Мертвые не молчат [Марк Вернхэм] (fb2) читать онлайн

Марк Вернхэм «Мертвые не молчат»

Пролог

Лес Фонтенбло, Франция

Среда, 15 ноября 1944 года, 23 часа 43 минуты

В глубине леса виден странный свет. Он мигает, и поэтому кажется, что деревья качаются и даже танцуют. Воздух насыщен тяжелыми запахами. Это горят бензин, резина, дерево, брезент и человеческая плоть. И этот странный свет, и эти запахи идут из одного источника: армейского грузовика. Это грузовик-вездеход «бедфорд» общего назначения, использовавшийся британской армией для перевозки как людей, так и грузов. На одном из поворотов грузовик слетел с узкой темной лесной дороги и врезался в толстое дерево. Дерево рассекло пополам переднюю часть грузовика, и двигатель оказался вдавлен в кабину. В кабине два трупа. Пассажир наклонился вперед, голова между коленей, руки свисают, костяшки пальцев касаются пола. Водитель прижат к спинке сиденья — рулевая колонка пробила его грудь насквозь, как булавка натуралиста протыкает бабочку. Его голова откинута, а руки безжизненно лежат на коленях. У каждого в голове по пулевому отверстию. Через короткое время свирепое пламя, охватившее грузовик, превратит их в куски почерневшего мяса. Сам грузовик превратится в обгоревший стальной остов, а окружающие его деревья еще несколько лет будут нести на себе угольно-черные раны.

В четырехстах метрах от грузовика — еще одно мертвое тело, наспех похороненное в неглубокой могиле в нескольких шагах от дороги. Затылок трупа разбит, как скорлупа вареного яйца, а кровь в его теле все еще теплая. Над могилой поднимается едва различимый пар. Человека, который лежит в этой могиле, звали Эмиль Гендерсон.

По дороге идет человек. Он направляется в Париж. Путь займет у него много часов. Он на ходу курит сигарету и негромко ругается. Его форма выпачкана в крови, руки покрыты слоем грязи и крови. Но сейчас война, поэтому увидеть солдата, испачканного в крови и грязи, — обычное дело. Имя этого человека — Эдвард Джексон, а армейские приятели зовут его Джек Джексон.

* * *

Лондон, улица Роуэл-роуд, Спа-Хаус, квартира 6

Среда, 15 октября 2008 года, 19 часов 4 минуты

В квартире две спальни, ванная, гостиная и небольшая кухня. В кухню можно пройти через гостиную. В гостиной мерцает экран телевизора. Пульт дистанционного управления лежит на большом зеленом диване, куда его небрежно бросила хозяйка, после того как включила телевизор, придя с работы.

Ее ритуал возвращения домой с работы, который она даже не осознает и, уж конечно, не называет «ритуалом», начинается, когда она выходит со станции метро «Бермондси» на Ямайка-роуд. Она поворачивает налево и пару минут идет по улице до газетного магазинчика. Почти каждый вечер она заходит сюда и покупает пакет молока, а часто и бутылку красного вина. Она называет этот магазинчик «газетным», но за четыре года, которые она живет в этом районе, он постепенно расширился, превратившись из скромного газетного киоска, где продавались сигареты, вино, газеты, конфеты, лимонад, чипсы и порнографические журналы, в полномасштабный мини-супермаркет. Полки магазина заставлены консервами, батонами, упаковками с холодными мясными закусками, хлопьями для завтрака и всем прочим, что может понадобиться местному населению, чтобы прожить с 7 утра до 11 вечера семь дней в неделю.

Выйдя из магазина, она продолжает путь по Ямайка-роуд к своему дому, не обращая внимания на шумный поток автомобилей, заполняющих эту основную артерию, ведущую из юго-восточного Лондона. Квартира расположена в скромном недавно выстроенном комплексе жилых зданий, в корпусе номер шесть. Квартира номер шесть, ее квартира, находится на втором, самом верхнем, этаже. Она живет здесь одна. Она поднимается по двум пролетам общей лестницы, открывает входную дверь, вешает пальто на вешалку в коридоре, кладет ключи и мобильный телефон на полку под зеркалом и проходит в гостиную. Берет пульт с подлокотника большого зеленого дивана, нажимает кнопку, и телевизор оживает. Она бросает пульт на диван и идет на кухню, где открывает бутылку вина и оставляет его «подышать» на столе рядом с микроволновкой. Потом она достает из морозилки лазанью, купленную в сети супермаркетов «Уэйтроуз». Она снимает с лазаньи картонную упаковку и помещает пластиковую коробку в микроволновку, устанавливает таймер на восемь минут и достает из холодильника пакет с уже вымытыми листьями салата-латука. Затем берет тарелку из буфета и ставит ее рядом с бутылкой вина. Вскоре рядом оказываются нож, вилка и бокал.

Она обращает взгляд на посудомоечную машину. Сегодня утром, прежде чем уйти на работу, она запрограммировала ее на мытье тарелок и столовых приборов, накопившихся за несколько дней. Она начинает вынимать вымытую посуду и расставлять все по своим местам.

Тем временем по телевизору в гостиной начинается ток-шоу. Какая-то женщина средних лет с довольно авторитетным видом улыбается в камеру. Зрители в студии аплодируют. Эта передача, как всегда, транслируется в прямом эфире. Свет от экрана телевизора освещает пустую комнату, яркие цветные блики скачут на потолке и стенах. Аплодисменты стихают.

«Добрый вечер! И добро пожаловать!» — говорит женщина в телевизоре.

Гудение микроволновой печи и звон посуды, вынимаемой из посудомоечной машины, заглушает звук телевизора.

«Сегодня вечером, — продолжает телеведущая, — среди моих гостей вы увидите исследователя и режиссера документальных телевизионных фильмов Ральфа Джеллингса. Буквально только что он вернулся из тяжелой экспедиции на Южный полюс, где отморозил три пальца на ноге, их пришлось ампутировать».

Зрители в студии снова аплодируют, на этот раз — слабо и наспех.

«Кроме того, на нашем шоу присутствует сэр Джеффри Перкинс — руководитель партии Демократического союза, которая, по его утверждению, скоро станет новой силой в британской политике».

В зале раздаются еще более жидкие аплодисменты.

На кухне микроволновка продолжает будоражить молекулы лазаньи. Цифровые часы на передней панели микроволновки показывают 6:58. Лазанья готовится уже одну минуту и две секунды.

«И еще у нас последняя сенсация альтернативной музыки — группа из Нью-Йорка «Руководитель вселенной», — говорит женщина в телевизоре.

Хозяйка квартиры заканчивает вынимать посуду из посудомоечной машины и наливает себе щедрую порцию красного вина.

Пищит таймер микроволновки. Пышущее паром и опасно горячее содержимое пластикового контейнера с лазаньей быстро разрезается на куски и отправляется на тарелку рядом с листьями салата-латука. В телевизоре Барбара Джеймс беседует со своим первым гостем.

Женщина приносит еду в гостиную и направляется к дивану. Она ставит тарелку на кофейный столик, стоящий между диваном и телевизором, зажигает торшер и устремляет взгляд на экран.

В телестудии на тахте яркого цвета сидит какой-то мужчина, он раскачивается взад-вперед. Он потеет, его рот широко раскрыт в вялой улыбке — улыбке злобного идиота, намекающей на надвигающийся акт неповиновения. У него под глазами, за слоями телевизионного грима, видны черные мешки, говорящие или о хроническом недостатке сна, или об умственном заболевании. Телеведущая озабоченно смотрит на него — несколько секунд неловкого телевизионного молчания.

«Она мертва, — говорит больной мужчина в телевизоре. — Ее убил мужчина, — вдруг добавляет он. — Артур Пенруди. Его адрес: Лондон, район Некингер, Пилмер-Хаус, 38. Она все еще там. Он все еще там».

Затем женщина, сидящая на диване и собирающаяся начать есть салат и лазанью из супермаркета «Уэйтроуз», становится свидетельницей того, как вдруг перестают соблюдаться все правила телевидения. Длится это около четырех секунд. Картинка несколько раз меняется в быстрой последовательности: ошеломленная телеведущая; безумное лицо ее гостя, Мартина Мартина; быстрая, размазанная панорама зрительного зала в студии, причем некоторые зрители в ужасе; вновь лицо ведущей, озадаченно смотрящей мимо камеры. Звук идет с помехами, будто звукорежиссер за пультом студии Би-би-си наугад нажимает кнопки и двигает ползунки микшера. Раздаются какие-то крики. Потом изображение пропадает. Проходит несколько секунд, и вдруг пустоту заполняет чей-то бессмысленно веселый голос.

«По всей видимости, трансляция программы «Ток-шоу Барбары Джеймс» оборвалась по техническим причинам, — говорит он. — Но не переключайтесь. Буквально через несколько секунд начнется передача «В кругу семьи».

— Ой! — восклицает хозяйка квартиры. Потом пожимает плечами и приступает к еде, ожидая, когда начнется шоу «В кругу семьи».

Ночью женщина вдруг просыпается. Ей снился сон. Ей снился сон о странном мужчине, которого она видела по телевизору. Его бледное, болезненное лицо, покрытое потом, то появлялось, то пропадало в ее мозгу, как отражение в кривом зеркале.

— Она мертва, — не переставая, говорило это лицо.

Женщина бредит. Окончательно проснувшись, она вдруг понимает, что заболела, отравилась. Может быть, лазаньей, но, скорее всего, сандвичем с лангустом, который она наспех проглотила во время обеденного перерыва днем. Она чувствует его вкус в горле. Она потихоньку отрыгивает, прикрыв рот рукой. Осознавая, что ее вот-вот вырвет, она отбрасывает одеяло и со всех ног мчится в ванную. Остаток ночи она проводит над унитазом. Ее беспрестанно рвет, рвет до тех пор, пока она не слабеет, истерзанная рвотными спазмами, которые сотрясают ее тело даже после того, как в желудке уже ничего не остается. Наконец, слишком измученная, чтобы даже держаться за края унитаза, она остается в кровати, свесившись над тазом и хрипя в него, когда уже больше не может сдерживать волны тошноты и желудочных спазмов, выдавая лишь слюну и несколько капель черной желчи. В конце концов она засыпает.

Проснувшись вновь, женщина плохо соображает и не может понять, который час. Ее тошнило почти всю ночь, поэтому она проспала почти до вечера. Голова болит, и она чувствует сильную слабость, но все равно рада до слез, что тошнота прекратилась.

Однажды на какой-то вечеринке один знакомый студент-медик рассказал ей, что лучшим средством против приступа пищевого отравления являются шипучие напитки — предпочтительнее всего «Севен-Ап». Чувствуя мучительную жажду, женщина поднимается с кровати, умывается, набрасывает на себя кое-какую одежду и направляется из квартиры, чтобы предпринять четырехминутную прогулку в газетный магазин.

На улицах царит странная атмосфера. Она чувствует в воздухе запах гари, но этот факт не регистрируется в ее голове, мутной от бессонной ночи. Если бы она была более внимательна, если бы у нее не болели так сильно голова и желудок, если бы она не испытывала такую отчаянную жажду, она бы поняла, что чувствует не здоровый запах дров в костре для пикника, а едкую вонь горящих предметов, которые созданы руками человека и которые теперь распространяют ядовитые пары и клубящиеся облака черного дыма. Это запах автомобилей, горящих где-то по соседству, смешанный с запахом сильного пожара, разбушевавшегося не без помощи бензина в квартире, занимаемой человеком, которого многие местные жители считают извращенцем. Если бы не шум автомобильного потока на Ямайка-роуд, она бы услышала крики, смех и звон бьющегося стекла.

Звуки полицейских сирен совершенно не кажутся ей чем-то необычным, как и грохот вертолета над головой. Для нее они так же привычны, как постоянный транспортный шум Лондона — часть повседневного звукового фона ее жизни.

До того как она подходит к магазину, чтобы купить «Севен-Ап», начинает звонить ее мобильный телефон. Засуетившись, она роется в карманах в поисках телефона, но не успевает ответить на звонок. Расстроенная, она сует телефон обратно в карман, решив сначала вернуться домой и немного успокоиться, а потом прослушать сообщение, если оно, конечно, там есть. Она продолжает путь к магазину. Когда она открывает дверь, какой-то мужчина проскакивает мимо нее, почти сбивая ее с ног. Она слишком шокирована, чтобы что-то предпринять. Она входит в магазин. Но, доставая с полки банку «Севен-Ап», она замечает, что ее руки дрожат, и ее мозг вдруг осознает, что только что произошло.

— Черт побери! Вы видели?.. — говорит она хозяину магазина, но того нет на его привычном месте за прилавком. Он лежит без сознания с разбитой головой на полу позади прилавка. Это сделал человек, только что выскочивший из магазина. Без всякого повода этот человек схватил фонарик в металлическом корпусе и, ударив владельца магазина в висок, вытащил деньги из кассы. Его добыча составила 320 фунтов десятками и двадцатками, а также горсть лотерейных билетов, которые он, убегая, схватил с прилавка.

Женщина, будучи разумным и практичным человеком, вызывает полицию и «скорую помощь», а потом, усадив владельца магазина у стены, ждет, когда они приедут, совсем забыв о своей болезни. «Скорая» увозит владельца магазина в больницу, где он проведет одну ночь под наблюдением врачей. На следующий день его отпустят домой, порекомендовав неделю полежать в постели. Женщина рассказывает полицейским, прибывшим на ее вызов, о том, что она видела (хотя видела она совсем немногое и даже не может сказать им, какого цвета была кожа у грабителя), дает им свой адрес и примерно через час возвращается домой. Человек, совершивший ограбление, так и не будет пойман.

Взволнованная и расстроенная событиями вечера, она достает свой мобильный телефон из кармана пальто и плюхается на зеленый диван, намереваясь позвонить своей лучшей подруге, чтобы рассказать ей обо всем, что с ней произошло. Ей необходимо услышать знакомый дружеский голос, чтобы успокоиться и вместе с ней посмеяться над этим просто сумасшедшим происшествием. Иначе она начнет думать о нем в одиночку и только еще больше разволнуется. Она уже собирается набрать номер подруги, когда вспоминает пропущенный звонок. Она набирает номер центра сообщений и ждет пару секунд, пока записанный голос не говорит ей, что для нее оставлено одно сообщение.

Она продолжает слушать, с нетерпением дожидаясь самого сообщения, чтобы покончить с этим делом и наконец позвонить подруге. После нескольких секунд шипения начинает воспроизводиться сообщение, и голос, который кажется ей знакомым, говорит: «Меня зовут Мартин Мартин. Послушайте меня. Позвоните в полицию. Газетный магазин грабят».

Потом она слышит только тишину.

Глава 1

— Всем привет! Слушайте внимательно! Я — Дженсен Перехватчик. И вот что я собираюсь вам рассказать: мою гребаную историю. Все ее подробности и все детали. В общем — все. Можете верить, можете нет — мне плевать. Потому что я добился успеха, понятно? Поднялся по лестнице на пути наверх. Я — человек второго разряда! Да-да. Не какой-то там придурок первого разряда, которых вы каждый день встречаете на улицах. Каким и я сам был когда-то.

Все, что вы здесь прочтете, — правда. Или полуправда… А что такое полуправда? Это ведь тоже правда, только неполная. Сообразили? Ха-ха-ха. Итак, это полуправдивая биография Дженсена Перехватчика, описание его приключений со всеми этими делами Мартина Мартина и того, как я стал тем, кто я теперь. Но, в конце концов, после того, через что мне пришлось пройти и так далее, я понял, что на самом деле не существует такой вещи, как правда. Просто различные версии одного и того же события или взгляд с разных точек зрения, так сказать… Например, так же, как когда ты смотришь «Порно Диско» и хочешь поменять девчонку, которой заглядываешь под юбку. Ты просто жмешь кнопку на пульте. Ты все равно видишь то же «Диско» в Бразилии, или в Лос-Анджелесе, или где угодно, но теперь ты видишь уже совершенно другое. Понятно, о чем я?

Так что давайте начнем, ага?

Охренеть!

Глава 2

Итак, чтобы вы побыстрее въехали в это дело, вот вам описание типичного дня в столовке для нескольких департаментов — то есть в месте, где я работал, когда все это началось. Не в самой столовке. Я не готовил еду и не выносил мусор. Я хочу сказать, что я, блин, не работал в этой гребаной столовке, ясно? Я просто ходил туда обедать.

В общем, все просто, блин, помешаны, на утечках информации. Все болтают и болтают на эту тему. И тут же сидит в своих дерьмовых костюмчиках целая толпа бездельников-служащих из Министерства мира, которых сильно подозревают. Они все вроде как уже совершенно стали параноиками и обвиняют друг друга, и постоянно орут и спорят до хрипоты, и чуть ли не дерутся в этой столовке, обзывая друг друга козлами и в таком духе. Проблема в том, что вся эта бодяга уже попала в новости, и заголовки газет выглядят совсем паршиво, из-за чего Департамент СМИ и культуры, в котором я и работаю (в отделе общественных исследований), начинает уже изо всех сил лихорадить.

А я… Я просто думаю о своем, вспоминая, как вчера вечером набрался до одури, празднуя свою первую ОД (Оплату Долга) после месяца работы в отделе общественных исследований. То есть на своей первой работе после окончания Центра обучения номер 16. Целая толпа ребят, с которыми я учился и которые все начали работать в один и тот же день (и поэтому одновременно получили нашу первую ОД), собрались на вечеринку. Мы начали в кабаке «Пепсо», где все приняли по три грамма «бориса», прежде чем отправиться к «Звездным сучкам». Мой приятель Федор пошел с нами.

Я держался лучше Федора. Когда дело касается «бориса», он вообще слабак, и в конце концов он отправился в Римский зал. А мы все знаем, что там происходит, да?

Федор вообще офигенно забавный чувак. Он говорит не «Звездные сучки», а «Царские сучки». Это что-то русское. Федор — русский, ясно? Но и англичанин вроде тоже.

Я остался в главном зале, ожидая представления погорячее и собираясь принять еще хорошую дозу «бориса». Офигеть! В общем, чтобы долго не рассусоливать, попав домой, я забыл принять «Энвил», вот почему сегодня я чувствую себя как побитая собака. А от всего этого ора по поводу того, кто же виноват в утечках, моя голова вообще раскалывается.

Несмотря на весь этот скандал, я напоминаю сам себе, что работа, которую я заполучил, в принципе очень даже ничего. Я служу обществу. Если я останусь в этом департаменте, то через пять лет меня могут повысить до руководителя группы, а через десять я, может быть, стану правительственным советником департамента. Просто супер! Охренеть! Работать для любого правительственного департамента куда как лучше, чем на любой другой работе. Или почти на любой. Прежде всего, тут же на пять процентов сокращается твой первоначальный ДЖ (Долг Жизни). Мой равен 994 тысячам, потому что моя вероятная продолжительность жизни составляет аж семьдесят лет, как определили при сравнительном сканировании моего генома. А я знаю людей одного со мной возраста, которые стали работать в розничной торговле и чей ДЖ куда больше миллиона. Я получаю 1380 в месяц, но через пять лет это будет уже 1500, и если я дослужусь до ПС департамента, то буду получать все две штуки. Я тут все подсчитал, и получается, что после того, как я отработаю десять лет, мне останется еще всего тридцать четыре года и потом мой ДЖ будет полностью выплачен, и тогда я — свободный человек. А пока я получаю ежемесячные отчисления на тридцать часов в кабаке «Пепсо» и тридцать часов у «Звездных сучек», чтобы не скучать и отдыхать как следует. И чем дольше ты остаешься в департаменте, тем больше ты получаешь подобных отчислений. Наши пожилые сотрудники любят кататься на скейтбордах и еще любят напиваться и устраивать потасовки. А мы, молодежь, предпочитаем «бориса» и всякие другие веселые порошки и таблетки, а еще — оргии. Думаю, это естественно — так уж мы, люди, устроены. Все дело в свободе выбора.

Я был студентом в Центре обучения номер 16, изучал СМИ и связи с общественностью. Это курс специально разработан для будущих сотрудников отдела общественных исследований в Департаменте СМИ и культуры. И вот теперь я здесь. Федор учился на курсе международных СМИ, потому что он вроде как русский и может говорить на их языке. Еще он может болтать по-китайски. В общем, он настоящий гребаный лингвист. Это очень помогает, когда приходится иметь дело с иностранными правительствами, которые так и не удосужились выучить ни китайский, ни английский.

Департамент СМИ и культуры находится в одном здании с Архивом, где Федор по выходным подрабатывает, сортируя, как придурок, всякие документы, потому что хочет побыстрее выплатить свой ДЖ. После вечеринок у «Звездных сучек» он ни фига не соображает, когда развозит все эти правительственные бумаги по коридорам Архива. И, наверное, он кладет не те документы не в те ячейки, но ему на это совершенно наплевать. Он говорит, что большую часть времени дрыхнет где-нибудь в дальнем закутке, куда никто никогда не заглядывает. И на него никто не обращает внимания, потому что в этом Архиве всем вообще все по барабану. Все эти старые-престарые вонючие документы о всяком правительственном дерьме, о котором все уже забыли… Чтобы его позлить, я говорю ему, чтобы он их собрал в большую кучу и просто сжег. Он становится таким смешным, когда заводится.

Мой обычный рабочий день начинается примерно в семь. Я просыпаюсь и тут же лезу в душ. Свой офигенный «дерма-душ». Ты заходишь в него, и вода тут же начинает литься. И тебе не нужно крутить краны — все делается само собой. И эти души сами себя чистят, пока ты на работе. Я устроил себе такой сразу, как только они появились.

Охренеть!

Здание, в котором я живу, называется «Небоскреб Ротерхит». Его видно со всех концов Лондона. А из окна своей спальни я вижу плоскую крышу соседнего здания, которое называется «Старый банк». Банка там никакого никогда и не было, его просто так назвали, чтобы звучало покруче. «Старый банк» — ничего себе здание. Не такое высокое, как «Небоскреб Ротерхит», но квартиры в нем классные. И иногда, в жаркие дни, девчонки, которые там живут, поднимаются на крышу и загорают, намазавшись лосьоном от загара и выставив напоказ свои сиськи и задницы, которые аппетитно блестят на солнце. Однажды я видел, как парочка этих девиц ради смеха устроила там что-то вроде акта лесбийской любви. Конечно, такое я могу по десять раз за вечер видеть и у «Звездных сучек». Но когда это происходит по-настоящему прямо перед тобой, там, где это вообще-то не делают, ну… это круто. Добавляет, так сказать, перцу в серость жизни.

А другой раз одна девица с просто потрясающими буферами, увидев, что я пялюсь на нее из окна спальни, поднялась со своего полотенца и устроила для меня эротический танец, вместо шеста используя эту самую высоченную пальму, которая растет у них там в самом центре крыши, в маленьком садике. Охренеть! Потом она поманила меня к себе пальцем. Она так круто все проделала, что можно было бы и прыгнуть… Но, между прочим, я живу на двадцать девятом этаже. Я был бы не против покувыркаться на крыше с этой девицей с огромными буферами, но сигать вниз — это уж слишком, даже ради такой красотки. А к тому времени, когда я бы спустился на лифте, перешел улицу до ее здания, пока поднялся бы на верхний этаж, она, скорее всего, уже бы ушла.

Иногда голые девицы прячутся за ограждением, идущим по краю крыши. Высотой оно всего около метра — просто чтобы люди нечаянно не падали вниз. Но если они ложатся около него, как они часто и делают, то мне уже ни фига не видно. И вот это меня уж точно достает.

В душе я смотрю телевизор с водозащитным экраном, чтобы знать, что происходит. Поскольку я правительственный служащий, то у меня полный комплект программ, и я могу выбирать. Охренеть! Иногда в душе я включаю какое-нибудь порношоу — оно поднимает мне настроение на весь день. Охренеть! Немного раздражает, когда в половине восьмого в передачи вклинивается шоу с премьер-министром. Но тут уж, думаю, никуда не денешься. Когда начинается передача с премьер-министром, то сначала играет громкая музыка, потом появляется его логотип, а потом уж он быстренько рассказывает о последних событиях. Обычно он сидит за столом. Иногда он говорит о том, что происходит в мире, и каково положение нашей страны. Но обычно он отделывается шуточками. Однажды он повернулся к камере и подмигнул, а за его плечом был виден телевизор, показывающий порношоу. Между прочим, он смотрел то же самое шоу, которое смотрел я, когда вклинилась его передача! Обалдеть!

Я был большим любителем шоу «Порно Диско». У них танцзалы в каждом часовом поясе мира, и пол в этих залах сделан из стекла, и как раз под этим полом и стоят все их камеры. Итак, ты включаешь «Порно Диско» и смотришь под юбки всем этим девчонкам. А они получают право на бесплатный вход, если не надевают трусики. Это шоу всегда идет вживую, поэтому ты никогда не знаешь, что увидишь. Но можно менять угол съемки или вообще переключиться на другую камеру. Я обычно смотрю это шоу лежа в постели — у меня есть телик прямо на потолке. Такое ощущение, что ты прямо там, понятно?

Ладно. А работа, которой я занимаюсь сейчас, — это помощь в отработке фокусных групп. Мы получаем задания из Специального подразделения по исследованию СМИ, выезжаем в различные районы города и расспрашиваем людей о том, что они смотрят по телевизору, что им нравится из продуктов и тому подобное. Мы обрабатываем по группе каждый день, по утрам, а после обеда пишем отчет, и его отсылают в Специальное подразделение по исследованию СМИ. Таким образом они узнают, какие шоу люди хотят смотреть, какие шоу пользуются успехом, а какие — полное дерьмо. Мы занимались опросами по поводу порношоу (что было просто обалденно, учитывая, что они мне вообще нравятся), кулинарных шоу, ну и еще всяких разных.

Теперь, когда вы узнали обо мне и о моем мире и об обычном каждодневном дерьме, давайте двигаться дальше. Перейдем, как говорится, к сути.

Глава 3

Это было в тот день, когда были выставлены новые плакаты. Мне очень нравился тот, что на Пикадилли-Серкус. Офигенно смешно. Стоит премьер-министр, в красивом таком костюме, и пожимает руку банану. И этот плакат даже больше того, что стоял там раньше.

Я начал работать с фокусными группами по вопросам продуктовых предпочтений и по вопросам истории. На этот раз и работы-то особой не было — ребята из Специального подразделения по исследованию СМИ уже все сделали. Обычно нам приходилось самим проводить кучу исследований и затем придумывать всякие новые концепции, которые еще должно одобрить Специальное подразделение по исследованию СМИ. Потом нам надлежало выезжать с ними в районы и использовать собственный материал в фокусных группах. А на этот раз они снабдили нас всеми нужными вопросами и описанием групп. Оставалось только собрать их, задать вопросы, а потом отослать собранную информацию в департамент. Никакого анализа, никаких отчетов, ничего. Им нужен был только сырой материал. Такое проделывается ежегодно и довольно интенсивно. Но настоящей проблемой на этот раз было то, что вместо того, чтобы отправляться на улицы и опрашивать обычных людей, нам нужно было получить кучу информации и от людей разрядов Г и Д. Обычно всем по большому барабану, что эти люди себе думают по любому вопросу. И мы обычно разговариваем с людьми из разрядов А, Б, В1 и В2. Люди разрядов Г и Д живут в поганых районах на севере Лондона. Их вообще не видно на улицах, но нам пришлось туда отправиться, а потом искать их и еще упрашивать присоединяться к фокусным группам.

В то утро, о котором я вам толкую, я сильно посмеялся на работе. Я очутился в лифте вместе с боссом всего департамента, Броком. У Брока клевый загар, дорогие часы, приличный костюм. Я ехал вверх на сороковой этаж, чтобы забрать материалы в Специальном подразделении по исследованию СМИ, а Брок, наверное, направлялся в свой кабинет на сорок пятом этаже. Он, должно быть, уже на три четверти выплатил свой ДЖ, и это сразу видно. В лифте были только мы с ним, и я заговорил:

— Отличный загар, Брок.

А он отвечает:

— Ага, спасибо, сынок. Обалденный!

И я повторяю:

— Обалденный!

И он спрашивает:

— Ты где работаешь?

Я ему рассказываю и кстати сообщаю, что на следующей неделе мы начинаем работать с разрядами Г и Д. Он говорит:

— Неужели с этой толпой козлов?! — что меня сильно развеселило, и он тоже начинает хохотать, а потом продолжает: — А ты классный парень. Как зовут?

Я называю свое имя и когда мы достигаем сорокового этажа, я выхожу.

Так или иначе, но все в моем офисе были поражены, что я так дружески поболтал с Броком в лифте.

В обед мы с Федором отправились к «Звездным сучкам» на Чаринг-Кросс. Я просто пил кофе и смотрел шоу, а он отправился в Римский зал еще на одну пытку. Охренеть!

А после обеда настало время проводить опрос фокусной группы по вопросам продуктовых предпочтений и по вопросам истории для подготовки того самого сырого материала по людям разрядов Г и Д. Все мы много слышали о них, но когда видишь все своими глазами… в общем, блевать тянет. Я серьезно, между прочим. И они все такие подозрительные. Ты приходишь к ним, чтобы помочь, чтобы принести пользу обществу, чтобы, как говорится, государственная машина работала как часы. А они на все вопросы отвечают с неохотой и так странно на тебя смотрят… Я просто уверен, что, если бы посещение фокусных групп не было общественной обязанностью, там бы никто и не появлялся. Очень трудно было заставить их просто заткнуться и, скажем так, сфокусироваться. В конце концов, это ведь называется «фокусная группа».

И вот мы все сидим там. Мы — то есть ребята из Департамента общественных исследований. Проводим опрос фокусной группы для Специального подразделения по исследованию СМИ. Сидим в этом гулком зале за паршивыми старыми столами, сделанными из дурацкого дерева, а вокруг — сотни этих извращенцев и остолопов, ждут, когда им зададут вопросы и они смогут отсюда убраться и вернуться к своим гребаным делишкам, которыми занимались до нашего появления.

Первая часть опросного листа была довольно простой. Я занимался с этим тупицей по имени Рег. Ему, должно быть, около шестидесяти, у него красное глупое лицо и, явно, всякие отвратительные мыслишки в голове. Он молчал и даже не пытался сделать заинтересованный вид, когда я зачитал ему «Декларацию ФГ» («На основании статута 45, подраздела 6 Потребительского акта государство обязывает вас отвечать на все без исключения вопросы, которые задает вам агент. Любая данная вами информация может быть использована для изменения условий и состояния товаров и может быть передана заранее одобренной третьей стороне и т. д. и т. п… и любая информация, которую правительство может в дальнейшем расценить как информацию, связанную с вопросами безопасности, может привести к тому, что вас вызовут для дальнейших расспросов по усмотрению правительства и т. д. и т. п… Пожалуйста, распишитесь здесь»). Всю эту дребедень я помню наизусть и могу отбарабанить даже спросонья.

Моя беседа с Регом выглядела так:

— Рег, я задам вам несколько вопросов о вашей жизни. Вам может показаться, что некоторые вопросы бессмысленны, но все равно постарайтесь на них ответить. Вы меня понимаете?

— Да, — говорит он.

— Сколько раз в неделю вы едите обеды пятнадцать плюс?

Рег сморгнул и наклонился вперед.

— Что, черт возьми, такое обед пятнадцать плюс?

— Тогда я в этой графе поставлю «ни одного», хорошо?

— Ни одного. Угу. Я тоже так думаю, — говорит Рег.

— Как мы можем улучшить качество ваших обедов пятнадцать плюс? — спрашиваю я. Это второй вопрос в списке.

— Вы не можете улучшить мои обеды пятнадцать плюс.

— Точно, вы чертовски правы! — восклицаю я, чтобы подбодрить его.

Вопрос номер три.

— Вы предпочитаете вкус «Нового Пепсо» или обычного старого «Пепсо»?

— Старого.

— Серьезно? — спрашиваю я. — «Новое Пепсо» ведь намного лучше. Оно же новое. «Так оно и есть, — думал я. — Само собой разумеется. Оно просто офигенное».

— Я не знаю, что такое «Новое Пепсо», — говорит этот Рег.

— Значит, вы предпочитаете старое «Пепсо»?

— О’кей, пишите так, — говорит Рег, и я вижу, что ему все равно. Вижу, что он не относится к этому опросу с должной серьезностью, а ведь он, черт возьми, должен так относиться, потому что это, блин, действительно серьезно. К этому моменту я уже понимаю, почему старички в нашем департаменте с содроганием говорят о ежегодных опросах фокусных групп, состоящих из людей разрядов Г и Д.

Как бы там ни было, потом мы переходим к истории. Она нагоняет на меня страшную скуку — я не понимаю, зачем им вообще нужно задавать вопросы по истории. На мой взгляд, все это давно уже умерло и похоронено и вообще полное дерьмо. Мы, например, вообще не изучали историю в Центре обучения номер 16. Они изучают ее только в Центре обучения номер 1, и даже там в год учится только пять студентов. У Федора есть приятель, который знал одного парня, который пошел работать в Департамент истории. И этот приятель сказал, что через неделю тот бедолага пропал, и он его уже больше никогда не видел. Они отправляются работать в специальный департамент с ограниченным допуском, и больше о них ни слуху ни духу. Как какие-то таинственные люди. Опросник по истории похож на игру. Ты им говоришь разные слова, а они должны говорить первое, что им приходит на ум. Накануне вечером я попробовал это дело с Федором, и получилось очень смешно. Что-то типа:

— Хорошо, Федор. Я хочу, чтобы ты мне сказал первое, что придет тебе на ум, когда я произнесу какое-нибудь слово. Не волнуйся и не задумывайся. О’кей?

— О’кей, — отвечает Федор.

— Премьер-министр, — говорю я.

— Единство и успех, — тут же выпаливает Федор.

— ЕС.

— Эвтаназия.

— Охренеть! — говорю я, потому что именно в такие моменты надо говорить что-то подобное, чтобы подбодрить человека, отвечающего на вопросы, дать ему понять, что он прекрасно со всем справляется.

— Совершенно охренеть! — восклицает Федор и хохочет от восторга.

— СПИД.

— Похмелье после наркотиков. Ха-ха-ха!

Я:

— А Дольф Гитлер.^[1]

Федор:

— Гуглеплекс? — Он пожимает плечами.

— Вьетнам, — продолжаю я, как настоящий профессионал.

— Китай.

— Корея.

— Китай.

— Япония.

— Китай.

— Индия.

— Россия.

— Китай. Ну и как у меня получается? — спрашивает Федор.

— Охренеть, — отвечаю я. А потом опять читаю из опросника. — Усама бен Ладен.

— Эники Беники Бум, — отвечает Федор, передразнивая меня.

Причем делает это очень смешно. Мы оба ржем.

— Мартин Мартин.

— Мартин Мартин Мартин, — хихикает он.

— Аль-Каида.

— «Звездные сучки».

— Берлинская стена.

— Давай сходим к «Царским сучкам».

— Охота на ведьм.

— Мне это уже надоело. Пойдем к «Царским сучкам», — гнет свое Федор, глядя в окно.

Мы так и сделали.

Но когда я играл в эту историческую игру с Регом, все было по-другому. Не знаю, не могу сказать точно, в чем именно было дело. Просто от него шли плохие флюиды, так сказать. И прежде чем ответить, он слишком долго думал. И думал, как мне показалось, о том, какой будет моя реакция на его слова. Он не раз говорил такие слова, как «зло», когда, например, я сказал «А Дольф Гитлер», или «сдохшая Европа», или «ЕС».

Когда я проводил этот тест с Федором, он просто веселился и говорил первое, что приходило ему в его крошечный, как земляной орех, мозг. Но Рег… тот стал слишком уж серьезным, что мне совсем не нравилось. Он все усиленно сглатывал, будто его мучила жажда. Поэтому в опроснике я поставил галочку в колонке «подозреваемый». Именно так обозначаются люди, которые оказываются плохими потребителями товаров и которые тебя достают. Всякие идиоты и придурки получают эту самую галочку в колонке «подозреваемый». И после того, как во время опросов ФГ рядом с их именем появляется такая галочка, они уже никогда не получат никаких специальных предложений, или купонов, или скидок. Никогда.

Глава 4

Через несколько дней после этого меня вызывают. Вызывают в кабинет Брока. И вот я иду к нему. И в лифте, поднимаясь на сорок пятый этаж, чувствую себя совершенно погано, страшно нервничаю и постоянно спрашиваю себя: «И зачем я ему понадобился? Что я натворил?» Я все обдумал — все, над чем я в то время работал, но так и не смог вспомнить, что же такое я сделал не так. Все свои отчеты по Стратегической Информационной Инициативе я всегда сдавал вовремя и все регистрировал в соответствующих документах, как меня и инструктировали. Я, как положено, работал над новым вариантом опросника ФГ, все вроде шло хорошо и по плану. Поэтому в конце концов я решил, что у меня все чисто и мне нечего волноваться.

И все же…

На сорок пятом этаже у Брока классный офис. Просто офигенный, с отличным видом и секретаршей с шикарным задом, которая попросила меня присесть и подождать, пока Брок закончит какие-то свои дела. И вот я сижу там, волнуясь и чувствуя сухость во рту. Потом Брок высовывает голову из двери своего кабинета и говорит мне: «Заходи, заходи. Извини, что пришлось ждать, и т. д. и т. п.». Вроде как старался, чтобы я расслабился и не нервничал. Ну, я вхожу и сажусь перед его столом.

— Итак, — говорит он. — Дженсен, правильно?

— Угу, — отвечаю я.

— Сколько ты уже у нас работаешь, Дженсен? — спрашивает он.

— Несколько месяцев.

— Нравится работать здесь? — спрашивает он опять.

— Ага, — отвечаю я.

— Хорошо, — говорит он. Потом смотрит на экран своей внутренней справочной системы и щелкает по каким-то ссылкам на странице. А я думаю, что пока наша встреча идет как по маслу. Я расслабляюсь.

— На прошлой неделе ты работал с ФГ по вопросам истории в Ислингтоне, так? — спрашивает он. Я быстренько вспоминаю прошлую неделю и киваю.

— И ты проводил опрос Реджинальда Рэнкина, так?

— Угу, вроде, — отвечаю я не очень уверенно, потому что я никогда не запоминаю их имена и фамилии, и совершенно забыл про Рега, и еще потому, что потом в тот вечер был у «Звездных сучек» и я до чертиков надрался совершенно крутым «борисом». Брок развернул свой экран так, чтобы я смог увидеть, что на нем изображено, и точно — там фото этого самого Рега.

— Точно, — говорю я, уже уверенно. — Я работал с ним.

— Ну что, козел? — спрашивает Брок.

— Угу, есть немного.

Брок кивнул и ввел несколько слов на своем экране.

— Дело в том, — продолжает он, — что его выделили. На некоторые его ответы галочки поставлены не в тех колонках. Понимаешь, о чем я?

— Да, гм… — отвечаю я, вспоминая, как напротив его фамилии я поставил галочку в колонке «подозреваемый», потому что он меня разозлил и вообще вел себя как последний дятел. Я нахмурился, как Брок, и принял такой же серьезный вид.

— Послушай, Дженсен, — говорит он, немного помолчав. — Из-за этого тебе, может быть, придется поработать в СП. Готов к этому?

Специальный проект! Работать исследователем в одиночку, когда сам себе командир. Круто, разве нет? Значит, мне доверяют. Отличный шанс продвинуться по служебной лестнице.

— Охренеть! — восклицаю я.

— Охренеть! — вторит мне Брок и потом говорит, что завтра с утра встретится со мной в здании А Девятнадцать Департамента безопасности.

* * *

Здание Департамента безопасности — как какая-то крепость! При входе тебя с ног до головы просвечивают рентгеном! А плакаты премьер-министра, которые у них там висят на стенах, совсем не смешные и не забавные. Брок уже ожидал меня в фойе, сидя в огромном шикарном кресле, и на лацкане его клевого пиджака висела специальная бирка с его фото. Из-за этого он выглядит суперважным, что, думаю, так и есть на самом деле. Сегодня с утра сразу после завтрака я заглотил пять «дрезденов», и их крошечные частицы уже носились по моим венам, благодаря чему я чувствовал себя таким крутым и хладнокровным, будто могу справиться с чем угодно. Но с этими «дрезденами» такая штука — иногда ты начинаешь видеть вокруг себя в воздухе всякие штуки, типа маленьких звездочек или блесток, и это начинает нервировать. Тебе вроде как кажется, что в один из этих мерцающих кусочков дерьма вот-вот попадет в глаз.

— Привет, Дженсен! — говорит Брок, увидев меня. — Готов? — спрашивает он.

— Угу, — отвечаю я, стараясь не увертываться от мельтешащих у меня в глазах светлячков и не дергать сильно головой из-за «дрезденов», делающих свою работу в моей крови. И пялюсь на него, чтобы показать, что я в порядке и совсем не под мухой. И в принципе, нормальный, потому что «дрездены» вроде как не для этого. Но все равно меня немного штормит, потому что если глотаешь «дрездены» поверх «бориса», то башню немного рвет. Понимаете, о чем я? Но волноваться нечего, я, блин, в состоянии контролировать ситуацию.

Брок оформляет меня у секретарши в фойе, которая строит мне глазки, будто она не прочь. «Займусь ею поплотнее, — думаю я про себя, — когда буду отсюда уходить». Но на самом деле потом я совершенно про нее забыл. Думаю, слишком уж я был «заряжен», накачавшись «дрезденами» и «борисом». Да еще этот адреналин, который вдруг подскочил у меня в крови от всего происходящего.

В общем, мы с Броком заходим в лифт. Теперь у нас эти самые бирки Департамента безопасности. И я чувствую себя очень даже крутым. Так, будто я поднялся в этом мире. У меня есть бирка. Охренеть! Мне хочется орать и лупить кулаком воздух, но я, блин, сдерживаюсь — я же крутой, а не какой-то там обдолбанный пацан.

Итак, мы поднимаемся на двенадцатый этаж, двери лифта со свистом распахиваются, и голос из динамика говорит: «Брок, Перехватчик — доступ три». Вот мы уже стоим в огромном офисе, который выглядит настолько скучным, что я чуть тут же не засыпаю. Все забито столами и служащими, а в воздухе стоит глухой гул — народ что-то печатает на своих компьютерах, раскладывает всякие документы по местам и ведет серьезные разговоры, но очень тихо. Никто не смеется. В общем, все по-взрослому. Когда мы идем через этот офис к кабинету их начальника, я выпячиваю грудь с биркой. У нас с ним будет разговор по поводу этого самого Рега и всего остального.

А кабинет начальника оказался полным дерьмом. Совершенно никакого лоска, как у Брока в нашем здании. Здесь к тому же еще и душно, а вся мебель сделана из темного дерева. Вдоль стены стоят картотечные шкафы — такие шкафы можно увидеть только в каком-нибудь телешоу про старые времена. А пластиковое стекло между его кабинетом и офисом пожелтело от старости и дребезжит, потому что дверь плохо подогнана. Здесь даже пахнет старостью: пыльными старыми документами и кислым стариковским запахом. Но, по всей видимости, Брок считает, что мужик, с которым мы разговариваем, важнее его самого.

— Привет, Брок, — говорит этот мужик.

— Привет, Мыскин, — отвечает Брок. — Это Дженсен Перехватчик из ОбщественныхИсследований. Тот самый парень, который проводил опрос Рэнкина в ФГ.

— Точно так, друг, — говорю я, очень даже бодро и вежливо, и протягиваю руку. Мыскин мою руку игнорирует, и она вроде как висит в воздухе несколько секунд, пока Брок не кладет свою руку на мою и не опускает ее. Про себя я думаю, что этот Мыскин — тот еще дятел, но вслух, естественно, этого не говорю. Просто стою и улыбаюсь, делая умное, заинтересованное лицо, а у самого аж в ушах шумит от всех этих «дрезденов». Помолчав еще несколько секунд, Мыскин садится в свое кресло. Волосы у него седые и жидкие, а на плечах его старого, поношенного пиджака видны хлопья перхоти, падающие, как снег, с его старой грязной головы. Он шлепает ладонью по толстенной папке, лежащей на его столе. На ней написано «Рэнкин, Реджинальд». Он в упор смотрит на меня своими голубыми холодными и колючими глазами. Он по-прежнему молчит, и я чувствую, что он хочет заглянуть внутрь меня, увидеть меня насквозь, так сказать.

— То, что мы здесь делаем, — произносит наконец Мыскин, — очень серьезно. Очень важно, чтобы ты это понял. — Голос у него похож на шепот и намного выше, чем я ожидал. Он очень образованный.

— Я понимаю, сэр, — говорю я. И я действительно это понимаю. Все это здание Департамента безопасности буквально провоняло серьезностью. У нас в офисе, например, совершенно потрясная мебель — итальянский дизайн, яркие краски. А во время перерыва можно сыграть в настольный теннис или даже побренчать на гитаре. И все творческие сотрудники проводят свободное время в кафе, задрав ноги на стол, откалывая шуточки и выдумывая всякие разные новые идеи для телешоу. И никакой серьезности в них не видно — такое ощущение, что они в игры играют. Но здесь, в офисе Мыскина, и не пахнет развлечениями — только серые стальные картотечные шкафы и потрепанные старые столы, буквально заваленные секретными документами. Такое ощущение, что эта комната пожирает весь свет, который сюда проникает, и жадно его глотает, чтобы никому не досталось. Несмотря на это и на то, что Мыскин не одет в шикарный костюм с модными запонками в манжетах, как у Брока, от него исходит какой-то волнующий флюид власти. И еще какие-то жуткие флюиды, наполняющие тебя страхом.

— Наша работа, Дженсен, — говорит он, — подчищать за людьми.

— Это точно! — соглашаюсь я оживленно.

— Но если у нас получается, то мы стараемся подчищать до того, как становится слишком уж грязно. В этом заключается правильное ведение, так сказать, домашнего хозяйства. Ты меня понимаешь, Дженсен?

— Да, сэр Мыскин, сэр! — отвечаю я. — Если регулярно не убираться, то потом, когда ты, наконец, решишь это сделать, будет только хуже. И еще займет намного больше времени. Гораздо лучше держать вещи в чистоте и порядке. Я так просто ненавижу беспорядок. Люблю, чтобы все, блин, было аккуратно. В общем, я обеими руками за уборку.

Кажется, на Мыскина моя маленькая речь произвела впечатление. Он наклоняется вперед, а пальцы его образуют нечто вроде арки, верхушка которой прижата к его губам. Потом он продолжает:

— В нашем обществе есть два типа людей, Дженсен. Есть чистые люди, такие как мы, и есть грязные. Если бы не было этих грязнуль, создающих беспорядок, мы бы все могли заниматься другими делами, и не существовало бы потребности в Департаменте безопасности. Но, к несчастью, вокруг всегда полно грязнуль, и они всегда будут создавать беспорядок. Они так созданы Творцом, и ничего с этим поделать нельзя. Но они сильно усложняют жизнь всем остальным, которые просто стараются заниматься своим делом. Представь, что у тебя течет в туалете. Тебе же нужно устранить эту течь, так? — говорит Мыскин и смотрит сначала на Брока, а потом уж на меня.

— Да, сэр. Совершенно верно. Как Рег, так, Мыскин? — Но потом я решил, что я, может быть, слишком уж фамильярничаю, называя его просто «Мыскин», поэтому снова добавляю «сэр».

— Но беспорядок может быть разным. Так ведь, Дженсен? — спрашивает Мыскин.

— Да, сэр, — говорю я. — Протекающий туалет загадит тебе все твои чертовы полы. А это не то, что не убираться, когда в доме просто пыльно.

— Совершенно верно, — вторит Мыскин. — Но иногда люди могут устроить беспорядок только своими мыслями. У них в голове нет ясности и чистоты помыслов. Они путаются и начинают творить нехорошие дела, и это делает их опасными. Именно здесь вступаем мы. Мы хотим постоянно следить за ситуацией, приглядывать за людьми, чтобы они не поступали неверно, чтобы они не устраивали беспорядок. Мы хотим быть уверены, что все о’кей для всех членов общества. И это для их же блага, ты же понимаешь. Нам нужно быть уверенными, что даже те люди, которые немного запутались, не представляли угрозу для общества.

— Правильно. Рег может быть такой угрозой, потому что он не ест обеды пятнадцать плюс, не любит «Квад» и «Пепсо» и тому подобное. Это все равно что не хотеть объединяться с остальными. Я это видел. Я заметил.

— Да, Дженсен. Все правильно, — говорит Мыскин, улыбаясь так, как мне улыбались в Детском отделении «Дункан-Смит», если я делал что-то по-настоящему умное, когда мне было семь лет.

— Поэтому нам нужно, чтобы ты подробнее выяснил, что собой представляет Рег, — продолжает Мыскин. — Просто собрал кое-какую информацию. Нам нужно знать, что у него на уме. Мы не думаем, что дело серьезное. Но если мы тебя к нему прикомандируем, то мы все сможем вздохнуть спокойно, зная, что он защищен и у него есть кто-то, кто за ним приглядывает, чтобы он не слишком далеко сошел с общего пути. Сможешь это сделать, Дженсен? Сможешь защитить Рега? Позаботиться о нем?

— Конечно, блин, смогу! — отвечаю я. — Положитесь на меня, Мыскин. Я все сделаю!

Я в совершеннейшем восторге, потому что такой крутой босс дает мне поручение, назначает меня на специальный проект.

— Отлично, Дженсен, — говорит Мыскин, улыбаясь еще шире. — Ты пройдешь обучение, и мы посмотрим, как у тебя дела. Если все пойдет хорошо, Дженсен, ты вскоре сможешь получить под свое наблюдение целую команду из пятнадцати или двадцати человек. И ты будешь приглядывать за ними, а мы будем за них спокойны. Ты станешь чем-то типа пастуха, который заботится о своем стаде. И можешь быть уверен — это все на благо Проекта. Ты будешь помогать ему, а он в ответ поможет тебе.

Проект! Все это связано со стратегией и ее реализацией. Движение к Единству и Успеху. Об этом написано на всех плакатах, на всех монументах. Это выбито на скульптуре премьер-министра, той самой, где он стоит голый, с напряженными мускулами: «Единство и Успех». Еще когда я был в Детском отделении «Дункан-Смит», нам рассказывали о Проекте. Думаю, это как лозунг. Что-то такое, что позволяет тебе всегда чувствовать себя хорошо. Я хочу сказать: «Единство и Успех» — кто же будет против этого?

— Запомни, — говорит Мыскин, — наша работа очень важна и очень сложна. Мы здесь, в Департаменте безопасности, заботимся об очень большом количестве людей.

Когда он произносит эти слова, я начинаю чувствовать, что до меня наконец доходит вся картина целиком. То есть как все работает. То, как все мы являемся винтиками огромного механизма и помогаем обществу двигаться вперед, поддерживая порядок, чиня протекающие нужники. Офигенно серьезная работа. Все по-взрослому и тому подобное — не бирюльки. Он продолжает говорить, но я не особенно вникаю в его слова. Я вижу, как все работает, и я вырос в этом мире, и мне оказано доверие. Я не какой-то там зеленый сосунок. Охренеть!

Но потом я просыпаюсь от своих грез наяву, потому что Мыскин начинает говорить мне, что я должен пойти учиться на Курсы защиты первой ступени. Если я с успехом их закончу, а потом хорошо выполню свое задание, то меня ждет продвижение по службе, а мой ДЖ будет сокращен на пару тысяч. Что было бы просто обалденно!

— Да, — говорю я, — это будет охренеть!

А потом Мыскин как бы невзначай выпроваживает меня из своего кабинета, указывая на дверь ручкой и говоря:

— Да, очень хорошо, Дженсен.

Я выхожу из Департамента безопасности вместе с Броком, думая о том, какой классный мужик этот Мыскин. А из-за всех этих «дрезденов» и «бориса», которые я принял после завтрака, зубы мои стиснуты очень, очень сильно, а руки напряжены, и кулаки сжаты — аж пальцы побелели. И мне все время кажется, что у меня перед глазами мелькают эти сумасшедшие цветные пятна, кружась и сверкая, как гребаные звезды. А в ушах стоит такой шум, что я ни фига не слышу, что там говорит Брок. И все из-за моего маленького личного фейерверка.

Ну, просто охренеть!

Глава 5

Обучение, которое я прошел, чтобы получить сертификат владения основными навыками (защита), было, в принципе, ничего себе. Ну, по большей части. Мне обязательно нужно было получить этот сертификат, чтобы отправиться выполнять свой СП и защищать Рега. Поэтому выбора у меня не было. Конечно, будь моя воля, я бы лучше сразу приступил к делу, отправился в его район и начал за ним приглядывать. Но правительственная система квот и Международная инициативная программа обучения означали, что учиться нужно было почти всем гражданам, чем бы они ни занимались. «В любом случае, — говорил я себе, без всякого желания тащась на первый день занятий в Центр обучения 1200, — эти курсы продлятся всего четыре дня».

В первый день я просто сидел в классе примерно с еще шестью курсантами, слушая вступительную ерунду о здоровье и технике безопасности и лучших методах их поддержания и соблюдения. Все курсанты скучные, тупые и бестолковые, за исключением, может быть, одного мужика по имени Гибсон, который офигенно веселый и постоянно отмачивает всякие шуточки. Я уже наслушался всего этого дерьма по поводу здоровья и техники безопасности, когда учился в Центре обучения номер 16. Тогда я, в общем-то, лекции совсем не слушал и большую часть времени глазел в окно. Но здесь они заставили меня приложить больше усилий, чем когда я сдавал выпускные экзамены. Тогда курс длился целых два года и все инструкторы помогали тебе, изо всех сил стараясь, чтобы ты сдал экзамены. Только полные тупицы тогда провалились, и их обычно выгоняли из Центра обучения задолго до экзаменов. Их помещали в специализированные центры, где они или оставались навсегда, или выходили оттуда через несколько лет, становясь «грязными», и потом всю жизнь чистили нужники в общественных зданиях или по ночам мыли улицы из брандспойтов.

В конце первого дня нам всем пришлось сдавать письменный тест на тему, что мы изучили в течение этого дня. Это было что-то типа экзамена, где нужно выбирать правильный ответ из нескольких предложенных. Поэтому я справился с ним совсем неплохо. Получил шестьдесят процентов. Но потом я понял, что мне нужно побольше стараться в оставшиеся дни курсов, если я хочу начать работать в специальном проекте и получить повышение и привилегии. Дело в том, что после того, как Мыскин рассказал мне о жизни сотрудников Департамента безопасности, я почему-то сразу стал думать, что уже получил звание дипломированного защитника. В мечтах мне уже виделась жизнь таких людей. Я думал о том, как рано выплачу свой ДЖ, и о том, какой я такой крутой, какой у меня высокий статус и тому подобное. Поэтому я решил очень постараться закончить эти курсы с хорошими результатами — очень уж хотел всего этого.

На второй день учиться стало куда как веселее и интереснее. Когда я вошел в класс, то буквально спал на ходу, потому что совершенно не выспался. От запаха, стоявшего в этой комнате, — запаха деревянных полов, смешанного со вчерашней вонью от курсантов, — мне захотелось спать еще больше. Я пытался взбодриться, заставляя себя, блин, сконцентрироваться на предстоящих занятиях, когда ко мне с хитрым видом подвалил этот Гибсон.

— Здорово, Дженсен Перехватчик! — говорит он. — Хочешь дернуть?

И протягивает мне какой-то пакет.

— Что это? — спрашиваю я Гибсона.

— Офигенная дурь — взбодрит сразу. Целый пакет «Бодрости». Хочу ее испытать, посмотреть, действительно ли она меня подстегнет.

Я слышал об этой самой «Бодрости», но никогда раньше ее не пробовал. Кажется, во всех Центрах обучения от нее просто тащились — она делала студентов более восприимчивыми к знаниям, после нее, так сказать, их мозги заглатывали выдаваемую инструкторами информацию, как жирные свиньи заглатывают свой корм в кормушках.

— Ну ладно, давай попробуем! — соглашаюсь я.

Потом сую в пакет ложку и втягиваю порошок носом. Гибсон делает то же самое. Он смотрит на меня, а я — на него. Оба шмыгаем носом и ждем, когда эта дурь сделает что-то особенное с нашими мозгами. Но ничего не происходит. Я пожимаю плечами.

— Может быть, ничего и не будет, — говорю я.

Вид у этого Гибсона разочарованный.

— Чертово барахло, — возмущается он. — Давай тогда прикончим его.

Мы так и делаем: ложку за ложкой отправляем порошок в нос, пока он не кончился.

Все-таки кажется, что толк от этой дури был, и благодаря Гибсону я выучил, как составлять отчеты для старших офицеров департамента, что именно в них писать и какими словами, как часто нужно докладывать и о чем именно. Я узнал, что, выходя на задание, нужно проявлять инициативу и творчески подходить к своему делу, как смешиваться с толпой и притворяться самым обычным человеком. Инструктор рассказывает нам, как работает безопасное общество, как все следят за всеми, как это становится самоподдерживающейся системой безопасности, как отсутствие доверия приводит к полному доверию. Он обсуждает взаимосвязь паранойи и безопасности и показывает, как они действуют вместе, в гармонии, так сказать. «Безопасность без паранойи, — говорит он, — не безопасность. Это неосведомленность, и хотя неосведомленность отдельных граждан — это нормально, общество в целом не может себе позволить неосведомленности». Он, блин, совершенно прав.

Инструктор рассказывает нам, как работает самый сложный тип защиты, тот, которым ты начинаешь заниматься через год или два, когда у тебя уже целая группа подопечных. Все дело в незаметности, в тонкости подхода. Он называет это «подчеркивание своей банальности». Но, по его словам, все мы, кто только начинает выходить на задания, будем делать более простую работу с явными объектами, с которыми разделительная линия между защитником и его подзащитным видна четко и ясно. «Эта линия, — говорит он, — становится расплывчатой, чем глубже вы погружаетесь, чем больше узнаете о профессии защитника. Но для овладения основными навыками этого вам изучать пока не нужно». Поэтому я и не изучаю.

Но я очень хорошо усвоил все то, что нам нужно для овладения основными навыками. И я намного лучше сдаю экзамен в конце второго дня. Я получаю девяносто два процента. Офигеть! Это в среднем дает мне семьдесят шесть процентов.

Третий день оказывается самым лучшим днем, потому что мы занимаемся не в классе, а на симуляторе окружающей обстановки. Именно здесь мы учимся, как прятаться за углом, как делать все эти по-настоящему хитрые шпионские штучки, как не выделяться среди людей, как становиться невидимым.

Это очень весело — ходить за голограммами людей, держась от них на расстоянии и прячась в подворотнях и подъездах, когда они останавливаются или оборачиваются. Я смог следить за своей целью все двадцать минут обучающей программы — от магазина до другого здания. И по пути я запомнил все отличительные особенности своего объекта. Одежду, в которую он был одет, марку сигареты, которую он, остановившись, закурил, номера домов, у которых он останавливался, название магазина, из которого он вышел. И инструктор сказал, что мое описание здания было «идеальным».

Гибсон же на этом занятии оказался совершенно бестолковым. Он не относился к нему серьезно и просто валял дурака, веселя всех остальных. Наш инструктор не особенно сердился, потому что знал, что Гибсону нужна только «галочка» в отчете, подтверждающая, что он действительно посещал курсы. Поэтому он позволил ему вести себя как идиоту и смешить всех остальных курсантов. Гибсон сделал столько ошибок, что показал нам, чего именно нельзя делать, выполняя подобную работу. То, что у нас на курсах оказался подобный придурок, до некоторой степени помогало, потому что все остальные курсанты стали считать себя серьезнее и даже умнее, чем этот бестолковый Гибсон. В один момент он подошел прямо к голографическому мужику и, обняв его за плечи, спросил, как пройти в школу шпионов! Это было почти в самом конце его занятий на симуляторе. Мы чуть животы не надорвали от смеха. Ну и веселый же этот чувак Гибсон.

К концу дня мы все стали себя чувствовать чуть ли не профессионалами (за исключением Гибсона, конечно). И в этот день не было экзамена — инструктор просто выставил нам оценки за работу на симуляторе. Я получил аж девяносто четыре процента! И мой средний балл вырос до восьмидесяти двух процентов. Я даже пожалел, что не старался в первый день, потому что тогда бы я мог получить средний балл в девяносто процентов. А тогда бы я окончил курсы с отличием. Я был рад, что благодаря Гибсону стал относиться к занятиям намного серьезнее и заниматься усерднее. Без него и без его пакета с дурью я мог бы даже и провалить обучение.

Но потом наступил последний день — день повторения пройденного. А я даже как-то о нем и забыл. Нам, конечно, говорили об этом дне, и мне показалось, что на четвертый день можно сильно не напрягаться, потому что он не влияет на результаты трех предыдущих дней. Поэтому я и расслабился. Ну, это можно и так назвать. На самом деле расслабиться по-настоящему у меня и не получилось. Все было совершенно даже отвратительно.

И виноват в этом был Гибсон.

Дело было так. Утром последнего дня я стою в туалете, причесываюсь и, в общем, навожу марафет, чтобы выглядеть покруче. И тут заваливает Гибсон. Он выглядит совершенно хреново, будто всю ночь накачивался крэком или еще какой другой «дурью» у «Звездных сучек».

— А, блин, Дженсен! — восклицает он, когда замечает меня. Он подходит ко мне, становится рядом и смотрит на себя в зеркало. Я весь такой с иголочки и выгляжу офигенно круто, а он — как грязный старый бомж, и в уголках рта у него даже будто бы пена запеклась. Волосы взлохмачены, в уголках глаз засохший гной, а под ногтями черно, как у паршивого землекопа.

— Ты, грязный раздолбай! — говорю я Гибсону. — Посмотри, на кого ты похож!

— Ох, не начинай, Дженсен, — просит он. Но видно, что он чуть ли не гордится тем, как дерьмово выглядит, потому что это вроде как доказательство его ночных приключений. Видно, что он так и ждет, когда я спрошу его, что же случилось.

— Ну хорошо, вонючий бродяга, — говорю я, а он уже скалит зубы. Хотя надо сказать, что зубы у него тоже грязные и между ними застряли остатки всякой еды. — И где же ты был?

Как я и думал, он провел экстремальную ночку у «Звездных сучек». Слишком много гребаного «бориса», слишком много всякой дури для секса, слишком много крэка. Он даже достукался до того, что его выкинули из заведения, что вообще-то сделать офигенно трудно, и кончил тем, что провел ночь на скамейке в каком-то парке. И в этом парке он встретил какого-то бродягу, самого настоящего гребаного бродягу (я его не спрашивал, где же именно вся эта ерунда с ним приключилась), и этот бродяга поделился с Гибсоном своей выпивкой. И остаток ночи эта парочка придурков коротала тем, что дула эту отвратительную выпивку — настоящий самогон, который варят в железных бочках где-нибудь в гребаном сарае. Короче, ту самую выпивку, которая превращает тебя в придурка навсегда, на веки вечные, если выпить ее достаточное количество, или от которой ты слепнешь на фиг. А они квасили эту гадость и горланили песни. Ну не козел?

И пока он мне это все рассказывает, он умывается. Он снимает свою рубаху и стоит в туалете наполовину голый и моет у себя под мышками. Потом он спускает штаны и начинает мыть свои причиндалы. И все это время он смотрит на меня в зеркало и рассказывает мне о своей сумасшедшей ночи и о том, как погано он себя чувствует.

— Но не страшно, — говорит он, снова одевшись. — У меня с собой есть эта штука…

Гребаный Гибсон — он даже меня перещеголял в своих экспериментах со всякой фармацевтической дрянью. На столик перед зеркалом он кладет два пакета. Один пакет доверху набит каким-то коричневатым порошком, а в другом лежит примерно восемь ампул с какой-то прозрачной жидкостью.

— Это, — говорит он, показывая на порошок, — «чистый туман», а это, — говорит он, показывая на ампулы, — катализатор «чистого тумана».

Я с интересом киваю.

— Ты начинаешь с порошка. А потом, если тебе захочется форсировать свой движок… понимаешь, о чем я?.. Ты берешь ампулу, пьешь ее содержимое, и оно реагирует с порошком и вроде как в два раза усиливает его «приход».

— И что в результате получается? — спрашиваю я.

— Ты начинаешь видеть все чище и отчетливее. Чище с большой буквы. Ха-ха! — говорит Гибсон. — Это самая крутая химия для озарения и прочищения мозгов. Как раз это нам сегодня и понадобится во время этого гребаного обзорного урока. Так ведь? Ты со мной согласен?

И пока он все это мне объясняет, сам уже насыпает две жирные дорожки «чистого тумана». Потом кивает мне на одну из них.

— Ну, давай, погнали! В атаку! — говорит он.

И я втягиваю этот порошок. Надо сказать, освежает — я аж искры увидал вокруг лампочек на потолке. И все вдруг стало видеться отчетливее. В моем левом ухе вдруг раздается резкий свист, который медленно переходит в правое ухо. Гибсон нагибается и всасывает порошок носом, издавая громкое противное хрюканье. Потом выпрямляется и смотрит на себя в зеркало, широко раскрыв глаза.

— Класс! — говорит он, достает пару ампул с прозрачной жидкостью и одну из них протягивает мне.

Он отламывает кончик ампулы и высасывает жидкость. Я делаю то же самое. И как только эта жидкость начинает течь по моей глотке, я ощущаю ее действие. Будто кто-то врубил внутри меня офигенно мощную турбину. Я даже чувствую, как изо рта вырывается что-то вроде выхлопа, будто из глушителя мощного грузовика. Потом я начинаю задыхаться.

— Держись, Дженсен! — смеется Гибсон и исчезает за дверью туалета. Звук захлопнувшейся двери отдается в моем мозгу страшным грохотом, будто в закрытом ангаре разорвалась авиабомба. Я хватаюсь за раковину, потому что мне кажется, что пол выскакивает у меня из-под ног. Но это не помогает. Я будто на корабле в шторм — меня кидает от стены к стене. Я смотрю в зеркало, и мое лицо становится все больше и больше. Мои глаза — как глаза сумасшедшего, как две горящие точки в черном кругу. Я потею и вижу, как капли пота сбегают по моему лбу.

— «Блин!» — думаю я про себя, наблюдая за тем, как мое лицо в зеркале то расширяется, то сжимается, пока я цепляюсь за раковину, пытаясь устоять на ногах. — Гребаный Гибсон меня поимел! Все мне испортил! Добрался до меня! — Я пытаюсь крикнуть: «Гибсон! Ты — сволочь!» — но из глотки не выходит ни одного звука.

Пока комната кувыркается вокруг меня, как ящик, сброшенный с горы, через мой мозг проносятся всякие яркие картинки. Гибсон, валяющий дурака, проваливающий экзамены… Но ему-то на это наплевать! Потом я вижу инструктора, которому тоже наплевать, будто все это было устроено специально, чтобы надуть меня, будто это какой-то заранее спланированный идиотский розыгрыш. Я пытаюсь сообразить, зачем кому-то это делать, зачем кому-то мне так гадить, как вдруг мое лицо вырастает прямо на глазах… Ну, я хочу сказать, в зеркале, конечно. Потом раздается треск и звон, мне страшно больно. Потом на меня обрушивается что-то белое и холодное, как снежная лавина. А потом — темнота.

Когда я очухиваюсь, то вижу, что надо мной склонился главный инструктор. А я лежу на спине в этом гребаном нужнике. За плечом инструктора я вижу Гибсона. У него очень обеспокоенный вид.

— Извини, — лепечет он, пожимая плечами, будто хочет сказать: «Я и понятия не имел, что эта хрень так подействует».

Я трогаю свое лицо, на нем кровь.

— Дженсен, — говорит инструктор, — кажется, ты ударил головой зеркало. На это была какая-то особенная причина?

— Наверное, я поскользнулся, — отвечаю я, соображая быстро-быстро, несмотря на боль и шок. — На куске мыла. Гибсон мылся как раз перед тем, как это произошло.

— Да, это так и есть. Серьезно, — говорит Гибсон. — Извини, приятель.

Я поднимаюсь на ноги при помощи инструктора, который поддерживает меня за руку.

— Как себя чувствуете? — спрашивает он.

— Нормально, — отвечаю я, чувствуя себя совершенно глупо.

— Похоже, рана совсем не серьезная. Идите-ка в медпункт, пусть медсестра вас перебинтует.

Поэтому остаток дня я провожу с повязкой на башке, морщась от боли каждый раз, когда двигаю шеей. Я раздумываю над тем, специально ли Гибсон меня так подставил. Но он так извиняется, так клянется, что сам не знал… Скоро я начинаю ему верить. Просто мне попалась хреновая «дурь», вот и все. Иногда после наркотиков чувствуешь себя нормально, иногда — нет. Иногда один и тот же наркотик вырубает твоего приятеля, а ты сам чувствуешь себя великолепно. Странное и непонятное это дерьмо — наркотики. Но с ними всегда так.

В общем, так я стал квалифицированным агентом первого разряда Департамента безопасности. Меня ждал мой первый СП, а моя башка была разбита об зеркало и страшно болела.

Просто охренеть!

Глава 6

После последнего дня занятий на курсах я встретился с Федором, чтобы вместе пойти на шоу Баммера Раймза. Я не видел представлений Баммера Раймза с его самого первого сольного выступления, состоявшегося после того, как распалась их группа «Тринити Раймз». И вокруг его теперешнего выступления поднялся страшный шум. Все думали и гадали, каково оно будет, потому что это было офигенно важное турне для Баммера. Пошли слухи, что Баммер уже совсем не тот, что он выдохся. Говорили, что он уже выжил из ума, что он уже не тот великий философ, каким был раньше. Мы с Федором считали, что они ни фига не понимают, что Баммер еще всем покажет. Просто все, кто его критикуют, делают это нарочно, чтобы заработать себе имя. Козлы. Мы с Федором были совершенно уверены, что Баммер стал только лучше.

Перед концертным залом, где должно было проходить шоу, шумела огромная толпа. Тут собралось примерно двадцать тысяч человек, и все они скандировали его имя. Полиция безостановочно вытаскивала из толпы потерявших сознание молодых девчонок. Стоило одной потерять сознание, как вокруг нее еще целая толпа девиц грохалась без чувств. Через некоторое время в обморок стали падать и пацаны. Эти подростки просто обожают терять сознание. Это как какая-то дурацкая мода. На эту тему даже есть один специальный ежемесячный журнал. Они голодают и почти не пьют воду, поэтому такие слабые и немощные. И когда случается что-нибудь из ряда вон, как, например, сегодня, и они перевозбуждаются, то сразу начинают валиться с ног. И эти обмороки распространяются, как пожар в сухом лесу. Обалдеть от смеха можно, когда это начинается, потому что вдруг одновременно целых три тысячи тинейджеров начинают падать в обморок, а копы носятся кругами, пытаясь их всех собрать.

Мы с Федором проходим в зал и заряжаемся солидной порцией «бориса», чтобы войти в нужное настроение, так сказать. Федор решает добавить к своему «борису» новую жидкую дрянь, которую он притащил с собой. Я тоже пробую эту штуку. Она не так уж и плоха, будто доводит «бориса» до более крутого ощущения. Но в ней есть еще и ментоловый привкус, поэтому голова по-настоящему просветляется, и дышится очень легко.

К тому времени, как Баммер выходит на сцену, весь зал уже так набит, что, кажется, его вот-вот разорвет на куски, будто весь этот шум и вся эта скопившаяся здесь энергетика подбросит крышу, и она взлетит в небо, как пробка от шампанского у «Звездных сучек». Я и сам чувствую себя страшно возбужденным, потому что еще проглотил свои капсулы «звездной пыли», пока Федор смотрел в другую сторону, и они заставляют меня хохотать и хохотать, и я не могу остановиться.

— Вы готовы? — раздается громоподобный голос, и толпа, все как один, выкрикивает в ответ лозунг Баммера: «Блин, да!» Затем звучит ритмичная музыка, а все продолжают орать в такт с ней свое «Блин, да!». И потом выходит Баммер, и выглядит он совершенно потрясно в своем новом прикиде в виде кольчуги. Он исполняет три номера из программы, которая у него была сразу после распада «Тринити Раймз», — все хиты. Потом он добирается до самого большого хита — «Твоя любовь, крошка, для меня», а на огромных экранах показывают кадры выступлений «Тринити Раймз», когда они были еще в самом расцвете. Вот «Тринити Раймз» прибывают в Шанхай и их встречает император-премьер, вот они играют вживую на Рок-Айленде. А потом идут кадры, которые еще никто никогда не видел: Джеркин Раймз попал в серьезную катастрофу, ту самую, когда его самолет вдруг загорелся в аэропорту имени Кеннеди, и он лежит в больнице весь в бинтах, а Споттер Раймз и Баммер Раймз дежурят по очереди у его кровати, пока ему не становится лучше. Когда с него снимают повязки, Джеркин выглядит довольно страшновато — лицо его сильно обгорело в том самолете. После этого Баммер ушел из группы и начал сольную карьеру.

Баммер — самый настоящий гений и по-прежнему не растерял своего таланта. Зал затих, когда он начал говорить свои философские речи. Это было просто потрясающе.

— Знаете, — сказал он, а его голос при этом скакал из огромных динамиков по всему залу, — люди говорят мне: «Баммер, почему ты такой гениальный?» Я смеюсь и опускаю глаза, потом говорю им, что дело не в том, кто гениальный, а кто нет. Не это самое важное. В мире полно важных проблем, понятно? Именно о них мы и должны думать. Мы можем помочь решить эти проблемы. Это наше дело: именно мы можем это сделать. А если мы ничего не будем предпринимать, то ничего и не произойдет. Но если мы объединимся и будем работать вместе как команда, как самая большая команда в целом гребаном мире, тогда мы сможем достичь успеха. Но мы обязательно должны быть вместе, вместе, как одна команда. Это очень важно. Только посмотрите вокруг, посмотрите на себя и на всех, собравшихся в этом зале. Вы — прекрасны. Здесь, мы все вместе, так? Что за прекрасная команда! Можем мы объединиться? Можем мы собраться в одно целое? Можем?

И все отвечают: «Блин, да!»

А Баммер просто смотрит вокруг и просто кивает — ему не нужно ничего говорить. Он просто потрясающий. Обалденно! Толпа начинает сходить с ума — визжит, кричит и топает ногами. Стоит ужасный шум. Я вижу, что у Федора в глазах даже появляются слезы. Настолько мощные эмоции идут со сцены и из зала.

После концерта мы идем к «Звездным сучкам» в Гайд-парке. Мы пробыли там всего каких-то десять минут. Только-только уселись и начали разговор о том, каким классным было шоу Баммера, когда у главного входа вдруг начинается какая-то возня и движение. Мы смотрим туда и видим, что там стоит чертов Баммер все еще в своей кольчуге. Выглядит он совершенно круто. И вокруг него его помощники и обожатели. Они все улыбаются и раздают посетителям маленькие сумочки фирменного «бориса» Баммера с его логотипом. Я знаю, что эти сумочки будут очень цениться у коллекционеров, поэтому прячу свою подальше. А Федор свою тут же открывает и, не думая, заглатывает ее содержимое. Поэтому я делаю то же самое. Но все-таки я не открывал свою дольше, поэтому я выиграл. В общем, вечер проходит просто офигенно.

На следующее утро чувствовал я себя довольно паршиво. Концерт Баммера взвинтил меня на полную катушку, особенно все эти его разговоры про то, что мы должны объединиться, стать настоящей командой и делать все вместе. Это напомнило о моем СП и о том, как я собирался помочь сделать этот мир чище. Уже не терпелось этим заняться, но я до сих пор не получал никаких приказов. Мне не нужно было больше ходить в свой департамент, поэтому, собственно, и нечего было делать, кроме как ждать приказа. Я надумал создать себе, так сказать, фору. Сделать кое-какую предварительную работу. Показать начальству свое усердие. Мне не терпелось приступить к выполнению задания. Поэтому я решил попробовать выследить Рега.

Начать поиски следует с того адреса, который дал мне Рег, когда отвечал на вопросы ФГ в Ислингтоне. Мне до чертиков не хотелось ехать на север. Но когда ты работаешь на Департамент безопасности, приходится ездить туда, куда нужно ездить. Даже если для этого приходится ехать по линии «Джубили» до Лондон-Бридж, а затем пересаживаться на гребаную «Северную» линию и ехать аж до станции «Энджел». Но, невзирая на опасности, поджидающие меня к северу от реки, я все равно отправился туда в этой грохочущей подземке. У меня было классное ощущение — я ведь находился на самом настоящем задании по специальному секретному проекту, чувствуя, что помогаю общему делу, именно так, как говорил Баммер. И когда я смотрел на пассажиров поезда, я чувствовал обалденное превосходство, потому что я занимался совершенно крутым, серьезным и важным делом, а они бесцельно растрачивали свою жизнь, занимаясь своим скучным повседневным дерьмом.

Выйдя на станции «Энджел», я направился по адресу Рега. По дороге я все осматривался. Грязный, старый район. На всех без исключения домах слишком мало окон или каких-либо отражающих свет поверхностей и украшений. Там, где живу я, все сияет. Поэтому все выглядит новым. И на самом деле так и есть. Когда идет дождь в районе, где я живу, все эти отражения дрожат и переливаются в воде. И на тротуарах все выглядит также ярко и свежо, как и наверху. А здесь земля не отражает ничего, и падающий дождь просто превращается в грязные ручьи. И здесь нет камер наблюдения. Их ставят там, где начинаются приличные районы, дальше к югу. Эти камеры больше предназначены для того, чтобы отпугивать «нежелательные элементы», когда они все-таки забредают в наши районы. И здесь нет освещения под тротуарами, как у нас. Вот почему так опасно в районах Г и Д. Ни камер, ни освещения, и люди здесь могут шмыгать как крысы — скрытно и незаметно. Там, где живу я, лица людей видно отчетливо. Они все постоянно освещены и выглядят как в телешоу, посвященном моде, — красивыми и здоровыми. Но в таких районах нет никакого смысла устраивать какие-либо приличные приспособления для удобства. Они их все равно не оценят и только переломают. И дело еще в том, что они просто ни фига этого всего не заслуживают. У них ничего нет, потому что они, блин, совершенно ленивые, понятно? Например, когда я захотел установить в своей квартире «дерма-душ», я вложил работу. Ну, я имею в виду, что я вложу работу. Вам разрешается добавлять еще пять лет к своей активной рабочей жизни, чтобы оплачивать всякие дополнительные прибамбасы, которые вам нравятся. Кредит, одним словом! Я подписал бумаги, и вот пожалуйста — у Дженсена теперь есть «дерма-душ», и я от этого просто тащусь. Я усердно работаю и за это получаю всякие красивые и умные штуки. Поэтому тот, у кого их нет, просто ленивый балбес.

Но, знаете ли, хотя вся эта мрачная и серая обстановка угнетает и напоминает о том, как некоторые люди просто не хотят объединяться и работать на благо Проекта, она (эта обстановка, я имею в виду!) очень даже способствует работе шпиона/защитника. Здесь полно мест, где можно спрятаться правительственному шпиону высшего класса, который лишь несколько дней назад, повесив на лацкан пиджака крутую бирку Департамента безопасности, общался с такими серьезными мужиками, как Брок и Мыскин, будто мы все настоящие товарищи и занимаемся одним делом — приглядываем за людьми. Охренеть!

Я немного прошел по улице, указанной в адресе, носком ботинка откидывая с дороги старые газеты и пустые жестяные банки и стараясь сдерживать приступы тошноты от царящего здесь запаха. Это запах гниения — так воняют, например, испортившиеся овощи. И еще запах пота, который идет от всех без исключения жителей этих мест. В общем, очень даже противно. У каждого дома небольшая каменная лестница, ведущая ко входной двери, и из щелей между кирпичами и из трещин в бетоне растут всякие сорняки. А под такими лестницами видны маленькие окна, из которых пробивается слабый желтый свет. И там, оказывается, живут люди — почти под землей, в подвале, будто какие-то пещерные жители. Похожий на обезьяну папаша в жилетке с торчащими во все стороны волосами на голове, его сонливые отпрыски, бегающие вокруг него и кричащие «Папа, папа!», а он орет на них: «Отвяжитесь, грязные недоноски!», своей жене он говорит: «Ты, уродливая старая сука».

Я прокрался в укромное местечко за одной из таких лестниц и стал следить за дверью дома, где живет Рег.

Клево! Как настоящий шпион!

Время от времени мимо меня проходили разные люди, шаркая ногами во всем этом мусоре. И все они были сумасшедшими и разговаривали сами с собой, бормоча себя под нос какие-то глупости. А иногда попадались и совершенно дикие — те лупили кулаками по воображаемым врагам и кричали «Ублюдок!». Ну не смешно? Такое ощущение, что они все пьяные в стельку, только вместо того, чтобы напиться один раз, они пьют постоянно, и у них в голове от этого остаются одни опилки. Поэтому, даже когда они на самом деле не пьют, все равно ведут себя как пьяные. Постоянно пьяные, одним словом. В выпивке нет ничего хорошего. Это совсем не «борис». «Борис» фокусирует твои мозги, делает все окружающее четким и ясным. Ты чувствуешь, как твой мозг будто включает форсаж и воспринимает все с удвоенной ясностью. А выпивка — это совершенно другое. Выпивка плещется внутри тебя, разъедая твои мозги, как едкая кислота, и от нее растет живот и выкатываются глаза. И зачем люди с собой такое делают?

Глядя на всех этих пьяных ублюдков, я решил подкрепиться «борисом», чтобы еще больше увеличить пропасть между мной и ими. Зарядив себе полный нос, я сразу почувствовал себя намного лучше и даже стал получать удовольствие от теплого воздуха, выходящего из моей глотки и попадающего в холодный воздух улицы, где он тут же превращался в облачка, которые подхватывал налетающий ветер. Обалденное зрелище, особенно когда я выдыхал через ноздри и через рот одновременно и получал что-то вроде тройного выхлопа: по маленькому облачку из каждой ноздри и одно большое — из глотки.

