Отравление в шутку [Джон Диксон Карр] (fb2) читать онлайн

Джон Диксон Карр «Отравление в шутку»

Пролог ЧАСЫ НАЧИНАЮТ БИТЬ

Со стороны Венского леса надвигались сумерки. Розовый закат угас на равнине, где лежала Вена. В воздухе еще было слышно эхо колоколов. Деревья плели свои зеленые кружева из листьев вокруг уличных фонарей на Рингштрассе. Воздух был нежен, как отзвуки колокольного звона. Тишину опустевшего Грабена изредка нарушали шаги случайного прохожего.

В соборе Святого Стефана проводилась вечерняя служба. Из открытого кафе «Старая скрипка», где мы сидели, был хорошо виден его высокий ажурный шпиль, четко вырисовывавшийся на фоне неба. По улице шуршали шины автомобилей, свет из нашего кафе падал на яркую вывеску киоска. Шпиль Святого Стефана гордо возвышается над серыми домами, которые можно было бы счесть государственными зданиями, если б не чистенькие белые занавесочки на окнах и их веселая опрятность. Собор виден отовсюду, на его фоне маленькими кажутся городская ратуша, музей, другие церкви, и это правильно, потому как это Вена! В последних бликах заката на его крыше сверкнул черный орел Габсбургов — сверкнул и угас, словно голос труб в старинном забытом гимне.

Мой собеседник сидел в тени живой изгороди, и я видел лишь огонек его сигареты. На мраморном столике между нами стояли два стакана с кюммелем. Одной рукой он прикрывал стопку рукописных листков и лежавшую на ней желтую книгу, содержавшую в себе секрет ужасного отравления. Но мы не торопились говорить о книге, а также о прочих жутких вещах, связанных со страшными событиями в доме у заснеженных гор, — о жестянке с мышьяком, о топорике, о мраморной белой руке. Я вдыхал аромат лип и любовался шпилем собора. С его верхотуры можно было увидеть Альпы, в туманной дымке на западе можно было разглядеть баржи, ползущие по маслянистым водам Дуная, где в разное время появлялись легионы римлян, бонапартовы орлы и одетые во власяницы, закованные в латы крестоносцы, под стягами с алыми крестами плывшие дальше, к Черному морю. Сейчас Вена словно погружена в дрему, и потому самое время вспомнить былое. Кафе пусты. Франц-Иосиф, сверкание драгоценностей и блеск мундиров в Императорской опере угасли в сумерках, как и орел Габсбургов на крыше собора. Призрачные экипажи со скрипом следуют по Рингштрассе. Вот обедает король Эдуард, вот скрипки внезапно грянули вальс…

— Я подумал о статуе Штрауса, — сказал я, — а потом мне вспомнилась другая статуя.

Стул моего собеседника слегка заскрипел. Он недовольно махнул рукой.

— Это было полгода назад, — продолжал я, — и вы так и не рассказали мне, как обо всем догадались. Помните? Статуя была в крови. Вы сунули руку за кресло и извлекли убийцу, словно крысу из норы…

Мой собеседник смущенно зашевелился. Он сказал:

— Я коснулся трупа. Убийца уже был мертв. Это было самое ужасное. Вы хотите сказать, я, словно фокусник, достал из шляпы кролика. Но кролик был мертвый. Бедняга…

— Мне трудно найти в себе сочувствие…

— Я не об убийце… Я о другом… Послушайте… — Он дотронулся до рукописи. — Вы потому-то и описали все это?

— Ну да… Оставшимся детям трудно жить, зная, что кого-то из них подозревают… — Я махнул рукой в воздухе, изображая удар топорика, и мой собеседник поморщился. — В этом самом… Надо было развеять все слухи… И вот я встретил вас в Вене…

— Чего же вы от меня хотите?

— В истории нет концовки. Вы можете ее дать.

Некоторое время он сидел молча, лишь вспыхивала и гасла сигарета.

— Я прочитал рукопись, — сказал он, постучав пальцами по страницам. — Мне не придется дополнять слишком многое. У вас тут в общем-то все есть. Реплика Клариссы, конечно, служит хорошей под сказкой. Это самоочевидно. Ну и все связанное с вариациями на тему ядов. Все было так очевидно с самого начала, что я просто удивляюсь, как вы этого не поняли. Даже у меня не было всей той информации, которой располагали вы, когда взялись за рукопись. Вы видели проблески правды. Но приложили верную теорию к неверной фигуре.

Снова он погрузился в молчание, покуривая сигарету. Мы оба вспомнили о большом странном доме, где случились все эти убийства, о газовом свете, о бутылке бренди, о лестнице в подвал со следами крови. Старый дом, старый город, синие горы западной Пенсильвании вдруг ожили в мягких венских сумерках, а с ними и ужасы прошлого. Где-то в городе начали бить большие часы. Гулкие раскаты ударов ползли над крышами, и я машинально начал их считать. Раз, два, три, четыре…

Эхо пятого удара почти совсем стихло, когда мой собеседник снова заговорил. На мгновение огни проходящей мимо машины осветили его лицо, и я еще раз с удивлением подумал, что именно этот человек был единственным, кто понял, что именно произошло.

Шесть, продолжали бить часы. Семь…

— Позвольте мне пояснить, что я имел в виду, когда сказал, что вы применили верную теорию к неверной фигуре, — сказал мой собеседник. — Вот, например…

Глава 1 РУКА КАЛИГУЛЫ

Чуть приподнявшись в кресле, судья Куэйл сказал:

— Впервые вы спросили меня об этом десять — двенадцать лет назад. С тех пор мы видимся впервые, но вы опять задаете мне тот же самый вопрос. Осмелюсь спросить: почему?

Мне стало слегка не по себе. Что-то было явно не так. Может, я повзрослел и отвык от атмосферы, царившей в доме Куэйла. Но все же что-то здесь явно изменилось. В воздухе витало нечто странное, даже зловещее.

Судья Куэйл, сидевший по другую сторону от камина, смотрел на меня пристально, подозрительно, почти враждебно. Когда-то он отличался немалой физической силой, но теперь в его худой фигуре ощущалась какая-то ветхость. Его черные с сединой, длинные, но редеющие волосы были зачесаны назад, открывая высокий лоб. Такие лица бывают на гравюрах, изображающих государственных мужей прошлого. В свое время я наблюдал его в зале суда, и мне казалось, что одна из таких гравюр и впрямь ожила: длинное неподвижное лицо, слегка выступающие зубы, придававшие лицу строгое выражение. Суровый непроницаемый взор. Глядя на него теперь, в полумраке его личной библиотеки, я вспомнил, как он держался на судебном заседании, выслушивая одну из сторон: голова склонена набок, сам опирается на два пальца, черная мантия чуть сползла с руки, взгляд устремлен в даль. За спиной американский флаг…

Я бы не сказал, что за эти десять с лишним лет он сильно увял, съежился, растерял былую внушительность. Да, возможно, он чуть сдал, возможно, его тщательно выстроенные фразы теперь звучали несколько неуместно. Но главное было в другом: судья Куэйл был испуган.

Существует выражение «бросать взгляды», что само по себе, если вдуматься, смехотворно. Но судья Куэйл именно этим и занимался. Его глаза метали в мою сторону нечто, что я, похоже, должен был ловить. Не знаю, что именно: подозрение, обвинение или что-то еще. Снова откинувшись на спинку простеганного кресла, он нервно поглаживал руками подлокотники.

— Я помню тот вечер, когда вы впервые спросили меня об этом. Тогда тоже шел снег, — задумчиво произнес он и уставился в камин. — Это было десять… нет, двенадцать лет назад. Вы только начали писать и принесли мне рукопись. Вы ждали моих замечаний.

— Я спрашивал из чистого любопытства, — отозвался я. — Как, впрочем, и сейчас.

Он словно не расслышал моих слов. По-прежнему глядя в огонь, он пробормотал:

— Тогда мы жили спокойно и счастливо.

— Вы имеете в виду…

— Я имею в виду семью. Мою семью. — Тихим, но звучным голосом он стал декламировать знаменитые строки из «Макбета»: — «Мы дни за днями шепчем: „Завтра, завтра“»^[1] — Теперь он крепко сцепил пальцы рук. У любого другого это выглядело бы театральной позой, но этот высокий суровый человек действительно мыслил подобными категориями.

Я оглядел библиотеку. Это была большая комната с окнами до пола в стиле конца прошлого столетия. Затейливо отделанная люстра годилась и для газа, и для электричества. Собственно, горело и то и другое. Бледный мерцающий газовый свет приглушал свет электрический, вместо того чтобы его усиливать. В результате в комнате царил зловещий полумрак. По стенам стояли старинного вида книжные шкафы, а над ними висели плохие картины маслом в золотых рамах, в основном портреты династии Куэйлов, а также Мальвертов (супруга судьи была из фамилии Мальвертов). Когда-то давно меня приводили в восхищение и эти картины, и шкафы с узорными стеклами и украшениями эмалью.

В одном из углов комнаты находился предмет, который и заставил меня задать тот злополучный вопрос. Это была мраморная статуя римского императора Калигулы в натуральную величину. Император возвышался во всем своем беломраморном уродстве: крупный висячий нос, вялый рот, вытянутая вперед правая рука. Рука, впрочем, заканчивалась культей. Так было на моей памяти всегда. Эта неизвестно куда девшаяся правая мраморная кисть служила пугалом для куэйловских детей.

Я никак не мог взять в толк, почему судье так запомнился мой вопрос, заданный много лет назад. Теперь я и сам вспомнил тот вечер. Это случилось примерно за год до того, как наша маленькая компания распалась, разъехавшись по университетам. Мы были счастливы, что наконец получили разрешение водить машины, ощутив себя настоящими мужчинами. Тогда мы впервые понял и, что девушкам нравится, когда их целуют. Теперь, конечно, молодежь взрослеет раньше. Но воспоминания нахлынули на меня с невиданной силой. Я вспомнил снежинки, кружившие вокруг фонарей, шорох шин, смех. Оркестр играл «Шепот» и «Дарданеллы», танцоры двигались чуть угловато, хотя девочки утратили былую неуклюжесть. Кто-то из кавалеров потел в первом в жизни смокинге. Тогда мы часто собирались в большом доме Куэйлов. Он казался нам поистине великолепным. Весь в завитках и финтифлюшках, он вздымал к небу башенки, украшенные филигранью. Его веранда по своим размерам напоминала бальный зал. Кровля состояла из деревянных чешуек, покрашенных в коричневый цвет. Продолговатые окна имели ставни. Все это придавало дому загадочный облик. Аккуратные газоны и ухоженный сад еще больше подчеркивали таинственность больших мрачных комнат, ставни на окнах которых не открывались, кажется, никогда, даже если на улице вовсю светило солнце. В саду имелся отделанный камнем бассейн, а на деревьях вешали японские фонарики. Был там и каретный сарай, где в детстве мы любили играть в разбойников. От шоссе к дому вела гравийная аллея. В том месте, где она круто сворачивала, несла дозор чугунная собака.

Теперь же я смотрел на судью и вспомнил прошлое. Мы все его боялись. Само слово «судья» звучало так же зловеще, как «палач». У нас оно связывалось не только с рядами переплетенных в телячью кожу книг по юриспруденции, но и с темницами.

На открытой веранде стояли качели и плетеные стулья в ситцевых чехлах. Мы любили сидеть там, когда с гор наползали сумерки, а с ними и прохлада. Из-за штор столовой пробивался свет. Когда садилось солнце, начинало пахнуть влажной травой. Призрачно-фиолетовые горы теряли четкость очертаний, расползались в темноте, а на шоссе за железной оградой пролетали огоньки фар автомобилей.

Иногда мы наблюдали, как из города возвращался судья. Он ездил на старом «хадсоне», в который, кроме него, никто не рисковал садиться. Этот высокий рыдван, чем-то похожий на самолет, нещадно дребезжал при езде, но судья следил, чтобы его медные части были надраены до блеска. Судья Куэйл носил темную шляпу с мягкими широкими полями, чуть нахлобучив ее на лоб. В кармане пиджака у него была неизменная газета. Он шел с прямой спиной, отчего казался еще выше. Он мало кого замечал на улице. Походка у него была тяжелая. Специфический оскал его рта придавал судье свирепое выражение, и его враги строили на этот счет самые разные догадки, хотя, похоже, во всем этом были виноваты лишь искусственные челюсти. Он хотел быть приветливым и, увидев нас, старался проявлять добродушие, но нам в его присутствии делалось сильно не по себе, да и ему, как я теперь понимал, тоже. Иногда вечером он выходил на улицу, куря сигару, и рассказывал нам смешную историю, которая, однако, таковой нам вовсе не казалась, хотя мы послушно смеялись. Иногда он пытался заговаривать с нами, чаще всего делая это весьма принужденно, и мы вели себя так же принужденно. В разговоре возникали длинные паузы, и в конце концов он снова удалялся в свою заставленную книгами и заваленную бумагами библиотеку.

Я знал его лучше, чем остальные. Возможно, даже лучше, чем его собственные дети, поскольку у меня было то, что вежливо называлось «литературными амбициями». Охваченный страхом, я приносил ему на отзыв свои опусы. Я снова увидел как наяву тот вечер, падающий снег, неровные блики газового света в сочетании с электрическим отражались в черных окнах. За тем же самым столом — правда, теперь он стоял посреди комнаты — сидел судья Куэйл с моей рукописью. Уронив голову на руку, он барабанил пальцами по виску так, как это делал в зале суда. Глаза его были полуприкрыты. Я понял, что сейчас он встанет и начнет расхаживать по комнате, заложив руку за фалду пиджака. Прежде чем заговорить, он обычно слегка опускал подбородок, а также поправлял манжеты. Когда он говорил официально — даже если это был всего-навсего отзыв на произведение шестнадцатилетнего автора, — изъяснялся в том латинском стиле, в каком привык писать сам, — с римской тяжеловесностью и римской логикой.

В наши дни мы склонны делать смешные ошибки. Например, мы убеждены, что люди его поколения говорили, как древние римляне, хотя они всего-навсего говорили на языке древних римлян. Мы утверждаем, что они говорят цветисто, хотя они просто были многословны, для того чтобы точнее и полнее выразить свою мысль. Судья Куэйл был юрист и презирал пустословие. Он был представителем старой традиции, из тех много пьющих и тяжело думающих юристов, кто не изучал законы, но создавал их на ходу. Я и сейчас вижу, как этот худой и высокий человек, от которого пахнет лавровишневой водой, расхаживает по библиотеке и говорит, говорит. На каминной полке часы в стеклянном футляре, за которым пучок тимофеевки. Он призывает меня проводить дни и ночи в обществе Аддисона. Он цитирует лорда Бэкона и Дж. С. Блека. Его советы классически холодны, и в них сквозит легкое пренебрежение к художественной прозе. И тем не менее его суждения не лишены проницательности.

Теперь, вспоминая прошлое, я вижу, что ему было необходимо выговариваться таким вот образом. У него было мало друзей. Его жена — маленькое, симпатичное и незаметное существо — суетилась, улыбалась, но больше ничего. У него было три дочери и двое сыновей, но где они и кто они теперь? Оказавшись в этом доме после многолетнего перерыва, я вдруг понял, что за эти годы так ни разу и не встретился ни с кем из его обитателей.

Судья Куэйл неподвижно сидел в кресле по другую сторону камина. Огонь освещал его красные веки и дергающуюся щеку. Его волосы, по-прежнему зачесанные на старинный манер, с тех пор поседели и поредели, а из интонаций исчезли решительность и непреклонность. Я находился в библиотеке лишь несколько минут и попал в дом по приглашению его хозяина. Я успел лишь упомянуть старые времена и отпустить, как мне казалось, совершенно невинную реплику относительно статуи Калигулы — как и много лет назад, я поинтересовался, куда делась правая рука. И вдруг ни с того ни с сего в голосе и облике судьи проступил ужас. Он сердито осведомился, почему меня это так интересует, после чего впал в молчание, водя пальцами по подлокотникам и странно моргая. Я сидел и ждал, когда он нарушит затянувшуюся паузу.

О судье в городе ходили странные слухи. Несколько лет назад судья Куэйл удалился от дел. В Европе я услышал от кого-то, что он страшно рассорился со своим младшим сыном Томом, примерно моим ровесником, — якобы из-за отказа последнего пойти по стопам отца и стать юристом. Том был даже вынужден покинуть родительский дом. Поговаривали, что он был любимчиком матери, и она не простила мужу то, как он обошелся с сыном. Но я давно утратил связь с представителями нашей юной компании, что собиралась на веранде дома Куэйла и вдохновенно обсуждала будущее вечерами, полными смеха, стрекота кузнечиков и лунного света. Тогда я был влюблен в младшую дочь судьи, Вирджинию, большеглазую русоволосую молчунью, но много мелодий отыграли с тех пор оркестры…

Вернувшись в родной город после долгого отсутствия, я узнал, что судья Куэйл хочет меня видеть. Я не знал зачем. В городе шептались, что судья сошел с ума, что великолепный дом у подножия гор пришел в упадок. Все это казалось уже чем-то нереальным, но когда в тот вечер я поехал на машине к дому Куэйлов, во мне ожили воспоминания. Уличные фонари ярко светили в зимних сумерках. Далеко-далеко прогудел семичасовой поезд. На здании суда желтел циферблат старых часов. Над светлыми, тщательно убранными улицами как тени кружили снежинки. Эти улицы были проложены в тот год, когда Джордж Вашингтон стал главнокомандующим. По этим улицам проносились дилижансы, оглашая воздух звуками рожков. Когда-то через город проходило Национальное шоссе. Город бережно хранил свое достояние: оживленный гул деловой жизни, глинистую желтую речку и призраки прошлого.

Когда я выехал из самого города и дорога, сделав поворот, вытянулась прямая как стрела в сторону гор, я вдруг решил, что угадал причину, по которой судья Куэйл пожелал меня увидеть. В прошлом он не раз говорил мне, что обязательно напишет книгу. В ней обретут голос люди, изображенные на тех картинах в золоченых рамах, что висели в библиотеке. Она будет посвящена истории этих мест, где молодой Вашингтон принял участие в своем первом сражении у форта Нессесити, где англичане похоронили Бреддока. В ней снова зазвучат военные кличи на реке за фортом Редстоун, затрещат винтовочные выстрелы, в ней снова послышится тяжкая поступь пионеров, бредущих на Запад. Что ж, я сам писал такие книги… Возможно, мой ментор и наставник хочет, чтобы я подыскал ему издателя.

Железные ворота дома Куэйлов были распахнуты. Дом не утратил своей неповторимости, но теперь он выглядел неухоженным. Его не мешало бы покрасить заново. Башни выглядели черными чудовищами на фоне звездного неба, лужайки были запущены. От высохшего бассейна несло плесенью. Я поставил машину у фонаря на гравийной аллее и двинулся к дому. Пол на веранде был покрыт толстым слоем пыли, и кривые полосы показывали, как вытаскивали из дома мебель. Я вошел в пыльный вестибюль и постучал в стеклянную дверь, состоявшую из красных и белых квадратов.

В женщине, вышедшей открыть, я с трудом узнал старшую дочь Куэйла, Мери. Это была прирожденная старая дева, хотя ее черные гладкие волосы всегда были коротко подстрижены и новые платья сидели на ней достаточно элегантно. Приоткрыв щелочку, она испуганно спросила в проем:

— Кто это? Кто там?

Лишь когда я назвался, она меня узнала, и вытянутая от удивления шея снова сделалась нормальных размеров.

— Джефф! Джефф Марл! — воскликнула она. — Господи, как ты изменился! Я и не знала, что ты приехал. Входи же!

Она отступила в тускло освещенный холл, поправляя юбку. Она могла бы показаться красивой, если бы не глаза с тяжелыми веками и не вздернутый нос. Губы Мери, как я успел заметить, сделались еще более тонкими и поджатыми, ее сероватая кожа приобрела какой-то сухой, натянутый вид, как у пожилых девственниц. Она несколько раз попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло. Причем всякий раз она вытягивала шею, а потом втягивала ее обратно. Она недавно плакала — даже в тусклом свете холла были видны ее покрасневшие глаза и черные круги под ними.

— Твой отец… — начал я. — Он просил меня заглянуть…

— Правда? Так входи же, Джефф, — повторила она приглашение, хотя я уже и так вошел. Она суетилась, то и дело поправляла волосы и, похоже, стеснялась распухших глаз. Она попыталась напустить на себя игриво-лукавый вид. — Надо же, кто к нам пожаловал! Ну и встреча! Не далее как вчера мы о тебе вспоминали. В связи с этими делами об убийстве…

Вдруг она осеклась. Как только с ее губ слетело слово «убийство», в ее глазах появился испуг, и весьма сильный. Но она взяла себя в руки и продолжала несколько поспешно:

— Прошу тебя, входи! Папа будет очень рад. Ты уж извини, что я немного не в себе. Просто мама заболела, и в доме такая суматоха…

— Может, тогда я в другой раз…

— Что ты, Джефф! Ни в коем случае. Папа мне этого никогда не простит. — Вдруг ее осенила новая догадка, отчего в глазах появилось облегчение. — Ты, наверное, пришел по поводу книги? Ну разумеется, из-за нее.

Похоже, я не ошибся в предположениях. По-прежнему то и дело поправляя волосы и нервно улыбаясь, она двинулась вперед через холл. У начала лестницы горел светильник, в свете которого на стенах тускло поблескивали картины в золоченых рамах. Дверь в библиотеку, как и все прочие двери в доме, была коричневой, с белой фарфоровой ручкой.

Сам не знаю, что именно — возможно, какие-то полуосознанные воспоминания из детства — заставило меня сделать то, что я сделал. Вместе с нахлынувшими картинами былого я вспомнил и сигнал, который был у нас с Томом Куэйлом. Когда нам хотелось увидеться с судьей по какому-нибудь поводу, а он занимался в библиотеке, мы стучали в дверь особым образом: два редких удара и три частых. Улыбнувшись Мери, я подошел к двери и постучал именно таким образом.

Мгновение спустя я устыдился этого мальчишества, но еще больше меня поразило странно изменившееся лицо Мери. В царившей вокруг тишине стук показался особенно громким. Затем за дверью кто-то отодвинул кресло, послышался скрип пружин. Мне показалось, что кто-то резко засопел и замер.

— Кто там? — услышал я голос.

Распахнув дверь библиотеки, я увидел судью Куэйла. Лицо его было алым от отблесков пламени в камине, одной рукой он держался за каминную полку. Белые пальцы чуть подергивались. За его спиной, в углу, я заметил пыльную мраморную статую, которая, казалось, смотрела через его плечо на меня.

Первыми словами судьи было:

— Никогда так не стучите! Вы меня слышите? Никогда так не стучите!

Глава 2 ЗАПЕЧАТАННЫЙ БРЕНДИ

Так я совершил свою первую ошибку. Даже когда судья немного пришел в себя и поздоровался со мной с присущей ему сдержанной учтивостью, я понял, что он относится ко мне с каким-то подозрением. Это мешало мне наладить с ним нормальные отношения. Мы оба бормотали заученно-стандартные фразы, а потом благодаря какому-то дьявольскому невезению я еще имел неосторожность спросить об этой статуе.

Он потер руки с каким-то сухим шорохом, затем оторвал взгляд от камина и уставился на меня. У него были слабые глаза, он не мог подолгу ни на что глядеть. Я заметил, что башмаки у него потрепаны и на носках заметны выпирающие большие пальцы.

— Прошу извинить меня, — сказал он, и в голосе его послышались отголоски былой величественности. — Я должен постараться держать себя в руках. Но теперь я все больше времени провожу в одиночестве. — Слабая улыбка обнажила выступающие вперед зубы. — Боюсь, я оказал вам не самый радушный прием, сэр. Прошу принять мои извинения.

— Вам не за что извиняться, — возразил я. — Мне вообще не следовало вас беспокоить. Мери сказала, что миссис Куэйл больна.

— Ничего страшного, — отвечал он, нахмурившись. — Сейчас с ней врач. — Снова я услышал сухой шорох потираемых рук. Он молчал, насупившись, видимо, размышляя, стоит ли ему продолжать. — Она, собственно, уже давно хворает. Хорошо, когда в доме свой врач. В данном случае это Твиллс.

— Твиллс?

— Мой зять, — пояснил судья, взглянув на меня. — Он женился на Клариссе.

Значит, Кларисса, самая красивая из дочерей Куэйла, вышла замуж. Мы были с ней мало знакомы. Она всегда держалась обособленно, словно принцесса. Лишь изредка ее гладкое невозмутимое лицо искажали порывы неудовольствия. Я помню румянец на ее высоких скулах и глаза Мадонны. Когда я было забормотал поздравления, судья жестом велел мне замолчать. Он уже давно успел свыкнуться с этим фактом.

— Они женаты три года. Я в высшей степени ценю способности доктора Твиллса и имею все основания полагать, — медленно проговорил судья, — что у него есть деньги. Он не занимается практикой. Он уже довольно давно наблюдает миссис Куэйл. Она находится в состоянии депрессии. Подавленности… — Помолчав, судья продолжил: — У нее легкая форма периферийного неврита. Сегодня после обеда у нее был очередной приступ. Мы уложили ее в постель. Ничего, скоро все будет в порядке.

— А как остальные члены вашей семьи?

Судья Куэйл попытался изобразить отеческую теплоту, заговорить грудным голосом, проявить и лаконичность, и сердечность. Но у него ничего не вышло. Его выдавали беспокойные глаза.

— Значит, так… Мэтью — юрист. Мальчик делает неплохие успехи. — «Нет, судья, вы сейчас думаете вовсе не о Мэтью Куэйле-младшем. Вас не охватывает чувство гордости за сына. Ваши руки снова беспокойно задвигались, вы опять начнете нервно потирать их». — Вирджиния кончила колледж, думает, чем заняться… А Мери — вы ее видели — с нами. Она помогает по дому.

Я не осмелился спросить о Томе. Но я не сомневался: судья думает о нем. Его руки соскользнули с колен, и он их судорожно сцепил. Казалось, что под черным лоснящимся костюмом судьи одни только кости. Какая-то мрачная мысль вызвала морщины на лбу. Было слышно, как маленькие золотые часы тикали в своем стеклянном футляре.

Я нарушил паузу:

— Когда мне сказали, что вы хотите меня видеть, сэр, я решил, что это по поводу книги. Той самой книги, которую вы давно обещали написать.

— Что-что? Ах да, конечно, конечно. По поводу книги.

— Вы ее закончили?

Судья выпрямился в кресле.

— Конечно. Просто ваш стук в дверь и… кое-что еще несколько сбили меня с толку. Да, я приготовил рукопись, которая… — Тут он прокашлялся и продолжал: — Которая может оказаться пригодной для публикации, а может, и нет. В современных писателях я замечаю прискорбную тенденцию. К счастью, я не большой знаток так называемой современной литературы, но, судя по отдельным книгам Вирджинии, которые попадались мне на глаза…

Я заерзал в кресле. Судья не утратил былой проницательности. Похоже, он понял, что я подумал, ибо, кисло улыбнувшись, сказал:

— Поймите меня правильно. Я не говорю о моральных ценностях, хотя, — не без горечи заметил он, — они тоже исчезли. Но существуют стороны жизни, настолько хорошо известные каждому из нас, что мы вовсе не нуждаемся в том, чтобы нам напоминали о них на каждой странице. Есть некоторые…

Внезапно он утратил самообладание. Лицо его побагровело, и он заговорил с нажимом:

— Ей-богу, они меня не столько сердят, сколько смущают. Я не могу понять. Я был бы рад понять…

— Простите, что понять?

— Все. Что бы я ни читал, все, что я вижу вокруг, находится в вопиющем противоречии с привычными нормами. Я перестал ориентироваться в этом мире. Никто ни во что не верит, никто ничего не уважает. Я даже не говорю об интимных сферах… Поверьте, я слишком давно и долго работал в суде и узнал самые черные стороны этой области, когда юные умники-романисты еще не появились на свет божий. — Судья нервно разводил кисти рук и снова их сцеплял. Затем он поднялся на ноги. — Раньше были какие-то прочные ценности. Моя семья… Я не понимаю свою семью.

О чем бы ни хотел он сегодня со мной поговорить, эта тема не давала ему покоя. Это был глас вопиющего. Старик взывал из уединения библиотеки, где он коротал остаток своих дней, не понимая, что творится вокруг. Судья застыл, опершись на каминную полку. Мне было нечего сказать в ответ. Он явно хотел выговориться, ухватиться за что-то осязаемое. Наконец он повернулся ко мне и криво улыбнулся:

— Я совсем забыл о своих хозяйских обязанностях. От всего этого есть хорошее лекарство.

По другую сторону камина стояло старинное резное бюро. Отомкнув его, судья Куэйл извлек приземистую бутылку и два бокала.

— Это, — сказал он, — настоящий бренди. Такого в наши дни уже не бывает. Видите печать на крышке? Это печать моего деда. По крайней мере с этой бутылкой они уже ничего не смогут поделать.

Последние слова прозвучали весьма зловеще. Судья внимательно оглядел пыльную бутылку. Он даже поднес ее к люстре. Затем он разлил бренди по бокалам и взял сифон. Когда я отказался от содовой, он доверху наполнил свой бокал и подошел ко мне со словами:

— Я еще хотел спросить вас об одной вещи.

— О книге?

— Нет, забудьте о книге. Это так… утешение… Насколько я понимаю, — он опустил голову, пристально глядя на меня, — с тех пор как мы виделись в последний раз, вы занимались достаточно необычными вещами. Так, вы имели некоторое отношение к работе полиции.

— Исключительно как зритель, — рассмеялся я.

— Да, к работе полиции, — повторил судья. — Вы, оказывается, знакомы с этим человеком… Как же его зовут?

— Бенколен? — подсказал я.

— Шеф парижской полиции, — медленно проговорил судья. Он на мгновение задержал взгляд на бокале, затем его воспаленные глаза стали исследовать комнату. Но когда они натолкнулись на статую, в них вдруг появился тусклый блеск, как у рыбы.

— Итак, сэр?

— Я бы хотел с ним встретиться. Я… — Он вдруг понял, что в руке у него бокал, и сделал затяжной глоток. — Я… Они хотят напугать меня до смерти. Но у них ничего не выйдет. Я им не позволю. Послушайте!

Он сделал еще глоток. Все в нем ходило ходуном. Даже нижняя губа дрожала. Худая фигура в черном словно прыгала в неровном свете. Он явно терял контроль над собой, и у меня возникло ощущение, что все это из-за меня. Я почувствовал себя в машине, которую вдруг занесло на обледеневшем шоссе. Судья распадался на части на моих глазах. На его морщинистом лбу проступили бусинки пота, челюсть отвисла, словно у мертвеца.

— Судья Куэйл! — воскликнул я. — Бога ради…

— Я боюсь. Вам этого не понять. Они все против меня. Все до одного. Я не подозревал, что мои дети могут быть такими… — В его голосе послышались сварливые старческие интонации. — Они ополчились против меня. Я не знаю ни минуты покоя. Я представил себе, как состарюсь и буду жить окруженный детьми… — Он перешел на шепот.

Мне показалось, что в библиотеке страшно холодно.

— …большой стол, накрытый для гостей. Веселый смех. Как бывало при моем отце. Мальчики приходят со мной посоветоваться… Они… Увы, они явно невысокого мнения о своем старом папочке.

Шепот стих, было слышно, как стекла в рамах слегка подрагивают под порывами ветра. Слова судьи сделали его кабинет мрачным и холодным, несмотря на горевший камин. Он снова поднес было к губам бокал, но в дверь постучали.

В комнату быстро вошел человек и, не заметив меня, обратился к судье. Невысокий, вид встревоженный. Одет в серый мешковатый костюм. Рубашка без крахмального воротничка, у ворота поблескивает нелепая медная запонка. Кроткие голубые глаза за большими, не по лицу, очками с двойными стеклами. Но лоб приятный, светлые волосы коротко острижены.

— С ней будет все в порядке, папа, — сказал он. — Я не понимаю…

Сделав над собой усилие, судья снова обрел хладнокровие. Он встал, поставил бокал на каминную полку и перебил вошедшего:

— Уолтер, поздоровайся с мистером Марлом. Мистер Марл… Доктор Твиллс.

Твиллс вздрогнул и повернулся ко мне. Затем в его отрешенном взгляде что-то мелькнуло, и он еще больше занервничал. У него была манера шевелить скальпом — кожа на лбу ходила взад и вперед. Так делают школьники, когда пытаются — и тщетно — шевелить ушами.

— Ой! — воскликнул он. — Здрасьте. Я не знал, что вы тут.

— Ну так что, Уолтер?

— Простите, — сказал доктор извиняющимся тоном, — но не могли бы мы на одну минуту уединиться? Речь идет о здоровье миссис Куэйл. Прошу меня простить, мистер Марл.

Судья окинул его тяжелым взглядом, взялся за подлокотники.

— Ей не хуже?

— Не в этом дело. Она… Гм…

Судья Куэйл вышел с ним в холл. И это муж очаровательной Клариссы? Этот кроличьего вида и не первой молодости нервный человек? Я задал себе вопрос: неужели такие вот фокусы и означают обычный вечер в семействе Куэйлов? Я поднес бокал к губам, но в этот момент услышал, как за дверью судья прорычал:

— Ты лжешь! Лжешь! Я не верю. Она не могла сказать ничего подобного.

Твиллс что-то забормотал, но судья его перебил.

— Я не верю, — повторил он. — Ты лжешь. Это заговор, и ты принимаешь в нем участие. Я не верю ни единому слову.

В его голосе появились опасные раскатистые интонации, и он вошел в библиотеку, распахнув дверь так, что зазвенели украшения на люстре. Твиллс вошел следом, говоря в спину судье:

— Вы должны меня выслушать, сэр, уверяю вас…

Оказавшись у камина, судья резко повернулся и, подняв руку над головой, крикнул:

— Убирайся отсюда! — Затем он сделал шаг по направлению к Твиллсу, но остановился и сказал уже ровным голосом: — О Боже! — Зрачки его глаз странно расширились, какое-то мгновение судья застыл на месте. Рука его метнулась к горлу. Он отчаянно пытался что-то сказать, но слова никак не шли. Ухватившись за край каминной полки, судья завертел шеей, глаза его остекленели. Он простонал сквозь зубы, на губах появилась пена.

— Судья! — воскликнул Твиллс.

Пальцы левой руки судьи отпустили край полки. Куэйл упал на колени, задыхаясь, ловя воздух широко открытым ртом. Потом он повернулся, упал и, ударившись головой о каминную решетку, затих. Одна рука его была почти в камине.

Мы словно окаменели. Мы стояли, слушали его прерывистое дыхание, смотрели на его длинные волосы, разметавшиеся по каминной решетке, но все это казалось столь чудовищно невероятным, что никто из нас не смог пошевелиться. Рука, державшая бокал, так дрожала, что я пролил бренди себе на кисть. Твиллс пытался расстегнуть воротник, губы его бесшумно шевелились.

Затем Твиллс быстро прошел мимо меня и склонился над своим тестем. Когда он снова выпрямился, то был бледен, деловит и спокоен.

— Он пил из этого бокала? — спросил он, показывая на бокал.

— Да.

— Вы пили из той же бутылки?

— Нет. Я не успел. Я…

— Хорошо, — решительно произнес Твиллс. — Он еще в сознании. Помогите мне перенести его в мой кабинет. Мне сразу следовало бы догадаться, когда он вдруг слетел с катушек. Конечно, его отравили. Осторожнее. Берите его подмышки, а я возьму за ноги.

Глава 3 БЕЖАЛ, СЛОВНО ПАУК

Мы перенесли Куэйла в небольшую комнату в задней части дома, оборудованную как врачебный кабинет. На столе в самом центре горела лампа, и там лежало несколько открытых книг. Одна была заложена карандашом. На стенной полке тускло поблескивали бутылки и банки. Пахло лекарствами. Мы положили Куэйла на смотровой стол, и Твиллс обратился ко мне с такими словами:

— Вы, возможно, разбираетесь в этом лучше, чем я, но все же, — тут он вяло улыбнулся, — я справлюсь один. Кажется, я понимаю, в чем тут дело! — Внезапно он прижал к глазам кулаки. — А ведь во всем виноват я! Но не обращайте внимания. Лучше принесите оба бокала, проследите, чтобы их никто не убрал.

Он снял пиджак и стал закатывать рукава рубашки.

Я сказал:

— Хорошо. Но вы уверены, что вам не потребуется помощь?

— Нет-нет. Впрочем, вы можете позвонить в больницу. Пусть пришлют опытную медсестру.

— Дело плохо?

— Ее дело плохо. Я имею в виду супругу судьи Куэйла. Я вообще боюсь, что…

— Ее тоже отравили? — закончил я.

— Очень может быть. Не могли бы вы посмотреть, что с подносом, на котором ей приносили ужин? Может, посуду еще не успели вымыть.

— А где остальные члены семьи?

— Мери на кухне скорее всего. Мэтт наверху у своей матери. Джинни и моей жены сейчас нет дома. Идите, но только не обращайте ни на кого внимания. — Кроткие голубые глаза за толстыми стеклами прищурились. Твиллс уставился на меня так, словно у нас был общий секрет.

— Послушайте, доктор, — сказал я, — что за чертовщина творится в этом доме?

— Да уж, разыгрывается безумный спектакль. А вы успели к апофеозу. Но поторапливайтесь.

Он включил яркую лампу с абажуром, которую направил на судью Куэйла.

Телефон был там же, где и раньше, в будочке под лестницей. Позвонив в больницу, я медленно пошел обратно в библиотеку.

Чисто автоматически я подумал, что надо бы убрать бутылку и бокалы подальше, в надежное место. Мною не двигали подозрения, только странное чувство смятения. Как сказал Твиллс, это безумный спектакль. Но даже теперь меня бы испугало слово «убийство». В почтенных домах смерть выглядит респектабельно, сопровождается рыданиями родных и траурной одеждой. Разумеется, в чужих землях к убийствам мы относимся совсем по-другому, как к печальной, хотя и неотъемлемой части цивилизации — нечто вроде распространения кофе во Франции или сигарет в Германии, продукт иностранных умов. Но разве возможно убийство в старых особняках, убийство знакомых, каковых мы не можем вообразить бесчувственными созданиями?

Безумный спектакль… Жуткая пьеса, которую, вдруг подумалось мне, мог бы с удовольствием поставить Том Куэйл. Том частенько устраивал любительские домашние спектакли, сделав занавес из простыни на проволоке. И еще он удивительно хорошо рассказывал разные страшные истории. Я снова представил знакомую сцену: Том Куэйл сидит у камина, отблески пламени играют на его сосредоточенном лице, и он тщательно выговаривает слова, украшая фразы зловещими интонациями, а перепуганная Джинни Куэйл хнычет в углу. Я стоял в полумраке холла, а в моей голове проносились события этого вечера. Мой стук в дверь, так испугавший судью, его приступы молчания, а потом возбуждение. Статуя без руки. Кстати, как же все-таки она пропала? Нет, и впрямь безумный спектакль!

Я вошел в библиотеку и стал осматриваться. Она была ярко освещена, один из газовых рожков издавал легкое шипение. От порывов ветра подрагивали оконные рамы, отчего отблески пламени тоже дрожали в своих черных зеркалах и шевелились бархатно-кружевные шторы. Гипсовые украшения на потолке были невероятно грязными, а цветастый ковер на полу протерся в нескольких местах. Через обивку кресел то здесь, то там выпирали пружины. Виду них был весьма шаткий, украшения были отломаны. У комнаты был мрачно-флегматичный вид. Книжные шкафы взирали на меня — респектабельные, как матроны, плохие портреты в золоченых рамах своей основательностью напоминали ростбиф на большом столе.

Самая обычная, казалось бы, библиотека. И тем не менее в ней чувствовалась какая-то тайна, нечто загадочно-ужасное. И тут взгляд мой упал на мой бокал с темно-красным бренди, который я оставил на полу возле кресла, и мне сделалось слегка не по себе. Совсем недавно я мог бы выпить этот бренди и тогда… От чувства избавления от смертельной опасности к горлу подступила тошнота, по коже поползли мурашки. Я резко поднял голову — и увидел статую в углу.

Пламя в камине угасло. Каминная плита из коричневого обожженного дерева была такой же уродливой, как и все в доме. На ней была вязаная пыльная салфетка с красными султанами. У часов стоял бокал судьи. Он был почти пуст.

Что же это за яд? Я взглянул на стол в центре комнаты, где рядом с сифоном стояла пузатая бутылка. Подойдя к столу, взял ее в руки. Ферлак 1870 года. Я принюхался, хотя тут же вспомнил, что миндальный запах цианида не чувствуется в шерри-бренди. Да и цианид действует иначе.

Если бы кто-то пожелал убить… Нет, глупости! Но эта мысль вилась вокруг, словно надоедливый комар. Я попытался ее прихлопнуть. Без толку.

Было как-то странно смотреть на бутылку с ядом, стоявшую на столе среди самых будничных предметов. Рядом с ней на старой промокашке лежал маленький железный прибор для скрепления официальных бумаг и документов. Вокруг были разбросаны золотые скрепки. Ручки, трубка, банка с табаком. И книги. Похоже, это были различные справочники и словари, которыми пользовался Куэйл, когда работал над рукописью. Все они были заложены желтыми листочками в нескольких местах.

Но хватит попусту тратить время. Я взял бутылку, оба бокала и запер в шкафчике, откуда судья их вынимал. Ключ я положил в карман. Теперь поднос, который приносили миссис Куэйл.

В доме стояла тишина. Судья Куэйл упал в библиотеке без чувств — у меня в ушах все еще стоял грохот, когда он ударился головой о решетку камина, — но никто не вышел, никто не прибежал узнать, что стряслось. По словам Твиллса, Мери на кухне, а младший Мэтт Куэйл наверху с матерью. Пожалуй, надо подняться. Возможно, поднос все еще там. Только как мне объяснить свое появление? Во всяком случае, о яде лучше помалкивать.

Лестница была устлана красным цветастым ковром, но ступеньки немилосердно трещали. Перила шатались. Я чувствовал себя неуютно. Мне предстояла встреча с Мэтью Куэйлом — перспектива, вовсе меня не радовавшая. Интересно, изменился ли он с тех пор, как я видел его в последний раз? Мэтт был вечным студентом — и до того, как поступил в колледж, и после того, как его окончил. Мэтт неплохо играл на банджо — экстатически извиваясь во время игры. Он сам походил на банджо, струны которого перебирал кто-то невидимый на небесах, чтобы напомнить всем, что земной мир воистину прекрасен. Если можно было не участвовать в его увеселениях, то вы вполне могли сочувствовать его неудачам.

Комната миссис Куэйл находилась в передней части дома. Дверь в нее была открыта. У изголовья кровати тускло горела лампа. Абажур был обернут газетой. В ее свете я разглядел голубые обои с цветами и свидетельство о браке, висевшее над ореховым бюро.

В кровати лежала миссис Куэйл. Лицо ее было бледным, седые волосы растрепаны, щеки дряблые, губы синие, глаза закрыты, под ними мешки, грудь, прикрытая хлопчатобумажной ночной рубашкой, неровно подымалась и опускалась. Даже во сне у нее был вид измученный, удрученный, измотанный. Ее лицо словно плавало в неровном свете, за окнами завывал ветер. Она совсем недавно плакала.

Кто-то поспешно встал со скрипучего стула у кровати. На меня уставились удивленные глаза. В полумраке я разглядел лицо Мэтта Куэйла. Но я не сразу посмотрел на него. Женщина на кровати что-то прошамкала беззубым ртом во сне, из-под век скатилось несколько слезинок. У меня в горле возник ком. Все любили миссис Куэйл, и нам, мальчишкам, она позволяла шуметь сколько душе угодно.

Я махнул рукой Мэтту, чтобы он вышел в холл. Мэтт был высок, у него были голубые, чуть навыкате, глаза, каштановые, начавшие уже редеть волосы с пробором посредине и румяное лицо. Я точно знал, что он мне скажет: «Джефф, сукин сын!» — рассмеется и хлопнет меня по плечу, хотя мы не видели друг друга десять лет.

Я не ошибся.

— Какими же ветрами тебя к нам занесло? — осведомился Мэтт, и в его голосе послышалась искренняя радость. Он сунул в карман журнал, хлопнул меняпо плечу еще раз и сказал: — Пошли в мою комнату. Мама немножко не в себе, но с ней все будет в порядке. Давненько я тебя не видел.

— Я пришел к твоему отцу, — начал объяснять я. — Он плохо себя почувствовал, и доктор Твиллс послал меня узнать…

— Насчет матери? — удивленно перебил меня Мэтт.

— Он предположил, что она что-то такое съела, и он хотел узнать, куда унесли поднос, — ему хотелось разобраться, что же все-таки вызвало у нее такую реакцию.

— Ясно. Ужин ей приносили. Она, понимаешь ли, нездорова. Джоанна — наша служанка — отнесла поднос вниз уже давно. Наверно, он на кухне. Но черт возьми, Джефф! Ты что, мальчик на побегушках? Пусть Уолтер сам сходит, если ему так надо.

— Как она сейчас? — спросил я.

Мэтт Куэйл странно посмотрел на меня. Возможно, он что-то разглядел, ибо сразу же оставил свою наигранную дружескую веселость. Он стал собой — серьезным, осторожным и вполне сообразительным. Впрочем, несмотря на свою профессионально сдержанную манеру, он явно нервничал. Свет из комнаты осветил его встревоженные глаза. Он откинул со лба свои длинные редкие волосы.

— Послушай, Джефф, — сказал он, пытаясь внести в интонацию шутливость, — ты, случайно, не вбил себе в голову чего-то такого и не сделался, часом, детективом? Господи, и это человек, с которым мы в детстве играли вместе!

— Господи, нет, конечно! Почему ты так решил?

— Откуда мне знать! Вы, писатели, на всякое способны. — Он улыбнулся вроде бы весело, но на самом деле нервно. — Вы люди с причудами.

— Причуды тут ни при чем, — сказал я, — и ты сам это знаешь.

Его глаза сузились.

— Что тебе известно? — спросил он.

— Кое-что. Но я не собираюсь заявлять об этом во всеуслышание. И я могу помочь.

Долгое время мы смотрели друг на друга. Наконец он тихо произнес:

— Что ж, попытка не пытка. А то мы все уже совсем тут обезумели. Пойди узнай насчет подноса и возвращайся. Я буду тебя ждать.

— Где остальные?

— Кларисса в клубе. У них там дамский бридж. Джинни отправилась на свидание с каким-то типом из города. Обеих какое-то время не будет.

Я кивнул, а Мэтт вошел обратно в комнату и закрыл за собой дверь. Все в доме, все до одного, озираются, боясь невидимого пугала. Я спустился вниз, прошел на кухню. Когда я распахнул скрипучую дверь, внутри кто-то слабо вскрикнул. Мери Куэйл вскочила со стула у белой плиты и уронила ложку с длинной ручкой. Бледная, с ртом, приоткрытым так, что виднелись розовые десны, она уставилась на меня. Потом села, сказала:

— Я больше так не могу. — И провела рукой по воспаленным векам.

Я обнял ее за плечи и почувствовал, как она дрожит.

— Мне надо следить за овсяной кашей, — быстро проговорила она и поспешно выключила газовую горелку. — Папе на завтрак. Он любит, чтобы каша была приготовлена именно так…

— Лучше расскажи мне все как есть, — посоветовал я. — Тебе станет легче. — Внезапно я вспомнил о предмете, который носил с собой с тех пор, как мне его подарил Бенколен, когда я помогал ему в деле Телье в Довиле. В моем бумажнике лежал знаменитый трехцветный значок, на котором был изображен открытый глаз и слова «Префектура Парижа». С улыбкой я показал значок Мери и сказал: — Кто знает, может, старый друг и впрямь сможет помочь.

— Я не могу рассказать тебе, Джефф! — воскликнула она с отчаянием в голосе. — Я имею в виду рассказать об… Просто несколько минут назад я вдруг так испугалась. Мне стало так страшно. Я боялась выйти из кухни — в холле темно… И в буфетной тоже…

— Что же ты увидела, Мери?

— Господь мне судья, Джефф, но… это было что-то белое.

— Привидение?

— Нет-нет… Это был не человек… Это было что-то маленькое, белое, размером… размером с руку.

Моя улыбка сама собой угасла.

— Так что же это было, Мери? — спросил я, стараясь говорить спокойно.

— Видишь, дверь в буфетную открыта. Вон там шкаф. На нем жестянка с кофе. Так вот, что-то белое пробежало по карнизу шкафа. Взад и вперед. Словно на ножках…

Я похлопал Мери по плечу и подошел к указанной двери. Я уже играл в такие игры темной ноябрьской ночью в Бримстон-клубе в Лондоне, когда мы с Бенколеном и сотрудниками Скотленд-Ярда устроили ловушку преступнику, именовавшему себя Джеком Кетчем. Но сейчас все выглядело куда страшнее. Слишком будничное окружение — овсянка на плите, кухня, отделанная белым кафелем. Я включил свет в маленькой буфетной. Деревянные полки шкафа над карнизом. Холодильник, мойка, сушилка, на ней пучок салата. Окно над мойкой было открыто. Я закрыл его на задвижку и вернулся в кухню.

— На шкафу лежит оберточная бумага, возможно, из окна подуло ветром, вот и показалось, что в кладовке кто-то бегает, — пояснил я Мери.

— Надеюсь, ты прав, — отозвалась Мери. Она смотрела на меня широко открытыми немигающими глазами и поглаживала нижнюю губу пальцем. — Да, Джефф, наверное, так оно и было.

— А почему бы тебе не подняться наверх к матери? Вдруг ей потребуется помощь, а Мэтт не знает, что делать.

Это возымело свое действие: Мери быстро поднялась со стула.

— Но сначала скажи: поднос, на котором носили ужин вашей матери, он еще здесь? Доктор Твиллс хотел бы взглянуть на тарелки и понять, какое блюдо вызвало у нее расстройство.

— Поднос? Ну конечно, Джефф. Он там, в буфетной. Разве ты его не видел?

— В буфетной?

