Илья Афроимович Туричин
Закон тридцатого. Люська
Закон тридцатого
В дальнем углу класса, за «камчаткой», по соседству с застекленным шкафом, до отказа набитым разнообразными приборами, стоял человеческий скелет. У скелета была своя история. Еще во времена, когда девятый «в» именовался шестым «в», в соседнем шестом «а» появились новенькие наглядные пособия — электрическая машина, сверкающая металлическими шарами, несколько причудливо изогнутых стеклянных колб и весы с пластмассовыми чашечками, похожими на полированные спинки черепах. «Ашки» не преминули похвастаться своими сокровищами перед «вешками». Ребята из шестого «в» молча осмотрели обновки и так же молча удалились. Вся школа понимала, что «вешек» гложет зависть. День был омрачен. Не хотелось ни играть в перышки, ни соревноваться в искусстве подбивать ногой свинцовую биту, завернутую в тряпку с оперением и поэтому похожую на вытащенную из земли репку. И только в конце дня Витька Шагалов, уже в те времена бывший заводилой в классе, предложил подзаработать денег и «переплюнуть» «ашек», купить пособия «еще нагляднее». Идея понравилась, только несколько смущало слово «подзаработать», потому что «вешки» по необъяснимой странности работать не любили. Володька Коротков предложил собрать деньги у родителей. Но предложение с шумом отвергли, по той причине, что именно так поступили «ашки». Целый месяц шестой «в» очищал заваленный железным хламом двор завода-шефа, собирал аптечные пузырьки, разносил телеграммы и даже перебирал картофель в овощехранилище. «Ашки» ехидно улыбались, глядя на исцарапанные руки и испачканную одежду соперников. Но шестой «в» терпел и молчал. Наконец в одно из воскресений поехали в магазин наглядных пособий. Всем классом. Домашним сказали, что культпоход в кино. В магазине деловито ощупывали каждую вещь. Отобрали: электрическую машину с шарами покрупнее, чем у «ашек», десяток стеклянных колб и целую коробку тонких стеклянных палочек неизвестного назначения. Володька Коротков сказал, что такими палочками берут кровь на анализ; это показалось заманчивым, и палочки были приобретены. Потом взяли весы, к общему сожалению, точно такие же, как у «ашек», других не было. И стеклянную банку с препарированной лягушкой. Девочки, передавая банку из рук в руки, взвизгивали по очереди. Осталось еще немного денег. И тут Витька Шагалов заметил стоявший в темном углу за прилавком скелет. Настоящий великолепный скелет в натуральную величину, с темными провалами глазниц, с зубастой нижней челюстью, прикрепленной к черепу пружинками, с тонкими длинными костяшками пальцев. От одного взгляда на них мурашки пробегали по коже. — Это тоже пособие? — спросил Витька продавщицу. Та кивнула. — А сколько стоит? Продавщица назвала цену. Шестой «в» примолк, сгрудился вокруг Витьки. Короткое совещание — и встали на свои старые места электрическая машина с блестящими шарами, прозрачные колбы и весы с чашечками, похожими на спинки черепах. Вскоре по улице потянулась удивительная процессия: впереди четверо мальчишек несли длинный, в человеческий рост, пакет. Серая оберточная бумага была кое-где порвана, и сквозь дыры торчали желтоватые кости. Следом шли остальные ребята и счастливыми голосами пели:
Умирать нам рановато.
Есть у нас еще дома дела…
Преподаватель литературы Александр Афанасьевич, маленький сонный человечек, не пользовался любовью в школе. Особенно у девятого «в». И, как это часто бывает, нелюбовь к учителю распространялась, к сожалению, на его предмет. Ребята много и беспорядочно читали, посещали поэтические вечера, спорили о современной поэзии. А классиков: Толстого, Тургенева, Горького — избегали. Читали с неохотой. Потому что они были обязательными. За каждым из них стоял Александр Афанасьевич, его монотонный голос, его равнодушно помаргивающие глазки. Сам Александр Афанасьевич давно уж ничем не интересовался, кроме пенсии, на которую вот-вот должен был выйти. И даже на уроках ему было безразлично, слушают его или нет. Поэтому его предпочитали не слушать. Когда в классе становилось слишком уж шумно, Александр Афанасьевич протирал пестрым платком глаза и говорил чуть громче обычного: — Дети! Мне осталось три месяца до пенсии!.. Неужели у вас не хватает терпения?.. Иногда Александр Афанасьевич доставал из портфеля толстую синюю тетрадь и, согласно плану, проводил контрольный опрос. Он приглашал кого-нибудь к доске. После более или менее внятного ответа предлагал желающим дополнить или уточнить. Поднимался лес рук. За дополнение Амеба — так прозвали ребята Александра Афанасьевича — тоже ставил оценки, а дополнить ответ, заглядывая в учебник, было проще простого. В пятницу первые два урока была литература. Виктор Шагалов обычно приходил к самому звонку. А тут явился ни свет ни заря. Было тихо. Пустые гулкие коридоры неодобрительно отзывались на шаги. В открытую форточку класса навстречу Виктору влетело вместе с ветром несколько снежинок. Они не успели сесть на крышку ближайшей парты, растаяли на лету. Виктор притворил дверь, подошел к Ивану Ивановичу, пожал костяшки скелета: — Доброе утро, Иван Иванович. Отпущенные костяшки сухо щелкнули. Виктор выложил из портфеля прямо на пол моток тонкой проволоки, большие ниточные катушки, гвозди. Начал, улыбаясь, разматывать проволоку. Отличную он придумал штуку! Ребята ахнут! И он тут же представил себе Оленьку. Последнее время, когда Виктор говорил «у нас в классе», «мы все вместе», «наши ребята», значило: «у Оленьки», «мы с Оленькой», «Оленька». Раньше этого не было — ни в восьмом, ни в седьмом. Все девчонки, в том числе и Оленька, для него ничем не отличались от прочего населения земного шара. Разве что были покапризнее да послабее, поэтому не стоило брать их в мужскую компанию. Правда, если при нем обижали девочку, он вступался за нее. Как вступался за бродячих собак и кошек, за подбитого воробья. С Оленькой он проучился восемь лет в одном классе, но как-то не замечал ее. Она была непримечательной. Она не обладала таким ростом, как Лена Колесникова — капитан девчоночьей сборной по баскетболу, и не была такой маленькой, как Сима Лузгина, которую в шестом запросто могли принять за первоклассницу. Она не пела, как Соня Шеремет, прозванная Консервой (сокращенно от Консерватории). У Сони был звонкий и чистый голос, она выступала на всех вечерах и пела одни и те же романсы. И шахматного таланта Веры Круть не было у Оленьки. Вообще она была ни то ни се, ни два ни полтора. Девчонка как девчонка: круглое лицо, две тонких тугих косички, за которые и подергать-то не хотелось, такой непримечательной была их обладательница. И вот после летних каникул, первого сентября, у школьной калитки Виктор столкнулся с Оленькой. Волосы подстрижены, продолговатые серые глаза глядят весело, отливают синевой. Стройная, легкая, она остановилась и ждет. Виктор уставился на нее. А может быть, это не Оленька? Оленька смутилась, покраснела, сказала невнятно: — Здравствуй, Витя. — Здравствуй… — Он все смотрел на нее удивленно, будто увидел впервые за эти восемь лет, что они учатся вместе. Оленькины ресницы дрогнули. Она не двинулась с места, глядела настороженно и выжидательно. И Виктор смутился, потому что неудобно было так стоять и разглядывать друг друга. — Ты, наверно, постриглась, — сказал он, понимал, что говорит глупость. Она засмеялась. — Наверно. Между прочим, постригаются в монахи, а в парикмахерских подстригают. — Как живешь? — спросил Виктор. — Все там же. — М-да… У Оленьки в глазах появилась лукавинка, она спросила: — А ты где? — И я по-прежнему, — сказал Виктор. Оленька снова засмеялась: — Очень у нас светский разговор, как в старинных романах. Пойдемте, граф! — И она присела в реверансе. Виктор галантно согнул кренделем руку. — Прошу вас, ваше высочество. Оленька сунула маленькую загорелую руку под его локоть. — Благодарю вас, граф. И они вошли в сад торжественные и важные, как герои в старинных романах. Под липой их встретили товарищи, девочки накинулись на Оленьку, начали разглядывать ее, тормошить. К Виктору подошли Плюха и толстый Володька Коротков. Они его о чем-то спрашивали, он отвечал, но все время прислушивался к девичьим голосам, старался уловить Оленькин. …Виктор вбил гвоздь в шкаф, подвесил катушку, перекинул через нее мягкую проволоку. Конец проволоки привязал к руке Ивана Ивановича. Начали собираться ребята. Первыми появились в классе неразлучные Сима Лузгина и Лена Колесникова, в обнимку. Подошли к Ивану Ивановичу здороваться. Виктор потянул проволоку, и Иван Иванович поднял руку. Сима испуганно взвизгнула. Лена передернула плечами: — Мистика… Виктор засмеялся: — Техника на грани фантастики. Сюрприз для Амебы. И — чтобы тихо… Приходили другие. Смеялись. Толстый Володька Коротков предложил: — Может, сделаем из Ивана Ивановича «кибер»? Вставим электронные мозги. — А что? — откликнулся Плюха. — Пусть бы он решал задачи. — Если вставить такие мозги, как у тебя, много не нарешает, — осклабился Володька. Плюха не обиделся. — У меня мозги особого склада. Биологические. Вот, например, что такое плантаго ланцеолата? Или плантаго майор? — Ну? — Баранки гну, — в тон сказал Плюха. — Плантаго — значит подорожник. Понял? Плантаго ланцеолата, — почти пропел он, — подорожник ланцетовидный. Знаешь, листья тонкие такие, длинные. Плантаго майо́р — подорожник большой. — Не майо́р, а ма́йор, — поправил молчаливый Лева Котов. — Ну, ма́йор. — Плюха, — снова осклабился Володька, — а как коровы мычат? — Сам дурак. Виктор не слушал. Украдкой поглядывал на дверь. Ждал Оленьку. Она появилась за минуту до звонка. Подошла к Ивану Ивановичу. Иван Иванович поднял руку. Оленька чуть вздрогнула от неожиданности. Пожала костяшки пальцев: — Доброе утро, Иван Иванович. — Доброе утро, — глухим утробным голосом ответил стоявший рядом Володька Коротков и спросил: — Ну, как? Это для Амебы, Витька придумал. «Дети, мне осталось полчаса до пенсии. Кто дополнит ответ?» — пропищал он тонко и хрипло. — «Я», — и Иван Иванович подымает руку. Оленька скользнула взглядом по лицу Виктора, отвернулась, пожала плечами: — Довольно глупо. Пронзительно задребезжал звонок. Ребята начали рассаживаться по партам. Виктор уселся на свое место рядом с Плюхой. Укрепил конец проволоки в парте. Он так ждал Оленькиной улыбки! Затея с Иваном Ивановичем и в самом деле показалась ему глупой, но отступать было поздно. Урок начался чин по чину. Александр Афанасьевич заглянул в свою синюю тетрадочку, потом в классный журнал: — Коротков. Володька Коротков поднялся, грохнув крышкой парты, вперевалочку пошел к доске. Стал отвечать медленно, чуть не через каждое слово вставляя натужное «э-э-э… м-м-м…», словно камни ворочал. Александр Афанасьевич смотрел в окно. Рамы были двойные. Низ наружных стекол замутнен изморозью, и кто-то умудрился нацарапать на них двух превеселых чертиков. Любой улыбнулся бы, но Александр Афанасьевич словно не видел их, он и Короткова, наверно, слушал и не слышал. Когда Коротков умолк, Александр Афанасьевич отвел взгляд от окна, промямлил: — Кто дополнит Короткова? Вместо привычного леса рук поднялась только одна. Не разглядев, кто поднял руку, Александр Афанасьевич кивнул: — Пожалуйста. Ребята засмеялись: руку поднял Иван Иванович. Александр Афанасьевич побледнел, сунул синюю тетрадку и потрепанный учебник в большой желтый портфель и молча вышел из класса. Никто не ожидал, что учитель уйдет. Все притихли. — Дети, — сказал Виктор громко, чтобы нарушить эту внезапную тревожную тишину. — Мне осталось до пенсии девять дней. Неужели у вас не хватает терпения? Никто не поддержал шутки. Оленька повернулась к Виктору и посмотрела удивленно и неодобрительно. — Будет гром, — сказал Володька Коротков. Плюха бормотнул лениво: — Разжуешь и проглотишь. — А я бы не доверял жалким людям преподавать литературу, — сказал Виктор, будто оправдываясь. — Вопрос! — насмешливо бросил Коротков. — Литературу должен преподавать Иван Иванович! — Сам дурак, — сказал Плюха. — Хватит вам, — нахмурилась Лена Колесникова. — Вот уберут от нас Ивана Ивановича!.. Вся школа смеяться будет. — Сестрица Аленушка печется о братце Иванушке! — съехидничал Коротков. — Заткнись, — лениво откликнулся Плюха. — Не заберут. — Могут. Они все могут, — сказал Коротков. — Вот что, Виктор, извинился бы ты на всякий случай, — предложила Лена. — Про запас, — уточнил Коротков. — Перед кем? — спросил Виктор, хотя отлично понял, перед кем он должен извиниться. — Перед Амебой, — подсказал Коротков. — Нельзя маленьких обижать. — Все шутили, никто руки не поднял. А я — извиняться? Ребята зашумели. — Тихо! — крикнула Лена. — Соблюдаем демократию. Кто за извинение? Подавляющее большинство. — Она повернулась к скелету: — Иван Иванович? Иван Иванович молчал. — Утверждается! — Лена, согласно традиции, подняла вверх левую руку с оттопыренным большим пальцем и произнесла: — Закон скелета! Ребята настороженно ждали, что ответит Виктор. Он откликнулся глухо: — Закон… Все облегченно вздохнули. Они знали: он пойдет и извинится. «Закон скелета» — закон. Его нельзя нарушить.
Однажды Плюха не подчинился. Это было в прошлом году. Готовились к вечеру, посвященному Чехову, и изрядно проголодались. Класс постановил отправить Плюху за батонами и колбасой. Плюха, и без того ленивый, а тут еще и уставший от перестановок декораций — на большее он не был способен, — отказался. — Хорошо, — сказали ребята и послали за пропитанием другого. Все последующие дни с Плюхой никто не обмолвился ни единым словом. Сначала он держался. Потом потемнел. Это было жутко. Кругом товарищи, а ты — один. Плюха ходил затравленный. Ему никто не подсказывал. С ним никто не садился за одну парту. Его будто не видели. О нем не говорили. Его не существовало. Плюха решил повеситься. Раздобыл белый шнур и кусок земляничного мыла. Но шнур надо было привязывать к люстре: пододвинуть стол, снять с него скатерть, поставить табуретку, лезть. Потом делать петлю, выбивать табуретку из-под ног. Висеть. Долго висеть. Пока тебя не снимут… Плюха положил шнур на стол и заплакал. Размазывая по лицу слезы, он представлял себе, как приходят ребята с виноватыми лицами, девчонки плачут, мальчишки хмурятся. А он лежит на столе печальный, синий, страшный… На кладбище станут говорить, каким он был хорошим и как люди не смогли понять его. Про покойника всегда говорят только хорошее. Наверно, потому, что людям перед ним стыдно. Потом гроб с его телом опустят в сырую могилу и скажут: «Прощай, дорогой наш товарищ и друг. Память о тебе вечно будет жить в сердцах благодарных потомков». Мысли эти растравляли Плюху, и он плакал еще горше. Два дня он «мотал». Не ходил в школу. Слонялся по городу. Потом пришел. Был урок математики. Василиса Романовна, математичка, сверкнула на Плюху стеклышками очков, сказала насмешливо: — Явление третье. Те же и Веселов. Здравствуй, Веселов. Очень приятно. — Потом, заметив Плюхину бледность, нахмурилась: — Ты что, Веселов, болен? — Нет. — Плюха поджал губы и прерывисто вздохнул. — Я — преступник. Я нарушил закон. — Какой закон? — подняла брови Василиса Романовна. — Закон скелета, — храбро ответил Плюха. — Ве-се-лов… У тебя, вероятно, жар? — Прости меня, Иван Иванович, — сказал Плюха жалобно. — Ничего не понимаю! — рассердилась Василиса Романовна. Ребята переглянулись. Виктор поднялся. — Он же у нас немного того, Василиса Романовна. А тут еще упал, ушибся немного. Пусть Плюха, то есть Веселов, сядет. — Можно, я сяду? — спросил счастливый Плюха. — Да что с вами?! Ну конечно, восьмой «в» в собственном репертуаре!.. Садись, Веселов! Плюха, чуть пошатываясь от счастья, подошел к Ивану Ивановичу и пожал его косточки: — Доброе утро, Иван Иванович!
Василиса Романовна сделала вид, что ничего не заметила. Этот обычай учителя знали и втайне одобряли его. Он сложился еще в первые дни после появления Ивана Ивановича. Каждый, входящий в класс, прежде чем поздороваться с товарищами, подходил к скелету, осторожно пожимал прохладные кости пальцев и говорил: «Доброе утро, Иван Иванович». Правило распространялось и на опоздавших, поэтому в девятом «в» старались не опаздывать. Кому охота во время уже начавшегося урока попросить у учителя разрешения войти и, вместо того чтобы сесть за парту, сначала идти под насмешливыми взглядами товарищей в дальний угол к Ивану Ивановичу, здороваться, как это только что сделал Веселов. Историю с Плюхой никогда не вспоминали и никогда не забывали.
…Виктор пошел к двери, обернулся: — Пойдем на пару, Плюха. На пару веселее. — Пойдем! Плюха поплелся вслед за другом. Они очень разные — Виктор Шагалов и Сенька Веселов. Виктор тонок и строен, как горцы на иллюстрациях к Лермонтову. В школу ходит в форме, картинно затягивая талию. Светлые вьющиеся волосы небрежно зачесаны назад. Когда сердится, щурит зеленоватые шальные глаза. А Сеньку Веселова довольно метко прозвали Плюхой. Голова — будто вылеплена из сырого теста. Сунули в тесто изюминки — получились глаза. Пониже ткнули два раза палочкой — вышли ноздри. Под ними налепили полоски того же теста — вот вам и губы. Приклеили на макушку сивоватой пакли — и Плюха готов. Что бы ни делал Плюха — гонял ли на школьном дворе мяч, читал ли книжку, отвечал ли стоя перед доской, — все он проделывал с невозмутимой неторопливостью. Никто никогда не видел, как Плюха спешит. И что связывало так крепко этих разных ребят — трудно сказать. Когда они стали «первашами» и учительница впервые построила их на школьном дворе, чтобы вести в класс, Виктора Шагалова поставили в пару с рыхлым бледным мальчишкой. Они настороженно поглядывали друг на друга. Когда учительница велела взяться за руки, они взялись и уже не расцеплялись. Так и вошли в двери школы и поднялись по просторной лестнице с перилами, на которые были набиты блестящие металлические шишки, чтобы ребята не могли съезжать вниз. Так и в двери класса протиснулись — сцепившись. И долго стояли набычась, пока учительница рассаживала ребят за парты. Их посадили на последнюю, а они все держались за руки. Рыхлого мальчишку звали Сеней. Позже он получил меткое прозвище — Плюха. Все восемь лет они просидели за одной партой. И вот сейчас позвал Виктор Плюху на такое неприятное дело, как извинение перед Александром Афанасьевичем, и Плюха пошел не задумываясь. Они вышли в коридор и направились к лестнице, чтобы подняться на этаж выше, где была учительская. Впереди — Виктор, за ним, цепляясь носками ботинок за паркет, Плюха. Возле дверей одного из классов на корточках, прислонясь к стене, сидел мальчишка со щекой, перепачканной чернилами, и таким вихром на круглой голове, будто он только что искупался. Виктор остановился возле него. — Сидишь? Мальчишка глянул на него исподлобья и ничего не ответил. — А ты встань и опусти ручки вниз, когда с тобой старшие разговаривают, — лениво сказал Плюха. Мальчишка выпрямил ноги, скользнул спиной по стене. — Ты что, пьешь чернила? — спросил Виктор. — Не-е… — Может, спишь на чернильнице? — Не-е… — А чего же у тебя щека разукрашена? — Это Васька… Промокашкой… — Шарики катаете, в чернильницу макаете? — У-гу… — Молодцы!.. За что же тебя из класса выставили?.. — А я Ваське на макуху чернила вылил. Нас двоих… — А где ж твой Васька? — Макуху моет. — А хочешь, я тебе по шее дам? — спросил Плюха. Мальчишка поежился: — Не-е… — Ладно, не трогай, — сказал Виктор, уверенный, что Плюха все равно не тронет, и, посмотрев на мальчишку, насмешливо добавил: — Мы тоже наказанные. Мальчишка понимал, что лучше не говорить лишних слов, чтобы и в самом деле не получить по шее, но любопытство оказалось сильнее страха, и он спросил: — А за что? — Вот он, — Виктор кивнул на Плюху, — убил свою бабушку, а я ограбил Государственный банк. Мальчишка быстро-быстро заморгал глазами, а Виктор повернулся и медленно пошел по коридору. Плюха побрел следом. Виктор не спешил. Он извинится, «закон скелета» — закон. Но и бежать сломя голову неохота. Пусть Амеба отойдет немного, и так будет гнусить, вспоминая свое золотое детство: «в мое время», «мои товарищи», «наше поколение», а если сейчас, сразу подойти, пожалуй, и всех предков со времен царя Гороха помянет. И почему это каждый взрослый считает, что именно его поколение — образец. Если потомки хуже предков, в чем же смысл жизни? Для чего растить потомков, которые хуже тебя? — Покурим, — сказал Виктор и свернул в уборную. Уборную в школе именовали «Курильскими островами», или попросту «Курилами». Здесь было холодно, потому что форточка не закрывалась. С потолка сосульками свисали разносортные окурки. Считалось особым шиком, докурив папиросу, подбросить ее так, чтобы она прилипла к высокому потолку. Пахло табачным дымом. Возле раковины отфыркивался какой-то мальчишка. — Васька, — сказал Виктор, — менингит схватишь! Васька вылез из-под крана и обернулся. По красному замерзшему лицу его текли бледные фиолетовые струйки. На мальчишку нельзя было смотреть без смеха. Виктор вынул из кармана зеркальце и протянул его Ваське: — А ну-ка поглядись. Васька увидел себя в зеркальце, губы его дрогнули, и он заплакал. — Ну вот, мало ему воды под краном! — сказал Плюха. Виктор вынул носовой платок, ухватил мальчишку за мокрый затылок и стал утирать ему лицо. Васька не увертывался. — И чего нюни распустил! — сказал Виктор сердито. — Ты приятелю щеку разукрасил? Разукрасил. А он тебе — макушку. И нечего реветь. Сам виноват. Вот, теперь ты чистый. А макушку дома отмоешь горячей водой. Тоже мне, индеец! Мальчишка ушел. Виктор скомкал перепачканный чернилами мокрый носовой платок, сунул в карман. — Платок испачкал, — неодобрительно сказал Плюха. — Дурак. Не платок испачкал, а человека отмыл. Понял? Они присели на подоконник. Прямо под открытой форточкой. Плюха зябко поежился. Виктор усмехнулся: — Свежий воздух прочищает мозги. Закуривай. Плюха взял сигарету, помял в грубых неповоротливых пальцах. Виктор чиркнул спичку, дал товарищу прикурить. — А ты? Виктор посмотрел на Плюху задумчиво. — А я бросил. — Мы ж вчера еще курили! — А сегодня не курим. И тебе советую. — Зачем? — Для здоровья. — А я и так здоровый! — Будешь еще здоровее, — усмехнулся Виктор. Не объяснять же, что, решив бросить курить, думал не о здоровье, а об Оленьке. Вчера после уроков как-то так получилось, что Виктор пошел вместе с ней, хотя им и не очень-то было по пути. Захлебываясь не то ледяным ветром, не то от волнения, Виктор торопливо рассказывал Оленьке о соревнованиях по бегу на коньках и о том, что надеется занять если не первое место, то по крайней мере второе или третье. А уж в первую-то пятерку попадет непременно. Оленька слушала молча, прикрывала варежкой нос и рот. Потом умолк и Виктор, но идти так, не разговаривать, было неловко, и он стал закуривать, зачиркал спичками, гаснувшими на ветру. Не хотел останавливаться, чтобы не отстать от девушки. Наконец ему удалось прикурить. Ветер забивал дым обратно в горло. Виктор закашлялся. Оленька посмотрела на него искоса, спросила: — Зачем ты куришь? — Вообще. — Мой папа — летчик. Налетал три миллиона с лишним километров. — Ну и что? — Ничего. Он не курит. Зато он настоящий спортсмен. И вот сегодня с утра Виктор не курит. Пачка сигарет осталась в кармане. Он готов угостить ими любого. А курить зверски хочется. Пусть хочется. Зато через день-два он скажет Оленьке небрежно, между прочим: «Я курить бросил. Как известно, курение мешает спорту». Виктор посмотрел на сосредоточенно сосущего сигарету Плюху и прерывисто вздохнул. Все-таки зверски хочется курить! Плюха прикидывал мысленно, что будет Виктору за историю с Амебой. Амеба, конечно, пожалуется Фаине (так звали за глаза директора школы Фаину Васильевну). Фаина спуску не даст. Еще хуже, если Амеба пожалуется завучу, Петру Анисимовичу. Тогда уж совсем хана. Завуч появился в школе недавно, а уж о нем такие страсти рассказывают, что сердце холодеет. Говорят, даже учителя его боятся, слова не могут сказать поперек. Говорят, он начальником тюрьмы раньше был, или конвоя, или еще чего-то шибко строгого… Взвизгнула дверь. Появился Володька Коротков. — Так и думал… Дай-ка затянуться! Плюха молча сунул ему в губы окурок, Коротков посопел, пустив дым носом. Потом сказал: — К нам Фаина пошла. — Дуй в класс! — нахмурился Виктор. — А чего я там не видел. Фаины? — Взгреет. — А ей сейчас не до нас. Она твоей особой заниматься будет, — ехидно хихикнул Коротков. — Плюха, выдай ему! Плюха поплевал на ладони. Коротков быстро откатился к двери и пропищал оттуда: — Звери задрожали, в обморок упали!.. Взвизгнула, захлопываясь, дверь. — Ох, и зануда, — сказал Плюха добродушно. — Не зануда, а ехида. — Виктор решительно соскочил с подоконника. — Пойдем, Плюха. С Фаиной надо в открытую. А то хуже будет. Они постояли несколько секунд у двери класса, прислушиваясь к тишине за ней. Потом Виктор решительно нажал на дверную ручку. Фаина Васильевна стояла у стола. В классе было тихо-тихо, так тихо, будто не сидело в нем двадцать семь учеников, а только один Иван Иванович стоял в своем углу и глядел пустыми глазницами на Фаину Васильевну. Дверь скрипнула резко в тишине, и все головы бесшумно и дружно повернулись к вошедшим. Все, кроме голов Ивана Ивановича и Фаины Васильевны. — Можно? — спросил Виктор. — Войди, Шагалов. — Мы ходили извиняться перед Александром Афанасьевичем. — Кто это — мы? — Я и Веселов. — Веселов в качестве добровольного страдальца? Или он тебе понадобился для амортизации? Виктор не ответил. — Я надеюсь, вы исполнили свое благородное намерение? — Не успели… — Зашли это дело перекурить? Плюха шмыгнул носом. — Садись, Веселов. А ты, Шагалов, постой немного, поскольку обсуждать мы будем твое поведение. — А чего тут обсуждать, — сказал Виктор. — Глупо все вышло. Я не подумал… — Не подумал. Первоклассники и то думают. А ты уже комсомолец. Виктор взглянул на Фаину Васильевну. У нее было строгое замкнутое лицо, обрамленное неестественно седыми волосами, белыми-белыми. Карие глаза в темных морщинках, бледные, строго сомкнутые губы. Никто никогда не видел ее в ярком платье. Даже по праздникам она надевала темное платье с глухим стоячим воротником и длинными рукавами. В школе ее побаивались самые отпетые. И все же лучше разговаривать с Фаиной Васильевной: не надо лгать и изворачиваться. Она умеет выслушивать и понимать правду. Губы Виктора чуть дрогнули. — Ну, что ж ты, Шагалов? Урок сорвал. Александр Афанасьевич сидит у меня в кабинете с приступом стенокардии. Виктор украдкой глянул на Оленьку. Она рассматривала собственные руки, лежащие на парте. И ему вдруг стало стыдно стоять вот так перед всем классом, будто он тот самый Васька с макушкой, залитой чернилами. О чем она сейчас думает? Каким жалким, наверно, он ей кажется. Виктор чувствовал, как жар приливает к щекам, как начинают гореть уши, будто их только что надрали. — Фаина Васильевна, — сказал он звонко. — Раз я виноват — накажите меня. Но стоять перед всеми я не буду. Это унизительно. — Он прошел между рядами парт и сел на свое место, обхватив голову руками. По классу пронесся шорох, и снова стало тихо-тихо. — Я понимаю тебя, Шагалов. Держать ответ всегда трудно. Надо иметь мужество. Но разве, оскорбляя другого, ты не унижаешь себя? Очень печальная история. Возможно, ее будут разбирать на педагогическом совете. Потому что виноват в ней не один Виктор Шагалов, а весь класс. Все были соучастниками. Даже ваш Иван Иванович. — Иван Иванович не виноват, — бухнул Плюха. — Я знаю, что у тебя благородное сердце, Веселов, — сказала Фаина Васильевна без улыбки. Она улыбалась очень редко. — Но даже если эту историю не будут обсуждать на педагогическом совете, то уж перед комсомольским комитетом тебе придется все-таки постоять, Шагалов. Как ты полагаешь. Колесникова? Лена Колесникова была секретарем комитета комсомола. Она возвышалась на последней парте, как статуя, — длиннорукая, плоскогрудая, самая высокая в классе. Лена встала, неуклюже, по-мальчишечьи повела плечами: — Конечно, комитет обсудит… Если вы считаете… — Если я… А своих голов у вас, выходит, нет? — У них есть свои головы, только они им дороги как память, — сказал с места Виктор. — Что-то ты сегодня говоришь загадками, Шагалов. — Они же как прикажут. Вот я уже год комсомолец. И что? Ничего. Как было — так и осталось. Ни я не изменился, ни ко мне не изменились. Читаем в газетах: комсомольцы то сделали, другое, туда-то поехали. Добиваются чего-то, а мы в школе — как неполноценные. Прикажут разобрать — разберут. — Ваша задача — учиться. — А в школе все учатся. Для этого и в комсомол вступать не надо, — сказал Виктор. — Все так думают? — спросила Фаина Васильевна. Класс молчал. Потом руку поднял Коротков. — Я так думаю, Фаина Васильевна, что комсомолец должен быть примером, учиться и хорошо себя вести. — Прописная истина, — снова с места возразил Виктор. — И слова у тебя какие-то детские: «хорошо себя вести». А я считаю, если ты комсомолец, то должен делать что-то еще большее, чем то, что должны все. — Снег с крыш скидывать, — сказал ехидно Коротков. Кое-кто хихикнул. — Не знаю, может быть, и снег, — серьезно ответил Виктор. — А я на крышу боюсь. Высоко очень, — жалобно произнесла маленькая Сима Лузгина. Ребята развеселились. Фаина Васильевна покачала головой. Она понимала, что разговор не случаен. Рядом течет большая река, стремительная и бурная, а ребята будто щепки в заводинке — крутятся на одном месте, вокруг одной-единственной задачи — учиться. — Еще кто-нибудь хочет высказаться? — Можно, я скажу? — Оленька поднялась, легким движением поправила волосы. — Мы все учимся, учимся… Математике, физике, химии… Все формулы, формулы… А ведь жизнь состоит не из одних формул. Не только из математики, или химии, или литературы. А у нас ни на что больше времени не хватает. И вот связям между людьми… ну, не уделяют внимания, что ли. А ведь мы будем жить среди людей. А между людьми существуют тысячи связей. Как в них разобраться? Как научиться понимать человека? Его чувства? Дружбу, ненависть… — Любовь, — подсказал неугомонный Коротков. Оленька повернулась к нему резко. — И любовь. — Лично я никогда не влюблюсь, — сказал Коротков. — Значит, ты всего полчеловека, — ответила Оленька. Когда она начала говорить, Виктор снова почувствовал, как жаром заливает щеки, и испугался, что кто-нибудь заметит это, если он скажет хоть слово. — Фаина Васильевна, а как вы считаете насчет любви? Надо ее изучать? — спросила маленькая Сима Лузгина. Ее наивность в классе считалась образцом наивности, а прямолинейность — образцом прямолинейности. В классе задвигались. — Я думаю, что любовь, настоящая любовь, — это огромная радость. Огромная духовная сила, — сказала Фаина Васильевна серьезно. — Человек не может не любить. Только к одним это чувство приходит раньше, к другим позже. Торопить его не надо и искать не надо. Оно придет само, придет в свое время. И бежать от него не надо. А что касается мыслей, которые ты высказала, Звягина, то они занимают и наши умы. К сожалению, нет такого предмета — человековедения. — Фаина Васильевна умолкла и задумчиво посмотрела в окно. Ребята молчали. Тоже задумались. Неожиданно Сима Лузгина спросила: — А вы когда-нибудь любили? Класс тихонечко ахнул и замер. Такой вопрос Фаине задать могла только Лузгина. — Любила, девочка, — спокойно ответила Фаина Васильевна. — Мы решим так: Шагалов сейчас пойдет и извинится перед Александром Афанасьевичем. Александр Афанасьевич преподавать больше у нас не будет. Мы провожаем его на пенсию. И я советую вам: перед тем как что-нибудь сделать или сказать — думайте. Вы не дети и можете и должны отвечать за свои поступки.
Уходя в девятый «в», Фаина Васильевна оставила Александра Афанасьевича в своем кабинете на попечение секретаря Анны Сергеевны. А когда возвратилась, Александра Афанасьевича уже не было. — Все хватался за грудь, — пояснила Анна Сергеевна. — Воду пил. А потом ушел своим ходом. Петр Анисимович помог. Фаина Васильевна представила себе разговор нового завуча с Александром Афанасьевичем и поморщилась. — Я буду занята, — сказала она громко и опустила собачку французского замка. Замок щелкнул. В кабинете стало тихо. Тяжелые темно-вишневые портьеры закрывали дверь. Была перемена, но сюда доносилось только едва слышное постукивание, когда в коридоре этажом выше затевалась беготня. Будто далеко-далеко нестройно бьют в барабаны. Фаина Васильевна не прошла к письменному столу, возле которого стояло жесткое кресло, а села на диван, скинула туфли, поджала под себя ноги, поежилась зябко. «А вы когда-нибудь любили?» Ах, Сима Лузгина, маленькая девочка, которая так и не растет!.. Она спросила про тебя, Алеша. Помнишь, какие у меня были косы? Черные-черные. Ты любил расплетать их. А однажды наплел тоненьких косичек. Сказал: «Голова медузы Горгоны». И мы смеялись… Помнишь, бродили с тобой по пустырю за Большой Монетной? Пустырь тянулся до самой Невки, зарос крапивой, лопухом, одуванчиками. В маленьких прудах стояла зеленая вода. Мы садились на траву и подолгу следили за возней головастиков, за скользящими по поверхности плавунцами, за хитрыми тритонами и ужасно важными лягушками. Где-то ты вычитал, что музыка влияет на рост живого организма. Мы выкопали ямку, налили в нее воды, пересадили туда нескольких головастиков. И потом долго пели им, чуть не до хрипоты. Пели, и нам казалось, что они в самом деле растут на глазах. Помнишь? А в седьмом классе Гришка Адамов написал мне записочку. Ты отнял ее. Потом в коридоре схватил Гришку в охапку, приподнял его и отбросил. Он ударился головой о секцию парового отопления. Я очень испугалась, а ты повернулся и ушел, но тотчас вернулся и повел Гришку в медпункт. Гришка сказал, что упал сам. А на другой день нам почему-то было неловко гулять по нашему пустырю… Помнишь? Мы ходили на лекции в клуб. Слушали музыку. Ты не любил музыки. Я знала, что ты ходишь из-за меня… А помнишь, я сломала ногу на катке, и меня положили в больницу, и ты по водосточной трубе полез на третий этаж, чтобы заглянуть в окно палаты. Ненормальный! А как мы поженились, помнишь? Нам тогда было по двадцать, мы были уже солидными людьми, а долго стеснялись сказать друзьям, что мы поженились. Ходили на завод врозь; то ходили вместе, а то вдруг стали ходить врозь… Тебя тогда вызвал секретарь, Кошкин, помнишь? И сказал, что ты должен со мной помириться. Что это аморально — ссориться комсомольцам не «по принципиальным причинам»… А потом родилась Аленушка… А потом ты ушел на войну… Одиннадцать лет прошло от рожденья Аленушки до твоего ухода на войну… Одиннадцать лет. А будто их и не было, так быстро проходит счастье. Как один день… А потом на наш дом упала бомба, и Аленушка… В дверь постучали громко, настойчиво. Фаина Васильевна спустила ноги с дивана, нащупала туфли. Медленно пересекла кабинет, открыла дверь. Вошел завуч Петр Анисимович. Уселся на стуле возле стола, негнущийся, прямой. — Что будем решать, Фаина Васильевна? Фаина Васильевна устало опустилась в деревянное кресло. — Вы насчет чего, Петр Анисимович? — Насчет девятого «в». Сегодня они оскорбили старого, заслуженного учителя. Дальше некуда. Надо принимать решительные меры, Фаина Васильевна. — Возможно… Фаина Васильевна старалась не смотреть на своего завуча. Выцветшие глаза его на желтоватом лице, редкие волосы, зачесанные на восковую лысину, прямая спина и длинные желтые руки — все вызывало в ней раздражение, какой-то безотчетный протест. Она подавляла этот протест, старалась убедить себя в том, что внешность — далеко не все в человеке, что главное — работоспособность, душа, сердце.
— Если закрывать глаза на такие вопиющие факты, как факт сознательного срыва урока литературы в девятом «в», то мы с вами можем оказаться весьма и весьма несостоятельными. Авторитет старших незыблем, вот что надо воспитывать в детях. С этой и только с этой позиции надо рассматривать чрезвычайное происшествие, так сказать ЧП, в девятом «в». Голос у Петра Анисимовича без каких-либо полутонов. Так на ветру стучит неприкрытая ставня. — Я не совсем понимаю вас, Петр Анисимович. — А что ж тут непонятного? Мы с вами призваны воспитывать молодежь, стало быть, нам не безразлично, что из них получится. А что получится из учеников девятого «в»? Представьте себе, что может произойти с ними в дальнейшем, если мы сейчас не пресечем в корне. Очень опасная тенденция! Сегодня они оскорбили учителя. А завтра придут на завод и откажутся выполнить распоряжение начальника цеха. — Вы перебарщиваете, Петр Анисимович. Ведь они люди, мыслящие существа. Зачем же им отказываться выполнить распоряжения начальника? — Вот именно, зачем? Ведь это будет нанесением ущерба делу. А в силу нестойкости характеров, в силу непонимания, в силу неумения подчиняться наши ученики смогут нанести этот ущерб. И это будет нашим с вами браком в работе. Ведь так? Фаина Васильевна с трудом сдерживала раздражение. Встала, подошла к окну. Над белым садом кружился снег, то падал, то вдруг летел вверх, подхваченный ветром. Двое первоклассников, забравшись чуть не по пояс в сугроб, дрались портфелями; у одного свалилась шапка, на круглой стриженой голове оттопыривались красные уши. — Простудится, — громко сказала Фаина Васильевна. — Что? — Нет-нет, это я не вам. — Она подошла к двери: — Анна Сергеевна, пошлите кого-нибудь из старших в сад. Пусть выпроводят малышей да проследят, чтобы оделись по-человечески. Фаина Васильевна вернулась к окну. Малыши вывалялись в снегу и теперь отряхивали друг друга. — Так что мы предпримем, Фаина Васильевна? К малышам подбежала старшеклассница, надела стриженому на голову шапку, другому застегнула пуговицы пальто и повела к выходу. — Я была в девятом «в». Они во всем разобрались сами и потребовали, чтобы Виктор Шагалов извинился перед Александром Афанасьевичем. Кстати, вы бывали на его уроках? — Нет. — Напрасно. Вы бы кое-что поняли, — сказала Фаина Васильевна и подумала про себя: «А может быть, так ничего бы и не поняли». — На его уроках скучно, хоть я преподает он живейший предмет — литературу. Все есть: и план, и методика, и программа выполняется. А вот души — нет. — Александр Афанасьевич не солист и не чтец-декламатор. Он учитель, — возразил Петр Анисимович. — Вы считаете, что душа должна быть только у чтецов или солистов? — Душа — абстрактное понятие, Фаина Васильевна. К тому же идеалистическое. А мы с вами материалисты. В нашем материалистическом мире между людьми существуют определенные отношения, которые складываются из обязанностей перед обществом. Учитель должен учить, ученики — учиться, а мы с вами — руководить этим процессом, опираясь на существующий установленный порядок. Фаина Васильевна передвинула на столе пресс-папье, подравняла и без того аккуратную стопочку книг. Сказала тихо: — С вами трудно спорить, Петр Анисимович. Вы говорите очень правильные вещи. — Разумеется, Фаина Васильевна. В колонии для малолетних мне приходилось иметь дело с довольно трудным детским коллективом, и я по опыту знаю, что дети не любят трудиться. А ученье — это труд. Но если мы заставляли работать и учиться даже тяжелых детей, неужели невозможно заставить учиться обыкновенных? Абсурд! Девятый «в» — класс с нездоровым душком. И, по-моему, то, что они заставили Шагалова извиниться, это всего лишь уловка, чтобы уйти от ответственности. Дети чрезвычайно хитры в этом смысле. Поверьте моему опыту. — Мне кажется, что у нас с вами неверная предпосылка, — возможно мягче возразила Фаина Васильевна. — Мы с вами считаем, что они дети, а они уже ищут свою дорогу в жизнь, к ним уже приходит такое высокое чувство, как любовь. — Только этого нам с вами не хватало! — воскликнул Петр Анисимович. — Вот это и есть пресловутая своя дорога. А потом… Мы-то знаем, куда приводит любовь. У меня в колонии… — Ах, да оставьте вы вашу колонию? — резко оборвала его Фаина Васильевна и сжала пальцами виски. — Нельзя же так, голубчик. Мы же растим, учим и воспитываем детей в условиях нормального человеческого общежития. Ну, при чем тут колония? И оставались бы себе в своей колонии, если вы такой приверженец ее методов! — Фаина Васильевна, — Петр Анисимович встал. — Я попросил бы вас обдумывать свои слова. Меня направили сюда, в школу, товарищи, которым виднее, где я должен выполнять свой партийный и педагогический долг. Меня предупреждали, что мне нелегко будет найти с вами общий язык. Но найти его надо, поскольку мы делаем общее дело. Я убежден, что девятый «в» доставит нам еще немало хлопот, если его не скрутить сейчас. — Что же вы предлагаете? Карцер? Петр Анисимовичпоморщился. — Карцер, Фаина Васильевна, крайнее средство даже в колонии. Но класс так или иначе должен быть наказан. И я поставлю этот вопрос на педагогическом совете! — Ну что же… Ставьте. Поспорим. — Здесь, я полагаю, надо не спорить, а действовать. Очень уж много у нас дискуссий! Партия ждет от нас воспитания последовательных и убежденных строителей коммунизма, а не расплывчатых индивидуумов с собственным путем в жизнь. Путь у всех един. — Но нельзя же вбивать последовательность и убежденность палками. — Я не говорил о палках, Фаина Васильевна. Не надо передергивать. Я говорил о строгости, о недопущении расхлябанности, о неукоснительном требовании выполнения учениками своего долга. — А как же быть с воспитанием самостоятельного мышления? Сознательной дисциплины? Инициативы? — Выполняя домашние задания, ученик самостоятельно мыслит. В кружках — проявляет инициативу. В пределах своих ребячьих возможностей, Фаина Васильевна. В пределах возможностей. Но всегда они должны помнить, что ими руководят старшие, товарищи старшие. — Но не менторы, а добрые друзья, советчики. — Совершенно верно. Но когда мне секретарь райкома дает совет, я его выполняю, как директиву. — И у вас нет своей точки зрения? — Если я не ошибаюсь, я вам изложил свою точку зрения. — Благодарю. — И прошу обдумать поднятый мною вопрос. А на урок к Александру Афанасьевичу схожу, поскольку вы мне посоветовали. — Полагаю, что решение ваше несколько запоздало. Александру Афанасьевичу осталось девять дней до пенсии, и состояние здоровья его таково, что лучше ему взять больничный лист. И отдохнуть. Петр Анисимович ушел. Фаина Васильевна налила из графина воды в стакан, но, так и не пригубив, отодвинула его в сторону и долго еще сидела неподвижно, глядя в одну точку.
В субботу вечером, как обычно, — отправились на каток. В раздевалке было полно. У гардероба стояла веселая суетливая очередь. На скамейках тесно, словно куры на коротком насесте, сидели парни и девчата. Пахло кожей, дымом, паленой шерстью. Люди двигались неуклюже, гремя по деревянному полу коньками. Стоял банный гомон. Виктор, используя Плюху в качестве тарана, толкал его перед собой, пробиваясь в привычный угол. Следом цепочкой двигались остальные. Пробились, подождали, пока освободилась часть скамейки. Усадили девочек. Те стали переобуваться. Виктор послал Плюху занимать очередь в гардероб. Оленька сняла пальто и теплые сапожки, надела ботинки с коньками, нагнулась, завязывая шнурки. Виктору хотелось помочь, но он постеснялся, да и Володька начнет язвить «по поводу». Со шнурками у Оленьки не ладилось. Она распрямилась, лицо ее покраснело от напряжения. Оленька посмотрела на Виктора, на остальных мальчишек. — Лева, помоги, пожалуйста. Лева Котов присел на корточки, стал шнуровать.
— Не перевелись ще лыцари на Вкраине, — насмешливо сказал Володька Коротков.
Оленька посмотрела на него сердито.
— Лучше бы завязал второй.
— Нет уж, я для тонкой работы не гожусь. Виктора попроси.
— Тут и один управится, — отпарировал Виктор. Он не хотел грубить, но не смог сдержать досады, и фраза прозвучала как грубость.
Оленька только плечами пожала. А Лева даже бровью не повел.
Лева был одной из достопримечательностей девятого «в». Среднего роста, огненно-рыжий, с розовым лицом, даже зимой усыпанным крупными веснушками, он был невозмутим и молчалив. Ничем не увлекался, особых друзей не имел, со всеми был одинаково ровен. Если кому-либо что-нибудь было непонятно, обращались к Леве, потому что он знал больше всех и учился лучше всех. Выслушав вопрос. Лева долго и сосредоточенно сопел широким мясистым носом и только потом отвечал тихим голосом точно и ясно двумя-тремя словами. Молчаливость его вошла в поговорку. Девятый «в» вместо выражения «нем, как рыба», употреблял «нем, как Лева».
Как-то Володька сказал ему:
— Ты никогда не станешь академиком. Не изъяснишься. Язык плохо подвешен.
Лева посопел и ответил:
— Ты тоже. Только по противоположной причине.
…Лева завязал шнурки Оленькиных ботинок. Она встала, притопнула коньками.
— Как лед? — спросил Виктор у знакомого паренька.
— Решето.
Лева сел на Оленькино место, стал переобуваться. У него были удивительные коньки. Наверно, единственные в городе. Назывались не то «джексонки», не то «жаксонки». Лева сам толком не знал. На этих коньках катались и его отец, и его старшие братья. Коньки были длинными, как «бегаши», а носы их закручивались, как у «снегурочек». Касаясь льда, они звенели, настолько тонкими были их лезвия.
Сдав в гардероб пальто и обувь, высыпали из дверей на лед. Шел мелкий снег, заволакивая каток пеленой. Гремела музыка. Густая масса людей скользила по кругу в одном направлении, словно огромная патефонная пластинка. По беговой дорожке мчались, согнувшись и заложив руки за спины, скороходы в черных рейтузах и свитерах и таких же черных шапочках. Как бы много ни было народу на катке, беговая дорожка оставалась в их распоряжении. Скороходов знали в лицо и по именам. За бегом их следили с восторгом и завистью.
Виктор поднял руку, приветствуя кого-то из них. Он был тоже на «бегашах» и в таком же черном костюме.
— Я пробегу кружок, разомнусь, — сказал он небрежно и скосил глаза на Оленьку.
Та взялась крест-накрест за руки с маленькой Симой, и они, не оборачиваясь, пересекли беговую дорожку и затерялись в толпе.
Виктор рванулся с места, согнулся и, широко размахивая руками, заскользил по льду.
— Пижонит, — сказал Володька Коротков.
— Не треплись, — буркнул Плюха, провожая друга взглядом. — Что надо бежит! Будет нынче чемпионом.
Плюха не завидовал Виктору, сам он с ленцой передвигал ноги на своих хоккейках и не любил скорости. Скорость утомляла.
— Тебе бы стать на бегаши, — сказал Володька длинной Лене. — Ты бы с твоими ногами — у-ух!
— Ты лучше мне сальца своего одолжи, — засмеялась Лена и устремилась через беговую дорожку. Остальные последовали за ней.
Лед был неважный, хрупал под коньками, но Виктор бежал с удовольствием второй круг, третий, четвертый. Он двигался ритмично, не увеличивая и не снижая скорости. Появилось прекрасное ощущение полета, будто не сам ты бежишь, а какая-то сила несет тебя — и ты не касаешься серого припорошенного снегом льда, а скользишь над ним, как ласточка в бреющем полете. А потом и скользить перестаешь, все летит навстречу и мимо — люди, огни, музыка, крутится под тобой земной шар, скованный серым льдом, а ты, невесомый, над ним, и только подставляешь коньки, чтобы подтормозить его стремительное движение, чтобы не улетел он со всем, что есть на нем — с людьми, огнями и музыкой, — неведомо куда.
И думается в полете легко. И мысли приходят легкие, не мешающие лететь.
Оленька… Надо было помочь зашнуровать ботинки… Она смотрит на него из толпы, видит, как он мчится. Не может не смотреть… Это хорошо, что у нее есть характер, и она никогда не похвастается стихами, которые он ей написал, и никому не покажет писем. Потому что это только их и больше ничье… Нельзя, вроде «ашек», Кольки со Светкой, с утра до вечера — за ручку. Смотрите, какие мы неразлучные! Друг без друга даже гриппом не болеем!.. Показуха… Вот поэты печатают стихи о своей любви, и не о любви вообще, а к совершенно конкретной женщине. И любовь перед чужими людьми будто голая. И женщине той, наверно, стыдно на улицу выходить… А зачем? Стихи о любви надо издавать только посмертно. «Люди, я умер, но я любил сильно и красиво! Оставляю вам свою любовь, пусть она живет в вашей…» А не как Светка с Колькой.
Летит навстречу земной шар, и только одна точка почти неподвижна. Виктор видит краем глаза парня, который догнал его и обходит справа. Парень энергично машет руками. Мешает лететь, мешает думать. Виктор тоже замахал руками, прибавил скорость. Парень не отстает. Упрямый, однако. Они вдвоем обходят одного бегуна, другого, третьего… Дорожка впереди чиста. Люди что-то кричат, подбадривая. Еще поднажать… Еще… Уже земной шар свистит, ускользая из-под коньков… Снежная крупка хлещет в лицо… Поворот… Удар по ногам… Какая-то сила отрывает Виктора от земли, бросает в сторону. Переворачивает. Лед ускользает влево. Виктор вонзается в снежный сугроб головой… Тишина…
Кто-то потащил его из сугроба за ноги. Виктор сел на снег, отер рукавом залепленные глаза.
— Цел?
Виктор шмыгнул носом, подвигал ногами.
— Цел. Яма тут, что ли?
— Наверно.
Перед ним стоял тот самый парень, который пытался его обойти.
— Хорошо бежишь. Только я б тебя все равно достал.
— Фигос под нос, — сказал Виктор, все еще отфыркиваясь.
Парень засмеялся.
Возле собрались люди.
— Гоняют как угорелые, — осуждающе сказала какая-то немолодая женщина. — Только нервы портят.
— А вы бы, мадам, — галантно сказал парень, — свои нервы дома на туалете оставляли.
— Нахал! Пойдемте, Вильгельм Алексеевич, — и она удалилась, неуклюже скользя на коньках в сопровождении немолодого мужчины с седыми стрижеными усами.
— Ах, женщины, женщины! Не понимают, что молодость не возвращается. Даже на коньках, — сказал парень вдогонку.
— Витя! — Сквозь редеющую толпу пробиралась Оленька. — Витя!
— Я здесь, Оленька. Все в порядке!
Оленька подошла. В глазах ее была тревога. И от этого стало радостно, просто хоть снова влетай в сугроб!
Парень смотрел на Оленькино раскрасневшееся лицо и улыбался. Потом повернулся к Виктору, протянул руку:
— Ну, давай познакомимся. Костя.
— Виктор.
У Кости широкая крепкая ладонь.
— Костя, — повторил он, улыбаясь и протягивая руку Оленьке.
— Оленька, — без улыбки произнесла она.
— Так-таки Оленька, не Ольга, не Леля… — Он чуть задержал руку девушки в своей.
Оленька, не отвечая, высвободила руку.
— Сеня, — сказал Плюха, протягивая Косте свою ручищу.
— Володя, — представился Коротков.
— Лена, — сказала Колесникова.
Парень смерил ее взглядом и сказал уважительно:
— О-го!
— Короче не держим, — хохотнул Коротков.
— Сима. — Маленькая Лузгина протянула Косте руку.
Он пожал ее очень бережно, будто хрупкую вещь.
— И длиннее не держим, — сказал Володька.
— И тощее не держим, — Лена ткнула Володьку пальцем в живот.
Костя завертел головой:
— Сколько же вас?
— Класс, — ответил Володька.
— Рабочих или крестьян? — спросил Костя весело.
— Класс млекопитающих, отряд парнокопытных, вид ленивых. Вот это Лева. Лева — гомо сапиенс молчунис. Редкий экземпляр, памятник эпохи полиомиелита, охраняется государством! А ты из какой породы? — спросил Володька.
— Я тоже из млекопитающих, троглодит, охраняюсь самим собой. — Костя дружелюбно протянул руку все еще сидящему на снегу Виктору. — Вставай, примерзнешь.
Виктор встал. Всей толпой подъехали к месту, где он споткнулся. Обнаружили яму.
— Паршивый сегодня лед, — сказал Костя.
— Здесь установят мемориальную доску: «На этом месте при попытке взлететь взорвался в воздухе ученик девятого «в» класса двенадцатой школы Виктор Шагалов», — произнес торжественно Володька.
