Сильвия [Жерар де Нерваль] (fb2) читать онлайн

Жерар де Нерваль
СИЛЬВИЯ

Глава первая
ПОТЕРЯННЫЙ ВЕЧЕР

Я вышел из театра, где каждый вечер появлялся в ложе па авансцене, как и приличествует истинному воздыхателю. Порою зал был битком набит, порою почти пуст. Но меня ничуть не трогало, сидит ли в партере лишь горсточка деланно оживленных любителей, а в ложах красуются только чепцы да вышедшие из моды платья, или кругом теснится взволнованная, воодушевленная толпа, и все ярусы блистают цветистыми туалетами, драгоценными камнями, счастливыми лицами. Впрочем, зрелище на подмостках задевало меня не больше, пока во второй или третьей сцене какого-нибудь тогдашнего скучнейшего шедевра не появлялась та, чьи черты были мне так знакомы, и не озаряла пустыню, не вселяла жизнь в эти бесплотные до тех пор тени единым своим вздохом, единым взглядом.

Всеми фибрами я ощущал, что жизнь моя — в ней и что она живет для меня одного. Ее улыбка переполняла мне душу безграничным блаженством, переливы голоса, такого нежного и вместе на удивление звучного, отзывались трепетом любви и радости. Она была для меня воплощением всех совершенств, отвечала моим самым высоким идеалам, самым прихотливым желаниям — прекрасная, как день, когда огни рампы снизу освещали ее лицо, сумрачная, как ночь, когда огни эти гасли и только лучи люстры лились на нее сверху, являя ее почти такой, какая она была в действительности — разгоняющей тьму лишь сиянием своей красоты, подобная божественным Горам, чье единственное украшение — звезда во лбу и чей силуэт так отчетливо рисуется на коричневом фоне фресок в Геркулануме!

За целый год я так и не удосужился разузнать о ее жизни вне сцены, я боялся замутить магическое зеркало, отражавшее ее облик, лишь изредка ловил обрывки разговоров о ней — о женщине, а не об актрисе. Они интересовали меня не больше чем слухи об элидской царевне или трапезундской царице. У меня был дядюшка, который в предпоследние десятилетия XVIII века вел жизнь, открывшую ему этот век до самых глубин, так вот, он еще в ранней моей юности внушил мне, что актрисы не женщины, что природа забыла наделять их сердцем. Он, само собой, разумел своих современниц, но я, выслушав столько историй об иллюзиях и разочарованиях, пересмотрев столько портретов на слоновой кости — прелестных медальонов, украшавших потом дядюшкины табакерки,— столько пожелтевших записок и выцветших лент, узнав все подробности о том, как эти истории начинались и к какому пришли концу,— я привык плохо думать обо всех актрисах вообще, забывая, что у каждого века своя особая печать.

В странное мы жили время: такое обычно следует за революциями или знаменует упадок некогда блистательных царствований. Не было в нем ни рыцарственности Фронды, ни элегантной и нарядной порочности Регентства, ни скептицизма и безудержного распутства Директории; вместо этого — смесь из порывов к деятельности, сомнений, лени, великолепных утопий, философских и религиозные исканий, неопределенной восторженности, окрашенной чаяниями возрождения, оскомины от былых междоусобиц, смутных надежд — короче говоря, некое подобие эпохи Перегрина и Апулея. Плотский человек жаждал букета роз, который вдохнул бы в него новую жизнь, ибо этих роз касались руки прекрасной Изиды; вечно юная и чистая богиня являлась нам в ночные часы, и тогда мы испытывали глубокий стыд за наши потерянные дни. Честолюбие, однако, не было свойственно моему поколению, алчная грызня из-за высоких постов и почетных должностей отвращала нас от тех сфер, где можно было бы приложить свои силы.

Так что единственным нашим прибежищем была та, принадлежащая поэтам, пресловутая башня из слоновой кости, на которую мы всходили все выше и выше, дабы оградить себя от черни. На высотах, куда наши учителя вели нас за собою, мы могли наконец надышаться чистым воздухом одиночества, мы пили забвение из золотой чаши сказаний, мы опьянялись поэзией и любовью. Любовь — увы — смутные образы, розовые и голубые тона, метафизические призраки! Увиденная вблизи реальная женщина больно уязвляла наши наивные души; она мнилась нам лишь в облике царицы или богини, поэтому всего важнее было не подходить к ней слишком близко.

Впрочем, иные из нас не высоко ставили подобные парадоксы в духе Платона и вторгались в наши навеянные Александрией грезы, потрясая факелом подземных богов, на мгновение озаряющим тьму искристым своим следом. Потому-то, выходя из театра с ощущением отдающей горечью грусти, а ее всегда оставляет по себе растаявшая мечта, я охотно присоединялся к обществу, где за многолюдными ужинами не было места меланхолии: ее изгонял нескудеющий блеск беседы тех избранных умов, живых, пронзительных, мятежных, порою возвышенных, которых неизменно порождают эпохи обновления или упадка; эти споры, случалось, достигали такого накала, что самые робкие из нас подходили к окнам поглядеть, не грядут ли уже полчища гуннов, татар или казаков, дабы навсегда положить предел этим тирадам софистов и риторов.

«Будем пить, будем любить, иной мудрости не существует!» — таков был девиз самых молодых.

— Я постоянно встречаю тебя в театре и всегда в одном и том же. Скажи, ради которой ты туда ходишь?

Ради которой? Но мне казалось, что ради другой никто бы и не пошел. Тем не менее я назвал имя.

— Ну что ж, — снисходительно сказал мой приятель, — взгляни, вон там играет в вист счастливец, который только что проводил ее домой, но, верный правилам нашего общества, навестит ее скорее всего лишь утром.

Без особого волнения я бросил взгляд на того, о ком шла речь. Что ж, молодой человек, весьма корректно одетый, приятные манеры, бледное, выразительное лицо, исполненные кротости и меланхолии глаза. Он бросал на игорный стол золотые монеты и проигрывал с полнейшим хладнокровием.

— Какая мне разница, он или любой другой? — ответил я. — Кто-то ведь должен быть, а этот, судя по всему, вполне достойный избранник.

— Ну а ты?

— Я? Я ищу лишь зримый образ, больше мне ничего не нужно.

Я решил уйти, но, проходя по читальной комнате, машинально заглянул в газету. Кажется, я хотел посмотреть курсовой бюллетень. В числе обломков былого моего богатства сохранились иноземные акции на довольно внушительную сумму. Прошел слух, что они, давно упавшие в цене, теперь, в результате смены министерства, снова начнут котироваться. Действительно, курс их стоял уже очень высоко. Я снова разбогател.

Эта новость отозвалась во мне лишь одной мыслью: захоти я сейчас — и женщина, так давно любимая, будет моею. Стоит протянуть руку — и я коснусь своего идеала. Полно, не ошибка ли это, не ирония ли какой-то опечатки? Но и в других газетах были те же сведения. Деньги, свалившиеся на меня, как бы сплавились в золотую статую Молоха. «Что сказал бы, — подумал я, — тот молодой человек, займи я его место возле женщины, которую он оставил в одиночестве?» От этой мысли я вздрогнул, гордость моя взбунтовалась.

Нет, нет, это невозможно, в моем возрасте любовь не убивают золотом; растлителем я не стану. Да и вообще, что за допотопные представления! С чего я взял, что эта женщина продажна? Глаза мои рассеянно скользили по страницам газеты, которую я все еще держал в руках, и вдруг остановились на строчках: «Праздник букета в провинции. Завтра лучники Санлиса должны вернуть букет лучникам Луази». Эти простые слова пробудили во мне чувства совсем иного рода: всплыло воспоминание о давно позабытой провинциальной жизни, далекое эхо немудреных празднеств моей юности. Звуки рога и барабана будили отзвук в дальних деревушках и лесах, молодые девушки плели гирлянды, составляли букеты и, распевая хором, украшали их лентами. Потом эти дары бросали в медленно ползущую мимо неуклюжую повозку, запряженную волами, а мы, дети местных жителей, вооруженные луками и стрелами и важно именующие себя рыцарями,— мы шествовали за повозкой, ничуть не подозревая, что из года в год лишь отправляем праздничный ритуал друидов, переживший и многие монархии и многие новые вероучения.

Глава вторая
АДРИЕННА

Дома я лег спать, но и в постели не обрел покоя. В полудремотном забытьи я воскрешал в памяти всю мою юность. Вот такое состояние, когда рассудок еще сопротивляется причудливым узорам сновидений, позволяет иной раз вместить в немногие мгновения самые яркие картины, выхваченные из целого периода жизни.

Снова передо мной высился замок времен Генриха IV, я видел его островерхие шиферные крыши, бурый фасад, зубчатые углы стен из пожелтелого камня, просторную зеленую площадь в раме лип и вязов, чью листву заходящее солнце пронизало огненными стрелами. Молоденькие девушки водили хоровод на лужайке, распевая старинные песни, перенятые ими от матерей, песни, в которых французский язык еще столь первозданно чист, что слушатель весь проникается духом этой древней провинции Валуа, где более тысячи лет бьется сердце Франции.