— Да, на стуле. Я как раз хотела помыть тарелки. Ведь сегодня у Джоанны выходной.

— А их еще не мыли?

— Нет, я к ним не прикасалась.

Я снова вошел в буфетную и в углу увидел накрытый поднос. Его действительно трудно было заметить, свет не падал на стул. Впрочем, у меня возникло впечатление, что чья-то рука сбросила салфетку, которой был накрыт поднос.

— Миссис Куэйл ела на ужин то же, что и все остальные?

— Нет-нет, Джефф, она не в состоянии питаться, как мы: она слишком плохо себя чувствует. Она поужинала тостами на молоке и чаем. Вот и все. Ума не приложу, как это могло ей повредить! Почему вдруг Уолтер это решил?

— Кто готовил ей ужин? Джоанна?

— Нет, я. Все, как она любит. Чай крепкий…

— Ты сама отнесла поднос наверх?

— Нет, это сделал Мэтт. Он вертелся на кухне, шутил с Джоанной, и он сам предложил отнести… — Внезапно ее глаза затуманились, словно от слез, и она заговорила быстро-быстро, так, что я с трудом успевал понимать: — Джефф, скажи, ничего не случилось? Только не говори, что… — Ее пальцы судорожно сжимались и разжимались.

— Нет-нет, Мери, ничего такого не случилось. Просто я хотел выяснить, что к чему. Лучше поднимись наверх. Миссис Куэйл может нуждаться в твоей помощи.

— Мэтт такой беспечный, — пробормотала она, судорожно оправляя платье. — Но, Джефф, почему ты так расхаживаешь по дому? Ведь я видела тебя у папы… Где он?

— Он просил его не беспокоить. Он еще раз просматривает свою рукопись, прежде чем отдать ее мне.

— Понятно, — вздохнула Мери. — Я сама ее печатала. Джефф, но это же прекрасно! Господи, они ведь просто не дают ему покоя. Порой это меня так бесит, что я просто готова поубивать и Клариссу, и Джинни. Хотя они, конечно, не имеют в виду ничего такого… — Она быстро взглянула на меня, словно желая убедиться, что я отнюдь не усмотрел в ее словах проявления семейной лояльности. Я поднял поднос, и она, улыбнувшись, двинулась за мной.

Я страшно опасался, что доктор Твиллс окликнет меня из своей комнаты и раньше времени разгласит жуткие новости, но Мери благополучно поднялась на второй этаж, а я с подносом отправился в его кабинет.

Тем временем Твиллс поставил у стола ширму из белого полотна, и от яркой лампы на ней проступили четкие тени. Причудливый силуэт Твиллса мелькал вокруг неподвижного пятна со свешивающейся рукой. Я услышал, как зазвенели инструменты, выложенные на поднос, затем почувствовал сильный запах какого-то лекарства, но что именно это было, определить не мог. Из-за ширмы послышался стон, потом тяжкий вздох. Пальцы судорожно сжались на свешивающейся руке.

Затем из-за ширмы вышел доктор Твиллс. Выходя, он выключил лампу. Он медленно возвращал закатанные рукава в исходное положение. Лицо его было бледным, уголки рта опущены вниз.

— Он будет жить, — сказал Твиллс. — А, вы принесли поднос? Поставьте его вон туда. Сигаретки не найдется? М-да, еще немного, и случилось бы непоправимое.

Он устало опустился на стул и затянулся сигаретой.

— Это был… — начал я, но Твиллс меня перебил:

— Да, это яд. Я так и подумал. Причем не какой-то заурядный яд, а редкий и сильный. Если бы я не оказался прав в моем предположении… — Он махнул рукой, и вокруг его кротких глаз за стеклами очков появились морщинки. Твиллс улыбнулся. — А что касается названия яда, то это гидробромид гиоскина. Доза от четверти до половины грана смертельная. Сначала человек приходит в возбуждение, начинается подобие бреда, затем пересыхает в горле, во рту, зрачки стекленеют, потом головокружение, обморок, паралич, а через несколько часов и смерть.

— Первый раз слышу о таком яде.

— Неудивительно. Он встречается крайне редко. Гиоскин, собственно, используется лишь в инъекциях — я имею в виду официальным, законным путем. Его вводят при белой горячке, при менингитах, маниакальных состояниях. Не больше чем две сотых грана.

Твиллс уставился на кончик своей сигареты.

— Тогда каким же образом?.. — начал я.

— Каким образом кто-то из домашних получил доступ к этому яду? Увы, — удрученно признался доктор, — у меня самого есть пять-шесть гранов гиоскина.

Глава 4 ГИОСКИН В СИФОНЕ

В нем произошла удивительная перемена. Он словно не имел ничего общего с робким, стеснительным человеком со слабым подбородком, который зашел в библиотеку к судье Куэйлу. Внешне он вроде бы не изменился, но его мышиные глазки за толстыми стеклами очков глядели на меня с каким-то веселым любопытством. Он наморщил лоб, пошевелил скальпом и улыбнулся.

— Разумеется, я тут ни при чем, мистер Марл, — пробормотал он. — Иначе я бы так быстро не оживил его… Нет, просто этот гиоскин принадлежал мне. Когда я работал в психиатрическом отделении больницы Бельвю, он мне порой бывал необходим. Только врач может его достать. У аптекарей, как я понимаю, таких средств купить нельзя.

— А что с вашими запасами?

— Исчезли. Я обнаружил это только сегодня вечером. Случилось то, чего я боялся. — Он тяжело вздохнул.

— Почему?

Он развел руками и заговорил не без раздражения:

— Послушайте, мистер Марл, вы же прекрасно понимаете, что все это означает.

— Стало быть, — заметил я, — давайте начистоту. Все это очень смахивает на попытку убийства.

— Да, но, слава Богу, пока незачем привлекать полицию. Не понимаю, почему бы нам самим не попытаться во всем этом разобраться. Кто-то проник ко мне — когда именно, не могу сказать, потому что я давно уже не заглядывал в этот шкаф, — и похитил гиоскин.

— Ваш кабинет не запирается?

— Нет, — отозвался он и добавил с неожиданной горечью: — У нас тут нет маленьких детей. И я не занимаюсь врачебной практикой. Это скорее лаборатория… Итак, кто-то пробрался сюда и взял шесть гранов смертельного яда. Кроме того, в этом доме гуляют еще два яда.

— Еще два яда?

— Ну да. Я понял, что случилось с миссис Куэйл, и оказал ей соответствующую помощь. Только я не ставил в известность прочих домочадцев, иначе они посходили бы с ума. Когда я исследую содержимое этого подноса, то смогу сказать все как есть. Похоже, в течение нескольких дней кто-то давал ей мышьяк. Я заподозрил неладное лишь сегодня, когда узнал об исчезновении гиоскина. Мышьяк, знаете ли, штука коварная и застает врасплох, если вы, конечно, не разбираетесь во всем этом.

— А третий яд?

Доктор Твиллс затушил окурок, попросил у меня новую сигарету, закурил.

— Это, — сказал он, нервно покосившись на ширму, — я бы не хотел пока обсуждать. Кое-кто, похоже, имеет свои виды на миссис Куэйл, но… Короче, я уже сказал, что сначала хотел бы во всем сам удостовериться. Боже упаси, чтобы случился скандал. — Твиллс встал и стал расхаживать по комнате, размахивая руками. — Не знаю, может быть, я очень мрачно смотрю на мир, но у меня нет сил уживаться с этой семейкой. Они меня пугают до смерти. Сам не понимаю, что тут со мной происходит. Когда я нахожусь в чьем-то другом обществе, со мной все в порядке. Попросите меня разобраться с пациентом, задайте мне какую-то задачу — и начинаю глубоко дышать, нервное напряжение исчезает. Я чувствую себя человеком. Но эти люди смотрят на меня так, словно желают сказать: ну, какой от тебя толк? Да, я не играю в гольф, я не играю в бридж — и очень этому рад. Более того, я не умею танцевать. И еще я человек не светский, и одежда сидит на мне вкривь и вкось. Вы знаете Клариссу? — спросил он, мигая своими мышиными глазками.

— Да. Она красавица.

— Да, она красавица, — с горечью повторил Твиллс. — Я рассказываю вам это — надеюсь, вас не очень раздражает мое стремление выговориться? — потому что верю в вашу деликатность и потому что вы способны сделать все, что необходимо в данном случае. Я учился в Вене. И я хочу вернуться туда и продолжить свои занятия. Я хочу по утрам пить кофе с булочками, любоваться гербом Габсбургов на верхушке собора, возвышающегося над крышами других зданий, вдыхать аромат герани в ящиках за моим окном. Я хочу весь день работать в лаборатории, а вечером пить пиво в открытом кафе и слушать вальсы, а потом возвращаться домой, с тем чтобы еще немножко поработать. — Твиллс прекратил свое расхаживание. — Ну да ладно. Мне теперь надо заняться этим подносом.

— Но что вам мешает? — удивился я. — Что мешает вам поехать в Вену? Кларисса будет только рада. Да и поскольку вы, как я понимаю, не бедствуете…

Он медленно покачал головой. Загадочно-обаятельное выражение глаз угасло, на лице появилась улыбка.

— Простите, я немножко сорвался. Поговорим об этом потом. Сейчас мне надо переложить судью на кушетку. Пусть поспит. Я и сам порой ночую здесь, так что одеяло имеется. А вы сообщите о его здоровье остальным. Он вне опасности. С минуты на минуту будет медсестра. Пришлите ее сюда.

— Минуточку, — перебил я его. — Я хотел бы задать вам пару вопросов. Извините меня за назойливость…

— Нет-нет, все в порядке. Так что же вы хотели узнать?

— Итак, давайте подумаем вот над чем: кто же, по-вашему, мог желать смерти судье или его жене?

Твиллс начал было отвечать, но передумал.

— Нет, не сейчас. Я скажу вам все позже. Дайте мне возможность самому разобраться. У меня есть кое-какие соображения.

— Тогда вот что я хотел бы узнать. Кто в доме знал о том, что судья пригласил меня к себе сегодня? Ни Мери, ни Мэтт, похоже, не в курсе. Если бы судья звонил по телефону, они бы обязательно узнали…

— Не думаю… Гм, вы считаете, что у него была какая-то своя цель?

— Кто знает… А что, он всегда вечерами сидит в своей библиотеке?

— Всегда, — отозвался Твиллс, и вид у него сделался озадаченным. — С половины седьмого до десяти. Регулярно, как часы.

— И всегда выпивает?

— Всегда, хотя и немного. Бокал-другой. Здоровью это не вредит…

— Всегда пьет бренди?

— Бренди или виски. Ничего другого. Кстати, где бокалы?

Я сказал ему, что запер их в шкафу в библиотеке. Интересно, как все-таки яд попал в бренди? Правда, если у судьи было обыкновение ежевечерне выпивать бокал-другой, тогда задача злоумышленника облегчалась. Впрочем, я вспомнил слова судьи о печати на бутылке и его мрачную фразу: «С этой бутылкой они уж ничего не смогут поделать». Выходит, он подозревал, что его могут отравить? Или он просто хотел сказать, что никто не сможет отведать этого бренди без его ведома? Если он вынул эту бутылку, чтобы отметить именно мой приход, то как тогда убийца мог угадать это? Даже если домочадцы узнали о моем визите, это представлялось маловероятным. Пыль на бутылке свидетельствовала, что ее извлекли из погреба совсем недавно, возможно, сегодня же вечером.

Когда я вышел в холл, в дверь позвонили. Плотная деловитая женщина в пальто поверх накрахмаленной формы сообщила, что она медсестра из больницы. Она сказала, что ее зовут миссис Херрис. Я направил ее к доктору Твиллсу, а сам поднялся наверх, к Мери и Мэтту. Они могли оставить больную, поскольку медсестра была готова заступить на дежурство, и мы втроем спустились в библиотеку.

Я сказал им, что произошел несчастный случай, но теперь их отец вне опасности. Я говорил медленно, наблюдая за лицами своих собеседников. Как только я сказал, что судья в кабинете Твиллса и доктор за ним присматривает, Мери вскочила и с криками «Уолтер! Уолтер!» выбежала в холл. Я услышал, как глухо хлопнула дверь кабинета Твиллса.

Мэтт за все это время не шелохнулся. Я пытался понять, что же происходит в его душе, что скрывается под беспечной внешностью вечного студента. Мэтт стоял у стола, сильный свет освещал часть его румяного бесстрастного лица. Мэтт медленно водил рукой по лацкану пиджака. Он являл собой укрупненную копию прежнего Мэтта, которого я давно знал, так же как и псевдотюдоровские здания его колледжа представляли собой укрупненный вариант псевдотюдоровских строений его школы. Розовые щеки выпирали над воротником, голубые глаза на безбровом лице смотрели с легким лукавством. Губы были плотно сжаты. После долгой паузы он наконец сказал:

— Не очень-то откровенен ты был со мной, Джефф.

— Пока опасность не миновала, лучше было помалкивать, — отозвался я.

Рука Мэтта по-прежнему поглаживала лацкан пиджака.

— Лично я совершенно спокоен. Потому как не имею к этому ни малейшего отношения. Что ты тут вынюхиваешь?

— Иди к черту! — огрызнулся я.

— Будет тебе, Джефф. — Он сморщил нос, изображая дружелюбное желание загладить резкость. — Я не думал тебя обидеть. Просто я не хочу, чтобы меня превращали в подозреваемого пронырливые сыщики-любители. — Он вынул из кармана шелковый платок и вытер розовый лоб, изображая Уязвленные Чувства. — Послушай, старина, меня это сильно расстроило. Очень сильно. Мы с тобой друзья с детства. Так что ты уж не обижайся, если я что сказал не так…

— Ты поймешь наконец, — перебил его я, — что дело слишком серьезно?! Если ты прекратишь актерствовать и отбросишь хотя бы на пять минут этот псевдоприятельский тон, то…

— Понимаю, — сказал Мэтт, усаживаясь в кресло. — Но все равно это меня сильно выбило из колеи. Послушай, а к маме все это не имеет касательства? Ее-то никто не пробовал отравить?

— Спроси лучше Твиллса. Я не знаю.

— Послушай, Джефф. Ты… ты не говори обо всем этом, ладно? А то это мне страшно повредит. Ты даже не представляешь, до какой степени мне это может повредить.

Я с трудом взял себя в руки и спросил:

— Значит, ты отдаешь себе отчет в том, что кто-то в этом доме отравил твоего отца и попытался сделать то же самое с твоей матерью?

— Джефф, этого не может быть! Что за безумная идея! — Мэтт откинулся назад в кресле, рот искривился в широкой ухмылке. — Об этом не может быть и речи, разве что… Господи, ну конечно. Как это я не додумался раньше. Послушай, это все служанка, недаром она славянка или кто там еще… — Он сделался вдруг совершенно серьезным и немного жалким. — Нет, тут какая-то ошибка. В нашем доме на такое не способен никто.

— Пожалуйста, успокойся. Ты же сказал: мы все обсудим. Вот давай и попробуем. Глядишь…

— Но что тут обсуждать?

Я протянул ему портсигар, мы оба взяли по сигарете. Закурили, не говоря ни слова. Слышно было, как тикали часы.

— Можно обсудить атмосферу, что царит в доме…

— Господи! — фыркнул он. — Все как в любой другой семье. Хороший дом. Джефф, я его просто обожаю! — Некоторое время он курил и, выпуская клубы дыма, фыркал: — «Атмосфера»…

— Отношения между членами семьи сердечные?

— Послушай, у меня хватает ума, чтобы держаться в стороне. В этом мире, старина, надо уметь отличать главное от второстепенного. Я со всеми в отличных отношениях… Джинни воюет с отцом. Кларисса тоже. А мать пуще всех остальных. Но только не я. Знаешь, как я поступаю, Джефф? Я держусь от него подальше. Если он говорит мне: «Загляни ко мне в библиотеку, Мэтт, давай поговорим, как прежде», — я отвечаю: «Извини, папа, но мне надо уходить». И веришь ли, Джефф, я иду гулять. Порой он выглядит так смешно! — задумчиво произнес Мэтт. — Но знаешь, Джефф, он явно хочет почитать мне свою дурацкую книгу. О чем мне, собственно, с ним говорить? Он даже не учился на юридическом факультете. — Мэтт произнес последнюю фразу таким тоном, словно раскрывал страшную и позорную тайну. — Ну разве можно в это поверить? И еще он судья! Это же смех!

«Мэтью Куэйл-младший! Я бы с удовольствием свернул тебе шею. В тени великих законников прошлого, раскаты голосов которых вспоминают и по сей день, ты будешь копаться в мелких дрязгах, улаживать споры сутяг, и на твоей могиле напишут: „Он учился на юридическом факультете“. Но это потом, Мэтью Куэйл, а пока я постараюсь как следует тебя расспросить, и упаси тебя Бог сказать что-то подозрительное».

Тем временем Мэтт хлопнул по ручке кресла и вопросительно пробормотал, уловив мой взгляд:

— Господи, яд?.. Похоже, я кое-что начинаю понимать.

— Что именно?

— Если бы я только вспомнил, кто это сказал. Мы недавно говорили о ядах. С неделю назад.

— Кто же это был?

— Все мы. За обедом. Погоди, дай вспомнить. У меня это совершенно вылетело из головы. — Он махнул рукой и сделал гримасу. — Ну да, в тот день на обед была жареная баранина. Кто-то рассказал историю об одном древнем римлянине. То ли о Юлии Цезаре, то ли о Нероне, точно не помню. Я их вечно путаю. Так вот, кто-то из родственников этого типа хотел его отравить, но тот был начеку. У него был человек, который первым пробовал то, что ему подавали из еды и питья. И вот однажды ему подали суп, горячий, как черт знает что. Дегустатор сказал, что все в порядке, но посоветовал охладить, добавив чуть воды из кувшина. Они так и поступили. Но родственничек отравил воду в кувшине и в конце концов добился своего. Правда, боюсь, от этого тебе мало толку.

— А кто рассказывал об этом?

— Вот этого-то я и не могу вспомнить. По-моему, кто-то из девочек. Наверное, Джинни, она вечно читает всю эту ерунду. А впрочем, не все ли равно? — спросил Мэтт, вставая с кресла и поеживаясь. — В этом нет никакого смысла… Лично я…

Он замолчал. За окном послышался шум машины. Потом в окно ударил свет фар.

— Это или Джинни, или Кларисса, — сказал Мэтт, щелкнув пальцами. — Надо им рассказать. Пожалуй, это сделаю я. А впрочем, может, и тебе лучше… — Он явно пришел в возбуждение, но вот почему это произошло, я понять не мог. — Ты посиди здесь, — сказал он мне, — а я обо всем позабочусь. Они могут разволноваться. Одно слово, женщины. Если сам хочешь с ними поговорить, я их сюда пришлю. Погоди минутку, я только закрою дверь.

Он испускал искусственные улыбки и, чуть изгибаясь всем телом, пятился к двери. Он походил на человека, который вынужден подчиниться зову природы. Когда на веранде послышались шаги, он выскользнул из библиотеки.

Я задумался над его рассказом. Я понял, что кто-то из девочек читал Светония, историю о том, как Агриппина отравила суп старшего брата Нерона. Разговор, плохо вязавшийся с укладом дома Куэйлов. Статуя Калигулы в углу скалилась в насмешливой улыбке.

Да, обитатели Золотого Дома были способны на тонкости, недоступные сегодняшним рядовым злоумышленникам. Когда Клавдий занемог, его отравили, даже несмотря на то что усиленно охраняли. Его убили с помощью отравленного пера, которым он, на свою беду, решил воспользоваться, чтобы скорее вызвать рвоту. У современных убийц все проще — они кидают белый мышьяк в кофе жертвы, а то и вовсе отбрасывают такие устаревшие методы и прошивают своего врага автоматной очередью. И все же эта история Светония…

Господи! Я некоторое время смотрел на римскую статую, а затем кинулся к столу, ибо меня посетило предощущение разгадки. Я пытался понять, как могли отравить бренди. Но куски сургуча валялись тут же на столе, и они были явно слишком уж старыми. Так что печать была наложена давно. Кроме того, отравитель не мог знать, что у судьи будет гость, во-первых, и что судья вынет именно эту бутылку из погреба, во-вторых. Да и знай он это, он ни за что не угадал бы, какую именно бутылку возьмет Куэйл. Нет. Убийце было нужно, чтобы судья принял яд независимо оттого, будет ли он пить бренди, виски или какое-то другое спиртное. Но судья никогда не пил ни бренди, ни виски без содовой.

Кто-то слишком внимательно выслушал историю о кувшине с водой. Кто-то положил в сифон с содовой гидробромид гиоскина.

Отворилась дверь. Я виновато вздрогнул, положив руку на сифон. Убийство по-древнеримски в этом типично американском доме под ухмыляющимся взглядом однорукого Калигулы выглядело особенно зловеще. Я обернулся и увидел в дверях Вирджинию Куэйл.

— Я… С ними все в порядке? — спросила она, с трудом переводя дух. — Они в порядке. Джефф?

Лицо ее было румяным от мороза. Я успел уже забыть, какие у нее глаза. Они были большие, зеленые и с длинными ресницами. Внезапно они сделались такими знакомыми, а на меня так нахлынули воспоминания детства и юности, что я просто утратил дар речи.

Вирджиния двинулась ко мне, не снимая галош, которые гулко застучали по полу. Мне показалось, что Вирджиния до этого бежала. Она сбросила шляпку. Ее густые каштановые, коротко подстриженные волосы открывали высокий лоб, прядь дрожала у щеки. Уголок рта слегка дергался, отчего на лице появилось подобие кривой улыбки. На воротнике ее пальто из верблюжьей шерсти виднелись пятнышки от растаявшего снега. Тук-тук-тук — простучали ее галоши. Я взял ее холодную руку. Она дрожала.

— С ними все в порядке, Джинни, — сказал я. — Не волнуйся. Все хорошо.

В глазах ее было сомнение, затем она устремила их на меня с мрачной недоверчивостью, словно ребенок, и тихо сказала:

— Все это ужасно. Что нам теперь делать?

— Ничего делать не надо, Джинни. Мэтт, наверное, все уже тебе рассказал?

Она коротко усмехнулась:

— Да, он сообщил мне, что я должна говорить, а чего не должна. Ну его! Для меня это было прямо как удар по голове. Я возвращалась домой, боялась, что мне влетит от отца, и вдруг… Я могу зайти к нему, Джефф? Я его очень люблю, что бы они все там ни говорили.

— Пока лучше не надо. Он в хороших руках.

Она кивнула с тем же мрачным видом. Но дышала она уже не так тяжело.

— Да, Уолтер — молодец. Он просто ангел. Единственный. Но послушай, ты не шутишь? Отец не при смерти?

Она говорила, лихорадочно вглядываясь мне в глаза. Я ответил:

— Господи, нет. Это просто доброе старое несварение желудка. Завтра он будет в полном порядке. Нет никаких причин волноваться.

Я отпустил ее руки, и Вирджиния села на подлокотник одного из кресел. Уставясь в пол, она медленно похлопывала шляпкой по ноге. Лицо ее затеняли густые волосы, но я отчетливо представлял себе ее черты, ее напряженную сосредоточенность. Наконец она глухо сказала:

— Мэтт… он ведет себя как адвокат с сомнительной репутацией. Он сказал мне: «Ты не должна отвечать ни на какие вопросы. Ни на какие вопросы!» И это когда речь идет о его родном отце. Джефф… ты ведь не…

— Ты сама прекрасно знаешь.

— Тогда… тогда можно, я задам тебе вопрос?

— Ну конечно. Если только я смогу на него ответить.

— Значит, так… — Водя носком галоши по полу, Вирджиния, казалось, делала над собой большие усилия, чтобы выговорить всю фразу: — Он что… он пытался сделать это сам?.. Попытался покончить с собой?

— По-моему, нет.

— О Господи! — прошептала она. — Я так и знала.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Нет-нет, — заговорила она, отчаянно жестикулируя. — Я не знала, что именно произойдет, просто я подозревала: что-то должно случиться. Что-то ужасное. Каждый раз, когда я возвращаюсь домой, меня прошибает ледяным потом. Я жду беды. А когда Мэтт заговорил со мной сейчас… я вдруг подумала…

— Послушай, Джинни. Надо взять себя в руки. Сними пальто, выкури сигарету. На тебе лица нет.

— Посмотрела бы я на тебя, — сердито отозвалась Джинни, — если бы ты пожил в этом доме. Ну да ладно.

Она вздохнула и скинула галоши, сняла пальто, а шарф бросила на спинку кресла. Меж бровей у нее обозначилась печальная складка, а в глазах появилось лукавое выражение. Она посмотрела на меня, медленно постукивая туфлей о ножку кресла, и сказала:

— Кстати, я, по-моему, даже не поздоровалась. И это после такой долгой разлуки. Ну ничего, я уже пришла в себя. Дай мне сигарету. Ты повзрослел.

— И ты тоже. И ты очень хороша собой.

Возникла пауза. Вирджиния извлекла сигарету из моего портсигара и, пристально поглядев на меня, произнесла:

— Я рада слышать это от тебя. Но я сыта по горло свиданиями в машинах с недоумками, которые сообщают мне, как отлично они преуспевают в торговле недвижимостью и как скоро они надеются… Благодарю покорно! — Она закурила сигарету и энергично выпустила клуб дыма. — Я имею в виду, как скоро они надеются заработать столько-то на этом и столько-то на том. Ну что ж, пусть зарабатывают на здоровье. Но при чем тут я? Меня это не волнует.

— Ты хочешь сказать, что сегодня тебе как раз пришлось такое выслушать?

— А! Не будем об этом. Только вот я хотела бы знать: неужели мужчины живут в убеждении, что женщинам так интересны их деловые подвиги?

— Ну а если женщина влюблена?

— А! Это совсем другое дело. Их интересует личность. Они будут думать о том, как неустрашимо их любимый покупает дома, продает земельные участки и как доблестно он играет на бирже недвижимости, если, конечно, таковая имеется. — Джинни нахмурила лоб и проговорила: — Для женщины главное — это человек. Вот предположим — это только гипотеза, учти, — что я влюбилась в каменщика. Ты меня понимаешь? Так вот, я, конечно, часами бы завороженно слушала его рассуждения о качестве и способах кирпичной кладки, но представляла бы его, моего любимого, как он орудует мастерком…

Джинни явно пришла в себя. Глядя в ее зеленые глаза, делавшиеся бездонно-серьезными, когда что-то беспокоило их хозяйку, и в которых постоянно чувствовалось легкое удивление перед какой-то неведомой загадкой, я понял, до чего же я рад встрече с Вирджинией Куэйл. Она была одновременно и незнакомой, и старой приятельницей. Говоря с ней, я испытал трепет возбуждения от общения с новой женщиной и умиротворение от встречи с хорошей знакомой. Когда-то мы любили гулять по аллее, обсаженной ивами, серебристо-зелеными в лунном свете. Мы проходили через арочный мост, под которым журчала, падая, вода, и любовались звездочкой, видневшейся в проеме между деревьями. Как загадочно-таинственно шумела вода вечерами, какою прохладой веяло от ив! Мы начинали с шуток, а заканчивали серьезными философскими беседами, тянувшимися допоздна.

— О чем ты задумался? — спросила Джинни.

Я вернулся мыслями обратно в унылое настоящее.

— Об этом доме. О том, как странно вели себя все сегодня. Безумный спектакль.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну вот, например, ты слышала о чем-то белом, бегающем по шкафу в буфетной?

Наш хрупкий союз рухнул, разлетелся вдребезги. Угасла звездочка из прошлого, освещавшая нечто общее, понятное лишь нам двоим. Оставалось лишь невысказанное вслух слово «убийство». Джинни ахнула, затем разразилась истерическим смехом.

— Значит, все всплыло? Ты знаешь мрачную тайну, Джефф? Ну, это просто прелесть.

Я не был готов к такому стремительному крушению установившейся было общности. Смех перешел в кашель. Вирджиния неудачно затянулась сигаретой.

— Ты знаешь об этом, Джинни?

— Знаю об этом? Боже, еще бы мне не знать! С этого-то все и началось. — Она метнула на меня яростный взгляд. — Из-за этого-то мама впала в такую меланхолию, что почти утратила дар речи, а отец и вовсе потерял голову.

— Но что это?

— Что? Я не знаю, — отозвалась Джинни и, фыркнув, добавила: — Он говорит, что это рука мраморной статуи.

Глава 5 ШУТНИК-ОТРАВИТЕЛЬ

— По крайней мере, — быстро добавила Джинни, — я знаю, что он так думает. Но он помалкивает об этом. Лучше бы уж не таил в себе такую тяжесть. — Увидев, что я смотрю на статую Калигулы, Джинни кивнула и энергично продолжила: — Да, я знаю, это выглядит каким-то безумием. Я знаю, что он немного помешался, но нам-то от этого не легче. Ему мерещится рука, которая подкрадывается к нему по ночам, но страдаем-то от этого мы. Мы знаем, что это его больное воображение, но все равно, когда он с воплями просыпается ночью…

— Джинни, — перебил я ее срывающимся голосом, — а ты уверена, что это больное воображение?

Мне показалось, что комната вдруг сделалась огромной, что самый легкий шепот разносится по ней гулким эхом, а тиканье часов доносится из пропасти. Или, наоборот, Джинни вдруг как-то съежилась, уменьшилась. Только глаза остались огромными.

— Дело в том, — продолжал я, — что я узнал об этом не от твоего отца. Мне рассказала об этом Мери.

— Я… я думаю об этом… да, думала… — Она говорила странным тоном, словно во сне, и пристально смотрела на свою сигарету. — Но тогда тем хуже…

— Тем хуже?

— Просто, если все эти годы он действительно видел это, тогда, похоже, кто-то из домашних жестоко издевается над ним. Кто-то постоянно пугает его. И он в это верит. Это куда хуже, чем если бы все это ему просто мерещилось.

В ее голосе звучали интонации девочки, отвечающей на вопросы в классной комнате. Темные волосы лезли ей в глаза, Джинни откинула пряди все в той же сомнамбулической манере.

— Конечно, Джефф, мы не верим ни в какие потусторонние силы. И я готова поверить, что отец и впрямь все это видит, что это не плод его воображения. Но это же ужасно. Ужасно знать, что среди тех, с кем ты вместе живешь, ешь и пьешь, находится человек, который регулярно, систематически, изо дня в день, вернее, из ночи в ночь пугает твоего отца. Нет, так дело не пойдет. Надо звать на помощь здравый смысл.

Я сказал:

— Послушай, будь же благоразумной. Твой отец самый серьезный, самый практичный человек в мире. Он не из тех, кто пугается темноты. С какой же стати ему…

— Не знаю, — удрученно отозвалась Джинни. — Я просто не знаю…

— Ну, так что же делать?

— Вот видишь! Не будем об этом спорить, Джефф, — сказала она глухим голосом. — Он стал таким с тех пор, как Том ушел из дому. — На лбу снова появилась морщина, глаза Джинни как бы устремились внутрь. — Можно было бы заподозрить во всем проделки Тома. Только все знают, что Том тут ни при чем. Он далеко.

— Расскажи мне об этом поподробнее.

— Ну хорошо… Может, кто-нибудь…

Отчаянным движением руки Джинни бросила сигарету через комнату в сторону камина.

— Помнишь, как мы тут жили? Мы делали что хотели, а папа был слишком занят своей работой, своими книгами и не вмешивался. Да и мама тоже нам не мешала — помнишь? Она смотрела на нас с улыбкой. Она по-настоящему любила только Тома. Она всегда называла его «мой маленький». Его это страшно унижало. Собственно, всю кашу заварил как раз он. Ты ведь не общался с ним в те дни, правильно? Я имею в виду те дни, когда мы начали думать и гадать, что будем делать, когда окончим колледжи.

Я покачал головой, а Джинни продолжала:

— Он всегда был сущим чертенком. А потом все стало еще хуже.

Да, я помнил луну, туманную дымку над деревьями, серебряную воду в бассейне. Крики, шум, смех. Кларисса пригласила в дом какую-то футбольную звезду. Как же возненавидел гостя Том! Он ненавидел всех спортсменов, потому что сам хотел быть спортсменом, но у него ничего не получалось. Я помню, как он сидел у края бассейна в мокрых купальных трусах, обхватив руками колени. Вдруг всплеск, серебряная гладь бассейна треснула, как зеркало, — Кларисса и ее гость прыгнули в воду и поплыли, лихо вспенивая воду, ловя ртами воздух. Высокие тополя четко вырисовывались на залитом лунным светом небе. «Чертов осел!» — бурчал Том. Желтые и оранжевые японские фонарики мерцали, тихо покачиваясь на ветках деревьев. На веранде играла пластинка «Никто не солгал».

— У него был скверный язык, — задумчиво проговорила Джинни. — С раннего детства. Помнишь, у него была разбойничья пещера в каретном сарае. В общем, и тогда другие дети его ненавидели. А ты… ты потом уехал за границу… остался там надолго. Ну, а мы здесь прозябали. Мы танцевали, мы немножко выпивали… чтобы почувствовать себя раскованными… мы продолжали эти глупые романы, где несколько поцелуев заставляли тебя поверить, что это и есть любовь… Прозябали. Хорошее слово.

Она вдруг на глазах постарела, осунулась. Затем, помолчав, заговорила снова:

— Но у Тома в жизни был лишь один интерес. Помнишь?

— Он хотел стать актером?

— Да. Но в доме он оставался прежде всего потому, что ему нравилось противоречить папе. Папа хотел, чтобы Том стал юристом. Том терпеть не мог юриспруденцию. Они постоянно ссорились, хотя папа был уверен, что Том рано или поздно бросит эти свои шуточки… Даже тогда все было бы не так плохо, если бы Том не оскорблял папиных кумиров. Бут, Баррет и Ирвинг для него были сборищем халтурщиков, Шекспир писал чепуху, и так далее… Признаться, я не понимала, как все это серьезно, до того последнего вечера. Это было пять лет назад, во время пасхальных каникул — тогда еще была самая настоящая снежная вьюга. Я точно не знала, что произошло. Папа никогда не говорил об этом. Я была у себя наверху, одевалась — мне надо было уходить — и вдруг услышала, что в библиотеке идет страшный скандал. Крики доносились даже до моей комнаты. Судя по всему, папа ударил Тома. Когда я опрометью сбежала вниз, Том выскочил мне навстречу из библиотеки. Изо рта у него текла кровь. Он крикнул: «Я застрелю старого черта!» — и ринулся наверх за ружьем. Он получил три медали за меткую стрельбу. Мама была в слезах. Она кинулась к Тому на шею, потом обернулась и крикнула папе драматическим тоном: «Ты поднял руку на ребенка? Ты поднял руку на ребенка?» Папа был весь серый. Он стоял, опершись рукой на столик. Был такой крик, что просто ужас. В конце концов Том утихомирился, но отца он не простил и вскоре ушел из дому. Он собрал свои вещи в сумку и пошел. Мери обливалась слезами и говорила: «Не уходи, у нас ведь гости!» Но Кларисса сказала: «Оставьте его в покое. Если он хочет валять дурака, пусть валяет!» Мама буквально повисла на Томе, когда он двинулся к двери. Помню, как смешно он нахлобучил шляпу на глаза. Отец сидел на стуле, закрыв лицо руками, а Том на прощание сказал: «Я все тебе сообщил. Тебя навестят ночью, можешь в этом не сомневаться». Он вышел, закрыл за собой дверь и двинулся в город. Больше мы его не видели.

Джинни порылась в карманах и вынула пачку сигарет. В глазах Джинни были испуг и растерянность. Она делала судорожные глотательные движения и никак не могла вытащить сигарету из пачки.

— Мы звонили повсюду, — продолжала она. — Отец был в неистовстве. Мама смерила его уничтожающим взглядом и ушла к себе. В ту ночь она пыталась покончить с собой, приняв веронал, но доза оказалась слишком маленькой.

— Куда же отправился Том?

— Мы так и не выяснили этого. По-моему, он отправился к старому адвокату, с которым у них была большая дружба, — от него Том научился латыни еще до того, как пошел в школу. Думаю, тот дал ему денег. Впрочем, Марлоу ничего нам об этом не сказал. Отец обиделся на него страшно. Я знала, что Том не вернется. Он был тверд, как железо. Он никогда и ничего никому не прощал.

Я зажег спичку и поднес ее к сигарете Джинни. В пламени спички я увидел глаза Джинни — растерянность прошла, появилось спокойствие.

— Дальше начался один сплошной кошмар. В середине ночи…

— Той же самой?

— Да, спать мы легли поздно. Мы вовремя спохватились насчет… мамы. — Джинни передернула плечами. — В общем, она осталась жива. Но в середине ночи мы вдруг услышали вопль. Я решила, что это мама. Я спала в одной комнате с ней, но когда я открыла глаза, то увидела, что она спит. Я выбежала в холл второго этажа. Светила яркая луна, и я увидела, что в холле стоит папа в ночной рубашке. Затем из своей комнаты вышел Мэтт, потом Мери. К этому времени папа совсем пришел в себя, сказал, что с ним все в порядке, хотя было видно, как его бьет озноб. Он что-то сказал насчет…

Джинни запнулась, и я спросил:

— Где он спал в ту ночь?

— Внизу, в библиотеке. Мама отказалась спать с ним в одной комнате. Он выбежал из библиотеки и стал подниматься по лестнице наверх. Джефф, ты должен это знать. Он бормотал что-то невнятное про белое с пальцами, про то, что это белое пробежало по столу в библиотеке.

Оконные рамы снова задрожали. Джинни бросила на них взгляд, а потом метнула недокуренную сигарету в камин. Напряжение в комнате нагнеталось все сильнее и сильнее. Страдание делалось материально осязаемым — словно мимолетное прикосновение крыла летучей мыши. В библиотеку вошел Мэтт. Он сразу понял, в чем дело. Хлопнув дверью, он рявкнул:

— Джинни! Ты распустила язык…

— Не твое дело, — спокойно отозвалась его сестра.

— Полощешь грязное белье при посторонних…

— Мэтт, ты поэтическая натура. Слышать от тебя метафору…

— По-моему, я говорил, чтобы ты этого не делала. — Он, кажется, пытался подавить ее, проявляя опасное спокойствие. — Ты, видно, хочешь, чтобы об этом судачили на всех городских перекрестках?

Джинни взяла меня за руку и задумчиво произнесла:

— Не надо бить его, Джефф. Это все равно что подраться с кулем муки. Скажи мне, Мэтт, как ты находишь клиентов?

Мэтт не ответил. Он тупо поглядел на нас, потом сел в кресло и внезапно стал рыдать.

— Не обращайте внимания, — судорожно бормотал он. — Это у меня плохо получается. У меня вообще ничего не получается. И похоже, теперь настанет мой черед. Я только что говорил с Твиллсом. Он сообщил мне, что в маминых гренках был мышьяк. Если бы она съела их все… Ну, перестаньте на меня так смотреть! — сварливо воскликнул он. — Я тут ни при чем.

— Ладно-ладно, — смущенно забормотала Джинни. — Мужайся, Мэтт. Мы к тебе хорошо относимся. — Она встала и неловко похлопала его по спине. Я испугался, что и она сейчас разрыдается — ее глаза предательски заблестели. Теперь мне стало совершенно понятно, в каком страхе и нервном напряжении жили обитатели этого дома.

— Вы знаете, что мне сказал Твиллс? — осведомился Мэтт. Он снова пришел в себя, но глаза его сверкали. — Он сказал: «Ну, теперь-то я тут главный, и ваши жизни зависят от меня». Потом он показал мне пробирку, в которой была какая-то молочного цвета жидкость, и сказал: «Это мышьяк. Более того, я знаю, кто его положил в еду». Тьфу, черт… Джефф, разберись с этим, а? Забудь, что я тебе наговорил. Боюсь, эта маленькая очкастая крыса думает, что это сделал я. И он еще добавил: «Я знаю, кто подложил гио… — не помню, как там он называется, — в сифон с содовой».

Твиллс, стало быть, тоже заподозрил сифон. Дело принимало серьезныйоборот.

— Ладно, — сказал я Мэтту. — Джинни начала мне рассказывать о том, что происходило в вашем доме…

— В общем-то ничего такого особенного не происходило, — сказала Джинни. — С тех пор, однако, все изменилось. Папа стал запираться в библиотеке наедине с бутылкой. Мы только слышали, как он расхаживал взад-вперед, а мама начала впадать в приступы меланхолии. Я надеялась, что рано или поздно все образуется. Но впервые я почувствовала, что все непоправимо катится к худшему, через пару месяцев. Как-то вечером я сидела с одним молодым человеком… не важно, как его зовут… на веранде в укромном углу, как раз под окном библиотеки. Вон там. — Она показала рукой на три окна, что выходили на гору. — Мы сидели на качелях, курили. Стояло лето. Окно было открыто, но жалюзи опущены. Отец был в библиотеке и, похоже, услышал нас. Внезапно он выскочил на веранду с перекошенным лицом. Он прорычал: «Сейчас же вынь изо рта сигарету! Ведешь себя как вульгарная девка!» Затем он напустился на Дела, который сидел, обняв меня за плечи. Кончилось тем, что он велел мне идти в дом, и там я получила от него первую лекцию. Он расхаживал по библиотеке, нахмурившись, и выговаривал мне: я вела себя слишком вольно. Я делала все, что моей душе было угодно. Я не уважала ни родителей, ни Господа Бога. Слишком вольное поведение и погубило моего братца Тома. Это и меня до добра не доведет — эти поздние приходы домой и отсутствие сведений, где и с кем я была.

Это было только началом. Затем он устроил страшный скандал Клариссе, когда она отправилась на танцы и вернулась домой, слегка пошатываясь. Той осенью он ушел в отставку. По его словам, чтобы писать книгу и приглядывать за нами. К маме обращаться за помощью было бесполезно. Она собрала все вещи Тома: книги, фотографии и даже одежду, — перенесла их к себе в комнату и не позволяла никому трогать.

— Но послушай, — сердито вставил Мэтт, выпячивая подбородок, — ты рисуешь его каким-то тираном и деспотом. Но это не так, Джефф. Она просто на него обижена.

— Может быть, он и не был тираном, — пожала плечами Джинни и мрачно добавила: — По крайней мере по его собственным представлениям о жизни. Но тебе до этого никогда не было дела, Мэтт. Ты всегда оставался маленьким светловолосым пай-мальчиком. Ты всегда правильно одевался, ходил в правильную школу. Ты хорошо играл в гольф — настолько хорошо, чтобы тебя считали удачливым бизнесменом. Художник, написавший портрет твоей души, назвал бы свою картину «Толпа».

— Говори-говори, — отозвался Мэтт, — но я-то по крайней мере нормальный человек, а не придурок, как Том или тот осел англичанин, по которому ты так сходила с ума.

— Перестань сейчас же! — крикнула Джинни и, стиснув ладони, встала и подошла к окну.

Мэтту это доставило большое удовольствие. Он обратился ко мне:

— Этого парня звали Росситер. Его выгоняли со всех работ. Кончил тем, что работал в «Саммите» мальчиком на побегушках.

— Он уехал. Все уезжают! — крикнула Джинни, оборачиваясь к нам от окна. Губы ее дрожали. — Все вырастают. Кроме меня.

— Тебя никто силком не держит, — напомнил Мэтт. — Можешь повторить опыт Тома, если очень хочется.

Джинни посмотрела на камин, на потолок, на стену, словно искала выход. Ее раскрасневшееся лицо вдруг сделалось цинично-усталым.

— Да уж, надо честно признать: я из рода Куэйлов. Стало быть, я такая же бесхребетная. — Она стиснула рукой спинку кресла и прикрыла глаза. — Я не ухожу из этого дома, потому что не смею. Я боюсь вступить в сражение за свои права. Мое дело сидеть и помалкивать. Мы все останемся здесь, пока папа…

— Не будет отравлен, так? — осведомился Мэтт.

Я почувствовал, ощутил физически ненависть, возникшую между ними. Но в этот момент от двери раздался голос:

— Что тут у вас творится?

В голосе было недовольство и манерная медлительность. Так разговаривают красавицы, прелести которых в последнее время окружающие перестали ценить в полной мере. В дверном проеме стояла Кларисса Куэйл. Она держалась рукой за дверную ручку, голова ее была слегка запрокинута, а брови чуть приподняты. Это было Появление, и для вящего эффекта не хватало только боя часов, возвещавших полночь. Это все могло бы показаться комичным, если бы дело не приняло столь драматический оборот, и если бы она не сохранила остатки былого обаяния. Темные волосы с пробором посредине образовывали над ушами подобие блестящих колес. Высокие скулы. Голубые глаза Мадонны. Под подбородком виднелась пухлая складка. Голова, чуть откинутая назад, четко вырисовывалась на фоне мехового белого воротника.

Лет двенадцать назад я вспоминал о ней, когда читал романы об искательницах приключений. Возможно, она тоже видела себя такой вот искательницей. Я мысленно освобождал ее из плена у титулованных злодеев. Но теперь она выглядела как недовольная оперная примадонна. Странно…

— Что, в конце концов, тут происходит? — повторила она. — Скажите мне!

Она томным жестом стала снимать длинные белые перчатки. Какое-то темное предчувствие подсказало мне, что Кларисса явно принадлежит к литературному кружку и вернулась с их собрания. Ее блестящие равнодушные глаза оглядывали собравшихся в библиотеке. В ней было нечто от судьи.

— Послушай, Кларисса, — начал Мэтт, но замолчал, облизывая пересохшие губы. Похоже, к ней он относился лучше, чем ко всем остальным. — Это ужасно… но кто-то попытался отравить отца.

Затем в комнату вбежала Мери, и они с Мэттом начали говорить одновременно. Кларисса не утратила своей надменности, хотя слова сыпались на нее со всех сторон. Она явно была встревожена и даже в какой-то момент попятилась, словно ее родственники собирались на нее напасть, но заговорила она все тем же тоном:

— Отравить отца? Но это просто кошмар!

— О Господи! — не удержалась Джинни.

Кларисса недовольно на нее покосилась.

— Извини, милая, если я задела твои чувства, — сказала она с плохо скрываемой злобой.

— Что ты, что ты! — отозвалась Джинни. — Все в порядке.

— Оставь ее в покое! — рявкнул Мэтт и, взяв Клариссу за руку, с нежностью слона проговорил: — Все в порядке, Кларисса. Понятно? Все в порядке. Он вне опасности. Уолтер сделал все, что нужно.

— Да-да, Мэтт. Он… он, наверное, выпил что-то не то по ошибке?

Джинни проявляла наибольшее хладнокровие среди всех собравшихся. Она откинулась на спинку кресла, взметнув гриву каштановых волос, и полузакрыла глаза. Затем четко произнесла:

— Все это очень похоже на попытку убийства. Яд был не из тех, что можно выпить по ошибке.

Итак, слово «убийство» было произнесено впервые одним из Куэйлов. Оно произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Мэтт посмотрел на Мери, затем на Клариссу, затем на меня. Лоб его покрылся испариной. Я снова услышал, как тикают часы.

— Не надо так говорить, — недовольно проскрежетал Мэтт.

Из-за какого-то фокуса с освещением лица в полутемной комнате вдруг показались мне какими-то светящимися. Мери очень напоминала рембрандтовский портрет своей каштаново-коричневой гаммой. На ее лице проступили глубокие тени. Она взяла шубку Клариссы, чтобы ее унести, и лицо ее причудливо контрастировало с белым мехом.

Тик-так-тик-так… Часы тикали.

— Мне это нравится не больше вашего, — ровным голосом произнесла Джинни. — Но надо признать факты. Надо перестать обманывать самих себя. Если так будет и дальше продолжаться, мы все сойдем с ума.

— Лично я считаю, что это Джоанна, — заявил Мэтт, вынимая и роняя платок. — Она или кто-то, тайно проникший в дом.

— Глупости, — перебила его Джинни, — и ты сам это прекрасно понимаешь.

Тик-так. Тик-так…

Кларисса между тем сидела неподвижно, ее ноздри слегка раздувались, а глаза были широко раскрыты. Внезапно она сказала нечто заставшее остальных врасплох.

— Это не морфин? — осведомилась она.

— Какой еще морфин! — напустился на нее Мэтт.

Кларисса совершила промах и теперь сама это поняла.

— Я… просто вы сказали, это то, чего нельзя выпить случайно, ну а я знаю, Уолтер давал маме морфин, вот я и подумала, вдруг он и папе дал его по ошибке. — Она нервно рассмеялась. — Ну ладно вам, хватит меня пугать. Все равно у вас ничего не выйдет. Как только вы завели обо всем этом речь, я сразу поняла — это не всерьез.

Три яда, сказал Твиллс. Три яда. Теперь в дополнение к гиоскину и мышьяку мы услышали о морфине. Разумеется, объяснение Клариссы было неправдой. Она вертела вокруг запястья браслет и смотрела на нас осуждающе. Мэтт снова заговорил, и это далось ему не без труда:

— Что ты хочешь сказать? Почему ты поняла, что мы не всерьез?

— Ну я же видела папу у окна, когда входила в дом.

Глава 6 ЧЕРЕП И КОСТИ

Сердито наморщив лоб, она крикнула:

— Ну что вы так смотрите на меня? Я говорю правду. Я действительно его видела. В комнате было темно, светила луна, и я увидела его, когда подъезжала на машине к гаражу.

— В каком же окне ты его видела?

Кларисса повысила голос, чтобы скрыть страх:

— В окне кабинета Уолтера. Мне это показалось странным. Глаза у него были широко раскрыты, а руками он опирался на раму. Я помахала ему, но он не заметил.

— Он, похоже, встал с постели! — воскликнула Мери. — Его там положили спать. Мэтт, пожалуйста, пойди и посмотри. Если он упадет и расшибется, я никогда этого себе не прощу.

Мери бесцельно поглаживала шубку и, кажется, полагала, что наличие на руках у нее этой вещи мешает ей самой пойти к отцу. Мэтт выбежал из комнаты.

— Вот видите, мои милые, — продолжала Кларисса, воспринимая все это как выпад лично против нее. — Вам меня не напугать, как бы вы ни старались. Я сразу поняла: ничего особенного не произошло. Поэтому в будущем постарайтесь держать себя в руках.

