Месяц ковша [Анатолий Иванович Горло] (fb2) читать онлайн

«Молдова-фильм» АНАТОЛИЙ ГОРЛО МЕСЯЦ КОВША

Бахус любит холмы, гласит латинская пословица. Не удивительно, что он издавна облюбовал наш край. Виноградная лоза, а вместе с ней и первые виноградари — виеры — появились на склонах молдавских холмов во втором тысячелетии до новой эры. И с тех пор не покидали их никогда…

Осень сорокового года.

Посреди крестьянского двора с длинной цепью в руках стоял жилистый мужик лет пятидесяти и с каким-то недобрым прищуром глядел, как мимо его забора идут стайки нарядно одетых девушек, шествуют не по годам степенные парни. Реже проходили односельчане и постарше. Один из них, худой, смуглолицый, приостановился, крикнул через забор:

— Норок, Тома! К месяцу Ковша готовишься? Может, передых сделаешь? Аида на агит-концерт!

Тома Виеру поднял руку, потрясая цепью:

— Солнце еще сон где, какой, к черту, концерт?!

— Не-е, Тома, это мы па господина Казимира потели от зари до зари, а теперь наша власть — восемь часов, и баста!

— Дурак, — сказал Тома Виеру. — Сейчас-то самое время и попотеть, раз на себя работаешь, а не на Казимира.

— А мне много не надо! — осклабился смуглолицый. — Мне… — неожиданно он подхватил под руки проходивших девушек, — мне бы пару молодок!

Девушки прыснули, стали вырываться, увлекая за собой смуглолицего.

— Хету-вэ! — сказал Тома Виеру, вложив в это непереводимое восклицание всю гамму обуревавших его чувств.

Он подошел к бочке и стал опускать в отверстие, из которого валил пар, длинную цепь.

— Фросико! — позвал он.

Окно, выходившее в сторону виноградника, приоткрылось, показались загорелые девичьи ноги и повисли в поисках опоры.

— Фросико! — донесся отцовский голос. — Нагрей воды!

Ноги коснулись земли. Девушка оправила юбку и скрылась в глубине виноградника.

А Тома Виеру стал раскачивать бочку: туда-сюда, туда-сюда… Побагровело его лицо, вздулись вены на шее и на руках. Гулко гремела цепь, обдирая с днища и боков бочки накипь прошлогоднего вина. И громыхание цепи странно попадало в такт доносившейся с холма музыке…

Во дворе бывшей усадьбы помещика Казимира шел агитконцерт. Сельские парни исполняли танец «Скурсул винулуй»— «Давка вина». Рты у всех были завязаны платками. За спинами танцоров прогуливался «хозяин», подгоняя их плетью.

На сцену вскочил парень в кожанке. Это был Константин Гангур. Сделав знак музыкантам» чтобы играли потише, он закричал:

— Граждане аграрные пролетарии! Кем вы были у господина Казимира? Рабочим скотом! Батрачили, не разгибая спин, а прокормить себя не могли! Что оставили вам оккупанты, буржуи и помещики? Самую высокую смертность в Европе! Почти поголовную безграмотность! Беспросветную нищету! Но мироеды не смогли увезти с собой вашу землю! Ваши руки! Ваше солнце! Все это осталось у вас! И все это, помноженное на справедливость Советской власти, которая наконец-то пришла и на правый берег Днестра, даст вам новую жизнь, в которой никто не будет обделен счастьем и благополучием, в которой не будет рабов и хозяев!

Константин Гангур вырвал плеть из рук «хозяина» и взмахнул ею. Грянули музыканты. Танцующие «рабы» сорвали с лиц платки и связали смешно дергающегося «хозяина». Образовав крут, они стали лихо отплясывать вокруг него. И хотя мелодия была та же — «скурсул винулуй», — это был уже другой танец, танец освобождения…

Вместе со всеми танцевал и Константин Гангур, не очень умело, но старательно. Однако восемнадцатилетней Фросикс, которая стояла среди зрителей, казалось, что он танцует лучше всех…

Мелькают голые ноги, обагренные красным суслом: крестьяне давят виноград. Весело и ритмично перебирают ногами, словно это не труд, а танец, древний ритуальный танец «скурсул винулуй». Есть что-то вакхическое в этом занятии, венчающем месяц Ковша — винодельческий сезон, — словно пьянящая сила будущего вина уже дает о себе знать, наполняет крестьянские души, изгоняя дьявола повседневных забот…

Еще не просохшая вывеска на воротах свидетельствует о том, что двор бывшей помещичьей усадьбы превращен в «Цех первичной обработки». Крестьяне стащили сюда все, что нашлось в их дворах для обработки винограда: старые ручные прессы, дробилки, корыта, бочки, чаны, ведра, корзины.

Закатав штанины, Константин Гангур тоже давит виноград, что, однако, не мешает ему произносить пламенную речь:

— Свободные аграрные пролетарии, отныне вы сами себе хозяева! Мы верим в несокрушимую силу социализма, в крепкий, как гранит, союз рабочих и крестьян!

Мимо него проходит Фросика с корзиной винограда на плече.

— Фросико, — окликнул он, — придешь на жок?

Девушка с готовностью кивнула, хотела что-то сказать, но Константин Гангур уже повернулся к ней спиной, продолжая прерванную речь:

— Наш совхоз, товарищи, это прообраз будущего коммунистического коллектива, где больше не будет разделения на классы! Вы крестьяне, но вы и рабочие в то же время!

Кто-то крикнул:

— Что ж мы — гидры, получается, двухголовые?

Засмеялись крестьяне. Фросика со злостью стрельнула взглядом в сторону крикуна.

— Вы, гражданин, может, и гидра! — немедленно парировал Константин Гангур. — Только головы ваши, видать, не тем забиты — одна сеном, другая соломой!

Теперь громче всех смеялась Фросика…

На майдане молодежь села устроила жок. Пыль стояла столбом, оседая на потные лица танцоров. Менялись пары.

Вздрогнула Фросика, не заметила, как очутилась в руках Константина Гангура. Завертел он ее до головокружения и спросил, смеясь:

— Фросико, пойдешь за меня?

Молчала девушка, все плыло перед ее глазами.

— Да или нет? — крикнул он.

— Как тата скажет, — наконец пролепетала она.

— Тогда жди сватов, Фросико!

И Константин Гангур исчез так же внезапно, как появился.

Фросика уже танцевала с другим парнем и так обворожительно улыбалась ему, что тот наверняка понял ее превратно.

Весело размахивая кувшином, Константин Гангур шел по улице села. За ним шагали сваты, крест-накрест перевязанные полотенцами. Первый сват, который был навеселе, убежденно говорил второму:

— Да за такого сироту, как наш Костаке, любая девка пойдет, только пальцем помани!

— Любая мне не нужна! — засмеялся Константин Гангур.

— Тома Виеру — человек тяжелый, — осторожно сказал второй сват. — Получить от него родительское согласие — это, я вам скажу…

Первый сват кивнул на кувшин в руке жениха.

— Пару стаканов — вот тебе и согласие!

— Э-э, — возразил второй, — Тома Виеру в вине толк знает…

— Ну и что? — удивился Константин Гангур. — Я ж к нему не в виноделы набиваюсь!

— Сразу видно, Костаке, что нездешний ты, наших обычаев не знаешь, — сказал второй сват. — Если вино жениха придется не по вкусу отцу невесты — пиши пропало.

— Не отдаст по-хорошему, умыкнуть можно, — вставил первый сват.

— Ну, думаю, до этого не дойдет, — весело сказал Константин Гангур. — Мы сейчас по-новому живем, значит, и обычаи будут новые! А это, — поднял он плошку, — так, дань уважения далекой старине. По не больше.

— Оно-то, конечно, — задумчиво сказал второй сват, — однако ты, Костаке, будешь четвертым, который несет эту дань Томе Виеру…

— Не отдаст по-хорошему — умыкнем, — повторил первый свят.

— Национализируем, — улыбнулся Константин Гангур.

Константин Гангур сидел между сватами и, улыбаясь, ждал решающего родительского слова.

Тома Виеру неторопливо налил в стакан вина, отставил плошку, взял стакан, повертел его, рассматривая на свет содержимое, понюхал, недоуменно шевельнул бровью, отхлебнул немного, подержал во рту, проглотил, поморщился и с немым удивлением уставился на жениха.

Сваты понимающе переглянулись, опустили головы.

— Что это? — тихо спросил Тома Виеру.

Константин Гангур ответил с напускной бодростью:

— Это вино, дядя Тома, я самолично сделал из лучшего винограда.

Отставил стакан Тома Виеру, сказал как бы с сожалением:

— Парень ты грамотный, сам рассуди: кто возьмет в зятья человека, который умудрился лучший виноград превратить в такую бурду?

Поднялся Константин Гангур и, оттолкнув сватов, вышел из комнаты.

Собрались уходить и неудачливые сваты. Первый взял плошку, заткнул ее кукурузной кочерыжкой.

— Зачем парня обидел, дядя Тома? Все одно ведь оженится на твоей дочке.

— Как так оженится?

— Украдет ее и оженится, — почему-то шепотом объяснил второй сват.

— Фросико! — рявкнул родитель, опрокидывая лавку.

Никто не отозвался. Тома Виеру распахнул дверь.

— Фросико!

Сваты переглянулись. Второй шмыгнул в дверь, первый задержался:

— Успокойся, дядя Тома. Какой же дурак ворует невест среди бела дня? Вот стемнеет, тогда и ори себе на здоровье.

И, ловко ускользнув от оплеухи, первый сват выскочил во двор.

— Фросико! — взревел родитель.

— Да, тата.

Девушка стояла за его спиной, поджав губы. Отец недоверчиво осмотрел дочь:

— Где шляешься?

— Почему шляюсь? Сам же послал за серой.

— Принесла?

— Бадя Георгица сказал, сам принесет, он о чем-то потолковать с тобой хочет.

— Сегодня за ворота чтоб больше ни шагу, ясно?

— Что случилось, тата?

— Пока ничего.

Отец снова внимательно посмотрел на дочь, пытаясь разглядеть признаки непокорности, скрытности. Но ничего такого не обнаружил…

Однако Тома Виеру знал, что береженого бог бережет, и засветло припрятал в кустах смородины у забора длинную сучковатую жердь. А когда стемнело, родитель сел в засаду.

Ждать пришлось долго. Тома Виеру даже задремал, когда у забора мелькнула чья-то тень.

— Фросико! — тихо позвала тень.

Освещенное луной окно приоткрылось, из него выглянула девушка:

— Сейчас!

