Буйный Терек. Книга 1 [Хаджи-Мурат Магометович Мугуев] (fb2) читать онлайн

Буйный Терек. Книга 1

Памяти отца посвящаю

Предисловие

Изобилующая яркими эпизодами эпопея кавказских войн, сложные перипетии борьбы горских народов за свою свободу и независимость с давних пор привлекали внимание русских писателей. Крупнейшие представители нашей художественной литературы, нередко сами бывшие очевидцами и участниками описываемых событий, — Пушкин, Грибоедов, Бестужев-Марлинский, Лермонтов, Лев Толстой уделяли Кавказу видное место в своих произведениях. В русской дореволюционной литературе, в стихах и прозе, в исторических романах и драматических произведениях кавказская тематика играла значительную роль. Но здесь немало было и псевдоисторической, ура-патриотической, лубочной макулатуры. Советский исторический роман, коренным образом отличающийся от дореволюционного романа, также уделил подобающее место кавказским сюжетам. Из советских писателей Кавказом интересовались Ю. Тынянов («Смерть Вазир-Мухтара»), П. Павленко («13-я повесть о Лермонтове», «Шамиль», «Кавказская повесть»), С. Голубов («Солдатская слава»). Я здесь не упоминаю о других авторах, писавших на эти темы; произведения их представляют различную ценность и различный интерес.

Само собой разумеется, что ценность художественных произведений, посвященных исторической тематике, во многом зависит от знакомства авторов этих произведений с источниками и литературой вопроса. На одно художественное воображение и пылкую фантазию полагаться нельзя. Русские дореволюционные исторические романисты далеко не всегда достаточно знали историю, причем нередко не избегали и нарочитой ее фальсификации. Полную противоположность подобным авторам представлял Лев Толстой. В своем великолепном «Хаджи-Мурате» он показал серьезное знание источников, специальной и общей литературы. Пишущему эти строки вспоминается, как искрение радовался Л. Н. Толстой, когда престарелый библиотекарь Румянцевского музея (теперь библиотека им. Ленина) замечательный библиограф И. Ф. Федоров приносил ему какое-нибудь редкое издание по истории кавказских войн.

Но надо сказать по справедливости, что сами историки не всегда могут оказать нужную помощь писателям. Многие важные источники, особенно местные, еще не изучены и не опубликованы. Кроме того, нередко сама трактовка тех или иных событий и их освещение могут лишь запутать писателя, а не оказать ему необходимую помощь. Так, например, за последнее время много чернил пролито, немало различных дискуссий проведено на тему о характере движения горских народов Северного Кавказа в первой половине XIX века. В ходе обсуждения сталкивались диаметрально противоположные точки зрения. Если одни историки выступали с признанием демократического характера, движения горских народов, вызванного внутренними условиями их жизни и отличающегося своей антифеодальной и антиколониальной направленностью, то другие историки, видели в выступлениях горцев, главным образом в мюридистском движении, лишь результат подрывной деятельности англо-турецкой агентуры, причем отрицали какую-либо внутреннюю социальную базу движения. Горячим пропагандистом последней точки зрения был Багиров. В период расцвета «культа личности» выступление Багирова получило известный резонанс. Так, в Тбилиси в 1953 году был опубликован целый сборник документов и материалов под заголовком «Шамиль — ставленник султанской Турции». Подбор источников в этом сборнике был определенно тенденциозен.

Конечно, в пылу полемики и с той и с другой стороны допускались всякого рода преувеличения. Неприемлема безоговорочная апологетика мюридистского движения, начатая с легкой руки М. Н. Покровского, идеализировавшего Шамиля и даже называвшего мюридизм «демократическим учением». Но также совершенно неприемлемо превращение горцев Дагестана и Чечни, боровшихся за свою свободу и независимость, в каких-то послушных приспешников реакционной султанской Турции и английских шпионов.

В ноябре 1956 года в Институте истории Академии наук СССР состоялось совещание советских историков по вопросу о движении горских народов Северного Кавказа в первой половине XIX века, где довольно тщательно и обстоятельно были разобраны противоречивые точки зрения, были внесены нужные коррективы, высказаны новые соображения. В ходе обсуждения было отмечено, что движение под флагом мюридизма «безусловно, имело внутренние социальные корни, но в то же время не являлось социально однородным. Прогрессивную струю этого движения представляло горское крестьянство с его антифеодальными и антиколониальными устремлениями. Но руководство движением принадлежало мусульманскому духовенству и феодализирующейся верхушке узденчества. Религиозная идеология движения притупляла политическое сознание трудящихся горцев Дагестана и Чечни, изолировала их от других народов Кавказа и России, сковывала развитие их социальной борьбы, против местных эксплуататорских элементов»^[1]. Точно так же правильно указывалось, что нет оснований считать Шамиля и его наибов англо-турецкими агентами, а все движение рассматривать как результат воздействия внешних сил. Но в то же время нельзя не считаться с тем, что и Турция и Англия (да и Персия в известной степени) пытались использовать мюридизм с его исламистской идеологией как орудие своей агрессивной, антирусской политики на Кавказе. При всем этом и само мюридистское движение надо рассматривать в его историческом развитии; оно пережило несколько этапов, которые следует четко различать. Ранний этап мюридизма Гази-Магомеда и молодого Шамиля и позднейший этап — период создания теократической державы Шамиля, — конечно, весьма значительно разнятся.

Я остановился на дискуссии историков, так как это имеет непосредственное отношение к трактовке соответствующих событий в историческом романе Мугуева «Буйный Терек».

Писатель Хаджи-Мурат Мугуев родился в семье военного. Первую мировую войну провел на Турецком и Персидском фронтах. После организации Красной Армии вступил в ее ряды и провел в них всю гражданскую войну. В 1920—1921 годах находился на Персидском фронте. Литературным трудом стал заниматься с 1926 года. На протяжении всей Великой Отечественной войны служил в рядах Советской Армии.

В своем художественном творчестве Мугуев особое внимание уделяет военной, военно-исторической тематике. С основания Союза советских писателей Мугуев является его деятельным членом. Им написано шестнадцать книг, среди них «Врата Багдада», «Ингушетия», «Смерть Николы Бунчука», «К берегам Тигра», однотомник «Повести», «Степной ветер», «Астраханские дни», «Кукла госпожи Барк», «Советский Колумб».

Уроженец и знаток Кавказа, Мугуев давно интересовался историческим прошлым вольнолюбивых горских народов и не один год подбирал материалы для большого художественного произведения. Исторический роман его «Буйный Терек» посвящен очень интересной и богатой событиями эпохе. Здесь рассказывается о последних годах «проконсульства» на Кавказе А. П. Ермолова, о начале мюридистского движения, о деятельности имама Гази-Магомеда, провозгласившего газават; о дебютах молодого Шамиля, о героических эпизодах русско-персидской войны 1827 года.

Мугуев очень серьезно подошел к своей большой и ответственной теме. Несомненно знакомство автора с источниками и литературой вопроса, причем использованы и местные материалы. Автор, сам связанный непосредственно с теми местами, где происходили события его романа, сумел передать их колорит, своеобразие, их суровую красоту. Чувствуется в романе и известная традиция поколений, что является его особо привлекательной чертой.

Роман Мугуева представляет широкое полотно, изображающее Кавказ и Закавказье 1825—1827 годов. Автор переносит действие своего произведения из аулов горной Чечни и Дагестана в русские военные крепости и крепостцы, в Грузию, в Тифлис, под Елизаветполь. В романе много действующих лиц, много примечательных и запоминающихся эпизодов, характеризующих исторические и бытовые особенности эпохи.

Автор, как я уже сказал, выбрал очень интересный исторический момент. О начале мюридистского движения до сих пор писалось очень мало. Между тем это движение с его лозунгом газавата, получившего в дальнейшем такой широкий размах, являет чрезвычайно характерные и любопытные черты. Мугуев яркими красками рисует Гази-Магомеда, фанатика-пропагандиста, умевшего зажигать своей пламенной проповедью народные массы. Автор старается особо подчеркнуть антифеодальную, демократическую направленность обращений и воззваний Гази-Магомеда. Несомненно, что рядовые горские крестьяне шли прежде всего против феодалов, и это было использовано Гази-Магомедом и его ближайшими соратниками. Но возможно, что Мугуев все же переоценивает демократизм самого Гази-Магомеда. Правда, Мугуев приводит весьма показательные примеры расправы Гази-Магомеда с феодалами, зажиточной верхушкой и разбогатевшими муллами. Но здесь большую роль играет стремление установить шариат и главную роль передать воинствующему исламистскому духовенству. Мугуев наглядно показывает социальные, политические и национальные противоречия, которые остро давали себя знать в Дагестане и Чечне. Грызня светских и духовных феодалов между собой, их интриги и склоки, подкупы и взятки, пресмыкательство перед русскими властями и одновременно тайные сговоры с персами, турками, англичанами, полнейшее игнорирование интересов широких народных масс — все это изображено в романе ярко и впечатляюще. Живо и образно, например, написана сцена в Хунзахе, на совещании у аварского хана Абу-Нуцала и его матери ханши Паху-Бике. Здесь очень эффектно разоблачение мнимого святого, отъявленного проходимца Саида-хаджи.

Большое внимание уделяет автор рядовым горцам, их стремлениям защищать свою свободу и независимость от всякого рода эксплуататоров.

Роман Мугуева описывает события последнего периода деятельности генерала Ермолова на Кавказе. Очень много места уделено описанию жизни, быта, действий русской армии, ее различных представителей (от солдат до высших начальствующих лиц). Автором выведена целая галерея солдат, казаков, офицеров, генералов с их своеобразными, индивидуальными чертами. Картины мирной (вернее, полувоенной) жизни в крепостцах сменяются боевыми эпизодами от простых стычек с горцами до больших сражений с персидской армией. Автор хорошо рисует ту боевую обстановку, которая характерна для Кавказа двадцатых годов XIX века. Мугуев не проходит мимо всех тех язв крепостничества царской России, которые повсюду давали себя знать. Он изображает заядлых крепостников-феодалов вроде полковника князя Голицына, путешествующего со своим «харемом» — артистками крепостного театра, выслуживающихся всякими способами офицеров-взяточников и карьеристов, ненавидимых и презираемых солдатами. Но в противовес им выведены в романе и представители прогрессивного офицерства, близкие к декабристам, а также выдающиеся военные деятели русской армии.

Естественно, что в своем повествовании Мугуев не мог не уделить подобающего места «проконсулу Кавказа» генералу А. П. Ермолову. Он останавливается на различных эпизодах его деятельности. Во многом сочувственно говоря о Ермолове, автор в то же время правильно отмечает его жестокую, колониальную политику, свирепые расправы с местным населением с применением пресловутой «круговой поруки». Полны трагизма страницы романа, посвященные разгрому аула Дады-Юрт. Много внимания автор уделяет отношению Ермолова к солдатам. Здесь Ермолов является продолжателем лучших традиций Суворова и Кутузова. В романе есть интересные, запоминающиеся зарисовки солдат Кавказской армии. Особое место отведено любимцу автора — бравому солдату Елохину, участнику Отечественной войны 1812 года и заграничных походов. Но нельзя не отметить, что, быть может, излишне идиллически повествуется об отношениях Елохина и Ермолова. Да и вообще надо сказать, что Мугуев, хотя и старается быть вполне объективным к Ермолову, все же не избежал некоторой его идеализации. Конечно, сама личность А. П. Ермолова является весьма сложной и противоречивой. Недаром Грибоедов назвал Ермолова «сфинксом новейших времен».

О героических действиях русской армии подробно рассказывается в главах, посвященных русско-персидской войне 1827 года. Интересно и ярко описаны перипетии осады Шуши армией Аббаса-Мирзы. С большим подъемом повествует автор о блистательной победе русской армии (семитысячного корпуса) над шестидесятитысячной армией под командованием персидского наследника престола, надутого и чванного Аббаса-Мирзы в битве под Елизаветполем. Описание этой битвы со всеми батальными подробностями привлекает особое внимание в романе. Доблесть русской армии, выдающееся военное искусство солдат и офицеров, разгромивших и обративших в бегство во много раз численно превосходящее войско противника, нашли свое подобающее освещение в романе. Автором особо подчеркнуто братское содружество с русской армией армян и грузин, единодушно выступивших против ненавистных персидских завоевателей.

Роман «Буйный Терек» помимо художественного имеет и познавательное значение. Автор воспроизводит во всех красочных деталях «дела давно минувших дней», вызывая большой и живой интерес к ним у читателя сегодняшнего дня. Мугуев сумел счастливо избежать превращения своего романа в хронику, чем часто грешат современные писатели, неповинен он и в ненужной фактографичности и в этнографическом бытовизме. Автор умеет использовать источники, искусно вводя их в самую ткань повествования. В запутанном и сложном вопросе о мюридистском движении автор занимает, в общем, правильную позицию, отмечая в раннем мюридистском движении антифеодальную направленность горского крестьянства.

В художественной литературе о кавказских войнах двадцатых годов прошлого столетия роман Хаджи-Мурата Мугуева займет свое определенное место.

Профессор И. И. БОРОЗДИН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Лето в этом году было особенно сырым и грязным. Вторую неделю шли почти не прекращавшиеся дожди, и броды через Сунжу стали глубоки и опасны. Набухшая земля не выдерживала тяжести орудий, и серые пушки застревали у самой реки. Избитая и изъезженная колесами фур дорога мокла под дождем, блестя налившимися до краев рытвинами.

Низкорослые кони линейцев и драгун по самое стремя уходили в жидкую, зловонную грязь, из которой егеря, матерясь и чертыхаясь, тянули застрявшее орудие.

Подняв над головой ружья и пехотные мешки — «сидоры» с порохом и сухарями, гуськом переходили егеря, стараясь ступать один за другим, не сбиваясь с переправы. Часть солдат была без штанов, с подоткнутыми под пояса рубахами. На другой стороне реки солдаты приводили себя в порядок, обогревались у дымившихся костров, надевали серые холстинковые штаны и строились в шеренги, продвигаясь в сторону густого, сплошного леса, у опушки которого маячили конные казаки.

Звеня и хлюпая, катились картечницы, единороги и зарядные ящики, оставляя глубокие следы в посеченной дождем земле.

Опустив головы и защищаясь от ветра и дождя башлыками, папахами и фуражками, медленно текли, переливаясь через Сунжу, полки… Егеря, артиллеристы, куринцы^[2], драгуны, юнкера, офицеры, маркитанты и мирные горцы (переводчики и торговцы) пешком, на конях, на лафетах и на пушках переходили брод. Звенели орудия, стучали телеги, звякали штыки, и короткая, полуоборванная, сумрачная речь стыла под дождем.

У самой переправы, нахлобучив на седые дугообразные брови низкую, лохматую папаху, стоял на курганчике крупный, атлетического сложения человек, одетый в коричневый архалук и накинутую поверх него косматую бурку. Его левая рука привычно играла серебряной, черненой ручкой кавказской шашки, а сосредоточенное и нахмуренное лицо внимательно следило за переправой.

— Э-эй!.. Егеря-а-а!! — протяжно и звонко послышалось с противоположной стороны, и человек в бурке невольно поднял глаза, глядя на полуголого солдата, размахивавшего на другой стороне реки руками и продолжавшего неистово кричать.

— Э-эй, третья рота, забери у командирского драбанта сухие штаны!..

Смех солдат огласил переправу.

Невысокий брюнет, сухой, с умными глазами, в полувоенном сюртуке и высокой дворянской фуражке, стоявший рядом с седым великаном, расхохотался.

— Чему смеешься, Мазарович? — обернувшись к нему, спросил тот.

— Смешно стало, ваше высокопревосходительство, — продолжая улыбаться, сказал человек в дворянской фуражке, — идея смешная пришла в голову. Прошу, чтоб не почли меня дерзким, но смотрю я на вас, на ваш наряд да на этих боевых голодранцев, — кивая на переправлявшихся, продолжал он, — и знаете, Алексей Петрович, пришла мне вольная мысль, что вы не генерал и не главнокомандующий, а атаман разбойников.

Второй улыбнулся, и по его хмурому лицу пробежала светлая тень.

— А что! Ведаешь ли ты, о чем мыслил я в эту минуту!.. — сказал он. — Я глядел на сии голые ж-ы и думал, что бы сказал государь, если бы внезапно попал сюда и увидел этих фигурантов!.. Но… — поднимая руку и как бы останавливая вовсе не возражавшего ему Мазаровича, оказал: — Но я ручаюсь тебе, что, если б я только за два дни сведал о приезде государя, они, вот эти самые фигуранты, были бы такими же лицедеями, как и у них, в Петербурге. Эх, Мазарович, Мазарович, солдат не тот, кто с носка шагает на параде да артикул отбивает… — Он не успел договорить фразы. Далеко на опушке, около казачьих дозоров, глухо и часто захлопали выстрелы.

Казачья лава медленно подалась назад, и одиночные всадники начали показываться из леса.

Переправившиеся роты стали быстро собираться в строй. Прокатила артиллерия. Заторопились оставшиеся, еще не перешедшие брод батальоны, и голубые значки линейцев закачались над конями. Выстрелы зачастили, и пехота скорым шагом двинулась вперед ко все еще отходившим казакам.

Из леса все чаще и настойчивей показывались конные группы противника, какой-то удалец на сером коне, в белой папахе, дразня стрелявших казаков, нарочито медленно, почти шагом, проехался вдоль фронта и скрылся в кустах.

Тускло и бледно вспыхнуло между деревьями огненное пятно. Звеня и завывая, за пехотою и казаками упало первое ядро. Звуки выстрела и разрывы глухо докатились до места переправы.

— Видать, Сурхайка окаянный перегородил. Отчаянная башка, — сказал человек в бурке и, сопровождаемый Мазаровичем, сошел с кургана.

Через секунду, обгоняя переходивших реку людей и поднимая брызги воды, они рысцой перешли Сунжу и подъехали к вытянувшемуся в боевую колонну батальону Ширванского полка.

Человек в бурке был главнокомандующий Кавказской армией генерал Ермолов, выступивший 12 июня 1825 года из еще не оконченной стройкой крепостцы Грозной в Дагестан, в поход против прибывшего из Персии казикумухского владетеля Сурхай-хана, объявившего русским войну.

Сопровождавший его в этом походе Мазарович, сподвижник Грибоедова, был русским поверенным при персидском дворе. Ввиду ожидавшейся войны с Персией Мазарович ехал с докладом в Петербург и по дороге навестил в походе своего старого друга и покровителя Ермолова.

Глава 2

Из-за невысокой глиняной стены слышались слова песни и мягкое позвякивание струн пандура, нарушаемое глубокими сочувственными вздохами слушающих.

Певец смолк.

— О, валлах-биллях, как это верно. Все судьба!! Все в воле аллаха!

Снова донеслись из-за стены голоса растроганных песней людей. Пандур снова мягко затренькал, и его позвякивание слилось со звоном колокольчика бегавшего по двору неугомонного телка.

Один из четырех муталимов^[3], сидевших на полу на пестром кюринском ковре, беспокойно оглянулся на хмурого, ушедшего в чтение корана невысокого, приземистого человека с небольшой курчавой бородой. Муталим несколько секунд медлил и затем, словно решившись, быстро вскочил на ноги и с размаху широко распахнул дверь.

Яркий солнечный свет, аромат распустившихся яблонь и жалобные стоны пандура проникли в низкую прохладную саклю. Солнечные блики, прорвавшись сквозь листву, пробежали по комнате, по бледным выцветшим узорам паласа и, заиграв на рукоятке кинжала муталима, застыли на узорных, писанных тушью буквах корана.

Человек, читавший книгу, заложил ее соломинкой и, снимая с колен, молча и пытливо взглянул на товарищей, первый муталим, перегнувшись через порог и держась за притолоку низенькой двери, с застывшей на лице улыбкой слушал невидимого певца.

Двое других, прикрыв ладонями свитки с толкованиями корана, блаженно улыбались, полные молодого томления, вызванного в них словами певца. Их жадные к шуму жизни уши радостно ловили все острей звучавшие слова.

— Валлахи-билляхи, Шамиль, правильно поет кумыкский ашиг, — оборачиваясь к серьезному и внимательному соседу, заговорил первый муталим. — Жизнь наша течет быстрее, чем Койсу. Упустил ее начало, убежит и конец… — задумчиво произнес он, покачивая головой. — Давно ли мы с тобою бегали по оврагам Гимр, дерясь с мальчишками аварцев…

— А теперь, — перебивая его и вставая с места, сказал другой, — «черный локон и разбитое сердце»?

Муталимы засмеялись, а певец, словно отвечая на вопрос, пропел последние слова своей песни:

Шамиль внимательно глядел на опустившего голову приятеля. Его крупное и выразительное лицо было спокойно, и только глубоко сидевшие глаза сузились и подернулись печалью.

Он что-то хотел сказать, но на площади снова раздались слова ашига, рассказывающего слушателям о пропетой им песне.

— Эти мудрые слова оставил нам в назидание известный Фатали-ага сальянский. Его высокий ум знал, что судьба, написанная в небесах, не может измениться на земле. Смерть придёт к каждому, а потому помни, что жизнь твоя уходит, цени и береги ее.

Толпа сочувственно зашумела, и в комнату студентов долетели вздохи, обрывки слов и покашливание.

— Ох, верно! Мудро сказал Фатали-ага… Правильная речь! Правильная песня!

— «От бога мы изошли, к нему же и вернемся», — говорит несомненная книга… — снова заговорил ашиг. — Ни один волос не упадет с головы правоверного, если этого не захочет аллах! Все, что есть, устроено им, и не нам, ничтожным червям земли, изменять его порядок…

Шамиль, внимательно слушавший слова ашига, хмуро усмехнулся и поднял глаза на своих друзей.

— Ты слышишь, Абакар? Народу говорят, что все устроено аллахом, и дурное, и хорошее. И змея, которая кусает человека, и муллы, которые продали аллаха, и шариат, и русские, и правоверные… Все от бога… — Он устало засмеялся. — Видишь, Саид, и ты, Абакар, про какой локон поет кумык?

В эту минуту над аулом неожиданно разлился долгий и протяжный крик. Муталимы подняли головы.

Крик рос, и слова кричавшего явственней доносились до них.

— Э-э-й-й… лю-ди-и! Пра-во-верные!! Слу-у-шай-те все-е!

Ашиг, толпа и даже дети, игравшие у родника, смолкли.

Муталимы и Шамиль поднялись.

— Приехали друзья наши и братья из Чечни и Казикумуха с письмами и благословением от святого шейха Магомеда-Кадукли и храброго Сурхай-хана. Все, кому это надлежит слышать, да услышат и соберутся на гудекан^[4] у мечети…

Прокричал будун^[5]. Секунду длилась пауза, и затем за стеной вновь поднялся шум. Проскакал конный. Заскрипело колесо арбы, и люди, занятые новой вестью, шумно толкуя о событии, стали расходиться.

— Надо идти. Эти гости будут поинтереснее ашига… — словно в раздумье сказал Шамиль, подтянув слегка опавший кинжал, надел папаху и, разглаживая молодую курчавую бороду, пошел к выходу.

Абакар, Магома и Саид, обрадованные неожиданным перерывом занятий, весело двинулись за ним, почтительно отставая на полшага от своего сурового и не по летам серьезного руководителя.

Аул Унцукуль славился во всей округе изобилием хорошей ключевой воды, которая была проведена в него подземными водопроводами из большого ключа, бившего из земли верстах в трех от аула. Ключ выбивался наружу двумя фонтанами в противоположных концах аула. Один из них находился около мечети, рядом с которой была построена сакля с большим четырехугольным бассейном, служившим молельщикам для омовения. Вода здесь разделялась на два рукава — один шел в бассейн, другой же к фонтану за мечетью.

Второй фонтан был расположен в конце аула. Около него раскинулась маленькая площадка, сдавленная стенами окружавших ее домов. Сюда собиралась мужская аульская молодежь поглядеть на приходивших за водою девушек и женщин.

К первому фонтану никто из молодежи не ходил, потому что там всегда сидели постоянные посетители мечети — пожилые люди и старики, своим присутствием стеснявшие молодежь.

Но сейчас площадь была запружена народом. Почти все крыши саклей, окружавших ее, были заполнены женщинами, расположившимися на них и окруженными своим разнообразным потомством. Из узких, кривых уличек к площади шли люди. Босоногие мальчишки сновали среди них. У фонтана, под большой выбеленной стеной, лежал длинный ряд плохо отесанных камней, служивших старикам сиденьями, но сейчас старики и все наиболее почтенные люди аула были в мечети, где шел маслаат^[6].

Молодежь, как всегда несколько буйная и бесстыдная, не стесненная присутствием стариков, шумно расселась на камнях, разговаривая и перебрасываясь шутками между собой.

Несмотря на жаркий день, большинство было в овчинных тулупах, накинутых поверх грязных бязевых или ситцевых рубашек. Под шубой сверх рубашки у каждого висел кинжал на широком ремне, а у некоторых, наиболее франтоватых, из-за пояса торчали пистолеты, «дамбача». На ногах у них были персидские или же местные шерстяные чулки, у некоторых сверх чулок были надеты сафьяновые чувяки. Иные ходили просто в войлочных сапогах и грубых шерстяных шароварах, надевавшихся без нижнего белья, которое вообще в те времена было совсем неведомо горцам.

Усы и бороды большинства, окрашенные в красный цвет хной и смазанные желудочным бараньим жиром, ярко горели под лучами жаркого дагестанского солнца. Почти все держали в зубах трубочки с длинным чубуком и, лениво покуривая, выпускали дым от скверного цудахарского табака, поминутно сплевывая по сторонам.

Двери мечети были плотно прикрыты и лишь изредка открывались для запоздавших, степенно входивших стариков.

Толпа, уставшая от ожидания и неудовлетворенного любопытства, стала развлекаться, галдя, ссорясь, смеясь и перешучиваясь со стоявшими на плоских крышах женщинами.

— Если б у тебя не было этой крыши, где бы ты стояла? — крикнул снизу один из молодежи, обращаясь к девушке, примостившейся на крыше соседней сакли.

— Если о у тебя не было языка, как бы ты разговаривал? — не глядя на него, ответила девушка.

— Не говори с ней, — вмешался молодой человек с выкрашенными хной усами, в франтоватой, одетой набекрень папахе, — ведь я на ней женюсь. Не так ли? — нагло подмаргивая девушке, сказал он.

— Прежде высморкайся хорошенько, бродячая собака!.. — сердито отрезала девушка и быстро перешла на другую сторону крыши.

В толпе засмеялись.

— Вот и возьми!.. Дождался угощения, мальчишка?

Красноусый молодец презрительно усмехнулся и, обернувшись к другому, сказал:

— Дай-ка мне табаку на одну трубку, двоюродный братец!

— Кто ест грязь, у того на поясе должна быть и ложка! — спокойно раздувая огонь, отрезал второй.

— Ах ты, упавший из-под хвоста собаки. Да лопнет живот, родивший тебя! — озлился первый и под хохот окружающих отошел в сторону.

В эту минуту дверь мечети открылась, и все замолчали. Шум затих, смолкли даже галдевшие на крышах женщины.

На лестнице показался будун мечети. Он поднял над головою руку, и полная тишина повисла над людьми.

— Правоверные! Здесь ли почтенный Шамиль-эфенди, сын гимринского Дингоу-Магомеда? — спросил он, оглядывая залитую людьми площадь.

— Здесь!

Раздвигая толпу, Шамиль вышел вперед и поднялся к будуну.

— Идем! Ты грамотный и хороший мусульманин, будешь читать письмо шейха Магомеда.

Дверь закрылась, и площадь снова заполнилась гулом и пылью.

На следующий день в аул Унцукуль начали собираться многочисленные гости, приглашенные из разных мест Дагестана для обсуждения вопросов, вызванных приездом персидских послов.

В пристройке мечети происходило совещание съехавшихся из дальних аулов представителей больших и сильных общин. Здесь были люди из Ашильты и из большого богатого Гергибиля, из Эрпели и из Гимр, из Орота и Ходжал-Махи.

Все они, оповещенные гонцами с раннего утра, прибыли в Унцукуль, чтобы обсудить письмо муллы Магомеда-Кадукли и прослушать милостивый ферман великого шаха Персии, специально написанный и посланный в Дагестан.

В просторной квадратной сакле с высокими узкими окнами расположилось до сорока человек. Здесь были кумыки, даргинцы, казикумухи, аварцы, лаки и даже двое чеченцев, прибывших через Анди и Хунзах.

Люди сидели на полу, устланном шемахинскими коврами и паласами. Наиболее почтенные сидели у стен, опираясь на мутаки. Другие, полуприсев на корточки, внимательно и с почтением глядели на двух чернобородых персиян в высоких каракулевых шапках, привезших шахский ферман. Из-под черных шелковых аб, наброшенных на кафтаны, высовывались круглые, шишкообразные рукоятки пистолетов, расписанных золотым узором по стволу. Оба персиянина, представлявшие особу пославшего их шаха, восседали важно и степенно посреди стариков, изредка оправляя свои длинные, в завитках, черные бороды. Справа от них, опустив голову и задумчиво гладя свернутые атласные свитки, сидел мулла Алибек, посол и поверенный хана Сурхая, прибывший сюда из Табасарани, где он уже успел благоприятно провести свою миссию. За ним в надвинутой по самые брови папахе сидел гимринский представитель, Гази-Магомед^[7], ученый алим, богослов и наставник. Несмотря на то, что ему было не более сорока — сорока двух лет, было видно, что этот энергичный, серьезный и решительный человек играет здесь, среди этого собрания, немаловажную роль. Откинувшись слегка назад и опираясь всем телом о сидящего за ним Шамиля, он что-то тихо говорил ему, и молодой Шамиль легко и быстро записывал на сером листе бумаги его слова. Рядом с ним с озабоченным и невеселым лицом сидел беглый кумыкский князь Айтемир Биерасланов, яростный враг русских, уже три года скрывавшийся от их мести в горах. У входа стоял небольшой шестиугольный на коротеньких ножках столик, у которого сидел катиб (писец). На столе лежала бумага, придавленная калимданом (пеналом) и круглой чернильницей. Каждый из входивших нагибался к писцу и, называя себя и свой аул, ставил мухур (печать) и оттиск своего указательного пальца у того места, где катиб выводил арабскими буквами имя делегата и название приславшей его общины. У стен, у входа и вдоль бассейна стояли молодые и бедные горцы. Большей частью это были местные унцукульцы, уже выделившие на съезд своих представителей, но тем не менее из любопытства пришедшие сюда. Стоя в почтительных позах, не смея опереться о стены, они с любопытством глядели на важных и богатых гостей, съехавшихся издалека.

У бассейна, поджав под себя ноги, сидел красноглазый с огненно-рыжими всклокоченными волосами человек. Около него, чуть поодаль от остальных, расположилось несколько человек, видимо, примыкавших к нему. Они настороженно прислушивались к словам делегатов. Рыжеволосый, угрюмо ухмыляясь, с неудовольствием оглядывал собравшихся, и по его кирпично-красному лицу пробегало что-то похожее на усмешку.

Катиб, не поднимаясь с колен, поклонился и что-то почтительно передал мулле Алибеку. Тот, пригнувшись к уху старейшего из унцукульских делегатов, богатому и всеми уважаемому Саиду, шепнул:

— Готово!

Саид поднялся и, воздевая над головой руки, торжественно и несколько театрально произнес:

— Во имя аллаха милосердного и милостивого!

Все скороговоркой повторили его слова, и Саид продолжал:

— Правоверные! От братьев наших по вере, храброго и мудрого Сурхай-хана казикумухского и поборника святого ислама муллы Магомеда, приехали послы. Они ехали как гости и как друзья. Вместе с ними мы в наших бедных горах видим высоких послов непобедимого царя царей, грозного хункяра^[8] — шаха Персии.

При этих словах Саид, сложив руки на груди, низко поклонился по направлению сидевших персиян. Оба посла, подняв глаза, склонили головы и в один голос произнесли:

— Бе чашм!^[9]

Зрители теснились у дверей, разглядывая редких гостей, остроконечные шапки которых вновь поднялись и заколыхались над лохматыми папахами горцев.

— Великий хункяр Фетх-Али шах шлет нам свой милостивый ферман, который мы огласим позже. И он, и Сурхай-хан, и мулла Кадукли зовут нас на великую, кровавую войну с неверными москоу, грозящими нашим домам.

Гул и восклицания пробежали по толпе.

При последних словах Саида рыжеволосый аварец снова ухмыльнулся и многозначительно поглядел на сидевших рядом с ним людей.

Шамиль, не переставая записывать слова Саида, чуть толкнул локтем Гази-Магомеда.

Гази-Магомед пристально поглядел на все еще улыбавшегося аварца и, слегка нахмурившись, отвернулся.

— …Здесь собрались почти все лучшие мужи нашего совета. Вы, разумнейшие и богатейшие люди всего района, съехались, и да подскажет аллах вашим сердцам, как поступить!

Саид сел, вопросительно глядя на Алибека-муллу, но неожиданно поднялся Гази-Магомед. Он стремительно шагнул вперед и быстро и взволнованно заговорил, оглядывая всех:

— Люди! Братья! Мужчины!

Страстность и порывистость его речи была такой бурной, что даже послы шаха в удивлении подняли на него глаза.

— Братья! Помните, что сегодня тот самый день и час, когда на весы нашей жизни положена наша судьба! — воскликнул он звонко и страстно. — Сегодня от правильного решения истины зависит наша свобода, наша жизнь и жизнь поедавших нас сюда людей. Помните вы, богатые, — он резко оглянулся на сидевших у стены людей, — и вы, ханы, нуцалы^[10] и беки, — он быстро повернулся к поднявшему на него красные, неприветливые глаза аварцу и, почти выпрыгнув из круга и потрясая руками, указал на столпившихся у дверей горцев, — и вы, бедняки и неимущие, что потеряете все!! И жизнь, и хлеб, и свободу! И русский царь повезет на вас камни и воду, как на скоте!

Задыхаясь, он пронзительно выкрикнул вновь:

— …Как на скоте, если вы сегодня не будете людьми!

Шамиль, отложив бумагу на пол, с восхищением смотрел на него. Персияне, не понимавшие языка, обеспокоенные страстностью и резкими движениями говорившего, тревожно переглянулись, но мулла Алибек что-то шепнул им, успокоив посланцев шаха.

Алибек встал и, низко кланяясь послам персидского шаха, принял из их рук свиток, перевязанный синим шнуром с красным сургучом, и, поцеловав его, многозначительно сказал:

— Ферман его шахского величества…

В комнате стало тихо. Все затаили дыхание, и десятки глаз внимательно следили за пальцами муллы Алибека, осторожно разворачивавшими ферман.

— «Мои верные аварцы, кумыки, даргинцы и все истинно мусульманские народы храброго Дагестана, ныне я, шах Персии, Грузии и Дагестана, земная тень аллаха и средоточие вселенной, сообщаю вам, что по окончании нашего рамазана уразы^[11] буду с войсками в городе Тифлисе и очищу вас от русского порабощения…»

Чтец сделал паузу, и его голос отдался эхом в высоких сводах пристройки.

Слушатели смотрели на развернутый свиток грозного персидского шаха, и только чей-то старческий взволнованный голос тихо произнес:

— Иншаллах!

Алибек-мулла продолжал:

— «…Буде же сего не учиню, то не буду я в свете шахом Ирана и хункяром-кровопроливцем.

К вам же, верные дагестанцы, в то время, по окончании уразы, пришлю с войсками Нох-хана, которого снабжу немалочисленной казной, и награжу вас по заслугам примерно, в чем уверяю святым алкораном…»

Сидевшие около рыжебородого аварца люди переглянулись, но, видя его нахмуренное лицо, потупились, продолжая слушать муллу.

— «…Провиант старайтесь закупать сколько можно, для чего употребите ваше имение. По прибытии же хана будет ему приказано от меня уплатить каждому понесенные убытки, только не покоряйтесь русским, повинуйтесь моим предписаниям и делайте вред соседям вашим».

Мулла молча поклонился степенно сидевшим персидским послам, и, вновь поцеловав свиток, бережно свернул, передавая его Шамилю.

Несколько любопытных, заинтересовавшихся цветными чернилами фермана и огромной, болтавшейся на шнурке печатью, потянулись к нему. Но Шамиль резко отдернул руку и, кладя свиток себе на колени, гневно взглянул на них.

Шум затих.

Гази-Магомед, взяв второе письмо, перешагнул через ноги сидевших послов и, выйдя на середину, отчеканивая слова, прочел:

— «От благородного эмира Сурхай-хана всем поборникам истинной веры!

Сим объявляется народу с сего дня, а день этот первое число Раби-уль-Эвваля тысяча двести сорок первого года Гиджры, что эмир Сурхай-хан, и кадий Сунгур кумухский, и почтенный мулла Магомед-Кадукли чеченский, а также и остальные властители города Кумуха и Шатоя, вожди, старейшины, ученые почтенные и простые люди заключили договор в том, что будут непримиримо сражаться с врагом и не заключат самостоятельно, отдельно друг от друга, с ним ни мира, ни перемирия. К чему и вас, храбрые братья, в письме сем призываем! А также договор и о том, что с этого дня должен быть мир и порядок среди мусульман и что все должны содействовать друг другу в честном поведении и богобоязненности. Что за каждое нарушение этого договора, буде то убийство мусульманина или только обнажение на него шашки или кинжала, безразлично, будет объявлен штраф в двадцать пять туманов русского серебра в пользу войск, дерущихся против неверных. Если кто сопутствовал или содействовал подобному лицу в таком деле, хотя бы и сам не обнажал оружия, или кто торговал водкой или виноградной бузой, а также пьянствовал, с того возьмется штраф один трехгодовалый бык, кто же даст или возьмет имущество у другого в качестве процента, хотя бы гарнец зерна, серебро или иную вещь, будет наказан властью, как за богопротивное дело.

Не такое теперь время, о правоверные, чтобы обижать друг друга и таить свою злобу на острие кинжала.

Сражайтесь доблестно против общего врага.

Эмир Сурхай-хан.

Кадий Сунгур кумухский.

Мулла Магомед-Кадукли».

Гази-Магомед облизнул сухие, запекшиеся губы и, поклонившись собранию, отошел.

Словно дожидавшиеся этого момента, люди ожили, задвигались, шумно вздыхая, кашляя, переговариваясь и перешептываясь между собой. Одни, переступая с ноги на ногу и потирая застывшие онемевшие руки, другие, оттянув своих соседей в сторону и опасливо оглядываясь, зашептались. Иные невозмутимо курили крепкий цудахарский табак, не показывая на лице ничего. Маленький черненький старичок, низко пригнувшись к персиянам, что-то скороговоркой рассказывал им, бия себя в грудь и ударяя ладонью по широкому клинку кинжала. Не понимавшие его речи персияне любезно и степенно улыбались, кивая в ответ головами и односложно повторяя:

— Бяли-бяли… Элбэттэ!^[12]

Шум возрастал, и в нем тонули отдельные слова, шепот и восклицания совещавшихся людей.

Гази-Магомед взглянул на пригнувшегося к своим людям и что-то настойчиво говорившего аварца, с ненавистью сказал, указывая на чего Шамилю:

— Продает нас, ханская собака, купленный раб!

И, еле сдерживая себя, он отвернулся, чтобы не видеть ненавистного ему лица.

За стеной висела ночь. Темная, звездная, прохладная. Она окутала аул непроницаемой чадрой, в которой дымно горели вонючие, пропитанные курдючным салом и нефтью тряпки.

Большой костер, зажженный на площади, уже догорел, и около него сновали фигуры еще не расходившихся по саклям горцев.

Совещание затянулось. Несмотря на то, что была глубокая ночь и приехавшие издалека послы были утомлены, никто и не помышлял о сне. До ушей толпившихся у входа жителей долетали отдельные слова, а порой даже отрывки речей выступавших. Сейчас говорил Абу-Бекир, богатый и почтенный житель аула Орота, имевший и деньги, и скот и дважды ездивший в Дербент, к русским, откуда он оба раза привез сахару, ситцу, грубого сукна и до сотни фаянсовых тарелок и чаш. О нем во всей округе говорили как о человеке влиятельном, богатом, видевшем жизнь и умеющим ладить с людьми.

Выйдя из обычного степенного равновесия, он горячо и возбужденноговорил и после каждой громко выкрикнутой фразы оборачивался в одну и другую сторону, к слушавшим людям.

— Аллах велик и сила его непомерна! Ни один волос не упадет с чьей-либо головы, если не будет на то его воля! Все написано в книге предположения — такдыр, и не в силах человек изменить судьбы. Не так ли? — повернулся он, поочередно оглядывая слушавших.

— Иншаллах. Это точно! — ответили голоса.

— А если так, то надо тщательно взвесить каждое наше слово и действие, ибо не подобает нам, как слепым щенятам, бросаться вперед на первый же зов. У нас должны быть открытые глаза! — подчеркивая последние слова, выкрикнул он.

— Это несомненно, — закивал головою Ибрагим, ходжал-махинсиий кадий, сидевший около Шамиля.

— Великий шах Персии пишет, — продолжал Абу-Бекир, — чтобы мы готовились к войне, собирали запасы и скот, не продавали русским зерна и что скоро его войска придут к нам и уничтожат русских. Машаллах, но… — тут он порывисто подался вперед и, делая загадочные глаза, развел руками, — в книге судеб темно. Персидские войска далеко, русские уже здесь. Персидский сардар^[13] в Эривани, Ярмол в Дербенте. Волею аллаха дети русского царя отняли у непобедимых персидских войск Баку, Ганджу и Грузию. И это знаем мы… Я говорю вам, братья, подумайте, взвесьте все и только тогда выносите решение. Я знаю русских. Я, по воле аллаха, был у них…

— Не приплетай напрасно аллаха, Бекир! — прерывая его, выкрикнул Гази-Магомед. — Не по его воле, а из-за звона русских рублей.

Часть слушавших улыбнулась, но большинству, которому воевать не хотелось, осторожная речь влиятельного и богатого человека была по душе.

— Не мешайте, во имя аллаха, — зашумели они, — всякий человек ищет то, чего хочет.

Абу-Бекир с сожалением поглядел на Гази-Магомеда.

— Эх, двоюродный братец, учишься ты, говорят люди, уже давно и у улемов^[14], и у муфтиев^[15] и несомненную книгу читаешь, а, видно, того еще не знаешь, что сам пророк разрешил торговать с неверными, если часть дохода отдаешь на мечети и богоугодные дела.

Презрительно отворачиваясь от саркастически улыбавшегося Гази-Магомеда, Абу-Бекир продолжал:

— Силы у русских неисчислимы так же, как их страна. Сильнее войск ак-падишаха^[16] нет нигде. Даже в Ференгистане, сам стамбульский хункяр признал это. Пушки русских велики, и если они грянут из них по нашим домам, то ядра посыплются на аулы, как листья осенью в садах. Мы можем напасть на них, уничтожить тысячу или две солдат, срыть их села, а дальше?

И, поднимаясь на носки, жестикулируя руками, он задыхающимся, предостерегающим криком завопил:

— Они придут в горы и без милосердия уничтожат нас!

Глаза его, насупленные и сверкающие, обожгли слушающих.

— Сила, по воле аллаха, у них. Русские будут воевать с нами не одинаковым оружием. Вместо шашек они пустят в ход пушки, которых у нас нет. Они употребят… В эту минуту сквозь накаленную его словами атмосферу сухо, коротко и оскорбительно раздались слова:

— …Подкуп, золото, лесть и измену!

Это, обрывая речь Бекира, проговорил Шамиль, поднявшись с места и в упор глядя на остановившегося Бекира.

Собрание заволновалось. Наиболее степенные, зажиточные и жившие вдоль линии границы делегаты были оскорблены этими словами. Предостережения Бекира были отголосками их собственных дум. Еще до приезда сюда они, обсудив по своим аулам положение вещей, твердо решили не вмешиваться в опасную и, по их мнению, бесполезную борьбу с русскими, пример же кумыкских князей и аксакалов показал им, что тем, кто подчинялся русским, торговля и чины обеспечены. Еще у себя дома они сами приводили слова, которые сейчас говорил Абу-Бекир.

— Незачем оскорблять старого человека — это первый признак кяфира^[17] и хулителя адатов^[18] вскормившей его страны, — оправляя седую широкую бороду, поднялся с ковра кумыкский ученый и богослов Диба-хаджи. — Не за тем мы везли сюда свой ум и свои бороды, чтобы мальчишка, сын гимринского пастуха, плевал и издевался над нами. — Он нахмурился. — Неплохие слова сказал Абу-Бекир. Ум его — ум человека, знающего жизнь, а слова его зрелы, как зрелы плоды дерева осенью. Поистине так! Благородный хан Сурхай, да продлит аллах его дни, пишет нам, чтобы мы готовились к великой войне с неверными, а дальше о том, что за всякие ошибки, преступления и проступки он, согласно договору, будет взимать штрафы. С кого? С нас же?

Диба-хаджи недоверчиво улыбнулся и покачал головой.

— С тебя, Умар, штраф, с тебя, Магома, штраф. С него, с того, — быстро указывая рукою на слушавших его людей, не переводя духа, горячо заговорил он. — Со всех! А почему? На каком основании? Разве Сурхай-хан казикумухский наш падишах, или имам, или владетель победы? Нет! Мы его и не знаем! Лет десять назад дрался он с русскими под Кумухом и они разгромили его. Он бежал в Персию к своим херифам^[19], а весь Кумух из-за него русские предали огню и мечу. И тогда были умные люди. И тогда, — тут он повернулся в сторону все еще стоявшего Шамиля, — не лесть и золото, а ум и опыт старых людей советовали ему прекратить бесполезную войну, примириться с русскими…

— И отдать им веру и могилы отцов на поругание! — крикнул из задних рядов чей-то молодой и обозленный голос.

Все оглянулись. Но богослов так же спокойно и уверенно ответил:

— Ошибаешься! Сам пророк говорил, что всякое состояние преходяще и что да будет проклят тот, кто во вред своим близким поднимет руку на сильного! — И, оглядывая притихшее, внимательно слушающее его собрание, он закончил: — А веру русские не оскверняют. И Казань, и Крым, и Астрахань уже сотни лет живут с ними и молятся по-старому, в мечетях. Имеют мулл, учат детей корану и совершают ежегодный хадж в благословенную Мекку.

Что-то вроде вздоха пробежало по комнате.

В группе тесно стоявших у выхода людей произошло движение и, пробираясь сквозь нее, к Диба-хаджи приблизился худой, оборванный, с острым и мечущимся взглядом человек в лохматой, грязной серой папахе и с обломанными ножнами огромного кинжала. Его сухие и волосатые ноги были босы, а закатанные под черкеску рваные штаны при движении обнажали грязное тело. Поверх папахи был намотан потемневший от пыли и пота зеленый кусок материи. Это был Сеид-Умат, или, как его звали в ауле, Дели-Умат (сумасшедший, бешеный Умат), полуюродивый, полуфанатик, заветной мечтой которого была смерть у стен Мекки. Он остановился около Диба-хаджи и повторил его слова:

— В благословенную Мекку!

Среди собравшихся пробежал смешок.

Все знали, что этот полубезумный, всегда голодный, несуразный человек не мог сказать ничего путного и нового, но все с удовольствием ждали его слов, зная, что независимо от их содержания всем слушающим его представится возможность посмеяться и хоть слегка отвлечься от тех серьезных и ответственных вопросов, которые стоят перед ними.

— Братья дагестанцы! Верно все, что здесь говорили мудрые люди… — размахивая руками, ерзая и оглядываясь, хрипло выговорил Умат. — Воевать надо! — Он вытянул вперед свою руку и, потрясая ею, снова выкрикнул: — Во-е-вать! Смерть неверным, как указует пророк!..

Ни его худая и возбужденная фигура, ни его сверкающие глаза и порывистое дыхание, ни тем более неожиданные и совсем не смешные слова не вызывали смеха. Люди, расположенные при его появлении к улыбкам и иронии, были смущены. То, от чего они убегали даже перед самими собой, вдруг неожиданно и резко сказал тот, от кого они меньше всего этого ожидали.

И все по-разному посмотрели на продолжавшего метаться и что-то выкрикивать У мата.

Во взгляде Шамиля промелькнуло что-то вроде нежности, неожиданно и сразу изменившей серьезное и не по летам солидное выражение его лица. Гази-Магомед, слушая простые и резкие слова Дели-Умата, хлопнул с размаху по коленям ладонями и, не скрывая восторга, закричал:

— Верные слова! Крепись, сын веры, во имя пророка!

Еще несколько человек одобрительно закивали и зашумели в знак сочувствия словам Сеида, но большинство неопределенно молчало, выжидательно поглядывая на Диба-хаджи, Абу-Бекира и на представителей аварцев.

Послы шаха, понимая, что наступил наиболее ответственный и важный момент во всей их поездке, со вниманием следили за говорившим, успевая вслушаться в шепот переводившего им Алибека-муллы.

— Бить надо неверных так, как бил и резал их пророк на холмах и полях благословенной Аравии… — потрясая руками и, видимо, экстазируя себя, с хриплыми выкриками и стенаниями снова заметался по комнате Дели-Умат. — В несомненной книге оказано: «Сражайтесь за дело божие, аллах избрал вас! Он назвал вас мусульманами»… — И чем больше хрипел, бесновался и корчился в экстатическом самогипнозе этот больной, истеричный человек, тем сильней и больше действовал он на окружающих, и все те, кто поначалу улыбками встретил его появление, теперь, заражаясь его полубредовыми, бессвязными бормотаниями, выкриками и огнем дико горящих, фанатических глаз, стали поддаваться экзальтации, вслушиваясь в его слова, искать в них какой-то тайный и особенный смысл.

Шамиль, уловив внезапную перемену настроения толпы, с удивлением и удовлетворением смотрел на загоравшихся, выходивших из выжидательного равнодушия людей. Он видел, как этот ничтожный человек забирал в свои руки и волю, и внимание большинства сидевших здесь людей, каждый из которых был в десяток раз умнее глупого Дели-Умата.

Этот процесс удивил и обрадовал его.

«К этому нужна еще смелость, дерзкая и безграничная», — подумал он, и в ту же минуту услышал громкий, общий, безудержный смех, и с удивлением и горечью увидел, как те же самые лица, на которых секунду назад были написаны экстаз, преклонение и настороженность, сейчас безудержно хохотали, глядя на опешившего, что-то, вероятно, сгоряча сболтнувшего Дели-Умата. И сам Шамиль, хотя и не слышал последних слов возбужденного Умата, не мог удержаться от улыбки, глядя, как, обозленный неудачей и общим смехом, Дели плевался, бранился и, скача посредине комнаты, грозил кулаками всему хохочущему и стонущему от удовольствия собранию.

«…И ни капли глупости, ибо глупость рождает презрение», — пронеслось в голове Шамиля, и он с отвращением отвернулся от хохочущих людей и плевавшегося Дели-Умата.

Причина, вызвавшая неистовый смех народа, была следующая. Пока возбужденный и мечущийся Дели громил неверных и призывал мусульман к войне с ними, собрание, захваченное его фанатическим состоянием, слушало его со страхом и вниманием, но Дели, сделав паузу, остановился взглядом на внимательно за ним наблюдавшим Диба-хаджи. Глаза Дели слегка прояснились и загорелись новым огнем. Он перевел их на персидских послов и снова заговорил:

— Правоверные! Никто из нас не откажется от войны. Война с неверными нужна!

Он изо всех сил выкрикнул последние слова, и, сделав быстрое движение, метнулся вперед всей согнутой, трясущейся и возбужденной фигурой и застыл перед персиянами.

— Но кто неверные? Только ли русские? Только ли царские свиньи и казаки или и они, презренные шии?^[20]

Дели-Умат разогнулся и всею пятерней ткнул в лица перепуганных послов.

— Те, что называют себя мусульманами, но не чтят Халифа-Омара, что исковеркали и переврали алкоран, и те, кому так же, как и русским, не видать райской жизни и источника зем-зем?

Ошарашенные послы, отползая на седалищах назад, в страхе заметались взглядами по сторонам. Гази-Магомед и Алибек-мулла вскочили с мест и, что-то крича, кинулись вперед, загораживая собой перепуганных персиян.

Собрание, завороженное страстностью речи Дели-Умата, сбитое с толку его неожиданными словами, растерялось. Но в эту минуту Дели-Умат, подскочив почти вплотную к послам персидского шаха, неожиданно чихнул прямо в их пышные ассирийские бороды и нарядные, дорогие кафтаны.

Стихло все. И только персидские послы, побагровевшие от неожиданной обиды, отирая рукавами забрызганные бороды, шумно и неловко задвигались, поднимаясь с мест, да застывший от удивления Дели-Умат чихнул снова громко и пронзительно.

Затем раздался общий, безудержный, гомерический хохот.

Собрание распалось. Пока старики и почтенные люди умоляли персиян не гневаться на глупые слова и нечаянную обиду юродивого Дели-Умата, пока обозленные послы кричали об оскорблении, нанесенном в их лице самому царю царей, пока льстивый и умный Дингоу-хаджа уговаривал обиженных забыть глупый инцидент, прошло более получаса. Абу-Бекир, Шамиль, Алибек-мулла, окружив разгневанных персиян, просили их не обращать внимания на выходку недостойного человека, которого завтра же на площади мечети, по постановлению стариков, накажут плетьми за глупый и неприличный поступок.

Послы не соглашались. Хватались за поруганные бороды, грозились страшной местью персидских войск, требовали выдачи им Дели-Умата, но и те и другие знали, что этот инцидент не мог и не должен был играть решающей роли, ибо послы не могли вернуться к своему двору с отрицательным ответом, делегаты же общин хорошо понимали, что если оборвут связь с опасной для России Персией, то их удельный вес в глазах русских резко падет.

Всякий враг опасен только тогда, когда он внушает к себе страх и уважение. И, понимая это, обе стороны тем не менее в долгих словах, клятвах и извинениях изживали и заканчивали глупый инцидент, нарушивший деловую обстановку совещания.

После получасовых разговоров смягчившиеся послы дали свое согласие на продолжение совещания, назначенного на завтра.

По уличкам аула заходили огни. На площади загорелись костры и дымные тряпки. Разбуженные шумом, завыли и залились лаем огромные овчарки, и проснувшийся аул слышал, как шумно и возбужденно расходились по саклям делегаты важного маслаата.

Солнце еще только вставало над горами. По серым иззубрившимся вершинам Андийского хребта растекались молочные облачка.

Над саклями вился сизый дым от разжигаемых кизяков и сухого колючего бурьяна, собираемого за околицей женщинами. Голодные псы с настороженным любопытством бродили по дворам, заглядывая в открытые двери саклей на огни разводимых очагов. Редкие фигуры проснувшихся спозаранку стариков виднелись на завалинках. Солнце всходило над горами.

Вместе с поднимающимся солнцем потекли над аулом слова утренней молитвы «ругалилькак» с минарета большой унцукульской мечети.

Из низких сеней просторной сакли, пригибаясь, вышли две женщины, неся большие медные тазы. Поставив их под навес, одна стала раздувать огонь, склонившись над очагом, другая же начала кипятить воду в большом закопченном казане. Над аулом медленно растекались дымки, и заунывное пение будуна смешалось с кукареканьем петухов.

Шамиль вскочил с постели, постланной ему в углу кунацкой, и, набрасывая на себя черкеску, быстро огляделся, ища спавшего в той же комнате Гази-Магомеда. Не найдя его, он выскочил за дверь. Лицом к Мекке, коленопреклоненный, молился Гази-Магомед. Возле него стоял огромный таз и два кувшина с нагретой водой для омовения.

«Праведник!» — подумал Шамиль и с неловким смущением опустился возле молившегося алима.

Хозяин сакли Умар-хан, Шамиль, Гази-Магомед и двое чеченских делегатов, сидя посредине сакли, ели приготовленный женщинами на завтрак хинкал. Несмотря на то, что Умар-хан был зажиточным человеком, имел много скота и хлеба, лишь хинкал — традиционное блюдо горца — дымился перед гостями. Рядом с большой миской, наполненной до краев круто сваренным в похлебке тестом, стояли две поменьше, в которых находился рыдыл-канд и чадол-канц, уксусный и чесночно-виноградный настои, которыми приправлялся хинкал. Ели молча, не спеша погружая пальцы и подкинжальные ножи в миску с кусками теста. Когда гости насытились, стоявшая в сенцах женщина, невестка Умар-хана, прибрала миски и полила из кувшина на руки мужчин.

По кривым уличкам аула, поднимая пыль над саклями, прошло стадо, через плетни и каменные ограды слышались голоса проходивших людей. За саклей негромко переругивались женщины, и горячее дагестанское солнце уже стояло над горами.

Гази-Магомед обтер руки, бороду и усы. Кивнув головой хозяину, коротко сказал «пора», и они пошли к выходу.

Впереди виднелись шедшие к мечети люди. Среди обычных сагулов^[21] аварцев резко выделялись суконные шубы кумыков, высокие, обшитые галуном папахи чеченцев и длиннополые развевающиеся черкески даргинцев. Обгоняя идущих, проехали, окруженные конвоем из казикумухцев, послы персидского шаха. Обычное утро с его гамом, криками ребят и гомоном женщин вставало над аулом.

На повороте к площади у маленького родника Гази-Магомед, шедший впереди своей группы, резко остановился и, делая движение назад, к идущим за ним людям, крикнул:

— Это что?

У родника, па камнях, сидели три женщины-аварки, расстелив на коленях снятые с себя рубахи. Все три были еще не старые, вполне сохранившиеся женщины. Далекие от дел, которые интересовали мужчин, скинув рубахи и оставшись по пояс голыми, они с увлечением искали в складках своих одежд насекомых. Не обращая внимания на проходивших и проезжавших людей, они внимательно разглядывали и прощупывали рубахи, односложно переговариваясь между собой.

Удивленные окриком Гази-Магомеда, они подняли глаза, в недоумении глядя на остановившегося возле них человека. Шедшие впереди мужчины оглянулись.

— Что это такое? Мусульманки это или свиньи? — еще более возвышая голос, гневно спросил Гази-Магомед, обращаясь к окружавшим его удивленным жителям Унцукуля.

— Где стыд? Где совесть у этих бесхвостых собак? Почему на виду перед всеми сидят эти голые, бесстыжие бабы? Или здесь уже не чтится коран? — размахивая руками, исступленно выкрикнул он. — Или наши женщины приняли закон русских матушек? Или их мужьям не понятен стыд? Прочь, проклятые блудницы, или я разрублю ваши поганые головы!! — хватаясь за шашку и дрожа от гнева, выкрикнул Гази-Магомед, делая стремительное движение к онемевшим женщинам.

— Позор! И этот блуд в стране, которая имеет шариат! — оглядывая пораженных, недоумевающих людей, сказал Гази-Магомед. — Тьфу, будьте вы прокляты! — плюнул он вслед бросившимся от него перепуганным женщинам. — Да будут прокляты ваши отцы, братья и мужья, которые забыли заветы пророка и разрешают своим женщинам открывать и лица, и тела…

И весь, трясясь от негодования, он быстро пошел среди почтительно и со страхом расступившихся перед ним унцукульцев.

Среди растерянно провожавших его взглядом людей послышались робкие пристыженные голоса.

— Во имя аллаха, верно поступил праведник Гази-Магомед. Стыд и позор нам. Стыд и позор!

И когда кто-то неуверенно сказал:

— Да ведь так всегда было и раньше, и теперь… — его сразу оборвали негодующие голоса.

Рыжеволосый аварец, так возмутивший Шамиля, был родственник знаменитого правителя Аварии Умай-хана, в конце XVIII столетия огнем и мечом опустошившего зеленые поля и богатые виноградники Грузии.

Регентша Аварии, жена умершего незадолго перед маслаатом владетеля Султан-Ахмета, ханша Паху-Бике прислала в Унцукуль на совещание с персиянами, чеченцами и Гази-Магомедом своего племянника Умалат-бека, приказав ему во что бы то ни стало воздержаться от участия в предполагавшемся военном союзе против русских. Хитрая и дальновидная Паху-Бике сделала весьма удачный выбор, послав делегацию под начальством своего племянника Умалата, личного врага Гази-Магомеда.

Умалат уже сидел на маслаате, когда подошел Гази-Магомед. Аварцы, окружавшие своего бека, недружелюбно оглядели подошедших. Персидские послы, еще более важные, чем вчера, едва слышно переговаривались между собой. Мулла Алибек, окруженный делегатами даргинцев, что-то с жаром рассказывал им, поминутно взмахивая руками.

— Ас-салам-алейкюм, — делая приветственный жест, сказал Гази-Магомед. И почти все сидевшие, независимо от возраста и положения, приподнялись, отвечая поклоном на приветствия ученого гимринца:

— Алейкюм-салам!

И только аварский делегат промолчал и брезгливо отвернулся от шедшего к старикам Гази-Магомеда.

Шамиль сурово усмехнулся. «Быть свалке», — подумал он и решительно шагнул к Гази-Магомеду.

Схватка не состоялась, не состоялся и джамаат^[22].

Едва только расселись делегаты, как представитель аварцев встал и, вынимая из-за пазухи свернутый лист, вышел на середину. Рядом с ним стал и Диба-хаджи. Пошептавшись с ним немного, Умалат-бек сказал:

— Правоверные, слушайте! Утром из Хунзаха от нашей правительницы, уважаемой ханши Паху-Бике, мы получили следующую бумагу. — Он поднял лист над головой.

Молчавший Диба-хаджи, ласково улыбнувшись собранию, мягко и вкрадчиво добавил:

— Такую же бумагу получили и мы.

С места поднялся представитель акушинского общества и громким веселым голосом выкрикнул:

— И мы! И мы, по милости аллаха, получили от наших стариков такое же письмо.

Гази-Магомед удивленно поднял на него глаза, но акушинец, то ли избегая его взгляда, то ли не замечая устремленных на него глаз гимринского алима, быстро сел на свое место. Шамиль, встревоженный суровым молчанием Алибека-муллы, настороженно провел взглядом по всему маслаату, но его внимание отвлек Диба-хаджи, чрезвычайно ласково улыбнувшийся глядевшим на него персидским послам. Он вежливо поклонился собранию, откашлялся и стал читать:

— «Сообщается всем вольным обществам, аулам и отдельным людям мирного Дагестана, что сардар всех русских войск, генерал Ермолов, приказал с сего числа сложить со всех обществ и отдельных аулов дружественного ему Дагестана все долги и недоимки как за текущий год, так и за три предшествующих, для чего русский сардар вызывает в Тарки акушинских, даргинских, хунзахских, кумыкских, казикумухских и прочих желающих мира и покоя кадиев, почетных лиц, старшин и представителей для переговоров. Место сбора назначается в ауле Тарки, у главной мечети. Все съехавшиеся будут гостями русского сардара генерала Ермолова и шамкала Мехти-хана».

Диба-хаджи еще ласковей улыбнулся и продолжал читать, быстро оглядывая слушавших его людей:

— «Желая подчеркнуть свои добрые чувства к горским племенам Дагестана, сардар Ермолов приказал отпустить на волю сто сорок человек аманатов и арестованных за разные провинности жителей аулов Кумуха, Аварии и Табасарании».

Диба-хаджи почтительно сложил прочитанный лист и, благоговейно прикладывая его ко лбу, вежливым, но категорическим тоном закончил:

— После милостей и доверия, оказанного нам великим сардаром русского царя, мой народ и общество, пославшее меня сюда, этим письмом отзывает нас обратно в Костек. В полдень мы уезжаем обратно.

— И мы. Пославшие требуют нас назад, — поднялся с места акушинский делегат.

— Уезжаем и мы. Через неделю будем в Тарках, — сказал молчавший до сих пор рыжеволосый аварец. — Наша повелительница ханша приказала сейчас же возвращаться в Хунзах. — Он сделал паузу и, уже не сдерживая своего вызывающего тона, дерзко глядя в упор на закусившего губу, бледного от ярости Гази-Магомеда, крикнул, иронически подмигивая ему: — Приезжай в Тарки, если хочешь снова увидеться с нами!

Тяжелая рука безмолвного Шамиля с силой сжала плечо задрожавшего от гнева Гази-Магомеда. Аварцы, приехавшие с Умалат-беком, рассмеялись.

Через полчаса по улицам Унцукуля, поднимая пыль, на рысях спустилась по крутой, срывающейся дороге делегация аварцев. Это были первые. К вечеру разъехались и остальные. Совещание, с таким трудом и искусством собранное Гази-Магамедом, распалось. Только представители чеченцев да беглые казикумухские делегаты Сурхая поклялись на коране персидским послам в вечной дружбе с ними и кровавой войне с русскими. Аварцы, кумыки, даргинцы, лаки и многие другие племена вольного Дагестана ушли, не сказав ни «да», ни «нет».

— Ах, Ярмол, Ярмол, хитрая, старая лисица, — сжимая кулаки и потрясая ими в сторону далеких Кумыкских гор, простонал Гази-Магомед. — На этот раз ты оказался сильнее нашего дела!

Глава 3

На грубый войлочный ковер, расписанный черной и розовой краской, был постлан другой — поменьше, на котором, опираясь по-персидски о мутак рукой, сидел кадий^[23] Сеид-эфенди араканский. Возле него, прямо на войлоке, восседали Шамиль, Гази-Магомед, Алибек-мулла и беглый таркинский житель Дебир-хаджи. Перед сидевшими на ковре был разостлан узорчатый персидский платок, на котором стоял большой свинцовый поднос с виноградом, персиками, яблоками и другим угощением. Ласковое, сытое и веселое лицо кадия казалось несколько утомленным, а его всегда спокойные глаза были подернуты тревогой. Только что кончился вечерний намаз, и Сеиду, привыкшему к обильной и богатой пище, было как-то не по себе от сурового вида этих молчаливых и угрюмых гостей. Привычно ласковым движением руки он пододвинул к Шамилю и Гази-Магомеду миску с розовыми шершавыми персиками и радушно сказал:

— Съешьте пока это, сейчас женщины внесут ужин… — И в душе обиделся на гостей, все так же молча сидевших и даже не прикоснувшихся к фруктам.

Сеид-эфенди, богатый и известный в горах и на плоскости алим^[24], был человек нового склада, отлично умевший сочетать свои дела и проповеди с приобретением доходов и известности. Он любил хороший и вкусный стол, дорогое грузинское вино и отборные дагестанские фрукты. Друг русских, он был знаком с Ермоловым и Краббе. Он неоднократно приезжал в Дербент и подолгу гостил у русских начальников во Внезапной и Бурной, увозя от них подарки и инструкции, которые он проводил в горах. И теперь, сидя с четырьмя суровыми, неразговорчивыми людьми, он скорее чутьем, нежели умом, понял, что эти настороженные люди — непримиримые враги русских, а следовательно, — и его, кадия Сеида, и, втайне опасаясь какого-либо обидного слова или жеста с их стороны, он с неудовольствием взглянул на входивших с подносами женщин. Жирный плов, рубленая баранина в масле и горячий пшеничный с курдючным салом и изюмом хинкал на этот раз не порадовали его.

«Еще засмеют, собаки», — подумал он и еле заметно быстрым взглядом оглядел все так же молча и хмуро сидевших гостей, но горцы невозмутимо глядели на него, и успокоенный кадий, снова делая ласковый, приветливый жест, сказал:

— После намаза, мусульмане, пророк вкушал еду… — И уже совсем развеселившись, стал рукой огребать наиболее жирные куски плова в сторону Гази-Магомеда.

Все молча принялись за мясо, время от времени обтирая губы полотенцем, переходившим из рук в руки.

Одна из женщин внесла пузатый глиняный, с коротким горлышком кувшин и поставила его перед хозяином. Сеид, добродушно посмеиваясь, нагнул кувшин, и в глиняную кружку Гази-Магомеда полилось холодное, розовое, пенящееся вино.

Гази-Магомед оттолкнул кувшин и, выплескивая на землю вино, коротко и недружелюбно сказал:

— Мы — мусульмане! — и как ни в чем не бывало продолжал есть мелко нарубленную, плавающую в масле жареную баранину, а Шамиль с лукавым, еле заметным смешком в глазах налил своему другу в кружку холодной воды.

Сеид-эфенди неловко и растерянно улыбнулся и неуверенно сказал:

— Магомед, ты мой ученик и по летам приходишься сыном, не подобает оскорблять учителя!

Гази-Магомед поднял на него удивленные глаза и, не переставая есть, сказал:

— Эфенди, разве лучше оскорбить пророка?

Шамиль с удовлетворением отметил, как ученый и известнейший по всему Дагестану кадий не нашелся ответить на простой вопрос его друга.

После ужина, помыв руки, хозяин и гости перешли в кунацкую, где на дорогих коврах с вытканными изречениями из корана лежали груды наиболее значительных книг мусульманской теологии. Тут были и рукописные кораны, и книга Азудия, и Анварут-Тензиль Бейдави^[25], и Бурхани-Кати^[26], и «Корифей среди ученых» Гаджи-Магомеда кадуклинского, и ученые богословские труды самого Сеида, над которыми он работал уже двадцать третий год и слух о которых прошел далеко по Дагестану, Чечне и даже Персии. Гордясь своей богатой библиотекой, он с удовольствием рассказывал о каждой книге, поминутно листая их и цитируя на память самых разнообразных писателей и богословов мусульманской религии. Шамиль, увлеченный ученостью и огромной эрудицией хозяина, со вниманием слушал его, почти позабыв цель приезда к Сеиду, но прямой и суровый Гази-Магомед внезапно прервал словоизлияния хозяина и, глядя в упор на замолчавшего кадия, спросил:

— Эфенди! Что ты думаешь о нашем народе и о нашей земле, когда-то осененной благодатью? Что она представляет собой сейчас — дом войны или дом мира?

Кадий опустил глаза и минуты две гладил и расправлял свою длинную пышную бороду, затем поднял глаза на гостя и, оглядывая остальных, медленно произнес:

— Я отвечу тебе, сын мой, на это, что наш народ — народ мусульманский, а земля наша — дом мира, и благодаря богу она не сделалась домом войны. Ты слишком мрачно смотришь на вещи, Гази-Магомед! Как твой наставник и духовный отец, я дам тебе совет — будь благоразумен, помни, что аллах помогает только послушным. Я знаю, мне уже говорили, что ты учишь людей уничтожать ханскую власть.

Глаза слушавшего Гази-Магомеда блеснули из-под сурово сдвинутых бровей.

— Да, я говорил и говорю это народу! В стране мусульманской не может быть рабов. Никто, ни ханы, ни беки и ни падишахи, не может владеть вольными горскими людьми!

Сеид-эфенди возмущенно всплеснул руками и, останавливая говорившего, наставительно оказал:

— Побереги свою голову, Магомед, не дай бог что может случиться, если ханы и беки услышат тебя! Будь благоразумен, ханская власть с приходом русских возвысилась до краев…

— Благодарю за совет, эфенди, но ты забываешь, что голова каждого мужчины принадлежит не ханам, а ее хозяину. И у ханов тоже имеются головы, и их также легко рубит кинжал. Ошибаешься, эфенди, ханская власть не возвысилась, а только укрепилась за штыками русских солдат, но мы ее найдем и там! Не бывать свободным горцам продажным скотом, как это делают русские со своим народом. Что ты скажешь на это? — И он снова взглянул на своего бывшего наставника.

— У каждого народа свои законы, — уклончиво ответил кадий и, желая закончить неприятный для него разговор, добавил: — Не нам судить дела гяуров.

— Погоди, не криви душой, уважаемый наставник, я столько лет учился премудрости у тебя, что хочу от тебя прямого и ясного ответа. Разве ты не знаешь, что многие ханы и нуцалы Аварии, Кумыха и шамхал^[27] всего Дагестана стоят за русских?

Кадий закачал отрицательно головой и протестующим голосом выкрикнул:

— Это неправда! Это еще не доказано!

Шамиль, все время молча наблюдавший за словесной схваткой Гази-Магомеда и Сеида-эфенди, вмешался в разговор:

— Доказано, эфенди! Вслед за шамхалом и аварские ханы со всею Аварией принимают подданство русского царя.

Гази-Магомед вскочил с ковра и возбужденно крикнул:

— Ты это знаешь, эфенди, не хуже нас! И все это знают! Все! Но одни боятся ханов и русских и потому молчат, а другие молчат…

На секунду он задержался и со страстным презрением кинул:

— …потому, что продались им!!

Дебир-хаджи и Алибек-мулла, смущенные резкой фразой, брошенной прямо в лицо известному всему Дагестану человеку, отвели в сторону взоры, но Шамиль с удовлетворением заметил, как оскорбила хозяина эта обидная и жестокая фраза.

Гази-Магомед резко остановился перед растерявшимся, не знавшим, как себя держать Сеидом, и уже более спокойным тонам спросил:

— Не ошибаешься ли ты, наставник, называя наш народ мусульманским! Разве мы с тобою тоже мусульмане?

Сытое, покрытое краской стыда и обиды лицо хозяина выразило удивление.

— А как же? Разве мы и наш народ не следуем повелениям пророка? Мы молимся единому богу, чтим коран, постимся, ходим в Мекку и совершаем суд по шариату. Чего же еще? — И, разведя руками, он изумленно поглядел на остановившегося над ним Гази-Магомеда.

— Зачем ты лукавишь, эфенди? Ведь мы оба очень хорошо понимаем, о чем идет речь.

— Не понимаю, не понимаю! Чего не делаем мы? — совсем растерянно сказал кадий, пожимая плечами.

— Хорошо, я скажу тебе то, что ты нарочно скрываешь здесь. Газават^[28] есть обязанность каждого мусульманина. Га-за-ват! — страстно выкрикнул Гази-Магомед и, возбужденно блестя глазами, продолжал: — До русских мы еще доберемся, но сейчас мы должны покончить с теми ханами, которые продают народ русским. Одной молитвы недостаточно. Когда враги идут издалека, а внутри страны сидят предатели — газават и тем и другим! Газават и русским, и изменникам ханам, и всем тем, кто покрывает их!

Его голос, металлический и резкий, резанул застывшую тишину, и только Шамиль, увлеченный бурным порывом своего друга, коротко и отчетливо повторил:

— Газават!

Сеид-эфенди зябко передернул плечами и, словно даже не желая слушать возбужденные, бунтарские слова Гази-Магомеда, отодвинулся к стене и недовольно сказал:

— Окончим этот спор и, если хочешь, займемся лучше духовной беседой.

Алибек-мулла и Дебир-хаджи сидели молча с потупленными глазами. Им обоим было неловко, и они с облегчением вздохнули, когда Гази-Магомед в ответ на последние слова кадия презрительно усмехнулся, и, ни слова не говоря, вышел во двор.

Шамиль, молодой и подвижный, легко вскочил с ковра и быстро прошел за своим другом и наставником Гази-Магомедом.

В комнате в неловком, непрерываемом молчании остались трое смущенных людей.

Было совсем темно. С минарета прокричал полуночный намаз аульский будун. Сеид-эфенди вздохнул и, поднявшись с места, разостлал в углу молитвенный келим^[29]. Алибек-мулла и Дебир-хаджи вскочили с мест и помогли старику приготовиться к намазу. Кадий коротко поблагодарил и, трогая Дебира за рукав, сказал:

— Сын мой, поди позови сюда эти горячие головы. Пусть вместе с нами совершат молитву.

Дебир-хаджи поспешно мотнул головой и выскочил за дверь к двум одиноким фигурам, стоявшим посреди двора под слабым, неровным сиянием луны.

— Гази-Магомед! Наставник зовет вас совершить боголилькак^[30], — смущенно и глухо проговорил Дебир-хаджи, тщетно вглядываясь в лица молча стоявших людей.

Одна из фигур резко повернулась, и в быстром, порывистом движении Дебир-хаджи узнал Гази-Магомеда.

— Пойди скажи этой продажной душе, что свободный человек и мусульманин не будет молиться вместе с ним!

Дебир-хаджи, смущенный этими громко сказанными, обидными для Сеида словами, умоляюще поднял руки и что-то хотел возразить Гази-Магомеду, но Шамиль, не давая ему сказать, выкрикнул нарочито громко и отчетливо:

— Да! Мы не будем молиться рядом с изменником!

Дебир-хаджи, сбитый с толку этими неожиданными и резкими словами, снял в волнении папаху и, теребя ее руками, неловко пробормотал:

— Нельзя нарушать долг гостеприимства! Быть может, он еще одумается!

Гази-Магомед рванулся к нему и срывающимся хриплым шепотом сказал:

— Никогда! Он такой же враг, как и ханы. Продажная собака, его следует сейчас же убить!

Его рука дернулась и легла на блестевший под сиянием луны кинжал. Шамиль строго взглянул на своего друга и, кладя руку на его плечо, коротко сказал:

— Мы не убийцы, мы шихи^[31]. Нельзя нарушать адаты отцов.

Гази-Магомед отвернулся. Все трое молчали. В черной недвижной тишине хрипло и страстно дышал взволнованный, трепетавший гневом Гази-Магомед.

Дверь сакли распахнулась, и в ее светлом проеме показалась темная фигура Сеида в длинной персидской абе. Срывающимся, дрожащим голосом он крикнул в пространство:

— Правоверные! Идите совершать намаз! Я ухожу из комнаты. — Он медленно прошел по длинному коридору сакли и скрылся за последней дверью. Шамиль и Дебир-хаджи с непонятной им самим робостью повернулись на голос Сеида, и только Гази-Магомед с ненавистью проводил взглядом фигуру кадия и, плюнув, злобно сказал:

— Соб-ба-ка!

Уже входя в саклю, глядя с укором на молчавшего, хмурого Шамиля, произнес:

— Когда-нибудь, быть может, очень скоро, ты пожалеешь, что помешал истребить эту змею!

Осень была ясная и суровая. Снег, рано выпавший в этом году, лежал глубоким покровом в ущельях и на горах, покрывая белой каймой высокие хребты. Было холодно, и старожилы, помнившие еще персидские походы Надир-шаха, уверяли молодежь, что такой суровой и странной осени они не видели на своем веку. В дальних аулах Андии появились пророки и ясновидящие, которые глухо и неясно прорицали войну. В Эрпели двое жителей видели ночью пролетевшего через горы в русскую сторону огненного шайтана, а красная, необычная луна, окаймленная белым кольцом, каждую ночь дико всходила над горами, пугая людей. В ущельях появились стаи волков. Бурые неповоротливые медведи среди осени, в необычное для них время, показались в лесах. По аулам ползли слухи о близком конце мира, о грядущей кровавой войне, о голоде и болезнях.

На самом конце аула Ашильты, у одной из крайних саклей, толпился народ, сновали ребятишки и неслись веселые, разгульные песни. Пьяные выкрики смешивались с гулкими ударами бубна и частым треньканьем трехструнного пандура. Из сакли вылетали звуки лезгинки, хлопанье ладош и возгласы веселящихся людей. У низкой каменной ограды, заглядывая внутрь двора, стояли сморщенные старушки, что-то неодобрительно обсуждая между собой. Изредка, в моменты наиболее оживленной пляски, в сакле хлопали пистолетные выстрелы, и запах сожженного пороха стлался над двором. Босоногие мальчишки при каждом выстреле весело визжали. На соседних крышах чернели фигуры женщин, заглядывавших в окна, где так шумно плясали и веселились люди.

Снизу, от придорожного родника, из-за оголенных садов, окружавших Ашильты, показались три всадника. Все трое были молчаливые люди в длинных овчинных шубах и высоких, обернутых белой материей папахах. Длинные кремневые ружья, заложенные в бурочные чехлы, висели у них за плечами, а широкие кинжалы и черненые тугие пистолеты выглядывали из-под накинутых шуб. Сытые кони всадников легкой иноходью быстро поднимались к аулу.

Из сакли, смеясь и пошатываясь, выбежала молодая раскрасневшаяся женщина и, бессмысленно хохоча, прикрывая возбужденное лицо рукой, пробежала через двор к выходу. Вслед за ней выскочил молодой черноусый горец, но пьяные и неверные ноги с трудом донесли его до середины двора, где он, уже не в силах идти дальше, оперся о первого попавшегося паренька. Через открытые двери еще сильней раздались звуки пляски, крики и пение пьяных голосов.

— Что здесь такое?

Старухи, столпившиеся у ограды, оглянулись на трех всадников, удерживавших своих ретивых, играющих коней.

— Собачий ригин!^[32] — недовольно сказала одна и отвернулась.

Молодой нахмурившийся всадник молча посмотрел на второго, постарше, с курчавой черной бородой. Третий покачал головой и только со вздохом сказал:

— Собаки! Собаки!

Женщины, уже отходившие от ворот, остановились, с удивлением глядя на человека с курчавой бородой, внезапно побледневшего и переменившегося в лице.

— Открой, — властно, с плохо скрытой яростью крикнул он подростку, державшему в своих объятиях качавшегося на неустойчивых ногах горца. И так властен и строг был этот окрик, что паренек сразу же выпустил из рук шатавшегося пьяного и послушно отодвинул длинную палку, заменявшую засов. Пьяный тупыми непонимающими глазами поглядел на въехавших всадников.

Второй всадник соскочил с коня и, передавая поводья первому, сказал:

— Будь наготове!

Третий, сделав то же, встал рядом с ним и коротко сказал:

— И я с тобой, Шамиль!

И большим пальцем руки поправил кремень своего кубачинского пистолета.

В длинной комнате было невообразимое веселье. Шум, крики, топанье ног, смех и взвизгивание женщин, грубые, пьяные словечки и гулкие удары бубнов — все это перемешалось в один сплошной липкий и непрекращающийся гул. По комнате стлался дым от пистолетных выстрелов и грубого табака. У двери и вдоль стен было сделано нечто вроде скамей-нар, на которых вперемешку сидели женщины и мужчины. Некоторые стояли, прижавшись к стенам, давая место для пьяной, разгульной пляски. Две женщины и двое молодых людей топтались посредине сакли, что-то выкрикивая. Один из гостей как бы в знак поощрения выхватил из-за пояса пистолет и с размаху выстрелил в пол, между ног танцующих пар. Около сидящих на нарах людей стояло несколько медных и деревянных блюд и лотков, на которых грудами лежали надломленные, обкусанные и смятые чуреки, куски овечьего сыра, вяленая баранина, лук, курдючный жир, чеснок и виноград. У двери и вдоль стены стояли большие пузатые глиняные кувшины, наполненные бузой, чабой^[33] и виноградной аракой. Табачный и пороховой дым, запах от овчин и немытых тел смешался с острыми испарениями вина и водки.

Шамиль остановился на пороге. Весь этот гам, блуд и бесстыдство не так поразили его, как вид подвыпившего, в полурасстегнутом бешмете, аульского муллы, сидевшего рядом с толстой пьяной женщиной, что-то крикливо и настойчиво певшей. Никто не заметил Шамиля и его спутника, с гримасой отвращения замерших па пороге. Все так же бурно и бестолково гудели бубны и тренькал под песни трехструнный пандур.

Шамиль оттолкнул пробиравшегося к выходу бледного с перекошенным лицом человека и, раздвинув пляшущих, остановился посреди сакли. Оглядывая эти пьяные, обезображенные вином и страстями лица, он весь переполнялся стыдом, гневом и омерзением за этих потерявших человеческое подобие людей.

Не сдерживая себя, полный ярости и негодования, он одним ударом ногиотшвырнул в сторону кувшин с бузой, широкой, пахучей струей залившей пол. Затем, дрожа от злобы и возмущения, выхватил из рук музыканта пандур и со всего размаху разбил об пол.

Веселившиеся остановились. Пьяные, веселые улыбки исчезли. Один из сидевших у двери вскочил и, испуская проклятия, схватился за кинжал. Пандурист, с тупой покорностью и безразличным видом взиравший на осколки своего инструмента, внезапно нахмурился и, бормоча какие-то слова, стал вытаскивать из-за пояса пистолет.

Спутник Шамиля, бледный и напряженный, моментально выдернул свой «дамбача», но Шамиль, все еще трясущийся от гнева, поднял обе руки вверх и, потрясая ими, громко и взволнованно воскликнул:

— Что же это такое? Люди вы или проклятые богом собаки? Есть ли у вас стыд и совесть? Вы — пьяницы, развратники, называющие себя мусульманами…

И, не давая опомниться пьяным опешившим людям, он рванулся вперед ко все еще обнимавшему свою соседку мулле и, сдергивая с его головы чалму, воскликнул страстно и возмущенно:

— Сними, распутный ишак, не оскверняй чалму пророка!

Мулла покорно привстал и, пошатываясь, глупо и беззлобно сказал:

— Я тебя знаю, ты — гимринец ших Шамиль, ученик Гази-Магомеда…

И все те, кто секунду назад, оскорбленные внезапным появлением на их пирушке неизвестного человека, готовы были в куски разнести его, услыша имя знаменитого Гази-Магомеда, сразу остыли.

Пандурист тихо и незаметно снял свою руку с пистолета, сконфуженный, растерявшийся молодец осторожно и беззвучно засунул свой обнаженный кинжал в ножны. Люди молча, конфузливо и неуверенно вставали и, не глядя на нахмуренного, овладевшего собою Шамиля, по стенке пробирались к выходу и поспешно разбредались по домам. Лишь совершенно упившиеся, валявшиеся на полу остались в комнате, где только что буйно и бурно пьянствовала разгульная толпа.

В маленьком и бедном кюринском селении Яраг, в простой, неказистой деревянной мечети с полумесяцем на кровле, в покрытой навесом галерее второго этажа, в убогой обстановке, среди груд исписанных и полустертых временем и прикосновением книг и бумаг, на старых войлочных коврах сидело семь сосредоточенных, углубившихся в мысли и раздумье человек. Посередине мечети, за низкой, грубо сбитой ореховой кафедрой, сидел изможденный старик с длинной, пожелтевшей от древности бородой. Это был престарелый ярагский мулла Магомед, слабый старик с полуслепыми от ночных молитв и работ глазами. На его бледном и добром лице была печать кротости и отрешенности от всего земного. Он поднял глаза, подслеповато всматриваясь в Гази-Магомеда, за спиной которого в почтительной позе сидел Шамиль. Остальные четверо были мюриды^[34] муллы Магомеда, с рабской готовностью следившие за ним.

Гази-Магомед спокойным, неторопливым голосом рассказывал внимательно слушавшему его мулле о своей поездке в Араканы, к Сеиду-эфенди. За высоким полукруглым цветным окном тускло светила луна, безмолвие ночи окутало село. Было торжественно и тихо, и только на окраине аула глухо ворчали псы.

— Прости меня, наставник, но видит аллах, что Сеид такой же гяур^[35], как и русские! — сказал Гази-Магомед.

Никто не возразил, и только мулла Магомед слабо кивнул головой в ответ и закрыл усталые глаза.

— Что делать? Научи ты, праведник, неужели и ты, другой мой наставник, не найдешь слово наставления? — придвигаясь вплотную к хилому, безжизненному телу старца, с болью в голосе выкрикнул Гази-Магомед.

Старик тихо улыбнулся и, открывая кроткие, выцветшие от старости и трудов глаза, еле слышно произнес:

— В несомненной книге пророка есть все, чтобы рассеять твои сомнения.

Подняв над головою трясущиеся руки, он тихо и торжественно сказал:

— Пророк говорит: кто делает одну половину и не делает другую, тот совершает великий грех. Есть дело более угодное, чем молитва, и это дело… — Он медленно приподнялся и, простирая вперед руки над головами замерших людей, почти касаясь пальцами лица застывшего в благоговейном экстазе Гази-Магомеда, неожиданно звонким и сильным голосом выкрикнул: — Газават!

И все смотревшие на него тихо, еле слышно повторили: «Газават!»

Шамиль, в этой поездке исполнявший роль секретаря Гази-Магомеда, достал чернильницу и сейчас же написал на большом листе:

«Волею аллаха милостивого, в лета 1241, месяца магарама 10, Магомед-эфенди Ярагский, ставший праведником божьим и муршидом^[36] в тарикате^[37], наставник и учитель в обществе своих учеников, истинных мусульман, Гази-Магомеда из Гимр, Алибека-муллы из Чоха, Хос-Магомы из Унцукуля, Алигуллы-хаджи из Эрпели и смиренного Шамиля бен-Дингоу из Гимр, возвестил всем дагестанским народам и тем, кого это коснется, что…»

Он выжидательно взглянул на муллу Магомеда. Старик, напрягая усилия, сказал:

— Правоверные, говорите! Народ должен знать о нашем решении. — И он тусклыми глазами оглядел всех.

Гази-Магомед приподнял папаху и левой рукою сильно провел по своей бритой голове до самого затылка. Шамиль понял, что Гази-Магомед, несмотря на внешнее спокойствие, сильно взволнован.

— Наставник, — негромко сказал он, — газават — наше великое дело, и мы объявим его, но вместе с ним мы должны сказать народу и новые слова. Люди должны знать, кто их враг, помимо русских, чью кровь они первой покажут солнцу и луне и что они получат от газавата.

— Рай, — беззвучно проговорил старик.

— Это мертвые, а живые? — снова спросил Гази-Магомед.

Мулла Магомед вышел из своего полузастывшего состояния и уже с любопытством спросил:

— А чего хочешь ты?

И его оживившиеся глаза с теплом и любовью остановились на сумрачном и взволнованном лице Гази-Магомеда.

— Раздать земли и имущество изменников ханов той бедноте, что пойдет с нами на газават!

Шамиль поднял глаза на бледное, без кровинки, лицо старика, но оно было неподвижно, и казалось, будто слова Гази-Магомеда не дошли до него.

— И, наконец, отрубить головы всем тем, кто будет препятствовать нам, хотя бы это был, — голос его угрожающе повысился, — сам турецкий хункяр, облеченный званием халифа!

Бледное лицо старика оживилось. Было видно, как он что-то тягостно думал и переживал. Затем открыл глаза и посмотрел в упор на взволнованного Гази-Магомеда.

— Руби измену, лев ислама, руби беспощадно, даже если бы она спряталась в листках корана!

Бледное, угрюмое лицо Гази-Магомеда вспыхнуло огнем радости. Алибек-мулла неуверенно спросил:

— Если это даже великие умы и ученые алимы?

Мулла Магомед вздохнул и так же четко сказал:

— В первую очередь!

Изумленный Алибек-мулла с неловкой почтительностью поглядел на бескровное, кроткое и спокойное лицо старика, весь внешний вид которого совершенно противоречил его жестоким и мужественным словам.

— Записывай, сын мой, — обратился к Шамилю мулла Магомед. — То, что мы сейчас говорили, — это только начало, на этом не удержится газават. Для того, чтобы поднять племена на газават, надо объединить народы…

Он устало и печально посмотрел на безмолвных слушателей.

— …Адаты разлагают народ. Темнота и дикость ослабляют его, нужно укрепить шариат^[38]. Надо ввести порядок и единение между племенами. Объединить аулы, выгнать негодных людей вон, самых дрянных казнить.

Утомленный долгой речью, он перевел дыхание, откинулся назад и замолчал.

— Верно, святой праведник! — почтительно сказал Шамиль. — Только шариат укрепит наши народы. Как пророк нес святую веру на концах своего зюльфагара^[39] языческим народам Аравии, так и мы, не боясь крови и слез, не страшась проклятий, на лезвиях наших шашек понесем в горы шариат!

Старец пристально и внимательно посмотрел на молодое искреннее лицо Шамиля и затем перевел взгляд на Гази-Магомеда.

— С такими, как вы, шариат победит неверных!

До рассвета просидели за беседой в стенах ярагской мечети зачинатели газавата.

Почти месяц в глубокой тиши и тайне они совещались о действиях, которые следует предпринять заранее, до объявления газавата. Была разработана настоящая программа действий, продуман устав. Сложную и трудную роль секретаря и писца этого месячного обсуждения взял на себя Шамиль.

По совету умного и дальновидного Шамиля, ни в воззваниях, ни в самой речи муллы Магомеда пока не говорилось о борьбе с ханами-изменниками.

— Мы это будем проповедовать и словом и делом. Но сейчас, пока надо готовить газават и внедрять шариат в народе, преждевременно превращать ханов в наших врагов.

Старый мулла Магомед согласился, и только неистовый Гази-Магомед отказался начинать газават без погрома ханов.

Через три недели после этой беседы в ауле Яраг был созван съезд вольных обществ всего Дагестана, на котором мулла Магомед в присутствии съехавшегося отовсюду духовенства, кадиев, старшин и ученых людей провозгласил Гази-Магомеда имамом^[40] Дагестана и руководителем начинавшегося газавата.

— Именем пророка, повелеваю тебе, Гази-Магомед, иди готовь народ к войне с неверными и теми ханами, которые идут с ними. Вы же, — обратился он к представителям обществ, — ступайте по домам и расскажите всем, что видели здесь. Вы храбры. Рай ожидает тех, кто падет в бою, живых и победивших — спокойная, свободная жизнь! Отныне в горах и на равнинах Дагестана объявляется полное равенство всех, кто будет участвовать в газавате. Все торгующие с русскими являются врагами бога и народов Дагестана, и их имущество будет отобрано в пользу бедных и мюридской казны, а сами они казнены. Все долги и обязательства народа ханам и бекам, связанным с русскими, как денежные, так и земельные, отныне отменяются. Все ростовщики, дающие ссуду под проценты, будут казнены, а имущество их роздано народу. Идите, дети пророка, и готовьтесь все к кровавой борьбе с русскими и купленными ими изменниками!

Съезд разъехался в тот же день.

Через неделю в горах и в равнине женщины распевали хвалебный гимн:

К Сеиду-эфенди абаканскому приехал из Казикумуха нукер^[41] Аслан-хана с письмом и подарками. Владетельный хан Казикумуха прислал ученому два небольших, хорошего тканья, коврика и письмо, в котором приглашал Сеида прибыть возможно скорее в Казикумух, где ожидался из Грозной майор Скворцов и кумыкский пристав майор Хасаев. Оба офицера должны были прогостить у хана с недельку и тем временем, согласно распоряжению генерала Ермолова, переговорить с лазутчиками о настроениях в аулах. Аслан-хан подробно перечислял интересующие его и русских вопросы и многозначительно указывал на желательность приезда одновременно с русскими и самого алима Сеида.

В числе многих вопросов, написанных в письме, был следующий, дважды подчеркнутый ханом:

«Правда ли, будто секта шихов, возглавляемая гимринцем Гази-Магомедом, бывшим некогда учеником почтенного Сеида-эфенди, в глубине своих помыслов готовит войну с русскими и призывает всех байгушей и неимущих уничтожить своих ханов?»

Под этой подписью незнакомой Сеиду рукой было добавлено: «это необходимо узнать наверное». И Сеид понял, что приписка была сделана рукой майора Хасаева, близкого и доверенного лица при Ермолове.

Через два дня, сопровождаемый напутствиями аульчан, он с ханским посланцем, собрав все нужные сведения, выехал в Казикумух.

Юродивый Индерби, подросток лет семнадцати, и лето и зиму бродивший по аулам и распевавший никому не понятную, короткую и монотонную песню, шел по Араканскому ущелью, торопясь в аул. На юродивом висел рваный, облезший тулуп, из-под которого виднелось грязное тело. Несмотря на то, что горцы, считавшие юродство одним из проявлений религиозного экстаза и несомненным признаком святости, еще недавно обули Индерби в толстые кожаные лапти, ноги юродивого были босы, и его покрасневшие пальцы увязали в снегу, выпавшем за ночь. Индерби торопливо шагал по дороге, напевая одну и ту же монотонную и дикую песню без слов, размахивая палкой и поминутно приплясывая. Было морозное декабрьское утро. От аула, еще скрытого за скалами, потянуло дымом и хорошо знакомым запахом жилья. Юродивый, не переставая петь, приостановился и совсем по-звериному жадно потянул воздух носом. Секунду он стоял неподвижно, а затем поспешно зашагал, снова гримасничая и приплясывая на ходу. Вдруг пение его прекратилось, что-то пробормотав, он отскочил в сторону и, испуганно размахивая над головой палкой, зажмурясь, бросился вдоль дороги, неистово крича.

Из-за поворота дороги, шедшей на Гимры, показалась голова конной колонны, строем по шести, двигавшейся в картинном безмолвии. Впереди этой все больше вытягивавшейся на плато колонны ехал на отличном белом коне хмурый и сосредоточенный человек с возбужденными, ярко горевшими глазами. На нем была длинная, до пят, чеченская шуба-черкеска, а на голове высокая коричневая, повязанная белой чалмой папаха. В правой руке человека, ведшего сурово молчавшую колонну, блестела опущенная вниз обнаженная шашка, а в левой, высоко поднятой над головой руке был раскрытый коран. Люди молчали, и только цоканье конских копыт, изредка ударявших о заснеженные камни дороги, да стук шашек о стремена нарушали страшное молчание появившихся так неожиданно из-за скал людей. Эта жуткая тишина, горящие глаза предводителя и мрачные суровые лица конных так поразили и напугали бедного Индерби, что он, не оглядываясь, чувствуя и слыша за собою мерное шествие сотен конских копыт, несся к аулу, в безумном страхе вопя что-то непонятное даже ему самому.

Аул был окружен с трех сторон. Часть конных во главе с Шамилем на полном карьере ворвалась в аул и, проскакав по уличкам, рассыпалась по аульской площади, выгоняя из дворов растерявшихся, недоумевавших жителей. Главные силы колонны во главе с предводителем в белой чалме остановились на расстоянии половины ружейного выстрела от аула и заперев все выходы из села караулами, стали дожидаться делегации жителей Аракана.

К Шамилю подошел взволнованный старшина аула в наскоро накинутой шубе, конвоируемый двумя конными мюридами. Из дворов и уличек, подгоняемые всадниками, шли потревоженные, перепуганные жители аула. Из-за оград глядели удивленные, готовые к плачу женщины. Аул, окруженный внезапно появившимся отрядом, беспомощно и покорно ждал.

У самой мечети, не слезая с коня, распоряжался Шамиль, отдавая отрывистые приказания и зорко оглядывая пришедший в движение аульский муравейник.

Старшина низко поклонился ему и, признавая в нем своего знакомого, ученика Сеида-эфенди, удивленно спросил:

— Шамиль-эфенди, ты наш старый друг и гость, мы всегда твои слуги, но почему сегодня твоя шашка блестит в Араканах? Разве…

— Молчи, — сухо перебил его Шамиль и правой, свободной от шашки рукой^[42], полуобернувшись, показал с коня вдаль, туда, где на широком плато сомкнутой колонной стояли конные. — Видишь? Это — имам Гази-Магомед. С ним мюриды и шихи, поклявшиеся уничтожать измену и пороки. Мы начинаем с вас!

При последних словах старшина, машинально взглянувший в сторону отряда, побледнел и, стаскивая папаху с головы, хотел что-то сказать. Шамиль жестом остановил его и громко, так, чтобы его слова слышали все столпившиеся на площади и дворах жители, крикнул:

— Где изменник Сеид-эфенди?

Сразу все стихло, и только горячий конь Шамиля, кровный шавлох, плясал на месте, кусая удила.

— Где? — обводя взором стихших, трепетавших людей, грозно повторил Шамиль, опуская повод и наезжая конем на них. Все молчали, и только старшина неуверенно и виновато сказал:

— Уже пять дней, как он выехал в гости к Аслан-хану. — И, низко поклонившись, не надевая папахи, развел руками.

Шамиль нахмурился, и, вперив в него взгляд, пригнулся с седла прямо к лицу старшины. Толпа неясно и глухо зашумела.

— Уехал… уже пять дней… Приезжал человек от хана.

Шамиль резко выпрямился в седле и, взмахнув шашкой, с размаху, плашмя огрел ею своего шавлоха. Конь рванулся с места и, пугая рассыпавшуюся в стороны толпу, пронесся по площади, но из улички уже выезжали конные.

— Уехал! Нет его! — насупившись, доложил один из подъехавших всадников. Шамиль стиснул зубы и мрачно обвел взором людей, затем, натянув поводья и заставив успокоиться коня, приказал:

— Скачи к имаму! Пусть едет, а ты, — обратился он к перетрусившему старшине, — и вы все, люди араканские, слушайте. Сегодня ушла от нашей руки подлая собака, ваш продажный Сеид, но завтра… — он обвел всех горящим взором, — завтра карающая рука имама Гази-Магомеда настигнет его! — Притихшие и перепуганные араканцы молчали. Шамиль взметнул над головою клинок и грозно предостерег: — И всех тех, кто пойдет по его пути!

И так красноречив и беспощаден был этот жест, что ни один из жителей Аракан не отважился возразить Шамилю, которого они еще недавно знали здесь, в этом ауле, простым и смиренным учеником этого самого Сеида-эфенди.

Со стороны моста показалась приближавшаяся колонна. Впереди бледный, с плотно сжатыми губами Гази-Магомед. Огненные, суровые глаза, высокий нахмуренный лоб, скупые, отрывистые движения и раскрытый коран подействовали на людей. Толпа в страхе подалась назад, и легкий, трепетный шум пробежал по ней. Когда конь Гази-Магомеда поравнялся с первыми рядами потрясенных и напуганных араканцев, все жители, как один, сорвали с себя папахи и, несмотря на холод и снег, с непокрытыми головами, поклонами приветствовали появление имама. Лицо Гази-Магомеда было сосредоточенно-спокойно, и только Шамиль, ближе и лучше других знавший характер имама, по чуть вздрагивающей щеке да по неестественно яркому блеску его глаз понимал, как сильно был раздосадован Гази-Магомед отсутствием ненавистного Сеида.

К полудню богатая сакля ученого была подожжена. Весь его скот, домашние вещи и запасы зерна были розданы беднейшим жителям аула, а ковры, деньги и оружие отобраны в пользу отряда. Когда мюриды, громившие саклю, разбили кладовую и подвал, то их удивленным взорам предстали одиннадцать больших и малых глиняных кувшинов с дербентским и кахетинским вином, которое так любил ученый алим. Гази-Магомед хмуро усмехнулся и, показывая жителям выставленные в ряд кувшины, горькой презрительно сказал:

— И эта свинья была вашим руководителем!

Мюриды топорами разбили кувшины, и душистые струи дорогих вин, смешавшись с талой водой, окрашивая снег, потекли по уличке, мимо ног молчавшей толпы. Шамиль, страстный любитель книг, войдя в комнату, сплошь заставленную свитками, томами, рукописями и фолиантами, служившую библиотекой для Сеида, стал любовно копаться в них, желая спасти от разгрома и уничтожения как чужие книги, так и сочинения самого Сеида-эфенди, над которыми тот трудился двадцать с лишним лет. Но суровый, мрачно оглядевший библиотеку Гази-Магомед резко остановил его:

— Не надо! Громите и это, во славу аллаха!

Шамиль развел руками и умоляюще взглянул на него, но непреклонный имам, презрительно указывая на лежавшие груды бумаг, сказал:

— Эти книги — частички Сеида, та же ложь. От пса родятся только собаки. Сжечь все!

В тот же день аул Араканы присягнул на верность имаму в грядущей войне с русскими, Гази-Магомед назначил нового старшину из числа своих мюридов, и, объявив сбежавшего Сеида изменником и врагом свободного народа, приказал выбрать нового муллу. Арестовав четырех родственников алима и двух зажиточных аульчан, сносившихся с русскими и торговавших с ними, имам, взяв в знак покорности шестнадцать человек аманатов^[43], на следующий день вместе с отрядом выступил из Аракан.

На месте бывшего дома Сеида чернела груда золы да кое-где курились еще не потухшие обломки строений.

Представитель русского командования полковник Эммануэль и бывший при нем кумыкский князь Чапан Муртазали Алиев, прапорщик 43-го егерского полка Христофоров и казачий есаул Ефимов, гостившие в Хунзахе у аварской ханши Паху-Бике и привезшие ей и молодым аварским ханам дорогие царские подарки и ордена, были неожиданно вызваны в ханские покои, где аварская правительница Паху-Бике, всего десять дней назад вместе со всем народам принявшая русское подданство, поведала им о странном и знаменательном событии. Незначительный и неродовитый гимринский алим Гази-Магомед, которого русские называют Кази-муллой, еще совсем недавно усиленно занимавшийся изучением корана и богословия, объявил себя имамом Дагестана и, окружив себя группой лиц, не признающих ханской власти, прошел по горным аулам Кайсубы, Андии и вольных обществ, готовя восстание против русских и всех именитых людей Аварии, только что признавших власть царя. Ханша гневно рассказывала гостям о пропаганде Гази-Магомеда и его шихов. На полных энергичных руках ханши блестели два дорогих бриллиантовый перстня с бразильским топазом и кровавым рубином — императорские подарки, только что привезенные ей Эммануэлем. Умные черные глаза правительницы были сухи и гневны. Она с жаром и возмущением говорила Чапану, еле успевавшему переводить русским посланцам, о мнимых чудесах, происходящих в горах и колеблющих умы дагестанцев. По словам правительницы, Гази-Магомед в своих речах, поучениях народу и воззваниям призывал всю неимущую и босую горскую нищету повсеместно обрушиться на ханов, разделить их земли и имущество, а затем, подняв общее восстание, ринуться с гор в долины и в огне газавата, в пламени священной войны уничтожить русских, отодвинув их поселения за Терек.

Лжеимам, говорила Паху-Бике, разослал по Дагестану своих людей и призывает горцев объединиться, очиститься духом, укрепиться в вере и шариате, не пить, не курить, бросить блуд и, собравшись в группы шегидов^[44], поститься и готовиться к газавату, к великой войне против ханов и русских войск. И так велика сила убеждения этого опасного человека, предупреждала ханша, что даже в самой Аварии и в шамхальстве, то есть в русских районах, ходят слухи и россказни о его чудесах. Только вчера в Хунзахе поймали проходившего в Гергибиль бродягу, рассказывавшего на базаре о том, будто люди видели на небе мчавшихся всадников на белых конях, бряцавших оружием и голосами, подобными грому, призывавших Гази-Магомеда. Ханша строго поглядела на покачавшего головой Чапана Алиева и с еще большим негодованием продолжала рассказывать о том, будто имам расстилает свою бурку для намаза на бешеных волнах Койсу и на недвижимой бурке совершает моление.

— Я прошу вас как мужей разума и совета написать великому сардару Ермолову о том, что если мы вовремя не уничтожим этого бешеного волка, то и ханской власти, и влиятельным людям Дагестана, и самому сардару придется плохо. Я хорошо знаю наши народы, — закончила ханша Паху-Бике. — Огонь надо тушить кровью.

Старая ханша Чехили, до сих пор безмолвно сидевшая рядом с Паху-Бике, утвердительно наклонила голову и, вынув из-за пазухи длинный лист бумаги, исписанный арабскими письменами, протянула его князю Чапану Алиеву.

— Вот одно из воззваний, которое привезли из Эрпели. Отвези его шамхалу и русским. Если бог поможет мне, этому безродному бродяге недолго удастся мутить наши народы.

Глава 4

21 января 1826 года в крепости Грозной было заметно некоторое оживление. По трем ее улицам сновали казаки, солдаты, женщины, перекликались денщики; иногда не спеша проезжали драгунский офицер или фура с казенной кладью. Оживление в крепости объяснялось присутствием в ней самого «проконсула Кавказа», как называли в ту пору иностранные газеты Алексея Петровича Ермолова, а также и тем, что со стороны станицы Червленной ожидалась оказия с линии. С оказией прибывали гости из Ставрополя, газеты и товары для полковых лавочек и маркитанток. Все это вносило оживление и интерес в довольно скучную, однообразную жизнь крепости, лишь семь лет назад построенной Ермоловым, вокруг которой стала расти и расширяться казачья станица Грозненская.

В просторном деревянном доме, занимаемом Ермоловым и частью штаба, было людно. В большой, еще пахнувшей свежим деревом комнате сидел за столом Ермолов. У окна, протирая стекла снятых с носа очков, находился Грибоедов, возле которого, выглядывая в окно, стоял один из адъютантов главнокомандующего Воейков, молодой, с черными усиками человек. Заметив что-то во дворе, он, бесшумно ступая на пятки своих азиатских чувяк, вышел из комнаты.

— Александр Сергеевич, друг любезный, — обращаясь к Грибоедову, сказал Ермолов, — о чем это ты такое говорил на этих днях в Екатериноградской с Ребровым?

— С Ребровым? — переспросил Грибоедов. — Толковали о многом и разном. И о российской торговле, в этих местах заброшенной, и о Москве и ее смешных людях говорили.

— Нет, — перебил его Ермолов, — о другом я спрашиваю тебя, Александр Сергеевич. О какой-такой поножовщине ты говорил ему, которая должна была охватить в декабре Петербург? Я чаю, о восстании Трубецкого и тайном обществе была речь?

— О них, — помолчав, не сразу ответил Грибоедов. — А что? Напугал я этим разговором Реброва?

— Напугал, но дело не в нем. Ребров — мой друг и твой почитатель. Он ни слова не скажет никому о твоих суждениях, но ведомо ли тебе, сочинитель и дипломат, что восстание сие провалилось и в Петербурге идут аресты даже тех, кто хоть в крайней малости был причастен к оному?

— Ведомо, — коротко сказал Грибоедов.

— А по военному обычаю, коли командиру известны действия противной стороны, то обязан он, коли не слеп и не глуп, принять все нужные меры и средствия к обороне и наступлению. Разумеешь, об чем говорю? — тихо спросил генерал.

— Вполне, Алексей Петрович! — так же тихо сказал Грибоедов.

— Прими, Александр Сергеевич, все надлежащие и скорые меры, дабы ничего осудительного для тебя и близких тебе по сему делу лиц не было.

— Уже принял! — коротко сказал Грибоедов. По его встревоженному лицу пробежала тень. — Все могущие быть уликами бумаги лежат в особом пакете и в любую минуту будут сожжены.

— Лучше уничтожить их теперь же. Пишет мне из столицы один мой стародавний друг, что внимание следственной комиссии по делу 14 декабря направлено и на Кавказ. — Ермолов помолчал и затем еще тише сказал: — Там ведом и твой приезд в Киев. Подумай о том, ежели и тебя коснутся подозрения нового царя.

— Я уже приготовлен ко всему, Алексей Петрович, благодетель и истинный мой друг и покровитель!

— Аресты идут по обеим армиям, не сегодня-завтра они дойдут и до нашего корпуса. Изничтожь свой пакет теперь же, сожги все, что опасно, и помни: знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Это спасло на Руси сотни хороших людей, — закончил Ермолов.

В сенях послышался шум. Вошли адъютант Воейков и начальник артиллерии полковник Мищенко, сопровождаемые казачьим урядником, несшим огромный бочонок с вином.

— Червленцы вам, Алексей Петрович, прошлогоднего урожая чихирь шлют, — улыбаясь, сказал Мищенко.

— Так точно, ваше высокопревосходительство! Старики просят не побрезговать их малым подарением и на здоровье попить родительского чихирьку! — ставя на стол бочонок, сказал урядник.

— Спасибо, Евстигнеич! Поблагодари стариков за память. Скажи, буду пить с особым удовольствием, — поднимаясь с места, оказал генерал.

— И там ишо кабанца привез. Казаки его надысь возле Терека в камышах подстрелили. Опять же дудаков копченых десятка два да шамаи вяленой вашей милости, Алексей Петрович, бабы прислали. Кушайте на здоровье! — кланяясь в пояс и совсем уже по-станичному продолжал урядник.

— Скажи бабам и казакам спасибо. Коли б не вы, червленцы, совсем погиб бы с голоду, — похлопывая по плечу улыбавшегося урядника, пошутил Ермолов.

— От души, от сердца шлют, ваше высокопревосходительство! Не обессудьте на угощение! — снова становясь «смирно», сказал урядник.

Он вышел.

— Хороший народ эти гребенцы! — глядя ему вслед, сказал Мищенко. — Я намедни ночевал у Сехиных, так чуть не умер от их угощения. Одного чихирю полтора ведра выпили!

— А я у Федюшкиных так из-за стола сбежал, — засмеялся Ермолов. — Есаул Дериглазов тамадой был, не хуже тифлисских грузин угощевал. Добрый народ эти казаки! — закончил он.

— Добрый-то добрый, да только за столом, — покачав головой, сказал молчавший Грибоедов, — а я их недавно в экспедиции в Кабарде видал, не скажу, что там они были милосердны!

— Это когда Джамбота в Нальчике казнили? — пробуя налитое в стакан вино, спросил Мищенко.

— Совершенно верно! Жестокости и ненужной свирепости было в той экспедиции так много, что я пожалел, что стал ее участником. И убийств бесцельных, и казней бессудных, да и самая смерть этого юноши, Джамбота, не нужна была нашему делу! И должен оказать, Алексей Петрович, что не столь мне было жаль самого Джамбота, красавца и храбреца, бесстрашно шедшего на казнь, как его старого, в сединах, отца, бездвижно взиравшего на казнь своего удальца-сына, и только губы старца что-то шептали, едва шевелясь…

— Поэт ты и сугубо штатский человек, Александр Сергеевич, и потому суждения твои есть плод поэтической блажи. Джамбот — преступник перед лицом нашей короны, он покусился на убийства русских солдат, и карать его беспощадно и жестоко — наш долг! А слезы старика не должны трогать наши сердца. В сих азиатских местах только железо и огонь должны быть судиями, а не жалость!

— Но эта смерть храбреца уже сегодня воспринята и в Кабарде и в Осетии как бесстрашный подвиг. Девушки взывают к юношам, указывая им на Джамбота, старики, как на пример геройства, указуют на его деяния, и сотни других воспламененных его делами горцев займут место казненного!

— А мы уничтожим и их! — отпивая глоток за глотком чихирь, спокойно сказал Ермолов. — Только устрашение должно быть законом здесь. Двадцать казненных — как наказание за смерть одного русского! Тут Азия, добрейший друг, а не Европа!

— Вспомните Испанию! Ведь Наполеон ничего не смог сделать с народом, вставшим за свою честь, жизнь и существование!

— Э-э! — махнул рукой Ермолов. — То были испанцы, гордые, независимые, храбрые люди, которых история и прошлое полны великих дел, а что эти существа, у которых нет ничего ни в прошлом, ни в настоящем и которых не объединяет ничего! Религия у них полуязыческая, полумагометанская, языков и народов тьма, между собой они разрознены и враждуют, ни грамотности, ни идей, ни любви к свободе. Ничего! Вы говорите об испанцах… Но разве можно сравнить вольнолюбивых, просвещенных людей Испании с этими дикарями!

— Даже у настоящих дикарей в минуты смертельной опасности для народа появлялись способные вожди! Вспомните индейцев Северной Америки, вспомните историю негров! А дикари, как вы именуете горцев, объединенные исламом, воинственны, неустрашимы. Как говорил мне наш уважаемый переводчик, подполковник Бек-Кузаров, среди их вожаков и духовенства есть немало людей, учившихся и в Стамбуле, и в Каире, грамотных и по-персидски, и по-арабски, отлично разбирающихся в политике.

— Вот эти-то немногие грамотеи давно находятся у меня на службе и получают за свое умение русское золото и серебряные медали. А ты сравниваешь этих голодранцев с храбрыми испанцами! Да не пройдет и десяти лет, как край сей будет замирен от начала и до конца, и русские попы и приставы станут хозяевами этих племен! — засмеялся Ермолов.

— Сомневаюсь, хотя и рад был бы сему! — покачивая головой, сказал Грибоедов.

— Так оно и будет! — вмешался в разговор Мищенко. — Вот с месяц назад я вернулся из карательной экспедиции, ходил с отрядом к кумыкам: имели наглость их абреки напасть на пост и убить пятерых солдат и офицера. Я прошел по аулам, повесил девять злодеев, казнил штыком шестнадцать, расстрелял восемь негодяев и взял из аулов пятьдесят аманатов и триста голов скота. И что же? Уже месяц, и ни один сукин сын больше не шалит в тех местах! Спокойно стало даже на дорогах. Вот что значит вовремя наказанное злодеяние!

— Варварство, которое вызовет обратное действие! Но что меня изумляет, мой высокоуважаемый покровитель и благопочитатель Алексей Петрович, это то, что вы, будучи человеком просвещенным, передовых мыслей, воспитанным на идеях Жан Жака Руссо и свободолюбивых философов и энциклопедистов, человек, умилявший меня широтой ума и души, знакомый с веяниями новых времен, сейчас столь жестоко оправдываете казни и насилия над людьми!

— Люди людям рознь, мой дорогой философ и вольнодумец! Квод лицет Иёви нон лицет бови^[45] — говорили древние римляне, и это верно. Что хорошо в Европе, что подобает в России, то вредно здесь, а милосердие в сем крае — преступно и, за исключением грузинцев и армян, кои являются христианами и окружены мусульманским морем, все остальные народы суть азиаты и враги нашего государя, отечества и веры, и их надо силой оружия русского покорить, а кои не сдадутся — истребить, — важно сказал Мищенко.

— А особливо персиян и дикарей Кавказа, коим непонятны милосердие и жалость. Если их щадить и жалеть, то сии христианские добродетели и свойства они почтут за слабость, — кивая головою, подтвердил Ермолов.

В комнату вошел старший адъютант гвардии капитан Талызин.

— Оказия ночует в Горячих Водах и заутра прибудет в Грозную, — доложил он.

— Ну что ж, подождем до завтра, — поднимаясь с места, сказал Ермолов.

Мищенко и Грибоедов встали и направились к выходу.

— Вечером ужинать ко мне, — пригласил Ермолов и, задерживая за рукав Грибоедова, сказал: — Друг, Александр Сергеевич, лежит тут у меня письмо, перехваченное у эриванского сардара Гассан-хана. Не хочу показывать его переводчикам, переведи, коли сумеешь, ты.

Грибоедов подошел к столу. Остальные вышли. Ермолов покопался в своих бумагах и затем негромко оказал:

— Дипломат, а горячишься. Ни к чему в наши дни такая откровенная вольность даже и среди своих людей, каким я твердо почитаю Мищенко. А что касается пакета, истреби немедля.

Ермолов походил по комнате, ласково поглядывая на молчавшего Грибоедова, и очень тепло, с искренним чувством сказал:

— Потому что люблю тебя, как сына, и дорожу твоим большим талантом!

Утро следующего дня было солнечным и ясным. Хотя снежок и покрывал землю, а со стороны темных чеченских гор тянул холодный ветерок, все же это светлое утро 22 января 1826 года было веселым. В Грозной уже готовились встретить заночевавшую в Горячих Водах оказию. Письма и вести с родины, конечно, ожидались с интересом и волнением, усугубляемым тем, что скудные и тревожные сведения о декабрьском восстании войск в Петербурге, о репрессиях, судах, арестах вызывали тревогу среди офицеров и солдат.

Часам к одиннадцати дня из-за перелеска показалась голова растянувшейся оказии; были видны телеги, арбы с провиантом, конные казаки и пешие солдаты. Навстречу им поскакали дожидавшиеся оказии офицеры. Колонна остановилась. Послышались поцелуи, приветственные возгласы, смех.

Морозное утро сменилось теплым полднем. Туман уже давно рассеялся, солнце позолотило верхушки деревьев и отроги гор, его блики играли на штыках солдат, на лафетах орудий. Довольные приездом в крепость и ожидавшие отдыха, люди пересмеивались, шумно переговариваясь между собой. Озябший солдатик в шинели, соскочив с телеги, смешно и неуклюже отплясывал камаринскую под хохот и выкрики окружавших.

Офицер штаба Ермолова гвардии капитан Талызин, поручик Чистов, ротмистр Дехтярев и несколько молодых поручиков из частей гарнизона крепости шумно окружили офицеров, прибывших с оказией. По давней кавказской традиции у костров, разведенных тут же у дороги, уже жарился шашлык и в бурдюке плескалось виноградное вино, которым офицеры «согревали» прозябших и утомленных долгой дорогой товарищей.

Телеги двинулись в путь, а офицеры, шумно беседуя, угощались вином, засыпая друг друга вопросами о знакомых и сослуживцах. Капитан Шимановский, привезший из Ставрополя много новостей и свежие газеты, был центром внимания веселой компании. Талызин, подняв стакан с чихирем и размахивая папахой, крикнул:

— Господа, за здоровье дам, которые скучают по нас в Петербурге!

— …и в Москве! — сказал подполковник Жихарев.

— …и в Ставрополе! — добавил кто-то.

— …и в станицах, через которые проходили мы, — под общий смех закончил Талызин, осушая стакан.

Из-за поворота дороги вынесся возок, окруженный полусотней конных казаков. Возок несся быстро, колокольчик звенел неистово и громко. Звук его разносился в морозном воздухе так звонко, что казалось, звонили тут же, возле пировавших офицеров.

— Господа, фельдъегерь… несомненно, из Петербурга, — делаясь сразу серьезным и официальным, сказал Талызин.

Офицеры насторожились. Сидевшие у костра поднялись, другие тревожно вглядывались в приближавшийся возок. Смех и говор смолкли. Каждый понимал, что появление фельдъегеря из Петербурга в такое время, когда после 14 декабря в обеих армиях шли аресты, не сулило ничего хорошего для чинов кавказского корпуса.

Талызин отошел в сторону и, отыскав глазами какого-то казачьего урядника, шепотом сказал ему:

— Скачи к Алексею Петровичу и доложи, что едет фельдъегерь из Петербурга. Скажи, что мы его здесь задержим, будем кормить шашлыком.

Урядник исчез. Возок уже подкатил к ожидавшим его офицерам и с шумом остановился. Казаки, сопровождавшие его, сгрудились на обочине дороги, выжидая дальнейшего. Из возка легко выскочил молодой, лет тридцати, офицер в шубе с капюшоном. Откинув его, он весело улыбнулся и, подходя к офицерам, сказал:

— Здравствуйте, господа! Разрешите представиться: гвардии капитан Уклонский с высочайшим повелением из Петербурга.

Его открытое, веселое лицо, любезность и простота обхождения понравились всем. Знакомясь и пожимая каждому руку, Уклонский весело подмигнул на костер, от которого вкусно тянуло жарившимся шашлыком.

— Прямо как будто ожидали гостя, — сказал он, принимая из рук Талызина шампур с жирным шашлыком.

— А это родительский чихирек… с устатку очень пользительно, — протягивая ему деревянную чашку с вином, сказал есаул Карпов, один из наиболее именитых казачьих старшин, приближенных к Ермолову.

— Не откажусь. О кавказском вине у нас в Петербурге ходят легенды, — сказал Уклонский. Он долго, не отрываясь, пил чихирь. Наконец, осушив чашу, тяжело передохнул и не без усилия сказал: — Однако этот ковш стоит кубка Большого орла. Осушить его надо иметь немало мужества!

— Просим, просим! — зашумели офицеры, окружив Уклонского и шутливо кланяясь.

— Мрайвол жамиер, — запел застольную грузинскую песню капитан Джавахишвили, снова протягивая фельдъегерю наполненную чашу.

Офицеры нестройно и как попало подтягивали ему.

— Что с вами сделаешь, господа! В чужой монастырь со своим уставом не лезь, — засмеялся Уклонский и, поднеся ко рту чашу, стал медленно осушать ее.

