Виктор Шурлыгин
ПРЕОДОЛЕНИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ
За время космической эры наша страна – первое в мире социалистическое государство – прошла огромный путь от простейшего искусственного спутника Земли, «пээсика», до сложнейших орбитальных научных станций. Практическое освоение космоса стало одним из величайших достижений человеческой цивилизации, ее составной частью. Результаты исследований, проведенных на орбитах, широко используются сейчас в науке и народном хозяйстве. Без космонавтики уже просто немыслимы телевидение, радио и телефонная связь, прогнозирование погоды, активности Солнца. Вклад космонавтики в геофизику, астрофизику, ядерную физику, биологию, медицину, в лесное, сельское хозяйство и многие другие отрасли человеческой деятельности поистине огромен. Этот огромный вклад отражается в разного рода статьях, книгах, брошюрах. О космосе и космонавтах пишут много. Даже слишком много. Подробно описываются эксперименты, проводящиеся вне Земли, открытия, которые делают экипажи орбитальных станций, называется экономический эффект от исследования планеты, ее недр, океана, атмосферы, Солнца. Все это, несомненно, интересно. Но уже, думается, недостаточно. Ибо за всеми этими цифрами, фактами, эффектами мы часто забываем о человеке. О том самом Человеке, который, выдержав перегрузки, уходит в долгие космические командировки. О Человеке, который неделями, месяцами трудится во враждебной всему живому «эфирной» среде. Как формируются характеры космических долгожителей? Какие барьеры и трудности они проходят на пути к своему звездному часу? Какой дорогой приходят на космодром? Что объединяет их с товарищами по профессии? На эти и многие другие вопросы наша литература ответа не дает. По крайней мере, я знаю только две книги, в которых присутствует Человек: небольшую повесть Ярослава Голованова «Кузнецы грома», выпущенную на заре космической эры, и роман Геннадия Семенихина «Космонавты живут на земле». Дилогию Виктора Шурлыгина «Преодоление» с полным правом можно назвать третьей книгой о космосе, «в которой присутствует Человек». И в то же время это первое, на мой взгляд, произведение, где вопросы подготовки космонавтов, их личная жизнь, этапы формирования личности рассматриваются не отдельно, не в отрыве от общих проблем человечества, а вместе с ними, в диалектическом единстве. Космонавт тут является как бы неотъемлемой частью всего человечества, его продолжением, совестью, надеждой, будущим. Помимо физического он должен обладать огромным нравственным здоровьем – только тогда он действительно Космонавт, полпред планеты Земля, только тогда сумеет с честью выполнить поставленные перед ним задачи. В противном случае он – просто робот. Читая книгу еще в рукописи, я невольно перебрал в памяти все поворотные моменты собственной биографии, вспомнил ошибки, трудности, томительные минуты ожидания нa очень долгой и нелегкой дороге в космос, вспомнил свои старты, работу на орбите, надежных товарищей: книга как бы возвращает нас, ветеранов космонавтики, в дни молодости, помогает лучше понять психологию людей, уходящих в длительные полеты, участвующих в международных программах и экспериментах. И нужна она не только широкому кругу читателей, но и нам, космонавтам. Воспринимаются повести как увлекательная фантастика, хотя описанные в них события в общем-то самые обыденные. На Земле, на далеком лесном аэродроме, начинается дорога к звездам главного героя – бесшабашного, веселого летчика Сани Сергеева, «старлея доблестных ВВС». Он проходит трудный, подчас опасный путь, прежде чем становится кандидатом в отряд космонавтов. Трудности закаляют молодого офицера, формируют его характер. В конфликтах, в острых столкновениях, в процессе трудовой деятельности из недавнего мальчишки вырастает нравственно чистая, сильная личность, которой в будущем предстоит провести вне Земли долгие недели и месяцы, обрести счастье, найти свое место в жизни. И Саня мучительно ищет это свое, единственное место. И находит в себе силы подняться и поднять товарищей, с которыми проходит суровые испытания, потому что даже физическое изнеможение не может приглушить свет, переполняющим душу героя. «Мы были, есть и будем, – говорит он себе. – Мы продолжатели, носители жизни, мы несем ее в самих себе, как несет факел к далекой вершине бегущий юноша… Мы готовимся к выходу в бесконечный мир большого космоса, чтобы засеять его семенами жизни… Факел подхватит ци-ви-ли-за-ция!.. И мы повторимся, как желанное… под другим Солнцем и другими звездами. И мы будем другими. Но мы останемся непобедимыми, как свет, как вечность. Ради этого стоит, черт возьми, идти через тернии!» В первой части дилогии мы расстаемся с Саней Сергеевым, когда «одно-единственное испытание, желанное и трудное, как последний бой, отделяло старшего лейтенанта Сергеева… от заветной черты». Он проходит эту черту – попадает в отряд космонавтов. И тут-то оказывается, и оказывается совершенно справедливо, что все испытания, выпавшие на долю героя, еще не испытания, а только присказка. Настоящие испытания впереди – в повседневной, будничной работе. Посвященные знают эту работу: изматывающее, испепеляющее ожидание, выживание в суровых условиях пустыни, когда температура воздуха достигает пятидесяти – шестидесяти градусов по Цельсию, тренировки, тренировки, тренировки, усвоение простых истин и истин, чрезвычайно сложных для понимания. Вот лишь одна из истин сложнейших, которую приходится усваивать герою не фантастического, а глубоко реалистического произведения, – Время. Что есть Время, одна из форм существования материи? Каким образом Время дает и забирает жизнь, как участвует во всех процессах, происходящих в мироздании? Эти вопросы мучают Саню Сергеева, в поисках ответа он встречается с профессором Гозыревым, чьи удивительные опыты и эксперименты пока, к сожалению, не объяснены наукой и малоизвестны широкой аудитории, впитывает и переосмысливает результаты наблюдений астронома. И мы начинаем понимать: никакой фантастики в книге нет. Абсолютная реальность. Но это настолько «неудобная» для нашего сегодняшнего понимания реальность, что некоторые страницы произведения читаются с трудом, есть места, которые с ходу, при беглом чтении не осилишь. Зато когда поймешь, становишься и мудрее, и выше. Вымысел в книге тесно переплетается с действительностью, с проблемами и заботами сегодняшнего дня, и видимо, поэтому судьба, жизнь Сани Сергеева воспринимаются как вполне реальная история человека, живущего рядом с нами. Нашего современника. Многие представители моей звездной профессии могут однозначно сказать: именно такой нелегкий путь они прошли от школьной парты до кабины космического корабля. И неважно, что у одних он пролегал через взлетно-посадочную полосу, как у Сани Сергеева, а у других – через залы конструкторского бюро. Главное тут другое – дорога эта не проста и пройти ее могут только личности цельные, с четким представлением о своем жизненном призвании. Такими личностями, на мой взгляд, являются военный летчик Александр Сергеев, Дима, Леша – честные, замечательные, ищущие парни, очень похожие на наших молодых ребят из отряда космонавтов и, быть может, немного на ребят завтрашнего дня, другие герои дилогии – «вечный комэск» Никодим Громов, Наташа, Командир, генерал Матвеев… Эти столь разные и непохожие друг на друга люди написаны сочно, ярко, образно – автор, в прошлом военный летчик, прекрасно знает авиацию и космонавтику, и это помогает ему детально выписывать сложные «производственные» сцены, придает повествованию достоверность. Конечно, повести Виктора Шурлыгина интересны не только изображением жизни людей необычной профессии. Писатель ставит важные моральные проблемы, размышляет о честности, патриотизме, пытается найти истоки подвига. Характерной особенностью книги является ее философичность. В каждой главе, в каждом эпизоде тут бьются, пульсируют глубокие мысли, глубокие чувства. Много юмора и доброй иронии. Большая тревога за будущее планеты, за нас самих, за все человечество. Эта тревога, как своеобразный лейтмотив, будоражит совесть, пробуждает в человеке Человека, заставляет много и серьезно думать над вещами обыденными и такими, которые пока еще кажутся нам фантастичными. Устами нашего современника – обыкновенного Рабочего космоса Сани Сергеева – автор спрашивает: каким должен быть Человек, расширивший сферу приложения своего разума и труда до масштабов Вселенной? Как прошлое и будущее людских судеб концентрируется в настоящем? Каково влияние выдающейся личности на отдельного человека и на человечество в целом?.. Это далеко не риторические вопросы. И писатель вместе со своими героями, вместе с каждым из нас ищет на них ответы. Принципиальная позиция, желание разобраться в сложнейших связях этого мира, заглянуть в завтрашний день – вот, как мне представляется, краеугольный камень нового произведения Виктора Шурлыгина. Убежден: дилогия «Преодоление» будет с интересом встречена самой широкой читательской аудиторией разных возрастов.Генерал-лейтенант авиации дважды Герой Советского Союза летчик-космонавт СССР Владимир ШАТАЛОВ. Звездный городок.
СТАРЛЕЙ ДОБЛЕСТНЫХ ВВС
Глава первая
БЕЗНАДЕЖНОЕ ПАРИ
Саня Сергеев, старлей доблестных ВВС, как он себя называл, рывком распахнув окно, высунул сердитое, разгоряченное лицо в отпылавшую листопадом осень. Точно окунулся в прозрачное, студеное озеро. Морозный воздух, клубясь, ворвался в комнату, но Саня не почувствовал холода – усевшись на подоконник, демонстративно глядел вдаль, хотя ничего интересного там не было. Обычные сумерки сиреневой рябью бежали по полю, по речке, по их дальнему, затерявшемуся среди леса аэродрому; ультрамариновая дымка, словно маскировочная сеть, медленно затягивала теменью прямую как струна взлетную полосу, ажурные антенны станции наведения, разноцветные стекляшки посадочных огней, зачехленные самолеты, полосатый домик СКП – стартового командного пункта. Все кругом меняло очертания, таяло, исчезало – выходной день, забросав землю пушистым ковром листьев, догорал в тишине и покое, как десятки других выходных дней, не растревоженных реактивным громом. Не догорала лишь, не плавилась жгучая Санькина обида. Обидчиком был капитан доблестных ВВС, воздушный снайпер и первоклассный летчик Володька Ропаев. Капитан отказывался ему верить! Сидел за нервной Санькиной спиной в глубине комнаты, напевал какую-то дурацкую песенку и отказывался верить: ждал ответа. Не просто ответа – поступка. И не просто поступка, а невероятного поступка, который бы разрешил их давний спор. А что сногсшибательного мог совершить он, Санька? Можно, конечно, запросто пройтись на руках по ограждению балкона, а потом крутануть сальто-моральто со второго этажа. Можно заложить у самой земли немыслимую фигуру сложного пилотажа… Но разве Ропаева этим удивишь? Хмыкнет только, заокает: «В двадцать пять лет, то-оварищ старший лейтенант, по-одобное мальчишество несо-олидно». Нет, он ответит обидчику иначе – без страха и упрека вызовет на честный рыцарский поединок! В самых невозможных условиях! А расчетливый и логичный Ропаев – у Саньки даже дух захватило, когда он представил эту картину, – все просчитает и… откажется. Вот умора будет! – Эврика! – Саня решительно спрыгнул с подоконника. – Я вызываю вас, капитан Ропаев, на рыцарский поединок! – На поедино-ок? – сощурился Ропаев и, как гвозди вбивал, отрезал: – Тем самым ты расписываешься в собственном поражении! – Наобо-орот, – с удовольствием передразнил Санька. – Тем самым я честно признаю, что первый раунд ты выиграл. По очкам. В арсенале тактических средств у нас, действительно, есть штучки на много порядков выше тех, что изобрели за океаном. И эти штучки меня, старлея доблестных ВВС, объективно делают сильнее любого противника. Тут спора нет. Речь о другом. Можешь ты, лучший снайпер полка, раздолбать из пушки новые пирамиды? – В Санькином голосе послышалась язвительность. – Те, особопрочные, что установили на полигоне вместо старых мишеней? – Из пушки? – Именно! – Ракетным залпом могу, а из пушки… – Из пушки! – Не-ет, – спокойно протянул Ропаев. – Не мо-огу. И никто не может. Они прочнее любой брони. – Ага, – Санька сверкнул глазами. – Струсил! Чего же тогда стоят все твои рассуждения? – При чем тут пирамиды? – Как при чем? Я хочу доказать: новая машина, которую нам доверили, – грозное оружие. Согласен? – Очень грозное. – И мы должны научиться владеть им настоящим образом. – Ладно-о, – вздохнул невозмутимый Ропаев. – Давай считать. Начальная скорость снаряда известна… Вес снаряда известен… Приплюсуем сюда скорость полета самолета… Получается: запас прочности новых мишеней примерно в сто раз превышает разрушительную силу снаряда. Так и должно быть. Конструкторы ведь не дураки. – Конструкторы считают эти мишени вечными. Ну и что? – Как что? – изумился капитан. – А то, что из пушки их невозможно разрушить. Все равно что стрелять в медведя из пневматического ружья. – Печально. – Саню покоробила математическая расчетливость товарища. – Печально, – повторил он. – Ты не пойдешь на медведя с пневматическим ружьем. – Конечно, не пойду. – А я бы придал пневматическому ружью некую начальную скорость и целил бы в глаз. – Скорость известна? – ничуть не обидевшись, деловито осведомился Ропаев. – Ну, скажем, тысяча метров в секунду. – Так, посчитаем… Действительно, при такой скорости маленькая пулька обладает гигантской энергией. Ею можно уложить медведя. Теоретически, – добавила живая ЭВМ, увидев, как расплывается в победной улыбке Санькино лицо. – Теоретически. На практике, для реализации этой идеи, придется строить сложную установку-ускоритель, автоматический прицел, рубить просеки для движения вашей адской машины. Это несерьезно-о. – Значит, ты считаешь, что пирамиды из пушки разрушить невозможно? – Убежден! – А я думаю, мы не используем всех возможностей новой машины. – Знаешь, – нахмурившись, сказал Ропаев. – Давай играть в шахматы. – Не-ет, – Саньке стало весело. – Давай спорить! Держу пари: на очередных стрельбах разнесу эти пирамиды, которые нельзя разрушить, в щепки! – Из пушки? – Из пушки! – Не выйдет. – Спорим на мешок трюфелей! Ропаев ухмыльнулся: – Моей Аленке хватит на год. – Аленке я куплю трюфели отдельно. А тебя – на глазах всего полка – заставлю тащить мешок к клубу. Буду угощать конфетами всех желающих и рассказывать о твоем позоре. – Я ухожу. – А как же партия в шахматы? – Ну, если одну… Нахохлившиеся, как воробьи, они сидели друг против друга и ожесточенно двигали шахматными фигурами. Их давний спор зашел в тупик и зашел как-то нехорошо – Ропаев знал, что старлей доблестных ВВС никогда не сможет выиграть пари. Не потому, что это выше человеческих возможностей, а потому, что противоречит элементарным законам физики. Он уже жалел отчаянного храбреца и, мучаясь, проклинал тот день, когда притащил на предполетную подготовку книжку американского пилота, участника разбойничьей войны во Вьетнаме Эдварда Т. Сизма. Санька с любопытством повертел тогда книжку, открыл наугад какую-то страницу, прочел: «Командование ВВС США было обеспокоено исходом боев, мастерством северовьетнамских летчиков. Их самолеты МиГ-21 легко обгоняли новейшие истребители США, быстрее набирали высоту, имели хороший разгон». – А что? – сказал Санька. – Американец не врет Видно, здорово ему вьетнамцы всыпали! Из той же книжки они узнали, что несколько военных ведомств Пентагона общими усилиями разработали для американских асов необычный маневр – скрытное преодоление системы ПВО – противовоздушной обороны – противника. Маневр считался абсолютно надежным, гарантировал захватчикам полную безопасность. Его суть. Радиолокационный комплекс обнаруживает цель только в зоне круга своего действия. Если лететь на высоте 50 -70 метров со скоростью 1000 километров в час вдоль линии этого круга – счетные машины радарных устройств не успеют сделать пересчет траектории полета, как бы «заглохнут», и самолет станет «призраком». Его можно обстреливать ракетами, но ни одна не достигнет цели – слишком велики ошибки наведения. – Ха, – сказал Санька, отложив книгу. – Каменный век. Он сказал это не беззаботно, не с профессиональным превосходством и гордостью, хотя такое превосходство и гордость у него были, а как-то задумчиво. И Ропаев сразу понял эту задумчивость. В ту зеленую весну с запада подули холодные ветры и международные отношения необычайно обострились. Обезумевшая администрация американского президента бряцала атомным и нейтронным оружием. Обезумевшая администрация пыталась сорвать и опорочить 0лимпиаду-80 – самое мирное соревнование. Обезумевшая администрация установила эмбарго на продажу зерна нашей стране, отказывалась вести мирные переговоры, наращивала военную мощь. Вопросы войны и мира стояли для человечества так остро, как не стояли еще никогда. Временами даже казалось, будто война уже рядом, будто ее обжигающее пламя уже слизывает детские сады, школы, леса, поля, заливает кровью прозрачные озера и реки. Бомбы с системой лазерного наведения, взятые на вооружение в США, ракеты «Мартель» класса «воздух – земля», израильские истребители-бомбардировщики «Барак», созданные на основе французской машины «Мираж-5», новейшие итальянские вертолеты Л-212 для борьбы с подводными лодками – все это было вчерашним днем. Сегодняшний мир стоял перед реальной угрозой ядерной войны. И на них, молодых офицеров, ложилась ответственность за небо Отчизны. Под их стремительными реактивными крыльями была огромная мирная страна, спокойно и планомерно запускающая космические корабли и спутники, вспахивающая поля, возводящая заводы. Под их стремительными крыльями была Родина, которую, если потребуется, они должны уметь защитить настоящим образом. Всегда. В любую минуту. Вот тогда, собственно, и начался этот негласный спор, молчаливое соревнование. Не сговариваясь, приятели почти одновременно написали рапорты с просьбой разрешить сдавать экзамены в Военно-воздушную академию. И вечерами стали изучать иностранный, хотя и без академии, и без иностранного все равно читались отличными летчиками и им нужны были не вторые дипломы, а особая подготовка в вопросах стратегии и тактики военного искусства, такое знание языка, которое бы позволяло сразу, из первоисточника, черпать сведения о развитии военной техники за рубежом. Экзамены они сдали отлично и учились уже на первом курсе, когда в полк начали поступать новые машины. Саньке всепогодный истребитель-бомбардировщик поначалу «не показался». – Утюг, – сказал он, все оглядев и ощупав. – И как такое бревно летает? Но оказалось, «утюг» за считанные секунды преодолевает десятки километров, уничтожает любую цель: на земле, под землей, на воде, в воздухе. Летает в стратосфере и над верхушками деревьев. На максимальной скорости его просто не увидишь – земле остается реактивный гром да что-то похожее на отблеск молнии. На самой маленькой скорости, выпрямив стреловидные крылья, ползет чуть быстрее небесного тихохода. И вообще – машина что надо. – Недостаток один, – сказал щупленький белобрысый лейтенант, пригнавший самолет с завода. – Посредственному летчику дается туго. – Как это? – с места в карьер полез в спор Санька. – Нужны глубокие инженерные знания. – Академия Генерального штаба? Философский факультет МГУ? Кембридж? – Санька упорно хотел ясности. – Да я на любой машине взлечу самостоятельно! – На этой – не сможете, – улыбнулся белобрысый. – Я? Не смогу? Пошли на тренажер! Вместе с новыми истребителями-бомбардировщиками в полк поступил и сложный тренажерный комплекс – несколько металлических шкафов с электронным оборудованием и вычислительными машинами, пульт инструктора и обычная самолетная кабина. Внешне тренажерный комплекс не смотрелся. Зато, не поднимаясь в воздух, на нем можно было летать! Совершать любой пилотаж, отрабатывать действия в аварийных ситуациях, полеты в зону, на полигон, по маршруту – все имитировали на земле хитрые электронные устройства, видеоэкраны и призмы. В кабине тренажера – точь-в-точь как в реальном полете – дрожали стрелки приборов, отсчитывая высоту, скорость, давление масла, температуру истечения газов, обороты турбины, курс… Вспыхивали и гасли сигнальные табло. Уходил на виражах куда-то в сторону горизонт, ревел двигатель, поддерживалась связь с землей. Не хватало лишь перегрузок. Натянув шлемофон, приладив ларингофоны, Санька проиграл в уме все этапы полета по кругу и, пристегнувшись ремнями, бодро нажал кнопку передатчика. – Восемьсот первый готов показать класс! – Взлетайте, восемьсот первый, – разрешил белобрысый лейтенант, занявший кресло инструктора у пульта. Санька вывел до упора сектор газа и, когда турбина вышла на взлетный режим, отпустил тормоза. Взлетная полоса стремительно скользнула под фюзеляж, стрелка вариометра пришпоренной лошадью метнулась по циферблату, и – Санька даже ахнуть не успел – самолет набрал две тысячи метров. – Выключите форсаж, восемьсот первый, – насмешливо сказал лейтенант. – Так можно и в космос улететь! Делайте первый со снижением. Но едва Саня надавил красную кнопку на приборной доске, едва двинул ручкой управления и правой педалью, как в наушниках снова щелкнуло: – Возьмите курс двести десять: слишком удалились от аэродрома! Потом наступила тишина. Невыносимо долгая и тоскливая. Старлей доблестных ВВС впился глазами в приборную доску. По расчетам, он давно должен приземлиться и даже зарулить на стоянку. Но странно – ни неба, ни полосы не было видно. Перед фонарем кабины стоял мрак. Противный черный мрак. Да и приборы вели себя непонятно: резко, точно от удара, чиркнули стрелками по циферблатам и намертво застыли, будто их выключили. – Земля, – неуверенно сказал Санька. – Как вы там? Я вроде уже должен приземлиться. – У нас была минута молчания, восемьсот первый, глуховато, откуда-то издалека донесся голос белобрысого лейтенанта. – Не понял. – Вы врезались в землю в ста двадцати километрах от аэродрома! Так трагично и бесславно закончился для Саньки первый полет. После второго старлей доблестных ВВС стянул мокрую от пота рубашку и, молча выслушав замечания белобрысого, ни на кого не глядя, снова полез в кабину. И снова «столкнулся» с землей на посадке. Кое-как приземлиться удалось лишь после четвертой попытки. – Это я понимаю! Это машина! Не эроплан – мечта! – красный как рак Саня пожал руку лейтенанту. – Честно беру свои слова обратно. Был молод и глуп. Исправлюсь. – Желаю удачи! – засмеялся лейтенант. И удача пришла к Сане Сергееву. Забросив кино, рыбалку, он до поздней ночи сидел над скупыми инструкциями и наставлениями, работал на тренажере, вместе с инженерами-механиками перебрал всю машину – от винтика до винтика. Зато первый же контрольный полет выполнил на «отлично». Ходил гордый и взъерошенный, говорил лишь о новом самолете, о его необыкновенных возможностях. Ропаев посмеивался: «утюг» стал очередной Санькиной любовью – любовью до гроба, как уверял сам старлей доблестных ВВС. До гроба ли? Ропаев знал: если завтра придет другая машина, стремительная и прекрасная, – Санька не устоит. Начнет сомневаться, мучаться, вечера три будет кругами ходить вокруг самолета, ощупывая плоскости, лючки, заглядывая в сопло мощного двигателя, посидит немного в кабине, проведет в раздумьях бессонную ночь, а наутро, начисто забыв старую любовь, отдаст сердце новой избраннице. В этом был весь Саня Сергеев – худенький, веселый, отзывчивый, загорающийся, по уши влюбленный в авиацию и в девушку Наташу. Только лучше Наташи никого в целом мире не существовало и не могло существовать, а в авиации устаревший самолет МиГ-17 заменил МиГ-19, потом появились МиГ-21, МиГ-23, и каждая новая машина была лучше прежней, расширяла диапазон творческих возможностей летчика. Так что, размышлял Ропаев, строго говоря, Санька любит не сам новый аэроплан, а, скорее, трудности его освоения, саму авиацию, ее дух и сущность. И он был прекрасен в своей любви! Единственное, чего ему не хватало, по мнению Ропаева, – это солидности. И оттого, что Саньке не хватало солидности, негласным лидером в их споре с самого начала стал спокойный, расчетливый Ропаев – капитан отличался почти в каждом полете. Первым, используя новую тактику, скрытно преодолел систему ПВО «противника». Первым обнаружил тщательно замаскированную цель. Первым отбомбился лучше всех. Старший лейтенант Сергеев буквально наступал лидеру на пятки, но шел как-то неровно, со срывами. И вот теперь, чтобы твердо доказать, что освоил новую машину не хуже капитана, он вызывает Ропаева на честный рыцарский поединок. Дудки! Это не честный поединок, а мальчишеская глупость. Особопрочные пирамиды-мишени разбить из пушки невозможно! Пусть попробует! В их деле нужны не эмоции, а трезвый расчет. – Значит, мешок трюфелей? – Капитан лениво двинул пешку вперед. – Целый мешок, Володя! – Проиграешь. – Ни за что! – Ладно. – Ропаев аккуратно поставил ладью на королевское поле, где самоуверенного старлея ждал полный мат. – Спорим! Разрушить пирамиды из пушки тебе не удастся! – Я раздолбаю их! – Упрямо сжав губы, Санька склонил к доске побежденного короля.Глава вторая
ДВА СЕРГЕЕВА
В старшем лейтенанте Сергееве уживались два человека. Два совершенно разных человека сидели в нем, и, в зависимости от обстоятельств, то один выступал на первый план, то другой. Будто по очереди они выходили из тени и начинали говорить устами Сергеева, двигать руками и ногами Сергеева, думать головой Сергеева. Одного из них Саня знал с детства. Этот первый Сергеев был бесшабашно отчаянным и любознательным сорванцом. Совал нос куда надо и не надо, прыгал с обрыва в речку, строил по собственным проектам модели самолетов и транзисторные приемники в мыльницах. Однажды, на спор с Витькой по прозвищу Пыша, этот Сергеев пошел глухой ветреной полночью на деревенское кладбище и целый час просидел у могилы. Было жутко. Сердце ухало так, что, казалось, от этого стука все кругом содрогается. Но он сидел, сжав холодной рукой меченый камень, который Пыша вечером положил на самую дальнюю могилу. Сидел ровно час. Вокруг шелестели и двигались неясные тени. Надрывно кричала вдалеке испуганная птица. Над головой потрескивало старое дерево. От всех этих ужасов замирало дыхание, хотелось вскочить, взметнуться и, не разбирая дороги, броситься прочь. Но Саня, дрожа худеньким телом, сидел, медленно отсчитывая время. Нужно было сосчитать до четырех тысяч – так выходило чуть больше часа. «Три тысячи девятьсот девяносто девять… Четыре тысячи!» – Мальчишеское тело само метнулось в сторону, но первый Сергеев страшным усилием заставил дрожащие ноги остановиться и нарочито медленно пошел к деревне – они тогда с мамой отдыхали у бабушки. На околице, у жаркого костра, его обступили местные ребята. – Ну? – выступил вперед необъятный Пыша. – Признавайся, шпана, где отсиживался? – Вот, – Саня сунул ему меченый камень. – Держи. Пыша оторопел. – А чего ты там… ви-дел? – спросил со страхом. – А, – беззаботно сказал Санька, доставая из костра печеную картошку. – Покойников видел. – Заливаешь! – Сходи сам, узнаешь. – Ты брось заливать! – Пыша сжал кулаки-гири. – По-обью! – Не побьешь. – Санька медленно чистил картошку. – Слабо. Ты покойничков боишься. А они тобой, между прочим, интересуются. Пыша разом обмяк, обвис кулем, втянул голову в плечи. – К-т-о ите-ите-ресуется? – Дед Евсей, что на той неделе помер. – Врешь! – А чего мне врать? Вышел дед из могилы – одни кости. Кожи совсем нет. Увидел меня, говорит: «Не бойся, отрок, ничего с тобой не сделаю, ежели мою просьбу выполнишь». – То-чно дед Евсей, – выпучил глаза Пыша. – Все слова его. И «отрок», и «ежели». Дед Евсей… Ребята, испуганно оглядываясь по сторонам, облепили Саньку, придвинулись к костру, а герой – хоть бы хны – с удовольствием уплетал горячую, дымящуюся картошку и будто не замечал всеобщего страха и любопытства. – Ну? – робко сказал Пыша. – Чего же дальше? – А дальше, – понизив голос, Санька строго посмотрел на Пышу, – дальше дед Евсей погремел костями, поохал, говорит снова: «Вчерась вечером, отрок, сосед мой, Витька Пыша, опять палкой-дюбалкой таскал вишни из мово сада…» Тут Санька сделал томительную паузу. Пыша не выдержал, как подкошенный плюхнулся на землю – знал за собой грех. – Ни-и-кто не ви-и-дел. – Зубы у него стучали, точно от холода. – Ни о-одна жи-вая ду-ша. – Живая душа не видела, а дед Евсей видел, – Саня спокойно доел картошку. – Дед передал: если ты будешь обижать его бабку Матрену, он, Евсей, не посчитается, что помер. Станет каждую ночь приходить к тебе под окно и греметь костями. А ежели поймает, сказал, с собой заберет! – Не бы-ы-вает та-акого. – Откуда же я знаю, что ты таскал дюбалкой вишни? Ни одна живая душа не видела! Этот первый Сергеев еще раньше, только прикрепив октябрятский значок на белую рубашку, не раздумывая бросился на двух здоровых мальчишек из четвертого класса: дураки со смехом разломали в песочнице домик, построенный одинокой Наташкой. Наташке в тот день исполнилось шесть лет. Полжизни из них кроха прожила со старенькой бабушкой: родители погибли в автомобильной катастрофе. Жилось ей очень трудно. И хотя Саня с девчонками не водился, с Наташей иногда играл: хорошо понимал ее горе. Сам, если разобраться, был наполовину одинокий – отец, летчик-испытатель, погиб при выполнении особого задания, когда Саньке стукнуло два года. И остались они вдвоем с мамой – красивой, доброй, ласковой, справедливой, только всегда печальной. Вечерами мама часто перечитывала вслух отцовские письма. Саня слушал и запоминал, хотя давно все знал наизусть. И про большую папину любовь к маме, и про самолеты, и про командировку в пустыню, где летчики прямо на песке готовили яичницу. Особенно маме нравилось перечитывать письмо, в котором папа называл ее солнышком, лесной ягодкой, красавицей и разными другими ласковыми словами. Она перечитывала это письмо несколько раз, перебирала старые фотографии, а ночью, накрывшись подушкой, плакала. Санька просыпался и давал себе слово стать таким же бесстрашным, как отец. Мечтал отличиться на пожаре, выследить шпиона или, на худой конец, задержать в страшной схватке опасного преступника Только дни шли за днями, а подходящий случай показать мужество и храбрость никак не подворачивался. Сломанный песочный домик стал таким случаем. Но тут произошло что-то непонятное. Когда хулиганы растоптали Наташкино сооружение и девочка беспомощно заревела, Саня… испугался! Внутри стало холодно, ноги и руки точно закаменели. Бледный, беспомощный, он сидел на краю песочницы, глядел на двух здоровых дураков и отчего-то не мог подняться. – Чего вылупился? – спросил один. – По морде хошь, да? Щас схлопочешь! Сане сделалось совсем холодно и тоскливо – он понял, что его побьют и побьют крепко, если вмешается. Но рядом плакала маленькая Наташка, глядя на него печальными глазами, и он, превозмогая ужасную слабость, поднялся, пошевелил непослушными, посиневшими губами. – Вы построите новый домик. – Он не узнал собственного голоса. – И извинитесь перед Наташей. – Чего-чего? – загоготали хулиганы. – Чего ты шепчешь? Молишься, что ли? Говори громче! – Сейчас же попросите у нее прощения! – тихо, но твердо, сказал Саня. – Ты понимаешь чего-нибудь, Боб? – один из приятелей демонстративно приставил ладонь к уху. – Чего хочет этот комик? – Он хочет, Вася, чтобы ты извинился перед его сопливой невестой, – Боб кивнул на Наташку. – И обратно вернул ей домик. Иди, Вася, извинись перед девочкой. Вася, бодро поднялся, трусцой подбежал к Наташке. А Боб, вдруг улыбнувшись, легонько ткнул малыша в грудь – всего одним пальцем. Октябренок, перевалившись через Васю, незаметно ставшего за спиной на колени, грохнулся в песочницу. Приятели, тыча в поверженного пальцами, от души захохотали. Сдерживая слезы, Саня медленно поднялся, выплюнул изо рта песок. Дурманящая слабость прошла, теперь он ничего не боялся. Знал, видел, чувствовал: перед ним враги. А за спиной – маленькая девочка, за которую даже некому заступиться. Если сейчас он, Александр Сергеев, сын летчика-испытателя, отступит – потом будет презирать себя всю жизнь. – Гляди, – сказал Вася. – Извиняться идет. Ох и воспитанная молодежь пошла. Даже прият… Он не успел договорить – Саня изо всех сил ткнул его головой в живот, и верзила, сложившись пополам, рухнул на колени, беззвучно хватая раскрытым ртом воздух. В то же мгновение Боб звонко залепил Саньке в ухо. Но это были пустяки: Саня ничего не боялся! Видел лишь испуганное лицо Боба, разрезающие пространство кулаки, чувствовал боль под ребрами, но ничего не боялся. Ожесточенно шел вперед, бил во что-то серое, и это серое отступало, а он наступал. Он ничего не боялся. Хотел только справедливости, дрался за справедливость! Потом, кажется, он оступился, увидел прямо перед собой носок ботинка и – страшный удар нестерпимой болью прошил бок. Тело ослабло, он начал падать, глядя, как надвигаются, нависают над ним маленькие торжествующие глазки противника. Еще мгновение, и последует новый страшный удар. Но удара не последовало – целый вагон песка вдруг полетел в эти злобные глазки и откуда-то издалека, из небытия, послышался смех Наташки. Что было дальше, Саня не помнит. Когда он открыл глаза, у кровати сидели мама и Наташа. – Молчи, молчи, – сказала мама, обняв Наташку. – Я все знаю. – А где… – Они позорно бежали! – Мама поправила одеяло. – Значит, мы победили? – тихо спросил Саня. – Еще как победили! – сказала Наташка. – Ты их так отдубасил – никогда больше маленьких обижать не будут! – Я… только Ваську… отдубасил. – Вот еще, – Наташка обиженно сложила губы бантиком. – Ты Боба даже больше поколотил. Честно! Только поскользнулся. А он хотел ударить лежачего ногой. А я ему глаза и рот песком засыпала. Он страшно заругался. Я испугалась и еще ведерко песку в него сыпанула. Боб и пустился наутек. Только пятки сверкали! Даже своего Васеньку бросил. Потому что трус. А ты, Саня, герой! Мы будем с тобой хорошо дружить, ладно? Слушая Наташкин щебет, Саня почувствовал, как хорошо ему становится, и что Наташка настоящий друг, и смелее многих мальчишек. Без нее он, наверное, никогда бы не справился с хулиганами. Вот только у мамы отчего-то тревожные глаза. Отчего у мамы такие тревожные глаза? – Мама, – спросил он, – Ты не сердишься? – Нет, сын, – мягкая теплая рука коснулась его волос. – Я бы очень огорчилась, если бы ты струсил, остался в стороне. Но ты пошел в бой за правое дело. И честно дрался. Вы с Наташей настоящие молодцы. – Нет. – Наташка болтала ногами. – Это Саня молодец. Хочешь, я расскажу тебе стихотворение, Саня? Мы в детском саду новое стихотворение к школе выучили! – Чего там, – смущенно разрешил победитель из далекого детства. – Рассказывай. Таким был первый Сергеев, живущий в старшем лейтенанте Сергееве. Если другу требовалась последняя рубашка, если сильный обижал слабого, если какой-нибудь фанатик изобретал вечный двигатель и уверял, будто двигатель работает вечно, если кто-то хотел совершить невозможное, – этот первый Сергеев немедленно выступал из тени. Точно приходил из прошлого. И без всякого стеснения облачался в костюм настоящего Сергеева, говорил его голосом, двигал его руками и ногами, корректировал его помыслы и стремления, как артиллеристы корректируют стрельбу по невидимым целям. Он даже держал в руках будущее старлея доблестных ВВС, ибо впитал в себя все Санькино детство, все слова, поступки, мужество на ночном кладбище, дипломатическую хитрость в разговоре с сильным Пышей, преодоление самого себя в отчаянной драке с хулиганами. Он впитал все. Этот первый Сергеев рос не по дням, а по часам. Учился, бегал с Наташкой в кино, собирал фотографии Гагарина, изучал теорию расширяющейся Вселенной, запускал в небо новые модели самолетов. Поступив в авиационное училище, увлеченно прыгал с парашютом, сидел в барокамере, осваивал стремительную реактивную технику, доводил до белого каления преподавателя математического анализа, выписывая бином Ньютона совсем не в той последовательности, в какой его излагал профессор. Что делать? Первому Сергееву больше нравилось писать на лекциях письма Наташке, чем вести аккуратные конспекты. Он был нетерпелив, горяч, увлекался сам и увлекал других фантастическими, но чаще бредовыми идеями. Серьезного физика, кандидата наук, заставил две недели думать над своеобразной интерпретацией молекулярной теории. На спор со зловредной химичкой, смешивая совершенно нейтральные растворы, доказал, что они взрываются. И что взрывается вообще все. Даже химичка может взорваться – надо лишь сорвать с орбиты кое-какие протоны и электроны, из которых она состоит. Нет, не все понимали этого первого Сергеева и не все принимали. Своим в доску, своим по духу и плоти, своим на все сто его считали тогда лишь мама, Наташка, изобретатели вечных двигателей, люди, попавшие в беду, да летчики-инструкторы. «Возьмите Сергеева, – говорили инструкторы, повторяя друг друга. – Пока не отшлифует упражнение – не успокоится. Видели, как он выполняет сложный пилотаж? А как сажает машину? Одно удовольствие!» Разным был этот первый Сергеев. Но всегда, когда он выходил из тени, разбуженный чужим горем, интересным делом, горячим спором или совершенно безнадежным предприятием, – в старлее доблестных ВВС просыпался мальчишка. И облик настоящего Сергеева – тут капитан Ропаев безусловно прав – менялся, становился «несо-олидным». А может быть, это замечательно, что в старшем лейтенанте Сергееве не умер мальчишка?Второй Сергеев был значительно мудрее и старше первого. Иногда он чувствовал себя на тридцать лет, иногда на сорок, иногда совсем белоголовым стариком. Это казалось странным – этот второй родился значительно позднее первого. Куда позднее. Да и вылупился он, по сути, из всего Санькиного опыта, знаний, эмоций, точно зеленый росток из хорошо подготовленной почвы. Но уже в колыбели, без всяких переходных этапов, стал суровым и серьезным. Сразу стал большим. С удивлением он смотрел из тени, как дурачится его двойник, кого-то разыгрывает, попадает в сомнительные истории, заключает безнадежные пари, – такого второй Сергеев позволить себе не мог. Никаких чувств, кроме двух – чувства Высшей Ответственности и чувства Долга, – для него не существовало. Он не знал сострадания, любви, ненависти, печали, не умел смеяться и плакать, как первый Сергеев, вечные двигатели и всякая прочая ерунда его не интересовали. Это был холодный ум, холодный расчет, холодное самообладание. Вот такой непонятный гибрид был этот второй Сергеев. История его появления на свет проста, как мир, и так же, как мир, загадочна. Он объявился неожиданно, незвано, кажется, на следующее утро после выпускного вечера в школе. Будто посланец самого Времени. Потянулся в постели, посмотрел глазами настоящего Сергеева в окно. «Вот и все, – сказал новорожденный. – Детство кончилось. Прощай, мама, прощай, школа, дом». Он сказал одну-единственную фразу и тут же исчез. Одной-единственной фразой эта загадочная личность заявила о своем существовании, своей мудрости, своих полных правах на Саню Сергеева. Объявился непонятный гибрид спустя два года. Пришел, как и прежде, неожиданно, незвано, пришел в тот день, когда курсант Высшего военного авиационного училища летчиков Александр Сергеев должен был погибнуть. И он бы наверняка погиб, не объявись в роковую минуту этот второй Сергеев. В то утро у курсанта был самый обычный полет. Взлет, набор высоты, выход в зону, сложный пилотаж с перегрузками, возвращение на аэродром. И курсант взлетел, набрал высоту, занял зону, до упоения пикировал, делал горки, крутил бочки, петли, спирали, а потом пошел на аэродром, не подозревая, что опасность со скоростью реактивного истребителя уже несется навстречу. – Пятьсот пятидесятый – на третьем, – сказал курсант, подходя к третьему развороту. – Шасси… «Шасси выпустил!» – должен был сказать курсант, но на сигнальном табло почему-то не вспыхнули зеленые лампочки, а из крыльев не высунулись механические указатели – тонкие полосатые трубочки. И он сказал: – Шасси… Не выходят шасси! На земле наступило молчание. – Попробуйте потрясти машину, пятьсот пятидесятый, – в наушниках послышался спокойный голос руководителя полетов. – Горючее у вас есть? – Да, минут на двадцать, – ответил курсант, уходя на второй круг, и до судороги тряс истребитель, пытаясь сорвать стойки шасси с замков. Но замки наглухо заклинило. – Сажусь без шасси! – Сергеев-первый принял решение и почувствовал себя тоскливо. – Будьте внимательны, пятьсот пятидесятый! Белые самолеты его товарищей кружили над аэродромом, точно аисты над гнездом, освобождая раненому птенцу полосу и воздушное пространство для маневрирования. Птенец сделал четвертый разворот и пошел на посадку. Полоса, прямая и строгая, понеслась на остекление фонаря и до нее оставалось совсем немного, когда в кабине, во всем мире наступила тишина. Мощный реактивный двигатель – его обратный билет на землю – заглох. Заглох в полном соответствии с законом «мерзавности», когда один отказ «тащит» за собой другой, но все начинается с какой-то гайки, которую не проверил, не докрутил техник. Эта недокрученная гайка обернулась трагедией – двигатель заглох. И как только он заглох, скис, спина первого Сергеева стала холодной и мокрой. Но это продолжалось совсем недолго, какую-то долю секунды. Уже в следующее мгновение второй Сергеев, вырвавшись из тени, швырнул самолет вниз, хотя радиовысотомер показывал триста метров и Сергеев-первый отчетливо видел под собой поле, трактор, жирные пласты чернозема. Всё в нем противилось этому стремительному снижению, ибо всякое приближение к земле неизбежно вело к столкновению с планетой. Он не хотел умирать, ничего не совершив, ничего не оставив; инстинкт жизни проснулся в нем, ослепил, и, повинуясь его горячему зову, он попытался рвануть ручку управления на себя, взмыть в небо, но второй Сергеев мертвой хваткой остановил это безрассудное движение. «Мальчишка! – сурово бросил второй Сергеев. – Ты не имеешь права терять скорости – этой охранной грамоты военного летчика! Ты должен пожертвовать высотой. Этоединственный шанс!» И тотчас будто перевоплотился в настоящего Сергеева. Расчетливо, хладнокровно вогнал безмолвную машину в бешеное пикирование, у самой пашни, не замечая перегрузок, выровнял и, как только скорость начала падать, посадил самолет на фюзеляж, на брюхо. Он все просчитал, все сделал красиво и точно, этот второй Сергеев. Только не знал, не мог знать, что на поле их вынужденной посадки забыли выкорчевать огромный камень. Машина врезалась в этот камень, поползла боком, курсант Сергеев услышал раздирающий душу металлический скрежет, приборная доска надвинулась, увеличилась в размерах, он почувствовал что-то теплое и липкое на лице и, теряя сознание, понял, что все-таки использовал свой единственный шанс и приземлился. С того дня второй Сергеев надолго поселился в Саньке рядом со своим двойником, Сергеевым-первым. Затаившись в самом дальнем уголке души, он с добродушной усмешкой наблюдал, как Санька мучается от безделья в госпитале, как тоскливо перебирает струны гитары и поет совершенно никчемные песни, которые и петь-то не стоит, потому что для девятнадцатилетнего человека в этих песнях нет ни капли здравого смысла. Но его двойнику, надевшему личину настоящего Сергеева, песни почему-то нравились.
Пилоты мы, пилоты мы, пилоты,
Веселая и дружная семья.
Полжизни подарил я самолетам,
Еще полжизни – только для тебя, –
Глава третья
ЗАПУСК – ЧЕРЕЗ МИНУТУ
Контролеры – безусые мальчишки в военной форме – знали Саню Сергеева в лицо. Часто, возвращаясь с полетов, старший лейтенант останавливался у КПП, угощал ребят хорошими сигаретами, расспрашивал про житье-бытье, про вести из дома, про любимых, оставшихся на «гражданке». Сигареты Сергеев покупал специально – сам не курил и потребности к курению не испытывал. Только на КПП, чтобы не стеснять ребят, «портил» полсигареты и уходил с терпкой горечью во рту. Солдаты называли его Александром Андреевичем, часто советовались по каким-нибудь делам и рассказывали смешные истории. Они хорошо знали военного летчика Александра Сергеева в лицо. Но все равно, подходя в это осеннее утро к проходной, старший лейтенант дисциплинированно предъявил удостоверение, как дисциплинированно предъявлял всегда, и знакомый солдат сначала внимательно посмотрел на фотографию в удостоверении, а потом на самого хозяина пропуска. И хотя через пару часов Саня улетал не только за пределы этого поста, но и вообще за сотни километров от аэродрома, строгости режима не были для него простой формальностью, обычной данью армейской дисциплине. Это была железная необходимость, необходимый Порядок. Все и каждый за пределами проходной подчинялись Порядку. Ибо, если не будет этого самого Порядка, водитель «чистильщика» может не заметить на взлетной полосе маленький камешек; он попадет в сопло бешено несущейся машины и не хуже снаряда разрушит двигатель. А Руководитель полетов без Порядка может запросто перепутать позывные. Техник – не докрутить какую-нибудь гайку. Оружейник – оставить в стволах пушек кусочек ветоши. Радист – переключить передатчик на другой канал. И тогда современное, четко отлаженное производство гигантских реактивных скоростей мгновенно «скиснет», взорвется эхом сталкивающихся самолетов, визгом тормозов, хлопками раздувающихся пушек; по своей разрушительной силе непорядок в авиации страшнее любых бомбовых ударов противника. Проделав неизбежные процедуры с удостоверением, Саня спрятал его в карман, улыбнулся и пожал руку контролеру. – Ну как, Миша, – спросил он. – Пишет твоя девушка? – Спасибо, товарищ старший лейтенант, все в порядке. – Рад за тебя. – А вы сегодня какой-то не такой, Александр Андреевич, – заметил контролер. – Наверное, интересная работа намечается? – Как тебе сказать, Миша. Понимаешь, я заключил безнадежное пари, но мне очень хочется его выиграть. – Выиграете, Александр Андреевич! Обязательно выиграете. Тут до вас Командир проходил с каким-то генералом. Про вас говорили. Командир сказал: «Толковый мужик этот Сергеев. Определенно толковый». – А ты подслушивал, да? Нехорошо подслушивать! – Никак нет, товарищ старший лейтенант, – обиделся Миша. – Они проходили мимо и говорили. Вот я и услышал. – Ну ладно, Миша. Желаю тебе спокойного дежурства. – А вам, Александр Андреевич, – выиграть пари. В хорошем расположении духа Саня вошел в столовую для летного состава, повесил фуражку на вешалку, остановился на пороге большого светлого зала. Тут тоже царствовал Порядок: стерильно белые скатерти на столиках, цветы, отличная сервировка, которой мог позавидовать любой работник общепита на «гражданке», неслышно и грациозно ступающие официантки в красивых передниках и белоснежных наколках – все до мелочей продумано и целесообразно. Все призвано создавать праздничное настроение воздушным асам. Вот только сами асы как-то не вписывались в интерьер. Ропаев, повесив китель на спинку стула, ковырял вилкой великолепный салат из крабов, два других летчика громко спорили о каких-то проблемах мироздания; за соседним столиком недавно прибывшая молодежь хохотала над новым анекдотом. – Доброе утро. – Саня сел на свое место, обернулся к неслышно подплывшей официантке. – Пожалуйста, Майя, мясо по-деревенски и двойной кофе. – Хорошо, Александр Андреевич, – улыбнулась девушка. – Вы сегодня необычно выглядите. Будто выиграли по лотерее «Волгу». – Только собираюсь, Майя. Вот у этого типа, – Саня кивнул на мрачного Ропаева. – Я принесу самое вкусное мясо по-деревенски и двойной кофе. – Спасибо, Майя. – Заигрываешь, да, – поднял глаза Ропаев, когда официантка отошла. – Надоело. – Что надоело? – Жрать шоколад каждый день надоело. У меня к сладкому аллергия. – Что у тебя? – Аллергия. – А, – сказал Саня – Тогда давай разыграем шоколад на «морского». Ропаев оживился. – Ты, Саня, настоящий товарищ. Всегда выручаешь в трудную минуту. Все готовы? Внимание! Раз… Два… Три! Лейтенанты выбросили по три пальца: Ропаев – один, Саня – два. Считать начали с Ропаева, при счете «девять» Саня засмеялся: – Вам придется лопать весь шоколад, капитан. Все четыре плитки! Ропаева передернуло. – Но у меня идея, – сказал Саня. – У моего техника – отличный сын. В свои два года и три месяца он имеет железные убеждения. – Какие еще убеждения в два года! – Он считает, что самое прекрасное на свете – это шоколад. По его мнению, всякий, кто хочет хоть мало-мальски прилично летать, обязан ежедневно потреблять сей продукт в несметном количестве. Для справки: того же мнения поддерживается и Главком наших доблестных ВВС. В этом нетрудно убедиться, оглядев наш скромный стол. Санька дурачился. Ну а почему, собственно, он не мог немного подурачиться? Первый Сергеев уже вышел на сцену и, получив полную свободу действий, с хитрой улыбкой смотрел на печального капитана. – Знаешь, – нерешительно предложил Ропаев, брезгливо отодвигая от себя четыре плитки «Улыбки», – передай шоколад своему технику. Пусть хорошенько подготовит твой аэроплан. Сегодня мне предстоит пренеприятнейшее занятие – распечатывать мешок трюфелей. – Дудки! Сегодня тебе предстоит тащить этот мешок к клубу! – Вы, товарищ старший лейтенант, – отделавшись от шоколада, добродушно сказал Ропаев, – голословный болтун. Видите, орлы, – он повернулся к лейтенантам, внимательно слушающим их перепалку, – Этот ас утверждает, что разнесет сегодня в щепки новые мишени. Из пушки. Я поспорил на мешок трюфелей. Не хотите сделать выгодные ставки? – Мишени? Особо прочные? Это невозможно! – Лейтенанты впились глазами в Сергеева. – Я затыкаю уши, – сказал он. – Сейчас пойдет высшая математика. Дважды два – четыре. – Нет, – дружно рявкнули лейтенанты. – Без всякой математики ставим два мешка против одного! – Отлично! Итак, пять мешков великолепных конфет уже обеспечено, – дурачился Санька. – Кто больше? – О чем спорите? – понеслось от соседних столиков. Ропаев объяснил. Еще семь молодых летчиков, считая Санькино предприятие абсолютно безнадежным, заключили пари. Лишь один майор Громов, вечный комэск, задумчиво потягивая какао, рассудительно произнес: – Ну особо прочные, и чего? А ничего! Ежели постараться… – Вы боитесь спорить? – набросились на комэска лейтенанты. – Не, мальчики, – лениво сказал майор. – Я с войны ничего не боюсь. Чего спорить? И так все ясно. – Конечно, ясно, – согласились лейтенанты. – Ясно, – сказал майор. – Санька эти мишени как пить дать раздолбает. – И, по-крестьянски обтерев губы салфеткой, лениво, ни на кого не обращая внимания, пошел к выходу. В лагере Санькиных противников началось легкое брожение: майор Никодим Громов пользовался у молодых летчиков большим авторитетом. По-медвежьи неуклюжий, молчаливый, он долго летал на Крайнем Севере, получил в мирное время два ордена Боевого Красного Знамени, медаль «За боевые заслуги», освоил двадцать типов самолетов, первым пришел на их дальний аэродром, затерявшийся среди леса, начинал тут с нуля, все делал своими руками. Молодые называли его за глаза «дедом», сам Командующий округом, встречаясь на аэродроме, на учениях, в военном городке, крепко тряс «деду» руку и всегда интересовался его мнением по вопросам боевой подготовки. «Дед» мог все. Даже обнаружить с высоты птичьего полета иголку в стоге сена. Не хватало ему лишь высшего образования – ни в какие училища и академии старый летчик идти не желал и навечно застрял в комэсках. Путь наверх по служебной лестнице майору Никодиму Громову был заказан. Да и не хотел он идти наверх – вполне довольствовался своей должностью, своей работой, не испытывал ни обделенности, ни ущербности. Грузный, неуклюжий, он не забирался в кабину истребителя-бомбардировщика, а переваливал туда сначала могучие ноги, потом огромный живот, кряхтел по-стариковски, застегиваясь привязными ремнями, охал, но когда взлетал, вот когда взлетал майор Никодим Громов, все знали, что это взлетает Никодим Громов. Точность, изящество, какая-то особая, прямо балетная грациозность отличали его работу от работы всех остальных – майор Громов имел свой почерк. И если уж он говорил, а говорил вечный комэск мало, то говорил наверняка. Старый медведь верил, что Александр Сергеев раздолбает особо прочные мишени! – Чепуха! – скривились лейтенанты, когда перестал скрипеть пол под ногами Никодима Громова. – Все равно такого не может быть! Но их голоса уже не отливали металлом, недавняя категоричность сменилась сомнением. Без всякой охоты доковыряв завтрак, лейтенанты вместе с недавно прибывшей молодежью облепили Саньку у выхода и потребовали объяснений. Санька объяснения давать отказался – всю дорогу на аэродром, сидя в тряском автобусе, проигрывал в уме предстоящий полет, уже жил им, не замечая ни смеха товарищей, ни иронических взглядов. На предполетной подготовке, записав условия погоды на полигоне и по маршруту, запомнив позывные, каналы связи, эшелоны, запасные полосы на случай вынужденной посадки, пошел к своему самолету. – Доброе утро, командир, – вытянулся в струнку техник. – Как телега, летает? – Кивнув на самолет, Саня крепко пожал технику руку. – Полный порядок, командир. – Держи вот, – он опустил в нагрудный карман синего комбинезона четыре плитки шоколада. – Твоему солдату от летчиков доблестных ВВС. И, не слушая возражений, натянул шлемофон, медленно обошел вокруг самолета. Это был обычный ритуал, обычный предполетный осмотр. И если бы осмотр не был ритуалом, Саня, пожалуй, не стал бы себя утруждать – верил технику больше, чем самому себе, хотя авиационная биография у юного лейтенанта только начиналась. Да, собственно, и не было еще никакой биографии – так, с воробьиный нос. В полк пришел три месяца назад, сразу после института. Худенький, невысокий, по-мальчишески быстрый, с озорными глазами, он подал Саньке руку и сказал: «Здравствуйте. Я – три «К»: Константин Константинович Костенко». И улыбнулся. Саня промолчал – не стал распекать вчерашнего студента за то, что представился не по форме, за то, что ремень болтается ниже пояса, за дурацкую улыбку, которой не должно быть, когда обращаешься к старшему по званию. Только оглядел новичка с ног до головы и поморщился. Не почувствовал в нем ни солидности, ни обстоятельности, столь характерных для пожилых авиационных техников. Так – мужичок с ноготок. Но мужичок оказался с головой. Через несколько дней – они еще летали на старых машинах – Саня вернулся на аэродром с задания злой и нервный. Зарулил на стоянку, откинул фонарь, вытер со лба крупные капли пота, коротко бросил: «Я, конечно, дотянул. Но ты, техник, посмотри. Нет поддавливания в баках!» – «Хорошо, – кивнул три «К». – Все сделаю». И начал открывать лючки. Ох, каким виноватым чувствовал себя три «К» перед командиром, перед машиной, перед самим собой. Он ругал себя самыми последними словами и работал. Небо сделалось сиреневым, потом темным, а три «К» никак не мог обнаружить причину неисправности. Проверил все: от лампочки сигнализации до последнего трубопровода. Оставался клапан поддавливания. Клапан барахлить не мог – машина недавно пришла с рембазы, там этот механизм отрегулировали по приборам. И все же механик взялся за отвертку. «В ТЭЧ недосмотрели», – сказал командиру утром. «Всю ночь сидел?» – «Нет, – засмеялся три «К». – До пяти утра». – «Не жалеешь, что пошел в армию?» – «Настоящим инженером становлюсь», – серьезно ответил Костенко. И почему-то вспомнил защиту дипломного проекта. Он казался тогда себе совсем маленьким перед сорока листами ватмана, развешанными на двух стенах. На чертежах четко вырисовывались контуры необычного самолета с удивительно красивыми аэродинамическими формами и какой-то внутренней, скрытой мощью. Изящные графики и длинные ряды формул подтверждали: в движке машины лошадей значительно больше, чем у Юлия Цезаря при его вторжении на Британские острова. Всепогодный истребитель-бомбардировщик мог запросто ходить за два Маха – со скоростью около 3000 километров в час. Не верилось даже, что этот удивительный самолет создал он, Костя Костенко. – М-да, – сказал тогда председатель Государственной комиссии. – Впечатляет. Но главное – студенческая работа. Ваше мнение, коллеги? Через несколько дней вчерашний студент получил диплом с отличием об окончании авиационного института. Его товарищи разъехались отдыхать после утомительной защиты, чтобы осенью явиться в КБ известных всему миру авиационных конструкторов, на гигантские заводы, в лаборатории. Три «К» не уехал никуда. Он ждал. Вот-вот должен был прийти ответ на его заявление: «Прошу направить меня в воинскую авиационную часть. Глубоко убежден: все, что увижу и чему научусь в армии, поможет мне в дальнейшей конструкторской или инженерной работе по совершенствованию новой техники». Ответ пришел – три «К» получил направление на их дальний аэродром. И подружился тут со своим командиром Саней Сергеевым, полюбил новую машину, чем-то похожую на ту, что вырисовывалась на сорока листах ватмана. – Вот что, любезный три «К», – сказал Саня, закончив осмотр. – Сегодня мне нужен не самолет – часы. Самые точные и выверенные. И чтоб радиовысотомер грешил не более чем на полметра. – Такие часы перед вами, командир, – улыбнулся техник. – Самые точные и выверенные. А высотомер мы с радиоинженером настроили по эталонному прибору. Погрешность в показаниях – нуль. – Большое пролетарское мерси, любезный три «К», – ухмыльнулся Саня, забираясь в кабину. – «Жди меня, и я вернусь». Держась за обрез фонаря, он ловко сел на парашют. поставил ноги на педали, застегивая привязные ремни, ощупал быстрым, цепким взглядом приборную доску. Все то, чем он жил час назад, – спор в столовой, пустой треп, острое желание увидеть Наташку, тихие грезы о путешествии вдвоем по ласковой речушке на резиновой лодке, – все это куда-то отодвинулось, отступило, ушло на второй план. Саня, точно после долгой разлуки, вживался в машину, сливался с ней, становясь ее мозгом, ее нервами. Тело его недвижно застыло в кресле с бронированной спинкой, работали одни глаза и руки. Руки и глаза второго Сергеева готовили самолет к полету. И только холодный ветер, врываясь в кабину через распахнутый фонарь, напоминал, что он еще на земле. Неожиданно ветер стих, послышался неясный звук; боковым зрением Саня увидел темное пятно справа, крутанул головой. В кабину, почти касаясь Санькиного лица, втиснулось красное, разгоряченное лицо майора Громова. – Ты это, Сань, подготовился уже? – с хрипотцой спросил вечный комэск. – Подготовился, – сказал Саня, думая, что майор интересуется предстоящим полетом. – Да я не про то. Подготовился, спрашиваю, наряд вне очереди получить? – А, – хмыкнул первый Сергеев. – Где наша не пропадала! – Это точно! – крякнув, майор с удовольствием похлопал по плексигласу фонаря своей могучей лапой, точно проверяя остекление на прочность. – Это точно, – повторил он и с достоинством человека, выполнившего свой долг, вразвалочку, выставив вперед огромный живот, удалился. С любопытством, с какой-то почти сыновней теплотой и нежностью Саня смотрел, как вечный комэск гордо шествует вдоль стоянки к своему самолету. Словно почувствовав его взгляд, Никодим Громов вдруг обернулся, поднял вверх руку, сжатую в кулак. – Я – восемьсот первый, – захлопнув фонарь кабины, Саня нажал кнопку передатчика. – Разрешите запуск! – Запуск через минуту, восемьсот первый, – отрезал Руководитель полетов. Ровно через минуту военный летчик первого класса Александр Сергеев запустил двигатель.Глава четвертая
ТРИ ДЕЖУРСТВА ВНЕ ОЧЕРЕДИ
Рыжая земля – огромный вращающийся глобус – уходила под фюзеляж, словно не извечное движение, а мощный двигатель Санькиного самолета толкал землю назад. Разноцветные крыши деревенек, леса, поля, возвышенности, реки ускоряли свой бег, земля крутилась волчком, но ощущения движения не было. Казалось, он завис над планетой. Лишь когда из хрустального осеннего неба, из прозрачного родникового неба, невесть откуда – точно выстрел в лицо – вырывались белоснежные облака и бесшумным призрачным вихрем скользили мимо, Саня чувствовал скорость. Его самолет, протыкая пространство, быстрой, невидимой пулей летел к полигону. К самому дальнему полигону, окрест которого на ближайшие триста километров не то что населенного пункта – человеческого жилья не значилось, шел всепогодный истребитель-бомбардировщик, напоминающий со стороны пулю. Широкое, приземистое туловище машины в полете как бы подобралось, сделалось иглообразным. Мощные крылья, словно отброшенные воздушным потоком, сложились, ушли в бока фюзеляжа; из серебристого тела выступали только крохотные стреловидные треугольники. Белый сноп огня, подобно вулкану, с грохотом извергался из огромного сопла. Военный летчик Александр Сергеев ни о чем не думал. Не мог, даже очень пожелав, о чем-либо думать Александр Сергеев. Все это глупые враки, будто в полете, похожем на отблеск молнии, пилоты вспоминают всю, без остатка жизнь; враки, будто память, как в немом кино, воскрешает картины далекого детства и перед глазами наклеенными на электронный прицел фотографиями встают лица любимых. Современная авиация «крутить кино» не позволяет: скорость реактивных стрел подчас значительно превышает скорость нервных импульсов человека. Летчикам некогда вспоминать и размышлять. Они работают на грани возможностей, на пределе реакции, иногда всего на десятую, на сотую долю секунды опережая, предвосхищая своими действиями реакцию машины. Саня Сергеев не был тут исключением, не был всемогущественным суперменом. На очередной ВЛК – врачебно-летной комиссии – он прошел психофизиологический контроль по первой, самой высокой, группе. Но и другие прошли не хуже. Правда, в стрессовых ситуациях кое-кто из авиаторов сникал, начинал туго соображать, а Саня, наоборот, быстрее работал, быстрее думал, быстрее чувствовал. Возможная опасность не давила на его психику нестерпимым грузом, не сковывала, а подхлестывала. И в этом полете, в этом безнадежном предприятии с пирамидами, помимо тонкого, очень тонкого расчета, он делал ставку на свою реакцию. Тренированное тело стало как бы инструментом его воли; сам же он превратился в сплошное Напряжение, Собранность, Внимание. Он ни о чем не думал. Он пронесся над маленькой речушкой, где в августе ловил на блесну преогромных щук – о, как приятно было сражаться с сильными рыбинами, выводить зеленые бревна на берег, – и даже не вспомнил о рыбалке, о костре, обжигающе вкусной, пахнущей дымком ухе. Скользнул по речушке беглым взглядом и ничего не почувствовал – стремительным росчерком, мгновенной зарубкой отложился где-то в сознании пройденный ориентир, мозг сверил его со схемой полета, и тотчас изображение угасло. Новые ориентиры, новая информация, которую считывали с лика земли и с циферблатов приборов напряженные глаза, вытеснили прежнюю. Лишь один-единственный раз что-то неясное, призрачное, похожее на печаль вспыхнуло в нем и пропало. Сане показалось, будто весь несущийся мир стремительной, неудержимой рекой проходит через него и ему, оседлавшему грохочущую турбину, никогда не дано остановить бурное течение. Но это длилось долю секунды. Военный летчик Александр Сергеев – комок нервов и воли – вел свой самолет к дальнему полигону. Мощные, самые мощные в мире авиационные пушки были заряжены настоящими снарядами, большой палец правой руки уже ощущал сквозь перчатку холодок предохранителя, закрывающего боевую кнопку. Ярко-красный, с огненными буквами «Снять перед работой» предохранитель щелкнул, гулко отскочил вверх. – Я – восемьсот первый, – хрипло сказал Саня. – Место занял. – Приступайте к работе, восемьсот первый! – металлом зазвенел в наушниках голос Руководителя полетов. – Я – восемьсот первый, приступаю! Теперь, если следовать Наставлению по производству полетов, он должен погасить скорость, изменить геометрию крыла, сделать левый разворот со снижением, выйти на цель и, тщательно прицелившись, длинной очередью поразить мишень. Но Саня скорость гасить не стал – лишь чуть-чуть убрал на себя сектор газа. И разворот начал не над контрольным ориентиром, а значительно раньше. И не с легким снижением пошел к цели, а в бешеном, неистовом пикировании. Где-то сбоку в электронном прицеле заплясала пирамида. Едва заметным движением ручки управления и педалей он перевел перекрестье прицела сначала на центр мишени, а потом чуть выше – к самой макушке пирамиды. Холодный взгляд скользнул по табло радиовысотомера. Пять секунд полета оставалось до столкновения с землей… Четыре… Три… Большой палец правой руки лег на черную широкую кнопку. Та-та-та-та-та… та-та-та-та-та – самолет задрожал, ощетинившись кинжальным огнем, и в тот же миг, словно подброшенный невидимой катапультой, свечой взмыл к солнцу. Саня почувствовал боль в глазах и во всем теле, синее небо стало грязно-фиолетовым, яркими разноцветными фонариками в небе вспыхнули звезды. Тяжелым, непослушным взглядом он посмотрел на акселерометр – показатель перегрузки. Стрелка прибора, перескочив красную черту, застыла на отметке 7. Подсознание автоматически отметило эту опасную перегрузку, руки плавно перевели машину в горизонтальный полет. И сразу стало легко, будто и не было той чудовищной силы, что железным молотом вбила летчика в кресло. Саня огляделся. Он вышел точно в расчетное место, но немного дальше обычных ориентиров. – Ах так тебя, в хвост и в гриву! – с большим опозданием понесся в эфир зубовный скрежет руководителя стрельбами. – Восемьсот пятый, ты что это летаешь?! Чего ты, спрашиваю, вытворяешь, а?! – Я – восемьсот пятый, – услышал Саня удивленный голос капитана Ропаева. – На кругу. В чем дело? – Не он, – щелкнуло в наушниках, и микрофон на земле выключили. – Цель вижу, иду на цель! – сказал Саня. – Валяй! – Руководитель стрельбами, не владея собой, даже не спросил позывной и снова, видимо, не отпустил кнопку выключения микрофона. – Кто же это, а? – Голос его дрожал от негодования. – Ну, заяц, поймаю – убью! Сане стало смешно. Руководитель стрельбами – лысый, меланхоличный, вечно засыпающий на разборах капитан, заготавливающий летом в своем хозяйстве, на полигоне, грибы и ягоды, проспал и на этот раз. Но теперь он наверняка впился в резиновый намордник перископа всем вспотевшим от досады и страха лицом и ждет, караулит, готовый немедленно сообщить о нарушителе Руководителю полетов. Придется рисковать. Надо только учесть шероховатости первого захода и не повторить ошибки. Надо сработать ювелирно точно – первый раз он на долю секунды затянул выход из пикирования, и пришлось закладывать опасную перегрузку… Он принял решение. Правая рука военного летчика Сергеева плавно, но вместе с тем широко отдала ручку управления от себя, левая слегка подобрала на себя сектор газа, глаза метнулись к прибору, отсчитывающему в процентах обороты турбины, и, прочитав показания, впились в перекрестье прицела. Та-та-та-та-та… та-та-та-та-та – страшный вой и грохот, казалось, потрясли землю. Та-та-та-та-та… Та-та-та-та-та… – выплеснув шквал огня и металла, машина почти вертикально пошла в небо. Но Саня не почувствовал адской перегрузки. Выполняя боевой разворот, он знал наверняка, что особо прочной мишени-пирамиды больше не существует. Страшная усталость навалилась на него, комбинезон прилип к мокрой, холодной спине, ничего не хотелось. – Восемьсот первый работу закончил! – нажав кнопку передатчика, сказал Саня. – На точку, восемьсот первый! – бесстрастно приказал Руководитель полетов. – Понял, я – восемьсот первый. Беру КУР (курсовой угол радиостанции) ноль. Рыжая земля понеслась под фюзеляж, но теперь глобус крутился в обратном направлении. Покрасневшие от напряжения глаза считывали с циферблатов приборов нужную информацию, но все чаще, отрываясь от приборной доски, Саня поглядывал влево – туда, где должна была появиться белая взлетно-посадочная полоса, рассекающая зеленый хвойный лес пополам. Он увидел полосу раньше, чем дернулась, поворачивая на сто восемьдесят градусов, стрелка радиокомпаса. – Восемьсот первый на третьем, – доложил Саня через несколько секунд. – Шасси выпустил! – И покрутил головой влево и вправо, проверяя выход механических указателей. За бортом завыло, загудело; двигатель, недавно работавший на высоких, пронзительных нотах, низко, басовито рокотал, крохотные стреловидные треугольники, распрямившись, вышли из пузатого фюзеляжа, превратившись в сильные, могучие крылья. Скорость упала. После молниеносного броска на полигон, где каждое мгновение полета требовало неослабного напряжения и внимания, Сане казалось, будто самолет ползет немногим быстрее черепахи. – Восемьсот первый, – раздался в наушниках голос Руководителя полетов, когда Саня зарулил на стоянку, – зайдите на СКП! – Понял, я – восемьсот первый, на Стартовый Командный Пункт! – И побыстрее! – Есть побыстрее! Саня остановил двигатель, выключил энергосистему, перекрыл кран подачи топлива и, проделав все необходимые манипуляции с тумблерами и кнопками, выбрался из кабины. Земля казалась твердой как камень, а ноги мягкими и ватными. Три «К», вытянувшись по стойке «смирно», ждал замечаний. – Все о'кей, – Саня показал большой палец. – Эроплан рычал, как зверь. Замечаний нет. – Вас Командир ждет. – Механик сделал страшные глаза. – И майор Громов прибегал. Говорит: «Передай, пусть не лезет в бутылку. Бог не выдаст, свинья не съест!» – Ладно, спасибо. Шагая вдоль стоянки, Саня представил, как несется к его технику на всех парах неуклюжий майор Громов, как отдувается, – и ему стало смешно. Ясно, словно знал с детства, он вдруг понял, что в этом опытном, солидном, многое пережившем и повидавшем летчике годы не вытравили мальчишку. Мальчишка, живущий в майоре Никодиме Громове, поднимал грузное тело в тесную кабину самолета, мальчишка рукой майора Громова демонстрировал Командующему сложный пилотаж на малой высоте, мальчишка с первого захода поражал любые цели. Мальчишка прибежал предупредить своего брата авиатора, что над ним собираются тучи. И когда Саня все это понял, авторитет майора Громова, его непревзойденное мастерство перестали иметь для него то особое значение, какое имели прежде. Он вдруг увидел Громова-человека. И старый медведь стал ему по-человечески очень дорог и люб. – Товарищ полковник! – поднявшись по узкой лестнице в стеклянную башенку СКП, доложил Саня. – Старший лейтенант Сергеев по вашему приказанию прибыл! Командир сидел на вращающемся кресле посреди огромного пульта с приборами, телефонами, микрофонами спиной к старлею доблестных ВВС. Не поворачивая головы, продолжая осматривать воздушное пространство в районе аэродрома, Командир спросил: – Какое у вас сегодня было задание, Сергеев? – Учебно-боевой вылет на полигон. Стрельба из пушек по мишеням. – Ну а вы? – Выполнил задание, товарищ полковник. Поразил цель! Командир подавил невольный смешок, резко крутанул кресло, быстрым, пронзительным взглядом окинул Сергеева с ног до головы и, словно потеряв к старлею всякий интерес, жестко спросил в микрофон: – Пятьсот двадцать первый, ваше место? – Я – пятьсот двадцать первый, – захрипел динамик громкой связи. – Работу в зоне закончил. Иду на точку. – Вовремя надо докладывать, пятьсот двадцать первый!.. Семьсот пятнадцатый, запуск! – Есть запуск, семьсот пятнадцатый! – Выруливайте, четыреста двенадцатый! – Командир положил микрофон. – Что мне с вами делать, Сергеев? – Виноват, товарищ полковник! – отчеканил Саня, вспомнив мудрый совет Громова. – Исправлюсь! – Вино-оват?! – насмешливо протянул Командир. – Вот послушайте. – И, сняв одну из телефонных трубок, спросил: – Гавриил Петрович, так что у тебя на полигоне случилось? Я в первый раз не совсем понял. – Слу-у-училось?! – истерично завизжала трубка ужасным голосом руководителя стрельб. – Вы-ы спрашиваете, чего случилось, товарищ Командир?! Па-а-али-гон выведен из строя! Этот гад, извините, товарищ Командир, этот, как его, старлей восемьсот первый – точно по пирамидам! Та-та-та-та-та… та-та-та-та-та!.. Срезал, говорю, все верхушки пира-амид! Па-а-алигон не в строю! Из строя выведен, говорю, па-а-алигон! – Ладно, Гавриил Петрович, вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Так волноваться вредно. Я разберусь! – Как же не волно-оваться… – ошалело взвизгнула мембрана, но Командир больше не слушал – аккуратно положил трубку на рычаг, внимательно, будто в первый раз видел, посмотрел на Сергеева. – Ну, товарищ старший лейтенант, – наконец выдавил Командир, – как прикажете это понимать? – Виноват, товарищ полковник! – смиренно вытянулся Санька. – Недодумал. Мишени ведь особо прочные! Из пушки их разрушить невозможно! – Вы мне тут ягненочка не стройте! – неожиданно рассвирепел Командир. – Особо прочные… Невозможно… Противно слушать! Нет такой мишени, которую нельзя уничтожить с помощью нового самолета. И цели такой нет! – Так точно, товарищ Командир! Нет такой мишени и цели такой нет! – приободрился Санька. – А никто в нашем полку, кроме майора Громова, в это не верит. – Ладно, – остыл Командир. – За нарушение безопасности полета, старший лейтенант Сергеев, объявляю вам строгий выговор! За покуроченные мишени – отстраняю от полетов. Будете пять дней дежурить на СКП вне очереди. Ну, а в вопросах этики и эстетики вашего поведения, думаю, разберется замполит. Да и товарищи как следует на собрании пропесочат. – Разрешите идти, товарищ полковник? – Подождите, Сергеев.- Командир вдруг скривился, точно от зубной боли, пряча улыбку. – Но за то, что вы, негодник этакий, все-таки произвели точный расчет и обрезали макушку у этих хваленых пирамид, – два дежурства снимаю. Остается три. Можете быть свободны! – Есть, товарищ Командир полка, быть свободным! – весело, на одном дыхании выпалил Санька.Глава пятая