Я развлекался этим самым тройным выхлопом уже несколько минут, когда вдруг увидел какую-то девушку, идущую к двери Рега. Симпатичная. Даже очень. И такая сексуальная. И тут я понял, что все это время я не следил как следует за дверью Рега. Из-за этого своего тройного выхлопа, из-за этих визжащих волосатиков в подвальной квартире и из-за принятого «бориса» я совсем забыл, зачем я сюда пришел. Получалось, я там просто вроде как торчал и совсем даже не шпионил.

Девушка, направлявшаяся к двери Рега, втянула плечи и, видно, очень торопилась. И выглядела она очень даже подозрительно. Если бы ее качало из стороны в сторону и она бормотала бы всякие сумасшедшие глупости себе под нос, то она бы прекрасно вписывалась в окружающую обстановку. Но в ней было что-то особенное, и поэтому она сильно отличалась от всех неудачников на этой улице. Она выглядела… ну, вроде как порядочная и очень организованная. Не сумасшедшая и не похожая на человека, который смирился со своей пустой жизнью и перестал бороться. У нее был такой вид, будто она идет по какому-то конкретному делу, будто у нее есть чем заняться. А это значило, что она была не каким-то там хламом или мусором, который просто пихают ногами по полу, а настоящим человеком. Я видел, что она за собой следит — ее одежда выглядит аккуратно и есть в ней какая-то идея, какой-тот смысл. Туфли старенькие, пальто довольно поношенное, но сразу видно, что ей важно, что скажут о ней люди. В отличие от всех остальных в этом районе и от семьи неудачников в подвальной пещере у моих ног.

Теперь я по-настоящему сконцентрировался и стал внимательно следить за улицей. Не хотелось подвести Брока и Мыскина. Я вспомнил о своем обучении на курсах, твердо решил заняться делом и прекратить глупо улыбаться, наблюдая за своим тройным выхлопом. «На это нет времени, Дженсен, — сказал я себе, — теперь ты занимаешься настоящим делом, в котором играешь очень даже важную роль, защищая, наблюдая и все остальное».

Привлекательная девчонка в поношенном пальто исчезла. Вот черт! Я не заметил, как она входила в этот дом, потому что был занят воспоминаниями о Броке и Мыскине, о всех этих крутых штуках в здании Департамента безопасности, о своей бирке на лацкане пиджака. Но теперь, когда я выглянул на улицу, то увидел еще несколько человек, которые, кажется, тоже шли к дому Рега. Они старались делать всякие отвлекающие маневры, прикидываться беспечными и не смотреть друг на друга. Один из них — мужик в длинном плаще и шляпе, закрывающей его глаза, даже сделал вид, что его интересует совершенно другой дом и он идет именно туда. Он устроил целый спектакль: посмотрел на часы, покачал головой, будто подумав: «О нет, я собирался туда зайти, но еще рано. Поэтому я просто еще прогуляюсь и приду сюда попозже». Но потом он вдруг взбежал по ступенькам дома Рега, дверь открылась, и он проскользнул внутрь. В общем, вел он себя довольно странно и подозрительно. И я понял, что в доме Рега что-то происходит. Все эти придурки из разрядов Г и Д с их дилетантскими шпионскими замашками, старающиеся выглядеть незаметно! И все это время за ними наблюдает настоящий шпион, расположившийся буквально в двух шагах и фиксирующий все их передвижения! Я чувствовал себя как настоящий профессионал!

Всего, по моим подсчетам, в дом Рега вошло восемь человек. Каждый раз дверь приоткрывалась ровно настолько, чтобы человек мог проскользнуть внутрь. Я подождал еще примерно десять минут, стараясь не отвлекаться на свои тройные выхлопы, а потом у меня родился план.

Напротив берлоги Рега, на другой стороне улицы, был небольшой магазинчик, сейчас закрытый. В нем продавалась всякая подержанная ерунда, которую я бы лично выбросил на помойку еще пять лет назад. В основном там была старая одежда, совершенно вышедшая из моды, которую, судя по всему, до этого носили чуть ли не сто лет. Между этим магазинчиком и соседним зданием находился темный переулок, в котором стояли вонючие мусорные баки. Рядом с этими баками на внешней стене магазина было что-то вроде конструкции из водосточных труб. Небольшие водосточные трубы, выходящие из-под маленьких окошек в стене, соединялись с одной толстой трубой. Я решил, что смогу залезть на один из мусорных баков, а уже оттуда незаметно забраться по этой водосточной трубе до уровня окна Рега и хорошенько рассмотреть, что же там происходит. Залезать придется довольно высоко, что меня немного даже пугало, но чего не сделаешь, когда ты правительственный шпион. Конечно, это немного выходило за рамки моих первоначальных планов по проведению небольшой подготовительной работы для моего СП, но мне уж очень хотелосьотличиться. Мне хотелось все сделать как можно лучше, понятно, о чем я?

С бьющимся громко сердцем, так громко, как партия ударников во время танцев у «Звездных сучек» — бах-бум, бах-бум, бах-бум, я вышел из своего укрытия над пещерой этих волосатиков и направился по тротуару к переулку у магазинчика. Я даже хихикал немного, пока шел, и коленки у меня, честно говоря, подрагивали, а под ложечкой сосало, будто там пылесос, и в ушах не прекращались эти самые бах-бумы. Но «борис» все держал под контролем, я буквально чувствовал, что мое тело становится наэлектризованным, и мне хотелось дрожать и орать от удовольствия. Думаю, пока я туда шел, подергиваясь и покачиваясь, не переставая хихикать от нервного возбуждения, я ничем не отличался от грязных алкашей, на которых я насмотрелся в этом районе. Когда я это понял, то даже начал вроде как сам себе подыгрывать, вскидывая руки и ни с того ни с сего выкрикивая что-то вроде «Гра!». Я даже стал чувствовать себя лучше и увереннее, потому что мне казалось, что так я всех обману. Все подумают, что я просто еще один псих из их района, хотя это мое представление было лишь эффектом «бориса». В общем, просто охренеть!

Добравшись до этого темного переулка, больше похожего на какой-то гребаный грот, я оглянулся, но никого не увидел. Подойдя к вонючему мусорному баку и не прекращая хихикать, как идиот, я взглянул на эту дурацкую конструкцию из водосточных труб, по которой мне предстояло взобраться наверх, и меня даже затрясло немного от страха. Но, как говорится, была не была! Я забрался на бак и схватился за трубу. Она тоже воняла и к тому же оказалась ржавой, а старая зеленая краска, которой она когда-то была выкрашена, стала отслаиваться противными острыми кусками, резавшими мне руки. Тогда я пожалел, что не прихватил с собой перчатки. Всем известно, что шпиону просто необходимы перчатки, но когда я одевался перед выходом из дома, мне это и в голову не пришло. Вероятно, я тогда слишком уж много думал о себе, о Мыскине и Броке и о романтике своей новой профессии. О том, как можно проснуться однажды утром, и все вроде обычно, а потом, после пары встреч и прогулки по зданию Департамента безопасности с биркой на лацкане, твоя жизнь вдруг переворачивается с ног на голову. И в твоей башке даже мысли нет ни о каких перчатках.

Как бы там ни было, уперев одну ногу в стену и ухватившись обеими руками за скрипучую водосточную трубу, я начал свой подъем. Мне казалось пустяковым делом забраться на уровень окна квартиры Рега, чтобы увидеть его и его банду. Несколько усилий, несколько подтягиваний — и я там. Но даже не представляю, как мне это удалось. Думаю, когда ты начинаешь лезть вверх, в тебе оживает твой предок — обезьяна — и все получается почти само собой. Такое ощущение, что ты знаешь, куда ставить ноги и сколько силы вкладывать в руки, чтобы забраться туда, куда тебе хочется.

Когда я глянул в окно первого этажа, то увидел какую-то старуху, сидящую в старом вонючем кресле, таком, в котором, кажется, скопилась тысяча самых противных запахов. Она разговаривала с птичкой в клетке, восклицая «Ку-ии, ку-ии!» и «Кто тут у нас такой красивый мальчик!». А птица просто вертела головой и скакала по жердочке, не издавая ни звука и поглядывая на старуху с таким видом, будто та чокнулась. Старуха понятия не имела, что в этот момент за ней наблюдает правительственный шпион/защитник. Думаю, она бы не заметила меня, даже если бы посмотрела в окно, потому что в моем переулке было довольно темно, да и она, скорее всего, уже наполовину ослепла. Они все слепые, разве нет? Старики, я имею в виду. Особенно нищие старики.

Итак, квартира Рега была этажом выше, то есть моя экспедиция становилось уже опаснее. Глянув вниз, на переулок подо мной, я увидел, что оттуда меня никто не заметит, да там никого и не было. Поэтому я решил немного передохнуть и еще раз подкрепиться «борисом», чтобы набраться сил для будущего подъема. Затем я вновь ухватился за водосточную трубу и полез дальше. На меня стала сыпаться всякая дрянь, типа кусков паутины и кирпичной крошки, а скрип, издаваемый трубой, стал еще громче. Каждый раз, когда я подтягивался на несколько сантиметров, труба стонала и чуть-чуть раскачивалась. А потом на меня обрушилась буквально лавина всякого дерьма. Мне пришлось зажмурить глаза и посильнее дунуть из носа и изо рта, чтобы все это не проглотить.

В общем, мой подъем становился уже по-настоящему сложным делом.

Подняться выше оказалось куда как тяжелее, чем до уровня первого этажа. Может быть, ты просто становишься тяжелее, когда отрываешься от земли? Мне показалось, что ушло целых сто лет, чтобы добраться до уровня второго этажа. В уголках глаз у меня сновали какие-то невообразимые пятна и яркие блики — наверное, из-за всей той «дури», которую я успел принять за этот вечер. Мое сердце колотилось уже не от нервного возбуждения, а от физического напряжения. Несмотря на то что было довольно холодно, я буквально обливался потом, который катился у меня по лицу и по спине. А всякая дрянь, сыпавшаяся сверху, прилипала ко мне и как пеплом засыпала голову. Тут сверху полетел очень уж большой кусок старой зеленой краски, трепыхаясь в воздухе, как осенний лист, и в конце концов прилип к моей щеке. А я не мог убрать руки с трубы, чтобы стереть с себя всю эту гадость, потому что ноги мне было поставить собственно некуда. Одна нога едва-едва цеплялась за крохотный выступ в стене, другая — просто обвилась вокруг трубы, а руки вцепились в трубу так, будто я хочу ее придушить.

С этой высокой точки, где подо мной лишь твердый-твердый бетон тротуара, который и прервет мое падение, если я вдруг сорвусь, я смог увидеть то, что хотел: Рега и его банду в квартире. Ковер в комнате когда-то был украшен цветами, а теперь весь вытоптан, а от двери до кресла от него вообще остались одни грязные нитки основы, будто там пролегла лесная тропинка. Стекла на окне все треснуты. Со своего места на трубе я мог видеть Рега и эту симпатичную девушку. Она сидела прямо напротив окна на полу, прижав колени к груди. Поношенное пальто она сняла, я видел, что на ней надета кокетливая маленькая юбочка лилового цвета. Это было просто офигенно, потому что я разглядел ее трусики. Будто в «Порно Диско», но намного лучше, потому что я был вроде как секретный шпион, она — вроде как вероятный «подрывной элемент». Но в то же время я вроде как ее защищал, спасая от Рега и его клуба сумасшедших, или что там это было. И она мне так благодарна, а я такой весь крутой и надежный и настоящий шпион, а потом она влюбляется в меня и мы… В «Порно Диско» все как ненастоящее, ты просто смотришь и не принимаешь никакого участия. А здесь все было куда как лучше, даже несмотря на то, что видно мне было гораздо меньше, чем в этих шоу по телику.

Трусики этой девчонки очень меня отвлекали, но я знал, что мне нужно сконцентрироваться на Реге и все запомнить, чтобы во время своего первого отчета я смог рассказать начальству все, что там происходило, что бы там ни происходило.

Рег что-то горячо говорил, размахивая руками, ударяя кулаком по ладони, а потом разводя руки, будто взвешивает арбузы. А все восемь человек сидели вокруг него. Потом эта симпатичная девица стала тоже что-то говорить, глядя на другого члена этой тайной организации. После нее начал говорить этот мужик, на которого она смотрела. Потом они замолчали, и Рег заговорил снова, но больше руками не размахивал. Все смотрели на него, как будто они смотрят на Баммера Раймза в том самом шоу, где все девчонки вдруг сошли с ума и где Баммер выступает в роли врача и ходит вокруг и лечит девиц и спасает их от смерти. Девчонки это обожают. Они все обожают Баммера. Если бы они только знали, что Баммер творит у «Звездных сучек», они бы вряд ли уже мечтали о том, чтобы он стал их лечащим врачом. Ха-ха. Старый добрый Баммер. Он крут. В любом случае эта симпатичная девушка в квартире Рега вряд ли знает о пристрастиях Баммера. Если хорошенько подумать, то она, скорее всего, вообще не знает, кто такой Баммер Раймз. Ее Баммер Раймз — это Рег. Когда ты не смотришь шоу и не можешь себе позволить покупать все эти классные журналы с фотографиями всяких знаменитостей, ты вроде как отрываешься от настоящей жизни, и тогда твоими кумирами становятся люди типа Рега, и ты начинаешь боготворить их, как все боготворят Баммера Раймза. По мне, так это все выглядит очень даже печально. Будто Рег такой же крутой, как Баммер Раймз. Но на самом деле Рег нищий и даже не знает, что такое «Джизз Фактор» или «Порплоиды»! Как она может им восхищаться? Гребаный Рег.

Я не слышу, что они там говорят, могу только видеть. А то, что я могу видеть, — недостаточно для того, чтобы похвастать своими достижениями при следующей встрече с Броком или Мыскиным. Если я не услышу, что они планируют или какую такую гадость собираются сотворить, то все эти мои альпинистские трюки на водосточной трубе окажутся просто пустой тратой времени.

Чувствуя себя очень даже смелым, я решаю подобраться к этой банде поближе. Я спрыгиваю со своей водосточной трубы сначала на мусорный бак, а затем на землю. Но делаю это тихо-тихо, как настоящий шпион. Потом иду через улицу к дому, где живет Рег, и соображаю, где там расположена такая же водосточная труба. Я выступаю в роли заправского эксперта по этим чертовым водосточным трубам, поэтому, дойдя до дома, я уже вычислил, как добраться до окна Рега.

Я обеими руками хватаюсь за трубу как можно выше, упираюсь ногами в стену, а потом начинаю потихоньку карабкаться вверх, подошвы ботинок шуршат по кирпичам стены, и вся нагрузка ложится на руки. Лезть по этой гребаной трубе намного сложнее, чем по той, у магазина. А ведь и там я не по стремянке поднимался. Зажмурив глаза от напряжения, я увидел ярко-красные круги, а в ушах раздался такой шум, будто турбина ревет. Я продолжаю медленно карабкаться наверх, и мне кажется, что мои руки вот-вот выскочат из плечевых суставов и я грохнусь на землю, а руки так и останутся болтаться на этой чертовой трубе. Извиваясь, как змея, и даже потихоньку постанывая от страшного усилия, я пытаюсь думать о чем-нибудь приятном, чтобы легче было взбираться наверх. Я думаю о всех тех классных штуках, которые смогу купить, когда получу повышение, и как все будут считать меня таким совершенно крутым асом-шпионом. С каждым рывком наверх я восклицаю «Да!» и «Блин, ура!», будто каждый раз, когда мне удается перехватить руками еще несколько сантиметров этой треклятой трубы, я добиваюсь какого-то супер-успеха. Я прямо весь проникся этим положительным настроем, но боль в плечах становится все сильнее, а ярко-красные круги перед крепко зажмуренными веками постепенно темнеют, превращаясь в какие-то грязно-коричневые пузыри. Я все восклицаю «Да! Да! Да!» так ритмично и энергично, как солдаты, преодолевающие полосу препятствий.

Когда я наконец осмеливаюсь открыть глаза, мне кажется, что я уже лезу наверх целых сто лет. Нужно увидеть кусок трубы, который отходит под прямым углом от основной части, по которой я и карабкаюсь. Хорошо бы подтянуться и встать на него, чтобы немного передохнуть, отдышаться и начать свое тайное наблюдение.

Но я не получаю никакого шанса расслабиться, потому что вдруг слышу дребезжащий звук — звук открываемой деревянной оконной рамы. Я смотрю вверх — надо мной как раз окно Рега — и вижу, как оттуда высовываются три головы. Среди них нет ни головы самого Рега, ни головы той девушки — это головы трех мужиков, которых я видел у него в комнате.

— Эй! — кричит один. — Что это ты там делаешь, а?

— Блин! — говорю я. — Я, гм… Я… — бормочу я что-то невнятное, пытаясь придумать хоть какую-нибудь подходящую причину, почему это я сижу на этой трубе снаружи этого дома, но в голову ничего не приходит — мой мозг вроде как перегружен всей этой гребаной новой информацией.

У меня два пути: или я побыстрее спускаюсь с этой гадской трубы, просто отпустив руки и шлепнувшись на твердый-претвердый асфальт, сломав, скорее всего, ноги да еще попав на глаза Регу, или пытаюсь подняться наверх еще около метра, залезаю на крышу, а оттуда уже пробую смыться.

Все это проносится у меня в голове за какую-то секунду и даже меньше. И прежде чем я понимаю, что делаю, я рву наверх. Мои ноги сами находят нужные выступы в стене, и я, как какая-нибудь мартышка на шесте, проскакиваю мимо этих трех голов.

— Эй! Ты! Стой! — кричат мне головы. Но я, конечно, ни фига не обращаю на них внимания и рву наверх изо всех сил. Я луплю ногами по рукам, которые пытаются схватить меня за лодыжки, и у них ни черта не получается. Мое желание смыться в миллион раз больше, чем их желание меня поймать. В конце концов, чтобы они стали делать, если бы им все-таки удалось схватить меня за ноги? Сдернули бы меня с трубы, чтобы я шлепнулся на землю, расколов череп и заляпав мозгами тротуар? Этого они, понятно, не хотели. Это было бы самым настоящим убийством. На фига им такое?

Я слышу, как Рег в комнате кричит: «Что там происходит?» Кричит очень громко, но я до пояса уже на крыше. Сточный желоб вдоль крыши, полный гниющей листвы и дождевой воды, врезается мне в живот, я весь намокаю, но мои руки уже ухватились за черепицы, а ноги продолжают отталкиваться от стены дома. И вот я уже целиком на крыше. Она не очень сильно покатая, и я даже могу встать на ноги. Поэтому я бегу по ней, стараясь ступать как можно легче. Я добегаю до самого верха, проношусь мимо дымохода и потом уже бегу вниз по другой стороне.

С крыши я мог видеть луну и другие крыши, блестящие в ее свете. Я мог видеть весь Лондон, вплоть до цивилизованных районов, где я живу, где все здания высокие-превысокие и освещены как настоящие скульптуры, какими они мне и кажутся. Я бегу по крышам дальше, и у меня такое ощущение, что я могу летать. Будто если я раскину руки, то поднимусь в воздух, воспарю, так сказать, в небо, где я смогу дышать чистым холодным воздухом, пить его и насыщать им свою кровь, чтобы она стала алая-алая, и откуда смогу смотреть вниз на улицы и видеть все, что там происходит. Я был таким счастливым, чувствовал такое возбуждение после своего удачного побега и еще был совершенно очумевшим после «бориса». Это было самое лучшее ощущение в моей жизни.

Глава 7

На следующее утро, когда я проснулся в своей квартире, электрическое возбуждение от моих ночных приключений уже выдохлось, и чувствовал я себя совершенно погано. Один «борис», три «дрездена» (и еще три капсулы снотворного, которые я принял, чтобы хоть немного успокоиться и спуститься, так сказать, с небес на землю) теперь давали о себе знать. Ощущение было такое, будто вся кровь перетекла в ноги, а лицо сделано из ржавого железа, и если бы кто-нибудь смог его с меня снять и надеть новое, то я был бы совершенно счастлив. Казалось, что мой мозг пытается откашляться и отхаркаться от всей той «дури», которую я вчера проглотил. И через всю эту боль — боль в голове и в теле — в моем измученном мозгу всплыли воспоминания о прошлой ночи, и стало совершенно ясно, что я провалил дело. Все закончилось полным дерьмом. Когда я танцевал по крышам, чтобы не попасть в лапы банды Рега, я чувствовал себя просто офигенно, потому что ничего не соображал из-за «борисов». Но все, что я сделал, — так это пошел на огромный риск, и ничего более. Не добыл никакой информации о том, что замышлял Рег и его маленькая банда на тайном собрании в его мерзкой квартире. Я лежал и думал о том, что полностью облажался. Они наверняка видели меня, когда я карабкался на крышу по водосточной трубе. Я поднял такой офигенный шум, да еще все время выкрикивал это свое дурацкое «Да!».

Я посмотрел на часы — десять утра. Я встал с кровати и отправился в душ. Но даже распрекрасный «дерма-душ» не смог поднять мне настроение, хотя напор в нем просто обалденный. Но из-за лупящих по телу струй воды у меня лишь усилилась головная боль, и я почувствовал еще больший стыд от того, каким бабуином я оказался прошлым вечером и как провалил свою работу шпиона/защитника.

После душа я вытерся и оделся. Есть не хотелось, но внутри меня все по-прежнему скрипело и страдало, поэтому я открыл аптечку, чтобы посмотреть, не найдется ли там чего-нибудь, что поднимет мне настроение. Конечно, самый соблазнительный вариант — это старый добрый «борис». Его доза всегда приносит удовлетворение. Но когда ты какое-то время пренебрегаешь другими прелестями из этого разряда, то они вроде как становятся для тебя более привлекательными. Например, «дрездены». Однако в последнее время я стал думать, что «дрездены», может быть, слишком уж эксцентричны, слишком уж пробирают. Они прекрасно подходят, когда в воздухе пахнет насилием и тебе нужно набраться храбрости, — в общем и целом я считал их слишком уж грубыми. Прошлой ночью, когда я принял их поверх «бориса», это было как откровение, и «приход» был просто чудесный. И все-таки нужно постараться прекратить это дело, потому что из-за этого, так сказать, коктейля «дрезденов» с «борисом» у меня начинает съезжать крыша, и я веду себя как последний псих.

В конце концов я остановился на нескольких «стабилизаторах» из моей аптечки. Мне нравится, как они будто ставят между тобой и окружающим миром что-то вроде легкой ширмы, а ты даже этого не замечаешь и вдруг начинаешь чувствовать себя так, будто ничего страшного не произошло и все тихо, спокойно и замечательно. Про них говорят, что они немного слабоваты, потому что именно их дают детям. Когда я был в Детском отделении «Дункан-Смит», мне скармливали чуть ли не тонны этой гадости. Они заставляли меня их жевать, как конфеты, а если и это не срабатывало, то тогда уже в дело вступал гребаный шприц и — «Спокойной ночи, Дженсен». Но у меня были полноценные «стабилизаторы» для взрослых, те самые, в красно-зеленой упаковке, которые можно получить только в настоящей аптеке у врача в белом халате, который задает тебе кучу вопросов о том, как ты себя чувствуешь, и который записывает твой идентификационный номер, прежде чем продать их тебе.

Эти «стабилизаторы» сработали неплохо, но все равно не смогли избавить меня от ноющего ощущения дискомфорта, хотя я и не мог толком вспомнить, что же было не так. Я попробовал смотреть мультики и стал смеяться, а потом вдруг услышал свой собственный смех, эхом раздававшийся по всей квартире, поэтому прекратил смеяться. А в мозгу все плавал этот темный сгусток, вроде как и не залетая в само сознание, но этого было достаточно, чтобы периодически выбивать меня к черту из колеи на три минуты кряду.

После пары часов подобных мучений я уже был на пределе. Я решил, что мне нужна какая-нибудь компания и какое-нибудь развлечение, иначе вот-вот окончательно свалюсь в штопор тоски и хандры. Поэтому я позвонил Федору, и мы договорились встретиться у «Звездных сучек», что рядом с моим домом.

Я оделся, зарядился парой «борисов» («Ах, старый, верный друг!» — подумал я про себя) и вышел на улицу. Мы встретились с Федором прямо у входа в заведение.

— Эй, Дженсен, привет! — кричит он, увидев меня, лохматит мне волосы и шутливо лупит меня по плечу. Он, как всегда, ухмыляется и потирает руки в предвкушении.

— Чудненько, просто чудненько! — говорит он. — Ну что ж, давай оттянемся.

Он не замечает, что у меня хреновое настроение. Я ничего не говорю, а просто слабо улыбаюсь и следую за ним к «Звездным сучкам». Это заведение совсем небольшое и к тому же довольно старое. Здесь они придерживаются традиционного оформления деревом, а вся обслуга — и парни и девчонки — одеты в маленькие атласные шорты и облегающие футболки с надписью «Звездные сучки». Такая атмосфера не очень-то правится Федору, который пристрастился к развлечениям в Римском зале (чего здесь и в помине нет). А мне сейчас вообще все равно, поэтому мы просто сидим за столиком, что-то там едим, пьем кофе и болтаем. Хотя я больше молчу, потому что меня все еще волнует мой шпионский провал. В конце концов Федор замечает мое настроение (он как раз хвастал, какую новую «дурь» очень надеется достать сегодня вечером — что-то типа пластыря, который клеишь на руку, и он постепенно высвобождает свои активные ингредиенты в кровеносную систему, поэтому чувствуешь себя так, будто у тебя вместо крови ментол). По словам Федора, от этой «дури» становится холодно и жарко одновременно.

— Ну ладно, Дженсен, чертов раздолбай, — говорит Федор, разглядывая меня с беспокойством. — Что, блин, такое с тобой сегодня? Я тут сижу распинаюсь, рассказываю о том о сем и вообще в одиночку поддерживаю беседу, а ты только тяжело вздыхаешь, да пожимаешь плечами и все смотришь в землю. Что случилось-то? Что случилось, черт тебя дери?

— Да ничего, — отвечаю я.

— «Да ничего», — передразнивает меня Федор смешным голосом и, как и я, качает грустно головой — в общем, дает понять, что вид у меня настоящего психа.

Поэтому я ему все рассказываю: как вроде работаю на Брока, как отправился в Ислингтон, как видел квартиру Рега и всех его тайных дружков-приятелей и как у них там было гребаное тайное собрание. Я рассказываю ему, как потрясающе сначала у меня шли дела, и как потом я облажался, забравшись по водосточной трубе, и как меня, к черту, чуть не поймали, и как уносил ноги. Во время моего рассказа Федор все восклицал: «Да?», и «Вау!», и «Во, блин!», и «Не может быть!». И мне даже нравится все это рассказывать. Когда я описываю, как забирался по водосточной трубе к окну Рега и как, открыв глаза, увидел его банду прямо у себя над головой, он так заразительно хохочет, что в конце концов я тоже начинаю смеяться. Со стороны мои приключения действительно кажутся офигенно смешными. Когда я заканчиваю свой рассказ, Федор даже глаза от слез вытирает — так он смеялся. Потом он достает свой «борис», насыпает на столе две жирные дорожки, и мы их втягиваем, все еще смеясь над моей кошмарной ночкой. Понемногу мы успокаиваемся и почти перестаем хихикать, и, когда первое действие «бориса» проходит, я снова начинаю говорить.

— Нет, серьезно, Федор, это ни фига не смешно, потому что я на самом деле облажался, так ведь? Я правда хотел доказать Броку и Мыскину, что серьезно взялся за дело, и что они могут на меня положиться, и что я весь такой инициативный. Но все, что я сделал, — так это натуральным образом облажался. Мне хотелось произвести на Брока впечатление, показать, что у меня уже есть что-то конкретное, а вместо этого меня чуть не поймали.

Федор внимательно слушает, а потом кладет мне на плечо руку.

— А теперь слушай сюда, Дженсен, — говорит он. — Не нужно так переживать. Все образуется. Обязательно. Вспомни, что Баммер говорил на том концерте? Ты должен держаться со всеми вместе и объединиться со всеми в одну команду, так ведь? Я уверен, что-нибудь да подвернется и поможет тебе исправить положение.

Он был прав по поводу Баммера. Он правда так говорил. «Ты должен объединиться со всеми в одну команду».

В общем, к этому моменту настроение у меня сильно поднялось, поэтому я решил отправиться домой и посмотреть пропущенные серии «Грузовиков-монстров», которые накопились за несколько последних дней. Из-за занятости всякими шпионскими делами я совсем перестал смотреть это шоу. У дверей «Звездных сучек» я распрощался с Федором, и мы отправились каждый к себе домой.

— В общем, ни фига не беспокойся и не забивай себе голову этим дерьмом, — сказал мне напоследок Федор.

И вечером, сидя перед телевизором, я сделал именно это — совсем забыл о своих переживаниях.

Глава 8

Утром я чувствовал себя очень даже неплохо. Вчера вечером я не засиделся у «Звездных сучек», не перебрал всякой «дури». После того как старый добрый Федор поднял мне настроение, я пришел домой рано, засмотрелся просто офигенными новыми сериями «Грузовиков-монстров» и уже в два лег спать. И вечером дома я почти не принимал «бориса», поэтому с утра у меня была свежая голова. Я даже решил как следует позавтракать, и пока варил себе кофе и готовил кое-какую еду, все думал, что принесет мне этот день.

Во время своих хождений между кухней и гостиной я, должно быть, с десяток раз проходил мимо коричневого конверта, который торчал из-под моей входной двери. Но я его не замечал. Я даже не знаю, почему я его заметил, когда в конце концов все-таки заметил. Просто вдруг так получилось. Он лежал там так, будто кто-то подсунул его под дверь. Я подобрал его. На нем не было никакой надписи, никакой марки, ничего. Я даже открыл дверь и посмотрел в оба конца коридора, надеясь увидеть почтальона или, может быть, какого-нибудь тайного посыльного, который ходит по домам и подсовывает неподписанные конверты под дверь, а потом убегает.

Я вернулся в гостиную, сел на диван, положил конверт на столик перед собой рядом с дымящейся кофейной чашкой и сделал несколько глотков кофе, глядя на этот конверт. Было такое ощущение, что в нем находилось что-то очень важное, и мне не очень-то хотелось его открывать.

Я думаю, какое средство принять, прежде чем открывать конверт, и останавливаю свой выбор на «колокольчиках»: они вроде как похожи на помесь «бориса» и «стабилизатора» с небольшой цветной добавкой ради смеха. Федор говорит, что они для дедушек, но мне кажется, что они как раз подходят для того, чтобы начать день, так сказать, мягко и спокойно. Они сделаны в виде крохотных таблеток, и горсть запросто проглатывается с одним глотком кофе. «Колокольчики» вернут мне нормальное настроение в том случае, если конверт содержит какие-то плохие новости.

На всякий случай я жду пять минут, а потом открываю конверт.

Оттуда я достаю несколько листков бумаги формата А4. Некоторые из них скреплены степлером и выглядят как тонкий журнал. Есть там и отдельный листок, который, судя по его виду, не прикреплен к остальным просто по недосмотру. И все, что я на нем вижу, — это какая-то сумасшедшая медицинская белиберда.

«ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ П11/95504392

РЕЗУЛЬТАТ 5/19

ЭКСПЕРИМЕНТ НАД ПРОМЕЖУТОЧНЫМ МОЗГОМ 7995:

МАНИПУЛЯЦИИ С ЛИМБИЧЕСКОЙ СИСТЕМОЙ: ПРОЦЕСС ИЗМЕНЕНИЯ МОЗЖЕЧКОВОЙ МИНДАЛИНЫ И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА ЗАКРЕПЛЕНИЕ ВОСПОМИНАНИЙ, РАЗВИТИЕ СИСТЕМ ВЕРОВАНИЙ, РЕТРОКОГНИТИВНОЕ И ПОСТКОГНИТИВНОЕ РАЗВИТИЕ.

Исследование воздействия лекарственных препаратов в сочетании со средством, управляющим стимулами окружающей обстановки, на ВЕНТРОМЕДИАЛЬНЫЙ ГИПОТАЛАМУС посредством управляемых сексуализированных сред и молекулярных компонентов Б-19».

Для меня в этой хренотени нет никакого смысла. Мне вообще кажется, что половина написана даже не по-английски. Единственное, что я понял, — так это надпись, оттиснутую красным штемпелем в верхнем углу этой страницы:

«Детское отделение «Дункан-Смит» / Школа-лаборатория 53».

Я как раз ходил в Детское отделение «Дункан-Смит» и Школу-лабораторию 53. На обратной стороне листка с этой медицинской чепухой ничего не было. В общем, куча гребаной ерунды. Другие документы — те самые, которые скреплены степлером, — намного интереснее. На обложке от руки корявым почерком написано:

«Общество ММ

Выдержка из расшифровки стенограммы телепередачи

С предисловием, написанным Реджинальдом Рэнкином».

Ага, значит, Рег — писатель, да? Сумасшедший Рег с его тайными собраниями. И тут он аж «Реджинальд».

На следующей странице короткий текст, тоже написанный от руки, — что-то вроде письма:

Дорогой друг!

У нас есть только эта выдержка. Она была обнаружена после пожара в старом архиве Министерства обороны в Кью. В течение нескольких дней после пожара ветер продолжал разносить по улицам Кью пепел и частично сгоревшие документы, которые скапливались в кучи в углах или в сточных канавах. Большинство из них было собрано и уничтожено. Для очищения реки от нескольких тонн бумаги была задействована драга. Однако некоторые документы уцелели и были подобраны охотниками за сувенирами.

В частности, эти самые страницы были найдены спустя много лет после пожара неким продавцом антиквариата во время уборки в приобретенной им квартире. Этот продавец антиквариата, мой личный знакомый, приобрел содержимое небольшой квартиры в районе вокзала Кингз-Кросс. Он отвез несколько предметов мебели из этой квартиры в свой магазин в районе Челси. Среди них был комод викторианского стиля. Занимаясь реставрацией этого комода, он и обнаружил эту выдержку. Когда он расспросил об этом документе пожилого человека, жившего раньше в той квартире, тот подтвердил, что документ был найден им самим (тогда ему было всего пятнадцать лет) в день пожара на одной из улиц неподалеку от здания архива в Кью. Он решил, что документ представляет интерес, и припрятал его.

Таким образом, доказательства подлинности этого документа не вызывают сомнения.

Это факсимиле того оригинального документа. Вы заметите, что эта выдержка, хотя и слегка повреждена огнем, является, по всей видимости, законченным документом. Кто бы ни приказал сделать расшифровку, был заинтересован лишь в этой части передачи. Кстати, как мы теперь знаем, совершенно обоснованно.

Поскольку этот документ хранился в архиве Министерства обороны, плюс тот факт, что он был отмечен как секретный и проштампован кодами каталога, которые, как мы знаем, использовались секретной службой, мы можем сделать вывод, что он представляет собой часть секретного правительственного расследования обстоятельств смерти Мартина Мартина. Вероятно, для правительства Мартин Мартин имел первостепенное значение и не был, как утверждают некоторые, каким-то мелким преступником. Именно после этой телепередачи Мартин Мартин и начинает свое недолгое путешествие к месту своего убийства.

СЕКРЕТНО — НЕ ПУБЛИКОВАТЬ

ВЫДЕРЖКА РАСШИФРОВКИ СТЕНОГРАММЫ ТЕЛЕПЕРЕДАЧИ

44/55/655/66/082/21

ДОКУМЕНТ НОМЕР 10 ИССЛЕДОВАНИЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СИТУАЦИИ

РАСШИФРОВКА ВИДЕОМАТЕРИАЛА ТЕЛЕПЕРЕДАЧИ

«МАРТИН МАРТИН — ПО ТУ СТОРОНУ» (СТУДИЯ СПЭНКИН ЛТД, СОХО)

ЗАПИСАННОЙ 10/10/08

ДЛЯ ЦЕЛЕЙ РАССЛЕДОВАНИЯ ЭТА ВЫДЕРЖКА НАЧИНАЕТСЯ С 91-й МИНУТЫ 31-й СЕКУНДЫ ЗАПИСИ

МАРТИН МАРТИН (ММ): Можем мы это переснять? (Смех зрителей в студии.)

НЕИЗВЕСТНЫЙ ЗРИТЕЛЬ: Простите, простите, я просто удивился. (Смех зрителей в студии.)

МАРТИН МАРТИН: Не беспокойтесь. Можем мы… (Неразборчиво.) О’кей. Итак, снова. Вы в порядке? (Неразборчивые помехи в аппаратной студии.) Там что-то есть (пятисекундная пауза). Вы знаете имя Эмиль?

НЕИЗВЕСТНЫЙ ЗРИТЕЛЬ: Я не знаю…

МАРТИН МАРТИН: Это определенно Эмиль. Нет? Хорошо, я понимаю. Да, буду. Есть здесь кто-нибудь, у кого имя или фамилия начинается с «Дж»? Джек, Джексон? Он ищет Джексона. Здесь есть человек по фамилии Джексон? Кто-нибудь связан с этой фамилией? (Двенадцатисекундная пауза.) Вы, мадам? Здесь очень сильные вибрации. Что для вас значит фамилия Джексон?

ЖЕНЩИНА В СТУДИИ (ЭМИ ДЖЕКСОН): Это моя фамилия. (Смеясь.) То есть наша фамилия.

МАРТИН МАРТИН: А-а-а, а кто это?

ЭМИ ДЖЕКСОН: Мой дед.

МАРТИН МАРТИН: И вас звали Джек Джексон, так ведь? Он говорит мне, что вас звали Джек. Вы — Джек.

ЭДВАРД «ДЖЕК» ДЖЕКСОН: Кто? Кто вам это говорит?

МАРТИН МАРТИН: Эмиль. Это человек по имени Эмиль.

ЭДВАРД «ДЖЕК» ДЖЕКСОН: Не знаю я никакого Эмиля, приятель. Извини.

МАРТИН МАРТИН: Нет, нет, вы знаете. Он очень даже боится, что вы знаете. (Смех зрителей в студии). Он говорит, там были проблемы, и вы вознамерились их решить, не так ли, Джек?

ЭДВАРД «ДЖЕК» ДЖЕКСОН: Ты ошибся адресом, приятель.

МАРТИН МАРТИН: Проблемы из-за грузовика? Давным-давно. Зеленого грузовика.

ЭДВАРД «ДЖЕК» ДЖЕКСОН: Эй, послушай меня, друг. Не знаю я ничего ни о каком грузовике. Что-то ты совсем запутался.

МАРТИН МАРТИН: Я расскажу тебе, что, мать твою, там произошло, друг. (Вздохи возмущения среди зрителей в студии.)

ЭДВАРД «ДЖЕК» ДЖЕКСОН: Что ты сказал? Он что, ругнулся? Он действительно это сказал или мне послышалось?

МАРТИН МАРТИН: Франция, ноябрь тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты и я, Джексон.

ЭДВАРД «ДЖЕК» ДЖЕКСОН: Я не обязан все это выслушивать.

МАРТИН МАРТИН (переходя на крик): Военный грузовик, нагруженный драгоценностями, которых нам с тобой хватит, чтобы жить как короли после войны. «Наша маленькая пенсия» — так ты это называл. Доверху забитый драгоценностями. Выкопать большую яму и закопать добычу. Расстрелять грузовик, потом сжечь его. Сделать все так, будто это фрицы устроили засаду. Нам придется слегка отмутузить друг друга, чтобы выглядело правдоподобно. У нас был пистолет — «люгер», — и один из нас должен был получить пулю в бок. Ты сказал, что мы бросим монетку, чтобы выбрать, кто именно. Я и выиграл. И мы закопали добычу, а после этого мы собирались разогнать грузовик, направить его в какое-нибудь дерево и поджечь. Потом я должен был из этого «люгера» устроить тебе небольшую рану (кричит изо всех сил). Я курил гребаную сигарету, а ты, гад, ублюдок, ты проломил мне башку. Я вижу тебя. Я вижу, что ты сделал. Я знаю тебя, Джек Джексон. И сейчас ты свое получишь, недоносок паршивый.

ЭМИ ДЖЕКСОН: Дедушка? Что…

ЭДВАРД «ДЖЕК» ДЖЕКСОН: Не слушай его. Это все чушь собачья. Я на тебя в суд подам! Вы не имеете право так поступать. Это непорядочно. Что? Что это он теперь делает?

МАРТИН МАРТИН (кричит): Убийца! Убийца! Он — убийца! (Крики зрителей в студии.)

ЭДВАРД «ДЖЕК» ДЖЕКСОН: Да он просто болен, вот в чем дело. О боже, смотрите… видите? О боже, это отвратительно.

(Мартина Мартина тошнит, и он падает на пол.)

ДЭВЛИН УИЛЬЯМС: Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Есть здесь в здании доктор? Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Дамы и господа, не надо паниковать, все в порядке. Пожалуйста, пройдите в бар наверху, где вам предложат напитки и закуску за счет студии. О, боже… Мартин, какого черта ты тут устроил? Нет, он на самом деле болен. Он весь побелел. Он дышит? Скажите мне, что он дышит. Это кровь? Он что, блюет кровью? О, твою мать… Вызовите «скорую».

МАРТИН МАРТИН: Ты, гребаный убийца! Убийца!

ДЭВЛИН УИЛЬЯМС: Мартин, заткнись, бога ради!

МАРТИН МАРТИН: Убийца! Убийца! Убил меня гребаной лопатой! Когда я отвернулся!

ДЭВЛИН УИЛЬЯМС: Как он это делает? Кто-нибудь, остановите кровотечение. Откуда берется вся эта кровь? О, боже мой. Твою мать! Почему бы ему не заткнуться?

КОНЕЦ ВЫДЕРЖКИ.

Я вкладываю страницы в конверт и откидываю голову на спинку кресла. «Колокольчики» уже начали действовать, и я чувствую себя так, будто меня накрыло мягким одеялом. Это одеяло окружает меня со всех сторон и поддерживает голову, ноги, руки и все остальное. Я закрываю глаза, меня уносит неторопливым течением, а в голове появляются образы этого Мартина Мартина, катающегося по полу. Он весь в блевотине и крови, а Дэвлин Уильямс поскальзывается на ней и кричит «Ах!» и «О нет!» и с ума сходит от волнения и паники.

Он вдруг умолкает, и эти образы исчезают из моей головы. Но мне хочется знать, что произошло потом, с чего все началось и как все это кончится. Например, умер ли Мартин Мартин там на полу, забрызгав всех зрителей и все сиденья своей кровью? Кричат ли люди в студии что-то типа «Ой, ой! Я весь в крови! Фу!»? И что случилось с тем мужиком по фамилии Джексон? Рассвирепел ли он из-за того, что его обвинили в убийстве, обвинили в том, что когда-то он кому-то проломил голову лопатой? Обвинили ли во всем Дэвлина Уильямса и выкинули ли его из студии? И какая связь между всем этим, Регом и его маленькой бандой? Почему они так интересуются этим Мартином Мартином? И кто подложил коричневый конверт под мою дверь? Я пытаюсь как-то связать все эти факты, но у меня такое ощущение, что они соединяются лишь тонкими нитями паутины, которые постоянно рвутся, будто от легких дуновений ветерка.

Из-за этой попытки свести концы с концами меня бросает в сон. Я начинаю дремать и чувствую, как мое тело будто парализовало, рот открывается — там совершенно сухо, хочется отлить, но я ничего не могу с собой поделать. Я застрял в кресле, вроде сплю и не сплю, а существую как-то между сном и бодрствованием. И своим наполовину «включенным», наполовину «выключенным» мозгом я думаю и решаю, что теперь у меня есть о чем говорить с Броком. Я могу пойти и встретиться с ним и похвастать добытой информацией и стать, на хрен, самым крутым шпионом.

А изо рта у меня текут слюни.

Глава 9

Я прихожу в департамент на встречу с Броком, голова у меня тяжелая от «колокольчиков» и слюнявого сна, больше похожего на паралич. Спать посредине дня — хуже некуда, особенно если тебе еще снятся, причем с высоким разрешением, какие-то навеянные «колокольчиками» дурацкие сны о Мартине Мартине, его блевотине, криках и заляпанной кровью студии.

Меня не было в департаменте всего несколько дней, но когда я туда вошел, чтобы подняться в крутой кабинет Брока на сорок пятом этаже, мне показалось, что все там выглядит по-другому. Я, так сказать, выпал из потока, не был в курсе последних новостей, поэтому чувствовал себя неважно, направляясь к лифту по стеклянной плитке, как я это делал миллион раз. Раньше я все делал на автомате. Я знал, куда иду, и знал, чем буду заниматься, когда туда приду. Теперь же, хотя это то же самое здание, я делаю в нем совершенно другие вещи. Я здесь для чего-то совершенно другого, чего-то намного более важного и вроде как офигенно серьезного. Например, раньше, когда мы с Федором приходили на работу — он поднимался в свой Международный департамент на двадцать третьем этаже, а я в свой Департамент общественных исследований на пятнадцатом, — когда мы проходили мимо портрета премьер-министра, того знаменитого портрета, который висит во всех правительственных учреждениях, того самого, где он выполняет на своем скейтборде этот просто охренительный прыжок, который еще называется «олли», мы с Федором обычно кричали ему «Осторожнее, приятель!». В общем, мы вроде как над этим подшучивали, вроде как посмеивались над премьер-министром и всеми этим государственными делами, будто они не стоили того, чтобы к ним относиться всерьез. Но на этот раз, когда я шел на встречу с Броком, собираясь сообщить ему секретные сведения (собственно, я послан на очень серьезное задание Мыскиным, который, наверное, дружит с самим премьер-министром, как я дружу с Федором), то вдруг мне все показалось самым настоящим, что ли. Поэтому когда я увидел этот портрет, то вместо своего обычного «Осторожнее, приятель!» я просто посмотрел на него, приподняв брови. Будто хотел сказать: «Да, теперь я работаю вместе с тобой, премьер-министр. Единство и Успех».

Кроме того, выходя из дома, я принял огромную дозу «бориса», чтобы стряхнуть с себя влияние «колокольчиков». Может быть, этим и объясняется мое совершенно иное отношение ко всему. Но дело не только в этом. У меня было такое ощущение, что я просто рожден стать шпионом/защитником. Это вроде как моя судьба. И чувствовал я себя таким совершенно невероятно крутым.

Я вошел в лифт и произнес «сорок пять». Поднимаясь наверх, я слушал музыку и смотрел на себя в зеркало. У меня было очень странное ощущение. Вот я стою здесь, в красивом лифте, в своем отличном костюме, и я только что прошел мимо ряда секретарей в их аккуратной форме с их огромными мониторами и микрофонами у рта; все так чисто и высокоорганизованно… И тут вдруг появляюсь я, лишь позавчера шпионивший в таком месте, где ничего этого не увидишь, где нет тротуаров с подсветкой, или огромных экранов, или красивых квартир с самоочищающимися «дерма-душами». Там, где живет Рег, все беспорядочно. Это как первобытная земля, где люди еще не прошли эволюцию и по-прежнему волосатые. Но было там что-то такое, после чего все эти вещи, которые раньше казались мне совершенно нормальными, например здание Департамента общественных исследований, больше не казались мне такими уж нормальными. Это совершенно точно. Странное ощущение, блин. Может быть, все из-за «колокольчиков» и «бориса».

На сорок пятом этаже двери лифта опять стали прозрачными, и я вышел в зал, где был лишь несколько дней назад, тогда еще незначительный зеленый сотрудник, только что окончивший Центр обучения номер 16, только что отпраздновавший свою первую зарплату и только что встретивший Рега на обычном скучном опросе в ФГ. Тогда я страшно нервничал из-за того, что Брок вызвал меня к себе, и думал, что влип или что-то натворил.

Но теперь все по-другому. Я участвую в специальном проекте. Я встречался с Мыскиным, и именно он назначил меня на эту работу, и я уже ею занимался.

Именно так, занимался.

И даже рисковал.

Я мог погибнуть, но я ее сделал. Я сделал это ради департамента, ради Брока, Мыскина, ради премьер-министра, ради страны. Я сделал ее ради Единства и Успеха. В общем, просто охренеть!

Потом я понимаю, почему все мне показалось таким необычным и непривычным. Потому что я смотрел на все, так сказать, с другой точки зрения. Я ведь поднялся в этом мире, и все это знают. Это ставит меня в лучшее положение. Выше. Это новое ощущение похоже на то, какое я испытал на крыше дома Рега, и мне показалось, что я могу летать. Осознав все это на пути к кабинету Брока, я стал двигаться более уверенно и даже стал выше и смелее.

Брок впустил меня в свой кабинет, и я снова посмотрел на его секретаршу с шикарным задом. Думаю, она меня не узнала, но это и понятно, потому что я теперь совершенно другой человек.

Перед ней стоит новый Дженсен Перехватчик — шпион/защитник.

— Дженсен, — говорит Брок, что означает «привет».

— Брок, — говорю я, с серьезным видом слегка ему кивая.

— Ну, как дела? — спрашивает Брок, обходя свой стол, падая в свое огромное кресло и закидывая руки за голову.

— Я нашел Рега, — отвечаю я. Очень драматично.

— Что? — спрашивает Брок. — Но ты даже еще не получал никаких приказов.

— Да, знаю. Но я решил проявить инициативу.

— Ну, ты балбес, Дженсен, — говорит Брок. Он вздыхает, качает головой и смотрит на меня так, будто я на самом деле последний тупица.

Ублюдок! Он называет меня балбесом за то, что я проявил инициативу.

Потом он добавляет:

— Ну хорошо. И что ты узнал?

— Ну, я, например, узнал, где он живет.

— И?.. — вопрошает Брок.

— У него небольшая банда. Они встречаются в его квартире.

— Кто в этой банде? Имена? Адреса? — говорит Брок, будто знает, что я не смогу назвать ему ни имен, ни адресов этих людей. Я не знаю, что сказать.

— Я еще работаю над этим, — отвечаю я. Звучит умно.

— «Еще работаю», — передразнивает Брок, уже по-настоящему сердясь, передразнивая меня писклявым голосом, будто я псих, в точности как передразнивал меня Федор.

Понимая, что мне нужно как-то спасать ситуацию, я достаю из своего «дипломата» тот самый коричневый конверт и кладу его на стол Брока. Нужно произвести на него впечатление или меня просто вышибут из СП, и опять придется заниматься гребаными ФГ.

Брок открывает конверт и вынимает из негобумаги, бумаги, написанные рукой Рега, и другие — связанные с кровавой блевотиной Мартина Мартина.

Пока он смотрит на них, я добавляю:

— Это связано с Мартином Мартином.

Брок читает документы и молчит. Он сосредоточен и нахмурен.

— Хорошо, Дженсен, — говорит Брок, — может быть, здесь что-то и есть, в конце концов. Откуда это у тебя? — Он слегка помахивает документами.

Я не знаю, как отвечать на этот вопрос, потому что если сказать, что они просто появились у меня под дверью, то это будет не самым лучшим вариантом. Но я не могу придумать ничего другого, поэтому говорю:

— Они просто появились в моей квартире, сэр. — Я пожимаю плечами.

Брок наклоняет голову набок и сурово смотрит на меня.

— «Они просто появились в моей квартире, сэр», — вновь передразнивает он меня, но на этот раз не с такой злобой. Потом, после того как он еще раз просматривает документы, он говорит: — Хорошо, Дженсен, я понимаю. Ты к чему-то подобрался. Не хочешь говорить мне слишком много, так? Ты боишься, что если скажешь мне, откуда это, я пущу по следу другую команду. Не хочешь, чтобы твое осторожное маленькое расследование растоптали большие ребята своими большими сапогами? Амбициозный сукин сын, да?

— Ну, знаете, как это бывает. — Я опять пожимаю плечами.

Несколько минут в кабинете стоит тишина, пока Брок снова просматривает документы.

— Мартин-мартинисты, — говорит он, кивая.

— Точно, — отвечаю я.

— Давненько о них не было слышно, — говорит Брок.

— Точно, — опять соглашаюсь я.

— Что ты знаешь об этих мартин-мартинистах, Дженсен? — спрашивает Брок.

— Немного, — признаюсь я.

— Есть такой культ, — говорит Брок, — козлы.

— Козлиный культ? — спрашиваю я.

— На какое-то время они затихли, или, по крайней мере, мы думали, что затихли. Последнее время мы больше занимались долбаными Пророками Страшного суда.

Я слышал об этих самых Пророках Страшного суда. Это что-то вроде организации психов и придурков, которые все угрожают отравить систему водоснабжения или сделать еще чего похуже. Все это вроде связано с окружающей средой. Они против нее, поэтому они говорят, что угробят ее. До сих пор еще ничего не происходило, но они не перестают угрожать. С тех пор как появились эти Пророки Страшного суда, объем продажи воды в бутылках подскочил до небес.

— Эти мартин-мартинисты появляются время от времени, — продолжает Брок. — Небольшие их ячейки… Как гребаный рак. Раздавишь их в одном месте, и рано или поздно они прорастают в другом. Все они до одного — гребаные психи. Они знают, что это запрещено. Это, на фиг, незаконно, Дженсен, быть мартин-мартинистом. У нас есть против них специальные законы.

— Вот это правильно, — говорю я. — Против таких вещей обязательно нужен закон. Очень даже правильно.

— Вот именно, Дженсен, вот именно, — вторит Брок.

И мне кажется, что он говорит серьезно и больше надо мной не насмехается. Я уже чувствую себя намного лучше — я вновь стал тем новым Дженсеном, не Дженсеном, которого Брок только что назвал балбесом.

Брок смотрит в окно и какое-то время молчит, а потом продолжает:

— Это религиозные фанатики. Они верят в то, что какой-то мертвый мужик вот-вот воскреснет и начнет улучшать нашу жизнь.

— Понятно, — говорю я, хотя ничего не понимаю.

— Это просто история из одной старой книги, — объясняет Брок.

— История из книги? — спрашиваю я, вспоминая книги, которые я читал: «Путеводитель по жизни» и серию «Мы считаем, что это здорово».

— Да, да, — продолжает Брок. — Они говорят, что Мартин Мартин — это мужик, который жил в старые времена и что он мог читать мысли, видеть будущее и разговаривать с мертвыми — в общем, вся эта ерунда. И они считают, что его убили по приказу короля или что-то в этом роде, потому что Мартин собирался научить всех в мире, как стать такими, как он, как видеть будущее и тому подобное. До того как его убили, у него были поклонники. И вся эта банда, Рег и его дружки, они продолжают борьбу. Они считают Мартин Мартина настоящим королем, королем королей, номером один, даже выше премьер-министра.

— Да они просто психи! — восклицаю я. Что так и есть.

— Это миф, — говорит Брок. — Все эти деревца, цветочки и тому подобное дерьмо. Сам знаешь, какими бывают эти долбаные верующие. Они слишком серьезно все это восприняли, потому что не в состоянии войти в наше общество, как все остальные. Ты и я, Дженсен, мы понимаем, что к чему, так ведь? У нас есть голова на плечах. Мы делаем свое дело вместе со всеми. Мы вносим вклад, так сказать. Но эти мартинисты просто треплют языком, портят воздух и создают беспорядки.

— Беспорядки? — спрашиваю я.

— О, можешь быть уверен, когда появляется ячейка мартин-мартинистов, то недолго ждать и взрывов бомб, заложенных в автомобили.

— Блин, бомбы в автомобилях?! — говорю я. — Так вот чем занимаются эти мартин-мартинисты, так?

— Точно. Это очень кровожадный народ, — соглашается Брок.

Это значит, что той ночью, когда я смотрел на Рега и его дружков и когда заглядывал под юбку той девушки, думая, что я просто приглядываю за ними, защищая их, желая просто удостовериться, что все в порядке, — все это время они являются людьми, которые делают из машин бомбы и пьют кровь? У меня это даже в голове не укладывается. Вот уж охренеть так охренеть!

— Ты должен помнить, Дженсен, что они — настоящие психи, — предупреждает Брок. — По-настоящему слетели с катушек и опасны для общества. Они совсем не такие, как мы. Они испоганили свои жизни, поэтому хотят испоганить и наши.

— Но это нечестно, — говорю я, и Брок кивает.

— Знаю, Дженсен, это мерзко и совсем нечестно. Вот почему нам нужно приглядывать за ними, чтобы мы могли вовремя среагировать, если они начнут угрожать нашему обществу. Не забывай, мы здесь, чтобы защищать общество. А если мы не сможем защищать граждан от бомб в автомобилях, тогда зачем мы нужны?

— И еще кровь пьют! — говорю я в ужасе. — Да это же просто отвратительно!

Брок слегка хмурится. Мы с ним как на одной волне — он и я.

— Мы должны их убить! — кричу я. — Я знаю, где они встречаются! Нам нужно отправиться туда и перестрелять их.

Пока я это говорил, я еще думал, что, может быть, смогу сделать так, что этой симпатичной девушки не будет, там в эту ночь. Мне казалось неправильным поливать ее дождем из пуль, когда она такая красивая и я видел ее трусики. Я не могу поверить, что она пьет кровь и взрывает машины.

— Хорошо, Дженсен. Твой энтузиазм будет отмечен, — отчеканивает Брок, вроде как пытаясь притушить мой энтузиазм. — Нам нужно собрать доказательства, что они действительно что-то замышляют, тогда мы сможем их арестовать, судить, а потом запереть подальше и выбросить к черту ключи. Именно так мы останавливаем взрывы бомб. Все должно быть честно и по закону. Это должно освещаться прессой, и наш народ это должен поддержать. Это демократично. Единство и Успех!

— Единство и Успех! — отвечаю я почти автоматически, но вкладываю в эти слова настоящее чувство.

— Может быть, они ничего и не замышляют, — говорит Брок. — Но все равно — они мартин-мартинисты, а это противозаконно. Но если мы ворвемся туда прямо сейчас и арестуем их, то можем лишиться возможности взять их по более серьезному обвинению в заговоре. Если мы схватим их по обвинению в принадлежности к мартинистам, они станут героями для других мартин-мартинистов, а это еще большая головная боль. И не успеешь опомниться, как по всей стране начнут взрываться бомбы, а честных граждан будет рвать на куски по пути на работу. А нам этого не нужно.

Конечно, нам этого не нужно. Ни в коем случае.

— Тогда что мне делать дальше? — спрашиваю я Брока.

— Мы сходим повидаться с Мыскиным, — говорит Брок.

Мы так и сделали. Примерно три часа спустя.

Глава 10

На пути в здание Департамента безопасности в одном из шикарных служебных авто Департамента общественных исследований — я продолжал думать об этом Мартине Мартине. Получалось, что он вроде призрака, или приведения, или легенды. Но в тех документах, что находились в коричневом конверте, говорится, что он довольно обычный человек, только участвовал в каком-то шоу. Его приятель Дэвлин Уильямс, кажется, совсем не считал его кем-то особенным. Он все время приказывает Мартину Мартину прекратить блевать и орать на зрителей.

Мартин Мартин — просто какой-то мужик, который сорвал запись телешоу. Кажется, не такое уж большое достижение, чтобы из-за него быть превращенным чуть ли не в святого. И, уж конечно, ради этого совсем не стоит подкладывать бомбы в машины. И что с того, что король приказал его убить? Ведь это произошло по крайней мере сто лет назад, а тогда подобные вещи все равно случались постоянно. В смысле, не наплевать ли на это сейчас? И, скорее всего, он сам на это напросился.

К тому времени, когда наше служебное авто остановилось у здания Департамента безопасности, я уже сам себя настроил против этих мартин-мартинистов, их дурацких верований и их бомб в машинах. Мне хотелось тут же отправиться к Регу и объяснить ему, что все, что он проповедует, — просто глупости и им пора это прекращать. В его-то возрасте! Верить во всякие россказни, сбивать с пути молодежь, оказывая на них совершенно дурное влияние, например, как на эту симпатичную девушку Он, наверное, тоже видел ее трусики и решил, что может забить ей голову всей этой чепухой о Мартине Мартине, а потом этим воспользоваться в своих низких целях.

Гребаный Рег.

Остальные его дружки — они все неудачники. Это сразу видно, стоит только на них посмотреть. Старые козлы, которым уже нечего ждать от жизни, или просто психи, которым тоже хочется поглазеть на нижнее белье этой девушки, как и Регу. Но она совсем не такая. Я в этом уверен. Ей нечего делать с этими мартин-мартинистами. Мне нужно будет обязательно с этим разобраться.

Именно об этом я и думаю, когда мы входим в здание Департамента безопасности. Мыскин скажет, что делать дальше.

Мы снова прошли через эту крутую процедуру просвечивания рентгеном. Но на этот раз нас проверили намного быстрее, и совсем скоро я уже снова чувствовал себя настоящим асом-шпионом с этой биркой на груди, которая давала мне особое разрешение на встречу с Мыскиным.

Я и Брок, в костюмах и при бирках. Очень важные.

Ужасный офис Мыскина на двенадцатом этаже совсем не изменился — все тот же народ в сером, сосредоточенно передающий туда-сюда всякие документы. И Мыскин также сидит в своем отдельном кабинете за старым деревянным столом и смотрит на бумаги в папках, лежащие перед ним буквально горами, которые вот-вот рассыплются под собственной тяжестью. Мне даже нехорошо становится от всей этой серости и от этой старой рухляди, которую они считают мебелью. Но, с другой стороны, как ни смешно это может показаться, именно все это старье и серый цвет придают этой конторе ощущение серьезности. Мыскин так и сказал прошлый раз — он занимается очень серьезными делами. Он не занимается всякой дурацкой ерундой типа телешоу или порно. И он не хохочет все время. Например, я даже не могу себе представить ночь у «Звездных сучек» в компании с Мыскиным. Мыскин совсем не похож на тех людей, которых я знаю. Попадая сюда, в его офис, я получаю возможность взглянуть на другой мир, старый тайный мир, который мне обычно видеть не позволяется. И от этого он кажется таким захватывающим, хотя он и очень скучный. Если вы понимаете, о чем я.

— Брок, говорит Мыскин, как только мы входим в его кабинет, — можно я немного побеседую с Дженсеном наедине?

Брок, не сказав ни слова, пятится, выходит за дверь и закрывает ее за собой. Я сажусь, и Мыскин смотрит на меня, будто я не Дженсен, а человек, на которого действительно стоит посмотреть повнимательнее, или будто я какая-то скульптура или произведение искусства. Будто он смотрит на меня и думает: «О, эту руку они действительно здорово сделали, совсем как настоящая. Вот молодцы!» На его столе лежит тот самый конверт с бумагами Рега.

Потом Мыскин начинает говорить:

— Похоже, Дженсен, твой друг начинает создавать нам проблемы?

— Он мне не друг! — буквально выкрикиваю я.

Какой мне Рег друг?! Как он мог такое подумать! Я видел его всего один раз, да и то по работе, и мне пришлось разговаривать с ним из-за этого гребаного опроса фокусных групп.

— Рад это слышать, — говорит Мыскин. — Протекающий туалет, да, Дженсен?

— Точно, — соглашаюсь я. — Загадил всю квартиру.

— Именно так. И все же не стоит волноваться. Думаю, мы знаем все, что там происходит. Теперь разбираться с этим будем мы. Тебе больше не о чем беспокоиться.

— Но, сэр! — восклицаю я, чувствуя, что меня вот-вот вышибут из моего СП. — Я сделал всю работу. Это нечестно! Я на самом деле рисковал, блин! Это же моя работа, разве нет? Я проявил инициативу. Позвольте мне заниматься этим! Ведь я уже столько сделал! Отстранять меня нечестно! Не будьте козлом!

Мыскин выглядит удивленным, но мне кажется, что моя вспышка гнева произвела на него впечатление.

— Думаю, нам не помешают дополнительные факты, — говорит он вроде как самому себе.

— Точно! — подтверждаю я. — И я могу их достать. Поручите это мне! Я принесу вам целую кучу фактов!

— Мы хотим, чтобы ты с ним подружился. Завлек его, так сказать.

— Это я могу, Мыскин! — говорю я. — Я с ним подружусь!

— Есть проблемы со здоровьем, Дженсен? — спрашивает Мыскин.

— У меня все в порядке, Мыскин, сэр, — отвечаю я.

— А мне кажется, что это не так, Дженсен, — говорит он. — Но все равно, я не уверен, что ты с этим справишься.

— Справлюсь, сэр, обязательно справлюсь, — обещаю я, чувствуя, что наступает момент, когда я лишусь своего СП, момент, когда меня отправят обратно в отдел общественных исследований, обратно в ФГ, заниматься мылом и телешоу. И мне придется забыть о бирке на груди и шпионской работе и всех приключениях. Чувство ужасное. Мыскин продолжает неотрывно смотреть на меня.

— Мне кажется, ты еще к этому не готов, — говорит Мыскин. — Не уверен, что ты достаточно созрел для этого. В конце концов, ты начал работать в отделе общественных исследований сразу после школы.

— Я готов для такой работы, Мыскин, сэр! Я отлично подхожу! Я уже столько сделал для этого СП и хочу сделать еще больше!

Мыскин молчит и продолжает смотреть на меня так, будто я какое-то произведение искусства или рекламный плакат, который его почти не интересует. Наконец он спрашивает:

— Дженсен, ты понимаешь, чем мы здесь занимаемся?

— Да! Вы присматриваете за людьми и подчищаете за ними, когда они устраивают беспорядок! Вы уже мне говорили! Я понимаю! — говорю я страстно.

Мыскин медленно кивает.

— Может быть, тебе придется пойти глубже, Дженсен. Ты готов к этому? — спрашивает он.

— Готов, сэр, — отвечаю я. — Я пойду так глубоко, как вам нужно. Я отправлюсь в самую глубокую шахту в империи, сэр. Ради Проекта. Ради Единства и Успеха.

— Хорошо, Дженсен. Я рассмотрю твои документы и обсужу этот вопрос с твоим непосредственным руководителем. Мы сообщим тебе о нашем решении завтра.

— Что? — говорю я.

— Отправляйся домой, Дженсен. Отдохни сегодня вечером, развлекись. Завтра мы сообщим тебе, что делать.

Несколько секунд я сидел не двигаясь, не зная, что мне делать, пока Мыскин не кивнул мне на дверь, намекая, чтобы я убирался из его кабинета. Поэтому я встал и вышел. Выходя за дверь, я столкнулся с Броком, который проскользнул внутрь, не сказав мне ни слова.

Такие дела.

Завтра они сообщат мне, что делать дальше. «Отдохни, — сказал он. — Развлекись». Именно это я и сделаю.

Я отправляюсь домой, звоню Федору и говорю ему, что начальство приказало мне развлечься. Это значит, что мы с ним отправляемся к «Звездным сучкам». Он соглашается. Федор, он всегда готов развлекаться.

Глава 11

У «Звездных сучек» я оттянулся на все сто, нет, даже на двести процентов. У меня было такое чувство, что теперь я не скоро сюда попаду, учитывая новый приказ, который собирался отдать мне Мыскин. Поэтому я решил отдохнуть как следует. Мы отправились к новым «Звездным сучкам» — так сказать, флагман этих заведений на Уордор-стрит. И Федор все кричал, когда мы подходили к двери: «Черт меня побери! Черт меня побери!» Он видел репортаж о них в новостях и узнал, как там здорово, как все о них только и говорят и как трудно туда попасть.

Внутреннее оформление было разработано знаменитой дизайнерской фирмой «Легендарные дыни», которая оформляла гимнастический зал самого премьер-министра. Эти самые «Дыни» сейчас на пике своей популярности, и когда мы вошли внутрь, то сразу поняли почему. Все диваны и подушки были от фирмы «Тунк». Когда я смотрю на их изделия, типа мебели или столовой посуды, то иногда жалею, что учился в Центре обучения номер 16, а не в Центре обучения номер 3, откуда и выходят все эти дизайнеры. Но если бы я ходил в Центр обучения номер 3, то в данный момент сидел бы за чертежным столом, пытаясь придумать новую модель кофейника или еще чего-нибудь, вместо того чтобы оттягиваться у этих шикарных «Звездных сучек», гордо махнув своим удостоверением сотрудника Департамента безопасности на входе, чтобы нас пропустили без очереди.

Можно сразу понять, что это действительно флагманское заведение. Кроме оформления «Легендарных дынь», здесь еще и обслуживание на самом высшем уровне. Например, в некоторых других «Сучках», как в тех, что по соседству с моим домом, видно, что отделка начинает стареть и ветшать, а обслуге вроде как поднадоело заниматься своим делом, и они уже не так энергичны и не так увлечены своей работой. Но ты вроде как привыкаешь к плохому сервису, так ведь? Перестаешь обращать внимание на обшарпанную мебель или на то, что полы неплохо бы и покрасить. Или что в укромных уголках, за пластиковой обшивкой уже годами растет черная плесень, которая не то чтобы воняет, но воздух чище не делает. Поэтому ты продолжаешь туда ходить из месяца в месяц, пока, наконец, не отправишься куда-нибудь еще. И только тогда ты понимаешь, какое барахло эти старые «Сучки» у тебя по соседству.

Поэтому Федор никак не может перестать хихикать и даже похрюкивать от счастья, когда мы усаживаемся за наш столик и берем флагманское меню. В тот вечер здесь были все знаменитости: Курт Бист, Марсель Оксер, Баммер Раймз, Тейдон Бойс (ее зад, как обычно, уже оголился), Тинкер Тейлор, Смарт Риконз и Дэйвид Лайсенс. Мы с Федором, занюхав приличное количество самого лучшего «бориса», который только могли здесь предложить, приступили к нашим маленьким приключениям.

Федор прямиком отправился в Римский зал, что, на мой взгляд, свидетельствовало о некоторой косности его натуры — всегда одно и то же и никакого желания испытать что-то новенькое. Я — другое дело. Мне нравится все новое, новации, так сказать. Их я воспринимаю как признак прогресса и того, что жизнь становится лучше.

Поданный нам «борис» действительно сотворил чудо; ночь прошла так быстро и была похожа на фильм, местами снятый нерезко, а местами даже неудачно смонтированный. Помню, как Федор вышел из Римского зала и начал произносить речь о винограде, а потом запутался в своей тоге, оступился и полетел вниз по лестнице. Докатившись до конца, он не остановился, а вылетел прямо на ледовый каток (у них там был устроен зал Северного полюса для любителей подобных развлечений). Проехавшись по льду, Федор сбил какого-то мужика, одетого в наряд альпиниста. Я в это время стоял наверху и видел, как он катился по льду. Очень даже грациозно, между прочим. А вокруг меня были девицы из Римского зала, вышедшие вместе с Федором послушать его речь о винограде. Мы все стояли там рядышком, и я чувствовал тепло их тел, когда они стали прижиматься ко мне, хихикая над Федором. Мы видели, в каком направлении он скользит и что он вот-вот сшибет мужика в наряде альпиниста, и из-за этого мы рассмеялись еще громче.

В обнимку с этими девицами я был буквально внесен в Римский зал. Там я понял, почему Федору так нравится это развлечение. Просто обалдеть! Тебе совсем не нужно участвовать во всех старинных римских пытках, хотя именно этим Федор и занимается. Попадая сюда, он вечно покрикивает «Ой! Ой!», когда какая-нибудь голая барышня покрупнее стегает его хлыстом, приговаривая: «Тебе же нравится это, сука!» Если остаться в первой комнате, то можно просто сидеть на одном из диванов, наблюдая за всякими представлениями, есть фрукты и заниматься этим самым делом с девушками и смотреть, как это делают другие. А можно и получить офигенный секс-массаж рядом с горячим бассейном.

Федор вернулся к нам, и девицы одели его в свежую тогу, потому что он весь промок и даже замерз, когда рассекал на животе лед. Мы остались в Римском зале до конца ночи, накачиваясь «борисом» под завязку, классно оттягиваясь с девицами, распевая песни, играя в догонялки и объедаясь тортом.

Я вроде как вырубился, положив голову на живот одной из девиц, причем ее большие груди накрыли мне лицо. Очень даже уютно. Я слышал, как кровь толчками струится внутри ее тела — ритмично и мощно. Ее тело было такое теплое и мягкое, что я чувствовал себя в полной безопасности и был совершенно счастлив.

Глава 12

Я толком и не помню, как попал домой, но проснулся в своей кровати и еще чувствовал запах духов той девицы, на животе которой уснул. Я потянулся и ударился обо что-то рукой. Это что-то было теплое и твердое. Открыв глаза, я увидел, что это Федор. Он тихонько похрапывал, лежа рядом со мной с глупым лицом и растрепанными волосами. Он свернулся калачиком и был похож на маленького пушистого лесного зверька. Я осторожно выбрался из кровати, чтобы умыться и постараться прийти в себя.

Я стоял на кухне, варил кофе и смотрел новости о новых фруктах, которые собирались пустить в продажу (эти сферонаны выглядели очень даже ничего). И тут вдруг все динамики в моей квартире ожили, наполнив ее ужасными звуками, похожими на сигнал тревоги, который раздается каждый понедельник по всему городу, когда проверяют систему оповещения гражданской обороны. После такой бурной ночки подобные гребаные звуки ужасно действуют на нервы. Я чуть не грохнулся на пол от неожиданности. Слава богу, у меня в руках не было кофейника, а то бы я обварился к черту!

Эти звуки продолжались всего пару секунд, а потом включились все экраны в квартире и на них появились сплошные синие заставки. Потом на экранах вспыхнул логотип Департамента безопасности, а под ним — слова: «Сообщение для Дженсена Перехватчика: осталось пять минут».

Захватив с собой две чашки только что сваренного кофе, я отправился в гостиную, где стоят самые удобные кресла, сел в одно из них и стал ждать это самое сообщение. Из спальни выполз Федор — глаза как щелочки, а вместо нижнего белья он держит как фиговый листок крошечное полотенце с нарисованными на нем котятами. Вид у него страшно недовольный, потому что его разбудил этот противный сигнал тревоги.

Федор садится рядом со мной и берет чашку с кофе. Мы оба не отрываясь смотрим на экран.

«Сообщение для Дженсена Перехватчика: осталось четыре минуты».

— Думаешь, сейчас тебе передадут твой приказ? — спрашивает Федор, отхлебывая из чашки, как какой-нибудь бегемот, чем действует мне на нервы.

— Наверное, хотя не знаю, почему они делают это таким странным образом.

— Вообще-то, Дженсен, — объясняет Федор, — именно так они всегда это и делают. Они всегда отдают приказы сотрудникам таким образом.

— Я никогда раньше не получал таких приказов, — говорю я.

— Ну, правильно. Ты же, собственно, еще и не работал на них, так ведь? То есть не делал ничего серьезного. Только приказы о наиболее важных делах, например тех, которыми занимаюсь я, или тех, которыми ты теперь будешь заниматься, поступают таким образом.

— Понятно, — говорю я.

— Именно! — восклицает Федор, возбуждаясь, потому что сообщает мне то, чего я не знаю. — Поверь мне, я в этих вещах разбираюсь. Они отдают приказы через экраны, чтобы ускорить процесс. И еще они хотят дать тебе понять, что твоя милая квартирка и твоя классная видеосистема со встроенными в стены динамиками и все остальное крутое барахло находится здесь только потому, что правительство так захотело. Все это связано с Единством и Успехом. Приказы через экраны — это очень и очень круто.

— Понятно, — опять говорю я.

— Ты бы лучше оделся, — продолжает он. Я вроде и не сижу совсем уж голый, в отличие от Федора, который продолжает прикрываться одним только крохотным полотенцем с котятами.

— Еще чего! И так, на фиг, сойдет, — говорю я.

А он продолжает гнуть свое:

— Как хочешь, конечно. Твои дела, только потом меня не вини, если они…

Он убегает в спальню и начинает торопливо собирать там свои шмотки.

А на всех экранах появляется надпись:

«Сообщение для Дженсена Перехватчика: осталось три минуты».

Федор появляется из спальни уже полностью одетый.

— Так, я отчаливаю, — сообщает он.

— А завтрак? — спрашиваю я.

— Перехвачу чего-нибудь по пути на работу. И, кроме того, не хочу, чтобы твой босс видел меня в твоей квартире. Он может сильно рассердиться, потому что то, что он собирается тебе сказать, вроде как секретные приказы. А если он увидит здесь еще кого-то, то… — Федор уходит, показав мне на прощание средний палец.

— Козел! — кричу я ему вслед и слышу, как он уже бежит по коридору и кричит мне в ответ: «Сам козел!»

Очень смешно…

А потом на экране появляется надпись:

«Сообщение для Дженсена Перехватчика: осталось две минуты».

Я оглядываю комнату и вижу, что в ней действительно настоящий бардак. Получается, что мы с Федором, когда вернулись домой, продолжили праздник здесь. Повсюду валяются коробки из-под заказанной на дом еды, носки, использованные салфетки — будто мы кидались всем этим друг в друга. Что, по всей видимости, так и было.

И тут я вспоминаю о том, как говорил Мыскину, что ненавижу беспорядок, что люблю аккуратность и чистоту и что именно благодаря этому я смог убедить его, что подхожу для этой работы, что он может на меня рассчитывать и что я его не подведу. И вот теперь я сижу в одних трусах в комнате, где полный бардак… А ведь после нашего с ним разговора не прошло и суток.

Потом из динамиков громко раздается:

«Сообщение для Дженсена Перехватчика: осталась одна минута… пятьдесят девять секунд… пятьдесят восемь…»

А я кричу что-то вроде: «Нет! Нет! Нет!», потому что я в ужасе оттого, что Мыскин сейчас увидит, в каком состоянии моя чертова квартира и в каком состоянии его новый шпион/защитник. И он подумает, что перед ним лишь очередной балбес, который только и способен, что пялиться на экран покрасневшими глазищами, весь обалдевший от принятой прошлой ночью «дури». И он тут же вышибет меня с моего такого замечательного СП. И я опять вернусь к этим дурацким ФГ, а в офисе столкнусь с Броком, который посмотрит на меня как на последнее дерьмо… А Федор будет причитать: «Я же говорил тебе, дураку!» Короче, все кончится полнейшим для меня дерьмом!

Я мчусь в ванную, надеваю быстренько свой костюм, а потом пытаюсь спрятать все эти коробки и носки, зашвырнув их за спинку кресла… А экран неумолимо продолжает: «Сорок две секунды… сорок одна секунда…», только действуя мне на нервы. К тому времени, как отсчет дошел до «десять… девять… восемь…» я вроде как прибрался и уселся в кресло, пытаясь придать своему лицу небрежное, но вполне профессиональное выражение.

«Три… две… одна…» — отсчитывает экран; потом играет мелодия Департамента безопасности, и их логотип исчезает.

Потом появляется лицо сотрудника Департамента безопасности, то самое, которое можно увидеть на всех их плакатах, — Лицо Друга.

— Перехватчик, — сообщает это лицо очень официальным голосом. — Дженсен Перехватчик, теперь вы являетесь сотрудником Департамента безопасности. Сейчас вы получите указания о дальнейшей работе, которые исходят непосредственно от Владимира Мыскина, руководителя Оперативного отдела Департамента безопасности.

— Так точно, — говорю я.

— Вы будете продолжать ежедневно докладывать о проделанной работе Шейну Броку. По мере продолжения операции он будет инструктировать вас о дальнейших действиях.

Значит, получается, что я по-прежнему работаю на Брока.

— Продолжайте скрытное наблюдение за установленным объектом, — приказывает это воплощение Департамента безопасности. — Фиксируйте все важные перемещения объекта. Продолжайте собирать необходимую секретную информацию. Поддерживайте ежедневный контакт с Броком.

Насколько я понимаю, они просят меня сообщить им, кем являются остальные члены маленькой тайной банды Рега. Что ж, разумно. Первый этап операции — узнать имена всех его сообщников.

— Кроме того, для облегчения вашей задачи по наблюдению за группой Реджинальда Рега к вам в ближайшее время прибудет Команда по Перевоплощению. Пожалуйста, позвольте им беспрепятственно выполнить свои обязанности.

Команда по Перевоплощению?

— Не подведите нас, — произносит Лицо Друга.

— Ни в коем случае! Обещаю! — говорю я, потом экран гаснет.

Наверное, вы предполагаете, что думаю я, а я думаю о том, скрывался ли Мыскин за этим лицом, разглядывая мою квартиру, проверяя меня, даже, можно сказать, немного шпионя за мной. Но долго думать об этом мне не приходится.

Звенит дверной звонок. Я открываю дверь и вижу серьезного длинноволосого мужика. Позади него еще трое серьезных ребят тоже с длинными волосами. У всех маленькие металлические чемоданчики, и от всех приятно пахнет. От ребят, я имею в виду, а не от чемоданчиков.

— Дженсен Перехватчик, — говорит их руководитель. — Мы — Команда по Перевоплощению.

Я впускаю их, и они шагают прямиком в гостиную, где мне только что отдавали приказы. Они ставят свои чемоданчики на пол. Их руководитель усаживает меня в кресло и садится напротив. Он достает какой-то мудреный прибор с кучей проводов, которые прикрепляет к моим пальцам, — по одному проводу на каждый палец. Он свирепо смотрит на меня. Мне даже страшно становится, такая у него жуткая рожа. Потом он смотрит на свой прибор, подключенный проводами к моим пальцам, сам себе кивает, снимает провода с моих пальцев и убирает прибор в чемоданчик.

Затем Страшная Рожа говорит своим дружкам, что они могут начинать.

— Начинайте, — говорит он.

Они открывают свои металлические чемоданчики. Ножницы самого разного размера, зеркала, косметика — маленькие бутылочки, целые кучи этих бутылочек, — и вдруг моя гостиная превращается в салон красоты, я становлюсь единственным его посетителем. А эти «стилисты» буквально бросаются на меня — делают мне прическу, макияж, выщипывают брови и лепят на уши какую-то замазку. Казалось, просто классная ситуация, но я все еще пытаюсь понять, что, к черту, такое происходит, и я по-прежнему сбит с толку. Вроде как всего десять минут назад я еще спал, а всего пять минут назад ушел Федор.