Талызин оглянулся, ища кого-то глазами. Казаки конвойной полусотни спешились, равнодушно ожидая дальнейших действий фельдъегеря.

— А теперь, если разрешите, — отставляя пустую чашу и переводя дух, сказал Уклонский, — направимся в крепость.

— Вместе с вами! — разбирая коней, заговорили офицеры.

Фельдъегерь влез в свой возок, казаки посадились на коней, и вся только что шумно пировавшая компания на мелкой рыси затрусила вокруг возка, позади которого скакала полусотня.

Ермолов сидел за столом, раскладывая старинный пасьянс «Капризы Помпадур». Генерал был сосредоточен. Карты не ложились в нужном порядке, и валеты мешали маркизе, которую изображала червовая дама, встретиться в паре с трефовым королем. На плечи Ермолова был накинут широкий грузинский архалук, из-под которого выглядывала белая нижняя рубаха, кисти шелкового пояска, стягивавшего талию, — все говорило о том, что генерал даже и не подозревал о приезде царского фельдъегеря, возок которого уже подкатил к крыльцу.

Заслышав стук колес и голоса, Ермолов, подняв левую бровь, прислушался к шуму. В дверь постучали.

— Войдите, — продолжая раскладывать карты, сказал генерал.

В комнату, звеня шпорами, сияя новенькими эполетами и придерживая кивер у груди, вошел Уклонский, за которым гурьбой следовали Талызин, Шимановский, Воейков, Сергей Ермолов, Джавахишвили, Жихарев, за спиной которого был виден Грибоедов с дымившейся трубкой в руках.

— По именному высочайшему повелению к вашему высокопревосходительству фельдъегерь гвардии капитан Уклонский! — делая три шага вперед и застывая перед поднявшимся с места Ермоловым, доложил Уклонский.

— Прошу обождать одну минуту, прошу извинить, — сказал генерал и вошел в свою спальню. Минуты через три, уже в сюртуке с генеральскими погонами, с шашкой на боку и Георгием в петлице, он появился перед Уклонским.

— Слушаю приказание моего государя, — сказал Ермолов, поднося руку к козырьку фуражки.

Офицеры, стоя «смирно», смотрели на Уклонского. Вошедший позже всех Грибоедов, бледный и взволнованный, стоял у двери рядом с Талызиным.

— Его высокопревосходительством начальником главного штаба бароном Дибичем велено передать в собственные ваши руки, — торжественно сказал Уклонский, вынимая из сумки пакет с четырьмя сургучными по краям и одной в середине печатями. — Указ его величества! — громко произнес фельдъегерь.

Все настороженно смотрели на пакет, который медленно и осторожно, стараясь не сломать печати, вскрывал Ермолов. Талызин, легко и неслышно ступая на носки, стал за плечами генерала.

Ермолов расправил бумагу.

— Окуляры! — негромко сказал он.

Талызин достал из кармана футляр с очками, и, передавая их Ермолову, быстро пробежал глазами по развернутой бумаге.

«…Следственная комиссия… коллежский асессор Грибоедов… предлагается вам…» — прочел он и отступил назад.

Ермолов надел на нос очки, разгладил бумагу и стал медленно читать высочайшее повеление. Пока он читал, Талызин, встретив настороженный взгляд Грибоедова, чуть заметно кивнул ему головой и вышел из комнаты; следом за ним шагнул и Грибоедов.

Ермолов дваждыперечитал высочайшую бумагу, затем бережно сложил ее и уложив снова в конверт, спрятал в боковой карман сюртука.

— Господа офицеры, прошу познакомиться, гвардии капитан Уклонский, — обращаясь к офицерам, представил гостя генерал.

— Да мы уже познакомились, успели даже вашего превосходного вина отведать, — улыбаясь, сказал Уклонский.

— Да-а-с? — с самым простодушным видом удивился Ермолов. — Где же это было?

— А у поста, что перед крепостью. Там оказию встречали, ну и, как водится, чихирь с шашлыком поднесли гостю, — разглаживая черные густые усы, поспешил ответить капитан Джавахишвили.

— Добрый кавказский обычай! Его нужно соблюдать свято. А чачей гостя не угощевали? — осведомился генерал.

— Чем? — не понял фельдъегерь.

— Чачей. Это виноградная водка грузин. Отменного качества и крепости, доложу вам, — засмеялся Ермолов, — а раз не угощевали, то за сие возьмусь я сам. К столу, господа! Время завтрака! — И он гостеприимно указал Уклонскому на табуретку. — Снимайте сабли и шашки, — разрешил он офицерам, — и послушаем столичных новостей. Я чаю, вы нам расскажете многое, о чем наслышаны и не наслышаны мы.

— Новостей миллион, — снимая палаш и передавая его казаку, сказал фельдъегерь. — Разные: и добрые, и плохие, и петербургские сплетни, и столичные дела… Все расскажу, господа!

— Просим, просим! Ведь мы тут одними только слухами да письмами и живем, — заговорили, рассаживаясь, офицеры.

В дверях появился Грибоедов. На этот раз он был спокоен. Его близорукие, слегка прищуренные глаза смотрели уверенно и даже чуточку улыбались.

Талызин, выйдя из комнаты, быстро сбежал во двор и, подозвав казачьего урядника Разсветаева, что-то сказал ему.

— Слушаюсь, вашсокбродь, сею минутою исполним, — негромко ответил урядник и, понизив голос, добавил: — Камардин их высокоблагородия, господина Грибоедова Алексашка уже занимаются этим. Их арбу отвели в лесок, не извольте беспокоиться, вашсокбродь, сделано все в аккурате!

— Спасибо, Разсветаев! Доброе дело делаем, нужного человека спасаем. Скажи Алексашке, чтобы поторопился, и оба забудьте обо всем!

— Не извольте сумлеваться, вашсокбродь! Мы тоже наслышаны кой о чем и понимаем.

Урядник вскочил на коня, а Талызин вернулся в дом. Когда он вошел, капитан Джавахишвили наливал гостю большой стакан желтоватой водки — чачи.

— Чистая виноградная, от нее на душе покой, голова светлеет, а сердце радуется, — угощая Уклонского, говорил капитан.

— Боюсь, что от всех этих кавказских питий вовсе потеряешь голову! — прикладываясь к чаче, сказал Уклонский. — И пахнет спиртом. Боюсь, ваше высокопревосходительство, с ног собьет.

— Ну что чача в ваши годы, — махнув рукой, засмеялся Ермолов. — В тридцать лет я в Германии пивал какой-то ликер, от которого кони с ног валились, а мы, гусары и артиллеристы, только лучше дрались с французом!

Он перехватил взгляд вошедшего Талызина и, поднявшись с места, сказал:

— Господа! От имени собравшихся здесь офицеров, от частей вверенного мне корпуса и от своего лично имею счастье поднять тост за здравие его императорского величества Николая Павловича. Виват! Виват! — осушая стакан с кизляркой, закончил генерал.

— Ура его императорскому величеству государю Николаю Павловичу! — высоко поднимая стакан с чачей, звонко закричал Уклонский.

— Ура! Виват! Ура!! — нестройным, шумным хором подхватили офицеры, высоко поднимая стаканы и чаши с вином.

Талызин, стоя у двери, не замеченный никем, кроме генерала, чуть заметно улыбнулся и утвердительно кивнул. Грибоедов просветлел. Держа в руке стакан с чихирем, он подошел к Уклонскому и очень приветливо и тепло сказал:

— Извините, что за общим шумом и движением не успел представиться…

— Не надо, Александр Сергеевич, к чему это? Кто у нас в столице и Москве не знает вас и вашего столь же знаменитого тезку Пушкина? Мы, офицеры гвардии, наизусть знаем ваше блистательное «Горе от ума!» — И он тепло и с уважением пожал руку поэта.

— Рад, очень рад случаю познакомиться с вами, — сказал Грибоедов. — Какие новости, что творится в столице? Я чаю, новостей у вас тьма?

Уклонский сел, и офицеры, не стесняемые присутствием генерала, стали спрашивать его о столице, о 14 декабря, о волнениях среди войск, задавая самые разнообразные и откровенные вопросы, на которые Уклонский также откровенно, пространно и охотно отвечал.

— Где был Пушкин в эти тяжелые для родины дни ? — спросил Грибоедов.

— К счастью, любимец муз и светских дам находился у себя в деревне и к мятежу причастия не имел, — ответил Уклонский.

— Великое счастье для нас! — облегченно сказал Грибоедов, и разговор снова потек по прежнему руслу.

— Аресты идут, господа, превеликие! Вероятно, вы наслышаны и о том, что ищут пока не разысканных Кюхельбекера, Андрея Тучкова и некоторых других. — Уклонский помолчал и затем добавил: — Милость государя велика, и уже есть немало очищенных от подозрения лиц. Будем надеяться, господа, что невинные не понесут наказания! — Он многозначительно подчеркнул последние слова.

Ермолов с уважением взглянул на него и значительно кивнул головой.

Разговор за столом был шумным и оживленным, легко переходил от декабрьских событий на Москву, на столичные сплетни и новости. Кто-то заговорил о новом романе Булгарина, Уклонский рассказал забавный, несколько фривольный анекдот, происшедший совсем недавно с писателем.

Солдаты убирали грязные тарелки и, ставя чистые на стол, прислушивались к беседе господ офицеров. События декабря были известны и им и вызывали тревожные слухи, толки и пересуды.

— И к вам, господа, на погибельный Кавказ в скором времени прибудут и офицеры, и солдаты расформированных батальонов, принимавших участие в событиях 14 декабря, — сообщил Уклонский.

— Что ж! Кавказ — хорошая школа для воинов. Здесь они научатся воевать, — довольно прозрачно сказал Талызин, подливая вина фельдъегерю.

Никто не заметил явной двусмысленности его слов, и только Грибоедов, отпивая глоток вина, с хитрой усмешкой глянул на капитана.

Сидели за столом долго. Наконец, когда расспросы, разговоры и вино в бочонке иссякли, Ермолов поднялся и, улыбаясь, сказал:

— Господа! Вы молоды, я уже стар. Прошу извинить хозяина за неучтивость, но я пойду соснуть часок.

Все шумно встали, разбирая сабли и шашки, составленные в углу. Солдаты быстро унесли посуду.

— Прошу утречком к завтраку ко мне, — пригласил офицеров Ермолов. — Позвать дежурного по отряду полковника Мищенко! — И, делая всем рукой приветственный жест, генерал ушел в свою спальню.

Офицеры разошлись. Грибоедов, Сергей Ермолов — племянник генерала, Жихарев и Шимановский пошли в свой «офицерский» флигель тут же во дворе, где находилось их общежитие.

Южный вечер быстро спускался на землю. Приближалась мочь, и черные тени от близлежащего леса и дальних чеченских гор стали длиннее.

тихо, еле слышно доносилась со двора через полуоткрытую форточку станичная терская песня, которую где-то во дворе пели казаки.

Вечер был морозный. В комнате офицерского флигеля, где расположились на ночлег Жихарев, Сергей Ермолов, Грибоедов и Шимановский, было жарко натоплено. Лампа и две свечи ярко освещали комнату. Денщики раскладывали прямо на полу постели, подкладывая под изголовья хуржины^[46] и чемоданы своих господ.

Жихарев, позевывая, снял сюртук и с улыбкой смотрел на оживленно споривших между собой Ермолова и Грибоедова.

— Москва — это мать российских городов, первопрестольная. Ее древние святыни нужно чтить, и народ московский не чета твоим петербургским фертам и рябчикам! — сидя на полу, горячился Ермолов.

— Ну, пошел хвалить свою кислокапустную, застывшую в прошлом столетье Москву! И что в ней хорошего? Рутина, грязь, косность! Огромная деревня, затхлые мозги, крепостное счастье! А к тому же мать российских городов не Москва, а старый престольный Киев!

— А что твой Петербург? Коллежские регистраторы, гвардейские фазаны и немецкий дух!

— Не сдавайся, Слепец^[47], стой грудью за Питербурх! — смеясь, вмешался в спор Шимановский и, прислушиваясь к песне, добавил: — Хорошо поют казачишки!

— И слова хорошие, добрые и умные! — согласился Грибоедов. — Именно когда на сердце «тоска-кручинушка», нужно разгуляться!

— Готово, вашсокбродь, — поднимаясь с пола, сказал денщик Ермолова, стлавший барину на полу постель.

За дверью послышались шаги, звякнула сабля, и в распахнувшуюся дверь вошли дежурный по отряду полковник Мищенко, фельдъегерь Уклонский, адъютант Талызин, поручик Сальников, за которым виднелись казаки. Шимановский, только что сбросивший с себя сюртук, поднялся с пола. Грибоедов протер очки, спокойно глядя на вошедших.

Мищенко, одетый в сюртук, при шарфе и сабле, шагнул к Грибоедову и несколько взволнованно сказал:

— Александр Сергеевич, воля государя, чтобы вас арестовать! Я обязан выполнить монаршую волю. Где ваши вещи?

— Воля моего государя священна! Вещи мои здесь, других не имею. Алексаша, — обратился он к своему камердинеру, молча стоявшему у стены, — открой и покажи мои чемоданы господам офицерам!

Камердинер вытащил из-под изголовья чемодан и переметные сумы своего барина, а также и большой английский саквояж.

— Все, ваше высокоблагородие, — раскрывая чемодан и хурджины, доложил он.

Уклонский нагнулся над вещами, один из казаков стал вынимать из чемодана белье, книги, какие-то карты и, наконец, с самого дна достал толстую клеенчатую тетрадь с рукописным текстом.

— Что это? — беря тетрадь в руки, спросил Уклонский.

— «Горе от ума», — просто и спокойно ответил Грибоедов.

— Есть у вас еще вещи? — спросил фельдъегерь.

— Здесь нет. Это все, что я имею с собой. Во Владикавказе на квартире майора Огарева имеются еще два чемодана, — ответил Грибоедов.

Обыск продолжался недолго. Завязав отобранное в особый пакет, Уклонский своей печатью запечатал вещи Грибоедова.

— Теперь, Александр Сергеевич, благоволите идти за нами, — сказал Мищенко. — Вам, как арестованному, отведено другое помещение. А ты, — обращаясь к камердинеру арестованного, добавил он, — приготовься сопровождать своего барина до Петербурга. Заутра отъезд.

Камердинер молча поклонился. Все, и Жихарев, и Сергей Ермолов, и Шимановский, встревоженно, с нескрываемой симпатией и озабоченностью смотрели на Грибоедова.

— Не волнуйтесь за меня, господа! Я чист перед богом и моим государем. Все разберется, и я еще вернусь к вам! — быстро одевшись, сказал Грибоедов. — Я готов!

— Тогда пойдемте!

Казаки забрали опечатанные фельдъегерем вещи, и Грибоедов вышел из комнаты, сопровождаемый ими.

На следующий день около десяти часов Уклонский на своем возке вместе с арестованным поэтом, окруженные казаками, выехали из Грозной, держа путь к станице Екатериноградской, откуда шел прямой тракт Ставрополь — Москва — Петербург.

В тот же день генерал Ермолов, отправляя барону Дибичу и через него государю донесение об аресте Грибоедова, писал:

«Военный министр сообщил мне высочайшую государя императора волю — взять под арест служащего при мне коллежского асессора Грибоедова и под присмотром прислать в С.-Петербург, прямо к его императорскому величеству.

Исполнив сие, я имею честь препроводить Грибоедова к вашему превосходительству. Он взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются. Если же впоследствии будут отысканы оные, я все таковые доставлю.

В заключение сего имею честь сообщить вашему превосходительству, что Грибоедов во время служения его в миссии нашей при персидском дворе и потом при мне как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет многие весьма хорошие качества».

Глава 5

По случаю готовившейся коронации императора Николая I Павловича по войскам российской армии был отдан приказ ознаменовать это событие молебном, торжественным парадом и празднествами.

Получив этот приказ, генерал Ермолов отдал распоряжение по частям Отдельного Кавказского корпуса в одно из ближайших воскресений во всех гарнизонах городов и крепостей вверенного ему края отметить празднествами и парадом это торжественное событие.

По распоряжению Ермолова в крепости Внезапной стали усиленно готовиться к торжествам, приурочив к ним совещание представителей горских общин и владетельных лиц.

В крепостце Внезапной, где был расположен штаб и главная квартира Аваро-кумыкского отряда русских войск, происходил парад по случаю приезда в крепость начальника левого фланга генерала фон Краббе, присланного Ермоловым для проведения торжества и для переговоров с представителями Даргинского, Акушинского и Мехтулинского обществ и самим шамхалом таркинским.

Крепостца была расположена на огромной равнине, на стыке военных дорог, которые шли из Кизляра, Грозной и крепостей Дербента, Бурной и Низовой, и представляла собой важный стратегический пункт.

Укрепление было возведено на возвышенности, господствовавшей над плато, и имело вид неправильного четырехугольника, окопанного со всех сторон канавой глубиной до пяти аршин с высоким бруствером. На углах укрепления высились двойные боевые башенки с выдвинутыми вперед барбетами и аппарелями. Башни были построены с таким расчетом, чтобы вся лежавшая впереди равнина, дорога и слобода были под обстрелом грозно глядевших из угловых гнезд орудий. Самая слободка, где расположились семейные солдаты, переселенцы, торговцы и казаки, была также окопана неглубоким рвом и окружена широким боевым валом.

Единственная, прямая и широкая, Спасская улица перерезала небольшую площадь поселения, и ряд маленьких одноэтажных домиков и хатенок густо расходился от нее по сторонам. Высокая деревянная церковь, белые мазаные стены и черепично-саманные крыши хат придавали слободе вид украинского местечка, а зеленые аллеи недавно посаженного казенного сада делали его еще более схожим с каким-нибудь Гадячем, Пирятином или Черкассами. Здесь была расположена так называемая «женатая» рота, солдаты которой составляли одновременно и постоянный гарнизон и население, оставляемое здесь для обрусения края.

Во всех вновь построенных крепостях или занятых и отвоеванных городах помимо обычных войск были расквартированы подобного рода «женатые», то есть семейные роты.

Над крепостью поднималось широкое двухэтажное казарменное здание с рядом пристроек и служб, возле которого у серых полосатых будок стояли парные часовые, сновали конные казаки, и на гладкоубитой и утрамбованной площадке блестели шесть орудий с кожаными надульниками на концах. Здесь же стояли зарядные ящики, знамя Кабардинского полка и отрядная казна.

За площадкой были разбросаны коновязи линейных казаков и строгие, разбитые по плану, белые квадраты палаток. Тут находился резерв отряда, состоявший из батальона навагинцев, четырех сотен моздокских и донских казаков, трех рот егерей и батальона Куринского полка. В стороне от штаба стоял обоз, музыкантская команда и маркитанты, шумно и безалаберно разбросавшиеся на зеленом берегу бежавшей возле слободки речушки.

Богослужение и благодарственный молебен по поводу благополучного восшествия па престол нового царя и воинский парад только что закончились, и усталые солдаты, в поту и пыли, держа ружья «вольно», шли смятыми, нестройными колоннами назад. Хотя генерал фон Краббе уже отбыл в крепость и находился сейчас в офицерском собрании, предусмотрительное начальство, желая подчеркнуть неутомимый и великолепный дух кавказского солдата, распорядилось батальонам пройти через крепость и слободу с песнями, свистом и припляской.

Впереди шли егеря. Их желтые погоны, короткие штуцера и длинные тяжелые штыки были покрыты слоем насевшей белой пыли. Усталые от маршировки и шагистики тела ныли и казались налитыми свинцом. По шеям и щекам солдат катился пот. Молебствие, а затем парад, как и полагалось, начались в десять часов, но полковое начальство, верное старой традиции не считаться с людьми, вывело батальон в семь. Поднявшиеся до зари, сонные, полуголодные люди больше трех часов простояли до начала парада. И теперь, когда солнце почти в зените стояло над Внезапной, утомленные бесцельной маршировкой, обремененные ружьями, зарядами и ранцами, они шли обратно, еле волоча ноги.

Проходя мимо открытых окон офицерского собрания, по знаку фельдфебелей несколько человек выскочили из рядов и под звон бубнов и хриплое пение плясовой, под озорные, бесстыжие слова «Машеньки» стали выделывать фортели, припрыгивая впереди вяло идущий рот.

Лица и движения пляшущих были мертвы и безжизненны. Казалось, это на ходу подпрыгивают и приседают большие заводные куклы, лишь тяжелые хрипы и вздохи да грязные струйки пота на лицах говорили о том, что это люди, выполняющие тяжелый и мучительный труд.

Но звон оркестровых тарелок, лихой свист, грохот бубнов и озорные, вливавшиеся в окна слова:

казались такими веселыми, радостными и буйными, что генерал фон Краббе, разрезавший в эту минуту крылышко отлично зажаренного гуся, расчувствовался… В его растроганном русско-немецком сердце заговорила пылкая любовь к «русскому воину», и он, отставив нож, взял в руки бокал с цинандальским вином и, поднимая его над головой, сказал внушительно, прочувствованно и задушевно (во всяком случае, ему так казалось):

— За него… за серую солдатскую скотинку… — И, поправляя мешавшую ему пить бакенбарду, закончил: — За кавказского воина!

День уже клонился к вечеру. Багровые облака, пронизанные лучами уходящего солнца, беспорядочно ползли над кумыкским хребтом. Ровные, колеблющиеся тени мягко сходили с гор, заполняя долину прохладой и мглой.

По Спасской в облаках пыли, мычании и гомоне, позванивая бубенцами, прошло стадо.

С высоких минаретов расположенного невдалеке от крепости кумыкского аула поплыл над крепостью и домами обычный вечерний азан^[48] к молитве. На желтых крышах саклей замелькали черные фигуры творящих намаз мусульман.

Со стороны крепости набегали звуки духового оркестра, высыпавшие на улицу солдатки слушали их, судача и пересмеиваясь.

Из переулка вышли два офицера и, подойдя к низенькому деревянному домику, крикнули в раскрытое окно:

— Родзевич!

Бабы оглянулись. Одна из них, не переставая лущить подсолнухи, равнодушно кинула заглядывавшим в окно офицерам:

— Они, ваши благородья, в караул ушедши.

— Как в караул? — удивился первый офицер. — Ведь очередь не его. А? — вопросительно взглянул он на второго.

— Не могу знать. Нет и нету! — решительно сказала баба и вдруг закричала на всю улицу: — Титаренко! Э-эй, Титарее-е-нко!

— Чого? — спокойно и совсем близко раздался сонный голос, и из калитки высунулось конопатое лицо полуодетого солдата. При виде офицеров он вытянулся «во фрунт».

— Где поручик твой? — спросил первый офицер.

— Не в очередь в заставу пошли. Слышно, татарва зашалила, ну и караулы удвоили, — выпячивай грудь, гаркнул солдат.

— Та-а-к! Жаль! Скажешь барину, что мы заходили, — поворачиваясь на носках и уже уходя, закончил офицер.

— Слушаюсь! — снова деревянным голосом прокричал Титаренко под веселый смех бездельничавших баб.

«Сево, 2-го мая 1826 года, в укреплении Внезапной по случаю восшествия на престол Его Императорского Величества императора Николая I Павловича

опосля семя часов

крепостными людьми гвардии полковника князя Голицына, совместно с солдатами-ахтерами 2-го батальона, приготовленными к оному маёром Козицыным и при участьи духовного хора военной церкви на тиатре

ПРЕДСТАВЛЕНО БУДЕТ:

«РАЗБОЙНИКИ СРЕДИЗЕМНОГО МОРЯ,

или

БЛАГОДЕТЕЛЬНОЙ АЛЖИРЕЦ»

большой, пантомимный балет в 3-х действиях, соч. Глушковского, с сражениями, маршами и великолепным спектаклем.

Сия пиэса имеет роли, наполненные отменной приятностью и полным удовольствием, почему санкт-петербургской и московской публикой завсегда благосклонно принимаема была. Особливо хороши декорации и музыка г. Шольца (капельмейстера Кабардинского полка), в коей крепосной человек князя Голицына играть будет на скрипке соло, а танцевать и вершить прышки, именуемые антраша, будут рядовые 3 роты Антонов Васька, Хрюмин Захарка да маркитантова дочь Зюрина Донька pas de trois). Опосля сиих танцев случится с ими же да крепостной девкой князя Нюшенькой pas de quatre сиречь вчетвером и снова Хрюмин Захарка с Донькой вдвоем (pas de deux).

За сим дано будет:

«ЯРМАНКА В БЕРДИЧЕВЕ,

или

ЗАВЕРБОВАННЫЙ ЖИД»

препотешной, разнохарактерной, комической, пантомимной, дивертисман, с принадлежащему к оному разными ариями, русскими, казацкими, литовскими и прочими танцами.

За сим приказный Моздоцкого казачьяго полка Адриян Чегин на глазах у всех проделает следующие удивительные штуки:

В дутку уткой закричит, в ту же дутку забрешет по-собачьи, пустым ртом соловьем засвищет, заиграет бытто на свирели, кошкой замяучит, медведем заревет, петухом заквохчет, как подшибленная собака завизжит, голодным волком завоет и совою кричать примеца.

Тарелку на палку уставя, а сею последнюю на нос, крутить будет, палкой артикулы делать бытто мажор и многое протчее проделает, а в заключение горящую паклю голым ртом есть примеца, и при сем ужасном фокусе не только рта не испортит, в чем все убедица могут, но даже и грустнаго вида не покажет.

За сим поручик артиллерии Отрешков 1-й расскажет несколько прекуриозных разсказов из разных сочинений, а в заключение всево, опосля хора партикулярных, воинских песен и припевов гребенских казаков, уважаемые гости, господа офицеры с фамилиями своими, почтительно приглашаются к ужину в сад, в конец липовой аллеи, туды, где в своем месте расположена гарнизонная ротонда.

С почтением

афишу сею подписал

хозяин собрания и подполковник

Александр Денисович Юрасовский».

Копии с этой зазывательной афиши силами штабных писарей были размножены в двенадцати экземплярах, и уже к обеду весь гарнизон — офицеры, чиновники и духовенство крепости и слободы — читали расклеенные на заборах и стенах листы.

Немногочисленные гарнизонные дамы — жены и дочери осевших на Кавказе офицеров, свыше месяца готовившиеся к этому торжественному дню, заволновались.

Уже за три недели до вечера местная портниха армянка «Мадам Мери Ротиньянц из Парижа» была расписана по часам и еле успевала посетить своих требовательных и взволнованных заказчиц, разъезжая на захудалых полковых дрожках, предоставленных ей на это время устроителем вечера подполковником Юрасовским.

Несмотря на то, что верстах в десяти от крепости уже кончались «мирные» и «замиренные» аулы, несмотря на то, что между крепостями, укреплениями и станицами нельзя было двигаться обозам и оказиям без сильного прикрытия, несмотря на то, что весь Кумух, вся Табасарань, Авария и Андия глухо волновались и ежеминутные стычки с горцами грозили перейти в длительную и тяжелую войну, несмотря на все это, дамы, занятые мыслями о предстоящем веселом празднике, позабыв и горцев, и ожидавшуюся персидскую кампанию, и окружавшие опасности, горячо и заботливо готовились к нему.

Уже в пять часов вечера к штабу, в главном зале которого должна была состояться «пантомимная пиэса», стали стекаться любопытные. В большинстве это были отставные, административно поселенные здесь солдаты и их семьи. Мастеровые, армяне со своими неразговорчивыми, закутанными в платки женами да городские кумыки, достаточно обрусевшие вокруг русских полков и успешно торговавшие с ними. Горцы, приехавшие на базар из близлежащих аулов и заночевавшие здесь, казаки, драбанты, персы-чернорабочие, вместе с нестроевыми и штрафными копавшие землю на казенных работах и прокладывавшие военные шоссе. Звонкоголосые мальчишки, туземные менялы, маркитанты и гулящие женщины — все шли сюда, чтобы, рассевшись на траве и на камнях под окнами здания, глядеть, как в большом доме будет веселиться начальство.

Съезд начался поздно. И суетившийся, взволнованный возложенными на него обязанностями штабной адъютант подпоручик Петушков не раз растерянно сбегал вниз, ожидая на «парадном» гостей. Его завитая и припомаженная полковым куафером, кантонистом Цыпкой голова потеряла лоск, и развившиеся от беготни и волнения волосы намокли от пота. Он поминутно подносил ко лбу надушенный платок, стирал капельки выступавшего пота и, срываясь с места, носился по зданию, стараясь поспеть и к музыкантам, и на кухню, и за кулисы, туда, где среди крепостных актрис была его, как он, значительно вздыхая, любил повторять, «душенька Нюшенька» — крепостная балерина и наложница полковника князя Голицына, которую вместе со всей труппой возил за собой князь, уже с полгода назад прикомандированный из Петербурга к войскам Кавказского корпуса.

— Гос-с-поди!.. — в тысячный раз простонал считавший себя несчастным подпоручик, выглянув из окна. — Никого!.. Черт знает что такое! Ведь через полчаса прибудет его превосходительство… — Он тоскливо оглянулся по сторонам и, желая сорвать на ком-нибудь накопившуюся досаду, внезапно накинулся на прибивавшего к полу ковер солдата: — Ты чего расстучался, чертова харя!

Солдат испуганно вскочил и, вытягиваясь, быстро-быстро заморгал глазами, но шум приближающихся по лестнице шагов обрадовал адъютанта, и он опрометью кинулся к двери.

— А-а… ну, слава богу… — заглядывая вниз, сказал он. — Наконец-то хоть один пожаловал. А я уже совсем было встревожился.

— Словно ты не знаешь нашей гарнизонной аристократии. Ведь у них прийти раньше другого почитается пропащим делом. Моветон! — рассмеялся вошедший и, оглядывая зал с четырьмя зажженными люстрами, с рядами стульев и скамей, с массою прибитых к полу и развешанных по стенам ковров и паласов, слегка прищурился и удовлетворенно сказал: — О-о! А у тебя, брат Петушков, устроено не худо!

Подпоручик расцвел. По его вытянутому лицу пробежала довольная улыбка.

— Это что! Вот ты погляди, как мы ротонду разукрасили. И цветов, и ковров, и мутаков, и шелку, и все это в таком ласкательном взору антураже исполнено, что просто сказка! — захлебываясь, скороговоркой заговорил он. — А над столами люстры с восковыми свечами, над ними флаги, а надо всем царский вензель «Н» весь в огне, но огонь, ты имей на сие внимание, зажигается не сразу, а к моменту тоста за великого государя. Вокруг вензеля свечи в лампионах, а от них восковой шнур, и прямо ко мне. Понимаешь? Моя выдумка! Я гляжу на Юрасовского, и, как только генерал подымет тост и скажет слово, все «виват!», «ура!», гимн, а тот мне глазом знак, — я и зажигаю шнур. И вензель весь в огнях и сияниях, а за окном, в саду, в парке, под окнами ракеты!! Понимаешь? Мельницы вертящиеся, хлопушки в три огня, зеленый, синий и красный, и все в этот момент! А? Правда, дивно? Моя выдумка. Кабы не я, нет сумнения, этот тюфяк Юрасовский сего в разумение б не взял.

Он огляделся по сторонам и, принижая голос, сказал:

— А там, — указывая на чуть колыхавшиеся суконные кулисы с двуглавым орлом посреди, — там что-о-о!! — Подпоручик в восторге даже закатил сузившиеся глаза. — Чу-до! Прямо, мон шер, чу-до, и больше ничего. Девки-ахтерки в газу, понимаешь, здесь да тут вот прикрыто совсем маленьким тюником, а остальное…

Он даже присвистнул, но, заслыша подкатившие к парадному дрожки, топот копыт и отдельные голоса, заторопился:

— Бегу, мон шер, после доскажу, а нет, так лучше я потом тебя в каморку сведу, что рядом с уборной. Поглядишь, как ахтерки одеваются. — И уже на бегу, делая серьезные глаза, подпоручик сказал: — Но, чур, Небольсин, на мою Нюшеньку глаз не запускать… Не позволю!!

Его длинная фигура пронеслась через зал и исчезла в дверях.

Небольсин, тот самый поручик, что в сумерках заходил к ушедшему в караул Родзевичу, засмеялся и, слегка покачав головой, прошел к окну и стал глядеть вниз на освещенное парадное, у которого толпилась праздная, любопытная толпа. Копошилась наводившая порядок полиция. Налаживая инструменты, продували трубы и флейты музыканты, стучали колеса подъезжавших экипажей и звонко топотали подковы коней.

Съезд уже начался, и под трепетным светом лампионов и свечей заколыхались широкие поля дамских шляпок, послышались уверенные приближающиеся голоса кавалеров, звон шпор, смех, отдельные возгласы. Съезд начался, и подпоручику Петушкову не было больше основания волноваться.

Глава 6

Сад был странный и необычный. Такой, какого он не видел еще ни разу до сих пор. Круглые и звездчатые газоны с оранжевыми цветами, на которых сидели бабочки с изумрудными головками и веселыми золотыми крылышками. Высокие пальмы гордо разбросали свои мохнатые кроны, над кустами персидской сирени и желтыми чайными розами зеленые пчелы и юркие шмели носились в солнечных бликах, отливаясь радугой золотой пыли. Черный негр, страж таинственного сада, стоял у врат с серебряной алебардой в руках, но когда удивленный Родзевич остановился перед ним, он увидел, что вместо человеческой головы у негра была птичья, с загнутым клювом, слегка напоминающая голову какаду.

Он скосил один глаз на изумленного Родзевича и молча, с видимым почтением, откинул в сторону алебарду, делая приглашающий жест.

Дивная неземная музыка огласила воздух, и очарованный ею поручик, держась рукой за сердце, ступил через порог, идя по блестящей ледяной, окаймленной снегом дорожке, посреди одуряющего запаха жасмина, сирени, роз и настурций. Сильнее заколыхались чайные розы, громче запели райские птицы, сидевшие на ветвях, и очарованный, полный любовного трепета Родзевич бросился вперед, к беседке, над которой пышный плющ затейливо обвил кудрявые ветви в дорогой для него вензель — С и Н — «Нюшенька и Станислав»…

Но ноги не повиновались, и, скользя, расползались по льду. Было почему-то холодно и неловко, а гипсовый амур, сидевший над входом в беседку, вдруг нагло рассмеялся и, отбросив в сторону свой колчан, встал и, вырастая и преображаясь, превратился вдруг в полковника князя Голицына и, грозно поводя пальцем перед самым носом поручика, гневно сказал:

— Ну, нет-с, государь мой… Ню-шень-ки вам не видать-с.

И в эту минуту все — и цветы, и пальмы, и даже сам ужасный арап с птичьей головой — громко и насмешливо расхохотались, и сквозь их вой и смех поручику послышался тихий и жалобный голос бедной заточенной в беседку Нюшеньки:

— Барин… Станислав Викентьич… ваше благородие…

Родзевич открыл глаза… Млечный Путь и Большая Медведица ярко горели над ним. Млечный Путь разлитым молоком растекался на темном небе. От реки несло ветерком, было прохладно, и звуки далекого «польского» доносились из городка.

— Ваше благородие… извольте вставать… чай вскипел и кашица доспела…

Осторожно теребя поручика за рукав, его будил драбант Петрович. Сновидения оставили поручика. Он вздохнул и, натягивая сползшую шинель, хотел перевернуться на бок, но Петрович снова наклонился над ним.

— Вставайте, вашбродь, Станислав Викентьич, сами изволили наказать будить ко второй смене.

— А разве пора? — потягиваясь и сладко зевая, спросил поручик, скинув шинель и усаживаясь по-татарски на сено. — Чего это они гогочут?

Шагах в тридцати у пылавшего костра виднелись черные освещенные силуэты солдат. Дружный и раскатистый смех снова добежал до поручика. Было видно, как один из слушавших, не в силах удержаться от душившего его смеха, повалился на спину. Другой, стоявший над ним и поправлявший хворостинкой костер, тонко, по-поросячьему взвизгнул и, шлепнув себя по ляжкам, присел в восторге. Раздался новый взрыв смеха.

Петрович, старый, почти отслуживший свою 25-летнюю службу, седой и солидный старик, пренебрежительно махнул рукой и неодобрительно сказал:

— Пустое! Опять Санька Елохин комическую фарсу производит. Неодобрительного поведения солдат. Одно слово — ферлакур!

Долгая жизнь в денщиках научила Петровича нескольким малопонятным словам, которые он с удовольствием применял в разговоре.

Родзевич встал. Сон, Нюшенька, Голицын — все исчезло. Была только южная, кавказская ночь, полурота солдат, посты да музыка, доносившаяся из Внезапной. Он взглянул на свой брегет, подаренный ему покойным дядей. Было двенадцать часов.

— Дай умыться, Петрович, да кликни сюда Захаренку, — сказал он и в последний раз, до хруста в костях, потянулся и сладко, продолжительно зевнул.

У костра, головами к огню, покуривая коротенькие трубочки и сплевывая в горячую золу, лежало человек двенадцать солдат. Сладковатый дым махорки перемешался с кислым запахом черного хлеба и смазанных сапог. Вокруг теснились другие, с упоением слушая невысокого коренастого солдата Елохина, спокойно и без аффектации рассказывавшего им, как видно, уморительные вещи.

Языки пламени, выбиваясь из костра, облизывали охапки хвороста, только что подкинутого молодыми, «зелеными» рекрутами, лишь первую весну служившими на Кавказе.

— …А у самой речки, коло мосту, бабы. Кто купается, кто ребят моет, а кто и так сидит. Глядь, человек на них идет с лесу. Сам худой, волос седой, на шее хрест на сепочке, а между прочим без штанов… «Хто таков?» Молчит поп, хрестит лоб. Оно, конечно, хоча и духовного званья, однако бабам смех. А каку и на грех сатана наводит.

Со стороны стога, на котором спал поручик, донесся окрик Петровича:

— Э-эй, вы! Захаренку до поручика!

Елохин смолк, сидевшие зашевелились. Один из пожилых солдат, с двумя лычками на погонах, с обшитым шевроном рукавом, встал, выбил трубочку о сапог и, пряча ее в карман на груди, возле болтавшегося Георгиевского креста, крикнул в темноту:

— Иду!

Он поправил ладонью усы и бакенбарды и, переступая через круг лежавших солдат, выбрался вперед.

— Проснулся наш Викентьич, — оглядываясь на темневший стог, вполголоса сказал один.

Издалека донесся рев трубы, отчетливо выделявшийся из всего оркестра.

— А что, братцы, — снова спросил кто-то из темноты, — почему опять поручик в карауле? И вечор его в наряд и седни в карауле…

— Кто его знает? — вздохнул сидевший у самого костра солдат, наклоняясь к огню и поправляя дымившую головешку. — Офицер справный и до людей добрый…

— «Добрый… справный»! — сердито передразнил говорившего седой, хмурый солдат с серебряной серьгой в левом изуродованном ухе. — Потому и не в чести, что добрый! Опять же, поляк. Ихни браты, поляки, дюже нашкодили начальству.

Все промолчали. Было слышно, как трещал сухой, слежавшийся хворост да как со смачным хрустом жевали овес обозные кони. Издалека, от командирской скирды, неразборчиво долетали слова Захаренки.

Подпоручик Петушков не преувеличил. Роскошь, с которой были украшены антре, комнаты и театральный зал, превзошла все ожидания гостей. Правда, скептики и прирожденные пессимисты угрюмым шепотком говорили о том, что обилие пестрых, пушистых ковров, расшитых мутаков, подушек с кистями и бахромой напоминает предбанник тифлисских купеческих бань, но, конечно, это был голос зависти, ибо и сам генерал-майор фон Краббе, и владетельный шамхал Мехти-хан таркинский, одетый в пожалованную ему императором генерал-лейтенантскую форму голубых гусар, были приятно поражены убранством зала и комнат, с таким старанием и заботой украшенный Петушковым.

Как только расставленные на перекрестках дорог махальщики заметили открытый, на высоких рессорах (что в те времена было ново и оригинально) фаэтон генерала, сейчас же вспыхнул ряд дымных, сальных плошек, расставленных по краям канав, обозначавших дорогу, а рослые квартальные с поднятыми кулаками бросились на теснившуюся у парадного толпу. Конные казаки, наседая на толпу, быстро очистили площадку перед штабом. Вспыхнули все десять фонарей, и у подъезда стало светло как днем.

Выбежавший для встречи Юрасовский отдавал на бегу торопливые, запоздалые распоряжения Петушкову. Полковник волновался, и подпоручик, глядя на его жирное испуганное лицо, с злобной радостью подумал: «Трусишь, стервец! Ра-с-по-ря-дитель!»

За углом стояли дрожки, линейки уже приехавших гостей, и праздные кучера-солдаты, глядя из темноты на суетившийся офицеров, на торопливые движения капельмейстера и музыкантов, вполголоса делились крепкими ироническими словами.

Два конных казака, скакавших впереди фаэтона, на ходу спрыгнули с коней и, бросая поводья, кинулись, чтобы высадить генерала фон Краббе и влиятельного шамкала Мехти-хана. За фаэтоном ехали дрожки, в которых блестели погоны офицеров и светлые поля дамских шляп.

Толпа из-за деревьев и спин квартальных глядела на генерала, на Юрасовского, стремительно подскочившего, к фон Краббе, на пышный, весь в золоте, сидевший словно на манекене, придворный мундир Мехти-хана и на капельмейстера, неистово замахавшего палочкой над головой.

Десятки труб, флейт, валторн и гобоев рявкнули приветственный марш, и рыкающие, густые звуки поползли над домами.

Поддерживаемый под руку почтительным Юрасовским, генерал Краббе, любезно улыбаясь встречавшим его дамам, вместе с шамхалом торжественно поднялся по ступенькам подъезда.

Отъезжавшие экипажи тонули в полутьме, а все прибывавшие гости больше и больше заполняли освещенные комнаты большого дома.

Под самым портретом императора Николая стояли два высоких плюшевых кресла, обитые золотым галуном. За ними были поставлены в ряд кожаные кресла, за которыми длинными, ровными линиями шли стулья. По другую сторону от портрета царя висело изображение Екатерины II, а на стенах, поверх ковров, были развешаны портреты генералов Кутузова, Суворова и Багратиона.

Несмотря на то, что Ермолов все еще был главноначальствующим кавказским корпусом, услужливый и не в меру догадливый Юрасовский «позабыл» повесить портрет генерала. Небольсин, заметивший это еще задолго до приезда фон Краббе, поймав мчавшегося за кулисы Петушкова, спросил его об этом. Петушков, вообще не выносивший Юрасовского и критиковавший все его распоряжения, в этом случае неожиданно перешел на сторону подполковника.

— А как же? Мы это сделали не машинально, — поджимая губы, сделал он большие глаза. — После недавнего высочайшего рескрипта, по-твоему, нам следует скомпрометироваться и повесить рядом с Суворовым… — Он огляделся и, принижая голос, сказал: — Бунтовщика и карбонария? Его императорское величество и без того слишком долго церемонится с этим старым якобинцем.

— Какая ерунда! — пожал плечами Небольсин.

— Нет-с, не ерунда! — горячо возмутился подпоручик. — Всем известно-с, сударь мой, что Ермолов имел прельстительную переписку с изменниками Трубецким, Пестелем и другими, и за это государь держит его теперь в столь прижатом положении. Жаль, обличить не удалось, а то бы он распростился навсегда со своим земным существованием.

И, видя, что Небольсин пытается что-то возразить, Петушков удивился.

— Да тебе-то, душенька, что за печаль? Вот помяни мое слово, много, если еще год этот старый сомутитель и мартинист останется в корпусе. Так ты не забудь, после пиэсы из чуланчика на дев воззрить. — И, размахивая руками, он скрылся за дверью, ведшей за кулисы.

— Ахти, батюшки мои, да какой же он страшный-стра-а-шенный! — отскакивая от дырочки, проверченной в занавеси, всплеснула руками одна из сильфид, предназначавшихся для живой картины-апофеоза «Слава русскому царю».

— Кто, девоньки? Который это? — пробиваясь к глазку и стараясь разглядеть в дырочку кото-то, зашептали остальные.

— Да вон, чернявый бытто и генерал, а личность, как у турки! — указала на Мехти-хана первая.

На сцене прогуливались ожидавшие начала уже одетые и загримированные актерки, среди которых в невообразимо широких шароварах, коричневой безрукавке и таком же берете ходил высокий загримированный цыганом человек с пышными, спускавшимися до груди разбойничьими усами. За цветной кушак усача были заткнуты дуэльные пистолеты и кривой, в поддельных изумрудах ятаган. Он свирепо вращал глазами, и сверкая белками глаз, останавливался перед каждой из танцовщиц и амуров и с размаху бил себя в грудь, напыщенно и патетически восклицая:

При последних словах он стремительно падал на колени и, потрясая над головой руками, неожиданно робким и тихим голосом спрашивал:

— Ну как… сойдет?

И этот испуганный, неуверенный вопрос так не вязался с его свирепым, разбойничьим видом, пышными усами и великолепным вооружением, что Небольсин с изумлением дважды оглянулся на чудака, которого окружили щебечущие сильфиды и купидоны с розовыми крылышками, что-то успокаивающе говорившие ему.

— А это крепостной человек князя, — небрежно сказал Петушков, отыскивая глазами кого-то на сцене. — Человек, отменно способный на ахтерские экзерсиции, мог бы снискать у князя отличную доверенность, но, дурак, робость имеет превеликую. Князь велел его известить, коли не сробеет, изобразит перед публикой высокие чувства любви — спасибо, и сверх того — червонец, а осрамится — пятьдесят плетей и в солдаты!

Петушков расхохотался. Соломонова мудрость князя, как видно, очень нравилась предприимчивому подпоручику.

— А где остальные, пупышечка? — ткнул пальцем в щеку прехорошенького, толстенького амура с забавно колыхавшимися за спиной крыльями.

— А вам кого надо? Ой, поди не нас с Донькой? — кокетливо щурясь и поводя круглым напудренным плечом, засмеялась толстушка.

— Отчего не вас? Я одинаково азартно люблю итебя и прелестную Доньку.

— А особливо Нюшеньку, — хохоча, досказала толстушка, — только они не выйдут со всеми. У них новый туалет для данса, — скороговоркой поведал амур, — ужасти какой приятный, весь в рюшах, кружевах и лентах, а на голове алмазный диадем с рогами. И Нюшенька совсем как Венера. Их сиятельство увидали, ахнули и изволили мусью Карбалю за выдумку сто рублей пожаловать. Они и сейчас у ней в уборной любуются.

Петушков вздохнул и, увлекая в сторону Небольсина, осторожно прошептал:

— Экая незадача, мои шер! Как бы чего не вышло! Этот петербургский князь с его связями и силой может важно напакостить по службе. — Он горестно вздохнул и уже у самого выхода незаметно показал глазами поручику на маленькую дверцу: — Вот она, дверца рая. К концу пиесы приходи, попытаемся.

За занавесом стоял несмолкаемый гул. Музыканты, сидевшие на антресолях, заиграли что-то тихое и печальное. Сцена все больше и больше заполнялась подгримированными людьми. От частых прикосновений подглядывавших в дырочки танцовщиц занавес задрожал и заколебался. Через сцену, стараясь не стучать сапогами, прошли двое солдат и подтянули выше огни ламп. Суфлер, что-то дожевывая и обтирая ладонью губы, полез в будку, отругиваясь от щипавших и дергавших его за рукава амуров. Небольсин чуть приоткрыл край занавеса и выглянул в зал.

Впереди, на малиновых плюшевых креслах, сидели генерал фон Краббе и шамхал Мехти-хан. Краббе, облокотись о кресло шамхала, что-то дружески рассказывал ему, а почтительно склонившийся над ними Эристов бегло переводил слова генерала. Сзади них, на кожаных креслах, сидело человек пять штаб-офицеров и несколько знатных горских гостей, приехавших издалека для переговоров с генералом. Здесь были: и правитель Кюринско-Казикумухского ханства полковник Аслан-хан, недавно получивший от государя этот чин вместе с 1000 червонцев и золотой табакеркой; сбоку от него находился кабардинский князь Бекович-Черкасский, полковник и командир одного из отрядов, расположенных в Дагестане. За ним, шестеро в ряд, сидели кадии и представители Даргинского, Акушинского и Мехтулинского обществ. Это были пожилые, наиболее зажиточные и влиятельные люди, не желавшие войны и боявшиеся ее. Неоднократные экспедиции русских войск в горы, разгром и сожжение непокорных аулов научили их считаться с русскими, мирная близость с которыми сулила им материальные блага. И сейчас они с удовольствием поглаживали большие серебряные и золотые медали, пожалованные им за помощь русским войскам. Им льстил и тот почет, и то откровенное уважение, с которыми отнеслись к ним русские начальники, и то, что эти, хотя и неверные, но могущественные люди сидели с ними рядом и почтительно выслушивали их. И только сухой и подтянутый даргинский кадий Hyp-эфенди молчал и неодобрительно исподлобья поглядывал на своих сородичей, весело и развязно беседовавших с одетыми в мундиры неверными собаками. Шум и непривычная обстановка утомили его, но он, решившийся во имя аллаха и Магомета опоганить себя близостью с неверными, молчал и с нетерпением ждал, когда наконец окончится вся эта скучная и непонятная ему процедура.

Прямо за гостями шли ряды стульев, на которых сидели дамы в белых и цветных платьях, без шляп, в кружевных наколках и капорах. По столичной моде того времени, строго соблюдавшейся повсюду, шляпы при посещениях летних театров снимали и передавали на хранение горничным из крепостных девок или же сдавали на руки кучерам-солдатам, сейчас же отвозившим их обратно домой.

Небольсин перевел глаза. Вот веселая и забавная толстушка, жена гарнизонного врача Штуббе, Эмма Фридриховна, или, как ее называла молодежь, «пампушка». Рядом с ней, прижав к ребрам сухие, длинные руки, сидел сам лекарь Ганс Карлович, с почтительным видом разглядывая затылок фон Краббе. Ряд давно знакомых лиц поплыл перед Небольсиным. Весь местный бомонд, начиная от жены подполковника Юрасовского и до дочерей недавно приехавшего сюда протопопа Покровского, находился здесь. И белокурая Кригер, и молодящаяся сорокачетырехлетняя майорша Гретц, и пухлая Синицына, и волоокая грузинка Эристова, и другие — все сидели в зале, окруженные мужьями, кавалерами и знакомыми, ожидая начала пьесы.

Наскучив глядеть, Небольсин повернулся к Петушкову, но подпоручика не было. Вместо него сухой и надутый мосье Корбейль сердито глянул на него и ломаным, еле понятным языком ворчливо сказал:

— Пардон, мосье… Ушел заль… Нашинайть… Impossible. Нельзиа.

А майор Козицын, страстный театрал и сочинитель, исполнявший обязанности режиссера, увидев поручика, подлетел к нему и, делая круглые, испуганные глаза, замахал на него руками:

— Уходите отсюда, батенька! Сейчас начинаем. Не слышали, что ли, звонка? — И, тревожно оглядываясь по сторонам, он неожиданно перекрестился и приглушенно закричал: — Тяни!

Двое солдат, спрятанных по бокам рампы, потянули за концы веревок, и занавес с легким шелестом поплыл по сторонам.

Глава 7

Родзевич с удовольствием ел горячую, густо промасленную кашу, в которую Петрович положил оставшиеся от обеда куски курицы.

Посты уже сменились. Костер все еще пылал, но люди вокруг него спали, и только дежурный по заставе молодой солдат Ковальчук сонно подбрасывал в огонь дрова. Спящие похрапывали во сне, кто-то испуганно и отрывисто бормотал:

— …Побойтесь бога! Да не кра-а-ал голенищ я… бра-а-а-тцы!.. — но сердитый толчок соседа прервал эти стонущие крики.

Ночь густо висела над землей. Черные отроги гор давно потонули во тьме. Луна, на минуту выползая из-за облаков, снова ныряла и куталась в них, и ее неровный свет бледно светил над ложбиной.

Петрович убрал тарелку поручика и, подождав еще минуту, видя, что Родзевич закурил, спрятал в сумы прибор и, свернувшись калачиком, мгновенно уснул.

Была ночь, звезды, редкая луна и тишина, прерываемая вскриками и храпом спящих солдат.

Родзевич докурил папиросу, старательно потушил ее о каблук, перевернулся на сене и, закидывая голову назад, стал глядеть в светло-серые, пронизанные луной облака.

Спать не хотелось, а грустные думы да доносившаяся из городка музыка и вовсе отвлекали от сна.

В душе поручика росла жалость к себе. Еще пять минут назад он и не думал об этом, но сейчас, когда эти звуки напомнили ему о спектакле, о шумной, веселой толпе, об освещенных комнатах с нарядными людьми, ему стало грустно, и он, словно думая не о себе, а о другом, близком ему человеке, покачал головой и прошептал:

— Да-а, обидели тебя, друг, о-би-дели!!

Как и чем, вряд ли он мог определить, но сознание того, что вот он, поручик Родзевич, здесь, среди спящих солдат, лежит в поле, в карауле, в то самое время как другие, праздные и веселые офицеры любезничают с дамами и смотрят на его обожаемую Нюшеньку, казалось поручику таким несправедливым, что он даже застонал… Единственный вечер, когда можно было увидеть ее вблизи. Ее, Нюшеньку! Словчиться сказать ей два слова о ее красоте и о своей громадной, неутоленной любви! А вместо этого…

Поручик приподнялся и со злобой оглянулся по сторонам. Кругом была ночь. Луна ушла в густые облака и, как видно, надолго запуталась в них. От реки несло предутренней прохладой. В далеких камышах чуть слышно гоготали и курлыкали утки. Поручик вздохнул.

«Гос-с-поди!!! За что же все это? — с тоской подумал он. — Ведь я же не хуже других. Правда, я поляк, католик, но ведь и Мадатов нерусский, и Эристов — грузин, да и сам фон Краббе немец! Почему же один я должен страдать от этого?»

Перед ним встало его детство, далекая Варшава, его бабушка, но внезапно, помимо его воли, лицо бабушки, тонкое и породистое лицо шляхтянки, перешло в круглую коротко остриженную голову батальонного командира майора Репина — Бугая, как прозвали его солдаты.

Родзевич с отвращением отвернулся; делая над собою усилие, отогнал видение и стал снова думать о ней, о недосягаемой Нюшеньке, к которой сейчас он смешно и трогательно ревновал всех, кто только мог видеть ее полуодетой, танцующей pas de deux.

«А этот, я уверен, отвратительный Петушков ей еще успеет и сальностей за кулисами наговорить…»

К князю Голицыну, хозяину и властителю жизни и тела Нюшеньки, Родзевич не ревновал. В его мозгу очень просто укладывалась мысль о том, что князь — законный хозяин Нюшеньки, имел право на все, но остальные, в том числе даже и его друг Небольсин, были «чужие». Музыка на секунду стихла.

«Неужели разъезд? Не может быть, ведь еще не более двух часов. А ужин в ротонде?» — подумал поручик и приподнялся, чтобы достать свой брегет. Рядом, совсем близко, из мглы грохнул рваный, неровный залп. Вспыхнули и погасли огоньки кремней, и свист пронесшихся пуль слился с выстрелами и громким заунывным и протяжным криком:

— Ал-л-лла-ла!!!

Сердце поручика екнуло. Не успевая сунуть обратно брегет, он вскочил и пронзительно-тонким голосом закричал:

— Тревога! Тревога!

Но разбуженные залпом и криками солдаты уже метались по заставе. Кое-кто, спросонья не поняв еще, где неприятель, стрелял с колена в густую тьму. Другие с опущенными книзу штыками пробегали мимо поручика туда, где из-за коновязи, покрывая гам и трескотню выстрелов, гудел зычный бас Захаренко:

— Хлопцы! Не робь! Сюды!

Неведомо откуда появившийся возле горнист сам, без приказа, заиграл «тревогу», и быстрые и задорные звуки, разрезая воздух, понеслись над взбаламученной поляной. Уже совсем близко грянул еще один пистолетный залп, и, Родзевич услышал, как кто-то охнул возле него.

«Неужели Петрович?» — оглянулся на падающего поручик, но прервавшийся сигнал «тревоги» показал ему, что это был горнист. Из темноты, в ярком освещении все еще пылавшего костра, вырвались, вынырнули бегущие вперед фигуры, и поручик с ужасам увидел, что эти бесшумные, быстрые и увертливые тени стали колоть и рубить шашками не успевших отбежать солдат.

— Гос-оподи! — вздрогнул Родзевич, и, пересиливая страх при виде рубящихся на фоне костра людей, побежал за скирду, туда, где уже зычно подавал команду Захаренко.

В воздухе со свистом и воем летели пули. Испуганные кони, сорвавшиеся с привязей, носились по поляне. Стоны раненых и огонь нападающих слились с ржанием подбитых коней, с криками «алла» и хрипом умиравших, изрубленных людей.

Вдруг над крепостью с треском и шумом взлетела сторожевая зеленая ракета и вслед за ней на другом конце городка каскадом вспыхнули огненные круги взлетающих ракет. Что-то яркое и небывалое взметнулось позади казарм. Оранжевые, синие и зеленые огни закружились в диком грохоте и треске, и над поляной, над сражающимися в разных направлениях взлетели, рассыпались и распушились длинными, звездчатыми, мохнатыми хвостами падающие ракеты.

Одна из залетевших ракет, описывая огненную дугу, с треском взорвалась позади нападавших, оставляя за собой белый мерцающий свет.

Выстрелы и крики «алла» внезапно смолкли. Тишина наступила мгновенно, лишь изредка прерываемая смолкавшей пальбою солдат. Переждав еще минуту, Захаренко остановил огонь своего каре.

За холмами уже светало. Предутренняя мгла, бледная и густая, ползла по земле. Чуть обозначившийся рассвет молочным светом озарил восток. Холодные, угрюмые контуры гор яснее вырисовывались во тьме.

Солдаты крестились. Густой и терпкий запах сожженного пороха плыл над землей.

— Ушли, гады! — обтирая фуражкой лоб, сказал Захаренко.

— Наделали делов, — покачивая головой, вставил неведомо откуда появившийся Петрович и, тревожно озираясь по сторонам, спросил дрогнувшим голосом: — Братцы, где же поручик?

Никто не ответил. Со стороны реки подул холодный ветерок. Ночь быстро уходила, обнажая поляну. От слободы с топотом и лязгом скакала сотня казаков и по замелькавшим на окраине огонькам было видно, что вслед движется дежурная полубатарея.

Петрович тревожно посмотрел на молчавших солдат и, уже не веря себе, крикнул в темноту:

— Вашбродь, вашбродь! Станислав Викентьич!

Но на голос старого драбанта никто не отозвался, и только суровый Захаренко молча потянул за рукав Петровича, указывая ему на лежавшего под скирдой человека. Петрович вскрикнул, всплеснул руками и бросился к хрипевшему поручику.

Представление подходило к концу. Пантомима с разбойниками и благодетельным алжирцем, спасшим захваченного пиратами в плен благородного юношу, гидальго дона Педро, давно кончилась. На украшенной усилиями полковых столяров и саперов сцене рушились и горели в бенгальском огне неприступные замки разбойников, а десятка полтора неуверенных в себе и робких в движениях крепостных «испанцев» штурмовали фанерные твердыни, освобождая благородного дона Педро.

После небольшого перерыва зрители прослушали сольную игру скрипача Антошки, с большим чувством исполнившего скрипичную партию из третьей сонаты Глюка.

Мехти-хан, шамхал таркинский, уже раза два присутствовавший на подобного рода торжествах, был до некоторой степени знаком с процедурой и характером этих вечеров. Он старательно подражал генералу Краббе, считая, что ему, знатному и важнейшему здесь человеку, надо действовать именно так, как поступал и действовал фон Краббе. Не понимая слов пьесы, не улавливая мелодии и ритма музыки, он, однако же, напряженно слушал, то откидываясь назад в кресло, то восхищенно поводя глазами, копируя своего соседа. Но это он делал настолько тонко и с таким достоинством, что ни сам генерал, ни остальные не заметили ничего, и только ставший еще более хмурым и недовольным Hyp-эфенди скорее почувствовал, нежели подметил это.

Он с неудовольствием скосил глаза на аплодировавшего актерам шамхала и остро и враждебно почувствовал, что этот человек стал для него совсем чужим.

Вид остальных несколько успокоил его. Его привычный глаз сразу заметил, что бесстрастные, вежливые, молчаливые люди, сидя здесь, были так же далеки от этих странных русских дел, как и он сам. В их напряженных позах, в их неловких улыбках он увидел самого себя и, удовлетворенный этим, с нескрываемым презрением перевел взгляд дальше, на ряды стульев, занятых русскими.

Когда во время антракта его, так же как и остальных гостей, пригласили в буфетную, где толпилась молодежь, смеялись женщины, звенела посуда и прохаживались пары, он решительно отказался и с неудовольствием заметил, как Мехти-хан, Аслан-хан и трое делегатов из Акушей и Торы прошли за генералом в буфет.

Старый кадий поджал губы и, притронувшись к рукоятке кинжала, тут же решил: «Завтра же возвращаюсь в горы. Между косой и сеном не бывает дружбы».

И, успокоенный этим решением, он с облегчением вздохнул и даже почти дружелюбно взглянул на промчавшегося мимо него Петушкова.

По залу пробежал не то сдавленный гул, не то глубокий вздох, когда мосье Корбейль в желтом старомодном, с низким вырезом и длинными фалдами фраке, наклонив голову, утонувшую в кружевном жабо, торжественно и вместе с тем любезно произнес:

— Нью-шен-ка!

Старик повернулся и, делая широкий приглашающий жест, отступил вглубь, отходя к кулисам.

Головы заколыхались. Дамские прически заходили в воздухе. В задник рядах приподнялись. Подполковник Юрасовский, перегнувшись через головы сидевших, что-то шепнул генералу. Один из петербургских франтов, «гостей», как называли здесь гвардейских офицеров, вскинул к глазам входившее в столице в моду стекло-монокль. Небольсин усмехнулся.

«Однако Нюшенька имеет успех», — подумал он, с удовольствием наблюдая за оживившимся залом.

Пехотные поручики и драгунские прапорщики с деланно-равнодушными взорами и полковые дамы с плохо скрытым враждебным любопытством веселили его. Он прекрасно знал, что переживают сейчас эти гарнизонные чайлд-гарольды и их внезапно смолкшие и нахохлившиеся соседки. Небольсин улыбнулся и… сразу потух. Улыбка сбежала с его лица. Впереди, через ряд, сидел князь Голицын, полковник конной гвардии, петербургский щеголь, хозяин и владелец Нюшеньки. На холеном и совершенно бесстрастном лице князя был покой, тупой, безмятежный покой уверенного в себе человека. Эта спокойная, ничем не колебимая уверенность была разлита и в равнодушных глазах, и в его неторопливых, еле заметных движениях. Ни говор зала, ни общий интерес к появлению его актрисы не вывели князя из спокойного, похожего на полусон состояния. Он даже не повернулся и только апатично поднял и сейчас же опустил глаза, когда из-за кулис в паре с рядовым Хрюминым показалась блистательная, в ослепительном наряде, прекрасная Нюшенька.

Небольсин с ненавистью взглянул на толстый, начинавший лысеть затылок князя и мрачно отвернулся.

Танцевала Нюшенька плохо. Но ее партнер, ловкий и сильный Хрюмин, бывший до военной службы крепостным актером в труппе графа Закревского, так хорошо и умело вел свою партнершу, что почти всем мужчинам, сидевшим в зале, показалось, что она божественна.

— Правда, не Тальони, — снисходительно шепнул Юрасовский, — но школа есть. И притом отменной красоты.

Фон Краббе только восхищенно кивнул головой, с удовольствием глядя на полные, розовые ноги актрисы и на ее голубой развевающийся тюник.

«Алмазный диадем», о котором говорила Петушкову толстушка, ярко горел и, подчеркивая черные, уложенные в горку волосы Нюшеньки, выгодно оттенял ее белый высокий лоб.

Перебегая несколько раз через сцену, Нюшенька быстро и пронзительно заглядывала в зал, и Петушкову каждый раз казалось, что девушка смотрела на него. Впрочем, это казалось не одному подпоручику. Только апатичный и холодный Голицын да удивленный непонятной беготней голых девок рассерженный Hyp-эфенди не заметили этого. Остальным же, каждому из сидящих здесь мужчин, казалось, что эти смеющиеся уста и огромные голубые очи жили и смеялись только для него одного. Когда затихли звуки музыки, сочиненной господином Шольцем, и артисты, кланяясь и улыбаясь, спрятались за кулисы, Петушков, дергая за сюртук Небольсина, сказал:

— Видал, брат, какая Психея? Ах, чудная, чудная женщина! — И, не отводя от сцены восторженных глаз, с деловым и расчетливым видом шепнул: — А теперь к чулану! Через пять минут одевание корифеек.

Мнения разделились. В зале, в буфете и в ковровых комнатах шли споры, похвалы и полное отрицание талантов балерины. Дамы сошлись на последнем.

— Какая же это ахтерка? Просто обыкновенная смазливая дворовая девка, даже не из слишком хорошего дома. Без манер, без грации. Ее дансы и прыжки не делают никакого влияния на мои чувствия, — разводя в недоумении руками, говорила майорша.

Ее кавалер, сухонький старичок в дворянской фуражке, робко и шепелявя возразил:

— Не правы-с, милейшая Авдотья Сергеевна, извините, не правы-с! У Нюшеньки окромя настоящей красоты есть и поворот головы, и законченная легкость движения, и…

— Да бо-ж-еж мой… разве это танцы? Выбежали себе мужики с девками так, словно у себя на лугу хоровод водят… потолкались, попрыгали и в кусты. Но при чем pas de deux? При чем балет и французский учитель? Назови этот танец казачком, и все будет понятно, — удивленно поднимая плечи и победно оглядывая всех, нарочито громко говорила полковница Юрасовская.

— Совершенная правда, матушка моя, вот уж истинная правда! Хороша девка, спору нет, да ведь и козла наряди в шелка да алмазы, и тот за красавца сойдет! А что насчет танцев, так вот в роте у моего мужа маркитантка как заведет гулянки с солдатней, так, ей-богу, почище Нюшки пляшет, — вмешалась в разговор худая, с лошадиным лицом женщина в плохо сшитом платье, жена капитана Сковороды, о которой говорили, что она и мужа, и его солдат с одинаковым упорством и ловкостью хлещет по щекам.

— А я бы присудил полное торжество этой изумительной красавице. При лучшем учителе и в другом положении она была бы и лучшей танцовщицей. Способности у нее есть, а внешних качеств природа отпустила ей вседовольно! — упорствовал старик.

Толстая и величественная майорша стремительно повернулась в сторону говорившего и, обдавая его холодным и недружелюбным взглядом, подчеркнуто громко сказала:

— Возможно, что мы, бедные армейские дамы, в курбетах и прыжках не разумеем многого, однако твердо знаем, что качества души и тела дает не природа. — Она гордо закинула вверх голову и повторила: — Не природа, а бог! — И, не глядя на оторопевшего, удивленно пожимавшего плечами старичка, отвернулась и величественно отошла.

Вынырнувший в эту минуту из толпы запыхавшийся Петушков схватил Небольсина за рукав и сердито зашептал:

— Чего медлишь? Скорее… Уже раздеваются.

— Иди один. Я не пойду, — сухо сказал поручик, отвернувшись от удивленного Петушкова.

Генерал, видя, что его гости, а главное, шамхал Мехти-хан, устали и с трудом переносят долгие часы спектакля, распорядился, чтобы после первого акта «Ярманки» в ротонде все было готово к угощению.

— Не прерывая пиесы, мы с шамхалом отправимся в ротонду, куда соблаговолите прислать заранее оркестр. Пусть молодежь веселится, нам же, старикам, — улыбнулся Краббе, — через часок-другой следует и соснуть. Тем более впереди, — он многозначительно вздохнул, — тру-уд-ные дела.

Юрасовский наклонил голову и сейчас же бросился в ротонду, послав на розыски неизвестно куда запропастившегося Петушкова.

Из зала доносились смех и аплодисменты зрителей и голоса актеров, игравших украинца, русского и еврея, попавших в пьяном виде на ярмарке в рекруты.

Прождав минуты три и видя, что подпоручика все нет, раздосадованный Юрасовский забегал сам, отдавая приказания через дежурных солдат. И когда все уже было закончено и оркестр расположен в липовой аллее, а столы убраны цветами и сервированы, неожиданно из тьмы появился перепуганный, взъерошенный Петушков.

Подполковник набросился на него, но, вспомнив, что времени остается немного, грозно сверкнул глазами и, не отвечая на бессвязные оправдания Петушкова, приказал приготовиться к пуску бураков и ракет.

Петушков облегченно вздохнул, и, отскакивая снова во тьму, исчез у линии заранее установленного фейерверка.

Было около двух часов. Со стороны зала доносились аплодисменты да заглушенные взрывы хохота. Минуты две спустя на выходах зажглись и забегали огни, и по восковой нитке промчалась пылающая струя. Плошки, дымно чадя, осветили широкую аллею с черными, полуозаренными стволами уходящих в темноту лип. Тонкий медвяный запах плыл над землей, смешиваясь с запахом сырой, прелой земли и чадящей копотью плошек. Огни приближались. На фоне движущихся фонарей и лампионов мелькали фигуры.

Петушков насторожился. По его знаку из тьмы должны были взлететь ввысь десятки шипящих, сверкающих и шумных ракет, обливая полнеба косматыми хвостами зеленых, оранжевых и красных звезд. Люди приближались. Их голоса отчетливо были слышны, и Петушкову казалось, что он видит лица говоривших. В эту минуту он сам себе казался такой же значительной и важной персоной, как важно и значительно было, по его мнению, своевременное зажжение ракет.

Невидимый во тьме оркестр заиграл встречный марш, и эти звуки, сменившие таинственную тишину, и раскинувшаяся над ними звездная ночь, а самое главное — мельком, на секунду увиденные из чулана прелести одевавшейся Нюшеньки настроили на мечтательный лад успокоившегося подпоручика, и он решил завтра же во что бы то ни стало улучить минутку и объясниться Нюшеньке в своей страсти к ней.

Внезапно вдали, за садом и холмами, что-то грохнуло, растекаясь в правильный и размеренный залп.

Петушков вздрогнул.

— Что такое? Обвалилось, что ли?

И, еще не понимая ничего, он почему-то оглянулся по сторонам. Один из стоявших позади солдат тревожным голосом негромко сказал:

— Братцы, ай залп? А, братики?

— Вот я тебе по морде, анафемская твоя душа, — обозлился подпоручик, грозя кулаком во тьму, но в эту минуту совсем недалеко уже явственно раздались крики «ал-лл-ла!» и звуки учащенной стрельбы.

«Напали на заставу! А может, и на слободку», — суматошно пробежало в его мозгу, и он, не соображая, зачем и почему, вдруг замахал над головой платком и закричал испуганным голосом:

— Зажи-га-а-й!

Десятки взрывающихся огненных, синих, красных и оранжевых змей, рассекая тьму, взвились в треске и свисте к небу, а кружащиеся искрометные бураки и мельницы, сверкая и брызжа каскадами огня, завертелись и затрещали, озаряя оживший липовый сад.

Глава 8

Когда поручик открыл глаза, первое, что он увидел, было круглое усатое лицо гарнизонного врача, за спиной которого стоял дежурный фельдшер. Усы Штуббе радостно заходили, а широкие, полные щеки расползлись в улыбке.

— Я вас поздравляю… а теперь — тише!! — наклоняясь над Родзевичем и делая испуганные глаза, зашептал он. И, поворачиваясь к теснившимся позади санитарам, приказал: — Отнесите в покой, не пускать никого, пока не оправится от операции.

Родзевич безвольно глядел на широкий затылок доктора, на его крепкую, квадратную, коротко остриженную голову. Зычный, энергичный голос врача проносился мимо потрясенного сознания поручика. И люди, и слова, и солнечные блики, проскользнувшие в окно, — все это было где-то в стороне, вдали от лежащего на столе, жалкого и ко всему равнодушного Родзевича. Все были чужими и ненужными. Тупая покорность и безразличие наполняли его. Ничего не думая, не напрягая память, он, словно в пустоту, смотрел остановившимся взглядом вверх, и, даже когда его осторожно подняли с операционного стола и опустили в широкие двуручные носилки, даже и тогда равнодушная слабость не оставила его. Он закрыл глаза и сразу же погрузился в забытье так, словно все его потерявшее вес и ощущения тело провалилось в глубокую холодную пустоту. Один из санитаров у самой двери неловко оступился, и, когда острая и внезапная боль от толчка пронзила тело поручика, он, вскрикнув от боли, глухо и мучительно застонал. И вместе с этим стоном в нем вновь пробудилась жизнь. Он испуганно оглядел кинувшихся к нему людей, и в его сознании почему-то особенно надолго запечатлелась побелевшая физиономия оступившегося санитара и красный кулак обозленного Штуббе.

Ночной налет шайки абреков на сторожевое охранение вокруг Внезапной был раздут штабом до степени серьезного боя, в котором русские войска одержали крупную победу.

На следующее утро подпоручик Петушков вместе с командиром полка полковником Чагиным писал подробное донесение об

«отбитом нападении партии затеречных хищников, дерзнувших напасть на доблестную роту егерского полка. В получасовой рукопашной схватке отраженный штыками противник был разбит совершенно и, понеся огромные потери, бежал с поля боя, унося с собою раненых и убитых. Наши потери в сем геройском деле невелики — ранен в грудь навылет поручик того же полка Родзевич, убито 6 нижних чинов и ранено 9. В стремительном бегстве своем противник бросил у переправы Бакыл двух захваченных у кумыков коней. По сведениям лазутчиков, нападавшие были из немирных чеченских аулов Атаги и Дады-Юрта и в оном бою потеряли убитыми и ранеными до 30 человек».

Полковник почесал переносицу и недоверчиво оказал:

— Что-то непохоже на правду. Разбиты, бежали, а ни убитых, ни трофеев нет. Да и штиль вашей руки больно одинаков. Который раз одно — будто и слов других нету.

Петушков виновато развел руками и, поднимая плечи, неуверенно сказал:

— Официальный штиль-с, господин полковник. В казенную бумагу иначе нельзя-с, а лазутчики не врут-с, никак нет, господин полковник, истинную правду доносят… убитых десятка три-с…

— Кто их считал-то? — лениво ухмыляясь, перебил его командир. — «Десятка три». Знаю я этих очевидцев, эти азиаты даром что мирные, а, поди, сами на посты налетели. Ну да ладно, давайте подпишу, — согласился он и, беря от Петушкова гусиное перо, жирно и размашисто подписал — полковник Чагин.

Через день егеря хоронили павших в ночной стычке товарищей. В девять часов утра на площадке перед полковой церковью, в развернутой поротно колонне стоял полк. По флангам, словно статуи, вытянулись неподвижные флигельманы, от которых по туго натянутым веревкам строились роты. Спешенные казаки жались в стороне. Возле солдат голосили две бабы из солдатских жен. Несмотря на то, что убитые были не из семейных рот и не имели среди населения родни, их по обычаю хоронили с плачем, бабьим завыванием и причитанием. Оплакивать погибших из слободки пришли две бабы, не знавшие убитых солдат; но они так горько, так естественно и горячо заголосили еще издали, завидя поставленные перед строем гробы, что даже старые, седоусые, видевшие всякие виды солдаты, опустив головы, мрачно и тяжело слушали эти воющие, на высокой ноте, тоскливо рвущиеся бабьи вопли. И не один из них в эту минуту, перед шестью убитыми товарищами, под женский плач и причитания подумал о себе; каждый вспомнил деревню, оставленную семью и представил свою, быть может, близкую и столь же бесславную смерть. Небольсин, стоявший сбоку полуроты, со скорбной болью увидел, как по коричневой морщинистой щеке правофлангового солдата медленно проползла слеза, цепляясь в седоватой, небритой щетине.

Полковой священник негромко отпевал убитых. Хор солдат глухими, поникшими голосами пел заупокойные слова молитв. По серым, насупленным лицам пробегали тени, глаза были опущены книзу, к земле, и только некоторые, главным образом молодые, с боязливым и глупым любопытством глядели на шесть простых, необитых, открытых гробов и на лежавших в них мертвецов. Около священника суетился Юрасовский, заменявший ему дьячка и на бегу подпевавший хору. Дежурный взвод с заряженными ружьями стоял наготове, ожидая знака Петушкова, чтобы залпом отдать последний салют погибшим. Солнце поднялось над головами, и начинавшие припекать лучи уже изменили лица убитых. Фон Краббе, стоявший впереди штабной группы, искоса взглянул на ближайший гроб. Левый глаз мертвеца приоткрылся, и генералу показалось, что мертвец неожиданно тонко и хитро моргнул ему. Генерал сделал шаг в сторону и, отводя взгляд, поспешно закрестился. Когда через секунду, превозмогая страх, он снова взглянул на мертвого солдата, лицо убитого было степенно и спокойно, а глаз, с которого уже сбежал солнечный блик, был мертвым, безжизненным и нестрашным.

Грянул залп, и все шесть гробов, медленно и тихо покачиваясь, легли в одну общую, братскую могилу, вырытую здесь же, недалеко от церкви, в ограде ее. Солдаты быстро перекрестились; по плацу громко и по-казенному послышалось:

— Нак-ройсь!

Через час ничто уже не напоминало о тяжелой и скорбной картине покорен. Роты с песнями и присвистом маршировали за крепостью, а неутешно голосившие бабы из слободки с увлечением занялись своими делами.

Родзевич, которому Петрович рассказал о предстоящих похоронах, с грустью услышал донесшийся залп, но и он, выздоравливавший и полный жажды жизни, через час уже забыл о шести солдатах, опущенных в тесную яму и засыпанных чужой кумыкской землей.

В слободке по случаю воскресного дня было разгульно. По грязной, никогда не просыхавшей улице шумно гуляли, горланя под бубны, полупьяные солдаты. Проходя мимо хат, занимаемых «женатой» ротой, озорники стучали в окна и двери, разнося по слободе свой неприхотливый разгул. Подошедшая с линии оказия привезла в шести бочках казачий чихирь, и свободные от службы солдаты на последние копейки тянули кислый «родительский чихирек».

Санька Елохин, веселый и затейливый малый, потешавший своими балачками постовую полуроту Родзевича, сидел в гостях у своего приятеля, женатого солдата особой роты Кутырева. Перед друзьями стояла чепурка красного вина и две солдатские оловянные кружки, в которые Кутырев наливал густое, пенистое вино. Фима, жена хозяина, стерла со стола красные винные лужи и с размаху шлепнула на стол большую сковороду с яичницей и жареной колбасой. Двое детишек Кутырева возились на полу, на разостланной отцовской шинели, жуя пшеничный хлеб. Санька Елохин, подвыпивший и веселый, был в самом разгаре своего блаженного разгула. Придвигая к хозяйке кружку, он размякшим голосом сказал:

— Ну-ка, Афимья Егоровна, кружечку, за меня, за нашу добрую компанию… И-ех, кружечка моя, пташечка… — притоптывая и приплясывая, запел он.

Хозяйка заулыбалась и, отодвигая кружку, слабо запротестовала:

— Ку-уды мне столько, враз с ног сшибет…

Кутырев, пожилой, поседевший на службе солдат, осоловело глянул на жену и, шлепая ее ладонью по спине, добродушным пьяненьким голосом сказал:

— Пей! Пей, жена! Раз кавалер просит — следует пить… — И, с трудом поднявшись с табурета, радостным голосом прокричал: — Жена!! Слушать мою команду! За здравие ново… новополученного егорьевского… кавалера… Александра Ефимовича Елохина. Урр-ра! — И, схватив налитую для жены кружку, разом осушил ее.

— Поздравляю, Александр Ефимыч, вот оно чего господь послал. В таком разе с высокой наградой вас, — наливая себе кизлярки и кланяясь покачивающемуся гостю, заговорила хозяйка.

Елохин приподнялся и, расплескивая из кружки вино, срывающимся и восторженным голосом сказал:

— Сподобил господь… и все их благородие, поручик Родзевич, спасибо им, представил. — И растроганным, умиленным голосом закончил: — В бумаге написано — за отлично выказанную храбрость.

— Доброй души человек, — слегка трезвея, согласился хозяин, — даром что польской крови, а солдата любит. Дай ему бог всего доброго!

— Ура его благородию! — прокричал Елохин, и, выпив, упал на свою табуретку. Уставясь вперед, он, не мигая, глядел на сальную, коптившую свечу и, скорее себе, своим собственным мыслям, нежели хозяйке, стал быстро, неразборчиво и взволнованно говорить: — Добился крестика. Вот встанет на ножки, оправится, ей же богу, пойду к нему и до земли поклонюся. Ведь крестик мноо-о-ого дает!! Первое — кавалер; значит, бить тебе по морде или сквозь строй — нельзя! Всех можно, всех, а егорьевского кавалера — нельзя! — Он гордо поднял над головой палец: — Закон не велит! Кавалера не тронь! Его морда казенная, его и царь бить не может. Сыми сперва хрест, а потом и мордуй! Опять же служба полегше, да и пенциону полтина в месяц идет… Э-эх! — в диком восторге вскрикнул он и, хлопнув о стол ладонью, выкинул из кармана перед вздрогнувшим от неожиданности, осоловелым хозяином кучу серебряных и медных монет. — Во-от они, четыре с полтиной берег для хорошего дня! Дождался, — неожиданно сникшим и проникновенным голосом сказал он и истово перекрестился на темневшую в углу икону. — Сподобился… а все их благородие поручик Родзевич… — И снова пьяно выкрикнул: — Хочу за их благородие усе деньги пропить! Имею я такое полное право, скажи ты мне, любезный друг Микифор Иваныч, али нет?

— Имеешь! Должон пропить… — покорно согласился Кутырев.

— А коли так, посылай за винцом, за курятиной, за всем, чего хочется! — веселея душой и телом, в неистовом восторге куражливо завопил Елохин. — И давай сюды, Микифор Иваныч, куначков^[49] моих — Терентьева, Шевчука и Хоменко. Нехай и они с нами попьют за поручика Родзевича!

— Александр Ефимыч, вы бы поберегли деньги. Другой раз сгодятся, — придвигая к Елохину монеты, наставительно сказала хозяйка, но Кутырев сердито закричал:

— Жена, молчать! Мы, как есть старые солдаты и царевы слуги, сами знаем, чего и как. Молчать! — снова без нужды прикрикнул он и, забирая в горсть деньги, сказал: — Жена, ходи до маркитантовой лавки, купуй всего для ради праздничка. А мы ребят шукать станем! — И оба приятеля, обнявшись и пошатываясь, побрели из хаты в сторону крепости.

Глава 9

У генерала фон Краббе состоялся военный совет. Недавнее нападение на посты, убийство солдат и ранение офицера требовали возмездия. Полученные от лазутчиков сведения сходились на одном. Шайка абреков, напавших на заставу, была собрана в немирных качкалыковских аулах, отстоявших от Внезапной в трех переходах. Как доносили лазутчики, нападавшие были под начальством чеченца Эски из аула Шали, уже известного на линии неоднократными наездами на казачьи станицы и посты.

В комнате сидело пять человек. Двое были штабные, с картами в руках разбиравшие путь предстоящей карательной экспедиции. Третий — пожилой, седобородый полковник, остзейский барон Пулло, назначенный начальником отряда, выступавшего в поход. Рядом с ним сидел Голицын, апатичный и равнодушный, как всегда. Казалось, он не слушал ни донесений лазутчиков, ни того, что говорил Краббе, ни солдатских покорных ответов Пулло. И даже когда начальник штаба, рассказывая о плане операции, наклонился над разостланной картой, подчеркивая карандашом намеченный к уничтожению аул, — даже и тогда князь Голицын лишь сонно повел в сторону говорившего свои оплывшие глаза.

— Его высокопревосходительство генерал Ермолов на наше донесение изволил ответить сею весьма энергической и неодобрительной бумагой. Командир корпуса не допускает мысли, чтобы содеянное горцами злодейство могло не быть отмщено.

— Я шитаю его инструкций, — перебивая начальника штаба, сказал Краббе и с сильным, типично немецким акцентом прочел выдержку из официального письма, только вчера полученного из крепости Грозной, где в эти дни находился Ермолов.

«…Войска наши допущены бывают к потерям только лишь исключительно нерадением и невниманием своих начальников. Русская кровь, которую пролили оборванцы из чеченских бродяг, требует своего отмщения. За одну русскую смерть они должны заплатить десятью. И эту сию меру следует неукоснительно иметь перед собой, когда наши храбрые войска пойдут в горы отмщевать за павших. Неудовольствие свое за нерадивость гг. офицерам при сем объявляю…»

Фон Краббе смолк и многозначительно оглядел слушавших.

Полковник Пулло молча разгладил ладонью бороду и односложно сказал:

— Инструкцию командира корпуса имею в виду.

Карандаш начальника штаба снова заходил по карте.

— Вот тут и вот здесь, при переходах через Ямансу и Истису, могут быть некоторые затруднения, хотя качкалыковцы, как видно из донесений лазутчиков, и не подозревают о нашей экспедиции. У границ Гудермесского леса имеются у дорог и просек четыре старых завала, не уничтоженных в прошлую экспедицию. Здесь войска, конечно, уже встретятся с врагом, и отсюда начнутся боевые действия. Первый батальон егерей с одним единорогом, тремя орудиями и двумя ракетными станками двинется через эту просеку, в лоб на аул. Три роты куринцев с сотней моздокских казаков пойдут с левого фланга, подкрепленные одной кегорновой мортиркой и десятифунтовым единорогом. Три роты Куринского полка с двумя сотнями гребенцев и пятью фальконетами охватят вот этот овраг и, форсируя его, выйдут справа через лес и орешник на пастбища аула, где казаки должны будут отогнать на наши резервы весь скот чеченцев. Резерв из трех рот егерей, батальона куринцев, двух сотен моздокцев и пяти орудий будет находиться при вас, употреблен будет согласно обстановке и вашему усмотрению.

Пулло молча отдал честь.

— В качестве представителя от штаба корпуса с вами в экспедицию пойдет его сиятельство… — улыбаясь и указывая на слегка ожившее лицо Голицына, продолжал начальник штаба. Пулло неуверенно покосился на гвардейского полковника и молча поклонился.

— Я надеюсь, что честь русской оружие будет вознесено на очень большой висот. Я уверен, что презренный врат опеть изведает острой русской штик… — напыщенно произнес фон Краббе, вставая. — А теперь я очень прошу, князь и господин полковник, откушат маленький ушин.

Солдаты, собравшиеся к Кутыреву и чествовавшие георгиевского кавалера Елохина, были все пожилые, старослужащие. За спиной каждого из них насчитывалось добрых пятнадцать-двадцать лет строевой военной службы. Двое из приглашенных, рядовой Шевчук и ефрейтор Хоменко, были ветеранами Отечественной войны. Они помнили и Бородино, и Смоленск, и Березину, и весь европейский поход от Варшавы и до Парижа. Сотни боев, тысячи людей, горы трупов, десятки народов и государств, отступления, победы, голод, морозы и расстрелы — все видели и испытали эти суровые пожилые люди, двадцать лет назад молодыми деревенскими ребятами взятые из дымных, курных изб в царскую службу, в двадцатипятилетнюю кабалу.

В комнатке Кутырева стоял невообразимый шум. За столом, залитым красным вином, сидели охмелевшие гости в расстегнутых мундирах или просто в одних рубахах. Рядовой Терентьев, полулежа на полатях около еще не спавших ребятишек, играл на гармошке, а уставшие плясать солдаты, с обязательной поочередностью ухая, топая и выкрикивая, носились вприсядку по полу. Усталая, сбившаяся с ног хозяйка металась от чадившей жаркой плиты к забрызганному, замусоленному столу, поднося еду, прибирая грязные миски и успевая потчевать осовевших, довольных гостей и подливать им.

За здоровье Родзевича пили по нескольку раз. И каждый раз георгиевский кавалер Санька Елохин восторженно кричал «ура» и клялся, уверяя всех в своей исключительной и особенной любви к поручику.

— Скажи он мне… помирай вот тут… вот здеся, сей минутою, на этом месте… и помру… и… и… сдохну!! — совершенно опьянев, бормотал он, поочередно обращаясь к пьяным и не слушавшим его солдатам. Только Терентьев, отставив надоевшую ему гармонь, взял соленый хрустящий огурец и, надкусывая его, сказал:

— Поручик Небольсин тоже человек правильный. Не то чтобы вдарить или там матюгом, просто вредного слова не окажет.

Но Елохин не сдавался:

— Супротив Родзевича ему не устоять. Нету таких, как наш Викентьич. Ты на его личность взгляни: сам белый, а щеки румяные, опять же тонкого понятия… Завсегда чистый, ручки духовитым мылом моет, не то что другие. Со всеми добрый да ласковый, чего кто скажет, а он словно красная девушка зардеет. Ура! Нехай до енерала дослужится.

— Их брату, поляку, до енерала не дойти! Закон не позволяет… — авторитетно заявил Хоменко.

— Это почему? — обиделся Елохин.

— Доверия нема. Али не помнишь? Как Бонапарт шел на Россию, супротив нас дрались. Вон про то и Шевчук знает, — набивая трубочку, сослался ефрейтор на своего соседа.

Шевчук молча кивнул головой.

Елохин опечалился:

— Неправильно это. Значит, выходит, всякое дерьмо, навроде Петушкова альбо капитана Синицы, могут до енерала дойти, а их благородие поручик Родзевич не могут? — Он раздумчиво и пьяно покачал головой и, озлившись, крикнул: — Неправильно это! Вот я, егорьевский кавалер Александра Ефимович Елохин, егерского, князя Кутузова полка, заявляю: неправильно это, а потому я хочу… — Он подумал и внезапно решил: — Я хочу пойти к мому дорогомукомандиру поручику Родзевичу в лазарет и об этом ему доложить.

В обычное время никому из рядовых не пришла бы в голову такая блажная и опасная мысль, но сейчас, после ведра кизлярского чихиря и пьяного веселья, мысль эта показалась всем хорошей, и только хозяйка да ефрейтор Хоменко пытались урезонить и отговорить собравшегося уходить Елохина. Но Елохин принадлежал к той категории людей, которые в хмельном виде не выносят противоречий и уговоров и поступают от пьяного удальства как раз наоборот. Он, не слушая слов хозяйки, накинул на себя шинелишку и, крикнув с порога комнаты: «В один дух вернусь!» — исчез за дверью в темноте.

Лазарет, в котором лежал Родзевич, находился в крепости, рядом со штабом отряда и офицерскими бараками. Ночь была тихая и безлунная. Молодые, недавно посаженные тополя высились над длинным белым флигелем лазарета, скупо освещенного одиноким керосиновым фонарем, под которым сидел сторож из отслуживших свой срок стариков.

Когда Елохин, разгоряченный быстрой ходьбой, подошел к нему, было поздно. Караульные на верках крепости уже в девятый раз прокричали долгое, заунывное «слу-ша-ай». Со стороны слободки еле слышно доносилась далекая гармошка, да шумно возились кони казачьей полусотни, расположенной на дежурство у площади, невдалеке от лазарета.

Елохин обругал не пускавшего его сторожа и, оттолкнув старика, почти бегом прошел в ворота, но засеменивший за ним служивый, не отставая и ругаясь, не давал возможности пройти в лазарет. Елохин, на отуманенную голову которого подействовал свежий ночной воздух, не сдавался и ускорил шаги, кинувшись в сторону флигеля, к третьему окну, где, как он знал, лежал раненый поручик; но сторож, видя, что его старческим ногам не догнать пьяного, неведомо зачем ворвавшегося сюда солдата, тревожно застучал колотушкой о медную доску и стал во всю мочь призывать на помощь. Где-то в конце флигеля зажегся сначала один, за ним другой и третий огни. В коридоре завозились. Со стороны площади, где дежурили казаки, зацокали копыта скакавших коней. Елохин сразу отрезвел. В его пьяном мозгу отчетливо и ясно встала опасность его положения. Поняв всю серьезность и нелепость своего неожиданного посещения, он бросился от окна в густые кусты мокрой от росы сирени, которая широким кругом охватила офицерские бараки и лазарет. Ломая ветви, пригибая их тяжелыми сапожищами к земле, уже позабыв цель посещения лазарета, он несся по кустам, прячась от несмолкавшего позади крика и стука. Сердце Елохина билось тревожно и часто, опьянение слетело прочь — «успеть бы уйти, успеть бы спрятаться». Он с размаху влетел в самую гущу сирени и почти упал, наткнувшись в темноте на что-то живое и горячее. Елохин пошатнулся, и в ту же секунду кто-то крепко схватил его за плечо.

Луна, вынырнувшая из-за облаков, осветила блеснувшие погоны и серый офицерский китель человека, державшего его. Растерявшийся Елохин затрясся, узнавая в нем поручика Небольсина, того самого офицера, которого всего полчаса назад хвалил ефрейтор Терентьев. В кустах что-то охнуло и метнулось в сторону, и перепуганный Елохин увидел закрывшую руками лицо, пригнувшуюся к земле женщину.

Сзади множились голоса, не переставал дребезжать колотушкой сторож, двигались огни.

Небольсин, не отводя глаз от дрожащего Елохина, тихо спросил:

— В чем дело? — И, не давая ответить солдату, так же быстро, шепотом приказал: — Сядь здесь, не вылезай. Сейчас все слажу! — И, нагнувшись к прятавшейся в кустах женщине, сказал: — Не бойся. Сейчас вернусь.

Голоса шумели и приближались.

— Заходи отседа. Не иначе как в кусты побег.

Елохин в страхе зажмурился и, затаив дыхание, тихо опустился на корточки возле притаившейся под кустами женщины. Над ними зашумели раздвигаемые ветви и затрещали сучья. Солдат понял, что это поручик пошел навстречу приближавшимся людям.

— Во-от он… Вот! Держи его!! — донеслись до слуха Елохина торжествующие крики, и он открыл глаза. Сквозь густую сеть сирени неясно, совсем близко от него дрожали и колебались дымные огни, на фоне которых двигались потревоженные люди. Солдат слышал голоса и видел, как со всех сторон метнулись тени к выходившему из темных кустов поручику.

— Во-от! Вот он… Держи!! — зашумели они и сразу же смолкли, узнав в подошедшем своего офицера.

Луна снова ушла в облака, и опять стало темно. Дымные факелы прыгали и колеблющим светом озаряли немую сцену — офицера, стоявшего перед десятком изумленных людей.

— В чем дело, ребята, кого ищете? — громким голосом спросил Небольсин.

— Да тут, ваше благородие, ничего не поймешь, — разводя руками, сказал один из прискакавших казаков, — кто говорит, чечены в крепость залезли, кто кричит, воры, а по верности сказать, и не знаем.

— Чего там не знаем, — обидчиво перебил его сторож и, подтягиваясь перед офицером, доложил: — Солдатик тут пьяный, вашбродь, забежал, чего хотел — не знаю, не иначе как своровать думал, я его, значит, не пущаю, а он мне по морде да бегом, я и закричал.

Один из слушавших иронически засмеялся:

— Вот что! А я думал, кунаки на крепость напали, такую возню поднял!

Старик, обидевшись, повернулся к нему.

— Раз не дозволяется без разрешения… Опять же ночь, опять же пьяный и до морды…

Небольсин равнодушно протянул:

— А-а-а! Вот оно в чем дело. Ну, это пустяки, не велика штука… а я выскочил, думал — тревога. А этого пьяного я видел, он во-он, — указал он в противоположную сторону, — туда побежал. Я подумал, что к себе в роту по тревоге бежит. — И, уже уходя, добавил: — Расходись, ребята, спать, и так всех по пустякам разбудили.

И пошел обратно, делая вид, будто возвращается через кусты в бараки.

Факелы задвигались, голоса зашумели, и Елохин увидел, как разбрелись по замолкшему и опустевшему двору искавшие его люди. За воротами мерно застучали копыта коней, и около него, раздвигая кусты, выросла фигура офицера.

— Какой роты?

— Третьей егерской, вашбродь… — так же тихо ответил Елохин.

— Как фамилия?

— Рядовой Елохин, вашбродь.

— Зачем сюда ворвался?

— Виноват, вашбродь, дюже пьян был, опять же их благородие поручика Родзевича хотел повидать. — И замолчал, чувствуя, что офицер засмеялся.

Луна снова выплыла на небо.

— Ты меня знаешь?

— Так точно, вашбродь!

— А ее узнал? — тихо спросил офицер, указывая на неподвижную, закутавшуюся в платок женщину.

Елохин глянул в темноту и коротко ответил:

— Никак нет!

— Ну, ступай! Да никому не рассказывай про это. А поручику Родзевичу я скажу, что ты о нем соскучился.

— Покорнейше благодарим, — тихо ответил Елохин и, ступая на носки, осторожно выбрался из сирени и перелез через изгородь сада.

Когда он вернулся обратно, все были пьяны и даже не помнили о том, что Елохин куда-то и зачем-то уходил. Он налил две полные кружки вина и, подавая одну из них единственно трезвой хозяйке, торжественно сказал:

— За здоровье поручика Небольсина!

Это было все, что он вообще когда-либо сказал об этой встрече.

Когда Пулло и Голицын, отужинав у генерала, собрались уходить, за окном послышались крик и гулкие удары колотушки. К лазарету прискакали казаки, и недоумевающий Краббе, высунувшись в окно, стал всматриваться в колеблющиеся огни факелов, забегавших и заходивших по темному госпитальному двору.

Крики смолкли, и только неясный гул голосов слабо добегал до слуха наблюдавших.

— Что это за шум? Что там такое? — спросил Краббе, но оба гостя в недоумении пожали плечами. Пулло перекинулся через подоконник и, вглядываясь в темноту, крикнул:

— Эй, кто там?

Проходившие внизу по аллее фигуры остановились. Одна из них метнулась в тень.

— Поручик Небольсин, а это кто? — И под окно подошла вторая фигура.

— Здравствуйте, порутшик. Што такой слюшилось? — спросил Краббе.

— Солдат пьяный в лазарет забежал, ваше превосходительство, со сторожем подрался…

— А-а-а! — успокоительно протянул Краббе. — Спасибо, голюбшик…

Через полчаса, придя домой, Голицын увидел сидевшую в раздумье у окна совсем одетую Нюшеньку. По ее свежему, румяному лицу, по грустному взгляду и несмятым волосам было заметно, что девушка еще не ложилась спать.

Увидя князя, она вскочила, тревожно вглядываясь в его лицо.

— Не спишь… меня дожидаешься, дурочка? — трепля ее по щеке, удовлетворенно проговорил Голицын.

— Напужалась я страсть как, батюшка-князь, чечены, сказывают, напали. Уж я вас дожидаючи, чего только и не надумала… — опуская глаза и густо краснея, прошептала Нюшенька, отходя назад и пропуская князя в дверь спальни.

Глава 10

Отряд уже втянулся в густой гудермесский лес. Впереди, где-то за деревьями, шла редкая, ленивая перестрелка. Одиночные выстрелы глухо расползались в сырой полутьме дремучего леса. По неширокой вязкой просеке тянулась единственная проезжая дорога, искалеченная колесами русских батарей. Солдаты шли во взводной колонне, выставив от батальонов фланговое охранение. Несмотря на приказ о стремительности набега, отряд шел не спеша, осторожно прощупывая разведкой густые кусты и непроглядную темь тесно сгрудившихся вековых деревьев. Пушки медленно катились по влажной земле, часто застревая в глубоких выбоинах и овражках. Длинной извивающейся змеей шел отряд. Бряцали шашки казаков, поскрипывали орудия, блестели штыки. До аула Дады-Юрт оставалось не более трех верст, и эта таинственная тишина замершего леса, и непрекращавшаяся перестрелка с невидимым врагом, и самая близость аула нервировали солдат.

Лес стал редеть. Впереди просветлело. Передовые роты остановились, перестрелка стала сильней. По колонне пробежал неясный, сдержанный гул. Вдоль дороги, объезжая остановившийся отряд, на рысях пронесся Пулло, окруженный штабом, и Небольсин в первый раз за весь поход увидел трусившего на большой английской кобыле князя Голицына.

«А ему здесь что нужно? За легкими крестами», — с досадою подумал поручик, провожая неприязненным взглядом обтянутую гвардейским кителем широкую спину Голицына.

— Батарею вперед! — пробежало по колонне, и три медных единорога, блестя сияющими, начищенными частями, понеслись к опушке.

Где-то в стороне ухнул недружный залп и послышались разрозненные крики «ура».

Солдаты обнажили головы и закрестились, подскакавший адъютант крикнул:

— Колонна, бегом!

Небольсин, поддерживая шашку, бросился вперед, слыша за собою сотни бегущих ног.

Аул Дады-Юрт был один из самых цветущих притеречных аулов. Он вел торговлю с Горной Чечней, кумыкской плоскостью, с казаками и степными ногайцами. Окруженный большими фруктовыми садами, он террасами сходил вниз к нивам и пастбищам, по которым с гиком и воем мчались сейчас казаки. В стороне валил дым, сквозь который уже пробивались длинные языки пламени. Это горели подожженные казаками аульские скирды. По кривой уличке бежали люди, на крышах метались женщины. Все гуще и сильней гудели выстрелы. Небольсин увидел, как со стороны мечети, пристегивая на бегу шашки и забивая шомполами заряд, сбегали вниз к садам густые толпы чеченцев.

— Бат-тальон, в цепь! Первая рота, направление на мечеть! Третья и четвертая, в сады, бегом марш! Вторая, в резерв! — услышал он зычный голос полковника.

— Батарея, ог-гонь! — выкрикнул кто-то слева от Небольсина, и сейчас же блеснули один за другим три жарких огня. В клубах дыма рванулись и засвистели над головой ядра. Небольсин отвел свою полуроту в овражек позади пушек и, поднявшись на холм, стал глядеть на разворачивающуюся картину боя.

Над аулом лопнули и разлетелись гранаты. Одно из ядер попало в мечеть и, пробив черепичную крышу минарета, разорвалось в нем. По верхней уличке аула бежали женщины, было видно, как суетились люди, спешно нагружая арбы. Длинная вереница людей и скота уже тянулась вверх, уходя в сторону Чечни.

Перестрелка перешла в учащенный, непрекращающийся огонь, пули стали долетать и до батареи. Иногда они щелкали по толстым стволам чинар и, жалобно свистя, проносились в лес. Пронесли убитого. Санитары с носилками кинулись вперед. Из садов сильней и ожесточенней загрохотали выстрелы, и первая цепь егерей, не дойдя до моста, остановилась и залегла.

— Ог-гонь!! — снова скомандовал полковник, и батарея открыла очередями частый огонь, бросая ядра в опоясанный дымом, грохочущий, отбивающийся аул. Вдруг за горою, со стороны шалинской дороги, послышалось «ура». Колонна беглецов остановилась. Было видео, как дрогнули и смешались передние. И снова где-то за горой, уже ближе, раздался залп. Пулло вынул часы и довольным голосом сказал Голицыну:

— Это полковник Дроздов с куринцами. Молодец! Подоспел вовремя.

Вереница отступавших в горы беглецов суматошно заметалась и, бросая арбы, кинулась обратно к аулу. Небольсин ясно разглядел, что во всей этой торопливой груде мечущихся людей не было ни одного мужнины. Это были женщины, дети и старики. За горой грохотали выстрелы, несколько солдат уже показались на гребне, обстреливая бегущих людей. Часть чеченцев, занимавших сады, видя это, бросилась через плетни и перелазы вверх к аулу. Залегшие перед мостом солдаты, ободренные подходом куринцев, поднялись и, крича «ура», кинулись к мосту.

Рота, шедшая со стороны просеки, вошла в ручей. Егеря, поднимая над головой ружья, спотыкаясь и скользя, переходили вброд быструю речонку. Залегшие в садах чеченцы открыли огонь. Было видно, как срывались с места, падали и разбивались о камни сраженные пулями солдаты. Но остальные, хрипло крича и стреляя на бегу, лезли вперед и, перейдя реку, атаковали сады. Орудия, немолчно бившие по садам, перенесли огонь по аулу, стремясь зажечь сакли чеченцев.

Пулло озабоченно поднялся и, тревожно оглянувшись, крикнул:

— Резерв, вперед!

В садах закипел рукопашный бой, чеченцы с обнаженными шашками в руках кинулись навстречу егерям.

Солдаты вскочили и, для чего-то оправляя смятые, сбитые от лежания на земле кителя, тревожными, сухими глазами стали смотреть вперед, туда, где кипел и грохотал рукопашный бой.

— Вторая, вперед, бегом а-рр-ш! — крикнул чей-то знакомый голос, но Небольсин не узнал его и, выдергивая из ножен шашку, вместе со всеми побежал вперед.

Атака егерей была отбита. Пока подходили из резерва роты, ворвавшийся в сады батальон был смят и отброшен за мост. Несколько солдат, успевших залечь за камни, еще отстреливались из-за своих прикрытий, но расстроенные, смятые роты уже откатились на набежавшие сзади резервы. Бой затих. Сады снова замолчали, и только отдельные выстрелы да черневшие по берегу убитые напоминали о горячей схватке. Зато наверху сильнее трещали залпы. Куринцы, занявшие проходы и хребет горы, продольным, залповым огнем и частой картечью громили аул, и дважды бросавшиеся в шашки чеченцы, не дойдя до русских, были разметены. Пулло передвинул свой штаб вперед и, сидя на барабане, диктовал приказ всем трем группам, окружившим аул.

— Ровно в двенадцать часов пополудни всем батареям вверенного мне отряда открыть сильнейший огонь по аулу и через тридцать минут канонады, то есть в половине первого, по сигнальной ракете, данной мною, одновременно атаковать с трех сторон аул и…

— Кажется, парламентеры едут, — не отнимая от глаз подзорной трубы, проговорил Голицын.

Со стороны аула ехали трое конных. Один из них держал огромный зеленый значок с вытканным в углу полумесяцем. Другой размахивал белым шарфом и что-то кричал, но крика его нельзя было разобрать. Кто-то встал и, подняв над головою фуражку, пошел через мост навстречу выезжавшим из садов всадникам.

— Кто это? — опросил Пулло.

— Егерский офицер. Смелый малый, — передавая трубку полковнику, сказал Голицын, но адъютант, разглядевший офицера, подсказал:

— Поручик Небольсин, второй роты егерского полка.

Выстрелы смолкли, и даже наверху, на хребте, затихла орудийная стрельба.

Офицер подошел к конным, и через минуту все четверо перешли мост, откуда конные, минуя залегшие роты, направились к ожидавшему их Пулло.

— Почему вы напали на нас? Разве у нас с русскими война? — приподнимая папаху, опросил пожилой чеченец, обращаясь к Голицыну, принимая его но яркой гвардейской форме за начальника отряда.

Переводчик, мирный темиргоевский чеченец, перевел его слова. Двое других, не слезая с коней, держали в поводу лошадь говорившего.

— Разбойничьи шайки дерзнули посягнуть на жизнь русских воинов и за это аулы, укрывающие преступников, будут преданы огню и мечу! — ответил Пулло, с любопытством разглядывая чеченцев. Переводчик, видимо с трудом понимая его слова, стал что-то длинно и суматошно говорить, но чеченец остановил его и коротко сказал:

— Мы не абреки. Наш аул трудится мирно, и все, что вы видите вокруг, — он повел рукою по сторонам, указывая на обширные сады и возделанные нивы, — все это сделано нашими руками. Если в большом ауле и есть несколько бездельников, то почему мы все должны отвечать за них?

— Русская кровь, пролитая ими, вопиет о мщении, — выслушав переводчика, холодно сказал Пулло и посмотрел на князя Голицына, молча наклонившего голову. Чеченец нахмурился.

— Мы согласны выдать аманатов.

Пулло покачал головой. Чеченцы переглянулись и что-то тихо сказали друг другу.

— В ауле много женщин, детей и стариков. Разве они повинны в чем-нибудь?

— По приказанию его высокопревосходительства генерала Ермолова выход из аула разрешен только жителю сего аула — чеченцу Бекбулату Хаджиеву из Грозненского менового двора, со всей его семьей.

— А остальные? — выслушав переводчика, коротко спросил чеченец.

— Подвергнутся экзекуции, — так же коротко ответил Пулло.

Наступило молчание. Адъютант отряда протянул чеченцу пропуск для Бекбулата, но делегат, словно не видя протянутой руки офицера, снова сказал:

— В таком случае пропустите наши семьи в горы.

— Нет! Генерал Ермолов приказал наказать мятежников, и аул Дады-Юрт будет разрушен. Разговоры излишни, — сказал Пулло и отошел к группе штабных офицеров, слушавших их.

— Хорошо! Вы увидите, как умирают чеченцы, — просто сказал парламентер и, легко вскочив в седло, иноходью поехал обратно к аулу.

Когда конные переехали мост, Пулло повернулся к адъютанту и продолжал диктовать приказ:

— «…атаковать с трех сторон Дады-Юрт и по взятии разрушить и сжечь его до основания. Пленных не брать, окромя уцелевших от огня скота, детей и женщин. — Полковник Пулло».

— Ну что? Сговорились? — спросил возвращавшихся чеченцев Небольсин, но пожилой сумрачно глянул на него и, прищурившись, не отвечая, отвернулся.

Конские крупы мелькнули на мосту и быстро понеслись вверх по дороге, шедшей в сады.

— Ложись, ваше благородие. Сейчас стрелять станут, — предостерегающе крикнули из цепи. — Озлились гололобые!

— Намяли, видно, холму!

— Тут, гляди, всем достанется, — неопределенно обронил крайний солдат, около которого прилег Небольсин. Солнце уже поднялось над головой, и отвесные, палящие лучи прожигали холст кителей.

«Близко полдня», — подумал поручик, и солдат, словно угадав его мысль, сказал:

— В крепости, поди, к обеду зорю бьют!

Другой голос, очень знакомый, только что предупреждавший об опасности, многозначительно подчеркнул:

— Ты гляди, чтоб тебя тут не накормили!

В цепи засмеялись.

— Чечены накормят! Мало не будет, они насытят. С ихова обеда кабы без головы не остаться.

Из-за плетней показались головы людей, жадно вглядывавшихся в подъезжавших чеченцев. Из садов, из оврага их окликали тревожные голоса. У самого аула прямо под ноги коня бросился пожилой босой чеченец, державший в руке дымящееся ружье. Его напряженный взгляд, дрожащие губы и срывающийся голос выдавали волнение.

— Ну что, Махмуд, уйдут русские?

Пожилой чеченец, ехавший первым, поднял на него сухие, озабоченные глаза и молча покачал головой. Босоногий отшатнулся. Его глаза округлились, лицо посерело.

— Почему? Что им нужно? — упавшим, срывающимся голосом спросил он.

— Они хотят перебить нас. Так приказал сардар Ярмол. — И иронически добавил: — Кроме семьи Бекбулата…

Из садов высыпали чеченцы. Над плетнями стояли люди. Слова делегата были так неожиданны и жестоки. Все молчали, не находя, что спросить. И только босоногий выкрикнул уже надсадно и с тоской:

— А наши семьи, а дети?

Взоры всех впились в суровое лицо делегата. Он вздохнул, тронул повод и, уже отъезжая, крикнул:

— Всех! Теперь нам осталось одно — умереть. — И, ударив коня плетью, помчался вверх к мечети, где его ждала взволнованная, тревожная толпа.

У мечети стояли люди. Это были жители верхнего аула. Возбужденные, озабоченные, встревоженные, они с надеждой и тревогой смотрели на подъезжавших всадников. Никому из них не хотелось умирать в этот прекрасный день, когда светило горячее солнце, зеленели и наливались сады и тучным желтеющим морем колыхались созревшие нивы.

Как только первая атака была отбита, богатеи решили сейчас же отправить к русским делегацию упросить начальство пощадить аул, и жители были уверены, что удастся сговориться о перемирии. Были приготовлены аманаты и подсчитано примерное количество скота, которым можно откупиться от наказания. И поэтому, несмотря на то, что аул был окружен со всех сторон, обстрелян артиллерией и атакован, жители были уверены в том, что русские, не желая больше проливать своей и чужой крови, удовлетворятся денежным выкупом, отбором аманатов, захватом скота и продовольствия.

Но быстрое возвращение посланных, их хмурые, суровые лица и зловещая неподвижность залегших под аулом русских цепей не предвещали ничего хорошего. Состояние тревожной тоски охватывало людей. Жены и дети, забившиеся в ямы и подвалы, связывали, делали беспомощными мужчин. Внезапное появление отряда отрезало путь отступления. И только теперь поняли они, что, окруженные, отрезанные от гор, почти безоружные, без артиллерии и резервов, они должны будут согласиться на все, решительно на все требования врага, вплоть до переселения на плоскость.

— Люди! Правоверные! Русский генерал не хочет даже разговора о мире. Да и не для того они пришли сюда. Никакие просьбы и разговоры не помогут. Они пришли уничтожить и сжечь аул.

Вздохи и стенания раздались отовсюду. Из-за плетней и каменных оград смотрели люди; голос чеченца, мощный и звонкий, разливался далеко, и даже женщины, прятавшиеся в саклях, слышали его. Плач и всхлипывания раздались сильней. Где-то совсем близко закричал ребенок, и его плач хлестнул о стены мечети. Чеченцы, насупившись, молчали. Страшная минута конца подошла к ним, и они это поняли только сейчас, после бесстрастных слов своего посланца.

— Да что же, есть ли у них бог, у этих нечестивых свиноедов? — всплеснув руками, спросил один из стариков, в волнении оглядывая других.

— Может быть, ты, Махмуд, не так объяснил генералу…

— За что жечь аул? — раздался чей-то молодой, тревожный голос.

— Пошлем снова… — неуверенно предложил кто-то.

Махмуд, не слезая с коня, безнадежно махнул рукой и, оглядывая тревожных, взволнованных, бормочущих людей, сказал:

— Ничего не поможет, приказано уничтожить наш аул. — И, презрительно усмехаясь, он горько добавил: — Они пожалели только одного Бекбулата и его семью.

Люди зашумели. Кто-то сделал движение. Чеченец продолжал:

— Да, Бекбулат, тебе русский генерал одному из всего аула разрешил с семьей уйти отсюда.

Полный краснощекий чеченец в белом стеганом бешмете и мягких чувяках на босу ногу неуверенно и радостно вскрикнул и, пробиваясь сквозь толпу, срывающимся голосом опросил:

— Это… правда, Махмуд?

— Правда! За твою любовь к русскому падишаху и его рублям Ярмол разрешил тебе выйти из аула.

Полный чеченец, не замечая сухого и презрительного тона, взволнованно засуетился и, еще больше краснея от неожиданной радости, забормотал:

— Я сейчас поеду туда, к генералу, я отведу беду от вас, я сейчас только соберу семью и скот… — И, оглядывая полными животной радости глазами окружающих, не в силах сдержать себя от нахлынувшего счастья, он еще быстрей и бессвязней заговорил: — Они послушают меня. Они не тронут вас… ведь я хорошо знаю русских… им надо только попугать вас… я уже пять лет торгую с ними… я сейчас… Я это быстро улажу… — И он почти бегом прошел сквозь молча расступившуюся толпу, крича на бегу женам, чтобы они спешно грузили арбы и запрягали быков.

Оставшиеся молчали, тоскливо переглядываясь. У самой мечети, опустив голову, сидел мулла, перебирая четки. По-прежнему плакал-заливался ребенок. Тяжелое красноречивое молчание висело над площадью, над понурыми людьми.

Небольсин приподнялся, чтобы взглянуть на знакомого солдата, но цепь внезапно ожила, затормошилась и загудела.

— Гляди, гляди! Чево они там замельтешились? До чего их сила, братцы! Вот бы с орудия жигануть…

— Они тебе оттель жиганут…

Поручик смотрел на аул. Всадники мелькнули у мечети. По кривым уличкам аула заходили, заметались фигуры. Несколько человек, перебежав по плоским крышам саклей, исчезли в провалах улиц. Сквозь густую зелень деревьев пронеслись к садам двое конных. Где-то под горой раздался заунывный, гортанный крик. Он несколько секунд висел над аулом. Слов этого далекого вопля нельзя было понять, но, судя по тому, что показавшиеся было чеченцы сейчас же исчезли, за этой тишиной следовало ожидать боя.

Солдаты притихли. Каждый понимал, что эта грозная тишина возвещала близкую и беспощадную резню.

Спустя немного времени из аула показались двое конных. Они на рысях спустились к самой реке и, делая знаки солдатам, что-то пронзительно кричали им.

Небольсин поднялся и, сопровождаемый Елохиным, вторично перешел мост и подошел к конным.

Один из всадников подъехал к нему. Это был тот самый чеченец-делегат, что приезжал для переговоров. Он пригнулся с седла к Небольсину и, передав ему какой-то круглый закутанный в материю и башлык предмет, довольно правильным русским языком сказал:

— Эй, кунак, отдай генералу. Это будет наш ответ! — И сейчас же, круто повернув коня, наметом помчался к аулу…

— Разверните-ка гостинец… чего это они прислали, — пожимая плечами, сказал Пулло адъютанту.

Офицер распутал башлык и, сорвав материю, вздрогнул и выронил предмет, подкатившийся к самым ногам полковника Пулло. Это была голова Бекбулата Хаджиева. Голицын с отвращением отвернулся, и только есаул Греков, видевший всякие виды, равнодушно сказал:

— Видать, с маху срубили… не иначе как кинжалом.

Побледневший Пулло перекусил дымившуюся сигару и коротко бросил:

— Огонь! Начать атаку!

Со стороны штаба послышался конский топот, и линейный казак, подъехав к цепи, крикнул что-то оглядывавшимся солдатам.

Казак на скаку осадил танцевавшего, покрытого пеной коня. И сейчас же из садов раздался короткий залп. Пули, резанув воздух, просвистали над цепью. Казак кинул конверт и, пригнувшись к луке, поскакал обратно.

Пожилой солдат с серьгой в левом ухе взял записку и переполз к поручику.

— Примите, вашбродь! — сказал он, глядя на офицера.

И Небольсин сразу припомнил и темную ночь в сиреневых кустах госпитального сада, и дымные факелы метавшихся по двору людей, и этого перепуганного солдата, покорно приникшего к земле рядом с безмолвной женщиной.

Солдат, видимо, понявший его мысли, почтительно и по-знакомому улыбнулся и молча отполз на свое место.

«Может быть, договорились», — подумал поручик, раскрывая полученную бумагу.

— «…ровно в двенадцать часов…» — прочел он короткий приказ.

— Передай по цепи голос! После артиллерийского огня всем ротам в атаку!.. — крикнул поручик, ища глазами ротного командира, залегшего где-то в стороне.

— Передай… всем рота-ам…. в… атаку!! — глухо и тревожно побежали голоса в обе стороны цепи.

По долине трещали короткие залпы.

Это чеченцы, залегшие в садах, обстреливали ординарцев и казаков, скакавших по цепям.

Солнце сильно нагрело открытый затылок поручика.

«Долго ли ждать?» — подумал он, и переворачиваясь на бок, вытянул часы из кармана.

Со стороны штаба грохнул орудийный залп. За ним, словно настигая его, загремели другие пушки отряда. Ядра, гранаты и бомбы, все в дыму и пламени, падали на крыши аула.

Над лесом лопнула ракета, и сейчас же с трех сторон загрохотали орудия. Восемь пушек, пять фальконетов и четыре ракетных станка одновременно ударили по аулу. Дым и огонь опоясали Дады-Юрт. Гранаты лопались во дворах, ломая плетни, вздымая крыши и перебитые, искалеченные деревья. Клубы дыма застилали аул. Рев пушек, фонтаны огня и гудение снарядов перешли в сплошной сверкающий гул.

Чеченцы не отвечали. Низкое эхо стлалось по земле и глухо перекатывалось в ущелье.

Пулло взглянул на часы. Было двадцать пять минут первого. Он поднял подзорную трубу и стал вглядываться вдаль, силясь разглядеть защитников аула, но густой дым от разрывов, взбудораженная пыль и вспышки огня мешали заметить что-либо.

— Попрятались они там, что ли? — с досадой пробормотал он.

Голицын, разглядывавший горевший аул в новенькую выдвижную английскую трубу, вывезенную им из Лондона, покачал головой и с сомнением сказал:

— Вряд ли. Я думаю, огонь нашей артиллерии уничтожил все живое в этой жалкой деревушке.

Боевые ракеты, распушив свои пышные хвосты, со свистом и треском рвались над садами, разбрызгивая по ветру сверкающие искры. Звеня, рикошетировали ядра, ударяясь о массивные каменные плиты мечети, грохотали неровные залпы батальонов и, урча и завывая, летели тяжелые осколки гранат и круглые массивные пули фальконетов. Аул вдоль и поперек обстреливался продольным фланговым огнем рот, и в этом море огня, треска и разрушения не могла, казалось, уцелеть ни одна живая душа.

Над аулом разорвались последние гранаты, и с трех сторон — с гребня гор, от моста и со стороны лесной просеки — одновременно загрохотали барабаны, застонали рожки, и девять пехотных рот под вой рожков и барабанную дробь бросились в атаку на курившийся разгромленный молчащий аул.

Раздвигая деления трубы, Голицын провел ею по цепям и, не видя противника, глядя на стремительно ворвавшихся в сады солдат, разочарованно сказал:

— Драться, кажется, не с кем! Чеченский аул вместе с людьми уничтожен. — И, опуская трубу, скучающим голосом договорил: — Я думаю, можно готовить донесение главнокомандующему о набеге…

Пулло что-то хотел возразить, но в эту минуту со стороны Дады-Юрта раздался долгий, густой и зловещий залп, и весь аул, сверку донизу, от гребня холма я до садов опоясался, разразился бешеной пальбой. Отовсюду — из-за камней, из рвов, со стороны мечети, из развалин саклей, из-за плетней и перелазов, из кустов и зелени деревьев, грохотали залпы. Солдаты, бежавшие впереди, пали, пораженные в упор. Видно было, как бросившиеся в штыки егеря заметались в узких уличках аула и как их в упор расстреливали внезапно появившиеся чеченцы.

Голицын, не веря глазам, с удивлением и страхом увидел, как безмолвный и мертвый аул внезапно ожил и закипел стремительной жизнью. Разметанные дворы, разбитые крыши и разгромленные сакли заполнились черными фигурами. Люди в папахах и бешметах стремительно показывались всюду. Они мелькали и впереди, и в тылу метавшихся по аулу солдат.

— Откуда они взялись? — растерянно сказал он, продолжая следить за чеченцами, словно по колдовству появлявшимися отовсюду. Казачий есаул Греков покачал головой и озабоченно сказал:

— Поховались по ямам. Я их повадку знаю. У них в каждом дворе ямы навроде подвалов. Теперь пойдет потеха… — И он снова тревожно покачал головой, вглядываясь туда, где гудела пальба и сверкали под солнцем обнаженные шашки и штыки сражавшихся.