РАЗБОР
Комната отдыха пустовала – никто не играл в шахматы, не смотрел телевизор, не читал газет и журналов. Летчики вышли в коридор, где разрешалось курить, дружный смех горохом сыпался по всему этажу – Санька, королем восседая на подоконнике, в десятый раз повторял монолог руководителя стрельбами. – Про строй, про строй расскажите, Александр Андреевич! – напирали молоденькие лейтенанты. – Вы спрашиваете, товарищ Командир, чаво стряслось?! – шипел и шепелявил Санька, подражая руководителю стрельбами. – Па-алигон выведен из строю! Не в строю, гаварю, па-алигон! Не в ногу! Ремонтик требуется! А какой щас ремонт, ежели грибной сезон под носом. Грузди так и прут, так и прут! Все знали тайную страстишку руководителя стрельбами заготавливать на зиму соленья и варенья. И поэтому при словах «не в ногу» и «грибной сезон» хохотали до слез. Но Саня уже потерял всякий интерес к подробностям вчерашнего полета и, если признаться, совсем не чувствовал себя королем. Что-то он сделал не так, чего-то не учел, недодумал. И это «что-то» – неуловимое, деликатное, тонкое – никак не давалось в руки. К тому же краем глаза. Саня все время видел майора Громова. Тот изваянием сидел на табурете у стены, жадно курил, о чем-то думал и не смеялся. Почему не смеялся майор Никодим Громов? – Товарищи офицеры! – гаркнул в конце коридора дежурный. – На разбор! Шутки, смех разом оборвались. Летчики не спеша прошли в соседний класс, загремели стульями. Саня, чтобы быть подальше от начальства, сел не на свое место, рядом с капитаном Ропаевым, а за самый последний стол, на камчатку. И прогадал. Теперь он видел не часть класса, а весь класс. Молчаливым укором маячили перед глазами таблицы, графики, схемы по производству полетов, развешанные на стенах и у доски. Красочные плакаты показывали, как нужно грамотно взлетать, грамотно выполнять пилотаж, грамотно работать на полигоне, что делать при отказе матчасти и в аварийных ситуациях. Таблицы расписывали буквально все случаи жизни. Не было в них только одного – схемы Санькиного полета. – Итак, день вчерашний, – сказал Командир, и Санька, похолодев, опустил голову. – Вчера работали в две смены. Закончили точно по графику – двадцать два тридцать. Плановая таблица выполнена полностью. Неожиданно Командир, прервав доклад, громко сказал: – Товарищи офицеры, встать! Смирно! Саня поднял голову. В дверях стоял незнакомый генерал, видимо, тот самый, про которого говорил постовой Миша. Генерал был молодцевато подтянут, строен, без единого седого волоска в смолистой шевелюре. Над орденскими планками – в несколько рядов – блестела Звезда Героя Советского Союза. – Товарищ генерал! Первая и вторая эскадрильи проводят разбор полетов! – четко доложил Командир и сделал шаг в сторону, освобождая генералу дорогу. – Здравствуйте, орлы! – как-то лихо, совсем не по-военному сказал генерал. – Здравия желаем, товарищ генерал! – В классе задрожали стекла. – Вольно, прошу садиться. – Вольно, – приказал Командир. – Садитесь. – И, что-то едва слышно спросив у гостя, представил: – Генерал Матвеев. Из Москвы. В нашем полку – по делам службы. По каким именно делам в лесную глухомань прилетел столичный генерал, Командир не сказал. Спрашивать никто не стал, – значит, так надо. Значит, Командир не может или не имеет права говорить больше. Но у Саньки от этой недомолвки засосало под ложечкой. Он вдруг понял, что тот разговор у проходной о нем, старшем лейтенанте Сергееве, и этот приход бравого генерала на разбор полетов как-то между собой связаны. Как? Неясное предчувствие, волнуя и тревожа, всколыхнулось в нем, обожгло надеждой. Дальше он почти ничего не слышал. Командир закончил доклад, похвалил отличившихся, комэск и по очереди указали молодым лейтенантам на характерные ошибки, замполит, летавший на разведку погоды, сообщил о приближении грозового фронта, синоптик выдал ясный прогноз – шел обычный разбор полетов, обычная деловая подготовка к новому рабочему дню. О старлее доблестных ВВС даже никто не вспомнил. – Перерыв, – сказал Командир. – Прошу не расходиться. Через десять минут замполит сделает сообщение о грубом нарушении безопасности полетов. Саню оставили на десерт. Решили обсуждать не в рабочем порядке, аперсонально. Ничего хорошего это не предвещало, и Сергеев окончательно опечалился. Выходя из класса, почувствовал чей-то быстрый взгляд, всей спиной почувствовал. Обернувшись, увидел, как статичный генерал с непонятным любопытством смотрит вслед, точно спрашивает: «Кто же вы на самом деле, летчик Сергеев? Что несете в себе, что можете?» Сане стало неуютно. Сам не зная зачем, он подошел к окошку, где собрались курильщики, попросил сигарету. И странно – никто не стал подшучивать над ним, подтрунивать: несколько рук одновременно протянули разноцветные пачки. Он смутился, взял из пачки майора Громова, жадно затянулся, закашлялся. – Ты, Саня, – постучал его по спине майор Громов, – не дрейфь. Дело сделано. Правда, ты одну порядочную глупость сморозил, ну да это, если не возражаешь, я тебе потом объясню. Не за столом переговоров. – Буду рад. – Он почувствовал, что говорит что-то не то. Совсем не то. Майор поморщился: – Раскис, как барышня. Держи хвост пистолетом, а нос морковкой! Ты наказание получил? Получил. Все. Баста. В армии за один проступок дважды не наказывают. Вот если б Командир не влепил тебе вовремя на всю катушку – тогда да. Тогда неизвестно, как бы все обернулось. Могли бы и турнуть. – Как это? – не понял Саня. – Тю, – хохотнул Громов. – Да ты, Сань, совсем щенок! Из авиации могли турнуть! – Из авиации?! – Побледнев, Саня вдруг представил себя без неба, без самолетов, без надежных товарищей, стоящих рядом, без всего того, что составляло его жизнь, наполняло ее смыслом. – Из авиации?! – повторил он дрогнувшим голосом. – А ты как думал? – резко спросил майор. – За такие дела, брат, по головке не гладят. Я считал, ты все вычислил, когда шел на полигон, – уже мягче добавил он. – А оно вон как… То, что его могли турнуть из авиации, как говорил мудрый майор Никодим Громов, для Сани было полным откровением, полной неожиданностью. Что порочащего авиацию он, летчик Сергеев, сделал? Раздолбал мишени, которые нельзя разрушить? Но ведь кто-нибудь – пусть не он – все равно бы это сделал! Ибо что-то унизительное, низкое, до смертной тоски оскорбительное было для военных летчиков в самом факте существования особопрочных исполинов. Этот факт действовал на нервы, не поднимал моральный дух, а, наоборот, разлагал его, подводил к мысли о принципиальной возможности создания таких укрытий, танков, кораблей, бронетранспортеров, которые нельзя уничтожить. Для которых их отличный самолет является не грозным оружием, а детской игрушкой. И многие начали свыкаться с такой мыслью, считая ее аксиомой. Даже расчетливый Володя Ропаев как дважды два доказал эту аксиому. А Саня не хотел, не мог мириться с непреложным. Все в нем – до костей мозга военном человеке – противилось этому. Он взбунтовался. Разрабатывал варианты, просчитывал. И вышел победителем в споре – эффективно использовал оружие, которое ему доверила страна, поднял, если так можно сказать, его производительность и огневую мощь. Так за что же его гнать из авиации? Ну нет, так просто он сдаваться не собирается – будет драться до последнего патрона! Он, старший лейтенант Сергеев, не желает быть крохотным винтиком в сложном механизме Он хочет, чтобы в нем видели и уважали личность! – Товарищи офицеры! Летчики вошли в класс, расселись без обычной толкотни и шума. Замполит язвительно, как показалось Сане, сообщил о происшествии на полигоне. Подводя базу, сказал, что поступок военного летчика Сергеева граничит с воздушным хулиганством, что летчик Сергеев нарушил безопасную высоту и скорость, чем создал предпосылку к летному происшествию. Малейшая случайность – и старшего лейтенанта Сергеева в этом классе могло не быть. И дабы предотвратить подобные случаи, летчика Сергеева необходимо строго, крайне строго наказать. Потом выступали штурман полка, Санькин комэск, какой-то молоденький лейтенант, которого толком никто не знал, – в полк он прибыл неделю назад. Все дружно чехвостили летчика Сергеева – так, что перья летели, говорили про мальчишество, про разгильдяйство и что если каждый будет делать все, что вздумается, – авиация попросту перестанет существовать. Зачахнет на корню. Дело принимало серьезный оборот. Над головой старлея доблестных ВВС начали сгущаться черные тучи. – А что? – ни к кому не обращаясь, сказал майор Громов, когда лейтенант сел на место. – Правильно. Надо Сергееву всыпать на всю катушку. За то, что нарушил безопасность полетов. Санька похолодел – такого предательства от Громова, которого успел полюбить, как отца родного, он не ожидал. – Согласен с вами, товарищ майор. – Замполит показал на маленькую трибуну. – Пройдите, пожалуйста. – Если можно, я с места, – глыбой поднялся над столом вечный комэск. – Говорю, надо наказать старшего лейтенанта Сергеева за нарушение безопасности полетов. А вот за точный расчет и умелые действия на полигоне старшему лейтенанту Сергееву, военному летчику Сергееву, надо поклониться. Спасибо тебе, Саня! – В полной тишине майор Никодим Громов повернулся к нарушителю. – Спасибо тебе, светлая голова, что ты всем нам и мне в том числе, старому дураку, продемонстрировал возможности новой машины. А так чего? Сплошные ограничения. Перегрузочку больше семи – не делай! За два звука – не ходи! Ниже скольких-то метров – не рыпайся! И не дай бог, поцарапаешь эти хваленые особо прочные мишени. Ну, тут держись! – Товарищ майор, – бросил замполит. – Вы по существу. – А существо мое такое. – Громов обвел затихший класс тяжелым взглядом. – Простое существо. Если завтра война? Если завтра, я вас всех спрашиваю, какой-нибудь придурок за океаном нажмет кнопку?! Если завтра нам всем придется закрыть собой матушку нашу Россию?! Что тогда? – захрипел он. – А тогда, скажу я вам, придется новые машины осваивать заново. И все ограничения полетят к чертовой бабушке! Не лучше ли начать осваивать предельные режимы сейчас? – Вы думаете, что говорите? – сухо спросил замполит. – К тому же у нас гость, – он кивнул в сторону генерала. – Всю ночь думал, – набычился Громов. – А что у нас высокий гость, так что из того? Я по орденским планкам и Звезде Героя вижу: товарищ генерал человек бывалый. Видимо, воевал. И думаю, согласится – затягивать освоение новой техники нельзя! Не имеем мы такого права! Поэтому предлагаю не наказывать летчика Сергеева так строго, как тут высказываются некоторые, неизвестные нам личности, – он с неодобрением посмотрел в сторону лейтенанта, – а наказать за дело! Не можем мы разбрасываться такими кадрами, как Сергеев! Если на то пошло, тогда и меня заодно гоните в три шеи! Тоже пробовал раскурочить эти мишени. Да не вышло – побоялся нарушить. И, заскрипев стулом, сел. Но то ли не рассчитал сгоряча, то ли стул оказался с дефектом – в полной тишине неожиданно раздался хруст ломающегося дерева, и под дружный хохот вечный комэск всем своим могучим телом грохнулся на пол. Обстановка разрядилась. Хохотали все. Даже замполит, поглядывая на генерала, вытирал слезы. – Что ж, товарищи, – сказал генерал, когда майор вышел подбирать себе подходящую мебель из комнаты отдыха. – Выступающий, – замполит тихо подсказал фамилию, – выступающий майор Громов во многом прав. В той сложной международной обстановке, которая сейчас сложилась, – голос его стал суровым, – мы не имеем права затягивать освоение новой техники. Мы отстаиваем мир, боремся за мир, я бы даже сказал – сражаемся за мир всеми средствами, но порох надо держать сухим. Последние международные инциденты – вы о них хорошо знаете – это подтверждают. Думаю, в самое ближайшее время вам будет разрешено эксплуатировать новую машину на предельных режимах. – Ура-а! – дружно рявкнула молодежь, и Саня поднял голову. – Как поступить со старшим лейтенантом Сергеевым, решите сами, – генерал посмотрел в его сторону. – Главное: беспристрастно оценить мотивы его поведения. Цель эксперимента ясна – поразить особо прочную мишень. А вот мотив не ясен. Ну и конечно, – генерал повернулся к Командиру, – если начальство не возражает, пусть Сергеев математически изложит свой трюк. Это интересно. Я, признаться, сам до сегодняшнего дня верил, что новые мишени разрушить невозможно. Командир посмотрел на часы. – Старший лейтенант Сергеев, – сказал он. – К доске! Самую суть. В вашем распоряжении двенадцать минут. Санька поднялся, сдерживая себя, ровным шагом прошел между рядами столов, взял мел. – Товарищи офицеры, – начал он привычной фразой. – Возможности новой машины поистине фантастические! Класс покатился со смеху. Покраснев до корней волос, как ученик, не подготовивший домашнее задание, Саня торопливо нарисовал схему полигона, схему маневра, глиссаду захода на цель, постукивая мелком, выписал основные расчетные формулы и цифры. Обтерев руки влажной тряпкой, повернулся к классу. Все сидели молчаливые, задумчивые. – Товарищи офицеры, – начал было Саня, но генерал махнул рукой. – Все ясно, – сказал генерал. – С какой перегрузкой выводили машину? – Семь «ж». – И как? – Нормально. – Без противоперегрузочного костюма? – Перегрузка была кратковременной, товарищ генерал. – Вот где собака зарыта! – Генерал стремительно поднялся, ткнул пальцем в штурманский расчет. – Это ваша основная ошибка, Сергеев. Достичь того же результата можно и меньшими силами. С перегрузкой около пяти. Но в целом идея стоящая. Отличная идея! Как считаете, товарищи офицеры? – Я уже произвел расчеты, – бесстрастно сказал командир. – Пять и две десятых «ж». И никаких нарушений безопасности. Разбор закончился. Саньке жали руку, тискали, обнимали, подбадривали. И он тоже кого-то тискал, обнимал, пока вдруг не натолкнулся взглядом на холодный взгляд Ропаева. Капитан стоял в стороне от всех, нервно курил, напряженно о чем-то думал, словно решал трудную математическую задачу. О чем думал капитан Ропаев? Еще на разборе Саня ждал, что вот сейчас поднимется его товарищ, все объяснит, коротко и ясно, как он умеет, расскажет об их давнем споре, о чувстве Ответственности и Долга, обо всем, чем жил старлей доблестных ВВС, мучительно рассчитывая сложный маневр по уничтожению пирамиды. Саня знал: Ропаев встанет на его защиту. Верил: протянет руку помощи. Но капитан почему-то угрюмо сидел, уперев глаза в стол, и даже в тот миг, когда закачалось все Санькино будущее, когда Санька висел буквально на волоске, когда все могло страшно измениться в его судьбе, – даже тогда капитан не вскочил, не поднял головы. Вместо него встал майор Громов, которому, в сущности, на Саньку наплевать – старлей не его подчиненный, знакомы они шапочно, разница в возрасте почти двадцать лет. Но майор Никодим Громов почему-то прикрыл Саньку своей могучей грудью, а не капитан Ропаев. Не капитан Ропаев, а майор Громов переломил ход собрания. Почему ничего не сказал Володя Ропаев, все умеющий точно просчитывать и наперед знающий результат? – Товарищ капитан, – Саня вырвался из объятий летчиков, – с вас мешок трюфелей! – Поздравляю! – Ропаев пожал ему руку, но как-то холодно, и сказал совсем не то, что хотел. Совсем не то – Саня это видел по его глазам. – Поздравляю, – повторил он. – Ты выиграл пари. Я действительно думал, что эти мишени разрушить невозможно. – У тебя сегодня зона? – Саня попробовал переменить разговор. – Да. И контрольный полет под шторкой. – Пустяки. По приборам ты летаешь как зверь. А мне вот загорать целых три дня. Представляешь, Командир сначала разозлился, поставил гальюны драить. А потом передумал и отправил на СКП. – Ты извини, – сказал Ропаев. – Мне пора. И спокойной, уверенной походкой пошел по длинному, гулкому коридору. Саня растерянно посмотрел ему вслед, ничего не понимая, взгляд непроизвольно скользнул по крутой спине капитана, застыл на коричневых форменных ботинках. И Саня услышал шаги – четкие, выверенные, рассчитанные. Ропаев шел прямо, никуда не сворачивая. – Володя! – Старлей сорвался с места. – Подожди, Володя! Слушай, – засмеялся он, догнав товарища. – Я дурак, стреляй мне в ухо. Совсем не подумал! Мешок трюфелей – это, наверное, очень дорого? Знаешь что? Купи мне лучше килограмм ирисок! – Ты считаешь, моей зарплаты не хватит на мешок трюфелей? – брезгливо поморщился Ропаев. – Да ну их, эти трюфели! – засмеялся Саня. – У меня на сберкнижке – семь тысяч! – с какой-то внутренней гордостью сказал капитан. – Так что – будь спок. – А, – нахмурился, внутренне холодея, Саня. – Я не знал. Думал – семья… – Перебьемся. – Тогда, будь добр, принеси в воскресенье мешок трюфелей к клубу. В двадцать часов тридцать минут. И пожалуйста, не опаздывай. – Может, ты не будешь делать из меня козла отпущения? – Ну, Володя, это ведь долг чести. Мы так договаривались. Ты играл и проиграл. – Хорошо. В двадцать тридцать мешок будет у клуба. – Желаю тебе хорошего полета. – До свидания. «Прощай» – хотел сказать Саня, но не сказал. Только снова посмотрел на удаляющиеся форменные ботинки и услышал четкие, выверенные, рассчитанные шаги. «Надо бы завести сберкнижку, – вяло, словно в полусне, подумал он. – Надежно, выгодно, удобно». И почему-то вспомнил недавнее воскресенье, когда в военторг привезли меховые импортные шубы: Саня глаз не мог оторвать. Сразу представил, как великолепно будет смотреться Наташка в мягкой снежной белизне – черные волосы, румяные щечки, розовые гранатовые губки, ослепительная улыбка, – и почти задохнулся от любви и счастья. Все нравилось ему – покрой шубки, цвет, размер. Вот только цена, восемьсот сорок рублей, несколько озадачила – у Саньки до зарплаты оставалась десятка. Сотню отправил маме, на тридцать рублей купил ребятишкам из их дома конфет и игрушек, пятьдесят одолжил лейтенанту Хромову. И всё. Денег не было. Санька помчался к Ропаевым. – Володя! – прямо с порога выпалил он. – Там такие шубы привезли – мечта! Моя Наташка сразу становится Снегурочкой! – Рад за тебя, – сдержанно сказал Ропаев. – Только мне восемьсот тридцать рублей не хватает. Одолжи на четыре месяца. – Где же я возьму такие деньги? – засмеялся Ропаев. – Свободных денег у меня сейчас нет. Вообще нет. – А, – сказал старлей доблестных ВВС. – А… – и осекся. Через час, весь взмыленный, Саня влетел в магазин. Пятьсот рублей он нахально одолжил у Командира, остановив его прямо на улице, остальные наскребла молодежь. Но шуба уже исчезла. «Ее жена капитана Ропаева купила, – объяснила продавщица. – Мы же с вами на полчаса договаривались». – «А, – только и сказал Саня. – Извините». И почувствовал себя нехорошо. Ужасно нехорошо и неуютно. Но унывать было не в его характере. «Ладно, – сказал он себе. – Ерунда. Другую шубу привезут. Еще лучше». И вечером, когда капитан Ропаев зашел поинтересоваться контрольными работами, которые уже надо было отправлять в академию, Саня отдал ему готовые контрольные и с удовольствием сыграл три партии в шахматы – старлей доблестных ВВС не придавал значения мелочам в дружбе. Умел быть щедрым и добрым. Тогда отчего же, глядя на коричневые форменные ботинки, он слышит четкий, выверенный, рассчитанный шаг и вспоминает историю с шубой и десятки других, таких же скверных, но, казалось, давно забытых историй? И что так пронзительно холодит и тревожит его душу? Он ведь сегодня – Победитель!Глава шестая
ПОДСОБНЫЙ РАБОЧИЙ
Саня всегда считал Командира эталоном справедливости. Непревзойденным асом воздушного боя. Наставником и покровителем молодых летчиков. Непогрешимым авторитетом. Восхищался им, копировал походку, манеру говорить; как подарок, как высшую благодарность, принимал из уст Командира замечания и пожелания. Даже три внеочередных дежурства – три дня отлучения от неба – принял с сердечным трепетом и ликованием! А что оказалось на поверку? Никакого благородства, жалости, сострадания! Три дня назад, как положено, Саня явился на СКП, наивно считая, что отбывать наказание ему придется в кресле дежурного штурмана. Так было всегда. Проштрафившийся летчик дополнительно, попросту – вне очереди, отрабатывал на СКП одну-две смены и возвращался в строй. Плановое дежурство за штрафником сохранялось. А тут вдруг новые порядки! Офицера, первоклассного военного летчика сделали мальчиком на побегушках! Подсобным рабочим! Посмешищем всего полка! Всей авиации! – Вот что, Сергеев, – бесстрастно сказал Командир, когда старлей доблестных ВВС доложил, что прибыл отбывать наказание. – Я тут подумал и решил: вам будет полезно узнать всю кухню и технологию Стартового Командного Пункта. Увидеть его жизнь как бы изнутри. Назначаю вас офицером для разных поручений. Это означает: вы будете выполнять все мои просьбы и приказания. Кроме того, подмените заболевшую официантку Клаву и обеспечите доставку и раздачу на СКП летных завтраков. Будете следить за чистотой помещения и влажностью воздуха. Вам все ясно, старший лейтенант Сергеев? – Так точно, товарищ полковник, – уныло ответил Саня. – Все ясно. И началось. – Сергеев, кальку! – Сергеев, к перископу! – Сергеев, на крыше флаг задуло, сходи расправь! – Сергеев, отгони ворон от антенны! – Сергеев, свежести не хватает, вымой пол! – Сергеев, отнеси окурки! – Товарищ старший лейтенант, принесите, пожалуйста, воды из холодильника! Сергеев!.. Сергеев!.. Сергеев!.. И он отгонял ворон, расправлял авиационный флаг, по четыре раза за смену проветривал помещение, выносил горы окурков, чистил пепельницы, таскал из холодильника запотевшие бутылки «Боржоми», привозил из столовой летные завтраки и полдники – крутился как белка в колесе. За смену так умаивался, что, возвращаясь домой, трупом падал на кровать и сразу засыпал тяжелым, тревожным сном. – Саня, – встречая его утром, хохотали на весь военный городок летчики, – расскажи, как Командир обедает! Расскажи, Сань, не скупись! Он только огрызался – не было пытки страшнее и мучительнее, чем кормить Командира. (Тут уж бедной заболевшей Клаве не позавидуешь!) Во-первых, все шесть часов, пока продолжались полеты, Командир ни разу не вставал со своего вращающегося кресла, ни разу не поворачивал головы. Санька видел только его затылок, и это раздражало. Но Командир головы не поворачивал. Как аккуратный макет распростерся перед ним аэродром. Дальний конец полосы упирался в самое небо. По бетонке белыми тенями проносились самолеты – Санькиной машины среди них не было, это терзало. Но Командир головы не поворачивал. Следил только за самолетами, слушал только короткие доклады с бортов, только на них отвечал. Обедал он прямо за пультом. В первый раз, когда Саня поставил перед ним тарелку с горячим ароматным антрекотом, Командир, не отрывая взгляда от полосы, привычно ткнул в тарелку вилкой и, почему-то побагровев, бесстрастно сказал: – Сергеев, нарежьте мясо маленькими кусочками! – Что? – взвился Санька. – Я не денщик! – Нарежьте, пожалуйста, мясо маленькими кусочками, – попросил Командир, не поворачивая головы. – И поставьте тарелку по правую руку. И не гремите ножом. И не топайте ногами. Саня нарезал мясо маленькими дольками. Командир ел на ощупь, не глядя на тарелку, но всегда точно накалывая мясо вилкой; на ощупь взял стакан с кофе, на ощупь нашарил пачку с сигаретами. – Замените, пожалуйста, пепельницу, Сергеев! Саня заменил пепельницу с окурками, поставил чистую. Волна негодования, протеста, жгучая, как в детстве, обида захлестнули его, жгли изнутри, и ничего с собой поделать он не мог. Третий день не мог. Забившись в угол, точно загнанный зверек, он глядел на темное пятно, расползающееся по рубашке своего мучителя, ждал. – Сергеев, – деспот, видимо, изобрел новую пытку. – Возьмите мою машину и мигом доставьте на СКП начальника штаба. Заболел лейтенант Хромов, надо перекраивать плановую. – Есть доставить начальника штаба. И он доставил начальника штаба, проветрил помещение, освободил пепельницы от окурков, отогнал ворон, притащил планшетисту бутылку «Боржоми» и вдруг поймал себя на мысли, что злится-то он напрасно. Напрасно злится Саня Сергеев, получивший всего три внеочередных дежурства и разнос на собрании за серьезное нарушение воинской дисциплины. Он поднял глаза и увидел согнутую, усталую спину Командира, темное, расползающееся пятно на рубашке. Шестой час Командир не разгибал спины. Огромное воздушное пространство было перед ним; из всех точек этого пространства к Стартовому Командному Пункту – мозгу военного аэродрома, – как нервы, тянулись доклады с самолетов, стоящих на земле и несущихся в воздухе. Не выключаясь, хрипел динамик громкой связи. Саня прислушался. – Семьсот пятнадцатый, – он узнал голос майора Громова, – работу закончил! – На точку, семьсот пятнадцатый! – приказал Командир. – Восемьсот пятый зону занял! – Работа, восемьсот пятый! – Четыреста седьмой – курс триста тридцать два. – Четыреста седьмой, займите эшелон восемь. Курс – двести девяносто четыре! – Понял, эшелон восемь, курс двести девяносто четыре. – Пятьсот девятый, – резко сказал Командир, – долго вы будете молчать? – Я – пятьсот девятый. Беру КУР ноль. – Будьте внимательны, пятьсот девятый! – Понял, прошел дальний! Неожиданно тонким дискантом зазвонил один из многочисленных телефонов. Дежурный офицер связи снял трубку. – Да… Да… Нет… Не могу. – Он посмотрел на командира. – Если срочно – найдите замполита, решите вопрос с ним. Нет, с Руководителем полетов я вас соединять не буду – идет работа! Командир даже не взглянул в сторону связиста, не поинтересовался, кто звонит, какой вопрос необходимо срочно решить, – Командир руководил полетами. Только ему одному было дано право поднимать в небо реактивные стрелы, изменять их курс, разрешать или запрещать посадку. Он отвечал за каждый самолет, за каждого летчика, за каждое мгновение той напряженной работы, что, не прекращаясь, шла в огромном воздушном пространстве. Он отвечал за все. Глядя на усталую спину, Саня вдруг с ужасом и каким-то затаенным страхом понял, что Командир не имеет права ошибаться. Не дано Руководителю полетов такого права. В любой, самой сложной и невероятной ситуации он должен принять единственно правильное решение. Холодно и бесстрастно просчитать, проанализировать в считанные секунды обстановку и немедленно выдать результат. Ошибись РП – и его будут судить. Самым суровым судом – такая огромная ответственность лежала на плечах человека за пультом. Несравненно большая ответственность, чем на любом из летчиков и на всех, вместе взятых. Эта ответственность не позволяла ему вставать из кресла, не позволяла поворачивать головы: на Командире, на нем одном, замыкалась вся жизнь огромного реактивного цеха. Когда Саня это понял, все встало на свои места. И пепельницы, и проветривание помещения для свежести, и мясо, которое надо нарезать маленькими дольками, потому что человек за пультом не имеет права отвлекаться; и мокрое пятно на рубашке, выступившее от гигантского нервного напряжения. – Товарищ Командир, – сказал Саня. – Я принесу вам холодной воды. И осторожно, ступая на цыпочках, метнулся в бытовую комнату к холодильнику. Командир не повернул головы, ничего не ответил. Он глядел в бескрайнее осеннее небо, в просветы облаков, из которых молниями появлялись самолеты. Он предупреждал летчиков о встречном ветре, о падении атмосферного давления, уводил машины на новые высоты, давал советы, изменял скорости. Но теперь Саня смотрел на него другими глазами. Эталон справедливости, непревзойденный ас воздушного боя, наставник и покровитель молодых летчиков – все, чем был для него Командир прежде, воскресло, ожило, осветилось неподдельным восхищением и уважением. Саня был готов выполнить любой приказ этого бесстрастного человека, пойти за ним в огонь и в воду, отдать, если потребуется, жизнь. Бесшумной юлой кружился он по залу СКП, благодаря судьбу за три внеочередных дежурства, за три прекрасных дежурства, позволивших ему понять что-то очень важное, значительное, нужное. – Восемьсот пятый, – сказал Командир. – Посадка! Последний самолет коснулся бетонки, смена закончилась. Саня взял ракетницу, зарядил патроном с красной меткой, посмотрел на Командира. Тот кивнул, согнувшись, встал из-за пульта, присел несколько раз для разминки, смущенно улыбнулся: «Ноги совсем затекли». Саня выстрелил в открытую дверь балкона, глядя, как ракета с шипением врезается в опустевшее, безмолвное небо. Командир крякнул, взяв микрофон, уже не сурово, а как-то добродушно сказал: – Замечаний по полетам нет. На отдых! И, залпом осушив стакан воды, принесенный Саней, повернулся к начальнику штаба, колдующему над плановой таблицей. – Ну что у тебя, Василий Степанович? – Как всегда, – засопел начштаба. – Этого нет, того не хватает. – Подожди минутку, посмотрим вместе. Солдаты и офицеры стартового наряда, простившись, загремели сапогами и ботинками по узенькой лестнице, шумно вывалились на летное поле, втиснулись в маленький зеленый автобус. Водитель посигналил несколько раз, но Саня, подойдя к окну, махнул рукой: поезжайте, мол, без меня. И, вооружившись влажной тряпкой, начал протирать стол. – Ну как, Сергеев, – крутанул кресло Командир. – Не надоело? – Надоело, товарищ полковник, – честно признался Санька. – Летать хочется. – Не знаю даже, что с вами делать. Василий Степанович, – Командир повернулся к начальнику штаба, – может, поставим Сергеева на завтра в плановую? А то ведь парень совсем летать разучится! Санькино сердце гулко ухнуло и застучало мелко-мелко. Он замер, боясь поднять глаза. – Кого в плановую? – зарокотал начштаба. – Этого охламона?! Через мой труп! – Это ты, Василий Степанович, правильно заметил, – добродушно согласился Командир. – Охламон, он и есть охламон. Мы с тобой таких кренделей не выписывали. – Да уж куда нам. – Не скажи, Вася. И у нас есть что вспомнить. Яки, МиГи… – Было времечко… – Шумно вздохнув, начштаба отложил карандаш, задумчиво посмотрел в окно, словно хотел разглядеть в потемневшем небе ушедшую молодость. – Помнишь, Вася, – невозмутимо продолжал Командир, – как ты в училище на Яке-восемнадцать за арбузами летал? Здорово ты тогда старика сторожа подкузьмил. Ох, здорово! Мы целый год хохотали! – Разве такое забудешь? – зарделся, помолодел начштаба. – А вот Сергеев бы так не смог. – Командир весело подмигнул старлею доблестных ВВС. – Не-ет, – протянул он. – Ни за что не смог бы! – Тоже сравнил! – обиделся начштаба, задетый за живое. – Да ты вспомни, Петя, какую я посадочку совершил! Прямо на дорогу. А по ней-то и телеги со скрипом ходили. – Да, посадочка была классная. Чкаловская посадочка! Но со стариком у тебя еще лучше получилось! Начальник штаба, казалось, забыл про плановую таблицу, про завтрашние заботы, про охламона Сергеева, с удивлением ловящего каждое слово. Грузный, шумно дышащий, он вдруг преобразился, видимо вспомнив лихие курсантские будни, шумные вечеринки, первые самостоятельные полеты. Влажные глаза заблестели, ожили. – Лихо, лихо со стариком вышло, – по-мальчишески засмеялся он. – Я как приземлился – прямо к его балагану подрулил, из кабины выскочил, кричу: «Здравия желаю, товарищ бывший буденновец!» И как в десятку попал. Старик берданку к ноге: «Здравия желаю, гражданин летчик!» Ну, я ему руку пожал, говорю: «Приказ есть, товарищ дедуля! Специально самолет послали и мешок с печатью дали. Надо отгрузить пятнадцать арбузов. Самых лучших! Для секретной встречи на высшем уровне! А чтоб враг эту встречу не разнюхал – к тебе Командарм направил. К старому, проверенному буденновцу!» Старик даже прослезился. Вмиг арбузы выбрал, мешок наполнил, ручкой помахал. Взлетел я, оглянулся. Дедуля по стойке «смирно» стоит, берданка к ноге, грудь колесом… Да, было времечко… – Отлично прошла «секретная» встреча, отлично, – засмеялся Командир. – А ведь, Вася, я что-то не припомню, чтоб начальник училища тебе такое задание давал! – Какой начальник училища! – раззадорился начштаба, не замечая подвоха. – Да если б кто узнал – меня бы в три шеи из авиации погнали. А поскольку я работал в четвертой зоне, как раз над бахчой, вот и привез арбузы. Жалко только, враз все подмели, – вздохнул он. – Хорошие кавуны были, ох хорошие. – Да, Вася, – в тон ему вздохнул Командир. – Ну и охламоном ты был, ох охламоном. Начальник штаба насупился, уткнулся в бумаги. – Сергеев, – сердито спросил он. – У вас когда срок наказания истекает? – Уже истек, товарищ подполковник! – Планирую вас завтра на тринадцать тридцать в зону. Один полет. И чтоб без этого! – Он потряс громадным кулаком. – Без этого, понятно! – Так точно, товарищ подполковник, – гаркнул Санька. – Без этого! – Отдыхайте, Сергеев. – Командир пожал ему руку. – Есть отдыхать! Не чувствуя под собой ног, он пулей вылетел на летное поле. Холодный ветерок, обжигая лицо, разбрасывал по свету желтые листья, мял жухлую траву, полоскал голубое полотнище авиационного флага на башенке СКП. Не дожидаясь автобуса, Саня выбежал на бетонку, еще не остывшую от жара турбин, и, широко ступая, пошел прямо по полосе к горизонту, где, догорая, пламенел закат. На душе было светло, чисто. Высокие лимонно-желтые облака, похожие на петушиный хвост, бетонка, пахнущая смолой, небом, самолетами, первые мохнатые звезды, отблеск берез вдалеке, трели запоздалой птахи, свившей гнездо где-то под фонарем посадочного огня, – бесконечный мир звуков, запахов, красок врывался в него, волновал, будоражил, наполняя отчаянно стучащее сердце ощущением близкого счастья. Этот мир был его жизнью. Сворачивая в темный сосновый лес, на тропинку, ведущую к военному городку, он оглянулся. Дальним маяком посреди притихшего, убаюканного сумерками аэродрома светились окна Стартового Командного Пункта. Прозрачная стеклянная башенка излучала мягкий, теплый свет.Глава седьмая
НЕЖДАННЫЕ РАДОСТИ
Подходя к своему дому, Саня вспомнил разговор с майором Громовым. «Правда, ты одну порядочную глупость сморозил, ну да это, если не возражаешь, я тебе потом объясню. Не за столом переговоров», – буркнул перед собранием вечный комэск. Что он имел в виду, что хотел сказать этой фразой? Саня остановился в нерешительности. Перед глазами, как наяву, возник полигон, несущаяся на острое жало фюзеляжа мишень-пирамида, свечой уходящий в небо самолет. Он мысленно проверил расчеты, маневр и ни в чем, кроме промаха с перегрузкой, не нашел ошибки. Но ошибка была – тонкая, неуловимая, не поддающаяся никаким вычислениям. Была ошибка, и вечный комэск, не имеющий высшего образования, о ней хорошо знал, а он. старлей доблестных ВВС, летчик-инженер, как ни тужился, ничего понять не мог. Саня почувствовал, что должен во всем разобраться. Сейчас. Немедленно. Ноги сами сделали поворот на сто восемьдесят градусов, и через минуту он оказался в отделе игрушек военторговского магазина: сын майора Громова, закончив десятилетку, укатил в столичный институт, в доме хозяйничала очаровательная шестилетняя Маришка. Совсем не думая, как дотянет до зарплаты, старлей доблестных ВВС сразу положил глаз на безумно дорогую говорящую куклу, оплатил чек и, взяв коробку с подарком, помчался к выходу. Но тут словно что-то толкнуло его изнутри. Остановившись, он бросил взгляд в дальний конец магазина и обомлел. Белоснежная, будто сотканная из первых снежинок шуба висела в отделе женской одежды. С гулко бьющимся сердцем Саня подошел поближе и вздохнул: на ярлычке, прикрепленном к шубе, стояло трехзначное число – восемьсот сорок рублей: Таких денег у него не было, а менять курс уже не хотелось. Он пошел к Громовым. – Санечка! – всплеснула руками Вера, жена вечного комэска, полная, румяная, веселая женщина, излучающая запахи дома, тепла, сладостей. – Вот хорошо, что ты пришел! А я домашнее печенье стряпаю. Сейчас будем чай пить с печеньем и малиновым вареньем. Маришка! – белозубо улыбаясь, позвала Вера. – Твой Санечка пришел. – Здлавия желаю, Санечка, – высунуло рожицу из-за угла прихожей очаровательное создание. – Сейчас я дам тебе тапоськи. Мягкие-мягкие. Ты слазу потеплеешь, как зимой. Хочешь тапоськи? – Хочу. – Волна нежности окатила Сергеева. – Поухаживай, поухаживай, – засмеялась Вера. – А я пойду на кухню. – Надевай! – Маришка поставила перед ним комнатные туфли и посмотрела снизу вверх. – А что у тебя в большой коробке? Конфеты, да? – Понимаешь, – тихо сказал Саня, опускаясь на корточки. – Я шел по лесу… – А там темно? Страшно? – Очень темно. И вдруг деревья затрещали и выходит… – Ой, – пискнула Маришка. – Кто выходит? – Медведь! – Саня встал на четвереньки. – Настоящий? – Настоящий! – Как мой папа? – Еще больше. И спрашивает: «Ты куда, Санечка, путь держишь?» Я говорю: «К Маришке». Медведь обрадовался, головой закивал. «Хорошая девочка, – говорит, – Маришка. Умница, послушница, мастерица на все руки! Передай ей от меня подарок!» – Он вытащил из-за спины коробку. – Совсем нестрашный медведь, – сказала девочка. – Добрый. Саня быстро открыл коробку, достал куклу, поставил на пол. Кукла захлопала ресницами, ожила, размахивая ручонками, сделала несколько шагов и вдруг тоненько пропищала: «Ма-ма, ма-ма». – Мама! Папа! – Девчушка горящими глазенками смотрела на игрушку. – Она живая! – Совсем живая, – сказал Саня. – Видишь, к тебе идет. Ты ей понравилась. – Мы будем дружить! – Маришка обняла куклу. – крепко-крепко. Я не буду ее обижать, Санечка! Спасибо тебе преспасибо, вот! – Оставив куклу, малышка обвила Санькину шею ручонками, громко чмокнула в щеку. На шум из гостиной вышел вечный комэск, из кухни выбежала Вера. Они столкнулись в дверях, быстро глянули в глаза друг другу, рассмеялись. Никодим Громов как-то нежно, ласково обнял жену за плечи, и Вера, Вера, которая ни минуты не могла усидеть на месте, вдруг вся зарделась, как девчонка, тихонько прижалась к мужу, замерла. Влюбленными глазами они смотрели на дочурку и улыбались. У них были такие открытые, счастливые улыбки, что Саня совсем растрогался. – Бить тебя некому, Санечка, – мягко сказала Вера. – Ты, наверное, на ребятишек уже всю зарплату ухлопал? – Это медведь Маришке подарил, – объяснил Саня. – Правда, – подтвердила Маришка. – Большой-большой. Больше папы! Да, Санечка? Все засмеялись. Старлею доблестных ВВС стало уютно и тепло. – Чего у порога расселся? – добродушно зарокотал Громов. – Проходи. – Ты не бойся, Санечка, – Маришка пожала ему руку. – Папа у нас добрый. Только голос комадный. – Какой, какой? – Понимаешь, – серьезно объяснила девочка. – У нас в доме остались целых две женщины. Мама большaя, а я поменьше. Папе нас распускать нельзя. Никак нельзя. А то такое начнется. – Она сделала огромные глаза. – Такое… Вот у папы комадный голос. Хорошо было в доме Громовых. Вера быстро уложила Маришку вместе с куклой в кроватку, не успели оглянуться – накрыла на стол. Они пили ароматный чай с малиновым вареньем, похрустывали тоненьким Вериным печеньем, и Сане казалось, будто ничего вкуснее он никогда не ел. – Ох, Санечка, – издалека начала Вера. – Куда нас только не швыряло. И Сибирь, и Дальний Восток, и Крайний Север, и пустыня. Помотались мы по свету – не приведи господь. Теперь вот здесь. А надолго ли? Снова благоверный мой затосковал. На небо какой день поглядывает и молчит. Чует мое сердце, чует… – Да, – неопределенно произнес Громов, – поскитались, верно. Так чего, – зарокотал он добродушно, – ты за мной везде ездишь? – Никодимушка, – засмеялась Вера. – Что бы ты без меня делал? Засох бы на корню. Иголка без нитки не иголка. Так, колющий инструмент. – Правда, – с удовольствием согласился Громов, шумно потягивая чай. – Истинная правда. Я бы без тебя помер. Как есть помер. – Чует мое сердце, Санечка, он опять куда-то собрался. – Вера с тревогой посмотрела на мужа. – Тут к нам какой-то генерал столичный приходил. И Никодимушка мой после того сам не свой. Все на небо глядит. – Хорошо, мать, – Громов положил свои большущие лапищи на стол. – Выключай форсаж. Бери КУР ноль. Нам с Саней поговорить надо. – КУР ноль – на кухню, что ли? – Куда же еще? У тебя там что-то горит! – Ох, совсем из головы вон! – Всплеснув руками, Вера метеором вылетела из-за стола, но дверь за собой прикрыла неслышно, аккуратно. Мужчины остались одни. Какое-то время сидели молча, и Саня, допивая чай, с любопытством рассматривал вечного комэска – первый раз видел в майке и спортивных брюках. То, что он всегда принимал за излишний вес, на самом деле оказалось мускулатурой. От любого движения мышцы буграми ходили на руках, на плечах, на груди майора Громова, точно перед Санькой сидел не обычный летчик, а человек, с детства занимавшийся грубой, тяжелой работой, всю жизнь имеющий дело с тяжестями. Громов тоже посматривал на старлея доблестных ВВС, о чем-то напряженно думал. Наконец, закурив, прямо, без всяких переходов, рубанул: – Ну, хватит играть в молчанку. Знаю, зачем притопал. Хочешь узнать, откуда этот медведь, имеющий подзаборную академию, знает то, про что ты, умненький-благоразумненький, догадаться не можешь? А теперь еще и про генерала спросить хочется, да колется. Правильно говорю? – Да, – растерянно сказал Санька. – Верно. – Слушай и запоминай! – Громов стал суровым и серьезным. – Про генерала, придет времечко, скажу: пока не могу. Ты человек военный, должен понимать. А вот твою абракадабру объяснить – желание имею. Ну, поправился он, – тот полет с выкрутасами. Как поступок я его понимаю и жму твою лапу, а как действие – осуждаю и категорически отвергаю. – Почему, Никодим Иванович? – Сразу не объяснишь. Тут и несолидного много, и принципа не хватает. Сечешь: принципа, – повторил он раздельно. – Понимаешь, как в бою. Идешь в паре, вдруг ведомый «мессера» увидел – тюк в сторону. Сбил. А хвост у ведущего оставил открытым. Что же, хвалить его за заваленный самолет? Представлять к награде? Нет, милок, судить! Судить надо самым суровым судом за то, что он, гад, оставил товарища без прикрытия. Вот и у тебя так получилось… – Никодим Иванович! – Молчи и на ус мотай! Сам ты. Кругом сам. Сам идею изобрел, сам рассчитал, сам осуществил. Сбил, в общем, а ведущий остался без прикрытия. – А как я должен был поступить? – Ну, Сань, ты меня до седалищного нерва поражаешь! Как поступить? Принципиально! Пора одиночек повсюду прекратилась. Изобрел, рассчитал – тащи Командиру. Так, мол, и так. На благо России нашей матушки предложение имею, как оборону укрепить. – Командир бы зарубил. – Тю, Сань, да ты правда глаз не имеешь. Пошто сидел на СКП три дня? Это наш Командир бы зарубил? Петр Григорьевич?! Да в жизнь не поверю! А если б и зарубил – тащи Командующему округа. Там не вышло – Главкому. Товарищей с проектом познакомь. Принцип держи! Чуешь мою мысль? – Да, – сказал Саня. – Кажется, начинаю. улавливать. Но в армии… – Когда речь про оборону Родины, – гневно сверкнув глазами, отрезал Громов, – тут хоть до ЦК дойди, а свое докажи! Заруби это где хошь! Понял! Саня начинал понимать. Трудно, тяжело проталкивались в него мысли майора Никодима Громова. Точно он сразу – без промежуточных переходов – поднимался на какую-то новую человеческую ступень, более высокую и значительную, чем прежде. Мучения, страдания, сомнения – все пережитое за последние дни, увиденное, услышанное, прочувствованное переплавлялось в нем, словно в тигле, образуя новый, неизвестный ранее сплав. – Ты не серчай, Санечка, – сказала Вера, когда Сергеев уже стоял на пороге громовской квартиры. – Я аж на кухне слышала, как Никодимушка орал А все оттого, что отец у нас хочет, чтоб люди жили правильнее. – Извини, Сань, если чего не так, – сграбастал его вечный комэск. – Сказал тебе все потому, что имею в тебя большую надежду и веру. Дружку твоему не сказал бы. – Ропаеву? – быстро спросил Саня. – Ему, математику. Все учтет, дебет с кредитом сведет, а мелковат. – Стальные бугры у майора Громова напряглись, заиграли. – В бой с ним бы не пошел, – резко сказал он. – Почему – объяснить не сумею, а не пошел бы, и баста! – Никодим Иванович, – неожиданно для самого себя сказал Саня. – У вас восемьсот сорок рублей есть? Наличными. Громов безудержно, раскатисто захохотал, обнимая жену. – Вот она, мать, современная молодежь! Ты погляди на него! Орел, как есть орел! – Тебе прямо сейчас надо, Санечка? – с тревогой спросила Вера. – Угу, – он быстро взглянул на часы. – Четырнадцать минут осталось. – Чего же ты стоишь! – Вера оттолкнула мужа. – У человека четырнадцать минут осталось, а ты как пень! – Дак я… – И со скоростью, которой Санька никак не ожидал, Никодим Громов исчез и тотчас появился. – Сань, считать некогда, – выпалил Громов,- Тут, кажется, девятьсот. – Мерси боку! – заорал старлей доблестных ВВС, прыгая через пять ступенек на лестничном марше. – Завтра отчитаюсь! Хохот майора Громова послышался ему вслед. Не замечая ветра, невесть откуда налетевшего, Саня мчался к военторговскому магазину. Мчался самым кратчайшим путем, прыгая через кусты и лужи, словно где-то в сознании у него включился невидимый радиокомпас и стрелка, показывая направление на дальний привод, точно вела к цели. Проскользнув в торговый перед самым носом старушки уборщицы, уже закрывающей двери, Саня прямо с порога закричал: – Девушки! Подождите, не уходите! Эта шуба – сорок шестого размера? – Есть и сорок шестого. – Молоденькие продавщицы смотрели на него, как на полоумного. – Срочно выпишите чек! Срочно! – Касса уже закрыта. – Девочки! – Саня схватился за сердце. – Если вы не выпишете чек, я умру на этом самом месте! И все почему-то поверили, что Саня Сергеев и вправду немедленно умрет. И любезно выписали чек, и красиво упаковали пушистую, необыкновенной белизны шубу сорок шестого размера. Саня, подхватив пакет, галантно раскланялся и гордой, величественной походкой направился к выходу, провожаемый любопытными взглядами. На улице творилось невесть что. Черное небо – без единого облачка – полыхало синими зарницами, звезды, словно приблизившись к земле, горели холодным, немигающим светом, Млечный Путь, обычно едва заметный, напоминал светящуюся белую дорогу с темными, как бездна, ямами по краям и в середине. Ветер неистовствовал – с ревом швырял на дома охапки прелых листьев, свистел в проводах, гнул и раскачивал деревья, выл в трубах и улюлюкал в телевизионных антеннах. Придерживая левой рукой фуражку, Саня с трудом пробирался вперед, чувствуя, как валит, сбивает с ног, бьет по лицу нестерпимо холодный воздух. Только добравшись до своего дома, он вздохнул с облегчением. Толкнув ногой дверь – Саня ее никогда не запирал, – старлей доблестных ВВС с удивлением остановился на пороге. Всюду – на кухне, в комнате, в ванной, в коридоре – ярко, празднично горели люстра и бра. С потолка свисали бумажные и ватные снежинки, вился серпантин; паркет, усыпанныйразноцветными кружочками конфетти, излучал тонкий запах свежего дерева, сиял чистотой. Санькино сердце сжалось в комок и отчаянно застучало. Словно сотня барабанщиков, взмахнув палочками, начала выбивать частую, безостановочную дробь. Руки заволновались, дрожа в пальцах, надавили на дверную ручку и ослабли – в комнате, за журнальным столиком освещенная ярким светом сидела милая Наташка… – Саня! – Наташка пущенной стрелой бросилась к порогу, повисла на его шее. – Саня! – Наташка! Наташка! Наташка! – шептал он, еще не веря в это чудо. – Как ты?.. В этом лесу?.. Откуда?.. – Ну, Саня, – Наташка отстранилась, сложила губы бантиком. – Разве ты меня не знаешь? – Ну да, ну да, – повторял он, не слыша собственного голоса. – Конечно, это ты!.. Триста километров!.. Стой, – заволновался он. – Ты что, пешком шла? – Понимаешь, Саня, я бы и пешком пошла, да меня товарищ генерал подобрал. – Генерал? Какой генерал? В глубине комнаты смущенно кашлянули, и тут Саня, будто сквозь пелену, увидел за журнальным столиком столичного генерала. – Наталья Васильевна пыталась выяснить в штабе округа месторасположение вашей части, – сказал генерал. – Я туда по делам летал. Пришлось захватить. – Ой, Саня! – Наташка юлой вертелась вокруг него, снимая фуражку, китель, галстук. – Я сама самолетом управляла! Здорово! – Самолетом? – Ну да. У Николая Дмитриевича свой самолет и замечательный экипаж. Они посадили меня в кресло, дали наушники, и я выдерживала этот… Товарищ генерал, – засмеялась она, – какой ноль я выдерживала? – Вы, Наталья Васильевна, – улыбнулся генерал, – держали КУР ноль. То есть курсовой угол радиостанции был равен нулю, и самолет, управляемый вами, шел точно на радиомаяк. Попросту – на дальний привод. – Вот! – Наташкины глаза сияли счастьем и гордостью. – Понял, Саня? Я вела самолет точно на твой аэродром! Ну и посадочка у нас была! – похвасталась она. – На три колеса! Не отрываясь, Саня, как в детстве, смотрел на старого надежного друга, всем существом ощущая – не подвернись генерал со своим самолетом, Наташка все равно бы нашла его! Истоптала бы лучшие модельные туфли, изодрала в кровь ноги, прошла лесами и болотами, а нашла бы. Не хныча от боли и усталости, нежданно ввалилась бы в комнату – веселая, сияющая, гордая, забралась бы с ногами в кресло, сказала: «Понимаешь, Саня, тут у вас такие непроходимые дебри – весь капрон изорвала. У тебя есть йод или зеленка? Тащи скорее!» Наташка, его Наташка кружилась вокруг, и это казалось самым невероятным чудом из всех чудес. В одну минуту он почувствовал на ногах мягкие тапочки, фуражка, китель, галстук, ботинки куда-то исчезли, нежные, заботливые руки усадили Саню в кресло, размешали сахар в его чашке. – Вот, товарищ генерал, Николай Дмитриевич, – словно издалека доносился строгий Наташкин голос. – Человека до того замотали на службе – лучшего друга Пятницу не узнаёт! Генерал засмеялся. – А Саня у нас, между прочим, настоящий герой! – обрезала его Наташка. – Геро-ой? – А вы как думали? Мы с ним однажды таких здоровых хулиганов поколотили – только держись! До сих пор вежливые люди. Да, Сань? – Вы что, Сергеев, – с любопытством спросил генерал, – спорные вопросы решаете на кулаках? – Да мне тогда восемь лет было, товарищ генерал, – засмеялся Саня, окончательно приходя в себя, – а Пятнице, то есть Наталье Васильевне, – шесть. Она замечательный домик из песка построила, а два балбеса… – Не договорив, он вскочил из-за стола, всплеснул руками: – Наташка! Какой подарок я тебе приготовил – закачаешься! Стой, не падай! С радостным возбуждением, чувствуя, как плещется в нем, просится наружу бесконечное, ни с чем не сравнимое счастье, бросился развязывать пакет. Шуба произвела фурор. Наташка прыгала, сияла, открыв дверцу шкафа, вертелась перед зеркалом. Генерал с улыбкой похвалил Санькин вкус и, взглянув на часы, поднялся. – Знаю, Николай Дмитриевич, – засмеялась Наташка. – Сейчас вы поцелуете мне ручку, а потом тихо закроете за собой дверь. Чтобы я не слышала ваших секретов. Ладно, – великодушно разрешила она, – секретничайте. Только недолго. И генерал, действительно, поцеловал Наташке ручку, а выйдя в прихожую, осторожно притворил за собой дверь. – Александр Андреевич, – негромко сказал он, и Саня понял, что генерал хорошо знаком с его личным делом, с биографией, со всей жизнью. – Оставьте воспоминания до следующего дня. Постарайтесь хорошо выспаться. Это приказ. В пять утра вас разбудят. – В такую погоду? – с сомнением спросил Саня. – Да, – генерал крепко пожал ему руку. – В любую погоду!Глава восьмая
ЗАДАНИЕ
Саня проснулся, как от толчка. Постояв немного в задумчивости, он включил на кухне свет, достал чистый лист бумаги, шариковую ручку, аккуратно вывел: «Наташка! Ты настоящий друг! Я тебя люблю! Не волнуйся, если сегодня немного задержусь. Саня». Осторожно, ступая на цыпочках, прошел в комнату, где безмятежно, как ребенок, подложив ладошки под щеку, спала его верная Пятница, сунул записку под вазу. – Саня, – заворочалась на тахте Наташка. – Возвращайся скорее, ладно? Я тебе привет от мамы передам и варенье… За шубу отругаю… Я же не знала, что шуба такая дорогая… – Это пустяки, – сказал он с нежностью. – Спи. Я приду сразу, как освобожусь. Часы показывали без одной минуты пять. Слетев вниз по лестнице, Саня толкнул дверь парадного, но она не поддалась. Он налег плечом, с трудом протиснулся в образовавшийся проем; шквальный ветер ударил в лицо, прижал, словно пригвоздил к стене. И тотчас несколько пар сильных рук метнулись к нему от бронетранспортера, втащили в кузов. Взревел двигатель. Мощная машина, кренясь и покачиваясь, тяжело пошла навстречу урагану. – Какой ветрище! – стараясь перекричать вой и скрежет, бросил Саня. – Северный. Пятьдесят метров в секунду, – хрипло объяснил из темноты майор Громов. – Крепчает с каждой минутой! – Мы пойдем в паре? – Не знаю! – Тоном человека, которому необходимо сберечь силы для трудного и опасного дела, майор оборвал разговор, и всю дорогу до штаба они молчали. Они молчали, поднимаясь по гулкой бетонной лестнице на второй этаж; молчали, когда официантка Клава свежая, румяная, в белоснежной наколке и красивом переднике, сделав реверанс, подала в кабинет командира завтрак: два яйца всмятку, салат из свежих помидоров, тушеное мясо с овощами, шоколад, кофе; молчали, когда на пороге появился мрачный как туча генерал Матвеев; молчали, когда Командир запрашивал у синоптиков погоду, – синоптики обещали светопреставление. Командир швырнул трубку и поднял на них усталые глаза. – Через час, – он ткнул пальцем в карту, лежащую на столе, – в этом районе должен приземлиться спускаемый аппарат космического корабля. Ввиду сложной метеорологической обстановки Центр управления обратился к ВВС с просьбой оказать содействие Группе поиска. – Группе поиска? – Вечный комэск задумчиво посмотрел в окно. – Они что, работают? – Точно так, – жестко ответил генерал Матвеев. – Работают! И ждут вашей помощи. – Понимаю, – протянул Громов. – Только взлететь при таком боковом ветерке не удастся – угробим машины и косточки свои не соберем. – В нашем распоряжении сорок четыре минуты, – хмуро сказал генерал. – Какие будут предложения? – Нам бы только взлететь, – словно не слыша его, продолжал вечный комэск. – А там пойдет как по маслу. Но как взлететь? Крылышки не распустишь – сразу опрокинет. – Он с надеждой посмотрел на Саню: – Чего молчишь, светлая голова? Включай форсаж! – А если… если попробовать прямо из капонира? – неожиданно выпалил старлей доблестных ВВС. – Что из капонира? – Взлететь из капонира! Навстречу ветру! Генерал хмыкнул, Командир пожал плечами. – А чего? – зарокотал майор Громов. – Это мысля! Складываем в капонире крылышки. Выводим обороты на все сто. Пулей выскакиваем на рулежную дорожку. На максимальной скорости увеличиваем площадь несущих поверхностей… На максимальной скорости геометрию изменяем, да, Сань? – Одновременно включаем форсаж, отрываемся от земли, набираем высоту и – баста! – закончил Саня. – Дальше дело техники. – Тю, – простодушно хохотнул Громов. – Если телега выдержит, а капонир не развалится – взлетим! Как пить дать взлетим! Никакой ураган не страшен. Надо только самолет удержать в момент выхода крыльев – тут штопорнуться можно. – Какова длина рулежной дорожки? – улыбнувшись, спросил генерал. – Не хватит, – вздохнул Командир. – Даже для такого смертельного трюка не хватит. – Давайте считать!
Саня и Громов склонились над листом бумаги, Командир застучал пальцами по клавишам небольшой электронно-вычислительной машинки. – А знаете, – он выпрямился. – Может получиться. Правда, в истории авиации такую абракадабру никто не делал, но может получиться! – Крылья на такой скорости не заблокирует? – осведомился генерал. – Придется работать на предельных режимах. – На предельных? – Так точно! – Чего же вы сидите! – рассвирепел генерал. – Соедините меня с Москвой! И тут наконец Саня понял, по каким именно делам оказался в их лесной глуши генерал Матвеев Николай Дмитриевич. Разговор у проходной, разбор полетов, пристальный, изучающий взгляд, брошенный вслед, «случайный» визит – все соединилось в тугой узел, и военный летчик Александр Сергеев почувствовал: в его судьбе произошел грандиозный переворот. Настолько крутой и грандиозный, что ни Командир, ни генерал, прекрасно знающие об этом, ничего не хотят говорить. Но скажут потом. Позднее. Когда старлей доблестных ВВС в паре с майором Никодимом Громовым выполнит акробатический трюк на рулежной дорожке, бросит свою машину в сердце стихии, и, проутюжив бушующее пространство, вернется на аэродром. Ждать осталось недолго. Недолго осталось ждать, подумал Саня и весь обратился в слух. Генерал заканчивал разговор с Москвой. – Летчики? – весело переспросил генерал. – Летчики выдержат, товарищ Главком. Отличные летчики!.. Хорошо… Есть!.. Будет сделано! Аккуратно положив трубку, он долгим, внимательным взглядом посмотрел на авиаторов. – Вам разрешается использовать машину на всех максимальных режимах. Без ограничений. Только смотрите у меня! – Точь-в-точь, как начштаба, он потряс воздух кулаком. – Без этого! Без этого! – Так точно! – дружно рявкнули летчики. – Без этого, товарищ генерал! – Остряки-самоучки, – буркнул генерал, стремительно направляясь к двери. – В такой ситуации передразнивать высокое начальство?! Да я вас… Чего стоите? – обернулся у порога. – На аэродром! Вам поручено особое задание! – Есть на аэродром! Они взлетали поодиночке, из разных капониров, с разных рулежных дорожек. Саня не видел, как стартовал вечный комэск, – облаченный в противоперегрузочный костюм с гермошлемом, он сидел в кабине, ждал. Озноб неопределенности уже подкрадывался, лихорадил все тело, и это было хуже всякой болезни. Он не знал, как стартовал вечный комэск. И лишь когда три «К», готовивший самолет к полету, победно поднял перед фонарем правую руку и отскочил в укрытие, Саня понял, что майор Громов сумел подняться в воздух. До хруста в пальцах зажав тормозной рычаг, он осторожно повел вперед сектор газа. Из сопла, в специальный отражатель, поставленный механиками позади машины, ударило резкое, ослепительное пламя. Острое жало фюзеляжа опустилось, припало к земле, скрипнули амортизаторы передней стойки шасси, могучий истребитель-бомбардировщик напоминал ревущего зверя, готового к прыжку. Саня отпустил тормоза. Зверь прыгнул, выскочил из укрытия, и тут же его тряхнуло, как игрушку, потащило в сторону. Летчик резко двинул правой педалью, выровнял положение машины, но скорости еще не хватало – самолет продолжал боком сползать к порыжелому летному полю, вычерчивая на асфальте всеми тремя колесами черный, смолистый след. Саня включил форсаж и одновременно изменил геометрию крыла. Могучая сила оторвала истребитель-бомбардировщик от земли, понесла вверх и сразу швырнула обратно, точно собираясь безжалостно расплющить, вмять в жухлую траву. Невероятным усилием Саня удержал дрожащую, падающую машину в горизонтальном полете. Каких-то четыре секунды этой изнурительной борьбы со стихией вымотали его почти полностью. Пот лил ручьями, дыхание участилось, будто после марафонской дистанции, сердце стучало, как скорострельный пулемет. Но Саня удержал машину и, плавно взяв ручку на себя, начал осторожно набирать высоту. – Восемьсот первый, – зазвенел в наушниках бесстрастный голос Командира, – курс триста пятнадцать, эшелон восемь. Семьсот пятнадцатый вас встретит. – Понял, курс триста пятнадцать, эшелон восемь. Стрелка указателя скорости приблизилась к красной черте. За Санькиной спиной раздался слабый хлопок, точно выстрел из пневматического ружья, звуки в кабине стали мягче, хотя и не исчезли совсем. Рев, грохот, тряска – все осталось, но теперь самолет, обгоняя звук, как масло разрезал воздушное пространство и никаких ураганов для него больше не существовало. Ревущий зверь в скорости обретал силу. – Восемьсот первый, – будто рядом рявкнул майор Громов. – Я над тобой, иду на место! – Понял, наблюдаю! Самолет вечного комэска медленно опустился, встал впереди, слева. Держась крыло в крыло, пара истребителей-бомбардировщиков сделала боевой разворот и взяла курс в район приземления спускаемого аппарата космического корабля. Где-то далеко внизу черными стаями проносились облака, прозрачное голубое небо набегало на фонари кабин, точно вокруг ожили, засветились наяву пейзажи Рериха. Но Саня ничего не видел, ни о чем не думал. Он превратился в комок нервов, ожидания, воли. Стоило майору Громову чуть-чуть двинуть ручкой управления или сектором газа, и старлей, доблестных ВВС абсолютно синхронно выполнял те же движения. Две машины, словно в одной связке, шли в район поиска. – Поехали за четыре! – бросил Громов, видимо желая проверить реальные возможности машины. И Саня, подчиняясь законам движения в паре, немедленно двинул вперед сектор газа – за красную черту, где раньше стоял ограничитель. Двинул осторожно, с опаской, готовый в любое мгновение отбросить рычаг назад: они никогда не работали на такой фантастической скорости, не знали ее характера, особенностей, норова. Нервы напряглись в ожидании, взгляд с тревогой ощупывал приборную доску – скорость могла все. Могла тряхнуть, расплющить, могла дрожью отдаться в машине и ручке управления, могла смять и раздавить, могла безжалостно швырнуть вниз. Но… ничего не произошло. Они неслись быстрее любого снаряда, быстрее пули, а самолет шел так же беззвучно и плавно, как прежде, и лишь стрелки на приборной доске вздрогнули, поползли по циферблатам. – Хороша штучка, – хохотнул Громов. – Как считаешь? – Годится, – ответил Саня. – Ладно, – с сожалением вздохнул комэск. – Туши примус. Квадрат под нами. Они швырнули машины в черную, мутную завесу, проткнули тучи и сразу взмыли вверх: нижнюю кромку облаков отделяла от земли всего секунда полета. Точнее – 0,79 секунды. Столь короткое время – ни больше ни меньше – отводили им приказ и погода на обнаружение спускаемого аппарата космического корабля. Предприятие казалось абсолютно безнадежным – все равно что пытаться искать в глухом лесу единственный растущий там гриб. Даже хуже. В отличие от грибника, не могли они спокойным взглядом окинуть каждый клочок земли, каждый бугорок и ямку; их самолеты неслись на бешеной скорости, стирая все краски в однотонное серое полотно. А гасить скорость не позволяли условия: стоит выпустить крылья, как ураган подхватит бригантины, поднявшие паруса, сомнет, уничтожит. Только скорость, огромная, неподвластная стихии, единственная охранная грамота военных летчиков, позволяла майору Громову и старшему лейтенанту Сергееву работать там, где любую тихоходную машину давно бы раздавило всмятку. И они утюжили пространство в квадрате 24-17, протыкали облака, уходили к солнцу, обдавая землю жаром турбин. От резких переходов из темноты к свету, от света к темноте в глазах рябило, уставшие тела ныли от перегрузок. Казалось, конца этой свистопляске никогда не будет. Но на девятнадцатом заходе, поднимая самолет в небо, Саня боковым зрением увидел на поверхности небольшого озера едва заметную белую точку – проблесковый маяк. Точнее, даже не увидел – в крохотном, как песчинка, как полет метеорита, мгновении ухватил краем глаза призрачное изображение и профессионально удержал в памяти. – Объект вижу! – Саня нажал кнопку передатчика. – Во, – откликнулся Громов. – А я думал – померещилось. Давай пройдемся еще разок для верности. И карточки сделаем. Все повторилось: свет, темень, стремительный проход над бушующим озером – долгий, бесконечно долгий проход – адская перегрузка, кровавые отблески и рябь в глазах, темень, яркий свет и – никаких результатов. Заснять спускаемый аппарат на кинопленку они не смогли. Не хватило доли секунды. – Сбрось триста! – захрипел Громов. Саня слегка прибрал на себя сектор газа. Приборная доска мелко-мелко затряслась, ручка управления ожила в ладони, самолет противно задрожал, словно ударился об острые камни. Но зато в перекрестье прицела нарастал, увеличиваясь в размерах, черный шарф с красным проблесковым маяком, и Саня, нажав кнопку фотопулемета, заснял аппарат, вернувшийся из космических далей, и мелким, и средним, и крупным планом. – Выход на пределе! Две машины, взревев, вертикально пошли в небо. – «Орион», я – семьсот пятнадцатый, – передал Громов поисковикам. – Объект в квадрате двадцать четыре-семнадцать. Удаление от берега – два километра. Виден проблесковый маяк. Кино сняли. Работу закончили. – Спасибо, семьсот пятнадцатый и восемьсот первый! Огромное вам спасибо! – Теплота и нежность в голосе далекого оператора. – Я – «Орион», спасибо! – Не за что,- буркнул майор Никодим Громов. – Пламенный привет отважным покорителям космоса. Конец связи. – И, уже обращаясь к старлею доблестных ВВС, сказал: – Восемьсот первый, переходи на седьмой! Саня щелкнул переключателем каналов связи, перешел на седьмой канал, где их никто не слышал. – Восемьсот первый – на седьмом! – Санек, – добродушно откликнулся Громов. – Понимаешь, тут одна закавыка намечается. Мы вроде как приземлиться на родное поле не сможем. Видел, что творится? Страх господний! – Понимаю, – сказал Саня. – Горючки у нас на двадцать две минуты. – На двадцать четыре – запас высоты используем. – Будете запрашивать землю, Никодим Иванович? – Не, – хмыкнул Громов. – Пойдем погуляем маленько под звездами, покумекаем. Глядишь, чего-нибудь и сообразим. Давай, держись крыла! Чудовищным, невероятным рывком Никодим Громов поставил самолет на попа и, крякнув, лихим казаком помчался на своем быстрокрылом коне в стратосферу. Саня синхронно повторил маневр и чуть не потерял сознание: его расплющило, точно размазало по креслу, тело налилось свинцовой тяжестью. – Ну как, Сань, – с удовольствием захрипел майор, переводя машину в горизонтальный полет. – Зверь телега, да? – Зве-ерь! – подтвердил Саня, жадно хватая раскрытым ртом кислород. – Горючку только зря сожгли. – Вот тут, Саня, ты не прав. Пока мы на тройке с бубенцами неслись, я кой-чего накумекал. – У меня тоже идея. – Ты свою идею выкинь и забудь. Понял? – отрезал Громов. – Знаю: на фюзеляж хочешь садиться! – Точно. – А из этого ничего не выйдет. Так, что, Санечка, как говорит моя Маришка, глядей по сторонам и шевели дальше. И странно: Саня подчинился. Даже почувствовал себя как-то легко и свободно – майор Громов приказал ему расслабиться. Первый Сергеев неожиданно проснулся в старлее доблестных ВВС, вышел из тени, предоставляя второму Сергееву спокойно отдыхать, готовиться к последней, решающей схватке с ураганом. Первый Сергеев, улыбнувшись мальчишеской улыбкой – рот до ушей, – с любопытством завертел головой. Стратосфера показалась ему сказочным миром. Горизонт отодвинулся, перед фонарем кабины стояла не прямая линия, как обычно, а размытая атмосферой даль. Темно-фиолетовое небо было глубоким и бездонным. На небе ярко, немигающе, припорошенные солнечным светом, горели звезды. Впитывая распахнутыми настежь глазами эту неземную красоту, Саня посмотрел наверх – там, чуть выше, начинался Космос. В памяти мгновенно вспыхнул проблесковый маяк, темный шар спускаемого аппарата посреди бушующего озера, и кабина прекрасного современного самолета вдруг показалась Саньке тесноватой. Он сжал ручку управления и представил себя летящим в космическом корабле. И сразу шар авиагоризонта на приборной доске превратился в глобус с материками и океанами, сектор газа стал рычагом управления маршевыми ракетными двигателями. Саня вышел на орбиту! Он видел землю, видел зарождающиеся циклоны, пятна планктона в морях, огонь в лесу, желтые поля спелой пшеницы. Он докладывал в Центр управления о тайфунах, лесных пожарах, подсказывал специалистам, где стоит искать полезные ископаемые, исследовал геологические разломы, Солнце, изучал звезды. Еще он смотрел во Вселенную и чувствовал, что не может охватить ее бесконечность сознанием. И от этого какая-то мощная, загадочная сила еще сильнее влекла его к звездам, хотя это был не хлеб, не вода, и тысячи, сотни тысяч людей вполне нормально существуют, обходятся без звезд, без их тайн, а он, старлей доблестных ВВС, почему-то обходиться уже не может. Жгучее любопытство магнитом притягивало его взор к далеким светилам, словно в этом любопытстве он обретал самого себя, становился настоящим, каким был задуман природой. Но какой он настоящий? Какой из двух Сергеевых выражает его истинную суть? Может быть, оба сразу? Или есть еще другие, неизвестные пока Сергеевы? Сколько их? Когда они явятся из горнила Времени? Да и явятся ли вообще? Что скажет ему сегодня вечером генерал Матвеев, о каком повороте судьбы сообщит? Саня не знал этого. Какая-то новая жизнь ждала его, волновала, непонятно тревожила. И эта новая жизнь сконцентрировала в себе все предыдущие мгновения и весь этот, еще не завершенный полет.