Ребята рассмеялись.
Костя посмотрел на них с любопытством. Переспросил:
— Двенадцатой?
Домой возвращались вместе, стайкой. Девочки шли обнявшись и пели. Они всегда поют, возвращаясь с катка или с вечера. Поют тихо и дружно о геологах и журналистах, о дальних дорогах, которым нет конца, о следах, что останутся на пыльных тропинках далеких планет, и о любви… Когда слушаешь их, теплеет ветер, над обжитыми улицами словно перекидываются высокие крыши, ласковым становится колючий снег, и кажется, что идти тебе далеко-далеко…
Мальчишки шагали позади, говорили о том о сем. Мысленно подпевали, но мужское достоинство не позволяло подхватить песню вслух.
Виктор и Костя шли рядом и смотрели на идущую впереди Оленьку.
Потом Костя сказал:
— Интересная девушка. Обхаживаешь?
— Поди-ка ты!..
Виктору было неприятно и само слово «обхаживаешь», и легкий пошловатый тон, каким оно было произнесено.
— А что ж тут такого?.. У меня тоже девочка есть. Только надоела. Липнет, как муха. Записочки дурацкие… А то за углом ждет. Вылупит глазища: «Костя! Вот так встреча!» Будто я не понимаю, что на морозе ножками топала. Живет в нашем доме, по соседней лестнице.
— Учится?
— Работает. Руки глицерином мажет, чтоб мягкими были. Вообще-то ничего девчонка. Только без царя в голове. И водку хлещет, что твой слон. — Костя засмеялся.
— И ты?
— Выпиваю… А потом мускатный орешек жую.
— Зачем?
— Чтоб отец не заметил. Еще, шофера говорят, постного масла надо выпить полстакана. Не пахнет.
Виктора передернуло:
— Экая гадость.
— Да уж чего хорошего! Мускатный орех лучше. Может, выпьем по рюмахе с морозцу?
Виктору сама мысль «выпить» показалась дикой. Но не хотелось почему-то признаваться в этом новому знакомому. И он ответил небрежно:
— Денег нет.
— Деньги есть. Заработал немного. Пойдем. Я тебя с Люськой познакомлю. И свою прихвати. Посидим.
Виктор представил себе Оленьку, сидящую за пластмассовым столиком, залитым пивной пеной. Как в забегаловке на пляже в Ново-Михайловской, где он отдыхал летом с мамой. В одной руке у Оленьки стакан с водкой, а в другой — селедочный хвост. И такой нелепой показалась ему эта картина, что Виктор развеселился и вдруг спел:
Стаканчики граненые упали со стола,
Упали и разбилися, разбита жизнь моя!
— И конец, — добавил Виктор. — И конец, — согласился Костя. — Может, посидим вдвоем? Мужская компания еще лучше. Без прекрасного пола. Ты учти, старичок, деньги есть. Почтовое ведомство приносит мне ренту. Виктор взглянул на него вопросительно, но Костя не стал объяснять. Только сказал: — На матушке-Руси всегда с морозу рюмочку опрокидывали. И у Ремарка всю дорогу пьют. Читал? Слушай, что такое «кальвадос» этот самый, не знаешь? Кто говорит — коньяк, кто — ликер. Я ликера не люблю. От него пальцы к рюмке прилипают. — Не знаю. Можно в справочник заглянуть. Лева! Виктор приостановился, поджидая Леву. — М-м?.. — Слушай, напряги свои мыслительные способности. Что такое «кальвадос»? Лева засопел носом. — Не знаю. — Ну, если Лева не знает, значит, никто не знает. — Так как? — спросил Костя. — Нет, не стоит. В другой раз. Подошли к Оленькиному дому. — До завтра, ребята! — Оленька помахала ботинками с коньками и скрылась в парадном. — Завтра на каток пойдете? — спросил Костя Виктора, глядя Оленьке вслед. — Вечером. — Встретимся. Будь! — И Костя протянул Виктору руку. Потом попрощался с остальными, повернулся и направился через улицу наискосок. К трамвайной остановке. Ребята посмотрели, как он идет, расправив широкие плечи, чуть покачиваясь. — Спортивный мальчик, — сказала Сима Лузгина. — Не влюбись! — предостерег Виктор. — Она «тете Степе» не изменит, — возразил Володька. — Сильно бегает, — вздохнул Плюха, — достанет он тебя. — Поглядим! — ответил Виктор. — Если бы не яма, я бы от него ушел. Ну, кто куда, а я в сберкассу. Время позднее. Пойдем, Плюха. Они попрощались с товарищами и пошли втроем: Виктор, Плюха и Лева. Потом Лева, молча подняв руку, свернул в подворотню старого облупленного дома. Плюха проводил Виктора. Возле своего парадного Виктор остановился и спросил: — Плюха, ты водку когда-нибудь пил? — Неоднократно. Точнее, один раз. Когда дядя Вася из деревни приезжал. Баранину привозил. Натушили с картошкой целую ногу. Он мне стакан налил до краешка, для полной жизни. «Пей, — говорит, — мужичок». Ну, я всю и выпил. — И как? — Пьяный-препьяный стал. Хочу прямо, а меня назад тянет. Хочу стоять, а падаю. Потеха! Говорю шепотом, а все спрашивают, чего я ору. Отец с работы пришел, разозлился. Драть хотел. Только я тут же уснул. А с чего это ты вдруг про водку спросил? — Так. Завтра зайдешь за мной? — Зайду. Виктор ушел, а Плюха, размахивая коньками, побрел по улице. Вдруг остановился. Сгреб с железного подоконника снег, помял в руках и запустил снежком в ближайший фонарный столб. Снежок шмякнулся о столб и оставил на нем белую метинку, а Плюха, довольный, побрел дальше.
Костя шел не торопясь, чуть покачиваясь, широко расправив плечи, весело и нахально посматривая по сторонам, бездумно улыбаясь встречным девушкам. Каждый раз после катка в нем долго еще жило ощущение собственной силы и ловкости. Будто выжгло морозцем, сдуло ветром хмурую накипь усталости, что скапливается, верно, в любом человеке к концу рабочего дня. И так легко и радостно становится, когда освобождаешься от этой накипи движением, встряской, когда вот так отчетливо ощущаешь свою силу и ловкость. Он шагал к дому, но домой не хотелось. Опять отец заведет «баланду» на тему «примерного поведения», «полной отдачи», «уважения к старшим». И все это нудным, ровным голосом. Отец правильный, до того правильный! Как хорошо оструганная палка. Ни сучка ни задоринки. Хоть бы напился когда, что ли! Или взорвался бы, наорал, побил! Да мало ли что может натворить живой человек!.. А ребята славные. Надо было сказать им, что его отец — новый завуч в их школе… Как-то неловко было. К слову не пришлось. Да и начали б расспрашивать… Зайти за Люськой, побродить?.. А может, взять «маленькую», посидеть у нее? Тетка, верно, уже дрыхнет в своем углу. А Оленька ничего, красивая девушка. Вот бы с ней пройтись! Да-а… Костя зашел в магазин, потолкался около прилавка винного отдела. Направился было в кассу, но передумал. Снова зашагал к дому. Дойдя, воровато оглянулся и нырнул не в свою парадную, а в соседнюю. Поднялся на лифте в пятый этаж. Трижды коротко нажал кнопку звонка. Так звонит только он, Люська сразу узнает. Тотчас за дверью что-то скрипнуло. Дверь открылась. Маленькие руки обвились вокруг его шеи. Девичий голос прошептал: — Ну что ты, Костик. Я тебя жду, жду… — Вот я и пришел. Они постояли немного в темноте, прижавшись друг к другу. — Что ж, так и будем жаться на лестнице? Девушка отпрянула: — А ну тебя… И что ты за человек! — Класс млекопитающих, отряд парнокопытных, вид бизонов. — Костя засмеялся тихонько, спросил: — Тетка спит? — Вяжет. — Тогда пойдем погуляем. — Только оденусь. — Валяй. Я внизу буду. Костя спустился, посмотрел на улицу сквозь заиндевелое стекло, но выходить не стал. Еще нарвешься на отца: вдруг у него какой-нибудь педсовет или совещание? Наверху торопливо застучали каблучки. Костя усмехнулся. Люська в своем репертуаре: на улице подмерзло — будь здоров, а она надела выходные туфельки с тонкими длинными носами, на шпильках. Думает, пойдем куда-нибудь! Чудила! Подошла Люся. Остановилась возле него. Он посмотрел на нее сверху вниз — девушка была мала ростом, — улыбнулся, привлек к себе, поцеловал в губы. Она не отстранилась, только глянула на дверь. — Пошли. И побыстрее, — сказал Костя. Люся понимающе кивнула, выскользнула в дверь и зашагала торопливо по заснеженной улице. Костя вышел немного погодя и нагнал ее на углу. Домой Костя вернулся во втором часу. Разделся и прошел на кухню. На кухне, за столом, покрытым зеленоватой потертой клеенкой, сидел дед Сергей Степанович. Лицо у него было розовое, мясистое. Очки с толстыми стеклами в большой роговой оправе неправдоподобно увеличивали дедовы бесцветные глаза. Перед ним на столе стояла ученическая чернильница «непроливашка», лежала толстая тетрадка. В руках дед держал старенькую желтую вставочку и писал мелким, удивительно четким и красивым почерком, буковка к буковке. Писал не то роман, не то воспоминания какие-то, никто из домашних толком не знал, что именно пишет дед. Тетрадочку он прятал в несгораемый ящик, ящик запирал на ключ, а ключ всегда носил при себе, а когда укладывался спать, привязывал цепочку от ключа к руке. Кроме исписанных тетрадей дед хранил в ящике пожелтевшие грамоты, два ордена Красной Звезды и несколько медалей. А может, и еще что-нибудь. Неизвестно. Когда Костя вошел, дед оторвался от работы, сверкнул на внука стеклышками очков, но ничего не сказал, только хмыкнул и снова заскрипел перышком. — Все трудишься? — весело спросил Костя. Дед снова хмыкнул и пожевал губами. По вечерам рот у него был ввалившимся, потому что дед вынимал искусственные челюсти и клал в стакан с водой. Отдыхал от зубов. В коридоре зашаркали шлепанцы. Костя поморщился. Отец. Сейчас начнет. Дед покосился на внука и опять хмыкнул. Петр Анисимович остановился в дверях. Он был в голубой в синюю широкую полоску пижаме и в шлепанцах на босу ногу. — Если не ошибаюсь, уже два. Ночи, — сказал он бесстрастно. — Без двадцати, — прошамкал дед. — Я не вас спрашиваю, папаша, — Петр Анисимович сердито повел головой, будто шею давил воротник. — Шли бы вы спать. — Не твоя забота, — добродушно отрезал дед. — Последнее время ты стал являться домой несколько поздно, — сказал Петр Анисимович, обращаясь к Косте. — Я требую, чтобы ты прекратил эти свои полуночные бдения. — Тренировки, папа, — сказал Костя. — Каток просто забит. Приходится оставаться после звонка. Скоро соревнования. — Гм… Все равно надо как-то укладываться в вечерние часы. Что у тебя в техникуме? — Порядок. — Мать волнуется, когда ты задерживаешься, — Петр Анисимович повернулся и пошел к себе. «Пронесло», — подумал Костя и облегченно вздохнул. — Ну, а она? Тоже тренируется? — прошамкал дед и не то усмехнулся, не то крякнул. — Ты о ком? — спросил Костя беспечно. — Об этой, — дед мотнул головой в сторону стены. — Маленькой. «Вот ядовитый старик, — подумал Костя беззлобно. — Сидит дома, а все вынюхивает…» — Она на коньках не бегает. — Ну-ну, — дед снова заскрипел перышком. — Деда, у меня завтра практика. — Ладно, — не поднимая головы, прошамкал дед. — Разбужу. Костя пошел в комнату, разделся и лег на диван, укрывшись легким шершавым солдатским одеялом. Свет гасить не стал. Все равно дед придет через несколько минут. Не засидится. Тоже поспать любит. Кровать деда стояла в противоположном углу. Они не мешали друг другу. Дед мог заснуть и проснуться в любое время. Это у него привычка. Еще со службы в угрозыске. Дед мог и вовсе не спать, если понадобится. И не есть, и не пить, как верблюд. Костя не то чтобы не любил деда, а скорее побаивался его. Дед был хитер и обтекаем. И в улыбке его таился яд. Так, по крайней мере, казалось Косте. И от дедовых глаз невозможно было укрыться. Он ладил со всеми в доме, был тих и доброжелателен. Но каждый раз из тихости своей и доброжелательности вытягивал какую-нибудь выгоду для себя. И мясо ему в магазине давали получше, и в ванной водопроводчик провел для удобства душ на длинном блестящем шланге. И путевку в санаторий давали ему вне очереди. И все обо всех дед знал. Иногда Косте казалось, что он записывает в свои тетрадочки выведанные мысли и чувства людей. Про запас. А вдруг да пригодятся. И не очень-то доверял деду. Костя вытянулся, закрыл глаза. И тотчас представил себе лицо Оленьки и рядом миловидное личико Люси. Они стояли рядом и не мешали друг другу. А потом заскользил на коньках Виктор. Коньки его становились все длиннее и длиннее. Костя бросился за ним вдогонку. Засверкал, замельтешил под ногами лед…
Фаина Васильевна привела в класс незнакомого, очень плотного, очень коренастого и лохматого парня. — Прошу любить и жаловать. Иван Васильевич Соколов будет преподавать у вас литературу. Надеюсь, не стоит напоминать о том, что Ивану Васильевичу на первых порах надо помочь, потому что ему будет нелегко. Он недавно закончил педагогический институт. Сегодня его первый урок. И многое зависит от вас. — Она нахмурилась, погрозила пальцем сидящим на «камчатке» Виктору и Плюхе и ушла, пожелав новому преподавателю успеха. Иван Васильевич остался один на один с девятым «в», заметно волновался, на щеках проступили бледные розовые пятна. Он открыл журнал, молча стал читать фамилии учеников, стараясь угадать их владельцев. Чтобы успокоиться, надо заняться каким-нибудь конкретным делом, сосредоточиться на чем-нибудь, как учил Станиславский. Ребята с любопытством и довольно бесцеремонно рассматривали нового учителя. Он был молод, и даже суровое, сосредоточенное выражение лица не делало его старше. Черные волосы стояли дыбом на макушке и возле лба. Видимо, не поддавались расческе. На круглом, чуть одутловатом лице короткий ноздрястый нос, близко посаженные темные, с каким-то лиловым отливом глаза. Кажется, будто все, на что смотрит Иван Васильевич, удивляет его. Серый пиджак плотно облегает крепкое туловище, вот-вот отскочат пуговицы. — Бычок, — шепотом сказал Володька Коротков. Рядом сдержанно прыснули. Прозвище показалось метким. Иван Васильевич мельком взглянул в Володькину сторону. Непонятно было, слышал он или не слышал. На всякий случай Володька уткнулся в учебник как ни в чем не бывало. В классе снова установилась зыбкая тишина.
Наконец Иван Васильевич оторвался от журнала, оглядел ребят, кашлянул и неожиданно пошел по проходу между партами к шкафам. Осмотрел приборы за стеклами. Потом уставился на скелет. Поднял густые, сросшиеся на переносице брови. Спросил: — А это кто ж такой? Голос у него был гулкий, густой. — Это Иван Иванович, — сказал Плюха. Иван Васильевич посмотрел внимательно на Плюху: — Спасибо. Значит, мой тезка. Любопытно, каким он был при жизни? Где жил, когда, о чем мечтал, к чему стремился? Был ли счастлив? Странно, но никогда ребята не задумывались над этим. Может быть, потому, что приобрели Ивана Ивановича, когда были несмышлеными шестиклассниками, и скелет для них был просто скелетом и еще предметом, с помощью которого можно было переплюнуть вредных «ашек». А потом к Ивану Ивановичу привыкли. Он был тем, что он есть, — без прошлого и будущего. Лева поднял руку. — Прошу, — сказал Иван Васильевич, — называть свою фамилию и имя, ведь мы с вами еще не знакомы. Пожалуйста. — Котов Лев, — Лева встал и засопел. Иван Васильевич терпеливо ждал, что скажет рыжий Котов Лев. — Он не был счастлив, — сказал Лева так печально, будто говорил о самом себе. — Почему вы так думаете? — Он не мог быть счастлив. Он был беден. — Вот как? — Богатый человек не пошел бы на скелет. — Не лишено логики. Подняла руку Сима. Иван Васильевич кивнул. — Я — Лузгина Сима, то есть Серафима — полностью. Знаете, он мог быть благородным рыцарем и погибнуть на турнире из-за прекрасной дамы. Ребята засмеялись. — И ничего смешного, — обиженно сказала Сима. — Они могли из него сделать скелет. — Кто «они»? — Ну, его враги. — В каком же веке он, по-вашему, жил? — В пятнадцатом! — выпалила Сима. — Что ж, он неплохо сохранился для своих лет, — сказал Иван Васильевич и улыбнулся. Лицо его вдруг преобразилось, стало совсем мальчишечьим, белозубым и веселым. И весь девятый «в» улыбнулся в ответ. — Еще у кого какие есть предположения? — Коротков Владимир… Скорее всего наш Иван Иванович был фашистом. Погиб в России. И из него сделали наглядное пособие. Ребята загалдели. — Сам ты фашист! — Жиргут несчастный! — Это ж надо додуматься! — Дайте ему по шее! — Сам дурак! — Тихо! — густо сказал Иван Васильевич и, когда ребята успокоились, добавил: — Прежде всего вам надо научиться спорить. На глотку в споре никогда не возьмете. Драться надо не криком, а логикой. Бить фактами. И если чувствуете себя правым — отстаивать позицию до конца. Мне тоже не нравится эта гипотеза. Не нравится хотя бы потому, что неприятно иметь в классе скелет фашиста. Но опровергнуть ее мы с вами не имеем возможности. Нет фактов. — Веселов Арсений, — Плюха шмыгнул носом. — Я — против. Иван Иванович справедлив, и его все любят. Так какой же он фашист? В классе поднялся невообразимый шум. Смеялись все: и Иван Васильевич, и сам Плюха, понявший, что сморозил глупость, и даже Иван Иванович, казалось, тихо посмеивается. Дверь открылась, и в ней появился Петр Анисимович. Осмотрел подозрительно класс. Заметив его, ребята быстро начали стихать. Встали. — Я шел мимо. Слышу — веселье! — Мы немного пофантазировали насчет скелета, — объяснил Иван Васильевич улыбаясь. — Гм… А я полагал, что у вас урок литературы, — Петр Анисимович повернулся и вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Наступила неловкая тишина. Иван Васильевич покраснел. — Так на чем мы остановились? — На скелете, — подсказал Плюха. — На скелете, — повторил расстроенно Иван Васильевич. — Есть мнение, что он был рыцарем; другое, что он был беден; третье, что он погиб на войне… Наверно, можно выдвинуть немало гипотез. И мы их выдвинем. Но в какую бы эпоху он ни жил, по нашему предположению, кем бы он ни был, какое бы ни занимал в обществе социальное положение, чтобы восстановить нам с вами картину его бытия, придется изучить его эпоху, круг интересов и чаяний его класса. Если он боролся — то за что и с кем? Мечтал — о чем? Любил — кого? Что было целью его жизни, как он представлял себе счастье? В чем была его сила и в чем слабость? Да можно задать тысячи вопросов! И, чтобы получить на них ответы, нам с вами придется обратиться к самому верному и одновременно — увы! — к самому неточному источнику — к искусству. К живописи, ваянию, музыке, к литературе. Почему к самому верному? Потому что во все времена, во все эпохи художники обращались к жизни и так или иначе отражали бытие своих современников, их мечты, их быт, их борьбу, их идеалы. Почему к самому неточному? Потому что во все времена и во все эпохи художники отражали в своих творениях интересы своего класса, класса, которому они служили, возвышали идеалы этого класса и, следовательно, отображали жизнь с субъективных позиций. Мы с вами изучаем литературу как один из важнейших видов искусства именно для того, чтобы научиться отличать прекрасное от безобразного, правду от лжи, чтобы научиться вбирать в себя все лучшее, что сумеем найти в творениях ушедших поколений и в творениях своих современников. Нам придется немало работать, немало, видимо, и спорить. Я не требую, чтобы вы со мной безоговорочно соглашались. Очень хочу, чтобы спорили, убеждали, чтобы думали. Одному может понравиться новая книга, новое стихотворение, другому та же книга не нравится, не волнует, кажется неискренней. Что ж, будем спорить! Для начала давайте-ка напишем с вами сочинение. Срок — две недели. Тема стоит у вас в углу — Иван Иванович. Вот вы, Лузгина, считаете, что он был рыцарем; что ж, попытайтесь описать его жизнь. Походите по музеям, почитайте книжки. Многого, конечно, за две недели не узнаете, но представление о рыцарстве получите. Вот и опишите нам своего благородного Ивана Ивановича. Я думаю, каждому найдется простор для фантазии и возможность покопаться в материале. — И лицо Ивана Васильевича снова осветилось мальчишечьей улыбкой. Потом посерьезнело. — А теперь поговорим непосредственно о предмете, который мы с вами будем изучать. На чем вы остановились с Александром Афанасьевичем?
— Иван Васильевич, вы давно преподаете? — Три дня. Петр Анисимович улыбнулся нехотя, одними губами. Он сидел за столом, к которому кнопками был приколот огромный лист ватмана, тщательно расчерченный и испещренный карандашными пометками — расписание занятий. Прямо на ватмане лежали остро отточенные карандаши и потертые ластики. Иван Васильевич стоял напротив. Когда он вошел, завуч что-то стирал, что-то вписывал в расписание и не предложил учителю сесть. А садиться без приглашения Иван Васильевич не счел удобным: все-таки он немного робел перед своим первым в жизни заведующим учебной частью. — Три дня, — повторил Петр Анисимович, и вымученная улыбка сошла с его губ, они отвердели. — Согласитесь, что это не очень большой стаж. Надо полагать, с программой вы познакомились обстоятельно? — Разумеется. — И что же, в программе по литературе для девятых классов, разработанной Академией педагогических наук и утвержденной Министерством просвещения, есть пункт об изучении скелетов? Иван Васильевич улыбнулся: — Нет, такого пункта нет. — Стало быть, вы решили поправить академию и министерство? — Да нет же, Петр Анисимович! — воскликнул Иван Васильевич, и на щеках его проступили розовые пятна. — Просто когда я увидел Ивана Ивановича… — Ивана Ивановича?.. — переспросил завуч. — Ну, скелет… Его зовут Иваном Ивановичем… Так вот, когда я увидел его, у меня появилась мысль: а что, если начать с него? Его все знают, к нему привыкли, а что, если заставить ребят задуматься, пофантазировать над его историей? Понимаете! И облечь это в литературную форму. Да так, чтобы им пришлось покопаться в книгах самостоятельно! — У вас появилась мысль! Получается так, что у академиков, у товарищей из министерства не появлялось мыслей. А появилась она у вас. Нехорошо. Я за новаторство в педагогике, не подумайте, что я косный человек. Нет. Но все должно иметь рамки, пределы. Для нас с вами, для советского учительства, есть только одни рамки — программа. Вот в пределах учебной программы мы с вами и должны быть новаторами. А ваша мысль ни в какие рамки не лезет! Нельзя так, с кондачка! Урок определен вашим личным планом. И даже в вашем личном плане не было скелета. Ведь так? — Так. — Вот видите. А анархия в нашем тонком педагогическом деле недопустима. Прошу учесть на будущее! И потом, почему вы так странно выглядите, голубчик? Прически у вас какая-то… — Петр Анисимович провел ладонью по своему редкому зачесу. Иван Васильевич тоже потрогал свои жесткие вихры, густо покраснел. — Не лежат… — Придумайте что-нибудь. Ведь ваша голова полна мыслей, — Петр Анисимович неожиданно вздохнул, откинулся на спинку стула и улыбнулся желтой улыбкой. — Ах, молодо-зелено. И я когда-то был таким! Нет, он был не таким. Во дворе большого дома, где жила семья Пискаревых, Петьку часто били. Били ни за что, просто так, потому что не умел давать сдачи. Только закрывал голову руками, тихо всхлипывая от боли и обиды. Бывало, зимой, возвращаясь откуда-нибудь, Петька переходил на другую сторону улицы, останавливался против своих ворот в тени, возле обледенелой трубы и стоял там, поджидая попутчика — кого-нибудь из соседей. Мороз щипал за щеки, коченели руки и ноги. А он все стоял, все ждал, чтобы проскочить через двор к подъезду под прикрытием взрослого. Чтобы не били. А может быть, его именно за это и били. Он стоял, коченея на ветру, ежась, и придумывал страшные способы мести дворовым мальчишкам. Завидев жильца из своего подъезда, Петька срывался с места, торопливо перебегал улицу, не чувствуя одеревеневших ног, заискивающе здоровался и семенил рядом. Ребята носились по двору, перебрасывались снежками, строили крепость из снега. На Петьку никто не обращал внимания. И ни к чему было мерзнуть возле обледенелой водосточной трубы на другой стороне улицы. Но он не мог преодолеть страх. Потом Петька превратился в Петра. Он прилежно учился, хотя наука нелегко давалась ему, и то, что иные усваивали штурмом, Петр брал долгой осадой, зубрежкой. Но брал. Ни с кем особенно не сближался, ребячьих драк старался избегать. Вступил в комсомол. Считался неплохим товарищем. Проходил по двору спокойно, никому и в голову не пришло бы бить десятиклассника. Но что-то в глубинах сознания осталось от детства, от того непобедимого страха перед болью и унижением. И в институте Петр был прилежен, но как-то тушевался, старался не оказаться на виду. Выше взлетишь — больнее падать. Так бы, наверно, и прожил он жизнь тихо, вприпрятку, если бы не два события. Сначала в квартире появились новые соседи — Сергей Степанович в военной форме с одной «шпалой» в петлице, светленький, стриженный под бокс, с расплывчатым бабьим лицом, его жена Оксана Матвеевна — громоздкая, черноглазая, бойкая на язык, и дочь Наташа, тихая, светленькая в отца, с материнскими темными глазами. Она была младше Петра года на три. А вскоре в бою с белофиннами под станцией Пери погиб Пискарев-старший. Получив извещение о гибели мужа, мать Петра всю ночь просидела на кухне. Ее не тревожили. Понимали — переживает. Утром Петр застал мать спящей на табурете все в той же горестной позе, со склоненной головой и опущенными на колени руками. — Мама, уже утро. Мне в институт пора. Она не ответила. — Поставь чайник. Петр тоже плохо спал ночью, ворочался. Думал, но не столько о погибшем отце, сколько о том, как сложится их с матерью жизнь. Мать не работала, сам Петр учился на третьем курсе в педагогическом. Заработка отца хватало на семью. И вот он погиб. Хорошо, если матери дадут пенсию. А могут и не дать, ведь она не старая, способна работать. — Поставь чайник, мама, — повторил Петр. Мать посмотрела на него непонимающе: — Что-то Анисим сегодня задерживается на работе. Петр отшатнулся. — Мама, о чем ты говоришь, мама? Она не ответила, поднялась с табуретки, взяла кастрюлю, подставила ее под кран. В дно звонко ударила струя воды. Кастрюля быстро наполнилась, вода стала переливаться через край, заполнять раковину. А мать стояла возле, смотрела на воду, и губы ее что-то шептали. Петр в страхе бросился к соседям. На кухню вышел Сергей Степанович в галифе на подтяжках и в шлепанцах на босу ногу. Вода переливалась через край раковины на пол. Он закрыл кран. Взял неподвижно стоящую женщину за плечи, усадил на табурет. Она села покорно, сказала: — Что-то сегодня Анисим задерживается на работе. Сергей Степанович посмотрел ей в глаза, покачал головой. — Звони в «скорую», Петруха. Скапустилась твоя мамаша. Разума, видишь, лишилась с горя. В дверях стояли испуганные Оксана Матвеевна и Наташа. — Может, обойдется? — спросил Петр неуверенно. — Надо вызвать. Видишь, кран не закрыла, а может и примус перекачать, взорвется. Мало ли что может наделать человек не в себе. Отлежится — вернется. Звони. Приехали санитары. Увезли мать. В этот день Петр не пошел в институт. Бродил по городу. Думал. Через неделю кончились деньги. Зашел к соседям занять до стипендии. Сергей Степанович отослал жену и дочь на кухню, усадил Петра за обеденный стол, сам сел напротив, положил локти на клеенку. — Худо, Петруха? Петр только голову опустил. — А будет еще хуже. Комнату отберут. Зачем тебе одному две комнаты? Знаешь, как с жилплощадью… Такие дела… — Он вздохнул. — Что же делать, Сергей Степанович? — Не знаю, Петруха, не знаю… Да и жить тебе будет туговато. Институт бросать придется. На работу устраиваться. Помолчали. Сергей Степанович с интересом рассматривал Петра. — Ну, на работу я тебя устрою. Биография у тебя чистая, отец геройски погиб. Дед был мелким ремесленником. По материнской линии тоже все благополучно. Комсомолец. Так? — Откуда вы все знаете? — Соседи ведь, — уклончиво ответил Сергей Степанович. — На работу я тебя устрою. — Спасибо. — Не за что. Все мы люди-человеки. А вот комнату жалко. Жениться бы тебе! — неожиданно сказал он. Петр улыбнулся. — Куда уж! Самому бы свести концы с концами. — Работа будет. А комнату отберут. — Жениться, Сергей Степанович, надо иметь на ком. А то взвоешь! — Это верно. Это верно, — согласился Сергей Степанович. — Можно и взвыть, и света божьего не взвидеть. А ты б к моей Наташке посватался. Петр испуганно посмотрел на него. — Не нравится? А ведь ничего девка! И семья у нее неплохая… Или семья не нравится? — Нет, отчего ж… Только ведь любовь должна быть. Сергей Степанович захохотал, перегнулся через стол, хлопнул Петра по плечу. — А как же без любви! Любовь, Петруха, первое дело. Будет любовь! И квартира вся — наша! Понял? Конечно, неволить и уговаривать в таких делах немыслимо. Но все ж подумай. Лично я свою Наташку за тебя отдам. Ты парень наш, советский. Биография у тебя чистая. Снова помолчали. — Как-то неожиданно… — проговорил наконец Петр. — А в жизни нашей, Петруха, все неожиданно. Подваливает — бери. Счастье — оно как птица. На одной ветке не сидит. Порхает. Его лови — и в клеточку! И дверцы не открывай. Тогда оно твое. Ты что вечером делаешь? — Ничего. — Вот и пригласи мою Натаху в кино, что ли. Денег я тебе одолжу. Приглядись. Спешить не надо. Но и комнату не прозевай. — Он подошел к двери, приоткрыл ее. — Эй, бабы, куда запропастились? Из кухни пришли Оксана Матвеевна и Наташа. Петр украдкой глянул на девушку; она показалась ему излишне бледной и не очень-то красивой. Вот только глаза разве… — Наташа, тебя Петр Анисимович пришел в кино приглашать. Пройдись, дочка, пройдись, нечего дома сиднем сидеть. Наташа покорно кивнула и ушла в прихожую одеваться. Через две недели молодые поженились. Сергей Степанович устроил Петра на работу в колонию для малолетних. В квартире долго перетаскивали мебель с места на место.
Обычно Иван Васильевич ездил с работы на двух автобусах — до дому от школы было далековато. Но сегодня, несмотря на то, что после оттепели крепко приморозило, он все-таки решил идти пешком: его взволновал, озадачил и даже обидел разговор с завучем. Холод легко пробирался сквозь рябенькую ткань модного весеннего пальто, которое Иван Васильевич приобрел по случаю окончания института. А зимнего не было: не очень-то разоденешься на студенческую стипендию. Конечно, существуют программы и планы уроков, и полагается их придерживаться. Но ведь ни программой, ни планом нельзя предусмотреть детали, частности. В конце концов класс — не бездушный механизм… Иван Васильевич свернул за угол, сделал несколько быстрых шагов и, энергично оттолкнувшись, заскользил по ледяной полоске, накатанной ребятишками на панели. И тут же смутился. Вчера он был еще студентом и мог позволить себе прокатиться вот этак. И никому до этого не было дела. А сегодня он учитель. На него смотрят ученики. Интересно, что бы они сказали сейчас? Что сказал бы спокойный Лева Котов? А этот увалень Веселов или лучезарная Ольга Звягина? Уж Сима-то Лузгина всплеснула бы руками, и, наверно, глаза у нее сделались быкруглыми-круглыми! Иван Васильевич улыбнулся, и у него появилось озорное желание вернуться и проскользить по катку еще разок. Но он, не оборачиваясь, зашагал дальше. А может, ничего б они не сказали? Просто покатились бы вслед за ним: и Лева, и Веселов, и Звягина. И в конце ледяной полоски устроили бы кучу-мала. А завуч?.. Иван Васильевич представил себе плотно сомкнутые губы Петра Анисимовича. Осуждающий взгляд выцветших глаз. Он даже голос его деревянный услышал: «Хотите завоевать себе дешевый авторитет?» А бывает дешевый авторитет? Если он дешевый, разве это авторитет? И верно ли, что всем своим поведением учитель должен отчуждаться от учеников? Проводить между ними и собой невидимую, но вечно ощутимую черту? Неужели непослушные вихры на лбу и макушке, которые никакой силой не уложить, лишают его права на уважение ребят? Попробуем возразить. — Итак, вы, уважаемый Петр Анисимович, считаете, что даже вихры на голове учителя неуместны. Понимаю нас так: учитель должен быть отутюжен и подстрижен. Не могу с вами не согласиться. Если учитель пришел в класс в жеваных брюках и к тому же обросший неопрятной щетиной, это плохо. Скажем даже — очень плохо. Потому что учитель, говоря вашим языком, «должен являть собой пример». Но ведь вы, уважаемый Петр Анисимович, имеете в виду нечто большее, чем вихры на голове или жеваные брюки. Вы требуете, чтобы учитель был отутюжен и подстрижен внутренне. Именно внутренне. Иначе и не истолкуешь ваш разговор о программах и планах. А вот некий Иван Васильевич Соколов, еще будучи на практике в школе, задумался над одной маленькой деталькой. Крохотной. Совсем малюсенькой. Интересно ли будет учиться по этим программам и планам? Петр Анисимович улыбается. Ему явно жаль некоего Ивана Васильевича Соколова, который, видите ли, задумывается. — Человек должен делать то, что ему положено: академики разрабатывают программы, министры эти программы утверждают, учителя неукоснительно согласно этим программам учат, а ученики, естественно, эти программы должны усвоить. — Чему учить? Можно вызубрить наизусть два десятка пушкинских строк. Даты рождения и смерти. Названия произведений и даже историю их написания. И все это есть в наших программах. Но если не откроется ученикам душа поэта, если не сумеют увидеть они мир его глазами, если не опечалятся его печалью и не возрадуются его радостью, — к чему им даты его жизни? Так чему и как учить, Петр Анисимович? Конечно, сочинение об Иване Ивановиче не предусмотрено программой. Но ведь оно может разбудить фантазию, а стало быть, и мысль, и, может быть, чувства. А вместе с мыслью и чувством придет и самое главное — отношение, оценка. Скажите откровенно, Петр Анисимович, может быть, именно это и не устраивает вас? А не преувеличивает ли некто Иван Васильевич Соколов? Хорошо. Оставим это. Возьмем другой аспект. Учитель Соколов — комсомолец, и ученик Нектов — тоже. Состоят они в одной организации, руководствуются одним уставом, стало быть, пользуются теми же правами и несут на себе груз тех же обязанностей. А что, если ученик возьмет да и поучит учителя на комсомольском собрании? Или, может быть, создать два комсомола: один — для учеников, другой — для учителей? Иван Васильевич шел размашистым шагом и вел спор с Петром Анисимовичем. Петр Анисимович умолк. Ему нечего было возразить. Или, может быть, сам Иван Васильевич не находил возражений?
Когда отец улетал, Оленька садилась за его письменный стол. Зажигала старую настольную лампу-вазу с темно-зеленым стеклянным абажуром, гасила остальной свет. Кожаный диван, и массивные кожаные кресла, и черный стеллаж во всю стену, и столик с радиоприемником — все погружалось в полумрак, отступало. Только зеленовато поблескивали корешки книг да искрилась изморозь на окне. Теплый свет лампы ложился на стол ровным полукружьем. Мягко светился абажур. Маленький самолетик, прикрепленный к металлической подставке тонкой крепкой проволокой, казалось, вот-вот сорвется и полетит. Мерно тикали часы на стеллаже, подчеркивая покой отцовского кабинета, надежность этого покоя. У Оленьки был свой письменный стол. Светлый, с темными прожилками причудливого рисунка, он стоял в маленькой комнате возле кухни. Еще там была тахта, отделанная таким же светлым с прожилками деревом, жесткое кресло, два стула и аккуратный самодельный стеллаж с Оленькиными книгами. Стеллаж выстроил отец. На полу лежала потертая медвежья шкура. Ее привез отец откуда-то из Сибири. Над дверью красовались оленьи рога из тундры; на стеллаже вместе с книгами ютились причудливые раковины из Владивостока; камешек, напоминавший пчелиные соты в разрезе, уроженец Гималаев; китовый ус, который отцу подарили в Одессе китобои; огромная кедровая шишка с Амура; маленький черноморский краб под стеклянным колпаком — дар Ялты; панцирь черепахи из Каракумов… Оленька любила свою комнату, которую отец шутя называл «лягушатником», но когда он улетал, предпочитала сидеть за его письменным столом. Вот как сегодня. Под рукой — раскрытая неначатая тетрадка, черная, с золотым ободком авторучка. Вот в доме напротив зажегся оранжевый огонек; рядом — голубой, повыше матово светятся шторы… Кажется, что окна вбирают в себя остатки дневного света, и поэтому на улице становится темно.
Интересно, любил ли Иван Иванович сумерки? Что он делал по вечерам? Оленька закрывает глаза и замирает. Тикают часы. Иван Иванович, молодой, энергичный, склоняется над микроскопом, тонкими, длинными пальцами медленно крутит винт настройки. Неудачи, неудачи, неудачи. Поиски. Напряженные, неистовые поиски неведомого вируса. Иван Иванович — ученый, его еще никто не знает, и, может быть, так и не узнают его имени люди. За окном чужие окна вбирают в себя остатки дневного света. Наступает ночь. Но Ивану Ивановичу не до сна. Здесь он, вирус, вот он, а не виден, неуловимый. А надо его поймать. За хвост. Интересно, есть ли у вирусов хвосты? Или вирусы только крохотные точки, палочки, скобочки? Вроде микробов. Как в той капле воды, которую рассматривали по очереди в микроскоп на уроке биологии. Только совсем-совсем крохотусенькие. Все-таки интересно: могут быть у них головы и хвостики?.. Какой только пакостью не населен мир! Человек, царь природы, покоряющий космическое пространство, может погибнуть от какого-то жалкого вируса!.. Вот и Иван Иванович погиб, так и не найдя своего головастика. И оставил завещание. А в нем отдавал свой скелет на пользу науке… И звали его вовсе не Иван Иванович. Как же его звали?.. Может быть, Виктором? Может быть, он тоже писал стихи? И тоже делал глупости? Впрочем, все мальчишки, если к ним присмотреться, способны делать глупости. Чтобы обратить на себя внимание… Чтобы понравиться девочкам… Уже в первом классе за косы дергают. Интересно, как па старался понравиться ма, когда они были молодыми? Наверно, делал мертвые петли? Или пролетал перед ее окнами, покачивая крыльями? Надо будет спросить ма. Из всех мальчишек в классе только, пожалуй. Лева не способен совершить глупость. Но Лева — уникум. Лева станет настоящим ученым. Молчун и ужасно рыжий. Будто специально красили. Сима говорит, что рыжий цвет выходит из моды. То-то Симина мама заметно потемнела. Глупость это — мода. Иван Иванович не напяливал переуженных брюк и не носил свитера цвета взбесившейся лососины. И бороды у него не было. Зато у него была цель. Он искал вирус, чтобы спасти людей. Если нет у человека высокой цели, целью становится грошовая мода — «дудочки» и борода. Виктор тоже не модник. Только очень уж перетягивает талию. Спортивный мальчик, как говорит Лузгина. Лева станет ученым, Виктор — поэтом. И издадут его книжку. И на книжке будет посвящение: «Посвящаю О.» Ужасно глупо. Интересно, если бы тогда, на катке, упал не Виктор, а кто-нибудь другой, Володька Коротков или Плюха?.. Она вообще просто испугалась или потому, что упал Виктор? И почему так часто хочется сказать ему что-нибудь резкое, как-то задеть, обидеть? Другому не хочется, а ему скажешь. А потом ругаешь себя за это… Оленька вздохнула. Взяла авторучку, нарисовала на обложке тетрадки кружок. Потом поставила две точки, палочку сверху вниз, палочку слева направо. Засмеялась и пририсовала щетинку. Получилась забавная бородатая рожица. Потом Оленька стала придумывать первую фразу. Очень трудно придумать первую фразу. Как, впрочем, и вторую, и третью. Вообще сочинения почему-то получаются бледными, неживыми. Если просто рассказывать — интересно, а напишешь — слова каменеют. Подобно пластилину: пока мнешь в пальцах — лепи что хочешь! А слепишь — затвердел. И все. Или начинай сначала. Так и слова: мнешь, мнешь, вылепишь фразу, а она затвердеет. И все. Оленька пририсовала рожице круглые уши. В дверь заглянула Елена Владимировна. — Ты уроки делаешь? — Нет. Пишу роман. — Роман? — удивилась Елена Владимировна, вошла в комнату и уселась в большое кожаное кресло, вытирая руки о пестрый фартук. — Роман в трех частях с прологом и эпилогом, — серьезно сказала Оленька, искоса поглядывая на мать. Дома и муж и дочь разыгрывали Елену Владимировну по любому поводу. У нее было удивительное свойство — все принимать на веру, не задумываясь — правдоподобно ли то, о чем ей говорят, или совершенно немыслимо. Ей можно было сказать, что на Невском и в самом деле видели знаменитого крокодила с дымящейся трубкою в зубах. Она только всплеснет руками, уставится на собеседника чистыми синеватыми, как у Оленьки, глазами и начнет выспрашивать подробности. В доме никогда не бывало денег. Они куда-то исчезали, «испарялись», как, смеясь, говорил отец. Зато появлялись какие-то гребешки, бусы, флакончики, шапочки, сбивалки для коктейлей, кофейные мельницы, старинные кольца для салфеток или такие уж совсем бесполезные вещи, как каминные щипцы. Елена Владимировна с легким сердцем делала странные покупки и потом с таким же легким сердцем одаривала ими знакомых. Кухня ломилась от обилия техники, но пользовалась хозяйка только стареньким сточенным ножом и мясорубкой, которую очень трудно было собрать и еще труднее разобрать. Елена Владимировна любила покупать новые вещи, но верна была старым. Алексей Павлович и Оленька только посмеивались. Иногда Алексей Павлович, входя в свой кабинет, останавливался на пороге, с любопытством оглядывал древнюю мебель, принадлежавшую еще его деду, капитану первого ранга, служившему в Адмиралтействе, и говорил весело: — А не выкинуть ли нам, женщины, эту рухлядь? В тартарары. Чтобы и духу ее здесь не было. — Выкинем, — тотчас откликалась Елена Владимировна. — Это будет замечательно! Я подкоплю денег. У меня уже есть несколько рублей на сберкнижке. Эти «несколько рублей» лежали на сберкнижке, наверно, лет десять. Потому что книжка куда-то запропастилась и только недавно нашлась. — Слышишь, Оленька, — многозначительно произносил Алексей Павлович. — Наша ма подкопит денег. — И подкоплю, — серьезно подтверждала Елена Владимировна. — И куплю тебе гарнитур. Я видела вчера поразительный гарнитур, финский. Все шкафы кубиками, диван-кровать, стол, стулья, два кресла и еще три столика. Очень милый и современный гарнитур. Кстати, Алеша, чуть не забыла, посмотри-ка, что я вчера приобрела по случаю. И она приносила какую-нибудь сбивалку для крема или сетку от комаров. Алексей Павлович смеялся, обнимал ее и звонко чмокал в нос. Сердиться на Елену Владимировну было невозможно и бесполезно, да и ни к чему. Ему нравилась даже ее своеобразная ребячливость и неприспособленность к жизни. И свойство серьезно по-детски воспринимать любую чепуху. И что ж с того, что часто в доме не хватало денег. Зато была Оленька, и Елена, и простое веселое счастье. — Нет, — говорила Оленька, — не надо покупать новую мебель. Говорят, под городом обнаружены пещеры. Предлагаю взять мамину мясорубку и перебираться туда. Будем жить животной и растительной жизнью. Одна медвежья шкура у нас уже есть. Па будет охотиться и ловить рыбу, ма собирать съедобные коренья и стряпать, а я готовить уроки и поддерживать огонь в очаге. — А если там сыро? — спрашивала Елена Владимировна. И все трое смеялись… — Какой роман, Оленька? И почему роман? — У нас новый учитель по литературе. — Почему ж ты мне не рассказываешь? — Некогда было, ма. Случая не представилось. — И какой он? Молодой? — Ужасно молодой и ужасно лохматый. — Лохматый? — Задал нам сочинение на тему: «Жизнь и приключения Ивана Ивановича». — Какого Ивана Ивановича? — Нашего скелета. — Того, что у вас в классе? — Да. — И какие же у него были приключения? — Вот сижу, придумываю. — Придумала? — Нет еще. — Странно. Неужели не было темы повеселее? Писать про скелет! Надо же!.. А куда делся Александр Афанасьевич? — На пенсию. — Такой милый старичок! — Скукота он. — Конечно, писать про скелет тебе веселее, чем про Татьяну и Онегина, — засмеялась Елена Владимировна и продекламировала с чувством: — «Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была, и я любила вас, но что же, что в сердце вашем я нашла…» — Ма, а как за тобой ухаживал па? — Странный вопрос. Обычно. — А все-таки. Делал мертвые петли? Летал перед твоим окном и покачивал крыльями? Елена Владимировна улыбнулась, протянула руку, потрепала дочь по голове. Оленька отстранилась. — Ты мне не ответила, ма. — Па тогда еще не летал, а был курсантом. А познакомились мы с ним… Ну, это неважно. — Ма!.. Не хитри. — Ах, боже мой. Ну о чем ты спрашиваешь, дочка? — Не хитри. Где ты познакомилась с па? — Видишь ли… Он подошел ко мне на улице и спросил, давно ли я вернулась из Саратова. Я очень удивилась и ответила, что никогда там не была. «Не может быть, — сказал он. — Я вас там видел. И не могу ошибиться. Другой такой девушки нет на свете». И ты знаешь, он так это серьезно сказал! — И ты, конечно, поверила, — засмеялась Оленька. — Ничего подобного! На другой день он принес мне стихотворение. — Откуда же он знал, где тебя найти? — лукаво спросила Оленька. — Он меня спросил. Я ответила. А вообще это неприлично — заговаривать на улице. И если с тобой кто-нибудь заговорит, ты не отвечай. — Но ты же ответила! — Это был совершенно особый случай. Я же ответила нашему па, а не какому-нибудь хлыщу. А стихотворение было про Венеру. — Она вдруг засмеялась, на глазах выступили слезы. Она вытерла их фартуком. — Что ты смеешься ни с того ни с сего? — Я смеюсь с того и с сего. Стихотворение было про Венеру. Па прочел его мне, а потом… Потом сказал… что если… — ее тряс смех, — если мне… отрубить… руки… я буду… точь-в-точь… Венера… И Оленька засмеялась. Они смеялись обе долго и весело. Потом, когда успокоились, Оленька сказала: — Па просто прелесть… Елена Владимировна кивнула. — Он писал стихи? — Сначала он сказал, что сам написал, а потом признался, что стащил их у какого-то приятеля. — А потом? — Что потом? — Потом-то что было? — Па уехал на лето в лагеря. А осенью привез мне камешек. — Камешек? — Да. Он сказал, что это не простой камешек, а лунный и приносит счастье. И еще сказал, чтобы я его не потеряла. — А ты? — А я его потеряла в тот же день. И всю ночь проплакала. Так мне было жалко этого камешка. А утром пришел за мной па, чтобы ехать на острова, и сразу понял, что я потеряла камешек. И глаза у него стали грустные-грустные. Он сказал, что если девушка теряет лунный камень, она должна непременно выйти замуж за того, кто его подарил. — И ты вышла замуж? — Конечно. Ведь я потеряла лунный камешек. Елена Владимировна снова засмеялась, на этот раз тихо и ласково. — Как в сказке, — сказала Оленька. — Девочка, а разве человеческая жизнь не большая прекрасная сказка? — Знаешь, ма, — сказала Оленька после небольшого молчания. — Один мальчик написал мне стихи. — Стихи? Оленька не заметила тревоги, промелькнувшей в глазах матери. — И тебе нравится этот мальчик? — Как все, — схитрила Оленька. — Пиши свой роман про скелет, Оленька. Тебе еще надо учиться. А стихи он, наверно, тоже стащил у приятеля. — Не думаю, — возразила Оленька. — И не думай… Тебе еще очень долго надо учиться, — повторила Елена Владимировна и, вздохнув, ушла на кухню. А Оленька посидела немного, потом решительно взяла перо и вывела на первой странице: «Жизнь Ивана Ивановича».
Маленькая Сима Лузгина с трудом поспевала за длинноногой Леной Колесниковой. Они спешили. Они опаздывали в райком. Собственно, опаздывала Лена. В райком вызывали ее. А Сима могла преспокойно отправиться после уроков домой. Но так уж была устроена Сима, что не могла оставить подругу в беде. А по Симиному твердому убеждению всякий вызов в райком сулил неприятность. Или будут выговаривать за плохой сбор металлолома. Или за то, что не все вышли на кросс. Или за слабую работу с октябрятами. А то и того хуже: дадут какое-нибудь поручение. Это сейчас-то! Когда остались какие-нибудь считанные дни до соревнований. И зачем только Лену выбрали секретарем! И сама она, Сима, голосовала «за». Знала бы, какое это хлопотное дело — быть секретарем комитета, ни за что бы не проголосовала. И ребят отговорила. Уж как-нибудь отговорила бы! А что, в самом деле! Лучше бы ее выбрали. Или Володьку Короткова. Что ж с того, что он ехида и себе на уме. Пусть попарится. А может, ему и «на пользу пошло: похудел бы. Сима торопливо семенила рядом с подругой, то и дело запрокидывая голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Лицо было хмурым. Сразу видно — расстроена. И Сима украдкой вздыхала. А Лена шагала широким мужским шагом, словно забыв о подруге. Каждый раз, когда шла в райком, сердце начинало томить какое-то неясное предчувствие. Словно вот-вот произойдет что-то важное, неотвратимое. Лена начинала волноваться и сердиться на себя за это. И лицо ее становилось хмурым. И дело, конечно, не в том, что станут выговаривать за какие-нибудь недостатки: комсомольская работа — живая, не всегда и клеится, а бывает, и дров наломаешь. Но вот посмотреть в глаза Викентию Терентьевичу, услышать его голос… Иногда ловишь себя на том, что смысл сказанного ускользает, что слова только звучат просто так, сами по себе. Как музыка. Викентия Терентьевича все в райкоме звали Викой. Он не обижался. Так его звали в школе и в институте. А Лена огорчалась, что его называют девчоночьим именем, и мысленно звала его ласково Кешей. Он ей очень нравился. Она считала его образцом, идеалом человека. И робела при нем. И не знала, куда спрятать свои сильные длинные руки. Сима в райком не пошла, осталась ждать на улице. Райкомовский коридор был пуст и тих. Только за дверью сектора учета монотонно бормотала пишущая машинка. Лена торопливо прошла мимо таблички «первый секретарь». Постучала в отдел школ. Откликнулся звонкий девичий голос. Лена поморщилась. Валя Горохова, инструктор отдела школ, вызывала в ней неприязнь. Валя могла в любое время зайти в «тот» кабинет. И видеться и говорить с ним по нескольку раз в день. Глупо, конечно! У Вали Гороховой черные озорные глаза, и румянец на щеках яркий, озорной, и концы черных бровей озорно вздернуты, а темные блестящие волосы подстрижены по-мальчишечьи коротко. Когда Лена вошла. Валя оторвалась от кипы бумажек, лежащих на столе, и улыбнулась. И улыбка у нее была озорной. «И ему она, наверно, так же улыбается», — сердито подумала Лена. — Здравствуй, Колесникова. И голос у Вали был звонкий, озорной. Она поздоровалась с Леной за руку. — Садись. Как дела? — Нормально. — Как с металлоломом? — Собираем. Валя засмеялась. «Смех без причины — признак дурачины», — подумала Лена, в душе понимая, что не права, и начиная злиться на себя за то, что не может подавить в себе эту несправедливую неприязнь. — Ох, девочки, девочки! — неожиданно вздохнула Валя. — Просто морока. Одних бумажек по три пуда в день. Сдать бы их в макулатуру! — Она ладошкой сдвинула бумаги в сторону, облокотилась локтями на стол. Посмотрела Лене прямо в глаза. — Слушай, Колесникова, что у вас там произошло со скелетом? Викентию Терентьевичу звонили из школы. Он сперва засмеялся, а потом помрачнел. В чем дело? Лена пожала плечами. — Пошутили мальчишки. — Гм… Пошутили. Ничего себе мальчишки. Балбесы! В коломенскую версту вымахали. — Да, в общем-то, ерунда, — через силу улыбнулась Лена. — Проволочку привязали к руке Ивана Ивановича. К скелету. — Ну? — Потянешь, он руку поднимает… Валя засмеялась. — Ну и ну!.. Кто же это конкретно отличился? — Виктор Шагалов. — Это который стихи пишет? Хороший парень. — В общем-то, все виноваты. Все подыгрывали. — И ты? Лена вызывающе тряхнула головой: — И я. — Ох, девочки, девочки! — вздохнула Валя. В это время вошел Викентий Терентьевич. Лена не видела, кто вошел, только слышала, как скрипнула — верь за ее спиной. Но сразу почувствовала, что «он», даже шея внезапно одеревенела, и Лена никак не могла оглянуться. — А-а-а! Колесникова пожаловала. Здравствуй. Лена встала, покраснела, шевельнула губами. — Опять твои «малыши» отличились. Ваш учитель литературы звонил. Александр Афанасьевич. Жаловался, чуть не плакал. Требует, чтобы Шагалова из комсомола выгнали. Так и сказал: «выгнали». Мне и то совестно стало. Лена не поняла, почему совестно Викентию Терентьевичу: из-за Шагалова или из-за слова «выгнали». — Викентий Терентьевич, ведь без зла ж. Шутка просто была. Глупая, конечно. — Да уж. Много ума не понадобилось. Да и вообще у вас там с дисциплинкой… — Мы подтянемся. Викентий Терентьевич засмеялся. — Слушай, Колесникова, у кого это ты каяться и клясться научилась? Раньше, вроде, не замечал за тобой. Александр Афанасьевич обещал в случае непринятия мер в райком партии пожаловаться. Уже не просто на Шагалова, а и на нас с тобой. И ведь пожалуется. — Пожалуется, — откликнулась Лена. — И не страшно? Лена пожала плечами. Викентий Терентьевич снова засмеялся. — Храбрые нынче секретари пошли! Райкома партии не боятся, а вот приструнить кого надо у себя — боятся. — Шагалов извинился. — Еще б он не извинился! Поди, тройку по поведению поставят? — Могут. — Вот видишь. — Викентий Терентьевич подошел к окну. Посмотрел на улицу. Сказал тихо: — Как дети малые. А ведь вы не дети! А? Колесникова, ведь не дети ж! Раз ты комсомолец, значит, уже не дите. Уже нос тебе не вытирают. Сам сморкаешься. Вот это, в общем-то, довольно странно, что комсомольцам, как малым детям, отметку за поведение выводят. Уж если ты комсомолец, так и веди себя как взрослый человек, достойно. А? Надо подумать. Колесникова. Как следует подумать. Лена посмотрела на Викентия Терентьевича и улыбнулась. — Так ведь полагается ж отметка за поведение. И в табеле есть графа. — Вот-вот. Графа. Полагается… Удивительно мы крепко за это самое «полагается» держимся! А ведь время-то идет! Люди-то живые. И дело наше живое. На месте не стоит. Как эти самые графы, которые «полагаются». Подумаем, Колесникова? А? — Подумаем, Викентий Терентьевич. — А потом нам роно будет хвосты крутить, — озорно сказала Валя Горохова. — Мы не лошади. И не студенты. У нас хвостов нет, — засмеялся Викентий Терентьевич. — А Шагалова вызови на комитет. Накрути ему хвост. — И он не лошадь. — Лошадь, лошадь, — снова засмеялся Викентий Терентьевич и спросил: — Ну, а твои-то как дела. Колесникова? Тренируешься? — Тренируюсь. — Не подведете район? — Постараемся. — Старайтесь, девчата, старайтесь. Выведете район на первое место, а я об этом с гордостью буду докладывать, — он улыбнулся неожиданно грустно. — Я ведь и сам когда-то играл за район. А теперь вот… Вы победите — нас похвалят. Ну, желаю успехов. — Спасибо. Викентий Терентьевич ушел. Валя немного поговорила с Леной. Условились, что Горохова придет на комитет. — Ну, что? — спросила на улице замерзшая Сима. — Опять за металлолом ругали? — Да нет. Пойдем. Они снова зашагали рядом. Лена улыбалась. — Ты чего? — спросила Сима. — Ничего… А ведь мы не дети. Верно? — Вопрос!