Лицо исчезло, затем в окне показались ноги, девушка соскользнула на землю.

— Ах вы, нехристи окаянные!

Тома Виеру поднял жердь и бросился на похитителя.

Константин Гангур — а это был он — увернулся от удара, выхватил из рук нападавшего жердь, сломал о колено и отшвырнул в кусты:

— Дядя Тома, оставьте свои кулацкие замашки!

— Кулацкие?! — Родитель аж задохнулся и занес руку, но на ней уже повисла Фросика.

— Перестань, тата, слышишь?

— Сейчас не те времена, гражданин Виеру, — сказал Константин Гангур. — Не забывайте, я лицо официальное, прислан к вам, чтобы…

— Чтобы девок портить?! — взревел родитель и, оттолкнув дочь, ткнул кулаком в «официальное лицо».

Не дрогнул Константин Гангур, лишь побледнел, и в голосе его зазвенел металл:

— Ну что, Фросико, родительское благословение я получил, завтра играем свадьбу.

Парень повернулся и быстро ушел в темноту, оставив отца и дочь в полном оцепенении.

Тома Виеру запер дверь на засов, натыкаясь на пустые ведра, прошел в комнату, зажег керосиновую лампу. Из соседней комнаты доносились всхлипывания дочери. Отец тяжело опустился на лежанку, стал раздеваться.

Он лег, натянул на себя старенькое, из разноцветных лоскутов, одеяло и теперь казался жалким беззащитным человеком. Повернулся к стене, где в застекленной рамке висел портрет покойной жены.

«Что стряслось, Тома?» — почудился ему голос жены.

— Фросика наша в девках засиделась, — прошептал он.

«Неужто жениха не нашлось?» — продолжала вопрошать фотография.

— От женихов-то отбоя нет, да все непутевые. Правда, последний на все руки мастер — и вино портит, и девок. Так что принимай зятька, Докицо.

Тома Виеру потянулся к столу, прикрутил лампу. Но еще долго ворочался, прислушиваясь к тихому плачу дочери.

На двери надпись: «Кружок ликбеза. Ведет культармеец К. Гангур».

— Мы-а… мы-а, — слышится из-за двери хриплое мычание.

Это Тома Виеру силится прочесть написанное на доске слово «мама». Культармеец Константин Гангур покровительственно улыбается:

— Правильно. А теперь все эти буквы надо прочесть вместе.

Тома Виеру напряженно думает, затем выпаливает:

— Мыамыа!

— Допустим, — говорит культармеец. — И что означает это ваше «мыамыа»?

— Мать, наверно, — неуверенно отвечает Тома Виеру.

— Ну, так нельзя, товарищи, — злится культармеец, — тут и петуху должно быть понятно, а вы… Ма-ма! Вот что написано на доске! Ясно?

— Я же так и сказал, — оправдывается Тома Виеру.

— Вы сказали «мать».

— Не один черт? — недоумевает ученик.

Константин Гангур размашисто пишет мелом «папа» и обращается к Томе Виеру:

— Читайте! Ну?

— Пы-а… пы-а…

— А теперь слитно! Ну, смелей!

— Па… па… — осторожно выдавливает из себя Тома Виеру. Константин Гангур ободряюще кивает.

— Вот-вот. А теперь все вместе!

Тома Виеру набирает воздуху и выпаливает:

— Папаша!

Культармеец Гангур как подкошенный падает на стул. Затем цедит сквозь зубы:

— Это вредительство.

Солнце еще не взошло над холмом, а на склонах вовсю кипела работа: виноградари обновляли колья, подвязывали лозу.

Константин Гангур неумело орудовал топором, заостряя колья, и время от времени поглядывал в сторону Томы Виеру, который рубил колья из веток. Не спорилась работа у культармейца, и он с завистью смотрел, как легко, словно играючи, трудится его тесть.

К ним подошла Фросика. Живот у нее вздулся, и ходила она теперь вперевалочку. Она нагнулась, чтобы взять связку кольев, но Константин остановил ее:

— Не надо, я сам принесу.

Их взгляды встретились.

— Оставь ее, — послышался властный голос тестя, — пускай тащит, рожать легче будет.

Константин сверкнул глазами в его сторону, но тесть даже головы не поднял, продолжая короткими точными ударами обрубать ветви.

Фросика подняла вязанку, потащила ее к винограднику. Константин опять замахал топором. Затем выпрямился, прислушаваясь к непонятному гулу, напоминающему отдаленные раскаты грома. Взглянул на тестя, тот тоже перестал стучать, слушал…

…Со склона холма в лощину бежали люди и что-то кричали. Наконец из общего шума вырвался и донесся до них пронзительный крик:

— Война-а! Война, люди добрые!

Отшвырнув топор, Константин побежал к винограднику искать жену. Наперерез ему, с вершины холма, брызнули первые лучи солнца. Гул нарастал, заполняя все небо, прямо на него неслись, спотыкаясь и падая, люди с перекошенными лицами, и Константин невольно замедлил шаг: виноградный холм с солнечным диском на макушке теперь напоминал проснувшийся вулкан.

Тома Виеру все еще мешкал, раздумывая, стоит ли продолжать работу, и, решив, что не стоит, аккуратно завернул в мешковину оба топора и с ними под мышкой затрусил по склону.

…Под кустом стонала Фросика. Рядом на коленях стоял Константин, с немым ужасом глядя на жену.

— Сбегай за фельдшерицей! — услышал он за спиной голос тестя.

Константин не двигался. Широкая ладонь Томы Виеру, как лопата, огрела его затылок. Он повалился на бок, вскочил, готовый броситься на тестя, но только прорычал и побежал вниз, к селу.

Тома Виеру склонился над дочерью:

— Потерпи, Фросико, потерпи, доченька, сейчас, сейчас…

Грохот усилился, сотрясая землю, но вдруг его заглушил слабый детский писк.

— Хету-вэ! — восхищенно сказал Тома Виеру.

Ведь это был побег и от его корня…

За окном гудели грузовики, слышалась немецкая речь.

Фросика ходила по комнате, укачивая ребенка:

— Ну будет, будет, Петрикэ! Сейчас деда Тома придет, молочка принесет!

Она взглянула на настенные ходики, подтянула гирьку, словно это могло ускорить ход часов, и опять зашагала по комнате:

— Нани-нани, нани-на, а Петрикэ спать пора!

Тома Виеру шел по извилистой сельской улочке, чуть ли не по колено утопая в грязи. В руке он бережно нес небольшую корзинку.

Неожиданно перед ним вырос долговязый немецкий солдат. Придерживая болтавшийся на тощей шее автомат, он широко и, как показалось Томе, приветливо улыбнулся. Тома поднял кушму:

— День добрый.

Продолжая улыбаться, солдат протянул руку. Тома подумал, что для рукопожатия, и протянул свою, переложив корзину в левую руку. Но немец показал жестом, что хочет заглянуть в корзинку.

Сник Тома, словно воздух из него выпустили.

Увидев под полотенцем бутылку молока и полдюжины яиц, немец заулыбался еще шире.

— Внучек у меня, — бормотал Тома, глядя, как немец ловко, одним залпом, выпивает яйца.

— Иа, йа, — понимающе кивал тот, осторожно опуская в корзину скорлупу от выпитого яйца и беря следующее.

— Два годика ему, — шептал Тома, глядя, как ходит кадык у задравшего голову немца.

— Йа, йа, — поддакивал тот, принимаясь за молоко.

И опять заходил кадык, забегал под щетинистой кожей.

Этот суетливый кадык, вероятно, и решил судьбу немца. Кулак Томы непроизвольно поднялся и с хрустом опустился на дно запрокинутой бутылки.

Несколько секунд Тома глядел на хрипящее тело, потом схватил пустую корзинку и бросился бежать, увязая в грязи.

Было слышно, как за окном буксует грузовик. Лампадка мигала, отбрасывая слабый свет на икону. Стоя в одном исподнем, Тома Виеру шептал:

— Прости меня, господи, не хотел я этого, само получилось! Смертный грех на мне, господи, каюсь и любую муку приму на себя. Отведи только десницу карающую от дочери моей Ефросинии и от дитя ее малого, безвинного…

— Ты чего там, тата, бормочешь? — услышал он голос дочери.

Тома потушил лампаду и на ощупь добрался до лежанки. Сел, приподнял угол занавески.

— Неужто, молился? — спросила из темноты дочь.

Он молчал, глядя в окно.

— Что-то на тебя не похоже…

Тома опустил занавеску, лег, натянул одеяло.

— Да не переживай ты из-за этого молока, — негромко говорила Фросика. — Не достал и ладно, завтра повезет. А я Петрикэ тем отваром все же напоила. Поначалу он носом крутил, запах ему, видать, не понравился, свекла как-никак с гнильцой, а потом ничего, голод не тетка… Ты спишь, тата? А где ты так долго ходил? Соседка забегала, говорит, у нас тут одного немца зашибли насмерть, теперь обыск по всему селу будет, облава… Неужто партизаны? Может, и Костаке с ними, а, тата?

Прислушиваясь к вою буксующей машины, отец нехотя протянул:

— Может, и с ними… Где-нибудь в кодрах отсиживается, разбойничек… А дите пусть с голоду подыхает…

— Как тебе не стыдно, тата?! — воскликнула Фросика.

— Ты до моего стыда не касайся! — повысил голос отец. — Ты о своем подумай! Без родительского спросу привела в дом шалопая, без роду и племени! Да он черенка воткнуть в землю не может! Потому, видать, и в лес подался, стрелять оно легче, чем землю потом обливать!

Заплакал ребенок. Фросика взяла его на руки, стала ходить по комнате:

— Спи, Петрикэ, спи, маленький! Завтра мы уйдем отсюда! В лес уйдем, к папе! В лесу хорошо, тихо…

Константин Гангур шел по сельской улице, и на его груди звенели боевые медали. Приветливо кланялись ему односельчане, следом почетным эскортом тянулась ватага ребятишек. Повстречался молодой инвалид на костылях. Константин с трудом узнал в нем одного из своих сватов. А Константину вот повезло: руки-ноги целы, лицо не изуродовано, видать, в рубашке родился!

И тут Константин увидел Фросику. Она медленно шла навстречу, держа за руку четырехлетнего Петрикэ. И почувствовал Константин, что не может двинуться с места, отнялись ноги…

Рванулась Фросика, птицей полетела к мужу. Повисли оба, жена и сын, на его шее, и Константин ожил, закружился с ними. И улица, и небо — весь мир закружился в победном вальсе.