Высказав этот упрек, она двинулась по комнате походкой киноактрисы. Увидев на спинке одного из кресел пальто и шарф Джинни, она сняла их таким движением, каким берут земляного червяка, и села.

— Послушайте! — воскликнула она, глядя на меня. — В вашем лице есть что-то удивительно знакомое. Неужели…

Я объяснил, почему мое лицо показалось ей удивительно знакомым. Джинни издала смешок.

— Ну разумеется! — воскликнула Кларисса. — Как поживаете, Джефф? — Она ослепительно улыбнулась и томно протянула мне руку. Я подавил желание поцеловать ее с поклоном, ограничившись рукопожатием. Она же продолжала: — Как мило, что вы снова у нас. Я помню вас еще ребенком. Только жаль, что вы нас посетили, когда весь дом в таком смятении.

Несмотря на сильный испуг, Мери немного посветлела лицом и выпрямила свою худую спину, словно желая гордо провозгласить: «Ну вот, наконец-то тебе сказали „добро пожаловать“ так, как это подобает в хороших домах. Лично я так не умею». Но вместо этого она лишь застенчиво и смущенно улыбнулась. Так или иначе, это стало короткой передышкой среди терзаний и страхов. Но поток красноречия Клариссы был прерван появлением доктора Твиллса. Он быстро вошел в комнату, а с ним и Мэтт.

— Здравствуй, милая, — сказал доктор жене.

Та ледяным взором окинула его рубашку без воротничка, мешковатый костюм, взъерошенные волосы, окаменела — и с большим усилием заставила себя проглотить слова, которые уже написались в ее глазах.

— А, Уолтер, привет, — сказала она и, отведя глаза в сторону, испепелила взглядом часы на камине.

Доктор же заговорил с ироническими интонациями:

— Ты, вероятно, ошиблась, дорогая. Судья Куэйл спит крепким сном на кушетке в моем кабинете. Ты уверена, что видела именно его, а не кого-то другого?

Кларисса пожала плечами и ответила:

— Мне кажется, Уолтер, я достаточно хорошо знаю собственного отца… Конечно, если ты настаиваешь…

— Одну минуту, — сказал доктор резким голосом. Это так не соответствовало его обычно кроткой, стеснительной манере изъяснятся, что все домочадцы застыли на своих местах. — Мне кажется, пора нам поговорить начистоту, — продолжал он. — Лично я слишком долго терпел все эти милые шалости. Если кому-то доставляет удовольствие устраивать фокусы с белой рукой, то, как говорится, на здоровье. Но мне…

Его слушатели окаменели. Упоминание этого запрещенного предмета произвело ошеломляющий эффект. Это подействовало сильнее, чем упоминание о ядах.

— Уолтер, — начала Кларисса с плохо сдерживаемой яростью, — если у тебя хватает ума говорить об этом при чужих…

— Именно потому я и заговорил об этом, что в доме появился посторонний человек, — холодно перебил ее Твиллс. — Ибо он сможет выслушать это спокойно и не станет потом рассказывать об услышанном на всех углах. Вы же хотите это замолчать. Даже если ваш отец сойдет от этого с ума, вы все равно будете говорить, что ему все это просто мерещится, вместо того чтобы как-то помочь. Вы бросили его на произвол судьбы.

— Я не понимаю, о чем вы, — сухо сказал Мэтт.

— Все вы прекрасно понимаете. Повторяю, об этом лучше поговорить начистоту. Если бы все это сводилось к глупой шутке, ну что ж — на здоровье. Но дело принимает иной оборот. Тут уже пахнет убийством. — Твиллс говорил сквозь зубы, напряженно постукивая костяшками пальцев по столу. — А раз это убийство, то учтите: за такое людей отправляют на электрический стул. Это вы понимаете?

Наступило молчание. Потом Мери прошелестела:

— Но что же нам делать?

— Похоже, все придерживаются мнения, — иронически отозвался Твиллс, обводя взглядом присутствующих, — что полицию лучше в это не впутывать, так?

— Боже, нет, конечно! — воскликнул Мэтт.

— Отлично. В таком случае есть смысл довериться именно постороннему, непредубежденному человеку. Мистер Марл, вы готовы посвятить этому свое время?

Снова воцарилась тишина. Затем Мэтт глухо сказал:

— Это значит… это значит, нас будут допрашивать так, словно мы…

— Именно.

— Но я же говорил… эта самая Джоанна…

Мэтт продолжал сражение на прежних позициях.

Отчаянно и смехотворно. Твиллс посмотрел на него, сморщив лоб.

— Джоанна здесь лишь два месяца. Она появилась уже после того, как начала действовать мраморная рука. Да и грабителям ни к чему такие фокусы. Итак, готовы ли вы этим заняться, мистер Марл?

Я оглядел лица собравшихся. Каждый пытался сделать вид, что лично его это не очень касается, и вместе с тем все они испытывали странное облегчение от того, что нависшая туча разразилась грозой. Лица напряглись, окаменели. Джинни уселась на краю стола и вертела в руках карандаш. Густые, цвета бронзы волосы загораживали часть лица и весело искрились под лампой. Мэтт оперся на каминную полку, его подбородок был приподнят, и в глазах появилось такое выражение, словно он уже сидел на стуле и давал показания. Мэри ходила по комнате, улыбалась всем подряд, но вскоре она прекратила свое бесцельное кружение. Твиллс расположился за креслом жены, которая с безучастным видом закуривала сигарету.

— Во-первых, скажите, есть ли в доме мышьяк? — спросил я.

— Есть, есть! — крикнула Мери, причем столь внезапно, что мы все повздрагивали. — И очень много, Джефф. От крыс. Его кладут им в норы, и они дохнут.

— Кто покупал мышьяк?

— Собственно, покупал его я, — улыбнулся Твиллс. — В городе, в аптеке Локка. Меня попросила Мери. Она, кажется, убеждена, что это входит в обязанности тех, кто связан с медициной.

— Ну конечно, Уолтер. Представляете, я вхожу в аптеку и прошу продать мне яд.

— Где хранится мышьяк? — продолжал я.

— В буфетной. Но по ошибке его взять нельзя. Он в коробке, на которой написано «Яд» и еще изображены череп и кости.

— Но все равно кто-то мог совершенно свободно получить к нему доступ… Пожалуйста, не волнуйтесь. Нам надо во всем спокойно разобраться.

— Да, — признала Мери очень сухим тоном. — Вполне мог, если очень захотел бы.

После этой реплики все стали напряженно переглядываться, Джинни бросила карандаш на стол и сказала:

— Лично я понятия не имела, где хранилась эта жестянка. Это не дом, а склад яда. В кухню всегда может войти любой…

— Кто покупает провизию? — спросил я.

Все поглядели на Мери, и она снова почувствовала себя неуютно в свете всеобщего интереса. Она нервно пригладила свои и без того гладкие волосы.

— Это делаю я, Джефф. Я заказываю продукты в городе, и их сюда привозит машина. Но со вчерашнего дня…

— Что же произошло вчера?

— Со вчерашнего дня машина от магазина Сейлса — там мы обычно делаем наши покупки — сломалась. Я бы сама съездила в город за заказом, только я не умею водить машину. Поэтому сегодня ездила Кларисса.

Кларисса встала и затушила сигарету в пепельнице. Уголки ее широкого рта опустились вниз.

— Да, я привезла продукты, — сообщила Кларисса. — Битком набитую машину. Словно девочка на побегушках. Хотя я уже оделась, чтобы ехать в…

— Вы поехали днем?

— Да, чтобы успеть до закрытия магазина. Слушайте, Джефф, что вы хотите этим доказать?

— Кстати, вы и сифон этот тоже привезли?

— Сифон? — Она бросила на меня непонимающий взгляд. — Ах, вы про сифон с содовой? Да, теперь я вспомнила: еще я повезла сдавать много пустых сифонов. За них возвращают ведь часть денег…

— Вы уверены, что вы купили именно этот сифон?

— Господи, ну конечно! Это ведь так, Мери?

— Да, — кивнула та. — Я это хорошо помню. Как только ты его привезла, я взяла и поставила на столик в библиотеке, потому что папе он бывает нужен. Он ничего не станет пить без содовой. Он ждал сифон, и еще на столе была бутылка виски… Поймите меня правильно! — вдруг воскликнула она. — Папа не был пьяницей. Честное слово. Я никогда не видела его пьяным.

— Может быть, лучше, если бы он им был, — мрачно изрекла Джинни.

— Минуточку, — сказал я. — Значит, Мери принесла сифон в библиотеку? Ваш отец не наливал из него воды?

— Да, он налил и выпил. Я еще немножко постояла здесь, и мы поговорили. Он был в хорошем настроении. — Ее лицо вдруг обрело горделивое выражение. — Он еще погладил меня по щеке и сказал, что просто не представляет, что бы без меня делал.

— В какое время это произошло?

— Время?.. Точно не помню. Подождите… Вспомнила. Это было примерно в четверть шестого, как раз тогда и приехала Кларисса. Папа ждал содовую, и я сразу понесла ему сифон.

— Долго вы пробыли в библиотеке?

— Примерно до половины шестого. — Мери очень хотела помочь расследованию — она говорила быстро, порой даже неразборчиво. — А потом я ушла: надо было готовиться к ужину. За Джоанной, когда она стряпает, нужен глаз да глаз.

Я подозревал, что яд был положен в сифон между половиной шестого и восемью, когда появился в доме я. Увидев, что собравшиеся сильно волнуются, я снова заговорил:

— После этого ваш отец все время находился в библиотеке?

— Нет-нет, — возразил Мэтт. — Я вернулся домой из офиса примерно в половине шестого и увидел, как он шел в направлении кухни. Я повесил шляпу на вешалку, он сказал мне что-то насчет своей книги — мол, она уже совершенно закончена, и похлопал меня по плечу. Потом я поднялся к себе умыться…

— Папа спустился в погреб, — пояснила Мери. — Я была на кухне и слышала его шаги на лестнице, ведущей в подвал.

— Чтобы достать оттуда бутылку бренди?

На это все лишь покачали головами и сказали, что не знают, зачем их отец спускался в подвал. Выяснилось, только Мери слышала, как он возвращался, но она была занята ужином и не обратила на него внимания.

— Тогда у меня еще один вопрос. Не могли бы вы все рассказать, где находились между половиной шестого и восемью часами?

Вначале поднялся протестующий гул. Но затем Мэтт важно покачал головой и сказал:

— Правильно. Это может помочь делу. Они всегда об этом спрашивают… Я читал… Давай спрашивай, Джефф… То есть, наоборот, я могу ответить?

— Пожалуйста.

— Мне особо нечего рассказывать. Я вернулся из офиса в половине шестого — это я уже вам сообщил. Поднялся наверх. Заглянул к маме. Она чувствовала себя неважно, но ничего такого особенного с ней не было. Она сидела у окна в качалке, завернувшись в плед. Я прошел к себе, умылся. Потом присел, проглядел газету, которую купил на обратном пути. А то все начнут ее хватать… В шесть прозвенел гонг на ужин.

— Минуточку… — перебил его я. — Насколько я помню слова Мери, ты к тому времени уже был на кухне и взял поднос с едой для миссис Куэйл…

Мэтт щелкнул пальцами. Его румяное лицо побагровело, и он смущенно засмеялся:

— Верно, черт побери. Я и не подозревал, что свидетель может так запутаться в своих показаниях. Так вот, я и правда спустился вниз до гонга. Поднос был уже приготовлен, и я взял его и пошел наверх.

— Ты кого-нибудь встретил?

— Только отца. Он как раз спускался. Он приподнял салфетку, поглядел, что я несу, сказал, что это как раз то, что надо, и двинулся в столовую.

— Значит, ты был единственным, кто…

Внезапно смысл того, к чему я клонил, дошел до Мэтта, его голубые глаза еще больше выпучились, и он стал делать руками такие движения, словно неистово тряс кого-то невидимого за шею.

— Нет-нет… Честное слово. Ты хочешь сказать, что я отравил родную мать?..

В его голосе послышались истерические нотки. Я сказал:

— Ничего подобного, Мэтт. Пожалуйста, продолжай. Ты отнес ей поднос, так? И пока она ела, ты был с ней?

— Нет-нет. Я открыл дверь, увидел, что она дремлет в кресле. Она так мало спит, что мне стало жалко ее будить. Я просто поставил поднос на стол и вышел. Я понимал, что она скоро проснется…

— Что же ты наделал, Мэтт! — жалобно воскликнула Мери. — Ты позволил остыть горячим гренкам на молоке? Ну почему в этом доме все делается шиворот-навыворот? — проговорила она, заламывая руки.

Мэтт обернулся к ней, опустил голову и сказал:

— Послушай, милая сестрица. Послушай внимательно. Кто-то попытался отравить мышьяком маму, кто-то вошел в ее комнату, пока она спала, и подсыпал яд. И я не могу понять, какое значение имеет тот факт, что гренки могли остыть. Будь немножко поблагоразумнее. А ты, Джефф, продолжай.

— Следовательно, после твоего ухода в комнату мог войти кто угодно. Пока твоя мать спала…

— Угу. Мы начали ужинать только минут десять седьмого, потому что в столовой были только мы с отцом. Джинни вообще в доме не было. А ты где была, Мери?

— Я пошла узнать у мамы насчет… ой, я уже не помню, насчет чего именно. В общем, я пошла вскоре после того, как Мэтт отнес ей поднос. Мама как раз проснулась. Я посмотрела, как она начала есть, а потом спустилась в столовую. Там уже были Джинни и Кларисса, и мы начали ужинать.

— Я тоже там был, — вставил доктор Твиллс.

Мери вздрогнула и виновато посмотрела на него.

— Ну разумеется, Уолтер. Я это и хотела сказать. Только ты немного опоздал.

— Я был у себя в комнате, я работал весь день. Тогда-то я и обнаружил… Впрочем, это не важно, — оборвал он сам себя. — А что остальные?

— Я уже вам рассказывала, что ездила за продуктами, — напомнила Кларисса. — После этого, когда я уже вернулась, Джинни одолжила у меня машину — она собиралась в город. А я пошла к себе и прилегла. Я не выходила из комнаты до самого ужина. Вот и все, что я могу сообщить.

— Я ездила в городскую библиотеку за книгой, — сказала Джинни. — Это и объясняет мое отсутствие…

Доктор Твиллс вышел из-за кресла жены и сказал:

— Позвольте, я расскажу, что было дальше. После обеда судья удалился в библиотеку, где и оставался. И гиоскин, и мышьяк были подложены до этого времени, а потому, полагаю, наши дальнейшие передвижения уже не имеют значения. Миссис Куэйл почувствовала себя плохо в половине восьмого.

— Мышьяк действует так быстро? — спросил я.

— В таких больших дозах — да. Она бы скончалась, если бы я не заподозрил неладное и стал вводить средства против неврита, а не мышьякового отравления. Доза была огромной, ведь вообще-то мышьяк — медленный яд…

— Ты знал об этом? — спросила меня Джинни.

— Да, знал. Теперь вот что. Учитывая, что судья пошел в библиотеку сразу после ужина, то есть примерно в шесть сорок пять, делаем вывод: гиоскин попал в сифон в промежутке между половиной шестого и шестью сорока пятью. То есть в течение часа с небольшим. Необходимо знать следующее: когда в этом промежутке судьи не было в библиотеке и, стало быть, когда злоумышленник мог туда пойти незамеченным. Мери слышала, как отец спускался в погреб в половине шестого. Мэтт видел, как он спускался в столовую вскоре после шести. Кто-нибудь видел его в этом промежутке?

Я окинул взглядом родственников судьи, но на их лицах не выразилось желания поделиться со мной этими сведениями.

— Придется подождать и спросить его самого, что он делал в эти полчаса, — сказал я.

— Дело в том, — пробормотал Твиллс, — что до обеда в библиотеку мог зайти любой…

— Кроме меня, — напомнила Джинни. — Я была в городе.

— Кроме тебя, — уступил Твиллс. — Теперь поднос. За те десять минут, что Мэтт принес поднос и оставил его в комнате миссис Куэйл, там мог побывать кто угодно. Любой из нас.

Мэтт испустил тяжкий вздох. Снова его рука заходила по лацкану.

— Ты забываешь, Уолтер, что я спустился сразу после того, как оставил поднос в маминой комнате. Папа может подтвердить, что я был в столовой еще до того, как мы начали есть…

Настала очередная пауза. Джинни соскользнула со стола и встала, уперев руки в бока. Она глядела на брата с явным любопытством.

— Какой отличный из тебя адвокат! Просто чудо! Ты отнес поднос наверх. У тебя была прекрасная возможность положить мышьяк. И вот теперь ты говоришь: «Я ни в чем не виноват. У меня прекрасное алиби. После того как дело было сделано».

Мэтт не рассердился. Он пришел в такой ужас, что сделался совершенно беспомощным.

— Боже правый! — выдавил он из себя. — Неужели, по-твоему, я могу отравить свою родную мать?

— А что, по-твоему, все мы в отличие от тебя на такое способны?

Небольшая фигурка доктора Твиллса словно увеличилась в размерах. Напоминая обезьяну, он подошел к остальным, уже сгрудившимся вокруг Мэтта. Перекрывая их крики, он рявкнул:

— Погодите, черт побери! Успокойтесь!

Шум утих, под его суровым взглядом все снова заняли свои места. Несмотря на свой малый рост, Твиллс производил внушительное впечатление. Решительно помотав головой, он сказал:

— Криками делу не поможешь. Эта задача для нас с мистером Марлом, и мы найдем ее решение. Если, разумеется, вы не хотите пригласить полицию. Лично мне все равно. Это лишь сняло бы с меня лишнее бремя.

Мне показалось, что Джинни вот-вот расплачется.

— Извини меня, Мэтт, — пробормотала она. — Я не хотела. Ты же знаешь… Но, Уолтер, — она махнула рукой, — все это кажется каким-то жутким сном. Просто не верится, что мы собрались в комнате, чтобы… Это напоминает игру. Джефф — прокурор, он задает вопросы, и рано или поздно он кого-то спросит: «Ты виноват?» И тот ответит: «Да», — и игра кончится. Но когда знаешь, что это никакая не игра, то становится совсем невмоготу.

Она была близка к истерике. Твиллс почувствовал себя очень неуютно. Он явно сожалел о своей тираде.

— Видишь ли, Джинни, это в каком-то смысле и впрямь игра. С твоими родителями не случилось ничего плохого. С матерью дежурит опытная медсестра, отец спит в запертом кабинете. Они вне опасности. Но для общего успокоения с этим надо разобраться. — Он снова сделался жестким и продолжал без вызова: — Теперь слушайте меня все — отправляйтесь спать. Мы с мистером Марлом во всем разберемся. А вы все отправляйтесь спать.

Мне так и не удалось понять, как это Твиллс сумел подчинить их своей воле. Разумеется, он оставался совершенно спокоен: драматические события мало взволновали его, и все прочие обитатели дома Куэйлов были так растеряны, что готовы были подчиниться любому, кто мог проявить твердость. Впрочем, были попытки протеста, Кларисса, например, была охвачена гордым негодованием. Она то и дело поднимала свои бусы и отпускала их, отчего они со стуком падали ей на грудь. Наконец она сказала с иронией в голосе:

— Что-то ты, Уолтер, очень уж раскомандовался.

Но он лишь свирепо посмотрел на нее, и она испуганно замолчала. Мэтт бубнил, что он юрист и не позволит, чтобы разбирательство шло без его участия.

Так или иначе, библиотека в конце концов опустела.

Было решено, что я проведу ночь в доме Куэйлов. Я попросил диванчик в библиотеке, хотя было ясно, что особенно поспать в эту ночь не удастся.

Когда я прощался с ними на ночь, они стояли в нерешительности в холле. Мери боялась идти наверх одна. Мэтт пошел ее проводить. Обняв ее за плечи, он громким уханьем отпугивал потенциальных привидений. Кларисса, не сказав мужу ни слова, величественной походкой двинулась за братом и сестрой. Все разговаривали громко, участливо и с каким-то вызовом. Только Джинни была бледна и молчалива.

Огни в доме погасли, и темнота вступила в свои права. Я стоял в холле, испытывая озноб. Почему, я сам не мог понять — ведь вокруг все было знакомое. Или мне это лишь казалось знакомым? Когда сознание начинает разлагаться, возможно, происходит выделение продуктов распада, каковые в сочетании с прахом образуют плесень на окружающих оболочках. Так разлагающиеся тела усопших создают специфическую атмосферу в склепах. В голове каждого из обитателей дома Куэйлов бешено стучали молоточки ненависти, ярости, разочарованности — передо мной снова всплыли их лица, — и у кого-то одного этот молоточек пробил трещину. Они продолжали жить обыденной жизнью, но продукты распада невысказанных желаний и надежд отравляли атмосферу дома, обволакивали находящихся в нем липкой сыростью. Тайно стиснутый кулак, исподволь брошенный взгляд за чашкой кофе были всего-навсего внешними знаками — но то были знаки, подаваемые убийцей. Убийцей, который избрал самый кровавый путь — путь улыбающегося, но не знающего снисхождения отравителя. В холле было темно, и лишь на площадке второго этажа тускло горела желтая лампа, отбрасывая на нижнюю стену силуэт лестничных перил, зловеще высвечивая очертания шляп и пальто на вешалке внизу. Ступени лестницы заскрипели, но шагов не последовало. Желтый блик осветил портрет в золотой раме. Порыв ночного ветра заставил портрет шелохнуться. Холл снова наполнился скрипом. Я стоял спиной к входной двери и оглядывал холл. В библиотеке Твиллс ворочал что-то тяжелое, а потом, похоже, свалил его в камин. Наверное, он разводил огонь. За окном завывал ветер.

Внезапно за спиной я услышал быстрый раскатистый стук в парадную дверь.

Глава 7 ВТОРОЙ УДАР

Твиллс выскочил из библиотеки так, словно ожидал этого стука. Он отодвинул засовы и распахнул дверь. В холл ворвался ветер. В проеме мы увидели очень мрачного рассыльного, который держал в руке желтый конверт.

— В такую позднотищу, — ворчал рассыльный. — Распишитесь вот тут.

Твиллс расписался, вручил рассыльному доллар, запер снова дверь и, все еще читая телеграмму, жестом пригласил меня в библиотеку.

— Это для Джинни, — сообщил он и преспокойно разорвал конверт.

— Послушайте! — воскликнул я. — Что вы, собственно, делаете?!

— Имею на то основания. Хм. Вот что, значит, она устроила, когда якобы ездила в библиотеку. Она посылала телеграмму. Никакой книги она домой не привезла. Вот пришел и ответ. Глядите.

— Но ведь телеграмма не нам…

— Тогда я вам ее прочитаю, — спокойно отозвался доктор. — Значит, так. «Приеду тотчас же. Что значит: наши беды через несколько дней кончатся? Старик сдался? Целую, Пат».

— Кто такой Пат?

— Пат Росситер. Два сердца бьются в унисон. — Твиллс подмигнул мне и, запустив руку под пиджак, попытался изобразить, как бьется сердце.

— Вам не кажется, что вы могли бы убедительней сыграть роль Купидона, если бы…

— Я не играю роль Купидона, — возразил доктор, еще раз изобразив бьющиеся в унисон сердца. — Ладно, я сейчас с этим разберусь. Погодите минуту.

Я подождал, пока он разжигал под бревнами в камине маленькие щепочки, а затем стал раздувать огонь мехами, напоминая гнома в очках.

— То, что вы подумали, — не утерпел я, — просто абсурд!

— Откуда вы знаете, что я подумал?

— Просто я…

— Вы ничего не знаете. Вы просто пришли к поспешному заключению. Ха-ха! — воскликнул доктор, тыча в меня пальцем и злорадно улыбаясь. — А теперь глядите!

К этому времени поленья уже весело потрескивали в камине. Твиллс бросил туда желтый конверт.

— Ну вот. Я боялся именно этого. И я знал, что эта юная дурочка получит именно такой безумный ответ. Хороша была бы она в глазах этих гиен. Хорошо бы она выглядела в ваших глазах.

— Доктор, — признался я, — мне совершенно непонятны мыслительные процессы, происходящие в вашей голове. Но тем не менее продолжайте.

Загадочно улыбаясь, Твиллс сел, вынул трубку и начал набивать ее с неторопливостью человека, собирающегося кое-что рассказать.

— Есть моменты, которые мне хотелось бы с вами обсудить, — сказал он раздумчиво. — И прежде всего самый очевидный момент. Самый загадочный…

— Вы имеете в виду руку?

— Это ерунда. Театральщина, не более того. Неужели вам не бросилось в глаза одно странное обстоятельство? Вас не удивляет отношение ко всему происходящему членов семьи?

— То есть?

Все еще набивая трубку табаком, Твиллс нахмурился и спросил:

— У вас есть братья или сестры?

— Нет.

— Я так и подумал. Значит, вам этого не понять. Семьи бывают разные. В них нередко случаются размолвки, скандалы. Их члены могут быть на ножах. Но когда приходит беда, знаете, что они делают? Они объединяются. А вот Куэйлы как раз именно этого и не делают.

— И все же я вас не совсем понимаю…

— Черт возьми! Неужели непонятно! Неужели вас не удивляет та легкость, с которой они допустили, что один из них мог отравить мать или отца? Что бы сделали на их месте нормальные люди? Они бы обыскали дом, чтобы удостовериться, что в нем нет посторонних. Они бы перебрали в голове всех потенциальных недоброжелателей в городе. И первым делом они бы хорошенько допросили служанку, будучи уверенными, что она тут замешана. Они бы подозревали всех, кроме самих себя.

— Вы правы…

— Еще бы! Вместо этого они спокойно выслушивают наши обвинения. Они уже были готовы начать обвинять друг друга. Стоит понять, почему это так, и тайна окажется разгадана. — Он закурил трубку и торжествующе посмотрел на меня. — Господи, они даже не удосужились проверить, были ли заперты двери и закрыты окна. Враги? Разумеется, у судьи могут быть враги, и они вполне способны пробраться в дом и затаиться. Но это самое очевидное предположение не пришло ни одному из них в голову.

— Но гипотеза насчет того, что тут замешан кто-то посторонний, выглядит малоубедительной, — возразил я.

— Вы меня не понимаете. — Доктор беспомощно развел руками. — Конечно, это малоубедительно — для нас. Но не для них. Именно на этом они по идее должны были настаивать с самого начала. Им следовало бы встать спиной к спине, ополчиться против всех посторонних. Им следовало бы кричать, что злодей спрятался в шкафу и, когда все они не могли его видеть, сделал свое грязное дело. По крайней мере они должны были заподозрить служанку. Но никто из них и не подумал этого сделать.

— Мэтт говорил об этом, — напомнил я. — Но кажется, и сам в это не верил.

— Они выбрали неверный путь, — задумчиво сказал доктор. — Им следовало бы изготовить соломенное пугало — постороннего злодея и колошматить его что есть силы. Но им это и в голову не пришло. Они, похоже, понимали…

— Не забывайте, что долгое время они жили в ожидании катастрофы. Они знали, что за этим фокусом с белой рукой кто-то скрывается, и, когда наступил критический момент, семейные узы оказались натянуты до предела.

— Но учтите, речь ведь теперь идет об отравлении. Фокусы с рукой могут быть сколько угодно неприятны, но яд — это уже нечто совсем иное. Они имеют основания подозревать, что кто-то из них мог пугать старика мраморной рукой, но гиоскин! Нет-нет, мистер Марл, — сказал Твиллс, с любопытством глядя на меня. — Вы, я вижу, со мной не согласны. Но повторяю: когда вы поймете, почему они так странно себя ведут, вы получите разгадку. Всей тайны.

— А вы сейчас ее знаете?

Твиллс задумчиво затянулся и выпустил клуб дыма.

— Пожалуй, что да. Но черт возьми, я боюсь высказать вслух свою догадку. Попозже. А вдруг сегодня ночью…

— Что сегодня ночью?

— Вдруг сегодня ночью кто-то захочет добровольно рассказать мне правду? Моя дверь всегда открыта.

Огонь тем временем разгорелся вовсю — веселые блики падали на очки доктора. Он казался очень маленьким в большом кресле. Он улыбался и потирал свою кнопку носа черенком трубки.

— Вы дали этому человеку понять, что его подозреваете?

— Да.

— Но это же опасно…

— Вряд ли, — снова улыбнулся доктор. — Но так или иначе, я готов рискнуть. Поначалу, надо признать, я двигался не в том направлении. Но сегодня, когда я послушал их всех, то переменил точку зрения. — Он зевнул и встал. — Пора на боковую. А то они тут рано встают.

Погруженный в свои размышления, с тенью улыбки на губах, он подошел к столу и взял сифон. Трубка во рту торчала под причудливым углом. Твиллс взялся за ручку двери.

— Ну что ж, — сказал я. — Я сплю здесь. А вы будьте осторожны.

— А, ерунда! — отмахнулся он. — Знаете, о чем я думал? Я вспоминал Вену. О том, как я там по утрам просыпался. Меня будил шарманщик. Ровно в восемь он появлялся под моим окном. Я высовывал из окна голову, и мы говорили друг другу «гутен морген», затем он снимал шляпу и играл мелодию из «Розовой дамы» — он знал, что я люблю ее…

Не вынимая изо рта трубки, Твиллс попытался просвистеть несколько тактов. Руки его были так глубоко засунуты в карманы мешковатого пиджака, что казалось, тот доходил ему до колен. Сифон был зажат под мышкой. С мечтательным блаженством, он глянул на потолок.

— Я вспомнил запах лип, — продолжал он, прищурясь, — как горничные открывают окна и выставляют проветриваться подушки, как играет солнце на флюгерах. Знаете, о чем я мечтаю?.. Чтобы снова можно было слушать орган. Впрочем, шарманщик уже никогда не сыграет мелодию. Его настигла пуля на войне… — Твиллс поправил очки, виновато улыбнулся. — Ладно, что-то я очень заболтался. Спокойной ночи, мистер Марл.

Оставшись один, я закурил сигарету и уселся у огня. Значит, Твиллс мечтает о Вене? Так почему же он туда не едет? Эта мысль посетила меня уже во второй раз за вечер. Я подозревал, что каким-то туманным, непонятным образом это связано с происходящим в доме, но я не мог четко объяснить, в чем именно заключается эта зависимость. Иначе с чего бы ему здесь торчать? Кларисса была бы только рада щеголять в новой шляпке на Рингштрассе. Рингштрассе! Листва деревьев словно зеленое кружево. Солнце отражается в блестящих шляпах кучеров. Цокот копыт. Музыка…

Я сидел в этом холодном доме у подножия горы и чувствовал, как и меня охватывает ностальгия по элегантным улицам Вены. Но сейчас лучше не думать об этом. Снова пошел снег. За окном показались снежинки, одна из них оказалась на стекле. Рамы слегка подрагивали от ветра. Я встал и начал расхаживать по комнате, размышляя над мрачной загадкой. Мои шаги гулко отдавались в мертвой тишине.

Я посмотрел на портреты, висевшие над книжными шкафами. Темные, плохо написанные — казалось, художник торопился, чтобы успеть запечатлеть привидение. Глаза были, как правило, не на месте — лица выглядели косоглазыми или глуповатыми. Отец судьи Куэйла был изображен в высоком воротничке и с галстуком-шнурком. Он и построил этот странный дом в семидесятые годы прошлого века, на том самом месте, где до этого стоял каменный дом, выстроенный его отцом. Рядом висел портрет матери судьи — плоское лицо, кружевной чепец, как у королевы Виктории. Следующий портрет всегда вызывал у меня живой интерес. О Джейн Макгрегор ходили легенды. Это была суровая старая шотландка, няня, которая стала семейным тираном во времена, когда здесь еще жили родители судьи Куэйла. Она держала в страхе всю семью и умерла в мансарде древней старухой. Согревая ноги горячими кирпичами, она свирепо глядела в глаза смерти.

Мери Куэйл когда-то рассказывала мне о ней. Она помнила Джейн Макгрегор на ее смертном одре в маленькой комнатке с низким потолком. В комнате горела керосиновая лампа и лежала огромная Библия. Джейн ворчала, сердилась, молилась и, наконец, отправилась на встречу со своим суровым кальвинистским Богом. Мери сохранила в памяти лишь обрывки воспоминаний: Джейн Макгрегор с мрачным удовольствием посещала все похороны, где очень помогала хозяину похоронной конторы. Джейн Макгрегор разглагольствовала об ужасах, которые несет смерть. Она знала самые страшные истории о привидениях в Западной Пенсильвании. Да, не самая симпатичная особа была нянькой судьи Куэйла, кстати, руководившая им и после его женитьбы. Когда судья привел в дом молодую жену, та, судя по всему, была страшно перепугана старой каргой.

Джейн Макгрегор глядела на меня с портрета — властная, мужеподобная, в черном платье фасона шестидесятых годов прошлого столетия. Ее могучая натура давала о себе знать, вопреки всем стараниям бездарного портретиста. У нее был полоумный брат, который был прислугой до того, как попал на Гражданскую войну, где и погиб. Да, именно этот брат и сделал статую Калигулы, что стояла в углу комнаты. Он хотел стать скульптором, и отец судьи Куэйла — старый судья Энтони Куэйл, член Верховного суда — весьма его поощрял. У него была мастерская в старой коптильне. Там-то Джейн ругала брата на чем свет стоит за изготовление языческих идолов. Но если верить Тому, сама Джейн втайне была заворожена развращенными римскими императорами, бюсты которых постоянно изготовлял ее братец. Рассказы Дункана Макгрегора о своих любимых персонажах она выслушивала, постукивая по столу рукой и отпуская различные замечания. Однажды она разбила молотком голову императора Тиберия, но не позволяла никому другому и дотрагиваться до творений ее родственника. А затем безумный Дункан вставил в свою шляпу перо, вступил в кавалерийский полк и получил в битве при Антитеме пулю в грудь. После этого Джейн прямо-таки обожествила павшего героя. Она настояла, чтобы статую Калигулы поставили в гостиной старого каменного дома. Потом император уже перекочевал в библиотеку нового. Том рассказывал мне со слов своей матери, что заброшенную коптильню Джейн Макгрегор сделала пугалом для всех детей округи. Она рассказывала, как призрак Дункана работает по ночам, насвистывая печальные мелодии.

Истории о привидениях. Цепочка от няньки к отцу, а затем к сыну, Тому Куэйлу. В мозгу у меня появилось смутное воспоминание, которое я попытался оставить без внимания, но не тут-то было. В библиотеке я обнаружил радиоприемник. Он так спрятался в углу, что казалось, стесняется своего присутствия в этой комнате.Впрочем, он был таким старым, что вполне соответствовал библиотеке. Дабы разогнать фантомов, я включил его. В комнате раздались звуки курантов, потом глухой голос возвестил, что время — час ночи. Затем послышалась танцевальная музыка, совершенно неуместная в этих стенах. Это было как раз то, чего судья решительно не понимал. Судья вполне напоминал своих предков, воспитанных в суровой патриархальной школе Макгрегор. У всех у них было мало детей, и дети любили своих родителей. Они ели на завтрак запеканку и воспитывали детей в строгости — ради их же блага. Я представлял себе судью Куэйла — одевающегося только в черное, с цепочкой для часов, осуждающего любые шалости детей. Но теперь настали другие времена. Его ружье пылилось на чердаке, и призрак судьи недоуменно взирал на клубы бриджа, где женщины пили плохой джин и потом чувствовали себя нехорошо, а мужчины упоенно сражались в пинг-понг или мини-гольф.

Он тепло отзывался о Мэтте. Но он должен знать, что такое Мэтт, что такое его трусливая осторожность, его тихое продвижение в правильном направлении.

И хотя Мэтт стал юристом, судья скорее всего не может не презирать такого наследника профессии, где блистали Лютер Мартин и Джон Маршалл. В Томе была страсть, была сила, но Том хлопнул дверью и ушел из отчего дома навсегда. Может, поэтому-то сердце старого призрака оказалось разбитым…

Что это за шум?

Сердце екнуло у меня в груди. Неприятно, когда ты уносишься на крыльях воспоминаний, а тебя вдруг вырвет из этих странствий такой шум.

Я прислушался. Обычные ночные звуки и скрипы. Шум ветра за окном. Легкое шипение газа в лампе. В очаге упало полено. И вроде бы ничего больше. Но нет, я слышал что-то очень похожее на тихие шаги наверху.

Безумный спектакль. Неужели начинается еще одно действие? Библиотека в час ночи — это совсем особый мир. Находясь в нем, вполне можно поверить в то, что один из твоих старых знакомых, охваченный дьявольски гибельной страстью, крадучись блуждает по дому — но только с какой целью? Стараясь ступать бесшумно, я подошел к двери. Рядом с косяком был выключатель, я нажал на него, но комната не погрузилась во мрак. Три газовых рожка испускали причудливое голубоватое пламя, еще более жуткое, чем сама темнота. Мне некогда было приворачивать их. Я осторожно приоткрыл дверь, вышел в холл и закрыл за собой дверь.

Тишина. Было так темно, что в моих глазах еще некоторое время стояли пятна от света люстры в библиотеке. Затем я услышал скрип. Меня охватил озноб. Кто-то действительно ходил наверху.

Я сделал шаг, и пол подо мной заскрипел. Я шагнул еще с тем же эффектом. Да, в этом доме невозможно ни за кем последовать бесшумно. Я остановился. Шарканье прекратилось. Затем я услышал, как щелкнула дверь, но какая именно, сказать было нельзя.

Затем я вдруг осознал абсурдность своих предположений. Твиллс ушел к себе всего пятнадцать — двадцать минут назад, он явно еще не заснул. В комнате миссис Куэйл дежурила медсестра, и дверь, похоже, была приоткрыта. Вряд ли отравитель отважится на новые вылазки этой ночью. К тому же я не мог сделать и шагу, чтобы не заскрипели половицы, — тут уж не до выслеживания. Нет, лучше вернуться в библиотеку, оставить дверь открытой, выключить свет и радио и нести караул. В такой ситуации злоумышленник сочтет за благо затаиться. Если он, конечно же, не безумец!

В библиотеке было темно, если не считать слабых желто-голубых бликов газового света. В его мерцании лица на портретах словно слегка шевелились, на дальней стене возникла длинная тень Калигулы. Я придвинул стул к радиоприемнику и сел лицом к статуе: находиться спиной к Калигуле, указующему на тебя, было неуютно. Стало холодать. Я поднял воротник пиджака. Радио тихо мурлыкало — чуть слышная музыка напоминала о шумных больших городах далеко-далеко от этого мрачного дома возле гор.

«Я на тебя, красавица, смотрю…»

Снежинки стучали в окно, потрескивали поленья в камине. Пахло пылью, старыми книгами, краской. По странному капризу обстоятельств радио играло ту самую мелодию, о которой упоминал Твиллс.

Я сам не подозревал, до какой степени устал. Кончик моей сигареты ярко рдел в желтовато-голубоватом сумраке. «Я на тебя, красавица, смотрю…» Мелодия, которую играл шарманщик. Весна, опрятная венская улочка. «Они все уезжают! — отчаянно восклицала Джинни Куэйл. — Они уезжают, а я остаюсь!» Я вспомнил ее искаженное отчаянием лицо, стиснутые кулачки. Потом я вспомнил доктора Твиллса с сифоном под мышкой, глядевшего в потолок и мечтавшего о доме среди цветущих яблонь, о мутном Дунае, о волшебных звуках вальса. «Я на тебя, красавица…»

— Джефф! — услышал я голос Мери Куэйл.

Я и не подозревал, что заснул. Открыв глаза, я понял, что нахожусь в холодной комнате. В ней было сильно накурено, и по-прежнему горел свет, хотя за окном уже рассвело.

— Ну почему ты не лег в постель? — удивлялась Мери. — Это же так вредно для здоровья — спать в кресле! Пойдем, я дам тебе кофе!

— Ты что-то рано проснулась, — заметил я, медленно приходя в себя.

— Я вообще не ложилась, — пояснила Мери. — Я провела ночь у мамы, с сиделкой. Я боялась, что сиделка уснет, а маме может что-нибудь понадобиться… Но сейчас уже почти восемь часов… — У нее был усталый, измученный вид, хотя глаза блестели. — Пошли, будь хорошим мальчиком, выпей кофе. Остальные уже встали.

Я почувствовал озноб. Мне было неуютно и хотелось помыться и побриться. Распрямляя затекшие руки-ноги, я спросил:

— Все живы-здоровы?

— Да-да. Я так рада, Джефф, что просто готова плакать от счастья. Маме значительно лучше. И еще я заходила к папе минуту назад — он спит, но цвет лица у него хороший. Я пощупала пульс — все в норме. Пойдем.

Я прошел через холл в столовую. За окном появилось солнце, поднялся ветер. В длинной темной столовой сидела в одиночестве Джинни, хмуро уставясь в чашку с кофе. Она сказала:

— Какая холодрыга! Ты не затопила, Мери?

— Сейчас Джоанна включит отопление, — отозвалась ее сестра. — Пей кофе. А где Мэтт?

— Пошел прогуляться. Очень печется о своем здоровье. Привет, Джефф. Ну, что-нибудь увидел ночью?

На крыльце послышались шаги, Джинни вздрогнула и устало посмотрела на меня. Затем распахнулась входная дверь, отчего в дом ворвался запах дыма, и порыв влажного воздуха закачал драпировки на двери в столовую. В дверях показался Мэтт. Я не мог хорошенько разглядеть его лица в полумраке, но мне показалось, что он нервничает.

— Уолтер еще не спускался? — спросил он.

Чашка Джинни звякнула о блюдце. Мери покачала головой.

— Просто у него горит свет, — сказал Мэтт, облизывая пересохшие губы. — Вот я и подумал…

Предчувствие чего-то страшного комом подкатило к горлу.

— Может, он включил свет, чтобы одеться? — предположил я. Мой голос прозвучал невероятно громко.

— Прежде чем спуститься, я постучала в его дверь, — сказала Джинни. — Но он не ответил. Я решила, что он еще спит.

У Мери так сильно задрожали руки, что она была вынуждена поставить на стол тарелку с тостами, которую протягивала Джинни. Срывающимся голосом Мэтт сказал:

— Пойдем наверх, Джефф.

Мы быстрым шагом вышли из столовой, потом перешли на бег. Мэтт совсем запыхался. Глаза его тускло поблескивали, как у рыбы. Я сказал:

— Спокойно, он, наверное, одевается.

Мэтт пробормотал что-то нечленораздельное. Он показал мне дверь комнаты Твиллса. Я постучал. Ответом мне было лишь эхо.

Я открыл дверь. В комнате горел свет, отчего весело сияла мебель красного дерева, а в окнах отражались желтые отблески. У правой стены стояла кровать, простыни на ней были смяты. Напротив кровати — большое бюро, зеркало на нем было чуть повернуто в сторону двери. Мэтт крикнул: «Уолтер!» — но ответа не получил. Яркое освещение делало обстановку лишь еще более зловещей. И лишь тогда в повернутом к нам зеркале я вдруг увидел полосатую красно-белую пижамную штанину.

По другую сторону кровати, скрючившись, лежал Твиллс. Одна нога была прижата к животу, голова была где-то под кроватью. Когда я подошел к маленькой фигурке в красно-белой пижаме и дотронулся до руки Твиллса, она была холодна как лед.

Глава 8 ЯД В ВАННОЙ

Меня попросили подготовить эти записки для членов семьи Куэйлов, которые даже после того, как дело было закрыто, испытывали ощущение, что в нем не все еще до конца прояснено. И все же мне не представляется необходимым детально описывать это ужасное утро, по крайней мере до прибытия полиции. Я лишь могу с уверенностью сказать, что это самые неприятные часы, которые мне когда-либо доводилось проводить. Кларисса, как можно было предположить, была в истерике. При всей своей надменности и повелительности она в общем-то любила своего мужа — в той степени, в какой она способна вообще кого-то любить.

Немногим лучше держалась Мери, хотя, конечно, шуму от нее было поменьше. Но то, как она всплеснула руками, могло вывести из себя кого угодно. У каждого из Куэйлов, впрочем, нашлось чем поиграть друг у друга на нервах. Потом Джинни призналась мне, что тяжелее всего ей было выносить Мэтта. Он бродил по дому, что-то бормоча себе под нос, внезапно появляясь в дверях с возгласом: «Ой, прошу меня извинить!» — и снова исчезая. Нормально вели себя только медсестра и Джоанна. Последняя как ни в чем не бывало раскатывала на кухне тесто. Их всех потрясла не столько гибель доктора Твиллса, сколько мысль о том — теперь уже превратившаяся в нечто нуждающееся в доказательствах, — что в доме бродит убийца.

Теперь я попробую изложить обстоятельства смерти Твиллса так, как я их увидел в то утро, до появления полиции. Впоследствии оказалось, что мои догадки были совершенно справедливыми.

С самого начала я был уверен, что Твиллса отравили гиоскином. Его лицо посинело, зрачки расширились. У него, похоже, были судороги, а затем уже наступила кома — и смерть. Он лежал на полу, причем голова его была под кроватью — с той стороны, что выходила к единственному окну. На нем еще были очки, хотя дужка съехала с одного уха и очки сползли с переносицы. Твиллс лежал на левом боку, чуть касаясь рукой столика у кровати. Другая рука была согнута и скрыта под туловищем. В той же стене, где было изголовье кровати, находилась дверь в ванную.

Постель была смята. Простыни откинуты и свисали с кровати с той стороны, где лежал доктор. На кровати лежала обложкой вверх раскрытая книга — томик стихов Гейне. Подушки в изголовье были смяты тоже. На столике по-прежнему горела лампа. Рядом с ней стояла жестянка с табаком и стеклянная пепельница, в которой высилась горка пепла из лежавшей там же трубки. В кармане пижамы Твиллса была коробка спичек.

Похоже, яд начал действовать, когда он лег в постель и стал читать Гейне. Он уже выколотил трубку, но, судя по спичкам в кармане и тому, что он не открыл окно проветрить комнату, он еще не собирался спать. Он почувствовал, что отравлен, поднялся, попытался пройти в ванную, но тут у него закружилась голова или он споткнулся и упал у кровати, где его потом и нашли.

Он так и не смог позвать на помощь — как и ранее судья. Но с другой стороны, возможно, он не захотел этого сделать. Оба варианта казались мне вполне вероятными.

Единственным источником, откуда в организм Твиллса мог попасть яд, был стаканчик брома, стоявший на стеклянной полочке в ванной над умывальником. Рядом я увидел бутылочку с порошком бромида, а также бутылочку поменьше с нашатырным спиртом и ложечку с крупинками белого порошка. Рядом с краном стояла голубая бутылочка с примочкой для глаз. Крышка-рюмочка была отвинчена. Все остальное находилось в порядке.

Одежда покойного была небрежно брошена на плетеный стул, стоявший посреди комнаты, башмаки стояли в разных углах. Потрепанный халат висел на полуоткрытой дверце стенного шкафа. Бюро было завалено щетками, галстуками, запонками, записными книжками. Еще там была опрокинутая баночка с тальком. На стопке журналов «Америкэн меркьюри» стояла большая фотография Клариссы. За раму зеркала была заткнута фотография поменьше: за столиком уличного кафе сидел улыбающийся Твиллс и поднимал кружку с пивом.

Эта последняя будничная деталь вдруг заставила меня по-настоящему осознать трагичность случившегося. Я осмотрел еще раз яркую и вместе с тем мрачную комнату, с ее беспорядком, смотрел на мебель красного дерева, на серое утро за окном, а потом снова переводил взгляд на венскую фотографию, думал о том, что значил этот город для бедняги, труп которого отражался в зеркале.

В комнате стояла зловещая тишина, воздух был прокуренный и спертый. Твиллс вошел к себе, поставил сифон на верхнюю полку шкафа — он по-прежнему находился там, — затем разделся, пошел в ванную, промыл глаза, насыпал порошка в стакан, и все. Дальше ничего, кроме смерти.

Жаль, со мной рядом не было Бенколена. Возможно, он бы нашел, за что ухватиться. Я же как ни смотрел по сторонам, так и не обнаружил ничего, что помогло бы распутать этот клубок. Теоретически это могло быть самоубийством. Остальные слишком переполошились, узнав об отравлениях, и потому сразу поверили в убийство. И правильно сделали. Самоубийцы не укладываются в постель с томиком Гейне в ожидании, пока подействует яд. Самоубийцы не промывают глаза, прежде чем принять яд. Конечно, существовала чисто теоретическая возможность, по которой Твиллс попытался убить судью — у него был яд и знание, как с ним обращаться, — но когда доктор понял, что из его затеи ничего не вышло, он убил себя. Поверхностные умы в состоянии сочинить доводы, которые другим поверхностным умам показались бы убедительными. Не исключена и такая гипотеза: Твиллс сперва отравил воду в сифоне, а потом его стали обуревать муки совести, приведшие к самоубийству. Но реальные отравители никогда не вели себя подобным образом. И уж во всяком случае, вряд ли так повел бы себя Твиллс. При всей своей внешней логичности гипотеза не имела никакого отношения к реальности.

Но такая версия являлась единственно возможным выходом для Куэйлов, если они хотели избежать публичного скандала. Увы, люди, как правило, ведут себя столь нелепо, что добиваются именно того, чего хотели бы избежать. Я не успел открыть рот, как Мери бросилась к телефону и стала набирать номер семейного доктора Рида, который по совместительству был и местным коронером. Прежде чем Мэтт успел вырвать у нее трубку, она успела пролепетать что-то насчет убийства и полиции. Итак, непоправимое свершилось. А Мэтт усугубил и без того незавидное положение дел, когда позвонил всем трем редакторам местных газет и потребовал, чтобы они ничего не писали об этом деле. Конечно, в таких городках газеты издаются людьми покладистыми, и они заверили Мэтта, что сделают все, как он хочет, но это означало, что слухи все равно поползут по городку.