«Он боролся, как боролись все бедные люди. Он боролся просто за кусок хлеба. За угол под крышей. Он боролся за то, чтобы и дети его имели кусок хлеба и крышу над головой. Он боролся каждый день и каждый час. Работал как вол. И все-таки оставался бедным. Потому что так был устроен мир. Он ненавидел богатых. Он ненавидел счастливых. У него умирали дети. И кашляла жена. И слабела. И он ничем не мог изменить судьбу. Он молился богу, хотя давно уже ничего не ждал от него. Он кланялся людям, чтобы они вспомнили о нем, когда им надо будет что-нибудь пошить. Но люди в маленьком городе ничего не шили, а только перешивали. Из большого пальто делали поменьше. Из маленького — пиджак, из пиджака — жилетку…» Лева отложил перо, откинулся на спинку стула. Небо над городом бледно светилось, и так же светились заснеженные крыши. Над ними вспыхивали и гасли огни кинорекламы. Красный, синий, красный, синий. И крыши то розовели, то голубели. Лева снова склонился над тетрадью и приписал: «А из двух старых жилеток — курточку ребенку». «Однажды Ивану Ивановичу повезло. Приближался какой-то большой царский праздник, и городское начальство решило пошить городовым новые мундиры. Ивана Ивановича вызвали к полицмейстеру, вручили штуку черного сукна и задаток. Он вернулся домой счастливый, потому что получит долгожданный заказ, большой, денежный. Хоть какое-то время семья не будет нуждаться. Иван Иванович кроил мундиры и думал о тех, для кого шьет. И вся его жизнь, жизнь бедняка, прошла перед глазами, будто не мундиры он кроил из черного сукна, а всю свою черную жизнь. Потом стали приходить к нему городовые на примерку. Они держались нахально и уверенно, и в Иване Ивановиче закипали гнев и ненависть к ним, даже не просто к ним, а к власти, которую они олицетворяли. Он ненавидел их откормленные лица, и грохочущие сапоги, и запахи дегтя и махорки, которые они приносили с собой. И уже не рад был деньгам, не рад был заказу. Когда на праздник городовые вырядились в новые мундиры — ахнули! У одного рукава были коротки, у другого плечо лезло куда-то вверх, у третьего на спине вырастал суконный горб или не сходились полы. Весь город смеялся. Ивана Ивановича вызвали к полицмейстеру и долго били. Но он не кричал и не просил пощады…»
Дед сидел на столе и, напевая какую-то тягучую мелодию, комбинировал для одного из внуков пальтишко. Дед давно уже не работал, но безделье угнетало его, и он обшивал семью. По старой портновской привычке он снимал с обеденного стола скатерть, ставил под ноги старую потертую табуретку и садился на край стола. Так работать было сподручней. Он привычно водил иглой, следил, как пишет Лева, и тоже думал о судьбе своей семьи. Только Лева думал о прошлом, а Михаил Михайлович о будущем.
Лева отложил тетрадку, встал, потянулся, прошелся по комнате. — Ну что, мальчик, ты закончил работу? — Начерно. Теперь буду писать набело. — Начерно, набело, — повторил дед задумчиво. — Нынче у вас есть время писать начерно и набело, — сказал он удовлетворенно. — А мы не только чтобы сочинить — мы жить успевали только начерно. И не успевали набело. — Вот об этом я и написал. Михаил Михайлович поднял брови: — Об этом написал? И что же ты об этом написал? Прочитай. Я послушаю. Лева кивнул, взял тетрадку в руки и стал читать. Михаил Михайлович слушал внимательно, чуть склонив голову. Иголка замерла в его морщинистых пальцах, будто тоже слушала. Лева дочитал до конца. Михаил Михайлович вздохнул, покачал головой: — Таки все так. И еще напиши, мальчик, что Иван Иванович был сутулым, как я. Потому что всю жизнь просидел вот так на столе. И потом, лично полицмейстер ему вышиб три зуба чем-то крепким. — Он потер нижнюю губу. — Но у Ивана Ивановича все зубы на месте. — Да? — спросил Михаил Михайлович. — Значит, ему повезло больше. Лева был младшим в семье. Отец его, как и дед, тоже был портным, и оба старших брата — брючниками на фабрике. Когда седой бородатый Михаил Михайлович привел внука в первый класс, он сказал учительнице: — Знаете, уважаемая, мы все портные: и мой отец, и я, и мои дети. Мы выросли портными, и никто из нас никогда не уколол кончика пальца, потому что даже иголки знают, с кем имеют дело. И если мы берем ножницы, так они кроят сами, а что им остается делать? Хороший портной — это хороший портной. Но вот этот мальчик, наш Лева, еще младенцем укололся иголкой, а ножницами сделал из нового пиджака заказчика жилет. Как вам это нравится? — Михаил Михайлович поднял указательный палец вверх. — Наш Лева не уродился в портных. Я научился читать, когда уже умел шить. Лева читает не по складам уже теперь и может запросто сосчитать до мильона, я знаю! И раз у него способности, так я вас прошу, уважаемая, сделайте из него ученого человека. Сейчас людям столько дано, что вы себе не воображаете! И пусть внук Михаила Котова станет академиком, но хорошим академиком. Потому что лучше быть хорошим портным, чем плохим академиком. Вы знаете зубного врача Антона Кирилловича, сына покойного сапожника Кирилла? — спросил Михаил Михайлович неожиданно. — Так вот, — он взялся за щеку и покачал головой, — лучше бы он был не зубным врачом, а сапожником. А наш Лева — наша надежда, я вас прошу — учите его построже, а ласки ему хватит и дома. Ты будешь хорошо учиться, мальчик? — спросил Михаил Михайлович внука. Лева кивнул. Михаил Михайлович посмотрел на сгрудившихся вокруг ребят и сказал ласково: — Дети, учитесь все хорошо и будьте счастливы. У Левы действительно оказались способности, и желание, и усидчивость. Несмотря на то, что он был младшим, его не баловали. Дед следил, чтобы с Левой обращались ровно и уважительно, как со всяким человеком, который трудится. Не ругали зря и не захваливали. Долго ли голове мальчика вскружиться от похвал, как у той вороны с сыром!
Плюха загрустил. Чем меньше оставалось дней от двух недель, отпущенных на сочинение, тем ниже опускались его плечи, губы начинали сами по себе задумчиво выпячиваться, лицо приобретало сосредоточенное выражение. Плюха подолгу останавливал свой взгляд на Иване Ивановиче, пытаясь найти в нем хоть что-нибудь, что сдвинет с места ленивые мысли. Хоть какую-нибудь зацепочку, намек на биографию. Но скелет оставался скелетом. Зацепки не было, и Плюха грустил. На переменках он останавливал кого-нибудь из одноклассников и безразличным голосом спрашивал: — Кем же был Иван Иванович, по-твоему? Ребята лишь загадочно улыбались. Или в свою очередь спрашивали: — А по-твоему, кем? На что Плюха отвечал глубокомысленно: — Уж я-то знаю! И, поджав губы, отходил. Плюхин прием разгадала даже наивная Сима Лузгина. Прием известный. Зададут на дом задачу. Плюха непременно спросит у кого-нибудь: — Интересно, какой у тебя первый вопрос? Выслушав ответ, кивнет: — Ну, правильно. Потом подойдет к другому: — Слушай, у тебя второй вопрос какой? Выслушает ответ и снова кивнет: — Правильно. Подойдет к третьему, спросит про третий вопрос. — Третьего нету. Тут всего два. — Ну, правильно. А я думал, что ты ее в три действия решал. Ты ж слабак в математике. Плюха спешил в класс и вписывал в тетрадь вопросы, оставляя место для решения. Потом снова ловил кого-нибудь и проникновенно говорил: — Значит, так. Первый вопрос такой-то, второй — такой-то. Верно? А ответ у меня не сходится. Дай-ка посмотреть. Он брал у собеседника тетрадку и переписывал решение. — Слушай, Плюха, — сказал как-то Володька Коротков, — и чего ты просто не спишешь у кого-нибудь? Плюха усмехнулся: — Ну да, чтоб ты ж на меня пальцем тыкал, что я списываю уроки! Знаю я вас. Но сочинение — не задачка, решения у всех разные. Тут не только списать не дадут, и даже не подскажут. Черствый народ! Себялюбы! Нет чтобы ближнего поддержать! Плюха бродил по улицам, задумчиво разглядывал прохожих, примеряясь, из кого бы мог получиться Иван Иванович. Мороз ослабел. С крыш сбрасывали снег, и освирепевшие дворничихи, надувая щеки, дули в свистки и кричали надорванными голосами: — Гражданка! Гражданка, куда претесь! Отвечай потом за вас! Или: — Эй, гражданин, вам что — жить надоело? А один пожилой дворник в синем фартуке поверх ватника, в огромных валенках с красными галошами не свистел и не кричал. Он зорко посматривал по сторонам и, приметив зазевавшегося прохожего, ласково говорил: — Давай, давай, иди… Намедни один вот так же шел, а его по башке — бац! На «скорой» увезли… И зевака шарахался от его ласкового голоса. От нечего делать Плюха остановился возле дворника, задрал голову. Двое мужчин скалывали на крыше наледь и сбрасывали ее вниз. Куски льда глухо ударялись о тротуар, разбивались, и мутные брызги летели в стороны. «А может, Иван Иванович был просто прохожий — и его стукнуло льдиной?» — подумал Плюха и даже обрадовался, что нашел наконец страничку Иван Иванычевой биографии. Но тут же вспомнил, что у скелета крепкий, неповрежденный череп. «А может, у него только сотрясение мозга случилось? Ведь можно же умереть от сотрясения мозга». Плюха проводил взглядом еще несколько падающих льдин. Нет. Эта версия нуждается в проверке. — Дядя, — обратился он к дворнику, — А что, тому голову проломило? — Кому? — испуганно спросил дворник и стал озираться. — Да вот про которого вы говорили. Дворник звонко сплюнул и ответил сердито: — Начисто ему башку снесло. А ну, проходи, а то и тебя заденет. Плюха вздохнул и побрел дальше. «Конечно! После такой льдинки приличного скелета не сложишь. Как говорится, костей не соберешь!» Оставалось крайнее средство. Очень, очень хотелось Плюхе на этот раз обойтись без Виктора. Кажется, все старания приложил! Конечно, Виктор умнее, Виктор бог насчет всяких там сочинений и вообще. Они дружат много лет. И с самого первого дня, когда они, взявшись за руки, вошли в класс и оказались за одной партой. Плюха понял, что Виктор — вершки, а он — корешки. Но Виктор не задается. И дружба у них — крепкая. Вот только странный он какой-то последнее время. Понятно — любовь!.. Раньше стихи читал. Ведь кто лучше его, Плюхи, выслушает, кто выше оценит? А теперь не читает. Попросишь — засмеется только. Бывало, всегда вдвоем, в кино ли, на каток ли, приемник мастерить. А теперь зайдешь — Виктора дома нет. Здрасте. И чего он в ней такого нашел? Девчонка как девчонка. Красивая, конечно. В общем — ничего себе. Но лично он, Плюха, даже на первую красавицу мира не променял бы мужскую дружбу. Очень хочется обойтись без Виктора. Пусть не думает, что он, Плюха, так уж в нем нуждается! К доктору, что ли, пойти? Болезнь какую-нибудь придумать? Холеру бы, чтоб в больницу положили. И сочинение писать не надо будет. Ребята придут в приемный покой, спросят: «Как здоровье больного Веселова?» — «Состояние тяжелое. Надежды нет». Один раз он уже такую штуку проделал перед контрольной по физике. Пошел к зубному со здоровым зубом. И ничего хорошего. Доктор в другом зубе дырку нашел — и давай сверлить. И двойку по физике схватил. Уж если не повезет — так не повезет. Ладно. Спрячем амбицию и амуницию! Виктор был дома. Когда пришел Плюха, он перевернул на столе исписанные листки. Плюха не обиделся. Только пожал плечами, сказал снисходительно: — Стишки? — Личное послание английской королеве. Соболезнование по поводу кончины Уинстона Черчилля. — А он чего, умер? — Газет не читаешь? — Я радио слушаю. — Тысяча двести седьмой выпуск «Угадайки»? — засмеялся Виктор. — Ладно тебе. Физику решил? — Решил. — И я решил. Тут недавно одного льдиной по голове стукнуло. — Кого? — А бес его знает! Дворник рассказывал. — Дополнительный источник информации. Сарафанное радио. Плюха выпятил губы. — А я к тебе вчера заходил. Тебя дома не было. — Я у тетки в гостях был. — Хм… — Ну, еще какие новости на белом свете? — Никаких новостей! — Плюха не умел хитрить, сказал прямо: — Сыплюсь я с Иваном Ивановичем. — Не пишется? — сочувственно спросил Виктор. — А тебе пишется? — Успею еще. Плюха вздохнул: — Ну откуда я знаю, кто он? Что на нем, написано? — Иван Иванович был футболистом. Обратил внимание на развитие фаланг нижних конечностей? — Нет. — Обрати. — Футболистом? Нападающим? — Полузащитой, Плюха. — Гм… И ты про это пишешь? — Нет. Я чего-нибудь другое придумаю. Плюха заулыбался. — Точно. Почему бы ему не быть футболистом? А как он стал скелетом? — Его подковали. Общий сепсис — и привет! Что такое сепсис, знаешь? — Заражение крови. Подковали, значит? В «Зените» играл? — Это уж твое дело. — Тогда в тбилисском «Динамо». Они нахальные, а мы за «Зенит» болеем. Верно? — Плюха удовлетворенно потер руки. — Бу сделано! В кино пойдем? — Некогда. Ты лучше сочинение пиши. — А ты? — Я опять к тетке должен пойти. Хворает. Вирусный грипп. Эпидемия, Плюха. Полтора миллиона больных. В том числе и тетка. — И Фаина заболела. «Неотложку» вызывали. Температура сорок и две десятых. Нянечка говорила. — Вот видишь? Эпидемия. Так что сходи в кино один. А что идет? — «Председатель». Говорят, стоящая штука. Виктор посмотрел задумчиво на Плюху, собрал листки со стола, сунул в карман. — Пойдем. Ты — в кино. Я — к тете. Они вышли на улицу. Захлюпал под ногами тающий снег. — Солью посыпают, — сказал Плюха. — Тепло, — возразил Виктор. — Я б на твоем месте сперва сочинение написал, а потом бы — в кино. — Бу сделано, — буркнул Плюха. — Ну, будь, — Виктор кивнул и зашагал по улице. Плюха посмотрел ему вслед и пошел в другую сторону. Он шел медленно и думал об Иване Ивановиче. Футболист — это понятно. Игру он опишет не хуже Виктора Набутова. В игре он знает толк. И фамилии настоящие будут. Не липа. Вот только как фамилия Ивана Ивановича? Надо бы ему какую-нибудь грузинскую дать, раз он из тбилисского «Динамо». Плюха стал придумывать грузинскую фамилию, но так и не смог придумать. А что ж идти домой, если еще фамилию не придумал. И Плюха направился в кино. Сеанс начинался через час. Плюха потолкался у входа, поглазел на фотографии в витринах. Потом стал думать просто так, не про Ивана Ивановича, а про ребят, про Виктора, про себя. И вдруг у него мелькнула мысль, что Виктор наврал насчет тети, просто захотел отделаться от него. Может, он на свидание пошел?.. Плюха покопался в кармане. Отыскал двухкопеечную монету, дождался, когда освободится будка телефона-автомата. Набрал номер. Ответил женский голос. — Оленьку попросите, пожалуйста. — Ее нет дома. А кто спрашивает? — Прокурор, — почему-то ответил Плюха и повесил трубку. Виктор ждал Оленьку у памятника Пушкину. Конечно, проще было встретиться возле станции метро или на углу под часами, чем идти к памятнику. Но возле метро и на углу встречались сотни людей. А здесь была неверная городская тишина, тонкие мокрые ветки деревьев и Пушкин, с губ которого, казалось, вот-вот сорвутся волшебные строчки о любви. При Пушкине нельзя было кричать, суетиться, бегать, спорить, обниматься на скамейке, говорить об обыденном, мелочном. Прохожие останавливались возле памятника, молча стояли и так же молча уходили, унося в себе частицу пушкинской любви, чистоты, поэзии. Где же еще было встретиться Оленьке и Виктору? Разве есть в городе место прекраснее? Виктор присел на скамейку. Отсюда Пушкин казался выше деревьев, голова его будто летела в голубом солнечном небе. Сейчас придет Оленька — и они посидят молча на скамейке. И не будет ни деревьев, ни шуршащих по мокрому снегу машин, ни играющих в садике малышей. Только небо, Пушкин и они. Он увидел, как она идет торопливо, почти бежит, и сердце его заликовало. Но он был всего-навсего мальчишка и не встал со скамейки, и не шагнул навстречу. Оленька подошла раскрасневшаяся, в расстегнутом зимнем пальто, в алой вязаной шапочке. — Здравствуй, Витя, — сказала она, хотя они виделись сегодня в школе. — Здравствуй. Она села рядом. — Я влетела в лужу. Совсем весна. Невдалеке остановился какой-то мужчина с толстенным портфелем, в тяжелом пальто и меховой шапке пирожком. Посмотрел на памятник, потом повернулся лицом к Оленьке и Виктору, хмыкнул и заспешил дальше. Оленька и Виктор рассмеялись. — Написал? — спросила Оленька. Виктор кивнул. — Прочти. — Здесь не буду. Оленька поняла: здесь — значит при Пушкине. Если бы она писала стихи, даже такие славные, как Виктор, она бы тоже не решилась читать их здесь, при Пушкине. А говорят, что в Москве молодые поэты собираются у памятника Маяковскому и читают стихи прохожим. Может быть, при Маяковском не так стыдно? Нет, наверно, так же. Просто они не понимают этого. — Пойдем погуляем, — предложила Оленька. Они медленно пошли к каналу Грибоедова. Остановились у решетки, долго смотрели вниз. Лед в канале потемнел, стал ноздреватым. И снова к Виктору пришло это удивительное ощущение, будто они одни. И никто, никто не увидит, если он возьмет Оленькину руку. Но от мысли, что он вдруг сейчас сделает это, рука его окаменела, слилась с решеткой.
Оленька отвела взгляд от серого льда, повернулась к Виктору:
— Читай.
Виктор достал из внутреннего кармана пальто исписанные листки. Перебрал их в руках.
— Я назвал это «Балладой о скелете».
Немало лет, немало лет
Стоит у нас в углу скелет.
На выраженье наших лиц.
На класс, где пестрота.
Безмолвно из пустых глазниц
Взирает пустота.
Нет мыслей в черепе пустом,
Не рассказать ребятам
Оскаленным безгубым ртом,
Чем был, кем был когда-то.
Доспехи ль рыцаря носил?
Дома ли людям строил?
Иль выбивался он из сил.
Шагая за сохою?
Ответов на вопросы нет —
Молчит скелет, молчит скелет.
Его судьбы не угадать.
Хоть мы о том гадаем.
Его дороги не узнать.
Как имени не знаем.
Фантазии напрасен пыл;
Одно могу сказать я:
Как мы, он человеком был,
И мы скелету — братья.
Он человеком былземным.
Для жизни весь распахнут.
Как мы, он знал, как пахнет дым.
Земля и солнце пахнут.
Ему стоять в углу.
Нам — жить!
Кипеть в горниле буден!
И я б хотел, как он, служить
И после смерти людям!
В фойе кинотеатра было душно и тихо. Только что начался киножурнал. Гулко раздавались поспешные шаги опоздавших. Оленька и Виктор вместе с другими постояли у двери, занавешенной темным плюшем. За дверью гремела музыка. Наконец она оборвалась и двери открыли. Оленька и Виктор торопливо, почти бегом дошли по проходу до своего ряда. Места их оказались в середине, и пришлось пробираться вдоль кресел под осуждающими взглядами сидящих. Они старались ни на кого не смотреть. А если бы оглянулись, увидели Плюху, который сидел неподалеку. Лицо у него было обиженным и сердитым. «Со мной пойти отказался, с ней пошел!» Плюхе было так обидно, что он проворонил первые кадры. Фильм был длинный. Герой метался на экране, месил уличную грязь офицерскими сапогами, ругался, дрался. И Оленька, и Виктор были угнетены нагромождением страстей, а к концу перестали верить тому, что происходило на экране. Когда промелькнули последние кадры и в вале зажегся свет, они еще посидели немного, не глядя друг на друга, ощущая какую-то неловкость оттого, что вместе подсмотрели чужую, непонятную, изменившуюся по мановению волшебной палочки жизнь. Потом поднялись и стали пробираться к выходу. Когда спускались вниз по лестнице, кто-то хлопнул Виктора по плечу. — Вот так встреча, как говорит Люся! Виктор и Оленька обернулись. Позади шел Костя, держа под руку миловидную девушку с густо накрашенными губами. Когда вышли на улицу, Костя сказал: — Знакомьтесь. Это Люся, моя соседка. Люся была маленькой, сероглазой и смешливой. Она крепко уцепилась за Костин рукав и снизу вверх заглядывала ему в глаза. — Как жизнь? — спросил Костя. — Нормально, — откликнулся Виктор. Ему было приятно, что Костя встретил его с Оленькой. Они стояли возле выхода из кинотеатра, их толкали. — Пошли, — предложил Костя. И они вчетвером двинулись к Невскому. Плюха ревниво посмотрел им вслед. Ему хотелось подойти, чтобы Виктор понял, что он, Плюха, знает о его обмане. Но подойти при Косте! Будто он навязывается в их компанию! Плюха вздохнул и пошел в другую сторону. Когда вышли на Невский, Костя спросил: — Куда направимся? — Я — домой. Еще уроки не сделаны, — сказала Оленька. — Предлагаю посидеть часок уютненько. Верно, Люся? Уроки не волки, в лес не убегут. Жизнь складывается из многих компонентов, и чем больше компонентов, тем она богаче. Люся посмотрела на Костю восторженно. — Верно, Оленька, — сказал Виктор. — Задержимся на часок. — Ему захотелось во что бы то ни стало быть с Костей на равной ноге. Оленька пожала плечами. — Поздно уже. — Восемь. Время детское, — сказал Костя. — У меня есть кое-какие ресурсы. Заработаны по линии почтового ведомства. Спрыснем встречу. — Лучше выпьем кофе, — предложил Виктор. Ему не хотелось признаваться, что он еще ни разу в жизни не был в ресторане и не пил водки. Он бы пошел и в ресторан, в конце концов, надо когда-то приобщиться. Но не знал, как на это посмотрит Оленька. Вернее, чувствовал, что ей это будет неприятно. — Можно и кофе, — великодушно согласился Костя. — Пойдемте в «Север», девичья фамилия «Норд». — И он так решительно направился в сторону Садовой, увлекая за собой Люсю, что Виктор с Оленькой невольно последовали за ним. В длинном узком зале все столики оказались занятыми, и Костя, как бывалый человек, повел компанию в следующий зал. Он вообще все делал уверенно и решительно. Оленьке казалось, что все сидящие за столиками смотрят на нее; она вдруг ощутила какую-то деревянность во всем теле и мысленно нещадно ругала себя за то, что согласилась пойти в кафе. Как-то все произошло быстро и бездумно. Перед Оленькой, следом за Костей, шла Люся, весело вертя маленькой головкой, бесцеремонно разглядывала все и всех. Не так уж часто водил ее Костя в ресторан или кафе, а ей нравились, ох, как нравились и нарядные люди, и свет, и блеск тарелочек на столах. Ей казалось, что она входит в какой-то иной, сверкающий и радостный мир, оставляет за дверью обычные заботы, и заводской шум, и усталость, и ворчание старой тетки, у которой жила. Бледное, с ярко накрашенными губами миловидное личико ее светилось гордостью и лукавством. Позади всех шел Виктор. Он старался идти небрежной походкой бывалого человека, и поэтому чересчур размахивал руками. На губах его застыла улыбка, взгляд был напряжен, и все лицо замерло, будто вместо лица наклеили моментальную фотографию с него. Во втором, более скромном зале оказался свободным угловой столик, Оленька и Виктор уселись с облегчением, только Люся была недовольна. В первом зале ей нравилось больше, и вообще сидеть в углу, где тебя мало кто видит, не так интересно. Костя вежливо, но развязно попросил у сидевших за соседним столиком меню. Спросил: — Что будем пить? — Кофе, — решительно сказал Виктор и посмотрел на Оленьку. — А покрепче? — Коньяк, — сказала Люся. Оленька покачала головой: — Я только кофе. — Каждый умирает в одиночку, — засмеялся Костя. — Предлагаю заправиться омлетом и кофе по-турецки с «поленом». Здесь довольно приличное «полено». Раз уж у нас такой вегетарианский день. На зависть Льву Николаевичу Толстому. — Он снова засмеялся. Подошла официантка. — Значит, так, — сказал Костя, рассматривая зачем-то меню, хотя все было уже решено. — Бутылочку коньячку, четыре турецких, четыре «полена», четыре омлета. С сыром? — спросил он Оленьку. Она не ответила. — С сыром, — сказал Костя. — И шоколад, — капризно протянула Люся. — И шоколад, — кивнул Костя. — И минеральной. Пока все. Официантка ушла. Костя вытянул под столом ноги, откинулся на спинку стула, оглядел всех. — И как вам картинка? — Поначалу сильные кадры, — сказал Виктор. — Когда коров подымают. И старик играет на дудке. — Да-а… Мощь!.. Страшно, что это правда, и мы ее видим впервые. В кино. — Председатель мне не понравился, — сказала Оленька. — Неврастеник какой-то. Кричит. Дерется. — Псих, — согласилась Люся. — Нельзя людей силой гнать в счастливую жизнь, плеткой, — нахмурилась Оленька. — Потому и в новую деревню, что они построили, не веришь. — Вообще я бы кончил картину на том месте, где солдаты хлеб вывозят, — сказал Виктор. — Уж говорить правду, так до конца. Без розового сиропа. И способ стать счастливым, который в картине предлагают, несимпатичный. Верно, что из-под плетки. — Да-да, — согласился Костя. — Картинка с одной стороны «ах», а с другой «ох». — Вообще лучше бы снимали кино про любовь, — сказала Люся. — Кому о чем, — улыбнулся Костя. — Лично я предпочитаю шпионов и спорт. Ты на городские попал? — обратился он к Виктору. Виктор понял, что он имеет в виду конькобежные соревнования. — Попал. — Значит, мы — соперники. У нас в техникуме сильная команда, — удовлетворенно кивнул Костя. — Костик вас победит, — уверенно сказала Люся. Виктор посмотрел на Оленьку, которая водила тупым концом вилки по столу, выписывая какие-то фигуры. — Поживем — увидим. — Он здорово бегает, — сказал Костя. — Все равно ты победишь, — упрямо повторила Люся. Костя улыбнулся и потрепал ее по щеке. — И более знаменитые пророки ошибались. Оленька мельком глянула на них. Ей не понравилось, что Костя при всех потрепал Люсю по щеке. И тут же она подумала, что было бы, если бы Виктор сейчас вот взял и потрепал по щеке ее. Нет, это невозможно! Виктор так не поступит.
Официантка принесла графин с коньяком, шоколад и воду. Костя стал разливать коньяк в маленькие рюмочки. Оленька закрыла свою ладошкой. — Каплю, — сказал Костя. — Чисто символически. И потом, коньяк с кофе можно даже младенцам. — Младенцам нельзя пить кофе, — ответила Оленька, но ладошку от рюмки отвела. — А откуда ты знаешь? — спросила Люся. — У тебя есть младенец? Оленька посмотрела на нее широко открытыми глазами и вдруг расхохоталась. — Ты на нее не обижайся, — сказал Костя. — Она — дитя природы. Она и не такое может выдать. Пригубим под шоколад. — Он разломал плитку прямо с бумажкой, бросил на тарелочку. Поднял рюмку. Виктор поднял свою небрежно, будто изо дня в день только то и делал, что подымал рюмки. Оленька поплескала коньяк на донышке. Потом неожиданно поднесла к носу, понюхала. — А говорили, что пахнет клопами. Костя засмеялся. — Все зависит от точки зрения и жизненного опыта. Новые запахи ассоциируются со старыми. Люся вылила содержимое рюмки в рот и блаженно сморщилась. Костя прополоскал коньяком зубы. Виктор глотнул и поперхнулся, с трудом сдержал кашель. Коньяк ожег гортань. Оленька капнула на язык. Капля была жаркой и не противной. Оленька допила остаток. Костя подмигнул всем: мол, жизнь! Официантка принесла омлеты. Их съели молча. Потом пили кофе, черный, горький, с гущей, словно перетертой в ступе. От кофе или от коньяка Виктору стало жарко. Хотелось снять свитер. Казалось, будто никого нет в кафе. Только они вчетвером. Он говорил громко какую-то чепуху. Люся громко смеялась. Громко звякнула ложечка о стакан. Виктор смотрел на Оленьку; она была такой красивой, что хотелось плакать. Положить голову на стол — и плакать. Но он не положил голову на стол и не заплакал. Только вдруг глубоко вздохнул. Потом снова шли через длинный зал. В зале стоял гул. И такой же гул был в крохотном вестибюле, где они одевались. А когда вышли на улицу, Виктору казалось, что весь город наполнен этим неумолимым гулом, будто высоко в небе идут самолеты. Прохожие на улице были безликие, возникали ниоткуда и исчезали в никуда. И надо было все время следить за тем, чтобы кто-нибудь из них не наткнулся на Оленьку, потому что все они вели себя странно и ни за что не уступали дороги. Костя с Люсей куда-то потерялись. Виктор прощался с Оленькой возле ее дома. — Витя, — сказала Оленька тихо. — И ничего интересного в этом кафе. А ты пьян. У тебя, наверно, в голове все крутится. — Ничего у меня не крутится. Но чертовски забавное ощущение. Будто ты очень легкий, но неуправляемый. Хорошо, что нет ветра. Могло бы унести. — Он засмеялся тихонько. — До свидания, Витя, — Оленька протянула руку. Виктор взял ее руку и не отпускал, и она не отбирала. Он подумал, что сейчас, раз он пьяный, он может поцеловать ее. Обнять за плечи и поцеловать. Если она обидится, он скажет, что был пьян. А может быть, она не обидится? Может быть, она ждет, чтобы он поцеловал ее?
Виктор облизнул вдруг пересохшие губы. Сказал хрипло: — До свидания, Оленька. И отпустил ее руку. Елена Владимировна ждала Оленьку, сидела в старом плюшевом кресле, поджав ноги, и глядела в одну точку, будто пыталась увидеть дочь сквозь стену. Маленькая Оленька не доставляла больших забот: накормить, постирать, побегать с ней вокруг стола, радостно прислушиваясь к звонкому смеху… А теперь Оленька выросла, и Елена Владимировна растерялась. Как опекать ее, чем удержать возле себя, от чего оберегать? Уже одиннадцатый час, а ее все нет. И Елена Владимировна замирает в кресле, буравит взглядом стену, и мерещатся ей всякие ужасы… Кто-то рассказывал: в саду какой-то хулиган пырнул девочку ножом. В карты ее проиграл… Мальчик ушел из дому и не вернулся. Так и не нашли… Шоферы гоняют как угорелые… Сколько опасностей подстерегает человека!.. А Оленька такая беспомощная!.. Елена Владимировна ежится в кресле, вздрагивает от каждого звука, от каждого шороха… Кажется, шаги на лестнице? Нет. Это стучит встревоженное сердце. Двери закрыты, шагов на лестнице не услышишь. Только задребезжал звонок, Елена Владимировна вскочила с кресла и, забыв надеть туфли, в шерстяных носках побежала к двери. — Оленька!.. Ну как тебе не стыдно. Ушла, называется, погулять на часок. — Прости, ма, пожалуйста… И надень туфли. — Туфли? Конечно, я надену туфли. Где ты была? — В кино, ма. — Одна? — Нет, меня пригласил мальчик. — Какой? — Из нашего класса. — Можно было позвонить по телефону. — Мы опаздывали. — Я волновалась. — Понимаю. — Если бы ты понимала, приходила бы домой вовремя. Вот я скажу па. Оленька пожала плечами. — Пожалуйста. В конце концов я не ребенок! И если ты хочешь знать, мы после кино целой компанией ходили в кафе. — В кафе? — Елена Владимировна в ужасе схватилась за голову. — В какое кафе? — В «Север». Пили кофе. С коньяком, — добавила Оленька, чтобы поддразнить мать. — Боже мой. У папы будет инфаркт. — А ты ему не рассказывай. — Как же ты можешь! Ты же еще девочка. Оленька, и ты пила коньяк? — Разумеется. Он пахнет клопами. Елена Владимировна села в плюшевое кресло, сморщилась и зашмыгала носом. — Ты что, ма? — Я сейчас заплачу. У меня дочь — пьяница. Хлещет коньяк по вечерам в подозрительной компании. — Ма! Так уж сразу и хлещет. Я только попробовала кончиком языка. И компания вовсе не подозрительная. Обыкновенные ребята. — Оленька обняла мать и потерлась носом о ее щеку. — А еще мы ели очень вкусный омлет с сыром. И мальчик проводил меня до самого дома. — Ты совсем отбилась от рук, Оленька. Иногда мне кажется, что это очень несправедливо, что дети растут. — Ма! Ты же сама была девочкой, а потом выросла и даже вышла замуж. Разве ты с па не ходила в кафе? — Ходила. Но это ничего не значит. Мало ли куда мы ходили с па? Мы были взрослыми. — А мы? У меня уже есть паспорт! — Вот па сходит в милицию и попросит самого главного начальника, чтобы у тебя его отобрали. Вот и будешь без паспорта. Оленька засмеялась, снова потерлась носом о щеку матери и сказала: — Пожалуйста, не надо. Я больше не буду. Я буду хорошая. Буду учить уроки и свяжу тебе новые шерстяные носки, чтобы ты могла бегать по квартире без туфель. А теперь, раз ты больше не сердишься, я удаляюсь в свои апартаменты и буду делать уроки. — А кушать? — А омлет? Оленька ушла в свою комнату, прикрыла двери, присела у стола и развернула листок, который Виктор сунул ей на канале. «Милая! Никогда, никогда бы не решился произнести это слово. Сколько удивительных слов придумали люди, чтобы передать чувства. Но когда слова эти произносятся вслух, да еще незнакомыми людьми, они кажутся пошлыми и затасканными. Любимая, дорогая, родная, милая, ласточка моя! До ужаса иной раз становится стыдно, когда слышишь их где-нибудь. Только слышишь, не произносишь. И все же мысленно я часто повторяю, думая о тебе: «Милая, родная, ласточка моя». И мне не стыдно. Только сердце сжимается, как подумаю, что вдруг когда-нибудь наберусь храбрости и произнесу эти слова. И ты их услышишь. Я стал богатым, очень богатым, все спорится у меня, и стихи, пусть неуклюжие, сами рвутся наружу. И если бы кто-нибудь вчера сказал мне, что я напишу это письмо, я бы только засмеялся. Может быть, я его только напишу и не отдам. Не решусь. А если решусь… Порви его. Но помни, что я без тебя — ничто. И не смейся. Если ты засмеешься — не знаю, что произойдет. Я еще никогда не был так счастлив. И не отвечай на это письмо.
Ты коснись рукой волос.
Только пальцами тронь;
Я пойду за тобой, как пес,
В воду пойду и в огонь.
Только взгляда не отводи.
Взгляни хоть раз на меня.
Я вытащу тебя из воды
И вынесу из огня.
А если ты скажешь «да».
Сердца к сердцу протянешь нить.
Ни огонь, ни вода
Не смогут нас разлучить».
Плюха поджимал губы, точь-в-точь как учительница по математике Василиса Романовна. Лицо у него при этом становилось еще более одутловатым, а нижняя губа почти совсем скрывалась под верхней. Виктор изредка поглядывал на него, слушая объяснения математички, и аккуратно списывал с доски решение задачи. Плюха тоже писал. Виктор видел, как он поставил скобки не там, где надо, хотел подтолкнуть его локтем, но сдержался. Вообще с Плюхой что-то творится. Никогда у него не было такого неприступного вида, никогда он не поджимал губ. — Как тетино здоровье? — спросил Плюха Виктора на перемене. — Спасибо, получше. — Эх ты, — вздохнул Плюха. — Я тебя в кино видел… С тетей… Виктор закусил губу: — Ладно, Плюха… Ну, был в кино. Ведь не маленькие ж мы! — Конечно. Только зря ты тетю приплел. Сказал бы, и все. А то: «тетя больна», «вирусный грипп», — Плюха повернулся и пошел по коридору, нелепо размахивая руками. Виктор хотел окликнуть его, вернуть, но тут подошла Лена Колесникова. — Шагалов, сегодня будем разбирать твое поведение на комитете. В связи с Иваном Ивановичем. — Есть указание? — спросил Виктор с усмешкой. — При чем тут указание? — нахмурилась Лена. — После шестого урока приходи в кабинет директора. — А не приду? — Ты с ума сошел! — Лена сделала большие глаза. Виктор сморщился: — Ладно. Приду. Лена кивнула и заспешила по коридору с деловым видом, широко шагая длинными ногами. У Виктора испортилось настроение. Не столько оттого, что будут его «прорабатывать» за шутку с Иваном Ивановичем, сколько из-за необходимости остаться после шестого урока. Оленька пойдет одна, и он не сможет проводить ее. Последние дни после уроков получалось так, что они выходили из дверей школы порознь, а сразу за садовой калиткой оказывались вместе. И шли домой более длинным путем, петляя по переулкам. Ни Виктор, ни Оленька не признались бы, что ищут встречи. Не сговариваясь, шестым чувством, по полувзглядам, полужестам, угадывали они ту единственную минуту, когда надо надеть паль то и выходить на улицу, чтобы непременно встретиться. Черт бы побрал комитет! Вот взять да и не пойти!. Пусть «прорабатывают» сами себя, друг друга… Виктор вконец расстроился. Подошел к окну, стал следить, как крупные капли недружно ударяют по ржавому карнизу. Оленька гуляла по коридору с подругами, видела Виктора, стоявшего у окна с окаменевшим лицом, угадала: что-то произошло. Но подойти постеснялась. Прошла мимо не глядя, слушая и не слыша, о чем судачат подруги. Заметил Виктора и вернувшийся Плюха. Подумал, что Виктор расстроился из-за него. Поджал губы: хорошо, хоть расстроился. Захотелось подойти к другу, сказать что-нибудь такое… Ну, что соревнования наконец могут состояться, каток подмерз. Он бы подошел, если бы не подкатился к нему толстый Володька Коротков. Кивнул на Виктора: — Видал? Посмурнел. Песочить будут. На комитете. — За что? — За Ивана Ивановича, — усмехнулся Володька. Противно-резко зазвенел звонок. Он звенел двояко: резко на урок и весело — на переменку. — Трепло ты, Володька, — сказал Плюха сердито и направился в класс. — Здрасте. Я ему — последние известия, а он мне — трепло. — Трепло. Сарафанное радио. Плюха сел на свое место. Виктора еще не было. Он вошел в класс вместе с Иваном Васильевичем. И Плюха так и не успел выяснить, верно ли, что Виктора будут песочить, или Володька натрепался. Одним ухом слушая объяснения Ивана Васильевича, Плюха достал из портфеля тетрадь, раскрыл ее, написал на чистой странице: «Верно, что тебя будут песочить на комитете?» Подтолкнул Виктора в бок. Тот прочел, пожал в ответ плечами. Плюха приписал: «Будут или треп?» — Будут, — недовольно буркнул Виктор. И тут же ему пришла в голову идея. Он пододвинул к себе тетрадку, вырвал из нее листок, написал на нем: «Всем! Всем! Всем! Сегодня раба божьего Витьку сына Шагалова будут после уроков сечь публично на комитете за безгрешного Ивана Ивановича. Вечная Витьке память. Аминь». И отдал листок впереди сидящему. Листок тихонько шуршал, переходя из рук в руки. Попал наконец к Оленьке. Виктор украдкой следил за ней. Вот Оленька прочла, обернулась, взгляды их встретились. «Ты хочешь, чтобы я задержалась?» «Да». Вскоре записка, пропутешествовав по классу, вернулась к Виктору. На ней была надпись, сделанная круглым почерком Володьки Короткова: «И разверзнется хлябь небесная. И грянет гром».
Было по-утреннему сумрачно. Вчерашняя оттепель превратилась в гололед. Дул ветер, раскачивал лампы на фонарных столбах. И когда возле завода сменят древние жестяные колпаки? Свет метался по черной земле. Было зябко и тоскливо. Люся ходила по скользкому тротуару туда и обратно, придерживала обеими руками поднятый воротник пальто, чтоб не задувало. Ей сегодня во вторую смену, днем, а надо, непременно надо поговорить с Костей. Пока не поздно. Пусть себе сердится, что пришла. Костя появился из-за угла не один, с товарищами. Издали увидел зябко ежущуюся фигурку. Нахмурился. Люся поняла, что он заметил ее, и затопталась нетерпеливо на месте. — Идите, ребята, я догоню, — сказал Костя, махнул товарищам рукой, перешел улицу наискосок, мимо Люси, и застучал ботинками по гулкому тротуару. Люся пошла следом. Хорошо, хоть не лезет при всех. Соображения хватает. Костя повернул в поперечную улицу и замедлил шаги. Люся догнала его, пошла рядом. Костя покосился на нее, усмехнулся: — Люся! Вот так встреча! — Ты думаешь, мне радостно на ветру маячить? Промерзла вся. — А я просил? — Мало ли. Погреться бы где. — Денег нет. — У меня есть немного. Рубля три. — С такими деньгами только на прием к турецкому султану. — Ладно тебе… Хоть чаю попьем. — Хоть молока, — огрызнулся Костя. — Практика у меня, понимаешь?.. Некогда чаи распивать. Она посмотрела на него странно. Глаза наполнились слезами. В них плавали испуг и мольба и еще что-то, от чего она казалась совсем беспомощной, как слепой щенок. Косте стало жаль ее. — Ну, пойдем, горе луковое, — пробормотал он. Неподалеку была закусочная-автомат. Они направились туда. Люся подошла к кассе, но Костя мягко отстранил ее. — Такая сумма и у меня найдется. Он купил жетоны. Принес к столику два стакана кофе, бутерброды с сыром и эклер. Люся любила эклер. Кофе был невкусным, бутерброды сухими. Люся пила молча. Костя морщился. — Пойло. Ну, что скажешь? Соскучилась со вчерашнего дня? Люся глянула на него искоса. Опустила глаза. Длинные подкрашенные ресницы дрогнули. — Поговорить надо. — Говори. — Народу много. — Тайны мадридского двора? — Народу много, — повторила Люся. — Уйдем в катакомбы, — сказал Костя, улыбаясь. — Все шуткуешь, — вздохнула Люся, и снова дрогнули ее ресницы. — Допивай да пойдем. Ведь практика же. И еще мне надо в форме быть. Может, вечером соревнования. Знатно подморозило. Люся молча допила кофе и встала. — А пирожное? — удивился Костя. И снова она посмотрела на него странно, передернула плечами: — Сам ешь! Костя хмыкнул: — Ну ладно. — Он взял с тарелочки эклер. — Давай пополам. Люся отвернулась, пошла к двери. Он двинулся следом, жуя на ходу пирожное. Они прошли немного по улице, свернули в маленький голый сквер. Сели на деревянную скамейку. Невдалеке двое малышей под наблюдением закутанной в платок старушки безуспешно пытались вскопать лопатками смерзшуюся кучу песка. Костя повернулся к ней всем корпусом: — Ну? Люся съежилась, прихватила руками воротник. — Попалась я. — Куда? В милицию? — Поди-ка ты!.. — Люся зябко повела плечами. — Попалась. Как бабы попадаются. Костя отодвинулся: — Ну да?.. Люся смотрела на него не мигая. — Этого еще не хватало, — сказал Костя. Он растерялся от неожиданности и до конца не мог еще понять, что произошло. — Надо было раньше думать, — сказала Люся не то укоризненно, не то с сожалением. — Мутит, спасу нет. — Как мутит? — спросил Костя, понимая, что спрашивать глупо. — По-всякому. Костя стал чертить ребром ботинка на дорожке; все это надо было осмыслить. — Что ж дальше, Костя? — спросила Люся жалобно. Что можно сказать? Это ж осмыслить надо! А Люся ждала от него какого-то слова, решения. — Не жениться же нам!.. — вздохнул Костя. Люся съежилась еще больше. Промолчала. — Ну какие мы муж и жена? Ну посмотри ты на себя. Малявка еще. Так жизнь и загубишь. А обо мне и говорить нечего. Второй курс техникума. Да нас и не распишут. — С ребенком распишут. Костя рассердился. — А ты пробовала? Рас-пи-шут! Так распишут, что сесть не сможешь. Люся вдруг заплакала. Уткнулась лицом в варежки. Костя беспокойно огляделся. Малыши все еще ковыряли песок. Укутанная старуха не спускала с них глаз. — Утихни. Люди ходят. Некрасиво, — сказал он неожиданно ласково. — Пускай ходят, — откликнулась Люся, всхлипывая. — Ты не думай, Люся, что я тебя не люблю. Только нельзя нам сейчас. Вся жизнь кувырком будет. Понимаешь? Нам еще учиться надо. Пожить. Вот ты рестораны любишь, танцы и прочее. А ведь всему конец. Никуда уж не сходишь. Будешь как привязанная. Люся достала носовой платок, утерла, все еще всхлипывая, глаза. Сказала вяло: — Ладно, не уговаривай, не дурочка… Деньги нужны. — Деньги будут. — Когда? — Сегодня будут. Да ты не огорчайся, Люся. Со всяким может случиться. За радости всегда расплачиваешься. Вечером выпьешь — утром голова болит. — Радовались вместе, а расплачиваться мне, — зло сказала Люся. Костя засмеялся. Она сжалась в комок и посмотрела на него испуганно. И что за парень! Беда, а он смеется. Может, и не любит он ее вовсе! Так только, время проводит. — Пир во время чумы, — сказал Костя. — Трепло ты. И чего меня к тебе тянет, какая нечистая сила? — Люся вдруг прислонилась к нему и замерла. — Ну ладно, ладно, нежности, — пробурчал Костя. — Пойдем. Он мягко отстранил ее от себя, поднял со скамейки, взял под руку и повел на улицу. У решетки скверика они расстались, договорившись о встрече. Костя заспешил не на завод, а домой. Черт с ней, с практикой. Отбрешется как-нибудь! Не впервой. Вот где денег раздобыть? Придется «толкнуть» кое-что из запаса. Только кому? Вечером сделать деньги — плевое дело. Вечером открыт клуб, филателистов развелось — навалом. Кому ж толкнуть марки? Костя стал вспоминать знакомых филателистов. Одни неохотно расставались с деньгами, предпочитали менять. Другие любили приобретать марки по случаю, подешевле, а то покупать разрозненные коллекции оптом у неискушенных людей. На этом можно неплохо заработать. Костя сам предпочитает разрозненные коллекции. Честный барыш. Третьи вечно не при деньгах, а черт его знает, сколько надо Люсе? Не спросил. Костя вздохнул. А не добудешь денег, еще Люська, чего доброго, к отцу припрется! Вот будет веселенькая заваруха! Костя представил себе, как приходит Люся к ним домой и говорит: «У меня с вашим сыном будет ребенок». Глаза у отца остекленеют, жилы на висках и на лбу вздуются. Интересно, что он скажет? Найдет, верно, какие-нибудь «правильные» слова. Мать, конечно, плакать примется. И дрожать будет, словно в лихорадке. А потом ляжет с мокрым полотенцем на голове и будет пить лекарства. По квартире поползет запах мяты и валерьянки. Мать — слабая. Жалеть будет его, Костю. А ему всегда жаль мать. Другой бы раз и огрызнулся, а сдержишься. Из-за нее. Расстраивать не хочется. И так в год, считай, месяца три-четыре в больницах отлеживается. У кого ж достать денег? Есть, конечно, один человек, старичок, Александр Афанасьевич. Да только не влипнуть бы. С отцом знаком, в одной школе работали. Брякнуть может. Этот в марках знает толк, собаку съел. В крайнем случае, если покупать не будет, можно у него под залог марки оставить. Только бы денег дал! Иные варианты не приходили в голову, и Костя, придя домой, аккуратно, пинцетом отобрал нужные марки, уложил в кляссеры и направился к Александру Афанасьевичу. Александр Афанасьевич жил одиноко в большой комнате с давно немытыми окнами, забитой громоздкой мебелью, будто музейная кладовая. Вдоль стен стояли темные, высотою чуть не до потолка шкафы. В них хранились пропыленные книги, комплекты старых журналов, перевязанные бечевками, папки, бронзовые безделушки, коробки, коробочки. Справа от двери — широченная тахта с валиками и подушками, обитыми багровым бархатом. Обивка была в темных проплешинах. Задней стенкой к тахте стоял дубовый буфет, заслоняя ее от дневного света. К нему был прибит изъеденный молью пестрый ковер. Середину комнаты занимал стол — памятник столам, окруженный угрюмыми стульями, на которых тускло поблескивали шляпки обойных гвоздей. Между окнами — саркофагом — письменный стол, родной брат шкафов и буфета, такой же сумрачный и угластый, на двух незыблемых тумбах со множеством ящиков. Крышка его была оклеена сукном, кое-где сохранившим свой первоначальный густо-зеленый цвет. На столе стояла синяя пузатая ваза-лампа с выгоревшим розовым шелковым абажуром. Рядом — массивный письменный прибор: две квадратных стеклянных чернильницы на черной мраморной доске, украшенной чугунной пушкой и ядрами, два бронзовых шандала на таких же черных подставках, черное пресс-папье, которым можно было при желании оглушить слона, и мраморный стакан, полный огрызков карандашей. Еще на столе были альбомы с металлическими застежками и без застежек, хрустальное яйцо, желтый костяной нож, лупа в пластмассовой оправе, бюст Наполеона, бронзовая шкатулка для перьев. На окнах висели тяжелые темные шторы. В комнате от этого стоял полумрак, и некоторые портреты на стенах казались зловеще живыми. А их было множество: стены над столом, над тахтой, простенки между шкафами были увешаны портретами полководцев, адмиралов, путешественников, ученых, писателей, царей. Комната казалась оклеенной обоями с изображениями знаменитостей. В детстве Александр Афанасьевич восторженно рассматривал в «Ниве» фотографии сильных мира сего. Потом увлекся книжками о путешественниках и полководцах, о мореплавателях и миллионерах. Он как бы грелся у чужих бивуачных костров, слышал звон чужого золота, свет чужой славы ложился на его незаметную юность. Взбудораженный мозг по ночам рисовал желанные картины: то видел себя Александр Афанасьевич на вершине покоренной им горы, то мчался на корабле к неведомой прекрасной земле, то бросал швейцару в роскошных галунах и позументах золотые монеты на чай. И пел ему цыганский хор, и забегали министры посоветоваться о том о сем. А потом приходило утро. Дни складывались в месяцы, месяцы в годы. А мечты оставались мечтами и в конце концов переродились в страсть окружать себя великими людьми. Запестрели стены, шкафы заполнились открытками и вырезками, альбомы с металлическими застежками — марками. И отовсюду смотрели на Александра Афанасьевича умные, смелые, вдохновенные глаза. И чужая слава грела его старое завистливое сердце. Дверь Косте открыла сухая сморщенная старуха, соседка Александра Афанасьевича. — Александр Афанасьевич дома? Старуха молча оглядела Костю с головы до ног, повернулась и, не ответив, ушла в темноту коридора. Костя захлопнул входную дверь, и, вытянув руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, шагнул вправо. Нащупал дверной косяк, холодную ручку. Постучал. — Кто? — спросил Александр Афанасьевич. — Это я, Александр Афанасьевич, Костя. Александр Афанасьевич помолчал, соображая, что за Костя может стучать к нему. Сообразив, начал греметь и щелкать запорами, замками, ключами. Костя не без озорства подумал, что случится, если Александр Афанасьевич, уйдя из дома, потеряет ключи. Наверно, ни один слесарь не возьмется открыть его двери, придется ломать. — Заходи. — Здравствуйте, Александр Афанасьевич. — Здравствуй, Костя. Как папа, как мама? — Спасибо, здоровы. — Садись. Александр Афанасьевич отодвинул для гостя стул от стола, сам сел напротив. Отер слезящиеся глаза. Уставился на Костю вопросительно и настороженно.