— Теперь я знаю, почему вас называют Командой по Перевоплощению, — говорю я Страшной Роже, глядя на него через плечо одного из «стилистов», который стрижет мои волосы, как заправский парикмахер.

— Да, Дженсен Перехватчик. Теперь вы знаете, почему нас называют Командой по Перевоплощению, — говорит Страшная Рожа. Он явно не из тех, кто любит поболтать. Поэтому я некоторое время сижу молча, позволив им делать то, что они делают.

— Значит, это вроде изменения внешности? — спрашиваю я одного из «стилистов».

— Да, Дженсен Перехватчик, это что-то вроде изменения внешности, — отвечает он.

— Понятно, — говорю я. Потом я думаю, что неплохо было бы всем выпить по чашечке чаю — может, это всех немного развеселит.

— А что, если всем выпить по чашечке хорошего чая? — спрашиваю я. — Он бы нас всех немного развеселил, нет?

Страшная Рожа смотрит на меня. Потом кивает одному из своих подчиненных. Тот уходит на кухню и начинает греметь там посудой, готовя для всех по чашечке хорошего чая. Через несколько минут он выходит, держа в руках дымящуюся кружку чаю. Только одну. Он ставит ее рядом со мной.

— Значит, больше никто чаю не хочет? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит Страшная Рожа.

Так закончилась моя затея с чайком для всех.

Потом, когда я как раз собирался потянуться за своей кружкой с чаем, чтобы сделать большой приятный глоток, один из этих гребаных подчиненных Страшной Рожи тянет мою руку к себе.

— Посмотрите на меня, Дженсен Перехватчик, — говорит он.

Я так и делаю — смотрю прямо ему в лицо. Потом я вдруг чувствую резкую боль в руке, чуть выше ладони, и вижу что-то вроде вспышки. На какое-то мгновение все заполняет странная темнота, как, например, когда вдруг взрываются электрические лампочки и становится так темно, что хоть глаз выколи, пока ты не найдешь и не ввинтишь новую лампочку.

— Ой! — вскрикиваю я. — Что это, блин, такое было?

Во рту у меня такой отвратительный вкус. В глотке я чувствую какую-то мерзкую слизь, и капли ее стекают по подбородку.

— Было что? — спрашивает Страшная Рожа. Его подчиненные сидят на стульях вокруг и смотрят на меня, наклонив голову набок, будто я какая-то гребаная картина или скульптура. Тот, который держал меня за руку, больше ее не держит.

Я тянусь за чашкой с горячим чаем, потому что хочу избавиться от этого отвратительного дерьма у себя в глотке. Но когда я делаю большой глоток, чай оказывается совсем на фиг холодным.

— Ой, — опять говорю я, — чай-то, блин, совсем холодный!

А потом я чувствую какой-то зуд в голове и тянусь, чтобы почесать это место.

— Не трогайте пока, — просит Страшная Рожа. Он говорит это так громко, вроде как командует, поэтому я делаю, что он велит, то есть убираю руку от головы. Потом он снова кивает одному из своих подчиненных, тот встает и копается у меня в волосах, намазывая какую-то дрянь из своих бутылочек.

— Что такое происходит? — спрашиваю я.

Я совсем, на фиг, сбит с толку, потому что у меня такое ощущение, что я спал. Чай холодный… Такое ощущение, будто кто-то приготовил тебе чашку чаю, когда ты только что проснулся, и поставил ее рядом с твоей кроватью. И ты ее видишь, а потом опять засыпаешь, а когда просыпаешься и делаешь глоток, то гребаный чай уже, к черту, остыл и на вкус как холодная моча.

— Чай-то совсем, к черту, холодный и на вкус совершенно мерзкий. Я что, спал?

— Нет, вы не спали, — утверждает один из подчиненных.

— Да, спали, — одновременно говорит другой.

— Так спал или нет? — спрашиваю я, и мне кажется, что эти извращенцы-перевоплотители просто сошли с ума, потому что говорят всякую чушь, будто кучка психов.

— Вы заснули, Дженсен Перехватчик, — говорит Страшная Рожа. — Должно быть, вы очень устали. Мы не хотели вас беспокоить и смущать. Мы ждали, пока вы проснетесь. Но больше ничего не произошло. Все в порядке. Вероятно, это результат процедуры перевоплощения. Она иногда очень дезориентирует.

Страшная Рожа кивает еще раз, и они начинают паковать свои чемоданчики. Пока они собирают все свои бутылочки и инструменты, Страшная Рожа говорит мне:

— Если вам понадобится снять грим, свяжитесь с нами по этому телефону, — и он дает мне визитку: «Салон красоты. Прически и макияж».

— Мы сможем вернуть ваш первоначальный вид менее чем за тридцать минут, — продолжает он. — Если вам вновь понадобится маскировка, мы сможем сделать это тоже менее чем за тридцать минут. Если вы хотите, чтобы нас никто не видел, — если, например, вам нужно будет связаться с нами в присутствии посторонних, — используйте кодовое слово «земляника». Этот грим водостойкий, но постарайтесь не купаться в бассейне и не падать в водопады. Посмотревшись в зеркало, вы можете испытать некоторый психологический дискомфорт. Если такое случится, примите вот это. Это поможет.

Он дает мне маленькую бутылочку с пилюлями. Они называются «сместители». Я знаю это, потому что так написано на этикетке.

— Эти таблетки вызывают слабое чувство смещения сознания, что должно помочь вам привыкнуть к вашей измененной внешности, — говорит Страшная Рожа, когда я беру у него эту бутылочку.

— Смещения?

— Они помогают разъединить ваше самоощущение с вашей внешностью. Проще говоря, вы не будете расстраиваться, если не узнаете себя в зеркале.

А потом Команда по Перевоплощению исчезает так же быстро, как появилась.

Наступает тишина. Будто ничего и не произошло. Экраны потухли и молчат, квартира пустая, и не слышно ни звука. Я сижу в кресле, одетый в костюм, а передо мной две чашки кофе и одна чашка чаю. Все они холодные. Если бы кто-нибудь прямо сейчас вошел в квартиру, то мне было бы трудно объяснить, что здесь произошло. А если бы я даже попытался, мне все равно не поверили бы. Но это произошло.

Я смотрюсь в зеркало. От увиденного я чуть не падаю, на фиг.

Как и говорил Страшная Рожа, я не узнаю свое лицо. Я испытываю настоящий шок, у меня пересыхает во рту, а сердце начинает колотиться как сумасшедшее. Мне приходится ухватиться за сушилку для полотенец, чтобы устоять на вдруг задрожавших ногах.

Кожа у меня стала какая-то другая, хотя вроде и та же самая. Глаза теперь не голубые, а карие. Уши больше, а волосы стали совсем черными. И подстрижены они неровно, глядя на них, можно подумать, что я только что встал с постели. Что, в принципе, так и есть, конечно, но они никогда не выглядят так, будто я только что встал с постели, даже если я на самом деле, ну… в общем, только что встал с постели. Теперь я выгляжу так, будто я могу быть даже опасным. Я ухмыляюсь зеркалу, мое новое лицо ухмыляется мне в ответ и вроде как подтверждает мои мысли — на меня смотрит какой-то головорез. Будьте уверены: этот человек задумал недоброе. Я даже оглянулся, чтобы убедиться, что никто не прячется у меня за спиной и что это новое лицо действительно мое, — настолько реалистично оно выглядит. В общем, теперь я не отличаюсь от жителей этих поганых районов, где обитает Рег и все его дружки-приятели. И все это Команда по Перевоплощению сделала со мной меньше чем за полчаса. Настоящие профи! И вот теперь я смотрю на себя в зеркало, точнее — на новую свою модификацию.

Я, но уже не я.

Новый я.

Теперь с такой супермаскировкой можно смело отправляться к Регу. Теперь я не буду отличаться от остальных обитателей его района и смогу больше узнать о его банде, не боясь, что меня поймают. И мне больше не придется карабкаться по гребаным водосточным трубам, отбиваясь от дружков Рега, как в прошлый раз, когда они чуть не сцапали меня за ноги.

Я принимаю сразу шесть «сместителей», чтобы уже точно быть уверенным, что крыша у меня не поедет от моего нового лица.

Глава 13

Остаток дня я провел в свой пустой квартире, не смотрел никакие шоу, даже «Порно Диско». Я сидел и думал, глядя в окно. Думал о том, как быстро все может меняться, будто по волшебству. Периодически я поглядывал на себя в зеркало, трогая свое новое лицо и разговаривая сам с собой. Представляете, как странно видеть в зеркале человека, которого ты не узнаешь! Что сказать этому новому лицу, кроме как «Привет!» и «Это ты?». В конце концов мне вроде даже стало как-то стыдно, особенно когда это новое лицо, казалось, рассердилось на меня. Иногда я бросал быстрый взгляд в зеркало и видел там совершенно чужого человека, который, глядя на меня, думал обо мне всякие гадости. Смотрел на меня оценивающим взглядом. Ужасное ощущение. От него у меня в голове вроде как собирались черные тучи, все покрывалось мраком, будто начиналась гроза. Но постепенно я успокаивался и начинал заниматься самыми простыми вещами, например, заваривал себе чай. Но вдруг нечаянно бросал взгляд в зеркало, вздрагивал от неожиданности и начинал стонать. А потом у меня начался зуд в голове, глубоко внутри — такой отчаянный зуд, что хоть на стену бросайся. Он становился все сильнее и сильнее, и от боли я даже начал ползать по квартире на четвереньках, плача, как ребенок… Я старался не смотреть в зеркало, потому что мое отражение заставляло страдать меня сильнее.

Промучившись так часа два, я решил поправиться при помощи хорошенькой дозы «бориса» и еще горсти «сместителей». Кроме того, я забомбил одну «пурпурную», которую держал для особых случаев, потому что они, на фиг, очень дорогие. Мне нужно было подумать, что делать дальше, и привыкнуть наконец к своему новому лицу, перестать вздрагивать и орать от ужаса. А «пурпурная» была единственным средством, которое пришло мне на ум. Она-то уж наверняка поставит меня на ноги и заодно, может быть, даже снимет этот зуд в моих мозгах. Но эта самая «пурпурная» так меня подстегнула, что я начал бегать по квартире, крича «Да! Класс! Вот класс!», как Баммер Раймз на своих концертах. Я был так взвинчен, что мне не терпелось начать действовать. Чем больше «бориса» я загружал в свой организм, тем сильнее крепло во мне чувство, что я настоящий шпион/защитник и что я просто жду наступления темноты. Мне ужас как не терпелось выбраться на улицу и начать делать свое шпионское дело.

Наконец стемнело. Я вышел на улицу.

Перед уходом я проглотил три «выжимки», чтобы не захотеть есть. А потом, из-за того, что я страшно нервничал, я заглотил капсулу «бориса» (после того, как положил в карман пальто несколько таких капсул на будущее) и на всякий случай — еще пару «сместителей».

Я вышел на улицу и направился в сторону метро, мне казалось, что я двигаюсь в два раза быстрее всех остальных людей вокруг. Я поднял воротник пальто, чтобы он закрывал мое новое лицо, а на голову нахлобучил супершпионскую шляпу, которую нашел у себя под кроватью. У меня было такое ощущение, что я с огромной скоростью бесшумно скольжу по тротуару, в то время как все остальные просто прилипли к асфальту или им приходится вынимать ноги из грязи, чтобы сделать следующий шаг.

У меня был план по поводу моей ночной работы шпиона/защитника, и страшно не терпелось воплотить его в жизнь, поскольку теперь я был вроде как совсем настоящий шпион, работающий на Департамент безопасности. Я же получил приказ от самого Мыскина, и надо мной поработала настоящая Команда по Перевоплощению. Даже Федор не узнал бы меня сейчас, пройди он мимо по улице.

Я чувствовал себя таким крутым асом шпионажа, что даже вонь метро не испортила мне настроение. Три остановки до Лондон-Бридж по линии «Джубили», потом пересадка на гребаную «Северную» линию до станции «Энджел», в поездах которой столько извращенцев с вонючими ногами.

Но я чувствовал себя так офигенно здорово, таким суперпрофи, что даже чокнутые нищие и все эти неудачники с их грустными измученными лицами на меня не действовали. Если ты выполняешь специальное задание, то никакое дерьмо тебя уже нетрогает.

Когда я выбрался из метро на станции «Энджел», мне даже потребовалось некоторое время, чтобы опять проникнуться духом этого обшарпанного района, где жил Рег, и снова привыкнуть ко всем этим бедолагам и психопатам, которые как паралитики бродят по улицам. Последние двадцать четыре часа моей жизни оказались до упора насыщены самыми разными и невероятными событиями, поэтому мне было непросто сразу переключиться на психологическую волну Рега.

И вот я вроде как потихоньку врубаюсь в окружающую атмосферу, не спеша шагая по тротуару к улице, где живет Рег.

Я делаю глубокие вдохи и потряхиваю руками, как гребаный боксер перед боем, чтобы расслабить мышцы. И чувствую себя просто обалденно. Я уже знаю, где мне лучше занять позицию для наблюдения: там же, где стоял в ту первую ночь, — рядом с подвалом, где живут эти волосатики. Именно оттуда я прошлый раз наблюдал за всеми передвижениями у квартиры Рега. Туда я и направляюсь, когда вдруг слышу противный голос:

— Дай монетку!

Я оглядываюсь и вижу старикашку, он выходит из подворотни с протянутой рукой. Он весь грязный, в какой-то саже, штаны подпоясаны веревкой, из ширинки торчит его стариковский член.

— Дай монетку! — просит он снова, становясь прямо передо мной и загораживая мне дорогу.

— Отвали! — отвечаю я.

— Сам отвали! — огрызается старикашка.

— Уйди, на хрен, с дороги! — говорю я. — Ты, чертов бродяга!

— Сам уйди, на хрен, с дороги и дай мне монетку! — снова просит он.

Поэтому я толкаю его, чтобы просто отпихнуть в сторону. Качнувшись, он делает шаг назад и нагибается. Потом бросается на меня как сумасшедший. В руках у него бутылка, он замахивается, будто собирается ударить меня ею по голове.

— Ой! — кричу я на этого отвратительного монстра. — Не бей меня бутылкой, недоносок чертов!

— Дай монетку! — орет он и, черт бы его побрал, лупит меня по башке своей бутылкой. Не особенно сильно, чтобы она не разбилась и чтобы я не потерял сознания, но все равно больно ужасно.

— Ах! — кричу я. — Больно же!

Поэтому я бью его кулаком в нос и заодно — ботинком между ног.

— Уф! — выдыхает он, сгибаясь пополам. Я продолжаю лупить его кулаками по затылку. Он падает на землю, вскрикивая «Ох!» и «Ах!».

Пока он валяется на земле, причитая свои «Ох!» и «Ах!», я достаю удостоверение Департамента безопасности и сую ему под его дурацкий кровоточащий нос.

— Тебе повезло, что я не арестовал тебя, приятель, — говорю я. Я просто рассвирепел из-за этого тупого старого ублюдка и хочу показать ему, кто здесь настоящий босс и что он не должен лупить бутылками людей по башке, особенно меня.

— Ох! Ах! — причитает этот старый тупица. — Я так извиняюсь, друг, правда. Я же не знал, кто ты такой. Ох! Ах! Только не арестовывай меня! Умоляю! — продолжает он ныть.

— Ну хорошо. Только смотри у меня. А теперь проваливай на хрен! — говорю я.

Я оглядываюсь по сторонам, но, кажется, никто не обратил на нас внимания, поэтому я почти бегом двигаюсь дальше по дороге, потирая ушибленное бутылкой место. Болит страшно, но крови нет, хотя голова у меня немного кружится и во рту опять появляется этот противный привкус.

Оказавшись вне поля зрения этого проклятого старикашки, я ныряю в одну из подворотен рядом с домом Рега, чтобы немного отдышаться. В груди у меня колет из-за всей этой беготни и драки, а башка уже натурально трещит из-за удара, и вообще я вроде даже как в легком шоке. Во рту пересохло и вкус такой, будто я долго лизал металлическую дверную ручку, и, кроме того, стало больно глотать. Как только мое дыхание успокаивается, я решаю немного полечиться «борисом», чтобы окончательно прийти в себя. Я всасываю больше, чем обычно, и скоро уже ощущаю его чудодейственную силу. Я начинаю хихикать, вспоминая все, что со мной только что произошло, и даже чувствую настоящее удовольствие от всех этих опасностей, которым подвергаюсь, будучи шпионом/защитником.

А потом время начинает буквально тащиться, как старая кляча. Я стою там, в подворотне, прикидываясь безобидным простачком. Но на улице по-настоящему холодно, и скоро я замечаю, что колени мои начинают сильно ныть, да и ступни болят, будто я протопал километров сто. Боль в голове все усиливается, чувствую, как у меня на башке растет огромнейшая твердая шишка. «Борис», конечно, помогает, но мне все равно становится хуже, да и вообще надоело торчать тут и глазеть на темные окна квартиры Рега.

Я все жду и жду, но дело в том, что ни хрена, собственно, не происходит.

Мимо меня проходят всякие люди. Они заходят в плохо освещенные маленькие магазинчики и выходят оттуда уже с бумажными пакетами, полными всякого дерьма, которое они едят.

Я уже начинаю подумывать, не убраться ли мне домой, потому что совсем уже замерз, да и голова болит просто ужасно, и все равно в квартире Рега ничего не происходит. Но вдруг появляется какая-то девушка, идущая в мою сторону по тротуару.

Это та самая девушка.

Та самая девушка, чьи трусики я видел, когда подглядывал в окно квартиры Рега.

Она идет прямо мне навстречу, не обращая на меня никакого внимания. А я вроде как застрял в этой дурацкой подворотне, и мне некуда отсюда деться, чтобы убраться с ее пути. Если я побегу, она обязательно меня заметит, и это ей покажется очень странным, и она расскажет об этом Регу. Если я просто пойду в ее сторону, она может увидеть меня, а мне такая идея совсем уже не нравится. Ведь я вроде как должен вести скрытное наблюдение и не должен попадать на глаза одному из, скажем, «шпионских объектов» в первую же ночь моей миссии.

Поэтому я облокачиваюсь на ограду дома и приседаю, делая вид, что мне нужно завязать шнурок. И она проходит прямо мимо меня. Я не поднимаю глаз, поэтому не знаю, смотрела она на меня или нет. Но лица моего она точно не видела. В общем, я вывернулся из этой ситуации, как самый настоящий опытный шпион. Она поворачивает за угол, и через несколько секунд я прекращаю свой спектакль с завязыванием шнурков и отправляюсь следом за ней, стараясь держаться в тени домов. Я даже не обращаю внимания на лужи и шагаю прямо по воде.

И все это время вокруг нет ни души. Только я и эта девушка. Я все еще скольжу по тротуару, будто на мне надеты ботинки на воздушной подушке, а она бодро шагает на своих каблучках, стук которых эхом разносится по пустынным улицам. Здесь настолько темно и мрачно, что кажется, будто смотришь черно-белое кино. И еще холодно. Ясно, в этом районе тротуары не обогреваются. Нет здесь ни ярких уличных фонарей, ни цветной рекламы, ни весело жужжащей толпы красивых людей, снующих по красивым магазинам, ни развлекательных палаток или автоматов, ни «Звездных сучек». Одни лишь отвратительные старые дома, накренившиеся в разные стороны и переполненные неудачниками и полоумными, как та семейка волосатиков, у подвала которых я вел свое наблюдение за квартирой Рега в ту ночь. А вокруг сорняки, и старые мусорные баки, и мелкие дрянные магазинчики, торгующие овощами, плохо освещенные и с самодельными вывесками, сделанными из дерева и картона.

Я держусь от девушки на некотором расстоянии, действуя скрытно, помня симулятор на курсах обучения основным навыкам защиты. Вот она останавливается у какой-то большой витрины и заходит в дверь рядом. Слышно, как звенит маленький колокольчик, а ее каблучки стучат, когда она переступает порог.

Я иду по другой стороне этой грязной улицы так, чтобы рассмотреть, куда она только что вошла. Я слишком нервничаю и даже боюсь поднять голову. Но в конце концов бросаю на витрину осторожный взгляд и вижу несколько столиков со свечами на них. Вокруг столиков сидят какие-то люди, они едят и пьют в полумраке. Кафе! Именно такое заведение и ожидаешь увидеть в этом районе. Треснутые тарелки и стаканы, которые они используют снова и снова, наверное, кишащие микробами. Старая скрипучая мебель из прошлого века, дешевая еда, приготовленная на какой-нибудь грязной кухне в задней комнате. Мужицкая еда для мужиков, которым нравится вкус негигиеничных продуктов и которые не едят приличной пищи, такой как те «выжимки», что я с таким удовольствием проглотил сегодня вечером.

Проходя мимо этого кафе по другой стороне улицы, я не увидел девушку. Поэтому я иду дальше, а потом решаю перейти на другую сторону и пройти по тротуару уже рядом с витриной, чтобы разглядеть все получше. Конечно, рискованная стратегия — проходить так близко от объекта. Но если подумать, мне вообще-то крупно повезло. Я мог бы потратить кучу дней, болтаясь вокруг квартиры Рега в попытках выследить его чокнутую банду мартин-мартинистов. Кто знает, сколько бы времени мне пришлось провести, наблюдая за домом Рега, прежде чем у них состоялось еще одно собрание? Я мог бы проторчать здесь целую неделю, слушая, как орут эти волосатики в подвале, отмораживая себе задницу и получая по башке бутылками от этих гребаных полоумных старикашек. А может, не неделю, а больше. И тут в первый же вечер я обнаруживаю один из своих объектов. Поэтому мне обязательно нужно выяснить, чем она занимается и все такое. Я начинаю думать, что это везение связано с моими природными талантами шпиона, которые заметили Мыскин и Брок, и что это, собственно, никакое и не везение, а просто мой дар настоящего шпиона.

Около кафе я снова слышу звон колокольчика над дверью. Потом раздаются голоса, смех, громкая болтовня. На улицу вываливается целая толпа, они все сытые, довольные и, наверное, навеселе. Они кричат друг другу «Спокойной ночи!», «Спасибо!» и хохочут. Их столько, что они перегородили тротуар, и я оказываюсь прямо перед дверью кафе. Там стоит сам хозяин заведения, который весело прощается со своими посетителями, крича что-то типа «Заходите еще!». Он делает шаг в сторону, будто приглашая меня войти, будто я просто еще один посетитель.

Я оглядываюсь через плечо, думая, что, может быть, мне лучше не обращать внимания на хозяина кафе, а развернуться и уйти. Но позади себя я вижу того самого грязного старикашку, которому я расколотил нос. Он бредет, спотыкаясь, по тротуару прямо в мою сторону, распевая какую-то глупую песню.

И вдруг я вижу ту самую девушку, сидящую в одиночестве за одним из столиков. Она читает книгу и что-то пьет из стакана, стоящего перед ней.

А толпа посетителей, только что вышедших из кафе, все еще толпится у входа, смеясь и крича, а этот пьяный старый паразит подходит все ближе и ближе.

Теперь хозяин кафе вроде как обращает на меня внимание и улыбается именно мне. Я улыбаюсь ему, чтобы не отличаться от веселой компании, вышедшей на улицу. Но в душе у меня паника, этот пьяный старый ублюдок может заметить меня и начать орать, что я сотрудник Департамента безопасности, да еще расскажет всем, как я надавал ему по мозгам. Тогда я точно пропал.

«Ладно, — думаю я про себя, — была не была!» — и захожу в кафе. Хозяин похлопывает меня по спине и начинает что-то говорить на незнакомом языке. Будто мы с ним старые друзья. Я оглядываюсь по сторонам. Кафе совсем небольшое — всего четыре столика. Тот, за которым только что сидела эта толпа, вывалившая на улицу, заставлен грязными тарелками и стаканами. Еще два заняты парочками, смотрящими в глаза друг другу над пламенем свечи. Единственное место, где я могу сесть — это столик, за которым сидит девушка. Хозяин кафе все еще держит свою руку на моей спине и вроде как подталкивает меня к ней, по-прежнему болтая на своем языке. И вот я уже стою рядом с девушкой, внимательно читающей свою книгу и попивающей красное вино.

Хозяин отодвигает один из стульев, и девушка поднимает глаза. Она слегка улыбается в качестве приветствия. Поэтому я улыбаюсь ей и сажусь. Мне действительно необходимо присесть — сердце у меня колотится, а голова гудит и болит, будто этот проклятый старикашка снова огрел меня бутылкой. Здесь полумрак и тепло. Я даже не представлял себе, как я замерз и устал, пока не сел за столик в этом теплом помещении.

Как только я на самом деле уселся рядом с этой девушкой, вся ситуация резко изменилась. Быть шпионом и подглядывать за людьми, когда они этого не знают, уже действует на нервы, но когда ты находишься от них буквально в нескольких сантиметрах, то с тобой что-то происходит. Твоя «шпионская» часть вроде как исчезает, и ты становишься обычным человеком. Раньше я думал, что мне будет гораздо сложнее, когда придется столкнуться лицом к лицу со своей жертвой… или, лучше скажем, со своим объектом защиты. Но потом я вспомнил, что эта банда закладывает в машины бомбы, и что еще вчера мне хотелось их всех перестрелять, и что Рег наверняка злобный сумасшедший, и что они пьют кровь, как говорил Мыскин.

Однако когда я смотрю на девушку, которая опять погрузилась в чтение книги, как бы уйдя в свой собственный мир, то не могу поверить, что она пьет кровь или делает бомбы. Она выглядит слишком уж красивой, чтобы заниматься подобными гадостями. Если ты красивая, зачем тебе подкладывать бомбы в машины, так ведь? Тебя все любят, когда ты красивая.

Тепло помещения и боль в голове даже вызывают у меня головокружение. В ушах шумит, а глаза постоянно моргают, будто вот-вот совсем закроются. Я чувствую сонливость и слабость. В общем, чувствую себя совсем хреново.

Я слышу какой-то отдаленный шум, смотрю на меню, ни о чем не думая, просто легонько покачиваясь, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми. Но на самом деле мне очень хочется подремать, потому что я уверен, что после недолгого сна мне станет гораздо лучше.

А шум в голове не утихает, потом мне на плечо ложится чья-то рука, заставляющая меня вздрогнуть. Девушка смотрит прямо на меня, шум в голове становится отчетливее. Оказывается, это что-то говорит хозяин кафе. И это его рука у меня на плече.

— Что ты хочешь поесть, друг? — спрашивает он.

— О, я не хочу. То есть я не знаю, извините. Я просто задремал. Я… У меня… у меня был длинный день, — сбивчиво бормочу я.

Нет смысла заказывать здесь обед 15+, потому что: а) у них нет никаких обедов 15+; б) если я закажу это, то моя маскировка сразу полетит ко всем чертям, потому что все поймут, что я не из местных. Напряженный момент, потому что мне нужно что-то заказать, чтобы не выглядеть подозрительно, но все, что бы я ни заказал, окажется противной, вязкой, дурно пахнущей массой, которую мне придется съесть. И, кроме того, я уже съел сегодня три «выжимки». Плюс из-за этого подлого удара по голове, полученного от старика-бродяги, мой череп гудит, как старый пустой котел, по которому колотят тяжеленным молотом, и что еще хуже — меня мутит и даже подташнивает.

— Гм… — продолжаю бормотать я, а хозяин все стоит около меня с карандашом в руке, готовый принять заказ.

— Здесь отлично готовят болли-нейз, — говорит девушка.

— Правда? — спрашиваю я.

— Это самое лучшее итальянское кафе в округе, — отвечает она, улыбаясь хозяину. Он улыбается ей в ответ так, что его глазки почти тонут в его жирных щеках.

Я смотрю на него.

— Правда? — опять спрашиваю я.

— Си, синьор. Я родом из Неаполь, — объясняет он, коверкая английский и кланяясь мне, будто какой-то актер, которому аплодирует публика.

— Отлично, — говорю я. — Тогда мне болли-нейз. Ням-ням, да?

Я вворачиваю это самое «ням-ням», чтобы как-то разрядить обстановку. И точно — девушка стала хихикать, а хозяин снова улыбнулся, глядя на нас как-то странно, будто он уверен, что между нами что-то есть. Что мы вроде как влюбленные и все такое.

Девушка откладывает свою книгу.

— Раньше я вас здесь не видела, — говорит она.

— Думаю, точно не видели. А вот я вас видел.

И тут я в уме луплю себя по голове. Что я такое говорю? Откуда я ее мог видеть, если я не шпион?

— Я хотел сказать, — начинаю я объяснять, потому что ее брови удивленно поднимаются и ясно, что она хочет знать, где и когда я видел ее раньше, — что видел вас в этом кафе. Когда проходил мимо. Только что. А потом мне захотелось есть. Поэтому я тоже сюда зашел. И вот вы тут. Не подумайте, я за вами не слежу.

У меня даже во рту пересыхает, в глотке появляется тугой комок, и я вдруг начинаю потеть, как тогда, когда я карабкался по водосточной трубе, чтобы шпионить за Регом. На хрена я сказал, что не слежу за ней?! Зачем мне самому говорить о том, что кто-то за кем-то может следить? Я чувствую, как под моими новыми лохматыми волосами голова становится горячей и тоже потеет.

Красивая девушка берет свой бокал с красным вином и делает маленький глоток.

— А вы не местный, так ведь? — говорит она.

— Гм… Нет, — отвечаю я, изо всех сил стараясь что-нибудь придумать. Но все, что приходит мне в голову, — это то, что я из Департамента безопасности, а раньше учился в Центре обучения номер шестнадцать, а еще раньше ходил в Детское отделение «Дункан-Смит» и в Школу-лабораторию пятьдесят три. И что я должен вроде как следить за Регом и его бандой, чтобы узнать, где они все живут и тому подобное. И что вообще-то не должен болтать со своими объектами, как, например, сейчас с ней. Что я вроде как глубоко законспирированный агент.

Ну и козел!

Серьезно.

Но поздно переживать. Я уже сижу с ней за одним столиком, и нужно как-то выбираться из этой ситуации.

— Мне надо… э… — бормочу я, поднимаясь со своего стула. Это тактический ход. Я иду на эту уловку, чтобы потянуть время, чтобы придумать хоть мало-мальски вразумительные ответы на возможные вопросы девушки. Кроме того, мне нужна минутка, чтобы принять хорошенькую дозу «бориса», который, как я надеюсь, поможет мне справиться с тошнотой и головной болью.

— Это там, — говорит она, показывая на дверь в конце зала.

— Спасибо. Я быстро, — говорю я и иду в другой конец кафе, прохожу по узенькому коридорчику, где стоят здоровенные банки с растительным маслом, ящики с луком и другими продуктами, миную дверь на кухню и нахожу туалет. Зайдя туда, я сажусь на унитаз и пытаюсь успокоиться и дышать нормально. Потом достаю мешочек с «борисом» и накатываю хорошенькую дозу, хотя в голове продолжает громко шуметь, будто работает электромотор, а руки не перестают дрожать. Потом я умываюсь и гляжу в зеркало. Несмотря на все проглоченные «сместители», я опять чувствую буквально шок при виде работы Команды по Перевоплощению.

Я делаю несколько глубоких вдохов и напоминаю себе, что нельзя терять самообладание, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость. Я изо всех сил стараюсь взять ситуацию под контроль. «Просто веди себя естественно! — командую я себе. — Она же не знает, что ты шпион. Поэтому забудь, кто ты, и не говори ерунды типа «Я совсем не шпион». Кстати, именно это я пару раз чуть не ляпнул там за столиком, когда совсем растерялся. Наверное, мне хотелось, чтобы на это она ответила что-то типа: «А я и не думала, что вы шпион», и я бы смог немного расслабиться, потому что тогда бы я точно знал, что она ни в чем таком меня не подозревает. Вот балбес! Получается, что именно я бы и навел ее на мысль о шпионах, хотя, скорее всего, она об этом совсем и не думала. Но если бы я произнес слово «шпион», то она бы точно начала думать: «Почему это он вдруг заговорил о шпионах?»

Вот блин!

«Значит, Дженсен, о шпионах — ни слова! Веди себя естественно, будь собой. Не собой-шпионом, а собой — обычным Дженсеном. И, наверное, лучше не говорить о «Звездных сучках» или Федоре. И постарайся поменьше вспоминать о том, как прошлый раз ты сидел на водосточной трубе, подглядывая за собранием мартин-мартинистов, и как ты видел ее трусики».

Кстати, я был бы совсем не против снова их увидеть…

И с этой мыслью я делаю еще один глубокий вдох, еще пару секунд позволяю «борису» делать свое дело в моей кровеносной системе, а потом иду обратно в кафе.

Когда я подхожу к столику, то замечаю, что она смотрит на улицу, но сразу видно, что ее глаза ничего не видят, будто между ней и окружающим миром какая-то завеса. Скрип отодвигаемого мной стула заставляет ее вернуться в реальный мир, где есть Дженсен, болли-нейз и маленький итальянец — хозяин кафе.

Как только я сажусь, этот самый итальянец подбегает ко мне с моим болли-нейз, ставит его на стол и говорит: «Приятного аппетита!»

На тарелке передо мной что-то дымящееся, что-то такое коричневое и красное с какими-то желтыми то ли трубками, то ли веревками. А сверху это посыпано желтым порошком, который пахнет как блевотина. Я начинаю это торопливо есть, даже можно сказать, заглатывать, как удав, рассчитывая на то, что если я проглочу это достаточно быстро, то не почувствую вкуса. Проглотив половину, я останавливаюсь, чтобы перевести дух и чего-нибудь выпить. Я хватаю стакан с красным вином, из которого пила девушка, буквально вливаю его в себя и продолжаю заглатывать этот самый болли-нейз. Когда тарелка пустеет, я поднимаю взгляд и вижу, что девушка смотрит на меня во все глаза. Чувствую я себя совершенно погано, но все-таки умудряюсь выдавить из себя улыбку.

— Восхитительно! — говорю я, но голос мой почти и не слышно, потому что меня начинает мутить. Вся эта отвратительная жратва, да еще проглоченная с такой скоростью, да поверх «бориса» и «сместителей» и этой выпивки… Не говоря уже о моем ужасном психологическом напряжении… Короче, от всего этого я просто тупею.

— Вы так хотели есть? — спрашивает девушка.

— Э… ну да, в общем, да. Нет, совсем нет. То есть, я хотел сказать, «да», — лопочу я не очень убедительно. — Я хотел сказать, что я вовсе не бедняк, — говорю я, пытаясь понять, что лучше всего подойдет в подобной ситуации, и не представляю, чего от меня ждут. Считают ли эти люди, живущие здесь, себя бедными? Тогда, следует ли мне говорить, что я тоже бедняк? Но если я скажу, что я бедный, то это может ее оттолкнуть. Может быть, она совсем не любит бедняков. — Я хочу сказать, — говорю я, а в это время в моей голове крутятся и сталкиваются все эти обрывки информации о том, кто беден, а кто нет; кто должен считаться бедным; и беден ли я и бедна ли она (то есть мы оба бедняки и поэтому вроде как автоматически становимся друзьями). А мой рот продолжает открываться сам собой и произносить всякие слова еще до того, как я готов их сказать. — Я хочу сказать…

— Не волнуйтесь. Я все понимаю. Вы просто проголодались, да? — спрашивает она, а ее глаза светятся пониманием и сочувствием того самого света, который ты видишь в глазах премьер-министра, когда он берет на руки какого-нибудь ребенка или пожимает руки публики в специальном телецентре, где снимают новости. От такого взгляда становится как-то спокойнее и теплеет на душе.

— Итак, — говорит девушка, теперь более деловито, по все равно очень дружелюбно. Теперь ее симпатия ко мне прячется за взглядом, которым она хочет дать понять, что она общается с равным, — откуда, говорите, вы приехали?

— О, э… ну, я не рассказывал, откуда я. Кажется, нет, — лопочу я, а сам очень надеюсь, что так оно и было. «Борис» по-прежнему буквально трещит в моих венах, что заставляет меня до боли стиснуть зубы.

— Нет, не говорили, — отвечает она.

— Точно, — говорю я с облегчением.

Несколько секунд проходят в молчании.

— Итак? — продолжает она, и на ее лице так и написан вопрос — она ждет, когда я скажу, откуда я.

— Из Норфолка! — говорю я.

Сам не знаю, почему.

Даже не спрашивайте меня, почему я это сказал. Может быть, это как-то связано с тем телешоу, которое я однажды смотрел. Телешоу об этих неудачниках, которые живут за пределами Лондона. Помню, что тогда я видел каких-то мужиков, топчущихся в грязи и покрытых этой самой грязью с ног до головы. Зубов у них почти нет, все они что-то там причитают и бубнят про фермы и сельское хозяйство. Вроде они как раз похожи на тех людей, которые для этой девушки будут самыми нормальными. Я был уверен, что ей совсем не нравятся люди моего типа, которые работают на правительство и живут в шикарных квартирах в небоскребах.

— Вау! — восклицает она, что меня сильно подбадривает. — Очень хорошо! — продолжает она и смеется.

— Да, я вроде как совершенно, на фиг, угнетенный и тому подобное, — продолжаю я и тоже смеюсь, думая, что отмочил какую-то крутую шутку, и любуясь ее улыбкой.

— Понимаю, — говорит девушка, а потом добавляет: — Как тебя зовут? Не против, если мы будем на «ты»?

И тут я понимаю, что в моем планировании этой шпионской вылазки есть кое-какие дыры. Дело не в том, что я против, чтобы мы с ней перешли на «ты», а в том, что о своей «легенде» я совершенно не подумал. Да, в принципе, не было у меня вообще никакого плана и никакой «легенды». Все пошло наперекосяк с той самой минуты, когда я приехал в этот запущенный район, где живут Рег и ему подобные. Я ведь просто собирался осмотреться, так сказать. Ну, может быть, немного последить за его квартирой. Но прежде чем я успел сообразить, что к чему, я оказался втянутым в самую настоящую драку с этим гребаным старикашкой, клянчившим у меня монетку. А потом вдруг я уже сижу с этой девушкой в кафе, несу черт-те чего и чувствую себя совершенно паршиво, потому что принял слишком много «бориса», получил бутылкой по башке, съел слишком много болли-нейз и выпил слишком много этого красного пойла.

«Итак, — думаю я про себя, — я не могу сказать, как меня зовут на самом деле, потому что Дженсен Перехватчик — это совершенно крутое, клевое и современное имя и сразу говорит о роде моих занятий. Единственное имя которое, как мне кажется, подойдет для этого района, — так это Рег. Но я не могу назваться Регом, потому что это все только запутает, как будто все и так уже не запуталось, на фиг. Двух Регов нам совсем не нужно». Поэтому я начинаю думать об этих мужиках в Норфолке, которых видел в том телешоу, и все, что крутится у меня в голове, — так это «Норфолк, Норфолк, Норфолк», а мои губы вроде как тихонько двигаются в такт моим мыслям. И все это время девушка смотрит на меня, и смотрит очень внимательно, как бы подталкивая назвать мое имя, а потом я вдруг слышу, как она что-то говорит.

— Норфолк? — говорит она. — Тебя зовут Норфолк?

Наверное, я сказал это вслух. Как последний идиот, я произнес «Норфолк». Она спрашивала мое имя, и я сказал «Норфолк». Точно, как самый последний идиот.

— Это прозвище? — спрашивает она.

— Угу, — отвечаю я, — прозвище. Именно так меня и называют. Норфолк. Потому что я вроде как из Норфолка. Что очень даже логично, так ведь? Я хочу сказать, это даже очень справедливо. Норфолк. И это имя совсем не хуже других.

Я наливаю себе еще этого красного пойла и залпом пью, пытаясь спрятать лицо за стаканом. Внутренности стакана затуманиваются от моего дыхания, я чувствую, что краснею от замешательства, а сердце колотится у меня в ушах, и звук этот кажется каким-то нездоровым, как бы мокрым и хлюпающим.

— Хорошо, Норфолк, — говорит девушка. — А меня зову…

Она не успевает сообщить свое имя, потому что в этот самый момент мне становится очень, очень плохо. Не наполовину плохо, когда вроде как голова кружится и подташнивает, а на самом деле совершенно, так сказать, биологически плохо. Так плохо, что ты вот-вот полностью вырубишься и, так сказать, откроешь кингстоны, причем, на фиг, сразу все — начнешь блевать, харкать и гадить, как обожравшаяся свинья… А в голове вдруг раздается визжащий звук, похожий на сигнал тревоги. Наверное, это из-за гадского болли-нейз, красного пойла, «дури» и ужасного психологического стресса. Голос девушки как бы удаляется и затихает, а в ушах у меня раздается ревущий звук, будто взлетает реактивный самолет, а тени от пламени свечи вдруг начинают расти и расти и становятся похожи на какого-то страшного монстра, готового прыгнуть на меня и изгрызть до костей.

Я слышу глухой удар, потом грохот бьющейся посуды… Потом чувствую боль, как от удара по голове, но не в том месте, куда меня огрел бутылкой тот старый хрен. Но эта новая боль не очень и сильная.

А потом я уже не чувствую ничего.

Глава 14

А затем я слышу вот эти слова:

— Норфолк! Норфолк!

Звучат они как песня — нежно и мягко.

Мне снился сон — страшный сон — сон о том, что я качусь с горы в огромном барабане, выложенном изнутри телевизионными экранами. Они разбиваются, и огромные, острые куски стекла сыплются на меня, врезаются в глаза, а на осколках все еще видны фрагменты разных телешоу. И эти самые куски проникают мне прямо в череп и впиваются в мозг. Фрагменты изображения с этих осколков проскальзывают в мой израненный мозг, где они перемешиваются в кучу и там и остаются. Что-то кричат актеры и ведущие, отрывки из разных шоу перепутываются, и рецепт приготовления пиццы перебивается сюжетом из «Грузовиков-монстров».

Потом я вроде как просыпаюсь и понимаю, что весь этот ужас о разбитом вдребезги стекле и о моем израненном мозге — всего лишь сон. Я начинаю думать, что, наверное, заснул в поезде и теперь проснулся, потому что машинист объявляет, что мы прибываем в Норфолк. «Следующая остановка — Норфолк», — раздается из динамиков в вагоне. Мне кажется, что я должен вскочить, схватить свои чемоданы с полки над головой, чтобы быть готовым сойти с поезда в Норфолке. И еще я должен растолкать всех остальных пассажиров в проходе, чтобы первым добраться до выхода и первым соскочить с поезда, когда появится платформа. Потом я начинаю недоумевать, почему это они называют железнодорожную станцию «Норфолк». Ведь Норфолк — это целое графство или вроде того, а не город, по названию которого обычно и называют станции. Я полностью сбит с толку, хочу вернуться в Лондон и начинаю говорить: «Нет, я хочу вернуться в Лондон. В свой «небоскреб Ротерхит». Но у меня страшно болит голова, лицо распухло и онемело, и все, что я могу, — так это просто выдувать воздух через потрескавшиеся губы: «Пфффф, ффф, пфффф».

— Проснись, Норфолк, — опять говорит этот голос.

Только тогда я начинаю понимать то, что вы уже давно поняли. Это говорит та девушка. Она думает, что меня зовут Норфолк. Я сам сказал ей, что мое имя Норфолк, поэтому она и зовет меня Норфолк. Чувствую я себя совершенно отвратительно, вернее, ужасно хреново. Мне кажется, что моя голова раздулась, как воздушный шар, а мозг катается внутри нее, как крохотная горошина. Во рту вкус того гребаного порошка, которым был посыпан этот самый болли-нейз.

— Вот вода, попей, — говорит девушка, пока я пытаюсь открыть глаза, но мне кажется, что веки склеены какой-то липкой гадостью.

— Гр, — бурчу я.

Все, что я могу сделать, — это взять стакан с водой и поднести его ко рту. Я почти ничего не вижу и не знаю, где нахожусь. Поэтому я спрашиваю.

Оказывается, меня вырвало, и я заблевал чуть ли не все кафе, а потом ударился башкой о стол, упал на пол и вырубился. Неудивительно, почему у меня так болит голова. Тот маленький итальянец помог девушке вывести меня на улицу и посадить в такси, которое и отвезло нас к ее дому. И теперь я в ее крохотной квартирке, полулежу в кресле, голова моя раздулась, как воздушный шар, и весь я в вонючей блевотине.

Вот блин!

Именно эти слова и вспыхивают у меня в голове, когда до меня по-настоящему доходит вся чудовищность этой гребаной ситуации. Вздрогнув, я сажусь. Вся моя шпионская миссия провалилась к чертям собачьим. А мой живот опять крутит и стягивает узлами, будто он снова собирается взорваться. И я даже не знаю, с какого, так сказать, конца все полезет. И меня страшно трясет. А голова по-прежнему как надутый резиновый шар, и мозг — как горошина. И чувствую я себя в квартире этой девушки как какой-нибудь старый занюханный бродяга. Тупой старый бродяга, разбивший себе башку об стол и совсем одуревший от дешевого пойла и отвратительной жратвы. В точности как тот старикан, что просил у меня монетку. Мне становится жаль себя, как представлю, что скажут Мыскин и Брок, узнав обо всем этом. У меня даже вроде слезы на глаза наворачиваются — так отвратительно я себя чувствую и так мне стыдно, что, как последний раздолбай, провалил свою шпионскую миссию.

— Я тупой гребаный старый бродяга! — говорю я и начинаю стонать и хныкать, как ребенок, одновременно хватая ртом воздух, поэтому последнее слово больше похоже на «бр-аа-дя-дя-гга-а».

— Ну-ну, не надо так расстраиваться, — говорит девушка. Сев рядом со мной, она обнимает меня за плечи, несмотря на то, что я весь мокрый от красной блевотины.

И это заставляет меня заплакать еще сильнее, и слова начинают литься из меня совершенно бесконтрольно.

— Ах! Вот что это правительство со мной сделало! Они превратили меня в бродягу! Ах! Ах! Ненавижу их! Ненавижу! Они испоганили мою жизнь и все вокруг, превратив все в настоящее дерьмо! У меня не было выбора! Ах! Знаешь, раньше я был совершенно счастлив, но потом пришли они и все угробили! И мою жизнь! Ах! Почему они не оставят меня в покое! Пусть засунут свой Проект себе в зад! Ах! Ах!

И дело в том, что, плача и причитая, я на самом деле так думаю. То есть в какой-то степени именно так и считаю. Я вспоминаю, как мы с Федором оттягивались у «Звездных сучек», как Федор скатился по той лестнице на каток, а я вместе с девицами из Римского зала стоял наверху и хохотал, глядя, как он катится по льду. Я думаю о том, как беззаботно жил, каким крутым и веселым был. И вдруг начинается серьезная жизнь, я становлюсь каким-то шпионом, и у меня даже новое лицо… Я совершенно сбит с толку и просто хочу очутиться в своей квартире, лежать на своей кровати, смотреть «Порно Диско», беззаботно смеяться и разглядывать трусики девушек. А вместо этого я лежу весь в блевотине черт-те где, в какой-то занюханной квартирке, а проклятые Мыскин и Брок чуть ли не дышат мне в затылок, требуя результатов… А я все испортил… Просто ужасно!

Но, конечно, девушка-то считает, что я плачу о чем-то совершенно другом.

— Не беспокойся! Успокойся, Норфолк! — повторяет она, гладя меня по голове. — Все в порядке. Скоро мы тебя помоем. Ты просто устал, и все. Слишком много на тебя свалилось. — И каждое ее слово, кажется, гладит меня изнутри, как ее рука гладит меня по голове. Через некоторое время я успокаиваюсь, и мне даже становится немного лучше. У меня появляется ощущение, что еще не все потеряно… Я начинаю дышать ровнее и перестаю вздрагивать. Девушка кладет руку мне на голову и смотрит таким глубоким, проникновенным взглядом, будто ее глаза, как лазером, освещают мой мозг и будто она может видеть, что у меня в голове (не меня и Федора, накачивающихся «борисом» у «Звездных сучек», а всю мою грусть и печаль). А потом она говорит:

— У тебя были тяжелые времена, так ведь? Не волнуйся. Ну, ну, не плачь!

Она спрашивает, не хочу ли я принять ванну, и я лишь киваю, продолжая всхлипывать.

Она уходит, слышится шум воды, наливающейся в ванну, который напоминает шум в моей голове перед тем, как я потерял сознание. Потом она возвращается, дает мне большое красное полотенце и банный халат и показывает на дверь.

— Все готово. Иди — первая дверь направо. Оставь свою одежду в коридоре, я брошу ее в стиральную машину.

По-прежнему хлюпая носом, я направляюсь в ванную. Там уже полно пара и, между прочим, очень приятно пахнет. Я раздеваюсь, чуть открываю дверь, кладу свою вонючую одежду маленькой горкой в коридоре и забираюсь в ванну. Так приятно расслабиться в теплой воде, вся грязь постепенно отмокает. Мне сразу становится намного лучше, желудок успокаивается. Я просто лежу, позволяя воде поддерживать себя. Мое лицо становится влажным от пара, поднимающегося от воды и уносящего все мои волнения прошедшего дня.

Я начинаю думать, что, может быть, в конце концов все еще не так плохо и что, когда я увижу Мыскина и/или Брока, они будут довольны, потому что я действовал так храбро и находчиво. Законспирировавшись так глубоко, я смогу добыть по-настоящему ценную информацию. Но на это нужно время, не так ли? Нельзя просто пару минут прятаться за мусорными баками или влезть на водосточную трубу, а потом сразу возвращаться и докладывать что-то типа: «Мистер Мыскин, сэр, я тут сидел за гребаным мусорным баком и лазал по водосточным трубам и кое-что видел. Но я толком не знаю, что там происходит и кто этим занимается».

Какой от этого толк? Это не работа настоящего шпиона. Это совсем не эффективно. И Проекту это ничем не поможет. Короче, это, на фиг, совершенно бесполезно, так ведь? Это просто детская игра в шпионов. А игрой в шпионов нельзя остановить бомбистов и кровопийц. Даже я это понял, а ведь я совсем не разбираюсь во всех этих шпионских делах. Нет, что мне нужно делать, так именно внедряться в их круг, и внедряться глубоко. Ты должен завоевать доверие людей, за которыми шпионишь. Или которых защищаешь. И потом они расскажут тебе намного больше. Например, вот эта девушка. Сейчас она стирает мою одежду, абсолютно уверенная в том, что меня зовут Норфолк. Она заботится обо мне, и я у нее дома. А ведь она бы ни за что не пустила полицейских в свою квартиру, так ведь? Она бы не стала рассказывать им, что замышляют Рег и его мартин-мартинисты, так? Но может рассказать бедному Норфолку, бродяге Норфолку, который настолько несчастен, измучен и угнетен, что его даже стошнило, и он заблевал все кафе своим болли-нейз и вином.

«Точно, Дженсен! — говорю я себе. — Все в порядке. И все будет отлично». И когда я наконец увижу Мыскина и Брока, то смогу рассказать им, через что мне пришлось пройти и как я, на фиг, предан своему Специальному Проекту. И вот я уже представляю себе, как приятно для меня будет проходить эта наша следующая встреча. Я напоминаю себе, что должен держаться совершенно спокойно и даже холодновато, как настоящий профессионал, и не увлекаться, как мальчишка, когда буду рассказывать им, что разузнал.

«Да, — представляю я себе, как лениво говорю, сидя в дрянном старом офисе Мыскина в здании Департамента безопасности, и бирка агента болтается у меня на лацкане моего новенького, с иголочки, костюма (когда это все кончится, я куплю себе совершенно крутой и обалденный костюм от «Спинозы» или «Винчелли»), — в общем, этот самый Рег — последний козел, и замышляет он страшные вещи, а вот и доказательства!» Или даже: «Ну да, вообще-то я внедрился очень уж глубоко, и, знаете, этот Рег — полное, на фиг, ничтожество. Это просто старый балбес, который носится со своими бредовыми и никому не интересными идеями. В общем, нам совершенно не о чем беспокоиться». Мне нравится, как я говорю это слово «нам». Будто мы — настоящая команда. И работаем вместе: я, Мыскин и Брок. Я и правительство — «Мы».

Но потом я начинаю думать, что если скажу, что Рег — полное ничтожество, то тогда и сам буду выглядеть не очень-то здорово. Поэтому я стираю этот фрагмент из памяти, делаю вид, что не думал о нем, и возвращаюсь к тому фрагменту, где предоставляю Мыскину кучу самых разнообразных доказательств — доказательств, которые я добуду, как только выйду из этой ванны и вернусь в норму. Доказательства о причастности Рега к взрывам автомобилей и доказательства серьезной опасности его убеждений мартин-мартиниста. Доказательства того, что его банда планирует что-то совершенно ужасное и как я срываю их гребаные планы.

А потом меня представляют самому премьер-министру, и он настроен очень серьезно, а не отделывается шуточками, как обычно. Он жмет мне руку, награждает медалью и говорит: «Чертов Дженсен Перехватчик! Да ты действительно крут!» Или что-то в этом роде. А потом мы вместе с ним отправляемся к «Звездным сучкам», чтобы как следует покутить. И мы становимся настоящими приятелями и все время проводим вместе и все такое. И Баммер Раймз тоже с нами.

Ага. Просто охренеть!

И к тому времени, как я все это передумал, меня вдруг возвращают к реальности. Возвращают к тому, что происходит, так сказать, прямо здесь и сейчас, то есть в ванной этой девушки. Я слышу, как она неуверенно стучит в дверь и спрашивает: «С тобой все в порядке?» И я тут же отвечаю: «О да, я уже выхожу!» И я встаю с тем хлюпающим звуком, который получается, когда резко встаешь в ванной, полной воды.

— Иду! — кричу я. — Мне намного лучше! Спасибо! — И голос мой такой же бодрый, как у нее.

Я вытираюсь полотенцем, надеваю халат и выхожу в комнату, где совсем недавно хныкал, как ребенок, и чувствовал себя совершенно погано. А теперь — все по-другому. Я чистый и отдохнувший. Меня больше не мутит, в моей голове утряслись все дела с Мыскиным и Броком.

Теперь мне кажется, что крошечная квартирка этой девушки выглядит очень даже мило. Не поймите меня неправильно. Я хочу сказать, что квартира эта — страшная дыра, будто перенесенная из девятнадцатого века. Все здесь забито старой рухлядью и сделано из дерева, и она совсем не похожа на мою шикарную берлогу с ее строгими линиями и новейшей видеосистемой с объемным звуком и подобными классными вещами. Но все-таки сразу видно, что девушка старалась, как могла, чтобы привести ее в божеский вид. Здесь тепло и уютно, и мне это нравится. Несколько свечей освещают комнату мягким желтым светом. На столике перед креслом, на котором я буквально помирал до того, как принял ванну, стоит пара дымящихся кружек.

— Я подумала, что тебе захочется выпить чаю, — говорит она, кивая на столик. А потом она кивает на все мои вещи, которые были у меня в карманах. Она достала их перед тем, как положить мою одежду в стиральную машину. У меня даже во рту пересохло, когда я увидел их, потому что там есть доказательства того, кем я являюсь на самом деле. Например, мое удостоверение агента Департамента безопасности, которое я так самоуверенно пихал под нос тому старикашке, после того как надавал ему по мозгам. Но все мои кредитки и удостоверения, по которым бы она поняла, что я никакой не Норфолк, а Дженсен Перехватчик и что я занимаюсь СП для правительства, — короче, все это лежит в моем бумажнике, застегнутом на «молнию».

Я смотрю на девушку, и она смотрит на меня, и взгляд у нее очень серьезный. И я думаю: «Ой, ой…»

Но потом я думаю, что, судя по ее виду, она совсем не знает, кто я такой на самом деле. Она не доставала содержимое моего бумажника, потому что такую вещь мог бы сделать я, но не она, потому что сразу видно, что она, как говорится, славная. Она наивна и доверчива. Она не стала бы смотреть содержимое бумажника бедняги Норфолка. Она, скорее всего, даже ничего не заподозрила, когда обнаружила, что у нищего бродяги Норфолка суперкрутой и супердорогой бумажник в ретростиле фирмы «Хо Ши Мин». Да и вряд ли она вообще когда-либо видела подобные вещи и знает, сколько они могут стоить. Но сверху моего бумажника лежит пакетик «бориса».

Упс!

— Послушай, Норфолк, — говорит она, — не хочу, чтобы ты меня неправильно понял, но я не одобряю наркотики.

— Ну да… Я, в общем, тоже, — бормочу я, кивая. Но я прикусываю верхнюю губу нижними зубами, что показывает, что я вру.

— Знаешь ли, они вообще-то не помогают, — продолжает она.

— Да, ты права, — отвечаю я, особенно не думая, просто стараясь ей не перечить.

А потом я говорю:

— Разве не помогают? Потому что, ну, знаешь…

— Это просто как костыли, — говорит она.

— Правда?

— Я ничего не имею против стаканчика красного вина, но эти вещи… — Она аккуратноберет мой пакетик и легонько им помахивает. — Это, Норфолк, просто химическая дубинка. Ты сам говорил, что тебя угнетали, так?

— Ну да… Еще как, — соглашаюсь я, вспоминая, что именно из-за того, что я притворился угнетенным крестьянином из Норфолка, которого зовут Норфолк, я и попал в эту ситуацию.

— Ну вот. А эти наркотики — просто еще одни способ тебя угнетать, Норфолк. Ты же видел, какие здесь, в этом районе, люди. И ты видел тех, которые превратились в законченных наркоманов, так? Наркотики способны вызвать психическое расстройство даже у самого уравновешенного человека. И не говори мне, что ты и раньше такого не видел там, откуда ты родом. Ты же прекрасно понимаешь, о чем я.

Я не собираюсь рассказывать о том, что видел в Норфолке, потому что никогда там не был и понятия не имею о том, что там на самом деле творится. Хотя я знал, о чем она говорит: все эти крикливые сумасшедшие, слоняющиеся по этому району с обделанными штанами, типа того старикашки, который клянчил у меня монетку. Но я думал, что это все из-за выпивки, а не из-за наркотиков. Я уже собирался ей это сказать… сказать что-то типа: «Да, конечно, видел. Но дело вовсе не в наркотиках — не они сводят людей с ума, а выпивка. Я читал об этом в отчетах, и об этом говорилось по телевизору. Даже премьер-министр так говорит».

Но это будет вроде как не особо мудро с моей стороны, учитывая, что я шпион. И не мне защищать наркотики или современный образ жизни и восхвалять Проект. Когда ты шпион, всегда так — тебе приходится помалкивать по поводу того, что ты считаешь правдой, и как бы вживаться в роль того, кто думает совершенно наоборот.

— Ты права, — отвечаю я. А потом говорю очень хитрую вещь: — Думаю, мне еще многому нужно научиться.

Девушка улыбается.

— Тогда, может быть, ты попал как раз по адресу, — говорит она, сменив строгий учительский тон на свой обычный — приятный и мягкий.

Значит, блин, я попал в самую точку, сказав про то, что мне еще многому нужно научиться!

А потом мы просто молча сидим за столиком и пьем чай. И пока мы так сидим, атмосфера как-то меняется и вроде накаляется. Я слышу, как она дышит. Посмотрев на нее, я вижу, как вздымается ее грудь. Она сдвигается на стуле, и ее нога касается моей. И теперь уже моя очередь тяжело дышать, будто мне что-то мешает там, под ребрами. Это чувство немного похоже на то, когда я лез по водосточной трубе. Вроде как я одновременно нервничаю и волнуюсь. А во рту у меня становится липко — будто я проглотил целый пакетик сладких арахисовых орешков, а запить их нечем.

— Твоя одежда высохнет только к утру, — говорит она, и ее голос звучит совсем по-другому. Он становится глубже, и в нем вроде даже как появляются угрожающие нотки. — Ты можешь остаться здесь.

Вот ситуация, которую я уж никак не планировал: совсем голый под халатом, моя одежда в стиральной машине, уже поздно… И я — бывший мистер Блевотина. Хотя мне уже лучше, я все равно не уверен, что все совсем прошло, и, кроме того, я ужасно, просто смертельно устал. И даже не знаю, где именно нахожусь. Я ведь терял сознание. Если я сейчас уйду, то смогу ли найти в такой час такси в этом дерьмовом районе? Кроме того, я помню, как видел трусики этой девушки, и чувствую, как ее нога прижимается к моей вроде как нечаянно, а может, и нет… На самом деле я бы с удовольствием скользнул к ней в постель и, может быть, поспал немного или помиловался бы с ней. Я, конечно, и не помышляю о полномасштабном трахе в стиле «Звездных сучек». Ничего подобного. Нет, мне просто хочется немного отдохнуть и немного ласки. У меня ведь, между прочим, был офигенно тяжелый день, так ведь?

Молчание после ее слов о том, что я могу остаться, затягивается. Все это время я думаю: «Должен ли я остаться? Будет ли это не по-шпионски? Непрофессионально? Да нет, все будет нормально…» Потом я говорю:

— Ну, я бы правда с удовольствием остался.

— Хорошо, — соглашается она. — У меня где-то есть матрас. Но если ты не против, мы можем лечь вместе. Ты можешь спать в моей кровати. Со мной. Я обычно… В общем, у меня нет такой привычки…

— Да, с тобой, — говорю я, теперь решительно, перебивая ее. — Я хочу спать с тобой.

И она хихикает.

И мы идем спать. И ее кровать пахнет очень приятно, пахнет ею. Постель свежая, а подушка мягкая. Я голый, она голая (она ложится и снимает одежду под одеялом).

Она гасит свет, и я некоторое время лежу на спине, чувствуя приятную сонливость. Потом я чувствую ее маленькую ладонь у себя на груди, потом ее голова опускается мне на плечо. Я почти автоматически обнимаю ее и кладу руку на ее бок. Ее кожа очень нежная. Она глубоко вздыхает и еще ближе придвигается ко мне. Потом я чувствую, как все ее тело крепко прижимается к моему — одна ее грудь ложится чуть выше моего живота, а мягкие волосики у нее между ног трутся о мое бедро. Моя голова как-то пустеет, и я начинаю засыпать.

Знаю, о чем вы сейчас думаете.

Вы думаете: «Брось, Дженсен! Так ты сделал это или нет?!» И я вас прекрасно понимаю, правда. Учитывая, как я подглядывал ей под юбку, все должно было этим и кончиться. Но я на самом деле так устал, что у меня на все это просто не было сил… И в любом случае тогда все было совсем по-другому, понимаете? Если вам нужен крутой трах, тогда вам дорога к «Звездным сучкам», понятно? И не поймите меня неправильно, я также хочу этого, как и любой другой мужик. Но прямо там, в постели этой девушки, после такого тяжелого дня… В общем, тогда мне казалось, что моя жизнь вдруг изменилась, и все, что было раньше, было как-то по-другому. И в тот момент единственное, чего мне хотелось, — так это спать, ощущать тепло и уют и еще — чувствовать себя в безопасности. И каким-то образом эта девушка давала мне это чувство покоя и… безмятежности, что ли.

У меня было такое ощущение, что раньше обо мне никто никогда не заботился. Даже я сам. А теперь вот эта девушка заботится. Поэтому, если вы не против, здесь не будет никакого супертраха. Вам придется довольствоваться тем, что я только что уже сказал по этому поводу.

В любом случае это даже приятно, так ведь? И, может, даже лучше, чем «Порно Диско». Хотя «Порно Диско» — офигенная штука.

Глава 15

Поразительно, что ночь крепкого сна может сделать с человеком. Когда все, что ты видишь, — это темнота, и остается лишь с ужасом гадать, что там может прятаться в этих тенях, нужно просто дождаться, пока взойдет солнце, и оглянуться. И сразу почувствуешь себя по-другому.

Я прекрасно отдохнул и замечательно себя чувствую. Мой мозг работает намного четче. Голова по-прежнему немного болит в тех местах, где меня огрел бутылкой тот грязный старикашка и где я ударился о столик в кафе. Но болит совсем не сильно. Во всяком случае, мне уже больше не хочется плакать.

В спальню через шторы проглядывает солнце. Девушки в кровати нет, но я слышу ее голос где-то в квартире. Она с кем-то разговаривает. По телефону. Но разобрать, о чем она говорит, не удается. Я сажусь в кровати и прислушиваюсь, но шуршание простыней заглушает ее голос. Слышен приглушенный разговор, который потом прекращается.

Она входит в спальню. На ней надеты лишь белые трусики и маленькая маечка. Вид у нее свежий и счастливый. Она присаживается на край кровати.

— Как себя чувствуешь, Норфолк? — спрашивает она.

— О, чудесно! Я прекрасно выспался. Огромное спасибо!

Я смотрю в окно, как солнце пытается раздвинуть шторы и пробиться внутрь, и думаю о том, что я до сих пор даже не знаю, как ее зовут. Но я не могу просто вот так взять и спросить. Для этого уже слишком поздно. Получится немного неловко.

— Сегодня отличный день, — говорит девушка, проследив мой взгляд. Она встает и раздвигает шторы, и комната тут же наполняется теплым солнечным светом. Стоя спиной ко мне, она говорит как бы небрежно: — Только что звонил один мой друг. Может быть, он попозже зайдет. Думаю, тебе захочется с ним познакомиться.

А я не отрываю взгляда от ее попки, балдея от того, как растягиваются на ней трусики и какая у нее идеальная форма. Девушка просто красавица.

— И кто этот друг? Твой парень, да? — спрашиваю я немного ворчливым голосом, щурясь от яркого солнца.

Она смеется. Смеется так легко и непринужденно.

— Рег? Мой парень? Нет! — Она хихикает.

Ее смех звучит как звон колокольчика. Мне он очень нравится, и я хочу сказать что-то такое, что заставит ее опять рассмеяться. Но что заставило ее рассмеяться в первый раз? Например, когда я сказал, что этот звонивший друг ее парень, я вообще-то на самом деле сердился, и голос мой звучал, как мне показалось, соответственно. Но она на это рассмеялась. В общем, здесь происходят совершенно непонятные вещи.

Но стойте! Тут до меня доходят ее другие слова.

— Рег? — переспрашиваю я.

— Да, Рег, — говорит она, — он старый друг. Причем буквально! — Она снова смеется, но я молча сижу на кровати, по-прежнему щурясь от солнца. — Я только что с ним разговаривала. Он очень хороший. Немного, как говорится, сбился с пути… Но у вас с ним есть что-то общее.

— Этот Рег… Он что, придет сюда?

— Да.

— Этот Рег… Он, гм… Он кто?

— О, это человек, с которым я вроде как работаю. Я помогаю ему время от времени. Он хороший человек. Он предан своему делу — борьбе с бедностью и помощи обездоленным. И он — очень интересный человек. Он тебе правда понравится.

— А он скоро придет? — спрашиваю я, хмурясь.

— Ну, довольно скоро. Сегодня после обеда. Не волнуйся. У тебя еще есть время принять душ и одеться. И мы еще позавтракаем. Сегодня такое чудесное утро. Нам обязательно нужно прогуляться. Мне кое-куда нужно сходить. И ты можешь пойти со мной, если хочешь. Расслабься, Норфолк. Теперь все будет в порядке.

Черт! Я и Рег. Лицом к лицу. В последний раз, когда я видел его, я лез на крышу его дома, отбиваясь ногами от его приятелей, пытавшихся меня схватить. А до этого мы с ним встречались во время опроса фокусной группы — опроса по поводу еды и истории. И это было всего несколько недель назад. Когда я с ним тогда разговаривал, то для меня он был просто еще одним мужланом. И тогда он для меня ничего не значил, хотя и достал меня своими ответами по поводу истории. А теперь только посмотрите, куда меня все это завело! Как говорится, приплыли! Я и эта девушка и мое новое обличье. Тут у кого угодно голова пойдет кругом, на фиг!

Когда Рег заявится и мы с ним будем болтать, придется на себе проверить, насколько профессионально работает Команда по Перевоплощению. И я уже немного дрейфлю, что он даже через мою маскировку разглядит, кто я такой на самом деле, — то есть вспомнит, где он видел меня раньше. Но на этот раз я решаю заранее все обдумать и быть готовым ко всему. План у меня такой: если он заорет «Ой! Ты никакой не Норфолк! Ты тот проклятый мужик, который задавал мне вопросы на ФГ, и ты работаешь на правительство, которое для нас хуже врага! Ой!» — или что-нибудь в этом роде, то я поведу себя вдвойне умно и во всем признаюсь.

«Да, это я! — скажу я. А потом вверну одну хитрость: — Но я перешел на другую сторону. — А потом добавлю. — Это правительство всех угнетает и так далее, поэтому я перешел на вашу сторону, чтобы помогать вам бороться с Проектом, потому что они вроде как сильно мне угрожали, и я хочу им отомстить, и поэтому мы должны быть друзьями».

Эти мои слова его точно убедят.

Но пока у меня есть утро с этой девушкой. И это время будет очень приятным. Я слышу, как она уже гремит посудой на кухне, поэтому встаю и иду в душ. По сравнению с «дерма-душем» у меня дома это все равно что стоять под протекающей водосточной трубой, но вода горячая. Сейчас у меня есть несколько минут настроиться на свое новое положение. После ночи крепкого сна так легко запутаться и забыть, кто ты теперь. Когда ты играешь роль другого человека да еще при этом проглотил целый вагон «сместителей», очень трудно помнить, кто ты теперь или даже кем ты, черт возьми, был изначально.

— Я — Норфолк из Норфолка, — говорю я себе, пока горячая вода барабанит по дну пластиковой ванны. — Я диссидент, сбежавший с одной из фабрик по переработке свеклы где-то там в Норфолке. И теперь стараюсь скрыться среди извращенцев и бродяг в этом большом городе.

В качестве «легенды» такая история подходит просто замечательно. Я — лишь еще один беглый рабочий, ищущий в Лондоне убежища среди темных улиц, где порядочные люди не живут. Мне просто повезло, что я познакомился с этой девушкой и она за мной приглядывает.

Я одеваюсь — моя одежда чистая и отглаженная. А потом выхожу из душа и отправляюсь на поиски девушки. Она на кухне — сидит за столом. Она до сих пор одета лишь в маечку и белые трусики, обтягивающие ее милую попку.

— Садись, Норфолк, — говорит она.

Она встает и приподнимается на цыпочки, чтобы достать пару тарелок с полки буфета у себя над головой. Маечка немного задирается, и я вижу ее талию и изогнутую спину. Тут я чувствую особенное шевеление на своем, так сказать, нижнем этаже, а на лице у меня расплывается широкая улыбка. Она, наконец, достает тарелки, оборачивается и ставит их на стол. Она видит мою широкую улыбку и тоже улыбается.

— Что такое? — спрашивает она. — Что ты улыбаешься?

— О, ничего, — отвечаю я, не в состоянии прекратить улыбаться.

— Ну же, Норфолк, — говорит она, — что за секреты! В чем дело?

Когда она говорит про секреты, я вдруг вспоминаю, какой офигенный секрет я храню на самом деле, и если бы она его знала, то возненавидела бы меня. Это стирает улыбку с моего лица.

— Да ничего особенного, — говорю я, глядя в пол и чувствуя себя не в свой тарелке.

— Что? В чем дело, Норфолк? — говорит она, наклоняя голову, чтобы перехватить мой взгляд.

— Я просто подумал, что ты очень красивая, — лопочу я, крутя на столе нож.

— Очень мило с твоей стороны, — отвечает она тихим голосом. — Спасибо. Я тоже думаю, что ты очень милый.

А потом она начинает кашлять. Я поднимаю глаза и вижу, что она покраснела. Она начинает накрывать на стол и поворачивается ко мне спиной, но я все равно вижу, что лицо ее по-прежнему красное и что она улыбается.

Приготовленный ею завтрак очень аппетитный. Обычно я съедаю пару плиток «Брекко» и выпиваю чашку кофе в баре-автомате по пути на работу. Но сейчас на столе передо мной целое изобилие. Все это старомодная еда, которую в наше время уже никто и не ест. Тосты, яичница, бекон, апельсиновый сок и старинные фрукты, такие как бананы и яблоки. Конечно, вы считаете, что бананы и яблоки — это все барахло, так ведь? Но не эти. Эти на вкус просто обалденные. И еще на столе стоит мармелад и масло. В общем, почти все, что я никогда раньше и не ел.

После вечера, когда я то блевал, то бился обо что-нибудь головой, я ужасно проголодался и кидаюсь на все эти прелести, как волк. Я стараюсь не заглатывать еду, как делал это с болли-нейз прошлым вечером. Тогда я уж очень поторопился и, наверное, именно из-за этого, как говорится, все вернул назад. К тому времени, как мы закончили завтрак, мы оба наелись, как поросята, и сидели, откинувшись на спинки стульев, поглаживая свои животики.

— Черт возьми, это было просто офигенно! — говорю я.

— Спасибо, Норфолк. Ничего особенного, конечно, но я рада, что тебе понравилось. Как приятно за кем-нибудь ухаживать. И как приятно, когда твои труды ценят.

— Я еще как ценю! — восклицаю я. И это на самом деле так. Она действительно просто обалденно милая. И мне действительно обалденно приятно просто сидеть здесь рядом с ней в залитой солнцем кухне, уплетая классный завтрак и любуясь ее гладкими ножками, ее белыми трусиками и ее плечами и красивыми грудками, которые иногда показываются в вырез маечки. Это куда как лучше, чем пялиться на мерзкую рожу Федора после того, как он в очередной раз переночует в моей квартире, потому что накануне мы слишком уж круто оттянулись у «Звездных сучек». Или слушать, как он обзывает меня козлом, и смотреть, как он ковыряется в носу, портя воздух и дыша перегаром от «бориса».

Я чувствую, как к моей ноге под столом что-то прижимается. Что-то теплое и живое. Я смотрю под стол. Это кот.

— Там кот! — говорю я.

— О, не обращай на него внимания. Чарли, иди сюда! — говорит она, и Чарли бежит к ней, задрав трубой хвост, и начинает тереться теперь уже о ее ноги. — Я его, можно сказать, спасла, — объясняет она. — Его выбросили на улицу. Я стала его кормить, и с этого все началось. Потом он просто стал жить у меня, и с тех пор мы вместе.

Она нагибается и чешет Чарли за ушами. Кот закрывает глаза и мурлычет от удовольствия.

— Правда, Чарли? — спрашивает она кота. Она берет его на руки, и Чарли внимательно смотрит на меня, а я — на него. — Он был в ужасном состоянии. Такой худущий и весь запаршивел. Полно блох и еще будто дикий, — говорит девушка. — А теперь он мягкий, гладкий и красивый. И очень счастливый.

— Везунчик Чарли! — говорю я.

Глава 16

Идея отправиться на прогулку по этой чужой и даже, можно сказать, вражеской территории мне совсем не нравится. Но солнце светит так ярко, и ей хочется выбраться из квартиры.

— Ну же, Норфолк! Пойдем! — просит она. — Не волнуйся. Все будет в порядке.

Такое ощущение, что она улавливает мою робость и понимает ее. Но она явно не желает испортить мой день. Наверняка она думает, что я не хочу выходить, потому что только что удрал из провинции и боюсь, что правительственные агенты меня схватят, опять отправят в Норфолк и заставят работать на сельскохозяйственной фабрике, заковав в цепи. Но дело совсем в другом.

Я боюсь, что меня поймают как раз за то, кто я есть на самом деле — правительственный шпион/защитник. Что, если мне встретится этот гребаный старикашка, долбанувший меня вчера бутылкой по голове? Что, если он узнает меня и начнет орать про то, как я его отмутузил, и про то, что я вообще из Департамента безопасности? Тогда я точно влипну. Соберется разъяренная толпа и поотрывает мне руки и ноги. Но девушка внушает мне, что все будет в полном порядке.

— Ну же, Норфолк! Пока я рядом, ничего плохого с тобой не случится, — уверяет она. И я ей верю.

И мы отправляемся на прогулку.

Она берет меня под руку, и от этого мне становится как-то спокойнее. И еще такое теплое солнце. Это тоже помогает.

И на самом деле, гулять по этому району днем очень даже приятно. При дневном свете и под яркими лучами солнца все выглядит не так уж плохо. Хорошо, признаю, что все здесь не так шикарно, как там, где живу я. Нет тут ни модных магазинов, где можно накупить самого новейшего барахла, ни «Звездных сучек», где можно хорошенько оттянуться. Нет и огромных экранов, на которых показывают всякие клипы и рекламные ролики. Нет светящихся тротуаров, и дома не меняют свой цвет каждые несколько минут. Я не вижу ни торговых автоматов, ни будок автосмеха, которые развеселят, когда у тебя плохое настроение. Никаких девушек в мини-юбках и с огромными грудями, раздающих пакетики с какой-нибудь новой «дурью», которую они тестируют на улицах. (Как-то я прогуливался по Пикадилли, и меня затащила в палатку одна такая девица в атласных шортах и с самыми большими буферами, которые я видел в своей жизни, чтобы дать мне попробовать новый сорт «дури». Я только раз нюхнул и слетел с катушек на целых два дня, а потом неделю мне казалось, что вокруг моей головы порхают летучие мыши и всякие птички.) И здесь нет рекламных щитов, реагирующих на приближение прохожих. Нет небоскребов из стекла. Нет зон отдыха с улучшенной окружающей средой.

Здесь, у вас под ногами, — только потрескавшиеся и качающиеся плиты тротуара. Если не смотреть под ноги, то запросто можно споткнуться и расквасить себе нос. Здесь ограда из проржавевшего металла, здесь дома, двери которых выходят прямо на улицу Ты идешь мимо окон, глядя в их крошечные вонючие норы, и видишь людей, сидящих сгорбившись и едящих из тарелок, которые стоят у них прямо на коленях, или пьющих чай из старых потрескавшихся чашек. На них надеты домашние тапочки и халаты. Иногда к парадным дверям ведут лестницы, сделанные из камня, но эти камни настолько стоптаны, что кажутся мягкими. Здесь нет ничего нового. Все старое и изношенное. В общем, настоящее гетто, полное всяких извращенцев и психопатов, неспособных жить нормальной жизнью. Но все равно чувствую я себя совсем неплохо, гуляя здесь в такой приятный день с этой милой девушкой, держащей меня под руку. И я начинаю задаваться вопросом, почему это так. Если это место совершенно дерьмовое, потому что здесь живут дерьмовые люди, тогда как же эта девушка? Она же не дерьмо, так ведь?

На тротуаре у одного из домов мы видим какие-то рисунки, сделанные мелом. Плохо нарисованные животные, плохо нарисованные люди и какие-то кривые квадраты с цифрами внутри.

— Что это? — спрашиваю я.

— Классики, — отвечает девушка. — Разве ты в детстве не играл в классики?

— Нет. Никогда о них не слышал. У нас не было никаких классиков в нашем Детском отделении «Дункан…» гм… — Я вспоминаю, что мне нельзя говорить о настоящем Дженсене и о всяких Детских отделениях и тому подобном. Поэтому я просто говорю:

— У нас не было классиков.

— Как печально, — говорит девушка. Когда она это говорит, появляется какая-то маленькая девочка лет пяти. Она вроде как стесняется нас, но ей интересно, что такого мы увидели в этих самых классиках, и она держится неподалеку, чтобы посмотреть, что мы будем делать дальше. Раньше я никогда не встречал маленьких детей. Я не знаю, что сказать. Но девушка рядом со мной знает. Она приседает, чтобы ребенок мог видеть ее лицо.

— Привет! Ты меня помнишь? Меня зовут Клэр, — говорит она маленькой девочке. И, сказав это, она смотрит на меня и улыбается. Клэр! Вот как ее зовут. И она только что мне это сказала. Она сказала это маленькой девочке, чтобы я мог это услышать. Это… это так здорово! Какая же она, блин, все-таки замечательная! Клэр!

— Меня зовут Роуз, — говорит девочка, улыбаясь и крутя пальцами локон своих длинных волос и немного покачиваясь из стороны в сторону, балансируя на одной ноге.

— Я знаю, что тебя зовут Роуз! — смеется Клэр. — Это твои классики? — спрашивает она девочку.

— Ага, — отвечает та, все еще стесняясь. А потом вдруг она забывает про свое стеснение и буквально взрывается. — Я сама их нарисовала мелками, которые мне дал Дэнни. И цифры тоже. Я и их сама написала. Я здесь живу, и сюда приходит кот. Он черно-белый с пушистым хвостом. Его зовут Понго. Он совершенно бешеный. А у тебя есть кот?

И пока девочка все это сообщает, она показывает пальцем в разные стороны: на старую обшарпанную входную дверь, выкрашенную зеленой краской, на угол дома, на сточную канаву вдоль улицы. Выглядит она довольно забавно, и я смеюсь. Клэр тоже смеется. И потом, увидев, что мы с Клэр смеемся, маленькая Роуз тоже начинает хихикать.

— Моего кота зовут Чарли, — говорит Клэр. — А ты, Роуз, очень здорово это нарисовала, — продолжает она. — Ты очень умная девочка. А ты можешь показать нам, как играть в классики? Мой друг никогда не играл в классики, и ему хочется посмотреть, как это делается.

Роуз задирает голову и смотрит на меня прищурившись, потому что солнце как раз за моей спиной. Я пожимаю плечами.

— Правда, я никогда и не слышал об этих долбаных классиках, — говорю я.

Клэр вдруг хмурится и бросает на меня сердитый взгляд.

— Норфолк! — говорит она резко.

— Что? — переспрашиваю я, глядя на Клэр и на маленькую девочку, не понимая, почему вдруг Клэр заговорила со мной таким учительским тоном. Я решаю, что, может быть, я не проявляю, на ее взгляд, достаточной заинтересованности. Конечно, это просто дерьмово, что я ни разу не играл в классики в детстве, потому что это вроде как охренительная игра!

Девочка поворачивается к своим квадратам на асфальте, бросает камешек в один из них и начинает прыгать по ним, становясь на одну ногу там, где всего один квадрат, и топая обеими ногами там, где их два.

— Норфолк! — снова говорит Клэр. — Это просто ужасно!

— Что? — спрашиваю я, обиженный до глубины души.

— Я не знаю, как разговаривают с детьми там, откуда ты родом, но здесь мы не используем подобных выражений, когда дети находятся рядом.