Единственный способ избежать дурной огласки — это получить вердикт о самоубийстве. Несмотря на опрометчивость Мери, еще можно было добиться этого и избежать криминального расследования. Твиллс ведь все-таки мог покончить с собой. Но вообще дело выглядело прескверно. Вскоре в дверь позвонили. Я спустился вниз и увидел, что в дом вошли не только доктор Рид, но и, увы, местный детектив Джо Сарджент. Последнего я знал понаслышке, но, похоже, это был человек проницательный. Должность окружного детектива в таких местах мало что значит. Его основная задача — создавать у местных жителей впечатление, что закон не дремлет. Как правило, это общительный, снисходительный человек. Изредка он устраивает облаву на «притон» и торжественно находит там самогонное виски. Газеты охотно помещают его портреты, когда он расследует дело о каком-нибудь славянском иммигранте, пустившем в ход бритву. Джо Сарджент был незлым и неглупым человеком, он одевался и держался как адвокат. Сейчас он переминался с ноги на ногу и тряс руку Мэтту. У него был пышный зачес, глаза политика и симпатичное морщинистое лицо. Казалось, он совсем недавно покинул домашний очаг. Доктор Рид был маленький усатый очкастый человечек, говоривший отрывистым, лающим голосом.

Вчетвером мы прошли в библиотеку. Доктор Рид на ходу задавал вопросы Мэтту, а тот, наконец осознав всю тяжесть обрушившегося на семью несчастья, отвечал на редкость спокойно. Его красное, потное лицо было исполнено печали и внушало доверие. Он твердил, что имел место несчастный случай, ничего более. Хотя и говорил он с убедительностью коммивояжера, доктор Рид пролаял:

— Чушь собачья!

Всем стало неловко, но терьер как ни в чем не бывало продолжал:

— Не надо водить меня за нос, юноша. Я прекрасно знаю вашего отца, а также я прекрасно знаю и вас. Так что выкладывайте начистоту: кто заболел, кто умер и так далее.

— Видите ли, мистер Куэйл, — добродушно заговорил Сарджент, — мы ведь просто хотим помочь. Док сказал, что ваша сестра была очень расстроена, и я решил на всякий случай тоже к вам заглянуть.

— Ну да, — пробормотал Мэтт, переводя взгляд с доктора на детектива. — Конечно, я и хочу вам рассказать все как есть. Слушай, Джефф, ты все видел, все знаешь, расскажи им сам, ладно?

Похоже, ни Рид, ни Сарджент всерьез не верили, что в доме Куэйлов могло произойти что-то из ряда вон выходящее. Когда я начал рассказ, на лице Сарджента было написано безмятежно-сочувственное выражение, а доктор проявлял нетерпение. Но вскоре у детектива рот приоткрылся сам собой, и Сарджент стал перебирать мелочь в кармане. Мэтт морщился при упоминании мной очередных мрачных подробностей. Все это звучало не очень убедительно, я сам это прекрасно понимал. Когда я закончил, Рид засопел, фыркнул и начал было:

— Чистейшая… — но потом поглядел на наши с Мэттом лица и замолчал.

— Можете на него посмотреть, — предложил я. — Он на втором этаже, в задней комнате. Вполне вероятно, что это самоубийство. — Доктор Рид поймал мой взгляд и сложил губы в трубочку, словно собираясь засвистеть. — И если это так, доктор, вы достаточно давно знаете эту семью и могли бы уберечь их от многих неприятных моментов…

— М-да, — пробормотал доктор. — Значит, гиоскин? Ну и ну.

Сарджент потер лоб.

— Даже и не знаю, что вам сказать, мистер Марл, — пробормотал он.

— Сказать! — фыркнул доктор. — Что уж тут скажешь. Если бы я не знал этот дом так давно, юноша, — обратился он ко мне, — я бы сказал, что вы все лжете напропалую. Но старый Мэтт Куэйл… М-да… Пойдемте, Джо, посмотрим на него. А вы нас подождите внизу.

Когда они ушли, Мэтт положил мне руку на плечо. Пока я рассказывал о случившемся, на его лице страх и надежда находились в состоянии борьбы.

— Ты действительно так думаешь? — спросил он. — Насчет того, что Уолтер мог покончить с собой? Господи, почему я сам до этого не додумался? Вот, выходит, как…

Тут в комнату вошла Джинни, и он замолчал. Я понял, что она подслушала наш разговор. Мэтт поспешно заговорил опять:

— Прикрой дверь, Джинни. Послушай, старина, я всегда недолюбливал Уолтера. Он вполне способен на такое… Ты сам это без меня прекрасно знаешь.

Он ухватил меня за лацкан и стал трясти. Глаза его остекленели. Джинни не вытерпела и подала голос.

— Нет, это не так. Хотелось бы верить в это, но увы… — говорила она глухо, с бледным как мел лицом. — Он вряд ли мог пойти на такое.

— Я тоже так считаю, Мэтт, — сказал я. — Просто мне хотелось оградить вас всех… Но они разберутся.

— Но…

— Как давно трудилась рука? — спросил я. — Джинни утверждает, что пять лет. А Твиллс здесь прожил года три, так?

— Но никакой руки нет, это просто отцовская фантазия…

— Ради Бога, давай не будем снова об этом! — воскликнула Джинни. — Мы ходим по кругу! Сядь, Мэтт, не маячь у меня перед глазами. Как ты действуешь мне на нервы!

— Правда? Зато ты очень успокаиваешь. Думаешь, приятно, когда тебя обвиняют…

— Никто тебя не обвиняет в убийстве! — вспылила Джинни. — Но если ты будешь вести себя как глупый школьник, то они, пожалуй, и заподозрят тебя, прежде чем ты успеешь повзрослеть… И если у тебя хватает мужества обвинять единственного приличного человека в доме…

— Единственного приличного человека в доме, да? Единственного приличного человека… — Мэтта охватила такая ярость, что у него на губах запузырилась слюна, и смотреть на него было неприятно. — Ты в этом уверена? Так вот, слушай меня внимательно: я всю вину возложу на него.

— Правда?

— Правда, и я…

Утихомирить их было нелегко. Мне пришлось сначала повысить голос, а потом успокаивать, пока в комнате не воцарилась тишина — противоборствующие стороны выбились из сил. Пряча свое подурневшее от сдерживаемых слез лицо, Джинни села на стул спиной к нам. Все мы находились под впечатлением только что разыгравшейся сцены. Мы сидели в разных углах. Мэтт дрожащими руками вынул спички, сигарету и закурил. Я посмотрел в окно, снег ложился белыми пятнами на темную траву газона. В библиотеке было зябко и сумрачно. Мы сидели, слушая, как наверху ходят люди. Наконец на лестнице раздался шум шагов, и в библиотеку быстро вошел Рид, за ним, помедленнее, Сарджент.

— Мы его видели, — начал было Рид и, увидев обернувшуюся к нему Джинни, осекся. Он пристально посмотрел на нее и спросил: — Ну, как вы себя чувствуете, юная особа? Прошу — никаких сцен. Сейчас нам нужно все как следует обмозговать.

Сняв пальто, он стоял посреди комнаты и воинственно сопел в усы. Его черный костюм был ему, пожалуй, маловат, а его глаза терьера рыскали по комнате, пенсне на длинной и черной ленточке поблескивало стеклами. Ни с того ни с сего мне вспомнились картины в кабинете отца — собаки, резвящиеся вокруг стола.

— Мы пришли к общему заключению, — говорил между тем Рид. — Похоже, это убийство. Учтите, я не утверждаю, что это убийство, но очень на то похоже.

— Но погодите, — кротко подал голос детектив и потер рукой подбородок. Он посмотрел на нас слегка обиженно, словно желая сказать: «Видите? Ну что я могу поделать?»

— Чепуха! — отрезал Рид. — Скажите им, к какому выводу мы пришли.

— Дело вот в чем, — начал Сарджент. — Нам с доком все это очень даже не нравится. Я знаю и уважаю судью и готов помочь вам, чем могу. Вы, конечно, можете попробовать выдать это за самоубийство, но боюсь, номер не пройдет. Боюсь, мне придется начать расследование. Ну, а если я что-то обнаружу… В общем, тогда уж сами понимаете… — Морщинки на его большом лбу сделались еще заметнее. — Извините, но ничего другого у меня не остается…

— Вы хотите сказать, что дознания не будет? — осведомился Мэтт.

— М-м… Пока мы не решили, — отозвался Рид и добавил: — Не бойтесь, Джо, судья вас не съест. — Обратившись уже к нам, Рид сказал: — Мы хотим сначала поговорить с судьей, а потом уже будем решать. Насколько я знаю его, он захочет предать дело огласке. Он еще в медицинском кабинете? Я хочу на него взглянуть.

Рид снова ушел. Сарджент задержался в дверях, словно в нерешительности. Затем он глубоко вздохнул, смахнул невидимые крошки со своего пиджака, и на его лице опять появилось выражение хорошего семьянина. Он словно желал сказать: «У меня тоже есть родные и близкие». Но мне показалось, что это выражение сидело на нем непрочно, словно шляпа не по размеру, и в любой момент могло уступить место крутому взгляду.

— Боюсь, мне придется вам задать немало вопросов, — с улыбкой сказал он. — Хотя, поверьте, мне это будет сделать весьма непросто.

Он молча прищурился. Я вдруг подумал: «Господь помилуй и спаси этот дом, если Сарджент возомнит себя великим детективом». При мысли об этом я даже похолодел. В Париже мне приходилось встречать таких сыщиков, и от них Бенколену хлопот было больше, чем от самих преступлений. Если он начнет мечтать о том, чтобы газеты поместили огромными буквами на первой полосе заголовок «САРДЖЕНТ РАЗГАДАЛ УБИЙСТВО В ДОМЕ КУЭЙЛОВ», тогда дело наше плохо.

— Насколько я понимаю, — начал Мэтт, изображая полное безразличие, — вас интересует, где был каждый из нас вчера вечером. Лично я, например, как поднялся наверх, так и не выходил из своей комнаты.

Сарджент снова позвенел мелочью и сказал самым мирным тоном:

— Нет-нет, мистер Куэйл, я не собираюсь делать ничего подобного. Тут все довольно просто. Он выпил бромид, в котором был яд. Похоже, он сделал это, как только поднялся наверх. Поэтому нет оснований предполагать, что кто-то из вас успел прошмыгнуть к нему и отравить бромид. Он, собственно, был отравлен заранее, и яд попал туда, возможно, тогда же, когда и в сифон. Разумеется, при условии, — поспешно добавил Сарджент, — что это и впрямь убийство. Нет-нет, ваши передвижения тут роли не играют…

Его глаза вдруг странно заблестели. С еще более миролюбивым видом, чем прежде, он уставился на люстру. Я кашлянул и сказал:

— Может быть, я недостаточно ясно выразился, но хочу напомнить, что мистер Твиллс провел со мной здесь по меньшей мере пятнадцать или двадцать минут, уже после того как все домашние разошлись по своим комнатам. Вам, наверное, следует принять это во внимание, если вы придете к выводу, что случилось убийство.

— А! — отозвался Сарджент. — Значит, я вас и впрямь не понял. Говорите, пятнадцать минут. Хм… — Он кашлянул и спросил Мэтта: — Вы сразу легли в постель, когда поднялись к себе, мистер Куэйл?

— Да, — сказал Мэтт. — Мы поднялись все вместе. Ты видела меня, Джинни?

Джинни кивнула. Она стояла, опершись на спинку кресла, глаза ее были пусты. Когда Мэтт воззвал к ней, она поглядела на него с каким-то любопытством. Потом ровным тоном ответила:

— Да, Мэтт. Ты вел себя очень примерно. Вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Я тебя видела.

— А где расположены ваши комнаты? — спросил Сарджент.

— Мэтта — на втором этаже слева, — ответила Джинни с тем же безразличием. — Напротив маминой. Моя на третьем этаже, в башенке, над комнатой Мэтта.

Нахмуренное лицо Сарджента словно говорило: «Ну вот, это уже кое-что». Вслух же он сказал:

— А дверь комнаты миссис Куэйл была открыта?

— Да, — сказал Мэтт. — Там сидела медсестра, причем так, что видела холл. Она может подтвердить, что я прошел к себе и закрыл дверь.

— А вы, мисс… Вы ведь мисс Куэйл, не так ли? Как вы поднялись на третий этаж?

— По маленькой лесенке. Она рядом с дверью в комнату Мэтта.

— А! Значит, и ее видно из комнаты миссис Куэйл?

— Да.

— И вы, разумеется, — продолжал с добродушнейшей улыбкой Сарджент, — тоже не покидали вашей комнаты?

— Нет, покидала. Причем дважды.

Ее безразличный тон начал потихоньку выводить его из равновесия. Глаза Сарджента сузились.

— Когда вы это делали, мисс Куэйл?

— Первый раз сразу после того, как вернулась к себе. Я вспомнила. — В ее зеленых глазах вдруг блеснуло что-то устало-ироническое. Она поглядела на нас, подняв брови и шевеля губами. Затем неожиданно хихикнула.

— Дело приняло слишком серьезный оборот, Джинни, — укорил ее Мэтт, косясь на детектива и надеясь на его одобрение. — Сейчас не время…

— Но это же было так смешно! — не удержалась Джинни, в глазах которой по-прежнему вспыхивали озорные искорки. — В детективных романах все всегда спускаются вниз за книгой. Я именно так и поступила. Кларисса взяла мою «Афродиту». Стащила, хотя я не прочитала и половины. И еще притворилась, что шокирована. Я поняла, что не могу заснуть, и решила спуститься за книгой. Сначала она притворилась, что никакой книги не брала и вообще очень удивлена моим вопросом, но я сказала: «Слушай, милая, меня-то хоть за нос не води!» Прошу прощения, действительно, ход получается больно уж шаблонный, но я правда спускалась за книгой…

— Кларисса — это миссис Твиллс?

Поскольку все вроде бы приняли на веру утверждение Мэтта, что он не покидал своей комнаты, и тем самым его алиби вроде было безупречно, он сделался весьма рассудительным. Он выслушал с молчаливым одобрением все вопросы детектива, и его физиономия словно говорила: «Этот детектив дело знает. Смотрите, как он ловко ведет допрос!» А детектив, словно слушая это одобрение, с каждым новым вопросом делался все увереннее в себе.

— Верно, мистер Сарджент, — проговорил Мэтт. — Вы попали в самую точку.

— Я так и подумал, — отозвался тот, уронил подбородок на грудь, повертел большим пальцем в петлице и, строго посмотрев на Джинни, спросил: — А комната доктора соединяется с комнатой миссис Твиллс через ванную, да? Так, понятно. И долго вы там пробыли?

С лица Джинни сдуло улыбку как ветром.

— Только… только несколько минут.

— Доктор Твиллс к тому времени уже поднялся к себе?

— Нет.

— Где была миссис Твиллс, когда вы уходили?

В глазах Джинни снова показалась пустота. Она промолчала.

— Прошу прощения, мисс Куэйл, — прокашлявшись, повторил Сарджент, — я спрашиваю: где была миссис Твиллс, когда вы уходили?

Тихо, но внятно Джинни ответила:

— В ванной, насыпала себе в стакан бромид.

Глава 9 СМЕРТЬ ПРОХОДИТ МИМО

Сарджент сидел не шелохнувшись, чуть склонив набок голову и широко раскрыв глаза. Рот его слегка открылся, палец перестал теребить петлицу. В серой комнате воцарилось молчание.

— Так, — наконец сказал Сарджент, прокашлявшись. — Так-так. Если я вас правильно понял, — заговорил он громче и прищурив глаза, — то вы видели, как миссис Твиллс насыпала порошок бромида в ванной.

— Насыпала бромид в ванной, — подтвердила Джинни. Она явно опять была готова сорваться на истерический смех.

— М-да… — только и произнес Сарджент, усиленно сопя. — Вы хотите сказать — насыпала бромид для себя?

— Ну разумеется.

Детектив задавал вопросы необычайно громко.

— Она делала это, когда вы вошли?

— Нет, когда я уже собралась уходить. Кларисса встала, подошла к аптечке в ванной комнате, вынула оттуда порошок и начала отсыпать его в стакан. Тут-то я и ушла.

— И вы не видели, как она приняла бромид?

— Нет же, говорю вам. Я ушла.

Сарджент заволновался. Он провел рукой по своему зачесу, затем воскликнул чуть ли не умоляющим тоном:

— Погодите, мисс Куэйл! Минуточку! Я хочу у вас спросить… Вы уверены, что это та же самая бутылка? Та, которой пользовался доктор Твиллс?

— Не знаю, я даже в ванную-то не заглядывала, — пробормотала Джинни. — Хотя, наверное, та же самая. Там была, по-моему, только одна бутылка с бромидом.

— И на нее это не оказало никакого пагубного воздействия, — проговорил задумчиво Сарджент. Закрыв глаза, он поглаживал рот и нос длинными нервными пальцами, воплощая собой Задумчивую Сосредоточенность.

Я внутренне содрогнулся. Вдруг ему сейчас представляются те самые заголовки: «САРДЖЕНТ РАЗГАДАЛ…»

— Но это же… это же безумие! — вдруг завопил Мэтт. — Послушайте, ведь это означает, что Кларисса… — Он метнул гневный взгляд на Джинни, а Сарджент явно огорчился такому предательству со стороны того, кого он мнил союзником.

— Я ничего такого не сказал, мистер Куэйл, — поспешно произнес Сарджент, открывая глаза. — Я вообще сам в толк не возьму, что все это означает.

— Да-да… конечно. Я понимаю: вы делаете свое дело, — сказал Мэтт с вялой улыбкой. — Но подумать только! Кларисса! В конце концов, она ведь могла и не пить сама этот бромид!

— Но в таком случае зачем человеку готовить раствор, если он не собирается его пить? — резонно заметил детектив.

— Вы, друзья, — подал голос я, — очень удивлены тому обстоятельству, что Кларисса не отравилась. Но почему бы вам не расспросить ее лично?

— Очень хороший совет, мистер Марл, — ответил Сарджент, — но подождите. Все встает на свои места. Все встает на свои места. Подождите! Все по порядку! Все по порядку! Тут еще один момент, — продолжал Сарджент, нахмурясь. — Мисс Куэйл, вы, кажется, сказали, что спускались вниз дважды. Когда же это случилось во второй раз?

В суматохе, вызванной сообщением Джинни, все совершенно забыли о ее существовании. Она же снова сделалась угрюмо-отстраненной и при словах Сарджента подняла голову, несколько оторопело глядя на детектива.

— А… это случилось позже, примерно через час. Я немножко боялась спускаться, потому что, уходя от Клариссы, выключила свет на втором этаже, и там было темно.

— Зачем вам понадобилось спускаться?

— На третьем этаже нет ванной…

Сарджент был явно обескуражен.

— А разве ванная между комнатами мистера и миссис Твиллс единственная на этаже?

— Нет, конечно. Еще одна ванная находится в задней части холла. А кроме того, другая между комнатами родителей.

— Медсестра могла видеть или слышать вас в это время?

— Не знаю. Наверное, могла. — Джинни пожала плечами. — В этом доме полы страшно скрипят. Так что мои шаги наделали много шума.

— Ясно. К тому времени доктор Твиллс уже поднялся к себе?

— Скорее всего да. Во всяком случае, в щель под Дверью пробивался свет, а до этого там было темно. — Поколебавшись, Джинни продолжала: — И кроме того, в комнате разговаривали. Мне было так не по себе, что я сначала хотела зайти к Уолтеру и немного с ним поговорить, но поскольку там был кто-то еще, то я передумала.

— Значит, кто-то там разговаривал. — Сарджент начал яростно тереть подбородок. — Это важное дополнение, мисс Куэйл. Кто же говорил?

— Право, не знаю. Слышалось какое-то невнятное бормотание. Наверное, говорил Уолтер, но слов я не разобрала…

Она собиралась сказать что-то еще, но в этот момент в комнату ворвался доктор Рид. Он пристально посмотрел на нас и, неистово мотнув головой, сказал:

— Ну что ж, это уже кое что! Судья проснулся. Он, правда, чувствует себя неважно, но вскоре сможет дать показания. — Посопев, он не без зависти добавил: — Этот Твиллс знал свое дело. Ну и ну! Вирджиния, сбегай-ка на кухню и приготовь ему чего-нибудь поесть. Например, куриного бульона. Только не на молоке. И еще, может, слабого чаю. В общем, действуй!

Сардженту не терпелось поделиться с Ридом новостями. Но он хмурился, ходил взад-вперед, пока Джинни не удалилась. Затем он передал услышанное от нее Риду со скромным видом человека, делающего великие открытия, но не придающего им особого значения. Рид тихо выругался.

— Не нравится мне все это, — пробормотал он, — а где, кстати, сейчас миссис Твиллс?

— В комнате Джинни, в постели, — сказал Мэтт. — Она говорит, что не может оставаться в своей комнате. С ней сейчас Мери.

— Надо с ней потолковать, — сказал Рид. — Нет-нет, юноша, вы оставайтесь здесь, мы сами… — Затем он поглядел на меня, словно принюхиваясь, и сказал: — Может быть, мистер Марл готов нам немного помочь? Не откажетесь? Мы знаем, чем вы занимались в Париже. Вы готовы, Джо?

Мэтт был в бешенстве, но промолчал. Втроем мы вышли в полутемный холл — свет проникал в него лишь через красно-белые витражи парадной двери. Рид аккуратно прикрыл дверь в библиотеку.

— Ну, а теперь начистоту, — обратился он ко мне. — Как по-вашему, кто тут безобразничает?

Я грустно покачал головой.

— Мне только кажется верной идея мистера Сарджента о том, что яд подсыпан в бромид раньше, до того как члены семьи разошлись по своим комнатам на ночь. Если Кларисса сразу легла спать, это мог сделать некто, незаметно пробравшийся в ванную. Но если верить Джинни, она легла спать не сразу. И следовательно, не могла не услышать…

— Кроме того, она сама насыпала себе порошок, — перебил меня Сарджент. — Вот этого-то как раз и не могу понять.

— Так-так, надо скорее порасспросить ее, — нетерпеливо сказал доктор. Он начал насвистывать сквозь зубы, потом сказал: — Знаете, что меня удивляет в этом деле? Необдуманность и небрежность методов. Преступник действует наобум. Не важно даже, когда именно гиоскин был подсыпан в бутылку. Вы только поглядите. Преступник просто входит в ванную, которой пользуются Твиллсы, и отравляет бромид. Откуда он знал, что Твиллс примет бромид? Ему разве известно, что Твиллс всегда принимает его на ночь? Или этот тип подсыпал яд так, на всякий случай — глядишь, когда-нибудь Твиллс примет бромид? Черт знает что! Возникает впечатление, что этот тип готов отравить любого из членов этого семейства и ему совершенно все равно, кто именно это будет. Или же… Он посопел и продолжил: — Или это самоубийство. Тогда все как-то сходится. Другого объяснения у меня нет. Хм. Миссис Твиллс насыпает порошок, принимает его — по крайней мере собирается, — и с ней полный порядок. Ее муж насыпает порошок из той же самой бутылки и отправляется на тот свет. Может, на этом и остановимся? Что скажете, Джо?

Я с удивлением уставился на доктора. Его собачьи глаза пытливо смотрели на Сарджента. Он явно нервничал. Похоже, за время короткого разговора с судьей произошло нечто заставившее его изменить свою точку зрения. Полчаса назад Сарджент скорее всего с ним согласился бы. Но теперь в его голове что-то завращалось, он вспомнил о своей официальной должности. Он нахмурился и выпрямился, напустив на себя важность.

— Там видно будет, — сказал он. — Сначала надо поговорить с миссис Твиллс.

Рид долго и со значением глядел на него, но Сарджент больше ничего не сказал.

Дом был так задуман и построен, что на третий этаж можно было подняться по встроенной лестнице, дверь на которую находилась между комнатами Мэтта и Клариссы. Там несколько достроенных и отделанных комнат — в том числе комната Джинни в нижней части правой башни, а также комната Мери. Окна в передней части выходили на украшенный завитушками балкон. Стекла были цветные, и потому свет падал в холл причудливыми пятнами. Пахло пылью, старой краской и деревом. На стенах висели потемневшие газовые светильники, а под ногами скрипели соломенные дорожки. Из-под дверей немилосердно дуло. Время от времени раздавались звуки, столь типичные для мрачных чердаков — словно в темноте кто-то шуршит бумагой. Снова пошел снег. Некоторое время мы постояли, глядя на цветные стекла и причудливые блики света, потом Рид постучал в дверь. Комната была восьмиугольной, с узкими окошками на каждой стене. Под окнами находились белые крашеные книжные полки, на синих стенах висела парочка неплохих гравюр. Мебель плетеная, покрытая ситцевыми покрывалами. Горел газовый камин, являя собой контраст со снегом за окнами. Перед решеткой сидела, сгорбившись, Мери Куэйл. На высоких подушках в кровати с медным изголовьем возлежала Кларисса. Газовый свет подчеркивал скорбность ее черт. Даже горюя, Кларисса не забыла надеть черное неглиже. Но глаза ее были красные, распухшие. Держалась она величественно, как матрона. Внезапно она передернула плечами. Каменного взгляда в нашем направлении у нее не получилось. По полным щекам прокатились две слезинки.

В комнате было тихо, только слышалось шипение газа. Сарджент стал неловко переминаться с ноги на ногу.

— Доктор Рид! — подала голос Кларисса. — Вы мне не нужны. Со мной все в порядке.

Доктор сделался жизнерадостно-сочувствующим. Он подошел к ней, взял за руку, добродушно урча, пристально поглядел на Клариссу сквозь пенсне и сказал:

— Ну что? Немного получше? Хорошо. А ну-ка, выше нос, а то дам тебе касторку, как в старые времена. — Он устрашающе улыбнулся. — Знаете, как я себя чувствую? Ужасно, просто ужасно. У вас есть силы говорить? Ну разумеется, есть. Надо взять себя в руки…

Он покосился на Мери, которая нервно вздрогнула.

— Ну а для компании я пригласил с собой нашего окружного детектива, мистера Сарджента. Он у нас…

Тело Клариссы изогнулось под одеялом. Она протестующе вытянула вперед руку.

— Это ужасно, доктор. Просто ужасно. Я не хочу видеть никаких детективов. — Ее величественность исчезла без следа. Она сказала плаксивым голосом: — Пожалуйста, уходите.

— Чушь! — добродушно отозвался Рид. Похоже, он сказал бы «чушь» даже человеку на смертном одре. Он снова взял за руку Клариссу и сказал: — Ничего страшного он с вами не сделает. Это даже на пользу. Честное слово.

Я посмотрел на детектива. Сарджент был человеком мягким. Он прибыл сюда с видом мрачной непреклонности. Он уже видел себя Великим Сыщиком, холодным аналитиком, взвешивающим улики, как это принято писать в романах. Он, похоже, был склонен полагать, что Кларисса отравила мужа. Теперь его версия, судя по всему, рухнула, и вид у него сделался глуповатый. Он пробормотал что-то вроде того, что сейчас допрашивать миссис Твиллс в общем-то нет необходимости, за что получил от нее взгляд благодарной учителю школьницы. Это и вовсе его покорило.

— Чушь! Сущая чепуха! — тявкнул доктор, и в его голосе послышались сварливые нотки. — Она в отличном состоянии, не правда ли, милочка? Я и сам могу задать все вопросы…

— Нет! — запротестовал Сарджент. — Если уж надо этим заниматься, то лучше я задам эти вопросы. Видите ли, миссис Твиллс, мне этого очень не хочется… — Он виновато улыбался, и глаза на его морщинистом лице словно просили прощения. Он подошел к кровати и сел на стул.

— Я постараюсь не очень вам докучать. Честное слово.

Ужас, который поначалу испытывала Кларисса при его появлении, явно угас. Сарджент не соответствовал ее представлениям о сыщике. Он скорее напоминал внимательного поклонника. Мне показалось, что и сейчас, в минуту потрясения, Кларисса, прикрыв глаза, репетировала свою трагическую роль вдовы. Это было видно по участившемуся дыханию и сосредоточенному выражению лица. Снова наступила тишина, нарушаемая лишь шипением газа, а за окном усилился снегопад.

— Нас интересует, мэм, как ваш муж… — начал было Сарджент, но осекся и, решив пощадить чувства вдовы, спросил: — Может быть, потом?

— Нет-нет… Я только заглянула и… Я знаю, его отравили. Вот и все.

Она говорила словно в трансе. У Сарджента сделался испуганный вид. Он виновато улыбнулся и ловко сменил тему:

— Ну хорошо, не будем сейчас вас этим мучить, миссис Твиллс. Расскажите нам тогда, что происходило с момента, как вы поднялись вчера к себе, и до утра.

Снова молчание. Снова Кларисса репетировала.

— Раз вы так настаиваете… Я видела Уолтера, когда он поднялся…

— До этого, дитя мое, — перебил ее доктор, вытягивая шею. — Что было до этого? Расскажите все, и подробно.

— До этого? Пожалуйста… — Кларисса открыла глаза и снова жалобно посмотрела на детектива. — Не знаю, о чем вы…

— Расскажите все по порядку, что было после того, как вы поднялись наверх. Все по порядку. Вы поговорили с младшей мисс Куэйл, так?

Кларисса села поудобнее в кровати. Она пригладила свои черные волосы, заправила завитки за уши. Жалобное выражение глаз сменилось холодно-подозрительным.

— Вы о Джинни? — спросила она сдавленным голосом. — Неужели эта маленькая чертовка сказала что-то против…

— Ерунда, — перебил ее доктор. — Она ходила за книгой…

— Ах да! — отозвалась Кларисса, опуская ресницы. — Понимаю. Ну конечно, книга. Я, правда, не понимаю другого. Какое отношение ко всему имеет ее любовь к эротической литературе. Но раз уж ей необходимо упоминать о подобных книгах, хотя ее мать, отеци даже деверь… — Она злобно пожала плечами.

— Не об этом речь, миссис Твиллс, — терпеливо отозвался Сарджент. — Итак, мисс Куэйл заходила к вам. Что было потом?

— Потом? Мы поговорили, вот и все. — В тоне Клариссы сквозила подозрительность. — Но какое это имеет отношение к моему мужу?

— Когда она ушла?

— Точно не помню. Но она пробыла недолго.

— Что случилось потом?

— Я чувствовала себя кошмарно, мистер Сарджент. — Она стиснула кулачки и, снова углубляясь в свою роль, сказала, глядя на нас с подчеркнутой серьезностью: — Если бы вы только могли представить мое состояние! Я ходила по комнате взад и вперед и вдруг вспомнила о бромиде бедного Уолтера. Бедный Уолтер…

— Он имел привычку принимать бром, миссис Твиллс?

— Простите? Ах да, конечно. Каждый вечер… — медленно ответила Кларисса. — Он знал, что это вредно, но был такой нервный… Бедняга Уолтер! Ему было тяжело в этом доме, мистер Сарджент. А бром, по его словам, успокаивал нервы. Последние месяцы он пил его регулярно. Я, как сейчас, вижу его лицо. — Ее собственное лицо сморщилось. — Но теперь уже это не имеет никакого значения…

— Продолжайте, миссис Твиллс. — В голосе Сарджента послышались интонации, которые в обычных обстоятельствах могли бы ее насторожить. — Что было дальше? Вы вспомнили о броме и…

— Я решила, что это может мне помочь. Вообще-то я его никогда не пила. Вернее, однажды попробовала, но от этого брома только лицо опухло. Какой-то ужас! Но вчера ночью я страшно разволновалась и потому…

— И потому вы приняли бром?

Кларисса уловила странные нотки в его голосе и, приподнявшись, взглянула на Сарджента в упор.

— Нет-нет, мистер Сарджент, я насыпала в стакан порошок. Но потом я поняла, что понятия не имею, сколько именно надо класть порошка. Я вдруг испугалась, что это слишком большая доза и я могу умереть или там… Поэтому я вылила бром в раковину. Но почему вас это так интересует?

Сарджент провел рукой по лбу. У меня пересохло в горле. Смерть на волосок миновала Клариссу — как чудом миновала меня, когда я отказался от содовой с бренди. Наши чувства, похоже, были написаны на наших лицах, потому что Кларисса воскликнула:

— Господи, неужели это бром… — И стала неистово колотить рукой по одеялу.

— Черт! — воскликнул Рид. — Полегче. Не надо так! — Он подошел к кровати и схватил Клариссу за руку. Она начала хныкать самым жалобным образом. Я был рад, что Рид оказался рядом с ней в этот момент. Сарджент беспокойно облизывал губы.

Чтобы успокоить Клариссу, ушло немало времени, но в конце концов она откинулась на подушки.

— Теперь я поняла, почему вы меня спросили об этом. Я… разрешите мне продолжить. Пожалуйста. Я уже пришла в себя. Итак, я говорила, что хотела дождаться Уолтера и попросить его сделать бром. Поэтому я оставила дверь в ванной открытой и не включила свет.

— Значит, никто не мог украдкой пробраться в ванную и отравить бром, так? — резко спросил Рид.

— Когда я была уже у себя? Нет, конечно. — Кларисса судорожно сглотнула и продолжила: — Вскоре поднялся Уолтер. Он очень удивился, что я еще не сплю. Когда я ему все рассказала, он рассмеялся и произнес: «От брома ты не уснешь. Это только успокаивает нервы. Но подожди, я дам тебе кое-что». Он прошел к себе и вынес мне какую-то таблетку, я не знаю, что это такое. Я вымыла стакан, — Кларисса замолчала, сражаясь с вновь подступающим ужасом, — и запила таблетку водой. Уолтер сел у кровати и сказал: «Не волнуйся, попробуй уснуть. Я побуду рядом». У него был усталый вид. Бедный Уолтер! Я пыталась разговорить его, но он только сказал: «Не бойся, тебя они не тронут. Их интересую я». Потом я заснула. Он сидел рядом, что-то писал или делал пометки в книге. Больше я его не видела. Я проспала всю ночь.

«Делал пометки в книге»? Может, это та самая книга стихов Гейне, которая была найдена у него на кровати? Записка самоубийцы? Или его изложение дела об отравлении? Рид и Сарджент переглянулись. Трудно было сказать, подумали ли они то же, что и я. Но я мог бы поклясться, что на лице Рида опять появилось выражение смущения.

— М-да… — пробормотал Рид. Он выглядел усталым и обеспокоенным. — Ну, а не кажется ли вам, моя милая, что он вполне мог, так сказать…

Похоже, мысль о том, что ее муж мог покончить с собой, не приходила в голову Клариссе. Когда она наконец поняла, что имеет в виду Рид, на ее лице появилось то самое выражение надежды, что я заметил у Мэтта. Но хотя она попыталась что-то сказать, ничего вразумительного у нее не получилось. Она не знала, что делать, как себя повести.

— Например, — наводил ее Рид, — если бы ваш муж случайно… я не утверждаю, что он действительно это сделал, это лишь гипотеза… так вот, если бы он случайно отравил судью, а потом осознал свою ошибку, то не мог бы он, так сказать…

— О нет! Если бы вы получше знали Уолтера, то не предположили бы подобного. — Это был крик раскаяния. Только в чем же могла раскаяться Кларисса? — Да, он был рассеянный и неаккуратный, но… нет, вы просто не отдаете себе отчета в том, что говорите. — Снова глаза ее наполнились слезами. — Он был так добр со всеми, а мы… нет. Когда я вспоминаю, как порой с ним обращалась, мне становится жалко и его и себя. Он так хотел уехать, но мы не уезжали: ему приходилось жить в этом доме, ведь он же поддерживал всю нашу семью…

Она взяла себя в руки. Слезы словно замерли в глазах, и она испуганно посмотрела на Мери.

— Как прикажете все это понимать, миссис Твиллс? — осведомился Сарджент. — Ваш муж поддерживал эту семью? Но мне казалось, что судья…

И тогда в припадке ярости со стула сорвалась и закудахтала Мери. Кожа на ее лице сделалась словно тонкая резина, и при каждом вылетавшем из ее рта слове щеки и лоб покрывались глубокими складками.

— Кларисса! — возопила Мери. — Надеюсь, ты еще пожалеешь о сказанном. В жизни не слыхала ничего более низкого и позорного. Сама мысль… сама мысль о том, что… Что же такое происходит?! — вопрошала она, делая такие движения, словно в руках у нее была метла и она пыталась вытолкать нас ею. — Разве вам мало того, что бедный папа так страдает? — В ее голосе послышались плачущие нотки. — Я этого не переживу…

— Не смей порочить память Уолтера, — холодно сказала Кларисса. — Он заслуживает уважения за все, что сделал, даже если его больше нет в живых.

— Ты им не скажешь…

— Я расскажу им только то, что знает весь наш дом, а скорее всего и весь наш город, — отвечала уязвленная до глубины души Кларисса.

— Кларисса Куэйл! Господь покарает тебя…

Мери повернулась и вышла из комнаты, хлопнув дверью. Она была в таком смятении, что изъяснялась исключительно в стиле старинной мелодрамы. Тут заплакала Кларисса.

— Что за чепуха! — воскликнул доктор Рид. — А ну-ка сейчас же успокойся! В чем дело? Перестань вести себя как старая истеричка. Сядь!

— У меня т-тоже есть гордость, — бормотала сквозь слезы Кларисса. — Я т-тоже люблю семью. Но пусть она не говорит плохо об Уолтере теперь, когда он умер. Это знают все, кроме разве мамы… мы просто не могли ей это сказать… У папы были деньги, но он все их потерял на этом угле… Уолтер давал нам всем деньги на жизнь, а мы делали вид, что понятия не имеем, притворялись, что это папины средства… Это можно было понять, когда Уолтер был жив, но теперь его нет, и пусть о нем так не говорят!

— Пойдемте! — сказал детектив Сарджент, вытирая взмокший лоб. Даже Риду от всего этого сделалось не по себе.

— Ладно, — прорычал он. — Кларисса, перестань. Замолчи! Мы во всем разберемся.

Сарджент с готовностью поднялся. Мы неуклюже попрощались, а окружной детектив заверил Клариссу, что он не обманет ее доверия…

После жаркой сцены в той комнате приятно было окунуться в прохладу холла третьего этажа. Мы стояли, смотрели на блики света на полу, слушали, как гуляет ветер и скрипят балки. Вот, значит, почему Твиллс не мог осуществить свою заветную мечту! Они держали его на привязи, даже не говоря «спасибо». Они держали его за полное ничтожество, пользовались его деньгами, его врачебным искусством, его ядами, а потом одной ветреной холодной ночью убили его.

— Бедняга! — внезапно проворчал себе под нос доктор Рид.

В молчании мы стали спускаться по скрипящим ступеням лестницы.

Глава 10 ЖЕЛТАЯ КНИГА

— Ну а теперь за дело, — сказал Рид, когда мы оказались в комнате Твиллса. — У нас много работы. Надо позвонить Китсону…

— Кто это?

— Владелец похоронного бюро. Думаю, что Куэйлы возражать не будут. Нам нужно перевезти труп для вскрытия. Это необходимо. Мы не можем сказать с уверенностью, что он умер от отравления гиоскином. Бутылку с бромом и стакан тоже надо исследовать на предмет яда. Может оказаться, что никакого гиоскина там нет. Сейчас мы только имеем гипотезу…

Он стоял посреди ярко освещенной комнаты и теребил себя за темные редкие бакенбарды. Тем временем Твиллса уже переложили на кровать и накрыли простыней. На столике лежала желтая книга — томик стихов Гейне.

— Док, все это мало смахивает на самоубийство, — подал голос Сарджент. — Судя по тому, что нам рассказал мистер Марл, Твиллс кое-что начал понимать… А миссис Твиллс сказала, что он что-то там писал в книге. Верно?

Он показал на томик Гейне, но не сделал попытки взять его в руки. Но доктор Рид что-то буркнул и, подойдя к столику, быстрым движением распахнул книгу так, что чуть не порвал обложку. Он начал листать ее, а мы смотрели через плечо. Наконец он дошел до заднего форзаца.

Там были записи карандашом.

Твиллс размышлял и делал записи. Сначала его карандаш изобразил серию кружочков — такие пишут в тетрадках дети, когда осваивают навыки письма. Потом пошли черточки, завитки и загогулины. Силуэт птицы, лицо с унылым выражением и кудрявыми волосами. Затем мы увидели цифры: «12.10.31». Вчерашняя дата. Затем Твиллс написал: «Вопросы, на которые я должен ответить» — и зачеркнул фразу. Затем почерк сделался твердым.

«Уверен ли я, что знаю отравителя?

Что было сожжено в камине и почему?

Могла ли личность произвести такое впечатление?

Имеет ли это объяснение с точки зрения медицины? Психологии? (Да. См. работы Ламбера, Графштейна).

Что это было: надежда разбогатеть или болезнь?»

Затем записи прерывались, снова начинались каракули, а потом:

«К черту!..

Уехать бы к востоку от Суэца.

Елена, красота твоя…

Кларисса Твиллс. Уолтер Уиллисден Твиллс мл. 12.10.31.

Как насчет C₁₇N1₉NO₃ + H₂O? Влияние?»

Сарджент поднял удивленный взгляд и машинально перевел его на накрытый простыней труп.

«Уверен ли я, что знаю отравителя?» Тем самым версия о самоубийстве перечеркивается рукой покойного. Но еще более красноречивыми показались мне последние, вроде бы лишенные всякого смысла строки. Я воочию представлял себе Твиллса у постели жены. Она спит, а он ломает голову над мрачной загадкой. «К черту», — вывел его карандаш. Я хочу в теплые края, где нет никаких забот. По дороге в Мандалей, символ тех, кого не отпускают проблемы. Но нет, я не могу просто так взять и уехать. Она красавица. Я ее люблю. Мою жену. Елена, царица дальних синих морей. «Уолтер Уиллисден Твиллс мл.» Это значит: «О Боже, если бы у меня родился сын».

Откуда-то издали донесся голос Сарджента:

— Все ясно. Это самоубийство.

— Похоже на то, — мрачно согласился Рид. — Но все-таки в этом есть что-то очень странное. — Он положил книгу, раздраженно проговорил: — Учти, Джо, ты себе прибавишь хлопот. И вообще, что означает вся эта писанина?

По непонятным причинам чтение расстроило коронера гораздо сильнее, чем можно было предположить. Он сделал несколько шагов по комнате.

— Что горело в камине? Что именно? М-да! Что вы думаете об этом, мистер Марл?

— Ничего, — сказал я. — Об этом не было разговора.

«Если не считать телеграммы для Джинни, которую сжег Твиллс собственноручно», — чуть было не добавил я, но вовремя спохватился. Это была явно лишняя подробность, и приплетать ее сюда вовсе не следовало. К тому же я чувствовал себя виноватым, что не уберег телеграмму от огня.

— А как насчет этого цэ-семнадцать, док? — снова подал голос детектив, беря в руки книгу. — Вот, цэ-семнадцать, эн-девятнадцать, эн-о-три плюс аш-два-о. Химическая формула, что ли?

— Да, — отозвался доктор, кусая ноготь. — Она самая. Формула морфина. Черт! Неужели в этом доме сплошные яды и наркотики и больше ничего? — И замолчал, сердито сопя.

— Морфин? Но это же не то, что…

— Нет. Там был гиоскин. А миссис Куэйл угостили мышьяком. Про морфин я ничего не знаю. Разве что… Нет, отравить им никого не собирались.

Сарджент склонил голову набок и спросил:

— Док, а вы от нас ничего, часом, не утаиваете?

— Утаиваю? От вас? — завопил Рид. — С какой стати?! Ну и ну, Джо Сарджент, надо же такое ляпнуть! Да что я, не знаю своего дела, что ли? А?!

— Я этого не говорил, док. Я просто спросил…

— Спросил? Он, видите ли, спросил! Так слушайте меня внимательно. — Коронер немного походил по комнате, потом резко обернулся к Сардженту и сказал: — Если вы начнете тут копать, то можете выкопать такую яму, что провалитесь в нее с головой.

— Это уж моя проблема, док. Ладно, пойдемте поговорим с судьей.

Рид пристально посмотрел на него, затем кивнул:

— Ну, дело ваше. Погодите. По дороге давайте заглянем к этой самой медсестре. А миссис Куэйл в курсе? — спросил он меня.

— Не думаю. Утром тут творилось что-то несусветное, но она, судя по всему, плохо понимает, что происходит.

Медсестра, миссис Херрис, подтвердила мое предположение. Это была спокойная крупная женщина с усиками и усталыми глазами. По ее словам, миссис Куэйл было уже гораздо лучше, хотя она все еще очень слаба. Ночь прошла неважно — несколько раз у больной была рвота с кровью. В соответствии с указаниями доктора Твиллса она делала промывание желудка, вводила магнезию, делала грелки, давала кофе.

— Дайте-ка я на нее посмотрю, — сказал Рид. — Так, на всякий случай. Не волнуйтесь, я ничего не скажу. Она решит, что меня вызвали помочь Твиллсу.

Он зашел в комнату, закрыл за собой дверь, а Сарджент спросил:

— Вы, миссис Херрис, как я понимаю, не спали всю ночь?

— Разумеется, — спокойно ответила та. — А в чем дело?

— Я бы хотел знать, не слышали ли вы чего-то такого — шума, крика, падения со стороны комнаты мистера Твиллса?

Медсестра задумалась, покусывая нижнюю губу. Потом сказала:

— Криков или падений не было, мистер Сарджент. Но я слышала другое. Уж не знаю, стоит ли об этом говорить…

— Разумеется. Я вас слушаю.

— Я слышала, как кто-то смеялся.

Возможно, все дело было в спокойном тоне, которым она произнесла эти слова, возможно, так на меня влиял узкий холл с коричневыми дверями и белыми фарфоровыми ручками. Ноу меня от этих слов по коже побежали мурашки. В белом халате, с тускло освещенным лицом, она вдруг напомнила мне статую Калигулы. «Я слышала, как кто-то смеялся…»

Детективу тоже, похоже, сделалось не по себе.

— Со стороны комнаты доктора? — уточнил он, оглядываясь через плечо.

— Вроде бы. Хотя точно сказать не могу.

— Когда вы это услышали?

— Ровно в пять минут четвертого, — спокойно отвечала медсестра. Она провела руками по накрахмаленной белой юбке и продолжила: — Я это помню, потому что в три пятнадцать должна была вводить эфир подкожно. Я послала мисс Мери Куэйл вниз еще раз простерилизовать иглу, и дверь была полуоткрыта. Тут-то я и услышала этот смех. Очень неприятный…

— Что вы сделали?

— Подошла к двери, прислушалась. Но больше он не повторился. Я решила, что кто-то засмеялся во сне, закрыла дверь и вернулась в комнату.

Я представил себе этот смех в ночной тиши. Мне почему-то показалось, что это был пронзительный, хихикающий смех. Возможно, отравитель не мог сдержать своего ликования. Жуткое ощущение…

— Вы кого-нибудь видели? — осведомился Сарджент после паузы. Говорил он тихо и как-то неуверенно.

— Нет.

— Вы что-нибудь еще услышали?

— Что-то вроде шагов, — сказала медсестра, сдвигая брови. — Но поклясться не могу. Я решила, что если это шаги, то, наверное, это ходит внизу миссис Куэйл.

— Три часа, — сказал Сарджент. — Примерно в это время как раз умер Твиллс.

Мы стояли и молчали в темном холле, каждый из нас пытался представить, что же происходило в доме этой ночью. Вскоре к нам вышел доктор Рид. Состояние больной его вполне удовлетворило. Шурша накрахмаленной униформой, медсестра вернулась в комнату. Мы стали спускаться вниз. Ни я, ни Сарджент не доложили о том, что услышали от миссис Херрис, коронеру. Я не знаю, почему мы этого не сделали. Возможно, потому, что он воскликнул бы «Чепуха!», а нам уже надоело слышать это слово.

Внизу нас встретил Мэтт, которого так и распирало от любопытства, и мы вместе прошли в кабинет Доктора Твиллса. На столике посредине все еще горела газовая лампа с зеленым шелковым абажуром. У стола в качалке сидел судья Куэйл. Он закутался в одеяло, а под головой у него была подушка. Дрожащими пальцами он подносил к губам чашку с бульоном.

Когда мы вошли, он вздрогнул и уставился на нас мутными измученными глазами. Он был небрит, худ, и длинные седеющие волосы падали на уши длинными прядями, словно у женщины. Покрытые коричневыми пятнами руки были в голубых прожилках вен. Когда мы постучали в полуоткрытую дверь, Мери стояла за спиной отца и взбивала подушку. При нашем появлении она отошла к одному из стеклянных шкафов у стены.

— Присаживайтесь, джентльмены, — хрипло проговорил он и дрожащей рукой с чашкой указал на стулья. — Присаживайтесь. Мне уже лучше.

— Ты с ними осторожнее, папа, — предупредила Мери, злобно глядя на нас. — Они тут сводят всех с ума, но я не позволю, чтоб они тебя расстраивали. Не позволю!

Судья с шумом втянул воздух. Было видно, что он очень волнуется. Однако он пытался сохранить величественность манер.

— А ты, Мери, выйди. Оставь меня. — Она заколебалась, и он сердито хлопнул ладонью по ручке кресла. — Ты слышала, что я тебе сказал? Или я должен повторять сто раз? Выйди!

— Хорошо, папа, я иду…

Она поспешно удалилась, а судья, метнув ей вслед гневный взгляд, уставился на нас, причмокивая губами.

— Вы должны рассказать мне все, джентльмены. Все. Я знаю, что они пытались меня отравить. И это неудивительно. Будь я в лучшей форме, — тут голос его задрожал, но вскоре снова сделался твердым, — я бы взял их за глотки и вырвал бы признание. Но я слаб. Очень слаб.

— Они убили Твиллса, судья, — сказал доктор, откидываясь в кресле. — И еще они пытались убить миссис Куэйл.

— Да-да. Я сначала в это не поверил, доктор. Твиллс рассказал мне об этом вчера, до того как со мной случилось все это… Он вошел в библиотеку, помните, Марл? — Судья посмотрел на меня так, будто пытался ухватиться за давнее воспоминание. — Он сказал мне, что миссис Куэйл схватила его за руку и сказала: «Помогите, у меня такие судороги, по-моему, меня…» — Нервным движением руки судья закрыл глаза, затем продолжил: — А вот теперь не стало и Уолтера. Я просто не могу в это поверить.