Костя кашлянул. — Могу кое-что предложить. Ни за что бы не продал, да нужда. Деньги нужны позарез. — Деньги? — Глазки Александра Афанасьевича превратились в щелки, заплыли сеточкой тонких дряблых морщин, и лицо его стало похоже на сморщенную сушеную грушу. «Не даст», — подумал Костя. И сказал: — Александр Афанасьевич, вы меня знаете. Я такое достать могу, чего другой и не сыщет. — Знаю, Костя, знаю. Любитель ты настоящий. Знаток. Ну что ж, покажи, что принес. Посмотрим, посмотрим… Костя небрежно достал из внутреннего кармана пальто кляссеры, положил на стол. Александр Афанасьевич потер сухонькие ручки, будто гурман, собирающийся сытно, с удовольствием поесть. Открыл один из кляссеров, бегло осмотрел марки. Лицо его оставалось таким же сморщенным и скучным, только в глазах вспыхнул и тотчас погас огонек. — Ну что ж, ну что ж… Ничего, ничего. Хотя особо редкого ничего нет, — забормотал он, косясь на Костю. Костя не ответил, подумал: «Старая лиса». Александр Афанасьевич открыл второй кляссер. — Это я получил два года назад из Чили, — сказал спокойно Костя. — А эти из Австралии. — Географию легко было учить, — пробормотал Александр Афанасьевич. Костя кивнул. — И сколько ты за все это хочешь? — Сто рублей. — Старыми? — Новыми. Лицо Александра Афанасьевича сморщилось еще больше, словно почувствовал он внезапную невыносимую зубную боль. Косте даже показалось, что он застонал. — Побойся бога, Костя! — Бога нет, Александр Афанасьевич. А покупатели есть, — веско сказал Костя. — И не один. Сами понимаете, марки редкие. Я потому к вам зашел, что вы — настоящий любитель, тонкий знаток. А марочки редкие. — Дорого, дорого… — Дешевле не достанете. — Нет, нет, дорого… — сказал Александр Афанасьевич, не выпуская из рук кляссеры и не сводя сожалеющего взгляда с марок. — Как хотите, — откликнулся Костя и лениво потянулся за кляссерами. Но Александр Афанасьевич не отдавал их. — Дорого, дорого, этак и разориться можно. Потом на хлеб не хватит. Я ведь старик, на пенсию живу, — бормотал он. — Дешевле не отдам, — сказал Костя грубо. — Хотите — берите, хотите — нет. — А если не сразу, в рассрочку, так сказать… — Тугрики на бочку, — нахмурился Костя. — Мне наличные нужны. И сегодня, сейчас. Иначе и продавать бы не стал. Сам теряю. Ведь вы ж, Александр Афанасьевич, цены знаете! — Знаю, Костя, знаю, — вздохнул судорожно и замотал головой. — И зачем тебе столько денег? — Надо, раз продаю. — А папаша твой знает? — Что вы со мной коммерческие дела имеете? — спросил ехидно Костя. — Ну да, ну да, — снова сокрушенно замотал головой Александр Афанасьевич и уткнулся в марки. Косте противно было с ним торговаться. Если б не нужда — ушел бы. Ну его к собакам! А ведь учителем был. Литературу преподавал! — Берете? — Скинул бы немного, — заскулил Александр Афанасьевич. — Ни полкопейки, — ответил Костя. — У нас фирма без запроса. И он снова потянулся к кляссерам. В это время в дверь постучали. Александр Афанасьевич, захватив кляссеры, чтобы Костя не забрал их, пошел к двери. — Кто там? — Можно видеть Александра Афанасьевича? — спросил женский голос. Александр Афанасьевич недоуменно посмотрел на Костю и вдруг засуетился, подбежал зачем-то к буфету, оттуда к письменному столу, сняв висевший на стуле пиджак, начал совать руку в рукав вместе с кляссерами. Сказал сдавленным голосом: — Открой, Костя. Костя подошел к двери, открыл. На пороге, щурясь после темного коридора, стояла красивая женщина в легкой серой шубке и такой же шапочке. Лицо у нее было какое-то испуганное. — Здравствуйте, — сказала она. — Здравствуйте, — ответил Костя. — Мне нужен Александр Афанасьевич. — Я здесь. Проходите, пожалуйста. Женщина сделала несколько шагов, недоуменно озираясь. Десятки лиц смотрели на нее со стен. — Здравствуйте, — сказал Александр Афанасьевич. — Вот неожиданность. Если не ошибаюсь… э-э-э… Вы мамаша… э-э-э… — Да, — сказала женщина. — Я мать Оленьки Звягиной. — Как же, как же, прелестная девочка! Садитесь, пожалуйста, — Александр Афанасьевич пододвинул стул. — А вот имя-отчество ваши, простите, запамятовал. — Елена Владимировна. — Милости прошу, Елена Владимировна. Снимайте шубку. Елена Владимировна поблагодарила, но шубку снимать не стала, только расстегнула, а шапочку сняла, положила на колени. Александр Афанасьевич сел напротив, склонил голову набок и стал похож на нахохлившегося воробья. Костя нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Время было дорого, а старикашка еще не сказал своего окончательного слова. Принесла нелегкая эту маму! — Чем могу служить? — спросил Александр Афанасьевич. — Видите ли, я… У меня… Ради бога, простите за вторжение… — Елена Владимировна затеребила лежащую на коленях шапочку. — Ничего-ничего, никакого беспокойства, помилуйте. Даже напротив. Очень приятно. Я ведь на пенсии теперь. Редко кто меня посещает. Вот только Костя, да и то по делам, — Александр Афанасьевич говорил нудным, гнусавым голосом. Услышав слово «по делам», Елена Владимировна окончательно смутилась: — Я помешала вам. — Нет-нет, — перебил ее Александр Афанасьевич снеожиданной живостью. — Мы свои дела, в сущности, уже решили. Костя усмехнулся: «Ах, старая лиса». Александр Афанасьевич заметил усмешку, добавил: — А чего не доделали — доделаем, спешить некуда. — Он уставился на Елену Владимировну вопросительно. — Я пришла за советом, Александр Афанасьевич. Неприятности, а посоветоваться не с кем. Вот я и подумала: вы человек опытный, старый учитель… — Разумеется, разумеется, — Александру Афанасьевичу было приятно, что к нему обращаются за советом. — Слушаю вас. Елена Владимировна взглянула на Костю. Александр Афанасьевич перехватил ее взгляд, понял и, прижимая к себе кляссеры, чтобы Костя не смог забрать их с собой и совсем уйти, улыбнулся: — Костик, ты нас оставь на несколько минут. Посиди на кухне. Мы ж свои люди. А тут — дело. Костя впервые видел его улыбку. Она была такой, будто старик жует неспелую клюкву. Он молча кивнул и вышел в черноту коридора, прикрыв за собою дверь. В какой стороне кухня, Костя не знал. И спросить было не у кого. Поэтому он так и остался стоять в темноте возле двери. Голоса Александра Афанасьевича и незнакомой женщины доносились до него глухо, словно разговаривали они где-то далеко-далеко. И Костя невольно прислушался. — …Но я тревожусь, — сказала женщина, видимо продолжая начатую фразу. — Последние дни Оленька как-то… Понимаете… Александр Афанасьевич что-то пробормотал. — Вчера она была в кино с какой-то компанией. А потом в кафе. И даже пила коньяк… — Коньяк! — донесся голос Александра Афанасьевича. — Узнаю плоды современного воспитания!.. — Косте показалось, что старик радуется. — Мы в их годы не пили коньяк. — И она что-то прячет от меня в столе, — сказала женщина. — Никогда раньше не прятала, а теперь прячет. — А что, любопытно бы узнать? — Бумаги какие-то. — Бумаги?! — хищно спросил Александр Афанасьевич. — Записочки. Письма! Так-так-так… Это очень, очень хорошо, что вы обратились ко мне, Елена Владимировна. Я знаю этот класс. Знаю эту компанию. Шагалов, Виктор Шагалов! Я и раньше замечал, что он как-то странно посматривает на вашу дочь. Это человек, способный на все. На любую гадость. Именно он отравил мне последние дни в школе. Берегите свою дочь, Елена Владимировна. Берегите свою дочь от его дурного влияния! Так вот кто эта женщина, — мать Оленьки. Это они о Викторе и Оленьке. Подлость, какая подлость… Костя подошел вплотную к двери, прижался к ней ухом. — Боже мой! — в голосе женщины слышалось отчаяние. — Что же мне делать, что я должна делать? — Прежде всего надо раздобыть письма, — сказал Александр Афанасьевич. — Но они заперты… Как же я могу. — Надо. Открыть… Взломать, наконец… Пока вы будете антимонии разводить, взывая к собственной совести, Шагалов, у которого совести совсем нет… Это у Витьки-то нет совести! Ну и ну! — Уж поверьте моему опыту, — теперь Александр Афанасьевич заговорил вкрадчиво: — Надо действовать. Изъять письма. И поставить в известность школу. Немедленно. Наш новый завуч, Петр Анисимович, — очень тонкий человек. Уж он-то не даст вашу дочь в обиду. Немедленно! Сейчас же! — повторил Александр Афанасьевич. — Немедленно. Вы не волнуйтесь. Мы вашу дочь в обиду не дадим. Я вашу дочь в обиду не дам! — крикнул он фальцетом, упирая на «я». Костя закусил нижнюю губу. Так вот вы какой добренький старичок, Александр Афанасьевич! Вот вы какой. Подлость. Кругом подлость… Да разве Виктор и Оленька… Разве они… Они же светлые, они же прозрачные, как стекло в окошке! Костя вдруг вспомнил плачущую Люсю… Тоже подлость. Подлость, тоже подлость… У него возникло такое ощущение, будто к лопаткам приложили тяжелые холодные плитки чугуна. Даже поежился. Он рванул дверь без стука, прищурился — слишком резок был переход от тьмы к свету, — шагнул к столу. Лицо у Оленькиной матери было испуганное и расстроенное. Александр Афанасьевич, внезапно вспомнив про лежащие на столе кляссеры, взял их: — Ладно. Беру. Костя резким движением выхватил их из его рук, сказал угрюмо: — Передумал. И, не прощаясь, вышел. Что же дальше? Можно продать марки, и снова купить, и снова продать… Но продать Люську. Живого человека. Ведь она сделает это. А, может быть, все сойдет, все сойдет… А может быть… Мало ли что может случиться! Ведь это опасно… Он отчетливо увидел Люсю, скрюченную, бледную. И внутренне содрогнулся. Что же делать?.. Еще раз поговорить с Люсей. Поговорить с Люсей. И предупредить Витьку. Ох, этот добренький старичок Александр Афанасьевич!
Елена Владимировна спешила домой. Ее подгоняла тревога. Александр Афанасьевич семенил рядом. Они дошли молча до парадного. — Вы на каком этаже? — стараясь отдышаться, спросил Александр Афанасьевич. — На четвертом. — Лифт? — Нет. — Тогда я вас подожду внизу… Мне тяжеловато… — Хорошо. Елена Владимировна бросилась в парадное, торопливо устремилась вверх по лестнице, перешагивая через ступеньки. Сердце рвалось из груди. «Ключ, где же она могла спрятать ключ?» Неожиданно вспомнила, что в Алешином столе или в ящике буфета должен быть еще один такой же… Войдя в квартиру, не раздеваясь и забыв запереть дверь, Елена Владимировна ринулась в кабинет мужа. Выгребла с десяток ключей и ключиков из мужниного стола. Потом заспешила к буфету. И там в ящике лежали ключи, большие и маленькие, нужные и ненужные, бог весть от каких замков. Лежали себе и лежали, может быть, десятилетия. Их не выбрасывали: то ли руки не доходили, то ли жалко было. Она сгребла ключи в кучу, захватила обеими руками и, неся их перед собой, заспешила обратно в Оленькину комнату. Там она села на потертую медвежью шкуру и стала торопливо примерять ключи к запору: большие отбрасывать в сторону, маленькие совать в замочную скважину. Один из ключей затерло. Она долго не могла ни повернуть его, ни вытащить. Она почти плакала. Руки и губы ее дрожали от нетерпения. Ей уже стало казаться, что, если она не подберет ключа, не откроет проклятую дверцу, случится что-то страшное, непоправимое, немыслимое!.. Наконец замок щелкнул, дверца открылась. Елена Владимировна посидела немного возле, тупо глядя на ящик в тумбочке. Потом решительно потянула один из них. Учебники… Тетради… По физике, по химии… Она торопливо стала листать их, желая и боясь найти «что-то»… В нижнем ящике Елена Владимировна наткнулась на толстую тетрадку — Оленькин дневник. В него были вложены листки бумаги. Елена Владимировна читала, так и не поднявшись с медвежьей шкуры, поджав под себя ногу и опираясь рукою об пол. Нога затекла, помертвела, а она не меняла позы, читала, беззвучно шевеля губами: «И не отвечай на это письмо…» А что же ему нужно? Что?
Тревога стала увеличительным стеклом. Сквозь тревогу каждое слово письма казалось угрозой, посягательством.
…Ты коснись рукою волос.
Только пальцами тронь;
Я пойду за тобой, как пес,
В воду пойду и в огонь…
И если ты скажешь «да».
Сердца к сердцу протянешь нить.
Ни огонь, ни вода
Не смогут нас разлучить…
Александр Афанасьевич тихонько постучал костяшками пальцев в дверь и приоткрыл ее: — Можно? Петр Анисимович был в своем кабинете один. — А-аа, здравствуйте, Александр Афанасьевич, — завуч поднялся навстречу, протянул руку. — Каким ветром? — Пригласил сесть, осведомился о здоровье. — Какое уж тут здоровье. Нервов не вернешь. Не веревки, знаете. — Александр Афанасьевич полез в карман за носовым платком, долго протирал глаза. Потом уставился на Петра Анисимовича. — А я насчет Шагалова. Шутка Шагалова надо мной — пустячок в сравнении с тем, что он творит, пользуясь нашим либерализмом. Вот, познакомьтесь. — Он положил на стол письмо и стихи Виктора. — Что это? — спросил Петр Анисимович. — Письмо-с. Любовное послание Виктора Шагалова. — Только этого не хватало в нашей школе! — воскликнул Петр Анисимович, беря листки двумя пальцами, будто в них таилась змея. — И кому ж адресовано? — Представьте, Оленьке Звягиной. Сегодня ко мне обратилась мать Оленьки, ни жива ни мертва. Просто сердце кровью обливается! Нравы! Начинают со стишков, а потом… А нам с вами — неприятности: недосмотрели, недовоспитали. — Александр Афанасьевич развел руками. — Черт знает что такое! Простите за грубое слово, — сказал Петр Анисимович, прочтя письмо. — Какая пошлость! И эти стишки. Вы понимаете, чем все это может кончиться? Жаль, что уважаемая Фаина Васильевна больна. Убедилась бы лично, кто из нас прав. Я ее предупреждал: эти стихи, записочки, любови до добра не доведут! Это надо пресечь в корне. Да так, чтобы другим было неповадно. — Оленькина мать, Елена Владимировна, здесь. Пришла вместе со мной. Я полагал, что вам будет интересно поговорить с ней и выработать, так сказать, единую линию. — Разумеется. Благодарю вас, Александр Афанасьевич. Если бы мой Костя позволил себе нечто подобное, — Петр Анисимович гневно потряс над головой листками, — я бы с него семь шкур спустил, хоть это и непедагогично. Слава богу, подобное исключено. Я воспитывал его без либерализма. Строгость — мать порядочности! Попросите Елену… м-м-м… — Владимировну, — подсказал Александр Афанасьевич.
Костя заметил Александра Афанасьевича и Елену Владимировну, когда они шли по коридору к кабинету завуча, и шмыгнул на лестницу. Вообще-то говоря, приходить в школу было рискованно. Если нарвешься на отца, не просто будет выкрутиться. Но и не предупредить Виктора нельзя. Если они не будут выручать друг друга, кто ж выручит? Он поднялся на третий этаж. В коридоре было пусто, из классов доносился гул. Костя остановился у двери с табличкой «9-в». Присел на корточки, посмотрел в замочную скважину. Никого не видно. Стол — и за ним окно. Придется ждать перемены. По коридору кто-то зашаркал. Костя обернулся. Нянечка. — Ты что тут делаешь? — спросила она строго. — Товарищей жду. По комсомольским делам. Переменка скоро? — Через двадцать минут. Нянечка открыла дверь девятого «в». — Петр Анисимович вызывает к себе Колесникову. Лена Колесникова вышла в коридор. — О, здорово, — сказал Костя. — Здравствуй. — Слушай, как бы мне Витьку вызвать. На полминуты. Срочное дело. — Он на «камчатке» сидит. Подожди, скоро урок кончится. Костя кивнул. Лена ушла. Ждать в коридоре было небезопасно, но Костя уселся на подоконник. Раз отец вызвал к себе эту каланчу, значит, будет разговор. А начнет делать внушения — надолго!
Колесникова поздоровалась. Петр Анисимович хмуро предложил сесть. — Я пригласил тебя. Колесникова, как секретаря комитета комсомола. И хочу говорить с тобой не только как заведующий учебной частью, но и как коммунист. Поэтому прошу отнестись к нашему разговору сугубо серьезно. Лена кивнула. Почему-то у нее неприятно засосало под сердцем. О чем может говорить завуч с таким предисловием? — Плохие у вас в классе дела. Колесникова, — сказал Петр Анисимович. Александр Афанасьевич вздохнул громко и прерывисто. — Как же так? — спросил Петр Анисимович. — Сверстники ваши себя не щадят на стройках коммунизма. Лишения терпят. В бараках живут. И все — во имя высокой цели! А в это же время в вашем девятом «в» комсомольцы, я подчеркиваю: комсомольцы, первые помощники партии, разводят, прости, что я с тобой вынужден говорить на такую щекотливую, интимную тему, — разводят любови с пошлыми письмами и стишками! — К-как любови? — растерянно спросила Лена. — Очень просто. Я новый человек в школе, может быть, еще не в курсе всех дел. Скажи-ка, Звягина — комсомолка? — Оленька? Да. — И как она в смысле морального облика? Ничего за ней не замечалось такого? Лена вспыхнула. — Нет. — Не следили, вот и не замечали, — ехидно вставил Александр Афанасьевич. — А впрочем, может быть, она и чиста. И даже скорей всего — чиста! Петр Анисимович метнул на него недовольный взгляд. Александр Афанасьевич умолк, будто поперхнулся. — А за Шагаловым ты ничего не замечала? — снова обратился Петр Анисимович к Лене. Лена съежилась. Перехватило горло от волнения. Она не понимала, чего от нее хотят, но чувствовала, что расставлены сети, невидимые сети, и ее заманивают в них. — Что ж ты. Колесникова? Я с тобой разговариваю, как коммунист с комсомолкой, откровенно. — Я… я не… не понимаю… — Она не понимает, — многозначительно повторил Александр Афанасьевич. — В девятом «в», — жестко сказал Петр Анисимович, — налицо неприглядные факты морального разложения. Лена сжала ладошками горящие щеки. — И носителями этого разложения являются Шагалов и Звягина. Лена наконец поняла, о чем толкует завуч. Вскинула голову, посмотрела на него удивленно. — Какое же у них разложение, Петр Анисимович! Они ж дружат! Весь класс знает! — Гм… Я так и предполагал, что весь класс знает. Не спорю, может быть, между Шагаловым и Звягиной ничего такого и не было. Но суть. Колесникова, не только в фактах и, я бы сказал, не столько в фактах, сколько в тенденции! И когда девятиклассники начинают заводить нездоровые шашни, писать вот такие записочки и пошленькие мещанские стишки своему «предмету», это очень и очень опасная тенденция. И с ней мы должны бороться дружно, сообща. Колесникова, вырывая ее с корнем, как больной зуб. Ведь что значит это самокопание в себе? — Петр Анисимович потряс над головой листками, исписанными мелким почерком Виктора Шагалова, — Это безумная, преступная растрата духовных сил. — Петр Анисимович уставился на Лену Колесникову, будто гипнотизировал ее. — Вокруг подобных фактов надо создавать общественное мнение, Колесникова. Вот поэтому я и пригласил тебя. Мы тут посовещались и решили переписку Шагалова со Звягиной предать гласности. Пусть будет наглядным примером для других неустойчивых, если таковые в нашей школе еще имеются. Полагаю, что ты, как секретарь, согласишься с этим? — Петр Анисимович взглянул на часы. — На большой перемене необходимо будет прочесть по школьному радио вместо обычных новостей письмо и стишки Шагалова. Разумеется, с соответствующими комментариями. Возьмешь это на себя. Колесникова. — Но ведь это… это нечестно — читать без разрешения автора. — Ерунда. Раз они написаны… — Но ведь они не для радио написаны! Я не буду, Петр Анисимович… Это нечестно — читать чужие письма. — Ты забываешься. Колесникова. Ты — секретарь комитета ВЛКСМ! С тебя спросят! — И пусть спрашивают! — твердо ответила Лена и сама удивилась своей дерзости. Словно раньше маячили перед тобой руки противника, не давали сделать бросок, а вот теперь впереди только кольцо — бросай! Петр Анисимович побагровел. — Хорошо, Колесникова, мы поговорим на эту тему в другом месте. Но прошу преждевременно не сообщать никому. Это — комсомольская тайна. — Таких тайн не бывает, Петр Анисимович, — сказала Лена, вставая. — Не бывает комсомольских тайн от комсомольцев. — Долиберальничали, — сказал Александр Афанасьевич. — Пойдемте, — повернулся к нему Петр Анисимович. — Сейчас звонок. Я сам выступлю. Лично. А с тобой. Колесникова, мы еще поговорим. Петр Анисимович вышел в сопровождении Александра Афанасьевича. Лена двинулась было следом, но остановилась, прижала ладошки к пылающим щекам и заплакала.
Виктор долго никак не мог уразуметь, о чем говорит Костя. А когда понял — побледнел. — Ты ничего… не перепутал? — Да нет же. Я не знаю, что они затевают. Но только «этот» и Оленькина мать сейчас у моего… то есть у завуча вашего, у Петра Анисимовича. Был разговор о каких-то письмах. Ты Оленьке писал? Виктор кивнул. — Ну вот… — Плюха! — крикнул Виктор. — Позови Звягину! — Сейчас, — Плюха стремительно понесся по коридору, расталкивая гуляющих. Виктор и Костя молчали. Плюха привел Оленьку, крепко держа ее за руку. — Пусти, медведь, — вырывалась девушка. — Что за манера! — Ты показывала мое письмо? — спросил Виктор. — Кому? — Не притворяйся, — сказал Виктор, задыхаясь. — Я писал тебе, только тебе. — Я никому ничего не показывала, Витя. Что случилось? — Она ни при чем, — сказал Костя. — Они собирались что-то взламывать. — Что взламывать? — Оленька ничего не понимала, смотрела на всех по очереди испуганными глазами. В это время к ним подбежала Лена. Лицо у нее было вспухшим от слез. — Чего ревешь? — спросил Плюха. — Ой, мальчики! Сейчас твои стихи по радио читать будут. Мне велели выступить. Только я отказалась. И все. Пусть лучше из комсомола выгонят. — Как это читать? — Просто. Ты ей стихи писал? — Ну. — Вот их сейчас и прочтут. Захрипели репродукторы в коридоре. Что-то щелкнуло. Потом раздался голос диктора Володьки Короткова: — Внимание, говорит радиоузел школы. У микрофона заведующий учебной частью Петр Анисимович. Виктор сжал кулаки и бросился по коридору к лестнице. Плюха побежал за ним. — Ребята, — произнес голос Петра Анисимовича. — Мне хочется сегодня поговорить с вами о моральном облике ученика нашей трудовой советской школы. И не случайно. Некоторые старшеклассники, предполагая себя достаточно взрослыми, скатились в топкое болото мещанства. Когда-то в старину доморощенные поэты писали барышням в альбом пошлые стишки. И вот один из наших комсомольцев… Что-то загремело, загрохотало в репродукторе… — Петр Анисимович, отдайте письмо, — раздался голос Виктора. — Шагалов, что ты себе позволяешь? Или ты думаешь, что у нас в школе анархия и каждый делает все, что захочет? — Это вы делаете, что захотите. Немедленно отдайте письмо, слышите? Немедленно. Я требую! — Он требует! — насмешливо откликнулся завуч. Тихо стало в школьных коридорах. Ребята с удивлением прислушивались к странному диалогу. — Если бы вы не были седым, — задрожал от ярости голос Виктора, — я бы ударил вас. Сейчас же отдайте письмо! — Ребята! — раздался спокойный голос Петра Анисимовича. — Сейчас я прочту вам письмо — стихи, которые Виктор Шага… — В репродукторах что-то щелкнуло, и они смолкли. Оленька прижала руки к груди, будто придерживала сердце. Лицо ее стало белым-белым. Косте показалось, что девушка сейчас упадет, он шагнул к ней, готовый подхватить, но Лена опередила его, обняла Оленьку за плечи, сочувственно шмыгнув носом, сказала: — Не расстраивайся. Из толпы вынырнула Сима Лузгина, метнула ревнивый взгляд на Лену, спросила: — Чего это они там? — Борьба титанов, — вздохнул Костя. Оленька повела плечами, сбрасывая Ленины руки, и, ни на кого не глядя, убежала. — Что произошло, мальчики? — спросила Сима. — Нечто среднее между всемирным потопом и извержением вулкана, — пошутил Костя, хотя ему было совсем не весело. Где-то в глубине души таились неловкость и досада. Ведь это его отец, прикрываясь, как щитом, своим возрастом и положением, хотел ударить беззащитного из-за угла. В этом было что-то позорное, постыдное, и частица позора как бы ложилась и на него, на Костю. А Витька парень! «Если бы вы не были седым, я бы вас ударил!» Не каждый сможет. Костя мысленно поставил себя на место Виктора. Нет, не каждый. В коридоре появились Виктор и Плюха. Они шли плечо к плечу, ни на кого не глядя. У Виктора в кулаке зажаты злополучные листки. У Плюхи кровоточила левая ладонь. Он нес руку бережно, на весу. — Где это ты? — спросил Костя. Плюха растерянно улыбнулся. — Об лампочки, понимаешь. Кокнул я лампочки в усилителе. — Кокнул? Плюха кивнул. — Иди промой руку, — сказала Лена. — Обойдется. — Заражение схватишь. — Они не заразные. Сима достала из кармашка передника носовой платок, перевязала Плюхину ладонь. Глаза у нее при этом были очень жалостные. — И прекрасная дама пролила бальзам на его смертельные раны, — невесело усмехнулся Костя. — Ну, я пошел. — А где?.. — спросил Виктор. Он не назвал имени, но все, кроме Симы, поняли, о ком он спрашивает. — Убежала куда-то, — ответил Костя. — Пойдем, Плюха, — повернулся Виктор к товарищу, и они пошли в класс.
А Петр Анисимович в это время выхаживал по своему кабинетику мимо сидящего на стуле Александра Афанасьевича. Шаги его, размеренные и деревянные, были как стук метронома. Он не повышал голоса, не терял выдержки, которая, по его твердому убеждению, была его отличием от прочих смертных. — Теперь мы сами могли убедиться, к чему приводит снижение требовательности, игра «во взрослых». К ослаблению дисциплины, к проявлению пошлых и низменных инстинктов, которые некоторые наши деятели педагогики стыдливо именуют пробуждением чувств. — Очень верно и точно, — вставил Александр Афанасьевич. — Однако я бы предпринял какие-то конкретные меры в отношении Шагалова и Веселова. Ведь это, понимаете ли, чуть ли не вооруженное нападение на заведующего учебной частью! Я бы вызвал милицию. Петр Анисимович поморщился. — Мне бы не хотелось выносить сор. — Но и оставлять сор ни к чему, — веско возразил Александр Афанасьевич. — Очень жаль, что нет директора. — Она бы, пожалуй, чего доброго, взяла их под защиту. Стала бы копаться в психологии подростка. Доискиваться, так сказать, движущих причин. — Петр Анисимович усмехнулся. — А надо пресекать следствие. Причин — миллионы: общая распущенность, склонность к порокам, трудная семья, влияние улицы, ложная романтика, проникновение буржуазной пропаганды… Миллионы. А следствие одно — преступность. В колонии я имел возможность наблюдать и размышлять. Если бы не время, которое целиком отнимает школа, я бы уже написал диссертацию. — Безусловно, — поддакнул Александр Афанасьевич и добавил: — А милицию я все-таки вызову. Нанесен материальный ущерб. Пусть составят протокол. — Ну что ж, — сказал Петр Анисимович. — Если вы… вызывайте. Александр Афанасьевич вышел, чтобы позвонить по телефону.
Молоденький младший лейтенант положил на стол Фаины Васильевны несколько листков бумаги, достал из планшета обыкновенную канцелярскую ручку, ткнул перо в чернильницу, потом стал чистить его о край пресс-папье. Он чистил перо неторопливо, с сосредоточенным выражением лица. Виктор и Плюха стояли возле стола, опустив головы. Виктор посматривал на младшего лейтенанта исподлобья. Он не испытывал страха. Даже если его уведут отсюда в тюрьму под конвоем, ему не будет страшно. Потому что он ничего плохого не сделал. Он защищал честь девушки, которую любит. Теперь он не побоялся бы произнести это слово вслух, громко, при всех, и если бы сейчас повторилась неприятная сцена в радиоузле, он бы поступил так же. И Пушкин поступил бы так же, и Лермонтов, и Маяковский, и Уткин, и Михаил Светлов. Ведь не пустые же слова — стихи о любви, о верности, о чести! И не было бы страшно нисколечко! Ни лежащих на столе листков чистой бумаги для протокола, ни сурового лица младшего лейтенанта, ни угрожающей ученической ручки в его крепких пальцах. Люди в космос летают, атомный век, техника такая кругом, а канцелярская машина все скрипит по старинке ученическими ручками. Хоть бы портативную машинку милиционерам для протоколов выдали! «Колибри». Как-то посовременнее было бы. А Плюха тоскливо придумывал, как бы выкрутиться. Нет, он не жалел, что, спасая товарища, ударил рукой по лампам — и рука ноет. Просто надо же как-то все объяснить. Поправдоподобнее. Чтобы не очень попало. Вот теперь милиция ввязалась. Добра не жди! Наконец младший лейтенант почистил перо, откинулся на спинку кресла, строго посмотрел на стоящих перед ним ребят. — Ну что, герои? Наломали дров? Виктор и Плюха молчали. — Который из вас Шагалов? — Я. — Характеристичку тебе дали. Виктор пожал плечами. — Скажите! Он еще плечами пожимает! Да я б на твоем месте сквозь землю провалился! — Вы пришли протокол составлять? — хмуро спросил Виктор. — Угадал. — Ну и составляйте, — сказал Виктор и посмотрел на младшего лейтенанта неприязненно. — И составлю. Фамилия? Имя? Отчество? Виктор ответил. Младший лейтенант все аккуратно записал в бланк допроса. Задал еще несколько вопросов, никакого отношения к делу не имеющих, и снова записал ответы. — Ну, рассказывай. — Что рассказывать? — Как дошел до жизни такой, что из-за тебя милицию беспокоят? Или ты думаешь, что у милиции, кроме тебя, забот мало? — Это уж вы спросите у того, кто вас вызвал. Мы с Плюхой, то есть с Веселовым, ничего такого не сделали. — Вот тебе и на. Радиоаппаратуру разбили. Завучу угрожали побоями. «Скелет» тут какой-то ввязался. Кто у вас «Скелет»? Виктор улыбнулся. — Скелет — это Иван Иванович. — А фамилия? — Ну какая ж у него фамилия, если он — скелет. В классе стоит. — Черт-те что! — сказал младший лейтенант. — А зачем ты в радиоузел ворвался, дебош устроил? — Не ворвался, а пришел за письмом и стихами. — За какими? — За своими. — Они что, в радиоузле были оставлены? — Ничего не оставлены. Они у завуча были. — Так. Дальше. — Забрал и ушел. — Завучу угрожал? — Не угрожал. Просто сказал, что если бы он не был седым человеком, я б его ударил. — Ай-я-яй! — значит, все-таки угрожал. Ну, а лампы сами разбились? — Я разбил, — хрипло сказал Плюха. — Ясно. Ну, а что за стихи? Покажи-ка. Или порвал? — прищурился младший лейтенант. — Не порвал. — Покажи. Виктор колебался. — Должны же мы с вами тут докопаться до истины? — сказал младший лейтенант. Виктор переглянулся с Плюхой. — Видите ли, тут замешана девушка. — И с девушкой побеседуем. — Что вы! — вдруг испугался Виктор. — Она ж ни при чем, она даже не знала. Это все я виноват. И Плюха, то есть Веселов, не виноват. — Может, и лампы ты разбил? — спросил младший лейтенант с усмешкой. — Лампы — я, — снова хрипло сказал Плюха и откашлялся. Очень уж в горле запершило. — Так, — младший лейтенант побарабанил пальцами по столу. — Давай сначала. Ты ворвался в радиоузел за письмом и стихами. Взял их и ушел. А Веселов разбил лампы. Так? Так. Вопрос: зачем? Из хулиганства? — Нет, — ответил Виктор твердо. — Тогда зачем? — Чтобы Петр Анисимович стихов не прочел, — сказал Плюха. — Так. Снова стихи. Ты все-таки, Шагалов, покажи их. Хочу понять, что к чему. — Младший лейтенант решительно протянул через стол руку и не опускал ее до тех пор, пока Виктор не достал из кармана помятых листков и не отдал их. Младший лейтенант стал читать, беззвучно шевеля губами. В комнате с хрипом тикали часы, будто больны астмой. Наконец младший лейтенант положил листки на стол, прикрыл их ладонью. Посмотрел Виктору в глаза. — Ну, и почему ж это нельзя было прочесть по радио? Виктор и Плюха снова молча переглянулись и не ответили. — Разберемся мы наконец или нет? — сказал младший лейтенант не очень сердито. — Ладно, — буркнул Виктор. — Я письмо и стихи не для радио написал, а для одной девушки. Только для нее, понимаете? — А чего ж тут не понять, — улыбнулся младший лейтенант. — А Петр Анисимович хотел их прочесть по радио для всех. Девушку опозорить. И меня. Ну, да на меня-то… — Виктор умолк. Младший лейтенант перевел взгляд на Плюху. — А ты лампы разбил? Плюха кивнул и облизнул сухим языком пересохшие губы. — Да-а… История… Стихи, значит, сочиняешь? Это хорошо. Стихи — это хорошо. Держи, — младший лейтенант вернул Виктору листки. — Протокола составлять не буду, поскольку состава преступления нет. Лампы новые купишь и поставишь. И не ведите вы себя, как мальчишки. Взрослые ж люди! — Можно… идти? — спросил Плюха, не веря, что грозный младший лейтенант не составил протокола. — Можно. — До свиданья, — сказал Виктор. — До свиданья, — младший лейтенант неожиданно усмехнулся. — Девушке привет передавай. Виктор обернулся в дверях, хотел что-то сказать, но промолчал. Ребята ушли, а младший лейтенант еще посидел минуту, улыбаясь каким-то своим мыслям, потом аккуратно уложил бумагу и ученическую ручку в планшет.
Комитет собрался после шестого урока в пионерской комнате. В кабинет директора не пустили: там младший лейтенант милиции допрашивал Виктора и Плюху. — Ну и дела, — сказала Вера Васильева, толстушка из девятого «а». — Вечно у «вешек» истории! — Она пренебрежительно поджала пухлые губы, нос ее по-старушечьи сморщился. — Уже и милиция пожаловала. — Помолчи, — нахмурился Лева Котов. — Интересно, — Васильева повернулась к нему всем корпусом. — Зачем же мы собираемся? Чтобы молчать? — Чтобы думать, — Лева выразительно постучал пальцем по лбу. Васильева в ответ хмыкнула. Лешка Кучеров из десятого нетерпеливо посмотрел на часы. — Лена, давай по-быстрому. — Подождем остальных, — откликнулась Лена Колесникова хмуро. — И завуча. И инструктор райкома должна прийти. — О-го! Часа на два канитель. — И не стыдно. Кучеров! — сказала Васильева. — Член комитета, а заседание комитета называешь канителью. — Отвяжись, — сказал Лешка лениво. — Поговорим и разойдемся. Не первый раз. А дел — по горло. Задают — не продохнешь! — И нам много задают, однако… — Отвяжись… — Прекратите, — строго сказала Лена. — Как дети! Пришла Валя Горохова. — Здравствуйте, ребята. Вот вы где. Сунулась было в кабинет директора, а там — милиция. В чем дело? Произошло что-нибудь? — Внутреннее дело. Семейный скандал, — усмехнулся Лешка. — Это все «вешки», — сказала Васильева. — Кто-кто? — «Вешки», девятый «в». — Ну и лексикон у вас. — Они с первого класса «вешки», — пояснила Васильева. — В отличие от «ашек», — добавил Лева. Горохова села рядом с Леной. — Маловато вас. — Сейчас подойдут. Пришли две восьмиклассницы — Алла и Густа. Сели молча рядышком. — Начнем, — сказала Лена. — На повестке дня вопрос о дисциплине. — Свежий вопрос, — кивнул Лешка. Лена не обратила внимания на его реплику. — В девятом «в» классе произошла довольно глупая история с Иваном Ивановичем… — Лена рассказала о проделке Виктора Шагалова. — А где сам Шагалов? — спросила Горохова. — С милицией беседует, — усмехнулась Васильева. — Это особый разговор. С этим надо еще разобраться, — нахмурилась Лена. — Разберутся, — сказала Васильева. — Слушай, Васильева, — повернулся к ней Лева. — У тебя что, печень больная? Что ты кидаешься на девятый «в»? — Он посопел носом. — Конечно, история с Иваном Ивановичем — непростительная глупость. И мы все, весь класс за нее в ответе. Но то, что произошло сегодня, — это очень серьезно. И еще неизвестно, кто виноват. В комнату вошел Петр Анисимович. — Здравствуйте, товарищ Горохова, — он поздоровался с Гороховой за руку. Потом обвел всех холодным уверенным взглядом. — Так вот, ребята, отсутствие крепкой дисциплины в школе привело сегодня к тому, что… Лена рассердилась: что в самом деле — комсомол, комитет, взрослые люди… Это когда «им» надо, Петру Анисимовичу и другим… А на деле? Придет, выскажется, распорядится… Почему? Она сжала губы и встала: — Простите, Петр Анисимович. Вы несколько опоздали. У нас уже началось заседание комитета комсомола. И слово получил член комитета Котов. Восьмиклассницы испуганно посмотрели на своего секретаря. Лева, который начал говорить сидя, встал. Лешка усмехнулся одними губами. Горохова смотрела в окно, будто она гость и ничто ее не касалось. Петр Анисимович прервал свою речь на полуслове, побагровел, буркнул: — Прошу извинить. И сел. — Продолжай, Лева, — сказала Лена, сглотнув. И тоже села. Горохова как ни в чем не бывало повернулась к Леве. — Так вот, — сказал Лева. — В том, что произошло сегодня на большой перемене, надо очень внимательно и очень чутко разобраться. Все-таки — люди и чувства. А с моей точки зрения, здесь имело место грубое вмешательство, так сказать, во внутренние дела суверенного государства. А это нехорошо. Осуждается. — С вашим суверенным государством. Котов, — сказал Петр Анисимович, — сейчас беседует милиция. — Это не может и не должно помешать нам самим разобраться в фактах, в их причинности и связи. И только разобравшись во всем, мы сможем объективно и решительно или осудить своих товарищей, или защитить их. В том числе и от милиции, если появится такая необходимость. — Ну, знаете. Котов! — Петр Анисимович, — сказал Лева, — разрешите задать вам один вопрос: для чего понадобилось читать по радио интимную переписку двух молодых людей, которые… дружат, что ли… А может быть, и больше. Может быть, любят друг друга. — Во-первых, Котов, тебе никто не дает права вмешиваться в педагогический процесс. Это не твое, а наше дело. Во-вторых, мне трудно говорить здесь о таком зрелом чувстве, как любовь, о таком, я бы сказал, взрослом чувстве… Ребячьи фанаберии, фантазии, подкормленные дешевыми литературными образцами, незрелый ум часто принимает за чувство. И кто, как не мы, взрослые, умудренные жизненным опытом, должны своевременно разрушать эти фантазии? Не давать им вырасти в уродливое, кривое деревцо. — Я с вами не согласен, Петр Анисимович, — упрямо сказал Лева. — Для нас Маша и Дубровский, Ромео и Джульетта, Фархад и Ширин не дешевые литературные образцы. — Колесникова, ведите собрание, — сказал Петр Анисимович. Лена постучала карандашом по столу. В наступившей тишине стук показался гулким. Потом она встала. — Я думаю, мы не будем решать вопрос о наших товарищах в их отсутствие. Горохова кивнула. — Выношу на обсуждение комитета одно предложение, касающееся непосредственно всех комсомольцев. Петр Анисимович поднялся: — Прости, Колесникова, что перебиваю. У вас тут сейчас свои дела. Не буду мешать. Только попрошу к вопросу о Шагалове и Веселове подойти со всей комсомольской ответственностью и принципиальностью. Поскольку этот вопрос будет обсуждаться и на педагогическом совете, должен поставить вас в известность, что до решения совета Шагалов и Веселов к занятиям допущены не будут. И Петр Анисимович вышел. — Ну, «вешки», с вами не соскучишься, — сказал Лешка Кучеров. Восьмиклассницы зашевелились, будто были заколдованы, а теперь их расколдовали. Васильева повернулась к Леве. — Котов, я бы на твоем месте не спорила. — Это почему? — Бесполезно. Петр Анисимович — завуч. — А мы — комитет комсомола. В конце концов должны же и мы что-нибудь значить! Или только в кроссах участвовать? А с Виктором и Плюхой поступают несправедливо. Потом, когда все утихомирились, Лена рассказала о своем разговоре с Викентием Терентьевичем. Идея не ставить комсомольцам отметок по поведению, поскольку они — комсомольцы, понравилась. Комитет решил ее поддержать и вынести на обсуждение комсомольского собрания. Лена вышла на улицу вместе с Валей Гороховой. — Что ж вы ничего не сказали? Горохова улыбнулась. — Нечего было сказать. Все правильно. А Котов ваш просто прелесть! Искренний парень. И живой. И товарищ. Они расстались на углу. И не успела Горохова отойти, как возле Лены появилась фигурка Симы. — А я тебя жду.
Елена Владимировна застала дочь дома. Оленька сидела в своей комнате на тахте возле раскрытого письменного стола, уставившись печальными глазами в стену. Лицо ее казалось осунувшимся. На полу валялись ключи и ключики. Когда мать заглянула в комнату, она даже не повернула головы. — Ты почему не в школе? — удивилась Елена Владимировна. Дочь не ответила. Тогда она подошла поближе, тревожно взглянула Оленьке в лицо. — Оленька, ты что? Заболела? — Как ты могла? — тихо спросила Оленька. — Как ты могла? Иди, мама, к себе. Мне надо… Я хочу посидеть… — Хорошо, Оленька. Елена Владимировна вышла на цыпочках. Заходила бесцельно по комнатам. Касалась вещей слепыми руками. И тут же забывала о них. Переживает… Но ведь так лучше. Все станет на свои места. Все будет по-прежнему, по-хорошему. Прилетит Алеша. И все будет по-прежнему. В квартире установилась зыбкая тишина. Только поскрипывали паркетины под мягкими шагами. А Оленька все сидела и сидела на тахте, уставившись в одну точку. Как жить? Как жить после такого!.. Кричали на всю школу о том, в чем сама себе, наедине с собой не признавалась. О том, что жило где-то глубоко внутри, в самой глубине сердца, спрятанное от чужих глаз. К чему даже невесомая мысль не смела прикоснуться. И вдруг грубо, беспощадно вытащили сердце, вскрыли, крикнули зловеще: «Вот, смотрите, что она носит в нем!..» Как жить? Мама… Ведь она — женщина, добрая, ласковая. Неужели и она не поняла, что нельзя, нельзя… Оленька опустила голову, будто невеселые мысли придавили ее. В школу она больше никогда не вернется. После такого позора — никогда. Лучше умереть. И дома она не останется. В конце концов мама поймет. Куда деваться?.. Неважно… Важно — принять решение и уйти. Подальше от позора, от боли. Оленька встала, взяла карандаш, написала на листке отрывного календаря: «Мама! Я ухожу, потому что не могу жить под этой крышей. Когда-нибудь ты меня поймешь. Должна понять. О.». Она положила листок на стол, надела пальто и ушла, стараясь закрыть дверь бесшумно. А Елена Владимировна все кружила и кружила по комнатам, трогая вещи, стараясь успокоить себя, заглушить вновь возникшую тревогу.
Худо человеку, когда город становится чужим. А город становится чужим, когда человеку худо. Идет Оленька по улице, а навстречу ветер гонит белесые космы снежной крупки. И они текут, струятся под ноги, будто хотят отсечь Оленьку от серого асфальта, как что-то ненужное. Струятся, текут навстречу, и Оленьке начинает казаться, что все, весь город ускользает от нее, зыбкий и ненадежный. Она отворачивается от ветра и закрывает глаза. В памяти вдруг всплывают строки: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок…» Она гонит их прочь, но они возвращаются и стучат в висках, приноравливаясь к неверному ритму ее шагов: «Где оскорбленному есть чув-ству у-голок…» Где он, уголок, куда идти? А вдруг Виктор подумает, что она все-таки сама отдала письмо? Сама. Это несправедливо, ужасно… Надо сказать ему, объяснить. Вся школа знает, вся школа… Мальчишки будут распевать эти стихи на переменках. И кричать ей вслед… Струится, течет поземка под ногами. И земля зыбка и ненадежна. — Оленька, ты почему ушла с уроков? Оленька остановилась. Проследила взглядом за снежной струйкой. Вот она закрутилась жгутом, рассыпалась, замерла и снова потянула свой призрачный шлейф, подхваченная порывом ветра. Рядом стоят Лена Колесникова и Сима. У Лены в руках чемоданчик. Верно, на тренировку идет. Хорошо ей. Хоть куда идти и зачем. Что ответишь? — Да, ты же не знаешь: Плюха аппаратуру разбил в радиоузле. Медленно-медленно доходит до Оленьки смысл. — Разбил? — Лампы разбил, — пояснила Сима. Глаза у нее круглые, и выражение их жалостное-жалостное, будто не подруга стоит перед ней, а что-то больное, пришибленное, в рубище, от чего доброе Симино сердце переворачивается. — Разбил, — повторила Оленька. — Чтобы Петушок стихи не прочел, — сказала Сима и вздохнула. — Счастливая ты, у тебя — любовь! Глупая, добрая Сима! Она прижалась к Лене, будто боится, что ветер унесет ее от подруги, и в круглых глазах жалостное выражение сменилось томительным восторгом. Оленькины щеки вспыхнули. — Да ты не стесняйся! — воскликнула Сима. — Это же замечательно, когда любовь! — Перестань, Сима, — строго сказала Лена. — Зря ты ушла с уроков. Ребята очень возмущены, что Виктора и Плюху Петушок выгнал. Ведь сам кашу заварил. Верно? И на комитете мы их обсуждать не стали. Сказали, что сперва сами хотим во всем разобраться. А Виктор и Плюха завтра придут. Если их завтра в школу не пустят, тогда… — Она не договорила. Сима задрала голову, влюбленно глянула на подругу. — А я из дому ушла, — неожиданно сказала Оленька. — Ты с ума сошла! — воскликнула Лена. Оленька покачала головой. — Вы всего не знаете. Не могу я дома оставаться. — И куда ж ты денешься? — спросила Сима. — Не знаю еще. — Пойдем ко мне. У меня мама добрая, — предложила Сима. Оленька улыбнулась. — Спасибо. — Нет, верно… — И ко мне можешь… — Нет, — сказала Оленька. — Не сейчас. Я, может быть, приду. Может быть. А сейчас… сейчас мне надо зайти к одному человеку. — К Виктору? — шепотом спросила Сима. — Нет. Они распрощались. Лена и Сима пошли дальше. А Оленька перешла на другую сторону и свернула в переулок. Мысль пойти к одному человеку пришла внезапно. И она приняла ее без колебаний. Теперь уже ветер не хлестал в лицо, а толкал в спину, и текучие струи поземки опережали девушку, выскальзывая из-под ног, рассыпаясь впереди и снова срываясь с места, будто маня и подгоняя ее. Оленька шла к Фаине Васильевне. Дверь открыла старушка, очень похожая на Фаину Васильевну, только поменьше ростом, с более морщинистым лицом. Старушка бывала в школе на всех вечерах, и ребята хорошо знали ее. — Здравствуйте, Варвара Васильевна, — поздоровалась Оленька. — Здравствуй, девочка. — Я к Фаине Васильевне. Можно? — Ты что ж — делегат? — Нет. Сама по себе. — Ага. А то мы все делегации принимаем. Как в Большом Кремлевском дворце, — старушка засмеялась дробно и весело. — Заходи. Раздевайся. Дует ветер-то? — Дует. — То-то у меня ноги ломить стало. Весны-то какие! То тебе солнышко, то тебе мороз… Ну, проходи. Ты ведь Оленька Звягина? — Да. — Я тебя сразу признала. А еще говорят, что у стариков память слабая! А? Я, девочка, столько народу помню. И своих учеников, и Фаины Васильевны… Бывает, встретится на улице этакий дяденька в косую сажень. «Здрасте, — скажет, — Варвара Васильевна». «Здрасте, — скажу и погляжу на него. — Ты у меня учился в тысяча девятьсот тридцать девятом году. В десятом «а». Ты — Кононов Вася». — И всеправильно? — удивилась Оленька. — А как же. Только учился он в тысяча девятьсот тридцать восьмом, зовут его не Вася, а Сережа, и фамилия его не Кононов, а Скворцов. — И Варвара Васильевна снова весело засмеялась, будто рассыпала звонкие горошинки. И Оленька засмеялась, хоть и нехорошо у нее было на душе, смутно. Фаина Васильевна лежала в постели. Белые волосы ее сливались с белизной наволочек. Издали Оленьке показалось, что на подушке лежит только плоское желтое лицо. — Здравствуйте, Фаина Васильевна, — сказала Оленька, подходя. — Здравствуй, Оленька, — Фаина Васильевна слабо улыбнулась. — Зашла навестить? — Да. — Садись, — Фаина Васильевна указала глазами на стул. — Ну, как дела в школе? «Говорить или не говорить? Ведь болен человек! Расскажу — расстроится». — Нормально. Все по-старому. — Что-то у тебя глаза невеселые, — сказала Фаина Васильевна. — Нет, что вы! — Ты думаешь, что сможешь обмануть меня? — Я не обманываю… Я просто… Фаина Васильевна устало закрыла глаза. Оленька смотрела на ее строгое похудевшее лицо, испещренное крохотными морщинками, на бледные губы с устало опущенными уголками. Нет, нельзя больному человеку говорить правду. — Я слушаю тебя. Ты не обращай внимания на то, что я закрываю глаза. Свет надоедает. — Да ничего такого не произошло, Фаина Васильевна, — чересчур бодро сказала Оленька. Она уже жалела, что пришла и потревожила больную. — Ну, а не такого? Почему у тебя встревоженные глаза? Я слушаю. Оленька вздохнула. Рано или поздно Фаина Васильевна все узнает. — Фаина Васильевна, это разве плохо, когда вам пишут… стихи? Фаина Васильевна улыбнулась. — Лично мне никогда не писали стихов. О чем я очень жалею. Ведь это прекрасно, когда человек выражает свои чувства высоким языком поэзии! Оленька покраснела, стала теребить край платья. Фаина Васильевна осторожно из-под ресниц следила за ее руками и не торопила. — Я из дому ушла, — неожиданно сказала Оленька. — Совсем? — спокойно спросила Фаина Васильевна. — Совсем, — кивнула Оленька. — Вероятно, есть серьезные причины, если ты решилась на такой шаг. — Все это ужасно! — воскликнула Оленька, закрывая лицо руками. — Ну-ну… Человечество видело ужасы, вероятно, и пострашнее твоих. А? Однако живет! — Я не понимаю, как она могла, как она могла… — Оленька с трудом сдерживала слезы. Фаина Васильевна протянула тонкую желтую руку, положила на Оленькино колено. — Надо учиться владеть собой. Очень важно в жизни меть владеть собой, Оленька. У меня бывали такие обстоятельства, когда я могла бы наделать массу глупостей. Да. Массу глупостей… И иногда делала их. Когда не хватало выдержки… Очень валено научиться владеть собой. Оленька сдержала слезы. Не потому, что вняла поучению Фаины Васильевны, нет, просто юность ее протестовала против слез, против слабости. Витю выгнали из школы. Мама, наверно, прочла ее записку. Прилетит па. Как он ко всему отнесется? Как сложен и страшен мир! Но не плакать. Если смогла уйти. Если… Только не плакать. Па не любит слез. Что он скажет, когда узнает? А очень хочется плакать! — Ты расскажи мне все по порядку. Кто «могла» и что «могла»? И Оленька рассказала все по порядку. Почти по порядку… Фаина Васильевна выслушала молча и как будто равнодушно. Веки ее были опущены. Желтоватая морщинистая кожа на лице неподвижна. Когда Оленька закончила свой рассказ и все-таки всхлипнула, Фаина Васильевна сказала: — Я думаю, нам надо выпить чаю. Ведь ты, наверно, ничего не ела? Варя!.. Варя! В комнату заглянула Варвара Васильевна. — Варя, поставь-ка чайник. А Оленька пусть добежит до булочной. Купит булку. Это недалеко, за углом. — Есть булка, — добродушно сказала Варвара Васильевна. — Черствая. Терпеть не могу черствых булок. В конце концов кто болен, я или ты? Кто тут повелевает? — Пож-жа-луйста, — забавно протянула Варвара Васильевна и прыснула, прижав кулачок к губам. — Я куплю, — Оленька встала и заспешила в прихожую. — Варя, дай Оленьке деньги. Оленька — с изюмом. Штрицель. Когда Оленька вышла, Фаина Васильевна сжала кулаки и застонала, беспомощно откинувшись на подушки. Варвара Васильевна проводила Оленьку и вернулась. Фаина Васильевна лежала как обычно тихо, только по щеке ее беспомощно скатывались слезы. — Фаня, что ты, Фаня? — Ничего, Варенька, ничего. Какая низость, какая низость. Так оскорбить, не задумываясь, во имя чего? Во имя собственного покоя? Престижа? Во имя чего?.. Не понимаю. — Да о чем ты, Фаня? — Я тебе все потом расскажу. Позвони, пожалуйста, в школу, Анне Сергеевне. Узнай телефон Звягиной из девятого «в». Потом позвони маме Звягиной и скажи, чтобы она не волновалась. Оленька побудет у меня. Поняла? — А что ж тут не понять? — Вот и хорошо. — А булка-то тебе зачем? Ведь я ходила нынче. — Про запас. Варя. А то бы тебе пришлось и завтра идти. — Ладно. Позвоню. Хитрости у тебя какие-то… наружные. Когда Оленька вернулась из булочной, Фаина Васильевна вязала. Тонкие сухие пальцы привычно, но медленно двигали спицами. Видно было, что пальцам трудно, но они не хотят сдаваться.