Роуз продолжает прыгать, не обращая внимания на то, как Клэр меня отчитывает.

— Ну хорошо, — сдаюсь я, по-прежнему не очень понимая, что же я такого сказал. — Тогда я очень извиняюсь и все такое.

— Даже не знаю, что сказать, Норфолк. Ты — тот еще фрукт! — говорит Клэр, но теперь она улыбается.

— Это точно! — отвечаю я, радуясь, что гроза миновала.

Мы наблюдаем за Роуз, скачущей по своим классикам. В такт прыжкам она начинает вслух читать какой-то стишок:

— РАЗ — котенок самый белый, ДВА — котенок самый смелый, ТРИ — котенок самый умный, А ЧЕТЫРЕ — самый шумный, ПЯТЬ — похож на ТРИ и ДВА — те же хвост и голова!

Нас с Клэр это еще больше веселит. Роуз полностью поглощена своей игрой и совершенно забывает про нас. Клэр встает с колен, снова берет меня под руку, и мы идем дальше. Уходя, я слышу, как Роуз приговаривает:

— Хороши у нас котята — РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ!^[2]

Когда мы возвращаемся в квартиру Клэр, я уже чувствую себя очень даже уверенно и спокойно. Тут звонит звонок входной двери, и она встает, чтобы посмотреть, кто пришел. Я почти совсем забыл — это должен быть Рег. Проводя время с Клэр — завтракая, гуляя по улицам, наблюдая, как маленькая девочка играет в классики, — я уже как-то успокоился, вошел в спокойное русло, так сказать, и почти не думал ни о Реге, ни обо всем этом шпионском деле.

Не буду врать, мне начинает казаться, что дело принимает для меня крутой оборот. Когда Рег входит в комнату, я стараюсь вести себя совершенно спокойно. И еще я изо всех сил стараюсь не показывать, что уже знаю его. Вот он. Тот же самый Рег, который чуть не поймал меня, когда я висел перед его окном на водосточной трубе. Это похоже на встречу со знаменитостью, которую ты раньше видел только по телевизору. Я очень нервничаю.

Наверное, поначалу мне нужно вести себя с ним вроде как настороженно. Потому что если бы я на самом деле был Норфолком Невинным, то с подозрением относился бы к этому Регу и к тому, что эта девушка так хочет, чтобы я с ним встретился. Поэтому можно себе позволить быть сначала немного взволнованным. И это, между прочим, совсем неплохо, потому что я на самом деле взволнован, на фиг.

Я слышу, как Клэр и Рег разговаривают вполголоса у входной двери. Потом они оба входят: сначала девушка, широко улыбаясь, с моим любимым выражением на лице, которое означает, что беспокоиться не о чем; а за ней — Рег, с видом этакого доброго папаши. На его сжатых губах появляется улыбка — не широкая и беззаботная улыбка, как у Клэр, а очень даже серьезная. Кажется, этой улыбкой он хочет сказать что-то типа: «Привет, Норфолк! Я знаю, как нелегко тебе пришлось и как тебя угнетали, потому что Клэр все мне об этом рассказала. Но я могу тебе помочь. Это будет непросто, но ты можешь мне доверять. Теперь, когда я здесь, все будет в порядке. Можешь расслабиться».

Он сразу идет ко мне и говорит:

— Привет, Норфолк! Меня зовут Рег.

И он протягивает мне руку. И я вспоминаю, что Мыскин не захотел здороваться со мной за руку… Глядя на Рега, я стараюсь придать себе немного подозрительный вид, но пожимаю ему руку.

— Привет! — говорю я тоном, в который, как мне кажется, я вкладываю нужную порцию настороженности, типа как у раненого животного. Рег слегка кивает и садится напротив меня.

— Как себя чувствуешь, приятель?

— Ну, в общем нормально, — отвечаю я, надеясь, что он сам заполнит все паузы в нашем разговоре.

Он опять кивает с видом, полным сочувствия.

— Клэр сказала мне, что ты попал в передрягу.

— Может быть, и так, Рег, — говорю я. — Но тебе-то что? — Этот последний вопрос я вставил специально, чтобы показать ему, что я все еще не очень ему доверяю. И мне кажется, Рег именно этого и ожидает от меня и даже доволен этим. Он дружески вздыхает.

— Ты не одинок, Норфолк, — успокаивает Рег.

— Да? — спрашиваю я, немного агрессивно, но одновременно с некоторой заинтересованностью в голосе, потому что, мне кажется, наступает решающий момент, и Рег вот-вот расскажет мне то, что я потом смогу передать Мыскину. Вот-вот я должен получить те самые свидетельства, за которыми я сюда и забрался.

Но Рег меняет тему разговора:

— Как думаешь, ты еще пробудешь здесь какое-то время?

— Ну, думаю, что да.

— Сегодня вечером несколько моих друзей собираются у меня, чтобы поболтать. Почему бы тебе тоже не прийти ко мне? Просто маленькая вечеринка, так что не о чем волноваться. Мы немножко выпьем. Просто несколько единомышленников собираются вместе, чтобы поддержать друг друга и обменяться кое-какими мыслями. Что скажешь?

Я смотрю на Клэр, которая стоит у двери, внимательно нас слушая. Она мне улыбается и кивает.

— Я тоже туда иду, Норфолк. Мы можем пойти вместе. Это будет здорово, — говорит она.

Я киваю. Я хочу быть там, где будет она.

Рег встает и говорит что-то типа: «Хорошо, тогда договорились. Увидимся вечером», — и собирается уходить. Но я его уже не слушаю. Я смотрю в пол, напряженно размышляя. Я начинаю задумываться, зачем я здесь вообще. Я хочу быть с Клэр, но я же — шпион. Может быть, мне нужно больше сосредоточиться на моей шпионской работе и поменьше думать о Клэр и всем таком. Но когда ты в самой гуще событий, четко соображать сложно. Понимаете, о чем я? Мозги будто застилают огромные тучи, похожие на черную вату.

Если ты собираешься убедить людей в том, что ты лишь простак-бродяга Норфолк, которого не стоит опасаться, то тебе нужно убедить в этом и себя.

Глава 17

Квартира Рега. Когда мы туда шли, я тайком от Клэр заглотил последнюю капсулу «бориса». Она способна поддерживать тебя во взведенном состоянии до десяти часов подряд. Наркотик входит в кровь постепенно, так чтобы твой мозговой ЦП не зажарился сразу, и ты просто как бы плывешь на его волне, и тебе не нужно подзаряжаться, нюхая «дурь» каждый раз, когда тебе хочется встряхнуться. Довольно эффективное средство, но контролировать ты его не можешь. Мне кажется, его разработали для «водителей-дальнобойщиков». Если, заглотив такую капсулу, нюхнуть еще и порошка, то можно запросто, как говорится, улететь на околоземную орбиту. Я приберегал эту капсулу для какой-нибудь крутой ночки с Федором у «Звездных сучек», когда вся эта бодяга с шпионом Дженсеном наконец закончится. Но мне было как-то стремно отправляться на встречу с мартин-мартинистами на квартире Рега без дополнительной химической поддержки, поэтому я и решил принять ее сейчас. Вообще-то считается, что нельзя мешать их с обычным порошком, но тогда мне казалось, что в моем организме уже столько всего понамешано, что такая малость роли не играет.

Я почти не замечаю, как мы идем к Регу. У меня такое ощущение, что я нахожусь внутри огромного пузыря и этот самый пузырь все смягчает — твердые камни у меня под ногами, воздух, которым я дышу. Все становится мягким. Мягким.

И вдруг оказывается, что мы уже на месте. Я вхожу в комнату, Клэр становится у двери и вроде как мягко подталкивает меня сзади, широко улыбаясь. Каждый раз, когда она на меня смотрит, мне кажется, что я слышу, как она говорит: «Не волнуйся, все в порядке». Изнутри квартира Рега выглядит по-другому. Я стараюсь не смотреть на окно, через которое меня чуть не поймали той ночью. Но я не могу удержаться и несколько секунд пялюсь на него, и голова у меня в это время пустая-пустая, а рот открыт, будто я ловлю им мух. В общем, чувствую, что заряжен я «дурью» круто, что называется, по-взрослому.

Кроме Рега в комнате сидит его преданная паства. Я вспоминаю тот момент, когда я разглядывал в окно уютную гостиную Рега, наполненную бомбистами и сигаретным дымом. Теперь я вижу трех курильщиков, держащих свои сигаретки этаким интеллигентским способом — между большим и указательным пальцами. Я буквально кожей чувствую, как они напрягаются при виде меня. Они бросают встревоженные и вопрошающие взгляды на Клэр, одновременно пропитанные и подозрением и ревностью. Они, наверное, считают меня каким-то грубым ублюдком, который долбит бедную Клэр сзади, а потом кончает ей на лицо и переходит к другой, как какой-то актер в порношоу. Но они не правы. Никакого «кончания» не было. Мы просто спали вместе, обнявшись, как два кутенка. Короче, я думаю, что сами они похожи на каких-то гребаных альфонсов со своими сигаретками.

В комнате становится тихо. Мое появление вызвало паузу в разговорах. В их глазах я похож на огромный ходячий вопросительный знак, и они ждут ответа от Рега. Я тем временем напоминаю сам себе, что я — Норфолк, бродяга из Норфолка, угнетенный и вновь обращенный последователь Мартин Мартинизма, а не Дженсен Перехватчик, крутой правительственный шпион. Две пожилые высохшие дамочки мартин-мартинистки, сидящие тут же в комнате, внимательно смотрят на Рега поверх своих очков. Рег бросает взгляд в мою сторону, улыбается по-товарищески и говорит, обращаясь ко мне и Клэр: «Садитесь, если найдете место. Ха-ха-ха!» И потом спрашивает, не хотим ли мы чаю или еще чего.

Но чаю мы не хотим. Мы хотим сразу приступить к делу.

— Привет всем! — говорит Рег, садясь на стул и возвышаясь над всеми нами. Теперь мне становится ясно, что главный здесь он. А мы здесь, чтобы у него учиться. Он объяснит нам, что к чему в этом мире. Курящая троица тушит свои сигаретки. Две старые ящерицы перестают подозрительно пялиться на меня поверх своих очков и сосредотачивают все свое внимание на Реге. Мы с Клэр сидим на полу — рядышком и как бы вместе. Еще два мужика вообще не обращают на меня никакого внимания, кажется, я им совсем по барабану. Они, скорее всего, выполняют роль «мускулов» этой банды мартин-мартинистов. Три альфонса и две ящерицы — это интеллектуалы. Я только не понимаю, какую же роль здесь играет Клэр. Ее здесь просто не должно быть, она сюда никак не вписывается. Как говорится, она попала не туда, хотя сама уверена, что ей здесь самое место. Что касается меня, то я как раз на своем месте, потому что выполняю работу. Я — профессионал, так ведь? Но здесь не должно быть приличных членов нашего общества. Это очевидно. А Рег? Кто он? Он — лидер. Вожак. Бомбист. Кровопийца.

— Вы, наверное, недоумеваете, кто наш новый друг, — говорит Рег. Он имеет в виду меня.

— Его зовут Норфолк, — продолжает Рег. — Норфолк появился у нас благодаря Клэр. Он сбежал с продовольственных фабрик в Восточной Англии и приехал сюда, в Лондон.

Он смотрит на меня теплым взглядом.

— Так ведь, Норфолк? — спрашивает он меня.

— С продовольственных фабрик, точно. По переработке сахарной свеклы и подобного дерьма, — говорю я, вспоминая то шоу, которое я когда-то видел, — то самое, которое и навело меня на мысль сказать Клэр, что я из Норфолка, то самое, в котором причитала пара беззубых стариков. Я помню, что они работали на продовольственной фабрике. Кажется, в Норфолке абсолютно все работают на таких фабриках. Там больше и делать-то нечего. В том шоу рассказывалось о том, какие разные люди живут в нашей стране, как они все вносят свой вклад в общее дело, и о том, как Норфолк производит огромное количество сахарной свеклы, как из этой свеклы на больших фабриках делают сахар, как этот сахар потом отправляется во все концы света и оказывается в чашках чаю, тортах и конфетах — повсюду от Лондона до Сингапура, от Москвы до Кабула и от Токио до Могадишо.

— В нашей борьбе, — говорит Рег, теперь обращаясь уже ко всей группе и отвлекая меня от моих воспоминаний об этом шоу про продовольственную фабрику в Норфолке (которое, кстати, оказалось совершенно офигенно скучным, и смотрел я его не больше трех минут, прежде чем переключил канал, причем две минуты пятьдесят секунд из этого времени мне пришлось смотреть его лишь потому, что я никак не мог найти пульт ДУ, крича во все горло: «Блин! Блин! Где же этот гребаный пульт!» Странные вещи мы иногда помним!), — мы стараемся сосредоточиться на том, что происходит здесь, в Лондоне. У нас здесь, в наших городах, тоже много проблем, Норфолк. Лишь несколько дней назад с крыши этого самого дома мы согнали какого-то парня. Одного из местных. Они обворовывают квартиры, чтобы покупать наркотики. Мы здесь становимся свидетелями культурного апартеида, который насильно навязывается народу. Мы видим, как растет пропасть между имущими и неимущими и как в этом процессе обвиняются именно те люди, которые больше всех от него страдают. И это происходит во всех наших, когда-то великих, городах.

Рег говорит и говорит о том, как эти самые сельскохозяйственные фабрики в провинции превратились в своего рода огромные машины, которые пережевывают людей, а потом выплевывают их, как семечки арбуза, и как рабочие обязаны жить на этих фабриках в огромных общежитиях с земляными полами и без всякого отопления. Они начинают работать с рассветом и работают до темноты под слепящим светом огромных прожекторов. Люди быстро умирают из-за такой тяжелой жизни, особенно в Норфолке, потому что именно там выращивают всю сахарную свеклу, а уборка урожая свеклы приходится на зиму, когда особенно тяжело на полях, покрытых снегом и продуваемых холодными ветрами, дующими с востока.

Потом я чувствую, как чья-то рука ложится мне на плечо. Я оглядываюсь. Это один из альфонсов-курильщиков.

Он сочувственно говорит мне:

— Бедняга.

А я отвечаю:

— Да, черт возьми, бедняга!

Потом я опять поворачиваюсь к Регу и, глядя на него, стараюсь как можно шире раскрыть глаза, чтобы не задремать и не окунуться в самый что ни на есть полномасштабный «приход» после капсулы с «борисом», пока Рег продолжает бубнить свое:

— Норфолк знает, на какое зло способно это правительство. Он страдал. Теперь он с нами, и он хочет присоединиться к нам и научиться. Это так, Норфолк?

— Рег… — говорит Клэр тем же голосом, которым она отчитывала меня, когда я сказал той девчушке Роуз, что я никогда не играл в эти гребаные классики, и запретила мне ругаться в присутствии детей.

— Да, Рег, я очень хочу научиться, — говорю я, а сам думаю, к чему все это приведет.

Рег снова мне улыбается. У меня во рту сухо, как в пустыне из-за этой гребаной капсулы, а веки мои становятся все тяжелее и тяжелее.

— Сегодня, — продолжает Рег, обращаясь ко всей группе, а не только ко мне, — мы сделаем все немного по-другому. Мы побеседуем по душам попозже, но сначала, думаю, мне нужно повторить то, о чем я говорил раньше. И не только для Норфолка, но и для всех нас. Нам всем нужно напомнить себе, почему мы делаем то, что делаем, и кто тот человек, который поддерживает нас во всех наших усилиях. Кто наш лидер, наш спаситель.

— Ox, Рег… — говорит Клэр.

Я не могу понять, то ли она очень заинтересована, то ли, наоборот, разочарована.

— Кто это, Рег? — спрашиваю я, перебивая ее.

Рег смотрит на меня и снова улыбается, и он произносит имя, которое, как я уже знаю, он сейчас произнесет:

— Его зовут Мартин Мартин. Его царство не в этом мире. Его царство — из другого мира. Он родился, чтобы объявить всю правду, и все, кто на стороне правды, хотят его слушать. А ты на стороне правды, Норфолк?

Я оглядываю комнату. Все они не отрываясь смотрят на Рега, будто их мозги закоротило и они способны лишь на глупые улыбки. Очень похоже на то, как иногда по телевизору вдруг замирает изображение, и на пару секунд лица всех участников шоу выглядят как лица настоящих сумасшедших.

— Норфолк, тебе совсем не обязательно… — начинает было Клэр. Но я же хочу казаться тем, кто на нужной стороне, так ведь?

— Да, Рег, я на стороне правды! — восклицаю я с энтузиазмом.

Рег улыбается. Когда он говорит о Мартине Мартине, в его глазах вспыхивает какой-то огонек. Из-за этого он становится похож на робота из мультиков, а его голос вдруг становится глубоким и каким-то сочным, что ли.

— Рег, — говорит Клэр, — может быть сейчас не самое лучшее время обсуждать это?

— Мартин Мартин, Норфолк, был простым человеком. Как ты и я, — говорит Рег, не обращая внимания на Клэр и вновь глядя прямо на меня. Но, судя по выражению его лица и выражению лиц всех остальных членов его кружка, говорит он для всех присутствующих. И даже не только для всех присутствующих в этой комнате, но для всех жителей Лондона или всей Англии. Или, может, даже для всех людей во всем мире. — Но он был проповедником правды для всего человечества. За это его преследовало правительство, и в конце концов оно убило его. Его убило правительство, которому правда не нужна, правительство, чья власть зиждется на лжи и дезинформации.

— Рег, кто такой Мартин Мартин? — спрашиваю я. Этот вопрос сам собой слетает с моих губ.

Рег не отвечает мне. Он встает и кладет руку мне на голову. Такое ощущение, что он замыкает электрическую цепь. Он смотрит в потолок.

— Мартин Мартин, — говорит Рег опять громким и зычным голосом, будто он обращается к целому миру или, но крайней мере, будто он выступает с трибуны. — Мартин Мартин, — повторяет он, — мы заклинаем тебя, мы твои слуги. Мы сделаем все, что ты велишь. Пожалуйста, приди к нам.

Вдруг я чувствую холод, будто кто-то открыл окно в комнате. От этого меня бросает в дрожь, и я оборачиваюсь. Окно закрыто, но мне все равно ужасно холодно. В окне никого нет. Конечно нет. Только я здесь шпионю за всеми. Поэтому я закрываю глаза и начинаю думать о Мартине Мартине. Я мало что о нем знаю. Все, что мне известно, написано на тех листках бумаги.

Мои глаза закрыты, a Рег снова и снова пытается вызвать Мартина Мартина («Пожалуйста, приди к нам, укажи нам путь, научи нас, как обрести этот человеческий дар… и так далее и тому подобное…»). И тут у меня начинается настоящий «приход». Я чувствую, что засыпаю. В комнате горит всего одна или две лампочки, поэтому здесь почти темно. Причитания Рега и теплая рука Клэр, которая крепко держит мою, меня вроде как успокаивают. Голова начинает кружиться из-за принятой капсулы «бориса». Но тут я чувствую, что, закрыв глаза, уже не могу их открыть. И у меня появляется такое ощущение, что я вроде уже даже вижу слова Рега, кружащиеся вокруг, как полоски светящейся дымки, кружащиеся по комнате все быстрее и быстрее, а потом собирающиеся вместе и превращающиеся в офигенно здоровый шар, шар из светящихся слов вокруг моей головы. Голос Рега превращается в какой-то отдаленный пульсирующий гул, а шар из слов становится все плотнее и плотнее и тоже начинает пульсировать в такт звукам голоса Рега. Очень похоже на гребаную шишку на моей голове от всех этих ударов бутылкой и об стол в кафе — она тоже пульсирует в такт с ударами моего сердца, переполняясь кровью, которая стремится вырваться наружу. Я чувствую себя так, будто мои мозги хотят выплеснуться из головы, как какой-то гребаный вулкан, доверху переполненный офигенно горячей лавой. Мне хочется сдавить голову, сдавить крепко-крепко, чтобы еевнутренности разорвали череп и залили собой всю комнату, сняв наконец это ужасное давление там, внутри. Я хватаюсь за голову и начинаю ее сжимать и, кажется, стонать, причитая что-то типа: «Ох! Ох!»

А потом начинается что-то, блин, совершенно непонятное и неестественное, как какой-то гребаный сеанс Вуду. Я вдруг понимаю, что вижу Мартина Мартина! Я вижу ММ прямо здесь, в комнате. Будто он ниже меня и в то же время прямо передо мной. Будто я парю над его головой! И то, что я вижу, не похоже на изображение на экране — это как полномасштабная цветная объемная проекция. Типа голограммы. У меня такое ощущение, что я вылетел из этого мира и влетел в мир ММ, и теперь вижу его и даже чувствую его запахи и, кажется, осязаю. Моя пульсирующая от боли голова вся горит, а глаза наполовину закрыты. Все это очень похоже на утренние ощущения, когда только-только начинаешь приходить в себя после самой сумасшедшей ночи у «Звездных сучек», полной «дури» и самого жесткого секса. В общем — когда в мозгах полная неразбериха и ты совсем ни хрена не соображаешь.

Дальше написано, как все это было. Офигенно круто, между прочим. Так что, на хрен, советую прочитать повнимательнее!

Глава 18

Я вижу вроде как открытое окно, и будто я парю снаружи или даже летаю. А может, плыву, как какая-то гребаная подводная водоросль, медленно покачиваясь в огромном-огромном океане. Я вижу, что происходит за этим окном. Я вижу Мартина Мартина. Вон он, в натуральную, так сказать, величину. Как живой. Я вижу его приятеля Дэвлина Уильямса. Я знаю, что это они. Это, блин, именно они — они сходят, как живые, с тех самых страниц, которые мне подсунули под входную дверь. Каким-то образом я знаю, что это именно то, что я сейчас вижу, я уверен в этом. Это знание просто существует в моем гребаном мозгу. Я вижу телевизионную студию. В ней сидят зрители — в основном это все какие-то старики. Я вижу все эти здоровенные телекамеры, двигающиеся по студии вверх-вниз и ездящие по полу, будто они танцуют. Я вижу прожекторы на потолке, висящие на металлических штангах и заливающие все невыносимо ярким светом. Я слышу голоса и даже вижу, как говорит Мартин Мартин. Он стоит перед зрителями, разговаривая с ними. Его снимают эти самые камеры. А рядом с одной из камер стоит Дэвлин Уильямс. У него на голове пара наушников, а к этим наушникам прикреплен маленький микрофон, который торчит прямо у губ Дэвлина Уильямса.

И тут окно просто тает, растворяется в воздухе, и я, медленно кувыркаясь, влетаю в студию. Причем меня никто не замечает, будто я какая-то муха или пылинка. В общем, с ума, на хрен, можно сойти, да?

— Можем мы это переснять? — спрашивает Мартин Мартин, поглаживая кончиками пальцев свою переносицу, будто у него то ли болит голова, то ли вот-вот разболится, и он это знает. Несколько зрителей в студии смеются. Дэвлин Уильямс оглядывается по сторонам и улыбается. Потом он снова смотрит на Мартина Мартина и показывает ему большой палец — мол, все в порядке. Он, кажется, просто офигенно счастлив тем, как идет передача.

— Простите, простите, я просто удивился, — объясняет какой-то зритель в зале.

Я не вижу, кто это. Но я вижу микрофон на длинном шесте, который держит мужик в наушниках. Микрофон направлен на какую-то женщину, глупо улыбающуюся во весь рот. На нее также направлена телекамера.

— Не беспокойтесь об этом, — говорит Мартин Мартин этой женщине. — Можем мы переснять с того места, где прервались? О’кей? — Он прикладывает палец к уху, и я замечаю проводок, выходящий из его уха и идущий за спину. Думаю, это что-то вроде крохотного наушника, через который люди могут с ним разговаривать. Какая-то фигня из серии старинного аудиооборудования.

Мне немного дурно, пока я летаю по студии, но в то же время очень интересно.

— О’кей, — говорит Мартин Мартин голосу в своем наушнике. — Итак, снова. — И он смотрит на ту женщину, сидящую в зале. Вы в порядке? — Она энергично кивает.

Потом Дэвлин Уильямс прикладывает руку к своему маленькому микрофону у рта:

— Не связывайся с этой женщиной, Мартин. Она никому не интересна. Займись кем-нибудь другим. — А потом, уже громким голосом, явно не только для Мартина Мартина, говорит: — О’кей — мотор!

Мартин Мартин смотрит в пол, уперев руки в бока. Он стоит в такой позе несколько секунд. И все это я прекрасно слышу, будто это, на фиг, говорится только для моих ушей.

— Там что-то есть, — говорит он, потом снова замолкает.

— Вы знаете имя Эмиль? — спрашивает Мартин Мартин у этой женщины, на которую по-прежнему направлены и микрофон и камера. И в его голосе появляются какие-то новые серьезные нотки, и женщина сразу перестает глупо улыбаться.

— Я не знаю, — отвечает она, пожимая плечами. Но теперь у Мартина Мартина резко меняется настроение, будто он вот-вот обнаружит что-то важное.

— Это определенно Эмиль. Нет? — говорит он женщине, которая снова отрицательно качает головой.

И потом Мартин Мартин говорит:

— Хорошо, я понимаю. Да, буду, — как будто он разговаривает с кем-то, кто находится внутри его головы.

Потом он обращается к залу:

— Есть здесь кто-нибудь, у кого имя или фамилия начинается с «Дж»? Джек, Джексон? Он ищет Джексона.

Когда он это говорит, Дэвлин что-то снова шепчет в свой микрофон, и три большие телекамеры быстро разворачиваются и будто рыщут своими тупыми рылами по залу, будто они следуют за взглядом Мартина Мартина, когда тот ищет человека по имени Джексон.

— Он ищет Джексона, — говорит Мартин Мартин. — Здесь есть человек по фамилии Джексон? Кто-нибудь связан с этой фамилией?

Я смотрю на лица зрителей в студии. Некоторые из них не отрывают взгляда от Мартина Мартина, глазея на него так, как мартин-мартинисты глазели на Рега. Так, будто у них мозги отключились и они превратились в толпу долбаных идиотов-полудурков. А другие зрители, выгибая шеи, рыщут глазами по студии, глядя туда, куда направлены камеры. Потом камеры вроде как успокоились и навелись на одно место, где они заметили какое-то движение, которое заметил и Мартин Мартин. Он направляется к этому месту и подходит к женщине средних лет. Она сидит рядом со старикашкой, который даже старше Рега. Его руки скрещены на груди, и вид у него не очень-то счастливый от того внимания, которое все вдруг на него обратили. А вот женщина, видно, этому даже рада. У нее длинные волосы, собранные в конский хвост. Она одета будто для занятий спортом и похожа на спортсменов, готовящихся к соревнованиям. Сейчас они скинут свои просторные куртки и штаны и останутся в облегающих трико, а потом рванут по беговой дорожке за рекордами.

— Вы, мадам? — спрашивает Мартин Мартин. — Здесь очень сильные вибрации. Что для вас значит фамилия Джексон?

Женщина начинает смеяться.

— Это моя фамилия, — отвечает она. — То есть наша фамилия.

И она толкает локтем мрачного старикана, сидящего рядом.

— А-а-а, а кто это? — снова спрашивает Мартин Мартин с такой улыбкой на лице, которую он, наверное, использует при разговоре с полными кретинами, какой, очевидно, и является эта женщина.

— Мой дед! — говорит она с глупой гордостью в голосе, к которой примешиваются еще и гнусавые нотки, свойственные десятилетнему ребенку с забитым носом.

Мартин Мартин смотрит на этого тупого деда, выражение лица которого совершенно не меняется, тому явно совершенно не хочется находиться перед телекамерами и разговаривать с Мартином Мартином. Но Мартин Мартин все равно к нему обращается. Его так просто не отшить.

— И вас звали Джек Джексон, так ведь? Он говорит мне, что вас звали Джек. Вы — Джек.

Старикан — этот самый Джек — убирает руки с груди и спрашивает:

— Кто? Кто вам это говорит?

— Эмиль. Это человек по имени Эмиль, — объясняет Мартин Мартин. Когда он это говорит, вид у старикана становится совсем несчастный. Почти шокированный.

— Не знаю я никакого Эмиля, приятель, извини, — говорит старик.

— Нет, нет, вы знаете. Он очень даже боится, что вы знаете, — возражает Мартин.

Некоторые зрители опять смеются. Старикан последнюю минуту ведет себя совсем не по правилам подобных телешоу — то есть не подыгрывает Мартину Мартину и вроде даже как сердится на него. И это заставляет зрителей нервничать. Но теперь Мартин Мартин демонстрирует всем, кто хозяин положения, зрители успокаиваются и тихонечко хихикают, издавая звуки типа «ха-ха» и «хи-хи» и тому подобное. Но я-то знаю, что буквально через минуту всем этим балбесам будет, на фиг, уже не до смеха.

Мартин Мартин продолжает:

— Он говорит, там были проблемы и вы вознамерились их решить, не так ли, Джек?

— Ты ошибся адресом, приятель, — отвечает Джек. Джек явно не желает во всем этом участвовать.

— Проблемы из-за грузовика? Давным-давно. Зеленого грузовика.

— Эй, послушай меня, друг, — говорит Джек, уже по-настоящему сердясь. — Не знаю я ничего ни о каком грузовике. Что-то ты совсем запутался.

Он оглядывается по сторонам, ища поддержки других зрителей, но не получает ее. Они хотят знать, что же сделал Джек. Они верят в Мартина Мартина, верят в то, что в данный момент он общается с кем-то по имени Эмиль. Они не верят Джеку, потому что теперь все выглядит так, будто он что-то скрывает, а Мартин Мартин не даст ему отвертеться. Они считают, что Джек — проклятый ублюдок, который что-то скрывает, и что Мартин Мартин собирается вывести его на чистую воду. Зрители прекращают хихикать и ерзать на своих сиденьях — им теперь очень интересно посмотреть, чем все это кончится. Я осматриваю лица сидящих в студии и вижу, что некоторые потихоньку разговаривают друг с другом, прикрыв рты морщинистыми старыми руками с кучей колец на пальцах. Я вижу, как меняется лицо одной старой дамы — минуту назад казалось, что все происходящее ей очень нравится, но теперь вдруг она выглядит обеспокоенной и даже испуганной. Ее брови ломаются в дугу, ее рот открывается в недоумении, и она толкает локтем своего приятеля, такого же старика, и этот приятель кивает, будто говоря: «Угу, посмотри, все становится слишком уж серьезным».

Я вновь перевожу взгляд на Мартина Мартина, и он выглядит уже чертовски ненормально. Будто он болен, и болен серьезно. А он продолжает говорить, и голос его звучит напряженно и неестественно:

— Я расскажу тебе, что, мать твою, там произошло.

Услышав это, все зрители, как по команде, охают, может быть, из-за того, что его голос вдруг изменился. Вместо голоса Мартина Мартина, который звучит довольно тихо и мягко, слышится вдруг грубый и резкий голос. Мартин Мартин говорит чьим-то чужим голосом! Из его глотки раздается голос другого человека, и этот другой говорит вроде как очень гневно и даже брызжет слюной.

А этот старикан, Джек Джексон, который до сих пор вроде как отмахивался от слов Мартина Мартина и не особо обращал на них внимание, вдруг тоже стал выглядеть очень удивленным, будто увидел привидение. Он резко бледнеет, его рот непроизвольно открывается, и он неотрывно смотрит на Мартина Мартина несколько секунд.

— Что ты сказал? Он что, ругнулся? Он действительно это сказал или мне послышалось? — говорит Джексон, оглядываясь на людей, сидящих вокруг.

А Мартин Мартин, который теперь выглядит уже совершенно ненормально — глаза закатил и побелел как полотно, — опять за свое:

— Франция, ноябрь сорок четвертого года. Ты и я, Джексон.

— Я не обязан все это выслушивать, — говорит Джексон. Вид у него такой, будто он хочет встать и уйти или даже врезать старине Мартину ногой по его причиндалам. Но он не может — просто не в состоянии. Дэвлин Уильямс стоит с раскрытым ртом, держится за свой маленький микрофон, но ничего не говорит в ухо Мартину Мартину. А потом Мартин Мартин начинает кричать, даже орать, причем орать во все горло:

— Военный грузовик, нагруженный драгоценностями, которых нам с тобой хватит, чтобы жить как короли, после того как война кончится. «Наша маленькая пенсия» — так ты это называл. Доверху забитый драгоценностями. Выкопать большую яму и закопать добычу. Расстрелять грузовик, потом сжечь его. Сделать все так, будто это фрицы устроили засаду. Нам придется слегка отмутузить друг друга, чтобы выглядело правдоподобно. У нас был пистолет — «люгер» — и один из нас должен был получить пулю в бок. Ты сказал, что мы бросим монетку, чтобы выбрать, кто именно. Я и выиграл. И мы закопали добычу, а после этого собирались разогнать грузовик, направить его в какое-нибудь дерево и поджечь. Потом я должен был из этого «люгера» устроить тебе небольшую рану.

Теперь Мартин Мартин уже по-настоящему срывается с цепи. Будто до этого он просто разогревался, а теперь он начинает буквально визжать, да так чертовски громко, что даже жуть берет:

— Я курил гребаную сигарету, а ты, гад, ублюдок, ты проломил мне башку! — визжит он. — Я вижу тебя. Я вижу, что ты сделал. Я знаю тебя, Джек Джексон. И сейчас ты свое получишь, недоносок паршивый.

Говоря все это, Мартин Мартин дергается, как кукла на веревочке, шея его извивается, а голова совершенно бесконтрольно качается из стороны в сторону. Из его рта летит пена, из носа лезут сопли, а глаза выкатываются так, что кажется, сейчас лопнут, и выглядит он как какой-то гребаный буйнопомешанный. Теперь он совсем не похож на ММ, а напоминает ужасного монстра из этих фильмов про то, как сумасшедшие сбегают из психушки и гоняют по Лондону, пожирая людей, высасывая, к черту, их мозги и все такое. Дэвлин Уильямс направляется к нему, а все эти старики-зрители в студии явно пугаются не на шутку. Им совсем не нравится то, что они видят, потому что, как я и говорил, ток-шоу превратилось в фильм ужасов, и смотреть они его больше не хотят. Они не хотят видеть всяких там чокнутых зомби, пожирающих людские мозги или то, что вот-вот, как им кажется, должно произойти. Они ведь пришли просто посмотреть приятное ток-шоу, а тут им показывают буйного пожирателя трупов с соплями, слюнями, визгами и всяким таким дерьмом. Джексон тоже явно чувствует себя совершенно отвратительно. А его тупая внучка с сопливым голосом говорит:

— Дедушка? Что… — Но ей не удается закончить свой вопрос, потому что Джексон грубо обрывает ее.

— Не слушай его. Это все чушь собачья, — говорит он.

Потом он наконец встает, а старики вокруг все причитают: «О боже!» и «Свят! Свят!» и тому подобное.

— Я на тебя в суд подам! — кричит Джексон, показывая на Мартина Мартина. Потом он замечает Дэвлина Уильямса, который наконец добрался до сцены, где стоит Мартин Мартин.

— Вы не имеете право так поступать. Это непорядочно! — продолжает кричать Джексон. Теперь он явно боится, боится до ужаса, и прикрывает свой гребаный страх рассерженным видом. Но ММ это все по большому барабану.

Потом Джексон вопит:

— Что? Что это он теперь делает?

В его голосе звучит настоящая паника, а Мартин Мартин визжит что есть мочи:

— Убийца! Убийца! Он — убийца!

Для некоторых из стариков это уже слишком. Эти визги, слюна, брызжущая фонтаном изо рта ММ, и слово «убийца» заставляют их тоже начать визжать, визжать от страха, и довольно громко.

— Ой! Ай! Ох! Ах! — визжат старики, и все совершенно выходит из-под контроля, когда они толпой вскакивают со своих мест и пытаются убраться из студии. Некоторые наклоняются, чтобы взять свои сумочки из-под сидений, но их толкают и сбивают с ног другие. Все, что я слышу, — так это охи да ахи, и хлопанье сидений, и топот ног сотни человек, которые все одновременно стараются удрать отсюда подальше.

Джексон пытается привлечь зрителей на свою сторону.

— Да он просто болен, вот в чем дело, — кричит он. — О боже, смотрите… видите? О боже, это отвратительно.

К этому времени Дэвлин Уильямс уже стоит над Мартином Мартином, который лежит на полу, и из его рта чуть ли не фонтаном бьет блевотина. Дэвлин пытается прекратить панику и взять все под контроль. Но он, блин, явно опоздал.

— Пожалуйста, сохраняйте спокойствие! — кричит он. — Есть здесь, в здании, доктор? Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Дамы и господа, не надо паниковать — все в порядке!

Но никто его не слушает. Они все рвутся наружу из студии, как стадо лошадей, толкаясь и топая.

— Пожалуйста, пройдите в бар наверху, где вам предложат напитки и закуску за счет студии, — говорит Дэвлин Уильямс, но в этом шуме и гвалте запаниковавшей толпы его голос похож на крошечную шлюпку в огромном бушующем океане.

— О боже… Мартин, какого черта ты тут устроил? — говорит Дэвлин, становясь на колени рядом с ММ. А тот лежит на полу, похожий на рычащую бешеную собаку, а изо рта у него прет блевотина, глаза остекленели и явно уже ничего не видят.

— Нет, он на самом деле болен, — говорит Дэвлин, ни к кому не обращаясь. — Он весь побелел. Он дышит? Скажите мне, что он дышит. Это кровь? Он что, блюет кровью? О, твою мать… Вызовите «скорую».

Тут Мартин Мартин приподнимается на локте. Его глаза по-прежнему похожи на два стеклянных шарика, а с губ его капает рвота.

— Ты, гребаный убийца! Убийца! — стонет он. И эти слова окончательно выводят Дэвлина Уильямса из себя.

— Мартин, заткнись, бога ради! — кричит он.

Но Мартин Мартин не собирается затыкаться.

— Убийца! Убийца! — продолжает причитать он, пытаясь подняться на ноги, но поскальзывается в лужах своей блевотины, а его голова болтается, будто у него в шее нет никаких мускулов. — Убил меня гребаной лопатой! Когда я отвернулся!

Дэвлин Уильямс выглядит так, будто сейчас разрыдается. Зрители удирают из студии. Джексон и его глупая внучка — вместе с ними. Она плачет, а ему явно не терпится сорвать на ком-нибудь зло. Он хватает старушек, оказывающихся у него на пути, и отшвыривает их в сторону, те спотыкаются и падают на пол.

Мартин Мартин снова падает на пол, громко хрипя. Теперь у него изо рта и из носа идет кровь.

— Как он это делает? — говорит Дэвлин Уильямс. Вид у него грустный, испуганный и рассерженный одновременно, а голос дрожит. — Кто-нибудь, остановите кровотечение. Откуда берется вся эта кровь? О боже мой. Твою мать! Почему бы ему не заткнуться?

Я оглядываю толпу распаниковавшихся стариков. Я вижу Клэр. Черт меня возьми! Клэр! Она сидит на одном из сидений, прижав колени к груди, и я вижу ее трусики. Она смотрит на Мартина Мартина широко открытыми глазами, абсолютно не реагируя на всю эту свалку вокруг нее, не замечая, как ее толкают старики, пытающиеся выбраться из студии. Когда студия наконец пустеет, я вижу других людей, которые тоже не двигаются. Вон сидят вместе курильщики-альфонсы, а вон — старые ящерицы в своих очках. Вижу я и Рега — он стоит у задней стены с распростертыми руками и закрытыми глазами.

А затем становится слышно, как позади сцены происходит еще что-то. Оказывается, это Федор. Он убегает. Бежит сломя голову, налетает на какие-то предметы, чуть не падает, но продолжает бежать, будто не чувствует никакой боли. Чертовы Федор и Клэр! А гонятся за ним Брок и Мыскин. Брок и гребаный Мыскин! И кажется, кроме меня их никто больше не видит. Дэвлин по-прежнему стоит, склонившись над ММ, и пытается остановить кровотечение у него из горла.

Я оглядываюсь и снова ищу глазами Клэр. Но ее больше нет в зале. Пропал и Рег. Исчезли курильщики и старые ящерицы в очках. Тогда я решаю посмотреть, как дела у Федора. А он подбрасывает головой футбольный мяч, и делает это очень даже мастерски. Брок и Мыскин за ним наблюдают. Потом Федор отдает пас Мыскину — прямо на его правую ногу. Мыскин подхватывает мяч и удерживает его на самом кончике ботинка. Затем он подкидывает мяч себе на колено, на грудь, опять на ногу и уже ногой подбрасывает его вверх. Потом Мыскин подбегает под мяч, и тот опускается ему на голову. Мыскин держит мяч на голове пару секунд и роняет его на пол. Подпрыгивая, мяч улетает в сторону. Они все трое смеются и хлопают друг друга по спине.

В общем, совершенно непонятно, что это, черт возьми, значит.

Через какое-то время я чувствую, как поднимаюсь в воздух и медленно вылетаю из дверей студии над головами стариков, которые, расталкивая друг друга, пытаются пробраться к лестнице. Пролетая над их головами, я ощущаю запах мочи и старой, поношенной одежды. Еще я вижу их старые лица, будто измятые паникой и страхом. Но я просто пролетаю над ними, и делаю это без каких-либо усилий. Я лечу вверх по лестнице, и мне кажется, что у меня в мозгу горит какой-то мощный фонарь и свет его выходит прямо из моих глаз. Я лечу все дальше и чувствую себя совершенно спокойно, причем кажусь себе каким-то огромным маяком, посылающим лучи света во все стороны.

Вот я оказываюсь в просторном баре, где испуганного вида официанты и бармены в белых сорочках и черных жилетках с недоумением смотрят на невнятно лепечущую, охваченную паникой толпу, которая вваливается в двери, будто куча мусора, выброшенная на свалке мусороуборочным грузовиком.

А я тем временем уже вылетаю из здания. И по мере того, как я поднимаюсь все выше и выше, гул этой толпы в баре отдаляется. Скоро я уже вижу под собой все здание целиком, и до меня доносится только шум ветра. Я вижу, как из дверей выходит, покачиваясь, Дэвлин Уильямс. Он держит Мартина Мартина за ноги, а кто-то еще, я не знаю кто, держит ММ под мышками. Они кажутся суетящимися маленькими муравьями. Вдвоем они затаскивают Мартина Мартина в задние двери какого-то фургона или микроавтобуса, крыша которого утыкана разными антеннами. Дэвлин прыгает на водительское сиденье, и фургон с визгом выезжает с автостоянки.

Я лечу за фургоном по воздуху так высоко, как какой-нибудь гребаный самолет. А Дэвлин, должно быть, гонит свою машину очень быстро, сигналя клаксоном и крича на других водителей. Но, кроме шума ветра да чириканий изредка пролетающих мимо птиц, ничего не слышу — уж очень я высоко забрался. У меня такое ощущение, что если я закрою глаза, то усну, к черту, на веки вечные, поэтому я стараюсь держать их открытыми. Я стараюсь запоминать всякие разные подробности и не забывать, что я все-таки шпион. Ведь мне нужно замечать все вокруг, чтобы потом рассказать об этом Мыскину и Броку. Но когда я смотрю на машины внизу, которые кажутся детскими игрушками, и на здания, которые выглядят старыми и грязными, потому что люди ни разу не поднимались на крышу, чтобы счистить оттуда все дерьмо, накопившееся там за годы, начинаю думать, что вряд ли смогу рассказать о произошедшем. Есть что-то такое в моем мозгу что дает мне понять, что то, что я вижу сейчас, — не для Мыскина и Брока и Департамента безопасности. Такое ощущение, что мне кто-то позволил подглядеть за чем-то очень важным. И все это предназначается только для меня. Вроде этакого персонального шоу.

Я наблюдаю за фургоном Дэвлина Уильямса, который мчится по загруженным улицам Лондона, а потом останавливается у какого-то здоровенного здания. Это больница. Он въезжает прямо на тротуар, выпрыгивает из машины, а из дверей больницы выскакивают какие-то люди, чтобы ему помочь. Я ныряю вниз и, подлетая, вижу, что откидная задняя дверца фургона чуть ли не упирается в двери больницы, которые так и остались открытыми. Когда я наконец спускаюсь на тротуар, то вижу, что фургон пуст, и слышу, как его двигатель продолжает постукивать и пощелкивать, остывая после сумасшедшей гонки. Задняя часть фургона похожа на маленькую телестудию, там полно всяких экранов, проводов и тому подобной технической ерунды. А внутри больницы медсестры уже положили Мартина Мартина на кровать с колесиками и везут его по коридорам к врачам.

Следующее, что я вижу, — это больничная палата. Мартин Мартин лежит в кровати, а Дэвлин Уильямс сидит рядом с ним на стуле и ест виноград. Я вплываю в эту комнату и сажусь напротив Дэвлина Уильямса. Мартин Мартин, теперь уже вымытый и в чистой больничной одежде, все равно выглядит очень больным. Он дергает головой в мою сторону.

— Кхх! Дженсен Перехватчик! — восклицает Мартин Мартин. Он похож на покойника — лицо белое, глаза провалились.

— Мартин Мартин, — сообщаю я.

— Кто. Черт возьми. Ты. Такой? — говорит Дэвлин Уильямс, глядя на меня. От неожиданности он раздавил виноградину, и ее сок течет по его пальцам.

Голова Мартина Мартина с трудом поворачивается к Дэвлину Уильямсу. Он снова рыгает, и похожая на сироп жидкая гадость начинает стекать с его нижней губы. Дэвлин Уильямс смотрит на меня. Я смотрю на него. Мартин Мартин смотрит на Дэвлина Уильямса и снова рыгает.

— Кхх! — издает он этот противный звук, а потом тяжело дышит носом. — Это… кхх… Дженсен Перехватчик, — наконец выговаривает он.

Дэвлин поворачивает лицо к Мартину Мартину.

— Можно подумать, это все, на хрен, объясняет, — говорит он с сарказмом в голосе.

— Да, — говорит Мартин Мартин. А потом его голова бессильно падает на грудь. Он начинает храпеть.

Дэвлин Уильямс некоторое время смотрит на него в упор, потом переводит взгляд на меня и снова на Мартина Мартина. Он замечает раздавленную виноградину в своих пальцах, швыряет ее в мусорную корзину, стоящую рядом с кроватью, и трясет пальцами, будто обжег их горящей спичкой. Такое ощущение, что у Дэвлина Уильямса не самый лучший его день. И если подумать хорошенько, то и у меня все тоже очень даже хреново. Я чувствую ужасную усталость. Пытаюсь заговорить с Дэвлином Уильямсом, но мой рот еле двигается, будто полон какой-то отвратительной липкой грязи. Когда я вдыхаю, воздух кажется тяжелым, как вода, и от него у меня, блин, режет в груди, будто ее топчет толпа ублюдков в тяжеленных сапогах. Вот мерзавцы!

— Как он? — пытаюсь я спросить, но вместо слов у меня выходит какое-то невнятное бормотание, больше похожее на долгий стон.

Дэвлин Уильямс не отрывает от меня взгляда. Он замер, как памятник. Из уголка его рта выходит тоненькая струйка пузырьков, какие можно видеть в аквариуме. Мне кажется, что я нахожусь под водой, но я могу дышать. Я вижу, как вокруг шустро плавают маленькие разноцветные рыбки. А Дэвлин Уильямс выглядит как старая потрескавшаяся статуя, которая лежит тут, на дне моря, уже много веков, обросшая ракушками, будто огромный кусок коралла. В ушах я чувствую уютное такое давление всей этой воды, что надо мной, и, самое главное, я опять медленно поднимаюсь над своим стулом. Внизу я вижу Дэвлина Уильямса, с ног до головы обросшего маленькими ракушками. Крошечные рыбки стремительно проносятся мимо, пощипывая его своими мягкими губами. Я выполняю подводные сальто, двигаясь как в замедленном кино, и это похоже на какие-то обалденные спецэффекты, только реальнее, чем сама гребаная реальность. Я чувствую себя как совершенно крутой атлет с огромными мускулами — сильный как бык, но сейчас расслабленный и спокойный. Чертов Дженсен Перехватчик, чертов подводный маяк с огромной сияющей лампой вместо мозга и дышащий как какая-нибудь чертова рыба или акула, или кит, или скат.

Потом я вижу, что окно открыто, и какие-то листки бумаги вылетают из него и попадают в сильное течение, похожее на подводную реку. Кувыркаясь, я вылетаю из окна, оставляя позади себя Дэвлина Уильямса и Мартина Мартина. Я чувствую, как это течение затягивает меня. И когда я присоединяюсь к потоку подводной реки, вместе со мной в нем плывет всякий мусор. Под собой я вижу улицы — они пустынны, а двери домов судорожно открываются и закрываются, будто рты рыб, выброшенных на берег. И вода, в которой меня несет течение, кажется чертовски глубокой, я даже не вижу поверхность. И еще эта вода промыла все улицы города. Весь этот старый мусор — пивные бутылки, газеты и тому подобная ерунда, которая обычно валяется под ногами, — исчез. Его подхватило и несет течение, которое несет и меня. И выглядит это даже красиво, будто мусор танцует со мной, кружась вокруг меня, как в невесомости.

Откуда же взялась вся эта вода? Наверное, Темза вышла из берегов и залила все кругом, создав какой-то новый Лондон. И для этого нового города теперь понадобится новая карта — трехмерная — с отмеченной на ней глубиной и нанесенными течениями, а не только улицами. А саму Темзу придется наносить вплоть до самого ее вонючего дна, потому что теперь нет никакой разницы между сушей и водой.

Я несусь в подводном течении, стараясь подняться повыше, чтобы выяснить, где поверхность. Но мне не удается выбраться из этого чертового потока. И двигается он очень быстро, будто скоростной эскалатор. Держит он меня, как тиски, и я двигаюсь все быстрее и быстрее. Но чувствую я себя совершенно спокойно, проносясь, как этакая подлодка-маяк, прямо над Старым городом с его узкими улочками, над Сити с его старыми небоскребами, в которых раньше люди заколачивали деньги, перемещая их с места на место и продавая их другим людям, которые сами перемещали их с места на место и продавали дальше. И все здесь выглядит так чертовски чисто и красиво, потому что не стало здесь людей — этих сумасшедших и алкашей, которые только загаживают все кругом. Такое ощущение, что вода смыла все дерьмо и всех этих придурков, как в унитазе.

Потом меня резко сносит течением влево. Хотя сама река подо мной превратилась в слабый поток внутри всей этой массы воды, затопившей город, ее течение по-прежнему достаточно сильное и быстрое, чтобы швырнуть меня в сторону Тауэр-Бридж. А впереди я уже вижу свой «небоскреб Ротерхит», гордо возвышающийся над окрестностями. Меня переполняет радость от вида своего дома, потому что я вдруг чувствую страшную усталость и мне хочется завалиться в кровать и уснуть. И самое главное — мне надоело быть мокрым и плавать под водой. Мне надоело быть этим гребаным светящимся маяком-подлодкой или маяком-скатом, называйте, как хотите. Я проплываю прямо над крышей «Ротерхита», и, когда я смотрю вниз, мне кажется, что мой небоскреб принимает форму огромной женской груди. Я представляю себе, как я сосу из него молоко — теплое материнское молоко, меня разбирает смех, и из моего рта вырывается струйка пузырьков.

Вдруг я получаю сильнейший шлепок и оказываюсь буквально пригвожденным к окну какого-то очень высокого дома. Это мой дом! И вода прижимает меня к огромному — от пола до потолка — окну моей собственной гостиной. Я даже вижу весь тот мусор, который я распихал по углам и за спинки кресел, когда Федор сказал, что Мыскин может видеть меня через телевизионные экраны. И мне так приятно на все это смотреть! Обалденно приятно! Это напоминает мне, что я не был дома всего одну ночь с тех пор, как получил свое шпионское задание. Кажется очень странным, что все это было лишь вчера. Хотя я тут же начинаю сомневаться, действительно ли это было только вчера. Но когда я начинаю об этом задумываться, мои веки становятся тяжелыми-тяжелыми, поэтому я отбрасываю эти мысли.

Сила напора, прижимающего меня к стеклу, ослабевает, и мне удается немного поднять окно. Все это, конечно, чертовски странно! Я плаваю у окна своей гостиной на двадцать девятом этаже, на высоте восьмидесяти метров над землей. Но сейчас подобные мерки не подходят. Так ведь? В общем, я нахожусь там, где нахожусь, а ниже меня только глубина. Я нахожусь не высоко над землей, а лишь на определенной глубине. Но на какой именно глубине, я понятия не имею, потому что совершенно не представляю себе, где, черт возьми, поверхность.

Я просовываю пальцы в щель и открываю окно еще шире. Вместе с мощным потоком воды я влетаю в свою гостиную и с противным хлюпающим звуком шлепаюсь на пол. Я больше не под водой, но теперь эта новая взбесившаяся Темза водопадом вливается в квартиру. Вода с грохотом разбивается о новенький пол, и все мое крутое барахло быстро намокает. Но я захлопываю окно, и потоп прекращается.

Я смотрюсь в зеркало. Лицо у меня будто обгорело на солнце, а вместо глаз — два упругих мешочка с черными чернилами. Я ужасно устал, но, в принципе, чувствую себя неплохо. Уборкой решаю заняться утром, падаю на свой диван и тут же проваливаюсь в глубокий черный сон.

Глава 19

— Черт меня побери, Дженсен! Дженсен?

Это Брок. Увидев меня, он совершенно обалдел от удивления. Я одет в костюм и сижу в шикарном кабинете Брока на сорок пятом этаже. У меня на лацкане висит бирка Департамента безопасности, но теперь она уже не кажется мне чем-то особенным. Я едва взглянул на крутозадую секретаршу Брока, когда проходил в кабинет, несмотря на то что на ней надета обалденно тесная блузка, пуговицы которой из последних сил сдерживают напор ее огромных грудей.

Это так шокировало Брока — мое лицо. Мое новое лицо, которое мне смастерила Команда по Перевоплощению. Лицо, которое без всяких повреждений выдержало мое подводное путешествие от больницы, где лежит ММ, до моей квартиры.

Кстати, об этом самом подводном путешествии…

Когда я проснулся сегодня утром, то почувствовал будто укол зазубренным кинжалом прямо в кишки, вспомнив все, что со мной приключилось, и все, что я вроде как делал. Оказавшись опять у себя дома в привычной обстановке, окруженный всеми моими крутыми штучками и шикарной мебелью — то есть в том месте, в котором я уже годами просыпался каждое утро, — я вроде как вернулся в реальность.

Сначала, только продрав глаза, я подумал, что все в порядке. Проспав всю ночь на своем диване, я совершенно забыл о том, что произошло. Но потом, вспомнив всю эту воду, которая хлынула в квартиру, когда я открыл окно, я подскочил как ужаленный и стал оглядываться. Но воды никакой не было. Я даже потрогал пол руками. Он был сухим, как песок в пустыне.

Я выглянул в окно. Передо мной был Лондон, залитый солнечным светом, а внизу, там, где ей и положено быть, блестела Темза. Никакого подводного царства. Все как обычно.

За исключением того, что это, черт возьми, не так!

Все ни фига не обычно, так ведь?

Все, на хрен, стало совершенно, абсолютно не так!

Моя голова по-прежнему болит, и живот крутит. У меня ужасный отходняк после всей этой «дури». Я решаю принять душ. Раздеваюсь в ванной и с ног до головы поливаю себя «Клинитом» — «Самопенящимся волшебным шампунем для тела» (с крутым ароматом дуба, который даже реже встречается, чем шампунь с гребаной розой или лимоном, потому что «Клинит» был выпущен в очень ограниченном количестве; я купил себе еще одну такую бутылку и держу ее в фирменной упаковке в первозданном, так сказать, состоянии). Но когда я захожу в свой супер «дерма-душ», в меня не бьют освежающие струи воды. Вода вообще не течет! Я слышу только звук какого-то электромоторчика, который вроде как пытается запуститься и пищит, как комар, причем совсем уж маленький и дохленький комар. Потом раздается какой-то шум — такое ощущение, что во внутренностях моего супердуша что-то, к черту, ломается. Из отверстий в стенах и потолке вытекают коричневые жиденькие струйки, похожие на мочу, и лениво капают мне на голову и грудь. А потом я роняю этот гребаный флакон с «Клинитом», тот падает на пол и окатывает меня мощной струей. И я оказываюсь весь в пене, а воды, чтобы ее смыть, нет! Я выхожу из душа, и шум прекращается. Я голый, и мне ужасно хочется принять душ, чтобы освежить голову и подумать. И еще мне, естественно, просто необходимо смыть с себя весь этот гребаный шампунь, чтобы можно было идти на доклад к Броку. Но мой гребаный «дерма-душ», на хрен, сломался. Я опять захожу в кабину, и из ее внутренностей опять слышится этот идиотский звук, а с потолка опять капает моча. Поэтому я выхожу наружу, пытаюсь стереть с себя пену полотенцем, надеваю халат и топаю ногами от охватившей меня зверской злости.

Какого хрена сломался мой гребаный «дерма-душ»?! Ведь он не проработал и шести месяцев! Разве вещи ломаются всего через полгода? Может, через год, но никак не через шесть проклятых месяцев. Ты даже не против, когда большинство вещей накрывается через год, потому что к этому времени они все равно уже надоедают и тебе хочется чего-то новенького. Но такие серьезные вещи, как душ! Они должны работать минимум год. Ведь даже мой гребаный проектор диапозитивов продержался целый год.

И тогда я принял несколько «повышателей настроения», нюхнул «бориса» и заодно заглотил пяток «сместителей». А потом надел костюм и направился в свою контору повидаться с Броком. И с собой я прихватил кучу «пурпурных» и еще несколько гребаных «дрезденов». У меня было такое чувство, что они мне понадобятся.

От меня воняет. Чувствую себя отвратительно. Пока еду в метро, не перестаю беситься по поводу своего накрывшегося «дерма-душа». Это вроде как последняя капля. Глазурь на торте. Дерьмовая глазурь на дерьмовом торте. Я думаю о том, что у Клэр нет никакого «дерма-душа», но с каким удовольствием я плескался в ее старой ванне.

В окне напротив, за которым проносятся стенки туннеля и всякие там кабели, я вижу свое отражение — мое новое лицо. И еще я вижу, что раскачиваюсь взад-вперед. Я оглядываю вагон. Народу довольно много, но сиденья слева и справа от меня пустые. Никто не хочет сидеть рядом с Дженсеном. От него воняет, он раскачивается взад-вперед, лицо и волосы у него как у отъявленного подонка, и еще он, как психопат, что-то там бормочет себе под нос.

Мне кажется, что в моей голове вспыхивают какие-то крошечные цветные огоньки. Эти огоньки — Странные Новые Мысли. Например: если правительство такое замечательное, почему тогда половина Лондона превратилась в выгребную яму со старыми полуразвалившимися домами и полным отсутствием современных зданий и наворотов, как в южном Лондоне? Или: если все так охрененно замечательно в районе, где все такое охрененно крутое, модное и новое, тогда почему же сломался мой гребаный «дерма-душ»? И: если здесь, где живу я, все так охрененно замечательно и все так охрененно хреново там, где живут Рег и Клэр и маленькая Роуз, то почему же мне было так здорово и легко на душе, когда я был там вместе с Клэр, и почему я чувствую себя так погано и отвратительно, вернувшись домой, где я вроде как и должен жить. Если, конечно, вы понимаете, о чем я… И еще: если эти ММисты вроде как враги общества и кровопийцы-бомбисты и все такое, почему Клэр такая милая?

Мне кажется, что я смогу получить ответы на эти вопросы, лишь попав в Архив, где правительство хранит всю информацию обо всем. И я понимаю, что хочу знать о Клэр не меньше, чем о Мартине Мартине. Я хочу знать, известно ли о ней правительству, потому что, если нет, я смогу спасти ее из этой ММ-бодяги, пока еще не поздно.

Когда я добираюсь до своей конторы, у меня уже раскалывается голова от всех этих мыслей, а глаза слезятся, будто от дыма.

Эти мысли все крутятся и крутятся в моей башке, пока Брок на меня пялится. Я в его кабинете. Стою, облокотившись о дверь, которую только что закрыл за собой, и все еще держусь за ручку. Я потею, у меня все болит, а шишка, которую мне посадил тот старикашка своей чертовой бутылкой, аж горит.

— Черт меня побери, Дженсен! — говорит он. — Просто обалдеть! Я имею в виду твое лицо. А больно было?

И он смотрит на меня каким-то непонятным взглядом — то ли смеется, то ли, действительно, его мой вид так потряс. И из-за этого я кажусь себе полным придурком.

— Нет, Брок. Это не больно, понятно? — отвечаю я немного вспыльчиво. Во рту у меня пересохло, и мне кажется, что его голос доносится до меня с каким-то эхом и искажениями.

— Ну хорошо, Дженсен, сбавь обороты. Садись, — говорит Брок, понимая, что разозлил меня. — Чаю?

— Нет, — говорю я все еще сварливым голосом.

Брок садится в свое кресло, я сажусь напротив. Он смотрит на свой информационный экран и говорит:

— Ну, давай, Дженсен, начинай. Есть что доложить?

Я смотрю на Брока. Листая какие-то страницы на своем экране, он все еще шмыгает носом, наверное, после того, как занюхал пару «дорожек» «формулы 3» — первоклассной «дури», которую могут позволить себе такие начальники, как он. Так вот смотрю я на него и начинаю задумываться. И почему-то мне не очень хочется рассказывать ему обо всем, что произошло… А хочется мне послать и его, и всю эту контору куда подальше.

Брок поднимает на меня глаза, потому что я молчу уже секунд двадцать.

— Ну же, Дженсен, — говорит он. — У тебя есть что мне рассказать?

— Сломался мой гребаный «дерма-душ», — говорю я, пожимая плечами.

— Что? — спрашивает Брок.

— Сломался мой гребаный «дерма-душ». Он только как-то странно шумит, а вода из него не идет. Вот дерьмо! Он у меня всего около полугода.

— Какой модели? — спрашивает Брок.

— ДС сто шестьдесят шесть восемьдесят девять, — отвечаю я.

— А зачем ты брал восемьдесят девятую? Нужно было брать девяностую Б. Она намного лучше. В восемьдесят девятой пластмассовые детали электромотора ломаются через шесть месяцев работы.

— Чего? — спрашиваю я. — Но он же должен был проработать по крайней мере год, разве нет?

— Угу, — говорит Брок. — Так все и думают. Но на самом деле восемьдесят девятая ломается через полгода. Летит ее пластмассовый ротор. Это вроде как предупреждение, что пора менять весь мотор. И вместе с заменой этого дурацкого ротора они заодно еще меняют и сам мотор, впускной и выпускной трубопроводы, систему подогрева, еще какую-то фигню. И это обходится в крутые бабки. А вот девяностая Б работает аж два года без всяких поломок. Очень даже классная модель.

— Угу… А по мне так все эти модели — дерьмо собачье.

— Ну, может быть, и так. Но ведь ремонтникам душей нужна работа, разве нет? Подумай, Дженсен, если бы души не ломались, что бы тогда делали ремонтники?

Но думать об этом я совсем не могу, так как голова раскалывается, несмотря на принятые с утра «лекарства».

— Ну ладно, черт с ними, с душами, Дженсен. Я на днях пришлю тебе пару ребят из департамента починить его. Привилегии Департамента безопасности… У тебя есть что мне рассказать?

— Да, собственно, ничего особенного, — говорю я, пытаясь собраться с мыслями. — Думаю, мне еще нужно кое над чем поработать. Была там кое-какая активность, но мне нужно еще несколько дней.

— Ладно, — соглашается Брок. Он опять уставился в свой экран, и по всему видно, что он потерял ко мне интерес.

И вдруг я будто вижу Брока таким, каков он есть на самом деле, — работник, который ничего не знает. Он просто делает, что ему велено, протирая штаны и высиживая положенный срок, когда будет выплачен его ДЖ и он сможет уйти на пенсию и жить в маленьком коттедже где-нибудь за городом, выращивая розы и тихо дожидаясь, когда помрет. А чтобы бороться со скукой на своей работе, он нюхает «борис»…

— Думаю, Брок, мне нужно больше информации, — продолжаю я осторожно.

— Угу, — отвечает Брок, кивая, как заводная кукла, но на самом деле совсем не слушая меня.

— Думаю, мне нужно собрать кое-какие материалы, провести, так сказать, исследование, — говорю я.

— Угу, — опять повторяет Брок, а глаза, глядящие в его экран, стеклянные после «бориса».

— Поэтому мне нужен доступ в Архив, — говорю я.

Ту информацию, которую я хочу получить, не найти в обычных библиотеках. Эти обычные библиотеки просто заполнены всякими там кнопочками и экранами, на которых можно посмотреть красивыекартинки знаменитостей и тому подобное — в общем, всю эту ерунду, которая так нравится народу. А мне нужна настоящая информация — историческая. Понимаете, о чем я? А такая информация хранится под замком в Архиве. Брок отрывает взгляд от своего экрана и снова смотрит на меня.

— А вот это уже интересно, — говорит он. — Чтобы получить доступ в Архив, тебе придется идти к Мыскину, а он наверняка пошлет тебя куда подальше. Может быть, есть другие способы получить то, что тебе нужно? — Все это он говорит вроде как веселым тоном, барабаня пальцами по столу и посматривая на меня с улыбкой.

— Другие способы? — спрашиваю я. — Какие, например?

— Ну, такие, каким ты получил ту свою информацию, — говорит Брок.

— Какую ту информацию? — переспрашиваю я.

— Черт возьми, Дженсен! Ты, кажется, совсем отупел! Тот конверт, помнишь? Про Мартина Мартина? Твой секретный источник?

— А, это, — говорю я без особого энтузиазма. А сам думаю про себя: «А на самом деле откуда, блин, он взялся, этот конверт?»

— Хорошо, — отвечаю я Броку, вставая и собираясь уходить. — Я подумаю над этим. Посмотрю, что можно сделать.

— Вот именно, Дженсен, подумай. Пора чинить наши протекающие туалеты и сломанные души, так ведь? — говорит он серьезным тоном без тени улыбки.

— Угу, пора, — отвечаю я.

Глава 20

— Эй!

Это я говорю Федору. Выйдя от Брока, я начал придумывать план действий. Как говорится, ни минуты промедления и никаких там гребаных проволочек. Решаю, что надо звонить Федору и начинать действовать.

— Че?

Это мне отвечает Федор. Голос у него недовольный и даже сварливый. Он обидчив, как девушка.

Федор работает в Архиве, так? Поэтому именно с ним мне нужно поговорить о том, как тайком достать нужные мне материалы. Вот я ему и позвонил. И вот мы с ним разговариваем. У меня кружится голова. Да еще страшно болит шишка, поставленная этим стариканом. Никакие количества «бориса» или «дрезденов» мне не помогают. А Федор обижен и раздражен, потому что говорю я с ним коротко и по-деловому, а не как со старым другом.

— Куда собираешься на ленч? — спрашиваю его.

Сейчас как раз время перерыва, а мой план по добыче нужной информации включает Федора, поэтому нужно уговорить его помочь мне.

— Собираюсь в «Свирли» вместе с ребятами, — отвечает Федор.

— Из твоей конторы? — спрашиваю я, прекрасно зная, что «ребята из его конторы» — это на самом деле один толстый придурок, напротив которого Федор сидит в своем офисе. Причем от этого мужика еще и воняет, потому что он никогда не моется.

— Угу, — говорит Федор. Он знает, о чем я думаю. Хотя он и дуется на меня, но он знает.

— К черту твоего жирного придурка! И к черту этот «Свирли»! Это для полных идиотов. Пошли к «Звездным сучкам», которые у здания Прессы. Там сегодня в обед особое блюдо. Просто обалдеть. Тебе понравится. Встретимся там. В общем, не будь козлом и приходи к десяти.

— Дженсен… — хочет он что-то сказать. Вроде как пожаловаться на то, что я вдруг стал им командовать и что вроде как негоже называть его коллегу по работе «жирным придурком». Но я кладу трубку. Я знаю, что в десять он будет в «Звездных сучках» у здания Прессы. В конце концов он всегда делает то, что нужно. Мой друг Федор. Он просто супер!

Сижу в «Звездных сучках». Вокруг звон посуды, гомон разговоров, шум кофеварочной машины, шипящей и свистящей от натуги, непрерывно готовящей все новые чашки кофе для всех этих клерков, что потоком вваливаются сюда, чтобы перекусить. Особое блюдо сегодня — три двойные сосиски. Но сейчас это меня мало волнует. Да и времени у меня нет. Я сижу один за столиком у окна в ожидании Федора и придумываю, как уговорить его осуществить мой план. Потому что я знаю: ему этого совсем не захочется.

Но спокойно мне не сидится. Я все думаю и думаю. В голове роятся всякие мысли и воспоминания о том, что со мной случилось. И все это перемешалось, как краски на палитре художника. От напряжения я стискиваю зубы, головная боль усиливается.

Входные двери вновь открываются, но почему-то на этот раз я оглядываюсь. Пока я тут сидел, они открывались и закрывались, наверное, тысячу раз, но я даже не шевелился, держа свой кофе и глядя на пену в чашке. Но на этот раз я оглядываюсь. Это Федор.

— Привет, козел! — кричу я ему тем особым тоном, которым мы всегда приветствуем друг друга. Нас это всегда веселит. И сейчас я смеюсь и чувствую, как у меня при виде Федора поднимается настроение. Он будто порыв ветра врывается в облако моего отвратительного настроения и мгновенно разбивает его в лоскуты.

Он смотрит на меня недоуменно и спрашивает:

— Мужик, ты кто такой? Я не хочу неприятностей, но если ты будешь нарываться, то огребешь по полной программе. Понял?

Это все из-за моего лица. Моего нового лица. Он не узнает меня.

— Федор, — говорю я. — Это я, Дженсен!

Федор подходит ближе и внимательно смотрит на меня.

— Твою мать! — восклицает он, расплываясь в улыбке. — Сам козел! — говорит он мне. И мы оба хохочем.

Он садится рядом со мной и заказывает у официантки в маскарадном костюме кошки молочный коктейль с шоколадными чипсами.

Наш смех замирает, как замирает грохот двигателя реактивного истребителя, проносящегося над головой: сначала он ревет и своим ревом заполняет все вокруг и твою голову тоже. Но вот он пролетел и взмыл в небо, и опять наступает тишина — только тишина совсем другого рода. Итак, наступившая тишина — другая. Я не видел Федора с тех пор, как он утром убежал из моей квартиры после бурной ночки у «Звездных сучек». Тем утром, когда я сварил две чашки кофе и ждал приказов от Мыскина. Это было всего несколько дней назад. Но эти дни кажутся мне годами.

— Итак… — говорит Федор, делая паузу, как бы ожидая, что я что-то скажу. — Значит, у тебя новое лицо?

— Угу! Это часть моей работы, раз я теперь агент Департамента безопасности, вроде маскировки. И из-за этого мне приходится принимать вот такие штуки. — Я показываю ему пузырек со «сместителями», который выдал мне Страшная Рожа.

— Давай-ка попробуем! — предлагает он. И мы пробуем. Он глотает их, даже не спрашивая, зачем они.

— Итак… — начинаю я.

— Итак… — говорит Федор. — И чем ты занимался?

Я пожимаю плечами. Разве можно в двух словах рассказать, чем я занимался.

— Федор, происходит что-то совершенно офигенно непонятное.

Это правда, хотя и не полная.

— Да? — переспрашивает Федор без особого интереса. Он смотрит в глубь зала, пытаясь увидеть, что происходит на сцене. — Ну и какое сегодня специальное блюдо? Три двойные сосиски? Надоело уже…

— Да, — говорю я. — Три двойных сосиски. Разве не здорово?

— Итак? — опять спрашивает Федор. Он по-прежнему ждет, когда я расскажу ему об этом офигенно непонятном, которое происходит.

У меня трясутся руки, и я не могу ничего с этим поделать. Трясутся из-за «дури». По виду Федора можно понять, что он на самом деле чувствует: с его другом Дженсеном происходит что-то странное. Он испуган, потому что атмосфера за нашим столиком становится серьезной.

— А ты по-прежнему валяешь дурака в Архиве по субботам? — задаю я вопрос.

— Угу, — отвечает он, — конечно.

— А ты мог бы провести меня туда? — спрашиваю я напрямик.

— Что?! — восклицает он и от неожиданности даже давится своим молочным коктейлем. — Нет! Только не я. Нет! Я не могу провести тебя туда. Ни в коем случае. Твою мать, Дженсен… Может, я и стащил оттуда копию этого документа про Рега, но я никак не смогу провести тебя в это гадское место!

— Ты! — говорю я. От удивления у меня даже глаза на лоб лезут. — Так это был ты? Это ты подложил тот конверт мне под дверь?

Я просто ушам своим не верю, на фиг.

— Угу, — отвечает Федор, даже начав хихикать от того, что я до сих пор не догадался сам. — Конечно, это был я! Ну и балбес же ты! А кто же тогда, по-твоему, это был?

— Твою… — тяну я. — Я даже как-то и не думал об этом. Ну, ты даешь, Федор! Это было просто круто! И очень мне пригодилось. Очень меня выручило тогда. Спасибо огромное и все такое… Но что там было такое по поводу всех этих экспериментов с промежуточными мозгами?

— Какими промежуточными мозгами? — спрашивает Федор недоуменно. — Я же, блин, ничего из этой фигни не читал. У меня есть дела поважнее, чем читать какую-то старинную чушь из Архива. Я просто вытащил пачку документов из папки Мартина Мартина, и все. Там этой фигни целые тонны.

— Тонны чего?

— Всякого дерьма про Мартина Мартина. Ему отведены целые полки. Целые кучи материалов.

— Вот блин, — досадую я. — Хорошо, может быть, мне и не нужно самому пробираться в Архив. А ты бы не мог мне вынести оттуда еще материалы, а?

— Ну, не знаю. Это очень рискованно. Знаешь ли, это не так просто. Они периодически проводят выборочные проверки сотрудников и тому подобную фигню, — говорит Федор.

— Да мне много и не нужно. Все, что я хочу знать, — так это кем был этот мужик Мартин Мартин. Последнее время мне снятся о нем совершенно странные сны, поэтому мне и хочется узнать о нем побольше. Просто чтобы разобраться в некоторых деталях. Собственно, в этом нет ничего особенного. Можно сказать, мой босс велел мне самому достать эту информацию. Им наплевать, как я это сделаю.

Я плету Федору, что это что-то типа самой обычной, мало значащей процедуры. Большая часть шпионской работы заключается именно в подобной рутине — в сборе информации. Я говорю, что это мало чем отличается от опросов фокусных групп. И еще я говорю, чтобы он не воображал себе, что это что-то особенное, секретное или противозаконное.

— Извини, Дженсен, но не могу, — говорит Федор, глядя в пол и водя по нему носком ботинка. — Ты же сам понимаешь, что Архив — это учреждение серьезное.

Я опять принимаюсь уговаривать его, объясняя, какая все это ерунда — вынести из Архива пару документов, и одновременно пытаясь успокоить его страхи. Но он продолжает упираться.

— Ты же можешь, Федор, — говорю я. И «можешь» я растягиваю — типа «мооожешь». Именно таким голосом говорил тысячи раз и сам Федор, когда упрашивал меня что-то сделать. Например, когда в пять утра я еле стою на ногах от всего принятого «бориса», и страшно хочу спать, и говорю, что больше не в состоянии принять ни капли «дури», он, так же как я сейчас, тянет: «Конечно, мооожешь!» И все кончается тем, что я занюхиваю еще дорожку, и сна как не бывало еще на сутки.

— Но, Дженсен… — начинает он буквально ныть, как малый ребенок. Он явно не хочет это делать, но знает, что все равно придется.

— Послушай, Федор, — говорю я. — Я тоже не останусь в долгу, будь уверен.

— Это как? — спрашивает он таким тоном, по которому становится ясно, что он не представляет себе, чем я смогу с ним за это расплатиться.

— Помнишь мой плакат Шебы Тусорт с ее автографом?

— Ну, — говорит Федор, а в его глазах появляется заинтересованность. — И что?

— Он будет твой, — отвечаю я.

Федор просто обожает Шебу Тусорт. Она была ведущей актрисой в цикле «Эпоха Гламура», когда все шоу на целых три месяца стали вдруг страшно слезливыми — в них все показывали, как всякие красавцы спасают своих возлюбленных с необитаемых островов и из замков злодеев. В прошлом году такие шоу пользовались огромным успехом. И Федор тогда также тащился от этого цикла, как сейчас тащится от Римских залов у «Звездных сучек». Он такой, старик Федор. Если ему что-то понравится, то это уже надолго. Настоящий фанат.

Как бы там ни было, Шебу Тусорт нашли с отрубленной головой под каким-то мостом в Шанхае. Когда это произошло, не было ни одного новостного канала, по которому бы с утра до вечера не показывали, как китайские военные переносят ее обезглавленное тело с берега реки в труповозку. И после этого шоу «Эпоха Гламура» прекратило свое существование. С тех пор в истории телевидения оно считается чем-то вроде классики.

Ее убийство очень расстроило Федора. Он сидел дома три дня, никуда не выходя. Сейчас он является членом Общества Шебы Тусорт, которое проводит свои встречи раз в месяц и пытается добиться от правительства разрешения на строительства монумента Шебы Тусорт на ее родине в Кристалл-Палас. И так получилось, что как раз до своего отъезда в Шанхай она выступала на площади перед «Небоскребом Ротерхит», то есть перед моим домом. И именно в тот вечер Федор куда-то уезжал из города. А я ходил на этот концерт, и после него мне даже удалось получить у нее автограф на плакате с ее изображением, который я там и купил. Федор, когда вернулся в город, расстроился, как ребенок, да я еще подкалывал его по этому поводу. А потом ее нашли мертвой, да еще без головы, и мы вроде как перестали говорить на эту тему.

Я все равно собирался подарить ему этот плакат, например, на его день рождения. Но теперь я решил, что он получит его, если достанет из Архива нужную мне информацию.

Мне остается лишь смотреть на Федора и ждать. И, поломавшись немного, он, как я и предполагал, соглашается.

— Ну хорошо, — говорит он.

— Отлично, Федор! — радуюсь я. — Ты настоящий друг и очень меня выручишь. Но есть еще одна вещь.

— Ты о чем? — спрашивает он недовольным тоном.

— Ты не мог бы посмотреть, нет ли там чего об одной девушке. Девушке по имени Клэр.

— Как ее фамилия? — интересуется Федор.

— Не знаю. Просто Клэр. Посмотри, не упоминается ли какая-нибудь Клэр в документах, связанных с Мартином Мартином. Знает ли о ней правительство? Является ли она тоже чертовой бомбисткой и кровопийцей? Узнай это для меня, хорошо? Встретимся завтра здесь же в это же время, ладно?

— Хорошо, договорились, — вздыхает Федор, пьет свой коктейль и встает.

— Мне пора возвращаться на работу, — сообщает он.

— Тогда до завтра. Здесь, в это же время, договорились?

— Договорились, — отвечает он. Потом, помешкав, добавляет: — Дженсен?

— Чего?

— Прими душ, ладно?

Ну не козел?

Глава 21

Путь домой после встречи с Федором был очень тяжел. Голова просто раскалывалась, да и шишка начинала гореть, как солнечный ожог, и я буквально обливался потом. Кроме того, все время приходилось делать глотательные движения, потому что мне казалось, что из пищевода поднимается какая-то жгучая дрянь. И если я не буду постоянно сглатывать, то эта дрянь вырвется наружу, и я заблюю всех пассажиров метро. Ну, в точности, как Мартин Мартин, когда он изгваздал содержимым своего желудка всех этих стариканов в телестудии.

Но в конце концов я кое-как добираюсь до дома и вот уже вставляю ключ в замок. Переступив порог, я тут же понимаю, что здесь что-то не так. В квартире стоит какой-то странный запах. Запах сырости. И когда я вхожу в гостиную, то чувствую, что под ногами тоже что-то не так. Я смотрю вниз и приподнимаю ногу, затем ставлю ее обратно, чтобы попробовать, что же там такое.

Вода.

На полу, блин, вода!

Откуда здесь вода? Я делаю несколько шагов, и с каждым моим шагом раздается хлюпающий звук. Это что, та самая вода, которая попала сюда через окно, когда я в него, можно сказать, вплыл? Та самая вода, которую я искал сегодня утром, но так и не нашел? Она что, появилась, пока меня не было? И ковер мокрый. Он буквально насквозь пропитан водой и, когда я по нему иду, издает мерзкие чавкающие звуки. Вся моя гребаная квартира в воде. Вода покрывает каждый сантиметр пола. Она впиталась в ковер, а на деревянном покрытии блестит огромной лужей.

Я иду в ванную. Здесь хуже всего. Я заглядываю в душевую кабину и начинаю понимать, откуда взялась вся эта вода. Она выходит из сливного отверстия. Она поднимается оттуда, как эта мерзкая жгучая гадость, поднимающаяся по моему пищеводу. Но здесь она поднялась до сливного отверстия, вытекла наружу и за четыре часа, пока меня не было, залила всю квартиру. Даже не могу описать, как меня все это разозлило! До самого гребаного предела!

И я ничего не могу с этим поделать. Я ставлю чашку на сливное отверстие, чтобы больше эта гребаная вода не просачивалась в мою квартиру и не гробила мою жизнь. Потом на эту чашку я ставлю большой стакан с водой, чтобы чашка держалась на месте, на стакан ставлю тарелку. У меня совсем нет сил убирать. Мне кажется, что приток воды остановлен, хуже не будет. И я не собираюсь обзванивать службы сервиса, пытаясь найти кого-нибудь, кто выкачает воду. Не то у меня сейчас настроение.