— Батареи вперед! Все резервы на линию! Казачьим сотням спешиться и идти в бой! Атаку продолжать! — скомандовал Пулло, и штаб вместе с орудиями, прикрытием и резервами передвинулся вперед, поближе к гудевшему в ожесточенной резне аулу.

По цепям поскакали ординарцы, развозя приказ полковника Пулло.

Солнце заходило за горы. Егеря, поднятые в атаку, переходили речонку, оставляя позади раненых и убитых. Из садов и из-за плетней аула частым огнем били чеченцы. Сизые дымки их кремневок курились повсюду. Русские пушки, подтянутые к самому обрыву, осыпали картечью сады. Единороги и фальконеты Дроздова, перехватившего дорогу на Шали, били с горы. Картечь, визжа, носилась над крышами. Ружейные пули осыпали аул. Клубы дыма обволакивали Дады-Юрт. Гранаты подожгли его, языки пламени и черного дыма уже охватывали сакли нижнего аула. Но бой не затихал. Чеченцы с прежним упорством отбивали атаковавших их егерей.

На скрещении трех дорог, ведших в аул, шел рукопашный бой. Часть перешедших речку егерей, поддержанных двумя ротами куринцев, кинулась в штыки. Их встретили ружейным и пистолетным огнем. Облако порохового дыма заволокло атакующих. Человек семьдесят чеченцев, выхватив шашки и размахивая широкими отточенными кинжалами, ударили им во фланг. Стук прикладов, лязг штыков и шашек, тупые удары клинков, вопли и стоны заполнили окраину аула. Солдаты, отбиваясь от яростно рубившихся чеченцев, дрогнули и стали медленно отходить, отстреливаясь на ходу, но свежая, подоспевшая вовремя рота егерей с криком «ура!!» атаковала с тыла вырвавшихся вперед чеченцев. Произошло смятение. Куринцы и егеря, оправившись от неудачи, вновь бросились в штыки и всей массой ворвались в аул. Внизу средь шума боя тонкими голосами запели сигнальные рожки. Две зеленые ракеты взвились над лесом. Артиллерия перенесла огонь на верхний аул. В нижнем, охваченном русской пехотой Дады-Юрте по отдельным дворам шел жестокий рукопашный бой. Из леска бежали резервы куринцев, и пешие казаки с шашками в руках добивали в садах остатки защитников аула. На горе взвилась ответная ракета, и полковник Дроздов поднял свой отряд в атаку на верхний Дады-Юрт.

Левый погон Небольсина, сбитый шальной пулей, свесился с плеча. Поручику мучительно хотелось курить, но его табачница была пуста. Перебежки утомили его, ушибленное о плетень плечо ныло. Кругом грохотали выстрелы, и сизый пороховой дым плавал в воздухе. Из дворов аула неслись крики жителей. Рассыпавшиеся, перемешавшиеся в бою казаки и солдаты разных частей группами врывались во дворы, добивая чеченцев. Центр боя переместился выше, но вокруг по-прежнему трещали выстрелы, грохотали взрывы и летали пули.

— Самое сейчас трудное дело осталося, — отирая рукавом с лица пот, сказал Небольсину казак, приставший в бою к его полуроте, — их, чеченцев, теперь из домов ни за что живыми не взять. До последнего будут биться.

— Чего же им — песни петь, что ли, возля жены да детей, на иху смерть глядя, — хмуро ответил Елохин, еще в цепи прибившийся к Небольсину и с той поры не покидавший поручика.

По уличке к мечетской площади перебегали егеря. Пожар сильней охватывал нижний Дады-Юрт. За плетнями кричал ребенок. Солдаты с потными красными лицами проходили мимо, спеша вперед, где снова застучали залпы. Несколько батарейцев тянули на руках орудие. Сзади, покуривая трубочку, шел черноусый благообразный штабс-капитан, разглядывавший развороченные гранатами стены и плетни.

— Моя работа, — сказал он, встретившись взглядом с поручиком. — Вот из этого орудия палили.

Сильный запах его табака щекотал обоняние Небольсина.

— Не позволите ли, капитан, набить трубочку?

— С превеликим моим удовольствием, — артиллерист поспешно достал расшитый серебром кисет. Поручик с наслаждением затянулся. — Чистый турецкий, из Тифлиса привезенный, по шести с полтиной серебром плачен. Ну, спешу, — заслыша усилившиеся на площади залпы, крикнул черноусый штабс-капитан и уже издали добавил: — Штабс-капитан Алексеев, второй бригады. После боя прошу ко мне на батарею, коньячком хорошим побалуемся.

Небольсин кивнул ему вслед головой и стал собирать своих солдат. Из дворов выходили казаки и егеря, что-то пряча в сумы и ранцы. Забрызганные кровью, опаленные пожаром, в зареве огня, копоти и порохового дыма, со злыми, горящими глазами, они, не обращая внимания на офицера, рылись в своих ранцах.

— Их бабы еще хуже чеченов. Одно — ведьмы. Ка-ак она полоснет Игнатенку кинжалом по морде, так он и умылся кровью.

— Сатаны — не люди! — махнул рукою казак.

Снова запел сигнальный рожок, и привычные к команде солдаты быстро собрались возле своего поручика.

Наверху грохотал бой. Нижний Дады-Юрт догорал в пламени и дыму. Огонь перекинулся на сады, и пламя поползло по ветвям, с треском руша вековые, так любовно выращенные поколениями фруктовые деревья.

От мечетской площади, размахивая руками, бежал солдат. Завидя офицера, он крикнул на ходу:

— Вперед! Его высокоблагородие приказали всем лезервам немедля идти в атаку!

В боевой башне, высившейся над нижним Дады-Юртом, заперлось человек тридцать жителей аула. Заставив тяжестями дверь, они тремя группами расположились в башне, стреляя по перебегавшим площадь егерям. На нижней части башни было семеро чеченцев, на второй площадке, у бойниц и глазков, стреляя по русским, лежало еще человек пятнадцать стрелков. На верху башни сидело девять стрелков. Старый, полуслепой мулла, сидя на соломе у станы, безучастно глядел на стрелявших людей. По стене щелкали пули русских.

В башне было темно, дымные фитили слабо озаряли ее. В углу лежали чуреки, круги бараньего сыра, бурдюк с водой, кувшин и половина вяленого барана. У другой стены стояли ружья и пороховницы с порохом и пулями. Несколько женщин с суровыми, угрюмыми лицами молча заряжали ружья, передавая их мужчинам.

Взятая под косой обстрел площадь курилась от пуль. Несколько солдат пали мертвыми, не пробежав и десяти шагов. Засевшие в башне чеченцы поражали площадь, не давая укрывавшимся за саклями егерям продвинуться дальше. И вся масса пехоты и казаков, только что покончившая с нижним Дады-Юртом, сгрудилась за плетнями, не имея возможности вырваться к верхнему Дады-Юрту, где бились куринские роты.

— Заходи с флангу, в обхват, в обхват бери!

— Ей-й, казачки, с реки, снизу обходите, оттель ничего-о не выйдет, забьют вас гололобые! — кричали егеря казакам, показавшимся слева. И сейчас же несколько пуль, рикошетируя, с визгом расплющилось о камни рядом с казаками.

— К реке подавайтесь, там легче пройти! — сложив рупором ладони, кричал рыжеусый фельдфебель.

Солдаты беспорядочно стреляли по башне. Подходившие резервы вносили еще больше суматохи и беспорядка. Толчея и шум росли.

— Крепка башня, кирпич да камень, разве пулями их возьмешь? — сказал егерский капитан.

— Сюда бы, вашбродь, орудие, — поддержал его фельдфебель.

Дым от горевшего аула поднимался к небу. В верхнем Дады-Юрте грохотали залпы, рвались гранаты.

— Дюже бьются, — сказал кто-то, но тут гул голосов заглушил его слова.

— Орудие, орудие привезли!!

Черноусый штабс-капитан, установив орудие, сощурился и крикнул:

— Ог-гонь!

Брызнуло пламя, полыхнул дым, и девятифунтовое ядро с визгом ударилось о середину башни. Осколки кирпича, щебень, пыль разлетелись в стороны. На месте, куда ударило ядро, белело свежее пятно со обитыми ломаными краями. Черная, закоптелая башня, изъеденная временем, во мху и паутине, по-прежнему высилась над площадью. Из ее бойниц летели пули и сизоватые струйки порохового дыма.

— Ог-гонь! — перенося прицел выше, снова крикнул капитан, и новое ядро с воем ударилось и отскочило от стены. Опять посыпался щебень и взвилась пыль.

Капитан направил орудие на дверь башни.

— Огонь! — и сейчас же после выстрела снова скомандовал: — Огонь!!!

Еще два ядра с воем ударились о низкую входную дверь. Выбитые переломанные доски разлетелись по сторонам. Новый удар сотряс ее, и она, искрошенная в щепы, обнажила вход в подпиравшее ее сзади камни и мешки.

— Знатно!! Вот это добре! Держись теперь, чечены, — загудели солдаты.

— Гранату! — коротко приказал штабс-капитан.

— Ог-гонь!

Внутри брызнуло пламя, рванулся серый удушливый дым лопнувшей гранаты.

— Еще три гранаты! Бегло! Ог-гонь! — крикнул офицер.

В нижней части башни рвались гранаты. Из ее разбитого входа валил густой дым.

— Урра! — охваченный восторгом, как бы уже торжествуя победу, закричал какой-то солдат.

И вся масса, без команды, по этому случайному выкрику вдруг кинулась вперед, крича «ура».

Егеря, казаки, куринцы, мешая артиллеристам стрелять, не обращая внимания на пули, перебегали площадь и окружали башню.

К вечеру все было кончено. Весь Дады-Юрт был занят русскими войсками. Нижний Дады-Юрт догорал. Дымились руины, и черные груды горячего пепла лежали на месте сгоревшего аула.

Сотня казаков с полуротой погнала во Внезапную человек двести женщин и детей, уцелевших от огня и пуль. Резервные роты, выставив охранение, заняли гору и скрещения дорог. Полковник Пулло со своим штабом расположился на ночь в одном из домов верхнего Дады-Юрта.

Усталые солдаты были разведены на ночлег. Подошедшие из обоза походные кухни с дымящимися щами и кашей проехали в расположение частей. Через час верхний Дады-Юрт затих, и только порой слышалось протяжное «слу-у-ша-ай» дежурной сотни и патрульных взводов, охранявших спящий отряд.

Поручик Небольсин вместе с пехотным капитаном расположился в сакле, недалеко от аульской площади. Он с наслаждением сбросил сюртук, стянул с усталых ног пыльные сапоги и, лежа на покрытом войлоком полу, запрокинув за голову руки, молча глядел на черный, еле озаренный свечой потолок. Пехотный капитан, покуривая трубку, ждал вскипавший во дворе чай. Он вежливо молчал, изредка поглядывая на Небольсина. В сенях зашумели денщики. Низкая дверь приоткрылась, и солдаты вошли в саклю, внося табурет и большой, пышащий паром чайник.

— Вскипел, вашбродь! Прикажете дать сухариков? — спросил один из них.

— Обязательно, Сидоренко. Да зажги вторую свечу. Темно, как в яме, — откладывая трубку, сказал капитан. — Прошу вас, поручик!

Выпив по чашке крепкого, круто заваренного чая, офицеры улеглись спать.

Несмотря на сильное утомление, ни тот, ни другой не смогли уснуть сразу, и Небольсин слышал, как пехотный капитан время от времени переворачивался с боку на бок, сдержанно вздыхая.

Среди ночи Небольсин проснулся. Не то стон, не то вопль еще звучал в его ушах. Приподнявшись с пола, он прислушался. Было тихо. Свежий ветерок, дувший с гор, проникал в саклю через разбитое окно.

— Почудилось. — Он зевнул и, томимый сном,снова лег на войлок.

Вдруг невдалеке послышался протяжный, болезненный стон. Небольсин поднял голову. Стон повторился. На этот раз он был глуше.

— Что это? — открывая глаза и приподнимаясь на локте, спросил пахотный капитан.

— Не знаю, должно быть, раненый.

— Ну, где ему тут быть! Сакля пустая, окромя нас да вестовых — никого. Может, кошки или так… почудилось, — ложась снова на солому, решил капитан.

Сильный стон, протяжный и долгий, раздался под окном.

— О-ой…й гос-по-о-ди… ой-й! — донесся чей-то вопль.

Небольсин вскочил. В сенях зашумели разбуженные вестовые. Набрасывая шинель, поднялся капитан.

— Вашбродь, вашбродь, — открывая дверь в саклю, зашептал денщик, — идемте отседа… в другую саклю… все равно здесь спокою не будет. — Через открытую дверь замерцал свет плошки и тени вестовых.

Офицеры вышли. За плетнями темнели горы, чернел лес. Яркие звезды сияли над головами. В стороне, под холмами, дрожали огоньки.

Оттуда все тягостней и чаще неслись стоны. У самой речки ярко горел большой костер. Черные клубы дыма, прорезанные языками огня, метались над площадью, озаряя мечеть — ее высокие, мрачные стены.

Не пройдя и двадцати шагов, Небольсин остановился. Пехотный офицер смущенно кашлянул и отвернулся. Вестовые, не глядя на открывшуюся впереди картину, вошли в тень и стали торопливо обходить площадь.

У самой мечети, саженях в двенадцати от них, по всей аульской площади, была разостлана кукурузная солома, на которой, прикрытые полушубками, тужурками и шинелями, лежали раненые. Здесь были и офицеры, и солдаты, и казаки. Большинство лежало тихо, молча перенося страдания, некоторые метались, крича и стоная. Кто-то говорил в бреду, прерывая несвязные слова воплями. Один из раненых, вероятно уже в агонии, судорожно метался по земле, издавая протяжные стоны, разбудившие Небольсина.

Свет от пылавшего костра и быстрые, изменчивые тени, перебегая по искаженным лицам раненых, придавали им страшное, фантастическое выражение.

— Перевязочный пункт! Идемте скорее дальше, — прошептал капитан, дергая за рукав Небольсина.

На противоположном конце площади стоял простой стол, вокруг которого двигались люди. Один из них, держа что-то в руках, возился над столом, на котором лежал неподвижный человек.

Небольсин пошел туда.

Тяжелые стоны, болезненные вздохи, выкрики и плач, больше похожий на вой, окружили его. Капитан молча побрел за ним.

У стола над раненым возился доктор. Подле него на коленях стоял фельдшер с маленькой церковной свечкой в руках, освещая рану врачу. Эта маленькая свеча да метавшееся по ветру пламя костра были освещением всей площади.

За фельдшером стоял солдат с одеревенелым лицом, держа в руках ящик с инструментами и окровавленной докторской пилой. В двух шагах от него на соломе лежала отрезанная ниже локтя рука. Доктор, усталый и бледный, озаряемый скудным колеблющимся светом костра, наклонившись над раненым, старался остановить кровь, стремительно бежавшую из отрезанной руки. Раненый был без сознания.

Ночь, обилие раненых, скудный, трепещущий свет свечки утомили врача. Обнаженные жилы, поминутно выскользавшие из его окровавленных пальцев, было трудно перехватить и перевязать. Попробовав безуспешно несколько раз, он взглянул внимательно на белое лицо раненого, безнадежно пожал плечами и, отирая локтем свой вспотевший лоб, тихо сказал санитарам:

— Следующего!

Небольсин заглянул в мертвенно-бледное лицо лежавшего на столе человека.

Это был Алексеев. Тот самый артиллерийский штабс-капитан, который еще днем, в перерыве боя, угощал его турецким табаком.

— Есть надежда? — шепотом спросил он.

Врач махнул рукой и сказал:

— Истекает кровью. К утру кончится.

Санитары сняли неподвижного штабс-капитана и отнесли вглубь, к мечети, где у стены лежали умирающие.

Полковой священник в облачении ходил между ними, помахивая кадилом и кропя святой водой умиравших.

Солдат-причетник поспешал за ним, торопливо повторяя слова молитвы, которые полусонно бормотал уставший от похода и ночного бдения священник.

Когда Небольсин и пехотный капитан уходили с площади, к поджидавшим их в стороне вестовым, сзади уже скрипела пила доктора и неслись отчаянные вопли раненого солдата.

Глава 11

Выходить за валы крепости не разрешалось. Черные отроги гор и близкий лес грозили смертью каждому неосторожному. Уже в полуверсте от слободки мог грянуть неожиданный выстрел, могли вихрем налететь притаившиеся горцы и, заарканив пленного, так же быстро и внезапно умчаться назад. Дорога к Андреевскому аулу, отстоявшему от Внезапной всего в одной версте, считалась неопасной только лишь до вечерней зари. С наступлением сумерек ворота крепости наглухо запирались, двойные болты и железные засовы закрепляли их. На валах и бастионах удваивались караулы, и долгое, протяжное «слу-у-ша-ай» всю ночь раздавалось на стенах. Дежурная рота и полусотня готовых к тревоге казаков занимали крепостную площадь. Всю ночь дымились зажженные фитили апрош-батарей.

Крепостным актерам Голицына было скучно и боязно в этой маленькой, заброшенной крепостце, где они по воле своего барина жили уже месяца три. Актрисы, достаточно избалованные и развращенные, привыкшие к веселой и беззаботной жизни в родовой подмосковной голицынской деревне, тяготились нудной армейской жизнью и с тоской вспоминали спектакли и вечера, куда съезжались со всей округи и из Москвы помещики. Они, мешая явь с мечтами и воображаемое с настоящим, захлебываясь от восторга, передавали друг другу сочиненную кем-то новость о том, что Голицына в ближайшие дни его влиятельный отец отзывает обратно в Россию.

Однообразие скучного гарнизонного житья так утомило их, что все эти крепостные Фрины, Психеи и Лаисы словно позабыли о том, как после неудачного спектакля разгневанный Голицын посылал их «на конюшню» или, отставляя вовсе от «тиатера», отправлял провинившихся актрис в дальнюю деревню на скотный двор. Бесправная жизнь крепостной рабыни из «харема», дикие капризы князя и его друзей, пьяные оргии и увеселения отошли назад и растворились в утомительной, унылой скуке захолустной кавказской крепостцы.

— Скорей бы только.

— Княжеский камардин за истину передает. Сам слышал, как князь наш гарнизонному енералу о том же говорил!

— Я, девоньки, сплю и во сне Москву вижу…

— Хоть бы какой офицерик заглянул. Ну прямо кончаюсь от скуки, — зевая во весь рот, потянулась толстушка, недавно игравшая амура:

— Кто к нам забежит-то? Молодые на походе, а кто и есть, так князя страшится, — пренебрежительно сказала другая, расчесывая косу перед зеркалом.

— Ан не все! Вон одного и накликала. Ай да Машка, и впрямь колдунья! — заглядывая в окно, засмеялась одна из девушек, бесцельно бродившая по комнате.

Все бросились к окнам. Через двор, подняв плечи и заглядывая в окна, шагал подпоручик Петушков.

Хотя подпоручик и знал, что князь находится с отрядом в экспедиции, он все же на всякий случай заготовил в канцелярии начальника гарнизона бумажку, адресованную на имя Голицына. Размахивая ею, он смело вошел к девушкам, встретившим его шумными восклицаниями и смехом. Они, хохоча, обступили делавшего торжественное лицо Петушкова.

— Здравствуйте, красавчик, ваше благородие! Здравствуйте, пригоженький! Вот спасибо, что не пострашились нашей обители. Хи-хи-хи! А мы, ровно монашки… сидим да скучаем, богу молимся, — перебивая и подталкивая друг друга, загомонили они.

— Silence, mesdames, тишина, — поднимая над головой конверт с бумагой, важно остановил ик Петушков. — По казенному делу…

Актерки замолчали.

— К самому князю. Где его сиятельство?

Взрыв хохота остановил его. Он довольно глупо уставился на хохотавших девушек.

— Хи-и-трый! А сам его за околицу провожал… — давясь от смеха, пискнула, снова заливаясь, толстушка.

— Что такое? Не понимаю, — попытался возразить подпоручик, но толстушка под общий смех так весело и значительно подмигнули ему, что Петушков осклабился и, пряча бумагу в карман сюртука, сказал: — А что? Правда, здорово я разыграл с вами фарсу?

Через секунду он уже вертелся среди оживших девушек, усиленно перемигиваясь и пересмеиваясь с ними.

Вдруг он остановился.

— А где же Нюшенька, обожаемые девы?

— Эк, какой! Середь нас кадриль ведете, а о другой опрашиваете, — с неодобрением сказала актерка, увидевшая его первой в окно.

— Ферлакур, как и все мужчины, — подмигивая остальным, подтвердила другая.

— Вы что нас об этом пытаете? Вы, душечка ваше благородие, подите у баринова Матвея спросите, — издевательски засмеялась толстушка-амур.

— А что? И спрошу! Думаешь, боюсь твоего князя! И пойду! — горячился Петушков, успевая щипнуть ее за толстый, розовый подбородок.

— Конечно, боитесь! Все вы храбрые, когда князя нету!

— Ну, очень я испугался твоего князя. Я сам дворянин и офицер. Мне ваш князь не начальник, — оглядываясь по сторонам, хорохорился Петушков. — Однако ж, где уважаемая Нюшенька?

— По князю тоскует. Ждет не дождется! Ха-ха-ха! — рассмеялись обрадовавшиеся его приходу актерки и окружили подпоручика.

— Чего ж это вы нам сладостей не принесли?

— Или винца. Говорят, здесь оно вкусное!

— А правду болтают наши девоньки, что, как наши вернутся из походу, большой начальник сюда приедет? А мы снова пиес разыгрывать станем?

— А то и лучше бают, будто князеньку нашего в Питербурх к ампиратору с бумагой отправляют?

— Неужто правду? Вот послал бы бог!

Петушков вертелся волчком среди обступивших его девушек, успевая отвечать и одновременно переглядываться и любезничать с ними. Несмотря на свою чувствительную любовь к Нюшеньке, подпоручик был не прочь приволокнуться за любой из этих сытых, от безделья заскучавших актерок. Он уселся среди дев и стал игриво и пространно отвечать на их вопросы. Словоохотливый подпоручик, наконец-таки попавший в запретную и недосягаемую до сих пор для него девичью князя, был на верху блаженства. Веселый смех, прибаутки и оживление, которым его встретили актерки, самоуверенный Петушков приписал целиком своим чарам, не понимая того, что появление любого из гарнизонных офицеров было бы встречено заскучавшими девушками таким же шумным вниманием.

«Держись, Петушков, не упускай момента», — думал он, лихо закручивая рыжий, негнущийся ус и поводя по сторонам маленькими тусклыми глазками.

— Chéries^[50], — раскрывая объятия и усаживая на табурете в кружок дам, сказал он, — перво-наперво относительно угощения: кизлярское вино, тифлисскую шепталу и гребенской подсолнух я почтительно преподнесу для потчевания вас сегодня же вечером…

Актерки радостно загомонили.

— И слив сушеных! Да калачей сдобных тоже…

— Будут-с! Все будет-с! — успокоительно заверил Петушков. — Для столь очаровательный прелестниц, кои своими красотами в силах свести с ума весь гарнизон, ничего не жалко! Вечером принесу обязательно, — галантно закончил он, прижимая коленом ножку соседки.

— Да вы с собой заберите еще кого-нибудь из господ офицеров.

— Да получше, да покрасивше…

— И чтоб карман был поплотнее, — смеясь, добавили другие.

Петушков был разочарован. Теперь, когда он получил доступ сюда, в святая святых княжеского театра, мысль о том, чтобы привести с собою еще кого-нибудь из офицеров, показалась ему нелепой.

— А что вам, скучно со мной, что ли? — обидчиво поджимая губы, осведомился он.

— Дак вы один, а нас много. Где вам со всеми-то управиться! Нет, давайте еще кого другого, — опять засмеялись девушки, — да глядите вечером, как будете сюда идти, сразу не ходите, а спервоначалу в калитку пошумите, там кто-нибудь из нас поджидать вас будет. А то кабы Прохор и баринов кучер не заприметили.

— Хорошо! Хорошо! — согласился подпоручик, и, вспоминая снова о предмете своей пылкой любви, неуверенно спросил: — А Нюшенька будет?

Все засмеялись, а толстенький амур, уже совсем перестав считаться с влюбленным подпоручиком, махнул пальчиками перед носом Петушкова, издевательски улыбаясь.

— Ишь чего захотел, канашка! Подавай ему княжеской закуски! — И, переходя на серьезный тон, сказала: — Нюшенька уже три дня как и к нам не приходит. И есть не ест, все молчит да в окна смотрит…

— В се глаза проглядела, дожидаючись… — покачивая головой, добавила другая.

— Князя? — с ревнивой ноткой в голосе переспросил подпоручик.

— А то кого же? Как ушли наши на чечена, с тех пор и загрустила. Одна сидит да все думает, думает, все чего-то вздыхает, со стороны глядеть и то жалко!

«Вот ведь как любит!» — с завистью подумал подпоручик, но толстушка, словно угадав его мысли, неожиданно сказала:

— И не разберешь, сестрицы, в чем тут дело! Сколько слез от него пролила по углам эта самая Нюшка. Зубы сожмет, вся побелеет, так и идет к ему в постелю. Не токмо что любить или там жалеть князя, а и видеть его не хотела, а что теперь сталось, и не пойму! Только и глядит в окна, не возвращаются ли назад солдаты.

— Что? Полюбила, только и всего. Нашу сестру недолго в грех ввести, — вздохнула одна из девушек.

— Ну да! Споначалу поневоле любила, и потом душой скрепилась. Это бывает.

— Не-ет, девоньки, не в этом сила. Тут чего-то есть, а вот что именно, и не раскумекаю, — не согласился амур и, толкая в бок притихшего адъютанта, задорно сказал: — Ну так гляди, ваше благородие, вечером просим с угощением.

Петушков пришел вечерам в сопровождении усатого пехотного поручика, приехавшего во Внезапную с оказией из станицы Шелкозаводской. В руках у поручика были кульки со сластями, орехами и вяленым дербентским виноградом. Он неуклюже поклонился актеркам и поставил у двери четверти с кизлярским вином и сладкой водкой.

Петушков охотнее пришел бы один, но делать было нечего, и он с неохотой пригласил заезжего поручика, через день возвращавшегося обратно на линию. «По крайности хоть болтать не будет! Уедет, и все!»

Актерки уже ждали гостей. Веселая толстушка в длинной белой рубашке, с заплетенными на голове косами встретила офицеров на условленном месте и проводила их в помещение.

— А кучер и остальная прислуга князя? — осторожно осведомился Петушков.

— Камардин в слободку ушел, а Матвей спит, — сказала провожатая. Они вошли в низкий, еле освещенный коридор и очутились в большой комнате с завешенными окнами. Человек десять разряженных девушек прогуливались по комнате. На свежевымытом деревянном полу был растянут пушистый ковер. По стенам стояли стулья, и над дверью висел большой, в красках, портрет царя. Несколько свечей, установленных в подсвечники, освещали залу.

Поручик, простой и неотесанный, армеут^[51], выложив угощение, смущенно кашлянул и уселся у стены. Петушков был смелее. Он развязно пробежался по комнате, останавливаясь возле той или другой корифейки, успевая на бегу пожать локоток или откровенно обнаженное плечико.

— Ишь ты какой норовистый, — удивилась одна из актерок, обтирая щеку, которую поцеловал Петушков, передавая ей кульки с шепталой.

— Ну-с, девушки, не теряя драгого времени, приступим к веселию, — вертясь между актерками, сказал подпоручик. Глазки его бегали по сторонам; оглядевшись, он, не доверяя завешенным окнам, на всякий случай приколол булавками концы шалей к стене.

— И тише, прошу вас, silence, не так громко, — предупредил он смеющихся девушек, шумно обступивших окончательно растерявшегося пехотного офицера.

— Чего же вы молчите, аль уж и говорить с нами не хотите? Не нравимся мы вам, видно, другая зазнобушка у вас имеется? Да ну, скажите ж словечушко, красавчик, — явно потешаясь над ним, теребили они растерянно таращившего на них глаза поручика.

— Дак он же, девоньки, немой, да? Немой ты, ваше благородие? Ему чечены язык в драке отсекли. А ну покажи язычок, чернявый амурчик, — хохоча, упрашивала блондинка, чуть-чуть дотрагиваясь до усов офицера.

— Вот выпьем сейчас, девушки, по чепурке родительского чихиря, тогда поручик наш и развеселится, — пришел спутнику на помощь Петушков и, схватив в обе руки четверти с вином, понес к столу, где уже хлопотала толстушка, раскладывая сласти.

— Ну, угощевайтесь на здоровье! С добрым приходом, — разлив по стаканам вино, сказала толстушка.

— И чтобы не в последний, — пожелал Петушков.

Девушки, жеманясь и смеясь, отведали чихиря.

— Ох, да какое ж оно ки-ислое! И где вы такое только раздобыли? Вон баринов камардин и то лучше находит, а это же ровно уксус? — недовольно сморщив губы, протянула одна из актерок.

— Натуральный кизлярский чихирь, можно сказать, лучший-с… А что насчет сладости, так вот вам сахарная водочка… А винцо без кислости все одно что дева без персей, — ответил Петушков, дотрагиваясь до обтянутой груди толстушки.

— Ну, ну, без шалостев! И не целуйте меня, это еще что за новости, — отодвигаясь от подпоручика, заявила актерка, но ее лукавые, смеющиеся глаза говорили совсем другое.

— О друг, любезный Хлоя, не осуждай его поступок страшный, любовь ему затмила очи, и сердце бедное его страдает. — продекламировала блондинка и, сделав пируэт, положила на колени Петушкова ногу, обутую в козловый сапожок.

— Люблю в женщинах женскость. Только тогда появляется у меня с ними короткость. Примите меня в свою аттенцию, — подскакивая с места, воскликнул Петушков, ловя ножку белокурой красавицы, но она, делая очередное па, уже перенеслась к усатому пехотинцу и, отвешивая ему театральный поклон, низко склонилась перед ним: — О, мой возлюбленный Викто́р, вы столь достойны щастья и любви, что и за гробом я верна вам буду! Примите пылкой дар моей любви безмерной! — и влепила в самые губы поручика звонкий поцелуй.

— Меня зовут Прокофий, а не Виктор, — обтирая усы, проговорил офицер. Это были его первые слова за вечер. Сев за стол, он один за другим выпил стаканов пять красного вина, и, охмелев, стал рассказывать не слушавшим его девушкам о своей жизни в станице Шелкозаводской, о роте, которую неправильно отобрал у него какой-то капитан Турков. Иногда он смеялся, хватал за талии своих соседок, потом запел во весь голос «Во лузях». Оборвав пение, он влез на табурет и, еле стоя на нем, покачиваясь и балансируя, стал выкрикивать слова команды:

— Заряжай… ать-два… от плеча к ноге, делай р-раз!!

— Привели бог знает кого, вот уж кавалер, не дай господи, чистый в обращении мужик! У нас кучер Матвей и то повеликатней будет! — косясь на поручика, сказала толстушка.

— Миль пардон, ма шер, сам вижу, что моветон, хоть и офицер; у него одна нагая существенность и никакой дворянской приязни. Что поделаешь, все светские господа ушли на чечена, — пожал плечами Петушков.

Четверти опустели. Выпитая водка и чихирь кружили головы заскучавшим девушкам, и они, уже не обращая внимания на мужчин, стали ссориться друг с другом, припоминая одна другой какие-то обиды. Петушков, забившись в угол, целовался с худенькой черноглазой актрисой, игравшей в «пиесе» одну из испанок. Белокурая балерина, обняв «амура», кружила ее по комнате, щекоча и смеясь. Пехотный поручик, стоя на коленях, бессвязно уговаривал девушку в розовом сарафане ехать с ним в станицу Шелкозаводскую, где «полковой поп… раз-два… по команде обвенчает нас… и ты станешь… по-по-рутчицей… а потом и… капи… таншей».

Охмелевшая девушка, хихикая, слушала, не отнимая руки, которую держал офицер.

Средняя дверь внезапно полураскрылась, и на пороге показалось бритое, с опущенными вниз баками лицо камердинера князя Прохора, или Прохор Карпыча, как величала его прислуга. Лицо Прохора было глупо изумлено. Зрачки широко раскрыты. С минуту он переводил взор с одного на другого, потом вдруг побагровел и высоким, срывающимся голосом крикнул:

— Бесстыдницы, это чего ж такое? — И ткнул пальцем на остатки еды, пустые бутыли и залитый, закапанный вином стол.

Голос его был так визглив и угрожающ, что девушки ахнули и в страхе заголосили.

Растерявшийся, бледный Петушков вскочил со стула и, бросив свою даму, прячась в углу, хотел незаметно выскользнуть, направляясь вдоль стены к выходу.

— Негодницы! Вот ужо приедет их сиятельство!.. — переступая через порог, визжал Прохор. — Он вас, срамниц, на конюшню пошлет.

— Т-с-с… те… прошу тебя, милейший Прохор… как тебя по батюшке… не устраивай шуму. Ну, прошу тебя, ну, умоляю наконец, — лепетал Петушков. Расстегнув мундир и вынимая из внутреннего кармана зелененькую ассигнацию, он торопливо совал ее в руки Прохора..

Камердинер краем глаза оглядел бумажку и с презрительным достоинством отвел руку Петушкова.

— Не надо-с, не берем… а вам очень даже стыдно такое делать! Приедут князенька, обо всем доложено будет. — И, чувствуя свое превосходство над окончательно струсившим подпоручиком, назидательно сказал: — Стыдно-с, сударь!

Петушков, заглядывая ему в глаза, лепетал что-то с просительной улыбкой, как вдруг пехотный офицер отодвинул резким толчком в сторону Петушкова и, подойдя к иронически улыбавшемуся камердинеру, спросил:

— Кто такой?

— Камердинер их сиятельства, Прохор Полушкин, а вы кто есть в нашем доме, сударь? — с важностью осведомился Прохор.

— Я государю моему поручик инфантерии, тебе же не сударь, а ваше благородие, — раздельно сказал поручик и со всего размаху дал наотмашь затрещину по нахально улыбавшемуся лицу Прохора. Прохор охнул и схватился за щеку. Девушки взвизгнули и присели на месте.

— Что вы, что вы, поручик, — испуганно схватил его за руку Петушков.

— Но, но, не хватать, а то и вам могу смазать, чернильная душа, адъютантская совесть! Он вас «сударем» зовет, на вас кричать смеет, а вы, офицер, его деньгами да посулами улещаете. Прочь! — рявкнул поручик и неожиданно снова хряснул по щеке приходившего в себя от изумления Прохора.

— Убивают! — завопил камердинер, бросаясь к дверям.

Девушки в страхе кинулись за ним.

— Стой!! — громовым голосом закричал поручик. Его черные усы заходили, в руке блеснул пистолет. Услышав щелканье курка, камердинер оглянулся и замер в страхе. Усатый поручик целил ему в голову. Петушков, трясущийся и бледный, держась за сердце, стоял у стены. Одна из актерок залезла под стол, другая, визжа, билась в объятиях толстушки. Остальные, ожидая выстрела, в страхе жались к стене.

— Подойди сюда! — негромко, очень спокойно сказал поручик.

Прохор с раздувшейся щекой и красным слезящимся глазом, всхлипывая, сделал шаг.

— Смелее… ну-у! — сказал офицер.

Сделав на негнущихся ногах еще два шага, камердинер, отворачиваясь в сторону от наведенного пистолета, жмурясь и плача, подошел к нему.

— Ну, кто я такой? Ты теперь знаешь? — спросил поручик и левой рукой медленно расправил свои черные, жесткие усы.

— Так точно, ваше благородие, господин поручик! — заикаясь, пробормотал Прохор.

— Правильно, а теперь слушай, кобылячье семя! Если ты скажешь хоть одно слово, хоть один звук своему барину про нашу компанию и про вот этих женщин, то я, поручик Куринского полка, Прокофий Ильич Гостев, вот из этого самого пистолета двойным зарядом прострелю твою подлую, холуйскую башку, в чем и клянусь перед крестом господа бога и портретом моего государя! — Он вытащил из-за ворота сюртука нательный крест, поцеловал его и, подойдя к портрету царя, отдал честь. — И запомни, что я офицер, а не «сударь» и ежели что обещал, так выполню точно. Понял?

— По-понял. Ни слова, вот вам истинный крест, ни слова! — забормотал, кланяясь, камердинер.

— Ступай! — коротко сказал поручик. — Прошу извинить меня, красавицы, за шум и беспокойство, но мы народ простой. — Он надел фуражку, спрятал в карман сюртука пистолет, пристегнул шашку и, отдав честь примолкшим девушкам, пошел к выходу.

— Обождите, почтенный Прокофий Ильич, и я сейчас, вместе, — засуетился Петушков.

— Вот что, сударь, — подчеркивая последнее слово, сказал черноусый офицер. — Мне с вами не по пути, да и неохота. — С минуту он ждал ответа; не дождавшись его, дерзко ухмыльнулся, поправил усы и, высоко подняв плечи, вышел из комнаты.

— Вот это мужчина, ах, какой геройский кавалер! И кто бы только подумал! — в восхищении сказала толстушка, восторженно глядя вслед офицеру.

— Чудный! А как он Прошке по морде вдарил! Я аж закатилась от страху. Душка! — простонала блондинка.

— А как пистолет схватил, так страшный стал, как демон, ну, думаю, пропал наш Прошка, — сказала девушка в сарафане.

— Это мужчина, герой, а вы что… только где в углу обнять норовите да гадости разные сказываете… Истинный вы «сударь», — отворачиваясь от Петушкова, сказала толстушка. — И знаете что, ступайте вы себе домой, хватит! — уже совсем бесцеремонно закончила она.

— Позвольте, медам-с, что это за такие слова и прочее, я и рассердиться могу… — обиделся Петушков.

— Ну и сердитесь, а мы спать хотим, идите, идите, а то сейчас Матвея покличем.

Подпоручик встал и, застегнувшись до самого воротника, закинув назад голову и ни на кого не глядя, вышел из залы. Холодное молчание проводило его. Когда он поспешно сходил по ступенькам, до него докатился дружный хохот. Петушков съежился, осторожно открыл калитку и вышел на улицу. Ночь, свежий воздух, яркие звезды стояли над крепостью. Пройдя саженей пять, Петушков оглянулся.

— Дуры!! Потаскухи! Стервы!! — погрозив в темноту, сказал он.

На крепостных стенах через каждые пять-шесть минут раздавалось монотонное «слу-у-ша-а-й» часовых. За горами всходила луна. Ее блеск уже посеребрил верхушки недавно насаженных тополей, под которыми шел злой, раздосадованный подпоручик. Он уже подходил к офицерскому бараку, когда впереди зашумели голоса, раздалось ржание коней, стук прикладов, и ворота крепости с тяжелым визгом раскрылись. Десятки красных факелов, дымных и подвижных, заплясали в воздухе, озарив неясным светом толпу людей, вокруг которой виднелись конные казаки да поблескивали штыки солдат. Дежурный офицер о чем-то переговаривался у ворот с казаками. Крепостная полурота «в ружье» стояла возле. Петушков поспешил к воротам.

— Что такое?

— Пленных чеченов пригнали, — ответил казак и добавил: — Приказано донесение начальнику гарнизона доставить, а нам неизвестно, где они находются.

— Давай сюда пакет, я адъютант полковника, — выпячивая грудь, важно сказал Петушков.

— Никак невозможно! Полковник Пулло приказали передать пакет в собственные руки ихова превосходительства, — сказал казак.

Петушков хотел вскипеть, но, разглядев на говорившем погоны офицера, миролюбиво сказал:

— Ну, коли так, езжайте за мной. А пленных пока можно отвести в батальонные сараи.

Казачий сотник скомандовал своей полусотне. Пехотный прапорщик подал команду солдатам, и сквозь открытые ворота потянулись пленные, окруженные казаками.

От толпы пахло потом, грязью и кислым запахом дыма и овчины.

— А как наши? Потерь много? — спросил Петушков.

— Хватит. Такой резни давно не было. Всем досталось, и казакам, и егерям, и пехоте. Ну, едемте к генералу!

Глава 12

Утром в слободе шли разговоры о больших потерях, понесенный отрядом в экспедиции. Солдаты семейных рот, гарнизонные писаря, бабы, госпитальные служители, армяне-поселенцы, кумыки из Андрей-Аула толкались на базарной площади, множа и без того раздутые слухи. Обеспокоенные люди теснились около казаков, пригнавших из экспедиции пленных.

— Наших побили дюже… одних мертвых человек сто, кабы не поболе, большой был бой, — говорили казаки, но кто убит, кто жив, кого ранили, этого они сказать не могли.

— Да мы при штабе в лезерве состояли, в самом бою не были, а вечером сюды пошли, — объясняли они.

Подпоручик Петушков к девяти часам утра уже был в канцелярии. Его раннее появление объяснялось не излишним усердием в службе, а лишь тем, что вчера, отведя казачьего офицера к фон Краббе, подпоручик не был допущен дальше приемной комнаты начальника гарнизона. Он видел, как озабоченно приподнялись брови генерала, когда он, вскрыв пакет, прочел донесение полковника Пулло.

Краббе несколько секунд сидел молча, покусывая губы, напряженно думая, потом он поднял голову и увидел почтительно умильную физиономию выжидающе глядевшего на него Петушкова.

— Сплошное безобразие! — думая о больших потерях отряда, по-немецки сказал он.

— Чего-с изволите? — почтительно изогнулся перед ним подпоручик.

Генерал удивленно взглянул на него.

— Ничего. Ви идить на свой место, а мне пришлить капитан Сорокин… Слюште, слюште, поручик, — остановил он метнувшегося к дверям Петушкова. — Завтра утра я посылаю вас к отряд полковник Пулло. Идите свой место спать…

Шел уже десятый час, а подпоручика все еще не требовали к генералу, и он в несколько смятенном состоянии ходил по канцелярии, начальственно прикрикивая на писарей и поглядывая через окно на улицу.

Вдруг вместо ожидаемого генеральского вестового он увидел широкое, веснушчатое лицо своего денщика Филаткина, неторопливо шатавшего по дорожке. Завидя Петушкова, Филаткин подтянулся, надул щеки и, прижимая локти к телу, подошел к нему. Не доходя четырех шагов, он остановился, замер на месте (этому научил его требовательный подпоручик,) и громко доложил:

— Так что, осмелюсь доложить, письмо до вашего благородия. — И, вынимая конверт из-за обшлага потертой шинели, добавил: — Барышня требуют срочного ответа.

Писаря, занимавшиеся своим делом, моментально насторожились.

— Какая там барышня, ты ерунду несешь! — нахмурился подпоручик и, махнув рукой снова открывшему было рот денщику, вышел на крыльцо, сопровождаемый ироническими подмигиваниями писарей.

Конверт был маленький, голубой, с розовой каемкой на углах. От него шел тонкий, едва уловимый запах флердоранжа. Неровные, бегущие буквы:

«Его благородию господину поручику Петушкову».

«От кого бы?» — пожимая плечами, подумал подпоручик. Он не любил получать письма, черт знает что могли они нести. А это, такое неожиданное, и вовсе удивило его.

— Какая барышня? — негромко спросил он денщика.

— Князева… полковника Голицына девка… — громко зарапортовал Филаткин.

— Не ори, говори тише, — остановил его Петушков, оглядываясь на окна канцелярии.

— …так что пришел кучер князев. Письмо вам велел передать от барышни, от девки, ахтерки, что с князем живет, — окончательно запутался Филаткин.

— От Нюшеньки?

— Так точно, от ей самой!

Сердце подпоручика екнуло, но не от любви к прекрасной Нюшеньке… «Выдал, рассказал, подлец, — в страхе подумал он, вспоминая камердинера Прохора и неудавшийся вчерашний кутеж. — И князю расскажет… скандал, черт знает что будет!» — с замиранием сердца решил Петушков.

— Кучер их у ворот стоит, ответа дожидается, — напомнил Филаткин.

Подпоручик тускло поглядел на него и, вздохнув, распечатал конверт.

«Уважаемый господин Ардальон Иваныч! Как мы наслышались всяких страхов и ужастей об убитых и раненых с чеченами и очень страшимся об князиньке нашем и вообче, то просим ввечеру пожаловать ж нам и рассказать, как его сиятельство милует бог в страшном бою. Очень просим вас все об этом узнайте наверное, кто уцелел из господ офицеров, а кто, не дай господи, убитый. Ото всех кланяюсь известная вам Нюшенька Бирюзова и просим пораней прийти».

Петушков изумленно взглянул в вытаращенные глаза денщика. Подобного письма из княжеского дома, особенно же после вчерашнего пассажа, он не ожидал. От сердца отлегло, страхи перед возвращением князя прошли. Теперь, после официального приглашения девушек, беспокоящихся о своем господине, Голицыну даже и в голову не могло прийти что-либо другое. Петушков облизнулся, подмигнул застывшему в мертвой стойке денщику и расхохотался. Посмеявшись, он достал из кармана кошелек, долго рылся в нем, наконец, найдя трехрублевую ассигнацию, ту самую, которую вчера предлагал камердинеру, протянул ее Филаткину.

— На, возьми, — сказал он и вдруг поспешно добавил: — Купи на рупь чаю, на рупь свечей и табаку, а остальное пропей!

— Покорнейше благодарим! — крикнул денщик.

— Пофартило нашему Петушку-то! На цельную трешку раскукарекался, — сказал один из писарей, наблюдавший через окно.

Петушков прошел к воротам и, написав несколько слов, передал записку дожидавшемуся Матвею.

— Так ты, голубчик, скажи, что меня его превосходительство генерал фон Краббе посылает сегодня же с резервом в бой на помощь нашим, но ежели не пошлет, то я обязательно вечером буду и полностью расскажу обо всем. — И, насвистывая модную в армии песенку «Солдатская душечка, задушевный друг», важно зашагал обратно в канцелярию.

Генерал фон Краббе уже через пять минут забыл о Петушкове, но бедный подпоручик, промаявшись в ожидании приказа целый день, под вечер побрел к начальнику гарнизона. Петушков был не в духе. Ехать в отряд полковника Пулло ему не хотелось. Дорога в Дады-Юрт шла по пересеченной, лесистой местности, мало ли какие опасности могли встретиться на пути. «Как бы еще, на ночь глядя, не погнал, немчура окаянная, так и не повидаешься с Нюшенькой», — тревожно подумал он.

— Ба! Петушков, приятная встреча, — раздалось около него, и высокий офицер в голубом башлыке опустил руку на его плечо.

— Небольсин, Александр Николаевич, какими судьбами? — вздрагивая от толчка, удивленно вскричал Петушков. — Да ведь ты же, мой ангел, в отряде полковника Пулло?

— Был, но сейчас прислан к генералу с донесением. Да что это ты так раскис, любезный! Нездоров, что ли?

— А когда обратно? — не слушая его, перебил Петушков.

— Зачем же обратно? Отряд сегодня ввечеру выступает из аула и через три дня будет здесь. Да постой, постой, что это ты, братец мой, так невежлив, с тобою говорят, а ты куда-то бежишь, — ловя за рукав Петушкова, засмеялся Небольсин.

Подпоручик, сияя от радости, наклонился к его уху и шепотом произнес:

— Тайна… великая тайна, но тебе откроюсь… Вот читай. — И, порывшись в кармашке сюртука, извлек письмо и еще тише добавил: — От Нюшеньки.

Небольсин отодвинулся от него и удивленно спросил:

— Те-бе… от Нюшеньки?

— А что? Почему бы и нет? Я, знаешь, Небольсин, не хочу только хвастать, а у женщин всегда имею большую аттенцию.

Но поручик не слушал его. Развернув смятое письмо, он быстро прочел его, потом вздохнул, закрыл глаза и, проведя ладонью по лицу, тихо улыбнулся.

Петушков удивленно смотрел на него. Вдруг Небольсин весело рассмеялся.

— Счастливчик ты, Петушков! Умом и красотой не обидели тебя боги… истый Парис, — отдавая письмо, сказал он.

Петушков выставил вперед грудь и улыбнулся.

— Завидую тебе, любимец богов и князевых наяд; об одном только прошу, когда будешь говорить с прелестницей Нюшенькой, скажи ей, что я шлю низкий поклон и сегодня же нарву для нее десять сиреневых букетов из лазаретного сада.

— Десять сиреневых букетов? — перебил его Петушков. — Не много ли будет? Хватит одного, да побольше.

— О нет, мой счастливый друг, тебе утехи любви, а мне, — Небольсин вздохнул, — презенты дамам. Именно так, именно десять, и обязательно из лазаретного сада… пусть посмеется над моей смешной фантазией.

— Скажу! — покровительственно обещал Петушков. — До завтрева, мон шер, да, кстати, — уже с верхней ступеньки спросил он, — а как, потерь у нас много?

Небольсин посмотрел на него, помолчал, нахмурился и сказал:

— Хватит.

— Нет, нет, постой… ведь мне же Нюшеньке придется сказать… она же беспокоится, просит.

— Ничего. Скажи, что ее обольстительный князь жив и от боя был верстах в четырех.

— А… а остальные?

Небольсин повернулся, махнул рукой и, не прощаясь, сошел вниз.

— Чудной какой-то… а еще переведенный из гвардии, — поджимая губы, удивился Петушков и вошел в канцелярию фон Краббе.

Один из дворецких провел подпоручика по коридору, другой с поклоном открыл ему дверь в залу.

— Пришли… а мы уж и не чаяли увидеть… думали, и вас на чечена угнали, — сказала Нюшенька и, схватив подпоручика за руку, взволнованно спросила: — Ну как там, кого убили? — голос ее дрогнул. — Говорите, ну да рассказывайте же, а то здесь ужас чего не говорят!

— Успокойтесь, уважаемая Нюшенька! Князь ваш невредим, хотя бой был горячим и многие русские герои полегли на поле брани смертью храбрых, но господняя десница охраняла нашего дорогого князя.

Стоявший сбоку от Нюшеньки камердинер Прохор перекрестился и, кланяясь на образа, нарочито громко зашептал:

— Слава тебе господи, спас и сохранил его сиятельство от басурманских пуль!

— Уцелел наш князенька, живой, не ранетый наш ангел, наш золотой барин, — суетливо заговорили девушки, стоявшие у стены, и, следуя примеру Прохора, закрестились на образа.

— А убитых много? А? Кто такие? — с прежним волнением сказала Нюшенька. В ее глазах блеснули слезы.

— Много, ведь бой был страх какой лютый, но не страшитесь, не тревожьтесь, уважаемая Нюшенька. Я ж вам точно сказываю, что его сиятельство невредим, — важно сказал Петушков, оглядывая голицынских слуг.

— Да!! Это хорошо… слава богу… очень приятно, — торопливой скороговоркой проговорила Нюшенька. — А кто из господ офицеров убитый? — Лицо ее побледнело, глаза тревожно смотрели на подпоручика.

— Мно-ого! Человек, почитай, тридцать будет, — соврал Петушков и остановился, видя, как побелело лицо девушки. — Ну, тридцать не тридцать, а около того. Мне только что поручик Небольсин про эту баталию сказывал. Ужасти какой бой был.

— Небольсин… — перебила его Нюшенька, и густая краска залила ее бледное лицо. Она отвернулась, достала из рукава кофточки платок и, приложив его к лицу, сказала: — Насморк замучил, дышать нечем! А разве поручик тоже там был?

— А как же! Только сегодня оттудова вернулся. Послезавтра весь отряд здесь будет.

— Слава тебе, господи! Увидим нашего дорогого владыку, нашего любимого господина, — снова забормотал Прохор.

— Ну, господин офицер, ваше приятное благородие, за то, что сообщили про нашего князеньку добрые вести, мы вас чайком да варением побалуем. Правда, девоньки? — смеясь, спросила Нюшенька.

— Стоит… стоит, — зашумели остальные.

— А я тем временем расскажу про все, и кого убили, и кого ранили…

— Стоит ли такие страхи сказывать! — остановила Петушкова Нюшенька. — Я ужас как боюсь про страшное, а особливо на ночь, выслушивать.

Петушков открыл рот и глупо уставился на нее.

— Раз наш князенька целый, вы лучше про веселое расскажите, чем нам про чужое горе слушать, садитесь вот возле меня, сказывайте да ждите, когда Машенька-вострушка чаем нас будет угощевать.

Нюшенька была так спокойна и так занята предстоящим чаем, что Петушков, как ни был расположен к ней, даже озлился. «И чего расспрашивала об убитых, нужны они ей больно, как услыхала про своего князя, так и страхи все пропали», — подумал он. Но через минуту Петушков уже забыл об этом огорчении. Забравшись в угол залы, он уселся на крытую коврами и подушками тахту и, млея от радости, понес всякую чепуху.

Камердинер вышел. Толстушка, или Машенька-вострушка, как звала ее Нюшенька, хозяйничала за столом. Две девушки вполголоса пели чувствительную песенку «Два сердца». Остальные, сидя но углам за вышиванием, подтягивали им.

— Ах да, кстати, — снижая голос, вспомнил Петушков, — ведь я обещался передать вам, дорогая Нюшенька, глубокий поклон от поручика Небольсина.

— А разве поручик знал, что вы идете сюда? — нагибая ниже голову над вышивкой, тихо спросила Нюшенька.

— Я сказал ему. Он, бедняга, даже посинел от зависти. Ведь, между нами сказать, он тоже тайно обожает вас, прелестная Нюшенька!

— Да? А я и не знала…

— Обожает, обожает, только не имеет смелости показать вам сие. Он хороший, однако простоват очень, хотя и из гвардейцев. Насмешил он меня сегодня. Передай, говорит, обольстительной Нюшеньке мой скромный поклон и скажи, что я сегодня же нарву для нее в лазаретном саду десять букетов сирени… А? Десять! — весело рассмеялся подпоручик.

— Сегодня, десять букетов? — подняла голову девушка.

— Десять, и именно, говорит, в лазаретном саду. Ну не чудак, десять букетов?

— Сегодня… десять… — не слушая его, повторила Нюшенька и посмотрела по сторонам. Девушки пели, никто не слушал их. Вдруг Нюшенька уронила свое шитье на колени и, обхватив руками голову, засмеялась. На ее влажных глазах показались счастливые слезы.

Петушков с настороженным вниманием смотрел на нее.

— Десять букетов… да что ж мне с ними делать-то? — вставая с тахты и содрогаясь от счастливого смеха, проговорила девушка.

— Идемте чай пить, — позвала их толстушка, ставя на стол кипящий самовар.

Петушков встал и пошел за Нюшенькой. Настроение его отчего-то сразу испортилось. Выпив две чашки чаю, он, так и не попробовав Нюшенькиного варенья, откланялся и поспешил домой.

Вскоре ушла к себе и Нюшенька. Спустя полчаса разошлись и остальные. Двухэтажный флигель, отведенный князю, затих. Смолкли голоса, потухли огни. По двору, осматривая запоры в последний раз, прошел Агафон, крепостной мужик Голицына, прозванный Быком за неимоверную физическую силу и по этой причине завезенный на Кавказ в качестве личного охранителя князя.

Было тихо. Из слободки еле слышно доносилась гармошка, бабьи песни да собачий лай. Иногда за забором слышались торопливые шаги или цоканье копыт.

Темная кавказская ночь с яркими звездами, холодком и мертвой тишиной окутала крепость.

Было уже около двух часов ночи, когда из темноты госпитального сада, чуть мелькнув на фоне низких, тускло озаренных окон лазарета, прошли две тесно прижавшиеся фигуры.

— Александр Николаевич, дорогой мой, не могу я без вас, если б не вы, не ваша любовь да ласка, давно руки бы на себя наложила. Нож бы взяла, да в него, проклятого, всадила, так опостылел он мне. А что сделаешь? Раба, крепостная!

— Знаю, знаю, мой дорогой друг, сам мучусь, все думаю о тебе, о нас, о нашей любви.

— Горькая любовь, — вздохнула женщина.

— Горькая, Нюшенька, тяжелая. Таясь от всех, встречаться кое-как, всего страшиться. Ох-х, проклятый век, проклятые нравы!!

— Когда отседа обратно уезжать будем в Россию, повешусь я, а не вернусь обратно. Ах, Александр Николаич, не знала я вас раньше, ну, думала, так и надо, в князевом тиатере да в барской постели молодость прожить, а встретилась и знаю, не будетмне радостей в жизни без вас… мой дорогой… Саша, — сдерживая рыдания, грустно сказала женщина.

Мужчина нежно погладил ее по голове и тихо поцеловал мокрое от слез лицо.

— Нет, Нюшенька, нет, моя любимая! Князь Голицын уедет отсюда без тебя!!!

— Как без… — удивленно сказала женщина, но мужчина долгим поцелуем зажал ей рот и, обняв за талию, шагнул дальше. Через минуту они потонули в гуще рассаженных вдоль улицы тополей.

Подпоручик Петушков выполз из кустов, росших вдоль забора. Он молча глядел в темноту, потом, обломив ветку боярышника, швырнул ее вслед ушедшим.

— Так вот ты какова, недотрога-царевна, вот, оказывается, за кого тряслась, боялась… Хорошо!! Я вам покажу, как обманывать Ардальона Петушкова…

Глава 13

Генерал Алексей Петрович Ермолов был не в духе. Еще с раннего утра решительно все раздражало главнокомандующего. И яркое азиатское солнце, и встревоженное лицо адъютанта, и этот нелепый доклад Севарсамидзе, полученный утром из Тифлиса, о том, что персияне зашевелились вдоль всей границы. Свежие, еще пахнущие соком чинары половицы скрипели под его медлительными, тяжелыми шагами.

«Никто… никто из всей этой сволочи не понимает истинного положения дела. Ни Чернышев, ни этот урод Нессельроде, ни сам царь».

Генерал остановился.

«Царь!» — снова подумал он и недружелюбно взглянул на большой, в красках, портрет Николая Павловича, совсем недавно повешенный над рабочим столом главнокомандующего. Насупленные глазки сверкнули из-под седых бровей и встретились со спокойным, тупым, без мысли и тепла, остановившимся взглядом императора. Ермолов секунду-другую глядел на холодное, без морщин, написанное лицо царя и вдруг отвернулся.

В его мозгу проносились все обиды и неприятности, которые он получил от этого холеного, затянутого в лосины надменного человека. И сразу же все прошло. Недовольство и боль под ложечкой исчезли. Причина, с самого утра нервировавшая его, была найдена. Это был царь. Вернее, письмо, накануне полученное из Петербурга от графа Закревского, старого друга и приятеля генерала. Ермолов облегченно вздохнул и, подходя к розовому лицу императора, в упор заглянул в него и весело рассмеялся.

«А ведь вы, ваше императорское величество, трус, — с удовольствием подумал он и не без злорадства повторил: — Трус!»

14 декабря встало перед его глазами, и он, в эти самые горячие дни бывший здесь, на далеком Кавказе, ясно представил себе бледную, растерявшуюся фигуру этого теперь надменного человека.

— Трус, — еще раз повторил он и, уже отходя, громко полупропел, полупробурчал себе под нос: — Молода, во Саксонии не была!

И эта суворовская поговорка, повторяемая только в веселые, приятные минуты, ясно показала, что сплин и недовольство оставили главнокомандующего. Он подошел к окну и, перегнувшись через подоконник, поглядел вдаль. Крепость Грозная, всего семь лет назад построенная им, как на ладони раскинулась перед своим хозяином. Белая гарнизонная церковь, бастионы, казармы и лазарет, низкие мазанки семейных солдат — все это открылось его взору. Насыпь и кирпичные стены казарм мешали разглядеть дорогу, или, как ее называли, Екатериноградский тракт, по которому из Моздока, Ставрополя и Екатеринограда шли русские обозы и вообще все из России. Генерал взглянул на часы. Было рано, всего десять часов. До прихода очередной оказии оставалось часа три. Времени было достаточно. Ермолов вынул из кармана табакерку, подарок Александра I за Фридляндский бой, и, захватив полную щепотку тертого, душистого табаку, с наслаждением понюхал и громко дважды чихнул. Это было последнее ощущение хандры, ибо после этого он достал из кармашка военного сюртука смятое, скомканное письмо Закревского и, сев, словно нарочно, под самым портретом Николая, стал медленно и внятно перечитывать письмо, изредка ухмыляясь и очень насмешливо оглядывая ледяное, надменное лицо самодержца всероссийского.

«Уважаемый друг и любезнейший благоприятель мой Алексей Петрович!

Прими благосклонно сие письмо, написанное…»

— Так, так, — пропуская ряд строк, читал Ермолов.

«…Не оскорби меня, друг любезнейший, мыслью, что мои письма докучают тебе…»

— Не то, дальше, дальше, а… вот оно, сие приятнейшее известие, — саркастически ухмыльнулся главнокомандующий и громче прочел:

«…Ходят слухи, что государю благоугодно будет распорядиться послать к тебе генерала Ивана Федоровича Паскевича, коего ты отменно знаешь и коий будет оказывать тебе помощь во всех трудных твоих делах. С ним же прибудет к тебе и наш несравненный герой-партизан генерал Денис Давыдов».

— Благодарю вас покорно, ваше величество, Николай Павлович, — низко поклонился генерал портрету и сплюнул.

«…Этого нужно ожидать как факта в ближайшем. Генерал-адъютант Паскевич окромя других дел будет отправлен к тебе для безотлагательных исполнений данных ему государем личных наставлений. Сие уже решено и на днях будет известно официально…»

Слово «решено» было подчеркнуто дважды.

«…В вашу помощь, как для военного, так и для гражданского попечения Кавказского края…»

Ермолов хитро улыбнулся и, говоря словно о другом, безразличным тоном сказал:

— По шапке тебе дают, Алексей Петрович!..

Генерал встал и, разгладив толстыми волосатыми пальцами письмо, бережно сложил его и снова спрятал в карман. То, что Паскевич назначался, по существу, не столько в помощники к нему, сколько в заместители, было совершенно ясно ему. Письмо Закревского только подтверждало его собственные сведения и предположения, и лишь приезд старого друга, Дениса Давыдова, обрадовал его.

— Гонят — сменяют… и когда? Когда на носу персидская война, когда ахалцыхский паша готовит удар против Тифлиса, а эти мошенники чеченцы вкупе с Дагестаном затевают новые дела… Э-эх, ты, — со злобой глянул он на портрет, — им-пе-ра-тор! — И снова перед ним пронеслись картины прошлого, вспомнилось, как он, генерал Ермолов, на Марсовом поле вот этого самого «им-пе-ра-тора» оборвал при всех и заставил покраснеть от огорчения и обиды. Правда, тогда это был не царь, а всего лишь великий князь, даже и не мечтавший о престоле.

Внизу, у крыльца, процокали, проплясали кони. Звякнули стремена, зазвенели взятые «на караул» часовыми ружья, и нестройные, негромкие голоса долетели до генерала. Ермолов поднял седую разлохматившуюся голову и прислушался. Затем, упершись руками о край стола, торопливо поднялся и, обмахнув на ходу сюртук, подошел к окну. Новый адъютант, назначенный взамен Воейкова, гвардии поручик Ранцев, постучал в дверь и, просовывая голову, доложил:

— Ваше высокопревосходительство, согласно приказу попечитель торговли края полковник Румпель и представители меновых дворов коллежские асессоры Швинке, Голубцов и Воздвиженский, а также чеченские, кумыкские, осетинские и прочие представители обмена.

Ермолов оглянулся. Его маленькие глаза были спокойны. Движения обычны и по-стариковски бесстрастны.

— Пусть собираются у Генриха Адольфовича. Сейчас приду, да вели, голубчик, приготовить крепкого чаю!

Меновая торговля существовала уже давно. Еще в 1806 году прежним главнокомандующим на Кавказе, графом Тормасовым, был учрежден особый отдел по обмену соли, железа и свинца на кожу, скот и коней, которыми изобиловали горы. Учрежденные для этого меновые дворы очень скоро уступили свои торговые функции чисто военным.

Купцы, перекупщики, переводчики и спекулянты работали в недавно организованных меновых дворах; одновременно с этим они были осведомителями русских, пропагандистами их деятельности. Во главе организации стоял «попечитель торговли», русский генерал с большим штатом чиновников и миссионеров-попов. Среди состоятельных людей Осетии, Кабарды, Черкессии и Чечни уже имелись награжденные царским вниманием лица. Ордена, чины, ленты и подарки, денежные суммы и процентные отчисления от оборотов торговли щедро раздавались главнокомандующим. Петербург и Нессельроде субсидировали эту организацию, внимательно изучая ежемесячные доклады попечителя о политических и экономических результатах торговли. Совещание, на которое прибыли представители горских народностей, было вызвано настоятельным требованием Нессельроде, до которого дошли слухи о том, что генерал Ермолов уже третий месяц не созывал его.

— Здравствуйте, господа, — входя в «присутственную» комнату, сказал Ермолов, на ходу пожимая руку склонившемуся перед ним советнику Швинке. Выстроившиеся у стен горцы низко поклонились генералу.

— Салам алейкюм! Не хабар?^[52] — кивая им головой, спросил Ермолов, садясь рядом с Румпелем на подставленный ему Голубцовым стул. Генерал немного говорил по-кумыкски и любил показывать это горцам.

— Хабар ёк… Хамуси якши-да… аллах берекет олсун^[53], — заулыбались гости, отвечая ему.

— Отур!^[54] — сказал Ермолов.

Заседание обменной комиссии началось. Доклад делал советник Швинке. Его слова на кумыкский и чеченский языки переводил владетельный князь поручик Мусаев. Осетинский представитель прапорщик Кубатиев, говоривший по-русски, в переводе не нуждался. Ермолов, почти не слушая Швинке, изредка оглядывал из-под густых насупленных бровей степенно сидевших горцев.

— …принимая же во внимание сугубое значение сего действия и его отменную пользу в деле распространения в крае славы о мощи российской державы и величии ее августейшего монарха, главнокомандующим войсками Кавказского корпуса угодно было предпринять следующие меры… — скучным, стеклянным голосом читал Швинке. — Первое — в целях расширения объема меновой и закупочной деятельности открыть кредит поименованным отделениям — Чеченскому — 25 000 рублей серебром, Инкушевскому — 8 000, Осетинскому — 20 000 и Дигорскому дополнительно 6 000. Кабарде Малой и Большой — 18 000, Дагестану же по обществам, рекомендованным через его сиятельство шамхала Мехти-хана, а по Аварии через посредство высокорожденной правительницы ханши Паху-Бике общий кредит предположительно обозначить в 65 000 рублей, но, буде необходимо, сумму сию дозволяется дополнительно поднять до нужного размера.

«Понравилось?» — пряча усмешку, подумал генерал, видя, как при этих словах оживление прошло по лицам представителей обмена.

— …Второе — выделить необходимые суммы из особого фонда главнокомандующего для выдачи именных вознаграждений лицам горских народов, кои особенно ревностно и полезно проводили свою работу по обмену и торговле с российскими войсками и населением края.

Третье — в виде поощрения помимо денежных наград представить к именным отличиям орденами и производству в офицерские чины наиболее благорасположенных к российской державе именитых людей народов, ведущих с русскими торговлю, обмен и прочие нужные дела. С таковых, после награждения их указом его величества, пошлин и прочих денежных поборов при торговле не взимать.

Четвертое — для усиления работы по торговле и обмену учредить школу переводчиков, для чего в крепость Грозную привезти от каждой вышеуказанной горской народности по пятнадцать подростков мужского пода (не свыше пятнадцати лет) и обучать их при гарнизонном комендантском управлении русскому языку, понятиям о великой российской державе и ее августейшем монархе, а также и представлению о русских государственных задачах на ближнем сем Востоке.

В комнату тихо вошел поручик Ранцев. Он чуть покосился на медленно читавшего Швинке, и, обойдя Ермолова, пригнувшись к его уху, шепнул:

— Лазутчик из Дагестана… от ханши…

Поручик помолчал и затем так же тихо добавил:

— Донесение из отряда полковника Пулло. — Он помедлил и еще тише сказал: — Ваше высокопревосходительство, из станицы Екатериноградской донесение с нарочным, особо важное… от генерала Розена… Князь Александр Сергеевич Меншиков от государя туда прибыл… Вам письмо от него.

Ермолов чуть нахмурился. Он знал об ожидаемом приезде князя, но так скоро… Кровь прилила к его лицу. Он не спеша забарабанил по столу пальцами, расстегнул и без того просторный воротник и, вдруг шумно поднявшись с места, сказал остановившему чтение Швинке:

— Продолжайте! Неотложные дела… — И, кивнув головой вскочившим с мест чиновникам и горцам, удалился.

«Доношу вашему высокопревосходительству, что вчера ввечеру, близко девяти часов, в станицу Екатериноградскую по военно-почтовому тракту из города Ставрополя прибыл едущий чрезвычайным послом в Персию по высочайшему повелению князь Александр Сергеевич Меншиков, о чем спешу доложить вашему высокопревосходительству. Вместе с князем туда же следует полковник Бартоломей, граф Гейден, граф Константин Христофорович Бенкендорф и лица из состава посольской миссии.

Начальник линии левого фланга генерал-майор барон Розен 1-й».

Ермолов поглядел на портрет царя и усмехнулся.

Адъютант подал ему конверт со светло-голубой каемкой по углам. Генерал хотел остаться один. Он оглянулся на Ранцева, и тот, поняв его движение, вышел из комнаты. Ермолов вскрыл конверт и, развернув плотную, украшенную княжеским гербом бумагу, стал читать:

«Его высокопревосходительству дорогому командиру и благоприятелю…»

Начало было дружеское, совсем не такое, какое полагалось бы царскому послу и вельможе, ехавшему с миром в Персию, в ненавистный Ермолову Тегеран, и, таким образом, фактически отстранявшему его, Ермолова, от персидских дел и вопроса о том, быть или нет новой войне.

«Вспомнил, шельмец, как под моим началом корнетишкой скакал перед взводом», — усмехнулся Ермолов. Ему против воли было приятно, что вот этот самый Меншиков, несмотря на неблаговоление царя к Ермолову, все-таки пишет ему не сухое, официальное, но дружеское и даже несколько почтительное письмо.

«Балагур, остряк, бабник… какой он посол? Так, для очередного bon mots^[55], для дамского сословия, угодить царице, рассмешить словечком царя, пустить по столице анекдот — на это он хорош, но посол?.. — генерал развел руками. — Не хороши твои дела, Алексей Петрович, — обратился он к самому себе, — уж ежели тебе на смену посылают таких забулдыг и говорунов, как князь Александр Сергеевич… Уж чего лучше, слал бы ты прямо своего братца Михаила или актера Каратыгина, те острецы еще посильней князя. Заставят посмеяться и шаха, и самого Аббаса-Мирзу… да кабы потом плакать не пришлося, ваше величество», — погрозил он портрету.

«…Как вам уже известно из высочайшего и милостивого к вам письма его величества от 11 генваря сего года, уважаемый Алексей Петрович, что монаршей волей я назначен следовать к его величеству шаху Фетх-Али в Тегеран с посольством по делу о разграничении и уточнении границ между обеими странами и устранении ряда обид, распрей и прочих причин, вызывающих беспрестанные недовольства между Ираном и нашей державой.

Имея неотложную необходимость свидеться с вами, уважаемый Алексей Петрович, как по делам, лично сказанным мне государем, так и по желанию иметь от вас полезные моей миссии советы и помощь, я, к моему огромному сожалению, не имею возможности прибыть к вам, так как подобная поездка удлинит срок моего пути, каковой указан мне точно самим государем. Посему льщу себя надеждой, что вы, снизойдя к моей просьбе, окажете мне честь прибыть в скорейшее время в станицу Червленную, куда я завтра же выезжаю с посольством и где буду ждать ваше высокопревосходительство.

При встрече передам вам лично пожелания его величества о персидских делах, а также письмо графа Нессельроде шаху Ирана, с которым вам необходимо ознакомиться, дабы содействовать нашему посольству в его переговорах с шахом…»

Ермолов прошелся по комнате и, не открывая дверей, крикнул:

— Эй, кто там!

Вошел Ранцев.

— Вели приготовить сотню казаков, полуроту егерей на телегах да ракетную команду с фальконетом и двумя станками. Заутра рано выезжаем в Червленную. Да чтобы сборы и выступление прошли незаметно, через пять дней буду обратно, нужно, чтобы в горах считали, что я здесь.

Ранцев пошел к двери.

— Погоди. Лазутчика ханши держать взаперти, обращаться хорошо. Ежели подойдут еще, держать и рассадить отдельно. Оставайся здесь, гляди за всем в оба, паче всего береги бумаги и мои письма.

— Будьте покойны, Алексей Петрович, — сказал Ранцев.

— Иди, голубчик.

Адъютант вышел.

В предрассветной тьме из крепости налегке вышел отряд и, держа направление на Терек, исчез в тумане. На второй от начала телеге, лежа на мягком ароматном сене, прикрытый лохматой буркой и овчинным полушубком, дремал Ермолов. Хотя в обозе шла его отличная рессорная карета, сделанная еще год назад в Петербурге каретником Иохимом, все же генерал часто предпочитал ей обыкновенную фуру, доверху наполненную мягким сеном.

Эту привычку Ермолов заимствовал у великого Суворова, в войсках которого начал свою боевую карьеру молодым безусым поручиком.

Скрипели колеса, стучали копыта, позванивали шашки и штыки. Прикрытый с головою буркой, весь ушедший в сено, генерал молча слушал однообразный дорожный шум.

Встретились они в Червленной, в доме войскового старшины Исаака Сехина, у которого остановился князь. Целый день и часть ночи прошли в беседе, своеобразной и необычной. Веселый балагур, изящный царедворец и бонвиван^[56], Меншиков, уважавший Ермолова, обходя острые углы, старался мягко и деликатно передать генералу волю царя и точку зрения министра Нессельроде на персидские дела.

— Его величество желает мира с Ираном. Наши турецкие дела столь запутаны, а Англия так усердно подталкивает Порту на войну с нами, что турецкую кампанию мы ожидаем со дня на день, и потому его величество считает, что все персидские вопросы в настоящее время должны быть закончены миром, а захваченная незаконно и без войны нашими войсками крепость на Араксе должна быть освобождена и передана обратно персиянам.

— Находясь за тысячи верст от границ Ирана, не ведая, что творится в провинциях Ширванской, в Карабахе и Талышинском ханстве, а самое главное, получая сведения из канцелярии графа Нессельроде, его величеству, к моему прискорбию, суждено ошибаться. По моему глупому разумению и малому опыту в сих делах, мне кажется, что турецкая война еще за горами, а персидская — на носу…

— Тем более, значит, мы ее должны оттянуть, дорогой Алексей Петрович!

— Трусость и малодушие никогда никого не спасали. Вместо «точек зрения графа Кисель вроде», уговоров Аббаса-Мирзы и подарков шаху следовало прислать сюда хотя бы дивизию пехоты и три батареи с бригадой казаков, тогда бы не было ни опасности персидской войны, ни нахальства Аббаса-Мирзы, ни спорных вопросов о границе… А теперь что? Ведь его императорское величество даже не знает о том, что границы наши от лорибамбакского направления и до самого Тифлиса открыты. Полтора полка, вот все, что имеется на этом огромном участке. А здесь, в Чечне и Дагестане? И здесь все кипит и готовится к войне, и только еще непоколебленный страх перед мощью русского оружия держит в повиновении горцев. А вспыхни завтра война, и потерпи мы, избави бог, урон от персиян — от Баку и Закатал, от Тифлиса и до Грозной все загорится войной…

— Тем более нужен с Персией мир, Алексей Петрович. Это есть воля нашего императора, и ее мы будем с вами выполнять, — подчеркивая последние слова, сказал Меншиков.

— Воля моего государя священна, дай только господи, чтобы ошибался я, а не этот урод Нессельрод, — язвительно сказал Ермолов. Меншиков улыбнулся. — А когда приезжает в помощь мне мой почтенный заместитель Иван Федорович Паскевич? Утомился я один за эти годы, спасибо его величеству, учел мои немощи и труды, оценил старика, посылает в помощь такой талант, как генерал Паскевич. Жду не дождусь его высокопревосходительства, одному-то невдомек во всем разобраться.

Меншиков промолчал, но злой и язвительный Ермолов, словно не замечая состояния собеседника, продолжал:

— А как насчет возмутителей 14 декабря, всех повыловил добрейший Александр Христофорович, или еще кое-где сохранились сии страшные для нас якобинцы?

Меншиков, глядя в глаза генералу, сказал:

— За сим, Алексей Петрович, надлежит обратиться не ко мне, а хотя бы к брату графа Бенкендорфа, Константину Христофоровичу, благо он со мною. Однако могу сказать, что на Кавказе, — он медленно проговорил фразу, — их, кажется, Бенкендорф не числит. Пойдемте обедать. Слышите, как вкусно пахнет казацкими щами, — меняя разговор, сказал Меншиков и молча пожал руку генералу.

Ермолов внимательно поглядел на него из-под густых, нахмуренных бровей и, махнув энергически рукой, пошел во вторую комнату, где звенели тарелки, ножи и суетились над столом жена и невестка хозяина дома.

Глава 14

В селение Кусур, находившееся во владении близкого к русским властям Аслан-хана казикумухского, съезжались гости. Еще ночью из Чечни приехал знаменитый мулла Магомед. Днем раньше в Кусур приехали самухский бек Шамулай, или Гаджи Шефи-бек, как подписывался он в воззваниях к народу. В доме небезызвестного в горах беледа^[57] Абдуллы, ожидая съехавшихся гостей, уже несколько дней проживал хан Сурхай казикумухский, всего неделю назад вернувшийся из Тавриза с персидским золотом, инструкциями и ферманом, подписанным наследником Аббасом-Мирзой. Вместе с ним находился и английский полковник Арчибальд Монтис, агент и шпион английского посла в Тегеране. Полковник Монтис сидел на ковре, поджав под себя по-восточному ноги. Рядом с ним дымился кальян и стоял оловянный поднос с чаем и сладостями. Несмотря на коричневую абу и крашенные хной волосы, в нем сразу можно было признать европейца и англичанина. Крупные янтарные четки висели на его руке. Указательный палец украшало кольцо-печатка с вырезанным на нем стихом из корана. Блестящий арабист, знаток корана и его толкований, востоковед и археолог, Монтис уже дважды приезжал в Дагестан, где появлялся перед горцами в качестве муллы и ученого шейха из Стамбула. Возле него, поджав под себя ноги, сидели чеченские наездники Бекбулат и Умалат-бек, приехавшие из Персии вместе с Сурхай-ханом. У стены, не решаясь сесть в присутствии отца, держась за рукоять кинжала, стоял сын Сурхай-хана, известный в горах храбрый и владетельный Нох-хан.

Сам хозяин, белед Абдулла, то появлялся, то выходил из кунацкой, делая распоряжения женам, готовившим на дворе угощение гостям.

За оградой стояли аульчане, старики и молодые, поглядывая во двор Абдуллы. Десятка два телохранителей, прибывших вместе со своими господами, толпились вокруг дома, переговариваясь с жителями аула. За околицей, заняв край села и пригорок, дежурило около сотни конных и пеших людей, наблюдавших за дорогой.

К вечеру в Кусур приехали Аслан-кадий и старшина лезгинского аула Джары Сеид Чанка-оглы.

Хан Сурхай приветствовал от имени шаха Ирана собравшихся и, прочтя им обращение исфаганского шейха Казими к горцам, сказал:

— Все готово к началу великой войны… Кони иранских всадников оседланы, шашки наточены, и тучи непобедимой кызыл-башской конницы уже нависли над границей. Шах-Заде, могучий лев ислама, Аббас-Мирза уже вынул из ножен свой зюльфагар… еще неделя-другая, и русская кровь задымится на Араксе, Мугани и Барчало… Великий инглизский курул^[58], друг и помощник средоточия вселенной, страшного хункяра Персии, с другой стороны ударит на проклятых москов… Вот перед вами минбаши Монтис, по воле всемогущего аллаха уже год назад переменивший ересь Исы (Иисуса) на единственно праведную, святую веру — магометанство.

Все с уважением посмотрели на англичанина, причем Шамулай, причмокнув губами, восхищенно произнес:

— Аллах акбар!!! Его свет охватит всю землю!

Монтис, все это время почтительно молчавший, наклонил голову и, прочтя короткую аль-риги^[59], провел обеими ладонями по лицу, вздохнул и по-арабски сказал:

— Велик аллах и велики его дела… Горе тем, кто уклоняется от его пути во имя своих интересов.

Никто из присутствующих, кроме Шамулая, ничего не понял из сказанного, но все еще раз с почтением оглядели Монтиса.

— Высокопоставленный эльчи^[60] инглизского курула в Тегеране просил передать вам, что близок день, когда вся Европа поднимется против москов… — негромко продолжал Сурхай, поглядывая на англичанина. Монтис кивнул. — Русским приходит конец. У них в собственном доме происходит шулюх^[61]… Им сейчас не до войны с нами. Родной брат императора поднял восстание против него, и в их столице, да сожжет аллах ее своим огнем, дерутся войска друг с другом… Так ли я говорю, уважаемый минбаши? — спросил Сурхай гостя.

Монтис снова утвердительно кивнул и сказал по-персидски:

— Истинная правда! Уже несколько недель в Петербурге и Москве идет ужасная резня между сторонниками царя Николая и войсками его брата Константина. Пожары охватили столицу…

— Слава аллаху! — прошептал мулла Магомед, еще ближе придвинувшись к англичанину.

— …Половина России дерется друг с другом, и царю теперь не до вас. С помощью бога вы, орлы Дагестана, вместе с непобедимыми войсками хункяра освободите Кавказ!

— А как сардар Ярмол? За кого он воюет, за царя или его брата? — не без любопытства спросил осторожный хозяин дома, белед Абдулла.

Все насторожились.

Монтис помолчал и потом, махнув рукой, негромко рассмеялся.

— Сардар Ярмол доживает последние дни… Кто бы ни победил, царь или его брат, Ярмолу конец. Его прогнали.

Абдулла даже приподнялся, мулла Магомед откинулся назад и недоверчиво повторил:

— Прогнали?

Новость была так неожиданна, что все замерли в оцепенении.

— Да… на его место приезжает другой генерал… Паскевич. Испытанный и верный друг английского курула, — коротко сказал Монтис.

Весь вечер и половину следующего дня длилось совещание съехавшихся делегатов, после чего Монтис и Сурхай-хан казикумухский роздали присутствующим холщовые мешочки с английским золотом и серебром. Некоторым, менее важным, как, например, старшине Сеид Чанка-оглы, досталось немного, по шесть-семь мешочков серебра, но таким, как Аслан-кадий, Гаджи Шефи-бек или Мустафа дербентский, щедрый англичанин дал много плотно набитых золотом мешочков.

К вечеру второго дня делегаты разъехались по своим местам, и только полковник Монтис вместе с Сурхай-ханом прогостил в Кусуре еще трое суток. Потом они исчезли из Кусура.

Наутро, после встречи с Ермоловым, князь Александр Сергеевич Меншиков отправился в Тифлис, а генерал Ермолов решил на день-другой завернуть в крепость Внезапную. Донесения о состоянии крепости не нравились ему.

«Пока я еще хозяин корпуса и всей Кавказской линии. Когда погонят отсюда, тогда уж пусть Паскевич со своими доморощенными вобанами^[62] строит новые», — оглядывая в подзорную трубу верки поднимавшейся впереди крепости, подумал он. Не доезжая до кумыкского села Андрей-Аула, Ермолов остановил отряд, вышел из коляски и, сев на своего рослого, золотистого жеребца, пропустил перед собою казачьи сотни и приободрившихся при виде крепости солдат.

— Песельники, вперед! — скомандовал генерал и, обгоняя сотни на широком намете, вырвался в голову колонны. Под звуки старой казачьей песни, под гудение сопилок и сурм он въехал в Андрей-Аул, на улицу которого высыпало все его население. На крышах замелькали фигуры женщин. Оглашая криками дворы, сбегались ребятишки. Фуражиры, фурштадты, пехотный прапорщик с двумя казаками мелькнули в толпе.

Сдвинув брови, в черной, свисавшей с плеча бурке, с нагайкой в правой руке, на игравшем под ним жеребце Ермолов торжественно ехал среди замершей, молча взиравшей на него толпы.

Уже прошли казачьи сотни, потянулись телеги, четко промаршировали егеря, а жители аула все еще стояли на улице, глядя вслед уходившей к крепости колонне.

Этой же ночью во все концы Дагестана побежала весть о том, что грозный и жестокий «Ярмол-паша» неожиданно появился во Внезапной.

Через несколько дней полковник Монтис, находившийся уже в районе Дербента, через своих агентов уведомил английского посла в Тегеране и персидского наследника Аббаса-Мирзу о том, что генерал Ермолов, наперекор уверениям русского царя и мирной миссии князя Меншикова, объехал крепости и принял меры к укреплению их.

Скверное настроение, создавшееся в результате письма Закревского и свидания с Меншиковым, нашло выход. Ермолов, мрачный, с холодной иронией придирался к перетрусившему Краббе, то и дело прерывая доклад генерала злыми, саркастическими репликами:

— Не вижу, государь мой, крепости… армянский базар, солдатский постой и офицерская бордель, а не укрепление. А среди офицеров нравы совершенно азиятские… Бабы, ребятишки какие-то, армянские лавчонки… Где это видано, чтобы на первой линии с противником гаремы возили, театеры с фарсами разыгрывали?

Князь Голицын поднял брови и холодно посмотрел в сторону генерала.

— Не офицеры, а турецкие паши… Но я этого не потерплю…

— Ваше высокопревосходительство, мне было разрешено еще в Петербурге, и мне кажется… — смотря на Ермолова, как на пустое место, сказал Голицын.

— Про-шу не перебивать, полковник. Мне не интересно, что вам кажется, а вам должно быть известно, что здесь не Петербург и не великосветские балы, а Кавказская линия и что театеры и актерки тут не к лицу, а тем паче на первой линии.

Обходя укрепления, он только молча махнул рукой и, оборвав на половине осмотр, пошел в слободку, где жили семейные солдатские роты. Фон Краббе, Пулло, Юрасовский и сопровождавшие главнокомандующего штабные офицеры поспешили за ним, держась позади разгневанного генерала.

В слободе было шумно, грязно и весело: сновали бабы с подоткнутыми подолами, детишки, бородатые солдаты, хрюкали свиньи, квохтали куры; пьяный фурштадт ломился в запертые двери солдатской лавчонки, пахло обжитым жильем, печеным хлебом, дымом. Низенькие белые хаты вытянулись в ряд, на площади виднелась маленькая пузатенькая церковь и в стороне от нее — вольный базар.

Ермолов зашел в одну-две хаты. Испуганные бабы, всклокоченные дети и вытянувшиеся «во фрунт» семейные солдаты встречали его. У одной из хат он остановился возле замершего в мертвой стойке солдата, внимательно разглядывая его. Солдат, не отрывая глаз, смотрел на генерала.

— Кутырев, пятого мушкетерского полка? — подходя вплотную к нему, спросил Ермолов.

— Так точно, ваше высокопревосходительство! — крикнул солдат, радостно глядя на генерала.

— А помнишь Фридлянд, Смоленск, Бородино? — спросил Ермолов, и по его нахмуренному лицу прошла теплая улыбка.

— Так точно. И Париж помню, ваше высокопревосходительство!

— Вот, господа, — оборачиваясь к стоявшим позади офицерам, сказал Ермолов, крепко пожимая руку просиявшего солдата, — мой боевой товарищ, вместе наполеоновский поход делали. Ты как сюда попал, старина?

— По собственному желанию, ваше высокопревосходительство, просился в семейные роты, — не помня себя от радости, ответил солдат. — Осмелюсь доложить вашему высокопревосходительству, и Санька, — он поправился, — и известный вам рядовой Елохин тоже здесь, в седьмом егерском служит.

— Это какой же Елохин? — делая вид, будто он что-то припоминает, спросил Ермолов.

— Тот самый Елохин, что под Бородином, когда мы с вами на редут главный ходили, возле вас французского генерала в плен взял. Что у их превосходительства генерала Дохтурова вестовым был…

— Э-э… это пьяница Сашка, которого еще сквозь строй за пьянство хотели прогнать, — вдруг действительно вспомнил Ермолов.

— Так точно, он самый, малость действительно есть, выпивает, четыре раза кавалером был, четыре раза с его Егория снимали… Он и теперь опять Егория получил, — словоохотливо заговорил солдат, радуясь тому, что с ним так просто и дружески разговаривает главнокомандующий Ермолов.

У плетня, разинув блаженно рот, стояла жена Кутырева, не веря ушам и счастливо улыбаясь. На улице около плетней, у хат стояли другие бабы и солдаты, не двигаясь и не сводя глаз с блестящей группы генералов, остановившихся возле кутыревской хаты.

— Вот что, боевой товарищ, это твоя хата? — И, не давая ответить солдату, Ермолов продолжал: — Ну-ка, веди к себе, покажи, как ты живешь.

И прошел мимо окончательно растерявшейся от счастья жены Кутырева.

Неожиданная встреча со старым солдатом привела главнокомандующего в хорошее настроение. Быть может, лицо рядового Кутырева воскресило в нем воспоминания ушедшей молодости и славные дни Отечественной войны, но генерал перестал брюзжать и придираться к офицерам.

Перед обедом ему были представлены офицеры, участвовавшие в набеге на Дады-Юрт.

— …поручик Небольсин, седьмого егерского, — сказал полковник Юрасовский.

— Покойный генерал-майор Небольсин Николай Петрович не родственник вам? — спросил Ермолов.

— Родной отец, ваше высокопревосходительство, — ответил поручик.

Ермолов пристально посмотрел на него и молча пожал ему руку.

— Это был друг моего раннего детства и боевых, суворовских дней. Вместе делали турецкий поход.

Лицо его просветлело, глаза приняли мягкое, задумчивое выражение. Переходя на «ты», он тихо сказал:

— Прекрасный человек был твой отец, честный, добрый, храбрый, справедливый… Теперь таких мало… Старайся походить на него.

— Поручик Небольсин за храбрость в деле против чеченцев представлен к Владимиру с бантом, — высовываясь вперед, доложил Юрасовский.

— Давно на Кавказе? — не обращая внимания на Юрасовского, спросил Ермолов.

— Второй год, ваше высокопревосходительство, переведен сюда из гвардии.

Брови генерала чуть сдвинулись. Он быстро глянул на Небольсина. Поручик понял его мысль и добавил:

— По собственному желанию.

Ермолов улыбнулся краешком губ.

— А матушка, Анна Афанасьевна, жива?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство, умерла в тысяча восемьсот двадцать четвертом году.

— Царство ей небесное, — широко крестясь, сказал Ермолов. — Ты зайди ко мне, вечерком, голубчик, обязательно зайди, навести старика. — И он крепко, по-старомодному, так, как делали Суворов и Кутузов, обнял и поцеловал Небольсина.

На следующий день главнокомандующий уехал обратно в Грозную. В тот же день по его приказанию рядовые Александр Елохин и Никифор Кутырев были произведены в младшие унтер-офицеры и награждены Георгиевскими крестами.

От себя Ермолов подарил им по пятидесяти рублей серебром.

Глава 15

Владетельный шамхал таркинский Мехти-хан, отдавшись в подданство царю и получив от него чин генерал-лейтенанта, анненскую ленту и 25 000 рублей ежегодной пенсии, доживал свои дни в непробудном пьянстве, не замечая, как призрачная шамхальская власть уплывает из его рук и как за нее его родные сыновья Сулейман, Зубаир и Абу-муслим ведут упорную борьбу. Время от времени шамхал принимал в Тарки и Парауле русских генералов, писал верноподданнические письма в Петербург. В переписке с ним были владетельный дом ханов аварских, Аслан-хан кюринский, Ахмед-хан казикумухский, старшины Кайсубулинского, Кайтагского, Табасаранского и других вольных обществ. Они все еще продолжали считаться с его мнением, приезжая и советуясь с ним.

В качестве представителей русского командования при шамхале находились полковник фон Дистерлоо и майор Муса Хасаев, кумыкский князь, осведомлявшие русских обо всем, что делалось и говорилось при дворе шамхала. И все же мимо внимания Дистерлоо и Хасаева прошло событие, сыгравшее в дальнейшем огромную роль в жизни горцев.

В резиденцию шамхала приехал Гази-Магомед.

Лето пришло сразу. После холодной весны с ледяными ветрами, дувшими со стороны Каспия, вдруг настали теплые, солнечные дни. По ущельям побежали бурные потоки. В оврагах зашумели ручейки. Горные реки вздувались и, рыча, неслись в белой, сверкающей пене, громыхая по камням. Черные поля покрылись высокой зеленой травой. В низинах и на горах еще лежал снег, но ядреный воздух, в котором, чертя крылами зигзаги, носились ласточки, говорил о том, что лето пришло в Дагестан. С каждым утром вставало солнце более горячее, чем вчера.

В конце мая престарелый шамхал Мехти-хан решил отправиться помолиться в Параул, отстоявший от Тарки верстах в пятидесяти пяти. В Парауле находилась старая мечеть, построенная много лет назад, в которой, по преданию, служил сам Шейх-Мансур. Воспользовавшись этим, барон фон Дистерлоо на несколько дней по своим делам уехал в Дербент, а майор Хасаев отправился погостить к родственникам в Андрей-Аул. В полдень того же дня шамхал Мехти-хан прибыл в Параул, куда под вечер приехал Гази-Магомед с четырьмя приближенными людьми.

Престарелый Мехти-хан, наслышавшийся о чудесах, которые якобы творил его гость, решил встретить Гази-Магомеда так, как он не встречал даже и русских генералов. Восемь человек из прислуги шамхала с лампионами и зажженными свечами выстроились за воротами дворца. Двое личных телохранителей шамхала подскочили к подъезжавшему Гази-Магомеду, чтобы поддержать его под руки и повести по устланному коврами двору. Но суровый, не привыкший к роскоши Гази-Магомед легко соскочил с коня, кинув поводья своему нукеру. У входа с вкрапленными в окна цветными мозаичными стеклами стояли двое сыновей шамхала: средний Зубаир и младший Абу-муслим. Старший, Сулейман, любимец и наследник шамхала, находился вместе с отцом в приемной зале, ожидая гостя. Считая Гази-Магомеда божьим человеком, угодником и шихом, избранником аллаха, шамхал приказал осветить полностью весь дворец и зажечь во всех комнатах свечи и лампионы.

Во дворе теснились слуги шамхала, на улице стояли жители Параула. Весть о том, что прибыл пророчествующий божий угодник Гази-Магомед, облетела весь аул. Не сводя глаз, они смотрели на спокойное, полное достоинства и ума лицо Гази-Магомеда, и когда он, сойдя с коня, повернулся к ним и негромко сказал: «Здравствуйте, во имя пророка, правоверные!» — вздох пронесся по толпе. Все молча сняли папахи, кто-то заплакал, истерически выкрикнув «аллах» и вдруг вся толпа повалилась к ногам в изумлении остановившегося Гази-Магомеда.

— Праведник… наш спаситель… божий меч… лев ислама, угодный пророку, — бия себя в грудь, кричали мужчины.

— О-о!! Свет пророка… надежда бедных… исцелитель больных… — плача, кричали женщины, царапая лица и разрывая на себе платья.

— Стойте… безумцы! Остановитесь! — покрывая общий шум, закричал Гази-Магомед. Лицо его побагровело. Глаза сверкнули гневом. — Безумцы… срамники! Что вы делаете? Разве можно встречать так человека такого же, как вы? Почему вы решили, что богу угодно такое низкое и бесстыдное пресмыкание? То, что вы делаете, оскорбляет бога. Вы ведете себя, как рабы. Встаньте! Не валяйтесь в пыли, не плачьте, как трусливые бабы. Свободный человек никогда не плачет, плачут только слабые. Будьте сильными, сокрушайте в себе страх, боритесь с собой, тогда никто не посмеет надеть на вас ослиное седло. Завтра, если поможет бог, я скажу проповедь в мечети. До завтра, братья! — И он вошел в распахнутые ворота дворца. Он был так величественно суров, что даже сыновья шамхала, забывая о своем высоком звании, низко поклонились ему.

Пол залы по персидскому обычаю был устлан коврами, с раскиданными по углам шелковыми подушками и мутаками. Посредине журчал фонтан, над которым висела зажженная хрустальная люстра (подарок Ермолова). Огонь свечей отражался в зеркалах, вделанных в стены, и играл на цветной мозаике высоких окон. Старый Мехти-хан, одетый в знак уважения к гостю в горскую черкеску, без русских орденов, лент и генеральских эполет, сидел на подушках посреди залы. Возле него была высокая жаровня — мангал с грудой золотых раскаленных угольев, от которых шел жар. Позади шамхала стоял его старший сын, Сулейман, высокий, статный человек лет сорока. Он был в светлой черкеске, с золотыми газырями и таким же кинжалом.

— Ас-салам алейкюм! — чуть приподнимаясь с подушек, сказал Мехти-хан, завидя входившего Гази-Магомеда.

— Алейкюм салам! — подходя к шамхалу, ответил тот. Гость и хозяин пожали друг другу руки.

— Садись, праведник, возле меня. Погрейся с дороги у мангала, отдохни, потом, после намаза, поговорим о деле, приведшем тебя ко мне.

В комнату вошли и остановились у дверей Зубаир и Абу-муслим. Они почтительно стали у порога, готовые по первому же знаку отца войти в залу. Но старый шамхал, не глядя на них, сказал:

— Вот мой старший сын, Сулейман, будущий дагестанский шамхал. Его глаза и уши тоже открыты для твоих слов, божий человек.

Сулейман молча поклонился, выжидательно глядя на Гази-Магомеда. Его несколько холодные, испытующие глаза не соответствовали словам отца. Гази-Магомед спокойно взглянул на него и протянул руку. Сулейман еле коснулся ее. Гази-Магомед дальше уже не замечал его.

— Я не устал. Путь был легок, а люди, встречавшиеся по дороге, радовали меня, — садясь возле шамхала, сказал он.

По знаку Сулеймана слуги внесли большой медный таз, душистый кусок мыла, узкогорлый кувшин и домотканое полотенце. Шамхал и его гость вымыли руки. Стоявший у порога Зубаир кивнул головой, и слуги внесли подносы с пловом и хурушами из жареной утки, фазана и молодого барашка, залитых соусами из вишни, толченого ореха, кизила и кишмиша. В пузатых графинах была ключевая вода и холодный айран. Пивший запоем шамхал в знак уважения к своему гостю не только не подал к столу вина, но даже сутки до этого воздерживался от спиртного.

Ужинали они втроем: шамхал, его сын Сулейман и Гази-Магомед. Зубаир и Абу-муслим, как младшие дети шамхала, не могли сесть вместе с отцом и прислуживали, распоряжаясь слугами, наливая айран и воду в деревянные миски. Гость ел медленно и мало. Шамхал, которому никакая еда без вина не шла в горло, почти беспрерывно говорил. Сулейман молча пробовал все хуруши и запивал жирный тяжелый плов ледяным айраном. Иногда он искоса недоброжелательно поглядывал на Гази-Магомеда; на своих почтительно прислуживавших братьев он ни разу даже не взглянул. От все замечавшего, наблюдательного гостяне ускользнуло это.

Когда слуги убрали плов и поставили перед ними сладости и крепкий лайджанский чай, шамхал знаком разрешил младшим сыновьям сесть рядом. Слуги оправили свечи и тихо вышли за порог.

— Я слышал, ты говоришь, божий человек, что пророк открыл тебе во сне и в видениях будущее Дагестана, поэтому я писал тебе письма и звал приехать ко мне. Научи меня, моих детей и мой народ шариату, — беря за руку Гази-Магомеда, сказал шамхал.

— Я не пророк, я меньше его тени, но слово божье коснулось моих ушей. Ты вали^[63] Дагестана, большое, важное лицо на земле, все горские народы подчиняются тебе, а которые независимы, те считаются с тобой и слушают тебя, и ты хочешь, чтобы я научил тебя шариату…

— Хочу… — перебил шамхал. — Если же откажешь, то бойся божьего суда. На том свете, перед мечом аллаха, я укажу на тебя как на виновника, если не направишь на истинный путь…

— Но он очень тяжел и опасен, особенно же для богатых, обласканных русскими людей, — сказал Гази-Магомед.

— Шариат — дело нужное, полезное. Оно должно укрепить ислам и помочь мне расширить власть и за пределами наших земель.

Гази-Магомед молча кивнул, но не сводивший с него глаз Сулейман заметил легкую усмешку на его лице.

— Я вижу, что ты, владетель и вали Дагестана, верно понимаешь суть и значение шариата и того дела, которое мы, бедные рабы аллаха, хотим распространить на равнине и в горах. Хорошо! Я научу тебя шариату. Я помогу твоим подданным стать истинными мусульманами, а ты прикажи им слушаться меня, а тех, кто будет противиться — накажи. За такое доброе дело бог наградит тебя раем, пророк снимет грехи с твоей души…

— Напиши народу воззвания, выступай с речами во всех моих владениях. Грози и карай моим именем ослушников, а я завтра же пошлю приказы в села, о божий человек. Только учи их добру и шариату. Внушай им, что власть и шариат необходимы людям… — путаясь в словах, охваченный восторгом и старческой болтливостью, бормотал шамхал.

— А некоторые люди говорили, что ты проповедуешь уничтожение власти богатых… Будто ты призываешь нищих и бездомных людей убивать своих ханов и мулл? Говорят, ты искал даже самого Сеида-эфенди? — вдруг сказал Сулейман.

Это были его первые слова, обращенные к Гази-Магомеду.

Мехти-хан удивленно поглядел на сына, но Сулейман, не обращая на отца внимания, продолжал:

— Говорят, ты даже писал об этом бумаги?

— Тебе неверно сказали мои слова, Сулейман-эфенди! Все, что я говорил и писал, все это написано в несомненной книге, и я только повторяю народу эти слова, ничего другого я не говорил. О том, что богатые должны помогать бедным, кормить голодных, не кичиться своим богатством и помнить бога, сказано там. Во второй главе несомненной книги пророк говорит: «Те, которые раздают свои богатства на пути божием и не сопровождают свои милости упреками и дурными поступками, будут иметь от бога награду. Они уподобляются зерну, которое производит семь колосьев и из которых каждый даёт сто зерен. Бог дает вдвое тому, кому хочет». Когда пророк видел измену среди своих приближенных, он без жалости казнил их. Когда он вошел в Мекку, разве он не приказал казнить семнадцать отступников корейшитов^[64], хотя они и укрылись под покровом Каабы?^[65] Можем ли мы пожалеть изменника и богоотступника только потому, что он мулла? Нет! Его должно наказать еще сильнее, чем простого человека.

— Правильно! Когда в стаде портятся овцы, пастух в первую очередь наказывает собак! — неизвестно для чего сказал шамхал.

— А что нам делать с русскими? Воевать? Говорят, ты призывал к священной войне с ними! — прищуривая глаза, спросил Сулейман.

— Шариат не касается русских, как не касается истинных мусульман русская вера. Воевать с неверными призывал нас пророк… Но когда воевать — это дело владетелей и султанов…

Абу-муслим и Зубаир не вмешивались в разговор, но Гази-Магомед, знавший о распре в семье шамхала, подметил огонек ненависти, загоревшийся в их глазах, когда Сулейман холодно и оскорбительно сказал в ответ:

— Дело властителей и султанов заключается еще и в том, чтобы простой черный народ не мутили разные байгуши^[66], обещая им несбыточные блага.

— Когда пророк получил от бога откровение на горе Акабе, только истинные анзары^[67] и азгабы^[68] поверили в него, подали руку помощи и пошли за ним. Среди них было много бедных, бездомных, нищих людей, но они до сих пор чтятся мусульманами, потому что они помогали богу и пророку. Корейшиты, во главе которых стояли такие знатные люди, как Мосталик, плевали на пророка, поносили, оскорбляли его и даже воевали с ним. И что же вышло? Они презренны в памяти людей, лица их черны, а дела грязны. Ни богатство, ни знатность рода не спасли их от вечного проклятия и ада. И таков удел всякого из мусульман, отвернувшегося от пророка.

— Я знаю священную книгу не хуже тебя, — вставая, сказал Сулейман. Шамхал взглянул на него. Зубаир и Абу-муслим, опустив глаза, молча сидели возле, но их подчеркнутое безмолвие делало сцену еще острей и напряженней.

— Поступай, божий человек, так, как считаешь нужным. Скажи, что необходимо сделать? Не стесняйся, назови все, — сказал шамхал.

— Очень немного! В мечетях аула Казанищи и в остальных мечетях подвластных тебе владений провозгласить шариат, призвать к нему правоверных и позволить мне говорить проповеди народу, а также назначить в ауле Эрпели нового кадия, моего одноаульца Даудил-Магому. Этот человек — зеркало нравственности, чистый и честный мусульманин. Он поможет тебе укрепить власть.

— Отец, не делай этого! — вопреки горскому этикету крикнул Сулейман, не выдержав характера.

Шамхал побагровел. Откладывая в сторону кальян, он жестом прервал сына и, еле сдерживаясь, раздельно произнес:

— Сулейман, возьми свой калимдан и пиши от моего имени приказ всем аулам и всем старшинам моих земель, пусть они делают так, как скажет им шейх Гази-Магомед. Напиши также и о назначении в Эрпели нового кадия, гимринца Даудил-Магомы.

Сулейман, закусив губу, написал приказ и протянул бумагу отцу. Шамхал приложил к ней свой именной мухур.

— Пусть писцы размножат приказ и завтра же будуны утром, в обед и вечером прокричат его во всех аулах. Иди распорядись! — приказал он. Сулейман молча вышел в сени.

Гази-Магомед, безмолвно наблюдавший за этой сценой, заметил, как переглянулись Зубаир и Абу-муслим и как огонек торжества блеснул в их глазах.

Через час тяжелая восьмиместная петербургской работы карета выехала из Параула в Тарки, увозя с собою шамхала и Сулеймана. Зубаир и Абу-муслим по приказанию Мехти-хана в качестве хозяев остались с Гази-Магомедом. Уже подъезжая к Таркам, Сулейман не выдержал и горячо сказал:

— Отец, не надо было делать…

— Молчи, щенок, или я тебя выброшу на дорогу! — закричал шамхал. Он тяжело дышал. Голос его сорвался.

Сулейман приподнялся и тихо попросил:

— Прости, отец!

В молчании они прибыли в Тарки.

Проповеди Гази-Магомеда волновали людей. Что-то новое, высокое и очищающее чувствовали в них люди. Проповедник не обещал ничего, кроме царства божьего, но слушавшая его беднота в требованиях, которые ставил перед ними Гази-Магомед, видела не только очищение от грехов, но нечто вроде причащения перед большим и ответственным делом. Люди с упоением рассказывали друг другу о том, что новое учение запрещает курение табака, пьянство, ложь, взаимную вражду, клятвопреступления, разврат, ростовщичество. Некоторые передавали, что в шариат входит и равноправие богатых и бедных как в личных делах, так и в управлении обществ. Говорили и о том, что сельские налоги и общественные повинности будут изменены так, чтобы бедный платил значительно меньше богатого. Говорили и о замене прежних судей новыми, из народа, бессребрениками и последователями шариата.

Спустя два дня после возвращения в Грозную Ермолов выехал в Тифлис. Если б не посольство Меншикова, генерал еще надолго задержался бы на Северном Кавказе, но теперь надо было быть поближе к Персии, к наиболее важным делам и интригам, чтобы своевременно обезвредить их.

Передавая Кавказскую линию во временное командование генералу Розену, Ермолов сказал:.

— Прошу позаботиться, ваше превосходительство, о том, чтобы из крепости Внезапной теперь же, не медля сроку, были отозваны все лица гражданского сословия, не имеющие касательства к службе. Особливо же это касается женщин, кои проживают там. Оставить только жен господ офицеров, семейные роты перевести на линию Кизляр, Моздок, где и расселить их по надобности в станицах. В двухнедельный срок освободить крепость от разных портных, парикмахеров и торговцев. Кои на свой страх и риск пожелают торговать, могут жить рядом в Андрей-Ауле, остальных же в Грозную или за линию. Полковника князя Голицына с его харемом и всею труппой немедля же откомандировать за ненадобностью обратно в Петербург. Прошу, ваше превосходительство, считать наш разговор приказом, никаких послаблений не делать и об исполнении донести мне в Тифлис, — уже садясь в карету, еще раз напомнил Розену Ермолов.

Так, встречая Гази-Магомеда, пел народ. Толпы высыпали ему навстречу. Женщины бросали на дорогу свои платки. Пешие и конные мужчины, распевая стихи из корана, провожали его из аула в аул. Без оружия, в простом рваном бешмете, пешком в сопровождении трех учеников он в течение месяца обошел почти все шамхальство, и, проповедуя шариат, перешел в Черкей. Его строгая, отрешенная от мирских дел вдохновенная проповедь доходила до сердца и ума возбужденных горцев, а суровое, с насупленными бровями лицо было так величественно и грозно, что только немногие решались вести с ним споры о шариате.

Майор Муса Хасаев, прибывший в Эрпели, чтобы послушать речи показавшегося ему подозрительным Гази-Магомеда, был очень удивлен, услышав, как новоявленный имам призывал народ к нравственной жизни и очищению от грехов. Особенно же удивило майора то, что после проповеди почти все жители аула Эрпели уничтожили у себя спиртные напитки и поклялись следовать заветам шариата.

«Сие обстоятельство весьма выгодно нам, и его следует всеми средствами укреплять. Оного же, гимринского лжеимама Гази-Магомеда, обласкать, препятствий ему в религиозных делах не чинить. Дело сие, как выгодное для политики российской державы, следует расширять елико возможно даже и среди непокорных горских племен», —

написал на рапорте Хасаева генерал Розен.

Вскоре о Гази-Магомеде заговорили и в Салатавии, и в Табасарани, и на плоскости, и даже в Чечне.

А в горах уже сложилась боевая песня:

«Честь и слава Гази-Магомеду, труженику ислама, защитнику бедных, грозе ханов. Он, как братьев, соединил все народы Дагестана и Чечни. Он посланник аллаха, пришедший к нам, чтоб творить правду и суд кинжалом. В нем соединились и сила, и мудрость, и величие. Да погибнут ханы от его кары, как воробьи от клюва ястреба. Все мы братья, равные друг перед другом, одинаковыми нас сделал аллах, а потому воспоем ему славу и да погибнут от нашей шашки враги».

Пела молодежь… пели мюриды, собиравшиеся вокруг Гази-Магомеда.

Глава 16

Когда генералу Розену донесли о том, что в горах неспокойно и что в Гимры стекаются сотни людей, генерал вспомнил рапорт майора Хасаева и приказал не мешать Гази-Магомеду распространять учение шариата.

Спустя неделю генерал-майор Розен получил от молодого правителя Аварии, султана Абу-Нуцал-хана, секретное донесение, присланное с нарочным в крепость Грозную. Гонец аварского правителя, загнав двух коней, поздно ночью прибыл в форштадт крепости.

Крепость и слобода спали. Только на невысоких валах на фоне непотухавших костров медленно прохаживались часовые.

Вечером над Грозною прошел мелкий дождь. Сырая, намокшая земля поблескивала лужицами, по которым шлепали ноги аварского посланца и солдат, ведших его. Когда усталого и прозябшего горца ввели в генеральскую переднюю, из кабинета вышел генерал в наброшенном на рубашку военном сюртуке. На его опухшем, заспанном лице еще бродило сонное выражение. Густые рыжие баки подрагивали от сильного, еле сдерживаемого желания зевнуть. Аварец низко пригнул голову и, вынимая из-за пазухи письмо Абу-Нуцал-хана, подал его, успевая со скрытым недоброжелательством разглядеть полное, розовое лицо генерала.

Розен покровительственно кивнул ему головой и, взламывая на конверте печать, устало и равнодушно сказал:

— А-а, от нашего полковника его сиятельства Абу-Нуцал-хана.

Посланец, хорошо понимавший по-русски, вежливо улыбнулся, закивал головой и, глядя на позевывающего генерала, подумал: «Больхонол!»^[69]. Продолжая улыбаться, он подтвердил:

— Да! Да! Абу-Нусал-хан… Хунзахи… Очин кирецки, очин сердиты писмо… — подразумевая под словом «сердиты» важность послания.

Генерал, которому в эту минуту хотелось только одного — поскорее вернуться в оставленную теплую кровать, поблагодарил аварца и, отдавая приказание накормить его, пошел обратно в комнаты. Письмо, которое с такой поспешностью вез аварский гонец и которому особое внимание придавали ханша Паху-Бике и молодой аварский правитель, только на другой день к вечеру было передано военному переводчику и лишь через двое суток в обработанном и законченном виде вернулось к генералу.

Вот что писал Абу-Нуцал-хан русскому командованию:

«Пишу вам, высокие и сильные генералы русского ак-падишаха, в крепость Грозную о том, что новые и черные вести с темными и грязными делами окружают нас. Как вам, наверное, уже известно, в Гимрах завелась дикая змея, которая шипит на вашу благословенную власть, и шипение ее разносится далеко. Это мулла Гази-Магомед, бешеная собака, байгуш, без фамилии и роду, осмеливающийся поносить имя нашего ак-падишаха, его генералов и идущий против ханов, нуцалов и беков Дагестана. Прикрываясь именем пророка и проповедуя шариат, этот безумный и опасный бродяга, желая обмануть наш ум, шлет нам да ват^[70], приглашая присоединиться к нему и его оборванной кучке абреков, которых он именует шихами и которые объявили газават. Как достоверно известно, эта бродячая собака называет себя имамом Дагестана, проповедует кровь и резню не только против вас, русских, но и против всех, кто помогает вам, торгует с вами и признает вашу власть. Торопитесь, змею легко раздавить, пока у нее молочные зубы. Если бог поможет и по легковерности приедет этот безумец ко мне, в Хунзах, то закую его в кандалы и под конвоем отправлю в Грозную. Вместе с нашим письмом мы присылаем и грязное воззвание этого бродяги и наш ему ответ.

Да будет над вами сила аллаха и милость ак-падишаха.

Правитель и султан всей Аварии Абу-Нуцал-хан.

Аул Хунзах».

Действительно, в конверте лежали письма, написанные по-арабски и переведенные на русский язык. Одно было воззванием Гази-Магомеда к народу.

«Оседлайте ваших коней, беритесь за оружие, вы обязаны воевать против всех тех, кто, не внимая наставлениям алкорана, занимается стяжанием мирского имущества, грабит слабых и неимущих, уничтожает свободу других и умножает темноту в народе. Воюйте беспощадно против них, хотя бы они были господа духовные или богатые. Воюйте, и пусть падет гнев божий на них».

Второе письмо было собственноручно написано Гази-Магомедом хану Абу-Нуцалу:

«Поскольку ты в Дагестане главный хан и утешитель, то надлежит тебе соединиться с нами и действовать совместно с мусульманами, ибо коран одинаков для всех, как для высоких ханов, так и для бездомных людей. Правое дело ожидает твоего ответа».

Рядом с этим письмом лежал перевод с копии ответного письма Абу-Нуцал-хана, отосланного Гази-Магомеду. В нем молодой правитель Аварии писал под диктовку своей хитрой, искушенной в интригах матери, Паху-Бике, следующее:

«Уважаемому и высокому светочу веры имаму Гази-Магомеду от правоверного правителя всей Аварии хана Абу-Нуцала.

Хотя я нахожусь при своей вере и повинуюсь воле божьей, но на предложение ваше не могу согласиться, не желая лишиться высокого покровительства великого ак-падишаха и его подданства. Но как чистые сердцем и мыслями мусульмане просим тебя, праведник дагестанский, посети нас в нашем дворце в Хунзахе и просвети в правоверной беседе о шихах и тарикате.

Абу-Нуцал аварский».

Генерал Розен недоуменно поднял брови и, почесывая голову, снова прочел переводы бумаг Нуцала. Несколько секунд он размышлял, затем, делая легкую гримасу, обмакнул гусиное перо в чернильницу и жирной, негнущейся строкой поставил поперек перевода резолюцию:

«Дело для Дагестана и азиятцев обычное. Очередной проповедник, каких было немало. Поскольку это внутренние, свои распри и о газавате против русских ничего нет, приобщить к донесению майора Хасаева».

Спустя недели две от коменданта крепости Бурной майора Ивченко поступил рапорт, в котором майор озабоченно писал, что его лазутчики, вернувшиеся из дальних аулов, в один голос говорят о том, что имам Гази-Магомед готовит восстание против своих законных владетелей, призывая народ готовиться к долгой, упорной войне.

«Секта эта, возглавляемая имамом Кази-муллой, весьма охотно принимаема есть в аулах Шамхальского, Мехтулинского и Кайсубулинского обществ. Секта эта, именуемая сектой шихов и мюридов, отвергает употребление горячительных напитков и изменяет старые обычаи адата, пытаясь образовать что-то новое. Тайну сию пока невозможно открыть, но следует полагать за настоящую их цель стремление пробудить в народе единодушие, рвение к защите свободы и уничтожение законной власти ханов и местных дворян…»

Генерал Розен недовольно покачал головой. Этот Кази-мулла начинал надоедать ему. Всего день назад от генерала Ермолова пришло личное ему, Розену, письмо, больше похожее на предписание:

«Удивляюсь вам, ваше превосходительство, как вы, с вашим опытом и знанием горских народов, могли довериться глупым донесениям Хасаева и Аслан-хана. Что не видимо им, то должно быть видимо нам, иначе какова будет разница между генералами российской императорской армии и мелкими азиатскими приставами, тем паче что оные пристава сами принадлежат к этим народам. Примите неукоснительные меры к искоренению злодея и его секты. Ищите его войсками всюду, гоните из его гнезд, а особливо действуйте не через глупого и пьяного шамхала, а через его сына Сулеймана и аварскую ханшу Паху-Бике.

О здешних делах писать много не могу. Пакость и безобразие. Войск мало, персияны ведут себя нагло, но войну пока не начнут. Боятся. Посольство все еще тут, и когда оно попадет к мошеннику Аббасу-Мирзе, неведомо ни мне, ни самому Меншикову».

К вечеру из крепости Грозной в далекий Хунзах отправился гонец. В письме правителю и ханше генерал Розен предлагал заманить в Хунзах Кази-муллу и, заковав в цепи, выслать под конвоем в Грозную.

«…Ежели же сие окажется невозможным, умертвите его любым способом и сообщите о смерти мне».

Спустя недели две после отъезда Ермолова Небольсина вызвали в штаб полка. Полковник Чагин, хорошо помнивший недавнюю встречу поручика с генералом, радушно встретил его.

После нескольких незначительных слов он, как бы что-то припоминая, сказал:

— Могу порадовать вас, поручик! Его высокопревосходительство генерал Ермолов отзывает вас к себе. Сегодня пришла конная эстафета из Грозной. Вам надлежит, собравшись с делами, не мешкая, отправиться за генералом в Тифлис.

Он удивленно посмотрел на переменившегося в лице Небольсина.

— Да вы, голубчик, вроде как недовольны сим лестным перемещением?!

Поручик поднялся.

— Очень польщен, господин полковник, только попрошу пять дней для сборов в путь-дорогу.

— А ранее и не удастся. Ведь оказия только готовится и назначена через две недели. Хотели послезавтра ее отправлять, да полковник князь Голицын упросил. Ему с его тиатером и дворней не собраться в столь короткое время. Вот с ним и поедете, веселей в пути будет.

— А куда же уезжает князь? — спросил Небольсин.

— Да в ту же Екатериноградскую, приказ Алексей Петровича, а оттель в Москву. Ну, собирайтесь, поручик, к новому месту службы. Рад был служить с вами, отменно хорошим офицером, с неохотой расстаюсь, — пожимая руку поручика, тепло сказал полковник.

На следующий день, когда Небольсин зашел в канцелярию штаба, ему навстречу вышел подполковник Юрасовский.

— Вам, господин поручик, согласно приказу главнокомандующего разрешается, окромя драбанта, взять с собой и нижнего чина в помощь и для оказания различных услуг в пути. Если не ошибаюсь, вы, поручик, коротко знакомы с их высокопревосходительством? — сделал приятное лицо Юрасовский.

— Нет, я только впервой имел честь разговаривать с Алексей Петровичем, — ответил Небольсин, которому претило это внезапное приторно-любезное внимание подполковника.

— Разве? — недоверчиво спросил Юрасовский. — А его превосходительство генерал фон Краббе передавал за точное о вашей крайней близости к Ермолову.

— Это мой отец и матушка были в дни своей молодости коротко знакомы с ним, — нехотя сказал Небольсин.

— Ну так это ж так и есть! Великая вам выпала фортуна и честь, поручик, быть отозвану с сей паскудной азиатской стороны в свиту его высокопревосходительства… — вздыхая, говорил Юрасовский. — Не почтите докучливой просьбой, но не забывайте нас, старых своих односумов и сослуживцев, когда почнете служить при главнокомандующем… а мы вас, дорогой… не забудем, — делая до приторности сладкое лицо, закончил подполковник.

Небольсину была неприятна эта откровенная лесть. Пересиливая отвращение, он вежливо спросил:

— Не будете ли иметь чего против сопровождения меня в Тифлис и для прохождения там службы младшего унтер-офицера Елохина?

— Это какой же роты, вашей?

— Второй, капитана Клочкова, — ответил Небольсин.

— Все, конечно, можно. Для вас, обласканного милостью Алексея Петровича, все возможно. Я сегодня же прикажу капитану откомандировать в ваше полное распоряжение оного унтер-офицера, — обещал Юрасовский.

Небольсин не спеша направился домой.

— А я полдня ищу тебя! — услышал он позади знакомый голос Петушкова.

— А-а, здравствуй, друг любезный! Какие новости? Пойдем ко мне, у меня холодной свежей бузы кувшин в сарае стоит.

— Что ты, что ты! Нету ни минутки свободной, — беря под руку поручика и делая озабоченное лицо, сказал Петушков. — Приказано представление заготовлять за поход на чеченов.

— Да, чай, не тебе его писать? — засмеялся поручик. — Отрядный командир и командиры частей давно, наверное, заготовили его.

— Сие так. Но ведь не минет же реляция и представление о наградах нас. Мы с полковником обязаны подписать общее представление. Да, мон шер, там, говорят, и тебя к чему-то представили! — небрежно закончил он.

— Да? — удивился Небольсин. — К чему же?

— Анна и Станислав у тебя имеются… Не иначе как Владимир с бантом! — сказал Петушков и, не скрывая зависти, вздохнул. — Ты, говорят, уезжаешь отселе?

— Да, в Тифлис. Генерал Ермолов отозвал.

— Не завидую тебе, Небольсин, прямо даже скажу, страшуся за твою будущую службу.

— Это почему? — остановился поручик.

— А потому, что, как я говорил тебе ранее, этого старого якобинца настигает гнев государев и немилость.

— Откуда ты взял это?

