Малые поэмы [Джон Китс] (fb2)

Книга I Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол, Где свежестью не веет поутру, Где полдней жарких нет, и звезд ночных, Воссел недвижной глыбой древний Крон, Безгласнее обставшей тишины; За лесом лес навис над головой — За тучей туча, мнилось. Воздух был Безжизненней, чем в летний зной, когда Чуть-чуть колеблются метелки трав, Но палый лист покоится, где пал. Ручей неслышный мимо тек, журчать Не смея, ибо скорбный падший бог Был рядом – и Наяда в камышах Держала хладный перст у сжатых уст. В сыром песке следы огромных стоп Туда лишь и тянулись, где застыл Седой Титан. И на песке сыром Покоилась, недвижна, нежива, Десная длань, утратившая скипетр. Сомкнувши вежды, к матери-Земле Поник челом, просил подмоги сын. Казалось, он уснул навек. И вдруг Чужая пясть на мощное плечо Легла; но прежде отдан был поклон Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч. Се бысть Богиня древних, первых дней; И рослой амазонке близ нее — Глядеть бы крохой; карликом глядеть Ахиллу; Иксиона колесо Остановила бы она перстом. Не столь великий лик являет сфинкс, Возлегший во дворце на пьедестал — Мемфисский сфинкс, наставник мудрецов. О! лик Богини мог бы изумлять Красою, да красу печаль затмила — Печаль, прекрасней, чем сама Краса. И чуткий страх в огромных был очах: Как будто беды шли – за строем строй, Как будто лишь передовой разъезд Метнул стрелу, а грозный арьергард Погибельные громы снаряжал. Одну прижавши длань к своей груди, Туда, где сердце смертных бьется – точно Бессмертной быв, испытывала боль, Богиня выю Крона обвила Другой рукой и, стан опять согнув, Титану в ухо молвила слова — Трубой органной грянул горний глас — Печальные слова, что наш язык Способен так воспроизвесть (о сколь Бедней он, чем былая молвь богов!): «О Крон, очнись… Но, бедный, старый Царь — Зачем? Никак, увы, не ободрю; Не изреку: “Почто же опочил?” Ты от небес отторжен, а земля Низринутых богов не признает, И славный, многошумный океан Тебя отверг; и в воздухе седой И ветхий бог не властелин отнюдь. И твой же гром, невольник вражьих рук, Обрушился на прежний твой чертог; Дотла твоей же молнией сожжет — Наш мир сожжет! – неловкий супостат. Безвременье! Мгновенья – точно годы! Чудовищная правда, что ни миг, Вспухает, нагнетает нашу скорбь, Дабы неверье не смогло вздохнуть. Почий, о Крон, и далее! Вотще Тревожу твой пустынный тяжкий сон, И втуне ты бы очи разомкнул! Почий, а я восплачу, павши ниц». Июльской ночью заворожены, Зеленые старейшины лесов — Маститые дубы, при свете звезд Недвижно дремлют, спят, не шевелясь — А ветер лишь единожды плеснет, И до зари уляжется опять. И, что случайный ветер, эта речь Утихла. И Богиня, возрыдав, Сырую почву тронула челом, Дабы волос рассыпавшихся шелк Сокрыл стопы Титану, и согрел. Луна успела за ночь миновать Неторопливо все четыре фазы, А эти двое стыли близ ручья, Незыблемые, словно валуны — Безгласный Бог, склонившийся к земле, Простертая Богиня, вся в слезах — Покуда Крон, опомнясь, не подъял Угрюмый взор на чуждый, жуткий край, На сумрак и печаль окрестных мест — И не узрел Богиню… Крон отверз Косневшие уста – и, точно лист Осиновый, дрожала борода: «Супруг тебе – златой Гиперион, О Тейя, о нежнейшая жена… Отверзни взор и возопи: увы! Отверзни взор и молви: сей изгой — Ужели Крон? Скажи, ужели впрямь Сей голос – мой? Чело сие – ужель Мое? Мое, навек лишенное венца? Ужели это Крон? О, чья же власть Меня повергла, молви, чья же мощь? О, кто растил ее, и наущал? Ведь я стальной рукой давил Судьбу! Но я сражен, я сгублен, погребен, И отрешен от боголепых дел: Не правлю обращением светил, Не усмиряю ветры и моря, Не пригреваю