В общем, я решаю просто забыть обо всей этой ерунде и лучше посмотреть пропущенные серии «Грузовиков-монстров». Я собирался подождать выходных, чтобы посмотреть их вместе с Федором. Но я и так уже отстаю на четыре часа, если они и дальше будут копиться, тогда отстану на шесть часов. А пока мы будем их смотреть, пропустим еще один час. Поэтому я решаю приступить к просмотру прямо сейчас.

Я сажусь напротив здоровенного экрана, включаю систему объемного звука на второй уровень мощности (тот самый уровень, который рекомендуется при просмотре «Грузовиков-монстров» и всех других гоночных шоу), достаю упаковку чипсов, кладу рядом на столик приличный запас всяких фармацевтических препаратов и начинаю просмотр.

Но что-то шоу меня не особо интересует. И сколько бы я ни нюхал «бориса» и другой дряни, внутри себя я чувствую будто холодный железный кулак, который смертельной хваткой стискивает внутренности и заодно сдавливает мою бедную больную и избитую голову. Я еще больше налегаю на «бориса», но ничто не может заставить мой мозг прекратить бесконечно пережевывать мысли о том, что же такое со мной было и что происходит до сих пор. Я ломаю голову над тем, как теперь обстоят дела с моим шпионством, потому что так и не узнал, что произошло у Рега, когда я вылетел из его гребаного окна. И меня очень даже беспокоит, что теперь обо мне думает Клэр. И где она. И чем занимается. Несколько минут я даже раздумывал над тем, чтобы уйти из моей вонючей промокшей квартиры и отправиться к ней. Но я знаю, что, прежде чем так поступить, мне нужно дождаться той информации, которую обещал достать Федор. Моя когда-то крутая, модная квартира теперь кажется мне просто дерьмовой дырой, а воспоминания о квартире Клэр наполняют меня теплыми приятными чувствами, которых мне так сейчас не хватает. Может быть, ее душ и полное старье, и способен он лишь на тонюсенькую струйку воды, но он, по крайней мере, работает и не превращает всю квартиру в чертово болото. Мне хочется, чтобы Клэр гладила меня по голове, приговаривая: «Ну, ну… успокойся». Может быть, мы бы опять легли спать вместе. Тогда мне это очень понравилось.

Я все продолжаю заглатывать «сместители» поверх «пурпурных» и «дрезденов» и заодно — парочку «филипсов» (это типа снотворного). С экрана надрываются комментаторы, мелькая яркими красками, грохочут «Грузовики-монстры».

Но постепенно весь этот шум стихает, и я впадаю в какой-то ступор. Я не сплю, но и не бодрствую в полном смысле этого слова. Буквально растекшись по своему креслу, я полулежу с почти закрытыми глазами, как мешок, набитый старым барахлом и еще — всякой «дурью». Мне ужасно хочется спать, но сон не идет.

Я думаю о Мыскине и Броке, о том, что я никогда в жизни не делал ничего противозаконного. Всегда вел себя прилично и соблюдал все правила. У меня даже в мыслях не было их нарушать. Да и смысла я в этом не видел. Раньше мне всегда казалось, что правила нарушают лишь полудурки и психопаты, которые живут в хибарах там, где живет Рег. Они и еще политики, которых постоянно ловят на всяких махинациях и которые за все свои хлопоты становятся лишь предметом насмешек в передачах новостей. Но теперь вот и я нарушаю правила. И еще я знаю, что Клэр — не полудурок, но живет среди этих самых полудурков в такой же хибаре. А Федор — теперь он тоже нарушает правила. Во всяком случае, я надеюсь, что это так. Я постепенно погружаюсь в забвение, а все эти мысли продолжают меня терзать.

Потом вдруг раздается отвратительный звук, будто кто-то громко стонет у меня в квартире. Этот звук гвоздем впивается в мой мозг, и я понимаю, что заснул. Моя голова откинута назад, причем так далеко, что еще чуть-чуть, и шея бы просто сломалась. Я поднимаю голову и мутными глазами смотрю на экран. Шоу «Грузовики-монстры» уже кончилось, и теперь там одно только порно с громким шлепаньем голых тел и криками. Я понятия не имею, сколько проспал, встаю и оглядываюсь в поисках каких-нибудь часов. Двигаюсь с трудом, потому что, кажется, мое тело еще даже не осознало, что я проснулся.

Оказывается, мне уже пора идти на встречу с Федором. Такое ощущение, что последние двадцать четыре часа пролетели, как двадцать минут. Двадцать минут, за которые ничего не успеваешь сделать.

После сна в кресле, а не в удобной кровати шея болит, будто я ее свернул. И я так и не принял душ. И на мне тот же самый костюм, который был вчера. Такое ощущение, что я не снимал его уже целый год. Боль в голове превратилась в огненный зуд, будто кто-то воткнул в мой череп вилку и отломал ручку.

Я отправляюсь к «Звездным сучкам». Федор уже сидит там, попивая свой молочный коктейль. Заметив меня, он замирает, не донеся чашку до рта. На нем солнечные очки, а лицо его закрыто поднятым воротником куртки. Он похож на шпиона из какого-нибудь телешоу, который встречается со своим «контактом» в кафе.

— Твою мать, Федор! На кого ты, блин, похож? — шепчу я ему злобно, садясь рядом. Я хочу оглянуться, чтобы посмотреть, не смотрит ли кто-нибудь на нас. Но шея у меня болит так сильно, что я опять поворачиваюсь к Федору.

— Что? — спрашивает Федор невинным голосом.

— У тебя вид настоящего преступника, который скрывается от полиции. Зачем ты нацепил очки и поднял воротник? Ты хочешь все испортить?

— У меня! У меня вид преступника? — вопрошает Федор изумленным голосом. — А ты на себя в последнее время смотрел? Ты выглядишь как самый последний гребаный бродяга! — Он нюхает воздух вокруг меня. — И воняет от тебя так же.

— Знаю… Но мой гребаный душ гавкнул, понятно? — говорю я, старясь прекратить этот спор, потому что не вижу в нем смысла.

— Ты принес, что я просил? — интересуюсь я.

— А ты принес мой плакат Шебы Тусорт с ее автографом? — спрашивает он меня тут же.

Я совсем забыл про этот дурацкий плакат. Я даже и не вспоминал о нем с той минуты, когда упомянул о нем впервые. И, честно говоря, даже не знаю, где он лежит.

— Твою мать, Федор! Кого, на хрен, интересует этот дурацкий плакат Шебы Тусорт? Не это сейчас важно. А важна та самая информация, сам знаешь, о ком. Так у тебя есть для меня что-нибудь или нет?

Говорю я это слишком уж громко. И я снова стараюсь оглянуться, и снова не могу повернуть голову, потому что шея у меня болит, и болит совсем не слабо. Из-за этой боли мне даже приходится поднять плечи чуть ли не до самых ушей.

— На самом деле этот плакат интересует меня, — объясняет Федор. — Мне казалось, что ты вроде как говорил, что это простая рутина и совсем, на фиг, не важно.

— Ну да, ты прав. Извини, Федор. Я просто немного устал. Не спал всю ночь. Гребаный душ загнулся… В общем, я немного раздражителен…

— Я бы даже сказал, что ни фига не немного. Даже очень много. А ты знаешь, как рискованно выносить это дерьмо из Архива? — говорит Федор.

— Ну, думаю, все-таки это не так уж и сложно. Я в том смысле, что если ты уже спер те материалы, которые подсунул мне под дверь, то, наверное, это не трудно.

— Ах так! — отвечает Федор, и его голова даже начинает подергиваться от возмущения. — Если это, по-твоему, не трудно, то почему бы тебе самому туда не отправиться и не взять, блин, там все, что тебе нужно?

— Ну хорошо! Извини, извини, пожалуйста. Понимаешь, все из-за моего отвратительного состояния… Никак не приду в себя. Извини. Я знаю, что это очень рискованно. То, что ты сделал. Тогда ты просто замечательно поступил и очень мне помог. И я очень тебе, блин, благодарен и все такое…

— Ну ладно, — отвечает Федор все еще недовольным голосом.

И мы вроде как успокаиваемся.

— Так когда я получу свой плакат Шебы Тусорт? — спрашивает Федор через минуту.

— Да забудь ты про этот гребаный плакат, Федор! — Я почти кричу, потому что терпение мое уже на пределе, после сна в кресле все болит, и еще я чувствую, как отвратительно от меня воняет. Федор сжимается в своей куртке и поднимает воротник еще выше. Он отворачивается от меня, смотрит в окно и молчит.

— Федор? — спрашиваю я. Он не обращает на меня никакого внимания. — Черт возьми, Федор! — снова говорю я и шутливо тычу его пальцем в бок. — Прекрати дуться и играть в молчанку и отдай мне материалы, которые принес! — Но он по-прежнему не обращает на меня внимания. — О, блин! — вздыхаю я. — Пожалуйста, Федор. Извини, если я сорвался и накричал на тебя. Просто я погано себя чувствую. Серьезно. Прости меня!

Федор бормочет что-то вроде «Хм» и наклоняется к кожаной сумке, которая стоит под его стулом. Оттуда он достает пластиковый конверт и передает его мне.

— Я ничего не нашел ни про какую Клэр, связанную с мартин-мартинистами. Но, как я и говорил, там тонны всякого дерьма про твоего приятеля Мартина Мартина. Это все, до чего я смог добраться, — подытоживает он, когда я беру у него материалы.

Беря пластиковый конверт в руки, я не смотрю на Федора. И тут я слышу громкий голос — командный такой, как у какого-нибудь босса.

— Федор Белинский, — говорит этот голос.

Я по-прежнему ничего не вижу, потому что получаю сильный удар по лицу. Этого достаточно, чтобы сбить меня со стула на пол.

— Живо за ним! — приказывает этот командный голос.

Потом я слышу грохот падающей мебели и удивленные крики посетителей. Какие-то два мужика пытаются свалить Федора на пол у самой входной двери. А конверт по-прежнему у меня в руках. Я засовываю его в брюки и прикрываю рубашкой. Потом я бегу. Я изо всей силы отталкиваю двух мужиков, борющихся с Федором. Один из них падает на пол. Я удираю и не оглядываюсь.

Глава 22

Я удрал, пластиковый конверт с бумагами у меня. Я бегу сколько хватает сил, пока не почувствовал наступления приступа рвоты. Я перехожу на быстрый шаг. За мной никто не гонится. Я удрал. Конверт засунут до самых моих причиндалов, и из-за этого походка моя напоминает поступь калеки. Я стараюсь идти нормально и выглядеть спокойным, чтобы прохожие не подумали, что я какой-то псих, и не вызвали полицию.

А в моей голове по-прежнему прокручивается то, что случилось у «Звездных сучек», — грохот раскидываемой мебели и лицо Федора, которого лупят два этих гребаных мужика. Наверняка они — агенты Департамента безопасности. И наверняка они схватили его за то, что он спер материалы из Архива. Мое сердце все еще бьется, как молот, и вот-вот выскочит изо рта. Это все моя вина. Бедный старина Федор. Он сделал это, лишь чтобы оказать мне услугу, а теперь его сволокут в полицию и правительственные мерзавцы отобьют ему почки, потому что он нарушил закон, потому что он — «плохой парень». Я теперь тоже «плохой парень», я тоже «на другой стороне». И за мной тоже начнется охота. Мне удалось смыться, но скоро и меня начнут выслеживать агенты Департамента безопасности, может, даже с собаками.

После такого бега и принятого «бориса» у меня внутри все горит, и я крепко стискиваю зубы. Необходимый кислород я пытаюсь вдыхать через нос. И хотя его количества недостаточно, я не могу открыть рот. Если я его открою, то начну дышать как выброшенная на берег рыба, а мои глаза вылезут на лоб.

Я просто продолжаю, не останавливаясь, идти вперед. Я как во сне — дурном сне, наполненном паникой и болью. На улице холодно, но я чувствую жар своего тела и потею. Чем быстрее я иду, тем жарче мне становится, тем сильнее бьется мое сердце и тем громче мое дыхание через нос. Никто из прохожих на меня не смотрит, но я всех боюсь — всех до одного. Люди, которые раньше мне казались нормальными, — люди, одетые в красивую одежду и несущие сумки с покупками из модных магазинов, — теперь кажутся мне врагами. У них строгие лица, и сразу ясно, что им не хочется, чтобы всякое дерьмо нарушало законы, воруя общественные секреты из Архива. Им даже не хочется знать, что у общества вообще есть какие-то секреты. Они бы просто убили меня, знай они, что лежит у меня в брюках; они бы загнали меня в угол и вызвали полицию. Или просто забили бы меня ногами или камнями…

Постепенно вокруг меня становится все меньше прохожих. Чистые ухоженные улицы южного Лондона остаются позади, и передо мной начинает маячить один из туннелей под Темзой. На другой стороне стоят потемневшие кирпичные здания из прошлой эпохи. Я обнаруживаю, что все дальше и дальше захожу в те части Лондона, где никогда раньше не был. В запретную зону, где летали пули и бомбы, разрывая людей на мелкие куски, пока правительство не вперло сюда на огромных бульдозерах, не снесло к черту все эти здания и не избавилось от сумасшедших бомбистов. Когда все это происходило, я был еще сопливым мальчишкой.

Я чувствую запах реки. Довольно неприятный запах — сырости, плесени, ила, — немного похожий на тот запах, который появился в моей квартире после того, как накрылся мой гребаный душ. По мере того как я приближаюсь к реке, дороги будто растворяются, а здания вокруг как бы дряхлеют и превращаются в развалины и пустыри, а на кучах кирпичей растут страшного вида крошечные деревца. Идти становится все труднее, я постоянно спотыкаюсь на всех этих обломках старых зданий, которые развалились сами собой, и никто не удосужился их убрать.

Теперь к гнилому запаху речных водорослей примешивается более резкая вонь собачьей и кошачьей мочи и тяжелый запах дерьма. И может быть, это человеческое дерьмо, потому что вокруг я вижу свидетельства того, что здесь живут люди. Тут и там валяются обрывки газет, старые брошенные ящики из-под продуктов, вонючие старые матрасы, окруженные жестянками из-под выпивки. Именно в таких местах живут сумасшедшие старые бродяги типа того старика, который просил у меня монетку и потом огрел по голове бутылкой. Здесь уж их никто не будет беспокоить. Здесь они могут спать и пить свое пойло, и никто не потащит их в тюрьму, не отлупит и не накричит на них. Они живут здесь, в том месте, где город превратился в свалку, живут в землянках, в подвалах заброшенных зданий без крыш, без водопровода и света — в общем, совсем без ничего.

Передо мной что-то вроде туннеля. Его стены обложены почерневшими кирпичами, и там темно. Я продолжаю просто идти вперед, спотыкаясь о мусор и всякое дерьмо, пока не дохожу почти до выхода. Тут я вижу старое кресло. Я чувствую страшную усталость, и все мои болячки вдруг дают о себе знать с новой силой. Мои руки кажутся мне тяжелыми свинцовыми трубами, которые вот-вот отвалятся, голова кажется слишком большой и будто чугунной, и моя бедная измученная шея ее едва держит. Ноги гудят и ноют, а пластиковый конверт у меня в брюках стал горячим и мокрым от пота.

Я достаю секретные правительственные бумаги, которые Федор стащил для меня из Архива, и буквально падаю в это старое вонючее кресло. Я слишком устал, чтобы беспокоиться о том, какое оно ужасно грязное. В этом месте запах дерьма особенно сильный, но я не обращаю на это внимания. Я уже привык к нему. У меня все болит, но я все равно начинаю читать эти бумаги и на первой странице вижу следующее:

«КОДОВОЕ НАЗВАНИЕ: «ПРОЕКТ»

СИСТЕМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО ПОВЕДЕНИЯ: ПРОГНОЗ И СДЕРЖИВАНИЕ

РОЛЬ ПОСЛЕДСТВИЯ ПОСТКОГНИТИВНОГО И ПРЕДКОГНИТИВНОГО РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО МОЗГА В ФОРМИРОВАНИИ СИСТЕМЫ УБЕЖДЕНИЙ

СОДЕРЖАНИЕ

1) Отчет Стургиса.

2) Рекомендации Ассоциации руководящих офицеров полиции.

3) Рекомендации Комитета по охране психического здоровья общества.

4) Рекомендации Специальной комиссии по парапсихологии.

5) Отчет доктора Брайана Гринхалфа о процессах, протекающих в мозжечковой миндалине.

6) Отчет Комитета по медицинской этике Британской медицинской ассоциации.

7) Исследование осуществимости программы под названием «Проект».

8) Отчет членов палаты лордов по поводу «Проекта».

9) Предложения по поводу временных рамок начала «Проекта».

В пластиковом пакете, кроме этого самого отчета Стургиса, больше совершенно ничего не было. Только Стургис — кем бы или чем бы этот гребаный Стургис ни был.

«Отчет Стургиса

Заявления свидетелей и расшифровки стенограмм слушаний свидетелей:

Бритни Джексон

Питер Смэк — исполнительный директор телевизионной компании «ЛФФ»

Барбара Джеймс

Офицер безопасности, называемый здесь Офицер А

Заявление свидетеля Бритни Джексон

Бритни Джексон заявляет, что:

1. Я вместе со своим дедом, Эдвардом Джексоном, принимала участие в записи телевизионной программы «Мартин Мартин. По ту сторону». Мой дед согласился пойти туда, чтобы составить мне компанию, хотя считал всю эту идею глупостью.

2. Я уже видела Мартина Мартина по телевизору раньше, в его прошлом шоу «Дух против пастора», и мне он очень нравился.

3. Чтобы получить бесплатные билеты на запись новой программы «Мартин Мартин. По ту сторону», я специально писала письмо на студию.

4. Я впервые попала на запись телешоу, и мне было очень интересно заглянуть за кулисы телевизионной студии. Я с нетерпением ждала того момента, когда увижу Мартина Мартина вживую, и сохраняла объективность в вопросе его особого дара.

5. Мы приехали на студию в 14 часов и, проведя примерно 10 минут в баре наверху, заняли свои места в студии, расположенной в подвальном помещении здания Телевидения на Куба-стрит. Нам объявили, что запись будет продолжаться около двух часов.

6. Мартин Мартин выглядел совершенно нормальным и провел несколько довольно удачных парапсихологических опытов с некоторыми зрителями. Примерно через полтора часа был объявлен короткий перерыв, и Мартин Мартин, казалось, готовился к последнему своему парапсихологическому опыту в этом шоу.

7. Мартин Мартин спросил зрителей, значит ли для них что-нибудь имя Джексон. Поскольку это моя фамилия, я подняла руку. Меня взволновала возможность того, что к нам обращается кто-то из потустороннего мира. Моя мать умерла, когда мне было десять лет, и я надеялась, что это может быть она. Затем Мартин Мартин сказал, что дух хочет контактировать с моим дедом, и что духа зовут Эмиль. Мой дед сказал Мартину Мартину, что тот ошибается. Именно с этого момента Мартин Мартин стал использовать оскорбительные выражения и стал обвинять моего деда в убийстве. После этого Мартин Мартин рухнул на пол и его стошнило. Я услышала, как кричат зрители, и мы с дедом встали и вместе с остальными вышли из студии. Мы были шокированы тем, что там произошло, немедленно покинули здание и отправились домой на автобусе. Мой дед отказался обсуждать эти события, и я постаралась забыть о происшествии.

8. Несколько дней спустя я увидела, что Мартин Мартин собирается выступать в шоу Барбары Джеймс. Я сказала об этом своему деду, но его это не заинтересовало. Я смотрела это шоу, и меня шокировал вид Мартина Мартина. Мне показалось, что он то ли пьян, то ли находится под действием наркотиков. Когда он стал делать свои предсказания об этом педофиле и об этом директоре компании, я была шокирована. Я решила, что у Мартина Мартина что-то вроде нервного срыва или он старается быть оригинальным, чтобы прославиться.

9. На следующий день после своего выступления в шоу Барбары Джеймс Мартин Мартин позвонил моему деду. Я находилась в той же комнате. Позднее в этот же день мой дед покончил жизнь самоубийством. Я не знаю, что Мартин Мартин сказал ему, но считаю, что Мартин Мартин каким-то образом несет ответственность за смерть моего деда, и мне кажется, что если бы мы тогда не пошли на запись шоу «Мартин Мартин. По ту сторону», ничего этого не произошло бы.

* * *

Расшифровка стенограмм показаний свидетелей

Питер Смэк (свидетель)

Допрошен королевским адвокатом Дж. Стронгом

СТРОНГ: Мистер Смэк, вы не скажете нам свое имя и не объясните свою связь с этим делом?

СМЭК: Меня зовут Питер Смэк. Я — исполнительный директор телевизионной компании «ЛФФ» канала кабельного телевидения, которая транслировала «Дух против пастора». Мы заказали телевизионное шоу «Мартин Мартин. По ту сторону».

СТРОНГ: Это означает, что Мартин Мартин являлся сотрудником вашей телевизионной компании?

СМЭК: Нет. Мы лишь покупаем программы у независимых производителей телепрограмм. Мы купили серию программ «Дух против пастора» у компании «Дэвлин Уильямс филмз лимитед». Поэтому получается, что Мартин Мартин был сотрудником этой компании.

СТРОНГ: Кто на вашем канале отвечает за заказ телепрограмм у независимых производителей?

СМЭК: Я.

СТРОНГ: Вы не объясните нам, что собой представляла программа «Дух против пастора»?

СМЭК: Конечно. Это шоу было нацелено на дневную аудиторию. Его идея — помощь в разрешении сложных моральных дилемм.

СТРОНГ: Какие именно моральные дилеммы должно было разрешать это шоу?

СМЭК: Часто это были вопросы брака и семьи.

СТРОНГ: Да, кажется, я помню, что у вас как-то было шоу под названием «Должна ли я уйти от него к своему морячку?»

СМЭК: Да.

СТРОНГ: И еще одно шоу, которое называлось «Я люблю втроем, но он не хочет присоединяться».

СМЭК: Да.

СТРОНГ: И, как я понял, зрители присылали вам письма с описанием своих собственных дилемм?

СМЭК: Да. В первой части шоу намечались, так сказать, контуры обсуждаемой моральной дилеммы. В ней использовались интервью с основными участниками, а также мы показывали реконструкцию ключевых событий. Потом главные герои шоу появлялись перед зрителями в студии и перед нашими двумя экспертами, чтобы всем вместе обсудить проблемы и прийти к какому-либо решению.

СТРОНГ: И эти два эксперта? Кто они были?

СМЭК: Это были священник Дэвид Уатте и Мартин Мартин.

СТРОНГ: С какой целью вы привлекали этих двух экспертов?

СМЭК: Ну, священник Дэвид Уатте предлагал решение с точки зрения, так сказать, религиозной перспективы, Мартин Мартин, используя свои парапсихологические способности, передавал героям шоу те советы, которые поступали, гм… из загробного мира.

СТРОНГ: От умерших родственников участников программы?

СМЭК: Иногда да. Иногда это были, как он говорил, случайные умершие люди, которые проявляли интерес к судьбе наших героев.

СТРОНГ: А вы верили в парапсихологические способности Мартина Мартина?

СМЭК: Во что верил я — было совершенно не важно. Главное, в него верили многие телезрители, и они считали его высказывания и советы интересными и перспективными. Но многое из того, что он говорил в программе «Дух против пастора», мне тоже казалось очень убедительным.

СТРОНГ: Насколько я понял, шоу «Дух против пастора» было первым шоу Мартина Мартина. А вы можете объяснить, как появилось на свет шоу «Мартин Мартин. По ту сторону»?

СМЭК: Конечно. Когда серия шоу «Дух против пастора» почти закончилась, я встретился с Дэвлином Уильямсом. Он хотел прекратить это шоу и заменить другим, которое станет для Мартина Мартина средством продвижения на центральные каналы.

СТРОНГ: Дэвлин Уильямс считал, что у Мартина Мартина есть необходимые таланты для того, чтобы стать звездой телевидения?

СМЭК: Он считал, что шоу «Дух против пастора» в качестве самостоятельного формата передачи исчерпало себя, и был очень заинтересован в создании шоу, которое бы сосредоточилось именно на Мартине Мартине.

СТРОНГ: Кстати, Дэвид Уильямс был довольно яркой и, я бы даже сказал, чересчур яркой личностью, разве нет?

СМЭК: Он был хорошо известен в телевизионном бизнесе и создал несколько программ, которые пользовались успехом у широкой публики.

СТРОНГ: Например, «Бездомные»?

СМЭК: Да.

СТРОНГ: И еще шоу под названием «Один»?

СМЭК: Да.

СТРОНГ: Во втором шоу, насколько мне известно, один участник помещался в небольшой дом, заполненный скрытыми камерами, и подвергался серии различных психологических и физиологических испытаний в течение шести недель за шанс выиграть двадцать пять тысяч фунтов стерлингов?

СМЭК: Именно так.

СТРОНГ: Именно в этом шоу, если я не ошибаюсь, его участник ставился в такие условия, которые бы противоречили Женевской конвенции, если бы он сам не давал своего добровольного согласия на это?

СМЭК: Именно в этом было все дело. Он принимал участие в передаче добровольно. Он имел право покинуть дом в любой момент. Ему очень четко объяснили это условие. Он не был каким-то пленником. Это же была просто телевизионная передача.

СТРОНГ: И он продержался все шесть недель? Так?

СМЭК: Верно. И он выиграл двадцать пять тысяч фунтов.

СТРОНГ: Но перед этим он разделся догола и начал размазывать собственные фекалии по стенам дома и по объективам камер?

СМЭК: Он сам захотел это сделать.

СТРОНГ: А где этот участник шоу сейчас?

СМЭК: Насколько мне известно, в тюрьме.

СТРОНГ: За то, что ударил человека ножом?

СМЭК: Да.

СТРОНГ: На суде, выступая в свою защиту, он объявил, что может воспользоваться правом на ограниченную ответственность, потому что стресс, перенесенный им во время записи передачи Дэвлина Уильямса, стал причиной его умственного заболевания.

СМЭК: Это его заявление не было принято в расчет.

СТРОНГ: Действительно. А программа «Бездомные», вышедшая с подзаголовком «Грязная дюжина», была еще одним спорным шоу, не так ли?

СМЭК: Да, оно очень заинтересовало газеты.

СТРОНГ: Двенадцать бездомных были помещены в дом, снова заполненный скрытыми камерами.

СМЭК: Они не были скрытыми.

СТРОНГ: Каждую неделю зрители должны были при помощи голосования исключать из передачи наименее популярного участника до тех пор, пока в доме не останется всего один человек?

СМЭК: Именно так.

СТРОНГ: И каждый день между участниками происходили ссоры?

СМЭК: Да, между ними шла оживленная полемика.

СТРОНГ: И этот дом сгорел дотла на пятой неделе?

СМЭК: Да. Хотя никто не пострадал.

СТРОНГ: И через три недели Дэвлин Уильямс выпустил в продажу видеодиск «Бездомные», на котором было сорок пять минут ранее не публиковавшегося видеоматериала?

СМЭК: Кажется, да. Но это не имеет никакого отношения к «ЛФФ ТВ». Дэвлин Уильямс являлся свободным продюсером, и по его контракту с нами мы лишь получали право на первую трансляцию его шоу. Он имел право продавать этот формат зарубежным телевизионным станциям и торговать своей продукцией в любой форме.

СТРОНГ: Когда вы в первый раз узнали о проблемах, возникших во время записи первого эпизода шоу «Мартин Мартин. По ту сторону»?

СМЭК: Через час после того, как это произошло. Дэвлин позвонил мне из больницы.

СТРОНГ: Что он вам сказал?

СМЭК: Я точно не помню, что он сказал. Он был очень взволнован. Но он сообщил, что Мартин Мартин заболел и что ему (Уильямсу) нужно срочно со мной переговорить.

СТРОНГ: А что произошло потом?

СМЭК: Наследующее утро Дэвлин Уильямс приехал в мой офис и показал мне пленки с записью, сделанной накануне.

СТРОНГ: И что вы подумали?

СМЭК: Ну, в общем, я был в ужасе.

СТРОНГ: Это была катастрофа?

СМЭК: Да, именно так это выглядело. Никому не хочется, чтобы главный герой его основной дневной программы, посвященной парапсихологии, оскорблял зрителей и потом падал на пол студии почти замертво.

СТРОНГ: «ЛФФ ТВ» вложило большие средства в это шоу?

СМЭК: Да, довольно значительные.

СТРОНГ: В каком состоянии был Дэвлин Уильямс в то утро?

СМЭК: Он был очень взволнован и даже возбужден.

СТРОНГ: Он предложил план по спасению сложившейся ситуации?

СМЭК: Я бы это так не назвал.

СТРОНГ: А как бы вы это назвали?

СМЭК: На том этапе я лишь знал, что запись телевизионного шоу была сорвана. Но Дэвлин сказал, что произошло нечто, что неопровержимо доказывает способность Мартина Мартина связываться с потусторонним миром, и что он (Уильямс) сможет в живом эфире предоставить тому доказательства по первому требованию. Он заявил, что Мартин Мартин — спаситель. Что Мартин Мартин изменит наш мир.

СТРОНГ: Вы ему поверили?

СМЭК: Нет. Я подумал, что он сошел с ума.

СТРОНГ: Но вы согласились с планом Уильямса?

СМЭК: Ну, в какой-то степени.

СТРОНГ: И этот план представлял собой…

СМЭК: Дэвлин сказал, что ему нужны деньги для превращения Мартина Мартина в телезвезду. Мы всего лишь небольшой кабельный канал. Наша цель — зрительская аудитория численностью около 400 тысяч человек. Но Дэвлин считал, что Мартин Мартин может стать звездой на общенациональных каналах. В обмен на пятьдесят процентов от чистой прибыли, которую Дэвлин планировал получить от выпуска видеодисков, плюс письменное обязательство, что он запишет специальную программу для «ЛФФ ТВ», мы согласились выплатить производственной компании Дэвлина 25 тысяч фунтов.

СТРОНГ: На какие цели предназначались эти деньги, кроме производства видеодисков и этой специальной программы?

СМЭК: Чтобы нанять нужных агентов по рекламе, чтобы подготовить Мартина Мартина к его будущей роли телезвезды и чтобы он смог попасть в шоу Барбары Джеймс.

СТРОНГ: То есть в качестве взятки?

СМЭК: Я бы не стал называть это таким словом.

СТРОНГ: А что произошло потом?

СМЭК: Дэвлин Уильямс ушел из моего кабинета с чеком на 10 тысяч фунтов.

СТРОНГ: Лишь на десять тысяч?

СМЭК: Выплата остальных денег была связана с выполнением определенных условий.

СТРОНГ: Понятно. И когда вы с ним снова разговаривали после этого?

СМЭК: Он позвонил мне несколько дней спустя, чтобы сообщить, что он уже договорился о включении Мартина Мартина в передачу Барбары Джеймс.

СТРОНГ: А после этого?

СМЭК: Это был последний раз, когда я с ним разговаривал.

СТРОНГ: Большое спасибо, мистер Смэк.

Барбара Джеймс (свидетель)

Допрошена королевским адвокатом Дж. Стронгом

СТРОНГ: Не могли бы вы для протокола назвать свое имя и свою профессию.

ДЖЕЙМС: Меня зовут Барбара Джеймс, я работаю тележурналистом.

СТРОНГ: Заявляя, что вы журналист, вы имеете в виду, что вы ведете ток-шоу на Би-би-си?

ДЖЕЙМС: Да. Я — квалифицированный журналист. До работы на телевидении я пятнадцать лет работала на Флит-стрит.

СТРОНГ: Да. Мы знаем, что вы отлично зарекомендовали себя в «Дейли миррор».

ДЖЕЙМС: Спасибо.

СТРОНГ: Ваше шоу всегда транслировалось в прямом эфире?

ДЖЕЙМС: Да.

СТРОНГ: В тот вечер, о котором сейчас идет речь, у вас в качестве гостя передачи был Мартин Мартин?

ДЖЕЙМС: Совершенно верно.

СТРОНГ: Что вы уже знали о Мартине Мартине до вашей встречи с ним на своей передаче?

ДЖЕЙМС: Немного. Я просмотрела его ролик и прочитала его био. Больше, собственно, ничего.

СТРОНГ: Его «ролик» и его «био»? Вы не разъясните эти термины не посвященным в телевизионную кухню, так сказать?

ДЖЕЙМС: Извините. Я хотела сказать, что я видела видеоматериал, который прислал его агент, — это были отрывки из его передачи «Дух против пастора», а также прочитала его резюме и краткую биографию, в которой описывались его особенные таланты.

СТРОНГ: До того как вы увидели эти материалы, вы уже слышали что-нибудь о Мартине Мартине?

ДЖЕЙМС: Почти ничего. Время от времени мне попадалось его имя в программах передач… Вот, собственно, и все. Я знала, что он своего рода телевизионный парапсихолог.

СТРОНГ: Получается, что впервые вы увидели его именно тогда, когда он пришел на ваше шоу?

ДЖЕЙМС: Я заглянула к нему в гримерную до начала передачи и поздоровалась, но он был поглощен беседой с каким-то человеком, который, как я поняла, был его агентом. Поэтому я лишь представилась, даже не заходя в комнату.

СТРОНГ: Этим человеком был Дэвлин Уильямс?

ДЖЕЙМС: Да. Но тогда я этого еще не знала.

СТРОНГ: В каком состоянии, на ваш взгляд, был Мартин Мартин, когда появился у вас на сцене для интервью?

ДЖЕЙМС: Мне показалось, что он или болен, или, скорее всего, пьян. Он шел нетвердой походкой, взгляд у него был тусклый, и он сильно потел. Сначала, когда он только появился, я этого не заметила. Но когда он сел напротив, я увидела, что у него изо рта течет слюна.

СТРОНГ: И как проходило ваше интервью?

ДЖЕЙМС: Это было ужасно. Я спросила его, действительно ли он может связываться с умершими, а он, представляете, рыгнул! А когда он стал говорить, то был похож на идиота. Помню, я спросила его, как проявляется его дар, а он ответил что-то типа: «Он проявляется так, что мне в голове видятся и слышатся помершие люди». Я была шокирована. Я ожидала увидеть профессионала с правильной речью. Этакого телевизионного гипнотизера. Но Мартин Мартин показался мне пьяным и тупым человеком, без каких-либо навыков работы на публике.

СТРОНГ: И что вы сделали?

ДЖЕЙМС: Между моим начальством и агентом Мартина Мартина была договоренность, что это интервью будет проходить в свободной форме. Я спрошу его о его парапсихологических способностях, например, когда они проявились в первый раз, как они действуют и тому подобное. А затем Мартин Мартин продемонстрирует их нам в прямом эфире. Поэтому я прекратила предварительную беседу и попросила его устроить нам демонстрацию в надежде как можно скорее закончить с ним и убрать его со сцены. А потом забыть обо всей этой истории, как о некой шутке или как об одном из тех непредсказуемых происшествий, которые время от времени случаются в прямом эфире.

СТРОНГ: И Мартин Мартин устроил демонстрацию своих способностей?

ДЖЕЙМС: Он сказал, что есть человек, управляющий большой компанией, который последнее время лжет. Зрители в студии рассмеялись. Кажется, я сказала что-то типа: «Ох, они же все такие. Скажите нам что-нибудь, чего мы не знаем». Все это было довольно смешно. Потом он сказал, что этот человек лгал по поводу цифр, что он говорил об огромных прибылях компании, когда на самом деле прибыли никакой не было.

СТРОНГ: Насколько я понял, в этот момент Мартин Мартин использовал необычное выражение?

ДЖЕЙМС: Да. Он сказал, что, хотя этот человек говорит всем, что компания в отличном состоянии, на самом деле все «накрылось медным тазом». А потом он снова рыгнул. Я сказала, что его предсказание довольно-таки неопределенное, и тогда он назвал имя этого человека.

СТРОНГ: Сэра Стивена Биллингса?

ДЖЕЙМС: Совершенно верно.

СТРОНГ: Это вас обеспокоило?

ДЖЕЙМС: О да. Или этот тип Мартин Мартин прав по поводу сэра Стивена Биллингса, или получается, что мы только что оклеветали председателя совета директоров крупнейшей энергетической компании Европы. И сделали это в прямом эфире на канале Би-би-си на глазах аудитории примерно в восемь миллионов человек.

СТРОНГ: А что случилось потом?

ДЖЕЙМС: Прежде чем я смогла остановить Мартина Мартина, он назвал имя и адрес человека, который, но его мнению, был педофилом и убийцей.

СТРОНГ: Артура Пенруди?

ДЖЕЙМС: Да.

СТРОНГ: А потом?

ДЖЕЙМС: Потом мне передали по внутренней связи, что трансляция прекращена. Мартин Мартин встал со своего места и начал кричать, что его ударили по голове лопатой и что это сделал некий Джексон, что этот Джексон — убийца. Я видела, что зрителям в зале это начинает не нравиться. И что несколько человек направляются к сцене. Вид у них был угрожающий, будто они хотели причинить вред Мартину Мартину. Мартин Мартин раскачивался, как пьяница, и размахивал кулаками. Я увидела, как Дэвлин Уильямс бегом спешит на сцену, и потом я ушла в свою гримерную.

СТРОНГ: А потом?

ДЖЕЙМС: Я сидела в гримерной и плакала. Я решила, что моей карьере пришел конец.

СТРОНГ: Это так и было?

ДЖЕЙМС: Я по-прежнему не знаю.

СТРОНГ: Спасибо, мисс Джеймс. Вы понимаете, что эти слушания проводятся не для того, чтобы установить, кто виноват, а кто нет, а лишь с целью восстановить ход событий?

ДЖЕЙМС: Да.

СТРОНГ: Однако я не вижу причин, по которым вас следует винить в тех ужасных событиях, которые произошли после вашего интервью.

ДЖЕЙМС: Спасибо. Надеюсь, мое начальство с вами согласится.

СТРОНГ: Я тоже, мисс Джеймс. Спасибо вам за ваши свидетельские показания.

Офицер А (свидетель)

(Свидетельский иммунитет сотрудника органов государственной безопасности)

Допрошен королевским адвокатом Дж. Стронгом

СТРОНГ: Пожалуйста, скажите нам свое имя и объясните, как вы связаны с этим делом?

Офицер А: Боюсь, я не имею права сообщать вам свое имя.

СТРОНГ: Это потому, что вы сотрудник органов безопасности Соединенного Королевства Великобритании?

Офицер А: Да.

СТРОНГ: Вы можете сказать нам, в каком департаменте служите?

Офицер А: Боюсь, что нет.

СТРОНГ: Понимаю. Однако, может быть, вы расскажете нам о подробностях того дня, когда вам было приказано преследовать по шоссе М один за транспортным средством, которым управлял Дэвлин Уильямс?

Офицер А: Мы получили приказ в четыре часа пополудни и через пять минут уже были в воздухе. Мы обнаружили это транспортное средство пятнадцать минут спустя.

СТРОНГ: Когда вы говорите, что поднялись в воздух, вы имеете в виду, что находились в военном вертолете, так?

Офицер А: Совершенно верно.

СТРОНГ: Кто отдал этот приказ?

Офицер А: Могу я сослаться на Свидетельский иммунитет сотрудника органов государственной безопасности, которым я обладаю в связи с этим расследованием?

СТРОНГ: Это означает, что вас защищает премьер-министр?

Офицер А: Это означает, что ответы на некоторые ваши вопросы могут подвергнуть опасности агентов Британии, а также будущие и текущие расследования и миссии, в которых они могут принимать участие.

СТРОНГ: Спасибо за разъяснение сути Свидетельского иммунитета сотрудника органов государственной безопасности.

Офицер А: Пожалуйста.

СТРОНГ: Каковы были ваши инструкции?

Офицер А: Взять под стражу Дэвлина Уильямса и Мартина Мартина.

СТРОНГ: Зачем их нужно было арестовывать?

Офицер А: Были получены разведданные, в которых предполагалось, что они могут быть вовлечены в террористическую деятельность.

СТРОНГ: Террористическую деятельность? Вы получили приказ арестовать телевизионного парапсихолога и его продюсера по подозрению в терроризме?

Офицер А: Мы получили инструкции выполнить приказ. Нам было все равно, работают они на телевидении или торгуют в бакалейной лавке.

СТРОНГ: У вас есть опыт в выполнении подобных заданий?

Офицер А: Да.

СТРОНГ: Считалось ваше задание опасным?

Офицер А: Мы были подготовлены.

СТРОНГ: Вы были вооружены?

Офицер А: Да.

СТРОНГ: Что произошло потом?

Офицер А: Когда мы обнаружили это транспортное средство, управляемое Дэвлином Уильямсом, мы увидели, что его окружает множество других автомобилей. Они все ехали на сравнительно высокой скорости — около 130 километров в час. Над их микроавтобусом находился еще один вертолет. Мы продолжали наблюдение, когда, по всей видимости, микроавтобус Уильямса потерял управление. Он врезался в разделительный барьер на шоссе, а затем несколько раз перевернулся и, упав на бок, остановился.

СТРОНГ: И что вы сделали, когда микроавтобус разбился?

Офицер А: Мы прекратили выполнение задания.

СТРОНГ: Вы не остановились, чтобы помочь?

Офицер А: Там, на земле, уже была полиция, а также карета скорой помощи и пожарные машины. В нашей помощи не было необходимости.

СТРОНГ: Эта случайная авария была очень кстати, не так ли?

Офицер А: Как раз напротив. Думаю, эта авария стала причиной многочасовой транспортной пробки.

СТРОНГ: Я хотел сказать, что существование и деятельность Мартина Мартина и Дэвлина Уильямса стали неудобны для правительства, а эта авария внезапно прекратила их деятельность.

Офицер А: Я не политик.

СТРОНГ: А вы знаете, что вскрытие водителя микроавтобуса, Дэвлина Уильямса, показало, что он получил пулю в грудь?

Офицер А: Да, я об этом знаю.

СТРОНГ: Вы, наверное, также знаете, что судебная экспертиза пришла к выводу, что этот выстрел был произведен из винтовки, обладающей высокой начальной скоростью пули.

Офицер А: Нет.

СТРОНГ: И что траектория полета этой пули дает возможность предположить, что из винтовки стреляли сверху, под углом сорок пять градусов?

Офицер А: Нет.

СТРОНГ: Разрешите мне спросить прямо: у вас был приказ убить мистера Уильямса и мистера Мартина?

Офицер А: Нет. Приказа убивать Дэвлина Уильямса не было».

Глава 23

Боль в моем теле немного успокоилась. Надвигается ночь. Это старое кресло, каким бы отвратительным оно ни было, кажется мне таким же хорошим местом для укрытия, как и любое другое. После всех моих приключений я устал и здорово проголодался. К тому же хочется пить. От меня до цивилизации мили и мили, но не стоит рисковать и идти назад в ярко освещенные магазины, где меня могут обнаружить.

Я встаю и выхожу из этого старого полуразвалившегося туннеля. В темноте пустырь выглядит по-другому. Небо постепенно чернеет, и развалины старых домов становятся похожи на чертовы горные кряжи. Теперь, когда солнце зашло, стало холодно, и мое дыхание вырывается изо рта облачками пара. Я, в общем-то, совершенно не готов проводить зимнюю ночь под открытым небом без еды и без уютной кровати. Оглядывая погружающиеся в темноту развалины, я замечаю какой-то крошечный мигающий огонек. Присмотревшись, замечаю, что от этого огня идет дымок, поднимаясь струйкой в сумрачное небо. Это маленький костер. Я иду к нему, снова спотыкаясь на битых кирпичах и всяком мусоре. Мне кажется, что я вот-вот сломаю себе ноги. Стараясь не упасть, я иду, раскачиваясь взад и вперед, раскинув в стороны руки, как какой-то канатоходец, постоянно причитая что-то типа: «Блин!» и «Твою мать!».

Я подхожу к костру все ближе, и вдруг из темноты кто-то кричит:

— Мне не нужны проблемы! Не приставай ко мне!

А потом:

— Еще пара шагов, и я запущу в тебя вот этим кирпичом! Не приставай ко мне! Я точно расквашу тебе все лицо, даже не сомневайся!

— Мне тоже, на фиг, не нужны проблемы! Только не мне! — кричу я в ответ, остановившись как вкопанный, потому что этот таинственный угрожающий голос меня, честно говоря, напугал. — Я просто хочу погреться у костра, могу помочь набрать для него дров! — кричу я снова, пялясь в темноту вокруг костра, стараясь увидеть того, кто грозит вышибить мне мозги кирпичом. Но я вижу лишь темный силуэт — темнее, чем темнота вокруг него. Он скачет туда-сюда, как какой-то черный призрак.

— Тогда подходи, — говорит голос, теперь уже спокойнее и без истеричных или угрожающих интонаций, хотя все равно с подозрением.

Я неуверенно делаю несколько шагов и подхожу к потрескивающему костру, в котором горят какие-то куски дерева и всякий хлам. От костра идет приятный оранжевый свет и, самое главное, тепло. Разведя руки в стороны, чтобы показать, что я не хочу ничего плохого, я встаю рядом с костром, наслаждаясь теплом.

— Меня тебе бояться нечего, приятель, — говорю я. — Мне просто хотелось обогреться и подумать тут, у костра. Что здесь плохого?

Человек, стоящий по ту сторону костра, делает шаг вперед. Я вижу, что это старый оборванец-бродяжка, с седой щетиной и почти беззубый. Пока он внимательно меня разглядывает, изо рта у него все время высовывается язык, будто он пробует на вкус воздух вокруг меня, пытаясь учуять, не исходит ли от меня опасность. На голове у него старая рваная шляпа, а его такой же старый плащ перевязан куском веревки. В руках он держит бутылку какого-то крепкого пойла. Он немного похож на того старикана, который просил у меня монетку и потом огрел по голове такой же бутылкой. Но, как мне кажется, этот еще не совсем свихнулся.

— Ну что ж, — говорит он, делая еще шаг вперед и немного в сторону, — человеку нужно погреться и подумать. Насколько мне известно, это законом не запрещается. Хочешь хлебнуть? — Теперь он настроен очень даже дружелюбно и протягивает мне через костер свою бутылку.

— Спасибо, — благодарю я, беру бутылку и отхлебываю из нее. Жидкость как огнем жжет рот и глотку. И хотя мне кажется, что у меня из носа даже повалил дым, я с усилием глотаю. Когда это пойло проваливается в меня, я буквально чувствую, как оно проносится мимо моего сердца, стекает изнутри по ребрам и обжигает мои внутренности. Но, достигнув желудка, оно испускает тепло, расходящееся по всему моему измученному и замерзшему телу. Наверное, старый бродяга видит по моему лицу, как я реагирую на его крепчайшее пойло, и это его веселит.

— Капелька классного напитка не повредит, так? — говорит он, беря у меня бутылку. Я закашлялся, а он смеется. Я тоже начинаю смеяться, хотя все еще продолжаю кашлять так, что мои плечи ходят ходуном. Мне нужно присесть, потому что голова у меня кружится. Вместо стула я нахожу какое-то бревно.

— А ты ничего себе парень, — резюмирует старый бродяга, обходя вокруг костра и садясь рядом со мной.

Некоторое время мы так и сидим молча, глядя в костер и думая каждый о своем. Время от времени он протягивает мне свою бутылку, и я делаю глоток. Костер потрескивает на легком ветру. Через некоторое время бродяга поднимается и бросает в костер еще несколько кусков дерева, и в черное небо взлетают снопы искр. Выпивка притупляет чувство голода, и я лишь ощущаю тепло и, как загипнотизированный, смотрю в огонь.

— Ну, ты уже подумал о том, о чем хотел? — спрашивает бродяга.

Он так долго молчал, что его голос заставляет меня вздрогнуть. Я понимаю, что вообще ни о чем не думал. Просто смотрел в костер, а в голове было пусто-пусто. Я просто отдыхал.

— Да, спасибо, — отвечаю я.

— Я вырос в этих местах, — говорит бродяга. — Раньше в реке я ловил рыбу. Угрей. Ты ел угрей?

— Нет. Я много чего не ел.

— Знаешь, сынок, — продолжает бродяга, — у нас говорят, что ты вообще не жил, если не съел угря, которого сам поймал в реке.

Он встает и делает мне знак идти за ним. Мы обходим костер. Там из кучи кирпичей он достает старую сковороду. Она черная и совершенно вся покрыта нагаром. Рядом со сковородой лежит полиэтиленовый пакет. Старик открывает его и показывает мне. Я вижу мокрый старый мешок, а внутри него — пару здоровенных, ужасных на вид змей. Они живые — их хвосты медленно извиваются и периодически сворачиваются в кольца.

— Я как раз собирался их приготовить. Но тут объявился ты и перепугал меня до смерти. Хочешь попробовать?

— Это и есть угри?

— Поймал их сегодня днем, — отвечает он, кивая. — Я пожарю их в масле, посыплю солью и перцем, добавлю немного лука и чеснока. И, может быть, немного этой вот выпивки. Пальчики оближешь.

Я ужасно проголодался, поэтому отвечаю «да» — в смысле «Я тоже буду есть этих склизких угрей». Он ставит сковороду на костер и поливает ее маслом из бутылки, припрятанной тут же под кирпичами. Я наблюдаю, как он разделывает угрей ножом, который достает из штанов. Но начинает он с того, что протыкает их ужасные головы старым гвоздем — я аж вздрогнул при виде этого.

— Так я их убиваю, — говорит он. — Лучше всего держать их живыми вплоть до самой готовки.

Затем он по очереди поднимает угрей и рассекает их от головы до самого хвоста, потом сдирает с них кожу, разрезает сырую мякоть, вытаскивает все внутренности и нарезает угрей на куски. Из того же тайника в куче кирпичей, где у него хранится масло, он достает луковицу и чеснок. На старой деревянной доске он нарезает лук и чеснок на куски и все это вместе с угрями бросает на сковородку, которая уже шипит и плюется брызгами масла как сумасшедшая. Потом он берет бутылку с выпивкой и, зажав горлышко большим пальцем, брызжет свое пойло на сковороду. От этого масло буквально вскипает, и над поверхностью сковороды вспыхивают огоньки синего пламени. Он достает из своего потайного «кухонного буфета» в кирпичах солонку и перечницу и широким жестом посыпает содержимое сковороды.

Это — как смотреть телешоу со знаменитым шеф-поваром, только передо мной вонючий старый беззубый полусумасшедший бродяга. Но все равно — меня это очень впечатляет. В общем, совершенно круто!

После этого представления он снимает сковороду с костра и дает мне вилку. Мы принимаемся за угрей. Очень даже вкусно.

После того как мы поели, он говорит:

— Ну что ж, сынок. По крайней мере, теперь ты можешь говорить, что ел угрей.

— Угу, — отвечаю я. — Спасибо. Мне нужно было что-то съесть. А они были правда вкусные.

Мои веки наливаются свинцом, и он замечает, что я начинаю клевать носом.

— Ну-ка, приятель, — говорит он, — залезай-ка сюда и поспи чуток.

И он показывает нору в кирпичах. Я не заметил ее, потому что она была в тени и казалась просто еще одним провалом в развалинах. Он пролезает в дыру Я лезу за ним и оказываюсь в довольно большой пещере. Бродяга устроил себе здесь уютное жилище, причем такое, где его уже никто не найдет. Оно похоже на иглу, которые показывают в шоу про народы, живущие там, где всегда зима. Они делают маленькие домики из льда и снега или просто роют в снегу норы. А он вырыл нору в развалинах старого Лондона и устроил себе здесь дом.

Тут лежит пара матрасов, подушки, одеяла. Рядом я даже вижу небольшой шкафчик и на нем свечу, которую бродяга зажигает спичкой.

— Приляг, сынок, — говорит он, показывая на один из матрасов.

Я ложусь и думаю, что мне нравится, как он все время называет меня «сынок».

Мне необходимо поспать, как было необходимо поесть. Поэтому я засыпаю так быстро, что буквально ощущаю, как падаю в сон, будто лечу с крыши высокого здания. И через несколько минут я начинаю кричать, потому что сон обрушился на меня слишком быстро и я будто тону в нем. Когда я кричу — с визгом и даже каким-то хрюканьем, — то слышу, как бродяга говорит мне успокаивающе:

— Не волнуйся, сынок. Ну же, ну! Спи! И ни о чем не волнуйся!

И хотя он беззубый и старый, и мы с ним находимся в пещере под развалинами, и я ел каких-то здоровенных речных червей, все это напоминает мне мои ощущения, когда за мной ухаживала Клэр и тоже уговаривала меня не волноваться. Здесь, с этим стариком я опять чувствую себя в безопасности, как и у нее дома, в ее крохотной квартирке.

Я сплю, и мне снятся самые разные сны — всякие страшные видения, заговоры, погони и тому подобная гадость. Некоторые из моих снов вроде как имеют смысл, некоторые — совсем бессмысленные. Но в этих снах есть Рег и Клэр, три очкастые старые ящерицы и три альфонса-курильщика и их боевики — все мартин-мартинисты. Они все против правительства, носятся по городу, пытаясь ему нагадить, подкладывают гвозди перед их велосипедами, швыряют гнилые фрукты и овощи в правительственных чиновников. И я с ними заодно. Мы прячемся на крыше какого-то здания и оттуда кидаемся протухшими овощами. Я попадаю гнилым помидором в премьер-министра, прямо в его гребаную голову, и он смотрит наверх, пытаясь увидеть, кто это сделал, а мы прячемся за стеной, давясь от смеха.

Но потом становится совсем не смешно, потому что, откуда ни возьмись, появляются разъяренные агенты безопасности, которым донесли, что премьер-министр получил по макушке тухлым помидором, и они хотят выяснить, кто его бросил. И вдруг я уже в здании Департамента безопасности. Я одет в свой клевый костюм, и у меня на лацкане висит бирка агента, и на меня орет Мыскин: «Ты — мартин-мартинист. Ты — угроза стабильности нашего Проекта. Ты совершаешь предательские акты насилия против государства!» и тому подобное. Пока он все это говорит, обвиняя меня в тяжелых преступлениях, он сдирает кожу с извивающихся угрей, которые висят у него на крючке на стене кабинета. Я слышу этот ужасный звук сдираемой кожи и вижу, как с них потоками течет кровь.

Он начинает есть угрей прямо сырыми, и кровь брызжет у него изо рта. А он мерзко хихикает, как какой-то псих. Его зубы все в крови, и между ними торчат рыбьи потроха, с которых капает кровь, когда он растягивает свои губы в очередной улыбочке психопата. Потом он нажимает какую-то кнопку у себя на столе, и в окно влетает наемный убийца, одетый в черное.

Он достает пистолет и направляет его на меня. Из ствола вырывается пламя, раздается страшный грохот. Я закрываюсь руками, будто могу остановить пули. Две из них попадают в меня, но я не умираю, а лишь чувствую боль, когда они пробивают мое тело насквозь.

Из меня фонтаном бьет кровь и заливает с ног до головы Мыскина, который уже весь заляпан кровью угрей. Кровь теперь повсюду, а Мыскин жадно заглатывает ее и непрерывно хохочет, размахивая кишками угрей.

— А-а-а! — кричу я и просыпаюсь.

В наше кирпичное иглу пробивается дневной свет. Уже утро. Всю ночь мне снились эти ужасные, малопонятные кошмары, и теперь я в панике сажусь на своем матрасе весь мокрый от пота.

Я решаю, что мне нужно повидаться с Регом. Мне нужно убедиться, можно ли ему верить. Мне нужно посмотреть в его гребаные глаза и наконец понять, кто же он, блин, такой на самом деле. Я выбираюсь из кирпичного иглу, пока старый бродяга еще мирно похрапывает на своем матрасе. Сощурившись от лучей утреннего солнца, я, спотыкаясь, направляюсь к реке, где смогу сориентироваться.

Глава 24

— Норфолк!

Я добрался до квартиры Рега. Вид у меня как у последнего бродяги — я с ног до головы покрыт кирпичной пылью и грязью после ночи, проведенной в развалинах. Чтобы дойти до дома Рега, понадобилась целая уйма времени. И всю дорогу я боялся, что меня схватят головорезы из Департамента безопасности. Еще раздражали взгляды, которые на меня бросали прохожие. Взгляды людей, которые не имели никаких, на фиг, прав смотреть на меня так, как они смотрели. Понимаете, о чем я? Всякие вонючие бродяги, поглядывающие на меня так, будто я какой-то псих, а у них будто с головой все в порядке. А когда я не думал о них, то начинал беспокоиться о том, что скажет мне Рег, когда я вдруг объявлюсь у его дверей, потому что я ведь так толком и не знал, что же случилось в тот вечер, когда я вроде как вылетел в окно. Мне казалось, что я делаю очередную глупость и просто, как говорится, ищу еще больше проблем на свою бедную голову. Во время этого длиннющего похода, от которого мои ноги распухли и стали гореть и болеть, я думал о том, что, куда бы я ни пошел, везде меня ждут только страдания и всякие ужасные вещи. Однако я понимал, что, если даже Рег и зол на меня, он, по крайней мере, не сможет швырнуть меня в тюрьму. И еще мне нужно было увидеть Клэр.

— Мы о тебе беспокоились. С тобой все в порядке? — спрашивает Рег, провожая меня в свою гостиную.

В квартире нет никого, кроме Рега и, конечно, меня. И потому, что рядом нет Клэр, чувствую я себя по-другому. Здесь очень тихо, нет никаких ММистов, только я и Рег. Только мы вдвоем. Мне немного не по себе из-за того, что вдруг все его внимание сосредоточилось на мне и он прекрасно понимает, что я пришел не просто так. Я и Рег — вместе. Вместе в новом качестве — будто мы переходим на другой уровень. Будто вместе поднимаемся в каком-то лифте. Похоже на встречу в лифте с Броком — тогда я тоже чувствовал себя неловко. Кнопка нажата. В кабине тишина. Стоишь нос к носу с человеком, с которым никогда раньше не разговаривал. Неловкое покашливание — «гм», — а потом вдруг веселый разговор. Мы вдруг узнаем друг друга. Как бы там ни было, эта ситуация сейчас с Регом очень похожа на ту, с Броком. Только мы, конечно, не в лифте. Но все равно — мы поднимаемся на следующий уровень.

Рега беспокоит мое исчезновение в ту ночь. Я не знаю, что на самом деле тогда случилось. Последнее, что я помню, — так это как Рег положил руки мне на голову. А после этого — черная дыра.

— Да, Рег, — говорю я, отвечая на его вопрос о том, все ли со мной в порядке. — Все прекрасно и замечательно. Гм… — Я не знаю, что говорить дальше, поэтому решаю выложить все начистоту. Ну, может быть, не совсем все и не совсем начистоту. Ну, сами понимаете. — Послушай, Рег, происходит что-то абсолютно, на фиг, странное и непонятное. Со мной происходят какие-то совершенно, блин, сумасшедшие вещи.

— Да? — переспрашивает Рег. — Да, я так и думал. Что-то такое происходит, так, Норфолк? Действуют силы, которых мы не понимаем. Собираются грозовые тучи.

— Угу, вроде того. Извини, Рег, что я пропал на пару дней. Мне нужно было, гм… кое-что сделать, — объясняю я.

— Ну да, — говорит Рег. — Именно это ты и сказал, когда ушел тем вечером. Казалось, ты чем-то озабочен. Я так и понял, что тебе что-то нужно было сделать.

И я, уже с облегчением, отвечаю:

— Точно, именно так, Рег. У меня было… гм… одно неотложное дело.

Потом я решаюсь продолжить:

— На самом деле, Рег, в тот вечер кое-что произошло…

— Продолжай, — просит Рег.

— Рег, я встречался с Мартином Мартином.

На лице Рега медленно расползается улыбка, а его глаза округляются.

— Правда? — говорит он. По его голосу непонятно, верит он мне или нет. Он говорит свое «правда», как доктор, который расспрашивает пациента о симптомах его болезни. — И как он?

— На самом деле не очень хорошо, — отвечаю я. — Он выступал в своем шоу, разговаривая с какими-то идиотами, а потом вдруг вроде как сошел с ума. Он упал и начал блевать. А все эти стариканы в студии запаниковали и стали удирать, как гребаные бараны из загона. А я вроде как последовал за ним и за Дэвлином Уильямсом в больницу. Они поехали в микроавтобусе со всякими телеэкранами внутри и с антеннами на крыше. И поехали они очень быстро, но я все равно не отставал от них. Я летел по воздуху. А потом они вдруг оказались уже в больничной палате, и я там тоже был.

После этого Рега по-настоящему заинтересовал мой рассказ. И я рассказал ему все в подробностях, во всех деталях, которые только смог вспомнить, чтобы он попытался понять, что тогда чувствовал я. В общем, все то, о чем вы уже знаете. И закончил я словами:

— …а потом Мартин Мартин говорит мне: «Привет!» А рядом сидит Дэвлин Уильямс со своей виноградиной в руке, и он говорит: «Кто ты такой?» Он перепуган насмерть. Затем я вроде как улетаю…

Я не рассказываю о том, как приплываю домой в свой небоскреб.

— Знаю, все это звучит дико, но это правда. Рег, что же такое происходит? К чему это все?

— Это был сон, Норфолк. Последнее время на нас столько свалилось… — говорит он.

Было ясно, что именно так он и ответит. Я к этому готов.

— Нет, Рег. Я знал, что ты так и подумаешь. Что это — просто гребаный сон. Но это было на самом деле. Именно так все и произошло, понятно? Ты же знаешь, что то, что я видел, произошло на самом деле, так ведь? Откуда мне вообще знать про студию и про больницу? Ты мне не говорил. Получается, я все это видел. И не во сне.

Рег притих и смотрит на меня очень даже напряженно, потому что он мне верит. Он же, в конце концов, верующий. Он верит в Мартина Мартина. Поэтому ему хочется верить в то, что я ему рассказываю. И это не кажется ему бредом, как это может показаться вам. Для него это совсем никакой не гребаный бред… Он верит, что я проходил через эти самые дыры во времени и что Видел все, о чем говорю. «Видел» с заглавной «В». Все это нормально для верующего в дело Мартина Мартина. Именно это желают слышать ММисты, и именно это они хотят уметь делать сами. Именно этих навыков, как они думают, и лишило их гребаное правительство. Если бы они смогли Видеть постоянно, как это делал я и как, по их мнению, и должны уметь делать все люди, тогда не существовало бы никакого зла. Не было бы ни правительства с его Долгом Жизни, ни департаментов, которые они так ненавидят. Премьер-министр не был бы премьер-министром, и не было бы никаких шоу, в которых тебе с утра до вечера втюхивают, что ты должен покупать все, что они производят, и какое, на хрен, классное у нас правительство, и как оно все делает офигенно правильно. На смену современному образу жизни пришли бы старинные обычаи, что означает вонючие старые кресла и старые треснувшие тарелки и чашки, и болли-нейз, и угри из реки, а не «Квад», и «Вязкие бобы», и «Штикс». И не было бы сельскохозяйственных фабрик в Норфолке (как той, с которой, по мнению Рега, я удрал), на которых люди только работают и спят, работают и спят, а потом умирают.

Именно потому что они все это так сильно ненавидят, они верят в Мартина Мартина. (Или наоборот? Нужно это выяснить.) Эта ненависть заставляет их продолжать действовать. И потому, что Рег верит в Мартина Мартина, он теперь верит мне. Он просто должен верить мне, потому что поверить в это трудно. Но именно это и произошло. Я сам с трудом в это верю.

Рег не отрываясь смотрит мне в глаза, будто он смотрит в огромную темную-претемную пещеру, где, как ему кажется, он что-то заметил в самом дальнем углу. Будто там блеснул крошечный золотой слиток, и ему хочется увидеть его снова и, может быть, наложить на него свои гребаные лапы, пока его не увидел еще кто-нибудь.

На самом деле этот его взгляд меня сильно смущает. Рег стал похож на тех стариков, которые вдруг застывают с остекленевшим взглядом, пытаясь вспомнить что-то из прошлых времен. Я продолжаю молча сидеть, не мешая ему копаться в своей памяти, глядя в никуда мутными глазами.

Наконец его лицо светлеет, и он вздрагивает, будто возвращаясь в реальность. Он смотрит на меня так, будто старается заглянуть мне в мозги. Так будто старается Видеть, «Видеть» с заглавной «В».

— Но сам-то ты, Норфолк… Есть причина твоего появления. Ты здесь, чтобы помочь, так ведь? Ты здесь, чтобы… — Его голос замолкает, но он по-прежнему внимательно смотрит на меня, пытаясь собраться с мыслями. Смотрит, сощурив свои слезящиеся глаза, будто ищет что-то в кромешной темноте и в руках у него лишь крохотная свеча. Для Рега все в потемках. Ему ничего не ясно. Такое ощущение, что его мозгу требуется пара хороших очков, чтобы разглядеть все как следует, чтобы во всем разобраться, чтобы все это понять и осознать.

— Расскажи мне подробнее о своей встрече с Мартином Мартином, — просит Рег. На столе стоит бутылка красного вина, и он наливает нам по стакану.

И я рассказываю ему все это снова. Все, что уже рассказывал только что. Я рассказываю снова и снова. Время от времени он перебивает меня и просит рассказать о чем-то поподробнее — как можно детальнее. Естественно, некоторые вещи я опускаю. Например, не говорю ему о том, что случилось с Федором. И что я — Дженсен Перехватчик (правительственный шпион), а не Норфолк из Норфолка (беглый бродяга). И еще я не рассказываю ему про кирпичное иглу, в котором провел эту ночь.

И пока я говорю, Рег становится все бодрее и веселее и начинает приговаривать: «Продолжай!» и «Да!», и «Ну конечно же…», будто то, о чем я ему рассказываю, заполняют пробелы в его мозгу.

А пробелы у Рега большие. Все эти события с Мартином Мартином произошли давным-давно. О большинстве из них он может лишь гадать. Он составил для себя образ Мартина Мартина из того, что ему кто-то говорил, из тех отрывков, которые он читал. Но у него по-прежнему полно пробелов. А я прекрасно понимаю, что это значит, когда у тебя в голове такие огромные пробелы. Дыры, как в мультяшном сыре, которые пронизывают твои мысли. Сыр с огромными грязными туннелями, и ты не видишь, куда ведут эти самые туннели, потому что они изгибаются и извиваются или, может быть, встречаются с другими дырами и потом вообще меняют направление. Откуда ты можешь знать, куда идут эти туннели, пока сам по ним не пролезешь?

И вся эта история с Мартином Мартином — сплошные туннели. Туннели под туннелями с потайными дверями, ведущими в другие туннели и в другие залы. Залы с потайными лазейками в полу, которые ведут в следующий зал с потайным ходом, спрятанным за каким-нибудь книжным шкафом или ширмой. А мы все — как черви, живущие под землей, или как угри в грязи на дне реки. Мы все роемся в наших маленьких туннелях, поедая гребаную грязь, и думаем, что больше ничего вокруг и нет — только наш маленький туннель, и наша грязь, и наше в ней копошение. Но все совсем не так. На самом деле существует еще много чего, очень даже много. Взять, к примеру, этих самых угрей, которые копошатся в грязи на дне реки. Они думают, что этим мир и кончается, пока их не выловит какой-нибудь голодный бродяга. И вот тогда они вдруг обнаруживают, что еще есть воздух, и синее небо, и целый огромный мир над их рекой. А потом их голову протыкают ржавым гвоздем, их кожу сдирают, а их самих съедают. Для нас река — это лишь река, которая рассекает наш город на две части, и нам приходится строить мосты через нее и туннели под ней. А вот для угрей река — это весь их мир. Наш мир больше, и лучше, и чище — это уж точно. Но мы мало что знаем об этом мире, даже если нам кажется, что знаем все. Мы знаем о нашем мире не больше, чем угри знают о своей грязи. И вот когда нас по какой-то причине вдруг выхватывают из нашего мира, мы вдруг обнаруживаем, что мир наш на самом деле и больше размером и сложнее устроен. Например, мы узнаем, что можем летать сквозь дыры во времени.

— Итак, Рег, — говорю я после того, как все рассказал ему: о телешоу с Мартином Мартином; как выглядели эти самые Джексоны; как выглядел сам Мартин Мартин и каким ненормальным он мне показался; как выглядел в те времена Лондон; и о том, разговаривал ли кто-нибудь со мной кроме Мартина Мартина и Дэвлина Уильямса; и о том, ощущал ли я какие-нибудь запахи; как я себя чувствовал, когда все это происходило (то есть казалось ли мне все происходящее нормальным или нет, если вам интересно); какой была тогда погода; обо всех мельчайших деталях всего того, что я видел и делал. — Что же все это такое, Рег? Что происходит?

И Рег отвечает:

— Думаю, ты — особенный, Норфолк. Ты видел то, о чем мы только догадываемся. Думаю, Норфолк, есть причина, по которой тебе все это было показано.

— Да? — говорю я. — И что это за причина? Зачем мне все это показали?

— Думаю, Норфолк, это — знак.

— Что, типа дорожного? — интересуюсь я.

— Угу, типа дорожного знака. Он показывает нам, какой путь выбрать, предупреждает нас о том, что должно произойти. Возвращение неминуемо. Мы должны действовать.

— Возвращение? — переспрашиваю я.

— Возвращение Мартина Мартина. Мы всегда знали, что это произойдет, но мы не знали когда. Мы знали, что перед Возвращением будет Откровение. И ты был выбран в качестве глашатая Откровения. Откровение началось!

— И что мы должны делать? — задаю я вопрос, чувствуя волнение Рега. Тон, каким Рег произносит эти слова, делает их действительно очень важными.

— Мы должны подготовиться к возвращению Мартина Мартина и к тому, что он разделит свой Дар со всеми людьми. Мы должны ослабить власть государства над народом. Эпоха упадка закончилась, поднимается новая заря! Мы — его апостолы, Норфолк. А ты… Ты, наверное, самый важный.

Говоря все это, он потеет и раскачивается в своем кресле взад-вперед и не отрываясь смотрит на меня.

Потом он вдруг встает и говорит:

— Время не ждет. Сегодня вечером. Мы начинаем действовать сегодня вечером. — Рег страшно возбужден. — Планы, Норфолк. Мне нужно все спланировать. — Эти слова он говорит громко и нараспев, а потом вдруг переходит почти на шепот: — Ты мог бы сейчас оставить меня и прийти ко мне снова сегодня вечером? Скажем, в семь? Клэр тоже придет. — А потом опять начинает свои причитания: — Наступают захватывающие времена, Норфолк! Твое появление все изменило. Я был уверен, есть причина, по которой ты у нас объявился.

Глава 25

Я ухожу из дома Рега и кружу по району, пока Рег все обдумывает и планирует. Я просто хожу по улицам, здороваясь с кошками. Потом захожу в какое-то старое кафе и пью отвратительный вонючий чай. Женщина за стойкой, увидев меня, закудахтала и назвала меня «голубчик». Наверное, вид у меня грустный, или одинокий, или что-то в этом роде, потому что, наливая мне чай в вонючую старую чашку из огромного металлического чайника, из которого валит пар и окружает ее, как облаком, она мне вдруг говорит:

— У тебя все в порядке, голубчик?

Я сижу и думаю, почему это она вдруг называет меня голубчиком. Может быть, это из-за того, что Команда по Перевоплощению сделала с моим лицом?

— У меня все нормально, — отвечаю я, пожимая плечами.

— А вот вид у тебя грустный, дорогуша, — говорит она и широко мне улыбается.

— Ну, в общем… — начинаю я, думая, что мне нужно что-то сказать, чтобы не выглядеть как шпион. Такое ощущение, что я пытаюсь говорить на иностранном языке. — Понимаете, — говорю я, думая, что есть только одно, с чем все люди, живущие здесь, будут согласны, и только одно, о чем я знаю все, — это правительство…

— Фу! — восклицает она, закатывая глаза. — Даже не говори мне про эту кучку врунов.

— Еще какие вруны! — вторю я ей.

Эта женщина в кафе, эта официантка — она самая что ни на есть простая. Сразу понятно, что все, что она говорит, основывается на ее жизненном опыте, а не на идеях, которые варятся в ее мозгу, как, например, у Рега. А весь ее мир — это пироги и картошка, старый чай и яичница, и горшки и кастрюли, и кормежка голодного хулиганья из местных. В этом ее мире нет и в помине никаких заумных собраний ММистов.

Мне хочется узнать, почему она называет правительство кучкой врунов. Я уверен, что это никак не связано с Мартином Мартином. Она ни о чем таком никогда не слышала, да и не волнует ее все это. Она ненавидит правительство, потому что они сделали ей что-то плохое — что-то настоящее, реальное, а не что-то сумасшедшее и даже фантастическое.

— И как же они обманули вас? — спрашиваю я, делая ударение на «вас», потому что тогда она поймет, что меня они тоже обманывали.

— Да зачем тебе слушать о моих проблемах, голубчик… — говорит она. — Наверняка у тебя и своих хватает. Отдыхай и пей свой чай, дорогуша.

«Дорогуша» и «голубчик» — мне это нравится.

— Но мне правда хочется знать, — убеждаю я. — Если мы не сможем делиться нашими проблемами, получается, они вроде как нас победили, так ведь?

Кажется, этот мой довод срабатывает.

— Ну, вообще-то ты прав, милый, — вздыхает она.

«Дорогуша», «голубчик» и «милый»…

Но потом я вдруг понимаю, что мне и не нужно, чтобы она рассказывала, почему ненавидит правительство. Когда я смотрю на нее, у меня кружится голова и кажется, что в моих глазах вода. И еще я чувствую страшную усталость. Такое ощущение, что в моем мозгу лежит самородок и в нем уже существует вся ее история. Достаточно лишь посмотреть на эту женщину повнимательнее… И вот уже этот самородок раскрывается и его содержимое выходит на поверхность. Я Вижу, почему она ненавидит правительство.

Это случилось, когда она была такой же молодой, как я сейчас. Она молода и красива — с роскошной грудью, длинными ногами, в общем, мягкая и упругая одновременно, там, где нужно. Стоит лето, на ней юбка, вышитая цветами, и она вместе со своим приятелем катаются на своих стареньких велосипедах. Они хохочут и дурачатся, делая вид, что хотят столкнуть друг друга. Вокруг какая-то сельская местность, но они недалеко от города. И эта смешливая молодая девушка переполнена сексуальными желаниями, зреющими внутри ее невинного тела. Ей хочется перестать кататься и найти какое-нибудь укромное местечко, где они могут постелить на траву одеяло и устроить пикник со всякими вкусными бутербродами и вином, которые они с собой прихватили. А потом они, может быть, сделают это. Может быть, ее дружок захочет сделать это с ней. И для нее это будет в первый раз. Пришло время сделать это, и она с нетерпением ждет. Ей кажется, что она думает об этом уже сто лет. Может быть, она просто погладит его там… Может, даже и поцелует… там. Но она надеется, что пришло время для Самого Настоящего. Она очень возбуждена и не перестает думать об этом.

И вот они находят такое местечко. Закрытую со всех сторон маленькую полянку в лесу, по которой скачут солнечные зайчики и тени листьев, легонько раскачивающихся на теплом летнем ветерке. Полянку устилают цветы и трава. Она выглядит так уютно, так чисто и красиво… Девушке кажется, что это самое лучшее место для ее первого раза. Она представляет себе, как будет вспоминать этот момент всю жизнь… Ей кажется, что, раз здесь так красиво, так весело светит солнце, а ее парень такой милый, она будет чувствовать тепло и счастье всегда, когда будет вспоминать этот день, в который она сделала это в первый раз. Чудесно!

И вот они стелют свое одеяло на землю и потом достают из рюкзака еду. Они открывают бутылку красного вина. Пробка выскакивает с веселым чмокающим звуком, и они оба смеются. Они едят хлеб, сыр и помидоры. Они пьют свое красное вино. В их лесном убежище, окруженном деревьями и цветами, тихо, тепло и уютно. Рядом в траве лежат их велосипеды, лежат, будто обнявшись, и педаль одного торчит между спицами другого. Вино начинает действовать, заставляя их шутить, смеяться и игриво толкать друг друга, но потом они становятся нежными, начинают обниматься и миловаться.

Вот они уже целуются, и он обнимает ее за плечи. Он гладит ее волосы. Девушка прижимается к нему своей высокой полной грудью — та тоже жаждет ласки. Он понимает ее без слов, и его вторая рука проскальзывает ей под блузку. Он чувствует то, что девушка хочет, чтобы он почувствовал скрытые там мягкость и упругость. Она протягивает руку и находит его точку наслаждения. Там все напряжено, и кажется, что ему больно, но это доставляет ему удовольствие. Мягко обхватив пальцами эту твердость, прижав ладонь к ее вершине, девушка нежно вынимает ее из брюк, как бы выпуская на свободу. Он вздыхает с облегчением и начинает целовать ее еще крепче. А она гладит и гладит его там своими длинными красивыми пальцами, а сама при этом начинает мягко подаваться животом вперед. Эти ее движения едва заметны, но он чувствует их своими бедрами и начинает повторять их сам. Это похоже на танец — нежный сексуальный танец на тенистой поляне солнечным летним днем в тихом сельском уголке, недалеко от самого большого города Англии.

Но потом я вижу еще кое-что. Как, например, раньше, когда я наблюдал за Мартином Мартином во время его телешоу. Того телешоу, которое превратилось в сумасшедший дом, и я видел, как все эти старики удирали из студии, а я вдруг поднялся в небо и уже оттуда наблюдал, как Дэвлин Уильямс везет Мартина Мартина в больницу. Теперь я поднимаюсь над этой, залитой солнцем любовной сценой и вижу под собой весь лес и все поля вокруг.

Но, паря в воздухе и глядя на парочку влюбленных, я начинаю чувствовать, что что-то не так. Я слышу какой-то звук… Или даже ужасный гул, но это не землетрясение и не лавина. Это что-то, что я чувствую внутри себя, — этот шум, этот ужас, который происходит не там, в лесу любви, на маленькой уютной полянке с этой девушкой и ее приятелем.

Я вижу это. Это грузовик. Огромный черный ящик на колесах, рыгающий дымом из здоровенных круглых труб. Его двигатель грохочет и пульсирует, как заводские механизмы, — совсем не похоже на ровное и тихое урчание фургона Дэвлина Уильямса. Грузовик останавливается у того самого леса, где милуются эта молоденькая девушка и ее приятель. Из грузовика выходят два человека. На них черная форма и черные фуражки. В руках у них дубинки, а на ремнях висят пистолеты, из-за которых у них очень важная и даже самодовольная походка. На ногах у них здоровенные ботинки, которыми удобно бить противника в живот. Они похожи на полицейских или солдат. Они направляются в сторону леса.

Идя по опушке, эти полицейские или солдаты сбивают своими дубинками ветки деревьев и кустов, оказывающиеся у них на пути. Мне они кажутся роботами, неумолимо марширующими и размахивающими дубинками. А может быть, они похожи на какую-то жуткую машину? Например, на комбайн, который косит и рубит, косит и рубит — неумолимо и безостановочно.

Они направляются в сторону поляны, где на своем одеяле лежат эта юная девушка и ее парень.

Заслышав тяжелый топот полицейских/солдат, девушка и ее приятель перестают целоваться и обниматься. На их лицах появляется испуг. Они быстро собирают свое одеяло и остатки еды и на скорую руку запихивают все это в рюкзак. Потом они бегут к своим велосипедам, но уже слишком поздно. Один из полицейских/солдат выскакивает из кустов прямо на них.

— Вот те на, Арчи! — восклицает этот полицейский/солдат, обращаясь к возлюбленному девушки. — Похоже, тебе изменила удача.

Полицейский/солдат достает свой пистолет и наводит его на Арчи. Девушка с отчаянием наблюдает за происходящим.

— Ну, пошли, Арчи! Пришло время расплачиваться за свои преступления, — говорит полицейский/солдат.

— Я не сделал ничего плохого! — кричит Арчи.

— Ну ну, Арчи, — говорит полицейский/солдат. — Думаю, укрывать известного террориста — это преступление.

Вдруг Арчи бросается бежать, а девушка кидается на вытянутую руку полицейского/солдата. Они пару секунд борются, а потом раздается громкий треск — пистолет полицейского/солдата стреляет. И Арчи падает лицом вниз и перестает двигаться. Девушка кричит. Полицейский/солдат бьет ее дубинкой, и она уже молча падает на землю. На голове у нее появляется кровь.

А потом, когда все стихает и только голубой дымок из ствола пистолета вьется в воздухе, переливаясь в лучах яркого солнца, роботообразные полицейские/солдаты волокут мертвого Арчи и потерявшую сознание девушку к своему грузовику.

Очнувшись, она видит, что находится в тюрьме. И ее держат там, пока она не соглашается подписать признание, в котором говорится, что она участвовала в заговоре против государства, но на самом деле организатором этого заговора был ее молодой человек, а она, будучи лишь слабой женщиной, влюбленной в него, оказалась невольной соучастницей. Но моя девушка, теперь с опухшим от побоев лицом и пробитой головой, сначала отказывается это подписывать. Ее держат в тюрьме целый год, и никто не знает, где она. Я вижу, как проходит все это время. Но для меня оно сжимается в несколько коротких мгновений. Я вижу все — все, что они с ней делали. Я чувствую всю ее боль. Они допрашивали ее каждый день. Они заставляли раздеваться ее догола и обливали ее холодной водой. Они будили ее, когда она только-только засыпала. Иногда они трогали ее там и так, как она не хотела, чтобы ее трогали. Они били ее до тех пор, пока она в конце концов не согласилась подписать это признание.

Когда ее выпускают, у нее ничего нет. После двенадцати месяцев пыток сознание ее помутилось, и она стала бездомной. Она стала пить, пить любую, даже самую отвратительную выпивку, какую могла достать, она спит в парках, кричит как сумасшедшая, и мочится в трусы.

И в течение двадцати лет после этого она каждую ночь просыпается с криками, а каждый божий день для нее проходит так, будто тем солнечным днем она тоже получила пулю в голову. Она не может спать по ночам, а днем она никогда по-настоящему не бодрствует.