— Знаем. Наслыханы кое в чем, — многозначительно протянул подпоручик. — Уж если такие вельможи, как князь Голицын, высказывают свое неудовольствие по адресу твоего покровителя, то недолго ждать. В Петербурге страсть как возмутился персидскими делами Ермолова Нессельрод, рассказывают, головы его требовал у государя. Он-де и сомутитель и главная причина всему персидскому неблагорасположению к нам.

— Полно, Петушков, молоть вздор. «Голову требовал»… Признайся, сам вот здесь, сейчас сочинил, и на Нессельрода сваливаешь!

— Вот уж и нет! За истину тебе говорю, сам от Голицына слышал, — соврал подпоручик.

— Не пойму, с чего у тебя такая приязнь к этому крепостнику и негодяю объявилась!

Петушков смутился, но, оправившись, поспешно возразил:

— Его сиятельство князь Голицын не негодяй, а из старейшего рода российских бояр происходит, а что касается крепостника, то напоминаю тебе, друг, что сие твое вольнодумство происходит от французских книг и завиральных якобинских идей, кои довели изменников-декабристов до плахи. Крепостное право не отменено у нас, оно существует, им стоит российское государство, и Николай Павлович, наш государь и император, утвердил его за дворянством, — поднимая вверх палец, веско и напыщенно сказал подпоручик.

Небольсин внимательно смотрел на него. В лице и глазах Петушкова было что-то новое.

— А затем, мон шер, я думаю, что сего крепостника и негодяя, как изволишь ты величать полковника, ты невзлюбил только оттого, что он, а не ты владеешь Нюшенькой!

Петушков выжидающе глянул на спокойное лицо Небольсина.

«Он что-то знает!» — мелькнуло в голове Небольсина.

Не меняя равнодушного выражения лица, он небрежно махнул рукой.

— Ну, тут ты, друг Петушков, больше меня должен ненавидеть князя. Ведь ты же любишь Нюшеньку!

Петушков отвернулся в сторону и стал усиленно всматриваться вдаль.

— Что ты там заметил? — разгадывая маневр подпоручика, спросил Небольсин.

— Да вот кумыки, что ли, с Андрей-Аула едут, — сказал Петушков, но Небольсин видел, что никаких «кумыков» у крепостных ворот нет, и уловил злой огонек в глазах Петушкова.

— Мне сказал полковник, что Голицын, а значит и Нюшенька, с ближайшей оказией отъезжают с линии. Вероятно, в Москву? — нарочито спокойно спросил он.

— В Ставрополь через Екатериноградскую, а дальше — кто знает, — ответил Петушков, поворачиваясь к собеседнику.

«Да… он, по-видимому, уже что-то пронюхал…» — решил Небольсин.

— Ну, что ж делать? Им в Ставрополь, мне в Тифлис, а тебе, Петушков, что?

— А мне гнить в этой проклятой дыре, — со злостью сказал подпоручик.

— Зачем же гнить? — пожал плечами Небольсин. — Возьми на себя труд проводить через линию Голицына. Вот тебе будет случай еще несколько дней повидать Нюшеньку… — Он коротко засмеялся и уже другим тоном спросил Петушкова: — Так ты и вправду не хочешь угоститься холодной бузой?

— Не могу, не могу, дел по горло!

— В таком случае, до свидания! — И, махнув подпоручику рукой, Небольсин пошел к дому.

Подпоручик Петушков уже второй раз подходил к помещению, отведенному князю Голицыну, его театру и дворне, и оба раза, так и не решившись войти, возвращался обратно в канцелярию.

Напомаженный, взбитый надо лбом кок, рыжеватые, торчком, усики, бледное лицо и возбужденные, лихорадочно блестевшие глаза выдавали волнение подпоручика. Он приглаживал пальцами волосы на висках, тормошил хохолок и без причины придирался к писарям, усиленно скрипевшим перьями, но успевавшим иронически перемигиваться и перешептываться по адресу Петушкова.

— Где копия отношения начальника левого фланга их превосходительства генерала Розена, которое я дал тебе переписать, анафемская твоя душа? — набросился подпоручик на белокурого, лет тридцати пяти писаря, сидевшего у стола и перочинным ножом чинившего гусиное перо.

— У вас, ваше благородие! Я вам отдал утречком и копию, и самое отношение, — поднимаясь с места, нарочито деревянным голосом доложил писарь.

— Врешь, каналья! Никакой копии не давал! Затерял где-нибудь, мерзавец! Отыщи сейчас же, а то сквозь строй — и в роту! — затопал на него подпоручик.

— Что это вы раскричались, Ардальон Иваныч? — открывая дверь и выглядывая в канцелярию, спросил Юрасовский.

— Да вот, негодяи, важную бумагу генерала Розена затеряли. Отношение отменно важного значения.

— Не эта ли? — коротко спросил Юрасовский, беря со стола какую-то бумагу.

— Именно она-с! — разводя руками, удивился Петушков. — Каким колдовством она попала к вам?

— Простым. Вы сами час назад ее принесли.

Петушков отступил назад и растерянно посмотрел по сторонам, но писаря не поднимали голов, усиленно скрипя перьями, а обруганный им белокурый писарь всё в той же стойке «во фрунт» молча стоял перед подпоручиком.

— Наверное, чихирьку перехватили у маркитантки, — сочувственно заметил Юрасовский. — А крику без нужды не поднимайте. Хорошо полковника нет, а то он прописал бы вам пфеферу, — закрывая дверь, закончил Юрасовский.

Петушков скосил глаза на солдат, но они все, словно не слыша слов подполковника, продолжали трудиться над бумагами.

— Са-д-дись, дурак! Чего стоишь, как чучело? — зыркнув глазами на писаря, сказал подпоручик и вышел вон.

— Взбесился наш Петушков, и прежде глупый был, а в се дни и вовсе дураком стал! — сокрушенно сказал белокурый и поглядел вслед мчавшемуся по пыльной улице Петушкову.

Дело же заключалось в том, что вчера вечером подпоручик, завидя выходившего от генерала Голицына, торопливо нагнал его, и, чуть отставая от грузного князя, почтительно, вполголоса проговорил:

— Ваше сиятельство! Имею до вас некоторое щекотливое и тайное дело…

— Как-с? Щекотливое и тайное? — равнодушно, не повышая голоса, повторил Голицын, вполоборота вглядываясь в Петушкова.

— Совершенно верно! Относительно неуважительного к вашей особе поведения офицера нашего гарнизона…

— Извините, — страшно вежливо и крайне сухо перебил его Голицын, — вы, подпоручик, напрасно изволите беспокоиться. Меня не интересуют мнения местных господ офицеров…

— Совершенно верно-с, ваше сиятельство, однако дело касается вашей чести… ваше сиятельство, — забормотал сбитый с толку, сконфуженный Петушков.

— Чести? — уже другим тоном спросил Голицын. — Чести? — повторил он.

— Так точно!! — залепетал перепуганный Петушков, уже жалея, что заговорил.

— Говорите! — приказал Голицын.

— Дело сие совершенно секретное и, извините, ваше сиятельство, касается не столько вас, сколько вашей девушки Нюшеньки, — забормотал, почти помертвев от страха, Петушков.

— А… вот в чем дело! А вы говорите о моей чести. Надо понимать, что вы говорите, сударь! — холодно сказал Голицын. — Ну, и так что же Нюшенька?

— Имела тайное свидание, когда вы изволили в походе быть, ваше сиятельство… С поручиком Небольсиным, седьмого егерского…

— Небольсиным? Так, что же еще имеете сказать, сударь?

При слове «сударь» Петушков вспомнил поручика Прокофия, его звучные оплеухи, отпущенные княжескому камердинеру Прохору. Петушков испугался. Холодность и вежливое презрение были в голосе и фигуре князя.

— Неудобно-с здесь, ваше сиятельство… Разрешите зайти к вам, тут подслушать могут.

— Завтра в двенадцать пополудни жду у себя, — поворачиваясь к нему спиной, даже не прощаясь, сказал Голицын.

Петушков остался один. Досада и страх охватили его.

— Дурак, свинья, осел… — ругал он себя, продолжая глядеть вслед князю.

Всю ночь он проворочался на койке, тяжело вздыхая и чертыхаясь, а утром, бледный, злой и перетрусивший, со страхом стал ждать «двенадцати часов пополудни».

Голицын спокойным, мерным шагом дошел до дома, равнодушно отвечая чуть заметным наклоном головы на воинские приветствия нижних чинов, за четыре шага от него сдергивавших шапки и замиравших в стойке «смирно».

Придя домой, князь тщательно вымылся в резиновой английской, входившей в Петербурге в моду ванне, крепостной парикмахер привел в порядок его лысеющую голову, ловко побрил и надушил барина.

— Позвать Прохора! — облачась в длинный удобный шлафрок и полулежа на тахте, приказал Голицын. Парикмахер поклонился, собрал свои инструменты и бесшумно исчез из спальни. Голицын взял небольшое овальное серебряное, с золотым амуром зеркало и стал внимательно изучать свое полное, начинавшее опухать лицо.

Легкое покашливание раздалось у двери.

— Входи! — коротко приказал Голицын, продолжая внимательно разглядывать в зеркало свой крупный с маленькой горбинкой нос.

— Изволили звать, ваше сиятельство? — кланяясь чуть ли не до полу, произнес Прохор, уже почувствовавший беду.

— Кто у нас был без меня? — откладывая зеркало, спросил князь.

Сердце камердинера екнуло.

«Кто-то из девок довел… Не иначе как Нюшка!» — мелькнуло в его мозгу, и он решил, сказав полуправду, осторожно, уже далее по ходу беседы сообразить, что ему следует говорить.

— Окромя подпоручика, коего приказала мамзель Нюшенька призвать для разговору об вас, никого, — поднимая на Голицына полные преданности глаза, произнес камердинер.

— Какого подпоручика? — подпиливая ноготь на мизинце левой руки, апатично спросил Голицын.

— Подпоручика Петушкова, адъютанта. Нюшенька беспокоилась об вас, ваше сиятельство, князенька наш бесценный, ночей не спала, все думала да кручинилась, а как в крепость дошла молва, будто чечены многих солдат, а особливо господ офицерей побили, мамзель Нюшенька и вовсе спужалась, аж сомлела даже, — соврал Прохор, — и, посоветовавшись с нами, со мной и всеми девками-ахтерками, позвала подпоручика, чтобы он сказал нам об вашем сиятельстве, как все мы аж до слез боялись об вас. Нюшенька даже два вечера молилась, свечи перед иконой жгла об вашем здравии.

— Постой, что ты мелешь? — сбитый с толку, перебил его Голицын. — Нюша молилась о моем здравии?

— Так точно, ваше сиятельство, слезы лила, почти не спала. Прикажите в конюхи идти, коли вру, лишите вашей барской милости раба вашего, ежели что неверно сказал.

Голицын положил пилку, по его сытому, холеному лицу прошла тень удовлетворения и успокоенности. Прохор, хотя и не понял, почему так обрадовался Голицын, смекнул, что чем больше он скажет о беспокойстве за него Нюшеньки, тем вернее отведет от себя беду за посещение девушек.

— Коли не верите, батюшка-барин, ваше сиятельство, спросите всех — и Матвея, и Палагею, и Дуняшку, и всех ахтерок. Мы хоть тоже боялись за вас да печаловались, а все ж дивовались на Нюшу, как она это об вас убивалась. И то сказать, ваше сиятельство, разве ж она не понимает, какого счастья ей господь бог послал… И красавец вы, и князь первейший, и доброта ваша ангельекая… Разве ж можно не любить… — холуйски закатывая глазки, медовым голоском бормотал камердинер.

— А когда был здесь Небольсин? — коротко и тихо спросил Голицын, снова берясь за пилку.

Камердинер глупо уставился на него и удивленно переспросил:

— Поручик Небольсин?

— Да, он!

— Не были-с, ни разу, ваше сиятельство, да и быть не могли. Ведь поручик, князь-батюшка, тоже ходил на чечена с отрядом.

Голос Прохора был так убедителен, искренен, что Голицын почувствовал, что камердинер говорит правду.

«В самом деле, ведь я сам видел его в подзорную трубу под аулом», — вспомнил он, и ему стала неприятна вся эта сцена и допрос Прохора.

— А Нюша выходила куда-нибудь одна, гуляла в крепости? — просто, уже без всякой надобности спросил он.

— И-и, батюшка-князь, где там гуляла? Плакала все по вас, убивалась, слезами исходила. Да вы, коли мне, рабу вашему преданному, не доверяете, людей спросите, все в один голос то же скажут. Без вас Нюшка, — он поправился, — Нюшенька не токмо что гулять, а пить-есть перестала. Любит она вас очинно, ваше сиятельство!

Голицын встал, прошелся по комнате и, стоя спиной к Прохору, сказал:

— Иди, да забудь, о чем здесь разговаривал. На, возьми, — и он через плечо протянул обрадованному камердинеру ассигнацию.

Прохор облобызал барскую руку и спиною стал отходить к двери.

— А проговоришься, запорю и в солдаты сдам, — апатичным, ровным голосом сказал Голицын.

— Постой! — удержал он Прохора. — А долго тут болтался этот?.. — он покрутил в воздухе пальцем, припоминая фамилию Петушкова.

— Их благородие подпоручик Петушков? — догадался Прохор.

— Да.

— Никак нет-с! Всего ничего. Как только Нюшенька и мы прослышали от него, что вы в добром здравии, что господь сохранил вас в невредимости, Нюша аж засветилась вся от радости, смеяться стала, и мы все возрадовались этому.

— А подпоручик?

— А ево Нюша тут же со двора увольнила. Спасибо, говорит, вам за добрую весть о нашем князеньке, а теперь ступайте, нам спать пора, а сама веселая такая стала… а ему уходить-то и не хотелось, ведь он, ваше сиятельство, хочь и офицер, но извините меня, не из благородных будет! Его Нюша отсель чуть не взашей гонит, уходите, говорит, мерси за новости и с тем до свидания, а он озлился, весь серый стал, глазами и на нас и на ее стал зыркать… Он, ваше сиятельство, так думал, что его за чем-нибудь таким, вроде сказать, амурным делом зовут, а тут совсем другое… Ну, он и осерчал…

— А-а! Вот оно в чем дело! — протянул Голицын и коротко засмеялся. — Завтра этот подпоручик в полдень будет здесь. Так ты, Прохор, сделай следующее… — И Голицын стал что-то говорить камердинеру, усиленно повторявшему: «слушаюсь, будет исполнено».

Подпоручик с бьющимся от волнения сердцем вошел в дом. У низкой двери его встретили кучер Матвей, лакей Дормидонт и казачок Савва, парень лет шестнадцати, на обязанности которого было носить кофей актеркам и помогать повару Сергею на кухне.

Все трое молча сняли шапки.

— Дома их сиятельство? — напуская на себя храбрость, важно спросил Петушков.

— Дома, — сиплым тенорком ответил Савва и посторонился, пропуская офицера. За его спиной все трое переглянулись и молча последовали за ним. Такое странное сопровождение удивило Петушкова.

— Я знаю, братцы, дорогу. Я уже бывал здесь, — оглядываясь на провожатых, скороговоркой пояснил он.

— Приказано проводить! — за всех ответил Дормидонт и открыл дверь в горницу, в которой всего неделю назад Петушков так развязно угощал девушек князя.

В горнице стоял, по-видимому, ожидая его, камердинер Прохор, искоса глянувший на Петушкова. Камердинер поклонился.

«Чуть голову нагнул, хам!» — определил Петушков и развязно спросил:

— Здравствуй, любезный! Как тебя, кажется, Прохор?

Камердинер не спеша и с достоинством сказал:

— Прохором крестили, а которые и Прохор Карпович величают, сударь!

«Скотина!» — подумал подпоручик и, весело улыбаясь, продолжал:

— А-а, значит, Карпыч, будем знать, любезный… а что князь, дома?

— Их сиятельство князь Илларион Иваныч изволят быть у себя! Пообождите малость, я доложу их сиятельству. — И он не спеша, степенно вышел во внутренние комнаты дома.

«Какой важный, сволочь! Сударем назвал! Мало, видно, оплеух получил от этого бурбона», — вспоминая поручика Гостева, думал Петушков, усаживаясь на мягкий табурет.

Дормидонт, Савва и кучер повернулись и молча вышли, закрывая за собой дверь. Прошло минуты три. Князя не было, не видно было и Прохора. Петушкову стало неловко, его начинало забирать беспокойство.

«Какие-то гайдуки, чистые башибузуки! Черт их знает, чего они там толкутся за дверью…»

Подпоручик, опасливо покосившись на дверь, сделал от страха независимое лицо и с шумом закинул ногу на ногу. Прошло еще минут пять.

«Не уйти ли? А еще аристократ, князь, держит себя как какой-то моветон… Не интересуешься, так не зови, а если позвал, будь аккуратен, скотина! Верно, у них там в Петербурге, в свете все такие ничтожные подлецы, — злясь и на себя, и на князя, мучился Петушков. — Если бы не эти три хама за дверью, давно уже сбежал бы. Надо ж было язык развязывать, дурак, фанфарон, осел карабахский, — ругал он себя, — получил теперь афронт от этого петербургского фазана…»

В эту минуту в горницу, одетый в легкий шелковый с кистями халат, в бархатной шапке-венгерке с голубыми кистями, в розовых сафьяновых чувяках, бесшумно вошел Голицын. За его спиной с угодливо-заискивающим лицом стоял Прохор.

Петушков вскочил и, делая легкий поклон, согнул перед Голицыным плечи.

Князь, не глядя на него, прошелся по комнате, и словно не видя подпоручика и его поклона, вполголоса сказал камердинеру:

— Опусти плотней шторы. Да вели принести похолоднее морсу!

Прохор затянул темные плотные занавеси.

Голицын сел в глубокое походное кресло, вывезенное им из Петербурга и сделанное там по специальному заказу.

Петушков был растерян и все стоял в неловкой, почтительно-угодливой позе.

— Итак… вы что-то хотели доложить мне, подпоручик? — рассаживаясь поудобнее, не давая руки гостю и не предлагая ему сесть, спросил Голицын.

— Я… князь… ваше сиятельство… — запутавшись и волнуясь, пробормотал Петушков, — хотел совершенно-с верно, доложить вам про… — Он замолчал, тупо глядя на князя.

— Так о чем же? — разглядывая свои холеные ногти, спросил Голицын. — Помнится, вы изволили назвать поручика Небольсина и мою крепостную актерку… Так, кажется, сударь?

— Совершенно верно-с, только изволите ли видеть… возможно, что я и ошибся, ваше сиятельство… время было ночное, опять же темнота, легко обознаться.

— Так, собственно, зачем же вы все-таки говорили мне об этом, ежели были и ночь, и темнота, и прочее?

— Что офицер был именно Небольсин, это верно, ваше сиятельство, а насчет женщины… возможно, ошибся… — окончательно струхнув, пробормотал Петушков.

— В крепости есть много женщин, и солдатки, и маркитантки, и офицерские жены… Поручик Небольсин мог встретиться с любой из них. Не так ли?

— Так точно… Совершенно-с справедливо, ваше сиятельство, — думая лишь о том, как бы только выбраться отсюда, поспешил согласиться подпоручик.

— Вот видите, а вы сразу же о моих девушках выразить порочащий репризант изволили. Не-хо-ро-шо! — медленно и веско сказал Голицын, вставая. Он снова прошелся по горнице и негромко крикнул:

— Прохор!

Дверь приоткрылась, и в ней показался камердинер, а за ним головы трех встречавших Петушкова людей.

— Водки! — коротко приказал князь, снова усаживаясь в кресло.

«Пронесло!.. Слава тебе господи! Выпью с ним водки — и домой», — облегченно вздыхая, подумал Петушков.

Прохортихо шагнул в комнату, держа в руках поднос и на нем большой пузатый графин с золоченой стеклянной пробкой.

— Налей! — вытягивая ноги и поудобней располагаясь, приказал Голицын. Камердинер поставил на стол поднос и тщательно, до краев наполнил простой граненый стакан водкой.

— Угости! — небрежно кивая головой на подпоручика, процедил князь.

— Извольте выкушать, ваше благородие! — поднося к лицу онемевшего от такого оскорбления Петушкова, преувеличенно вежливо сказал Прохор.

— Извините, ваше сиятельство, — дрогнувшим голосом сказал Петушков, — не пью-с… один никогда… ежели в компании… — пролепетал он, делая ударение на последнем слове.

— Ах, да… — поднося руку ко лбу и слегка поглаживая его, как бы вспомнил Голицын. — Действительно, в компании куда приятней!..

Он лениво повернул голову к дверям и негромко крикнул:

— Эй, кто там… войдите!

В горницу разом вошли все это время, по-видимому, поджидавшие этого приказания Савва, кучер Матвей и Дормидонт. Они шагнули вперед и разом остановились возле ошалевшего Петушкова.

— Наливай и им! — приказал Голицын.

Камердинер, почти не скрывая подлой, издевательской ухмылки на лице, наполнил еще три таких же стакана и поочередно поднес каждому из людей.

— За здравие их княжеского сиятельства! — торжественно и елейно сказал Прохор.

— Я… я не буду пить, — отступая на шаг, пробормотал побледневший от оскорбления Петушков.

— Почему? — так же лениво спросил, поднимая на него глаза, Голицын. — Вы просили компании… вот она… — указав пальцем на молча стоявших со стаканами в руках дворовых, сказал он.

— Это… это оскорбление, ваше сиятельство… Я офицер, дворянин. Честь не позволяет мне оставаться тут…

— Стойте! — негромко, но очень резко остановил его Голицын. — Вы не офицер и ни о какой чести не смеете заикаться, сударь!! Вы доносчик со свойствами человека из подлого сословия… Дворянин не клевещет на дворянина, офицер не доносит на офицера — это делают хамы из низкого звания, такие, как они, — он презрительно показал на молча стоявших крепостных. — Поэтому вы сейчас же выпьете с ними водку и, клянусь вам своей настоящей стародворянской и княжеской честью, что, если через минуту вы не выпьете с ними, я прикажу им выпороть вас и затем вытолкать из дому взашей, а завтра подам рапорт на высочайшее имя об исключении вас из офицеров русской армии! — Он привстал и, глядя в упор на готового завыть от обиды и боли Петушкова, спросил: — Ну?

Петушков закрыл глаза, сотрясаясь от внутренних рыданий, дрожащими пальцами сжал стакан и, расплескивая водку, поднес ее ко рту.

— За ваше здоровье, сударь! — услышал он голоса стоявших возле него дворовых, кто-то чокнулся с ним, но Петушков уже ничего не видел. Проглотив горькую, обжигавшую ему горло противную водку, он выбежал из горницы и пришел в себя только на улице, когда неверными, сбивающимися шагами отбежал далеко от дома Голицына.

— Убью мерзавца! На дуэль вызову, пристрелю на улице как собаку! — шептал он, не замечая, как слезы катятся по его щекам. И чем больше распалялся подпоручик, чем страшнее находил он казни обесчестившему его Голицыну, тем слабей и беспомощней казался он себе, прекрасно понимая, что не только не убьет князя, но даже постарается вовсе не попадаться ему на глаза.

Подпоручик остановился, огляделся и, стерев рукавом и ладонью постыдные слезы, полушепотом грязно и матерно обругал князя Голицына и всех тех, с кем только что пил водку. Потом, несколько успокоившись, прошел в слободку. К вечеру его, вдребезги пьяного, на ротной фуре привезли на квартиру, где его раздел и уложил в постель денщик.

Глава 17

Лазутчик аварской ханши под вечер подъехал к аулу Каракай, где намеревался отдохнуть у своего кунака Нур-Али, переночевать, накормить коня и утром рано двинуться дальше в путь. Солнце уже уходило за горы, и багровый закат охватил верхушки Таши-Тау и половину долины, золотя высокие скалы и сады с абрикосовыми деревьями.

От аула шел острый и терпкий запах кизячного дыма и только что прошедшего стада. Огромные овчарки с злобным рычанием поворачивали в сторону всадника морды, скаля острые белые клыки. Коровы с ленивым мычанием, задрав головы, отделялись от стада, и босоногие мальчишки с криками загоняли их по дворам. Из-за оград, построенных из желтого и серого неотесанного камня, выглядывали женщины, впереди, у аульной мечети, виднелся народ.

Обгоняя стадо и не обращая внимания на овчарок, всадник выбрался к площади, где, по-видимому, шло какое-то совещание. Не желая попадаться людям на глаза, аварец свернул в узкую, не шире двух-трех шагов, уличку и спустя несколько минут подъехал к сакле Нур-Али.

Он спешился и рукояткой своей плети постучал по низкой, дощатой калитке, преграждавшей въезд во двор. Из сакли выглянула молоденькая девушка лет пятнадцати и, прикрыв рукавом лицо, исчезла в сенях. За ней показалась ее мать, жена самого Нур-Али, женщина с худым, строгим и измученным лицом.

— Ас-салам алейкюм! — негромко сказал аварец. — Дома ли Нур-Али?

— Входите, дом нашего хозяина ваш дом, — отодвигая в сторону доску и отступая на шаг назад, сказала женщина. — Наш человек^[71] на площади у мечети. Сейчас наш мальчишка призовет его, а вы, уважаемый и почтенный гость, пожалуйте в саклю.

Выбежавший мальчуган лет одиннадцати взял из рук аварца уздечку и стал вываживать коня по двору, другой, поменьше, смешно семеня босыми ножками, припустился бегом к мечети, а девушка, наклонив голову, молча вынесла высокий кувшин, таз и домотканое, суровое полотенце.

Гость степенно вымыл руки, сдержанно поблагодарил девушку и вошел в полутемную прохладу сакли. Он видел, как мальчик, поводив коня по двору, легко и проворно расседлал его, внес в сенцы седло и затем не спеша стал поить лошадь.

Аварец с удовольствием пил холодный айран, принесенный ему хозяйкой в большой деревянной чаше. Он устал за эти дни. И поездка, и пребывание в Грозной утомили его. И сейчас, возвращаясь в родные горы, он радовался всему: тому, что его окружали свои, горцы, и тому, что еще три-четыре дня пути и он снова очутится в родном Хунзахе.

Он поднял голову — на дворе послышался шум и раздались голоса.

«Нур-Али», — узнавая хозяина, подумал гость и стремительно поднялся.

— А-а, почтенный Абу-Бекир, хвала аллаху, мы снова видим друг друга в добром здравии, — крепко пожимая руку аварцу, сказал Нур-Али.

Они сели.

— Извини, что не встретил тебя у порога сакли, — продолжал Нур-Али, — не знал о твоем приезде, да и еще событие у нас сегодня ожидается.

— Какое? — спросил аварец.

— Известный всем муршид из Гимр Гази-Магомед, которого уже многие именуют имамом, сегодня посетит наш аул, — негромко и не совсем спокойно сказал Нур-Али.

— Вот как! — поднося ко рту чашку с айраном, протянул гость.

— А с ним и ших Шамиль бен-Дингоу, и Амир-хан, и еще некоторые из праведников, посвятивших себя тарикату.

— А я слышал, что этот человек отвергает тарикат и призывает к газавату, — сказал аварец.

— Я не знаю, что отвергает он, тарикат или шариат, мне это неведомо, но я знаю, что он праведный человек, что он проповедует равенство между мусульманами и что для него бедный человек, пусть даже самый последний кязайраг^[72], ближе любого хана, нуцала или бека.

— Как так ближе? Разве это возможно? — удивился аварец.

— Аллах, говорит Гази-Магомед, для всех мусульман один, и все истинные мусульмане для него равны. У него в раю получает место не тот, кто знатен родом, а тот, кто вел себя как подлинный мусульманин. Не так ли?

— Ну, так! — согласился с ним несколько удивленный, впервые слышавший такие речи аварец. — Но все-таки есть же разница между ханом Абу-Нуцалом и мной?

— Какая? Разве у него две головы или три ноги? — пожал плечами Нур-Али. — Или ты не встречал среди уцмиев^[73] и беков дураков, больше похожих на ишака, чем на человека?

— Это верно! — согласился сбитый с толку гость. — Однако и ты, уважаемый Нур-Али, именуешь Гази-Магомеда имамом. Разве ж он имам? Кто его выбрал в имамы?

— Это я из почтения к праведнику, но для меня он больше, чем имам. Он святой, праведный человек, носитель божьего слова! Почему же мне не считать его человеком, возвышенным богом? Для меня он владыка, а не хан Аслан казикумухский или твоя ханша Паху-Бике.

— Не обижай тех, кто не слышит твоих слов, Нур-Али! Бек есть бек, кадий есть кадий, хан стоит над нами, а бедняки есть бедняки. Так повелел аллах, и не нам изменять его законы.

— Нет, почтенный Абу-Бекир, — покачал головой хозяин.

— Ты странно говоришь, Нур-Али. Раньше я не слышал от тебя таких слов.

— Раньше свет божьего учения не касался моей души, раньше я не слышал проповеди праведника, угодного аллаху.

— Это Кази-муллу? — с нескрываемым презрением спросил аварец.

— Его, носителя божьего слова, — делая вид, что не замечает усмешки гостя, продолжал Нур-Али, — и пророк не сразу был понят людьми, и его поносили и прогоняли темные, озлобленные люди. И насмешки, и раны, и войны, и изгнания перетерпел он во имя бога, но свет несомненной книги и истинной веры озарил людей, о Абу-Бекир! — горячо и проникновенно закончил Нур-Али.

Аварец нерешительно взглянул в его горящие верой и возбуждением глаза и неожиданно сказал:

— Ты прав, Нур-Али. Мне трудно понять это, но, хотя мое сердце и не лежит к тому, что проповедует Гази-Магомед, я желал бы послушать его.

— Об этом я сам хотел сказать тебе, о брат мой Абу-Бекир! Ты человек бедный, и твой отец, и твои братья, и ты сам всю жизнь копошитесь возле ханской кухни, получая за свою службу, за рабскую преданность жалкие объедки богачей, а разве ты или твой отец, почтенный Магома, хуже или глупее ханских выродков, которым с детства служите вы? Или вы не такие, как они, мусульмане? Или вы не творите пять раз намаз, как повелел пророк? Или вы продали свою истинную веру русским за их серебряные рубли?

Абу-Бекир вздрогнул. Слова хозяина попали ему прямо в сердце. Он с ненавистью вспомнил генерала-больхонола, который вместе с письмом к ханше дал ему пятнадцать рублей серебром.

— Нет, — продолжал Нур-Али, — мы истинные мусульмане, мы не продаем свой народ за золотые медали и за офицерские погоны, которые сверкают на черкесках продажных владык вроде Аслан-бека, хана Абу-Нуцала или хулителя святой веры пьяницы шамхала.

Абу-Бекир не раз с тайной досадой и неодобрением смотрел на широкие серебряные эполеты, которые иногда надевал на плечи молодой хан. Он вспомнил и тугие мешочки с русским золотом, которые не далее как месяц назад привез в переметных сумах ханше.

— Воистину верны твои слова, Нур-Али! — медленно проговорил он.

— Пойдем на гудекан. Скоро, вероятно, прибудут и наши гости, — вставая, сказал Нур-Али.

Они вышли в сенцы.

— Придем ночью, — не глядя на жену, сказал хозяин, — приготовь хинкал и ночлег гостю.

Подтянув пояса, поправив кинжалы и шашки, они пошли к мечети.

— Удобно ли, что я, человек из чужого аула, буду на гудекане с людьми Каракая? — осведомился аварец, трогая за рукав Нур-Али.

— Ты мой гость и мусульманин, — просто ответил тот. Он понимал, что Абу-Бекир неспроста появился в ауле, но опросить его о причине приезда было бы не по адату. Понимая это, гость как бы вскользь сказал:

— Я ездил в Кяфир-Кумух получить немного денег, данных в долг прошлым летом.

На площади было много мужчин, старых и молодых, людей средних лет, одни с оружием, другие с пастушескими крючковатыми палками. Старики сидели на длинных камнях, служивших им скамьями во время долгих совещаний. Посреди группы богатых и наиболее уважаемых людей, поглаживая подстриженную, остроконечную, выкрашенную хной бороду, сидел старшина аула Абу-Рахман. Рядом с ним, молча и сосредоточенно глядя вниз, — кадий Эски-хаджи. Последний не вмешивался в беседу окружающих, хотя слышал и подмечал все разговоры.

Нур-Али и Абу-Бекир подошли и, поклонившись старикам, сели поодаль на сваленные у дороги бревна.

Гази-Магомеда еще не было, хотя вечер уже наступил и темнота сходила к аулу с гор. Ущелья потемнели. Черные впадины посреди скал явственней обозначились, и свежая прохлада с легким, порывистым ветерком опустилась на разогревшиеся за день камни.

— Что ж, долго нам еще ждать самозваных святых? — с усмешкой сказал старшина. — Ночь на дворе, а ночью появляются только худые люди, а не праведники! — продолжал он.

Кое-кто засмеялся, но другие промолчали.

— Переход немалый, да и народ всюду просит муршида поговорить, рассказать о делах, угодных богу, — вызывающе громко сказал Нур-Али, глядя на старшину.

— Это мы еще не знаем, угодны ли его дела богу, — сухо ответил кадий, не глядя на Нур-Али.

— Зато мы знаем это, — еще громче ответил Нур-Али под одобряющие возгласы кучки стоявших поодаль бедно одетых аульчан.

Абу-Бекир переводил взор с одной группы сельчан на другую, и ему было понятно, что здесь, на гудекане, собрались и противники и сторонники новоявленного имама, но кого больше, трудно было определить.

«Беднота за него!» — решил аварец, видя, как к поднявшемуся с места Нур-Али подошли человек пять оборванных, худо одетых горцев и что-то тихо сказали ему.

«Кажется, напрасно я заехал к этому байгушу, ставшему заклятым муршидом», — пришло ему в голову, когда он перехватил короткий и презрительный взгляд, которым окинул его хозяина старшина.

Толпа зашевелилась. На пригорке, где уже находилось несколько молодых людей, наблюдавших за дорогой, произошло движение; кто-то отчаянно замахал папахой, мальчишки, сновавшие в отдалении от взрослых, роем кинулись к дороге. Из-за скал поднялась пыль, густая и тяжелая, она облаком затянула дорогу. Из-за поворота показались всадники, позади которых шло несколько пеших. Конные въехали в аул, и копыта коней, свернувших с пыльной дороги на камни площади, зацокали сильней. Сидевшие приподнялись, толпа пришла в движение, некоторые подались вперед, и только кадий, старшина и племянник елисуйского бека Таш-Мурад продолжали сидя наблюдать за кавалькадой.

Нур-Али широко шагнул навстречу подъезжавшим, а аварец на всякий случай затерялся в толпе.

— Встанем, почтенный Абу-Рахман, — приподнимаясь с места, тихо сказал кадий, — мы правоверные, и какой он ни на есть, но все-таки гость и мусульманин.

— Бешеная собака, а не гость! — злобно ответил старшина, но тоже встал и сделал движение вперед.

Племянник елисуйского бека продолжал сидеть, поглаживая молодую, недавно лишь отросшую бородку, с превосходством знатного и богатого человека глядя на кучку подъезжавших бедно одетых людей.

Нур-Али шагнул к Гази-Магомеду, желая помочь ему, но тот легко и свободно соскочил с коня и, приподнимая папаху, спокойно и громко поздоровался со всеми:

— Ас-салам алейкюм! Молитва, приветствие и мир да будут с вами!

— Иншаллах! — нестройно ответили ему.

— Мы ждали тебя, божий человек, — почтительно кланяясь, сказал один из стариков. — Говорят, что слова аллаха и пророка, повторенные тобой, доходят до людей.

— Я простой человек, такой же, как и вы, и напрасно говорят обо мне то, чего я не делаю! Я не имам и не пророк, я такой же, как и вы, сын Дагестана, мусульманин и бедняк. Зачем приписывать мне то, чего нет во мне?

В толпе зашумели.

— Бедняк, говоришь? — засмеялся племянник елисуйского бека. — Так зачем же ты, байгуш, ездишь подобно владетельному хану в сопровождении свиты и телохранителей? — И он пятерней ткнул в людей, приехавших с Гази-Магомедом.

— Не обижай, не оскорбляй гостя. Помни об адате и заветах старины! — негодующе зашумели в толпе.

Бек нагло ухмыльнулся и тем же оскорбительно-презрительным тоном продолжал:

— Он не гость. Он волк, нарядившийся в овечью шкуру. Его надо уничтожить, если мы не хотим гибели народа.

— Не заботься о народе. Народ сам хорошо разбирается в том, кто ему друг и кто враг. Ты говори от своего имени и не вмешивай в свои мысли народ, — перебил его Шамиль.

— А это еще кто? Гимринский бродяга, сын пастуха, который вздумал стать беком и учить нас уму-разуму? Собака! — закипая гневом, не в силах сдержать злобы, закричал племянник елисуйского владетеля.

— Стыдись! Ведь ты же сам гость у нас, кто тебе дал право оскорблять людей? — взволнованно сказал один из стариков. — А ты чего смотришь? — обратился он к молча улыбавшемуся старшине аула.

— А мне что? Когда дерутся две собаки, третья не приставай! — нагло сказал старшина, проводя ладонью по усам.

— Постойте, правоверные, погодите, — поднимая кверху руку, сказал все это время молчавший Гази-Магомед. — Не годится напоминать животному о законах, которыми живут люди! Скотина не поймет слов человека. Они не дойдут до ее сознания!

— Это обо мне? Это я — животное? — вскипая гневом, завопил бек.

— Конечно! Если бы ты был человеком, ты вел бы себя подобно остальным. Закон, адаты и приличия должны почитаться всеми!

— Я высокорожденный бек, мой дядя владетель ханства, у меня дома десятки слуг таких, как ты, мерзавец! Они лижут мне пятки, если я разгневаюсь на них, и ты смеешь называть меня скотиной!! — высоким, дребезжащим от злобы и гнева голосом закричал он. — Я освобожу народ от дряни, которая загадила его душу. Я размозжу тебе голову! — выхватывая из-за пояса пистолет, завопил он и, не целясь, направил его прямо в лицо спокойно стоявшего перед ним Гази-Магомеда.

Толпа дрогнула и замерла в страхе.

— Умри, змея! — хрипло выкрикнул бек, спуская курок.

Шамиль рванулся вперед, но было уже поздно. Курок пистолета щелкнул, и этот звук среди внезапно стихшей, охваченной ужасом толпы отозвался особенно зловеще и сильно.

Но выстрела не было. То ли кремень пистолета не дал искры, или отсырел порох, но пистолет, наведенный на голову спокойно и презрительно глядевшего на бека Гази-Магомеда, не выстрелил.

— Аллах акбар! Чудо!! Пророк спас своего посланца! Чудо! — послышались взволнованные голоса, и, пораженные случившимся, охваченные благоговейным трепетом, люди закричали: — Аллах! Да здравствует имам Гази-Магомед! Нет бога, кроме бога!

Шамиль с силой схватил и вывернул руку стрелявшего, вырывая из пальцев пистолет. Двое горцев и онемевший от ужаса Нур-Али, схватив бека, обезоружили его, сорвав с него кинжал и шашку.

— Не прикасайтесь ко мне, хамы, грязные свиньи, не смейте касаться меня! — вопил бек. — Твое счастье, собака, что на полку пистолета я забыл подсыпать свежего пороху, — извиваясь в руках связывавших его людей, кричал бек.

— Сейчас мы это проверим!

Гази-Магомед взял из рук дрожащего от гнева Шамиля отобранный у бека пистолет. Он взвел курок и, подняв над головой пистолет, с силой нажал курок. Брызнул огонь, раздался выстрел, и облачко порохового дыма поплыло по воздуху. Люди оцепенели. Кое-кто попадал на колени, кто-то из стариков забормотал молитву, подхваченную другими. Переждав минуту-другую, Гази-Магомед спокойно сказал:

— Пока я не выполнил долга, возложенного на меня, — он поднял вверх руку, — богом, я не умру! И не тебе, жалкий человек, бороться с судьбой! Заприте его в арестную яму, а завтра пусть суд стариков решит, как следует поступить с этим ничтожным человеком! — И, пройдя между низко кланявшимися ему людьми, с благоговейным трепетом провожавшими его, Гази-Магомед направился к мечети.

Совещание было недолгим. Шамиль спокойным, твердым голосом потребовал от жителей аула клятвы на коране. Гази-Магомед и его мюриды призывали мусульман, не отвернувших свое лицо от аллаха, оставить позорные привычки, занесенные в горы из чужих земель.

— Пьянство и блуд, корысть и ростовщичество, презрение к бедноте, пресмыкательство перед сильными, трусость, продажность, измену! Братья правоверные, мужчины! Вслушайтесь в эти слова, они не мои и не нашего прославленного учителя Гази-Магомеда. Нет, они написаны в несомненной книге и переданы пророку аллахом! Кто посмеет противоречить им, кто, безумец, восстанет против воли и мудрости аллаха? Только кяфир, проклятый богом, только тот, кто продался шайтану и отверг божье слово! Люди на земле рождаются одинаково, и все они умирают, пройдя свой жизненный срок. Никто не минет своей судьбы, но всякого за гробом ждет то, что заслужил он здесь, на земле, своими делами! Одних, истинных мусульман и сторонников бога, ждет райская жизнь и источник радостей зем-зем, других, детей сатаны и порока, ожидают муки и вечный позор! И каждый из нас сам выбирает себе тот путь, ту судьбу, которая ожидает его после смерти! Тунеядцы, лодыри, живущие за счет людей труда, не попадут в рай! Их ждет огонь и вечные муки. Блудники и трусы, негодяи, для которых серебро дороже жизни и слез его близких, пойдут в ад. Джехеннем^[74] будет их вечным жилищем!

Слушатели молчали. Шамиль обвел взором людей и страстно закончил:

— Покайтесь, братья! И пока не поздно, спасите свои души от ада! Вернитесь к богу, исполняйте заветы пророка, будьте мусульманами, людьми, достойными жизни на земле и вечного блаженства после смерти. Аллах велик и милостив, и он простит заблуждавшихся, но вернувшихся на правильный путь людей, — сказал Шамиль, отходя в сторону Гази-Магомеда.

— Что мы должны делать, о праведник, как нам вернуться к милости аллаха? — простирая к Гази-Магомеду руки, взволнованно выкрикнул кто-то из толпы.

— Идти по пути, указанному пророком. Быть мусульманином, и главное, нам надо накопить силы. Впереди большая борьба, впереди испытания, в которых нам нужно единство всех мусульман.

— Верно, правильно, божий человек! — послышались возгласы.

— Все мы — божьи люди. Все мы исходим от аллаха и все возвращаемся к нему. Правда, честность, бескорыстие, любовь к свободе — вот что должно заполнять нас. Не бойтесь быть праведными, за это заплатит вам аллах, а окружающие будут благословлять и почитать вас. Горе тем, кто забудет бога и пророка! Смерть и бесчестие будет их уделом!

— Ва-аш-алл-ах! — тихо пронеслось по мечети.

— Скажи, праведник, как нам быть? Говорят, ты призываешь к священной войне с русскими, но ведь они сильны, их много, у них пушки, а наш аул находится вблизи их границ, — спросил старшина.

— Я не призываю вас к войне с русскими. Я говорю вам о другом. Очиститесь от грехов, от язв, которые покрыли ваши души. Перестаньте ссориться друг с другом, не лобызайте рук ханов и беков.

— Что же нам делать, праведник? Научи нас, божий человек! О имам, о лев, о светоч Дагестана! — послышались отовсюду взволнованные, молящие голоса.

— Освобождайтесь от продажных ханов и мулл. Выбирайте из своей среды старшин. Пусть бедные люди управляют вами. Бедняк лучше знает голодного, чем хан или нуцал!

— Верно, правильные слова, о имам, о зеркало истины! — закричали в толпе.

— И не надо вам тревожить русских. Время для войны с ними еще не пришло. Нужно в своем доме навести порядок, надо очистить горы от навоза. Без продажных властей лучше станет житься людям, а когда пророк и шариат воцарятся в горах, когда все мы станем истыми мусульманами и шихами, тогда с помощью аллаха мы займемся и другими делами. Сейчас же думайте одно — уничтожайте продажных псов, изменивших народу и исламу!

— А как же быть с податями, которые мы платим нашим ханам? — раздался неуверенный голос.

— И с арендной платой за землю?

— И с оплатой ханских быков и зерна, данного на посев?

— Тем ханам и бекам, которые смотрят в сторону русских, ничего не платить! — сказал Гази-Магомед.

— А подати? — снова спросил все тот же робкий, неуверенный голос.

— Они будут снижены наполовину. Кто крепок хозяйством, тот будет вносить больше, чем бедный.

— А земли беков?

— Тем бекам, которые знаются с русскими, оставим столько земли, сколько сможет обработать бек и его родные. Остальное разделим между народом.

— Это хорошо! Только какой же бек или хан станет сам работать на поле? Да он и волов в соху не сумеет впрячь! — крикнул кто-то, и все дружно и весело рассмеялись.

— Поглядел бы я на этого елисуйского бездельника, который теперь сидит в яме, как это он станет пахать мой клочок каменистой земли, — сказал Нур-Али, и все еще веселее рассмеялись.

— Ну, а подати, ведь их все же придется кому-то платить? — все так же робко, но настойчиво повторили из толпы.

— Подати будете платить тем, кого выберете сами в старшины, а они будут сдавать собранное наибу, назначенному народом, или отчитываться перед ним.

— Ханы и беки не простят нам такого своевольства! Как бы головой не пришлось ответить за такие дела! — наставительно и веско сказал мулла.

По толпе прошло движение, большинство людей насторожилось.

— Мы не спросим их, бездельников, умеющих только пить да плясать!

— А русские? — тихо спросил старшина.

— Мы не воюем с ними, мы не призываем народ к войне, а раздел земли и уничтожение ростовщиков и пьянства не обеспокоят их!

— А как быть с долгами? Я, например, уже четыре года как должен нашему старшине три меры зерна, взятые на посев. Вернул я ему уже четыре с половиной, а конца долгу все нет. Еще две меры требует с меня.

Все насторожились, вытянув шеи и напряженно ожидая ответа: таких должников было немало.

— Или вот я, например, — вышел вперед другой аульчанин. — Я взял у нашего уважаемого муллы два моната^[75] серебром сроком на год, и вот через месяц и четыре дня я должен буду отдать ему три моната и три абаза серебром.

Мулла поднял к небу обе руки и деланно засмеялся:

— О Магома, какие пустяки ты говоришь здесь, на серьезном и деловом собрании! Разве я неволю тебя со сроком! Бог с ними, с абазами, принесешь, что взял, когда сможешь!

— Спасибо тебе, мулла Таги, за хорошие слова и за то, что ты вдруг стал таким добрым, — усмехнулся Магома, — однако всего день назад ты сердито напомнил мне, что срок долгу подходит и что ты не дашь мне и часу отсрочки!

Все дружно расхохотались.

— Ах, нехорошо говорить неправду! Ложь, да еще сказанная в стенах мечети, является большим грехом, Магома! — укоризненно качая головой, сказал мулла.

— Я тоже так думаю, почтенный Таги-мулла, нельзя врать в мечети, как нельзя врать и в другом месте. Но я говорю правду, тем более что наш разговор слышали и Гассан, и Абдулла, и Индрис, и еще многие, кто просил тебя также отсрочить долг!

— Верно, правильно говорит Магома. Ты и ему, мулла, и нам говорил это. Кричал и обещал свести за долги коней и корову! — сразу шумно заговорили в толпе.

Мулла злым и вместе с тем деланно-смиренным голосом сказал:

— Аллах вам судья, аллах!

Гази-Магомед, быстро из-под бровей глянув на укоризненно качавшего головой муллу, обратился к собравшимся:

— Завтра на джамаат все, кто имеет расписки и жалобы на долги, приходите. Там рассудим, справедливо и по совести и тех, кто давал деньги и продукты в рост, и тех, кто по бедности и от голода брал их!

Шамиль, пытливо и настороженно наблюдавший за кадием, старшиной и муллой, заметил, как вытянулись их лица и как они обменялись быстрыми и тревожными взглядами.

— А теперь, братья, — заканчивая беседу, сказал Гази-Магомед, — идите по домам, отдыхайте, обдумайте то, что мы говорили, а утром, если бог того захочет, мы снова встретимся с вами на джамаате. Да будет мир и аллах с нами!

— Прошу остановиться у меня, — кланяясь Гази-Магомеду, попросил старшина.

— Или у меня. В сакле моей хватит места для всех, есть две кунацкие, найдутся и ковры и мутаки, — любезно предложил мулла.

— Спасибо! Мы ночуем у Hyp-Али, — коротко ответил Шамиль, и, сопровождаемые жителями аула, Гази-Магомед, Шамиль и мюриды вышли из мечети.

Аварец, все это время старавшийся быть в толпе незамеченным, внимательно и неотступно наблюдал за Гази-Магомедом и его людьми.

Ему, привыкшему к жизни в услужении при дворце аварских властителей, было странно и ново слышать такие вольные, непочтительные слова о влиятельных в горах людях; и в то же время, прислушиваясь к горячим и страстным речам, он не мог не согласиться с тем, что говорили бедняки о своих долгах, о продажности беков и богатеев. Он сам, и его брат, и отец который уж год были в неоплатном, никак не заканчивавшемся долгу у ханши и ее сына Абу-Нуцала. Каким образом рос этот долг и почему он не был погашен до сих пор, аварец никак не мог понять. Он знал, что если судить по справедливости, то все взятое давно-давно было выплачено ханше им, его братом и их стариком отцом.

Абу-Бекира поразило присутствие духа и хладнокровие, с которым Гази-Магомед встретил наведенный на него пистолет елисуйского бека. Бесстрашие и твердость Гази-Магомеда расположили Абу-Бекира к нему, а отношение жителей аула показало аварскому посланцу, что человек, которого так поносят ханы, любим народом..

«Он поистине праведный человек, иначе почему бы его так возненавидели русские и беки!» — не сводя внимательных глаз с Гази-Магомеда, думал он. И когда закончилось собрание в мечети и народ, пропуская вперед гостей, шумно высыпал на площадь, Абу-Бекир неуверенно оказал Нур-Али:

— Друг, праведник и его люди хотят остановиться у тебя. Как быть? Я думаю, что помешаю тебе разместить гостей. Позволь мне переночевать в конюшне, а утром отправиться в путь.

— Ты хочешь обидеть и хозяина и нас? Или ты не хочешь разделить с нами пищу? Разве ты враг нам? — беря его за рукав, спросил Гази-Магомед, слышавший слова аварца.

— Нет, праведник, я не враг, но я чужой, издалека приехавший человек.

— Чужой ты пока. Если ты мусульманин и человек мужественный и справедливый, ты завтра же станешь нам другом и братом. У Нур-Али не может быть плохого и неверного друга.

Часть мюридов, сопровождавших Гази-Магомеда, расположилась в соседних саклях и дворах. Другая часть несла караул во дворе Нур-Али.

Возбуждение и шум, охватившие аул, еще долго не утихали на улицах.

Вымыв руки и поужинав вареной бараниной и круто сваренным хинкалом, Гази-Магомед, Шамиль и Рамазан, один из мюридов, приближенный имама, сняли шашки, кинжалы и, сбросив черкески, уселись на полу, на грубом домотканом ковре, вполголоса беседуя между собой. Аварец Абу-Бекир сидел возле Шамиля, с почтительным вниманием слушая беседу.

— А что у вас, в Хунзахе? Как относится народ к шариату и очищению себя от грязи и блуда? — поднимая на аварца глаза, неожиданно спросил Гази-Магомед.

— Народ еще мало знает о тебе и твоем учении, — застигнутый врасплох, ответил аварец.

— Это все сказано в коране. Это вовсе не мое учение. Я лишь повторяю слова святой книги. Шамиль, возьми себе на память о сегодняшнем случае пистолет этого глупого елисуйского мальчишки. — Говоря это, Гази-Магомед протянул Шамилю пистолет, который час назад едва не лишил его жизни.

— Аллах спас тебя от гибели. Это чудо, несомненно, содеяно богом, — сказал Рамазан.

— Зачем говоришь речи, несвойственные мужчинам, друг? — спокойно возразил ему Гази-Магомед. — О каком чуде ты говоришь, и зачем аллах будет показывать его на мне. Не-ет! Просто этот глупец недостаточно сильно нажал тугой курок, и кремень не дал искры. Я знаю эти пистолеты, это работа казанищинских мастеров, но если бы пистолет делали оружейники Кубачей или русские, голова моя была бы пробита этим безумцем.

Аварцу снова понравилось то, что имам не приписал чуду свое спасение, а скромно и просто объяснил причину осечки пистолета.

Дверь сакли полуоткрылась, и в нее, ища кого-то глазами, заглянул Hyp-Али. Встретившись взглядом с Шамилем, кивнул ему головой. Шамиль легко вскочил и вышел к хозяину.

Гази-Магомед и аварец остались одни.

— Знают ли у вас, в горах, о нас? — спросил Гази-Магомед.

— Знают, — тихо ответил аварец.

— Что говорят в народе?

— Разное. Одни хулят, другие радуются, третьи ждут.

— Чего? Аварец помолчал.

— Нового. И у нас, как и везде, богатые живут спокойно и сытно, а бедные редко зажигают очаг. Нищета и долги одолевают народ.

— Ты служишь у ханши? — вдруг опросил Гази-Магомед.

Аварец поднял голову и опасливо сказал:

— Да.

Но Гази-Магомед не показал, что заметил беспокойство собеседника. Он дружески улыбнулся:

— Аварцы хороший народ, у них есть мужество и честь, и они будут опорой шариату… Однако почему ты не ляжешь спать, Абу-Бекир? Время позднее, а ты, как я слышал, хочешь утром ехать дальше.

— Да. Я спешу. Мне скорее надо быть дома, — несколько робея перед имамом, ответил аварец.

— Так ложись спать, и да будет над нами благословение аллаха! — сказал Гази-Магомед, укладываясь на войлочной кошме.

Аварец лет в стороне на войлоке, но сон не шел к нему. События дня, столь богатого неожиданными происшествиями, отгоняли сон, а непредвиденная встреча с тем, против кого было направлено письмо, которое он отвез русским, взволновала его. Гази-Магомед, который, по рассказам ханши, представлялся ему наглецом, выскочкой и распоясавшимся абреком, оказался другим. В нем не было того высокомерия, которое аварец с детства привык видеть в ханских детях. Простота, откровенность, бесстрашие, правдивость и не показная, а подлинная любовь и уважение к народу поразили аварца.

«Он не думает о себе, не добивается почестей и богатства», — вспомнил он слова Hyp-Али. «Он прав. Этому человеку не нужны деньги». Абу-Бекир со стыдом вспомнил о серебряных рублях, которыми наградил его русский генерал в Грозной.

«Этот не продаст свой народ за золото», — снова подумал аварец, припоминая, с какой хищной радостью считали и пересчитывали ханша Паху-Бике и ее сын, хан Абу-Нуцал, золотые монеты, которые он привез в прошлый раз в Хунзах от русских.

«А-а, не мое это дело, — стараясь отогнать такие неожиданные и несвойственные ему мысли, решил он, — надо спать, а утром уехать отсюда. Пусть ханы и шихи, богатеи и беднота сами, без меня, разбираются в своих делах. Надо спать». Он повернулся на бок. Но сон по-прежнему не шел к нему, хотя он лежал неподвижно, с плотно закрытыми глазами и ровным дыханием, как крепко уснувший человек.

В комнату неслышно вошел Шамиль, за ним Нур-Али, за спиной которого темнело еще несколько фигур. Гази-Магомед приподнялся с ковра и тихо, чтобы не разбудить аварца, спросил:

— Что случилось, Шамиль?

— Муллу задержал караул, занимавший выходы из аула. Хотел бежать, собака!

— Один?

— С сыном. В хурджинах увозил деньги, золото, бумаги.

— Где он?

— Сидит в яме. Вместе с елисуйским бездельником.

— А сын?

— Мальчику тринадцать лет. Что делать с ним?

— Отпусти домой, к матери. Дети не отвечают за грехи отцов, — уже стоя, приказал Гази-Магомед.

Аварец беспокойно завозился на своем войлоке, делая вид, будто просыпается от шума.

— Разбудили мы тебя, Абу-Бекир, но что делать, видно, так угодно было аллаху, чтобы никто из нас не спал в эту ночь, — сказал Шамиль.

— Ничего. Скоро рассвет, — быстро одеваясь, проговорил аварец, и все трое вышли во двор.

На фоне ярко мерцавшего звездами неба темнели фигуры людей. Слышался мерный хруст ячменя, пережевываемого лошадьми.

— Скоро рассвет! — вглядываясь в начавшее сереть небо, сказал Шамиль.

Аул еще спал. Один-два огонька мигали где-то за аульской площадью. Там была яма для арестованных, нечто вроде глубокой землянки с узким входом, охраняемым караулом. Собаки залаяли за околицей, закукарекал и оборвал свое пение петух. С гор тянуло холодком, ветерок был свеж и резок.

— Что, братья, — подходя к стоявшим во дворе людям, сказал Гази-Магомед, — не утомило вас служение богу, не лучше ли было сейчас спать по своим саклям, чем бродить по чужим аулам, без сна, не зная отдыха и покоя?

— Молитва лучше сна, имам, а дело, которое мы совершаем, угодно богу и пророку, — ответил чей-то голос, и Шамиль узнал Нур-Али.

— Что мы отдаем богу, то вдесятеро вернется к нам, — добавил кто-то.

— Правильно, сыновья веры! Все, что мы отдаем аллаху и его делу, зачтется каждому из нас и в этой, и в будущей жизни, — торжественно сказал Гази-Магомед.

«А что, если то, что он говорит, и то, что они сообща делают, — правда, что тогда?» — с трепетом подумал аварец.

Начинавшая бледнеть луна выглянула из-за темных, с серыми краями туч, и неясный свет озарил дворы, уличку, спящий аул и людей возле сакли Нур-Али. На каменные плиты площади и крышу мечети заструился серебряный свет уже меркнущей луны. Сильнее потянуло холодком с гор, тени задвигались и стали медленно таять, уступая место рассвету. Звезды гасли одна за другой, тая в утренней мгле и белесо-сером небе.

Гази-Магомед подошел к Шамилю и Нур-Али, тихо о чем-то беседовавшим.

— Настает утро, ночь уходит, братья, пора вспомнить о молитве!

Люди оживились, поднялись с мест, заходили по двору, снимая с коней попоны и расстилая по земле бурки.

— Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его. Молитесь, братья, ибо молитвы лучше сна! — негромко, но убежденно проговорил Гази-Магомед.

И сейчас же все, и часовые, и люди, стоявшие у коновязей, и те, что занимали караулы на площади, опустились на колени.

— Ля-илляхи! Иль алла Магомет резуль-алла!..

А над ними всё шире и светлей поднималось ясное летнее утро, и все алее становился восток, и горы окрашивались в радужные цвета зари.

Лица молящихся были сосредоточены и суровы.

Было тихо, и только иногда с шумом переступали застоявшиеся кони да позвякивали о камни шашки молившихся часовых, не снимавших оружия и во время молитвы.

Утренний намаз мюридов заканчивался, когда с минарета аульской мечети зазвенел голос аульского будуна.

— Вставайте, правоверные, оставьте сон, ибо молитва лучше сна!

Аул проснулся. Началось движение, послышались голоса, шум, стукнули раскрываемые двери, и при свете уже поднимавшегося солнца на улице замелькали люди.

— Ибо молитва лу-чше сна! — повторил звонко, нараспев будун, и аул погрузился в молитву.

Мюриды, во главе с Гази-Магомедом уже закончившие намаз, молча, недвижно и торжественно стояли на своих местах, спокойно и уверенно глядя на молодое, веселое солнце, выкатившееся из-за гор и озарившее всеми красками радуги окружавшие аул скалы.

Совещание началось часов около десяти. На площади возле мечети уже собрался весь аул. Здесь были даже женщины, группой теснившиеся в стороне. Крыши близлежащих саклей были заполнены старухами и детьми. Все обитатели аула хотели присутствовать на совете стариков и суде над муллой и глупым елисуйским беком. Предстоящий суд вызвал ожесточенные долгие споры между аульчанами. Никто из них никогда еще не слышал о чем-нибудь подобном. Некоторых, особенно женщин, пугала даже сама мысль, что мулла или хан может быть наказан.

Шум стих, как только на площади показались старики, Гази-Магомед, Шамиль и мюриды.

— Братья, правоверные! — громко сказал Шамиль. — Сегодня на джамаате мы совместно со всеми жителями аула должны решить два вопроса. Первый — как быть с долгами, как бедным людям расплатиться с ростовщиками, за большие проценты снабдившими их деньгами, зерном или хлебом; и второй — как поступить с преступником, поднявшим руку на гостя жителей аула Каракай имама Гази-Магомеда. Будьте смелы и честны. То, что мы делаем, — во имя аллаха, и то, как решите вы, сегодня же разбежится по сторонам. И в нижних, и в верхних аулах, и в Кумухе, и в Чечне, и в Дербенте — всюду будут знать люди о нашем решении, и потому мы должны отбросить все дурные и злые помыслы и с чистым сердцем, отрешившись от личных дел и корысти, решать эти дела. Помните, что за нами следят тысячи глаз и от нашей правоты и чести зависит успех дела шариата и уважение к имаму и его последователям. Поклянемся же на коране в том, что наше сердце, ум и язык будут свободны и чисты от лжи, зла и коварства!

И он, подняв над головой руку с раскрытым кораном, громко и внятно прочел короткую молитву, слова которой твердо и раздельно повторил весь джамаат.

Когда слова молитвы стихли, поднялся один из стариков и громко произнес:

— Начнем суд, правоверные! Все, у кого есть долговые расписки, кто недоволен расчетами с должниками, пусть обращаются к нам.

Все молчали, нерешительно перешептываясь. И вдруг, раздвигая толпу, вышел старшина.

— Можно мне, уважаемые? — кланяясь старикам, спросил он. — Вот что я решил, правоверные, — обратился он к аульчанам. — Корысть и нажива бывают часто сильнее справедливости. Человек подвержен греху, и если его не поправить вовремя, то грех и соблазн одолеют душу. До вчерашнего дня я сам был во власти дурных помыслов, насылаемых шайтаном на человека. Я думал, что почести и золото главное в нашей жизни, но твое появление у нас, о святой человек, твои слова и учение очистили мою душу, сняли они грязь и копоть с моего ума. Я понял, что, гоняясь за деньгами, мы все дальше уходим от аллаха. И я решил… — Подняв высоко голову и оглядывая изумленных жителей, не ожидавших таких речей от известного на весь округ скупого и расчетливого лихоимца, он выкрикнул: — Вот они, ваши расписки и зарубки о долгах! Всем, кто уплатил мне по сей день долги, я прощаю проценты, тех же, кто еще должен, прошу вернуть в срок взятое без всяких начислений. Я мусульманин и радуюсь тому, что имам напомнил нам, заблудившимся в лесу корысти, о словах и заветах пророка, — кланяясь низко народу, закончил старшина и, беря у подошедшего к нему сына расписки и бирки с отметками, положил их на землю. — Сожгите это зло во имя аллаха! — смиренно отходя в толпу, сказал он.

— Хитер, собака!.. Этот, как змея, и скользит, и вьется, и норовит уползти в тень, — тихо шепнул Нур-Али Шамилю, внимательно и с интересом слушавшему старшину.

— Ничего! Мы вырвем у нее зубы, — еле слышно ответил Шамиль.

— Что скажете, старики, и вы, правоверные, по этому поводу? — спросил Гази-Магомед.

Толпа, среди которой было немало должников старшины, обрадовавшихся неожиданной доброте последнего, заговорила.

— Что ж, это хорошо! Доброе дело говорит Абу-Рахман, мы только можем поблагодарить его за это! Да благословит его аллах за хорошее дело! — выкрикнул кто-то из близких старшины.

Гази-Магомед посмотрел на стариков, но и они удовлетворенно закивали.

— Истинные, достойные хорошего мусульманина слова сказал Абу-Рахман-эфенди, — проговорил один из стариков.

— И мы только скажем ему спасибо. Всегда помни этот день и будь хорошим человеком для всех, — добавил второй, обращаясь к старшине.

Толпа снова одобрительно зашумела, благодаря старшину.

— Но чтобы он был и в дальнейшем хорошим человеком и настоящим мусульманином, мы обязаны отвести его подальше от греха, так, чтобы соблазныне мучили его, — сказал Гази-Магомед. — Каким же образом мы можем сделать это? Простым. Выбрав на его место старшиной другого, бедного и не подверженного соблазнам человека.

Хохот прервал эти слова.

— Пусть Абу-Рахман-эфенди продолжает на досуге размышлять о боге, о коране и о том, что сказал пророк. Мирские дела, торговля, ростовщичество и власть уже не будут мешать ему заниматься спасением души. Поэтому я думаю, что сейчас на место спасающего свою душу Абу-Рахмана вам надо выбрать другого старшину! — закончил Гази-Магомед.

Старшина даже переменился в лице: секунду-другую он озадаченно озирался по сторонам, но вдруг рассмеялся и, выбравшись из толпы вперед, поклонился.

— О имам, поистине ты святой и всеведущий человек! Ведь ты прочел мои мысли, я только что хотел просить сменить меня. Ты святой человек, о Гази-Магомед! — поклонился он еще ниже.

— Умен, собака, и потому еще опасней для нашего дела, — сумрачно проговорил Шамиль.

— Ну что ж, если ты и сам просишь об этом, Абу-Рахман-эфенди, мы не можем не считаться с тобой. Как вы думаете, братья? — спросил Гази-Магомед.

— Что ж, он хоть и неважный был старшина, трудно было с ним, но аллах, как видно, открыл ему глаза. Пусть отдохнет, пока другой будет трудиться на его месте! — послышались голоса.

— Значит, ты, Абу-Рахман, уже больше не старшина. Надо, братья, выбирать другого, — сказал Гази-Магомед.

— Кого же? — спросил один из стариков.

— Мухтара! — выкрикнул кто-то.

— Нет, лучше Иссу! Он умеет ладить с людьми, — предложил Старшина.

— Иссу нельзя. Он ладит только с теми, у кого есть буза и много денег, — возразил кто-то из толпы.

— Да к тому же он твой родственник, Абу-Рахман! Дай уж нам отдохнуть от тебя и твоей родни! — насмешливо сказал Нур-Али.

И вдруг почти все, и старики, и молодежь, словно впервые увидев его, громко закричали:

— Нур-Али! Выбираем Нур-Али в старшины! Чего уж там, лучше его не найти!

Нур-Али озадаченно смотрел на кричащих.

— Его! Выберем Нур-Али! — закричали и те, кто стоял в конце площади, и даже женщины, сидевшие на крышах, закивали головами.

— Ну что ж, Нур-Али, народ делает правильный выбор. Благодари его за честь! — сказал Гази-Магомед.

Смущенный Нур-Али низко поклонился народу.

— Спасибо! С помощью аллаха и вашей, братья, я буду помогать делу шариата!

— Возьми, Нур-Али, мухур старшины у Абу-Рахмана и веди дело так, чтобы люди благодарили и уважали тебя! — сказал Гази-Магомед.

И Нур-Али взял у бывшего старшины аульскую печать.

— А теперь ведите сюда арестованных! — приказал Шамиль. Головы всех присутствующих повернулись в сторону арестной ямы, откуда караульные выводили муллу и племянника елисуйского бека.

Арестованных поставили в центре площади. Головы их были непокрыты, руки связаны за спиной.

Елисуйский бек стоял неподвижно, и только его злые глаза с беспокойством и плохо скрытой ненавистью озирали людей.

На лице муллы было написано смирение и скорбь за людей, незаслуженно обидевших его. Он переступал с ноги на ногу, благожелательным, добрым взглядом окидывая людей.

— Начнем с тебя, мулла! — сказал Шамиль. — Объясни народу и старикам, куда ты намеревался, бежать, что увозил с собой и почему.

— Я не хотел зла никому, аллах свидетель, я лишь думал съездить к своим родным в Ашильты.

— Зачем же ночью? — спросил Шамиль.

— Разве закон запрещает кому-нибудь ездить по ночам? Каждый сам избирает время для поездки! — смиренно сказал мулла.

— Но у тебя нашли много денег, расписок и палок с зарубками и отметками твоих должников. Зачем же ты все это увозил в Ашильты?

— Я не хотел, чтобы мои кровные деньги, заработанные трудом и потом, пропали. Я не считаю вас вправе лишать меня и мою семью достатка. Это похоже на грабеж! И аллах, который все видит, рассудит нас и, возможно, очень скоро!

По толпе пробежал шумок. Старики переглянулись.

— Не тебе говорить о грабеже, нечестивец! Первый грабитель и вор — это ты сам. Это ты грабил, обирал народ в течение многих лет. Это ты отдавал в рост абазы^[76], чтобы взять за них рубли. Это ты, разбойник, снабжал голодных людей зерном, для того, чтобы потом за одну меру брать четыре! Это из-за тебя, грязная свинья, оборванные и голодные дети твоих должников не могут ни разу в жизни поесть досыта! — возмущенно и грозно закричал Шамиль.

— Правильно, верно! Задавил нас всех поборами!

— Какой это мулла! Для нас он самый беспощадный ростовщик! — послышались голоса.

— И ты, собака, смеешь еще свои безбожные дела прикрывать именем пророка! Ты хуже разбойника, грабящего на дорогах. Тот рискует жизнью и не ссылается в своих преступлениях на бога! Нужен вам такой мулла, люди? — обращаясь к толпе, спросил Гази-Магомед.

— Нет, он хуже безбожника! У него нет ни совести, ни стыда! — закричали в толпе.

— А бежать ты хотел, негодяй, не в Ашильты, а к русским. Что делать с этим нечестивцем, старики, я предоставляю решать вам! — отходя к мюридам, сказал Гази-Магомед.

Старики пошептались, посоветовались, вполголоса о чем-то поспорили.

— Муллу, который бросает свою мечеть, надо лишить сана, а на его место избрать другого, справедливого и честного!

— Правильное решение! — раздались голоса.

— Но это не все! — вышел вперед Шамиль. — Этот человек хотел бежать из своего аула. Поможем ему в этом и изгоним его, как паршивую овцу из стада. А как — на время или навсегда — решайте сами!

Толпа молчала.

— На полгода! Пусть за это время обдумает свои грехи и исправится, — быстро проговорил бывший старшина Абу-Рахман.

— Пусть убирается в Ашильты, там у него полно родни, а через полгода возвращается другим человеком, — поддержал его один из стариков.

И все, облегченно вздохнув, разом заговорили.

— Изгнать на полгода! Это ему будет хорошим уроком!

Мулла радостным и благодарным взглядом обменялся с бывшим старшиной. Это решение обрадовало его.

— А как быть с золотом и деньгами, отобранными у него? — спросил Нур-Али.

Все замолчали.

— Семье отдать половину, одну четверть раздать бедным аула, одну четверть сдать в общую казну мюридов. Расписки и бирки о долгах сжечь здесь же, на глазах у народа, и впредь подобные долги навсегда отменяются, — громко и раздельно сказал Гази-Магомед под радостные крики собравшихся.

Бирки, расписки, листки с отпечатками мухуров, палки с зарубками — все это кредиторы и должники несли на середину площади, где уже лежали бирки и бумажки, отобранные у старшины Абу-Рахмана и муллы. Когда все было принесено и сложено в кучу, Шамиль поднес зажженную хворостину, и куча бумаг и дерева, в которой как бы концентрировалось все горе и слезы, вся убогая, нищенская жизнь обездоленной аульской бедноты запылала, и струйки дыма и пламени запрыгали посреди площади.

— Да продлит аллах твои дни, о имам Гази-Магомед! — с чувством благодарности, тихо и проникновенно сказал кто-то, и вся толпа закричала:

— На небе взошло солнце, а на земле имам Гази-Магомед!

Суд над елисуйским беком был короток. Старики приговорили его к смертной казни. Перепуганный, потерявший свое нахальство и не ожидавший такого решения, бек бессмысленно водил глазами по людям; на его помертвевшем лице отобразились отчаяние и страх. Когда к нему подошли мюриды, чтобы вести его на казнь, Гази-Магомед остановил их.

— Братья, вы справедливо осудили этого бездельника, — сказал он, обращаясь к старикам, — он заслуживает смерти, но я прошу всех жителей аула Каракай, всех, и стариков, и молодежь, простить его! Он, — Гази-Магомед ткнул пальцем в сторону еле стоявшего на ногах осужденного, — еще молод, и если у него в сердце есть стыд, он пойдет по дороге правды. Отпустите его во имя аллаха, и пусть он вместе с бывшим муллой до вечера оставит Каракай. Пусть идут пешком, без оружия, без лошадей, с непокрытыми головами. Только пройдя фарсаг^[77], они получат разрешение сесть на коней и попрощаться с родными, которые будут провожать их. До заката солнца они должны оставить аул, чтобы к ночи мы уже забыли о них.

Глава 18

Получив от лазутчиков донесение о том, что в Кусуре произошло совещание и что английский агент полковник Монтис вкупе с Сурхай-ханом и беледом Абдуллой что-то замыслили против русских, полковник Пулло донес об этом в Грозную и, не дожидаясь разрешения, подготовил экспедицию из батальона егерей, трех сотен казаков при двух фальконетах под командой полковника Кравченко для «прогулки» в глубь Табасарани и наведения порядка в полумирных, неспокойных аулах. Экспедиция была готова через день, но неожиданно начавшиеся ливни, шедшие в течение двух суток, и мгновенно разбухшие, ставшие грозными и непроходимыми горные потоки приостановили выход отряда в горы..

— Уйдут, подлецы… разве они станут дожидаться нас, — сетовал полковник Кравченко, сумрачно глядя на потоки воды, лившиеся с неба.

— Разверзлись хляби небесные. Я третий год живу здесь, а такого потопа не видывал, — сокрушенно качая головой, сказал Юрасовский. — Сорвется экспедиция… никого не найдешь, так, разве что попугаем немного разбойников.

Спустя два дня дожди прекратились, бушующие потоки сбежали с гор и превратились в еле заметные ручейки, солнышко обсушило землю и дороги стали быстро просыхать.

— Я донес главнокомандующему об экспедиции, и теперь уже поздно размышлять о ее целесообразности. Отряду надо выступать, если даже вы и не захватите бездельника Абдуллу и английского прохвоста Монтиса. Военная прогулка в горы даст свою пользу и наведет порядок в аулах, — выслушав сомнения полковника, сказал Пулло.

На следующее утро батальон егерей и три сотни казаков с двумя фальконетами форсированным маршем пошли к аулу Кусур.

Желая перехватить беледа Абдуллу и перерезать ему путь в горы, Кравченко все три сотни казаков послал в обход к аулу Кусур. Сам же с пехотой и двумя фальконетами пошел напрямик через горные дороги и тропы.

Слева и справа поднимались утесы. Внизу, сдавленный скалами, бился о камни Ямансу, ворочая валуны и взметая белые пенящиеся брызги. Грохот заполнял ущелье. Узкая дорога, более похожая на вьючную тропу, шла над бездной, то обрываясь, то снова извиваясь по карнизу скал. За поворотом дорогу перегородил огромный, нависший над бездной утес.

«Здесь проходит только друг», — затейливой арабской вязью было написано на нем. Колонна еще медленнее потянулась вперед. Ущелье сузилось и потемнело. Полоска голубого неба почти скрылась, сдавленная сходившимися горами. Дорога снова оборвалась, и идти стало трудно. Все круче поднимались уступы скал, ближе сдвигались утесы. Внизу с оглушительным ревом бился поток, и его седые брызги жадно лизали берега.

Грязная пена кипела в водоворотах.

Начальник авангарда остановился.

— Придется развьючивать лошадей, — покачивая головой, сказал он.

— Конечно. Разве проведешь тут коней? — поддержал его прапорщик фальконетного взвода.

— Только переломаешь ноги, а пользы — чуть, — почтительно вставил фельдфебель и крикнул назад: — Взвод, стой! Развьючивать коней, разобрать фальконеты!

Шедшие впереди солдаты остановились. Произошло недолгое замешательство. Фальконетчики начали развьючивать коней. Егеря молча проходили мимо.

Проводники вели отряд по течению реки, то находя, то снова теряя горную тропу. Головная рота что-то замешкалась впереди, полковник Кравченко, перегоняя егерей, направился к ней. Несколько солдат присели на камни, двое, забравшись на выступы скалы, покуривали трубочки и балагурили со стоявшими внизу товарищами. Солдаты выжидательно смотрели на подходившего к ним начальника отряда.

— Почему остановка? — спросил полковник и умолк, увидя причину. Узкая тропа, по которой шли егеря, оборвалась. Под нею зиял обрыв аршин в семь глубиной и не менее полутора саженей шириной. На другой стороне провала тропинка возобновлялась.

— Ров, ваше высокоблагородие! Не иначе как дождями размыло, — сказал стоявший на краю обрыва пожилой солдат с Георгиевским крестом на груди.

Солдаты молча смотрели на полковника. Отвесный утес слева мешал обходу. Справа была пропасть с бесновавшимся на дне потоком.

— Хоть бы лестницы штурмовые были, а то даже и банника простого нет, — сочувственно проговорил прапорщик.

Полковник озадаченно посмотрел на него и, не отвечая, стал молча оглядывать подходивших егерей. Потом, словно убеждая себя в том, что этого препятствия не взять, он еще раз заглянул в трещину.

— Ничего не поделаешь! Придется возвращаться назад и идти левым берегом реки. Бат-тальон, кру-у-г-гом! — скомандовал он.

— Как же так, ваше высокоблагородие, — нарушая субординацию, вдруг сказал пожилой солдат с Георгиевским крестом. — Воля ваша, а возвращаться нам назад никак нельзя. Еще и примера не было, чтобы мы не дошли туда, куда нас послал Алексей Петрович…

— Да что же нам делать? — удивился полковник. — Ведь у нас крыльев нет, чтобы перелететь через этот провал…

— А вот позвольте, ваше высокоблагородие, сделать так, как нас Суворов и Кутузов учили. — И с этими словами, сняв с себя шинель, старый солдат бросил ее в провал.

— А ну, ребята, кидай туда шинеля! — крикнул он остальным егерям.

Сейчас же в обрыв полетели десятки и десятки смятых, скомканных, развернутых шинелей. Перед глазами удивленного полковника дно провала стало заполняться серой грудой шинелей. Вдруг пожилой солдат перекрестился, крепко обхватил руками ружье и, рискуя разбиться о края обрыва, прыгнул в провал.

Молодые солдаты, недавно лишь пришедшие на Кавказ, ахнули, но со дна провала донесся веселый, ободряющий возглас старого кавалера:

— Ничего, ребята, прыгай! Здесь мягко…

И молодые, словно только и ожидали приглашения, последовали его примеру.

На краю обрыва стоял другой, усатый, с седеющими висками унтер-офицер и, не давая задумываться, кричал замешкавшемуся:

— А ну, прыгай!! Нечего глядеть под ноги!

Внизу уже было полно копошившихся солдат. Одни стояли на четвереньках, другие лезли на них, третьи, стоя на плечах вторых, уже подтягивались на руках, вылезая на противоположную сторону, где двое или трое наиболее проворных егерей уже тянули за ремни и руки выбиравшихся из провала товарищей.

— Прыгайте и вы, ваше высокоблагородие, — услышал Кравченко возле себя голос седоусого унтер-офицера.

Полковник хотел что-то сказать, но вдруг раздумал, махнул рукой и неожиданно для самого себя легко спрыгнул в провал. Уже стоя на другой стороне, он с удовольствием наблюдал за пожилым солдатом, уверенно и ловко руководившим переправой фальконетов через провал.

— Ты ее ремнем, ремнем крепи, — кричал он батарейцам, — да легче спускай лоток, а то ядра рассыпешь!

— Как фамилия, кавалер? — спросил его полковник.

— Младший унтерцер Елохин, вашсокблагородие! Второй роты седьмого егерского полка.

— Так где же ты, старина, с Суворовым и Кутузовым встречался? — спросил начальник отряда.

— С его светлостью Александрой Васильевичем не привел господь службу делать… Молод я в те поры был, а с князем Михайлой Ларионовичем, с князем Петр Иванычем и с его высокопревосходительством Алексей Петровичем мы, ваше высокоблагородие, от Москвы и до Парижу проходили. С нами и вот он был… дружок мой, ефрейтор Кутырев, тоже кавалер и Алексей Петровича знакомец… — И он кивнул головой на стоявшего по ту сторону обрыва усатого солдата.

Кравченко посмотрел на одного, потом на другого солдата. Опершись о ружья, оба старых служивых стояли по сторонам обрыва, и в их подтянуто-четких, но вместе с тем спокойных и свободных позах была уверенность в себе и свойственная только старым кавказским солдатам непринужденность.

— Когда вернемся из похода, явитесь ко мне оба, — сказал полковник.

За камнями гомонили веселые солдатские голоса, отбивал дробь барабан, и батальонный горнист играл «сбор», созывая рассыпавшихся по скалам солдат.

Соединившись с казаками у аула, отряд запер караулами выходы и остановился на пригорке. К полковнику Кравченко уже спешили старики, старшина и мулла аула.

— В аул без приказа не входить! Ослушников накажу своим судом, — громко пообещал полковник. — Нам велено захватить разбойников Абдуллу, Сурхая и прочую сволочь, жителей же не трогать и не обижать.

Услышав эти слова, старики низко поклонились полковнику. Недавний разгром Дады-Юрта был еще в памяти у всех, и эта неожиданная милость обрадовала их.

Жители аула с радостью встретили отряд, уже заранее зарезав и зажарив к приходу русских быка и несколько овец.

— Мы знали, что вы идете к нам, и поэтому выслали навстречу провожатых и заготовили заранее пищу. С русскими у нас мир, а негодяи вроде беледа Абдуллы и его гостей бежали отсюда, как только прослышали о вашем движении, — сказали старики, а старшина при общих возгласах одобрения добавил:

— Мы бы и сами изгнали их отсюда, но что поделаешь! Ведь эти смутьяны привели с собой свыше двухсот вооруженных головорезов.

Казачий офицер со взводом солдат и казаков обыскал саклю беледа, но хозяина, ее уж и след простыл. Ни его, ни сыновей, ни двух его молодых жен в ауле не оказалось. Третья, старшая жена Абдуллы, женщина лет пятидесяти, выглядевшая значительно старше своих лет, была приведена к полковнику. Она спокойно и не без интереса разглядывала всех.

— Спроси, где ее муж? — приказал полковник.

— А кто его знает, где он. Ты, начальник, его молодых жен спроси об этом, я уже двадцать лет и не вдова, и не жена ему, — подмигнув полковнику, весело сказала старуха.

Не ожидавшие такого ответа и полковник, и старшина, и старики рассмеялись.

— Не шути, Сафиат, с начальником, — остановил ее мулла, — говори только о деле.

— А для нас, женщин, это и есть главное дело, мулла. У тебя самого четыре жены, и ты лучше других понимаешь это, — еще озорней сказала старуха. Старики, офицеры, солдаты покатились со смеху.

— Тьфу ты, старая дура, мелешь, что придет в твою пустую башку, — сплюнул озадаченный мулла.

— Скажи ей, — кивая на разглядывавшую его женщину, сказал полковник, — пусть спокойно возвращается домой. Обижать ее не будем, ее и так обидел муж.

— Правильно, добрый начальник, — выслушав переводчика, согласилась старуха, — а вот если б ты еще дал мне в мужья кого-нибудь из этих молодцов, — ткнула она пальцем в офицеров, — я бы тебя сто лет добром вспоминала, — под хохот всех присутствующих закончила старуха.

Переночевав в ауле, поговорив со стариками и аульчанами, полковник к общему удовольствию и жителей и солдат двинулся обратно во Внезапную. Солдаты со свистом и выкриками пели плясовую, и объезжавший роты полковник увидел, как один из его недавних знакомых, пожилой солдат с Георгием на груди и серьгой в ухе приплясывал впереди роты, выделывая немыслимые фортели ногами.

«Молодец! Военная косточка! Такого никакой поход не сломит», — просияв от удовольствия, подумал полковник, пришпоривая коня.

— Напрасно ты избавил от смерти этого грязного пса! Все равно он как был врагом нашего дела, так и останется им, — недовольно сказал Шамиль, когда Гази-Магомед вошел в саклю Нур-Али.

— Нет, Шамиль, я поступил правильно, — ответил Гази-Магомед. — Если бы он стрелял в тебя или покушался на жизнь любого из мюридов, я бы без колебания казнил его.

Нур-Али, Шамиль, несколько мюридов и вошедший в саклю последним аварец с удивлением слушали имама.

— Но он стрелял в меня, и если б его казнили, то все наши враги, все продажные люди, ненавидящие нас, сказали бы, что он убит мной из мести, что я, подобно ханам, казню моих личных врагов, и этого пустого и глупого человека они превратили бы в жертву. О нем бы, как о мученике, рассказывали в горах, пели бы песни, превращая этого глупца в сказочного героя, а меня поносили бы, как кровопийцу и тирана.

— Ты прав, имам, — тихо сказал аварец, — я был уверен, что ты казнишь бека.

— Разве ты не уехал, Абу-Бекир? — удивился Гази-Магомед. — Ведь ты еще утром собирался ехать.

— Собирался и даже оседлал коня, имам, но, — Абу-Бекир тяжело вздохнул, — я не мог отправиться в путь… Сомнения мучили меня, суд стариков остановил мой отъезд. Я хотел убедиться в том, что ты кровопийца и выскочка, каким тебя называют наши аварские ханы.

— И ты убедился в этом? — улыбаясь, спросил Гази-Магомед.

— Да, убедился. Я понял, что единственный из всех, кто хочет помочь народу, — это ты, имам. Я был потрясен, когда ты простил елисуйского бека. Никто не ожидал этого, а сейчас, когда я услышал, почему ты сделал так, я понял глубину твоей мудрости! — Он низко поклонился Гази-Магомеду. — Я должен ехать, имам, но позволь мне прежде поговорить с тобой и почтенным Шамилем бен-Дингоу. У меня к вам есть дело.

— Хорошо, брат. Ты человек честный, и я слышу голос твоего сердца.

Мюриды вышли во двор.

— Останься и ты, Нур-Али. Я больше всех виноват перед тобой как перед другом и хозяином дома, приютившим меня, — тихо, с трудом выговорил аварец.

Нур-Али подошел к нему. Шамиль и Гази-Магомед выжидательно посмотрели на аварца.

— Я был у русских. Меня посылала в крепость Грозную ханша Паху-Бике, — медленно начал Абу-Бекир. — Я уже три раза ездил от нее к русским как слуга аварских ханов и их помощник против вас. — Он остановился и, глядя в глаза Гази-Магомеда, так же медленно продолжал: — Я, как и они, ненавидел вас и считал тебя, имам, абреком и смутьяном. Я был убежден, что вы убийцы и бездельники, желающие поживиться добром богатых. Я с радостью взялся отвезти письма Абу-Нуцала и ханши Паху-Бике русским. В этих письмах они обещались заманить тебя, имам, в Хунзах, и, заковав в кандалы, передать русским.

Шамиль приподнялся с места, Нур-Али тяжело дышал, и глаза его все сильнее наливались гневом и кровью, Гази-Магомед молча слушал аварца, и на его спокойном, невозмутимом лице не было и тени волнения.

— Я привозил от русских своим ханам золото, я привозил им приказы и письма, я и сейчас везу из Грозной от их главного генерала какое-то письмо. Вот оно, имам, — снимая с головы папаху и разрывая шов подкладки, сказал аварец и вынул смятый, слегка запачканный по краям конверт. — Возьми, имам, прочти и делай с ним и со мною, что найдешь нужным. Мне сейчас стыдно жить.

— Я говорил тебе, друг, что скоро и ты станешь нашим братом и шихом. И видишь, слова мои оправдались. Спасибо тебе, брат, в твоей груди бьется мужественное сердце! О аллах, радость заполняет меня, когда я вижу, как лучшие люди Дагестана приходят к нашему делу!

Шамиль, все еще настороженный и недоверчивый, взял у аварца конверт.

— Видишь, Шамиль, я был прав, когда день назад сказал тебе, что Абу-Бекир честный и настоящий мусульманин.

— Разве ты подозревал меня? — воскликнул аварец.

— Мы знали, брат, что ты едешь от русских, мы знали, что ты слуга ханши.

— И вы не тронули меня и даже позволили жить под одной крышей! — подавленный этими словами, произнес аварец.

— Да. Шамиль и Рамазан не хотели этого, но и я, и Hyp-Али верили тебе и надеялись, что слово аллаха и наша правда откроют тебе глаза.

— И вы не ошиблись, братья, — дрогнувшим голосом сказал Абу-Бекир.

— Садись, друг, и не вспоминай прошлого, а ты, Шамиль, прочти нам, что пишет ханше русский генерал.

Шамиль осторожно вскрыл конверт и стал читать письмо генерала Розена. В одном месте он улыбнулся и прервал чтение:

— Плохой переводчик у генерала. Арабское слово «муллахак» он путает с кумыкским словом «мульчахак». — Продолжая читать, он на ходу переводил с арабского на общепонятный всем лезгинам язык. Когда он закончил, Гази-Магомед сказал:

— Что ж, Шамиль, ничего нового в этом письме! Сними копию, а его верни Абу-Бекиру. Заклей так, чтобы ханше и ее сыну и в голову не пришло, что мы прочли письмо генерала.

Спустя час аварец уехал. Вечером отряд мюридов во главе с Гази-Магомедом оставил аул.

Глава 19

Спустя четыре дня после столь постыдного приключения подпоручик Петушков, все такой же хмурый, еще не успокоившийся и злой, был вызван к полковнику Чагину. Писаря, которым все эти дни Петушков не давал ни минуты покоя своими придирками и руганью, вздохнули, когда подпоручик ушел.

— Взял бы черт эту проклятую язву, чума подлая, — глядя ему вслед, сказал один из писарей.

— Ходит словно бешеный, житья от него совсем не стало. Одно слово — подлец! — вздохнул старший из писарей Антоныч.

— Ему, бают, в княжом доме по сусалам надавали, да не сам князь или кто из господ офицерей, а самые что ни на есть простые мужики, крепостные князя, — шепотом поделился новостью белобрысый писарек.

— Ну, ты помалкивай, мелешь, чего и сам не знаешь! — рассердился Антоныч.

— Да я, Иван Антоныч, повторяю, что другие говорят, — виновато сказал писарь.

— Все говорят, а ответишь за всех ты, — проворчал Антоныч, снова берясь за перо.

Предчувствуя недоброе, Петушков не сразу вошел к полковнику. Он несколько раз взволнованно оправил сюртук, пригладил свой кок, и оглянувшись по сторонам, быстро перекрестился, потом осторожно постучал в дверь. В комнате находились Чагин и Юрасовский. Полковник курил трубку и едва ответил на приветствие Петушкова. Юрасовский только повел глазами.

— Изволили требовать? — наклоняя корпус и голову, осведомился подпоручик.

— Да, — выпустив клуб дыма, сказал Чагин, поднимая глаза на Петушкова. Юрасовский молчал и пристально, словно впервые увидел, разглядывал подпоручика, а Петушков, чувствуя себя несчастным и жалким, продолжал стоять все в той же смиренной позе.

— Расскажите, подпоручик, как это вы с крепостными водку пили и в обнимку плясали, — вдруг сказал Чагин.

— Не пил… и не плясал, господин полковник, — пробормотал Петушков.

— И пил, и плясал, и чуть по физиономии не получил. — При каждом слове Юрасовский загибал по пальцу.

— Как честный офицер и дворянин говорю — неправда! — срывающимся голосом воскликнул подпоручик.

Но Чагин движением руки остановил его.

— Дрянной вы офицер, вот что должен сказать вам. И не лгите. Нам все известно: и как вы водку хлестали с мужиками Голицына, и как в слободке с маркитанткой и фурштадтскими солдатами отплясывали.

Кровь залила лицо Петушкова.

— Пьян был, извините, ничего не упомню.

— И пить надо умеючи, и веселиться с себе подобными, — наставительно заметил Чагин.

— А он и пил с себе подобными, — ехидно вставил Юрасовский.

Петушков поежился и промолчал.

— Ну так вот, нам следовало бы отдать вас за поношение офицерского мундира полковому суду чести и исключить из офицерского звания за бесчестье, кое вы нанесли армии и дворянам. — Чагин поднялся и, выбив свой чубук, продолжал: — Но, учитывая, что вы еще молоды и глупы, а мы с подполковником, — он трубкой указал на Юрасовского, — виноваты в том, что допустили вас до службы в адъютантах отряда и тем самым не доглядели, мы и решили, — Чагин снова уселся и немного помолчал, — предложить вам одно из двух: либо самому подать рапорт с просьбой об увольнении со службы, либо немедля перевестись от нас в ремонтную или провиантскую роту в Кизляр. Что вам, сударь, наиболее удобно, доложите нам, — попыхивая дымом, закончил полковник.

— Не могу… знать… Сие столь неожиданно и стремительно… — заговорил Петушков. — Позвольте до вечера обдумать.

— Нечего тут думать! — грубо и раздраженно сказал Юрасовский. — Я на месте полковника просто выгнал бы вас с обвинительным аттестатом вон со службы. Решайте немедля! — И он сердито сдвинул брови.

— В… провиантскую службу, — еле слышно пролепетал Петушков.

— Я горовил вам, Сергей Иванович, что он, — Юрасовский пренебрежительно кивнул на Петушкова, — не токмо что в провиантскую, но даже и в фурштадтскую команду согласится! Хорош офицер — из полка да в интенданты!

Чагин встал и официальным, сухим тоном приказал:

— Отправить подпоручика Петушкова в распоряжение майора Гусева для несения службы в Кизляре по провиантской части. И сделать это возможно скорей!

— Слушаюсь, — ответил Юрасовский. — Кого прикажете на его место в адъютанты?

— Как и было говорено, поручика Родзевича. Каково его состояние?

— Уже оправился от раны и через два-три дня может вступить в должность.

— Все отлично! Отдайте о сем в приказе, а вы, — обратился он к Петушкову, — подготовьте дела к сдаче и отправляйтесь к месту новой службы!

— Слушаюсь! — покорно ответил Петушков.

— Да благодарите бога, что полковник, — указал на Чагина Юрасовский, — не захотел позорить гарнизон и выносить сор из избы, а то быть бы вам, сударь, в серой шинели. Ступайте!

Петушков вышел. На душе его светлело. Сейчас он даже радовался такому исходу дела.

«Велика беда, провиантский, в стороне от боя, и жить в городе, да и доходы смогут быть немалые!» — рассуждал он, возвращаясь в штаб.

— У вас гости сидят, уж с полчаса как дожидаются, — встретил Небольсина Сеня, его однолеток и камердинер, сын его кормилицы Агафьи Тихоновны, с детских лет живший вместе с Небольсиным и бывший его наперсником и поверенным.

— Дормидонт? — тихо спросил поручик.

— Он и с ним Савка, вся родня тут, Александр Николаевич. В темноте запоздно пришли. Говорят, очень нужно.

— Спасибо, Сеня. Посиди у ворот. Если кто придет, говори всем, что я в крепости. Приду поздно.

— Слушаюсь, Александр Николаевич.

В комнате сидели двое, оба крепостные люди Голицына — Дормидонт, родной дядя Нюши, и ее двоюродный брат, сын Дормидонта, Савка.

— Что-нибудь случилось? — плотно закрывая дверь, взволнованно спросил Небольсин.

— Ничего худого, батюшка барин. Все как было, только слухи до нас дошли, будто уходить отселе станем. Так ли? Ну, всех это, конечно, обрадовало, только племянница всполошилась. В отчаянности она теперь, руки, говорит, на себя наложу, как уходить будем, — покачал головой Дормидонт.

— До крайности дошла Нюшка. Нет, говорит, больше сил, — горячо сказал Савва.

— Ты уж помалкивай! — сердито оборвал его Дормидонт. — На то мы и пришли сюда, барин, надо что-то сделать. Спасти девку надо.

— Выкрасть — один только сказ и есть, — снова вмешался Савва.

— А как выкрасть? — тихо спросил Небольсин.

— Это дело, барин, возможное. Выкрасть — пустяки, как вот потом укроешь ее? Не к кунакам же подаваться? — раздумчиво сказал Дормидонт.

— Только, ваше благородие Александр Николаевич, одно и есть — выкрасть, а упрятать тоже можно, — возбужденно сказал Савва. — Нам бы лишь за реку, за Терек, перейтить, а там, — он присвистнул, — легче легкого!

— Помолчал бы ты, разбойник, все тебе легко. А дело-то, сынок, не простое. Подумай, как ее украдешь?

— А очень просто. Нехай она с нами к реке пойдет, а из-за кустов чечены на конях кинутся… Ее на коня, меня по шее, вот и все. А там ищи ветра в поле!

— Молодец ты, Саввушка, правильно рассчитал. Я и сам так надумал сделать. Выкрадем Нюшу, когда будете на казачьей линии, по станицам идти.

— Значит, взаправду уходим? — спросил Дормидонт.

— Да, только не скоро, наверное, недели через две-три. Я тоже уезжаю, в Тифлис еду.

— Наслышаны мы и об этом, батюшка, очень это Нюшу огорчило. Потому и послала нас к вам. Пускай, говорит, едет, а я жить без него не буду…

— Глупости… Скажи ей, Дормидонт, что я все обдумал, пусть будет спокойна. Дальше Екатериноградской мы ей уехать не дадим. Ты, Саввушка, зайди ко мне денька через три, я тебе подробно расскажу, что станем делать.

— Вот это по-моему, вот это добре, а то что сестрице Нюше слезы лить да об петле думать, — обрадовался Савва.

— Чистый абрек, навроде чеченов, прости господи, — любуясь сыном, проговорил Дормидонт. — Ему бы только ружье да шашку!

— А что ж, тятя, разве лучше соха да онучи? Нехай пять лет да свои, чем пятьдесят — да все крепостные!

— Молчи, дурак, — оборвал его Дормидонт, опасливо поглядывая на Небольсина.

— Правильно говорит Савва, — сказал Небольсин, — жизнь в рабах — тяжелая, ужасная жизнь, и пора покончить с нею!

— Дай вам бог здоровья, батюшка барин, за ваши добрые слова, — вздохнул Дормидонт, — есть и среди бар хорошие люди, только не дал им господь помочь хрестьянам! Раздавили, сказывают, царские войска хороших людей, в Сибирь да на каторгу послал их Миколай Павлыч…

— И на виселицу, — тихо проговорил Небольсин.

— Вот видишь, тятя, а ты говоришь — терпи… Дождешься, пока самого в кандалы да в железа закуют. Я, батюшка Александр Николаич, так думаю, помогу вам Нюшку выкрасть, а сам сбегу… Не хочу я в Россию возвращаться…

— А чего ж делать станешь? — с любопытством спросил Дормидонт.

— В казаки пойду или к чеченам подамся!

— Фу ты, басурман, скажешь тоже, к нехристям гололобым, — всплеснул руками Дормидонт.

Небольсин, услыша скрип открываемой калитки, предостерегающе поднял руку. Через окно было слышно, как кто-то окликнул сидевшего у калитки Сеню.

Небольсин узнал Петушкова.

— Никак нет. Они в крепости. Обещались часам к десяти вернуться, — бойко соврал Сеня.

— Та-ак… Ты, любезный, скажи поручику, что я сегодня снова зайду. Дело, передай, имею.

— Вот и об нем, об их благородии, Нюша велела сказать, — тихо заговорил Дормидонт.

— «Благо-родие», — презрительно проткнул Савва, — вы не серчайте, батюшка Александр Николаевич, а такой дрянной человек этот подпоручик, что и слов найти сразу не соберешься.

— Ты помалкивай, Савва, уж в который раз тебе говорю, — остановил его отец, — молод еще людей хаять, а что насчет их благородия Петушкова, это точно… гнилой как есть барин, навроде ореха с червоточиной… — И, пригнувшись к Небольсину, Дормидонт рассказал ему про донос Петушкова.

— Нюша просила вас остерегаться его. Расскажите, говорит, барину все, что было, нехай знает, какой у него дружок.

— Значит, князь не поверил? — что-то обдумывая, спросил Небольсин.

— Не поверил, да ведь окромя Петушкова, никто про вас да про Нюшу не знает, а он, как увидел, что князь ему не верит, перепужался страсть как и давай отбой бить, я, мол, вроде ошибся, темно было, лица не разглядел…

— Князь ничего не сказал Нюше?

— Смеялся дюже, дураком и подлецом называл Петушкова.

— А что Нюша?

— Что? Ахтерка, умеет чего надо показать, как на тиатре, — засмеялся Савва.

Спустя полчаса Дормидонт с Саввой тихо вышли из хаты.

— Берегите Нюшу. Расскажите ей все, что мы надумали. А за Тереком сделаем все так, как решили.

— Спасибо тебе, барин, — низко поклонился Небольсину Дормидонт.

— Мы побережем сестру, а ты, барин, не обижай ее, как вместе жить станете, — сурово сказал Савва.

Небольсин остался один.

Новость, принесенная родными Нюши, разбередила его душу. Поручик не боялся за девушку. Пока он был рядом, возле нее, он сумел бы защитить ее.

— Хватило бы только у нее сил еще немного вынести этот ад, — прошептал Небольсин.

— Александр Николаевич, прикажете засветить огоньку? — входя в комнату, спросил Сеня.

— Зажигай.

— А я гостя от вас отвадил. Подпоручик Петушков приходил. Обещался снова зайти, так как прикажете, Александр Николаевич, допустить его до вас или спать ляжете?

— Пусти, я поздно лягу.

— А что, Александр Николаевич, правду балакают в слободке, будто скоро отселе все, окромя служилых, за Терек уйдут?

— Правда!

— Ох и скучно тут станет тогда, Александр Николаевич! Теперь и то бывает, хочь волком вой от скуки, а какая тогда тоска будет! Хорошо, что мы, спасибо генералу, в Типлис отселе поедем.

— Да и там, Сеня, особенного веселья не будет, — остановил его Небольсин, — город хоть и большой, да азиатский.

— Что вы, Александр Николаевич, армяне говорят — ба-альшой город, и дома кирпичные, в три этажа есть, а улицы мощеные, и русских полно, ля фам и ле вин боку^[78], насчет веселья — все есть: и тиатер, и балаганы, и солдатские праздники с каруселями. Опять же христианская сторона, грузины все православные, нашей веры, церкви есть. Разве ж сравнить с этой дырой, прах ее возьми.

— Ну, в сравнении с Внезапной Тифлис, конечно, столица, все равно, как Москва с деревней.

— Вот-вот, я об этом и говорю, — обрадовался Сеня. — Поживем там, Александр Николаевич, годика три, а потом получите вы полковника, и тогда назад, в Москву, или в Питербург, а там и жену молодую, княжну какую-нибудь возьмете.

Небольсин смеялся, слушая болтовню Сени.

— Уже нашел, Сеня, свою княжну.

Сеня поднял голову:

— Неужели…

Но Небольсин, остановив его движением руки, проговорил:

— Я с тобой после поговорю об этом, а теперь иди открывай дверь, к нам, кажется, снова идет подпоручик!

Действительно, в калитку негромко стучал Петушков.

— Здравствуйте, Александр Николаевич, — входя в комнату и вешая фуражку на гвоздь, небрежно сказал Петушков.

— Здравствуй, — коротко ответил Небольсин.

— Заходил к тебе давеча, не застал. Был в крепости? Что нового? — не замечая холодного приема, продолжал Петушков.

— Все, как и раньше. А что у тебя, Петушков, как идет твоя жизнь?

— Да вроде по-старому, хотя и есть изменения… Видишь ли, — усаживаясь у стола, развязно начал подпоручик, — наконец боги вняли моим увещеваниям, и я, благодаря аллаха, покидаю сию отвратительную крепость.

— Да-а? — протянул Небольсин. — И куда же направляешь стопы?

— Недалече, но во всяком случае в город. В Кизляр. И ухожу с повышением в чине, — соврал Петушков.

— Что ж, третья звездочка сделает тебя совершенным Аполлоном, — серьезно сказал Небольсин.

— Конечно, — согласился подпоручик, — и жалование, и рацион, и прогоны, все уже будет по чину. Так вот я потому-то и зашел к тебе, Небольсин, что, памятуя о долге, о тех восьми червонцах, кои я у тебя позаимствовал… К сожалению, уезжая столь неожиданно, — забывая о только что сказанном, продолжал Петушков, — не смогу тебе, друг любезный, вернуть их, но укажи мне твой адрес, и при первой же почте переведу сей долг.

— Адреса пока не ведаю, так как не предполагаю оставаться в Тифлисе…

— Что ты, что ты, душенька. Надо пользоваться расположением главнокомандующего и, пока он еще в силе, укрепиться в Тифлисе.

— В какую часть переводишься? — перебил Небольсин, которому был неприятен и сам Петушков и его разговоры.

Подпоручик запнулся и с деланным смехом воскликнул:

— Представь, в провиантские офицеры иду… Ну, как сам понимаешь, чести мало, а… денег много, как поется у Моцарта.

— Да, чести действительно мало, хотя и к чему она тебе! — с нескрываемым презрением сказал Небольсин.

— То есть, как это «к чему»? У всякого офицера и дворянина она обязана быть, — обиделся Петушков.

— Мало что «обязана быть», да ведь не у каждого ж она есть, — барабаня по столу пальцами, ответил Небольсин.

Петушков опешил. «Видно, что-то знает», — нерешительно глянув на поручика, подумал он.

— Видишь ли, если ты насчет денег, то извини меня, мон шер, но, находясь в затрудненных обстоятельствах в данный момент, я просто не в силах… но как честный человек и дворянин я…

— Перестань паясничать, — сухо перебил Небольсин. — Ты отлично знаешь, о чем я говорю.

«Узнал, подлец, как бы еще чего не случилось!» — опасливо поглядывая на хозяина, подумал подпоручик.

— А об… чем же? — упавшим голосом спросил он.

— О твоем подлом и недостойном поступке, о гнусном доносе князю… вот о чем!

— Про-сти, прости меня, подлеца, — хрипло, дрогнувшим голосом еле выговорил Петушков. Он робко взглянул на Небольсина и вдруг, рванувшись к нему, рухнул на колени.

— Встань, ты что, с ума сошел, что ли! — Небольсин брезгливо попытался поднять Петушкова. — Не позорь себя, ведь ты же все-таки офицер и мужчина, — тихо сказал он, глядя на струившиеся по лицу Петушкова слезы.

— Какой я офицер, сволочь я, подлец и дурак, — всхлипывая и растирая ладонью по лицу слезы, прошептал Петушков. — Будь я мужчиной, разве ж я перенес бы оскорбления и все издевки над собой! — Он еще раз всхлипнул. — Виноват я, Александр Николаевич, это верно, но и перенес я не дай бог сколько… Оплевал меня князь за мой донос, хамы крепостные, глядя на меня, не только что смеялись, а и куражились надо мной, а теперь из полка выгоняют. Сторонятся меня все, ровно я собака шелудивая, отщепенец какой или пария… Спасибо Чагину, в провиантские перевел, а то бы и вовсе пулю в лоб.

Как ни подл и мерзок был поступок Петушкова, но Небольсину стало искренне жаль его.

— Успокойся, Ардальон Иванович, — тихо сказал он, придвигая к нему стакан с водой. — Как это случилось? Как ты позволил себе этот донос? — глядя на жалкое, со следами слез лицо Петушкова, спросил он.

Лицо подпоручика дрогнуло.

— Зависть проклятая обуяла, злость такая охватила, когда я тебя с Нюшенькой ночью видел.

— Ты что, любишь ее?

— Не-ет, кабы любил, другое дело. Позавидовал тебе: и любовь, и орден, и Тифлис, и внимание главнокомандующего, все тебе, а мне ничего… а к тому же обидело меня и то, что дурака я тогда с сиренью свалял…

— С какой сиренью? — не понял его Небольсин.

— Ну, с букетами, когда ты сам через меня Нюше про десять букетов, сиречь десять часов ночи, передал, — опустив голову, пояснил Петушков, — все представлял себе, как вы надо мной, дураком, потешались.

— И не думали, Петушков, даже наоборот, оба, и я и Нюша, благодарны тебе были.

Петушков еще ниже опустил голову.

— Но я все же отрекся от Нюши, я Голицыну сказал, что ошибся… что, возможно, это и не она была…

— Я знаю это. Но как же все-таки ты мог это сделать? Ведь князь засек бы ее до смерти… Ты не подумал об этом?

— Зол был очень… прямо возненавидел тебя в те дни, — вздохнул подпоручик.

Минуты две оба молчали, и только фитиль лампы чуть потрескивал в тишине.

— Когда ты едешь? — наконец спросил Небольсин.

— Завтра, — уныло ответил подпоручик.

— Кто назначен адъютантом?

— Родзевич. Я уже сдал ему дела.

Опять наступило молчание. Петушков вздохнул и, поднимаясь с места, неуверенно, с тайной надеждой спросил:

— Ты простишь меня, Саша?

Небольсину была тягостна вся эта сцена. Он видел, что раскаяние и стыд мучат Петушкова, но преодолеть своего отвращения к нему все же не мог.

— Нет! После, может быть, но сейчас, Петушков, нет! — тоже вставая, сказал он.

Лицо подпоручика передернула судорога.

— Я понимаю, я поступил подло… — Он втянул голову в плечи, и, съежившись, вышел из комнаты неровными шагами.

Небольсин подошел к окну, но в темноте только стукнулакалитка.

— Шерше ля фам? Уй? — спросил вошедший Сеня и, не дождавшись ответа, стал готовить Небольсину постель.

В крепость приехала из Грозной комиссия во главе с генерал-майором Вельяминовым-младшим — родным братом генерал-лейтенанта Вельяминова, начальника штаба и близкого друга Ермолова. Приезд генерала был неожиданным и вызвал много толков в крепости и слободе. Никто не знал причины назначения комиссии, тем не менее самые разнообразные слухи заполнили Внезапную. Слухи эти сходились в одном: крепость собираются очистить от лишних людей, а «женатые» роты отвести за Терек. Об этом говорили и на базаре, и в Андрей-Ауле, и в хатах женатых солдат.

— И слава тебе господи, давно пора отселе выбираться. А то завезли в орду, только и видишь одни некрещеные рожи…

— Все ближе к России, хоть казаки и не мужицкого сословия, а все же свои, русские, — подхватывали бабы.

— А жить, дуры, где станете? Тут вам и хаты, и животина всякая, а там чего? — хмуро говорили мужья.

— Ничего. Отстроимся, и тут не сразу в хаты вошли. А худобу с собой погоним, — отвечали бабы.

Помощник генерала Вельяминова инженерный полковник Сургучев, присланный из штаба главнокомандующего для исполнения приказа Ермолова, был человеком дела, сухим, точным и необщительным. Не вдаваясь в излишние разговоры, он тщательно несколько раз обошел и осмотрел крепость, солдатскую слободку, побывал на базаре, посетил Андрей-Аул, и все время что-то записывал, чертил и вычислял. За инженером неотступно следовали два капитана, сапер и фортификатор, после каждого осмотра подолгу о чем-то советовавшиеся с ним. Обеспокоенные Чагин и Юрасовский пытались разузнать, к каким выводам пришла инженерная комиссия, но приглашенный на обед полковник почти не пил, мало ел и еще меньше говорил, и хитроумный Юрасовский так ничего и не узнал. Спустя трое суток полковник Сургучев, явившись к полковнику Пулло, совершенно официально и твердо заявил ему:

— Слободку необходимо уничтожить. Все солдатские дома срыть, базар, двухэтажное здание офицерского собрания сровнять с землей.

— Ка-ак срыть? — ахнул Юрасовский, беспомощно глядя на Сургучева.

— Всенепременно! Мало того, этот сад и деревья, кои заслоняют видимости обозрения и обстрела равнины, срубить. Деревья могут быть прекрасной защитой нападающим на крепость, скроют от обороняющихся противника.

— Да что вы, полковник, кто из местных мошенников решится напасть на крепость? — махнул рукой Пулло.

— Не могу сего знать, но, исполняя приказание главнокомандующего, считаю обязательным для себя настаивать на не-мед-лен-ном… — раздельно и подчеркнуто сказал Сургучев, — выполнении решения нашей комиссии. Честь имею просить коменданта крепости сообщить комиссии, когда будет приступлено к срытию указанных комиссией объектов и в какой срок это будет выполнено?

— Но позвольте, ведь там же более двухсот семейных солдат с женами и детьми, армянские торговцы, мирные кумыки, торгующие с нами.

Генерал Вельяминов, присутствовавший при этом разговоре, поднялся с места и решительно сказал:

— Солдаты с семьями в течение месяца будут переведены за линию, на ту сторону Терека. Как мне было сказано в Грозной его превосходительством генерал-майором Розеном, часть расселится по казачьим станицам, часть будет отправлена в Моздок для усиления русского населения в оном. Армяне же переселятся в Кизляр.

— Да-с, комиссия отца Паисия, — почесал затылок Чагин, — а что же с семьями господ офицеров?

— Согласно приказу Алексея Петровича все должны выехать из Внезапной, и даже раньше, нежели солдатские семьи и торговый сброд, — сказал Вельяминов. — С первой же оказией отправьте полковника Голицына и его людей. Это всеобязателыю, и требует исполнения в первую очередь.

— Слушаюсь, — покорно сказал Пулло.

— Опустеет наша Внезапная… И что так разгневался на нас Алексей Петрович? Изгоняет отсюда все то, что оживляло крепость, поистине станем теперь такой дырой, что только одним ссыльным и жить, — сокрушенно покачал головой Юрасовский.

— А крепость, сударь мой, позволю доложить, для того и существует, чтобы в ней служить, а не забавляться. Какие могут быть театеры и танцы в захолустной крепости? Зачем здесь актерки и балет? — насупившись, произнес Вельяминов.

— Да это уж вы самому князю скажите. Ведь не мы же его приглашали, а он по казенной надобности, в командировке здесь, — обиженно вставил Пулло.

— Кончилась командировка. Вот ему приказ отправиться со всеми принадлежащими ему людьми обратно в Петербург.

— Что ж, Владимира с бантом получил его сиятельство, зачем же ему еще оставаться? — иронически заметил Чагин, и все улыбнулись.

— Князь Голицын уведомлен обо всем. Я уже передал ему приказ Алексея Петровича. С ближайшей оказией он собирается в дорогу, — сказал Вельяминов.

Пулло посмотрел на него, почесал лоб и тихо спросил:

— А когда считаете нужным отправлять семьи господ офицеров?

— Со второй, следующей оказией. На этих днях сюда прибудут две охранные казачьи сотни, с помощью которых вы эвакуируете всех.

— А «женатые» роты?

— В третью очередь. Охрану в пути будут нести сами солдаты.

— Та-ак, — раздумчиво протянул Чагин, — да, опустеет наша крепость. Видно, и самому придется уходить куда-нибудь за линию.

Никто ничего не ответил на эту фразу, но было видно, что и Юрасовскому, и другим офицерам та же мысль пришла в голову.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

Тифлис, тридцать лет назад разоренный, разграбленный и почти сожженный персидскими полчищами Ага Магомед-шаха, быстро вставал из руин. На месте узких азиатских уличек пролегли широкие, проведенные по плану улицы, на которых уже поднялись трех- и даже четырехэтажные каменные и кирпичные здания. Штаб главнокомандующего, казенные учреждения, офицерские дома, казармы, школы, церкви, магазины придавали центру города европейский вид, а густая зелень садов и виноградников ласкала взор, сообщала этому своеобразному городу весьма живописный вид.

Но стоило чуть отойти в сторону от центра, как картина менялась. Длинные двухэтажные дома с навесами и широкими нависшими над улицей балконами, створчатыми персидскими оконцами и узкими входами преобладали здесь.

По улицам тащились ослы с седоками и грузом, караваны верблюдов, одноколки и продавцы самой различной снеди с огромными круглыми табахи (подносами) на головах. Вопли, выкрики, шум, смех, песни, ругань, ожесточенная торговля из-за одного шаура (пятака), мычание буйволов, рев ослов, звон бубенцов, подвешенных на шеи верблюдов, — все это говорило о близости майдана (базара). Здесь бродили и русские поселенцы, и грузины, жители города, и солдаты, и армяне, и персы, и евреи. Разноголосый, многоязычный гул стоял над базаром, а дымный чад от жарившихся тут же на мангалах (жаровнях) кябабов, хурушей, рыбы и шашлыков стлался в воздухе. Над раскаленными угольями дымились шампуры с кусками баранины и нанизанными помидорами и баклажанами. Рядом торговали обносками одежды и новыми чохами^[79], бешметами, чувяками, тут же сидели нищие, выкрикивавшие молитвы.

Поодаль стучали молотами кузнецы, горланили торговцы, шныряли мальчишки. По запруженной народом уличке базара важно ехал на коне разряженный перс — торговец с красной, выкрашенной хной бородой; проезжал конный казак или, пробиваясь сквозь толпу, со смехом и возгласами проходили русские дамы, сопровождаемые офицерами. Время от времени на богато убранных конях, в окружении двух-трех телохранителей, с гордой осанкой, шагом проезжал какой-нибудь грузинский князь.

Недалеко от штаба, ближе к Сололаки, высилось большое здание караван-сарая, тоже торгового центра города, но тут уже и покупатели, и торговцы были другого сорта. Это были люди гораздо более зажиточные и солидные, чем те, которые заполняли майдан. Тут встречались и почтенные грузинские матроны с дочерьми и слугами, и русские чиновники с женами, и внимательно разглядывающие товары полковые дамы. Русская речь перемешивалась с грузинской, армянской и даже с французской.

Тифлис, уже забывший об ужасах и погроме Ага Магомед-шаха, жил весело и беззаботно за штыками русских солдат.

Недалеко от Сионского собора, на повороте узенькой улички, носившей пышное название «Серебряная улица», стоял длинный двухэтажный кирпично-деревянный дом князя Вано Орбелиани, генерал-лейтенанта русской службы, сослуживца и старого приятеля Ермолова еще по кампании 1812—1813 годов.

Здесь и остановился генерал по своем приезде в Тифлис, думая переехать в казенное здание, именовавшееся «дворцом», через день или два. Сделал он это для того, чтобы выяснить, что говорят в городе о недалеком уже приезде Паскевича. Он хотел узнать, какие новости, местные и петербургские, дошли до тифлисского общества и какие толки и слухи вызвала среди местных чиновников недели три назад выехавшая из Тифлиса через Тавриз в Тегеран миссия князя Меншикова.

Преданные люди уже сообщили Ермолову о том, как возликовала часть русской администрации, услышав о недовольстве царя и о скором приезде Паскевича. Ермолов был не так прост, каким хотел казаться. Некоторая его грубоватость и откровенность в разговоре была не более как манерой, за которой скрывался очень умный и, когда это было необходимо, тонкий и дальновидный политик, мстительный и злой в своем остроумии человек.

И сейчас, когда решалось: быть ли ему еще год-два «проконсулом Кавказа», хозяином армии и края, он хотел знать, кто остался ему другом и кто уже переметнулся в стан врагов.

Мысль о войне с Персией ни на минуту не оставляла главнокомандующего. Он знал, что, начнись не сегодня-завтра персидская кампания, царь, так жаждавший убрать с Кавказа ненавистного ему Ермолова, не решится в такой сложный момент отозвать его, опытного, лучше всех знавшего местные условия генерала.

О приезде Ермолова еще не знали в городе и ожидали его со дня на день. Долгий путь через горы утомил генерала, и хоть он и не показывал этого, но и князь Вано, и княгиня Анастасия, старые друзья Ермолова, заметили. По суворовскому обычаю, которому он весьма охотно следовал, генерал дважды окатил себя свежей, только что принесенной с Куры водой. Скинув не очень свободный китель, он облачился в мягкий, спокойный бешмет с накладными газырями и генеральскими эполетами на плечах. Узкий ремень с простым дагестанским кинжалом облегал его талию. Синие казацкие шаровары на очкуре и мягкие ноговицы довершали костюм главнокомандующего.

— Спать надо, Алексей Петрович, отдохнуть после дороги, — сказал Орбелиани, после того как Ермолов, закусив и опрокинув две добрые «чепурки» тонкого цинандальского вина, усевшись с ногами на тахту, закурил свою трубку — чубучок, как называл ее сам.

— Соснем ввечеру, князь Вано, а пока поговорить надо… Дела не ждут, чай сам знаешь, откуда беда надвигается.

Орбелиани только молча кивнул. Оба генерала, связанные старой, испытанной дружбой, проведшие вместе десяток боевых лет, хорошо знали и уважали друг друга.

— Как дочка, как Арчил? Я слышал, будто его в поручики пожаловали? — пуская колечки дыма, спросил Ермолов.

— Маро здорова, растет, скоро на балы выезжать будет, а насчет Арчила — не слышал, — осторожно ответил Орбелиани.

— Как же, произведен! С монаршей милостью тебя, князь Вано… Со мной и приказ прибыл.

Орбелиани молча поклонился и крепко пожал руку Ермолову.

— Больно быстро идет вверх, так, гляди, через пять лет он и нас с вами, Алексей Петрович, обгонит, — не скрывая отцовской радости, сказал Орбелиани.

— Этого не боюсь, князь Вано, и наипаче потому, что не через пять лет, а, думаю, через год меня тут не будет.

Орбелиани тревожно и ожидающе поднял брови.

— Паскевич сюда едет… в помощники Ермолову, — саркастически улыбаясь, проговорил Ермолов. — Здесь об этом говорят?

— Говорят, Алексей Петрович, да правда ли это? — взволнованно спросил Орбелиани, и по его красивому, мужественному лицу прошла тень.

— Верно, князь, куда уж вернее. Письма имею об этом, ну да уж бог с ним, займемся делами. Пока что еще я здесь «проконсул Кавказа» и я отвечаю перед богом и Россией за ее будущее на Кавказе…

Княгиня Анастасия уже дважды посылала на мужскую половину дома своего племянника, пятнадцатилетнего юнкера милиции князя Амилахвари, но молодой человек оба раза возвращался к княгине.

— Разговаривают… Генерал что-то пишет, спрашивает дядю, потом оба весело смеются и опять о чем-то говорят…

Дверь открылась, и сквозь отброшенную в сторону занавеску пополз синий табачный дым, показалась голова хозяина и за ним крупная фигура генерала.

— Не сердись, хозяюшка-княгиня, что уморил муженька разговорами да расспросами… Любопытен я очень, ровно старая дева, — смеясь, сказал Ермолов, идя навстречу княгине Анастасии.

— Что там за шум? — поднимая голову и вслушиваясь в какой-то неясный гул, спросил Ермолов, подходя к окну.

— Что за народ! С утра их гонят прочь от дома, все равно не уходят! — покачивая головой, улыбнулся юнкер.

— Кого гонят? — вопросительно посмотрел на Орбелиани Ермолов…

— Народ… Купцы, ремесленники, подрядчики… армяне, грузины, есть и татары, но больше армян, — махнув рукой, сказал Орбелиани.