злаки тучных нив — О, как же божью сердцу изливать Безмерную любовь? Невесть куда Мое пропало сердце – и невесть Куда пропал я сам, былой Титан: Престол утратив, где-то я исчез Меж ним и долом этим… Тейя, Тейя! Открой зеницы, огляди миры — Миры сиянья звездного, и мглы; Миры, что жизнедатны, иль мертвы; Миры Небес, и преисподних бездн. О Тейя, Тейя! Разве не видать Иль образ некий, иль хотя бы тень Защитника, стремящегося к нам На крыльях, либо колеснице? Да! О да! Я верю: Крону – быть Царем. О да! Всенепременно победим Богов мятежных – верю! Трубный зык Восславит нас, и грянет мирный гимн В заоблачных чертогах золотых — Сольется пенье с перебором струн Серебряным. И сколько новых благ Создам на диво дщерям и сынам Небесным! А затем… Затем велю… О Тейя, Тейя, Тейя! Где же Крон?..» И Крон восстал во весь огромный рост, Ломая руки, пястью пясть круша. Всклокоченную гриву хладный пот Влажнил – и взор померк, и глас умолк, И слух замкнулся – плачь, о Тейя, плачь! Но вскоре Крон возмог отверзнуть вновь Уста: «О, я ли, я ли – не творец? Не созидатель? Я ли не создам Иного мира, и другой вселенной, Чтоб нынешним – конец настал навек? О Хаос новый! Где ты?» – Сей глагол Достиг Олимпа, и объяла дрожь Троих богов мятежных. Тейя же Восстала враз, надежду обретя, И быстро, но смиренно призвала: «Спеши утешить весь наш падший род, О Крон! Даруй отвагу остальным! Я знаю путь, ведущий в их приют!» И смолкла, взором заклиная: в путь! Попятилась немного. Крон за ней Шагнул – и Тейя, вмиг поворотясь, Вожатой стала. Древние стволы Пред ними расступались, как трава. Меж тем во мрачных безднах реки слез Лились. Таких скорбей, подобных мук Не выразить ни речью, ни пером! Титаны – связни, или беглецы, — Стенали в лютой боли: «Крон, спаси!» Но к ним не долетал ответный глас. Из древних великанов лишь один Еще не пал, и властвовал еще — Гиперион. И шаровидный огнь Ему служил престолом – Богу Солнца. Но чуял Бог: беда недалека. Он знамений страшился – не примет, Которых столь боится смертный люд: Не песий вой, и не вороний грай, Не уханье полнощное совы, Не родственник, ступивший на порог, Когда раздался погребальный звон — А знамения навевали страх Гипериону. Весь его дворец, От золотых пирамидальных веж До бронзовых укромных галерей, Кровавым жаром тлел – и всяк покой, И всяк чертог соделался багров. Оконные завесы, тучи тож — Гремели. Исполинские орлы, Нигде никем не виданные прежь, Витали. Ржанье пламенных коней, Нигде никем не слыханное прежь, Раскатывалось. А кадильный дым, До Бога достигавший с алтарей, Что на священных ставятся холмах, Смердел каленой медью и свинцом Расплавленным… Когда на сонный запад Бог нисходил усталый, отсияв, — Не отдыхать ложился великан, И не дремал, внимая пенью флейт, Но мерил до утра, за шагом шаг, Длину и ширину своих палат. А в дальних закоулках и углах Теснились оробелые рабы Крылатые – так толпы горожан, Бежавши в степь, сиротствуют, пока Землетрясенье зыблет их дома. И вот, когда влачился Крон вослед За Тейей сквозь неведомую дебрь, Гиперион прощальные лучи Метнул, и скрылся, низойдя на запад. Дворцовую пред ним отверзли дверь Бесшумно, как всегда – и лишь Зефир Поднес к устам покорную свирель, Мелодию рождая наугад. Подобно розы алой лепесткам, Благоуханным, радующим взор, Открылись дивно створы, чтобы мог Уставший за день Бог домой войти. И Бог вошел – как воплощенный гнев! И риза развевалась, точно ветр Ее трепал – она, раскалена, Ревела, что земной кузнечный горн — И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед, Минуя череду гигантских зал, И семицветных арок череду, И череду сияющих столпов, Покуда не ступил под главный свод. И там