Сон не шел. Костя ворочался, вздыхал, пытался считать: «Один слон да один слон — два слона, два слона да один слон — три слона, три слона да один слон…» Стадо слонов копилось само по себе, а тревожные, путаные мысли свертывались в пестрый клубок сами по себе. И гнали сон. Костя чувствовал острую необходимость поговорить с кем-нибудь, но идти так поздно к Люсе не решался. С отцом? Преждевременно. Совета не даст, а выслушивать нотацию — смесь газетных передовиц и ходячих сентенций — нет желания. Обратиться к матери? Схватится за сердце. И так ей худо. Может быть, с дедом? Дед хитер, умен. Вот только как он воспримет новость? Жаль, что не удалось поговорить с Люсей. Она в вечернюю смену. Можно было бы, конечно, дождаться возле проходной. Но тогда пришлось бы возвращаться домой часа в два. Нарываться на шипение. И без того все усложнилось, запуталось. В общем-то, он все решил. И в конце концов ему хорошо с Люсей. Она ласковая и любит всерьез. А что касается веселой жизни… Может, она и не веселая вовсе? Может, та, новая, во сто крат веселей? Ведь не из одних улыбок состоит жизнь и не из одних рюмок! Через два года он кончит техникум. Будет работать и учиться заочно. Миллионы так учатся. Он поймал себя на том, что стал думать газетными словами, как отец, и усмехнулся. Нелегко все это — работать и учиться, и тянуть семью. Эх, поговорить бы с кем! Дед все еще сидел на кухне. Костя решительно встал, накинул на плечи пиджак и, сунув ноги в старые отцовские шлепанцы, пошел на кухню. Когда он вошел, дед поднял глаза, глянул на внука поверх очков и снова заскрипел перышком. Костя сел на стул по другую сторону стола. Последил, как рождаются под кончиком пера меленькие красивые буковки. Поежился, хотя на кухне было тепло. Предложил неожиданно: — Давай, деда, попьем чаю? Дед снова глянул на него поверх очков и только кивнул в ответ. Костя зажег газ, поставил чайник и снова сел на место. Дед все нанизывал и нанизывал буковки на невидимую нить, и они складывались в тонкие непрочные бусы. Нить обрывалась на краю тетрадки и вновь возникала на другом. Когда закипел чайник, дед закрыл заветную тетрадочку и ушел в комнату. Лязгнула крышка несгораемого ящика. Костя достал из буфета чашки, сахарницу, чайник для заварки. Заварил свежего чаю. Дед вернулся, сел на свое место, налил полчашки заварки… Положил несколько ложек сахару, долго мешал ложечкой и только после этого долил кипятку. Он все делал как-то по-своему. Отхлебнув чаю, спросил: — Ну, что скажешь? Костя нахмурил лоб. Понимает, что поговорить надо! — Женюсь я, дедушка. Дед даже бровью не повел, будто каждый день выслушивал от внука подобные новости. А Костя ждал, что он рассердится или все примет за шутку и придется доказывать, что это не шутка вовсе.
— Что ж ты молчишь? — А что, петь прикажешь? — Я твердо решил, — сказал Костя, словно все еще уговаривал самого себя. Дед засмеялся беззвучно. — Ты чего? — Взовьется твой батька. Костя снова нахмурил лоб. Видать, не любит дед отца. Да и дочь свою не любит. Иначе сперва о ней подумал бы. О маме. Мама будет переживать. Была бы здоровой, а то чуть что не так — сердце. Жалко маму. А дед, верно, никого не любит. Или каменный он? — Пускай взвивается. — М-м-да-а-а… Сюрприз… Глаза деда, увеличенные толстыми стеклами очков, сверкнули не то сердито, не то радостно. Пойми его! — Чего ж не спросишь, на ком? — Знаю. — Ну? — На пигалице этой, — дед кивнул в сторону стенки. — И вовсе она не пигалица, — сказал Костя. — Самостоятельная девушка. На заводе работает. Пятый разряд. Дед вздохнул. — М-м-да-а-а… Рановато… Эх, Костька, драть тебя некому. Я не мешаюсь. Я за свою жизнь глупостей наделал. Будет. Батьку твоего на Наталье женил. Велико счастье! — голос деда прозвучал презрительно-горько. Дед посмотрел прямо в глаза внуку. И во взгляде его не было ни насмешки, ни осуждения, ни жалости. — Решил, значит. Что ж, всяк своего счастья кузнец. Силенки есть — подымай молот. Куй. — Нельзя иначе, — тихо сказал Костя. — Только батя твой — человек принципиальный. И кормить тебя с семьей не будет. А голод не тетка. Ученье бросишь? — Не брошу. У меня стипендия. Да и зарабатываю я немного на стороне. Люся работает. Проживем. — Э-те-те… — вздохнул дед. — Ты заработки-то свои брось. Это спекуляцией называется. И все до поры. А в общем-то — проживете. — Дед задумчиво пожевал губами, потом встал, вышел в комнату. Снова лязгнула крышка несгораемого ящика. Дед вернулся со стареньким бумажником в руках. — Вот, Костька. Перед матерью твоей я виноват. Ты уж взрослый, женишься. Тебе скажу. Зря я ее тогда замуж выдал. Может, она бы свое счастье нашла. И любовь. Вы меня свихнувшимся считаете. Сидит, мол, старик, царапает перышком. А я на своем веку повидал всякого, — дед говорил медленно, будто размышлял вслух. — Всякого… И худого, и хорошего. Вот теперь разобраться хочу. Что к чему было. Кропаю в свои тетрадочки всю правду. А нет-нет, да и поймаю себя на том, что не всю, не всю правду даже себе доверяю. Дорого стоит правда. — Дед помолчал, пожевал губами, потом добавил: — Чужой правдой не прикрывайся, Костька. Своей живи. А что молод, так это пройдет… — Он побарабанил сухими пальцами по бумажнику. — Тут у меня немного есть. Мне ни к чему. У меня пенсия от государства! Если вас затрет, молодых, ко мне приходите, Костька. Может, из тебя настоящей души человек выйдет. А не слякоть. У Кости защекотало в носу. Никогда он не слышал, чтобы дед говорил так много. Видно, не легкая у него жизнь была. И есть. А он, Костя, как-то не замечал дедова одиночества. — Спасибо, деда, — сказал он хрипло. — Не за что. С матерью я поговорю. А уж с батькой своим схлестывайся сам. Только из дому он тебя прогонит. — А я и сам уйду. У Люсиной тетки поживем. Или в общежитии. — Ну-ну… Рай в шалаше… Пойдем-ка, Костька, спать. Дед снова посмотрел прямо в глаза внуку и неожиданно погладил Костину голову жилистыми в чернильных пятнах пальцами.
Утром нянечка тетя Паша не пустила в школу ни Виктора Шагалова, ни Сеню Веселова. — Тетя Паша, — попросила Лена. — Пусть разденутся. — Не велено, — сердито ответила нянечка. — Натворят всяких нелепостей, а после: пусти. Петр Анисимович строго-настрого наказал: и на порог не пускать. Впредь до особого распоряжения. До особого распоряжения! — повторила она, будто пробуя слова на вкус, — Этот-то, Плюха ваш, будто все радио начисто переломал. А Шагалов командовал. — Мало ли что бывает, — сказала Сима. — И ты, тетя Паша, метлу иногда ломаешь, — засмеялся Володька Коротков. — Я те дам метлу, — рассердилась тетя Паша. — Гляди, обломаю об твою спину. — Об спину — это непедагогично, — сказал Коротков. — А мне все едино. Не пущу. Не велено. Так что идите, ребята, по-доброму. Виктор и Плюха вышли на улицу, ни слова не сказав. Остальные поднялись в класс. Симу Лузгину поставили у двери. Ребята подавленно молчали. — Да. Несправедливо их выгнали. Нехорошо, — сказал Лева. — Мой дед просто удивился, когда я ему всю историю рассказал. — А ты бы поменьше болтал, — сказал Володька Коротков. — Я не болтал, а рассказывал. — Хватит вам. Как петухи, — неодобрительно сказала Лена. — Так что будем делать? — Объявляем голодовку, — сказал Володька, доставая из портфеля яблоко и начиная смачно жевать. — Как тебе не стыдно, Коротков! — сказала от двери Сима. — А что ему! — сказал кто-то из ребят в углу. — Будем протестовать? — не то спросил, не то предложил Лева. — Будем, — откликнулись голоса. — Молчанка? — Молчанка. — Ставлю на голосование. Кто за? Ребята подняли руки. — Против? Против была только Лена. — Я, ребята, не то что бы против, но не совсем уверена, что протестовать нужно именно так. — У тебя есть предложение? — спросил Лева. — Может быть, в райком, посоветоваться? Ребята зашумели. — Давай молчанку! — Тихо! — крикнул Лева. И когда в классе установилась тишина, повернулся к скелету: — Иван Иванович? Иван Иванович молчал. Лева поднял вверх левую руку с оттопыренным большим пальцем: — Закон скелета. — Закон, — глухо откликнулись остальные. — Володя, напиши мемориальную доску, — Лева кивнул на пустующую парту. Через несколько минут к парте прикололи написанный чернилами плакат:
«Здесь сидели и будут сидеть наши товарищи Виктор Шагалов и Сеня Веселов!»— Не мог написать покрасивее, — упрекнула Сима Володьку. — Он левой рукой писал. Чтобы Петушок почерка не узнал, — сказал без улыбки Лева. Ребята засмеялись. В это время раздался звонок. Все расселись за свои парты. Наступила тишина. Первым был урок литературы. Когда Иван Васильевич вошел, приглаживая по привычке вихры, класс встал. Иван Васильевич положил на стол портфель и дневник. — Здравствуйте. Садитесь. Все сели как-то удивительно бесшумно. Иван Васильевич посмотрел на ребят удивленно и не увидел дежурного, который обычно оставался на ногах, чтобы сообщить, кто болен или отсутствует. — Дежурный? — спросил Иван Васильевич. Никто не встал. — Кто сегодня дежурный? Класс молчал. — Колесникова, в чем дело? Лена поднялась. — Сегодня дежурный Веселов. — Понятно. Доложите за дежурного. — В классе… — Лена замялась, а потом проговорила четко: — Присутствуют все… — И села на место. — Гм… Пусть так. Кто пойдет на лобное место? Класс молчал. — Котов. Лева неуклюже грохнул крышкой парты и направился к доске. Иван Васильевич задал вопрос. Лева молча скосил глаза в окно, чтобы не встречаться взглядом с учителем. Иван Васильевич повертел в пальцах авторучку. Молчание было тягостным. Оно завораживало, и ребята замерли недвижные, будто искусно раскрашенные изваяния. И в блестящих глазах, обращенных к Леве, замерло напряженное ожидание. Иван Васильевич откашлялся. — Садитесь. Лузгина. К доске вышла Сима. Иван Васильевич повторил вопрос. Сима опустила голову. Сосредоточенно глядела в пол. — Садитесь. Видимо, урок подготовил только Иван Иванович. Кто-то прыснул. На него сердито глянули сразу несколько пар глаз. Учитель так же медленно вернулся к своему столу. Так вот в чем дело. Молчанка… Он вспомнил другой такой же зимний день. Тогда он учился в седьмом. У Лианы Васильевны, молодой математички, пропала дорогая авторучка. Собственно, цена ей была — как любой авторучке, но она была дареной. С надписью. От профессора, у которого Лиана Васильевна училась. И вот эта дареная авторучка пропала. А кто-то из ребят видел, как он держал эту проклятую авторучку. И все подумали на него. И Лиана Васильевна подумала на него. И его вызывали к директору. И стыдили. И велели привести родителей. Отец выдрал его так, что сидеть было больно. А он кричал, размазывая слезы по щекам, что ничего не брал. И ему было стыдно, что он плачет, но он ничего не мог с собой поделать, потому что несправедливая обида была сильнее мужского стыда. И он решил не ходить в школу. И не ходил три дня, пока отец не взял его за руку и не отвел прямо в класс. Было очень трудно. Ему казалось, что все сторонятся его, верят в то, что он украл. А это была напраслина! Но он ничем не мог доказать, что это напраслина. И мучался. И ему казалось, что учителя стали к нему придираться. Ставить несправедливые отметки. Что они выживают его из школы, потому что не хотят учить вора. А потом Лиана Васильевна заболела. Ребята пошли навестить ее. И увидели на письменном столе злополучную даренную профессором ручку. Она просто забыла ее в тот день дома! И ребята ушли от нее молчаливые. И больше не навещали. А когда она после болезни пришла на урок, все вот так же молчали… Молчали… Иван Васильевич сел. Как же поступить? Вести урок как ни в чем не бывало? Он понимал ребят. Эта история с радиопередачей была гнусной. Петр Анисимович не имел права. Не должен был оскорблять человеческие чувства. Это подлость. Ну, а как должен поступить он, учитель. Как? Ведь за урок отвечает он. И за срыв урока. Ведь молчанка — ребячество. …Тогда молчал весь класс. И Лиана Васильевна побледнела, забрала журнал и ушла. И когда она ушла, класс молчал. И когда вернулась вместе с директором — молчал. И только потом, когда она ушла, рассказали директору правду… Как же поступить? Пойти к завучу? Жаловаться? На вот этих парней и девчат, которые вступились за своих оскорбленных товарищей, которые жаждут, ищут, требуют справедливости? …Лиана Васильевна ушла из школы. А что ей оставалось делать?.. Иван Васильевич остался сидеть в классе. Он сидел так же молча, как ребята, и смотрел в окно. И только когда Володька Коротков вдруг заерзал на своем месте, доставая что-то из парты, Иван Васильевич сказал ровным голосом: — Коротков, не занимайтесь во время урока посторонними делами.
Петр Анисимович с трудом владел собой. Даже его испытанная выдержка готова была треснуть по швам. — Вы отдаете себе отчет в том, что происходит? — прошипел он прямо в лицо Ивану Васильевичу. — Ведь это же бунт, забастовка!.. Ведь за это!.. — Я прошу говорить со мной в более сдержанном тоне, — сказал Иван Васильевич спокойно. — Да какой же тут к черту может быть тон! — взорвался Петр Анисимович. — Как же вы могли оставаться в классе? Мальчишка! Должны же вы понимать, что происходит! — А вы понимали, что делали, когда потащили чужие интимные письма читать по радио? — запальчиво спросил Иван Васильевич. — Это не ваше дело! — Нет, мое. Ошибаетесь. Мое. Это… Это всех нас дело! — Я еще раз прошу вас не вмешиваться в мои действия! — раздельно сказал Петр Анисимович. — А вот почему вы остались в классе, а не известили немедленно меня, потрудитесь объяснить. — Хорошо. Я остался в классе, потому что солидарен с девятым «в» и не согласен с вашим решением не допускать Шагалова и Веселова к занятиям. — Та-ак… Благодарю за откровенность. Я сообщу соответствующим инстанциям о вашем недовольстве. — Пожалуйста. Куда угодно! Иван Васильевич круто повернулся и вышел. В пальцах Петра Анисимовича хрустнул карандаш. Он посмотрел тупо на обломки и отбросил их в угол. После перемены завуч направился в девятый «в». Класс встал, как обычно. — Садитесь. Говорят, вы сорвали урок литературы? Может быть, вы намерены молчать и последующие уроки? Должен предупредить вас, что ни к чему хорошему это привести не может. Ваш класс справедливо считают трудным. Есть здесь несколько приличных учеников, которые приходят в школу для того, чтобы набраться знаний. Которые ценят заботу нашей партии и правительства о подрастающем поколении. И знают, какие высокие задачи стоят перед ними в будущем. Такие среди вас есть. И я обращаюсь в первую очередь к ним. Неужели ложно понятое чувство товарищества станет камнем преткновения на их пути? Неужели мы, взрослые, не знаем, кого надо наказать, кого поощрить. Ваше молчание — кричит. А крик мешает нам нормально работать. Поэтому мы вынуждены будем рас-фор-ми-ро-вать ваш класс. Надеюсь, что вы понимаете слово «рас-фор-ми-ро-вать». Даю пятнадцать минут на размышление. И вспомните: когда ваши деды и прадеды бастовали, они боролись против царя, против помещиков и капиталистов. А против кого боретесь вы? Против советской школы. Советской власти? Петр Анисимович вышел из класса, плотно прикрыв за собой дверь. Последняя фраза не зря была сказана последней. Это был его козырь. Против этой фразы не возразишь. — Однако жарко, — буркнул Володька Коротков. — Ничего себе! Выходит, у нас сплошная контрреволюция! — сказал Лева. — Формально он прав. А по существу… — Лена покосилась на дверь. — По существу, — сказал Лева, — он прямолинеен. Люди борются не только против чего-нибудь, он и за что-нибудь. В данном случае мы боремся за справедливость. — Лева, ты гений! — сказал Володька. — А вообще-то он пугает. Он ничего один не может, — сказал Лева. — Чтобы расформировать класс, нужно решение педсовета. И еще, наверно, чье-нибудь. — Закон скелета — закон, — сказала Лена. Когда через пятнадцать минут Петр Анисимович вернулся, класс молчал.
— Ты чего ж, Ваня, не заходишь? — Викентий Терентьевич положил руку Ивану Васильевичу на плечо и повернул его лицом к окну. — Что-то у тебя вид какой-то… Болеешь? — Здоров. — Ну, садись, — Викентий Терентьевич буквально впихнул товарища в кресло, а сам уселся боком на письменный стол и неожиданно засмеялся: — Я, старик, на стол теперь сажусь с опаской. Секретарь, знаешь. Начальство. Увидят — осудят. Между прочим, Иван, задумываюсь нынче над всякой чепухой. Вот, например, слово: «се-кре-тарь». Что оно означает, а, филфак? — Наверно, человек, хранящий секреты. — Во-во!.. — Викентий Терентьевич снова засмеялся весело, немного запрокидывая голову. Иван Васильевич и Викентий Терентьевич институтские друзья. Только Вика — историк, а не литератор. Еще в институте его избрали секретарем факультетского бюро, потом институтского, а после вот секретарем райкома. Иван Васильевич тогда пожалел было товарища: учился-учился — и на тебе — «воткнули» на комсомольскую работу. Но Вика только смеялся: — Я, старичок, тоже поначалу так думал, а потом пришел методом логических построений к выводу, что: а) лучше образованный секретарь, чем необразованный, б) лучше быть секретарем райкома, чем секретарем кафедры, и, наконец, в) секретарь райкома имеет дело с теми же живыми людьми, что и учитель. Только в несколько ином масштабе. Так что Викентий Терентьевич засучивает рукава. Соболезнований не принимаю. Советы и мысли — давай, а вздохи оставь для своих литературных упражнений. Ведь у вас, у литераторов, через каждые два слова — вздох. — Точно, — согласился Иван и добавил: — А через три — выдох. Они виделись последнее время редко. Каждый был поглощен своими делами. Но, встречаясь, были по-прежнему откровенны и доброжелательны друг к другу. — Слушай, Вика, у меня к тебе дело. — Ну. — Я, понимаешь, подзапутался немного. У нас двоих парней в девятом классе не допустили к урокам. Может быть, и за дело. Но дело это… спровоцировано, что ли. Шагалов вынужден был защищать свою честь. И не только свою, но и честь девушки, которая ему, видимо, небезразлична. И вот, в сущности, за это его и его товарища не допускают к занятиям. Ну, ребята, естественно, приняли все очень близко к сердцу. И замакаронили. Весь девятый «в». Прихожу к ним на урок — молчат. Вызываю, спрашиваю — молчат, — Иван Васильевич вздохнул. — Я, понимаешь, подумал, подумал, уселся за учительский стол и тоже замакаронил. — Та-а-ак… — Викентий Терентьевич нахмурился, сказал грозно: — Институт окончил, основы марксизма-ленинизма изучал, педагог! — потом вдруг улыбнулся: — Говоря по совести, Ваня, я бы тоже, наверно, замакаронил. — Ты только пойми. Вика, — оживился Иван Васильевич. — Ведь чего требуют ребята? Справедливости, уважения к личности. И если мы будем подрывать в них веру в справедливость, они вырастут прохвостами, себялюбами, бюрократами. Вот мы говорим: надо приучать ребят к самостоятельности. Это значит — нельзя уходить от острых вопросов, если они возникают. А наоборот. Прийти к ребятам и без всякого чмоканья и сюсюканья посоветоваться с ними. Заставить их думать, взвешивать и решать. А мы? — Иван Васильевич махнул рукой. — А мы навязываем им готовые решения. Так? Комсомол, Ваня, тоже над этим бьется. И мы — за самостоятельность, за разумную инициативу. — Они личности, наши ребята. Понимаешь, Вика? Лич-но-сти. Словом, я целиком на их стороне. Понимаешь? Теперь завуч мне житья не даст. — А ты испугался? — Да нет, Вика. Только противно. И обидно, что такое тонкое трепетное дело попадает порой в равнодушные руки. — Обидно, — кивнул Викентий Терентьевич. — И ты позиций своих не сдавай. А что касается «макаронной забастовки», это все-таки не метод добывать справедливость. Ребячество. Надо было как-то разъяснить твоим «личностям», что есть роно, и райком комсомола, и, наконец, райком партии, Ваня. — Это я все понимаю… Только убежден, что в тот момент разъяснять им было бы бесполезно. Молчанка — это вроде взрыва у них. Понимаешь? Он где-то там готовился всякими предпосылками… А когда уж назрел — предотвращать его поздно. Надо оценить позицию и или согласиться с ней, или отвергнуть. Я вот согласился. — И жалеешь теперь? — Нет, что ты! Я к тебе не за защитой пришел. Так. По старой дружбе — поговорить. — Историю с радиоаппаратурой я знаю, — сказал Викентий Терентьевич. — А вот в причины, так сказать, внутреннего порядка еще не вник. — Тут все и просто и сложно. Вика. Ребята уже взрослые, чувства у них искренние, порывистые и стыдливые, что ли. И если к ним не относиться бережно, с человеческим уважением, можно черт знает какую травму нанести. Вот человеку ногу сломать или башку пробить — судят. А если в душу сапогом? Если веру в доброту ломаешь? В справедливость? Это ж тоже преступление! А уголовно не наказуемо. А надо, надо как-то наказывать. Жестоко и беспощадно. Кости срастаются, а душа ведь калекой может остаться. На всю жизнь! И это всем, всему обществу непоправимый урон. И ничем его не измеришь. Викентий Терентьевич слез со стола, прошелся по кабинету. Остановился возле Ивана Васильевича. — Что считаешь нужным сделать? — Не знаю. И обсудить, скажем, с ребятами этот вопрос не решаюсь. Потому что тут такие тонкие категории, что ли, чувства. Трогать их нельзя. Даже и с добрыми намерениями. Не всякий себе в нутро лезть позволит. А тем более такой паренек, как Виктор Шагалов — увлекающийся, пылкий, самолюбивый. — Ну, с ним попросту поговори. — Только если сам придет. Странные вы все-таки человеки. Поговори, обсуди, воздействуй!.. А если индивидуум не хочет, чтобы с ним говорили о его сокровенном, что он, может, от самого себя прячет? Еще, чего доброго, Шагалова на педсовет вызовут. Ума хватит! — Ну, а как учителя ко всей этой истории относятся? — По-разному. Кто открыто возмущен, а кто, может, и возмущен, да ведь с завучем работать! Да и своя рубашка… — Фаина Васильевна все болеет? — Болеет. — Надо бы навестить. Я ведь у нее учился. — Слушай, Вика, может, она предотвратит катастрофу? Ведь это ж катастрофа, если парня на педагогическом совете допрашивать начнут!
— Я пригласила вас, чтобы поговорить, — сказала Фаина Васильевна. Петр Анисимович сидел прямой, строгий. — Девятый «в» волынит, Фаина Васильевна, — сказал он деревянно. — Если этот факт дойдет до вышестоящих организаций, будет чрезвычайный скандал. Всем придется отвечать. Немыслимо, чтобы в советской школе дети устраивали — страшно сказать — по сути дела забастовку. — То есть? — Они молчат на уроках. Их вызывают к доске, а они молчат. Все. Налицо нездоровый сговор. Что-то мы тут проморгали. — Чего же они требуют? — Хм… Требуют!.. Они не смеют ни-че-го требовать. На пустую парту повесили плакат: «Здесь сидели и будут сидеть Шагалов и Веселов». Или что-то в этом роде. Я приказал немедленно снять. Техничка сняла. Они повесили другой. — Петр Анисимович, вам не кажется, что вы сами создали этот конфликт? — Не понимаю. — Нельзя было читать интимное письмо по радио. — Позвольте. Это мое педагогическое право. — Кроме педагогического права наказывать, есть еще и педагогическая обязанность щадить. Щадить ребячьи чувства и ребячьи души. — Ну, знаете! Так мы далеко уйдем в педагогике, если всерьез будем воспринимать всякие записочки, шепотки, альбомные стишки. В нашу эпоху, когда все… — Все, что вы намерены сказать дальше, я читала в газетах, Петр Анисимович, — перебила его Фаина Васильевна и слабо махнула рукой. Говорить было трудно. По телу разливалась предательская слабость. А говорить надо. И надо держаться. — Мне трудно спорить с вами. Я больна. Прошу вас немедленно вернуть в школу Шагалова и Веселова. Я не прошу вас извиниться перед Шагаловым, потому что понимаю, что вы этого не сделаете. Для того, чтобы извиниться перед учеником, надо иметь человеческую душу и человеческое сердце. У вас их нет. Но отменить свое решение о недопущении к занятиям вы должны. Понимаете? Обязаны. Петр Анисимович уставился на Фаину Васильевну с любопытством. — Я не могу понять одной вещи: ведь вы на больничном листе, какое вам до всего этого дело? Фаина Васильевна закрыла глаза. Сердце начало биться глухо и медленно, будто что-то мешало ему. «Держаться, держаться!» — Прошу вас, уйдите. Мы договорим… в другой… раз. — Пожалуйста, — Петр Анисимович поднялся со стула. — Вопрос с Шагаловым и Веселовым я попытаюсь замять. Мне так же не хочется скандала, как и вам, хотя все это плоды вашего воспитания. Я в школе человек новый. До свидания. Фаина Васильевна не видела, как он вышел. Потолок начал опрокидываться, сползать на стену. Солнце померкло, все перемешалось. Сердце билось где-то у самого горла.
Виктор протянул Плюхе двухкопеечную монету: — Сбегай. Плюха сморщился. Он сидел на диване, сложив руки на груди крест-накрест и съежась, словно ему было холодно. Шестой раз Виктор гонит его звонить. К чему? Все равно ее нет дома. И известно, что она не ночевала дома. Ушла. Не иголка. Найдется. Плюха нехотя поднялся с дивана. — Что я, казенный? — Давай, Плюха, давай. Виктор хмурился. На Плюху не глядел, будто Плюхин вид причинял ему страдание. А вид у Плюхи был самый обычный и даже не растерянный. И даже не огорченный, хоть и не пустили в школу, и денег на новые лампы добыть негде. У родителей не попросишь — совестно. И так еле сводят концы с концами. Плюха пожал плечами, нехотя поплелся к двери. Когда он ушел, Виктор бесцельно побродил по комнате, подошел к радиоле. Поднял крышку, пощелкал выключателями. Зажегся зеленый глазок. Виктор открыл ящик комода, где аккуратно в деревянных гнездах стояли грампластинки. Достал одну. Протер суконной тряпочкой. Бережно поставил на диск. Пластинка завертелась, на поверхности заиграли тонкие светлые блики. Очень осторожно Виктор опустил на нее иглу. Мягко зазвучали домры, тренькнули балалайки, высокий мужской голос запел:
Вдоль по улице метелица метет,
За-а-а метелицей мой миленький иде-ет.
Ты постой, посто-о-о-ой, красавица моя-а.
Дозволь наглядеться, радость, на тебя.
Ты посто-ой, постой, красавица моя…
Уйду с дороги, таков закон.
Третий должен уйти.
Дверь открыл отец. — Здравствуй, па, — сказала Оленька, проходя мимо него в переднюю. — Здравствуй, — лицо отца было хмуро. «Очень сердит», — подумала Оленька и вздохнула. — Что ж ты стоишь? — Я не стою, — она стала снимать с себя пальто медленно-медленно. — Я была у Фаины Васильевны. — Известно. Оленька наконец повесила пальто на вешалку. Куда идти? К себе или в столовую? Алексей Павлович угадал ее мысли. — Иди к маме. Она тут чуть с ума не сошла. Оленька покорно пошла в столовую. Мать сидела в кресле, прижав руки к груди. Глаза у нее были вспухшие и растерянные. — Здравствуй, ма, — сглотнув, сказала Оленька. Елена Владимировна молча протянула к ней руки и вдруг заплакала. — Я дура, Оленька. Я определенная дура. Только я хотела… хотела… тебя… уберечь… — Лена, — повысил голос вошедший вслед за Оленькой Алексей Павлович. — Хорошо, Алеша, хорошо… Я… не… не буду… Оленьке стало жаль мать. Ну конечно же, она хотела добра. Надо было ей все рассказать, объяснить. А не уходить очертя голову. — Прости меня, мамочка. Это было глупо. — Хорошо, хорошо… Оленька уткнулась в ее плечо и готова была сама разреветься. — Организуем соленую Ниагару? — сердитым голосом сказал Алексей Павлович. Но сердитым был только голос, Оленька поняла, что он не сердится. — Отклейтесь друг от друга, девочки. Давайте-ка поговорим. — Не надо, па. Все понятно. Молодости свойственно ошибаться, — сказала покорно Оленька. — В школе ты тоже, видимо, не была? — Нет. — Что же ты думаешь делать дальше? — Пойду в школу. Ответ обезоружил Алексея Павловича. — Ага. Проясняется. А письма эти страшные где? — У меня. — Если не хочешь, можешь мне не показывать. — На, — Оленька протянула отцу листки. Алексей Павлович ваял их и, все еще хмурясь, начал читать. И по мере того, как он читал, лицо его менялось, таяли морщины, веселели глаза. — Так. Хм… И что же ужасного ты в них нашла, Лена? Елена Владимировна посморкалась в носовой платок и не ответила. Она и сама не могла вспомнить, что напугало ее. И почему она так встревожилась, и побежала советоваться, и наделала столько глупостей. — Вот так, девочки. Таким путем, — насмешливо сказал Алексей Павлович. — Ну, а с автором ты нас познакомь поближе. Оленька кивнула, взяла листки и ушла в свою комнату. Там она села на диван и вдруг засмеялась, тихо, без видимой причины. Потом заглянула в зеркальце, сказала сама себе: — Смех без причины — признак дурачины. И снова засмеялась.
Петр Анисимович возвращался с педагогического совета пешком. Он шел прямой, заложив руки за спину, ступая прямо в лужицы на панели. Педагогический совет был бурным. Выступили, кажется, все, даже новенький литератор, этот мохнатый желторотый оболтус, только что окончивший институт. Странные люди — учителя. Не понимают простых и ясных вещей. Все пытаются усложнить. Лезут в дебри психологии. Зачем? Василиса Романовна просто заявила, что, мол, завуч — чужого поля ягода и работать так дальше нельзя. Странные люди. Конечно, он со всей партийностью и принципиальностью отстаивал свои позиции. И как будто произвел благоприятное впечатление на инструктора райкома. Во всяком случае, она не выступала «против», хотя не выступала и «за». Отмолчалась. В общем-то, неприятно. И все-таки он считает себя правым. Нельзя отпускать вожжи в таком ответственномделе, как воспитание подрастающего поколения. В райкоме это поймут. Но и работать дальше в этой школе будет трудно. Надо просить перевода в другую. А тут пусть Фаина Васильевна играет с детьми во взрослых. Пусть нянчится с этими любовями и прочей мерихлюндией. Время покажет, кто из них прав. Время покажет. Ныло сердце, то ли от усталости, то ли оттого, что не поняли его, и вот идет он один, чужой всем этим педагогическим хлюпикам. И обидно, что не нашлось ни одного человека, который бы понял его. Разве что Александр Афанасьевич. Но тот уже на пенсии — и от него мало пользы. Дома тесть сидел на кухне с Костей и какой-то миловидной девушкой. Где-то он ее видел? Кажется, да, а может быть, и нет. Таких миленьких лиц много. — Ну, Петруха, — сказал старик развязно. — Радость у нас. Костик женился. «Опять он называет меня Петрухой», — сердито подумал Петр Анисимович и, поведя плечами, направился к двери, и только тут до него дошел смысл сказанного стариком. Он остановился, повернулся всем корпусом к тестю: — Вы что-то сказали? — Костя, говорю, женился, — повторил тесть. — Какие у вас дурацкие шутки, папаша. — Он не шутит, папа. Вот Люся, моя жена. Петр Анисимович провел рукой по лбу и, ничего не сказав, вышел.
Когда Фаина Васильевна пришла в школу, ребята встретили ее радостно, а она шла по коридору все такая же строгая, в глухом черном платье, только была чуть бледнее, чем обычно. На большой перемене она зашла в девятый «в». — Ну, вояки? Отличились, нечего сказать! Взрослые люди! Какую же экзекуцию применить к вам? Или вы считаете, что все ваши художества за время моей болезни могут остаться безнаказанными? Ребята почему-то улыбались. — А усилитель мы починили, — сказал Плюха. — Да? — насмешливо переспросила Фаина Васильевна. — А я собралась уже мастера вызывать из ателье. — Фаина Васильевна, — сказал Лева. — Мы боролись за справедливость, как умели. Может быть, и не так, не теми методами. Что ж, мы люди, а людям свойственно ошибаться. — И исправлять свои ошибки, — добавил Виктор. — Так-так, Шагалов. Ну что ж, будем исправлять ваши ошибки вместе. Скажите честно, Иван Иванович в этом был замешан? — Она кивнула на скелет. — Был, — ответила Лена Колесникова. — Я так и предполагала. Так вот, друзья, сделаем так. Пусть Иван Иванович отдувается за всех. Передадим его в кабинет биологии. Кстати, он там нужнее. Ребята молчали, а Фаина Васильевна кивнула и ушла. — Эх, — вздохнул Плюха. — Жалко Ивана Ивановича. Хороший был человек, хоть и не подсказывал… — Предлагаю сделать так: Ивана Ивановича отнести в кабинет биологии самим. И без лишнего шума, — сказала Лена Колесникова. Кое-кто стал возражать. — Ставлю на голосование. Кто «за»? Кто «против»? Иван Иванович? Иван Иванович безмолвствовал. — Закон скелета! — сказала Лена, поднимая большой палец. — Закон, — дружно ответил класс. — Да и не в скелете дело, — сказал Лева. — Скелет уйдет — закон останется. Нас сколько? Двадцать девять? Вот и будет закон тридцатого: один за всех и все за одного! — Точно! — воскликнул Плюха и так стукнул кулаком по парте, что она крякнула. Ивана Ивановича взяли на руки и понесли головой вперед, как три года назад. Только Виктор и Оленька чуть отстали. — Замечательные у нас ребята! — сказала Оленька. — Девятый «в»! — сказал Виктор, и прозвучало так, будто он говорил о президиуме Академии наук или об отряде космонавтов.
Люська
Часть первая. Конец
Шуршала сухая листва: «Шу-шшу-шшшу…» Золото накалывалось на тоненькие красные каблучки Люськиных туфель, надетых по случаю вызова в райком комсомола. Золото слетало с кленов и лип, с тополей и берез, покачиваясь и кувыркаясь, падало и устилало дорожку, по которой шагала Люська. И солнце ткало свои тонкие узоры для Люськи, и деревья протягивали ей свои могучие руки, чтобы она могла опереться на них, чтобы не споткнулась ненароком. Ой, плохо вы знаете Люську, деревья! Вот каблучки сломать может. С непривычки. Потому что надевает эти туфельки на шпильках третий раз в жизни. Впервые она надела их на выпускной вечер. На ней было белое платье с пышной, колоколом, юбкой и красивым вырезом и вот эти самые новенькие туфли. И платье и туфли шли к ней. Она чувствовала себя необыкновенно легкой, будто кто-то приподнял ее — и вот не стучат каблучки по паркету, идешь, не касаясь пола. И мальчишки охотно танцевали с ней. Только Макар ни разу. Сидел как сыч в углу. А когда она подбежала к нему пригласить на «дамский» вальс, он посмотрел на нее удивленно и испуганно: «У меня мозоли». Она чуть не заплакала от стыда и обиды. Но сдержалась и, набравшись смелости, под горячую руку пригласила Аркадия Самойловича. Старый строгий директор шевельнул мохнатыми, столько лет наводившими страх на ребят бровями и, легонько обхватив Люськину тоненькую талию, закружился в неторопливом вальсе. Когда музыка остановилась, Аркадий Самойлович галантно поклонился и, предложив Люське руку, проводил ее к стулу. Кругом захлопали. Кто-то крикнул: — Вот это Люська! А Люська незаметно скосила глаза на Макара. Он по-прежнему сидел в своем углу. Под утро всем классом пошли гулять. Над крышами загоралась заря. Было тихо-тихо. Улицы казались просторнее, чем днем, какими-то торжественными. Не потому ли, что в этот полночный час, взявшись за руки, по ним шагала компания притихших, даже чуть погрустневших девчат и ребят? И отчего это? Почему без грусти радость не обходится? Может быть, что-то кончилось в этот вечер, оборвалось? А впереди… Впереди пока еще только вот эта улица да заря над крышами… Люська шла вместе со всеми. Вдруг она остановилась, сняла туфли, стянула с ног чулки-паутинку и зашагала босиком по прохладному асфальту, чуть припудренному ласковой пылью. Может, ей захотелось вернуться во вчерашний день, вспомнить детство… — Ты ненормальная, Люська! — закричала на нее Ольга, и черные глаза ее стали вдруг большими-большими. — Ты определенно стукнутая! — И тут же, засмеявшись, тоже разулась. Второй раз Люська надела туфли на прощальную вечеринку. Собрались у Ольги. Все было чинно-благородно. Стол ломился от всякой всячины. Два дня держали мам в состоянии боевой тревоги: дети не что-нибудь, дети школу кончили! Пригласили учителей. Перед каждым прибором положили карточки с именами и фамилиями персон, коим сидеть за сим прибором. Целый день устроители обсуждали вопрос «соседей слева и соседей справа». Оказывается, не так просто рассадить всех так, чтобы каждому было интересно и приятно соседство. Лично Люське было абсолютно все равно, с кем сидеть. Аб-со-лют-но! Карточку с ее именем положили между карточками Лёдика и Ольги. Макар оказался на другом конце стола. Несмотря на карточки, долго рассаживались. Потом начались тосты. Говорили о том, что молодым везде у нас дорога и что старикам везде у нас почет. В общем все, что принято говорить в таких торжественных случаях. Потом учителя пожелали своим бывшим ученикам счастья и ушли. Сразу загалдели. Кое-кто закурил, лихо пуская к абажуру колечки. — Мужчины мы или не мужчины? — Лёдик задорно оглядел друзей. Отодвинули столы, стали танцевать. Неожиданно испортилась радиола, хотя к ней никто не прикасался. Мальчишки начали было разбирать ее по винтикам. Но бросили. Не было еще за всю школьную жизнь такой вечеринки, чтобы радиола не испортилась. Спели несколько песен и притихли. Почему-то вдруг расхотелось танцевать и петь. Снова повеяло той же грустью, что и тогда, на пустынных улицах, в первое утро их «аттестованной» зрелости. Люська уселась на диванной подушке, сброшенной на пол, и исподволь посматривала на Макара, который в дальнем углу о чем-то разговаривал с Лёдиком. Люське сперва не слышно было, о чем они говорят. Но вот Лёдик повысил голос, стал рубить воздух ребром ладони, доказывая что-то. Ребята, привлеченные их спором, замолкли. — По жизни надо мчаться экспрессом, если хочешь чего-нибудь достигнуть! Понимаешь! Надо сразу брать билет на скорый и жать к цели без пересадки. А не тащиться на перекладных. Сейчас век космических скоростей! Школа у нас отняла десять лет жизни. Теперь надо наверстывать. — Так уж и отняла? — насмешливо спросила Ольга. — Тебе этого не понять, — отрезал Лёдик. — И вообще у нас мужской разговор. Лёдика все любили в классе. Был он высок и широкоплеч, обладал множеством талантов: и рисовал, и стихи сочинял, и был в классной прославленной футбольной команде центром нападения, и мог пройти на руках вокруг школы. Да мало ли какими еще талантами наградила щедрая природа Лёдика. — Мужской! — Ольга прищурила глаза. Она всегда щурилась, когда сердилась. — А с нашей, женской, точки зрения мужчина отличается от тех, кто хрюкает, прежде всего своим отношением к женщине. Впрочем, тебе этого не понять. Ребята засмеялись. — Ладно, — снисходительно буркнул Лёдик. — Я не хотел тебя обидеть. Неточность формулировки. — А остальные твои формулировки точны? — До йоты! — Значит, по-твоему, получается, что человек должен рваться к славе. Именно — рваться! — А тебя устраивает неизвестность? — Лёдик высокомерно посмотрел на Ольгу. — Оставь этот тон, — рассердилась Ольга. — Хочешь казаться умнее других. — Почему казаться? — усмехнулся Лёдик. — Пусть выговорится до конца, — сказал Макар и обратился к Лёдику: — Ну, а как быть, если человек не знает, в какой ему садиться? Ведь экспрессов-то много. — Это другое дело. Конечно, надо сперва решить. Но даже если ты и сядешь не в тот экспресс — не беда. Важно, что ты не теряешь времени на ненужные остановки, не ползешь по жизни со скоростью черепахи. — Ну, знаешь… — не выдержав, возмутилась Ольга. — Мчаться невесть куда! Это… это… — Ладно, ладно. Возражения твои широкоизвестны и общедоступны. Все эти разглагольствования о призвании, о долге, о романтике… — Лёдик махнул рукой. — Ты думаешь, едут люди к черту на кулички строить, скажем. Братскую ГЭС по призванию или в поисках романтики? Едут потому, что там легче выдвинуться, прославиться. А остальное — слова, слова… Из передовиц… — Фразер, — бросила Ольга. — Пошлый фразер. — Значит, по-твоему, за такими словами, как «долг», «веление сердца»… — спокойно начал Макар. Лёдик не дал ему договорить. — …ничего не стоит. Твое «веление сердца» — тоже не что иное, как выражение желания сесть в экспресс. Пойми ты наконец, что настоящую жизнь не построишь по лозунгам. — Ну, а я вот, скажем, не сяду в твой экспресс, — упрямо сдвинул брови Макар. — Знаю, ты мечтаешь о военном училище. Но ты идешь туда тоже не ради романтики. — Верно, — согласился Макар и добавил: — Конечно, нынче армия не Конная Буденного… И все же я иду по чувству долга, по велению сердца. — Еще Наполеон сказал, что каждый из солдат носит в своем ранце маршальский жезл. — Ну и что? — Ничего. Ты будешь ускорять свой строевой шаг, чтобы в конце концов достать из ранца этот жезл и взмахнуть им. Не так ли? — По-твоему, я иду в военное училище не для того, чтобы служить Родине, а чтобы сделать карьеру? — Спокойный тон изменил Макару. Он начал злиться. — Грубо, конечно. Но действительно, служа Родине, ты неизбежно будешь делать карьеру. — Дурак ты, Володька! Лёдик самодовольно улыбнулся. — Это ты от беспомощности, Макар. Когда у спорщика иссякают аргументы, он, как правило, начинает просто ругать своего противника. Мы — рабы прописных истин, вот в чем беда. А я считаю, если хочешь чего-нибудь добиться в жизни, прежде всего выжги из себя тягу к прописным истинам. Правда, у прописных истин надежные спины, но только слабые прячутся за чужую спину. — Лёдик кивнул на слушавших его ребят. — Вот спроси любого: всегда ли он думает, как говорит, и говорит, как думает? Давайте-ка сыграем в «пять минут правды», — считая, видимо, спор законченным, в шутку предложил Лёдик. Люська следила за спором без особого интереса. Весь вечер смеялась, шутила — и вдруг загрустила. Что это, вино виновато? Все как сквозь дымку. Очень медленно, лениво доходил до Люськи смысл, суть спора. Ох, уж эти «пять минут правды»: пять минут, во время которых тебе имеют право задать любой вопрос, и ты должен, обязан ответить только правдой! Молчать нельзя, лгать и изворачиваться — тоже. Это вопрос чести. Люську будто толкнул кто. Она вышла на середину комнаты.
— Ах, вот как! Тебе для правды нужны пять минут? А в остальное время? В остальное время ты что, лжешь?
Лёдик недоуменно посмотрел на Люську: нападения с этой стороны он не ожидал.
— К чему же такой скороспелый вывод? — сказал он мягко и как бы примирительно.
— А если он напрашивается, этот вывод? Ты вот, как глухарь на току, ничего и никого не слышишь, кроме себя. А ведь для твоей правды нужны или рюмка, или «пять минут».
У Лёдика на щеках проступили красные пятна.
— Вот как! Ты знаешь, как поют глухари? И режешь правду-матку всегда и во всем?
— Да! Режу!
— Что ж, проверим! Ну-ка, скажи, как ты относишься к Макару?
Люська закусила нижнюю губу, лицо ее сперва вспыхнуло, потом побледнело. Она замерла на секунду, затем решительно повернулась к Макару.
— Я люблю тебя, Макар, — сказала она глухо, но отчетливо. — Это для тебя я надела белое платье и туфли на шпильках. Они не имеют вида, если ты на них не смотришь. — В комнате стало тихо-тихо. Люська повернулась к Лёдику и дерзко, с вызовом спросила: — На какой вопрос еще я должна ответить?
Лёдик молчал.
— Может быть, ты хочешь, чтобы я ответила на вопрос, как я отношусь к тебе?
Лёдик попытался улыбнуться, но улыбка его была жалкой, неуверенной.
— Мне грустно, Лёдик, смотреть на тебя. Во всех экспрессах есть контролеры. Они проверят твой билет… Да что тебе доказывать… — Она повернулась и выбежала из комнаты.
— Ненормальная, — как бы оправдываясь, сказал Лёдик.
— Очень даже нормальная. — Ольга вышла вслед за Люськой.
Люська забилась в ванную комнату и плакала, прислонясь головой к прохладному кафелю.
— Чего ты, Люська! — Ольга обняла подругу и притянула к себе.
— Это ужасно, ужасно!.. — забормотала Люська жалобно. — Теперь все знают…
Ольга поняла, о чем говорит Люська.
— И раньше все знали…
Но Люська все плакала и плакала. Наверно, все-таки вино виновато. Люська не из таких, чтоб реветь.
Она стала всхлипывать все реже и реже, умыла лицо холодной водой. Глянула в зеркало. И так она не особенно красива. Коротко остриженная, чуть рыжеватая. Глаза зеленые в крапинку. А тут еще и припухли.
— Пойдем в комнату, — упрашивала ее Ольга.
— Не пойду.
— Ну и дура! Получится, что Лёдька прав: для правды «пять минут» нужны.
— Все равно не пойду.
— Пойдешь! — Ольга толкнула подругу в бок.
Они вдруг рассмеялись обе, и Люське сразу стало легче. «А что в самом деле!» Тряхнула коротенькими кудряшками и вышла в коридор.
В коридоре стоял Макар. Появление Люськи застало его врасплох, да и Люська растерялась, попыталась было юркнуть назад, в ванную комнату, но в дверях стояла Ольга. Люська неуверенно шагнула вперед, хотела пройти мимо Макара, проскользнуть, растаять.
— Я тебя жду, — сказал Макар и откашлялся.
— Извините, — Ольга нагнулась, будто собираясь кого-то боднуть, прошла между ними и исчезла в дверях комнаты.
Макар и Люська стояли молча, не глядя друг на друга. Потом Макар поднял голову.
— Даю тебе честное слово, что ты никогда… никогда не пожалеешь… Понимаешь? Ну, о том, что сказала. И никто не посмеет смеяться. Никто!
Люська благодарно взглянула на Макара.
— Иди к ребятам, — добавил Макар. — И ничего не бойся.
Когда Люська вошла в комнату, ребята играли в «испорченный телефон». Слова выворачивали наизнанку, лишая их всякого смысла. То и дело слышался смех. На нее никто не обратил внимания. Она села на ту же диванную подушку, с которой так недавно встала, чтобы поспорить с Лёдиком.
Как недавно это было и как давно! Как много произошло с того мгновения! Она огляделась: та же комната — и не та, ребята те же — и не те…
Спустя несколько минут вошел и Макар. Лицо у него было строгое и задумчивое. Он показался Люське выше ростом и шире в плечах.
Когда игра в «испорченный телефон» распалась и уже уставшие ребята вяло затеяли новую игру, в «города», к Люське подошел Лёдик.
— Сердишься, Телегина?
Люська не ответила.
— Не сердись: истина превыше всего. Конечно, это глупо, что я спросил насчет Макара.
Люська вновь покраснела.
— Хорошо, хоть понимаешь. А в общем, ничего особенного…
— Разумеется… И в споре я немного погорячился…
— Глупость — эта твоя «теория экспрессов».
— Ну, а ты куда думаешь дальше? Особых склонностей вроде бы у тебя ни к чему нет.
— С какой стороны посмотреть. Одна есть. Совершенно определенная. — Люська в упор посмотрела на Лёдика. — Склонность быть Человеком!
— Нехорошо быть злопамятной.
— И слишком забывчивой, — в тон добавила Люська.
Она не сказала Лёдику главного. Не хотелось говорить. Именно ему не хотелось.
И раньше в классе много спорили, как жить дальше, куда пойти, кем быть. Вот Макар — у того все ясно. Он даже и мысли не допускает, что его могут не принять в военное училище. Не зря же он последние два года приналег на спорт и на математику. Виктор — того ждут в университете! Кому же идти в университет, как не Виктору Курашову, золотому медалисту? Ольга после школы собирается к отцу на завод. Будет работать и учиться.
А Люська пока ничего не решила. Вот в космос бы она полетела. Космос — это да! Или геологом бы в экспедицию. В горы. К самым облакам! Можно обратиться к друзьям матери. Они возьмут. Коллектором или просто рабочей. Только просить Люська не хочет. По блату получится. А это против Люськиной совести. Да и не обязательно экспедиция. Разве только у геологов романтика? Разве только геологи открывают неведомое? Вот прошлый год двое парней из их школы уехали на строительство Иркутской ГЭС, несколько человек — на целину, в Казахстан. Пишут — счастливы.
Когда-то Люська из всех кинофильмов предпочитала комедии или заграничные фильмы про несчастную любовь. Теперь ей стали нравиться выпуски кинохроники. Манили гудки паровозов, ажурные переплеты кранов, песчаные вихри в пустыне. Люська завидовала и сварщикам газопровода, и бетонщикам, перекрывающим могучий Енисей, и верхолазам на мачтах высоковольтных передач, и шоферам, ведущим машины через горный перевал, и трактористам, прокладывающим первые борозды в бескрайной степи.
И Люська еще до экзаменов, никому ничего не сказав, пошла в райком.
Райком комсомола помещался в просторном трехэтажном здании вместе с райкомом партии и райисполкомом. Здесь два года назад Люське вручали комсомольский билет. Тогда она робела, терялась, не в силах сдержать волнение. Она была еще чужой в этом большом здании. Теперь она шла сюда как в родной дом.
Постучала в дверь с табличкой «Первый секретарь».
— А-а-а, Телегина, заходи, заходи! — Секретарь райкома Алексей Брызгалов поднялся из-за стола и приветливо протянул руку.
Коренастый, с выгоревшими на солнце льняными волосами, улыбчивый, он скорее был похож на озорного подростка, а не на важного секретаря райкома. Его очень уважали комсомольцы и даже побаивались. Обычно, прежде чем что-либо сделать, говорили:. А Митрич что скажет?», А не попадет от Митрича?» Отчество Алексея было Дмитриевич, и весь район звал его попросту «Митрич». За глаза, конечно… А право называть его так в глаза имели немногие.
Люське было приятно, что Брызгалов помнил ее. Они встречались после того памятного дня, когда Люську принимали в комсомол, всего два раза: на комсомольском собрании в школе и на районной конференции, где Люська выступала с отчетом о сборе их школой металлолома.
— Присаживайся, Телегина. Что скажешь хорошего? Как там у вас с четвертой четвертью? Скоро экзамены. Не оплошаете?
— Не оплошаем, Алексей Дмитриевич.
Брызгалов засмеялся.
— Нет, нет, честное слово! — торопливо заверила Люська. — У нас ребята — сила! — Она даже взмахнула рукой для убедительности.
Брызгалов одобрительно кивнул. Люськина убежденность пришлась ему явно по душе.
— Ну и что, Телегина, после десятилетки думаешь делать?
— Вот… — Люська достала из портфеля листок и положила на стол.
Брызгалов развернул.