— Судья, — просто спросил коронер, — кто это сделал?

Но судья не услышал вопроса. Его голова была опущена, красные воспаленные глаза смотрели в пол.

— Давайте поговорим начистоту, судья. Нам известно все…

Медленно Куэйл поднял голову. В глазах страх и такое напряжение, что вот-вот раздастся взрыв…

— Я имею в виду, мы знаем про то, как вас преследовали, — спокойно продолжал Рид. — Кто-то в доме не дает вам покоя. Джо готов вывести его на чистую воду. Так что почему бы не рассказать нам все?

Судья уставился на меня. Помолчав, он произнес неожиданно резко:

— Вы им ничего не сказали? Впрочем, вы не в курсе. Но и моя семья тоже не в курсе. Это я знаю, только я. И никто другой. И сохраню тайну…

— Похоже, они как раз все знают, судья, — заметил Сарджент.

— Когда мне потребуется ваше мнение, сэр, я поставлю вас об этом в известность, — отчеканил Куэйл, метнув презрительный взгляд на окружного детектива. Затем его мутные глаза поочередно уставились на каждого из нас. Судья пытался подавить страх, но безуспешно.

— Как хотите, — буркнул коронер, — но они все знают. Черт возьми, Мэтт Куэйл, не надо разыгрывать передо мной пьесу Шекспира. Если вы боитесь кого-то завернутого в простыню, если вы боитесь, как маленький мальчик, этой мраморной руки…

— Кто вам говорил о…

— Белой мраморной руке, — отчетливо выговаривая каждое слово, произнес Рид. — О ней знает вся семья.

Судья попытался поднести к губам чашку и отпить глоток бульона, но рука его так дрожала, что он был вынужден поставить чашку. Он смотрел в пространство, широко раскрыв глаза.

— Значит, они сами в этом замешаны, — пробормотал судья. — Все до одного. Но я без борьбы не сдамся. Я им покажу.

Куэйл тяжело дышал, и я подумал, что с ним может опять случиться припадок. Но Рид пристально смотрел на него своими блестящими маленькими глазками.

— Послушайте меня, — снова заговорил Куэйл, немного придя в себя. — Совершено убийство, а также сделана попытка еще двух убийств. Я не пожалею сил, чтобы загнать в угол того, кто в этом виновен. Если у вас есть вопросы, джентльмены, я готов на них отвечать, но прошу раз и навсегда: я больше не желаю ничего слышать о том самом предмете…

Да, Риду попался крепкий орешек. Он же, глупец, вел себя как плохой дантист, сверлил зуб долго и со страшным скрежетом. Создавалось такое впечатление, что он вознамерился проверить на практике какую-то свою теорию независимо от того, что произошло: убийство или нет. Пора было вмешаться мне. Я сказал:

— Да, судья, о том самом предмете больше ни слова. Но в связи с отравлением мистеру Сардженту хотелось бы кое-что уточнить. Вы в состоянии говорить на эту тему?

— Я рад, что у вас хватило сообразительности сказать это, — с ледяной учтивостью произнес судья. — Да, я готов. Задавайте вопрос.

— Вы, я полагаю, знаете, каким ядом вас пытались отравить? — спросил Сарджент.

— Да. Гидробромидом гиоскина. Редкий яд. — Судья говорил ровно, без эмоций. — Им воспользовался Криппен. Кажется, это единственный случай в истории.

Это было для нас полной неожиданностью. Рид хмуро вскинул голову и посмотрел на судью, когда тот упомянул англо-американского врача, который отравил свою жену.

— Вы знакомы с такими случаями, сэр?

— Представьте, я неплохо знаю литературу… по данному вопросу. Это было у меня вроде хобби, когда еще я разбирал уголовные дела.

Он выпрямился. Его лицо снова стало напоминать один из портретов государственных мужей в библиотеке: суровое и безразличное, но вместе с тем с проницательным взглядом. Куэйл между тем продолжал:

— Но мой практический опыт невелик, и я часто беседовал с доктором Твиллсом на эту тему. А почему вас это так заинтересовало?

— Доктор Твиллс сказал мне вчера вечером, что кто-то пробрался к нему в кабинет и похитил шесть гранов гиоскина. Он сказал мне, что это не из тех ядов, которыми мог бы воспользоваться человек несведущий. Вы когда-нибудь говорили на эти темы с другими членами вашей семьи? Например, о гиоскине?

— Насколько я помню, никогда. То есть никогда в общем разговоре. Хотя нас вполне мог кто-то слышать. Мы не делали из беседы секрета.

— Думаете, что вас кто-то подслушал?

— Очень может быть. Скорее всего так оно и было. — Судья опустил уголки губ книзу. — Мы обсуждали с Твиллсом свойства гиоскина всего две недели тому назад.

— Не могли бы вы припомнить, при каких обстоятельствах?

Стул Сарджента заскрипел. Ступни детектива в тупоносых ботинках причудливо переплелись. Он подался вперед, сосредоточенно нахмурившись. Судье явно пришелся не по душе такой поворот допроса, но он продолжал как ни в чем не бывало:

— Если мне не изменяет память, мы говорили о маркизе де Бренвильер.

— Простите, судья, — перебил его, кашлянув, Сарджент, — но кто он такой, этот маркиз?

Не отнимая пальцев от виска, судья Куэйл метнул в Сарджента тот самый искрометный взгляд, каким удостаивал порой в суде туповатого адвоката или прокурора.

— Маркиза де Бренвильер, мистер Сарджент, была женщиной, — пояснил он. — Она, пожалуй, наиболее знаменитая отравительница девятнадцатого века, вместе со своим любовником Сан-Круа. Помнится, я предположил, что Дюма многое почерпнул для своего романа «Граф Монте-Кристо» из жизнеописания Сан-Круа, который выучился своему искусству у одного узника Бастилии. Дюма посвятил маркизетом своих «Знаменитых преступлений». Это, в свою очередь, привело к обсуждению семейства Борджиа. Вы, я надеюсь, знаете, что это за семейство, мистер Сарджент? Доктор Твиллс очень иронически отнесся к слухам о магических свойствах ядов, которые они изготовляли. Это столь же наивно и антинаучно, как нынешние разговоры о чудесных свойствах индийской травы дхатура. По его мнению, семейство Борджиа пользовалось не чем иным, как белым мышьяком, наиболее болезненным, но наименее опасным из смертельных ядов.

Судья Куэйл прокашлялся. Он снова говорил как юрист — холодно, бесстрастно, не торопясь.

— Он также сказал, что если бы ему надо было воспользоваться сильным и эффективным ядом, он бы остановил свой выбор на конине или гиоскине. Конин — важная составная часть цикуты. Его кристаллы не имеют цвета и запаха, почти лишены привкуса и легко растворяются в воде. Но конин действует медленней, чем гиоскин. Гиоскин обладает почти мгновенным паралитическим воздействием, хотя смерть и наступает не сразу. Но он так поражает мозг, что отравленный просто не соображает ничего. Кроме того, доктор Твиллс показал мне гиоскин, который у него имелся. — Медленно судья Куэйл поднял на меня глаза и, наклонив голову, спросил: — Вы удовлетворены, мистер Марл?

— В высшей степени, сэр, — сказал я.

Закончив свою миссию — успокоив судью, — я мечтал об одном, поскорее откланяться и предоставить Сардженту самому продолжать допрос. И все же последнее сообщение судьи (если бы мы об этом знали раньше!) содержало самую важную зацепку из всех, что мы обнаружили.

— Вам сильно повезло, судья, — заметил Сарджент.

Он произнес это с какой-то непонятной мне интонацией. Что у него было на уме? Сарджент подался вперед. Сжав руки, он внимательно смотрел на судью из-под серых кустистых бровей. Меня кольнуло какое-то странное предчувствие. Эти двое уже успели невзлюбить друг друга. Сарджент не без оснований был возмущен презрением, выказанным в его адрес судьей, и чем сильнее он выражал это возмущение, тем больше становилось презрение.

— Пожалуй, что так, — коротко отозвался Куэйл. — Я выпил очень немного. Впрочем, я не собирался на этом особо останавливаться, просто я изложил факты, которые интересовали мистера Марла.

Твердой рукой он откинул назад со лба свои длинные волосы. Он снова стал самим собой. Что ж, можно ринуться в брешь. Я сказал:

— Вы, кажется, говорили, сэр, что во время этой вашей беседы с Твиллсом в комнате никого не было?

— Ошибаетесь. Этого я не говорил. Я сказал лишь, что я не имел обыкновения обсуждать эти проблемы при всех. — Он помолчал, барабаня пальцами по столу, потом продолжил: — Собственно, кто-то, кажется, присутствовал при этом нашем разговоре. Я только не помню, когда этот человек появился — до или после упоминания о гиоскине. Мы сидели у меня в комнате часов в восемь вечера, и вошел мой сын Мэтью. Он подошел к зеркалу и стал приводить в порядок прическу. Он собирался куда-то выходить.

За нашими спинами раздалось какое-то блеяние. Мы уже успели позабыть, кто пришел сюда за нами. Но теперь мы снова вспомнили о присутствии Мэтта. Протестующе жестикулируя, он вскричал:

— Я заглянул буквально на секундочку. Ты это прекрасно знаешь. В этой комнате единственное зеркало на всем первом этаже.

— Ты будешь говорить, когда к тебе обратятся, — ровным голосом перебил его отец. — Не ранее того.

— Ладно, — хмуро пробормотал Мэтт. — Извини. Но пока я там был, никто из вас словом не обмолвился о гиоскине. Я даже не понял, что разговор о ядах. А потом я вышел из дома… там меня ждал Боб Смозерс с машиной, и он может подтвердить…

— Мне представляется, — перебил его я, — что ваш разговор мог подслушать кто угодно. Дверь комнаты была открыта?

— Ну да. И вся семья была в доме.

— Не могли бы вы вспомнить дату этого разговора?

— Представьте, могу. Это было в пятницу двадцать седьмого ноября.

— Как это вам, судья, так удалось запомнить дату? — полюбопытствовал Сарджент.

Судья резко повернулся и смерил его испепеляющим взглядом с головы до ног.

— Это мой день рождения, мистер Сарджент. Если бы вы были знакомы с моими привычками, то знали бы, что я всегда, кроме особых случаев, работаю — пишу в библиотеке с половины седьмого до десяти. Я счел этот день особым случаем. Мой день рождения, как выяснилось, доставил радость по крайней мере одному члену моей семьи: он узнал способ отравить меня. Есть ли у вас еще вопросы, мистер Марл?

Он явно вознамерился обращаться исключительно ко мне. Коронер заслужил его неодобрение расспросами о мраморной руке, а Сарджента он вообще не замечал. В его последних словах была такая сухая мстительность, что я почувствовал, как в нем кипит безумное ликование. Я рискнул проверить свои догадки.

— Может, я и ошибаюсь, но вы испытываете какое-то облегчение от того, что на вас совершено покушение.

На губах сдержанная улыбка, но в глазах огонь.

— Неплохо! — воскликнул судья. — Неплохо, юноша! А что, так оно и есть. Если это лучшее, на что они способны…

Он говорил тихо, слегка кивая, словно все мы были с ним заодно. Сарджент решил перехватить у меня инициативу.

— Судья, — начал он, — у меня есть ряд вопросов. Если вы не захотите, можете на них не отвечать, но, ответив, вы сильно помогли бы делу. Вы все время говорите «они». Вы кого-то подозреваете?

— Я никого не подозреваю.

— Тогда, может, это вам что-то скажет? — И с этими словами окружной детектив извлек из кармана и протянул судье экземпляр Гейне с пометками на форзаце. — Это заметки доктора Твиллса. Он сделал их перед самой смертью. Поглядите, пожалуйста, может, это наведет вас на какие-то соображения.

Судья, по-моему, протянул руку с некоторой нерешительностью. Его глаза утратили прежнюю мудрость. Сейчас они смотрели внимательно и настороженно. Они пылали, словно угольки, оттеняя изможденность лица. В этом дряхлеющем теле жила какая-то буйная сила. Его длинные волосы придавали ему сходство с каким-то странным воителем библейских времен. Из-под одеяла показалась худая рука с незастегнутой манжетой бело-голубой полосатой рубашки. Судья взял книгу и стал медленно всматриваться в записи на форзаце.

В сумрачной комнате, где горела лишь зеленая лампа, отражаясь в стеклах книжных и медицинских шкафов, воцарилось молчание. За спиной судьи белела ширма. Он провел всю ночь в кабинете доктора Твиллса, а теперь вчитывался в последние записи человека, который спас ему жизнь.

— Мне это ничего не говорит, — наконец сказал он.

Когда он возвращал книгу, я испытал внезапное потрясение. Манжета и часть рукава обнажили предплечье. Оно все было в коричневых точках — следы шприца.

Глава 11 ПАДЕНИЕ ДЕТЕКТИВА

Вскоре я ушел. Наша беседа с судьей явно зашла в тупик. Был уже двенадцатый час, и мне давно следовало вернуться домой — побриться, умыться, переодеться, а также объяснить свое неожиданное отсутствие ночью.

— Но вы уж возвращайтесь сюда днем, — сказал мне на прощание Рид. — Вы нам очень пригодились. Не знаю, как у вас это получается, но при вас они начинают говорить…

Рид сказал, что он дождется катафалка от похоронного бюро и поедет делать вскрытие. У Сарджента был вид молчаливый и упрямый. Хотя он и словом не обмолвился о том, что думает насчет сказанного судьей, было очевидно, что он вознамерился провести расследование. Он объявил, что хочет собрать всех Куэйлов и попросить еще раз повторить то, что они сообщили накануне. Он сказал мне это, когда мы вышли вместе, и я стал проверять, работает ли мотор у моей машины.

— Может, я не бог весть какой великий сыщик, — говорил он, постукивая носком ботинка по каменным ступенькам крыльца, — но дело я знаю. Только бы не было дока при нашей сегодняшней беседе. А то он все время сбивает меня. Но я хочу сказать другое: я не глупее всех остальных, и я всегда думал, что если подвернется что-нибудь такое серьезное… в общем, меня на мякине не проведешь.

Старая надежда…

Мне только не очень понравилось, как при этом он выставил подбородок, и какой решительностью загорелись его глаза. Я уехал, а Сарджент остался стоять на нижней ступеньке крыльца и глядел на белый газон.

Надо было во многом разобраться. Во-первых, в следах от уколов на руке судьи. Интересно, обратил на них внимание Сарджент? Если заметил, то промолчал. Я попытался внушить себе, что нет никаких оснований соединять их со словом «морфин», потом мысленно обозвал себя лжецом, вспомнив загадочное восклицание Клариссы вчера вечером: «Но это был не морфин, да?» Это была ее первая реакция на сообщение о том, что судью пытались отравить. Может, это объясняло его поведение: «Мания преследования, вызванная употреблением морфия?» Он дрожал при мысли о детском пугале, белой мраморной руке, но когда эта самая мраморная рука подсыпала ему в содовую гиоскин, когда страхи вылились в осязаемую форму покушения, он отнесся к нему чуть ли не с презрительной усмешкой.

Я по-прежнему сосредоточенно размышлял о случившемся, когда к половине второго вернулся в дом Куэйлов. Снег прекратился. Небо было по-прежнему сумрачно-серым, с просветами над горами, на склонах которых снег лежал ровными белыми полосами. Поля превратились в пустыню. Шоссе, прочертившее через них ровную темную полоску, лишь подчеркивало их бугры и прочие неровности и корявые силуэты отдельных деревьев. Пригорки чернели редкими пятнами. Ветер перегонял тонкую снежную пыль, обжигая лицо, словно лезвие бритвы, укус которой начинаешь ощущать, лишь когда выступает кровь. Я въехал на машине в ворота, завернул задом и двинулся к гаражу, перестроенному из каретного сарая. Но я не смог найти укрытия и посмотрел на большой, крытый дранкой дом с башенками, с закрытыми ставнями окнами и покосившимся флюгером. Я посмотрел на покосившуюся дверь, которая вела в загон, где некогда судья держал рысаков. Дверь поскрипывала, хлопая на ветру.

Вдруг я услышал изнутри странные звуки. Что-то затрещало, разлетелось вдребезги, что-то гулко ухнуло, потом раздался грохот. Затем воздух огласился самой цветистой бранью, какую мне когда-либо приходилось слышать. Брань перемежалась звуками ударов. Брань относилась к подлым и коварным лестницам и шла от самого сердца, как молитва. Я поспешил к двери, отворил ее и заглянул внутрь. Зрелище было столь же необычным, что и лексика. Тусклый свет падал через окно, пахло сыростью, гнилью и влажной соломой. Мой взгляд миновал ряд сумрачно вырисовывавшихся стойл и остановился на человеке. Он сидел на полу и разговаривал с лестницей. В одной руке у него было старинное ведро, в другой нечто невообразимое, оказавшееся при ближайшем рассмотрении полусгнившим чулком. На плече у него повис каретный коврик, покрытый густой коркой грязи.

— И более того… — сварливо бубнил человек. — Более того…

— Отлично! — воскликнул я. — Но почему бы вам не встать на ноги?

— А? — вздрогнул человек и, обернувшись, буркнул: — Пожалуй, что и так.

Он стал подниматься с пола, и когда выпрямился, оказалось, что роста он изрядного. Пыль и грязь обильно покрывали его одежду, этот загадочный незнакомец стал смахивать их чулком, который по-прежнему был у него в руке. На голове у него была невообразимая шляпа с загнутыми сзади вниз полями, а во рту торчал окурок сигареты. Затем он вдруг сразу позабыл о своих злоключениях и стал оглядываться по сторонам с каким-то простодушным интересом, какого я давно не видывал на человеческих лицах.

— Ну что ж, — заметил он, глядя на ведерко и чулок, — по крайней мере я нашел вот это.

— Какого черта вы туда забрались? — осведомился я.

— Я расследую преступление, — отозвался он без тени юмора. — Впрочем, я вряд ли одержал победу, если подкараулил Великого Преступника, крикнул ему: «Руки вверх!» — и провалился вот таким плачевным образом. Но это неоспоримые улики, — с надеждой в голосе добавил он, показывая на чулок и ведро.

Я посмотрел на чулок, ведерко и на безумца.

— Какое же преступление вы расследуете? — спросил я.

— Видите ли, — с сомнением в голосе ответил мой собеседник, — я еще толком не знаю. В этом и заключается проблема.

— А! — отозвался я с поразительной сдержанностью. — Но не кажется ли вам, что ваше расследование оказалось бы более плодотворным, если бы вы знали, что же именно надо расследовать. Я хочу сказать, что в таком случае вы, возможно, нашли бы гораздо более существенные улики.

— На нем краска, — сообщил мне незнакомец, поднимая ведерко. — Хотя, что и говорить, это может оказаться несущественным. Все дело в том, что это за краска. И кроме того, мне не хватает информации о снеге.

Меня охватило желание вцепиться в собственную шевелюру и как следует потянуть.

— Послушайте, — сказал я вместо этого. — А кто вы, собственно, такой?

— Все в нашем сознании, — обнадежил он меня. — Один индийский йог хорошо мне это объяснил. Надо закрыть глаза, сосредоточиться, и истина… О, простите меня! — спохватился он, вдруг вспомнив, что я ему задал вопрос. — Меня зовут Росситер. Я детектив.

Тут я все вспомнил. Вспомнил телеграмму, пришедшую поздно вечером, и слова Мэтта о безумном англичанине. Незнакомец был примерно моего возраста, сонное, добродушное и простодушное лицо. Ясные глаза, глядящие на мир с каким-то наивным любопытством. Кроме того, у него был и мощные покатые плечи матроса. Оттого что он сутулился, его длинные руки казались еще длиннее. На его высокой фигуре болтался пиджак пыльно-зеленого цвета. Ботинки были огромного размера. На нем был темный галстук ученика Харрсу. Этот галстук плохо вязался с описанием Росситера, данным Мэттом. Кроме того, я был еще под впечатлением его гордого заявления: «Я детектив».

— У меня есть теория, — на полном серьезе продолжил он. — Наше сознание обладает временем. Просто надо зажмуриться и храбро идти вперед. А затем знаете, что происходит?

— Конечно, — отвечал я. — Вы летите кубарем с лестницы.

— Вы падаете и оказываетесь в самом центре истины. Я не боюсь столкновений с неодушевленными предметами. Все эти стены, столбы, заборы — ерунда. Я постоянно в них вращаюсь. Главное — мысль. Но теперь это большая редкость. Люди не понимают чистого эфира обмена мыслями. Потому что так трудно работать без риска быть уволенным. — Он нахмурился, вспоминая о своем печальном опыте в этой области. — Но я всегда хотел быть детективом. Поэтому, когда меня уволили в Нью-Йорке отовсюду, откуда это только возможно, я стал детективом. Что и говорить, это было не очень честно с моей стороны, но я все же стал им.

— Но как? — удивленно спросил я, плохо понимая, сон это или явь.

— Я посетил шефа нью-йоркской полиции, — угрюмо пробурчал мой собеседник.

Шутка зашла слишком далеко. Я уже собирался отпустить кое-какие замечания, когда, глянув на Росситера, вдруг понял, что он вовсе не шутит. Может, он и псих, но не шутник.

— Он и назначил меня детективом, — продолжал молодой человек. — Я бы показал вам мой значок, но я его куда-то дел. Зато у меня есть удостоверение.

Он уселся на ступеньку, совершенно не имея ничего против того, что на плечах у него, словно накидка, лежит грязный коврик. Выплюнув окурок, прилипший к его нижней губе, он вытащил кисет с табаком, бумагу и, гордо поглядев на них, стал сворачивать фантастическую сигарету. Она напоминала недоразвитый рог изобилия, из которого обильно сыпался табак. Горела она как добрый факел. Добродушно попыхивая ею, он как ни в чем не бывало говорил:

— Вообще-то мне следовало бы сперва зайти в дом, но я решил сначала порыскать здесь. А то еще выгонят, чего доброго… Я решил, что нет смысла быть дипломатичным. У меня это плохо получается. В таких случаях я либо опрокидываю тарелку с супом, либо говорю что-то не так. Сам даже не знаю почему. Старик, — махнул он в сторону дома сигаретой, сиявшей, как бенгальский огонь, — считает меня самой настоящей отравой. Черт знает что! — Внезапно он смущенно поглядел на меня. — А вы, часом, не из семейства Куэйлов?

— Нет, я друг семьи. А разве вы не слышали?

— Чего не слышал? Раз вы не Куэйл, — расплылся он в широкой добродушной ухмылке, — тогда все в полном порядке.

— Послушайте, — отозвался я. — Во-первых, я друг этой семьи, во-вторых, добрый знакомый Джинни Куэйл. Она ведь посылала вам телеграмму, в которой просила приехать сюда и сообщала, что «скоро все наши беды окончатся». Так что никакого тут порядка не вижу. Она ведь посылала вам такую телеграмму?

— Да, посылала. А что?

— Вчера ночью был отравлен доктор Твиллс. Кроме того, были попытки отравить судью и его жену.

Наступило молчание. Сигарета Росситера роняла большие хлопья пепла на пол.

— О Боже! — воскликнул он. — Расскажите мне…

Я коротко изложил ему суть. Он слушал меня с непроницаемым лицом. Меж бровей у него пролегла морщинка. Когда я закончил, он наступил на сигарету и сказал:

— Плохо! Очень даже плохо!

— Джинни не получила вашей телеграммы. Твиллс сжег ее в камине. Похоже, она поссорилась с отцом, и Твиллс об этом знал. Он явно хотел ей помочь. Я не говорил об этом никому, даже самой Джинни. Она не знает, что вы решили приехать. Я полагаю, вам неизвестны все обстоятельства…

— Очень мило с вашей стороны… В общем, спасибо вам… Нет, конечно, неизвестны.

Он встал и начал огромными шагами мерить конюшню от стены до стойл. Его улыбка как у Будды и его туманные манеры вдруг уступили место сосредоточенности. Лицо сделалось маленьким, узким, он расхаживал, двигая плечами, как человек, вознамерившийся вышибить дверь.

— Послушайте, старина, — сказал он, — вы не думайте, что я псих. Я действительно работаю в детективном бюро, шеф нью-йоркской полиции и правда взял меня на эту работу. Сам не понимаю почему. Джинни об этом не знает. Я не говорил. Это было бы равносильно признанию в поражении, понимаете? Она вообще вряд ли знает, что я работаю хоть где-то.

Я ничего не понимал, но кивнул, а он продолжал ходить взад-вперед.

— В последнее время она писала довольно истеричные письма. Ну а когда я получил эту телеграмму, то сразу пустился в путь. Теперь надо решить, что делать. Вы не могли бы разыскать ее в доме, чтобы сообщить о моем приезде и попросить выйти? Так, чтобыостальные не заподозрили?

Я кивнул, и его серьезность как ветром сдуло.

Росситер раскинулся во всю свою длину на ступеньках и весело поглядел на потолок, словно вспоминая удачную шутку. Но когда я двинулся к дверям, он вдруг переключился мыслями на что-то другое. Вид у него сделался отсутствующий.

— Все в сознании, — пробормотал он. — А что, снегопад был правда сильный?

Самое во всем этом любопытное, размышлял я, шагая по аллее, что он вовсе не прикидывался безумцем, чтобы скрыть свою проницательность. Его сознание и впрямь блуждало по таким извилистым тропам. Рассеянный и добродушный тип в пыльно-зеленом пиджаке шел куда глаза глядят, спотыкался, падал, ошибался во всем, за что бы ни брался, и если вы задали ему вопрос, он совершенно серьезно сообщал вам, что думает — но совсем по другому поводу. Его интересовали идеи, а не люди и вещи. Какая безумная идея послала его на чердак каретного сарая, я понять не мог, но он серьезно шарил там среди кучи всякого хлама и был счастлив обнаружить какие-то «улики».

Дверь мне открыл Сарджент. Вид у него был удрученный.

— Входите, — сказал он, — и помогите мне разобраться. Я записываю все, что мне говорят, но черт меня побери, если я могу что-то тут понять. Впрочем, У меня есть кое-какие соображения.

— Что же это?

— Я получил заключение дока. Да, это и правда гиоскин. Впрочем, мы и так это знали. Твиллс принял четверть грана, а в бутылке с порошком брома его было с гран. Обнаружены следы яда в стакане, из которого он пил. Ну и сифон прямо начинен ядом. Почти два грана. Не бог весть какие новости, но по крайней мере мы знаем, где стоим. Пойдемте в библиотеку. Мне надо поговорить со служанкой.

— Значит, будет официальное расследование?

— Да, но пару дней погодим. Док надеется, что откроется нечто такое, что позволит спасти честь семьи. Куда вы?

— Погодите, — сказал я. — Мне нужно найти Джинни. Где она?

В глазах Сарджента снова появилось задумчивое недоверчивое выражение.

— Это младшая? — спросил он. — Она ведет себя как-то странно. Заперлась в гостиной — там жуткий холод — и ни с кем не желает разговаривать. Она поцапалась со старшей — Мери, кажется. Та назвала ее бессердечной и добавила, что она вообще не заслужила иметь отца. М-да… А что вы ей хотите сказать?

Я ответил весьма уклончиво, повесил шляпу и пальто на крюк, а потом отправился в гостиную, которая располагалась рядом с библиотекой, на первом этаже. Куэйлы редко ею пользовались и открывали ее, лишь когда собирались гости играть в карты. Я открыл дверь. В гостиной был чудовищный холод. Пахло старыми обоями и давно не проветривающимися гардинами. В комнате царил полумрак, на пьедесталах красного дерева мерцали белые мраморные статуи, белым кафелем выложенный камин не горел. Розовые шторы, громоздкое, неказистого вида фортепьяно. У большого окна сидела, свернувшись клубочком в кресле, Джинни и смотрела на горы. Мне захотелось написать картину. Мрачная комната, высокое окно, тонкая паутина веток дерева, как на японском эстампе, голубая, словно Везувий, гора и снег.

Профиль Джинни четко вырисовывался на фоне окна. Она сидела, держась рукой за штору и слегка откинув голову назад. В сером платье с какими-то металлическими бусами, она сама казалась какой-то нереальной. Невидящим взором она глядела в светлеющие прогалы между тучами над Чеснат-Риджем.

Когда я вошел, затрещала половица. Джинни обернулась, словно тень, и напряженно стала всматриваться в меня.

— Кто это? А, ты, Джефф… Что ты тут делаешь?

— Любуюсь тобой, — ответил я. — Ты словно героиня Лафкадио Херна.^[2] — Я подошел к окну и присел рядом. — Послушай, у меня для тебя новости. Приехал Росситер…

Джинни промолчала, но глаза ее внезапно заблестели, словно она вот-вот собиралась расплакаться. Понизив голос, я все рассказал, что видел и слышал в бывшем каретном сарае. Когда я закончил, Джинни, казалось, вот-вот расхохочется. С нее была снята огромная ноша.

— Вот-вот, — сказала она. — Именно это он и должен был сделать. Как он тебе понравился?

— Вполне.

— Вот видишь. Но он несет бог знает что — представляешь, какое впечатление произвел он на папу и Мэтта? Он утверждает, что он великий музыкант. Однажды он пытался объяснить мне, как сделать стекло музыкальным, — и разбил одиннадцать маминых лучших бокалов. Потом он сказал: «Ой, извини!» — и разбил остальные, пытаясь поставить их на место. Он совершенный ребенок. Он может раздражать, может говорить глупости и делать совсем не то, но я его обожаю. Они не в состоянии понять, как я могу любить его и понимать, что он смешон, но тем не менее это так…

— Где ты с ним познакомилась?

Джинни посмотрела в окно, на деревья, на ее лбу обозначилась морщинка. Улыбнувшись, она сказала:

— Он приехал по объявлению в газете. Он прикатил аж из самого Сан-Франциско, чтобы выполнять функции «домашнего детектива». Он был убежден, что это вроде работы в Скотленд-Ярде. Он мнит себя знаменитым сыщиком, и это его величайшее заблуждение. Есть у него еще одна жуткая черта: он помалкивает о том, что он умеет делать, но распускает хвост как павлин, когда речь заходит о том, чего он делать не умеет.

Я вспомнил зеленый пиджак, долговязую фигуру, его огромные ботинки, серьезную мину, падение с чердака сарая, его лишенные и тени юмора разглагольствования невесть о чем и понял, насколько он чужой в семействе Куэйлов.

— Я встретила его, — продолжала Джинни, — как-то утром на поле для гольфа. Он вооружился клюшкой с железным наконечником и очень смутился, когда увидел меня, словно я застала его за чем-то непристойным. Он пробормотал что-то насчет одного типа, который научил его гольфу, и отправил мяч куда-то в бесконечность. Вечером того же дня он сообщил папе, что играет на пианино лучше всех в мире. Он собрал нас в кружок, сам уселся за фортепьяно и устроил такой кошачий концерт, что страшно вспомнить. При этом он сам сиял от удовольствия. А еще… Ну, да ты сам увидишь.

Джинни встала. На губах ее была ироническая улыбочка.

— Ну, я пошла, — сказала она. — Хочу взглянуть на этого глупца. — Она заморгала глазами и виновато улыбнулась.

Я остался в темной комнате, слушая удаляющиеся шаги Джинни и задавая сам себе вопросы, которые должен был бы задать ей: почему она решила послать ему телеграмму и почему она послала ее за несколько часов до того, как был отравлен судья Куэйл, и прочие вещи, которые теперь для нее не имели никакого значения.

Но, размышлял я, работа детектива — труд неблагодарный, а глаза у нее блестели, и вообще кому до этого какое дело? Сегодня у этих двоих будет прекрасное настроение в этой странной конюшне, пахнущей мокрым снегом и гнилью, снег будет падать все сильнее и сильнее, а души усопших лошадей будут добродушно ржать в своем лошадином раю. Блаженны безумные. Их любят женщины, и все двери открываются перед ними. Они унаследуют землю.

Я вздохнул и поплелся в библиотеку разгадывать тайну убийства Твиллса.

Глава 12 УКРАДЕННЫЙ КРЫСИНЫЙ ЯД

В библиотеке нас встретила перепуганная девушка Джоанна. Сарджент сказал мне, что судья дремлет у себя в комнате. Мэтт поехал в город устраивать похоронные дела, а Мери находится с Клариссой в комнате Джинни. Поэтому библиотека оказалась в нашем распоряжении. Сарджент сидел за столом посреди комнаты с раскрытым блокнотом и хмуро смотрел на служанку. Это была крепкая широкоплечая девица с плоским носом, лоснящейся кожей и прической в виде двух косичек, завязанных на макушке. Переминаясь с ноги на ногу, она поглаживала свое бумазейное платье, перепачканное мукой, подозрительно косясь на краешек стола. Она спокойно отнеслась к смерти в доме, но присутствие полиции выводило ее из себя. Сарджент прекрасно знал, как вести себя с подобными свидетелями.

— Значит, так, Джоанна, — строго сказал он. — Ты знаешь, кто я такой, верно?

— Знаю, — быстро ответила она. — У меня есть брат Майк, он вас тоже знает — вы посадили его в кутузку за то, что он якобы делал виски. А он его не делал. И я тоже.

— Не будем об этом, Джоанна. Меня интересует кое-что совсем другое.

Но Джоанна была обижена на полицию. В ее глухом голосе послышались визгливые нотки.

— Вы посадили его в полицейский фургон, отвезли в кутузку, а он не делал виски. Спросите у священника. Мы честные люди, а вы посадили его в фургон и…

— Ладно-ладно, — перебил ее Сарджент и погрозил пальцем. Он продолжил, подражая Джоанне, как поступают порой люди, желающие произвести на собеседника особое впечатление: — Значит, так. Ты отвечаешь на мои вопросы. Слышишь? Не будешь отвечать, я тебя тоже посажу в фургон и отправлю в кутузку. Поняла?

Внешне на ее лице ничего не отразилось, но она явно смутилась.

— Спрашивайте, что хотите, — храбро заявила она. — Я не боюсь. Я не делаю виски.

Сарджент кивнул и снова заговорил в обычной для себя манере:

— Вчера вечером ты была выходная?

— Да.

— Куда ты пошла?

— Домой. Как всегда. Я честная девушка. Я не делаю виски. Я сажусь на восьмичасовой поезд. Возвращаюсь к маме. А приезжаю опять утром.

— Где ты живешь?

Служанка заколебалась. Ей не хотелось называть никакие имена собственные, но, решив, что он и так все знает, ответила:

— В Рипаблике.

— Теперь слушай меня внимательно. Ты вчера провела на кухне весь день или нет?

— Я? На кухне? — По-видимому, до нее толком не дошло, что его интересует. Она опасалась, что детектив снова подозревает самогоноварение. Она была сбита с толку. Ну да, кто-то что-то там выпил и отравился насмерть, но что с того? Люди всегда пили плохой самогон и порой умирали от этого. Она не давала этому человеку плохого самогона. — Я? На кухне? — тупо повторила она. — Нет. Я убираю постели, вытираю пыль, подметаю…

— Ты провела на кухне середину дня?

Она задумалась и затем призналась:

— Ну да. После ленча. Все время.

— Джоанна, ты знаешь, что в буфетной стояла жестянка с крысиным ядом?

— Для крыс? Ну да. Вчера я ее искала. Я пошла в: погреб за яблоками, а там шуршали крысы. Я хотела взять крысиного яду. А его не было.

Чувствуя, что она умело свернула с опасной дорожки, ведущей к самогонному виски, Джоанна сделалась разговорчивой. Сарджент заволновался.

— Ты уверена в этом, Джоанна? В том, что жестянки не было уже днем?

— Ну да. Я не лгу. Я так и сказала мисс Куэйл: «Куда вы дели жестянку с крысиным ядом?» А она мне: «Это не твое дело. Твое дело готовить еду».

— Которая мисс Куэйл это сказала?

— Которая худая.

— Мисс Мери Куэйл?

— Она-она. — В голосе Джоанны звучало пренебрежение. — Только она заходит на кухню. Я говорю: «Кто-то взял отраву». Она говорит, что это неправда. А я не лгу. Ее там нету.

Сарджент поглядел на меня.

— Она исчезла днем и с тех пор так и не появилась. Никто из домашних не признается, что видел ее. Джоанна, кто, кроме тебя, был вчера на кухне?

— Никто не был.

— Ты уверена, что никто не брал жестянку с ядом? Говори правду, а то я посажу тебя в кутузку.

Джоанна замахала руками, словно курица крыльями.

— Если бы я видела, кто брал, то зачем мне спрашивать ее, где жестянка? Можно, я пойду? А то у меня там запеканка…

— Погоди минуту, Джоанна. — Сарджент провел рукой по своей прическе и задумчиво уставился на блокнот. Затем заговорил очень доверительно: — Слушай, ты ведь давно знаешь эту семью?

— Ну да, конечно, — равнодушно отозвалась служанка.

— Скажи-ка мне вот что: как они между собой ладят? Не скандалят?

— А, скандалят! Особенно судья все время допекает младшую.

По выражению лица Джоанны было ясно, что ей это все начинает нравиться. Тема виски была оставлена, она сделалась говорливой и была готова помочь чем могла. Но прежде чем продолжить, она пугливо оглянулась и заговорила тихим голосом:

— У них был большущий скандал два, три… нет, четыре дня назад. Нет, большой скандал был две, три, четыре недели назад. Да, четыре.

— О чем же они скандалили?

Но теперь Джоанна сосредоточилась на теме судьи и «той», младшей, потому как там был конфликт из-за любовного интереса. «Младшая», надо полагать, была Джинни.

— Она любит сидеть в гостиной, где никого не бывает. Холодно очень уж! Она любит там сидеть и играть на пианино. Тьфу! Что толку играть на пианино, если вокруг никого нет?! Иногда входит судья, я это вижу, когда вытираю пыль, и говорит тихо. Нет, он не похож на моего папу. Мой приходит домой пьяный и, если ему не угодить, сразу выпорет. Да-да, — добавила она с гордостью. — Ну, а судья тихо спрашивает: «Почему ты играешь не то, что я люблю?» А когда она играет то, что он любит, он сидит и слушает с таким смешным видом… А мне нравится, что она играет. Я сижу на лестнице и слушаю. Потом она о чем-то его спрашивает, и они давай спорить. Она пробует играть дальше, но потом как стукнет рукой по пианино. Она рассердится, и он тоже рассердится. Она крикнет: «Я выйду за него замуж! Обязательно выйду, когда он найдет работу!» Он сначала начинает по-тихому: «Да ты знаешь, кто он такой?» А потом совсем рассвирепеет и как крикнет: «Не смей так со мной говорить!» А она в крик…

Сарджент посмотрел на меня, подняв брови.

— Все правильно, — подтвердил я. — Речь идет о молодом человеке, в которого она влюблена. Он как раз приехал сюда сегодня. Он детектив, — добавил я без тени иронии.

— Детектив? Откуда он?

— Он англичанин, — ответил я и рискнул выдать за реальность чистую фантастику: — Он хороший знакомый шефа нью-йоркской полиции.

— Хм! — фыркнул Сарджент. Он был недоволен. Он не хотел никаких посторонних, особенно тех, кто много о себе понимает.

Я между тем продолжал:

— Он немного эксцентричен. — Тут я выразительно постучал себя по лбу. — Но это великий талант. Ему поручают особо важные дела. Он не требует к себе особого внимания. Предпочитает работать в тени. Он может оказать большую помощь, оставаясь как бы в стороне.

Сарджент обдумал это и остался доволен услышанным.

— Значит, мой коллега… — Он удовлетворенно кивнул. — Но что-то я никогда о таком не слыхал, — тут же проворчал он себе под нос. — Не знал, что мисс Куэйл знает таких людей. Ну да ладно, расскажи-ка нам, Джоанна, о большом скандале.

Во время нашего обмена репликами Джоанна пребывала в апатии. Теперь она охотно начала говорить, впрочем, обнаружилось, что сказать ей особенно нечего.

— Скандал… скандал был вечером, за обедом. Но когда я вошла с тарелками, они ничего такого при мне не сказали.

— О чем же они скандалили?

— Прямо даже не знаю. Вроде о деньгах. Ну да, о деньгах. Я всегда слушаю, когда о деньгах. Они говорили о каком-то Томе. А судья сказал: суп очень горячий, надо его отнести на кухню и…

Вдруг лицо ее окаменело. Она сложила свои большие руки. В комнату бесшумно вошла Мери Куэйл. Она шла, подняв плечи и высоко вскинув подбородок.

— Джоанна, — холодно сказала она, — иди на кухню.

Девушка начала пятиться, не сводя глаз с Сарджента.

— Ладно, Джоанна, иди, — сказал Сарджент, кивая и с трудом сдерживая гнев. — Мисс Куэйл сама ответит на вопросы, которые я хотел тебе задать. Иди.

— Я ни за что… — начала было Мери.

— Послушайте меня, мисс Куэйл, — сказал Сарджент. — Вы и ваши родственники не обязаны отвечать на мои вопросы. По крайней мере пока. Но если вы соблаговолите это сделать, то, поверьте, это избавит вас от очень многих неприятных минут на дознании. Вам вряд ли следует продолжать вести себя в этом духе.

— Бог свидетель, мистер Сарджент, я не препятствую вашей работе, — вскинула голову Мери. — Спрашивайте меня обо всем, что сочтете нужным. Но я не позволю, чтобы слуги обсуждали… Закрой дверь, Джоанна! Я не позволю, чтобы слуги обсуждали наши дела при посторонних. Вот и все!

— Хорошо, мисс Куэйл. В таком случае расскажите мне, пожалуйста, в чем состояла причина того самого скандала за обедом? Кажется, там упоминались деньги и Том…

Мери занервничала и просительно посмотрела на меня. Я сказал:

— Лучше расскажи ему все как было, Мери!

— Господи! Ну хорошо! Если вам так хочется знать… Речь шла о моем брате Томе.

— Так.

— Он мот, бездельник, неудачник. Он довел папу до безумия. Вот что он натворил. А папа был всегда так добр к нему, давал ему все, что тот хотел… Ты же знаешь, Джефф. И после всего этого у него хватило нахальства написать нам и попросить денег. Впервые за три года от него пришло письмо — и там он требует денег! Пишет, что он разорен, болен и все такое прочее. Сплошное вранье. Джинни, конечно, всегда оказывается на его стороне, а порой и Кларисса. Ну и мама, разумеется, только она никогда не осмеливается перечить папе.

— И все они настаивали, чтобы судья Куэйл выслал Тому денег?

— Это была идея Джинни. Собственно, никакого скандала не было. Эта Джоанна — противная сплетница.

— Погодите минутку, мисс Куэйл. Так что, ваш отец отказал Тому?

— Разумеется, Мэтт был со мной согласен, — словно не услышав вопроса, продолжала Мери. — Он сказал, как говорил всегда в таких случаях: пусть Том катится к дьяволу. Ему туда самая дорога. Учтите, я не из тех, кто долго держит обиду, но после всего того, что он сделал с папой… — Обида переполняла Мери, заставляла ее позабыть привычную сдержанность. — В общем, я сказала, что его поведение — просто стыд и срам.

Мери умела быть сурово-непреклонной на расстоянии, но когда перед ней оказывался кто-то в трудном положении, в болезни, она, не щадя себя, помогала, оставляя тирады на потом. Она проявляла жалость, лишь когда человек был абсолютно беспомощным, и ее жалость могла придавить тяжелее, чем осуждение.

— Я вас хотел спросить не об этом, — терпеливо гнул свое Сарджент. — Меня интересует, отказал ли судья…

— Отказал? Он вообще ничего не сказал, просто встал и вышел из-за стола. Когда я увидела, какое у него лицо, то просто была готова убить Тома. Мы знали, что он не пошлет ему деньги. Мы знали, что он даже не станет обсуждать этот вопрос.

«Не пошлет деньги». Я теперь понимал почему. Я представил себе, как судья, бледный, с закушенной губой, без обеда уходит из-за стола, крепко перепоясавшись, как ремнем, гордыней. Он не мог послать Тому деньги, потому что их у него не было.

— Мы очень расстроились, мама заплакала, но никто и не попытался вступить в спор с отцом. Потом я видела письмо на столике в холле, может, Уолтер отправил деньги, подписавшись папиным именем. Уолтер никогда не стал бы говорить об этом. Он был очень мягким… Если он и послал деньги, то никому об этом не сказал. — Она фыркнула и добавила: — Я бы проявила больше твердости.

Сарджент что-то чертил в блокноте карандашом. Он, похоже, чувствовал, что забрел не на ту тропу, но не знал, как вернуться назад. Рядом с ним на столе лежал желтый томик Гейне. Сарджент нерешительно взял в руки книгу.

— Мистер Марл, — сказал он, — я спрашивал всех в доме насчет того, что могли бы значить строки, написанные доктором, но никто и понятия не имеет. — Он резко посмотрел на Мери, словно сожалея, что вынужден так много высказываться при посторонних, и спросил: — Вы уверены, мисс Куэйл, что вам это ни о чем не говорит? «Что было сожжено в камине?» М-да…

— Я уже объясняла вам, что понятия не имею. Уолтер, наверное, просто фантазировал. С ним такое бывало.

Сарджент открыл книгу, еще раз посмотрел на форзац.

— «Что это: надежда разбогатеть или болезнь?» — прочел он вслух. — О чьих деньгах речь? Твиллса? Вам не известно, мисс Куэйл, оставил он завещание или нет?

— Откуда мне знать? — ответила Мери, окаменев лицом. — Понятия не имею. Если вас это интересует, могу уверить, что Клариссу он не оставил нищенкой. Я… — Она осеклась, в глазах ее вдруг возникло беспокойство — уж не знаю, что за мысль так встревожила ее. Она нервно покосилась на Сарджента, но тот смотрел на томик Гейне. — Учтите, папа тоже ничего об этом не знает. Он слишком занят, чтобы думать о таких вещах, да и Уолтер вряд ли говорил бы об этом вслух.

— Ясно, мисс Куэйл. Большое вам спасибо.

Мери что-то пробормотала насчет пирогов в духовке и удалилась. Мне давно уже хотелось задать ей один вопрос, но я все не решался. Одна фраза Джоанны напомнила мне о реплике, отпущенной накануне Мэттом. За обедом, когда разразился скандал, судья, по словам Джоанны, счел, что суп слишком горяч, и велел отправить его на кухню остудить. А по словам Мэтта, именно за обедом «кто-то из девочек» рассказал историю о римском императоре и холодной воде, каковая, похоже, и вдохновила отравителя. Но кого же эта история навела на роковую мысль? Я не решался спросить Джоанну, потому что не хотел впутывать во все это Джинни. Мэтт был уверен, что историю рассказала она. Рано или поздно, однако вопрос этот все равно придется задать. Пока же…

— Я взял показания у всех членов семьи, — заговорил Сарджент. — Но ясности это не принесло. Все твердят одно и то же. Я, признаться, не мастер перекрестных допросов. И еще я почему-то не могу быть с этими людьми жестким. — Он поглядел на свои ладони и продолжил: — Беда в том, что у меня связаны руки, пока не будет вынесен вердикт: убийство. Вот бы обыскать дом! Мы бы непременно нашли у кого-нибудь спрятанный яд. Если бы это случилось в нашем городе, я бы делал, что считаю нужным, но судья знает все законы. И если док Рид меня не поддержит, я просто не… Короче, я бы хотел поговорить с этим вашим знакомым-детективом.

— Вы сумели узнать что-то новое за это время?

— Только про то, где был судья, — отозвался Сарджент, листая блокнот. — Вы ведь помните, что они все говорили. Они говорили, что в пять тридцать вечера — сразу после того, как Кларисса привезла из города сифон и отдала его Мери, а та отцу, — судья спускался в подвал. Никто его не видел до начала седьмого, когда Мэтт встретился с ним на лестнице. Оказалось, что судья — великий любитель слоняться по дому и чинить разные поломки. В передней части подвала у него оборудована целая мастерская. В последние несколько дней он мастерил какие-то полки для разных солений и варений, которые заготовила Мери. Вот и вчера он спустился в свою мастерскую, где проработал с полчаса. Он затем взял бутылку бренди, поднялся по черной лестнице, поставил бутылку в библиотеке и пошел вымыть руки к себе в комнату. Тогда-то и столкнулся с Мэттом. Он спускался, а Мэтт шел наверх с подносом для миссис Куэйл. Чтобы попасть в подвал, не обязательно проходить через кухню. Лестница в подвал начинается в задней части холла, там, где буфетная, а потом она переходит в черную лестницу, которая ведет на второй этаж. Поэтому-то никто его и не видел.

Сарджент встал и начал расхаживать по комнате, помахивая блокнотом.

— Я здесь все записал подробно, до мелочей, — объявил он. — Хотите, прочитаю?

Я кивнул, и он начал читать, водя пальцем по строчкам:

— «5.15. Кларисса приехала домой на машине, привезла продукты и сифон. Мери относит сифон судье, находится с ним до 5.30. В сифон еще никто ничего не подсыпал, поскольку судья пил из него воду. Кларисса идет наверх, ложится отдохнуть. Служанка на кухне. Доктор у себя в кабинете. Вирджиния точно не помнит, где она была. Предположительно читала у себя в комнате».

Она очень туманно говорила об этом, — пояснил окружной детектив, отстранившись от записей. — Она только сказала, что очень ждала машину, чтобы ехать в город за книгой, и когда услышала голос Клариссы внизу, вышла, села в машину и уехала. По ее мнению, это случилось примерно в 5.23. Ну ладно. — Сарджент продолжил чтение: — «5.30. Судья Куэйл покидает библиотеку, спускается в подвал. Мэтт приезжает домой на автобусе, видит, как отец направляется в сторону кухни. Мери находится на кухне, помогает служанке готовить еду. Твиллс по-прежнему в своем кабинете, его жена у себя в комнате, миссис Куйэл в постели.

5.55. Судья поднимается из подвала с бутылкой бренди, оставляет бутылку в библиотеке, идет к себе в комнату умыться.

6.00. Раздается гонг к обеду. Мэтт идет наверх с подносом, встречает судью, который спускается. Судья рассматривает содержимое подноса. Мэтт приносит его в комнату и, не желая будить миссис Куэйл, которая дремлет в кресле, оставляет его и выходит. Спускается вниз.