Я, единственный мальчик в хороводе, кружился со своей подружкой Сильвией, девочкой из соседней деревни,— черноглазая, с правильным тронутым загаром личиком, она была олицетворением жизнерадостности и свежести!.. Я любил, я видел ее одну — до этого дня! На высокую красивую блондинку по имени Адриенна, плясавшую вместе с нами, я и внимания не обратил. И вдруг, следуя фигурам танца, мы с Адриенной оказались посредине круга, вдвоем, лицом к лицу. Мы были одного с ней роста. Нам велели поцеловаться, темп песни и танца стал еще быстрее. Целуя Адриенну, я непроизвольно пожал ей руку. Длинные кольца ее золотистых локонов коснулись моих щек. И в то же мгновение я почувствовал какой-то неизведанный трепет... Красавица должна была спеть песню — выкуп за право вернуться в хоровод. Все уселись в кружок, и она запела один из тех старинных романсов, где любовь неотрывна от печали, где всегда повествуется о злоключениях принцессы, волею отца заключенной в башню за то, что дерзнула полюбить; голос у Адриенны был чистый и проникновенный, но словно подернутый дымкой, как голоса всех девушек в этом краю туманов. Каждый куплет кончался дрожащей трелью, которая придает особую прелесть молодым голосам, когда они этими трепещущими переливами стараются передать неверные голоса своих бабок.

Она пела, а меж тем тени от высоких деревьев сгустились, сияние взошедшей луны озаряло лишь ее, одиноко сидевшую посреди нашего притихшего круга. Она допела песню, но никто не решался прервать молчания. На лужайке колыхался прозрачный туман, его клочья цеплялись за верхушки трав. Мы словно очутились в раю... Наконец я вскочил и бросился к цветнику у стены замка, где в фаянсовых вазах, расписанных в манере камайё, росли лавровые деревца. Я принес две ветки, девушки сделали из них венок, связали лентами. Я возложил его на голову Адриенны, и блестящие листья, озаренные бледным лунным светом, засверкали в ее белокурых волосах. Как она была похожа на дантовскую Беатриче, с улыбкой взирающую на поэта, который бродит у пределов райской обители!

Адриенна поднялась. Высокая и тонкая, она сделала нам изящный реверанс и побежала к замку. И тогда кто-то рассказал, что она — внучка одного из отпрысков семейства, связанного тесными узами с древними французскими королями; в ее жилах течет кровь рода Валуа. Ради сегодняшнего праздника ей позволили принять участие в наших играх, но больше мы ее не увидим, завтра она уезжает в монастырский пансион, где воспитывается с самого детства.

Вернувшись на свое место подле Сильвии, я увидел, что она плачет. А причина ее слез — венок, возложенный мною на голову прелестной певицы. Я хотел было сорвать лавровые ветки и для нее, но Сильвия наотрез отказалась — не нужен ей этот венок, она ведь его не заслужила! Тщетно я пытался оправдаться, провожая ее домой, Сильвия всю дорогу упорно молчала.

Пришло время и моего отъезда, я вернулся в Париж к своим занятиям, унося с собой два образа — образ нежной дружбы, так печально оборванной, и образ любви, невозможной, непонятной, источник горестных мыслей, от которых не давала исцеления философия студенческой братии.

Победила Адриенна — этот мираж, воплотивший в себе величие и красоту, который облегчал часы напряженных занятий или просто им сопутствовал. Через год во время каникул я узнал, что на миг явившаяся мне красавица волею семьи приняла монашеский постриг.

Глава третья
РЕШЕНИЕ

Это всплывшее в полусне воспоминание сразу все прояснило. Любовь к актрисе, безнадежная и непонятная, каждый вечер сжимавшая мне сердце в ту минуту, когда начиналось театральное представление, и отпускавшая лишь с приходом сна, коренилась в памяти об Адриенне — ночном цветке, раскрывшем лепестки в бледном сиянии луны, розовом и белокуром призраке, скользившем по зеленой траве, подернутой белой дымкой тумана. Сходство между актрисой и этим давно позабытым образом выступило сейчас с разительной четкостью; затушеванный временем карандашный рисунок превратился в написанную маслом картину — так бывает, когда мы узнаем в сверкающем красками полотне виденный когда-то в музее набросок замечательного художника.

Любить монахиню в облике комедиантки!.. А вдруг это одна и та же?.. Есть с чего сойти с ума! Какое-то роковое влечение к неведомому, которое манит вас к себе, подобно блуждающему огоньку, скользящему меж болотных тростников... Вернемся на землю!

А Сильвия, которую я так любил, почему я три года не вспоминал о ней? Она ведь была на диво хороша, красивее всех в Луази!

Она существует, все такая же добрая и чистосердечная! Я вижу ее окно, оплетенное виноградом и розами, вижу висящую слева клетку со славками, слышу звонкий перестук коклюшек и ее любимую песенку:

Она все еще ждет меня... Да и кто возьмет ее, бесприданницу, замуж?

Крестьяне в ее деревне, во всей той округе, носят по старинке блузы, у них заскорузлые руки, впалые щеки, опаленная солнцем кожа. Сильвия любит меня одного, маленького парижанина, наезжавшего в имение близ Луази навестить дядюшку — его, бедняги, больше нет в живых. Уже три года я, словно важный барин, пускаю на ветер завещанное им скромное состояние, а его могло бы мне хватить до конца жизни. Будь рядом со мной Сильвия, оно бы у меня не растаяло. Волею случая я обрел часть растраченного. Еще не поздно.

Что она делает сейчас? Спит... Нет, разумеется, не спит: сегодня праздник лучников, единственный в году, когда пляшут всю ночь напролет. Она тоже пляшет...

Который это час?

У меня нет часов.

Среди обветшалой роскоши подержанных вещей, которыми в ту пору принято было убирать комнаты, дабы воссоздать в их подлинности старинные апартаменты, сверкали подновленным блеском черепаховые часы эпохи Ренессанса; позолоченный купол часов, увенчанный статуэткой Времени, опирался на кариатиды в стиле Медичи, а их, в свою очередь, поддерживали встающие на дыбы кони. Барельеф над циферблатом изображал знаменитую Диану, облокотившуюся на оленя, а на самом циферблате мерцали выведенные эмалью по черни цифры. Вот уже два века, как эти часы — с безупречным, несомненно, ходом — бездействуют. Не для того я купил их в Турени, чтобы они отстукивали мне время.

Я спустился к консьержу. Его часы-кукушка показывали час пополуночи. «К пяти и поспею на бал в Луази»,— решил я. На площади Пале-Рояль все еще стояло несколько фиакров — кучера поджидали завсегдатаев игорных домов и клубов.

— В Луази! — сказал я самому лихому на вид.

— А где это?

— В восьми лье от Санлиса.

— Довезу вас до санлисской почты, — заявил кучер, менее, чем я, снедаемый нетерпением.

Как уныло выглядит ночью эта столь характерная для Фландрии дорога, которая становится живописной, лишь достигнув лесной полосы. Два однообразных ряда деревьев пытаются изобразить нечто неопределенно-причудливое; за ними — квадратики рощ и возделанных полей, ограниченные слева цепью голубоватых холмов Монморанси, Экуэна, Люзарша. А вот и Гонес, заурядный городишко, хранящий воспоминания о Лиге и Фронде...

Дальше, за Лувром, есть дорога, окаймленная яблонями — сколько раз я видел, как по ночам их цветы мерцают, словно земные звезды: это самый близкий путь в Луази и окрестные деревушки. Пока фиакр взбирается на склоны холмов, воскресим в памяти время, когда я так часто наезжал в эти места.

Глава четвертая
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОСТРОВ КИФЕРУ

Минуло несколько лет; вечер, когда на лужайке перед замком я увидал Адриенну, стал уже не более чем детским воспоминанием. На этот раз я приехал в Луази в день храмового праздника. И опять я присоединился к лучникам, опять занял место в отряде, к которому некогда принадлежал. Устроителями праздника были молодые люди, отпрыски старинных семейств, которые все еще владеют в этом краю замками, затерянными в лесах и пострадавшими более от времени, чем от революции. Из Шантильи, из Компьена, из Санлиса прискакали веселые кавалькады лучников, и отряд за отрядом построились в незамысловатую процессию. После долгого шествия по деревням и городишкам, после церковной мессы, состязаний и раздачи наград победителей пригласили к трапезе на затененном тополями и липами островке посреди одного из тех прудов, которые питают водами Нонетта и Тева. Разукрашенные суденышки отвезли нас на остров, избранный потому, что там был овальный храм с колоннадой — он послужил пиршественным залом. В этой местности, как в Эрменонвиле, много таких вот легких строений конца восемнадцатого века, где философы-богачи обдумывали свои прожекты, навеянные духом времени. Храм, о котором идет речь, скорее всего был посвящен богине Урании. Три колонны уже обрушились и увлекли за собой часть архитрава, но обломки убрали, в зале между колоннами развесили цветочные гирлянды, навели глянец молодости на эту современную руину, отдающую скорее язычеством Буффлера и Шолье, нежели Горация.

Переправа на остров скорее всего была задумана как дань картине Ватто «Путешествие на остров Киферу». Иллюзию нарушали только наши современные костюмы. С праздничной повозки сняли грандиозную корзину цветов и водрузили на самую большую барку; девушки в белом, по обычаю сопровождавшие повозку, расселись на скамьях, и эта прелестная депутация, воскрешавшая античность, отражалась в недвижных водах, обступивших островок, меж тем как закат заливал румянцем и ближний его берег, заросший терновником, и колоннаду, и светлую листву деревьев. Вскоре уже все барки встали на причал. Корзину цветов торжественно внесли в храм и установили посреди стола, гости заняли свои места, счастливчики — возле девушек: для этого только и требовалось, чтобы вас знали родственники девушки. Поэтому я оказался соседом Сильвии. Ее брат уже подходил ко мне, уже отчитывал за то, что я так давно не навещал его семейство. Я отговаривался учебными занятиями,— из-за них никак было не отлучиться из Парижа, заверял, что и приехал лишь затем, чтобы их всех повидать.