остановился. И, ярясь, Претяжко топнул. Громовой удар Сотряс обитель Бога – от основ До кровель. И еще не стихло эхо — А Бог, подобно смертному, вскричал: «О ужасы – во сне и наяву! О чудища! О кровоядный сонм! О упыри в сырой, холодной тьме! О нежить черных, ледяных озер! Почто почуял вас? Узрел почто? Почто бессмертный бог настоль смятен, Завидя грозные зеницы зла? Низвержен Крон – ужели пробил час И мой? Ужели сей покину кров — Родную гавань, славы колыбель Моей, обитель света и тепла, Чистейший храм хрустально-золотой, — Мое владенье? Пусты, холодны Сии чертоги станут без меня. Не роскошь, не величие, не блеск Провижу: мрак провижу – смерть и мрак. О, даже в мой приют, мое гнездо, Пришли виденья Тартара, дабы Глумиться и вещать погибель… Нет! Землей клянусь, и хлябью всех пучин: За рубежи пылающих высот Неотвратимо протяну десницу — И дрогнет самозванец юный, Зевс, И Крон опять воссядет на престол!» Он рек – и смолк. Но полнили гортань Угрозы, хриплый порождая рык… В театре пуще грянут свист и гул, Коль тишины потребует актер; Прикрикнул Бог – а Призраков орда Взглумилась гаже втрое, и гнусней. И над зеркальным полом плыл туман, И мнилось, пол преображался в топь. И боль неслыханная проползла По телу Бога – мнилось, лютый змий, Проникший сквозь подошвы ног, достиг До темени, под коим свился в клуб — И сгинул… Тотчас ринулся к вратам Восточным Бог, и там, за целых шесть Часов до часа утренней зари, Дохнул на створы – и, со створов прочь Туман тяжелый свеяв, широко Врата над океаном распахнул. И шаровидный огнь парил, готов Дневного бога по небу нести; Вращался, облеченный мглою туч — Точнее, полускрытый: свет не гас, Не прятался бесследно – там и сям Высверкивали очертанья сфер, Колюров, дуг и пламенных кругов; И молнии глубокий слал надир К зениту – иероглифы чертил; И всякий жрец, и всякий звездочет Во время óно знал их тайный смысл, Разгаданный за сотни долгих лет — И позабытый ныне: мы найдем Лишь на стенах египетских руин Такие письмена… И было два Крыла у шара – пламенных крыла; И при явленье Божества они Приподнялись, готовя первый взмах, И за пером расправили перо, Отряхивая мглу – но самый шар Таился в ней, приказа ждал. Приказ Тотчас бы отдал Бог, и день зажег, И спасся бегством – бегством в небеса… Увы! Теченье суток торопить Никто не властен – даже божество. И не зарделось утро: пресеклись Рассветные приготовленья враз. И пламенели крылья-близнецы Вотще; вотще зияли широко Восточные врата ночной порой. Титан, который некогда был горд, Неукротим – согнул невольно выю Под гнетом черных, тягостных годин. И на угрюмой облачной гряде — Меже, разъединявшей день и ночь, — Простерся Бог, померк и простенал. И свод небесный тысячами звезд Глядел на Бога скорбно – и Уран Глаголал из космических глубин, Торжественно и тихо молвив так: «О сын мой! Сын пресветлый! Ты зачат Землей от Неба древле, Чадо Тайн, Что непостижны для самих же сил, Тебя творивших! Огненный восторг, Всемощный пыл, всевластную любовь — Отколь, и кто нам это ниспослал? А нашей страсти зримые плоды — Божественные символы, во плоть Облекшие невидимую жизнь — Бессмертную, и сущую везде. И в мире новом ты – светлее всех, Всех остальных собратьев и Богинь! Борьба меж вами нынче, и мятеж: Отцу враждебен сын. Я видел: пал Мой первенец, развенчанный отец, Меня – меня! – моливший: «защити!» Но был неотразим сыновний гром, И я в туманы спрятал бледный лик… Свою погибель чуешь? Неспроста, Коль Боги не походят на Богов! Я создал вас божественными встарь: Суровы, строги, безмятежны, вы Миропорядок божеский блюли. А ныне стали страх, томленье, гнев, И лютость вам присущи наравне Со смертными, чинящими раздор