«Секретарю РК ВЛКСМ тов. Брызгалову. А. Д. от члена ВЛКСМ Телегиной Людмилы Афанасьевны. Заявление Прошу направить меня на самую трудную комсомольскую стройку в Сибирь или на Дальний Восток. Хочу вместе со всем нашим народом строить коммунизм — светлое будущее всего человечества. Готова на любые трудности. Звание комсомолки оправдаю. Телегина».Брызгалов дважды прочел заявление и посмотрел на Люську. Во взгляде его Люська уловила одобрение. Или это только показалось ей? — Это хорошо, Людмила, что ты готова на любые трудности. Трудностей у нас впереди еще много будет. И что просишься на комсомольскую стройку — тоже хорошо. Мы твою просьбу постараемся удовлетворить. — Брызгалов энергично прихлопнул ладонью Люськино заявление. — Но вот ответь мне все-таки на один вопрос: ты просишься в Сибирь, другой просится, третий, десятый, сотый. А почему именно в Сибирь? Или на Дальний Восток? Разве только там коммунизм строят? — Нет, конечно… Но как-то… Но едут… В общем, дела настоящего хочется. — Говоришь, дела настоящего хочется. Что ж, дело настоящее дадим. А вот Сибирь я тебе обещать не могу. Вчера комсомольские руки нужны были в Сибири. Сегодня — в другом месте. Завтра — в третьем. Жизнь, как говорится, течет, и каждому поколению свое дело выпадает, своя задача. — Куда мне выпадет, туда и посылайте. — Хорошо. Значит, договорились. Куда надо будет, туда и пошлем. А сейчас сдавай экзамены. Желаю успехов. Я к вам как-нибудь загляну. — Приходите. Люська попрощалась и вышла. Сознание выполненного долга делало ее шаги твердыми и уверенными. Конечно папа будет вздыхать. И кое-кто из товарищей мысленно обругает ее. Пусть. Ей не нужно легкого пути, «длинного рубля», теплого домашнего покоя. Она хочет, как все, и будет как все, все настоящие честные люди, идти навстречу ветру навстречу трудностям и невзгодам. Иначе не стоит и жить! И вот теперь она в третий раз надела свои красные туфельки на шпильках. Ее вызывали в райком. Уже осень. Все лето Люська работала в пионерском лагере вожатой у малышей. Не ждать же сложа руки направления. Ей предложили поехать в лагерь — и она поехала. И вот наконец ее вызывают в райком. Щедрая осень бросала ей под ноги жаркое золото. И щедрость осени была по душе Люське. На скамейке в парке две маленькие девчушки, сопя от усердия, плели венок из огненно-золотых кленовых листьев. Люська подсела к ним. — А ну-ка, маленькие, давайте-ка помогу. — Она взяла в руки охапку листьев, положила себе на колени и начала ловко и быстро нанизывать их один на другой, соединяя в плоскую яркую цепочку. Готовые венки она надела девочкам на головы, чуть откинулась назад, чтобы полюбоваться своей работой. Довольная, она приложила палец к губам: — Т-с-с-с, девочки. Я бы сплела вам и не такой венок но, увы… меня вызывают в райком. Знаете, что такое райком? Девочки заморгали глазенками и сокрушенно замотали головами. — То-то! — Люська важно нахмурилась, поднялась со скамейки, поправила платье и, помахав девочкам рукой, пошла дальше. В кабинете Брызгалова за столом, покрытым красной суконной скатертью, сидело несколько парней. Двое пристроились на подоконнике. На диване, тесно прижавшись друг к другу, сидели девчата. Несмотря на табличку «Не курить» и открытое настежь окно, в кабинете лениво плавали сизые пласты табачного дыма. — Здравствуйте, — поздоровалась со всеми Люська. — Здравствуй, Люся. Присаживайся, — пригласил Брызгалов. Люська посмотрела по сторонам. Сесть было не на что. — Спасибо, — сказала она. — Я постою. — Иди к нам, — пригласили сидящие на окне. — Уступим треть подоконничка. Люська улыбнулась им, повторила: — Спасибо, я постою. Парень, сидевший за столом ближе всех к двери, в промасленной спецовке и резиновых сапогах, оглядел ее насмешливо. — Платьице помять боится. Гляди, как вырядилась! Люська вспыхнула. Ну уж нет, этого она так не спустит! — Ну и вырядилась! Что ж тут плохого? Или, по-вашему, в райком лучше в засаленной спецовке ходить? — Так его! — поддержала Люську одна из девушек, и все засмеялись. — Языкастая, — удивленно прогудел парень в спецовке. — Какая выросла, — отрезала Люська. — Вася, — обратился он к сидящему напротив щуплому юноше. — Встань-ка. Она на мой стул не сядет. В белом платьице после робы. — Что, Кротов, крепко тебя отбрила Телегина? — весело сказал Брызгалов. — Ты на него не обижайся, Люся. Он хороший парень. — Все, что ли, Митрич? — посмотрел на часы Кротов. — А то обед кончается. — Все. Значит, до завтра. Попрошу не опаздывать. Начнем рейд ровно в половине шестого утра. — Не опоздаем. Парни дружно поднялись, попрощались и вышли. Тот, что в промасленной спецовке, задержался в дверях, посмотрел на Люську, почесал затылок, улыбнулся вдруг, показав крупные белые зубы. — В общем-то верно, не сердись, Телегина Людмила. Это я так. А насчет спецовки, в общем-то мы в обеденный перерыв… Он кивнул всем и закрыл за собой дверь. Одна из девчат передразнила его: — «В общем-то, в общем-то»… А запомнил имя и фамилию. Девчата прыснули, но тут же умолкли, перехватив строгий взгляд Брызгалова. — Вот, девушки, какое дело, — начал Брызгалов. — Хотим мы вас направить на работу. На очень ответственную… И чрезвычайно важную. Брызгалов произнес эти слова так торжественно, что Люськино сердце дрогнуло. Вот оно, начало дальней дороги, где ветер в лицо!.. На какое-то мгновение будто раздвинулись стены, и ослепительно засияло солнце, и Люська увидела себя на верхушке металлической стрельчатой башни, в спецовке, с нитями проводов в руках. И провода уходят в неведомую даль… Вот оно!.. — В город прибыли вагоны с овощами. Овощи скоропортящиеся. Помидоры там, огурцы… Их надо быстро продать населению. А продавцов не хватает. Вот и обратились к комсомолу с просьбой — помочь. Как, девушки, поможем? Девушки молчали. — Дело, конечно, добровольное… Где-то растили эти помидоры и огурцы такие же, верно, девчата, как и вы. И всюду «зеленую улицу» давали этим помидорам. Чтобы довезти… А у нас такая загвоздка. Не хватает рабочих рук… Так как, поможем, девчата? Девушки молчали. — Между прочим, Павел Корчагин на лесозаготовках работал, — сказал один из парней, сидевших на подоконнике. — А Владимир Ильич Ленин на воскреснике бревна таскал, — добавил другой. — Да чего вы нас агитируете? — сердито сказала девушка в розовой кофточке. — Мы все это сами понимаем. Только как-то неожиданно. — Ну, а если я не соглашусь, — спросила ее соседка, — из комсомола будете исключать? — Зачем же. Исключать вас никто не собирается. — Торжественное выражение сошло с лица Брызгалова. — Помочь или не помочь людям — это дело вашей совести. Девушки зашептались. — Ответ сразу надо давать? — вновь спросила девушка в розовой кофточке. — Нам бы с родителями посоветоваться. — Ну что ж, посоветуйтесь. Но дело срочное, не терпит. Девушки торопливо встали и выпорхнули за дверь. Но Люська продолжала сидеть, сосредоточенно разглаживая рукой красную скатерть. — Ну, а ты как, Люся? — обратился к ней Брызгалов. Люська оторвала взгляд от собственной руки, посмотрела на Брызгалова. — Я, Алексей Дмитриевич, понять хочу. Как же так получается? В газетах про романтику пишут: здесь ударная комсомольская, там ударная комсомольская. Я вам еще весной заявление подала. В Сибирь просилась. На Дальний Восток… Только бы дело настоящее делать. А вы мне помидорами торговать предлагаете… — Голос ее сорвался от горькой обиды. — Я понимаю тебя, — сказал Брызгалов серьезно. — Я вот тоже строителем хотел быть. Институт строительный окончил. А избрали секретарем райкома… Романтика, говоришь… Романтика — это не только Сибирь и Дальний Восток, романтика — у нас вот здесь. — Он похлопал себя по груди. — Это — если любишь свое дело, если делаешь его чистыми руками, всего себя отдаешь людям. Понимаешь? Ты просишься на самую трудную комсомольскую стройку. А легких строек не бывает. Ты говоришь, что готова к любым трудностям, а испугалась первой же. Я тебя не виню, Люся. Все это не так просто. Вот у нас на Механическом строят новый цех. Важный цех, объявлен ударной комсомольской стройкой. Он будет выпускать машины для химической промышленности. Понимаешь? Замечательные ребята там работают! А после работы — помидоров не купить. Очереди. Не хватает продавцов. А как важно накормить этих ребят, сберечь каждую минуту их отдыха, чтобы назавтра они сделали еще больше, работали еще лучше! Не только за себя, но и за тебя. Понимаешь?.. Мы никого не неволим. Каждый вправе выбирать себе ту работу, которая по душе. Понадобятся люди на дальнюю стройку, мы дадим тебе путевку. Только подумай насчет романтики. Так-то!.. До свидания, Люся. — И он протянул ей руку. Когда дверь за Люськой закрылась, Брызгалов вздохнул: — Хорошая девушка. Даже, честно говоря, жалко на помидоры посылать. А надо! — Не пойдет она, — сказал один из парней. — Пойдет, — убежденно сказал Брызгалов.
На другой день Люська с комсомольской путевкой пришла в торготдел. Заведующий торготделом товарищ Епишев сидел за столом, заваленным потрепанными справочниками, накладными, списками, справками, сводками. У него было безбровое лицо с обтянутыми желтой, сухой кожей скулами, худая шея с серой тенью от острого кадыка. Он казался больным или очень усталым. Он оторвался от бумаг и безразлично оглянул на вошедшую. — Слушаю вас. — Я пришла работать. По путевке. Епишев молча протянул руку, взял Люськину путевку, повертел ее и хмыкнул. — Вы когда-нибудь работали в торговой системе? — Нет. — Прямо со школьной скамьи? Похвально! Только мне нужны кадры, а не раскадровочки. Куда же мне вас? — Поближе к Механическому, — сказала Люська. — Там комсомольская стройка… Но не только комсомольская стройка привлекала ее к Механическому. Завод был далеко от дома, а Люське, несмотря на принятое решение идти торговать, не хотелось, чтобы кто-нибудь из ребят увидел ее торгующей помидорами. Раз надо — она идет. Она понимает. Но лучше пусть ее не видят ребята. Пусть не знают… — Хорошо, — сказал Епишев и сунул путевку в ящик стола. — Идите в тридцать первый магазин, к товарищу Разгуляю. Он вас приспособит. Я позвоню. Люське не понравилось, что Епишев так запросто сунул ее комсомольскую путевку в ящик, не понравились и слова «раскадровочка», «приспособит». Но она смолчала. Только спросила: — А где это тридцать первый магазин? — Возле Механического, — буркнул Епишев, снова уткнувшись в бумаги. — До свидания, — вежливо сказала Люська и вышла. На углу стоял большой ларек с вывеской «Овощи — фрукты» через тире. Будто овощи — это и есть фрукты. За прилавком орудовала немолодая женщина в перепачканном фартуке поверх жакета и таких же перепачканных нарукавниках. Люська остановилась неподалеку. Женщина работала бойко, лихо накладывала на чашку весов розовые помидоры, стучала гирями, быстро отсчитывала сдачу. «Вот так и я буду стоять», — подумала Люська, и ей вдруг захотелось уйти подальше и от ларьков этих, и от Епишева, и от товарища Разгуляя, который представлялся ей еще более непривлекательным, чем его начальник. Уйти!.. Пусть торгуют те, кто ничего другого не умеет… А ты умеешь? Что ты умеешь, Люська?.. Можешь не ходить. Вряд ли тебя будут искать. Люди заняты делом. Даже путевку, наверное, не вернут в райком. Так и будет лежать красненькая, тисненная золотом книжечка в столе товарища Епишева. Так и будет лежать… А внутри книжечки — твоя фамилия: «Телегина Людмила Афанасьевна, член ВЛКСМ»… Ладно! Хватит размазывать! Можешь не ходить. Помидоры без тебя не сгниют, совесть — сгниет… Вот и Механический завод. Из-за высокой желтой ограды тянутся к нему молодые деревца. За ними — длинные корпуса цехов, откуда слышен равномерный гул. Желтое приземистое здание проходной. Ворота с решеткой наверху. На решетке надпись: «Государственный Механический завод». Будто у нас в стране есть еще и частные заводы. И вообще — скучное название. Назвать бы завод как-нибудь… ну… ну, хоть «Стальная роза» или там… ну, мало ли… А напротив Люська увидела другую надпись: «Продовольственный магазин № 31 Райпродторга». Еще в девятом, когда их класс ходил на экскурсию на Механический, они с Ольгой забегали в этот магазин, купили десять плавленых сырков и пять батонов. На всю компанию. Люська постояла немного около витрины с аккуратными скучными горками консервных банок и строем винных бутылок с яркими этикетками. За толстым стеклом в таинственном полумраке мелькали бледные лица покупателей. Люська понимала, что никакого полумрака, в сущности, нет, просто на улице солнце. Но стало тоскливо. Вздохнув, Люська вошла в магазин. Крашенные темно-синей масляной краской стены, щербатый кафельный пол, толстые стекла на прилавках. В углу поочередно, словно переругиваясь, взвывали две кассы. В овощном — очередь за помидорами. Люська подошла к молоденькой продавщице рыбного отдела, — он был ближе к двери. — Скажите, пожалуйста, где мне найти директора? — А вам зачем? — недоверчиво спросила девушка. Даже светлые кудряшки ее, вздрагивавшие при каждом движении, замерли и насторожились. Не будет же Люська объяснять всем и каждому, что ее послали на ликвидацию прорыва в торговле. — По делу. — Сейчас узнаю. Девушка ушла и вскоре вернулась в сопровождении толстухи с помятым рыхлым лицом, подведенными ресницами и сильно накрашенными малиновыми губами. — Что случилось, гражданочка? — подчеркнуто официально обратилась она к Люське. — Я к директору, к товарищу Загуля… Гуляеву. — Разгуляю, — поправила толстуха. — Да. Меня послал товарищ Епишев. Толстуха заулыбалась. — Голубушка, так бы сразу и говорили! А мы подумали: опять кто с жалобой… Проходите. Она подняла квадрат прилавка и открыла дверцу вроде калитки. Люська сделала несколько шагов и оказалась в полутемном помещении, заставленном какими-то ящиками, бочками, мешками. — Осторожней. У нас тут все чулки порвешь. Оня! — крикнула толстуха. — Опять на дороге ящиков наставила. Из-за перегородки ответили басом: — Скоро машина придет. Тару отправляем, Нина Львовна. — Машина, машина… — сердито проворчала толстуха. — Пока отправите, шею сломаешь. Сюда, пожалуйста! — Она открыла невидимую в полумраке дверь. Оттуда вырвался неяркий луч света. — Василь Василич, к вам от товарища Епишева. Люська вошла в небольшую комнатку. За стареньким канцелярским столом сидел уже не молодой, приятной внешности мужчина. Он приветливо улыбнулся, на бритых щеках его заиграли ямочки. — Здравствуйте! Прошу садиться. Чем могу служить? — Глаза у него были синие-синие, взгляд открытый. Говорил он негромко. «Похоже, что подчиненный получше начальника», — подумала Люська. — Товарищ Епишев послал меня к вам… Люська не успела договорить. Разгуляй мягко перебил ее: — Вы — Телегина Людмила. — Да. — Вот и отлично! — Он внимательно посмотрел на Люську, чуть склонив голову. — Вот и от-лич-но!.. Значит, хотите посвятить себя торговле? — Собственно, меня послал райком комсомола… — На прорыв, — улыбаясь, добавил Разгуляй. — Вот и отлично! Когда можете приступить? — Хоть сейчас. — Сейчас… — Разгуляй посмотрел на Люськино белое платьице, на красненькие туфельки на шпильках и искренне рассмеялся: — Вы не сердитесь, Людмила… э-э-э… Афанасьевна… Такой деликатный наряд — и ящики с помидорами. Хотя помидоры — тоже деликатный товар. Конечно, можете и сейчас приступать. Спецовочку мы вам выдадим. Вам когда-нибудь приходилось иметь дело с товаром? — Иногда покупала кое-что в магазине, — не без ехидства ответила Люська. — Я имею в виду другую сторону прилавка, — ласково улыбнулся Разгуляй. — С другой стороны нет, не приходилось. — Вот видите. Придется вас подучить немного. Торговля, конечно, дело не сложное, но и не такое уж простое. Вот, — он указал на толстуху. — Прошу любить и жаловать, заведующая нашей рыбо-овощной секцией, Нина Львовна. Будете, так сказать, трудиться под ее непосредственным руководством. Она у нас, несмотря на еще молодой возраст, прямо-таки мать продавщицам. — Уж вы скажете, Васи ль Василич! — кокетливо проговорила Нина Львовна. — Открываемся мы в восемь, закрываемся в девятнадцать. Приходите завтра немного пораньше. Попрошу заявленьице на мое имя и вот эту анкетку заполнить. Оформимся и приступим… Зазвонил телефон. Разгуляй снял трубку.
— Да. Яблоки?.. — Он прикрыл трубку рукой и вопросительно посмотрел на Нину Львовну, потом, отняв руку, сказал в трубку: — Давайте. Освоим… Сколько?.. Давайте. — Он положил трубку на рычаг. — Яблоки нам база подбросит. Придется покрутиться. Разгуляй понравился Люське. Что с того, что немного грубоват? Это скорее не грубоватость, а прямолинейность. Человек называет вещи своими именами. Что ж в том плохого? Она, Люська, тоже такая же. Тоже не побоится назвать все своим именем. Как же иначе жить? Приспосабливаться к таким, как Епишев? «Раскадровочка», «Он вас приспособит!» Приспособит! Вот что не понравилось с первого раза. Только сейчас слово встало перед Люськой бесстыдно нагое, наглое слово — приспособляться! Никогда! Ах, как это хорошо, что ее директор не похож на Епишева!
Первые два дня Люська работала вдвоем с Галей. Галя — та самая молоденькая продавщица рыбного отдела, у которой Люська спрашивала, где найти директора. Сама Люська не торговала. Товар — яблоки, помидоры и желтоватые огурцы — взвешивала Галя, а Люська помогала ей рассчитываться с покупателями и подносила ящики с помидорами. На второй день, когда палатку закрыли на обед, Галя спросила Люську: — Ну как, присмотрелась? — К чему? — А как я торгую. — Ну? — Василий Васильевич завтра тебя одну решил поставить за весы. Продавцов нехватка. — Хорошо. Они помолчали. Галя взяла из ящика большое красное яблоко, вытерла его о спецовку, надкусила крепкими ровными зубами. — А тебе страшно первый раз было? — спросила ее Люська. — Еще как! У меня в первый день недостача знаешь какая получилась! — Почему недостача? — А кто его знает! Как говорится: усушка и утруска. Поработаешь — узнаешь. — И что же ты сделала с недостачей? — А что! Поплакала да покрыла. Василий Васильевич помог. — Денег дал? Галя не ответила, неопределенно пожала плечами. После обеда Люська под наблюдением Гали стала отпускать помидоры. В общем, торговля — дело несложное. Только гири путаются к концу дня. И двугривенные так похожи на полтинники, что вместо сорока копеек очень даже свободно можешь выложить рубль. Впрочем, тебе их тут же вернут. Да еще и скажут: «Так будете торговать — проторгуетесь!» Днем покупателей не очень много. Наплыв начинается с четырех часов. На заводе кончается смена. В магазине и возле уличных палаток и лотков образуются очереди. Все сердятся, торопят, даже ругают. Ох, и досталось же Люське в первый день ее самостоятельной работы! Галя на ругань внимания не обращает, то ли привыкла, то ли вид делает, что не трогают ее обидные слова. А Люське непривычно. Укладывает яблоки на чашку весов, уж, кажется, так старается, так торопится. Но нет, не довольны, подгоняют: — Побыстрее, девушка! — Не на танцплощадке! А Люська, если по совести сказать, ни разу и не была на танцплощадке. Обидно!.. Когда закрыли палатку, Галя ушла сдавать выручку, а Люська присела на ящик, опустила натруженные руки. А перед глазами лица, лица, лица… И все одинаковые, похожие на блины. Хоть бы одно вспомнить! — Замаялась? Люська открыла глаза. В дверях стояла незнакомая женщина, уже немолодая, в синем залатанном халате, в сбитых парусиновых туфлях на толстых ногах. — Замаялась? — переспросила женщина простуженным басом. — Наши бабы лошадь загонять могут, не то что человека. — Она подняла с пола ящик с помидорами и поставила его на штабель пустых. Потом схватила тряпку и стала вытирать прилавок. — Давайте-ка приберу тут у вас. — Спасибо, я сама… — Люська поднялась было, чтобы помочь, но та толкнула ее в плечо, легонько толкнула, но Люська так и села обратно на ящик. — Сиди. Отдыхай. И чего тебя в торговлю понесло, голубка? В такую грубость! Платьишко-то у тебя белое было, на ножках — красивые туфельки, ну, словно невеста. И чего, думаю, принесло? Ан глядь, а ты уж и за прилавком… Семья, что ли, большая? — Нет. — Денег много на наряды надо? Конечно, дело молодое… — Женщина вздохнула. — Весной у нас тоже молоденькая одна была. Ухаживал за ней пожарный. Натуральный пожарный, из самодеятельности она его уцепила, что ли. А он пил. Придет, бывало, с утра в магазин, станет у ее прилавка и стоит грустный такой. Ну, она его и пожалеет. Даст «маленькую»… В винном работала. А потом чего-то там с вином начала баловать. Забрали. — Зачем вы мне все это говорите? — взмолилась Люська. — Вообще. Я, поди, доле тебя на свете живу. Всякого повидала. — Странно, — сказала Люська. — Вас послушаешь, так в торговле и честных людей нет. — Почему нет? Есть. Больше, конечно, люди с чистыми руками работают. Эх, ежели бы все торговали только чистыми руками! Какая жизнь была б!.. Женщина подхватила ведро и вышла. Вернулась Галя. — А ты уж и убраться успела? — Это не я. — А кто же? — Женщина приходила. Такая, басом говорит. — А, Оня. Почему это она вдруг решила… — А она разве не уборщица? — У нас она не обязана. В палатках мы сами убираем… Значит, завтра будешь работать одна. Товару дадутнемного для первого разу. Остатки тоже продашь. Особенно помидоры. А то испортятся. Сдачу будешь давать — гляди, не передай. Пойдут недостачи — запутаешься. Пришла Нина Львовна. Взвесили остатки. Составили акт. Люська подписалась в получении товара и инвентаря. Палатку закрыли на замок. Ключ вручили Люське.
Макар стоял у ворот, прислонясь к кирпичной с обвалившейся штукатуркой колонне. Нежаркое осеннее солнце ласкало каменные плиты тротуара, пожелтевшую листву деревьев. Зайти к кому-нибудь?.. Макар мысленно перебирал товарищей. Витька — в университете. У него всегда была башка на грамм тяжелее, чем у соседей. Лёдик — на заводе. Говорят, в начальниках ходит. Ольга — учеником токаря. Надо ж!.. Люська… О Люське он старался не думать. Сходить бы к ней!.. Неловко как-то. Столько не виделись. Сама небось не зайдет… — А-а, Макар? Ворота подпираешь?.. Макар не заметил, как из ворот вынырнул худенький подвижной человек, сосед его по лестничной площадке дядя Вася. У него было сизое, с заплывшими глазами лицо. Обросший щетиной подбородок прятался в засаленном коричневом шарфе. Мешковатые штаны свисали сзади. Истоптанные башмаки с узкими модными носами, видимо, со дня приобретения не знали сапожной щетки. Под мышкой он держал двуручную пилу. — Ворота подпираешь? — повторил дядя Вася. — Не упадут. Это уж точно! — Голос был глуховатый, с хрипотцой. Макар в ответ только брови сдвинул. — Разбогател, что ли? — С чего бы, дядя Вася? — Время есть ворота подпирать — значит, богат. Макар засмеялся. — Не угадал, дядя Вася. Вызова жду. — Откуда? — Из военного училища. Ездил экзамены сдавать да на комиссии разные. — Приняли? — Жду вызова, — уклончиво ответил Макар. В душе он был уверен, что его примут, хотя всякое случается. — Стало быть, по военной части подался? — В голосе дяди Васи прозвучало уважение. Он полез в карман, достал пачку тоненьких сигарет. Сунул одну в рот. Неверными движениями зачиркал спичкой о коробок. Затянулся едко пахнущим дымком. — Это хорошо-о — по военной части. Нужное дело. Они, слышь, опять бомбы испытывают. — Он сосредоточенно пососал сигарету и неожиданно спросил: — Пилу в руках доводилось держать? — Какую пилу? — не понял Макар. — Двуручную. Напарника ищу. Халтура есть. Может, пойдешь? Парень ты здоровый… Опять же подзаработаешь. «Пойти, что ли?» — подумал Макар. — А много дров? — Четыре куба всего. По два с полтиной. Гривенничек на двоих. Пойдем? — Подумаю. — Думай не думай, рубля не прибавится. Пойдем. Помашем пилочкой. Кабы не голова, вовек бы я эту пилочку в руки не брал. Ох-хо-хо-о!.. Макар наконец согласился. Они свернули за угол и пошли по улице Дзержинского. Дядя Вася всю дорогу ежился, хотя было тепло и сухо. — А чего вы на работу не поступите, дядя Вася? — Не держусь нигде. Через справедливость. Если вижу, где что не так, сразу рублю. А как напьюсь, так и выгоняют. Беспокойный, сам знаю, а ничего поделать не могу. Такая моя планида… Потом они сели в трамвай. На конечной остановке сошли. Дядя Вася остановился возле деревянного сарая. — Погоди тута. — Он приставил пилу к стенке и ушел. Вскоре вернулся в сопровождении угрюмой женщины в домашнем халате и меховых шлепанцах на босу ногу. Женщина молча оглядела Макара и, достав из кармана халата большую связку ключей и погремев ими, открыла дверь. — Дрова полутораметровые, — сказала она. — Пилить на пять частей. У меня печка интеллигентная: больших полен не принимает. — Добавить придется, — торопливо попросил дядя Вася. — Обычно обрабатываем в три распила, а тут получается на каждом полене по лишнему распилу. — Бог добавит. — При чем тут бог, мадам. — Дядя Вася глянул на небо, будто хотел проверить, что бог тут действительно ни при чем. — Не для бога пилим. Надо прибавить, мадам. Обращение «мадам», видимо, подействовало на нее. — По двугривенному на кубометр, — уступила она просьбе дяди Васи. — И, пожалуйста, аванс. — Не имею привычки. — Снижается производительность труда. — Уж так и быть, как старому знакомому, но только два рубля. А то налижетесь — и поминай как звали! Знаю я вас… — Женщина достала большой бумажник и, порывшись в нем, извлекла две аккуратно сложенные рублевки. — Держите. — Она сунула деньги в руку дяде Васе и ушла, неестественно покачивая бедрами. Дядя Вася выругался ей вслед. — У, язви ее!.. И бог не покарает. — И, повернувшись к Макару, умоляюще посмотрел на него. — Не в службу, а в дружбу — слетай. Хоть колбасы купи… Ну, и пива. — А где тут магазин? — спросил Макар. — За углом. Против Механического. — Ладно. — Макар кивнул, взял два рубля и направился к воротам. В магазине он уплатил в кассу, купил колбасы и две бутылки пива, вышел на улицу. Возле овощной палатки стояло несколько женщин. Макар решил купить еще пару помидоров или огурчиков. Он подошел к палатке — и замер… Хотелось протереть глаза. Да нет же! Не может быть! Люська!.. Как она сюда попала? Ведь она мечтала… Обескураженный Макар, так и не купив ничего, отступил за палатку и ушел.
А Люська даже не заметила Макара. Может быть, и хорошо, что не заметила. Ей так не хотелось, чтобы ее увидел кто-нибудь из знакомых! А тем более Макар. Не станешь же объяснять, что не сама пошла, что райком послал, на прорыв. Да и что объяснять? Оправдываться вроде, будто сделала что-то неблаговидное. И потом, сегодня она впервые одна в палатке. Яблоки, помидоры, огурцы, гири, деньги… Лица, руки, сумки, бумажные пакеты… А она одна. И за все в ответе. Полдня как в тумане. Обеденный перерыв. — Как с товаром? — Хорошо. — Вы, товарищ Телегина, выбором яблок не увлекайтесь. Все первого сорта. — Нина Львовна недовольна, но говорит спокойно, голоса не повышает. — Так ведь просят же покупатели, мелкие и червивые не берут. — Не берут — не надо. Другие возьмут. — В жалобную книгу написать грозятся. — А вы уговорите. И потом, жалоба на товар получится, а не на работников прилавка. — Заглянув во все ящики, поворошив в каждом яблоки, Нина Львовна ушла. После обеда стоять за прилавком стало еще труднее. С непривычки затекли ноги, стали тяжелыми, в икрах появилась тупая ноющая боль. Все медленней и медленней подсчитывала Люська деньги, путалась, ошибалась. А покупатели спешили, покупатели сердились. Им все равно было: стоит Люська первый день или простояла здесь уже сто лет. Им надо было купить побыстрее и то, что нужно. Люська держалась из последних сил.
Когда наконец окончилась торговля и Оня помогла ей закрыть палатку, Люська в изнеможении опустилась на ящики. Даже есть не хотелось. Просто сидеть вот так, ни о чем не думая, ничего не делая. Снова пришла Нина Львовна. Взвесили остатки товара. Люська подсчитала выручку. Не хватило двадцати трех рублей. Она пересчитала снова — оказалось семь рублей лишних. В третий раз — опять не хватило двадцати трех рублей. Проверила Нина Львовна — так и есть: недостача. Люська заплакала. Не оттого, что денег не хватило. Просто устала, очень устала. Ну и недостача, конечно…
Утром Разгуляй пригласил Люську к себе в «кабинет», так в магазине величали крохотную комнатку за фанерной перегородкой. — Ну, как идет торговля? — Плохо, Василий Васильевич, — потупилась Люська. — Чего ж это так — плохо? План выполнили. — Недостача у меня, — одними губами прошептала Люська. — Бывает. В торговом деле не без убытка. И потом, может, тут недоразумение просто. Может, товару ошибочно недодали. — Может быть. — Люська робко взглянула на Разгуляя. В глазах ее засветилась надежда. — Ну и проторговаться, конечно, могли, Людмила Афанасьевна, — продолжал Разгуляй покровительственным тоном. Люська подняла глаза. Она ожидала разноса. Вот это человек! У нее недостача, казенных денег не хватает. Ведь это, наверно, такая неприятность для директора. А он… Люська вздохнула прерывисто. А ведь и верно — товару могли недодать по ошибке. Хотя Люська сама проверяла. Скорее всего все-таки проторговалась. — Я, Василий Васильевич, недостачу покрою из зарплаты. Разгуляй развел руками. — Если виноваты — ничего не поделаешь, придется покрывать, ну а если вам случайно недодали из кладовой — то ни к чему. Успокоенная вышла Люська от Разгуляя. В магазине ее остановила Галя. — Ну и что он? Люська поняла, что она имеет в виду директора. — А что. Смеется. Может, еще не я виновата. Может, товару недодали. Галя открыла было рот, но спохватилась, прикусила губу. «Прохвост он, наш директор, — хотелось сказать Люське. — Паук. Вот так же ласково улыбался, когда у меня была недостача. А потом осторожненько научил торговать так, чтобы лишние оставались. Понимаешь? Лишние. Немного ему, немного кладовщикам на базу. «На базах тоже хочут жить!» Комбинируют. Ловчат… Не верь Разгуляю, Люська! Опутает он тебя серебряной паутинкой. И начнется жизнь в страхе. Слышишь, Люська! В тюрьму посадить могут! Он, Разгуляй, откупится, увильнет. Берегись, Люська!» Хотела сказать все это Галя, да только вздохнула. Люська ушла, а Галя принялась переворачивать сельди: за ночь они подсохли, и надо было придать им товарный вид. Третий год работает Галя в магазине и каждый раз вздрагивает, перехватив внимательный взгляд покупателя. Замирает, когда проходит кто-нибудь незнакомый в кабинет директора. А вдруг из ОБХСС? Вздрагивает дома при каждом звонке. И звонок стал звучать не так, как раньше, — резко, нетерпеливо. Ей бы тогда, в первые же дни работы, первые «лишние» деньги отнести куда надо. В милицию, в райком, к прокурору. Сейчас бы она дышала по-другому, ходила по-другому, спала бы, как все честные люди, не вздрагивая при каждом звонке, не просыпаясь по ночам в холодном липком поту. Сколько раз поднималась Галя на трибуну и горячо, не щадя ни себя, ни других, говорила, говорила всю правду. И про «списанные» в прошлом году арбузы, и про пересортицу яблок, и про две бочки сельдей, которые она сама продавала, зная, что они «левые», и про Разгуляя. Говорила, говорила, разрубая всю эту паучью сеть, в которой запуталась. И с каждым словом ей становилось все легче и легче, будто сбрасывала она тяжелый груз, давивший на плечи, прижимавший ее к земле. И вот стоит она перед переполненным залом, легкая, ясная, чистая. Пусть ее теперь накажут. Пусть! Что наказание в сравнении с этой удивительной легкостью и чистотой!.. Сколько раз подымалась Галя на трибуну, произносила разоблачающие гневные речи. Но, увы… только мысленно. А когда надо было в самом деле подняться на трибуну, сил не хватало. Страх сковывал ноги. Перед глазами вставала ласковая улыбка Разгуляя… Холодело сердце…
В обеденный перерыв Разгуляй зашел в палатку к Люське. — Ну, как дела? Устали? — Немного. — Проверил я в кладовой выдачу вам товара. Все правильно. Значит, проторговались. Придется покрывать. — Понимаю… — А тут и понимать нечего! — В этот раз Разгуляй говорил тоном строгого и справедливого директора. — Сегодня опять, не дай бог, проторгуетесь. Завтра… Что ж мне, в тюрьму за вас садиться? У Люськи глаза стали круглыми-круглыми… — Да вы не пугайтесь прежде времени, — глядя на Люську, засмеялся Разгуляй. — Торговля такое дело: здесь не только убытки… Это второй сорт? — Он легонько пнул носком ботинка ящик с яблоками. — Первый, — ответила Люська. — И это первый? — Разгуляй пнул другой ящик. — Второй. — Подумать только! Я стреляный — и то не могу различить. — Второй сорт побиты больше. — Да что ты говоришь! — Разгуляй наклонился и стал перекидывать яблоки из ящика с первым сортом в ящик со вторым, приговаривая: — Это побито, и это тоже, и это. Вторым сортом… вторым… Люська глядела на него испуганно и недоуменно. — У тебя половина первого сорта вторым должна идти. — Как же так? — Люська окончательно была сбита с толку. — Очень даже просто, Людмила Афанасьевна. А половина яблок второго сорта могут идти первым… А ведь гниль надо списать… — Так нету ж гнили… — Будет, — усмехнулся Разгуляй. — Без гнили не обходится. На то и понятие существует — «естественная убыль». Слышала такое? — Нет. — В любом товаре допускается утечка, утруска. Вот яблоки, к примеру, сегодня первый сорт, а завтра — уже побиты. Второй. А послезавтра подгнили — третий. А через неделю — непригодны. Списать. Убыток… Или, скажем, вино. Пока везешь, разгружаешь, нагружаешь — бьется посуда. Вот и дают процент на естественную убыль. Поняла теперь? — Поняла, — ответила Люська. — Не зря, значит, десять лет в школе учили? Давай-ка я тебе помогу. — И он быстро и ловко стал перекидывать яблоки из ящика со вторым сортом в ящик с первым. Люська машинально стала помогать ему. Только когда Разгуляй потянулся, распрямляя спину, она сообразила, что перекинули они гораздо больше в первый сорт, чем Разгуляй — из первого во второй. — Открывать пора. — Разгуляй вытер руки бумажным пакетом и вышел. Люська открыла палатку. Уже стояла очередь. Вдруг рядом кто-то громко крикнул: — Ребята, да это же Телегина Людмила! Дрогнуло сердце, внутри похолодело. Люська с трудом отвела глаза от весов. Около палатки стояло несколько парней. На рукавах — красные повязки. — Здравствуй, Телегина! И Люська узнала того самого парня в спецовке, которого обрезала тогда в райкоме комсомола. Кажется, Кротов его фамилия. Только сейчас он был не в рабочей спецовке, а в ловко сидящем на широких плечах сером костюме. Через руку перекинут плащ. Волосы причесаны аккуратно. Парень смотрел на Люську обрадованно, будто после долгой разлуки встретил хорошую знакомую. Люська смутилась, покраснела. — Вот вы где, оказывается. Соседка. Как же это мы вас раньше не приметили? Надо было что-то ответить. — Я — недавно… — Давайте, девушка, отпускайте. Нечего с парнями зубоскалить! — закричали из очереди. Кротов обернулся. — Зачем же так, мамаша. Какое ж это зубоскальство? — Он помахал Люське рукой: — До свидания, Телегина. Мы еще зайдем к концу дня. И действительно, перед самым закрытием они вновь пришли, всей компанией. Знакомый парень помог навесить тяжелую ставню и приладить железную кованую планку под массивный амбарный замок. — Мы вас проводим. — Спасибо. Мне еще деньги считать надо. Остатки снимать. — А мы обождем. Может, помочь? — Нет-нет, спасибо… И ждать не надо. Пришла Нина Львовна. Подозрительно покосилась на парней. Захлопнув дверь палатки, бросила неодобрительно: — Кавалеры! — Что вы! Я даже не знаю, как звать их. — Тем хуже. Сколько яблок осталось? — Два ящика. — Так… Килограммов шестьдесят… Помидоров? — Кончились. Люська подсчитала выручку: тридцать семь рублей лишку. Люська снова пересчитала. Результат тот же. — У меня лишние деньги, — сказала она растерянно. — Закрывайте палатку и идите к директору, — сухо бросила Нина Львовна и вышла. Люська набросила на дверь контрольный замок и направилась к магазину. На углу палатки стояла все та же компания парней. — Освободились? — весело спросил знакомый парень. — Нет-нет… Вы не ждите. Мне еще к директору. — И нам не к спеху. Разгуляй щелкал деревяшками счетов и на Люську не обратил внимания. Люська потопталась в дверях. Как сказать про такое? Лишние деньги… — Василий Васильевич… — У-у… — Я… У меня… Разгуляй оторвался от счетов. Посмотрел на Люську невидящими глазами. У него было такое выражение, будто он с трудом возвращается откуда-то, — так медленно появлялось в глазах осмысленное выражение. Может, он уходил в одному ему понятный мир цифр? Так иные порой целиком погружаются в книгу, не замечая окружающего. — А-а… Это вы, Людмила? Ну, как успехи? — У меня… я… — Люська замялась. — Опять недостача? — Хуже… Лишние деньги обнаружились. — Так-таки и обнаружились? — Да… — Лишние?.. Деньги, Людмила Афанасьевна, — это эквивалент. Лишними не бывают. Сколько? — Тридцать семь. — А недостача? — Двадцать три. — Давайте-ка сюда. — Он взял у Люськи деньги. — Вот так. — И он ловко начал отсчитывать. — Это — в покрытие вчерашнего греха. — Это, — он отложил пятерку, — на бутылочку вина. Надо же отметить ваши первые самостоятельные шаги в жизни. А это возьмите себе. На туфельки. Вам, Люся, очень пойдут синие. — Он улыбнулся и протянул ей смятую засаленную десятирублевку. Люська отпрянула. Прижала руки к груди, словно боялась обжечься. — Как это?.. Я не могу, Василий Васильевич. Это не мои деньги. Брови Разгуляя подскочили вверх. — А что ж мне с ними делать? — Решайте. Вы директор. — Ах, вот как? У вас недостача — я думай, как быть, лишние деньги — опять директор решай, что с ними делать! Что ж, прикажете мне вместе с вами в тюрьму садиться? — Я недостачу покрою из зарплаты. — Да у вас так зарплаты не хватит! — Разгуляй смахнул разложенные, словно в пасьянсе, деньги в ящик стола. — Эти деньги я оприходовать не имею права. Подсудное дело. — Он вновь протянул ей десятку. — Берите. Берите, я сказал! — прикрикнул он зло. — Ну! — И сунул злосчастную десятку в Люськину руку. — И марш домой! Завтра рано вставать. До свидания. Разгуляй буквально вытолкнул растерявшуюся Люську за дверь. И тотчас в кабинет юркнула Нина Львовна. Посмотрела на Разгуляя вопросительно. Разгуляй махнул рукой, усмехнулся: — Взяла… От денег еще никто не отказывался. Деньги — это эквивалент! Люська так и вышла на улицу, сжимая в руке десятирублевку. Стремительность Разгуляя обескуражила ее. Парни все еще стояли возле палатки. — Ну как, Телегина? Теперь свободны? Люська кивнула. Она не сразу поняла, о чем ее спрашивают. Медленно пошла в сторону трамвайной остановки. — Тронулись, — сказал Кротов удовлетворенно. И вся компания пошла, как бы взяв Люську в полукольцо. — Вы чего это такая? Что-нибудь случилось? Деньги-то не оброните, спрячьте в карман. — Деньги?.. — Да что с вами? — Деньги… — Люська остановилась, скомкала десятирублевку. — Я их выброшу! — Зачем же? — спокойно спросил Кротов. — Ты лучше мне отдай, я им найду местечко, — сказал кто-то из парней, и все засмеялись. — Брошу — и все! — Погоди, — сказал Кротов. — Мне самому деньги бросить ничего не стоит. Не в деньгах счастье. Но все ж их по́том зарабатываешь. Цена им не малая. Так что негоже бросать. — По́том, говоришь? — Люська вспомнила промасленную спецовку, в которой парень приходил в райком, огромные резиновые сапоги. — Потом… А если не потом… Если легкие они? — Деньги легкими не бывают, — сказал тот паренек, который готов был найти им местечко. — Разве что краденые. — Да и краденые не легкие, — откликнулся другой. — От одного страху напотеешься. И снова все засмеялись. — Краденые… — пробормотала Люська. — А может, они и есть краденые… — Ребята, — обратился Кротов к своим дружкам. — Отстаньте на полшага. Ребята отстали. — Давай познакомимся, — нарушив неловкое молчание, начал он. — Меня Мишей зовут. Кротов Михаил. — Телегина Людмила, — автоматически ответила Люська. — Это я знаю. Ты не думай, что мы к тебе пристаем. В общем-то мы — дружинники. Дежурим тут. А я тебя еще в райкоме приметил. Крепко ты меня тогда одернула. И справедливо в общем-то. — Он улыбнулся. — Так почему же ты решила деньги выбросить? — Чужие они, — сказала Люська. — Ладонь жгут. Не заработанные они, понимаешь? Торговала яблоками, подсчитала выручку — оказались лишние. — Как же они лишними оказались? Анализировала? — Второй сорт первым продавала. — М-м-да-а… Забавно… Вот уж, Телегина, никогда бы не подумал, что ты можешь трудящихся обманывать. — А сейчас подумал? — Люська остановилась. — И сейчас не думаю. Не похоже на тебя… Они прошли мимо трамвайной остановки. Люська не заметила. Она рассказала, как направили ее на работу в магазин. Как принял ее Разгуляй. Как первые дни торговала с Галей. А потом, когда стала самостоятельно работать, случилась недостача. А вот сейчас — лишние деньги. Директор взял на покрытие недостачи и на вино пятерку. И вот ей — десятку. Сунул в руку — и прогнал. Она даже сообразить толком не успела. — Да… дела… — задумчиво протянул Кротов. — Ты вот что, деньги не бросай. Если уж бросать, то твоему Разгуляю в мор… в физиономию… И при стечении народа. На собрании где-нибудь. А впрочем, он от них откажется. — Как так откажется? — А очень просто. Скажет, что ни о каких лишних деньгах и слыхом не слыхивал. — Да он же у меня их взял лично! — А кто видел? — Я сама… — А он скажет, что ты на него наговариваешь. Нет, Телегина. Таких жуликов надо с поличным ловить. Ты вот что, деньги спрячь. И делай вид, что ничего не произошло. Я тебя завтра с одним человеком познакомлю. Он даст совет, как поступать. Понятно? — Понятно… — И ничего не бойся! Честных людей на земле куда больше, чем жуликов. Ты где живешь? Тебе на трамвай. Ну, будь здорова, Людмила. — Он взял Люськину руку, осторожно пожал, чуть задержал в своей. — До свидания, Телегина Людмила, — хором сказали подошедшие парни. Люська засмеялась, вскочила в трамвай. Трамвай тронулся. Под фонарем стояли парни и махали вслед.
— Знакомьтесь, — сказал Кротов. — Это тот самый человек, о котором я тебе говорил. Он тебе посоветует. На скамейке сидел мужчина в темном плаще. В руках держал шляпу с тоненьким шнурком вместо ленты. Он поднялся, подал Люське руку. — Валерий Сергеевич. Садитесь, пожалуйста. У него были удивительно светлые волосы, почти белые под светом фонаря. А лицо загорелое, темное. «Спортсмен, наверное», — подумала Люська. — Ну, рассказывайте, — сказал Валерий Сергеевич. Люська в нерешительности посмотрела на Мишу. Тот кивнул. Тогда она достала из кармана пальто десятирублевку, положила ее на колени. — Вот. Украла у трудящихся… Валерий Сергеевич усмехнулся. — А вы не стесняйтесь, расскажите все, как было, подробнее. И Люська рассказала Валерию Сергеевичу всю свою «торговую историю». Он слушал ее не перебивая, снимал невидимые пылинки со шляпы. Когда Люська окончила рассказ, стало слышно, как шуршит ветерок сухими листьями. — Уяснили, Валерий Сергеевич? — спросил Миша. — Это для нас не открытие. Мы догадываемся, что Разгуляй человек нечистый. — Что ж мне с деньгами этими делать? — спросила Люська. — Пока ничего. Пусть полежат. Люська нахмурилась, недоверчиво посмотрела на Валерия Сергеевича. Тот понимал ее состояние. — Да вы не думайте, что я вас прикарманивать учу. Просто не спешите… С Разгуляем надо осторожно. — Но почему? Скажите, почему? Ведь он же явный жулик. Явный!.. Валерий Сергеевич нахмурился. — Я понимаю вашу горячность. Она у вас, ну, от чистоты, что ли… Но только обозвать человека жуликом этого мало. Надо доказать. И действовать надо наверняка. Не в вашей десятке только дело, понимаете? И не в одном Разгуляе… Вы знаете такую игру: «Замри-отомри»? Играли, наверное, в школе? Так вот, Телегина, пока, как говорится, замрите. Люська молча свернула бумажку и сунула в карман. — Замрите, Телегина, ненадолго, — повторил Валерий Сергеевич. — Не спешите. Посмотрим, как дело повернется дальше. А если дадут вам товар без накладной или еще что, сообщите. Вот через товарища Кротова. — Хорошо. — Дай девушке свой телефон, — обратился он к Кротову. — А вы, — он похлопал Люську по руке, — не бес покойтесь, мы вас в обиду не дадим! Валерий Сергеевич встал, попрощался и ушел. — Посидим маленько? — не то спросил, не то предложил Миша. Люська, тоже поднявшись было, снова опустилась на скамью. — Замечательный человек, — сказал Миша, глядя вслед ушедшему Валерию Сергеевичу. — Медалью награжден и часы именные имеет. — А он откуда? Миша посмотрел на Люську удивленно. — То есть как откуда? Старший лейтенант милиции. Ветерок шуршал листьями. Люська зябко поежилась. — Мне пора, Миша. — Я провожу тебя. Они поднялись и медленно пошли по аллее к выходу. От решетки сада метнулась большая тень. Они не заметили ее.
— Василь Василич!.. — Ну что… Кто это? — спросили в трубке недовольно. — Василь Василич, это вы? — Ну, я… я… Кто говорит? — Это я, Нина Львовна… — Что случилось? — Она нас всех… Эта новенькая… Телегина… — Да объясните толком, что случилось? — По телефону неудобно. — Вы откуда звоните? — С автомата. — А люди есть? — Никого. — Тогда давайте коротко. — Я вышла из магазина… Вижу: этот ее опять ждет… — Кто этот? — Этот… Из дружинников… Парень ее… — Ну?.. — И они пошли… — Ну и что? Любовь — не картошка. — Василь Василич!.. — голос сорвался. — Они в садик пошли. Трубка хрипло засмеялась. — Я за ними пошла… — Ай-яй-яй! — весело и укоризненно откликнулись в трубке. — Там они с этим встретились. Из ОБХСС. — С ке-ем-м?.. — длинно, будто ударили в колокол, раздалось в трубке. — Вот именно… Со старшим лейтенантом милиции… Я его своими глазами видела. — А вы не ошиблись? — Что вы, Василь Василич. Я его с закрытыми глазами узнаю… Он меня… Трубка молчала… — Они поговорили. Потом старший лейтенант ушел. Эти посидели немного и тоже ушли. — Вас видели? — Нет. В трубке молчали… — Так что делать, Василь Василич? — Спать. Ложитесь спать. Спасибо за информацию. В трубке щелкнуло. Раздались короткие гудки. Нина Львовна послушала еще немного, потом медленно повесила трубку.
— Пройдите, Телегина, к директору. Он приказал не допускать вас к работе. — Почему?.. — Это, милая, вам виднее. — Нина Львовна жеманно поджала губы. Люська направилась к Разгуляю. — Здравствуйте. Разгуляй небрежно кивнул, шурша бумажками на столе. — Почему меня не допускают к работе? — Видите ли, товарищ Телегина, нехорошо у нас с вами получилось. Вот, ознакомьтесь. — И он протянул ей бумажку. Люська быстро пробежала глазами. Это был акт об ошибочной передаче из кладовой продавщице Телегиной товару на сумму в сорок семь рублей. — Как же так, Телегина? — Я все точно получала… По накладной. — Значит, отрицаете возможность ошибки? — Н-нет… — неуверенно пробормотала Люська. — Значит, не отрицаете? — Разгуляй покачал головой с сожалением. — Вот видите? А вы говорите: лишние деньги. А тут, выходит, опять недостача. Десять рублей. Не считая тех, что вы себе взяли. — Вы ж сами мне их… — А вы бы не брали! — жестко отрезал Разгуляй. — Честного человека взять не заставишь. — Он открыл ящик стола и достал оттуда пятирублевую купюру. — Вот она, пятирублевка. Та самая. Видите, и пятнышко на ней чернильное. — Люська не помнила, было ли на той пятирублевке чернильное пятнышко. Да и в нем ли дело? — А где те десять рублей, что вы взяли? — Дома… — Ага. Понятно. — Разгуляй вздохнул. — Нехорошо, Телегина. Комсомолка все-таки… Я бы, Телегина, на вашем месте подал заявление об уходе. Люська до боли прикусила нижнюю губу. Ах, как ненавистен ей сейчас был Разгуляй! Она даже отвернулась. А Разгуляй смотрел на нее с откровенной усмешкой. С кем вздумала тягаться! — Вот так, Телегина. — Он положил на край стола чистый листок бумаги. — Садитесь и пишите, пока я не передумал. Люська не двинулась с места. Разгуляй терпеливо барабанил розовыми пухлыми пальцами по столу. Напишет. Деваться некуда. Но Люська вдруг круто повернулась и резко толкнула дверь. — Куда?! А заявление? — крикнул Разгуляй. Люська задержалась в дверях, поглядела на него через плечо. — Не напишу! Меня сюда комсомол послал, комсомол и отзовет, если я в чем виновата! — Ах, так!.. Я не допускаю вас к работе! Люська ушла. Собственно, она не знала, что будет делать дальше, как поступит. Но заявления она не напишет. Это точно! И из магазина не уйдет! — Что с тобой? — спросила Галя Люську, увидев ее расстроенное лицо. — Ничего. — Люська вздохнула. — Лишние деньги были. А теперь, оказывается, опять недостача. Акт есть, будто передали мне товару из кладовой. В конце концов это даже лучше, что недостача, а то выходило, что я покупателей обманывала. Верно? Галя вдруг съежилась. — Ты не радуйся очень-то. Все это может быть… — Она хотела сказать «липой», но замолкла: «Чего ляпаю, чего ляпаю! Разгуляй узнает…» — Что может быть? — настороженно спросила Люська. — Ну-у… — Галя замялась. — Что он тебе сказал? — Пишите, говорит, заявление об уходе. — Пиши, пиши. Я бы хоть сейчас ушла… — жарко зашептала Галя. — Пиши, Люся. И уходи отсюда без оглядки. Найдешь работу. Найдешь!.. — Она вдруг задрожала. Губы побелели. Люська обняла ее за плечи: — Ты чего. Галка? Не расстраивайся из-за меня. — Галя, получи треску! — крикнула из кладовой Нина Львовна. — Сейчас! — Галя наклонилась к самому уху Люськи, вновь торопливо зашептала: — Уходи отсюда. Уходи. Все равно замарают… — Вспыхнула и убежала в кладовую. Люська осталась одна. Несколько минут стояла в раздумье. Вот и Галя говорит, чтоб уходила. И Разгуляй. И Нина Львовна как-то странно смотрит… Продавцы готовились к открытию магазина. Несли из холодильников колбасы, катили на тележках бутылки с молоком, кефиром. Мясники, коротко придыхая при каждом ударе, разделывали замороженные туши. В кондитерском отделе поправляли витрину. В бакалейном переругивались из-за фасовки. Люська вдруг почувствовала себя чужой в этом длинном торговом зале. И такой одинокой. Никому дела нет до ее переживаний. И уйдет — не вспомнит никто, что была вот такая продавщица Телегина Людмила. Была, да проторговалась. Да сбежала. Другая придет работать на ее место. — Чего стоишь? Помогла бы. — Оня тащила ящик с бутылками. Люська подхватила ящик с другой стороны. Помогла донести. В зал вошла Нина Львовна. Увидев Люську, она сделала вид, будто случайно встретила ее. — А, вы здесь? Идите распишитесь в приказе. Разгуляй даже не взглянул на Люську, когда она вошла. Потрепанная книга приказов лежала на столе. Он молча раскрыл ее и подал Люське. «За недопустимую халатность и попытку к присвоению денег, — читала Люська, — продавщице Телегиной объявить строгий выговор с предупреждением об увольнении и перевести в подсобные рабочие». — Распишитесь. — В чем? — Что читали. — Но ведь это ж… неправда, — Люська вспомнила разговор с Галей и ее жаркий шепот: «Уходи… Все равно замарают…» — Я попросил бы, товарищ Телегина, более уважительно относиться к приказам по учреждению, в котором вы работаете. Хоть и без году неделя. Я предложил вам уйти тихо и спокойно, по собственному желанию. Вы не захотели. Пеняйте на себя… — Но ведь я не пыталась присвоить, как здесь написано. — Если вы не согласны с формулировкой, повторяю: можете подать заявление об уходе. Еще не поздно. От злости и беспомощности лицо у Люськи стало пунцовым. «Почему он так хочет, чтобы я ушла? Ладно. Поживем — увидим!» Она взяла со стола ручку, макнула в чернила и вывела под приказом прямым ученическим почерком: «Читала, но не присваивала. Л. Телегина». Разгуляй поперхнулся дымом сигареты. — Ну и характер у вас, Телегина! Туго придется вашему мужу… Люська посмотрела на него дерзко, повернулась и вышла. Стоило ли учиться десять лет, чтобы работать подсобницей в продовольственном магазине! В обеденный перерыв Люська побежала в будку автомата, позвонила Мише. — Меня перевели подсобницей. — Почему? — За попытку к присвоению денег. — Чего, чего?.. — Так в приказе написано. Предложили подать заявление об уходе. — А ты? — Не стала подавать. — Слушай, иди к нам в цех. Завод — настоящее дело! Иди, Людмила! Это тебе не помидорчики. Машины делаем уникальные!.. Ну, чего молчишь? Сейчас же и приходи. Встречу в проходной. И пропуск закажу… Людмила! Ты меня слышишь? — Слышу… — Так чего ж молчишь? Наплюй на эту лавочку!.. Ты меня слышишь? — Да слышу же! Не кричи так. — Так я иду к начальству. — Не надо… — Но почему? Почему, скажи мне? — Меня райком в магазин послал, а не на завод. И я из магазина не уйду. Да что вы меня все уговариваете: «Уйди, уйди». Не уйду — и все! — Так чего ж ты звонишь? — По ошибке, — сказала Люська и повесила трубку.