— Нет, он просто меня забыл,— сказала Сильвия.— Мы же деревенские, куда нам до парижан!

Я хотел закрыть ей рот поцелуем, но она все еще сердилась, и потребовалось вмешательство брата, чтобы Сильвия холодно подставила мне щеку. Никакой радости этот поцелуй мне не доставил — слишком многие могли рассчитывать на подобную милость в патриархальном краю, где здороваются с любым встречным и где поцелуй — простая учтивость добропорядочных людей.

Устроители праздника приготовили гостям сюрприз. Когда ужин подходил к концу, из огромной цветочной корзины вдруг вылетел дикий лебедь; взмахами сильных своих крыльев он сперва приподнял плетенье из венков и гирлянд, под которыми был скрыт, а потом разбросал их по всему столу. Лебедь радостно устремился к небосклону, где догорал закат, мы же бросились хватать без разбору венки и надевать их на головы соседок. Мне посчастливилось: мой венок оказался из самых красивых, и Сильвия, улыбаясь, подставила щеку для поцелуя куда охотнее, чем в первый раз. Я понял, что отчасти искупил тот давний свой проступок. Сейчас я восхищался Сильвией безраздельно, она так похорошела! Уже не деревенская девушка, которой я пренебрег ради соперницы более взрослой и более сведущей в искусстве светского обхождения. Все в ней стало пленительно: черные глаза под дугами бровей, чудесные и в детстве, были теперь неотразимы, а в улыбке, внезапно озарявшей точеные, безмятежно-спокойные черты, таилось нечто аттическое. Я восхищался этим достойным античных ваятелей лицом, таким непохожим на миловидные мордашки ее подруг. Изящно удлиненные пальцы, округлившиеся и еще более белые, чем прежде, руки, стройная талия совершенно преобразили ее столь знакомый мне облик. Я не преминул сказать ей, что вот гляжу на нее и просто не узнаю, надеясь этими словами загладить былую и неожиданную измену.

К тому же все благоприятствовало мне — дружба ее брата, праздничная настроенность, закатный час, даже это прелестное место, с таким вкусом выбранное и воскрешающее галантные торжества ушедших дней. Мы старались поменьше танцевать, предпочитая обмениваться общими нашими детскими воспоминаниями и мечтательно любоваться вдвоем отблесками заходящего солнца на тенистых кронах и водной глади. Мы так углубились в созерцание, что брату Сильвии пришлось напомнить нам — пора возвращаться домой: до деревни, где жили ее родители, дорога не близкая.

Глава пятая
ДЕРЕВНЯ

В Луази — так называлась эта деревня — они занимали дом, где некогда жил сторож. Я проводил Сильвию и ее брата до самых дверей, потом отправился в Монтаньи, к дядюшке, у которого всегда останавливался. Свернув с дороги к роще, что отделяет Луази от Сен-С., я заметил утоптанную тропину вдоль опушки эрменонвильского леса; по моим расчетам, она должна была вывести меня к стене монастыря, которой следовало держаться еще примерно с четверть лье. Луна то и дело скрывалась в облака, при ее тусклом свете я с трудом различал кусты вереска и глыбы темного песчаника, которые словно размножались у меня под ногамп. Слева и справа — лесная чаща без единой прогалины, а передо мной — примета этого края — нескончаемые друидические камни, хранящие память о сынах Арминия, истребленных римлянами! Я взбирался на эти величественные нагромождения и глядел оттуда на далекие пруды; они, словно зеркала, лежали в повитой туманом долине, но тот, где проходило сегодняшнее празднество, различить не мог.

Теплый воздух был напитан запахом цветов; я решил не идти дальше, дождаться здесь рассвета и улегся на густо разросшийся вереск... Проснувшись, я мало-помалу начал узнавать места, где ночью совсем заблудился. Слева длинной полосой тянулась стена монастыря Сен-С., по другую сторону долины, на Ратном холме, видны были выщербленные развалины древней твердыни Каролингов. Неподалеку от нее, над купами деревьев, рисовались на небосклоне высокие обветшалые строения Тьерского аббатства с узкими плоскостями стен в стрельчатых и крестообразных прорезях. Дальше — готический замок Понтарме в кольце рвов, полных, как некогда, водой, где вскоре заиграли первые лучи солнца, а к югу вздымалась Турнельская башня и, на первых монмелианских взгорьях, — четыре Бертранфосские башни.

Эта ночь была мне отрадна, я думал только о Сильвии; все же вид монастыря невольно навел на мысль, что там, быть может, живет Адриенна. В ушах все еще отдавался утренний зов колоколов — он-то, вероятно, и разбудил меня. Мне даже взбрело в голову влезть на самый высокий камень и заглянуть в монастырский двор, но я тут же одернул себя — это было бы кощунством. День все разгорался, он прогнал бесплодное воспоминание, оставив в моем сердце лишь нежно-розовое лицо Сильвии. «А ну-ка, разбудим ее»,— подумал я и зашагал назад, в Луази.

А вот и деревня — к ней привела меня тропина, бегущая вдоль леса: не больше двадцати домишек, увитых виноградом и ползучими розами. Прядильщицы, ранние пташки, все в красных платках, трудятся, сидя перед какой-то фермой. Сильвии среди них нет: она, можно сказать, стала настоящей барышней с тех пор, как научилась плести тонкие кружева, ну а ее родители по-прежнему просто добропорядочные крестьяне... Я поднялся к ней в спальню, и никто не счел это зазорным. Сильвия давно уже встала, уже взялась за работу, коклюшки мелодично позвякивали над зеленой подушкой у нее на коленях.

— Ах вы ленивец! — такими словами она встретила меня, улыбаясь своей обворожительной улыбкой.— Только что изволили проснуться, так ведь?

Я рассказал, как ночь напролет блуждал по лесу, натыкаясь на каменья. Сильвия даже снизошла до нескольких сочувственных слов.

— Но если вы не очень устали, я снова потащу вас на прогулку. Давайте навестим сестру моей бабушки в Отисе.

Не успел я ответить, как она уже вскочила, пригладила перед зеркалом волосы и надела простенькую соломенную шляпку. Глаза ее светились простодушной радостью. И мы отправились в Отис, шли берегом Тевы, лугами, где пестрели маргаритки и лютики, потом опушкой сен-лоранского леса, иногда, сокращая путь, переходили вброд ручьи, продирались сквозь заросли. На деревьях свистели дрозды, с веток, на ходу задетых нами, резво вспархивали синицы.

Случалось, мы чуть не наступали на цветы барвинка, столь милые сердцу Руссо; их раскрытые чашечки синели меж удлиненных супротивных листьев, а ползучие стебли этих скромных лиан то и дело останавливали мою и без того осторожно шагавшую спутницу. Равнодушная к памяти женевского философа, она искала в траве душистую землянику, а я тем временем рассказывал ей о «Новой Элоизе» и наизусть читал отрывки из нее.

— По-вашему, это красиво? — спросила она.

— Это выше всяких слов!

— Лучше, чем Август Лафонтен?

— Намного трогательнее.

— Правда? Ну, тогда я должна прочесть эту книгу. Скажу брату, когда он поедет в Санлис, чтобы купил мне ее.

И я продолжал цитировать Сильвии «Элоизу», а она — собирать землянику.

Глава шестая
ОТИС

Мы вышли из лесу на опушку, густо поросшую пурпурной наперстянкой; Сильвия составила из нее огромный букет.

— Это для тетушки, — сказала она. — Вот обрадуется: букет так украсит ее спальню.

Еще немного наискосок по долине — и мы будем в Отнсе. Отливала голубизной гряда холмов, что тянется от Монмелиана к Даммартену, на одном из них виден был шпиль отисской колокольни. Мы снова слышали журчание Тевы, бегущей меж камней и глыб песчаника и совсем узкой здесь, вблизи своего истока, где она покоится, разлившись в луговине озерцом, обрамленным ирисами и шпажником. Мы быстро добрались до Отиса. Домишко тетушки был сложен из неровных кусков песчаника и сверху донизу увит плетями хмеля и дикого винограда; овдовев, она жила одна, ее владения сводились к клочку земли, которую помогали ей обрабатывать соседи. Что сделалось со старушкой при виде внучатой племянницы!

— Добрый день, тетушка, — сказала Сильвия. — Вот перед вами ваши дети. И они голодные, как волки. — Она нежно поцеловала ее, положила ей на руки сноп цветов и только потом вспомнила, что не представила меня. — Это мой ухажер.

Я тоже поцеловал тетушку, и она сказала:

— А он недурен! И блондин к тому же.

— У него красивые волосы и очень мягкие, — сказала Сильвия.

— Ну, это быстро проходит, но покамест у вас есть еще время, — заметила тетушка. — И ты брюнетка, так что он тебе к лицу.