Константин Гангур и Тома Виеру сидели друг против друга и кололи орехи. Зажимали по два ореха между ладонями, раздавался хруст — и раздавленные орехи ложились перед Петрикэ, который сидел сбоку, старательно очищая их от скорлупы. Все трое сосредоточенно молчали. Только Петрикэ поднимал голову всякий раз, когда от резкого движения на отцовской груди звякали медали.

К столу подошла сияющая Фросика, поставила графин с вином. Тома разлил в стаканы, поднял свой:

— Со свиданьицем.

Константин сделал несколько глотков, крякнул от удовольствия:

— Вот это вино, я понимаю!

— Это уже не вино, — сказал тесть, — перестояло. Поздно я спохватился, не до него было.

— Ну, а мое, видать, недостояло, — сказал Константин. — Фросико, а ну-ка, принеси фляжку. И чистые стаканы.

Он разлил содержимое фляжки. Тесть взял свой стакан, принюхался:

— Откуда это?

— Партизанское, — улыбнулся Константин. — Прошлой осенью наткнулись на заброшенный виноградник, вот я и попробовал… — Он чокнулся с тестем — Норок, тата.

— Норок.

Тесть отхлебнул глоток, подержал во рту и… выплюнул.

— Доброе вино ты сделал, Костаке, — весело сказал он. — Таким врага напоить, и снарядов не надо — наповал сразит. Как чума!

Посерело лицо у зятя, поднялся он, звеня боевыми наградами, крикнул:

— Ефросиния, собирайся!

— Куда? — застыла жена на пороге.

— На квартиру!

Константин шел по склону холма, где когда-то были виноградники. Теперь здесь все было изрыто окопами, воронками. Он остановился возле чудом уцелевшего старого куста, сорвал гроздь иссиня-черного винограда, съел несколько ягод.

— Товарищ Гангур!

С холма к нему спускался низкорослый мужчина в кителе военного образца. Это был секретарь райкома Цуркап.

Они обменялись рукопожатием.

— Пейзажем любуешься? — Цуркан опустил руку на его плечо. — Как ты думаешь, сколько лет надо, чтобы восстановить все, как было?

Константин неопределенно пожал плечами.

— Это не ответ будущего директора хозяйства, — с упреком сказал секретарь. Константин оторопел. — Завтра вечером чтоб был в райкоме, будем утверждать. Возражения есть?

Новость свалилась как снег на голову. Константин лихорадочно соображал:

— Знаний у меня нет, Игнат Георгиевич!

— Будешь учиться без отрыва. Что еще?

— И потом, возраст у меня…

— Сколько тебе?

— Двадцать семь.

— Ну что ж, в самый раз. Техникой мы тебе поможем, а с людьми тебе повезло, Константин Григорьевич. В селе живут потомственные виноградари, вот у них и учись этому делу. — Секретарь поднял валявшийся кол и вонзил его в землю.

Меж зеленых холмов движется белая «Волга», в которой сидит пожилой Константин Григорьевич Гангур. Со склонов к дороге сбегают стройные ряды виноградников. Бетонные опоры шпалер белым пунктиром прошивают зеленое море.

— Ну как там, в Венгрии, Константин Григорьевич? — спросил водитель. — Как их вина?

— Отличные вина… Венгры в этом толк знают. Возили нас к знаменитой токайской горе. Гид рассказывал, что в прошлом веке офицеры приказывали своим солдатам проходить мимо этой горы парадным шагом: так они ценили токайское. Вот я и думаю, а пройдет ли кто-нибудь парадным шагом мимо наших холмов? Сколько пота на их склонах пролито, орошать не надо…

— Это уже не ваша забота, Константин Григорьевич, вы свое дело сделали, золотую медаль отхватили, да еще где — в самом Будапеште! Тесть-то ваш знает про медаль?

— Еще нет.

— Вот обрадуется старик!

К дому, где доживал свой век Тома Виеру, подкатила «Волга». Из нее вышел Константин Григорьевич со свертком в руке и направился к калитке.

Девяностолетний тесть заметно усох, но держался прямо. Он взял протянутый зятем бокал с рубиновым вином, покрутил в дрожащей ладони, отпил глоток, подержал во рту, проглотил, посидел с открытым ртом, словно ожидая чего-то, и поставил бокал на стол.

На лбу Константина Григорьевича проступили крупные капли пота. Он ждал приговора.

— Это вино! — сказал тесть.

Константин Григорьевич вытер лицо платком, подошел к старику, обнял за плечи:

— Спасибо тебе, тата! Я ведь и на пенсию, можно сказать, из-за этого проклятого вина не выходил! Но верно говорят: не боги горшки обжигают! Ну, а ты как? Может, к нам бы перебрался, а, тата? Чего бобылем в твои-то годы? А так бы мы вместе, по-стариковски, а? И потом у меня все удобства, что ни говори, а в нашем возрасте…

— Благодарствую, Костаке, — проскрипел тесть. — Мне и тут неплохо, Фросика каждый день заглядывает, помогает. Внуки и правнуки наведываются. Максимаш чаще других забегает, все про лозу выспрашивает… Ты вот что, Костаке, — старик потянулся к бокалу, — не давай вину задубеть. Ты, видать, за цветом красивым гонишься, а вино дубеет. Облегчить его надо чуток, чтоб оно душу свою раскрыло…

Дрогнул голос у Константина Григорьевича:

— Вот вы, тесть уважаемый, о душе вина моего печетесь, а что мою душу всю жизнь травите — этого не замечаете. А вы знаете, что это самое вило обскакало все заморские вина?

— Так на безрыбье, Костаке, и рак рыба, — хрипло хихикнул старик.

— Ну, знаете!..

И Константин Григорьевич — в который раз! — покинул дом тестя с твердым намерением больше туда не заглядывать.

За окном взревела и укатила машина. Старик отхлебнул еще один глоток, подождал с открытым ртом и задумчиво проскрипел:

— Дубеет. Как пить дать, дубеет.

«Волга» нырнула под арку с надписью: «Виноградарско-винодельческий совхоз-завод «Букурия».

Константин Григорьевич в своем кабинете спешно приводил в порядок бумаги: одни рвал и бросал в корзину, другие раскладывал по разноцветным папкам. Увидев на пороге увешанного фотоаппаратами Джику, он властно крикнул:

— Кругом — марш!

Вспышка магния, щелчок. Однако директор успел прикрыть лицо рукой.

— Напрасно вы, Константин Григорьевич, — усаживаясь в кресло, сказал Джику. — С журналом я договорился, дают целый разворот. И заголовок я придумал оригинальный: «Династия продолжается».

— Джику, ты хочешь, чтобы я вывел тебя за ухо?

— В общем, ухо у меня тренированное…

Вспышка, щелчок — и Джику ухитрился сделать нужный снимок.

— Отлично! На всю страницу вы вот так, как сейчас, рвете бумаги, подтекстовка: «Генеральная уборка»… А на правой странице ваш сын Петр Константинович сидит на вашем месте, просматривает бумаги…

— Которые я порвал? Не морочь мне голову, Джику, у меня времени нет. Иди, дорогой.

— Джику сделал свое дело, Джику может уходить. Предпоследний вопрос, Константин Григорьевич: можно к вам вечерком заглянуть?

— Торжество будет сугубо семейное, так что…

— Спасибо за приглашение… И последний вопрос: вы по доброй воле уходите на пенсию или как?

В дверь заглянула секретарь:

— Все в сборе, Константин Григорьевич!

— Иду, иду.

Когда дверь закрылась, он тихо сказал:

— Хочешь истину? Устал я.

— Физически или морально?

— Чертовски. Чертовски устал, Джику.

Щелкает и щелкает затвор фотоаппарата. Серия стоп-кадров: Константину Григорьевичу вручают приветственные адреса; вешают на шею огромную медаль — копню золотой медали, которой удостоилось марочное вино совхоза-завода на международном конкурсе в

Будапеште; Константин Григорьевич передает своему сыну Петру Константиновичу символический ключ от совхоза-завода; смеется Петр Константинович: ключ оказался замаскированным штопором; невесело глядит Константин Григорьевич.

Последний стоп-кадр оживает. Константин Григорьевич обвел невеселым взглядом участников застолья. Вся семья была в сборе, кроме тестя. Зато был один лишний — Джику.

По правую руку виновника торжества сидела его жена, Ефросиния Томовна, холостой сын Тома, дочь Прасковья с мужем Юрием и детьми Дэнуцем и Родикой. По левую руку — старший сын Петр с женой Аурелией, детьми Максимом и Марикой, старшая дочь Агафья с мужем Виталием и сыновьями Костелом, Ионелом и Марчелом. В самом конце стола сидела младшая дочь Аника и ее ухажер Джику. Между ними стоял стереоэлектрофон. Аника отвечала за музыкальную часть и сейчас поставила что-то в стиле «диско».

Отец жестом попросил ее, чтобы поубавила громкость, и поднял бокал:

— Спасибо вам, дети мои, что пришли проводить отца в предпоследний путь!

— Предпоследний путь! — ахнула Ефросиния Томовна. — Типун тебе на язык!

— Отец как скажет! — весело бросил Тома-младший.

— Не бери в голову, батя, — посоветовал Виталий и поднес бокал к губам.

Агафья толкнула его в бок:

— Поставь тару на место.

Но Виталий уже успел осушить бокал:

— Нельзя, Агафья, батя же тост сказал. Остальные тоже выпили.

— Из-за этой работы, папа, ты и жизни-то толком не видел, — говорила Прасковья. — Я б на твоем месте теперь путешествовать начала. Круиз вокруг Европы, скажем…

— Кружить вокруг да около Европы это не то, — возразил Юрий. — Ты, отец, читай больше, мы тебя книгами будем снабжать.

— Отец спортом займется, — сказал Тома-младший. — Давай ко мне в секцию, через год разрядником станешь!

— Отец будет рыбачить, — сказал Петр и вынул из-под стола набор бамбуковых удилищ в новеньком брезентовом чехле.

— Жизнь прожил, а удить рыбу в мутной воде так и не научился! — принимая подарок, невесело засмеялся отец.

К нему подошел Джику и вручил толстую, в кожаном переплете, тетрадь для записей и набор авторучек:

— И отлично, что не научились, Константин Григорьевич! Зато на примере такой жизни, как ваша, молодое поколение может многому научиться. Сорок лет в строю! Вы же все тут своими руками. Такую махину поднять, передовое предприятие отрасли! И потом какая трудовая династия — красота! Сейчас, дорогой Константин Григорьевич, это же проблема проблем — преемственность поколений, эстафета отцов. Короче, садитесь и пишите книжку! О времени и о себе.