— Чего им надобно? Ба, да там и духовенство… вот тебе и инкогнито, — засмеялся Ермолов. — Я чаял, любезный друг, что, окромя Вельяминова да тебя, никто о моем приезде и не ведает, а оказывается, весь Тифлис тут… Ну-с, чего они собрались?

— Жаловаться пришли, Алексей Петрович… Все на тех же разбойников, Ваньку-Каина и Чекалова… Нет от этих негодяев житья людям, — уже серьезно сказал Орбелиани. — Давеча говорил я вам о том, какими поборами и взятками обложили они купцов, а сейчас, сами видите, весь караван-сарай да Сололаки собрались у дома.

— Что ж… Выйдем! Надо поговорить с людьми, — секунду подумав, сказал Ермолов и в сопровождении Орбелиани, его племянника и двух княжеских слуг вышел на широкий балкон.

Толпа, запрудившая узкую уличку, завидя генерала, смолкла, люди обнажили головы, кое-кто поклонился; все молчали в напряженном ожидании.

— Здравствуйте, добрые тифлисцы! — негромко, но очень отчетливо произнес Ермолов.

— Гамарджобат, салам, издрасти, барев! — ответили ему.

Толпа разом опустилась на колени, а стоявший впереди всех пожилой, рослый и красивый армянский купец в вышитом архалуке протянул к генералу руки с большим, совершенно голым, ощипанным петухом. Лишь пышный хвост да красный гребень украшали петуха, испуганно и жалко поводившего по сторонам глазами. Толпа, не поднимаясь с колен, с надеждой и мольбой смотрела на главнокомандующего.

Ермолов в удивлении достал из кармана очки, протер их и снова положил в футляр.

— Что это за ярмарка? — тихо спросил он и, не давая ответить Орбелиани, произнес: — Надо идти к ним. — И широким солдатским шагом сошел вниз.

— Встаньте! — громко, как на учении, выкрикнул он.

Никто не шелохнулся.

— Они не встанут. Таков обычай. Они пришли с жалобой, — пояснил Орбелиани.

— Правильно, высокий генерал. Они не поднимутся до тех пор, пока вы не выслушаете не жалобу, нет, а вопль, слезы души, — по-русски сказал священник-армянин, стоявший рядом с высоким купцом, державшим петуха.

— Говорите, батюшка, — не без любопытства оглядывая всю эту необыкновенную картину, сказал Ермолов.

Купец шагнул вперед и громко заговорил, священник-армянин так же громко, убедительно и отчетливо повторял уже по-русски его слова.

— Великий сардар и покровитель местных христиан, подданных белого царя. Мы честные люди, торговцы, купцы, подрядчики, земле- и домовладельцы Тифлиса, трудимся в поте лица, чтобы развивать торговлю и ремесла, кормить армию и народ и тем, по мере сил, помочь Российскому государству, подданными которого мы состоим. Но взгляни на этого петуха. Что может сделать подобная голая, ощипанная, несчастная птица? Она уже не муж курам и не отец цыплятам. Этот петух не в силах нести свои петуховские обязанности, он должен сдохнуть, так же и мы. Нас так же наголо и до последнего пера ощипали бессовестные начальники, и мы, подобно этому петуху, сдохнем, если ты, великий сардар, не поможешь нам и не избавишь Тифлис от жуликов, взяточников и воров.

Лицо Ермолова посерело, затем краска покрыла его полные, одутловатые щеки, и он хрипло спросил:

— Кто они?

— Главные… Чекалов, полицеймейстер Булгаков и майор Иван Корганов, — спокойно и твердо сказал священник.

И все стоявшие на коленях закричали:

— Они! Помоги нам, сардар Ярмол!

— Я сделаю все, что нужно, а теперь встаньте, — грозно крикнул Ермолов и обратился к священнику: — Батюшка, завтра вас и еще двух представителей от купечества и горожан Тифлиса жду к себе, в канцелярию штаба, к десяти часам утра.

— Яшасун, ваша́, шноракалем! Ура! — разноголосо закричала толпа, поднимаясь на ноги и возгласами удовлетворения провожая поднимавшегося наверх в дом Ермолова.

— Пошли мальчика за князем Багратион-Мухранским и Мадатовым, да найдите сейчас же этого бездельника Арчила. Пусть немедля явится сюда! Скажи, генерал приехал… — сказал по-грузински племяннику Орбелиани, пропуская вперед Ермолова, шедшего к ожидавшей их княгине.

Спустя полчаса к дому старого князя Орбелиани, сопровождаемый четырьмя сыновьями и несколькими конными слугами, приехал князь Константин Багратион-Мухранский, губернский предводитель дворянства, один из наиболее уважаемых и почтенных грузинских князей. За ним на взмыленном жеребце прискакал Арчил Орбелиани, корнет Нижегородского драгунского полка, которого посланные отцом люди нашли кутящим вместе с другими офицерами в одном из духанов возле Куры.

Вскоре прибыл и генерал-майор князь Вано Эристов, ранее командовавший 2-й бригадой 20-й пехотной дивизии, а ныне причисленный к штабу главнокомандующего и ведавший конными грузинскими дружинами Карталинии и Кахетии. Этого генерала особенно любил Ермолов и неоднократно отлично аттестовал его перед военным министром и главным штабом в Петербурге.

Позже всех приехал князь Валерьян Григорьевич Мадатов, генерал-майор, старый друг и сподвижник Ермолова, делавший вместе с ним наполеоновские войны и поход на Париж. Мадатов был болен «ногами», как определил болезнь лечивший его доктор Ган. Запущенный ревматизм и геморрой, обычные спутники кавалериста, мучили генерала, и он собирался в ближайшее время отправиться на воды, в Пятигорск.

Вместе с ним приехал и генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов 1-й, приятель и единомышленник Ермолова, встретивший главнокомандующего еще вчера во Мцхете и вместе с ним приехавший в Тифлис.

Деловая беседа продолжалась долго, и гости разъехались во втором часу.

Над Тифлисом стояла жаркая, душная ночь. Звезды, яркие и большие, точно пчелы в ульях, роились в черном небе, нависшем над городом. С Мтацминды чуть набегал прохладный ветерок, со стороны Метеха время от времени раздавались приглушенные рокотом Куры голоса перекликавшихся часовых: «Слушай!» Веселые звуки зурны, частые удары в бубен и стук дооли^[80] встретили разъезжавшихся с совещания генералов.

Мадатов, живой и веселый армянин, отчаянный рубака и забулдыга, приятель Дениса Давыдова, знавший на вкус чуть ли не все вина и водки стран, через которые он проходил в Отечественную войну, остановился и, вынимая уже занесенную в стремя ногу, оглянулся по сторонам. Окруженные провожатыми Багратион и Эристов сворачивали за угол кривой улицы. Оттуда доносилось мерное хлопанье в ладоши.

— Где? — кивнув в сторону, откуда слышалось оно, спросил Мадатов молодого князя Арчила, вышедшего проводить гостя до ворот.

— На майдане. Свадьба сегодня: Асламазьян, что черкески для казаков и офицеров шьет, дочку свою выдает за телавского армянина…

— Асламазьян Карапет? — переспросил Мадатов. — Э-э, ведь это мой приятель, он старый жулик, немало с меня рублей содрал за свои паршивые черкески…

Теплый ветерок сонно пробежал над домами.

Звуки зурны и крики «Таш!!» раздались ближе.

— Как ты думаешь, Арчил? — серьезно спросил Мадатов.

— Наказать старого жулика, ваше превосходительство! — сказал Арчил. Они захохотали, и генерал, забыв о своих болезнях и предстоящем лечении, легко вскочил в седло.

Арчил, Мадатов и постоянный спутник генерала ротмистр Габаев, сопровождаемые казаками, широким наметом поскакали к майдану.

Топот конских копыт стих, и только веселые звуки зурны, пистолетные выстрелы да шум Куры раздавались в тишине.

— Веселый человек и воистину отважный! — сказал Ермолов старому князю, глядя вслед умчавшейся кавалькаде.

Они стояли на плоской, затемненной чинарой крыше дома в расстегнутых бешметах, в надетых на босу ногу чувяках.

— Гусар! — коротко ответил Орбелиани, и в его словах прозвучало уважение к этому лихому и бесшабашному генералу.

На следующий день Ермолов с утра переехал в свой недавно отстроенный дворец, помещавшийся на Посольской площади. Уведомленный о его приезде, тифлисский гражданский губернатор генерал-майор фон Ховен приехал к одиннадцати часам дня с докладом о делах и положении в городе. Ермолов молча, не прерывая, выслушал его доклад и коротко опросил:

— А ведомо ли вам, Отто Карлович, о том, как строятся торговые ряды и русский квартал над Курою?

— Так точно, Алексей Петрович. Ряды уже заканчиваются, а русский квартал к осени кончим.

— Военное дело, равно как и денежное, точность любит, в этом их суть, Отто Карлович, тут и одно и другое в едином состоят… а вы, как цыганская гадалка, отвечаете. К осени!.. — недовольно повторил Ермолов. — В здешних краях осенью все время с сентября по самый декабрь считать можно, так в какой же из сих месяцев закончат строить?

— К… октябрю, — наугад сказал Ховен.

— Так-с… будем считать, что к октябрю. А ведомо ли вам, что строители эти вышли из сметы на восемьдесят с лишним тысяч?

— Ве-домо… — повторил губернатор, впервые услышавший об этом.

— А коли ведомо, то кто и чем покрывать будет перерасход по работам? — поднимая острые, сердитые глаза из-под лохматых нависших бровей, спросил главнокомандующий.

Губернатор молчал.

— Опять на местные доходы, на городские и губернские обложения надеетесь?

Фон Ховен тупо посмотрел на Ермолова и неуверенно сказал:

— Сегодня же, ваше высокопревосходительство, прикажу выяснить, как сие получилось и в чем состоят оному причины.

— Могу сказать сейчас, Отто Карлович. Первая и основная причина сему — воровство. У них там ворует всякий, кому не лень, а вторая причина — попустительство властей. Ведь вы сами один только раз побывали на стройке?

— Один! — односложно ответил Ховен.

— И то месяца три назад, а поставленный следить за делом подполковник Зарубин спился, и за него ведут дело жулики и воры!

— Корганов лишь неделю назад докладывал совету…

— Майор Корганов — суть первый вор, сукин сын и негодяй! И, не носи он офицерского мундира, я бы его публично выпорол сегодня же посереди майдана!

Ермолов встал. Фон Ховен тоже быстро поднялся.

— Майора Корганова отстранить от дел и вызвать завтра ко мне! Прошу вас, Отто Карлович, присутствовать при этом и к завтрему доложить о преступлениях подчиненных вам полицеймейстера Булгакова, приставов Накашидзе, Лапшина и Иванова третьего. Вот дела о них. Разберитесь.

— Слушаюсь! — ответил Ховен.

— Кстати, как вы разумеете деятельность господина Чекалова? — пройдясь по комнате, остановился Ермолов.

— Председателя Уголовно-контрольной палаты края? — спросил губернатор.

— Да!

— Почитаю ее вредной для дела российской короны и ходатайствовал бы о замене статского советника Чекалова другим, более достойным человеком.

— А чем скрепляете ваше ходатайство?

— Жалобами всех слоев общества, от черного народа и до самых влиятельных князей! Неправедные суды и приговоры, лихоимство и мерзости творятся в делах Контрольной палаты, и я не в силах пресечь оные безобразия, ибо ведомство сие не подчинено мне по закону.

— О каких беззакониях говорите? — спросил Ермолов, садясь на тахту с мутаками, стоявшую у окна. — Да садитесь, Отто Карлович, ведь сейчас я вас не как главнокомандующий спрашиваю, а как человек, который вроде вас стоял возле жуликов и проходимцев и вовремя не заметил их преступлений. Воровали они, а отвечаем и мы с вами, ведь они — власть здешняя, силу и могущество имеют, для управления здешних народов верою и правдою поставлены, и оба мы и Вельяминов прохлопали мошенства, кои нашими чиновниками и офицерами содеяны. Вы думаете, можно убедить князей и дворян здешних, что ни Ермолов, ни вы, ни Вельяминов не токмо что рублем не повинны в сих поступках, а даже и не знали об этом? Да никто не поверит, и правы будут! Начальник должен все знать и все видеть, ежели ж он слеп, то или дурак или вор!

Щеки фон Ховена побелели, он вздрогнул и, поднимаясь со стула, сдавленным, взволнованным голосом сказал:

— Ваше высокопревосходительство, я чаю, что вы не приписываете сих качеств мне…

— Второго — ни в коем разе, милейший Отто Карлович. А за правду прошу не обижаться. Все мы оказались в дураках, а я — главным образом. Надеюсь, что сей случай послужит нам на пользу. Впереди большие события, и снова ошибаться нельзя. Не позволят ни долг, ни совесть! Извините за горькие слова, но мы их с вами заслужили. А теперь, — главнокомандующий встал, — прошу к завтрему приготовить доклад о беззакониях, чинимых в Контрольной палате. Надеюсь, что сделано сие будет в строжайшей тайне!

Ермолов, сопровождаемый конвойным казаком, сошел к экипажу, в котором уже ждал его Мадатов.

— В Контрольную палату! — приказал он кучеру, усаживаясь рядом с Мадатовым. — Поедем, князь, незваными гостями в палату обер-жулика и вора!

— Остановись у входа! — сказал Ермолов, трогая за рукав черкески конвойного казака, сидевшего рядом с кучером.

Коляска остановилась около калитки губернской Уголовно-контрольной палаты. Казак соскочил с козел и помог грузно вылезавшему из экипажа генералу. За ним сошел и Мадатов. Ермолов огляделся и, завидя остановившегося у калитки унтера, с любопытством и изумлением глядевшего на главнокомандующего, пальцем поманил его к себе. Унтер рванулся с места и бегом подлетел к нему.

— Чего изволите, ваше высокопревосходительство? — во весь голос начал было он, но Ермолов остановил его.

— Не надо! Проводи-ка лучше, братец, внутрь…

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — тихо ответил унтер, открывая калитку и пропуская вперед начальство.

— Может, ваше высокопревосходительство, через парадную пожалуете?

— Нет, братец, именно через черный ход… Что там такое? — прислушиваясь к какому-то шуму, спросил Ермолов.

Унтер-офицер, пожилой человек с медалью «За усердие», негромко доложил:

— Солдатика бьют… — Он спохватился и торопливо поправился: — Наказуют, ваше высокопревосходительство!

— Кто? — сдвинул брови генерал.

— Их высокоблагородие господин Чекалов.

— За что? — удивился Мадатов.

— Солдатик, ваше превосходительство, молодой, первого году, еще глупой, ну, назвал их высокоблагородие господином чиновником, тот его и учит…

Со двора доносились удары, сдержанный стон и чей-то хриплый, озлобленный голос:

— Я государю моему статский советник, мерзавец ты этакий, я тебе не господин чиновник, а ваше превосходительство!

Ермолов шагнул вперед и остановился перед стоявшим «во фрунт» солдатом, по лицу которого текли слезы, а из разбитого носа капала кровь. При каждом ударе солдат дергал головой, жмурился и беспомощно всхлипывал. Спиной к Ермолову стоял сам Чекалов в чиновничьем мундире, с закатанным по локоть правым рукавом. При словах «статский советник», «чиновник» и «мерзавец» он сильно и размашисто ударял по лицу плакавшего солдата. Возле них на табуретке сидел карабинерный поручик, на коленях которого стояла миска с вишнями. Офицер равнодушно взирал на избиение солдата. Выбрав вишню позрелее, он клал ее в рот и, с удовольствием надув щеки, выплевывал косточки, долетавшие до избиваемого солдата.

— Повторяй за мной, мерзавец, «ваше пре-вос-хо-ди-тель-ство», а не господин чиновник, — размахиваясь и снова нанося удар, сказал Чекалов.

— Что это такое? — раздалось за его спиной.

Статский советник недовольно оглянулся, а офицер, уронив на землю миску с вишнями, вскочил и громко, на весь двор, закричал:

— Сми-ирно!..

Чекалов, озадаченно смотревший на Ермолова, вдруг узнал его и тонким и елейным голоском воскликнул:

— Извините, ваше высокопревосходительство… что застали в такую, как бы сказать, неприятную минуту… что делать… учу подлеца приличию…

— Он что, ваш подчиненный? — спросил Ермолов.

— Никак нет… то есть временно прикомандированный к моему ведомству… караульный Контрольной палаты.

— Я вас спрашиваю, милостивый государь, он кто, ваш крепостной?

— Никак нет… солдат из караула…

— Разрешите доложить, ваше высокопревосходительство, это солдат моей полуроты, присланный на недельную караульную службу по охране губернской Контрольной палаты! — вытягиваясь, прокричал поручик.

— Кто таков? — коротко спросил Ермолов.

— Третьего карабинерного полка поручик Трошин! — пяля на генерала глаза и краснея от натуги, закричал офицер.

— Ваш солдат? — указал на помертвевшего от страха рядового Ермолов.

— Так точно, ваше высокопревосходительство, моей полуроты!

— Стой «вольно», оботри лицо! — повернувшись к солдату, сказал Ермолов.

Солдат нерешительно переступил с ноги на ногу, не сводя глаз с генерала.

— Кто есть солдат? Отвечай, как сказано о сем в уставе? — хмуро глядя на офицера, спросил Ермолов.

— Со… солдат есть лицо казенное, слуга госу… государев… — начал было поручик.

— Врете! — перебил его Ермолов. — Начинайте снова.

— Солдат есть лицо казенное, неприкосновенное, слуга государев и защитник родины… — забормотал громкой скороговоркой поручик.

— Довольно! Итак, в уставе покойного императора Петра Первого сказано, что солдат «есть лицо не-при-кос-новенное», — медленно, с расстановкой, произнес Ермолов, — и его по закону разрешается бить и проводить сквозь строй лишь по суду и определению военного суда командира отдельной части. А вы кто будете, милостивый государь? — вдруг резко повернулся к Чекалову Ермолов.

— Управляющий Контрольной палатой статский советник Чекалов… я… ваше высокопревосходительство… вы же знаете меня… — растерялся Чекалов.

— За что избиваете солдата?

— Не самолично, ваше высокопревосходительство, а с их разрешения, — указал на поручика Чекалов.

— Верно? — поинтересовался генерал.

— Так точно, позволил наказать самолично их превосходительству за дурное поведение сего весьма скверного в поступках солдата, — испуганно доложил поручик.

— Какому «превосходительству»? — с явным пренебрежением спросил Ермолов.

— Мне то есть, — объяснил Чекалов.

— А вы, сударь, без вопросов, вам мною задаваемых, в разговор мой с военнослужащим не вступайте! — оборвал его генерал. — А ну, принеси воды, живо! — крикнул он офицеру.

Тот бегом бросился в дом, а Ермолов повернулся к Мадатову.

— Сейчас поедем обратно! — И, не обращая внимания на Чекалова, растерянно взиравшего на него, спросил солдата: — Как фамилия?

— Сусекин, ваше высокопревосходительство, третьего карабинерного полка!

— За что измордовали?

Солдат вздрогнул и испуганно повел глазами на Чекалова.

— Виноват, ваше высокопревосходительство, я иху милость господином чиновником назвал… ошибся, первого года службы… — втягивая голову в плечи, пробормотал он.

— Изволите налить? — запыхавшись от бега и держа в руках кувшин с водою и стакан, спросил поручик.

— Полей ему! — кивнул Ермолов на солдата.

Поручик открыл рот, солдат в страхе скосил на него глаза.

— Умойся, Сусекин, и потом иди обратно в роту! Скажешь, главнокомандующий генерал Ермолов дал тебе отпуску на три дни, да вот, голубчик, возьми ассигнацию, — вынимая из кармана пятирублевую бумажку, сказал Ермолов.

— Ну, поливайте воду! — сверкнул он на поручика глазами.

Поручик стал торопливо поливать на руки солдату.

— Умылся? Теперь иди в роту, а вы, — обернулся Ермолов к трясущемуся поручику, — напишите о моем приказе командиру роты, а сами завтра пополудни… ровно в двенадцать часов дни, ко мне, в штаб… И вы, сударь, в тот же час явитесь ко мне без опоздания, — глядя на поникшего Чекалова, сказал Ермолов.

— Ваше высокопревосходительство, может, пожалуете в горницу, тут и через черный ход прилично, — засуетился Чекалов, но Ермолов так грозно и выразительно поглядел на него, что статский советник осекся и замолчал.

Главнокомандующий молча пошел обратно к калитке, сопровождаемый унтер-офицером. Когда он выходил на улицу, возле коляски была огромная толпа жителей, армян и грузин, через забор и щели наблюдавших всю эту картину.

Как по команде, все обнажили головы.

Ермолов и Мадатов в полном молчании уселись в коляску. Кучер тронул вожжи, и лошади рванули.

— Да-с! Теперь будет им кануперу от Алексей Петровича, — вполголоса удовлетворенно проговорил унтер.

Кабинет генерала был во втором этаже, и, несмотря на жаркий тифлисский день, в нем было довольно прохладно. Пахло свежей масляной краской.

Ермолов, губернатор Тифлиса фон Ховен и генерал Вельяминов сидели за широким и низким столом, заваленным бумагами.

Вельяминов читал бумаги и откладывал одну за другой прочитанные.

— Ну-с, господа, начнем беседу. Прошу вас, Отто Карлович, — обратился Ермолов к фон Ховену.

— Что ж, Алексей Петрович, беседа наша будет горька, а тема ее прискорбна. Все подтвердилось: статский советник Чекалов суть мошенник и лихоимец. — Фон Ховен сокрушенно развел руками и горестно продолжал: — То же скажу и о полицеймейстере Булгакове и приставах Накашидзе, Лапшине и Иванове третьем — взяточники и воры, корысть и лихоимство коих не имеют границ… Вот обличающие их документы, — указал он на кипу бумаг, которые читал Вельяминов. Тот кивнул головой. Ермолов молчал. — И, Алексей Петрович, конечно, я первый, как начальник оных мошенников, несу ответственность за свою слепоту и оплошность, — закончил губернатор.

— Все мы повинны в этом, и все вместе станем расхлебывать кашу, — глухо ответил Ермолов. — Ну, а Ванька-Каин? Какие о нем…

— Главнейший наиподлец и негодяй. Местные армяне отрекаются от сего подлеца и вора… — сказал Вельяминов.

— Да, этот грабитель похлеще и поумней остальных будет… — улыбнулся Ховен.

— Ему же и кнут похлеще! Он здесь?

— Так точно, Алексей Петрович, дожидается в адъютантской.

— Позвать мерзавца!

В кабинет вошел невысокого роста майор с хитрым и умным лицом и настороженным взглядом. Он молодцевато стукнул каблуками и, вытянувшись «во фрунт», четко доложил:

— Ваше высокопревосходительство, майор Корганов по вашему приказанию явился!

Вельяминов молча и испытующе смотрел на него, фон Ховен, не желая встречаться с ним взглядом, хмуро отвел в сторону глаза. Ермолов, приложив к уху ладонь, переспросил:

— Кто явился?

— Майор Корганов… — начал было вошедший.

— Сук-кин ты сын, вор и мошенник, подлец, бестия и взяточник, а не майор, — поднося кулаки к самому лицу Корганова, хрипло проговорил Ермолов. — В солдаты, в серую шинель, в дисциплинарный батальон загоню вора!

Вельяминов все так же молча разглядывал майора, губернатор, обескураженный столь резкими словами Ермолова, хотел что-то сказать, но Вельяминов тронул его за руку.

— Что молчишь, или нет слов оправдаться? — заходив по комнате, уже спокойнее спросил генерал.

— Ошеломлен, ваше высокопревосходительство, убит и раздавлен вашей немилостью… вижу, оклеветали меня враги перед вами, — сокрушенно сказал майор, и по его хитрому лицу пробежала скорбная тень.

— Оклеветали? — переспросил Ермолов.

Майор молча кивнул.

— Докажи! — поднял на него злые, колючие глаза Ермолов.

— Я знаю, это купцы Парсеговы, мои наследственные враги, к вам народ подослали… и еще Мелик-Бегляров, купеческий староста…

— Тоже кровник? — усмехнулся Ермолов.

— Так точно… Он моей головы жаждет, мое разорение или смерть для него счастье.

— А священник Тер-Акопов тоже кровник? — спросил Вельяминов.

— Этот тертер^[81] безбожник! Парсеговы за деньги подкупили этого проходимца, — нагло и уверенно отвечал Корганов.

— Ну-с, а почему деньги в сумме четырех тысяч рублей, которые были переданы вам князьями Вачнадзе и Палавандишвили для сдачи в казначейство, остались у вас и не сданы в казну по сей день?

— Врут князья, ваше высокопревосходительство, ничего от них не получал! Ложь и клевета, истинный бог, правда! — воскликнул Корганов.

— Есть свидетели, целых семеро, при которых были переданы вам деньги, и вот их свидетельства, — проговорил Вельяминов.

— Лжесвидетели, видит бог, врут, да и какую силу могут иметь их свидетельства? Ведь это крепостные люди князей Палавандишвили.

— Та-ак, — протянул Ермолов. — Я ведь не говорил, кто эти люди. Откуда же вы, честный, оклеветанный человек, знаете, что это крепостные? Значит, они все-таки присутствовали при этом?

Корганов, опешив, переводил глаза с Ермолова на Вельяминова.

— Догадался, ваше высокопревосходительство, — вдруг спохватился он.

— И нетрудно догадаться, коли они тут же были, — ехидно сказал Ермолов. — Ну, а куда делись другие четыре тысячи, собранные торговцами Авлабара для постройки моста через Куру?

— А-а, — мило улыбнулся Корганов, — действительно, есть такая сумма. Как только начнутся работы, деньги будут внесены… они…

— А сейчас они где?

— Пока у меня.

— Так, ну а две с половиной, которые вы, запугав сололакских торговцев, прикарманили? Где они?

— Внес в казначейство, ваше высокопревосходительство. Вот и квитанция! — поспешно вынимая из кармана квитанцию, воскликнул майор.

Ермолов взял бумагу и тщательно оглядел ее.

— Действительно, внесены. Только как же это произошло, милейший? Деньги эти взяты вами полгода назад, а внесены только сегодня?

— Виноват, ваше высокопревосходительство, употребил их на разные хозяйственные нужды!

— Вы знаете, как вас называют в обществе и в народе? — спросил Вельяминов.

— Знаю — Ванька-Каин, — мягко улыбнулся Корганов. — Так это ж, ваше превосходительство, обидчики мои так назвали!

— Хватит, — прервал Ермолов, — этому господину «плюй в глаза — все божья роса». Вот что, майор Корганов, властью, предоставленной мне государем императором, отрешаю вас от должности, арестовываю строгим арестом на тридцать суток гауптвахты. Ежели в течение трех суток вы не возвратите казне украденные из нее деньги, а обществом и частным лицам — всего, что преступно взяли, будете преданы суду, а это, как понимаете сами, пахнет скверно. По истечении ареста подайте рапорт об увольнении вас со службы.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — уныло промолвил Корганов.

— Идите! — коротко сказал Ермолов. Корганов выскочил из кабинета.

В коридоре уже прохаживался Чекалов. У самых дверей взволнованно ожидал вызова поручик Трошин, возле него стоял полицеймейстер Булгаков.

— Как зверь, рычит и кусается, — ответил на вопрос Чекалова Корганов. — Вам-то хорошо, вы после меня, а я-то первый!

— Господь знает, что лучше: первым или последним, — покачал головой Чекалов.

— Да-с, всем достанется, — убежденно произнес полицеймейстер.

— Статский советник господин Чекалов и их благородие поручик Трошин! — появившись в дверях, пригласил дежурный казак.

Чекалов, подняв голову с остроконечной, рыжеватой бородкой, прошел первым. За ним неуверенно и робко шагнул Трошин.

— Честь имею явиться, ваше высокопревосходительство, — отвешивая Ермолову и остальным поклон, любезно сказал Чекалов.

— Здравствуйте, — буркнул генерал, остальные молча поклонились.

— Ваш офицер? — указывая на онемевшего поручика, спросил Ермолов полковника, стоявшего возле стола.

— Так точно, ваше высокопревосходительство, поручик Трошин третьей роты моего полка, — поспешно подтвердил полковник.

— Как аттестуете его?

— Офицер средних качеств и свойств, ваше высокопревосходительство, особых замечаний не имеет, исполнителен и к службе ретив.

— Ретив? — переспросил Ермолов. — А ведомо вам, полковник, зачем вы вызваны сюда?

— Так точно! — торопливо ответил полковник.

— Объявляю вам свое неудовольствие, сударь! — холодно сказал генерал. — Вы отвечаете за дела и поступки офицера вашего полка. Кстати, — повернулся он к стоявшему навытяжку адъютанту, — дайте указ императора Петра Первого Великого!

Капитан Бебутов вынул из папки, по-видимому, уже заранее приготовленный документ.

— Читайте вслух, полковник! — передавая командиру полка бумагу, приказал Ермолов.

Полковник стал медленно и громко читать:

— Указ Петра Первого. Поручика Языкова за наказание батогами невиновного и ему неподчиненного писаря корабельной команды лишить чина на четыре месяца, вычесть за три месяца его жалованье… и за один месяц в пользу писаря, за бесчестье и увечье его. Поручику же Фламингу, который, тот бой видя, за своего подчиненного встать не сумел, вменить сие в глупость и выгнать аки шельма из службы.

— «Аки шельма», — поднимая палец кверху, перебил читавшего Ермолов, — «аки шельма»… — повторил он, устремив тяжелый взгляд на бледного, с трясущимися губами поручика.

— Я, государи мои, не император, и не имею силы, дабы изгнать вон со службы подобного шельма и христопродавца, однако ж властью, данной мне государем, арестую сего бездельника на двадцать пять суток строгим арестом, опосля коего перевести его в отряд на мингрело-имеретинскую линию в самый отдаленный пункт и в течение года не допущать до командования свыше взвода. Ежели Трошин за этот срок не образумится и будет замечен в мордобойстве и подлых, не достойных воина делах, предать суду с учетом нынешнего преступления. А вы, господин полковник, — обратился генерал к командиру полка, — объявите о сем по полку в назидание иным прочим. Ступайте! —И он, махнув рукой, отвернулся.

Ермолов встал, прошелся по комнате, открыл окно и вновь вернулся на свое место.

Чекалов выжидательно смотрел на него, но Ермолов, казалось, вовсе не замечал управляющего палатой.

— Что-нибудь есть из Тавриза? — спросил он Бебутова.

— Есть, ваше высокопревосходительство. К вам прибыл с депешами его сиятельства фельдъегерь капитан Сергеев. Как он передавал, князь со всем посольством наконец-таки выезжает в Султаниэ, где ему будет предоставлена аудиенция шахом Ирана.

— А из Грозной?

— Донесение генерала фон Краббе, два письма, сводки от начальников дистанций, а также рапорт генерала Вельяминова второго об очищении крепости Внезапной от гражданского населения и лишнего люду.

Ермолов налил воды в стакан, выпил, вытер со лба платком пот и затем, как бы теперь только вспомнив о Чекалове, взглянул на него.

— А-а, да… прошу вас, Отто Карлович, — обратился он к фон Ховену.

Губернатор неловко повернулся в кресле и негромко сказал:

— Андрей Андреич, тут на вас имеется дело…

— Дело? — поднимая брови, недоуменно переспросил Чекалов.

— Да, и даже не одно, а несколько, и очень неприятных, — все так же неопределенно продолжал Ховен.

— Преступных, подлых и грязных! — резко сказал Ермолов, вставая. Он вплотную подошел к оцепеневшему Чекалову. — Таких, за которые, сударь мой, и морды бьют и в Сибирь ссылают!

— Не-не понимаю… — слабым, упавшим голосом начал было Чекалов.

— Полно ребячиться! Вот они, двадцать три документа о взятках, преступлениях по службе, вымогательствах, превышениях власти, искусственно созданных делах, неправедном суде. Вот она — бумага от двадцати двух самых знатных дворян Грузии, с которых вы требовали взятки.

— И часть получить успели, — холодно вставил Вельяминов.

Чекалов побелел, широко открыв рот и поводя глазами по сторонам.

— Блаженной памяти император Александр Павлович простил, помиловал и вернул из ссылки дворян, а статский советник Чекалов не согласен с императором и спустя восемь лет после монаршей милости требует денег с них и устрашает дворян новой опалой и ссылкой! — произнес Ермолов, снова вплотную подходя к Чекалову.

— Позор! Подавайте немедленно в отставку! — багровея, вдруг сказал Вельяминов. — Вы достаточно опозорили и нас, и русское правосудие в этом крае! Немедленно подайте рапорт об увольнении со службы и через три дня выезжайте в Россию.

— Ваше превосходительство, — поднимая руки кверху и глядя на фон Ховена, взмолился Чекалов, — ваше превосходительство, скажите же хоть слово в мою защиту, вы же знаете, сколь неповинен я в приписанных мне преступных деяниях!

— Удивляюсь, Андрей Андреич, как у вас поворачивается язык говорить о защите вашей поистине преступной особы. Вы грязный и презренный человек, осрамивший и нас, и нашу коронную службу в здешних местах! — с негодованием воскликнул губернатор. — Ведь жители края, когда хотят сравнить последнего вора-лихоимца с кем-либо, называют ваше имя. Позор! Только намедни подали мне записки от купеческого головы Тифлиса, всеми уважаемого господина Питоева о том, как вы неправосудно и закону наперекор обложили налогами и поборами купцов, кои отказались дать вам взятку…

— Клевета и обман, ваше превосходительство… наветы на меня!

— Молчите, бессовестный вы человек, — вскипел фон Ховен, — если бы не стыд и боязнь опозорить нашу, лишь недавно введенную в этот край российскую власть, вас следовало бы заковать в кандалы и посадить вместе с разбойниками в тюрьму…

— А сие еще не поздно, — отпивая глоток воды, сказал Ермолов. — Я чаю, лучшим оправданием чести и бескорыстия нас с вами, Отто Карлович, и есть немедленное арестование и заключение в тюрьму сего подлеца! — Он ткнул пальцем в побелевшего Чекалова. — Азиатские народы верят только в силу и уважают власть тогда, когда она беспощадна и справедлива. Эту меру следует употребить сегодня же. Отдайте под суд статского советника Чекалова, войдите об этом немедля отношением ко мне!

— Помилуйте, ваше высокопревосходительство, не погубите! Корысть, бедность проклятая одолела… век богу буду молиться, простите, господа! — обводя присутствующих глазами, умолял Чекалов.

— «Генерал», хорош гусь, солдата, защитника родины, который не сегодня-завтра будет грудью защищать нас, по щекам хлещет, хлобыщет до крови, и за что? — Ермолов с ненавистью глядел на перекосившееся от страха лицо Чекалова. — За то, что его, чинодрала и и взяточника, «превосходительством» не назвал! Дрянь, вор, прохвост! — уже во весь голос кричал разъяренный Ермолов. — В тюрьму, взять подлеца под стражу!

За дверью стихло. Присутствующие в приемной замерли, прислушиваясь к громовым раскатам разъяренного ермоловского голоса.

— Ва… ваше высокопревосходительство… не погубите, виноват, грешен, явите отеческую милость, — трясясь и хватая руку Ермолова, лепетал Чекалов.

— Прочь! — рявкнул Ермолов, вырывая руку, которую пытался облобызать Чекалов. — Снисходя лишь к просьбе почтенного Отто Карловича, не отдаю под суд… позорить не хочу русское имя… — Он подошел к Чекалову. — В два дни сдать дела преемнику и вон отсюда… чтобы через неделю вашего поганого духа не было в здешнем краю!

— Благодарю… бога стану молить за ваше высокопревосходительство, — бормотал Чекалов, униженно кланяясь и отступая назад. Его глаза принимали осмысленный блеск, лицо, еще искаженное страхом, просветлело. — И явите еще одну божескую милость, — униженно сказал он, — разрешите остаться на месяц в городе для приведения в порядок личных дел…

— Сегодня какой день? — не отвечая ему, спросил Вельяминова Ермолов.

— Четверг, Алексей Петрович.

— Ежели к пятнице той недели не исчезнете из Тифлиса, прикажу казакам гнать плетьми пешком до Мцхеты. Понял, сударь?

— Так точно! Через неделю уеду, — поспешно ответил Чекалов.

— На ваше место временно назначен коллежский советник Павлов. Сегодня же начните сдавать ему дела, — сухо сказал Ховен.

— Слушаюсь… Мне можно идти?

— Идите! — разрешил Вельяминов, видя, как Ермолов одними губами очень выразительно и нецензурно высказался по адресу Чекалова.

Статский советник исчез в дверях.

— И с такой дрянью мы начинаем управление всем этим обширным краем! — покачал головой Вельяминов.

— Прикажете позвать полицеймейстера Булгакова и приставов? — осведомился губернатор.

— Ну их к… Я устал от всей этой дряни. Выгоните их со службы с опорочивающим аттестатом и давайте перейдем к более серьезным делам. Мне пишут, что персияны зашевелились по всей границе, а сардар эриванский Гассан-хан похвалялся, что скоро прибудет в Тифлис, — сказал Ермолов.

— Обычное восточное хвастовство! — махнул рукой губернатор.

— Не совсем! И лазутчики, и армяне доносят о том, что на границе неспокойно. Введите капитана Сергеева, присланного из Тавриза князем, — обратился Ермолов к адъютанту.

Гонец Меншикова привез неважные вести. Хотя посольству и было наконец дано разрешение прибыть на аудиенцию к шаху в Султаниэ, но по тому, как держали себя и Аббас-Мирза, и персидские сановники, и приданная нашему посольству обслуживающая их персидская свита, было видно, что авторитет царского посла падает с каждым часом.

— «Мы напоминаем собою пленников, а не посольство могущественной страны, — писал Ермолову Меншиков. — Вокруг нашего дома стража. Куда бы мы ни хотели пойти, нас обязательно провожают шпионы, даже и не пытающиеся скрыть своего ремесла. Ни с кем не общаемся, всем людям любого сословия запрещено сноситься с нами, а между тем англичане ходят здесь, как хозяева, и мы через них иногда добиваемся того или иного удобства жизни…»

Вельяминов читал вслух письмо Меншикова. По лицу Ермолова прошла мрачная улыбка:

— Понял, ваше сиятельство… И до тебя наконец дошло, сколь подлы и двулики суть персидские господа.

— «Уведомляю вас, Алексей Петрович, что, по моему глубокому убеждению, война с Ираном неминуема. Ни сам шах, ни тем более его сын Аббас-Мирза и не помышляют о мире. К границам нашего Закавказья идут все новые и новые персидские войска, среди них и части, сформированные в Испагани и Ширазе. Есть пехота, конница и артиллерия, коей персов щедро снабдили подлецы-англичане. На моем пути из Тавриза до Султаниэ я сам насчитал идущих к нашим границам войск не менее 20 000».

— Убедился, а ведь когда я говорил и писал и ему, и царю, и Нессельроду, то меня называли сомутителем добрых отношений и создателем войны… Поглядим, что теперь скажут в Петербурге…

Письмо Меншикова заканчивалось слезной просьбой к Ермолову быть настороже и остерегаться персидских провокаций.

— «Остановите постройку Миракской крепости, черт с нею и с этим клочком пустой и ненужной нам земли. Уступите ее им, отведите оттоль войско и тем самым закройте рот подлецу Аббасу, вседневно вопящему о том, что вы покушаетесь на исконные персидские земли».

— Много ты понимаешь, дурак! — пренебрежительно и без всякого уважения к царскому послу сказал Ермолов. — Отведи войско и тем покажи иранцам, что испугался их… Да ведь этого только и надо Аббасу, ведь тогда он и туркам и своим персам скажет: «Видите, русские испугались… ушли обратно. Вот как надо держать себя с ними». Да ведь это же и есть его победа над нами. Как ты думаешь, Алексей Александрович? — обратился он к Вельяминову.

— Думаю, что Меншиков прав! Сколь ни неприятен нам отвод войск из Мирака, но, выполняя волю государя, вывести их следует немедля.

— И тем дать этому мошеннику Аббасу праздновать верх над нами? — запальчиво перебил его Ермолов.

— Невелика победа! Укрепление Мирака не стоит костей одного русского солдата, да и надолго ли? Спустя время, при нужде, мы легко возьмем его обратно, а сейчас черта ли в нем, Алексей Петрович?

— Так ты думаешь выводить войска? — медленно, в раздумье произнес Ермолов.

— Считаю — необходимо, Алексей Петрович! — твердо ответил Вельяминов.

— Ну что ж, пиши приказ полковнику Севарсамидзе. Пусть разрушит то, что успели сделать саперы, сроет стены и выводит батальоны к Безовдальскому отряду.

Спустя несколько дней губернатор доложил Ермолову о том, что на место статского советника Чекалова, ушедшего по болезни в отставку, назначен коллежский советник Павлов.

— А где сам лихоимец? — поинтересовался Ермолов.

— Выехал вчера во Владикавказ для дальнейшего следования в Петербург. Приходил прощаться, слезно каялся, просил забыть о его грехах и просил передать вашему высокопревосходительству это письмо, — фон Ховен вынул из кармана конверт.

— Что еще сочинил этот негодяй? Прочтите, пожалуйста, Отто Карлович, я забыл свои окуляры, — сказал генерал.

— «Ваше высокопревосходительство, отец и благодетель! Понимая, сколь разгневаны вы наветами моих врагов, изветами и клеветой, ожесточивших ваше благородное, но доверчивое сердце, я, не имея злобы противу вас и призывая божье благословление на вашу высокую особу, уезжая отсель в Россию, почитаю своим долгом сказать, как на духу. Неповинен я в злодеяниях и гнусно-корыстных проступках, кои возложили на меня враги. Чист я перед господом и перед моим государем. Приехал я в сей край два года и месяц назад бедным и не имущим никакого состояния человеком, таковым же и возвращаюсь назад. Все, что я скопил в Грузии, отказывая себе во многом, это суть 4500 рублей серебром, сумма, как изволите видеть, небольшая и добытая мною жалованьем и наградными от государства. Ни одной копейки, окромя указанного, я не имел и не имею. Да простит господь-бог ваше высокопревосходительство за оскорбление честного человека.

К сему Андрей Чекалов».

Глава 2

Умная и коварная Паху-Бике, по сути, правила Аварией и была чем-то вроде регентши при своих сыновьях. Властная ханша, не терпевшая и тени непокорства, ревниво присматривалась ко все возраставшему влиянию Гази-Магомеда. Паху-Бике не могла не понимать опасности, которую несло учение этого безродного байгуша, призывавшего к равенству всех мусульман от первого хана и до последнего нищего. Она знала все, что говорили о нем в народе, и она же обо всем этом сообщала русским властям.

Конечно, Паху-Бике не любила и их, но сила и золото были на стороне ак-падишаха, к тому же все, что делали русские войска, касалось только непокорных племен и тех горских владетелей, которые не хотели признавать власть русского царя.

Шел уже второй час дня. Горы, освободившиеся от утреннего тумана, стояли словно нарисованные.

Снежные верхушки Каранчи высились над лысыми скалами и утесами хребтов, тянувшихся к югу. Ниже зеленели сплошные леса, покрывавшие горы, а еще ниже курились долины, сверкали потоки, неподвижными лентами светились горные реки. Пятна садов, мосты, дороги, дома — все это было разбросано там, далеко внизу, откуда не долетал ни голос человека, ни звук выстрела, ни даже грохот водопада.

Яркое солнце стояло высоко в голубом небе и начинало уже пригревать. От обилия гор, бесконечного хаоса нагроможденных громад, от беспрестанного движения вперед и вверх начинала кружиться голова. А горы все росли и лезли как бы одна из другой. Узкая тропка то вилась, то обрывалась, то снова появлялась под ногами размеренно, натруженно шагавших коней.

Сэр Генри тяжело дышал. Он с трудом держался в седле, и если бы не боязнь показаться слабым и смешным, он давно сошел бы с коня и охотно посидел бы на этой густой горной траве, из которой глядели на него белые эдельвейсы и крупные ромашки. Но спутники Фиц-Морриса ехали почтительно, молча, неутомимо. Их ноги, по-видимому, не ослабели от пятичасового сидения в седле, лица были спокойны, свежи, и когда делегат, или, вернее сказать, агент английского посла в Иране, встречался с ними взглядом, эти полудикие разбойники почтительно улыбались ему, повторяя одно и то же слово:

— Теперь скоро!

Но горы все так же стояли над дорогой, все так же висели тысячепудовые утесы, все так же скакали по камням горные курочки, и по-прежнему шумно осыпался песок из-под ног устало шедших коней.

Сэр Генри повернулся к ехавшему слева соседу и неуверенно сказал:

— Как вы думаете, Арчи, не пора ли сделать привал или хотя бы отдохнуть несколько минут? Я чертовски устал от этого дикого хаоса! Ни в Персии, ни у нас в Шотландии, ни в Турции я не видел такого дьявольского нагромождения ущелий, крутизны, водопадов и гор. И подумать только, что этот старый индюк Брэдли, — отозвался он непочтительно об английском поверенном в Тегеране, — уверял меня, что эта поездка будет чем-то вроде триумфального въезда Цезаря в Рим…

— Держитесь, старина! Теперь действительно недалеко… Еще две-три петли вокруг этого холма, и мы наконец взберемся на высоту, с которой виден Хунзах, — сказал его спутник.

Это был тот самый Монтис, который совсем недавно присутствовал вместе с беледом Абдуллой на совещании в ауле Кусур.

— Хун-зах! — с нескрываемым презрением повторил Фиц-Моррис. — Дьявольское имя варварской столицы, вполне достойное его владелицы, несравненной, невежественной Паху-Бике. Черт бы побрал ее с этим звучным, пахнущим чесноком именем!

— Генри! Говорите по-английски что угодно об этой особе и ее вонючих подданных, но не изображайте на лице отвращение к ним, они могут понять его, а это нам невыгодно! Дело, из-за которого сэр Брэдли послал нас сюда, стоит нескольких улыбок с вашей стороны…

— Достаточно им того золота, которое звенит в мешках, предназначенных их варварской владетельнице, — проворчал Фиц-Моррис, обтирая платком лоб и с надеждой вглядываясь в уже показавшуюся вершину горы. Ехавшие позади всадники, аварцы и лезгины, почтительно слушали непонятную английскую речь Фиц-Морриса и его коллеги Монтиса, матерого разведчика, уже не раз бывавшего в гостях не только у Паху-Бике, но и у хана Сурхая казикумухского и даже у вожака чеченских партий знаменитого наездника Бей-Булата. Неделю назад оба англичанина, прибыв из персидского порта Шахсувари, высадились у Дербента и сейчас же направились в горы, где должно было произойти совещание представителей горских племен и на которое были приглашены ханшей Паху-Бике Гази-Магомед и Шамиль.

Гази-Магомед, эта новая величина, появившаяся в горах, стоил того, чтобы англичане заинтересовались им. В предстоящей войне Персии с Россией важно было добиться, чтобы горцы выступили на стороне персов. Для этого нужно было сплотить разноплеменные, разноязычные, часто враждовавшие между собой горские народы, нужно было, чтобы во главе их стоял сильный, объединяющий их человек.

Ни персияне, ни англичане как следует еще не знали ни учения нового имама, ни самого Гази-Магомеда. Миссия Монтиса и Фиц-Морриса и заключалась в том, чтобы познакомиться с новым имамом и, выяснив, что он собой представляет, использовать его в предстоящей войне с русскими. Относительно же Паху-Бике дело обстояло сложней. Надо было передать ей значительную сумму в золоте и добиться от нее обещания, что ее приязнь к России ограничится только письмами и приятными словами.

В Хунзахе ожидали их. Сюда уже приехали представители различных горских обществ, представитель таркинского шамхала, делегаты из Чечни и горной Андии. И хан Абу-Нуцал, и его мать Паху-Бике, по совету русского командования широко распахнули двери ханского дворца, намереваясь немедленно же после совещания подробно донести в Грозную обо всем, что на нем говорилось.

Центральной фигурой совещания был прославленный в Иране и Турции беглый дагестанский мулла Саид-хаджи. О нем рассказывали, будто он трижды посетил Мекку, побывал в Медине, видел каабу, окончил в Каире знаменитую духовную академию Аль-Асхар и был неоднократно принимаем для бесед самим халифом всех мусульман — султаном Турции.

В народе усиленно распространялись слухи о том, что святой Саид творит чудеса, пророчествует и предсказывает будущее, что от него не может утаиться чья-либо жизнь, он знает мысли каждого правоверного, так как во сне беседует с самим пророком.

Аварская ханша была осведомлена, что он проходимец, никогда не бывавший ни в Аравии, ни в Египте, ни в Турции, живший на хлебах у персидского наследника престола Аббаса-Мирзы; неграмотен, не знает арабского языка и прислан сюда персами для того, чтобы при помощи своей славы святого, посулов, угроз и ссылок на коран и мощь турецкого султана и персидского шаха подготовить горцев к войне с русскими.

Мулла, высокий, худой человек с деланно строгим лицом, редко выходил из своей комнаты, из которой доносились лишь слова молитвы, вздохи и неясное бормотание. Иногда, хотя мулла и находился в одиночестве за дверью, можно было различить два голоса. И тогда люди в страхе качали головами и с трепетом рассказывали, что сами слышали беседу святого с пророком на непонятном им арабском языке.

Съехавшиеся ожидали приезда английских гостей, и, когда ханше сообщили, что они прибыли, молодой Абу-Нуцал, перепоясанный золотым кинжалом, в просторной светлой черкеске и высокой серой папахе вышел навстречу гостям.

Все были в сборе, и только одного Гази-Магомеда все еще не было в Хунзахе.

После вежливых и почтительных приветствий англичан повели в отведенные им рядом с персидским уполномоченным Джаханир-эльчи^[82] комнаты, где они, утомленные с дороги, отдыхали и переодевались.

— Как быть, матушка? — спросил Абу-Нуцал ханшу, когда они остались одни. — Все в сборе, нет лишь волка, на которого мы устроили облаву. Ждать больше нельзя, надо начинать совещание.

— Начинай, сын мой! Этот проклятый, отверженный богом отступник и лжеимам не приедет. Он умен, хитер и осторожен.

— Почему ты это знаешь? — тревожно спросил Абу-Нуцал.

— Вот письмо, — сказала ханша, — его только что привезли в Хунзах.

Абу-Нуцал взял бумагу и стал медленно, негромко читать:

— «Во имя аллаха милостивого и справедливого пишу вам, высокая ханша Аварии и ее высокородный сын Абу-Нуцал-хан, что приглашение ваше я получил и, если бы не болезнь, конечно, посетил бы ваш благословенный дом, но сделать этого сейчас не в силах. Что же касается совета обществ, с тем, чтобы решить, начинать ли войну с русскими, как только войска Ирана ударят на нечестивых, сообщаю. Я не владетель меча, я не хозяин племен и края, и мой скудный ум не направлен на войну. Чем персы лучше русских? Почему в их войне мы должны помогать Ирану? Зачем за чужое дело должна литься кровь детей Дагестана?

Пусть положение дел остается таким, как есть, а Иран и русские пусть режут друг друга. У сынов Дагестана есть более важные дела, чем чужая война.

А впрочем, да ниспошлет аллах свою любовь и благословение на нас, ничтожных его рабов.

По поручению имама Гази-Магомеда письмо написал ших Шамиль бен-Дингоу».

— Подлая собака, еще более опасная, чем его лжеучитель! — с сердцем сказала ханша. — Теперь бессмысленно будет это совещание!

— Все равно его надо начинать. Русские ожидают от нас не только головы Гази-Магомеда, но и отчета об этом съезде.

— Пронюхали, подлецы, несомненно, они узнали о нашем плане, — продолжая думать о своем, сказала ханша. — Хитер, лиса проклятая! Опять ушел из капкана.

— Ничего, попадется в другой раз, — успокоительно сказал сын. — Я иду к гостям, матушка!

Совещание шло вяло. Персидские агенты говорили о необходимости единства всех мусульман, о том, что война с русскими — общее дело правоверных. Ссылкой на коран они убеждали съехавшихся «вынуть меч из ножен во имя ислама». Англичане утверждали, что силы Аббаса-Мирзы во много раз превосходят силы русских, разрозненные войска которых рассеяны по всему Закавказью.

Делегаты слушали и молчали. Только чеченские представители обещали совершить набег на Грозную, но и то лишь в том случае, если весь Дагестан поднимется на русских.

Англичане слушали, персидский сановник хмурился, ханша молчала, но все понимали, что дело с войной против русских не клеится. Прошло уже два месяца, как русские не только не вторгались в Дагестан, но даже отвели назад свои находившиеся в глубине территории отряды.

— Подходит время жатвы, скоро надо снимать хлеб, сады полны фруктов, скот мирно гуляет на пастбищах, и русские не только не трогают нас, но даже отвели свои посты, а, как говорят люди, из крепости Внезапной и Бурной начали переселять войска и жителей за Терек. Недавно приходил их отряд в аул Кусур, где скрывался белед Абдулла и его приятели по набегам. Абдулла, конечно, бежал в горы, и русские не поймали его, но ни один волос не упал с головы жителей, ни одну скотину не угнали русские, ни одна женщина не оказалась обесчещенной ими.

— Наоборот, — перебил кадия старшина аула Кусур, — русские даже не входили в аул, а ночевали за его околицей. Жену Абдуллы, все его хозяйство, скот они не тронули пальцем. Они через день ушли назад в крепость, а жители аула до сих пор добром вспоминают их. Зачем же нам воевать против них и самим ни с того ни с сего лезть на штыки?

— Неправильные слова, недостойные мусульманина! — поднимаясь с места, запальчиво выкрикнул мулла Саид. — Не «ни с того ни с сего», а для защиты ислама, единой и чистой веры всех мусульман. Для того чтобы защитить слово пророка, вот для чего надо воевать с русскими. И все настоящие защитники подлинной веры зовут мусульман, на войну с неверными. Я имею поручение передать вам, о дети истинной веры, призыв к кровавой борьбе с гяурами и от знаменитого своей святостью муллы Хаджи-Кадукли и от поднимающегося над горами Дагестана светоча веры, поборника шариата имама Гази-Магомеда. Он, этот истинный сын ислама, призывает вас к газавату! — потрясая над головою руками, воскликнул мулла.

Абу-Нуцал и ханша переглянулись, делегаты, не ожидавшие подобных слов муллы, заволновались.

Саид, хитрый и опытный демагог, сразу уловил перелом в настроении съехавшихся. Потрясая руками, изгибаясь от напряжения, он вдруг побагровел, уставился налитыми кровью и страхом глазами куда-то в окно, в сторону гор и, не видя никого, не слыша удивленных возгласов, не обращая внимания на ханшу и Абу-Нуцала, тяжело дыша, напряженно вглядывался в даль.

Все смолкли, глядя на багровое лицо и судорожно вздымавшуюся грудь муллы. Вдруг он пригнулся, лицо его оцепенело, глаза наполнились страхом.

Англичане, тоже поддавшись общему изумлению и беспокойству, с выжидательным любопытством смотрели на него.

— Кыш!.. Кыш, проклятые! — вдруг закричал мулла, размахивая руками. — Прочь со стен, грязные, подлые птицы! Кыш! — подскакивая на месте, кричал мулла.

Он взмахнул несколько раз руками, по его лицу бежал пот, губы дрожали.

— Кыш! Прочь, неверные! — еще раз пронзительно выкрикнул он, и вдруг лицо его просветлело. Слабая улыбка пробежала по нему, глаза радостно заблеете ли, Саид стал легко и спокойно дышать.

— Ушли, бежали, проклятые! — отдышавшись, сказал он.

— Что с тобой, что ты видел, праведник? Что напугало тебя? — посыпались вопросы окруживших его людей.

Мулла Саид глубоко вздохнул, потом про себя, еле слышно прочитал молитву и тихо сказал:

— Я прогнал их… я видел священную Мекку. — И он как бы в изнеможении опустил на грудь голову.

— Мекку? Кого прогнал? Что ты видел, Саид? — снова, но уже тихо, озабоченно и благоговейно спросили делегаты.

— Мекку… ее святые стены… я видел, как, — мулла тяжело вздохнул, сделал паузу, — я видел, как проклятые, неверные русские куры лезли на стены Мекки… Я крикнул им: «Кыш, проклятые!», но они не слушали меня… Я призвал имя пророка, и, оставляя следы, пачкая и царапая белые стены святого города, они попадали вниз. О-о, аллах, благодарю тебя за это чудо! — опускаясь в молитвенном экстазе на ковер и потрясая поднятыми вверх руками, внятно и радостно прошептал мулла.

Присутствующие, охваченные благоговейным трепетом, молчали, и только ханша да англичане не без удовольствия и скрытой иронии наблюдали за муллой.

— Я… я… сейчас не… могу, я ослабел… тело немощно… зато душа сильна. О братья, о истинные мусульмане… — Он поднялся и, еле стоя на ногах, сказал: — Пойду отдохну и помолюсь, поблагодарю аллаха за милость, оказанную его рабу. — Поддерживаемый двумя взявшими его под руки людьми, Саид тихо вышел из комнаты.

— Дорогие наши гости и братья, пришло время намаза, скоро и обед, потом мы опять встретимся здесь, — Абу-Нуцал встал, и все шумно поднялись и, теснясь, стали пробираться к дверям.

— Неплохой актер, и какое умение управлять толпой, — тихо сказал Фиц-Моррис.

— Жулик! Просто он хорошо постиг психологию этих дикарей. Вот увидите, Генри, что вечером они все выскажутся за немедленное участие в войне.

Персидский эльчи, очень довольный действиями муллы, сидя в отведенной ему сакле, удовлетворенно сказал своему секретарю:

— Как в шахматной игре. Хороший, неожиданный и умный ход сделал этот бездельник Саид.

— Что ж, ваша милость, он только отрабатывает свой хлеб! — снимая с посла башмаки, ответил секретарь.

И только ханше не понравился ловкий трюк беглого муллы Саида. Она заперлась на своей половине, что-то тщательно обдумывая и то и дело советуясь с поваром, готовившим обед гостям, и со своей домоправительницей старой Фатимат, наперсницей и однокашницей ханши, посвященной во все ее дела.

Когда после намаза и недолгого отдыха делегаты собрались в обширном зале ханского дворца, муллы Саида-хаджи еще не было. Кое-кто из гостей, прислушиваясь к тому, что делалось в комнате Саида, с уважением и почтительностью передавал другим:

— Все время молился, не выходя из комнаты, святой души и чистых помыслов этот человек.

Наконец мулла вышел. Теперь он снова был свеж и полон сил.

— Молитва укрепила меня, пророк поддержал своего раба, — скромно ответил он, подходя вместе с другими гостями к двум юношам, которые из узкогорлых кувшинов поливали на руки собиравшимся обедать гостям.

Мулла подошел к юноше, и тот, молча отодвинув от него кусок дорогого, ценимого в горах мыла, которое подавали только особо уважаемым гостям, стал поливать ему на руки. Мулла сдвинул брови, но промолчал. Помыв руки, он подошел к старухе Фатимат, стоявшей тут же с несколькими сухими полотенцами в руках. Она взглянула на Саида и, отодвигаясь назад, достала из-под вороха мокрых полотенец самую грязную и рваную тряпку и протянула ее мулле. Саид злобно сверкнул на нее глазами, и, завернув полу черкески, медленно и демонстративно, на виду у всех, вытер руки полой. Кое-кто изумленно глянул на него, не понимая причины этого странного поступка.

Все шумно заполняли обеденный зал дворца.

Когда гости вошли, хан Абу-Нуцал прочел короткую молитву и, сделав обеими руками приглашающий жест, сел во главе стола, за которым были посажены англичане, персидский посол, чеченский делегат, посланец шамхала и пятеро самых важных представителей дагестанских племен.

Мулла Саид, двинувшийся было к этому столу, был очень любезно остановлен ханшей.

— Уважаемый хаджи Саид-эфенди, прошу тебя, сядь за этот стол, чтобы мы могли видеть твое светлое лицо, — ласковым и таким почтительным голосом сказала Паху-Бике, что умный мулла обеспокоился.

«Старая дрянь хочет меня посадить ниже почетных гостей, подлая баба», — подумал он и вежливо закивал ханше, садясь на указанное место. Рядом с ним расположился секретарь персидского эльчи, с другой стороны сидел захудалый, ничем не значительный старшина аула Гергебиль, дальше — старый подслеповатый кадий Хаджи-Джемал из Казанищ.

«Неважная компания, — решил мулла, оглядывая остальные столы. Прямо против него сидела ханша, и на ее хитром и подвижном лице была торжествующая улыбка. — Рано радуешься, ведьма, я еще посмеюсь над тобой. Я осрамлю тебя, старая распутница», — зло подумал мулла.

Слуги разносили по столам лаваши, зелень, шурпу^[83] и хинкал. Гости ели охотно и шумно, разгрызая лук, разрывая на куски лаваш и перекидываясь словами. Запах чеснока и лука заполнял зал.

— Я в прошлом году так пиршествовал в Кабуле, — сказал Монтис.

Когда гости покончили с хинкалом и шурпой, слуги на подносах внесли плов в больших деревянных и фаянсовых пиалах. Поверх белоснежного крупного риса в каждой пиале лежал большой, хорошо зажаренный в масле цыпленок.

Гости весело смотрели, как слуги разносили по столам вкусно пахнущий плов.

Мулла Саид вздрогнул: слуга, подойдя к их столу, поставил перед каждым по пиале с цыпленком, и только перед муллой оказалась чашка с пловом без масла и без цыпленка.

— Это вам, почтенный мулла хаджи Саид, — чуть поклонившись, ехидно сказал слуга.

Его соседи с удивлением переводили глаза с чашки муллы на его побледневшее от оскорбления лицо. Саид отодвинул пиалу и с негодованием посмотрел вокруг. Сидевший рядом секретарь эльчи с хрустом грыз крылышко цыпленка, казанищинский кадий, измазав щеки жиром, жадно обгладывал ножку, посланец Гергебиля, ухватив двумя руками цыпленка за ножки, рвал его пополам, а старик Эски, делегат Табасарани, запустив руку в плов, обмакивал в жирной подливке кусок белого мяса с грудки цыпленка.

Мулла с ненавистью перевел глаза, и взгляд его встретился с насмешливыми, полными ехидного смеха глазами ханши.

— Правоверные! — отодвигая пиалу и резко поднимаясь на ноги, закричал он, покрывая своим голосом шум, царивший за столами.

Все повернули головы к нему, кто жуя, кто держа во рту кость или глотая плов. Некоторые, сидевшие поодаль и не видевшие всей картины, приподнялись, чтобы увидеть и лучше услышать муллу.

— Братья, да простит мне аллах, что я ухожу отсюда, но я должен это сделать. В этом доме оскорбили меня и как служителя бога, и как гостя и человека.

Саид обвел всех глазами и, видя удивленные, непонимающие лица, пояснил:

— Хан и особенно высокорожденная ханша Паху-Бике забыли первую заповедь мусульман — гостеприимство, они, не желая слышать слова божий и правды, сегодня после моей речи дважды оскорбили меня. Во имя божие и для блага истины я оба раза не захотел заметить этого, но сейчас я не в силах. Смотрите, всем гостям принесли плов с цыплятами, одному мне, как человеку, сказавшему неугодное хозяевам этого дома, не положили цыпленка. Почему? Чтобы унизить меня, чтобы показать презрение ко мне, слуге пророка и зеркалу веры! — скорбно закончил Саид.

Гости оцепенело молчали. Действительно, оскорбление было нанесено гостю, такому же делегату, как и они.

— Я ухожу, простите меня, братья, — обращаясь ко всем, сказал Саид.

— Подожди, мулла, зачем ты говоришь неправду? Зачем сеешь смуту и смятение в сердцах хороших людей? — вдруг громко закричала ханша, и головы всех повернулись к ней.

— Я сказал правду… Вот она, чашка… где ж цыпленок? — еще громче, возмущенно закричал Саид, держа в руках пиалу и показывая ее всем.

— Ай-яй-яй, мулла, ай-яй-яй, божий человек! Что это с тобой приключилось? — с нескрываемым смехом, очень участливо заговорила Паху-Бике. — Сегодня, всего только часа два назад, ты отсюда, из Хунзаха, видел, как русские куры лезли на стены благословенной Мекки, а сейчас у себя под носом цыпленка не видишь? Э-эй! — поворачиваясь к стоявшим у стен слугам, закричала ханша. — Помогите святому найти его цыпленка!

Рослый аварец-слуга, шагнув к онемевшему, начинавшему что-то понимать Саиду, на глазах у всех быстро разгреб пальцами рис и вытащил отлично зажаренного, крупного цыпленка.

— Как же это так? — продолжая издеваться над раскрывшим от изумления рот муллой, спросила ханша. — За тысячу фарсагов видишь кур, а под носом не замечаешь цыпленка?

Хохот делегатов заглушил ее слова. Холодный пот выступил на спине Саида. Он перевел глаза, но все смеялись, даже англичанин Монтис и тот, отвернувшись в сторону, хохотал, прикрывая рукой лицо. Один только персидский посол злыми, округлившимися глазами с ненавистью и отвращением смотрел на него.

Смеялись даже слуги, стоявшие у входа, а старая ведьма-ханша с притворным участием, смиренным голосом продолжала:

— Откуда ты взял, Саид, будто известный своей праведной жизнью имам Гази-Магомед призывает мусульман Дагестана к священной войне с русскими?

Мулла, подавленный хитростью ханши, молчал.

— Что ж молчишь, мулла?.. Нехорошо, когда человек такой святой жизни, как ты, начинает обманывать народ! — укоризненно качая головой, продолжала Паху-Бике. — Мы только сегодня получили от праведника, да сохранит аллах на долгие дни его жизнь, вот это письмо… На, прочти его громко нашим гостям. — И она протянула Саиду письмо Шамиля.

Еще не придя в себя от поражения, мулла взял письмо, поднес его к глазам и стал долго и напряженно вглядываться в него.

— Читай… ну, читай же! — насмешливо и торжествующе выкрикнула ханша. — Э-э, да ты ведь, ученый человек, вверх ногами держишь его… Видно, ты знаешь арабский язык так же, как умеешь находить курицу в плове.

И снова хохот делегатов покрыл ее слова.

— Как же ты учился в Каире, в светоче науки и рассаднике арабской грамоты, благословенном Аль-Асхаре, на каком языке ты разговаривал с султаном турок, поведай нам эту тайну, о Саид-эфенди! — продолжала безжалостно насмехаться ханша. — Значит, ты и тут соврал, негодный! — переходя на властный и злой тон, выкрикнула она. — Ты, нечестивец, хотел втянуть нас в войну, обманывая народ именем аллаха. Ты проходимец и вор, и если бы не был приближенным нашего гостя, эльчи шаха Ирана, мы бы высекли тебя посреди нашего двора, а затем отрубили бы язык как негодяю и хулителю веры. Эй, обезоружить его! — крикнула ханша, и сейчас же двое рослых аварцев сорвали с побелевшего от позора и страха муллы его широкий позолоченный кинжал.

— А вам, уважаемый эльчи, — обращаясь к сидевшему с потемневшим лицом послу, сказала ханша, — мы бы советовали не общаться с такими ничтожными людьми, как этот, — презрительно ткнув в Саида пальцем, закончила Паху-Бике.

Лицо посла побагровело, он молчал, не поднимая глаз.

Абу-Нуцал громко прочел письмо Гази-Магомеда.

Делегаты с удовольствием слушали письмо. Война с русскими из-за интересов Ирана им не была нужна. Они кивали головами, слушая письмо.

— Справедливые слова, верно говорит праведник! Имам прав. Зачем нам эта война? — говорили они, и посол понял, что его миссия провалилась.

Монтис с невозмутимым видом по-английски сказал Фиц-Моррису:

— Неудача! Этот болван погубил так хорошо начатое дело!

— Не угрожает ли нам арестом эта неудача? — осведомился Фиц-Моррис.

— Нет. У этих скотов чрезвычайно развито чувство гостеприимства, — ответил Монтис, ласково глядя на Абу-Нуцала.

— Ешьте, дорогие гости, и пусть вас не беспокоит выходка этого шута, — сказала ханша. — Сейчас мой люфти потешит нас и покажет вам фокусы. Вы узнаете, как можно разговаривать с самим собою. Входи, Али! — сказала она.

В зал, кувыркаясь и делая огромные прыжки, вбежал невысокий человек в бешмете и желтых чувяках. Он сделал сальто, перевернулся и, выкрикнув «салям», стал возле муллы.

— Здравствуй, праведный мулла! — кланяясь, сказал он.

Саид нахмурился и отвернулся, и вдруг все присутствующие услышали:

— Здравствуй, мой дорогой Али… Как твои дела?

— Ничего, хороши, а твои, говорят люди, плохи. Правда это?

Мулла не выдержал и рванулся вперед, но дюжие аварцы крепко держали его. Люфти перевернулся через голову и недоумевающим голосом спросил:

— Братец, что с тобой, живот, что ли, заболел, что ты так корчишься?

Присутствующие засмеялись, а чревовещатель голосом, очень похожим на голос муллы, ответил:

— Еще бы не корчиться, когда почтенный эльчи завтра же прогонит меня. А где я тогда найду плов и теплую постель?!

Хохот покрыл его слова. Персидский посол медленно встал и, важно оправив свое платье, не глядя на ханшу, сказал Абу-Нуцалу:

— В моем лице, высокорожденный хан, ты оскорбляешь самого хункяра и железоеда, страшного во гневе шаха Ирана! Надеюсь, ты понимаешь это, хан?

— Не стоит сердиться, дорогой эльчи, из-за пустяков. Желая потешить нас, вы привезли с собой своего шута, — он кивнул головой на муллу, — а мы показали вам своего. На наш взгляд, наш шут лучше, он, как видите, и прыгает через голову, и по канату ходит, и даже животом разговаривает не хуже вашего.

Посол, не дослушав хана, шумно вышел из-за стола и, проходя мимо ханши, многозначительно сказал:

— Вы пожалеете обо всем этом, когда страшные в бою войска нашего непобедимого шаха, уничтожив русских, ринутся на Кавказ.

— Ничего… Мы, дорогой эльчи, внуки тех самых дагестанцев, которых, как вам известно, не смог в свое время покорить сам железный хромец, великий Тимурленк, — улыбаясь, ответил Абу-Нуцал, — и мы сыновья тех, от которых бежал ваш знаменитый шах Надир. С помощью аллаха и нашей дагестанской шашки мы сумеем отстоять свои горы.

Посол вышел, за ним двинулись англичане. Пышный обед был нарушен.

Глава 3

Савва пришел спустя три дня. Он торопился и все время с опаской оглядывался на ворота. Небольсин поплотнее закрыл дверь и, усадив гостя, спросил:

— Ничего не случилось? Ты все чего-то опасаешься, Савка?

— Я, ваше благородие барин, не спросясь ушел с дому, а у нас шум идет, князь не в себе, третий день лютует, по щекам камардина своего Прохора отхлестал, Зинку-ахтерку, что в зефирах на тиатере служит, самолично арапником посек…

— За что?

— Барская воля, не нам, рабам его, про то знать, — зло и горько сказал Савва. — Отцу моему кулаком погрозился. Ходит злой, чего-то с мусью по-хранцузски лопочет, на нас и не глядит… Бают, что осерчал его сиятельство на то, что его отселе не добром попросили, а навроде как выгнали, — засмеялся Савва.

— Это верно. Его Алексей Петрович с Кавказа удалил.

— Вот, вот, прослышали мы об этом, ну а разве ж наш князь такое стерпит… Гордый, не приведи бог! Он и в Москве себя середи прочих дворян первейшим почитает, спесив больно… А тут на Капказе и подавно… А его, как цыгана, под зад коленкой отселе провожают. — Он засмеялся.

— Бог с ним. Как Нюша? — перебил его поручик.

— Ничего. После того, как мы с папанькой успокоили ее, ожила, песни петь стала, опять щеки зацвели. Дюже она вас жалеет, ваше благородие, — вздохнул Савва.

— И я люблю ее, Саввушка, — тихо сказал Небольсин.

Сеня, стоявший у окна и наблюдавший за калиткой, покачал головой и тихо вздохнул. Савка неодобрительно глянул на него, но промолчал.

— Скажи отцу, что через неделю, много через десять дней, с первой оказией уходим отсюда.

— И мы? — спросил Савва.

— И вы, — доставая бумагу и толстый черный карандаш, ответил Небольсин. — Пойдем через Червленную, Наур-Моздок в Екатериноградскую. — Говоря это, он чертил на бумаге путь оказии. — Видишь, вот здесь линия — это Терек. В этом месте мы перейдем на тот, казачий, берег, и отсюда путь наш лежит уже по станицам…

Савва приподнялся и внимательно следил за карандашом Небольсина.

— Отсюда нам уже легко будет похитить Нюшу.

Сеня вздрогнул и удивленно уставился на Небольсина.

— Да, да, Сеня. Это как раз то, что я хотел рассказать тебе. На казацкой линии мы похитим ее и увезем в надежное место…

— Александр Николаевич, — испуганно оказал Сеня, — ведь опасно… Не дай бог, узнают… не миновать тогда серой шинели.

— Молчи, Сеня. Поздно теперь говорить об опасности… Как я сказал, так и будет. Не могу же я оставить Нюшеньку в беде, а ты что боишься?

— За вас, Александр Николаевич. За себя у меня и думки нету. Как скажете, так и сделаем. В огонь, в воду, на нож пойду… За вас страшуся… Ведь за вас все наши мужики и бабы молятся. Мамаша моя, ваша кормилица, жить мне не даст, ежели, спаси бог, беда приключится… Вот я об чем думаю, Александр Николаевич, — взволнованно сказал Сеня.

— Пустое, Сеня, ничего дурного не будет, а сделаем хорошее — спасем человека, — убежденно сказал Небольсин.

— Дай-то господь! — перекрестился Сеня.

Савка, вначале неодобрительно поглядывавший на него, просиял:

— А я думал, браток, что ты отговаривать барина хочешь… Не бойсь, Сеня, украдем девку, ровно цыган коня, ищи потом ветра в поле…

— И искать не придется, — спокойно сказал Небольсин. — За Червленной в одной из станиц живет друг мой, с которым я еще в Ставрополе подружился…

— Это есаул-то казачий? — оживился Сеня.

— Он, он, тот самый, которого я тогда из беды избавил… Я из Червленной вперед уеду, уговорюсь с ним и в Науре увозсделаем. А потом — к Терентию Ивановичу, за двадцать верст в сторону, лесом да кустами. На берегу Терека ее платок бросим, на другом берегу еще раньше конские следы на Чечню наведем. Поищут день, — оказия дело казенное, в точности приказом рассчитанное, — а в назначенный час двинутся дальше на Моздок. Поживет Нюшенька в чулане у есаула неделю-другую, а потом, когда Голицын уже в Ставрополе будет, я за нею приеду… а там, — махнул, улыбаясь, Небольсин, — Тифлис и другая жизнь.

— Ох, хорошо бы, барин Александр Николаевич, кабы все так вышло, — довольным голосом сказал Сеня, — и дело доброе б сделали, и душой успокоились. Разве ж я не видел, как вы мучились эти дни…

— Скоро все кончится, Сеня, другая жизнь будет.

— Будет, ваше благородие, обязательно будет, — убежденно сказал Савка. — Кабы не эта думка, дня бы не прожила сестрица. А теперь, батюшка Александр Николаич, я домой пойду, боюсь, как бы этот окаянный Прохор не хватился!

— Иди, Саввушка, да осторожно расскажи о моем плане и отцу, и самой Нюшеньке.

— Не бойсь, батюшка барин, не проболтаюсь. Мышь — и та ничего не услышит.

Савва ушел.

— Лез афер тре дифисиль!^[84] — начал по-французски Сеня. — Помог бы только бог нам в этом, Александр Николаевич, — неожиданно перешел он на русский. — Ну да делать нечего, будь что будет, а девушку надо спасать.

— Да, Сеня, будь что будет, а мы спасем ее!

— Разрешите войти, вашбродь? — громко произнес Елохин, останавливаясь у самых дверей комнаты.

— Войди! — разрешил Небольсин.

— Вашбродь, младший унтерцер Елохин Александр в ваше распоряжение прибыл! — прижимая левой рукой к груди фуражку, выкрикнул Елохин.

— Вольно, — подходя к солдату, сказал поручик. — Итак, здравствуй, Елохин! Ты, верно, знаешь, зачем я вызвал тебя?

— Так точно, вашбродь. Фельдфебель объяснил, для переводу в Тифлис и сопровождения туда вашего благородия, — все еще вытягиваясь «во фрунт», ответил Елохин.

— Да что ты тянешься, словно на параде! Я ж тебе сказал «вольно», ну, садись, — кивнул на табурет Небольсин, — и держись проще, мы ж с тобой не в строю и не на походе. Сколько тебе лет, старина?

Присевший на кончик табурета Елохин вскочил.

— Сиди, сиди… Оставь это!

Елохин снова сел.

— Сорок пятый пошел, вашбродь В марте конец службы. Все двадцать пять годов кончатся.

— Ишь ты какой… большой путь прошел. Небось и повоевал немало?

— Всего было, вашбродь, и плохого, и хорошего… Всякого навидался. И в Ерманию ходил, и с французом воевал, и в Париж-городе был, всего хватило.

— Ты что ж, старина, в Отечественной участвовал?

— Так точно. С Наполеонтием, и под Бородином, и под Смоленском, и на Березине, а там уж и по всем заграницам ходил. Я в те поры, вашбродь, молодой был, у генерала Дохтурова служил, а опосля у его превосходительства генерала-майора Давыдова в посыльных ординарцах.

— У Дениса-партизана? — перебил его Небольсин.

— Так точно, у них самих, — потеребив длинный обкуренный ус, с достоинством сказал Елохин, — дюже добрый, веселый и храбрый был генерал. А что, вашбродь, живы они таперь али нет?

— Жив-здоров, говорят, к нам на Кавказ собирается в скором времени.

Глаза Елохина оживились.

— Вот бы хорошо! Дай им бог здоровья! Денис Васильевич хороший был барин, солдата уважал, и те его дюже любили.

Небольсин с интересом слушал старого солдата, свидетеля тех великих событий, о которых сам он знал лишь по рассказам.

— Ранен?

— Два раза, вашбродь, один — под Бородином, когда их сиятельство князя Петра Иваныча убило…

— Багратиона? — тепло, с невольной дрожью в голосе спросил поручик.

— Так точно. Их самих. Я в ту пору возле них находился. Мы французскую атаку штыком отбивали. Дюже сильно шли французы, в пятый раз за день на штурму шли. А антилерия и иха, и наша такой огонь открыла, аж вспомнить страшно. Одно — дым, огонь, грохот. А второй раз, это уже в Франции, коло самого Парижа зацепило. — И он показал на шрам, тянувшийся через голову возле левого уха.

— Ну так вот, старина, не хочу неволить тебя, решай сам, ехать тебе в Тифлис или нет. Я уезжаю туда, какая там жизнь, не знаю, но, конечно, получше, чем здесь.

— А чем придется там быть, вашбродь? — осторожно спросил старый солдат.

— Если я буду в городе, то и ты станешь дослуживать свой срок унтером там же, где буду и я, если ж назначат в полк, то унтером в моей роте.

— Та-ак… — раздумчиво произнес Елохин. — Ну а как, вашбродь, опосля того, как окончу службу, вчистую выйду, как тогда?

— Ты — крепостной?

— Так точно. Был до службы дворян Колычевых, с под Тулы. Ну а теперь, опосля двадцати пяти годов, кто его знает чей. Моих бар, наверное, и на свете-то нет, а к новым идти на старости лет неохота.

— А что ты думаешь делать? — спросил поручик.

— Да вот наслышан я, вашбродь, быдто тем старослуживым, кто верой и правдой двадцать пять лет царской службы отслужил, а я, вашбродь, и унтер, и егорьевский кавалер, то быдто им разрешено селиться в том крае, в Тифлисе, — пояснил он, — вольными, жениться и землю пахать, аль чем другим заниматься, чтобы русское, значит, жительство этим укреплять. Правда это, вашбродь?

— Да, по особому ходатайству перед главнокомандующим некоторых старослуживых оставляют на вольном поселении в Грузии.

— Вот-вот, вашбродь. Коли б и вы похлопотали обо мне, я с охотой пошел бы с вами, вашбродь!

Небольсин подумал.

— Единственное, что могу тебе обещать, это то, что после окончания твоей службы похлопочу перед главнокомандующим. Но что из этого выйдет, сказать не могу.

— А я, вашбродь, только об этом и прошу. Невжели ж откажут старому солдату опосля его отставки? Разрешат!

— Буду просить генерала. Вот это я тебе, Елохин, твердо обещаю.

— Покорнейше благодарю, вашбродь. В таком разе согласен, еду с вами, а ежели сделаете, вашбродь, ослобождение мне после службы, век за вас бога буду молить и верней слуги себе не найдете, — с чувством сказал Елохин.

— Спасибо на добром слове. Сделаю все, что могу, а теперь иди и готовься к отъезду. Оказия выходит послезавтра.

Вечером Санька Елохин зашел к своему другу ефрейтору Кутыреву. В низенькой хатенке Кутырева было тихо. Хозяйка и сам Кутырев сидели за столиком. Ефрейтор чинил обувку для детей, мерно постукивая молотком, забивая шпильки и гвозди, хозяйка штопала бельишко, а двое детишек, чинно сидя в углу, играли в какие-то самодельные куклы.

— Вот и хорошо, что припожаловал. — Кутырев с удовольствием отложил в сторону дратву и шило.

— Вечер добрый, хозяюшка, — усаживаясь у стола, сказал Елохин. — А вы как, ребятишки? — обратился он к примолкшим детям. — На вот, тезка, делись с сестрой. — Елохин вынул из кармана скомканный и помятый кусок купленной в ларьке халвы.

— Ну зачем это таким пострелам, им бы, шалопаям, розог… — довольная вниманием гостя, с деланно-смущенным видом сказала хозяйка.

— Ничего, кума. Детям сладкое требуется, потому малые они еще, неразумные, — ответил Елохин, вытаскивая из кармана два куска желтого тростникового сахара, полбутылку водки и четыре вяленые тарани, и объявил: — Еду! Выпьем за Тифлис, братцы! Послезавтра отъезжаем.

— Дай Христос помощи и добра. Может, бог даст, там лучше будет. Вчистую уйдете, свободу получите, жену заведете, — затараторила хозяйка.

— Погодь, погодь, дай кавалеру слово сказать, ишь застрекотала, сорока, — разливая принесенную гостем водку, остановил ее муж.

— А чего говорить-то? Был у поручика Небольсина, имел разговор с им… обещает помогнуть, а что из того выйдет, не знает.

— Он поможет, исделает, — убежденно сказал Кутырев. — Твоему поручику сам Алексей Петрович, говорят, родным дядей приходится.

— Бог его знает, кто кому дядя, одначе человек он правильный, с солдатом добрый, — тихо и задумчиво сказал Елохин. — Другой с места бы — «исделаю, не бойсь, устрою», а на деле и забыл бы, а их благородие не обещает, не кричит «я все могу», вот тем-то они мне и пондравились. Еду, а там что бог даст. Выпьем, — решительно закончил он.

— Не забывай нас, Санька, пиши. Все-таки мы с тобой двадцать лет вместе службу ломали.

— Что ты… кого ж мне и помнить-то, окромя вас? Нет ведь у меня никого родни-то.

— А может, и семьей обзаведетесь в Тифлисе? — возвращаясь к своему разговору, сказала хозяйка.

— Коли ослобонят от крепости после службы, может, и женюсь, а нет, к чему это? Рабов да холуев для бар плодить! — тихо, с горькой усмешкой ответил Санька.

— Алексей Петрович ослобонит, пусть только ему поручик вовремя доложит, — убежденно сказал Кутырев.

— Ну а вы как? Когда за линию?

— После вас, со второй оказией. Бают, будто в Моздок отправят, а там всех семейных в казаки по станицам пропишут, — ответил Кутырев.

— Что ж! И то дело. Хоть свободными станете, опять же земли в надел дадут.

Выпили еще, и хозяин было встал, чтобы пойти за новой бутылкой, но Елохин остановил его.

— Не надо, хватит. Я теперь, друг ты мой Никифор Иваныч, до конца службы, пока вчистую не выйду, в рот ее, вредную, не возьму. Это последняя.

— Да ну? — недоверчиво спросил хозяин. — Это почему ж так, Санька?

— А потому, что в законе указано: ослобонить от крепости и оставить на поселение только таких, которые поведением и службой своей честной того заслужили. Чуешь, как? А коли я напьюсь да набуяню, крест с меня сымут, ундерства лишат, а там, гляди, и сквозь строй прогонят. Так разве ж поручик, хоть он и добрый и правильный человек, вступится за меня? Али Алексей Петрович пропишет на поселение пьяницу? Вестимо, нет и… вот она, последняя рюмочка младшего унтер-офицера Александра Елохина. — Он встал, перекрестился и медленно допил водку. Хозяин молча развел руками, а хозяйка, всхлипывая и крестясь, сказала:

— Помоги вам Христос, Лександра Ефимыч!

Попрощавшись с ними, Елохин пошел обратно в роту.

Оказия вышла из Внезапной только в девятом часу. Хотя к ней готовились давно и все отъезжающие заранее связали свои вещи, тем не менее, когда все уже было готово и командир конвойной роты отдал приказ «бить в барабан», то есть трогаться, оказалось, что то у одного воза, то у другого не хватает кого-либо из отъезжающих. Шум, говор, голоса провожающих соединились со звуками рожка и дробным боем барабанов.

— Стой, стой! Забирай мешок!

— Эй, тетку забыли! А ну подсади, ребята! — слышались голоса провожающих, и под этот шум и мерную дробь барабана оказия, растянувшись на добрую полуверсту, медленно вышла из Внезапной.

Впереди шли солдаты, за ними пылила заряженная картечью пушка, по бокам которой шагали артиллеристы, полусотня казаков рысила по обеим сторонам колонны.

По старобарскому обычаю, спозаранок, часов за пять до выезда оказии, была снаряжена бричка с кухонным снарядом, с поваром и поварятами, которые еще с вечера получили приказ приготовить на завтра обед и ужин для актрис и челяди князя. Завтрак и полдник отъезжающие везли с собой.

За солдатами, в голове кортежа, шла огромная четырехместная на ременных пассах, употреблявшихся вместо только что появившихся рессор, карета, за каретой — коляска. В коляске сидел камердинер князя Прохор, везший серебро, дорожные чемоданы, несессер и погребец хозяина. На запятках коляски возвышался казачок, с беспечным и глупым видом глядевший по сторонам. За ним ехали верховые казаки, по-домашнему, совсем как у себя в станице, шумно и бранчливо спорившие о чем-то. Дальше тянулись четыре крытых фургона, в которых ехал домашний театр, или, как острили офицеры, «харем» Голицына. Рядом с кучером каждого фургона сидел вооруженный солдат, из-за спины которого выглядывали закутанные до глаз фигурантки, Психеи и Лаисы… Фургоны тяжело катились по сухой и пыльной дороге, и Родзевич с замершим сердцем трепетно глядел на мелькавшие лица актерок, но Нюшеньки среди них не разглядел.

За фургонами двигались возы и телеги, в них везли туалеты и постели актрис, сервизы и другие вещи князя. На возах и подводах, нагруженных мукой, крупой, мясом, вином и прочей снедью, расположилась комнатная прислуга, как всегда болтливая и праздная.

За фурами и телегами, обтянутыми войлоком или парусиной, шли люди. В своем большинстве это были армяне — ремесленники и торговцы, покидавшие слободку и крепость.

Опоздавший к моменту выступления оказии Голицын на рысях обогнал растянувшуюся колонну и, поднимая пыль, исчез впереди.

У выезда из слободки стояли последние провожающие, среди которых были офицеры, писаря и свободные от службы солдаты. С явной завистью смотрели они на уезжавших в Россию и за Терек людей.

Солдаты с нескрываемым недоброжелательством и усмешками поглядывали на голицынскую дворню.

— Холуи поехали… Эй, валеты, гляди рожи в пыли не запачкайте… а то барин на конюшню пошлет, — посыпались хлесткие словечки.

— Цыц, крупа вшивая! Гляди сам по зеленой улице не прогуляйся! — не оставались в долгу дворовые, показывая кулаки и шиши солдатам, а одна из девок-судомоек, озорно поворотившись к провожающим, закинув подол юбок, показала им с воза голый зад.

Родзевич съежился. Ему было больно и оскорбительно, что Нюшенька, его чистая и трогательная первая любовь, ехала тут же, рядом с этими грубыми и бесстыдными людьми, одним своим соседством оскорблявшими ее.

— Насилу нашел тебя, Станислав, — подходя к Родзевичу, сказал Небольсин.

Радость залила бледное лицо Родзевича.

— А я вышел проводить тебя и все ищу в повозках, где ты…

Небольсин погрозил ему пальцем:

— Признайся, что разглядывал ты в бричках и фургонах все же не меня, а кого-то другого.

Родзевич покраснел и смущенно кивнул головой.

— К сожалению, князь запрятал так своих прелестниц, как Черномор украденную Людмилу, — вздохнул он.

Мимо них, одетый в темную черкеску и весь обвешанный оружием, на широкой рыси пронесся Голицын. За ним скакало трое верховых вооруженных крепостных людей.

— Marlbrough s’en va-t-en guerre^[85], — сквозь зубы процедил Небольсин.

Родзевич молча проводил взглядом Голицына и улыбнулся.

— Воображаю, какими россказнями сей новоявленный Бей-Булат станет услаждать слух московских и петербургских дам о своих подвигах на Кавказе, — продолжал Небольсин.

— Черт с ним! Давай лучше, Саша, обнимемся перед расставанием! — с тихой грустью сказал Родзевич. — Скучно, одиноко мне будет без тебя, друг. Не останется с кем отвести душу, поговорить о чувствах добрых и чистых.

Небольсин крепко обнял Родзевича.

— Пиши, Саша.

— Напишу, обязательно напишу, и ты отвечай мне.

Голова оказии уже вышла далеко за околицу. Медленно тянулись последние фуры и телеги, на одной из которых Небольсин увидел Дормидонта, почтительно кланявшегося ему. Сбоку шел Савка, весело и многозначительно улыбнувшийся Небольсину.

Поручик озорно подмигнул ему и помахал рукой Дормидонту. Скоро подошел возок поручика, в котором, свесив ноги через край, сидел Елохин, блаженно дымя короткой трубочкой. За его спиной виднелось молодое, розовое лицо Сени.

— Александр Николаевич, барин, садитесь, а то последними будем! — крикнул Сеня. Возница придержал коней.

Друзья молча, без слов обнялись, и Небольсин забрался в возок. Родзевич снял фуражку и еще долго стоял с обнаженной головой, глядя вслед все дальше и дальше уходившей оказии. Потом быстро и незаметно смахнул с глаз слезу, и, опустив голову, побрел обратно в крепость.

Спустя сутки, в середине второго дня, оказия подошла к переправе. Широкий в низовьях Терек плавно катил к Каспию свои мутно-желтые воды. По обе стороны реки тянулся густой лес, над рекой тучами носились вспугнутые появлением людей кряквы, нырки, с трудом поднимались тяжелые, отъевшиеся в заводях гуси.

Через Терек на туго натянутых канатах в ту и другую сторону одновременно шли паромы. Это были огромные, полукрытые, с высокими бортами плоскодонные дощаники, один для людей, другой — для экипажей, телег и скота. По берегам были построены высокие каменные блокгаузы, в которых постоянно жили человек сорок солдат и два офицера. Тут же находился и казачий пост летучей почты в двадцать пять человек.

Верстах в двух от переправы на том берегу была расположена станица Шелкозаводская, откуда уже по казачьей стороне начинался путь на Екатериноградскую.

Казаки, солдаты, армяне-переселенцы, дворовые Голицына, актерки, несколько мирных кумыков и чеченцев в ожидании посадки на паром сгрудились на берегу под темными кущами вековых чинар, карагача и орешника. Тут же стояли повозки, брички, коляски, выпряженные кони. Девушки с боязливым любопытством глядели на темный, странной формы паром, приближавшийся к берегу. На его корме с баграми в руках что-то орали два босых с закатанными до колен штанами хмельных казака. Третий паромщик, седой, но еще крепкий, стоял у правила. Молодой, лет двадцати казак широким веслом пригребал сбоку. Хриплые голоса приближались. Паром подходил к отмели. Один из стоявших на берегу казаков, ловко ухватив брошенный с парома канат, напрягаясь, потянул его к себе.

— Чаль влево! — крикнул кто-то с берега. Хмельной паромщик молча показал ему кулак, но все же повернул руль налево, и через минуту тяжелый паром грузно стукнулся о деревянную пристань.

— Учи ученого, — обтирая лицо, паромщик откинул борта. — Эй, кто тут за атамана? Сажать по порядку, а то утоплю лишних, — весело пообещал он, соскакивая на землю.

У берега из воды, как сплетенные змеи, высовывались корневища склонившихся над рекой деревьев. Чинары и карагач, дикая груша и дуб закрывали небо. Сквозь густую сетку переплетенных ветвей слабо пробивался свет начинавшего меркнуть дня.

— Ух, и боязно ж здесь, девоньки! Темь да вода, а вокруг чечены… — поежилась от страха одна из актерок, оглядывая мрачную, вековую, еще не тронутую топором чащу.

— И как тут только люди-то живут?! — прижимаясь к ней, удивилась другая.

Остальные, вылезая из бричек и фургонов, молча озирались по сторонам, подавленные суровым и торжественным молчанием угрюмого векового леса.

Нюша подошла к говорившим и остановилась возле них.

— Э-эх, бабоньки, кабы вас да послушало начальство, да увело б нас отседа в Россию, — усмехнулся один из солдат, охранявших переправу.

— Ничего, живем тут третий год, не жалимся, — подмигнул девушкам другой, — одно плохо — вина мало да вашей сестры вовсе нету… а то б жить да попевать!

— Споешь тут — живем ровно лешие али водяные, пройдет оказия али кто через переправу — все и веселье, — сплюнул в воду первый.

— Стра-ашно ж тут, девоньки, не дай бог как! Скорей бы на ту сторону да в Москву.

— Эй, кто на паром первый! Готовься к посадке! — крикнул пехотный офицер, покрывая своим голосом шум. — Девки, на паром, кто из оказии с детьми, тоже садись первыми… Да живо, живо, торопись, пока солнышко светит, — торопил он.

— Ну, чего скучились? На паром, не слыхали нешто? Садись, — подходя к актеркам, сердито сказал Прохор.

— Да мы, Прохор Карпович, не знаем, нам ли это сказано.

— Вам, забирайтесь на паром!

Дощаник быстро заполнялся людьми. Осторожно ступая по мокрым доскам, Нюша вместе с Дуней и толстушкой прошла на паром. Он был просторный, пузатый и сразу мог вместить до пятидесяти человек.

У борта уже сидел на большом кожаном бауле Савка, весело скаливший зубы.

— А ты что, али тоже в девки записался? — спросила толстушка.

— А чего зевать-то? Пока вы балачки вели, я одним махом сюда забрался. Барское добро сберегаю, — похлопал по баулу Савка.

Нюша быстро взглянула на него. Савка чуть заметно мигнул ей и откашлялся.

По настилу осторожно и грузно шел Голицын, чуть позади него — Дормидонт и повар. За ними силач Агафон, или, как его звали, Бык, вместе с двумя дворовыми людьми тащил ящик с серебряной посудой и чемодан князя. Остальная утварь, оставленная на полянке на попечении Прохора, и телеги с вещами должны были переправляться позже, на втором, грузовом пароме. Казаки и солдаты, сопровождавшие оказию, сидели или прохаживались группами. После окончания переправы они должны были возвратиться во Внезапную. На той стороне оказию ожидали казаки, которые должны были охранять ее до Шелкозаводской.

Паром был заполнен и медленно отвалил от берега. Канаты заскрипели и натянулись, кольца блоков тихо застонали, всплеснулась и зашуршала вода, и берег с деревьями, солдатами, армянами, повозками и блокгаузом отодвинулся. Паромщики, регулируя ход, то и дело перебегали с борта на борт. Плескалась вода за бортом, слышалось шлепанье босых ног перевозчиков, шепот и заглушенные голоса. Паром тяжело выходил на глубинные воды Терека.

Нюша стояла вместе с девушками у борта и с боязливым любопытством смотрела на темные мутные волны, поднимавшиеся из-под носа парома, на желтую воду Терека, на широкие, в бурунах усы, расходившиеся за кормой. Белая пена и крупные брызги взлетали над водой, и солнце здесь, на реке, не закрытое лесом, весело и озорно отражалось в них.

— Тяжелая сторона, бог с ней, — оборачиваясь назад и глядя на удалявшийся берег, сказала толстушка.

— Не приведи господи вековать в ней. Ни добра, ни радости… — вздохнула одна из девушек.

— А ты, Нюшенька, чего молчишь, глаз от реки не оторвешь? — спросила толстушка. — Али искупаться охота?

— Страшная вода, гляжу на эту реку — и страх берет! Сама темная, сверху тихая, а внутри, говорят, быстрина огромная, — отвела глаза от воды Нюша.

— И много вы понимаете, — пренебрежительно Сказал казак-паромщик. — Батюшка Терек — отец наш родный… Без него нам, казакам, смерть. Он и поит, и кормит нас… А уж ежели рассерчает, то действительно зверь… Да вы его такого и не видали. Это он такой в ростепель, весной, когда снега тают.

Темная вода урчала под днищем парома, легкая зыбь колебала ее и поднимала волну, на которой играли отблески солнца.

— А все-таки страшная эта река, — прижимаясь к подруге, тихо повторила Нюша.

— Злая, как и все тут на Кавказе. То ли дело наши — что Москва-река, что Клязьма али Ока. Тихие, спокойные, ласковые…

— А Нева! — с восторгом подхватила другая. — Вот река! А Питербурх, одно слово — красота! Слава те господи, снова увидим свои места!

Толстушка чуть подтолкнула Нюшу локтем, одними глазами указывая ей на князя, стоявшего на носу парома. Голицын, в высокой папахе с заломленным назад верхом, высокий, прямой, негнущийся и неподвижный, закинув голову, глядел в подзорную трубу вперед.

— Чистый памятник, навроде истукана, — в самое ухо шепнула ей толстушка.

Нюша с едва скрываемым отвращением поглядела на толстую шею князя, на его покатые, бабьи плечи. Савка, сидевший у борта, перехватил ее взгляд и предупреждающе мотнул головой. Нюша краешком губ улыбнулась и еле заметным кивком ответила ему.

Паром подходил к берегу. Позванивали кольца и стонали борта под напором быстрой, стремительной реки. Навстречу парому от берега отвалил другой, грузовой. У сходней стояли казаки, бабы и ожидавшие оказию солдаты.

Голицын оторвал от глаз подзорную трубу, не глядя назад, молча отдал ее стоявшему позади слуге.

— Э-эй! Лови конец, Федотка! Чаль влево! — закричал паромщик, наваливаясь на рулевое весло. Паром с мягким плеском стукнулся о мокрые темные сходни.

Паромы приходили и уходили, на берегу скапливалось все больше и больше народу. В стороне выводили коней, запрягали их в брички и телеги. Шум, говор, ржание коней заполнили берег.

Савка, улучив минуту, успел шепнуть нетерпеливо ожидавшей его Нюше:

— Сестрица, поклон тебе и еще вот что… Ежели в станице простоим два-три дня, то и повидаться надо будет…

— А как же это, Саввушка? Как он это сделает?

— Сделаем, Нюша, чего-чего, а повидаться надо. Александр Николаевич просит, пускай наберется сил, ожидает, скоро все хорошо кончится.

Глаза девушки засветились тихим счастьем. Она слабо улыбнулась и еле слышно прошептала:

— Хороший мой, ласковый да добрый… Помог бы только бог.

— Поможет, Нюша, и он, и мы поможем, — отходя, сказал Савка.

Глава 4

Станица Шелкозаводская находилась в двух верстах от переправы, и те, кто перевез свои телеги и имущество, растянувшись по дороге, медленно направились к станице.

В ту минуту, когда Голицын и его «харем» уже въезжали в станицу, Небольсин на одном из последних паромов перебрался на левый берег Терека, и сидя на обрубленном толстом пне на краю берега, размышлял о деле, которое затеял. Санька Елохин и Сеня увязали чемоданы и вещи в возок, возница запрягал коней.

— Готово, вашбродь, можно ехать, — вывел его из раздумья голос Елохина.

Небольсин поднялся и молча уселся в возок. Кучер махнул кнутом, присвистнул, и отдохнувшие кони весело рванули возок.

— Слава те господи, опять на российской стороне, — снимая картуз, перекрестился Елохин. — Я, ваше благородие, уже года три как все на татарской сторонке проживал!

— Ну? — удивился Сеня. — Неужели и к казакам не приезжал!

— Не было случая, нас все по Чечне да по лезгинам гоняли, — ответил Санька, с удовольствием разглядывая дорогу.

Лес и река остались позади. Впереди стояла пыль от колес ранее прошедших экипажей, из-за холмов уже виднелась станица.

Возок обогнал шедших вразвалку солдат, армян, остановившихся возле высокой арбы, в которой перепрягали волов. На холме, у пыльной дороги, играли босоногие казачата. Возок пронесся мимо телеги с солдатскими вещами и, легко поднявшись на холм, покатил вниз. Станица, обнесенная валом и плетеными изгородями, лежала перед ними. Дымок вился над хатами, кое-где уже зажигали огни.

У самой околицы стоял пехотный офицер с черными, лихо подкрученными вверх усами. Он держал в руках какие-то бумаги, но глаза его были устремлены вперед, в сторону приближавшейся оказии. Вдруг взгляд его оживился, блеснули белые зубы и улыбка осветила лицо.

— Александр Николаевич, поручик Небольсин! Сюда, сюда! — махая рукой, закричал он, видя, как возок сворачивает в сторону верхней улицы.

Кучер остановил коней, и Небольсин узнал в офицере своего старого приятеля еще по Моздоку поручика Гостева.

— Прокофий Ильич! Какими судьбами? — с радостным изумлением спросил он.

— По воле начальства, Александр Николаевич, — рассмеялся поручик. — Да вы не вылезайте, лучше я сяду с Сеней рядом, — взбираясь на возок, сказал Гостев и, шлепнув по плечу Сеню, спросил: — Помнишь али забыл меня, Арсентий?

— Как можно забыть, Прокофий Ильич! Такого, как вы, человека до смерти не забудешь! — осклабился Сеня.

— Ну, ладно, поговорим дома, а теперь ко мне! Я ведь вас, Александр Николаевич, уже с час у околицы поджидаю, — сказал поручик. — Сворачивай вниз, вон туда, возле церкви. Там мое жительство. Дом, не скажу, большой, обыкновенная казацкая хата, зато жареный гусь с картошкой да добрая чепурка кизлярки ожидают на столе, — пообещал Гостев.

— Да как вы узнали, что я сюда еду? — удивился Небольсин.

— А очень просто. Я ведь буду начальником оказии, которая поведет вас всех до Наура. Ну, в списках оказии я и увидел вашу фамилию. Правь налево, во-он туда, где девка через дорогу переходит, к крылечку, к крылечку подвози, — командовал он вознице.

Услышавшая голоса девушка широко раскрыла ворота, и возок подкатил к самому крыльцу, на котором усатый и в бакенбардах солдат чистил офицерские сапоги.

— Приехали! Принимай гостей, Настя, а ты, Егорыч, — обратился он к солдату, — беги в лавочку да тащи чаю, сахару да водки очищенной.

— И давно вы здесь обитаете? — спросил Небольсин.

Возок его стоял разгруженный во дворе, вещи внесли в горницу, поручик умылся, переоделся и в одной шелковой рубашке сидел за столом, накрытым белой скатертью.

Было уютно, по-домашнему.

Хозяйка, степенная казачка лет сорока пяти, внесла миску с борщом.

— Откушайте на доброе здоровье! — низко кланяясь, сказала она.

— Людей их благородия не забудь накормить, хозяюшка, — напомнил казачке Гостев и, обращаясь к Небольсину, продолжал: — Скоро полгода, как засел в Шелкозаводской. Наш батальон стоит на охране оказий и путей. — Он придвинул к гостю борщ. — Кушайте на здоровье, Александр Николаевич. А ведь я недавно у вас во Внезапной был. По казенному делу ездил.

— Как во Внезапной? И не зашли? — удивился Небольсин.

— Был. Только недолго, всего двое суток. А не зашел потому, что вас в это время в крепости не было. Вы на чечена с отрядом ходили. Зашел я в штаб во Внезапной, а там адъютант такой, больше на шпака, чем на офицера, похожий, с чудной фамилией… не то Цыпленков, не то Курочкин.

— Петушков? — догадался Небольсин.

— О-о, точно, он самый. Ну, так этот фендрик мне важно так ответил: «Поручик Небольсин в набег ушел».

— А где ночевали? Надо было прямо к Сене идти.

— Ку-уда там! — махнув рукой, засмеялся Гостев. — Этот самый Петушков вдруг ни с того ни с сего подобрел ко мне и пригласил меня вечером к князевым девкам.

— Князевым? — переставая есть, спросил Небольсин.

— Угу, — аппетитно уплетая борщ, кивнул хозяин. — Голицынским. Я и то сегодня глядел на их возы, не встречу ли, думаю, кого из знакомых. Никого.

— И как, посетили девушек?

— А как же! Вина и еще какой-то там чепухи захватили с собой. Ну, посидели мы, выпили с девушками, Петушок этот раскукарекался, разные там бламанже да пуркуа по-французски стал выговаривать, ломаться да важничать, а я подвыпил и с какой-то актеркой целоваться стал, даже сватался. «Выходи, — говорю, — за меня замуж, да едем со мной в станицу». А она, шельма, смеется. «Я, — говорит, — крепостная, не отпустит барин». «А мы твоего барина и не спросим. Увезу тебя, как чечены волоком увозят», — развеселившись, вспоминал Гостев.

— А что, Прокофий Ильич, если бы девушка та согласилась, неужели вы ее на самом деле увезли бы?

— С чистым сердцем увез бы! — горячо воскликнул Гостев. — А как же иначе? Таких слов я б, Александр Николаевич, на ветер не бросил. А разве ж это плохо, украсть из неволи человека? По-моему, дело это доброе, и, ежели б эта актерка не была дура да согласилась, давно б я ее где-нибудь здесь на хуторах прятал.

— Да как это сделать? — наблюдая за хозяином, спросил Небольсин.

— Ка-ак… — с усмешкой протянул Гостев. — А как цыган коней ворует. Ему ведь труднее. И народ кругом, и лошадь-то не понимает, что с ней делают, а тут живой человек, сам на свободу рвется.

— Ну, украдешь, а где ж спрятать девушку?

— А сховать человека еще легче, чем украсть. Здесь, Александр Николаевич, не Россия, искать долго не будут, да и казаки народ свободный, крепостного рабства не любят, с дорогой душой прикроют. Ведь они внуки Пугачева да Разина, у них свобода на первом месте. А что вас это так заинтересовало, Александр Николаевич?

— Потом скажу, Прокофий Ильич. А сейчас скажите, не было ли с вашими девушками там Нюши, тоже актерки Голицына?

— Не было. Наслыхан я о ее красоте много, но видать не пришлось. Этот самый Петушок споначалу все об ней у девок допытывал: «Где, мол, да как, да почему ее здесь нету». Ну, а потом успокоился и зачал водку пить да со всеми целоваться. А что, Александр Николаевич, или занозила она вам, эта самая Нюша, сердце? — уже серьезно спросил Гостев.

— Да, и так, что ни покоя, ни радости мне без нее нет, — глядя в глаза хозяину, сказал Небольсин.

Гостев молча и внимательно смотрел на него.

— А она как? — наконец спросил он.

Небольсин вздохнул:

— Еще сильней.

Хозяин с сочувствием посмотрел на него.

— Мечтает о детях, о тихой счастливой жизни. Ведь я ее в жены хочу взять, Прокофий Ильич! Если бы не наша встреча да не эти думы, она давно бы руки наложила на себя, — медленно продолжал Небольсин.

— Ну так в чем же дело? Зачем горевать там, где следует радоваться?

— А что же делать? — осторожно, уже зная ответ поручика, спросил Небольсин.

— А то же, что я собирался. — Гостев поднялся, приоткрыл дверь и, видя, что в прихожей никого нет, вернулся и сел рядом с Небольсиным.

— Эх, Александр Николаевич, ведь я сам из простых, солдатских детей, помню еще хорошо, как отец мой крепостным был… Кабы не отличился мой батька под Измаилом да не дали б ему за геройство прапорщика, был бы я и по сей день крепостным. — Он вздохнул и перекрестился. — Царство небесное, вечный покой Александру Васильевичу!

— Это кому ж, Прокофий Ильич?

— Суворову, отцу солдатскому. Это он произвел отца моего в офицеры и этим избавил нас от крепостного рабства. И мне, Александр Николаевич, дорого не то, что вы мне как родному и верному человеку все это рассказываете, а то, что вы, барин, дворянин и гвардеец, полюбили крестьянку, простую и хорошую девушку, что не погнушались ее черной костью, да еще в жены хотите взять. Вот этим-то вы навек купили меня. Я и раньше почитал и уважал вас, а теперь — не только вы мне друг и боевой товарищ, а роднее брата стали. Что я для вас должен сделать? — глядя прямо в глаза Небольсину, спросил Гостев.

— Сам бог послал вас. — Небольсин встал и крепко обнял Гостева. — Дорогой Прокофий Ильич, то, что вы сказали мне, я с радостью, всем сердцем принимаю. Только друг и брат мог меня понять и всей душой посочувствовать мне. А если мы братья, то и будем ими отныне и навек. Давай, брат, Прокофий, выпьем на «ты» и навсегда, где бы мы ни были и что бы с нами ни случилось, будем помнить, что у каждого из нас есть брат.

— Клянусь богом и своей честью, брат! — взволнованно произнес Гостев.

Они обнялись, крепко поцеловались и молча осушили стаканы.

— Делай, Саша, так, как я собирался: украсть надо, а то, что я буду начальником оказии, так это сам бог тебе послал.

— Да теперь я спокоен, все будет так, как надо, — радостно ответил Небольсин. — Еще днем я все ломал голову, как, где, каким образом похитить Нюшу… Ну, а теперь легко на сердце, так, словно все уже сделано.

— Нет, Саша, труд будет… и украсть надо с умом, да и схоронить потом умеючи, — серьезно сказал Гостев, — но это уж полдела. Знает этот самый князь что-нибудь про вашу любовь?

— Кажется, нет, но Петушков очень нагадил нам.

Небольсин стал рассказывать о доносе Петушкова. Гостев внимательно слушал, иногда негодующе хмурясь или покачивая головой.

— Ох, и подл же этот подпоручик! — вырвалось у него после того, как Небольсин закончил свой рассказ. — А жаль, что я и его тогда вместе с Прохором не огрел по морде. Боюсь, как бы эта сволочь все-таки не попортила нам дела.

— Каким образом?

— А просто. Сейчас этот князь и не думает о тебе. Как же, он ведь сиятельство, большой барин, а девушка — его собственность. Он и думает, что осчастливил ее. Разве этот кабан помыслит, что его раба может полюбить кого-нибудь другого. Ведь, кроме себя да других, прочих графов, он остальных и за людей-то не считает. Вот потому он и не обратил внимания на Петушка этого. Ну, а ежели из оказии пропадет девушка, о которой ему уж раз навет делали, да украдут ее в то время, как ты, Саша, тут же в оказии находишься, сразу он все вспомнит и на тебя подумает. И тут уж ее и в Тифлисе, и потом от всех прятать да прятать надо, — покачал головой Гостев.

— Все это я тоже думал, и мне это приходило в голову, но что же мне делать? — с отчаянием спросил Небольсин.

— А делать это надо с умом и осторожностью. Украсть мы ее украдем, и сделаем это так, что сам черт, а не то что этот бугай князь тебя не заподозрит! — ответил Гостев.

Из сенец заглянула хозяйка.

— И чего вы все разговоры разговариваете? Кушайте да пейте. А что, батюшка ваше благородие, уважаете поболе, фазана чи курятину? — обратилась она к Небольсину.

— А что, хозяюшка, и фазаны есть? — спросил Гостев.

— Есть, Прокофий Ильич. Батяка наш с лесу пяток принес.

— Настрелял охотничек, — улыбнулся Гостев. — Это наш хозяин, добрый казак Левонтий Петрович, все по лесам охотится. Гляди, Матрена Ефимовна, на чечена напорется твой охотник!

— И-и, — махнула рукой хозяйка, — не впервой. Да разве его чеченом спужаешь? Он у нас боевой. Ну так чего ж вам на утречко давать?

— Фазанов! — решительно сказал Гостев, глядя на Небольсина. — Да с картошечкой зажарь, Матрена Ефимовна!

— Как там мои люди? — спросил поручик.

— Поели, поразувались, сидят в палисадке, табачное зелье изводят, — ответила хозяйка.

— Позови ко мне, хозяюшка, молодого, Арсентия, — попросил Небольсин.

— Позову, а вы ешьте. Может, вам еще чихирьку аль вишняка подать? — уходя, спросила казачка.

— А как твои люди, Александр Николаевич, не подведут, ежели туго в чем будет? — поинтересовался Гостев.

— Арсентий надежен, этот мне больше, чем слуга, молочный брат. Ведь его с матерью и всей семьей я давно отпустил на волю. Он своей охотой поехал со мной. А вот как унтер — не знаю…

— Это старик-то?

Небольсин кивнул головой.

— Он из крепостных?

— Да, каких-то Колычевых. В этом году кончает службу, уходит вчистую. Едет со мной в Тифлис, надеется освободиться и остаться на поселение в Грузии.

— Ну, такой не выдаст, — твердо сказал Гостев. — Разве ж старый солдат из крепостных, который надеется хоть перед смертью освободиться от неволи, поможет князю? Ни в жизнь! — убежденно сказал он. — Для меня этот унтер еще надежней твоего Сени.

— А вот и я, Александр Николаевич, — появляясь в дверях, проговорил Сеня. — Звали?

— Звал. Садись! — приказал Небольсин. — Ну как, сыты, отдохнули?

— Все в аккурате, Александр Николаевич, и поели, и попили. Теперь сидим в садике, балачки разводим. Этот Елохин — ох, и веселый да чудной человек! Столько у него сказок да рассказов, и смех, и грех, и умора!

— Старый солдат. Ведь он еще с Багратионом и Давыдовым с французом воевал. И Кутузова знал. В Париже побывал. Всю жизнь в войнах да в походах провел, — с уважением сказал Небольсин.

Гостев поднялся и просительно заглянул в глаза Небольсину:

— Александр Николаевич, знаешь что? Уважь ты одну мою просьбу. Никогда не забуду этого, ежели исполнишь.

— Говори. Тебе ли упрашивать меня.

— Сделай все, что можешь, освободи через Алексея Петровича старого солдата. Ведь я слушал сейчас тебя, а передо мною, как живой, батька мой встал.

— Будь спокоен. Если буду жив, Елохин будет свободен.

— Вот добре, — радостно засмеялся Гостев. — А теперь, Сеня, зови сюда этого старого хрена, вместе выпить охота.

Санька явился на зов, на ходу застегивая ворот рубахи.

— Вот что, старик, мы с его благородием, — указал на Небольсина Гостев, — хотим выпить за тебя, за русского солдата, за тех, кто сберег матушку Русь от врагов. Выпьешь с нами?

— Покорнейше благодарю, только разрешите не пить, зарок дал… а за матушку Россию да за то, чтоб солдату легче жилось, я, вашбродь, жизнь положу! — горячо сказал Елохин.

— Знаю, дружок. Солдатское сердце — что кремень. Я ведь и сам сын солдата. Ну, раз дал зарок, держись, неволить не буду.

Гостев обнял старого унтера. Сеня, стоявший рядом, удовлетворенно улыбнулся.

— …А барина своего, Александра Николаевича, держись крепко. Береги его, старина, а он тебя вызволит, будешь и ты, друг, вольным, — убежденно произнес Гостев.

— Будь спокоен, Елохин. Будем живы, будет тебе и вольная! — заверил Небольсин. Санька широко перекрестился.

— А жить, ваше благородие, будем. Зачем нам умирать? Нехай наши супротивники дохнут, — твердо ответил он, уходя вместе с Сеней.

— Этот умрет, а не выдаст, — глядя вслед старому солдату, сказал Гостев.

Он задумался, потом посмотрел с участием на поручика.

— А ведь тебе надо повидаться с Нюшей!

— Конечно! Но как это сделать?

— А это уж, друг, моя забота. Ты сиди, отдыхай, а я пойду кой-куда, может, обладим и это дело. — Гостев быстро оделся и вышел из хаты.

Вернулся он часа через полтора. Лицо его было спокойно и невозмутимо, но по веселым огонькам в глазах Небольсин понял, что его названый брат сделал что-то большое и хорошее.

— Завтра увидишься со своей душенькой. Наша Матрена Ефимовна все устроит, — расстегивая сюртук и усаживаясь возле Небольсина, порадовал его Гостев.

Вечер уже давно спустился над станицей. На сторожевых вышках у дороги и за валом зажглись огоньки. В хатах огни потухали.

— Ночь. Спать сейчас улягутся добрые люди, ну, а мы, Александр Николаевич, давай сядем за карту да выберем подходящее место для нашего дела.

Он разостлал трехверстку, и оба офицера склонились над нею.

Часа через два, когда Шелкозаводская уже заснула и часовые на вышках сладко подремывали, они закончили совещание.

— Я дорогу эту до Наура наизусть знаю, с закрытыми глазами в темную ночку пройду. А берег в том месте сто раз на охоте исходил. Ведь там самая глушина, одни кусты да деревья. Самое место для чеченов, их абреки по таким вот чащобам и прячутся. Хоть до утра будем искать, а лучшего места не найдем!

— А сколько верст оттуда до Наурской? — спросил Небольсин.

— Тридцать шесть. Пока прибежит Савка да пока девки опамятуются, а чечены наши уже давно за бурунами будут; казачьих постов там нет, конных разъездов тоже, оказия наша пешая, да и я шум подниму не сразу. Пошлю солдат на розыски к Тереку, а там на берегу ложный след их на Чечню наведет… Словом, к вечеру твою милую Терентий Иванович уже спрячет где-нибудь на мекенских хуторах. А теперь давай спать, Александр Николаевич, утро вечера мудренее. Только помни, из Червленной уезжай суток на трое раньше, чтобы Терентий все как следует приготовил, да князю этому, чтоб черти его побрали, на глаза не попадайся. Нехай он даже и не вспомнит о тебе.

— А не убоится ли Терентий?

— Кто, есаул-то? — засмеялся Гостев. — Да он родную свою сестру для друга украдет, чистый чечен, недаром он с ними покуначил. Ты жену его знаешь?

— Нет, а что?

— Чеченка она, с Гергеевского аула. Ведь он ее тоже вот так увозом добыл… Красивая баба, ладная да важная, их князя, что ли, дочь, а Терентий наш засел в лесу со своей родней, казаками, две ночи ховались в лесу, как волки, а потом налетели на девку, когда она с подружками за водой шла и — через Терек. Теперь у них двое детей, один мальчишка — чистый чечен, и глаза и морда, как у абрека… Есаула этого хлебом не корми, дай только показаковать в поле! Поможет он, это даже и сомневаться не надо. Ну, спокойной ночи. — Гостев улегся на широкий дощатый топчан и задул свечу.

Когда Небольсин проснулся, Гостева уже не было. Поручик накинул шлафрок и полуодетый вышел на крыльцо. С реки веяло холодком, подрагивали листья, птицы не так часто и звонко, как вчера, перекликались в гуще садов. Сизая туча ползла по небу, захватывая горизонт и мрачной пеленой прикрывая солнце.

— Дождем пахнет, АлександрНиколаевич, — сказал Сеня. — Умываться будете? — И, не дожидаясь ответа, подал Небольсину мыло.

Умывшись, поручик пошел по двору, на котором кудахтали и копошились куры. Большой рыжий петух важно прохаживался возле них, осторожно кося глаза на поручика. Десятка полтора индюшек суетливо рылись в земле, ища червяков и рассыпанное, втоптанное в землю зерно. Сердитый пес умными, внимательными глазами следил за ним, но не лаял.

Настя, дочка хозяев, босая, крепкая, здоровая, стоя у плетня, ворошила хворост вилами. Рядом лежала глина, смешанная с рубленой соломой и навозом. Девушка работала, не обращая внимания на поручика. Иногда она устало вздыхала, отирая ладонью пот с лица.

— Настя, корму свиньям задай да воды налей! — выглядывая из дверей кухоньки, стоявшей в стороне от гостевой хаты, крикнула мать.

— Зараз! — Настя отставила к плетню вилы, и, сверкая белыми ногами, побежала к хлеву.

— Тре жоли э тре бон мадемуазель!^[86] — глядя ей вслед, изрек Сеня.

— Жоли-то жоли, а как огреет она тебе по сопатке, так и будет «тре бон», — заметил Елохин.

Небольсин расхохотался, а удивленный Сеня озадаченно спросил:

— А разве и ты, Александр Ефимыч, понимаешь по-французски?

— Я, брат, по-всякому по малости могу: и по-французски, и по-немецки, и по-поляцки разумею. Даром, что ль, всю Европу прошел?

— А ну, — недоверчиво попросил Сеня, — скажи что-нибудь по-немецки!

— Ферфлюхтер швайн гутен морген шнапс^[87], — невозмутимо произнес Санька.

— А чего это ты сказал?

— Всякое. Дурак, говорю ты, Сенька, что старому солдату не веришь!

— Ну, а по-поляцки?

— Можно и по-ихнему, — согласился Елохин. Он наморщил лоб, что-то усиленно припоминая, потом, держа в руке трубку, единым духом выпалил: — Матка бозка ченстоховска езус кристус нех пан бендзе похвалена виват добра вудка старка!^[88] — Он перевел дух и важно разгладил усы.

Потрясенный Сенька молча глядел на унтера.

Небольсин еле сдерживал душивший его смех.

— А где наш поручик? — спросил он.

— Так что в штаб батальона ушли. Велели передать, чтоб вы, вашбродь, одни завтракали. Они придут только к обеду.

Туча еще ниже опустилась над станицей. Стало темней, и ветерок сильнее трепал листья и кусты. Петух тревожно прокричал «ку-ка-реку!», и на его зов отовсюду сбежались куры и уже оперившиеся цыплята.

— Ох, батюшки, кабы пронесло мимо, а то гляди, какая туча-то злая! — снова появляясь на дворе, сказала хозяйка, глядя на мрачно нависшую тучу.

— Похоже, что с градом, — заметил Сеня.