Глава девятая
СХВАТКА С УРАГАНОМ
– Ну как? – голосом Громова заговорили наушники. – Красиво! – вздохнул Саня, продолжая смотреть на звезды. – Я спрашиваю, как будем из этой неприглядности выбираться? – Пустяки, – сказал Саня. – Вариант взлета. Только наоборот. И почувствовал себя очень близким и необходимым майору Громову человеком. – Ну, Сань, – хохотнул Громов. – Котелок у тебя варит! Я знал, что докумекаешь до этого. Молоток, – похвалил он. – Переходи на основной. Покалякаем с планетой. Может, чего лучше подскажут. Саня переключил радиостанцию на связь с землей. – Я – семьсот пятнадцатый, – бодро сказал Громов. – Как обстановочка? – Ничего утешительного, семьсот пятнадцатый, – бесстрастно ответил Командир. – Запасные аэродромы закрыты… Вам разрешается катапультироваться! – Катапультироваться? – На малой высоте есть шанс. – Какой там шанс, – хмыкнул Громов. – Одна видимость. Не, – решительно запротестовал он. – Не пойдет. Да и самолет жалко. Мы тут с восемьсот первым одну идейку обмозговали. – На фюзеляж? – Не угадали. Вариант взлета. Поодиночке. – Кто первый? – Я попробую. Саня понял, что Никодим Громов снова закрывает его своей могучей грудью. Вечный комэск хочет садиться первым, первым испытать невозможное, чтобы молодой летчик Сергеев, используя его опыт, получил дополнительный шанс. Чтобы вышел из отчаянной схватки с ураганом, пусть с отметинами, но живым. Ибо никто на всем белом свете, даже сам майор Громов, не знал, чем закончится смертельный трюк на полосе и возможен ли он вообще. Если Громов погибнет, если Никодим Громов погибнет и своей гибелью докажет, что посадка принципиально невозможна, военному летчику Сергееву прикажут катапультироваться. От этой мысли Саню бросило в жар. Он представил, как с гулким хлопком распахивается над родным аэродромом оранжевый купол парашюта, в горле запершило, большой палец правой руки нажал кнопку передатчика. – Я – восемьсот первый, – понеслось в эфир. – Прошу разрешить посадку в первую очередь! – Вытри нюни, восемьсот первый! – обрезал его Громов. – Первым идет семьсот пятнадцатый, – холодно сказал Командир. – Семьсот пятнадцатый идет первым! Это был приказ. – Есть, семьсот пятнадцатый, – уныло протянул Саня. – Значит так, восемьсот первый, – подождав немного, вышел на связь Громов. – Четвертый разворот я делаю на двадцать кэмэ дальше основных ориентиров. Усек? Ты гуляешь кружочками над точкой и следишь за мной. Хорошо следишь, понял!? – Я буду внимательно наблюдать за вами, Никодим Иванович, – нарушая правила радиообмена на основном канале, сказал Саня. – Ну, будь! Самолет вечного комэска крутым левым разворотом отвалил в сторону и исчез. Саня почувствовал себя тоскливо и одиноко, как птенец, отбившийся от стаи. Он бросил взгляд на приборную доску: горючего оставалось на одиннадцать минут. Это было очень много при их скоростях, когда за одиннадцать минут можно спокойно добраться из пункта А в пункт Б, удаленный на сотни километров, и крайне мало, чтобы победить ураган, шлифующий, будто наждачная бумага, плоскость планеты. Наблюдая за лесом, где уже блеснула серебристая точка, Саня утюжил пространство над аэродромом. Самолет вечного комэска заходил на полосу стремительно и непривычно низко – не выпуская шасси, не изменяя геометрию крыла. Точно снаряд, направленный в землю. Лишь у самой бетонки стреловидные треугольники дрогнули, превратились в мощные крылья. Саня похолодел. Плоскости создавали большое воздушное сопротивление, тормозили бег машины, но они же наделяли ее подъемной силой. По всем правилам теории самолет Никодима Громова должен был немедленно взмыть вверх и, теряя скорость, рухнуть на землю. Но громовский самолет словно вжался в полосу, слился с ней, выбрасывая из-под фюзеляжа синие струи дыма, – видимо, начала гореть резина. Осторожно, очень осторожно истребитель-бомбардировщик забирал вправо – туда, где стояли капониры, сошел с полосы и прямо через поле стрелой покатил в укрытие. У самого капонира, почти поцеловавшись с землей, резко затормозил, исчез в темном проеме. – Ну? – послышался в наушниках неузнаваемо хриплый голос комэска. – Видел? – Да, – ответил Саня, уводя машину к четвертому развороту. – Сумеешь? – Не знаю. – Сумеешь, – устало, бесконечно устало сказал Громов. – Только учти мои ошибки. Крылышки выпускай сразу после ближнего привода, шасси – в десяти метрах от земли. Плюхайся в самое начало бетонки, но обороты полностью не убирай – самолет выдержит. Автоматику выруби, тормози вручную. Чтобы не занесло и не опрокинуло – педалями бери микрончики. Микрончики снимай педалями, понял? – Понял, семьсот пятнадцатый. Выполнил четвертый. – И смотри, – неожиданно пробасил Громов. – Подведешь «деда» – три шкуры спущу! – Есть, не подводить «деда»! Горючего оставалось на шесть минут. «Нормально – сказал бы вечный комэск. – Даже останется, сливать придется». Но в эти шесть минут спрессовалась вся Санькина жизнь, все настоящее, прошлое и будущее. Он пронесся над лесом, стлавшимся как трава, почти касаясь верхушек деревьев, и увидел пунктир взлетно-посадочной полосы. Бетонка неестественно быстро увеличивалась в размерах: казалось, он проскочит ее, промахнется, уйдет на второй круг. Но уже пошли крылья. Самолет тряхнуло, швырнуло вверх, за остеклением фонаря завыло, загудело. Побелевшая от напряжения рука отдала ручку от себя, носовое колесо вжалось в бетонное покрытие и спина военного летчика Александра Сергеева сразу взмокла, похолодела – никогда еще авиатор не сажал так машину. Никто и никогда так реактивную машину не сажал. Обычно, погасив скорость, летчик плавно заходил на ВПП, в нескольких метрах от земли выравнивал послушный тихоход, слегка поднимал нос, и самолет касался основными шасси полосы. Когда скорость гасла, а вместе с ней исчезала и подъемная сила, носовое колесо опускалось. Дальнейшее движение продолжалось на трех точках. Теперь все было наоборот. Была гигантская, совсем не посадочная скорость. Скорость создавала подъемную силу. Подъемная сила разъяренно тащила машину вверх, но летчик Сергеев, работая рулями высоты, прижимал истребитель-бомбардировщик к земле. Точно эквилибрист, он мчался на одном колесе по нескончаемой бетонке, и на каждом сантиметре этого немыслимого пути-трюка его поджидала опасность. Сейчас, не выдержав нагрузки, сложится передняя стойка шасси – взрыв! Дрогнет усталая рука, и ее дрожь, передавшись ручке управления, швырнет самолет в сторону – взрыв! Перегрузки, пережитое притупят реакцию – взрыв! Стрессовая ситуация и бешеная скорость вызовут шок – взрыв! Взрыв!.. Взрыв!.. Взрыв!.. – тысячи смертей тянули черные костлявые руки за одной жизнью. И только два Сергеева, всего два Сергеева, одновременно выйдя из тени, сражались с опасностью. Два Сергеева – и в отдельности, и вместе – не имели в этой откровенно безнадежной ситуации права на ошибку. Только право на жизнь. И военный летчик Александр Сергеев старался это право использовать полностью. Плавно сбросив газ, он позволил основным шасси коснуться бетонки – так, чтобы колеса держали не весь вес машины, а лишь часть его. Отключив автоматику, чуть-чуть нажал на тормозной рычаг. И хотя сцепление колес с полосой было ничтожным, самолет, казалось, натолкнулся на невидимую стену: летчика швырнуло на приборную доску, привязные ремни врезались в тело. Стиснув зубы, он еще раз коснулся – будто погладил – тормоза. Истязание повторилось. За машиной потянулся шлейф дыма – начала гореть резина. Но это были пустяки, сущие пустяки в сравнении с тем, что предстояло сделать, – предстояло на бешеной скорости развернуть машину к капонирам. Сергеев нажал на правую педаль. Самолет накренило, крыло едва не чиркнуло о бетонку, стертые краски земли кроваво-рыжим фоном надвинулись на глаза. Тысячи смертей ожили, заволновались. – Я чему тебя учил?! – заскрежетал в наушниках голос Громова. – Микрончики педалями бери! Микрончики! Да не ногами работай – нервами! Этот голос вошел в него, отрезвил. Приблизившаяся опасность подхлестнула. Он молниеносно сработал ручкой и педалями. Движение было ничтожным, незаметным, не измерялось ни в сантиметрах, ни в миллиметрах. Но самолет, слегка завалившись на правый бок, начал сходить с полосы, поворачивая острое жало фюзеляжа в сторону капониров. Порыжелая трава однотонным ковром понеслась навстречу. Перекрестье прицела, как стрелка компаса, уперлось в крохотную черную точку – чрево Санькиного укрытия – и затряслось в лихорадке. Тряска била по лицу, по зубам, по каждой клеточке; руки занемели, спина одеревенела и перестала ощущать боль. Черное чрево надвинулось как бездна, увеличилось в размерах, и, когда до него оставалось метров семьдесят, непослушные пальцы до хруста стиснули тормозной рычаг. Раздирающий душу скрежет слился с воем урагана. Зияющая пасть капонира заслонила небо, весь мир; левая рука отбросила назад сектор газа, вырубила тумблеры энергосистемы. Истребитель-бомбардировщик, словно мощный плуг, прокладывая в земле широкую борозду, по инерции прополз оставшееся расстояние и, кренясь, втиснулся в капонир. Три человека в синих комбинезонах метнулись под фюзеляж и плоскости, бросили тормозные колодки, отпрыгнули в сторону. Все стихло. Но лишь на секунду. Рывком распахнув фонарь, Саня услышал, как трясется, стучит под порывами ветра стальная дверь капонира. И опять все стихло. Кто-то сопящий и неуклюжий, тяжело придавив его, расстегнул привязные ремни, сильные руки помогли выбраться из кабины. Он шагнул вперед – подальше от машины. Бетонный пол задрожал и качнулся, как палуба суденышка, попавшего в шторм. Потом закачались лампочки освещения, фигуры механиков, приблизившиеся лица Командира и генерала. – Товарищ генерал! – Саня встал по стойке «смирно», но его завалило, повело в сторону. – Старший лейтенант Сергеев в паре с майором Громовым задание выполнил! И, потеряв равновесие, ухватился за чье-то плечо. Перед глазами взвилась, заиграла зайчиками красная рябь. – Майор Громов и старший лейтенант Сергеев! – металлом зазвенел голос генерала, и Саня увидел, что Держится за плечо вечного комэска. – От имени и по поручению Главкома ВВС за выполнение особого задания, проявленные при этом высокое профессиональное мастерство, мужество и героизм объявляю вам благодарность! Решением командования вы представлены к правительственным наградам! Рябь прошла, тело пружинисто подтянулось, руки припали к бокам. – Служим Советскому Союзу! – Вольно! И, приблизившись, уже по-отечески стиснул офицеров в крепких объятиях. – Передаю личную благодарность и наилучшие пожелания Председателя Государственной комиссии. Просил вас обнять! Молодцы, орлы! Командир бесстрастно взглянул на часы. – Если торжественная часть окончена – на отдых! Громов подставил плечо. – Сколько я катился? – спросил Саня. – Девятнадцать секунд. Старлею доблестных ВВС показалось – целую вечность.Глава десятая
РЕШИТЕЛЬНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ
– Саня, все самолеты летают в такую погоду? – Не-ет… – Только твой? – Угу. – Я завтра уезжаю. – У… Что? Почему? Саня дремал в кресле, а Наташка, устроившись рядом, кормила его, как маленького, с ложечки маминым вареньем. Перегрузки, боль в теле, смертельный трюк на полосе – все понемногу отодвигалось, таяло в прошлом, будто лед по весне; старлею доблестных ВВС было тепло, уютно. С тихим блаженством он лопал с ложечки варенье, с удовольствием мычал и угугукал, чувствуя, как возвращается жизнь, наполняя сердце нежными, радостными, солнечными перезвонами. Но тут дремота сразу испарилась. – Как? – задохнулся он, вскакивая с кресла. – Почему ты уезжаешь? – Ну вот, Саня, – вздохнула Наташка, отводя глаза в сторону. – Ты такой неосторожный – банку варенья опрокинул мне на платье. – Нат, что случилось?! Ты ведь собиралась ехать через неделю! Верная Пятница вела себя странно. Носик покраснел, губки сложились бантиком, она опустила голову – низко, низко – и длинные распущенные волосы закрыли залившееся краской лицо. – Понимаешь, Саня, – не весело, как обычно, а сбивчиво и торопливо заговорила Наташка. – У нас сейчас в лаборатории много работы… Скоро в Солнечную систему войдет одна хвостатая комета… И мне надо. Она не умела врать. – И потом… Сейчас самое удобное время для наблюдения переменных звезд… Наташка первый год работала после университета в известной всему миру обсерватории, но врать она никогда не умела. – Нат, расскажи все честно. – Мне… платье надо отмыть, – и, словно боясь, что ее остановят, торопливо побежала в ванную. Саня терялся в догадках. За семнадцать лет дружбы Наташка ни разу не подвела его, не обманула, не схитрила. Точно трудолюбивый каменщик, ежедневно доказывая свою преданность и верность, она старательно и совестливо закладывала фундамент их будущих отношений. Ни словом, ни делом, ни мыслью не запятнала их дружбы. Он знал все ее секреты и тайны, радости и огорчения. Лишь два отчаянных поступка, всего два невероятно отчаянных поступка, Пятница почему-то скрыла от него – то ли не хотела подставлять под удар, то ли постеснялась сразу признаться. Но какой виноватой и печальной она чувствовала себя после этих проделок – смешно вспомнить. Как после тяжкого прегрешения. Первый раз это случилось в деревне – они тогда отдыхали вчетвером у Санькиной бабушки: Саня с мамой и Наташка со своей бабушкой. Кажется, стояло жаркое лето. Все дни ребята проводили на речке, а вечерами собирались на выгоне, пекли в костре картошку и рассказывали разные истории – мороз по коже продирал. Один Витька Пыша ничего страшного выдумать не мог. Кряхтел, сопел, пыхтел и – не мог. – Все ваши историйки – брехня! – потрясая кулаками-гирями, захлебнулся однажды Пыша. – Сказочки для малолетних. А я вам всамделишный страх покажу. Вот выгоню завтра утром Жучку, щенят – в мешок и… на речку. И утоплю. На самом купаличном месте. Будете знать! Наташка побледнела и придвинулась к Сане. Саня вскочил. – Фашист ты, Пыша! – Я-я? Ну-кась, шпана, повтори, чего сказал! – Ты фашист, раз хочешь утопить щенков! – Щас я тебе покажу фашиста! И Пыша бросился в драку. Он был выше Сани на целую голову, раза в три тяжелее, а кулаки и вправду казались гирями. От кровянки спасло то, что в самый трудный момент Наташка огрела Пышу по спине хворостиной. Пока он разворачивался, ребята разбежались. Но утром – все до одного, как по команде, собрались у речки. Пыша появился только в полдень. Пришибленным мешком вырос на пригорке: красный, злой, потный, с огромной палкой. – Ну, шпана! – заорал издали. – Убью! Признание давай, хто кутят свиснул! Хто меня удовольствию лишил и обокрал! Ребята молчали. Наташка стояла бледная, как осенняя береза. С треском переломив палку, Пыша ушел. А в доме Санькиной бабки с того дня начали твориться чудеса. Куда-то исчезал хлеб, Наташка, никогда не любившая молоко, теперь выпивала за день целую кринку. И ласково просила еще. Взрослые только диву давались и, кажется, что-то заподозрили. Один Саня ничего не замечал, пока Наташка, виновато опустив голову, сама во всем не покаялась. – Саня, – сказала она. – Я сразу хотела рассказать, да боялась, что Пыша узнает. Это я… щенков ночью… украла. – Ты? – Они тут, Саня, на сеновале. Они хорошие. Щенки облизывали маленькими горячими язычками Санькины руки, терлись гладкими боками, тыкались пятачками влажных носов в ладони. – Большие уже, – сказал Саня. – Ты не сердишься? Правда не сердишься? – Честно не сержусь. А тебе страшно было? – Еще как страшно! – Ты герой! – Нет, Саня. Я трусиха. У меня ноги дрожали и руки. – А Жучка тебя не укусила? – Я ей хлеба дала и всю правду рассказала. Ну, что Пыша задумал. Жучка даже заплакала. До сеновала за мной шла и ни разу не тявкнула. – Умная собака, если сразу все поняла. Щенят они выходили и, не таясь, раздали в августе ребятам. Пыша начал было кричать, что его ограбили, что он донесет, куда следует, потребовал выкуп, но его дружно поколотили и Пыша смирился с потерей. Второй раз – Саня учился уже в девятом классе, а Наташка в седьмом – Пятница забежала после уроков очень расстроенная. – Вот. – Она разжала кулачок, и Саня увидел записку. – Понимаешь, я ему объясняла, объясняла, что не могу с ним дружить, а он, как дурак, ничего не понимает. «Наталья! – писал Федька Калякин из 9 «Б». – Ты мне нравишься. Сегодня чапаем в кинуху. Жду тебя в шесть вечера у «Звездочки». Не придешь – не серчай! Ф. К.» – Ну и пожалуйста, – почему-то обиделся Саня и отвернулся к окну. – Саня, – кротко сказала Наташа. – Я же с тобой дружу. Ты мой самый-самый лучший друг и товарищ! Больше я ни с кем не хочу дружить. На свидание с Калякиным Пятница, конечно, не пошла. На следующий день – Саня тогда болел и обо всем узнал от Жанны Хвостиковой, Наташкиной подруги, – Калякин, не успели выйти со школьного двора, больно дернул Наташку за косы. – Дурак, – сказала Наташка. – И никакой надежды. – Это твой Саня-Маня дурак, – захохотал Калякин. – У него уши в разные стороны. – Не смей так говорить о моем товарище! – Ха-ха-ха! Испугался! Поймаю твоего Саню – ноги повыдираю, костыли приделаю! – Ты?! Костыли?! Сане Сергееву?! Тяжелый портфель обрушился на голову Калякина. Побелевшие ручонки вцепились в ворот рубашки. Жанна говорила, Наташку едва оттащили. Так она сражалась за лучшего друга! И Федька Калякин испугался, бросился наутек. «Чокнутая, – заорал издалека. – Шуток не понимает». И целую неделю ходил тихий, задумчивый, никого не задирал. И целую неделю Пятница, словно ничего не случилось, навещала больного Саню, рассказывала о школьных новостях, но о драке – ни слова. А когда он не выдержал, спросил сам, сначала побледнела, потом покраснела, виновато опустила голову. – Ну, Саня, я понимаю: драться нехорошо. Но ведь я нашу дружбу защищала! Дружбу всегда защищать надо, правда? – Да, – ответил, он, чувствуя, как внутри что-то горит и плавится. – Правда! Кроме этих двух прекрасных недомолвок, у нее не было от лучшего друга никаких секретов. Саня знал всю Наташкину жизнь – от детского сада до последних дней. Знал ее любимые звезды, стихи, книги, песни, знал подруг, сотрудников по работе, мечты и надежды, знал, как тяжело ей пришлось в последний год, когда долго болела, а потом умерла Наташкина бабушка. Он знал все. И в голове просто не укладывались странные недомолвки и скорые сборы. Что недоговаривает, что скрывает от него надежная, верная Пятница? Что произошло за те несколько часов, пока старлея доблестных ВВС не было дома? Лиля? Саня даже вздрогнул, подумав о жене капитана Ропаева. Лиля могла все. Все могла полная, свежая, румяная, точно купчиха, сошедшая с кустодиевской картины, Лиля. На первый взгляд она производила впечатление добрейшей женщины. Горячо сочувствовала, если говорили о несчастьях – даже слезу пускала и громко сморкалась. Заразительно смеялась в веселой компании. Притворно охала, когда летчики вспоминали какой-то опасный полет. Раскусить ее было не просто. Детали, штрихи к портрету постепенно накапливались, откладывались в памяти, как камешки на мозаичном панно, пока не превратились в ясный, четкий, образ. Когда же это началось? Кажется, на дне рождения лейтенанта Хромова. Да, именно тогда Саня впервые увидел Лилин взгляд – Лиля смеялась, а холодный, расчетливый взгляд скользил по стенам, по ковру, по полкам серванта, по книжному шкафу. «Ах, как хорошо у вас, Хромов! – смеялись острые зубки. – Какой фарфор! Хрусталь! Книги! Вы все это оттуда привезли?!» Потом они как-то случайно встретились на улице, и капитан Ропаев, вспомнив о затруднениях с контрольными для академии, потащил Саню к себе. «Конечно, конечно, – улыбались белые острые зубки. – Что вам делать в холостяцкой квартире? Поужинаем, поговорим. Правда, у нас невесть что, но картошка найдется». Картошка действительно нашлась. Капитан сунулся было в холодильник, вытащил банку красной икры, но, натолкнувшись на холодный, расчетливый взгляд, втянул голову в плечи и поставил обратно. «Заходите, Саня, – улыбались на прощанье белые зубки. – Всегда будем рады». И он, как последний дурак, заходил: просто так, и по какой-нибудь надобности, и чтобы одолжить денег на шубу для Наташки. «Володя прав, – бросила тогда с кухни Лиля. – У нас нет свободных денег. И не намечается». А через полчаса повесила шубу в шкаф, ломящийся от всякого барахла, и, конечно, с удовольствием, с белозубой улыбкой оглядела квартиру,напоминавшую скорее музей случайных вещей, чем обиталище разумного существа. Чего тут только не было! Рюшечки, слоники, подставочки, забитый посудой сервант, ковры и паласы, диван, на котором не разрешалось сидеть (дочери пусть останется), два телевизора – обычный и цветной, бронзовые подсвечники без свечей, модерновые люстры и бра, закрытый газетами книжный шкаф (полировка может испортиться!), старый заграничный рояль, на котором никто не играл (но какой звук, какой звук!), – все три комнаты были завалены, заставлены, забиты, как лавка старьевщика. Книг в этом доме на руки не выдавали, денег не одалживали – разве что под проценты, на вкусную и здоровую пищу случайному гостю рассчитывать не приходилось: для таких существовало фирменное блюдо – «картошка в мундире» с луком и солью. Всем этим огромным, разрастающимся с каждым днем хозяйством заправляла румяная, довольная собой Лиля. Она нигде не работала, часами слонялась по магазинам или перемывала чьи-нибудь косточки у таких же, как сама, трех-четырех офицерских жен. Вечером, когда усталый Ропаев возвращался с полетов, вся неизрасходованная энергия выплескивалась на мужа – Лиля самозабвенно, жадно мечтала обратить капитана в свою, мещанскую, веру. В ход шли ласки, хитрость, фальшивая кротость, чаяния о будущем дочери. И первоклассный летчик понемногу заражался бациллами стяжательства, становился рабом вещей, начинал себя чувствовать в пыльной, захламленной квартире удобнее, чем в кабине боевой машины. Саня не любил кустодиевскую купчиху. Она тащила из авиации Володьку Ропаева, мечтательного паренька, когда-то с неподдельным изумлением глядящего на небо, а теперь дрожащими пальцами пересчитывающего деньги для очередного вклада на сберкнижку. Жадная, расчетливая, слащавая, насквозь лживая Лиля была для старлея доблестных ВВС существом, стоящим по другую сторону баррикад. И это существо могло все. Так неужели, пока он летал за тридевять земель, Лиля успела навестить Наташку и, смеясь острыми зубками, подлить в чистую, юную душу смертельный яд?! Ну, Лиля, если это правда… – Наташа… – Он постучал в дверь ванной. – У тебя Лиля была? – Да, – послышался заплаканный голос. – Но это неважно. Я ее сразу поняла. Она возмущалась, что ты оставил их семью на голодном пайке – требуешь мешок трюфелей. Саня засмеялся. – Что ты ответила? – Послала ее ко всем чертям! Вежливо, правда. И посоветовала в мужские дела не вмешиваться. – Молодец! – облегченно вздохнул Саня. – Выходи, я тебя обниму! Как настоящего боевого товарища. Ты сражалась за идею! Задвижка щелкнула, дверь ванной слегка приоткрылась и в образовавшемся проеме показалась тонкая, красивая рука. Саня чмокнул эту самую прекрасную на свете руку, приложил к щеке. – Нат,- сказал он. – Дружбу надо защищать, правда? За дверью всхлипнули. – Правда. – Тогда объясни, почему ты собралась уезжать. – Мне сказали, что я… бросаю на тебя тень… и могу испортить всю летную… биографию. – Ты? Испортить мою биографию? Какой идиот тебе это сказал?! Лиля? – Один офицер. С двумя большими звездочками. – Подполковник?. – Не знаю, наверное. Саня начал догадываться. – Когда он приходил? – Часа за два до тебя. – Сиди дома и никуда не выходи, – резко, по громовски, сказал он. – И вытри нюни! Я скоро вернусь.Все в нем горело и кипело. Клокотало от возмущения и несправедливости. Первый Сергеев, яростно сжимая кулаки, шел в бой за правое дело. С ожесточением толкнув дверь парадного, он шагнул в сумерки. На улице, как после долгого артобстрела, стояло зыбкое, тревожное затишье. Нигде не выло, не скрежетало, не трещало: беспощадный ураган, словно устав от жаркой схватки, смирился, стих. Несколько сломанных берез, которые еще не успели убрать, помятые клумбы, да непривычно голые, без телевизионных антенн, крыши домов – вот и все, что напоминало о грозном нашествии. Но и эти следы разрушения уже прятала, маскировала сиреневая темень. Военный летчик Сергеев шел к штабу. Было тихо, морозно. Под ногами стеклянно похрустывали лужицы, покрытые пластинками тонкого, узорчатого льда. Где-то вдалеке испуганно, осторожно, будто проверяя голос, тявкала собачонка. Подойдя к небольшому двухэтажному зданию, Саня предъявил часовому удостоверение и, поднявшись по гулкой бетонной лестнице, громко постучал в коричневую, недавно окрашенную дверь. – Войдите, – послышался приглушенный голос замполита. Саня толкнул дверь. – Старший лейтенант Сергеев по личному вопросу! И только тут увидел, что замполит не один. Высокий, подтянутый майор с академическим значком и солидными для его возраста орденскими планками – в несколько рядов – стоял в глубине кабинета, листая какие-то бумаги. На столе, на стульях, на полу – всюду лежали папки с делами, толстые амбарные тетради, плакаты с обязательствами, старые «Молнии» и «Боевые листки». Саня догадался – об этом поговаривали давно – подполковник сдает дела. И внутренне ощетинился – этого офицера с рыхлой канцелярской выправкой в полку не любили, не уважали. Летчиком он считался посредственным – никак не мог подняться выше третьего класса, – нужды и потребности авиаторов его не волновали, не интересовали. По сути, всю огромную целенаправленную работу по освоению новой техники, по быстрому росту летного состава взвалили на свои плечи Командир и начальник штаба. Подполковник-бюрократ зарылся в бумагах. Но в армии уже началась большая, серьезная перестройка, ветер решительных перемен гулял по полкам и соединениям и вот, наконец, добрался до их глухого леса. На смену «пташечке», как авиаторы называли подполковника, пришел новый, судя по первому взгляду, опытный летчик и грамотный политработник. – По ли-ичному? – хмуро переспросил «пташечка» и закаменел. – У меня, товарищ старший лейтенант, на двери ясно написано: прием по средам. По средам, а не по пятницам! – Прошу вас выслушать меня сейчас. Это займет десять секунд! – Гм… – «Пташечка» испуганно взглянул на майора с академическим значком. – Ну что же. Десять секунд, говорите, – он терзался сомнениями. – А, что там! – демонстрируя свою чуткость к личным вопросам личного состава, рубанул он рукой. – Слушаю вас. – И тут же дал задний ход: – Хотя теперь у вас другое начальство, – «пташечка» покосился на майора. – Можно и ему. Я вроде как уже не у дел… – То, что я должен сказать, адресовано вам, товарищ подполковник. – Хм, – закаменел «пташечка» и, наконец решившись, величественно кивнул: – Ну, что там у вас? Только быстро! – Я пришел вам сообщить, товарищ подполковник, – четко, бесстрастно, голосом Командира отчеканил слова Саня, – что вы грубый, невоспитанный солдафон! Разница в званиях и возрасте не позволяет мне выразить свое мнение в более подходящей форме. Но можете считать – я это сделал! И, щелкнув каблуками, вытянулся по стойке «смирно». Майор, оторвавшись от бумаг, с любопытством взглянул на старлея доблестных ВВС – точно брал в перекрестье прицела. «Пташечка» побледнел, позеленел, покраснел, с грохотом выскочил из-за стола. – Да я вас!.. Старшему по званию!.. Мой авторитет!.. За такие штучки!.. – казалось, он немедленно растерзает летчика. – За свои штучки я отвечу, – спокойно отрезал Саня. – Но не раньше, чем вы извинитесь перед девушкой, которую оскорбили! – Сумасшедший! – затрясся в истерике «пташечка». – Я? Извиняться? Перед вашей сопливой девчонкой?! Он сумасшедший, – палец с чернильным пятном уперся в Саню. – Его надо изолировать от общества! Майор спокойно положил бумаги на стол. – А в чем, собственно, дело? – насмешливо взглянув на Сергеева, спросил он. – И почему так много слов и эмоций? «Пташечка» ослаб, засуетился, дрожащей рукой открыл сейф. – Вот. – Он с надеждой сунул майору какой-то листок. – У меня жалоба! Сигнал, так сказать. Без подписи, конечно, инкогнито, научно говоря, но я, – он многозначительно вскинул голову, – догадываюсь… Источник проверенный. Не раз, так сказать, сообщал для сведения. Новый замполит невозмутимо взял листок, пробежал глазами. – Ну и что? – Как что? – взвился «пташечка». – Необходимо взять на заметку, приобщить к делу. Вдруг когда понадобится. А у нас, так сказать, уже бумажка есть, документ. – Выбросите это грязное «инкогнито» в корзину. – Но я должен отреагировать! – Вот и реагируйте. – Позвольте, позвольте, – «пташечка» победно заострил перемазанный чернилами палец. – Это как же? Письмо трудящегося в корзину? Сигнал жены офицера?! Ну, знаете… – Это не письмо, не сигнал, а кляуза, – резко оборвал его майор, и Саня удивился его резкости. – Клевета на хорошего человека! Вот на него, на старшего лейтенанта Сергеева. И наша задача – военного летчика Сергеева от этой клеветы оградить! – Ну, нет! Меня так не учили. Я передам это заявление, согласно описи. А вы уж сами… – Передайте сейчас. Вот реестровая книга, – склонившись над столом, майор размашисто расписался, – я поставил в ней свою подпись. Теперь письмо мое. Прочитайте, Александр Андреевич, эту стряпню, – он протянул Сане листок. – Прочитайте и забудьте. Думаю, у вас хватит на это мужества? Саня оторопело развернул листок. «Считаю своим долгом проинформировать, – он узнал почерк Лили Ропаевой, – что аморальное поведение старшего лейтенанта Сергеева А. А. недостойно высокого звания советского офицера. Так, находясь в состоянии алкогольного опьянения, он ворвался ночью в наш образцовый магазин военторга, устроил дебош и с помощью грубой физической силы принудил продавцов продать ему импортную шубу за 840 рублей, хотя, как известно всякому, у офицера Сергеева таких денег никогда не было. К сожалению общественности, это не единичный факт. Вся жизнь офицера Сергеева – неустанное падение вниз, в трясину аморальности. В этом нетрудно убедиться, посетив его квартиру, которую указанный выше офицер превратил в рассадник зла. Вторую неделю, а может, второй месяц там проживает не известная никому особа по кличке «Нат», не имеющая к офицеру Сергееву никакого отношения. Эта особа…» Саня услышал Лилин голос. Лиля смеялась, но холодный, расчетливый взгляд изучал военного летчика Сергеева: как, Санечка, настроение? Не испортилось? Ничего, ничего – привыкай! – Но ведь это же… неправда, – в замешательстве произнес он, брезгливо отодвигая листок. – Как же так? Почему? – Почему? – задумчиво повторил майор. – Пока не знаю, Александр Андреевич. Но буду знать, поверьте. А сейчас – передайте мои искренние извинения вашей девушке. И самые искренние извинения товарища подполковника, – он внимательно посмотрел на «пташечку». – Да, да, – как-то разом сникнув, старчески прошамкал «пташечка». – Промашка вышла… Извиняюсь… Не вник… Не разобрался… Извиняюсь… – Вот и уладилось. – Майор открыто и по-мужски крепко тряхнул Санькину руку. – Можете быть свободны! – Есть передать извинения и быть свободным! – гаркнул Саня. На улице, с радостным возбуждением направляясь к дому, он вскользь подумал, что, наверное, и Лиля, и капитан Ропаев считают свой образ жизни, манеры поведения, вкусы, воззрения единственно возможными и правильными, а его, Саню, просто ненавидят. Ненавидят за то, что он покупает на свою зарплату ребятишкам из их дома конфеты и игрушки, страстно любит авиацию и Наташку, легко и с удовольствием учится не для карьеры в академии. За шубу ненавидят, за бесшабашность, за веселое настроение, за этот полет, из которого он вышел победителем, за многочисленных друзей – ненавидят за всю его жизнь, за сам факт существования, за то, что он – другой! Но, бог ты мой, как мелка, как ничтожна эта затаившаяся, скрытая фальшивой улыбкой злоба. Как примитивна в сравнении с их трудной работой, с их настоящим мужским делом. И как прекрасно, что ветер больших перемен давно гуляет по стране и нет ни одного уголка, ни одной отдаленной точки, куда бы не доходили его порывы!
Глава одиннадцатая
ВЫБОР
– Саня! Санечка! – сияющая Наташка бросилась ему на шею, чмокнула в щеку. – Генерал Николай Дмитриевич сказал – тебя орденом наградили! Боевым! Он шампанское принес! Мускатное! Полусладкое! Еще Командир тебе дает целую неделю на устройство личной жизни! И меня больше никто не выгоняет! Николай Дмитриевич сказал, что тот подполковник пошутил – у него такие глупые шутки. – Конечно, Нат, подполковник пошутил, – улыбнулся Саня. – Я сейчас был у него. Он приносит тебе самые искренние извинения. И навсегда прощается с нами – уходит в отставку. – Вот здорово! – прыснула Наташка. – Просто замечательно! Значит, нет никаких причин для печали? – Никаких! – Тогда… тогда устроим пир на весь мир! Раздевайся, вешай свою доху, развлекай гостей, а я мигом. Р-р-р, – сложив руки крыльями, она веселым самолетиком понеслась на кухню. – Я миго-ом! В другой раз Саня смотрел бы и смотрел ей вслед, как очарованный странник, но сейчас какое-то неясное предчувствие кольнуло, заторопило. Сняв меховую летную куртку, старлей доблестных ВВС открыл дверь в комнату и – будто попал на праздник, сотворенный заботливыми Наташкиными руками. Все кругом сверкало первозданной чистотой и порядком. Стол-книжка, обычно пылящийся под диваном, стоял посреди комнаты, накрытый ослепительно белоснежной скатертью. Пышные красные гвоздики (откуда?) ярко пылали на фоне поблескивающих салатниц, тарелок, ножей, вилок, бокалов. Светло и солнечно горели люстра и бра. За журнальным столиком, отхлебывая из высоких фужеров на тонких ножках пепси-колу, азартно играли в шахматы Командир и генерал Матвеев. – Признавайтесь, Сергеев, – с улыбкой взглянул на него Командир. – Где отыскали такое чудо? Где нашли свое сокровище? – Наташку, что ли? – засмеялся Саня, кивнув генералу. – Мы с ней в одном доме жили. – Вот вам истина: удивительное всегда рядом, – откликнулся генерал. – Теперь я за вас окончательно спокоен, Сергеев, – сказал Командир. – Хорошая жена – это полжизни для мужчины, если не вся жизнь. Скажи мне, кто твоя жена, и я скажу, на что ты способен. Надеюсь, скоро будем гулять на свадьбе? – Месяцев через шесть, товарищ Командир. – Через шесть месяцев? – Понимаете, у Наташки бабушка полгода назад умерла. Вот мы и решили… – Ясно. – Думаю, через шесть месяцев будет в самый раз, – сказал генерал и как-то странно взглянул на Саню. – У меня к вам разговор, Александр Андреевич. Правда, тут не место и не время – хотел вызвать вас завтра. Да вот радиограмму получил: приказано срочно вылетать… Придется, если не возражаете, поговорить в неофициальной обстановке. – Слушаю вас, Николай Дмитриевич. – Вы садитесь, садитесь. Генерал снова изучающе посмотрел на него – как тогда в классе на разборе полетов, – помолчал. Командир, стараясь не греметь, начал осторожно складывать в коробку шахматные фигуры. – Что бы вы ответили, Александр Андреевич, – неопределенно сказал генерал, – если бы вам предложили другое место службы? Скажем, неподалеку от Москвы. Наверное, так принято – начинать подобные разговоры издалека. Наверное, это нужно – солидно, неторопливо вести беседу, заранее зная ответ. Но Саня условий игры не принял. – Солдат не выбирает место службы, Николай Дмитриевич. Солдат находится там, где этого требуют интересы Отечества. Генерал улыбнулся. – И где, по-вашему, сейчас должен находиться старший лейтенант Сергеев? – Здесь. На этом аэродроме. – Почему? – Если верить командованию, старший лейтенант Сергеев – перспективный летчик. Новую машину освоил полностью. Опыт боевой подготовки имеет. Случись завтра война, случись – какой-нибудь придурок за океаном нажмет кнопку, – он почти дословно повторил громовскую фразу, – старший лейтенант Сергеев и его товарищи сумеют дать отпор любому агрессору. Поэтому использование своих знаний на данном аэродроме считаю необходимым и целесообразным. – Ну что же, – сказал генерал. – Это хорошо, что вы так думаете, Александр Андреевич. Но думаете вы неверно. Именно интересы Отечества требуют, чтобы летчик Сергеев находился сейчас в другом месте. Там, где его способности получат более широкое применение. Это будет и справедливо, и по-хозяйски. К тому же, – добродушно добавил он, – вы не учитываете одну деликатную деталь. Ваша невеста – астрофизик. Кем она будет работать в подразделении, где несет службу старший лейтенант Сергеев? – Да, – растерялся Саня. – Наташа занимается физикой Солнца… – Вот видите, физикой Солнца! А вы хотите лишить Наталью Васильевну любимого дела. Ах, Сергеев, Сергеев… – Что же делать, Николай Дмитриевич. У будущей жены военного летчика выбор невелик. Или – или. Наташа это понимает. – Сейчас у вас есть возможность этот выбор расширить, – металл послышался в голосе генерала. – Мы получили указание направить в Центр подготовки достойных летчиков. Мне поручено предложить вам, Александр Андреевич, интересную работу, связанную с исследованием космического пространства. – Космического пространства?! – Именно так. Наверное, у старлея доблестных ВВС было очень удивленное и глупое лицо: Командир и генерал улыбнулись. Но Саня ничего со своим лицом поделать не мог. Каких угодно предложений он ждал от генерала Матвеева – перевода в летно-испытательный Центр, приглашения участвовать в Параде, посвященном Дню Воздушного флота страны, но Космос?! Если бы рядом разорвался снаряд или рухнул дом, Саня не удивился бы так, как удивился сейчас. Что он знает о космосе? Конечно, внимательно читал все сообщения в газетах о запуске космических кораблей и орбитальных станций, с интересом всматривался в открытые, мужественные лица космонавтов на портретах, следил за их работой на орбите, с удивлением смотрел по телевизору, как звездные долгожители – после многих месяцев борьбы с невесомостью – улыбались землянам усталыми и добрыми улыбками. Но все это было как-то далеко. И первые космонавты из далекого детства, окруженные ореолом романтики, и сегодняшние труженики, его современники, всегда казались Сане людьми из другого, недоступного ему мира. Теперь этот мир нежданно приблизился, неведомым образом стал рядом, начал влиять на его, Санькину, судьбу. Он растерялся. Почему-то вспомнил полет в стратосфере, яркие, мохнатые звезды; вспомнил проблесковый маяк посреди бушующего озера; вспомнил, как мальчишками они играли в Гагарина и старались улыбаться всему миру – тогда даже школьный двор казался им целым миром – ослепительной, неповторимой гагаринской улыбкой. Он вспомнил все это, и ему стало страшно: Гагарин, легендарный Гагарин, позвавший человечество в Космос, звал теперь в звездные дали его, Саньку Сергеева. Словно пришел ему час облачаться в доспехи небесных долгожителей и уходить в неизведанное. – Что задумались, Александр Андреевич? – спросил генерал. – Я жду ответа. – Не знаю, Николай Дмитриевич, – он облизнул языком пересохшие губы. – Все так неожиданно. Я и космос… – и сам, удивленный таким сочетанием слов, почувствовал себя ничтожной песчинкой в Необозримом и Бесконечном. – Понимаю вас, Александр Андреевич. Но, скажите, в принципе вы хотели бы стать космонавтом? – Да… Наверное… – он говорил тяжело, медленно. – Космонавтика собрала вокруг себя больших людей. Таких, как Сергей Павлович Королев, Юрий Алексеевич Гагарин… Космонавтику делают Личности. Космонавтика раздвигает привычные горизонты, дает людям возможность почувствовать себя Землянами… Дает осознание того, что каждый из нас – часть Вселенной. Но это так огромно, необозримо… Не знаю, смогу ли я… Получится ли… Какой-то старший лейтенант… – Гагарин тоже был лейтенантом! – Так ведь то Гагарин, Николай Дмитриевич! – А вы – Сергеев. – Да, – сказал Саня, окончательно чувствуя себя маленьким и ничтожным. – Я всего лишь Сергеев. – И поскольку вы Сергеев и не обладаете гагаринской реакцией на столь перспективные предложения – ответ дадите через час. При положительном решении уже в конце месяца получите вызов. – Так скоро? – Обычно бумажные процедуры длятся от четырех месяцев до года. Но тут все упростилось – с вашим личным делом уже ознакомились. Мнение единодушное: старший лейтенант Сергеев космонавтике нужен. Да и при поддержке Группы поиска вы показали себя с хорошей стороны. Ребята – те, которых вы обнаружили, – просили кланяться. – Спасибо, Николай Дмитриевич. Через час я дам ответ. – Только… Генерал не успел договорить – дверь скрипнула, медленно отворилась, и в комнату боком протиснулась сияющая Наташка с большим белым блюдом в руках. На тарелке сочно дымился ароматный, вкусно пахнущий кусок свинины, покрытый тонкой, коричневой корочкой. Мясо было украшено зеленым луком, рядом возвышалась горка румяного, запеченного целиком картофеля. Тонкие, будоражащие запахи подступили, защекотали. Разом забыв о делах и разговоре, мужчины как зачарованные, уставились на шедевр кулинарного искусства. – Мясо по-разбойничьи, – сказала Наташка страшным голосом, поставив блюдо в центр стола. – Если мужчин не кормить таким мясом, они начинают смотреть в лес! И, по-пиратски прищурив один глаз, лихо воткнула в дымящийся кусок свинины, начиненной специями, большой кухонный нож и вилку. Тонкое лезвие ножа качнулось, завибрировало. И все почувствовали, что на столе и вправду дымится мясо по-разбойничьи, заволновались, загремели стульями. Генерал Матвеев с видом страшно голодного, измученного путника первым протянул тарелку, и суровая атаманша величественным жестом отрезала ему шикарный кусок мякоти. – У-у-у, о-о-о! – застонал он от блаженства и счастья. – Ничего… подобного… никогда… не пробовал! Если бы меня… так кормили… в летной столовой… навсегда остался бы… в этом лесу!.. До конца… дней своих! – К мясу, граждане разбойники, предлагается белый соус, – атаманша окинула всех грозным взглядом. – Верное средство от ран и телесных недугов! – У-о-у! Теперь… это еще… вкуснее! На Санькиных глазах происходили удивительные превращения. Строгий, суровый генерал Матвеев вдруг перевоплотился в обыкновенного добряка, пышущего здоровьем и силой, – наверное, таким он и был в жизни, – стал по-человечески простым и доступным. Щедрая улыбка оживила бесстрастное лицо Командира и он, как ни пытался, не мог ее спрятать. Какая-то неведомая сила стерла различия в должностях и званиях, раскрепостила их всех, столь непохожих и разных, заставила поднять забрала рыцарских шлемов, сделала такими, какими они являлись на самом деле. Саня неожиданно понял: этой неведомой силой была Наташка! – Наталья Васильевна! – взмолился генерал. – Не томите, откройте секрет. Научите, как готовить столь грозное оружие! Для дела надо. Я Москву таким мясом кормить стану и все проблемы исчезнут. Фонды дадут, штаты увеличат! Откройте тайну, Наталья Васильевна! – Ах, Николай Дмитриевич, Николай Дмитриевич, – атаманша превратилась в прежнюю веселую Наташку. – Вы уже такой большой, уже генерал, а не понимаете, что всякая раскрытая тайна перестает быть тайной. И теряет свой блеск и очарование. Командир засмеялся, выстрелив пробкой, открыл шампанское. – Будем наслаждаться неразгаданной тайной. За именинника! – Ура! – сказала Наташка, поднимая фужер. – За твой орден, Саня! За то, чтобы ты принял правильное решение! И, зажмурившись, сделала два крохотных глотка. – Но знаешь… – Она ласково посмотрела на него. – Какое бы решение ты ни принял, для меня оно всегда будет правильным! Генерал взглянул на нее с любопытством. – Наталья Васильевна, о каком решении вы говорите? Наташка прыснула. – Как прекрасно, что мужчины так наивны! – сказала она. – В дом к рядовому летчику неожиданно приходят Командир полка и генерал, имеющий персональный самолет; вся компания закрывается в комнате и минут сорок о чем-то шушукается. А глупая девочка Наташка должна думать, будто это в порядке вещей. И что в Н-ском авиационном подразделении генералы каждый вечер навещают лейтенантов и о чем-то шушукаются. Так я должна думать, Николай Дмитриевич? Казалось, и Командир, и генерал, и Саня упадут со стульев – так хохотали разоблаченные конспираторы. – На обе лопатки, Наталья Васильевна, на обе лопатки! – рокотал, вытирая выступившие слезы, генерал. – Недооценили мы обстановочку, ох недооценили! – Каждый вечер генералы с лейтенантами шушукаются, – повторял сквозь смех Командир. – Что делается, что делается? Каждый вечер генералы… Ха-ха-ха… – А что? – спрашивал у всех Саня. – Неплохая жизнь в Н-ском подразделении, ох неплохая… Наташка снисходительно смотрела на мужчин, как взрослые смотрят на расшалившихся малышей, ждала. – Знаете, Николай Дмитриевич, – она стала очень серьезной и отрешенной, – когда я первый раз вас увидела, я все поняла. Не требовалось никаких слов. Я почувствовала: наши судьбы – и ваша, и Санина, и Командира, и моя – очень тесно переплетутся в будущем. Так случается в жизни. А сегодня, как только открылась дверь, я знала: вы пришли за Саней и мной. Не разбираюсь в этом – может быть, новая машина, может быть – новое место службы. Но ваш приход все поставил с ног на голову. Поэтому я и хочу, чтобы Саня не спешил с решением, все хорошо обдумал. Он делает Выбор, понимаете? – Да, – строго сказал генерал. – Выбор сделать нелегко. Думаю, можно признаться: Александру Андреевичу предлагают новую работу. Неважно какую. Главное – интересную, перспективную. Там, где находится эта работа, есть возможность заниматься астрофизикой. В частности, физикой Солнца. Наташка начала медленно бледнеть, как-то разом сжалась, сникла, беспомощно стиснула виски ладонями. – Господи, – тоскливо, жалостливо, совсем по-женски прошептала она. – Господи!.. Это же Космос! И столько отчаяния и страха было в ее словах, столько беззащитности перед бесконечным звездным миром, что мужчины подтянулись, посуровели. Сане показалось, будто все галактики, какие только существуют, все – до последнего нейтрино – холодные эфирные пространства ворвались в их небольшую комнату и они проваливаются куда-то в черную дыру. И в ту же секунду он принял решение. – Да, – жестко сказал генерал. – Это – Космос! Они проваливались в черную дыру, враждебное всему живому пространство сжималось, дыхание останавливалось. – Ничего хуже предложить не могу! – неожиданно рассвирепел генерал. – Работа для сильных и настоящих! Адская! Каторжная! Опасная! А вы что думали, Звезды Героев этим ребятам просто так дают? За красивые глазки? Да по мне легче через три смерти пройти, чем полгода вкалывать на станции и не терять формы! И коль вы, Наталья Васильевна, все знаете, хочу услышать: что думаете по этому поводу? Только, пожалуйста, – добавил он мягче, – без этого, без этого. Наташка подняла на него большие печальные глаза, через силу улыбнулась. – Я не буду плакать, Николай Дмитриевич. Только напрасно вы хотите знать мое мнение – думать, как вы, как Саня, как Командир, я не могу. Понимаете? Я вижу мир глазами женщины. Ваше опасное ремесло мне неподвластно. Я боюсь высоты, лягушек, перед Космосом испытываю неистребимое чувство страха – почти панический ужас. Но та работа, которую вы предлагаете старшему лейтенанту Сергееву, моему будущему мужу, это работа и для меня. Понимаете, для меня тоже, для нас двоих. Только Сане в ней достаются опасность, риск, напряжение, усталость, а мне – ожидание, бессонные ночи, вечные волнения, слезы. И нельзя унывать. Распускать нюни, как вы, мужчины, говорите. Нельзя превращаться в домработницу или домашнюю хозяйку. Нельзя обабиваться, толстеть, терять женственность. Это, может быть, не легче, а даже труднее, чем управлять космическим кораблем или годами жить на орбитальной станции. Но, понимаете, так устроен мир: ни один самый умный, самый сильный, самый гениальный мужчина не может полностью раскрыться, полностью проявить свои возможности и дарования, если рядом с ним нет настоящей женщины. Это не максимализм, нет. Рядом с Марксом была Женни. С Владимиром Ильичем – Надежда Константиновна. С Пушкиным – несравненная Натали. Петрарку вдохновляла Лаура… Пусть не покажется кощунством, – Наташа говорила горячо, страстно, – но поставьте на место этих прекрасных женщин какую-то мещанку, вроде Лили Ропаевой, какую-нибудь посредственность и – история не досчитается многих имен. Или эти имена будут звучать в другой оркестровке. Понимаете? Женщина, слабая женщина, вдохновляет мужчину, стремящегося в своем изначалии к движению, к борьбе. Женщина возвышает его душу и помогает стать Солдатом и Поэтом, Гражданином и Художником. Но эта же женщина может и убить в мужчине задатки Поэта или Художника. Понимаете? И ваше предложение, Николай Дмитриевич, – закончила она, – это огромная ответственность не только для летчика Сергеева, но и для меня тоже. Огромная! Быть женой истребителя – куда ни шло, но женой космонавта?!. Словно бесконечно устав от этого монолога, от внутренней борьбы, от напряженной работы мысли, она откинулась на спинку стула и отрешенным взглядом посмотрела на красные гвоздики, стоявшие в центре стола. Мужчины сидели серьезные, задумчивые. Саню колотила дрожь, точно будущий покоритель Космоса стоял перед распахнувшейся бездной – за все семнадцать лет дружбы он никогда не видел Наташку такой. Не маленькая беззащитная девочка сидела рядом с ним, а мудрая, взрослая женщина. И, глядя на нее, Саня начинал понемногу осознавать, что никогда, в сущности, не знал Наташки, никогда не подозревал, что своими поступками (засыпала песком глаза хулиганов, украла щенков, отдубасила Федьку Калякина и многими, очень многими другими) она не только защищала их дружбу, но и разжигала в нем огонь веры и надежды, озаряла жизненную дорогу светом. Саня вспомнил вдруг все мальчишеские беды и несчастья – всё до последнего, – вспомнил военный госпиталь, где решалась его судьба после той неудачной посадки в училище, и какие бы картины ни проявлялись в потревоженной памяти – везде в трудные минуты он видел рядом с собой верную Пятницу. Сейчас она тоже была с ним: отрешенная и задумчивая. Как никогда задумчивая и отрешенная. Но понемногу ее глаза теплели, наполнялись светом, наконец, поправив волосы, она подбадривающе улыбнулась Сане мягкой, нежной улыбкой, и он понял – прочитал ответ в ее глазах: Пятница сделала выбор и их решения совпали. Вдвоем, вместе они взваливали на себя нелегкую ношу, но теперь она не казалась такой тяжелой, как прежде. – Спасибо вам, Наталья Васильевна, – сказал генерал. – Вы открылись мне с новой, неожиданной стороны, и я благодарен случаю за это. И рад, что у моего товарища по авиационному цеху такая замечательная во всех отношениях, настоящая невеста. Наташка засмеялась. – Как здорово! Сколько прекрасных слов я сегодня услышала! – Мы не мастера на красивые слова, Наталья Васильевна, – сердечно сказал Командир. – Но я от всей души присоединяюсь к Николаю Дмитриевичу. – Что же, – гордо вскинула носик Наташка. – Осталось подтвердить слова делом. Мясо стынет, граждане разбойники! И мужчины набросились на прекрасное мясо, которое даже в холодном виде не потеряло своих вкусовых качеств, и с удовольствием подтвердили слова делом. А потом с еще большим удовольствием подняли бокалы за самое яркое и загадочное творение природу – за Женщину – и стоя, как полагается настоящим рыцарям, осушили фужеры с золотистым напитком. Но Время уже подстегивало их, Время звало в дорогу, и генерал, встав из-за стола, крепко обнял и расцеловал молодую пару и, завидуя белой завистью их чистому счастью, приказал пригласить на все свадьбы – на ту, что будет через полгода, и на серебряную, и на золотую, и на платиновую. – Я ни о чем не спрашиваю, – улыбнулся сказочно помолодевший генерал Матвеев. – Я читаю ответ в ваших глазах. Вызов – через неделю!Глава двенадцатая
ОСЕННИЕ ЗВЕЗДЫ
Генерал Матвеев слово сдержал – вызов пришел. Пришел на восьмой день, когда Саня, с упоением открутив в зоне сложный пилотаж – словно в баньке березовым веничком попарился, – обсуждал с тремя «К» проблемы контакта с внеземными цивилизациями. Механик, устроившись под горячим соплом двигателя, рисовал на листке бумаги непонятные иероглифы и предлагал вести поиск в районе Сириуса – там, по его мнению, возможна разумная жизнь. Он уже приготовился выложить основные аргументы, как спор неожиданным образом оборвался – старлея доблестных ВВС вызвали в штаб. Даже подали на стоянку дежурный автобус, попросту – карету, чтобы летчик не задержался где-нибудь в пути. Такие почести ничего хорошего не предвещали, и Саня на всякий случай приготовился к худшему. Но когда увидел сердитого начштаба, а на столе выписанные на имя офицера Сергеева проездные документы и командировочное предписание, все понял. Не удержавшись, расцвел в улыбке, растянув рот до ушей. – Вы, Сергеев, командируетесь в столицу нашей Родины Москву, – не приглашая сесть, буркнул начштаба. – Для чего – сами знаете. Хотя, думаю, не по столицам вам надо ездить, а летать. Летный план, так сказать, выполнять. Но у меня приказ. Вот получите и распишитесь, – он протянул документы. Саня аккуратно расписался. Начштаба повертел перед глазами его автограф и, видимо оставшись недоволен, совсем набычился. – Вы, Сергеев, смотрите! Смотрите, говорю! На ответственное дело идете! Это вам не арбузы на самолете возить. Улавливаете мою мысль? Чтоб без этого. Без этого, ясно?! Чтоб наш полк в столице нашей Родины не посрамили! Чтоб не забывали, из какого вы полка, говорю! – Есть не посрамить честь полка! – Идите… Постойте! – начштаба грузно вышел из-за стола, краснея, протянул руку. – Желаю успеха! От всего сердца! – и так сжал, будто Саня и вправду собирался возить арбузы на всех боевых самолетах ВВС. – Спасибо, Василий Степанович! – Да смотрите, без этого! Без этого, говорю! – Так точно, без этого! В тот же день Саня уехал. Стоял теперь в пустом коридоре скорого поезда, глядел в вагонное окно, чувствуя, как бесстыдно-откровенно счастлив, и счастье его свежо и остро, потому что молод, неисчерпаемо здоров, потому что стучат колеса и впереди ожидает неизвестность, а позади остался аэродром, товарищи, память – связующее звено между прошлым и настоящим. Мимо летели дорожные столбы, полустанки, леса, поля, деревушки, озера, и все казалось старлею доблестных ВВС необыкновенным и сказочным. И разноцветные домики, один краше другого, и стрелочницы с желтыми флажками, и машины, снующие по дорогам, и недвижное небо, и облака – вся русская земля с ее необозримыми просторами, с далеким манящим горизонтом. С детским восторгом он вспомнил доброго начальника штаба, неизвестно зачем напускающего на себя строгий и хмурый вид, вспомнил крепкое рукопожатие и всю безвозвратно растаявшую неделю, отпущенную на отдых – каждый день, каждую минуту вспомнил, – и ушедшее, канувшее в вечность снова вернулось, заволновало. Он увидел густую черную ночь, звездные россыпи, Наташку в меховой куртке, себя рядом, притихший военный городок. – Видишь, Саня, тот равносторонний треугольник? – показывая в южный сектор неба, требовательно спрашивала Наташка. – Одна вершина треугольника – красная звезда Бетельгейзе, альфа Ориона. Другая – белый Сириус, альфа Большого Пса. Третья вершина – желтоватый Процион, или альфа Малого Пса. – Нат, а как переводится название Проциона? – Восходящий раньше Сириуса. Нам с тобой, Саня, Процион очень нужен. Это навигационная звезда. – По ней можно определить страны света? – И страны света, и даже курс. Видишь, как сверкает! Одна из ярких звезд неба. По блеску уступает только Сириусу. – А сколько лететь до Сириуса? – Лететь? – засмеялась Наташка. – Почти девять световых лет! До Проциона – одиннадцать. – Одиннадцать лет со скоростью света?! Значит, эти звезды очень большие? – Еще какие большие! По массе Сириус в три раза больше нашего Солнца, Процион – в полтора раза. Но светят они куда ярче. Сириус в двадцать раз ярче Солнца, а Процион – в десять раз. Так что, Саня, если бы мы сейчас оказались на Проционе, мы бы даже не увидели наше Солнышко невооруженным глазом – такая это слабая звезда. – Жалко, – вздохнул Саня. – Я думал, Солнце видно из всех галактик. – Ты не печалься, – подбодрила Наташка. – Солнце работает надежно. И дает жизнь. Не то что мертвый Сириус или Процион. – А разве там не может быть жизни? – Нет, Саня. Ее погубили белые карлики – невидимые спутники Сириуса и Проциона. – Невидимые? Как же их увидели? – Их никто не видел – о них догадались. Своим страшным тяготением белые карлики вызывают возмущение главных звезд и выдают себя. – А почему карлики? – Понимаешь, Саня, у них уже выгорел водород и ядра атомов упаковались так компактно – просто жуть! Один кубический сантиметр вещества белого карлика весит четыре тысячи килограммов. Представляешь?! – Ничего себе кубик! – Даже не поиграешь. Когда-то белые карлики считались сверхплотными звездами. А потом ученые открыли еще более плотные звезды – нейтронные. Только ты меня перебиваешь. Слушай про Процион. – Мы уже пришли к Громовым, Нат. – Вот жалко. Ну ничего, я тебе потом расскажу. Ты, Саня, должен знать навигационные звезды. И Наташка рассказывала про далекие Солнца, попавшие в кабалу к белым карликам, про гигантские трагедии Вселенной, про загадочную частицу нейтрино, из которой, как из яйца, вылупился мир. Старлей доблестных ВВС слушал ее с раскрытым ртом и, как почемучка, засыпал вопросами. Границы недоступного расширились для него в те осенние ночи, когда воздух был особенно свеж и прозрачен, а небо казалось иссиня-черным и бездонным. Яркая, беспричинная улыбка то и дело вспыхивала на его лице, а почему она появлялась – к месту и не к месту – он толком не знал. – Ты, Санеська, все улыбаешься, и улыбаешься, – сказала Маришка, когда они пили у Громовых чай. – Тебе холошо, да, Санеська? – Очень хорошо, Мариша! – подтвердил он, удивляясь, что ребенок одним словом открыл истину. – Здолово! Положи тогда мне еще валенья. Валенье такое вкусное-плевкусное! – А ты не перемажешься? – Нет, Санеська. Я аккулатная девоська. Он с удовольствием ухаживал за Маришкой, потешно шепелявящей от того, что выпали сразу два зуба, за Наташкой, расспрашивал Громова о делах летных (начал тосковать по самолетам), уплетал за обе щеки воздушные безе, приготовленные Верой, и ему нравился этот дом, где сохранили большой стол, за которым можно собираться всей семьей, нравилось пить обжигающе ароматный чай, просто молчать и слушать. – Значит, ты уезжаешь, Санечка? – спросила Вера, когда они вышли в прихожую. – Сначала Наташу провожу. – А вот Никодимушка мой отказался, – засмеялась Вера, ласково обнимая мужа. – Я сначала запечалилась: ненаглядный-то мой все на небо поглядывает и молчит. Не иначе, думаю, лыжи навострил. А он отказался. – От чего отказался? – Дело прошлое. – Вера быстро взглянула на мужа. – Тайны никакой нет. Его, Санечка, уговаривали инструктором к космонавтам перейти. – Инструктором? – По самолетам. Учить космонавтов летать. Говорят: приказ из Москвы будет. А раз в Москве хлопочут, значит, уважают Никодимушку, значит, твердо все. А он отказался. – Мать, – рявкнул вечный комэск. – Выключай форсаж! Он рявкнул не со злостью, а добродушно – так лишь, чтобы женщина не забывала о стоящем рядом мужчине, – но Саня понял: майору Никодиму Громову пришлось много передумать, прежде чем он принял решение и отказался. – Заманчиво, конечно, не скрою. Только какой из меня инструктор? Я же боевой летчик, Саня! Бо-е-вой! Да и года не те – тут в полку точку ставить надо. Это у вас, молодых, все впереди, – он весело, по-медвежьи сграбастал Саню и Наташку. – Желаем вам, как в народе говорится, счастья бочку, а через год сына и дочку. Больно замечательная вы пара! Верно говорю, мать? – Точно, Никодимушка, – зарумянилась Вера. – Иголка с ниткой! На любой фасон жизнь и сошьют вместе, и заштопают! – Держитесь друг дружки крепче! – сказал Громов. – Всё преодолеете! Точно выполняя его наказ, они долго в тот вечер считали звезды, держась друг дружки, мечтали о будущем. Нить разговора то и дело рвалась, терялась; забыв о навигационных звездах, Наташка стала интересоваться водоемами, Саня взахлеб расписал маленькое лесное озеро, где рыбы – пруд пруди, загорелся, решил до зорьки идти на рыбалку. Наташка с бурным ликованием предложение приняла. Дома Саня приготовил спиннинг, блесны, разобрал на кухне раскладушку, но долго не мог уснуть. Потом будто куда-то провалился, а когда открыл глаза, увидел белый свитер крупной вязки с широким воротником, синие затертые джинсы, озорную челку, выбившуюся из-под красной шапочки, смеющиеся глаза. Наташка, стоя в дверях и, как заправский рыболов, орудуя спиннингом, стаскивала с него одеяло. – Доброе утро, соня, – сказала Наташка. – Я приготовила кофе и бутерброды. Сон окончательно прошел, он понял, что безнадежно проспал, волчком завертелся по кухне. – Позавтракаем на берегу озера! – А костер разведем? – Если рыбалка будет удачной. – Кто-то говорил: рыбы там – пруд пруди! – Сейчас холодно, и рыба ушла на глубину. – Бессовестный обманщик! Попробуй только не поймать щуку! – Я поймаю целых три. – А мне дашь половить? Я тоже хочу вытащить три щуки! – Ты вытащишь пять. – Нет, – она приняла соломоново решение. – Мне двух хватит. Женщинам нельзя быть удачливее мужчин. Это вызывает отрицательные эмоции у сильного пола. – Я не буду сердиться. – Все равно, хватит двух. Грубое превосходство женщине не к лицу. Пока они говорили, раскладушка исчезла, наскоро умывшись, старлей доблестных ВВС натянул меховую куртку, бережно накинул вторую на Наташкины плечи. – Ну, Саня, Кио так не сумеет. – Школа, – он застегнул молнию. – Ты готова? – Так точно! – Слушай мою команду! Дистанция на одного линейного… Левое плечо вперед… Шагом… а-рш! И, парадно чеканя шаг, первым вышел в коридор, прихватив на ходу приготовленный с вечера рюкзак. Наташка отважным солдатиком бросилась следом, но дистанцию на одного линейного держала только на лестнице. На улице сразу взяла Саню за руку, и до самого леса они шли держась друг дружки, молча и рядом, точно малыши на прогулке в детском саду, и Саня все время чувствовал маленькую Наташкину ладошку, очень маленькую и очень теплую. Мягким пожатием она благодарила, когда верный рыцарь поддерживал ее, короткими подергиваниями заставляла смотреть на темный лес, звенящий голым осенним шумом, расправив ладошку, забиралась в рукав его куртки, сообщая, что ей хорошо, и этот немой разговор был наполнен таинственным смыслом, понятным лишь им двоим. На узенькой тропинке разговор оборвался – Саня с неохотой отпустил Наташкину руку и шагнул вперед. И сразу заметил, как черна земля, словно все кругом умерло, а мокрые, слежалые листья грязными комкамиприлипают к сапогам. Но постепенно облачное, слоистое утро делалось шире, наполнялось светом, небо становилось прозрачнее и легче, будто природа в истоме и неге пробуждалась после долгого сна. Потом небо совсем просветлело, заискрилось нежными полутонами, и за деревьями блеснуло озеро. Не все озеро – лишь тоненькая серебристая полоска, – но дыхание сразу стало неровным, они ускорили шаги, ощущая нарастающее нетерпение, наконец не выдержали, побежали. – Подожди, Саня, – неожиданно остановилась Наташка. – Не спеши. Это ведь наш последний день. Самый-самый последний. Слышишь? Вода шуршит. С берегом разговаривает. Интересно, о чем они шепчутся?! И замерла, прислушиваясь. – Они прощаются до следующей весны, Саня. Как мы с тобой. Берег не может жить без волны – он ей одной постоянно верен, – а волна без берега. Вот она и вышла на песок из озера, и они печалятся перед разлукой. Саня прислушался. Тихое, монотонное бормотание прибоя распалось на отдельные звуки – он различал какой-то неясный шепот, шуршание воды, набегающей на песок, короткие, чуть слышные всплески, глухие удары: волна дробно простукивала борта большой деревянной шлюпки «Пескарь», сделанной летчиками для рыбалки. Вокруг – насколько хватало глаз – медленно, неторопливо поднимался из тумана запоздалый день. Оживал лес. По зеркальной глади озера бесшумными парусинками скользили-отражались облака. На душе было просторно, чисто и грустно. – Мы не будем спешить, – сказал он. – Я тихонько соберу спиннинг, а ты приготовишь завтрак. Все время, пока он прилаживал катушку к удилищу, продевал леску через кольца, привязывал блесну, пока они пили горячий кофе с бутербродами, его не покидало ощущение какой-то неотделенности, неразрывности. Точно он был неотделимой частью плывущего облака, бумажной полоски тумана, склонившегося к воде дерева, – всего земного и сущего. Никогда прежде Саня не испытывал столь странного чувства. Один, без Наташки, приходил к озеру с шумной ватагой таких же здоровых, молодых, сильных летчиков, с удальской бесшабашностью забрасывал спиннинг, ощущая приятную тяжесть в руке, вытаскивал зеленоватых щук и полосатых горбатых окуней, радуясь рыбацкой удаче, варил уху, но никогда – ни единого раза – не заглядывал в глубь себя, не слышал в себе отзвуков птичьих трелей, печального шепота деревьев, не подслушивал разговор волны с берегом. А тут, на берегу, весь мир отражался в нем, как в зеркале, точно какая-то сила затронула неведомые, неизвестные ему самому струны, и они звучали негромко, едва слышно, но отчетливо. Почему так происходит, думал он, откуда идет это ощущение неотделенности, сопричастности? Как приходят эти удивительные звуки? Он мучительно копался в себе, стараясь понять природу странных превращений, их первопричину, но так ничего и не понял: ни на берегу, ни на рыбалке, ни вечером, когда провожал Наташку. Лишь теперь, спустя несколько дней, в пустом коридоре скорого поезда, несущегося в Москву, тайна открылась во всей полноте и отчетливости. Открытие началось с улыбки. Сначала Саня почувствовал свою беспричинную улыбку, потом заметил, что смотрит в окно совсем не так, как прежде, – взгляд не скользит по местности, по крышам деревенек, а как бы впитывает в себя мир, вбирает его полноту, и хочется, ужасно хочется представить жизнь за окнами мелькающих домов, представить такой, какая она есть – со всеми горестями и радостями. И когда старлей доблестных ВВС поймал себя на этом желании, разрозненные детали прошлого и настоящего сплелись в тугой узел и Саня ясно, отчетливо понял: первопричина его удивительных превращений в Наташке, Все эти дни она учила его видеть. Не смотреть, а видеть. Показывая звезды, шум леса, шепот воды, неповторимость окружающего, Наташка как бы готовила своего товарища к чему-то большому и трудному, что предстояло преодолеть в будущем, создавала настроение, микроклимат, заряжая Саню впрок энергией положительных эмоций, чтобы он смог до конца пройти жесткий и трудный отбор в отряд космонавтов и не сорваться. Незаметно, исподволь, Наташка готовила его к тяжелому бою. А он, дурак, ничего не видел, не замечал и все понял страшно поздно, когда уже нельзя пожать руки, нельзя сказать даже обыкновенное «спасибо». Но он все-таки понял – это было главное – и, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу, стал искать в вечернем небе желтоватую звезду Проциона, альфу Малого Пса. Он искал, кажется, целый час, но ничего не нашел. Посмотрев в расписании, привинченном около купе проводника, время прибытия поезда в Москву, отправился спать. – А, служивый, – один из соседей по купе, мужчина средних лет с обрюзгшим лицом и в помятом костюме, поднял голову. – Загулял, загулял, братец. Нехорошо компанию оставлять на целый день! – Я звезду одну искал. – Звезду? А на кой ляд она тебе сдалась? Садись лучше, в подкидного дурака сыграем! – Спасибо, мне нужно выспаться. – Дело хозяйское. Мешать не будем. Быстро разобрав постель, Саня нырнул под одеяло. Приглушенно стучали колеса, вагон мягко покачивало, потом звуки пропали. Бесшумно, одиноко, распластав, как птица, сильные крылья, он парил высоко над землей, чувствуя необыкновенную легкость и счастье. Ни одного звука не раздавалось ни в небе, ни на земле: казалось, он летит в не потревоженном никем и безмолвном пространстве. В полной тишине внизу проплывали изумрудно-зеленые леса, поля спелой пшеницы, надвигалось ослепительной синевой прозрачное – до дна – озеро. В озере резвились рыбки. Саня отчетливо видел стайки окуней с красными плавниками и хвостиками, осторожных плоских подлещиков, быстрых серебристых плотвичек. Слегка накренив тело, он вошел в широкий вираж и, бесшумно опустившись вниз, заскользил над водой, ощущая ее близкую свежесть и теплоту. Он летел по направлению к Солнцу. Огромный огненный шар, словно живое существо, погружался в синее озеро. Тонкая золотая нить тянулась от светила по воде, Саня летел вдоль этой нити, почти касаясь ее крылом, а солнце все больше и больше погружалось в озеро. Когда над горизонтом остался лишь узкий, сверкающий серпик диска, тающий прямо на глазах, как снежинка на теплой ладони, как время в песочных часах, Саня почувствовал вращение вселенной. Галактики, туманности, звездные скопления, черные дыры, он сам – все неслось и вращалось в безмолвии, все уходило и таяло. И золотой луч, едва скрылось вечное солнце, тоже погас и растаял, вспыхнув лимонно-красными отблесками. От воды сразу подуло прохладой и ночной сыростью. Крылья отяжелели. Он взмыл вверх, чтобы в последний раз увидеть кусочек солнечного диска, но тут чей-то далекий голос неясно и тихо позвал его с Земли: – Ста-а-а-а… лейте-на-ант… Краски стерлись, беззвучие пропало. Руки-крылья, ноги, тело еще жили легкостью полета, но сон уже прошел. Подчиняясь властной воинской привычке, Саня открыл глаза. Поезд подходил к Москве.Глава тринадцатая