— Давайте выпьем за книжку! — радостно крикнул Виталий и, опередив жену, осушил бокал.

Константин Григорьевич улыбнулся:

— Ты бы сам, Джику, написал, перо у тебя борзое. А я расскажу все как было…

— Нет, Константин Григорьевич, — серьезно сказал Джику, — нельзя мне браться за такие вещи именно по причине борзости моего письма! Ваша книга должна быть неотшлифованной, книгой жизни, понимаете?

— Ох, раскусил я тебя, Джику, — прищурился Константин Григорьевич. — Тебе не книжка моя нужна, а дочка!

Все засмеялись, кроме Аники, которая невозмутимо перебирала пластинки.

— Плохо же ты знаешь местные обычаи, дорогой женишок! — Константин Григорьевич подмигнул жене. — У нас так: хочешь взять в жены дочь винодела — сам стань виноделом!

— Но сначала заручись согласием дочери винодела, — вставила Аника и нажала кнопку.

В комнате зазвучала мелодия танца «Скурсул винулуй». Константин Григорьевич встал из-за стола.

Женщины и дети смотрели, как танцует Гангур. Потом от них отделились представители сильного пола и тоже стали в круг. Немного потанцевав, Джику зажег настольную лампу, опустил ее на пол, выключил верхний свет. Аника восторженно захлопала в ладоши: на стене, как на экране, двигались огромные тени танцоров.

Воспользовавшись темнотой, Джику схватил Джику за руку и выскользнул с нею за дверь.

В зарослях осоки застряла луна. Джику бросил куртку на землю и молча пригласил Анику сесть. Девушка взглянула на него насмешливо:

— Объяснение в любви я предпочитаю выслушать стоя, а поклонников предпочитаю видеть стоящими на коленях.

— Анико, ты находишься под тлетворным влиянием рыцарских романов, — проворчал парень, но на колени опустился.

— Я слушаю, — глядя куда-то в озеро, сказала она.

Джику воздел к ней руки:

— Я люблю вас, Анна!

— Поешь с чужого голоса, Джику. Попробуй ту же мысль выразить своими словами.

Парень помолчал, затем поднял голову.

— Я люблю тебя. На всех языках и во все времена мужчина говорил женщине эти затасканные слова в надежде, что она ответит ему тем же.

— Теми же затасканными словами? — Аника присела возле него. — Не верю я тебе, Джику, ну вот ни настолечко не верю!

— Даже после того, что… между нами было? — прошептал он.

— А что между нами было? — в ее тоне послышалось притворное удивление.

— Анико, не валяй дурака. Давай завтра в загс, а?

Он рывком притянул ее к себе, поцеловал. Она попыталась вырваться, затем притихла.

— Теперь веришь? — шепнул он, гладя ее волосы, плечи.

— Теперь тем более не верю.

— Но почему?

— Как все мужчины во все времена, ты подменяешь силу чувства физической силой. А это не одно и то же, Джику.

— Издеваешься?

Тут Джику заметил, что неподалеку кто-то стоит.

— Давай, давай отсюда, — сказал Джику, — это тебе не телевизор.

Из-за кустов вышел Алексей, одноклассник Аники. Девушка вскочила иа ноги, оправила юбку:

— Шпионишь?

— Нет, — сдавленным голосом ответил тот, — просто смотрю.

— Тем более неприлично.

— А что ты делаешь — прилично?

К нему подошел Джику:

— Спокойной ночи, малыши.

Алексей размахнулся, но ударить не успел: Джику опередил его и коротким прямым ударом отправил в кусты. Подбежавшая Аника отвесила Джику звонкую оплеуху и склонилась над упавшим.

— Тебе больно, Алеша?

— Уйди, — прошептал тот и, шатаясь, ушел в темноту.

Джику чиркнул зажигалкой, закурил.

— Будем считать, что о челюсть твой однокашник получил за оскорбление, а твою пощечину я справедливо схлопотал за то, что ударил раньше, чем было нанесено оскорбление…

Аника снова хлестнула его по щеке и убежала за Алексеем. Поглаживая щеку, Джику задумчиво произнес:

— А вот как оприходовать эту пощечину?

Он поднял куртку, встряхнул ее и, перекинув через плечо, неторопливо зашагал к поселку.

В доме Гангуров гремели колонки электрофона, издавая немыслимые — для старшего поколения — звуки. Это был ультрасовременный танец, который исполняли брат и сестра, Тома-младший и Аника.

Первым сдался Тома, отошел к окну. Женщины стали убирать со стола, мужчины вышли на веранду. Аника же продолжала танцевать, она не нуждалась в зрителях, танцевала просто так, для себя.

На веранде продолжался давнишний спор.

— А я бы, наоборот, — увлеченно говорил Юрий, — отделил виноделие от государства. Как церковь. Может, и поубавилось бы поклонников Бахуса.

— Увеличилось бы во сто крат, — возразил Тома-младший.

— Кроме алкоголиков, есть и здоровые люди, — сказал Петр, — и к счастью, их большинство.

Юрий не унимался:

— Это не ваша заслуга! Я лично убежден, что здоровых людей больше не благодаря вину, а вопреки ему, вот так. Чем вы, в сущности, занимаетесь? Вы же людей спаиваете!

— Мы людей не спаиваем, — вмешался Константин Григорьевич. — Алкоголик есть первейший враг винодела, потому как он дискредитирует нашу продукцию. Наши вина предназначены для здоровых людей.

— Не только для здоровых, — вставил Тома-младший. — Наше фирменное предупреждает и лечит некоторые болезни крови…

— Еще Авиценна говорил, — ввернул Петр, — что хорошее вино относится к разряду лекарств, а не пищи.

— Лекарство надо выдавать в аптеках, по рецепту, — не сдавался Юрий. — И потом, сколько вы производите этого лекарства? С гулькин нос! А остальное, которое цистернами, — тоже лекарство?

— Лекарство от тоски, — сказал подошедший Виталий. — Ну что, мужики, на посошок и разбежались?

Из-за его спины появился графин со стаканом.

— Боишься, что без посошка домой не доберешься? — угрюмо спросил Константин Григорьевич.

— Опять двадцать пять! — искренне огорчился Виталий. — Да что вы все ко мне прицепились!

Одним махом он вспрыгнул на перила, выпрямился, поставил на голову графин и, балансируя руками, пошел по балюстраде. В конце веранды круто развернулся, едва не потерял равновесия, но благополучно вернулся обратно и спрыгнул на пол:

— Вуаля! Ну, а теперь скажите — пьян я или не пьян?

— Конечно, пьян, — сказал Константин Григорьевич. — Трезвые по полу ходят, а не по перилам.

Виталий демонстративно опустил на подоконник графин с вином и пошел в комнату. В окно било видно, как он подошел к Анике и тоже стал танцевать, подражая ей.

— Искусство пить не всем дано, замена счастию оно, — резюмировал Тома-младший. — Впрочем, пора разбегаться.

На веранде остались Константин Григорьевич и Петр. Помолчали, гляди на танцевавших.

— Ну что, отец, — сказал Петр, — доволен?

По-моему, все было нормально. Конечно, дед тоже мог бы прийти…

Танец оборвался. Аника ушла к себе в комнату, выключив свет в гостиной. Теперь только лупа освещала веранду.

— Конечно, дед у нас с норовом, — тихо говорил Петр. — Но надо отдать ему должное — себя он тоже не щадит. Ты хоть раз слышал, чтобы он хвалил свое вино? А ведь лучшего винодела, чем он, — я имею в виду не образование, а природный талант, — наверно, и не сыскать.

— По-моему, у него другой талант — людей мучить. Ладно, хватит о нем. Ты лучше скажи, товарищ директор, как действовать будешь? По принципу эстафетной палочки или… новой метлы?

— Ты, отец, берешь крайности, а я бы так сформулировал: отныне мы будем работать несколько по-иному. Я принимаю от тебя эстафету, но вместо палочки ты протягиваешь мне новую метлу…

Отец хмыкнул:

— Запомни, сынок, метла больше подходит для ведьмы, чем для директора.

Еще не высохла утренняя роса, еще солнце только карабкалось на вершину холма, чтобы, передохнув немного, продолжить восхождение к зениту, а Константин Григорьевич уже шагал по поселку, неся на плече набор удилищ в новеньком брезентовом чехле.

Он шел по центральной улице мимо таких же, как у него, красивых особнячков, мимо закрытых магазинов с украшенными витринами, мимо Дворца культуры.

Ноги машинально понесли его к видневшемуся вдали комплексу винзавода, но через несколько шагов он опомнился и повернул в другую сторону, к озеру. И настроение у него сразу испортилось.

Выбрав себе место на берегу в зарослях осоки, Константин Григорьевич не без труда собрал бамбуковое удилище. Беззвучно чертыхался, пока насаживал на крючок извивавшегося червяка. Взмахнул удилищем и — крючок зацепился за кустарник. Он снова зло зашевелил губами, путаясь в леске и наживляя другого червяка. Наконец ему удалось забросить удочку. Он присел на корягу, достал из кармана пиджака подаренный Джику блокнот, щелкнул авторучкой и задумался…

В сопровождении главного механика новый директор осматривал ремонтные мастерские.

— Плохо используется техника, товарищ Сырбу, — говорил Петр, — очень плохо. Так дело не пойдет.

— Станочное оборудование у нас ни в дугу, — оправдывался Сырбу. — Константин Григорьевич еще когда обещал достать новое. Будут станки, будет и техника в надлежащем виде.

— Эти станки положенного еще не отслужили, поэтому новых не будет, товарищ Сырбу. Мы переходим на строгий режим экономии, и спрос теперь будет другой — не в общем, а за каждую гайку, за каждый киловатт.

Широко улыбаясь, к ним подошел Виталий, протянул руку.

— Здорово, Петр! Принимаешь эстафету поколений? Ну-ну.

Петр пожал руку и, не отпуская, внимательно посмотрел на него.

— Почему пришел на работу пьяный?

— Да ты что? Какой же я пьяный? — Виталий попытался высвободить руку, но зять держал ее крепко. — Хочешь, по проволоке пройду?

— Агафью жалко, вдовой останется. — Петр выпустил его взмокшую ладонь и обратился к Сырбу: — На сегодня отстранить его от работы. Считать как прогул. Если повторится, немедленно докладывайте. Я сам им займусь.

И Петр покинул мастерские.

Поплавок лежал плашмя на воде.

— Константин Григорьевич!