— Нужно покормить его завтраком, тетушка, — сказала Сильвия и принялась обшаривать шкапы, хлебный ларь, а потом в беспорядке ставить на стол молоко, черный хлеб, сахар, фаянсовые тарелки и блюда, разукрашенные крупным цветочным узором и пестрыми петухами. В центре она водрузила крейльского фарфора миску с молоком, в котором плавала земляника, потом, сделав нападение на сад, собрала дань в виде нескольких пригоршней вишен и смородины и закончила сервировку двумя цветочными вазами на концах стола. Но тут тетушка произнесла сладостные слова:

— Ну, все это только закуска. Теперь дай-ка займусь завтраком я. — И тут же сняла с гвоздя сковороду и сунула в высокий очаг охапку хвороста. — Не вздумай ни до чего дотрагиваться! — сказала она Сильвии, когда та попыталась ей помочь. — Портить такие рученьки, которые плетут кружева потоньше, чем шантильи!.. Ты же мне подарила свое плетенье, а уж я понимаю толк в кружевах.

— Ох, кстати о кружевах, тетушка! Нет ли у вас каких-нибудь старинных, я срисовала бы узор.

— Пойди наверх, в спальню, — сказала тетушка, — поройся в комоде.

— Тогда дайте мне ключи,— попросила Сильвия.

— Вот новости! — возразила старушка. — Ящики не заперты.

— А вот и неправда! Один ящик всегда у вас на запоре.

Прокалив сковородку, тетушка принялась ее мыть, а Сильвия сняла со связки, болтавшейся у той на поясе, ключик тонкой работы и с торжеством показала его мне.

В спальню вела деревянная лестница, вслед за Сильвией я взбежал по ней. О священная юность, священная старость! Кто дерзнул бы запятнать чистоту первой любви в этом святилище верности прошлому? Над простой деревянной кроватью висел написанный в добрые старые времена и заключенный в позолоченную овальную раму портрет юноши с улыбчивыми черными глазами и алым ртом. Он был в егерском мундире дома Конде, и хотя пастель скорее всего не блистала достоинствами, она все же передавала обаяние молодости и добросердечия, сквозившее в его позе с намеком на воинственность, в его розовом приветливом лице с чистым лбом под напудренными волосами. Какой-нибудь скромный живописец, приглашенный принять участие в вельможной охоте, вложил все свое старание и в этот портрет, и в висевший рядом парный овальный портрет молодой жены егеря — прелестной, лукавой, стройной в облегающем открытом корсаже, украшенном рядами бантов; вздернув курносое личико, она словно дразнила птицу, сидевшую у нее на пальце. Меж тем это была та самая добрая старушка, которая стряпала сейчас завтрак, сгорбившись над пылающим очагом. Я невольно вспомнил фей из парижского театра «Фюнанбюль», которые прячут прелестные свои лица под морщинистыми масками и открывают их лишь в конце представления, когда на подмостках вдруг появляется храм Амура, увенчанный вращающимся солнцем, которое рассыпает кругом бенгальские огни.

— Тетушка, тетушка, как вы были хороши! — вырвалось у меня.

— А я разве хуже? — спросила Сильвия. Ей удалось наконец отпереть пресловутый ящик, и она вытащила оттуда пышное платье из поблекшей тафты, которое громко шуршало при попытках расправить складки. — Попробую, пойдет ли оно мне. Наверное, я буду похожа в нем на дряхлую фею, — добавила она.

«На вечно юную сказочную фею», — подумал я. И вот уже Сильвия расстегнула ситцевое платьице, и оно упало к ее ногам. Убедившись, что наряд тетушки сидит на ее тоненькой фигуре как вылитый, она приказала мне застегнуть ей крючки.

— Ох, до чего же нелепо выглядят эти рукавчики в обтяжку! — воскликнула она. На самом же деле, гофрированные и разубранные кружевами, они лишь подчеркивали красоту обнаженных рук Сильвии, а шею и плечи изящно оттеняли строгие линии корсажа, отделанного пожелтевшим тюлем и выцветшими бантами, — корсажа, так недолго облегавшего увядшие ныне прелести тетушки. — Ну, что вы так долго возитесь? Неужели не умеете платье застегнуть? — повторяла она. Вид у нее был при этом точь-в-точь как у сельской невесты с картины Греза,

— Надо бы волосы напудрить, — сказал я.

— За этим дело не станет!

И Сильвия снова начала рыться в комоде. Сколько там было сокровищ, и как все это хорошо пахло, как переливалось яркими красками и скромным мишурным блеском! Два перламутровых надтреснутых веера, коробочки из фарфоровой пасты с рисунками в китайской манере, янтарное ожерелье, тысячи безделушек и среди них — пара белых дрогетовых туфелек с застежками в узорах из искусственных бриллиантов!

— Надену их, если найду вышитые чулки, — решила Сильвия.

Минуту спустя мы уже развертывали шелковые чулки нежно-розового цвета с зелеными стрелками, но голос тетушки и шипенье какой-то снеди на сковородке вернули нас к действительности.

— Скорее идите вниз! — скомандовала Сильвия, не внемля моим настойчивым предложениям помочь ей обуться. Тетушка тем временем выложила на блюдо содержимое сковороды — большой кусок сала, зажаренного в яйцах. Почти сразу Сильвия снова позвала меня наверх. — Быстренько переоденьтесь! — приказала она, кивая на комод, где был разложен свадебный костюм егеря; сама Сильвия была уже полностью одета.

В мгновение ока я превратился в новобрачного былых времен. Сильвия ждала меня на лестнице, и рука об руку мы спустились в кухню. Тетушка обернулась и, вскрикнув: «Дети мои!», заплакала, но тут же начала улыбаться сквозь слезы. Перед ней возникла ее молодость — какое жестокое и сладостное видение! Мы сели подле тетушки, растроганные, даже торжественные, однако очень быстро опять развеселились, ибо добрая старушка, справившись с нахлынувшими чувствами, уже целиком отдалась воспоминаниям о том, как пышно была отпразднована ее свадьба. Она припомнила и песни, — их куплеты, по обычаю того времени, перехватывали друг у друга гости, сидевшие на разных концах свадебного застолья,— и даже простодушную эпиталаму, провожавшую молодых, когда кончались танцы. Мы с Сильвией повторяли эти строфы с их несложным ритмом, с их придыханием и подобием рифм, полные страсти и столь же образные, как строфы Екклесиаста; в то безоблачное летнее утро мы были с нею мужем и женой.

Глава седьмая
ШААЛИС

Четыре часа утра; дорога ныряет в овраг, снова ползет вверх. Мы проедем Орри, потом Ла-Шапель. По левую руку должна быть дорога, огибающая Аллатский лес. Однажды брат Сильвии вез меня по ней в своей одноколке на какой-то местный праздник. Кажется, то был день св. Варфоломея. Уже стемнело, по лесным, едва различимым дорогам его лошадка мчалась, будто спешила на шабаш ведьм. Мы выбрались на Мон-Левекское шоссе и через несколько минут остановились перед домом привратника старинного аббатства в Шаалисе. Шаалис, еще одно воспоминание!

В этом старинном прибежище императоров уже нечем восхищаться, разве что руинами монастыря с аркадами в византийском стиле; их последний ряд выходит на заброшенные пруды — все, что осталось от того богоугодного дара аббатству, который именовался некогда мызой Карла Великого. Религия в этом краю, лежащем в стороне от больших городов и дорог, до сих пор хранит отпечаток долгого пребывания в нем кардиналов дома Эсте во времена Медичи; ее особенности, ее обыкновения отмечены чертами галантности и поэтичности, а под арками часовен с изящными нервюрами, расписанных итальянскими художниками, и сейчас еще дышишь воздухом Возрождения. Фигуры святых и ангелов розовыми лепестками расходятся по бледно-голубым сводам, их языческая аллегоричность приводит на ум чувствительные излияния Петрарки и мистические иносказания Франческо Колонны.

Мы, то есть брат Сильвии и я, были чужаками на этом вечере для избранных. Некой весьма родовитой особе, владевшей тогда поместьем, вздумалось устроить представление аллегорической пиесы с участием пансионерок из ближнего монастыря и пригласить на него несколько местных именитых семейств. Сама пиеса отнюдь не напоминала трагедии, что когда-то шли в Сен-Сире, скорее то была попытка воскресить первые лирические опусы, занесенные во Францию еще в эпоху Валуа. Я увидел нечто вроде старинной мистерии. Длинные одеяния участниц различались только цветом — лазурным, гиацинтовым или розовым, как заря. Действующими лицами были ангелы, местом действия — обломки разрушенного мира. Вступавшие друг за другом голоса воспевали блистательные достоинства оледенелой планеты, а ангел смерти повествовал о причинах ее гибели. Из бездны появлялся дух с огненным мечом в длани и призывал всех благоговейно восславить Христа — победителя преисподней. Этим духом была Адриенна, преображенная сейчас уже не только своим новым призванием, но и одеждой. Нимб из позолоченного картона вокруг ее головы — поистине головы ангела — казался нам сияющим ореолом, голос окреп, его диапазон стал шире, а бесконечные фиоритуры на итальянский манер словно вышивали узор из птичьих трелей по строгим фразам торжественного речитатива.