ОДИНОЧЕСТВО
Генерала Матвеева в столице не оказалось. – Позвоните через неделю, – вежливо предложил голос в телефонной трубке. – Николай Дмитриевич в командировке? – Позвоните через неделю, – так же вежливо и бесстрастно, будто автомат, повторил голос. Саня расстроился. Втиснувшись в несущийся человеческий поток, спустился в подземелье метрополитена и – точно попал на быстринку бурной реки. Мощное течение подхватило, понесло, швырнуло в дверь вагона электропоезда, прижало к стене, «…торожно, двери закрываются! Следующая станция …овская» – раздался в динамике женский голос. И старлей доблестных ВВС мужественно доехал до станции …овская, зажатый горячими телами, как тисками, со всех сторон, вытер на эскалаторе платком взмокшее лицо и сразу понял: гулять по Москве не будет! Не пойдет, как мечтал, на Красную площадь, на улицу Горького, на Калининский проспект, на Пушкинскую площадь, не станет толкаться по шумным улицам и ждать зеленого сигнала светофора на переходах. Все силы – до последней капельки – сохранит для тяжелого испытания и сейчас же, немедленно отправится к месту назначения! На вокзале, посмотрев расписание движения пригородных поездов, он взял билет и торопливо пошел на платформу – электричка отправлялась через четыре минуты. Выбрав полупустой вагон, устроился у окна. Мимо, точно на экране телевизора, голыми полустанками, зелеными елями, черными водоемами, пустынными полями проплывало Подмосковье. Падал снег – редкий, медленный, пушистый. Большие мохнатые снежинки прилипали к стеклу и таяли, сползая в сторону. Неожиданно кругом потемнело, снег повалил сильно и густо, окно матово запотело, изображение на экране погасло. Саня хотел было протереть стекло, но передумал, – обгоняя время, воображение уже рисовало конечную точку его путешествия: огромное, ультрасовременное здание из стекла, металла и бетона; в просторных, ярко освещенных залах с фантастическими пультами и приборами величественно шествовали люди в белых халатах. В креслах недвижно сидели кандидаты в отряд космонавтов. Что-то наподобие металлических шлемов стискивало их головы. От шлемов тянулись жгуты разноцветных проводов. Мерно гудели электронно-вычислительные машины. На экранах осциллографов стремительными всплесками бились синие и зеленые кривые – эскулапы исследовали мозг, сердце, нервную систему, проверяли реакцию. На огромных – во всю стену – табло то и дело вспыхивали пожаром красные надписи: «Негоден!.. Негоден!.. Негоден!..». И несостоявшиеся космонавты, отстегнув датчики и сняв с груди присоски, понуро выходили в маленькую черную дверь. Едва они исчезали, как в центральном зале бесшумно распахивалась массивная стеклянная перегородка и самодвижущаяся дорожка выбрасывала эскулапам новые жертвы. Могучие санитары, подхватив несчастных под руки, со злорадной усмешкой усаживали в освободившиеся кресла, и стены лаборатории тотчас окрашивались синим, зеленым, кроваво-красным светом. «Негоден!.. Негоден!..» – полыхало на табло. «Следующая станция…» – зазвенел в динамике голос машиниста, и Саня услышал название своей станции. Вздрогнув, как от удара, старлей доблестных ВВС взял чемодан, вышел в тамбур. Перед глазами, точно кадры из страшного научно-фантастического фильма, еще стояли кровавые табло, черные ряды кресел, мигающие экраны осциллографов. Саня почувствовал холодную нервную дрожь – ему предстояло пройти через весь этот ад и не сорваться. Что в действительности ждет его? Он не знал этого. Слышал только: отбор в отряд космонавтов проводится настолько жестко, что режутся даже здоровые летчики, успешно аттестованные обычной ВЛК – врачебно-летной комиссией. При тщательном обследовании в их организме находят скрытые, не обнаруженные прежде дефекты и, случается, списывают с летной работы. «Будешь проходить испытания на космонавта, а получишь заключение на пенсию», – шутили бывалые люди. Вспомнив эту фразу, услужливо вытащенную сознанием из темных закоулков памяти, Саня помрачнел. «А вдруг и у меня есть какие-нибудь дефекты, – подумал он. – А вдруг отлучат от неба, от самолетов, спишут с летной работы? Как жить тогда? Может, пока не поздно, рвануть назад, отказаться?» Первый Сергеев, эмоциональный и впечатлительный, заметался в поисках решения – неизвестность была для него остра и томительна. Но второй Сергеев, решительный и строгий, уже вышел из тени, заставил старлея доблестных ВВС успокоиться, и он ровным, хотя и не совсем уверенным шагом ступил на платформу. Кругом стоял притихший лес: справа небо подпирали дремучие ели и сосны, слева белой стеной тянулся молоденький березняк. Ничто не нарушало величественной тишины и безмолвия. В березняк – прямо от железнодорожного полотна – уходила прямая асфальтовая дорожка, блестящая и мокрая от талого снега; в хвойный лес вела узенькая, горбистая тропинка. Саня подумал немного и выбрал асфальт. Пройдя немного намеченным курсом, огляделся. Вдоль дорожки, как в парке, стояли веселые разноцветные скамеечки, гнутыми подковами высились на фоне голых деревьев ртутные фонари. Впереди темнел какой-то забор: обыкновенные бетонные столбики, соединенные деревянным штакетником. Ультрасовременного небоскреба, сверкающего стеклом и металлом, не было. За маленькой кирпичной проходной виднелось трехэтажное здание с массивными колоннами. Указатель с синей стрелкой за воротами показывал расположение приемного покоя – в сторону от главного входа. – Здравствуйте, – сказал Саня в обычном приемном покое обыкновенной пожилой медсестре, в обыкновенном халате и обыкновенной шапочке. – Я старший лейтенант Сергеев. Прибыл для прохождения медицинской комиссии. – Здравствуйте, старший лейтенант Сергеев, – улыбнулась медсестра, сидящая за обыкновенным канцелярским столом. – Давайте ваши документы. – Мне подождать? – Саня положил на стойку вызов и командировочное предписание. – Можете подождать. А можете, если хотите, сразу сдать вещи и получить госпитальное белье. – Я сразу. – Тогда пройдите, пожалуйста, по коридору, третья дверь направо. Старшая сестра-хозяйка как раз на месте. – Спасибо, я – мигом. – Можете не спешить. Время у вас есть. – Разве испытания начнутся не сегодня? – Ох уж эти летчики, – вздохнула медсестра. – Все бы им на реактивных скоростях. Жить спешат на реактивных скоростях, любить, комиссии проходить. А медицина, товарищ старший лейтенант, ваших скоростей не приемлет. Сдадите анализы, пройдете предварительный осмотр, по кабинетам походите, а уж потом, если спешить не будете, может, и до испытаний дойдете. А поспешите, – смешок послышался в ее голосе, – глядишь, и на пенсию проводим. Тут у нас один генерал недавно лежал, большой начальник. Все покрикивал: прошу ускорить, ускорить приказываю. И доускорялся – подчистую списали. Теперь, говорят, цветочки на даче разводит. Кроваво-красные табло пожарищем вспыхнули у Сани перед глазами. – Я буду медленно поспешать, – повторил он излюбленную фразу майора Громова. – Вот и молодец, – сказала медсестра. – Поспешишь – давление подскочит, пульс, тестовые пробы не сумеешь выполнить и – будь здоров, лейтенант Петров. – Я – Сергеев, – робко поправил Саня. – Вижу, что не Гагарин. – А вы… Гагарина… знали? – Знала, конечно, – вздохнула медсестра. – Как не знать. И Гагарина знала, и Титова, и Николаева… Всех знала… – А Гагарин… не спешил? – Он, товарищ Сергеев, улыбался, – женщина подняла голову. – К отоларингологу идет – улыбается. К хирургу – улыбается. На качелях Хилова укачивают – улыбается. На центрифуге ломают – улыбается. Спокойный был, жизнерадостный. Бывало, с прогулки возвращается, спрячет руки за спину, а в руках, знаю, цветы – товарищи по его просьбе привозили, случалось, и сам с клумбы незаметно рвал. Поставит букетик в стакан и улыбается. Ни слова не скажет, только улыбнется, а на душе сразу хорошо становится. Когда Юрий Алексеевич у нас лежал, наш брат – младший медперсонал – все норовил в дневные дежурства попасть. Такой вот человек был – всех понимал, каждому горю сочувствовал. А уж как погиб, так мы год, наверное, ревом обливались. Соберемся где-нибудь, начнем по-бабьи перебирать, кто что помнит, и – в слезы. Одна говорит, Юрий Алексеевич моему сыну дружеское письмо написал, когда парень учиться стал плохо. Другая рассказывает, как в гости неожиданно с женой приехал, когда захворала. Ну а я всё букетики его вспоминаю – подснежники, ландыши, гвоздики. Да что говорить – высокого полета был человек. Настоящий и в большом, и в малом. – Спасибо, – сказал Саня, чувствуя необыкновенное стеснение в груди. – Большое вам спасибо, извините, не знаю имени-отчества. – Антонина Максимовна, – вздохнула медсестра. – А спасибо за что? Так уж вышло. Память о хорошем до гробовой доски остается. Представления и реальность не стыковались. Не было стекла и металла, не было кроваво-красных табло и жестоких эскулапов – обыкновенные люди с обыкновенными горестями и радостями встретили военного летчика Александра Сергеева в госпитале, где проходил обследования и испытания легендарный Гагарин. И палата, в которую определили Саню, была тоже самой обыкновенной больничной палатой: четыре койки, четыре тумбочки, графин с водой, четыре стакана, репродукция с картины Шишкина «Утро в сосновом лесу», белые шторы, белый матовый плафон под потолком, белые березы за окном. Посреди комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, за столом, когда Саня вошел, азартно играли в шахматы двое. Один – белокурый гигант – был молод, непомерно здоров, крепок, как штангист, свеж, румян. Другой уже стар, седовлас; глубокие морщины, словно рвы, рассекали его смуглое лицо. – А! Свежий человек! – зарокотал, оборачиваясь, белокурый гигант. – Давай знакомиться! – И первым протянул могучую лапу: – Жора. Балтийский флот. – Георгий Степанович, – представился пожилой, смущенно улыбнувшись. – Бывший летчик. Транспортная авиация. Тут на предмет списания в запас. Язва. Койка у окна скрипнула, и Саня увидел худенького, спортивного, похожего на подростка юношу. – Леша, – негромко сказал он. – Лейтенант. Летчик-вертолетчик. Наступило молчание. Все трое выжидательно смотрели на старлея доблестных ВВС. – Саня Сергеев, – улыбнулся он. – Тоже лейтенант, только старший. И тоже летчик. – Отлично! – подвел итог Жора. – Располагайся, Саня, – твоя койка рядом с Лешиной. Только в ритме вальса. Мы тут напрочь отрезаны от мира – ждем свеженьких анекдотов. – Анекдотов? – Чего ты удивляешься? По радио ведь анекдоты не рассказывают, – он кивнул на наушники, лежащие в изголовьях кроватей. – Ну, пожалуйста, – сказал Саня. – Если надо – грузинский анекдот. Приходит один грузин к другому в гости. «Садись, дорогой, – говорит хозяин. – Вино пить будем!» – «Нельзя мне, дорогой, – отвечает гость. – Врач запретил». Хозяин обиделся: «Мне тоже запретил, а я ему триста рублей дал – разрешил!» Моряк Балтийского флота хохотал так, что колыхались шторы на окнах. – Еще! Еще расскажи! Саня на мгновение задумался. – Идет по лесу охотник. Видит, на высоком дереве, на суку, сидит медведь и ножовкой пилит сук. «Что делаешь? – говорит охотник.- Упадешь! Разобьешься!» – «Медведь умный, медведь знает, медведя нечего учить!» Побродил охотник по лесу, возвращается обратно: медведь валяется под деревом с побитой физиономией. «Ну, что я тебе говорил!» – «У-у, – рычит зверь. – Сук выдержал, дерево сломалось». – Пилит сук, на котором сидит, сук пилит. – Слезы навернулись на глаза моряка. – Ты, Саня, наш человек. Принимаем в свою команду. Садись, обыграю тебя в шахматы! – Я мастер спорта по шахматам, – пошутил Саня. – Пустяки. К нам в Кронштадт однажды Карпов Толя приезжал. Чемпион мира, не знающий поражений. Так вот, хочешь верь, хочешь нет, я у него выиграл! – У Карпова?! – Во, – Жора по-босяцки чиркнул большим пальцем правой руки по зубам. – Век моря не видать! – Расставляй! – Готово. Играл морячок из Кронштадта так себе – часто зевал, ходы не продумывал, комбинации не разрабатывал. Основная тактика сводилась к физическому натиску да к тому, чтобы взять побольше фигур противника. Но жадность губит человека. И моряк на четырнадцатом ходу поплатился за свою пагубную страсть: отдав слона и коня, Саня спокойно поставил белокурому красавцу почти детский мат. Жора скис, опечалился, как ребенок, потребовал реванш. Пришлось проиграть две партии, чтобы к моряку вернулась сила духа. – Я же говорил – случайность! – ликовал он. – И чемпионы, бывает, случайно проигрывают. Тут, в палате, как Саня скоро понял, моряк Балтфлота был негласным, чисто внешним лидером: Георгий Степанович и Леша, видимо зная слабость товарища, просто уступили ему лидерство, как взрослые уступают детям в непринципиальных вопросах. Если не считать этой, в общем-то понятной, страсти «к руководству», Жора был неплохим и надежным малым. Как-то вечером, после ужина, Сане смертельно захотелось клюквенного морса, и старлей доблестных ВВС, смеясь, сообщил, что его потянуло на кисленькое. Жора тут же встал и вышел. Через час, пыхтя, как паровоз, протиснулся в дверь, распахнул полу халата, молча выставил на стол запотевшую трехлитровую банку клюквенного морса. Наисвежайшего. Где удалось раздобыть напиток – осталось загадкой: Жора наотрез отказался что-либо объяснять. В другой раз, словно чувствуя, и чувствуя правильно, что Саня затосковал по небу, по самолетам, моряк, краснея и смущаясь, проиграл выигрышную партию в шахматы, что само по себе было равносильно подвигу. – Спасибо, Жора, – старлей доблестных ВВС оценил благородную жертву. – Сегодня мне требовалась победа. – Чего там, – прикинулся простачком гигант. – Ты сражался подобно уссурийскому тигру. Выиграть было невозможно. Вот завтра я тебя обдеру как липку. Все в палате шло своим чередом. Утром, пока Георгий Степанович, надев наушники, слушал последние известия, Жора, Леша и Саня, распахнув окно, делали зарядку; умывшись и позавтракав в тесной госпитальной столовой, расходились в неизвестном направлении. Но куда кто шел, Саня не знал, а спрашивать не решался: в солидных учреждениях на слишком любопытных смотрят с неподдельным удивлением, а если даже отвечают, то всегда односложно и непонятно. Снова встречались за обедом, ужином и уже после ужина – в палате. Они жили рядом, но ничего толком не знали друг о друге, не делали попыток узнать. Они были вместе, но в то же время порознь: их соединяли разговоры на общие темы да игра в шахматы. О космосе никто не говорил. В коридорах им постоянно встречались такие же сильные и здоровые мужчины в коричневых халатах и тапочках, но зачем они в госпитале и много ли здесь сильных и здоровых – оставалось загадкой. Неопределенность, неразгаданность мучили. Все чаще и чаще Саня вспоминал родной аэродром, Наташку, механика, вечного комэска, Командира. Все чаще подходил к окну, подолгу глядел на хмурое небо, из которого сыпал унылый мокрый снег. В душе все переворачивалось, становилось одиноко, тоскливо, хотелось летать. Хотелось пробить эти низкие облака, выйти к солнцу да закрутить что-нибудь такое, чтоб косточки затрещали от перегрузки! – Летать хочется? – спросил как-то Леша, обняв его за плечи. – Хочется, Леша! – Ничего, наверстаем. Обязательно наверстаем. Может, партию в шахматы? – Не-ет, – засмеялся Саня. – В поддавки я уже играл с Жорой. Под маркой уссурийского зверя. Больше не играю. Он не имел права расслабляться и унывать. Он должен был улыбаться, как советовала медсестра Антонина Максимовна. И старлей доблестных ВВС улыбался. С улыбкой сдавал анализы, отсчитывая сердцем шаги, часами сидел в лабораториях, где просвечивали, осматривали, прослушивали, простукивали. Это было хуже всякой каторги, и Саня понял, что вынужденное безделье и оторванность от мира страшнее каторги. Но интуиция подсказывала: самое страшное – впереди. Там, в неизвестных пока днях, до которых надо дойти, медики приготовят тесты, аппаратуру, обрушат на организм адские раздражители. Там развернется главное сражение. Настраивая себя на улыбку, на спокойный, ровный сон, думая и вспоминая лишь о хорошем, Саня готовился к предстоящим битвам. Он уже начал привыкать к размеренному, ничем не нарушаемому ритму госпитальной жизни, как неожиданно на восьмой день размеренность лопнула. Началось с того, что Георгий Степанович объявил: с летной работы списан и после завтрака уезжает. Они молча пожали ветерану руку и отменили зарядку. Слова не требовались. Слова были фальшивы. Потом, после завтрака, дежурная медсестра попросила всех троих пройти в кабинет начальника отделения. Они удивленно переглянулись и, не скрывая волнения, пошли по коридору. Саня вошел первым и обомлел. В кабинете сидели какие-то незнакомые ребята в коричневых халатах, а за столом… генерал Матвеев. – Садитесь, – приказал генерал. – Раз все в сборе, начнем. Скрывать не стану. Вас, как говорится, было много на челне. Около ста человек. Осталось одиннадцать. Самых сильных, самых здоровых, – он обвел всех долгим взглядом, словно пересчитывая. – Теперь предстоят специальные испытания. Самые тяжелые и сложные. Все предыдущие кандидаты в космонавты проходили эти испытания порознь. Сейчас, по рекомендации психологов, создается единая группа. Жить будете в одной палате, но теперь вам разрешаются прогулки, будут предоставляться увольнительные. Присмотритесь друг к другу, постарайтесь подружиться. Не скрою – это тоже проверка. Коммуникабельности, мобильности, человеческих качеств. За вашим поведением в естественных условиях будут наблюдать специалисты. Их оценки, выводы учитываются при окончательном решении. У меня все. Вопросы есть? Вопросов не оказалось. – Можете быть свободны! – сказал генерал.Глава четырнадцатая
ПОТЕРИ
Их осталось пятеро. Саня, Леша, Жора, Дима, Марс. Всего пятеро из тех ста, что были на челне, из тех одиннадцати, что отправились в самый опасный путь. Остальные сошли, как сходят, с тяжелой дистанции бегуны, и могущественные судьи вычеркнули их из списков соревнующихся – по жестким правилам финишную черту пересекает сильнейший. Их осталось пятеро. Не выдержавшие ритма и адского напряжения уходили поодиночке, небрежно махнув на прощанье рукой и насвистывая старые, забытые миром песенки. Они уходили навсегда, не оставляя никому адресов и телефонов. И только один задержался на пороге. – Ребята! – отчаянно тихо сказал он. – Я чувствую себя ветераном наголову разбитого полка. Но даже если весь полк разбит, кто-то должен остаться. Выстоять! Самый лучший из нас, ребята, самый счастливый! – Прорвемся, браток! – Моряк Жора согнул руку, и она взбухла буграми мышц. – Прорвемся! Ты мне веришь? – Желаю вам удачи, ребята! Он тенью шагнул в проем двери, ничего не насвистывая, не бравируя. Саня видел, как он шел по тротуару, опустив голову и чуть сутулясь, словно придавленный огромной, нескончаемой бедой, и беда его, казалось, так тяжела, как не бывает тяжела ни одна беда. Старлей доблестных ВВС знал: потерпевший крушение никогда не увидит звезд. – Жаль, – вздохнул Леша. – Хороший парень. И улыбка замечательная. Как, кстати, его фамилия? Никто не помнил фамилии потерпевшего крушение. – Печально, – сказал Леша. – Я тоже не знаю его фамилии. Печально. – Так мы всего три дня вместе, – виновато откликнулся Жора. – Говорят, он ас по части слепых полетов. – Подчистую списали? – В авиации оставили. А в космосе работать не разрешили. Они уходили, непревзойденные мастера воздушных боев и перехватов, летчики-асы и моряки, талантливые инженеры и конструкторы. И Саня подробно записывал все причины, по которым эти мужественные люди не подходили для работы вдали от нашей голубой планеты, потом бросил – никакая статистика, никакой анализ не открывали закономерности. Один увлекался боксом, и врачи обнаружили какие-то дефекты от многочисленных ударов в голову. Другой просто не выдержал нервного напряжения. Третий в детстве переболел чем-то, при тщательном обследовании открылись последствия болезни. У четвертого левый глаз видел на одну тысячную хуже правого. Пятый лет десять назад, играя в футбол, рассек коленку о камень, и этого оказалось достаточно, чтобы остаться за бортом. Шестой… На чашу весов ставились все падения, ушибы, стрессы, синяки и шишки, полученные в той прошлой жизни, из которой они пришли в эти стерильно белые коридоры. Всё, абсолютно всё, не имевшее никакого значения в прошлом, нисколько не мешающее жить и работать, вдруг встало на пути к звездам роковым барьером. – Эх, – стонал у стены молодой парнишка, известный парашютист, – мало меня батя порол в детстве! Мало! – При чем тут батя? – не понял Саня. – Как же. Батя предупреждал: на высотку, где шли бои, не ходи. А я, дурак, начхал на его совет. И наткнулся на ржавую фашистскую проволоку. Весь бок распорол. Теперь вот – негоден! «Негоден!.. Негоден!.. Негоден!..» – настоящее определялось прошлым. Затихали понемногу смех и шутки, никто больше не рассказывал анекдотов. Белый коридор, еще недавно такой уютно-тесный, казался большим и холодным. Пустовали ряды кресел перед врачебными кабинетами, пронзительно, до тошноты, пахло больницей и лекарствами. С каждым часом, с каждой минутой нарастало, накапливалось нервное напряжение, готовое в любой момент выплеснуться наружу, как неизрасходованный заряд огромной разрушительной силы. Тягучая, словно пыльная дорога, неизвестность поджидала за каждой дверью. И требовалось все выдержать, выстоять и не сломаться, чтобы вырвать у судьбы право в бесконечных тренировках, занятиях, в абсолютном режиме ограничений начать путь в космос. Кто из пяти станет этим счастливчиком? Саня не знал ответа. Иногда, вглядываясь в поредевшие ряды, он и вправду ощущал себя ветераном наголову разбитого полка, и то, что еще не сорвался, казалось лишь следствием точного расчета, тактики и опыта многочисленных врачебно-летных комиссий, накопленного в авиации. Опираясь на него, старлей доблестных ВВС с улыбкой демонстрировал медикам свои глаза, грудную клетку, уши, горло, нос, руки, ноги – все было в порядке. Но до финиша оставалось еще очень много шагов, и любой мог привести в кабинет, где подписывают приговоры. Это могло случиться в середине пути, а могло произойти и в самом конце, когда радость от преодоленного уже кажется победой, а на самом деле бегун падает в нескольких метрах от финишной черты. Все могло произойти. Но как бы там ни было, надо сохранять выдержку и спокойствие. «Я спокоен, – говорил он себе, – я читаю «Последний взгляд» Джеймса Олдриджа и абсолютно спокоен». – Сань, а Сань, – плюхнулся рядом Жора. – Чего они Лешу целый час держат? Еще эскулапы называются! Как считаешь, прорвемся или нет? Имеешь на этот счет собственное мнение? – Конечно, прорвемся, Жора, – старлей доблестных ВВС оторвался от книги. – Стоит докторам женского пола взглянуть на тебя, и они немедленно выдадут самые лестные заключения! – Да-а… – Жора белозубо улыбнулся, по-детски влюбленно оглядывая свое тело, небрежно поиграл мощными бицепсами, и тяжелые, литые мускулы взбухли, перекатываясь, у него под кожей. – Это как пить дать! Прорвемся! Только чего, я тебя спрашиваю, они Лешку час держат? – Наверное, хотят знать, какая у него селезенка, какой желудок, какие почки. – А чего тут знать? – помрачнел Жора. – Здоров, так здоров. Болен – иди лечись. Чего бы я сюда лез, если б был дохлятиной? Для космоса нужны сильные ребята. Правильно говорю? – Правильно, – согласился Саня, потому что для работы в космосе действительно требовались сильные. И морячок успокоился. Он выплеснул накопившееся раздражение, и ему уже нравился и запах лекарств, и больничный коридор, и то, что их осталось только пятеро. Нравилось быть сильным среди сильных. Он вытянул ноги, по инерции играя бицепсами, закрыл глаза. – Следующий! – Худенький спортивный Леша осторожно закрыл за собой дверь, тяжело припав к ней спиной. – Ну? – Нормально, – уголками губ улыбнулся Леша. – Рассказывай! – Потом, ребята, все потом. Там ждут. Следующий! Саня посмотрел на сильного Жору, но моряк испуганно затряс головой, закатил глаза, в ужасе отвернулся. Он великодушно уступал свое право испытать судьбу, оставляя себе томительное ожидание. И Саня поднялся, открыв дверь, вошел в светлый кабинет с двумя старыми канцелярскими столами, двумя топчанами, двумя странными креслами и многочисленными шкафами с современными электронными приборами. – Hу-c, молодой человек, проходите, садитесь. – Маленький, подвижный старичок, весь хрустяще-накрахмаленный, в немыслимо большой белой шапочке, съехавшей на правое ухо, показал на стул. – На что жалуетесь? – На отсутствие солнечной погоды, доктор, – засмеялся Саня. – Прекрасно, прекрасно, – оживился старичок. – Жизненные функции организма стоят в прямой зависимости с электрическими и электромагнитными пертурбациями во внешнем космическом пространстве. Иными словами, вирулентность организмов есть функция общего воздействия космической среды. – Вы последователь Чижевского? – Саня вспомнил Наташкины рассказы про Солнце. – Его ученик, с вашего позволения, – гордо сказал старичок. – Замечательный ученый. Мне кажется, его работы открыли бесчисленное многообразие связей биосферы Земли с солнечной активностью. – Именно бесчисленные! – глаза доктора помолодели. – Замечаешь иногда: пшеница заколосилась не в срок, жаворонки поздно прилетели, лето затуманилось. Думаешь, погода виновата. А открываешь Чижевского, видишь, явления эти находятся в прямой зависимости от числа пятен на Солнце. – А как их сегодняшнее отсутствие, доктор, скажется на нашей встрече? – пряча хитринку, спросил Саня. – Вот это мы сейчас и узнаем, – старичок юрко вышел из-за стола. – Ну-с, посмотрим ваше сердце. – Сердце у меня хорошее, доктор, доброе. – Конечно, голубчик, у вас хорошее, доброе сердце. Так… Дышите… Глубже… Не дышите… Замечательно! И пульс хороший. Вы что, не волнуетесь? – Самую малость. – Гм-гм, интересно. Так… Электрод на грудь… Этот – сюда… Теперь – сорок приседаний… Прекрасно, голубчик, ложитесь… Не дышите… Замечательно! Посмотрим теперь вашу кардиограмму… Гм-гм… А что, интересно, покажут новые приборы, которым старички, вроде меня, не доверяют?.. Они показывают, что сегодня утром, молодой человек, вы выпили много кофе. Правильно? – Приборы не врут, доктор. – И пили, как я подозреваю, из-за отсутствия солнечной погоды? – Истинная правда. – Если принять во внимание данный факт, я думаю, по моему ведомству у вас все в норме… Можете встать. Я напишу вам заключение… Поверьте, мне приятно писать положительное предварительное заключение. Не многие, голубчик, сейчас знают Чижевского. – Извините, доктор, а почему заключение предварительное? – Ах, голубчик, – глаза старичка стали печально-влажными. – Окончательные заключения я давал Гагарину, Титову, Николаеву… А сейчас тут, знаете ли, кроме меня, есть еще и ЭВМ. Но вы, ради бога, не волнуйтесь. Этот ящик, – он сердито ткнул пальцем в металлический шкаф с кассетами магнитной памяти, – ни разу не подвергал мои заключения сомнению… Да-с… Был рад с вами познакомиться… Теперь пройдите, пожалуйста, к нашей очаровательной Галине Павловне. Он как-то торопливо, виновато опустил глаза, склонившись над рулоном бумажной ленты с Санькиной кардиограммой, и белая накрахмаленная шапочка окончательно сползла на правое ухо. Саня постоял немного в задумчивости и направился ко второму столику. Сначала он увидел только ярко-каштановые волосы и матово-белый овал лица. Потом жгучая шатенка начала медленно поднимать огромные холодные глаза, словно к ресницам были приклеены пудовые гири, и, подняв наконец, уперлась прямым, немигающим взглядом куда-то в пространство за Санькиной спиной, будто насквозь просвечивая летчика рентгеном. – Раздевайтесь! – бесстрастно и сухо приказала шатенка, и глаза тотчас захлопнулись, опустились. – Но… Она чуть заметно повела плечом. – У вас плохой слух? – Но… здесь… женщина! Шатенка вздрогнула, удивленно вскинула брови, неторопливо огляделась кругом, точно пытаясь обнаружить постороннего, и, чеканя слова, как монеты, раздельно произнесла: – Я… не… женщина! Я – врач! Сане почудилось, будто в этом кабинете подписывают смертные приговоры. Сбрасывая за ширмой одежду, он с грустью подумал о белокуром красавце с Балтийского флота. Судя по всему, нервы у моряка сдали, и встреча с этой холодной мраморной статуей его, несомненно, доконает. И старлея доблестных ВВС доконает, и остальных, если не найти противоядия. – Долго вы будете копаться? – Я готов, доктор, – Саня покорно вышел из-за ширмы и увидел, как шатенка побледнела от негодования. – Руки вдоль туловища! Так! – И обожгла спину стремительным, холодным прикосновением. – Откуда эти шрамы? – Вражеская пуля, доктор. – Оставьте дурацкие шутки! Откуда шрамы? – Понимаете, у меня был сиамский кот-людоед, – доверительно сообщил Саня. – Однажды ночью он налакался валерьянки и решил мной закусить. Сражение было долгим – мне едва удалось вырваться. Но отметины остались. – Так откуда все-таки? – Доктор! – Саня испуганно уставился на ее правое плечо. – Какой кошмар, доктор! – Что… там? – она оцепенела. – Только, ради бога, не двигайтесь! С изваяния мигом слетела вся спесь, и перед Саней стояла уже не каменная статуя, а очаровательная испуганная женщина, обыкновенная трусиха с огромными глазами. Он помедлил немного и осторожно снял с ее плеча крохотную букашку, невесть откуда взявшуюся, и подробно рассказал про вынужденную посадку в училище, про симпатичного моряка Жору и его панический страх перед эскулапами. Он рассказывал весело, и женщина-врач смеялась, плавными движениями пристегивая к Санькиным рукам и ногам браслеты с электродами, надевая на грудь датчики, щелкая кнопками и тумблерами на пульте управления. Через полчаса она знала о Санькином организме и особенностях нервной системы все. – По моей узкой специальности у вас все в порядке, – сказала она. – Вы идеально здоровы. Даже завидно. Желаю вам и вашему сиамскому коту удачи. И зовите своего товарища. Если моряк здоров – все будет хорошо. – Он необыкновенно здоров. Вы это увидите сами. – Зовите же вашего товарища! Но белокурому красавцу, видимо, не суждено было дойти до симпатичной шатенки с огромными глазами. Жору «зарезал» хрустяще-накрахмаленный старичок. Он обнаружил в сердце гиганта какие-то легкие шумы – следствие увлечения штангой. Но Жора никак не хотел в это верить и бил себя огромными кулачищами в грудь, в то место, где стучало сердце, и его мощное тело содрогалось и гудело, как прокованный металл. – Сердце? – кричал в истерике гигант. – Это не сердце – машина! Смотрите, какие нагрузки выдерживает этот агрегат! Смо…о…от… И вдруг весь обмяк, побледнел, бессильно опустил Руки, жадно хватая широко раскрытым ртом воздух. – Укол этой барышне! Живо! – пришел в движение старичок. – Теперь он сам убедился, что сердце у него никудышное! Жора лежал на кушетке белый, как лист бумаги, и недвижный. Он лежал минут пятнадцать, потом тяжело встал и, качаясь, пошел к открытой двери, откуда Саня и Леша наблюдали за происходящим. На пороге остановился, припал к косяку. – Извините, ребята, – сказал чуть слышно. – Прощайте. Провожать не надо. – Но, Жора… – Я сам! Прощайте! Вечером, когда Саня и Леша вернулись в палату, койка моряка была аккуратно заправлена, на столе лежала записка. Всего четыре слова: «Кто останется, пусть напишет!» Только четыре слова, без подписи и даты. – Кто бы мог подумать! – вздохнул Саня. – Приедут Дима и Марс – не поверят. – Завтра – «гонка за лидером», – Леша устало смотрел в окно. – Надо собраться. Может, пойдем погуляем? – Давай подождем Диму и Марса и пойдем гулять вместе. – Обязательно подождем. Они не стали зажигать свет, хотя в палате уже сделалось сумеречно, легли, не раздеваясь, на свои койки и долго молчали. Тело у старлея доблестных ВВС ныло, как после вечного боя, когда одна атака отбита, но скоро начнется другая; он уже чувствовал ее приближение и старался понять, что произошло в первой схватке, что изменилось в мире, в нем самом. У него было такое ощущение, будто он уже не тот бесшабашный Санька Сергеев, каким был недавно, даже не тот, который понял и впитал суровые истины майора Никодима Громова, не тот, который вышел победителем из жаркой схватки с ураганом, а совсем другой. Что-то снова обновлялось в нем, обновлялось тяжело и трудно: он хотел высшей доброты и ясности, был готов любить и жертвовать, не требуя отдачи, с нетерпением ждал своих новых товарищей, Диму и Марса, волновался и переживал за них – ребята проходили испытания на центрифуге, долгие перегрузки, точно гвоздями, вбивали их в кресла, и Саня знал, как нелегко приходится кандидатам в космонавты. – Леша, – он первым нарушил молчание. – В нашем положении не принято задавать вопросы. Но расскажи, если можно, о себе. – Я понимаю. Общая цель, тяжелые испытания – всё, чем они жили в затерянном среди леса госпитале, связало их крепкими узами мужского братства, и можно было наплевать на условности, потому что граница, за которой все условности кончаются, уже пройдена. Они не имели права оставаться больше безымянными. И Леша, видимо, понимал это. Он рассказывал медленно, в основном про Север, где ему до невероятности везло и где все три года он был сказочно удачлив – и тогда, когда мутная пелена задергивала шторкой фонарь вертолета, а он шел вслепую на аэродром, и когда взлетал при шквальном ветре с палубы крохотной шхуны, и когда спасал рыбаков. Раз пять, наверное, Леша мог не дотянуть, но его всегда что-нибудь выручало. В тот последний раз, незадолго до вызова на комиссию, он попал в какой-то циклон, началось обледенение лопастей винта, груда металла, завывая, камнем сыпанулась вниз. Впереди, метрах в шестистах, пилот заметил льдину. Белый островок едва поднимался над водой – на него исправную машину сажать замучаешься, а про неуправляемый вертолет и думать нечего. Но льдина была одна-единственная. Она упрямо качалась среди волн, и, когда Леша взглянул на нее еще раз, стекляшка ему даже понравилась. Тряхнув машину, летчик заложил невероятный пируэт, скользнул вдоль линии горизонта на режиме авторотации, когда лопасти работают лишь под напором воздушного потока, ткнулся шасси в край мягкого, изъеденного водой льда. Он сделал все, что мог. Вертолет закачался, словно эквилибрист, балансирующий на краю пропасти, но удержался. Льдина оказалась длиной в двадцать девять шагов. – На чем сидишь? – спросили с материка, когда Леше удалось через какое-то судно выйти на связь. – Поле тут. Одиннадцатиметровый пробивать можно. – Пару часов продержишься? – Уже держусь. Его сняли только через семь часов и восемнадцать минут. Вернувшись в свою холостяцкую комнату, он завел проигрыватель, слушал музыку, смотрел в окно на бескрайние сопки, на редкие зеленые проталины между ними и ни о чем не думал. Утром его ждала новая машина, утром он должен поднять ее в воздух, и было бы непозволительной роскошью предаваться перед полетом эмоциям. Единственное, что он себе позволил – это педантичный разбор особого случая, профессиональный и математически точный анализ своих действий, и этот анализ пилота удовлетворил. Он сделал все, что полагалось делать в аварийных ситуациях военным летчикам, несущим службу на Севере. – Помните у Суворова: «Везенье, везенье, а где же уменье?», – сказал утром на разборе полетов Командир. – Так вот, хочу отметить: наш «везучий» товарищ показал умение высокого профессионального класса, сумел предотвратить чэпэ. Несомненно, Командир был прав. Но Леша героем дня себя не чувствовал: когда долгоживешь и работаешь на Севере, и людей, и их поступки, и самого себя меряешь какой-то особой меркой. То, что на Большой земле кажется из ряда вон выходящим, героическим, невозможным, тут воспринимается иначе: в суровых условиях диапазон человеческих возможностей становится шире и люди полнее раскрывают себя. Потом, расставшись с белой пустыней, почему-то с трудом приспосабливаются к нормальному ритму жизни, к работе без опасности и риска, к ласковому солнцу, к теплому, не пронизывающему насквозь ветерку. Просто какое-то время привыкают к обычным условиям, как космонавты после земной тяжести и перегрузок привыкают к невесомости. У Леши периода «адаптации» не было. Он начал свой путь в Звездный городок, перешагнув через северную болезнь. И тут ему снова как бы повезло: перегрузки сурового края еще жили в нем, и госпитальные на их фоне почти не ощущались. Даже нравились, ибо, как Саня понял, это было обычное Лешкино состояние – жить с перегрузками, работать на перегрузках, мечтать о перегрузках. Тут лейтенант, видимо, чувствовал себя как рыба в воде. – Понимаешь, – старался объяснить он, – когда давит, когда возможности на пределе, чувствуешь себя как бы крепче. В постоянной форме, что ли. Он замолчал, положив руки под голову, и долго смотрел в окно, за которым раскинулось бескрайнее небо. Бледными светлячками там горели звезды, к которым будущие пахари вселенной мечтали проложить первые борозды. Время – этот информационно-энергетический фактор обеспечения бытия – проходило через них, и где-то на его волнах уже проецировалось их будущее. Но они ничего, совсем ничегошеньки не знали о том, что ждет впереди. Они ждали товарищей из своего изрядно поредевшего полка. Дима и Марс пришли. Ввалились в палату и тоже, не зажигая свет, упали на койки. – Сколько? – пружинисто поднялся Леша. – Десять «же», – не отрывая головы от подушки, прохрипел Марс. – Избиение младенцев железобетонными плитами без прелюдии. – Это немного, если вдуматься. – Как же, – словно бредя, продолжал Марс. – У меня, вроде, все было. И с пятого этажа без страховки прыгал… И в горящем автомобиле под откос летел… А такого, извините, не испытывал. – Гагарину и всем первым было тяжелее. Особенно на посадке. – Непостижимо! И они еще дарили миру ослепительные улыбки! Теперь я, кажется, начинаю кое-что понимать. – А как ты, Дима? – спросил Саня. – Плохо, ребята. Совсем расклеился. – Сейчас заварим крепкий чай – я знакомую медсестру попросил купить для нашей палаты чаю и кипятильник, – поднялся Саня. – Потом – полчаса свежего воздуха. Завтра тяжелый день. – Чай – это хорошо, – оживился Марс. – А где, кстати, сто килограммов мужской красоты? Где наш белокурый красавец? Уже гуляет? – Жора уехал. – Саня застыл с кипятильником. – Оставил записку. – Жаль, – вздохнул Дима. – Он хорошо делает оживляющий массаж. – Жора уехал совсем. Две койки одновременно заскрипели, два тела одновременно перевернулись на спину, два усталых взгляда уперлись в старлея доблестных ВВС, два немых вопроса застыли в глазах. – Как это – совсем? – словно сбрасывая оцепенение, тряхнул головой Дима. – Совсем? Навсегда? – У него оказалось слабое сердце. – Бросьте эти шутки, – разозлился Марс. – Не смешно. – Вот записка. Они сели на одну койку и уставились в белый клочок бумаги. Они читали медленно, хотя в записке было всего четыре слова, и, дочитав, начинали читать снова, но ничего не могли понять – к человеку, живущему рядом, привыкают, и, когда он исчезает, еще долго кажется, будто товарищ куда-то вышел и скоро вернется. Напрасное ожидание: время заметает следы уходящих. – Садитесь пить чай, ребята, – сказал Саня.Глава пятнадцатая
СЕДЬМАЯ ПРОВЕРКА
Но уходит ночь, и от света ее звезд зарождается утро. Это утро звенело капелью, и небо, без единого облачка, казалось огромным, отсиненным холстом. Точно апельсин, лежало на кронах деревьев вечное Солнце, и под его щедрыми лучами, просыпаясь от дремы, истомно парилась земля. По краям тропинок таял снег – серый, слежалый, с темными дырочками, как у голландского сыра. Из-под снега, журча и плескаясь, выбегали звонкоголосые ручейки, отчаянно сталкивались друг с другом, искрились и разбегались в разные стороны, подхватывая по пути жухлую траву, веточки, прелые листья. Было легко, спокойно и хорошо. Так хорошо, как это обычно бывает после долгой зимы, когда короткие, унылые дни уходят вместе с клочьями тумана и черно-белый мир, преображаясь, наполняется музыкой красок, щебетом птиц, шумом вешних вод. Даже не верилось, что на дворе стоит поздняя осень, – так сказочно все изменилось вокруг. – Граждане-товарищи, будущие космонавты! – дурачился и прыгал на одной ноге Марс. – Откройте ваши глаза и уши! Дышите, если можете! Прыгайте через лужи, если умеете! Смотрите, если видите! Через полчаса светила отечественной эскулапии сделают из вас котлетки с соусом ам-ам. И вы никогда не узнаете, что глубокой осенью, как в сказке «Двенадцать месяцев», бывает весна! – Послушай, Марс, – спросил, улыбаясь, Саня. – А почему тебе дали такое странное имя? – И нарекли его предки, посоветовавшись, страшным именем бога войны в угрозу агрессорам, – запричитал Марс. – Дабы, убоявшись, ни один агрессор не посмел более переходить священных рубежей Отечества нашего! Но отпрыск не оправдал надежд. Не стал суровым полководцем, а сделался вегетарианцем. – Ты фокусник, Марс? – продолжал допытываться Саня. – Кем только не был несчастный Марсик! И фокусником, и санитаром в морге, и каскадером. Но выяснилось – фокусников и каскадеров в космос не берут. И Марсик посвятил себя великой и могущественной физике элементарных частиц. Он сделался знаменитостью, и его пригласили в этот госпиталь на истязания. Но Марсику истязания надоели! Он просит слабонервных удалиться! Смертельный трюк! Высокий, тонкий, в коричневом госпитальном халате и красивых мужских полусапожках – они получали обувь на время прогулок или при переходах из одной лаборатории в другую, – Марс неожиданно взвился в высоком прыжке, и размытая ручейками тропинка, по которой они шли через светлый сосновый бор, понеслась ему навстречу. Марс промчался по ней метров десять и, не снижая скорости – лишь быстрее работая ногами, – взбежал вверх по стволу вековой сосны. Ребята ахнули. Тело каскадера было абсолютно параллельно земле, и он поднялся метра на три. Застыл в мертвой точке, по-кошачьи оттолкнулся, крутанул заднее сальто, встав точно на тропинку, небрежно поправил длинные черные волосы и невозмутимо зашагал дальше. – Артист! – выдохнул Дима. – У меня даже мурашки по спине поползли. Думал – сорвется. Марс остановился, обернулся – печальный и строгий, – отвесил грациозный поклон:Я вас люблю, – хоть, я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Глава шестнадцатая
РУБИКОН
«Кто останется, пусть напишет!!!» – это было точно завещание от всех ушедших, и Марс повторил текст старой записки, добавив к нему еще два восклицательных знака. Но как выпирали, кричали, взывали, требовали эти два дополнительных знака! И оставшиеся, стиснув зубы и собрав волю в кулак, упрямо шли к цели. Неделя пролетела пущенной стрелой. Прошли вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник, снова наступил вторник – казалось, дни, словно патроны, вбиты властной рукой в обойму жесткого расписания, разводящего кандидатов в космонавты по кабинетам и лабораториям. Выдерживая график, они садились в качели Хилова – безобидное внешне сооружение, – и медики часами не выключали двигатели адской машины, укачивая, усыпляя. А когда к горлу подступала тошнота, и мир, словно диск проигрывателя, начинал безмолвно вращаться перед глазами, качели останавливали. Шатаясь, кандидаты вставали и шли по белой черте, разделяющей кафельный пол лаборатории пополам. Они старались идти прямо и нигде не заступать. Но ноги не слушались, тело заваливалось в стороны, точка опоры терялась. – Не останавливаться! – подстегивал за спиной голос. – Быстрее! Не останавливаться! Вечером ребята возвращались в свою палату, не раздеваясь, падали на койки, и казалось, они уже никогда не смогут подняться. Нераспечатанные конверты с посланиями от близких в беспорядке валялись на столе; недочитанные книги лежали на подоконниках; неоконченные письма, полные бравого оптимизма, обрывались на полуфразе. Они оглохли, ослепли, разучились смеяться и шутить. Они забыли, что среди глубокой осени бывает весна! – Ребята! – хрипло говорил Саня. – Надо подняться! Но они не могли подняться. – Взгляните за окно, ветераны! За окном зажигались звезды, почему-то похожие на разноцветные лампочки на тренажерных пультах. – Это звезды, – объяснял Саня. – Вон, видите, желтоватый Процион, альфа Малого Пса. Процион – навигационная звезда, ее надо знать. А дальше, взгляните, целые галактики! И где-то на их планетных системах есть жизнь. И может, кто-то непохожий на нас сейчас готовится к старту. Помните?Это
Почти неподвижности мука –
мчаться
Куда-то со скоростью звука,
Зная прекрасно,
Что есть уже где-то
Некто,
Летящий со скоростью света.
пос. Рощино, 1980
ГОРИЗОНТ
Глава первая
ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ ПО ЦЕЛЬСИЮ
Космонавт Сергеев оказался в западне. И никак не мог понять, что сталось с ним, что сделалось? На что променял он, майор доблестных ВВС, безбрежное небо, ревущие самолеты, стремительный голубой простор, в котором еще недавно купался, будто вольная птица, выполняя фигуры высшего пилотажа?! Куда исчезли его улыбка и веселая бесшабашность? Где затерялось детское удивление перед прекрасным миром? Вместо того чтобы каждым нервом, каждой клеточкой впитывать сладострастие полета, он сидит, подобно бедуину, на вершине горячего бархана, в самом сердце пустыни, царапает шершавым, непослушным языком потрескавшиеся губы и, всматриваясь красными от напряжения глазами в сухую, ломкую даль, пытается думать. Но мысли отрывисты и бессвязны, словно телеграммы, которые отправляет под утро в разные города уставший за ночь телеграфист. Нещадно палит солнце. Небо, всегда такое близкое, желанное, родное, полностью выцвело под лучами огненного светила, потеряло росистую, освежающую голубизну и кажется похожим на раскаленную докрасна сковороду. Сигнал бедствия, придется послать сигнал бедствия, ворочается в расплавленном мозгу. Без воды больше девятнадцати часов не продержаться. Инструктор говорил: жажда бросается на человека и разит, словно молния… Невидимая молния… Зато ночью небо темное. Темное небо должно быть холодным. Вселенная в среднем очень холодна. Горячи лишь звезды и Солнце… – он смыкает веки, пытаясь спастись от обилия света, но пустыня слепит, обжигает сверкающей белизной, и перед глазами по-прежнему мертвыми волнами встает зыбь на песке от пролетевшего самума. Чувствуя колючее стеснение в груди, он опускает голову и криво улыбается, всем истерзанным существом наконец сознавая, что оказался в западне.
А всего час назад Саня Сергеев, отчаянный небожитель, как его теперь называли в отряде, старательно пряча, маскируя тоску, стоял рядом с верными товарищами и, подняв забрало гермошлема, глядел на стартующий вертолет. Словно пытался удержать машину. Но винтокрылая стрекоза, освободившись от груза – спасатели забросили в пустыню спускаемый аппарат космического корабля и экипаж, – юрко взмыла над дюнами, увлекая за собой смерч пыли, скрылась за горизонтом. Наступила тишина. Полная, внезапная, как после обвала. Окружающее пространство, лишенное посвистов ветра, шелеста листвы, птичьих трелей, казалось, застыло в огненном безмолвии. Неожиданно безмолвие нарушилось: какое-то дрожащее, запредельное колебание, лежащее вне границ человеческого слуха, упруго и мощно пронеслось над песками. Горячий воздух всколыхнулся. Напряженными нервами Саня уловил беззвучную ударную волну, царапнуло смутное предощущение надвигающейся беды. Однако до краев переполненный грустью разлуки с людьми, с миром, не сумел распознать предупреждающий сигнал природы. Только переглянулся с Лешей и Димой и наигранно улыбнулся. Сила эмоций заглушила инстинктивную осторожность, он даже не попытался критически осмыслить ситуацию, не задумался над смыслом неясного колебания – верного знака атмосферных волнений, – ничего не сделал, чтобы предотвратить несчастье. В ту минуту, совершая роковую ошибку, как бы накоротко замкнулся на последнем, самом тягостном ощущении: вертолет улетел, они остались одни. Совершенно одни в самом сердце пустыни. До ближайшего аула было километров триста-четыреста, ближайшая караванная тропа огибала зону стороной, вокруг – насколько хватает глаз – ни деревца, ни травинки, ни легкого облачка. Зола. Вакуум. Смердящая зноем, выжженная пустота без признаков жизни. Всматриваясь в недвижные волны песка с редкими, сухими кустиками верблюжьей колючки, Саня с затаенной болью чувствовал, что не воспринимает, не может вместить в себя этот унылый, однообразный ландшафт, придавленный тяжестью тысячелетий, он кажется чужим, загадочным, словно поверхность незнакомой планеты, угнетающая оголенность пространства лишь подчеркивает бесконечную оторванность от жителей Земли. – Как на Марсе, ребята, – хрипло, откашлявшись, сказал Дима. – А мы теперь… марсиане. – Пикничок на лоне природы, – зло сплюнул Леша. – Современная модификация ада. Глаза бы мои не смотрели. Сане тоже захотелось с ненавистью плюнуть на горячий песок и громко, не выбирая слов, выругаться. Но Сергеев только крепче стиснул зубы. Разум подсказывал: не может он, не имеет права расслабляться, поддерживать упаднические настроения. Его группа потрепана, измотана предыдущими тренировками, спортивными и теоретическими занятиями, тестами, медицинскими пробами, ожиданием, неопределенностью, жестким режимом. И все равно нельзя хныкать, распускать нюни, как любил повторять вечный комэск Никодим Громов, нельзя паниковать. Им нужна победа. Только победа, хотя бойцы устали и не могут подняться в атаку. Саня должен сделать это первым. Молча. Но, увы, вместо первого шага он лишь выдавил жалкую, бодренькую улыбку. – Экзюпери говорил: действие возвышает человека, инертность – форма безнадежности. Будем действовать, орлы! Жизнь прекрасна и удивительна! Среди вечности и безмолвия пустыни его слова прозвучали бездушным, бесчеловечным эхом, и Сергеев, как бы увидев себя со стороны, ужаснулся своей образцовой, категоричной правильности, лживой браваде, тому, что обманывает старых, надежных товарищей. Но было поздно. Дима, бросив на него хмурый взгляд, молча отвернулся, Лешу прямо перекосило. – На подвиг зовешь, да? – зловеще тихо спросил он. – Говоришь, жизнь прекрасна? – Замечательна! – Саня твердил не то, совсем не то, что чувствовал, но фальшивая личина точно приклеилась к лицу, и он никак не мог ее сбросить. – Сейчас разобьем лагерь, глотнем из термоса родниковой водички… – Бред! – резко перебил Леша. – Сюсюканье. Жизнь есть трагедия. Ура! Так в минуту вдохновения изрек Бетховен. – Хорошо, согласен, – Саня никак не мог взять себя в руки. – Но в то же время она прекрасна. Лешу словно прорвало. – Что ты из себя корчишь? Ты обыкновенный подопытный кролик! Абориген от космонавтики! Робинзон не Крузо! Через годик-полтора, если не сгоришь заживо в этом аду, тебе дадут самую большую ракету и отправят в космос. Ты станешь знаменит. Твоя улыбка пойдет в киосках Союзпечати по пятаку за штуку. Тобою будут гордиться. Выдвинут в редколлегию альманаха, который никто не читает. Дадут персональный лакированный автомобиль и молчаливого шофера. – Ладно, оставим дискуссии до лучших времен. Я дурак, стреляй мне в ухо, – испытывая глухую ярость, сказал Саня. – Хотел вас подбодрить, а получилось наоборот. Мальчишеский оптимизм в нашем аховом положении, действительно, неуместен. – Тут ничто не уместно, кроме истины. Одной истины. А моя истина проста – с детства не переношу жару. Не могу ждать годами, неизвестно чего. Надоело. Устал. Хочу обратно. Домой. В полк. Куда угодно. – Все будет хорошо. Жару перетерпим. Одиночество победим. Ожидание переплавим в работу. Надо, Леша. – Старая песенка. Нужно! Необходимо! Обязательно! Никаких исключений. Никаких отступлений. Никаких уважительных причин. Но я не робот. Слышите, не робот! И не супермен, как некоторые, – он почти кричал. – Эта экзекуция не для меня. Хочу нормальной человеческой жизни. Хочу летать. Спокойно отдыхать после работы. Ходить в театр, в кино. Спать до десяти часов по воскресеньям. Жизнь есть трагедия. Точка. Вызывайте спасателей! Но Саня, уже полностью овладев собой, подавил невольное раздражение. На том тернистом пути, который они прошли в Центре подготовки, срывы случались почти у каждого, это, как объясняли медики, была нормальная реакция организма на физические и психологические перегрузки, необходимость выхода из стрессовых состояний. И космонавты, когда товарищ шел в разнос, учились быть терпимыми, учились понимать и прощать, стараясь погасить конфликт шуткой, добротой, искренней заботой о друге. Но сейчас Сергеев, хоть тресни, ничего не мог придумать. Только чувствовал: события ему неподвластны. Видел: вся невысказанная боль прошлых месяцев, сложившись, выплеснулась наружу, и Леша, всегда спокойный, собранный, уверенный в себе Леша, вошел в полный штопор. Лицо его покрылось красными пятнами, пот заливал глаза, хотя вентиляторы, соединенные со скафандрами, работали на полную мощность. Он стал неуправляем. Потеряв цель, решил сойти с дистанции, так и не осилив до конца долгую дорогу на Байконур. – Леш, – после короткого размышления спросил Саня. – Помнишь, ты рассказывал, как сажал вертолет на льдину? На Севере, когда отказал двигатель. – Там была настоящая мужская работа. – И тут дело не для хлюпиков. Возьми себя в руки. Ты ставишь под угрозу судьбу всей экспедиции. – А-а… Право на полет дается самым знающим, самым крепким духом и телом. Самым-самым, – он буквально взбеленился, непонятная агрессивность исходила от него, глаза помутнели, на губах от жары запеклась белая, соленая корка. – Но когда, черт возьми, я получу это право?! Когда для меня наступит час старта?! Да никогда! Мы вечные дублеры. Запасная команда. Месяц назад болтались в Черном море. Потом прыгали с парашютом. Вчера ишачили в воздушной лаборатории. Сегодня – этот ад. А годы уходят. Лучшие годы, как поется в той же песенке. Или вы не понимаете? – Ничто в этом мире не пропадает зря. – Это философия. Вызывай спасателей, Саня! Я больше не могу. Не желаю. – Что же ты не дезертировал раньше, на полигоне? Написал бы рапорт и катился на все четыре стороны. – Я не знал, что сломаюсь. – А теперь знаешь? – Знаю. Сломался. Вызывай спасателей. Кривая усмешка исказила его лицо: отчаянный небожитель, вздрогнув, отчетливо понял: нет, не шутит, не прикидывается старый товарищ, Алексей и вправду не может выйти из пике, он оставляет их с Димой одних на произвол судьбы, перечеркивая все трудности, пережитые, преодоленные вместе, крепкую мужскую дружбу, узы братства, казавшиеся нерасторжимыми. Перенести такое Саня не мог. Все его самообладание рухнуло, не помня себя, он шагнул вперед, судорожно сжимая кулаки. – Спасателей? Ты хочешь, чтобы я вызвал спасателей? Сейчас я вызову спасателей! – А что спасатели? – невозмутимо встал между ними Дима. – Я во всем виноват. Сорвался, – Леша стоял потерянный, усталый. – С детства не переношу жару. Честное слово, ребята. У меня в третьем классе даже солнечный удар был. – Ладно. Забыли, – подвел черту Саня, стараясь быстрее погасить конфликт. – Ничего не было. – Абсолютно ничего, – подтвердил Дима. – Как же это забудешь? – спросил Леша. – На сердце зарубка. – Забыли! Пошли! Они постарались забыть о стычке, хотя неприятный осадок все равно остался, и тяжелой, замедленной походкой, оставляя на песке сыпучие лунки следов, направились к спускаемому аппарату космического корабля. Он стоял, завалившись на бок, в отдалении; по правилам экзамена считалось, что экипаж совершил на нем «вынужденную» посадку. Теперь экипажу предстояло показать свои знания и опыт в нештатной ситуации. Молча, с деловой сосредоточенностью они стянули белоснежные скафандры и, оставшись в спортивных костюмах и шапочках, точно окунулись в кипящую лаву. Аномальная жара подступила сразу, обжигая, стиснула. На губах появился солоноватый привкус, в душу полез мнимый страх, подобный тому, что охватывает путника, когда поезд трогается, а за окном вагона медленно уходят в прошлое родные, знакомые лица, и уже нельзя вернуться, ничего нельзя изменить, в горле першит, и кажется, будто разом рвутся все нити, связывающие с жизнью. Упругой, невидимой волной страх прорывался в сердца откуда-то извне, из самого нутра пустыни, выкристаллизовывался в предчувствие чего-то непоправимого. И Саня, едва уложив скафандры в корабле, высунул голову наружу и, не скрывая тревоги, осмотрелся. – Что-то на меня накатывает, ребята. – Легкий металлический звон в ушах – от жары и тишины, – авторитетно объяснил Дима. – Так и должно быть: пятьдесят шесть по Цельсию. Воздух окончательно потерял вязкость. – В тени будет легче, – отгоняя тягостные мысли, сказал Саня. – Градусов сорок пять – сорок семь. – Где ты видишь тень? – изумился Дима. – Ее еще создать надо. – Вот поставим шатер – и будет тень. – И все же, ребята, мне тут не нравится, – Леша дышал жадно, прерывисто, как рыба, выброшенная на берег. – Жара, тишина, миражи, звон в ушах… Бр-р-р… Такое ощущение, будто мы под колпаком, из-под которого выкачан воздух. – Ничего, прорвемся, – выбрасывая из корабля НАЗ (носимый аварийный запас) и спрыгивая на песок сам, сказал Саня. – Бери парашют, Леша. Мы с Димой набьем песком гидрокостюмы. Заброшенные на неопределенный и неизвестный им срок в пустыню, они обязаны были выжить в этих суровых, необычных условиях. Просто выжить – ничего больше. Но если бы знать, ах, если бы все знать наперед, они бы начали свою одиссею иначе. Забыв про усталость, про пекло, в которое их швырнули, точно слепых котят, не теряя ни секунды на споры и созерцание, сразу бы разбили лагерь, зарылись в песок, окопались, залегли на грунт, как подводная лодка. И плевать тогда на жесткие условия «вынужденной» посадки, которые создали методисты Центра, исключив всякую возможность «прогулочных» настроений, плевать на трудности. Но они потеряли время, отпущенное природой, не распознали сигнал опасности. В воздухе снова пронеслось дрожащее, запредельное колебание, теперь Саня вполне ощутил его и лихорадочно заработал руками, набивая песком гидрокостюм, чтобы сделать прочную опору для тента. Майор доблестных ВВС спешил. Знал: что бы ни случилось, помощи со стороны не будет. Рассчитывать они должны на самих себя. Только на самих себя. И пользоваться можно лишь спускаемым аппаратом космического корабля да НАЗом. В НАЗ входят: скромные запасы продовольствия и воды, карманный фонарь, нож-мачете, рыболовные крючки и снасти, небольшие лопаты, пистолет с запасной обоймой, сигнальные ракеты, коробок спичек, гидрокостюмы, портативная радиостанция… По инструкции, используя это снаряжение, нужно быстро построить жилище на случай непогоды или длительного ожидания, укрыться от изнуряющей жары, сохранить воду, добыть пищу. И, превозмогая себя, ждать, ждать, ждать, пока не появятся спасатели. Но где, скажите, в выжженной пустыне водоемы, кишащие рыбой? Где резвые, длинноухие зайцы, перепела, фазаны, утки, гуси, куропатки, дикие голуби? Их нет. Даже крохотные суслики, тушканчики, змеи ушли глубоко в норы или подались кто куда. И бесполезно рыскать, прочесывать эти скудные, безотрадные места в поисках добычи – рыбалка и охота, как понял Саня, тут исключались начисто, а спускаемый аппарат космического корабля, который в других условиях легко превратить в надежную крепость, становился балластом: днем, раскаленный лучами солнца, он напоминает баню-сауну, ночью покрывается белесым, как солончак, налетом инея. Значит, размышлял Командир, остается с гулькин нос: горький опыт победивших пустыню, заученный наизусть, да НАЗ – все тот же носимый аварийный запас, из которого им пригодятся только вода, сухари, консервы и спички. – Жаль все-таки, что в тайгу не попали, – словно читая мысли Командира, вздохнул Дима. – Сидели бы сейчас на берегу лесной речушки, ловили хариусов. А потом я бы такую уху сварил – пальчики оближешь. – Что зря трепаться, – прохрипел Леша, расстилая на бархане полотнище парашюта, чтобы сразу, когда будут готовы опоры и песочные якоря, уйти в тень. – Будешь консервы на солнцепеке разогревать. Мы тебе доверие окажем, шеф-поваром выберем. За пикничок. – За пикничок Александра Андреевича наказать надо. Он нас сюда заманил, а из меня какой шеф. – Ладно, – сказал Саня. – Ради общего дела готов стать рядовым от кулинарии. Выберемся отсюда – заказывайте, что хотите. Судак-фри с соусом тар-тар? Карп со щавелем? Телятина маренго? Утка с маслинами? Сальми из кулика? Голубцы по-охотничьи? Или, может быть, фазан в красном вине с сельдереем? – Глоток воды, – выдавил Леша, проводя непослушным языком по белым, бескровным губам. – И если можно – сейчас. Глоток воды за все фри, сальми и маренго. – Тогда надо приналечь, ребята. Надо спешить, орлы. Мне уже всякая чертовщина мерещится. – Это от жары, – успокоил Дима. На этот раз Саня не поверил товарищу. Но не стал углубляться в рассуждения. Набив гидрокостюм, потащил его на вершину бархана и, бросив рядом с парашютом, принялся мастерить песочные якоря. Работа утомила. Каждое движение давалось с трудом, в уголках рта нестерпимо жгло, разговаривать не хотелось. Краем глаза наблюдая за Лешей, он чертыхнулся про себя, когда тот, вяло перебирая руками, окончательно запутался в белом полотнище, устало подумал, что не пригодились им солидные знания о рыбной ловле, съедобных и целебных травах, о повадках животных, строительстве шалашей и способах разведения огня… Им на экзамене достался самый трудный билет – испытания на выживаемость в пустыне Средней Азии. И теперь Саня Сергеев больше не демонстрировал бодренькую фальшивую улыбку. Не играл роль супермена. Он изнывал от жажды и умирал медленной смертью… – Пить! – короткий стон вернул Саню к действительности, недоуменно обернувшись, он увидел, как Леша странно, боком, заваливается на песок, хватая скрюченными пальцами белое полотнище парашюта. Гортань сразу спеклась, пересохла. Сергеев метнулся к товарищу, потом к пакету НАЗа, где хранились емкости с водой, рванул нервной, дрожащей рукой застежку молнии, и в ту же минуту все смешалось. Раскаленное небо словно рухнуло, придавив их многотонной тяжестью, шквал сухого, горячего ветра крохотными, стремительными буравчиками смерчей пронесся над барханом, поднялась буря. Мертвые, недвижные прежде волны песка одновременно всколыхнулись, пришли в движение, поползли, девятым валом поднялись в воздух, солнце, горизонт, все исчезло, наступил абсолютный мрак. Стальными иглами, сдирая кожу, песок хлестнул в лицо, сбил с ног. Саня попытался подняться, но в грудь ударило, миллиарды песчинок пулеметной очередью прошили одежду, залепили рот, глаза, уши; ослепленный, оглушенный, расстрелянный, он упал лицом вниз, ощущая, как страшная, неведомая сила вдавливает, расплющивает, размазывает его бренное тело по поверхности планеты, и планета эта огромна, а он, отчаянный небожитель, ничтожно мал и беспомощен в своей незащищенности. Потом в угасающем сознании вспыхнуло красное солнце и, теряя чувство реальности, Саня понял наконец и смысл дрожащего, запредельного колебания и мнимого страха, что прорывался в сердце из самого нутра пустыни.