Он вздрогнул, оглянулся. Размахивая худыми руками, к нему подходил долговязый мужчина в линялом берете.

— Горим, Константин Григорьевич! Яцко говорит: не буду, хоть режьте! Я ему: ты нам нож в сниму, говорю, не втыкай, ты нам тару давай, месяц Ковша на носу, а он…

Гангур жестом остановил его:

— Ефим Макарыч, ты меня вчера на пенсию провожал?

— Так ведь Яцко…

— Провожал. Новый директор есть?

— Константин Григорьевич!

— Есть. Вот и дуй к нему.

И он демонстративно отвернулся.

— Константин Григорьевич, — робко позвал долговязый.

Гангур устремил на него яростный взгляд.

— Надо бы удилище повыше поднять, так ничего не поймаете!

Он потянул за удилище и не поверил своим глазам: на крючке висел карп!

— Не учи ученого, — самодовольно сказал Константин Григорьевич, снимая с крючка рыбешку.

Ефим Макарыч удивленно почесал берет и побрел к стоявшей у обочины машине. Константин Григорьевич крикнул вдогонку:

— А Яцко скажи, пусть дурака не валяет! Во втором складе есть загашник, вот им и покроем разницу!

— Мерси, Константин Григорьевич! — повеселел тот и побежал к машине.

Гангур подержал в ладони карпа, как бы взвешивая, и бросил его в воду. Но тот всплыл брюхом кверху. Вид дохлой рыбешки расстроил его. Он вынул из-под коряги блокнот, который спрятал при виде гостя, и снова открыл его на первой странице. Удочку он больше не забрасывал…

Петр шел по цеху утилизации отходов виноделия, беседуя с Юрием:

— Мне срочно нужны данные: сколько голов мы можем содержать на отходы от виноделия?

— У папаши в кабинете, то есть, извини, в твоем кабинете, в красной папке есть несколько вариантов этой справки, на все случаи жизни: и с повышенными обязательствами, и с заниженными, словом, выбираем на вкус. Я думал, ты в курсе…

— Той папки уже нет. Сгорела, — Петр улыбнулся, — как спичка. Так что, Юра, впредь мы будем работать без вариантов. Соображаешь?

— Не совсем.

— По-настоящему мы будем работать.

— Разве до сих пор мы работали понарошку?

— Когда отец просил тебя: Юра, дорогой, скорректируй показатели на два процента, а то в следующем квартале, сам понимаешь… ты что отвечал: заметано, батя! Или: как там у нас со встречным планом, Юра? Откликнуться надо, но так, чтобы голос не сорвать… А ты: заметано, батя! Считаешь, что это и есть настоящая работа?

— Понимаю, куда ты клонишь, товарищ директор, сам об этом люблю в газетах читать. Но, к сожалению, жизнь диктует другую тактику: если слишком дернули сверху, надо передернуть снизу, чтоб восстановить равновесие. Да что тебе объяснять, будто сам не знаешь. Не думаю, что в Слободзейском совхозе было по-другому…

— Ты прав, не было. А здесь я хочу, чтоб было по-другому.

— А там почему ты не хотел? — улыбнулся Юрий.

— Хотел, да не мог. А здесь докажу… Докажу, что не только в геометрии, но и в жизни кратчайшим расстоянием между двумя точками является прямая, а не лабиринт, — твердо сказал Петр.

Как-то жалостливо взглянул Юрий на нового директора:

— Ох, закрутится эта прямая вокруг твоей шеи, затянется тугим узлом, мертвой петелькой…

— Папа! Вот ты где!

К Константину Григорьевичу подбежала Аника, чмокнула в щеку:

— Скорей! Тебя на митинг зовут, речь будешь держать перед новобранцами! Пока! Мне еще надо цветов нарвать!

И девушка стремительно удалилась.

Константин Григорьевич взглянул на чистую страницу и захлопнул блокнот.

Духовой оркестр играл марш. Играл не очень чисто, но оглушительно. По центральной улице поселка шагалиновобранцы. С флажками в руках их сопровождали солдаты и офицеры.

В толпе провожающих стояла Аника, вглядывалась в проходящих. Вот он! Наголо остриженный, в старенькой курточке, с рюкзаком за плечами, Алексей выглядел совсем еще неоперившимся птенцом. Он шел, опустив голову, и его понурый вид никак не вязался с бравурным маршем, с цветами, которые девушки бросали новобранцам…

— Алеша! — крикнула Аника.

Ои вздрогнул, но не повернул головы.

— Алеша!

Он продолжал смотреть под ноги.

— Алеша!

Идущий рядом с ним парень толкнул его в бок, но Алексей упорно смотрел в землю.

Аника остановилась. Ее толкали со всех сторон, но она ничего не замечала, она тоже смотрела себе под ноги, смотрела, как чьи-то туфли, босоножки, сандалии топтали букет цветов, предназначенный для Алексея.

Колонна новобранцев остановилась у памятника погибшим воинам, чтобы почтить их минутой молчания, чтобы за эту минуту услышать их безмолвное напутствие. Затем начался митинг. Аника все это видела издалека, и динамик доносил до нее лишь обрывки выступлений.

Снова грянул марш, и колонна направилась к вокзалу. Алексей больше не смотрел под ноги, решил, что защитнику Родины нельзя опускать головы, и он держал ее прямо, стриженную под ноль голову со смешно торчащими ушами…

Петр шел по территории винзавода, за ним мелкой трусцой бежал заведующий складом Яцко:

— Как же так? Ефим Макарыч сказал: это приказ директора! Может, он имел в виду родителя вашего, Константина Григорьевича?

— Кого он имел в виду, мы уточним, — говорил Петр, — а вы мне вот что объясните, товарищ Яцко: куда девался материал?

— В этом вся заковыка, Петр Константинович! Я им и говорю: вы сначала разберитесь, заактируйте, печатью пришлепните, а потом приказывайте! Нагрянет ревизия из управления, что мне — под статью идти? Я человек относительно честный…

— Относительно?

— После Эйнштейна, Петр Константинович, все стало относительным.

— Позвольте с вами не согласиться, — улыбнулся Петр. — По крайней мере, я сделаю все возможное, чтобы провести на складах не относительную, а самую тщательную ревизию.

— А как же с планом? — забеспокоился Яцко.

— Ревизия покажет — как.

У Яцко забегали глазки.

— Когда вы собираетесь ее делать?

— Немедленно. Людей я уже вызвал. Наверное, они ждут вас у складов.

Глаза завскладом наполнились неподдельной грустью.

— Нехорошо, Петр Константинович. Что меня не жалеете — ладно, что план под удар ставите — пускай. Но ведь вскроется что, не поздоровится и родителю вашему, Константину Григорьевичу, я же его приказы исполнял…

За домом Гангуров в глубине двора стоял самодельный душ: деревянная кабина с бочкой на крыше. Петр фыркал под струями воды, отец уже обтирался. Они переговаривались через стену.

— Это был не приказ, сынок, а совет. Я знал, с кем имею дело. Но Яцко выручал нас часто, когда, казалось, на во‘лоске все висело. У него связи всюду, хватка… И потом, боялся он меня.

Петр вышел из кабины, стал растираться.

— Боялся, но жульничать продолжал?

— К сожалению, сынок, не все поддается стопроцентному учету. Ворочаем мы миллионами, и достаточно маленькой щелки, чтобы потекло. — Он показал на кран: — Вон, вроде бы прикрутил до конца, а все равно капает.

— Поменять резинку, и не будет капать.

— Мужики-и! Ужинать! — донесся голос Ефросинии Томовны.

Они стали одеваться.

— С краном оно проще, — сказал отец, — вырезал кружок из старой калоши, и порядок. А с совестью как? Старая калоша тут не поможет.

— Лично я ничего не имею против совести, но ведь у нас производство, и деньги люди получают не за совесть, а за работу.

— За работу, сделанную на совесть.

Петр улыбнулся.

— За что же ты тогда платил Яцко?

— Яцко — случай особый, хотя и от пего я требовал честной службы.

— Я тоже этого добиваюсь.

— Не так добиваешься, сынок. В первый же день восстановил людей против себя.

— В конце концов, важен результат.

— Ужин остывает! — опять крикнула Ефросиния Томовна.

Они двинулись к дому.

— За результат-то я и боюсь, сынок. План вон уже повис с этой ревизией…

— Ну, об этом еще рано говорить.

— План — такая штуковина, что сегодня рано, а завтра поздно.

Чтоб его не беспокоили, Константин Григорьевич сменил место рыбалки, забравшись глубоко в заросли осоки.

«Я, Гангур Константин Григорьевич, родился в 1918 году в бедной…» — выводил он старательным почерком на первой странице блокнота.

— Клюет?

К нему подошел Виталий, трезвый и потому злой. Он поднял удилище, взглянул на голый крючок.

— Где черви?

— В земле. Ну, что там?

Виталий стал ковыряться щепкой в прибрежном иле.

— Сегодня подал заявление об уходе.

— Из-за Петра, что ли?

— Из нашей бригады еще трое уходят. Ничего, поглядим, с кем он будет экономить винтики и киловатты!

— Уходят-то, небось, твои дружки-собутыльники?

— При чем здесь собутыльники? — возразил Виталий. — Мы, если надо было, сутками вкалывали, без роздыху! Я весной по сто семьдесят процентов давал выработки! Ты меня на доску за что, за то, что я твой зять, повесил?

— А в прошлом месяце кто неделю на работу не являлся? — тихо сказал Константин Григорьевич. — Пьяница ты, Виталий, запоем пьешь, потом запоем работаешь… Петр правильно говорит: лечиться тебе надо. В принудительном порядке.

Виталий вскочил на ноги:

— Нет уж, принуждения я над собой не потерплю! А за оскорбления вы ответите, всем семейством ответите! Я законы знаю!

И Виталий пошел прочь, яростно размахивая руками.

— Пить пошел, стервец, — безошибочно угадал тесть.

Он укоризненно покачал головой и снова склонился над блокнотом: «… в бедной крестьянской семье…»

Петр находился в технической лаборатории винзавода: царство стерильной чистоты и стекла, изогнутого в виде всевозможных колб, пробирок, воронок, бюреток, пипеток, трубок. И заведовала всем этим царством его сестра Прасковья.

Они говорили официально.

— Скажите, Прасковья Константиновна, если готовая продукция не соответствует техническим требованиям или качественным признакам, вы имеете право остановить ее выпуск?

— По инструкции — да.

— И сколько раз вы пользовались этим правом?

Прасковья с недоумением смотрела на брата. Ей на помощь пришла одна из работниц.