— Вот-вот, сынок, того-то и страшусь. В запрошлом лете градины, спаси Христос, аж с яйцо куриное падали… И скотину, и хлеб побило, — крестясь, ответила хозяйка. — А вы, батюшка, идите до хаты, я сейчас вам фазанины да супу подам!

Небольсин поблагодарил казачку и пошел в хату.

Спустя немного он услышал за дверью женские голоса и выглянул в сенцы. В дверях стояла хозяйка, вполголоса беседуя о чем-то с еще не старой, лет под сорок, разбитного вида казачкой. Гостья внимательным и несколько лукавым взглядом оглядела поручика и, кивнув на него так, словно его здесь вовсе и не было, спросила:

— Ентот самый?

— Он, мамука Луша, самый кавалер, их благородие и есть, — ответила хозяйка.

Мамука Луша поправила свой цветной, свисавший ниже плеч платок и одобрительно сказала:

— Казак гожий! Такого джигита любая девка в станице полюбит.

— Это вы о чем же, бабочки? — улыбнулся поручик.

— А о том же, — чуть толкнув его в бок локтем, озорно подмигнула гостья. — О тебе, ваше благородие. О том, чтоб седни женихаться тебе сподручней было.

— Это мамука Луша, суседка наша, насупротив живет, — ловя недоумевающий взгляд Небольсина, объяснила хозяйка. — У ней в хате твоя душанюшка на постой стала. Понимаешь?

— По-нимаю! — радостно, с замирающим от волнения сердцем сказал Небольсин, догадываясь, что тут не обошлось без дружеской помощи Прокофия Ильича.

— Раскумекал! — засмеялась гостья. — Так вот, ваше благородие, всех девок к нам да к Люшину перевели, ну, а как твоя любушка у меня гостюет, так ты вечор не спи, поджидай, когда за тобой я али кто другой припожалует. Душанюшка твоя у меня не в кунацкой хате, а в нашей, хозяйской ночевать будет. Понял? — засмеялась мамука; — А я вам туда и чихирю, и всякой всячины навроде вишенья, подсолнухов да кругляшей в меду припасу.

— Спасибо, милая, вот уж обрадовала! На вот, возьми денег на расходы.

Небольсин вынул два золотых империала. Мамука сразу стала серьезной, взяла монеты и уже другим голосом сказала:

— Сделаем все, будьте спокойны.

Поклонившись, она ушла вместе с хозяйкой.

Небольсин провел ладонью по лицу и легко и радостно вздохнул.

«Господи, как хорошо все устраивается! Какие чудесные люди», — думая о казачках, о Прокофии, о Савке, решил он и засмеялся тихим, радостным и умиротворенным смехом.

Где-то за Тереком, в горах, ухнул гром, слабо сверкнула молния, листья задрожали, и резкий порыв ветра пробежал по саду.

— Идем и мы, Сеня, что нам под дождем делать? — позвал Елохин.

— Идем, Александр Ефимович, — уважительно ответил Сеня, пропуская вперед старого кавалера, так свободно «владеющего» всеми европейскими языками.

Гром загремел ближе, и эхо прокатилось над станицей. Казачка, хозяйничавшая у стола, подошла к окну и тревожно покачала головой.

— Кабы, хорони Христос, виноград да яблоки не побило!

За Тереком блеснула молния, ухнул гром, и по деревьям зашуршали крупные капли дождя. Небо насупилось, в хате потемнело, воздух стал влажным и сырым.

— В такую пору батюшка Терек лютый да злой становится. В позапрошлом годе так разыгрался, что вода аж до плетней доходила! — оказала хозяйка.

Снова прогремел гром, но начинавшийся было дождь прекратился, порывы ветра стихли. Изредка сквозь толщу туч прорывался луч солнца, и тогда мокрая, блестящая листва деревьев озарялась нестерпимо светлым скользящим блеском. В природе боролись две силы — дождь и несдававшееся непогоде солнце. И это борение и чередование гулких ударов грома и ярких солнечных лучей, на мгновение пробивавшихся сквозь темные, сурово сгрудившиеся тучи, было так своеобразно и удивительно, что Небольсин, отодвинув в сторону завтрак, подошел к окну.

Серая, тяжелая мгла лежала кругом. Темные свинцовые облака окутали небо, но солнце то тут, то там пробивалось сквозь лохматые тучи и вновь заливало землю светом и теплом.

— Уходила бы ты на чеченску сторону, и чего тебе тут греметь да лютовать, — глядя с надеждой на медленно плывущие к югу тучи, сказала казачка, стоявшая под окном в саду.

— А им, чеченам, он тоже ни к чему! И у их сады да хлеба дозревают, — услышал Небольсин спокойный голос Елохина.

— И бис с ними! Этой орде не то что града, а самой что ни есть поганой смерти не жалко!

— Бога гневишь, баба, — сурово оборвал ее Елохин, — и у их, у чеченов да лезгин, малые дети и старухи имеются… Ты вот одних только абреков да злодеев знаешь, а походи по аулам, разные там люди встречаются. Бывают и такие, что дай бог нам, православным, побольше!

Казачка не ответила и озадаченно поглядела на унтера.

— Это верно. Вон в Андрей-Ауле я двух кумыков знаю, так они не в пример лучше да честнее наших, русских, будут, — вмешался в разговор Сеня.

— Дак разве же я всем им худа желаю? Вон наш батяка Левонтий кажет, что и в орде хорошие люди встречаются, — неожиданно согласилась казачка.

Небольсин вернулся к столу. Есть ему уже не хотелось. Занятый своими мыслями, он поковырял вилкой в тарелке.

— Александр Николаевич, не нужен я вам? А то хочу к Савке сбегать, — входя в хату, негромко спросил Сеня. Он выжидающе посмотрел на Небольсина.

— Иди, Сенюшка, переговори обо всем, да будь осторожен!

— Сан дут, не беспокойтесь, Александр Николаевич! Мы с ним дождя не побоимся, к реке али в поле пойдем. Надо сегодня повидаться вам, Александр Николаевич, а то завтра, может, и в путь двинемся!

— Оказия пойдет послезавтра, но увидеться с Нюшей надо сегодня, — сказал Небольсин. — Ну, иди, Сеня, и действуй.

Сеня ушел. Дождь то начинал, то снова стихал, как видно, непогода затягивалась, но настоящей грозы ожидать надо было не скоро.

Небольсин попытался было почитать, но, перелистав несколько страниц, отложил книгу в сторону.

Часам к четырем в хату вошел Гостев. Поручик был свеж, бодр и весел. Он обтер полотенцем мокрое от непрерывно сеявшего дождя лицо, налил стакан чихиря, выпил, крякнул и, погладив усы, добродушно сказал:

— С погодкой тебя, Александр Николаевич! Ох, к ночи и будет же гроза…

— Почему так думаешь, Прокофий Ильич?

— Знаю. Во-первых, плечо ноет. Это я в бою с Бей-Булатом под Гехами памятку получил. Теперь всякий раз, как к большой непогоде, рана эта свербит да ноет. А второе — во-он, гляди над Уч-Дагом, — подходя к окну, указал он, — видишь, вон белое облако курится… Так к ночи оттуда такой ветер да шуга пойдут, такая гроза с громом да молоньей разыграются, что по дорогам ни пройти, ни проехать нельзя будет.

— Вот то, маленькое? — с сомнением спросил Небольсин.

— А ты не гляди, что оно малое, а зла в нем да силы о-ох как много. Я ведь здешний, погоду эту во-о как знаю! — присаживаясь к столу, сказал Гостев.

— А теперь послушай, что я расскажу тебе. Князь со своими холуями ночует на Верхней улице, в хатах атамана Прохора Долгова и Евстигнея Чугунова. Девок его с твоей душенькой перевел к нам в Нижнюю. Они уже с утра перебрались сюда и теперь живут насупротив, у наших соседей, Козырева и Степана Люшина, — довольным голосом закончил он.

— Как удалось тебе это? Ведь их разместили на Верхней улице?

— Очень просто. Я кум атамана станицы. Попросил его перевести девок на Нижнюю поближе ко мне, а он объяснил князю, что в тех хатах, которые квартирьеры отвели девкам, тесно, да и хозяева недавно хворали оспой. Как услышали об этом девки, подняли вой, а тут атаман еще поддал жару и перепужал их до смерти. Князь тоже обеспокоился и велел срочно перевести их куда ни на есть подальше.

— Спасибо тебе, брат.

— А то! — засмеялся Гостев. — Нехай его сиятельство умоется, мы хочь и простые люди, а и не такие еще дела обламывали.

Гостев доел фазанью грудку, выпил чихирю и, наливая стакан Небольсину, сказал:

— Выступаем послезавтра в половине седьмого. Гроза в здешних местах недолга. К утру опять засветит солнце, дорога обсохнет, земля умоется, и нам легче будет идти. В Николаевской ночевка, другая в Червленной. Оттуда до Наура три перехода. Тебе, брат Александр, надо из Червленной ехать к Терентию, чтобы он вовремя приготовил все.

— Я не задержусь. Лишь бы сегодня повидаться с Нюшей, — вздохнул Небольсин.

— Темна ночка да гроза с ливнем прикроют, и сладится все как надо. Сеня парень хваткий. Ну, а хозяюшка моя да мамука Луша кого хошь вокруг пальца обведут. Не впервой им это! За успех дела! — поднял стакан Гостев.

— Алла верды! — ответил Небольсин, чокаясь с поручиком.

Вспышки молний стали чаще, гром, уже не переставая, грохотал в небе. Рассекая темные тучи, все ярче сверкали молнии. Внезапно дождь стих. По листьям пробежала дрожь, кущи деревьев закачались, сад застонал от внезапно налетевшего вихря, и под оглушительные, непрекращающиеся удары грома и ослепительные вспышки молний полил ливень.

— Хорош дождь… Если обойдется без града, поможет урожаю, — любуясь из окна яростно бушевавшим ливнем, сказал Гостев.

Небольсин молча стоял рядом с ним. Через открытое окно летели крупные брызги. Дождь колотил взмокшую землю, барабанил по темной листве. Земля быстро намокала, вырастали большие блестящие лужи.

— Закроем окно, а то нальет и сюда, — сказал Гостев.

В потемневшем саду, в притихшей станице, на дорогах, над землей и лесом бушевала горная кавказская гроза.

— Ох, страсти какие! Гремит да полыхает, аж смотреть страшно! — закрывая ставнями окно, испуганно воскликнула Донька, та самая актерка, которая во Внезапной вместе с рядовым Хрюминым исполняла pas de deux.

— Не дождь, а словно потоп! Ну и сторонка! — покачала головой толстушка.

— А чего хотите, девушки? Сторонка-то бусурманская, живут тут одни нехристи вроде чеченов. Вот и все здесь не как у людей! — ответила одна из девушек.

Сквозь щели закрытых ставен блеснула яркая молния, раздался совсем близко оглушительный удар грома, и хату словно рвануло, заскрипели половицы.

— Ох, батюшки, кабы погибели нашей не было! — закричала одна из теснившихся у дверей девушек.

— Лампу! Лампу задуй! Огонь, говорят, молонью к себе притягивает! — затыкая уши, отчаянным голосом завопила толстушка откуда-то из угла, где она пряталась от резких вспышек молний и ударов грома.

Кто-то быстро задул лампу. В темноте было слышно, как тяжко вздыхали да испуганно перешептывались девушки, крестившиеся и взвизгивавшие при каждом ударе грома.

Нюша, сидевшая ни жива ни мертва в сенцах, в трепетном страхе поглядывала на дверь. Не гроза и не молнии пугали ее. Савка, который с минуты на минуту должен был явиться к ней, опаздывал.

«Господи, помоги! И что это Савки нету?» — с тоской прислушиваясь к шуму ливня, думала она.

— Ты что тут спряталась, Нюша? Думаешь, здесь лучше? — засмеялся Агафон, входя со двора в сенцы. — Ох и дождь, не приведи господь, какой лютый!

Он отряхнулся.

— А где остальные девки?

— Там вон, в хате хоронятся… Испужались страсть как! — ответила Нюша.

— Ничего, нехай спать ложатся. Меня вот Прохор Карпыч прислал для охраны, значит, вашей и порядку. Скажи им, чтоб спать ложились, а я малость посижу здесь, обсушусь да покурю, да и тоже лягу, — закуривая, сказал Бык. — Утречком все в аккурате будет, опять солнышко засветит, птички запоют, а там и в путь.

— Уж скажи ты им сам, дядя Агафон, а я тут пригрелась и, правду сказать, идти прямо неохота. Вот ведь страсти-то какие! — сделанным испугом проговорила она.

Блеснула молния, и еще более оглушительный раскат грома прогромыхал над хатой.

— Видать, близко вдарило, — равнодушно сказал, потягивая махру, Агафон. — Ну ладно, дочка, ты сиди, а я пойду к девкам.

Он докурил, пригасил цигарку и вошел в хату. Из-за двери тотчас же раздались голоса девушек.

— Ну, вы, трусихи, чего перепугались али забыли, как дома, в деревне, гремит? — донесся до Нюши добродушный голос Агафона.

За дверью сквозь шум ливня послышался звук шагов. В сенцы, отряхиваясь от дождя, укрывшись с головой мужским кожухом, вошла хозяйка — мамука Луша. Она быстрым наблюдающим взглядом огляделась по сторонам и кивнула на закрытую в кунацкую дверь:

— Полегли спать ваши девки али еще возятся?

— Сидят, ровно мыши, испугались грома, а как?.. — снижая голос до шепота, спросила Нюша.

Мамука быстро подняла палец к губам и энергично замотала головой.

— Одни аль кто там еще есть? — спросила она.

— Дядя Агафон. Остальные девушки.

— Это кто ж еще, Агафон?

— Дворовый человек, для порядка вроде сторожа сюда назначен.

— Часовым значится, караулить вас, чтоб, прости господи, какой-нибудь казачина не выкрал себе невестушки, — засмеялась мамука. — Ну, мы его, хрыча старого, и спрашивать не станем. На, одевай кожух моего мужа да и айда за мной на нашу сторону.

— Эт-то куда ж?

Заслышав голоса женщин, Агафон раскрыл настежь дверь. За его спиной виднелись головы актерок. Вновь зажженная лампа освещала кунацкую.

— Куда собираешься, Нюша? Нельзя это. Прохор Карпович приказали всем вам здесь ночевать. Не дай бог, узнает его сиятельство, мне первому отвечать за вас придется, — миролюбиво объяснил Агафон.

— А ты еще что за начальник? Ты откель здесь взялся? — нахмурила брови мамука.

— А что? — озадаченно сказал Агафон. — Не начальник, а как Прохор Карповичем приставлен к девкам, так и должон точно справлять приказания.

— Это ты, чертов кум, у себя в деревне распоряжайся, а мне на твово князя и таку ж сволочугу Прохора плевать… не в Москве находишься, а на казацкой стороне. Собирайся, девка, неча его, старого кобеля, слушать, — решительно заключила казачка.

— Ты что, обезумела аль белены объелась, баба? — заворчал Агафон. — Куда это еще «собирайся»? Все в этой хате ночевать будут, вот и вся тут. Барский приказ…

— А мне на твово барина… — мамука произнесла такое, что Бык, не находя ответа, растерянно заморгал глазами, а девушки залились таким раскатистым смехом, что заглушили даже шум ливня.

— Ты… ты чего ж озоруешь, срамница? — наконец выговорил Агафон.

— Я те дам «озоруешь», Мамай окаянный! Это чья хата? Твоя али твово князя, хай его черти жрут? Хочу — здесь заночуете, а нет — так всех вас вместе с тобой, нечистый дух, борода рыжая, отселе налажу! Это тебе не Россия. Я здесь хозяйка, а не твой князь. Ты чего думаешь, старый кобель, что я в чистой кунацкой всех вас уложу? Вы завтрева дале двинетесь, а я всю хату после вас неделю мыть да чистить буду! — наступая на Агафона, кричала мамука.

— А как же? — развел он руками.

— А вот и так же! — передразнила его хозяйка. — Сколько вас всех-то с тобой вместе?

— Девок восемь да я, вроде как девятый…

— Так нехай пять в кунацкой полягут, две — здесь, ты — в сенцах, а она ко мне в хозяйскую хату идет.

— Нет, так нельзя! — подумав немного, сказал Бык. — Чего это она одна пойдет… Не полагается одной, и опять же Прохор Карпович велел…

— Вот кобель немытый, заладил одно: Прохор да Прохор, а мне чихать на твоего Прохора! Вот что, милая, с этим дураком не сговориться, — тыча в Агафона пальцем, продолжала она, — бери себе в компанию какую-нибудь подружку, да и айда в нашу хату! Ну, что, чертов караульщик, теперь спокойней будешь?

— А чего ж? Вдвоем коли, это сподручней, вернее будет, — сбитый с толку энергичными окриками казачки, согласился Бык.

— Ну так кого ж с собой берешь? Да живее, время-то ночное, и нам, и людям спать охота, — заторопила Нюшу мамука.

— Пойдем со мной, Машенька, — умоляюще глядя на толстушку, попросила Нюша.

— Пойду, хоть и боюсь дождя.

— Ну, так вы обе вот этим кожухом прикройтесь да быстренько через двор побежим. А вы, девки, ложитесь спать да только огонь тушите, кабы, хорони бог, хату не спалить! — приоткрывая дверь, сказала хозяйка.

— Обожди немного, я тоже с вами, — поднялся Агафон.

— А ты чего, черт рыжий, за нами увязываешься?

— А для порядку. Погляжу, что и как, а после сюда вернусь, — флегматично ответил Агафон.

— Службу, значится, справлять верно хочешь? Ну валяй, шлепай за нами! — И под смех и шутки девушек Нюша с толстушкой в сопровождении хозяйки и Агафона вышли во двор.

Девушки стали раскладывать на полу кунацкой постели, по двое и по трое укладываясь на ночлег.

— А ты, Донька, чего не ложишься али тоже в хозяйкину хату ночевать пойдешь? — спросила одна актерка другую.

Донька пожала плечами и тихо, словно своим мыслям, сказала:

— Чудно как-то! Мы — здесь, а они двое — там. Потеснились бы, теплее б было… — Она расплела косу, медленно разделась и опять повторила: — Чудно! И хозяйка-то, ровно ей было велено, чуть ли не волоком утащила Нюшу.

Но ее уже никто не слушал. Девушки, утомленные скучным днем и однообразным шумом затянувшегося дождя, уснули. Донька устроилась рядом с тихо посапывавшей во сне подругой. Минуту-другую она продолжала еще думать о Нюше, а затем быстро и безмятежно заснула.

Перебежав под дождем двор, хозяйка с обеими девушками вошла в низкую простенькую турлучную хату с низкой и толстой камышовой крышей. В сенцах горел ночничок. Открыв настежь дверь, мамука впустила девушек в теплую, чистую, с невысоким потолком комнатку, вторая, еще поменьше, шла влево от сенец. Широкий топчан был застлан чистым, хорошо выстиранным рядном, большая взбитая подушка и цветное одеяло покрывали постель.

— Ну девоньки, раздевайтесь да спать, а ты, караульщик, погляди под стол, нет ли кого из хлопцев! — насмешливо крикнула Агафону хозяйка.

Бык покачал головой, почесал затылок.

— Раз полагается, надо делать. Мне что! Кабы не наказ барина, так хоть в лесу пусть ночуют.

Нюша и толстушка, обнявшись, ждали, когда наконец Агафон уйдет.

— Ну, скорей, скорей, черт рыжий, не видишь, девки спать хотят, — торопила его хозяйка.

Агафон потоптался на месте, мотнул для чего-то головой и взялся было за шапку.

— Постой ты, кавалер, вот что мне пришло в голову, — подтолкнула его в бок мамука, — мой-то казак сейчас на постах возле Терека, в патруле ходит. Нехай девки тут спят, а ты, рыжая борода, ночуй у меня, — подмигнула казачка.

— Чего, чего? — озадаченно переспросил Агафон.

— Чаво, чаво, — передразнила его мамука. — Малый ребенок какой, не понимает! Ему пожуй да в рот положи. Оставайся, говорю, со мной зоревать, сторож лохматый!

— Тьфу ты, вот чертова баба! — наконец сообразил Агафон. Он даже отступил от хохотавшей казачки. — Стыда в тебе нет, окаянная! Муж в карауле, а ты чего предлагаешь?

— Ох и ду-ра-ак, ох и телок, даром с бугая вырос! Не хочешь, не надо. Лягу одна, а ты геть отселе, праведник чертов! — распалилась хозяйка.

— И пойду, а тебя, паскуду, и слушать не буду! — выскакивая как ошпаренный, закричал Агафон.

Шаги его стихли.

— Ушел, черт рыжий! Я знаю, как таких дураков налаживать.

Мамука подошла к Маше-вострушке, молча взяла ее за руку и потянула к себе, затем ногой отворила дверцу во вторую комнатку и спокойно сказала:

— Иди, ваше благородие, выходи сюды!

Машенька ахнула, а Нюша, зардевшись от смущения и счастья, подалась вперед. В дверях стоял Небольсин.

— Пойдем, дочка, спать, нехай люди счастьем надышутся, — оказала казачка, увлекая за собой оцепеневшую от неожиданности толстушку.

Дождь давно уже стих. Через щели неплотных ставен стало проглядывать начинавшееся утро. В хате было еще темно, и серые неясные тени ползли по комнате.

— Пора, Нюшенька, пора, моя радость, — целуя в последний раз девушку, сказал Небольсин.

— Еще чуточку, Саша, солнышко мое светлое, счастье мое единственное, — прижимаясь к груди поручика, шептала Нюша. — Всю ночь с тобой пробыла, а кажется, будто только-только встретились… Мало мне такой радости, бесценный мой! — гладя его руки, целуя глаза, продолжала она шептать.

— Бог даст, скоро все станет по-иному. Увезу тебя, и заживем с тобой хорошей, новой жизнью.

— И так до самой смерти.

— До конца наших дней… Вместе, всегда вместе.

— Дал бы бог нам деточек, Саша. Я хочу, чтобы у нас был сын, и такой хороший, добрый, честный, как ты. Нет ведь больше на свете таких, как ты. Один такой, единственный!

— Ну уж «единственный», — улыбнулся поручик. — Есть еще немало людей в сто, в тысячу раз лучше меня!

— Нет, — прервала его Нюша, — нет таких. Ты — самый лучший, ты — самый честный и хороший… Нет тебя лучше!

— Просто ты любишь меня, родная, вот тебе и кажется, что я лучший на свете!

— Может быть, может быть и так. А как ты? Как ты думаешь, есть лучше меня? — заглядывая Небольсину в глаза, спросила она.

— Дурочка, — с нежностью сказал Небольсин. — И не думай об этом. Люблю тебя крепко. Одна ты у меня. Нет и не надо мне никакой другой.

Нюша засмеялась тихим, счастливым смехом и спрятала на его груди свое радостное, светившееся счастьем лицо.

В ставню чуть-чуть постучали, в сенцах послышались осторожные шаги.

Нюша вздрогнула и крепче прижалась к Небольсину.

— Не бойся, девочка, это Сеня или Савка. — Он взглянул на свой брегет, но сумрак комнаты помешал разглядеть время.

Тихий стук, но уже в дверь, повторился.

— Александр Николаевич, пора! Развидняет! Пятый час, — услышали они шепот за дверью.

— Это ты, Сеня?

— Я, Александр Николаевич!

— А где Саввушка? — одеваясь, спросил через дверь поручик.

— Возле той хаты сторожит, на случай ежели Агафон или кто другой из нее выйдет. Свиристелем запоет, сигнал такой у нас назначен.

Нюша блаженно и радостно засмеялась.

— Ох этот Савка, как дитя малое, вечно у него блажь да выдумки в голове. Ну, милый Саша, дай еще раз поцелую тебя. — Она крепким и долгим поцелуем приникла к нему. — А теперь иди, дорогой, храни тебя бог!

— Будь спокойна, все будет так, как объяснил тебе!

— Ваше благородие, пора, светает. В станице уже казаки да бабы проснулись, гляди, как бы бугай тот рыжий сюда не заявился, — входя в комнату, сказала хозяйка.

— Иду, иду… спасибо тебе, милая. — И, сунув казачке еще две золотые монеты, поручик вышел из хаты.

Воздух был свеж, чуть сыроват и прозрачен. Солнце поднималось над горами, но мгла еще висела над станицей.

Они быстро прошли к перелазу и под лай неожиданно набежавших собак скрылись в садике Гостева.

— Рада, что с любушкой свиделась? — глядя на озаренное лицо чему-то улыбавшейся Нюши, спросила казачка, тронув ее волосы теплой и мягкой ладонью. — Только и есть у нас, девонька, счастья, что со своим любушкой тишком да негаданно встретиться!

В комнату в одной рубашке вбежала Машенька и, беззвучно плача, бросилась к удивленно взглянувшей на нее Нюше и крепко обхватила ее руками.

— Что с тобой, родная? — гладя ее по голове, спросила Нюша. — Или боишься чего?

— Не-ет… Кого боюсь-то? — всхлипывала толстушка, глотая слезы и целуя Нюшу. — Радуюсь я за тебя… от счастья плачу… Любишь ты его, да?

— Люблю… больше жизни люблю… — еле слышно ответила Нюша.

— Я ведь всю ночь не спала. Все о тебе думала… Умная ты да смелая… Так этому негодяю, кабану, и надо, — вспоминая Голицына, с ненавистью сказала Машенька.

— Полегли б вы, девки, спать, еще только развидняет, — заглянула в дверь хозяйка.

— И то верно, давай спать, Машенька.

Толстушка молча обняла ее, и девушки, накрывшись одеялом, уснули.

Заглянувшая минут через пять в горенку мамука Луша увидела, что девушки крепко спят.

Мамука хитро и добродушно улыбнулась, осторожно прикрыла дверь и вышла во двор, где уже играло солнце и бродили проголодавшиеся куры.

Глава 5

На плацу, невдалеке от вала, окружавшего станицу, почти у самого выгона, проходило учение. Две роты Куринского полка, выстроенные в одну шеренгу, делали ружейные приемы по флигельману^[89], который стоял на крыше небольшого сарайчика. В отдалении от фронта рот в глубоком соломенном кресле сидел майор и курил трубку, время от времени потягивая из большой эмалированной кружки горячий чай. Возле него стояли офицеры, о чем-то оживленно беседуя и не обращая внимания на топтавшихся в пыли солдат.

Оказия вывернулась из-за холма, и пешие солдаты уже показались вдали. Взвод казаков медленной рысцой обогнал телеги и спустился к поляне.

— Полубатальон, стой! — не поднимаясь с кресла, скомандовал майор и, наводя зрительную трубу на дорогу, сказал: — Оказия!

Он обернулся к толстому капитану:

— Степан Степаныч, ты уж того… муштруй роты, а я… — Он провел рукой по бакам, подтянул приспущенный пояс и пошел вперед. Адъютант и казачий сотник двинулись за ним.

Колонна приближалась к Червленной. Уже отчетливо была видна поднявшаяся над дорогой и лесом сторожевая башня. Впереди раскинулась солдатская слободка, за ней темнела базарная площадь. Поодаль высилась деревянная церковь со сверкавшим над ней крестом. Земляной вал опоясывал станицу, в центре которой стояли стройные ряды белых казенных зданий. В стороне от них поднимались четыре двухэтажных дома. Потом опять шли улички с низенькими казачьими хатенками и редкой зеленью.

Хотя оказия была уже невдалеке от Червленной, походный порядок движения еще не был нарушен. Из станицы с криками, бранью, смехом и возгласами бежали казаки, солдатки… торговки… При виде толпы стройный квадрат оказии дрогнул. Ей навстречу, прорывая солдатские роты, кинулись в свою очередь истомленные долгим скучным путем маркитантки, обозные и фурштадты. Конвойные солдаты, сохраняя походный строй, подходили к станице. Запыленные артиллеристы, держа в руках дымившиеся фитили, спокойным шагом шли за орудиями, не обращая внимания на шум, поднятый обозом. Ехавший впереди прапорщик остановил пегого конька и, оглядываясь на растянувшуюся оказию, простуженно закричал:

— Ко-лон-на, стой!

Из вагенбурга^[90], разминая усталые ноги, отдуваясь, вышел Голицын.

— Доехали, хвала аллаху! — И, сев на подведенного ему Савкою коня, поскакал к голове колонны.

Гостев, крепко спавший в одной из фур и препоручивший командование оказией прапорщику, проснулся, протер глаза, соскочил на землю и, одергивая на себе сюртук, поспешил к майору. Подойдя к нему, он еще сонным голосом отрапортовал:

— Господин майор, честь имею доложить, оказия дошла до станицы Червленной благополучно. Происшествий в пути не случилось!

Майор пожал руку Гостеву.

— А ты, Прокофий, после квартирьеров заходи ко мне, в казармы. Я словно знал — шашлыком с винцом сегодня обедаю.

Это был ближайший друг и собутыльник поручика майор Алексей Колосов, известный по всей линии вояка, забулдыга и весельчак.

В шуме, гомоне и криках обозы входили в станицу.

— Ну, я пойду, послежу за квартирьерами, — сказал Гостев.

— Иди, Прокофий, а к обеду не забудь заглянуть. Я еще с утра такую шамаю заготовил, да грибков соленых, да капустки кислой, только пальчики оближешь!

— Приду, — пообещал Гостев.

— А это что за джигит такой, вроде фазана разоделся? — приставив ко лбу ладонь, спросил Колосов.

Гостев усмехнулся:

— А это, брат, самый джигит и есть Голицын.

— Князь? Полковник?

— Он самый. А что? — поинтересовался Гостев.

— Бумага ему из Грозной с нарочным имеется. Гостев пошел к станице, а майор стал прохаживаться вдоль солдатских шеренг, уже не обращая никакого внимания на оказию.

От станицы Червленной военный тракт расходился на три дороги. Первая, ставропольская, вела через Моздок в Россию, вторая — от Екатериноградской — на Владикавказ и Грузию, третья шла от Червленной через мост на крепость Грозную.

В станице Червленной находился штаб казачьего Гребенского полка, две горные полубатареи, одна кегорновая пушка и четыре фальконета. Здесь же был расположен и батальон Куринского пехотного полка, подкрепленный ротой егерей.

Когда оказия въехала в станицу и земляные валы и засыпанные щебнем плетни остались позади, было уже около шести часов. Уходящее солнце золотило степь, и его закатные лучи багровым светом залили станичные сады.

Квартирьеры разводили приехавших по казачьим хатам. Возле плетней стояли хозяйки, недружелюбно поглядывая на жильцов, которых вели им солдаты.

— Ну, загостили, каждую неделю люди… Всю горницу засыплют, табашники, хоть иконы выноси после них, — сказала одна из казачек, когда из-за угла показалось несколько человек, впереди которых шел казак с белой повязкой на руке. — Микишка идет… Опять, кажись, нечистый дух, к нам кого-то тащит… Так и есть, маточки, к нашей хате повернул! — всплеснув руками, с отчаянием вскрикнула она.

— А все потому, что Исаку Сехину соседями приходимся, к ему генералов да богатеев водят, а к нам на постой их слуг.

— Да гляди, их мало не десяток… где ж ты их, Максимовна, уложишь? — глядя из-под руки на приближавшихся, заметила другая.

— И что их нечистая сила гоняет туды-сюды… Одни в Россию, другие с России. В ту оказию трех солдат да одного вольного чуть не месяц держали, а теперь, гляди, цельную сотню опять на постой ведут.

— Максимовна… касатушка… да ведь это бабы… глянь-ко… — всплеснув руками, перебила ее другая казачка.

— И впрямь бабы… да молодые какие… — вдруг успокоилась хозяйка и двинулась навстречу приказному Микишке, с которым шли прибывшие с оказией женщины.

— Вот, Максимовна, принимай гостей… восемь девок, мамзелей, княжеских людей. Велено три дни им у тебя постой держать, а потом в Россию… так что недолго тебе с ними чихирек распивать придется.

Казачка, удивление которой росло с каждой секундой, а любопытство, возбужденное появлением стольких девушек, пересилило неприязнь, засуетилась и, распахивая шире ворота, сказала:

— Вот не чаяла, маточки мои милые, с линии девок встретить! Да и какие ж вы все молодые, да хоро-ошие! Заходьте, заходьте в горницу… скоро и сам хозяин наш, батяка Фома Ильич, припожалует… ай же, голубушки мои, ясочки писаные, истомились в пути, — приговаривала она, вводя гостей в низкую, крытую камышом, прохладную, чисто беленную хату, откуда приятно пахло борщом и печеным хлебом.

Голицын занимал большой дом, своим видом отличавшийся от остальных, обычных казачьих. Дом этот был полугородского типа, с железной крышей, парадным входом и стоял на прочном кирпичном фундаменте. Это был дом войскового старшины Исаака Сехина, первого богатея в станице, лучшего винодела во всей Червленной. Совсем недавно у него останавливалась посольская миссия из Петербурга, ехавшая в Персию, во главе с князем Меншиковым. У него же всегда гостил, приезжая в Червленную, Ермолов.

Князь Голицын помылся с дороги, переоделся в просторный шелковый халат, надел красную с кисточкой турецкую феску, входившую тогда в моду у петербургских щеголей, и, закурив длинный персидский чубук с кальяном, стал совершать свой кейф.

Голицын с удовольствием возвращался в Россию. Он с наслаждением потягивал чубук, слушая, как булькает вода в кальяне. Кавказ утомил его, он и сам уже собирался вернуться в Петербург, но неожиданный приезд во Внезапную Ермолова и его категорический приказ освободить крепость от лишних людей и в первую очередь от голицынского театра и челяди возмутил князя. Ермолов был главнокомандующий и «проконсул Кавказа», но там, в Петербурге, Голицын, зная о недовольстве царя Ермоловым, надеялся с помощью своих связей при дворе отплатить этому солдафону за обиду.

— Разрешите войти, ваше сиятельство? — голос Прохора вывел Голицына из раздумья.

— Войди!

— К вам, батюшка барин, майор пожаловали, — кланяясь от самого порога, доложил камердинер.

— Что за майор? — недовольно осведомился Голицын.

— Здешний комендант. С бумагой от генерала.

— Какой бумагой? Какого генерала? — пожал плечами Голицын. — Зови его, — оправляя виски и завязывая тонкий шелковый поясок, приказал он.

— Честь имею явиться, ваше сиятельство. Начальник местного гарнизона и комендант Червленной майор Колосов, — по форме отрапортовал вошедший.

— Извините, господин майор, не ожидал вашего появления, — показывая на халат и феску, сказал Голицын.

— Не имеет значения, ваше сиятельство. Я по долгу службы явился к вам со следующим делом. На ваше имя еще позавчера получены срочные пакеты, приказано вручить лично. — Он вынул из сумки несколько пакетов. — Вот этот вам, ваше сиятельство, и еще второй… — он протянул было его князю, но вдруг поправился: — Никак нет, ваше сиятельство, ошибся, это гвардии поручику Небольсину, а не вам, — откладывая пакет обратно в сумку, сказал он.

Голицын, уже протянувший было руку за пакетом, произнес:

— Это во Внезапную, поручик там квартирует.

— Никак нет, ваше сиятельство. Поручик Небольсин состоит в числе лиц, идущих в оказии, потому пакет этот пришел сюда, для передачи ему в Червленной.

— В оказии? — поднимая брови, повторил Голицын. — Вы ошибаетесь, господин майор. Он служит в полку, расквартированном во Внезапной.

— Был-с ранее, а теперь направляется в Тифлис для несения там службы. Сам читал приказ по отряду об его откомандировании в Грузию. Да извольте взглянуть, ваше сиятельство, поименный список всех лиц, находящихся в оказии. — Он развернул список и, полистав его, подчеркнул ногтем. — Вот он, гвардии поручик Небольсин, следует до города и крепости Владикавказа для дальнейшего следования в город Тифлис в распоряжение штаба главнокомандующего.

«Небольсин в оказии… — слушая слова майора, размышлял Голицын. — Почему же я ни разу не видел его ни на остановках, ни на переправе через Терек? Похоже, что он прячется от меня».

— Вот вам второй пакет, извольте собственноручно расписаться, ваше сиятельство.

Голицын расписался.

— Как устроились, удобно ли? — осведомился комендант.

— Спасибо. Устроился отменно хорошо, — ответил князь, разрывая пакет и все думая о Небольсине, о доносе Петушкова, о Нюше. Быстрая смена ее настроений от испуганно-грустного к неожиданно веселому показалась ему теперь странной. Тогда он не придавал этому значения, но сейчас все вспоминалось ему…

«Полковнику князю Голицыну. По встретившейся казенной надобности Вам надлежит немедля, с получением сего предписания, выехать в крепость Грозную для встречи с полковником Бартоломеи и получения пакета особой важности на имя начальника Главного штаба российской армии генерал-адъютанта барона Дибича».

«Дибича», — вновь прочел Голицын. Он уже забыл и о Нюше, и о своих подозрениях, и о Небольсине.

Приказание генерала Розена явиться к полковнику Бартоломеи вытеснило все. Князь знал, что полковник, числившийся в посольской свите Меншикова, на самом деле был прислан сюда шефом жандармов генералом Бенкендорфом и что его задачей было по личному поручению царя найти и собрать возможно больше компрометирующих материалов против Ермолова.

Голицын очень вежливо раскланялся с майором и даже на прощание протянул ему руку. Когда гость ушел, князь снова прочел бумагу Розена и довольно улыбнулся. Визит к Бартоломеи и секретный пакет в Петербург давали ему возможность в столице явиться на личный доклад к Дибичу и, кто знает, может быть, и на тайную аудиенцию к самому императору. О-о, судьба благоприятствовала ему! Теперь он мог и без помощи друзей отплатить этому моветону Ермолову за оскорбление.

Голицын весело рассмеялся и забыл обо всем, что тяготило его. Он вышел в другую комнату, где его ожидал Прохор. Камердинер всматривался в лицо князя, стараясь угадать расположение духа барина.

— Приготовь к утру на послезавтра коляску и верховых коней Руслана и Резеду. Скажешь повару, чтобы сопровождал меня вместе с тремя верховыми в Грозную.

— Слушаюсь, батюшка барин, будет сделано. А как же, извиняюсь, ваше сиятельство, мы? Прикажете людям дожидаться вашего возвращения?

Голицын задумался.

— А зачем? Вам всем двигаться с оказией до Екатериноградской, где и дожидаться моего приезда. — Он прошелся по комнате и добавил: — Я вернусь через четыре-пять дней. Ты, Прохор, поведешь людей, будешь следить за ними и, — он взглянул на камердинера, — смотри, в случае чего — ответишь!

Прохор согнулся до самого пола:

— Спасибо за милость, за доверие, ваше сиятельство. Не извольте беспокоиться, все будет в целости и аккурате.

Слова камердинера напомнили князю о его недавних сомнениях.

— Ты не видел в оказии поручика Небольсина? — не глядя на Прохора, спросил он.

— Не случалось, ваше сиятельство, однако людей их благородия в пути зрил, — осторожно ответил Прохор.

— Узнай, где он остановился в станице, да внимательней следи за девками.

— Понимаю!

— Теперь ступай да предупреди людей о моем отъезде. Послезавтра утром с конвоем летучей почты выезжаю.

Прохор ушел. Оставшись один, князь снова отдался мыслям о предстоящей встрече с полковником Бартоломеи и о докладе, который он, Голицын, отвезет в Петербург.

И дворовые люди, и актерки, и сам Прохор были несказанно рады, узнав об отъезде князя в Грозную.

Голицын не принадлежал к наиболее лютым крепостникам, тиранившим прислугу. У него многим жилось не в пример лучше, чем у других помещиков, люди были лучше одеты, кормились досыта и биты бывали не часто, но холодное презрение князя и его равнодушие к их судьбе пугало крепостных. Они понимали, что в глазах этого равнодушного вельможи они значили не больше рабочего скота из его обширных подмосковных владений. Несколько дней пути без Голицына было настоящим праздником для них.

— Это господь бог услышал мои молитвы, — убежденно сказала Нюша, когда Савка, весь сияя от радости, сообщил ей о неожиданном отъезде князя.

— А я, сестрица, испугался сначала… Думаю, вдруг захочет он тебя с собой забрать, да спасибо Прохор Карпович объявил: все, окромя Сергея, Агафона да Силантия, пойдут в путь, а те трое с ним, в Грозную…

— Не пугай ты меня, Савка, не шути таким словом, у меня аж сердце от страха захолонуло, — испуганно схватилась рукой за грудь Нюша.

— Дак теперь чего пугаться? Сказано уж, эти трое с ним и поедут. Да и на что тебя туда, у барина там дело какое-то важное. Он его там исполнит и давай назад, в Екатериноградскую. Ну, а тебя уж там и не будет, — обхватывая Нюшу, весело зашептал Савка. — А теперь бегу к Александру Николаевичу. Надо ж и ему доложить об этом добром случае.

— Ох и озорной да бедовый этот твой брательник… мало всех цыплят во дворе не подавил, шустрый! — входя к девушке, сказала хозяйка. — Чего это ты такая веселая да улыбчатая, аж вся светишься?

— От счастья это… от хороших вестей, хозяюшка, — обнимая казачку, ласково ответила Нюша.

Небольсин внимательно выслушал Савку.

— Это ты точно знаешь об отъезде князя? — спросил он.

— Это точно. Послезавтра утречком черти его унесут отсюда, а тогда… — И он весело махнул рукой.

— Спасибо тебе за добрую весть, Савва. Теперь, когда Голицына не будет с вами, дело наше пройдет еще спокойнее и легче. Скажи Нюше, что через час я уезжаю в Наур… К вашему прибытию в Мекени все будет готово…

— Понимаю, все понимаю, дорогой барин, спаси вас бог за доброту и ласку. Все будет так, как обговорено… одним словом, конец будет всем Нюшиным мукам… а там… — Савка улыбнулся и широко развел руками.

Через полтора часа возок поручика, окруженный двенадцатью конными казаками с постов летучей почты, выехал из Червленной.

Гостев не провожал своего названого брата. В эти минуты он ужинал у майора Колосова. Услышав шум, он выглянул в окно и в вечернем сумраке разглядел возок поручика и гарцевавших вокруг всадников. Прокофий Ильич перекрестился. Не понявший его майор с удивлением посмотрел на приятеля.

Часов в десять ночи камердинер, раздевая барина, сказал:

— Ваше сиятельство, Не извольте серчать, по всей станице искали, где остановился их благородие поручик, никак не выяснили.

— Какой поручик? — зевая, опросил Голицын.

— Небольсин, как изволили приказать.

Голицын вспомнил.

— Как же это так? Не иголка же, чтобы затеряться в этой станице! — Он задумался и как бы нехотя процедил сквозь зубы: — Что делают девушки? — Кто что, ваше сиятельство, одни спатьулеглись, которые ложатся, а двоих я с улицы в дом пригнал.

— Кого ж это?

— Да Нюшеньку с Машкой Коноплевой, что в амурах играет.

— Это толстую Марию? — уже лежа в постели, поинтересовался Голицын.

— Именно так, ваше сиятельство. Ее самую.

— Чего ж это они на ночь глядя на улице делали?

— Казачата с девками песни играли, говорят, слухали, — неопределенно сказал Прохор. Князь почувствовал какую-то новую интонацию в его голосе.

— Что хочешь сказать? Говори! — приказал он.

— Ничего серьезного, ваше сиятельство, так, навроде пустой думки, однако доложить вам должон.

— Говори.

— Мне девка из театера, Зюрина Донька, та, что данс вдвоем пляшет…

— Ну! — не сводя с него взгляда, тихо произнес Голицын.

— …быдто они, то есть Нюша и Коноплева Машка, в ту ночь, в этом самом селе, — пугаясь князя и путаясь в словах, забормотал камердинер.

— Каком селе? — еще тише, холодно спросил Голицын.

— В той, значит, станице казацкой, где ливень этот самый был…

— В Шелкозаводской?

— Точно, в ней самой, ваше сиятельство.

— Ну и что? — спокойно спросил Голицын, выжидательно глядя на камердинера.

Прохор замялся и с отчаянием проговорил:

— Так там, значит, эти вон самые Нюша и Машка ночевали не вместе со всеми ахтерками, в общей, а в другой, хозяйкиной избе…

— Почему?

— Вроде как мала первая хата была, тесно всем было, и хозяйка их двоих увела к себе.

— Что ж еще говорит эта Донька?

— Больше ничего, ваше сиятельство.

— А ты что думаешь?

— Всякое, ваше сиятельство. Может, и вправду тесно было…

— А может… — испытующе глядя на него, сказал князь.

— Все может случиться, батюшка барин. Ведь бабы навроде сук, извините за такое слово. Им мной велено было всем в одном месте ночевать, никуда врозь не отлучаться.

— Кто караулил их?

— Агафон, он там и ночевал с ими. Он, ваше сиятельство, божился, что никого там, окромя бабы-казачки, не было. Сам он туда раза три за ночь ходил.

— Он дурак, твой Агафон!

— Так точно, это истинно так! Чистый Бык, что головой, что силой, — поддакнул Прохор.

Голицын не отвечал. Он задумался, перебирая в голове все, что услышал от камердинера.

Хотя Небольсин и был где-то тут же, Голицыну даже смешным казалось подозревать его. Но вместе с тем, зачем Нюша ночевала в стороне от других? Для чего в чужой станице она до десяти часов ночи бродит по незнакомой улице с этой Машкой?

— Что еще сказала Донька?

— Ничего, батюшка князь… перепужалась только и все твердит: «Нюша — девка добрая, честная, ни в чем не повинная…»

— Ты, старый болван, распустил их, вот в чем дело. Смотри у меня, а то я за тебя возьмусь, тогда только и будет порядок, когда выпорю тебя за всех сразу.

— Барская воля, ваше сиятельство. Наказуйте, коли в чем провинился, однако служу вам, видит бог, как надо, — униженно кланяясь, скороговоркой заговорил Прохор.

— Пошел вон! Спать только помешал, скотина! — Голицын снова натянул одеяло.

Прохор, довольный таким благополучным концом, потушил свечу и на цыпочках вышел из комнаты.

Утром, брея князя, Прохор говорил:

— Как было велено, всю ночь проверял ахтерок. Все до одной были при доме, никто не отлучался, и никто не заходил к девкам.

Голицын апатично слушал его.

— А насчет вашего отъезда, батюшка барин, так разговоров нету. Понимают, что по цареву приказу это делается. Извольте надуть щеку, ваше сиятельство, я тута бритвочкой пройдусь, — осторожно водя бритвою возле уха Голицына, продолжал Прохор.

— Коляска на завтра приготовлена? — надувая намыленные щеки, спросил Голицын.

— Точно так-с. Матвей моет ее с дороги, к вечеру будет в аккурате.

— Повару указал, что готовить на обед и в дорогу?

— Цыплят с картофелем, суп с лапшой и кисель из вишни. В дорогу, ваше сиятельство, опять же цыплят да холодной баранины и фруктов. И, конечно, вина.

Голицын осторожно кивнул головой.

— Насчет поручика опять ничего не известно. Тут он, в станице, да где жительствует — никто толком не ведает. И сам спрятался, и людей его не видать, — продолжая брить князя, рассказывал Прохор.

Когда он добрил щеку, Голицын с неудовольствием сказал:

— Как это не могут узнать? Плохо ищут!

— Не извольте гневаться, ваше сиятельство, ввечеру узнаем.

— А как Анна… как держится, узнав, что без меня едет дальше? — перебил Прохора Голицын.

Сбитый с толку, не зная, что отвечать, камердинер на всякий случай осторожно сказал:

— Да вроде никак, ваше сиятельство… Ничего не заметно.

Голицын стер со щеки пену, внимательно оглядел лицо в зеркало:

— Порезал, болван!

— Простите, ваше сиятельство, самую малость, прыщик…

— Дай спирт и лавандовую воду… брить — и то не умеешь!

Давно уже знавший Голицына и хорошо изучивший его характер Прохор понял, что князь чем-то очень раздражен. И то, что он назвал Нюшу Анной, особенно напугало Прохора. Князь редко, лишь в минуты гнева, называл слуг полным именем, и это всегда было признаком накипевшей ярости.

— Где она? — вдруг спросил Голицын.

— Тута, в соседнем флигельке, ваше сиятельство, — замирая от страха, прошептал камердинер.

— Подай мне ручное зеркало и позови ее сюда. Да когда войдете оба, ты стань вот тут, — князь указал возле себя.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — проговорил окончательно озадаченный Прохор.

Нюша с Машей, обнявшись, не спеша гуляли по саду, о чем-то перешептываясь и поминутно заливаясь смехом.

Щеколда ворот звякнула, и во двор быстрым шагом вошел Прохор. Лицо его было озабочено, глаза кого-то искали.

— Принес черт этого кобеля поганого, — с отвращением сказала толстушка, — ищет кого-то.

— Ой, господи, — испуганно схватилась за сердце Нюша, — не за мной ли?

— И чего он тебя искать будет, нас здесь цельная куча. И не люблю ж я его, окаянного холуя господского, — глядя сквозь кусты на метнувшегося в хату Прохора, сказала Машенька.

— Ой, подруженька, за мной это, ой за мной, чует мое сердце, меня это ищет, — прижимаясь к девушке, побелевшими губами прошептала Нюша.

— Ох да и напуганная ж ты этим князем! Зачем ему ты теперь, когда вам врозь ехать надо!

— Именно теперь-то и страшусь всего, теперь, когда солнышко мое засветило.

Она смолкла. На крыльцо, быстро шагая, вышли Прохор, Донька и Марфа.

— Ню-юша-а! — звонко закричала Донька, вглядываясь в сад. — Да во-он они, во-он в саду хоронятся, — указала пальцем на замерших под деревом девушек Марфа.

— Нюша, быстро за мной, барин требует! — сбегая с крыльца, закричал Прохор. — Серчает очень.

— Зачем требует, Прохор Карпович? — не в силах сдвинуться с места, прошептала Нюша.

— А кто его знает зачем? Сказано «немедля», а зачем, он сам знает. Идем, идем, Нюша, торопись, он, — Прохор оглянулся, — как тигра лютует.

— А отчего? — упавшим голосом спросила Нюша, еле поспевая за камердинером.

— Барский ндрав, кто ему может запретить! На то он князь и барин.

— Звали, батюшка барин? Доброго утра! — кланяясь от двери, сказала Нюша.

— Здравствуй! Что бледна? Или нездорова?

Голицын через плечо посмотрел на девушку. Нюша молчала. Князь снова взял зеркало и стал изучать порезанную щеку.

— Разучился брить, Прохор! Еще раз порежешь, худо тебе будет. Дай-ка пудры, да не той, не той, болван, а светлой!

Князь был не в духе, и Нюша сразу почувствовала это.

— Завтра уезжаю в Грозную… — медленно начал Голицын, пудря лицо и внимательно всматриваясь в зеркало. — Как ты думаешь, брать тебя с собой или тебе лучше ехать со всеми дальше?

— Не могу знать, ваше сиятельство, как скажете, воля ваша, — тихо проговорила Нюша.

— Я сам знаю, что моя воля, а я спрашиваю тебя, как ты считаешь?

— Ежели не очень буду нужна вашему сиятельству, то лучше со всеми, с девушками, — нерешительно ответила Нюша.

— Значит, с оказией в Екатериноградскую и там со всеми станешь ожидать меня? — ровным, спокойным тоном спросил Голицын.

— Если вашей милости будет угодно.

Голицын задумался. Прохор замер возле барина, боясь даже дыханием нарушить тишину. Еле держась на ногах, стараясь не выдать охватившего ее ужаса, Нюша неподвижно стояла у двери, глядя беспокойным, полным отчаяния взором в затылок Голицына.

Князь, занятый своим туалетом, казалось, не обращал на нее внимания.

— Ну что ж, и я думаю, что мне надо ехать без тебя. Прохор, отложи коляску, поеду верхом!

— Не трудно ли будет, ваше сиятельство? Путь дальний, — льстиво сказал камердинер.

— Нет, всего два перехода. А ты, Нюша, ступай к себе, поедешь со всеми в оказии!

Бледное лицо девушки залила краска, глаза радостно блеснули. Ей стало вдруг так легко, что, как птице, захотелось петь.

— Иди, ты больше не нужна мне, — спокойно повторил Голицын, в зеркало следивший за выражением лица девушки. Нюша низко поклонилась, и легкой, радостной походкой выскользнула из комнаты. Прохор молчал, только теперь он начал понимать хитрую игру князя.

Голицын повернулся к нему.

— Верни ее!

Прохор кинулся к дверям. Князь встал, побрызгал на руки духами, потом опрыснул халат, пригладил щеткой волосы и сузил холодные, полные презрения и гнева глаза.

В дверях стояла Нюша, счастливое выражение еще не сошло с ее лица, за ней был виден Прохор.

— Войди, Анна, — коротко приказал князь, и это «Анна» щелкнуло, как удар бича.

— Я передумал. В Грозную поедешь со мной. Приготовься к отъезду. Выезжаем ровно в восемь. Ступай! — И он повернулся, давая этим понять, что вопрос решен и разговор окончен.

Нюша задрожала, темные круги заходили в глазах, и, чтобы не упасть, она руками схватилась за стену.

— Я сказал — иди и приготовься, — разглядывая ее с холодным любопытством, оказал князь.

— Но вы только что сказали другое.

— Передумал. А что тебя это так взволновало? Может быть, не хочешь ехать? Нездорова?

— Хворая я… батюшка князь. Освободите, не могу ехать с вами, — чувствуя на себе тяжелый взгляд Голицына и уже понимая, что ничем нельзя уговорить этого человека, прошептала она.

— Чем хвораешь?

— Грудь болит и сердце тоже, — чувствуя, что проваливается в пропасть, тихо сказала Нюша.

— Пустяки. Поездка и свежий воздух вылечат тебя. Ну, а сердце у девок, — Голицын сильно подчеркнул последние слова, — болит обычно от распутства и любовных историй. Как ты об этом думаешь, Анна?

Прохор побледнел и замер от страха.

— Не знаю я этого, барин. У меня оно болит от хвори.

— Ты что — спорить со мной собираешься? — поднимая брови, перебил ее Голицын. — Забыла, кто ты, холопка? Пошла вон! И сейчас же готовься к отъезду!

— Не поеду я, барин, сил у меня нет, — тихо, но с такой отчаянной решимостью сказала Нюша, что Прохор почувствовал, как у него выступил холодный пот.

— Что ты сказала? Не поедешь? — переспросил Голицын, и в его округлившихся глазах была такая злоба, что Прохор не выдержал:

— Да что ты, девка, очумела, што ли! Вы не извольте гневаться, ваше сиятельство, поедет она. Да как же можно батюшке нашему, кормильцу, да такие слова выговаривать!

Но ни Голицын, ни девушка не слышали его. Князь, весь багровея и дергаясь, шагнул к ней.

— Не поедешь? — зловеще проговорил он, и жилы на его висках надулись.

— Нет, — упрямо и твердо сказала Нюша. — Я больная и отпустите меня со всеми дальше.

Она смотрела прямо в налившиеся кровью глаза Голицына. Перетрусивший Прохор видел, что в глазах девушки был не страх, не трепет перед барином, а холодная, нескрываемая ненависть и презрение к нему.

— Где квартирует Небольсин? — вдруг спросил Голицын.

— Не знаю, про кого и про что спрашиваете. — Нахмурив брови, Нюша в упор глядела на Голицына. Сердце ее словно провалилось куда-то, но ни взглядом, ни движением она не выдала себя.

— Знаешь! Где он?! — закричал князь. Ему было душно, и он судорожно расстегнул ворот рубахи.

Нюша молчала, но ее глаза с презрением смотрели на толстую багровую шею, на перекосившееся от злости лицо Голицына, и, чем он больше багровел, тем спокойнее становилась она.

«Дознались! Неужели кто донес? — пронеслось в ее голове. — Лишь бы ему, голубчику родному, чего не было».

— Прохор, — повернулся к камердинеру Голицын. — Отведешь сейчас эту шлюху в людскую. Прикажи от моего имени Агафону, Сергею и Мирошке, чтобы заперли эту дрянь в чулан или подвал какой и несли поочередно караул. Коляску отменяю. Утром посадить ее в телегу, в которой поедет повар в Грозную, — Голицын задумался, — и затем, когда вернемся в Екатериноградскую, обрить ей голову, выпороть пятьюдесятью розгами и в затрапезном платье вместе с челядью везти до Москвы. — Он сузил глаза и, глядя на девушку, продолжал: — Из театра вон, кормить наравне с кухонной челядью. Ну как, нравится тебе это?

— Нравится, лишь бы от вас подальше! — с ненавистью в глазах оказала Нюша.

— А там — в деревню, на скотный двор, и замуж за какого-нибудь черного хама!

— И это лучше, чем с вами!

Прохор даже закрыл глаза.

— Давно с ним спуталась? — с презрительной усмешкой спросил Голицын.

Нюша невидящим взором посмотрела поверх князя и тихо, счастливо чему-то улыбнулась.

— Я тебя спрашиваю, дрянь, давно спуталась с ним? — задыхаясь от гнева, выкрикнул князь.

— Спуталась я с тобой, а его… — Нюша глубоко и радостно вздохнула: — А его люблю!

Голицын коротко и насмешливо засмеялся.

— Распустила язык, дура, молчи, не гневи барина, забыла, что его крепостная, — забормотал Прохор.

— Я теперь не крепостная и не холопка. Я теперь своя, никому не принадлежу!

— Дур-ра! — сокрушенно сказал камердинер. — Вы не обращайте, ваше сиятельство, на нее внимания! Она вроде как ума лишилась, смотри-ка чего мелет! — развел руками Прохор.

— Вы не слушайте его, барин, я как раз сейчас в полном своем уме и рассудке, ничего не боюсь и никого не страшусь. Час назад я боялась всего и могла от страху рехнуться, ну, а теперь я ничья, своя, одному только богу подчиненная!

— Нет, не богу, а мне, я твой барин, твой хозяин и повелитель, мужичка, холопка, дрянь! И я еще сегодня же покажу тебе, шлюха! Ты думаешь, что ежели я приблизил тебя к себе, то поднял тебя от них, — он ткнул пальцем в Прохора. — Нет, это была моя прихоть, моя блажь, а ты как была холопкой, так такой и осталась.

— Да, люблю его, чистого, доброго, хорошего, спаси его бог, а тебя, душегуб, антихрист, проклинаю!

— Довольно! Монологи из Федры или Лира читаешь, мужицкая Тальони! Веди ее, Прохор, да крепче запереть под замок! — в ярости закричал Голицын.

— Ну, ты, девка, иди, иди отседа, пока худа не вышло, — подталкивал Нюшу Прохор. — Моли бога, чтобы барин простил окаянную. Ну, иди, иди!

— Пошел прочь, иуда! Уйди с дороги, а то сейчас и тебе и ему конец будет! — с силой оттолкнув Прохора и хватая со стола бритву, таким решительным и отчаянным голосом крикнула Нюша, что и камердинер и князь поняли, что с ней сейчас шутки плохи.

— Да что, господи, очумела, что ли, девка, да как это можно? — крестясь и отскакивая от нее в сторону, забормотал перепуганный насмерть Прохор.

Голицын в изумлении смотрел на Нюшу и не узнавал эту всегда робкую, тихую и застенчивую девушку. Перед ним стояла гордая, независимая, похожая на разгневанную Медею женщина, с холодной ненавистью смотревшая на него. Он растерялся и отступил назад.

— Иди вон! — негромко сказал он.

— Прощай, душегуб, пусть отплатится тебе мое горе! — И, швырнув к ногам оцепеневшего князя зазвеневшую бритву, Нюша выбежала из комнаты.

Прохор дрожащими пальцами поднял бритву и торопливо положил ее в кожаный несессер.

Голицын отер лицо платком и, глядя вслед девушке, молчал.

— Разрешите, батюшка барин, идти, под арест ее, сучку поганую, садить? — услышал он возле себя торопливый шепот Прохора.

Голицын недоумевающим взглядом посмотрел на камердинера, еще раз отер лицо платком и затем со всего размаху ударил Прохора. Прохор сморщился, дернул головой вправо и влево, а барин, не переставая бить его по щекам, со злобой кричал:

— Мерзавец, вот до чего ты распустил этих хамов, это ты, это твоя вина, мерзавец! На конюшню пошлю вместе с нею, скотина, вон выгоню, подлеца, в деревню! — При каждом слове он ударял жалобно плакавшего камердинера.

В дверь заглянула старуха казачка, мать хозяина дома и с неодобрением остановилась в дверях. Голицын прекратил избиение, с неудовольствием глядя на старуху.

— Ты вот что, ваше благородие, — она сурово сдвинула к переносице брови, — здесь у нас не лютуй да не очень мордуй мужиков-то. — Она ткнула пальцем в начинавшее пухнуть от пощечин, все в слезах лицо камердинера.

— Не твое дело, старуха. Никто не звал тебя сюда. Иди отсюда! — высокомерно сказал Голицын.

— Я тебе не «старуха», а хозяйка. Дом этот мой, и это я тебе могу молвить «поди отседа вон», ежели ты еще тут драку устроишь. Здесь казачья сторона, а не Россия, ты поимей это в виду, ваше благородие! У нас сам Алексей Петрович останавливается, всякие какие ни на есть князья бывают, слова худого от них никто не слыхивал, а ты чего так лютуешь с людьми?

Голицын насупился и, не глядя на старую казачку, приказал камердинеру:

— Иди, выполняй приказание!

Прохор шмыгнул носом, обтер рукавом мокрые щеки и, косясь на барина, исчез за дверью. Вышла и старуха.

Ярость и негодование клокотали в душе Голицына. Он взял со стола гусиное перо, переломил его надвое и швырнул на пол, ткнул ногой попавшийся на пути стул, для чего-то посмотрел в зеркало и, бросив скомканный платок в угол, подошел к окошку.

Измена Нюши не могла огорчить его: она хамка, мужичка, крепостная, получеловек. Другое дело, если бы изменила ровня вроде Нелли Трубецкой, Софьи Виельгорской или Полины Толстой. Смешно было бы чувствовать ревность или обиду из-за этой мужицкой связи с поручиком. Голицын мог не задумываясь, легко и без всяких колебаний отдать в любую минуту эту самую девку кому-нибудь из людей своего общества, хотя бы тому же Гагарину, который раза два уже намекал ему об этом.

Но это сделал бы он сам, по своей воле, как хозяин и владелец девушки, а не по желанию ее или какого-то мелкопоместного Небольсина! Голицына душила злоба. Он сегодня же распутает весь этот узел, который на свою голову за его спиной завязала эта подлая девка и ее армейский донжуан.

Нюша сбежала по лесенке во двор и, глядя вперед широко открытыми, ничего не видящими глазами, пошла быстро вдоль плетней. Не зная, куда идти, девушка свернула в первый переулочек, вышла к церкви, пересекла небольшую площадь и опять по какому-то узенькому проулочку прошла мимо станичной кузницы, от которой пахло конями и кожей. В кузне раздавались голоса, из печи брызгали искры, чумазый, как черт, подросток раздувал мехи. Возле кузницы стояли подводы, две лошади со спутанными ногами. Высокий рябой казачина восхищенно оглядел проходившую Нюшу и молодцевато приосанился. Но девушка ничего не видела. Перед ее глазами стояло только что происшедшее, а в голове стучала все та же мысль: «Все рухнуло! Все погибло!»

На левом берегу Терека, под наклонившимся к воде дубом, удили рыбу двое казачат. Место это славилось среди рыбаков глубиной и обилием сомов.

Саженях в тридцати от них три казачки полоскали белье. Одна из них, стоя на коленях, била белье вальком.

Терек, широкий и мутный после обильного ливня, спокойно нес свои воды, по которым легкой рябью пробегал ветерок.

Мальчишки, заслыша шум шагов, недовольно оглянулись. Сом не любит шума. Они искоса поглядели на неожиданно появившуюся женщину. Она была чужая и одета не по-казачьему — на ней была русская одежда. Не замечая ребят, она прошла вверх по берегу и остановилась у большого валуна. Мальчишки успокоились и с прежним вниманием стали следить за своими поплавками.

Нюша, опустив голову, стояла над водой. Мысли, путаясь и обрываясь, стремительно неслись в ее голове.

— Все пропало! — вдруг самой себе, своим мыслям громко сказала она.

Один из казачат недовольно глянул в ее сторону.

— Тетка, туда нельзя, там водоверты, там глыбко.

Но женщина не слышала его. Она, не отрываясь, смотрела на воду, и мальчик увидел, что она плачет. Нюша знала, что сейчас ее уже ищут в станице.

— Все кончено! Прости, Саша, дорогой!

Она закрыла глаза и с громким, похожим на плач криком бросилась в воду..

Одна из казачек ахнула, другая, выронив валек, побежала к месту, откуда бросилась в воду Нюша.

Уже далеко от камня из воды показалась голова и рука несчастной, донесся неясный плачущий крик, и воды Терека глухо и тяжело сомкнулись.

Женщины заплакали и, побросав белье, побежали к станице.

Часа через полтора к Голицыну пришел взволнованный Прохор. Князь только что позавтракал, перед ним стоял еще недопитый кофе и маленькая рюмочка шартреза.

Лицо камердинера было бледно и обезображено страхом. Голицын холодно глянул на Прохора.

— Не… не… с… бе… — заикался Прохор.

— Напился, подлец! — брезгливо сказал Голицын. — Посадил эту дрянь?

— У… у…утопилась она, ваше сиятельство! — вдруг с плачем выкрикнул Прохор.

Голицын с удивлением посмотрел на камердинера.

— Как ты сказал?

— Утопла она, ваше сиятельство, бросилась в реку, — тяжело дыша, проговорил камердинер.

Голицын привскочил. Обычная апатия и сонное равнодушие исчезли с его лица.

— Какая дрянь! Ведь я же приказал посадить ее в подвал.

— Не могу знать… Искали по всей станице, а она… в реку, — прошептал Прохор.

Голицын молча смотрел на него.

— Да верно ли это? — наконец выговорил он.

— Верно, вся станица об этом знает… везде шум, батюшка барин. По реке казаки с баграми ее ищут… все люди на берег сбежались… упокой господь ее душу, — перекрестился Прохор.

— Упустили, мерзавцы! — бледнея от ярости, сказал Голицын.

В открытые настежь двери вошел майор Колосов. Он был при шарфе и шашке и, не снимая фуражки, холодно доложил:

— Неприятное происшествие, ваше сиятельство. Девушка ваша утопилась… кончила жизнь самоубийством.

— Это была дрянь! — тоном, не допускающим возражений, сказал Голицын.

— Не могу знать, — сухо ответил майор, — но, как комендант и начальник гарнизона, обязан сообщить об этом происшествии в Грозную.

— Зачем? — поднимая удивленно брови, спросил Голицын.

— По закону. У нас здесь, ваше сиятельство, таких вещей не бывает, это в станице первый случай, чтобы женщина себя жизни лишила.

Голицын хмуро смотрел на него.

— Завтра в семь тридцать прошу быть готовым к отъезду, — напомнил майор.

Голицын молча кивнул и вдруг вспомнил:

— Господин майор, не знаете ли, где расположился на постой поручик Небольсин из оказии?

— Из оказии? — переспросил Колосов. — Не могу знать. Это должен ведать начальник оказии поручик Гостев. Честь имею кланяться! — Он сухо поклонился и вышел из комнаты.

Прохор, уже овладевший собой, стоял у двери.

— Доложишь, когда найдут труп. Да разыщи наконец, где остановился Небольсин, а еще лучше, пройди к офицеру, начальнику оказии, и скажи, чтобы зашел. Ступай!

Голицын сел за стол, разгневанный смертью ускользнувшей от наказания Нюши и непочтительным поведением этого армейского майора.

Глава 6

Поручик, нагнувшись над тарелкой, выбирал из нее куски мяса и с аппетитным хрустом заедал его свежепросоленным огурцом. Прохор, расчесав бакенбарды и сделав казенно-надменное лицо, с важностью княжеского холуя постучал в дверь.

— Войди, кто там! — не поднимая головы и смачно жуя огурец, произнес поручик.

Прохор степенно вошел.

— Не вы ли будете, сударь, поручик Гостев? — важно осведомился Прохор и обмер…

При слове «сударь» офицер поднял голову, и мгновенно потерявший важность Прохор узнал в нем того поручика, который еще совсем недавно отхлестал его по щекам в крепости Внезапной.

Секунду поручик и Прохор молча смотрели один на другого. Узнав камердинера, поручик приподнялся с места, и потрясенный встречей Прохор отступил к двери.

— Ва… ваше благородие, — тонким дискантом выдавил Прохор, не сводя перепуганного взора с устремленных на него немигающих глаз поручика.

— То-то! — успокоился офицер и снова опустился на табуретку. — Тебе чего? — берясь опять за еду, не спеша осведомился он.

— Так что, извините, ваше благородие, — забормотал Прохор, — их сиятельство князь Голицын послал к вам…

— Зачем?

— Не смею знать, однако, требовали для разговору.

Поручик чуть не поперхнулся. Его черные, закрученные кверху нафабренные усы заходили, глаза сузились.

— Кого «требовали»? Меня? — вставая, спросил он.

Вместо ответа камердинер только беспомощно мотнул головой.

— Слушай ты, телячья морда, поди сейчас к своему, — поручик задумался, видимо, подыскивая подходящее слово, но не нашел его, — пойди к своему князю и скажи, что начальник оказии поручик Прокофий Гостев дома, что он поужинал и спать ляжет через сорок минут. Ежели у твоего князя ко мне есть дело, нехай спешит, а то я лягу. Понял?

— Так точно, — пытаясь открыть ногой дверь, пролепетал Прохор.

— Пшел вон, кобылячье семя! — спокойно сказал поручик, и, налив стакан красного вина, стал запивать ужин.

Прохор едва отдышался на улице. Ноги его подкашивались, лицо было бледно, руки тряслись. Теперь, когда поручик был далеко, он боялся уже не его, а доклада князю. Камердинер шел, ломая голову и не зная, как ему доложить Голицыну о таком неслыханно-оскорбительном ответе поручика.

Князь Голицын в раздумье ходил по комнате. Как ни хотел он казаться равнодушным к трагической смерти девушки, все же не мог совладать с собой. Оставшись один, он почувствовал себя несколько неуверенно и беспокойно.

«Дура, шлюха и подлая тварь! — думал он, прохаживаясь по темной казацкой горенке, в которой пахло свежевыпеченным пшеничным хлебом и слежавшимися яблоками. — Видно, тут у них амбар или подпол, — решил он. — Собаке собачья смерть, черт с ней, но с этим негодяем я еще рассчитаюсь!»

В эту минуту в дверь осторожно постучали.

Голицын посмотрел в зеркало, поправил хохолок на лысеющей голове и, сделав холодное, равнодушное лицо, приказал:

— Войдите!

В комнату неловко, бочком, вошел Прохор и низко поклонился. Голицын выжидательно посмотрел на дверь и кланявшегося камердинера.

— А где ж поручик? Нет дома или не нашел? — спросил он.

— Застал, батюшка князь, застал его, ваше сиятельство, только они, извиняюсь, вроде как не в себе… — нашелся камердинер.

— Пьян, что ли? — усмехнулся Голицын.

— Да вроде не в себе, — неопределенно ответил Прохор.

— Наверное, армейский бурбон? — с брезгливой усмешкой спросил князь.

— Настоящая Мазепа, и усы, как у черта, — ободренный улыбкой князя, подтвердил камердинер.

— Вот черт, — Голицын вынул золотой с двумя большими брильянтами брегет и взглянул на часы.

— Без пятнадцати восемь. Подай-ка мне одеться!

Он сбросил халат и надел сюртук с гвардейскими полковничьими погонами.

Они вышли на станичную улицу. Зори за лесом догорали, светлая полоса еще дрожала над горою, и потухающий закат освещал неровным светом край дороги и верхнюю, надтеречную часть станицы.

Голицын прошел мимо баб, примолкших при его появлении. Казачки сурово смотрели на шагавшего мимо них князя, и в их молчании, во враждебных и настороженных взглядах камердинер ясно прочел тяжелую ненависть женщин. Князь шел, не глядя по сторонам. Высоко подняв голову, он шагал по зеленой станичной уличке, своим хмуро-бесстрастным видом свидетельствуя о холодном безразличии ко всему окружавшему его. Прохор семенил сзади. По его приподнятым плечам, по опущенной голове и беспокойно бегающим глазам было видно, что совесть Прохора неспокойна.

— Душегуб, антихрист окаянный, кабан, — долетело до его слуха.

Прохор со страхом поглядел на широкую спину спокойно шагавшего Голицына. Князь не слышал, да, вероятно, даже и не думал о том, что говорили казачки. Он твердым, плац-парадным шагом шел, старательно обходя навозные кучи.

Стадо только что прошло с поля. Пахло теплым коровьим навозом и парным молоком. Прохор с завистливой жадностью потянул носом. Эти запахи напомнили ему его детство в Подмосковье, деревню, выгон и поля, по которым он босоногим малышом бегал с ребятами. Из-за плетней, с базов, тянуло таким знакомым и родным! Мычали коровы, перекликались ребята. Через улицу степенно и важно брели гуси, мальчишки с хворостинками загоняли по дворам переваливавшихся уток. Прохор забыл и о князе, и о поручике, к которому они шли. Он жадно вдыхал запахи своего детства, забытого в холуйской жизни дворового лакея.

— Уснул, скотина! Где, говорю, хата этого офицера?

Голос князя вернул камердинера к действительности.

— Простите, ваше сиятельство, прослушал! Вот эта дверь! Позвольте, ваше сиятельство, открою. И ножки не извольте запачкать, тут мокро, — засуетился Прохор, становясь снова барским слугой.

Голицын вошел в широкий, засаженный яблонями двор, в конце которого виднелось несколько солдат, и направился к низкому крылечку, на котором сидели две девчонки, лущившие арбузные семечки. Девчонки перестали грызть, с боязливым любопытством глядя на важно поднимавшегося по ступенькам князя.

— Здесь, что ли? — Он остановился у низкой невзрачной двери.

— Здесь, батюшка князь, тут иха фатера, — чуть приоткрывая дверь, ответил Прохор.

За дверью кто-то неумело играл на балалайке «Барыню».

— Можно? — деревянным голосом спросил Голицын.

Поручик отложил балалайку, молча посмотрел на гостя и затем не спеша поднялся.

— Прошу, — мотнув головой и указывая на табурет возле стола, хрипло пригласил он. — Садитесь, господин полковник. Чем могу служить?

«Он не очень-то учтив, — подумал Голицын, усаживаясь на табурет. — Типичный бурбон и хам».

Поручик тоже сел и выжидательно уставился на Голицына.

— Я посылал за вами, поручик, своего слугу… — начал Голицын.

— Угу! — снова мотнул головой Прокофий. — Я выгнал его. Он сказал, что вы требуете меня к себе, ну, я и послал его к черту. Может, разрешите стакан вина, господин полковник? — предложил поручик.

«Вот скотина!» — подумал обескураженный Голицын, впервые встретивший такого собеседника.

— Я не пью на ночь.

— А я пью и на ночь, и за полночь. Чем могу служить вашему сиятельству?

— Я посылал за вами, а вы отказались прийти, — холодно, глядя поверх собеседника, произнес Голицын.

Поручик надул щеки, отставил в сторону бутылку и коротко сказал:

— У меня к вам, ваше сиятельство, не было нужды, значит, не к чему было идти!

Прижавший ухо к двери Прохор обмер. Так с князем никогда не говорили.

— Но я в вас имел нужду, сударь, — повысил голос Голицын.

— Вот, значит, вам и следовало идти ко мне. А между прочим, ваше сиятельство, я не «сударь», а поручик славной российской армии.

Прохор зажмурился, но ухо от двери не оторвал.

— Забываетесь, господин поручик! — резко сказал Голицын. — Помните, кто вы и кто я… Я велю…

Поручик так резко вскочил, что князь оборвал свою речь и, остановившись на полуслове, смолк, уставившись на перегнувшегося через стол поручика.

— Что «велю»? Договаривайте, ваше сиятельство. Я жду, что вы велите? — пригибаясь ближе к растерявшемуся от неожиданности Голицыну, произнес поручик.

Так, глядя в упор друг на друга, они помолчали с минуту. Лицо Голицына было бледно и растерянно, на лбу поручика вздулась жила, а его скуластое лицо побагровело. Узкие решительные глаза смотрели жестко и дерзко.

— Вы, ваше сиятельство, не меряйте людей на один аршин. Люди все разные, — холодно и не спеша заговорил поручик. — Я, хотя и не из князей и дворянство-то личное получил вместе с этими звездочками и заработанным в бою Георгием, — он тронул пальцем висевший в петлице белый Георгиевский крест, — но честь свою и гордость имею и не то что пулей, а и хорошей оплеухой оберегу их от обиды и оскорбления.

Слушавший за дверью Прохор съежился и закрестился.

Лицо поручика приняло такое хищное и жесткое выражение, что Голицын, может быть, первый раз в своей жизни, испугался. Он откинулся назад, отодвигаясь от поручика.

— Я, ваше сиятельство, поручик русской армии и георгиевский кавалер Прокофий Ильич Гостев, а не холуй, чтобы выполнять барские затеи. К тому же, ежели вам то неизвестно, так знайте, что хоть я и поручик, а вы полковник, но согласно высочайшего указа от 1786 года еще при царствовании блаженной памяти императрицы Екатерины Великой учинено и по российским армиям распространено повеление за подписью его светлости князя Потемкина о том, что охранные команды и конвойные отряды на походе и в пути следования приравнены к крепостям, военным кораблям и вагенбургам. А их командиры, независимо от чина, являются единственными командирами и хозяевами, и им подчиняются поголовно все, — голос поручика стал еще более решительным и грозным, — все находящиеся в оных чины армии и флота, хотя бы они были и генеральского звания. Ведомо вам сие? — поводя усами, спросил Гостев совершенно сбитого с толку Голицына. — А сие значит, что и в оказии сие повеление подлежит точному исполнению и все, независимо от чина, на время ее следования подчиняются мне, начальнику оказии поручику Гостеву, имеющему быть в ответе за все, что может случиться в дороге.

Голицын слушал с удивлением и даже с невольным почтением. Ему, с самого детства окруженному крепостными льстецами, привыкшему отдавать приказы, странными казались слова поручика.

«Ведет себя, словно с ровней, еще даже поучает», — возмутился он, а поручик спокойно продолжал:

— Повеление сие до сих пор не отменено, указ императрицы существует, и им руководствуются все командиры частей и отрядов, а также оказий, кои наряжаются для сопровождения и охранения в пути штатских лиц и казенного имущества, а также арестантов и всего, в охране нуждающегося. Я, ваше сиятельство, хоть и из солдатских детей происхожу, грамоте не шибко обучен, но уставы, законоположения и свои обязанности назубок знаю.

Положение становилось глупым, и, понимая это, князь решил удалиться.

— Может быть, я ведь в гвардии не имел случаев знакомиться с особенностями полевой и караульной службы. Так вот зачем я зашел сюда: я должен завтра рано утром выехать в Грозную. По случившейся надобности мне нужен поручик Небольсин.

«Ага, голубчик, вот чего ты ко мне пожаловал!» — подумал Гостев, продолжая бесстрастно глядеть на князя.

— Но посланные на розыски мои люди не нашли поручика и не выяснили, где он квартирует. Не можете ли вы, как начальник оказии, знать, где находится сей поручик?

— Могу! — расправляя усы, ответил Гостев. — Ещё вчера оный поручик вместе со всеми людьми, унтер-офицером и дворовым человеком, выбыл в Екатериноградскую.

— Как… выбыл? — опешил Голицын.

— Так точно! С казачьими постами летучей почты, а с Екатериноградской должен направиться в Тифлис.

Князь молча глядел на него.

— Да верно ли это? — растерянно спросил наконец он.

— Чего вернее! Вот и их бумажка, вроде лепортички, на мое имя, как, значит, начальнику оказии написанная. — Он извлек из сумки бумагу и протянул ее князю.

«Доношу, что сего числа согласно казенной необходимости выбываю в ст. Екатериноградскую. Прошу вычеркнуть из списков оказии меня и сопровождающих меня лиц: мл. унтер-офицера егерского полка Александра Елохина, моего дворового человека Арсентия Иванова и кучера Костина Степана».

— Они, наверно, уже где-нибудь возля Ищерской находятся, — глядя насмешливо в недоумевающее лицо Голицына, сказал поручик.

Полковник посмотрел на него и торопливо отдал назад бумагу.

«Значит, Небольсин ни при чем, и никакого свидания или договоренности между ними не было, — думал он. — Опять какая-то непонятная неразбериха. Но тогда в чем же дело, почему эта дура утопилась?»

— А что, ваше сиятельство, может, я вместо поручика помог бы? — осведомился Гостев.

— Да нет, он был нужен, но на нет и суда нет! — Голицын встал.

Прохор отскочил от двери.

— А теперь, коли есть охота и время, ваше сиятельство, я к вам хочу обратиться, — сказал Прокофий.

— В чем дело? — отрываясь от своих мыслей, спросил Голицын.

— А дело в следующем. Надо вам подать начальнику оказии, мне то есть, лепортичку о том, что одна из ваших актерок утопилась.

— Это зачем? — высокомерно перебил его Голицын.

— А для того, чтобы исключить ее из списков оказии.

— Девка эта моя крепостная и к вам никакого отношения не имеет, — запальчиво сказал князь.

— Девка эта была живой христианской душой и как таковая была занесена в списки оказии. Теперь, когда ее нету в живых, надо исключить ее из списков, — раздельно, отчеканивая каждое слово, ответил Гостев, и подслушивавший их Прохор при словах «теперь, когда ее нету» поспешно стащил с головы картуз и перекрестился.

— Глупости! Дворовые — это мои крепостные, и вам до них нет никакого дела. Вы, сударь мой, много берете на себя!

При слове «сударь» Гостев побагровел, но сдержался.

— В таком разе, сударь мой, — подчеркивая слова, сказал он, не обращая внимания на перекосившееся от гнева лицо Голицына, — в таком разе, — снова повторил он, — вся ваша челядь с ахтерками, холуями и другими прочими останется здесь…

— Как… здесь? — воскликнул не ожидавший такого исхода Голицын.

— Очень просто. Я по списку в Шелкозаводской принял от начальника оказии сто два человека, тридцать семь из них ваша дворня. Едем мы завтра к Науру, оттуда оказию поведет в Екатериноградскую новая команда с новым начальником. По списку должен я сдать ему тридцать семь человек, а налицо будет их тридцать шесть. Куда ж один подевался? Для этого-то и нужна ваша лепортичка, — хладнокровно закончил поручик.

— Это лишнее!

— Никак нет, вовсе не лишнее! — в тон Голицыну ответил Гостев.

— Ну, и напишите, что она утонула, — теряя терпение, сказал Голицын.

— Вы должны об этом написать, ваш человек это был, а я лишь могу исключить ее из списков.

— Ничего я вам не напишу! А попробуйте только не взять моих людей… я… я… — закричал Голицын.

— А вы, ваше сиятельство, не горячитесь и не орите у меня же в комнате. Не хотите писать, ваше дело. — Поручик так резко вскочил с табурета, что не ожидавший этого Голицын отодвинулся.

— Эй, кто там! — он раскрыл рывком дверь и чуть не сшиб Прохора. — Вызвать ко мне фельдфебеля и писаря Карбутенко. — Заметив камердинера, посочувствовал: — Что, куриная харя, чуть тебе носа не зашиб?

Он закрыл дверь.

— Да все же знают, что она утонула, — сказал Голицын.

— Все-то все, да не все те, кто должен знать. Вы, ваше сиятельство, видать, не в обиду вам будь сказано, службу знаете только с парадной стороны, как ее в столице в гвардии справляют, а ведь в армии, да еще у нас на Кавказе, она-то совсем другая. Здесь все по порядку да расчету строится. Вот будет у меня от вас бумажка о смерти вашей ахтерки, я ее из списков вычеркну — и делу конец. Все по форме, и следующий начальник оказии ее уж в счет и брать не станет.

Во дворе послышался шум. Ступеньки крыльца застонали.

— Разрешите войти, ваше благородие? — раздался голос за дверью.

— Войди, Карбутенко, — ответил поручик.

В комнату вошел писарь. Увидя полковника, он вытянулся и закричал:

— Вашскобродь, разрешите обратиться до господина поручика?

Голицын вместо ответа мотнул головой.

— Вот что, Карбутенко, неси сюда списки оказии!

— Воны зи мною, вашбродь, — ответил писарь, вынимая бумаги из-за пазухи.

— А где фельдфебель? — раскладывая списки на столе, спросил Гостев.

— Сей минутою будут, вашбродь!

— Так как же, ваше сиятельство, напишете мне или оставите здесь ваших людей до следующей оказии?

Голицын с ненавистью глянул на невозмутимого поручика и, повернувшись к Карбутенко, спросил:

— Ты писарь?

— Так точно, вашскобродь! — опуская по швам руки, выкрикнул солдат.

— Садись к столу и пиши, — приказал Голицын.

Поручик все с тем же невозмутимым видом сидел у стола. Писарь присел и, взяв очиненное перо, макнул его в чернильницу.

— Начальнику оказии, следующей до станицы Наурской, поручику Ежову… — начал диктовать князь.

— Гостеву, — хладнокровно поправил его поручик.

— Гостеву, — повторил Голицын. — Сообщаю вам…

— Казенную бумагу надо писать точно. «Доношу вам», а не «сообщаю». Пиши по форме, Карбутенко, — снова поправил поручик.

— …вам, что крепостная девка моя, Анна Симакова, именуемая по крепостному тиатеру Бирюзова, гуляя на берегу Терека, по причине своей неосторожности упала в реку и утонула…

Поручик поднял на Голицына холодные, полные нескрываемого презрения глаза и молча слушал.

— …об чем извещаю вас, — спокойно цедил слова Голицын.

— Пиши, Карбутенко, по форме, не «вас», а «ваше благородие», — снова остановил князя Гостев.

Голицын холодно, словно не замечая вызывающего, оскорбительного поведения поручика, продолжал:

— …на предмет исключения оной из списков лиц, состоящих в оказии.

Писарь закончил и выжидательно посмотрел на князя.

— Дай сюда! — сказал Голицын и, взяв гусиное перо у писаря, размашисто подписал: гвардии полковник князь Голицын.

Он положил перо возле подписанной им бумаги и, еле кивнув поручику, холодно сказал:

— Честь имею! — и вышел.

Ничего не понимавший в этой сцене писарь с удивлением посмотрел на своего поручика. Глаза Гостева горели ненавистью, нижняя губа дрожала.

В комнату вошел фельдфебель.

— Звали, вашбродь? — не замечая состояния поручика, спросил он.

Гостев с трудом передохнул и, овладев собой, сказал:

— Закрой за этой сволочью дверь!

Фельдфебель закрыл дверь.

— Слышали, ребята, насчет утопления княжеской девки-ахтерки? — помолчав немного, спросил он.

— Так точно, наслышаны, — негромко ответил фельдфебель.

— Ну так вот что, Карбутенко, исключи покойницу из списков и приложи к делу лепортичку, а теперь помянем покойницу и выпьем за упокой ее души. — Поручик разлил по стаканам вино.

— Упокой господи ее душу! — хмуро и тихо ответили солдаты, осушая стаканы.

— А теперь к команде. Утром выступать!

Поручик скинул сапоги и сюртук, потушил лампу и улегся на койку.

Есаул Терентий Иванович Щербак как был в одном бешмете и мягких козловых чувяках на босу ногу, так и выскочил во двор, увидев, как из возка, разминая ноги, вышел молодой пехотный офицер.

— Бог гостя дал. Ура, ставь, Дунька, чихирю на стол! —выскакивая из хаты, на бегу закричал он.

Его жена, которую раньше звали Донья, увезенная им из Гергей-аула и ставшая после крещения Евдокией, принялась накрывать на стол. Она знала и любила буйный, непоседливый и вольный характер мужа, и приезд гостя обрадовал ее.

«Развеселится», — подумала она, глядя, как вслед за отцом, заплетаясь на ходу ногами, поспешил их сынишка, трехлетний Александр, или Ассан, как иногда, лаская сына, называла его она.

— А я ведь знал, что ты, Александр Николаевич, приедешь, истинный крест и святая троица, — обнимая гостя, говорил Терентий Иванович. — Шире, шире раскрывай ворота, чего их жалеть, да возок ставь вон-он туда, к базу, — командовал он. — Э-э, и ты, Сашка, здесь, ну-ка знакомься со своим тезкой, — подхватывая на руки сына, сказал есаул.

Они сидели за столом, на котором шипела в сковородке яичница со свининой и стоял кувшин красной кизлярки.

— Не откажи, Терентий Иваныч. Если не сможешь, я сам это сделаю со своими людьми, — глядя на есаула, сказал Небольсин.

— Да ты очумел чи ще, друже? — даже открыл рот от изумления Терентий. — Как же это так, чтоб я, казак Терентий Щербак, да отказался от такого лихого дела! Душечка мой, — привскочив с места, воскликнул есаул, — да ты, сердце мое, спас меня! Я ж заскучал тут возле бабы да детей. Войны нет, чечены утихли, абреков нема, ну прямо обабился я, а тут еще жена брюхатая ходит… одна срамота, а не жизнь. Ты, ты ж меня спасаешь, друже, я уж хотел было самолично за Терек с ребятами податься да набег на Кабарду сделать, а тут тебя сам бог принес.

Он одобрил план увоза.

— Девку вашу я самолично сюда привезу. Поживет с недельку-другую, погостюет у нас, а потом я ее к вам в Капкай^[91] доставлю.

Под вечер есаул побывал у кого-то в станице. Наутро к нему пришел невысокий черноусый чеченец с умным и приветливым лицом.

— Жены моей брательник, — представил его есаул.

Чеченец сносно говорил по-русски, а понимал, по-видимому, все, хотя часто и он и Терентий переходили на чеченский язык.

— Дыкинду!^[92] — ласково улыбаясь, сверкнул белыми зубами чеченец.

Решено было после похищения Нюши распустить слух, что шайка абреков из дальних аулов совершила набег и ушла обратно в горы.

— Все будет чох яхши!^[93] — потирал руки Терентий.

Гость пообедал с ними, поговорил с сестрой, приласкал детей и исчез из станицы.

На следующий день к вечеру Терентий с племянником, братом и двумя родичами из Гергей-аула должны были залечь в назначенном возле Мекеней месте.

— Легче жить стало, друже, опять казаком становлюсь. Ну, а сына своего, первенца, Терентием назови. Нехай знает, кто для его батьки старался, — пошутил есаул.

Небольсин плохо спал эту ночь. Послезавтра Нюша будет свободной совсем, навсегда, до самой смерти!

Он пытался представить себе их дальнейшую жизнь, все было туманно, неясно.

— Надо спать. Утром все объяснится, — приказал он самому себе, но еще долго, почти до самого рассвета, ворочался в постели, не в силах заснуть. Только под утро, когда стал розоветь восток, он устало закрыл глаза и уснул.

— Заспался, жених, вставай, пора, — разбудил его голос Терентия.

Небольсин с усилием открыл глаза. Спал он мало, и ночная усталость еще сковывала тело.

— Окатись холодной водой. Вот ведро, прямо с криницы. Дюже помогает! — советовал есаул.

Сеня и Елохин, давно уже вставшие, копошились у возка.

— Ну-с, гость дорогой, брательник названый, — усаживаясь за стол, сказал Терентий, — выпьем, закусим на дорогу, а потом через всю станицу, не спеша, так, чтобы все видели, что ты на Екатериноградский тракт выехал. Нехай все знают, что тебя в станице нету. Провожать тебя буду, как полагается, верхом до самого редута, ну а оттуда с казачьей почтой по постам до Екатериноградской. Ну! — Он поднял чашку с кизляркой. — Казакам да добрым людям в помощь, а нехристям да злодеям на погибель! — крякнул, осушая чашку, есаул.

— Так у тебя ж, Терентий Иваныч, вся родня по жене нехристи. Как же это пить за их погибель? — засмеялся Небольсин.

— Раз я их зять, значит, они не чистые нехристи, а полубусурманы, и их это не касается, — невозмутимо пояснил Терентий. — Так это ж слово такое, навроде присказки говорится, а на самом деле дай им бог, кунакам моим за Тереком, доброго здоровья. — Он опять осушил чашку. — Середь них, чеченов, осетин да ногаев, много дюже хороших людей. Вот за Моздоком, в станице Новоосетинской, там у меня есть дружок один, осетин, хорунжий Тургиев, так я за него и душу, и жизнь, и бабу свою отдам. Вот он какой человек! Ты знаешь, Александр Николаевич, что он для меня в бою под Дженгутаем сделал?

Небольсин что-то хотел сказать, но раздавшийся во дворе шум — голос Сени, встревоженный басок Елохина и чей-то знакомый Небольсину, но как-то странно звучащий голос — остановил его. Есаул выжидательно посмотрел на дверь.

— Обожди, да что ты, разве ж можно так, сразу, — услышал поручик заглушенный голос унтера.

Есаул поднялся. Небольсин сделал то же. Дверь распахнулась, и в нее, отстранив Елохина, ворвался бледный, с трясущимися губами Савка. Из-за спины выглядывали Елохин и Сеня.

— Что случилось? — крикнул Небольсин, уже по одному виду Савки заключив, что произошло что-то страшное.

Терентий, серьезный и встревоженный, переводил взгляд с Савки на Небольсина.

— Меня поручик Гостев вперед послал, — давясь словами, заговорил Савка и вдруг закричал: — У-утопла!! Утопи-ла-ась Нюша!! — По его щекам хлынули слезы.

Небольсин побелел и, делая движение к нему, выкрикнул:

— Что? Что ты говоришь?

Савка только всхлипнул и упал на табуретку.

— Кто утопла? Та, которую ждем? — среди наступившего молчания спросил Терентий.

Никто не ответил.

Елохин молча перекрестился. Жена Терентия, опустив голову, стояла у входа.

— Не плачь, расскажи толком, как случилось? — тронул Савку за плечо есаул.

Савка поднял голову и стал сбивчиво рассказывать о гибели Нюши.

Небольсин с неестественно широко открытыми глазами слушал его, опираясь о стол руками.

Он что-то хотел спросить, но вместо слов из его груди вырвался какой-то странный хрип, и подскочивший есаул еле успел удержать под руки потерявшего сознание гостя.

Очнулся поручик в Екатериноградской, куда привез его Терентий. Есаул был потрясен трагической смертью незнакомой ему девушки.

— Надо тебе ехать в Тифлис, друже. Все равно горю теперь не пособить. Ты офицер, у тебя на руках приказ главнокомандующего. Ты должен ехать. Тем более что враг твой Голицын уже четыре дня назад проехал со своими людьми в Ставрополь. Время лечит всякие раны, — сказал он Небольсину. — Езжай в Тифлис, да не забывай меня и Прокофия. Мы тебе друзья по гроб жизни, — обнял есаул Небольсина.

В тот же день с уходившей во Владикавказ оказией Небольсин с Елохиным и Сеней выехали из Екатериноградской.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

С персидской границы ежедневно прибывали в Тифлис люди, сообщавшие о том, что на иранской стороне идет подозрительное передвижение воинских частей. Люди эти говорили и о том, что в крепость Гассан-Абад из Тавриза пришло большое количество новеньких английских пушек и что верблюжья артиллерия наследника персидского престола Аббаса-Мирзы, усиленная полком сарбазов и лурской, курдской и бахтиарской конницей, подошла к Араксу, а часть регулярной персидской пехоты, подкрепленная отборными отрядами иррегулярной шахсевенской конницы, двинулась в направлении на Эривань и Эчмиадзин. Среди доносивших об этом были люди самых различных званий. И армянские купцы, и караванные чарвадары, и лазутчики; одни из них прибывали с границы, другие были местными жителями. Об этом же сообщали и командиры русских частей, расположенных на Лори-Бамбакской и Шурагельской равнинах. Иранские пограничные части и жители персидских сел неоднократно через реку обстреливали наши разъезды и даже пытались напасть на русские пограничные посты.

Несколько армянских семейств, и особенно юноши-армяне, которым удалось перейти границу, рассказывали о том, как лихорадочно готовятся персияне к нападению на русские владения. Они же говорили о том, что персидские власти поголовно мобилизуют молодых армян для использования в предполагаемом походе на Тифлис.

По пятницам в мечетях муллы призывали мусульман к священной войне против русских. Стали частыми нападения на мирные армянские села и ограбления их.

Командир Тифлисского полка, который раньше располагался в районе укрепления Мирак, а после приказа Ермолова об уничтожении крепости отошел к Безобдалу, полковник Севарсамидзе в донесении, присланном летучей почтой, также предупреждал главнокомандующего о тревожном беспокойстве, охватившем мусульманские села, расположенные на русской территории, и о том, что жители этих деревень частично перебежали на иранскую территорию. Все говорило о том, что на персидской границе ведутся какие-то важные приготовления, о которых умалчивал в своих посланиях Аббас-Мирза и которые подтверждали опасения князя Меншикова, высказанные им в письме к Ермолову.

Ермолов, обеспокоенный донесениями, приказал усилить наблюдение за границей, увеличить число лазутчиков и на всякий случай послал полковникам Севарсамидзе и Апраксину по батальону пехоты и по две сотни казаков, подкрепив их конными отрядами грузинской и татарской милиции. Пока это было все, что мог послать на линию генерал.

— Почта пришла, и весьма обильная, Алексей Петрович, — сказал, входя, Вельяминов, — и из Петербурга, и из Ставрополя, и с Терека.

Ермолов стал разбирать кучу бумаг и писем.

— А-а, жив курилка! Умен, прозорлив и хитер… Я был спокоен за него.

— О ком вы, Алексей Петрович? — спросил Вельяминов.

— О Слепце, об Александре Сергеевиче, далеко пойдет, дай ему бог здоровья!

— Грибоедов? А что? Есть какие-нибудь новости?

— Освобожден с очистительным аттестатом, признан невиновным и вскоре возвращается к нам на прежнюю должность. Вот бумага от Нессельрода.

Генерал взял еще одну бумагу и стал про себя читать.

— Ба! Вот это новость! Ты читал, Алексей Александрович, донесение начальника Коби-Мохевского участка охраны дороги?

— Нет. А что случилось?

Вместо ответа Ермолов громко и раздельно прочел:

— «Доношу вашему высокопревосходительству о том, что на участке дороги между постами 59-м и 60-м в трех верстах от укрепления Ларса, в том месте, где дорога поворачивает к выходу из ущелья Дарьял к Ларскому урочищу, на следовавшую на Владикавказ оказию было совершено нападение шайкой осетинских хищников под предводительством известного своими злодейскими набегами дигорского наездника Хаджи-Бекира Машукова. Шайка сия, засев в скалах и прячась меж камней, подпустила к себе бричку самовольно ехавшего впереди оказии статского советника Чекалова и, дав по ней залп, захватила ее. Следовавшая поодаль охрана оказии поспешила к месту нападения и ружейным огнем и штыками отогнала злодеев в горы. На месте нападения остался убитый статский советник Чекалов. У солдат, охранявших оказию, равно как и в самой оказии, потерь нет. Смерть статского советника Чекалова могла бы и не быть, ибо все охраняемые солдатами лица не отрывались от оказии, чего, как донес мне начальник охраны оказии поручик Стрельцов, статским советником Чекаловым соблюдаемо не было. На неоднократные указания поручика Стрельцова соблюдать положенные при следовании оказии порядки статский советник Чекалов грубо оборвал господина поручика, сказав, что по своему чину и по своему положению он не подчинен ему. Сие подтверждено актом, подписанным помимо поручика Стрельцова и лицами, следовавшими с оказией: господином майором Грачевым, провиантским чиновником губернским секретарем Павловым и его супругой, а также купцом Галустянцем, священником Гегелашвили, ехавшими во Владикавказ, и прочими находившимися в оказии лицами.

Хищниками были уведены обе лошади из брички покойного господина Чекалова и похищены два чемодана, находившиеся в экипаже. Дорожный сундук, привинченный к задку брички, за отсутствием времени остался хищниками нетронутым.

При осмотре тела покойного и составлении акта на убитом статском советнике господине Чекалове найдено денег: российскими ассигнациями 98 500 рублей, золотыми монетами — империалами и полуимпериалами — 20 000, персидской и турецкой монетой в золоте на 9800 рублей, а всего в сумме 98 500 рублей ассигнациями и золотом 29 800 рублей.

Деньги сии, а равно и документы покойного при акте направляю на вашего высокопревосходительства усмотрение.

Тело покойного для предания земле направлено в г. Владикавказ в гошпитальную церковь казенного владикавказского гошпиталя.

Начальник Коби-Мохевской дистанции подполковник князь Туманов».

Вельяминов посмотрел на Ермолова.

— А вольнодумцы еще уверяют, будто нет бога и высшей справедливости, — сказал Ермолов. — На поверку же оказывается — есть! И хотя не подобает мне, генералу от инфантерии русской службы и главнокомандующему, благодарить хищников за пролитие русской крови, а ей-ей же хвалю этого бездельника Машукова, отомстившего, своей пулей за слезы обобранных господином статским советником. Каков гусь! Мне писал слезливое письмо, будто жалованьем да наградными еле собрал 4500 рублей, а вез с собою мало не 130 000 рублей. Вор и мздоимец! Э-эй! — отворяя дверь в коридор, крикнул Ермолов. — Позвать капитана Бебутова.

Адъютант вошел.

— Слушай, князь, достань-ка из шкатулки письмо Чекалова, то, в коем он плачется на мое с ним самоуправство.

Адъютант принес письмо.

— Так… так… — пробегая его глазами, повторял генерал. — А-а, вот он сам пишет, что имеет только 4500 рублей серебром и ни копейки более.

Ермолов внимательно и долго читал поданное ему адъютантом письмо.

— Так… так… значит, по личному ко мне письму покойного статского советника Чекалова с ним находилось 4500 рублей серебром, это все, как писал он, что смог приобрести законным путем, служа в Грузии. Остальные деньги, судя по этому письму, ему не принадлежат и являются деньгами, не имеющими владельца, то есть суммой, по закону подлежащей сдаче в казну. Приказываю: 4500 рублей золотом, из всех денег, найденных при убитом, отослать его наследникам, буде таковые найдутся, по российскому адресу, в коий направлялся покойный. Остальные же деньги, как не имеющие законного владельца и являющиеся неизвестно кому принадлежащими, спустя месяц после их обнаружения передать в казну, употребив одну половину суммы на улучшение питания раненых и больных солдат Тифлисского военного гошпиталя, вторую же половину — на достройку сиротского дома для детей погибших на службе солдат семейных рот. Заготовь по сему решению приказ и дай его мне на подписание.

Адъютант вышел, а Ермолов погрузился в чтение остальной почты.

— Вот и рапорт фон Краббе и донесение ханши об этом бездельнике Кази-мулле… Крепость Внезапная очищается. Весь торговый люд, бездельники и всякая сволочь вроде Голицына с его харемом уже выехали из Внезапной. Слободку ломают, базар уничтожен, семейные роты расселяются по линии. Вскорости весь наш план превращения затеречных крепостей в боевые фортеции будет закончен.

— С этим надо спешить, Алексей Петрович! Ведь начни этот шельмец Аббас-Мирза вдоль границ свои бесчинства, сейчас же в Дагестане и Чечне возобновятся набеги, — сказал Вельяминов.

— И я того же опасаюсь. Однако вот что пишет Краббе и наша благожелательница ханша, — ответил Ермолов, передавая Вельяминову бумаги.

Тот прочел и недоверчиво улыбнулся.

— Не верю я миролюбию этого новоявленного имама, хотя и странно, что именно он призывает племена к миру с нами!

— Тут, Алексей Александрович, только два может быть вывода. Или он поистине богоискатель, человек, ищущий в коране и молитве истину и покой, или же он хитрая бестия и шельма, хорошо понимающий, что пока дагестанцы не объединились воедино, им нельзя и помышлять о войне с нами. В таком случае этот имам — тонкая бестия и может быть опасен нам.

— Вряд ли, Алексей Петрович, на свете есть что-нибудь такое, что могло бы объединить этих горских бездельников! — убежденно сказал Вельяминов.

— Кто их там знает! Я всегда думал и думаю так, а вот Грибоедов еще полгода назад говорил иное… Не дай господь, чтобы наш Слепец оказался зрячей нас с тобой, Алексей Александрович!

В комнату вошел Бебутов.

— Ваше высокопревосходительство, из Владикавказа с оказией в ваше распоряжение и по вашему вызову прибыл поручик егерского полка Небольсин.

— Кто? Небольсин? А-а, как же, помню. Прибыл, говоришь? Здесь он?

— Так точно! Дожидается в адъютантской.

— Зови его, зови сюда. Это ж сын моего старого друга, генерала Небольсина… Его уже нет в живых, царство ему небесное, — вздохнул Ермолов.

Вельяминов с интересом посмотрел на вводившего в комнату офицера.

Поручик вошел и остановился у двери.

— Ваше высокопревосходительство, гвардии поручик Небольсин Александр, по вашему приказанию переведенный из седьмого егерского полка в распоряжение главной квартиры войск кавказского корпуса, прибыл.

— У-у, батенька мой, да точно в Гатчине самому покойному императору Павлу Первому аудиенц-кригс-церемониум совершаешь, — поднимаясь с места, сказал Ермолов. — Ну, здравствуй, Саша, здравствуй, гвардии поручик. — Он потрепал по плечу Небольсина и, всмотревшись в его похудевшее, скорбное лицо и печальные, без улыбки, глаза, спросил: — Ты что, болен или что недоброе случилось?

— И случилось, Алексей Петрович, и болен был, — тихо ответил Небольсин.

Слова эти были сказаны с такой глубокой и искренней болью, что Ермолов сразу же почувствовал это.

— Ты извини, Алексей Александрович, — повернулся к Вельяминову Ермолов, — делами займемся чуточку позже, когда соберутся грузинские князья и дворяне. Этот поручик сын моих старых и добрых благоприятелей Николая Петровича и Анны Афанасьевны, свидетелей моей молодой и беспутной жизни.

Вельяминов крепко пожал руку Небольсину.

— Ну, а теперь говори о твоем горе.

Ермолов уселся рядом с поручиком. Вельяминов пошел было к двери, но Ермолов остановил его.

— Останься с нами, тезка. В этом юноше я принимаю участие, яко в своем сыне. И твой совет, Алексей Александрович, нам будет полезен.

— Прошу вас, ваше превосходительство, останьтесь. Мое дело простое и горькое, без политики и государственного направления.

Оба генерала молча, не перебивая, слушали сбивчивый, горький рассказ поручика. Когда он замолчал, Ермолов тихо сказал:

— А ты ошибся, Саша. То, что задумал ты сделать со своими друзьями, есть дело и политическое, и противуправительственное. — Он немного помолчал. — Крепостное право незыблемо в государстве Российском. Похищение или увоз на свободу крепостных людей, согласно законам государства нашего, карается каторгой. Да, Саша, пока наш народ будет на положении скота, добрые намерения хороших, но бессильных людей будут напрасны.

Ермолов посмотрел на Вельяминова и совсем уж другим голосом, как бы невзначай, опросил:

— Дело изменников-декабристов все еще не кончено следственной комиссией в столице?

— Продолжается, — односложно ответил Вельяминов.

И Небольсин понял, что эта фраза относилась к нему и была окончанием их разговора.

— Как сейчас чувствуешь себя? — осведомился Ермолов.

— Готов к несению службы его величества, — поднимаясь с места, сказал Небольсин.

— Сиди, сиди, гатчинец! — усаживая его на место, улыбнулся Ермолов. — Кто сопровождал тебя?

— Мой дворовый человек и унтер-офицер Елохин.

— Елохин? — наморщив лоб и почесывая переносицу, переспросил Ермолов. — Е-ло-хин? Я где-то совсем недавно слышал эту фамилию.

— Он, Алексей Петрович, старослуживый, участник ваших походов. Был и под Бородином, и в Париже… Хорошо помнит и Багратиона и светлейшего…

— Санька Елохин! — вдруг вспомнив, закричал Ермолов. — Пьяница Санька, что у Дохтурова был. Как же, как же, знаю. Теперь и я вспомнил, ведь это я о нем от его друга, тоже старого солдата, Кутырева во Внезапной слышал.

— Так точно, это двое старых, уцелевших от тех времен солдат.

— Да как же это он, старый хрен, друга своего, бородинца Кутырева, оставил? Вот не думал! — развел руками Ермолов.

Небольсин рассказал о мечте унтера.

— Да врет он, — засмеялся Ермолов. — Вот не я буду, ежели этот старый пьяница не напьется здесь в первом же духане.

Вельяминов тоже засмеялся.

— Нет, Алексей Петрович, честью моей ручаюсь, что Елохин этого не сделает.

— Не сдержит слова, старый черт! — усмехнулся Ермолов. — Ведь я таких забулдыг знаю! Они от Парижа до Москвы, когда обратно в Россию шли, на ходу от вина качались. Хотя… — он провел по лбу ладонью и задумался, глядя куда-то вдаль, словно видя прошлые, неповторимые годы. — Хотя и было за что пить… ведь Россию спасли… Наполеона, колосса, перед которым вся Европа дрожала, свалили… Где Санька? — вдруг спросил он.

— Здесь, в приемной. Он ни на шаг не оставляет меня.

— Тут, сукин сын! — весело сказал Ермолов и, подойдя к двери, открыл ее и зычно крикнул: — Санька Елохин!

— Здеся, ваше высокопревосходительство! — раздался из приемной голос.

— Вали сюда, старый товарищ! — еще веселее сказал Ермолов. И на глазах удивленных, дожидавшихся приема офицеров, грузинских князей и чиновников, оправляя на ходу поношенную солдатскую рубаху и густые бакенбарды, важно прошел в кабинет небольшого роста унтер с Георгиевскими крестами на груди.

— Здорово, Санька, — оглядывая унтера, сказал Ермолов..

— Здравия желаем, Алексей Петрович, — с любовным вниманием и почтительностью ответил Елохин.

— Ну, здравствуй, старый солдат, — протянул ему руку Ермолов.

Санька отер свою ладонь о штаны и осторожно пожал протянутую руку.

— А его превосходительство генерала Вельяминова, моего тезку, знаешь? — спросил Ермолов.

— А как же, ваше высокопревосходительство, они меня не знают, я их дюже хорошо знаю. И когда на Бей-Булата в Ичкерию ходили, и когда хана Сурхая по горам гоняли.

— Ну, тогда давай и мы поздороваемся, — засмеялся Вельяминов.

Санька и ему с той же почтительностью пожал руку и выжидательно поглядел на Ермолова.

— Вот что, герой, говорил мне твой поручик, что хочешь освободиться и навсегда остаться здесь. Так ли?

— Имею мечту, Алексей Петрович.

Ермолов спокойным, серьезным взглядом смотрел на него.

— А как пьянство? Ведь ты, говорил мне Кутырев, два раза бывал и унтером, и кавалером, а потом все снимали и пороли тебя. Так ли?

— Точно так, ваше высокопревосходительство, только не два, а три раза сымали крест и унтерство и… — он тихо добавил: — И скрозь строй два раза прогоняли. Это правда.

Все трое внимательно и с каким-то неловким чувством слушали его.

— А как же теперь, Елохин, ведь стыдно будет мне, если я тебя освобожу и здесь оставлю, а ты… — Ермолов помолчал и, пристально глядя в глаза Саньке, медленно проговорил: — Напьешься, как свинья, как тогда набухался, у Дохтурова, помнишь?

— Помню, — глухо сказал унтер. — Такого, Алексей Петрович, в моей жизни больше не бывало и не будет. Пить, пока я крепостной и на царской службе, не бу-ду. — Он твердо выговорил это слово, прямо и честно глядя на генерала. — Не буду! — повторил он.

— А когда освободишься?

— Тогда выпью. И грех будет, господа дорогие, — обратился ко всем Санька, — ежели в такой час, когда и душа, и тело, и шкура ослобонятся от неволи, не выпить. Не стану врать, Алексей Петрович, но уже по-иному, в плепорцию, честно и благородно, без шуму и крику…

— А потом? — продолжая внимательно смотреть на него, спросил Ермолов.

— А потом женюсь, ежели бог позволит, да и займусь здесь каким ни на есть делом. Ведь я, Алексей Петрович, первый на всей нашей волости печник был, ну и тут печи класть буду. Опять же пенцион рупь двадцать копеек да за два креста рупь, а всего два двадцать от царя получать стану.

— Вот что, Санька, за то, что говоришь правду, и за то, что говорил о тебе хорошо твой поручик, — указал на Небольсина Ермолов, — постараюсь оставить тебя здесь. Ты же, старый товарищ, помни свой зарок, не подведи меня, твоего генерала, и своего поручика, а теперь иди!

— Век за вас да за Александра Николаевича бога молить буду. — Санька, не скрывая волнения, вытер ладонью пробившуюся слезу.

Когда Санька вышел, Ермолов отошел к окну и задумался.

— Золотые люди. Вот на ком держится и будет держаться наша Россия! Что там дальше будет, Алексей Александрович, ни я, ни ты не знаем. Может быть, сюда уже мчится гонец с царским указом о назначении проконсулом, — он усмехнулся, — Паскевича. Время не терпит. Заготовь приказ загодя на Елохина и дай мне его сегодня же подписать. Пусть старик добром помянет нас, когда о нас и не станут вспоминать в Тифлисе. А его, — он взял за талию Небольсина, — устрой через Прасковью Николаевну Ахвердову на жительство в какой-нибудь хороший дом, с молодыми девицами, с музыкой, с европейским обществом…

— Я бы хотел, Алексей Петрович, в полк, куда-нибудь на линию.

— Успеешь еще, да у нас здесь и линии никакой нет, — засмеялся Ермолов. — Поживи пока в Тифлисе, при моем штабе. Человек ты, Саша, молодой, рано тебе в монахи записываться. Впереди вся жизнь. А горе твое хоть и большое, но пройдет, как все проходит в жизни. Или ты думаешь, у меня не было тяжелого в прошлом? Все было! И в тюрьме сидел, и горя разного хлебнул, да думаю, что и еще хлебнуть придется! Так-то, друг, в память твоих родителей люблю тебя, как сына. Ну, иди и не обижайся на старика.

— Такие истории с мрачным, погубительным исходом в своей жизни я видывал и слыхивал не раз, — возвращаясь к своему креслу, сказал Ермолов. — Что еще пишут нам?

— Письмо с Кислых Вод, от князя Валерьяна. Пишет, что лечится в Пятигорске. Бывает иногда в гостях у Реброва. Видел на этих днях младшего Воронцова, тот за верное передает о нашем скором увольнении с Кавказа. На Кислых Водах собралась московская знать, князь пишет, шум, сплетни, как в Тифлисе, офицеры вьются вокруг столичных дам, водка, амуры, карты.

В комнату вошел капитан Бебутов.

— Алексей Петрович, князья собрались. Можно приглашать их?

— Зови!

Ермолов, стоя с широко распростертыми руками, с любезной улыбкой встретил представителей грузинской знати. Тут были князья Амилахвари, Амираджиби, Дадиани, Орбелиани, старый князь Палавандишвили, генералы Чавчавадзе и Эристов, капитан Андроников, Вачнадзе, Константин Багратион-Мухранский и другие дворяне. Они с церемонным достоинством поклонились Ермолову и кучкой остановились посреди комнаты.

— Прошу извинить, господа, почта от императора и два-три военных дела задержали меня. Садитесь.

Все расселись. Около Ермолова сел Багратион-Мухранский, рядом с ним — красивый, с умным и серьезным лицом Амилахвари, далее — капитан Андроников, то и дело потрагивавший блестящий новенький Владимирский крест с бантом, совсем недавно полученный им.

«Не привык еще, любуется», — с теплой усмешкой подумал Ермолов. Он придвинул к себе папку с бумагами, и легкий шумок стих.

— Господа, я пригласил вас ко мне для совета и доброй беседы. Вы представители здешней аристократии и почти все офицеры Российской армии, люди опыта, мужества, ума. Вы члены самых старых и знатных фамилий Грузии. Ваше благополучие, ваши земли и все, что составляет благо вашей родины и народа, связано с Россией. — Он обвел глазами слушавших его князей.

— И мы не мыслим иначе, Алексей Петрович. Грузия присоединилась к России добровольно, это спасло нашу маленькую страну, и мы теперь единое целое с империей, — сказал Багратион-Мухранский. Остальные дворяне закивали головами. — Мы одно с Россией.

— Что нужно нам делать, ваше высокопревосходительство? Прикажите, и грузинское дворянство выполнит свой долг, — раздались голоса.

— Его величество император Николай уверен в добрых чувствах ваших, но сейчас пока ничего не надо, кроме одного. Ваш исконный и старый враг, персияне, зашевелился и грозит отторгнуть от российских земель и подданства Грузию, Баку, Карабах с Дагестаном.

— Большой аппетит, могут подавиться, — засмеялся Андроников.

Все улыбнулись. Ермолов добродушно посмотрел на капитана.

— Подавятся! Но я знаю этих болтунов, Аббаса и Аллаяр-хана. Они никогда не посмеют перешагнуть границы нашей земли. Это обыкновенное бахвальство персиян, но все-таки мы обязаны прислушаться к тому, что нам говорят друзья. А лазутчики и армяне с границы доносят, что в Ереване появился ваш беглый царевич Александр с кучкой грузинских изменников.

Среди князей произошло движение.

— …и что он заслал в Кахетию, Имеретию и Карталинию своих людей, распространяющих его подметные листы и речи о том, что близка война и он с персидским воинством нагрянет на Тифлис. Ведомо вам сие, господа? — обводя взглядом князей, спросил Ермолов.

— Кое-что известно, — за всех ответил Чавчавадзе, — но народ не верит беглецу-изменнику и смеется над его речами.

Князья снова зашумели, кивая головами.

— Не смеяться надо, а задержать и передать властям изменника, — хмуро сказал Ермолов. — Я знаю, что честный грузинский народ с нами и что его дворянство с Россией. Его величество император Николай поручил мне благодарить вас и ваш народ. Он верит грузинам, любит их и считает вас надежной опорой русскому корпусу на случай войны.

И он снова испытующе и выжидательно оглядел дворян.

Князья молчали, понимая, что генерал после этого монаршего благоволения скажет что-то важное и к чему-то обязывающее их. Но Ермолов молчал.

Тогда снова заговорил Константин Багратион-Мухранский.

— Царевич Александр враг и ваш и наш. Несколько лет назад он вызвал среди грузин братоубийственную войну и залил поля Кахетии грузинской кровью. Мы никогда этого не простим ему. Если он появится в Грузии, то, несмотря на традиции и законы гостеприимства, несмотря на то, что он сын нашего бывшего царя и со многими из нас находится в кровном родстве, я от имени всего дворянства заверяю богом и честью, мы его арестуем или убьем. Так ли я говорю, братья? — поднимаясь с места и глядя на князей, спросил он.

— Клянемся в этом богом и честью! — вразнобой, но дружно ответили дворяне.

— Государь император будет особенно доволен узнать ваши слова, господа, а теперь, по примеру армянского населения края, создающего пешие дружины, следует и вам подготовить и сформировать конные грузинские сотни. Хотя и я не предвижу войны, но меру сию одобряю. — Ермолов многозначительно посмотрел «а Вельяминова.

— В Шуше, как и по всему Карабаху, уже имеется до 3500 вооруженных армянских стрелков, по всей границе до Лори-Бамбака и Безобдала созданы сильные отряды армянской самообороны, коим мы охотно даем оружие, — сказал Вельяминов. — Как начальник штаба кавказского корпуса, нахожу своевременным указать на сие и вам, господа дворяне. Грузины всегда были храбрым, мужественным народом, и ваша конница — лучшая в Закавказье. В случае пограничных неурядиц она окажет большую помощь нашим драгунам и казакам.

Князья оживились. Они рады были услышать похвалу мужеству грузин и откровенную надежду главнокомандующего на их воинскую помощь.

— Ваш двоюродный брат, князь Петр, — обратился к Мухранскому Ермолов, — всему миру, самому Бонапарту показал, что значит доблесть и мужество воина-грузина. Память о сем герое навсегда, пока стоит Россия, сохранится в народе.

Упоминание о Багратионе словно солнцем озарило лица грузин.

— Он родственник не только мне, но и многим присутствующим здесь, — скромно сказал Мухранский. — Мы, ваше высокопревосходительство, примем меры и в очень короткий срок, если это надобно будет, выставим на поле до пятнадцати тысяч отборных кавалеристов. Вот князь Эристов, — он указал на генерал-майора, сидевшего возле Вельяминова, — начальник нашего ополчения, наших резервов, он лучше меня знает об этом.

Эристов молча кивнул.

— Спасибо, господа. Обо всем высказанном вами мною теперь же будет доложено государю. — Ермолов покопался в бумагах и добавил: — Но пока нам не требуется создания столь большой конницы, сейчас этого не нужно. Не отрывайте крестьян от работ и семей, будьте лишь готовы на всякий случай. К нам из России идут дополнительные части. На марше двадцатая пехотная дивизия и уланские полки, да и никакой войны не будет. Возня на границе, которую затеял Аббас-Мирза и его приспешники, эриванский сардар и английские прохвосты во главе с Аллаяр-ханом, кончится обычной для персиян фарсой. Пошумят, постреляют через Аракс, налетят шайкой в триста человек на солдатский пост в четыре человека — и назад! Знаем мы этих вояк, но взять нужную предосторожность — должно. Еще раз благодарю вас, господа, а вечером надеюсь свидеться с вами на бале, — прощаясь с князьями, сказал Ермолов.

Бал, о котором говорил главнокомандующий, устраивался в казенном здании дворянского собрания русским обществом и грузинским дворянством.

Когда князья ушли, Вельяминов сказал:

— И все же, Алексей Петрович, будет или не будет война, но нужно принять меры и на границе. Надо, я думаю, послать предписание полковнику Реуту и подполковнику Назимко в Чинахчи, чтобы в случае перехода Аббаса через Худаферинский мост на нашу сторону они без боя немедленно отошли бы к Шуше. Там крепость, и егерский полк Реута с пушками и казаками, подкрепленный армянским населением города, запрется в ней и выдержит осаду персиян.

Ермолов задумался.

— И все-таки этот мошенник Аббас никогда не решится на это, да к тому же посольство князя Меншикова еще у шаха.

— Азиатские войны начинаются внезапно, без отзыва послов, — возразил Вельяминов. — Вспомни и старые персидские, и прежние турецкие войны, да и не только азиатские. А Наполеон, разве он объявлял нам войну, переходя Неман? Надо, Алексей Петрович, принимать на всякий случай меры.

— Ну что ж, пиши Реуту и Назимке. Что еще в почте?

Вельяминов доложил о нескольких запросах и бумагах, связанных с управлением краем, финансами и строительством дорог.