Глава вторая
РАСПЛАТА
Песчаная буря – самум, внезапно налетев, так же внезапно стихла. Отплевываясь, откашливаясь, чувствуя, как мешает шершавый, деревянный язык, а во рту дерет, точно наждаком, Саня поднялся на четвереньки, затем встал на колени и, протерев глаза, осмотрелся. Слепящие искорки плясали тут и там, даль казалась нагой и безрадостной: все та же зыбь на дюнах от ветра, вокруг все то же закаленное в огне безмолвие. Тяжелый пакет из НАЗа с консервами и водой, наполовину засыпанный песком, валялся внизу, у подножия бархана; Дима, оседлав гидрокостюм, с отвращением сплевывал грязные, кровавые сгустки, видимо, поранил небо или гортань; Леша, скорчившись, по-прежнему лежал на боку и, выбросив вперед правую руку, цеплялся скрюченными пальцами за кустик верблюжьей колючки. Полотнища парашюта рядом с ним не было. Оно исчезло, испарилось, развеялось. Тупо уставясь на товарища, Сергеев попытался понять случившееся, оценить размеры постигшей их катастрофы, ее масштабы, но не смог. – Пи-и-и-ть… – едва шевеля губами, прохрипел Леша, – Пи-и-ть… И только тут, вместе с этим жутким хрипом, вместе с призывом о помощи, до Сани наконец дошло, что полотнище, их отличное, белое, прочное полотнище, из которого они собирались построить шатер или тент-укрытие, их самое лучшее, самое прекрасное в мире полотнище поглотил самум. Его бросило в жар, захлестнуло волной отчаяния. Неосознанно, скорее повинуясь привычке оказывать помощь терпящим бедствие, чем подчиняясь голосу рассудка, он встал и, волоча по песку отяжелевшие ноги, спустился с бархана. Механически, ни о чем не думая, откопал ранец с водой, спотыкаясь и падая, потащил наверх. Отчаяние прошло. Он шел, как бездушный робот, потому что шел, не ощущая ни боли, ни радости, ни печали, абсолютно ничего; сердце в нем высохло, все желания сгорели. Он больше не хотел пить, знал только, что должен, обязан напоить друга. И в мозгу, но словно не в его, а в чужом, инородном, с которым Сергеев был связан каким-то непонятным образом, в этом расплавленном мозгу, в такт шагам глухо, надрывно звучали одни и те же слова из стихотворения Сесара Вальехо, когда-то давным-давно прочитанного и, казалось, навечно забытого: «Дайте же мне, – я простым языком говорю, – дайте, прошу: попить и поесть, отдохнуть и прожить свою жизнь, я скоро умру… Дайте же мне, – я простым языком говорю…» – Ле… ш… а, – он упал на колени рядом с безжизненным телом, но говорить не мог, непослушными руками расстегнув ранец, отвинтил пробку на фляге, нарушая строжайший режим экономии – первую заповедь идущих через пустыню, – щедро, раз, другой, третий, плеснул водой в исцарапанное, иссеченное самумом лицо, с бесстрастной окаменелостью глядя, как бесцветные струйки, стекая на песок, сразу высыхают и испаряются, не успевая пропитать почву. Наконец глухой звук, отдаленно напоминающий стон облегчения, сорвался с губ Леши, веки дрогнули, слегка приподнявшись, он обхватил флягу слабыми, неуверенными пальцами, приник к горлышку и стал жадно, торопливо пить, причмокивая и судорожно сглатывая, как голодный теленок. Еще находясь в странном оцепенении, Саня безучастно наблюдал за происходящим. Потом туман в голове как бы рассеялся, Сергеев, точно вернувшись на землю из другого мира, снова почувствовал обжигающую силу зноя, пронзительную боль в гортани, ненасытная жажда друга испугала его, слегка надавив Леше на плечо, он с некоторый усилием отнял флягу, помедлив, протянул Диме. Тот, явно измученный нетерпением, отрицательно покачал головой, однако, подчиняясь требовательному взгляду командира, все же протянул руку. Кривясь от боли, прополоскал рот, закашлялся, сплюнул кровью и, сделав несколько больших, долгих глотков, молча вернул флягу. Саня, сдерживая нервную дрожь, стал пить, всем существом ощущая, как возвращаются иссякшие силы, как оживает высохшее сердце, воскресая, он вновь обретал те свойства и качества, которыми обладал прежде, становился самим собой. Неизвестность больше не пугала. Ему не было страшно. Сознание ответственности за судьбу экспедиции росло в нем, крепло с каждой минутой. Теперь он знал истинную цену глотку воды и, усилием воли заставив себя оторваться от фляги, осторожно передал ее Леше. – Как ты, Дим? – спросил, пытливо глядя на бортинженера. – По… рядок. – Продержимся? – Надо про… держаться. – Мне придется доложить обстановку. – По… нимаю. – Думаю, самочувствие экипажа можно оценить как удовлетворительное. – А Ле… ша? – Подождем. Не стоит раньше времени бить тревогу. Сам знаешь, какой переполох поднимается в таких случаях. Снимут с испытаний. По врачам затаскают. А может, и вообще турнут из отряда… Подождем. – Со… гласен, – Дима слегка растягивал слова, видимо, говорить ему было трудно. – Еще не ве… чер. – Ребята, -Леша, передав флягу по кругу, приподнялся на локтях. – Простите. – Лежи, лежи. Тебе нельзя двигаться. – Прос-ти-те, ребята. – Все нормально, – сказал Саня. – Димыч за тобой немного присмотрит, я начну копать. – Да, – кивнул Дима. – Посижу. Меня си… льно тряхнуло. – Сиди, сколько хочешь. Я в хорошей форме. – Чуть-чуть по… сижу. Потом во… зьмемся в две силы. Один не спра… вишься. – Можете выпить с Лешей мою воду. Мне больше не хочется. – Спасибо. Посмотрим. По-прежнему ворочалось в воздухе невидимое пламя, нескончаемый день все так же дышал зноем, но уже что-то переменилось к лучшему: едва ощутимое дыхание северо-восточного ветра вдруг ласково коснулось Саниного лица, и он, меряя теперь жизнь иной меркой, воспрянул, воскрес окончательно. Ветерок, замечательный, небывалый, невесть откуда тут взявшийся, нес надежду, отдалял мучения, обещал свежесть. Достав из НАЗа новенькие лопаты с короткими ручками, Саня выбрал место и принялся рыть. Песок, срываясь с гладкого металлического совка, шурша, стекал под ноги, края и стены ямы осыпались, но Саня упрямо пробивался вглубь, к уплотненным слоям грунта, там, в недрах, было зарыто их спасение. Устроившись на дне окопчика, можно переждать натиск зноя, можно обложить себя сырым, глубинным песком, и тогда быстрое испарение влаги принесет прохладу, можно поступить иначе… Он просчитал все варианты, но, принимая решение, остановился на одном – уходить под землю, как уходит в пустыне все живое, скрываясь от нещадного солнца, другого выхода нет. Отличное парашютное полотнище, которое оставалось закрепить на опорах и якорях, унесено бурей, шатра не будет, выжить можно лишь в норе, в блиндаже, в темном укрытии. Как просто все казалось на лекциях, как просто, подумал Саня, с горькой улыбкой вспоминая свои аккуратные конспекты и, как стихи, нараспев повторяя про себя записи о пустыне, в основном про воду и про их нынешнее бедственное положение. «При тридцати градусах выше нуля увеличивается приток крови к поверхности тела, – повторял он, точно на экзамене. – Когда ртутный столбик подскакивает к тридцати семи, потоотделение и дыхание становятся единственным способом терморегулирования организма… Человек в пустыне выпивает до двадцати литров воды в сутки… При недостатке жидкости наступают водное истощение, упадок сил, тепловой удар… Количество воды в НАЗе ограничено… На близость грунтовых вод иногда указывает роение комаров и мошек после захода солнца. Хорошим указателем подземного водоисточника служит тополь разнолистный. Абсолютно надежным гидроиндикатором является дикий арбуз. Присутствие среди пустыни этих небольших зеленых плодов, горьких, как хина, – верный признак желанной влаги… Обычно водоносный горизонт располагается под «бахчей» на совсем небольшой глубине. …Помимо природных источников, в пустыне встречаются и колодцы искусственные. Они располагаются, как правило, неподалеку от караванной дороги, но так тщательно укрыты от солнца, что неопытный человек может пройти в двух шагах и ничего не заметить. О близости колодца можно узнать по ряду признаков: дорожке, идущей в сторону от стоянки каравана, тропе с многочисленными следами животных, стрелке, образуемой слиянием двух тропинок, грязному серому песку и другим приметам… Облегчить положение терпящего бедствие помогает роса, обильно выпадающая в утренние часы. Если сложить гальку, щебень, металлические предметы на расстеленном парашюте, к утру можно собрать некоторое количество влаги, осевшей на поверхность камней…» «Да, – сказал он себе, останавливаясь передохнуть. – Конспекты ты вел аккуратно. Хорошие конспекты. Замечательные. Только жизнь в конспекты не втиснешь…» Саня не знал точно, сколько времени и как глубоко придется копать; силы, возвращенные водой, быстро иссякали, в уголках рта опять жгло, надсадно и терпко, дыхание сбивалось, частые, глухие удары сердца тревожно отдавались в ушах. Поэтому, когда Дима встал рядом и молча протянул флягу, он с благодарностью сделал несколько глотков, стараясь не пролить ни капли, и, приказав себе работать экономно, расчетливо, исключив все ненужные движения, вонзил лопату в песок. Дима, пристроившись с противоположной стороны, тоже энергично взялся за дело, вдвоем они быстро углубились метра на полтора, но грунт по-прежнему был сух, точно прокален насквозь. – Добудем воду из песка – валяй, ребята, цель близка! Но нет ее, голубушки, доныне… – все так же растягивая слова, продекламировал Дима из популярной песенки космонавтов и, не поворачивая головы, спросил: – Сань, ты думаешь у Леши серьезно? – По всем признакам… сильнейший тепловой удар. Полный упадок сил. Плюс травмы, полученные в бурю. – Эскулапы теперь его живым не выпустят. – Все может быть. – Обидно. – Мне было бы страшно, – хмуро ответил Саня. – Очень страшно дойти до цели, все преодолеть и так глупо сорваться… – У нас в аптечке нет никаких лекарств на этот случай? – Лекарство одно – вода. Мы можем отдать Леше свою воду. – Хо-рошо. Мы отдадим ему всю воду. – Нет, – сказал Саня, подумав. – Леша не примет такой дар. В открытую не примет. – Ты прикажи. – Все равно не примет. Вот если бы сделать так, чтобы Леша ничего не понял… – Я когда-то в детстве фокусами занимался, – неопределенно произнес Дима. – Решено. Станет совсем худо, сделаем по последнему глотку, чтобы докопать, остальное – ему. – Сейчас главное Лешу на ноги поднять, – вздохнул Дима. – А мы с тобой, Сань, уж как-нибудь… – Ты меня будто уговариваешь? – Оправдываюсь. – Не надо, Димыч. Все правильно. Вода – Алексею. И хватит об этом, только сильнее пить хочется. – Мы, Сань, на верблюжью колючку перейдем. Помнишь, инструктор говорил: с трудом, но есть можно. – А… Даже овцы и верблюд ту колючку не жуют… Ладно, Димыч, давай углубляться. Иначе нам не выжить. И Лешу не поднять. Прибавим обороты. Только осторожненько. Без форсажа. Саня и Дима молча, рассчитывая каждое движение, все глубже и глубже зарывались в песок. Влаги не было. Темный, уплотненный слой появился только около двухметровой отметки, когда они начали терять надежду; грунт набух, сделался липким, холодным, Саня, испытывая колющую пустоту в желудке, упал на колени и, зачерпнув в ладони горсть песка, прижал к разгоряченному лицу, ощущаа покой и прохладу. – Пробились, Димыч, – сказал он тихо. – Пробились. – Да, Командир. – Отдохнем немного. Словно пахари, вспахавшие поле, словно землекопы, пробившие туннель к источнику, они опустились на дно своего убежища, прижались сухими, солеными спинами к стене и, набираясь сил, какое-то время отрешенно сидели, ни о чем не думая. – Леше… тут будет легче. – Да, Командир. – Но для троих тесновато. – Можно расширить немного внизу, а стены укрепить. – Верхний пласт не обрушится? – Гидрокостюмы вместо опор поставим. – Принято. Превозмогая ломоту в пояснице, они встали на колени, расширили внутреннее пространство тесного, убогого жилища, превратив его в подземный грот, в темную, глухую лачугу отшельника, куда почти не проникал солнечный свет. Тут казалось не так жарко, как на поверхности, влажный грунт приятно холодил, хотя полного облегчения не чувствовалось. В голове по-прежнему, точно метроном, стучало одно и то же слово: «пить… пить… пить», глаза невольно натыкались на флягу, вылезать наружу не хотелось. С трудом стряхнув инстинктивное желание отсидеться, отлежаться, они, не сговариваясь, по очереди выбрались под раскаленное небо, под нещадное солнце, осторожно перенесли Лешу в свою первобытную пещеру, уложили на песок. Саня, часто дыша, открыл флягу, поднес к губам товарища. – После вас, ре… бята, – прохрипел Леша, отворачиваясь. – Мы напились, – соврал Дима. – Не… ет, вы работа… ли, я знаю. – Ну, если ты настаиваешь, можно по глотку, – вытирая с лица пот, сказал Саня. – Но нам, правда, не хочется. Леша, закрыв глаза и повернув голову к стене, упрямо сжал губы, и Саня понял: его не переубедить, не заставить, даже умирая, он не притронется к фляге, потому что разгадал их план и не может принять такой жертвы. Ладно, подумал отчаянный небожитель, еще не вечер, мы сделаем по глотку, мы оставили за собой право на последний глоток и теперь это право используем. – Пей, Димыч. Видимо не ожидая столь быстрой победы, Леша открыл глаза и, подозрительно уставившись на флягу, неотрывно, с некоторым недоумением смотрел, как пьет Дима – вкусно, смачно, причмокивая и придерживая ладонь у подбородка, чтобы не пропало ни капли; на бледном, изможденном Лешином лице отразилось полное удовлетворение, он облегченно вздохнул, перевел взгляд на Саню. – Теперь ты. Саня слегка приподнял флягу, сделал маленький глоток и, закрыв кончиком языка отверстие в горлышке, наверное, целую вечность сглатывал слюну… – Точка, не могу больше. – Все честно, – прохрипел Алеша. – А я грешным делом подумал… – Как тебе наша конура? – поинтересовался Саня, стараясь переменить разговор. – Храм! – Хорошо. Прохладно. – Ты пей, пей. – Я пью, – Леша жадно приник к сосуду. – Мне уже легче. – Все будет хорошо. – Нет, – пугающая тоска стояла в его глазах. – Слабость. Пустота внутри. Ничего не хочется. Только пить… Как вы думаете, меня… отчислят? Все так глупо… – Брось!.. – гневно закипел Дима. – За такие настроения… В Москву по шпалам отправим! – Тут нет шпал. – Я не буду пока докладывать о случившемся, – глядя прямо в печальные глаза, сказал Саня. – Подождем. Но ты, Алексей, обязан подняться. – С детства не переношу жару. – Нужно больше пить. Твое спасение в воде, отдыхе, покое. Ты понял? – Да. – Это приказ, если хочешь. – Я понял. – Вот и договорились. – Саня поднялся, стараясь не стукнуться о низкий потолок пещеры, попытался улыбнуться: – Носы не вешать, нюни не распускать! Пойду, позагораю немного. Надо определиться на местности, потолковать с планетой. С сеансом связи мы изрядно задержались. – Тебе помочь? – спросил Дима. – Остаетесь на базе. – Есть, – понимающе кивнул Дима. Цепляясь носками ботинок о гидрокостюмы и опираясь руками о стены, но не сильно, чтобы не осыпался песок, Саня выбрался на поверхность. Обилие света обожгло, ослепило. Он почувствовал резкую, словно вспышка, боль в глазах, зажмурился и, как слепой, двинулся к тому месту, где лежал контейнер НАЗа. В голове снова зашумело, усталость разлилась по телу, жизнь как бы отхлынула к самому сердцу, сжалась там, внутри, в нежный, беззащитный комочек, в дальних уголках затуманенного жарой сознания ноюще зашевелились тяжелые мысли. «Зачем мы здесь, – подумал Саня, – зачем это пекло?.. За всю историю пилотируемых полетов «припустынивания» не было ни разу; не было случая, чтобы космонавты, совершив посадку, сутками ждали поисковые вертолеты… Тогда зачем?.. Было другое. Экипажи не раз попадали в беду и, если смерть не настигала их сразу, выходили победителями… Они были готовы к любым трудностям… Как же сказал об этом генерал Железнов? Владимир Александрович хорошо сказал: «Все допущенные промахи и ошибки в жестоких условиях выживания запоминаются особенно хорошо и заставляют понять, что ждет тебя в случае вынужденной посадки… Каждая тренировка учит действовать четко, осмотрительно, со знанием дела… Время не раз подтверждало целесообразность и полезность подобных тренировок…» Интересно, какой у Железнова был позывной? – Санина память выхватила строчки конспектов. – «Гранит», его позывной был «Гранит». Твердый, монументальный позывной… Все правильно… Черные, серые, желтые, красные пески занимают четверть суши. Нельзя сбрасывать со счетов возможность приземления в пустыне… Да, нельзя, – повторил он вслух… – Допущенные промахи и ошибки… запоминаются особенно хорошо… Как же я буду докладывать про парашют?.. Совсем вылетело из головы… Лешу под удар подставлять нельзя… Нельзя подставлять Лешу… Ладно, семь бед – один ответ», – Саня расстегнул контейнер, достал миниатюрную радиостанцию, выдвинув штыревую антенну, несколько раз нажал кнопку тонального вызова, а уже потом переключился на передачу. – Я – «Марс», – голос его звучал спокойно и твердо. – Прошу извинить за опоздание: ликвидировали последствия самума. По вине и недосмотру Командира, – Сергеев передохнул, – по вине и недосмотру Командира парашютное полотнище унесено ветром. Других потерь нет. Жертв нет. Самочувствие экипажа… удовлетворительное. Зарылись глубоко в песок, акклиматизируемся… До связи по расписанию. Помедлив немного, он переключил радиостанцию на прием. Резкий характерный шум, похожий на шипение кипящего масла, вырвался из телефонного капсюля, разнесся окрест. На Саню снова накатило – он один, человечество далеко. Расстояние до Большой земли, где остались все богатства мира, бесконечно. До рези в ушах вслушиваясь в эфир, он ждал. Но ни один передатчик не настроился на его волну, не погасил шипение кипящего масла, ни один звук не раздался в ответ – планета молчала, словно необитаемая, рассчитывать они могли только на самих себя. На самих себя, ни на кого больше. «Глупо, – царапнула обида, – несправедливо! Хоть бы словечко сказали. Мол, приняли, поняли, сочувствуем… В журнале ведь наверняка все отметили. И что сеанс состоялся с опозданием, и что по халатности Командира-лопуха потеряно полотнище, и что условия выживания резко ухудшились…» Он представил роскошный лагерь спасателей, где, точно в сказочном сне, было всего вдоволь: и воды, и тени, и освежающего воздуха от вентиляторов – и ругнулся: «У, роботы, коробки бездушные!» И как часто бывало с ним в трудные минуты, вдруг с нежной грустью припомнил прошлую свою лихую жизнь: полеты на полигон, раскуроченные мишени, смертельный трюк на полосе в паре с вечным комэском Никодимом Громовым. Но теперь все это казалось очень далеко, виделось как-то неясно, расплывчато, словно придавленное грузом их нынешней жизни. Только по-прежнему хотелось когда-нибудь вернуться в те края, уже припорошенные снегом времени, порыбачить на тихом лесном озере, отвести душу в кабине быстрого, как молния, истребителя-бомбардировщика, заглянуть в дом к Громовым, где ему всегда было хорошо и просто. Тяжело вздыхая и раскачиваясь в такт воспоминаниям, отрешенный, углубленный в себя, он сидел, подобно бедуину, на вершине бархана, устремив взор к горизонту, за которым скрывались цветущие сады, бежали реки, полные воды, колосились спелые поля, жили люди. И никак не мог понять, что сделалось с ним, что сталось? На что променял он, майор доблестных ВВС, безбрежное небо, ревущие самолеты, стремительный голубой простор, в котором еще недавно купался, будто вольная птица, выполняя фигуры высшего пилотажа?..Глава третья
ТОВАРИЩИ
Леще полегчало, но он никак не мог обрести форму. – Я следил… за весом… фляжек, – Сане показалось, будто товарищ бредит. – Вы меня… обманывали. Отдали свою воду. – Разве это обман? – не открывая глаз, устало спросил Дима. – Мы от чистого сердца. – Надо честно. Поровну. – У тебя обостренное чувство максимализма, – облизав белым языком истрескавшиеся губы, вздохнул Дима. – Лично мне это нравится. А тебе, Сань? – Мне тоже. Но бунта на корабле я не потерплю! – Неужели… до вас… не доходит? – спросил Леша. – Доходит. – Саня с трудом поднял голову. – Однако и ты пойми: сейчас не место и не время. Сил почти нет. Надо лежать и молчать. Обиды выскажешь потом, после… Даже поколотишь нас, если не передумаешь… Но не сейчас… Не здесь. Улавливаешь мою мысль? – Я… не хотел… – Верим, – подтвердил Дима, – по-прежнему не открывая глаз. – Это все… проклятая жара. – Ничего, скоро вечер. – Мне кажется, он… никогда не наступит. – Откуда тебе знать? Ты чувство юмора с утра потерял и никак не найдешь. – Все, орлы, – сказал Саня, – Конец связи. Гробовое молчание. – Для нашей кельи это подходит, – хмыкнул Дима. Они молча лежали в своем убежище, стараясь не двигаться, не шевелиться – эту истину им упорно и методично вбивали на занятиях. Лежать было тесно, неудобно, ноги, руки затекали, тело немело, но Саня и Дима, боясь потревожить товарища, занятых положений не меняли. «Как неудачно все сложилось, – думал Дима, – у Леши полное отупение, замедлены все реакции… чувство юмора потерял начисто… Полный упадок сил… И вода… вода больше не помогает – он выпил литров двенадцать… Но, черт возьми, где же его воля?! Совершенно здоровый, сильный мужик не может взять себя в руки!.. Воля делает чудеса. Надо! Необходимо! Обязательно! – не пустые слова… Первым космонавтам приходилось в сотни раз тяжелее… Их исследовали, как инопланетян… Нагружали жестокими двенадцатикратными перегрузками на центрифуге, когда живой организмпревращается в лепешку, а на теле появляются крошечные кровоизлияния – петехии, но ничто не могло их вышибить из седла… Они держались… Георгий Шонин, ветеран гагаринского набора, рассказывал о первом отряде космонавтов, о мужестве стальных парней, о поражениях, человеческих трагедиях на пути в космос… Я хорошо запомнил этот рассказ… Их было двадцать… Из двадцати в Центре осталось двенадцать… Каждая потеря казалась страшной… Но первая особенно врезалась в память… Того улыбчивого парня звали Валентин… Однажды, отдыхая у озера, он предложил ребятам искупаться и, не проверив дно, прыгнул ласточкой в воду; прыгнул неудачно, на мелкое место, подозрительно долго не показывался на поверхности, а когда вынырнул и выбрался на берег, незаметно, никому не сказав ни слова, оделся и исчез… Он прошагал семь километров до автобусной остановки, держа голову навытяжку руками, доехал до госпиталя, и только там потерял сознание – перелом шейного позвонка… Подвешенный за подбородок, Валентин месяц пролежал на больничной койке, не двигаясь, и никто не услышал от него ни стона, ни вздоха… Нелепый, несчастный случай… Но какое самообладание! Воля! Выдержка!.. А Леша?.. Раскис… Расслабился… Нет, я не понимаю и никогда не пойму такого. Мужчина всегда должен оставаться мужчиной… Как у Шандора Петефи: «Мужчина, будь мужчиной! Не любит слов герой, дела красноречивей всех Демосфенов! Строй, круши, ломай и смело гони врагов своих, а сделав свое дело, исчезни, словно вихрь!..» И все же надо поддержать его… Надо прочитать вечером эти прекрасные строчки, но не навязчиво… и будто не для него, а для Сани… Господи, скорее бы вечер. Скорее бы сошел этот проклятый зной… Как медленно тянется время. Я ощущаю его течение… Скорее бы вечер…» – необычайная усталость вдруг сковала все тело, Дима, словно провалившись в душную, темную яму, разом впал в забытье, повторяя во сне, как в бреду, одну и ту же фразу: «Вечер… Скорее бы наступил вечер… Почему не приходит вечер?..» Саня тоже с нетерпением ждал вечера, тоже думал о Леше. И, пытаясь понять, уяснить для самого себя причину Лешиного срыва, вдруг с удивлением обнаружил, что в сегодняшнем дне есть какая-то внутренняя, скрытая закономерность. Закономерность эта непонятным для него, Сани, образом связывала в одно звено события прошлого и настоящего, словно все, случившееся с ними, уже происходило когда-то давно, раньше, и он, испытывая нервную дрожь, стал вспоминать «это раньше», продираясь сквозь толщу времени, и ясно, зримо увидел госпиталь, где проходили отбор в отряд космонавтов, себя, товарищей, и понял, что именно в том последнем дне, когда они преодолели Рубикон, кроется объяснение нынешнего Лешиного срыва. Он представил тот далекий день, так отразившийся на их будущем, хотя тогда никто толком не знал, что их ждет, возбуждение последних испытаний и проверок схлынуло, все казалось безоблачным и прекрасным. Были сданы коричневые госпитальные халаты и тапочки, три букета алых гвоздик стояли на столе добрейшей медсестры Антонины Максимовны, командировочные предписания лежали в карманах, а вещи в чемоданах. Саня и Леша, нарядные, прифранченные, сидели в уютной московской квартире, где жил с семьей Дима, растерянно улыбались, чувствуя близкое расставание. Они с удовольствием и с трудом одновременно входили в нормальный мир без перегрузок, с любопытством, словно дети, озирались вокруг. – А знаете, ребята, – смущенно сказал Леша. – Я, кажется, влюбился. – В девушку из барокамеры? – спросил Саня, хотя прекрасно знал, в кого именно влюбился отважный лейтенант. – Угу, – покраснел Леша. – Хорошая девушка, – кивнул Дима. И они снова замолчали. – А помните, ребята, – отчаянно проговорил Леша, – как я чуть не срезался? Обидно было бы сойти на финише, когда столько осталось позади. Если бы не вы… Вы, можно сказать, меня спасли! – Не стоит об этом, – попросил Саня. – Пустяки, – согласился Дима. – Все-таки, если бы не вы… – Пойду, принесу чайник, – встал Дима. – Тебе помочь? – спросил Саня. – Сиди, сиди. Но они вышли из комнаты вместе, потому что Лешу, еще не привыкшего к жизни без перегрузок, распирала признательность, а им было как-то неловко слышать слова благодарности. Они помнили все – каждую минуту, каждый день нелегких испытаний, до мельчайших подробностей помнили тот вечер, когда Леша посмотрел на них виноватыми, растерянными глазами. – У меня, кажется, насморк, – сказал он. – Видимо, просифонило, а где – не знаю. Никогда ничем не болел… Только солнечный удар был в третьем классе. – С насморком в барокамеру лучше не ходить. Так сожмет лобные пазухи – на стенку полезешь! – Саня как вкопанный остановился на пороге. – Надо что-то делать. Завтра – последнее испытание. – Меня не допустят, – мужественно признался Леша. – Вам придется идти без меня. – Так не годится! – отрезал Дима. – Как это без тебя? Не-ет, мы вместе. – Ты эскулапам что-нибудь о своей простуде сообщал? – спросил Саня. – Нет, сейчас пойду. – Отменяется. Сиди в палате и не рыпайся. Мы – мигом! Это была та самая случайность, которая меняла исход последнего боя, если, конечно, сидеть сложа руки. Но Саня и Дима просто так сдаваться не собирались. Посоветовавшись, бросились вниз, на первый этаж, к добрейшей и могущественной медсестре Антонине Максимовне; медсестры на месте не оказалось – вторая неожиданность неприятно покоробила. Но сдаваться они не собирались. Преодолев сопротивление дежурного персонала, достали номер домашнего телефона своей спасительницы, позвонили. – Насморк? – переспросила медсестра. – Пустяки! Завтра у вас будут проверять в основном дыхание, носоглотку и уши. Сердца у вас здоровые. Поставьте вашему товарищу горчичники, сделайте горчичную ванну для ног, напоите чаем с малиной. Простуду как рукой снимет. – У нас нет горчичников, Антонина Максимовна. И малинового варенья тоже. – Господи! – вздохнула она. – Что за беспомощная молодежь пошла! Через час привезу. Ровно через час они поставили Леше двойные горчичники, сделали ванну для ног, напоили горячим чаем с малиновым вареньем, уложили в постель. Утром от насморка не осталось и следа – больной светился от счастья. Заставив Лешу потеплее одеться, они пошли к флигелю, расположенному рядом с основным зданием. День был спокойный, светлый. Не выли на высокой ноте электромоторы, не бил в глаза ослепительный свет, не вонзался в тело иглами электрический ток. В большом зале их последней лаборатории, посреди которого стояло массивное стальное сооружение метра три высотой и метров шесть длиной, казалось, замерла тишина. Они сразу почувствовали всю прелесть этой тишины, а уже потом увидели за пультом, у камеры, хрупкую, белокурую девушку в халате. – Здравствуйте, – мягко сказала девушка, поправляя непослушную прядку. – Сейчас я измерю у вас давление, пульс и вы пойдете на пять тысяч метров. Скорость подъема – сорок метров в секунду, скорость спуска – пятьдесят. На пяти тысячах – часовая площадка. – А сколько всего вы собираетесь нас приятно мучить? – спросил Леша, отчего-то оживляясь. – Один час три минуты сорок пять секунд. – И только? – Этого достаточно, чтобы проверить человеческий организм в режиме кислородного голодания и на резкие перепады давления, – строго ответила девушка. – Кому станет плохо, нажмите кнопку на кресле. Совсем плохо – наденьте кислородную маску. Она улыбнулась каким-то своим мыслям, измерила у каждого давление и пульс, у нее были теплые, быстрые руки, и ребятам нравилось, что такая красивая девушка в последний, в самый последний раз слушает стук их сердец и измеряет давление. Потом она провела их в барокамеру, усадила в кресла и, задраив за собой две массивные стальные двери с иллюминаторами, исчезла – остался лишь запах белых волос. – Как мимолетное видение, – вздохнул Леша. Ничего не изменилось в камере. Только слегка заложило уши и, казалось, будто в непроницаемо-ватной тишине позванивают колокольчики. Под этот мелодичный, убаюкивающий звон они пошли к своей последней вершине – в одной связке, как альпинисты, хотя их не подстерегали снежные обвалы, и они не срывались с отвесных скал. Другие опасности ждали группу впереди; Саня это понял сразу, едва взглянул па Лешу. Вцепившись побелевшими руками в подлокотник кресла, он вжался в спинку кресла, и на лбу у него выступила липкая испарина. – Это пройдет, Леша. Видимо, остаточные явления. Товарищ через силу улыбнулся и затянул старую, забытую миром песенку, наподобие той, что пели до него все потерпевшие крушение. – Вытри слюни! – жестко сказал Саня. – Говорю тебе, на высоте это пройдет! – Трудно дышать, ребята. – Держись! Они перенесли стремительный подъем, обжили высоту в пять тысяч метров над уровнем моря, и, когда снова резкой болью пронзило уши и начался бешеный спуск, финишная ленточка, такая близкая, желанная, замаячила перед глазами, она виделась так ясно, что старлею доблестных ВВС немедленно захотелось ее как-то обозначить. Он полез в карман, где лежал кусочек бинта, приготовленный для торжественного церемониала, но вместо бинта нащупал барбариску. Быстро развернув обертку, сунул конфетку Лёше в рот – когда сосешь карамель, уши не так закладывает. Лейтенант благодарно улыбнулся, взгляд его прояснился, холодная испарина исчезла. Он совсем приободрился, прямо сделался бравым, веселым гусаром, едва давление в камере выровнялось и девушка открыла массивную дверь. – Я еще не обработала ваши данные, – растерянно сказала она, – но мне кажется… Саня все понял. – Как вас зовут? – спросил он. – Вероника. – Вы хотите вызвать для консультации своего начальника, Вероника? – Да, мне показалось… – Вам это только показалось. Поверьте, спуск со скоростью пятьдесят метров в секунду для таких орлов – сущий пустяк. И площадка на пяти тысячах тоже. – В общем, все было нормально, – смутилась девушка. – Машина выдаст окончательный результат. Но… у товарища лейтенанта, – она виновато взглянула на помертвевшего Лешу, – у него, кажется, был срыв. Он держался на одной воле. – Это от нервного напряжения, – подключился Дима. – Мы очень устали. Очень… – Видите ли… Я думаю, товарищ лейтенант мог потерять сознание! Лешино будущее висело на волоске. – Давайте посмотрим данные машины, – предложил Саня. Они прошли к пульту, девушка взяла из приемной корзины буквопечатающего устройства длинную бумажную ленту, расстелила, как скатерть, на столе, долго рассматривала, измеряя линейкой расстояние между какими-то пиками, наконец облегченно вздохнула. – Все в норме. Только… Понимаете, я все равно обязана поделиться своими сомнениями с начальством. – Но ведь машина выдала положительный результат?! – не спрашивая, а утверждая, сказал Саня. – Машина остается машиной. – Вероника! – отчаяние послышалось в Лешином голосе. – Я летал на Севере. Попадал в разные передряги. Иногда приходилось падать со значительно большей скоростью, чем та, на которой вы нас испытывали. Поверьте, ваш покорный слуга идеально здоров! Девушка, казалось, была в полной растерянности. – Есть только один способ разрешить сомнения, – поправив непослушную челку, твердо сказала она. – Еще полчаса барокамера свободна. Если хотите, товарищ лейтенант, я подниму вас на три тысячи метров. Без площадки. И сразу опущу на землю. Но предупреждаю: скорость подъема и спуска будет очень высока. – Согласен! – Леша шагнул к стальной двери. Испытание продолжалось считанные минуты, но время будто сжалось, стало тягучим; ребята неотрывно глядели через иллюминаторы на бледного Лешу, застывшего в кресле, точно старались помочь товарищу силой взглядов, косились на белый халат у пульта. Но девушка молча колдовала над циферблатами приборов, лишь изредка устремляя холодный взор к смотровому окошку. – Мне показалось, – смущенно сказала она, когда Леша, трепетно ожидая своей участи, вышел из барокамеры. – Можно мне… зайти к вам месяца через два-три, – счастливчик так светился, что все улыбнулись. – Но… – Понимаете… Не желая знать никаких «но», отважный лейтенант шел в лобовую атаку; Саня и Дима, вежливо откланявшись, вышли в коридор. Леша появился минут через двадцать, бережно прижимая к груди какой-то листок, видимо с адресом, и весь день, пока оформляли документы, был торжественно молчалив, возвышенно задумчив, беспричинная улыбка то и дело вспыхивала на его лице. Леша, увы, был влюблен, влюблен по уши, влюблен с первого взгляда, сидел теперь в мягком кресле, распираемый благодарностью ко всему человечеству, мечтал о белокурой девушке и о звездах. Потом они вернулись в комнату, и все трое долго, с удовольствием пили необыкновенно вкусный, ароматный чай с клубничным вареньем. Окружающий мир постепенно изменялся – угасающий прожектор превратился в обыкновенный торшер, таблица Шульца – в абстрактную картину, изображающую вечность, цветы стали цветами, облака за окном – облаками, и все на свете обрело свои реальные черты и краски. – Пора, – взглянув на часы, поднялся Саня. – Время. Они молча стиснули друг друга в горячих объятиях и долго стояли так посреди комнаты – Саня и Леша уезжали, возвращались в ту жизнь, из которой пришли, их ждали небо, самолеты, старые товарищи. Но теперь, после того что испытали, – каждый знал это твердо – они будут иначе смотреть на небо, на товарищей, на самолеты. Время и пройденная дорога сделали их другими. – До встречи в Звездном, ребята! – сказал Дима. – До встречи. Они ушли, не оглядываясь, и Дима, прижавшись лицом к холодному оконному стеклу, смотрел им вслед. Саня и Леша шли рядом, чувствуя плечо друг друга, в морозной тишине звенели шаги – с каждым новым шагом настоящее становилось прошлым, будущее настоящим, и это извечное движение создавало удивительную симфонию короткой, неповторимой человеческой жизни. Теперь, спустя два года, здесь, в пустыне, восстанавливая подробности испытаний в госпитале, он думал, что те часы, недели, месяцы, которые пережиты вместе с Лешей и Димой, короткие нервные стычки; примирения, душевные взлеты, падения, порывы – это все их багаж, их богатство, самое дорогое сокровище, плод двух лет работы. Такое наскоро не создашь, не слепишь; старые, надежные друзья, как могучие деревья, в тени которых он, Саня Сергеев, обрел покой и пристанище. «Ничего, – подумал он, успокаивая себя, – ничего, все обойдется, я напрасно усложняю, может, все значительно проще и Лешин срыв случайность, чистая случайность, он молодец, держится, мы прошли все муки ада, пройдем и через пустыню, только бы скорее наступил вечер». И, не в силах больше лежать на левом боку, повернулся на спину, совершенно не чувствуя онемевшего тела. – Не спишь? – Лешин голос звучал будто издалека. – Думаю. – Воды… немного. – Фляга у меня, – Дима открыл глаза, неловко, с трудом поднялся на четвереньки, протянул флягу. – Ты пей побольше. Пей, Леша. В Санином мозгу, подобно яркому пламени, вспыхнули слова инструктора: девятнадцать часов… Всего девятнадцать часов можно прожить в пустыне без воды. С трудом подняв непослушную руку, он поднес к глазам циферблат точного хронометра – больше половины этого срока у них с Димой не было во рту ни капли. – Через семьдесят две минуты восемнадцать секунд зайдет солнце,- сказал он.Глава четвертая
АЛЕКСЕЙ
Вода отрезвила. Алексей почувствовал прилив сил, внезапное озарение – точно все пережитое, передуманное неотступно терзавшее его последние месяцы, разом переплавилось в некую материальную форму, перед ним – осязаемо, во всей полноте – открылась истина. Он знал теперь наверняка: то, ради чего они мучаются тут, в пустыне, стоит их мук. Их жертвы имеют очевидный смысл. Прежнее убеждение, засевшее в нем с первых дней работы в Центре, будто космонавтов сверх всякой человеческой меры перегружают информацией, тренировками, дают много лишнего, значительно больше, чем нужно для обычной работы в космосе, это мнение, заставлявшее скептически смотреть на бесконечные занятия, испытания, тесты и внутренне сопротивляться непомерно жестким, на его взгляд, условиям труда и режима, развеялось, как дым от перегоревшего костра. Казалось, к нему пришло второе дыхание. С некоторым удивлением, будто смотрел со стороны, Леша вдруг увидел себя в облике самонадеянного глупца, который совсем недавно до хрипоты доказывал товарищам, что испытания в пустыне не только не нужны, наоборот, вредны, даже опасны – плата за них здоровье, а здоровье и у самых здоровых не вечно, его надо беречь; эти испытания, утверждал он, явная перестраховка, достаточно беглого теоретического курса, чтобы выжить в случае вынужденной посадки. А тут… сплошные ограничения, обязанности и… никаких прав. Они постепенно превращаются в загнанных лошадей, упаси боже, какой-нибудь мускул в организме не выдержит, им никогда не увидеть звезд. Разве это справедливо? – вопрошал разгневанный глупец. – Прежде чем получить, надо отдать, – остановил его тогда Саня. – Прежде чем стартовать, надо фундаментально подготовиться к старту. – Разве мы не готовы? Скажи по совести, если тебя завтра разбудят и скажут: предстоит интересный полет! Ты откажешься? – Не знаю… Думаю, мы еще не созрели для полета. Морально. – Какая принципиальность! – закипел Леша. – Противно. Нельзя упустить ни один шанс. Через десять лет, когда ты созреешь, а точнее, перезреешь, сердце может дать случайный сбой; тебя вежливо поблагодарят за благородное ожидание, а вместо тебя полетят другие. – И все-таки я убежден: если в нашей микрогруппе происходят подобные столкновения, значит, что-то не так, что-то недоработано. Там, – Саня кивнул на карту звездного неба, висевшую в классе, где проходил разговор, – нужен крепкий, монолитный коллектив. Так говорил моряк Жора. Ты помнишь Жору? – При чем тут Жора? При чем? – Он не дошел до финиша, потому что очень спешил. – Мне надоело ждать. Вот и все. – Но ты спешишь. И очень нервничаешь. Помнишь, провожали ребят на Байконуре на орбитальную станцию? – Ну… – Я наблюдал за ними в гостинице перед запуском. Заметил, как они ходили? – Нормально вроде. – Нет, ребята ни разу не сбежали вниз по лестнице, не носились туда-сюда. Ходили, как старички, предельно осторожно, держась за перила, нащупывая опору. Они боялись подвернуть ногу, споткнуться на ровном месте, случайно упасть. Понимаешь? Их звездный час пробил, до финиша оставались считанные метры, каждого, быть может, распирало от счастья, хотелось петь и плясать. А они наложили вето на всякую суету и спешку… Знаешь, чему я позавидовал тогда? Их нервам, выдержке, воле. Им очень хотелось дойти до финиша. Они медленно поспешали. И сделали свое дело отлично. – Это ничего не доказывает. – Тогда скажу откровенно: поверхностная подготовка к полету, бравада, ухарство, пренебрежение азами могут стоить космонавту жизни. Понял мою мысль? Нет, ничего не понял тогда самонадеянный глупец, не сумел понять, не пожелал. Переходя в отряд космонавтов, надеялся всласть полетать на самых современных машинах, а оказалось, космонавты летают меньше, значительно меньше, чем рядовые летчики. Небожителям, видите ли, куда важнее часами болтаться на качелях Хилова или в оптокинетическом барабане, где до одури кружится голова и противная горькая тошнота выворачивает желудок наизнанку; им надо в совершенстве научиться владеть своим телом на батуте, на лопинге, освоить прыжки в воду… Ох уж эти прыжки! Высоты, как всякий авиатор, Алексей не боялся, но впервые поднявшись на десятиметровую вышку, вдруг почувствовал: вид жутковатый, не то что из кабины самолета или вертолета, где под ногами есть надежная опора, а привязанные ремни прочно соединяют с креслом. С тоненького, дрожащего под тяжестью тела трамплина бассейн казался крохотным, как спичечный коробок, от одного взгляда вниз становилось дурно; ощущая странную скованность движений, Леша сначала похолодел, потом его обдало жаром, и неприятная, шальная мысль застучала в висках: «Угроблюсь!.. Угроблюсь!.. – он в ужасе попятился. – Стоит слегка ошибиться, чуть сильнее оттолкнуться и… конец. Промажешь. Не попадешь. Врежешься головой в бетон. К черту… Не хочу… Надоело!..» – Прыгай! – крикнул снизу тренер. – А я… плавать не умею, – неожиданно для самого себя соврал Алексей. – Могу утонуть. Запросто. – Ты эти шутки брось! – настаивал тренер. – Прыгай! Раз… Два… Три!.. – А если утону? – Ты что? – изумился тренер. – Боишься? – Чего тут бояться? Не боюсь. Но помирать неохота. Я еще ничего в жизни не сделал. – Даю тебе такой шанс – преодолей себя! Прыгай! – Вы разве не слышите, Петр Петрович? По-человечески объясняю: плавать не умею. Утону, – не в силах шагнуть на край трамплина, Леша продолжал тянуть время. – Не прыгнешь, поставлю двойку. И завтра тебя пошлют из отряда… Сам знаешь куда. – Это произвол, Петр Петрович. Вас совесть будет мучить. Всю жизнь. Отправляете на верную смерть хорошего, можно сказать, замечательного человека. История такого не прощает. Даже самым выдающимся спортсменам, каким вы, несомненно, являетесь. – Ладно. Как хочешь, – тренер грузно склонился над журналом.- Рисую лебедя. – По-дождите! У меня… нет выбора! – сердце ухнуло, словно провалилось в бездонную пропасть, Алексей, закрыв глаза, «солдатиком» бросился вниз. Он не сумел пересилить страх, не смог прыгнуть ласточкой и, оказавшись под водой, одновременно с раскрепощением почувствовал яростный, слепой протест. Открыв глаза, увидел в мутной синеве зияющий овал трубы, через которую наполнялся бассейн, в голове начал складываться какой-то авантюрный план, Леша не понял толком, какой именно, но нырнул в темную пустоту и скрылся в трубе. Осторожно, задержав дыхание, перебрался вглубь, встал на ноги – часть трубы сантиметров на двадцать находилась выше уровня воды, тут можно было спокойно отсидеться, прислушиваясь к гулким голосам, доносящимся из бассейна. – Ну где этот деятель? – зарокотал под потолком бас тренера. – Что ему под водой надо? Пусть только покажется! «Солдатика» изобразил, космонавт! – А он больше не покажется, Петр Петрович, – с грустинкой ответил Дима, которому тоже нелегко давалась наука прыжков с вышки. – Как это не покажется? – Утоп. У-то-о-п. Плавать не умеет. – Ну и группа подобралась, – скрывая тревогу, вздохнул тренер. Он что, действительно того?.. – Да, Петр Петрович. Как топор. Сразу на дно. – Так что же вы! Предупреждать надо! – Леша и говорил, и по буквам передавал, чтоб понятно было. А вы человека на смерть послали, Петр Петрович. Светлая ему память… Тренер наконец сообразил, что новичок может и не уметь плавать, побежал по бортику бассейна, но не обнаружив «утопленника», гаркнул: – В воду! Все в воду! – и прямо в костюме прыгнул первым, подняв большую волну. Определив по дружным всплескам, что его ищет вся группа, Леша набрал в легкие побольше воздуха и, вполне довольный своей шуткой, вынырнул из трубы, стараясь остаться незамеченным. Но в то же мгновение чьи-то сильные руки вцепились ему в волосы, вытащили, как нашкодившего котенка из бассейна, швырнули на пол; тренер уселся на него верхом, не жалея сил, начал делать искусственное дыхание. – Станешь у меня человеком! Ста-нешь! – приговаривал он. – Немедленно оживай и – на вышку. – Я плавать не умею, Петр Петрович, – простонал Леша. – На вышку! Только в одиннадцатый раз он сносно выполнил упражнение. В своей холостяцкой квартире Леша, не раздеваясь, падал на кровать и сразу проваливался в тяжелый, удушливый мрак, забыв о Веронике, которая напрасно часами просиживала у телефона, ожидая звонка, о книгах, о театрах, о друзьях, о звездах. Он жил как-то механически, точно внутри все перегорело. В один из дней, ощущая нарастающую тяжесть в сердце, он вспомнил свой срыв в барокамере, на финише испытаний, и неожиданно понял, что не бегун на длинные дистанции, а спринтер и не может больше тащить непосильный груз, выбиваясь из сил. И ему до слез, до боли захотелось покоя, домашнего тепла, добрую, очаровательную жену рядом. Он представил, как они будут гулять вечерами вдвоем и говорить, говорить… как будут ходить на премьеры в театр, читать книги, он демобилизуется, устроится в гражданскую авиацию, станет много летать… но вдруг зазвонил телефон. – Собирайся! – коротко приказал Саня. – Летим в пустыню. – Мы же… – Надо, Алексей! Поторапливайся. – А-а… Ладно, – сказал он, с трудом возвращаясь в действительность и затравленно осматриваясь. – Но это глупо, ужасно глупо. Неужели ты не понимаешь? Ну что нам это даст? Что? – Опыт! Опыт выживания в экстремальных условиях! – жестко сказал Саня и положил трубку. Алексей обиделся на Командира, обида росла, крепла. Пока летели, пока выгружались, как-то сдерживал себя, потом наговорил несусветной чепухи… Какой дорогой ценой он заплатил за свои заблуждения! И вот только начинает сознавать, что в той жизни, которую он прежде вел, не было ничего, кроме медленной подготовки к сегодняшнему дню… «Глупец, глупец, – продолжал ругать себя Алексей, – твоя работа – единственная из всех земных дел – находится вне планеты. Ты похож на чудака, который пытается взлететь на реактивном истребителе, не зная неба, его норова, характера. Ведь говорил же Саня: пробелы в наземной подготовке могут стоить космонавту жизни. И он прав, тысячу раз прав… Дима подтрунивал над тобой и призывал вытереть слюни – он тоже прав. Свалился и лежишь, рассуждаешь о бренности бытия… Ты должен подняться!.. Обязан!.. Тебе уже лучше… Совсем хорошо… Ты очень-очень хочешь подняться!.. Сейчас!.. Немедленно!..» – собрав всю волю, Леша перевернулся на живот, встал на четвереньки; руки дрожали, перед глазами вспыхнули отблески невидимого костра, горло сдавило; он подождал немного и, цепляясь за стены, начал выпрямляться. Саня и Дима, приподнявшись на локтях, молча наблюдали за ним напряженными взглядами, готовые мгновенно перехватить падающего. – Я сам… ребята… Самочувствие… нормальное… Остаточные явления… Легкая слабость… Устроим на закате… королевский пир… С водопоем… Как идейка?.. – Отличная идейка! – выдохнул Саня. – А ты, Дим? – встав на ноги, Леша посмотрел в темноту. – Я тебя хочу облобызать, – голос товарища звучал хрипло и тихо, словно сорванный. – Слушай. Твоему мужеству посвящается:Не хочу неприкаянно плыть по теченью,
Жить хочу, как и прежде, –
взахлеб.
Этих звездных ночей золотое свеченье,
Этих дней небывалых галоп!
На плечах –
повседневности тяжкая глыба,
а слова мои
в небе парят!..
«По теченью плывет только дохлая рыба», –
Так в народе у нас говорят.
Глава пятая
ПРЕОДОЛЕНИЕ
Раскаленный шар Солнца коснулся бархана и медленно покатился вниз, все глубже и глубже зарываясь в песок; по мере погружения цвет светила плавно менялся, в ослепительно лимонном сиянии проступили красные полутона, диск сделался желтым, затем оранжевым, наконец темно-багровым. Тяжелое, низкое небо побледнело, стало высоким, прозрачным. Печальную монотонность пейзажа прорезали длинные, глубокие тени, легкий ветерок поплыл к алой полоске горизонта. Безмолвие песков вдруг преобразилось. Пустыня ожила. Выбравшись из подземного грота, Саня с удивлением прислушался к незнакомым звукам, осмотрелся. Упрямо перебирая лапами, тащила по склону холма свой горбатый панцирь черепаха… Оставляя на песке пунктирный след, презрительная ко всему на свете, прошествовала куда-то фаланга… Кругом появлялись, исчезали, сталкивались, расходились какие-то неясные тени, в озаренном последними лучами пространстве что-то шуршало, тоненько попискивало, шелестело, и такая огромная, безграничная жажда жизни скрывалась за всем этим таинственным движением, что Саня, ощущая ее могучее живительное действие, обернулся к товарищам, которые уже несколько минут стояли рядом и также очарованно глядели по сторонам. Он хотел что-то сказать, что-то важное, значительное, но слова были не нужны, слова были бы фальшивы, и Саня, вздохнув, перевел взгляд на горизонт, где зарождались сиреневые сумерки. – Надо же, – первым нарушил молчание Дима. – Я считал эти вечные пески чужой планетой. А, оказывается, она наша, родная. Самая настоящая Земля, – он пришел в полный восторг. – Земля, братцы! И температурка тут подходящая, градусов двадцать пять – двадцать семь… Ужин! Требую немедленно подать ужин! Я голоден, как тамбовский волк! – Ты страшный хищник, – сказал Саня. – Да! – зарычал Дима. – Хочу много мяса с луком. Телятину маренго, фазана в красном вине. Куропатку на вертеле… – Будут, – улыбнулся Саня. – Только давайте еще немного посидим, посмотрим. Мне кажется, этот сказочный мир – награда за наши испытания. Чревоугодие все испортит. – А,- не унимался голодный Димыч. – В тебе проснулись голоса далеких предков. Всматриваясь в пустыню, ты начинаешь понимать, что вон тот миленький варанчик или та симпатичная черепаха наделены экологическим сознанием, а мы, всемогущие, растеряли его в технологических битвах… Наблюдая в Африке за миграцией копытных животных, Гржимеки установили: гну и зебры испокон веков делают то, что современные скотоводы догадались ввести в практику только два десятилетия назад – животные все время пасутся на молодой, самой питательной траве, не стаптывая ее при этом под корень… – Нет, – покачал головой Саня. – Я не думал сейчас об этом. Просто любовался закатом, пустыней. Но я понимаю тебя. – Бескрайние пространства рождают великие мысли. – Ну мысли самые тривиальные. Даже заученные, – возразил Саня. – На эту тему много говорят, пишут. Но знаешь, Димыч, по-настоящему я прочувствовал это лишь тут, в пустыне. Будто все вошло в меня вместе с болью. А выполз наружу, увидел испуганного варанчика и вспомнил Экзюпери. Он тоже однажды оказался в песках. И замечательно описал поведение лисицы-фенека. Ушастый зверек слизывал на рассвете с камней росу, а когда напивался – бежал в свою столовую. К маленьким кустикам, унизанным золотистыми улитками. И вот загадка природы: ни один кустик не объедал начисто. Словно понимал: если поленится обойти несколько километров, начнет лакомиться с первого кустика, за два-три приема на ветвях не останется ни одной улитки. А без улиток не станет и фенеков. Ушастик как бы заранее знал, где подстерегает опасность, и действовал очень мудро… Интересно, правда? Когда готовились к экзаменам на выживаемость, я перечитал десятка три разных книжек. У Кольера, прекрасного знатока природы, встретил любопытный эпизод: бобры – без всякой видимой причины – свалили могучие, затеняющие берег тополя. Точно косилкой прошлись. Действия животных Кольеру долго казались бессмысленными. И лишь через пять лет он понял: эта титаническая работа была частью грандиозного плана! Берега преобразились, появились буйные травы, кустарники, в заросли потянулись животные, птицы, насекомые. Возник новый, более сложный и богатый, а значит, более устойчивый биоценоз… Когда прочитал это, прямо подпрыгнул: бобры так преобразовали часть ландшафта, будто владели самыми новейшими экологическими знаниями!.. Стал разбираться. Оказалось, животным вполне присуща способность к планомерным, преднамеренным действиям. Планомерный образ действия существует уже в зародыше! Дима после столь необычной для Командира речи не стал шутливо утверждать, как обычно, что Саня – настоящий Цицерон. Дима задумчиво смотрел на темно-вишневый серпик Солнца и будто заново открывал для себя ожившее, сбросившее груз тысячелетий пространство. Он знал: никогда не забыть ему этот день, доставивший столько жестоких страданий, тихий закат, легкое дуновение ветерка, прозрачно-родниковое небо, вечерние тени – незнакомое ощущение вечной нерасторжимости с планетой. Леша, по-прежнему испытывая дурманящую слабость, в то же время с радостным просветлением все больше и больше укреплялся в мысли, что Санины слова как бы дополняли его собственные размышления, приоткрывали новую грань истины в процессе бесконечных преодолений – невидимое прежде делается видимым, неизвестное – постижимым, сами они становятся другими. «Другими? – удивленно переспросил он себя. – Какими другими? Хуже? Лучше? Надежнее?.. Нет, не то, не то… Природа не знает таких понятий, это все из области человеческой морали, нравственности… Просто, постигая смысл вещей, мы изменяемся, уходим в будущее…» – он окончательно запутался и взглянул на Саню. Отчаянный небожитель отрешенно улыбнулся в ответ. Калейдоскоп случайных фактов, воспоминаний, историй складывался в его сознании в какую-то важную, давно тревожащую идею, Саня, казалось, без всякой логики извлекал из забвения, из невообразимой дали прошлого незначительные детали, фразы. И вдруг, словно прозрев, он ясно, отчетливо понял: Земля – космический корабль, да, огромный космический корабль, несущийся со своими пассажирами в просторах Вселенной. В корабле все необходимо и целесообразно, все неповторимо, начиная от журчания ручейка и кончая сменой времен года, все гармонично и совершенно. Несовершенны сами пассажиры. Человечество – на данном этапе развития – дисгармонично, грубо, бездумно уничтожает природу, частью которой является. Не познав самих себя, не открыв загадки собственного происхождения, не установив, есть ли жизнь на других планетах, плутая в потемках непознанных законов, бряцает смертоносным оружием, угрожает кораблю и всему живому на нем. Зло, как никогда, воинственно, оснащено ядовитыми газами, атомными, водородными, нейтронными бомбами, ракетами… – У меня такое ощущение, ребята, – задумчиво сказал Саня, – будто повзрослел лет на двадцать. И мне уже под пятьдесят. – Все мы стали чуточку старше, – согласился Дима. – Но почему? Почему познание оплачивается такой ценой? – спросил Леша. – Кто знает? Тут все. И работа. И ее требования к человеку. И переход количества в качество. И наше отношение к делу, к самим себе. И пустыня. И этот закат, – вздохнул Дима. – Я тоже чувствую себя значительно старше своих тридцати двух. Вы-то по сравнению со мной – мальчишки. – Ладно, старики, – подвел черту Командир. – Пора ужинать и думать о ночлеге. – О ночлеге? – растерянно протянул Дима. – У меня совсем из головы вылетело. – Наверное, придется спать в корабле. – В корабле? – Ты можешь предложить что-нибудь лучше? – Нет, но… В наших спортивных костюмчиках… – Было испытание жарой, теперь предстоит испытание холодом, – неопределенно произнес Саня. – Можно попробовать натянуть скафандры. – Аккумуляторов на ночь не хватит. – Да, в скафандрах без вентиляции задохнешься. – Это я виноват, – сказал Леша. – Было бы полотнище… – А, – усмехнулся Дима, – шатер превратили бы в гамак, приняли меры против «ползучих»… Сказка! – Ничего. – Не глядя на товарищей, Саня взял курс к вершине бархана. – Прорвемся. – У нас слишком долго все хорошо складывалось, – вздохнул Леша. – Очень хорошо. – Будет еще лучше, – обернулся Саня. – Как аппетит? – Волчий… по Димычу. – Прелестно, – засмеялся Саня, извлекая из памяти ознакомительную лекцию по национальной и зарубежной кухне, которую им читали в Центре. – Отдавая дань уважения этой священной земле, а также учитывая традиционное гостеприимство местных жителей, с которыми нам предстоит познакомиться после полета, предлагаю остановиться на казахской кухне. Характерной особенностью казахской кухни является широкое использование мяса, молока, мучных продуктов. Несомненно, вы оцените айран – кислое молоко, разбавленное водой. Или кумыс – особым способом заквашенное кобылье молоко. Или шубат из верблюжьего молока. Предлагаю в качестве прохладительных и целебных напитков. От всех ран и недугов, как говорит моя Наташка… На первое рекомендую бешбармак с крепким бульоном. Замечательным блюдом из мяса будут палау казахский, бастурма по-казахски, но лучше – манты с бараниной… Выбор холодных закусок неограничен: печенка с салом, турли еттер, кабырга с гарниром… – Остановись, – застонал Дима, игнорировавший в свое время «кулинарную» лекцию. – Глаза разбегаются. Слюнки текут. – Нет, – поднявшись на вершину бархана, Саня уселся, скрестив ноги, перед НАЗом. – Когда к нам приезжали из кулинарного техникума и вдохновенно, с любовью рассказывали о многонациональной кухне огромной Советской страны, ты нахально читал под столом «И дольше века длится день». И никого, кроме Айтматова, не слышал. Стыдно… Я продолжаю… – Да зачем нам, космонавтам, кулинарная информация? Остановись! – взмолился Дима. – Ты есть хочешь? – О-чень! – Представь: мы первый день в невесомости. Что бы ты выбрал на обед? – Какая разница? Доставай скорее мясо! – А разница, Димыч, та, что в невесомости нужно есть больше кислого. И самые вкусные блюда кажутся недосоленными – кальций вымывается из организма. Если ты, как тамбовский волк, не будешь восполнять естественные потери, а перейдешь на одно мясо, твой скелет со временем станет очень хрупким. На участке приземления кости не выдержат перегрузок и начнут ломаться, точно спички. Ты станешь инвалидом, Дима. Ты хочешь стать инвалидом? – Черт возьми, – непритворно охнул товарищ. – Это… это… явный пробел в моем образовании. Один ноль в пользу экипажа. Признаю: кулинария есть величайшее достижение человеческого гения. – То-то, – улыбнулся Саня, раскладывая на контейнере НАЗа герметичные тубы с пищей. – А ты думал, я зря намекал на фазана в красном вине? Не-ет, таким образом я ликвидировал дремучую неграмотность некоторых вполне грамотных товарищей. – Кстати, где же фазан? – осведомился Леша, подсаживаясь к импровизированному столу. – Где бастурма по-казахски, манты с бараниной? – Не трави душу, – вздохнул Саня. – Ты же отлично знаешь аварийное меню: сублимированный творог, галеты, кекс, шоколад, вода. От шоколада меня воротит, разыграем на морского. – А ты в аптечке смотрел? – Где? – В аптечке, – невозмутимо повторил Леша. – Посмотри. Может, учитывая наше бедственное положение, чего-нибудь добавили сверх нормы. Или по ошибке положили. Саня, придерживая пакетики с галетами и кексом, нехотя расстегнул молнию НАЗа и запустил руку в контейнер. Лицо его неожиданно преобразилось. – Контрабандисты, – засмеялся он, извлекая яркие металлические баночки и тубы. – Даже не предупредили. – Ты же не сказал, что заменил в НАЗе бачок с водой на фляги. – Фляги в пустыне удобнее. Стал бы ты таскать по жаре двадцатикилограммовый бидон? – О-о! – пришел в восторг Дима, впиваясь глазами в красочные этикетки. – Что это? – Пустяки, – смутился Леша. – Настоящая французская кухня. Паста из крабов, лангусты по-бретонски, рагу из зайца по-эльзасски, паштет с зеленым перцем. Основное назначение данных блюд, помимо снабжения организма пластическими и энергетическими материалами, состоит в создании у экипажа положительного эмоционального настроя. Калорийность – три тысячи усвояемых калорий… Не стесняйтесь, приступайте. – Да откуда все это? – Дима растерянно вертел в руках баночку с лангустами по-бретонски, точно она свалилась к нему с Луны. – Ах, это? – Леша достал из бокового кармана контейнера консервный нож. – Это презент от Патрика Бодри и Жан-Лу Кретьена, наших французских коллег. Жан-Лу очень нравились песни Окуджавы, я помогал разучивать… Перед отъездом на родину французы мило простились с друзьями из Звездного. – И ты молчал! – Всему свой миг, свой час, своя пора. Хранил до лучших времен. Сейчас пора попробовать. – Ну, Алексей, ну, Алексей… – умиротворенно повторял Дима, открывая баночки и подавая товарищам. – Ну, конспиратор… – Приятно ощущать плоды международного сотрудничества даже в малом, – улыбнулся Саня, с удовольствием пробуя рагу из зайца. – Очень вкусно. Кстати, Леша, – будто мимоходом спросил он, – как ты себя чувствуешь? Только честно, не темни. – Вполне. – На все сто? – Нет, конечно… Легкая слабость, слегка побаливает голова. А так – почти акклиматизировался. – Снимаю все свои прежние возражения изамечания. – Дима занялся лангустами. – Делаю официальное заявление: хорошо сидим, мужики. Замечательно. – Хорошо, – подтвердил Саня. – Хотя за нарушение режима питания нам обязательно намылят шею. – Скептическая струя на королевском банкете неуместна, Командир. Попробуй это блюдо. Сказка. Волшебство. Магия! – Думаю, все будет в порядке, – сказал Леша. – У нас железная позиция: самум разрушил лагерь, лишил крова – раз; жара, строительство укрытия доконали окончательно – два. Применительно к местным условиям и по ситуации требовались положительные эмоции, какие в изобилии дает французская кухня. Логично? – Неотразимо, – согласился Дима. – А главное, жизненно. И слезу вышибает. Предлагаю тост за наших французских друзей! За Патрика Бодри и Жан-Лу Кретьена! – Черти вы, – проворчал для порядка Саня, доставая флягу с водой. – Проходимцы. Но мне нравятся лангусты. Их вкус удивительно сочетается с ландшафтом. – Рекомендую паштет с зеленым перцем, – Дима протянул баночку. – Возвращает чувство юмора. Всему командному составу, независимо от должностей и званий. И они весело набросились на яства, приготовленные лучшими кулинарами Франции, проглотили параллельно сублимированный творог, галеты, кекс, шоколад, запили еду солидной порцией воды из предпоследней фляги и почувствовали себя счастливыми. То было трудное счастье хорошо поработавших людей, сумевших преодолеть сопротивление пустыни, самих себя, осознавших что-то значительное, важное, без чего их испытание теряло очевидный смысл. «Все мы родом из детства, – растянувшись на песке и положив руки под голову, размышлял Саня. – Из общей для всего человечества страны с ее одинаковыми, или почти одинаковыми, для маленьких жителей заботами, тревогами, мечтами. Нас разобщила взрослость. Мы стали узлом общественных отношений. Спасая в себе человека, мы спасаем принципы, нас сформировавшие. Но принципы, сформировавшие француза Патрика Бодри или американца Томаса Стаффорда, совсем другие, чем принципы, сформировавшие меня, Александра Сергеева. Мы совершенно разные, непохожие. И все-таки в работе, в совместных исследованиях космоса нашли общий язык, добились хороших результатов – нас объединяли труд и гуманные цели. Мы работали на Мир… Эх, – подумал отчаянный небожитель, – засадить бы сюда, в пустыню, всех политиканов, убийц, маньяков, бредящих милитаристскими идеями, глядишь – и образумятся. Психологи говорят: состояние одиночества, оторванности от мира позволяют заглянуть в глубь себя…» – посмотрев на часы, он медленно поднялся, достал из контейнера портативную радиостанцию, выдвинув штыревую антенну, нажал кнопку передатчика. – Я – «Марс»… Настроение… бодрое. Поужинали. Ложимся спать. В качестве укрытия, вероятно, используем спускаемый аппарат космического корабля. Если есть замечания, изменения в программе, «Марс» слушает. У тех, кому он докладывал, рация круглосуточно работала на прием, но не на передачу; его сообщение приняли, записали, но ни один звук, как и прежде, не раздался в ответ, ни один оператор на всей планете не настроился на их волну, не погасил мощностью своей станции шипение кипящего масла, льющееся из динамика. Их беды, думы, сомнения, разговоры, их пиршество – все оставалось с ними. Рассчитывать они могли только на самих себя. На самих себя – ни на кого больше. И Саня, сложив антенну, горько вздохнул, поднял голову. Одинокий золотистый луч, стирая боль уходящего дня, вспыхнул в вышине бледным неоновым светом и погас; сумерки кончились, в пустыне сразу, без полутонов, наступила ночь – черная и холодная.Глава шестая
СУМАСШЕДШИЕ ПРОЕКТЫ
СЖО – система жизнеобеспечения, состоящая из многих сотен тесно взаимодействующих между собой узлов, деталей, клапанов, насосов, жидкостей, газов, элементов пассивной тепловой защиты, питания, водоснабжения – всего того, что позволяет поддерживать в небесной лаборатории постоянную температуру, влажность, обеспечивает комфорт и работоспособность экипажей за пределами планеты, – эта прекрасная система, дающая жизнь, на спускаемом аппарате, заброшенном в пустыню, утратила почти полностью свои обычные функции. Да и сам корабль был не новенький, из заводского цеха, а хорошо послуживший на орбите, обуглившийся в плотной атмосфере, с закопченными иллюминаторами, с шелушащейся по бокам краской, с бесчисленными царапинами и вмятинами, свидетельствующими о его героическом прошлом. Внутри аппарата, там, где находилось научное, навигационное оборудование, органы управления и контроля, больше не подрагивали, вселяя уверенность, стрелки приборов, не вращался в перекрестье визира глобус, показывая место над планетой, лампочки освещения и подсветки горели тускло. Внутри было темно, холодно – старый корабль, отработавший свой ресурс, доставивший на Землю усталых исследователей Вселенной, стал чем-то вроде тренажера. Только теперь, искореженный в жестких схватках с абсолютным холодом, вакуумом, тысячеградусным пламенем, ветеран продолжал нести свою нелегкую службу на земле. Многие дни, накрытый брезентом, он стоял в теплом ангаре, и лишь когда возникала надобность, его расчехляли, вывозили на солнце; в кресла садились, примериваясь, здоровые, веселые парни, те, кому еще только предстояло стартовать и кто никогда не встречался один на один с Космосом; ощупывали приборные доски, осматривались, обменивались шутливыми репликами, выбирались наружу; спасатели цепляли за ушки карабины тросов и, подхваченный вертолетом, корабль поднимался в небо, как когда-то давно, раньше. Он летал над лесами, полями, реками, но в этом спокойном движении не хватало прежней стремительности, ударов пламени по обшивке, натиска негнущейся атмосферы – великая, дрожь трясла корпус, затем следовал удар о воду, о песок, о камни, спасатели отстегивали карабины, вертолет улетал, все замирало. И старый корабль покачивался на волнах или, слегка накренившись, лежал посреди пустыни, как символ. Он не мог обогреть, укрыть, спасти, накормить экипаж Александра Сергеева. Саня Сергеев и его товарищи могли рассчитывать только на самих себя. На самих себя – ни на кого больше. – Задачка, – поглаживая обшивку корабля, протянул Дима. – Это, как говорится, мы не проходили, это нам не задавали. Ну хоть бы маленькую электрическую печку предусмотрели, а лучше – кондишен. – Тогда бы экзамен назывался не на выживаемость, а на отсидку, – ухмыльнулся Леша. – Включил кондишен и сиди. Тепло, светло, мухи не кусают. – Время, – напомнил Саня. – Направляем всю интеллектуальную мощь на поиск средств спасения. Предлагаю возможные и невозможные варианты. Вы их критически осмысливаете и либо принимаете, либо отвергаете. Итак, изначальный вопрос: терял ли кто-нибудь до нас парашютное полотнище? А если терял, как вел себя в подобной ситуации? – Мы первые, – вздохнул Леша. – Аналогов нет. Подражать некому. – Идем дальше. Скафандры? – Не годятся. Без вентиляции задохнемся. А вентиляция осуществляется либо наружным воздухом, либо от системы корабля. – Гидрокостюмы? – Резина холодит. Схватим вечный радикулит и ревматизм. – Спирт из аптечки? – Вовнутрь нельзя и бесполезно, а обогреться и на пару минут не хватит. – Верблюжья колючка? – Род полукустарников и многолетних трав семейства бобовых. Хорошо поедается верблюдами. В посевах – сорняк. Используют на топливо. Но тут ее почти нет. – Все-таки шанс… Корабль? – Что корабль? – не понял Дима. – Есть ли в корабле горючие материалы? – Только для мартеновской печи. – А из какого металла сделаны приборные панели? – Кажется, дюралюминий с титаном. – Значит, магний и марганец… Уже лучше… Сигнальные ракеты? – Можно извлечь порох и горючие вещества. – Прекрасно. Еще варианты? – Король был голым, – философски изрек Дима. – Наши возможности исчерпаны. Правда, в аптечке есть несколько индивидуальных пакетов. Если смочить их спиртом… – Еще три минуты жизни. Но до полуночи не дотянем. – Некоторые путешественники полностью закапывались в песок, – сказал Дима. – Инструктор гарантировал жизнь, но за здоровье не ручался: тело немеет, становится деревянным. – Исключается, – вздохнул Саня. – Просто, но не гениально… Если мы немедленно не найдем выход, нам придется дать дуба… – Еще можно всю ночь бегать по пустыне, – иронично предложил Дима. – Скакать, носиться, ездить… – Ездить? – оживился Саня. – Это идея… Что делают шоферы, когда в стужу посреди степи глохнет мотор? – Ломают деревянные борта, разводят костер, – с недоумением произнес Леша. – Вот,- испытывая радость открытия, воскликнул Саня. – Именно то, что нам нужно. – Голова! – пришел в восторг Леша. – Но за резину у нас вычтут из зарплаты. – Не будем мелочиться. – Не понял, – сказал Леша. – Откуда у нас шины? – Отбросив промежуточные решения, выдаю окончательный ответ: верблюжья колючка, бинты, спирт, порох, горючие вещества из сигнальных ракет, магний, марганец, гидрокостюм, – объяснил Саня. – Да, – повторил он жестко, – придется пожертвовать одним костюмом. – Я понял. – Тогда распределим обязанности. Дима, как бортинженер, берет фонарик, нож-мачете и аккуратно демонтирует одну из приборных панелей в корабле, затем делает на вершине бархана углубление для костра. Леша и я – добываем колючку. Работаем быстро, оперативно – у меня уже зуб на зуб не попадает. – Надо спешить, – согласился Леша. – Ты сфотографировал днем район? – Не очень. Но где растет колючка, помню. – Ладно. Идешь на восток, я – на запад. Через тысячу шагов делаешь разворот и возвращаешься на базу. Встречаемся через сорок минут. Возьми бинты связывать кустарник. – Уже взял. – Пошли. – И все-таки, ребята, – крикнул им вслед Димыч, – мы на Марсе… Возвращайтесь скорее. Ему никто не ответил: ночь поглотила ушедших, он остался один. Температура воздуха резко упала, точно в середине лета началась лютая зима, но без пурги, снега, низкие звезды светились студено, немигающе, холод пробирал до костей, чтобы согреться, приходилось постоянно двигаться, подпрыгивать, пританцовывать, хотя это почти не помогало, и Дима, достав непослушными, окоченевшими руками фонарь и нож-мачете, полез в кабину спускаемого аппарата и стал энергично отвинчивать пустую приборную панель – по Саниному замыслу дюралюминий должен гореть, как бенгальские свечи, поддерживая своим огнем общий костер. Надолго ли хватит костра и где они проведут остаток ночи, Дима не думал, не хотел думать – главное сейчас сделать дело, добыть горючий металл, в скрытой энергии которого таилось спасение, и он, ощущая, как деревенеют спина, ноги, с остервенением взламывал крепления, забыв об аккуратности, привитой с детства, о том, что в корабле, отслужившем срок, есть частичка и его труда – еще в КБ проектировал отдельные узлы СЖО – системы жизнеобеспечения – для «Союзов», орбитальных станций и очень гордился совершенством, необычностью конструкций, техническими решениями, в них заложенными. И вот – по странной иронии судьбы – он, инженер-разработчик, безжалостно крушил, добивал старый корабль. Сама жизнь, соединив множество причин в одну, сделала случайное необходимым и распорядилась, чтобы именно он – никто другой – остался один на один со старым кораблем. И Дима сумел распознать тайный смысл знака. Словно скульптор, увидевший в минуту гениального прозрения всю ничтожность, несовершенство созданных им форм, он расправлялся с болтами и заклепками, мечтая вскоре создать нечто настоящее, величественное, монументальное.– А… – размахивая ножом-мачете, кричал Дима, продолжая какой-то давний спор с невидимыми оппонентами, – вы говорите, термодинамика строится на основе фундаментальных принципов?! Вы утверждаете, будто невозможен переход теплоты от тела холодного к телу более нагретому без каких-либо других изменений в системе или окружающей среде?! Еще великий Циолковский говорил о круговороте энергии, в том числе – о круговороте тепловой энергии. Но вы и вам подобные очень долго держали его записки под сукном, утверждая, что такого быть не может, потому что такого не может быть… Я говорю вам: теплота может переходить от холодных тел к горячим. Может! А вы считаете это бредом? Абсурдом? Получайте!.. – Дима яростно вонзил мачете в темный металл. – Получайте!.. Получайте… – Эй, – раздался снаружи Санин голос, и по стене корабля постучали. – Что случилось? На всю пустыню слышно. Бежал на твои крики, как на маяк. При чем тут Циолковский и невежество цивилизации? Разве можно сразу, без количественных накоплений, перейти на качественно иной уровень знания? Дима высунулся из люка, подсвечивая фонарем, сбросил на песок сначала куски металла, затем нож, наконец выбрался сам. – Сразу нельзя, – сказал он, словно продолжая сражение с оппонентами. – А быстрее – можно. – Как быстрее? – удивился Саня. – Природу не обманешь. – Мы обманываем сами себя. – Стоп, – сказал Саня. – Разговор принимает серьезный характер. Можем остаться без костра. Сначала огонь, потом – беседа. Только все начистоту – ты меня заинтриговал. К тому же есть некоторое созвучие. – Минорное? Мажорное? – Скорее, минорно-мажорное. – Ты тоже об этом думал? – Да, но в другой плоскости. – О чем вы, братцы, в такую стужу? – Леша, трясясь и стуча зубами, точно в ознобе, выскочил из темноты с крохотной вязанкой кустарника. – Давайте скорее костерок… Ты много дровишек принес, Сань? Я, кажется, всю пустыню обшарил и – с гулькин нос. – Мало, – вздохнул Саня. – И на второй круг уходить бесполезно. Тут ничего нет. Но я притащил несколько крупных камней – совсем рядом нашел. – О, камни… каменка… парилка… – заклацал зубами Леша. – Хо-ро-шо… Где печку сложим? – Тут. Около корабля. Минут через пять все будет готово. – Саня решительным шагом направился в темноту: – Пойду, притащу НАЗ. – Сань, – крикнул Дима. – Оставляем тебе фонарь, чтоб с патронами не начудил. А сами еще немного вокруг посмотрим… Кострище откопать я не успел – в кораблике все прочно сделано. – Я откопал. В первоначальном плане намечаются изменения. – Мы помчались. – Ищите камни. – Будет сделано, – Дима с Лешей скрылись в темноте. Стараясь не терять ни секунды, Саня перетащил к кораблю НАЗ, быстро достал сигнальные ракеты, спирт, бинты, аккуратно сложил все на песке и принялся мастерить очаг. Костры-шалашики, костры-колодцы, костры-камины, таежные костры, костры под дождем и на воде – эти многочисленные изобретения человечества, о которых Командир знал, тут, в пустыне, не годились. Не хватало материала: две тощие вязанки верблюжьей колючки сгорят минут за двадцать, гидрокостюма (ох, как не хотелось ему портить гидрокостюм!) хватит на полчаса-час. Дальше – холод, мрак, сильнейшее переохлаждение, воспаление легких, госпиталь, эскулапы в белых халатах. Положение казалось безвыходным. Но Саня сдаваться не собирался. Он творил, импровизировал с воодушевлением, как художник, создавая под звездами собственный костер, который бы вспыхнул алыми отблесками, посылая в небо снопы искр, и был бы способен согреть до рассвета. Сначала, тщательно установив фонарь, чтобы луч света падал на руки, и стараясь не думать ни о чем постороннем, он осторожно вскрыл сигнальные ракеты; в одну пустую баночку из-под паштета выложил горючее вещество, в другую – порох; затем сильными, резкими ударами мачете разрубил приборную панель на пять примерно равных частей; отбрасывая песок далеко в сторону, вырыл небольшую – с полметра в диаметре – лунку с четырьмя углублениями по краям, как в барабане нагана, вставил в углубления куски дюралюминия, а сверху положил камни – так, чтобы внизу оставалось свободное пространство; разорвав индивидуальный пакет, обмотал горючее вещество из ракет бинтом, смочил бинт спиртом, засунул в углубление под камни – получились своеобразные камеры внутреннего сгорания, вырваться из которых огнеопасные шашки не могли – удерживал дюралюминий; укрепив на дне лунки последний кусок металла с индпакетом, облитым спиртом, Саня старательно проложил от камер к центру кострища дорожки из пороха и, вытерев со лба холодный пот, облегченно вздохнул. Главное было создано, и создано, как ему казалось, весьма недурно, остальное – дело техники. – Ну вот, – удовлетворенно произнес он, чувствуя нарастающее волнение. – Ну вот, сейчас обогреемся… Ребята! – крикнул в темноту. – Ключ на старт! – Подожди, – Дима вынырнул из ночи, будто ворвался из какого-то неведомого пространства с другим, чем наше, числом измерений. – Мы еще колючки принесли. – Пригодится, – Саня, переломив, как хворост, одну из вязанок, быстро сложил в центре кострища колодец, – Готовность пять секунд… четыре… три… две… одна! – он бросил спичку – и языки голубого спиртового пламени, соединившись с пламенем пороха, охватили веточки кустарника. – О, – простонал подошедший Леша. – Теперь жить можно. Ни мороз нам не страшен, ни жара. – Отойдем подальше. На всякий случай, – сказал Саня. – Фирма веников не вяжет, но… Неестественно ослепительный свет резко, как вспышка молнии, вспыхнул в одной из камер, с шипением перебросился к другим, темень, словно опаленная, шарахнулась в сторону, границы видимого мира раздвинулись, и в пустыне стало светло, будто днем; звезды погасли, по неподвижным волнам песка заплясали причудливые тени. – Ну, Командир, – оторопело протянул Дима. – Ты даешь. Это же не костер, а автогенный аппарат. Света много, тепла нет. Бр-р-р… – Потерпи чуть-чуть. Важно, чтобы не треснули камни. – Мы песок плавим, да? – вежливо, стуча зубами, поинтересовался Леша. – Нет, – объяснил Саня, когда бушующее в камерах пламя пошло на убыль. – Камни нагреваем. Теперь они не остынут до утра… В корабле, разумеется. – Елки-палки, как просто, – изумился Дима. – А мы тебе на психику давим. – Забыли, – сказал Саня. – Нам еще предстоят такелажные работы. Обматывай бинтом руки, забирайся в кабину. Будешь принимать камешки и укладывать в отсек под приборной доской. – Понял. – Ты, Леш, страхуешь. – Есть. Горючее вещество сигнальных ракет иссякло, пронзительный свет погас, ночь как-то разом придвинулась, сжалась плотным кольцом темени вокруг корабля, но верблюжья колючка потрескивала на удивление весело и не давала мраку сомкнуться окончательно. Поглядывая на желтые языки пламени, Саня перебинтовал себе руки, подождал, пока будут готовы товарищи, и, примерившись, подхватил из углубления около костра раскаленный камень. – Держи, Димыч! Неприятно запахло горелой тряпкой, но бинт выдержал. – Подавай! Саня снова подхватил и швырнул горячий камень на черные ладони товарища. – Стоп. Бинт перегорел. – Подмени, Алексей. – Есть. – Держи! – Готово. – Лови последний. Как в корабле? – Сауна. – Ну вот. Второй закон термодинамики в действии. И гидрокостюм останется цел. А вы говорили… – срывая с ладоней лоскуты обгоревшего бинта и бросая их в огонь, сказал Саня. – Меня эта идея в последний момент осенила. – Голова, – похвалил Дима, спрыгивая вслед за Лешей на песок. Подбросив в костер оставшиеся кустики колючки, они уселись вокруг огня и долго, задумчиво глядели, как языки пламени, сталкиваясь, перемешиваясь друг с другом, трепетно рвутся ввысь, жадно пожирая свою пищу. Казалось, какая-то вечная, неразгаданная тайна крылась в огне, в студеной ночи, в звездах, и Саня думал, что мир устроен куда искуснее и сложнее, чем представляется людям, он един и неделим, и это вечное единство многообразия создает и свет, и тьму, и тени. Мир виделся ему неким живым, дышащим организмом – без конца и края – где каждое связано с каждым, все находится в неустанном движении, куда-то несется, сталкивается, сжимается, расширяется, поглощается, излучается, стынет, рождается и умирает. И человеку, маленькому человеку – волею случая или закономерно заброшенному в самую гущу космического океана, нужно найти свое место, свою звездную нишу, разгадать загадку собственного происхождения. Жгучее, неистребимое любопытство проснулось в нем, и Саня, подняв голову, с нетерпением посмотрел на Диму. – Что же ты, – сказал он. – Рассказывай. Пока горит костер, рассказывай. И, неожиданно для самого себя, вспомнил другого Диму, каким тот был в госпитале: невысокий, коренастый, молчаливый, безупречно скромный, Дима преображался лишь в те минуты, когда говорил о своей работе или о том, что очень любит. За два года в отряде он сильно изменился – появились твердость, уверенность в себе, хорошая ироничность, словно освободился от тяжелого душевного груза и обрел крылья. Сейчас перед ними сидел окрепший, закаленный в боях мужчина, но его глаза блестели как у того, прежнего. – Только не удивляйтесь, – начал он просто. – Я пришел в Звездный, чтобы сделать карьеру…