К вечеру налетел ливень. Короткий, но сильный, он пробарабанил по крышам, покрутил мусор у люков и кончился так же внезапно, как начался. Только оставил следы-лужицы в щербинках асфальта, а возле входа в магазин — большую мутную лужу. Нина Львовна послала Люську смести ее. Люська взяла большую метлу и вышла на улицу. После душных кладовых, после мешочной пыли уличный воздух казался удивительно чистым, и Люська с удовольствием втянула его в себя ноздрями и задержала в груди, чтобы насладиться его влажной прелестью. И тут увидела Макара. Он стоял возле палатки. Люська замерла от страха. Вот он сейчас повернет голову и увидит ее в этом дурацком халате не по росту, с метлой в руках. Проклятая метла! Люська шарахнулась к двери, чуть не сбив с ног какую-то женщину, убежала в подсобное помещение и забилась в угол за ящики, будто Макар мог погнаться за ней, настигнуть, увидеть… Сердце прыгало неудержимо. — Телегина! Где вы, Телегина? — крикнула неподалеку Нина Львовна. Люська не отозвалась. Как же так случилось, что она за все это время ни разу не вспомнила о Макаре? А Макар пришел к Люське. Он мог бы пойти прямо к ней домой, но постеснялся. Здесь, у ларька, можно было встретиться как бы случайно. Но работала не Люська. Может, она через день? Макар сбоку подошел к прилавку. — Девушка, вы не скажете, где Телегина? — Какая Телегина? — не сразу поняла Галя. — Людмила. Людмила Телегина. Она недавно здесь работала. — Лю-уся, — протянула Галя и посмотрела на Макара с любопытством. — Приходите к концу дня. Она будет. …В конце концов Люська вылезла из-за ящиков, не век же сидеть там. Даже рискнула выглянуть в торговый зал. Макара не было. Тогда она прошла черным ходом во двор, прокралась через подворотню и выглянула на улицу. И на улице Макара не было. Люська облегченно вздохнула и начала сметать лужу.
Макар пришел в конце дня. Встал напротив у заводской стены. Продавщица закрывала палатку. Люськи не было. Макар подошел. — Не приходила Телегина? — Да она никуда и не уходила. Она теперь в магазине работает. Вы подождите. Она выйдет. Макар снова встал у стены. Подождать так подождать. Как появится Люська, побежать к трамвайной остановке. Там и встретиться. «Случайно». А то еще подумает, что бегаю за ней. Наконец из ворот вышла Люська. Макар улыбнулся, представив себе, как удивится и обрадуется она, увидев его на трамвайной остановке, и побежал вдоль забора. Люськи долго не было. Макар стоял у афишной тумбы и ждал. Из-за поворота вынырнула пара, молодые люди шли медленно… И чего ее нет так долго?.. Пара поравнялась с тумбой. — Ты меня не уговаривай, Миша, — услышал Макар Люськин голос. Макар вздрогнул от неожиданности и спрятался за афишную тумбу. Люська с незнакомым парнем! Они остановились. Парень взял Люську за руки. — Да ты погляди, какие у тебя руки исцарапанные! У нас, у металлистов, и то такие руки не бывают. Ты все-таки подумай хорошенько, Людмила. Я жду твоего звонка. «А на что, собственно, он рассчитывал? В училище уехал, не попрощавшись. Приехал — не зашел. Сколько времени прошло. Но они ж тогда на вечеринке…» — Ну, что это ты на мои руки загляделся! — засмеялась Люська. «То было детство. А теперь мы взрослые… Черт!.. Пыли, что ли, набилось в нос?..» — Да ты пойми, Люся. Вместе будем работать! «Вместе работать!.. Вместе работать!.. Вместе!..» — Я из магазина — никуда! — Но почему ты так ухватилась за свой магазин? Пройдемся немного. Люська кивнула. Парень осторожно взял ее под руку. И они стали удаляться. Медленно-медленно… Макар вскочил в подошедший трамвай. Прижался лбом к холодному стеклу. «Все!..» Он пришел домой поздно. Дверь открыла мать. Спросила строго: — Ты что так поздно? К тебе тут приходили. — Кто? — Люся приходила. — Кто? — Говорю тебе — Люся Телегина. — А-а-а… — протянул он возможно равнодушнее и повел в свой угол, за ширму. — Ужинать будешь? — Нет. «Заходила… — Он быстро разделся и лег в постель. — Можешь больше не заходить, Люська! Прощай. Все!.. Ну и пыли ж набилось в нос!.. — Он тихонько пошмыгал носом, чтобы мать не обратила внимания. А то начнутся расспросы. Что ответишь? — Прощай, Люська! Все! Кончилось детство. Скорей бы в армию!.. Чертова пыль!..»
Две недели Люська работает подсобницей. Руки ее покрылись царапинами, ссадинами, синяками. Она успела перезнакомиться со всеми. Вот мясник Алексей Павлович. Он не молод уже. Через год на пенсию, худощав. По прежним детским представлениям Люськи мясники — здоровенные мужики, все время едят сырое мясо. А Алексей Павлович мясо не только что сырое — вареное не ест. Только молочную пищу. И второй мясник, Семен, к мясу относится равнодушно. Вот конфеты любит. Весь день сосет карамельки. Семен ближе к детским представлениям Люськи о мясниках. Но тоже далек от «идеала»: ростом невелик. А у старшей продавщицы гастрономического отдела странное имя: Еликанида. Еликанида Федоровна. Маленькая. Седые волосы гладко зачесаны за уши. Глаза светлые-светлые, совсем молодые, и щеки гладкие, розовые. Просто удивительно, такое молодое лицо — и седина. В бакалейном отделе — молодежь. Две Иры, Саша и Маруся. С ними Люська не сталкивалась по работе. Но девушки, видимо, симпатичные, веселые. Приходят на работу раньше других. Люська заметила, что и одеваются они как-то одинаково, будто сговариваются заранее. Но близко в магазине Люська ни с кем не сходится. То ли ее сторонятся, то ли она сторонится. Да нет, вроде бы готова поближе познакомиться. Но как-то не получается все… — Две недели прошло, — сказал Разгуляй и недовольно повел плечами. — Уж вы не ошиблись ли, Нина Львовна? — Вы про что? — недоуменно спросила Нина Львовна. — Про Телегину и ОБХСС. — Своими глазами!.. — А Козьма Прутков сказал: «Не верь глазам своим». — Василь Василич… — Товар получаем, — веско сказал Разгуляй, — торговать некому. — Я сама лучше встану. — Вам и тут дел хватит. Только поворачивайся. Иван обещал подкинуть… — Разгуляй повертел ручку, стал чистить перышко. — Поставим Телегину. — Василь Василич… — Ничего, поставим. Пусть работает. Не одна, с Галей. Товар Галя получит. На нее и накладные выпишем. У нее и деньги снимем. А Телегина пусть торгует. Даже спокойней, и на глазах все время. Люська снова расписалась в книге приказов. «Ввиду окончания срока наказания подсобную рабочую Телегину перевести на должность младшего продавца рыбо-овощного отдела». — Что это за наказание, которое окончилось? — спросила Люська Разгуляя. — А вы что ж думаете, я вас просто так переводил из продавщиц в подсобные? Так и вышло, что Люська все-таки в чем-то оказалась виновата, раз понесла наказание — две недели проходила в подсобницах. Люська уже не удивлялась, когда по вечерам встречала ожидавшего ее Мишу. Скорее удивилась, если бы Миши не оказалось на его обычном месте, под фонарем. Он провожал ее до трамвайной остановки, а иногда они шли пешком до самого Люськиного дома. Миша оказался веселым парнем. Он с увлечением рассказывал о заводских делах. Иногда, стесняясь, очень осторожно брал Люську под руку. Люське нравилась эта Мишина робость. Она чуть краснела, чутьем угадывая, что, отними она локоть, Миша больше не попытается взять ее под руку, может быть, никогда. — Ну, как здоровье мешков и ящиков? — пошутил Миша, шагнув навстречу Люське. — Столб еще не падает? — в свою очередь, съязвила Люська. И они рассмеялись. Медленно пошли рядом, почти касаясь друг друга плечами. Дул ветер. Мелкая водяная пыль носилась в воздухе, под ногами в рябых лужах тряслись огни фонарей. — Меня обратно в продавщицы перевели. — Что вдруг? — Наказание кончилось. Миша потянул ее в сторону сада. — Зайдем. — В такую погоду, — Люська зябко повела плечами. — Нас ждут. — Ждут? — Идем-идем. В саду было безлюдно. Пахло сыростью. Ветер раскачивал фонарь, бросал в полумрак вздрагивающие испуганные клочки тусклого света. На скамейке, устланной желтыми листьями, сидел, сгорбившись и подняв воротник плаща, мужчина. Люська узнала Валерия Сергеевича. — Как ваша «подсобная» жизнь? Люська удивилась, что Валерий Сергеевич все про нее знает. Хотела было спросить, откуда? Да только краем глаза посмотрела на Мишу. — Сегодня в новом приказе расписалась. Поздравьте, опять продавщица. — Так-та-а-к… 3-забавно! Бедный Разгуляй! Завал товару, а торговать некому… — Валерий Сергеевич помолчал, обдумывая что-то. — Вот что, ребята! От вас скрывать не буду. Есть сведения: на базе получили помидоры и яблоки — левый товар. В ближайшие дни они должны его быстренько и без лишнего шума реализовать. Вот почему Разгуляй вас опять в продавщицы перевел. Ему продавцы сейчас позарез нужны, а подсобником он сам готов стать, тем более что так ему удобно лишний товар принять и продавцам переправить. Вот тут-то мы его и должны, как говорится, схватить за руку… Миша потер ладонь о ладонь. Люська заметила, как у него заблестели глаза. — Только без шерлокхолмсщины, — сказал Валерий Сергеевич. — Поймать за руку жулика — это ювелирная работа. Тут все должно быть тонко продумано и точно выполнено, тем более что у нас сложилось впечатление, что кто-то вашего Разгуляй пугнул. Уж не вы ли, Телегина? Люська удивилась. Чем она могла испугать Разгуляя? Тем, что заявление об уходе не стала писать? Чепуха! — Что мы должны делать? — нетерпеливо спросил Миша. — Тебе придется ребят собрать. Оперативную группу. Кого надо освободить от работы — освободят. Домино найдется? — Вопрос! — С утра устройтесь здесь, в садике, и организуйте игру в домино. — Ясно! — Ваша задача: вон видишьна той стороне лоток-тележку? Будете наблюдать за лотком. Необходимо зафиксировать, сколько подвезут ящиков за день. Сколько помидоров, сколько яблок. — Есть! — Только, чтобы все внимательно и точно. Потом составим официальный акт. И посмотрим, сойдутся ли наши цифры с теми, что будут в накладных. — Ясно. — За вашей палаткой, Телегина, тоже установим наблюдение. Наш человек будет стену заводского забора оштукатуривать. — Он повернулся к Мише. — Дашь ему в напарники паренька посмышленей из дружинников. — Есть! — весело отозвался Миша. — А вы, Телегина, в оба глаза следите за деньгами. Деньги они будут снимать по ходу торговли, а товар подбрасывать так, чтобы в случае внезапной ревизии в палатке не оказалось ни одного лишнего помидора и ни одной лишней копейки. Чтобы все у них, в случае чего, было в ажуре. — Тонко работают! — понимающе воскликнул Миша. — А ты думал так просто украсть, шаляй-валяй? Нет, они кражу возвели на высокую ступень. У них оперативность такая, что иной наш хозяйственник позавидует. Ну да и мы не лыком шиты, тем более что жуликов раз-два — и обчелся, а нас — во, против одного Разгуляя целый Механический да еще и Телегина в придачу. — Валерий Сергеевич улыбнулся. — Ты вот что, Кротов, ребят собери в штабе через часок. Только самых надежных. — У нас других нет, — обиделся Миша. — Ну-ну! Я пошел. Значит, через час в штабе… Валерий Сергеевич быстро пересек садик и скрылся за углом. — И мы пойдем, — сказал Миша. — Ты извини, Люся, я не могу тебя проводить. На завод надо, в штаб. Ребят собирать. Люська согласно кивнула.
Люськины родители разошлись, когда ей было семь лет. Первые два года Люська жила с матерью. Это была беспокойная, но удивительно интересная жизнь на колесах, в лесу, в степи. Люська и по сей день помнит синие горы, огромные деревья, подпирающие вершинами ослепительное небо, кипящую воду узкой, стиснутой крутыми берегами реки, такую холодную, что при одном воспоминании о глотке воды начинает ломить зубы. Люська училась то в школе горного селения, прилепившегося к скалам, то в деревушке, затерянной в степных просторах, а то и просто в палатке геологов, складывая буквы в слова, слова — в коротенькие фразы: «Горы большие. Лес зеленый. Я пойду гулять». Мать Люськи была геологом, и Люська всюду ездила с нею, пока не случилось несчастье: мать попала в горный обвал… Ее откопали только на третьи сутки… С тех пор Люська живет с отцом. Люська так и не знает, почему они разошлись, папа и мама. Дворничиха однажды рассказывала, что отец полюбил другую женщину и мать уехала от него. Почему же отец не женился на той, другой? Вот уже сколько лет живут они с Люськой вдвоем. Отец ласков, вечерами сидит дома, работает. Иногда он задумывается, отрывается от своих бумаг, смотрит на мамину фотографию, что стоит у него на столе. Глаза его будто заволакиваются туманом, а лицо становится и грустным, и скорбным, и виноватым. Люське до слез жаль его в такие минуты, и она уходит на кухню, чтобы не разреветься. Садится там на белую табуретку, кладет руки на колени, бессознательно повторяя движение матери, когда та присаживалась отдохнуть. Вспоминает мать. Она не видела ее мертвой. Ее не пустили. Как она тогда плакала, билась в руках геологов, хотела бежать к мамочке!.. Теперь втайне она благодарна этим суровым и добрым людям, пощадившим ее ребячью память. Мать осталась для нее живой, теплорукой, веселой, будто и не ушла она из Люськиной жизни. А только далеко и надолго уехала в экспедицию, оставив Люську с отцом. Почему же они все-таки разошлись? Люська часто думала об этом, особенно последние два года, когда рядом с образом матери и отцом встал еще один образ — неуклюжий Люськин одноклассник. Было в нем что-то беспомощное, беззащитное, и сердце Люськино сладко щемило от этой его беспомощности. А может быть, только Люська видела его таким? Люська никогда не заговаривала с отцом об их размолвке с матерью, неловко было. Может быть, отец сам когда-нибудь расскажет. — Что-то ты осунулась, Люсёна, побледнела? — Отец смотрит ласково и тревожно. Совсем взрослая дочка. — Устала, папа. Я ведь эти две недели ящики и мешки таскала. — Как так? — Прогнать хотели из магазина за недостачу. — Почему ж ты мне ничего не рассказывала? Может быть, тебе деньги нужны? — Нет, папа. Спасибо. Отец смотрит настороженно. Конечно, надо было сразу рассказать. Да тревожить не хотелось. Что изменится от того, что отец будет все знать? Теперь можно, когда снова перевели в продавщицы. — Как же так получилось, Люсёна? — Что, папа? — Ну, вот недостача эта самая… — А-а-а… По неопытности, папа. Ведь если неумеючи спички чиркать, можно обжечься. Верно? Даже в глаз отлететь может. Отец присел на диван. — Не нравится мне все это, Люсёна. — Что, папа? — Люська поставила на стол чашки. Шипел чайник. — Вот все это… Работа твоя… — Почему? — Ну, совестная какая-то работа. Спрашивают: «Чем ваша дочь занимается?» Неловко ответить: «Помидорами торгует». Люська посмотрела на отца внимательно, будто в подробностях хотела разглядеть и глубокие складки у носа и губ, и морщины меж бровей, и крохотные паутинки у глаз — когда они появились? Вроде бы отец все время был молодым. И вдруг… Устает, верно… Все пишет и пишет… Вытащить бы его в театр, что ли, или в кино… — Неловко?.. — Она вдруг вспомнила секретаря райкома комсомола Брызгалова, взяла в руки хлебницу. — А ты думаешь, хлеб или вот помидоры к тебе на стол сами приходят? Люди их растят, люди доставляют. Чего ж тут неловкого? — Я понимаю… Мама, верно, огорчилась бы, — вдруг тихо сказал отец. — Мама… Звякнула чайная ложечка. — Мама мечтала, чтобы ты… — голос отца осекся. Никогда они не говорили о матери… Никогда!.. Будто был между ними молчаливый уговор. — Мама мечтала… — тихо подсказала Люська. Отец вздохнул прерывисто и глубоко. — Мама мечтала видеть тебя… счастливой… Она могла бы и не возить тебя с собой, но возила… Чтобы ты могла соприкасаться с природой, с прекрасным, с чистым… Чтобы ты видела примеры мужества и силы. Она очень… очень ценила своих товарищей и хотела, чтобы ты выросла похожей на них. — Отец говорил с трудом, будто слова застревали у него в горле и он вынужден был с силой выталкивать их. Люська затаила дыхание. Никогда, никогда они не говорили о маме. — Знаешь, почему она погибла, Люсёна?.. Надо было кому-то идти в это проклятое ущелье. И все знали, что опасно. Но надо было. А мать была старшей в поисковой партии. И она пошла сама. Надо очень любить людей, любить свое дело, чтобы так вот пойти в ущелье… Пойти в ущелье… Отец замолчал, скорбные складки у рта стали еще глубже. — Папа, — нерешительно начала Люська, едва шевельнув губами. — Почему вы… почему ты и мама… — Она не могла выговорить это роковое слово вслух. Она произнесла его про себя. Но отец понял. — Что ж… Ты вправе спросить… И вправе знать… Я очень виноват и перед мамой и перед тобой… Я совершил сшибку. И солгал. Обманул… Малодушно… А мама узнала случайно… И спросила прямо… А я снова смалодушничал. И тогда она ушла. Она не выносила неправды. А у меня не хватило мужества… Не хватило… Не смог… И мама ушла… Я потом, немного погодя, написал ей… Но, видимо, было поздно. Наверно, поздно… Вот он сидит, старый человек, плечи опущены, взгляд потухший. — Может быть, она не получила письма? — тихо проговорила Люська, чтобы хоть как-то утешить отца. — Может быть… может быть… — Но отец уже где-то далеко-далеко. Это с ним стало часто случаться в последнее время. — Давай чай пить, папа? — Что? — Он возвращается. — Чай?.. Да-да, конечно. Они молча пьют чай. Тоненько позвякивают ложечки. Шипит чайник.
Удивительно чувствовала себя Люська в тот день. Работы было невпроворот. В палатке поставили двое весов. Касса была общая. То и дело со двора вкатывали тележку с помидорами, яблоками, грушами. Особым спросом пользовались груши. Яблоки и помидоры брали как обычно. Люська почти не отставала от Гали. Работалось легко, без напряжения. Иногда, отрываясь от весов, Люська взглядывала через улицу на противоположную сторону. Там неторопливо работали двое, штукатурили заводской каменный забор. Когда часов в одиннадцать в палатке появилась Нина Львовна, один из них вытер руки, ленивой походкой наработавшегося человека пересек улицу и подошел к палатке. Нина Львовна обратилась к Гале: — Ну, как выручка? Частично хотим сдать. Галя пожала плечами. — Я возьму крупные. В кабинете сосчитаю, чтобы вам не мешать. — Нина Львовна начала торопливо складывать купюры покрупнее в пачку. — Там разберу. «Вот оно — жульничество. Деньги заберет, а товар подбросит. И выйдет, что в палатке все как по накладной… Ловко!.. Ну, погодите же!» — Люська стиснула зубы и вся подобралась, будто собиралась вступить врукопашную с врагом. Нина Львовна была опытной и уверенной. За ее спиной стоял Разгуляй со своей книгой приказов. Он имеет власть. Он уже один раз наказал Люську. И все равно… Все равно она не станет их помощницей. Не продаст свою совесть за пару капроновых чулок, и за тысячу пар не продаст!.. — Нет, уж, пожалуйста, Нина Львовна, посчитайте при нас, — решительно заявила Люська. — Вы что, не верите мне? — фыркнула Нина Львовна. — Очень даже верю. Но денежки счет любят! А тем более казенные. Каждый ошибиться может. — Ну, знаете!.. — Нина Львовна важно надулась. — Я же ошиблась, — спокойно говорила Люська. — У меня же вышла недостача. — Не сравнивайте, голубушка, меня с собой. — Нина Львовна старалась говорить тихо — кругом люди. — Вы только начинаете, а я, можно сказать, собаку съела на торговле. — На здоровье, — ласково откликнулась Люська. — А деньги посчитайте, пожалуйста, здесь. — Ну, ладно… Я посчитаю… — прошипела Нина Львовна и трясущимися от злости руками начала считать деньги. Люська продолжала взвешивать груши и тут случайно встретилась взглядом с подошедшим к палатке пареньком. Приметила в глазах его озорной огонек. «Все слышал», — подумала Люська. Но тотчас паренек отвел глаза и сказал громко: — Гражданочки, извините за беспокойство, нельзя ли без очереди пару яблочков купить? Цемент у нас — в глотке першит спасу нет! Впереди стоящая в очереди отстранилась: — Берите, пожалуйста. Паренек обратился к Гале: — Свешайте мне пару яблочков покрупнее. Он взял яблоки и ленивой походочкой направился через улицу. Оба штукатура уселись на край ящика, в котором разводили раствор, и принялись неторопливо есть яблоки. Нина Львовна сосчитала деньги, буркнула: — Триста двадцать… И стала заворачивать деньги в газету. — Не ошиблись? — деловито спросила Люська. Нина Львовна сделала вид, что не слышит, демонстративно повернулась к Гале. — Яблок хватит или еще прислать? — Хватит пока. — Хорошо. Она ушла. — Зачем ты так? — испуганно сказала Галя, закрывая за нею дверь на крючок. — Она тебе не простит. — Плевать! Если б я не настояла на своем, я бы сама себе не простила. Ты что, не видишь, что они — шайка! — Тихо, глупая, — бледнея, прошептала Галя. — Они нас могут… Люська посмотрела на людей, стоящих в очереди, и через их головы на штукатуров, неторопливо принявшихся замазывать стену. Услышала шум станков в цехах за заводской стеной. В садике сейчас «забивают козла» дружинники Миши. Работают Валерий Сергеевич и его товарищи. — Ничего они не могут! Легко запугать слабого. Запутать. А я не боюсь! Понимаешь? И ты не бойся. И тогда они ничего не смогут. — Девушки, хватит шептаться, отпускайте! — крикнули из очереди сердито. — Извините, — весело откликнулась Люська. — Деньги сдавали.
Через два дня неожиданно в магазин нагрянула ревизия. Разгуляй не явился на работу. Нина Львовна нервничала. То и дело выскакивала на улицу, ныряла в телефонную будку. Настороженно озираясь, набирала номер телефона. Никто не подходил. В кабинете молча работали два ревизора из торга. Нина Львовна входила в кабинет на цыпочках. — Товарищ Разгуляй скоро придет. Задержался. Один из ревизоров, худенький старичок в очках, отрывался от бумаг, глядел на Нину Львовну поверх очков. — А нам, собственно, он не нужен. Нам документы нужны. В палатке тоже сделали переучет. Сняли остатки. Полистали накладные. Пересчитали наличные. Все оказалось в порядке. А на Гале лица не было. Когда ушли ревизоры, Галя, прислонясь к дверному косяку, разрыдалась громко, безудержно, всхлипывая и дрожа. Люська обняла подругу. — Что ты, Галя? Что с тобой? Ведь все ж в порядке у нас. Но та все всхлипывала и дрожала. Ее бил озноб. Стучали зубы. — Ты заболела? — Н-не-ет… Н-не з-з-наю… — Подожди, я сейчас лекарство какое-нибудь принесу из аптечки. — Люська взялась за ручку двери, но Галя судорожно ухватилась за рукав ее пальто. — Н-нет-нет… Не уходи… Не надо… Ничего не надо… Это я раз-знервничалась… Сейчас прой-дет… Люська усадила ее на ящик. — Я хоть воды принесу. — Н-не надо… Не уходи… Они посидели молча, прижавшись друг к другу. Люська гладила вздрагивающие Галины плечи. — Они неспроста эту ревизию… Видела, как Нина мечется?.. И Василий Васильевич не пришел… — Ну и что? — Счастливая ты… — пробормотала Галя. — Тебя и запутать нельзя… — И опять схватилась за голову. Люське стало жутко. Впервые сталкивалась она с чужим непонятным горем вот так — лицом к лицу.
Разгуляй не пришел и на следующий день. В обеденный перерыв в палатку заглянула Нина Львовна. — Телегина, тебя просят приехать к товарищу Епишеву. «Вот оно, начинается, — подумала Люська. — Сейчас будет меня прорабатывать. Все они, жулики, заодно. Пусть! Все равно не отступлюсь!» — Зачем это вызывают тебя? — испуганно спросила Галя. — Наверно, ругать будет за строптивость. — Слушай, Люся, узнай, что с нашим директором. Может, там, в торге, знают? Люська кивнула. По дороге в торг она позвонила Мише. — Здравствуй, Миша! — Здравствуй! Как самочувствие? — Самочувствие хорошее. Иду ко дну. — В каком смысле? — В прямом. Меня вызывают в торг, к самому товарищу Епишеву. — О-го!.. — Вот тебе и «о-го»… — Боишься? — А чего мне бояться? Пусть он боится, — дерзко сказала Люська. — Ну, правильно в общем. Люська хоть и храбрилась, но в душе все-таки побаивалась. А Мишин голос ее как-то успокаивал. — Ты скажи мне чего-нибудь… — А чего? — Ну, чего-нибудь… Чудак!.. Ну, хоть про погоду скажи. Миша посопел в трубку. — Про погоду?.. Гм… Дождик будет. — Спасибо за информацию. Укутывай шею шарфом. Сморкайся в носовой платок. Она повесила трубку, представила себе обескураженного Мишу на другом конце провода и, все еще улыбаясь, вышла из телефонной будки. Над городом клубились низкие тучи, и в самом деле собирался дождь.
— Товарищ Епишев занят. Обождите немного. Люська села на жесткий диванчик. Огляделась. За канцелярскими столами склонились люди. Равнодушно щелкали арифмометры. Очень маленький, с худым темным лицом человек, зажав в угол другого, большого и толстого, что-то с жаром доказывал ему. Женщина, сидевшая за ближним столом, оторвалась от бумаг, подняла голову: — Потише, товарищи. — Виноват, исправлюсь, — сказал маленький. В дверях кабинета появился Епишев. — Телегина из тридцать первого пришла? Люська вздрогнула. — Я здесь. — Заходите. Люська поднялась, поправила платье. Маленький человечек перехватил ее у самых дверей: — Вы из тридцать первого? Ну, как у вас там? Так и впился в Люську глазами. — Нормально! — Нормально? — пробормотал человечек. — Ммм-да… Люська обошла его и шагнула в кабинет. Епишев стоял посредине кабинета. Несмотря на сутулость, он показался Люське очень высоким. На стуле возле стола сидел какой-то военный. — Здравствуйте, товарищ Телегина. — Епишев протянул Люське руку. — Здравствуйте. Епишев смотрел на Люську, чуть склонив голову набок. — Что ж это вы? Не успели начать работать, а уже выговор получили! Деньги присвоить пытались. — Ничего я не пыталась. — А две недели в подсобницах ходили. — Мало ли… — Кто ж вам поверит, Телегина, ведь в книге приказов записано. «Конечно. Вы-то не поверите. Вы-то за Разгуляя будете горой!» — с горечью подумала Люська. — Записано в книге приказов? — настойчиво переспросил Епишев. — Ну и пусть записано! — Это как же так? — А так. Записано — и записано. Мало ли чего написать могут. Что ж, вы бумажке, а не живому человеку поверите? Епишев вдруг улыбнулся. — Очень у нас с вами веселый разговор получается, Телегина. Люська покраснела. Сказала хрипловато: — Ругать позвали — так ругайте. Только я никаких денег не собиралась присваивать. Это Разгуляй ваш — жулик самый настоящий. Вот он и думает, что на деньги всякий польстится. Еще бы: «Деньги — эквивалент!» — Это кто же так сказал? — Директор. — Значит, жулики все в вашем магазине? — вмешался в разговор военный. — Почему все? — Люська повернулась к нему. — Там и хорошие люди есть. А Разгуляй — жулик! — твердо заключила Люська. — Знаем, — уже другим тоном заговорил Епишев. — И что опутать он вас пытался, тоже знаем. И что вы не виноваты, знаем. Люська посмотрела на него удивленно. — Знаете?.. — Я все-таки заведующий торгом и должен знать, что в моем хозяйстве делается. — Конечно, — неуверенно проговорила Люська. — Да вы садитесь, Телегина. Люська подошла к столу и села сперва робко на краешек стула, потом подумала: «А чего в самом деле!» — и села прочно, облокотилась на спинку. Епишев удовлетворенно кивнул и тоже сел. — Разгулял вчера арестовали. — А-рес-то-вали?.. — протянула Люська и подумала: «Это, наверно, Валерий Сергеевич». — Он оказался одним из организаторов крупных хищений в нашей системе. — Что ж теперь будет? Епишев положил руки на стол ладонями вниз. — Работать будем, товарищ Телегина. Так вы что ж, в нас, значит, усомнились? Думали, поверим, что нам комсомол жуликов поставляет на работу? — Вы не сердитесь, товарищ Епишев. Только я про вас думала, что вы тоже жулик, как и Разгуляй. Епишев засмеялся. И лицо его вдруг помолодело, будто смех стер с него морщинки и усталость. А потом стало серьезным, даже строгим. — Нехорошо это, Телегина… Людмила, если не сшибаюсь? Нехорошо. Разве мы вас учили в людях сомневаться? Людям не верить? Я вот ни на секунду не поверил в то, что вы жулик. А ведь вы тоже с Разгуляем работали. — Извините, — Люська заморгала растерянно. — Да что уж. Бывает… Вы мне вот что скажите: как работу освоили? — В общих чертах. — Там ведь сложного ничего такого нет. Это жуликам сложно: они еще ко всему украсть должны, да и следы замести. А если честно работать, так ничего сложного. Вот, скажем, в накладных разберетесь? — Разберусь. — Справитесь, если мы вас, в порядке выдвижения молодых, назначим заведовать секцией? — Секцией?! — А что, боитесь? Вместо вашей этой Нины Львовны. Она ведь тоже торгового института не кончала. Однако бойкая женщина. А вот познакомьтесь — ваш новый директор, товарищ Кольчиков Степан Емельянович. Прошу любить и жаловать. Люська вежливо поклонилась. Военный встал и крепко пожал ей руку. — Будем работать, хоть мое дело не торговать, а летать. Но что поделаешь! Против медицины, как говорится, не попрешь, против ветра не надышишься. — В голосе его послышалась затаенная печаль. — Посылают — будем пробовать. — Да вы не бойтесь, Степан Емельянович. Мне в двадцатых годах довелось на большом заводе директорствовать. А я в технике — ни в зуб! Трудненько, конечно, пришлось, но надо было. Выучимся! Партия послала — значит, надо! — Да вы меня, товарищ Епишев, не агитируйте. Раз я у вас в кабинете — заметано! Как птица без крыльев. Отлеталась — скачи! — Приказ дадим с завтрашнего дня. И на вас, Телегина. И в напутствие скажу вам, Людмила: случись что — не бойтесь к начальству обратиться. Властью облечено оно для того, чтобы вам легче работалось. Желаю успехов! В дверях Люська остановилась. — Товарищ Епишев, а в магазине можно сказать, что Разгуляй арестован? — Завтра в обеденный перерыв я приду и все объясню. — А одной девушке можно? По секрету. — Можно. — Еще один вопрос. А как с Ниной Львовной? — Пока будет работать продавщицей. Пока… А там разберемся во всем и решим. Люська и новый директор вышли из торга вместе. — Пойдете в магазин? — спросила Люська. — В магазин я приду завтра, с Епишевым.
Галя пошатнулась. Лицо побледнело, стало пепельно-серым. В огромных неподвижных зрачках — ужас. — А-рес-тован?.. — переспросила она, не разжимая помертвевших губ. Люська тряхнула ее за плечи. — Галя!.. Галя!.. Ты что? — Аресто-ван… — Не надо. Галочка. Черт с ним! Жулик он… Вор… И правильно, что его арестовали. Да он бы и нас всех запутал… — Запутал… — повторила Галя, и вдруг лицо ее исказилось. — За-апу-тал… запу-тал… — забормотала она, озираясь испуганно. Стены палатки — стены мышеловки. Сейчас, вот сейчас могут прийти и за ней. Что делать? Куда, куда деваться? Она закрыла лицо руками. Задышала часто и хрипло: не хватало воздуха. — Галя, Галочка!.. «Надо бежать… бежать… незаметно… Чтобы никто… Бежать!» — Нез-здоровится мне… Я пойду… — Хорошо. Иди. Иди, Галочка. — Я пойду… «Скорее, скорее… Сейчас придут — и в тюрьму… В тюрьму…» Она никак не могла развязать тесемки фартука. Руки стали как чужие… Люська помогла ей. — Девушки, давайте работать! — шумела очередь. — Я пойду… — повторила Галя жалобно. — Иди, Галочка, иди. Я справлюсь. Галя вышла на улицу, испуганно озираясь, и пошла, почти побежала, прижимая руки к груди, чтобы унять сердце. Ей казалось, что следом идет кто-то. Хотелось оглянуться, но страх сковал ее. Она свернула в переулок, потом в другой. Под ногами зачавкала грязь, жадно хватала за туфли. «Куда бегу? Куда?..» Она устала. Ноги не хотели повиноваться, не хотели уносить ее от беды. Тяжело дыша, обессиленная Галя прижалась к какому-то одинокому дереву. Заставила себя оглянуться наконец. Переулок был пуст. Только белые куры с чернильными пятнами на шее бродили у забора. Она закрыла глаза и замерла, будто срослась с деревом. «Куда идти? Домой нельзя. Домой придут… Уехать! К тетке в деревню… И там найдут. Везде найдут… Ах, дура, дура!.. Не надо было тогда деньги брать. В первый раз. А теперь конец…» Из мрака вдруг всплыло улыбающееся лицо Разгуляя с веселыми ямочками на выбритых щеках. Протянулась длинная рука с тоненькой пачечкой денег. «Бери! Бери! Деньги — это эквивалент! Эквивалент счастья!» Она открыла глаза. Вцепилась в ствол дерева, будто в нем было спасение, будто Разгуляй хотел оторвать ее от этого мокрого шершавого ствола. В конце переулка показался кто-то. Галя испуганно встрепенулась, оторвалась от дерева, побежала, безотчетно выбирая места посуше. «Куда же теперь?.. Куда?.. А может, самой пойти в милицию? Пойти и рассказать все. И про Разгуляя, и про Нину Львовну, и про себя. Всю правду. Ведь могут пощадить. Ведь могут!..» Она вышла на асфальтированную улицу. Наклонилась, подняла тоненькую щепочку, долго и старательно счищала с туфель густую липкую грязь. Кружилась голова. «Надо пойти в милицию и все рассказать. Всю правду. Надо пойти… Пойти и рассказать…» Она свернула за угол, твердо решив, что идет в милицию. И вдруг увидела на почти обнаженных деревьях одинокие золотые листочки. И небо, низкое осеннее небо, все в хмурых бегущих тучах. И деловитых воробьев на мокром асфальте. И шагающие по лужам вдаль уличные фонари, с блестящими крышами. И людей… И все это — в последний раз. Потому что, как только она расскажет всю правду, ее тут же посадят в тюрьму. И больше ничего не будет: ни деревьев, ни неба, ни мокрых крыш… Отчаяние охватило ее, сдавило, смяло… Она нырнула в какую-то подворотню, забилась в щель между стеной и железным забором и заплакала. И, как всегда в горькие минуты обид и неудач, Галя подумала о том, что, если бы были у нее папа и мама, они бы смогли спасти ее. Смогли бы!.. Но у нее нет их… Никого у нее нет. Только тетка, да и та не родная. Лились, лились безудержно слезы, но легче не становилось. Наверно, в тюрьме вот так же темно и холодно, и тюремная решетка — как вот эти прутья ворот… Галю охватил озноб… Нет, нет!.. Она не хочет в тюрьму!.. Лучше смерть, лучше умереть, только не в тюрьму… только не позор!.. Она вытерла слезы и, настороженная, снова вышла на улицу. И все твердила себе, все твердила: «Лучше умереть, чем в тюрьму, чем позор!.. Лучше умереть!..» Она дошла до аптеки. Попросила три пакетика снотворною. Ей не хотели давать, но она соврала, что живет в деревне и ближайшая аптека от них в тридцати километрах. Продавщица поверила и пожалела ее. Потом Галя ходила по улицам. Просто так… Стемнело. Зажглись фонари. Улицы стали как бы теплее. Галя вдруг почувствовала голод. Зашла в пирожковую. Выпила кофе, съела два пирожка, не чувствуя их вкуса. Хотела было зайти домой, но побоялась. А вдруг там уже ждут? Три пакетика с таблетками зажаты в кулаке. Ладонь стала влажной. Еще немного — и она уйдет из этого мира. И ничего не будет кругом. Только ночь. Мрак. Вечный мрак… Ее снова начал бить озноб. Она подумала, что ее, может быть, уже ищут. Переодетые оперативные работники ходят по улицам, вглядываются в лица. Ищут ее, Галю… Она сейчас уйдет от них… Сейчас уйдет… Разгуляй будет рад. Одним свидетелем меньше. Она, дет, а позор? Позор останется… Позор ее останется… Почтовый ящик. Почта… Конечно! Это надо. Как она сразу не подумала!.. Пусть он не радуется. Разгуляй! Пусть она умрет, но ему не запутать других. Не запутать!.. Зашла на почту, взяла несколько телеграфных бланков, села в углу. Обмакнула перо в чернильницу, подержала его на весу, будто примеряясь, с какого бы места начать. Потом вывела неровным почерком: «Товарищи! Я очень виновата перед вами и перед всеми. Так получилось, что по слабости характера взяла я деньги. И с того дня нет мне покоя. Живу в страхе. Боюсь тюрьмы, а еще пуще Разгуляя. Страшный он человек. Зверь. И даже хуже. А сил не было ни в глаза, ни за глаза правду сказать. Боялась». Галя закрыла ладонью написанное. Замерла. Потом снова макнула перышко и стала писать торопливо, пропуская отдельные буквы и окончания слов. Она написала на телеграфных бланках всю речь, которую столько раз произносила мысленно с трибуны. Ничего не утаила: ни списанных арбузов, ни торговли «левым» товаром, ни прочих махинаций, в которых принимала участие. А в конце приписала: «…Не ради пощады пишу это письмо, а чтобы уйти от вас человеком. Простите меня, что я слабая такая и позора боюсь пуще смерти. Не поминайте лихом. Галя». Она купила конверт, вложила туда исписанные телеграфные бланки. Наклеила марку. Написала адрес магазина. Замешкалась немного у большого почтового ящика. Потом опустила письмо и вышла на улицу. Всё… Почти машинально она зашла в какой-то незнакомый скверик. Ни души. Села на скамейку. Достала из кармана снотворное. Сняла целлофановую обертку. Сунула две таблетки в рот. Попробовала проглотить, но не смогла. Тогда она стала их жевать. Горечь стянула рот, металлический привкус вызывал тошноту. А Галя все совала и совала таблетки в рот. Сколько могла, жевала и плакала беззвучно и безудержно — так ей было жаль себя, своей загубленной молодой жизни. Жалость к себе переворачивала душу. И было в этой томящей жалости сладкое успокоение… Огни фонарей расплылись, дрогнули, качнулись. Тошнота подступила к горлу. Сердце ударило сильно, стало биться тяжело и гулко, и стук его отдавался в ушах. Галя хотела крикнуть, позвать на помощь. Но только прохрипела. Приподнялась и рухнула на скамейку. Фонари погасли…
Патрульные шли неторопливо. С тех пор как дружинники взялись за охрану общественного порядка, в районе стало значительно спокойнее. Изредка появится какой-нибудь пьяный, зашумит, но его быстро уговорят или уведут. Случится драка — драчуны сами не рады: дружинники ославят их на весь район. Даже иной драчливый муж и то остережется: найдет жена на него управу — дружинников. Так с ним ребята поговорят, что не знает потом, как жену ублажить, чтобы поласковей была. Ведь непременно заглянут ребята разок-другой в гости. А ну как жена снова пожалуется? Свои ребята, рабочие. Это тебе пострашнее милиции. Так в оборот возьмут. Миша идет, сигарету посасывает, думает о Люське. Он последнее время ни о ком и ни о чем думать не может, только о ней. И что в ней? Ничего особенного. Девчонка как девчонка. А смутно на душе. И радостно. Под руку решится взять, так и обдаст жаром. Даже рубашка к спине прилипает. И петь хочется оттого, что она, маленькая такая, идет рядом. Хоть бы оступилась, упала бы или тонула. Или напали б на нее хулиганы. Он бы спас, защитил, жизни своей не пожалел бы! Идет Миша, посасывает сигаретку. А рядом дружки идут, крепкие ребята, богатырское племя. Плечом к плечу идут. И каждый о своем думает. А вот он, Миша, о Люсе, о Телегиной Людмиле… В скверике на скамейке лежит кто-то. Плачет? Обидели? Миша подошел. — Девушка, спать надо дома… Девушка не отвечает. Миша тронул ее легонько. — Эй, проснитесь! Девушка не двигается. Миша взял ее за плечи и повернул лицом вверх. Лицо белое-белое, до синевы. И знакомое. Где он ее видел?.. — Ребята! — крикнул он своим дружкам, стоявшим на тротуаре. — Да это ж из нашего магазина продавщица! — Что с ней? — Давайте быстро «скорую»! Фонарик есть у кого? Щелкает включатель. Тонкий луч света скользит по лицу девушки. Сомкнутые ресницы, бескровные губы… Луч сползает вниз и высвечивает на земле полоски целлофана и маленькие коробочки из-под таблеток. Миша осторожно подбирает их. — Отравилась, — говорит он тихо. Ребята расстегивают девушке ворот. Пронзительно воя, подкатывает машина «скорой помощи». Девушку увозят. Миша уезжает с ней. Возбужденные происшествием, патрульные идут в штаб, чтобы составить протокол.
Макар, наконец, получил вызов из училища. Завтра начнется новая жизнь. Армейская служба. Лицо матери хмуро. Нет-нет, да и смахнет слезинку. Верно, все они, матери, такие: переживают разлуку, будто на войну провожают… А Люська не будет плакать. …Вот она стоит, белое платье, красные туфельки на шпильках. Глядит на него своими зеленоватыми глазами. «Я тебя люблю, Макар. Это для тебя я надела белое платье и туфли на шпильках. Они не имеют вида, если ты на них не смотришь…» Руки, перебиравшие книги на полках, замерли, боятся спугнуть видение. «Наверно, у меня нет воли, если я все еще думаю о ней. У нее — другой парень… Ах, Люська, Люська!..» Макар положил книги. Встал. — Мама, я пойду ненадолго. — Куда? Он знал куда, но даже себе не хотел сказать правду. — Скоро вернусь. Он надел пальто и вышел. Гулко щелкнул дверной замок. Черное небо вдруг прорвалось. Дождь яростно застегал по асфальту. Свернуть за угол… Второй дом… «Пусть глупо! Пусть у нее другой парень! Но пусть он и не думает… Не думает…» О чем она должна «не думать», Макар так и не решил. Но уехать надолго, не повидан Люську?.. Парадное. Лестница с широкими ступенями. И чего это сердце размахалось? Отдышался у двери. Нажал беленькую кнопку звонка. — Люся дома? — Дома, кажется. Темный коридор. Дверь. Постучал. — Да. — Здравствуйте, Афанасий Ильич! — Здравствуй, Макар! — Макар! — Глаза у Люськи сияют. — Молодец, что пришел! Я к тебе заходила. Говорила мама? — Да. — Садись. Рассказывай. Чаю хочешь? — Нет. Спасибо. — Ну, рассказывай. Мы с тобой вечность не виделись… — Я в училище завтра уезжаю. — Как уезжаешь? — Учиться. Вот пришел проститься. — Проститься?.. Что это губы у нее дрогнули? — А ты в ларьке работаешь? Я тебя видел. Люська потупилась. — Видел?.. Что ж… Что же не подошел? — Я подходил. — И в какое ты училище? — спросил Афанасий Ильич. — В артиллерийское. Сейчас везде техника. Радио. — Да-а… Не в наше время. Познания требуются. Люська вдруг порывисто встала. Схватила пальто. — Папа, мы пойдем погуляем. — Дождь же идет! — Не сахарные. Не растаем. Идем, Макар. Макар тоже поднялся. — До свидания, Афанасий Ильич. — До свидания, Макар. Желаю тебе успехов! — Спасибо… Спасибо… Афанасий Ильич потряс руку Макара. На лестнице Люська вдруг остановилась и прижалась щекой к Макарову мокрому пальто. Макар легонько, одной рукой обнял ее. И замер в смятении. Люська подняла лицо. Посмотрела в глаза Макару ласково и тревожно. — Как же так, Макар?.. И неожиданно отпрянула от него. Он не смел ее удержать. — Пойдем. Побродим. Мы же с тобой никогда еще не бродили по нашему городу. Никогда!.. Люська взяла Макара за руку, и они вышли на улицу. Лил дождь. Искрился в свете фонарей. Пузырились, кипели лужи. Вдоль тротуаров беззвучно текли ручейки. — Пойдем, — сказала Люська и повела Макара, не выпуская его руки из своей. Они шли молча, и Макар забыл о «другом парне» и о том, что она «не должна думать». Он испытывал такое необыкновенное счастье оттого, что они идут вот так, взявшись за руки, навстречу дождю и ветру! Такое счастье, которое отметало все маленькие и большие обиды, все горькие и тревожные мысли. Оно не могло сосуществовать с ними. Оно было огромным, всепоглощающим, это счастье.
Миша просидел в приемном покое около часа. Здесь было тихо. Пахло лекарствами. Он думал о девушке, которую торопливо и бесшумно увезли по длинному коридору. Выживет ли? И почему это она? Ведь должна была стрястись какая-то беда с человеком, чтобы решиться на такое… Вдруг шальная мысль: «А если Люся так вот?..» Похолодело сердце. Черт его знает, какой бред придет в голову!.. Люся бы никогда этого не сделала. Она сильная. Сильная и чистая. К ней никакая грязь пристать не может. Пришел врач, немолодой, с неправдоподобно белой щеточкой усов на усталом загоревшем лице. — Вы еще здесь, молодой человек? — обратился он к Мише. Миша порывисто вскочил. — Как она, доктор? — Плохо. Постараемся сделать, что сможем. Вы ей родственник или знакомый? Как ее фамилия? — Она работает продавщицей в магазине, против нашего завода. — Никаких документов при ней нет. Вы не смогли бы, молодой человек, узнать ее адрес? Известить родных? — Постараюсь. Лил дождь. Миша поднял воротник и зашагал по улице, не разбирая луж. У Люсиного дома чиркнул спичкой, отыскал в списке жильцов: «Телегин. А. И.». Верно, отец. Квартира № 7. Миша поднялся на третий этаж и позвонил. — Мне Люсю Телегину. — Вторая дверь направо. Миша постучал. — Войдите. — Здравствуйте! Мне Люсю Телегину. — Ее нет дома. Что ей передать? Может быть, я смогу… Миша мял мокрую кепку в руках. Стекавшие с нее капли глухо разбивались об пол. — Мне надо узнать у нее адрес одной девушки. Продавщицы из магазина. — Продавщицы? — Афанасий Ильич неодобрительно посмотрел на Мишу, на щелкающие по полу капли. — Тут я ничем помочь не могу. — Передайте ей, пожалуйста, что заходил Михаил Кротов. По очень важному делу. — По важному. Передам. — До свидания. Извините. Миша задел что-то в коридоре, ушиб колено. «Все-таки надо бы обождать. Может, умирает девушка. Надо бы родным сообщить». Он спустился вниз и присел на ступеньку, поднял воротник. Полумрак лестницы и мерный шум дождя убаюкивали. Он прислонился к стене и задремал. Разбудили его голоса. Миша открыл глаза. В сумеречном проеме двери стояли две фигуры: маленькая, девичья, и мужская, неуклюжая. Они стояли, взявшись за руки. Повернув лица друг к другу. — Если ты завтра не уедешь, Макар, приходи. А проводить тебя я не смогу. Завтра я первый раз буду заведовать секцией, — сказала девушка Люськиным голосом. Неуклюжий кивнул. — И пиши мне, Макар. Слышишь? Я буду ждать тебя. И скучать. И плакать, если ты будешь редко писать. Да-да… — Чудачка! — Неуклюжий вдруг обнял ее. — Я буду писать утром и вечером, днем и ночью, в наряде и на строевой подготовке. — Тебя за это посадят под арест. — Тем лучше! У меня будет больше свободного времени, чтобы строчить тебе письма. Она приподнялась на цыпочки, взяла руками его голову. — Прощай, Макар. И они поцеловались. Миша зажмурился. Ему было обидно, горько и неловко, что сидит он здесь, на каменной ступеньке, и подглядывает за ними, за Люсей и за этим, неуклюжим. Морду бы ему набить! Сейчас же, немедленно. Но он сидел, боясь шелохнуться, будто оцепенел. Нога затекла и ныла. — Иди, Макар. Я посмотрю, как ты пойдешь. Он еще постоял мгновение и ушел. Она осталась одна в сумеречном проеме двери. Подняла руку, помахала тому, ушедшему. Потом не спеша начала подниматься по лестнице. Миша встал. Люська обернулась, испуганно спросила: — Кто здесь? — Это я. Кротов, — ответил Миша. — Кротов? — удивилась Люська. — Я к тебе по делу пришел. — Да… — Как эту девушку зовут, что с тобой вместе работает? Светленькая такая. — Галя? — Отравилась она. — Отравилась?.. Как отравилась? — Люська была еще переполнена ощущением счастья и не сразу поняла смысл этого слова. — В сквере мы ее нашли. В тяжелом состоянии. Таблеток она наглоталась. Люська зажала рот рукой, чтобы не закричать. — В больнице она. А адреса не знаем. Родным сообщить надо. — Она одна живет. — Одна? Они стояли друг против друга. Мише хотелось обнять ее так, чтобы дыхание перехватило, чтобы никогда не поцеловала больше того, неуклюжего. Но лишь спросил: — Это кто ж был? — Где? — Вот сейчас. С тобой. Люська поняла, о ком он спрашивал. Ей было стыдно, что Миша видел, как они целовались. — Это был мой друг. Мой самый главный друг… …Лил дождь. Всюду шумела вода, равняя тротуар с проезжей частью. Миша шагнул в густую пелену воды. Лицо стало мокрым-мокрым. Он не утирал его. Он с обидой думал о Люське…
Часть вторая. Начало
В больницу к Гале пустили только через неделю. Люська звонила в справочное. Три раза носила ей передачи. Фрукты, масло, сахар. Писала короткие записочки с новостями, будто ничего и не случилось, будто Галя просто заболела. Ответов не было. Люська не знала, что каждую записочку Галя перечитывает по десятку раз и плачет тихонько, уткнувшись в подушку. Она была еще настолько слаба, что не могла написать ответ. Врачам пришлось повозиться с ней, прежде чем дело повернулось на поправку. Люська прошла длиннющим глухо-гулким коридором, отыскала нужный номер палаты, вошла. Вот старушка сидит на кровати, вяжет. Вот черноволосая полная женщина опустила на колени книгу, с любопытством глядит на Люську. Возле другой кровати, на которой, укутанная одеялом до подбородка, лежит молодая женщина, сидит посетитель в не по росту коротком халате. Эти видят только друг друга. Значит, на той кровати у окна Галя. Люська подошла, прижимая к груди сверток с огромными грушами. Нет, не Галя… Или Галя? Галя… Но какая она непохожая: худенькая, бледная, руки как оструганные палочки. А в глазах слезы. Да и Люська готова была расплакаться. — Здравствуй, Галочка! Галя шевельнула сухими и бледными губами. — Ну, как ты? Доктора говорят, на поправку дело пошло. — Люська взяла Галину руку. Рука была горячей. — А у нас все по-старому. Вернее — все по-новому. Нину Львовну в продавщицы перевели. А я заведующая секцией. «Товарищ заведующая», — шутила Люська. — Как я, не очень, наверное, солидная для заведующей? Галя улыбнулась слабо. — А главное — директор у нас новый. Бывший летчик-истребитель. Увидишь — влюбишься! На Титова похож. Галя закрыла глаза. Наступило тягостное молчание. Чтобы нарушить его, Люська стала рассказывать о Макаре. Как он к ней пришел, как они гуляли по городу. И как прощались в парадном и поцеловались. А тут как раз Миша стоял. Тот самый, что Галю в больницу привез. И все видел. И теперь не приходит. Когда Люська кончила рассказ, снова наступило тягостное молчание. Вдруг Галя заговорила, едва выговаривая слова: — Дура я?.. Да? — Что письмо написала — это правильно. А все остальное, конечно… Если б ты от людей не таилась, а все по-честному, тебе бив голову не пришло таблетки глотать. Так что тут ты действительно дура. Люськины горькие слова не причинили боли. И то, что ее ругают, правильно. Даже хорошо, что ругают: значит, понимают и прощают. Это она видит по Люськиным глазам, что глядят ласково и доверчиво. И это очень глубоко чувствует Галя. Прошлая жизнь кончилась. За нее осталось только расплатиться. И какой бы тяжкой ни была расплата, Галя готова… — В воскресенье директор к тебе придет, — сказала Люська. — Слышишь? — Директор? — испуганно прошептала Галя. — А ты не пугайся. — Люська засмеялась. — Новый директор — это тебе не Разгуляй. Зовут его Степан Емельянович. — Степан Емельянович, — повторила Галя еле слышно. Девушки расцеловались. Люська ушла. Галя долго лежала, закрыв глаза, все силилась представить себе нового директора, похожего на Титова. В воскресенье с утра у Гали от волнения разболелась голова. Во время обхода она боялась, что проницательный доктор заметит что-нибудь неладное и не разрешит впустить к ней посетителей. Осмотрев Галю, доктор и впрямь спросил: — Что с вами? Вы чем-то взволнованы? — Нет, нет! Что вы, — торопливо заговорила Галя. И, желая, видимо, отвлечь внимание врача, предложила: — Угощайтесь грушами, доктор. Очень вкусные. — Это по какому поводу подкуп? — засмеялся врач. Галя даже порозовела. — О-о, мы уже краснеть начинаем! — довольно сказал доктор. — А груши ешь сама. Мне врачи запретили грушами питаться. — Он подмигнул ей и перешел к соседке. У Гали от сердца отлегло. Принесли обед. Но есть не хотелось. Ничего в горло не лезло. Только выпила глоток бульону. — Ты почему не ешь? — строго спросиласестра. — Доктор велел есть как следует. — Он мне велел груши есть. Вот аппетит и перебила. «Тихий» час тянулся по крайней мере часов пять. Наконец в коридоре послышались шаги. Шли первые посетители. Галя поправила прядку у лба. Подумала: «И чего я волнуюсь?» И заволновалась еще больше. Даже руки стали дрожать. Дверь отворилась, и появилась Люська. За ней маячила высокая мужская фигура. — А вот и мы! — начала с порога Люська. — Здравствуй, Галя! Познакомься, это наш новый директор Степан Емельянович. — Здравствуйте. — Степан Емельянович поклонился. — Очень приятно, — невнятно пролепетала Галя. Степан Емельянович положил на тумбочку коробку конфет. — Ну что вы, — смутилась Галя. — Ничего, ничего. Это вам на поправку. — Садитесь, Степан Емельянович. — Люська пододвинула стул, а сама присела на краешек кровати. Степан Емельянович неловко опустился на стул. Галя изредка взглядывала на него. Голубоглазый, с высоким лбом, крутым подбородком и строгими, четко обрисованными губами, он и впрямь казался ей похожим то на Гагарина, то на Титова. — Скоро выпишут? — спросила Люська. — Доктор обещал на днях на пол пустить. Не знаю, как пойду. Страшно даже! — Да-а… Болезнь — не радость, — заговорил Степан Емельянович. — Меня вот тоже из авиации того… по состоянию здоровья. Гале было приятно, что Степан Емельянович как бы поставил ее рядом с собой. — Интересно. Ведь я вас, Галя, такой и представлял себе. — Какой такой? — Ну, вот такой, светленькой и с ясными глазами. Девчонкой немного. Ведь так получилось, что ваше письмо было первым документом, с которым я познакомился в магазине. Так что с вас началось мое знакомство о торговлей. — Представляю, что вы обо мне подумали! — Да, откровенно говоря, поначалу нелестно. А потом снова перечитал письмо. И попытался представить вас себе. И представил вот примерно такой, как вы на самом деле. Честное слово! Дальше разговор не клеился. Только и раздавалось: «М-да!», «Такие дела», «Вот так…» Посидев еще немного, Степан Емельянович и Люська ушли. А Галя зарылась лицом в подушку. В четверг вместо Люськи, которую ждала Галя, пришел один Степан Емельянович. Он сел возле Гали на стул, сказал, что Люська сейчас выступает на комсомольском собрании в клубе Механического завода. После небольшой неловкой паузы они разговорились…
— Слово имеет товарищ Самсонов, модельный цех. Приготовиться товарищу Телегиной, тридцать первый магазин. В зале задвигались. Завертели головами. Люська скомкала носовой платок. Сейчас этот Самсонов, потом ей… А все — новый директор!