Я перебирал в памяти эти подробности и тут же спрашивал себя: а было ли все это в действительности или только пригрезилось мне? Брат Сильвии был в тот вечер под хмельком. Мы с ним задержались на несколько минут в доме привратника, где входную дверь украшало изображение лебедя с распростертыми крыльями — помню, как меня это поразило, — а в комнате, загроможденной высокими шкапами из резного ореха, висели огромные стенные часы в футляре и над зелено-красной мишенью для стрельбы — трофеи из луков и стрел. Забавный карлик в китайской шапочке, сжимая одной рукой бутылку, а другой — перстень, словно внушал лучникам, что надобно метить прямо в цель. Этот карлик, по-моему, был вырезан из железного листа. Но явление Адриенны — было ли оно не менее реально, чем запомнившиеся мне подробности и неоспоримое существование Шаалисского аббатства? Так или иначе, я твердо уверен, что в зал, где давали представление, нас ввел сын привратника, и мы остановились у дверей, за спинами сидевших многочисленных и сдержанно-взволнованных зрителей. То был день св. Варфоломея, связанный столь несообразной связью с именем Медичи, чей герб, переплетенный с гербом дома Эсте, украшал древние стены аббатства... Есть в этом воспоминании что-то от наваждения!.. Но тут, на мое счастье, карета останавливается у дороги, ведущей в Плесси, и возвращает меня к действительности: еще четверть часа пути по еле заметным тропам — и я буду в Луази.

Глава восьмая
БАЛ В ЛУАЗИ

Я добрался до Луази и вошел в бальный зал в тот исполненный меланхолии и все еще сладостный час, когда чем ближе утро, тем бледнее и тревожнее становится мерцание свечей. Поголубели вершины затененных внизу лип. Свирель уже не выдерживала состязания с соловьиными трелями. Лица гостей были бледны, я почти никого не узнавал в поредевшей толпе. Наконец я увидел долговязую Лизу, одну из подружек Сильвии. Она поцеловала меня.

— Давненько ты к нам не наведывался, парижанин, — сказала она.

— Давненько, ты права.

— И приехал в такой поздний час?

— Да, на почтовых.

— Не очень ты спешил.

— Хочу поболтать с Сильвией. Она еще не ушла?

— Она раньше утра никогда не уходит. Смерть как любит танцевать.

Через минуту я уже отыскал ее. Лицо у нее было усталое, по в черных глазах сияла все та же аттическая улыбка. С пей был какой-то молодой человек. Она покачала головой в знак того, что не станет танцевать следующий контрданс. Молодой человек, поклонившись, отошел.

Рассветало. Держась за руки, мы вышли из зала. Цветы в растрепавшихся волосах Сильвии поникли, букет на корсаже осыпал лепестками смятые кружева — изделье ее собственных искусных рук. Я попросил позволения проводить ее. Было уже утро, но погода хмурилась. По левую руку от пас глухо бормотала Тева, в болотцах у ее извивов цвели белые и желтые кувшинки, сплетались в изящные узоры водяные звездочки, похожие на маргаритки. На полях, куда ни глянь, видны были снопы сжатых хлебов, стога сена; их запах ударил мне в голову, но не опьянил, как пьянил когда-то свежий лесной дух и аромат цветущего терновника.

На этот раз нам не пришло в голову свернуть с дороги.

— Сильвия, — сказал я, — вы больше меня не любите.

Она вздохнула, потом ответила:

— Друг мой, пора взяться за ум; в жизни все совсем не так, как нам хочется. Вы когда-то говорили мне про «Новую Элоизу», я решила ее прочитать, но меня пробрала дрожь, когда в самом начале я наткнулась на слова: «Всякая молодая девушка, которая прочитает эту книгу, уже погибла». И все-таки я положилась на свой здравый смысл и дочитала до конца. Помните день, когда мы надели на себя свадебные наряды тетушки и ее жениха? На гравюрах в этой книге влюбленные были изображены в таких же старинных костюмах, так что вы для меня были Сен-Пре, а я узнавала себя в Юлии. Почему, почему вы не вернулись тогда? Но, говорят, вы уехали в Италию. Там вы видели девушек покрасивее, чем я.

— Ни у одной, Сильвия, не было таких глаз, такого точеного лица. Вы — античная нимфа, хотя ничего о нимфах не знаете. Да и леса в этом краю не менее прекрасны, чем римская Кампанья. Там тоже есть величественные каменные глыбы, там с утеса низвергается водопад, как здесь в Терни. Я ничего не видел в Италии такого, чего недоставало бы мне здесь...

— А в Париже?

— В Париже... — Я покачал головой и замолчал. И вдруг передо мной возник тот обманчивый образ, что так долго сбивал меня с пути. — Сильвия, — сказал я, — давайте постоим здесь немного, ладно? — И, обливаясь горячими слезами, я бросился к ее ногам, я исповедался ей во всем — в моих колебаниях, в причудах, говорил о роковом призраке, который то и дело возникал на моем жизненном пути. — Спасите меня! — повторял я. — Я вернулся к вам навсегда.

Как растроганно она поглядела на меня!..

Но тут разговор наш был прерван взрывом хохота. Нас догнал брат Сильвии, из него прямо выплескивалась добродушная крестьянская веселость, которая неизменно следует за бессонной праздничной ночью и множеством стаканчиков горячительного. Он громко звал вчерашнего кавалера Сильвии — тот стоял поодаль в зарослях терновника, но немедля явился на зов. На ногах он держался не крепче брата Сильвии, а парижанин приводил его в еще большее смущение, чем сама Сильвия. Его простоватая физиономия, равно как застенчиво-почтительное обхождение, примирило меня с тем, что моя спутница так задержалась на балу ради удовольствия потанцевать с ним. Я счел его не опасным.

— Пора домой, — сказала Сильвия брату. — До скорой встречи, — попрощалась она со мной, подставляя щеку для поцелуя.

Ее поклонник принял это как должное.

Глава девятая
ЭРМЕНОНВИЛЬ

Спать мне совершенно не хотелось. Я зашагал в Монтаньи — решил поглядеть на дом дядюшки. При виде желтого фасада с зелеными ставнями мною овладела несказанная грусть. Ничто как будто не изменилось, вот только за ключом пришлось идти к фермеру. Когда отворили ставни, я с умилением узнал все ту же старую мебель, она была в полной сохранности, с нее даже сметали пыль; вот высокий шкап орехового дерева, вот две картины во фламандском духе кисти, как мне говорили, старого мастера, нашего предка, вот большие эстампы с полотен Буше и целая серия оправленных в рамы гравюр Моро —иллюстраций к «Эмилю» и «Новой Элоизе»; на столе по-прежнему стоит чучело пса — я его помню живым, он был постоянным моим спутником по лесным прогулкам, этот дог-карлин, последний, может быть, представитель вымершей породы.

— А попугай жив, — сказал мне фермер. — Я взял его к себе.

Сад предстал передо мной во всем великолепии диких зарослей. Но в одном углу еще можно было различить садик, распланированный моей детской рукой. С трепетом я вошел в кабинет, где стояли все те же немногочисленные полки, тесно заставленные книгами, избранными старинными друзьями того, кто уже ушел от нас; бюро украшали те же древние черепки, найденные в этом самом саду, вазы, римские медали — коллекция, собранная дядюшкой в родном краю и составлявшая истинное счастье его жизни.

— Пойдемте навестим попугая, — сказал я фермеру.

Попугай стал выпрашивать завтрак, как выпрашивал в дни своей юности, уставясь на меня круглым глазом, окаймленным морщинистой кожей, и я подумал, что точно такой взгляд бывает у умудренных жизнью стариков.

Запоздалое возвращение в дорогие сердцу места навело на меня горестные мысли, и я чувствовал, что мне необходимо снова увидеть Сильвию, единственное юное и полное жизни существо, которое все еще связывало меня с этим краем. Я снова направился в Луази. Час был не ранний, но после вчерашнего утомительного праздника вся деревня еще спала. И тогда мне пришло в голову развлечься прогулкой в Эрменонвиль — если идти лесом, до него не больше одного лье. Стоял погожий летний день. Вначале я наслаждался свежестью, овевавшей меня, пока я шагал по дороге, похожей на парковую аллею. Огромные однотонно-зеленые дубы перемежались только белоствольными березами с трепещущей листвой. Птицы молчали, лишь зеленый дятел стучал клювом по дереву — выдалбливал себе гнездо. Я чуть было не заблудился: надписи на указателях дорог кое-где совсем стерлись. Наконец Пустыня осталась по левую руку от меня, и я вышел к танцевальному кругу, где все еще стоит скамья для стариков. Воспоминания о тех давних философических временах, вызванные образом прежнего владельца поместья, нахлынули на меня, когда я увидел это живописное воплощение идей «Анахарсиса» и «Новой Элоизы».

Но вот сквозь ветви ивняка и лещины блеснуло озеро, и я до мелочей узнал это место, потому что дядюшка, гуляя, не раз приводил меня сюда, к Храму Философии — его основателю не выпало счастья увидеть его достроенным. Храм скопирован с храма Тибуртинской сивиллы, стены его, осененные соснами, еще не рухнули, на них по-прежнему начертаны имена великих мыслителей —этот список открывают Монтень и Декарт и завершает Руссо. Неоконченное строение теперь не более чем руина, плющ увил его изящным плетением, ежевика разрослась меж полуобвалившихся ступеней. В детстве я не раз присутствовал здесь на торжественном вручении наград за успехи и примерное поведение молоденьким девушкам в белых платьях. Но где кусты роз, кольцом окружавшие холм? Шиповник и малина скрывают от глаз немногие уже одичавшие кусты... Ну а лавры, верно, срубили, как в той песне о девицах, которые не хотят больше идти в лес? Нет, эти деревца, уроженцы благодатной Италии, просто погибли под нашими туманными небесами. К счастью, все еще цветет бирючина, воспетая Вергилием, словно в подтверждение слов великого поэта, начертанных над входной дверью: «Rerum cognoscere causas!»^{1} Да, подобно стольким другим, разрушается и этот храм, забывчивые или просто утомленные люди будут обходить его стороной, равнодушная природа вновь завладеет клочком земли, на который притязало искусство, но вечно пребудет жажда знания, движитель любого усилия, любой деятельности.