6.00—6.10. Поднос стоит нетронутый. Миссис Куэйл дремлет. Судья и Мэтт вдвоем в столовой. Кларисса наверху. Мери и служанка на кухне. Вирджиния уехала на машине.

6.10. Приезжает Вирджиния. Мери идет наверх, будит мать, смотрит, как та начинает есть, затем снова спускается. Кларисса спускается вниз. Твиллс выходит из кабинета.

6.45. Обед окончен. Судья идет в библиотеку. Твиллс возвращается в свой кабинет. Мери — на кухню, чтобы разобраться с посудой. Вирджиния и Кларисса поднимаются наверх переодеться. Мэтт заходит к матери».

Сарджент мрачно перевернул страницу.

— Вот, пожалуйста. Как только посуда вымыта, Мери отпускает служанку. В половине восьмого миссис Куэйл становится нехорошо, но доктор говорит, что ничего серьезного не случилось, и миссис Твиллс отправляется в дамский клуб на машине, а Вирджиния — на свидание с молодым человеком по фамилии… — он еще раз заглянул в свои записи, — Кейн. Вы приехали сюда в восемь и остальное знаете сами.

Мы оба замолчали. От снега за окном в комнате прибавилось света, отчего на стенах, шкафах, полках выступили странные тени. Портреты превратились в темные пятна, окаймленные светлыми полосками, шторы свисали, безжизненные и мрачные. Но благодаря какому-то оптическому фокусу, красные цветы на ковре не утратили своего колера. Сарджент двинулся к окну, словно по клумбе. Я слушал слабые порывы ветра, напоминавшие вздохи тяжелобольного, которому не хватало воздуха. Вчера в сумерках кто-то подкрался сюда и, отвинтив металлическую крышку сифона, всыпал в него два грана гиоскина. Я глядел на темную махину — на стол, заваленный книгами, в которых судья Куэйл делал какие-то пометки. На столе все было почти так же, как вчера — скрепки, ручки, карандаши, — но там, где стоял сифон, теперь лежал желтый томик Гейне, в котором доктор Твиллс записал странные, обвиняющие кого-то слова.

— Кто же это сделал? — спросил я Сарджента.

— Не знаю, — буркнул Сарджент, останавливаясь и глядя на желтую книгу. Затем он перевел взгляд на статую Калигулы, стоявшую в углу так, что свет из окна освещал один ее бок. Сарджент махнул рукой. — Потенциально виноваты все — за одним лишь исключением. Я уверен, что младшая, Вирджиния, тут ни при чем. Ее не было в доме между пятью тридцатью и шестью десятью. Именно в этот промежуток кто-то отравил сифон, молоко и бром. У каждого из членов семьи была такая возможность. Лично я… — Он осекся и остановился спиной ко мне.

Я не знал, какие чувства испытывал Сарджент. Но у меня внутри вдруг все сжалось — меня вдруг охватил приступ ужаса.

Я смотрел на статую Калигулы в голубовато-сером полумраке, на ее ухмылку и выпученные глаза. Еще мгновение назад прямоугольник окна, окаймленный драпировками, был пуст. Теперь же к стеклу прижалась ладонь.

Пальцы казались длинными, расплющенными и мертвенно-бледными. Мгновение рука пребывала в неподвижности, потом пальцы начали царапать стекло.

В первый момент мне захотелось крикнуть. Страх встал в горле жарким комом, но тут же на смену ему пришли облегчение и злость. За окном приглушенно, но отчетливо раздался знакомый уже голос:

— Послушайте, откройте окно! Я не могу висеть на стене весь день. Откройте же!

Глава 13 МЫ РИСУЕМ КАРТИНКИ

Я подошел к окну, открыл его и поднял. Раздался шорох, за подоконник ухватились обе руки, и я увидел физиономию Росситера.

— Все в полном порядке, — уверил он меня, прилепившись к стене каким-то непостижимым образом. — Прошу прощения, если напугал вас, старина, но я просто хотел проверить, как видно отсюда комнату. Я ходил по выступу и, похоже, порвал какие-то провода или что-то в этом роде.

Его потрепанная шляпа украсилась вуалью из паутины. К губам прилип очередной сигаретный окурок. Вид у него был очень виноватый.

Я коротко и энергично объяснил ему, что я думаю о его подвигах, и без церемоний велел ему залезть в комнату и закрыть окно. Вытянув шею, он озирался по сторонам.

— А что, если я залезу на крышу? — осведомился он у меня. — Я в хорошей форме и, думаю, заберусь туда без особых сложностей…

— Сейчас же забирайтесь в комнату, черт побери! — сердито воскликнул я.

— Ладно, — грустно отозвался Росситер.

Шторы зашевелились, послышались толчки, грохот, и наконец его долговязая нескладная фигура обрушилась на пол, а я захлопнул окно. Я вспомнил оброненную им реплику: «Я, кажется, порвал какие-то провода» — очень скоро. Пока он отряхивал пыль с одежды, я решил проверить, горит ли свет. Увы, свет не горел. Похоже, в доме полетели все пробки.

Несколько вспотевший Сарджент постепенно обрел равновесие. Он оглядывал Росситера. Представлять ему Великого Сыщика из Нью-Йорка мне не очень хотелось, но делать было нечего. Сарджент глядел то на Росситера, то на меня и не знал, что сказать. Он явно начинал подумывать, не разыгрывают ли его. Он покашливал и качал головой. Мне стало неловко.

— Где Джинни? — спросил я Росситера.

Тот снял шляпу, зеленое пальто, под которым оказался зеленый шерстяной костюм хорошего покроя, но в ужасно запущенном состоянии.

— Она пошла умиротворять старика, — сказал он, нахмурившись. — Я не хочу, чтобы меня отсюда выставили. О Господи! — обернулся он к Сардженту с широкой улыбкой. — Как глупо с моей стороны не представиться. Вы, наверное, хотите видеть мои документы.

Он начал вытаскивать из карманов всякую всячину, громоздя на стол. На столе стала расти пачка конвертов, в основном нераспечатанных. Росситер сообщил, что это счета. Затем он извлек старый кожаный бумажник, вручил Сардженту, а сам сел, сложившись, как рама для просушки белья. Он поглядывал на нас с явным добродушием.

— Но это… — неуверенно начал Сарджент, потирая ладонью лоб, — это документ, подписанный шефом Нью-Скотленд-Ярда…

— О Боже! — воскликнул Росситер, вскакивая со стула. — Небольшая накладка. Поищите в другом кармашке. Ну что, нашли?

Сарджент порылся в бумажнике и кивнул. Росситер издал вздох облегчения, принимая бумажник обратно.

— В общем, мы, — начал Сарджент, смущенный, но готовый загладить возникшее недоразумение, — мы очень рады, так сказать…

— Что вы, что вы! — махнул рукой Росситер. Он сосредоточил свое внимание на столе, напоминая прорицателя, вглядывающегося в магический кристалл. Мгновение спустя он очнулся. — Послушайте, мистер Сарджент, если вы удовлетворены тем, что увидели… В общем, не могли бы вы сообщить это всем остальным. Огромное спасибо… Какие странные штучки… Наводят на мысли. Да-да, именно так…

Сарджент растерянно заморгал:

— Какие еще штучки?

— А вот эти маленькие медные штучки. Бац!

— Что, черт побери…

— Бац! — повторил Росситер и стукнул кулаком по воздуху, словно забивая молотком гвоздь. На его лице появилось выражение того самого наивного любопытства, которое испытывает ребенок, увидавший новую механическую игрушку. Он склонился над столом. — Вот эти медные штучки. Чтобы скреплять бумаги. Сначала вы кладете под этот пресс бумаги, потом вставляете туда эту штучку, потом нажимаете на ручку — и готово!

— Вы имеете в виду скрепки? — спросил я.

— Ну да. Я могу это продемонстрировать. Один человек научил меня…

— Да, конечно, однако…

Сарджент развел руками. Энтузиазм этого загадочного молодого человека был неодолим и вместе с тем сбивал с толку. Окружной детектив с нарастающей тревогой наблюдал, как незнакомец запустил свои длинные неловкие пальцы в приспособление для скрепления бумаг, подбросил в воздух несколько скрепок, свалил со стола пару-тройку книг, время от времени чертыхаясь.

— Так или иначе, главное — понять принцип работы, — сказал он, постепенно успокаиваясь.

— Скорее всего, — согласился Сарджент. — Ну а…

Росситер с виноватым выражением лица спрятал выведенный из строя механизм за книгами и, торопясь сменить тему, попросил:

— Не могли бы вы изложить мне факты по этому делу? Только рассказывайте медленно и обстоятельно, чтобы я мог сосредоточиться, ладно?

Это уже больше устраивало Сарджента. Он утратил подозрительное выражение лица, сел с блокнотом и начал рассказывать. Росситер тем временем расхаживал по комнате, по-прежнему переполненный энергией, топоча большими башмаками, выставив вперед подбородок. Он снова сделался похож на прорицателя. Я разглядывал его с новым интересом, благо освещение здесь было лучше, чем в каретном сарае. У него были длинные светловатые волосы. Они то и дело лезли ему в глаза, и Росситер нервно откидывал их рукой, в которой вполне мог бы уместиться футбольный мяч. Когда факты были ему представлены, Росситер неловко заерзал на стуле.

— Вам вовсе не обязательно рассказывать мне так много. Я хорошо знаю, что происходит. Джинни посвятила меня в это. Возможно, я даже знаю больше вашего. Ее письма о чем-то совсем другом. И вы кое-что понимаете. — Он нервно забарабанил пальцами по краю стола. — Но вы вот высказали предположение насчет завещаний…

— Я должен еще в этом разобраться, — сказал Сарджент. — Как вы полагаете, Твиллс его оставил?

Росситер туманно посмотрел на него:

— Твиллс? Право, не знаю. Я не думал о Твиллсе.

Но окружной детектив его не расслышал. Он смотрел в пустой камин, взявшись за ручки кресла и с сомнением качая головой.

— Вы ведете себя как безумец, — напрямик рубанул он. — Но я кое-что начинаю понимать. Я думал об этом весь день, но меня по-прежнему это пугает… Доктор Твиллс, безусловно, составил завещание. Я готов поставить последний доллар. На столе валяются скрепки для официальных документов. А судья помог ему составить документ. Что было сожжено в камине и почему? И потом, что это: «Любовь к деньгам…»

— Погодите, — перебил его я. — Вы не знаете, на кого было составлено завещание.

— Вот именно, — закивал Сарджент, потом поднял глаза. — Вот именно. Он не мог оставить деньги Куэйлам…

Меня охватил озноб. После такого начала воображение легко могло представить любое лицо у той темной фигуры, что крадучись расхаживала по этому дому и которая накануне ночью, если верить медсестре, хохотала над извивающимся в предсмертных судорогах Твиллсом. Но я пока упорно не желал взглянуть на это лицо…

Росситер, долго и сонно глядевший в небо, ожил.

— Послушайте! — воскликнул он, подходя к столу. — Тут есть что-то важное, что мы совершенно упускаем из виду.

— Что же это? — поинтересовался Сарджент.

— Сознание видит все, — напомнил Росситер. — Глядите, на столе бумага, карандаши. Давайте сядем и сосредоточимся.

— Минуточку, — запротестовал Сарджент, отпрянув, когда молодой человек возбужденно сунул ему листок бумаги. — Погодите.

Я нащупал в кармане карандаш и сел в кресло.

Качаясь, размахивая рукой, Росситер стоял перед нами.

— Готовы? — сказал он мне. — Прекрасно. Теперь сосредоточьтесь.

— Ну так что? — пробормотал окружной детектив. — Разрази меня гром, если я понимаю, что происходит.

— Нарисуйте картинку, — распорядился Росситер.

— Что-что?

— Надо рисовать картинку, — твердо повторил Росситер. Он сделался совершенно серьезным. — Неужели вы не понимаете, как это важно? Неужели вы не понимаете, какое глубочайшее психологическое воздействие этот процесс окажет на тех, кто ищет разгадку? Неужели вы не понимаете, что может открыться во время рисования?

— Абсолютно не понимаю, — отозвался детектив. — Какую картинку-то рисовать?

— Любую! — отозвался Росситер.

— О Боже! — только и выдохнул Сарджент, бросая карандаш.

— Но объясните нам, пожалуйста, — как можно спокойнее обратился я к Росситеру, — какой от этого толк. Я, например, не умею рисовать, да и Сарджент, кажется, тоже.

— Вот в этом-то весь смысл, неужели не понятно? — удивился Росситер и уже спокойным тоном продолжал: — Если бы вы умели рисовать, то с какой стати мне заставлять вас делать это?

Сарджент начисто утратил чувство юмора. В его глазах загорелся злобный огонек. Но в глубине души у него гнездилось, похоже, подозрение, основанное на документах, увиденных им в бумажнике Росситера, что это какой-нибудь безумный английский детективный метод и, может быть, за ним кроется глубокий смысл. Таков наш век. Мы допускаем предрассудки исключительно на научной основе и потому изобрели новейшее пугало под названием Современная Психология и почтительно склоняемся перед ним. Наш век самопознания придал шарлатанству респектабельность, о которой не смели и мечтать колдуны и ворожеи былых времен. Сарджент и сердился, и испытывал суеверное преклонение перед неизвестными ему методами, и потому я сказал:

— Отлично. Давайте рисовать. Это психологический тест.

— Господи, нет, конечно же! — воскликнул Росситер. — Насколько я понимаю, эти самые тесты получаются именно так, как надо тем, кто их устраивает. Что бы вы ни отвечали на вопросы, истолкование уже готово. Вы со мной не согласны? Вас лечат от болезней, которых у вас сроду не было, и вы не уходите, считая себя больным человеком. Нет-нет, это не тест. Это след!

— Ладно, уговорили, — буркнул Сарджент. — Я вам нарисую. Только скажите что.

— Я рад, что вы осознали важность этой работы, — расплылся в улыбке Росситер. — Отлично! Главное условие: надо рисовать быстро. Пусть это будут грубые наброски. Все, что вам заблагорассудится.

Сарджент взял карандаш и с кислой миной стал выполнять задание. Я последовал его примеру и изобразил шатающийся дом, из трубы которого валил дым, мужчину с непропорциональным лицом и женщину с волосами словно древесная стружка, а также собаку, напоминавшую козлы для пилки дров. Я почувствовал, как ко мне в сознание тихо подкрадывается безумие. Росситер стоял над нами, словно снисходительный школьный наставник. Я приделывал собаке большие кроличьи уши, когда в холле раздался шум. В комнату ворвался доктор Рид, а за ним вошла Джинни.

— Я зашел, чтобы сказать… — буркнул коронер. — Господи, что это вы тут делаете?

— Тсс! — отозвался Росситер. — Они рисуют.

Лицо Сарджента порозовело, и он стал издавать какие-то непонятные звуки. Рид вытянул шею.

— Они — что?..

— Рисуют картинки, — жизнерадостно отозвался Росситер. — Им не надо мешать.

— Ну что ж! — фыркнул коронер. — Развлекайтесь, играйте. Может, принести вам кубики? Или пугач? Куда я, черт возьми, попал? В детскую?

— Это поможет выйти на след, — пояснил Росситер. — Очень мило с вашей стороны, что вы зашли, сэр. Вот вам бумага и карандаш. Нарисуйте-ка собачку.

— Не буду я рисовать собачку, — рявкнул Рид, отпихивая карандаш. — Ни за что! Молодой человек, а кто, собственно…

— Ну ладно, — разрешил Росситер, — раз вам так не хочется рисовать собачку, не рисуйте. Вы только мешаете правосудию. — Он взял у нас листочки и, поглядев на них, сказал: — Прекрасно. Именно то, что надо. Талантливо. Гениально!

— Это я мешаю, — начал было Рид с ужасным спокойствием, но потом вдруг напустился на Джинни: — Вирджиния Куэйл, благоволите объяснить, кто этот молодой осел?

Вирджиния не знала, то ли ей сердиться, то ли плакать. Она посмотрела своими зелеными глазами на Росситера так, что он вдруг засмущался, словно его застукали за тасканьем варенья из буфета.

— Это Пат Росситер, — нервно сказала она. — В такое время я бы проявила больше внимания… Пожалуйста, не сердитесь на него, доктор. Очень вас прошу. Он мой знакомый, а я только что с трудом успокоила папу…

— Он детектив, — выдавил из себя Сарджент. — Ради Бога, док, держите себя в руках. У нас и так забот хватает. Он детектив, и у него есть документы. Он работал в Скотленд-Ярде…

— О Боже! — удрученно произнес Росситер. — Ну, теперь все…

Затем поднялось что-то невообразимое. Рид то и дело восклицал: «Сущая чепуха!» — а Джинни сердилась, считая, что Росситер опять затеял какую-то бессмысленную игру. Из общего гвалта выделился пронзительный голос доктора, призывающего всех помолчать.

— Мне плевать, кто он и зачем сюда явился! — кричал он. — Если вам угодно сидеть и рисовать собачек, на здоровье. Но у меня есть заботы поважнее.

Он оглянулся и увидел, что Росситер отозвал Джинни в угол и что-то серьезно ей втолковывал.

— Учтите, — продолжал доктор, — об этом уже говорит весь город, и все очень смахивает на убийство. Не знаю, сохранили вы прежнюю уверенность в себе, Джо, или нет, — продолжал он, бросив злобный взгляд на детектива, — но вы добились, чего так хотели. Завтра в два часа будет дознание. Прошу приготовить все материалы. Вы у всех собрали показания?

— Да, у всех, кроме миссис Куэйл. Она не в состоянии говорить.

— Хм… Ну, разве что на пару минут к ней можно зайти. Но поторапливайтесь. Нам надо возвращаться в город.

Окружной детектив, несмотря на свое недавнее смущение, был весьма под впечатлением общения с Росситером. Он покосился на него и спросил:

— А вы не желаете к нам присоединиться, молодой человек?

— А что, если я сделаю это попозже? — отозвался Росситер, отпихивая в который раз непокорную прядь, угодившую в глаза, и неистово моргая. — Мне тут надо еще много чего объяснить. На это порой уходит столько времени. Она вечно спрашивает меня, что я хочу этим сказать. Но на самом-то деле все очень просто…

— Хорошо, — перебил его я, — увидимся попозже.

Рид, Сарджент и я вышли в холл. Тени стали еще длиннее. Там было холодно, как в погребе, и пахло чем-то затхлым. Рид покосился на Сарджента и хмыкнул.

— Не знаю, чем все это кончится, — проворчал он. — Но возникают какие-то молодые психи, а вы сидите, рисуете собачек. Сущая чепуха! Рисуете собак! Я вам прямо заявляю, Джо Сарджент…

Внезапно за спиной у коронера кто-то произнес:

— Послушайте…

Рид ойкнул и обернулся. В дверях библиотеки стоял Росситер. Вид у него был таинственный.

— Ах это вы, юноша! — вспыхнул коронер. — Это уже чересчур. Ну, что вы стоите тут, словно итальянский конспиратор! Что вам угодно?

— Прошу меня извинить, — сказал Росситер Риду, а потом обратился ко мне, предварительно оглянувшись и понизив голос: — Я забыл кое-что спросить. Это очень важно. Я думаю, именно к вам мне следовало бы обратиться, вы ведь его хорошо знали…

— Кого же?!

— Тома Куэйла, брата Джинни.

— Да, я его знал. Что вас интересует?

Снова Росситер оглянулся, затем наклонился ко мне, и я услышал его напряженный шепот:

— Он любил пешие прогулки?

Рид хлопнул в ладоши и недоуменно развел руками. Но под испытующим взглядом Росситера я ответил вполне серьезно:

— Нет-нет. Скорее наоборот, он терпеть этого не мог. Он никогда не шел пешком, если только мог.

— А! — отозвался Росситер с глубоким удовлетворением. — Этого-то я и ожидал.

Онтаинственно проскользнул назад в библиотеку и закрыл за собой дверь.

Глава 14 СНЫ И ГРОБЫ

В комнате миссис Куэйл окна были наполовину закрыты шторами. В комнате было сумрачно, как февральским днем, и пахло лекарствами. Обои с крупными синими цветами, напоминающими капустные кочаны, в нескольких местах потрескались, а на потолке виднелись потеки. У комнаты был облик жилища очень одинокого человека: масса бережно собираемых и хранимых безделушек, подушечки, утыканные булавками, фарфоровые статуэтки на каминной полке и высокие скрипучие кресла-качалки, где можно коротать часы за никому не нужным шитьем.

Миссис Куэйл казалась крошечной в огромной, орехового дерева, кровати. Серый шерстяной халат был застегнут на все пуговицы. Из глубины подушек выглядывало маленькое личико, обрамленное выбивающимися прядями седых волос. Увядшее лицо, скорбный рот, но сквозь пелену лет и переживаний нет-нет да проступала прежняя оживленная миссис Куэйл, и ее бесцветные глаза по-прежнему живо следили за каждым движением. Руки, лежавшие на стеганом одеяле, выглядели такими исхудалыми, что кисти по контрасту казались огромными. В углу комнаты медсестра готовила раскладушку.

— Входите, — проскрипела миссис Куэйл, нашаривая рукой очки. У нее был тонкий, но звучный голос, который в лучшие годы не умолкал, являя собой заливистый щебет в такт поскрипыванию качалки.

— Ей уже лучше, доктор, — сообщила миссис Херрис. — Вот график температур, можете поглядеть. Я дам ей опия и немного посплю.

Рид коротко кивнул, а мы с Сарджентом изобразили на лицах полное понимание происходящего. Миссис Куэйл размотала шнур из какого-то черного круглого аппарата и с трудом водрузила на нос очки в черной оправе. Взгляд у нее был мутный и испуганный. Она попыталась вскрикнуть, но лишь прохрипела:

— Миссис Херрис, миссис Херрис! Я не знаю этих людей. Что они делают в моей спальне?

— Разве вы ей ничего не сказали? — спросил медсестру Рид.

— Только о докторе Твиллсе, — отозвалась та, сосредоточенно взбивая подушку. — Вообще-то это не мое дело, но она все время справлялась о докторе Твиллсе, и я…

— Я вас узнала, — прохрипела женщина в постели. — Это же доктор Рид. Как я рада вас видеть! Как я вам рада! Вы слышали, что случилось с Уолтером? — В ее голосе появились плаксивые интонации, бесцветные глаза глядели жалобно. — Уолтер был моим другом. Он читал мне газету. Роман в частях. Вы его не читали, доктор? А кто эти остальные люди? Что они делают в моей комнате?

Она неловко пошевелилась, очки соскользнули с ее носа, и у нее сделался слепой и беспомощный вид. Хотя глаза ее по-прежнему по-птичьи следили за каждым нашим движением, они были тускло-безжизненными.

— Так-так, а теперь, мэм, успокойтесь, — сердито сказал Рид. — Вы ведь знаете, что Твиллса убили?

— Убили? Как убили?

— Его кто-то отравил.

Миссис Куэйл быстро закивала, отчего жесткие кудряшки разлетелись.

— Я ничего не вижу, — бормотала она. — Если мне дадут что-то такое, я выпью и не пойму, что мне дали. И всякий раз, когда я что-то ем или пью…

— Прошу прощения, мэм, — сказал Сарджент. — Не волнуйтесь. Я друг доктора Рида. Вы хотите сказать, что страдаете близорукостью? Вы не видите на расстоянии?

— Вас, например, я вижу, — обиженно сказала миссис Куэйл, словно в его словах заключалось какое-то оскорбление. Мы все стояли у изголовья ее кровати. Миссис Куэйл заморгала и стиснула кулаки.

— Я хотел бы знать, — не унимался, однако, окружной детектив, — видите ли вы дверь? Видите ли вы, кто входит в комнату?

— Я старая женщина. Я не молодая, как вы. Неужели вы…

— Обиделась, — тихо пробормотал Сарджент. Он повернулся к нам и показал на мраморный столик у двери: — Вот здесь Мэтт Куэйл, по его словам, поставил поднос с едой. Она же сидела в кресле у окна. Я надеялся, что, может, она не спала и что-то увидела… Мэм, — обратился он к ней, — а вы не помните, как вчера ели ужин?

Она закивала, но не в знак согласия. Просто голова непроизвольно тряслась. На ее лице появилось выражение испуга. Сарджент сделался очень обходительным. Реплика насчет того, что он молод, похоже, ему понравилась.

— Вы видели, как ваш сын Мэтт принес поднос?

— Я? Я вообще не заметила, кто его приносил. Я проснулась, когда Мери потрясла меня за плечо и сказала, что пора ужинать.

— А вы, значит, заснули?

Миссис Куэйл была явно смущена всеми этими вопросами. Кроме того, она, похоже, побаивалась Сарджента.

— Не знаю, я просто сидела… А почему это вас так интересует?.. Доктор, кто эти люди?

— Минуточку внимания, мэм, — продолжал Сарджент. — Вы никого не видели до того, как вас разбудила Мери?

Миссис Куэйл потеребила себя за верхнюю губу.

— Нет, но одна из девочек до этого заходила. Я слышала ее шаги. Я позвала, но она не ответила. Мне тогда стало вдруг страшно…

Сарджент невольно щелкнул пальцами. Наклонив вперед свою седеющую голову, он спросил, стараясь говорить ровным тоном:

— Так-так, мэм. Вот это-то нас и интересует. Как вы догадались, что это одна из девочек?

— А разве это был кто-то другой? — удивленно спросила миссис Куэйл, снова кивая вверх-вниз. — Не знаю… Мне так показалось. Слух у меня хороший. Походка была не такая тяжелая, как у Мэтта или мистера Куэйла. Шаги были легкие, быстрые… — Пытаясь сосредоточиться, она наморщила лоб. — Я была очень сонная, конечно, могла и ошибиться. В комнате было темно… Я видела плохо… Но я отчетливо слышала: кто-то вошел. Я спросила: «Кто это?» — но ответа не получила. И мне вдруг стало страшно. Сама не знаю почему. Но такое случается. Теперь, когда я плохо вижу, мне иногда начинает казаться, что кто-то набросится на меня из темноты или подложит яд в еду… Но такое происходит, лишь когда я бываю одна. А потом я об этом забываю.

После такой долгой речи она задышала с присвистом. Потом виновато улыбнулась.

— Глупости! — фыркнул Рид. — Почему это у вас такие страхи?

— Не знаю. Но просто иногда вот накатывает. Честное слово…

— Прошу прошения, доктор, — тихо заговорила медсестра. — Возможно, все дело в ее физическом состоянии. Доктор Твиллс говорил об этом. Ее неврит… Меланхолия, страхи… Я пыталась растолковать ей, что бояться нечего, но она меня и слушать не желает.

— Миссис Куэйл, — продолжал окружной детектив, — что вы сделали, когда услышали, что кто-то к вам вошел?

— А? — Миссис Куэйл смотрела на изножье кровати, мыслями она была где-то далеко, но затем попыталась сосредоточиться. — Да ничего я не сделала. Я так плохо себя чувствовала, мне было нехорошо. Я просто закуталась в одеяло, мне стало хорошо, тепло, захотелось спать. У меня за окнами в ящиках росла герань… Если они хотели сделать мне что-то плохое, я… мне было все равно. Я так устала.

Она поежилась. Лицо ее посерело, в глазах появилось то странное выражение, которое бывает у лежачих больных: кажется, они видят сквозь стены и следят за передвижениями призраков.

— Я скоро умру, — спокойно, без эмоций, кивая, словно подтверждая это, сообщила миссис Куэйл. — Я это знаю. Недавно мне приснилось, что…

— Чушь! — перебил ее доктор Рид. — Вы не умрете. Да будет вам известно, что кто-то пытался отравить вас, но вы не умерли, затем кто-то попытался отравить судью, но и здесь у него вышла осечка.

Возникла пауза. Лицо миссис Куэйл стало покрываться причудливыми морщинами-складками. Взгляд сделался бессмысленным. Она водила рукой по стеганому одеялу, словно пытаясь понять, где находится. Голос ее звучал как-то призрачно.

— Кто-то пытался отравить его? Вы уверены? — Она задыхалась, умоляюще глядя на Рида. — Это правда? Да-да, я это тоже видела во сне. Мне приснилось, что он умер, а Том, мой маленький Том, стоял у гроба. Но ведь он жив, да? С ним все в порядке? — Она повысила голос, отчаянно глядя по сторонам. — Сестра, вы это знали? Знали и ничего мне не сказали?! Мне вообще никто ничего не говорит. Они оставляют меня совсем одну. Я сижу, качаюсь в кресле и страдаю душой. Я видела его так отчетливо! — продолжала миссис Куэйл странным, напряженным, доносившимся откуда-то издалека голосом. — А потом он оказался у изголовья моей кровати. Стоял и улыбался мне. Мой маленький Том, мой маленький… Ради него я и живу…

Речь перешла в сонное бормотание. Миссис Куэйл заворочалась на подушках, полузакрыв глаза. Казалось, она смотрит в окно на горы. Я вдруг понял, что в комнате очень жарко, а я стою у самой печки и у меня вспотели ладони. Медсестра мягко сказала:

— Вам не кажется, доктор…

— А, ерунда… — начал было Рид, но затем добавил: — Ладно, займитесь ею. Мы уходим. Дайте ей лекарство — и пусть спит.

— Я хотел попросить вас еще об одном, — сказал окружной детектив. — Миссис Куэйл! Послушайте меня, пожалуйста.

Испуганный взгляд, затем пустота.

— Миссис Куэйл, а не могло быть так, что к вам вошел мужчина, просто он шел на цыпочках, чтобы создалось впечатление, что это женщина?

— А? Какой мужчина? Почему вы еще здесь? Сестра, пусть они уходят. Почему никто со мной не говорит? Они просто подходят к двери, говорят: «Мама, как ты хорошо выглядишь!» — независимо от того, как я себя чувствую, и уходят. — Она слабо заворочалась в кровати. — Почитайте мне что-нибудь. Жаль, я не могу… Я так устала…

Мы тихо удалились. Во взгляде ее широко открытых круглых глаз с дрожащими веками было полное непонимание происходящего. Выло всего четыре часа дня, но за окном стало потихоньку темнеть. Синие капустные кочаны слились в одно темное пятно, потолок покрылся тенями. В душной, пахнущей лекарствами и спиртом комнате мерцаю желтое пламя печки.

Больше мы не видели миссис Куэйл. По крайней мере живой.

Оказавшись опять в холле, мы буквально затряслись от холода. Рид открыл крышку больших золотых часов и со щелчком захлопнул ее опять.

— Чистая трата времени, — сказал он сварливо, но тихо. — Ну а теперь я хочу посмотреть ваши записи, Джо. Мне надо возвращаться в город.

— Давайте только спустимся вниз. Почему они тут не повесят лампу? Господи, это что еще такое?

Мрачная атмосфера дома явно действовала Сардженту на нервы. Его голос срывался, лицо покрылось испариной, и оглядывался он весьма пугливо. Но оказалось, что это всего лишь Мери Куэйл, которая старалась осторожно ступать по скрипящим половицам.

— Джефф! — В ее шепоте была такая настойчивость, что я остановился. — Я хочу кое-что тебе сказать. С глазу на глаз. Пожалуйста…

Я задержался и, когда остальные спустились по лестнице на первый этаж, положил ей руку на плечо.

— Джефф, надо что-то делать. Кларисса пьяна.

— Пьяна?

— Да. Это так страшно. Она в комнате Джинни. Я боюсь, что она выйдет, и папа ее увидит… Как это ужасно! У нее в бюро была бутылка, а в ней полпинты виски. Она ее достала…

— Ну и что? — сказал я, поколебавшись. — Может, так ей будет лучше. Виски поможет ей забыть все это…

— Ой нет. Ей хуже. Она говорит сама не знает что и спрятала ключ — я не могу ее закрыть. Она и так уже выпила много, а хочет еще. Я боюсь, она пойдет в подвал, где у папы хранится спиртное, и там ее застанет папа. Тогда вообще неизвестно, что начнется. Ну почему в этом доме всем должна заниматься я одна! Джефф! Поднимись, может, ты что-то сделаешь…

По каким-то мне самому непонятным причинам я рассматриваю эту прогулку по лестнице на третий этаж, по соломенным матам и скрипящим половицам, в странном цветном освещении, как прелюдию к настоящим ужасам, выпавшим на долю этой семьи. Здесь ничего не происходило, ничего, собственно, и не могло произойти, пока стрелки часов не показали половину пятого. Но вместо тиканья часов мне послышалось нечто напоминающее стук колес поезда. Этот стук усиливался, колеса стучали быстрее, громче. Если бы я оторвал взгляд от часов, то, наверное, вскрикнул бы от ужаса, ибо увидел бы верстак, а на нем свечу и топорик…

Я постучал в дверь — стук раскатился по холлу — и вошел. Мери, ломая руки, осталась в холле.

— Это ты? Входи, великий детектив, — приветствовала меня Кларисса, оборачиваясь в мою сторону. — Будь как дома! Ха-ха-ха!

Она сидела в плетеном кресле у решетки газового камина. Вид у нее был несколько растрепанный. Рот приоткрыт, взгляд туманный, но глаза блестели. Впрочем, от этого Кларисса еще сильнее напоминала гранд-даму и смотрела на меня любопытствующе-покровительственно. Она сидела с прямой спиной, положив руки на подлокотники, — казалось, она находится на троне.

— Все это чепуха, присаживайтесь. — Королевским жестом Кларисса указала на стул. — Ха-ха-ха! Я бы с удовольствием предложила вам выпить, но в бутылке осталось на донышке.

— Как ты себя чувствуешь? — осведомился я.

— «Я буду жить да поживать, поскольку мне на все плевать», — не без удовольствия, хотя и запинаясь, процитировала Кларисса. — Уолтера не стало, но что с того? Мне сейчас абсолютно все равно. Но я его любила… Ты знал об этом?

— Ну да, конечно…

— Мне он нравился, — сказала Кларисса, пристально глядя в огонь, — но он был донжуаном. А я, представь, обожаю донжуанов. Это все чушь собачья. Ха-ха-ха! — Она рассмеялась, но потом вдруг смех разом прекратился, Кларисса продолжила надменным тоном: — Но отныне и впредь они будут делать здесь то, что захочу я. Уолтер был человек состоятельный. И оставил все деньги мне. Так что теперь я не потерплю никаких замечаний и упреков, когда вдруг захочу выпить, как культурный человек. Я ведь культурный человек. В отличие от них. Хи-хи-хи! Теперь я глава дома. Смешно…

Она решительно пристукнула по подлокотнику рукой, и вдруг смех исчез, а глаза Клариссы наполнились слезами.

— Но пусть они не смеют так говорить об Уолтере! Если бы папа с мамой умерли, мы бы уехали отсюда. Но пока они живы, это невозможно. Вот если бы они умерли, тогда да, а так нет… Не возьму в толк, почему это так. То я их люблю, то ненавижу. Только я бы не хотела путешествовать по миру с Уолтером. Он вечно вгоняет меня в краску. Ну да ладно. Я хочу уехать одна…

— Спокойно! — сказал я, когда в ее голосе послышались рыдающие нотки.

— Вот потому-то я испугалась… Они могли бы подумать, что это сделала я. Тем более что у меня имелась такая возможность. И я часто думала: вот если бы папа, мама и Уолтер умерли, я бы могла уехать и сказать «пока» им всем. Я не раз об этом думала. Но мне казалось, что все читают мои мысли.

— Возьми себя в руки. Ты меня слышишь?

Кларисса заморгала, испуганно глядя на меня. Я напрасно поднялся к Клариссе. В одиночестве она топила свои страхи в виски, но мой приход спровоцировал самую настоящую истерику. Услышав мои резкие слова, она выпрямилась и, тщетно пытаясь обрести прежнее равновесие, уставилась на меня. Мне стало не по себе.

В наступившей тишине было слышно только шипение газа. Кларисса нашарила рукой стакан, наполовину наполненный виски с водой, и одним глотком осушила его.

— Ну что ж, — произнесла она с мрачной решимостью, — одно могу сказать: со мной им будет не так легко, как с Уолтером. Я знаю, что Мэтт подделывал счета Уолтера, но меня они не проведут. Я их выведу на чистую воду. И никаких дорогих платьев для Джинни по сто — двести долларов за штуку…

Наконец мне удалось ее успокоить. Было невозможно добыть какую-то информацию из ее вздорных речей. Впрочем, некоторые фразы могли оказаться любопытными!

— Более того! — крикнула она мне вслед, когда я было двинулся к двери. — Более того, я думала над этим с самого утра и, по-моему, поняла, кто все это мог сделать.

Я остановился у порога.

— Нет, не скажу, — отрезала Кларисса. — По крайней мере пока. Всему свое время. Но помнишь, я была в комнате рядом с ванной, где стояла бутылка с порошком брома. Это случилось днем, и я была у себя.

— Если тебе что-то известно, Кларисса…

Она выпятила нижнюю губу, и ее лицо сделалось некрасивым. Ни терпение, ни напор не помогли. Она решительно отказывалась говорить: упрямо смотрела на пустой стакан и бормотала какую-то чушь. Я ушел, а она свернулась в комочек на кресле у камина и сидела, тихо чему-то посмеиваясь.

Мери находилась в нетерпеливом ожидании в холле. В тусклом свете, пробивавшемся сквозь витражи, она казалась еще более растерянной, но она согласилась, что делать нечего и лучше оставить Клариссу в покое с ее пьяными мыслями.

Мери отправилась на кухню, а я спустился в библиотеку. В гостиной кто-то тихо наигрывал на пианино — возможно, Джинни, а может, и Росситер. Я молил Бога, чтобы Росситер не довел Рида и Сарджента до белого каления. Глупец он был или мудрец, в данном случае роли не играло, просто его контакты с подобными практическими людьми были потенциально взрывоопасны. Да и его привычка появляться в самых неожиданных местах и обрушивать на вас самые неожиданные вопросы сильно действовала на нервы. Он производил впечатление неуклюжего призрака, следующего за вами по пятам. Я вошел в библиотеку, где шел оживленный спор. Рид и Сарджент шумно препирались. Рид быстро расхаживал вокруг стола, Сарджент мрачно восседал в кресле.

— Закройте дверь, — скомандовал Рид, вытягивая шею. Возникла молчаливая пауза, во время которой он сверлил меня взглядом, поблескивая очками в золотой оправе. — Ну, где вы были?

— У миссис Твиллс.

— Так-так, — отозвался Рид, постучав костяшками пальцев по столу. — Какие новости?

— Она что-то знает, — сказал я. — Или просто вообразила это, сильно напившись. Тут есть варианты. Она где-то раздобыла полпинты виски. Я думал, это сделает ее разговорчивой. Но в какой-то момент она вдруг закрылась, как раковина моллюска.

На это Рид только хмыкнул, пожевал ус и сказал:

— А мы с Сарджентом тут поговорили. В общем, пока мы ничего не сделали. И даже не заявили. Но не пора ли уже выкладывать карты на стол? Нас тут не могут подслушать?

— Думаю, что нет.

Склонив голову набок, Рид заговорил с жаром:

— Ладно, вы говорили с Клариссой. Готовы ли вы побиться об заклад, что не она отравительница?

Глава 15 КРОВЬ И ВИСКИ

— Так дело не пойдет, — подал голос Сарджент. — Имейте в виду, док, это не метод. Что у вас есть против нее?

— Вы просто не представляете, кто она такая, — рявкнул Рид. — А я представляю. Я знаю ее с пеленок. Вам стоит увидеть хорошенькое личико и услышать в свой адрес слова о том, какой вы замечательный, и пошло-поехало… Тьфу!

Не успел Сарджент что-то возразить, как я поспешил осведомиться:

— Если оставить в стороне предрассудки, док, то что вы имеете против нее?

— Хм… Это хороший вопрос. А вы, Джо, выкиньте из головы эти романтические бредни. Лучше послушайте меня. Эта женщина — тяжелый случай. У нее комплекс королевы Елизаветы. Она насмотрелась фильмов про Ривьеру, про аристократов и поклонников во фраках, которые говорят сквозь зубы, и ей кажется, она ими всеми может повелевать. А у нее был муж, вовсе не похожий на киногероя, да и родители не видели в ней героиню, и ей это обрыдло… Погодите, — нетерпеливо махнул он рукой, когда Сарджент попытался что-то возразить. — Вы хотите спросить, почему она не уехала? А вот это хороший вопрос. Я таких, как она, видел немало. Пятнадцатилетние девчонки, которые мечтают уехать в большой город. Пока их родители живы, они ненавидят всей душой эту жизнь, но остаются в отчем доме. Они чувствуют себя обязанными помогать семье — работают в магазинах за пять долларов в неделю. Но самое забавное в том, что они скорее поубивают своих родителей, чем откажутся их поддержать. Если их не станет, вот тогда совесть у этих девчонок становится чистой. Они скажут себе: такова, стало быть, воля Господа! Теперь они вольны поступать, как им хочется. Семейные узы — великое дело. Они не могут взять и уехать просто так, самовольно. Эти узы их тогда будут страшно тяготить. Но если родители отправятся на тот свет, они делаются вольными как ветер и совесть уже их не тревожит. Хм, я не умею все как следует растолковать, я не адвокат, но все равно это ясно как божий день.

— Значит, вы искренне убеждены, что миссис Твиллс могла решиться на такой пустяк, любя мужа и родителей, — подытожил Сарджент.

— Чушь! Она никого не любит. Это самая продвинутая стадия заболевания, о котором я говорил. Я мог бы даже объяснить это с точки зрения физиологии, если вы, конечно, поймете, что к чему. Но повторяю: все обстоит именно так. Идея семейных уз впитана ими с молоком матери. В отличие от более сложно устроенных личностей они не будут ставить под сомнение необходимость оставаться верными семейным обстоятельствам, но в один прекрасный день они вдруг теряют рассудок и отправляют своих близких к праотцам. А эта женщина наследует хорошие деньги. Что вы на это скажете, мистер Марл?

Я колебался. Это так странно совпадало с тем, что я услышал от Клариссы с ее пьяными речами, в которых проскользнуло ее тайное желание видеть родителей в могиле, что мне стало не по себе. Как ни удивительно, Клариссе и в голову не приходило поставить под сомнение старинный принцип: семья — это святыня. Совершить такое преступление, как убийство, для нее куда проще, чем бросить вызов вековым представлениям. Покойники тревожили ее куда меньше, чем живые родители, познавшие, что такое бедность и лишения. В вихре бурных развлечений на Ривьере ей может явиться видение богадельни и разрушить навсегда ее душевный покой, в то время как могила есть нечто конечное, безвозвратное, приносящее забвение.

Я взглянул на коронера, который, вытянув шею, смотрел на меня через полуопущенные веки.

— Это не исключено, — сказал я. — Но это всего-навсего гипотеза. Ее надо доказать.

— Верно, но позвольте спросить, — упрямо продолжал он, — у кого лучшие возможности совершить преступление, как не у нее? Ее комната сообщается с комнатой Твиллса через ванную. Она могла бы подсыпать яд в бром так, что этого никто бы не заметил. Никто не видел ее с половины шестого до шести. Она якобы была у себя в комнате, отдыхала, но кто это может подтвердить? Она вполне могла подсыпать мышьяк матери, прежде чем спуститься вниз к обеду. Не случайно мать слышала, как в ее комнату заходил «кто-то из девочек». Кто был ближе всех к Твиллсу и мог преспокойно расспрашивать его о ядах? Кларисса. Кто знал, что у Твиллса была привычка на ночь принимать бром? Кларисса. Кто знал, что в библиотеке появился новый сифон с содовой? Опять же Кларисса. Она лично привезла его домой.

— Погодите минутку, — возразил Сарджент. Он слушал Рида, прикрыв глаза рукой, теперь он стал неистово махать ею.

— Мери тоже знала о сифоне. Она сама отнесла его судье и провела с ним какое-то время.

— Ерунда! Чушь собачья! — фыркнул Рид. — После Вирджинии у Мери здесь самое крепкое алиби. Она провела в кухне со служанкой весь промежуток от половины шестого до шести. А теперь скажите: кто выигрывает от кончины Твиллса? Ну разумеется, Кларисса. Вот видите…

Окружной детектив выпрямился в кресле. Уцепившись руками за подлокотники, он широко развел локти, словно человек, решивший быть готовым к атаке неприятеля. В уголках его светлых глаз собрались морщинки.

— Не упускайте из виду, док, — сказал он, — что она сама чуть было не выпила этот бром.

— Джо Сарджент! Вы порой напоминаете мне ребенка. Или остолопа. Это же несусветная чушь! Ну разумеется, она попытается лукавить именно так, по-детски. Она сделает так, чтобы кто-то обратил внимание, что она собирается принять бром. Только она его, заметьте, не принимает! Ну прямо как в кино. Она знала, что от брома не умирают, что обычная доза не принесет никакого вреда, и тем не менее вылила его в раковину. Каково?

— Это потому, что… — начал было я, но Рид меня перебил:

— Это потому, что она знала: бром отравлен.

Сарджент медленно поднялся, тяжкой поступью обошел стол и взял томик Гейне.

— Все отлично, док, — грустно сказал он, — только тогда объясните, что это все значит. Я имею в виду записи Твиллса. Боюсь, что вы не сможете.

— Кто знает, кто знает, Сарджент. Хм… Так-так. Уверен ли я, что знаю отравителя? Учтите, он пишет это, сидя у кровати жены. Он смотрит на нее, и его одолевают сомнения… Но я вернусь к этому через минуту.

— Не очень убедительно, док…

— Вы можете немного помолчать и дать мне договорить? — взвизгнул Рид. — Я знаю, что я делаю. «Что было сожжено в камине и почему?» Я вам отвечу что. Завещание доктора. Если он умирает, не оставив завещания, все достается его жене.

— В этом есть доля справедливости, согласен… Но…

— Послушайте, — не вытерпел я, — почему вы исходите из того, что имелось завещание? Мы о нем ничего не слышали. Но как только выясняется, что что-то было сожжено в камине, мы ни секунды не сомневаемся, что завещание существовало. Так бывает в детективных романах, но кроме этого, какие у нас есть основания подозревать наличие завещания?

У Сарджента, похоже, голова уже шла кругом. Он умоляюще воздел руки кверху, потом опустил и, успокоившись, сказал:

— Ну во-первых, этот самый камин — единственное место в доме, где можно что-то сжечь. Я осмотрел остальные камины — все они газовые. Сожжено было что-то незначительное по объему, не оставившее следов. Я проверил золу. Похоже, что это была бумага. Кроме того, несмотря на все свое безумие, этот молодой человек, Росситер, выдвинул разумное предположение. Я имею в виду эти медные скрепки на столе. Они используются для скрепления юридических документов. Он же предположил, что ими скреплялись странички завещания доктора, написанного в этой комнате.

— Послушайте! — вдруг раздался голос. — Я протестую. Я не говорил ничего подобного.

Мы все вздрогнули. Рид обернулся на голос, и на лице его написалось желание убивать. Никто из нас не услышал, как вошел Росситер. Он примостился на спинке кресла, словно домовой-переросток. Уткнув подбородок в ладони, он смотрел на нас.

— Как бы мне ни было неприятно прерывать вашу беседу, — продолжал он, — я не могу допустить, чтобы меня неправильно цитировали. Это может повредить моей репутации. — Он слабо улыбнулся и посмотрел на стол. — Я убежден: что-то и впрямь было сожжено. И я упоминал о завещании. Но я ничего не говорил о завещании доктора Твиллса. Ни слова.

— Кто же еще мог оставить завещание? — спросил Сарджент. — Судья Куэйл? Ему нечего оставлять наследникам. По крайней мере у него нет ничего такого, что… Да и зачем ему было тогда сжигать свое завещание?

— Да, верно, — согласился с задумчивым видом Росситер. — Это интересный вопрос. Но вообще-то эти медные штучки можно использовать и для других целей. Скреплять что-то еще.

— Например?

— Главы книг.

Воцарилась пауза, во время которой Сарджент смотрел исключительно на стол. Затем Росситер, поморгав от яркой люстры, продолжил:

— Я понимаю, что не должен навязывать свою точку зрения, но мне кажется, на столе слишком много этих самых штучек. Ведь если бы вам понадобилось скрепить странички завещания, то вряд ли потребовалось бы такое количество. — Он взъерошил шевелюру и обратился ко мне: — Послушайте, мистер Марл, вы, кажется, пришли, чтобы посмотреть на рукопись книги судьи. Где она?

Сарджент чуть приоткрыл рот. В глазах мелькнуло что-то неуловимое. Он встал, подошел к ящику стола и выдвинул его.

— Здесь жуткий беспорядок, — сказал Росситер. — Я уже смотрел. Кто-то побывал здесь до нас. Но рукописи в столе нет. Не ее ли сожгли в камине?

Наступила новая пауза. Было слышно только сопение Рида, казавшееся невыносимо громким в этой темной комнате.

— Но какое это может иметь отношение к делу? — вскричал Рид. — Зачем кому-то нужно сжигать рукопись? Вы полагаете, все это не имеет никакого отношения к завещанию?

— Нет, это как раз имеет самое прямое отношение к завещанию, — возразил Росситер, — но я могу ошибаться. Лучше спросите об этом судью Куэйла.

Сарджент захлопнул ящик.

— Сейчас я приведу его, — сказал он. — Погодите.

Он ушел, а Росситер уселся в кресло. Он извлек из кармана табак, бумагу и, сияя от сознания своего великого мастерства, стал скручивать одну из своих причудливых сигарет. Забросив длинную ногу на ручку кресла, он с упоением затягивался, держа во рту этот факел. Рид нерешительно дергал себя за усы.

— Молодой человек, — сердито сказал он наконец, — я не могу взять в толк, к чему вы клоните, если вы валяете дурака… В общем, хватит, давайте выкладывайте начистоту, что вы имеете в виду.

— Это попытка получить сведения о родителях судьи Куэйла, — пояснил Росситер. — И его няне. Особенно о няне, о той, которая его воспитала. Я не подозревал, что она у него была, но мне рассказывала миссис Куэйл. Я думал, это все его родители, и спросил, не знает ли она…

— Вы потревожили миссис Куэйл?