Глава седьмая
ВТОРОЕ НАЧАЛО
Это был удивительный рассказ. Минут пятнадцать, пока догорали кустики верблюжьей колючки, они сидели у костра, забыв обо всем на свете; затем, стараясь не пропустить ни слова, перебрались в корабль, плотно задраив люк, устроились в креслах; горячие камни, как печка, излучали тепло, в кабине было хорошо, уютно, и Дима, необыкновенно преобразившийся Дима, говорил о рождении космических аппаратов на кульманах КБ, об изобретениях и открытиях, которые делались по ходу работы, об оригинальных технических решениях, заложенных в ту или иную конструкцию. Он ушел, погрузился в родную стихию, сыпал терминами и понятиями, еще не известными товарищам, открывал им творческую лабораторию инженера-разработчика. И не просто инженера – кандидата технических наук, имеющего двадцать семь авторских свидетельств на изобретения. Однако по мере того, как продвигался рассказ, в него все чаще и чаще врывалось странным диссонансом некое «но», звучащее словно печаль по чему-то большому, важному, неосуществленному. Саня, сколько ни гадал, никак не мог осознать смысл этого противоречия. Дима был кристально чист. Тем не менее какой-то странный диссонанс то и дело звучал в его речи: все было прекрасно, но… перспектива до старости, но… Наконец Саня понял: Дмитрий жил в другом времени, опережал в своих разработках день сегодняшний и его творения, как всякое новое, встречали яростное сопротивление оппонентов – в сущности, обычный конфликт. – Дмитрий! – сказал он жестко. – Не ходи кругами. Выкладывай прямо: что такое ты изобрел, что не требуется нашей необъятной стране? – Нашей необъятной стране все требуется, Сань, – голос товарища обрел прежнюю твердость. – По собственному опыту знаю. Любая стоящая идея рано или поздно находит место в жизни. Но корни всякого открытия лежат очень глубоко. И люди, которым по долгу службы поручено оценивать новое, не всегда в состоянии понять это новое. А бывает, как у меня, – на современном уровне науки и техники идею осуществить невозможно. К тому же не хватает теоретической базы. Но сама работа над идеей могла бы продвинуть и науку, и технику вперед, как случилось в космонавтике в первые годы. И надо быть терпимым ко всякой новой идее, если она обещает человечеству благо – это у меня с институтской скамьи засело. Помню письмо Ивана Петровича Кулибина известному тогда математику, физику, астроному Леонарду Эйлеру. Кулибин предлагал устройство, которое, по его мнению, могло находиться в самостоятельном непрерывном движении. Считай, вечный двигатель. Знаете, что ответил Эйлер? Цитирую: «Уважаемый Иван Петрович! Этого сделать сейчас нельзя. Но можно ли будет осуществить ваш проект в будущем, я не знаю». Вот ответ, не налагающий запрета на раскрытие самой величайшей тайны природы – ее вечного и непрерывного движения. У меня ответ другой: такого не может быть, потому что такого быть не может, Мои предложения, видите ли, входят в противоречие со вторым началом термодинамики. Будто я школяр и не знаю второго начала. А я убежден: это не всеобщий закон, а частный случай какого-то более глубокого закона, которого мы пока не знаем. – Дима все больше распалялся, словно опять начал спор с оппонентами. – Да и не верю я в то, что значение второго начала можно переносить от замкнутых систем на всю Вселенную! Чушь! Не будет тепловой смерти! – Конечно, не будет, – согласился Саня. – Ты, пожалуйста, спокойнее. И, если можно, по порядку. – Извините… Значит так. Все началось с СЖО. Система жизнеобеспечения на кораблях и станциях, в чистом виде, – это целый экологический комплекс. Упрощенный, конечно. Нет радиации, тяготения, естественного круговорота, прочно сложившихся на Земле связей между живой и неживой природой. Но какой-то минимум создан. И вот любопытная деталь: упрощенные условия выдерживает только человек. Один человек – никто и ничто больше. Растения, животные, насекомые в космосе не приживаются, хотя с точки зрения развития и роста условия для них созданы идеальные. Ни одному экипажу еще не удавалось собрать с «грядки» урожай чеснока, помидоров, огурцов, перца, земляники, редиса. До плодов дело не доходило – растения на определенном этапе гибли. Никто не сумел вырастить цветы: тюльпаны, розы, гвоздики, гладиолусы, доставленные на орбиту, бутонов не дали, не зацвели. В инкубаторах из куриных и перепелиных яиц не проклюнулись желторотые птенцы. Мухи-дрозофилы через несколько поколений погибали… Почему? Никто этого не знает. Одни обвиняют во всем загадочную невесомость… Другие – отсутствие гравитации, под действием которой проходило эволюционное и индивидуальное развитие организмов… Третьи – лимит естественного освещения… Четвертые – перегрузки, неизбежные при выводе на орбиту… Пятые… Седьмые… Десятые… Есть даже гипотеза, утверждающая, будто газ и органические вещества, необходимые для зарождения живого, были занесены на безжизненную Землю четыре миллиарда лет назад кометами и якобы факт неполной приспосабливаемости земных организмов к условиям Солнечной системы хорошо подтверждает привнесенность жизни из глубин Вселенной. К тому же, по последним данным, возраст Солнечной системы и возраст наиболее ранних ископаемых клеток… почти одинаков. А такого – если химическая эволюция и упорядочение первичного хаоса проходили в земных условиях, как мы считаем, – такого быть не может… Значит?.. – Значит, разобраться во всех этих вопросах мы пока не можем, – сказал Саня. – Ответ будет получен в будущем. Теми, кто придет после нас. – А я не хочу, чтобы кто-то решал мои задачи. Понимаешь, не хочу! – Дима яростно заворочался в кресле. – Тем, кто придет после нас, работы хватит. Замечательнейшей. Интересной. Фантастичной. Им предстоит разгадать тайны пространства и времени, гравитации, микромира. Расшифровать экологические связи. Научиться управлять погодой, чтобы не быть зависимыми от источника негэнтропии – Солнца. Наладить контакт с живой природой. Побывать на других планетах… Работы хватит всем и на вечные времена. Мы ведь, если разобраться, еще желторотые, Сань, – возраст технологического общества около ста лет. Но, смотри, как за эти сто лет изменилось лицо цивилизации: скорость общения между людьми увеличилась в десять миллионов раз! Скорость передвижения – в сто раз! Мощность источников энергии – в тысячу раз! Мощность оружия и анализирования данных – в миллион раз! Некоторые параметры развития уже близки к физическим пределам, установленным природой. К физическим, Сань, хотя мы еще младенцы! Чем это грозит? Ядерная катастрофа. Загрязнение окружающей среды и как следствие – изменения в биосфере. Истощение природных ресурсов. Эти три стороны нашего могущества выражаются одним коротким словом – смерть! Полная и всеобщая. Но почему, почему, спрашиваю я, в самом расцвете сил, когда мы только начинаем постигать мир, нас ожидает вырождение? Почему эти страшные катастрофы – следствие технологического развития – стали реальными? Ведь, отбросив ядерную угрозу, истощение природных ресурсов и загрязнение окружающей среды можно было предвидеть, И это предвидели. Циолковский, Чижевский, Вернадский – сотни ученых и мыслителей еще на заре технологической эры предупреждали о грозящей опасности. К ним не прислушались. И вот мы стоим на краю пропасти. Почему? Я тебе отвечу, как бы субъективно мои мысли не звучали, скажу главное. Машинная технология открывала перед человечеством неограниченные возможности получения материальных благ. И мы, уверовав в свое будущее, и только в него, галопом помчались за скорой прибылью: нас манили пряник и звезды одновременно – мы пошли по пути наименьшего сопротивления, забыв, что, разрабатывая другие дороги, можно найти полное изобилие. Упирались, останавливались, оглядывались только одиночки – остальные неслись вперед. Мы однобокие в своем развитии, понимаешь? Чтобы выжить, нам надо научиться анализировать кризисные ситуации. Перейти на более высокий уровень регулирования отношений – начиная от контактов в семье и кончая отношениями между странами и народами. Нам нужно научиться иначе мыслить. Иначе вести себя. И обязательно вернуться на тропинку, с которой нас сманил технологический пряник. – Знаешь, Димыч, даже удивительно, – не выдержал Саня, приподнимаясь в кресле. – У нас почти полное созвучие мыслей. Я сегодня тоже думал примерно о том же. Но в другом разрезе. Мне, видимо, не хватает твоих глубоких знаний, информации к размышлению. О какой тропинке идет речь? И как это связано со вторым началом термодинамики? – А, – задумчиво прозвучало в темноте кабины. – В этом вся суть. В этом суть… Тут надо танцевать от печки. Если взглянуть на историю науки как бы со стороны, можно заметить: все открытия, сделанные человечеством на сегодняшний день, все физические законы, им установленные, описывают реальную картину мира в очень далеком приближении. Степень вероятности описания увеличивается со временем, но, видимо, никогда не будет полной – в таком случае человек стал бы не частью природы, а самой природой, всем живым и сущим одновременно, и мог бы, используя пространство, время, гравитацию, планеты, звезды, частицы и микрочастицы, галактики, лепить мир по образу своему и подобию. Слава богу, процесс познания бесконечен и это невозможно. Мир существует вне и независимо от нашего сознания, мы лишь открываем в нем очередную диковинку и в зависимости от взглядов, убеждений ставим ее либо на службу добру, либо злу. Но вот вопрос: что именно мы открываем, и почему открываем именно это, а не другое? Отчего черпаем из многообразия кладовых только то, что направлено на удовлетворение насущных потребностей? А, понимаю, чтобы жить и развиваться, чтобы кормить, одевать, обувать растущее население планеты. Но ведь жизнь и развитие находятся в тесной и полной связи с тем, что именно мы открываем и какими знаниями пользуемся. Именно эти знания, именно эта история развития цивилизации завели нас в тупик. Мы стоим перед лицом реальных катастроф. Нам требуется остановиться, оглянуться, глубоко подумать. И если мы подумаем, то заметим определенную странность в собственном поведении. Первое наше слово, обращенное к природе, – «Дай!» Как у младенца: «Мама, дай!.. Мама, хочу! Дай!» – а если не дает, берем сами. Но до сих пор – из одной кладовой. И только эту кладовую грабим, только ее сокровища изучаем, описываем языком формул и графиков. Дорога, которую мы выбрали, погнавшись за пряником, конечна сама по себе, поскольку связана со скромными ресурсами планеты. И выхода из тупика, если мыслить, действовать привычными способами, нет. По мнению пессимистов, мы обречены – однобокость интересов заканчивается крахом. Предсказывается даже дата – 2010-2030 годы. Но я оптимист. Верю в разум и возможности человечества и утверждаю: как только мы осознаем собственное невежество, мы осознаем единство и многообразие мира. И поймем, что в природе немыслимо одностороннее течение процессов. И вот тут, как говорят оппоненты, я вхожу в противоречие со вторым началом термодинамики. Их позиция: все необратимо, существует только деградация энергии, концентрации быть не может, потому что не может быть. На это я отвечаю: в природе осуществляется вечный, постоянный круговорот энергии. И теплота может также переходить от холодного тела к горячему, как от горячего к холодному. – Как это? – встрепенулся Саня. – Где ты видел, чтобы от холодного тела… От холодного? Откуда у холодного тела теплота?.. Постой, не обижайся… Я хочу понять… Тут ум за разум заходит… Ты вдумайся, теплота холодного тела… – Вот и ты, – вздохнул Дима. – И ты тоже, как целые поколения, воспитан на научных догмах. Раскрепостись. Подумай, скажи: может ли бревно плыть против течения? Или в спокойной воде – против ветра? – Ветер гонит волны в ту сторону, куда дует. И любой предмет… Постой, парус!.. Если поставить на бревно парус, можно двигаться и против течения, и против ветра. – Да, – сказал Дима. – С помощью силы можно двигаться против той же силы. Если вдуматься, в этом кроется глубочайший смысл. Природа подобные явления использует повсеместно: вода движется относительно дна реки, свет – относительно гравитационного поля. Все это – энергия. Как извлечь ее, мы не знаем. – Но тепло холодного тела… – Не торопись. Теплота холодного тела – особая энергия, которая не требует истребления природных ресурсов, загрязнения окружающей среды, она находится повсюду и в неограниченном количестве. Теплота холодного тела – диалектическое единство сил природы, непреложный факт вечного обновления мира – в нем постоянно что-то отмирает, что-то создается. Возьми обычное дерево. Наступает осень, опадают листья, превращаются в перегной. Весной листья появляются вновь, но теперь – по закону расширенного воспроизводства – их становится больше, чем в прошлом году. А значит, и питательных веществ от перегноя будет больше. Так происходит круговорот в природе – то разрушение, то созидание зеленой массы, хлорофилла. А живые организмы? В них непрерывно идут процессы обмена, синтеза, распада – концентрации и деконцентрации энергии. Примеры можно умножать. Вот последний, убийственный для «энтропистов». Температура поверхности Земли даже в солнечный день невысока, а температура атмосферы – и того ниже. Словом, Земля – давно остывшее тело. Испарения воды с поверхности холодного тела образуют, под действием солнечного излучения, мощные потоки гонимых ветром облаков, и в небе вспыхивают молнии! Их температура достигает сотен тысяч градусов! Но согласно второму началу переход тепла от низкотемпературной среды – атмосферы – в высокотемпературную энергию молний немыслим. Постулат доказывает только вероятность деградации энергии и невозможность ее обратной концентрации. А сама гипотеза об активной концентрации энергии, рассеянной в пространстве, считается кощунством, покушением на устои науки. Что получается? Мы успешно освоили только необратимые процессы – распада, рассеяния, деградации, отыскали в бесчисленном многообразии только одну золотоносную жилу, лежащую на поверхности и удобную для разработки, а другие жилы либо не замечаем, либо отвергаем с позиций собственного невежества. Но та, из которой мы черпаем, иссякает. Надо искать новые. И тогда зимой можно отапливаться холодом наружного воздуха, летом – охлаждать дома наружным теплом. Даровая, дешевая энергия окружающего пространства – это пища, одежда, свет и уют, машины, не загрязняющие среду, уникальные станки, приборы, прозрачные реки, полные рыбы, зеленые леса, чистый воздух, это, наконец, жизнь в согласии с природой, а не наперекор ей. Применительно к нашему делу – это межзвездные корабли, топливом для которых служат космический холод и вакуум, это система жизнеобеспечения с замкнутым циклом, со своим сложным биоценозом, оранжереями, садами, это комфорт, скорость, долголетие. Надо лишь поставить «парус» на пути теплового потока, чтобы использовать его силу для накопления потенциала… Вот о чем я мечтал, когда знакомился с отчетами, где говорилось, что растения в космосе погибают, мухи дохнут… А мне отвечают: бред, фантастика. Второе начало – неумолимый закон природы. Теплота не может… И я решил взять тайм-аут, Сань, чтобы как следует изучить работу своих вчерашних агрегатов в условиях реального полета, в невесомости, чтобы привести мысли в порядок, проверить некоторые идеи. Такая вот история. Давно хотел все рассказать, да как-то не представлялось возможности. Теперь ты знаешь. И мне очень хочется, Сань, чтобы ты понял, поверил в мой бред. Мне это нужно и сейчас, но особенно будет нужно позднее, когда пойдем на орбиту и придется кое-что делать сверх программы. Мне нужны единомышленники. Стоит сейчас отступить, сдаться, пойти на попятную, и меня задавят авторитетами, званиями, титулами. Нет, внешне, конечно, все будет пристойно: получу докторскую степень, приличный оклад, со временем стану начальником лаборатории, может, при случае, проскочу в академию… И до конца дней буду совершенствовать, модифицировать велосипед. А главное, главное останется другим – и этот груз ляжет на плечи потомков. Понимаешь? – Да, – сказал Саня, непонятно отчего волнуясь и испытывая что-то подобное тому, когда в паре с майором Никодимом Громовым, в паре с вечным комэском Громовым выполнял смертельный трюк на полосе. – На других перекладывать мы не имеем права. Не дано нам такого права – по мере роста наших возможностей увеличивается и наша ответственность перед грядущими поколениями. Я даже закон вывел: ответственность человека перед будущим возрастает в геометрической прогрессии так же, как и рост информации. И ты, пожалуйста, не переживай, Димыч. Если даже я ничего не пойму, я все равно с тобой. Рядом. Вместе. У нас все замечательно складывается и будет еще лучше. Но мне надо разобраться… технически. Осмыслить надо. Все очень неожиданно. Второе начало действительно неумолимый закон. Даже ребенок видит: горячий чайник остывает. А вот чтобы чайник сам собой нагрелся за счет тепла окружающего пространства, чтобы комнатной температурой удалось вскипятить воду – такого не видел никто. На подобных наблюдениях и построен второй закон. – Вот ты сказал «сам собой», – задумчиво и немного печально произнес Дима. – Ты невольно подчеркнул то, что постоянно подчеркивают все энтрописты – слово «самопроизвольно». И тем самым, точь-в-точь как мои оппоненты, исключил активную, организующую роль человека в процессе, оторвал его от природы, частью которой он является. Это наша всеобщая беда и несчастье – отделять самих себя от природы. Если подумать, очень хорошо подумать, подобное обособление в конечном счете приводит к признанию того, будто человек не является продуктом космического развития, эволюции мира, а помещен, втиснут в него нематериальной силой. Попросту – богом. Везде и всюду мы повторяем: «Человек и природа», «Наедине с природой», «Рассказы о природе»… тем самым внедряя в сознание масс надуманную мысль, якобы природа существует сама по себе, а человек – сам по себе. Отдельно друг от друга. Чушь! Человек – объективная часть природы. И не только потому, что создан природой, вскормлен ею, но и потому, что его разум способен, открывая законы природы, создавать нечто такое, чего никто никогда не видел, чего в самой природе не существовало. Не будем углубляться в дебри. Возьми чудо века – голубой экран. Само по себе телевидение никогда не существовало. И вероятность его самопроизвольного появления абсолютно невозможна, равна нулю. Но чудо реально существует. Его создал человек, разумно организовав взаимодействие все тех же сил природы. Понимаешь? А мы его постоянно сбрасываем со счетов. Вот любопытная деталь. Скажи, может ли на Луне быть вулканическая деятельность? – Не может. Луна – мертвое, остывшее, безжизненное тело. – Правильно. Мертвое, остывшее, безжизненное, закончившее эволюцию и, следовательно… Так думали поголовно все ученые. И у нас, и за рубежом. Все, кроме одного. Этот один сомневался. И математически доказал: вулканическая деятельность на безжизненной Луне… возможна! Боже, как его высмеивали за «безответственное» заявление. Даже благожелательно настроенные коллеги перестали здороваться. А он, судя по рассказам ребят, которые занимались луноходом, человек очень ранимый и страшно переживал изоляцию. Но ночь за ночью, стиснув зубы, смотрел в телескоп. И высмотрел, Сань, высмотрел – в кратере Альфонс вспыхнуло вулканическое пламя! И пошла лава. Безжизненная Луна ожила! Спектрограмма и фотографии этот неслыханный факт подтверждали! Ученый был счастлив. Но только через одиннадцать лет, через долгих одиннадцать лет, Саня, Комитет по делам изобретений и открытий выдал ему диплом об открытии лунного вулканизма. Лишь через одиннадцать лет те, кто считал, что такого быть не может, смирились. А спустя год Международная академия астронавтики вручила советскому ученому золотую медаль с бриллиантовым изображением созвездия Большой Медведицы… – Постой, Дмитрий, – неясная догадка вспыхнула в мозгу, и Саня резко повернулся к товарищу. – Где работает этот ученый? – Пулковская обсерватория. Доктор физико-математических наук, профессор Николай Александрович Гозырев, – недоуменно сказал Дима. – Надо же! – засмеялся Саня. – Моя Наташка целый год работала с ним в отделе физики Солнца… – Действительно, мир тесен, – сказал Дима. – Нам, Саня, быть может, потребуется не меньшее мужество, чем доктору Гозыреву. – Понимаю, – бесшабашный Сергеев снова становился космонавтом Сергеевым. – И почти во всем с тобой согласен. Одно замечание. Маленькое, но существенное. Если бы цивилизация пошла по другому пути развития, мы бы не сидели сейчас с тобой в этом корабле. Я благодарю судьбу, что все случилось именно так, а не иначе. Мы найдем выход из тупика. Преодолеем самих себя. Точно, Леша? – спросил он, поворачивая голову в темноту. Ответом было молчание. Алексей спал. Он заснул сразу, как только прикоснулся к подголовнику кресла. И ничего не слышал, ничего не хотел.Глава восьмая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Это было настоящее чудо – все осталось позади. И раскаленное добела пекло, и недвижные барханы, похожие на гребни морских волн, и удивительная ночь, и солончаковый иней на рассвете, и пятикилометровый марш-бросок под палящим солнцем, который экипаж совершил, подчиняясь приказу – первому приказу, погасившему шипение кипящего масла в динамике радиостанции, – и нестерпимо долгие минуты ожидания спасателей… Все было позади, в прошлом. Целую вечность, целых двадцать минут они сидели в мягких креслах вертолета, блаженно направив на разгоряченные лица трубки вентиляторов забортного воздуха, и медленно, большими глотками пили зеленый чай – напиток богов и мучеников пустыни. Иногда кто-либо из троих, встретившись взглядом с глазами спасателей или врача, беспричинно улыбался. Мир казался прекрасным,замечательным, необыкновенным, а люди, по долгу службы сидевшие вместе с ними в вертолете, – самыми добрыми, самыми надежными, самыми лучшими из всех, с кем когда-то сводила жизнь. Они не торопили, ни о чем не спрашивали. Они понимали каждого молча. И можно было наслаждаться чаем, и с удивлением смотреть в иллюминатор, где, как в немом кино, ослепительными, огненными бликами полыхала, проплывая и покачиваясь, пустыня. Можно было даже закрыть глаза и ни о чем не думать, а можно и наоборот – полностью погрузиться в сладостные мечты и грезы, оживляя в памяти лица любимых и нашептывая про себя самые первые, самые емкие слова, которые скажешь, открыв дверь. О, сколько чудесных, фантастических возможностей открывал перед измученными путниками старенький, потрепанный в постоянных поисках скитальцев вертолет. Он был их прибежищем, пристанищем, надеждой, будущим: с каждым поворотом лопастей винта он приближал их к родному дому, сокращая бесконечную оторванность от мира. И Саня, испытывая благоговение перед летчиками, которые вели машину сквозь пустыню, с удовольствием откинулся в кресле и закрыл глаза. Саня определенно знал, что уже не сможет остаться прежним, бесшабашным, никогда не полетит на полигон, не обрежет макушки у хваленых пирамид, не пройдет по ограждению балкона на спор с завязанными глазами… Он стал другим. Ом фе, как говорят французы. Молодость кончилась, наступила зрелость. Саня почувствовал легкую, щемящую грусть. Тяжело вздохнув, он открыл глаза и, повернувшись к Диме, который сидел в соседнем кресле, негромко попросил: – Выдай что-нибудь, Димыч… Что-нибудь такое… Понимаешь? – А, – протянул, улыбаясь, Дима. – Переход количества в качество невозможен без психологической поддержки. Запишите в свой талмуд, доктор, – закричал он, показывая на Саню, – этому типу требуется психологическая поддержка. Жаждет чего-нибудь такого… Думаю, Вячеслав Кузнецов тут подойдет. Если не возражаете, конечно. – Не возражаю, – сказал доктор, глядя в иллюминатор. – Выдавай. Только когда выдашь, я пощупаю у всей бригады пульс и измерю давление. Очень уж вы сегодня невыразительные. – Буду буянить, Роберт Иванович, – предупредил Дима. – По просьбе медицины и экипажа. И, немного помедлив, начал декламировать:Жизнь вершится яро,
круто –
был стремительный разбег.
День расписан по минутам.
Что тут скажешь?..
Век как век!
Сплю с часами под подушкой,
с телефоном под рукой.
И признаюсь вам:
не нужно
жизни никакой другой!
В этом звоне,
в этом громе
наступающего дня
никаких желаний,
кроме –
быть на линии огня.
Доктор занимался классической борьбой, и Саня всегда побаивался, что, измеряя давление или пульс, врач может нечаянно сломать пациенту руку, но здоровяк удивительно мягко касался запястья своими могучими, пудовыми ладонями, широко улыбался пухлыми губами, и такая спокойная, исцеляющая доброта исходила от него, что на душе невольно становилось светло и безоблачно. Однако на этот раз, когда отчаянный небожитель, сняв спортивную куртку, подсел к выдвижному столику, Роберт Иванович не улыбнулся. – Роберт Иванович, – весело спросил Саня, чтобы разрядить атмосферу. – Вы – консерватор? – Откуда ты взял? – добродушно удивился врач. – Пользуетесь древними методами. Электронный счетчик пульса отвергаете. – А… бибикалка… На что она мне? Бип-бип – параметр есть, а человека не видно. Не-ет, по старинке надежнее. Вот держу я сейчас твою руку и ощущаю: пульс идеальный, шестьдесят четыре, а наполнение слабое. И я говорю себе: мой пациент, конечно, здоров, но слегка утомлен. Денек отдыха на лоне природы и хороший сон ему явно не помешают. – Вы провидец, Роберт Иванович. – Поживешь с мое, Сергеев, и ты провидцем станешь. Давай-ка давление измерим. Сначала на правой, потом на левой руке. Видишь… Я был прав. Твое нормальное и постоянное давление – сто двадцать на семьдесят. А у тебя сейчас… сто пять на семьдесят. Учитывая твой возраст, совсем юный, как подозреваю, полчаса передышки, которую я вам любезно организовал, и сеанс психотерапии, успешно проведенный Дмитрием Петровичем… – Что, доктор? – Гм… Учитывая все вышеизложенное, констатирую: пустыню ты перенес не блестяще. Не блестяще, Сергеев. Догадываюсь, держался на одной воле. Детальное обследование на месте покажет, насколько оправданы консервативные методы в медицине. – Роберт Иванович! – взмолился Саня. – Побойтесь бога. Я в отличной форме! – Конечно, дружище, в отличной. – Зачем тогда стационар? Это же целые сутки, вычеркнутые из жизни!.. Ребята уже мысленно греются у домашнего очага, настроились на встречу с близкими… Пощадите, Роберт Иванович! – Разве я не понимаю, голубчик, – смутился здоровяк. – Но тут такое дело… – развязывая резиновый жгут, он почти вплотную наклонился к Саниному лицу, зашептал с жаром: – Ты, Сергеев, приготовься… Приготовься, говорю, к худшему. Санино сердце подпрыгнуло и опустилось, спина покрылась липкой, холодной испариной, в голове зашумело. Пораженный, оглушенный, он начал о чем-то догадываться. Казалось, будто в самый неподходящий момент его неожиданно вышвырнули из вертолета без парашюта – два года ежедневной, изнурительной, каторжной работы, два долгих года сладостных надежд и томительного, изматывающего ожидания, два года бесконечных преодолений… шли насмарку. Добрый доктор резал по живому, и некий внутренний маятник уже со скрипом отсчитывал последние секунды жизни. Но они еще были, эти секунды, они принадлежали ему… – Роберт Иванович, – не слыша собственных слов, хрипло сказал он. – Пятьдесят шесть по Цельсию кое-что значит. Для тех, конечно, кто через это прошел… – Да не о тебе лично речь, Сергеев, – страдальчески морщась, прервал доктор. – Экипаж могут расформировать. Или дублеров вперед пустят. – Э-кипаж? – кровь ударила в голову. – Алексей? – спросил Саня непослушными губами, начиная догадываться. – Лешка?! Доктор кивнул, опуская глаза: – Дай бог, конечно, чтоб не подтвердилось. Но у меня глаз наметанный. Твой товарищ, Сергеев, гм… на волоске. Я, собственно, только из-за него и дал вам полчаса передышки. Говорю пока тебе одному, понял? – Леша с третьего класса не переносит жару, – механически, чувствуя полное опустошение, сказал Саня. – Но держался молодцом. Наравне со всеми. Роберт Иванович… нельзя ли что-нибудь сделать? Как-то помочь? – Чем же тут поможешь, дружище, если на нем лица нет? – вздохнул здоровяк. – Ни кровинушки… Не знаю… Может, еще обойдется… Ну-с, голубчик, – повторил громче. – С вами разобрались, можете отдыхать… Дмитрий Петрович, прошу к барьеру. Опустив голову, не глядя по сторонам, Саня направился к своему креслу, спиной ощущая молчаливые, сочувствующие взгляды спасателей, но на полпути передумал и пошел дальше, к Алексею, который все так же отрешенно сидел, закрыв глаза, в конце салона и, казалось, спал. Лицо товарища действительно было бледным, пепельно-серым, он не пошевелился, не посмотрел в Санину сторону, когда тот пристроился рядом. – Ты, Сань, не переживай, – устало, не открывая глаз, сказал Леша. – Зачем переживать?.. Я чувствовал, что так обернется… Еще тогда, когда ты… позвонил и приказал… быстренько собираться. Ладно… Как сказал поэт, не надо плакать, лучше… пойте песни, когда меня… не станет на земле. Слова не нужны. Слова фальшивы. И Саня промолчал. Впервые в жизни Александр Сергеев, сын летчика-испытателя Андрея Сергеева, ничем не мог помочь другу, оказавшемуся в беде.
Глава девятая
ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС
Все случалось за двадцать лет в отряде советских космонавтов: крепкие, здоровые парни, неудачно приземлившись на тренировке с парашютом, ломали ноги, на теле от многократных перегрузок появлялись крошечные кровоизлияния – петехии, отказывал вестибулярный аппарат… Травмы, ушибы, растяжения, срывы – оборотная сторона тяжелой, жесткой подготовки,- видимо, были такой же неотъемлемой частью их профессии, как и огромное трудолюбие, преданность делу, постоянная готовность пойти на риск. И хотя специалисты тщательно разрабатывали меры профилактики, стараясь предусмотреть все мыслимые и немыслимые опасности, подстерегающие в пути уходящих к звездам, абсолютно все предвидеть не мог никто. У Алексея в одночасье рушились мечты, надежды, и он лежал в отдельной палате госпиталя, устремив немигающий взгляд в светлый проем распахнутого окна, за которым, покачиваясь на ветру, перешептывались березы, разливчато, звонкоголосо пели птицы, по синему океану неба бесшумно скользили белые парусники. Но Алексей не слышал волшебных звуков природы, не видел цветомузыки погожего летнего дня. Какая-то странная пустота образовалась в нем, любовь, ненависть, страсти перегорели, одухотворение иссякло, он ощущал только свое бренное, неподвижное тело. Доктор не ошибся в формулировке приговора: Леша… висел на волоске… Его болезнь звучала по латыни длинно, загадочно и привлекательно, в переводе на нормальный человеческий язык обозначалась двумя короткими, ужасающими своей прямотой словами – глубокая депрессия. Угнетенное, подавленное, тоскливое состояние. Все это скороговоркой, на ходу объяснил Сане и Диме юркий, подвижный старичок в белом халате, давая понять, что ситуация предельно ясна, заторможенность движений – это отсутствие реакции, отсутствие реакции – смерть для космонавта, посылать молодого парня на верную смерть никто не будет, следовательно… – Следовательно, – с ядовитой горечью продолжил Дима, – такого не может быть, потому что быть не может. – Истинно верно! – с неподдельной радостью, словно встретил в дремучем лесу единомышленника, воскликнул, не выговаривая букву «р» старичок. – С космонавтикой вашему юному коллеге придется расстаться. Конечно, его судьбу решать специальной комиссии, но меня пригласили проконсультировать, и я высказал свое мнение. И поверьте, молодые люди, мнение профессора Хмырьева, – он поднял кверху указательный палец с чернильным пятном, – мнение профессора Хмырьева кое-что значит. Да-с… Желаю здравствовать. – Прощайте, профессор, – не скрывая печали, сказал Саня, пытаясь вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах уже видел этот победно-торжествующе заостренный указательный палец, и вдруг похолодел: «пташечка»! Перед ним стоял «пташечка», правда, в другом обличье, говорил другие слова, но суть была та же, и в ушах, разрывая перепонки, звенело давно забытое прошлое: «Да я вас!… Старшему по званию!.. Мой авторитет!.. За такие штучки!..» – казалось, «пташечка» немедленно растерзает старлея доблестных ВВС. «За свои штучки я отвечу, – спокойно отрезал тогда Саня. – Но не раньше, чем вы извинитесь перед девушкой, которую оскорбили!» – «Сумасшедший! – закричал в истерике «пташечка». – Я? Извиняться? Перед вашей сопливой девчонкой?! Он сумасшедший!» – И вот в ту минуту палец с чернильным пятном, словно ствол пистолета, уперся в Саню, а затем победно подскочил вверх. Саня наконец понял, кто именно подписал Леше окончательный приговор. – Прощайте, профессор, – повторил он сухо и корректно. – Ха-ха… Прощайте… Лучше было бы сказать – до скорого свиданьица, – мелко затряслась, удаляясь, торжествующая «пташечка». – Скотина, – процедил сквозь стиснутые зубы Дима. – И вот такие… такие… – Ладно, Димыч, – сдерживая раздражение, – сказал Саня. – Не место и не время. – Надо что-то делать… – Пойдем на Лешу еще раз посмотрим. И они пошли по пустынному коридору госпиталя, придерживая полы халатов, которые выбил для них в приемном покое доктор Роберт Иванович, осторожно приоткрыли дверь Лешиной палаты и долго молча смотрели в щель, но Леша по-прежнему недвижно лежал с открытыми глазами, уставив немигающий взор в распахнутое окно. И они снова пошли по пустынному коридору, но теперь в обратную сторону, и молча сдали в приемном покое халаты, и только тут обнаружили, что оба в спортивных костюмах, отбеленных солнцем пустыни, и вспомнили, что не успели переодеться, а прямо на аэродроме, у трапа самолета, преодолев сопротивление эскулапов, втиснулись в санитарную машину, увозящую под вой сирены их друга, и долго ждали заключения Хмырьева, и теперь придется топать по городу в странном одеянии, и ехать на электричке без билета, без документов, но им было на все это плевать. Они потеряли товарища. Их товарищ не вернулся из боя. – Мужики… Постойте, мужики! – могучая фигура доктора, владеющего приемами классической борьбы, отделилась от госпитального забора. – Я тут… такси поймал. На всякий случай. За углом стоит. И… обмозговал кое-что. Есть шанец. Может, конечно, одна видимость, но чем черт не шутит. – Роберт Иванович! – волнуясь и оживая, сказал Саня. – Выкладывайте скорее. Есть шанс? Что нужно делать? – Гм… – добродушно и несколько озадаченно крякнул доктор, оглядывая их. – Сначала, думаю, надо привести себя в порядок. Переодеться. Отдохнуть с дороги. Если не изменяет память, день полного отдыха вам прописан. А завтра… – Разве можно ждать до завтра? – воскликнул Дима. – Профессор Хмырьев уже сделал отрицательное заключение. Машина закрутилась. – Ну, Хмырьев, конечно, в своем роде величина, – поморщился атлет. – Но не последняя инстанция. К тому же Алексея продержат тут долго, – врач кивнул на здание госпиталя. – Не один день. Он, по моему глубокому убеждению, нуждается в серьезном лечении. – Лечение для космонавта? – холодно усмехнулся Дима. – Вы шутите, Роберт Иванович. – Не горячитесь, мужики, – неожиданно сердито пробасил доктор. – Популярно рисую обстановку. К травмам, ушибам, растяжениям, экстрасистолам на кардиограмме сердца и прочим бякам сейчас относятся спокойно и критически. Выясняют и исследуют причину. Если причина не внутреннего характера, к полетам допускают. Но если причина заложена в самом организме… приходится прощаться… Положение Алексея – и без того чрезвычайно сложное – усугубляется тем, что в отряде случаев депрессии до сих пор не было… Для тех, кто двигает науку, это бесценный дар – они в Лешу зубами вцепятся. Будут изучать по всем швам. И… еще больше травмируют. А его сейчас травмировать нельзя – тогда уж точно крест. Значит, надо… – Отбить Лешку! – воскликнул Дима. – Дмитрий Петрович, – сокрушенно покачал головой доктор. – Ну зачем так? Вы меня ставите в неловкое положение… Надо, чтобы объективно и всесторонне была исследована причина срыва. Это единственный шанс… Мое мнение, основанное на постоянных наблюдениях и контроле, однозначно – ваш Алексей потенциально здоров, но… Что кроется за этим «но», не знаю. Догадываюсь: какое-то глубочайшее нервное потрясение. Откуда? Понятия не имею. Но все мои данные подтверждают: потрясение было. Вот доказательства. Нормальное артериальное давление у Алексея – сто двадцать на семьдесят, пульс – шестьдесят шесть ударов в минуту. Отлично! Однако параметры не стабильны, как у тебя, Саня, а резко колеблются в зависимости от ситуации. Скажем, прыгали вы с вышки в воду. Перед прыжком у Алексея пульс подскакивает до ста двадцати ударов, и давление поднимается. В общем, ничего особенного – естественная защитная реакция организма в минуты опасности или в стрессовых ситуациях. И все-таки особенность есть. Индивидуальная. После прыжка давление не нормализуется, а остается слегка повышенным. Чуть-чуть. Ничтожно малые величины. Ерунда. Но, сопоставляя эти данные с другими, я делаю вывод: Алексей натура поэтическая, легко возбудимая, ранимая, и все принимает близко к сердцу. Улавливаете мою мысль? Сейчас у него давление – семьдесят на шестьдесят… – Сколько? – ужаснулся Саня. – Семьдесят на шестьдесят, – вздохнул доктор. – Очень опасное давление, мужики. Очень. Маленький разрыв между верхним и нижним пределами. Правда, я еще в вертолете принял кое-какие меры, да и тут, в госпитале, не дремлют… – Но Хмырьев уже сделал заключение, – повторил Дима. – Я тоже представлю рапорт, – сказал доктор. – Это дело моей чести. – Что же вы посоветуете нам, Роберт Иванович? – спросил Саня. – Мужаться, мужики. Стиснуть зубы. Не распускать нюни, даже если экипаж… расформируют, – он рубанул мощным кулаком воздух. – И… звонить во все колокола. Стучаться во все двери. – Перед дверями сидят помощники, референты, – протянул Дима. – А Хмырьев… – Дался вам этот Хмырь… ев! – неожиданно рассвирепел доктор. – Что, на нем свет клином сошелся? Идите к Кузнецову, к Железнову. Они мужики толковые, мудрые, поймут. И уж если конкретизировать – пережили в сотни раз больше вашего. Мне-то известно. – Кузнецов и Железнов – генерал-лейтенанты. Герои. А вот он, – Дима кивнул на Саню, – обыкновенный майор доблестных ВВС. Никому не известный небожитель. – В первую очередь, они ваши товарищи! Единомышленники! – лицо доктора покрылось багровыми пятнами. – Неужели ты, Дмитрий Петрович, светлая голова, таких простых вещей не понимаешь? – Не обижайтесь, Роберт Иванович, – Дима протянул доктору руку. – Просто я рассматриваю задачу во всех плоскостях. Конечно, вы правы, Железнов, Кузнецов – наши старшие товарищи, соратники. Но не единомышленники. Ход мыслей у нас совершенно противоположный. Это естественно. – Как противоположный? – набычился доктор. – Мы все делаем одно дело! – И все-таки ход мыслей противоположный, – спокойно повторил Дима. – Железнов и Кузнецов, принимая решение, изначально руководствуются высшими соображениями. Мы же сейчас думаем, как спасти товарища. То есть, наши интересы личного, местного порядка. Они несопоставимы. – Почему? – А поставьте себя на место того же Владимира Александровича Железнова, – предложил Дима. – Как бы вы размышляли в данном случае? Видимо, так. В экипаже новичков – ЧП. Инженер-исследователь загремел в госпиталь с очень серьезным диагнозом. Из заключения профессора Хмырьева, которого мы все не любим, но с мнением которого, увы, приходится считаться, следует: для работы в космосе вышеобозначенный инженер-исследователь не годен. Почему? Потому что – ненадежен! Натура поэтическая, нежная, все принимает близко к сердцу, индивидуальные параметры колеблются в зависимости от ситуации, возможны срывы. Вопрос. Стоит ли посылать данного товарища, данного соратника в космос? Ответ. Отправлять данного товарища в звездную командировку нежелательно. Его присутствие на корабле, на орбитальной лаборатории ставит под угрозу судьбу всей экспедиции, в которую вложен труд тысяч и тысяч людей, огромные деньги. Вывод. Если претензий по режиму труда и отдыха к инженеру-исследователю нет и если медицина снимает свои возражения – молодого перспективного товарища можно оставить в отряде. Но к нему надо присмотреться. Хорошенько присмотреться. И, может, не один год, прежде чем снова возвращаться к вопросу о дате старта. Логично? Вполне. По крайней мере, будь я на месте Руководителя подготовки космонавтов, я бы размышлял именно так. – И слава богу, что ты не на его месте, – отрезал доктор. – Настоящая ЭВМ. Тьфу… И других за роботов считаешь… Ладно, врачи на больных не обижаются – все нужно осмысливать критически. Но и меру знать надо. Вы, мужики, еще не притерлись как следует, многого не видели, не знаете. Не верю, чтобы Володя Железнов оставил товарища в беде. Хоть убей – не верю! Пока мы тут тары-бары разводим, что, думаешь, сейчас руководство отряда делает? – Не знаю, – растерянно произнес Дима. – Скажу. Им с аэродрома уже доложили. И теперь они названивают в разные концы, ситуацию уточняют… Все, все помогут, чем смогут. Но надо, чтобы не частные лица, пусть даже дважды Герои, вели официальные переговоры, а руководство. Улавливаешь разницу? И в этом деле за вами – не последнее слово. Очень даже не последнее. Главное. Потому-то я и торчу при всем честном народе с двумя охламонами, один из которых кандидат наук, а другой заслуженный летчик, и растолковываю прописные истины. – Спасибо, Роберт Иванович, – сказал Саня, удивляясь, как все-таки сильно доктор похож на вечного комэска. – Спасибо, мы все поняли. До нас дошло. – Наконец-то, – атлет расплылся в добродушной улыбке. – Тогда вперед. Машина за углом. Ох, мужики, – мечтательно сказал он, шагая легкой, упругой походкой по бульвару, залитому сиреневым светом догорающего дня, – счастливчики вы, везучки, хоть того и не понимаете. Сбросить бы сейчас годков двадцать – двадцать пять, вот бы карусель закрутилась. На звезды вблизи б посмотрел, в новом веке жизнь увидел. А что? Одним бы глазком взглянуть, и то дело. – А сколько вам лет, Роберт Иванович? – спросил Саня. – Много, Сергеев. Давно шестой десяток разменял. – На вид не скажешь. – Это все классическая борьба, – ответил доктор, распахивая дверцу машины. Саня с Димой сели на заднее сиденье, доктор устроился впереди; пожилой шофер, отложив «Вечерку», окинул всех троих внимательным взглядом, и на его лице проступило разочарование. – Значит, по дороге на Монино? – спросил шофер с великим сомнением, плавно трогая с места. – На Монино, дружище, на Монино, – пророкотал доктор. – И, не доезжая, в сторону. – В Звездный, что ли? – Туда. Шофер посмотрел в зеркальце заднего обзора, как бы заново оценивая Саню и Диму, тяжело вздохнул. Но долго молчать, видимо, не мог. – Работаете в городке или как? – поинтересовался вежливо. – Не-е, – протянул доктор. – В гости. К теще. Это, – кивнул на ребят, – ее любимые внуки, мои сыновья. – Похожи, – усмехнулся водитель. – На тещу. Особенно с затылка. А мои вот, – добавил с горечью, – разбежались. Один на БАМе, другой – за Полярным кругом… Чего ж орлы твои в спортивных костюмчиках? – спросил язвительно, с подковыркой. – Может, одежонки другой нет? Так давай подскочим ко мне, тут рядом, в цивильное переоденем – от парней осталось. К теще, вроде, так неудобно… – Спасибо, – улыбнулся доктор. – Перебьются. Я их по-спартански воспитываю. – Мужиков надо твердо держать, – согласился шофер. – Но вот, скажите, – без всякого перехода спросил он, – есть у нас что-нибудь подобное, что американцы испытывают? Ну, «Колумбия» эта? Корабль многократного применения. В программе «Время» показывали. – «Колумбия»? – доктор, заскрипев креслом, резко повернулся к водителю: – Шаттл? Челнок? Тебя, значит, заедает, что у них есть, а у нас нет? – Заедает, – горячась, сказал шофер. – Мы что, хуже? – А ты считать умеешь? – Ну… – Тогда посчитай, сколько лет страна жила в мире. Сколько раз мы начинали с нуля. На пустырях, пожарищах. На голом месте. И сколько веков, уже веков, война не касалась Америки? Посчитал? – Посчитал. – Давай считать дальше. Пока я в Берлине в сорок пятом организовывал прямо на улицах пункты питания для населения, чтобы их ребятишки и бабы не пухли с голоду, американцы под шумок вывезли за океан более трехсот «Фау-два», целые заводы, оборудование. Сечешь? Они начинали на немецких «Фау», с немецкими учеными. Начинали значительно раньше нас. Начинали в процветающей, не сожженной и не разрушенной дотла стране. И… не сумели. Первыми были мы. Мы с тобой первыми шагнули из руин и пепла к звездам. Вспомни спутник! Гагарина! Титова!.. Мы дали человечеству величайшую надежду. Разорвали оковы земного тяготения. И заявили всей планете: с радостью ставим свои победы в освоении космоса на службу всем народам. Во имя прогресса, счастья и блага всех людей на земле. Во имя мира и безопасности. Пожалуйста, берите. Мы не жмоты. Мы готовы делиться, как в сорок пятом, своим, кровным, и с близкими, и с дальними. Что же Штаты? Штаты в ответ нашпиговали околоземное пространство миллиардами стальных иголок, начали разрабатывать системы захвата чужих спутников, повесили над городами и странами шпионские объективы и телекамеры… Ладно, дело прошлое, пусть останется на их совести. Давай считать дальше. Когда, не включая «Колумбию», тоже, кстати, не мирный, а военный корабль, американцы последний раз летали в космос? Самостоятельно?.. По национальной программе? Не помнишь? Напомню. В тысяча девятьсот семьдесят третьем году. А что у нас теперь на календаре? Восемьдесят второй. То-то. Провал почти в десять лет. Ни одного астронавта на орбите. А почему? Ведь исследование космического пространства – выгодно, перспективно. Почему же богатая страна так долго не посылает своих парней в космос? Отвечаю. Богатая страна, чтобы оправиться от потрясений пятьдесят седьмого и шестьдесят первого годов, решила удивить мир чем-то монументальным, создать своеобразный небоскреб. Она поднатужилась, и Армстронг ступил на Луну. Прекрасно! Но что же дальше? А ничего. Практически полный застой. У нас «Союз-двенадцать», «Союз-тринадцать», «Союз-четырнадцать» и так далее, и так далее – армады кораблей, в том числе с интернациональными экипажами. Несколько орбитальных станций, а Америке нечем ответить на старты Байконура. И Америка, потратив почти десятилетие, создает «Колумбию», челнок. Но ведь челнок должен курсировать между Землей и чем-то. Можно, скажем, доставлять на научно-исследовательские комплексы сменяемые экипажи, грузы, строительные материалы, блоки для создания на орбите промышленных предприятий, лабораторий… Но «Колумбии» некуда и нечего доставлять: пункт отправления – Земля – есть, а пункта назначения, хоть тресни, нет. И «Колумбия» превращается в военно-космическую базу Пентагона. Поэтому, если ты спрашиваешь, есть ли у нас что-то подобное, объясняю: нет и никогда не будет. Мы мирные люди. – Ты прямо лекцию отгрохал, – восторженно сказал шофер. – Будет что ребятам в парке рассказать. Не зря, выходит, я в тебе Главного признал. Понимаю, открыться не можешь. Да и не надо открываться – и так все видно. По комплекции, по манерам. И воевал, значит? – Воевал, – с неохотой подтвердил доктор, отворачиваясь к окну. – От Москвы до Берлина прошел. – Вот оно, значит, как обернулось… Тогда… – таксист неожиданно притормозил, заглушил мотор и под молчаливыми взглядами пассажиров начал стягивать рубашку. – Тогда… дорогой товарищ… я тебе кое-что покажу, и ты без слов поймешь мою просьбу. Гляди, на спине, пониже, два бугорка, следы пулевых ранений. Понял? – Понял! – доктор рубанул сжатым кулаком воздух. – И отвечаю как фронтовик фронтовику: имеется у нас и корабль многоразового применения, и кое-что получше. Придет время – услышишь! Таксист лихо рванул переключатель скоростей. – Я вас, братцы, если не возражаете, по-русски, с ветерком домчу! А? И не надо никакой десятки сверху, как договаривались… Черт с ней, с десяткой… Главное, чтоб и у нас тоже было! А когда есть… Это дело! – повторял он.Глава десятая
НЕИЗВЕСТНОСТЬ
Несмотря на осведомленность в вопросах космонавтики, доктор несколько грешил против истины, утверждая, будто у американцев нет орбитального причала для «Колумбии». Такой причал разрабатывался. Это была боевая космическая станция, оснащенная лазерным, атомным и другим новейшим оружием; сам же «челнок», нашпигованный экспериментальными разведывательными приборами и военным оборудованием, предназначался для бесперебойного вывода блоков боевых станций на орбиту, для заброски спутников-шпионов и спутников-убийц, для минирования околоземных трасс, по которым летают советские корабли, – Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства – НАСА – окончательно превратилось в придаток Пентагона. Журналы «Бизнес уик», «Авиэйшн уик энд спейс текнолоджи», газета «Нью-Йорк Таймс», другие издания подробно расписывали космические амбиции голливудского актера, угрожающего миру на земле. И Сергеев, прекрасно зная истинное положение дел в Хьюстоне на мысе Канаверал, ощущал теперь горечь оттого, что эти когда-то мирные центры превращаются в военные базы. Испытывая противоречивые чувства, Саня простился с атлетом у проходной (Диму они высадили еще в Москве) и, размышляя над событиями дня, медленно направился к дому. Состояние было гнетущим, мысли перескакивали с одного на другое. Он представил Лешину одиночку в госпитале, профессора Хмырьева и подумал, что люди еще не научились по-настоящему любить, уважать ближних, потому что любить ближних – это обязательно любить себя и тех, кого давно нет, и тех, кто рядом, и тех, кто будет, и уже открытый мир, и еще непознанный. Глубоко вздохнув, Саня поднял голову и только тут – впервые за прошедший день – почувствовал, что уже дома, в Подмосковье, летний вечер настоян на тонком аромате трав, цветов, смолистой хвои, отчего-то пряно пахнет свежим сеном, в бездонной вышине призывными маяками светят звезды, и хочется просто жить, не отрываясь, смотреть в темное небо, мечтать, веруя, что хорошее непременно сбудется, как после долгой ночи приходит восход солнца. Ему захотелось обыкновенного тепла, счастья, и чтобы не нужно было думать о насущных проблемах, о завтрашнем дне, а спокойно плыть по реке времени, впитывая неповторимость и красоту мира. Но на планете, несущейся сквозь пространство, лежал, умирая, его друг Лешка, и Саня устыдился своей слабости. Ему снова сделалось безмерно тяжело; ноги сами свернули на узенькую тропку, и он пошел в противоположную от дома сторону, еще не зная, куда и зачем. Он шел к Гагарину. Шел без цветов, в выгоревшем спортивном костюме, шел ночью, казалось, беспричинно, просто так, чтобы только немного постоять у памятника; сердце отсчитывало шаги, в ушах надрывно названивала одна и та же фраза: «Он всех нас позвал в космос… Он всех нас позвал в космос… Он всех нас позвал в космос…» Фраза принадлежала американскому астронавту Нейлу Армстронгу, и хотя Александр Сергеев никогда не видел Армстронга воочию, он верил, что человек, первым ступивший на Луну и сказавший такие честные, замечательные слова о Гагарине, не может быть подлецом, он обязательно настоящий парень, и когда-нибудь он, космонавт Сергеев, встретится с ним на мирной земной орбите, на Луне или Марсе, и, ощущая равную и одинаковую ответственность перед вечностью, они стиснут друг другу руки в крепком мужском пожатии. Саня знал: в тот день, когда страны и народы навечно забудут о распрях и гегемонистских устремлениях, человечество обретет изначальную свободу, дарованную ему природой. И станет бессмертным. Гагарин, проживший яркую, точно молния, жизнь, приближал этот день всеобщего братства. Он позвал человечество к звездам, в бесконечность, он подгонял историю, торопился, боясь опоздать. Никто не знал точно, как погиб космонавт-один, – он унес с собой свою тайну. В акте расследования, проведенного Государственной комиссией, обстоятельно расшифровывалась только причина катастрофы, отказ материальной части, попросту – самолета УТИ МиГ-15, на котором Гагарин работал в зоне с полковником Серегиным, опытным, мужественным асом. Вглядываясь в бронзовое лицо Гагарина, подсвеченное прожекторами, Сергеев, словно ожидая ответа, мучительно пытался проникнуть в загадку последней минуты, постичь, угадать, что кричал по переговорному устройству Гагарин, когда реактивная машина неуправляемым снарядом неслась к земле, что отвечал Серегин из задней кабины, почему они не катапультировались, не воспользовались парашютом, хотя такая возможность, видимо, была… Космонавт-один, устремив взор к дальнему лесу, из-за которого по утрам поднималось солнце, улыбчиво-недвижный, в легкой куртке с распахнутым воротом вечно шагал через Аллею космонавтов на работу в Центр подготовки и, казалось, думал о марсианских каналах, которые страстно мечтал увидеть вблизи, об облачном покрове Венеры, о друзьях-товарищах, о будущем; он не замечал больше ни моря живых цветов, буйно плещущихся у постамента, ни самих благодарных землян, ни Александра Сергеева, призванного временем и страной продолжить его дело. Ощущая нарастающее волнение, терзаясь давней неизвестностью, Саня глядел, не отрываясь, на величественно-монументальную фигуру Гагарина и вдруг – словно в глубине сознания ударил мощный электрический разряд – увидел тот серый, неприветливый мартовский день, себя в кабине реактивного самолета, падающего на черный владимирский лес, увидел на его месте, сердце ухнуло, зачастило, по спине пробежал нервный холодок, правая рука невольно сжалась, будто нащупывая большим пальцем кнопку переговорного устройства, перед Саней ясно, отчетливо промелькнула последняя минута, в каком-то необъяснимом, моментальном прозрении Сергеев всем существом понял, что космонавт-один последней минутой окончательно подтвердил всю свою жизнь, и эта роковая минута стоила жизни. Саня теперь знал, как погиб Гагарин. Все больше укрепляясь в собственной догадке, он стоял перед памятником, испытывая терпкую горечь утраты и обжигающе-пронзительную гордость перед непостижимым мужеством первого космонавта Земли; лицо горело, голова кружилась, тайна, вырванная у вечности, требовала доказательств, он мог получить их, лишь повторив гагаринский полет, но можно ли, не будет ли это кощунством, святотатством перед самим Гагариным, перед памятью о нем – Саня не знал. Ему захотелось с кем-то поделиться своим открытием, услышать мудрый совет. Покачиваясь от навалившейся усталости, Саня пересек аллею и направился к дому. «Может, к Шонину зайти, к Леонову? – мелькнула мысль. – Они работали бок о бок с Гагариным, поймут». Но он тотчас подавил это желание, потому что дерзкий эксперимент, задуманный им, требовал помощи абсолютно нейтрального человека, а они не были абсолютно нейтральны и вряд ли могли одобрить опасную затею. «Эх, – с горечью вздохнул Саня. – Бабушку бы сейчас сюда. Анастасию Яковлевну. Она бы распутала все узлы, рассудила бы по совести и чести», – перед глазами встало доброе, улыбчивое лицо, и, влекомый своими мыслями, он принялся с любовью, бережно соединять разрозненные осколки воспоминаний, ощущений в единое целое, и в нем воскрес тот удивительный весенний день, когда бабушка собралась помирать, но не сразу, а чуть погодя, только после того, как честно и благородно, по ее определению, завершат дела земные. Числилось ей по паспорту девяносто лет, но выглядела она бодро, жизнерадостно, память имела крепкую, на зрение не жаловалась, врачей сроду не посещала, любила сказы, шутки, прибаутки, знала их великое множество, была непременной участницей всех свадеб, крестин, именин и прочих торжеств и горестей, составляющих жизнь небольшого городка. – Помру сегодня к вечеру, – однажды заявила она, и Саня вздрогнул. – Не перечь. Чувствую. Ты, – бабушка посмотрела на него долгим, пытливым взглядом, – ты – мое последнее земное дело. Приготовь перо и бумаги поболе. Пиши, поторапливайся, внучек. Время уходит. – Что писать, бабушка? – с дрожью в Голосе спросил Саня. – Все опиши, что буду говорить. А потом сердцем пойми, разумом. – Я готов, бабушка. – Перво-наперво, – начала она медленно, певуче, – на чужое счастье не зарься, пусть оно даже само в руки плывет. Что даром дается, недорого ценится, а потому и впрок не идет. Ищи свое счастье. Записал? – Да, бабушка, – ответил Саня, чувствуя, как колотится сердце. – Не грейся у погасшего костра. И сам не согреешься, и других остудишь, – продолжала она, закрыв глаза, словно пытаясь вспомнить всю мудрость жизни. – Делай свой дом крепостью, но от людей, от мира высоким забором не отгораживайся! Без друзей прочные стены бесполезны станут. А с друзьями-товарищами они очень даже надобны на случай беды, ненастья… На удачу не полагайся. Всякому человеку в жизни везение надобно только трижды: от кого родиться, на ком жениться, у кого учиться. Во всем прочем он может управиться сам, без помощи господа бога и Николая-чудотворца, – она открыла глаза и, посмотрев на икону, перекрестилась, что-то шепча. – Поспеваешь за бабушкой? – спросила с улыбкой. – Поспевай, времечка уж почти не осталось. – Поспеваю, – кивнул Саня. – Это хорошо. Писано пером – не вырубишь топором. Записывай. Сколько успею – скажу, – голос ее впервые дрогнул. – Бабушка!.. – Никто – ни простой смертный, ни государь, ни мудрец, ни дурак, – продолжала она, – заботясь о величии, не прибавляет себе росту. Не заботься о величии. Иди, как река но руслу. И уж если суждено тебе стать великим, об этом тебе скажут люди… Хочешь узнать настоящую радость, настоящую любовь… Не суетись. Живи по совести, в ладу с самим собой… Начиная большую жизнь, спроси себя: кто ты есть? Чего хочешь? Выбирая жену, и ее спроси об этом. Сане тогда почему-то показалось, что бабушка, умирая, не досказала что-то важное, быть может, главное, но, идя по дороге жизни, он поймет это сам, поймет обязательно; его вера, разрывающая душу печаль, мужество последней минуты бабушкиного бытия – все это, сложившись в одно целое, наполняло сердце такой высокой, необыкновенной силой, словно в него, Саню, переселилась богатырская силушка всех павших бабушкиных сыновей, и отца, и деда, и тех, кого он никогда не знал, но которые были. Теперь, спустя шесть лет после бабушкиной смерти, Сергеев наконец понял то главное, не досказанное ею, что его мучало все годы; понял через призму пережитого, через испытания в пустыне, через бледное Лешкино лицо, через разговор в такси, через хлопоты доктора, через последнюю минуту жизни Гагарина. Все было связано со всем. И он знал, в какой степени все связано со всем… Осторожно открыв дверь квартиры своим ключом, Саня вошел в прихожую и, не зажигая света, устало опустился в кресло у журнального столика. Он больше ни о чем не думал. Мысли гасли, веки сомкнулись, он начал проваливаться в темную, мягкую пустоту, слабо ощущая сквозь сон, как нежные, заботливые руки жены стянули ботинки, куртку, на последнем усилии, не открывая глаз, он поднялся и, точно слепой, пошел куда-то за своим поводырем, шепча непослушными губами, словно в бреду: – Наташа… ты самая лучшая в мире женщина… Прости… Я знаю, как погиб Гагарин… Я это знаю, понимаешь?.. И упав на прохладные простыни, разом ослаб в спасительном волшебном забытьи.Глава одиннадцатая
РУССКИЕ ЛЮДИ