— Прасковья Константиновна всегда сигнализировала дирекции о технологических нарушениях.

— А я говорю о другом: сколько раз лаборатория, вопреки желанию дирекции, останавливала выпуск недоброкачественной продукции?

— Таких случаев не было, — сказала Прасковья.

— Не было случая выпуска брака?

— Не было случая, чтобы лаборатория действовала против директора. Все вопросы мы согласовывали вместе.

— Согласовывать это одно, а покрывать друг друга — другое, — спокойно сказал Петр. — Будьте добры, принесите мне лабораторный журнал номер три и отчеты о работе за полугодие.

Ушла Прасковья. Перед Петром возник взмыленный Ефим Макарович.

— Искали, Петр Константинович?

— Да, Ефим Макарович, и получил истинное удовольствие. Поверьте, нет ничего приятнее на свете, чем искать работника в рабочее время на рабочем месте и не найти его.

— Так я ж мотаюсь…

— Совершенно верно. А надо, чтобы вы работали.

Подошла Прасковья, протянула журнал. Петр полистал его:

— А где отчеты?

— Я передам их несколько позже… Они не совсем готовы.

— Ничего, дайте какие есть.

Сестра продолжала стоять. Петр взглянул на нее вопросительно.

— Они не готовы.

— Плохо. Вся лаборатории останется без премиальных.

— Круто берешь, Петр, — прошептала Прасковья.

Ефим Макарович озадаченно чесал свой линялый берет.

Дегустационный зал.

Джику фотографировал огромный фужер с рубиновым вином. Тома-младший терпеливо играл роль осветителя, одновременно посвящая фоторепортера в тайны своей профессии:

— Вот почему так важно знать оптимальный режим дегустации каждого вина.

— Чуть пониже лампу… еще… Вот так.

— Если же, наоборот, необходимо выявить достоинства вина, его следует на пару градусов охладить. В общем, как в любой профессии, есть и у нас маленькие хитрости. И золотую медаль это вино заработало не без их помощи.

— Теперь, пожалуйста, посвети справа, ага… Мне вот что непонятно, Тома, почему вы так мало его производите? Вино ведь поразительное!

— На реализации каждой тонны этого поразительного вина, — объяснил Тома-младший, — мы теряем двести восемьдесят рубликов.

— Вот-те на! Золотая медаль и убытки? — от удивления Джику даже оторвался от фотоаппарата.

— Видишь ли, — бесстрастным голосом продолжал Тома-младший, — между базисной закупочной ценой па сырье и оптовой ценой на конечный продукт, то есть вот на это вино, существует большой разрыв. Не учитываются затраты на трехлетнюю выдержку вина, то есть те самые затраты, которые и превращают ординарное вино в высококачественное…

— Фю-ить! — присвистнул Джику. — Так это же отличный материал для проблемной статьи! Придется мне тряхнуть стариной!

— Общеизвестные факты, — охладил его пыл Тома-младший. — Любой винодел скажет, что выгоднее гнать ординарное крепленое, чем сухое марочное.

— Так-так, — сказал подошедший Петр, — это любой винодел скажет, верно. А вот как превратить марочное вино из убыточного в рентабельное? Это вам, товарищ корреспондент, не всякий скажет.

— Есть простой способ, — сказал Тома-младший, — повысить оптовые цены, но это не в нашей компетенции.

— Верно, Тома, — кивнул Петр, — и посему оставим оптовые цены в покое. Пока. И займемся режимом экономии, который полностью находится в пашей компетенции. Когда ты смог бы представить свои соображения?

— С помощью одной экономии добиться рентабельности?

— Поищем другие резервы…

— Все равно, ненаучная фантастика.

— Вот давай и подумаем, Тома Константинович, как превратить ее в научную нефантастику. А вы, Джику, не пунктуальны, сказали, что будете в шестнадцать ноль-ноль, а уже…

— Все-все, иду. — Джику стал торопливо собирать аппаратуру. — Только предупреждаю: разворот из парадного превращается в проблемный.

— Тем лучше, — сказал Петр.

Совсем близко плеснула крупная рыбина.

Очнулся Константин Григорьевич, заглянул в блокнот, открытый на той же первой странице. Вырвал он эту страницу, сделал из нее бумажный кораблик и пустил в озеро. И поплыл кораблик, подгоняемый легким ветром.

«Родился… остался сиротой… воспитывался в детдоме… был направлен… женился… воевал… вышел на пенсию… вот и сказочке конец…»

Константин Григорьевич разобрал удилище, сунул его в чехол и направился к поселку.

В кабинете директора Петр сидел в кресле и говорил медленно и внятно, чтобы Джику успевал записывать и ничего не перепутал:

— За производство мизерного для наших мощностей количества марочного вина… совхоз-завод получает награды и терпит убытки, а прибыли получает от низкосортного ширпотреба. Другими словами, количество и качество… находятся в противоречии. Целью же интеграции является наращивание производства продукции высокого качества. Вот к этой цели мы и будем двигаться, никуда не сворачивая. Точка.

— Отлично. — Джику захлопнул блокнот, взялся за фотоаппарат: — Разрешите?

— Да, конечно.

Вспышка, щелчок. Вспышка, щелчок. Петр держал себя перед объективом легко и просто, как профессиональный актер.

— Большое спасибо, — Джику поднялся. — Фоторепортаж с интервью должен появиться в одиннадцатом номере.

— Фоторепортаж с интервью — это чепуха, — сказал Петр. — Обстоятельно и научно я изложу свои взгляды в книге, над которой сейчас работаю.

Видавший виды Джику глядел на нового директора, как небезызвестное травоядное на новые ворота…

Мош Тома Виеру неторопливо копался в винограднике за своим домом, когда к нему подошел Константин Григорьевич:

— Не надоело?

Старик продолжал махать сапой.

— Может, перерыв устроим?

Тесть с трудом выпрямился:

— Зачем пришел?

— Поговорить, тата.

— Я думал, по делу.

— У нас, у пенсионеров, и делов-то осталось — языки почесать, коли чешутся, — улыбнулся зять.

— У меня не чешется.

— Ощетинился, ощетинился! Ладно, у тебя в погребе осталось что-нибудь от старого урожая? Месяц Ковша скоро, надо освобождать тару.

Тесть вручил ему сапу:

— Пройдись под этим рядком. — И заковылял к погребу.

Константин Григорьевич символически поплевал в ладони. Давно не держал он в руках это старинное крестьянское орудие, увлекся, даже не заметил, как подошел тесть с глиняным кувшином и стаканом.

— Я вижу, руки у тебя тоже чешутся, — заметил старик. — Только ты их не больно балуешь, видать, силу для языка бережешь. Идем под орех, там прохладней и мошкары нету.

Они сидели под старым орехом. Константин Григорьевич пригубил стакан, отставил:

— Ну как, тата, довольны своим житьем-бытьем? А я вот места себе не нахожу, будто живого в гроб положили.

Константин Григорьевич отхлебнул из стакана, раздавил орех со злостью.

— Вот вы, тата, без малого девяносто лет прожили, по всем статьям, значит, вы всю жизнь вдоль и поперек прошли — и что? Никогда на нее, окаянную, не жаловались? Об отдыхе не мечтали?

Молчал старик, старательно выколупывая из ореха сердцевину.

— Раскусил я вас, тата. Поздно, но раскусил. Вы всю жизнь не работаете, а песню поете, потому и без отдыха можете. Кто же захочет отдыхать от радости?

На морщинистых губах тестя мелькнуло что-то вроде усмешки.

— А я, видать, не любил свою работу. Через силу все делал, через «не могу». Думал, иначе нельзя. Радость, мол, от отдыха, а работа— это работа. Вышел вот на заслуженный, а вместо радости… муторно на душе. Почему так, тата?

— Задиристый ты, Костаке, — тихо заговорил старик, — тут твоя промашка… Когда слишком много хочешь, а получаешь не слишком много, то кажется, мало. Приказчиком ты был, Костаке, а метил в князья, вот тут и вся твоя обида…

— Не об этом я, тата, — глухо сказал Константин Григорьевич.

В ответ раздался треск раздавленного ореха, и старик снова стал очищать скорлупу корявыми негнущимися пальцами.

Началась массовая уборка технических сортов винограда. Редкий урожай выдался в этом году. На сбор винограда вышло все население совхозного поселка, от мала до велика. На помощь виноградарям приехали горожане.

Пришел месяц Ковша — «луна луй Кэуш» — сезон виноделия. И разве можно усидеть дома в такое время?

Натужно гудят самосвалы, грузовики с саморазгружающимися «лодками», наполненные виноградом. Им вторят прессово-дробильные агрегаты. Течет пенистое сусло. Кратерами вулканов кажутся чаны для ферментации. Исполинами дыбятся буты, цистерны, бочки.

И везде, пусть не главным героем, присутствует Тома Виеру: все ему хочется увидеть, проверить.

Журчит вино в винопроводе, сквозь его прозрачные бока видно, какое течет вино: зеленоватое, золотистое или рубиновое…

Все видит Тома Виеру: как среди стеклянных трубок лаборатории Прасковья обороняется от наседающего Петра — может, впервые пользуется своим правом остановить выпуск некачественной продукции? Как разъяренная Агафья выталкивает из цеха первичного виноделия уже подвыпившего Виталия. Как среди гор бочкотары за молодым прокурором легкой трусцой бежит завскладом Яцко, вероятно, клянясь ему в своей относительной честности.

В одном из цехов Тома Виеру встретил своего внука Тому-младшего. Тот угостил деда новым вином.

Тома-старший попробовал, пошевелил губами, отхлебнул еще и еще… Тома-младший не скрывал своего удивления: дед осушил полный фужер и попросил еще!

— Оно, — наконец сказал Тома-старший. — Такое вино раз в сто лет бывает. Теперь бы его не испортить.

— Испортим, дедушка, — успокоил его внук, — крепленое будем гнать. «Удар по печени» называется.

— Неужто Петр приказал? Не верю. Родитель твой — да, тот мог, а Петрикэ — нет, рука у него не подымется, чтоб такое добро портить.

— Воевал Петр, — объяснил Тома-младший. — И сейчас воюет, да план сильно увеличили. Чтоб его выполнить, придется все это, — он кивнул на цистерны, — пустить с молотка как ширпотреб.

— Так-так, — сказал Тома-старший, озираясь, — верно говорят: заставь дурака богу молиться… «Удар по печени», говоришь? И когда вы собираетесь… ударить?

— Боюсь, что не сегодня-завтра… А ты, дедушка, не волнуйся, бочонок для тебя я оставлю. Обязательно.