А вот и остров, и тополя, и могила Руссо, уже не хранящая его останков. О мудрец! Ты пытался напитать нас млеком сильных, но мы были слишком слабы, оно не пошло нам впрок. Мы забыли твои уроки, усвоенные нашими отцами, мы не способны проникнуть в смысл твоих слов — последний отзвук античной мудрости. И все же не будем отчаиваться и, подобно тебе в твой предсмертный миг, обратим глаза к солнцу.

Я снова увидел замок, увидел неподвижные воды, которые его окружают, водопад, со стенаниями летящий с утеса на утес, большую дорогу, соединяющую обе части городка и отмеченную с каждого конца двумя голубятнями, огромный, как саванна, луг, окаймленный сумрачными холмами; вдали башня Габриели отражается в пруду, усеянном звездами недолговечных цветов; вскипает иена, жужжат насекомые... Прочь от предательских испарений, витающих над этим местом, скорее бы добраться до Пустыни с ее пыльным песчаником, до степного простора, где розовый вереск так красиво оттеняет зелень травы! Но до чего здесь одиноко и грустно! Волшебный взор Сильвии, ее самозабвенная беготня, ее радостные вскрики придавали когда-то такое очарование каждой пяди земли, по которой я сейчас прошел. В те времена она была еще маленькой дикаркой, босая, загорелая, несмотря на соломенную шляпку с длинными лентами, которые, развеваясь, переплетались с черными прядями волос. Мы заходили выпить молока к фермеру-швейцарцу, и мне там говорили: «Какая же у тебя хорошенькая подружка, маленький парижанин!» Нет, в ту пору она не стала бы танцевать с крестьянским парнем! Только со мной она танцевала — один раз в году, в праздник лучников.

Глава десятая
ДОЛГОВЯЗЫЙ КУДРЯШ

Я вернулся в Луази; там все уже проснулись. Сильвия была одета как барышня, совсем по-городскому. С прежним своим простодушием она повела меня к себе в спальню во втором этаже. Глаза у нее все так же сияли и обворожительно улыбались, но четкие дуги бровей придавали порою лицу какую-то суровость. Обставлена спальня была просто, однако прежнюю мебель сменила новая: вместо старинного трюмо, украшенного идиллическим пастушком, который протягивал птичье гнездо розово-голубой пастушке, высилось зеркало в позолоченной раме. Кровать с колонками, целомудренно задрапированная старинными кретоновыми занавесками в разводах, была заменена узкой кроватью из орехового дерева под балдахином, на окне по-прежнему висела клетка, но прыгали в ней не славки, а канарейки. Мне захотелось поскорее уйти из этой комнаты, где от прошлого не осталось и следа.

— Вы сегодня не будете плести кружево, решили отдохнуть? — спросил я у Сильвии.

— А я вообще больше этим не занимаюсь, на кружево в наших местах совсем нет спросу, даже фабрика в Шантильи — и та закрылась.

— Чем же вы занимаетесь?

Она взяла стоявший в углу металлический инструмент, похожий на длинные щипцы и показала мне.

— Что это за штука?

— Она называется растяжкой, на ней растягивают кожу, когда сшивают перчатки.

— Значит, вы теперь перчаточница?

— Да, мы сбываем товар в Даммартене, сейчас это очень выгодно; но нынче я не собираюсь работать, куда захотите, туда и пойдем.

Я взглядом показал на дорогу, ведущую в Отис, но Сильвия покачала головой: я понял, что старой тетушки нет в живых.

Сильвия позвала какого-то мальчишку и велела ему оседлать осла.

— Я хоть еще и не отдохнула после вчерашнего, но прогулка будет мне на пользу. Поедем в Шаалис.

И мы отправились лесной дорогой в Шаалис; мальчик, вооруженный веткой, шагал сзади. Вскоре Сильвия решила сделать остановку: помогая ей усесться, я поцеловал ее. Говорить о том, что касалось нас обоих, мы уже не могли, пришлось мне рассказывать о жизни в Париже, о своих путешествиях...

— И зачем только люди ездят в такую даль!

— Я сам этому дивлюсь сейчас, когда снова свиделся с вами.

— Ну, это пустые слова!

— Но согласитесь, что вы стали еще красивее!

— Об этом судить не мне.

— А помните, в детстве вы были куда выше меня ростом?

— А вы куда разумнее.

— Ну что вы, Сильвия!

— И нас возили на осле в корзинах!

— И мы не говорили друг другу «вы»… Помнишь, ты учила меня, как ловить раков под мостами Тевы и Нонетты?

А ты помнишь своего молочного брата, он еще вытащил тебя из воды, когда ты чуть не утоп?

Еще бы! Долговязый Кудряш... Ведь это он мне сказал, что можно пройти по воде и не утопнуть!

Я тут же перевел разговор на что-то другое. Случай, о котором вспомнила Сильвия, сразу вернул меня в те дни, когда я приезжал сюда, наряженный в английский костюмчик, и все крестьяне смеялись надо мной. Одна только Сильвия твердила, что я очень красиво одет, но я не смел напомнить ей о словах, так давно отзвучавших. Уж не знаю почему, но я вдруг подумал о свадебных нарядах, в которые мы облачились у ее старой тетушки в Отисе. Я спросил, у кого они сейчас.

— Ох, тетушка, тетушка, она была такая добрая, — сказала Сильвия, — даже дала мне свое подвенечное платье для карнавального бала в Даммартене, это было два года назад, а через год она умерла, бедняжка...

Она так тяжело вздыхала, так плакала, что я не решился задать вопрос, — как это ей удалось попасть на костюмированный бал; впрочем, мне и без того было ясно, что благодаря умелым своим рукам она больше не считается крестьянкой. Ее родители продолжают пахать землю, а она, как прежде, живет с ними, но уже в роли искусницы феи, рассыпающей вокруг себя щедрые дары.

Глава одиннадцатая
ВОЗВРАЩЕНИЕ

Стоило выйти из лесу, как перед нами распахнулся простор. Мы увидели всю цепь шаалисских прудов. На фоне темной зелени леса отчетливо выступали розовые в закатных лучах галереи монастыря, часовня со стрельчатыми арками, средневековая башня, маленький дворец — приют любви Генриха IV и Габриели.

— Вид совсем как в романах Вальтера Скотта, правда? — сказала Сильвия.

— А откуда вы знаете про Вальтера Скотта? — удивился я. — Значит, вы эти три года много читали... Ну а я стараюсь выбросить из головы все книги и бесконечно радуюсь тому, что снова вместе с вами смотрю на это старинное аббатство, где когда-то, маленькими детьми, мы прятались среди развалин. Помните, Сильвия, как вы дрожали от страха, когда сторож рассказывал нам о красных монахах?

— Ох, не напоминайте мне про них!

— Ну, в таком случае спойте мне песню о красавице, которую похитили из сада ее отца, когда она стояла под кустом белых роз.

— Этих песен у нас больше не поют.

— Уж не учились ли вы пению?

— Немножко.

— Ох, Сильвия, вы наверняка поете нынче оперные арии.

— А что в этом плохого?

— Только то, что я люблю старинные песни, а вы уже разучились их петь.

Сильвия пропела несколько тактов помпезной арии из современной оперы... Она спела их с выражением!

Мы обогнули ближние пруды. А вот и зеленая лужайка, окруженная липами и вязами, где мы так часто плясали. Поддавшись тщеславию, я рассказал об этих древних стенах, построенных при Каролингах, объяснил, что изображено на гербе дома Эсте.

— Ну, вы-то прочитали побольше, чем я! — сказала Сильвия. — Выходит, вы сделались ученым?

Меня задел упрек, прозвучавший в ее тоне. Я все искал укромный уголок, где наша беседа вновь обрела бы утреннюю задушевность, но какая могла быть задушевность в присутствии осла и мальчишки, ни на шаг не отступавшего от нас, так ему интересно было послушать, о чем говорит парижанин! И тут мне пришла в голову несчастная мысль рассказать Сильвии о видении, которое явилось мне в Шаалисе и до сих пор не изгладилось из памяти. Я повел ее в замок, в тот самый зал, где слушал пение Адриенны.

— Я так и слышу вас, — сказал я ей, — слышу, как звенит под этими сводами ваш милый голосок и гонит прочь от меня мучительный призрак, все равно благостный он или роковой.

Сильвия повторила за мной слова и мелодию:

— Какая печальная песня! — сказала она.

— Какая изумительная!.. По-моему, музыку написал Порпора, а слова были переведены в шестнадцатом веке.

— Вот уже не знаю, — сказала Сильвия.