— О Господи, что значит потревожил? Мы с ней отлично ладим. Я показал ей новые карточные фокусы…

— Карточные фокусы?

— Ну да, карточные фокусы, — подтвердил Росситер. — Я большой мастер показывать карточные фокусы. Меня научил один тип… Я показывал их миссис Куэйл часами… — В его глазах появился странный блеск экспериментатора, и коронер невольно отпрянул от своего собеседника, а тот продолжал: — Пожалуй, мне надо их вам показать. Не беда, если в первые три-четыре раза ничего не получится. Миссис Куэйл это мне прощала. У меня есть при себе карты, и я…

— Не желаю никаких карточных фокусов, — отрезал Рид. — Я хочу знать…

Росситер с сомнением посмотрел на него и спросил:

— Вы уверены, что не хотите посмотреть на Джека, Который Потерял Свой Ключ, Вернувшись из Пивной, и узнать, как он оказался сверху в колоде? Миссис Куэйл этот фокус очень нравится. — Он вдруг просветлел лицом и продолжил: — Лишь она разрешала мне исполнять сцены из Шекспира. Я ведь неплохой актер. Вы бы видели моего Шейлока! И Гамлета, особенно в эпизодах с тенью. Мой Лир тоже удостоился положительных отзывов, правда, во время исполнения приходилось несколько раз сдирать наклеенные усы, чтобы волосы не лезли в рот. Из-за этого зрители не очень понимают, кого им играют: короля Лира или Шерлока Холмса. А мой Отелло — с помощью жженой пробки…

— Я не желаю ничего слушать о вашем Отелло! — в отчаянии вскричал коронер. — Я хочу понять, что у вас на уме. Да перестаньте вы! — крикнул он, видя, что Росситер не прочь пуститься в очередной монолог. — Я не потерплю, чтобы вы тут подслушивали. Значит, вы слышали все, что я сказал о миссис Твиллс?

— Ну, если вы настаиваете, то да. Я вас подслушал. — Росситер печально покачал головой и добавил: — Это все чепуха, сэр, чистейшая чепуха.

Коронер уже собирался наброситься на него и как следует отчитать, но дверь вдруг отворилась, и он застыл, как терьер на поводке. Росситер вскочил, роняя огненные комки пепла на коврик. Ему стало не по себе в обществе судьи Куэйла.

— Доброе утро, джентльмены, — сказал судья. — А, это вы, мистер Росситер, добрый день. Дочь сообщила о вашем приезде.

Он говорил с мрачной учтивостью. Я бы сказал даже, с преувеличенной учтивостью. В нем была сухая, нервная настороженность, движения были резкими, и в глубинах его «я» блуждало, не находя выхода, странное, веселое безумие. Я вспомнил следы от уколов на его руках и подумал, не в этом ли дело. Но сон пошел ему на пользу. Он был чисто выбрит, его длинные волосы аккуратно расчесаны. На нем был его лучший черный костюм, черный галстук-бабочка и огромный крахмальный воротничок. Ростом он был почти с Росситера. Когда они обменивались рукопожатиями, мне бросился в глаза контраст между чопорным, подтянутым судьей с морщинистым лицом и проницательным взглядом и неряшливой сутулой фигурой англичанина. Поклонившись остальным, судья прошел к столу и сел в кресло.

— Ну что ж, джентльмены, — начал он, откашлявшись. Он снова говорил, как в былые времена. Я давно уже не слышал этого голоса: уверенный, звучный, резкий. Переводя взгляд с одного на другого, он говорил: — Мистер Сарджент сказал, что вы хотели бы задать мне еще ряд вопросов. Я чувствую себя значительно лучше и счастлив оказать вам любое содействие.

— Вот и хорошо, судья, — сказал Сарджент, входя в комнату и закрывая за собой дверь. Воцарилось молчание.

— Итак? — с легким нетерпением в голосе проговорил судья.

— Ну что, Мэтт, появились у вас какие-то новые соображения на этот счет? — начал коронер. — Теперь, когда у вас ясная голова…

— Голова у меня была ясная и утром, — парировал судья.

— Вот что нас интересует, мистер Куэйл, — сказал Сарджент. — Было ли у доктора Твиллса завещание?

— Да, я составлял его собственноручно.

— Где оно сейчас?

— Оно находится в сейфе моего сына Мэтта, в его офисе.

— Не могли бы вы коротко ознакомить нас с содержанием этого завещания?

Веки судьи слегка дрогнули. Он немного наклонил голову набок и посмотрел на нас.

— Мне не совсем этично отвечать на ваш вопрос, мистер Сарджент. Однако поскольку доктор Твиллс никогда не делал секрета из своих намерений, а также учитывая необычность нынешних обстоятельств… — Он слегка пожал плечами и продолжал: — Если не считать отдельных небольших сумм, все его состояние по завещанию переходит к моей дочери Клариссе. У него не осталось родственников, если не считать двух теток во Флориде, которые и так достаточно состоятельны.

— Вы говорите, все прочие завещанные суммы незначительны?

— Во всяком случае, не настолько, чтобы вдохновить кого-то на убийство, — отозвался судья. — Так или иначе, никому из членов семьи ничего не причиталось.

— Доктор Твиллс был человек состоятельный?

— Судя по всему, да, — поколебавшись, сказал судья и добавил: — Но в данный момент я не в состоянии дать вам точный ответ. Несомненно, это может сделать мой сын Мэтью. Он вел все финансовые дела доктора. Мой зять получил деньги по наследству и в общем-то проявлял к ним мало интереса.

— Следовательно, ваш сын может действовать от его лица…

— Да. — Судья сказал это без раздражения, но пальцы его забарабанили по столу. — Повторяю, вам лучше обратиться к моему сыну Мэтью. Сам я слишком долго занимался литературными трудами и, признаться, потерял контакт с миром деловых отношений…

Сарджент глубоко вздохнул и подошел ближе к столу.

— Кстати, о делах литературных, — как бы невзначай осведомился он, — вы ведь, кажется, написали книгу и собирались показать рукопись мистеру Марлу? Это действительно так?

На лице судьи показалось то самое презрительное выражение, которое я заметил у него утром, когда он разговаривал с Сарджентом.

— Это так, но я не понимаю, почему это интересует вас, мистер Сарджент.

Судья говорил учтиво, но тем не менее это был удар хлыста. Впервые, Бог знает почему, окружной детектив пришел в ярость. Помолчав, чтобы прийти в себя, он проговорил:

— Что поделаешь, я тоже порой читаю книги. Когда вы закончили вашу рукопись?

— Вам это так необходимо знать?

— Да, — сказал Сарджент. Зрачки его светлых глаз сузились.

— Два-три дня назад моя дочь Мери окончила печатать последний вариант последней главы, — с легким удивлением в голосе ответил Куэйл. — Если вас это так интересует, мистер Сарджент, я могу вам продемонстрировать рукопись.

Он выдвинул ящик стола…

Настала гробовая тишина. Все мы невольно подались вперед. Судья, должно быть, почувствовал нашу напряженность. Но он не поднял головы и продолжал шарить среди бумаг, отчего раздавались звуки, похожие на шуршание змей в листве. В библиотеке стало совсем темно. За окном фиолетовым силуэтом обрисовывались горы. На бензоколонке мерцали огоньки. В комнате было так тихо, что можно было слышать, как на шоссе проносились редкие машины.

Судья еще долго машинально шарил в ящике, хотя, по сути дела, прекратил все поиски. Он продолжал сидеть, не поднимая головы, и мы не видели, какое у него было выражение лица.

Тишина делалась невыносимой. Наконец шорох прекратился. Руки судьи покрылись испариной. Молчание нарушил Сарджент. Казалось, он не говорил, а кричал на фоне общего безмолвия:

— Возможно, вы ее положили куда-то в другое место.

Еще невыносимее прозвучал лающий голос Рида:

— Ерунда! Вы можете написать все заново.

Внезапно судья поднялся на ноги. Он коротко и неистово повел рукой, потом она безжизненно упала вдоль тела. Он стоял на фоне окна, где угасал день, — силуэт без лица.

Скрипнул чей-то стул. Высокая худая фигура двинулась от стола к двери. Там она обернулась в нашу сторону, словно подчиняясь чужой воле. Взгляд упал на окно, на гору, но, похоже, ничего не увидел. Он заговорил хриплым ровным голосом:

— Боюсь, вы меня не совсем верно поняли, джентльмены. Меня волнует вовсе не потеря рукописи. — И, повернувшись к нам спиной, он взялся за ручку двери и проговорил: — Но похоже, они меня ненавидят.

Дверь затворилась. Мы услышали, как по холлу идет старый больной человек.

После его ухода мы долго молчали. Его последние слова словно повисли в воздухе, не давая нам покоя. Это были не слова, а кровоточащие раны. Сарджент так и стоял у стола, склонив седеющую голову.

— Я не ел с утра, — вдруг признался он. — Голоден как собака. Съезжу-ка я в город перекусить. — Помолчав, он ни с того ни с сего добавил: — У меня двое сыновей. Один в Аннаполисе. — И Риду: — Вы не отвезете меня, док?

Росситер по-прежнему сидел в кресле и не пошевелился, когда я вышел за Сарджентом и Ридом. Рид надевал кашне так, словно намеревался на нем повеситься. Нахлобучив шляпу, он выбежал на улицу и стал неистово заводить мотор своей машины. Сарджент несколько раз пожал мне руку, уверил, что вернется очень скоро, и вышел за Ридом, только гораздо медленнее. Котелок, гораздо меньшего размера, чем следовало бы, придавал ему весьма комичный вид.

Старый седан коронера урчал, подпрыгивая на неровностях аллеи. Я стоял на крыльце, с удовольствием вдыхая бодрящий холодный воздух. Сумерки, словно грязная вода, нахлынули на окрестности, растворяя очертания кустов. Но вдали, на западе, еще было светло, и голые деревья выглядели огромными. Небо на горизонте было окрашено красным, и в уходящем свете дня я видел очертания высохшего бассейна, камни вокруг него и белое дно. По шоссе бежали огоньки. Печально прогудел сигнал. Кто-то со скрежетом переходил на вторую скорость.

Я стал прохаживаться по крыльцу. Мои шаги гулко раздавались в тишине. Порыв ветра нарисовал снежные узоры на коричневых досках и поднял в воздух маленький белый вихрь. Темнота сгущалась, нарастало ощущение чего-то ужасного. Почему? Я резко повернулся. На какой-то момент я был готов поклясться, что видел чью-то крадущуюся тень там, на лужайке, где одинокая чугунная собака несла дозор у поворота аллеи. Я вгляделся, но ничего так и не увидел. Было неприятно сознавать, что, возможно, кто-то следит за тобой, спрятавшись за эту самую собаку. Затем я увидел какой-то огонек слева от крыльца.

Тут я все вспомнил. Это, конечно же, подвал, где судья Куэйл оборудовал мастерскую. От нас он, похоже, направился прямо туда: свет шел из подвального окошка. Тут я вспомнил, что в библиотеке свет не работает. Росситер, судя по всему, повредил пробки. Надо обязательно починить свет, иначе у женщин сделается истерика. Пустяки иногда приобретают для нас огромное значение, и я поймал себя на том, что сосредоточенно размышляю, какой же свет мог гореть в подвале у судьи. Его отблески трепетали в темноте под мрачным красным небом. Я слишком сосредоточился на тайне дома Куэйлов, и это вывело меня из душевного равновесия. Руки онемели от холода, меня пробирала дрожь. Я воображал самые разные обличья, которые может иметь тот, кто прятался за чугунной собакой. Дул легкий ветерок.

Я вернулся в дом. Когда я взялся за ручку двери, порыв ветра чуть было не вырвал ее у меня. Дверь хлопнула изо всех сил, и гулкое эхо откликнулось в холле. На всякий случай я нажал на выключатель. Свет не зажегся. Я понимал, что без света нам будет очень трудно. Надо прогнать все эти мрачные тени. На стене возле библиотеки висел старинный газовый светильник. Я ощупал стеклянный шар, внутри которого был изогнутый рожок. Потом я долго нашаривал в кармане коробок со спичками. Затем я чиркнул спичкой, и в ее желтоватом пламени я увидел коричневую лестницу, серый ковер, позолоченные рамы картин на стенах. А затем я услышал вопль.

Я не мог понять, откуда он. Мне показалось, что он раздался откуда-то со спины и тысячью иголок впился мне в нервы. Вопль заполонил собой весь холл. Я задел рукой стеклянный светильник, отчего шар задребезжал, и резко повернулся, охваченный ужасом.

Холл был по-прежнему пуст и темен. В нем не было ни души. Мне почудилось, что все обитатели этого дома оказались внезапно поражены смертельным недугом и в живых остался один я. Я было ринулся к лестнице, но потом спохватился: я ведь не знал, откуда доносился вопль. Его отзвуки по-прежнему сверлили мои барабанные перепонки. Я снова обернулся, и меня ожидало потрясение. На пороге библиотеки стоял Росситер. Он был белый как мел.

— Что… что случилось? — выдавил он из себя.

Наконец в доме послышались шаги. Казалось, они отделились от тел и, самостоятельно гуляя по дому, спустились в холл. Они сделались громче, и я понял, что кто-то поднимается из подвала.

Росситер сделал шаг-другой вперед и застыл с поднятой рукой. В противоположном конце холла медленно отворилась дверь, за которой была лестница в подвал. Было так темно, что мы лишь увидели смутное очертание фигуры. Вместо лица было лишь светлое пятно. Фигура двинулась к нам, ступая по скрипящим половицам.

Из темных глубин холла к нам приближался судья Куэйл. Он шел словно во сне. Его верхняя губа была вздернута, и казалось, что он улыбается.

— Судья! — крикнул я. — Судья Куэйл!

Росситер дернул меня за руку. Крупная высокая фигура и тень, отбрасываемая ею на потолке, приблизились. Куэйл невидящим взором окинул светильник, отбрасывающий неровные блики света, потом молча двинулся дальше, мимо нас. Я почувствовал, как пальцы Росситера мертвой хваткой вцепились мне в предплечье. Другой рукой он показал на пол. Бух, бух, бух — гулко топали шаги, оставляя за собой на сером ковре темные пятна. С той же леденящей душу улыбкой судья поднял руку, чтобы вытереть ладонь о пиджак, и я увидел, что рука его в крови.

Глава 16 ТОПОРИК

Первым ожил Росситер. Выставив вперед плечо, он ринулся к двери в подвал. Тут и мое оцепенение прошло: я кинулся вслед за ним. Я задыхался. Мы протиснулись в дверь почти одновременно и, оказавшись на площадке, пахнувшей краской, стали спускаться по лестнице в темноту.

— Куда? — с трудом переводя дыхание, спросил меня Росситер.

— Вон туда!

Внизу было душно от печи, пахло яблоками, сыростью и углем, но издали я различил огонек. В его дрожащем пламени мне показалось, что я вижу на полу кровь.

Мы побежали по каменному полу. Под ноги Росситеру попалось ведро, он отбросил его носком ботинка, и мы продолжили наш бег.Передняя часть подвала была в углублении, и туда вели ступеньки. Их было три. Подойдя к ним, мы остановились. В левом переднем углу мы увидели тяжелый верстак и длинные полки. Затем начинался бункер для угля, отбрасывающий черную тень. На верстаке горела свечка в оловянном подсвечнике, освещая выкрашенные белой краской полки и пыльные рамы окошка, прорезанного высоко в стене. Какое-то время мы стояли и смотрели на желтое колеблющееся пламя. Затем наше внимание привлекла какая-то темная жидкость, что текла от бункера с углем, — по направлению к нам оттуда же вели темные следы…

Я покрылся испариной, по коже пробежали мурашки. Все, даже желтое пламя свечи, исторгало ужас, мне казалось, что все вокруг рассыпается, словно чешуйки белой краски, которой были выкрашены полки. Все было ненастоящее, как в кошмарном сне. От основного темного потока ответвлялись крошечные струйки крови и бежали к нам. Внутри у меня все сжалось. Росситер дернул меня за руку, но я не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Влажными волнами накатывал жар от печи.

Длинная нескладная фигура Росситера двинулась вперед. Он спустился по ступенькам, растворился в тени бункера. Мне ничего не оставалось делать, как двинуться за ним следом.

— Тут какая-то рукоятка, — услышал я его голос, гулко раздававшийся в подвальном пространстве. — Это… это вроде какой-то топорик.

Он обернулся ко мне. Лицо его было серо-зеленым. Он неистово тер одну руку о другую.

— Это и правда топорик, — сказал он. — Торчит в затылке у нее. У жены Твиллса Клариссы. Подойди ко мне.

То, что я увидел, напоминало зрелище, которое открывается человеку, обычно не носящему очки, но по какой-то причине вдруг их надевшему. Пол словно приподнялся. Ты бредешь по нему, как в воде, и все приобретает новые пропорции. Только я смотрел на все через очки ужаса. Я слышал слова Росситера, но не мог в них поверить. Это все было слишком чудовищно. Росситер сделал неловкий шаг, и под его ногами захрустел уголь. Случился небольшой обвал, и несколько кусков угля запрыгали по полу. От этого свечка задрожала, пламя заметалось из стороны в сторону. В ее мерцании я заметил паутину в одном из углов. Я старался уцепиться за эти детали, чтобы как-то заглушить страх.

Затем Росситер чиркнул спичкой. После того как прошел шок, смотреть уже было легче.

Клариссу убили. Эти слова стучали в моем сознании, словно шаги судьи в пустом холле. Она лежала в черном неглиже ногами к куче угля. Ноги в черных шелковых чулках раскорячены, руки раскинуты в стороны ладонями вверх. Рядом с ней лежала разбитая бутылка. Темный ручей, как я теперь понял, состоял не из одной лишь крови. В воздухе густо пахло виски. Кларисса лежала, прижавшись одной щекой к каменному полу, черные волосы закрывали ее лицо. Топорик вонзился в голову над правым ухом и по-прежнему торчал из черепа. Рукоятка слегка касалась пола. Когда лезвие топора, пробив кости, вошло в мозг, Кларисса осела на пол, ее тело разом потеряло форму, словно лопнувшая шина. Я обнаружил, что мои башмаки перепачканы кровью и виски, хотя я остановился в нескольких футах от трупа.

Я с удивлением услышал свой собственный голос — призрачно-ненатуральный:

— Она напилась допьяна, захотела еще, спустилась в подвал и…

— Закройте дверь, — быстро распорядился Росситер. — Ту, что ведет в подвал из холла. Поторапливайтесь.

Я поднялся по трем ступенькам, кое-как на ощупь прошел по темной части подвала, поднялся по деревянной лестнице. Дом ожил. Кто-то бился в истерике, холл был полон шума и шагов. При тусклом газовом свете я увидел, как кто-то устремился в мою сторону. Быстрым движением я выдернул ключ из замочной скважины, запер дверь с моей стороны и затем прислонился к стене, вытирая холодный пот со лба. Затем я побрел обратно, чувствуя, что ноги никак меня не слушаются. У бункера стоял Росситер. В руке у него по-прежнему была обгорелая спичка. Через весь пол протянулась тень его длинной нескладной фигуры. На улице вовсю завывал ветер, через щелку в печной заслонке демонически мигал огонь.

Я пытался всеми силами не думать о Клариссе. Еще недавно я сидел с ней — пьяной, перепуганной женщиной, а теперь она вдруг шагнула в кромешную темноту. Но так или иначе, она лежала в нескольких шагах от меня с пробитым черепом. Черные спутанные волосы перепачканы кровью, ноги некрасиво раскинуты, так, что видны подвязки, рядом разбитая бутылка с виски. Я перевел взгляд на грязное окно над полками. Снова в горле у меня встал ком. Я хотел было сказать «Росситер», но ничего, кроме какого-то хрипа, не получилось.

В окно я увидел лицо. Я видел глаза и белый кончик носа, расплющившийся о стекло. Наконец я обрел дар речи.

— Глядите! В окне, наверху! — крикнул я.

Росситер повернулся, выпрямился. Наверху по-прежнему кто-то истерически кричал. Росситер тупо таращился на окно. Я быстро подбежал к верстаку, вскочил на него и начал неистово дергать задвижки. Лицо исчезло. Мне мешали банки с краской на верхней полке. Пальцы плохо слушались меня, мне приходилось тянуться, и прошло несколько минут, прежде чем окно со скрежетом распахнулось. Я ступил на верхнюю полку, отчего вниз с грохотом полетели банки, и протиснулся в окно. Порыв холодного воздуха ворвался в подвал и загасил свечу.

Выбираясь наружу, я ободрал руки о гравий, потом кое-как поднялся на ноги. Небо на западе было еще в слабых отблесках бело-розового, деревья превратились в темные силуэты, и прямо перед собой я увидел, как к бассейну бежит темная фигура. Из подвала доносились треск и грохот. Я хотел было броситься вдогонку за загадочным незнакомцем, как со мной рядом оказался Росситер.

— Его надо отрезать! — крикнул я англичанину. — Вы налево, я зайду справа.

Мои слова заглушил резкий порыв ветра. Я перебрался через кусты и двинулся к газону. Черный силуэт впереди двигался странными зигзагами. Я окликнул беглеца, но он и не подумал остановиться. Вдруг впереди я увидел Росситера. Я считал, что неплохо бегаю, но быстрота Росситера была поистине удивительна. Он быстро сокращал расстояние между собой и черным силуэтом. Затем они оба скрылись за каштанами, слышно было лишь гулкое топанье.

Потом я услышал, как кто-то охнул, сказал «нет!», раздался глухой звук падения — и тишина.

— Я его поймал! — крикнул из темноты Росситер. — Сюда!

Под моими ногами хрустели ветки, я спотыкался о корни. Я отпихнул голую ветку и увидел, что на земле лежит человек, а над ним возвышается фигура Росситера. Лежавший судорожно, прерывисто дышал. Зрелище было жутковатое: черная фигура на фоне черных ветвей и алого заката. Мы были неподалеку от чугунной ограды и шоссе. Я услышал шум автомобиля где-то совсем рядом. Человек на земле пытался подняться. Он всхлипывал и что-то бормотал. Затем ограду осветили фары приближавшейся машины, по лицу незнакомца пробежали тени от решетки, и я увидел, что это не кто иной, как Том Куэйл.

Хотя тут же его лицо снова оказалось в темноте, я понял, что не мог ошибиться. Я ошеломленно стоял и смотрел. Да, это был Том Куэйл, бледный, худой, дрожащий, изможденный, с разбитой, видимо, при падении губой.

Я окликнул его по имени.

— Кто это? Кто? — воскликнул он. — Кто это? — Затем голос его задрожал. — О Боже! Боже! Боже! — повторял он, словно заклинание, раскачиваясь из стороны в сторону. — Я не могу… Я не могу…

Темноту прорезал свирепый вопрос Росситера:

— Это тот, кто убегал?

— Да, он, — отозвался я, удивленный этой еле сдерживаемой яростью. — Возьми себя в руки, Том. Я Джефф Марл. Ты меня помнишь? Ну-ну, успокойся.

— Помогите мне, — отвечал Том. — Я только что из больницы. Мне нельзя было бежать так быстро. Кто вы, я не понял?

Он стоял шатаясь и со стоном выдыхал воздух. Я протянул ему руку.

— Я боялся войти в дом, — шепотом говорил он. — Я не знал, как они меня встретят. Я… я замерз. У меня даже нет пальто. А на улице так холодно.

— Ладно, будет вам, — смущенно сказал Росситер. — Успокойтесь. Пошли в дом.

Взяв под руки с двух сторон Тома, мы побрели к дому по лужайке. Было слышно, как бедняга клацает зубами. Пробормотав что-то нечленораздельное, Росситер снял с себя, пиджак и набросил Тому на плечи.

Мы позвонили в дверь. Послышались торопливые шаги, и дверь распахнулась. На пороге стояла бледная, испуганная Джинни. Она начала было что-то быстро говорить, но когда увидела, кто был третий, осеклась. Ее губы дрожали.

— Разговоры потом, — сказал я. — Так или иначе, он вернулся. Не спрашивай, как и почему. Где остальные?

— Я вернусь через окно подвала, — пробормотал Росситер, — а вы расскажите им, что произошло.

Не успел я закрыть дверь, как его и след простыл. Джинни делала такие движения руками, будто пыталась выдернуть пальцы. Какое-то время она провела в молчании.

— Папа… — наконец выдавила она из себя. — Папа!

— Где он?

— Кто это? — Она замолчала и прищурилась, но в это время наверху раздался еще один истеричный вопль. Затем раздались поспешные шаги. На верхней площадке лестницы показалась Мери.

— Тише, — сказал я. — Тише. Мы во всем разберемся…

— Он весь в крови! — крикнула сверху Мери. — Он ранен. Он весь в крови. О Боже!

— Джинни! — с отчаянием в голосе сказал я. — Если у тебя есть силы и мужество, они тебе сейчас очень пригодятся. Собери их все без остатка, иначе мы рехнемся. Пойди и успокой ее.

Неверной рукой она откинула со лба бронзовую прядь. Губы ее дрожали, расслышать ее оказалось почти невозможно, но она улыбнулась, пробормотав:

— Постараюсь…

— Хорошо. Сейчас иди наверх, а потом спускайся в библиотеку.

Обернувшись к Тому, который стоял в отупении, прислонясь к стене, я провел его в библиотеку. Он стоял неподвижно там, где я отпустил его, у самого порога, и не пытался пошевелиться. Я подошел к люстре, чиркнул спичкой и зажег три газовых рожка.

Том поморгал, затем опустился в кресло.

Куда делись его актерская развязность, его огонь, его угрюмость? Он сидел сгорбившись, узкие плечи дрожали, зубы по-прежнему выбивали дробь. Губы посинели. Из-под засаленной шляпы выбивались темные волосы. Горло замотано шерстяным шарфом. Пиджак был в яркую полоску, но старый и потертый. Его смуглое лицо сохранило былую красоту, хотя болезнь сделала его осунувшимся и преждевременно увядающим.

— У меня нет мужества, — вдруг сказал он. Слово, оброненное мной в холле несколько минут назад, запало ему в память. Он безучастно обвел комнату взглядом и повторил: — Никакого мужества. Я вернулся.

Его снова охватила дрожь.

В моем кармане по-прежнему были ключи от книжного шкафа, где я запер бутылку бренди. Бренди можно было пить, не опасаясь отравы, это мы уже успели установить. Я отпер шкаф, вынул бутылку и протянул Тому. Сначала он глядел на нее, не веря своим глазам, потом сделал жадный глоток. Он поставил ее на стол, но вскоре снова взял в руки и еще раз приложился.

— Поосторожней, — предупредил я его. — Ты когда ел?

— Вчера днем, — сипло отозвался он. Постепенно дрожь стала его отпускать, глоток бренди его согрел, успокоил. — Хорошо… Теперь мне полегчало. А было скверно. Джефф, я даже с тобой не поздоровался. А сначала вовсе не узнал. Так что же случилось?

— Что ты хотел увидеть в том окне?

Он тяжело и учащенно дышал.

— Послушай, Джефф. Расскажи мне, что к чему. А то у меня голова совсем пошла кругом. Мне показалось, что там я увидел… Нет… Я, наверное, просто схожу с ума… — Он просительно вытянул ко мне руку, затем вдруг закрыл лицо руками.

— Что же тебе там показалось?

Том убрал руки. Глаза его были испуганные, остекленевшие.

— Похоже, померещилось. Голова у меня гудит. Возникают разные картины… Я обманул врача в больнице… Я всех обманул. Я сказал, что богат… Когда я заглянул в окно, мне показалось, что я вижу Клариссу… мою сестру… Ее ударили топором… Я видел кровь…

— Ты видел, кто ее ударил?

— Нет. Больше никого не видел. Вот поэтому я и решил, что все это мне померещилось. — Том снова закрыл глаза руками. — Но я даже слышал, как они говорили. Я так ясно все видел… Нет, я должен все-все рассказать. Я оказался здесь днем. Добирался пешком от самого Кливленда. Я побоялся войти с парадного входа, поэтому я обошел дом сзади. Было так холодно. Я страшно замерз и решил: была не была. Войду! Но в доме была полная темнота. Только в подвальном окошке горел свет. Я и заглянул в него.

— И что?

— Вот слушайте. На верстаке горела свеча. Я увидел, как появилась Кларисса. У нее было такое выражение лица, словно она слышала что-то в углу, там, где окно. И еще — у нее под мышкой была бутылка. Она спросила: «Кто там?» Клянусь Богом, я четко слышал, как она это спросила и поглядела в сторону угольного бункера. У нее был испуганный вид, и она пошатывалась, словно… словно была пьяна. — Том судорожно сглотнул и пожал своими худыми плечами. — Я продолжат смотреть. Она подошла и заглянула в бункер, за дощатую перегородку. Тут на какое-то мгновение я потерял ее из виду. Но потом я слышал, как она сказала… Она спросила: «О Господи, это ты?» — Том широко развел руками. — Затем началось что-то вроде схватки. Упал какой-то предмет. То ли банка, то ли что-то еще… (Похоже, это была банка с крысиным ядом, вылетевшая из руки отравителя, которого увидела Кларисса за перегородкой.) Я слышал, как она покатилась по полу, — взволнованно продолжал Том. — И снова началась борьба. Кларисса говорила что-то, чего я не мог разобрать. Затем я опять увидел Клариссу. Она выскочила из-за перегородки и попыталась бежать… А потом я услышал звук удара топором, — исступленно прошептал Том. — Клянусь вам, я слышал, как ударил топор! Я видел его. Раздался хруст, и брызнула кровь, так что пара капель попала на свечу, и она зашипела. Может, это мне все и привиделось. Но я видел это так ясно, так отчетливо. Ужас… Она упала на пол, и кто-то стал оттаскивать ее… Я не видел, кто именно, только ее тело поехало по полу, а в голове торчал топор. Это-то меня и доконало.

— Ты закричал? — осведомился я.

— Нет. Я был слишком испуган. Я вскочил и побежал. Но я добежал до первого дерева, упал и лежал там. Я весь дрожал… Лежал и дрожал. Больше ничего такого не произошло. Я видел, как на улицу вышли люди, двое сели в машину и уехали, затем я заметил, что кто-то расхаживает по крыльцу. Тогда я взял и спрятался за чугунной собакой. — Том поежился. — Я решил, что схожу с ума. Я подумал, что вот сейчас умру, и даже позлорадствовал, как они все переполошатся, когда утром выйдут из дома и увидят на лужайке мой труп… — Он закашлялся. Бренди ударил ему в голову, и на глазах его появились слезы жалости к самому себе. Сейчас он мне показался на вид моложе, чем даже в те годы, когда мы виделись постоянно. В голосе его послышались скулящие нотки. — Мне правда показалось, что я все это выдумал, что это мое воображение… Тогда я решил: вернусь и погляжу еще раз. Не успел я заглянуть в окно, как вы меня увидели и пустились в погоню. — Он удрученно покачал головой. — Все не так. Сплошное безумие…

Открылась дверь, и вошла Джинни. Том судорожно обернулся, она же оглядела его с головы до пят, отмечая его потрепанную одежду, жалобно-испуганное выражение лица, весь его облик, а затем приблизилась и положила руку на плечо.

— Неважно выглядишь, старина, — пробормотала она ему на ухо. — Нет-нет, не вставай. Я не могу как следует приветствовать тебя, Том, слишком много у нас тут неприятностей. Но твои беды кончились. — Она улыбнулась, с трудом сдерживая слезы, посмотрев на меня через его плечо. — Теперь мы его не отпустим, Джефф. Том останется с нами… Ну а теперь расскажи мне все. — Ее рука крепче сжала плечо брата. — Что произошло? Как вы его нашли? Что там внизу? И не бойся, говори правду.

Я выдержу.

— Кларисса погибла, — сказал я. — Похоже, это опять убийство.

Том подпрыгнул на кресле, сбросив руку сестры.

— Кларисса?! — воскликнул он. — Кларисса?.. Значит, я не сошел с ума? Значит, со мной все в порядке? Но погодите, кого… Нет, это же невозможно. О чем вы говорите? Что значит «опять убийство»?

Медленно Джинни поднялась с подлокотника кресла Тома. Пока Том бормотал свой вздор, пытаясь пробудить к себе сочувствие, а также нашаривал рукой бутылку, она стояла не шелохнувшись. Ее зеленые глаза сделались блестящими и огромными.

— Но почему? — вдруг спросила она. — Почему убили Клариссу?

Я не ответил. Я лишь сказал:

— Об этом трудно говорить. Тут могут быть самые разные причины.

— Например?..

Я колебался. Наиболее очевидная причина вытекла из того, что поведал Том, но все же могла иметься и иная, более серьезная причина. Но так или иначе, все подозрения падали на одну личность…

— Скорее всего Кларисса узнала отравителя, — сказал я. — Собственно, она мне призналась, что у нее есть на этот счет кое-какие догадки. Не исключено также, что убийства доктора Твиллса и Клариссы были составными частями заранее задуманного плана. У Твиллса были деньги, и он умер. Деньги перешли к Клариссе, и она могла распоряжаться ими по своему усмотрению…

— Ты что-то все равно скрываешь, Джефф…

— Ничего я не скрываю. Мне просто трудно это говорить, но ты видела, кто вышел из погреба с окровавленными руками?

В это время губы Тома издали чмокаюший звук, когда он еще раз приложился к бутылке. Впрочем, этот комический пустяк сделал мои слова еще более зловещими. Джинни попятилась.

— Ты хочешь сказать, — прошелестела она, — что папа мог…

— Говорю тебе, мне трудно это выговорить. Я и сам в это не верю… Но Сарджент уже заподозрил неладное. Теперь же… — Я пожал плечами. — Где он сейчас?

— Наверху. Я пошла навестить Клариссу, но ее в комнате не было. Я увидела пустую бутылку и испугалась, что она пошла за новой. Я села, попыталась читать, но не могла сосредоточиться. Затем я услышала чей-то крик. Сперва мне стало так страшно, что я не решилась выйти. Но когда я наконец спустилась на второй этаж, то увидела, что папа моет руки. А вода в раковине…

— Спокойно! — скомандовал я, чувствуя, как нарастают в ее голосе истерические нотки. — Лучше отведи Тома на кухню и накорми. Он не ел со вчерашнего дня!

Том сидел в полном оцепенении. Он пытался понять, о чем мы говорим, но холод, голод, слабость в сочетании с увиденным им кошмарным зрелищем сделали свое дело. Джинни растолкала его и повела, как ребенка, на кухню. Он что-то бубнил себе под нос.

Снова кто-то видел мельком убийцу, и снова не удалось понять, кто он. В каком-то исступленном замешательстве я постучал себя кулаком по голове. Все тропки сходятся, но куда? В поведении убийцы пугала звериная жестокость, куда более устрашающая, чем трусливое коварство отравителя. Нужно было обладать особой жестокостью и свирепостью, чтобы вот так орудовать топором. В доме поселился злой дух — в самом буквальном смысле слова. Он блуждал по дому, пока в один момент по полу не покатилась банка с ядом, и не блеснул занесенный топор. Я вспомнил, как медсестра Херрис рассказала о смехе, послышавшемся ей ночью из комнаты Твиллса, и мне захотелось кричать от отчаяния. Надо сорвать личину с дьявола, прикидывающегося честным и добропорядочным. Но как распознать его за респектабельным фасадом?

Где находились члены семейства Куэйлов, когда убийца делал свое черное дело? Судья Куэйл… Нет, этого не может быть. Надо начинать все сначала. Я ходил взад-вперед по библиотеке в тусклом свете газа. За окном совсем стемнело, у меня возникло чувство, что нынешней ночью может случиться что-то не менее ужасное. Образ убийцы так соединился в моем сознании со зверем, что я внушал себе: он однажды попробовал крови и не остановится перед новым кровавым преступлением!

Я непроизвольно вздрогнул, когда распахнулась дверь, и вошел Росситер.

Глава 17 РУКА

— Я снова запер подвал, — сообщил Росситер, прикрывая за собой дверь. Вид у него был какой-то взъерошенный. — А куда делся этот самый Том?

— Пошел поесть. Скоро вернется. Ну, что вы выяснили?

У него так дрожали руки, что он не мог свернуть свою гигантскую сигарету, и я протянул ему портсигар. Под его глазами обозначились морщины, и я заметил, что руки его были только что вымыты и блестели.

— Ничего такого, — буркнул он и с облегчением затянулся. — За этой перегородкой были деревянные ящики, разрубленные на растопку. Там же, судя по всему, лежал и топорик! Убийца там прятался и, возможно, случайно увидел его и схватил. А что рассказал Том Куэйл?

Я коротко изложил суть. Взгляд Росситера сделался непроницаемым, он обмяк, развалившись в кресле.

— Винные ящики, — продолжил он, — находятся на другой стороне подвала. Послушайте, — поколебавшись, спросил он, — а что эта свеча? Кларисса пришла с ней?

— Нет. Том утверждает, что она стояла на верстаке, а потом уж он увидел Клариссу.

— Я нашел банку с мышьяком, — сообщил он. — Она лежала на угле, сверху. Ее не особенно-то и прятали.

— Думаете, она была там все время?

— Нет. Ее увидел бы любой, кто пришел бы утром за углем. Нет. Скорее всего раньше она была спрятана где-то в другом месте, а в уголь ее попытались закопать уже после того, как была убита Кларисса. Но бутылки с гиоскином я не нашел. Похоже, убийца еще не выполнил всего задуманного.

Хотя я в принципе был того же мнения, высказанное вслух, это предположение произвело леденящий эффект.

— Но почему он еще не успокоился? — вопрошал Росситер, выпрямляясь на стуле. — Вот это-то и пугает больше всего. Не могу понять. Все так вроде бы просто и вместе с тем… Нет, мне очень хочется умыть руки. Взять Джинни и уехать отсюда подальше.

— Почему?

— Потому что, — странным голосом произнес Росситер, — если я останусь, то буду вынужден сказать им всю правду.

Я воззрился на него. Он снова сделался похож на прорицателя. Он по-прежнему выглядел глупцом, он снова сорил вокруг себя пеплом напропалую, но что-то в его нервном молчании заставило мое горло сжаться.

— Вам кажется, вы знаете ответ?

— Боюсь, что да! Господи! Почему кто-то еще не увидит этого? — воскликнул он, ударяя по подлокотнику. — Почему вы этого не видите? Почему не видит Сарджент? Почему вижу один я? Все так чертовски понятно! Почему я должен объяснять, что и как. Да разрази меня гром, если я пойду на это! А впрочем, рано или поздно мне придется это сделать.

— Дело принимает дурной оборот, — сказал я. — Для судьи.

— Весьма, — согласился Росситер.

— И если Сардженту удастся доказать его вину… Он так или иначе подозревает судью…

Росситер дернулся, словно его укусили. Он уставился на меня с глупым выражением лица:

— Судья? Разве я говорил, что судья в чем-то виновен?

— Разве вы не дали понять, что он…

— Ничего подобного, — с жаром возразил Росситер. — Никогда бы не подумал, что старик на такое способен. С чего вы это взяли?

Я вытер лоб платком и сказал:

— Но послушайте, мне казалось, вы…

— Вы хотите сказать, — перехватил инициативу Росситер, — что он нарочно отравил себя, чтобы отвести все подозрения?

— Я не говорю, что я в этом уверен, — парировал я. — Но возможно, в этом уверен Сарджент. Но смотрите: а вдруг весь злодейский план был составлен именно против Твиллса и Клариссы? Отравление миссис Куэйл и самого себя выглядело как своеобразная ширма. Он дал миссис Куэйл гиоскин в надежде, что Твиллс сразу заметит это и отведет беду, потом он принял гиоскин, опять же полагая, что Твиллс и здесь окажется начеку. Обратите внимание, он лишь немного отхлебнул, и очень осторожно, из своего стакана, а потом аккуратно поставил его почти нетронутым на каминную полку. Если бы он принял большую дозу, то непременно бы скончался.

— Но погодите, — вмешался Росситер, мотая головой. — А как же, по-вашему, он мог отравить тосты миссис Куэйл? Он был лишен такой возможности.

— Если вы помните, он повстречал Мэтта, когда тот поднимался с подносом. Судья остановил сына, поднял салфетку, поглядел на содержимое подноса.

— Да-да, понял, продолжайте. — Росситер наморщил лоб.

Я говорил, а в моем мозгу всплывали мельчайшие известные мне подробности, наполняясь особым смыслом. Пока я отвергал возможность причастности Куэйла к убийствам, детали эти не вызывали у меня никаких подозрений, но теперь же все было совсем иначе.

— Если мы допустим, что Твиллс подозревал такие планы, — продолжал я, чувствуя, как меня увлекает неодолимый поток, — все, что сказал и написал он, становится понятнее. Для начала известно ли вам, что судья принимал морфий?

Росситер прикрыл глаза рукой и глухо сказал:

— Не знаю, как вы догадались. Но Джинни говорила мне, что подозревает такое.

— Морфий вызывает галлюцинации, видения и ложный взгляд на мир. Морфий делается из опиума. Предположим, судья вообразил, что кто-то решил напугать его до смерти с помощью мраморной руки. Учитывая, что он вообразил это под воздействием морфия, мы вправе усомниться, что эта самая мраморная рука существует. Это навязчивый кошмар, причем такой сильный, что, спокойно обсуждая, кто бы мог его отравить, судья решительно отказался даже упоминать эту самую руку. При одном этом словосочетании он как-то съеживался, и я видел, в какой ужас приводил его тогда даже обыкновенный стук в дверь. Кто еще видел эту руку среди его родственников? Никто. Правда, Мери утверждает, что ей случалось ее видеть, но с тем же успехом она могла принять за руку обрывок оберточной бумаги, который занесло в буфетную ветром. Далее, он убежден, что против него ополчились все домашние. Он так нам и заявил. Кроме того, он потерял свое состояние, и это не дает ему покоя. Если ему удалось бы вернуть свои деньги, он мог восстановить власть над семьей, заставить их подчиняться ему беспрекословно. И наконец, он полагает, что они сожгли его рукопись. Может, это так. Но не исключено, что он это сделал сам. А может, это его очередная галлюцинация?

Росситер беспокойно зашевелился в кресле.

— Послушайте, — пробормотал он, — вы громоздите в одну кучу все сразу. Значит, по-вашему, он задумал убить Твиллса и Клариссу, и Твиллс догадался об этом с самого начала…

— Вспомните, что сразу же сказал Твиллс. Первые слова, которые я от него услышал, были: «Да простит меня Господь. Я несу ответственность». Затем он поговорил с судьей вне библиотеки, и я не слышал, о чем был разговор. Твиллс не хотел, чтобы при этом присутствовали посторонние. Может, он сказал: «Я знаю, судья, что мышьяк ей дали вы»? Не потому ли судья вернулся дико взбудораженный, и это возбуждение охватило его еще до того, как начал действовать гиоскин.

— Продолжайте…

— Твиллс, похоже, знал и о том, что судья — морфинист. Обратите внимание, он единственный, кто не беспокоился о том, что с другими членами семьи может произойти какая-то беда! Он сказал Клариссе: «Если кого-то и попытаются отравить, так это меня». И еще он сказал мне, что ожидает ночью визитера. Он потому-то и не ложился спать — ждал этого посетителя, но яд подействовал раньше. Он надеялся в этом разговоре обезопасить себя и Клариссу. Но посещение не состоялось.

Что же касается планов убийцы, то Твиллс мог вычислить это или просто предположить, что судья, охваченный своими страхами и галлюцинациями, под воздействием морфия может пожелать извести всех до одного в этом доме. Оба варианта возможны, но в любом случае Твиллс подозревал, что первой жертвой будет он. Твиллс все рассказал судье о свойствах гиоскина, показал бутылку, и судья знал, где она хранится. Кроме них, в комнате тогда больше никого не было.

— Я, кажется, вижу, какой вывод вы хотите сделать, — сказал Росситер. — Хотя последний пункт вызывает у меня сомнения. Что-нибудь еще?

— Так, одно рассуждение… Вы знаете характер судьи, его чопорность, его понимание семейного долга, его взгляд на жизнь…

— Так. И что же?

— Может быть, обстоятельство, что окружающие делали все, чтобы разрушить его представление о себе, и привело к тому, что в нем взыграло желание убивать. В основе всего как раз, возможно, и лежит традиция, завещанная от предков. Распад традиционных представлений…

— Почему вы так считаете?

Я встал, взял томик Гейне со стола и сказал:

— Смотрите, все это как раз является ответами на вопросы Твиллса.

«Уверен ли я, что знаю отравителя?

Что было сожжено в камине и почему?

Могла ли личность произвести такое впечатление?

Имеет ли это объяснение с точки зрения медицины?

Психологии? (Да. См. работы Ламбера, Графштейна).

Как насчет C₁₇N1₉NO₃ + H₂O? Влияние?»

Я медленно положил книгу на стол и продолжил:

— На вопрос номер три дан положительный ответ — с привлечением двух знаменитых авторитетных психологов.

Наступила долгая пауза. Росситер взъерошил волосы.

— Вы и сами в это не очень-то верите, — буркнул он.

— А я и не говорю, что верю. Я сказал, что в это верит Сарджент. И еще Рид. Доктор — старый знакомый судьи… — Я вдруг замолчал, вспомнив сегодняшнее утро. — Рид заметил следы от уколов на руке судьи, когда мы втроем навещали его, и, наверное, пришел к выводу, что Куэйл потерял рассудок от морфия и натворил все это… Он очень хотел выговорить судье, старался доказать, что Твиллс покончил самоубийством. Но это как раз и усилило подозрительность Сарджента.

Мы вдруг услышали, как кто-то спускается по лестнице, и разом замолчали. Сначала до нас донесся высокий протестующий голос женщины, затем низкий судьи. Росситер встал, бросил окурок сигареты в камин и подошел к окну. Когда судья вошел в библиотеку, он усиленно смотрел в окно.

Судья Куэйл выглядел старым и изможденным. Его слабые глаза щурились при газовом свете. Он сбросил с плеча руку Мери и сказал:

— Со мной полный порядок. Ты слышишь! Отпусти меня! Джентльмены, — обратился он к нам, заслоняясь рукой от света, показавшегося ему слишком ярким, — боюсь, я был не в лучшем виде некоторое время назад. Позвольте мне присесть.

Он стал шарить рукой стул. Продолговатое лицо выглядело изможденным, голова нервно подрагивала.

— Нервы… С нервами шутки плохи, — сказал судья. — Не всем доводилось видеть то, что видел я.

— Не надо об этом, папа! — воскликнула Мери, злобно посмотрев на меня.

— Я сорвался, — сказал судья отсутствующим голосом. Глядя в пространство, он пошевелил пальцами вытянутой руки, словно щупая воздух. — Я сорвался. Я полагаю, джентльмены, вам известно, что я был в подвале? — Красные глаза Куэйла уставились на меня.

Я кивнул.

— Да, сэр. Вам, наверное, нечего нам сказать по этому поводу?

— Самое странное, что я совершенно не помню, как я там оказался. Помню, как вышел отсюда, помню, как вошел в столовую, сел. Потом, — он поднес руку ко лбу, — я оказался на лестнице в подвал. Я подумал, что если поработаю руками, — он сжал и разжал кулаки, — то мне станет лучше. Поработаю пилой, рубанком…

Он вдруг стал приподниматься со стула. Мери схватила его за плечо.

— Не важно, — пробормотал он, садясь обратно. — Я вошел в подвал, щелкнул выключателем, но свет не зажегся. Мне даже не показалось это странным, джентльмены. Я отнесся к этому как к чему-то само собой разумеющемуся. Впереди я увидел огонек. То была свеча. Затем я обо что-то споткнулся и наклонился, чтобы…

— Это вы кричали? — поспешно спросил я.

Все еще наклонившись, он водил руками над полом, словно мыл их в луже. На лбу его набухли вены. Он поднял голову.

— А… Не знаю. Может быть, и я.

Мои прежние теории рухнули, как песчаные замки. Он и в мыслях не держал, что его могут в чем-то подозревать. Он ни разу не попытался заявить о своей невиновности, как обязательно сделал бы человек, которого увидели с окровавленными руками. Ему это просто не пришло в голову. Но тут я подумал: «А что, если все эти ужасы случились в те моменты, когда в его сознании возникали пустоты и он не отдавал отчета в своих действиях?» Я представил, как он тяжкой поступью идет по лестнице в подвал, как его худая фигура показывается в подвальной полутьме…

— Когда же вы отправились туда, судья? — спросил я. — Перед тем, как мы с мистером Росситером видели вас в холле?

— Наверное… Кажется, я пробыл там лишь мгновение.

— И вы никого там не видели?

— Боюсь, что я не помню. У меня нет никаких воспоминаний. Хотя у меня создалось впечатление, — сказал он, наморщив лоб, — что кто-то протиснулся мне навстречу, когда я спускался. Но я в этом не уверен.

— А ты знаешь, что произошло, Мери? — обратился я к его старшей дочери.

Она кивнула. Вид у нее был жалкий. И страх, и злость как ветром сдуло. Она застыла, положив руку на плечо отца.

— Ты слышала крик?

— Да, еще бы…

Передо мной стояла трудная задача. Судья Куэйл снова сел в кресло. Он сидел не шелохнувшись, и лишь по сопению можно было догадаться о его присутствии. Я подошел к нему и сказал:

— У меня для вас новости. Могли бы вы меня выслушать?

В его прищуренных глазах появилось вопросительное выражение, хотя в целом он особого интереса не проявил.

— Я в здравом рассудке и ясном сознании, мистер Марл, — ответил он, пытаясь быть резким. Но слова эти, похоже, резали его собственную душу.

— Вернулся ваш сын, Том. Спокойней!

Судья крепко вцепился в подлокотники. На несколько минут он окаменел, утратив дар речи.

— Значит, вы ничего не имеете против? — спросил я.

Медленно он перевел взгляд со стены на меня. В его глазах было страдание.

— Нет, — сказал он, — я даже рад.

Он снова закрыл глаза. Слова эти он произнес еле слышным шепотом. Но напряжение вдруг оставило его тело, морщины словно разгладились, он напоминал человека, который после ночи кошмаров и ужасов получил возможность отдохнуть. Не открывая глаз, он спросил:

— Я надеюсь, с ним все в порядке?