— Да, да… Спасибо, внучек. Спасибо.

И Тома-старший заковылял к выходу.

За столом сидели трое: отец, мать и Аника. Из коридора слышался голос Петра — он говорил с кем-то по телефону:

— Нет, это не чепе, а текущие производственные дела, которые надо решать в рабочем порядке. Завтра… Нет, в одиннадцать двадцать, предварительно позвоните секретарю. До свидания.

Петр вернулся к столу. Отец негромко сказал:

— Решил работать от и до? В разгар сезона? Не советую.

— Спасибо за несовет, — вежливо кивнул Петр и взглянул на хмурую Анику. — Ты чего, сестренка, темнее тучи?

Та не ответила, вяло ковыряясь в тарелке.

— Вот что, — Петр стукнул ладонью по столу. — Хватит дома сидеть. Пойдешь к матери в питомник, у нее людей не хватает.

— Нет, товарищ директор, виноград — не моя стихия, — сказала девушка.

— Что же тогда твоя стихия? — тихо спросил отец.

— Ты слышал о биоэтике?

Отец с достоинством молчал.

— Вот видишь, не слышал! А ведь это потрясающая наука! И, самое главное, во всей Молдавии — ни одного специалиста!

— Значит, никому она не нужна, если нет специалистов, — сказал отец.

— Чудак человек! Их нет, потому что это наука двадцать первого века, понял?

— И где же обучают этим наукам? — спросила мать.

— Смешно, но факт: наука уже зарождается, а факультета такого нет!

— Значит, пойдешь в питомник, — сказал Петр. — А откроется факультет, первой поступишь.

— Нет, дорогие мои, я буду работать… в Кишиневе.

— Я, дочка, вот что чую, — сказал отец, — ты еще сама не знаешь, чего хочешь.

— Правильно, папочка, дай я тебя за это поцелую! Мне надо понять, что я хочу, без чего жить не могу, я должна сама выбрать себе направление, понимаешь?

Отец кивнул.

— Но почему для этого надо обязательно ехать в Кишинев?

— Там больше выбора, папа. А проблема номер один для вступающего в жизнь человека — это проблема выбора! — процитировала Аника чьи-то слова.

Зазвонил телефон. Аника выбежала в коридор, схватила трубку:

— Алло! Нет, Джику, я очень занята… Когда освобожусь? Никогда! Салют!

Не успела она войти в комнату, как телефон снова зазвонил.

— Я же тебе ясно сказала… Извини, Тома, это ты? Да, сейчас. — Она крикнула в комнату: — Петр Константинович, вы придете на татами?

— Да, обязательно, — отозвался Петр.

— Петр Константинович велели передать, что они явятся на татами и наломают вам бока! — оттараторила Аника и опустила трубку.

Наломать бока такому опытному дзюдоисту, как Тома-младший, было нелегко. Впрочем, Петр и не собирался этого делать: два брата сцепились на татами в очередной тренировочной схватке.

Вокруг сидели остальные борцы, взрослые и подростки, наблюдая за поединком. На этот раз он был менее напряженным, чем обычно: борцов отвлекал другой поединок — словесный.

— Дед прав, — хрипел Петр, — превращать такой виноматериал в бурду — преступление!

— И что ты хочешь? — пыхтел Тома-младший.

— Оставить на производство сухого марочного.

— И вылететь в трубу?

— И вылететь в трубу.

— Не понял.

— Если предприятие, пытаясь увеличить выпуск продукции высокого качества, вылетает в трубу, что бы это значило? — спросил Петр, уже выпрямившись.

— Что надо срочно менять директора!

— А если он докажет, что надо срочно менять структуру производства, плановое задание, оптовые цепы на готовую продукцию?

— Сначала пусть докажет, — что он не верблюд! Эх, Петря, Петря, а я считал тебя реалистом! Думаешь, ты один такой умник?

В спортзал вбежал перепуганный Дэнуц:

— Дядя Виталий тетю Агафью бьет!

— Ты оставайся, — сказал Тома-младший, — я сам.

И он быстро направился в раздевалку.

Семья Гангуров смотрела телевизор: отец, мать, жена Петра, Аурика и внуки.

Константин Григорьевич следил глазами за экраном, но мысли его витали где-то далеко, и он вздрогнул, когда остальные засмеялись.

В гостиную вошла Агафья и три ее малолетних сына. Они присели на свободные стулья и тоже стали смотреть фильм, но вид у них был испуганный. Мать подсела к Агафье:

— Опять концерт?

Увидев под глазом дочери темный развод, она все поняла, сокрушенно покачала головой.

— Мам, мы у вас заночуем, ладно? — попросила Агафья.

Мать кивнула. Дочь зашептала ей на ухо:

— Петр во всем виноват, не надо было подписывать заявление. То его работа хоть как-то сдерживала, а теперь как с цепи сорвался. Тоже мне, брат называется!

— Ох, Гафицо, Гафицо, во вред себе все делаешь, черное за белое выдаешь. О детишках бы подумала, они уже соображают что к чему.

— Ради них, мама, я и терплю, муку на себя принимаю…

— Думаешь — ради них, а выходит против них.

— Это вы, мама, на что, на развод меня подстрекаете?

— Тише, не заводись… На лечение я подстрекаю. Лечиться ему надо, дочка. Пойдем, я тебе примочку сделаю.

По телевизору шла комедия. Звонко смеялись дети, и беззвучно плакала Агафья…

Когда стемнело, к проходной винзавода подошел Тома-старший. За плечом у него висела двустволка.

— Норок, мош Тома! — приветствовал его охранник. — Неужто мне на помощь?

— Угадал, Василе, — соврал старик. — Петрикэ попросил, в месяц Ковша, говорит, вокруг винзавода всякий сброд ошивается, так ты, дедушка, того, подсоби…

— Ну что ж, раз по приказу самого товарища директора, милости прошу к нашему шалашу! — Охранник распахнул дверь дежурного помещения. — Вдвоем веселей ночь коротать.

— Я лучше по двору похожу, по-над забором.

— Ну, походи, походи, — согласился охранник. — Ружьишко-то у тебя чем заряжено?

— Горохом, Василе, горохом.

— Боеприпас устаревшего образца, но для острастки годится.

Тома-старший ходил между скупо освещенными огромными емкостями с вином, поглаживал их ладонью, приговаривая:

— Ничего, ничего, Тома Виеру не отдаст вас на поругание. Всю жизнь я ждал такого вина и вот дождался. Теперь главное не торопиться, годика три хотя бы подождать. Ничего, вы не смотрите, что я старый, я доживу. Это когда очередной десяток разменяешь, поначалу, правда, страшновато, а потом…

Его хриплый голос и шаркающие шаги удалялись, сливаясь с таинственными шорохами ночи.

Одетый в ночную пижаму, Константин Григорьевич слушал в телефонную трубку.

— Так… так… с ружьем? Только не надо паники! Я сейчас приеду.

Он опустил трубку, провел ладонью по лицу, смахивая сон. Из дверей выглянула Ефросиния Томовна.

— Что-то Стряслось? С Виталием?

— Нет, ничего. Где Петр?

— В Кишинев уехал. В управление. А что? Па заводе что-нибудь?

— Все в порядке, мать, успокойся. Диспетчер паникует: машины графика не выдерживают. Надо будет гуда подскочить.

По пустынному двору винзавода решительно шагал Константин Григорьевич.

Держа ружье наготове, из вентиляционного окна за ним следил тесть, давно разменявший девятый десяток и потому не боявшийся ни бога, ни черта, ни зятя.

— Стой! Стрелять буду!

Умиротворенно подняв руку, Гангур продолжал идти.

Громыхнул выстрел. Что-то с треском ударило по асфальту перед Гангуром. Он замер на мгновение, затем сделал еще несколько шагов.

Второй выстрел хлестнул по ногам. Гангур глухо застонал и, прихрамывая, побежал прочь. Остановился поодаль, задрал штанину, осмотрел ногу: раны не было.

— Ты что, на старости лет совсем спятил? — прорычал он.

Амбразура с достоинством молчала.

Гангур нагнулся, подобрал горошину, взвесил на ладони. И когда снова заговорил, в его голосе явственно слышались слезы:

— Сорок лет ты мне жизнь травил. Я терпел. Тебе этого мало. Теперь ты до моего сына добрался…

Управляющий сидел в своем кабинете, молча глядя на Петра. Пальцы его нервно барабанили по развороту иллюстрированного журнала с фоторепортажем «Династия продолжается». Вошла секретарша, принесла чай. Управляющий глотнул какую-то таблетку, запил и заговорил как бы через силу:

— Странная у вас династия, честное слово! Все норовите сами, сами, будто кроме вас на свете людей нет, а если есть, то уж обязательно безмозглые! Одни вы во всем разбираетесь, а у бедного начальства, — он постучал себя по лбу, потом по столу, — дээспэ! — Он подвинул к себе пухлую папку: — Вот она, затяжная война нашего управления с другими ведомствами. Тут все: и оптовые цены, и ассортимент, и качество, и количество. Четвертый год воюем с переменным успехом, а ты одним махом хочешь, раз — и к звездам! А про тернии забыл? Нет, не забыл! Тернии ты нам оставляешь, сукин сын! На днях выйдет постановление о нашей работе, всыпят всем по первое число!

Петр не выдержал, заулыбался.

— Вот-вот, твою родную организацию будут всенародно сечь розгами, а ты скалишься! Только не забывай, Петр Константинович, смеется тот, кто смеется последним!

Управляющий еще что-то говорил, а Петр сидел и улыбался.

— Кровопийца! — орал Константин Григорьевич.

Мелко дрожали дула двустволки: Тома-старший беззвучно хихикал, насыпая в гильзу очередную порцию сушеного гороха. А снаружи доносились крики зятя:

— Ты хоть понимаешь, столетняя твои голова, что ты делаешь? С тебя какой спрос, а Петру что будет, ты подумал? А нам всем позор какой? А совхозу?

Крики прекратились. Старик выглянул в амбразуру: к зятю подошел Ефим Макарович и что-то быстро зашептал на ухо. Затем сложил ладони рупором и прокричал:

— Мош Тома, все в порядке! Только что звонил Петр Константинович из Кишинева! Весь виноматериал первого цеха подлежит трехлетней выдержке! Так что выходите!

Поколебавшись, старик ответил:

— Не верю я вам! Пусть Петрикэ приедет и сам мне скажет! А до того момента никого сюда не пущу1 Вот так!