— Эти вопросы, как и другие, цивильного свойства, разрешай сам, тезка, с палатой, губернатором и городской управой. Что еще?

— Вот рапорт и второе донесение Розена. Жалуется на лихорадку, от которой болеют и умирают люди. Просит усилить лекарством и докторами дагестанскую линию. Просит обмундирования, некоторые солдаты, пишет, ходят в лаптях, с голой задницей или во много раз латанных штанах.

Ермолов усмехнулся, вспоминая лихую фигуру Саньки, в залатанной рубахе явившегося на прием к главнокомандующему.

— Ханша сетует на своих подданных. Из Аварии немало людей бежали от нее к Кази-мулле.

— К кому, кому? — переспросил Ермолов.

— Да к этому новоявленному имаму. В Гимрах, пишет ханша, распевают они псалмы, ведут беседы о боге… Начало-то хорошее, да как бы потом не обернулось противу нас! — осторожно сказал Вельяминов.

— Пустое! Ханша брешет в три короба и нашими руками хочет уничтожить своего противника! Черта с два, ни одного солдата не посылать против этого имама! Пусть сами расхлебывают свою кашу!

— И ханша и Розен пишут, что этот имам отказал персидским и английским лазутчикам в помощи. Он даже не явился в Хунзах и тем избег западни ханши.

— Умница, хвалю за ум, а особливо за то, что отказал персам. Ежели такие, как этот Кази-мулла, объявятся в горах, им надо помогать, они быстро покончат с удельными князьками и средневековьем в горах. Лет через пятьдесят весь этот край, от Терека и до Аракса, будет русским, цивилизованным и просвещенным, и народы Кавказа станут благословлять Россию за то, что сейчас делаем мы.

Вельяминов внимательно смотрел на Ермолова.

— Ты серьезно так думаешь, Алексей Петрович? — наконец спросил он.

— Уверен, — твердо сказал генерал, — и я понимаю, тезка, почему ты спросил об этом. Да, все эти народы получат вместо поножовщины, резни и войн спокойное существование, торговлю, дорога, знания и покой.

Ермолов подошел к собеседнику.

— Крепостная Россия сейчас удержалась чудом. Она еще сильна, но уже закачалась, и все равно крепостное право рухнет. Посмотри на народ, от Грибоедова и Пушкина и до солдата, который сегодня говорил с нами, все они думают об одном и том же.

— Пока крепостная Россия будет двигаться на Восток, все эти народы станут отчаянно защищаться. Разве согласятся они пойти в русскую кабалу? Война будет жестокая.

Оба генерала замолчали.

— Что будет дальше, посмотрим, а теперь укажи срочным приказом Розену, чтобы он поменьше верил этой аварской ханше и не мешал святому размышлять о боге, но лазутчиков, усилить и внимательно следить как за ней, так и за имамом, — решительно сказал Ермолов.

Глава 2

Прошло уже десять дней, как Небольсин прибыл в Тифлис. Благодаря заботам вдовы генерала Ахвердова Прасковьи Николаевны он устроился на квартире у богатого и влиятельного купца Питоева, жившего на одной из центральных улиц Тифлиса. Горе еще владело Небольсиным, и, хотя новый город, новые люди и теплое, участливое отношение к нему Ахвердовой и ее друзей отвлекали его от тяжелых дум, поручик все же не спал ночами, вспоминая трагическую гибель девушки.

«Загрустил наш баринок», — покачивая головой, сокрушенно думал не спускавший с него глаз Санька.

Сене Тифлис очень понравился. Он целыми днями бродил по его шумным улицам и базарам, беседуя с солдатами гарнизона и со случайными знакомыми, преимущественно «фамами», — так любил называть Сеня женщин.

История с Нюшей им была почти забыта, и только тягостное молчание Небольсина и его апатия ко всему окружающему беспокоили Сеню.

— Не болтайся зря по городу, будь поближе к ему, — кивая на дверь Небольсина, неодобрительно сказал унтер. — В такую пору надо возле быть. Мало что, может, ему худо станет.

Сам он почти не отходил от поручика, то заглядывал к нему в комнату, то вдруг приносил винограду, яблок или холодного вина. Небольсин заметил это. Ему все ближе становился этот обездоленный, прошедший суровую, тяжелую службу, но не потерявший чуткости и веры в человека одинокий солдат.

— Что, Елохин, понравился тебе город? — спросил однажды Небольсин.

— Я, вашбродь, еще и не был в ем. Собираюсь только, — ответил Санька.

— Что так? Или не интересно?

— Дюже даже интересно, вашбродь, только времечка не было.

Небольсин понял его.

— Пойдем вместе, Елохин. И город поглядим да и обновку тебе купим, а то ты вон на локтях какие латки нашил, — мягко улыбнулся поручик.

Санька покосился на свои рукава.

— Как изволите. Можно и новые купить. Эта ведь, вашбродь, казенная выдача еще с 1822 года, вот и обносилась рубаха.

Сеня за эти несколько дней настолько основательно ознакомился с Тифлисом, что успел уже полюбить этот веселый и солнечный город.

— Вот бы вам остаться тут, — осторожно посоветовал он Небольсину, — и народ веселый, и тепло, и нашего русского человека хватает!

Он что-то хотел прибавить, но, вспомнив о Нюше, промолчал.

— Город славный, ну, а как там дальше сложится наша жизнь, увидим, — сказал поручик.

— Вы, Александр Николаевич, ежели желаете обрядить кавалера в новую одежду, прямо в караван-сарай идите, а еще лучше на базар. Ох, и чего там только нет, не то что новую солдатскую одежду, а и генеральский мундир самолучший купите… Такого базара нигде нету, — с восхищением похвалил Сеня.

Поручик и унтер через большой и широкий, обсаженный виноградом двор вышли на улицу.

Солнце горячо пылало в небе. Воздух был мглист и неподвижен. На краю улицы бежал неширокий арычок, по его краям были посажены абрикосовые деревца, а в воде шумно плескались полуголые, черные от загара ребятишки да полоскали белье закутанные в чадры женщины. Тут же другие набирали в кувшины воду, шумно и крикливо переговариваясь между собой.

Небольсин, сопровождаемый степенным, почтительно отстававшим на полшага Санькой, спустился по уличке вниз к площади, за которой начинался базар.

Солнце жгло немилосердно, и даже близость Давыдовской горы и обилие садов не уменьшали духоты и неподвижно нависшего зноя, но Небольсину, давно не выходившему в город, захотелось пройтись по улице.

— Пойдем на базар, не хочется заходить в караван-сарай. Здесь душно, а там и подавно.

— Так точно, вашбродь, хочь и на солнышке, да зато полегче дышать.

С базара уже издали неслись шум, крик, вопли, гнусавое пение нищих, звон бубенцов на лошадях и колокольчиков на верблюдах. Пахло зеленью, фруктами, мясом, рыбой, кожей, потом и мочой.

Разноголосая, шумная и пестро одетая толпа гомонила и переливалась на базарной площади и на уличках.

Пройдя мясные и рыбные ряды, они вышли к лавкам, где торговали одеждой, шапками, чувяками, бельем. Тут же были бурки, черкески, штуки бязи и кипы цветной мануфактуры.

Санька с важным видом богатого покупателя осмотрел несколько солдатских мундиров, рубах, холщовых и суконных штанов, с придирчивостью опытного человека посмотрел одежду на солнце. Наконец остановился на довольно крепких штанах, рубашке и потертом, но еще прочном полушерстяном мундире.

— Сколько за все? — отложив в сторону отобранные вещи, спросил он.

Продавец, пожилой армянин, долго подсчитывал, загибая пальцы и повторяя:

— Ори абази да киде хути шаури икнеба^[94]. — Он задумывался, вновь загибая пальцы. Небольсина тешила эта картина. Наконец армянин подсчитал. — Одна руп читир абаз, — неуверенно сказал он.

— Ах, жулик, мазепа, чтоб тебя черти на том свете сожрали! Рупь восемьдесят за такую одежду! Да бог в тебе есть? — возмутился Елохин. — Один рупь сорок — вот красная цена.

Армянин покачал головой и молча потянул назад облюбованную унтером одежду.

— Да бог с ним, на, бери свои рубль восемьдесят! — отдал деньги Небольсин.

Армянин взял деньги, засмеялся и дружелюбно сказал:

— Апицер якши, денги минога есть… Харашо…

— Черт ушастый, рад, что обобрал! — забирая купленное, проворчал Санька. — И напрасно это вы ему столько денег отвалили! Он, стервец, и за полтора серебром отдал бы.

Елохин сердито поглядел на улыбавшегося продавца.

— Ну, теперь есть годная одежка старому солдату, — с удовольствием проговорил он.Было видно, что покупка очень понравилась унтеру.

Они выбрались из толпы и намеревались было идти домой, как неожиданное волнение людей, заполнявших базар, остановило их. Лавки и лотки стали закрываться. Люди что-то говорили, возбужденно жестикулируя, кто с испуганным, кто с озабоченным видом проходили мимо них. Женщины, почти не закрываясь чадрой, крича и плача, спешили по домам. Базар пустел, и растерянные, испуганные горожане, не закончив своих дел, расходились.

— Чего такое приключилось? — спросил кого-то из проходивших Елохин.

Но грузин не понял его, что-то пробормотал, другой только взмахнул руками и с отчаянием проговорил:

— Оми!^[95]

Небольсин остановил конного казака, выезжавшего из улички.

— В чем дело, братец? Чего это народ переполошился, что случилось?

— Война, вашбродь! Персюки вчерашний день границу перешли, сюда идут!

— Война! — повторил поручик.

Елохин нахмурился и покачал головой.

— Только, вашбродь, от одной ушли, а она, подлая, тут нас достигла!

По улицам шли кучки возбужденных, растерянно обсуждавших событие людей. На Тифлис, еще час назад такой беспечный и оживленный, пала тень войны. Близость персидской границы и внезапность нападения пугали горожан. О войне иногда говорили и раньше, но серьезно никто не верил в ее возможность.

— Война, война, оми! — слышалось повсюду.

Все уже знали о нападении персиян, и страх перед новым нашествием кизилбашей охватил Тифлис.

Спустя полчаса Небольсин явился к Вельяминову и попросил об откомандирования его в один из полков, расквартированных на границе.

— Алексей Петрович уже распорядился назначить вас в Ширванский полк, два батальона которого находятся здесь же, в гарнизоне. Получите приказ и явитесь к командиру полка полковнику Абхазову.

В комнату вошел Ермолов, лицо генерала было озабочено.

— Дурные вести, тезка, — сказал он Вельяминову. — Эти негодяи разбили два наших поста на границе, казачьи сотни оттеснены к Безобдалу, эриванский Гассан захватил Саганлы и истребил до трех десятков наших солдат. Здравствуй, Саша, — обратился он к Небольсину. — Неважные новости! Получил предписание?

— Так точно!

— Служи с честью. Командир там хороший, солдаты народ бравый. Алексей Александрович, всех арестованных из гауптвахт вон, по полкам, пусть послужат родине!

— А как с Кургановым?

— По закону во время войны отставок нет. И этого прохвоста в полк, да на первую линию!

— Я думаю, в Елизаветпольскую дистанцию, — предложил Вельяминов.

— Туда! — согласился Ермолов. — Всех вытребовать с лечения и отпусков. Немедля вызвать с Кислых Вод Мадатова. Скажи Эристову, что теперь пришла пора созывать конное ополчение Грузии.

— Мадатов уже выехал. Как с Чинахчи и Герюсами?

— Пусть оттуда спешно отходят на Шушу. Пиши Реуту, что обстановка возлагает на него самого решение вопросов. Придвинуть к Елизаветполю егерский батальон, расположенный в Пойлах. Что имеешь из Баку?

— Там тихо, но все мусульманское население провинций по Араксу готовится к выступлению против нас.

— А лезгины?

— И у них, и в Чечне, и в Дагестане пока тихо. Но пока… Ведь Аббас-Мирза перешел через Аракс и идет на Шушу, а это значит, что весь Карабах объявится мятежным, а за ним и Куба…

Ермолов сердито махнул рукой.

— Знаю я этих подлецов, малейшая наша неудача — и они все примкнут к персиянам. Э-эх, и в такую пору нет там князя Валерьяна!

— Он будет здесь через шесть дней!

— Шесть дней — это значит, что Карабах и Ганджа устроят резню всем русским, находящимся там. Ну, Александр, — вдруг обернулся он к Небольсину, — иди. Явись командиру, а пойдешь в бой, береги себя, но паче всего береги честь и родину.

Он обнял Небольсина.

— Да этого старого хрыча Саньку забери с собой, он не оставит тебя ни в бою, ни в походе. — И, уже забыв о поручике, Ермолов взял со стола бумаги и крупным шагом вышел из комнаты.

— Обеспокоен Алексей Петрович. Не ожидали мы так скоро этой войны.

— А как посольская миссия Меншикова? — спросил Небольсин.

— Война началась, а она еще у шаха. Да что теперь это значит! Дай бог, чтобы целыми вернулись! Ну, с богом, желаю счастья!

Глава 3

В ночь на 19 июля шестидесятитысячная армия наследного принца Персии Аббаса-Мирзы, оттеснив слабые казачьи посты, начала переход через Аракс. Пехота, конница, артиллерия в течение полутора суток двигались через большой Худаферинский мост. Здесь были курды, луры, бахтиары, азербайджанцы, гилянцы, шахсевены. Персидская кавалерия рассыпалась по всему побережью, грабя и уничтожая армянские деревни и мелкие русские посты, не успевшие отойти на Чинахчи.

Командир егерского полка Осип Антонович Реут, стоявший в Герюсах, получив от казаков донесение о нашествии Аббаса-Мирзы, вывел свои слабые батальоны из Герюсов, спешным маршем отступил к Шуше и за стенами этой старинной крепости решил отбиться от персиян. Одновременно он приказал командиру 3-го батальона подполковнику Назимке, находившемуся со своим батальоном, сотней казаков и двумя орудиями в местечке Чинахчи, оставить его и спешным маршем отойти к Шуше на соединение с полком.

Ночь на 22 июля была тревожной. Казачий пост в шестнадцать человек под командой хорунжего Крючкова, высланный для наблюдения за степью, не спал. Сбатовав коней, казаки сидели в низкорослом кустарнике, зорко наблюдая за все сгущавшейся мглой. На персидской стороне было тихо, но не веря этому подозрительному безмолвию, казаки жались поближе к коням, готовые умчаться назад, под прикрытие крепости.

Хорунжий ушел вперед к дозору, выставленному у брода через реку. Закутавшись в бурку, так как ночь, несмотря на июль, была прохладной и сырой, он пристально всматривался в даль. Вдруг за рекой, совсем невдалеке от них, грянул пушечный выстрел. Звук выстрела прокатился по воде. Хорунжий привстал.

На той стороне загорелось, расползаясь по небу, громадное зарево. Замелькали огни, розовый дым заклубился над местом, где стояла армянская деревня Уч-Килиса. Послышалось ржание коней, скрип колес, неясные выкрики и голоса. И сотни огней задвигались и загорелись на другом берегу реки.

Это были бивуачные огни персидской армии. Раздался еще пушечный выстрел, и сигнальные огни авангарда Аббаса-Мирзы замелькали у самого брода. Сопровождаемый дозором, хорунжий вернулся к казакам и, послав донесение полковнику Реуту, засел в кустах, продолжая наблюдать за движением врага. Но персияне так и не перешли реки, и только их наездники, курды и кочевники-шахсевены гарцевали на противоположном берегу, постреливая на скаку из ружей и оглашая воздух бранью по адресу русских «свиноедов» и собак. Всю ночь горели костры и стояло зарево над тем местом, где расположилась на ночлег огромная, шестидесятитысячная армия Аббаса-Мирзы.

Рано утром, как только заалел восток, к переправе с разных сторон подскакало много конных групп. Тут были и луры, и азербайджанские всадники, и курды Дильмана и Маку. Потрясая дротиками, подбрасывая на скаку ружья и ловко хватая их, они ринулись в воду, по так же быстро повернули коней и умчались в обратном направлении. Это была военная хитрость номадов. Но противоположный берег молчал. Тогда они снова понеслись к переправе, стремясь обогнать один другого, между тем огромный лагерь персидского наследника уже снимался с места. Завыли рожки, забили барабаны, к переправе двинулись пешие сарбазы, за ними потянулись полки, верблюжья артиллерия с фальконетами и новенькими английскими орудиями, только недавно подаренными британским посланником Аббасу-Мирзе. Все это толпилось и растекалось по берегу.

Наконец шатер наследника был свернут. Аббас-Мирза, сопровождаемый царевичем Мираном и сановниками, сел на белого арабского жеребца и во главе своей гвардии шагом направился к переправе. Ударила сигнальная пушка, за ней другая, и оркестр духовых инструментов заиграл марш.

Вся туча сгрудившейся у реки кавалерии с криками и воплями «Алла!», «Худа!»^[96] ринулась в воду. Запенилась вода, несколько коней упало, кого-то течением понесло вниз, но вся масса конницы с гиком и криками была уже на середине реки.

Только тогда из невысоких кустов терна и можжевельника на широком намете вынеслась небольшая группа казаков и под визг и улюлюканье переправлявшихся всадников умчалась к холмам в сторону Шуши. На холмах, в гуще виноградных и фруктовых садов, стояли небольшие солдатские заставы, под прикрытием которых поспешно уходили в крепость армяне, бросая на произвол судьбы свои села, сады и имущество, нажитое долгим тяжелым крестьянским трудом.

Несмотря на яркий солнечный день, зарево подожженных деревень охватило полнеба и черная туча дыма заволокла горизонт.

Персидская армия подходила к Шуше.

Высокие, протяжением в три версты стены крепости пришли уже в ветхость, и тут работали многочисленные армянские беженцы, укреплявшие их. Усатые солдаты да офицер саперного батальона Кригер похаживали среди работавших, поправляя их, уча и покрикивая на них. Подгонять не надо было. Люди отлично понимали, что эти старинные башни и пятисаженные стены, возвышавшиеся на скале, являются единственным прибежищем, где могут они спастись от ножа курдов, вырезавших почти поголовно всех армян.

Сквозь еще не запертые Елизаветинские ворота крепости все шли и шли крестьяне, кто гоня скот, кто подталкивая и помогая коням тянуть тяжело нагруженную арбу, на которой грустно сидели тихие армянские женщины с полузакрытыми по персидскому обычаю лицами. Рев быков, резкие крики ослов, плач детей и взволнованные отрывистые голоса перемешались в один заунывный, непрекращающийся шум. Юго-восточные Эриванские ворота также пока еще были открыты для беженцев и гарнизона, но тут уже шли подготовительные работы саперов, которым было приказано наглухо забить их и засылать землей и каменьем. Проехало несколько обвешанных оружием конных армян, проскакал чапар^[97], и снова потянулись жители, усталые, запыленные, с воспаленными от бессонницы глазами. Они останавливались и, перед тем как войти в ворота крепости, с отчаянием оглядывались назад, в сторону багрового зарева, откуда еле слышно доносились выстрелы. Желтая пыль нависла над дорогой.

Так прошло больше двух дней. Персы, шедшие стремительным маршем от Чинахчей на Герюсы, подходя к Шуше, почему-то замедлили свое движение и, вместо того, чтобы обложить и штурмовать ее, занялись разорением и грабежами нищих армянских деревень.

В помощь к полковнику Реуту пришел назначенный еще при карабахском хане Мехти-Кули правитель армянской части города, старый, почтенный, уважаемый всем населением армянский агалар^[98] Ага-бек Калантаров с двумя сыновьями и восемью представителями от армян города и округа Шуши. Здесь был и архимандрит Хорен, настоятель Вардапетского монастыря, сухой, подтянутый старик с умным и энергичным лицом. Его темную короткую рясу перепоясывал тонкий ремень, на котором висели кинжал и просто, но изящно отделанная черная дагестанская шашка. Через плечо, дулом к земле, висел короткий английский штуцер, новинка, еще не известная в русских войсках. Рядом с ним стоял плотный черноволосый человек в серой курпейчатой папахе и высоких сапогах. Это был местный богач, хозяин городских и шушакенских мельниц Ага-Петрос Давтян, старый и испытанный друг русских, еще два года назад получивший из рук Ермолова золотую медаль «За усердие». Остальные также были из местных почтенных людей, старейшины больших родов.

— Что скажете, друзья? — поднимаясь навстречу делегации, спросил Реут. — Я понимаю, что ваше положение в этой неожиданной войне тяжелее, чем наше, солдатское. Ваши деревни горят, дома разграблены, семьи, бежавшие в стены крепости, в страхе ждут спасения… Ничего не могу обещать вам, кроме того, что будем защищать крепость до последних сил, врагу ее не сдадим и если погибнем, то с честью.

Ага-бек Калантаров молча слушал речь начальника гарнизона и только чуть покусывал свой длинный, седой, свисающий к подбородку ус. Архимандрит, горячий и нетерпеливый, быстро глянул на него, но старик спокойно дослушал речь Реута до конца.

— Вот сейчас, ага-полковник, я слышу правильную речь мужа и воина… а начал ты, не обижайся на нас, говорить языком не мужчины, а слабой женщины. Мы, почтенные люди, выборные от армянского населения города и провинции Шуши, пришли к тебе не за спасением и не со слезами. Мы пришли как воины, с желанием драться с кизилбашами^[99], победить их или умереть вместе с русскими братьями. А наше добро, наши деревни, что горят вокруг, — он показал в окно на далекое зарево пожаров, — это бог дал, бог и взял. Если мы победим врагов и останемся живы, все это вернется, и новые, еще лучшие деревни опояшут Шушу. Сейчас нужно думать о войне. Мы знаем, что вы храбры, но вас мало, а крепость велика, стены ее ветхи, площадь обширна. Мы просим тебя, начальник-ага, сегодня же послать на защитные работы всех могущих ходить мужчин и женщин. Пусть под руководством твоих офицеров и знающих людей они построят такие укрепления, о которые разобьет свою голову Аббас-Мирза.

— А мы просим, — выходя вперед и кланяясь Реуту, сказал архимандрит Хорен, — вооружить вашими ружьями тысячу пятьсот отборных армянских молодцов. Все это люди, умеющие хорошо рубить, отлично ездить верхом и метко стрелять. Среди них дети и агаларов, и купцов, и крестьян… Это лучшие мужи армянского народа, и если богу угодно будет, чтобы мы погибли, то они умрут рядом с вами, полковник, но не отойдут ни на шаг. Среди этих полутора тысяч, полковник, есть люди, не один раз ходившие в битвы еще с Котляревским в прошлую войну.

Хорен еще раз поклонился и выжидательно смотрел на Реута.

Полковник обвел глазами спокойно и с достоинством стоявших перед ним армян.

— А вот два моих сына, Арташес и Гегам, я их привел к тебе, ага-начальник, чтобы и они послужили народу. Что наше имущество и деревни, если самое дорогое, наших детей, мы отдаем тебе, — сказал Калантаров.

Реут подошел к старику, взял двумя руками его широкую ладонь и крепко пожал ее.

— Спасибо, друзья! Главнокомандующий не ошибся в вас. Он не сомневался, что в трудную для нас минуту армяне придут на помощь. Я уверен, что нога кизилбашей никогда не ступит за крепостные стены Шуши.

В тот же день гарнизон Шуши, состоявший из шести неполных рот, был усилен полутора тысячами армян. Это были, как и предупредил архимандрит, хорошо знавшие суровое дело войны ветераны первой персидской войны, вместе с Котляревским ходившие на Асландуз и Мигри, охотники, бившие пулей джейрана; было и около сотни «кочи», «качагов», как называли их остальные армяне, храбрецов без роду и племени, поклявшихся умереть не раньше, чем отправив на тот свет по крайней мере трех кизилбашей. Им были розданы новые ружья, штыки, патронные сумки и порох. Сам Реут вместе со своим штабом произвел смотр добровольцам, их дух и вид его удовлетворил.

— Государь император не оставит вас и не забудет, что в трудный для России час вы стали рядом с солдатами русской армии, — сказал полковник, закончив смотр.

Потом к армянам обратился архимандрит Хорен. Горячий, порывистый и нервный, он взволнованно поднял над головой руку.

— Дети Армении, уже тысячу лет различные враги всеми силами старались уничтожить нашу землю и наш народ! Где они, эти супостаты? Даже из сказок исчезли их имена, а Айастан живет и народ армянский существует! Это потому, что армяне всегда, во все времена выше своей жизни ставили благо и жизнь своей родины, и это спасло ее. И еще потому, что слово, данное в бою, у нас всегда было одно. Отцы и деды наши не изменили ему, не изменим и мы. Поклянемся или победить вместе с нашими русскими братьями, или вместе с ними умереть!

— Клянемся! — поднимая над головою оружие, закричали все.

— А теперь, дети, за дело! Воины пойдут с русскими офицерами, а остальные работать, рыть рвы и укреплять башни. Господи, помоги нам! — Подняв глаза к небу, архимандрит широко перекрестился.

— Аминь! — срывая папахи и став на колени, ответила толпа.

Русские солдаты-часовые, стоявшие на крепостных стенах, молча поснимали фуражки и, держа в левой руке ружье, крестились, глядя на коленопреклоненную, молившуюся на площади толпу.

Люди месили глину, тащили кирпичи и камни, вырубали расположенные возле крепости сады, расчищали площади перед стенами для обстрела картечью. В течение трех суток был углублен ров, укреплены стены башен с артиллерийскими гнездами на них, установлены шести- и восьмифунтовые орудия и три найденные армянами в городе старинные чугунные пушки. Как муравьи, непрерывно шли женщины и мужчины, тяжело нагруженные известью, камнем, глиной, строительным лесом. Работали и ночью при свете костров, под охраной русских солдат и дежурной дружины армян.

Из города, находившегося от крепости в полутора верстах, изредка приходили какие-то люди, они пытливо и с любопытством посматривали на работавших. Раза три за ночь из виноградников, расположенных восточнее города, раздавалось несколько выстрелов, и пули тихо свистели над людьми, но никто не обращал на это внимания. Все понимали, что лазутчики Аббаса-Мирзы не дремлют. Поскакавшая на выстрелы к виноградникам конная сотня армян не обнаружила никого. Работы продолжались, и к концу четвертого дня стены крепости как бы выросли и помолодели.

Прибывающие в крепость армяне привезли с собой на арбах не менее тысячи пудов пшеницы, много печеного хлеба, вина, фруктов и соли. Помимо этого, армяне пригнали до шестисот голов рогатого скота. Сельский кузнец Погос Барутчан, известный мастер и умелец, узнав, что в крепости недостаточно пороха, стал со своим помощником ежедневно изготовлять до тридцати фунтов хорошего пороха, а другие мастера делали картечь, переливали старые ядра для пушек и пули для ружей.

У Елизаветинских ворот был углублен ров, через который из крепости легко перебрасывался на цепях широкий мост. Волчьи ямы, пороховые фугасы, проволочные ежи, окопчики для бойцов окружали крепость. Все домишки, мешавшие обстрелу, были убраны, заборы и сады снесены, и через каждые тридцать — сорок минут с крепостных стен гулко и протяжно раздавалось: слу-у-шай!

У стен крепости наскоро проходили военные занятия армянских рот. Командовавший одной из них поручик Лузанов был изумлен быстрым превращением вчерашних крестьян и ремесленников в дисциплинированных, заправских солдат.

К концу пятых суток в крепость пришли лазутчики и сообщили Реуту, что огромная армия Аббаса-Мирзы скорым маршем приближается к Шуше. Полковник выслал вперед казачьи разъезды.

— Полковник-ага, надо теперь же, не откладывая, арестовать беков, которые, как мы точно знаем, послали кизилбашам гонцов со всеми данными о твоих войсках, о состоянии крепости и о том, сколько солдат находится в городе и вокруг него. Они будут заложниками и ответят головами, если в городе вспыхнет восстание, — сказал Ага-бек Калантаров.

— Назови их имена, — Реут вынул из стола бумагу.

— Владетельные беки братья Гаджибековы, Муртаз-Али и Герай-бек Векилов из Герюсов, его тесть ваш старый враг Агамали-хан, молодой Курбан, сын убитого лезгинами Рашид-хана, и еще одиннадцать купцов и знатных лиц города. Это самые отъявленные ваши враги, они мутят народ, подстрекая его к нападению на наши села и на ваши отряды, — ответил Калантаров.

Реут проверял, все ли имена есть в его списках. Иногда он что-то помечал крестиком в своей бумаге.

— А вот у меня здесь имеется еще несколько фамилий, в том числе Магомед-хаджи и Алекпер, таджир-баши^[100]. Как ты считаешь их? — осведомился полковник.

— Магомед-хаджи — это непримиримый враг русских, а таджир-баши — хитрая лисица. Он уважает лишь тех, кто сильнее, и так как он купеческий староста города, то готов торговать с любым, лишь бы ему хорошо платили. Я уже беседовал с ним, ага-полковник. Он не будет нам врагом до тех пор, пока мы сможем защищаться, но как только нас осилят, он сразу же сделается самым близким другом персиян и самым преданным исламу мусульманином. Его бог — золото.

— Что он обещает? — осторожно спросил Реут.

— Если обстановка позволит и он убедится в том, что кизилбаши не осилят нас, он время от времени будет сообщать нам через своих сыновей о делах персов и судьбе Тифлиса.

— И то хорошо! А как быть с Магомедом-хаджи? — спросил Реут.

— Никак. Этого человека теперь уже не достанешь. Он вчера ночью бежал к персам. Надо поспешить с остальными, иначе и они сбегут к кизилбашам, и тогда у нас не останется заложников.

К вечеру все перечисленные Калантаровым были арестованы и перевезены в крепость в качестве аманатов. В городе сразу стало тревожно и тихо. Шумные сборища молодежи, разнузданные проповеди в мечетях, стрельба на улицах, болтовня на площадях, в чайхане и духанах стихли. На базаре реже стали появляться подозрительные, неведомо откуда попавшие в Шушу люди.

На следующий день к Реуту пришли два брата Тархановы, Сафар и Ростом, влиятельные жители села, расположенного в четырех верстах от крепости в тесном ущелье, по которому бежала быстрая и шумная река — Шушинка, как называли ее русские. На ней, в горловине ущелья, были расположены мельницы, принадлежавшие армянам. Ущелье было узкое, каменные громады скал нависли над тесниной и селом, образуя глубокие впадины, уже давно превращенные жителями деревни в обитаемые пещеры. Дорога, ведшая к нему и мельницам, шла по теснине, над которой находилось много пещер. Пещеры эти ввиду приближения персидских войск уже были заполнены армянскими семьями, оставившими свою деревню и прочно обосновавшимися в этих каменных жилищах, из которых вооруженные стрелки надежно контролировали узкий вход в ущелье и дорогу, лепившуюся по берегу быстрой Шушинки.

— Что скажете, уважаемые господа? — спросил полковник гостей. — Какие новости, в чем нужда? Охотно помогу вам.

— Новости есть, ага-полковник, но их скажем позже, а сейчас дело в следующем. Как ты знаешь, Чинахчи и Герюсы уже заняты кизилбашами. Их войска идут сюда. Наше ущелье надежно, а сейчас мы превратили его в такую же крепость, как и ваша, но нам связывают руки старики, жены и дети. Можешь ли впустить часть из них в крепость, тогда нам легче и спокойнее будет защищать Шушакенд и мельницы от иранцев.

— Почему же часть? Пусть все старики и дети идут в крепость.

— Все не пойдут, — спокойно ответил Сафар. — Женщины нам нужны для того, чтобы они, пока мы будем отбивать кизилбашей, готовили нам пищу, и, кроме того, нужны крепкие старики, чтобы они заряжали наши ружья. Они народ бывалый, спокойный и надежный. Их присутствие поможет женщинам уверенней ожидать ухода персов.

— Ты прав, Сафар-бек. Завтра же пусть все, кто не нужен вам в Шушакенде, придут в крепость.

— Утром они прибудут сюда, ага-полковник. Спасибо за разрешение. Теперь второе. В нас будь уверен. Мы, армяне Шушакенда и молодежь окрестных армянских сел, которая пришла к нам, хорошо вооружены, пороху и пуль у нас много, решимости победить или умереть — достаточно. Мы погибнем все, но не допустим к мельницам персов. И горловина ущелья, и дорога, и подступы к ней простреливаются из наших пещер, ни один сарбаз не пройдет. Наши стрелки бьют ласточку на лету пулей, а наши кинжалы и шашки остры… Помни, ага-полковник, что мы не только будем бить персов в ущелье, но мы будем снабжать вас мукой. Наши мельницы будут работать и молоть для вас зерно, пусть даже не только Аббас-Мирза, а и сам его отец, Фетх-Али-шах, придет сюда со всеми войсками Ирана.

— Спасибо, друг, генерал Ермолов прислал мне письмо, в нем он пишет, чтобы я целиком полагался на армянское население Шуши. Он верит в вас.

— И он не ошибается, ага-полковник. Мы умрем, но не предадим русских братьев, не подведите нас и вы. Бейтесь до конца, насмерть, до победы.

— А мы, русские, так только и деремся!

— Видно, ты еще не знаешь о несчастье, которое произошло у реки Акера, — переглянувшись с братом, тихо сказал Сафар.

— Какое несчастье? С батальоном подполковника Назимки? — поднимаясь с места, опросил Реут.

— Да… к несчастью, вестниками этого черного дела являемся мы, — вздохнул Ростом. — Да, ага-полковник, русский отряд, который шел сюда из Герюсов, разбит. Кизилбаши уничтожили его.

— Не может быть! Это персы распускают такие слухи. Ведь в нем до тысячи солдат с двумя орудиями! — взволнованно закричал Реут.

— К сожалению, это правда. И оба орудия, и больше пятисот солдат попали в плен к кизилбашам.

— Наши армянские братья сумели по тропкам и горам вывести пятерых спасшихся от разгрома солдат. Они пришли с нами, — опустив голову, сказал Ростом.

— Не может быть! Еще никогда в этих краях не бывало, чтобы русские солдаты с орудиями и офицерами сдавались в плен. Где они? — срывающимся голосом спросил полковник.

В комнату вошли пятеро изможденных, переодетых в армянское платье людей.

Спустя час весь русский отряд, запершийся в крепости, уже знал о том, что шедший к ним на соединение из Герюсов батальон с двумя орудиями и двумя сотнями казаков был в пути настигнут армией Аббаса-Мирзы и после недолгого боя сдался в плен вместе с командиром подполковником Назимкой. Опечаленные солдаты горестно обсуждали эту страшную весть. Армяне тревожно поглядывали на солдат, как бы боясь, что это известие поколеблет дух защитников крепости.

Со стороны города вновь послышались песни, звуки зурны, веселые крики, и над Шушей снова раздались одиночные выстрелы разгулявшихся, поджидавших Аббаса-Мирзу молодцов.

— Боевые товарищи, солдаты и офицеры! Тяжелое несчастье постигло нас. То, о чем никто никогда и не думал, чего мы не могли допустить и в мыслях, — случилось. Сильный русский отряд в тысячу штыков с двумя пушками разбит персами и пленен ими. Персами, теми самыми кизилбашами, которые бежали от нас в прошлую войну, которых одно имя Котляревского приводило в трепет, а штык русского солдата заставлял бежать с поля боя. Позор! Но он ложится не на вас, солдаты, а на того командира, который сдал свой отряд. Боевые товарищи! На нас теперь идет Аббас-Мирза со своими полками. Их много, нас мало, но мы русские, и позор, который пал на батальон, мы должны смыть своими делами. Пусть узнают персы, что не все русские похожи на тех, кого они взяли в неволю. Я говорю вам, солдаты: то, что произошло с Назимкой, того не будет в Шуше. Мы будем биться насмерть, мы не побоимся персиян с их пятьюдесятью тысячами сарбазов и если надо, то все взлетим на воздух, но крепости не сдадим! Товарищи, воины, солдаты! Мы — русские, и своим мужеством и отвагой спасем крепость или умрем!

Солдаты молчали, то шумно переступая с ноги на ногу, то тяжело вздыхая или тревожно оглядываясь вокруг.

— Разрешите, ваше высокоблагородие, мне сказать солдатикам слово, — нарушил тишину правофланговый, полуседой с морщинистым лицом солдат.

— Два шага вперед, говори, Рыжов! — скомандовал Реут.

Старый солдат, с одним лычком на погонах и Георгиевским крестом на груди вышел из строя.

— Мы, ваше высокоблагородие, прослышали о несчастье, в которое попал батальон. Тяжелое это горе, — вздохнул солдат, — небывалое для кавказских войск приключилось. Николи не бывало, чтобы батальон русских солдат сдался в плен, чтобы пушки наши попали к персам. Я, братцы, — оборачиваясь к молча, с хмурыми лицами слушавшим его солдатам, сказал он, — знаю персов, воевал с ними и под Мигри, и под Асландузом с генералом Котляревским. И били мы их всегда. Нас пятеро, а их двадцать, а мы их гнали и били. Как же случилась такая беда, что тысяча солдат не сумела защитить себя? Думаю, вашсокбродь, не солдаты в том виноваты, а начальство. Вы не серчайте на меня, но русский солдат, коли у него хороший командир, помрет, а не сдастся! Так я говорю, братцы? — оглядывая солдат, спросил Рыжов.

— Правильно, Трофимыч! Так точно, вестимо так! — послышались голоса.

— С нами такого не будет, вашсокбродь! Мы вас знаем, верим вам, и отпишите Алексею Петровичу, что крепость персам не сдадим, биться будем так, как учили нас Котляревский и Ермолов. За батальон отомстим, а надо будет, так и за матушку Россию, за царя, за христову веру положим головы, а не сдадимся! Так я говорю, братцы? — снова обводя взглядом солдат, закончил Рыжов.

— Так! — хором, дружно ответили солдаты. — В полон не пойдем, биться станем до смерти!

— Спасибо, боевые товарищи! — растроганным голосом, в волнении сказал Реут. — Я знал, что все вы герои и русские воины, а за доверие ко мне спасибо особливое! — Он снял с головы фуражку и, подойдя к Рыжову, трижды крест-накрест поцеловал его. — Алексей Петрович Ермолов обещал помочь нам, продержитесь немного, пишет он, и я приду на помощь. Ура ему, ура! — закричал Реут.

— Ур-ра-а!! — горячо и шумно подхватили солдаты.

Армянские дружинники, которым архимандрит перевел слова полковника, вынули из ножен кинжалы и, подняв их над головами, хором выкрикнули:

— Аммен!

— На молитву шапки долой! — скомандовал Реут, и вся стоявшая «вольно» солдатская толпа обнажила головы. Армяне сделали то же.

— Спаси господи люди твоя… — дребезжащим тенорком негромко запел полковой священник, и вся громада людей, стоя на коленях, торжественно и тихо продолжила его слова:

— …и благослови достояние твое…

Молитва окончилась.

— Встать! Нак-кройсь! — крикнул полковник.

Роты разошлись по своим местам, и обычная, полная тревоги и боевых ожиданий жизнь потекла в крепости.

Вечером армяне приволокли из города двух основательно избитых лазутчиков, присланных в Шушу Аббасом-Мирзой. Они были захвачены на площади в тот момент, когда уговаривали жителей поднять мятеж и ударить с тыла на крепость. При них были найдены прокламации, в которых наследник иранского престола уже объявлял их своими подданными и обещал не позже чем через сутки прийти в Шушу. Лазутчиков посадили вместе с заложниками-беками в один из подвалов крепости.

Вокруг Шуши появились пока еще державшиеся весьма осторожно разъезды персидской кавалерии. На горизонте стали гореть в багровом дыму и пламени армянские деревни.

Чувствовалось, что Аббас-Мирза со своими полчищами уже недалеко.

26 июля утром к стенам крепости подскакала большая, человек в шестьдесят, кавалькада, впереди которой гарцевал, держа огромный белый флаг, всадник.

Это была делегация от Аббаса-Мирзы во главе с важным персидским чиновником, привезшим полковнику Реуту письмо от главнокомандующего персидской армией. Спешившись на площади, посол, сопровождаемый двумя слугами и встретившими его у ворот казаками, прошел через раскрытые крепостные ворота и был встречен комендантом крепости полковником Реутом.

— Рад видеть вас гостем у себя в доме, но не понимаю, почему персидская армия во главе с его высочеством наследником престола Аббасом-Мирзой перешла границу и подошла к Шуше. Разве война между нашими странами объявлена? — принимая посла Аббаса-Мирзы, спросил Реут.

Иранский вельможа молча пожал плечами и, почтительно вынимая из-за пазухи письмо, написанное цветной тушью и подписанное самим принцем, торжественно сказал:

— Вот письмо сына тени аллаха на земле. Прочтите, и оно разъяснит вам течение дел, предопределенных судьбой. Его высочество дает вам сроку на ответ до заката завтрашнего дня.

— «Храброму и почтенному командиру российских войск, стоящих в городе Шуше, полковнику Реуту от его высокой светлости валиагда Аббаса-Мирзы, держащего в своей руке судьбы и жизнь народов Ирана, Грузии, Дагестана, Шемахинского, Шушинского, Шамшадильского и прочих подвластных нам княжеств и ханств.

Великому аллаху угодно было, чтобы непобедимые, страшные в бою, неисчислимые полчища моих львов и железоедов обрушились грозою на русские войска. Мои могучие сарбазы вместе со стотысячной конницей курдов и бахтиар словно железная саранча прошли по грузинским землям. Тифлис, Лори-Бамбак, Белый Ключ и другие места заняты нами. Ганджа окружена так же, как и вы. Ваш генерал Ермолов уехал в Москву, где начали между собою из-за престола войну ваш новый царь и его брат.

Вас не больше тысячи, в то время как у меня свыше шестидесяти тысяч отборных солдат, проливающих кровь, как воду, но намерение мое не убивать напрасно людей, а лишь возвратить нашей короне те земли, которые русские незаконно захватили пятнадцать лет назад. Не приносите же себя самого и ваших невинных солдат в жертву ярости наших войск. Сдайтесь без боя, и я пощажу всех. Сохранив жизнь своим солдатам, вы этим окажете несомненную услугу Российской державе, которая конечно, не оставит вас за это без внимания. Если ж не исполните моего повеления, то переговоры мои с вами будут кончены и вы будете отвечать за пролитую кровь. Ибо все то ужасное, что случится, падет на вас, а не на меня.

Благосклонный к вам

Принц Аббас-Мирза, валиагд Ирана».

Персиянин поднялся, степенно провел ладонью по длинной выхоленной бороде и тихо, почти ласково шепнул неподвижно сидевшему перед ним Реуту:

— Сдавайтесь. Мы хорошо знаем, что запасов продовольствия у вас нет, крепость стара и что голод и жажда уже через неделю убьют всех. Принц не оставит своею милостью тех, кто понимает, что со львом единоборствовать невозможно. Худа аффиз шома!^[101] — Поклонившись в пояс поднявшемуся Реуту, посол не спеша прошел мимо группы внимательно разглядывавших его офицеров. И хотя он не поднимал глаз и не озирался по сторонам, однако отлично рассмотрел обилие беженцев, заполнявших узкие улички крепости, и понял ту тревожную, беспокойную настороженность, с которой хмуро озирали его солдаты, стоявшие на постах. Заскрипели петли, и сквозь приотворившуюся боковую дверцу крепостных ворот посла выпустили наружу, где двое казаков провели его через глубокий осыпавшийся ров, окружавший крепость.

Потом казаки вернулись, и посол не спеша пошел к кавалькаде, ожидавшей его в тени садов. Когда замелькали хвосты коней и желтая пыль снова заколыхалась над дорогой, Реут, не отрывая глаз от подзорной трубы, коротко приказал:

— Собрать на военный совет всех господ офицеров гарнизона!

— Вот, господа офицеры, что пишет нам его высочество принц Аббас-Мирза. Кому неясно прочитанное, прошу задать вопросы, — и он оглядел офицеров, сидевших вокруг него.

— Все понятно! Какие уж тут вопросы! — ответил за всех краснощекий, с загорелой обветренной кожей артиллерийский капитан.

— А если все понятно, то приступаю к военному совету, российским воинским уставом на то определенному. Прошу господ офицеров, не мудря и не лукавя, действуя по чистой совести и руководствуясь токмо пользой службы его величеству и державе нашей, высказываться по сему случаю. Сдавать ли крепость превосходящим силам персидской армии или же, памятуя, что мы русские, и дорожа великой славой России, открыть баталию, и если придется погибнуть, то не ниже, как героями… Согласно воинскому регламенту господа офицеры высказываются по чинам. Первыми начинают самые младшие. Прошу высказаться, прапорщик Корнилов!

— Биться до последнего! — вскакивая с места, коротко сказал прапорщик.

— Прапорщик Толченов!

— Биться насмерть!

— Прапорщик фон Штуббе!

— Умереть, но не сдавать крепости!

— Поручик Лузанов!

— Биться до последнего человека!

— …Но их шестьдесят тысяч, а нас только тысяча триста! А если штурм крепости удастся, что тогда? — тихо спросил Реут.

— Тогда взорвать пороховой погреб и взлететь на воздух вместе с врагом! — негромко предложил капитан Михайлов.

— Правильно, боевой товарищ! — поднимаясь, сказал Реут. — Вы сказали то, что ожидал я от храбрых кавказских воинов. Лучше геройская смерть, чем позор! Никогда не опустим мы наше знамя. Там, где раз поднялось русское знамя, там оно никогда уже не опускается! Закрываю военный совет. Я уверен, что подполковник Миклашевский, майоры Чиляев, Рогозин, Клюге фон Клюгенау и все остальные офицеры моего гарнизона думают так же, как и опрошенные мною офицеры. Я постараюсь переговорами с принцем оттянуть штурм крепости. Может быть, за это время подойдут Алексей Петрович или князь Мадатов и освободят нас. Если же этого не случится, крепость взлетит на воздух, но не сдастся! Всякого, кто помыслит или заговорит о сдаче, я повешу на зубцах стены! Русские войска не сдаются, а персиянам надо напомнить их разгром у Асландуза, Мигри и Ленкорани. Капитан Михайлов, с этой минуты вы назначаетесь мной на должность командира крепостных пороховых складов, и, если персияне ворвутся в цитадель, вы сами должны бросить факелы в пороховые бочки арсенала. Вы сможете сделать это? — подходя к Михайлову, спросил Реут.

— Да! Клянусь богом, моей родиной и честью, могу! — сказал капитан.

— А теперь, господа офицеры, по местам! Надеюсь, вы сами понимаете… о нашем совете ни слова…

Офицеры разошлись. С крепостных стен далеко просматривалась равнина и город, лежащий внизу. Оттуда доносились крики, одиночные выстрелы и равномерный уличный шум. Вся окрестность Шуши уже была занята полчищами Аббаса-Мирзы. Бивуачные огни опоясали город. Посты, конные разъезды, заставы и просто одиночные партии и шайки курдов бродили вокруг города, грабя крестьян и насилуя попадавшихся женщин. Испуганные горожане-татары, радостно встретившие персиян, уже готовили делегацию к наследнику с просьбой оградить их от бесчинств и насилия.

Утром в лагере персиян раздался барабанный бой, завыли рожки, забили бубны. Один за другим с батареи, установленной недалеко от города, послышались три выстрела.

Со стороны города в сопровождении шести конных показалась кавалькада. Большой зеленый флаг с изображением огромного льва и солнца колыхался над ней. Впереди, саженях в тридцати, крупным широким галопом скакал всадник, что-то крича и размахивая большим белым флагом.

Часовые на стенах крепости сейчас же доложили дежурному офицеру, и тот, наведя подзорную трубу на всадников, сказал подошедшему майору:

— Парламентеры за ответом. Доложите полковнику, а я стану наблюдать за ними.

Кавалькада остановилась в тридцати — сорока саженях от рва.

Реут, видевший все это с высоты крепостной стены, приказал офицеру, дежурному по обороне Елизаветинских ворот, открыть их и впустить персидского парламентера и одного из сопровождающих его.

Ворота приоткрылись, и парламентера впустили в крепость. Он прошел мимо направленного на вход орудия, у которого с дымящимися факелами стояли артиллеристы. Во дворе были солдаты, казаки и до сотни армянских стрелков в полной боевой готовности. У крепостного блокгауза виднелись группы вооруженных людей. Вдоль первой линии обороны двора стояли завалы и фашины; в стороне мычали коровы и быки, возле них лежали грудой мешки с мукой и зерном; водоем посреди площади был полон воды.

Парламентера Реут встретил на площади. Это делалось для того, чтобы персиянин видел, что крепость хорошо и на долгое время обеспечена питьем и едой.

Посол хитро улыбнулся и, отвешивая поклон Реуту, осведомился о его здоровье.

— Благодарение богу, и я, и все в крепости здоровы. Как самочувствие его высочества наследника престола Ирана?

— Его высочество, лев Ирана и защита всех мусульман мира, светоч мудрости и ужас непокорных, валиагд Аббас-Мирза благоденствует и полон добра и участия к вам. Его высочество прислал меня получить ответ на вчерашнее наше предложение.

— К сожалению, должен огорчить его высочество. Крепость по своему усмотрению сдать не могу. Я русский солдат и подчиняюсь моему главнокомандующему. Если он прикажет сдать крепость наследнику Ирана, я сейчас же выполню приказ, но для этого необходимо послать в Тифлис нашего офицера. Если его высочество гарантирует свободный проезд в Тифлис моего посланного, то через десять дней крепость будет сдана вам.

— В Тифлис посылать незачем. Он уже занят храбрыми иранскими войсками. Ермолов бежал из Грузии во Владикавказ, Гюрджистан вновь стал нашей провинцией. Вам надо сейчас же сдать крепость, иначе мы будем штурмовать ее, и тогда, — посол, печально улыбаясь, развел руками, — ни валиагд, ни сам аллах не спасет вас от острой стали храбрых в бою, разгневанных вашим ответом иранских войск.

— Сталь имеется и у нас, кровопролития я не хочу, но и не страшусь оного. Крепость не сдам, а если нас осилят, то мы взорвем ее вместе с теми, кто ворвется сюда.

Посол удивленно повел глазами.

— Это неслыханно, это варварство.

— Это подвиг, а не варварство, и любой из нас совершит его в нужный час, — громко, обращаясь больше к слушавшим его солдатам, нежели к послу, сказал Реут.

Персиянин с удивлением посмотрел на суровые, спокойные лица солдат.

— Скажите его высочеству, что приказ об этом мной отдан еще вчера, воины наши поклялись исполнить его, и если наследник престола действительно не желает кровопролития, то выход один — послать к Ермолову офицера.

Посол поклонился и, еще раз взглянув на слушавших их солдат, понял, что слова Реута не были просто угрозой. Он быстро пошел к воротам.

Через полчаса две батареи, стоявшие на Топ-Даге, и одна тяжелая, бившая со стороны города, открыли ожесточенный методический огонь по стенам старой крепости.

Русские почти не отвечали. Они берегли порох и ядра для генерального штурма.

В ущелье было тихо. Армянские стрелки, подкрепленные полуротой егерей, лежали в камнях по берегу Шушинки. Село было оставлено, но мельницы, находившиеся позади села, непрерывно работали. Армяне усиленно мололи зерно, готовя муку для себя и осажденных в крепости. Еще засветло к горлу ущелья подскакала сотня персидских курдов, среди которых были и местные шушинские жители. Они стреляли вверх и вдоль ущелья и выкрикивали имена наиболее видных сельчан.

— Что надо? — поднимаясь из-за камней, спросил один из армян.

Двое курдов спешились и, помогая сойти с коня богато одетому персиянину, провели его вперед. Остальные остались позади.

— Вот что, люди, — важно сказал персиянин, — я командир конницы шаха Ирана сардар Эмин-Доуле.

Армяне, лежа за камнями, молчали, а их делегат, поклонившись, спросил:

— Что угодно вашей милости, высокочтимый господин?

— Во-первых, пропустите к мельницам моих всадников, во-вторых, как подданные шаха Ирана, вы должны во всем помогать его войскам и, наконец, выдайте находящихся у васрусских солдат. Такова воля валиагда.

Армянин посмотрел на него.

— Вы сказали, ага, что мы подданные его величества шаха?

— Конечно! — важно ответил персиянин. — Русские всюду разбиты, они бежали из Тифлиса, войска их, подобно соломе, развеяны ветром иранской армии, а вы, как и двадцать лет назад, теперь вновь вернулись к короне и подданству Ирана. Пойди и расскажи об этом своим людям, а затем встречайте нас у села с покорностью и любовью. Наследник престола обещает вам благо и неприкосновенность ваших семей и жилищ.

— Хорошо, ага, я скажу им. Через полчаса мы дадим ответ. Вас же попрошу пока удалиться к своему отряду, — вежливо сказал армянин.

Иранцы повернули коней и поскакали к ожидавшей их сотне.

Прошло не больше двадцати минут, как армянин показался из-за камней. Помахав рукой, он закричал:

— Э-эй, прошу, ага-сардар, люди поручили передать ответ.

Спешившиеся было курды стали садиться на коней, но некоторые из них еще поили лошадей у реки или плескались в ее светлой холодной воде.

Сардар Эмин-Доуле выехал вперед. Он ехал степенно и медленно, как и подобало начальнику целого полка отборной шахской конницы. Он не был начальником всей кавалерии, как гордо называл себя несколько минут назад, но и полк конницы, которым командовал он, значил немало в иранской армии.

— Ну, что надумали твои сородичи? — негромко спросил он, совершенно убежденный в положительном ответе.

— Народ не согласен. Мы пока подданные русского царя. Вот когда вы возьмете Шушу и крепость, когда русские уйдут из Карабаха, тогда действительно мы станем подданными шаха Ирана, да увеличит его дни бог, но пока здесь есть русские, мы не изменим им. У нас была клятва и присяга, а вы, ага, хорошо знаете, что нарушают их только трусы и негодяи. Мы не таковы. Оставьте нас в покое, а когда завоюете Карабах, тогда наша присяга и клятва отпадут сами собой.

Персиянин удивленно и гневно посмотрел на него.

— Вы противитесь, собаки, да я сегодня же уничтожу вас и сожгу вместе с вашим поганым селом! — распаляясь гневом, закричал он.

— Нехорошо говоришь, ага. Мы не дети и тоже умеем стрелять и рубить кинжалами. И один бог ведает, кто сегодня будет мертвым, а русских солдат мы не выдадим вам. Они наши гости, они доверились нам, и позор падет на наши головы, если мы, спасая себя, предадим их! Я думаю, что вы сами в душе соглашаетесь с нами, ага, — кланяясь, спокойно и с достоинством ответил армянин.

— Я выпью твою кровь, собака, а твое тело брошу свиньям! — повернув коня и взяв с места в карьер, закричал разгневанный персиянин.

Персидские батареи два часа подряд били по стенам Шушинской крепости. Бомбы, гранаты, докрасна раскаленные, специально для зажигания пожаров созданные ядра били по веркам крепости, то и дело залетая внутрь.

Гарнизон был под ружьем, но опасаясь потерь, людей попрятали по лисьим норам, окопчикам и каменным полуподвалам.

Два каленых ядра попали в дощатые части цейхгауза, но эти очаги сейчас же потушили дежурившие здесь солдаты.

В первый день персидской бомбардировки был ранен один солдат, контужена разрывом гранаты армянка, убиты две лошади.

Люди заделывали трещины и пробоины в стенах.

На следующий день, часов в девять утра, к воротам крепости подскакал, размахивая белым флагом, тушинский татарин Исмаил-бек и на довольно приличном русском языке прокричал:

— Его высочество, жалея вас, приказал вчера стрелять только трем батареям. Сдавайтесь, иначе сегодня все орудия нашей непобедимой армии обрушатся на вас! Ждем до обеда.

В полдень шесть трехорудийных батарей открыли огонь по крепости. Особенно энергичен был обстрел из тяжелых орудий, бивших с Топ-Дага. Пользуясь тем, что у русских не было дальнобойной артиллерии, персияне подтянули свои осадные пушки ближе к крепости и методично стреляли тяжелыми ядрами и гранатами. Ядра шлепали по двору крепости, зарывались в землю, подобно чугунным мячам, катились по земле и, ударяясь в крепкие, каменные стены блокгаузов, отскакивали, отбивая от них щебень.

— Английские! — разглядывая ядра, определили артиллеристы.

Огонь врага становился все сильнее. Было ясно, что персияне готовят штурм.

Глава 4

Тифлис напоминал потревоженный, перепуганный муравейник. Из Ганджи, Борчало, Закатал, Караклиса, Лори-Бамбака, отовсюду прибывали беженцы пешком, на повозках, верхом и на арбах, запряженных буйволами. Беженцы рассказывали о том, что все наши посты по границе заняты врагом, рота, стоявшая за Саганлыком, разгромлена. Приходили вести о налете курдской конницы на Борчало, об отходе всех наших войск к Тифлису. Слухи разрастались. Уже решительно все говорили о мятеже татар в Карабахе, об осаде Шуши и о том, что в Елизаветполе местным мусульманским населением вырезаны все русские, а егерские батальоны, наполовину разбитые, с трудом вышли из города и отходят на Тифлис. Где была правда и где ложь — никто не знал. Тифлис глухо волновался. Многие русские и армянские семьи спешно уезжали по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ. Но и здесь было не безопасно. Говорили о том, что осетины и ингуши заняли перевал и что по всей дороге от Млет и до Ларса идут бои. Все ждали мятежа в Дагестане и удара лезгин на Кахетию со стороны Закатал.

Небольсин был назначен полуротным одной из рот Ширванского полка. Санька Елохин — взводным третьего взвода той же роты. Солдаты, старые кавказцы, очень напоминали поручику егерей, с которыми он провел год в горах Кавказа. Это были те же спокойные, серьезные русские люди. Обуты они были, как и егеря, плохо, кто в башмаках, кто в сапогах, кто в чувяках; одежда их тоже была разнообразна, в одной и той же роте люди носили рубахи, мундиры, бешметы с газырями, а кое-кто и обыкновенные цветные рубахи с нашитыми на них погонами и медными пуговицами с двуглавым орлом.

— Что так бедно одеты? — спросил Небольсин.

— Берегут амуницию и праздничную одежду, вашбродь, — ответил фельдфебель, улыбнувшись.

Но бедность одежды и не очень прочное знание солдатами ротных и полковых учений окупались отличной стрельбой, выносливостью и той выработанной на Кавказе особой молодцеватой сметкой, какая отличала их от плац-парадных, привыкших к муштре столичных солдат. Солдаты отлично разбирались в маневре, самостоятельно действовали и в одиночку и массой. Они быстро собирались в каре и так же стремительно рассыпались в цепь. Многолетняя война с горцами научила их умело биться с конницей, отражая конные атаки штыком и ружейным огнем. Они легко применялись к местности, умело ориентировались и на равнине и в горах.

Роты ежедневно выходили за Авлабар к Навтлугу, где в течение шести-семи часов проводили боевые учения и практическую стрельбу.

Санька деловито и спокойно принял взвод, и Небольсин видел, что солдаты очень скоро приняли его в свою среду и оценили его как старого солдата и опытного унтера.

— А что, вашбродь, верно болтают, будто персиян Шушу забрал да на Баку навалился? — спросил его Елохин, когда полурота отдыхала в тени авлабарских садов.

— Нет, неверно! Баку наш, там и поблизости нет персов, а в Шушу они пришли, но гарнизон заперся в крепости, отбивает атаки. На днях его освободят, — ответил поручик.

Солдаты, сидевшие вокруг, молча слушали, покуривая трубки.

— А верно, что князь Мадатов опять с нами? — поинтересовался один из них.

— Вернулся вчера!

Солдаты весело и одобрительно зашумели:

— Тогда пойдет дело, этот персюкам наддаст жару, пропишет…

Солдаты знали, любили Мадатова и верили в него. С любопытством приглядывались они к новому полуротному. Он нравился им.

— Не гордый барин, с душой. Человека уважает, — определили они.

Южная ночь была тиха и непроглядна, и только однообразный плеск Шушинки слышался в темноте. Один из армян часовых приподнял голову.

— Идут, — чуть слышно сказал он.

— Это река… все тихо… — ответил другой.

— Нет, это они… идут, — повторил первый и пополз вперед. Впереди было тихо, и вдруг, захлебываясь, быстро и злобно залаяла овчарка.

Это были сторожевые собаки, которых еще засветло спрятали в кустах у дороги.

Овчарки лаяли не переставая, и теперь не было сомнения в том, что в ущелье входят люди. И сейчас же загорелся стог сена, стоявший у дороги, другой запылал сбоку. Вход в ущелье озарился трепетным, колеблющимся, довольно ярким светом, на фоне которого замелькали темные фигуры людей.

Короткий залп пронесся по ущелью. Это армянский караул бил по персиянам.

— Алла… — заглушая стрельбу, раздалось по ущелью.

У дороги что-то тяжело и глухо ухнуло, потом раздался второй, более сильный взрыв. Блеснуло пламя, и дымное облако поднялось над местом, где горели стога. Отовсюду, из-за камней, с берегов Шушинки, из кустов, из пещер, нависших над мельницами, посыпались, загрохотали выстрелы, а русская ракетница ударила вдоль дороги, и, распушив хвосты, над головами перепуганных персиян стали рваться боевые ракеты.

Третий взрыв взметнул в воздух и обрушил на персов град каменных осколков. Это был самый большой фугас, заложенный кучей камней.

Забили русские барабаны, и полурота с криком «ура» открыла огонь. Охваченные паникой, персы с воплями бросились назад.

Бой стих, и только хрипло лаяли и выли перепуганные овчарки.

Утром армянский патруль стащил в кучу шестнадцать трупов и подобрал много брошенного персами в ночной суматохе оружия.

Весь следующий день мельницы, как и раньше, мололи зерно, а веселые, ободренные успехом армяне посмеивались над разбитым врагом.

Шли дни. Уже одиннадцатые сутки стояла армия Аббаса-Мирзы около Шуши. Каждый день батареи осыпали ядрами крепость, но штурма персы не начинали.

Из Тифлиса вестей все не было, и Реут решил послать туда человека. Пробраться в Тифлис было почти невозможно, но армянин Арутюн Алтуньянц взялся сделать это. Алтуньянц был человек лет тридцати двух, купец по профессии. Жена и двое детей его находились здесь же в крепости. Он попрощался с семьей и в ночь на 11 августа, спустившись по веревке со стены крепости, исчез в темноте.

Прошло еще четыре дня, и во время одной из ночных перестрелок в крепость залетела стрела, выпущенная из старинного арбалета с привязанной к ней запиской. «Будьте готовы к штурму. В ближайшую ночь кизилбаши атакуют вас», — было написано в ней по-армянски.

И Реут, и архимандрит Хорен, и Ага-бек Калантаров знали того, кто прислал в крепость столь необычным путем эту записку. Это был Геворк Минасьян, переводчик, принявший персидское подданство, но в душе оставшийся армянином.

И без того бывший настороже гарнизон удвоил караулы. К Елизаветинским воротам были выведены две армянские роты, все орудия поставлены на стены, а угловые башни усилены фальконетами и ракетницами. На стенах заготовлены тюки ваты и тряпья, пропитанные нефтью, а также вязанки хвороста и дров.

Весь гарнизон уже с вечера был под ружьем. Армянские женщины кипятили чаны с водой, чтобы в нужную минуту ошпарить штурмующих стены крепости.

Ночь на 15 августа была тихой и темной. Шуша утонула в черной мгле. Не было ни одного огонька, стихли все шумы города, смолкли выстрелы. Казалось, мир и покой наступили повсюду.

Часовые на стенах, армянские роты возле ворот застыли в ожидании. Оба батальона егерей залегли на стенах крепости. Около часу ночи наблюдавший за юго-восточным сектором крепости часовой заметил что-то темное, выделявшееся даже в черноте ночи. Он прислушался.

— Вызвать поручика! — шепнул он подчаску. Лежавшие рядом солдаты тоже хорошо видели темные пятна на площади и слышали нараставший шум шагов и даже дыхание многих сотен людей.

Реут был уже на стене крепости. Вот стало заметно, как расходятся в темноте группы людей, как персы подтаскивают к стенам штурмовые лестницы и начинают взбираться по ним.

— Огонь! — крикнул Реут.

Грянул залп, и вспыхнули огни: запылали тюки с тряпьем, загорелись дрова. Все озарилось ярким светом. Картечь, ружейные залпы, кипяток, ручные бомбы полетели на возившихся под стенами персиян. Ракеты с треском рвались в гуще людей, картечь секла их, защитники крепости расстреливали ошалевших, не ожидавших засады сарбазов. Несколько высоких лестниц с забравшимися на них людьми обрушились и полетели вниз. Стоны и крики раненых, вой ошпаренных кипятком и визг испуганных — все перемешалось в один сплошной вопль.

Ударили русские барабаны, широко распахнулись Елизаветинские ворота, и оттуда ударили в штыки русские солдаты. Обгоняя их, вырвались вперед армянские добровольцы, широкими огромными кинжалами и шашками рубя персов. Вся масса персидской штурмовой колонны пустилась наутек, бросив оружие, раненых, лестницы и веревки, которые приготовили, чтобы связать русских пленных. Отступающие оставили на поле боя шесть фальконетов.

И тут им в тыл ударила полурота русских солдат и две сотни армянских добровольцев под командованием Сафара Тарханова, вышедшие из ущелья на помощь крепости. Не зная положения дел, поняв то шуму и стрельбе, что идет штурм крепости, они ввязались в бой на свой страх и риск.

Аббас-Мирза, уже считавший крепость взятой, на всякий случай вышел из города и разбил свои шатры на дороге к Елизаветполю.

Утром из крепости к Аббасу-Мирзе направили майора Клюге фон Клюгенау. Майор был в полной парадной форме и при парадной шпаге. Два барабанщика забили «поход». Горнист, стоя на стене, поднял кверху трубу и проиграл сигнал «Внимание». Маячившие вдали иранские дозорные зашевелились. На постах замелькали фигуры персидских офицеров, сбежавших с наблюдательного поста к дороге.

Из раскрытых крепостных ворот на вороном коне, сопровождаемый двумя казаками, выехал, сверкая на солнце кивером, золотыми эполетами и орденами, Клюге фон Клюгенау. Встреченный за площадью офицером иранской армии и переводчиком, он сказал им, что едет от коменданта крепости в качестве парламентера к наследному принцу Аббасу-Мирзе.

Со стен крепости солдаты, армяне и офицеры видели, как к майору присоединилось несколько конных иранцев и вся кавалькада не спеша исчезла в кривой улице которая вела к Елизаветпольской дороге.

Толпы горожан, женщины на крышах домов, праздношатающиеся иранские солдаты молча смотрели на важно ехавшего русского майора.

Подъезжая к резиденции Аббаса-Мирзы, Клюге фон Клюгенау заметил, что к шатру наследника спешат конные и пешие иранские солдаты. Невдалеке от шатра стояла группа высших сановников и офицеров иранской армии, составлявших штаб и свиту принца. Они толпились саженях в тридцати от высокого шелкового с цветными узорами шатра, ожидая, когда кого-нибудь из них потребует к себе наследник.

В стороне стоял духовой оркестр и полурота гвардии, охранявшая Аббаса-Мирзу. Невдалеке от них англичанин внимательно наблюдал за подъезжавшим к резиденции Клюгенау.

Еще двое англичан в пробковых тропических шлемах и белых просторных костюмах прохаживались за шатром.

Не доезжая ста метров до шатра, майор остановил коня. Казаки соскочили и помогли ему сойти с седла.

Персидские солдаты молча смотрели на них. Англичане подошли, и один из них вежливо приподнял шлем.

— Доктор Олсон, — сказал он.

— Советник Майлз, — отрекомендовался другой.

— Майор Клюгенау, — холодно ответил майор, прикладывая к киверу два пальца.

— Что угодно господину офицеру? — вежливо кланяясь, на хорошем русском языке спросил майора иранский офицер.

— Послом от коменданта крепости к его высочеству наследному принцу Аббасу-Мирзе, — раздельно отчеканил Клюгенау.

— Прошу вас обождать, пока о вас доложат его высочеству! — сказал, отходя, офицер.

— Решили сдавать крепость? — спросил советник Майлз.

— А вы, милостивый государь, какую занимаете должность при дворе иранского наследника? — вместо ответа спросил Клюгенау.

— Советник по делам артиллерии.

— Неважно стреляете, господин советник.

В эту минуту из шатра показался офицер.

— Его высочество просит вас к себе.

Забили барабаны, часовые взяли «на караул», оркестр заиграл марш, джанбазы^[102], перестроившись на ходу, стали шпалерами на пути к шатру.

Клюге фон Клюгенау четким парадным шагом последовал за офицером, у входа тот передал его сановнику в расшитом золотом сюртуке.

Они вошли в первую половину огромного шатра, где находились иранские вельможи и шестеро личных телохранителей Аббаса-Мирзы. Полог, отделявший первую половину шатра, откинулся, и наследник престола, сидевший на высоком раззолоченном кресле, предстал перед майором.

Клюге фон Клюгенау низко поклонился и затем, выпрямившись во весь рост, произнес:

— Майор российской армии Клюге фон Клюгенау является по приказу коменданта Шушинской крепости полковника Реута к вашему высочеству!

Аббас-Мирза, красивый человек лет сорока восьми, в простой черной одежде, но с большими брильянтами на сюртуке вместо пуговиц, ласково и внимательно смотрел на него, чуть поглаживая свою роскошную, всю в завитках бороду, крашенную хной.

— Я слушаю вас, господин майор, — кивнул он.

Аббас-Мирза, на которого подействовала неудача штурма, был приветлив и предложил майору позавтракать с его генералами. Клюгенау поблагодарил, но отказался от завтрака.

— Ваше высочество! Меня прислал к вам комендант полковник Реут. Во вчерашнем боевом деле нами захвачено около сорока ваших солдат и свыше семидесяти раненых сарбазов. Из чувства гуманности и человеколюбия мы отдаем вам пленных и раненых, дабы они могли возвратиться к своим семьям.

— Это делает честь вашим добрым чувствам, и я с особенным удовольствием отмечаю это, — сказал Аббас-Мирза. — А как относительно крепости? Намерены вы ее сдать мне? Ведь наша маленькая неудача ничего не меняет в общем ходе войны. Вся Грузия занята мной, и вы только напрасно льете свою и чужую кровь.

— Мы, ваше высочество, такого же мнения. Как и прежде, просим — разрешите кому-либо из наших офицеров съездить в Тифлис к Ермолову за приказом сдать вам крепость. Без этого мы ее не сдадим и будем биться до смерти!

— Это излишне. Ваши войска повсюду бегут. Моя кавалерия уже поит своих лошадей водами Терека. Скоро мы возьмем Москву, и только там я заключу с вашим новым царем мирный договор.

— Тем более, ваше высочество, вам нет нужды заставлять нас оборонять Шушинскую крепость. Раз дела обстоят столь плачевно для России, то несомненно, что Ермолов разрешит нам сдать крепость без боя, и это сохранит и вам и нам тысячи жизней.

— Хорошо! — неожиданно согласился наследник. — Поезжайте сами. За вашу любезность с нашими ранеными и пленными я разрешаю ехать в Тифлис лично вам.

Спустя час майор Клюге фон Клюгенау, снабженный ферманом Аббаса-Мирзы и пропуском до Тифлиса, возвратился в крепость.

Как только майор удалился, советник Майлз попросил аудиенции у валиагда.

— Ваше высочество, мне, офицеру дружественной вам нации, военному советнику вашей непобедимой армии, необходимо сказать вам несколько крайне важных слов.

— Говорите, сардар Майлз. Уши мои открыты для советов друзей Ирана.

Майлз поклонился и тихо сказал:

— Русского офицера не надо отпускать в Тифлис. Ермолов никогда не разрешит сдать крепость, а перемирие, которое вы обещали русским, помогает им. Время работает на русских.

Аббас-Мирза, чуть сощурившись, смотрел на англичанина.

— Лишнее кровопролитие не нужно мне. Я вернулся в край, где люди ожидали меня много лет, и я не хочу проливать кровь моих подданных там, где можно обойтись без боя. Крепость русские сдадут.

Англичанин молча слушал его.

— Вы что-то хотите сказать еще, сардар Майлз? — лениво спросил наследник. Ему уже наскучил этот советник, приставленный к нему его отцом шахом Фетх-Али.

— Прошу не гневаться на вашего покорного слугу, ваше высочество, но эта проклятая крепость мешает плану ведения всей кампании. Осаду ее надо снять.

Аббас-Мирза поморщился, но все же поднял глаза на Майлза.

— К чему она? Вы, ваше высочество, только теряете здесь время. В Грузии у Ермолова сейчас мало войск. Подкрепления только еще идут. Русские пока еще не оправились от поражений на границе. Надо, ваше высочество, сейчас же всеми силами идти на Тифлис, приказав и его высочеству, вашему августейшему сыну принцу Мамеду-Мирзе, выйти из Елизаветполя и сардару эриванскому одновременно с вами ударить на Тифлис. Тогда победа будет полная, и кампанию вы блистательно выиграете!

— Она и так выиграна, мой уважаемый советник, а осаду бросить нельзя, люди подумают, что я слаб и не смог овладеть крепостью. Представляете, как это скажется на местном населении и на моих храбрых войсках?!

— Но разгром русских и занятие Тифлиса оправдают все!

— Все в свое время. Не надо торопиться. Аллах лучше нас знает, что надо делать. Пока крепость не падет, я не уйду отсюда!

— Но мы теряем драгоценное время. Умоляю вас, ваше высочество, прислушайтесь к моему совету.

— Я уже сказал, и так оно и будет. Что еще у вас, дорогой советник Майлз? — высокомерным тоном спросил Аббас-Мирза.

— Больше ничего, ваше высочество, — кланяясь Аббасу-Мирзе в пояс и в душе проклиная его, сказал англичанин.

— Идите, я доволен вашей службой и рвением, да пошлет на вас аллах свое благоволение!

Аббас-Мирза закрыл глаза, давая понять англичанину, что он его утомил.

Пятясь и продолжая кланяться, Майлз вышел из шатра.

Утром следующего дня Клюге фон Клюгенау с двумя конными казаками, конвоируемый иранской почетной стражей, выехал в Тифлис.

Спустя три дня он возле грузинского села Пойлы встретил первые русские части и узнал, что Елизаветполь занят персами, что по всей границе идут бои, что Ермолов в Тифлисе и готовит ответный удар персиянам.

На следующее утро майор был уже на приеме у Ермолова. Ермолов выслушал доклад майора, прочел донесение Реута, расспросил Клюге и приказал ему остаться при штабе.

— Я полностью осведомлен о том, что делается в крепости. Посланный вами армянин Алтуньянц прибыл благополучно. Он не только доложил мне о крепости, но и привез точные сведения о силах этого мошенника Аббаса. Армянин этот — герой. Я наградил его Георгиевским крестом и пятьюстами рублями серебром. Вообще армяне поголовно везде ведут себя геройски. Он уже пошел обратно, и вам незачем возвращаться в Шушу. Я одобряю политику Реута, пусть еще и еще затягивает переговоры с персиянами.

Глава 5

В начале июля 1826 года император Николай со всем двором приехал из Санкт-Петербурга в Москву, где в Кремле готовилась его коронация. Четыре митрополита, целый сонм белого и черного духовенства съехались в первопрестольную на церемонию. Киев, Екатеринослав, Петербург, Варшава, Ростов, Вильно, Рига, Казань, Тифлис и ряд других городов прислали своих представителей в Москву. Католики и магометане, старообрядческие священники, представители различных национальностей, обществ и племен находились в Москве. Купечество, дворянство, мещане прислали на торжество своих делегатов. Москва была переполнена людьми. Войска, расквартированные в ней, и части, прибывшие на эти дни, расположились в близлежащих селах.

На площадях строили карусели, качели, балаганы. Бродячие цирки, фокусники, цыгане, гадальщики и много прочего подобного люда нахлынуло в Москву.

И вот в эти-то дни, когда никто и не помышлял о войне, из Тифлиса прибыл курьер с донесением о том, что персидская армия перешла границу и с боем вторглась в Закавказье. И царь, и Дибич, и Нессельроде и все, кто окружал императора и готовился к наградам, ожидавшим их в дни коронации, растерялись. Войны не ждали, не хотели, готовы к ней не были, и нужно было найти виновника, вызвавшего эту так несвоевременно разразившуюся войну.

И его нашли. Ермолов — вот виновник всех неудач.

— Алексей Петрович, я не буду гусаром и честным офицером, если этот мошенник Аббас не пожалеет о дерзости, которую он затеял противу нас! — входя к Ермолову, сказал Мадатов. Князь только что сошел с перекладной линейки, на которую пересел во Мцхете.

— Как твое здоровье, Валерьян? — оглядывая Мадатова, спросил Ермолов. — Как ноги?

— Никак! Не долечился, да и до того ли было. Нет, каков подлец этот Аббаска, — без всякого почтения к наследнику престола сказал Мадатов. — Он еще пожалеет о содеянном. Вы, Алексей Петрович, не хмурьтесь, хотя мы и малы числом, но мы — русские!

— Да разве я его боюсь, — перебил Мадатова Ермолов. — Не его, друг мой, страшусь, а своих, — он выразительно посмотрел на Мадатова, — русских немцев вроде Нессельрода, Палена с Бенкендорфом. — Он что-то хотел добавить, но насупился и только выразительно махнул рукой.

— Его величество? — тихо спросил Мадатов.

— Оно самое. Вон, прислал с сегодняшней почтой курьера. Паскевич с Денисом сюда едут. Иван Федорович будет войсками командовать, а я, — Ермолов сощурился, — главноначальствовать краем. Читай!

Мадатов взял личное письмо Николая к Ермолову и быстро пробежал его глазами. Остановившись на одной из наиболее важных строк, он выразительно прочел:

— «Я посылаю к вам двух известных вам генералов: генерал-адъютанта Паскевича и генерал-майора Дениса Давыдова. Первый пользуется всею моею доверенностью, он лично объяснит вам все, что по краткости времени не мог я вам письменно приказать. Желаю, чтобы он с вашего разрешения сообщал мне все, что от вас поручено будет давать знать, что и прошу делать как наичаще… Помощником и заместителем вашим на случай болезни или отъезда по разным делам приказываю назначать не начальника штаба генерала Вельяминова 1-го, а генерал-адъютанта Паскевича».

— Да, именно так, дорогой Валерьян. Спустя неделю он будет в Тифлисе и станет твоим прямым начальником. Как ты думаешь об этом?

— Считаю, что еще до его приезда мне надо выбыть отсюда к Гандже или Карабаху. Оглядеться самому, без указаний от ничего не ведающего в здешних делах Паскевича, а буде это возможно, то и учинить баталию персам без высокого вмешательства генерала!

— Умная у тебя голова, Валерьян. Надо, чтобы успех, который сейчас мы готовим, был хотя бы в малом начат без него. Иначе и государь, и Дибич, и тем паче этот урод и негодяй Нессельрод припишут его Паскевичу.

— А ведь трудно будет нам, Алексей Петрович, воевать на два фронта. И противу Аббаса и противу…

— Петербурга, — перебил его Ермолов. Мадатов засмеялся.

— А третий, самый коварный и нечестный враг, будет рядом с нами. И противу его оружия, доносов, клеветы, подлой зависти, придворных интриг и кляуз у нас с тобой, Валерьян, нет и не будет оружия. И я, и тезка, как только окончим с победой эту войну, уйдем в отставку, — сказал Ермолов.

— И я, Алексей Петрович! Неужели вы думаете, что я останусь, если вы уйдете! Нет, вы мой отец-командир, и без вас мне здесь нечего делать!

Ермолов внимательно посмотрел на него.

— Я знаю, ты честный солдат и верный друг, но помни, что кроме Ермолова есть еще и Россия, которая нуждается в тебе. Подумай сам, что будет с Карабахом, если вместо тебя назначат туда другого правителя? Нахлынут жулики и прохвосты вроде Корганова и Чекалова… Не забудь о твоем народе, армянах. В тебе они видят свою опору. Подумай обо всем и отбрось мысль об отставке.

— Ну, а если прогонят? — вдруг рассмеялся Мадатов.

— Ну, тогда уходи на пенсию да дави вино в своих виноградниках.

Мадатов провел в штабе весь вечер, ночью посетил князя Эристова, а от него, когда весь Тифлис спал, направился в казармы Ширванского полка и заночевал у офицеров 3-го батальона.

Утром он вызвал к себе поручика Небольсина. Когда Небольсин вошел к Мадатову, князь уже послал конных ординарцев в расположение Донского казачьего полка и в район Чугурет, где ночевали конные сотни грузинского ополчения.

— Здравствуйте, поручик! Алексей Петрович просил меня взять вашу роту в поход. Вы знаете об этом?

— Так точно, ваше сиятельство. Наш батальон счастлив идти под вашим водительством в бой.

Мадатов искоса глянул на Небольсина. Лицо поручика было спокойно. Чуть печальные глаза смотрели прямо и честно.

— Верю вам. Сам не льстец и не люблю лести, но вам верю. Мне кое-что говорил о вас Алексей Петрович. Итак, пойдем в поход вместе. А там, — Мадатов засмеялся, — там накормим персов хорошим дандури. Вы, поручик, знаете, что такое дандури? — вдруг спросил он.

— Никак нет, ваше сиятельство, — ответил удивленно Небольсин.

— Ну, тогда едем со мной. Тут вот рядом духан один есть, держит его старый жулик Шакро. Вор, обдирала, зато кормит хорошо, вина старого много и в долг отпускает. Идемте, — беря за локоть поручика, весело сказал Мадатов.

На улице их ждали Арчил Орбелиаии, князь Зураб Андроников и драгунский капитан Меликов. Они, шумно и весело беседуя, отправились в подвал.

Духанщик Шакро сам обслуживал почетных гостей. С Мадатовым и другими завсегдатаями его духана он держался с почтительной фамильярностью.

— Ну, старый жулик, чем кормить будешь? — спросил генерал.

— Ва, батоно, зачем кислый слово говоришь? Шишлики есть, цоцхали есть, сациви, чихиртма, ха́ши, пити, харчо — рацгинда^[103], батоно, все есть.

— Джонджоли давай да дандури и черемшу не забудь, а пока давай хаши да шашлык с помидором да бадрижаном на шампуре тащи. Аба чкара!^[104] — скомандовал Мадатов, и вся компания занялась едой и добрым цинандальским вином.

Через час Мадатов взглянул на часы.

— Пора, Александр-джан. Едем в казармы, и вы, господа, готовьтесь!

— Батоно-князь, — наклонившись к нему, шепотом спросил Шакро. — Как дела будут? — У него было испуганное лицо.

— Дела — алчу будут, Шакро. Запиши все на мой счет, через неделю заплачу тебе персидским золотом, — хлопая духанщика по толстому пузу, пообещал Мадатов.

— Ва, генацвале, сладкие слова говоришь, гмертмани^[105], — просиял улыбкой духанщик.

Шакро проводил гостей к выходу.

На заре отряд под командой Мадатова, состоявший из пяти рот ширванцев, полка донских казаков, шести орудий и тысячи пятисот отлично вооруженных грузинских всадников, выступил из Тифлиса в сторону села Пойлы, где на берегу Куры должен был соединиться с находившимися там отступившими из Елизаветполя разрозненными русскими постами.

Иранская артиллерия молчала, молчали и русские. Обе стороны ожидали возвращения из Тифлиса майора Клюгенау.

В ночь на 22 августа под южной стеной крепости послышался тихий свист. Армяне-добровольцы уже третью ночь ожидали возвращения посланного к Ермолову Алтуньянца. Свист повторился, послышался голос.

— Он вернулся!.. — взволнованно заговорили ожидавшие его возвращения армяне, дежурившие на стене. Была спущена верёвочная лестница, и через десять минут усталого, измученного, еле стоявшего от изнеможения, но счастливого Алтуньянца втянули на стену крепости. Его долго обнимали сородичи, засыпали вопросами, но Алтуньянц молчал. Было видно, что он еще и сам не верил своему благополучному возвращению в крепость.

Разбудили Реута. Полуодетый, он стремительно поднялся наверх.

— Вернулся… а мы тебя, дорогой, уже похоронили, — обнимая Алтуньянца, сказал он.

— Живой, ага-полковник, и в Тифлисе все живы. Письмо тебе от сардара… Очень он доволен тобой и нами. На, возьми. — Армянин вытащил из-за пазухи смятый конверт.

«Вы знаете, полковник, мою руку и поэтому по почерку убедитесь в том, что пишу вам сам. Держитесь до того, как мы освободим вас. О сдаче крепости и не помышляйте. Не верьте ни одному слову Аббаса. Этот мошенник хочет обмануть вас. Дела наши в Закавказье улучшаются, турки не помышляют о войне. Дагестан и Чечня спокойны, и мы скоро побьем персов и освободим вас. Для оттяжки времени ведите разговоры с Аббасом. Только исполнением воинского долга, геройством и обороной крепости вы сможете искупить подлую трусость Назимки, погубившего свой батальон.

Помощь к вам придет, и вам при содействии храбрых армян Шуши нетрудно будет дождаться оной. Солдатам, товарищам моим по труду и походам, мое спасибо! Господам офицерам напомните, что от их мужества зависит сейчас судьба Грузии. Чем дольше продержите вы Аббаса с его ордой под стенами Шуши, тем верней мы приуготовим им гибель.

Ермолов».

Алтуньянц рассказал о том, что в Тифлисе собираются войска, что паника, которая поначалу охватила край, утихла. Но самое главное он приберег на конец.

— Князь Мадатов приехал. Командует отрядом, который идет на Ганджу. Скоро будет здесь, и тогда персы убегут из Карабаха, — гордо произнес Алтуньянц.

— Мадатов вернулся… Он в Тифлисе? — с радостной улыбкой спросил Реут.

Весть о том, что Мадатов вернулся, всколыхнула крепость. Особенно радовались этому армяне.

— Ну, теперь с Алексей Петровичем да князем крепость не сдадим! — говорили солдаты.

Утром 30 августа все батареи Аббаса-Мирзы обрушили свой огонь на крепость. Из крепости открыли ответный огонь. Одна бомба попала в пороховой склад персов. Один за другим два взрыва потрясли воздух в заволокли дымом гору, с которой стреляли персы. Это неожиданное событие приостановило бомбардировку, а иранские батареи были отведены назад и только 2 сентября стали снова обстреливать крепость.

Отряд Мадатова по мере его продвижения к Пойлу разрастался, присоединяя к себе отдельные роты, казачьи сотни и стоявшие по постам орудия. Когда он подошел к реке Тауз, он состоял уже из четырех сотен донцов, восьми рот пехоты, грузинской конницы и татарской милиции. Теперь это был значительный отряд, он имел четыре орудия и не без успеха мог сразиться с врагом.

— Ну, ребята, здравствуйте! Соскучился я по вас, а вы как? — спросил он солдат-гренадеров Грузинского полка.

— Дюже соскучились и мы, ваше сиятельство, — весело ответили солдаты.

— Как вас кормят? Сыты ли?

— Когда как, когда сыты, а когда и сухарей нет, — ответили ему.

— Ну, ничего, сейчас ложитесь спать, утром позавтракаем, а в обед — на перса. Ударим так, как били при Котляревском да Корягине. Не забыли еще?

— Помним, ваше сиятельство! Как такое забыть! Нам только вас и не хватало.

— Ну, раз я здесь и вы со мной, значит, все в порядке! Ложитесь спать, набирайтесь сил.

За палаткой послышались голоса.

— Кого бог несет? — спросил Мадатов.

— Беки к вашему сиятельству, — ответил адъютант.

— Зови!

Небольсин перенес взгляд на входивших. Соблюдая старшинство, беки пропустили вперед хана шихлинского, еще не старого человека с одним глазом. Широкий шрам от сабельного удара пересекал его лицо.

За ханом вошли братья Ахундовы, русофилы, отлично говорившие по-русски и не раз бывавшие и в Петербурге, и в Москве, капитан русской службы Сафар Алиханов. Двое молодых беков, карабахцев, Кули-заде и Атаулла, поклонившись поднявшемуся с места Мадатову, скромно встали позади братьев Ахундовых.

Последним вошел борчалинский хан, влиятельный и храбрый Халил. На его плечах были золотые русские полковничьи эполеты, а через грудь шла красная Анненская лента.

Гости поздоровались. Мадатов пожал каждому из них руку.

— Отур, елдашляр^[106], — по-тюркски сказал он.

Князь знал не только тюркский, грузинский, армянский и фарсидский языки, но отлично говорил и на местных диалектах. Гости сели.

— С чем пришли, друзья? — поглаживая пышные подусники, спросил Мадатов.

— Воевать вместе будем. Привели человек семьсот всадников, — коротко ответил Халил-бек.

— И сыновей наших привели тоже. Пусть дерутся рядом с отцами, — негромко сказал старший Ахундов.

Небольсина охватило волнение. Ему, не знавшему ни жизни, ни истории края, ни внутренних условий и быта народа, казалось, будто все здешние жители с ликованием встретили персиян.

Как бы угадывая его мысли, Ахундов продолжал:

— Мы не изменники — шамшадильцы. Мы любим Россию, мы ее подданные. Завтра, князь, мы нашей кровью и оружием подтвердим это.

Капитан Алиханов, хорошо понимавший по-русски, возбужденно сказал:

— Смерть и кизилбашам и тем шамшадильцам, кто лижет их толстые зады. Завтра, князь, мы в бою покажем, что недаром носим чоху мужчин и острые шемаханские кинжалы.

Остальные молчали, но их горящие глаза и сурово сжатые губы были красноречивее всяких воинственных слов.

— Ах, молодцы други! — с пылом юноши воскликнул Мадатов. — Обещаю вам, храбрецам, послать вас в самое опасное место боя. Грузинская конница вместе с русскими казаками и татарской милицией будет знатно рубить кизилбашей.

— Спасибо! — поклонился борчалинский хан. — Люди и у нас, как и повсюду, разные. Есть и такие, которые рады приходу персиян, но у нас — одно слово, — он обвел глазами пришедших с ним людей, — или победить с вами, или с вами и погибнуть!

Мадатов обнял хана и весело сказал:

— Погибнут они, а я еще погуляю, Халил-бек, на свадьбе твоего сына Зораба. — И он показал на зардевшегося от смущения юношу, стоявшего у порога палатки.

Небольсин шел впереди, за ним тяжело и шумно шагали солдаты. Солнце уже поднялось, когда рота Небольсина подошла к горе, на которой закрепилась трехтысячная персидская конница и сотни грузинских телохранителей беглого царевича Александра. Стрельбы не было. Обе стороны молчали.

Небольсин остановил роту, подтянул отставших солдат и стал ждать приказаний из штаба.

Мадатов выехал вперед. Его блестящие эполеты, эффектный гусарский мундир и расшитая золотом грудь ярко горели под солнцем.

С горы, занятой неприятелем, узнали его, и понеслась непечатная ругань.

Вражеские воины старались перекричать друг друга, видя, как на кровном карабахском жеребце медленно едет вдоль дороги Мадатов. За ним шла конная сотня грузин и донцов, на пиках которых трепетали флажки и отсвечивало солнце.

— Э-эй, грузины, не стреляйте и не воюйте с нами, — донеслось с горы, — с нами ваш грузинский царевич, наш храбрый Александр. Он наш и ваш царевич, мы братья, мы же грузины, и пусть не поднимется рука друг на друга. Переходите к нам, и да здравствует Грузия!

— Не воюйте за русских, не губите себя и Грузию. Персидские войска сильны, их много. Они обещали грузинам мир. Переходите к нам! — кричали с горы грузинские беглецы, и голоса их долетали до Мадатова, генерала Эристова, капитана Андроникова и всех грузинских всадников, которые стояли возле русских батальонов и слушали призывы царевича.

— Грузины, вы слышите, что кричат вам изменники, продавшие свой народ? Вы знаете, куда зовет вас беглый царевич? Что вы скажете на это? — поворачивая коня к молча стоявшим грузинам, спросил Мадатов.

— Мы слышали и сейчас дадим ему ответ, — весь дрожа от негодования, сказал генерал Вано Эристов. — Братья, — повернулся он к грузинам, — настала минута показать врагу, что грузины навеки с Россией и что изменникам родины нет места на земле. Ваша́!^[107] — выдергивая из ножен шашку, звонко закричал он.

— Ваша! — разнеслось вокруг, и сотни клинков блеснули в воздухе.

— А тогда, друзья, в атаку, крушите негодяев! — крикнул Мадатов.

Три сотни грузин под командой Зураба Андроникова и Орбелиани галопом понеслись в обхват горы справа, другие сотни с Эристовым во главе скакали слева.

— Солдаты, в штыки! — махнул саблей Мадатов и повернулся к артиллеристам. Те дали орудийный залп по горе, гранаты стали рваться среди персов. Небольсин быстрым шагом повел роту.

— Вашбродь, — крикнул ему шедший сбоку Санька, — не спешите дюже, солдатам тяжело в гору, — хотя сам обогнал поручика, стараясь прикрыть его собой.

Ядра шипели и лопались на горе, а с нее в панике уже бежали и персы и грузинские изменники вместе с Александром.

Армяне, жители окрестных сел, сидевшие в кустах и камнях, неожиданно ударили в тыл бежавшим, и весь трехтысячный отряд Зураб-хана, бросив раненых и обоз, обратился в бегство.

Мадатов, сидя на коне, неудержимо хохотал, видя, как казаки и грузинская конница гнали, кололи и рубили врага.

Небольсин одним из первых достиг вершины горы, но тут, кроме десятка убитых и нескольких раненых, никого уже не было.

— Морча, кончился Александр, — сказал Мадатов, когда вернулись разгоряченные боем и погоней грузинские всадники. — Спасибо вам, дорогие храбрецы. Я сегодня же напишу главнокомандующему, как доблестно сражались вы с кизилбашами и изменником царевичем.

Когда отряд вернулся в лагерь, к Мадатову подъехал только что прибывший от Ермолова курьер с письмом.

«Дорогой князь, по сведениям, полученным от лазутчиков, беглый царевич Александр с персами и кучкой грузинских изменников находится где-то в Шамхорских горах возле тебя. Остерегайся этого негодяя, он подл и хитер и может причинить тебе немало неприятностей».

«Беглый царевич Александр больше не существует. Он разбит и бежал обратно в Эривань. Грузинская конница дралась геройски и первой врезалась в скопище Александра и Зураб-хана. Пью за здоровье храбрых грузин!» —

вместо донесения написал Мадатов и с этим же курьером отослал свое письмо Ермолову.

Это была первая, хотя и небольшая, но настоящая победа, и в Тифлисе отпраздновали ее.

Возмутившиеся было при появлении персиян окрестные мусульманские села немедленно прислали к Мадатову своих старшин и беков с изъявлением покорности. Они же пригнали баранов, привезли муку, яйца, масло в дар победителям, и оголодавшие за эти дни солдаты при свете костров до отвала поели.

— Верно сказал вчера наш Мадат, побей, говорит, персюка да и бери у него чего хочешь… Умная голова! Удалой генерал, ермоловской масти! — шутили солдаты, уставшие от еды.

А костры в лагере все горели, все веселей пели казаки и солдаты, и под зурну и дооли лихо плясали хорошо поработавшие сегодня грузины.

И только часовые да выдвинутые вперед посты напряженно всматривались в темноту.

Глава 6

В аул Гимры съезжались делегаты из Согратля, Гуниба, Андрей-Аула, Унцукуля, Ауха, Тарков и Ведено. Прибыл и известный своей ученостью и мужеством один из наиболее близких к Гази-Магомеду сподвижников его Гамзат из Гоцатля. В Дагестане уже знали о вторжении персидских войск, знали и о русских неудачах на границе. Из Кубы в Казикумух прибыл хан Сурхай, и горские общины волновались, не зная, что предпринять. Аварская ханша, таркинский шамхал Мехти-хан, кумыкский Нажмутдин и дербентский правитель Саидотказались принять как самого Сурхая, так и его посланцев, но из осторожности, на всякий случай, послали и к русским на линию и к персиянам в Шушу своих уполномоченных для наблюдения за ходом войны.

— Ты — один из самых влиятельных людей. Все с надеждой смотрят на тебя, имам. Скажи народу, что ему делать? Ударить на русских, пользуясь этой войной, или выжидать событий?

— Эта война чужая для нас. Я уже говорил об этом. И одни и другие — наши враги. Пусть они режут друг друга. Дагестану не надо вмешиваться в их дела.

— А что делать нам? Молодежь бунтует, ей не терпится. Кое-где собираются группы, чтобы ударить по казачьим станицам. Горячие головы считают, что сейчас самое время прогнать русских за Терек и сжечь все их крепости в Дагестане.

— Они молоды и потому горячи. Охладите их. У нас еще есть дела в горах. Время войны пока не пришло.

— Что же делать нам? — спросил Али-бек лакский.

— Снимайте жатву, запасайтесь солью, порохом, свинцом. Укрепляйте боевые башни. Там, где есть стены, укрепляйте и их, не жалейте камня и труда. Пусть все, кто может, даже женщины и дети, строят их. Мосты пришли в ветхость, чините их. Скоро они во славу божию понадобятся нам.

— Когда же, праведник, мы пойдем на свиноедов? — нетерпеливо спросил чеченский делегат.

— Не торопитесь. Война — это пашня, воевать надо тогда, когда настанет необходимость, жать надо, когда созреет хлеб.

— Но сейчас самое удобное время, русские заняты с персами.

— Сейчас рано. Освобождайте душу от греха. Разве везде молитва овладела сердцами людей? Разве вино и блуд совершенно исчезли у нас? Разве шариат проник во все аулы? Табак, чаба и блуд еще владеют вашими умами. Очищайтесь от этого и искореняйте у других! В этой войне иранцы не победят, и их успехи — это укусы комара для русских. Русские всегда били персов, побьют они их и теперь. Пусть обе армии дерутся в землях Гюрджистана и Карабаха, но когда русские побьют иранцев и погонят их за границу, они пойдут за ними дальше. И война, и войска будут далеко от Кавказа, часть полков они уведут и отсюда. К тому времени мы будем готовы, аулы укреплены, порох и свинец запасен, хлеб снят и соль закуплена, а самое главное — горы будут очищены от греха и предателей. Шариат воссияет над нами, и тогда настанет время войны.

— Трудно убедить людей, хотя ты и прав, имам, но как поверят они в то, что время войны хорошо не сейчас, а после.

— А так. Скажите всем в горах и на равнине, что самый опасный для нас враг — сардар Ярмол — уходит отсюда. Скоро его не будет на Кавказе, а с ним уйдут и его генералы. Новые люди придут сюда из России.

— А верно ли это? Про Ярмола мы слышали это не раз, а он все остается! — нерешительно спросил кумыкский представитель.

— Об этом говорят и в Шуше, и в Тифлисе, — сказал Гази-Магомед.

— И казаки по станицам, и солдаты — все говорят, что на его место едет новый. И лезгины, торгующие с грузинами, сообщают о том же, — сказал Шамиль.

— А новый начальник привезет с собой новых генералов, которые не знают ни Кавказа, ни нас. Когда на место старой хозяйки приходит в дом новая, все начинается по-иному, — засмеялся чеченец Байтуган.

— Старые, вроде Краббе или Розена, чтоб шайтан унес их души в джехеннем, уйдут, а они здесь давно и кое-чему научились, новые не скоро разберутся в делах, — сказал Гази-Магомед. — А старых они не спросят. Каждый новый начальник будет считать себя умнее и опытнее прежнего. Вы понимаете, братья, почему нам надо укреплять наши горы и выжидать?

— Аллах поможет нам! Это рука божья! — ответили ему голоса.

— Русский падишах оказывает нам самую главную помощь. Ярмол, хитрость и опытность которого велики, уходит. Без него русские долго не сумеют оправиться.

Гости разъехались.

— Гази-Магомед не благословляет войну! Пусть русские и иранцы сами ведут ее! — разнесли гонцы по аулам.

Люди успокоились, но старшины, назначенные Гази-Магомедом, и его мюриды уже принялись выполнять его приказы.

Дагестан готовился к войне.

— Имам, почему ты молчишь с самого утра? Ты не ел, не пил воды и, начиная от утреннего намаза, не говоришь ни слова? — спросил Шамиль, подходя к задумчиво сидевшему над потоком Гази-Магомеду.

— Я видел сон, уже в третий раз я вижу одно и то же, Шамиль! — продолжая смотреть на воду, сказал Гази-Магомед. — Наши горы затянуты дымом, огонь поднимается над ними. Ветер колеблет пламя — это означает войну, Шамиль. Скоро здесь будет война… а над горами зеленое знамя пророка — это газават.

— Что ж, имам, мы только ждем твоего слова. Слышал, что говорили посланцы народа?

— Не спеши, брат мой. Яблоки снимают созревшими, иначе кислота убьет их вкус. Газават во имя аллаха мы начнем тогда, когда русские войска уйдут за персидскую границу. Ярмол будет далеко от наших гор, а народы Дагестана объединит шариат. Но я думаю не об этом, нет, Шамиль! Я знаю, что газават охватит весь Кавказ от Гуниба и до Адыге и Ира. Я думаю о другом.

— О чем же, имам?

— В войне с неверными я буду убит.

Шамиль сделал движение и поднял руку, но Гази-Магомед остановил его.

— Да, Шамиль, я это знаю. Три раза подряд вижу один и тот же сон. — Он вытянул руку над бурно бежавшей рекой. — Мы стоим с тобой над Койсу. Река бурлит, бьет пеной и брызгами взлетает над камнями. Мы стоим на берегу с тобой, Шамиль. Я бросаю палку в поток, он стремительно уносит ее вниз, ты бросаешь свою, И волна выбрасывает ее на берег.

— Но, имам, это же сон, случайность…

— Нет, Шамиль. Этот сон я вижу в третий раз, и все одно и то же. Мою палку Койсу уносит вдаль, твою поток выбрасывает на берег. Ты будешь жить и ты будешь имамом.

— Но я же молод, и народ не доверит мне такого великого дела! Есть более достойные. Гоцатлинский Гамзат. Он умен…

— Но ты и умней и спокойнее его, Шамиль, — прервал Гази-Магомед, — и умру я не скоро. Блеск наших шашек еще долго будет ослеплять глаза русских, но я умру, и тогда тебе, Шамиль, надо стать имамом. Готовься к этому.

— Мне тяжело слышать от тебя это, Гази-Магомед, — сказал Шамиль.

— И все-таки это правда. Вспомни, как во сне аллах говорил с пророком. Разве он не открывал ему будущее в вещих снах? Мужайся, сын отваги, все мы смертны!

Шамиль снял папаху, тяжело вздохнул и, омочив ладонь в воде, провел ею по голове.

Гази-Магомед с доброй усмешкой смотрел на него.

— Шамиль, мы с тобой дети Дагестана, и отвага родилась с нами. Нам ли бояться смерти во имя аллаха! Садись рядом и слушай.

Шамиль сел на камень. Аул в стороне жил своей обычной жизнью. Дымок вился над ним, солнце сияло над горами, стада овец и коз рассыпались по утесам. Койсу ревел и бесновался у ног сидевших, и холодные сверкающие брызги долетали до их лиц.

— Шамиль, ты будешь имамом, а, значит, и властителем Дагестана. Сейчас народ верит нам. Мы уничтожаем разврат и лень, обещаем новую жизнь тем, кто идет за нами. Если бы мы призвали народ к газавату только во имя пророка, за нами пошли бы немногие. Но уже сейчас я вижу, как трудно быть имамом, от которого люди, как от всемогущего бога, ждут решения всех вопросов жизни. Тебе, Шамиль, будет еще труднее.

— Почему, учитель?

— Уже теперь мюриды и шихи, которые идут с нами, начинают считать себя начальниками над народом. Посмотри на старшин, которых назначили мы по аулам. Некоторые из них задрали носы и уже не считаются с людьми. В Дженгутае я выгнал мюрида, который всего три месяца назад был лучшим среди других. Власть испортила его, Шамиль, и он стал вести себя еще хуже, чем старшина Булач, бывший до него. И это сейчас, когда мы только-только начинаем наше дело!

— Понимаю, имам. Не тревожь себя мыслями. Я, если позволит аллах, буду иным.

— Не обещай. Жизнь сильнее нас, и ты, если забудешь народ и эту беседу, станешь для всех хуже ханов и тяжелей, чем русские генералы.

— Ты обижаешь меня!

— В нашей беседе участвует аллах, и только один он может обидеть нас, Шамиль! — тихо и грустно сказал Гази-Магомед. — Ты не обижайся, ты лучший, самый умный и честный среди остальных. Подумай и пойми, что с тобой говорит не ничтожный и маленький житель Гимр Гази-Магомед, а имам, который и после своей земной жизни оттуда, — он поднял вверх руку, — из обиталищ аллаха, с тревогой и болью будет наблюдать за делом, которое начал я и которое продолжишь ты, Шамиль!

Лицо Гази-Магомеда было бледным, глаза горели фанатическим, трепетным огнем.

Шамиль поднялся.

— Имам, земные страсти и гордыня не овладеют мной!

Гази-Магомед, казалось, не слышал его. Он смотрел вдаль немигающими, полными веры глазами, губы его шептали молитву.

Шамиль растроганно смотрел на имама. Совершив омовение, они долго молились над потоком, который шумно и однообразно бил по камням, низвергаясь в долину.

Глава 7

Утром из армянского селения Чардахлу к Мадатову пришли старшина Лалаянц и начальник самообороны деревни Смбат Баграмян. Они были вооружены, смотрели смело и держались свободно и непринужденно. Они сообщили, что невдалеке за Дигамом находится десятитысячный отряд сына Аббаса-Мирзы царевича Мамеда.

— Наверное, будет сражение. Вас, ага-генерал, немного, но одно только наше селение может выставить двести крепких бойцов, а ведь вокруг еще армянские села. Прикажи, и мы вместе с вами пойдем на кизилбашей!

— Спасибо, братья, вы нам будете очень нужны, но не в момент боя, а когда мы разобьем персов, вот тогда вы догоняйте кизилбашей и уничтожайте их.

Русский лагерь начал сниматься с места.

Конная сотня грузин на галопе влетела в Дигам. Он был пуст. За селом чернели группы отошедших к горе персов. Дав залп с коней, грузины остановились.

Сзади подходил отряд. Пыль обволокла дорогу, блестели штыки солдат, колыхались пики казаков.

Солдаты развели огонь, запахло жареным мясом. Кони были напоены и накормлены ячменем, брошенным ускакавшей иранской кавалерией. Солдаты и казаки поочередно купались в реке Шамхор. Грузинские дозоры и казачьи разъезды прошли верст на восемь вперед, но персов не было, одни лишь конные дозоры маячили на горизонте.

Вечером из Тифлиса прибыл курьер. Обеспокоенный малочисленностью мадатовского отряда и зная пылкий характер князя, Ермолов писал:

«Остерегайся, почтенный князь, вступать в дело с главными силами персов. По сведениям, полученным от лазутчиков, большой персидский отряд под командованием Мамеда-Мирзы и под личным руководством сардара Амир-хана надвигается на тебя. У них предовольно артиллерии, сарбазов и конницы. Командует ими генерал Амир-хан, как я извещен, наиболее способный и дельный из всех персидских командиров. Помни, что и сам Суворов иногда предпочитал отступления, называя их «прогулкой». Прогуляйся и ты, если натолкнешься на весьма большие силы врага. Стыда в оном нет, а польза делу будет».

Мадатов засмеялся и написал приказ по отряду:

«Завтра, славные кавказские орлы, мы нападем на персов. Генерал Ермолов уже поздравляет нас с победой. Не подведем его. Исполним свой долг и штыками запишем этот день в историю Кавказа!»

Утром русский отряд вышел из Дигама и подошел к переправе через Шамхор. Здесь уже стояла трехтысячная иранская конница, поджидая русских.

Грузины, казаки и татарская милиция с ходу атаковали персов. Князь Эристов врубился в гущу врагов, а две сотни карталинской конницы, сбив левый фланг иранцев, загнали их за реку. Донцы ударом в пики рассеяли правый фланг персов, и вся трехтысячная масса противника обратилась в бегство.

Пехота русских с артиллерией только подходила к реке, когда персы бежали с поля боя. Но это был лишь первый момент сражения. За горой Бахчи-Даг ударили барабаны, завыли рожки, поднялась густая пыль, и десятитысячная армия Мамеда-Мирзы под равномерный грохот барабанов показалась в долине. С горы спускалась кавалерия, отряд верблюжьей артиллерии зембуреков^[108] и несколько пушек двигались по дороге. Не дойдя полуверсты до реки, армия Мамеда-Мирзы развернулась вправо и влево, фланги образованного этим маневром полумесяца придвинулись к реке. Дорога и переправа оказались под ударом обоих крыльев иранской дуги. Посреди была пушка, по флангам — фальконеты; шахская гвардия и шесть батальонов отборной пехоты сарбазов образовали центр.

— Видно, действительно этот сардар Амир-хан один из лучших военачальников Персии, — глядя на быстро и умело разворачивавшиеся батальоны, сказал Мадатов.

— Недаром Аббас-Мирза послал его в помощь своему сыну. И идут хорошо, и маневр делают отлично, — заметил командир Ширванского полка Абхазов.

— А что, Александр-джан, пошел бы в штыки на их гвардию? — указывая на джанбазов, опросил Мадатов.

— Если нужно, пошел бы. А маневр они действительно делают умело, — похвалил Небольсин.

— Ну, друзья, а теперь давайте покажем им наш маневр. Все по местам! — крикнул Мадатов. — Кавалерия, вперед, пехота, в атаку! Без выстрела, только штыком бейте перса! Батареи, огонь!!

Мадатов тронул коня и медленно поехал вперед. Забили русские барабаны, пеня воду, рванулась вперед конница. Обгоняя друг друга, сверкая обнаженными клинками, понеслись грузины, милиция и донцы. Удар был столь стремителен, что левый фланг иранской дуги дрогнул. Началась рубка. Стена на стену, лава на лаву неслись и рубились конники. Русская артиллерия открыла беглый огонь по центру и резервам иранской армии.

Непрерывно и сильно били иранские орудия и фальконеты. Русская пехота под их огнем по пояс в воде, подняв ружья над головой, переходила реку.

Солдаты с ходу ударили в штыки. Мадатов выхватил из ножен саблю и с криком «ура» поскакал. Русские роты врезались в гущу иранской пехоты, смяли спешившие ей на помощь резервы. Первой не выдержала конница персов. Под натиском грузин и донцов она показала тыл и понеслась вспять. Ее обезумевшие от страха всадники налетели на собственные резервы и подавили их. Грузины рубили, казаки кололи, резервные татарские и армянские сотни, дождавшиеся своего часа, ударили по бегущим персиянам.

Разгром был полный. Царевич Мамед-Мирза, бросив свои войска, первым ускакал с поля боя, сардар Амир-хан был убит пикой донца, батальон изрублен и переколот начисто. Одно английское орудие и восемь фальконетов были захвачены с бою, весь лагерь царевича и даже его гарем был взят русскими.

Сидевшие в камнях и кустах и выжидавшие результатов боя жители окрестных мусульманских сел, видя разгром персиян и теперь уже зная, к кому примкнуть, стали добивать разбегавшихся куда попало иранцев. Еще два лагеря были захвачены при преследовании. Высокая шамхорская башня, сотни лет стоявшая как памятник былого величия Ирана, теперь стала свидетелем разгрома десятитысячной персидской армии.

— Хорошо воевал, Александр-джан! — сказал Мадатов. — Твоя рота штыками положила немало врагов.

— Ваше сиятельство, как вы могли видеть действия моей роты? Ведь все дрались отлично, и конница, и пехота! — удивился поручик.

— Командир должен видеть все! И Эристов, и Вачнадзе, и Власов — все дрались великолепно. Но и твоя рота бешено атаковала центр. Сколько взял зембуреков?

— Три фальконета и гвардейское знамя, ваше сиятельство!

— Кто овладел знаменем?

— Младший унтер-офицер Елохин. Он заколол знаменщика и двух джанбазов, защищавших знамя!

— Знаю его, — усмехнулся Мадатов. — Мне про него Алексей Петрович рассказывал. Старый солдат, кутузовской школы. Представь его к третьему Георгию и производству в старшие унтеры. А теперь, генацвале, собирайся. В Тифлис, к генералу поедешь.

— Алексею Петровичу?

— К нему! Да что ты удивляешься? С донесением о сражении всегда посылают наиболее отличившихся офицеров. Ну, а ты и знамя взял и фальконеты захватил! Собирайся, это приказ и никаких разговоров!

— Когда прикажете ехать? — становясь «смирно», спросил Небольсин.

— Сегодня в ночь. Пять казаков тебе хватит в охрану?

— Довольно и двух, ваше сиятельство. Разрешите только взять с собой Елохина.

— Бери, бери. Это ему вместо отдыха будет.

— Когда прикажете возвращаться?

— Как отпустит Алексей Петрович. Думаю, что через четыре-пять дней снова здесь будешь.

Мадатов закрыл дверь и, подойдя вплотную к Небольсину, сказал:

— Я вот почему еще посылаю тебя, Александр-джан. Я знаю, что к тебе Ермолов относится как к сыну. И знаю, что и ты отвечаешь ему тем же. Дело в следующем, Саша: в Тифлис, наверное, уже прибыл Паскевич… Мне о нем напишет Алексей Петрович. Письмо это должно быть в верных, надежных руках. Лучше тебя вряд ли кто здесь сделает это. Ты и увидишь, и узнаешь Паскевича, а когда вернешься, передашь мне и письмо, и то, что скажет тебе Алексей Петрович!

— Понимаю, ваше сиятельство.

— А теперь приготовься к отъезду да предупреди унтера. В девять часов ты поедешь в Тифлис, а в десять я иду с казаками к Елизаветполю. — Мадатов засмеялся. — Только вряд ли эти жулики еще сидят там!

В десятом часу Небольсин, Санька и трое конных казаков выехали в Тифлис. Лагерь Мадатова шумно снимался с места.

Паскевича во Мцхете встретил посланный Вельяминовым генерал-майор Субботин. С Паскевичем ехали генерал Сухтелен, барон Мейндорф, генералы Скуратов и фон дер Нонне и несколько военных и чиновников. Конвоируемые казаками, они прибыли к полудню в Тифлис. Никто из них не бывал в Закавказье, все было им ново и интересно. Они с любопытством рассматривали встречных. Генерал Сухтелен то и дело шумно восторгался красотами. Один лишь Паскевич, чопорный, холодный и важный, чуть сощурив глаза, нехотя окидывал взором дорогу. Она утомила его; путь через Дарьял и Крестовый перевал несколько отвлек Паскевича от размышлений о предстоящей встрече с неприятным ему Ермоловым. Он не любил этого странного и язвительного, непочтительного ко двору и правительству человека. Если бы не категорический приказ государя, Паскевич не поехал бы в подчинение к нему, но царь хотел этого, Дибич и Нессельроде советовали Паскевичу поскорее выехать в Тифлис, и генерал по ряду высказываний знал, что подчинение Ермолову будет недолгим. Тем не менее его раздражала предстоящая встреча, и он, насупившись, молча ехал в коляске, почти не глядя по сторонам.

При въезде в Тифлис, невдалеке от военного поста Сабуртало, их встретил Вельяминов. Встреча была холодной и официальной. Оба генерала сухо говорили друг с другом. Вельяминов по своему положению начальника штаба Кавказского корпуса был выше Паскевича, но царь специальным письмом подчинил его вновь прибывшему генералу. Паскевич, друг и любимец царя, человек, близкий ко двору и великим князьям, приятель министра Нессельроде, с нескрываемой холодностью отнесся к этому неродовитому, не имевшему никакого веса в Петербурге армейскому генералу. И только Сухтелен, давно знакомый с Вельяминовым, тепло встретился с ним.

В Тифлисе Паскевичу была отведена большая, в пять комнат, квартира на Сололаках.

Первое свидание с Ермоловым произошло утром следующего дня. Генералы внешне были любезны, но и слова и слишком официальная форма обращения говорили о том, как далеки друг от друга эти люди, которые должны были думать об управлении вверенным им краем и его защите.

Паскевичу было немногим более сорока лет. Очень красивый брюнет в свитском мундире генерал-адъютанта с вензелями на эполетах, привыкший ко двору и светски воспитанный, он был явной противоположностью огромному, пожилому, небрежно одетому и не любившему внешнего лоска Ермолову. Беседа их была учтива, но немногословна. Оба понимали, что вдвоем им здесь оставаться нельзя.

— Ваше высокопревосходительство, курьер от князя Мадатова. Важная победа! — сияя от радости, доложил вошедший Талызин.

— Давай его сюда! Ваш приезд, Иван Федорович, ознаменован успехом! — сказал Ермолов.

В комнату вошел усталый, в пыли, еле разминавший от многочасовой езды ноги Небольсин.

— Победа, ваше высокопревосходительство. Царевич Мамед-Мирза разбит наголову. — Небольсин передал Ермолову донесение Мадатова.

— Здравствуй, Саша, добрый вестник, да садись возле, еле стоишь на ногах!

— Восемнадцать часов на коне, Алексей Петрович.

Паскевич искоса глянул на него, а Сухтелен ласково сказал:

— Для пехотного офицера это большое дело!

— Ура, господа! Поздравляю с победой! Генерал князь Мадатов сообщает, что позавчера в трехчасовом бою он наголову разбил и уничтожил авангард Аббаса — десятитысячный отряд под водительством сына Аббаса-Мирзы царевича Мамеда. Убито свыше тысячи пятисот сарбазов, в плен взято семьдесят пять.

— Победа блистательная. Она знаменует поворот в войне, — сказал Сухтелен.

Паскевич молча смотрел на Небольсина.

Вельяминов, сидя за столом, делал набросок донесения в Москву.

— Алексей Петрович, — сказал он, — генерал Мадатов шлет наградные представления на офицеров и нижних чипов, в их числе поручик Небольсин, взявший неприятельское знамя.

— Ваше высокопревосходительство, знамя взял не я, а младший унтер-офицер Елохин, заколовший трех персиян в рукопашном бою.

— Санька? — усмехнулся Ермолов. — Лихой солдат. Он цел?

— Так точно, невредим. Приехал вместе со мной. Генерал Мадатов особенно отличил его.

— Наградить старого вояку Георгием и произвести его в старшие унтер-офицеры. А тебя к чему представил князь?

— Не могу знать!

— Суворов дал бы тебе, «немогузнайке»! Ну, расскажи, как начался бой, как работали солдаты, как дрались персияны?

— Солдаты у нас, Алексей Петрович, отличные! Трудно сказать, кто дрался лучше, гренадеры, егеря или ширванцы! Все одновременно пошли «на штык» и ударили так дружно, что нельзя было противостоять удару!

— А грузины? — осведомился Паскевич.

— Выше всех похвал, ваше высокопревосходительство. Рубили персов столь отчаянно, что казаки и те диву дались. Да все дрались отменно хорошо, и татарская милиция, и армянские роты, и артиллерия!

— Победа нужная, только что-то мало потерь у нас. У противника до полутора тысяч, а у нас три десятка, — усомнился Паскевич.

— В том и есть умение маневра и доблесть начальников, когда с малыми силами и при малой крови делаются большие победы! — заметил Вельяминов.

Паскевич холодно взглянул на него.

— Персы поначалу дрались преотлично и маневр свой совершили искусно. Они под огнем хорошо перестроили войско и повели правильный бой, — сказал поручик.

— Но были наголову побиты. Отчего это произошло если у генерала Мадатова всего было три, а у персов до одиннадцати тысяч солдат? — пожал плечами Паскевич.

— От искусства военачальника и мужества наших солдат, ваше высокопревосходительство, — ответил Небольсин.

Паскевич, уже раздраженный словами Вельяминова и не ожидавший от простого поручика такого ответа, нахмурился:

— Странные цифры! Противника убито свыше тысячи пятисот человек, а у нас ничтожные потери. — Он недоверчиво продолжал: — Сказочные богатыри из русских былин воевали подобным образом.

— А они, Иван Федорович, и есть те самые чудо-богатыри, которых создал Суворов. Это дети тех, которые перемахнули через Альпы и Чертов мост, — возразил Ермолов. — Среди них есть солдаты, совершившие весь европейский поход, и нужно удивляться геройству и умению этих людей.

— Возможно, но я сегодня видел егерей, встречавших меня у въезда в город, и, признаюсь, Алексей Петрович, не был удовлетворен ни их выправкой, ни умением производить маневр, ни даже внешним видом. Они скверно одеты, ходят в строю, как мужики на рыбалке, и не думаю, чтоб точно разумели полковое или даже батальонное учение.

— Это точно. Шагистике да плац-парадам они обучены плохо, но штыком и боевым маневром владеют отменно. Солдаты старой суворовской школы, кутузовской выучки, да и времени не было заниматься церемониум-парадом… воевать, ходить в штыки, защищать родину приходилось. Где уж тут до шагистики и немецких фрунтовых маршир-учений, — язвительно сказал Ермолов.

Все молчали, и даже Небольсину, еще не знавшему придворных новостей и слухов, привезенных Паскевичем и его свитой, стало понятно, что генералы недовольны друг другом.

— Надо думать, что Аббас теперь снимет осаду Шуши и пойдет на Мадатова. Нужно немедля всеми имеющимися у нас силами помочь князю, — сказал Ермолов.

— Немного у нас их, но помочь нужно, — ответил Вельяминов.

— Завтра после обеда обратно в отъезд, а теперь иди отдыхай. Передай своему унтеру, что просьба его уважена, пусть и он помнит о моей.

Ермолов пожал руку Небольсину. Поручик благодарно взглянул на него, поняв, что мечта Саньки уже свершилась.

Вечером 4 сентября обстрел крепости прекратился. Настала тишина, сменившая немолчный грохот орудий. Это было тягостно и подозрительно.

— Наверное, опять штурм, — говорили солдаты.

Тактика персиян была однообразна. Они уже дважды пробовали таким образом овладеть крепостью. Реут приказал гарнизону удвоить бдительность, он отменил отдых ротам, несшим дневной караул. Армянские женщины опять кипятили воду и готовили тюки с пропитанным нефтью тряпьем. Гарнизон ожидал штурма, но его не было, и только не прекращавшийся всю ночь отдаленный шум да не затухавшие в городе огни говорили о том, что Аббас-Мирза что-то задумал.

Утром, часов в десять, к стенам крепости подошла группа горожан, несших белые флаги и еще издали махавших снятыми с головы кулохами^[109].

— А где же персы? Это одни шушинцы. Вон, впереди наш таджир-баши, за ним его зять мошенник Абдул-баши, вон меняла Тахмас-ага. Чего им надо? — разглядывая в подзорную трубу толпу, сказал Реут.

Персов не было, и это наводило на подозрение, что это какая-нибудь ловушка, военная хитрость. Голоса подходивших уже явственно были слышны на стенах, как вдруг по дороге из Тази-Кенда с барабанным боем, держа ружья «на плечо», вышла русская полурота, оставленная Реутом в помощь армянам. Впереди полуроты бежали жители Тази-Кенда, стреляя в воздух, подбрасывая вверх шапки и что-то радостно крича.