— Он побывал в больнице, но теперь ему лучше.

— Вот как? — Его пальцы снова крепко сжали подлокотники. — Да. Он писал нам об этом. Я был рад выслать ему необходимую сумму. Я без труда смог ее выделить…

«Небольшая и жалкая ложь, судья Куэйл. Деньги выслал Твиллс, потому как у вас их не было. Вы сделали вид, что не одобряете этого, чтобы не признаваться, что у вас нет ни гроша. А теперь вы мягко постукиваете пальцами по ручке кресла. Теперь-то я понял, почему вы так отреагировали на мой стук в дверь вчера вечером. С тех пор как Том ушел из дому, вы думали, что это вы его выгнали, а после того письма вы представляли, как ему худо одному, среди чужих людей, без денег, с подорванным здоровьем, как он думает, что вы его ненавидите. А для вас это было уж слишком, судья».

— Скоро он встанет на ноги, сэр, — сказал я. — У меня такое впечатление, что он хочет остаться.

Старик кивнул, словно во сне. Мы пребывали в молчании до тех пор, пока дверь не отворилась и в библиотеку не вошли Джоанна и Джинни.

Тогда судья вздрогнул, открыл глаза и стал озираться. Он по-прежнему сохранял бесстрастный вид, но, по-моему, не прочь был увидеть Тома. Джинни искрометно посмотрела на меня, словно желая спросить: «Ты ему все рассказал?» — и я кивнул. Бледное лицо Джоанны маячило у дверей.

— Мне надо поговорить с вами, Джоанна, — строго, подражая Сардженту, сказал я. — Вы меня слышите?

— Да. А что я сделала? Я ничего не сделала.

— Миссис Куэйл говорит, сегодня днем вы чистили серебро на заднем крыльце. Это так?

Джоанна выпятила нижнюю губу и ответила:

— Ну да, чистила. Я была тут весь день. Никуда не уходила.

— Вы выходили в передний холл?

— А? Ну да, один раз. Мне показалось, кто-то у переднего входа. Я вышла. Но просто уезжали двое мужчин. Один детектив и с ним другой. А в холле вы. Я и ушла.

— Вы кого-нибудь видели у двери в подвал?

— Ну да. Кто-то просунул голову. Вот так. — Она показала.

Я шагнул вперед, споткнувшись о ногу судьи. Все вокруг как-то сразу напряглись. В этой тишине мой вопрос прозвучал неестественно громко:

— Вы кого-то, значит, видели. Кого же?

— А!

— Кто это был?

— А! Вот кто! — сказала Джоанна и показала на Джинни.

Глава 18 УБИЙЦА

Первым звуком, раздавшимся после этого признания, было раблезианское фырканье. Это Росситер выразил свое неудовольствие самым тихим образом. Он отошел от окна. Вид у него был самый удрученный.

— Я надеялся, что смогу в этом не участвовать, — сказал он. — Но нет, все зашло слишком далеко. Пожалуй, мне придется кое-что объяснить. — Наморщив лоб, он посмотрел на Джинни. — Ну так вот, юная идиотка! Я радовался, что ты не навлекла на себя подозрений. Неужели ты и впрямь совершила такую глупость, неужели ты подходила к этой лестнице?

Джинни пристально на меня посмотрела. Ее губы были плотно сжаты, а зеленые глаза смотрели не моргая.

— Подходила, — ясным голосом сказала она. — Джефф, это первое, что я утаила от тебя. И на этом споткнулась.

— Никто тебя ни в чем не обвиняет, — сказал я, сражаясь с неприятным ощущением где-то в желудке. — Что же именно ты сделала?

— Я не спускалась в подвал. Хочешь — верь, хочешь — не верь, но не спускалась. Я сказала, что пойду к Клариссе, и так и поступила. Я сказала, что она, возможно, отправилась в подвал за виски. Вот я и пошла по задней лестнице взглянуть. Но я дошла до начала лестницы и остановилась. Не знаю, но я не могла заставить себя спуститься. В подвале было так темно! Я стояла и боялась. — Джинни сделала неопределенный жест и продолжила: — Вот, собственно, и все. Тогда я поднялась по задней лестнице обратно к себе. Я там и остановилась, как я тебе уже говорила.

— Но почему же ты не сказала об этом раньше?

В глазах ее появилось лукавое выражение. Она кивнула на Росситера:

— Вот причина. Я решила, что раз я не увязла в этой самой грязи, то для нас все складывается хорошо. Наверное, это ужасно с моей стороны так говорить… Но мне все равно. Я рассказываю то, что думала, и ничего не приукрашиваю. Так вот, мне совсем не хотелось попасть под подозрение, раз до поры до времени все шло гладко. Это так неприятно, когда тебя подозревают в ужасных вещах. Ты меня понимаешь?

— Я успел понять, — мрачно заметил Росситер, — что виноватыми себя чувствуют, как правило, те, кто невиновен. Они считают, что остальные следят за ними… В общем, с твоей стороны это было очень неразумно, милая.

— Ты ничего не видела и не слышала — я имею в виду в холле?

— Кажется, слышала, — призналась Джинни.

— Что же?

— Какое-то хихиканье. Вот это-то меня и напугало. Этот смех… — Она уже с трудом сдерживала себя. Ее начала колотить дрожь, и вот-вот могла начаться истерика. — Получается, — поспешно сказала она, — что все это шутка. Страшная бессмысленная шутка.

Судья Куэйл застыл в кресле. Не открывая глаз, он поднял руку. Он стал похож на старого актера, которого слепят огни рампы, и заговорил, словно против собственной воли, двумя голосами:

— «Вы знаете содержанье? В нем нет ничего предосудительного?» — «Нет-нет. Все это в шутку. Отравленье в шутку. Ровно ничего предосудительного».^[3]

Подавшись вперед, Росситер стукнул по столу кулаком. Он был, при всей своей кротости, рассержен.

— Слушайте, — сказал он, — пора это прекратить. И это сделаю я, иначе мы все посходим с ума. Вы говорите о шутках. Так вот, я покажу вам, в чем заключалась шутка. Самое любопытное в ней то, что она начиналась именно как шутка.

Джинни обернулась к нему и яростно закричала:

— Если ты опять возьмешься за свои глупости, то я тебя просто убью! Честное слово.

— Пойди на кухню, — приказал Росситер Джоанне, — и попроси того человека зайти к нам.

Он высился как башня, невесть как оказавшаяся в комнате. Несмотря на свое природное добродушие, Росситер был в ярости. Вид у него сделался такой грозный, что Джоанна без лишних слов выпорхнула из комнаты.

— Может быть, ты скажешь, что нужен шут, чтобы разоблачить шута, — медленно сказал он Джинни. — Может быть. Но всему виной твой братец Том.

Судья Куэйл метнул на него пламенный взгляд.

— Я не говорю, что он причастен к убийствам, но белая мраморная рука — это его изобретение.

Мери пронзительно вскрикнула. Росситер нахмурился. Он подошел к ней и, схватив ее за плечи, потряс. Он собрался сделать это слегка, но получилось так впечатляюще, что у Мери заклацали зубы.

— Замолчите, — сказал он ей. — Я хочу, чтобы все вы замолчали. Сядьте вон туда. — Он показал на кресло и слегка толкнул Мери в его направлении, отчего она рухнула на сиденье.

И тут в комнату вошел Том.

Бледный, темноволосый, с заострившимся лицом, в яркой, но потрепанной одежде — то ли гангстер, то ли Джон Уилкс Бут^[4], то ли Франсуа Вийон. Он быстро моргал.

— Вот твой отец, — сказал Росситер, показывая на судью. — Подойди к нему и извинись за то, что ты сделал в ночь, когда он выгнал тебя из дому.

— Я болен, — срывающимся голосом отозвался Том и провел перед собой рукой так, словно кого-то отталкивал. — Мне плохо. Оставьте меня в покое. Я могу поговорить со своим отцом и без вашего принуждения.

Росситер взял его за воротник и сказал:

— В ту ночь был сильный снегопад. Джинни мне рассказывала. В такую погоду не пройти двух миль до города. Кроме того, ты и в хорошую погоду не любил так далеко ходить. Но ты хотел театрального ухода. Ты, похоже, провел ночь в каретном сарае. — Том испустил вопль, когда Росситер поднял его, словно куклу чревовещателя, перенес за шиворот через комнату и поставил перед судьей. — Послушайте, сэр, — обратился к судье долговязый англичанин, — я не знаю, почему вы так боялись руки, которую отломили у статуи, но ваш сын знал об этом. Увы, характер у него скверный и мстительный. И он любит истории о привидениях. Или по крайней мере любил. Он вообще словно дитя: я знаю, я сам такой. И пока он лежал там в сарае и оплакивал свою горькую участь, ему пришел в голову план напоследок вас хорошенько проучить.

Судья Куэйл сидел с прямой спиной и безучастным взглядом. Том, попискивая, все еще висел в воздухе. Наконец Росситер его отпустил. Том плюхнулся на ковер и остался сидеть там. Вид у него был жалкий, нелепый и смехотворный.

— Знаете ли, сэр, — обратился Росситер к судье с доверительной улыбкой, — я ведь вообще-то чародей. Экзорцист. Смотрите, как я изгоняю дьявола. Взял и бросил его на ковер. Правда, он смешно выглядит? А ведь держал вас в страхе годы! — Он ухмыльнулся и продолжал: — Он такой же, как и все черти, сэр! Когда поймаешь его за шиворот и вытащишь на свет, он приобретает глупый вид. Но когда он сидит внутри вас, то кажется очень грозным.

— Вы хотите сказать, — начал было судья, — что это…

— Это, конечно, гипотезы, — отозвался Росситер, — но, похоже, он обошел дом кругом и заглянул в окно. — Он ткнул пальцем в окно, через которое сам проник в библиотеку. — Джинни сказала, что позже взошла луна, а вы спали на диване. Тут он вас и увидел. Я сам решил проверить это и весьма напугал мистера Марла и окружного детектива. Ну, а ночьюэффект выглядел еще внушительнее. Особенно когда он смастерил из чулка перчатку и покрасил ее белилами. Если еще тут где-то стоял стол, то с дивана вам могло показаться, что по столу бежит рука.

Росситер говорил и говорил, сочувственно улыбаясь, словно растолковывал ребенку, что именно так напугало его в потемках. Все остальные молчали. Сцена была в полном распоряжении Росситера, и он получал от этого огромное удовольствие. Тут его осенила новая мысль, и он виновато обратился ко мне:

— Ну а вы, мистер Марл, наверное, решили, что я совсем спятил, когда застали меня в каретном сарае. Я в общем-то примерно понимал, что могло произойти, но кое-какие детали были мне непонятны. Я сказал, что расследую, вы спросили: «Что?» Я ответил: «Сам не знаю», — и не соврал. Но я нашел ведерко с белилами, а также старый чулок и попону, в которую он, возможно, завернулся, чтобы согреться. И я сказал, что все зависит от снегопада, что тоже было верно. А еще Джинни рассказывала, что вы в детстве играли в сарае и…

Том попытался встать, но Росситер ухватил его за шиворот и усадил обратно. Джинни начала истерически хохотать.

— В таком случае, — с трудом проговорил я, — это было единственное появление белой мраморной руки?

— Если что меня и ставило в тупик, — говорил между тем Росситер, опять взъерошив свои волосы и добродушно улыбаясь судье, — так это почему вы, сэр, так боялись этой самой белой мраморной руки. Я знал об этом, потому что сей актер на полу упомянул ее в ту ночь, когда его выставили из дому. Не знаю, почему она внушала вам такой страх, но думаю, в ваших же интересах рассказать нам об этом.

Но судья по-прежнему никак не мог сосредоточиться. Он сидел с таким видом, словно свет люстры ослепил его.

— Мой сын… — с трудом проговорил он. — Это сделал мой сын?

— Дайте мне встать, — захныкал Том, ерзая на ковре. Росситер отошел назад. — Не понимаю, что вы подняли вокруг этого такой шум? Ну я. Ну и что? Я уже давно об этом забыл. Я думал, вы скажете что-нибудь действительно важное…

Он переводил взгляд с одного присутствующего на другого, но сочувствия не увидел и побледнел еще больше.

— Что тут такого? — закричал он. — Подумаешь, Я ерунда. Это было давно. Это была шутка…

— Ладно, — сказал судья. — Ладно…

Том встал одновременно с судьей. Тот стоял и смотрел на Тома странным взглядом. Потом он протянул руку и похлопал его по спине.

— Значит, все остальное было… — начал он.

— Я понимаю, что такое мания, — сказал Росситер. — Я понимаю, что она творит с человеком, как превращает знакомые вещи в то, чего больше всего боишься. А вы, сэр, да будет мне позволено сказать…

Судья Куэйл выпрямился и сказал ровным глухим голосом:

— Я ничего не могу объяснить. — Он стиснул кулаки и стал озираться. — Что вы таращитесь? Вы хотели бы, чтобы я умер. Но я не доставлю вам такого удовольствия. Убирайтесь! Убирайтесь все.

Резко обернувшись, он задел ногой пузатую бутылку, из которой чуть раньше Том пил бренди и которая лежала сейчас на полу. Она покатилась по ковру, оставляя за собой мокрый след, а судья удивленно смотрел на нее, словно пытаясь понять, откуда она взялась.

Росситер внезапно сделался каким-то усталым. Он посмотрел на Тома, который отступил к Джинни.

— Хорошо, сэр, — сказал англичанин. — Хорошо. Мы уходим. Но я вас предупреждаю…

— Благодарю вас, юноша, но боюсь, мне ни к чему ваши советы, — сказал судья, сжимая кулаки. — У меня все в порядке с нервами. Но если ваша шайка не оставит…

Руки его дрожали. Мери двинулась к нему, чтобы успокоить, но он оттолкнул ее. Я мог представить сцену, каких уже было немало в этом сумасбродном доме, и не хотел быть ее свидетелем. Мы с Росситером призвали сестер удалиться. Тома уже в библиотеке не было.

В холле было темно, и Том тыкался в стены, словно слепая летучая мышь. Он, похоже, пытался найти выход. Силы его были явно на исходе. Ему следовало сейчас же лечь. Тепло и уют дома уже пошли ему на пользу, и синева на лице исчезла. Но Джинни и Мери бросали на него свирепые взгляды. Он ответил взглядом, в котором презрение сочеталось с жалостью.

— Мы хотим с тобой поговорить, — сказала Джинни, беря его за руку.

— Вы не имеете права меня выгонять. Я отсюда никуда не уйду. Он сказал, что все в порядке. Он сказал, чтобы я остался. Отстаньте от меня!

Мери рыдала в голос то ли от ярости, то ли от облегчения, то ли от слабости, то ли от всего вместе. Уперевшись лбом в стену, она колотила по ней кулаками. Росситер пытался ее успокоить. Но Джинни сухо улыбнулась Тому.

— Пойдем, милый юноша, — сказала она. — Пойдем в гостиную. Там спокойнее.

Самым хладнокровным среди нас был Росситер. Чтобы женщины не шумели на весь дом, он быстро препроводил нас в гостиную и зажег газовые светильники матового стекла. Комната на сей раз показалась мне особенно похожей на морг. Том озирался по сторонам, словно искал, где бы спрятаться. Потом разрыдался.

Какое-то время мы молчали. Затем в окно ударил очередной порыв ветра. Джинни сказала:

— Ты виноват в том, что дом превратился в бедлам. — Она сложила руки на груди и продолжала: — Так что теперь, будь добр, расскажи все как было.

— О чем рассказывать-то?

— Почему ты это сделал. Почему папа так напугался.

Рыдания Тома вдруг перешли в истерический смех. Он вытянул вперед дрожащие руки ладонями вверх. В бледном газовом свете он выглядел больным, бледным и нелепым. Его руки, казалось, были такими же холодными, как белые статуи на пьедесталах. Его бил озноб.

— Самое невероятное, — прошептал он, — что никакой причины нет. Отец так уж устроен, что должен чего-то страшиться. И он угробил себя, размышляя над тем, что сделал еще в детстве.

— Если ты не расскажешь нам правду…

— Я рассказываю правду… Так уж он устроен. В нем живет дикий страх. Ничего, кроме страха. Ему удается прятать это от большинства окружающих. Но я-то знаю.

— Чего же он боится? — спросила Джинни.

— Да чего угодно. Боже, ты не понимаешь, о чем я. Ему обязательно нужно о чем-то беспокоиться. Только он не желает в этом признаться. Его может вывести из себя что угодно: чья-то речь, решение, даже случайно услышанное на улице слово. Он страшный невротик, прямо как старушка, только мало кто про это знает. Вот в чем смех. — Том опять истерически захохотал.

Джинни ринулась к нему, готовая вцепиться в него ногтями, но Росситер оказался начеку. Мы все тяжело дышали, вид у Тома стал отсутствующим.

— Так уж его воспитали. Он, конечно, мог бы исправить положение, если бы не пытался это скрыть. Но он — вот что самое нелепое — считал эти страхи проявлением слабости, недостойной мужчины. Поэтому он не говорил об этом. Он считал, что маленькие тролли сознания — это для женщин. И эти тролли съели его.

— Том Куэйл! — воскликнула Мери. — Если ты сейчас же не прекратишь… клеветать…

— Это не клевета, а правда. Так воспитали его родители.

— Спокойно! — сказал Росситер. Том в страхе поглядел на англичанина, но тот продолжал: — Пожалуй, он говорит правду. Я знаю этот тип. У меня у самого есть отец…

У него сделался вдруг удрученный вид. Том тяжело дышал и облизывал пересохшие губы, на которых запеклась кровь.

— Когда он был маленьким, он отломал руку у статуи Калигулы, — сипло заговорил Том. — Вот, собственно, и все. Смешно, да? И у него была нянька, шотландская нянька.

— Да, — кивнул Росситер. — Миссис Куэйл рассказывала мне об этом. Послушайте, — вдруг яростно заговорил он, оборачиваясь к нам. — Чего только не написано о том, как людям не дают покоя совершенные ими преступления, о том, как их мучит совесть… Вы-то небось думали, что за всем этим кроется страшная вина: человек, которого он убил или неправедно осудил. Но все проще и ужасней. Я успел убедиться, что тот, у кого хватает сил совершить какое-нибудь серьезное преступление, впоследствии редко мучается угрызениями совести. Больше всего человеку докучают страхи, ни на чем не основанные. Маленькие страхи, которые растут, растут и наконец заполняют собой все… Такие люди пугаются любой тени, за каждым кустом они видят свои страхи. А причина может быть любой — деньги, ревность или просто фантомы…

— Ну, а что было в этом случае? — осведомилась Джинни, гнев которой угас. Она смотрела на Росситера с новым любопытством.

— Он потерял свое состояние, — произнес тот, глядя в пол. — Семья стала выходить из-под контроля. Всю свою жизнь он был невротиком, и его страхи начали добивать его. Не могу сказать наверняка, но скорее всего то, что смутно беспокоило его всю жизнь, вдруг всплыло в сознании. Он смеялся над этим, но над дьяволами лучше не смеяться: слишком разительным получается контраст. Значит, он отломал руку у этой статуи?

— А ты сообразительный, — сказал Том. — Очень даже сообразительный…

— Нянька умерла, когда я еще не родилась, — сказала Джинни, — но я о ней слышала. Она была помешана на адском пламени.

Они говорили медленно, с какой-то ужасной беспристрастностью. Мери, несмотря на свое возбуждение, молчала. Том, поняв, что никто не собирается осыпать его упреками, явно расхрабрился.

— Она держала его под башмаком, пока он не начал ходить в школу, — говорил Том. — Мне рассказывал об этом старик Марлоу — он рос вместе с отцом. Она его вынянчила, что верно, то верно, но буквально напичкала его страхами. Я это понял: я видел, как он реагирует на ужасные истории, которые я одно время любил рассказывать. Теперь-то я понимаю, откуда у меня любовь ко всему ужасному, — сказал он. — Отец не юрист. Он актер. Как и я. Потому-то он всегда выделял меня из остальных и, конечно, примет назад в дом. — Он посмотрел на нас с каким-то слабым ликованием во взоре. — Как раз я понял, что пугает его больше всего. Я рассказывал историю под названием «Зверь с Пятью Пальцами». В его присутствии. Он весь побледнел, покрылся испариной. Я потом спросил его, в чем дело. И он мне рассказал.

Том повел плечами. Мы сидели в гостиной с розовыми занавесками, но я видел перед собой портрет Джейн Макгрегор в библиотеке.

— Он тогда был еще совсем маленьким, — спокойно проговорил Том. — Он как-то разбушевался и отрубил топориком руку статуи.

— Отрубил топориком! — невольно воскликнул я.

Том кивнул и громко шмыгнул носом, вытерев его рукавом.

— А она сказала, что рано или поздно этот топор вернется ночью и ударит его самого.

— Но послушайте! — воскликнула Джинни. — Это ведь случилось давным-давно…

— Он вспомнил об этом всерьез, лишь когда его начали беспокоить черти, — сказал Росситер. — Но этот образ всегда был в его мозгу — нянька об этом позаботилась. А когда он потерял деньги, когда начала разрушаться семья, когда он пристрастился к морфию…

— Это было так давно? — не вытерпел я.

— Да полно вам! — недовольно буркнул Росситер, переминаясь с ноги на ногу. — Мне совсем не хочется говорить на эту тему, но вы, наверное, и сами знаете: когда человек начинает проявлять интерес к морфию, он не делает инъекций. Он принимает его внутрь, глотает его как таблетки — чтобы успокоиться. Инъекции начинаются, лишь когда…

— Ну-ну, — торопил его я.

— …лишь когда все прочие способы приема утрачивают действенность. Послушайте! — воскликнул Росситер. — Это ведь все мои предположения. Я не пытаюсь никого оскорбить. Мне просто кажется, что он начал принимать морфий, когда потерял свое состояние и когда стародавние страхи начали вновь в нем копошиться. Затем эта ссора с Томом. Она стала последней каплей. Вспомните его поведение за эти годы — вы сами согласитесь, что это, пожалуй, единственное объяснение, которое сочетается с фактами…

Ветер завывал за окнами все сильнее. Росситер сделал несколько шагов по ярко освещенной комнате, опустив голову.

— Напрасно я впутался во все это, — пробормотал он.

После долгой напряженной паузы Джинни спросила странным голосом:

— Значит, белая рука появилась лишь один раз, в ту самую ночь?

— Да, остальное — плод воображения и морфия.

— Но Мери, кажется, видела….

— Ничего я не видела… — глухо сказала Мери.

Все повернулись в ее сторону.

— Я просто придумала это, — продолжала она. — Я была такая усталая, измученная, а о Джеффе рассказывали, что он занимался детективными расследованиями, и испугалась, что и к нам он приехал, чтобы расследовать… Я решила, что папа послал за тобой, и испугалась скандала…

Я вспомнил ее перепуганное лицо в холле, когда она впускала меня в дом.

Она сделала умоляющий жест. Джинни пристально смотрела то на нее, то на меня.

— В таком случае, — воскликнула Джинни, — эти убийства не имеют ничего общего с рукой?

— Боюсь, что нет.

— Но какой же мотив…

Росситер повернулся к Джинни. Лицо его было очень бледным.

— Извольте, скажу, — пробормотал он. — Этот мотив — деньги.

В уголке моего сознания вдруг закопошилось страшное подозрение. Сперва оно было расплывчатым, затем начали проступать детали, контуры, как у лица за шторой. Джинни сделала шаг назад, приложила руку ко лбу, и в страшной тишине гулко прозвучал ее вопрос:

— А где Мэтт?

Мери вскрикнула. Росситер тяжкой поступью двинулся вперед, отчего шары светильников зазвенели. В ярко освещенной белой гостиной черное пианино вдруг очень напомнило мне лакированный гроб, а вся эта комната — отделение морга.

Тут мы услышали приглушенный крик, похожий на зов. Казалось, он приближается, словно неясный силуэт путника по дороге в сумерках. Росситер ринулся к двери, распахнул ее, мы выскочили в холл. На верхней площадке лестницы мы увидели фигуру в белом. То была медсестра миссис Херрис. Она взывала, стараясь не кричать от ужаса, но страх пропитывал каждое ее слово. Белая рука держалась за перила — и я еще раз вспомнил страшное пугало.

— Пожалуйста, поднимитесь! — взвыла медсестра. — Миссис Куэйл пошла в ванную, и я не могу до нее докричаться. Надо, наверное, взломать дверь.

Белые пальцы дрожали. Миссис Херрис тоже вдоволь натерпелась за эти сутки. Какое-то мгновение Росситер стоял неподвижно, его огромная тень протянулась через весь холл, словно у древнего скандинавского воина. Но затем он крикнул:

— Убийца бродит по дому!

Грохот, потом крик. Я резко обернулся, чувствуя, что схожу с ума, ибо на сей раз эти звуки донеслись из библиотеки. Росситер рванулся туда так, словно собирался вышибить дверь плечом. Он распахнул ее, ворвался в комнату, я за ним.

Горел лишь один рожок, озаряя сумерки мерцающим желтым светом. У стола стоял судья Куэйл. Лицо его было в крови. Он взглянул на нас, не очень соображая, что происходит, потом его лицо обагрилось новым потоком крови, и он рухнул на пол. Впрочем, до этого он успел показать рукой в сторону статуи Калигулы. Что-то за ней зашевелилось. Кто-то там прятался.

Уверенными шагами Росситер приблизился к статуе. Я двинулся за ним, ступая по осколкам от бутылки из-под бренди, которая и была использована убийцей как смертельное оружие. Убийца был в этой комнате. Он прятался за Калигулой.

Росситер наклонился и стал шарить рукой в потемках.

— Лучше выходите, миссис Куэйл, — сказал он. — Все! Ваша работа окончена.

Эпилог ЧАСЫ УМОЛКЛИ

Часы пробили восемь и умолкли. Вскоре умолкло и эхо на тихих венских улицах. В моей голове пронеслись вихрем зловещие образы из книги, которую я написал, и которая теперь лежала под рукой Росситера.

— Например, — говорил Росситер, глубоко затягиваясь сигаретой, — когда вы пишете, что судья мог отравить себя гиоскином, чтобы отвести от своей личности подозрения, это выглядит очень сомнительно. Гиоскин действует почти мгновенно. Просто безумие проглотить и надеяться, что кто-то успеет заметить это и принять все необходимые для спасения меры. Кроме того, маловероятно, что он отравил бы сифон и подверг бы опасности жизнь невинного гостя, то есть вас, если бы вы приняли его предложение и налили себе содовой. Даже если бы им не двигали соображения морального порядка, ему все равно нужен был бы посторонний, кто вовремя позвал бы на помощь и спас бы его от добровольно принятого яда. Но с другой стороны, — продолжал он, — вполне правдоподобно, что женщина принимает мышьяк, чтобы отвести подозрения от себя. Он действует относительно медленно, и симптомы очевидны. Поскольку Твиллс постоянно следил за ее состоянием, она ничем не рисковала. Но она не хотела рисковать вообще. Она, как вы помните, собственно, и вовсе не рисковала. Это и навело меня на первые подозрения. Она сразу сообщила Твиллсу, что отравлена. Это выглядит не совсем естественно. — Он отпил кюммеля и продолжал: — Я знал, что она страдала от периферического неврита. Об этом чуть позже. Но пока сравним мышьяк и гиоскин. Я, может, и не маг-кудесник, но поглядите на все это с точки зрения отравителя. Если у вас шесть гранов такого быстрого и трудноразличимого яда, как гиоскин, то зачем связываться с мышьяком? Гиоскин несравненно удобнее. Мы знаем, что убийце стало известно об этом из подслушанного разговора между Твиллсом и судьей. Твиллс сказал, что мышьяк — наиболее болезненный, но наименее опасный из известных сильных ядов. С какой же стати тогда убийце пользоваться им, если он хочет убить кого-то? Зачем применять мышьяк? Кроме того, если в его распоряжении достаточное количество гиоскина, чтобы отправить на тот свет всех обитателей этого дома, стоит ли идти на риск и похищать банку с мышьяком, который хранится в буфетной у кухни, где всегда кто-нибудь есть? — Росситер провел руками по мраморному столику, на который падали полосы света. Я не видел его лица, но мне казалось, между бровями у него пролегла морщинка. — Кроме того, зачем проявлять такую непоследовательность и давать двоим людям гиоскин, а третьему мышьяк? Гиоскин был уже подложен до того, как был принят мышьяк, так что дело не в том, что мышьяк показался менее эффективным. Кроме того, как раз гиоскин в случае с судьей Куэйлом не возымел желаемого действия. Я всегда замечал, — продолжал Росситер, — что отравитель обычно пользуется одним и тем же ядом независимо от того, сколько человек он вознамерился отравить и какие другие яды имеются в его распоряжении. Обратите внимание на список: Букенен, Армстронг, Хох, Луиза Вермилья, Боуэрс, Уэйт, Берта Гиффорд, миссис Арчер — все они совершили не одно убийство и все с помощью одного яда.

— Откуда, черт побери, — не вытерпел я, — у вас вся эта информация?

— А, это один тип из Скотленд-Ярда мне много рассказывал… Я ведь не такой уж осел… Так что с самого начала мне это показалось подозрительным. Но погодите. Прежде чем обсуждать мотив, давайте взглянем на дело с другой точки зрения. Миссис Куэйл была страшная женщина, дьявольски страшная. Возможно, у нее была склонность к некрофилии. Можете прочитать по этому вопросу Крафта-Эббинга. Я лично предпочитаю скорее касторку, но порой он способен многое прояснить. Под некрофилом я имею в виду человека, которого возбуждает зрелище смерти, покойника. Некрофилы обожают ходить за тяжелобольными, обожают обряжать покойников для похорон. Короче, их приводит в экстаз все то, что у нормальных людей вызывает отвращение. Кое-кто из знаменитых отравительниц мог вполне быть причислен к этой категории, например Луиза Вермилья и Берта Гиффорд, а также веселая женщина, которую звали Ангелом Алленгенни. Это расстройство нервной системы или желез внутренней секреции. В случае миссис Куэйл свою роль сыграли ее неврит, а также меланхолия, депрессии, нелюбовь к мужу и еще — история Джейн Макгрегор. Вы, наверное, заметили, что ее мысли были очень часто связаны с идеей смерти — у вас, кстати, об этом написано. Даже ее сны связаны с темой смерти. Впрочем, сны — это весьма шаткая почва для умозаключения. Когда ее муж выгнал Тома из дому, она пыталась отравиться. Когда она говорила с вами, то сделала вид, что боится умереть, но это было лишь притворство, и я надеюсь сейчас вам это доказать. Что же касается мотива, то тут все относительно просто. Кто еще мог так люто ненавидеть судью? Все знали, что она не могла простить ему плохого обращения с Томом. Это было началом ее болезни. И болезнь прогрессировала. Миссис Куэйл не могла думать ни о ком, кроме Тома. Болезнь и нараставшее безумие и привели ее к роковой черте. Кончилось тем, что она решила отравить мужа. Господи, но это же так очевидно. — Росситер взял желтый томик Гейне с карандашными записями на форзаце. Росситер говорил с сердитыми интонациями. Он помахал книгой перед моим лицом и сердито заговорил: — Как иначе объяснить эти слова: «Неужели личность может произвести такое впечатление?» Разумеется, речь могла идти только о Томе. Это так просто. Но вы так все усложнили, что элементарная истина исчезла за наслоениями рогаток. Твиллс то ли видел, как она украла из его кабинета гиоскин, то ли у него были серьезные подозрения на этот счет. Поэтому, когда судья упал, он сразу сообразил, что это за яд. Твиллс дал маху в другом: он упустил из виду, что она могла подсыпать гиоскин ему в бром. Она успела это сделать, он же полагал, что из-за мышьяка день-другой она будет не в форме и у него достаточно времени, чтобы решить, как действовать. Он не был уверен, что это она. Вспомните его первый вопрос в книге. Он до конца в это не верил. Но она почти одновременно отравила и бром, и содовую в сифоне.

— Когда это случилось?

— Когда все остальные обедали. Господи, у нее было полчаса полной свободы без опасения быть замеченной. Твиллс был обречен. Она не имела ничего лично против него, но он догадывался. Похоже, он довольно прозрачно намекнул ей об этом, когда посещал ее. Похоже, он надеялся, что она придет и добровольно отдаст яд, когда все улягутся спать. Потому-то он и не спал. Вы об этом упоминаете. Но она, конечно же, не собиралась делать ничего подобного.

— Но все-таки как насчет мотива? Это же не может быть только месть. Вы сами говорили про деньги.

Росситер откинулся на спинку стула. Он закурил новую сигарету, и вспышка спички высветила его ироническую и в то же время смущенную улыбку.

— Да, — сказал он. — Это выдавало ее с головой. Это как раз и указывало именно на нее. Деньги. Вы все почему-то решили, что речь идет о деньгах Твиллса, о завещании Твиллса и так далее. Черт возьми, я пытался переубедить вас, вы даже записали, что я вам говорил. Но вы упрямо пытались втянуть в это Твиллса. Он возникает исключительно потому, что заподозрил миссис Куэйл. Речь идет не о его деньгах. Речь идет о том, чтобы деньги судьи достались изгнанному из отчего дома Тому.

— Но у судьи нет состояния, — удивленно произнес я. — Он потерял свои деньги.

— Правильно. Но миссис Куэйл была единственным человеком в доме, кто об этом не знал.

На улице один за другим загорелись фонари. Официанты стали зажигать газовые лампы, скрипачи настраивали скрипки. Росситер в шляпе набекрень напоминал смущенного домового. Он стал сворачивать очередную гигантскую сигарету.

— Прошу прощения, — сказал он, — но я пытался обратить ваше внимание на этот факт. Кларисса тоже сделала на это упор. Из всех членов семейства Куэйлов лишь миссис Куэйл не знала, что судья на мели. Потому-то Твиллс и написал: «Что это было: надежда на деньги или прогрессирующая болезнь?» Она видела, что судья не собирается смягчаться, а потому, когда пришло отчаянное письмо Тома с просьбой прислать денег, она и вовсе спятила. Она представляла больного, несчастного мальчика, и сердце ее разрывалось. Поэтому она совершила покушение на убийство. Она уничтожила завещание судьи, ибо опасалась, что в нем оговаривается лишение Тома наследства. В случае кончины судьи и отсутствия завещания она оставалась бы единственной наследницей и могла одарить Тома из судейских богатств. Не буду комментировать ее опрометчивый шаг, но все ее старания были тщетны с самого начала.

— Значит, она уничтожила завещание?

— Этого мы не узнаем никогда. Во всяком случае, она искала его повсюду. Открыв ящик стола, она обнаружила рукопись. Она ненавидела судью так сильно, что сожгла ее. Возможно, она просто вымещала злость, вызванную неудачей в поисках завещания. Возможно, она решила, что это самое дорогое, что осталось у судьи, или что рукопись вытеснила из сердца любовь к Тому. Возможно, и то и другое. Но это была хорошая улика. Из всех членов семьи лишь она ненавидела его настолько, чтобы сжечь его рукопись. Может, она сожгла и завещание. Твиллс и сам не был уверен, что именно произошло, как вы прекрасно помните. Вы придумали фантастическую теорию о том, что судья вынашивает коварные планы против Твиллса и его денег. Извините, но это же курам на смех. Твиллс не думал о новом покушении на себя, когда задавал вопрос: «Что это было: надежда на деньги или прогрессирующая болезнь?» Обратите внимание на слово «было». Он имел в виду покушение на судью, то, что уже произошло. В общем, вы не обратили внимание на огромный указатель. Кто еще мог пытаться отравить судью Куэйла из-за денег, если не единственное лицо в доме, не подозревающее о том, что он разорен? Надо дать записям из книги Гейне самое простое истолкование, и тогда вы находите правильный ответ. Он взывает к вам, вопит… Недаром я сказал: все выглядит скверно для судьи. Он был целью ее посягательств, она была твердо намерена убить его. — Росситер замялся и продолжил: — Ну, а Клариссу убили….

— Клариссу убили, — перебил я, — когда миссис Куэйл находилась в постели и рядом дежурила медсестра.

Росситер хмыкнул и снова постучал по рукописи:

— Объяснение содержится вот тут, только вы его тогда не поняли. Я тоже разобрался, лишь когда прочитал вашу книгу. Если бы я был с Ридом, Сарджентом и вами, когда допрашивали старую даму, возможно, я бы сумел предотвратить гибель Клариссы. Но я свалял дурака и остался внизу. Из ваших записей видно, что миссис Куэйл вела себя совершенно последовательно. Она не знала, что судья остался жив, и только вы ей это сообщили. Она-то считала, что выполнила свою задачу. Никто не говорил ей об этом, а сама она спрашивать не смела. Затем Рид сказал — это у вас записано, — Росситер стал листать страницы, — что кто-то пытался отравить судью, но он остался жить. Это чуть ее не доконало. Вы сами пишете, что она ответила: «Пытался отравить? Вы говорите, кто-то пытался…» Это почти что признание. Она, разумеется, постаралась тотчас же загладить свой промах и перешла на излюбленную тему смерти. Смотрите, что творилось в ее голове. Первое, что пришло ей на ум после этого, — Том. Она подвела Тома. Она не сделала то, что обязана была сделать. Она начинает бормотать что-то маловразумительное, и вы уходите. До этого, кстати, она попробовала сбить вас со следа, рассказав невероятную историю о том, что «кто-то из девочек» украдкой проникал в ее комнату и не отозвался, когда она окликнула.

— Почему невероятную?

— Скоро поймете. Это вполне сочетается с тем, что она совершенно не боялась покушения, как бы она ни уверяла в обратном. Старуха, да будет вам известно, была никудышней лгуньей. Я это сразу понял, потому что я и сам такой. — Он печально помотал головой. — Потому-то я и попадаю в такие переделки. Никак не могу убедительно соврать. Приходится, стало быть, молчать, а это заставляет кое-кого думать, что я, видать, немного не в себе… Ну а что касается миссис Куэйл, то она пыталась косвенно бросить тень подозрения на Мери. Она недолюбливала Мери, потому что та всегда была очень уж непреклонная по отношению к Тому. Кроме того, у Мери, по мнению миссис Куэйл, были самые благоприятные возможности совершить преступление, и потому именно о ней старуха подумала в первую очередь.

— Случались моменты, — признался я, — когда и мне казалось, что Мери в этом замешана. Если бы не ее очевидная и огромная любовь к отцу…

— Ну да, — кивнул Росситер. — Итак, миссис Куэйл поведала свою историю. Сказала, что боится отравления. Ей приносят обед, она говорит, что слышала подозрительный шум в комнате. Появляется некто, не отзывается на ее оклик и явно вынашивает коварные замыслы. Почти сразу же Мери обращает ее внимание на гренки в молоке и предлагает матери их съесть. Господи, да если бы она и впрямь боялась, что ее отравят, то в жизни бы не дотронулась до еды. Да если бы действительно ей показалось, что в ее комнате кто-то непонятный, разве она не подняла бы тревогу и не переполошила весь дом? Увы, в ее истории одно решительно не сочетается с другим. Так что она сама отравила свою пищу. А на следующий день к ней заявляетесь вы и рушите ее мир, сообщая, что судья жив. Обратите внимание: она сразу же потеряла интерес к своему загадочному посетителю и больше о нем не упоминала. Она стала вынашивать новые планы рассчитаться с судьей. Она спрятала яд в подвал, потому как была уверена, что больше он ей не понадобится. Но теперь он ей снова нужен позарез. Надо пойти его достать. Как? Но медсестра сама вам сказала, что сейчас даст миссис Куэйл снотворное, а потом и сама ляжет поспать. Медсестра провела бессонную ночь, устала, а значит, и сон ее должен быть крепок. Нетрудно взять в руку таблетку, сделать вид, что принимаешь ее, но так и оставить в ладони. Я сам неплохой фокусник-любитель, — сказал Росситер, — и я знаю. Теперь в ее походе появилось нечто новое. Она находится в состоянии отчаяния, на грани безумия. Самоконтроль в плачевном состоянии. Ей потребовалось немало сил, чтобы решиться на отравление, а теперь надо начинать все сначала. Но она доведет дело до конца. Вот эта решительность в слабой, хрупкой женщине и ужасает больше всего. Итак, медсестра заснула, а она тихо выскользнула из комнаты и стала спускаться по задней лестнице. Возможно, Кларисса застала ее в подвале с мышьяком и гиоскином. Кларисса была пьяна и могла завизжать от страха, но достойная старая дама была готова на все…

Сигарета Росситера дымила вовсю. Столики в кафе были уже протерты, полы выметены и политы из лейки, лампы зажжены. Оркестранты все еще настраивали свои инструменты. Улицы стали наполняться шумом, смехом, топотом. Среди деревьев мелькали белые платья женщин. Мой собеседник рассеянно смотрел в свой стакан.

— Ну а как писатель, — снова заговорил он, — вы не можете не оценить по достоинству дальнейшую фабулу. Сын, ради которого она пошла на все это, вернулся и смотрел в подвальное окно… Он только не знал, что это она. Теперь она была уже в тисках безумия. Ей было наплевать на все. Она дала полный вперед и ринулась уничтожать. Ранее она прятала свои истинные намерения, проявляя, как ей казалось, немалую изобретательность, но теперь это уже было лишним. Она кое-как вернулась назад к себе, хотя на лестнице столкнулась с судьей. Происходящее переполошило дом, проснулась медсестра. Похоже, и сама миссис Куэйл была в крови, но скрыла это, спрятавшись под одеялом. Чтобы совершить новое покушение на судью, она вышла в ванную, заперла дверь, прошла через другую дверь в комнату судьи и спустилась. Медсестра этого не заметила. Миссис Куэйл, похоже, набросила что-то поверх халата, чтобы скрыть следы крови.

Я передернул плечами. Росситер мрачно смотрел на меня.

— Прошу прощения, старина. Но вы сами вынудили меня рассказать все кровавые подробности. Когда за статуей я обнаружил ее труп, она была в крови. Напряжение, похоже, оказалось для нее слишком велико, и сердце не выдержало. Впрочем, для нее это лучший выход. Ну а поскольку судья не умер даже после того, как она ударила его бутылкой по голове, она бы решилась и на третью попытку. — Замявшись, он сказал: — Послушайте, я давно уже не вспоминал это и теперь несколько разнервничался. Я делал все, чтобы отвлекать от подобных мыслей Джинни… Скоро мы вернемся в отель, вы увидите ее и, я надеюсь, не станете затрагивать тему… В конце концов, это наше свадебное путешествие, и ей было бы неприятно напоминание о случившемся.

— Разумеется, — сказал я. — И я даже вас еще не поздравил.

Я посмотрел на его почти опрятный галстук, на его костюм, который относительно недавно был выглажен. Он больше не производил впечатление человека, которого носит по белу свету страшным ураганом.

— У вас весьма прирученный и вполне процветающий вид, — заметил я. — Вы по-прежнему занимаетесь детективной деятельностью?

— Видите ли, — неловко замялся Росситер, — я… в общем, я это бросил. Мой старик… — Он развел руками. — Я знал, что этим дело кончится, когда я стал работать в полицейском управлении. Мой старик узнал, где я, через американского шефа полиции и разыскал меня… Он вообще-то молодец, и я порядком потрепал ему нервы, когда работал в Скотленд-Ярде. Видите ли, он им руководит. Потому-то он и помог мне в Нью-Йорке. Мы с ним поругались. Он сказал, что мои попытки отличиться парализовали работу британского правосудия. Я как-нибудь расскажу вам об этом. Но ему же надо кому-то передать свой титул баронета, а кому, как не мне… А поэтому… — Он жалобно махнул рукой и допил свой стакан. — А теперь в отель, — провозгласил он, — заберем Джинни и устроим хороший вечер. Она процветает и будет рада немного повеселиться. Ну а это, — показал он на желтую книгу, — мы сожжем. Я и не подозревал, что вы сохраните такой сувенир.

— С удовольствием, — сказал я. — Но вообще-то если смотреть на дело отстраненно, оно оказалось очень даже занятным. Есть некий Джозеф Сарджент, которого вы убедили, что являетесь величайшим детективом в мире. Правда, он в этом усомнился, когда вы засадили нас рисовать картинки. Кстати, зачем?

— Я изучаю скриблографию, — ухмыльнулся Росситер.

— Что-что?

— Скриблографию, — с удовольствием повторил он. — Я не мог тогда объяснить вам, зачем это мне потребовалось, иначе все было бы испорчено. Вы бы нарисовали не так. Помните, я попросил вас нарисовать дом, мужчину, женщину, собаку. Ваши наброски очень походили друг на друга, но мне и нужно было в этом убедиться. Например, женщина у вас получилась с овальным лицом и волосами, похожими на древесную стружку.

— Ну и что?

— Точно так же нарисовал ее Твиллс.

Воцарилось молчание. Он толкнул в мою сторону желтый томик.

— Смотрите! Вы помните карандашные наброски, сделанные Твиллсом? Вы о них подробно писали в книге. В таких набросках, которые люди рисуют бессознательно, порой кроется большой смысл. Твиллс думал о миссис Куэйл. Поглядите на это кислое лицо. Посмотрите на волосы-стружку. Но даже если бы я мог убедиться, что он нарисовал именно женщину, а не мужчину, этого хватило, чтобы подтвердить мою интерпретацию его записей. Я попросил вас нарисовать очень приблизительно женщину, и вы нарисовали примерно одинаково. Все эти наброски содержат определенный смысл, но главное — женщина. Займитесь на досуге скриблографией, очень советую. Ну а сейчас заберем Джинни и напьемся. Дом, где мы живем с нашим стариком, — веселенькая клетка с пятьюдесятью комнатами. Но я не приспособлен для тихой жизни. Я чахну. Я делаюсь слишком аристократичным. А сейчас я гуляю. Да, самое лучшее — это поскорее надраться.

Мне показалось, он с грустью вспоминает бескрайние просторы, по которым топал в пыльно-зеленом пальто и потрепанной шляпе. Он же поглядел на свой роскошный головной убор с безукоризненной складкой, и в глазах его зажглось отвращение. Столики кафе стали заполняться публикой.

— Есть еще две вещи, о которых я хотел бы у вас спросить…

— Буду рад ответить, если смогу, — отозвался Росситер.

— Например, запись Твиллса о морфине.

— Я сам об этом думал. Вот что мне кажется. Твиллс считал, что кто-то и впрямь все эти годы пугает судью белой рукой. Реально она возникла один раз, когда Том устроил с ней фокус, но судья, похоже, видел ее и потом во всех углах. Твиллс, судя по всему, предполагал, что затем судью пугала миссис Куэйл, и запись Твиллса отражает его размышления над тем, какой страх испытывал судья под воздействием морфия. Разумеется, старая дама вовсе не устраивала фокус с рукой. Ей хотелось одного: чтобы вернулся Том. Думаю, что многие в доме считали, что миссис Куэйл немного не в себе. Но никто не предполагал, что она может скатиться до убийства. Они готовы были подозревать друг друга, но никто из них и не заикнулся о том, что тут могут быть замешаны родители.

— И последнее, — сказан я, — самое ужасное.

— Что вы имеете в виду?

— Это смех. Помните, медсестра слышала его в комнате Твиллса. Он преследовал и меня. Все о нем говорят. И еще судья Куэйл вышел, декламируя строки об отравлении в шутку. Но медсестра утверждала, что когда раздался смех, миссис Куэйл была в постели.

— Она действительно была в постели, — мрачно подтвердил Росситер.

Наступила пауза. Росситер поднялся, возвышаясь над живой изгородью, словно башня. Он взял со стула перчатки и трость, на удивление не вязавшиеся с его обликом, нахлобучил чуть набекрень шляпу. За его спиной официанты сновали с кружками пива. Оркестранты усаживались на свои стулья, пристраивая скрипки под подбородком.

— Твиллс любил этот город, — внезапно сказал он. — Он собирался вернуться сюда и осуществить все свои мечты. Он еще думал об этом. Вам не показалось странным, — вдруг спросил он меня, — что он не попытался спасти себя? Он почувствовал, что отравлен, и у него еще было время что-то сделать. Но он промедлил. Он был слишком утомлен тяготами жизни. Ему уже было все равно. Все слышали смех Твиллса. Он лежал в своей полосатой пижаме, ждал смерти и смеялся над судьбой.

Медленно мы вышли на обсаженную деревьями улицу, а перед глазами у нас был тот странный мрачный дом. Дирижер махнул своей палочкой, и над столами грянули звуки вальса, перекрывая звон кружек и гул голосов.

Примечания

1

Шекспир У. Макбет, акт. V, сц. 5. (Перевод Б. Пастернака.)

(обратно)

2

Лафкадио Херн (1850–1904) — американский писатель и путешественник, автор путевых очерков, в том числе и о Японии.

(обратно)

3

Шекспир У. Гамлет, акт III, сц. 2. (Перевод. Б. Пастернака.)

(обратно)

4

Американский актер, застреливший президента А. Линкольна.

(обратно)

Оглавление

Пролог ЧАСЫ НАЧИНАЮТ БИТЬ

Глава 1 РУКА КАЛИГУЛЫ

Глава 2 ЗАПЕЧАТАННЫЙ БРЕНДИ

Глава 3 БЕЖАЛ, СЛОВНО ПАУК

Глава 4 ГИОСКИН В СИФОНЕ

Глава 5 ШУТНИК-ОТРАВИТЕЛЬ

Глава 6 ЧЕРЕП И КОСТИ

Глава 7 ВТОРОЙ УДАР

Глава 8 ЯД В ВАННОЙ

Глава 9 СМЕРТЬ ПРОХОДИТ МИМО

Глава 10 ЖЕЛТАЯ КНИГА

Глава 11 ПАДЕНИЕ ДЕТЕКТИВА

Глава 12 УКРАДЕННЫЙ КРЫСИНЫЙ ЯД

Глава 13 МЫ РИСУЕМ КАРТИНКИ

Глава 14 СНЫ И ГРОБЫ

Глава 15 КРОВЬ И ВИСКИ

Глава 16 ТОПОРИК

Глава 17 РУКА

Глава 18 УБИЙЦА

Эпилог ЧАСЫ УМОЛКЛИ

*** Примечания ***