Но однажды она изменилась, решила, что пора прекратить быть живым трупом. Это произошло потому, что ей помогла одна молодая женщина. И я вижу, что этой доброй молодой женщиной была Клэр. Сначала Клэр просто разговаривала с ней. Каждый раз, встретившись с моей бывшей молоденькой девушкой — теперь уже взрослой женщиной, — Клэр здоровалась и улыбалась. А потом стала спрашивать, не голодна ли она, и приносила ей поесть. Потом Клэр предложила принести чистую одежду. Она привела ее к себе в дом и вымыла ее в ванной. Моя Клэр. Клэр, которая спасла и меня, смыла с меня блевотину, успокоила крики в моем мозгу и сделала из меня другого человека.

И вот теперь эта женщина работает в маленьком кафе, разливая чай и готовя плохую еду для серых, плохо пахнущих людей, которые курят дешевые сигареты и, сощурившись, читают старые газеты. Она говорит им приятные слова, потому что знает, что единственный способ чувствовать себя хорошо это быть хорошей самой. Она видит вокруг себя всех этих несчастных людей, и это напоминает ей о том, какой несчастной сделали ее, и ей хочется помочь. Поэтому она готовит им чай и еду и называет их «голубчик», и «дорогуша», и «милый». И те пять минут или тот час, который они проводят здесь, для них превращаются в маленький кусочек нормальной жизни. Всем этим старикам начинает казаться, что они вернулись в те времена, когда их матери были еще живы.

— Они хотя бы его не пытали…

Это говорит моя официантка — сорок лет спустя, — скрытая облаком пара, идущим из ее огромного чайника. Она разговаривает с Дженсеном Перехватчиком, то есть со мной. Теперь она что-то бормочет, погрузившись в воспоминания, которые я только что подсмотрел. Мое лицо все мокро от слез, которые текут из глаз, как из дырявой трубы. Я неотрывно смотрю на старую официантку и чувствую в своей груди боль, боль, которая даже больше той, которую я чувствовал, когда убегал от агентов Департамента безопасности, когда арестовали Федора.

И я думаю: «Я сошел с ума? Я совершенно слетел с катушек?»

Но я понимаю, что совершенно нормален. Все эти видения и самородки в моей голове — все это правда, которая более правдива, чем то, что я считал правдой раньше. Я чувствую себя как какой-нибудь заключенный, которого показывают в новостях. Он кричит, что он невиновен, но правительство все равно заводит его в камеру, где его умерщвляют, потому что он совершил убийство, а потом они узнают, что он на самом деле невиновен. Я чувствую себя, как этот человек чувствует себя перед казнью, — он-то прекрасно знает, что он невиновен. Я хочу сказать, что я ощущаю ту же уверенность в правдивости того, что Вижу. И не я слетел с катушек, с катушек слетело все, что вокруг меня.

Глава 26

Я выпил столько чаю, сколько смог. Мне пора уходить, и я вновь отправляюсь бродить по улицам. Шагая по разбитым тротуарам, я не смотрю по сторонам. Моя голова переполнена всеми этими противоречивыми идеями, которые налетают друг на друга, как люди, нечаянно столкнувшиеся в темноте… Они шлепаются на землю и, потирая лбы, обвиняют друг друга в том, что с ними произошло.

Но через некоторое время мой мозг успокаивается. Рисунок трещин на тротуаре и разноцветные камни мостовой начинают меня гипнотизировать, и мозг заполняет пустота — я совсем перестаю думать. Потом вдруг я замечаю что-то знакомое. Это квадраты, нарисованные мелом. Детские классики, которые мы видели с Клэр, когда прогуливались с ней тем утром и повстречали малышку Роуз. Я останавливаюсь и пытаюсь вспомнить стишок, который девочка напевала, прыгая по своим квадратам.

— Раз — котёнок самый белый, два — котёнок самый смелый, три — котёнок самый умный, а четыре — самый шумный, — говорю я вслух почти нараспев. И я начинаю прыгать по классикам, становясь на одну ногу там, где всего один квадрат, и на две — там, где их два.

— Гм… пять — похож на дважды два, — говорю я, начиная сам придумывать остальные строки стишка, потому что забыл, что именно пела Роуз. — Семь — как сломанная в душе сливная дыра. — Эти глупые слова заставляют меня улыбнуться про себя. — Восемь — как валик, девять — как дрозд, десять — как угорь, надетый на гвоздь…

— Там совсем не такие слова, — слышу я голос маленькой девочки. Я оглядываюсь и вижу Роуз, хозяйку классиков.

— Привет, Роуз! — говорю я и улыбаюсь.

— Я тебя знаю, — сообщает маленькая Роуз. — Ты — парень Клэр.

— Ну, я в этом не очень уверен, — отвечаю я, смутившись. «Парень Клэр» — это вроде как чересчур.

— Точно, ты — ее парень, а она — твоя девушка. Ты ее любишь. Она очень милая. Она помогала моему папе, когда он вышел из тюрьмы.

— Она всем помогает, да? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает Роуз. — Она такая. Она помогает людям. Она — хорошая. И ты ее любишь.

— Она хорошая и милая — это точно, — говорю я. А сам думаю, действительно ли я люблю Клэр. Может быть, и так. И я начинаю думать о ее трусиках и ее лице, и понимаю, что именно ее мне и нужно сейчас увидеть. И раз я у дома Роуз, значит, дом Клэр где-то рядом. — Роуз, — говорю я малышке. — Я забыл, где живет Клэр. Это же где-то недалеко, да?

— Да, — отвечает Роуз, не прекращая скакать по своим классикам, напевая свою считалочку.

— Отведешь меня туда? — спрашиваю я.

— Хорошо, — говорит она, продолжая скакать и напевать про себя.

Несколько минут я стою рядом и наблюдаю за ней. Она полностью увлечена своей игрой и совершенно забыла про меня. Будто я тут и не стою.

— Роуз? — говорю я.

— А? — откликается Роуз.

— Клэр…

— Клэр — хорошая. У нее есть кот. У меня тоже. Его зовут Понго. Он совсем сумасшедший и даже рычит: «Р-р-р!» — говорит она, поднося руки к лицу и сгибая пальцы, будто это кошачьи когти.

— Он такой злой? — спрашиваю я, думая, что если Понго действительно так рычит и постоянно выпускает когти, то он точно сумасшедший.

— Нет, — говорит Роуз таким тоном, будто я только что сказал самую большую глупость на свете. Я смеюсь, смеется и Роуз.

— Ну же, Роуз, — прошу я, — пожалуйста, покажи мне дорогу к дому Клэр.

Наконец Роуз прекращает играть и берет меня за руку. Мы идем по улице. Ладошка девочки в моей руке такая мягкая и такая крошечная, что мне с трудом верится, что она настоящая. Когда я иду с ней так — держась за руки, — у меня вдруг появляется странное чувство. Будто я ее папаша и мы идем к ее мамочке. А эта мамочка — Клэр. Это такое приятное чувство, что у меня вдруг начинает щипать в глазах, будто я опять собираюсь заплакать. Но теперь не от боли, а от… ну, не знаю, от радости, что ли.

Мы подходим к какой-то двери.

— Вот мы и пришли! — чирикает Роуз, как маленькая птичка, и, встав на цыпочки, нажимает кнопку звонка.

Я говорю:

— У тебя голос как у птички! — и издаю чирикающий звук.

Роуз хихикает и пытается его повторить.

— Нет, не так! — кричу я, смеясь. — Не так, а вот так!

И снова стараюсь чирикнуть, как птица. Только на этот раз у меня ничего не получается — мой звук больше похож на мяуканье кота.

— Так делает Понго! — восклицает в восторге Роуз и сама начинает мяукать, как ее кот.

Когда Клэр открывает дверь, мы с Роуз на два голоса передразниваем Понго. Клэр с улыбкой наблюдает, как мы мяукаем. Роуз еле стоит на ногах от смеха.

— Ой, привет! — говорю я Клэр. — Мы изображаем Понго.

— Я так и подумала, — отвечает Клэр. — Может, вам налить по блюдечку молока?

— Пока! — весело бросает Роуз и убегает, напевая про себя какую-то песенку. Мы с Клэр смотрим, как она вприпрыжку бежит по улице назад к своему дому, к своим классикам, к своему Понго и к своим настоящим маме и папе. Потом Клэр поворачивается и направляется в свою квартиру.

— Заходи, Норфолк, — говорит она. И я прохожу следом за ней в знакомую гостиную. Запах здесь в точности такой же, как в прошлый раз. И этот запах не похож на запах в моей квартире. И, уж конечно, это не запах, который стоит в квартире Федора, особенно когда там болтается его сосед — этот жирный вонючий придурок, постоянно кряхтящий и везде разбрасывающий крошки своей жратвы.

А от Клэр пахнет очень приятно, как и от ее квартиры.

Она проходит на кухню и ставит на плиту чайник. Я присоединяюсь к ней. Она оглядывает меня с ног до головы. На мне костюм — мятый и покрытый красной кирпичной пылью после ночи в кирпичном иглу.

— Ох, Норфолк, только посмотри на себя! — говорит она, и голос ее звучит теперь очень озабоченно. — Я так беспокоилась за тебя, так переживала!

Теперь, когда Роуз нет поблизости, Клэр больше не нужно делать вид, что со мной все в порядке.

— Не волнуйся за меня, — успокаиваю я. — Я в норме. Просто в последнее время все как-то слишком уж запуталось. И очень многое нужно организовать. Рег как раз этим сейчас и занимается — планирует и организует.

— Да, я знаю. Он мне звонил. Он хочет, чтобы мы с тобой были у него в семь. Он говорит, что это очень важно. — Она вздыхает и качает головой. — Я и за Рега очень беспокоюсь. Иногда он ведет себя как какой-нибудь маньяк. И для него это плохо. Может быть, мы сможем его успокоить.

Она хочет спасти Рега. Она спасла официантку из кафе, и она спасает меня. Клэр — настоящая спасительница. Клэр — просто молодчина.

— Клэр… — начинаю я, думая об официантке. Я хочу расспросить ее об этой женщине, но не знаю, как начать. Поэтому замолкаю.

— Что? — спрашивает Клэр.

— Ничего, — говорю я.

Мы молча пьем чай. На улице темнеет, начинает моросить дождь. Где-то гремит гром, становится холодно. Вдруг начинается ливень, и здоровенные капли колотят по окнам. Через некоторое время я слышу шум бегущей воды — сточные канавы превращаются в маленькие реки. Я думаю о потоках дождя, несущихся по тротуарам, стирая классики Роуз. Я думаю о дожде, падающем на поверхность Темзы, — каждая его капля оставляет на ней маленькие круги. Я думаю об угрях, копошащихся в грязи под рекой. Мне становится интересно, чувствуют ли они, что идет дождь. Слышат ли они гром? И еще мне хочется знать, смотрит ли Мыскин сейчас в окно своего кабинета на серые тучи, собирающиеся над старым небом Лондона. А главное — думает ли он сейчас обо мне? Или он занимается своей работой, зарывшись с головой в свои заплесневевшие старые бумаги и совершенно не обращая внимания на то, что происходит за окном?

Клэр ведет меня в свою комнату, и мы делаем это. Она мягкая и теплая и так хорошо пахнет. В моей голове не сверкают искусственные молнии от «бориса», как они сверкают, когда я делаю это под действием «дури» у «Звездных сучек». Я вижу только отблески настоящих молний на стенах спальни и слышу грохот настоящего грома. Никаких спецэффектов. Каждый раз, когда сверкает молния, Клэр обнимает меня чуть крепче и не отпускает, пока не смолкает очередной раскат грома. Она ничего не говорит, но я чувствую ее маленькие приступы страха.

Потом мы ненадолго засыпаем. Собираясь идти к Регу, мы почти не разговариваем. По-прежнему идет дождь — непрерывно и мощно. Из-за туч на улице темно.

В семь часов в квартире Рега царит напряженная суровость. Все очень серьезно. И самый серьезный член кружка Рега — его самый новый член, Норфолк из Норфолка, чья голова теперь переполнена сентиментальными чувствами после нашей любви с Клэр днем, а также полна образов страшной жизни официантки из кафе. Именно Клэр спасла ее, и именно Клэр спасает меня. Я пришел сюда как Дженсен Перехватчик, чтобы шпионить за ними и донести на них правительству. А теперь я Норфолк из Норфолка, и мне уже совсем не хочется доносить на них. Норфолк любит Клэр, а Клэр любит Норфолка. Как и сказала малышка Роуз.

— Спасибо, что пришли, — говорит Рег.

Мы все чувствуем, что что-то готовится и скоро Рег начнет отдавать приказы. Все становится очень уж по-военному. Мы все садимся за стол. Рег нагибается и нажимает на одну из досок пола — она не прибита. Под ней оказывается тайник. И в этом тайнике лежит какой-то пакет, весь покрытый пылью. Пакет завернут в старую тряпку. Размером он примерно с толстую книгу.

Рег достает этот затхлый сверток и кладет его на стол перед нами. Потом разворачивает его. Это точно какая-то книга. Рег раскрывает ее, и мы видим, что все ее страницы вырезаны, но так, что, глядя снаружи, можно подумать, что это обычная книга. А внутри лежит еще один сверток, тоже завернутый в старую тряпку. Рег достает этот сверток и отодвигает книгу-тайник в сторону. Потом он разворачивает сверток. Внутри оказывается квадратный кусок какого-то серого, на вид мягкого вещества, завернутого в полиэтиленовую пленку. Один из ММистов при виде этой штуки тихо свистит сквозь зубы.

— Один килограмм немаркированной СИ-6, — объясняет нам Рег. — Ее еще называют пластиковая взрывчатка. Или «Нортекс». Она очень нестабильна. Если снабдить «Нортекс» катализатором П15, то она может взорваться от самого незначительного внешнего воздействия.

Ах ты гребаный террорист-бомбист!

— О, Рег… — говорит Клэр. Голос ее звучит печально и одновременно сердито.

Рег отрезает крошечный кусочек от бруска взрывчатки. Этот кусочек не больше половинки ароматической пилюли «Миджи Батон». Большим и указательным пальцами он скатывает этот кусочек в шарик.

— Если я добавлю немного катализатора… — говорит он и достает бутылочку какой-то прозрачной жидкости. Потом наливает из нее крошечную лужицу на стол и кладет в нее скатанную в горошину взрывчатку. — И нагрею ее до нужной температуры… — продолжает Рег, зажигая спичку.

— Рег! — вскрикивает Клэр. — Не делай этого!

Раздается громкий звук, будто кто-то захлопнул дверь в соседней комнате — приглушенный, но в то же время очень, очень громкий. По гостиной расползается дым, какая-то химическая вонь и запах обгоревших волос.

И в эту самую секунду в углу комнаты, за спиной Рега я вижу что-то похожее на фигуру человека — какие-то смутные очертания, прячущиеся в тени. Они то появляются, то исчезают. Тают в воздухе. Я замираю и оглядываю присутствующих. Никто, кроме меня, не видит этот силуэт в полутемном углу. Я молчу. Остальные тоже молчат. Они не отрываясь смотрят на стол, пытаясь прийти в себя после того, что только что произошло. Фигура за спиной Рега снова шевелится и чуть придвигается к столу. Я уже четко вижу, что это человек. Но по-прежнему никто, кроме меня, на него не реагирует. Когда я вновь поднимаю глаза на Рега, этот человек уже стоит прямо за его спиной и даже положил ему на плечо руку. С улыбкой на лице он смотрит на взрывчатку. Потом переводит взгляд на меня. Я узнаю это лицо.

Это Мартин, гребаный Мартин. Он в ужасном состоянии — весь в крови и синяках, лицо распухло, одежда изорвана в клочья.

Больше всего на свете Рег хочет встретиться с Мартином Мартином. И вот тот стоит прямо за его спиной, положив руку ему на плечо. A Рег об этом не знает. Только я один вижу ММ. Только Дженсен, который всего неделю назад ничего и не слышал ни о каком Мартине Мартине. Я приходил к нему, и теперь он пришел ко мне, будто мы старые приятели.

— Дженсен, — говорит он. — Дженсен Перехватчик.

И когда он говорит, изо рта у него идет кровь.

— Отвали! — отвечаю я, думая, что Мартин Мартин собирается заложить меня.

Я говорю «Отвали!», не открывая рта и без слов. Мои глаза перескакивают с Рега на Клэр, потом на пластиковую взрывчатку на столе. И чувствую я себя в точности так же, как в тот момент, когда висел на водосточной трубе у окна этой самой квартиры, шпионя за Регом. Мне кажется, что меня вот-вот схватят, вот-вот разоблачат. Меня охватывает паника.

А потом Мартин Мартин громко рыгает. Такую громкую отрыжку можно услышать у пивных вечером в пятницу. Влажную и вонючую. Я оглядываюсь. Все сидят замерев, как восковые фигуры. Глаза Рега по-прежнему похожи на мраморные шарики. Единственный звук в комнате — тяжелое дыхание Мартина Мартина. Он наклонился над столом, над нашим тайным собранием, качаясь из стороны в сторону, как старый алкаш, и рыгая так, будто вот-вот заблюет и голову Рега, и его пластиковую взрывчатку.

— Дженсен Перехватчик! Козел! — восклицает Мартин Мартин голосом, которым мы с Федором дразним друг друга. — Каа-аа-зел!

А потом он показывает мне средний палец, как это всегда делает Федор. А потом Мартин Мартин в один прием разворачивается на 180 градусов и, оказавшись спиной ко мне и Регу, направляется к двери.

Он материализовался в этой комнате, обозвал меня козлом и теперь вот уходит…

— Эй! — кричу я, но Мартин Мартин уже вышел из комнаты, зацепив плечом дверной косяк. Я слышу, как он с грохотом захлопывает за собой входную дверь, и вздрагиваю. Мне кажется, что все должны подскочить и броситься к двери. Но этого не происходит. Они ничего не слышали. Они по-прежнему сидят без движений, будто они только что остановились как механические куклы, у которых кончился завод. Их оглушил взрыв мини-бомбы Рега.

Я перестаю управлять своими действиями. Мне хочется проверить, все ли в порядке с Клэр, но вместо этого я встаю. Я все еще слышу, как Мартин Мартин с шумом спускается по лестнице, топая ногами и налетая на стены. Я отправляюсь следом за ним.

Глава 27

Оказавшись на улице, я оглядываюсь по сторонам. В груди у меня со страшным грохотом колотится сердце, и дыхание как у загнанной лошади. Я ничего не слышу. Мне кажется, что дело не в дурацкой мини-бомбе Рега. Улица пуста и тиха, будто вымерла. У фонарных столбов стоят старые мусорные мешки, и из некоторых лезут наружу их сгнившие внутренности. Я слышу какой-то топот. Потом мне кажется, что я слышу рыгание, такое громкое, что даже эхо разносится. Я думаю, что мне просто показалось, но нет, это действительно отрыжка, и так рыгать может только Мартин Мартин. Я иду на этот звук и снова вижу его фигуру. Он кидается в переулок, я бросаюсь следом, боясь его упустить.

— Мартин Мартин! Черт побери, прекрати от меня убегать! — кричу я, но снова только в уме.

— Дженсен Перехватчик! — слышу я ответ, тоже в уме. А потом снова это рыгание.

— Мартин Мартин, это же просто омерзительно! — думаю я, почти бегом направляясь в его сторону.

Переулок, по которому я преследую Мартина Мартина, тянется позади каких-то старых кирпичных домов. Повсюду валяются куски битого стекла и бетона, яркие пластмассовые игрушки и детали старинных велосипедов — такое ощущение, что весь этот мусор высыпался из дверей и окон этих самых домов. А тротуар выложен гладкими, круглыми, скользкими из-за прошедшего дождя камнями.

— Извини. Я все никак не освоюсь в этом теле, — звучит голос ММ в моей голове.

Потом я опять слышу рыгание. А потом опять в голове: «Извини!»

— Где ты? — спрашиваю я. Я ищу его повсюду, заглядывая за мусорные баки, в дверные проемы и за невысокие стены палисадников.

— Рядом с тобой. Иди вперед, не останавливайся.

— Где рядом?

— Прямо тут.

И вдруг он оказывается передо мной. Я чуть на него не налетаю, не веря, что еще секунду назад его не видел. Выглядит он ужасно.

Все это меня страшно бесит и одновременно пугает. И я думаю про себя: «Почему я не продавец и не работаю, например, в «Боге секса», продавая всякие майки и брюки нормальным людям?»

— Тебе не предначертано судьбой работать в «Боге секса», — говорит Мартин Мартин.

— Тогда, блин, что мне предначертано судьбой? — спрашиваю я. — Гоняться за таким рыгающим психопатом, как ты?

Но эта отвратительная рыгающая, похожая на разлагающийся труп фигура, качающаяся перед моим носом, мне не отвечает. У меня на глазах появляются слезы. Мне кажется, что наступает какой-то очень важный момент.

— Мартин Мартин не вернется, Дженсен. Я подумал, что тебе нужно об этом знать. Будет нечестно оставлять тебя в неведении. — А потом он опять громко рыгает.

— Но ты же уже вернулся, — говорю я. — Я видел тебя раньше. Я видел тебя в твоем шоу. Я был в твоих местах, а теперь ты — в моих. Это значит, что ты возвращаешься. Ты уже, на фиг, вернулся. Вот он ты! Прямо передо мной!

— Не все так просто, — отвечает он. — Я не совсем тот, за кого ты меня принимаешь.

— Тогда кто же ты, черт тебя возьми? — спрашиваю я.

К этому времени я уже ору во весь голос. Но, думаю, если бы кто-нибудь в этот момент смотрел на меня в окно спальни одного из этих старых кирпичных лачуг, то увидел бы лишь одного меня, стоящего на мостовой и молча размахивающего руками, как какой-нибудь гребаный псих.

А потом в мою голову врывается все то, что вы прочтете ниже. Врывается, как потоп, без всяких пропусков и пауз, в одно мгновение, как, например, тепло распространяется по вашему телу, когда вы вдруг попадаете на солнце. Будто я всегда это знал. Но я не знал. До тех пор, пока вдруг не узнал… если вы понимаете, о чем я. Для меня это знание пришло как по мановению волшебной палочки.

— Меня зовут Эмиль Гендерсон. Я родился в районе Ротерхит в 1924 году, недалеко от того места, где ты, Дженсен, живешь. Из окна спальни в той башне, где ты живешь, видно место, где я родился. Было бы видно и улицу, на которой я играл в детстве, если бы она осталась. Вообще-то она еще там, но теперь ее скрывает твой мир. Я жил там с моей матерью. Отец погиб — несчастный случай. Мне было тогда девять. Он работал в доках. Все в Ротерхите работали в доках. Его раздавил сорвавшийся с крюка контейнер с чесноком. Он не был моим настоящим отцом. Мать забеременела от другого мужчины. Его звали Эмиль. Он говорил ей, что он француз. Но он врал. Он был родом из Степни. Степни находится на другом берегу реки. На другом конце туннеля Ротерхит. Эмиль тоже работал в доках.

Она сказала ему, что беременна, а он сказал ей, что ему нужно возвращаться во Францию. Он опять ей соврал, он постоянно врал. Он просто вернулся в Степни. И больше никогда не пользовался туннелем Ротерхит. Оставался на своем берегу реки. Потом я появился на свет, и она назвала меня Эмилем в его честь. Можешь себе представить, как дразнили меня другие дети, когда я стал подрастать.

В 1939 году началась большая война. Всех мужчин послали на фронт. Когда мне исполнилось восемнадцать, меня тоже послали на войну. Я стал солдатом. Ужасно. Я видел страшные вещи. Дрался в грязи. Дрался в лесах. Дрался в зданиях без окон, в которых отвратительно пахло, потому что люди мочились и испражнялись в углах, как животные. И еще люди там умирали. Моих друзей убивали прямо у меня на глазах. И их кровь попадала на меня. Их кровь и их мозги летели на мое лицо. И часть из этого попадала мне в рот. Мне было очень страшно. Раньше я никогда не видел мертвых.

И нам постоянно не хватало еды. Мы постоянно мерзли и постоянно ходили в грязи. Люди пытались нас убить. Нам приходилось пытаться убивать их.

Во время этой войны я встретился с Джеком Джексоном. Эдвардом Джексоном. В армии, если твоя фамилия Джексон, тебя зовут Джек. А если твоя фамилия Карсон, тебя зовут Кит в честь того ковбоя из фильмов.

Джексон был старше меня. Он был мне как старший брат. Он говорил мне, что если я буду держаться его, то со мной все будет в порядке. У него были планы.

Он был проходимцем.

Мы воровали еду. Мы воровали одеяла. У армии. Продавали их беженцам. Янки круглые сутки завозили в страну всякую всячину: боеприпасы, оружие, горючее, сигареты, продовольствие и все такое. Все этим занимались — воровали и продавали. Поэтому так поступали и мы.

Джексон прослышал про то, как в Италии украли поезд со снабжением. Целый поезд. Он все время об этом говорил. Ему казалось, что это самое лучшее, что он слышал в своей жизни. «Представь себе, — говорил он мне, когда мы укладывались спать, — украсть целый поезд!» Это было у него как сказка на ночь. А потом он узнал о каком-то грузовике, который вот-вот должен был прибыть в Париж. «Доверху забитый драгоценностями», — говорил он. Он слышал, что это очень дорогостоящий груз, часть национального достояния Франции. «Бриллианты, золото, монеты», — говорил он. В начале войны все это было где-то спрятано, а теперь, когда немцы отступили, часть всего этого возвращали назад в столицу. Джексон хотел все это прибрать к рукам. Он составил план. Он называл этот грузовик «наш итальянский поезд» и «наша маленькая пенсия».

Мы готовились целую неделю. Он выяснил маршрут движения этого грузовика. Грузовик должен был проехать через лес Фонтенбло. Поэтому мы отправились в этот лес и выкопали глубокую яму, в которой собирались спрятать золото и драгоценности. Мы установили фальшивый КПП и переоделись в форму военной полиции. Спрятались в лесу. Ждали. Грузовик появился. Был ранний вечер. Холодно. Окно со стороны водителя было открыто, и он курил сигарету, ни о чем не подозревая. Джексон подошел к грузовику и стал болтать с водителем. Они смеялись — водитель и Джексон. Джексон выстрелил ему в голову. Потом он застрелил и человека, сидевшего рядом. Дело было сделано.

В кузове грузовика лежало несколько деревянных ящиков и какие-то квадратные предметы, завернутые в брезент. Джексон сорвал брезент с одного из них. Это оказалась картина. Всего их было сорок. Наше сокровище: картины. Джексон рассвирепел. Он стал бить их ногами. Вышибать картины из рам. Каждую пробил сапогом.

Потом мы открыли деревянные ящики. Их было четыре. Внутри были монеты. Старинные. Наверное, из музея. Они были в специальных выставочных футлярах. Их бы не хватило на пенсию даже для одного из нас, но мы все равно закопали эти ящики. А картины бросили в грузовике. Столкнули грузовик с холма, и он врезался в дерево.

Я пошел к грузовику, чтобы его поджечь. Когда я вернулся к яме, которую мы выкопали, то не увидел Джексона. Я стал его звать. Потом я решил отлить и вдруг почувствовал удар по затылку. Это был Джексон. Это он ударил меня лопатой. Из-за удара я откусил язык. И это был конец Эмиля. Все равно что убить муху. В тот день Джексон убил троих. Во время войны он убил еще одного человека. Француженку. Не хотел расплачиваться с ней за секс. И поэтому зарезал ее.

Он не перестал убивать и после войны. Вернувшись в Лондон, он организовал компанию по перевозкам. Грузовики. Он заключил контракты по доставке строительных материалов. Он собирал кирпичи в Кенте и привозил их в Лондон, где все перестраивали после войны. Бревна из доков он возил в Ковентри. К 1960 году он владел уже целым парком грузовиков. Но он по-прежнему водил грузовик, хотя мог бы этого и не делать. У него было полно водителей. Джексон водил один из своих грузовиков не потому, что любил сидеть за рулем. Он делал это, чтобы подбирать по всей Англии проституток. Он насиловал их, а потом убивал. Именно это он любил. Он пристрастился к этому во время войны.

У Джексона была семья. Дом. Успешный бизнес. Его так и не поймали. Он остался безнаказанным за все, что сделал во время войны. Он остался безнаказанным за убийства всех этих женщин после войны. Он думал, что останется безнаказанным и за то, что убил меня. Но это у него не вышло.

После того как он размозжил мне череп, я провалился в ничто. Не в темноту. Не в тишину. Меня ударила лопата, потом — ничто. А потом появилось нечто — Мартин Мартин. Может быть, он был там всегда. Может быть, он появился до того, как мои зубы откусили мой язык. А может, ничего и не было в течение тридцати или пятидесяти лет. Это, в конце концов, не имеет значения. Ты, Дженсен, сам уже видел, как это все работает. Время — не главное. Именно так ты можешь находиться в нескольких местах одновременно. Именно так ты видел Мартина Мартина в тот день, когда его отвезли в больницу. Именно так я сейчас нахожусь здесь и разговариваю с тобой. Червоточины, Дженсен. Как только ты понимаешь, что они существуют, ты можешь проходить сквозь них: между «сейчас» и «тогда», между смертью и жизнью.

И вот я лежу в земле в том лесу, лицом вниз, без языка, затылок проломлен, никакой боли, никаких ощущений. Потом я чувствую рядом незримо присутствующее нечто. Только тогда я осознаю, что до этого ничего не чувствовал. Чей-то голос говорит: «Здесь есть кто-нибудь? Я могу помочь? Чем я могу помочь?»

Когда я слышу этот голос, то понимаю, что мне нужна помощь. Поэтому я пытаюсь поднять руку или застонать — сделать что-нибудь, чтобы привлечь внимание этого нечто. Но я не могу, у меня все сломано. Мое тело уже не действует. Но когда это нечто проходит мимо, спрашивая, есть ли кто-нибудь здесь, я начинаю чувствовать, начинаю ощущать. Я слышу запах земли этого французского леса. Я чувствую ее вкус. Она забилась мне в рот и в нос. Но это нечто — этот голос — начинает удаляться, отодвигаясь все дальше, пока совсем не уходит. И снова пустота. Но теперь это уже другая пустота. Это пустота, которую я чувствую. Это моя пустота.

А потом этот голос возвращается, задавая те же вопросы, будто меня кто-то ищет. Будто известно, что я где-то здесь. Когда я слышу этот голос, пустота постепенно заполняется новыми ощущениями, более сильными. Не какие-то обрывки, как раньше, но что-то, за что я уже могу зацепиться, что-то, что может вытащить меня из моей неглубокой могилы, из пустоты… И я окажусь где-то еще, где лучше, чем в могиле. Такое ощущение, что место, откуда слышится этот голос, находится именно там, где должен находиться я. Голос снова затихает. Довольно долго я его не слышу, но я полон решимости быть наготове, когда он появится. Тогда я ему отвечу.

Однако голос все равно чуть не застает меня врасплох, когда спрашивает: «Здесь есть кто-нибудь?» На этот раз я отвечаю:

— Меня зовут Эмиль.

А потом включается связь. Я подключаюсь к другому существу, как, например, подключают заглохший автомобиль к аккумулятору другого. Его искра проскакивает в меня, и я завожусь, как двигатель. И это другое существо говорит: «Что ты хочешь?» и я тут же чувствую, что настиг Джексона. Он рядом. Этот ублюдок, который проломил мне голову лопатой, находится тут, рядом, вместе с существом, которое связалось со мной. Я изо всех сил стараюсь удержать эту связь, и чем дольше я ее удерживаю, тем сильнее становлюсь, тем отчетливее все вижу.

В моей голове постепенно появляется изображение, как, например, проявляется фотография, когда ее опускают в проявитель. Я вижу его. Вот он — Эдвард Джексон. Сидит, скрестив руки на груди. Он уже старый. Лысый и толстый, из ушей растут седые волосы. Потрепанное опухшее лицо, покрытое сетью вен. Но это он. Это Джексон. Он сидит там, и я его вижу. Я чувствую, как он сопротивляется происходящему. Внешне он спокоен и самонадеян, но от меня ему ничего не скрыть. Я все вижу. Зло окружает его наподобие ужасной раковой опухоли. Эта опухоль ядовитого темно-красного цвета. И от нее исходит отвратительное зловоние. Когда он двигается, эта опухоль колышется вокруг него, скрывая его тело. Но под этим защитным слоем он явно напуган. Он знает, что это я.

Он пытается вести себя вызывающе. «Не знаю я никакого Эмиля, приятель», — говорит он. Но это существо, существо, которое звало меня и которое дало мне силу, чтобы встретиться с Джексоном, оно помогает мне. Оно припирает его к стенке. Оно начинает его бранить последними словами, пока я стараюсь сделать что-то большее. Я хочу убить Джексона, но не могу. У меня нет тела.

— Он очень даже боится, что вы знаете, — говорит существо от моего имени, имея в виду то, что, хотя Джексон отрицает знакомство со мной, существо чувствует мой гнев и знает, что этот гнев справедлив. Это существо — Мартин Мартин. Он помогает мне. Он позвал меня, и он помогает противостоять моему убийце. Поэтому я рассказываю Мартину Мартину о грузовике, о том, как Джексон ударил меня по голове лопатой. Я рассказываю ему это, как теперь рассказываю тебе. Но Мартин Мартин слышит все будто с сильными радиопомехами. Мартин Мартин пытается все это высказать Джексону, но у него не получается, он не может говорить достаточно убедительно. «Проблемы из-за грузовика…» — говорит он. Тогда я понимаю, что мне нужно взять все в свои руки. Мне нужно заняться этим самому. Это мое дело.

Поэтому я овладеваю Мартином Мартином.

Но я не могу управлять телом Мартина Мартина. Оно бунтует. Я хотел размозжить Джексону башку. Но все, что я смог, — так это лишь заставить тело Мартина Мартина закричать. Сам Мартин Мартин был в это время в другом месте. Теперь он оказался там, где до этого был я. Мы поменялись местами. Я был полон решимости оставаться там, куда я попал, и наконец разобраться с Джексоном, но тело Мартина Мартина мне отказало. Оно просто рухнуло на пол и стало выбрасывать из себя воздух, кровь и другие жидкости.

Именно это ты и видел в телестудии.

А теперь, Дженсен Перехватчик, думаю, пришло время вступать в дело тебе. Ты должен положить конец неправедным делам. Думаю, это твое предназначение.

Я жду. Но Мартин Мартин, или Эмиль Гендерсон, больше ничего мне не сообщает. Он стоит передо мной, опустив голову, тяжело дышит через рот и потом опять рыгает. Я чувствую, как на меня опять наваливается усталость, та странная пугающая усталость, которая, кажется, означает, что Дженсен снова все провалит… Просто опять куда-нибудь улетит, взмыв в небо вместе с облаками, или уплывет под водой, медленно кувыркаясь и наблюдая за тем, как происходят разные события, например, как старики удирают из телестудии или как целуются на лесной поляне молоденькая девушка (будущая старая официантка дешевого кафе) и ее парень.

Вдруг все звуки на улице становятся ужасно громкими. Я слышу, как капает вода из дырявых водосточных труб, и мне кажется, что это сейчас самый громкий звук. И с каждой каплей он становится все громче, пока не заглушает все остальные звуки. А потом я чувствую странную легкость. Будто мое тело больше не весит, будто я могу подпрыгнуть и зависнуть в воздухе, пока порыв ветра не унесет меня прочь. Такое ощущение, что мне снится сон. Тихий такой, приятный сон. И еще мне кажется, будто я полностью оторван от реальности. Я закрываю глаза.

Мартин Мартин, или Эмиль — в общем, кто бы он ни был, — указывает на меня пальцем, и я вспоминаю, где мы находимся. На улице, на том самом месте, где я его догнал. На той самой улице позади всех этих старых домов с мусорными ящиками, палисадниками и скользкими булыжниками на мостовой. Эмиль Гендерсон/Мартин Мартин стоит передо мной, слегка покачиваясь, показывая на меняпальцем, будто какой-то призрак из ужастика, кем он, в принципе, и является.

А потом Эмиль/Мартин издает этот ужасный и страшно громкий рыгающий звук и шатающейся походкой опять начинает от меня удаляться.

— Эй! — кричу я. — Я еще с тобой не закончил! А что потом?

Но теперь Мартин Мартин набирает скорость, шагая как чокнутая марионетка по пустой улице, рыгая и размахивая руками, будто говоря мне, что это уже неважно.

— Ты сам во всем разберешься, Дженсен! — говорит он и опять рыгает.

— Эмиль! — кричу я снова, но он даже не оглядывается, продолжая идти как пьяный и периодически налетая на стены. Походка у него нетвердая, но, тем не менее, двигается он быстро. Я кидаюсь за ним с криком:

— Эмиль! Мартин Мартин! Кто бы ты, черт возьми, ни был! Стой!

— Если будешь идти за мной, то кончишь тем, что именно ты окажешься избитым и израненным, без зубов и весь в крови! Помяни мои слова! — отвечает он и опять рыгает, по-прежнему двигаясь очень быстро.

— Подожди! Остановись! Куда ты? — кричу я на бегу.

Но как бы быстро я ни бежал, догнать Эмиля/Мартина я не могу. Я вижу, как он исчезает за углом. Но когда я забегаю за этот угол, он уже в пятидесяти метрах от меня, будто прыгнул вперед. Но я намерен продолжать преследование. Я его не упущу. Мне нужны ответы, а он, черт его подери, даже половины не рассказал.

Мы все бежим и бежим. Ноги у меня болят от этого топота по мостовым. Через час мы оказываемся у реки. Я вижу его впереди — его голова скачет вверх-вниз под фонарями на мосту Ватерлоо. У меня такое ощущение, что мое сердце разорвется на куски, если я буду продолжать эту гонку, но мне нельзя упускать Эмиля/Мартина из виду. Он продолжает, спотыкаясь, двигаться на юг просто с ужасающей скоростью. На другом конце моста он поворачивает налево и уже несется на восток.

Стамфорд-стрит сменяется Саутуорк-стрит, где все здания выглядят просто отвратительно. Он не останавливается, явно направляясь к Лондонскому мосту. Во рту у меня пересохло, язык прилип к нёбу. Теперь и у меня голова болтается из стороны в сторону. Я перестаю его звать. Я просто преследую его. Когда я замедляю бег, он тоже замедляет, но когда я начинаю его нагонять, он снова отрывается от меня. Я слышу, как он рыгает, а потом он рвет вперед и оказывается вне пределов слышимости.

Время от времени я останавливаюсь, чтобы передохнуть, потому что больше не могу бежать. Я упираюсь руками в колени и едва перевожу дыхание. В одну из таких остановок он сворачивает на Тули-стрит. Когда я перевожу дух и добираюсь до Тули-стрит, то вижу, что он стоит и ждет меня. Но как только я появляюсь из-за угла, он снова припускается вперед. Скоро мы оказываемся на Ямайка-роуд, где улицы вымытые и красивые. Это уже мой район. Он бежит в сторону туннеля Ротерхит, и я думаю, что он направляется к своему бывшему старому дому, к тому месту, где он рос до того, как его послали на войну, до того, как ему проломили голову лопатой.

Вдруг он останавливается. Я прекрасно вижу его, стоящего у входа в туннель Ротерхит. Он ждет меня. Я думаю, что он, черт бы его побрал, опять сорвется с места, как только я приближусь. Но нет — он остается на месте.

— И самое последнее, — говорит он, когда я подхожу настолько, чтобы слышать его.

— Черт возьми, ты что — сумасшедший? — спрашиваю я.

Я, можно сказать, взбешен, еле дышу, и у меня все болит от этой гонки, а голова просто раскалывается.

— У меня осталось мало времени. Послушай меня. У тебя в голове чип. Туда его вставило правительство. Крошечный электронный чип. Он вмешивается в работу твоего мозга. Они думают, что разработали способ, как пробираться людям глубоко в мозг, а пробравшись туда — химичить там на свой лад. Например, вкладывать в мозги мысли, которых там раньше не было, или наоборот — вынимать те, которые там были. Они ставят над тобой эксперимент, Дженсен Перехватчик. Они хотят посмотреть, смогут ли они заставить тебя поверить в меня. Потому что если они смогут заставить тебя поверить в меня, то они смогут и заставить тебя не верить в меня. Они могут посылать информацию. Прямо в твой мозг. Они хотят включать и выключать тебя, как какую-нибудь электрическую лампочку. Они хотят посмотреть, что происходит, когда они посылают информацию в твой электронный чип. Если это сработает, то они думают, что смогут заставлять тебя верить в то, во что хотят. Они не хотят, чтобы ты верил в то, во что ты хочешь верить, потому что ты можешь поверить во что-то, что усложнит их жизнь, как, например, вера в Мартина Мартина. Но то, что я говорю тебе сейчас, идет не из этого электронного чипа в твоих мозгах. Это я говорю тебе. Я здесь, чтобы предупредить тебя: ты не должен верить в то, что этот чип вкладывает в твой мозг. Если они смогут заставить тебя поверить в идею обо мне, они смогут и заставить тебя не верить в это. Но идея обо мне в корне неправильна. Не я неправилен, а только идея обо мне. Ты понимаешь?

Я не понимаю, но все равно киваю.

— Это все правда, Дженсен. И ты должен с этим разобраться. Ты можешь быть тем самым человеком, который все это остановит. И с Регом тоже нужно разобраться. С Регом скоро наступит опасный момент. Будь очень осторожен. Когда придет время, кидайся к левому карману. Именно там будет детонатор. И опасайся Клэр. Она — не совсем такая, какой тебе кажется. Не позволяй этому электронному чипу увести тебя в неправильном направлении. Помни, твоя лимбическая система в полном беспорядке.

Вдруг я чувствую острую боль в мозгу. Я падаю, как подкошенный, прямо тут, на улице. Моя голова просто трещит, на хрен, от боли.

— Гребаный электронный чип? — думаю я, пока эта резкая боль постепенно уходит. Я поднимаю глаза, но проклятый Эмиль/Мартин-гребаный-Мартин-Гендерсон, или кем он там, черт возьми, является, исчез.

Я нахожусь на перекрестке Ротерхит. Одна дорога ведет в Ротерхит, одна — мимо Саутуорк-парка, Суррей-Кис, потом в сторону Дептфорда и Гринвича. Еще одна идет через туннель под рекой и выходит в Степни. Я сижу на тротуаре и никак не могу отдышаться после своей почти двухчасовой гонки за Эмилем/Мартином. Я ощупываю голову и чувствую под пальцами шишку. Эту шишку мне посадил бутылкой тот проклятый старикашка. А слева от этой шишки я чувствую маленькую ссадину, которая уже покрылась коркой и чешется. Может быть, она появилась после того, как я ударился головой о стол в том итальянском кафе. Но нет, гребаная шишка из кафе у меня ближе ко лбу. А может, эта ссадина появилась после того, как на меня и Федора набросились агенты безопасности в том кафе, где он передавал мне бумаги из Архива? Тогда меня тоже немного помяли. У меня на башке столько шишек и ссадин, что вообще удивительно, как она еще, блин, держится на моих несчастных плечах. Но эта маленькая ссадина, которую я сейчас нащупал, не имеет никакого отношения ко всем этим гребаным инцидентам. Эту ссадину мне посадили паразиты из Команды по Перевоплощению. Наверняка именно они и вставили мне в голову этот гребаный электронный чип.

«Небоскреб Ротерхит» сияет своими огнями. Дом. По крайней мере, я смогу хорошенько выспаться, даже несмотря на то, что моя квартира залита, к черту, водой и там воняет, как в старом мерзком болоте. Я так устал… Я хочу пить и что-нибудь съесть. Нужно, чтобы весь жар в моей голове немного поостыл. Мне так плохо, что я даже думать не могу как следует. Я медленно бреду в сторону небоскреба, еле переставляя ноги, будто пробежал самый длинный марафон, а мое лицо все перекошено от боли в моих несчастных легких.

Глава 28

Голова у меня болит так, будто в мозгу камень. Как, например, когда камешек в ботинке, но теперь камень у меня в мозгу. Только это вовсе не какой-то проклятый камень, так ведь? Это гребаный электронный чип, о котором мне говорил Эмиль/Мартин. Этот чип буквально горит у меня в мозгу, посылая в него свои проклятые сигналы, путая мои мысли, так что я уже почти ничего не соображаю. Я чувствую себя как эти старые солдаты, в башке у которых стоит металлическая пластина, — те самые, которые принимают своими мозгами радиосигналы и сообщения инопланетян. Они заставляют солдат делать такие глупости, как собирать на улицах всякий мусор и складировать его у себя дома. Я стал похож на этих сумасшедших придурков, бродящих по нищим районам города, сбрендивших от своей выпивки и орущих всякую ерунду. Ну, вылитый старикан, который просил у меня монетку, а потом огрел меня по голове бутылкой.

Все события, которые со мной случаются, — все это происходит какими-то урывками. Минута — здесь, минута — там. Иногда эти самые минуты даже не связаны друг с другом. Кажется, что между этими минутами иногда тянутся целые годы, но для меня они все равно бегут одна за другой, а иногда вообще все происходит одновременно. Будто гребаное Время раскололось, как созревший арбуз, и его семечки разлетелись по всей комнате. Гребаные семечки Времени. И мой мозг, как созревший арбуз, раздавлен и превращен в какую-то безобразную кашу, а его семечки, которые должны располагаться ровными рядами, разлетелись по комнате. Семечки и гребаные электронные чипы.

И теперь я еле шагаю назад к «Небоскребу Ротерхит», как несчастный калека, переполненный различными болячками, а голова кружится так, что кажется, меня сейчас вырвет. Но Дженсен — настоящий боец. Я упорно шагаю к дому. Мне нужно подзарядиться «борисом» и как следует подумать обо всем, что со мной произошло. Неужели я действительно слетел с катушек? Или просто я не выдерживаю напряжения? Все это на самом деле или это просто заморочки чокнутого психопата? Действительно ли у меня в голове стоит этот треклятый чип? И все, что со мной происходит, идет из этого чипа? Или это все по-настоящему? Если Эмиль/Мартин говорит, что все это из чипа, откуда мне знать, что он тоже не из этого самого чипа? Или они оба у меня в голове? Эмиль/Мартин и этот чип? Полуправда-полуложь?

Черт! Мне обязательно нужно попасть домой, где я смогу расслабиться, поспать и побыть самим собой. Где я смогу не переживать из-за этого гребаного мозгового чипа и мне не нужно будет постоянно помнить, что я Норфолк. Необходимо привести свои мысли в порядок и хорошенько осмотреть свою несчастную голову. Как следует изучить все эти ссадины и шишки. Может, даже пройти обследование на рентгене или что-нибудь в этом роде.

И еще, блин, мне нужно очень даже серьезно подумать о Клэр и обо всех этих чувствах. Потому что после того, как я провожу время с Клэр, все остальное начинает мне казаться запутанным, грубым и ужасным. Это все из-за того, какая она… Из-за того, как она себя ведет, как говорит и как действительно меня понимает… Как она смотрит в мои глаза, будто там происходит то, о чем она уже знает. И все такое.

В животе у меня судороги — нервные судороги, будто мои внутренности пытаются что-то мне сказать, сжимаясь в отвратительный жесткий узел. Но я все равно бреду вперед, не обращая внимания на дрожь и схватки внутри. И с каждым шагом я все ближе к «Небоскребу Ротерхит».

Раньше, чем ближе я подходил к дому, тем лучше я себя чувствовал. Я с нетерпением ждал того момента, когда смогу сделать погромче музыку или включить телик с любимым «Порно Диско», приготовить какой-нибудь еды — в общем, расслабиться и прекрасно провести время. Но теперь, чем ближе я подхожу к своему небоскребу, тем хуже мне становится. Живот крутит так, что я хватаюсь за него руками и морщусь. Я иду по сияющим улицам, залитым неоновым светом, заполненным красивыми людьми, ищущими развлечений. Я же одет как бродяга. Как Норфолк из Норфолка. Я грязный и мокрый от пота. У меня бандитское лицо, которое мне устроили ребята из Команды по Перевоплощению. Я держусь за живот и вполголоса постанываю от боли, морщусь и кряхчу.

И опять со всех сторон на меня косо смотрят.

Попав наконец в лифт своего небоскреба и поднимаясь на свой двадцать девятый этаж, я начинаю чувствовать себя немного лучше, хотя бы только потому, что я убрался с улицы и никто не бросает мне вслед косые взгляды. Потом двери лифта открываются, и до моей квартиры остается несколько шагов.

Выходя из лифта, я замечаю, что дверь-то в квартиру приоткрыта. Совсем немного. Значит, там кто-то есть. Мой желудок сворачивается в узел, глотка немеет так, что я не могу глотнуть, но именно это мне и хочется сделать.

И хотя я сам шпион, я не крадусь к двери, думая шпионские мысли, типа: «Там кто-то может быть». Нет. Я бегу к квартире и с лету открываю дверь ударом плеча. Она распахивается до отказа и с грохотом ударяется о стену, а ручка даже пробивает штукатурку.

Потом я слышу какой-то глухой шум внутри квартиры и тут же осознаю то, о чем только подумал, когда увидел дверь открытой, — какой-то ублюдок меня обворовывает, и этот ублюдок еще тут.

Он выходит из ванной. Его глаза широко открыты от удивления. Ах ты, мерзавец!

Я прекрасно знаю, где стоит моя бейсбольная бита, — у стены, недалеко от моей правой руки. А он этого не знает. Он, наверное, вообще даже не знает, что у меня в квартире есть бита.

Итак, вот как это происходит: услышав шум в ванной, я хватаю биту; когда я вижу этого паразита в черном, выходящего из ванной, бита уже у меня в руке, и я размахиваюсь изо всех сил. Пройдя по дуге, бита со свистом пролетает над моей головой и опускается на голову этого ублюдочного вора. Она бьет его точно по макушке. Раздается глухой звук, похожий на звук треснувшего колокола в старой церкви, и вор падает на пол так, будто, ну… так, будто кто-то огрел его по башке бейсбольной битой. Чертов Дженсен Перехватчик для разнообразия сам кому-то всыпал по первое число, вместо того чтобы в очередной раз получить по голове.

Вор сползает по стене, его глаза и рот полуоткрыты. Он хрипит и что-то там бормочет. Из-под его волос начинает течь кровь. Она заливает лицо и капает с кончика носа. Кровь темно-темно-красная, и ее очень много. Она растекается по полу.

А я… я стою над ним, тяжело дыша и все еще держа биту, думая о том, как она дернулась в моих руках, когда ее толстый конец ударил вора прямо по его гребаной башке.

Вор теперь полулежит на полу, спиной привалившись к стене, и похож на электрическую куклу, у которой вдруг сели батарейки. Я толкаю его ногой, и он растягивается на полу во весь рост. Он все еще стонет, но я, не обращая на это внимание, обшариваю его карманы, сам едва переводя дыхание и пытаясь успокоиться. Когда я его ударил, я был совершенно спокоен, но теперь выброс всей этой биохимической дряни из моего организма заставляет меня трястись, а сердце — колотиться как угорелое. А руки дрожат так, что я с трудом ими управляю.

Внутри его пиджака я чувствую тепло — отвратительное тепло другого человека. Мне как-то даже жутко его трогать. Я нащупываю внутренний карман и нахожу его удостоверение личности, достаю его двумя пальцами, будто боюсь его разбудить, будто я его обворовываю. Корочки удостоверения дрожат в моих пальцах, как листья на осеннем ветру. По тиснению на них я сразу вижу, что он работает на правительство. А раскрыв их, я узнаю, из какого он департамента, — из Департамента безопасности. У него такая же бирка, как и у Брока. Он — гребаный шпион. Как и я.

Он совсем затихает, а кровь, которая сначала текла так сильно, почти останавливается. Он дышит, и его нижняя губа подрагивает, с каждым выдохом разбрасывая крошечные струйки крови, будто крошечная дырочка в пожарном шланге. Кровь заливает все. Струйки изо рта пачкают белую стену коридора, поток из головы собирается лужей на полу. А его волосы слиплись и стали похожи на какой-то ужасный красный шлем.

Я не знаю, что мне делать дальше, поэтому отправляюсь в спальню и достаю свой неприкосновенный запас «бориса». Он лежит в медицинском отсеке ночного столика (последней модели от немецкой дизайнерской фирмы «Уэд»).

Я тут же заряжаю «дозу», чувствуя, что она мне необходима и что я ее заслужил после всего того, что со мной случилось. Но сейчас «приход» от «бориса» какой-то необычный. Вместо кайфа я ощущаю панику, а внутри меня будто врубилась мощная турбина, причем сразу на полную мощь. Кровь носится по жилам, как вода на водяной горке у «Звездных сучек». Такое ощущение, что я бегу, когда, на самом деле, я просто сижу на краю кровати, упершись руками в колени и пытаясь успокоить дыхание. Я все еще задыхаюсь, и горло опять свело. Я впадаю в какое-то совершенно отвратительное бредовое состояние. Может быть, все из-за этого гребаного чипа в мозгу. Мне хочется с кем-нибудь поговорить, с кем-нибудь, кто меня успокоит и скажет мне, что все в порядке, все не так уж плохо. Потому что сейчас мне кажется, что все даже не плохо, а совершенно отвратительно — хуже не бывает. Ведь я только что проломил череп правительственному шпиону, и он истекает кровью в моем коридоре. Да к тому же он был послан ко мне домой, потому что правительство за мной охотится. И еще — я их гребаный подопытный кролик в экспериментах с мозгами. И этот кролик вышел из-под контроля.

Я хочу поговорить с Клэр. Она бы меня успокоила. Один только звук ее голоса заставил бы меня почувствовать себя лучше, поверить, что наступит время, когда все, что здесь только что произошло, окажется в прошлом. Но когда я думаю о ней и о том, что все, что происходит сейчас, будет забыто, в голову мне приходят мысли, которых у меня раньше не было. Я начинаю думать, что все, что произошло со мной с тех пор, как я связался с Мыскиным и Департаментом безопасности, с Регом и его бомбами, — все это такая вещь, которая не забывается. Это совсем не похоже, например, на время, проведенное у «Звездных сучек», когда в один вечер тебе подают тройные сосиски, в другой — двойные… И эти вечера следуют один за другим, пока ты не забываешь, в какой вечер что было. Потому что любой из этих вечеров — это лишь очередной вечер у «Звездных сучек». Ты просто убиваешь время, накачиваясь «борисом», смеясь и развлекаясь с девчонками. Все это не настоящее, так ведь? Если ты толком ничего не можешь вспомнить, то все это ненастоящее. Но вот все эти дела с Регом, Клэр и Мартином Мартином, которые привели к тому, что в моей квартире прямо сейчас истекает кровью коллега-шпион, — все эти дела никакие не глупости, о которых можно будет забыть. Все это — настоящие и очень даже большие неприятности. И вдруг мне становится страшно.

Я встаю. В глазах вспыхивают звезды и молнии, в ушах раздается гром и треск, будто рвутся праздничные петарды. Руки у меня горячие и потные. В открытое окно дует легкий ветерок, и из-за этого ветерка я вдруг чувствую, как пот течет у меня по лицу, по шее и по затылку. А внутри меня, как речная вода на горных порогах, по-прежнему бурлит кровь — сердце гонит и гонит ее по всем моим венам.

Вдруг я слышу еще какой-то шум. Он выводит меня из заторможенного состояния. Я выхожу в коридор. Там все еще лежит правительственный шпион. Лежит тихо, не шевелясь. Кровь растеклась по полу огромной блестящей лужей, похожей на какое-то омерзительное зеркало из почти черного стекла. Входная дверь открыта настежь, и на ее пороге, как картину в раме, я вижу еще одного правительственного шпиона, стоящего над распростертым телом своего товарища. Его рот открыт, как от удивления или как будто он пытается осознать то, что он видит.

И то, что он видит, заставляет его буквально остолбенеть. Потом он замечает меня и молча показывает пальцем на своего напарника. А потом его другая рука устремляется во внутренний карман его пальто. Он тянется к своей пушке. Пушке, спрятанной в кобуре под его обычным костюмом, который должен одурачить тебя, заставив думать, что перед тобой просто незначительный клерк или бизнесмен… Но на самом деле под этим костюмом у него один из тех крутых стволов, которыми правительство снабжает своих агентов, до отказа заряженный этими треклятыми самонаводящимися на человеческую плоть пулями, которые вот-вот на огромной скорости вопьются в мой мозг, как свинцовые личинки.

Поэтому я разворачиваюсь и бегу. Три шага — и я в спальне, еще четыре шага — на полную длину и на полной скорости — и я у открытого окна. Один прыжок — и я уже на карнизе.

Даже если бы я хотел, то не смог бы удержаться от падения. Карниз узкий, на нем не встанешь как следует. Как только мои каблуки касаются его, он выскальзывает из-под меня, будто само здание падает от меня в противоположную сторону, а не я вылетаю из окна своей квартиры на двадцать девятом этаже.

Боли нет. Когда начинается мое падение, я закрываю глаза и представляю себе, что это не я, тот единственный предмет во всей вселенной, который в данный момент ведет себя вопреки законами природы. Это не я падаю, а весь остальной Лондон падает прочь от меня, а я просто парю в воздухе на одном месте. Стремительный поток воздуха бьет мне в лицо, и бьет с такой силой, что врывается в рот, заставляя щеки трепетать, как какой-нибудь дурацкий плохо накачанный воздушный шар. У меня такое ощущение, что город нанизан на металлический стержень и вертится, как, например, футболисты в старой настольной игре — будто какой-то гигант крутанул огромную ручку и весь южный Лондон завертелся, как волчок.

А может быть, город поворачивается так, чтобы я при падении не разбился в лепешку? Большие события происходят ради Дженсена Перехватчика.

Глава 29

Сначала я даже не понимаю, где я. Я больше не лечу; кругом тишина. Мне удобно. Я лежу на спине, и вокруг что-то мягкое. Я сплю. В кровати. Но не в своей. В кровати, стоящей в какой-то маленькой комнате. Я вижу все смазанным, будто через грязное стекло, которое неплохо бы было хорошенько помыть. Я поворачиваю голову в разные стороны, медленно, будто думаю, что смогу убрать все эти пятна перед собой, вытерев лицо о воздух. Но это не помогает. Моя голова без сил падает на подушку. Чувствую я себя довольно паршиво. Даже, можно сказать, отвратительно. Я пытаюсь что-то сказать.

Я слышу чей-то голос и вроде как узнаю говорящего, хотя никогда с ним не встречался… Если вы понимаете, о чем я.

— Кто, черт возьми, ты такой? — говорит этот голос.

Я приподнимаю голову. Соображаю я плохо, а в животе, не останавливаясь, идет какая-то возня — там бурчит, будто варится овсянка или будто там гнилое, насыщенное газами болото из телешоу про джунгли. Пузыри в животе поднимаются и заставляют меня открыть рот и рыгнуть.

— Дженсен Перехватчик, — с трудом говорю я, отвечая на заданный вопрос, но при этом чувствую сильный позыв к рвоте, и мне кажется, что меня вот-вот стошнит прямо тут, в кровати. Я почти ничего не вижу, голова кружится, как у последнего наркомана. Все силы уходят на то, чтобы только держать голову приподнятой и ответить, кто я такой.

— Это Дженсен Перехватчик, — говорю я снова, и у меня такое ощущение, что я пытаюсь говорить, опустив голову в ведро, полное липкой жидкой грязи. Изо рта у меня течет слюна. Голова наполовину парализована — похоже на ощущение после укола «заморозки» у зубного врача.

Человек, спрашивающий меня, сидит у моей кровати. Я едва различаю его на фоне яркого света, идущего из окна за его спиной. Его фигура размазана, и, чтобы разглядеть его, мне приходится щуриться. Яркий свет меня раздражает.

— Можно подумать, это все, на хрен, объясняет, — говорит этот черный силуэт.

— Да… — отвечаю я, но больше у меня ни на что нет сил, и я погружаюсь в темноту. Темноту такую черную, какой я раньше в жизни не видел.

Я слышу храп. Громкий храп, храп с открытым ртом, с присвистом… Так, наверное, храпят старые бродяги. И только через несколько секунд я понимаю, что это храплю я, мешая своему собственному сну. Но мой сон — сон больного человека. Причем совершенно больного или даже помешанного. Потому что я знаю, знаю даже во сне, где я слышал этот голос. И знаю, как все было, когда я раньше слышал именно эти слова. Я все это слышал, потому что я уже здесь был и видел (или даже Видел) все, что происходит сейчас. Когда это произошло, я стоял в этой самой комнате, глядя на Мартина Мартина, лежащего на больничной кровати. Он только что устроил свой сумасшедший цирк в телестудии, он сошел с ума и орал на Джексона и его внучку, на этих двух придурков. Я и там был — в студии. Я парил над зрителями — над этими вонючими стариками; я видел, как Мартин Мартин рухнул на пол и как он блевал кровью; видел, как Дэвлин Уильямс страшно запаниковал, а потом затолкал потерявшего сознание Мартина Мартина в свой быстрый фургон; и я следил за ними всю дорогу до этой больницы. Я стоял в углу этой самой комнаты, и Дэвлин Уильямс видел меня. Он сказал: «Кто, черт возьми, ты такой?», а Мартин Мартин ответил: «Это Дженсен Перехватчик».

В моем болезненном сне, похожем на сон перебравшего наркомана, появляется одна мысль. Появляется, как крошечный осколок сияющего алмаза — отчетливо, ярко и до боли резко. И эта мысль пронизывает мой мозг, как луч света:

«Я — Мартин Мартин».

* * *

С течением времени я начинаю чувствовать себя чуть лучше. Но я не в состоянии полностью контролировать тело Мартина Мартина. Мне непривычен его вес или то, как оно двигается. Все, что я пытаюсь заставить сделать это тело, кажется, требует от меня неимоверных усилий. Поэтому мои попытки двигаться самостоятельно похожи на жалкие и неуверенные движения старого калеки. И я постоянно все роняю и сбиваю. Язык Мартина Мартина больше, чем язык Дженсена, и мне постоянно кажется, что мой рот им забит до отказа. И у него не только язык больше, если вы понимаете, о чем я. Хотя имейте в виду, что и Дженсен никогда не жаловался на… на свои размеры.

И еще мне совершенно непривычна вся окружающая обстановка. Люди говорят здесь как-то странно и иногда непонятно. Будто они все — герои какого-то исторического телесериала. Медсестры, которые за мной ухаживают, говорят странными голосами, типа: «Ох, какое отвратительное состояние афтобусного движения в наши дни! Я добиралась сегодня до работы сто лет» или «Ты смотрела по телевизеру эту программу вчера вечером? Этот премьер-министр, вот умора! Ха-ха!». Но заботятся они обо мне очень хорошо. Я смотрю на них молча, двигая большим языком Мартина Мартина в его рту. А они продолжают делать мне всякие процедуры, не прекращая своей болтовни. Периодически приходит Дэвлин Уильямс. Я слышу, как он спрашивает у медсестер, когда можно будет забрать меня из больницы. Я слышу, как докторша сурово говорит Дэвлину Уильямсу, что с клинической точки зрения со мной все в порядке и все дело, скорее всего, в переутомлении, стрессе, «безрассудной трате сил и здоровья», в нервном истощении, и все, что мне нужно, — так это хороший отдых.

Я не могу сказать, сколько продолжается вся эта хреновина, потому что я то прихожу в себя, то снова теряю сознание. Я — как какой-нибудь сломанный уличный фонарь — то включаюсь, то выключаюсь. Моя несчастная голова чувствует себя как гребаный футбольный мяч, по которому со всей силы лупят бутсами. И еще я еле-еле двигаю руками и ногами — настолько они тяжелые.

Но в течение всей этой полужизни-полусмерти жизнь Мартина Мартина и содержимое его головы принадлежат мне. Я прекрасно знаю, что он сделал и что он сделает. Я знаю, как он начал, и я знаю, как он кончит. Мое знание ММ представляет собой какие-то гребаные обрывки. Некоторые из них — это настоящие мысли, воспоминания и тому подобное, а остальные больше похожи на какие-то инстинкты, как у гребаного тигра в гребаных джунглях. Я хочу сказать, что вы же не думаете постоянно, что вы тот, кто вы есть, так ведь? Вы просто делаете то, что считаете нужным, то, что кажется вам естественным, и именно этим вы и являетесь. В точности как тигр, или олень, или гребаная мартышка. Вот и я так же. Я — ММ. Я просто он, поэтому все, что мне нужно делать, — так это просто, черт возьми, быть, так?

Во время своего сна в этой больнице я вижу детей из школы Мартина Мартина. Они все дразнят его, обзывая «балбес», «тупица», «придурок» и «чокнутый», потому что он странный и не похож на остальных. И я чувствую его боль и одиночество, потому что у него совсем нет друзей, с которыми бы он мог играть.

Я Вижу, как он попал на телевидение. И попал он туда после того, как уже махнул на себя рукой, считая себя обычным психом, не способным ни на что, кроме самой мерзкой работы на бензозаправке или грузчиком в магазине. Все это время он пытается заставить замолчать голоса, которые раздаются у него в голове.

Я знаю, как Дэвлин Уильямс нашел Мартина Мартина и предложил ему работать в его шоу, в котором Мартин Мартин будет контактировать с умершими за деньги и славу. Сначала он отказался, но его жизнь нищего грузчика ему совершенно осточертела, и он захотел перемен. Поэтому он стал работать на телевидении, и его жизнь стала лучше. Хотя он так и не смог завести себе подружку, потому что все девушки его боялись и сбегали от него чуть ли не после первой же встречи из-за его особенных талантов медиума, которые они были не в состоянии вынести. Как только какая-нибудь девушка позволяла Мартину Мартину войти в себя, когда они начинали заниматься сексом, ее голова наполнялась образами, которые ей совсем не нравились, поэтому она его бросала и больше никогда об этом ни с кем не говорила.

Также я чувствую самые последние моменты того последнего шоу Мартина Мартина, которое превратилось в сумасшедший дом. Он, как обычно, делал свое дело, пытаясь вступить в контакт с каким-нибудь мертвецом, который хотел бы сказать привет/пока своей матери, или отцу, или сестре, или мужу. И именно тогда он вступил в связь с Эмилем Гендерсоном, который вышел из темной влажной земли Франции и присоединился к Мартину Мартину.

В моих болезненных снах я — Мартин Мартин. И поэтому я — и Эмиль Гендерсон. И я также — Дженсен Перехватчик. Эти трое вместе, как одно целое — Мартин Мартин, Эмиль Гендерсон и Дженсен Перехватчик.

В общем, охренеть и не встать, да?

Глава 30

— Послушай, Мартин, что, черт тебя побери, происходит?

Это Дэвлин Уильямс. Мы в его микроавтобусе, задняя часть которого забита всеми этими телевизионными примочками. В его ТВ-фургоне. Ему осточертела больница, где я валяюсь в кровати и только и делаю, что бормочу и несу всякую чушь, как настоящий сумасшедший. Поэтому он принял, как он это назвал, «властное, твою мать, решение» вывезти меня отсюда. Он выкатил меня из больницы на кресле-каталке и засунул в свой фургон. А теперь вот он везет меня по улицам Лондона, ругая других водителей и пешеходов. Он постоянно орет что-то типа: «Ты, ка-аа-зел!» и «Убирайся, блин, с дороги!». Я же, завернутый в одеяло, почти лежу на сиденье, которое находится между сиденьем водителя, где сидит Дэвлин, и задним отсеком. Моя голова прижата к окну фургона, и я каждый раз бьюсь о него, когда Дэвлин налетает на выбоину. Из-за этого я почти оглушен и меня ужасно тошнит.

Я все смотрю на небо, чтобы увидеть, не летит ли там кто следом за нами. Мне интересно, нет ли там какого-нибудь другого Дженсена Перехватчика, который, как я в прошлый раз, несется по небу и Видит все это, в то время как Дженсен Перехватчик, который стал Мартином Мартином, едет в этом гребаном фургоне Дэвлина.

— Мартин! Сосредоточься! — кричит Дэвлин. Я не ответил на его вопрос, и он начинает злиться. Кажется, озлобленность — нормальное состояние Дэвлина. Но его голос доносится до меня приглушенно. И звучит он как-то нереально. В рамке маленького зеркала, в которое он периодически смотрит на меня, я вижу его глаза, покрасневшие от недосыпа.

— Мартин, я молчал и сильно не выступал по поводу того, что происходит, потому что хотел, чтобы ты понравился. Мне не хотелось волновать тебя после твоего… твоего нервного срыва. Ты слышишь меня? — он периодически бросает на меня короткие взгляды в свое зеркальце. Но я не вижу, как двигаются его губы, когда он говорит, потому что он смотрит вперед. Такое ощущение, что со мной говорят его вытаращенные красные глаза.

Я умудряюсь выдавить из себя что-то вроде «да», чтобы дать ему понять, что слушаю его вытаращенные глаза. Поэтому он продолжает:

— Меня прижимают со всех сторон, Мартин. Кабельная сеть, с которой у меня контракт, хочет знать, почему ее новый дорогостоящий проект отложен, и еще — когда ты снова начнешь работать. Я все говорю им, что ты немного приболел. Это ведь так, да, Мартин? Ты ведь просто немного приболел, так ведь? Грипп, или отравился шербетом, да?

Фургон останавливается на светофоре, и Дэвлин барабанит ладонями по рулю. Он оборачивается и улыбается мне.

— Ты просто переработал? Тебе просто был нужен хороший отдых. Так ведь?

Я молча смотрю на него. Слова, которые он произносит, доходят до меня очень медленно. Он поворачивается вперед и, изогнув шею, пытается увидеть, переключился ли светофор.

— Послушай, Мартин, я все понимаю. Правда. Я тоже не против пропустить пару стаканчиков в выходные.

Загорается зеленый, и Дэвлин нажимает на газ.

— Но ты должен держать себя в руках, когда ты на работе, понятно? Ну ладно, ничего страшного не произошло и…

Я бурчу «Гм-м-м», потому что только это и способен из себя выдавить.

Дэвлин замолкает. В машине тихо, слышно только, как работает двигатель и еще как начинает щелкать поворотник всякий раз, когда Дэвлин сворачивает на другую улицу.

Когда он опять начинает говорить, в его голосе появляются новые нотки. Вроде как немного испуганные.

— Послушай, Мартин, серьезно… Я просто делаю программы для телевидения, так? Ты же знаешь, как обстоят дела, так ведь? Я делаю телепрограммы и продаю их кабельной сети. Я получаю деньги. Я даю деньги тебе. Все счастливы.

Он опять замолкает.

— Ты делаешь свое дело отлично. Когда мы вместе снимали наше первое шоу, я смотрел, как ты творишь свои парапсихологические штуки, и думал: «Вот — настоящий шоумен. Он станет звездой». Мне нравилось, как ты вел себя со всеми этими старыми хрычами. Казалось, ты на самом деле связывался с их умершими мамашами или кем там еще… Ты выдавал им ровно столько, чтобы они в тебя верили. И они уходили домой совершенно счастливыми, так? — Дэвлин вдруг замолчат, потому что ему пришлось резко затормозить. Наверное, кто-то его подрезал. — Ты, гребаный ка-аа-зел! — кричит он, а меня кидает вперед, и я ударяюсь о спинку переднего сиденья, когда фургон останавливается, громко визжа тормозами. Люди на улице оглядываются. Один из прохожих замечает меня в окне и в шоке таращит глаза. Думаю, это из-за того, что у меня изо рта течет слюна.

— Дубина! — кричит Дэвлин, и мы объезжаем то, что заставило Дэвлина изо всех сил вдавить педаль тормоза в пол.

— Но я никогда не говорил, что верю в это, — продолжает Дэвлин. Он пожимает плечами и машет левой рукой. — Но я никогда и не говорил, что не верю в это. Зрители верили, и мне этого было достаточно. Ты же знал это, так ведь? Это все шоу-бизнес, так? Но, скажем так, с перчинкой. Понимаешь, о чем я?

— Нет, — говорю я, потому что не понимаю. Из-за этого мотания и дерганья чувствую я себя еще хуже — голова кружится и меня еще больше тошнит. Мой взгляд устремлен в небо. Я все еще высматриваю Летучего Дженсена, потому что надеюсь, что там наверху кто-то есть, кто присматривает за мной. Но там никого нет. Лишь небо, облака и длинные тонкие белые полосы, выходящие из задниц реактивных самолетов.

— Я хочу сказать… — начинает Дэвлин снова. — Хочу спросить… ну, это все настоящее? Все эти твои парапсихологические штуки? Это по-настоящему? Потому что теперь я не знаю, что и думать. Мне казалось, я понимал, в чем тут дело. Но теперь я не понимаю… Совершенно не понимаю. — Дэвлин снова замолкает, у него явно что-то на уме. Потом он выдает: — Мартин, что же такое там, в студии, произошло? Что это был за крик? Это было совершенно на тебя не похоже… Совершенно не твой голос. Ты же не так всегда делал свои штуки, так ведь? И что же такое я видел вчера в больничной палате? Ты знал, что это, так ведь? Я что-то видел… Кого-то… А ты знал, кто это, да? Ты сказал, как его зовут. Потом он исчез. Он просто исчез, Мартин. Как… как гребаный призрак.

— Дженсен Перехватчик, — говорю я и при этом улыбаюсь, хотя голова у меня кружится, в животе бурчит, а рот забит огромным страшным языком Мартина Мартина.

— Точно! Дженсен Перехватчик! Именно это ты и сказал! — Дэвлин даже кричит от возбуждения. — Так что же, черт возьми, произошло в студии, Мартин? Что такое вообще происходит? Что это ты там орал по поводу войны? И кто такой Дженсен Перехватчик?

Бедняга Дэвлин. Как всегда, паникует. Он думает, что он все контролирует… Но он и понятия не имеет, как он неправ. Никакого понятия. Он думал, ММ — это просто шоу-бизнес, как какой-нибудь фокус-покус, который показывают детишкам.

— Мартин, мне нужно знать, это все правда? Это все по-настоящему? Потому что вокруг меня происходят совершенно странные вещи, и я начинаю нервничать. И мне это не нравится.

— По-настоящему, — говорю я и киваю. А вот Летучего Дженсена в небе по-прежнему нет.

— Докажи, — требует Дэвлин, глядя на меня в свое зеркальце. — Расскажи мне о чем-нибудь, о чем знаю только я.

— Тебе сорок два года, — говорю я.

— Тридцать пять, — поправляет Дэвлин, помахав пальцем, будто делая мне выговор.

— Тебе сорок два, — повторяю я, потому что знаю, что я прав, а Дэвлин Уильямс врет.

Я могу Видеть все, что мне нужно Видеть о Дэвлине Уильямсе. Вот он передо мной: я Вижу его, когда он был симпатичным подростком, мускулистым, в майке в обтяжку. Вижу, как он хочет убить своего отца, потому что его отец — алкаш и, нажравшись, начинает распускать руки и лупит жену и детей. Возвращаясь из кабака, он колотит их, и они пребывают в постоянном страхе. То, как он рычит на них по утрам с похмелья, как он выводит их из себя, делая всякие глупости и гадости, например, когда ест кошачью еду, тыкая в банку вилкой, — все это просто ужасно. Они ненавидят его до дрожи, но ни разу не попытались протестовать. Они даже никогда не говорят об этом. Они слишком напуганы. Будто верят в то, что он наделен какими-то сверхъестественными способностями. Но никаких сверхъестественных способностей у него нет. Он всего лишь толстый пьяный задира.

Бедная мать Дэвлина заболела раком горла. Дэвлина хотел убить своего отца-алкаша, который становился все более мерзким и драчливым по мере того, как его жена болела все сильнее и все больше страдала. Дэвлин думал, что именно его отец должен был заболеть раком, а не его бедная мать. И поэтому однажды, после того, как его мать уже похоронили, Дэвлин Уильямс, испытывая праведный гнев, врезал своему отцу по морде. Один удар. Так просто. Без всякого предупреждения. Он не говорил что-то типа: «Я тебе морду набью, старый козел, за то, что ты сделал с мамой и сестрой». Он просто сидел за столом во время завтрака, весь дрожа от гнева и глядя на еду, к которой так и не притронулся.

Алкаш-папаша, который затосковал после смерти жены, хотя он бил ее и всячески издевался над ней, принял этот удар по лицу, будто уже давно его ждал. Он был тупым ублюдком. Но не таким тупым, чтобы не понимать где-то в глубине своей гребаной проспиртованной башки, что уже почти взрослый сын ненавидит его и что когда-нибудь он получит назад все, что выдавал своей семье все эти годы. Удар в зубы сбил папашу со стула, и он растянулся на полу, прихватив с собой свой завтрак — залив все вокруг молоком с хлопьями.

Но у отца не осталось сил на ответный удар своему рассвирепевшему сыну. Он был просто уставшим от жизни стариком. Поэтому он тихо лежал на полу весь в крови, так ничего и не сказав. После этого случая Дэвлин Уильямс ушел из дома, отправился в Лондон и постарался забыть о своем драчливом старом отце и о своей умершей матери. Он оставил все это позади и в Лондоне стал новым человеком.

Его алкаш-отец прожил еще пять лет, но Дэвлин больше ни разу с ним не разговаривал. А когда печень его старого драчливого отца совсем сгнила и наконец свела его в могилу, Дэвлин не приехал на его похороны. Он лишь напился в стельку в тот вечер, когда узнал о смерти отца, чем смутил всех своих друзей, потому что выглядело это так, будто он празднует. Но это празднование было каким-то ожесточенным, как будто смерть отца рассердила Дэвлина еще больше.

Все это я Вижу, лежа на заднем сиденье этой дурацкой студии на колесах. Я наклоняюсь вперед, ухватившись руками за спинку сиденья Дэвлина. У меня почти нет сил, голова по-прежнему кружится, в животе бурчит, и меня постоянно тошнит.

— Ты врезал своему отцу по морде во время завтрака, — говорю я в ухо Дэвлину.

А потом я падаю назад, задыхаясь от сделанного усилия, и закрываю глаза. Шины фургона визжат, двигатель ревет и глохнет. Мы останавливаемся. Мы одни на дороге. Мы одни в машине. Вокруг никого нет. Никто нас не видит.

— Твою мать… — произносит Дэвлин почти шепотом.

Потом он снова заводит двигатель, и мы едем дальше. Он молчит всю оставшуюся дорогу и ведет машину очень осторожно, что меня только радует.

* * *

— Тысяча каналов, и все — дерьмо.

Это снова Дэвлин Уильямс. Мы приехали к нему домой, не разбившись по дороге, и теперь смотрим телевизор. Его дом похож на дом Рега, только больше и красивее, новее. Я по-прежнему почти ничего не говорю, потому что мне все еще сложно управлять телом Мартина Мартина. Да и в любом случае какой смысл говорить, потому что я знаю, чем все закончится. Это как какая-то гребная цепная реакция, бурлящая и шипящая, и я должен бурлить и шипеть вместе с ней. Имейте в виду, единственное, что бурлит и шипит, — это внутренности ММ. И бурлят они намного сильнее, чем когда меня вырвало болли-нейз в день моего знакомства с Клэр и тем маленьким итальянцем, хозяином кафе.

Дэвлин держит пульт от телевизора, каналы мелькают один за другим, и он говорит, что все они — чушь собачья. Он говорит, что только он способен создавать телевизионные программы, которые стоит смотреть. Он в некоторой степени слетел с катушек и стал немного похож на психа. Я рассказал ему о том, о чем знал только он. И он знает, что об этом известно только ему. Все остальные, так сказать, причастные к этому делу — мать, отец, сестра, — все они уже умерли, умерли именно в таком порядке. Он никогда и никому об этом не говорил. Он это знает. Это его большой секрет. Самый-самый настоящий секрет.

Но не только это. Он еще видел Дженсена в больничной палате. Он совершенно отчетливо видел привидение из будущего, поэтому половина его мозговых извилин, кажется, выгорела. Теперь он поверит во что угодно. Сейчас он действует в основном на инстинктах. Он просто хочет спасти себя и свои деньги. ММ — детище Дэвлина, поэтому он пытается за ним ухаживать. Но он не знает, что ММ теперь уже не совсем ММ.

Однако он знает, что ММ обладает огромным талантом, который сам он не понимает. И еще он знает, что может продать этот талант, и что люди, которые делают телевизионные программы, будут от этого таланта в восторге, и что миллионы телезрителей будут это смотреть. И смотреть с удовольствием. Может быть, у Дэвлина и осталась нормальной лишь одна половина мозга, вторую закоротилопосле того, как он увидел Дженсена/Привидение из Будущего, и присутствовал при явлении Эмиля в телестудии, и услышал от меня свой маленький секрет. Но эта та самая половина, которая обладает организаторскими способностями. Он все еще способен заключать сделки и создавать телепрограммы. Он говорит, что сможет заработать для нас кучу денег. Между прочим, Дэвлин, этот сирота, немного похож на меня, немного — на ММ, немного — на Эмиля, чья мать погибла во время бомбежки, пока он воевал во Франции. И теперь Дэвлин хочет все привести в норму и заработать много денег. А у меня не хватает духу сказать ему, что ему так и не придется их потратить.

Я по-прежнему чувствую себя погано, хотя и не настолько, чтобы опять ложиться в больницу. Но Дэвлин ужасно спешит все организовать и вернуть свое шоу в эфир.

— Пора возвращаться к работе, да, Мартин? — повторяет он постоянно.

Пока я валяюсь на мягком старомодном диване Дэвлина, завернутый в одеяло, с шоколадными печеньями и кружкой чаю, Дэвлин носится по дому. Он без отдыха разговаривает по своему маленькому телефону, который беспрерывно звонит, издавая ужасные треньканья, каждый раз заставляющие меня вздрагивать. Он «решает вопросы», хвастаясь и пудря мозги по поводу ММ, заключая сделки со всякими козлами с телевидения. Он воплощает в жизнь свой грандиозный план.