Две недели в магазине разбирался в документах, с оптовыми базами познакомился. Потом собрал всех в обед и говорит: «Наша торговля неимоверно отстает от авиации. Как мы внедряем новую технику? Вот автомат поставили для разливки молока, но ведь очередь-то к нему такая же, как и к ручной продавщице. Или, скажем, приходит в наш магазин покупатель. Берет сыр, колбасу, мясо, молоко, ну, селедку там, помидоры. Встал в кассу. Набил чеков. За сыром — к одному продавцу, за колбасой — к другому, за мясом — к третьему. А время? Да я на своем истребителе за это время в Москву и обратно слетал бы! Разве же мы имеем право так с человеческим временем обращаться? Прошу всех подумать над этим вопросом: как сэкономить людям время, ликвидировать в магазине очереди. Начисто, как недостойную форму торговли». Вот и начали ломать головы. Не все, конечно. Кое-кто посмеивался: мол, торговля не авиация. А Люська лишилась покоя. Все думала, думала… В «Гастроном» зашла, тот, что в их доме. Покупателей полным-полно. А очередей нет! Поговорила с продавцами. Может, секрет у них какой? Нет никакого секрета. Магазин работает с утра и до закрытия с полной нагрузкой. «А у нас, — подумала Люська. — Большой наплыв покупателей утром и к вечеру, когда на заводе первая смена кончает. В это время и возникают большие очереди. Во всех отделах. А днем спокойно. Неравномерно загружен день». Еще в один магазин зашла, в другой. Везде та же картина, что и в их магазине. Работают с неравномерной загрузкой. Может, здесь и зарыта собака? Но ведь не заставишь же покупателя приходить в магазин непременно днем, когда тебе обслужить его удобнее. В воскресенье по установившейся привычке Люська пошла в кино смотреть новые хроникальные фильмы. В фойе встретила Алешу Брызгалова. Обрадовалась почему-то, подошла. — Здравствуйте, Алексей Дмитриевич! — И тут же смутилась. Брызгалов был не один. Рядом с ним стояла маленькая белокурая девушка. — Здравствуй, Люся! Познакомься — это моя жена, Майя. Это Люся Телегина. — Брызгалов ласково посмотрел на жену. Та улыбнулась. — Здравствуйте, Люся! — Ну, как дела торговые? — спросил Брызгалов. — Директора у нас в тюрьму посадили. — Слышал. — Брызгалов повернулся к жене. — Полмиллиона украл, копеечка в копеечку. — Хотим придумать что-нибудь, чтобы лучше торговать. Вот думаем-думаем. А посоветоваться не с кем. — Что ж, дело хорошее. Приходи в райком. Мы, конечно, не специалисты в торговле, но народ у нас боевой, чем-нибудь поможем. Впустили в зал. Люська стала пробираться на свое место. На другой день Люська отпросилась на часок и пошла в райком. Брызгалов встретил ее приветливо, подробно расспросил о магазине, о людях, о работе. — Это большая проблема. И чрезвычайно важная. Как людям сберечь нервы и время, ликвидировать очереди в магазинах. Ведь, насколько я понимаю, очереди возникают не потому, что продуктов не хватает, а потому, что торгуем по старинке, плохо, неорганизованно. Не в ритм времени, что ли. Так ведь, Людмила? — Так, Алексей Дмитриевич. Вот если бы организовать дело таким образом, чтобы каждый покупатель имел определенное время для покупок. Тогда бы и приходил в магазин. — По расписанию? — пошутил Брызгалов. — А что, и по расписанию! — бойко сказала Люська. — Но из этого, к сожалению, ничего не выйдет, Людмила. Покупатели ваши работают и в магазин могут прийти только после окончания работы. Кстати: кто ваши покупатели, вы знаете? Люська удивленно посмотрела на Брызгалова. — Население… В основном — рабочие с Механического. — А как изучаете вы их запросы? — Запросы?.. — Люська замялась. — Вот то-то… А я бы на вашем месте начал с обстоятельного знакомства с покупателями. Сходил бы на завод. По цехам бы прошел. С людьми бы поговорил. Чтобы конкретно знать, кого обслуживаешь. И люди подскажут, как лучше их обслужить. Непременно подскажут. В тот же день Люська позвонила Мише. Его на месте не оказалось. Сказали, что он в заводском комитете комсомола. Люська позвонила в комитет. Незнакомый рокочущий голос ответил, что Кротов ушел в цех, и поинтересовался, кто спрашивает и что передать. — Моя фамилия Телегина, я из соседнего продовольственного магазина, — сообщила Люська и быстро добавила: — Мне Кротов не по личному делу. — Понимаю, — пророкотал голос. — Раз не по личному, так, может, мне расскажете? Я секретарь заводского комитета комсомола. Строганов моя фамилия. — Мы хотим экскурсию на завод организовать. — Экскурсию? Ну что ж, заходите в комитет. Договоримся. — Сейчас зайти? — Можно и сейчас. Я закажу пропуск. — Хорошо. Иду. Комитет комсомола находился в административном здании. Через несколько минут Люська уже подымалась по лестнице. Здесь было тепло и пахло металлом. «Наверно, все на заводе пахнет металлом», — подумала Люська. В комитете за совершенно чистым, без единой бумажки письменным столом сидел круглолицый веселый паренек. Он вышел из-за стола, шагнул навстречу, внимательно глядя на Люську светлыми, чуть озорными глазами. — Заходите, заходите, — пророкотал он на низких нотах. Голос так не подходил к его небольшому росту и немного нескладной худощавой фигуре, что Люська невольно улыбнулась. — Строганов Игорь, — представился парень. — Телегина Людмила. — Садитесь. Так что вас интересует на нашем заводе? — Мы ведь обслуживаем в основном рабочих вашего завода. Вот хотим поближе познакомиться. — Считаете, что надо знать, кому товар отвешиваешь? — И так считаем. — Ну, что ж… — Он неторопливо снял телефонную трубку. — Верочка, коменданта, пожалуйста. Спасибо… Викентий Силыч, здравствуйте, Строганов. Викентий Силыч, мы тут хотим гостей принять, работников магазина. Завод показать им… Коллективный? Хорошо. До свидания. — Он положил трубку, — Когда хотите прийти? — Лучше днем. Днем у нас загрузка неполная, можно оставить несколько продавцов. — Ладно. Пропуск будет один, коллективный. Еще какие вопросы? — Пока как будто нет. — Ну что ж, познакомимся поближе, может, и появятся? — Обязательно появятся. — А ты приходи. Не стесняйся. Соседи все-таки… — Смотрите, а то надоем, товарищ Строганов. Он улыбнулся. — Зови по имени. Не люблю, когда меня так официально называют. — Хорошо, Игорь. Через несколько дней состоялась экскурсия. Пошли охотно, хотя кое-кто и сомневался: мол, завод заводом, а план планом. Экскурсоводом был сам Игорь Строганов. — Мне интересно посмотреть завод, как бы со стороны, вашими глазами, — объяснил он им. — У вас бас, как у Федора Ивановича Шаляпина, — пошутил Алексей Павлович, продавец из мясного отдела. — А вы знали Шаляпина? — живо обернулся к нему Строганов. — Знать не знал, а слушать доводилось. Великой силы артист! Бывало, слушаешь его — и все забываешь: и где ты и что с тобой. Будто уносил он куда-то. Печальное запоет — слезы потекут, веселое — ноги в пляс сами просятся. Они шли по заводскому двору. Мимо бесшумно пробегали электрокары, фыркая, двигались грузовики, тонко свистел маленький паровоз, таща платформы по узким рельсам. Из будки выглянул машинист. Строганов приподнял кепку. — Здравствуйте, тетя Наташа! Машинист кивнул. — Да это ж женщина! — воскликнул Алексей Павлович. — Я ее знаю. Много лет мясо у меня берет. — Это наш знатный машинист. Орденом Ленина награждена, — сказал Строганов. Высокие пролеты устремились к небу. Из острых бетонных ребер темными жилами торчат железные прутья. То тут, то там вспыхивало ослепительное пламя и падали вниз каскады ярких искр. — Ударная комсомольская! Строим новый цех по последнему слову техники! — рассказывал Строганов. — Простор, что твой стадион! — Привет, Игорь! — крикнул паренек в комбинезоне, держа за руку упирающегося хлопца с хмурым лицом. — Вот полюбуйся: сам напросился на стройку. Сварщик. Выдавал себя за верхолаза. А высоты боится. — Чего ж ты верхолазом назвался? — спросил его Строганов. Парень шмыгнул носом. — Верхолазов набирали. Иначе на ударную не попадешь. А хотелось. — Хотелось! А может, из-за тебя настоящему верхолазу отказали? — Лезь, чего боишься! — неожиданно вмешался Степан Емельянович. — Это ж плевая высота! Люди в космосе летают, это повыше! — Плевая, — огрызнулся парень. — Попробуйте-ка, слазьте! Степан Емельянович усмехнулся: — Ну что ж! Только уговор: я полезу, и ты полезешь. Следом. А не то — позор, брат, тебе. — Лезьте, — не без ехидства согласился парень. Степан Емельянович взглянул на паренька и зашагал к шаткой металлической лесенке, ведущей наверх, поднялся на несколько ступенек, обернулся: — Давай, верхолаз, ползи! Девушки на тебя смотрят! Парень нерешительно потоптался на месте, но делать нечего — стал подыматься. — Осторожней, товарищ директор! — предупредил Строганов. — Не беспокойся, Игорь, — с гордостью сказала Люська, — Степан Емельянович — бывший летчик. Он в небе — как дома. Все задрали головы, следя за подымающимися. Степан Емельянович крикнул парню: — Не оглядывайся! Смотри на меня! Вперед смотри! Орлом будешь! Они поднялись на самый верх. Степан Емельянович помог парню забраться на рабочую площадку. Помахал стоявшим внизу рукой. Порыв ветра распахнул полы его шинели, и на мгновение показалось, что он взмахнул не видимыми доселе крыльями и вот-вот взлетит. Оставив парня наверху, Степан Емельянович спустился. — Ничего, из него еще вырастет такой орел! Все-таки полез, не посрамил чести. — Это он за вами следом, — сказал одобрительно Строганов. Степан Емельянович подмигнул. — Примеры заразительны. Потом пошли по цехам. И всюду, куда ни заглядывали экскурсанты, кипела работа. И люди, которых они часто встречали по ту сторону прилавка, будто заново открывались им.
В последнем, малярном, цехе, поблескивая, сохли покрашенные станки. — И все это сделали они, вот эти люди, — в раздумьем и гордостью сказал Алексей Павлович. И все поняли его… …И вот наконец родилась идея. Долго спорили, обсуждали, прикидывали. Наконец, решили рассказать все Епишеву. Посоветоваться. Епишев слушал внимательно. Иногда хмурился, иногда усмехался. Потом неопределенно протянул: — М-м-да-а… Теперь я знаю, как кадры укомплектовывать. В один магазин — моряка, в другой — радиста, в третий — ракетчика. — И, довольный своей остротой, рассмеялся. В общем-то уж не такой скучный и неприветливый этот Епишев, как когда-то показался Люське. И вдруг он неожиданно предложил: — Вот вы бы, Телегина, и выступили с этими предложениями на заводе. Без заводского комсомола вам плана своего не осуществить. — Что вы, товарищ Епишев, — испуганно замахала руками Люська. — Да я и говорить-то не умею. — А вы попроще, вот как сейчас. Я вам один секрет открою. Выберете кого-нибудь одного в зале — ему и рассказывайте, словно беседуете с ним.
…Кругом захлопали, Люська вздрогнула. Она ни слова не слышала из того, что говорил этот долговязый, из модельного цеха, а тот уже спускался вниз, в зал. — Слово имеет товарищ Телегина, тридцать первый магазин. Приготовиться товарищу Кротову, пятый цех. Люська встала, боком пробралась к проходу и пошла через зал к сцене, стуча каблучками своих красных туфелек. Все головы повернулись к ней. — Привет, Телегина Людмила! — крикнул кто-то, когда она проходила мимо. Люська посмотрела — из дружины. Мишин товарищ. — Гляди-ка, как на балу! — насмешливо бросил его сосед. — Фасон давит! Несколько человек засмеялись. Люська прикусила нижнюю губу, как всегда это делала, когда сильно волновалась. «Ну, ладно, мальчики. Вы — так, и мы — так!» Она поднялась на сцену, стала перед трибуной, оправила складки белого платья. Миша, сидевший в президиуме, вытянул шею, чтобы лучше видеть Люську. Такой она казалась ему необыкновенной, праздничной в своем воздушном белом платье и красных туфельках. Точно такая, как тогда, в райкоме… В сердце пробудилась нежность, и Миша вдруг с удивлением понял, что все эти долгие недели не переставал думать о Люське, хоть и есть у нее друг, «самый главный». Зал рассматривал Люську и шуршал. Кто-то крикнул: — Тише! И стало тихо. Люська смотрела в зал и никак не могла найти чье-нибудь лицо, как советовал Епишев. Она вдохнула глубоко, будто собиралась нырнуть. — Вот один товарищ сейчас сказал: «Как на балу!», — начала Люська. — Нас тут четверо продавщиц. И все мы принарядились. Потому, что хотим мы затеять с вашей помощью новое дело. А это для нас поволнительней всякого бала. Я продавщица. Когда меня райком комсомола посылал в магазин работать, я попросила послать в магазин подальше от дома, чтобы знакомые меня не увидели за прилавком, как я помидорами торговать буду. Я стыдилась. И на вопрос, где работаю, отвечала многозначительно: «В одном месте». Пусть думают, что это какое-нибудь конструкторское бюро или еще что. Часто спрашивала себя: «Чего я стыжусь?» И все никак не могла найти ответа. А теперь нашла. Нам в каждом продавце жулик мерещится. Все нам кажется, что он норовит покупателя непременно обвесить или обмерить. Верно, есть еще среди торговых работников люди без стыда и совести. Есть! Иногда прочтешь в газете фельетон или судебный отчет — куда деваться от стыда, не знаешь. Будто это не он, а ты жулик… Откуда же так много жуликов в торговле? Почему их, например, в авиации нет? Потому, что авиация наша движется вперед семимильными шагами. А торгуем мы все еще по старинке. Топчемся на месте. Это плохо. Очень плохо! Прикинули мы у себя в магазине, подсчитали. Главные покупатели у нас — рабочие вашего завода. И многие из них проходят мимо нашего магазина. Оно и понятно: когда кончается смена — самый большой наплыв у нас, к прилавкам не пробиться. Все спешат. Кому в школу, кому в театр, кого просто дома ждут. Все устали. А в очереди какой отдых? Зал задвигался, одобрительно зашептал. — Есть у нас стол заказов, — продолжала Люська. — Попробовала я дозвониться. Ушло на это три с половиной часа. Смех. — И ничего нет смешного, — продолжает Люська. — Грустно все это, товарищи! Вот мы и решили попробовать перенести торговлю прямо в цехи. На первых порах нам нужны общественники — сборщики заказов, что ли. Потом транспорт какой-нибудь. Ну и еще возникнет, вероятно, немало вопросов, которые нам без вас не решить. — Люська повернулась, говоря эти слова, к Мише. Случайно. А Миша вдруг почувствовал, как жар начинает заливать лицо, достал носовой платок, начал неловко сморкаться. — Мы начинаем борьбу за ваше время, за каждую минуту вашего дорогого времени! — Люська, видимо, уже освоилась, говорила уверенно и смело. — Мы хотим, чтобы вы, уходя с завода, могли получить все необходимые продукты прямо в цехе, не тратили бы время на стояние в очередях. Один наш пожилой продавец сказал, что у нас очень ответственная работа — мы обслуживаем строителей коммунизма. Так вот, мы, продавцы, не хотим «обслуживать». Мы хотим вместе со всеми активно строить коммунизм! Люське долго хлопали. Взволнованная, добралась она до своих девчат. Лица обеих Ир и Маруси сияли. — Очень ты все хорошо сказала, Люся! — Маруся утерла пот со лба. — Я даже о себе поняла по-другому. После собрания Люська подошла к Мише. — Здравствуй, Миша! — Здравствуй! — Ты что ж не заходишь? — Работы много. — Он покраснел, обернулся к ребятам. Сказал преувеличенно громко: — Кабальерос, проводим Телегину и ее свиту! Ребята зашумели. Из клуба вышли гурьбой. В воздухе покачивались крупные снежинки, роем кружились в свете фонарей, и на тротуаре дрожали их легкие тени. — Пропустим ребят, — не то вопросительно, не то с просьбой сказала Люська, трогая Мишу за рукав. Миша покорно остановился. Когда отстали от всех, Люська спросила: — Ты что ж, больше не хочешь дружить, да? Миша не знал, как с ней разговаривать. То она взрослый человек, то девчонка. Вот сейчас. Разве можно ее обидеть, такую ласковую, доверчивую? И разве она виновата, что у нее уже есть «главный друг»?.. — Да нет, Люся. Почему не хочу? Хочу, — ответил он нерешительно. До самой остановки шли молча. Неожиданно Люська вскочила в подошедший трамвай и помахала рукой. И Мише вдруг показалось, что она насовсем уходит от него. И ощущение это было таким острым, что он крикнул: — Люся!.. Даже побежал за трамваем. Но остановился, постоял немного и неторопливо пошел по улице, следя, как удлиняется и тает на снегу его тень.
Дядю Васю приняли на работу. Когда-то он уже работал в этом магазине, но его уволили за пьянство. Сейчас, когда его вновь принимали, директор прямо спросил: — Пить будете? — Ни за какие коврижки! — бодро ответил дядя Вася. Но, будучи человеком справедливым и честным, добавил: — Разве только самую малость… По праздникам… Или с горя какого… Я ведь так просто не пью, не алкоголик. И на чужие не пью. Только если уж поднесут уважительно… Вы не думайте, товарищ директор, что меня за пьянку… Меня исключительно за самокритику. Потому, как не могу терпеть несправедливости. Особенно если, скажем, человека обижают. — Что-то вы много говорите. — Степан Емельянович, прищурившись, посмотрел на дядю Васю. — Так уж больно хорошо слушаете, — простодушно ответил дядя Вася. — Ладно. Но предупреждаю: правду выслушаю, а выпьете — не выгоню. Не-ет! Привыкли, что вас отовсюду выгоняют, вот и распустились. А ведь приличный вроде человек. Напротив, посажу в подвальную кладовую на двадцать четыре часа. К мышам. И кошки не дам. Справляйтесь сами. — Слушаюсь! — по-солдатски ответил дядя Вася. Степан Емельянович написал на его заявлении: «Зачислить подсобным рабочим». — А вы это, извиняюсь, в самом деле сказали, что приличный? Или для комплименту? — В самом деле. Дядя Вася застегнул пуговицу на рубашке. — Тогда — все! Тогда располагайте! — Он вежливо откашлялся в кулак и ушел. Несколько дней он работал с веселой удалью, распоряжаясь всем и вся, всюду поспевая. Он с первой минуты заявил: — Вот что, бабонька, навертелась здесь — будет! Мужское это дело — мешки да ящики. Я лично самим товарищем директором назначен сюда главным! Оня спорить не стала, махнула рукой. Удивительная была у него хватка в работе. Вроде бы и не зовут, а он тут как тут. На совесть работал. Уж Алексей Павлович, старший мясник, человек очень самостоятельный, а и то не перечил дяде Васе, если тот совет давал. Видел: человек от сердца говорит. И вдруг пропал после обеда дядя Вася. Исчез. Машина пришла с молокозавода. Оня с шофером стали разгружать. Степан Емельянович помогать вышел. Часа через два явился дядя Вася. Пришел, пошатываясь, спотыкаясь о собственные ноги. Глаза красные, слезятся, лицо малиновое. Открыл дверь директорского кабинета, затянул:
Меня выдадут замуж
В деревню чужую…
Епишев сделал удивленный вид. — Что он тут делает? — Мышей ловит, — ответил Степан Емельянович. — Я серьезно спрашиваю. — А вы у него спросите. — Вы что тут делаете? — повернулся Епишев к дяде Васе. — Отсиживаю двадцать четыре часа… Напился… Епишев рассердился. — Значит, это правда, что вы в магазине солдатчину вводите? — Ну зачем же так резко? Вас не совсем точно информировали. А с товарищем Ивановым у нас абсолютно джентльменский договор. Если напьется — в подвал на двадцать четыре часа. Надеюсь, что больше не придется сидеть. — Но вы не имеете права! Вот он пожалуется… — Ну что ж, вольному воля… — Спасенному рай, — добавил дядя Вася еще не совсем устойчивым голосом. — Я кассационную жалобу подавать не буду. — Идите наверх. Мы еще поговорим, — все так же сердито сказал Епишев. — А сколько сейчас? — Около одиннадцати. — Не могу, — дядя Вася вздохнул горестно. — Срок не вышел. — Да вы что, ненормальные? — вскипел Епишев. — Срок не вышел, — твердо сказал дядя Вася. — У нас все по-честному. Епишев повернулся и деревянной походкой вышел из подвала. Степан Емельянович молча последовал за ним. Ни на кого не глядя, Епишев прошел через подсобное помещение прямо в директорский кабинет, сел в жесткое кресло. — Черт знает что такое! Послушайте, Степан Емельянович, вы хоть понимаете, что это ни в какие рамки не влезает? — А что ж мне прикажете делать? В милицию его отправить, в вытрезвитель? Он отличный работник, хотя и со слабостями человек. И вот над ним нехорошо подшутили, обидели. Понимаете? Я доказал ему, что не я и не коллектив его обидел. А за неверие в нас и чтобы протрезвился, послал в подвал. — Кто же его обидел? — Да полагаю, что тот же, кто успел и вам сообщить, что я ввожу солдатчину и превышаю власть. Епишев побарабанил пальцами по столу. — Но вы в мое положение войдите. Должен я как-то реагировать на сигнал. — Это уж ваше дело. Вы начальство. — Делаю вам устное замечание, — примирительно сказал Епишев и вдруг рассмеялся. — Ну, а Иванова-то, Степан Емельянович, может, амнистируете в честь, так сказать, прибытия начальства? Степан Емельянович тоже засмеялся, приоткрыл дверь. — Анисья Максимовна, позовите, пожалуйста, дядю Васю ко мне. Он в подвале. — Знаю, — весело откликнулся Онин бас. Дядю Васю ждали молча. Когда он пришел, Степан Емельянович подчеркнуто официально, но и не без иронии сообщил: — По случаю прибытия к нам в магазин большого начальства, товарища Епишева, объявляю вам амнистию. — Амнистию? — переспросил дядя Вася. — Точно. Можете быть свободны. — Ну, раз амнистия вышла — тогда можно. Тогда все по-честному. Спасибо. Пойду работать, — Он по-военному повернулся и хлопнул дверью. — Всех будете сажать или выборочно? — пошутил Епишев. — Это случай исключительный. А вообще-то наказывать за нарушение дисциплины будем. Конечно, не так, как дядю Васю… За всякое нарушение надо отвечать. Потом Епишев попросил позвать Телегину и долго расспрашивал ее о комсомольском собрании. Что она сказала и как сказала. Как рабочие приняли ее предложение — создать общественные столы заказов. Затем стали обсуждать подробности. — Торопиться не надо, — советовал Епишев. — Новое не может сразу стать привычным. Новое надо внедрять. Между прочим, некоторые товарищи считают ваши планы «авиационной диверсией» в торговле, заранее обреченной на провал. Так что вам придется все доказывать делом. Не спешите. Не развертывайтесь сразу на весь завод. Возьмите для начала два-три цеха. Надо все продумать до мельчайших подробностей: и как будете возить, разрозненными пакетами или целыми заказами, и во что складывать. Ведь заказы будут разные, большие и маленькие. И как их доставлять, чтобы путаницы не было лишней. А то вместо очереди в магазине будут стоять очереди в цехе. — Эти вопросы и нас волнуют. Вот мы тут кое-что набросали. Давайте, Людмила. Люська достала из шкафа толстую тетрадку в клеенчатом переплете. — Это наш «бортовой журнал», — показал Степан Емельянович на тетрадь. — Все предложения, замечания, ошибки и недостатки решили фиксировать здесь. Копить опыт. Епишев кивнул. — Вот, — сказала Люська, перелистав несколько страничек, — Заказать сетки-корзинки триста штук. Это для начала. Я узнала, тут в одной артели неподалеку вяжут сетки из пластика какого-то разноцветного. Хорошо бы у них заказать. Каждому покупателю — сетку. Можно даже именную или номерную. По номеру заказа. Все в нее и будем складывать. — Деньги на сетки есть? — Нету. У завода попробуем попросить. — Понятно. — Теперь транспорт. Автомашина нам не нужна, да и дорого это. Надо, чтобы завод выделил электрокар. На нем и перевозить заказы. — А дадут? — Не знаю. Сегодня к ним пойду. Думаю, не откажут. Заводу-то выгода, — с жаром доказывала Люська. — Ведь если мы рабочим сбережем время отдыха и нервы, производительность труда повысится. — Так уж и повысится! — Епишеву явно нравилась горячность Люськи. — А как же! Может быть, на одном рабочем это мало заметно будет, а по всему заводу — еще как заметно! — Ну что ж, самоуправцы, мне лично это дело по душе. Поддержим. Чем надо, поможем. Говорил я о вас в райкоме партии. Там тоже заинтересовались. «Пробуйте», — говорят. Так что держитесь! Они еще немного поговорили. Степан Емельянович пожаловался на оптовые базы. Предупредил, что если они будут чинить препятствия, не будут завозить вовремя нужные товары, все дело может пойти насмарку. Торговля должна развиваться на взаимном доверии продавцов и покупателей — стало быть, товар должен быть вовремя и хороший. Иначе — назад в болото! Когда Епишев ушел, Люська выдала товар в палатку Нине Львовне и отправилась на завод.
Пропуск Люське выписывали как старой знакомой. — Зачастили к нам! — На работу перехожу, по совместительству, — пошутила Люська. Пока шла через двор к административному зданию, несколько человек поздоровались с ней. Это, верно, или ребята, которые были на собрании, или просто покупатели. И от этого она не чувствовала себя чужой здесь, на огромном заводском дворе, шла, по-хозяйски поглядывая кругом. Навстречу двигался электрокар с металлическими болванками. Люська остановилась, последила, как неторопливо катится он на своих маленьких толстых колесиках. Подумала: «Нам такой кузов мал. Надо будет попросить, чтобы специальный сделали, пошире и с брезентовым верхом». В приемной было пусто, только за письменным столом сидел молодой человек в кремовой рубашке с аккуратно повязанным галстуком. Серый пиджак висел на спинке стула. Прическа у молодого человека была ультрамодной, чуть взлохмаченной. Он сидел, вытянув под столом ноги, и сосредоточенно чистил ногти. — Здравствуйте, — сказала Люська. Молодой человек нехотя оторвался от своего занятия. — Люська! Телегина! Вот так да! — Лёдик! — Только сейчас Люська узнала своего одноклассника. — Ого, какой у тебя важный вид! Лёдик встал, снял со спинки стула пиджак, надел его. Спросил, самодовольно улыбаясь: — Ну как? Люська оглядела его чуть насмешливо. — Вполне! Экстра-люкс! — Внешность надо уметь делать! Зазвонил один из трех стоящих на маленьком столике телефонов. Картинным жестом Лёдик снял трубку, сказал, протягивая гласные: — Хэл-лоу! Да-а… Хорошо-у… Переда-ам… — Положил трубку, спросил у Люськи: — Каким ветром? — По мирским делам. А ты, я вижу, преуспеваешь? — Люська вспомнила спор на выпускной вечеринке: — Сел в экспресс? — Как видишь. Личный помощник директора завода! Правая рука! Веду дела… — Я-асн-о-у… — протянула Люська, чуть передразнивая Лёдика. — Послушай! А тебе не кажется, что это несколько дамское дело? Картинная улыбка Лёдика потускнела. — Отчего же? У больших людей подавляющее большинство референтов — мужчины. — Я-а-сно-у, — снова пропела Люська. — Я надеюсь, что ты пропустишь меня к директору по старой памяти. Улыбка совсем сошла с лица Лёдика. Он вдруг важно надулся, глаза погасли, остекленели. — Сожалею, но сегодня Никодим Алексеевич принять не сможет. Мы готовим отчет для министра. На столе что-то затрещало, зажглась маленькая лампочка. — Минуту. Лёдик бесшумно исчез за обитой коричневым дерматином дверью. Люське даже показалось, что он и не открывал дверь, а каким-то немыслимым образом просочился сквозь нее, растворился. Так же бесшумно Лёдик возвратился, взял из ящика стола папку и снова таинственно исчез. Люська решила последовать за ним, но — вот уж верно чудо! — дверь оказалась запертой. С минуту Лёдика не было. Люська отошла от двери и села на потрепанный диван; жалобно пропели пружины. Когда снова появился Лёдик, она спросила: — Как же мне попасть к директору? — Это совершенно невозможно! Директор принимает трудящихся, — он интонацией подчеркнул последнее слово, — только по понедельникам, средам и пятницам. Часы приема вывешены на двери. — А если не по-личному? — Можешь оставить письменное заявление. — Ну и бюрократ же ваш директор! — Некоторым несведущим людям свойственно принимать всякое проявление порядка за явление бюрократизма. — И я принадлежу к этим несведущим людям, — подхватила Люська, — а посему не подлежу пропуску в кабинет директора по причине исключительной своей несведущности. Лёдик покраснел. — Знаешь, Телегина, ты всегда не очень умно шутила. И эти месяцы, что мы с тобой не виделись, нисколько не изменили тебя. — Зато ты, наверное, каждый день ешь дрожжи. — Дрожжи? — насторожился Лёдик. — Вон как тебя раздувает. Смотри не лопни. Люська повернулась и пошла к двери. Лёдик зашипел ей вслед, но что, она уже не слышала. Злая вошла она в комитет комсомола. Кроме Игоря Строганова, в комнате сидел Миша Кротов. — Черт знает что за бюрократы ваш директор и его секретарша в штанах! Строганов засмеялся. — У нас сперва говорят «здрасте», а потом выкладывают страсти. Садись, Телегина. Взбаламутила народ, а сама в кусты? — Как это в кусты? — Очень просто. На собрании выступала, слова красивые говорила, а как до дела — тянешь. Ладно, ладно — не кипи, не чайник… Мы как раз о тебе с Мишей Кротовым говорили. Вы не знакомы? — Знакомы, — сердито отрезала Люська. Миша взглянул на нее и опустил глаза. — Думаем ему поручить твое дело, — продолжал Строганов. — Он у нас организатор отличный, людей знает. Начнем поначалу с двух-трех цехов. — И мы так думаем, — подхватила Люська. — Ну, вот видишь! Так не возражаешь поработать с Кротовым? — Почему ж… Он человек энергичный. — А ты говорил, что Телегина с тобой работать не согласится. — Строганов похлопал Мишу по спине. — Ну, теперь давай выкладывай страсти-мордасти про бюрократов. И Люська выложила. — М-да… Все я никак этого парня расколоть не могу. Туманный он какой-то… Сейчас проверим. Может быть, и вправду директор просил никого не впускать? — Он снял телефонную трубку. — Маруся? Добрый день! Давненько не слышал твоего голоска… Болела? А как сейчас?.. Зайди после смены… Дай-ка мне, пожалуйста, Никодима Алексеевича… Спасибо… Здравствуйте, Никодим Алексеевич! Строганов. Тут вот товарищ Телегина пришла, представитель из магазина… Я вам рассказывал. Сможете принять?.. Спасибо… А то, по образному выражению товарища Телегиной, ваш «секретарша в штанах» в приеме категорически отказал… Ясно! — Строганов положил трубку. — Пойдем, Телегина, к директору. Будут с твоей секретарши штаны снимать за превышение власти. Лёдик все еще чистил ногти, когда они вошли в приемную. Он встал, заслоняя собой дверь. — Никодим Алексеевич занят. — Он ждет нас, — сказал Строганов и, обойдя Лёдика, открыл дверь. — Заходи, Телегина. Люська не удержалась и, проходя мимо, процедила Лёдику: — Хэл-ло-у… Директор завода Никодим Алексеевич вышел из-за стола им навстречу, протянул руку. — Здравствуйте, товарищ Телегина! Я вас представлял более… солидной, что ли… — Он улыбнулся. — А вы нашим комсомольцам ровесница. Это хорошо. Отличные у нас комсомолята на заводе! Вы с ними подружитесь. — Уже подружилась, — весело откликнулась Люська. — Вот и отлично! Прошу садиться. Слушаю вас. С некоторым страхом шла Люська к директору завода. Будет ли слушать? Вникнет ли в дело? Мало у него, что ли, забот? Но искренняя приветливость этого грузного седого человека, его мягкое оканье, открытая улыбка так располагали к себе, что все страхи Люськины улетучились. И снова, как и на заводском дворе, она почувствовала себя своим человеком, которого выслушают, которому помогут. — Под каким же предлогом вас секретарь не пропускал ко мне? — спросил Никодим Алексеевич. — Мы, говорит, отчет министру пишем. — Так и сказал: «мы»? Директор нажал кнопку на столе. Тотчас в дверях вырос Лёдик. — Подойди поближе, Володя. Ты как себя чувствуешь? Не болен? — Н-нет… — Может быть, у тебя суставы болят или там мышцы?.. Лёдик растерялся. — Н-нет как будто… — Здоровый, значит, парень? — Никодим Алексеевич снял трубку. — Кадры… Решкин?.. Есть один здоровый парень. Найди-ка ему стоящую работенку… Ничего как будто пока не умеет. Научится… А вот он к тебе сейчас придет. А мне подыщи секретаршу. Только не в штанах, а нормальную, в юбке. — Он положил трубку. — Переключи телефон на меня и иди в отдел кадров. Там тебе подберут дело по рукам. Ты же мужчина, Володя! И имей в виду: с завода я тебя не отпущу. Явиноват, что послушался твоего отца и по старой дружбе взял тебя на эту «легкую» должность. Тебе надо, как я в молодости, стальные болванки в руках подержать. Тогда поймешь, что работать надо честно везде. Иди. Лёдик как-то сразу сгорбился, сник и медленно подался к дверям. Люське вдруг стало жаль его. Когда он ушел, она сказала осторожно: — А не очень вы круто? — Крутую кашу есть легче… Так слушаю вас.
Люська рассказала Никодиму Алексеевичу о том, как они хотят организовать доставку продуктов по предварительным заказам рабочих завода прямо в цеха. Попросила выделить транспорт. И под конец разговора робко попросила: — Не могли бы вы сетки заказать за свой счет? — Что за сетки? — Вот вы, скажем, закажете несколько видов товара. Мы все это сложим в одну сетку с номером. В ней вы и домой можете продукты унести, а утром вернуть. Или в свою сумку переложить. Ведь заказы-то надо заранее подобрать, чтобы очереди не создавать. — И во сколько это, по-вашему, может обойтись? — Не больше ста рублей. — А сколько будет стоить рабочему заказ? На процентах ведь столы заказов работают. Так? Кажется, один процент с суммы заказа? — Если вы дадите транспорт, чтобы подвозить заказы из магазина в цех, никаких процентов с ваших рабочих брать не будем. — Так-таки и не будете? — весело спросил Никодим Алексеевич. — Не будем. Фасовкой мы и так должны заниматься. Заказы будут выполнены в служебное время. Доставка — ваша. И нам и вам это выгодно. Какие ж тут еще проценты! — Ну что ж, государственно подходите. А долг, как говорится, платежом красен. Как вы к нам, так и мы к вам. Сетки заказывайте. Оплатим. А вот с транспортом у нас неважно. — Нам бы электрокар, — сказала Люська. — Одного вам мало. Надо на дело перспективнее смотреть. Завод большой… Вот что, Игорь, собери-ка своих ребят в транспортном. Я недавно был там — поломанные электрокары в угол загнаны. На запчасти их растаскивают. А если наоборот? Им запчастей добавить? Может, и пригодятся? Прикиньте-ка там, электриков подключи. В понедельник доложишь на заводской планерке. — Есть, Никодим Алексеевич! — Еще что вам требуется? — Пропуска на завод нашим работникам. — Дайте список. — Потом хорошо бы где-нибудь на видном месте витрину оборудовать. Мы бы там образцы продуктов выставляли. Подойдет человек и выберет, что ему надо. — Возле проходной вас устроит? — Вполне. Никодим Алексеевич записал на перекидном календаре. — Еще? — Как будто все. — Ну что ж, вижу — деловые вы люди. Если что срочно понадобится, звоните. И заходите. Надеюсь, новая секретарша будет добрее. Директор потряс Люськину руку и проводил ее до дверей. В приемной возле стола стоял Лёдик. На лице его застыло выражение растерянности. Когда Люська вышла из кабинета, Лёдик бросился к дверям. — Можно? Из-за двери послышалось беспощадное: — Я занят! …С экскурсии на завод началось сближение людей в маленьком коллективе магазина. И подобно тому, как вдруг неожиданно увидели они по-новому своих покупателей, так увидели они и своих товарищей по работе. Люська делала для себя открытие за открытием. Оказывается, Семен, что из мясного отдела, был в недавнем прошлом чемпионом области по тяжелой атлетике, но случайно сломал руку и с тех пор в соревнованиях не участвует. Алексей Павлович более сорока лет собирает открытки-репродукции с работ художников и скульпторов. Отлично разбирается в живописи, и в музее, куда он как-то затащил Люську, его все знают и говорят с ним уважительно и почтительно. Обе Иры из бакалейного отдела учатся заочно в торговом институте. Анисья Максимовна, или Оня, как ее почти все звали в магазине, очень любит детей. Все выходные дни она проводит в детском доме с малышами. Как-то она пригласила девушек из магазина, в том числе и Люську, и повела к своим питомцам. Детской радости не было конца. А Оня, счастливая, помолодевшая, сидела на диване, обсыпанная малышами, утирала раскрасневшееся лицо большим цветастым платком и довольно бормотала: — Это все мои. Это вот Маринка, это Настенка, это Витюха, это Сережка… Люське открывались прекрасные человеческие сердца, и она сама готова была распахнуть им свое. В эти дни и случилось ЧП, которое очень больно воспринял весь коллектив. Продавщица бакалейного отдела Саша Логинова обвесила покупателя. Покупатель ни слова не сказал ей, а вызвал директора. Степан Емельянович пригласил его в кабинет. Проверил. Действительно: и сахарный песок, и макароны, и манная крупа были отпущены с недовесом. Покупатель, крепкий еще старик с короткой, немного всклокоченной бородой и густыми, такими же всклокоченными бровями, пытливо впиваясь маленькими черными глазками в Степана Емельяновича, настырно бубнил: — Как же выходит? А? Культурно обслуживать собираетесь. На дому, так сказать. Заказики и все такое. А потом недовес! Выходит, каждый ваш пакетик перевешивать надо. А потом продавщицы — в кусты: это, мол, не я вешала, это другая. Так? И взятки, как говорится, гладки? Да ежели вы в глаза покупателя надуваете, то за глаза и подавно! — Это недоразумение, — пытался оправдать продавщицу Степан Емельянович, хотя сам и не очень верил в это. — Может, у нее весы не в порядке. Люся, проверьте, пожалуйста, весы. Люська вышла. — Пошла щука щуку проверять, — ехидно сказал старик. — Это вы напрасно, товарищ, — покачал головой Степан Емельянович. Люська вернулась, у нее было растерянное лицо. — Весы точные, Степан Емельянович. В дверь просунулась Оня. Она протянула директору большую шоколадную конфету с приспособленной к ней черной ниткой. — Вот! Говорила я ей, предупреждала: «Брось!» А она все равно ее подвесила. — Ничего не понимаю, — сказал Степан Емельянович. — А понимать нечего. Подвешивала она на нитке эту конфетину к весам. Лежит конфетина на прилавке — весы точно показывают, а скинешь ее пальцем — она и повиснет. На двадцать грамм разница. Отвесила товар — опять ее на прилавок. — Механизация производства! — съехидничал старик. — Вот, — Люська положила перед покупателем жалобную книгу. — Пишите. Опозорила нас Логинова. Весь магазин опозорила. Старик покашлял в кулак. — Написать нетрудно. Можно написать. А что толку? — Мы ее накажем, — сказала Люська. — А без этого, без жалобы, не накажете? — Все равно накажем. — Так зачем же писать, девушка? Потом вызывать начнете, протоколы там разные… Покоя не будет. — Старик нахмурился, и глаза его вовсе скрылись под клочьями бровей. — Нет. Не буду писать. — Ваше дело. Старик снова покашлял в кулак, взял свои покупки и ушел. Вызвали Сашу. — Как же вы посмели, Логинова, — обратился к ней Степан Емельянович. — Как у вас рука поднялась? Саша залилась слезами. — Я… я больше… никогда… Черт попутал… — А я ни в бога, ни в черта не верю, — металлическим голосом говорил Степан Емельянович. — За свое преступление вы ответите. И прежде всего перед своими товарищами. Идите. Саша ушла. И тотчас в кабинет ворвалась Нина Львовна. Вид у нее был такой, будто она пробежала без отдыха не меньше пяти километров и при этом за ней гнался по крайней мере уссурийский тигр. — ОБХСС, — выдохнула она. — В магазине. — Кто? — не сразу понял Степан Емельянович. — ОБХСС… — Ну и что? — В магазине… — И чего вы испугались? — Милиция же!.. Степан Емельянович не выдержал, засмеялся. — Это хорошо, что вы хоть милиции боитесь. Нина Львовна посмотрела на него обезумевшими глазами, резко повернулась и выскочила из кабинета. Тут уж и Люська не выдержала, прыснула в кулак. В дверь постучали. — Разрешите? Вошел старший лейтенант. — О, у вас тут весело! Здравствуйте! — Он протянул руку Степану Емельяновичу. — Старший лейтенант Ивин. — Кольчиков, майор, увы, в отставке. — Знаю, слышал. Здравствуйте, Людмила. — Здравствуйте, Валерий Сергеевич! — Чего вы меня так рассматриваете? — Первый раз вижу в форме. — Ну и как? — Ничего. Подходяще. Степан Емельянович пригласил сесть. — Чем могу служить? — Да ничем. Разрешите закурить? — Курите, пожалуйста, — кивнула Люська. Валерий Сергеевич щелкнул зажигалкой. Затянулся, выпустил тоненькую струйку дыма. — Слышал, перестраивать торговлю собираетесь? — Собираемся. — Мы в ОБХСС очень заинтересованы вашими планами. — А мы жульничать не собираемся, — весело сказала Люська. Валерий Сергеевич засмеялся. — А у вас, Телегина, я гляжу, превратные понятия об органах милиции. Ведь мы не только пресекаем, мы и воспитывать должны. И помогать людям разбираться, что к чему. А иначе — какая же мы советская милиция. Вот вы будете заказы брать. Если вы обезличите продавщиц, откроете дорожку к злоупотреблениям. Могут найтись неустойчивые люди, воспользоваться обезличкой. Могут? — Мы ж проверять будем. — По нескольку раз перевешивать? — усмехнулся Валерий Сергеевич. — Уж лучше вы своим продавцам поверьте. Только не обезличивайте их. Пусть каждый за свою работу несет ответственность полной мерой. И проверять не надо будет. Совесть — лучший контроль честности. — Мысль верная, — согласился Степан Емельянович. — Пусть они расписываются на пакетах, которые взвешивали, — предложила Люська. — Да это кустарщина, — возразил Степан Емельянович. — Может быть, штампы им заказать такие. Ну, как на заводе… Личная марка. — Можно и так, — согласился Валерий Сергеевич. — Надо будет с продавцами посоветоваться, — сказала Люська и помрачнела. — А у нас происшествие сегодня. Обвес. — Нехорошо. И что ж вы предпринять решили? Протокол составить? — Не знаем еще. — Протокол, конечно, — вещь сильная. За протоколом штраф стоит, и суд, и тюрьма. А мы вот в милиции, честно говоря, не очень-то любим протоколы заводить. И не потому, что хлопотно. Людей жаль. Ведь среди виновных не только матерые жулики. Там и споткнувшиеся, и просто дураки. Не совсем понимают, что творят. Их учить надо. Из них еще можно настоящих людей слепить. А тюрьма да лагеря не лучшая скульптурная мастерская. — Но наказать-то надо. — Обязательно. Ни одного проступка без наказания. Вы посоветуйтесь с заводскими ребятами. С дружинниками. Они вам очень могут помочь. Ну, а в крайних случаях обращайтесь к нам без стеснения. На одной земле живем! — Спасибо. Вопрос к вам, — Степан Емельянович осторожненько покосился на Люську. — Как с той девушкой будет, которая письмо написала? — Она в больнице. Поправляется. — Знаем. Мы ее навещаем. — Это хорошо. Человеку очень тепло человеческое нужно! Если б мы иногда для людей душевного тепла не жалели, ей-богу, люди бы на сто лет дольше жили. А эту девушку — есть у нас такое мнение — не стоит к уголовной ответственности привлекать. То, что она обо всем написала, себя не пощадила, — это хорошо. Не погасили окончательно в ней совесть прохвосты. Не сумели. Хоть и запутали. Когда Валерий Сергеевич ушел, Степан Емельянович как бы про себя проговорил: — Никогда б не подумал, что такие душевные люди на такой, казалось бы, беспощадной работе.
Дружинники посоветовали вывесить в витрине «окно сатиры» по поводу ЧП. — Разрисуйте эту самую Логинову в красках. Чтобы другим неповадно было. Такие окна сильно действуют. И главное — люди знать будут, что вы мошенников всяких и прочих там нарушителей сами строго осуждаете, что вы сами стоите на страже порядка. И люди вам верить будут. После горячего обсуждения в магазине был создан «Комсомольский прожектор». На его обязанности возложили наблюдение не только за порядком в магазине, но и за хранением продуктов, за сбором заказов в заводских цехах — «вообще за всей жизнью магазина. В тот же день в витрине появилось «окно» «Комсомольского прожектора». Под рисунком, изображавшим продавщицу с перекошенными весами, подпись:
Покупатель, осторожней
Покупай крупу на кашу!
Здесь тебя обвесить может
Наша Логинова Саша!
Галю выписали. Она чувствовала себя окрепшей, но, когда вышла на морозный воздух, закружилась голова. И тотчас кто-то подхватил ее под руку. — Выкарабкалась? Галя увидела незнакомого парня, отшатнулась. — А ты не пугайся. Я тебя сюда привез, я тебя и встречаю. Меня зовут Миша. Неподалеку засмеялись. Галя оглянулась. Возле такси стояла Люська. — Поехали. Галя пошарила взглядом по машине и вдоль улицы, будто искала кого-то. — Садись, садись. Они сели в машину, Люська назвала шоферу Галин адрес. Город был как-то по-особенному чист в своем белом наряде. Машины убирали снег. Люська рассказывала про Сашу, про «окно». Галя слушала, искоса поглядывая на Мишу. — Плакала она? — Ужасно. Галя вздохнула. — Лучше пусть сейчас поплачет. Потом легче жить. Подъехали к дому. Поднялись по лестнице. Люська ключом открыла входную дверь. — Я у тебя тут прибрала. — Ну, зачем же… Я бы сама. — Уж очень тут пыли накопилось, пока тебя не было. Галя удивилась, что дверь в ее комнату оказалась полуоткрытой. Вошла и остановилась на пороге. Возле окна на стуле сидел Степан Емельянович и читал книжку. Увидев Галю, он вскочил. — Извините за вторжение. Подошел, помог снять пальто. Галя увидела накрытый стол, и две розы в вазе, и бутылку вина… Вдруг ослабели ноги. Она доверчиво прижалась к широкой груди Степана Емельяновича и заплакала. Он растерялся, стал неуклюже гладить ее волосы. Миша отвернулся, посмотрел на Люську. Вот как у людей бывает!..
На ударной комсомольской стройке, в сборочном и в том цехе, где работал Миша Кротов, в конце смены общественные сборщики заказов раздали рабочим специально отпечатанные в типографии бланки. — Во, анкеты целые, — шутили рабочие, с любопытством рассматривая голубые листки. — Фамилия, имя, отчество. Цех. Число. А где же холост, женат? — Представляю, какого мне мяса принесут! Мне, скажем, на щи надо, а они — на котлеты. Мне — на котлеты, а они — на щи. Нет уж, лучше в очереди постоять да выбрать, какое надо, — сказала тетя Наташа, знатный машинист. — А вы напишите примечание: прошу, мол, для щей или для котлет, — посоветовал сборщик. — Примечание, говоришь, — недоверчиво покачала головой тетя Наташа. — Ну, ладно. Напишем. Для котлет. Мой муж котлеты обожает. — Она заполнила бланк заказа и отдала сборщику. — Гляди, чтобы все было как положено. С тебя спрошу! — А я-то при чем, тетя Наташа! Я ведь не магазин! — Мало что! А причастие имеешь! После смены пачечки заполненных бланков оставили в проходной. Люська зашла за ними. А с утра в магазине закипела работа. Пока дежурные продавцы отпускали товар покупателям, остальные развешивали продукты, выполняя заказы рабочих. Кассиры подсчитывали сумму готового заказа. Бумажные и пластиковые пакетики укладывали в пестрые сетки с номерами заказов. Точно в назначенное время во двор въехали электрокары. А через час прохожие с удивлением смотрели на странные машины, выкатившиеся со двора на улицу и направившиеся к заводским воротам. На крытых кузовах яркие надписи: «Магазин № 31 Райпродторга при Механическом заводе», «Берегите время!», «Пользуйтесь общественными столами заказов! Быстро! Удобно!» Электрокары свернули в ворота завода и побежали по заводскому двору, мимо застекленной витрины, на которой были выставлены всевозможные крупы, сыры, колбасы, конфеты, пряники, мясо. Мимо жужжащих цехов. С заводской Доски почета их провожали добрыми взглядами лучшие люди завода. Возле цеха стояли Епишев, директор завода Никодим Алексеевич и Алеша Брызгалов. — Ну как, Телегина, насчет романтики? — спросил Брызгалов. — Не передумала еще? А то есть возможность послать тебя в Сибирь. — Что вы, Алексей Дмитриевич! Мы ж еще не развернулись. Это еще только начало! Кончилась смена. Люди подходили к электрокару, получали одинаковые пестрые сумки, расписывались и шли к проходной, весело перекликаясь друг с другом. Они шли просторным заводским двором и улыбались. И небо улыбалось. И всегда строгие здания цехов улыбались всеми своими окнами. И Люська, и Галя, и все другие работники магазина, и Миша со своими ребятами знали, что эти веселые улыбки предназначаются им, и сами улыбались в ответ.
Последние комментарии
5 часов 42 минут назад
14 часов 34 минут назад
14 часов 37 минут назад
2 дней 21 часов назад
3 дней 1 час назад
3 дней 3 часов назад