Мы пошли назад долиной по Шарлемостской дороге — крестьяне, не склонные к этимологическим изысканиям, именуют ее «Шалемостской». Сильвии надоело трястись верхом на осле, она шла, опираясь на мою руку. Кругом не было ни души; я попытался сказать ей о том, что лежало у меня на сердце, но, сам не знаю почему, с губ срывались все какие-то плоскости или вдруг, ни с того ни с сего, высокопарные фразы — совсем как в тех романах, которые, вероятно, читала Сильвия. И тогда я в самом что ни есть классическом вкусе прерывал свои излияния долгими паузами, и она порою удивленно на меня поглядывала. Мы дошли до стены монастыря Сен-С., тут уж надо было смотреть себе под ноги: то и дело попадались сырые луговины, по которым извивались ручейки.

— А что сталось с монахиней? — без всякого перехода спросил я.

— Вы просто невыносимы с вашей монахиней!.. В общем... В общем, это плохо кончилось.

Больше ничего Сильвия сказать не пожелала.

Чувствуют ли женщины, что иные слова произносят только губы, меж тем как сердце молчит? Скорее всего нет, если судить по тому, как легко они даются в обман, если присмотреться, на ком большей частью останавливают свой выбор: мужчины частенько весьма искусно разыгрывают комедию любви! Я так и не научился этому, хотя и знал, что немало женщин сознательно закрывает глаза на ложь. К тому же в любви, зародившейся еще в детские годы, есть нечто священное... Сильвия росла на моих глазах, она была для меня почти сестрой. Мог ли я стать ее соблазнителем?.. И тут мои мысли приняли совсем другой оборот. «В этот час я был бы уже в театре. Какую роль играет нынче Аврелия (так звали актрису)? Разумеется, роль принцессы в новой драме. Как она трогательна в третьем действии... А в любовной сцене во втором! С этим морщинистым актером в роли первого любовника!..» — вот что пронеслось у меня в голове.

— О чем это вы так задумались! — сказала Сильвия и принялась напевать:

— Злюка! — воскликнул я. — Значит, вы все-таки помните старинные песни!

— Приезжай вы к нам почаще, я и не забывала бы их,— ответила Сильвия.— Но пора подумать о делах житейских. У вас свои занятия в Париже, у меня моя работа. Самое время вернуться домой, завтра мне вставать на заре.

Глава двенадцатая
ПАПАША ПУЗАН

Я собирался ответить, броситься на колени, предложить Сильвии дядюшкин дом: его еще можно было выкупить, нас было несколько наследников, и это маленькое поместье пока что никому не отошло, — но тут оказалось, что мы уже в Луази. Нас ждали к ужину. Воздух был напоен патриархальным ароматом лукового супа. На эту послепраздничную, «черствую» трапезу были приглашены и соседи. Я сразу узнал старого дровосека, папашу Пузана, который на вечерних сборищах рассказывал такие смешные или страшные истории. Папаша Пузан пас скот, развозил почту, был лесничим, рыбачил, занимался даже браконьерством, а когда выпадала свободная минута, мастерил вертела и стенные часы с кукушкой. Долгое время он был неизменным проводником приезжих англичан по Эрменонвилю — показывал им уголки, где предавался раздумью Руссо, повествовал о последних его минутах. Это на него, совсем еще маленького мальчишку, философ возлагал обязанность сортировать собранные травы, это ему приказал нарвать цикуты, чей сок выжал потом в свою чашку кофе с молоком. Трактирщик из «Золотого Креста» оспаривал у него эту роль, отсюда пошла затянувшаяся на годы и годы вражда. Пузана долго обвиняли в ведовстве, впрочем, весьма невинного свойства, например, в умении лечить коров стишком, сказанным с конца к началу, или знаком креста, нарисованным слева направо, но он давным-давно отказался от подобных суеверий — по его словам, под влиянием воспоминаний о беседах с Жан Жаком.

— Ага, вот и ты, маленький парижанин! — сказал мне папаша Пузан. — Видать, приехал портить наших девушек?

— Я, папаша Пузан?

— Водишь их в лес, когда волк по делам отлучается?

— Папаша Пузан, так ведь волк это вы и есть!

— Был волком, пока ягняток встречал, теперь мне одни козы попадаются, а они здорово бодливые. Но вы, парижане, вы и бодливых перехитрите. Жан Жак не зря говорил: «В больших городах человек дышит гнилым воздухом и сам порченым становится».

— Папаша Пузан, вам ли не знать, что человек может испортиться где угодно.

Папаша Пузан грянул застольную; как ни просили его пропустить некий скабрезный и всем давным-давно известный куплет — он был неумолим. Несмотря на уговоры, Сильвия петь отказалась, заявив, что теперь не принято петь за столом. Я отметил про себя, что по левую руку от нее сидит вчерашний кавалер; было что-то очень знакомое в его круглой физиономии и всклокоченных волосах. Он встал, подошел сзади к моему стулу и наклонился надо мной.

— Ты что ж, не узнаешь меня, парижанин?

И тут женщина, обносившая нас блюдами и присевшая возле меня, когда все принялись за сладкое, шепнула мне на ухо, добрая душа:

— Вы, видать, не узнаете своего молочного братца?

— Как глупо я выглядел бы без этого предупреждения!

— Так вот ты какой стал, Долговязый Кудряш! — сказал я. — Тот самый Кудряш, который вытащил меня из воды, когда я совсем утоп!

При этих моих словах Сильвия покатилась со смеху.

— Ты только не сказал, — заметил молодой человек, чмокнув меня,— что у тебя были красивые серебряные часы и потом, идучи домой, ты не из-за себя расстраивался, а из-за них, потому что они остановились, и все повторял: «Значит, тварь там совсем утопла, раз не делает больше тик-так!.. Что теперь скажет дядюшка!»

— Тварь в часах! — сказал папаша Пузан. — Вот чему они учат детей в Париже!

Сильвия заявила, что хочет спать; я решил, что много потерял в ее глазах. Она поднялась к себе в спальню и, когда я поцеловал ее на прощание, сказала:

— До свиданья, приходите к нам завтра.

Папаша Пузан продолжал сидеть за столом с Сильвеном и моим молочным братом; мы долго еще беседовали за бутылкой луврской ратафии.

— Все люди равны, — заявил папаша Пузан в передышке между двумя куплетами. — Мне что с этим пирожником, что с князем пить — разницы нет!

— О каком пирожнике вы говорите? — спросил я.

— А ты поверни голову, погляди на юнца, который взял себе в голову, что сможет выбиться в пирожники!

Мой молочный брат явно сконфузился. Я все понял.

Ну не насмешка ли это судьбы — мой молочный брат родом из того самого края, который прославился благодаря Руссо, а ведь он, Руссо, требовал, чтобы кормилиц упразднили!

Папаша Пузан поведал мне, что это дело почти решенное — помолвка Сильвии с Кудряшом, который собирается открыть в Даммартене пирожное заведение. О чем тут было еще спрашивать? На следующий день почтовая карета из Нантейль-ле-Одуэна увезла меня в Париж.

Глава тринадцатая
АВРЕЛИЯ

В Париж!.. Карета проделывает этот путь за пять часов. Мне было все равно, лишь бы не опоздать к началу спектакля. В восемь вечера я уже сидел на своем привычном месте; вдохновение и прелесть Аврелии вливали жизнь в стихи модного тогда поэта, весьма слабо вдохновленные Шиллером. Сцену в саду она провела изумительно. В четвертом действии Аврелия была не занята, и я отправился за цветами в магазин г-жи Прево. К букету я присовокупил очень нежное послание и подписался: «Неизвестный». «Ну вот, наконец какое-то решение принято»,— подумал я и на следующий день укатил в Германию.

Что я собирался там делать? Хотя бы немного разобраться в своих чувствах. Возьмись я писать роман, никогда не удалось бы мне придать правдоподобие истории о человеке, чье сердце отдано двум женщинам одновременно. Сильвию я потерял по собственной вине, но довольно было снова встретиться с нею — и душа моя обрела свободу: теперь я взирал на нее как на улыбающуюся статую в храме Благоразумия. Ее взгляд остановил меня на краю пропасти. Но еще больше претила мне мысль свести знакомство с Аврелией и на краткий миг вступить в борьбу с множеством пошлых поклонников, вьющихся вокруг нее, чтобы на столь же краткий миг проблистать, а затем пасть со сломанными крыльями... «Когда-нибудь узнаем,— повторил я себе,— есть ли у этой женщины сердце».

Однажды утром я прочел в газете, что Аврелия заболела. Я написал ей из горной местности близ Зальцбурга. Письмо было так пропитано немецким мистицизмом, что вряд ли могло принести мне особый успех, но ведь я и не ожидал ответа. Правда, немного надеялся на случай — и неизвестно на что.

Так шли месяцы. Я то разъезжал, то давал себе отдых, и все это время писал пьесу в стихах о любви живописца Колонны к прекрасной Лауре, постриженной волею родных в монахини и любимой им до последнего часа жизни. Было в этой теме нечто созвучное одолевавшим меня мыслям. Дописав последний стих, я уже мечтал только об одном: поскорее вернуться во Францию.

Можно ли добавить к этому хоть что-то отличное от множества подобных историй? Я прошел все круги испытаний в том чистилище, что именуется театром. «Я напитался барабаном и упился цимбалами» — все сказано этими будто бы лишенными смысла словами посвященных в элевсинские таинства. Для меня их значение очевидно: есть обстоятельства, когда следует дойти до пределов бессмыслицы и абсурда. То есть — в моем случае — добиться своего идеала, ограничить его.