— Мы добьемся твоего участия в программе Барбары Джеймс, в прайм-тайм. На главных каналах, а не на этом мелком кабельном ТВ, как раньше, — хвастает он между телефонными разговорами. Он ходит по комнате взад-вперед, мелькая перед экраном телевизора и мешая мне смотреть передачи. — В эти выходные ты получишь самый большой, самый жирный контракт во всей гребаной истории телевидения, и ты, мой удивительный друг, станешь настоящей телезвездой.

Я, конечно, молчу. Я просто не мешаю ходу событий. Мне лишь остается ждать, когда та пуля убьет Дэвлина.

— В следующем году, — говорит Дэвлин, тыкая в меня пальцем и тараща глаза, как душевнобольной, — ты будешь уже в Вегасе, будешь проводить по шоу в день и за каждое получать по миллиону. Ты станешь настоящей суперзвездой. Ты… Ты. Изменишь. Весь. Этот. Гребаный. Мир, — говорит он, и в его голосе звучит удивление, будто до него только что доходит смысл этих слов.

Потом опять звонит телефон, он прижимает его к уху и снова начинает что-то типа: «Питер! Питер! Ты что, с ума сошел? Да за десять штук я не смогу даже арендовать горшок, куда мочиться. Это должно быть сорок штук. Мне, блин, нужно сорок штук!» и тому подобное. На самом деле этот Дэвлин Уильямс очень даже деловой мужик. Как жаль, что эта пуля оборвет его жизнь в самом, можно сказать, расцвете. Я знаю, что он думает о том, сколько он огребет, сделав ММ звездой в Вегасе. Но так уж он создан. Именно этим он и занимается всю жизнь — зарабатывает деньги. И еще таким способом он пытается забыть, вычеркнуть из памяти своего умершего отца, свою умершую мать и свою умершую сестру. И, кроме всего прочего, именно он заботится и ухаживает за ММ. Ни один козел не побеспокоился о бедном старом ММ, когда тот валялся в больнице. ММ мог просто окочуриться, а всем было на это наплевать. Никто ни разу не навестил бедного ММ в больнице, потому что у ММ нет ни фига друзей, нет даже приятелей, типа этого балбеса, этого гребаного Федора, которого он никогда и не любил по-настоящему, а лишь слонялся с ним по «Звездным сучкам». Никто не любил ММ. В конце концов он распугал всех своих знакомых. Но не Дэвлина Уильямса. Дэвлин не бросил ММ и приносил ему в больницу виноград, как и должен делать настоящий друг. Поэтому для меня этот Дэвлин — нормальный мужик. Даже если я знаю, что у него на уме.

* * *

На следующий день я чувствую себя уже лучше, меньше рыгаю и могу передвигать большое старое тело ММ по дому Дэвлина, не особенно налетая на стены и не сильно круша всякие его безделушки и посуду. Целый день я наблюдаю за тем, как Дэвлин Уильямс постепенно набирает обороты и входит чуть ли не в безумное состояние. Его маленький телефон трезвонит без передышки, но все свои разговоры он заканчивает очень быстро — лишь пара слов, а потом он снова нажимает красную кнопку отбоя, уже думая о других делах. Он весь аж трясется от нервной радости, потому что ему удалось добиться моего участия в шоу Барбары Джеймс. Каждый раз, когда он произносит ее имя, оно звучит так, будто вокруг него сияет какой-то золотой нимб. Он, несомненно, считает, что она — суперзвезда, и просто обожает ее. Она очень крутая, и ее шоу транслируют в прямом эфире на все телевизоры в стране. Когда она что-то говорит, все люди слышат это в тот же самый момент. Это называют «живое» шоу, что, как мне кажется, означает «не мертвое». И это очень важно, втолковывает мне Дэвлин, потому что это значит, что если я расскажу ей о чем-нибудь, что я могу Видеть, и это все окажется правдой, тогда все люди в этой стране будут знать, что я именно тот, за кого себя выдаю, и они пойдут за мной куда угодно и отдадут мне все, что у них есть, лишь бы только услышать мои слова. «А даже десять процентов от всего, — говорит Дэвлин, — это уже офигенная куча бабок».

Итак, он опять говорит по своему телефону, на этот раз договариваясь о машине, которая отвезет нас в студию, о времени, когда нам нужно там появиться, о всяких там фруктах и бутербродах для нас и, конечно, о гонораре. А потом он опять рассказывает всем, кто готов его слушать, что они будут просто потрясены выступлением ММ и тем, что ММ всем расскажет.

— Это будет самое потрясающее шоу, которое вы когда-либо видели, — повторяет он снова и снова.

Он обзванивает всех своих приятелей, всех своих полузнаменитых дружков и влиятельных знакомых, которые пишут в газетах и журналах и тому подобное. И всем он говорит, чтобы они не пропустили выступление ММ в шоу Барбары Джеймс. Он звонит Джимми, который является какой-то большой шишкой на канале «Скай»; этому козлу Фрэдди из «Ай-ти-эн»; Джуэлзу из Эй-пи; Маркусу из цветного приложения «Таймс»; Салли из «Гардиан», которая знает Питера из «Обсервера», который знает гребаного Адриана, который пишет для австралийского «Роллинг стоун». Джимми-шишка из «Скай» хочет взять у меня интервью прямо сейчас, но Дэвлин говорит «нет».

Я готов к этому. Я знаю, что мне делать. Теперь уже вроде как и выбора нет. Дэвлин Уильямс не может выбирать и не может ничего изменить. Он не в силах остановить эту пулю: на ней уже есть его имя, и его можно выгравировать на ее блестящей оболочке, даже несмотря на то, что придурок, который будет стрелять, еще этого и не знает.

Глава 31

— Смотри не испорти это дело, Мартин.

Яркие огни освещают лицо Барбары Джеймс, и выглядит она отлично. Она на сцене, вот-вот должна начать беседу со всей этой толпой пятничных идиотов. А они буквально светятся от счастья — они в восторге оттого, что находятся рядом с тем местом, где происходит телевизионное действо, и так близко от знаменитой Барб, что даже чувствуют запах ее духов и видят морщины вокруг ее глаз. Мы с Дэвлином сидим рядом со сценой, глядя наверх, туда, где стоит Барб. Она смотрит в камеру и произносит приветственную речь для всех телезрителей.

Чувствуется, что у Дэвлина от всего этого кружится голова. Он так долго находился в стороне от серьезных дел… Хотя он всегда мечтал быть именно здесь, где большие мальчики и девочки делают свое большое телевидение, а не то дерьмо, которое приходилось делать Дэвлину. Он знает это. И он не хочет, чтобы сегодняшний вечер провалился, поэтому и говорит мне, чтобы я не испортил все дело.

— Добрый вечер и добро пожаловать! — говорит Барб в камеру и зрителям в зале.

— Она всегда так начинает, — шепчет Дэвлин мне на ухо. Я буквально чувствую улыбку счастья в его голосе. — Эта гребаная фраза будет выгравирована на ее надгробии. — Он хихикает. Ему все это доставляет огромное удовольствие. Она круче самого Парки, — говорит он так, будто готов целовать ей пятки.

— Сегодня вечером, — продолжает Барб, улыбаясь в камеру, — среди моих гостей вы увидите исследователя и режиссера документальных телевизионных фильмов Ральфа Джеллингса, который буквально только что вернулся из тяжелой экспедиции на Южный полюс, где он отморозил три пальца на ногах, которые пришлось ампутировать.

На этом месте толпа придурков в зале начинает аплодировать, но только потому, что какой-то мужик из команды телевизионщиков, стоящий позади камер, начинает хлопать в ладоши у себя над головой. Зрители с нетерпением ждут, какую следующую знаменитость представит им Барб. Их немного разочаровал этот самый исследователь с его дурацкими ампутированными пальцами.

— Кроме того, на нашем шоу присутствует сэр Джеффри Перкинс — руководитель партии Демократического союза, которая, по его утверждению, скоро станет новой силой в британской политике.

Мужик, который хлопает в ладоши над головой, вкладывает в это дело всю свою энергию, стараясь расшевелить толпу зрителей, но сэр Джеффри их явно не интересует, поэтому в зале раздаются совсем жидкие аплодисменты. И они правы, потому что я видел этого самого сэра до начала шоу. Это старый, засыпанный перхотью козел, у которого из носа торчат волосы и который ненавидит иностранцев. Настоящий болван.

— И еще у нас будет играть вживую последняя сенсация альтернативной музыки — группа из Нью-Йорка «Руководитель вселенной».

Зрители оживляются. И эту группу я видел. Какие-то волосатые балбесы в немыслимой одежде. Получается, что некоторые вещи никогда не меняются.

— Но сначала разрешите мне представить вам человека, который, как нас заверили, обладает по-настоящему поразительными способностями: мистер Мартин Мартин…

Дэвлин говорит: «Ну, вот оно! Теперь — вперед. Удачи!» И он выталкивает меня на сцену. Из-за этого толчка я немного теряю равновесие, когда делаю первые шаги. Я все еще пытаюсь выпрямиться, когда меня освещают студийные прожекторы, — будто солнце бьет в глаза, когда ты резко раздвигаешь шторы в полдень, после буйной ночи, проведенной у «Звездных сучек». Я лишь вижу, как тот мужик за камерами буквально сходит с ума, пытаясь расшевелить толпу, пытаясь заставить их приветствовать ММ, хотя большинство из них и понятия не имеют, кто такой этот ММ. Я все еще немного неуверенно стою на ногах ММ после толчка Дэвлина, но все-таки умудряюсь придерживаться нужного курса и дохожу до дивана, на котором должен сидеть. Когда я подхожу к Барб, она смотрит на меня, как бы приветствуя. На ее лице приклеена лучезарная улыбка, но по ее глазам я вижу, что ее беспокоит мой вид.

Я сажусь и прищурившись смотрю в темноту, простирающуюся за ослепительным светом софитов, но ничего не вижу. Однако я слышу несколько смешков в зале и отвечаю на них широкой улыбкой, точно такой же, как у Барб, и точно такой, какой велел мне улыбаться Дэвлин. Я никогда раньше не участвовал в телешоу. Пока смех в зале звучит добродушно.

— Итак, скажите мне… — говорит бедная Барб.

А я чувствую, как в уме она думает о своей карьере, о том, как она серьезно училась на журналиста. И еще как она думает, что вся эта телевизионная чушь со всякими дерьмовыми знаменитостями ниже ее достоинства — особенно эта дерьмовая знаменитость, которая сейчас сидит перед ней. Она считает меня снобом и выскочкой с мелкой и ерундовой кабельной сети. Но потом она вспоминает, что деньги, заплаченные за мое появление в ее программе, слишком уж большие, чтобы от них отказываться…

— …вы утверждаете, что обладаете совершенно особым талантом, это правда? — Она говорит таким тоном, будто ей действительно интересно. Она ведь профессионал.

— Это правда, Барбара, — отвечаю я так, как учил меня Дэвлин.

«Называй ее по имени, — постоянно втолковывал он мне до того, как мы приехали на студию. — Делай вид, что вы с ней давно знакомы». И пока все идет просто офигенно замечательно — все по плану Дэвлина.

— Это правда, Барбара, — говорю я и слышу, как из-за стены ослепительного света раздается еще пара тихих смешков и пара покашливаний. Я смотрю в зал, который для меня как черное пятно из-за света прожекторов, зрители начинают бормотать, и их бормотание очень похоже на шум ветра, который постепенно усиливается. У меня внутри тоже начинают усиливаться похожие звуки. Я все еще не могу до конца контролировать бурчащие внутренности ММ, и теперь они начинают реагировать на все это нервное напряжение, которое я испытываю из-за того, что меня в прямом эфире показывают по телевизору.

— И как этот дар проявляется? Как он действует? — спрашивает Барб, игнорируя тихое, но явно становящееся все громче бормотание в зале.

— Он проявляется так, что мне в голове видятся и слышатся такие вещи, которые никто больше не слышит. Я вроде как вижу, что к чему, — отвечаю я.

— И сколько вам было лет, когда вы впервые осознали, что обладаете этим даром? — спрашивает Барб.

— Впервые я осознал, что обладаю этим даром, — отвечаю я, повторяя слова вопроса, как и учил меня Дэвлин, если я не уверен в том, как отвечать, — когда мне было двенадцать лет. — Потом я вспоминаю, что Дэвлин велел мне как можно чаще называть ее по имени, поэтому я снова добавляю: — Барбара.

Но она в этот момент как раз собиралась что-то сказать, и ее рот был уже открыт… А из-за всех этих газовых проблем, зреющих у меня внутри, я рыгнул, и это слово выскочило вместе с воздухом. Бедняга Барб. Она не смогла удержаться. Она отреагировала на этот выброс воздуха — совсем немного, но этого хватило, чтобы зрители начали еще больше хихикать и даже пугаться. Они тоже слышали, как я рыгнул. Тут я чувствую, как у меня по лицу начинает течь пот и собираться под носом. Я пытаюсь улыбнуться, как бы говоря, что все в порядке. Но, кажется, это было больше похоже на ухмылку сумасшедшего или на улыбку старого, выжившего из ума алкаша, который вот-вот обмочит штаны. По виду Барб становится ясно, что она хочет как можно быстрее от меня избавиться. Поэтому она сразу переходит к делу:

— Нам уже говорили, что вы — действительно нечто особенное, когда находитесь в форме. Но, очевидно, многие люди не верят ни одному слову из рассказов о вас. — Она бросает взгляд на зрителей и слегка им улыбается. И они начинают хихикать и бормотать еще громче, но на этот раз в их бормотании слышится радость, потому что Барб взяла все под контроль. — Это до некоторой степени очень уж похоже на старую глупую забаву Викторианской эпохи — спиритические сеансы и эманации медиумов, — говорит она. — Вы можете убедить нас здесь и сейчас, в прямом эфире, что вы действительно способны контактировать с усопшими и что они говорят вам то, о чем мы не знаем? Вы проведете для нас демонстрацию своего дара? — При этих словах на лице Барб появляется веселое, немного лукавое выражение, будто она прекрасно знает, что я опозорюсь перед всеми ее зрителями, которые сейчас все ждут, чтобы ММ засуетился и покраснел из-за его дурацкой веры в то, что он может разговаривать с мертвыми.

— Да, Барб, буду очень рад сделать это, — еще одно выражение, которое мне велел говорить Дэвлин. Но я не знаю, о чем я буду говорить дальше, пока слова не вылетают будто сами собой: — Есть один человек. Он управляет очень крупной компанией. И последнее время он очень много лжет. Но скоро все накроется медным тазом.

— О, да бросьте вы! — восклицает Барб, почти смеясь, что заставляет зрителей расхохотаться в полную силу. — Не такое уж это большое прозрение. Подобное можно сказать о ком угодно!

Я продолжаю говорить, игнорирую смех и перешептывания зрителей, типа: «Этот Мартин Мартин — просто придурок». В своей голове я вижу этого человека, о котором говорю. Я, черт возьми, прекрасно его вижу! Он бокалами пьет какую-то выпивку золотого цвета и рыгает после каждого глотка. Его выпивка такая же крепкая, как та, которую я пил с бродягой-рыбаком, кормившим меня угрями. Этот человек пьян, зол, и он в отчаянии. Он знает, что не может предотвратить то, что неизбежно произойдет. Его вот-вот уличат во лжи. Он и все его дружки — лживые и продажные боссы и политики — все они врали до синевы, чтобы эта огромная компания могла держаться на плаву, в то время как на самом деле у нее не было ни идей, ни денег и она давно, по сути, к черту обанкротилась. Этот человек сидит в автомобиле — большом, с кожаными сиденьями, очень дорогом — и пьет свою дерущую горло выпивку. Автомобиль стоит высоко в горах, на какой-то дороге, где вокруг ничего нет. Ни фонарей, ни других машин — только овцы, трава и темнота. Единственный свет — это голубое, призрачное мерцание приборной панели самого автомобиля. Этот человек далеко от Лондона, далеко от любого города. Это пустынное место с огромными озерами. Человек плачет и бьется головой о руль. Из динамиков в авто льется музыка — огромный оркестр играет мрачную музыку, которая прекрасно подходит ко всем этим милям и милям гор и всклокоченным кустарникам, цепляющимся за землю. Из приоткрытого окна авто торчит какая-то трубка, обернутая клейкой лентой, чтобы внутрь не проходил воздух. Эта трубка, как змея, вьется из окна и тянется к заднему бамперу большого шикарного авто. Ее конец вставлен в выхлопную трубу. Двигатель авто работает. Имя этого человека…

Я поднимаю глаза на Барб. Она испуганно смотрит на меня. Вероятно, все это я говорил вслух. В студии теперь тишина, такая же тишина, как в тех горах, где находится этот человек, где он сейчас себя убивает.

— Его зовут Биллингс. Стивен Биллингс. Сэр Стивен Биллингс, — говорю я.

У Барб такой вид, будто ей влепили пощечину. Ее рот открывается и закрывается, но слова из него не идут.

— А вот еще, — говорю я. И на этот раз я выпаливаю все сразу. — Эта маленькая девочка, которая пропала…

— Нет, — произносит Барб медленно, будто видит страшный сон, который невозможно остановить. И она права — ничто не может остановить происходящее. Это уже происходит, и происходит на самом деле. И как только это начало происходить, это уже произошло.

— Она мертва. Ее убил мужчина. Артур Пенруди. Его адрес: Лондон, район Некингер, Пилмер-Хаус, тридцать восемь. Она все еще там. Он все еще там.

Я вижу этого Пенруди в его крохотной лачуге. Трещины на стеклах окон и шторы, не раскрывавшиеся годами. Грязный, мерзкий человек. В его голове какая-то гребаная неразбериха, как яичница-болтунья, какая-то мешанина из снов и реальности, разницы между которыми он не видит. Сейчас он сидит и смотрит телевизор, но не эту программу, где ММ говорит всем, что он убил маленькую девочку. Но даже если бы он и смотрел сейчас шоу Барб, то все равно бы этого не заметил, потому что его мозг — это каша и какие-то постоянные крики, от которых он страдает с тех пор, как его еще совсем ребенком изнасиловал мужчина вскоре после большой войны, той самой войны, на которой Джексон проломил лопатой череп Эмилю.

— Ты — дешевый ублюдок. — Это мне говорит Барб, причем очень злобно.

В зале раздаются такие же злобные крики. Барб вскакивает со своего кресла. Она срывает с себя микрофон и всякие электронные штуки, которые вешают на телеведущих, и швыряет все это на пол, а потом быстро уходит. А за ярким светом софитов шум становится все громче. Я слышу злобные крики мужчин. Я слышу грохот отодвигаемых стульев и топот ног. Тот самый сотрудник телестудии, который хлопал в ладоши, стоя за камерами, взбегает на сцену и пытается всех успокоить, прося зрителей оставаться на своих местах и не паниковать. Он говорит, что трансляция программы прервана и что все в порядке. Но к сцене приближаются какие-то здоровенные мужики — у них явно нехорошие намерения по отношению к бедному старому ММ. Он сказал им правду, и теперь именно за это они собираются отбить к черту его гребаную голову.

Я встаю и вижу рядом с собой Дэвлина Уильямса. Он обнимает меня за плечи и тянет в сторону от этих медленно приближающихся озверевших ребят.

— Твою мать, Мартин! — говорит он. — Опять то же самое?

Он бросается прочь со сцены, все еще крепко держа меня за плечи, заставляя удирать вместе с ним. Мы продираемся мимо шокированных телевизионщиков, которые вытаращили на нас глаза. Они похожи на какие-то изваяния, захваченные врасплох всем, что происходит в студии, и им остается лишь смотреть на нас. Они не могут поверить в то, что случилось. Они, как Барб, застряли в своем страшном сне, где они все буквально парализованы и ничего не могут поделать с тем ужасом, который творится вокруг них. Дэвлин, не останавливаясь, тащит меня за собой или толкает впереди себя. Мы бежим по коридору в сторону запасного выхода, сбивая попадающуюся нам по дороге мебель. Тележка, заставленная тарелками с бутербродами и стаканами с напитками, с грохотом переворачивается, разбрасывая во все стороны осколки стекла и керамики. Когда мы добегаем до запасного выхода в конце коридора, Дэвлин с лету распахивает дверь ногой, и та с треском бьется о стену.

Мы уже на автостоянке. Дэвлин, все еще крепко держа меня за плечи, потому что мои ноги подкашиваются, направляет какую-то штуковину на свой фургон. Он нажимает кнопку, раздается громкий писк, и мигают желтые фары. Он открывает заднюю дверцу и толкает меня внутрь фургона. Я падаю на спину между всеми этими проводами и экранами. Дэвлин прыгает на водительское сиденье, заводит двигатель и с визгом шин на огромной скорости выводит фургон со стоянки. Я катаюсь по полу, надеясь, что все это оборудование на меня не рухнет.

Я не могу удержаться, чтобы не бросить взгляд на небо. Но там, за светом уличных фонарей, все темно, так же темно, как было темно в студии за светом софитов. Даже если там наверху и есть какой-нибудь Дженсен Перехватчик, летящий над городом и наблюдающий за Мартином Мартином, который вновь устроил сумасшедший дом в телестудии и которого вновь везут в фургоне, я его не вижу. И я его не вижу.

Я чувствую сильную усталость и закрываю глаза. Качка фургона меня убаюкивает, как убаюкивает ребенка покачивание детской коляски. Двигатель фургона буквально ревет. Как угорелый Дэвлин несется по улицам Лондона. У меня такое ощущение, что вот-вот что-то должно произойти. Что-то, что я не могу контролировать. Мне жарко, я весь мокрый от пота, я дышу, будто пробежал марафон, и меня опять тошнит. Мозг мой горит. Я изо всех сил зажмуриваю глаза, пытаясь успокоиться, пытаясь охладить свою голову. Но у меня ничего не выходит. Давление нарастает.

Звонит телефон Дэвлина. Я пытаюсь встать на ноги, но это совсем нелегко. Это все равно что пытаться подняться в шлюпке, которую бросает из стороны в сторону во время шторма. Дэвлин управляет фургоном и одновременно говорит по телефону:

— Джимми! Да, приятель… Знаю… Я же тебе говорил… Впечатляющее зрелище… Правда? Правда? — Дэвлин закрывает ладонью телефон и смотрит на меня.

— Это Джимми-шишка из «Скай»? — спрашиваю я.

— Угу, — отвечает Дэвлин. — Он говорит, что тебя, приятель, просто сорвало с катушек в этой студии. Он говорит, это было впечатляюще. Хочет взять у тебя интервью. Предлагает хорошие деньги за пять минут разговора по телефону. Будешь с ним говорить?

Я отрицательно качаю головой.

— Джимми говорит, что у дома этого педофила, о котором ты говорил, целое столпотворение. Похоже, это станет настоящей сенсацией.

Я неотрывно смотрю в окно, не обращая на него внимания. В голове у меня будто горят угли.

— Послушай, Джимми, я тебе перезвоню, — говорит Дэвлин Джимми-шишке из «Скай». Когда он нажимает красную кнопку на телефоне, обрывая разговор, тот звонит снова. Дэвлин смотрит на имя звонящего, высветившееся на экране, и отвечает на звонок. Этот разговор почти не отличается от предыдущего. — Привет, друг… Да… Знаю… Мне только что сказали… Не знаю… Я тебе перезвоню, хорошо?

Но как только он кладет телефон на сиденье рядом с собой, тот снова звонит. На этот раз Дэвлин останавливает машину, и мы провидим полчаса, стоя на обочине, пока Дэвлин отвечает на звонки, которые идут буквально один за другим. Все звонят по поводу меня: все его приятели из шоу-бизнеса, все, кого он знает, все, кому он хоть раз давал свой номер телефона. И все они хотят со мной поговорить. И всем он отвечает, что перезвонит позже.

В конце концов он просто выключает телефон.

— Послушай, — говорит он мне через плечо, — поехали домой и попытаемся во всем разобраться. Знаешь, ты действительно, черт тебя возьми, заварил настоящую кашу! Полиция проверила этот адрес, который ты назвал в студии… ну, где, по-твоему, находится этот ребенок. Оказалось, что ты был прав. Вокруг этого дома собралась целая толпа. Они швыряют в окна камни. Полиция, конечно, там, но все может выйти из-под контроля.

Я думаю о толпе у дома Артура Пенруди, я Вижу ее в своей голове. У меня потребность там побывать.

— Поехали туда, — предлагаю я.

— Что? Зачем? Ты что, рехнулся? — спрашивает Дэвлин.

— Я хочу туда поехать. Ну же. Пилмер-Хаус, тридцать восемь, район Некингер. Я хочу увидеть, что там происходит.

Дэвлин смотрит на меня и знает, что ему придется сделать так, как я велю. Теперь он немного меня побаивается. Всю дорогу он недовольно щелкает языком и качает головой, бормоча что-то себе под нос.

Подъехав к этому дому, мы останавливаемся на углу улицы. Вдоль этой улицы уже стоят семь телевизионных фургонов. Они все приехали наблюдать за событиями. А дальше я вижу толпу. Женщины со скрещенными на груди могучими руками, старики с бутылками и зонтами. Вокруг толпы крутятся дети на велосипедах, посмеиваясь над всем этим зрелищем. Все они страшно возбуждены. Такое ощущение, что в воздухе трещат искры, кажется, всех и все вот-вот захлестнет отвратительной мерзкой волной насилия. Редкая цепочка полицейских отделяет толпу от дома. Толпа свистит, выкрикивает ругательства и напирает, будто какой-то огромный зверь, который ревет и бьется о прутья своей клетки, надеясь, что они рухнут и он сможет вырваться на свободу и удовлетворить наконец свою накопившуюся жажду мести.

Вокруг толпы я вижу небольшие группки телевизионщиков с камерами. Операторы сгорбились над видоискателями, направляя камеры то на своих телеведущих, то на полицейских, то на людей из толпы. На каждой камере есть яркая лампа, и эти лампы высвечивают яркие белые круги на мостовой, на людях, на доме, что делает все происходящее еще более нереальным, еще больше возбуждая без того уже бурлящую толпу придурков. И двигатели всех фургонов работают, а их фары горят ярким светом. По сточным канавам тянутся толстые провода. В небе кружит вертолет. На нем тоже стоит огромный прожектор, заливающий светом толпу. Дэвлин смотрит наверх.

— Черт возьми! — говорит он. — Это вертушка из «Скай». Могу поспорить, что в ней Джимми. — И он достает свой мобильник и набирает какой-то номер. — Джимми? Это ты там в этом гребаном вертолете над домом педофила? Ну, ты даешь! Серьезно… Ладно, я спрошу его, но думаю, что прямо сейчас ничего не получится.

Дэвлин спрашивает, не хочу ли я поговорить с Джимми-шишкой из «Скай». Я не хочу.

— Извини, приятель, — говорит Дэвлин в телефон и снова выключает его.

А здесь, внизу, царит атмосфера будто на карнавале или как при появлении Шебы Тусорт в боулинге «Голливуд Боул» в Суррей-Кис, когда народ напирал, чтобы получше ее рассмотреть, а она буквально купалась в лучах прожекторов, которые на нее направляли телевизионщики.

Но эта толпа собралась здесь не ради Шебы или другой кино-звезды или поп-звезды. Они здесь из-за Артура Пенруди — этого чокнутого придурка, который убил ребенка. Они хотят разорвать его на куски. Раздается звук разбитого стекла. Кто-то швырнул в дом камнем или бутылкой и разбил окно. Полицейские, которые пытаются сдерживать толпу, явно нервничают, лица их побелели. Ночной воздух наполняют звуки сирен, и телеоператоры все как один поворачивают свои камеры и прожекторы, направляя их на три подъезжающих полицейских фургона с окнами, забранными металлическими решетками. Из них высыпает целая туча полицейских в шлемах с длинными дубинками и прозрачными щитами. Они похожи на тех полицейских/солдат, которые прострелили башку возлюбленному официантки. Они стоят в стороне и смотрят на толпу, а толпа смотрит на них. Некоторые из полицейских в шлемах выстраиваются шеренгой рядом с обычными испуганными полицейскими, стоящими между толпой и домом Пенруди. Напряженность накаляется еще на один градус. Взаимная подозрительность растет. Лиц новых полицейских не видно. Из-за их формы они похожи на роботов. Они все явно на нерве и готовы к настоящим действиям, готовы лупить толпу дубинками по головам и, если понадобится, не только дубинками, но и сапогами. Но и толпа готова к драке.

— Твою мать, — все повторяет Дэвлин. Он сказал это, когда мы только приехали. Он сказал это, когда бутылка, брошенная из толпы, разбила окно. И он сказал это, когда прибыли полицейские/солдаты. И каждый раз он говорит это все эмоциональнее.

— Твою мать, — говорит он снова. Он не может оторвать взгляда от этой сцены. Он даже улыбается.

— Поехали отсюда, Дэвлин. Я насмотрелся. Теперь хочу увидеть еще что-нибудь.

— Ладно, — отвечает Дэвлин и заводит двигатель. — Если мы будем тут торчать, то, скорее всего, нам разнесут фургон. Обстановка накаляется. Лучше поехали ко мне домой.

— Нет, — говорю я.

— Нет?

— Нет. Я хочу увидеть того, другого. Человека в машине, который сейчас убивает себя у большого озера.

— Биллингс? Этот мужик из энергетической компании? Он убивает себя? — переспрашивает Дэвлин.

— Да. Он убивает себя в машине у озера Уиндермир, — говорю я. Я никогда там не был. Я не знаю, где это. Эти слова выходят из моего рта еще до того, как я успеваю подумать.

Плечи Дэвлина опускаются, когда я говорю «озеро Уиндермир».

— Мартин, нам правда нужно туда ехать? Это же, блин, очень далеко. — Он смотрит на свои часы, а потом показывает на них пальцем. — Мы будем тащиться туда несколько часов! Это же около трехсот миль.

Я молчу. Дэвлин смотрит на меня, а его рука, показывающая на часы, так и застыла в воздухе. Он перестает возражать. Я знал, что так и будет.

— Нам следует кому-нибудь позвонить, — говорит Дэвлин. — Сообщить местной полиции. Может быть, они успеют, не дадут ему убить себя.

— Бесполезно, — отвечаю я. — Он уже мертв.

— Тогда зачем тебе нужно его увидеть?

— Не знаю. Нам нужно выбраться из Лондона. Нам нужно уехать куда-нибудь, где нас не найдут, — говорю я и рыгаю.

Дэвлин морщится.

— Мне нужно сделать кое-что важное, — говорю я Дэвлину.

Дэвлин разворачивает фургон, и мы едем прочь.

— Что? Что тебе нужно сделать, Мартин? Разве ты уже недостаточно сделал? — спрашивает Дэвлин.

— Я еще даже не начинал, — отвечаю я.

У меня такое чувство, что мне больше не нужно думать. Мне больше совершенно не нужно ни о чем беспокоиться.

Мне просто нужно слушаться инстинктов, следовать инструкциям, которые выходят из моей гребаной головы, и все, на фиг, произойдет, как и должно произойти.

— Ладно, как скажешь, Мартин, — говорит он.

— Угу, — отвечаю я.

Никто не замечает, как мы уезжаем.

Глава 32

Скоро мы уже едем по шоссе, оставляя позади яркие огни Лондона. Единственные звуки — это шум проносящихся мимо машин да мерное гудение двигателя нашего фургона.

— У нас впереди длинная ночь, — говорит Дэвлин, сворачивая на бензозаправку, чтобы купить бензин, какой-нибудь еды и питья.

Он выходит из машины, заливает бензин и покупает все необходимое. Я смотрю, как он заходит в магазинчик у заправки, как ходит там между полками, набирая в корзинку всякие пакеты и бутылки. Вернувшись в фургон, он плюхает здоровенный пакет с едой и напитками на сиденье между нами.

— Угощайся, — предлагает он, когда мы снова выезжаем на шоссе.

Мы едем, и едем, и едем. Белые полосы на дороге непрерывно бегут под нашу машину, и скоро я уже не могу понять, то ли мы едем по дороге, то ли мы стоим, и дорога двигается под нами.

Примерно через пару часов в фургоне становится совсем тепло, и я начинаю засыпать. С тех пор как мы выехали с заправки, Дэвлин почти ничего не говорит. Он протягивает руку к радиоприемнику и включает его.

— Это поможет мне не уснуть за рулем, — говорит он.

В динамиках раздается мужской голос — теплый и сочный:

«Сейчас полночь, и мы передаем краткую сводку новостей. На улицах южного Лондона сегодня неспокойно. Толпы народа собрались вокруг дома, где, как утверждалось, была убита пропавшая школьница Силия Рэнкин. В окна дома брошено несколько камней, был вызван специальный отряд полиции, который пытается навести порядок. На месте действия находится наш специальный корреспондент Дэвид Рив. Дэвид?»

Потом в динамиках раздается голос Дэвида:

«Да, Питер. Народ начал собираться здесь, в этом тихом районе южного Лондона, вскоре после поразительной телевизионной передачи, которая транслировалась сегодня вечером. Некий «телевизионный парапсихолог» Мартин Мартин — один из гостей телевизионного шоу Би-би-си, которое ведет Барбара Джеймс, — в прямом эфире назвал этот адрес и сказал, что именно здесь живет человек, который виновен в похищении и убийстве ребенка. Обеспокоенные жители района вызвали полицию. Теперь здесь что-то типа противостояния между толпой из примерно двухсот человек и отрядом полиции особого назначения. Полиция блокировала дом по периметру, в течение последних двух часов здесь побывало несколько команд судебных экспертов. Что, как вы можете себе представить, только подогревает слухи, распространяющиеся в толпе.

«А что полиция сообщила прессе, Дэвид?» — спрашивает сочный голос.

«Не очень-то много, Питер. Они лишь сказали, что задержали какого-то шестидесятитрехлетнего мужчину и что в настоящее время он содержится в полицейском участке у Тауэр-Бридж, где отвечает на вопросы следователей».

«А вы можете подтвердить, что этот человек связан с пропавшей девочкой по имени Силия Рэнкин?»

«Ну, полиция пока ничего не говорит по этому поводу. Но я могу подтвердить, что в этом доме сейчас работает коронер».^[3]

«Спасибо, Дэвид, — произносит сочный голос. — Мы будем поддерживать с вами связь и сообщать слушателям о дальнейшем развитии событий по этому адресу».

Дэвлин выключает радио.

— Может быть, я и без радио не усну, — говорит он.

— Твою мать, Мартин! Похоже, ты попал в точку.

— Да? — спрашиваю я. — Какую точку?

— Ну, я имею в виду, что ты был прав. То, что ты сказал на шоу Барбары.

— Да, — говорю я. — Я знаю. Зачем же мне было это говорить, если бы это была неправда?

— Итак, — начинает Дэвлин. — Озеро Уиндермир. Мужик в машине? Ты сказал, он уже мертвый?

— Да.

— Полиция найдет его до того, как мы туда доберемся. Они начнут его искать, раз теперь они знают, что то, что ты говорил по поводу этого старого педофила, правда. А если не полиция, так его будут искать местные журналисты.

— Они его еще не нашли. Они не знают, что он убивает себя. Я не говорил им. Я не говорил, где он находится, так ведь?

Мы едем дальше.

Когда мы проезжаем Кендал, небо начинает светлеть. Я не знаю, где находимся мы или где находится Биллингс, но когда мы подъезжаем к очередному перекрестку, я говорю «Налево», или «Направо», или «Прямо». Маршрут просто у меня в голове и всплывает тогда, когда мне это нужно. Обезьяний инстинкт напрямую из моего чертового мозга — нужная информация, появляющаяся по мере необходимости. Дэвлин подчиняется мне, что совершенно правильно с его стороны. И вот мы сворачиваем на какую-то узкую дорогу. Мы уже высоко в горах. Впереди слева мы видим специальный участок для пикников.

— Налево, — командую я, когда мы туда подъезжаем. Мы сворачиваем налево и видим какой-то автомобиль. Большой и шикарный, зеленого цвета. К выхлопной трубе прикреплена трубка, которая идет в окно авто.

— Твою мать, — говорит Дэвлин.

Он выключает двигатель и выходит из фургона. Я остаюсь на пассажирском сиденье и смотрю, как Дэвлин идет к этому автомобилю. Он подходит к нему медленно, будто боится, что тот взорвется от любого резкого движения. Все окна авто запотели, кажется, что они покрашены изнутри серой краской. Дэвлин тянет за ручку дверцы со стороны водителя. Он чуть отпрыгивает назад, когда дверца открывается, и из машины выходят клубы дыма. Дэвлин машет рукой перед лицом. Он нагибается, протягивает руку и выключает двигатель. Потом выпрямляется и смотрит на меня.

— Он точно уже мертв? — кричит он мне.

Я киваю. Дэвлин возвращается к фургону и садится на сиденье водителя. Он приносит запах этой провонявшей выхлопными газами машины. Дэвлина трясет от утреннего холода и от увиденного.

— Что теперь? — спрашивает он.

Бедный старина Дэвлин. У него в голове все перепуталось из-за всего того, что ему пришлось увидеть. Он считал, что мир устроен неким определенным образом, а теперь оказалось, что мир устроен совершенно, на фиг, по-другому. Но понять, что к чему, в этом устроенном по-другому мире, он не в состоянии. Он лишь понимает, что Мартин Мартин знает обо всем больше, чем он сам.

— Давай убираться отсюда, — говорю я. — Найди какое-нибудь место, где мы сможем спокойно поспать. А потом мне понадобится твое телевизионное оборудование.

— Что? Аппаратура для внестудийных передач? — спрашивает Дэвлин.

— Угу, — отвечаю я.

Мы едем еще около получаса, пока не находим укромное местечко в какой-то роще, вдалеке от главной дороги. Мы оба очень устали и засыпаем почти сразу же, как только Дэвлин выключает двигатель. Солнце уже встало, и под щебетание птиц мы спим спокойно и без сновидений.

Когда я просыпаюсь, Дэвлина рядом со мной нет, двигатель работает, и я слышу какие-то голоса из задней части фургона. Еще я слышу, как кто-то печатает на клавиатуре компьютера. Я поворачиваюсь на сиденье и вижу Дэвлина. Оказывается, пока я спал, он возился со всем этим телевизионным оборудованием, и сейчас его студия на колесах уже работает вовсю.

— Я все подключил — все в порядке. Кстати. Посмотри вот на это, — говорит Дэвлин и поворачивает ко мне экран компьютера, на клавиатуре которого он печатал. — Ты стал сенсацией по всему миру. Посмотри, что пишут на веб-сайте Си-эн-эн.

Я читаю заголовок:

«ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК В АНГЛИИ ПРЕДСКАЗАЛ КРАХ ЭНЕРГЕТИЧЕСКОЙ КОМПАНИИ И УБИЙСТВО РЕБЕНКА?»

А ниже я вижу фотографию ММ — это стоп-кадр из шоу Барбары Джеймс.

На другом экране идет передача Би-би-си. Какой-то человек сидит за столом. Вид у него очень серьезный. Позади него я вижу изображение ММ — то есть мое — со словами: «ПАРАПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ХАОС». Этот человек говорит:

«Сэр Стивен Биллингс, исполнительный директор энергетической компании «Оксон», сегодня утром был обнаружен мертвым в своем автомобиле в графстве Камбрия недалеко от озера Уиндермир. В течение нескольких часов после того, как полиция объявила о смерти сэра Биллингса, резко упала стоимость акций «Оксон», крупнейшей в мире энергетической компании, которая контролирует нефтепроводы под Каспийским морем и по всему Среднему Востоку, и штат сотрудников которой по всему миру составляет более пятидесяти тысяч человек».

Голос телеведущего в этом месте звучит строго и даже мрачно. Но затем он меняется, будто ведущий считает, что следующая новость может быть даже забавной:

«Новый драматический поворот в событиях, которые в последние сутки представляют собой главную новость: Мартин Мартин, телевизионный парапсихолог, который вчера вечером в прямом эфире заявил, что знает, где находится убитая школьница Силия Рэнкин, Мартин Мартин, который стал известен после своего шоу «Дух против пастора», транслировавшегося по одной из кабельных сетей, был приглашен в шоу Барбары Джеймс, где должен был рассказать о своей новой программе «Мартин Мартин. По ту сторону». Но шоу Барбары Джеймс превратилось в настоящий хаос, когда мистер Мартин не только предположил, что сэр Стивен Биллингс замешан в систематических махинациях со счетами компании «Оксон», но также объявил имя и адрес человека, который убил пропавшую школьницу Силию Рэнкин».

Пока мы все это смотрим, Дэвлин вздыхает и качает головой.

«С нами на связь вышел Дэвид Рив. Дэвид?» — вопрошает телеведущий с Би-би-си.

На экране телевизора на смену изображению ММ позади диктора появляются видеокадры ведущего с микрофоном. Это Дэвид Рив. Именно его вчера мы с Дэвлином слушали по радио. Он стоит на фоне дома, где этот маньяк убил девочку. Он зажимает пальцем ухо, потому что вокруг него невообразимый шум и гам. Позади я вижу пожарную машину с синими мигающими огнями и толпу, которую сдерживает шеренга полицейских, взявшихся за руки.

«Как вы видите, Джонатан, — говорит Дэвид, пытаясь перекричать толпу, — здесь, в южном Лондоне, происходят исключительные события. Полиция установила оцепление вокруг этого дома, по сути заблокировав улицу. Всю ночь в доме работало несколько групп судмедэкспертов. В течение ночи толпа разъяренных людей все росла. И где-то примерно в три часа ночи кто-то бросил в дом бутылку с зажигательной смесью или что-то в этом роде. Огонь распространился очень быстро. Работе прибывшей пожарной команды мешала разъяренная толпа, которая, вероятно, хотела, чтобы дом сгорел дотла. Как вы видите, это, собственно, и произошло, но напряженность сохраняется. И не только здесь, но и в соседнем микрорайоне, где также всю ночь происходили спорадические вспышки насилия».

На экране монитора диктор Джонатан, сидящий в удобном кресле и смотрящий на своего коллегу Дэйва.

«Дэйв, а есть ли какие-либо новости по поводу человека, которого прошлым вечером арестовала полиция?»

— Да, есть. Артур Пенруди был арестован в этом доме вчера вечером и препровожден в полицейский участок у Тауэр-Бридж. Сейчас ему предъявлено обвинение в убийстве. Кроме того, прошлым вечером полицейские вынесли из дома чье-то тело, и, как нам было недавно объявлено, это действительно тело Силии Рэнкин».

На заднем плане, позади кричащего в микрофон Дэвида, видна толпа, которая тоже кричит. Полиции с трудом удается сдерживать разъяренных людей. Ситуация явно становится опасной.

— Зачем тебе нужно было упоминать этого педофила? — спрашивает Дэвлин, не отрывая взгляда от экрана. — Мужик из энергетической компании — это одно, но тебе не нужно было примешивать туда и этого извращенца. Конечно, это производит впечатление… Но, черт возьми, Мартин! Педофилы! Смотри, какой бардак из-за этого получился!

Он снова медленно качает головой. Я молчу, продолжая смотреть телевизор и с шумом отхлебывая из банки какой-то шипучий напиток, который нашел в пакете с продуктами, купленными Дэвлином.

Дэвлин жмет кнопку на пульте ДУ и переключает телевизор на другой канал, и мы видим уже другого диктора, в другой студии, который рассказывает о других проблемах:

«…сгорел дотла. Кроме того, назревают беспорядки и на бензозаправках, где уже выстраиваются длинные очереди. Сразу после того, как стало известно, что компания «Оксон» находится на грани краха, цены на бензин стали расти. Торговля ее акциями сегодня утром была приостановлена, а сотрудники компании, пришедшие утром на работу, обнаружили, что все офисы закрыты. В лондонскую и нью-йоркскую штаб-квартиры компании, где сотрудники стали очень активно проявлять свое недовольство, была вызвана полиция. Компания «Оксон» была основана одиннадцать лет назад. Она быстро превратилась в одну из самых преуспевающих энергетических компаний в мире благодаря торговле энергетическими фьючерсами, пока ее спекуляции на международных энергетических рынках не переросли в объеме стоимость активов ее основной деятельности».

Щелк. Дэвлин снова переключает канал. Мы видим какого-то дурака прохожего, которому под нос сунули микрофон. Его глаза горят, потому что он в страшном восторге оттого, что именно его телевизионщики выбрали для разговора. За ним стоит куча народу, они улюлюкают, подпрыгивают на месте и тянут шеи, как придурки, пытаясь тоже попасть в телевизор. Они корчат рожи. Взрослые мужчины и мальчишки. Среди них есть и женщины, но их совсем немного. А этот дурак, которому сунули микрофон под нос, говорит:

— Все понятно, так ведь? Это просто отвратительно, что они делают. Мы этого здесь не потерпим. Мы им покажем. Если правительство ничего с этим не делает, то это сделаем мы.

Толпа приветствует его слова криками «Да!». Крики такие громкие, что из динамиков раздаются хрипы и искажения.

Щелк.

Голос с американским акцентом:

«…в Англии. Он выступал в прямом эфире одного из ток-шоу, где объявил на всю страну, что сэр Стивен Биллингс, исполнительный директор компании «Оксон» — крупнейшего поставщика электроэнергии на внутренний рынок США и крупнейшей нефтяной компании в мире, — лгал по поводу счетов компании. Позднее в тот же вечер Биллингс был найден мертвым в своей машине. В этой же передаче Мартин Мартин шокировал зрителей, назвав адрес человека, который, по его словам, убил школьницу Силию Рэнкин. Эта девочка пропала больше недели назад, и ее поисками занималась вся полиция Англии».

Щелк.

«…оставьте меренги остывать в духовке, потому что на этой стадии приготовления они еще липкие…»

Щелк.

«Только четыре тысячи девятьсот девяносто девять…»

Щелк.

«Самоубийство сэра Стивена Биллингса…»

Щелк.

«…обеспокоен эффектом домино, который может вызвать этот скандал? Ожидает ли экономику крах после новости о том, что…»

Щелк.

«…защита детей. Нас подвели те учреждения и организации, которые обязаны следить за подобными монстрами…»

Щелк.

«…сожжение мечети в графстве Лестершир. Айван, полиция как-то связывает это преступление с той вчерашней телепередачей?»

Щелк.

«…так кто же такой этот Мартин Мартин? Репортаж Джеймса Уэстерна об этом таинственном человеке, после слов которого начались все эти драматичные события».

Дэвлин не переключает канал. Он хочет посмотреть, что они будут говорить обо мне и о нем. На экране мелькают разрозненные кадры какого-то телешоу с участием Мартина Мартина. Появляются титры: «Дух против пастора». Мартин выглядит моложе, вид у него немного недовольный, будто ему совсем не хочется участвовать ни в каких телепрограммах. Но приходится. И на фоне этих кадров первых дней ММ на телевидении Джеймс Уэстерн рассказывает о том, что ему удалось узнать с тех пор, как примерно двенадцать часов назад ММ стал самым знаменитым человеком в мире.

За тонкими металлическими стенами фургона раздается какой-то шум, из-за которого телевизора почти не слышно. Дэвлин жмет кнопку на пульте, увеличивая громкость. А этот посторонний шум теперь прямо над нами. Это шум какого-то мощного двигателя — низкий и ревущий. Он кружится над нами и становится все громче. Дэвлин делает громкость еще больше. Теперь телевизор буквально орет:

«МАРТИН МАРТИН ВПЕРВЫЕ ПОЯВИЛСЯ НА ТЕЛЕВИДЕНИИ В КАЧЕСТВЕ ГОСТЯ ДНЕВНОГО ШОУ ОДНОЙ ИЗ КАБЕЛЬНЫХ СЕТЕЙ. ШОУ НАЗЫВАЛОСЬ «ДУХ ПРОТИВ ПАСТОРА». ПАРАПСИХОЛОГ-САМОУЧКА МАРТИН, ПО ЕГО УТВЕРЖДЕНИЮ, КОНТАКТИРОВАЛ С УМЕРШИМИ РОДСТВЕННИКАМИ ИЛИ ЗНАКОМЫМИ УЧАСТНИКОВ ПЕРЕДАЧИ, ПЕРЕДАВАЯ ИМ СОВЕТЫ С «ДРУГОЙ СТОРОНЫ». ПО ВСЕЙ ВИДИМОСТИ, ОН И ЯВЛЯЛСЯ ТЕМ САМЫМ «ДУХОМ» ИЗ НАЗВАНИЯ ЭТОЙ ПРОГРАММЫ. А В КАЧЕСТВЕ «ПАСТОРА» ВЫСТУПАЛ ПРЕПОДОБНЫЙ ДЭВИД УАТТС, БАПТИСТСКИЙ СВЯЩЕННИК, КОТОРЫЙ ДАВАЛ СОВЕТЫ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ХРИСТИАНСКОЙ МОРАЛИ. ЭТО ШОУ БЫЛО ПРОСТО ОДНИМ ИЗ МНОГОЧИСЛЕННЫХ ПОДОБНЫХ РАЗВЛЕКАТЕЛЬНЫХ ШОУ НА ТЕМЫ ПАРАПСИХОЛОГИИ, КОТОРЫЕ В ОГРОМНОМ КОЛИЧЕСТВЕ ШЛИ В ДНЕВНОМ ЭФИРЕ ВСЕХ ЭТИХ НЕБОЛЬШИХ КАБЕЛЬНЫХ КАНАЛОВ».

Телевизор работает так громко, что почти заглушает шум двигателя над нами. Дэвлин, кажется, совсем не замечает этот посторонний шум. Он буквально впился глазами в экран. Он гордится собой. О его шоу говорят.

«ШОУ «ДУХ ПРОТИВ ПАСТОРА» ШЛО ДВА СЕЗОНА. ЭТОЙ ОСЕНЬЮ НА СМЕНУ ЕМУ ДОЛЖНО БЫЛО ПРИЙТИ НОВОЕ ШОУ, В КОТОРОМ МАРТИН МАРТИН СОБИРАЛСЯ ВЫСТУПАТЬ УЖЕ В РОЛИ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. ВО ВРЕМЯ СЪЕМОК ПИЛОТНОЙ ПЕРЕДАЧИ ЭТОЙ НОВОЙ СЕРИИ У МАРТИНА МАРТИНА, ПО ВСЕЙ ВИДИМОСТИ, СЛУЧИЛСЯ ПРИПАДОК. ОН СТАЛ ОСКОРБЛЯТЬ ОДНОГО ИЗ ЗРИТЕЛЕЙ, ОБВИНЯЯ ЕГО В УБИЙСТВЕ. МЫ ПОБЕСЕДОВАЛИ С МИССИС ДЖЕНТЛ, КОТОРАЯ В ТОТ ДЕНЬ ТОЖЕ ПРИСУТСТВОВАЛА В СТУДИИ…»

— О, черт! — говорит Дэвлин. — Сейчас начнется…

В телевизоре появляется голова какой-то старушки: морщины, шляпка и очки.

«ЭТО БЫЛО УЖАСНО, — говорит старушка. — МЫ СОБРАЛИСЬ ТАМ, ЧТОБЫ УВИДЕТЬ ПАРАПСИХОЛОГА, КОТОРЫЙ, НУ… ДОЛЖЕН БЫЛ ВСТУПАТЬ В КОНТАКТ С ДРУГОЙ СТОРОНОЙ. НО ПОТОМ ЭТОТ САМЫЙ МАРТИН ВДРУГ НАЧАЛ ОТВРАТИТЕЛЬНО РУГАТЬСЯ И ГОВОРИТЬ, ЧТО ЭТОТ ДРУГОЙ ЗРИТЕЛЬ УБИЛ ЕГО… А ПОТОМ ЭТОТ МАРТИН РУХНУЛ НА ПОЛ, НАЧАЛ КРИЧАТЬ И ЕГО СТАЛО ТОШНИТЬ. ЭТО БЫЛО ПРОСТО СТРАШНО. КАК ТАКОЕ ТОЛЬКО РАЗРЕШИЛИ?! РАЗВЕ ТАКОЕ ЖДЕШЬ УВИДЕТЬ НА ТЕЛЕВИДЕНИИ? Я ХОЧУ СКАЗАТЬ…»

Снова говорит Джеймс Уэстерн:

«ЗАПИСЬ ЗАКОНЧИЛАСЬ ТЕМ, ЧТО ЗРИТЕЛИ СТАЛИ В ПАНИКЕ ВЫБЕГАТЬ ИЗ СТУДИИ. А ДЭВЛИН УИЛЬЯМС, ПРОДЮСЕР МАРТИНА МАРТИНА, СРОЧНО ОТВЕЗ ЕГО В БОЛЬНИЦУ. САМ ДЭВЛИН УИЛЬЯМС УЖЕ НЕ ПЕРВЫЙ РАЗ СОЗДАЕТ СПОРНЫЕ ПЕРЕДАЧИ. ОН НЕСЕТ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА МНОГИЕ ТЕЛЕШОУ, В КОТОРЫЕ ОН ЧАСТО ДОБАВЛЯЛ НЕОЖИДАННЫЕ И ДАЖЕ ЭКСТРЕМАЛЬНЫЕ ПОВОРОТЫ. В РЕЗУЛЬТАТЕ У НЕГО ПОЛУЧАЛИСЬ ШОУ ТИПА «ОДИН», В КОТОРОМ ЧЕЛОВЕК НА ТРИ МЕСЯЦА ЗАПИРАЛСЯ В НЕБОЛЬШОЙ КОМНАТЕ, ГДЕ ПОДВЕРГАЛСЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКИМ ЭКСПЕРИМЕНТАМ В ПОПЫТКЕ ВЫИГРАТЬ ПО ОКОНЧАНИИ ЭТОГО СРОКА 12 ТЫСЯЧ ФУНТОВ. ДРУГОЕ «ТВОРЕНИЕ» УИЛЬЯМСА — БЫСТРО СНЯТАЯ С ЭФИРА ПЕРЕДАЧА «БЕЗДОМНЫЕ» — ЕЩЕ ОДНО РЕАЛИТИ-ШОУ, ГДЕ ДВЕНАДЦАТЬ БЕЗДОМНЫХ ПОМЕЩАЛИСЬ В ОДИН ДОМ. КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ ЗРИТЕЛИ ДОЛЖНЫ БЫЛИ ГОЛОСОВАТЬ, ЧТОБЫ ИСКЛЮЧАТЬ ПО ОДНОМУ УЧАСТНИКУ, ПОКА НЕ ОСТАНЕТСЯ ОДИН ЧЕЛОВЕК — ПОБЕДИТЕЛЬ, КОТОРЫЙ ПОТОМ ДОЛЖЕН БЫЛ ПОЛУЧИТЬ КЛЮЧИ ОТ ЭТОГО ДОМА. ЭТА ПРОГРАММА БЫЛА СНЯТА С ЭФИРА ВСЕГО ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ДНЕЙ, КОГДА РУКОВОДСТВО ТРАНСЛИРОВАВШЕЙ ЕГО ТЕЛЕКОМПАНИИ — АЙ-ТИ-СИ — ПОЛУЧИЛО БОЛЕЕ ТЫСЯЧИ ЖАЛОБ ПОСЛЕ ПОКАЗАННОЙ В ПРЯМОМ ЭФИРЕ ДРАКИ, КОТОРАЯ ПРЕКРАТИЛАСЬ, КОГДА НАЧАЛСЯ ПОЖАР, ОХВАТИВШИЙ ВЕСЬ ДОМ».

— В его интерпретации все выглядит намного хуже, чем было на самом деле, — произносит Дэвлин. Голос его звучит так, будто он находится в каком-то трансе. Он по-прежнему смотрит на экран, выражение лица у него уязвленное. И вообще — разговаривает он не со мной.

Просто говорит это про себя. Он все еще не слышит грохота, который раздается снаружи. У меня такое ощущение, что мы находимся в самом центре какого-то страшно сильного урагана. Но там, за стенками фургона, нет ни ветра, ни дождя. Там летает вертолет.

— Дэвлин, — говорю я ему. Я хочу сказать ему, что над нами летает вертолет.

— Тихо! — шипит Дэвлин. — Не мешай мне смотреть.

А над нами по-прежнему стоит страшный грохот — огромные лопасти рубят воздух. Шум от этой «воздухорубки» то усиливается, то ослабевает. Это похоже на концерты Баммера Раймза, когда он жмет на педаль своего фазоинвертора. Звук выворачивается наизнанку и с огромной скоростью носится вокруг твоей головы, буквально разрывая тебе мозги, толпа зрителей начинает сходить с ума, орать, топать ногами и танцевать, как бешеные.

Вертолет все грохочет над нами.

«КАК МЫ ВЫЯСНИЛИ, МАРТИН МАРТИН ПРОВЕЛ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ В ОДНОЙ ИЗ ЛОНДОНСКИХ БОЛЬНИЦ, ПОСЛЕ СВОЕГО ПРИСТУПА В СТУДИИ. НА ПРОШЛОЙ НЕДЕЛЕ ОН БЫЛ ОТТУДА ВЫПИСАН. ЗАТЕМ ДЭВЛИН УИЛЬЯМС СВЯЗАЛСЯ С ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ ШОУ БАРБАРЫ ДЖЕЙМС И ДОГОВОРИЛСЯ О ТОМ, ЧТО МИСТЕР МАРТИН ПОЯВИТСЯ В НЕМ ПРОШЛЫМ ВЕЧЕРОМ. ПРЕСС-СЕКРЕТАРЬ ШОУ БАРБАРЫ ДЖЕЙМС ГОВОРИТ, ЧТО ОНИ НЕ ЗНАЛИ ЗАРАНЕЕ, ЧТО ВО ВРЕМЯ ПЕРЕДАЧИ МАРТИН МАРТИН СОБИРАЕТСЯ ДЕЛАТЬ ЧТО-ТО ЕЩЕ, КРОМЕ ОБЫЧНЫХ ПАРАПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ПРЕДСКАЗАНИЙ ОБЩЕГО ХАРАКТЕРА. ОН ГОВОРИТ, ЧТО ОНИ ПРОСМОТРЕЛИ ПРЕДЫДУЩИЕ ПРОГРАММЫ С УЧАСТИЕМ МАРТИНА МАРТИНА И ПРИШЛИ К ВЫВОДУ, ЧТО ЕГО «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ», КАК ОНИ ЭТО НАЗВАЛИ, ЯВЛЯЕТСЯ СОВСЕМ БЕЗОБИДНЫМ РАЗВЛЕЧЕНИЕМ ДЛЯ ЗРИТЕЛЕЙ. ОТКУДА ОНИ МОГЛИ ЗНАТЬ, ЧТО ИМЕННО СОБИРАЛСЯ СКАЗАТЬ МАРТИН МАРТИН. САМА БАРБАРА ДЖЕЙМС В ДАННЫЙ МОМЕНТ ЗАНЯТА И ДАТЬ СВОИ КОММЕНТАРИИ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ НЕ МОЖЕТ. А РУКОВОДСТВО БИ-БИ-СИ ОБЪЯВИЛО, ЧТО СОБИРАЕТСЯ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПЕРЕСМОТРЕТЬ ПРИНЦИПЫ И НОРМЫ ДЛЯ ПЕРЕДАЧ, ВЫХОДЯЩИХ В ПРЯМОМ ЭФИРЕ».

Дэвлин не отрывается от телевизора, будто загипнотизированный. Он снова переключает канал. На этот раз на экране появляется дрожащая картинка верхушек деревьев. Сквозь ветки видно крышу какого-то фургона, утыканную антеннами.

— Постой-ка! — восклицает Дэвлин. — Так это же мы!

Он так быстро вскакивает на ноги, что бьется головой о потолок. Чертыхнувшись, он наклоняется вперед, опускает одно из окон и высовывает голову. В фургон вдруг врываются грохот и холодный ветер. Я смотрю на экран телевизора и вижу, как камера в вертолете переходит на съемку мощным телеобъективом, быстро «наезжая» на то самое окно фургона, в которое выглядывает Дэвлин. Я вижу его по телевизору — он смотрит прямо в камеру в вертолете, а голос диктора кричит:

«КТО-ТО ВЫГЛЯНУЛ ИЗ ОКНА ФУРГОНА. ЭТО ИЛИ ДЭВЛИН УИЛЬЯМС, ИЛИ САМ МАРТИН МАРТИН. С ТАКОЙ ВЫСОТЫ ТРУДНО РАЗОБРАТЬ ЧЕРТЫ ЛИЦА, НО Я ВСЕ-ТАКИ ДУМАЮ, ЧТО ЭТО ДЭВЛИН УИЛЬЯМС. ДА, ДА, ТОЧНО, ЭТО ОН. В ОКНЕ ФУРГОНА ПОЯВИЛСЯ ДЭВЛИН УИЛЬЯМС».

Дэвлин закрывает окно, и грохот вертолета становится чуть тише.

— Твою мать, — говорит он. — Это ребята из «Скай» в своем чертовом вертолете.

— Это Джимми-шишка из «Скай»? — спрашиваю я.

— Наверное, — отвечает Дэвлин.

— Позвони ему, — прошу я. — Скажи, что я буду с ним говорить.

Дэвлин включает свой мобильник, который тут же начинает трезвонить. Не обращая внимания на звонок, Дэвлин набирает номер.

— Джимми? — говорит Дэвлин. — Это ты? Это ты там в этом чертовом вертолете? Хорошо… да… я выключал телефон. Я же тебе говорил, что он — нечто особенное, разве нет? Послушай. Могу устроить тебе эксклюзивное интервью. Мартин сказал, что хочет с тобой поговорить. Передаю ему телефон.

Дэвлин отдает мне мобильник. Я говорю Дэвлину, чтобы он трогался. Как только двигатель фургона заводится, я прижимаю телефон к уху.

— Алло! Алло! — слышу я.

— Это Джимми-шишка из «Скай»? — спрашиваю я.

— Гм… ха-ха… да, это Джимми. Вы в прямом эфире, мистер Мартин.

Фургон трогается. На экране телевизора я вижу, как мы едем. Мы поворачиваем налево.

— Куда ехать, Мартин? — кричит Дэвлин мне через плечо.

Я закрываю трубку ладонью.

— Назад, в Лондон, — командую я.

— Ох, твою мать, — говорит Дэвлин сквозь зубы.

На экране я вижу, как фургон останавливается, дает задний ход, потом разворачивается и едет в сторону шоссе на Лондон. Вертолет следует за нами.

— Слушай, Джимми-шишка из «Скай», — говорю я и слышу, как мой голос раздается из телевизора вместе с противным эхом и искажениями. Я беру пульт ДУ и выключаю звук телевизора. Потом я откидываюсь на спинку сиденья и закрываю глаза. В моей голове из темноты начинают всплывать разные картинки и образы, и на меня наваливается знакомое уже чувство тяжелой усталости. Звук работающего двигателя фургона и грохот вертолета у нас над головой сливаются в одно целое, заполняя внутренности фургона. Я прижимаю телефон к уху плечом. Потом я протягиваю руки и начинаю печатать на клавиатуре компьютера, подключенного к Интернету.

Я говорю и печатаю. Глаза у меня закрыты.

Я начинаю видеть.

Я вижу…

…мужчина с мачете; он врубается в тело другого мужчины. Из того ручьями течет кровь. А вокруг сотни людей, убитых мачете. Красный ручей бежит от гор изрубленных на куски трупов, на которые уже начинают садиться мухи. Человека, которого я Вижу, зовут Багосора.

…женщина по имени Матильда, Матильда Джоунс, она ворует деньги у старушки в доме престарелых в Бирмингеме. Матильда залезла в ящик ночного столика этой старушки. Матильда обворовывает многих стариков в этом доме, а они ей верят.

…Джейн Кертис ест шоколадные конфеты из упаковки, сделанной в форме трубочки. Конфеты покрыты цветной сахарной глазурью. Джейн хочет знать, сколько конфет в упаковке и какого они цвета; в упаковке двенадцать красных, десять синих, шесть оранжевых, десять коричневых, пять зеленых и пять желтых конфет.

…Энью Аморим из Бразилии, твой дед был нацистским военным преступником. Твой отец знал об этом.

…результаты игр футбольного чемпионата в следующую субботу будут такими: Барнсли — Ипсвич-Таун: ноль — один; Ковентри-Сити — Бернли: два — ноль; Чарлтон-Атлетик — Кристалл-Палас: два — три; Халл-Сити — Куинс-Парк Рейнджере: ноль — ноль; Норидж-Сити — Шеффилд Уэнзди: два — один; Престон-Норт-Энд — Лейстер-Сити: ноль — три; Шеффилд Юнайтед — Кардиф-Сити: два — ноль; Саутгемптон — Стоук-Сити: ноль — два; Уотфорд-Таун — Вулвергемптон Уандерерз: один — три.

…маленькая девочка по имени Патрисия, живущая в городе Акрон, штат Огайо, проглотила кольцо с бриллиантом и сейчас задыхается.

…молния бьет у небольшого озера недалеко от города Буффало, штат Нью-Йорк. Она попала в сарай, который загорелся. Никто не пострадал, но трое голых людей — две женщины и один мужчина — это видят.

…неполадки на фабрике в Тайване, производящей аккумуляторы для компьютеров. До того как эти неполадки будут обнаружены, они выпустят и продадут более миллиона аккумуляторов.

…в турецком городе Мармарис вот-вот должна взорваться бомба.

Я просыпаюсь и вижу, что лежу на полу фургона. Мы все еще едем. Я слышу грохот вертолета. Моя голова горит, ухо, к которому я прижимал телефон, болит. Телефон валяется на полу. Я беру его. Джимми-шишки не слышно. Наверное, я дал отбой.

Я набираю какой-то номер. Я не знаю, какой номер я набираю. Я просто нажимаю кнопки — нажимаю автоматически. Я слышу автоответчик. Я говорю: «Меня зовут Мартин Мартин. Послушайте меня. Позвоните в полицию. Газетный магазин грабят».

Я набираю другой номер. Я не могу остановиться.

— Алло? — отвечает чей-то голос.

— Джанет Харгривз? — выходит из моего рта.

— Да… — говорит Джанет Харгривз.

— Меня зовут Мартин Мартин. Выслушайте меня. Ваш рак прошел — вы здоровы.

Я нажимаю красную кнопку отбоя. Я снова набираю какой-то номер.

Я слышу чей-то голос в трубке.

— Да? — говорит голос.

— Джексон? — вопрошаю я.

— Да… — отвечает неуверенно голос. — Кто это?

— Ты — убийца, ублюдок! Твое время пришло.

Эти слова вылетают сами, я их не контролирую. Они идут непонятно откуда. Может быть, они выходят из этого гребаного электронного чипа. Может быть, они идут из мозга Мартина Мартина. А может быть, из чертового мозга Эмиля. Я ни фига не знаю. Я просто, черт возьми, произношу их.

— Послушай, я не знаю, кто ты, но лучше оставь меня в покое.

— Ты знаешь, кто я, — отвечаю я.

— Ты тот самый псих из телевизора? Я как раз смотрю на тебя. Ты едешь в фургоне. Полиция тебя уже ищет.

— Ты знаешь, что все, о чем я говорю, правда. Теперь все знают, что все, о чем я говорю, правда, так ведь? Я уже столько всего сказал. Я сказал это всему миру. А теперь я расскажу им о тебе. За Эмиля Гендерсона больше некому отомстить. Но эти женщины, помнишь их, Джексон? Те, которых ты убивал, когда водил грузовик? Ты помнишь, что ты делал? Я вижу, что ты делал. Я им расскажу об этом. Я расскажу сыновьям этих бедных женщин, что случилось с их матерями. Я расскажу им, где они смогут найти их останки, чтобы похоронить их как подобает. И я расскажу им, что это был ты. Я расскажу им, что ты делал и как ты это делал. Я знаю, как ты это делал. Ты — следующий, Джексон. Я расскажу Джимми-шишке из «Скай» о тебе все. Джексон, ты знаешь, что делать. Возьми пистолет. Вставь ствол в рот. Больно не будет. А вот если ты будешь ждать, пока за тобой придут сыновья этих бедных женщин, будет больно.

Я прекращаю разговор с Джексоном. Чувствую я себя совершенно больным и разбитым, меня тошнит, внутренности крутит. Я ослаб, как котенок. Каждый раз, когда я звоню, мне кажется, что я тянусь к помойному ведру, в которое собираюсь блевать. Каждый звонок — это как очередной кусок блевотины из глубины моей чертовой души. Типа: «У-у-рг! — Эй! Миссиз Женщина в этом гребаном городишке или где ты там живешь, твой раздолбай муж — чертов вор-домушник!» И после каждого звонка я задыхаюсь, мне хочется все это, на фиг, остановить, но потом мои внутренности, мои гребаные мозговые внутренности опять крутит, и из меня опять вылетает очередной кусок блевотины: «У-у-рг! Дэйв, гребаный ты козел из гребаного Сандерленда. Во вторник тебя собьет гребаный автобус, нравится тебе это, на фиг, или нет».

Я смотрю на экран телевизора. Там все еще показывают наш фургон. Теперь он едет по шоссе. Рядом с нами едут другие машины. Из их окон высовываются люди — много, черт возьми, людей. Они все что-то приветственно кричат, машут руками и фотографируют наш фургон. Еще рядом с нами крутится много мотоциклистов — они снуют между машинами, то притормаживая, то устремляясь вперед, обгоняя нас. Они похожи на кучу гребаных мух, вьющихся над кучей дерьма, которая почему-то не лежит на месте, а двигается. А сзади едут грузовики. Огромные грузовики, возвышающиеся над легковушками, фургонами и мотоциклами. Они гудят своими клаксонами и похожи на пароходы в море. Огромные, гудящие железные туши. Время от времени я замечаю полицейские машины, мигающие фарами и синими огнями. Они пытаются подобраться к нам поближе. Но между нашим фургоном и ими по крайней мере тридцать машин, и они не пропускают полицию. Они не могут обогнать даже грузовики. А позади полиции едут телевизионные фургоны-студии — еще целая куча гребаных репортеров, мчащаяся по шоссе за Мартином Мартином. А над нами кружат два вертолета: один с Джимми-шишкой из «Скай», другой — с полицейскими. Все это похоже на настоящую сумасшедшую процессию настоящих сумасшедших.

Я снова включаю звук телевизора и слышу чей-то голос:

«…ряд поразительных заявлений, которые привели к дальнейшим беспорядкам на улицах городов по всей стране. Предсказания Мартина Мартина, транслировавшиеся в прямом эфире с мобильного телефона на телевизионный канал новостей, стали причиной вспышек насилия в беспрецедентном масштабе. К нам поступают сведения о том, что Мартин Мартин сделал десятки частных телефонных звонков. Он также использует ноутбук и ведет что-то типа блога и, кроме того, рассылает электронные письма другим людям. Этот блог читают сотни тысяч человек по всей стране, поэтому, даже когда телевизионный канал новостей, с которым Мартин Мартин разговаривает по мобильному телефону, вырезает упоминаемые им имена, вся эта информация все равно находится в свободном доступе в Интернете. Один из самых поразительных и будоражащих умы списков, который опубликовал Мартин Мартин в Интернете, представляет собой перечень всех краж со взломом, совершенных в Ньюкасле за последние семь дней. В нем указаны имена и адреса жертв этих преступлений, а также имена и адреса людей, которые, по утверждению Мартина Мартина, совершили эти кражи. И этот перечень уже стал причиной широкой волны насилия. Мартин Мартин также привел довольно любопытный список политиков, которые, по его утверждению, принимают наркотики. И все это время вы можете наблюдать за беспрецедентной сценой погони на шоссе M1, по которому Мартин Мартин в данный момент направляется в Лондон, преследуемый полицией. Полиция не может с ним связаться и не в состоянии остановить его фургон, потому что к нему на шоссе присоединилась большая колонна его сторонников. Их машины окружили фургон Мартина Мартина и не позволяют полиции приблизиться к нему. Эти сторонники, судя по всему, относятся к Мартину Мартину как к своего рода мессии. И нужно сказать, что в последние двенадцать часов Мартин Мартин рассказал больше правды, чем, вероятно, любой другой лидер. Он, действительно, выдающийся человек».

Потом на экране появляется полицейский в фуражке. Вид у него серьезный и суровый.

«Мы хотели бы попросить граждан, которые в данный момент едут по шоссе М1 и которые, может быть, слушают эту передачу по радио. Пожалуйста, освободите дорогу полиции, чтобы она смогла взять ситуацию под контроль. Сложившееся положение потенциально очень опасно, и мы не хотим, чтобы кто-то пострадал. Нам необходимо поговорить с Мартином Мартином по поводу тех очень серьезных заявлений, которые он сделал. Я хочу добавить, что те люди, которые мешают силам полиции поговорить с Мартином Мартином, могут быть обвинены в противодействии правосудию».

Я закрываю глаза.

Из телевизора я слышу все эти разговоры по поводу того, что же такое замышляет Мартин Мартин, и по поводу того, как я стал эпицентром урагана.

«Раздаются все более настойчивые требования, чтобы правительство приняло какое-нибудь решение по поводу Мартина Мартина, — говорит голос в телевизоре. — Его заявления создают хаос по всей стране. Сегодня я разговаривал с Харви Джистом, членом парламента от Консервативной партии».

В телевизоре появляется новый голос — Харви:

«Нельзя позволять Мартину Мартину клеветать на людей по собственному усмотрению. На улицах наших городов наблюдаются акты самосуда, которые вершат самопровозглашенные «комитеты бдительности». Кого он обвинит следующим? И за что? Не так должен действовать закон в этой стране».

«Но, возможно, предсказания Мартина Мартина, или его утверждения — называйте их как хотите, — оказываются правдой?» — спрашивает корреспондент.

«У нас в стране есть система правосудия, основанная на фундаментальном праве гражданина предстать перед судом равных ему, а не подвергаться обвинениям в преступлениях без всякого расследования, без каких-либо улик или без принятия во внимание смягчающих обстоятельств. У нас не такое общество. И я надеюсь, наши граждане не стремятся к таковому. Отвратительно видеть, как из-за сплетен какого-то телевизионного парапсихолога-самоучки убивают людей, и позвольте мне напомнить вам, что именно это мы и видим. Необходимо немедленно прекратить этот распространившийся по всей стране хаос, причина которого — безответственное и откровенно безумное поведение. А главных его зачинщиков — я имею в виду Мартина Мартина и его пособника Дэвлина Уильямса — необходимо немедленно остановить. А этому спятившему меньшинству, которое считает Мартина Мартина чем-то вроде мессии, хорошо бы внимательно посмотреть на результаты деятельности Мартина Мартина, на все это насилие и ненависть, которые он высвободил. Им следует спросить себя, неужели это именно то общество, членами которого они желают быть. Чего-чего, а уж сумасшедшего экстремиста, на весь мир распространяющего вздор и чепуху, нам совсем не нужно».

Голоса из телевизора начинают затихать, а я вдруг Вижу весь этот бардак и хаос, о котором они говорят. И все это набирает силу, как мощный музыкальный фрагмент в конце какой-нибудь киношной автомобильной погони, когда все скрипки, трубы и барабаны оркестра визжат, воют и грохочут так, что твои нервы натягиваются, как струны, и ты стискиваешь подлокотники кресла побелевшими от напряжения пальцами.

Мои глаза закрыты, но я Вижу, что происходит по всей этой гребаной стране. И я чувствую запах: вонь, поднимающуюся над старушкой Англией, — отвратительный чад горящей резины и горящих автомобилей с разбитыми стеклами, из-под которых начинает выбиваться огонь. Сейчас там темно, но города освещены оранжевым заревом. Оранжевый свет идет от уличных фонарей и светофоров на дорогах, оранжевый свет идет от языков пламени, танцующих на стенах подожженных зданий. Витрины магазинов разбиты, и в них, как крысы, бегают туда-сюда люди, ворующие все, что попадется под руки. Полицейские вертолеты кружат в воздухе, освещая ярким белым светом людей, суетящихся на улицах и ныряющих в магазины. И из своих вертолетов полицейские кричат через мегафоны: «Оставайтесь на месте, не двигайтесь!» и тому подобное. Но на них никто не обращает внимания, а некоторые даже останавливаются и, ухмыляясь, показывают полиции средний палец, как бы говоря: «Отвалите, гребаные копы!»

Разъяренные толпы громят все подряд — магазины, рестораны, бензоколонки. Растут толпы вокруг домов, где, как считают люди, живут всякие странные личности и извращенцы. И эти толпы растут за счет тех, кто чует всю эту почти электрическую напряженность в воздухе, кто обожает волнения и беспорядки. Они вышли на улицы, чтобы воровать, громить, избивать. Они пытаются опрокинуть полицейские фургоны, они поджигают машины на стоянках, они бьют окна только потому, что под рукой оказываются камни, а на глаза попадаются окна, в которые их можно бросить.

Я Вижу какого-то старика. Его лысая голова в крови, кровь большими каплями капает на его белый халат. Он метет осколки стекла, усыпающие пол в его магазинчике. Его лицо печально. Он — аптекарь. Но его аптека больше уже не откроется никогда, и он больше не будет аптекарем. Метатели камней уже ушли и теперь громят магазин дальше по улице. Они просто балдеют от всего этого. Это лучшая ночь в их жизни.

Я снова беру телефон. Я набираю девять один один.

— Служба спасения. Какая помощь вам требуется? — отвечает мне женский голос.

— Меня зовут Мартин Мартин, — говорю я, и слова вылетают совершенно бесконтрольно, как очередной заряд блевотины.

— Служба спасения. Какая помощь вам требуется? — повторяет голос на другом конце.

— Много происшествий сегодня, да? — говорю я и нажимаю кнопку отбоя.

А потом Дэвлин издает свой крик. Свой предсмертный крик. Я вижу маленькое отверстие в лобовой стекле — это отверстие пробила пуля. Дэвлин падает вперед и выпускает из рук руль. Я весь сжимаюсь, готовясь к тому, что, как я знаю, вот-вот произойдет.

Наш фургон резко виляет влево, а потом, как бешеный, рвется вправо. Раздается грохот удара — БАМП! — мы бьемся о разделительную полосу. Потом наступает мгновение покоя — фургон в буквальном смысле парит в воздухе, двигатель ревет, колеса крутятся, потеряв сцепление с асфальтом. Потом — еще один удар. Фургон с грохотом надает на бок, и все телевизионные экраны мобильной телестудии Дэвлина разлетаются вдребезги. Я чувствую, как фургон кувыркается, потому что стекло разбитых экранов летает повсюду и режет мою плоть тысячами крошеных острых лезвий. Меня кидает из стороны в сторону, как какую-то гребаную тряпичную куклу. Я больше не могу управлять телом Мартина Мартина — его швыряет о стены, полосует осколками и рвет, к черту, на мелкие куски. Я не чувствую боли. Я расслабляюсь и не пытаюсь сопротивляться тому, что на меня надвигается. Так, например, расслабляются, когда прошла грозовая туча и выходит солнце.

Глава 33

Все эти чертовы дыры. Дыры в головах, оставленные чертовыми пулями или лопатой. Сливные отверстия, через которые бежит время, будто смерч на море, засасывая дома, машины и людей, как и меня — гребаного Дженсена — вместе с собой, заглатывая их всех, будто огромный жадный монстр. Сливные отверстия, похожие на отверстие в моем гребаном «дерма-душе», из которого вода вытекает, вместо того чтобы туда втекать, и затопляет мою шикарную квартиру и гробя, на хрен, мою жизнь. Они все как большие потайные дыры во времени. Будто время — это огромный кусок сыра размером со вселенную, а я ношусь внутри, словно мышь. И я даже не знаю, в каком месте я высунусь в следующий раз.

В общем, когда я высовываюсь на этот раз, солнце светит мне прямо в лицо. Его лучи очень теплые. Может быть, даже слишком. Кожа на лице горит и натянута на скулах, как кожа на барабане.

Именно это я чувствую в первую очередь — жаркое солнце и туго натянутую кожу. Потом я чувствую свои челюсти. Они болят. Я чувствую, как кровь толчками пульсирует в них. И каждый такой толчок болью отдается в глотке.

После этого я начинаю ощущать свой затылок и свои запястья. А в мозгу я чувствую боль — острую, будто царапающую своими ужасными сломанными ногтями мой мягкий мозг. Но эта боль пробивается через другую боль — тяжелую тупую боль, распирающую мой череп. Эти две боли — как высокие и низкие частоты одной большой боли, терзающей мое тело.

Я лежу на спине. Я пытаюсь пошевелиться. И когда это получается, мне кажется, что мои руки и ноги присоединены к телу, как руки и ноги куклы-марионетки. Я двигаю ногой, перемещая ее по той поверхности, на которой я лежу и которой не ощущаю, и следом двигается рука. И голова — она непроизвольно дергается с каждым движением конечностей. И еще — когда я двигаюсь, то слышу какой-то царапающий звук. Как будто я лежу на тонком слое хрустящего гравия, а этот гравий находится на слое чего-то еще, что мягче, чем тротуар, но все равно — жестком. Жестком и горячем под лучами горячего солнца. Этот слой впитывает в себя солнечные лучи и поджаривает все, что лежит на нем. А лежу на нем в данный момент, между прочим, я — Дженсен Перехватчик!

Потом на меня будто обрушивается весь гребаный графический эквалайзер боли. Каждая частота боли вдруг выводится на самый высокий уровень и терзает мое тело в полной гармонии с другими частотами боли. И если бы мне, блин, не было так ужасно больно, то я бы даже, наверное, восхищался этой частотной согласованностью болей. Изо рта у меня вылетает слабый стон:

— Ох-х-х!

Я опять пытаюсь корчиться и извиваться, будто это поможет ослабить гребаную боль. Гравий хрустит подо мной и впивается острыми камушками в затылок. Я чувствую вкус крови на губах и пытаюсь ее сплюнуть. Но она лишь разбрызгивается отвратительным липким желе и размазывается по обожженным солнцем щекам. Губы у меня запеклись и потрескались.