Несколько конных армян, размахивая обнаженными кинжалами, мчались в карьер к крепости, и вдруг мощное «ура» огласило воздух. Со стен, у ворот, из бойниц, стоя и размахивая шапками, защитники крепости кричали «ура».

Всем стало ясно, что Аббас снял осаду и внезапно оставил Шушу.

Обозленный долгим стоянием под крепостью и упорной защитой русских, Аббас-Мирза назначил в ночь на 6 сентября генеральный штурм, для чего подтянул к Шуше еще две батареи тяжелых орудий.

Но вечером 4 сентября прискакавшие из Елизаветполя гонцы сообщили, что десятитысячный авангард Аббаса-Мирзы под командованием его сына Мамеда и сардара Амир-хана наголову разбит Мадатовым, а сам Амир-хан убит.

Аббас-Мирза рассвирепел. В ярости он приказал пороть вестников несчастья, но татары, жители Шуши подтвердили донесение, добавив, что царевич уже бежал за русскую границу и что Мадатов занял Елизаветполь.

Аббас-Мирза растерялся. Он понял наконец, какую роковую ошибку совершил, простояв под стенами этой проклятой крепости целых пятьдесят два дня. Горсточка русских задержала его на такой огромный срок в Шуше. Он мрачно оглянулся на Майлза, стоявшего вместе с сановниками в почтительной позе невдалеке от него. Ему показалось, что англичанин смотрит на него с усмешкой. Аббас отвернулся и долго читал присланное ему донесение.

— Что теперь делать? — наконец спросил он, ни на кого не глядя.

Сановники молчали. Новость ошеломила их. Только теперь поняли они, что война с русскими лишь начинается и что о легком захвате Тифлиса не приходится и мечтать. Они молчали, боясь сказать что-либо неугодное наследнику и не совпадающее с его мыслями.

— Думать не о чем, ваше высочество! Надо сейчас же сниматься с места, бросить осаду и со всеми силами идти на Елизаветполь. Мадатов сейчас слаб, нам доносят, что у него не более трех тысяч человек. Надо настичь его и уничтожить. Нас шестьдесят тысяч, у него три. У нас пятьдесят орудий, у него двенадцать. Мы истребим Мадатова и только этим восстановим положение дел, — выступая вперед, сказал Майлз.

Англичанин был раздосадован и не старался скрыть этого. Говорил он резко, без обычной придворной осторожности и льстивости.

Аббас-Мирза нерешительно обвел глазами остальных.

— Сардар Майлз говорит верно. Надо идти к Гандже, — сказал Аллаяр-хан, и все закивали.

Царевич Измаил, второй сын Аббаса-Мирзы, почтительно склонился перед отцом.

— Отец, идем на Ганджу. Мы выпустим кровь из проклятого армянина и закуем его солдат в цепи.

Аббас резко поднялся с кресла.

— Утром идем на Ганджу! Приготовить войска к уходу!

Персидская армия ушла из Шуши утром 5-го, но, верный своим правилам, Аббас шел вперед подобно черепахе — медленно, осторожно. Его армия делала в сутки не свыше пятнадцати-шестнадцати километров. Майлз, возмущенный таким «наползом на русских», посоветовал Аббасу ускорить движение, но разгневанный валиагд в тот же день приказал ему выехать в Тавриз.

Высланные Мадатовым лазутчики донесли:

— Аббас-Мирза со всей своей армией движется к Елизаветполю. Шуша свободна, но персиян много, как песчинок в море.

Донесения шли из разных мест, и все о-ни говорили о несметности иранской армии.

«Земля стонет от копыт кизилбашских коней. Верблюды с зембуреками тянутся на пять верст, пушек у Аббаса больше ста, а пехота, как саранча, заполняет степь», —

писал один из татарских беков.

— Я знаю этого прохвоста, — засмеялся Мадатов. — Его сообщения надо делить на три и только одна часть будет соответствовать истине.

— Но, ваше сиятельство, если даже у Аббаса не сто, а тридцать три орудия и не восемьдесят, а сорок тысяч войска, то и тогда это во много раз больше всего нашего отряда, — сказал полковник Абхазов.

— А кавалерии у него действительно много, — добавил донской есаул Бакланов.

— Так что же, давайте решать, — предложил Мадатов.

— Выведем наш отряд из города и будем ждать помощи из Тифлиса, — предложил Мищенко.

— Правильно. Именно об этом думаю и я. В городе нам запираться незачем, наш солдат умеет наступать и любит сам атаковать врага. Выведем отряд в степь. Пока Аббас ползет сюда, расположимся лагерем, найдем место для сражения, подойдут наши, и мы сами нападем на персов, — решил Мадатов.

Военный совет был кончен. Утром весь отряд вышел из города.

— Ваше высокопревосходительство, полученные штабом донесения говорят о том, что персы оставили Шушу и скопом идут к Елизаветполю. Там произойдет решительное сражение, и нам надо теперь же со всеми резервами идти на помощь Мадатову.

— Я готов, Алексей Петрович, — ответил Паскевич.

— Думаю, Иван Федорович, что делать это надо завтра, иначе помощь может запоздать и Аббас по частям раздавит нас. Берите с собой херсонцев два батальона, грузинцев^[110] полтора во главе с полковником графом Симоничем — это лучший из моих офицеров; батальон карабинеров, четыре роты ширванцев, егерей батальон, шестнадцать орудий, фальконетные и ракетные взводы, нижегородских драгун семь эскадронов во главе с Шабельским — тоже старым кавказцем и испытанным бойцом; донских казаков два полка — Костина и Иловайского и три сотни грузинской милиции во главе с князем Дадешкелиани. Это лучшее из лучших, что можем дать. Итого под вашим началом будет семь с половиной тысяч отборных кавказских воинов, каждый из которых стоит четырех персиян. Доверяйтесь им, ваше высокопревосходительство, и они не подведут вас. Это все, что могу дать. Два батальона пехоты и три сотни казаков с двумя орудиями остаются у меня для охраны всей Грузии, — сказал Ермолов.

Утром Паскевич выступил к Елизаветполю.

Ночью он, минуя Ермолова, отослал на имя Николая секретное письмо.

«Страшусь, ваше величество, идти с такими не обученными строю, не знающими маневра, вовсе не похожими на воинов, плохо одетыми солдатами, страшусь идти в бой. Наши российские рекруты в десяток раз надежнее и обученнее, чем сии ермоловские мужики, коих главнокомандующий называет «товарищами» и «кавказскими орлами». И офицеры не лучше солдат, невежды, не знающие уставов и дисциплины. И не будь вашей монаршей воли, я никогда не решился бы идти с сим сбродом на вдесятеро сильнейшего врага».

Два других, весьма по своему содержанию похожих на первое, письма Паскевич с тем же курьером послал начальнику главного штаба барону Дибичу и министру иностранных дел графу Нессельроде.

Отряд Мадатова, найдя возле Елизаветполя подходящую для боя позицию, стал ждать, но кто подойдет раньше — русские резервы или вся шестидесятитысячная армия Аббаса, сказать было нельзя.

Рано утром Небольсин явился к Мадатову.

— А-а, Александр-джан, вернулся? Ну, как там дела? Как поживает Тифлис? Как Паскевич?

Узнав, что Паскевич назначен заместителем Ермолова и что Вельяминов подчинен ему, Мадатов задумался.

— Это плохо, — читая личное письмо Ермолова, вслух размышлял он. — Едет сюда начальствовать над нами. Что же делать, подчинимся, только бы разбить персов, а там… — он махнул рукой. — А как Алексей Петрович, огорчен?

— Держится ровно, однако видно, что с Паскевичем ему оставаться нельзя.

— Немного нам дает помощи Алексей Петрович, но зато все лучшее, что у него есть. Посчитаем. — И, загибая пальцы, Мадатов стал считать войска, которые шли к нему с Паскевичем. — Маловато, всего нас будет тысяч около семи, это — считая и конницу. Орудий — двадцать четыре, ракетниц и фальконетов — тридцать. Прибавим к этому татарскую милицию и сотен пять армянских стрелков — вот и все. Не больше семи с половиною тысяч, это противу армады нового иранского Дария.

— Маловато, ваше сиятельство.

— Ничего, зато промаха не будет! И пуля, и каждый штык попадет куда нужно, — засмеялся Мадатов.

Вечером был созван военный совет. Персидская армия была замечена уже в районе Курак-Чая. Паскевича же все еще не было, и тяжелая ночь сомнений и напряжения охватила маленький отряд.

На военном совете было решено ждать Паскевича.

Аббас-Мирза шел не спеша, делал короткие переходы и долгие дневки в богатых татарских селах.

9-го к вечеру Паскевич с одним лишь донским полком Иловайского на рысях подошел к отряду. Мадатов встретил его с подобающим уважением и радушием. Позади, в одном переходе, шли остальные русские войска во главе с Вельяминовым.

— Вовремя подоспели, ваше высокопревосходительство! Разведка сообщает, что Аббас-Мирза тоже на подступах к Елизаветполю.

Паскевич принял отряд, но решением Мадатова и военного совета остался недоволен.

— Нам нельзя ввязываться в полевой бой с персами. У них огромная армия, много пушек и конница, и они массой раздавят нас.

— Что же думаете вы, ваше высокопревосходительство? — спросил Мадатов.

— Войти в город, запереться в крепости и вести оборонительную кампанию.

Мадатов удивленно взглянул на Паскевича. Полковники Симонич и Абхазов переглянулись. Генерал Эристов развел руками и недоуменно переспросил:

— В крепость? Зачем это, ваше высокопревосходительство?

Паскевич хмуро глянул на Эристова.

— По элементарным законам ведения боя у нас нет надежды с малыми силами отразить Аббаса-Мирзу. Стены же крепости удвоят нашу силу. Вспомните ту же Шушу.

— Наши кавказские войска не умеют драться, запершись за стенами, они приучены наступать. Персиян надо встретить в поле и атаковать их, — предложил Мадатов.

— Да, ваше высокопревосходительство, у нас к победе один только шанс, это нападение. Мы должны идти навстречу персам, искать их и, смело напав на них, уничтожить! — подтвердил Симонич.

— Мои солдаты прекрасно дерутся, атакуя врага, но они не умеют отсиживаться за стенами городов, — коротко сказал Абхазов.

— А куда мы денем нашу кавалерию и конные сотни грузин и татар? Ведь этим мы погубим их!

— Они будут драться как пехота, — сказал Паскевич.

— Но они не знают пешего боя, они не обучены ему, и у них нет штыков!

— Господа, я решил ввести войско в город, и дальней шее обсуждение считаю бесполезным, — категорическим тоном заявил Паскевич.

Все замолчали. Неожиданное решение нового командира корпуса совершенно не вязалось с тактикой и характером кавказских войск.

— А что же с Тифлисом? — не обращая внимания на предупреждение Паскевича, спросил Эристов. — Ведь если мы запремся в крепости, Тифлис и вся Грузия останутся беззащитными и подвергнутся разгрому персиян.

— Законы высшей стратегии определяют ход войны, да и вряд ли персияне оставят за собой угрожающий им с тыла отряд и пойдут на Тифлис.

— В таком случае, — не слушая Паскевича, как бы продолжал свои мысли Эристов, — в таком случае утром вся грузинская кавалерия уйдет назад!

— Куда… назад? — опешил Паскевич.

— В Тифлис. Мы добровольно пришли сюда защищать себя и Россию. Раз вы хотите запереться в крепости и оставить на произвол судьбы Грузию, мы, ее воины, пойдем защищать свои семьи!

— Это недопустимо! Это — преступление! — воскликнул Паскевич.

— Нет, это наш долг. Или мы встречаем все вместе здесь на полях Ганджи персов и уничтожаем их, или мы идем в Тифлис, чтобы там биться с кизилбашами, — упрямо повторил Эристов, твердо глядя на Паскевича.

Генерал обвел всех глазами, но по лицам офицеров понял, что он одинок.

— Отложим решение до завтра, когда подойдут остальные войска, — решил он.

Офицеры ушли.

После того как отряды соединились, Мадатов для защиты флангов и тыла выслал по направлению к Эривани, Лори-Бамбаку и Борчало часть отрядов, с ними несколько орудий и конных сотен. Теперь это был внушительный, тысяч до семи, корпус, и иранские лазутчики сейчас же послали донесение об усилившемся русском войске.

Аббас-Мирза получил это донесение в большом селе Кянакерт, где уже второй день отдыхал, приводя в порядок свои растянувшиеся по пути войска.

На следующий день Паскевич с утра решил произвести учение батальонам.

— Да они вовсе не умеют сворачивать каре на случай атаки конницы! — всплеснув руками, в ужасе воскликнул он.

Солдаты Ширванского полка, в полной боевой амуниции с тяжелыми ружьями, большими штыками, при тридцатиградусной жаре бестолково и вяло шагали по сухой и пыльной земле, слушая новые слова команды, еще не известные на Кавказе, но уже применямые в гвардии и столице.

— В полчетверти поворота делай, раз! — командовал Паскевич, с презрительной злобой глядя на топтавшихся, не понимавших и потому не выполнявших его команды солдат.

— Противу кавалерии справа, первый плутонг на колено, второй ряд пли стоя, третий — огонь! Первый — штыком! — надрывался он, пугая солдат и путая своим вмешательством офицеров.

Взгляд его упал на Небольсина, который по недавней службе в гвардии знал, хотя и не очень твердо, эти нововведения и подсказывал солдатам, что нужно делать.

— Стоять вольно. Поручик, ко мне, — отирая пот со лба, скомандовал Паскевич.

Небольсин строевым шагом подошел к нему.

— Это вы были на днях с донесением о победе у главнокомандующего?

— Так точно, ваше высокопревосходительство.

— Вы, кажется, один-единственный, кто разумеет мои команды. Вы что, служили в России?

— Так точно. Переведен из гвардии Измайловского полка.

— Дуэль, шалости или что-нибудь похуже? — поднимая бровь, спросил Паскевич.

— По собственному желанию, ваше высокопревосходительство! Хотелось видеть Кавказ и побывать в деле.

— Ну что ж, судя по Владимиру и по той лестной аттестации, которую мне довелось слышать в штабе, вы добились многого, поручик!

Небольсин молча смотрел на генерала.

— Вероятно, получив Георгия и производство в капитаны, вы вернетесь обратно в гвардию?

— Мне нравится здесь, ваше высокопревосходительство, но что будет завтра, известно одному богу. Ведь идет война, — ответил Небольсин.

Паскевич небрежно, чуть усмехнувшись, с коня оглядел поручика.

— C’est pour la première fois, que je vois une telle bande, comme ces vagabonds, nommés on ne sais pas pourquoi, les soldats, jetez un coup d’œil sur ce cous-officier bancal tapissé de décoration. Quels renseignements un tel rustre est capable donner aux soldats?^[111] — кивнул на стоявшего поодаль Саньку Паскевич.

— Этот унтер-офицер, ваше высокопревосходительство, и есть тот самый Елохин, который на этих днях заколол штыком трех гвардейцев шаха и собственноручно захватил иранское знамя, — холодно пояснил Небольсин.

Паскевич посмотрел на него, затем перевел глаза на все так же свободно и спокойно стоявшего Саньку и молча пожал плечами. Он еще часа полтора гонял и мучил солдат перестроениями и шагистикой, но теперь свое раздражение и гнев перенес на нижегородских драгун, не умевших, по его мнению, даже как следует сидеть на коне.

— Чему вы учили ваших драгун? — с нескрываемым презрением спросил он командира полка Шабельского. — Ведь они не рубят, а только тычут шашками. Безобразие, а не полк!

Шабельский молчал. Он видел, что генерал зол, несправедлив и придирается к чему попало.

«Черт с ним! Увидит в бою, что такое мои драгуны», — думал он, продолжая молчать.

Часам к трем, утомив солдат, устав сам, распушив офицеров, не попрощавшись с солдатами и не сказав им ни слова, Паскевич прекратил учение и поехал обратно в лагерь.

Глава 8

Тифлис волновали два события: персы, уже подходившие к Елизаветполю, и приезд Паскевича, в котором многие провидцы уже видели нового хозяина Кавказа.

Местное общество во главе с шумной, болтливой и недалекой Прасковьей Николаевной Ахвердовой детально и оживленно обсуждало «за» и «против» нового генерала. И даже предводитель дворянства, недавний сторонник Ермолова князь Багратион-Мухранский на всякий случай явился с визитом к отъезжавшему на фронт Паскевичу. Старые сослуживцы Ермолова Похвистнев, Амбургер, Викентьев, понимая, что Алексей Петрович попал в опалу, «заболели», предпочитая переждать первые дни в стороне от событий.

Ермолов все видел, понимал и молчал. Победа в войне с Персией была его целью.

— Ваше высокопревосходительство, приехал генерал Давыдов, — входя к Ермолову, доложил Муравьев, оставшийся после отъезда Вельяминова за начальника штаба.

— А-а, приехал… Зови его, — обрадовался Ермолов.

— Здравствуй, Денис!

— Здравствуй, Алексей Петрович!

И они тепло обнялись, внимательно разглядывая один другого.

— Постарел ты, отец-командир, голова поседела, только глаза и голос все те же, молодые, — восхищенно сказал Давыдов.

— Где там! Укатали сивку крутые горки! — махнул рукой Ермолов. — Как ехал? Где остановился?

— До Владикавказа в коляске, оттуда на двухместной линейке, взял её у майора Огарева Николая Гавриловича. Помнишь его?

— Как же, начальник дороги. Ведь это у него во Владикавказе оставались чемоданы Грибоедова. Кстати, как он, когда будет в Тифлисе?

— На днях должен приехать.

— Ну, а что в Москве, долго ли двор останется в белокаменной? Какие новости?

Давыдов посмотрел на старого друга, и, отлично понимая его вопрос, сказал:

— Ждут победы. Государь послал Паскевича на время. Победа нужна царю. В дни коронации она будет звучать особенно сильно.

Ермолов молчал. Так прошла минута.

— Она, эта победа, еще больше, чем царю, нужна Паскевичу. Она поднимет его и свалит меня, но, Денис, нам с тобой дорога Россия. Помнишь, как сказал Петр накануне Полтавской битвы? — Ермолов прошелся по комнате. — «А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, была бы только Россия в славе и благоденствии». Я оголил Тифлис, я дал Паскевичу все лучшее, что имел, во имя России.

— Противу тебя все, Алексей Петрович, и Нессельрод, и Бенкендорф, и немецкая партия.

— И царь, — добавил Ермолов.

— И он. Один только Дибич еще не перешел на их сторону.

— Перейдет и он. Дай только Паскевичу разбить Аббаса, и тогда они все запоют ему славу. Выезжай, Денис, завтра же к нему. Ты со своим опытом и храбростью будешь там очень нужен.

Войска отдыхали в тени садов, солдаты были сумрачны и усталы. Этот новый генерал не понравился им, как не понравились ему и они. Это было ясно всем. Драгуны, казаки, батарейцы, грузины и саперы — все были огорчены и расстроены сегодняшним знакомством с новым командиром корпуса.

Санька, угрюмый и нахмуренный, молча поел из котелка вместе с двумя солдатами. Он искоса поглядывал на Небольсина, только что вернувшегося от маркитантской повозки и что-то жевавшего на ходу.

— Вашбродь, не хотите ли нашего, солдатского? — сказал он, указывая на котелок, в котором исходил паром жирный бараний суп.

— А что ж, с удовольствием. Не помешаю, братцы? — спросил поручик.

— Садитесь вот туточка, вашбродь, здесь потенистей будет, — отодвигаясь в сторону, пригласил его солдат, сидевший рядом с Елохиным.

— Ты, Степанчук, беги к кашевару, скажи, нехай супцу нальет погорячей да мяса положит, скажи, его благородию, полуротному, — приказал Санька.

Молодой солдат подхватил котелок, выплеснул из него остатки супа и побежал к ротной кухне, дымившей в стороне.

— А что, вашбродь, недоволен остался генерал солдатами? Не понравились ему. Осерчал на всех, и на драгун, и на пехоту, а донцов так аж со смотра вовсе погнал. И чем это ему солдатики плохи показались? — спросил Санька.

— Не потрафили, — спокойно заметил второй солдат, — вот и осерчал.

— А ведь, вашбродь, нехорошо это, ведь сегодня-завтра бой, со всем персидским войскам драться будем. Как же это так, перед самым боем и так обидеть солдата… — покачивая головой, продолжал Санька.

— Доверия нету, команды, говорит, не знаем, вовсе вроде рекрутов, значится, оказались, — снова сказал солдат, сидевший возле поручика.

— Алексей Петрович доверял, князь Смоленский, царство ему небесное, — перекрестился Санька, — доверял. И Петра Иваныч и все прочие верили, а он не доверяет, — сумрачно сказал Елохин и покачал головой.

От кухни уже шел скорым шагом молодой солдат, ступая осторожно, чтобы не расплескать суп.

— Принес? Вот и гоже. Ешьте, вашбродь, на здоровье. Наш кухарь знатный суп сготовил, — подвинул солдат к поручику котелок.

Санька сорвал виноградный лист, тщательно обтер им свою деревянную ложку и подал ее Небольсину. Поручик с удовольствием стал есть густо наперченный и действительно вкусный суп. Он медленно пережевывал мясо, куски лаваша, не отвечая солдатам и думая о том, как же сам Паскевич не понимал того, о чем говорили сейчас эти простые солдаты. Как можно было оскорбить и обидеть солдатские души перед генеральным сражением, которое ожидалось с часу на час.

— Рассерчал генерал, а за что, бог знает, — пожал плечами подошедший сзади ефрейтор.

Солдаты после сытного обеда покуривали, с удовольствием глядя на обедавшего с ними офицера.

— Верно ли, вашбродь, сказывают, персюков очень много? — поправляя серьгу в ухе, спросил Санька.

— Тысяч сорок наберется, да ведь и под Шамхором его в три раза больше нас было, — ответил поручик.

— Ох, казаки на них злые. В том бою, рассказывают, много казаки денег да шелку с коврами захватили, а один донец, тот, который ихова командера заколол, одного золота фунтов пять забрал да князь Мадатов ему за коня с седлом опять же пятьсот ассигнациями отдал.

— Начнем бой, и на нас хватит, бей только, ребята, как следует, — сказал ефрейтор.

— Эй, нет. Казакам да драгунам лафа. Они конные, первыми до лагерей доскачут, а мы когда еще пехом доберемся, — ответил молодой, бегавший за супом солдатик.

— А ты, браток, не зарься на трофеи. Солдату они ни к чему. Я вон всю Европу прошел, и в Варшаве, и в Берлине, и в Париж-городе был, на шелку спал, бархатом укрывался, шенпанское, как воду, пил, а чего осталось? Солдатская слава да вот они, Егории, — потрагивая кресты, сказал Елохин.

— Передай голос — поручика, полуротного, к командиру, — послышались голоса.

— Вас к батальонному, — приподнимаясь с места, сказал Санька.

— Спасибо, братцы, за обед. Накормили так, как не едал уже месяц, — засмеялся Небольсин, обтер платком губы и пошел к видневшемуся вдалеке командиру батальона подполковнику Грекову.

— Александр Николаевич, идемте… командир корпуса ищет вас, — сказал подполковник.

— Паскевич? На что я понадобился? — удивился поручик. — Там военный совет, офицеры все рангом не ниже майора.

— Не знаю. Требует, и спешно, — пожал плечами Греков.

И они поспешили к большой двухстворчатой палатке, разбитой посреди тенистого сада.

Там была ставка Паскевича, и в ней происходил военный совет.

У входа в палатку стояли часовые, двое ординарцев, подальше виднелись конные драгуны и восемь пушек.

— Удивлен и обескуражен, господа. Драгуны Нижегородского полка не умеют рубить, они тычут шашками, уподобляясь мужикам с вилами. Драгуны не знают перестроения в дивизионную колонну. Да как они пойдут в атаку на персидскую пехоту? Ведь еще Мюрат учил кавалерию колонной вломиться в гущу пехоты и там рубить, подавляя массой… — услышал поручик голос Паскевича.

Офицеры тихо вошли в палатку и замерли у входа.

— Ваше высокопревосходительство, я старый гусар, пяти лет от роду я уже сидел на коне, все наполеоновские войны я провел в кавалерии, и позвольте мне, коннику, лично знавшему Мюрата, сказать несколько слов, — проговорил Мадатов.

Паскевич недружелюбно глянул на него и коротко сказал:

— Пожалуйста!

Мадатов расправил пышные баки.

— Дело в том, что атаки колонной подивизионно, которые ввел в искусство войны маршал Ланн и которые только повторил Мюрат, — это уже прошлое и хорошо лишь в тяжелой коннице, которой у нас здесь нет. Да и не всегда хорошо действовал этот метод. Вспомните гибель кавалергардов под французской картечью или уничтожение наполеоновских кирасир под залпами нашей пехоты. Это было пятнадцать лет назад, а сейчас, в условиях Кавказа, а тем паче в столкновениях с персидской армией, у нас действуют колоннами поэскадронно и даже атаки конницей ведут уступами. Это для Кавказа самая подходящая форма атаки. И полковник Шабельский с его драгунами не раз успешно действовал именно так. Надеюсь, что и в сражении с Аббасом-Мирзой они своими победами докажут это.

Мадатов сел. Паскевич повел глазами по молча сидевшим офицерам. Взгляд его остановился на Небольсине, стоявшем у входа.

— Подойдите, прошу вас, сюда, — вежливо сказал он, указывая глазами, куда следует подойти поручику.

Небольсин стал возле генерала.

— Вот, господа, единственный из всех офицер, который понимал мою команду и сносно делал все перестроения со своей ротой, и делал он это только потому, что недавно прибыл из гвардии. Могу ли я надеяться на полки, не знающие новых методов пехотного боя, если у меня в отряде один лишь офицер, понимающий современный маневр?

Небольсин, не ожидавший ничего подобного, удивленно молчал, он заметил, как неприятно подействовала похвала Паскевича на остальных. Он видел, как поднялись брови у молча сидевшего Вельяминова, как строго смотрел на него Эристов и как дрогнули губы у Мадатова, не сводившего с него взгляда.

— Я предлагаю взять вас к себе в полевые адъютанты, поручик, как человека, наиболее верно понимающего мои приказания. Во время боя мне нужен такой человек, который точно и ясно передал бы, не искажая и не путая, мои указания полкам.

Одни из офицеров с неудовольствием, другие с завистью смотрели на неожиданно попавшего в любимчики Небольсина.

— Что вы молчите, поручик, или раздумываете над моим предложением? — спросил Паскевич.

— Я прошу, ваше высокопревосходительство, оставить меня в батальоне, в той же роте. Я хочу быть в сражении, в строю, вместе с солдатами и офицерами, с которыми меня сроднил Шамхор… В адъютанты я не гожусь, ваше высокопревосходительство, — твердо и очень вежливо сказал Небольсин.

Паскевич поднял глаза и уставился на него. Мадатов повеселел, и в его глазах Небольсин прочел полное одобрение. Вельяминов улыбнулся. Абхазов удовлетворенно провел рукой по усам. Генерал Сухтелен, прибывший вместе с Паскевичем, нахмурился и неодобрительно покачал головой.

Все молчали.

— Можете идти. Вы мне больше не нужны, — холодно сказал Паскевич и повернулся к Небольсину спиной. — Нет в войсках и должной дисциплины, чему первый пример — сей плохо воспитанный офицер.

Небольсин вышел. Отойдя от шатра, он остановился и вдруг рассмеялся. Вся эта нелепая сцена, надменная фигура Паскевича с его холодными, остекленевшими от неожиданности глазами показались вдруг ему смешными.

Сейчас только он ясно понял, что этот петербургский генерал не только потому так неприятен ему, что пришел на место Ермолова. Внутренний голос подсказал поручику, что этот чванный, надутый, холодный и чопорный человек чем-то очень походит на ненавистного ему Голицына, палача и убийцу Нюши. И хотя Паскевич был красив, изящен и внешне совсем не походил на Голицына, но презрение ко всему, что, по его представлению, стоит ниже его, к народу, к солдатам и слугам, роднило их. Поручик провел ладонью по лицу и прошептал:

— Нюша! Нюша!

— Вашбродь, Александр Николаевич, идемте в тень, я тут вам винограду припас, — услышал он возле себя озабоченный шепот Саньки.

Небольсин открыл глаза. Старый солдат стоял возле него, протягивая ему кисть черного запыленного винограда.

— Вот туточки садитесь, вашбродь. Тут прохладно, — Санька еще что-то хотел сказать, но вдруг умоляюще прошептал: — Не печальтесь, Александр Николаевич, не надрывайте себе сердце. Ее душенька теперь на небесах, а вам еще жить надо.

Небольсин вздохнул и крепко пожал руку старого солдата.

Военный совет закончился поздно. Несмотря на то, что Паскевич хотел вновь вернуться в город и запереться в крепости, все были против такого решения.

Хмурый, ставший подозрительным и придирчивым, Паскевич наконец махнул рукой.

— Делайте, как знаете! Исход предстоящего боя покажет, кто прав.

Все разошлись.

Паскевич долго сидел один в палатке, и даже близкий к нему, привезенный им из Петербурга гвардии капитан Толоконцев не решался войти к разгневанному генералу.

Наконец Паскевич позвал его.

— Приготовьте курьера. Ночью он выедет с письмами к его величеству. Вы отвечаете за надежность этого человека.

Толоконцев наклонил голову.

— Прапорщик Арефьев — лично известный графу Бенкендорфу, это — из его людей.

— Очень хорошо, — согласился Паскевич. — А теперь идите. Я позову вас, как только окончу письма.

Лагерь стих, но не все еще опали.

Поручик вышел из палатки. Спать ему не хотелось, воспоминания о Нюше теснили грудь. Он жадно вдохнул прохладный воздух, и эта звездная ночь, и отдыхавшая степь, и чуть посеребренные облака с пробивавшейся сквозь них луной навевали мир и покой. Прохладный ветерок набегал из степи и доносил запахи цветов. Запахи были одуряюще остры, воздух тих и прохладен. Тишину, охватившую мир, нарушали лишь возня казачьих коней да резкий, посвистывающий звук шашек, которые точили грузины. Двое драгун прошли мимо поручика.

— Хороша ночка! — сказал один из них, позевывая.

— Поглядим, какой день-то будет, — двусмысленно сказал другой. — Рассказывают, что персы близко!

Они прошли, а поручик все стоял и смотрел им вслед.

Паскевич уже заканчивал письмо царю. Русский язык и он, и Николай знали плохо и переписку вели на французском.

«Всемилостивейший государь, — писал Паскевич, — персидская армия подходит к Елизаветполю. Я страшусь идти в бой с необученными оборванцами, которых нарочно подсунул мне Ермолов, желая, чтобы я проиграл сражение и тем опозорил себя. И генералы, и офицеры его таковы же. Нет дисциплины, одно вольнодумство, распущенность, панибратство…»

Второе письмо он написал шефу жандармов Бенкендорфу.

«Дорогой граф, любезный Александр Христофорович, доведи до сведения государя и милого моему сердцу графа^[112], что дела здесь из рук вон плохи, все скверно и победы со сбродом, который Ермолов именует войском, ждать нельзя. Спаси бог, если персияны навалятся на нас всей своей силой. У солдат ни умения, ни отваги, офицеры — не лучше. Многие из них лишены ума и чести, есть и такие, от которых за версту пахнет французским вольнодумством и четырнадцатым декабря. Узнай, любезный граф, по твоему ведомству, как числится переведенный сюда из гвардии Измайловского полка поручик Небольсин, не занесен ли в особые списки и по какой причине сей дерзкий и крайне приверженный к Ермолову офицер очутился на Кавказе?..»

Часам к трем ночи Паскевич закончил письма и, запечатав их своей личной печаткой и сургучной печатью, передал Толоконцеву. Спустя час прапорщик Арефьев, минуя Тифлис, уже вез письма к царю и Бенкендорфу.

Лагерь уже спал, все стихло, лишь Паскевич не спал. Он заносил в свой личный, строго секретный журнал события и впечатления дня и характеристики людей, с которыми виделся в течение дня. Этот второй журнал он писал для себя и царя, официальный же — для Ермолова и истории.

Глава 9

Перед самым рассветом русский лагерь снялся с места и пошел в степь. Дойдя до пологих холмов Зазал-Арха, за которыми вдалеке несла свои воды Кура, Мадатов и его штаб остановились. Это была наиболее подходящая для боя позиция.

По пути к отряду присоединились два батальона Херсонского полка, остававшиеся в Елизаветпольской крепости и лишь по повторному требованию Вельяминова и Мадатова отозванные Паскевичем, и четыре сотни конной татарской милиции под командованием Гусейн-хана Ахвердова.

Прикуринская степь, волнообразная, желтая, изрезанная овражками, выжженная и сухая, лежала перед ними.

Казачьи разъезды, перейдя неглубокий овраг, продвинулись далеко вперед. Легкая желтоватая пыль курилась под копытами коней. Грузинские дозоры шли слева, татарская конная милиция — справа. Русские батальоны развернулись на занятой ими возвышенности, господствовавшей над долиной. Три дороги — одна на Елизаветполь, другая на Шушу и третья в сторону Тифлиса — сходились в этом месте. Над выжженной степью поднимался памятник, поставленный столетия назад в честь знаменитого на Востоке поэта и мыслителя Низами Ганджеви, родившегося в XII веке в Елизаветполе — древнем иранском городе Гандже.

Русский отряд развернулся, батальоны по команде заняли свои заранее определенные диспозицией места. Ширванцы — слева, справа — егеря, установив этим первую линию. Четырнадцать орудий и ракетницы стали в центре, остальные двенадцать пушек поставили поуступно на флангах. За егерями развернулся батальон карабинеров, а за ширванцами — батальон Грузинского полка под командой Симонича. За первой и второй линией уступами стали вглубь по флангам по две роты и по два орудия для защиты тылов и флангов отряда от ударов иранской конницы. Посреди русской позиции находился укрепленный вагенбург из трех резервных рот с четырьмя орудиями и шестью фальконетами, задачей которого было в критическую для русского отряда минуту ударить в нужную сторону. Донские казаки полков Иловайского и Костина обошли справа фланг остановившихся батальонов. Грузинская конница, усиленная татарской милицией, при девяти фальконетах стала слева. Весь Нижегородский драгунский полк в качестве резерва находился в глубине левого фланга при Паскевиче.

Редкие облака высоко проходили над степью. Жара усиливалась, изредка со степи набегал теплый, еле ощутимый ветерок. Легкая пыль курилась по дорогам, сизое марево вставало над горизонтом.

Внезапно степь ожила. Поднялась пыль, послышался гул и звон, ржание коней, крики верблюдов. Черные фигуры всадников замелькали на дорогах, и спустя пятнадцать минут огромная, темная, движущаяся масса всей персидской армии заполнила долину. Звуки рожков, бой барабанов, мерный шаг спокойно и размеренно шедших, словно на учении, персидских батальонов заглушил все.

В блеске и сверкании оружия, в тяжелом движении сорокапятитысячной армады подходили персы к Зазал-Архской возвышенности, на которой, приготовившись к бою, уже ждал ее семи с половиной тысячный русский отряд.

Паскевич с нескрываемой тревогой смотрел на подходившую персидскую армию. Как широкое, бескрайнее море, залили всю прикуринскую долину персидские полки.

Пыль висела над долиной, поблескивало на солнце оружие, конные толпы курдов и бахтиар спускались с пологих склонов возвышенности Булах-Дага.

Паскевич не отрываясь смотрел в подзорную трубу, наконец он опустил ее и молча взглянул на Давыдова.

— Я, кажется, совершил великую оплошность, послушавшись Мадатова и Вельяминова. Надо было остаться в крепости.

Денис Давыдов покачал головой.

— Нет, Иван Федорович, я держусь того же мнения, что и они. Бой в открытом поле — единственное, что должны делать мы.

Паскевич снова поднял трубу. Он молчал, но было видно, что сомнение и раздумье охватили его.

— Вынести за линию барабан, — вдруг сказал он.

Один из его адъютантов — подполковник Толстой и двое солдат пошли за первую линию стоявших в боевом порядке ширванцев. Солдаты положили на землю барабан, и Паскевич размеренным, каким-то парадным шагом подошел к нему, сел на барабан и на виду всей иранской армии стал молча смотреть па перестроения врага.

«Какая-то театральщина. К чему это?» — подумал Небольсин, впереди роты которого, насупившись, сидел Паскевич.

Раздался орудийный выстрел, за ним второй, спустя минуту еще три ядра просвистели и упали невдалеке от генерала. Он сидел все в той же позе, не обращая внимания на огонь, ни слова не говоря, не отдавая приказаний.

— Что с ним? Пора действовать, персы уже заканчивают свой маневр, — озабоченно сказал Мадатов, находившийся в центре русских позиций.

Вельяминов молча пожал плечами.

— Да что он медлит?.. Время атаковать, — с еще большей тревогой повторил Мадатов.

Паскевич вдруг встал и не спеша пошел назад за линию войск. Что он думал, зачем сидел под огнем персов — было непонятно. Он, несомненно, был храбр, но удивить кавказских солдат личной храбростью было трудно.

Проходя мимо Небольсина, генерал поднял глаза. Заметив поручика, прищурился и молча, так же медленно пошел дальше.

Персидская пехота, закончив перестроение, остановилась в версте от русских. По флангам, как тучи, стала сгущаться и увеличиваться конница. Тысяч около девяти кавалерии начали обходить донские полки. Орудийный огонь стих, и снова наступила некоторая тишина. Обе армии стояли одна против другой, но боя не начинали.

План боя и построения иранской армии были такими же, как и при Шамхоре. Центр занимали восемнадцать лучших батальонов по тысяче сарбазов в каждом, тридцать шесть орудий и сорок фальконетов. За батальонами стояли резервы — еще четыре сильных, только что укомплектованных батальона с восемью орудиями. За резервами — ставка Аббаса-Мирзы, охраняемая гвардейской конницей и двумя гвардейскими батальонами. За ставкой наследника иранского престола стояли обозы из многих сотен повозок, телег и арб, вокруг которых находились вооруженные толпы прислуги, кочевников и сельчан, мобилизованных на работы в персидском транспорте. Сражением руководил Аббас-Мирза.

На правом фланге были шесть батальонов персидской пехоты при двенадцати орудиях, но главная сила заключалась в двенадцатитысячной коннице, которая должна была атаковать и массой раздавить слабые кавалерийские фланги русских, обхватив с тыла и фланга пехоту, врубиться в нее и, разметав русские батальоны, овладеть артиллерией. Другая туча иранской конницы находилась на левом фланге. Ее было свыше девяти тысяч, и ее задачей была одновременная атака и удар по грузино-татарской милиции, едва насчитывавшей семьсот всадников. Левым флангом армии командовал зять персидского шаха сардар Аллаяр-хан, правым — старший сын Аббаса Мамед-Мирза, резервами — принц Измаил. Наиболее способным из всех них был зять шаха Аллаяр-хан, человек, знакомый с военным делом, близкий к англичанам и ненавидевший Россию.

Аббас-Мирза, которому еще позавчера придворный поэт и астролог Мир-Гасан, составивший гороскоп, предсказал победу, сидел на белом жеребце и, подобно Паскевичу, разглядывал в трубу армию русских.

Англичанин Олсон, командиры дивизий Эйсан-хан и Халу-Курбан-хан, начальник гвардии принц Эмин-Доуле и другие сановники стояли позади валиагда, тоже внимательно разглядывая неподвижно стоявшие русские войска.

— Что эти собаки не начинают боя? — отнимая от глаз трубу, спросил Аббас.

— Боятся, ваше высочество. Ведь не шуточное дело сразиться этой горсточке проклятых богом свиноедов с могущественными, отборнейшими войсками льва Ирана, — склоняясь перед конем валиагда, сказал Эмин-Доуле.

— И как эти ослепленные аллахом, лишенные разума люди не бегут перед морем войск вашего высочества! — льстиво сказал Халу-Курбан-хан.

Аббас усмехнулся.

— Мне жаль этих несчастных мужиков. Скоро все эти белые рубахи обагрятся кровью, а их жалкие казачьи и грузинские сотни лягут под ударом моих храбрецов.

— Не пора ли начинать бой, ваше высочество? У русских какое-то смятение, предпочтительно нам первыми ударить на них.

— Не все ли равно, дорогой советник Олсон, эти несчастные не уйдут от своей смерти: Азраил уже опустил над ними свои черные крылья, пусть поживут еще час, — снисходительно ответил Аббас-Мирза.

Мадатов обходил линии солдат.

— Ребята, — сказал он, — вы хорошо знаете перса. Он не стоек, выдержите только час — и он побежит.

— Выстоим и три, ваше сиятельство, не извольте беспокоиться, — отвечали солдаты.

— А что его много, так ведь это и лучше: ни одна пуля не пролетит мимо, — пошутил Мадатов.

— Ну что, старик, побьем сегодня перса или он накладет нам? — спросил он, останавливаясь возле Саньки.

— А как же, ваше сиятельство! Вестимо побьем, аж пух с его пустим, только вы сами не зарывайтесь, как новый командир, — кивнул куда-то туда, где исчез Паскевич, Санька. — Не ровен час попадет пуля, что тогда нам делать? — уже серьезно закончил он.

— В меня не попадет, я заговоренный, — пошутил Мадатов. — Ну, а где ж, кавалер, твои Георгии? — спросил он.

— Убрал, ваше сиятельство, в карман. В суматохе их и потерять недолго, опять же в бою без них лучше. Каждый супостат как завидит их, так в тебя или пулей или с штыком полезет, подумает — начальство.

— А ты, оказывается, хитрый! — засмеялся Мадатов.

— А как же! Без хитрости на войне я б давно башку где-нибудь в Германии или Польше оставил.

— Снимай, ребята, ранцы. Без них будет легче, — сказал Мадатов.

— Это так, и колоть, и прикладом сподручнее… и солдатикам полегше, вашсиясь!! — послышались голоса. И ранцы полетели на землю.

— Знает князь солдатское дело, — с одобрением заметил Санька и, подобравшись поближе к поручику, шепнул: — Вашбродь, Александр Николаевич, вы уж, за ради бога, держитесь возле меня… штыковая атака дело страшное и тяжелое.

Небольсин улыбнулся, тепло поглядев на старого солдата.

Паскевич не принимал решения, хотя вся персидская армия уже перестроилась в боевые порядки и заканчивала свой маневр. Он стоял на возвышенности и молча наблюдал за противником.

— Что он медлит, что он медлит? — с отчаянием закричал Мадатов. — Надо атаковать врага. Еще десять минут — и тогда будет поздно! Алексей Александрович, поезжай к нему, скажи, что пора ударить в штыки!

Вельяминов в сопровождении двух казаков поспешил к генералу.

Паскевич оторвался от подзорной трубы и хмуро посмотрел на него.

— Пора начинать атаку. Персы уже закончили перестроения, и каждая минута дорога, прикажите атаковать!

Иранская артиллерия открыла огонь. Тяжелые ядра стали падать возле русских шеренг. От взрыва бомб подножие Зазал-Арха стало затягиваться дымом, осколки с визгом и воем разлетались в воздухе. Солдатские шеренги стояли неподвижно.

— Ваше высокопревосходительство, персы уже открыли огонь. Сейчас они пойдут в наступление. Прикажите начать атаку! — снова, уже громче, сказал Вельяминов.

— Место русского генерала под ядрами, а не здесь, — вместо ответа произнес Паскевич и отвернулся.

Вельяминов повернул коня и поскакал обратно.

— Ну что? Разрешил атаку? — дрожа от нетерпения, спросил Мадатов.

— Он сказал, что место русского генерала под ядрами! — иронически произнес Вельяминов.

Он расстелил на земле бурку и улегся на ней.

— Безобразие, сумасшедший дом! — закричал Мадатов и, вскочив на коня, понесся к вершине Зазал-Арха, где находился Паскевич.

Горячий и возбужденный, он подскакал в ту минуту, когда двое офицеров, полковник Симонич и подполковник Греков, оба взволнованные, горячо убеждали Паскевича начать атаку.

— А вы уверены в успехе? — нерешительно спросил генерал.

— Вполне, ваше высокопревосходительство. Наши кавказские солдаты умеют Побеждать атакуя, — ответил Симонич.

— Отвечаю головой! — запальчиво закричал Мадатов. — Прикажите атаковать, иначе персияне раздавят нас массой.

Паскевич обвел их глазами и махнул рукой. Что подразумевал он этим жестом — неизвестно, но и Мадатов, и офицеры поняли. Это как знак разрешения атаки.

Мадатов в карьер понесся к стоявшим под огнем батальонам.

Персидские батальоны задвигались. Над их рядами, заколыхались знамена. Золотые, желтые, зеленые, со львами и солнцем, со скрещенными саблями они поднялись над колоннами одетых в синие куртки и белые штаны сарбазов. Послышались голоса команд, взметнулись клинки шашек, забили барабаны, завыли рожки, и иранская пехота двинулась на штурм.

Над степью горело солнце, колыхалась пыль. Иранские орудия немолчно били по русским.

— Ну что, воздействовал на гвардейского Цезаря? — с легкой усмешкой спросил Вельяминов.

— Разрешил. Открывай огонь, а я к пехоте! — соскакивая с седла, на бегу крикнул Мадатов.

Иранская пехота уже была на расстоянии семисот-восьмисот шагов. Сверкая ружьями, она густой массой, шла на редкую, двухбатальонную первую линию русских солдат.

Вельяминов, словно пружина, вскочил с бурки и бросился к орудиям, возле которых с дымящимися факелами стояли бомбардиры.

— Батареи, по наступающему врагу, первая батарея — ядра, вторая — бомбами — огонь! — закричал он, и уже давно ждавшие этого артиллеристы дали орудийный залп из двенадцати пушек.

— Беглый, с переменой на картечь, огонь! — снова закричал Вельяминов. — Хорошо, братцы, еще, еще так же! — возбужденно крикнул он, видя, как десятки бомб разорвались в самой гуще наступающих сарбазов. И персидские, и русские орудия гремели без перерыва. Сизый пороховой дым застилал все вокруг. Разрывы бомб, визг осколков, грохот залпов и шипение катившихся по полю ядер заполнили воздух.

— Ну, братцы, пришел и наш черед. Подпускайте ближе перса. Залп-другой, а потом — в штыки! Я буду возле вас. Действуйте смело, мы — русские, а значит, победа с нами! — обходя солдат, говорил Мадатов.

— На вас первый удар, зато вы первыми и погоните кизилбашей, — проходя мимо Небольсина, сказал он. Солдаты не мигая строго смотрели на подходившие иранские батальоны.

Иранские батальоны тем временем приблизились и вдруг, опустив штыки наперевес, с хриплым криком «алла» побежали на русских.

Сардар Аллаяр-хан, командовавший левым флангом иранской армии, махнул платком — и огромная двенадцатитысячная конница ринулась в шашки на два слабых, насчитывавших не более семисот пятидесяти сабель донских казачьих полка. Донцы в пики приняли первый удар налетевших курдских сотен. Несколько минут шла невообразимая свалка, в которой ржали кони, взлетала густая пыль, слышались хриплые крики, удары, вопли и брань. Отдельные всадники, вырвавшиеся из общей массы дерущихся, действовали самостоятельно, кто стрелял с коня, кто колол или рубил одиночных пеших или отбившихся от общей свалки людей. Кони без всадников носились по полю, а треск сабель, орудийные залпы и крики людей тонули в общем невообразимом хаосе.

Казаки были смяты. Они повернули коней и, миновав выдвинутые во фланг херсонские батальоны, поскакали за вагенбург. Туча персидской конницы, вопя и размахивая саблями, понеслась за ними, но, по пути изменив направление, оставила смятые казачьи полки и повернула в сторону русской пехоты. Развернувшись на скаку и создав нечто вроде полковой колонны, она неудержимой лавиной ринулась на две русские роты. Дротики и шашки сверкали в воздухе.

Паскевич побледнел.

— Тыл в опасности. Выдвинуть роту из резерва.

Но его приказания никто не расслышал, так как батальон херсонцев, стоявший на фланге, вдруг опоясался огнем и дымом. Раздался грохот залпа, и десятки всадников и копей, как скошенные, легли под огнем херсонцев. Новый залп и затем крупная картечь двух русских фланговых орудий вырвали еще больше жертв у курдов.

Роты, свернувшись в каре, держа на прицеле ружья, были всего в пятидесяти шагах от первых рядов мчавшейся конницы. И вдруг передние кони разом остановились. Сшибая их, сзади налетели всадники. Те, что скакали за ними, заметались и, топчась на месте, стали что-то надрывно кричать… Сзади давила и напирала на передних вся густая масса иранской конницы. Впереди был глубокий, скрытый волнообразной поверхностью овраг, в котором уже стонали раздавленные упавшими конями люди. В эту минуту ударили картечью оба русских орудия.

Десять боевых ракет разорвались над головами курдов — и вся масса кавалерии повернула назад. Еще две гранаты лопнули под копытами коней.

— Молодцы, прекрасно отбили атаку, — сказал Паскевич, глядя на тучу пыли, в которой исчезла конная масса противника.

Азарт боя и только что одержанный успех воодушевили его.

Пушечный гул катился по долине, и его эхо отдавалось где-то возле Куры. Сизый дым стлался по земле. Огонь орудий и сверкания разрывов, то прекращавшийся, то снова начинавшийся грохот барабанов, возгласы команд, блеск штыков — все это напоминало Паскевичу батальные картины, которые висели по стенам императорского дворца.

— Хорошо идут персы, даже сохраняют равнение, — похвалил Давыдов, глядя на стройно и густо шагавшие батальоны персидской пехоты.

— Впору бы и французам! — отозвался Паскевич.

Сейчас он не был похож на того растерянного и неуверенного в войсках генерала, каким был полчаса назад. Лично храбрый, он не раз и в турецкой кампании, и во французском походе видел смерть лицом к лицу, и теперь картина начинавшегося генерального боя увлекла его. Он внимательно следил за всеми перипетиями сражения, зорко и вовремя замечая каждое движение своих и вражеских войск.

— Много их, Денис Васильевич! Как бы не подавили массой наши батальоны, — тревожно сказал он, указывая пальцем на восемнадцать иранских батальонов, уже вплотную подходивших к первой линии русских.

— Все возможно. Надо предупредить резервы.

— Прикажите карабинерам выдвинуть роту в случае, если и вторая линия не выдержит удара.

Давыдов быстро отдал приказание Толстому, и тот бегом сбежал к вагенбургу, где в напряженном ожидании стояли две резервные роты карабинеров.

Командир драгунского полка Шабельский подошел к Паскевичу и выжидающе посмотрел на него.

— Готовы? — коротко спросил генерал.

— Так точно. Ожидаем приказа, — спокойно ответил Шабельский.

— Будьте возле меня. Скоро подойдет и ваш час, — снова всматриваясь в картину боя, уже захватившего всю клокотавшую огнем и дымом долину, сказал Паскевич.

Отхлынувшая масса персидской конницы домчалась до того места, откуда начала атаку на казаков.

— Где Джехангир-хан, где он, собачий сын? — рассыпая удары плети налево и направо по головам и спинам шарахавшихся в стороны кавалеристов, кричал командующий флангом Аллаяр-хан.

— Генерал Джехангир-хан, с вашего позволения, сардар, убит, — произнес кто-то.

— А Али-Мардан, командир вашей проклятой сволочи? — заревел Аллаяр-хан, обращаясь к беспорядочной толпе конных курдов, жавшихся в стороне.

— Убит!

— А буруджирский вали? Где эта собака, которая обещала мне охватить тыл русских?

— Ранен. Ему оторвало ногу. Вот он, умирает на траве, — послышались голоса.

— Чтоб шайтан сожрал ваши внутренности, собаки! — не обращая внимания на возгласы окружавших его людей, сказал Аллаяр-хан. — Все, кто уцелел, немедленно соберитесь в колонну и за мной!

Желтые и зеленые знамена снова взмыли над конницей. Звеня оружием, поднимая пыль, сталкиваясь конями, разбитые толпы курдской и лурской конницы стали снова собираться в колонну.

Аббас-Мирза сидел на черном, эбенового дерева кресле с резьбой и золоченой инкрустацией. Над головой валиагда был поднят огромный зонт, в тени которого Аббас внимательно и спокойно наблюдал за боем. Главнокомандующий иранской армией был спокоен. Победа над русскими была несомненна. Он хорошо знал малочисленность русских войск, знал и о том, что командует ими новый генерал, совершенно не знакомый ни с Персией, ни с Кавказом.

— Аллах дает нам победу. Судьба вновь возвращает наши исконные земли престолу Ирана, — еще с утра уверяли его сановники и генералы. И даже немногословные англичане, советники Олсон и Кларк, были убеждены в полном разгроме немногочисленного русского отряда.

Неудача, постигшая конницу Аллаяр-хана, не обеспокоила наследника.

— Кони и люди зарвались и наскочили на засаду. Это бывает, да и притом не кавалерия с ее наскоками решает судьбу сражения, а пехота и артиллерия, которых у нас много и которые только вступают в дело, — сказал он, разглядывая облака дыма, сквозь которые были видны его многочисленные сарбазы, уже вплотную подошедшие к русским.

Вельяминов, громко выкрикивавший слова команды, охрип. Артиллеристы, тяжело дыша от духоты, пыли и пышащих жаром нагревшихся орудий, еле успевая отирать пот рукавами, методично били по наступающей иранской пехоте.

— На штык! — закричал Мадатов, и оба русских, егерский и ширванский батальоны ринулись вперед.

Подполковник Греков, бежавший впереди батальона, шашкой срубил персидского солдата, второй замахнулся на него, но подоспевший Санька с размаху вонзил штык в грудь сарбаза. Выдернув его, унтер сбил прикладом другого и, отбив шашечный удар, снова вонзил в живот толстого иранского офицера длинный трехгранный штык. Вокруг кипел рукопашный бой. Пыль от сотен ног забивала глаза, залезала в горло, стук штыков, удары прикладов, треск одиночных выстрелов, крики «ура» и «алла» смешались воедино.

Небольсин ударом шашки свалил сарбаза и, продолжая махать ею, врубился в самую гущу дерущихся людей. В ожесточенной свалке трудно было разглядеть лица, и только голубые мундиры персов отличали их от русских солдат, бывших в белых рубахах.

В самую критическую для русских минуту, когда казалось, что нахлынувшие массой батальоны персов раздавят два русских батальона, два других, стоявших во второй линии на случай прорыва врага, с криком «ура» без приказа рванулись вперед на помощь изнемогающим егерям и ширванцам.

Удар этих неожиданно свалявшихся в гущу боя батальонов смял персов. Не выдержав, персидские шеренги полегли под штыками разъяренных карабинеров, грузинцев и ожесточенно дравшихся егерей. Ширванцы, прорвав центр иранской пехоты, уничтожали сарбазов.

Правофланговая конная масса персов пришла в движение. Мамед-Мирза бросил свою девятитысячную конницу в атаку на грузино-татарскую милицию, охранявшую левый фланг русской позиции. Вся эта масса обрушилась на семьсот человек. Не выдержав удара, милиция обратилась в бегство, открыв тыл и фланг занятой рукопашным боем пехоты. Иранская кавалерия, преследуя грузин, доскакала до пехотных частей.

В эту наиболее ответственную для всего сражения минуту Паскевич, внимательно следивший за ходом битвы, жестом подозвал Шабельского и, указывая на фланг несущейся в карьер иранской кавалерии, коротко сказал:

— Истребите их!

Шабельский подбежал к своим дивизионам.

— Драгуны, пришел час славы! Дивизион, за мной! В атаку, марш-марш! — скомандовал он.

Эскадроны с места взяли в галоп и понеслись на фланг и тыл иранцев.

— Шашки к бою! Руби негодяев! — взмахнув клинком, закричал Шабельский и сам первым срубил иранского кавалериста. Дивизион вломился во фланг неприятельской конницы. И тут Паскевич увидел, как еще вчера обруганные им драгуны сабельным ударом раскололи иранскую колонну. В восхищении он даже снял с головы фуражку, видя, как «эти не умеющие рубить», «не знающие дивизионного перестроения мужики» рубили, топтали, кололи и беспощадно истребляли еще минуту назад грозную иранскую конницу.

Полковник Симонич бежал рядом со своими солдатами. Серб по происхождению, этот храбрый, боевой офицер давно сроднился с Россией. Он любил все русское, не забывая и своей угнетенной турками родины.

— На штык, бей, коли их, ребята! — закричал он, видя, как уже сшиблись в рукопашной ширванцы и егеря. Его грузинцы ворвались в самую гущу боя так стремительно, что прорвали центр наступающих персиян.

— Никогда не видел столь стремительной атаки. Буря, а не солдаты! — восхищенно сказал Паскевич.

— Даже наполеоновская гвардия не устояла б против такого удара, — заметил Давыдов.

Оба генерала, затаив дыхание, возбужденные и изумленные, смотрели с возвышенности вниз, где сверкали штыки, дымилась степь, падали люди и, вгрызаясь в грозную иранскую дугу, давя и сокрушая ее, пробивались русские батальоны.

— Непостижимо! — пожал плечами Паскевич.

Симонич упал.

— Братцы, командира убило! — закричали бежавшие возле солдаты.

— Ранило, — превозмогая боль и приподнимаясь с земли, сказал полковник, — не обращайте на меня внимания, бейте врага, не давайте ему пощады!

— Эй, носилки сюда!

— В бой, господа, битва только начинается. По местам! — крикнул Симонич.

Фельдшер уже перевязывал его ногу. Рана была тяжелая — раздроблена кость, но Симонич не разрешил уносить себя с поля боя.

— Бой только начинается. Положите меня на горке, чтоб я видел всю картину, — приказал он.

Полулежа на бурке, не обращая внимания на раны и грохочущий возле бой, он командовал своей пехотой. Заменивший его майор Долин был убит тут же, подполковник Лаптев тяжело ранен, убиты штыками капитаны Васильев и Майсурадзе, тяжело ранены майоры Дудов и Тер-Погосов. Штыки сверкали на солнце. Лязгала сталь, хрипло кричали раненые. Жгло солнце, туча густой желтой пыли слепила глаза, а люди ожесточенно дрались, и полковник Симонич, ослабевший и обессиленный, не уходил в тыл, бросая в нужные места свою резервную полуроту.

В отдалении от боя, в оврагах, кустах, садах и на возвышенности начинавшегося Кара-Дагского хребта находились люди. Они уже с самой зари сидели тут, дожидаясь конца сражения, которое определило бы, к кому им, вооруженным поселянам местных татарских сел, примкнуть. Они были убеждены, что малочисленные русские войска будут разбиты, но история и опыт прошлых войн России с Персией научили их уважать русское оружие и не доверять многочисленности иранских войск.

И сейчас, сидя вдали от боя, они со знанием дела обсуждали все детали ожесточенного сражения.

— Русские побьют кизилбашей, — убежденно сказал Агалар Муса-бек. — Если они выдержали натиск десятков тысяч сарбазов и не побежали, то теперь дело валиагда, — он плюнул на песок, — тьфу! Я знаю русских. Теперь они станут драться, как львы!

— Они стойки, но, хвала аллаху, и непобедимые войска его высочества тоже не навоз, — с восточным спокойствием ответил его брат мулла Мешеди Мусаиб, убежденный сторонник персов. — Ай, сволочи, ай, собачьи дети, они бегут! — вдруг завопил он, подскакивая с места.

— Я тебе говорил, брат, не спеши… так и вышло, русские всегда били иранцев.

Муса-бек с удовольствием смотрел на оправившуюся от удара грузино-татарскую милицию: повернув коней, на всем скаку врезалась она в гущу боя и примкнула к драгунам, яростно рубившим персов.

В лучах палящего солнца было видно, как, сверкая, взлетают клинки, и, казалось, даже издали был слышен хряск шашек. Драгуны так умело, отважно и свирепо рубили, кололи, топтали и уничтожали противника, что Паскевич восхищенно закричал:

— Атака, достойная Тюренна!^[113]

Он с удивлением следил за драгунами, которых только вчера разносил за их неумение биться в конном строю. А они, разметав иранскую конницу, рубили одиночных, пеших и конных иранцев.

Налетевшие сбоку грузины и татарская милиция с воем и визгом обрушились на отступавшую конницу принца Мамеда.

И вдруг вся масса персидской кавалерии повернула в страхе и помчалась назад, давя в паническом бегстве свои же резервы. Сам Мамед-Мирза, наблюдавший за боем с высоты отдаленного холма, вскочил на коня и первым понесся по Елизаветпольской дороге в сторону Курак-Чая. Это бегство и увидел мулла Мешеди Мусаиб, наблюдавший с холма за боем.

Но этот эпизод не мог иметь решающего значения для исхода сражения. Оно, по сути, только разворачивалось, и вся еще не тронутаявосемнадцатибатальонная масса иранской пехоты лишь начала ввязываться в бой.

Как только конница Мамеда-Мирзы вышла из боя, на ее место скорым шагом рванулись четыре пехотных батальона, встретившие драгун оглушительным залпом. Сарбазы смело кинулись в штыки на налетевших на них драгун.

Полковник Шабельский упал вместе с конем. Конь, которому пуля пробила голову, издыхал. Шабельский высвободился из-под него. Кругом шла ожесточенная сеча.

— Вашскобродь, садитесь на моего коня! — крикнул ему один из драгун, и полковник, вскочив в седло, опять показался перед своим дивизионом.

Грузины гнали остатки конницы Мамеда, в центре в жестоком рукопашном бою изнемогали батальоны первой и второй линии. Вельяминов перенес огонь артиллерии на резервы противника. Сутолока и сумятица боя мешали разобраться в обстановке.

Паскевич заметил тяжелое положение первого дивизиона драгун. Он подозвал командира второго дивизиона майора князя Андроникова.

— Атакуйте своими эскадронами пехоту персов. Истребите ее, не дайте уйти никому.

Драгуны Андроникова, уже давно ждавшие этого момента, с таким напором вломились во фланг иранской пехоты, что смяли первые шеренги сарбазов. Свежие эскадроны в пять минут шашечной рубкой положили четыре ряда сарбазов. Звон стали, ударяющейся о штыки, вопли и стоны, крики дерущихся, грохот рвущихся гранат, ржание коней перенеслись в глубь иранской позиции. Правого крыла персидской дуги уже не существовало, бой разгорелся в центре и на левом фланге, где два батальона русской пехоты и донские полки, оттесняемые дружными и сильными ударами персов, шаг за шагом отступали, сбиваясь к городским садам Елизаветполя.

Аббас-Мирза медленно пил холодный освежающий айран^[114]. Наследник иранского престола устал. Затянувшееся сражение утомило его. В исходе боя он не сомневался и сейчас, несмотря на то, что эти русские мужики с самого утра неутомимо и стойко сражались с его полками.

Зять шаха Аллаяр-хан, командовавший правым флангом, после неудачи его конницы придвинул все свои резервы.

— Если вы, сучьи дети, и теперь не уничтожите этих свиноедов, я сожгу вас, мерзавцев, на огне! Каждому из тех, кто принесет по голове русского, я уплачу по туману^[115], а если не сумеете, то… не возвращайтесь! — помахивая плетью, грозно закончил он.

Снова завыли рожки, и подтянувшаяся конница вновь построилась в боевой порядок. Позади нее стояли четыре орудия и три батальона, взятые из резерва.

— Я сам поведу вас, педерсек!^[116] Вы увидите, как надо воевать, как надо выпускать наружу внутренности из этих проклятых аллахом русских свиноедов!

Первые три тысячи своей конницы он кинул на оправившихся от удара донских казаков, еще две послал в обход, а сам с остальной конницей, орудиями и пехотой, под барабанный бой и громкие, неумолкающие крики «худа» и «алла» пошел на два батальона карабинеров, картечным огнем и точным ружейным залпом встретивших его.

Персидские полки наступали, не обращая внимания на огонь, но Аллаяр-хан для пользы дела решил отстать и издали, будучи вне досягаемости пуль и картечи, руководить боем.

— Э-э, русские отступают. Я говорил тебе, что иранский лев пожрет гяуров, — радостно сказал мулла Мешеди Мусаиб, потирая руки. — Пора и нам ударить по гяурам, а то никакой пользы не будет!

— Не спеши, а то мы из-за спешки попадем в беду, — осторожно ответил Агалар Муса-бек. — Аллах еще не определил победы. Чаши весов склоняются и туда и сюда.

Жителям, ожидавшим добычи, уже надоело однообразие боя: рев пушек, гул залпов, пыль и эхо, отдававшееся за Курой. Некоторые из поселян, утомившись от ожидания, улеглись спать в тени, наказав родным вовремя разбудить их.

А бой все гудел и раскатывался по степи, и памятник Низами одиноко возвышался над клубившейся пороховым дымом и пылью землей.

Подполковник Греков, выхватив шашку, бросился вперед. Солдаты, обгоняя его, с криками «ура» уже кололи набегавших, тяжело и натруженно дышавших сарбазов. Прапорщик Язон Чавчавадзе, человек атлетического сложения, рубил саблей по головам персов, чей-то штык вонзился в плечо иранского офицера, яростно отбивавшегося от наседавшего на него Чавчавадзе, Санька отбил выпад иранского пехотинца и с маху вонзил штык в живот молодого перса, сразу осевшего на землю с бледными дрожащими губами.

— Кол-ли, ура, бра-атцы! — хрипло орал фельдфебель Пронин, размахивая вправо и влево плохо отточенной саблей. Вдруг он споткнулся, ноги его забились, а по лицу потекла кровь. Санька даже не взглянул на него. Опытный старый солдат, он знал, что нельзя отвлекаться во время боя, где любая неосторожность грозит смертью.

Высокий, черноусый, с ярко-белыми зубами иранец на бегу выстрелил в него, но Санька успел ударить его штыком в плечо, и выстрел пошел куда-то в сторону, но в гуще дерущихся людей пуля несомненно уже попала в кого-либо — так густа, плотна и суматошна была толпа убивающих друг друга людей.

Небольсин, держа два пистолета в руках, не целясь, выстрелил в тесную, плечо к плечу, набегающую шеренгу сарбазов и, швырнув ненужные уже пистолеты, рванул из ножен острую, наточенную, как бритва, шашку. Шагах в двадцати от него колыхалось персидское знамя — огромное белое полотно, на нем вытканный золотом лев держал в лапе обнаженную саблю. За львом поднималось солнце. Десятка два ширванцев уже набежали и сшиблись врукопашную с сарбазами, охранявшими знамя. Небольсин увернулся от штыка толстого низкорослого иранца и с размаху ударил его шашкой по голове. Иранец ахнул, закричал и, выронив ружье, упал лицом вниз.

— Добре огрели, Александр Николаевич, держитесь возле, — услышал он голос Саньки, успевшего свалить прикладом еще одного сарбаза. Они стали пробиваться к знамени. Новая волна карабинеров и грузинцев ударила по персам.

Прапорщик Чавчавадзе, уже дважды раненный штыками, бросил свою переломившуюся шашку и, схватив с земли брошенное кем-то ружье, словно оглоблей бил по головам сарбазов.

— Здоров, медведь, — одобрительно сказал Санька и прицелился в перса, державшего знамя. — На вот, прими угощеньице.

Знамя рухнуло, но сейчас же десяток сарбазов подхватили его, и рукопашная с неослабевающим остервенением разгорелась у знамени. Небольсин видел, как подняли на штыки Грекова, как упал взводный его роты Савчук, как Елохин с такой силой ударил в грудь какого-то сарбаза, что штык почти насквозь пропорол его.

— Ух, сво-олочь, — тяжело дыша и с трудом выдергивая обратно штык, сказал Санька.

В пыли и духоте уже трудно было и дышать, и драться, но сарбазы, хотя и весьма сильно потрепанные, но еще многочисленные и упорные, сражались ожесточенно и бесстрашно. Новые два батальона персов, подошедшие из резерва, с ожесточением бросились в штыки на русских.

И именно в это время в их фланг вломился дивизион нижегородских драгун, тот самый, который кинул на помощь Паскевич.

Знамя снова упало. Это прапорщик Чавчавадзе, держась за штык, молотил прикладом по головам сарбазов. Белая его рубаха была запятнана кровью, из пробитого бедра сочилась кровь. Без фуражки, огромный, растрепанный, страшный, с хриплым кряхтением обрушивал он на головы персов тяжелый приклад.

Сарбазы не отступали. Если их кавалерия быстро показала спину, то пехота, разбившись на кучки, огнем и штыками отбивалась от драгун.

Вельяминов, видя, что сзади спешат иранские резервы, приказал поднять хоботы орудий и дал залп гранатами через головы дерущихся. В бою случайность имеет огромное значение. Этот залп, сделанный больше наугад, чем по расчету, скосил передние ряды сарбазов, бежавших на выручку своим. Две гранаты упали под ноги девяти офицеров, и все девять вместе с командиром полка полковником Кули-ханом были разорваны в клочья. Второй залп пришелся на середину замешкавшейся, смущенной потерей офицеров солдатской толпы. В эту же минуту грузинский дворянин Ираклий Вачнадзе с тремя-четырьмя десятками грузин и сотней татарской милиции ударил в шашки. Резервы обратились в бегство, во время которого Вачнадзе зарубил трех солдат и захватил знамя, на котором был нарисован желтый лев, держащий в лапах земной шар.

«Весь мир подвластен тебе!» — было написано на этом знамени.

И еще одна случайность ускорила финал этого фактически уже выигранного русскими сражения.

Аббас-Мирза с беспокойством озирал поле битвы, и нигде он не мог увидеть и признака поражения или слабости русских.

— Ваше высочество, пора пустить в дело вашу гвардейскую конницу. Подошел самый нужный для последнего удара момент, — сказал Олсон. — Ваши сарбазы устали, им нужна помощь!

— Палача и веревки им нужно, собачьим детям! — в бешенстве воскликнул Аббас. — А почему русские не устали? Ведь их в десять раз меньше, чем моих негодяев! Почему они дерутся, не ожидая помощи?

— Аллах велик, лев Ирана. Эти свиноеды тоже утомятся, и тогда могучие воины вашего высочества выпьют их кровь, а тела бросят шакалам, — льстиво произнес Угурлу-хан, сын некогда владевшего Ганджинским ханством Агамали-хана, бежавший в Персию и теперь привезенный оттуда и вновь назначенный правителем всей Ганджи. Он еще раз поклонился валиагду и вдруг изменившимся голосом воскликнул: — Что это? К русским идет помощь! Смотрите, по Тифлисской дороге к ним спешат войска!

И Аббас, и Олсон, и Эмин-Доуле, и весь штаб, окружавший Аббаса-Мирзу, повернули головы туда, куда указал Угурлу-хан.

Огромное облако пыли поднялось за русским войском. Там по Тифлисской дороге что-то быстро приближалось к русскому отряду.

— Это — Ярмол-паша! Это он, проклятый кабан, идет к ним на помощь!

Что-то сверкало сквозь тучи пыли. Это было похоже на движение конницы.

— Проклятые драгуны, это они, конные солдаты, чтоб им сгореть в аду! — приглядываясь из-под ладони, сказал кто-то из свиты.

— Ярмол! — зловеще пронеслось над всеми. То, чего больше всего опасался наследник и его генералы, совершилось. Ермолов заманил их в ловушку, выставив всего семь тысяч солдат, сам же с остальной армией появился в самый разгар боя.

— Это — Ермолов! — встревоженно сказал Аббас-Мирза.

Дружное «ура» раскатилось в центре. Ширванцы и карабинеры, разгромив центр иранской пехоты, ринулись вперед. Шабельский и Андроников со своими драгунами давили, топтали и рубили бегущих сарбазов. Четыре ядра упали невдалеке от ставки наследника. Это полубатарея русских, зайдя с обнаженного левого фланга, обстреляла бегущих персов.

Драгуны прапорщика Магомета Абисалова догнали убегавшую верблюжью артиллерию и, порубив прислугу, заворотили верблюдов, нагруженных восемью фальконетами.

Граната с визгом разорвалась за ставкой Аббаса-Мирзы. Вторая лопнула возле коноводов, и «непобедимый лев Ирана», бросив свое вызолоченное кресло, покинул поле боя и свое разбитое, истекавшее кровью войско.

Паскевич тоже обратил внимание на неожиданно появившееся в тылу русских войск густое облако пыли. Это удивило и испугало его. Помощи от Ермолова он не ждал, да и быть ее не могло. Генерал отлично знал, что Ермолов дал ему все, что имел. Но в таком случае это могли быть войска эриванского сардара Гасан-хана, шедшего на помощь Аббасу-Мирзе. Обеспокоенный этим, Паскевич выслал на Тифлисскую дорогу сотню казаков. Донцы быстро исчезли в пыли, и это напугало до смерти наследника престола, решившего, что казаки посланы для того, чтобы привести в его тыл Ермолова и этим отрезать им путь отступления.

Весь центр иранской армии вместе с Аббасом-Мирзой и всей его артиллерией в панике мчался уже к Курак-Чаю, когда казаки встретили русский обоз, на широкой рыси шедший с провиантом и боеприпасами к Паскевичу. Заботливый Ермолов, зная, что бой будет ожесточенный и долгий, прислал триста ядер, триста гранат и три сотни грузин-добровольцев.

К казакам подскакал черненький, весь в пыли, обвешанный оружием майор.

— Как дела? — еще издали осведомился он.

— Идет бой, борются дюже, однако персюку конец, — уверенно сказал донской сотник. — А вы кто такие будете?

— Скачем к генералу, там объясню все! — закричал майор и, подхлестнув коня, помчался к Зазал-Арху. За ним ринулись карьером все три сотни грузин. Они не останавливаясь скакали до того места, где драгуны и милиционеры рубили упорно отбивавшиеся разрозненные группы персидских солдат.

— Кто таков? — спросил Паскевич майора.

— Майор Корганов, ваше высокопревосходительство! Везу бомбы, ядра, порох, провиант и три сотни конной милиции.

Паскевич засмеялся. Это было с ним в первый раз с того момента, как он выехал из Москвы.

— Бог вас принес, майор. Эти дуралеи приняли вас за русских, а я — за персиян. Почему не встречал вас раньше в Тифлисе?

— Не имел счастья угодить его высокопревосходительству генералу Ермолову, — вздохнул, сделав скорбное лицо, Ванька-Каин. — Был арестован им и назначен к увольнению со службы.

— За что? — воззрился на него Паскевич.

— Не льстив, не люблю лжи, ненавижу интриги и не хотел угождать некоторым знатным лицам, — глядя в глаза Паскевичу, с горечью и такой неподдельной искренностью сказал Корганов, что генерал, окинув его еще раз взглядом, произнес:

— Хорошо! Останетесь при мне.

Звезда Ваньки-Каина с этой минуты засияла с новой и исключительной силой.

Разрозненные остатки сарбазов отбивались ожесточенно, но пыл их угасал. Неудача конной атаки и большие потери охладили их. Сейчас они дрались с мужеством отчаяния, не веря в свою победу, но и не желая сдаваться в плен. Атака драгун ошеломила их, разбитые батальоны уже не смогли построиться. Грузины гонялись за расстроенными, смятыми кучками отбивающихся сарбазов.

Небольсин, тяжело дыша, усталый, запыленный, полуоглохший от орудийного гула, вместе с несколькими солдатами окружил десятка полтора сарбазов.

— Теслам ол!^[117] — закричал поручик, угрожающе поднимая шашку.

Персы опустили ружья, двое подняли руки, кто-то робко и умоляюще сказал:

— Аман, ага, аман!^[118]

— Забирай их, ребята, гоните в общую кучу! — скомандовал поручик.

Из группы пленных вырвался один, худой, со свалявшимися длинными волосами. Он что-то закричал и, подбежав к поручику, ударил его сзади широким, блеснувшим в воздухе кинжалом.

Санька, не отходивший от Небольсина, успел подставить ствол ружья. Кинжал зазвенел и, скользнув по стволу, снес сустав большого пальца Саньки. Поручик охнул, пошатнулся и упал на землю. По его лицу потекла кровь.

Санька, не замечая боли, с остервенением ткнул перса штыком. Сарбаз дико завыл и со стоном упал лицом в песок.

— Бей их, гадов, ребята, чего смотрите! — побелев от гнева, завопил Санька.

— Ух, сволочь подлая! — ударив еще раз штыком уже мертвого перса, сказал Санька.

Санитары подняли Небольсина. Поручик не потерял сознания, но голова его была тяжела, губы пересохли, не хватало воздуха. Он с трудом дышал, кто-то из солдат плеснул на него водой из фляги.

— Спа… спасибо… братец, — еле слышно прошептал поручик.

— Давай носилки, Савоськин, сюда! — закричал кто-то, и ослабевшего, уже терявшего сознание поручика понесли к медико-фельдшерскому пункту.

— Вперед, вперед, — кричали, пробегая дальше, офицеры. — Не застаиваться, вперед, ребята!

Санька проводил взглядом носилки, тяжело вздохнул, огляделся и, взяв штык наперевес, побежал вперед.

Мадатов спокойно разъезжал позади дерущихся, не упуская из виду ничего. Генерал был одарен воинской интуицией. При нем был небольшой, в две с половиной сотни, конный резерв, составленный из карабахских и ганджинских армян, людей, беззаветно преданных ему. Среди них было около сорока родичей, носивших ту же фамилию.

Мадатов ждал, весело и беззаботно переговариваясь с начальниками сотен, иногда подъезжая к командовавшему артиллерией Вельяминову или посылая к дерущимся своих адъютантов.

С той поры как Паскевич самоустранился, Мадатов уже не страшился за судьбу сражения. Армянские сотни, ординарцы, адъютанты и солдаты-батарейцы, окружавшие его, с радостным изумлением смотрели на генерала, в грохоте и хаосе генеральной битвы державшего себя, как обычно, весело и непринужденно. Его спокойствие и уверенность передавались им. К Мадатову поминутно подъезжали ординарцы с донесениями. Он знал о смерти Грекова и других боевых офицеров. Он видел ожесточение боя и исключительное напряжение своих войск, но он, понимая русского солдата, верил, что победа все равно, как бы ни был тяжел бой, останется за его полками. И он уверенно управлял всем сложным механизмом боя. Когда драгуны Шабельского смяли и разнесли пехоту персов и вся линия иранского центра дрогнула, старый гусар проснулся в генерале.

— Шашки к бою! — выхватывая свою гурду^[119], закричал он и рванул поводья.

Армяне, казаки, ординарцы, выхватив шашки, с ревом поскакали за ним.

В центре и на левом фланге все было кончено. Паскевич с высоты Зазал-Арха видел, как стремительно уносилась вспять иранская конница, как умчался Аббас-Мирза, как исчезла вся артиллерия персов. Он видел, как стихает поле боя, как по нему ведут пленных, собирают трофеи, гонят верблюдов и лошадей. Дым и пыль оседали на поле.

Победа казалась полной, но Паскевич, пораженный этим неожиданным успехом и видя, какие огромные силы персов бежали с поля боя, все еще боялся за исход сражения.

— Они могут опомниться и всей массой обрушиться на Мадатова. Зачем этот безумный человек погнался за ними? — взволнованно развел он руками. — Если персы спохватятся, они раздавят его, и успех наш превратится в поражение.

Не слушая Давыдова, он приказал драгунскому подполковнику Салтыкову с дивизионом драгун и двумя батальонами херсонцев, то есть всем, что имелось у него в резерве, спешно идти на помощь Мадатову. Отряд форсированным маршем двинулся за Мадатовым к Курак-Чаю. Но на правом фланге бой не затихал. Стрельба и орудийный грохот усиливались, и было видно, как, теснимые персами, отступали все дальше и дальше к Елизаветполю донские казачьи полки и две роты херсонцев.

Вся конница Аллаяр-хана, с тремя батальонами и четырнадцатью орудиями, давила и оттесняла медленно, с боем отступавших русских.

Два эскадрона драгун под командой майора Наврузова и два батальона херсонцев с четырьмя орудиями под общим командованием подполковника Салтыкова, посланные Паскевичем в помощь Мадатову, уже прошли Курак-Чай, когда им навстречу попался полковник Шабельский.

— Куда вы, воины? — весь в пыли, в сбившейся набекрень фуражке, отирая рукавом со лба пот, спросил Шабельский.

— Посланы генералом Паскевичем в помощь генералу Мадатову, — доложил начальник отряда Салтыков.

— Зачем к Мадатову! Там уже нечего делать, Аббас уже далеко, и его преследуют мои драгуны, грузины и милиция. Надо идти не туда, а во-о-н куда, — вытягивая руку в сторону грохотавшего возле Елизаветполя боя, сказал Шабельский.

— Но у меня приказ генерала Паскевича. Я не могу ослушаться его.

— В Курак-Чае нечего делать, а тут гибнут русские люди! Вы понимаете это?

— Вполне. И я сам бы пошел туда, но приказ генерала, — развел руками Салтыков.

— Вот что. Я здесь старший в чине и приказываю вам повернуть отряд на помощь нашим. Я беру командование на себя, а также и всю ответственность за нарушение приказа генерала.

— Очень рад, — с облегчением сказал Салтыков.

Уже через полчаса драгуны атаковали тыл Аллаяр-хана, а карабинеры пошли в штыки на оставленный в резерве батальон сарбазов.

Непобедимый Аллаяр-хан, видя в тылу у себя атакующие русские колонны и сверкающие в воздухе клинки драгун, бросил пехоту и со всей своей кавалерией бежал с поля боя.

Оставленные на произвол судьбы батальоны стали с боем отходить к холмам, возвышавшимся над Елизаветполем. Разбившись на кучки, они залегали в овражках, прятались в кустах и среди камней и яростно защищались. Херсонцы и карабинеры штыками, казаки пиками, а драгуны шашками истребляли их.

Брошенное знамя, фальконеты, орудие попали в руки драгун, но обозленные казаки и драгуны кололи, рубили и не брали в плен сарбазов.

Остатки батальонов добрались до горки и окопались на ней.

— Вот теперь, молодцы, пришло и наше время: победили русские, кизилбаши бегут! — закричал Агалар Муса-бек, и вся орава бездельников рассыпалась по окрестностям, грабя, вылавливая и добивая бегущих персиян.

Драгуны и грузинские сотни ворвались в Курак-Чай. Мадатов, сначала опасавшийся, что персияне опомнятся, махнул рукой и приказал преследовать их елико возможно.

Его гусарский мундир был распахнут, от быстрой скачки раскраснелось лицо, боль в ногах, мучившая генерала, прошла.

— Чудеса! — хохоча от всей души, сказал Мадатов. — От Курак-Чая к Елизаветполю Аббас-Мирза шел больше двух суток, а после разгрома это же расстояние проскакал за полтора часа!

Лагерь валиагда был без боя захвачен драгунами, а сам «непобедимый железоед» уже находился далеко от Курак-Чая.

Весь обоз, шатры и палатки, мешки с зерном и рисом, богатые ткани и ковры, сотни буйволов, быков, верблюдов, словом, весь богатый лагерь персидского наследника попал в руки русских.

— Не останавливаться, вперед, добивать до конца! — приказал Мадатов.

Грузины и милиция сгоняли пленных и собирали трофеи. Сам же генерал с остальной конницей понесся дальше, преследуя персиян. Проскакав и второй и третий лагеря персиян, также в панике брошенные ими, подобрав многочисленные трофеи, Мадатов с драгунами добрался до Арпа-Кянта. Только спустившаяся ночь да малочисленность и усталость преследователей помогли спастись тому, что осталось от иранской армии.

Окруженные на возвышенности иранские батальоны упорным огнем встретили херсонцев и карабинеров. На предложение Шабельского сдаться они ответили огнем.

Сумерки быстро сгущались, и тогда полковник приказал картечью и гранатами обстрелять холм. Ударили орудия. Картечь сметала защитников последнего опорного пункта иранцев.

Забили барабаны. Донцы перекинули пики наперевес, драгуны рванули из ножен клинки, сверкнув штыками, пехота развернулась к штурму.

На холме показалось белое знамя. Сарбазы сдавались. Свыше девятисот человек с двумя батальонными командирами, двумя орудиями, тремя знаменами и несколькими фальконетами сдались Шабельскому.

Это был последний акт генерального сражения на елизаветпольской равнине. Иранской армии больше не существовало, и памятник Низами смотрел на равнину, по которой гнали пленных и подбирали трофеи усталые, возбужденные и счастливые русские солдаты.

При поспешном бегстве неприятеля русские захватили три лагеря, четыре знамени, четыре орудия, много фальконетов, до ста зарядных ящиков, более двух тысяч пленных.

Персы потеряли убитыми свыше двух с половиной тысяч человек.

С русской стороны было убито двенадцать офицеров и двести восемьдесят пять солдат, причем большая часть этой потери приходилась на долю Нижегородского полка, потерявшего семь офицеров и сто тридцать семь драгун.

Обрубленный палец мешал Саньке в бою. Кровь перестала сочиться, но острая боль вскоре перешла в ноющую, то и дело дергающую весь локоть.

Поле боя было спокойно. Битва закончилась, и солдаты поротно собирались на равнине.

— Э-эй, третья рота… ширванцы, сюда! Егеря, в колонну! Грузинцы, к дороге! — слышались крики офицеров, собиравших своих отбившихся или копавшихся в трофеях солдат.

Санька пошел к колонне ширванцев. Солдаты, усталые, возбужденные, сходились отовсюду.

— Ка-ак его вскинули на штыки! — рассказывал кто-то из очевидцев смерти подполковника Грекова.

— Ну, им тоже досталось! За командира мы положили мало не сотню персюков.

— Штыком лучше работать, сподручнее, — донесся до Саньки чей-то голос.

Морщась от боли, он стал в шеренгу, думая о Небольсине.

— А ты что, Елохин, здесь? — обратился к нему штабс-капитан Ручкин. — Иди, старик, в околоток. Разве ж можно с такой рукой в строй?

Санька глянул на ладонь. Обрубленный палец набух и потемнел.

— Кстати, и своего поручика повидаешь. Передай ему, ежели жив, поклон от меня.

Слова офицера, словно прочитавшего мысли Елохина, встревожили унтера.

— Слушаюсь, вашбродь! — И, сдав свое ружье фельдфебелю, он зашагал в тылы.

«Как он, голубок наш, Александр Николаевич, жив ли?» — беспокойно подумал он, тяжело вздыхая.

— Э-э, брат, расставайся с пальцем! Немедленно надо ампутировать, — сказал врач.

— Резать станете? — спросил Санька.

— Ну да! Где ж это ты столько времени болтался? Сразу следовало, да хорошо еще что вовремя пришел, а то всю ладонь напрочь отрезал бы, — разглядывая его опухший палец, продолжал врач.

— Вам видней, вашбродь! Резать так резать. А позвольте спросить, каков поручик наш, Небольсин Александр Николаевич?

— Это что, твой ротный?

— Так точно, полуротный, — тревожно глядя на врача, объяснил Санька.

— Да. Кажется, был у меня такой, а может быть, это на другом пункте. Нас ведь, братец, здесь двенадцать докторов работает. Обожди, мы тебе сейчас отнимем палец, а потом и узнаем о поручике.

Врач посмотрел на палец, перевел взгляд на унтера и тихо спросил:

— Хватит силы, ежели прожгу тебе рану? Предупреждаю, будет больно, зато наверняка сохраним ладонь.

— Как изволите, вашбродь, делайте, что лучше, а насчет боли, — Санька усмехнулся и махнул рукой, — за двадцать пять лет действительной службы я, вашбродь, нахватался всего — от пуль и до «зеленой улицы».

Врач со вниманием посмотрел на старого солдата.

— Садись сюда, старина, да крепись и не дергай рукой. Если станет невмоготу, крикни.

— Ничего, вашбродь, стерплю. Делайте дело!

Врач облил водкой запекшийся обрубок пальца и насыпал на стол горстку пороха.

— Суй сюда палец.

Унтер вложил остаток большого пальца в порох, врач поднес лучину к пороху, и он, зашипев, вспыхнул ярким огнем и погас.

— Больно? — участливо спросил врач невозмутимо сидевшего Саньку.

— Малость есть, так точно! — ответил унтер.

— А теперь держись, начнем самое главное, — сказал врач и мигнул двум солдатам в белых, запачканных кровью халатах. Солдаты стали по сторонам Елохина.

— Не надо, ребята, выдюжу. Вы уж стойте себе по сторонам на всякий случай, — опуская на стол руку, сказал Санька.

Операция началась.

— Непостижимое чудо! Я до сих пор не могу понять его… Семь тысяч наголову разгромили персидского левиафана! — не скрывал своего восхищения Паскевич.

— И громили так, как могут бить только кавказские войска, — с нескрываемой гордостью произнес Симонич.

Он лежал возле Паскевича, нога его была забинтована, фельдшер только что перевязал его, и полковник с высоты Зазал-Арха озирал кровавое поле битвы.

— Когда Петр Великий победил в ночной атаке возле Шлиссельбурга и овладел двумя шведскими фрегатами, он велел выбить медали с надписью «И небывалое — бывает». Точно такую медаль следовало выбить и теперь, — сказал Сухтелен.

— Именно так. Я напишу о сем его величеству, — ответил Паскевич.

Сумерки сгущались.

Утро давно уже наступило, а подсчет трофеев все не был окончен. То далеко ускакавшие при погоне за персами драгуны волокли подобранную где-то за двадцать верст пушку, то грузины гнали новую партию пленных, то жители окрестных деревень доставляли одиночных сарбазов, пытавшихся спрятаться в садах или оврагах Елизаветполя. В числе таких пленных они приволокли на веревке и Угурлу-хана, того самого, который был привезен Аббасом-Мирзой из Тавриза и назначен правителем всего Ганджинского ханства. Угурлу-хана жители нашли где-то в кустах. Обобрав своего «правителя», они его основательно избили и в одних подштанниках, накинув ему на шею веревку, приволокли к Паскевичу.

Хан, под глазом которого сиял здоровенный синяк, дрожа от страха, умоляюще глядел на генерала.

Паскевич с брезгливым удивлением выслушал его невнятный лепет и приказал одеть и отправить его в Тифлис.

Среди убитых и пленных уже опознали двух генералов, четырех полковников, двух вождей племен.

— Победа полная и блистательная! Его высочество Аббас-Мирза растворился в воздухе… — слезая с коня и разминая усталые ноги, сказал Мадатов. — Я, ваше высокопревосходительство, не спал ночь, все гнался за ним, но, — Мадатов развел руками, — догнать знаменитого иранского льва оказалось не под силу. Он, наверное, уже удрал за границу.

Мадатов был прав. Минуя Шушу, где находился Реут, Аббас-Мирза ринулся прямо к Араксу и уже на третий день после своего разгрома перешел через Худаферинский мост. Спустя еще два дня ни одного иранского солдата уже не было на русской территории.

Карабах, Ганджа, Шамшадиль и все ранее возмутившиеся провинции с покорностью и страхом вновь признали русское подданство.

Блистательная победа была воспринята царем как божье благословение в дни его коронации. Не прошло еще года с того дня, как царские пушки на Сенатской площади раздавили восстание, и Николаю особенно была нужна победа над внешним врагом. Донесения Ермолова, курьеры с Кавказа и письма Паскевича привели царя в восторг.

— Вот что значит послать на театр военных действий настоящего, боевого генерала, а не фрондера и якобинца, — улыбнулся Нессельроде, когда Дибич с сияющей верноподданнической улыбкой, почтительно и вместе с тем восторженно доложил царю о победе.

— Да-а, Иван Федорович — мой друг и отец-командир^[120] не подвел. Как вели себя войска и генералы?

— Генерал Паскевич в восторге от них, хотя и не скрывает своего удивления. Вот представления к награде.

Николай мельком глянул на большой список представления к наградам и быстро подписал его.

— Не жалеть наград. Это счастливое предзнаменование, это божий перст, благословляющий начало нашего царствования, — сказал он.

Бенкендорф, Дибич, Нессельроде, Чернышев и Строганов, стоявшие вокруг, почтительно склонили головы, делая вид, что и не помнят о том, что началом царствования Николая было 14 декабря и казни декабристов.

Победители были щедро награждены за елизаветпольскую победу.

Император Николай пожаловал Паскевичу золотую саблю, усыпанную брильянтами, с надписью «За поражение персиян под Елизаветполем».

Князь Мадатов получил чин генерал-лейтенанта и также саблю, усыпанную брильянтами, с надписью: «За храбрость». Это была вторая брильянтовая сабля; первую он получил еще в 1813 году в чине полковника.

Вельяминов — орден святого Георгия 3-й степени.

Георгия 4-й степени царь пожаловал полковникам Шабельскому и Симоничу и ряду отличившихся офицеров, среди которых был и Небольсин, одновременно произведенный в штабс-капитаны.

Только Ермолов не получил ничего, кроме «монаршего благоволения», выраженного ему в письме Николаем.

Три человека, различных по своему положению и национальности, присутствовавших при Елизаветпольском сражении, так определили причины поражения персиян.

«Леность военачальников, хвастовство и неспособность Аббаса-Мирзы, недооценка им отличных боевых качеств русских солдат, и в особенности генералов Ермолова и Мадатова, привели к тому, что почти пятидесятитысячная отборная, хорошо экипированная, снабженная обильной артиллерией и неплохо сражавшаяся иранская армия была наголову разгромлена впятеро меньшим по количеству, но отлично обученным, спаянным дисциплиной и отвагой русским отрядом, которым управляли прославленные генералы Отечественной войны», —

писал в «Таймсе» вскоре вернувшийся в Англию Олсон.

«Войска персов, и в особенности пехота, отлично вели себя на поле боя, умело маневрируя под огнем, смело идя «на штык», не боясь рукопашной, и если бы ими командовали хорошие офицеры, управляли сведущие в военном деле генералы, а главноначальствующий был не бездельник и невежда принц Аббас-Мирза, а хотя бы средней руки военачальник, то исход этого сражения был бы неизвестен…» —

так сообщал об этом сражении Дибичу Паскевич.

«Когда наши непобедимые в бою и страшные в своем гневе железоеды и храбрецы, сарбазы, пошли в сокрушительную атаку на грязных собак-русских, его высочество, брат солнца, племянник луны, существо, держащее весь мир в своих руках, могучий в бою и ужасный в гневе, лев Ирана, валиагд Аббас-Мирза, чтобы лучше видеть, как его железоеды станут сокрушать хребты и головы несчастных русских, сошел со своего драгоценного кресла.

Не видя обожаемого и любимого своего вождя на прежнем месте, храбрые сарбазы содрогнулись. Они подумали, что, может быть, бомба из проклятых пушек русских свиноедов поразила валиагда. Скорбь охватила их сердца, и на минуту они сокрушились, чем и воспользовались собаки-русские и со свиным хрюканьем «ура» ударили в штыки на наших несколько опешивших сарбазов.

Чтоб показать, что он невредим и жив, и тем поднять дух и отвагу своих железоедов, его высочество, великий сокрушитель неверных, тень пророка на земле, валиагд Аббас-Мирза вскочил на своего быстроходного аргамака и понесся с саблей наголо к воюющим… но неблагородное животное споткнулось, и брат солнца, племянник луны, тень пророка на земле, его высочество Аббас-Мирза перенес свою высокую особу с высоты седла наземь, чем и воспользовались проклятые гяуры-русские и, накинувшись на наших сарбазов, стали беспощадно колоть их, поэтому бой окончился не совсем в нашу пользу…» —

писал придворный историограф и летописец Гасан-Кули-Тебризи, сопутствовавший в походе на Грузию Аббасу-Мирзе.

Глава 10

На русской территории уже не было ни одного иранского солдата. Войну надо было переносить на персидскую землю, но вражда между Паскевичем и Ермоловым разгорелась с новой силой.

Упоенный неожиданной победой, Паскевич решил идти за Аббасом-Мирзой и перенести войну за границу, овладеть Эриванью и Тавризом. Мадатов и Вельяминов, отлично зная характер противника, трудности зимней кампании в местности, по которой дважды прошла огромная иранская армия, предупредили его, что зимний поход невозможен.

— Крестьяне обобраны и разорены, провинции еще волнуются, беженцы, ушедшие с персами, хотят вернуться назад. Надо закрепить тыл, собрать хлеб, зерно, мясо, исправить дороги, мосты и только весной идти за Аракс, — сказал Мадатов.

— И за Араксом иранские деревни обезлюдели, хлеба и зерна нет и там. Все, кто мог, бежали вместе с Аббасом к Тавризу. Надо наполнить наши провиантские магазины, дождаться идущих из России резервов, дать отдых войскам и пополнить недостаток в оружии и боеприпасах, вызванный боями, — добавил Вельяминов.

Паскевич насупился. И о генералах, которых всего неделю назад превозносил как опытных, подготовивших елизаветпольскую победу командиров, уже 22 сентября он в своем журнале написал:

«Эти неспособные люди хотят вырвать успех победы из моих рук. Это клевреты Ермолова, поставившие целью очернить неудачами мое имя…»

21-го он послал письмо Бенкендорфу, прося довести до сведения царя, что

«Ермолов всячески старается уронить в глазах местного общества, населения, и главное, войск все добрые и разумные указания, кои идут ко мне от вас».

Генерал хорошо знал царя. Всякий намек на неповиновение или неисполнение царской воли Николай воспринимал как бунт, как повторение 14 декабря. Слова «местного общества, населения и, главное, войск» были дважды подчеркнуты генералом.

В особом письме царю Паскевич прямо писал:

«Не могу, государь, находиться в столь странном подчинении человеку, который после столь знатной победы над неприятелем противится вторжению нашему в пределы Ирана и тем лишает нас плодов елизаветпольской победы…»

Тифлис ликовал. Разгром персов и их паническое бегство за пределы Грузии праздновали три дня. Пляски, вино, стрельба в воздух, скачки, народные гулянья, песни оглашали воздух. Имя Паскевича, дотоле неизвестного на Кавказе генерала, гремело на празднествах. Теперь уже никто не сомневался в том, что победитель при Елизаветполе победит и в Тифлисе. И только немногие, хорошо знавшие, что без Паскевича победа была бы еще более блистательной и скорой, вспоминали о Ермолове.

Войска стали на зимние квартиры, готовясь к весенней кампании, но оба генерала, не скрывая своих отношений, вели открытую войну.

По существу, Ермолов был одинок, он не имел влиятельных защитников при дворе. Лица, окружавшие престол, были глубоко антипатичны ему. Это были русские немцы — Бенкендорф, Пален, Нессельроде, Витгенштейн, Дибич, бароны Мейндорф, Цур фон Гаузен, графы Менгден, Клейнмихель, Гейден, Буксгевден — все те, кто не мог забыть фразу Ермолова, сказанную им еще покойному императору Александру. Когда тот, восхищенный отвагой и умом Ермолова, спросил его: «Скажи, чем наградить тебя?» — Ермолов с ядовитой иронией произнес: «Государь, произведите меня в немцы!»

Но и среди русских, окружавших царя, не было друзей. Все эти Чернышевы, Бутурлины, Меншиковы, Голицыны были холодными исполнителями воли царя. Они отлично знали, что Николай не терпит Ермолова и по мере сил старались уронить в его глазах опального генерала. Оставались Закревский и Давыдов. Но первый был уже стар и невлиятелен, второй все это время находился в отставке и только сейчас был прислан в Тифлис.

— Денис верный и надежный друг, но, — Ермолов вздохнул, — он ничего не значит при дворе.

Встретил Санька своего поручика в Елизаветполе. Полевой госпиталь находился в доме бежавшего с персами бека. На топчанах и соломе, разостланной на земляном полу, лежали раненые.

Елохин, с туго забинтованной ладонью, висевшей на перевязи, зашел в офицерскую комнату, где лежал Небольсин. Со дня сражения прошло больше недели, и несколько оправившийся поручик с радостью встретил Елохина.

— Нашел меня, спаситель? — улыбнулся он Саньке.

— Дак я уже в третий раз прихожу, вашбродь, только доктора не допускали меня до вас, оказывали, пока рановато. Спасибо, нынче разрешили.

— А тебе, кавалер, видно, тоже досталось! — обернулся к нему человек в белом халате с густыми полуседыми баками на щеках, сидевший на табурете возле поручика.

Палата была офицерская, и поэтому Санька на всякий случай сказал:

— Так точно, вашбродь!

— Значит, это ты спас поручика! Это ты отбил ружьем удар?

— Если б он не подставил ружье вовремя — не быть бы мне в живых, — сказал Небольсин.

— Ну что ж. Получишь теперь четвертый крест. Что и говорить, заслужил его, старина!

«Ишь, черт, привязался, ровно репей к заду!» — подумал Санька, которому хотелось поговорить с поручиком.

— Ты меня знаешь? — спросил незнакомец.

— Никак нет, вашбродь, вроде незнакомый.

Кругом захохотали, а Небольсин, улыбнувшись, пояснил:

— Это — его превосходительство генерал-майор Давыдов, знаменитый партизан. Как же не знаешь его? А еще бородинец!

Это был генерал-майор Давыдов, обходивший раненых и случайно задержавшийся возле Небольсина.

Санька был огорчен. Он растерянно смотрел на генерала и вдруг покачал головой.

— Ваше превосходительство, Денис Васильевич, как же я, старый пес, не признал вас… Век себе того не прощу… Ведь мне еще сам Алексей Петрович про вас сказывал — едет, мол, к нам старый дружок и односумник Денис Васильевич, а я, — он развел руками, — сплоховал… запамятовал… Вы уж извиняйте меня, ваше превосходительство!

— Ну чего там, пустяки! Ведь мы с тобой уже старики, и память уже не прежняя. Да вот, хоть и годы не молодые, — Давыдов показал на забинтованную руку Елохина, — а все же воевать да в штыки ходить приходится! — И, глядя на все еще смущенного Саньку, сказал: — Я завтра возвращаюсь в Тифлис, так что — передавать от тебя привет Алексею Петровичу или нет?

— Передавайте, Денис Васильевич. Скажите, слово держу крепко и барина, — он посмотрел на Небольсина, — сберег, как было можно.

— Передам, а ты, как будешь в Тифлисе, зайди ко мне, вспомним старые походы. — И Давыдов, сделав общий поклон раненым, вышел из палаты.

Спустя две недели Небольсина привезли в Тифлис. Госпиталь находился над Курой, тенистый сад, прохлада, шедшая от воды, и немолчный шум реки успокоительно действовали на больных.

Раза три приходил Сеня, сначала встревоженный, а затем успокоенный и веселый. Он по-прежнему жил на той же квартире, в Сололаках.

— Александр Николаевич, хозяйка прислала вам эти гостинцы, — раскладывая фрукты и сдобные булочки, говорил он, — а это, — он улыбнулся, — от меня и Александра Ефимовича. — И он выложил на стол большой, хрустнувший под его пальцами арбуз.

— Спасибо, Сеня. А что же он не пришел с тобой? Как его рука?

— Заживает. А не пришел потому, что его сегодня четвертым Егорием проздравили и вчистую отпускают, как уже негодного по ранению. Он, Александр Николаевич, теперь вольный, от крепости освобожден и словно рехнулся от радости. И то правда, полный бант крестов, службу кончил и вольную получил. Есть от чего потеряться! Завтра обязательно к вам пожалует. А верно, Александр Николаевич, будто вас в штабсы произвели и тоже Егорием наградили?

— Не знаю, Сеня, — пожал плечами Небольсин.

— Это точно. Все говорят, что царь здорово всех наградил за геройство. А что, Александр Николаевич, — вдруг спросил Сеня, — верно, будто Алексей Петрович уходит с Кавказа?

— Тоже все говорят? — спросил Небольсин.

— Тоже. Кто горюет, кто и радуется, другие молчат да дивятся. — Сеня снизил голос. — Рассказывают, что они друг с дружкой не разговаривают и не здоровкаются ни за ручку и никак. Как же это возможно, Александр Николаевич? Генералы, и вдруг такое, как промеж простыми бывает.

— Что еще говорят? — спросил Небольсин.

— Будто новый-то имеет в Петербурге большую силу и беспременно будет здесь главным, а Алексей Петровича в отставку. Верно ли это?

— Похоже на правду, — задумчиво ответил Небольсин.

— А как же тогда вы, Александр Николаевич? Новый-то всех, кого Алексей Петрович жаловал, невзлюбит!

— Я служу не ему, а России.

— Так-то оно так, а вожжи в руках держать будет он, — покачал головой Сеня. — Здесь, Александр Николаевич, уже все те, кто прежде за Алексея Петровича словно на бога взирали, теперь почем зря его ругают. Ермолов — то, Ермолов — се.

Небольсин хотел что-то сказать, но в палату вбежалсмотритель госпиталя.

— Его высокопревосходительство обходит палаты, — зашептал он, — сейчас здесь будет.

И, поправляя постель, он окинул взглядом комнату.

— Убрать это! — приказал он солдату, указывая на гостинцы, принесенные Сеней.

В комнату в сопровождении врачей и начальника госпиталя вошел Ермолов.

— Здравствуй, Саша! Да сиди, сиди, — придержал он пытавшегося встать Небольсина и присел возле него.

— С монаршей милостью! Его величество, в воздаяние подвигов ваших в боях с неприятелем под Елизаветполем и Шамхором, соизволил наградить вас орденом Георгия четвертой степени с одновременным производством в штабс-капитаны. — Ермолов, обняв Небольсина, трижды поцеловал его. — Спасибо, Саша, ты во всем оказался достойным сыном своего отца. И в бою, и в дружбе, и в чести, — прикалывая крест к груди Небольсина, подчеркнул он последние слова. — А от меня, Саша, получай годичный отпуск в Россию для поправления расстроенного войной и ранами здоровья. Не благодари, — остановил его жестом Ермолов, многозначительно глядя в глаза Небольсину, — не благодари. Я знаю, что ты нездоров, мне говорили об этом Мадатов и Вельяминов. Поправляйся, Саша, и зайди перед отъездом ко мне.

Ермолов вышел из палаты. Небольсин понял: генералу известно, что он отказался идти в адъютанты к Паскевичу, и почувствовал, что Ермолов доживает здесь последние дни.

В конце декабря Небольсин выехал из Тифлиса. Путь его шел на Баку и Дербент. Военно-Грузинская дорога с ее перевалами и ущельями была занесена снегом. Зимние бури и ураганы свирепствовали в горах.

Еще вечером он попрощался с Ермоловым. Старый генерал был суров и озабочен. Обнимая Небольсина, на прощание он коротко сказал:

— Увидимся в России!

Елохин, взволнованный и молчаливый, провел последний вечер вместе с Небольсиным и Сеней.

Утром военно-почтовый дилижанс отошел от разгонной станции в Навтлуге. Побежали версты, замелькали желтые сакли, потянулись оголенные сады, а Небольсин все сидел и думал о минувшем годе, так изменившем всю его жизнь.

В начале 1827 года Ермолов написал царю, что не может при подобном двусмысленном положении управлять краем, и просил дать ему отставку или отозвать Паскевича из Грузии. В этом письме он резко высказывался о Нессельроде и других влиятельных лицах, мешающих ему победоносно закончить персидскую войну.

Это письмо, направленное прямо против царя и его окружения, разъярило Николая, и он подписал давно уже заготовленный приказ об отставке ненавистного Ермолова. Приехавший в Тифлис Дибич передал его генералу.

Был южный, теплый и солнечный март. Опальный Ермолов уезжал из Тифлиса без почестей, без подобающего ему конвоя. Тифлисское общество не устраивало банкета и не провожало его. Мстительный Паскевич запретил Вельяминову дать дополнительную охрану оказии до Владикавказа. И недавний «проконсул Кавказа» ехал, как простой пассажир. Лишь немногие из прежних друзей Ермолова провожали его: Талызин, Бебутов, Шимановский, Сергей Ермолов, Ранцев, Орбелиани и Муравьев.

Город уже знал об отъезде генерала. С утра толпы народа ждали его проезда. Это были мещане, мелкие служащие, отставные солдаты, армянские поселенцы, солдатские вдовы, свободные от службы чиновники, мелкие торговцы — весь незнатный и нечиновный Тифлис. Из официальных лиц местной администрации провожал его только губернатор фон Ховен да генералы Вельяминов и Мадатов. Фон Ховен, с первого же знакомства не понравившийся Паскевичу, уже знал, что на его место из Петербурга вызван генерал Сипягин.

— Я, Алексей Петрович, вероятно, вскоре тоже уеду в Россию. Позвольте мне там навестить вас, — оказал фон Ховен.

— Уверен, что за вами уедет еще немало людей, и первым из них буду я, — засмеялся Вельяминов.

Ермолов молчал.

Коляска с генералами, линейки и провожавшие Ермолова конные офицеры тронулись.

Ехали молча, говорить не хотелось. Казалось, будто с отъезжавшим Ермоловым у каждого из них уходили лучшие дни их жизни. Каждый понимал и то, что Паскевич не простит им этой открытой и подчеркнутой демонстрации.

— Словно на похоронах! — шепнул Талызин.

Шимановский вздохнул и так же тихо сказал:

— Оно так и есть. Хороним золотую славу России.

На повороте Ольгинской улицы, в самом конце города, возле начала Военно-Грузинской дороги, на пыльном ветру стоял пожилой человек в солдатской форме с шевроном на рукаве, свидетельствовавшим об отставке. На груди отставного солдата блестели четыре Георгиевских креста, медали «В память вступления в Париж», «За усердную службу» и «В память Отечественной войны». Солдат, нетерпеливо поглядывая вперед, то и дело переступал с ноги на ногу и шумно вздыхал. И тогда его медали и кресты тихо позванивали.

Послышался стук колес, солдат поднял голову и насторожился. Из-за поворота вынеслась коляска, за ней две линейки, возок. По сторонам коляски скакали конные офицеры. Пыль кружилась за приближавшейся группой.

Солдат вздохнул, перекрестился и, выйдя к краю дороги, поднял руку.

Мадатов, сидевший рядом с насупившимся Ермоловым, вгляделся в одинокую фигуру и вдруг, дернув за рукав Ермолова, закричал:

— Алексей Петрович, твой солдат, бородинец, у дороги!

Ермолов оживился. По его сумрачному лицу пробежало радостное волнение.

Коляска уже проскакала мимо стоявшего с поднятой рукой человека.

— Стой!! — закричал Ермолов, и кучер на ходу осадил коней. Рессоры заскрипели, пыль клубами взвилась из-под колес. Офицеры, остановив коней, с недоумением глядели на преобразившееся, ожившее, радостное лицо Ермолова.

— Елохин! — звонко закричал он, полувысовываясь из коляски.

— Так точно, ваше высокопревосходительство! Проститься пришел, Алексей Петрович. Оба мы старые, кто знает…

— И давно стоишь, товарищ? — все так же весело спросил Ермолов.

— С семи утра, Алексей Петрович!

— А сейчас десять… ах ты, старый плут, ну давай расцелуемся, — вылезая из коляски, сказал Ермолов.

Они обнялись. Мадатов снял с головы фуражку и отвернулся. У Шимановского навернулись слезы. Вельяминов молча и грустно смотрел на прощание двух старых, храбрых и честных солдат, провоевавших не один десяток лет.

— Рад, Елохин, рад, мой старый товарищ, что не забыл своего генерала, — глядя в глаза Саньке, сказал Ермолов.

— Нехай убьет того гром, кто забудет вас, Алексей Петрович, — ответил унтер.

— А таких много, Санька… Многие забыли, — с горечью сказал Ермолов.

— Россия не забудет Ермолова!

Лицо старого генерала дрогнуло. Он что-то хотел сказать, но вместо слов по его щеке медленно скатилась слеза.

— Золотые слова, Елохин! Именно, народ и Россия никогда не забудут Ермолова! — с жаром воскликнул Мадатов.

Все молчали, охваченные чувством уважения и глубокого почтения к этому простому, с полуседыми баками человеку, так просто и точно определившему то, что думали, но не умели выразить они сами.

Ермолов с облегчением вздохнул. Тяжесть от измены облагодетельствованных им людей, горечь и обида отставки — все мгновенно ушло.

— Спасибо, Елохин. Дай тебе бог, старый товарищ! — И, еще раз обняв Саньку, Ермолов пошел к коляске.

Колеса уже стучали где-то вдали, пыль оседала на дороге, ни коляски, ни конных уже не было видно, а старый солдат все стоял и смотрел вдаль.

Комендант крепости и Владикавказа генерал Тутолмин любил и чтил Ермолова. Он выехал ему навстречу и возле укрепления Ларс с воинскими почестями встретил опального генерала.

Ермолов держался свободно и просто. Он был немногословен, спокоен и, сославшись на усталость, отказался от встречи с представителями местного общества и офицерами гарнизона.

— К чему это? Чтобы неповинные люди стали мишенью для ярости Паскевича? — пожав плечами, сказал он. — Приготовь лучше, Амос Андреевич, оказию так, чтобы уже рано утром я смог выехать в Екатериноградскую.

— Хорошо! — тихо сказал Тутолмин, понимая, как тяжело и трудно было Ермолову выговорить эти слова.

Оказия отходила из города в восемь часов.

Ермолов проснулся рано. Было около шести, спать не хотелось. Он шумно завозился на кровати, тяжело вздыхая и отдуваясь.

— Не спите, Алексей Петрович, можно войти? — услышал он голос коменданта.

— Какой уж тут сон! Входи, Амос Андреич, — махнул рукой Ермолов. — А что ты сам так рано проснулся?

Тутолмин вошел. Лицо его было встревожено. Он с растерянным видом держал в руке какую-то бумагу.

— Что с тобой? Или приказано арестовать Ермолова? — засмеялся генерал.

— Господь с вами, Алексей Петрович! Скажете ж такое! — замахал руками Тутолмин. — Из крепости Грозной, от генерала Розена. — И он протянул бумагу.

«27 марта с. г. большая группа хищников, спустившись с гор Аварии, под водительством небезызвестного в Дагестане лжеимама Кази-муллы совершила нападение на укрепления Амир-Аджи-Юрт и после жестокого боя, уничтожив его гарнизон, разрушила и сожгла укрепление, после чего напала на посты Ачи-Кулак и Бий-Урсланское, кои также сожжены, а их защитники перебиты. Ауховские чеченцы, подстрекаемые сим разбойником Кази-муллой, напали возле Гудермеса на обозы и охранение егерского батальона и после жестокой схватки ушли обратно, уводя пленных солдат и отбитый обоз.

28 и 29 марта скопище Кази-муллы, соединившись с хищниками Гамзата из Гоцатля, напало на мирный аул Казанищи и, возбудив присоединившихся к ним жителей, устремилось к Таркам, откуда своевременно успел бежать под прикрытие русских штыков его превосходительство шамхал таркинский. Имущество шамхала, его скот и все, что было захвачено хищниками, увезено в горы, а дворец сожжен.

Бунт сей разгорается и принимает форму мятежа и священной войны — газавата, которую сей фанатик и изувер Кази-мулла объявил русским.

Силы наши малы и ослаблены уводом с линии нескольких батальонов ширванцев и егерей в Тифлис.

Прошу, ваше высокопревосходительство, дать указания и прислать, елико возможно, помощи для обуздания и наказания хищников и покарания их лжеимама Кази-муллы».

Тутолмин поднял глаза и уставился на Ермолова.

— Если не наказать их сейчас же жестоко и нещадно, этот мятеж перекинется и сюда. Здешние ингушевцы и дигорские тагауры ждут не дождутся восстания, — сказал Тутолмин.

Генерал смотрел в окно и, казалось, совсем не слушал коменданта.

— Оказывается, мы ошиблись. Риего нашелся, — произнес Ермолов.

— Как вы сказали, Алексей Петрович? — спросил не понявший его комендант.

— Я говорю, обращайтесь за этим теперь к Паскевичу, — ответил Ермолов и пошел к уже шумно собиравшейся на дворе оказии.

Звезда «проконсула Кавказа» закатилась. Над горами поднималось зеленое знамя газавата.

Примечания

1

А. Фадеев. Кавказ в системе международных отношений 20—50 гг. (Материалы к совещанию). М., 1956, стр. 31.

(обратно)

2

Солдаты пехотного Куринского полка.

(обратно)

3

Студенты богословия (араб.)

(обратно)

4

Площадь.

(обратно)

5

Аульский глашатай.

(обратно)

6

Совещание. В те времена все политические и общественно-бытовые вопросы разрешались маслаатом в мечетях.

(обратно)

7

В те времена русские называли его Кази-муллой.

(обратно)

8

Кровопроливца. Один из титулов шахов Персии.

(обратно)

9

К вашим услугам.

(обратно)

10

Знатные люди, дворяне.

(обратно)

11

Пост.

(обратно)

12

Правильно, правильно… Справедливо.

(обратно)

13

Главнокомандующий.

(обратно)

14

Мусульманские богословы.

(обратно)

15

Ученые богословы у мусульман, толкователи корана.

(обратно)

16

Белый царь — так на Востоке называли русских царей.

(обратно)

17

Неверного.

(обратно)

18

Неписаные законы, обычаи и традиции у мусульманских народов.

(обратно)

19

Дружкам.

(обратно)

20

У мусульман есть два религиозных течения: сунниты и шииты, враждующие между собой. Горцы — сунниты, персы — шииты.

(обратно)

21

Тулупов.

(обратно)

22

Совет.

(обратно)

23

Судья.

(обратно)

24

Ученый-богослов.

(обратно)

25

«Лучи откровения» — арабского богослова XIII века Бейдави.

(обратно)

26

Богословский толковник «Твердое руководство».

(обратно)

27

Титул крупнейших феодальных правителей в Северном Дагестане, имевших резиденцией Тарки.

(обратно)

28

Так называемая «священная война» против неверных, то есть немусульман.

(обратно)

29

Молитвенный ковер.

(обратно)

30

Ночная молитва.

(обратно)

31

Посвященные на высокие дела люди, идеи, бессребреники.

(обратно)

32

Собачий союз, собачья свадьба.

(обратно)

33

Вино.

(обратно)

34

Последователи, ученики.

(обратно)

35

Неверный, проклятый.

(обратно)

36

Наставник, учитель.

(обратно)

37

От арабского слова тарикун — путь, дорога. В переносном смысле — путь к истине.

(обратно)

38

Свод мусульманских религиозных, бытовых, уголовных и гражданских законов, основанных на коране, в отличие от адата, основанного на обычном праве.

(обратно)

39

Меч.

(обратно)

40

Духовный глава мусульман.

(обратно)

41

Слуга.

(обратно)

42

Шамиль был левшой.

(обратно)

43

Заложников.

(обратно)

44

Посвященных.

(обратно)

45

Что подобает Юпитеру, то не подобает быку (лат.).

(обратно)

46

Ковровые переметные сумы.

(обратно)

47

Так называли друзья Грибоедова за его сильную близорукость.

(обратно)

48

Призыв.

(обратно)

49

Друзей.

(обратно)

50

Дорогие (фр.)

(обратно)

51

Так презрительно называли простых армейских офицеров гвардейцы.

(обратно)

52

Здравствуйте! Какие новости?

(обратно)

53

Новостей нет. Все, слава богу, хорошо.

(обратно)

54

Садитесь!

(обратно)

55

Острота (фр.)

(обратно)

56

Человек, любящий пожить в свое удовольствие, кутила, весельчак (фр.).

(обратно)

57

Наездник.

(обратно)

58

Король.

(обратно)

59

Очистительная молитва, благодарение богу за неожиданную помощь.

(обратно)

60

Посол.

(обратно)

61

Смута.

(обратно)

62

Вобан — французский военный инженер.

(обратно)

63

Властитель.

(обратно)

64

Арабское племя, не признававшее Магомета и воевавшее с ним.

(обратно)

65

Мусульманский храм в Мекке, в стену которого вделан черный камень, якобы упавший с неба.

(обратно)

66

Босяки.

(обратно)

67

Помощники.

(обратно)

68

Товарищи.

(обратно)

69

Свинья.

(обратно)

70

Письмо.

(обратно)

71

По адату горянка не имела права называть по имени своего мужа. Это считалось величайшим преступлением, поэтому жены называли своих мужей словом «адам», т. е. человек.

(обратно)

72

Купленный раб.

(обратно)

73

Дворяне.

(обратно)

74

Ад, преисподняя.

(обратно)

75

Серебряный русский рубль.

(обратно)

76

Двадцатикопеечная русская серебряная монета.

(обратно)

77

Персидская мера длины — семь верст.

(обратно)

78

Женщин и вина много.

(обратно)

79

Черкесками.

(обратно)

80

Барабан.

(обратно)

81

Священник.

(обратно)

82

Посол.

(обратно)

83

Густой суп.

(обратно)

84

Это очень трудное дело.

(обратно)

85

Мальбрук в поход собрался (фр.).

(обратно)

86

Очень красивая и очень хорошая девушка.

(обратно)

87

Бессмысленный набор немецких слов.

(обратно)

88

Бессмысленный набор польских слов.

(обратно)

89

Так назывался по уставу 1796 года правофланговый унтер-офицер роты, который во время учения выходил вперед и проделывал ружейные приемы. За ним исполняла эти приемы вся рота.

(обратно)

90

Особый строй военного обоза на случай нападения неприятеля.

(обратно)

91

Старое казачье название Владикавказа.

(обратно)

92

Хорошо.

(обратно)

93

Очень хорошо.

(обратно)

94

Сорок копеек да еще двадцать пять копеек будет…

(обратно)

95

Война.

(обратно)

96

Бог.

(обратно)

97

Стражник.

(обратно)

98

Старшина общины.

(обратно)

99

Красноголовые. Так русские называли персов за то, что они красили волосы хной.

(обратно)

100

Купеческий голова.

(обратно)

101

Бог да будет с вами!

(обратно)

102

Гвардейцы.

(обратно)

103

Что хотите.

(обратно)

104

Живее, скорее.

(обратно)

105

Ей-богу.

(обратно)

106

Садитесь, друзья.

(обратно)

107

Ура!

(обратно)

108

Фальконетов.

(обратно)

109

Шапки.

(обратно)

110

Солдаты Грузинского пехотного полка.

(обратно)

111

— Я впервые вижу такую орду, как эти оборванцы, которых неизвестно почему здесь именуют солдатами. Взгляните на этого косолапого унтера, обвешанного крестами. Чему может научить солдат такой мужлан? (фр.).

(обратно)

112

Нессельроде.

(обратно)

113

Маршал Тюренн — знаменитый французский кавалерист и крупнейший полководец XVII в.

(обратно)

114

Сыворотка.

(обратно)

115

Два рубля серебром.

(обратно)

116

Собачьи дети.

(обратно)

117

Бросайте оружие!

(обратно)

118

Пощады!

(обратно)

119

Лучшие на Кавказе дагестанские клинки.

(обратно)

120

Одно время генерал Паскевич командовал 1-й гвардейской пехотной дивизией, бригадными командирами которой были великие князья — Николай (будущий царь Николай I) и Михаил. Вот почему Николай I иногда называл И. Ф. Паскевича отцом-командиром.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

*** Примечания ***