Аврелия согласилась играть главную роль в драме, привезенной мною из Германии. Никогда не забуду дня, когда она позволила мне прочесть ей пьесу. Любовные сцены были написаны с расчетом на нее. Кажется, я прочитал их с чувством и уж, во всяком случае, с пафосом. В разговоре, последовавшем за чтением, мне пришлось признаться в авторстве двух писем, подписанных «Неизвестным».

— Вы, конечно, безумец, но все равно приходите...До сих пор мне не посчастливилось встретить человека, который умел бы меня любить.

О женщина! Тебе нужна любовь!.. Ну а я?

Я стал писать ей — ручаюсь, таких нежных, возвышенных писем она не получала во всю свою жизнь. Ее ответы были воплощением трезвости. Впрочем, однажды, растрогавшись, она пригласила меня к себе и призналась, что ей трудно порвать некую давнюю связь.

— Если вы любите меня для меня, — сказала она, — то поймете, что я не могу одновременно принадлежать двоим.

Прошло еще два месяца, и я получил от Аврелии письмо, полное пылких излияний. Я немедленно помчался к ней... Перед этим кто-то сообщил мне бесценную подробность: красивый молодой человек, которого я встретил однажды в клубе, поступил в полк спаги.

Следующим летом в Шантильи происходили скачки. Труппа, в которой играла Аврелия, дала в этом городе один спектакль. Сыграв его, труппа еще три дня была в полном распоряжении антрепренера. Я свел знакомство с этим добрым малым: некогда он играл Доранта в комедиях Мариво, долгое время подвизался в амплуа первого любовника, а под конец срывал аплодисменты, исполняя роль влюбленного в той подделке под Шиллера, в которой показался мне таким морщинистым, когда я направил на него бинокль. Вблизи он выглядел моложе, сохранил былую сухощавость и в провинции все еще пользовался успехом. Играл он с подъемом. Я сопровождал труппу в качестве придворного поэта, и мне удалось уговорить антрепренера дать представления в Санлисе и Даммартене. Он вначале склонялся в пользу Компьена, но Аврелия поддержала меня. Утром, пока шли переговоры с властями и владельцами театральных помещений, я взял напрокат верховых лошадей, и мы поскакали дорогой, огибавшей коммельские пруды, к замку королевы Бланш, где решили позавтракать. Аврелия была в амазонке, ее белокурые волосы развевались, она ехала по лесу, словно королева былых времен, и встречные крестьяне восхищенно застывали на месте. С такой величественной грацией могла бы отвечать на их приветствия только госпожа де Ф... После завтрака мы спустились вниз и начали объезжать окрестные деревни, где все так напоминает Швейцарию — вплоть до водяных лесопилен на берегах Нонетты. Эти дорогие моему сердцу пейзажи привлекали внимание Аврелии лишь на короткие минуты. Я заранее решил поглядеть вместе с ней на замок вблизи Орри, на ту самую зеленую лужайку, где впервые мне предстала Адриенна... На лице Аврелии не отразилось ни малейшего волнения. Тогда я рассказал ей все, поведал, где и когда зародилась любовь, которая потом являла мне свой образ из вечера в вечер, грезилась по ночам, — любовь, воплотившаяся в ней. Она сосредоточенно слушала меня, затем сказала:

— Вы не любите меня! Вам нужно, чтобы я сказала: «Комедиантка и монахиня — одна и та же женщина». Все это — просто сюжет для драмы, конец которой от вас ускользает. Нет, я больше вам не верю!

Ее слова были как откровение! Эти непонятные порывы, так долго мною владевшие, эти мечты, эти слезы, эти взрывы отчаяния, эти приступы нежности... Значит, все это не любовь? Но где же тогда ее искать?

Вечером Аврелия играла в Санлисе. Мне показалось, что она питает слабость к антрепренеру — морщинистому первому любовнику. У него был превосходный нрав, к тому же он оказал ей немало услуг.

— Вот человек, который меня любит, — сказала мне однажды Аврелия.

Глава четырнадцатая
ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ

Такие вот химеры чаруют и сбивают нас с пути на утре жизни. Я попытался сделать с них набросок, он не очень отчетлив, но все же найдет отклик во многих сердцах. Иллюзии лопаются, точно кожура на зрелом плоде, а плод — это опытность. Она горчит, но в самой ее терпкости сокрыта целительная сила — да простят мне столь старомодный стиль! Руссо говорит, что созерцание природы утешает нас во всех горестях. Случается, я пытаюсь отыскать мои кларанские боскеты, затерянные в туманах к северу от Парижа. Но все так переменилось!

Эрменонвиль, край, где еще цвела античная идиллия — цвела вторым своим цветением, переведенная Геснером! — нет у тебя больше той единственной звезды, что ласкала меня своим переливчатым двуцветным сиянием. То голубая, то розовая, как изменчивый Альдебаран, она поочередно воплощалась в Адриенне и в Сильвии — двух половинах единой любви. Одна — возвышенный идеал, другая — сладостная действительность. Что мне теперь до твоих прудов и тенистой лесной сени, что мне даже до твоей Пустыни? Отис, Монтаньи, Луази, бедные деревеньки-соседки, Шаалис — его теперь восстанавливают — в вас ничего не осталось от прошедшего! Порою я испытываю потребность вновь увидеть эти места, созданные для уединенных мечтаний. С грустью я восстанавливаю в памяти летучие следы эпохи, когда искусственной была даже естественность, а иной раз улыбаюсь, читая на гранитной плите стихи Руше, прежде казавшиеся мне возвышенными, или добродетельные изречения над каким-нибудь фонтаном или гротом, посвященным Пану. Пруды, устроенные ценою огромных затрат, тщетно расстилают безжизненные воды, к которым больше не снисходят лебеди. Она прошла, пора охотничьих забав принца Конде, горделивых амазонок и далеко разносившихся, умножаемых эхом призывов рога!.. Теперь в Эрменонвиль нет прямого пути. Иногда я езжу туда через Крейль и Санлис, иногда — через Даммартен.

До Даммартена раньше вечера не добраться. Ночевать я отправляюсь в гостиницу «Образ св. Иоанна». Обычно мне отводят затянутую ткаными обоями довольно опрятную комнату с большим зеркалом-трюмо. Это, кажется, последняя комната, где запечатлен вкус к подержанным вещам — сам я давно от них отказался. Там уютно спится под пуховым одеялом: других одеял в этом краю не признают. По утрам, стоит мне растворить окно, увитое виноградом и розами, и моим восхищенным глазам открывается зеленая ширь — она простирается на добрый десяток лье, тополя стоят стройными рядами, словно солдаты. Городишки жмутся к своим островерхим курганным, как здесь выражаются, колокольням. Ближе других Отис, потом Эв, потом Вер; можно было бы определить, где за лесом раскинулся Эрменонвиль, будь там колокольня, но сей проникнутый философским духом городок пренебрег церковью. Наполнив легкие чистейшим воздухом этой холмистой местности, я бодро сбегаю в нижнюю часть города и отправляюсь к местному пирожнику.

— Вот и свиделись, Долговязый Кудряш!

— Вот и свиделись, маленький парижанин!

Мы обмениваемся дружескими тумаками, совсем как в детстве, потом я поднимаюсь по знакомой лестнице, и двое ребятишек радостными воплями приветствуют мое появление. Аттическая улыбка озаряет лицо Сильвии, на нем написана радость. У меня мелькает мысль: «Может быть, тут оно и крылось, счастье. И все же...»

Иногда я называю ее Лолоттой, а она находит во мне сходство с Вертером, за вычетом, разумеется, пистолетов, которые сейчас не в моде. Пока Долговязый Кудряш стряпает завтрак, мы с детишками гуляем по липовым аллеям, опоясывающим древние развалины кирпичных замковых башен. Потом малыши упражняются в тире лучников, посылая куда попало отцовские стрелы, а мы с Сильвией читаем стихи или одну-две странички из тех коротеньких историй, которые теперь никто уже не пишет.

Я забыл сказать, что повел Сильвию на тот спектакль, который дала в Даммартене труппа Аврелии, и спросил свою спутницу, не видит ли она сходства между актрисой и одной знакомой ей особой?

— О ком вы говорите?

— Помните Адриенну?

— Сильвия громко расхохоталась.

Что только вам не приходит в голову! — сказала она. Затем вздохнула, словно укоряя себя за смех, и добавила: — Бедная Адриенна! Она умерла в монастыре Сен-С. в тысяча восемьсот тридцать втором году.

1

«Познайте природу вещей» (лат.)

(обратно)

Оглавление

Глава первая ПОТЕРЯННЫЙ ВЕЧЕР

Глава вторая АДРИЕННА

Глава третья РЕШЕНИЕ

Глава четвертая ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОСТРОВ КИФЕРУ

Глава пятая ДЕРЕВНЯ

Глава шестая ОТИС

Глава седьмая ШААЛИС

Глава восьмая БАЛ В ЛУАЗИ

Глава девятая ЭРМЕНОНВИЛЬ

Глава десятая ДОЛГОВЯЗЫЙ КУДРЯШ

Глава одиннадцатая ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глава двенадцатая ПАПАША ПУЗАН

Глава тринадцатая АВРЕЛИЯ

Глава четырнадцатая ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ

*** Примечания ***