Солнечный зайчик скользнул по подушке, излучая приятное тепло, в сердце зазвенела праздничная, веселая музыка, предощущение чего-то настоящего, светлого входило в душу, и хотелось так лежать бесконечно, но сон уже прошел, и Саня, открыв глаза, увидел Наташку. Она сидела у распахнутого окна, держа в руках крохотную распашонку, и с улыбкой смотрела на мужа. – Саня, милый, – сказала нежно, с материнским участием. – Ты совсем забыл Симонова: «Нет, мы не знаем цены ожидания – ремесла остающихся на земле». Ты его совсем забыл. – Зато я помню другое, – Саня с удовольствием смотрел на жену. – Ты моя избранница навеки и самая замечательная женщина! Я тебя безумно люблю! – Ты льстец и обманщик. – Наоборот, самый правдивый человек на свете. Я тебя люблю с каждым днем все больше и больше. – Ты не правдивый человек, – с трогательной простотой вздохнула она, – ты – отчаянный небожитель, который лишь иногда возвращается на родную планету. Даже про свою верную Пятницу забыл! Никогда не прощу такого предательства! И месть моя будет страшной – рожу тебе девчонку! Ты станешь ее нянчить, а я займусь физикой Солнца. – Я стану с удовольствием нянчить малышку, особенно если она будет похожа на тебя. Но для начала, для старта, нам нужен сын. – Конечно, родной, у нас будет сын. Я знаю. Только ты все равно льстец. И я по тебе ужасно соскучилась! – О, любовь моя, – закричал он с радостным возбуждением, вскакивая с постели и бросаясь к окну, – Вечный странник припадает к твоим стопам и просит о пощаде! – Пощада? Ну, нет. Никогда, – смеясь, защищалась Наташка, выставив вперед маленькие кулачки; затем руки ее ослабли, обвили его шею, она положила голову к нему на плечо, прижалась, и они долго стояли так молча. – Пусти же, сумасшедший! – наконец сказала она с легкой грустью. – Где ты так загорел? У тебя шелушатся ухо и нос. – А… – беззаботно произнес он. – Врачи на недельку загнали в санаторий. Для профилактики сердечнососудистой системы. Море, солнце, золотой песок… – Женщины, – в тон ему добавила Наташка. – Нет, – признался Саня, вспоминая пустыню. – От женщин нас почему-то категорически изолировали. – И бедный Леша, конечно, не выдержал, – две крупные слезинки скатились по ее щекам. – Ты все знаешь? – Ну, Саня, – она решительно тряхнула челкой, словно отгоняя тяжелые мысли. – Ни один ученый не раскрыл тайны сарафанного радио. Но такое существует – это реальный исторический факт. Среди женщин информация распространяется со скоростью, куда большей скорости света. Я еще вчера все знала, как только вы прилетели. – Прости, родная, не хотел тебя волновать. – К тому же, – вздохнула она, – тебя все разыскивают. – Кто разыскивает? – В шесть утра звонил доктор, просил при первой возможности связаться. А в семь тридцать позвонил Владимир Александрович Железнов. Уезжал в Москву, хотел переговорить с тобой лично. А я твердо сказала: Александр Андреевич дрыхнет, восстанавливает потерянные силы. Поднять невозможно. Разве что руководство притащит пушку и начнет палить у Сергеева над ухом. Однако палить придется долго и пороха не жалеть. – Наташа, милая, разве так можно? Это же Железнов! – Не беспокойся, пожалуйста. Я твоя жена и обязана оберегать твой покой. К тому же, Владимир Александрович, как выяснилось при общении, человек деликатный, с юмором. Мгновенно оценил ситуацию и сказал, что при таких мощных тылах он за космонавта Сергеева абсолютно спокоен. Время терпит. И когда товарищ Сергеев изволят пробудиться, пусть позвонят по известному телефону. – В Москву? – быстро спросил Саня, направляясь в прихожую. – В Москву, Санечка. Но ты меня недооцениваешь – аппарат выключен. Я вытащила микрофон. – Наталья! – Не перечь, – сказала она строго, точь-в-точь как бабушка. – Сначала – холодный душ, затем – завтрак. Выполняйте, майор Сергеев! – Наташа, кто, наконец, глава семьи в этом доме? – Конечно, ты, моя прелесть, – простодушно улыбнулась жена. – Ты глава семьи. А я лишь верная, смиренная помощница. – Отдай микрофон! – Ну, Саня, – она кротко вздохнула. – Я могу включить аппарат в любую минуту, мне не жалко. Но подумай сам, на что ты сейчас годен? Небритый, неумытый, мысли растрепаны. А я такой завтрак сочинила – пальчики оближешь! Чувствуешь, как вкусно пахнет? Встоловой так не накормят. Давай, приводи себя в порядок – и на кухню, – она чмокнула его в щеку и, обворожительно улыбнувшись, вышла из комнаты. И Саня… сдался. Досада растаяла, как лед по весне, бросившись под холодный душ, он вспомнил давний вечер, когда генерал Матвеев предложил ему, тогда старлею доблестных ВВС, работу, связанную с исследованием космического пространства, и как тоскливо, жалостливо, совсем по-женски заплакала Наташка и сказала, что ей в этой работе достаются ожидание, бессонные ночи, вечные волнения, слезы. И нельзя унывать и распускать нюни. Нельзя превращаться в домработницу или домашнюю хозяйку. Еще она говорила: ни один самый сильный, самый гениальный мужчина не может полностью раскрыться, полностью проявить свои возможности и дарования, если рядом с ним нет настоящей женщины. И приводила исторические примеры, подтверждающие, что именно женщина, слабая женщина вдохновляет мужчину, стремящегося к борьбе; женщина возвышает его душу и помогает стать Солдатом и Поэтом, Гражданином и Художником… Все эти годы в их семье царили мир, покой, согласие. А он, дурак, ни капельки не ценил этого, считая само собой разумеющимся, целых две недели пропадал вдали от дома и даже не догадался привезти жене букетик полевых цветов, терзаемый мужским самолюбием, полез в бутылку, конечно, обидел ее. «Эх, – подумал Саня с жалостью глядя на себя в зеркало. – Тебе скоро двадцать восемь лет, а ты еще ничему не научился. И забыл все бабушкины советы. Спроси себя: кто ты есть? Чего хочешь? Не суетись. Живи по совести, в ладу с самим собой. Самое трудное на свете – каждый час, каждый день, всю жизнь иметь мужество оставаться самим собой». И наполненный решимостью немедленно извиниться, загладить свою вину, вышел из ванной комнаты. – Все знаю, – лучисто улыбнулась Наташа, оборачиваясь на звук шагов. – Ты ужасно корил себя за невнимательность к самой очаровательной женщине планеты Земля. Солнечной системы. Галактики. А также всего мироздания. И решил исправиться. Теперь каждый день будешь дарить мне цветы и говорить самые замечательные, необыкновенные слова. – Да, – сказал Саня. – Я подумал, что был не прав. – Ты прелесть, – просияла она. – Твои поздние раскаяния просто изумительны. Начинай же немедленно. Скажи, как тебе нравится этот скромный завтрак? – Вот это да! – искренне восхитился Саня, оглядывая стол, накрытый на двоих. На цветной, веселой скатерти возвышалось большое фарфоровое блюдо, украшенное петрушкой, укропом, листьями салата; из зелени поднимались два шампура с отлично подрумяненными перепелами; от дичи исходил тонкий, душистый аромат, и Саня вдруг вспомнил, что со вчерашнего дня не держал во рту ни крошки; блюдо с дичью окружали салаты из свежих огурцов и помидоров, тут же стояли соусницы с белым соусом, излечивающим, по словам жены, от телесных ран и душевных недугов, и красным, по-грузински. На отдельной тарелке лежали ломтики свежего хлеба. Кофейный сервиз с двумя маленькими чашечками завершал ошеломляющую, головокружительную композицию. – У-у… – испытывая пустоту в желудке, зарычал Саня. – Как я мог отказываться от такого? Я олух! – Садись, – улыбнулась жена. – Ты прощен. – Сказка! Мечта усталого путника! – сказал он с благодарностью, пробуя салат из помидоров и чувствуя, что получает подлинное удовольствие от еды. – О подобных чудесах кулинарии нам ничего не рассказывали на лекциях!.. Наташа, тебе надо взять на себя вопросы питания космонавтов… О-о… – Попробуй дичь! – Божественно!.. Тает во рту!.. Ах, какой аромат!.. А корочка?! Золотистая, хрустящая… Сил нет… – настроение с каждой минутой становилось более радостным, приподнятым, Саня как-то особенно остро ощущал все, что с ним происходит, сомнения иссякли, он был уверен, что выиграет сражение, был полон решимости и отваги. – Не забывай про соус. – С соусом еще вкуснее! – Ты ничего не замечаешь? – спросила Наташа, когда муж разделался с горячим. – Не-ет, – он быстро оглядел кухню. – Посмотри на меня. На ней было новое платье, очень красивое, скрашивающее ее нынешнюю полноту, с какими-то воздушными рукавами и затейливой отделкой. – Грандиозно! – с восторгом оценил он, хотя ничего не понимал в женской одежде, и самой красивой формой считал армейскую с голубыми петлицами и золотистыми эмблемами доблестных ВВС. – Знаешь, Саня, – сказала она трогательно, – я сегодня подумала: инженерам, ученым, где создаются ваши корабли и станции, надо почаще консультироваться у рукодельниц. Сделать хорошее платье ничуть не легче, чем построить корабль. – Ты это сшила сама? – Не сшила – обновила, – поправила жена. – Пока ты… загорал в санатории. – Честное слово, замечательно! – А ведь это то старенькое платье, в котором я приезжала к тебе в часть. Помнишь? – Не может быть! – Да, Саня. Я только отделала его рюшами, кружевами, воланами – сейчас это модно. Тебе, правда, нравится? – Очень! – сказал он, с любовью всматриваясь в лицо жены; и хотя действительно ничего не смыслил в женских нарядах, ему нравилось обновленное платье и то, что у него такая замечательная жена, нравились ее мастерство, фантазия, трогательная заботливость; сколько себя помнил, он всегда проникался огромным уважением к людям, которые знали и умели то, чего не знал, не умел он сам; нравилось солнечное летнее утро, чудный стол, сотворенный для мужчины, уходящего в бой, нравилось даже то, что предстоит этот бой; размышляя о возможных баталиях, Саня всем сердцем верил: ничто не пропадает зря. Ни добро, ни зло. Истина непременно восторжествует. – Очень, – повторил он. – С такой женой я просто не имею права сомневаться в победе. Победа будет за нами! Спасибо, родная. – Ты молодец, – засмеялась Наташка. – Это слова настоящего мужчины. – Самого настоящего! – он с гордостью постучал себя кулаком по груди. – Не забудь, пожалуйста, мой самый настоящий, в прихожей пакет для Леши. Там два вида салатов, дичь, белый соус, фрукты, – она поднялась. – И дай я тебя поцелую… Все… Иди… Постой… Сначала позвони Железнову – микрофон от трубки на столе… Леше скажи: мясо вымочено в белом вермуте «Чочосан», настоянном на травах. Соус приготовлен по специальному рецепту. И то, и другое, в сочетании с салатами, поднимает на ноги самых израненных мужчин, – она засмеялась. – Проверено только что. – Ах так! – Саня обнял жену, привлек к себе, мысленно благодаря ее за предусмотрительность, за нужные слова, за то, что она есть на свете. – Тебе нельзя расслабляться, – она уперлась маленькими кулачками ему в грудь. – Иди же… Ну иди… – Постараюсь вернуться пораньше. – Не спеши, сначала сделай дела. Подбодри как следует Лешу. Доктор сказал, у него все очень плохо. – Плохо, – подтвердил. Саня, но вчерашней терпкой горечи не почувствовал; какая-то непоколебимая уверенность, что Хмырьев ошибся, что все наладится, образуется, прочно укрепилась в нем, и он боялся ее вспугнуть. – Но есть шанс. – Иди же! – как-то странно взглянув на него, она сразу опустила глаза. – Иди. – Ты что-то хотела сказать? – Не сейчас, – Наташа отвернулась к окну. – Вечеров… Я все скажу тебе вечером. – Тогда… до вечера. – До вечера, милый. Что-то тревожно-неопределенное, недосказанное почудилось ему в словах жены, в быстро опущенных глазах, но Саня, полностью находясь во власти положительных эмоций, не придал этому значения; затворив дверь, вышел в прихожую, вставил в телефонную трубку микрофон, набрал номер; помощник Железнова, дежуривший у аппарата – грамотный, толковый прапорщик, начинавший еще с Каманиным, – коротко сообщил: генерал ждет срочно, машина у подъезда; захватив продукты для Леши, отчаянный небожитель стремглав бросился вниз по лестнице, но на первом этаже, натолкнувшись на недоуменно-вопросительный взгляд лифтерши, сбавил шаг и степенно вышел из парадной. Солнечный день, слегка подсиненный голубизной неба, был светел, чист, ярок; в соседнем лесочке и на березовых аллеях городка восторженно щебетали птицы; от цветка к цветку перелетали пчелы и бабочки; легкий ветерок, перемешиваясь струями, разносил запахи трав, хвои, редкие облака величественно плыли в вышине, и не верилось, что среди этой тишины, покоя, благоухания, почти рядом, в классах, лабораториях, на тренажерах Центра подготовки космонавтов идет напряженная, планомерная работа по освоению новой техники, что здесь – в муках, в спорах, в преодолениях самих себя – рождается день завтрашний: такая неописуемая красота была кругом. Невольно остановившись, Саня залюбовался погожим днем, белыми березами, ему мучительно захотелось уединиться – в лес, к озеру, и, ни о чем не думая, ничего не желая, просто бродить. Но шофер черной «Волги», стоявшей неподалеку от дома, резко посигналил, тишина распалась на отдельные звуки, и Саня, придерживая пакет, побежал к машине. – Товарищ майор! Александр Андреевич! – чей-то голос заставил его обернуться, он увидел молодого, симпатичного паренька из новой, недавно сформированной группы, с которой его экипаж изредка встречался на испытаниях и тренировках, но друг друга они почти не знали – новички занимались по особой программе, осваивая на земле совершенно новый корабль, получивший кодовое название «Сатурн». – Извините, Александр Андреевич, – смущенно повторил, приблизившись, паренек. – Меня ребята послали. Может, что надо для Алексея Николаевича, – он сглотнул ком, словно в том, что случилось с Лешей, была и его вина. – Ну, лекарства какие или просо… Так мы мигом. Родным напишем, знакомым. Всем миром! – Спасибо, – сказал Саня. – Но при чем тут… просо? – А, – деловито объяснил паренек, – просо – незаменимое средство от пролежней. Если человек находится в одном положении, без проса никак не обойтись. А в нашей деревне просо самое наилучшее. – Спасибо… – он пытался вспомнить имя симпатичного паренька и не мог. – Юрий! – с такой непосредственностью подсказал собеседник, что Саня улыбнулся. – Меня зовут Юрий! Жалко вот, отчество не такое, как у Гагарина. – Спасибо, Юрий не Алексеевич, – Саня крепко пожал ему руку. Мы с Димой обязательно зайдем, если что-нибудь потребуется. – Весь отряд переживает, – строго сказал паренек. – Вы уж, пожалуйста, не давайте Алексея Николаевича в обиду… Кланяйтесь ему. Передайте: нам всем нравится, как он поет под гитару. Мы с ребятами его последнюю песню разучили – завтра под окнами госпиталя исполнять будем… Не давайте в обиду, Александр Андреевич… – Не дадим! – пообещал Саня, в каком-то особенно просветленном состоянии садясь в машину. Мне хорошо, думал он, с улыбкой глядя сквозь ветровое стекло на леса, поля, поселки Подмосковья, мелькавшие за окном, мне чертовски хорошо, хотя и стыдно в этом сознаваться. Рядом со мной замечательные люди, а когда рядом замечательные люди, никакая неизвестность не страшна. Все преодолеем, переживем, пересилим, и завтрашний день будет лучше, чем вчерашний. Леша поправится, мы опять начнем работать вместе; это пустяки, что потеряны два года, они не пропали даром, не прошли бесследно. Разве мог я, старлей доблестных ВВС, столько узнать и прочувствовать за два года в авиации? Нет, конечно. А тут поле деятельности поистине бескрайно, безгранично, передо мной открылась целая Вселенная – я постоянно размышляю о природе пространства и времени, о взаимосвязи живого и сущего, о тайнах бытия, о других мирах, пытаюсь в преодолении постичь великие истины. Я стал другим. И мне не жалко расставаться с собой, прежним, хотя все еще люблю небо и самолеты, но люблю уже иной любовью, ибо знаю: всеми своими самолетами, машинами, ракетами, всей своей историей человечество оплачивает прорыв в космос. Оплачивает пока дорогой ценой, но эта естественная плата необходима; ни снизить ее, ни исключить нельзя. Искусственно тормозя космические исследования, мы тем самым лишимся взгляда на Вселенную, на Землю со стороны, не сумеем «лицом к лицу» разглядеть то, что хорошо видно из космоса, опоздаем открыть новые фундаментальные законы и вовремя обратить их во благо для всех и каждого. Мы уподобимся кроту, ждущему землетрясения в своей норе. Будущее оплачивается сегодняшними средствами и усилиями, размышлял Сергеев. Сначала средства и усилия, а уж затем результат и материальные блага. С космонавтикой происходит то же, что с атомной энергетикой, – грандиозный, астрономический эффект впереди, сейчас начало прорыва, постройка фундамента… – Александр Андреевич, – прервал его размышления водитель, бросив быстрый взгляд в зеркальце заднего обзора. – Я, конечно, не знаю всех ваших дел, но краем уха слышал: какой-то Хмырьев затевает бяку. Так что будьте начеку. – Спасибо, дядя Коля, – кивнул Саня, удивляясь, скольких людей задела, зацепила беда его друга. – А как Владимир Александрович настроен, не заметили? – А что Владимир Александрович? – засмеялся шофер, радуясь возможности поговорить. – Сколько лет его вожу, а все такой же. Хоть и в космос три раза слетал, и Звезды Золотые на груди. Где бы кулаком по столу грохотнуть, силу показать, он – уговорами. Где, извините, конечно, под зад коленом поддать, чтоб человек ускорение получил да быстрей дело справил, – он на совесть нажимает, на сознательность… Не-ет, я хоть и люблю беззаветно Владимира Александровича, а в глаза прямо говорю: раньше генералы не такие были. Крутые были генералы. А нынче все больше интеллигентные. Оттого народ распускается, от рук отбился. Может, так и надо – не моего ума это дело, – но мне не нравится… Никакого сравнения. Да и сам чувствуешь: хоть генерал, а не боишься. То ли в прежнее время. Вот, помню, возил на фронте одного начальника. Если что надо достать, поднести, скажем, он только глазищами зыркнет, а ты уж его чемоданчик подхватил и пулей летишь. А чтоб сам из машины вылез – такого отродясь не случалось и случиться не могло. Сидел, будто к креслу прикованный. Таким и перед глазами стоит. А тут… Попервой, как перешел в ваше ведомство, еще, бывало, выскочу, дверцу резво распахну, портфель генеральский подхвачу, а мне в ответ: не беспокойтесь, Николай по батюшке, я сам. А как же не беспокоиться, ежели я при нем состою и обязан служить верой и правдой?.. Или, скажем, срочно куда надо, а впереди светофор красный загорается. Я, понятно, по привычке жму, скорости не сбавляю, гаишников в упор не вижу – номера-то позволяют, – а мне вежливо: Николай по батюшке, пожалуйста, чтоб в первый и последний раз. Правила для всех одни. Так вы ж космонавт, говорю! Руководитель всех космонавтов России нашей, матушки! Вот поэтому, улыбается, и соблюдай правила, не лихачь… Или вот случай был. Пригласили его на Кубу. В мундире он, понятно, не ездит, костюм штатский надевает. А рубашки старые, видно, разонравились. «Заскочим, – говорит, – Коля, в ГУМ после работы, рубашку новую куплю». Ну, мне, если честно, прямо до пяток обидно стало. Генерал, дважды Герой, дело претяжеленное тянет, орлы его на весь мир гремят, а он по ГУМу будет таскаться! Неужели я сам не смогу или продавца прислать некому, чтоб такого человека по пустякам не отрывать?! Однако молчу. Но в мыслях все-таки держу, как задачу ему облегчить. И не к парадному входу подкатил, а к служебному. Думаю, сбегаю сам к директору, в торговле народ сообразительный, секунда разговора и – самый наилучший товар наш. Считаешь, благодарность за полезную инициативу получил? Как же, держи карман шире. «Нехорошо это, – говорит, – нельзя. Ни мне, ни вам… Вы человек в возрасте, фронтовик, понимать должны. Стыдно». Вот так и отбрил. Заставил подкатить к общему входу, где и протолкнуться невозможно, из машины вышел, пошел рубашку искать. Ну, мне, понятно, интересно сделалось, чем дело кончится, я малость повременил и – за ним. Смотрю, и глазам не верю: в очередь встал. Стоит, а все на него пялятся, узнавать стали. Минуты через две, гляжу, нашлись сердобольные женщины, пошептались, гвалт подняли – проходите, мол, пожалуйста, без очереди, времечко-то ваше не то что наше, дороже ценится. Правильно, по-государственному рассудили, хоть и бабы. И дорогу ему уступают. Он замялся. А тут какой-то фраер в потертых джинсах и черных очках спинами загородился, гнусавым голосом орет: «А мы что, не люди? С утра в очереди стоим! Генеральскую форму напялил и прет нахрапом!» Ну, будь моя власть, я б таких гадов – без суда и следствия! Насилу сдержался. Гляжу, Владимир Александрович мой до корней волос покраснел и баб, которые того типа живьем растерзать хотели, удерживает: «Товарищ прав. Без очереди нельзя. Да мне, собственно, и ничего не надо. Просто мимо проходил». Повернулся и – к машине. Я кое-как опередил, за руль сел, чувствую руки трясутся, ехать не могу – такая ненависть к фраерам этим жалким. Ну, кое-как совладал с собой, спрашиваю: «Что, Владимир Александрович, купили рубашку?» Улыбается грустно: «Нет тут хороших рубашек, Коля. Поехали домой. Устал что-то, голова раскалывается». Жалко мне его стало. «Вам бы отдохнуть по-человечески, – советую. – А то даже в машине не подремлете. Вон опять папку с депутатскими письмами захватили, опять читать будете». А письма эти, надо сказать, у меня в печенках сидят. Строчат кому надо и кому не надо, и все не по адресу. Вот и скажи теперь, имею я право не жалеть такого человека? Не имею я такого права, хоть и в глаза ему говорю: генералы раньше круче были, куда круче… А что касаемо вашего вопроса, Александр Андреевич, – закончил шофер свой рассказ, – отвечу просто: настроен Владимир Александрович по совести. И рассудит дело по совести, хоть и не будет громыхать кулаком по столу, что, не скрою, мне весьма не по нраву. По совести, – повторил он с удовольствием. – Так что не бойтесь ничего и правду-матку рубите смело. Такой мой вам совет. – Спасибо, дядя Коля, – сказал Саня, растроганный до глубины души рассказом. – А чем все-таки закончилась история с рубашкой? – До слез просто, – улыбнулся шофер, видимо вспоминая что-то хорошее. – На обратном пути в Звездный решил я попытать счастья в обычном сельповском магазинчике. Притормозил у маленькой деревушки, заходим. Народу – никого. А за прилавком – девчушка светловолосенькая, курносенькая. Увидала Владимира Александровича и вся, как солнышко майское, засветилась. «Ой, – пищит,- а к нам космонавты еще никогда-никогда не заходили! Ни разу в жизни!» Я смеюсь: «Они, говорю, все больше по ГУМам да ЦУМам обитают». И гляжу, у девчушки прямо слезинки на глазах от моей плоской шутки. «Конечно, – вздыхает, – в столичных магазинах ассортимент шире». Ну, я сразу исправляюсь: «Зато, комментирую, там таких симпатичных продавщиц отродясь не было и не будет. Правда, Владимир Александрович?» Он улыбается – девчушка ему тоже понравилась – и просьбу смущенно излагает: мол, нужна рубашка. Девчушка как услышала, что ее космонавт о чем-то просит, вмиг взметнулась, юлой закрутилась, одну сорочку достала, другую, третью. Посмотрит, взглядом оценит и в сторону – не то, значит. И нашла-таки, егоза! Такую рубашку откопала – ну и фасон, и цвет, и размер – все соответствует! В ней Владимир Александрович и улетел на Кубу. А вернулся, так, думаешь, что в первые же дни вспомнил? «Давай, – говорит, – Коля, заедем по дороге в тот магазин – я девочке сувенир привез. А то нехорошо как-то, она так старалась, а мы с тобой, два медведя, и не поблагодарили как следует». Видел бы ты, Александр Андреевич, глаза егозы той, когда мы второй раз зашли и от всего чистого сердца подарок поднесли. Они, те глаза, и сейчас у меня перед мысленным взором стоят, и трогают до слез. Так что, Александр Андреевич, спеши делать людям добро. Ты еще молодой, многое успеть сможешь. Спеши…Глава двенадцатая
ПОСТИЖЕНИЕ ИСТИНЫ
Сердечно простившись с шофером у массивного серо-коричневого здания на одной из московских улиц, Саня открыл тяжелые парадные двери, предъявил безусому сержанту, перетянутому белой, скрипучей портупеей, удостоверение с грифом «везде», подождал, пока контролер тщательно сличит фотографию в документе с оригиналом, и, покончив с формальностями, направился через просторный вестибюль к лифту. Внутренне подтянувшись, он смотрел на солидные таблички с известными всей стране именами, определенно зная, что не допустит полуправды, не станет скрывать, утаивать Лешин срыв в барокамере и в пустыне, хотя ему хотелось взвалить на себя всю ответственность, прикрыть собой друга, вызволить из беды любой ценой. В застольной компании, в кругу знакомых, в какой-то частной беседе, в стычке с эскулапами он бы, вероятно, так и поступил, но сейчас на чашу весов, противоположную мужской дружбе, его собственной судьбе, судьбе Димы, ставились интересы государственные, и никакие мнимые угрызения совести не могли поколебать уверенности Сергеева в том, что лишь объективное медицинское обследование, объективная, беспристрастная информация о происшествии, представленная руководству, есть единственный шанс для спасения Алексея. «Живи по совести, в ладу с самим собой», – пронеслись в памяти слова бабушки, и космонавт Сергеев открыл дверь приемной, полностью сознавая, что люди, решающие участь их экипажа, не имеют права на ошибку. Поздоровавшись с помощником, Михаилом Ивановичем, начинавшим еще с Каманиным, и получив разрешение, Саня открыл массивную двойную дверь, прошел в светлый, просторный кабинет. Руководитель подготовки космонавтов сидел за рабочим столом и, видимо, заканчивал разговор по телефону. Сергеев, мгновенно оценив обстановку, повернул назад, но Железнов, подняв на него глаза, молча указал рукой на кресло, и Саня, подчиняясь, сел, с любопытством оглядывая кабинет, в которой попал впервые. В глубине души он надеялся увидеть нечто необыкновенное, из ряда вон выходящее, но беглый осмотр показал, что кабинет совершенно стандартный: три стены метра на два от пола облицованы деревянными панелями, четвертую до потолка закрывали встроенные шкафы; привычной буквой «т» к рабочему столу примыкал стол для заседаний, весьма небольшой, рассчитанный на несколько человек; в правом углу, у окна, стоял треножник с графином, наполненным водой, и двумя стаканами; другой угол занимал телевизор. Нигде ничего лишнего. Большая географическая карта, старенький глобус планеты, фотография Гагарина с автографом да несколько макетов кораблей и станций, установленных на полке рядом с книгами, напоминали, что хозяин кабинета причастен к космическим делам; на телефонном столике были плотно расставлены аппараты. – Нет, – твердо сказал в трубку Железнов, и Саня невольно перевел взгляд на суровое, словно высеченное из камня, лицо генерала. – Этот вопрос принципиальный и решать его надо принципиально, по-партийному… Нет, – жестко повторил он, – так мы ни о чем не договоримся. Речь идет не о каком-то капитане, как вы изволите выражаться, – о судьбе человека! Моего товарища, соратника, если хотите. И я, как Руководитель подготовки космонавтов, не могу допустить, чтобы парня превращали в подопытного кролика… Да, буду отстаивать свое мнение во всех инстанциях… Конечно, можете жаловаться – ваше право. Но, повторяю, ни о каких интересах науки разговора не может быть. Только об интересах человека! Об объективном медицинском обследовании, а если потребуется – о лечении… Понимаю… И это могу допустить… Нет, – он усмехнулся. – Подобные предположения маловероятны. Таким образом я могу предположить что угодно. Скажем, в воду забыли положить бактерицидные таблетки, и парень отравился обычной питьевой водой. Может так быть? Вполне… А что остальные? У остальных желудки оказались крепче… Вот поэтому… я и предлагаю не пороть горячку, а разобраться самым тщательным образом… Хорошо, буду ждать, звоните… Да, можно домой – часов в десять вечера, думаю, буду. Всего наилучшего. Привет супруге. Он аккуратно положил трубку и неожиданно озорно, по-мальчишески, подмигнул Сергееву. – Слышал? – Да, – кивнул Саня, пытаясь понять, с кем разговаривал Железное. – Что из этого следует? – Не… знаю. Наверное, плохо все. – Из этого, Александр Андреевич, следует, что вы заварили кашу. А кому расхлебывать? Владимиру Александровичу? Ты думаешь, у меня других дел нет? Вон их сколько, – тяжело вздохнув, он поднял со стола несколько пухлых, объемистых папок и положил обратно. – Уехать бы сейчас на необитаемый остров, – сказал печально-мечтательно. – На недельку. Костерок в тумане. Рыбалка на зорьке. Птицы поют. И нон проблем, все о'кей, как говорил в лучшие человеческие времена бригадный генерал НАСА Том Стаффорд… Нон проблем, – повторил задумчиво, глядя в окно. – Даже твой друг Хмырьев не достал бы. – Он мне не друг, – насупился Саня. – Тамбовский волк ему товарищ. – Как же не друг? – Железнов с любопытством посмотрел на отчаянного небожителя, словно брал в перекрестье прицела. – А Хмырьев говорит, чуть ли не единомышленников встретил. Это я с ним по телефону разговаривал. – С Хмырьевым? – переспросил, холодея Саня. – С ним. Говорят, у него в квартире смышленый попугай живет, – Железнов добродушно рассмеялся. – Так он этого попугая напичкал словечками из всей медицинской энциклопедии. Гости приходят, попугай посмотрит немного, разговоры послушает и… каждому диагноз выдает. А кто не соглашается – тут берегись. Крыльями машет, кричит, как рецепт выписывает: «У Хмыгьева консугтигуйтесь. У Хмыгьева! Хмыгьев – величина!» – подавив смех, добавил серьезно: – А если объективно, мужик он грамотный. Бывает, конечно, и ошибается. Но редко. Крайне редко. Поэтому на его причуды и смотрят с улыбкой. Улавливаешь мою мысль, Александр Андреевич? Хмырьев ошибается редко. – Значит… – почувствовав, как сердце проваливается куда-то в пустоту, сказал Саня. – Значит… Алексей… обречен? – Не знаю, – устало ответил Железнов. – Все… может быть. Будем надеяться… Я предпринял кое-какие шаги, да и доктор ваш, Роберт Иванович, не зря свой хлеб ест – в шесть утра с постели поднял, особое мнение на двадцати страницах, принес… Хмырьев ведь непросто так звонил – исследовательскую группу сколачивает. Жаждет Алексея по косточкам разобрать, но обратно собрать не обещает – не научились еще. – Неужели все так серьезно? – спросил Саня, понимая, что генерал дал ему возможность освоиться в непривычной обстановке, адаптироваться, и главный разговор только начинается. – Серьезней быть не может, – словно подтверждая его мысли, строго сказал Железнов. – Да, – добавил мягче. – Очень серьезно, Александр Андреевич. Во-первых, дата старта утверждена во всех инстанциях и запуск корабля не отменишь. Во-вторых, надо, хорошо все взвесив, отвечать на вопрос: кто полетит? Основной экипаж? Дублеры? Или сборная группа по перекрестной схеме? В-третьих, предстоит неизбежное выяснение отношений с медициной. А с медициной – вы не хуже меня знаете – шутки плохи. На них не надавишь генеральским мундиром, красным телефоном. Субординации тут не существует. Есть только человек. Без должностей и званий. Но когда есть человек и медицина – болезни всегда найдутся. Это общеизвестно. Поэтому при самом поверхностном рассмотрении вопроса чаша весов склоняется не в вашу пользу, Александр Андреевич. Говорю вам прямо, по-мужски. Верю, поймете правильно. О проблемах, возникших в связи с чрезвычайным происшествием, перед Руководством Центра подготовки, перед десятком предприятий и КБ, выполняющих заказы Академии наук, умалчиваю сознательно – они вас прямо не касаются. Но они существуют реально, и их надо решать немедленно. Тянуть время нам никто не позволит – нет у нас такого права. Чувствуете, как все связано? – Да, Владимир Александрович, – сказал Саня, зримо представляя гигантскую пирамиду из чистого золота, по крупицам добытого рабочими, инженерами, конструкторами, учеными, врачами, методистами, испытателями, психологами, кулинарами – всей страной – пирамиду, на вершине которой, как последнее звено, завершающее титанические усилия масс, стоит фигура летчика-космонавта, облаченного в скафандр. «Что есть этот маленький человек в сравнении с бесчисленной армией людей, работающих на него? – спрашивал себя Сергеев. – Что есть он в сравнении со страной?» Ничто. Он лишь венчает вершину пирамиды, он вечный должник своего народа; он весь принадлежит прошлым, нынешним и грядущим поколениям, несет ответственность за успех порученного дела; его личная, незримая связь с вечностью многократно приумножена миллионами других связей, усилена ими до реально ощутимых, словно земляне начала восьмидесятых годов двадцатого столетия пытаются через него, человека в скафандре, передать в следующий век все самое лучшее, самое высокое и достойное, что имеют. – Да, – повторил он, чувствуя, как волнение, охватившее его, нарастает. – Я понимаю, Владимир Александрович. Хорошо понимаю. Генерал кивнул. – Тогда не будем тратить время на прояснение азбучных истин, Александр Андреевич, – времени и так нет. Роберт Иванович обстоятельно изложил мне точку зрения о случившемся. Рапорты спасателей, заключение профессора Хмырьева я изучил также. Теперь, если не возражаете, хотел бы слышать ваше мнение. Беспристрастное. Как Командира экипажа. Как друга Алексея. Как молодого коммуниста. Чтобы принять правильное решение, мне необходимо знать все. Абсолютно все, и немного больше. В чем, по-вашему, скрытая причина такого неожиданного для всех срыва потенциально здорового человека? – Я много над этим думал, – Саня провел шершавым, непослушным языком по пересохшим губам. – И там, в пустыне, и в госпитале, и сегодня… Окончательный вывод может показаться неожиданным, даже… смешным… Вы, пожалуйста… – Нет, нет, – строго ответил генерал. – Я весь внимание. – Я не знаю даже… – Давайте прямо. В той формулировке, к которой пришли в результате размышлений. – В общем… Лешку надо… женить! – собравшись с духом и понимая, как странно произнесенная фраза звучит в этом кабинете, выпалил Саня. – Ах, вот оно что, – задумчиво протянул Железнов. – Действительно, гениальное всегда просто… Женить? – переспросил с едва заметным сомнением. – Да. И все прошлые и будущие болячки как рукой снимет! – испытывая явное облегчение, подтвердил Сергеев. – Моя бабушка говорила: угадать в женитьбе – это выиграть или проиграть в жизни. Построить или исковеркать собственную судьбу. Воскреснуть или умереть. Искус – она любила это слово – в одиночестве страшнее, чем вдвоем. – Ваша бабушка, Александр Андреевич, была мудрой женщиной, – с почтительностью произнес генерал и, сделав небольшую паузу, словно отдавая молчанием дань ушедшим, улыбнулся: – За вас, Сергеев, я абсолютно спокоен в житейском плане – имел удовольствие говорить утром с Натальей Васильевной… Но Алексей? У него есть избранница? – Избранница есть, – подтвердил Саня. – Но, понимаете, они знакомы уже два года, а финала пока не видно. Вмешиваться в такие дела неудобно, Леша же, особенно в последнее время, не очень делился. Да и обстановка не располагала, – он вспомнил море, прыжки с парашютом, пустыню. – Да, в таких вопросах каждый должен решать сам, – согласился Железнов. – Но кто же эта девушка, из-за которой или без которой насквозь просвеченный медициной мужчина попадает в госпиталь? Может быть, она сумеет нам помочь? Если, конечно, ваша версия правильна. – Вы ее знаете, Владимир Александрович. Каждый год в госпитале встречаетесь, когда на плановое обследование ложитесь. – Вероника?! – быстро, с какой-то неудержимой печалью сказал Железнов. – Вероника из барокамеры. Я правильно вычислил? – Абсолютно, – растерянно произнес Саня, начиная о чем-то догадываться… – А вы поинтересовались, сколько лет девушке? Может, ваш осчастливленный влюбленный спросил ее об этом? – Ну, ей двадцать три-двадцать четыре, – неуверенно предположил Саня. – Но выглядит совсем юной. – Двадцать три-двадцать четыре, – передразнил Железнов. – Тридцать пять лет и взрослая, на выданье, дочь! – Тридцать пять?! Но как же… Она говорила, что молодой специалист… Сразу после института… – И про «обет Вероники» не знаешь? – с неподдельным изумлением смотрел на него собеседник. – Созвездие Вероники знаю. Про волосы Вероники… знаю. А про обет… про обет ничего не знаю. – Да вас не то что в космос, вас… к проходной городка подпускать нельзя! – рассвирепел хозяин кабинета. – Мальчишки! Сопляки! Сотни людей подняты на ноги! Со-о-тни!.. Ладно, – сказал Железнов. – Забыли. Погорячился. Извини. – Я понимаю, Владимир Александрович. На Алексея завязаны десятки предприятий, КБ, тысячи людей… А мы ничего не знали. – Что ж, это горько. Но еще горше, если этот роман привел к таким последствиям. Ведь Алексею, возможно, придется проститься с отрядом. – Как… проститься? – Обыкновенно. Сегодня срыв, завтра… А потом и… – Владимир Александрович! – Что Владимир Александрович? – сдерживая себя, зарокотал генерал. – Любить вашему донжуану никто не запрещает. Никто в его личную жизнь вмешиваться не намерен. Но если эта жизнь принципиально затрагивает интересы общества, тут уж извините. Она перестает быть личной. Биография летчика-космонавта СССР должна быть кристально чистой – не хуже меня знаешь. При отборе в отряд космонавтов оцениваются не только физические, профессиональные качества кандидата, но и нравственные. Или, может, вам нужно объяснять значение слов «честь», «совесть», «достоинство», «порядочность», «принципиальность»?.. Вдумайтесь в мои слова, Александр Андреевич. Мне очень нужно, чтобы вы все поняли, осознали. Вам, молодым, продолжать то, что начинали мы, ветераны, – генерал долгим, задумчивым взглядом посмотрел на портрет первого космонавта планеты. – Всмотритесь повнимательнее в его улыбку. Это не просто улыбка хорошего, доброго человека. Это улыбка бесконечно счастливого и честного человека. Его совесть чиста перед всем миром. Перед отцом. Перед мамой. Перед женой. Перед детьми… Знаете, Александр Андреевич, – глаза Железнова неожиданно повлажнели, но генерал не отвернулся, не постарался скрыть, подавить нахлынувшее волнение, – у меня недавно тут, в кабинете, раздался телефонный звонок. Говорил мужчина, голос незнакомый, фамилия тоже. Объяснил: много лет назад, когда был маленьким, женщина, взявшая его из детского дома и заменившая погибшую мать, написала письмо Гагарину, просила помочь. История простая. Ребятишки хвастались друг перед другом: «У меня папа – шофер», «У меня – инженер», «А мой папа – музыкант». Дошла очередь до этого паренька, Вовки. Папы у него нет, но ему очень хотелось, чтобы отец был, как у всех. Он возьми и выпали: «А у меня папа – космонавт! Он уже в космос летал!» Мальчонку подняли на смех. Он прибежал домой, плачет. Мать его кое-как успокоила, а потом написала Гагарину про свою беду. И знаешь, что Юра ответил? Наизусть помню: «Владимиру Котову от Юрия Гагарина, космонавта-один. Дорогой Вовка! Мне рассказали, какой ты славный парень и как «отважно водишь» к самым звездам космические корабли. Вот еще немного подрастешь – вместе полетим к Марсу на взаправдашнем звездолете. Не возражаешь? А тем, кто дразнит тебя, скажи, что я на них в страшной обиде. Если тебя еще кто-нибудь будет обижать или тебе придется в жизни очень туго – напиши мне. Всегда охотно приду на помощь. Считай меня своим верным другом, а если хочешь, то и своим отцом. Твой Юрий Гагарин». Так вот, мужчина, что звонил, и был тот самый Вовка, которому Юрий Алексеевич помог в трудную минуту жизни. Он уже закончил институт, работает, сына растит. Просил разрешения пройти с сыном Юркой на территорию городка, положить цветы к ногам Гагарина. Я в тот день как раз в Центр ехал, захватил их с собой, привез в Звездный, отошел в сторонку, смотрю. Стоят они перед памятником – один большой, широкоплечий, другой совсем крохотуля, – сняли шапки и ревут. Такое у меня в душе поднялось – не передать. Кое-как сдержался, спрашиваю: может, хотите городок посмотреть? «Нет, – отвечает мужчина, и мальчонка тоже головой качает. – Спасибо на добром слове. У нас отпуск закапчивается. А нужно еще много мест объехать, где есть памятники Юрию Алексеевичу. Поклониться надо светлой его памяти. Мы пойдем». Вот как, Александр Андреевич, неожиданно людские судьбы переплетаются, – закончил Железнов. – Для мальчонки этого, Юрки, Гагарин уже, по сути, дедушка. И вы для него через несколько лет дедушкой будете, ветераном. И что станет с нынешними мальчишками и девчонками, что они получат в наследство – зависит от нас с вами. Не имеем мы права ошибаться, Александр Андреевич. Не дано нам такого права – ни перед настоящим, ни перед будущим. – Я понимаю, понимаю, Владимир Александрович, но, поверьте, Алексей… Он очень светлый, чистый человек. В том, что случилось, не только его вина. Да нет, какая же тут вина, если человек поверил, полюбил, если мечтал о настоящем? Не только его беда… ошибка… – Беды пока особой нет, – мягко остановил Железнов, украдкой взглянув на часы. – Никто не сомневается, что Алексей – толковый, грамотный специалист и настоящий человек. Если бы это было иначе, мы бы не ломали копья. Но роман вашего друга отражается на судьбе всего экипажа. Что тут делать, как быть – не знаю. Нельзя ставить ультиматум: или – или. Нет. Это вопрос его совести, он должен во всем разобраться сам. Наша же с вами задача другая: установив скрытую причину его срыва, мы обязаны согласиться с доктором Робертом Ивановичем, что Алексей – потенциально здоров. А раз так – сомнения прочь… Михаил Иванович свяжет вас с одним из наших замечательных медиков. Я договорился – он обследует Алексея. Только, пожалуйста, – добавил с улыбкой, – выкладывайте старику все, как на исповеди. Какие особенности в поведении товарища заметили в пустыне? Как переносил жару? И прочее. Это нужно для дела. Вы меня поняли, Александр Андреевич? Для дела! – Так точно, товарищ генерал! – вытянулся в струнку отчаянный небожитель. – Можете быть свободны. И передайте, пожалуйста, мою искреннюю благодарность Наталье Васильевне. Если у всех будут такие замечательные жены, мы можем быть спокойны за будущее. – Есть передать благодарность Наташке и быть свободным! – весело, на одном дыхании выпалил Сергеев.Глава тринадцатая
ТЕНИ ПРОШЛОГО
Саня прошел через проходную городка, увидел жену; глаза ее светились нежной, спокойной добротой, губы полуоткрыты в счастливо-смущенной улыбке; он почувствовал, как она хороша, как прелестна, и что в ее обновленном наряде, в походке, в манере смотреть, чуть наклонив голову, проскальзывает неуловимое обаяние, пронзительно трогающее. Словно уловив его состояние, Наташа застенчиво улыбнулась, стесняясь своей нынешней полноты и одновременно гордясь ею, слегка сжала его ладонь, подавая знак, что не нужно смущать; они миновали небольшой асфальтовый пятачок, стоянку для автомашин, свернули направо и медленно пошли по обочине дороги в сторону Чкаловской. День догорел, васильковое небо погасло, небосвод раздался и вширь, и вглубь, стал темным и от этого казался особенно бездонным, а звезды яркими, хрустально чистыми. Остроконечные верхушки елей и сосен уходили ввысь, словно подпирая пространство, черный неподвижный лес был полон молчаливого таинства, птицы спали, теплый ласковый ветерок, настоянный на медовом липовом цвете, стих, угомонился, и только изредка шуршал в кронах деревьев. Дышалось легко, свободно, но волнения прошедшего дня не растаяли еще, не растворились, и Наташа, очень любившая такие летние тихие вечера, опершись на руку мужа, думала теперь, что она устала ждать, нося в себе маленького человека, но нужно держаться, не распускать нюни, как они, мужчины, любят повторять. – Саня, – она опять легонько сжала руку мужа. – Не хотела тебя расстраивать утром. Да и сейчас не хочу. Но, понимаешь, все так странно оборачивается… – Меня словно обухом по голове стукнули, – вздохнул он, с полуслова понимая ее и остро желая определенности, которой больше не существовало. – Я ездила к Веронике, – чуть слышно сказала она. – Еще вчера, как только Лешу повезли в госпиталь. – Ты?! – от неожиданности он споткнулся. – Осторожно, милый… Я к ней ездила… Я ведь ничего не знала. Ничегошеньки. И Леша не знал. Он перед самым экзаменом узнал. Перед командировкой. – Что узнал? – быстро спросил Саня, понимая наконец и смысл тревожной недосказанности, почудившейся ему утром, и то, что Наташа не пошла, как обычно, провожать до двери, а осталась на кухне. – У Вероники есть девочка, – спокойно объяснила Наташа. – Очень прелестная. – Такие вещи выкладывают сразу, – нахмурившись, сказал он, ощущая приступ необъяснимого раздражения. – Сразу. При первой встрече. А не через два года. Жить нужно честно. Это закон. – Конечно, милый, я согласна. По жизни нужно идти честно. Но, понимаешь, так получилось. Вероника все откладывала, откладывала, а потом уже не смогла. Это, наверное, очень трудно. Есть какая-то черта… – Бедная Вероника, – усмехнулся Саня. – Ее, кстати, зовут Вера. – Но ей же тридцать пять лет! У нее взрослая дочь! – А вот это, Саня, не наше дело, – спокойно ответила она. – Да, ей тридцать пять. Да, разница в возрасте почти семь лет. Да, взрослая дочь. Но решать тут Алексею и Веронике. И никому больше. – Но ведь есть же какие-то неписаные моральные нормы, – он решительно не желал отдавать друга той женщине. – Про обет Вероники вся Москва знает! – По столице много разного ходит, – задумчиво произнесла Наташа. – А начнешь критически осмысливать – нет ничего. Так и с Вероникой. Лет пять назад сватался к ней один полковник. Самонадеянный до бакенбардов. Она возьми и отбрей его при всех: «Не могу принять ваше предложение, хотя, не скрою, и тронута. Обет безбрачия дала. Если уж надумаю замуж – непременно за космонавта!» И – три года одна. Одна, Санечка, – женщина женщину тут не обманет. Днем – работа, вечером… Вечера у нее до предела заполнены: в бассейн ходит вместе с дочкой, в театр, на курсы кройки и шитья, стенографию одолела, два иностранных языка выучила – французский и испанский, чтобы в подлиннике читать. А Лешу встретила – испугалась. У женщин, которые раз обожглись, такое бывает. Пока терзалась, мучилась, бабы на службе языки чесали: Вероника, мол, обет выполнила, космонавта из новеньких подцепила. Жалко парнишку до слез. Нy, кто-то особенно сердобольный, видно, позаботился, чтоб слушок по назначению дошел. Вот и встала в тупик. А Леша торопит: уже и ум ее оценил, и доброту, и женственность, и то, что необыкновенно хороша собой, и мастерица на все руки, и что любит его беззаветно. Перед тем как в командировку ехать, предложение сделал. Вероника… отказала. – Что? – изумился Саня, пытаясь осмыслить услышанное. – Такому парню?! От ворот поворот?! – Отказала, милый, – печально вздохнула жена. – С дочкой познакомила, считала, сам одумается, все перипетии судьбы честно изложила, не таясь, сказала, что любит и поэтому не хочет ломать ему жизнь… Отказала, родной мой. Можешь ты теперь положа руку насердце утверждать, что Вера – безнравственная женщина? Не можешь. И я не могу. И судить ее мы с тобой не имеем никакого права – любовь неподсудна. – Значит… вмешиваться нельзя, – механически, словно оглушенный, произнес он. – Что же делать? – Ждать, мой хороший, – кротко сказала Наташа. – В этой ситуации мы не властны что-либо изменить. Ждать, надеяться, верить, – повторила она, приблизившись и бережно взяв мужа под руку. Звенья логической цепи сомкнулись, все встало на свои места, по холодному, здравому рассуждению оставалось перерубить гордиев узел, навсегда забыть про белокурую девушку, вычеркнув ее из памяти, как вычеркивают из записной книжки ненужный номер телефона, но сердце почему-то противилось такому решению, было тревожно, тоскливо, что-то неуловимо тонкое, призрачное никак не давалось в руки, ускользало от понимания, словно он в полной темноте искал дверь, а вместо двери натыкался на стену. Испытывая глубокий разлад с самим собой, Саня стремительно, как ЭВМ, просчитывал нештатную ситуацию, пытаясь отыскать тот единственно правильный вариант, который бы примирил его с собственной совестью и с обстоятельствами, но такого варианта не находилось. В ту звездную ночь, вернувшись с Наташей домой, он впервые за много лет не смог сразу уснуть. А когда наконец мысли спутались и Саня провалился в пустоту, перед ним тотчас возникла из небытия бабушка Анастасия, поглядела на внука с молчаливым укором, осуждающе покачала головой и, не оборачиваясь, не зовя с собой, не ругая и лишь чему-то горько сокрушаясь, медленно побрела полем. Едва она скрылась из виду, как откуда-то появился капитан Дуб, по прозвищу Бревно, ротный командир теоретического курса авиационного училища летчиков, приблизил почти вплотную свое лицо и, оглядевшись по сторонам, шепотом сказал: «Вот я и пришел. Не узнал? Узнал, конечно, как не узнать. Это ведь ты с дружками «шутил» тогда. Ты, Сергеев…» И Саня, как на кинопленке, увидел плац для строевых занятий во дворе училища, себя в третьем ряду слева, мокрые от соленого пота гимнастерки товарищей, разгоряченные лица, пересохшие губы и отдельно – капитана Дуба, строевого офицера. Третий час Дуб жарил их под палящими лучами южного солнца, третий час продолжалась муштра. Заложив руки за спину, капитан расхаживал вдоль строя и монотонно, с каким-то сатанинским удовольствием в десятый раз повторял свой монолог, который они давно заучили наизусть. – Вы, товарищи курсанты, – вбивал Дуб, – хоть и будущие летчики, но обязаны по уставу овладеть строевой подготовкой… Строевая подготовка, товарищи курсанты, это, так сказать, внешний вид военнослужащего. Внешний вид, товарищи курсанты. Но в то же время и внутренний… – Разрешите вопрос, товарищ капитан! – сделав каменное лицо, спрашивал Мишка Пономарев, дружок Сергеева. – Слушаю вас, товарищ курсант, – прерывал «лекцию» Дуб. – Можно ли, товарищ капитан, хотя бы мысленно, так сказать, предположить, что внешность военнослужащего не определяет, так сказать, его содержания? – под молчаливое одобрение роты серьезно спрашивал Мишка. – Или этого даже предполагать нельзя? – Вопрос, товарищ курсант, в целом понятен, – радовался активности Дуб, не замечая подвоха. – Такого, товарищ курсант, ни мысленно, ни словесно по уставу предположить нельзя. Это – как бы вам доступно объяснить? – будет, так сказать, не по уставу. Я понятно объяснил, товарищ курсант? – делал глубокомысленное лицо Дуб. – С одной стороны, понятно, товарищ капитан, а с другой – вроде мысли очень глубокие и для меня лично пока недоступные,- прикидывался полным идиотом Мишка. – Понимаю, – охотно соглашался Дуб. – Не все, так сказать, сразу, одним махом, – и командовал: – Ро-та! Ра-вняйсь! Сми-рна! Напра-во! Левое плечо вперед, ша-гом ма-рш! – теория закреплялась на практике. Будущие воздушные асы не любили Дуба-Бревно. Рядом с другими офицерами курса Дуб казался жестоким и ограниченным. Его тихо презирали. И он, словно мстя за такое к себе отношение, изобретал все новые и новые придирки. Особенно он свирепствовал в выходные дни. Сразу после завтрака те, кто не получал увольнительной записки в город, уходили на стадион, в библиотеку, разбредались по территории училища, писали письма родным, близким, используя личное время по своему желанию и усмотрению. Но отдыха не получалось – через час-полтора Дуб строил курсантов в опустевшей казарме и устраивал перекличку. Потом, заложив руки за спину, начинал маршировать вдоль строя. «Дубовские чтения», как их называли авиаторы, повторялись по семь – десять раз в день, превращая воскресенье в сплошную перекличку и вызывая, помимо внутреннего протеста, острое, ни с чем не сравнимое желание побыстрее смотаться в самоволку. Даже юные, непорочные души, никогда не помышлявшие о нарушении дисциплины, в дежурства Дуба мечтали только об одном – искупаться в море: все чаще и чаще, сделав семиминутный марш-бросок от забора училища к пляжу, молодые, здоровые парни появлялись среди отдыхающих курортников. Но и Дуба стали замечать на пляже. Заложив руки за спину, он шагал по песку, всматривался в лица и, как только засекал нарушителя, круто развернувшись, бросался к училищу. Сергеев, отбывавший на кухне вместе с товарищами три наряда вне очереди, не выдержал: – Есть гениальная идея, ребята! Неделя на разработку – и Дуб в нокауте! – Ну да?! – Честное слово! В следующее воскресенье, когда Дуб скрытно появился на берегу моря (в дежурства других офицеров дисциплина соблюдалась свято), курсанты, не получившие увольнительных, спокойно купались, загорали, играли на пляже в волейбол. Дуб, увидев это, остолбенел. Минуты на две он замер как вкопанный, не веря самому себе, затем тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения. Наконец он понял, что видит нахальных самовольщиков, и, злорадно усмехнувшись, бросился в училище. Ворвался в казарму и прямо с порога приказал: – Дневальный! Срочно! Построить! Всех! Семь минут на сборы! Ни минуты больше! Семь минут! – Но, товарищ капитан… – Выполняйте! Семь минут! – А кто будет дежурить у телефона? – Я! Я буду дежурить! Немедленно! Семь минут! Ровно через семь минут все курсанты стояли в строю. Дуб всматривался в спокойные лица, что-то мычал, тряс головой, загибал пальцы на руках, пересчитывал личный состав, поименно сверялся со списком, но все сходилось. В самоволку… никто не ходил. – Гм… Хм… Как же это? – Он опять тряс головой; не в состоянии что-либо понять, мучительно решая задачку из учебника первого класса, но ответ не сходился, весь его жалкий, подавленный вид говорил, что такого быть не может. Дуб размышлял стереотипно: чтобы собрать курс, необходимо послать к морю гонца. Пусть гонец хорошо бегает и преодолевает расстояние от училища до пляжа за семь минут. Но чтобы вернуться обратно, и нарушителям, и гонцу потребуется еще семь минут. – Семь прибавить семь, – шептал он, совершенно забыв, что стоит перед строем, – семь прибавить семь будет четырнадцать… Как же четырнадцать?! Почему четырнадцать?! – Не отдав никакой команды, ничего не видя перед собой, он побрел в канцелярию. Это был чистый нокаут. Но самое удивительное началось после обеда – Дуб, взяв секундомер, бегал от училища к морю и обратно, однако преодолеть расстояние меньше чем за двенадцать минут не мог. Тогда, совершенно отчаявшись, Бревно снял китель, брюки, сапоги, аккуратно сложил одежду на траве и, оставшись в одной майке и плавках, снова бросился на штурм. Невероятным усилием ему удалось почти на минуту улучшить результат, но перейти десятиминутный рубеж оказалось выше человеческих сил. Много раз после этого случая он собственными глазами видел нарушителей на пляже, десятки раз устраивал построения и переклички, но никого не сумел уличить в самоволке – ровно через семь минут курсанты как штык стояли в строю. Дуб осунулся, стал задумчив, рассеян, на приветствия и вопросы не отвечал, дважды пытался побить собственный рекорд в беге между училищем и морем, но ничего не получилось. Теперь, спустя десять лет, всеми забытый капитан Дуб, словно призрак, явился Сане из прошлого, воскресил давнее, растревожил совесть… Не стоило тогда мастерить радиомаяк, который включал дневальный, едва Дуб приказывал построить курс, не стоило делать транзисторные приемнички, принимающие сигнал тревоги, зовущий воздушных соколов на базу, где бы те ни находились, потому что, каким бы ни казался им несчастный, обманутый Дуб, судить его они не имели права. Дуб был прежде всего человеком, другим, непохожим на них, но человеком. Испытывая гнетущее, подавленное состояние, Саня открыл глаза и увидел, что уже утро, за окном моросит мелкий дождь, и хочется плакать, но слез нет.Глава четырнадцатая
СРАЖЕНИЕ
Отпустив такси, на котором ехал с вокзала, Саня прошел в тихий дворик госпиталя и остановился, пораженный. Какие-то загорелые, мускулистые парни в джинсах и фирменных рубашках с короткими рукавами, открыв кузов грузовика, весело выгружали и перетаскивали на зеленую лужайку под окнами Лешиной палаты, электрогитары, усилители, акустические колонки, ударные инструменты. Присмотревшись, Сергеев изумился еще больше – ансамбль целиком состоял… из группы «Сатурн», как они с гордостью называли себя, а заправлял такелажными работами тот симпатичный паренек, Юрий не Алексеевич, в деревне которого растет самое наилучшее просо. – Ну как, Александр Андреевич? – улыбнулся Юра, показывая на импровизированную эстрадную площадку. – Грандиозно, – с едва уловимым сомнением подтвердил Сергеев, живо, во всех деталях представляя, как при первых же аккордах, разрывающих устоявшуюся годами тишину госпитального сквера, эскулапы ринутся в бой с новоявленными музыкантами. – Впечатляет. – Нет, вы что-то не договариваете, – словно читая его мысли, еще шире улыбнулся сатурновец. – Да погонят вас отсюда в три шеи, – вздохнул Саня. – Только пятки будут сверкать. Еще и телегу вдогонку напишут. – Недооценили, ох недооценили, Александр Андреевич, – паренек пришел в полный восторг. – У нас мандат есть. На все случаи жизни. От Москонцерта! – Значит, вместе с мандатом погонят. – Никак нельзя! Дополнительно к мандату солидная бумага имеется. На самодеятельный праздничный концерт перед измученными медициной авиаторами и космонавтами. Все нештатные ситуации предусмотрены! Саня с любопытством взглянул на счастливую сияющую физиономию сатурновца, который все больше ему нравился, и тоже невольно улыбнулся: – А почему праздничный концерт? Разве сегодня праздник? – Воскресенье, Александр Андреевич! – Воскресенье? – удивился Саня, потерявший счет времени, словно дни и ночи давно слились для него в сплошной, неделимый поток. – Ну да. Раньше, когда один выходной был, его за праздник почитали. Я еще пацаном пешком под стол бегал, но помню: народ наряжался, лучшие платья, костюмы надевал, гулянья устраивал. Кругом смех, веселье, гармонь наяривает – хорошо. Сейчас два выходных, и оба как-то теряются. Жалко. Вот мы и решили возродить старую традицию – радоваться в полную силу перед новым трудовым днем! Здорово, правда? – Грандиозно! – уже искренне, заражаясь настроением товарища, сказал Саня. – Тогда вы тут возрождайте, а я – в драку. – Поддержим! – Юра вскинул руку, описав в воздухе замысловатый знак, и тотчас легкий, словно освежающий ветерок, музыкальный аккорд развеял хмурую темень дня. – Поддержим! – весело повторил он. – Огнем всех музыкальных инструментов! Страстью наших сердец! Сане хотелось сказать что-то сердечное, но он только рассмеялся и, забыв о солидности, помчался к тяжелым парадным дверям госпиталя. В замечательном настроении, переполненный решимостью, он рванул массивную дубовую дверь и… лицом к лицу столкнулся с Вероникой. – Вера! – воскликнул он, всматриваясь в ее красные, заплаканные глаза. – Что с тобой? И отчего ты распустила нюни? – Меня к Леше не пускают. Никого не пускают, – всхлипнула она. – Не пускают? – переспросил он. – И правильно делают! – Как же правильно? – Женщина подняла на него большие голубые глаза, полные слез. – Мне так нужно его видеть! – Потерпи чуть-чуть, – Саня взял ее под округлый локоток, выводя на улицу. – Там сейчас намечается небольшое мужское дело. Присутствие женщин, даже замечательных, абсолютно нежелательно. – Я вторые сутки тут дежурю, – вздохнула она. – Ты молодец, – улыбнулся Саня. – И завоюешь мою дружбу, если… – Если… – тонкие, вразлет брови взметнулись в ожидании. – Если скажешь, что умеешь петь, – закончил Саня. – Да, – в ее глазах отразилось недоумение. – Я умею петь. – Тогда ты можешь здорово помочь. – Как? Как, Александр Андреевич?! – Видишь тех бандуристов? – Саня показал на лужайку, где самодеятельный ансамбль сатурновцев готовился к сражению. – Иди к ним. Иди, иди, Вера. Скажи, что послал тебя Сергеев и что после артподготовки твой черед. – Я побежала. – Она вмиг все поняла и просияла. – Спасибо… Саня! Поднимаясь по широкой парадной лестнице, Саня вспомнил говорящего попугая и с веселой бесшабашностью подумал, что профессору не мешало бы сегодня захватить умную птицу с собой, тогда бы силы уравнялись: у них отряд сатурновцев с солисткой, у Хмырьева – попугай. Отворив дверь в просторный кабинет начальника госпиталя, где была назначена встреча, он сразу увидел среди множества халатов хрустяще накрахмаленный халат Хмырьева, попугая с ним не оказалось, профессор явно переоценивал свои возможности, лишал себя мощной поддержки. – Что же вы, голубчик! – растягивая слова, бросился к нему профессор. – Мы ждем, ждем… А вы задерживаетесь! Даже халат не надели! Безобразие! Саня с обворожительной улыбкой, молча постучал по циферблату часов – точный хронометр показывал ровно десять, улыбнувшись еще шире, просунул руки в рукава халата, любезно поданного Димой, который пришел пораньше, чтобы прояснить ситуацию, и, кивнув Хмырьеву, поджавшему тонкие губы, отошел с товарищем к окну, здороваясь со знакомыми медиками. – Может, начнем, товарищи? – Саня услышал голос Хмырьева. – Две минуты одиннадцатого. Безобразие! – Кто тут вздумал начинать без меня? А? Признавайтесь! – добродушный бас раздался у порога, и в кабинет вошел седой как лунь генерал-лейтенант медицинской службы. Был он высок, худощав, слегка сутулился, живые, проницательные глаза смотрели из-под густых белых бровей иронично, насмешливо, с молодцеватым задором, и единственное, что портило первое впечатление о нем, – форма. Безукоризненно сшитая, она сидела на старике мешковато, без той ладности, строгой изысканности, которые отличают профессиональных военных, и сразу выдавала в нем человека сугубо штатского. – Ты, Хмырьев, вздумал без меня начинать? – переспросил он, подставляя руки для халата, который уже держал ассистент. – Да я тебя, каналью… на гауптвахту посажу! Под домашний арест! – беззлобно ворчал старик, застегивая пуговицы тонкими морщинистыми пальцами. Наконец он поднял глаза, повел плечами, и Саня удивился необыкновенному превращению: мешковатость исчезла, от сутулости не осталось и следа, перед ними стоял, возвышаясь, титан в белом и халат сидел на нем так, точно старик родился в нем. – Как можно, Иван Петрович?! – обиженно протянул Хмырьев. – Арестую!.. На гауптвахту!.. Такие речи в вашем возрасте! – Ах ты, старая перечница! Ты уже выставить меня перед честным народом хочешь! В немощные старики записываешь! Выжившим из ума представляешь! – Иван Петрович!.. – Ну-ка, иди сюда! – закипая негодованием, старик прочно уселся на стул в центре стола для заседаний, показывая Хмырьеву место напротив. – Иван Петрович!.. – Садись, шельмец! – Старик нахмурил густые брови, и Хмырьев, страдальчески морщась, подчинился. – Бери мою руку! – Иван Петрович!.. – Бери, бери! Они уселись друг против друга, уперлись локтями в стол и сцепились руками – кто кого переборет. Саня с любопытством и удивлением наблюдал за поединком. Лица титана он не видел, но крутой, уверенный затылок и сильная, пружинистая спина говорили сами за себя; Хмырьев же сначала наигранно улыбался, затем губы дрогнули, сомкнулись в тонкую ниточку, побледнели, он старался изо всех сил, но безуспешно; тогда Хмырьев слегка приподнялся на носках и на стуле, приналег, это был запрещенный прием, однако титан не сделал ему замечания – лишь хмыкнул, рука Хмырьева стала дрожать, в конце концов, обессиленная, упала на полированную поверхность. – Есть еще порох в пороховницах, есть! – сказал, молодо поднимаясь, старик. – Моя Василиса так и говорит: «Ну когда ты, Ваня, угомонишься?!» Я ей честно: «Никогда, матушка. Мне жить интересно, любопытно…» А ты, Хмырьев, – он с доброй, отеческой улыбкой повернулся к поверженному, – тренируйся. Спортом занимайся. Бегом. Если хочешь, приходи на прием, я тебе без всякой очереди лечебную физкультуру пропишу. Стыдно в твоем мальчишеском возрасте таким слабаком быть. Ну как, станешь тренироваться? Хмырьев обиженно, с досадой отвернулся, вытирая со лба капли пота. – Что ж, вольному – воля, – старик прошелся по кабинету, здороваясь с каждым за руку. – Куда прикажете садиться? – спросил весело, с подковыркой. – Какое место нынче отвели? Небось на задворках? Начальник госпиталя жестом указал на свое массивное кресло за рабочим столом. – Пожалуйста, сюда, Иван Петрович. – Вот, пример берите, – титан ласково, как показалось Сане, потрепал по плечу хозяина кабинета. – Генерал-майор, известный стране человек, а не чинится – старшим место уступает. Спасибо, Павлуша, уважил. Не загубили тебя ни слава, ни должности. Молодцом… Прошу рассаживаться, коллеги, – сказал, опускаясь в кресло и с интересом оглядывая присутствующих. – Ну-с, из-за чего, позвольте узнать, столько народу от дома, от семьи оторвали? – Иван Петрович, вам докладывали, – шепотом напомнил начальник госпиталя. – Ах да. – вздохнул старик. – Нашла коса на камень. Одни говорят, ничего не болит, другие – резать надо. А истина, конечно, в золотой середине. Ну, хорошо. Пусть лечащий врач начнет. – Подперев голову кулаком, он закрыл глаза, словно собираясь вздремнуть, и Саня, похолодев, увидел, как Хмырьев многозначительно переглянулся с одним из медиков, морща в усмешке губы и пожимая плечами. Но титан не спал – видимо, так ему удобнее слушалось и думалось. Несколько раз он открывал глаза, задавал вопросы, что-то быстро спрашивал по латыни, неопределенно качал головой, снова погружался в забытье и пробуждался вновь, растревоженный какими-то своими мыслями, и нельзя было понять, как он относится к происходящему, как расценивает диагноз, результаты анализов и проб, что предполагает делать. В какую-то минуту, всматриваясь в его спокойное, безмятежное лицо, Саня усомнился, действительно ли этот генерал один из лучших медиков страны, как о нем говорил Железнов, и действительно ли на его окончательное заключение можно положиться? По мере того как старик все реже и реже открывал глаза, сомнение крепло, росло, будто снежный ком. Сергеев уже не понимал, зачем он здесь, зачем сидит рядом с Димой, вслушиваясь в непонятные термины и формулировки, а видел только лицо Алексея, каким запомнил его вчера, передавая дичь, соусы, салаты, фрукты и пытаясь растормошить товарища. Леше было уже лучше, значительно лучше, он уже однозначно отвечал на вопросы, чувствовал присутствие друзей, но отчего-то не радовался этому, как прежде, в глазах стояла тоскливая, ледяная подавленность, движения были усталы, заторможенны, точно в замедленном кино, и казалось, ему хочется спать и все безразлично. – У меня все, – услышал Саня тихий голос очередного выступающего и поднял голову. – Молодцы! – неожиданно громко, с усмешкой гаркнул старик, пружинисто распрямляясь в кресле. – Анализы – блеск! Пробы – хоть сейчас в гроб клади и крышку заколачивай! А кто, позвольте спросить, разрешил брать пробы?! – гневный рокочущий бас заполнил кабинет, и казалось, некуда от него уйти, спрятаться. – Кто позволил проверять реакцию больного на раздражения извне?! Устраивать психологические тесты, которым я ни на грош не доверяю?! – Я разрешил психологическое тестирование и лично брал пробы на заторможенность, – спокойно прозвучал в абсолютной тишине голос Хмырьева. – Вы шутите, коллега! – неподдельное изумление промелькнуло в глазах старика, и Саня весь обратился в слух. – Такой блестящий специалист, как вы, профессор, говорю это совершенно искренне, не мог нарушить главную заповедь врача – не навреди! Вы шутите. – Ничуть, – улыбнулся Хмырьев. – Данный случай является уникальным и представляет огромный научный интерес. – Что представляет? – Огромный научный интерес, Иван Петрович! Если позволите, я изложу свою точку зрения. – Пожалуйста, пожалуйста, коллега. Мне всегда интересно ваше мнение. – Подперев голову рукой, он снова закрыл глаза, но теперь ни его расслабленная поза, ни безмятежность лица уже не могли обмануть Сергеева. Он все видит и слышит, все запоминает, этот хитрый старик, он лишь ждет своей минуты, которая еще не наступила. – Иван Петрович! Товарищи и коллеги! – между тем вдохновенно, как на митинге, начал Хмырьев, изредка кося глазами в блокнот, лежащий перед ним. – Как вы прекрасно знаете, космическая медицина изучает влияние факторов космического полета на здоровье и работоспособность человека, разрабатывает меры профилактики и лечения заболеваний, обусловленных в основном длительным пребыванием в невесомости наших отважных космонавтов! – он бросил многозначительный взгляд на Саню и Диму. – Вы также знаете, что в невесомости изменяется ряд жизненно важных функций живого организма – обмен веществ, водно-солевой состав, кровообращение, наблюдаются расстройства вестибулярного аппарата и многое другое. – Да, да, коллега,- кивнул, не открывая глаз, Иван Петрович. – Мы все это хорошо знаем. И совершенно с вами согласны. – А если так, друзья, я перехожу к главному, – Хмырьев победно поднял вверх указательный палец. – Все эти изменения, еще не изученные нами на молекулярном уровне, должным образом, конечно, происходят с идеально здоровыми людьми. Заметьте, с идеально здоровыми. А что, я вас спрашиваю, будет, если в космос отправить человека с тяжелейшей формой депрессии? – Он перешел на латынь и минут пять сыпал непонятными словами и терминами. – Итак, – он вдохновенно начал делать заключение, – мной доказано, что пребывание такого космонавта на орбите абсолютно невозможно! – Хмырьев с удовольствием подписывал Алексею приговор. – Невозможно, товарищи! Психологическое тестирование и пробы на заторможенность замечательно подтвердили этот результат! – Браво, коллега! – усмехнулся Иван Петрович, когда Хмырьев сел. – Прекрасная речь! – Благодарю, – профессор с деланным смущением склонил голову. – Надеюсь, ваш комплимент относится не только к форме? – Несомненно, к содержанию тоже, – серьезно сказал старик и неожиданно улыбнулся: – А знаете, дружище, я почти готов согласиться с вашими аргументами. – Что же вам мешает согласиться окончательно? – впился в него глазами Хмырьев. – Да внук мой, шельмец, покоя не дает, – добродушно рассмеялся титан. – Приходит на днях из детского сада и говорит: «Дед, хочешь, проверю, умный ты или дурак?» Я, конечно, опешил, но отвечаю: «Давай попробуй». А он мне – чтоб вы думали? – психологический тест! И понятно, дед испытания не выдержал. Попал в разряд безнадежных идиотов. Так, шельмец, и заключил. «Дед, – говорит, – мне тебя по-родственному жалко, но надежды поумнеть у тебя никакой нет!» – А что за тест? – оживился Хмырьев, считавшийся, помимо основной специальности, любителем и знатоком тестирования. – Пустяк, коллега, – подогрел его любопытство старик. – Вам эту задачку решить – раз плюнуть. – Не скажите. Бывают такие вопросики… – Тут ерунда. На размышление три секунды. Слушайте внимательно, – лениво, без видимого подвоха сказал Иван Петрович. – Отец и сын – запоминайте, – отец и сын попали в автомобильную катастрофу. Отец умер. Сына увезли в больницу. Неожиданно к нему в палату входит врач и говорит: «Это мой сын!» Может ли быть такое? – Исключается, – быстро произнес Хмырьев. – Отец умер. – А вот второй вопрос, – невозмутимо продолжал старик, никак не реагируя на ответ. – Только, пожалуйста, сосредоточьтесь, коллега. Внимание. Была ночь. Шел дождь. Автобус ехал по городу. Все спали. Не спал Толька, шофер. Требуется, сказать: какой номер был у автобуса, какое колесо не крутилось и как звали шофера? Ну-с, коллега, ваше слово. – Гм… Была ночь. Шел дождь. Автобус ехал по городу. Все спали. Не спал только шофер… – Хмырьев лихорадочно пытался зацепиться за какую-то фразу. – Не-ет, – засмеялся нервно, – задача решения не имеет. Глупость какая-то, а не задача. Нет решения! – И я так же внуку сказал, – охотно согласился старик. – А он мне: «Дед, у тебя никакого воображения! Если отец умер, а в палату входит врач и говорит: «Это мой сын!» – значит, врач – женщина, мать этого парня. Понял? С автобусом еще проще: номер у автобуса был мокрый, потому что шел дождь. Не крутилось запасное колесо. А шофера звали Толька, Анатолий!» Так что, коллега, – вздохнул он, – не выдержали мы с вами тестирования на уровне детского сада. Не-ет, – повторил он с удовольствием под общий хохот, – не прошли. – Это ни о чем не говорит! – взвился Хмырьев. – Совершенно с вами согласен, – оборвав смех, жестко сказал Иван Петрович. – Ваше тестирование больного абсолютно ни о чем не говорит! – И решительно поднялся из-за стола. – А сейчас, коллеги, – сделал он неопределенный жест, – пора, думаю, осмотреть того, из-за которого ломались копья. Прошу всех, кого это непосредственно касается, пройти в палату. А вы, молодые люди, – он дружески улыбнулся Сане и Диме, – пожалуйте сопровождать старика. Совещание закончилось, эскулапы, обмениваясь мнениями, дружно покинули кабинет, Саня и Дима, встав, как телохранители, по правую и левую руку генерала медицинской службы, тоже вышли в коридор. – Что,- спросил насмешливо титан, – поджилки небось трясутся? Побаиваетесь? – Трясутся, Иван Петрович, – признался Саня. – Молодец, не соврал, – улыбнулся генерал. – Я врунов страх как не уважаю, – и без всякого перехода потребовал: – Ну, выкладывайте. Однако без утайки, начистоту. Что там с вашим другом-товарищем стряслось? Что приключилось? – Любовь, Иван Петрович, – объяснил Саня. – Неразделенная. – Любо-овь? Давненько у меня таких пациентов не было, давненько… Ну, ладно. Нужны подробности. Как ваш друг-товарищ вел себя в последнее время? Что говорил? Был агрессивным, раздражительным? Словом, все как на исповеди. И Саня, пока они неторопливо шли по коридору, замыкая процессию, честно, во всех деталях изложил свои наблюдения, не скрыв ни первых минут в пустыне, ни последних, когда Леша сорвался окончательно. Генерал только крякал, задавал наводящие вопросы, интересовался нагрузками на тренировках, качал головой и через несколько минут, казалось, был в курсе всех их дел. Проходя в дверь Лешиной палаты, остановился на мгновение, заговорщицки подмигнул и, мельком оглядев помещение, неожиданно сердито потряс кулаком воздух: – Вы куда меня привели?! Это что за труп? – он ткнул пальцем в сторону Леши. – Это космонавт, товарищ генерал. Тот самый… – Этот труп – космонавт?! – лицо старика побагровело. – Шутить изволите! – Я… космонавт, – в отрешенных Лешиных глазах мелькнуло движение жизни. – Ты-ы? – не поверил генерал. – Да где было видано, чтоб космонавт имел такую скучную, побитую физиономию?! Гагарина помнишь? – Помню, товарищ генерал, – сказал Леша. – Тогда вставай! – как-то необыкновенно ласково и трогательно произнес в полной тишине старик. – Хочешь. я тебе помогу? – Я… сам, – Леша сделал над собой усилие. – Сам! – Только не торопись, дружок. Чувствуя на себе тяжесть одних взглядов, недоверие других, страстную, горячую поддержку третьих, Леша медленно вытащил ноги из-под простыни, опустил сначала одну, затем вторую на мягкий коврик и, приподнявшись на локтях, сел на край кровати. – Молодец, – похвалил старик, внимательно наблюдая за каждым его движением. – Теперь вижу, ты настоящий космонавт. Но надо… подняться! – Я… поднимусь. – Обязательно поднимешься. Я так всем и говорил. А мне… не верят. – Почему? – гримаса боли исказила Лешино лицо. – Считают, будто ты слабак. Ты слабак? – Нет. – Тогда победа будет за нами. – Победа? – Да. Казалось, они не замечали никого из присутствующих, с жадным вниманием следивших за развитием событий, голос старика изменился до неузнаваемости, звенел в ушах, хотя титан и не произносил никаких особых слов; закаменевшее лицо Алексея начинало обретать мягкость, словно оттаивало изнутри, глаза оживали; упершись руками в металлический край кровати и слегка наклонясь вперед, он сделал попытку подняться. Саня видел, как плечо друга стало медленно заваливаться, пошло в сторону, но тут за окном послышались негромкие, знакомые переборы гитары, Леша вздрогнул, удержал равновесие, падение остановилось; шатаясь, он встал на ноги, прислушиваясь и еще ничего не понимая, и стоял так, ожидая чего-то и томясь, надеясь и не веря. Наконец звучание гитар стало мягче, густой, нарочито хрипловатый мужской тенор легко, задушевно вступил в музыку, повел старую песню:Мы суровый и трудный народ,
И тяжелая наша работа,
И не каждый, быть может, поймет,
Как порой одиноко пилоту…
Ли-па ве-ко-ва-я
Над ре-кой шу-мит,
Пе-сня у-да-ла-я
Вда-ле-ке зве-нит…
Глава пятнадцатая
ПОНЕДЕЛЬНИК, НЕВЕСОМОСТЬ