Я поворачиваю голову и чувствую, как гравий впивается в щеку и оставляет на коже вмятины. Проклятый гравий. Сквозь прищуренные глаза, которые слепят яркое солнце и синее-синее небо, я вижу какую-то тень или силуэт. Он похож на застывшую вспышку фейерверка — жирный всплеск, затем всплеск и россыпь искр на самом верху. Но это не фейерверк. Я бы не смог увидеть фейерверк в такой яркий, такой солнечный день. Это пальма. Такие растут в Майами и во всех других подобных чертовски жарких местах. Я в Майами или на Гавайях? Я вообще всего два раза в жизни видел эти гребаные пальмы. Первый раз это было, когда их выставили на открытии «Звездных сучек» на Бейкер-стрит, обставив все в гавайском стиле с танцовщицами в юбках из травы, коктейлями, досками для серфинга и тому подобным хула-хула дерьмом. И второй раз я видел такое дерево с листьями, будто разведенными во все стороны пальцами, на крыше «Старого банка». На той плоской крыше, которую видно из окна моей спальни. На той крыше, где в жаркие дни загорают девчонки, намазавшись лосьонами, выставив напоказ свои прелести. На той крыше, где они жарятся на солнце, прямо как я сейчас.

Я поворачиваю голову в другую сторону. Мне слишком жарко, такое ощущение, что с каждым выдохом изо рта валит пар. Все мои движения медленные и тяжелые. Несколько камешков гравия, врезавшихся в лицо, осыпаются, когда я мучительно медленно поворачиваюсь. На этой стороне я вижу какую-то стену. Невысокую стену, высотой не больше метра. Я знаю, что по другую сторону этой стены стоит «Небоскреб Ротерхит». А там — открытое окно моей спальни, из которого я выпрыгнул, как последний псих, когда позади меня оказался этот второй правительственный шпион, собиравшийся влепить в меня самонаводящуюся пулю.

Пора мне попробовать подняться. Поэтому я опираюсь на руки и сажусь. Вряд ли у меня серьезные повреждения, если я все-таки могу двигаться. И еще вся эта боль. Я хочу сказать, она означает, что я не парализован. Я чувствую все мои боли и болячки, будто меня, блин, пропускают через мясорубку. Я наконец умудряюсь сесть, облокотившись спиной о стену. Я выглядываю через ее край.

Там наверху я вижу окно своей спальни — широко раскрытое. Легкий ветерок шевелит шторы. Я даже могу различить на стене колонки от своей шикарной аудиосистемы. И никаких агентов.

Вот, значит, что. Я вернулся. Может, немного исцарапанный и в синяках, но, черт возьми, живой! Должно быть, пистолет агента все-таки выплюнул свою самонаводящуюся технопулю; она, вероятно, вылетела в окно, когда я падал, но найти меня не смогла. Не имея перед собой человеческой плоти на высоте девяносто метров над землей, она решила бросить это дело и просто упала на землю. Я же, торопясь удрать из квартиры, долетел до крыши «Старого банка». Я не остановил свой бег, добравшись до окна, я просто вылетел в него и упал туда, где этот второй агент не мог меня видеть, — за эту стену.

Голова болит не только снаружи, где мою кожу до крови ободрал гравий, она болит и глубоко внутри. Это, наверное, тот крошечный электронный камешек или слиток, который мне туда впихнули. Он торчит там, холодный и темный, раздражая мозг и причиняя боль, как камешек в ботинке, но слишком глубоко, чтобы его вытряхнуть. И из-за этого холодного куска железа в голове я ни фига не знаю — вижу ли я просто призрак Мартина Мартина или настоящего Мартина Мартина. Мартин Мартин говорил мне, чтобы я не верил в идею о нем. Но как, черт возьми, я должен это различать — самого Мартина Мартина и идею о нем?! И в любом случае тот Мартин Мартин, который мне это говорил, был, так сказать, сам полон чертовым Эмилем Гендерсоном, так ведь? Вот и подумайте сами…

Да хрен бы с этим со всем! Просто — ХРЕН С НИМ!

Я встаю. Все у меня начинает болеть еще больше. Моя одежда вся изодрана и прилипла к порезам и ссадинам на коленях из-за запекшейся крови. Шаркая ногами, как немощный старик, я бреду к пальме, потому что рядом с ней вижу маленький фонтанчик для питья. Я мочу свое пышущее жаром лицо и потрескавшиеся губы, потом пью и пью, пока мне не начинает казаться, что мой живот вот-вот лопнет. Я набираю воду в ладони и поливаю свою больную голову, смывая с себя налипшую пыль. Мне сразу становится лучше. Теперь я вижу все намного отчетливее. Я вижу дверь, через которую я смогу убраться с этой крыши, спасшей меня от смертельного падения. Скоро я буду на улице, откуда смогу добраться до квартиры Рега и до Клэр. Меня тянет туда, тянет как будто огромным магнитом.

— Боже мой, Норфолк, что, черт возьми, с тобой случилось? Заходи, заходи. О, Норфолк, что случилось?

Это Рег, он заводит меня в свою квартиру, обняв за плечи, будто мы с ним братья. Когда я добрался до района, где живет Рег, я не смог найти дорогу до дома Клэр. Поэтому я оказался перед дверью Рега — весь в крови, больной и почти без сознания.

— Не волнуйся, теперь ты в безопасности. Все будет в порядке, — приговаривает он.

Я сажусь за стол в его гостиной.

— Что они с тобой сделали, Норфолк? — спрашивает он, разглядывая меня.

Я задумываюсь над его вопросом, но ответить на него не могу. Я открываю рот, но слов не нахожу. Веки у меня будто налиты свинцом.

Рег идет к буфету и достает оттуда какую-то коробку с красным крестом на крышке. Он сажает меня у окна и внимательно осматривает мое исцарапанное лицо и несчастную голову.

— О боже, Норфолк. Здорово тебе досталось. Давай-ка, старик, тебя подлатаем.

— Да, Рег, неплохо бы, спасибо, — говорю я.

Из аптечки Рега появляется бутылочка темного стекла. Потом здоровенный ком пушистой ваты. Он наливает немного жидкости из бутылочки на вату и начинает промокать царапины на моем лице. Жжется так, будто он прикладывает к коже раскаленный нож.

— О-о-ой! — кричу я.

— Потерпи, Норфолк, — говорит Рег, — скоро мы тебя почистим, и тебе сразу станет лучше.

Жидкость, которой он промывает мои раны, пахнет больницей. Скоро ватные тампоны пропитываются кровью, и Рег выбрасывает их в мусорное ведро, достает свежую вату и начинает все сначала.

Пока он занимается моим лечением, он не переставая болтает: о Клэр, о том, что он видит, как я ей нравлюсь, и тому подобное. Он рассказывает о своей молодости, о том, как один раз его избили и как запах жидкости из этой бутылочки напоминает ему об этом, потому что кто-то тоже промывал его раны. Он посмеивается себе под нос, пожимает плечами и качает головой.

— Это было очень-очень давно, — объясняет он.

— Угу, — говорю я. — Когда ты был чертовым студентом, и случилось это в пивной.

Рег перестает чистить мое разбитое лицо и что-то говорит. Но мысли в моей голове заглушают звуки. Я смотрю на пол, но на самом деле не вижу ни деревянных досок, ни старого ковра. Я вижу совершенно другие вещи. Я смотрю на книгу. Старую, потрепанную книгу с потемневшей, покрытой пятнами, мятой обложкой. Эта книга — как призрак. Книга, которая не лежит тут, передо мной, но я все равно ее вижу. Я не могу прочитать ее название. Книгу столько раз читали и перечитывали, что ее корешок весь испещрен белыми трещинами и полосами, и буквы на нем уже полностью исчезли. Я приглядываюсь внимательнее и наконец вижу название на обложке: «Мартин Мартин. По ту сторону». Автор — Реджинальд Грин.

Вдруг на меня опять находит знакомое ощущение. Не то царапающее, болезненное ощущение из-за того насилия, которые претерпело мое тело в результате смертельного прыжка на крышу «Старого банка», хотя и это ощущение никуда не ушло. И не то отвратительно-блевотное ощущение, хотя и его во мне предостаточно. Нет. Это то самое ощущение головокружения, которое наступает, когда, как по мановению волшебной палочки, меняется окружающая обстановка, или когда какой-нибудь покойник вот-вот собирается объявиться у меня в мозгу и начать со мной болтать. Такое ощущение было у меня, когда я разговаривал с официанткой и Видел историю ее жизни. Вот это самое ощущение.

Этот твердый маленький камешек, запрятанный в мой мозг, снова разгорается. Болтовня Рега совершенно растворяется, как кусок липкого желе на солнце, комната начинает вертеться вокруг меня, становится темной и наконец полностью исчезает. Камешек в моем мозгу светится красным цветом, нагревается и начинает рассказывать мне историю. Историю жизни Рега. Жизни задолго до того, как я встретился с ним во время опроса ФГ по поводу продуктов и тому подобного.

Вот он — Рег. Молодой, без бороды, кожа на лице упругая и свежая и не похожа на старый пергамент, как сейчас. Он в какой-то классной комнате. Вокруг куча других молодых людей в смешной старинной одежде. Почти все они одеты в майки с короткими рукавами — и юноши, и девушки, и у всех на груди или какой-нибудь рисунок, или надпись, или то и другое. Они все внимательно слушают какого-то мужика, который вроде как читает лекцию. Ну, в общем, не все… но Рег слушает. И слушает очень внимательно, будто это какая-то очень важная информация. Этот мужик, их преподаватель, он талдычит по поводу государства — про самые разные виды государства, упоминая такие, о которых я вообще никогда не слышал, как, например, «анаркхия», фашизм и «алигаркхия».^[4]

А вот опять Рег уже чуть позже. Он вместе с другими парнями в какой-то небольшой комнате. Здесь почти ничего не видно из-за густых облаков дыма от каких-то здоровенных сигарет, которые они прикуривают от свечей. Из крошечных паршивых колонок слышится какая-то паршивая музыка, все о чем-то говорят и спорят, передавая по кругу эти самые сигареты. Сразу ясно, что собравшиеся здесь — очень умные ребята, любители длиннющих научных слов. Федор называет таких «задоголовые», имея в виду, что у них головы торчат из их собственных задниц.

Рег говорит:

— Смотрите, что они сделали с Мартином Мартином. — И при этих словах он потрясает крепко сжатым кулаком.

Какой-то из парней ему отвечает:

— Ox, Рег. Ты и твой Мартин Мартин!

— Да ты как какой-то теоретик заговоров, — вторит ему еще один парень. — Ты все пытаешься представить в таинственном свете, когда начинаешь говорить об этой чепухе.

— Но это вовсе не чепуха, Дэйв — восклицает Рег.

А этот Дэйв смотрит на своих товарищей и качает головой. По выражению его лица видно, что эти идеи Рега все они уже слышали раньше и не один раз.

— Это все было двадцать лет назад, Рег, — говорит этот самый Дэйв. — Все эти бунты были вызваны нехваткой горючего из-за краха «Оксон». А «Оксон» развалилась, потому что ею управлял мошенник. Это была лишь незначительная вспышка массовой истерии. Тогда в обществе царила сильная напряженность. В переполненных поездах взрывались бомбы, в стране была политическая нестабильность, а во всем мире между странами нарастал антагонизм, будто снова наступил 1939 год. Это было такое состояние, которое возможно в тех редких случаях, когда простой народ вдруг узнает, как на самом деле устроен мир, и паникует пару дней. Вскоре они опять успокаиваются, смотрят свой телевизор, покупают всякую всячину и снова забывают о своих страхах. Как, например, когда индюшки вдруг все сразу впадают в безумное состояние. Ты когда-нибудь был на индюшачьей ферме, когда все птицы вдруг разом сходят с ума?

— Нет, — отвечает другой парень без особого интереса.

— Должен сказать, это как целое столпотворение. Будто кто-то из них упомянул про Рождество, когда их всех должны зажарить, и они начинают буквально беситься от страха. Но это всегда почти тут же прекращается, и они опять становятся обычными жирными ленивыми индюшками. Те бунты прекратились уже через несколько дней. И этот твой телевизионный ловкач-парапсихолог не имеет к ним никакого отношения. Все это абсолютно несущественно, Рег. И ты должен сам это понимать.

— И вы еще называете себя учеными! — говорит высоким, крикливым голосом Рег, сам становясь немного похожим на спятившую индюшку. — Эти бунты продолжались несколько недель. — Он уже кричит. — А волнения в обществе — целый год. Это была революция. Ее жесточайшим образом подавили, и все это теперь забыто. Но обо всем этом можно прочитать — стоит только захотеть. Все это есть в компьютерных архивах. Существуют целые часы видеоматериалов Би-би-си, выпуски новостей, записи репортажей в прямом эфире. Там даже есть съемки того, как их фургонразбился на шоссе. И там видно, как сразу после этого полицейский вертолет улетает с места событий. Там все это есть. Пошли со мной, и я покажу вам.

— Ну, в самом деле, Рег! — восклицает один из его приятелей, и чувствуется, что ему это все уже надоело до чертиков. — Ты что, хочешь, чтобы мы все поперлись в этот архив и толпились у крошечного монитора, глядя на отвратительного качества съемки какой-то автомобильной аварии, которая произошла двадцать лет назад? А потом мы можем еще насладиться войной на Балканах или крахом американской империи. Или лучше посмотрим, как в 1988 году в Гданьск вошли танки. Нет, стойте! У меня идея. Давайте лучше посмотрим судебный процесс над Саддамом Хусейном! Вот это будет весело!

— Вся твоя история с Мартином Мартином уже давно забыта, Рег, — зевает другой парень. — Потому что, во-первых, она изначально ничего особенного собой не представляла — просто толпа придурков носилась по улицам, поджигая дома всяких там педофилов… А главное, потому что в том же году у всего мира появились более серьезные проблемы.

— Да, Рег. Такие проблемы, как вступление Китая в войну на Ближнем Востоке и крах американской империи.

— Распад Европейского союза.

— Отключение электричества по всей Европе, Рег. То есть действительно серьезные проблемы настоящей истории. Важные вопросы, а не эти мелочи.

Эти умненькие мальчики все наседают на бедного Рега. Явно они уже в сотый раз говорят ему, что он просто идиот.

— Рег, мы все это уже слышали раньше. Это похоже на ту дурацкую историю про Священный Грааль, с которой все так носились некоторое время назад. В общем, если не одна какая-нибудь глупость, от которой все сходят с ума, так другая… Если ты все-таки напишешь свою диссертацию именно об этом, то точно не получишь степень и будешь жить в нищете среди всех этих придурков. Будешь носить свитера с дырами на локтях — это еще в лучшем случае… А в худшем — будешь шляться по улицам, собирая бутылки и копаясь в мусорных баках в поисках еды. Попомни мои слова, Рег, старина. Не будь же ты таким чертовски упрямым. Это просто смешно.

— Это совсем не смешно. Это… — Рег пытается подобрать нужное слово и находит, — это важно. — Остальные молчат. Просто смотрят на него с удивлением и сожалением. — Разве вы не понимаете? — продолжает Рег. — Элита, стоящая у власти, всегда затыкала рот населению с помощью своих «игр разума». Именно это у них получается лучше всего. Именно для этого они, собственно, и существуют — дурачить народ!

Приятели Рега переглядываются — в глазах у них пляшут искорки смеха. Рег и его проповеди…

— Послушайте, — говорит он, злясь оттого, что над ним насмехаются и совершенно не принимают всерьез, — в тысяча девятьсот четырнадцатом году наша страна была на грани революции; рабочий класс сплотил свои ряды против капитализма. А потом разразилась Великая война, и рабочих миллионами послали умирать в грязи и нечистотах. Что было очень удобно для элиты.

— Так, по-твоему, Первая мировая война была организована британским правительством, чтобы успокоить кучку строптивых шахтеров? Это ты хочешь сказать, Рег?

— Не все так просто, но, в принципе, именно так это и работает.

— Скажи мне вот что, Рег. Как это правительство смогло избавиться от любых свидетельств и улик, касающихся Мартина Мартина? Если он был такой важной фигурой, почему же о нем так мало данных? Где книги о нем? Исторические свидетельства? Почему тогда все, кто обладает здравым смыслом, соглашаются, что вся история с Мартином Мартином — это лишь просто причудливый эпизод, длившийся всего два-три дня и схожий с дождем из лягушек или кругами на полях?

— Потому что именно правящая верхушка определяет, кто обладает «здравым смыслом». Именно она устанавливает правила для дебатов, она руководит средствами массовой информации, и именно она делает изгоями и нищими всех, кто с ней не согласен. Ты, Дэйв, получишь почетное звание и прославишься как ученый за свою работу о Китае, потому что она находится в русле современной правительственной пропаганды. У тебя будет блестящая карьера, ты станешь профессором в каком-нибудь университете. А меня задвинут в угол, и надо мной будут насмехаться. Меня не будут печатать, меня будут считать сумасшедшим.

— Точно. Именно так и говорили про Эрика фон Дэникена, — говорит Дэйв и смеется. Смеются и все остальные.

— Дневники Гитлера! — восклицает другой умник, и все смеются еще больше.

— Оскар Кисс Маерт! — кричит Дэвид.

Другой парень кричит:

— Лгуны! Мошенники! Жулики!

Теперь они так сильно хохочут, что чуть ли не валятся на пол.

Успокоившись, один из парней заговаривает с Регом, понимая, что они, наверное, зашли слишком уж далеко. В конце концов, они же его друзья. Они ведь его правда любят и теперь видят, что рассердили его.

— Послушай, Рег, — говорит этот парень участливо, — мы, конечно, не считаем тебя психом. Хотя, честно говоря, ты изменился после того, как добровольно участвовал в этих медицинских экспериментах. И мы согласны, что от всей этой истории с Мартином Мартином попахивает правительственным заговором, как от истории с убийством Джона Кеннеди или, если хочешь, от истории с высадкой астронавтов на Луне. Просто дело в том, что, если ты хочешь чего-то добиться во время учебы, тебе нужно чуть больше сосредоточиться на экономическом чуде современного Китая.

И Дэйв вторит этому парню:

— Именно, Рег! Именно на этой теме тебе стоит сосредоточить свои значительные интеллектуальные способности. Знаешь, я уже нашел издателя для своей диссертации. Думаю, я назову ее «Коммунизм и капитализм: чудесный союз». Я буду ездить по всему миру, Рег. Миру нужны политические философы, поддерживающие официальный политический курс своей страны. А твоя абсурдная навязчивая идея о Мартине Мартине заведет тебя в никуда. Почему бы тебе просто не забыть о ней и не присоединиться к остальным, чтобы добиться в жизни как можно большего?

Все согласно кивают.

— Рег, подумай. Ведь нельзя же автоматически считать, что, раз правительство назвало Мартина Мартина отвратительным мелким шарлатаном, он не был отвратительным мелким шарлатаном, — говорит тот, другой парень. — Защита давно умершего телевизионного парапсихолога-самоучки не принесет никакой пользы твоей карьере, Рег. Наш университет — не то место, где можно корпеть над всякими сумасшедшими теориями. Здесь ты готовишься к тому, чтобы войти в элиту.

— Совершенно верно, — говорит Дэйв. — Чтобы у тебя был огромный дом и куча бабок в банке. — После этих слов оба критика Рега опять начинают хохотать до упаду.

A Рег лишь не отрываясь смотрит в пол. Я вижу, как покраснели его уши. Он очень зол, ему все это до чертиков надоело, но его приятелям кажется, что ему стало стыдно. Они думают, что все это шутки. Но это совсем не шутки.

Бедный старина Рег — непризнанный апостол.

Вот Рег снова, только уже вечером. Может быть, в тот же день, а может быть, и через год. Его лицо освещено голубым светом компьютерного монитора, он что-то усердно печатает. Вокруг него сложенные в стопки пожелтевшие вырезки из старых газет. И еще куча страниц, исписанных почерком Рега. На некоторых страницах — стрелки, указывающие на другие страницы. На некоторых — отдельные слова и целые фразы обведены жирными кругами и отмечены восклицательными знаками. А на стене пришпилено булавками еще больше всяких вырезок и исписанных страниц.

Я вижу слова, которые печатает Рег, вижу, как они появляются на экране его компьютера:

«В следующем мы можем быть совершенно уверены: Мартин Мартин родился в Лондоне в конце двадцатого столетия, а умер он тридцать три года спустя, когда возвращался в Лондон. Но мы не знаем точно, как он умер и почему».

После этих слов Рег перестает печатать и трет подбородок ладонью. Раздается царапающий звук. Рег небрит, у него начинает расти молодая бородка. Потом он опять продолжает печатать.

«Мое предположение таково: когда среди нас появился Мартин Мартин, жизнь на Земле изменилась, и его смерть была убийством. Я верю в то, что он пришел к нам неспроста и что правительство стало бояться его способностей и того послания, которое он собирался передать всему человечеству. Его влияние ослабило бы власть государства, которое в конечном итоге, совсем бы зачахло и умерло, когда сила отдельных людей превзошла бы силу государства.

Они знали, что Мартин Мартин обладал даром видеть насквозь всю их ложь. Государственные системы по всему миру рухнули бы, если бы простые люди научились понимать истинные мотивы поступков власть имущих.

Прекратились бы войны за нефть. Власть имущие перестали бы набивать свои карманы за счет голодающих миллионов. Прекратилась бы болтовня по поводу защиты будущего планеты от парникового эффекта, и стали бы приниматься действительно эффективные меры. Только представьте себе мир без военно-промышленного комплекса! Только представьте себе мир, в котором бы между всеми людьми появилась связь, основанная на любви и сострадании, и в котором все злодеи были бы уничтожены, потому что их выдавали бы их собственные мысли!

Именно по этой причине и был казнен Мартин Мартин. Именно так — казнен. Как вьюнок опутывает растение, на котором он паразитирует и в конце концов душит его, так и тайные ползучие и молчаливые щупальца правительства обвились вокруг шеи Мартина Мартина и умертвили его.

Мартин Мартин был убит правительством Соединенного Королевства. И это произошло здесь, в Англии — в стране, отказавшейся от смертной казни даже для самых отъявленных детоубийц. И именно в этом преступлении — детоубийстве — правительство обвинило Мартина Мартина, отчаянно пытаясь навсегда очернить его имя. В конце концов, кто будет вспоминать педофила, кроме как только лишь с великим презрением? Идеальная уловка со стороны правительства».

Рег перестает печатать и ерошит пальцами волосы. А потом снова кладет руки на клавиатуру.

«У Мартина Мартина было очень важное сообщение для всего человечества. Он собирался научить нас понимать друг друга, научить нас, как наладить друг с другом по-настоящему духовную связь, как почувствовать всю боль и все страдания, которые прячутся внутри каждого человека, а также — все радости и всю любовь, которые там тоже есть. В конечном счете, учение Мартина Мартина привело бы все человечество к счастливому союзу, который остался бы с нами на все времена. Это стало бы последним звеном в цепи, остановившим отвратительный цикл насилия, на который обречено человечество».

Снова Рег останавливается. Он пишет рывками. Должно быть, это его книга или ее начало: «Мартин Мартин. По ту сторону». Он задумчиво жует кончик своей ручки и невидящим взглядом смотрит на экран компьютера, ожидая, когда его вновь посетит вдохновение. Потом он принимается торопливо печатать.

«Но, как говорится, государство оказалось судьей в своем собственном деле… И, как машина, запрограммированная на самосохранение любой ценой, оно направило свое оружие против собственного народа. Бессердечное существо с пустыми глазами, которое мы называем «Государство», лишенное какой-либо морали, ополчилось против той угрозы, которую представлял Мартин Мартин. Как паразит, который сосет кровь у своего хозяина, оно почувствовало опасность, может быть, даже опасность своего полного уничтожения. И поэтому, без всякой мысли о благе своего народа, давно уже отбросив любые мысли о служении человечеству, этот распухший от чужой крови паразит нанес смертельный удар по сравнительно слабому Мартину Мартину. Поступив подобным образом, государство неизвестно на какой срок задержало наступление на Земле эры мира и полной гармонии. И мы даже не в состоянии постигнуть всего масштаба этой трагедии».

Вдохновение не оставляет Рега.

«Мартин Мартин обладал редким даром и, главное, убедительно доказал нам всем, что обладает этим даром. Не для него были проповеди или поступки, которые легко понять неправильно. Нет, Мартин Мартин вознамерился показать, что же такое он хочет предложить людям. Ему многому нужно было нас научить, и ему нужно было дать понять человечеству, что его учение — единственно правильное учение, а не путаница из древних символов и легенд, неправильно понятых и неправильно пересказанных, превратившихся за столетия в ложь и ересь. Мартин Мартин собирался разделить с человечеством абсолютное знание, которое позволило бы людям сбросить цепи рабства.

Ведь Мартин Мартин знал, что все события во времени происходят одновременно и все варианты событий сосуществуют во всех временах. Нет ни будущего, ни прошлого. Есть только одно непрерывное настоящее, которое простирается через космос и охватывает все, что в нем есть. И перед лицом этой неоспоримой истины наши мелкие земные дрязги и споры рассеялись бы, как утренний туман, и даже самые преданные своему делу воители поняли бы, насколько ничтожна и бессмысленна поглощающая их умы суета.

Так почему же, спросите вы, Мартин Мартин, обладавший таким потрясающим даром видения, не знал, что к нему приближается его собственная смерть? Как могло подобное существо позволить такой земной вещи, как обычная автокатастрофа, убить себя? Мартин Мартин одновременно был и человеком и сверхчеловеком. Он существовал в гипостатическом союзе — две природы в одном человеке. Он был абсолютным человеком и абсолютным Богом. И в ту ночь был убит только этот человек. А со смертью Мартина Мартина мир смог без помех продолжать нестись по своей дороге к безумию и уничтожению, войнам и средствам порабощения единицами многих.

Человек не может убить Бога.

Но Бог знает, как тот старался».

Теперь я вижу Рега через несколько дней или недель. Его избивает какой-то мелкий хулиган. И этот мерзавец бьет Рега просто так, без всякой веской причины. Даже не из-за его бумажника, а просто ради развлечения. Бьет у дверей пивной, где Рег тихо и мирно сидел весь вечер, попивая свое пиво, читая книгу и думая обо всем. Но главное — никого не трогая. Я, конечно, признаю, что Рег в молодости действительно выглядел как какой-то псих. Сидя там, читая свою книгу, со своей дурацкой бородой и глупыми очками, он совершенно портил всю веселую шумную атмосферу пивной, заставляя всех девчонок чувствовать себя неуютно. А это очень даже плохо, когда ты пытаешься залезть к ним под юбку и попробовать, что они могут тебе предложить, и они тоже хотят, чтобы ты туда залез, чтобы увидел, так сказать, их товар и все такое. В общем, ни хрена в этом хорошего нет, понятно? Может быть, я бы тоже задал ему трепку. Но не сильно, конечно, не по-настоящему. Не такую, как устроил Регу этот мерзавец, причем без всякой видимой причины. Бум-бах-трах. «Гребаные студенты, — приговаривал этот козел. — Ха-ха-ха». Он смылся, a Рег остался валяться на этом дурацком тротуаре. После первой в его жизни взбучки голова у него кружится, изо рта идет кровь, и, когда он ее вытирает, на ладони остается зуб, который этот мерзавец выбил то ли кулаком, то ли носком своего ботинка.

Потом эти синяки и ссадины ему промывает один приятный парень из его университета. Промывает такой же жгучей прозрачной жидкостью из бутылки коричневого стекла, какой сейчас промывает мои синяки и ссадины Рег. Этот приятный парень уважает Рега, но сам Рег считает его чуть ли не идиотом. Но парень этот совсем не идиот, он просто приятный парень, который уважает Рега и оказывает ему помощь, когда тот в ней нуждается, промывая его раны жгучей жидкостью из бутылки коричневого стекла.

И вот Рег сам помогает другому парню, избитому и измученному. Он промывает ему раны, смачивая вату в жгучей жидкости из бутылочки коричневого стекла и вспоминая того парня, который помог ему тогда, много лет назад. А парень, которому он сейчас помогает, — то есть мне, Дженсену гребаному Перехватчику, Норфолку из гребаного Норфолка, — помнит то, что помнит Рег…

Вид у Рега обалдевший. С ним в последнее время происходит столько странных, непонятных и даже сверхъестественных вещей. И все происходит очень быстро, хотя совсем недавно время для него тащилось, как улитка. Но потом в его жизни вдруг появился я.

Рег усиленно смазывает этой жидкостью мое ухо и трет, надо сказать, очень даже сильно, а сам, судя по всему, думает о чем-то своем. Мне даже больно становится.

— Рег… — начинаю я.

Но тут у меня появляется какое-то странное ощущение… Я чувствую холодок на коже у этого самого уха. Я начинаю ощупывать это место пальцами, а сам вижу, что Рег что-то держит в руке.

— Что, черт возьми, это такое? — говорит он.

На его лице появляется выражение отвращения и одновременно удивления.

Я смотрю на маленький розовый кусочек в его руке. Это ухо. Рег смотрит на это ухо, а потом снова на меня и на то место, которое он только что тер жгучей жидкостью и где у меня по-прежнему торчит ухо. У него в руках оказалось ухо, которое мне приклеила Команда по Перевоплощению. Получается, что вся эта маскировка Команды по Перевоплощению начинает разваливаться. Что, в общем-то, неудивительно, учитывая, через что мне, на фиг, пришлось пройти.

— Рег, я могу все объяснить, — говорю я.

— Что за?.. — спрашивает Рег, пятясь от меня.

Он пятится в сторону буфета, откуда он достал свою аптечку. Он не сводит с меня глаз, все еще держа в руке это отвратительное маленькое ухо. На его лице по-прежнему чертова маска ужаса. Но теперь на нем начинает появляться и подозрение.

— Все в порядке, Рег. Тебе не стоит беспокоиться. Это вовсе не маскировка или что-то подобное! Я никакой не шпион! Честно!

Рег ничего не говорит. Он швыряет ухо на пол, а другой рукой возится у себя за спиной, пытаясь открыть дверцу буфета. Ухо шлепается на пол, как кусочек сырой курятины. Рег достает из буфета жестяную коробку, в какой обычно продается печенье. Он ставит эту коробку на стол, садится напротив меня и открывает ее. Прищурившись, я вижу, что находится внутри, — это тот самый брусок пластиковой взрывчатки, который Рег показывал нам в прошлый раз. Теперь из него идут какие-то провода.

— Не двигайся, Норфолк! — приказывает Рег.

Мне вдруг становится ужасно жарко, я начинаю потеть. Боль от всех болячек и ран на моей ободранной коже сливается с ощущением ужаса оттого, что Рег раскрыл мою шпионскую сущность. Теперь он меня подозревает — как говорится, тайное становится явным и все такое. Или, по крайней мере, наполовину явным. И от всего этого мне кажется, что все мое тело начинает гореть, будто я превращаюсь в яркий костер.

Я чувствую, что меня сейчас стошнит. Рвотный приступ поднимается из самой глубины моих внутренностей. Я встаю со стула и нетвердой походкой иду к окну. Я с жадностью глотаю воздух, но блевотное чувство не уходит. У меня так кружится голова, что я могу упасть в любой момент.

— Не двигайся, Норфолк, — повторяет Рег. — У меня детонатор. Я убью нас обоих…

Мне кажется, что внутри моей несчастной головы вдруг оживает этот гадский электронный чип… Или это моя память? Что там говорил мне Мартин Мартин? О каком-то ужасно опасном моменте с Регом? Кидайся к карману, где лежит детонатор? К левому? Левому с чьей стороны? Со стороны Рега или с моей?

В моей памяти всплывают картинки вечеров, проведенных у «Звездных сучек», — все то время, когда я, уютно положив голову на мягкие, теплые груди девчонок, наблюдал за представлением на сцене. Или, ничего не соображая из-за «бориса», хихикая и веселясь как ребенок, наблюдал за Федором, который катится по льду и сбивает того дурацкого альпиниста. В общем, играю в игры, как в детском садике, пока взрослые занимаются серьезными делами. «Звездные сучки» — это все равно что спальня в Детском отделении «Дункан-Смит», причем когда меня привязывали ремнями к кровати да еще вкалывали какого-нибудь успокоительного.

Вдруг раздается какой-то грохот. Три мощных удара, а потом — треск ломающегося дерева. Потом крик — громкий и хриплый:

— Стой!

И кричит это девушка.

Рег замирает у стола — замирает не как псих, не знающий, что делать дальше, а как человек, который не осмеливается пошевелиться. На столе перед ним его страшная бомба, его руки лежат прямо на ней.

— Сними руки с бомбы, Рег, — говорит этот голос.

И тут я понимаю, что это Клэр. Я смотрю на нее. Она стоит в дверном проеме; это она вышибла чертову дверь, вышибла ногой, сорвав ее к черту с петель. Я даже чувствую запах расщепленного дерева. В руках у нее пистолет, и направлен он прямо на Рега.

— Клэр! — говорю я.

Если я и до этого момента уже чувствовал себя как совершенно обалдевший сумасшедший, причем больной, измученный и избитый, то можете себе представить, как я стал себя чувствовать теперь. Я почти ничего не вижу из-за навалившегося на меня мерзкого чувства тошноты, из-за боли и, самое главное, из-за нервного потрясения, вызванного видом Клэр с пистолетом в руке, нацеленным в голову Рега. Она похожа на героиню какого-нибудь шоу о всяких там детективах и полицейских.

— Заткнись, Дженсен! — кричит она мне, даже не глядя в мою сторону. Она не сводит глаз с Рега, который по-прежнему стоит у стола, глядя на меня с широко открытым от удивления ртом.

— Дженсен? — переспрашивает он.

— О, твою… О, твою мать! — бормочу я. Мой мозг буквально взрывается от осознания совершенно ужасного значения этих ее слов… Из-за того, что она назвала меня «Дженсен». Глубоко внутри моей головы раздается какой-то противный шум, типа того отвратительного лязганья и жужжания, которое я слышал, когда загнулся мой гребаный «дерма-душ».

— Я знаю, кто ты такой, Дженсен, — говорит Клэр, держа свой здоровенный пистолет, дуло которого замерло, как скала, и направлено прямо в башку Рега. — Но сейчас мне нужно, чтобы ты помолчал.

Рег переводит взгляд на Клэр.

— Клэр? — начинает он. Такое ощущение, что у него в голове перегорели разом все предохранители. Мне кажется, что я даже вижу, как у него из ушей идет дымок. — Что ты творишь? Норфолк? О чем это она? Клэр… опусти пистолет. Что все это значит? — Он начинает смеяться, но явно совсем не потому, что все это кажется ему забавным.

— Отойди от бомбы, — командует Клэр.

— Я этого не сделаю, Клэр, — отвечает Рег. Он понимает, что на него, как огромная волна дерьма, надвигается беда и остановить ее он может лишь своей гребаной бомбой.

Несколько секунд они молча смотрят друг на друга; она держит пистолет, он — свою бомбу.

— Клэр? — вопрошаю я.

— Да заткнись же ты, Дженсен! — говорит она мне снова.

И она совершенно, абсолютно не похожа на ту Клэр, которую я знал раньше. Та Клэр не стала бы приказывать мне заткнуться. Передо мной новая Клэр. С огромным гребаным пистолетом. Боль в моем мозгу начинается с новой силой. У меня появляется предчувствие смерти, будто там ползают какие-то отвратительные личинки. И еще я чувствую мерзкий запах — смрад гниения.

— Оххх… — вырывается у меня. Я хватаюсь за голову и падаю на колени.

— То, что они с тобой сделали, Дженсен, — говорит Клэр, — это неправильно. Это поставило меня в совершенно невозможное положение… Рег, я серьезно, ты должен отойти от этой бомбы, или мне придется стрелять.

— Тогда я ее взорву, — говорит Рег. Он начинает потеть. Я тоже.

— Оххх… — выдыхаю я, потому что пульсирующая боль в моей голове становится еще сильнее.

— Кто он такой, Клэр? Кто такой Дженсен? — спрашивает Рег. — И кто ты?

— Не обращай на нее внимания, Рег, — со стоном выговариваю я. — Не слушай Клэр. Она, наверное, просто спятила к чертям. Она не понимает, что говорит.

— Дженсен, я же велела тебе молчать, — говорит она. — Рег, его зовут Дженсен Перехватчик. Он работает на правительство. Он — шпион.

— Что? — восклицает Рег. Теперь он совершенно сбит с толку. Единственное, что он еще понимает, — это то, что у него здоровенная бомба, а у Клэр — здоровенный пистолет.

— Никакой я не шпион! — кричу я.

Я толком не знаю, почему я кричу это. Наверное, потому, что вся моя старательная работа по внедрению катится к черту, а я все еще пытаюсь довести это дело до конца. Но из-за боли в голове и мерзкого ощущения тошноты я настолько ослаб, что не в состоянии придумать никакой приличной лжи.

— Я на твоей стороне! — кричу я.

Но звучит это совсем не убедительно. Да и неправда это, потому что я не считаю, что я вообще на чьей-то стороне. Я понимаю, что я ни на стороне Клэр, ни на стороне Рега. И никого нет на моей стороне, на стороне Дженсена. Уже больше никого.

— Ты мне нравился, Дженсен, я серьезно, — говорит Клэр. — Им не следовало вставлять этот чип тебе в мозг. Это было неправильно. Но если бы не этот чип, то меня бы сейчас здесь не было.

Она по-прежнему смотрит на Рега и по-прежнему целится в него из своего пистолета. Рег не может поверить в происходящее. Все, что он считал правдой, считал правильным, исчезает, проваливается в гребаное сливное отверстие с громким чавкающим звуком, а потом оттуда лезет какое-то дерьмо.

— Я хочу, чтобы ты знал, Дженсен. То время, что мы провели вместе, очень много для меня значило. Ты правда был мне не безразличен. Да и сейчас тоже, Дженсен. — Все это она говорит, по-прежнему не опуская пистолета.

А я стою на коленях на полу. У меня такое чувство, что меня вот-вот стошнит, что из меня вместе с блевотиной полезут все мои внутренности и заодно мои чертовы мозги.

— И ты тоже, Рег… — говорит Клэр. — Ты тоже мне не безразличен. Правда. Вот почему все это должно прекратиться. Как сотрудник помощи неблагополучным семьям, я прошу тебя отойти от этой бомбы. Все это должно прекратиться. Тебе нужно лечение, лечение в больнице. Ну же, послушай меня.

— Я бы с удовольствием поехал сейчас в больницу, — отвечаю я со стоном.

— Дженсен, прошу тебя, — говорит Клэр. — У нас здесь очень опасная ситуация.

И тут я вспоминаю. Рег и опасная ситуация. Именно об этом говорил мне призрак Эмиль Гендерсон Мартин, когда я гонялся за ним по Лондону. Это доказывает, что дело не в чипе. Все это идет не из него. Об этом говорил мне Гендерсон Мартин. Он посоветовал остерегаться Клэр и кидаться к левому карману, где у Рега лежит детонатор.

Но с чьей стороны левый? Черт! Черт! Черт! Левый с его стороны или с моей? Потому что, если с его стороны, тогда с моей — это, блин, правый. И что, черт возьми, будет, если я кинусь к левому карману с моей стороны, а окажется, что детонатор в левом кармане с его стороны?

Рег и Клэр продолжают пристально смотреть друг на друга. Только я могу все это прекратить. Эмиль/Мартин Мартин так мне и сказал. Это должен быть я. Единственный, кто может все это остановить, — это я.

А из-за этой гребаной пульсирующей боли в мозгу мне кажется: что меня по голове непрерывно лупит своей бутылкой тот старикан-бродяга; или — что я не переставая бьюсь головой о столик в том итальянском кафе; или — что эти козлы из Команды по Перевоплощению вскрывают мой череп и пихают туда свои гребаные раскаленные докрасна чипы и те в конце концов начинают лезть у меня из глазниц; или — что я, выпрыгнув из гребаного окна своей квартиры, бьюсь головой о жесткий гравий плоской крыши «Старого банка»; или — что по голове бейсбольной битой получил именно я, а не тот придурок, который грабил мою квартиру; или — что мой мозг превратился в крошечную высохшую горошину, с грохотом катающуюся в старой кастрюле. Я все еще стою на коленях, и мне кажется, что меня выворачивает наизнанку, мне даже хочется, чтобы все, что есть внутри меня, вышло наружу — весь этот яд и все эти гребаные электронные чипы. Чтобы из меня вышло, наконец, абсолютно все!

И я решаю действовать. Как какой-нибудь чертов тигр в джунглях, я кидаюсь на Рега. Я кидаюсь к левому карману с моей стороны. Я надеюсь, что, если я схвачу его за руку, в которой он держит детонатор, он его выронит, и с нами все будет в порядке. Рег отправится в лагерь по переподготовке, там ему вколют нужные уколы и дадут нужные лекарства. А меня подлечат, а потом мы с Клэр помиримся и станем жить вместе. Мы заведем чертовых детишек, и она будет ходить по моей квартире, расставляя по вазам всякие дурацкие цветы и спрашивая меня, красивые ли они… И я уверен, что цветы эти будут очень даже красивыми.

Взрыв происходит до того, как я его слышу.

Я чувствую его жар и его запах до того, как слышу его грохот. Вдруг в комнате не остается воздуха. Вокруг меня только раскаленное белое пламя.

Невозможно поверить, что эта гребаная бомба все-таки взорвалась. И в то же самое время я прекрасно понимаю, что эта гребаная бомба все-таки взорвалась.

Взрыв выбивает окна, и куча всякого старого барахла Рега, превратившегося в труху, вылетает на улицу вместе с рамами и стеклами. Мебель представляет собой летящие огненные шары из кусков дерева и обивки.

Распространяется уже знакомый запах обгоревших волос и химической взрывчатки. И еще я впервые в жизни чувствую запах горелой человеческой плоти и сразу понимаю, что именно это такое.

Вместе со взрывом Рег поднимается в воздух. Его голова отрывается от тела и бешено вращается, а рот на этой голове судорожно открывается и закрывается, как у рыбы, выброшенной на берег. Туловище Рега дергается и машет руками, как крыльями.

Взрыв выбрасывает меня через дыру в стене, за мгновение до этого образовавшуюся на месте окна. Я лечу как ракета — огонь выталкивает меня прямо в небо.

Вот оно снова. Я снова вылетаю, к черту, из окна. И я снова теряю сознание до того, как падаю на землю. Последнее, что я слышу, — это звук падающих на мостовую осколков стекла и эхо взрыва.

Я даже не успел поправиться после того, как прошлый раз вылетел из окна. Порезы поверх порезов. Ожоги поверх порезов. Сломанные кости, которые, наверное, уже были сломаны.

Глава 34

Могу поспорить, вы не ожидали, что я оклемаюсь на этот раз? Я вроде той кошки, понятно? Те самые чертовы девять жизней, понятно? Еще один взрыв, еще одно падение, еще одна пуля, а я все возвращаюсь. Я остаюсь в живых после всего. Я всегда снова всплываю на поверхность, как пробка, скачущая в огромном грязном океане.

Однако, чтобы прийти в себя после этого падения, понадобилось много времени. Быть взорванным к чертовой матери настоящей бомбой — это вам не хухры-мухры! Поэтому провалялся я в больнице очень даже долго. Я был подключен ко всем этим дурацким аппаратам, а вокруг меня постоянно суетились медсестры, и доктора смотрели на меня через специальные очки.

Большую часть времени я был без сознания или в полубредовом состоянии из-за всех этих обезболивающих, а питание мне вливали через трубочку, один конец которой был вставлен в вену, а другой уходил в пластиковый мешок, висевший на специальном шесте возле кровати. Все эти аппараты постоянно пикали, а доктора и медсестры казались мне такими же привидениями, плавали в несчастной треснувшей башке бедного старины Дженсена, вытворяя там сумасшедшие вещи и сбивая меня с толку. Иногда, например, мне казалось, что я вижу какого-то мужика в белом халате и очках, который нагибается надо мной с озабоченным видом. А потом он вдруг превращается в Клэр, будто она стоит прямо над моей головой, а я пялюсь ей под юбку и с удовольствием рассматриваю ее милые трусики и то, что под ними, — вроде моего личного «Порно Диско». Вдруг я вижу Мыскина или Брока, при этом никакого удовольствия не испытываю. Иногда я подолгу наблюдаю за головой Рега, которая все крутится и крутится, будто летает в открытом космосе, и из ее разорванной шеи бьют крошечные фонтанчики крови, заливая все вокруг. Сцена с головой Рега останавливается и повторяется снова, будто транслируется с закольцованной кинопленки. А вот это уже голова не Рега, а Клэр. И я начинаю непрерывно стонать, но пошевелиться не могу. Мое лицо заливает кровью, в глаза попадают крошечные кусочки человеческой плоти — кусочки Рега и кусочки Клэр; от моей щеки отскакивают обрывки кожи шеи Рега или глазное яблоко Клэр — мягкое и хлюпающее, влажное и жуткое. В общем, хочу сказать, все это похоже на самые ужасные, самые жуткие фильмы ужасов. Мне опять снится тот сон о Мыскине… Тот самый, где он жрет угрей живьем, а между его отвратительными зубами торчат ошметки рыбьих внутренностей… Потом он уже ест не рыбу, а голову Рега, а гребаный Брок стоит рядом с ним, согнувшись в поклоне, как настоящий официант, и подает голову Рега на серебряном блюде с салатом и приправой. Жуткая зажаренная голова Рега и ухмыляющийся, пускающий жадные слюни Мыскин с ножом и вилкой в руках, собирающийся отрезать от нее кусочек. И я стою тут же рядом, и от всего этого меня тошнит, и я вот-вот заблюю Мыскину весь его шикарно сервированный стол. И этот мерзкий сон с головой Рега повторяется снова и снова.

Один раз мне показалось, что я пришел в себя. Я посмотрел вбок и увидел прямо у своей кровати Мыскина. Он сидел на стуле, ел виноград и листал какой-то журнал. Он поднял глаза и увидел, что я смотрю на него. В моей голове была полная неразбериха, мне показалось, что это что-то типа повтора того дня, когда я очнулся на больничной койке и когда Дэвлин Уильямс ел виноград, а я был ММ, а ММ был мною. Короче — тому подобная сумасшедшая фигня.

Я попытался приподняться, чтобы посмотреть, что еще происходит в комнате. Есть ли здесь еще призраки или привидения? Появится ли там, в гребаном углу, еще один Дженсен Перехватчик, который пришел ко мне в гости из прошлого или будущего? Или, может быть, Мартин Мартин, весь израненный после своей гибели в том фургоне, полном телеэкранов? Или, может быть, Эмиль чертов Гендерсон с размозженной головой, все еще пытающийся отомстить своему убийце? Мне они все уже до чертиков надоели. Я больше не хотел видеть никого из этой компании. Я больше не хотел, чтобы меня лупили, колотили и взрывали. Мне надоело гадать, кто есть кто, что происходит и почему и кто преследует меня на этот раз. Я не хотел больше видеть, как Рег вдруг оживает только для того, чтобы я снова смог наблюдать, как он движется к своему концу — к тому, когда он разнесет себя на куски своей идиотской бомбой. Понимаете, о чем я?

Но в комнате больше никого не было. Никаких призраков или привидений. Только Мыскин со своим журналом и со своим виноградом.

— Дженсен Перехватчик! — восклицает Мыскин, пытаясь говорить веселым голосом. Но веселость ему совсем не идет, и улыбка на его лице кажется нарисованной, и нарисованной человеком, который совсем не умеет рисовать. — Наш маленький герой! Как себя чувствуешь?

Какой, к черту, герой? Разве я не тот самый придурок, которого он пытался убрать, послав агентов в мою квартиру, чтобы те продырявили меня своими самонаводящимися пулями? Как Дженсен Перехватчик может быть героем, если это тот самый Дженсен Перехватчик, который на пару с Федором втихую таскал документы из Архива?

— Сказать по правде, чувствую я себя довольно дерьмово, Мыскин, — говорю я. А потом, на всякий случай, добавляю: — Сэр.

— Ну, в общем, неудивительно, — констатирует Мыскин, откладывая журнал и выплевывая пару виноградных косточек. — Ты через такое прошел, наш смелый воин! И все же — все хорошо, что хорошо кончается, так ведь, Дженсен? Тебя здесь починят, и наш протекающий сортир тоже починили, хотя и довольно, так сказать, публично.

— Рег? — вопрошаю я. — Мой специальный проект — он завершен?

— Рег? — переспрашивает Мыскин. — Ну, Реджинальд Рэнкин явно не поддается починке, не так ли? Он собственноручно разнес себя на мелкие кусочки. И чуть не забрал тебя с собой. Гм… Рег и его маленькая шайка психов. За ними по нашей просьбе следили оперативники Департамента здравоохранения. Но ты разобрался и с этим делом, так ведь? Что-то вроде двух в одном флаконе. Очень эффективно и очень экономично. Небольшая ячейка террористов уничтожена, и решены наши проблемы с утечкой. Наше протекающее неудобство, так сказать… ха-ха!

Я молча смотрю на Мыскина, ничего не понимая.

— Правительственные бумаги, пропадающие из Архива, вся эта шумиха в средствах массовой информации, споры в общей столовой, угрозы сокращения финансирования? — говорит он, вроде как делая мне намеки. У меня в животе появляется такое чувство, как, например, когда ты находишься в скоростном лифте в здании департамента и спускаешься с двадцать шестого этажа на первый и лифт несется вниз без остановок.

— Угу… — отвечаю я, блефуя и делая умное лицо.

— Твой глупый приятель, — говорит Мыскин, ядовито улыбаясь.

— То есть Федор? — спрашиваю я.

— Именно. Твой дружок Федор. Болтливый Федор. Федор-шалун. Но теперь все это уже улажено и проблема решена. Федор теперь где-то в трудовых лагерях, расплачивается за свое дурное поведение. А мы в Департаменте безопасности закупорили, так сказать, эту утечку, проведя эффектный арест в том кафе. И все это — благодаря твоей прекрасной работе секретного агента.

— Моей? — переспрашиваю я в шоке.

— Да, Дженсен, — отвечает Мыскин, говоря терпеливым таким голосом, которым обычно говорят с тупицами. — Твое расследование вывело нас на него, мы смогли арестовать его во время передачи важных правительственных документов. Это было частью нашей масштабной и тщательно организованной секретной операции.

— Масштабной? — спрашиваю я, все еще не понимая ничего из того, что Мыскин мне тут говорит. Не въезжая совсем.

— Мы уже некоторое время страдали от утечек. Поэтому взяли под наблюдение шестьдесят три тысячи человек государственных служащих. Примерно четыре тысячи из них так или иначе разглашали государственные секреты. Еще одна тысяча совершала мелкие кражи, оформляя поддельные счета на расходы, воруя госимущество, раздувая свои квоты на бензин и тому подобное. Все это на месяцы вперед обеспечит средства массовой информации материалами о безупречной работе Департамента безопасности на благо нашей страны. Ну, как бы там ни было, одним из виновников утечек оказался Федор. Но он раскрыт и пойман. Благодарность Дженсену. Благодарность Броку за то, что завербовал тебя, и благодарность Мыскину за разработку плана всей операции. И двойная благодарность за срыв крупной террористической атаки с применением бомб. Да еще, Дженсен, все это было выполнено в такой драматичной манере… Пресса просто в восторге. Это лишний раз напомнило всему нашему обществу, что благодаря борьбе правительства с террористами наш народ может чувствовать себя в безопасности.

Он отрывает от грозди еще одну виноградинку и небрежно бросает ее в рот.

— Шестьдесят три гребаные тысячи? — спрашиваю я удивленно. Потому что это ведь до хрена!

— Именно так, Дженсен, — отвечает Мыскин и добавляет: — Дженсен, ты опять отупел? Опять ничего не понял? Департамент безопасности вел слежку за шестьюдесятью тремя тысячами человек!

— Но зачем Федор таскал документы из Архива?

— Ну, не знаю. Думаю, чтобы помочь тебе с твоим расследованием по поводу Рега, — говорит Мыскин. И говорит так, будто это совершенно очевидно.

— Он помогал мне выполнять правительственное задание, так?

— Да, помогал.

— Значит, наверняка это было нормально, так? Я хочу сказать, он помогал Проекту, разве нет?

— Да, помогал, — отвечает Мыскин со вздохом.

— Значит, он ничего не нарушал, так? Я хочу сказать, разве это серьезная утечка информации?

— Нет, Дженсен, нарушал. И это — все равно утечка, — говорит Мыскин.

— Но ведь крохотная, да? Ну, например, как если проткнуть булавкой пожарный шланг. Такую утечку вообще незаметно.

— И все-таки, Дженсен, утечка есть утечка, так ведь? Департамент Безопасности будет пустым местом, если не сможет обеспечивать самую полную, самую абсолютную безопасность. Маленькая утечка, если ее не устранить, неизбежно приведет к крупной утечке. И со временем эта крохотная утечка превратится в настоящий потоп. И тогда у нас появится очень серьезная проблема. А мы не можем позволить, чтобы это стало серьезной проблемой. Лучше всего пресечь ее на корню, чтобы все видели, что она пресечена именно на корню, чтобы общество понимало, что существуют такие вещи, которые необходимо пресекать на корню: утечки, утечки о террористах, самих террористов. Это ведь все — секретные сведения. И существуют причины, почему государству необходимо хранить подобные вещи в тайне. И именно подобные события напоминают об этом обществу.

— Не понимаю, — говорю я.

— Скажу другими словами, Дженсен, — продолжает Мыскин. — У правительства была проблема с утечкой документов из Архива, так?

— Так.

— Поэтому Департамент безопасности должен был расследовать это дело и пресечь эту утечку, так?

— Так.

— Поэтому мы расследовали это дело, обнаружили источник утечки и устранили ее, так?

— Так.

— И поэтому граждане нашей великой страны могут спать спокойно, зная, что государство их защищает, так?

— Так, — говорю я. А потом не выдерживаю. — Но шестьдесят три тысячи! Это же почти все!

— Это постоянный процесс, Дженсен. Расследование никогда не прекращается. Попомни мои слова. И лучше нам всем вести себя как следует, да?

— И что теперь? — спрашиваю я после недолгого молчания.

— Для Департамента безопасности гарантировано стабильное финансирование на следующие пять лет, отпадает вопрос о раздроблении нашего замечательного департамента и нам не грозит сокращение бюджета. Кстати, в отличие от некоторых других департаментов.

Видя мой пустой непонимающий взгляд, Мыскин снова тяжело вздыхает.

— Дженсен, — говорит он, — давай посмотрим на это с другой стороны. Если бы ты, скажем, был хозяином фирмы по ремонту сломанных туалетов, какая бы ситуация была для тебя более выгодной: та, при которой вообще нет сломанных туалетов, или та, при которой много сломанных туалетов?

— Думаю, чем больше сломанных туалетов, тем лучше для моего бизнеса, — отвечаю я с недоумением.

— А теперь представь следующее: если бы ты занимался производством туалетов и их ремонтом, когда они начинают течь, ты бы стал делать туалеты, которые никогда не текут?

— Гм… ну нет, — отвечаю я, запинаясь. — Мне было бы выгодно, чтобы через некоторое время туалеты начинали течь, чтобы я смог их чинить.

— Все правильно, — говорит Мыскин, улыбаясь и откидываясь на спинку стула. — То же самое с безопасностью. В наших интересах, чтобы в стране была постоянная напряженность в области безопасности. Мы ведь существуем, чтобы постоянно следить за положением дел в этой сфере. Если бы не было никакой напряженности, то не было бы и необходимости в существовании Департамента безопасности. Если бы не было протекающих туалетов, то тебе, Дженсен, не нужно было бы их чинить. И тогда что бы стало с твоим бизнесом?

— Я бы оказался без работы?

— Именно! — говорит Мыскин и берет еще виноградинку.

— Но я непонимаю. Я думал, мы все часть одной команды; Единство и Успех и все такое. И какая же роль Федора во всем этом?

— Каждый занимается своим делом, Дженсен.

Я непонимающе смотрю на Мыскина.

— Федор присматривал за тобой, Дженсен. Именно этим он занимался. Ты был одним из его подопечных. Однако он зашел чуть дальше, чем нужно, поэтому нам понадобилось, чтобы ты начал присматривать за ним. Что ты и делал. У него было аж двадцать подопечных. И он не выдержал такой нагрузки. Это часто случается. Сейчас как раз идет внутреннее расследование по этому вопросу. Мы пытаемся понять, не слишком ли мы много требуем от наших агентов. Думаю, в результате нам придется изменить нашу методику.

— Федор тоже был шпионом? Он шпионил за мной?

Мыскин снова вздыхает, видя, что я все еще не понимаю.

— Ты любишь футбол, Дженсен? — спрашивает он.

— Мне больше нравится смотреть гонки на грузовиках-монстрах, — говорю я ему. — Но футбол тоже ничего.

— Одна футбольная команда играет против другой футбольной команды, и каждому игроку команды важно выиграть. Они сплачиваются как команда для того, чтобы выиграть. Но на место каждого из одиннадцати игроков основного состава претендуют игроки из запасного состава. Они постоянно тренируются, качают мускулы, учатся, как бегать быстрее, как лучше играть. Они тоже хотят, чтобы их команда победила, но еще они хотят занять место игрока основного состава. Они соперничают друг с другом за это место. Они дерутся за первенство, и в то же время они все в одной команде. Так?

— Ну, вроде так, — говорю я.

— И именно тренер команды должен поощрять это соперничество. Только тренеру команды известна общая стратегия. Все остальные могут о ней только догадываться. И именно тренер выставляет, так сказать, одного игрока своей команды против другого в психологической схватке. Они все пешки в игре, которую ведет тренер. Они и не подозревают, что в результате они становятся сильнее и одновременно подвергаются испытанию на прочность. Однако, Дженсен, иногда игрок ломает ногу и выбывает из игры — его карьера заканчивается. Это происходит постоянно. Иногда — это плата за право играть в высшей лиге.

— A Рег? — говорю я, а мой мозг отчаянно пытается разобраться во всей этой информации.

— И Рег тоже. Он сыграл свою роль. Хотя в результате у него оказалась сломанной не только нога, да? — сказав это, Мыскин хохочет. — Маленький заговор бомбиста Рега, сорванный специальным агентом Департамента Безопасности Дженсеном Перехватчиком, который храбро подверг себя смертельной опасности, чтобы защитить наше общество. Ты — тот самый храбрый защитник, Дженсен, который сделал рискованный для себя подкат, чтобы спасти свою команду от голевой атаки. Ты вывел из строя нападающего соперников, но в результате сломал ногу. Боюсь, Дженсен, теперь ты вне игры. Однако твой геройский поступок несколько дней был главной новостью, а сейчас средства массовой информации старательно освещают процесс твоего выздоровления. По телевизору о тебе, Дженсен, уже было целых три передачи. И они пользовались большим успехом у зрителей. А премьер-министр только что объявил о серьезном увеличении бюджета Департамента безопасности, и это было полностью поддержано общественностью. И это правильно. Подобные операции с глубоко засекреченными агентами стоят очень, очень дорого.

Все это время я вытягивал свою больную шею, приподнимая ее на пару дюймов от подушки, пытаясь получше впитать в себя все эти объяснения Мыскина про футбол. Но потом у меня больше не осталось сил держать голову приподнятой. Она упала на подушку, и я уставился в потолок. В голове у меня скакали образы каких-то футболистов, гоняющих мяч по грязной зеленой траве и делающих друг другу всякие там подкаты, а в ушах слышался сначала топот их тяжелых бутс, а потом треск ломающейся ноги. И вот я уже вижу (в своей голове, конечно), как этого несчастного игрока уносят с поля на носилках.

Так получается, что все, через что я прошел, оказывается лишь чем-то вроде гребаного шоу? Они заставили меня делать все эти вещи, чтобы получить возможность поймать Федора? Но Федор уже был во все это замешан? И все это оказалось спектаклем, чтобы доказать обществу, что Департамент безопасности по-прежнему, так сказать, ловит мышей? Устраняя утечки, которые он сам же, блин, и создает?

В поле моего зрения вдруг появляется голова Мыскина.

— Понимаешь, Дженсен, борьба — это двигатель прогресса.

Он наклоняется ко мне еще ближе, будто собирается сказать мне что-то очень, очень важное. Что-то, во что он верит сам, как, например, Рег, верил в Мартина Мартина. И когда он это говорит, его глаза превращаются в голубую сталь, и мне становится даже страшно.

— Конфликт живет в душе каждого из нас. И он отчаянно рвется на свободу. Все, что тебе нужно сделать — это направить его в нужное русло. Это все равно что использовать энергию при расщеплении атома. Внутренний конфликт дает тебе достаточно энергии, чтобы добиваться своих целей, чтобы двигаться вперед. Представь себе всю объединенную в конфликте энергию всех людей нашего великого народа, которая приведет нас к новым, еще большим достижениям. И наша система, основанная на конфликте, выявляет самое лучшее даже в таких людях, как Рег, которые с ней борются. Ставя себя ей в оппозицию, они используют свой собственный внутренний конфликт. Он становится той самой энергией, которая толкает их вперед. А эта энергия подпитывает нашу энергию. Мы все части одной большой машины конфликта. Рег, Федор, ты и я. Мы все играем свои роли. Так устроена вселенная. Насилие, раскол, объединение и снова раскол. Разрушение и созидание, поддерживаемые в равновесии теми, кто призван это делать. Это так же неизбежно, как и прекрасно. Но равновесие жизненно необходимо. Мы должны удерживать равновесие сил. Если равновесие сместится в другую сторону, в сторону от государства и в направлении таких, как Рег, тогда у нас будут большие проблемы.

После этой речи Мыскина я чувствую такое же головокружение, какое чувствовал, когда проваливался через червоточины и вляпывался во все эти сумасшедшие дела с ММ, Эмилем, Дженсеном и тому подобное. Для меня в словах Мыскина нет никакого смысла, и в то же время они кажутся мне правдой.

Мыскин встает, собираясь уходить.

— Приятно было поболтать, Дженсен, — говорит он. И пожимает мне руку.

Но меня по-прежнему беспокоит пара вещей. Первое — те два мужика из департамента, которые были в моей квартире. Одного я шарахнул битой по голове, а от другого удрал и выпрыгнул из окна.

Когда я говорю об этом Мыскину, он секунду смотрит на меня отсутствующим взглядом. Потом в его глазах загорается понимание, и он смеется.

— Ах да, правильно! Ремонтники Брока. Ох, Дженсен, это было потрясающе! Конечно, им нужно было тебя предупредить, прежде чем заходить в твою квартиру и чинить душ. Откуда тебе было знать, что это не какие-нибудь мерзкие домушники. Кажется, у одного потом несколько дней болела голова… Ну, может быть, даже месяц или два. Но сейчас, насколько мне известно, с ним все в порядке. Никаких серьезных повреждений… Ну, скажем, никаких особенно серьезных повреждений. А другой ужасно беспокоился, когда ты выпрыгнул из окна и исчез в облаках, пока ты вновь не объявился у дома Рега на тротуаре, с которого тебя отскоблили после взрыва бомбы.

— И второе — что по поводу чипа в моей голове? — интересуюсь я.

— Чипа? — спрашивает Мыскин. — Извини, Дженсен… Какого чипа? О чем ты, черт возьми?

— Мне сказали, что у меня в голове стоит электронный чип.

— И кто тебе это сказал, Дженсен? — продолжает Мыскин, помолчав несколько секунд.

— Мартин Мартин.

— Ну, понятно, — говорит Мыскин вдруг веселым голосом, в котором слышатся нотки сочувствия. — Конечно, он это говорил. Ты столько перенес в последнее время, Дженсен. Ты пережил взрыв бомбы… Я бы на твоем месте не стал придавать большого значения словам давно умерших людей, которые тебя якобы навещают. Не стоит, право.

— Клэр тоже говорила мне о чипе. До того, как взорвалась бомба, — говорю я немного обиженно.

Мыскин снова замолкает на несколько секунд.

— Ну, как я и говорил, ты пережил взрыв, поэтому, думаю, нам с тобой не стоит слишком уж серьезно воспринимать твои слова. И еще, думаю, мне нет нужды напоминать, что большая часть тех сведений, которые ты получил во время своего потрясающего расследования, является секретной информацией. Поэтому не советую говорить об этом еще кому-либо, понятно? Вот и славно, Дженсен. После всего, что ты перенес, тебе же не хочется самому стать источником утечки, так ведь? Это ни к чему хорошему не приведет. Сам понимаешь, департаменту это очень и очень не понравится.

— А Клэр? — задаю я свой главный вопрос.

— Клэр… Да, Клэр. Сотрудница отдела помощи неблагополучным семьям. Она была направлена в Департамент здравоохранения из Департамента безопасности. Годами вела на севере Лондона отличную работу с бедняками, организовывая группы взаимопомощи и курсы по самоусовершенствованию. Отличный источник надежной информации, мониторинг поведения бедных слоев населения и тому подобное. Советую тебе, Дженсен, как-нибудь почитать ее отчеты. В них она часто упоминает тебя. Она явно была к тебе не равнодушна. Как жаль, что она погибла. Так сказать, побочные потери во время операции. Такое случается, ничего не поделаешь. Она даже ничего не почувствовала. Ну а теперь мне нужно идти. Я тебя утомил. Выздоравливай поскорей. Всего хорошего!

Я закрываю глаза. Я совсем измучен этим разговором. Я засыпаю.

После визита Мыскина я стал чаще приходить в себя. Не потому, что Мыскин навестил меня, а потому, что я выздоравливал и постепенно возвращался из тех мест, где я до этого пребывал. Мне больше нравилось бодрствование, чем это мое сонное сумасшествие. Валяясь без сознания, я улетал в мир снов об оторванной голове Рега, об окровавленных угрях и тому подобном отвратительном дерьме. И потом я просыпался ошалевший, измученный и с дрожащими руками и ногами. Тогда ко мне прибегали доктора и выдавливали мне в вены сок из этих пластиковых мешков, или кололи меня своими иглами, или пичкали всякими пилюлями, пихая мне их и в рот и в зад.

Оказывается, я был без сознания целых три месяца. Что, в общем-то, совсем неплохо. Серьезно. Именно столько времени ушло лишь только на то, чтобы зажили мои ожоги и хоть немного срослись мои сломанные кости.

Во время моих долгих провалов в сон меня посещали воспоминания о Клэр. Мне постоянно снилось, что она сидит рядом с моей кроватью. Сидит с озабоченным видом и смотрит на меня взглядом, полным любви, или читает книгу, или спит в полумраке больничной палаты. И она все время говорит мне, что волноваться не о чем. А еще мне снилось, что мы с Клэр живем в моей квартире. Мы счастливы, и у нас есть ребенок — девочка по имени Роуз. И каждый раз, когда мы смотрим на нее, мы вспоминаем ту маленькую девочку, которая играла в классики, и мы смеемся и обнимаемся. Но потом я прихожу в себя, и Клэр уже нет рядом. Ее разорвало на кусочки гребаной бомбой Рега. И эти мелкие кусочки ее тела разлетелись по всей улице, и потом их собирали эти придурки из Департамента санитарного надзора, счищая с асфальта и кровь, и плоть. В общем, занимаясь той самой уборкой, которой ни один нормальный человек не захочет заниматься. Тогда я окончательно просыпаюсь и начинаю стонать и кричать. На меня опять накидываются доктора со своими иглами и пилюлями, и мне становится лучше.

После этих трех месяцев моего, так сказать, бессознательного лечения начался реабилитационный период. Недели ковыляния на костылях, плавания в бассейне, сжимания каких-то резиновых мячиков. В меня напихали кучу железяк, чтобы скрепить все то, что сломала и разорвала эта дурацкая бомба. Во мне теперь полно всяких шурупов и болтов и новых суставов, сделанных из пластика и резины. И я весь в шрамах. Спина у меня теперь не гладко-белая, как раньше, а больше похожа на кроваво-красную отбивную. Но не лицо. Лицо такое, каким было раньше у настоящего Дженсена. Мрачное, недовольное лицо Норфолка, этого старого бродяги из Норфолка, исчезло.

Глава 35

Следующий голос, который я слышу, — это голос, кричащий мне прямо в ухо. Кричащий возбужденно и хрипло от слишком большой дозы принятого «бориса». Кричащий в попытке перекричать громкую музыку. А я сижу, облокотившись о стойку бара, думая о своем и не особенно обращая внимание на окружающих.

— Эй! Привет! Чтоб меня! Это же старина Дженсен! Дженсен Перехватчик!

К этому времени я уже выписался из больницы, хорошенько залатанный и, в общем-то, в порядке. Я сижу у новых «Звездных сучек» в районе Пекхем, нюхаю какой-то крутой порошок и пробую новый сорт выпивки. Музыка грохочет — бум-бум-бум — чертовски громко. Какое-то новое дерьмо из Африки под названием «нейшнкор» — что-то вроде хардкора, понятно? Сумасшедший, скажу я вам, музон, и сейчас на самом пике моды вместе со всеми этими дурацкими ожерельями и бусами, которые можно надевать, когда ее слушаешь. И от нее буквально тащатся стиляги, девчонки и тинейджеры. Народ вокруг меня отплясывает этот самый нейшнкор, тряся гребаными кожаными ожерельями. Этот музыкальный стиль расцвел, пока я лечился, и поэтому на меня он, можно сказать, свалился как кирпич на голову. Я вышел из больницы, а он уже прямо тут, грохочет из каждого динамика. В общем-то неплохо.

Но хочу сказать, что, сидя у «Звездных сучек», чувствую я себя как-то странно. Будто я все время жду, что вот-вот увижу, как чертов Федор возвращается из сортира, даже не застегнув штаны, хохоча идиотским смехом, или как он, перебрав «бориса», снова падает по ступенькам лестницы в своей дурацкой тоге. Но его здесь нет, так ведь? Старины Федора больше нет со мной. Пропал мой друг Федор, совсем пропал. И я вроде как скучаю по нему, понятно? И теперь, снова попав к «Звездным сучкам», я вспоминаю, как мы с ним веселились и как накачивались «борисом» под самую завязку, а он все уговаривал меня нюхнуть еще и еще, пока я буквально переставал понимать, где верх, а где низ, и все кончалось тем, что мы оказывались в моей квартире, продолжая дурачиться и, например, швырять друг в друга едой. А потом мы оба вырубались…

Но все это теперь в прошлом, и я сижу здесь один, пробуя новый сорт «бориса» (он называется «Кипучий Борис», и, надо сказать, абсолютно заслуженно, но я в этом деле — не мальчик, и, чтобы у меня снесло башню, нужно что-то уж действительно чертовски особенное).

И вот еще какая штука: когда я думаю о Федоре и о том времени, что мы проводили вместе, то замечаю, что мне становится все труднее и труднее вспоминать разные там подробности, кроме простого факта, что мы с ним здорово веселились и что он был чертовски забавным парнем. И чем больше я напрягаюсь, чтобы вспомнить, тем хуже мне это удается… Я даже не могу точно вспомнить его лицо. Он всегда был немного похож на ведущего из «Грузовиков-монстров» — на Майки Гаража. И теперь, когда я думаю о Федоре и пытаюсь представить себе его лицо, то вижу только Майки, орущего в микрофон, когда очередной участник гонок слетает с трассы. А может быть, это все из-за той медицинской дряни, которой меня накачивали в больнице, и еще из-за таблеток «Б-19» — всей этой дури, которая должна была раз и навсегда привести мои мозги в порядок. Чтобы я стал опять веселым, нормальным парнем, и не таращил глаза, и не говорил всякой ерунды оттого, что меня чуть не разорвало на куски бомбой Рега, и что Клэр, наоборот, разорвало на эти самые куски прямо у меня на глазах.

Ну, как бы там ни было. В общем, вернулся я из больницы в свою шикарную квартиру в башне Ротерхит, полностью отремонтированную, с новыми полами и новеньким, с иголочки, «дерма-душем». Спасибо всем, на хрен, большое! И, знаете, я совсем не представлял, чем же мне заняться или куда пойти. Наверное, я скучал по Федору. И по Клэр. Но теперь у меня появилась эта самая палочка-выручалочка — эти просто чудовищные таблетки. У них, на фиг, даже нет настоящего названия — просто «Б-19». Вот они и помогают мне чувствовать себя относительно нормально и, как говорится, не раскисать и не распадаться на части.

Видели бы вы эту огромную стопку записей чертовых «Грузовиков-монстров», которая накопилась, пока я их не смотрел, лечась после этого гребаного взрыва. Чтобы их все пересмотреть, у меня бы ушло, наверное, несколько лет! Да и в любом случае шоу тоже на месте не стояло. Теперь по телику идет шоу «Новые экстремальные ГМ», где с этих самых грузовиков сняли все лишнее, включая капоты, кабины и тому подобную ерунду. Теперь они больше похожи на какие-то чертовы клетки на колесах. А водителей пристегивают к сиденьям цепями и замками, чтобы они не вывалились, на фиг. Сами грузовики стали в два раза больше, и оснащены всякими огромными ножами и резаками. Они сталкиваются друг с другом, пытаясь разрезать противника на лапшу или выпихнуть его в огромные горящие лужи бензина. По сравнению с «Новыми экстремальными ГМ» старые «Грузовики-монстры» кажутся полным дерьмом. Мне даже непонятно, чего я их вообще так любил раньше, — новое шоу настолько круче старого. И это здорово, что новые шоу настолько круче старых, так ведь? Можете себе представить, что ничего бы не менялось и постоянно оставалось бы одинаковым? Как бы чертовски скучно было жить, глядя одно и то же дерьмо каждый день!

Гм… Ну, в общем, сижу я дома после больницы и размышляю, не стереть ли мне к черту все эти накопившиеся записи. А потом я подумал: «Хватит, на фиг, скучать! Пойду-ка я прогуляюсь!» И вот я надеваю приличную одежду, бреюсь и тому подобное — в общем навожу лоск и глянец — и выхожу на улицу.

Но дело в том, что, выйдя из дома, я не мог придумать, куда бы мне отправиться. Все заведения в районе башни Ротерхит — это в основном магазины, торгующие едой и одеждой. А на запад мне тащиться не хотелось. Тогда я решил сходить к этим новым «Звездным сучкам», что открылись в районе Пекхем.

И вот я сижу здесь в полном, на фиг, одиночестве. Этот новый нейшнкор грохочет как сумасшедший, а девчонки предлагают свои услуги, но мне как-то не хочется. Я просто расслабляюсь в баре, думая о том и о сем. Например, о Федоре. И пока думаю о нем, забываю его… Это будто ты смотришь на воду, которая впитывается в землю после дождя, или будто когда кончается какая-нибудь музыка и ты вдруг не можешь вспомнить ее мелодии, чтобы насвистеть или напеть про себя, хотя, пока она играла, тебе казалось, что это самая лучшая музыка, которую ты слышал в своей жизни.

И тут я слышу этот голос:

— Эй! Привет! Чтоб меня! Это же старина Дженсен! Дженсен Перехватчик!

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на того, кто это там кричит, мешая мне думать о своем. Я не узнаю этого мужика, но чувствую, что я его знаю. Если вы понимаете, о чем я… В баре темно, да и после этого нового «бориса» вижу я все не очень-то отчетливо. Не помогает, как говорится, и грохочущий нейшнкор. Да и препараты, оставшиеся в моей крови еще с больницы, не позволяют моему мозгу как следует сосредоточиться.

— Извини, приятель, — отвечаю я. — Я тебя не знаю.

— Ну конечно, — говорит этот мужик. — Это совсем, на фиг, неудивительно. Ты ведь через такое прошел! Ты ведь теперь чертова звезда! Я видел тебя в телешоу и читал о тебе в журналах. И я всем, кто меня слушает… А таких, черт возьми, очень мало, потому что все они козлы… Так вот, я всем говорю: «Я знаю этого мужика! Мы были друзьями! Вы бы видели, как он слетел с катушек, налопавшись «чистого тумана» в нужнике! И расшиб свою чертову башку прямо о зеркало!» Вот были деньки, да? Помнишь, старик? — И он так крепко обнимает меня, будто он мой брат и мы сто лет не виделись.

Что-то начинает шебуршиться в моей голове, но я все равно никак не могу припомнить этого крикливого мужика. Он видит, что в моих глазах по-прежнему пусто.

— Курсы обучения основным навыкам? Гибсон? Вспомнил?

Гребаный Гибсон! Это же гребаный Гибсон! Тот самый придурок с курсов основных навыков (защиты), на которые я ходил до того, как все это завертелось. Гребаный Гибсон, который валял дурака, как последний придурок, и не относился к этим курсам серьезно. Гребаный Гибсон, который напичкал меня своим сумасшедшим порошком, этим «чистым туманом», а потом той жидкостью из ампулы, которая усилила «приход», и у меня буквально сорвало башню. Тот самый шутник Гибсон! Наконец-то я его вспомнил, и теперь вот он сидит передо мной, в натуральную, так сказать, величину, прижимая меня к своей груди и хлопая по спине так, что мое лицо чуть ли не размазывается по его пиджаку.

— Чертов Дженсен Перехватчик! — приговаривает он. — Надо же — снова встретиться! А ты ведь теперь чертова знаменитость!

— Ага, просто охренеть! — соглашаюсь я с Гибсоном.

— Поразительно, через что тебе пришлось пройти, — говорит Гибсон. — Ну и как это, подорваться на бомбе?

Я пожимаю плечами. Этот вопрос задавали мне уже тысячу раз с тех пор, как я вышел из больницы и вдруг обнаружил, что стал чем-то вроде чертовой мини-знаменитости.

— Больно, — отвечаю я Гибсону.

Он начинает хохотать так, что у него из его носа лезут сопли, как будто я отмочил самую смешную шутку в его жизни.

— Ну, ты, черт, смешной! — говорит он. — Ну что, давай оттянемся, что ли, по-настоящему? Что скажешь?

И мы оттягиваемся. И постепенно мы с ним довольно прилично набираемся, хотя продолжаем сидеть тут же у стойки бара. Гибсон слушает, как я рассказываю ему о том, как работает наше гребаное общество, о том, как «Единство и Успех» направляет в нужное русло конфликт в душе каждого из нас. Я рассказываю ему о том, что «дерма-души» специально делаются так, чтобы через какое-то время они ломались.

— Твою! — кричит он, услышав это. — А у меня модель 04.

— Не, это фигня, — говорю я ему. — Барахло полное. Тебе нужно взять модель пятьдесят четыре. «Ноль четвертые» сделаны так, что будут ломаться каждые три месяца; четвертной вентиль в них из дерьмового пластика, который не выдерживает нагрузки.

Модель 54 тоже, между прочим, дерьмо, но я не собираюсь говорить ему об этом. Всему свое время. Ему еще нужно пройти, так сказать, курс ученика, как в свое время прошел его я. Ему придется учиться постепенно.

Я решаю идти домой. Гибсон дает мне свою визитку.

— Если захочешь еще отдохнуть, позвони, ага? — говорит он.

На карточке написано: «Гибсон Стратолайнер, отдел общественных исследований».

— Крутая у тебя фамилия, друг, — говорю я, потому что я и не знал, что его зовут Гибсон Стратолайнер.

— Угу, — отвечает он. — Спасибо. Но не такая крутая, как у тебя, да? Да и ты сам офигенно крутой.

— Угу… Ну ладно. Увидимся, — говорю я.

Удивительно, но раньше я бы ни в коем случае не ушел бы от «Звездных сучек», не набравшись как поросенок. Но без Федора все это стало как-то бессмысленно.

Придя домой, я включаю свой большой экран и заваливаюсь в кресло, собираясь посмотреть «Порно Диско»… Но, оказывается, что это меня не особенно и интересует. На меня лишь нападает дремота.

Смотря вполглаза порношоу — все эти задницы, груди и члены по всему экрану, — я начинаю думать, что все то, что происходило раньше, вроде как на самом деле и не происходило вообще. Что, между прочим, очень даже удобно, если как следует раскинуть мозгами. Я хочу сказать, кто же захочет постоянно думать о том, что произошло год или десять лет назад? Если ты будешь думать обо всем том, что произошло раньше, обо всем плохом, обо всех убийствах и горах трупов, и костей, и человеческой пыли под своими ногами, то сойдешь с ума. Посмотрите на Рега. Что хорошего ему дали его постоянные мысли об этом гребаном прошлом? Если ты сделал что-то плохое, просто забудь об этом и живи дальше. То, что случилось вчера, случилось вчера. Тебе нужно думать о том, что происходит прямо сейчас или, может быть, о том, что произойдет завтра. То же самое касается и будущего. Нет никакой пользы много думать о будущем. Пусть думают те, кто знает, как это делать. Ты довольно скоро превратишься в гниющую плоть под землей, и тогда все это уже не будет иметь никакого, на фиг, значения — все то, что ты делал или говорил.

А это значит, что есть только сейчас. Сейчас — то самое место, главное место. Не стоит застревать в прошлом, как мартин-мартинисты, по-прежнему озлобленные и чокнутые, по-прежнему причитающие о том, что произошло годы и годы назад… Все это лишь заставляет их бегать кругами и создавать все эти проблемы и несчастья с бомбами.

Я начинаю дремать в своем кресле. Выйдя из больницы, я завел новое кресло, чтобы как-то поднять себе настроение. Кресло фирмы «Спиноза», прямо с фабрики. Оно идеально подходит к моему (тоже, на фиг, очень крутому) костюму, который мне сшила персонализированная пошивочная той же «Спинозы»…

Потом я просыпаюсь в этом самом кресле и смотрю на экран. Изображение на нем перестало мелькать — там теперь только какой-то стоп-кадр. Но как только я поднимаю на него глаза, он превращается в мутное пятно помех, а потом экран мигает и чернеет. Но я видел, кто там был на экране.

Это был Мартин Мартин. Пытался затянуть меня назад. Но я не хочу возвращаться к нему. Я больше не хочу никаких фаршированных мозгов и никаких бомб. Мне все это надоело. Я закрываю глаза и чувствую, как ко мне приходит сон, будто из огромного черного океана поднимается огромная черная волна.

Примечания

1

Автор намеренно искажает написание имени Адольф. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Вместо детской английской считалочки взята детская считалочка «Котята» Сергея Михалкова.

(обратно)

3

Коронер — следователь, производящий дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти.

(обратно)

4

Автор намеренно искажает названия «олигархия» и «анархия».

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

*** Примечания ***