— Спятил наш долгожитель, — неестественно веселым голосом констатировал зять и пошел прочь.

За ним, озадаченно почесывая линялый берет, поплелся Ефим Макарович.

…Старик дремал в засаде, когда снизу послышалось:

— Доброе утро, дедушка!

Он очнулся, потянулся к двустволке — ее не было…

В цехе уже сновали рабочие, а у подножья лестницы стоял улыбающийся Тома-младший.

— Война давно кончилась, а ты все эшелоны под откос пускаешь? Спускайся, завтрак готов! Из твоей дроби отличная каша получилась!

— А где Петрикэ?

— Въезжает в освобожденный город на белом коне!

Старик выглянул в амбразуру: к цеху приближалась белая директорская «Волга»…

Дед и внук — Тома Виеру и Петр Гангур — шли по территории винзавода и о чем-то оживленно беседовали. Их лица светились такой радостью, что казалось, они действительно идут по только что освобожденной территории…

Константин Григорьевич проводил занятия с членами школьной виноградарной бригады.

— А теперь, дети, кто скажет, где образуются молодые корни у лозы, выращенной из черенков? Лилиана!

Девочка выпалила:

— На узлах и между узлами в периферийных клетках.

— Чего? Периферийных клетках чего?

Молчит Лилиана, вспоминает. Сидящий рядом с ней Максимаш, внук Константина Григорьевича, шепчет:

— Луча…

— Луча, — говорит девочка.

— Какого луча?

Опять заминка.

— Кто поможет?

Максимаш, как всегда, тянет руку.

— Ну скажи, Максимаш.

— Молодые корни образуются на узлах и между узлами в периферийных клетках первичного сердцевинного луча. Показать?

— Да, конечно.

— Выскочка! — шипит Лилиана.

Максимаш протягивает ей указку:

— Пожалуйста, сама покажи.

Девочка подошла к висящей на стене схеме, ткнула указкой.

— Спасибо, Лилиана, садись. А теперь, дети, давайте подумаем, почему так важно уметь определить глубину залегания основной массы питательных корней?

Максимаш, понимая, что его уже не спросят, подсказывает впереди сидящему мальчику:

— Чтобы знать, как лучше обрабатывать почву, удобрять, орошать, защищать корни от зимних заморозков.

Мальчик тянет руку, но тут раздается тоненький голосок Лилианы:

— Константин Григорьевич, а Максимаш опять подсказывает!

— Максимаш, пересядь на заднюю парту.

— Ябеда, — проходя мимо Лилианы, шепчет Максимаш.

Девочка тут же взывает к мщению:

— Константин Григорьевич, а он обзывается!

— Выйди, Максимаш, — вздохнув, решается на крайнюю меру дедушка. — А чтоб тебе не было скучно, протри лестницу. Тряпку возьмешь у тети Марии, скажешь, я приказал.

Уборщица наблюдала, как Максимаш орудует шваброй.

— Опять набузил? Частенько тебя выгонять стали. Учиться надоело, что ли?

— Топтаться на одном месте надоело, тетя Мария, — признался мальчуган. — Я уже практический курс виноградарства с основами ампелографии проштудировал, а они все корешками занимаются: откуда они растут, зачем растут? Детский сад!

Тетя Мария усмехнулась:

— Ты-то сам давно из-под стола вышел?

Максимаш разогнул спину, вытер лоб.

— Разве дело в возрасте, тетя Мария? Вот вы, например, скажите, что такое эпидермис? А интеркутис? А паренхима? Перицикл? Не знаете? А как размещаются сосуды первичной ксилемы и участки флоэмы? Не знаете. И они, — ткнул он шваброй в стену, — тоже не знают. А я знаю и скрывать свои знания не могу. Вот за это и страдаю…

Константин Григорьевич приехал навестить Виталия, который находился в трудовом профилактическом лагере. Они сидели в небольшой скупо обставленной комнате. Зять был одет в рабочую спецовку. Он похудел, но выглядел неплохо и был явно рад приезду тестя.

— Агафья все еще серчает на меня? — уминая плацынду, спросил он.

— Нс на тебя, на Петра, — улыбнулся тесть, — что оставил семью без кормильца!

— Ну и дуреха, так и передай. Не кормильцем я был, а пропойцей. Ничего, батя, все наладится. Я себя со стороны увидел, вот в чем штука… Такое увидеть, мозги сразу на место станут. На кой черт мы вино делаем, батя? Сколько людей себя им губит, а мы его все больше, а мы его все лучше! Зачем, батя?

Не ожидал такого разговора тесть, смутился:

— Молдаване, Виталий, пьют вино испокон веку и, как видишь, не только выжили, но и зажили по-человечески. И потом, виноград — это перво-наперво плод, витамины, необходимые и детям, и взрослым.

— Нет, батя, не убедил ты меня. Выйду отсюда, подамся с винзавода, чтоб глаза мои его больше не видели…

— Ну, дело хозяйское.

Они поднялись — время свидания подошло к концу.

Мимо автобуса проплывали огромные массивы виноградников. Константин Григорьевич, может, впервые в жизни смотрел на них настороженно, словно в этом безбрежном зеленом море таилась опасность и для него, и для всех людей.

Его взгляд скользил по лицам пассажиров, пока не остановился на сияющем личике девочки: она ела черный виноград и улыбалась ему.

И на душе у него полегчало.

Но ненадолго. Поскольку путь домой все равно лежал через Кишинев, Константин Григорьевич решил заглянуть к Анике. Зашел в общежитие, спросил у дежурной, услышал ответ и зашатался…

Дежурная уложила его на диван, дала нитроглицерину.

Перед воротами роддома шла бойкая торговля цветами. Новоиспеченные отцы, не торгуясь, хватали букеты и, размахивая ими под окнами, выкрикивали имена своих жен.

В дверях появилась Аника, бледная и похудевшая, неся на руках синий конверт с новорожденным.

Константин Григорьевич вышел из такси, взял ребенка, приоткрыл уголок конверта и, увидев сморщенное личико, улыбнулся. Но тут же погасил улыбку и хмуро посмотрел на дочь. Аника стояла, опустив голову.

— Вот тебе и биоэтика, — сказал отец, кивая иа конверт. — Будет тебе наука… двадцать первого века. Садись в машину.

…Потом они ехали в междугородном автобусе. Аника держала ребенка, на коленях у деда громоздились свертки, коробки, а рядом, в проходе, стояла детская коляска.

— Как наречешь его? — спросил Константин Григорьевич.

— Костикэ хочу назвать… в твою честь.

— Спасибо за честь… Константин, значит. А отчество? Аистович?

Молчит дочь. Молчит отец.

Одетый в форму десантника, Алексей вел Джику по улице совхозного поселка, держа его кисть на болевом приеме. Джику не сопротивлялся и, превозмогая боль, напевал: «А город подумал, а город подумал — ученья идут!».

Так они добрались до особняка Гангуров.

— Анико! — позвал Алексей. — Анико!

На ступеньках крыльца появилась Аника. Она не видела заломленной руки — просто стоят рядом два парня-ухажера и так приветливо ей улыбаются.

Алексей слегка нажал кисть Джику. Тот поморщился и сказал:

— Анико, дорогая, вынужден при свидетелях повторить то, что столько раз говорил тет-а-тет. Я люблю тебя и готов сегодня же взять тебя в жены.

Аника презрительно молчала. Алексей опустил Джику, оправил мундир и застыл по стойке «смирно».

— А ты, Алеша, что скажешь… при свидетелях? — спросила она.

— Простите, — сказал Алексей и пошел прочь.

Аника повернулась и скрылась в дверях. Джику постоял, потирая руку, затем догнал Алексея, пошел рядом:

— Такие деликатные вещи, товарищ десантник, не решаются с помощью болевых приемов. Женская душа — потемки, в которых мужчине суждено…

— Уйди, Джику, — тихо сказал Алексей.

Из бочки шел легкий пар. Мош Тома опустил в отверстие длинную железную цепь и, кряхтя, стал раскачивать бочку: туда-сюда, туда-сюда…

Поубавилось сил у старика, да и ростом стал меньше — не выше бочки. Однако посудина поддалась, раскачалась понемногу.

Гремит цепь, очищая днище от винного осадка…

Двенадцатилетний правнук Максимаш заявился, обед принес. Оставил на кухне и исчез в винограднике.

Мош Тома проковылял на кухню, снял крышку с кастрюльки, вдохнул в себя пар. Нет, не хочется ему есть.

И опять раскачивается бочка: туда-сюда, туда-сюда…

Гремит цепь, гулко и жутковато. По крайней мере, так кажется Максимашу. Усевшись среди кустов, он заполняет журнал «Фазы развития виноградного растения».

— Ягоды из твердых стали мягкими. В связи с исчезновением хлорофила ягоды светлеют, появляются слабые признаки прозрачности…

Послышался грохот. Мальчишка приподнялся и похолодел от ужаса: бочка катилась к воротам, а мош Тома лежал навзничь!

— Дедушка, ты чего, а, дедушка? — тряс его мальчик. Затем вскочил и выбежал на улицу.

— Дедушка умер! — кричал Максимаш, и ребятишки, подхватывая новость, разносили ее по всему селу: — Мош Тома умер!

А тем временем мош Тома уже стоял на четвереньках и тряс головой, чтобы скорее прийти в себя. Подоспевший сосед помог ему вкатить бочку во двор.

Поэтому, когда сбежались родственники, им пришлось пережить несколько мистических мгновений. Сгрудившись у дыры в заборе, они как завороженные смотрели на раскачивающуюся бочку и слушали грохот цепи, доносившийся, словно из преисподней. Со стороны, улицы старика не было видно, и им казалось, что это дух Томы Виеру продолжает готовиться к месяцу Ковша…

И опять пришел месяц Ковша. На сбор винограда вышла вся многочисленная семья, начиная с девяностолетнего Томы-старшего и кончая девяностодневным Константином-младшим.

Ребенок лежал в коляске под кустом и тянулся ручонкой к огромной грозди, налитой кровью земли, слезами земли, живой силой земли…

— Хету-вэ! — глядя на правнука, прошамкал Тома-старший.

Ведь это был росток и от его корня.

АНАТОЛИЙ ИВАНОВИЧ ГОРЛО (родился в 1940 году) учился на филологическом факультете Ленинградского Государственного университета, работал журналистом. В 1975 году окончил Высшие сценарные курсы Госкино СССР. По сценариям А. Горло созданы полнометражные художественные фильмы: «Корень жизни», «Женщина в белом» (в соавторстве с В. Дербеневым), телефильм «Дом Диониса».