Солнце уже заполнило комнату, воздух, нагреваясь, терял ночную прохладу; натянув спортивный костюм и чмокнув жену, Саня спустился по лестнице и помчался к березовой аллее, где космонавты проводили часовую утреннюю зарядку. Все было ясно и определенно для него. После зарядки следовали холодный душ и вкусный завтрак, затем, влившись в мощный поток рабочих, инженеров, ученых, небожители расходились по классам, лабораториям, тренажерным и спортивным комплексам, ехали в КБ и на заводы, где создавались звездные корабли, садились в кабины реактивных самолетов, прыгали с парашютами, отправлялись за тридевять земель, чтобы искупаться в штормовом море или позагорать в пустыне… Саню и Диму (Лешу до вечера оставили в госпитале) ожидали сегодня первые, волнующие погружения в невесомость, это было ясно как день, ибо режим труда и отдыха в отряде соблюдался строго, жестко, и Сергеев, уже представляя себя в белоснежном скафандре, с особым удовольствием пробежал с сатурновцами пять километров по пересеченной местности и, перебросившись незначительными фразами с Юрием не Алексеевичем, вприпрыжку помчался по тропинке к дому. Нет, никаких тревожных предчувствий не испытывал в то утро космонавт Сергеев. День начинался замечательно. Он любил Наташку, и Наташа любила его; самый великий эскулап планеты Земля заменил приговор, ожидавший Лешу, помилованием; методисты, проанализировав поведение экипажа в пустыне, поставили им зачет; невесомость, загадочная невесомость ждала, манила его; вечером ребята из группы «Сатурн» приглашали на просмотр новых песен; не-ет, грозовые тучи развеялись, небо безоблачно и лучезарно, жизнь прекрасна! – Саня! – восторженно заорал неожиданно появившийся у дома Димыч. – Жизнь прекрасна! – Прекрасна, Димыч! – тоже заорал Саня, стискивая друга в крепких объятиях. – Я нашел! – Дима оторвал его от земли и поднял в воздух. – Это лежало на поверхности! – Ура! – искренне возликовал Саня, не интересуясь, что нашел или подобрал на поверхности товарищ, главное – он нашел. – Ура! И только тут заметил, что бортинженер выглядит очень странно: небрит, под глазами синева, рубашка измята, и явился не как обычно, к началу рабочего дня, а на целый час раньше. – Слушай, – спросил он растерянно. – Ты, случайно, не загулял? – Нет, Командир, нет. – Дима возбужденно схватил его за руку. – Идем скорее. Я та-кое притащил! – он подхватил с земли пухлый портфель, набитый до отказа чем-то тяжелым. – Да идем же! У тебя побреюсь, переоденусь. Просто недоспал малость. К тебе на крыльях летел, – и бросился в парадное. – Значит… режим нарушил? – спросил Саня на лестнице, едва поспевая за ошалело несущимся товарищем. – И зарядку… не делал?.. Да?.. Нехорошо… – Санечка! Красотулечка! – ухмыльнулся бортинженер, останавливаясь у двери. – Не порть настроение. Сам доктору скажу, что не спал. Но эта ночь… Ах, эта чудная ночь, – запел он с восторгом, входя в прихожую. – Наташа! – крикнул громко. – У вас нежданный, но любимый гость. Можно? – По голосу слышу, что ты счастлив, Дима. Как новорожденный младенец, – засмеялась на кухне Наташа. – Поздравляю тебя, не знаю с чем. Сейчас будем завтракать. – Подожди с завтраком. Иди сюда. Ты льешь бальзам на израненную душу. А то Сергеев все пилит… – Дима метнулся к журнальному столику, открыл портфель, руки его заволновались, он замер на мгновение, затем бережно, осторожно, будто извлекал тончайшее, хрупкое стекло, достал небольшую коробочку с катушкой из толстого, посеребренного наверху провода, двумя тумблерами и обыкновенной лампочкой от карманного фонарика. – Смотрите! – с гордостью поставил устройство на столик.- Лицезрейте! Запоминайте свои мысли и чувства! Засекайте точное московское время! Все это войдет в анналы истории и будет передаваться из поколения в поколение! Вы присутствуете при рождении новой эры! Дима говорил так искренне, так взволнованно и страстно, что Саня разом забыл про странный внешний вид друга, ощущение праздника вернулось, нежно обняв жену, он смотрел на черную, ничем не примечательную коробку, ждал чуда. И чудо… произошло. – Наташа! – строго, торжественно сказал Дима. – Ты женщина. Будущая мать. Я доверяю тебе первой… включить зарю новой эры! Подойди, пожалуйста. – А там ничего не взорвется? – Нет. Это то, что будет служить только миру. Наташа вопросительно взглянула на мужа, Саня чуть-чуть подтолкнул ее в спину и тоже подошел к столику. – Что нужно делать? – спросила Наташа. – Держи руку как можно ближе к катушке, но не дотрагивайся до нее. Старайся, чтобы тепло твоей ладони передавалось проводам. Не бойся. Током не ударит. Наташа осторожно протянула руку к прибору. Как только ее маленькая ладошка застыла в воздухе, нить лампочки покраснела, накалилась темно-вишневым и вдруг вспыхнула ярким светом. От неожиданности Наташа вздрогнула, испуганно отдернула руку; лампочка тотчас, потускнев, погасла. – А теперь за мной! Вперед и выше! – ничего не объясняя, Димыч схватил прибор и бросился на кухню. – Где у вас спички? Включите духовку! Изобретатель поставил металлическую коробку в духовку плиты и, усевшись на табурет, не отрываясь, долго смотрел на ярко горящую лампочку. – Саня, – спросил он задумчиво, – помнишь наш разговор о термодинамике? – Да, второе начало. – Вот эта штука, – Дима показал на прибор, – уже почти то самое. Я подошел к проблеме с другого конца. В этой коробке теплота преобразуется в электричество. Такого еще никто не делал, ребята. Никто на всем белом свете. Электричество в теплоту преобразуется стопроцентно, а обратный процесс считали невозможным. Я сделал, ребята… Я концентрирую энергию окружающего пространства и перевожу в электрическую. Концентрирую! А мне говорили, что возможна лишь деконцентрация! Я не поверил этому и разгадал тайну!.. Конечно, у прибора пока низкая чувствительность, масса недостатков, но это ерунда. Попов тоже начинал с детектора. Важен первый шаг. Я его сделал. – И там, внутри, нет никакой батарейки! – просияла Наташа. – Батарейки? Это каменный век технологической цивилизации! – Дима вскочил с табурета, осторожно достал прибор, поставил на стол, лампочка сразу потускнела и погасла. – Смотрите! – он открыл крышку. – Пусто. Десяток транзисторов, трансформатор, диоды, резисторы… и вот… самое главное, на чем все построено, – мой парус! – он показал на стеклянную пластинку, зажатую в посеребренный держатель. – Мой преобразователь, мой парус! – Дима, подставь щечку, я тебя поцелую. Ты – гений! Значит, теперь не нужно никаких проводов? Не надо строить плотины? Перекрывать реки? Можно вот так… просто? – спросила Наташа. – С разрушением природы покончено! – твердо сказал Дима, подставляя небритую щеку для поцелуя. – Точка! Начинаем новую жизнь! Платим по счетам! Отдаем все, что взяли! Все, что работало на один сегодняшний день, будет теперь служить будущему! Он словно повторял Санины мысли, и Сергеев, стараясь передать всю степень своего безграничного восхищения, так стиснул Димыча, что у того затрещали кости; но Сане все равно показалось, будто он не сумел полностью выразить свои чувства, и тогда отчаянный небожитель вслед за женой расцеловал друга и потащил в ванную, заставил побриться, а Наташа, быстро выгладив рубашку никому еще не известного гения, накрыла на стол. Завтрак, как всегда, был восхитителен, назывался «Сказки венского леса», но даже сказки венского леса блекли перед черной коробкой, стоявшей в центре стола; не отрываясь, как завороженные, они смотрели на посеребренную катушку, на маленькую лампочку и страшно удивлялись, что в истории человечества началась новая эра, а никто на всей земле пока ничего об этом не знает. – Представьте, только на миг представьте, – торопливо говорил Дима. – Никакой электропроводки, никаких шнуров, вилок, розеток! Никаких трансформаторных подстанций и ЛЭП! Никаких перебоев с подачей энергии!.. Сколько освободится производственных мощностей! Рабочих рук! Материалов! Как ускорится прогресс! Энергия в любой точке, в любое время! Карманные фонарики, портативные приемники и магнитофоны без батареек! Автомобили, суда, самолеты без аккумуляторов! Реки без плотин! Вечные источники питания на космических кораблях, станциях! Вы представьте себе, ребята, только представьте все это! …Димыч рассказал Роберту Ивановичу, как он, забыв про все на свете, двое суток паял схему, мастерил корпус и парус; врач, измерив давление, обещал не докладывать грозному начальству о нарушении режима, если уж это нарушение оборачивалось такой выгодой для планеты Земля и обещало полный переворот в человеческих знаниях; пожурив изобретателя для порядка, здоровяк дал ему какие-то таблетки с женьшенем, восстанавливающие силы, и отправил в свой кабинет спать. Сам же, размашисто подписав Сане карточку медосмотра, пошел вместе с отчаянным небожителем на тренировку. – Санек, – добродушно сказал доктор, шагая рядом, – у тебя пульс частит. Ты это учти. – Эмоциональное, Роберт Иванович, – признался Сергеев. – Интересно. Если разрешите, на пять минут сконцентрируюсь на одних ощущениях. Чуть-чуть, Роберт Иванович, а? – Только не увлекайся. Они остановились на краю бассейна, внешне обычного, но в то же время с особенностями: в стенах под водой тут виднелись смотровые окна, через которые методисты могли наблюдать за действиями космонавтов, в прозрачной глубине матово поблескивал огромный, в натуральную величину, макет орбитальной станции; специальная конструкция скафандра, определенное давление внутри костюма, отцентрированные по всему объему балластовые пластины, автономная система жизнеобеспечения и связи – все это при погружении в гидросреду создавало полное ощущение невесомости. – Как вошли в скафандр? – инструктор обернулся, и Саня увидел его лицо – сосредоточенное, отрешенное. – Нормально. – Он попробовал пошутить: – Под мышками не жмет. – Ладно, – инструктор натянул маску. – Посмотрим. И повернувшись спиной к бассейну, плюхнулся в воду. Щелкнув забралом гермошлема, Саня подождал, пока в скафандре поднимется давление, и прыгнул следом. Стеклянная прозрачность, отливающая голубизной, накрыла с головой, вокруг запузырилось, побелело, мышцы напряглись в ожидании удара, толчка, но удара не последовало – его просто перевернуло вниз головой, легкая слабость окатила тело, перед глазами, словно полосатые пограничные столбы, закружились в неистовом танце стены бассейна. Наконец падение прекратилось. Дурманящая слабость начала понемногу отступать, рассасываться, и, по мере того как она проходила, росло странное ощущение отсутствия веса. Саня не чувствовал собственного тела, самого себя, в какой-то абстрактной, безопорной среде жил только мозг. И хрустальными молоточками звенели в нем отрывки мыслей: «Кто ты есть?.. Чего хочешь?.. Не предавал… Не изменял… Силы уходят…» – Как самочувствие? – голос доктора раскатисто зазвенел в шлемофоне. – Самочувствие, спрашиваю, какое? – Нематериальное ощущение самого себя, – быстро ответил Саня. – Будто тела совсем нет, а я есть. – Так и бывает. Привыкай. Инструктор в костюме аквалангиста кругами ходил вокруг него, и, когда он проплывал рядом, Сергеев видел его лицо, только лицо и часть бассейна – остальное пространствозакрывал гермошлем. Но вдруг, словно поднявшись на высоту птичьего полета, Саня представил сразу весь бассейн, себя в скафандре, аквалангиста рядом, а чуть поодаль – громаду орбитальной станции. Каждая картина, деталь будто проецировались с разных точек – и мелким, и средним, и крупным планом, – накладывались в сознании на невидимый экран, и он горел ярким, немигающим светом. Потом все телекамеры как бы сфокусировались на маленьком человеке в белом, но это был чужой, незнакомый человек, а сам он все дальше и дальше отдалялся от Земли во Вселенную и чувствовал ее вращение и то, как звезды, планеты, галактики несутся в черном безмолвии в необозримое, уходят, тают в бесконечном. Ощущение реальности видения казалось настолько сильным, что Саня не выдержал, спросил в микрофон: – Роберт Иванович, станция сейчас позади или слева от меня? – Это смотря что брать за точку отсчета, – хмыкнул доктор. – У тебя раздвоение? – Такое бывает? – Шутки вестибулярного аппарата. Одним кажется, будто зависают вниз головой, у других меняются пространственные представления. Там, где намечается нескучная работенка суток на триста, будет похуже. Да ты все знаешь, слышал от ребят, которые летали. – Слышать – одно, прочувствовать, испытать самому – другое. Я только что убедился в этом. – Ты еще не убедился. Там убедишься. На планете нет двух людей с похожими отпечатками пальцев, с одинаковым рисунком губ. Точно так же и реакция на невесомость – у каждого индивидуальная. Саня, едва погрузившись в прозрачную глубину, сразу попал в иной мир. Организм тотчас начал исследовать его, приспосабливаться к новым, необычным условиям, все понимание сконцентрировалось на собственном «я», исчезновение веса он принял как некую нематериальность, легкое расстройство вестибулярного аппарата – как раздвоенность, и новые, еще неясные ассоциации стремительно подползали к сознанию, и требовалось приглушить, остановить их, преодолеть барьер невесомости, начать работу. – Разрешите подход к станции! – хрипло, громче обычного сказал он в микрофон. – Спокойнее, Санек, – зазвенел в наушниках голос доктора. – Передаю тебя методистам и включаю телеметрию. С этой минуты ты под контролем. Под колпаком. Ну а братья-психологи уже прильнули к магнитофону – пишут все твои охи, ахи, высказывания и изречения. Чтоб определить то, чего не покажут мои датчики. Ты все понял? – Я уже представил себя на съемочной площадке, Роберт Иванович. Может, потушим юпитеры? – Дублей не будет, Саня. Начинай. – Понял. Сергеев чуть-чуть подтянул фал, уже прикрепленный инструктором-аквалангистом к станции, и… перевернулся вниз головой. Глазами, зрением автоматически зарегистрировал это, но внутренне никакого неудобства не почувствовал – понятия «верх», «низ», «право», «лево» в невесомости не имели смысла. Тут было единое пространство, где не существовало ни потолка, ни пола, и в этом пространстве каждый сантиметр пути требовал невероятного внимания и усилий. Приходилось сначала зрительно оценивать свое положение, потом мысленно прокладывать курс, проигрывая в уме каждый жест, и лишь после этого продвигаться в нужном направлении. Перестройка требовала времени. И Саня шарахался из стороны в сторону, буквально во всех плоскостях, и наверное, в его беспорядочных движениях не было ни смысла, ни целесообразности, как у ребенка, которого швырнули за борт, чтобы научить плавать. – Для первого раза недурно, – похвалил методист. – Совсем недурно. А знаешь, сколько я тут гонял твоих братьев, пока чистейших акробатов из них не сделал? Месяцы надо тренироваться, годы! И обязательно – регулярно. А первое погружение – самое трудное. Крепись, Сергеев. Нет, не хотелось Сане больше никаких тренировок, ничего не хотелось. Пусть в очень далеком приближении, но он уже знал, как коварна невесомость, как беспощадна. И как тяжело уходящим на орбиту. Силы быстро таяли. Затолкнув последний ящик с предполагаемыми приборами в темный проем люка, отчаянный небожитель отпустил фал и, закрыв глаза, впал в какое-то обморочное забытье, используя вынужденную паузу для отдыха. – Долго ты собираешься висеть под сорок пять градусов? Может, и там сачка давить будешь? – грозный голос методиста, казалось, заполнял все пространство. – Ну-ка, делай разворот и берись за поручни! С трудом открыв глаза, Саня увидел, что орбитальная станция нависла над головой, сам он почему-то оказался под ней, контуры небесного дома были неестественно резки, он протянул ладонь к поручням, но не смог дотянуться, тело как-то разом обмякло, на лбу выступила холодная испарина, все вдруг сделалось безразличным, он прилип к обшивке, тяжело дышал, ни о чем не думал. – Сергеев, – хмыкнул в своем бункере методист. – Я не посмотрю на свой преклонный возраст. Спущусь к тебе сам, разгерметизирую твой скафандр, и у тебя сразу появится воля к жизни. Хочешь узнать, какая у тебя огромная воля, Сергеев? – Спасибо, – сказал Саня. – Я догадываюсь. – Молодец. Тогда догадайся, что у тебя сейчас по программе? – Работа. Работа у меня по программе! – Так какого же ты!.. – ударило в наушники. – Проводи шлюзование и выход в открытый космос! Начинай отход! Отчаянный небожитель оторвал руки от поручней, и невесомость, словно широкая полноводная река, сразу подхватила и понесла куда-то в сторону, где матово-белым отсвечивала шлюзовая камера, и ничего, кроме камеры и темного проема люка, Саня не видел. Все ощущения, мысли как бы мгновенно сколлапсировали, сосредоточились на главном, что он обязан был сделать хорошо, и он сделал свою работу, забыв об усталости, потеряв счет времени, потому что ему до боли хотелось хоть чуточку приблизить тот светлый день, когда реки станут без плотин, планета превратится в цветущий сад и люди в разных уголках земли будут просыпаться не с тревогой в сердцах, а в ожидании чуда и, сами верша чудо из чудес, познавая природу, окончательно поймут, что в жизни есть не только горе и слезы, в ней есть все, что захочет найти человек разумный; ищущий выгод – приносит беды; постигающий тайный смысл вещей – открывает мир и самого себя. – Силен, силен, бродяга, – доктор осторожно похлопал его по плечу, когда наконец все кончилось, и сильные руки помогли выбраться из бассейна и стянули скафандр. – Ну-ка, становись на взвешивание. Пошатываясь, Саня пошел к электронным весам. – Кило двести, – сказал Роберт Иванович. – Запомни: в самый первый раз ты отдал невесомости килограмм двести граммов собственного веса. Жестокая плата. Но дальше стабилизируется. Топай в душ. Но Сергеев не прочувствовал до конца блаженства водных процедур. Сложная перестройка в горниле водоворота закончилась, звенья цепи сомкнулись, синусоида всеобщих явлений и связей, наложившись на траекторию его, Саниной, судьбы, уже зачем-то изменила ее направленность, и смущенный дежурный, который сначала постучал, а затем протиснулся в дверь душевых классов, был призван сообщить ему об этом. – Товарищ майор, – сказал дежурный. – Вас к начальнику Центра. – Что-нибудь случилось? – Мне ничего не известно. – Приказали срочно найти? – Да. – Через пять минут буду, – ощущая нарастающую тревогу, ответил Саня. Срочный вызов к высокому начальству, да еще в начале обеденного перерыва, ничего хорошего не сулил; испытывая тягостное предчувствие, Саня быстро оделся, вышел на улицу, приготовился к худшему. Но день был просторен, светел, и Сергеев начал понемногу оттаивать. А когда подошел к штабу и увидел перед входом группу космонавтов, обступивших генерала Кузнецова, отошел совсем. – Нет, – весело, продолжая какую-то историю, рассказывал генерал. – Мужик он был добродушный, но когда вспылит – тут уж держись. Слов не выбирал, выкладывал все, что на язык подвернется. Ну, полетел я первый раз на «Кингкобре», новехоньком американском истребителе. Только набрал высоту, вижу – дверца кабины приоткрыта. Пришлось садиться. Михайлюк подошел, ехидно спрашивает: «Что так быстро?.. Ах, дверца!.. Между прочим, на ней специальный замок есть… Ладно, давай еще!» Тут уж я перестарался – так хлопнул дверцей, что отлетела ручка. Ничего, думаю, слетаю в зону, может, Михайлюк к тому времени уйдет. Ничуть не бывало. Возвращаюсь, он стоит как столб, дожидается, когда вылезу из кабины докладывать. А я выбраться не могу. «Чего сидишь? – спрашивает. – Почему к командиру не выходишь?» Объясняю: ручку сломал. Ту самую, на которой специальный замок, для русского человека очень непрочный. Михайлюк аж позеленел: «Медведь! Тебе только на бомберах! На бомберах летать!..» На другой день при посадке у «Кингкобры»… отказал демпфер переднего колеса. Самолетик задергался точно в лихорадке, и… фонарь лопнул. Конечно, Михайлюк тут как тут. «Значит, теперь фонарь? – сопит. – А завтра что? Крыло потеряешь? Хвост оторвешь? На бомберах, на бом-бе-рах тебе летать только!..» На третий день пошел я в зону. Едва работу начал, сзади за спиной грохнуло – «сундук», блок радиостанции, с креплений сорвало. Снова пришлось возвращаться. А Михайлюк уже на старте. «Что сегодня сломал? – интересуется. – Радиостанцию? Слушай, Кузнецов!.. Ты что же, решил мне все машины по одной перегробить?! На бом-бе-рах тебе летать!.. На бом-бе-рах…» Вот это действительно невезение, – засмеялся, заканчивая, генерал. – А вы говорите… – Чем все-таки завершилось? – поинтересовался один из ветеранов, видимо знавший эту историю наизусть. – Да оказывается, про бомберы у него такая поговорка была. Сам когда-то на бомбардировщиках летал и очень этот вид авиации уважал… Ну а полоса невезения, как и положено, кончилась. С тех пор я верю: все самое лучшее впереди. Согласен со мной, Сергеев? – генерал неожиданно обернулся, и Саня увидел его пытливые, внимательные глаза. – Раз согласен, пойдем потолкуем. – Он, дружески кивнув старым товарищам, направился к зданию. В кабинете, предложив Сане стул, сел за рабочий стол, открыл толстую папку с бумагами, долго молчал, перебирая какие-то листки, наконец вздохнул: – Ну, не знаю, не знаю, с чего начать. Давай прямо, по-мужски. В отпуск хочешь? – В отпуск? – А что? Море, солнце, небо и волна… Есть путевки в Сочи, в санаторий ЦК. Завидую. Уже не помню, когда последний раз отдыхал летом. А тебя уговаривать надо… – Отпуск… это… означает… – Да ничего это не означает! Ровным счетом ничего! Никто вашу троицу обижать не собирается. Будь моя воля, вообще бы гулять не отпустил, – сердит зарокотал Кузнецов. – А что? Парашют угробили? Угробили! Отряд душевными синдромами переполошили? Переполошили! Не-ет, не отпустил бы. Но у меня почти ди-рек-ти-вы! – Он открыл папку с бумагами. – Цитирую: «Считаем целесообразным прервать подготовку и предоставить экипажу краткосрочный отпуск…» Считаем целесообразным… Считаем целесообразным… Эскулапы, видишь ли, считают, а мне план выполнять надо! А с кем я план выполнять буду, если сразу три могучих кадра выбывают? С кем? С Пушкиным? А ты говоришь… – вздохнул он, хотя Саня ничего не говорил. – Иди в канцелярию, оформляй с сегодняшнего дня. С сегодняшнего, понял? И больше двух недель не проси – не дам. – Получалось так, будто Сергеев сам напрашивался в отпуск. – А то моду взяли в разгар сезона по курортам промышлять. – Но… – Никаких «но». Можешь быть свободен… Подожди… – Генерал вдруг открыто, добродушно улыбнулся: – Все лучшее – впереди! Впереди самое лучшее, понял? – Я не забуду, – сказал Саня, всем существом сознавая, что жизнь рушится.Глава шестнадцатая
ТАЙНА ВРЕМЕНИ
Фирменный экспресс «Красная стрела», который Сергеев любил больше остальных поездов за идеальную чистоту, комфорт, точность, шел к Ленинграду. Однако радостного предощущения встречи с родным городом, куда они с мамой переехали в пятьдесят седьмом, после смерти отца, и где Саня прожил пятнадцать лет, не было. Последнее, самое тягостное ощущение пережитого дня – будто бесконечно долго бежал, рвался к финишной черте, но вдруг споткнулся и упал на полной скорости – не проходило. Хотелось изо всех сил стукнуть кулаком в вагонное стекло, где отражалось чужое, вытянутое лицо, похожее на маску в кривом зеркале, но Сергеев лишь до хруста стиснул пальцы, сжимая поручень, и недвижно застыл, всматриваясь в ночь, ничего не видя, не слыша, не угадывая в кромешной тьме. Наташа несколько раз открывала дверь двухместного купе, звала его, Саня не оборачивался. Он думал только о том, как безжалостно жизнь вышибла его из седла, мучительно переживал только свое падение, чувствовал лишь собственные ушибы. – Ты эгоист, да? – спросила жена. – Да, – согласился он, с трудом шевеля непослушными губами и глядя на свое закаменелое отражение в стекле. – Всякий нормальный человек должен быть чуточку эгоистом. Иначе превратится в романтического альтруиста и перестанет любить самого себя. Не умея любить себя, нельзя полюбить ближнего. Альтруизм в чистом, непорочном виде невозможен. – Целая философия. Слава богу, не твоя, – вздохнула Наташа и, немного помедлив, неожиданно сказала: – А я знаю, почему с тобой это случилось! – Как ты можешь знать? – Сначала я почувствовала сердцем и была рада нашему отъезду. А потом… – Постигла смысл вещей? – Да, Саня. Труднейшее на свете занятие – поверять алгеброй гармонию. – Не томи. – Ну, милый, это странно. Я звала тебя, звала, чтобы поведать о своем открытии, а ты упирался, как молодой барашек. Теперь требуешь: немедленно выкладывай! А где слова признания, любви? Где благодарность? Я ведь думала о тебе и за тебя! – Мы говорим о деле, при чем здесь слова признания? – Ах, Саня. Это вы, мужчины, можете вечно говорить о деле. А мы, женщины, вечно говорим о любви. Даже тогда, когда говорим о деле. – Нет во мне никаких слов, Наташа, – глухо ответил он, продолжая смотреть на свое удлиненное отражение. – Все внутри кипит, переворачивается. – Не обижаюсь. Знаю, как тебе трудно, – сказала она. – Но тайну открою лишь тогда, когда услышу самые замечательные слова. Это будет сигналом, что ты готов осмыслить очень непростые материи. Наташа накрыла своей теплой ладошкой его стиснутые пальцы и, печально вздохнув, ушла, плотно затворив за собой дверь. А Сане вдруг стало жаль себя и того, что в нем высохли, иссякли прекрасные слова, которых, казалось, хватит на десять жизней; испытывая тоскливое одиночество, полнейшую беспомощность, он вспомнил надежных товарищей, прощание на вокзале и увидел, что чужое, незнакомое лицо в окне начало оттаивать от недавней окаменелости… «Брось, не переживай! – весело говорил Дима. – Судьба нам дает возможность остановиться, оглянуться, привести мысли в порядок. Я рад отпуску». «Что бы ни случилось, ребята, – еще бледный, усталый Леша обнял их, привлек к себе, – что бы ни случилось, дружба все равно остается». Так, обнявшись, они долго стояли на перроне, словно прощаясь на целую вечность: Леша улетал в санаторий, Дима оставался в Москве и страстно мечтал довести до ума свой черный ящик, Саня, отказавшись от путевок, ехал в Ленинград, к маме; из всех троих Сергеев был в самом незавидном положении: знал, не вынесет вынужденного, приказного безделья, мучительной неопределенности, мысленно он снова и снова возвращался в Центр, где шла напряженная работа, где для других – не для него – впереди уже маячила финишная ленточка, а они вот оказались не у дел, за бортом, и надо стиснуть зубы и ждать, ждать, ждать и верить, как говорил Кузнецов, что все самое лучшее – впереди. Но как верить, если будущее покрыто мраком неизвестности, если даже он, Командир, не знает, по какой программе экипаж станет работать после возвращения? Если нет реальной перспективы и однозначности? Терзаясь сомнениями, он подумал тогда о собственной ограниченности, о том, что у ребят, помимо главного, есть какие-то увлечения, хобби: черный ящик заполнит Димычу весь отпуск, Лешу спасут гитара и песни, а у него, майора доблестных ВВС, кроме основного дела, которому посвятил жизнь, кроме космоса, ничего нет, и надо бы придумать посильное занятие для досуга – коллекционировать спичечные коробки, марки, монеты или, на худой конец, убивать время за чеканкой… «К профессору Гозыреву зайди! – крикнул Дима, когда поезд тронулся. – Говорят, старик разрабатывает сейчас сумасшедшие идеи! Это интересно! Зайдешь?» Но Саня, находясь во власти тягостных своих чувств, только махнул рукой и направился в вагон. А теперь вспомнил, вспомнил последние слова друга, и ночной разговор в пустыне, и интеллигентного седовласого старичка-профессора, владеющего тайной несгибаемого мужества, и его глаза – мудрые, живые, добрые, и то, будто Наташа знает, почему так безжалостно с ним обошлась жизнь, а он этого никак осмыслить не может. Что-то похожее на любопытство шевельнулось в нем, Саня с недоверием прислушался к самому себе… Разжав занемевшие пальцы, пошел в купе. – Наташа! – он присел на край дивана. – Ты… – Молчи, молчи. Чувствую: самая замечательная женщина планеты Земля. Солнечной системы. Галактики… Ты знаешь, Саня, зачем мы едем в Ленинград? – спросила неожиданно. – В отпуск. К маме. – Конечно, к маме. Но еще я хочу познакомить тебя с одним удивительным человеком. Ты его видел однажды мельком. – Гозырев! – почти закричал Саня, поражаясь переплетению человеческих судеб. – Профессор Гозырев Николай Александрович! Астроном Гозырев. Прекрасный, гениальный старик. – Да, Гозырев, – ничуть не удивляясь, сказала жена. – Пришло время. Ты очень повзрослел и сумеешь его понять. – Наташа! – Я не в обидном смысле, родной. Люди, в большинстве своем, понимают только то, что хотят понять, что им нужно, на что настроены изнутри. И слушают тех, кто нужен. И читают то, в чем испытывают потребность. А если нет внутренней потребности, необходимости, нет и интереса, осмысления сложных проблем, явлений. И два года назад тебе, кроме самолетов, ничего не снилось. – Снилось, милая, снилось! Каждый день перед глазами вставало твое лицо! Каждую минуту думал о тебе! – И когда макушки у тех несокрушимых пирамид на спор переломал, тоже думал? – улыбнулась в темноте жена. – Ну… тогда… Как приземлился, сразу стал думать! – Ах, Саня, Санечка… Если бы мужчины постоянно думали о женщинах, человечество бы до сих пор пребывало в каменном веке. Это наша, женская, доля беспокоиться обо всем и всех… Так уж устроено. Так заведено. Но ты, пожалуйста, не думай, будто женщине отведена второстепенная роль, а главную в жизни играет мужчина. Нет. Мы сами по себе, вы – сами по себе. Две половинки. И только вместе составляем единое целое, равновесное. Мы – ваша оборотная сторона, ваше продолжение. – Наташа, ты прелесть и моя суженая. И я твой суженый. А вместе мы – жизнь и сила, – взволнованно сказал Саня. – Спасибо, хоть понимаешь. – Я понимаю. И очень-преочень тебя люблю. – Ты прощен. – И узнаю тайну? – Она проста, Саня. Можно тремя словами объяснить, почему с тобой это случилось. Почему ты сейчас не в Центре, а в купе скорого поезда. Но ясный ответ тебя разочарует. – Наверняка нет. – Тогда слушай. Это зачем-то было нужно. – Кому нужно? – он действительно почувствовал разочарование. – Видишь… Я же тебя с детского сада знаю, милый… Тебе нужно. Диме. Леше. Вот жизнь вас и остановила. – Не-ет, – протянул он, даже не пытаясь вдуматься в глубокий смысл ее слов. – Нам такой хоккей не нужен. – А ты знаешь, что тебе подлинно нужно? – едва заметное любопытство слышалось в ее голосе. – Однажды тебе довольно глотка воды. В другой раз хочется хлеба. В третий – поцелуя. А что нужно тебе среди многообразия природы? Что ищешь ты, постигая тайный смысл вещей? Отчего не два года назад, а именно сегодня тебе потребовался профессор Гозырев? Нет, родной, все не так просто, как нам кажется. Куда сложнее. – Хорошо, – согласился Саня, ощущая, что мысли жены затронули в душе какие-то струны и перекликаются с его собственными мыслями. – Объясни непросто. – Непросто – совсем сложно, – на манер бабушки Анастасии произнесла Наташа. – В природе все взаимосвязано. От крохотной частички до Галактики. Абсолютно все предметы и явления задействованы, привлечены к вечному движению. Незадействованного нет. Это ты должен прекрасно помнить из курса философии. – Да, да, – быстро сказал он, – Ты говоришь о всеобщей связи явлений. – Верно. Я говорю о всеобщей связи явлений – наиболее характерной закономерности существования мира. Но в своем отчаянии ты забыл, Саня, что всеобщая связь явлений наиболее отчетливо проявляется через причинные отношения. Через зависимость каждой системы от ее прошлого. От влияния окружения – далекого и близкого. Ты забыл истины. – Я понял, понял, Наташа. – Перед ним снова, как в пустыне и затем в Подмосковье, встал удивительный мир, в котором все было связано со всем, где все отвечали перед вечностью за каждого, а каждый – за всех, мир загадок и тайн, непонятных превращений одного в другое, непознанных случайностей и закономерностей, и он увидел себя в этом мире, Диму, Лешу и связи – прямые и обратные, соединяющие их с живым и сущим, и ему уже не казалось, будто на всем скаку жизнь вышибла их из седла; Саня верил, что все самое лучшее – впереди. – Да, – повторила жена. – Это зачем-то было необходимо. – Но зачем? Зачем? – Время покажет, прояснит, – Наташа погладила его руку. – Надо ждать. Только следствия всех причин отделяют настоящее от будущего. Но скоро мы научимся видеть будущее в настоящем собственными глазами. И тогда человечество сразу избавится от многих ошибок и заблуждений. И станет лучше. – Это… фантастика? – Да нет же, милый. Обыкновенная реальность. Мы для этого и едем в Ленинград. – Наташа! Какая реальность?! Как можно увидеть будущее, да еще своими глазами? – Очень просто. Милейший Николай Александрович Гозырев с тысяча девятьсот семьдесят восьмого года посредством времени и через время любуется будущим звезд. А если серьезно, изучение будущего как уже существующей реальности – новая гениальная работа Николая Александровича. Вот приедем в Ленинград, можешь взять в библиотеке его труды, посмотреть сам. Я сюрприз хотела сделать, Саня. Чтобы ты тоже мог увидеть будущее… Понимаешь, – объясняла она, – у астрономии есть один существенный недостаток – красивая, серьезная наука смотрит в день вчерашний. Ну, свет от звезд приходит на Землю через десятки, иногда тысячи, сотни тысяч лет, и мы наблюдаем на ночном небе не настоящее, а прошлое Вселенной. То, что давным-давно было. Николаю Александровичу надоело изучать только прошлое. Годы титанического труда, лабораторные опыты, оборудование, купленное, изготовленное на собственную зарплату – его работы считали преждевременными, фантастичными и не финансировали, – и вот ученый открывает физические и геометрические свойства времени. Естественно, повторяется история с Луной – ему не верят. Да и как можно поверить, если человечество в течение двадцати веков пыталось коллективно разрешить загадку Пространства и Времени и никому это не удалось? А тут какой-то одиночка!.. Но Николай Александрович человек с характером, очень мужественный. Он продолжает работать. Сначала математически, затем с помощью астрономических методов замечательно показывает: только время открывает совершенно новую и неожиданную возможность изучать будущее как уже существующую реальность. Ни больше ни меньше. И строит аппаратуру. И наблюдает будущее, когда вздумается. Видит звезды там, где они будут находиться через миллионы лет. И замечает, что с ними происходит. И как настоящее влияет на грядущее. Да ты сам все увидишь, своими глазами. Это так интересно – дух захватывает! – Наташа, мне уже хочется сойти с поезда и бежать к нашему милейшему Николаю Александровичу. Но, хоть убей, не понимаю, как можно видеть звезды там, где их нет?! Где они только будут через миллионы лет?.. Их же нет!.. Нельзя увидеть то, чего нет!.. Вот я сижу рядом с тобой… Обалдевший, отупевший… Могу я сейчас находиться в другом месте? В другой точке пространства? Не могу… И звезды не могут… Иначе было бы какое-то раздвоение, растроение материальных тел… Нет, не понимаю… Бред… Абсурд… Мистика… – У меня тоже два года назад ум за разум заходил, Саня, – улыбнулась жена. – А сейчас все кажется просто, как таблица умножения. Это оттого, что ко всему новому мы подходим со старыми мерками. А когда мерки не годятся – сразу отвергаем и клеим ярлыки. Надо быть терпимым ко всему новому, милый. Даже когда оно нам недоступно. Это же новое. К тому же мы так мало знаем о пространстве и времени, что просто не имеем права налагать категорические запреты, ограничения. Это было бы жестоким догматизмом. Да и свойства времени, его природу на основе обыденного опыта и привычного склада мышления не осилить. Вот ты спрашиваешь, можно ли находиться в двух точках одновременно? Безусловно. И не в двух, а сразу в трех. Но только в трех – это тот максимум, который возможен в нашем мире. – Наталья! Мы ведь взрослые люди! – Не кипятись. Слушай. Я закрываю глаза и вижу тебя завтра утром на перроне вокзала – в будущем. Через мгновение ты уже летишь в паре с Громовым на задание – в прошлом. А присутствуешь в настоящем. Ты понимаешь? Моя память обеспечивает отражение прошлого, воображение – отражение будущего. Воспринимаю же я настоящее, прошлое и будущее одновременно. Почему так происходит – никто толком не знает. Тайна. Мрак. Но так происходит. И вот что особенно важно. Я могу представить человека, событие или материальное тело лишь в трех системах отсчета: в прошлом, настоящем и будущем. Вне прошлого, настоящего, будущего я ничего представить не могу. И никто не сумеет. Любопытно: одна из систем отсчета всегда остается объективно открытой. Для астрономии открыто прошлое. Для органов зрения – настоящее. И в том и в другом случае посредником между человеком и природой выступает свет. Он приносит нам информацию о звезде, которой давно нет в той точке, где мы ее наблюдаем, свет врывается в сознание отражением реального мира. А вот будущее для света недоступно – фундаментальная константа имеет строгие ограничения по скорости – триста тысяч километров в секунду. Как же так? Прошлое мы видим, настоящее тоже, а грядущее от нас сокрыто? Несправедливость какая-то! А знаешь почему? – Я думал над этим, Наташа. Только в другой плоскости, – Саня испытывал сильное волнение. – Свет, электромагнитные колебания – величайшая загадка природы. Но не самая большая. Даже овладев скоростью света, цивилизация не сможет уничтожить мир. А овладев тайной пространства и времени, она станет могущественной и сумеет перекраивать и время, и пространство по своему усмотрению. Она обретет бессмертие. – Да, Саня. Двадцать веков человечество билось над загадкой времени и не сумело ничего понять. Но время так и осталось непостижимым. Иначе и быть не могло. Природа раскрывается перед человеком от простого к сложному. Свои самые главные секреты, свою суть, хранит за семью печатями. Она закрыла глаза, Саня больше не видел их блеска, и глубины, и влажности, чувствовал только легкое дыхание на своем лице, слышал быстрый стук сердца, губами ощущал ее губы, вагон мягко покачивало, мир начинал бесшумно вращаться.Глава семнадцатая
ВСЕЛЕННОЙ ВНУТРЕННЯЯ СВЯЗЬ
О да, человечеству, еще не сумевшему найти общего языка, бряцающему атомным оружием, точно елочными игрушками, умирающему от голода, болезней, нищеты, человечеству, раздираемому противоречиями, истребляющему себя, зачем-то, почему-то в начале восьмидесятых годов двадцатого века открылась тайна тайн, в сравнении с которой меркли, тускнели все чудеса света. Цивилизация вошла в прямой контакт с реальным временем. Но еще больше Саню поразила возможность бытового, повседневного использования физических свойств времени. Работы Гозырева по-прежнему считали абсурдом, доктору наук, чтобы продолжать исследования, приходилось брать подряды, заключать хоздоговоры на «мелочишку», как он сам выражался с иронической улыбкой. «Мелочишка»?.. Представьте только. Поэты, мыслители столетиями ломают копья, пытаясь понять, что такое любовь, почему она является и исчезает, куда уходит, отчего многие семьи распадаются, а Гозырев мимоходом, не заостряя на этом внимания, нигде не регистрируя своего открытия, устанавливает: любовь и время – суть одного целого! И по заказу психологов одного из киевских институтов создает очень простой комплект аппаратуры, регистрирующей восприятие реального времени рабочими, инженерами, школьниками, больными, попавшими на операционный стол, и выздоравливающими. И с помощью этой установки становится ясно: человек в своем реальном бытии либо поглощает, либо излучает время. Поглощают больше женщины, дети, одаренные личности, люди добрые, сердечные, трудолюбивые. И тот, кто поглощает, живет до глубокой старости. Неужели секрет долголетия во времени? Срочно привезли в институт горца, родившегося в глубине минувшего века. Оказалось, кавказец… влюблен, как безумный юноша. Без памяти любит свою «молодую», ста двух лет, жену, детей, внуков, правнуков, праправнуков, друзей, соседей, верит в хорошее, зависть, злоба никогда не точили его открытое сердце, и он активно… поглощал время. Само время питало его, наполняло жизнью, энергией, силой, ограждало от болезней. Гозыреву немедленно сообщили об удивительном факте; он пожал плечами – пройденный этап, неинтересно; тот же самый «эффект долгожителя» профессор давно установил и обосновал… наблюдая Вселенную. Звезды жили, излучали тепло, свет не за счет своих внутренних, всегда ограниченных запасов, а за счет энергии, приходящей извне; звезды, как и влюбленный горец… поглощали время. Вот и все. Время несло в себе организующее начало, являлось необходимой, составной частью всех процессов в мироздании, в атоме, в человеке, везде и всюду; время связывало, цементировало, объединяло вся и всех. Но психологи, далекие от астрономии, этого не знали. И срочно заказали второй комплект аппаратуры, чтобы повести исследования широким фронтом. Когда Саня – в первый же день своего приезда – появился в подвале, где ночами трудился над «мелочишкой» Гозырев, ящик с приборами уже заколачивали, готовя к отправке. Сергеев бросился помогать и неожиданно поранил палец. – Пустяки, юноша, пустяки, – осмотрев кровоточащую рану, сказал профессор. – Медициной пока не апробировано, но мы тут, в катакомбах, только временем от хвори, от простуды спасаемся… Миша, дружок, – он повернулся к молоденькому аспиранту, на свой страх и риск разделявшему с ученым нелегкую долю, – распакуй, пожалуйста. Тебя не затруднит? – Да что вы, Николай Александрович! Я – мигом! – зарделся он, явно радуясь случаю наглядно продемонстрировать возможности времени. Через минуту Санин палец вставили между двумя электродами, включили напряжение; время как бы уплотнилось, сжалось, кровотечение остановилось, боль исчезла, ранка затянулась по краям тонкой розовой пленкой, как обычно затягиваются заживающие раны. – Чудеса! – Саня изумленно рассматривал здоровый палец. – Чудеса, юноша, в решете бывают, – скороговоркой, точно говорил о самом обыденном, произнес профессор. – А мы с вами в двадцатом веке. Тут возможна и хирургия без ножа, и исцеление без таблеток. – Помедлив немного, спросил: – Как здоровье очаровательной Натальи Васильевны? Хорошеет? – Спасибо, Николай Александрович. Просила кланяться. А если дословно – передавала сердечный поцелуй. – Замечательно! – обрадовался Гозырев. – Я всегда знал: Наталья Васильевна изумительно поглощает время. Умнейшая, восхитительная барышня! А вы, юноша, поглощаете или излучаете? – Не знаю, – признался Саня. – Это так сложно. – Вы меня огорчаете. Что же тут сложного? – искренне изумился ученый. – Всякое событие развивается во времени и под действием времени. От прошлого к будущему. Второе начало термодинамики обещает нам маленький конец света – тепловую смерть Вселенной. Величайшие умы скорбят, но готовятся. А я говорю: ерунда это! Время вносит обратное, организующее начало во все процессы и активно сопротивляется второму закону. Посредством времени звезды накапливают жизненные начала и не дают миру зачахнуть. Вас, юноша, чему в школе учили? Что одно тело действует на другое только с помощью силовых полей. Но, оказывается, есть и другие связи. Взаимодействуют не только тела – процессы! Человек на человека – уже процесс. И если в ходе этого процесса мы получим одни временные функции – будет любовь, другие – нелюбовь. Мир представляет всеобщую гармонию, дружок. Гармонию, а не хаос! – Но как, как можно заглянуть в будущее? – Саня хотел полной ясности. – Оно ведь сокрыто! – От глаз сокрыто, юноша, от глаз… Для времени будущее абсолютно прозрачно. Время в нем такие фокусы выделывает, диву даешься!.. А чему вы, собственно, удивляетесь? – недоумевал седовласый старичок, и его мудрые, живые глаза, казалось, проникали в самую душу. – Привыкли же люди, что действие, отраженное на экране телевизора, происходит за много километров от наблюдателя. Привыкнут и к особенностям времени. Посредством времени осуществляется не только мгновенная связь, но и связь со скоростью света – именно с такой скоростью прошлое и будущее объекта или системы связываются с настоящим моментом наблюдателя. А чтобы узнать, как быстро мы перемещаемся по оси времени, надо исследовать свойства причинности. Экспериментально установлено: ход времени определяется линейной скоростью поворота причины относительно следствия и равняется семистам километрам в секунду со знаком «плюс» в левой системе координат. А вот в правой ход времени имеет, увы, обратную направленность. Там все наоборот. Но, слава богу, это не наш мир, а зеркальный, антимир… А теперь рассуждайте дальше. Если скорость течения времени – конечная величина, значит, можно вмешиваться в причинные связи и нарушать их. Попросту – изменять… будущее. Вот этим мы сейчас с Мишей и занимаемся. Необычайно интересно! Захватывающе! Саня испытывал полнейшую беспомощность перед подтянутым, быстрым, моложавым профессором. Лаконичные объяснения Гозырева ему были недоступны. Простые истины требовали полного абстрагирования от обычных представлений, понятий, но, даже абстрагируясь, отчаянный небожитель ничего ровным счетом не мог осмыслить. Он жил в двадцатом веке, дышал одним воздухом с ученым, а казалось, безнадежно отстал от века. Линейная скорость… поворот причины относительно следствия… мгновенная передача сигнала… – все перемешалось в голове. Ощущая тяжелое, подавленное состояние, пустоту, он хотел только одного – ясности. – Но… – Да, да, дружок, из головы вон. Вы спрашиваете, как удается рассмотреть будущее? Элементарно! Честное слово, элементарно, – засмеялся ученый. – Воздействуя на систему с причинно-следственной связью, время изменяет вес, массу, физические и химические свойства вещества. Дальше просто, как дважды два. Вычислим, где будет находиться интересующая нас звезда, наводим телескоп на «чистый» участок неба – в будущее, закрываем, экранируем объектив, чтобы исключить влияние световых лучей, и… смотрим. Приборы показывают: да, звезда там, там, голубушка, в будущем. Живет, дышит, лучится. – Как, как, Николай Александрович, приборы реагируют на «чистый» участок неба? – Ну я же объяснил: время, идущее от звезды, изменяет физические свойства вещества датчика. А изменение физических свойств, например электропроводности, легко зафиксировать, перевести в сигнал, в изображение. Но это уже пройденный этап… Пойдемте, кое-что для разрядки покажу… «Мелочишка», конечно, – вздохнул он. – Но, знаете, очень доступная для понимания. – Профессор, – Саня по-прежнему мыслил старыми категориями, – Но ведь теория относительности запрещает скорости, большие скорости света в вакууме. Мгновенной передачи сигнала не может быть! – А! – ученый остановился у прибора с небольшим экраном. – Понимаю ваши школьные сомнения. Возможность мгновенной передачи сигнала временем, дружок, нисколько не противоречит требованиям теории относительности, поскольку при такой передаче нет никаких материальных движений. Скажу больше: мы регистрируем передачу времени по толстому проводу или шлангу. Воздействие через время осуществляется также по траектории приходящего к нам света… Знаете, почему огурцы и помидоры, выращенные в теплицах, отличаются по вкусовым качествам от тех, что находились в естественных условиях?.. Им не хватает энергии времени. Той самой, которая воздействует по траектории света… Вот мы с Мишей в перерыве между серьезными занятиями приборчик смастерили… – он щелкнул тумблерами. – Смотрите… Берем мертвый цветочек, я два дня назад сорвал одуванчик, когда шел сюда на работу… Видите, завял совсем… Но мы поместим его между электродами… Так, закрепим… Дадим глотнуть немного прошлого… Теперь – глоток будущего… Отчего вы так странно смотрите? – он поднял глаза и увидел Санину растерянность. – Неужели сказки забыли? Про живую-мертвую воду? Мертвая вода – прошлое, живая – будущее. Но одной живой воды недостаточно. Мир, как помните, представляет гармонию… Так… Смотрите!.. Возвращается из небытия, голубчик, возвращается! – он радовался как ребенок. – Замечательно, правда? Что-то неуловимое происходило с растением. Тусклую, поблекшую, жухлую корзинку, казалось, тронуло легкое дуновение ветерка; стебелек, едва заметно наливаясь темно-зеленым, качнулся, стал упругим; капелька белого млечного сока выступила у среза, набухла и, не выдержав грузной своей тяжести, упала на металлическую подставку; бесцветные резные лепестки, уже совсем увядшие, как-то незаметно наполнились золотисто-желтым цветом и сияли на фоне серебристого основания прибора маленьким солнышком. Одуванчик… возвращался. – Вот когда очень устаю или падаю духом, – неожиданно задумчиво, с легкой, едва уловимой грустью сказал ученый, – прихожу сюда, сажусь, на ожившие цветки смотрю – сколько в них смысла, целесообразности, сколько непознанного! И становится… легче… Ну а теперь, Александр Андреевич, – он впервые назвал Саню по имени-отчеству, – прошу покорно извинить. Устраивайтесь, пожалуйста, где удобнее, а нам с Мишей пора за дело приниматься… – Я понимаю. – Мы в Крымскую обсерваторию собираемся ехать. Новые наблюдения будем проводить, опыты ставить… «Мелочишка», знаете, хоть и нужна, а много сил отнимает… Штатов нет, оборудования нет, все приходится самим… Впрочем, это ерунда, ерунда… Все образуется… со временем. Пристроившись в уголок, Саня всматривался в лица двух отшельников, вслушивался в разговоры, будоражащие душу, и хотя по-прежнему почти ничего не понимал, кроме отдельных фраз, угнетенности, подавленности больше не было. Отчаянный небожитель осознал, прочувствовал суть: тут, в подвале, начинается большое, гигантское дело, тут живут правильно, не заботясь о славе, о величии, засевают поле семенами, чтобы грядущие поколения могли собрать небывалый урожай. Пристально всматриваясь в лицо гениального старика, Саня поймал себя на мысли, что в чертах Гозырева нет ничего резкого, асимметричного, тяжелого, мощного, хотя, казалось, лицо мыслителя, вступившего от имени цивилизации в контакт с реальным временем, должно выглядеть монументальным. Монументальность отсутствовала начисто, по-детски удивленные глаза светились, наполненные изнутри согревающим теплом, старик весь – от головы до ног – воплощал в себе какую-то первозданную чистоту, легкость, мягкость. Глядя на него, Саня подумал, что все истинное в природе неброско, но многоцветно. С этой мыслью он поднялся, потому что стрелки точного хронометра показывали четверть третьего ночи, и направился к выходу. На пороге, словно споткнувшись, остановился. – Николай Александрович, – попросил он негромко. – Разрешите взять на память этот одуванчик, просвеченный временем? – Конечно, дружок, – улыбнулись мудрые глаза, – отчего вы спрашиваете? Берите. Только, пожалуйста, не ошибайтесь в начале пути. Время не просвечивает, не распространяется, как свет или радиоволны. Время постоянно присутствует, и его взаимодействие с процессами и материальными телами происходит мгновенно. – Я запомню: время присутствует. И сохраню одуванчик. – Теперь уже цветок засохнет. – Я сохраню его увядшим. Он знал прошлое, настоящее и будущее. И круто повернувшись, Саня вышел. …Там, за много километров от родного города, притихшего за окном такси в сиреневом полумраке, Саню ждала встреча с собой прежним и с собой нынешним. Время призывало в дорогу. Попросив шофера подождать, он вошел в парадное своего дома, открыл дверь квартиры, стараясь двигаться бесшумно, достал портфель, положил туда бритву, томик Пушкина, чистую рубашку, поцеловал безмятежно спящую Наташку, направился на кухню. Взяв чистый листок бумаги и шариковую ручку, торопливо написал: «Милые мои, любимые женщины! Мама, Наташа! Простите! Я уезжаю на полтора-два дня. Так надо. Но я вернусь. И буду послушно чистить картошку, трясти половики, ходить с вами в кино, в театры и говорить вам самые замечательные слова, какие только есть на свете. Целую вас. Ваш Саня». Положив записку на середину стола, он погасил свет и вышел в наступающее утро.Глава восемнадцатая
ПОСЛЕДНЕЕ МГНОВЕНИЕ
– Саня, Санечка! Да откуда ты взялся?.. Так неожиданно!.. Господи, у меня все руки в муке… Ну дай я тебя в щечку поцелую… Как ты вырос!.. Возмужал!.. Гражданский костюм тебе очень к лицу… Да проходи же, не стой у порога… Мариша, Маришка, иди скорее! Посмотри, кто к нам приехал!.. Вера, жена вечного комэска Никодима Громова, все такая же румяная, полная, суматошно-веселая, стояла перед ним, излучая невидимое тепло, трогающую до слез радость, сердечную, мягкую надежность, руки, как и два года назад, были у нее по локоть в муке, она опять неутомимо стряпала что-то вкусное, необыкновенное для своего медведя Никодимушки, так же белозубо улыбалась, и Сане показалось, будто он никуда отсюда не уезжал и что не было двух трудных лет, горьких сомнений, мучительных поисков самого себя. Прошлое словно вернулось в настоящее, он вспомнил, как в этом доме в него, старлея доблестных ВВС, тяжело, трудно входили истины майора Громова и как ему нравилось, что тут сохранили большой стол, за которым можно собираться всей семьей и пить ароматный чай, и просто молчать, и слушать. Он вспомнил свои милые ухаживания за потешно шепелявившей Маришкой, их «светские» беседы, до краев наполненные счастьем прожитого дня, вспомнил страшную схватку с ураганом, когда майор Громов, вечный комэск Громов, прикрыл его, желторотого, своей могучей грудью, балансируя между жизнью и смертью. Он вспомнил все это и еще многое другое, пережитое в родном гвардейском полку, в радушном, гостеприимном доме Громовых и окончательнопонял, что не ошибся ни адресом, ни дверью. – Здравия желаю, Санечка, – очаровательное, повзрослевшее создание появилось в прихожей, но не бросилось, как раньше, на шею, а стояло поодаль, краснея и смущаясь; он разом увидел ее перемазанные чернильной пастой пальчики, стеснительную угловатость и с грустью подумал, что два года все-таки прошли, их не вычеркнешь, нет, не вычеркнешь из водоворота жизни. – Маришка! – он протянул руки. – Здравствуй! Как ты выросла! Где наши волшебные тапочки, теплые-претеплые, мягкие-премягкие? Создание покраснело еще больше, но не сдвинулось с места. – Ты понимаешь, Саня, какое дело, – лукаво сказала Вера. – Маришка у нас замуж собралась. Нам с Никодимушкой интересно: кто же счастливчик? Всех мальчишек из городка перебрали – никто не подходит! И тот не нравится принцессе, и этот. Оказалось… давно влюблена! С детства! Представляешь, Саня, с детства! И мы его знаем, говорит. И тоже влюблены… – Ну, мама, – девчушка полыхала огненным цветком. – Мариша, – улыбнулась Вера. – Если любишь человека, нужно говорить прямо, не стыдясь. И быть ему верной до конца. – Я… скажу… – в первокласснице происходила внутренняя борьба. – Знаешь, Санечка, – прошептала она, опустив голову и еще больше краснея, – когда я решила… выйти замуж… я подумала… о тебе… Я тебя… очень… люблю! – Мариша! – Саня подхватил «невесту» на руки, прижал к себе. – Я тебя тоже очень-преочень люблю! Ты самая замечательная девочка! – Ты мне целых два лета не писал писем, – вздохнула Маришка. – С этим покончено! – твердо сказал он. – Теперь, когда я уеду, мы будем писать друг другу интересные письма. – Я уже хорошо пишу. И первый класс закончила на одни пятерки! – Ты молодец! – А зачем тебе снова уезжать, Санечка? – спросила она с грустью. – Оставайся с нами. Будем жить вместе. У меня много игрушек. – Я бы остался, Мариша, – вздохнул он. – Но тогда многим людям, которые меня ждут, будет очень плохо. – Да,- сказала она на манер матери. – Прямо не знаю, что тебе посоветовать. Ну, ничего. Утро вечера мудренее. Верни меня на пол, я тебе тапочки дам… Проходи… А то у мамы что-то на кухне давно горит. – Ох, совсем из головы вон! – всплеснув руками, Вера бросилась из прихожей. – Залюбовалась вами. Очень уж вы подходящая пара. Прямо нитка с иголкой. Нет, не ошибся Саня ни адресом, ни дверью. Все по-прежнему оставалось в доме Громовых: тот же белый стол красовался в гостиной, в комнатах было чисто, уютно, тепло, то же бескорыстие и любовь друг к другу чувствовались в каждом слове, каждом жесте членов семьи. И Саня знал истинную причину неувядания и молодости семьи Громовых – Вера и Никодим жили правильно и время щедро питало их своими целебными соками, они находились под охраной и защитой самого времени! – Вера, – спросил он, проходя на кухню. – А где Никодим Иванович? – Никодимушка? – улыбнулась она. – Да где же ему быть? На аэродром потопал… С минуты на минуту будет… Ты присядь, Саня, отдохни… Расскажи, какими ветрами? Какими судьбами? Как Наташенька? Как там, скоро ли радио включать? Мы ждем, Санечка, – зарделась она. – Очень хочется, чтобы тебе повезло! Но отчаянный небожитель не успел ответить на вопросы доброй женщины. – Ой, мамочка! – всплеснула руками Маришка, отбегая от окна. – Идет! Наш любимый мужчина идет! Сердитый-пресердитый! Что сейчас будет?! – И веселым зайчиком запрыгала по квартире, осматривая все углы. – Мама, – просияла счастливо. – У меня везде полный порядок! Полы подметены. Вещи на месте. Нигде ну ни пылиночки! – Умница, хозяюшка, – засмеялась Вера, – И я готова. Пойдем встречать любимого мужчину! – Подожди, подожди… Ты встречай сегодня одна, а мы с Санечкой спрячемся! Как будто нас нет дома! – и немедля ухватила Саню за руку. – Пойдем скорее! Знаешь, как папа обрадуется! Он засмеялся, испытывая радостное, томительное, как в детстве, волнение, когда играли с мальчишками в прятки, заметался с девчушкой по квартире, но укрыться было негде, и тогда, не долго думая, они шмыгнули под стол и притихли, чувствуя, как стучат, разрываются сердца. – Мир этому дому! – донесся из прихожей могучий бас вечного комэска. – Тут, говорят, лечат, кормят, голубят стареющих авиаторов? – Тут, Никодимушка, тут, – весело, певуче согласилась Вера, и Маришка, зажав кулачком рот, прыснула. – А где наша ягодка? Малиновка? Певунья-попрыунья? Почему не встречает любимого мужчину? – Да понимаешь… – и Вера что-то тихо зашептала. – Как исчезла? Какой волшебник? Не может такого быть! – Паркет заскрипел под тяжелой, богатырской поступью Громова. – Ну-ка, посмотрим, поищем… – Он честно обошел все комнаты, заглянул в ванную и даже открыл балкон. – Нет нигде, – сказал озадаченно, опускаясь на стул у стола. – Не нашел. Но знаешь, мать, в прихожей чьи-то башмаки стоят, а пыль на них не нашенская, столичная. Кто бы это мог быть, интересно? Маришка, не выдержав, опять прыснула. И в ту же минуту могучие руки майора Громова, вечного комэска Никодима Громова, легко подняли стол, отставили в сторону; притаившиеся Маришка и Саня были обнаружены; Никодим подхватил дочь как перышко на левую руку, а правой так стиснул отчаянного небожителя, что у того зарябило в глазах. Саня в долгу не остался и тоже стиснул комэска изо всех сил. – Приехал! – протяжно сказал Громов, отстраняясь, и все сразу поняли, что Саня действительно приехал. – Ну, – оживился он. – Что же мы стоим? Садись, выкладывай! – Позднее, Никодим Иванович. Вечером. А сейчас надо слетать с вами на разведку погоды. На «спарке». И чтобы я сидел в первой кабине. А вы – на месте инструктора. – Тебя что… турнули… оттуда? – озадаченно крякнул Громов. Саня почувствовал: наступил самый напряженный момент. – Никодим Иванович, – сказал он твердо. – Вы знаете меня. Я знаю вас. Остальное – неважно. – Гм… – изумился Громов. – Тебя-то я знаю, вот как быть с канцелярией? – Документы у меня в порядке. Разрешение Командира есть. – Тогда, как говорится, бог не выдаст, свинья не съест… – Громов направился к телефону, набрал номер. – Миха! – зарокотал весело. – Чего реактивный гул стих?.. А, понимаю… А кто идет на разведку погоды?.. Ты сам? Надо же! Тогда слухай сюда, Миха, как говорят в Одессе, давай меняться не глядя!.. Да ничего я тебе не предлагаю… Надо вместо тебя слетать. Туда-обратно. А ты – завтра… Нет, Миха, я еще не обедал. Надо, и точка!.. Ты что, русского языка не понимаешь? Или в доблестных ВВС друзья перевелись? – он подмигнул Сане. – Вот теперь узнаю, узнаю старого товарища… Спасибо, Миха. Через часик подскочу. Аккуратно положил трубку, обернулся к Сергееву. – Везет тебе. Махнулись не глядя. – Иначе не могло быть. Тут присутствует само время. – Гм… – Громов переваривал смысл Саниных слов. – Ну, ладно. Время так время. Мой старый шлемофон возьмешь или на стоянке одолжим? – Ваш. Он мне впору. – Добре. – Куда это вы собрались? – Вера в новом платье появилась в дверях. – А как же обед? – Ой, мама, – пискнула Маришка, выглядывая из-за двери. – Тут такое творится! Санечке нужна телега. Папа звонил дяде Мише. Теперь любимые мужчины возьмут шлемофон и уйдут. – Улетаете? – огорчилась Вера. – Надо, мать. – Хоть бы немного перекусили. Куда вы, голодные? – Ладно, ладно. Мы перекусим. Накрой на двоих. – Да я уж разобралась, – Вера попыталась улыбнуться. – Чует мое сердце, беда будет. Не надо вам сегодня лететь! – Выключай форсаж, мать! – нахмурился Громов. – Какая беда? Это с нами-то? И задумчиво посмотрел на Саню. Сергеев не выдержал пристального, изучающего взгляда, опустил голову: стараясь ничем не выдать своего волнения, он молча отвернулся, а когда хозяйка подала на стол дымящееся жаркое, уткнулся в тарелку, не ощущая вкуса пищи. Перед глазами снова встал памятник Гагарину в Звездном, он во всех деталях вспомнил ту ночь и как пытался постичь, угадать, что кричал по переговорному устройству Гагарин, что отвечал из задней кабины Серегин, почему они не катапультировались, не воспользовались парашютом, хотя такая возможность, видимо, имелась; тайна полета, из которого не вернулся космонавт-один, открылась ему со всей очевидностью; испытывая холодное, леденящее предощущение чего-то непоправимого, он понял: смерти не было. Были секунды, мгновения единственно правильного решения, мгновения стремительных действий, был поединок с немой, кромешной пустотой, несущейся на фонарь кабины, бесконечно малый для земного наблюдателя и невообразимо большой для уходящих в небытие. В повседневности будней, выверяя каждую долю секунды, Саня точно просчитал, вычислил этот поединок и ясно, отчетливо видел последнее мгновение того, с кем был связан узами вечности, и знал, что повторит это мгновение ради прошлого, настоящего, будущего. – Ну, что, – сказал Громов, поднимаясь из-за стола. – Пора. – Одну минутку. – Поблагодарив хозяйку, Сергеев открыл портфель, достал ручку, блокнот, очень желая, чтобы Громов засек, профессионально сфотографировал этот момент, склонился над блокнотом. Он написал две записки, написал быстро, потому что наизусть знал текст, каждое слово, будто завещание, звенело в памяти, ему надо было только, чтобы Громов видел, как он пишет, и Громов видел – Саня всем существом ощущал на себе взгляд вечного комэска, но не мог, не имел права ничего объяснять. Аккуратно сложив листки, сунул их в карман, поднялся. И они пошли плечом к плечу в неприветливый летний день, похожий на тот мартовский, в котором самолет из далекого шестьдесят восьмого года падал на черный владимирский лес. На аэродроме Саня сел в кабину реактивной «спарки» на его место, привычно охватил цепким взглядом приборную доску, щелкнув замком привязных ремней, захлопнул фонарь. Пути назад не было. Время присутствовало в пространстве, и его взаимодействие с материальными телами и процессами осуществлялось мгновенно. – Я – восемьсот пятый, – в наушниках раздался хрипловатый голос Громова. – На разведку погоды вместо четыреста второго! – Запускайте двигатель, восемьсот пятый, – бесстрастно приказал Руководитель полетов. – Понял, запуск! Стрелки на циферблатах дрогнули, ожили, набирая обороты, на высокой ноте запела реактивная турбина, Саня, точно после долгой разлуки, вживался в машину, становясь ее мозгом, нервами, окружающий мир отодвинулся, отступил, ничего, кроме предощущения полета, не было; он испытывал то, что испытывает перед стартом каждый летчик, видел и слышал только то, что видит и слышит каждый. А когда взлетная полоса понеслась под фюзеляж, он на секунду забыл, что сидит на его месте, и вспомнил уже в воздухе; темный, притихший лес под крылом, разноцветные крыши деревенек, поля, реки – все ускоряло свой бег, и ему некогда было созерцать и размышлять, недвижно застыв в кресле, он работал, предвосхищая, опережая своими действиями реакцию машины; стремительными росчерками откладывались в сознании пройденные ориентиры, в памяти встала старая карта района полетов, он ничего не забыл, помнил все изгибы речушки, над которой они пронеслись, каждое деревце, каждый кустик, и ему опять показалось, будто не было двух лет разлуки и он снова идет на полигон, чтобы срезать макушки хваленых особо прочных пирамид. – Не-ет, Санек, – растроганно пробасил по СПУ – самолетному переговорному устройству – Никодим Громов, – напрасно, напрасно ты от нас ушел. Авиация, можно сказать, потеряла в твоем лице прирожденного аса. Я отдыхаю да по сторонам гляжу. – Сажать будете сами? – быстро спросил Саня. – Я даже на взлете к ручке не притрагивался, – хохотнул вечный комэск. – Взмыл ты чистенько, очень чистенько. Сразу видно – с самолета на самолет. Без перерыва. – Два месяца не летал. – Темнишь! – Это правда. Мы там летаем значительно меньше. – Тогда, Санек, окончательно склоняю перед тобой чело. Сражен наповал. Ну-ка, крутани чего-нибудь душевное! Сработав ручкой и педалями, поддерживая сектором газа режим работы двигателя, отчаянный небожитель выполнил стремительный каскад «бочек» – словно по невидимой ниточке штопором врезался в пространство; перевернув самолет, пошел в красивом обратном полете, не ощущая никакого неудобства от того, что висел вниз головой; наконец, заложив максимальную перегрузку, изящным боевым разворотом взял курс в зону. – Могешь, могешь, – только крякал вечный комэск. – Уважаю и склоняюсь. Ну, давай погоду разведаем. Сколько нижняя кромка? – Восемьсот, – бросив взгляд на хмурое небо, сказал Саня. – Местами до тысячи. Облачность слоисто-кучевая, прерывистая, слякоть уходит, работать можно. – На потолок пойдем? – И так вижу: верхняя граница – три двести, а в первой зоне – до пяти. Но на верхотуру полезем, – твердо произнес Громов. – Если не возражаешь, я чуток разомнусь! Саня не возражал, наоборот, ждал этого момента, и, когда вечный комэск взял управление на себя и чудовищным, невероятным рывком швырнул машину почти вертикально в небо, счет пошел на секунды. Сердце ухнуло, провалилось в пустоту, перегрузка вжала, втиснула в кресло, но Саня не чувствовал боли. В моментальном прозрении, как тогда, у памятника, он понял, что человек созревает в собственной повседневности, как он жил, так и поступает в момент испытаний, и последняя минута космонавта-один окончательно подтвердила всю его правильную жизнь и стоила жизни; она, эта минута, волновала, тревожила отчаянного небожителя через годы, он начал сосредоточенно готовиться к поединку с немой, кромешной пустотой, которая скоро обрушится на фонарь кабины, и Громов примет решение, и Саня знал, что это решение в точности совпадет с тем, которое принял полковник Серегин в далеком шестьдесят восьмом году. – Ну что, Сань, – сказал Громов, доложив Руководителю полетов обстановку, – минут пятнадцать у нас есть. Можешь отвести душу. – Я бы хотел насладиться пилотажем на малой высоте, – быстро ответил Саня. – На предельно малой! – Это можно, – пробасил Громов, и в то же мгновение самолет с пронзительным ревом устремился к земле. – Ну, Сань, приготовься! Тряхнем стариной! – Никодим Иванович! Не прекращайте снижения! Представьте: заклинило РУД! Ваши действия? – неожиданно спросил Саня, когда самолет достиг расчетной точки, примерно той, где у гагаринского «мига» произошел отказ. Сергеев впился глазами в зеркало заднего обзора: лицо Никодима Громова покрылось холодной испариной, но вечный комэск не двинул РУД вперед, не дал обороты двигателю, хотя лишь в скорости – этой охранной грамоте военного летчика – было их спасение. Вечный комэск мгновенно оценил ситуацию. Он понял: докладывать Руководителю полетов об отказе матчасти не позволяет время, нет у них запаса времени; он также понял, что, если Саня катапультируется, он, майор Громов, катапультироваться не успеет – до столкновения с планетой оставались считанные секунды; но старый ас понял и другое: если первым катапультируется он, Громов, если спасет, сохранит свою жизнь, то цена этого спасения будет равна цене Саниной смерти; могучий, сильный, надежный майор доблестных ВВС Никодим Громов оказался в западне. – Приказываю катапультироваться! – сделал он выбор. Но и Саня, представляя себя на месте первого, тоже в невообразимо краткие мгновения понял все то, что понял и осознал летчик в задней кабине. Он понял: докладывать Руководителю полетов об отказе материальной части не позволяет время; нет у них запаса времени – расстояние до черного владимирского леса ничтожно; он также понял, что, если Громов катапультируется, он, Александр Сергеев, катапультироваться не успеет – произойдет столкновение с планетой; но он понял и другое: если первым катапультируется сам, если спасет свою жизнь, то это спасение будет оплачено смертью Никодима Громова, что невозможно представить ни словесно, ни мысленно, как невозможно представить, что при погребении урны с прахом погибшего он, спасшийся по инструкции или по приказу, будет находиться в почетном карауле и каждой клеточкой ощущать на себе молчаливые, осуждающие взгляды товарищей, и уже никогда не сможет жить так, как жил прежде, и улыбаться миру открытой, честной улыбкой, и беззаветно играть с ребятишками, и писать письма мальчишкам, у которых почему-то нет отцов. Представляя себя на месте первого, Саня сделал свой выбор. – Катапультируюсь… после тебя! – быстро, но твердо ответил он. На эти размышления и просчет ситуации у экипажа ушло меньше одной десятой доли секунды – миг, невообразимо большой для уходящих в небытие и бесконечно малый для земного наблюдателя; оба летчика твердо знали, выбора на жизнь у них нет, у них есть только один выбор – правильно умереть. Но тот, кто сидел в задней кабине, еще надеялся на силу инструкции и воинской субординации. – Я приказываю! – хрипел он. – Ты должен остаться! – Выход, Никодим Иванович! – Саня двинул вперед ручку управления двигателем, одновременно переводя машину в горизонтальный полет; страшная перегрузка навалилась на них, в глазах померкло, самолет взмыл в пасмурное небо, которое показалось им ослепительно голубым, желанным, просторным и самым красивым небом во всем мироздании. – Никодим Иванович, – Саня облизал языком пересохшие губы. – Вы помните, я задержался, чтобы написать две записки? – Да… мне показалось странным. – Я отдам их вам на земле. Там слово в слово описывается этот полет. Так погиб Гагарин! – Юра?! Наш Юра?! Ты… – Мы повторили его последний полет. – А… а… – прозвучало нечленораздельно в ответ, и Саня до самого приземления не мог понять, что хотел сказать этим вечный комэск. Но когда Сергеев виртуозно притер машину к полосе и, зарулив на стоянку, выбрался из кабины, майор уже дожидался его внизу. – Давай, – глухо сказал он, протягивая мелко дрожащую руку, и Саня молча вложил в широкую ладонь два листка бумаги. «Никодим Иванович! – приблизив записку к самым глазам, читал Громов. – То, что произошло сегодня с нами, почти до конца повторяет, моделирует последний полет Юрия Алексеевича. Он не мог катапультироваться! И мы с вами теперь это знаем. Чистота эксперимента требовала, чтобы вы считали, будто на самом деле произошел отказ матчасти, и действовали бы применительно к ситуации, в согласии со своей совестью. Я пишу это перед полетом, но мне кажется, он уже окончен – вы действовали правильно! Вы хотели спасти меня, четко сознавая, что самому выбраться не удастся. А теперь восстановите в памяти наш обмен по СПУ и сравните с текстом второй записки. Если моя догадка верна, а я уверен, что верна, наши с вами последние слова по смыслу должны в точности соответствовать последним мгновениям тех, перед чьей светлой памятью мы склоняем головы». На втором листке, написанном до полета, Громов прочитал: «Произошел отказ матчасти. Экипаж мгновенно оценил обстановку. Если Гагарин катапультируется – Серегин погибнет. Гагарин не мог катапультироваться. Вот последние слова этих мужественных людей: Серегин: – Прыгай, Юра! Гагарин: – После тебя! Серегин: – Я приказываю! Ты должен остаться! Ты памятник! Ты первый! Гагарин: – На хрена мне такая… В следующее мгновение произошло столкновение с планетой. Но если бы у нас, Никодим Иванович, была возможность полностью, до конца, повторить этот полет, то, наверное, удалось бы узнать еще две-три фразы. Я очень тщательно изучил ситуацию и думаю, эти фразы такие: Серегин: – Прости, Юра! Гагарин: – Девчонок жалко! Прощай! Он жил как герой и как герой умер. Я хочу быть хоть немного на него похожим, Никодим Иванович. Поймите меня. Саня». Большой, сильный, никогда не унывающий Никодим Громов, читая записки, полностью соответствующие тому, что произошло с ними и что они пережили, сдерживался какое-то время, но, когда сложил листки, уже не мог сдержаться и горько, тяжело заплакал. Он плакал молча, положив отяжелевшие руки на плечи отчаянного небожителя и уткнувшись лицом в его плечо, он плакал, вздрагивая всем телом и не стесняясь своих слез.Глава девятнадцатая
ДОРОГА НА БАЙКОНУР (вместо эпилога)
Леша уехал не простившись, ни о чем не предупредив; Саня и Дима, вернувшись после отпуска к работе, уставились в белый клочок бумаги и читали медленно, хотя в письме было лишь несколько слов. Всего несколько слов: «Ребята! Прошу об одном – не судите! Так получилось. Я сделал свой выбор… Мы уехали с Вероникой и Дашенькой на Север… Я начинаю все сначала, но знаю: даже начиная сначала, никогда не смогу забыть то, что мы пережили вместе. Вы всегда со мной, ребята!.. Вот адрес…» На следующее утро Саня и Дима направились к проходной Центра подготовки космонавтов, где их уже с нетерпением дожидался Юрий не Алексеевич из группы «Сатурн», который должен был заменить Алексея, выбывшего из отряда по собственному желанию. Никто из троих не знал, что в это самое время в МИКе – монтажно-испытательном корпусе советского космодрома Байконур – начали готовить к старту корабль «Мир» новой модификации, нового поколения и что им предстоит лететь на этом корабле. Они узнали это позднее. И однажды ночью, возвращаясь после комплексных испытаний на тренажере, Саня вдруг подумал, что все было правильно, и тот путь, который они прошли, скоро приведет их к вершине ракеты-носителя, и в его жизни и в жизни друзей, шагающих рядом, наступит самая главная, самая ответственная минута. Дима, словно угадав его мысли, в привычной своей манере улыбнулся и без всякого перехода прочитал стихотворение Василия Федорова:Гордиться?
Чем?
Стихом?
Едва ли!
Уж лучше нищему – сумой.
Меня словами награждали
Все говорившие со мной.
Я строчкой этой.
Мыслью этой
Лишь занятое отдаю.
Ты,
Он,
Весь мир
И вся планета
Работали на мысль мою.
Любовью,
Счастьем,
Строчкой,
Книгой
Дань отдаю другим творцам,
И даже ненавистью дикой
Я весь обязан подлецам.
Я весь в долгах,
Куда ни сунусь,
Повсюду забрано вперед.
Минули
Отрочество,
Юность,
Приходит зрелость…
Долг растет!
пос. Рощино, 1981-1982.
Последние комментарии
13 часов 48 минут назад
22 часов 40 минут назад
22 часов 43 минут назад
3 дней 5 часов назад
3 дней 9 часов назад
3 дней 11 часов назад