В юдоли бренной… Сын мой, это знак — Прискорбный знак паденья и конца! Но не сдавайся! Ты могуч и смел, Ты – горний странник, несомненный Бог! О, дай отпор годинам тяжким, полн Эфирной мощи! Я же – только голос, Безликий, точно ветер и прилив — Как ветер и прилив, сыны стихий. Но ты – иной. А посему – спеши Опередить беду. Хватай стрелу, Покуда лучник целится! Стремись На землю: Крон спасения взалкал! А я крылатый огнь оберегу И буду небесам опекуном». Вселенский шепот слыша, исполин Восстал тотчас, и поднял к сонму звезд Свой лик, раскрывши веки широко. Уран умолк. Но, веки широко Раскрывши, все глядел на сонмы звезд Гиперион… А после, как ловец Жемчужин, прыгающий с борта в хлябь, Склонился Бог – и с кромки межевых Свинцовых туч беззвучно канул в ночь. Книга II В один и тот же быстрокрылый миг Низринулся Гиперион стремглав, А Крон и Тейя край узрели, где Рыдала Рея, и Титаны стон Вздымали. Слезы падали во мглу, Стенанья глохли: яро грохотал Незримый водопад, и горных рек Незримых раздавался грозный рев — И стонущий не слышал сам себя. Скала скалу теснила, всяк утес К соседнему склонялся, точно зубр, Челом к челу встречающий врага: Они смыкались в каменную сень, Изгоям дав угрюмейший затин. Сидевшему – престолом был гранит, Лежавшему – постелью был базальт, Иль сланец… И не все тут собрались: Иной был в узах, странствовал иной. Терзались Кой, и Гиг, и Бриарей, Порфирион, и Скорбий, и Тифон, И много прочих, грозных силой мышц, — Терзались там, где каждый тяжек вздох, И стиснутых зубов не разожмешь, И ни один сустав согнуть нельзя — Настоль вязка мрачнейшая среда, Облекшая страдальцев – лишь сердца Трепещут и колотятся, гоня Из жилы в жилу судорожно кровь… Скиталась бесприютно Мнемозина, Блуждала Фойба от луны вдали: Бродяжить были многие вольны — Но большинству пришлось ютиться здесь. Застыли там и сям громады тел — Не столь печально хмурое кольцо Камней священных, древних кельтских глыб — На пустоши, когда вечерний дождь Заморосит в унылом ноябре, Заброшенное капище кропя. Но все крепились: ни глагол, ни жест, Ни взгляд не выдавал ничьей тоски. Давно и втуне ярость исчерпал Поникший Крий, в осколки раздробив Булатной палицей ребро скалы. Но шею змия стискивал Япет В огромном кулаке, – а змий давно И жало вывалил и, словно плеть, Обвис, казненный – ибо не дерзнул Зевесу ядом в очи плюнуть гад. И распростерся подбородком вверх Страдалец Котт, а теменем – в кремень Уперся и, раскрыв беззвучно рот, Вращал глазами страшно. Близ него Стояла та, кого гигантский Каф Зачал, и в лютых муках матерь Гея Рожала – ибо Азия крупней Всех остальных рожденных Геей чад. И мысль о достославных временах Грядущих просветляла скорбный лик: В поречьях Окса или Ганга храм За храмом рисовала ей мечта, И острова, и купы щедрых пальм… И Титаниде скипетром служил Индийского слона огромный клык. Над ней, облокотившись об уступ, На коем он свалился, Энкелад Лежал: когда-то смирный, словно вол, Пасущийся средь заливных лугов — А ныне злобный, точно лев иль тигр. И, месть лелея, мысленно теперь Метал он горы во второй войне, Грядущей – и с Олимпа Божества Бежали в обликах зверей и птиц. Здесь Атлас был; и Форкий, что Горгон Зачал; и были Океан с Тефидой, У коей на груди рыдала дщерь Климена, распустившая власы. Фемида же упала подле ног Закутанной, что горная сосна, В холодные, сырые облака, Неузнаваемой царицы Опс. Но здесь прервется перечень имен: Коль Муза возжелает воспарить — Задержишь ли? А Музе время петь О Кроне с Тейей, что сюда взошли От горших бездн по скользкой и крутой Тропе… Возникли две главы сперва За гранью скал, потом тела – и вот Осталось восхожденье позади. И к логову изгоев Тейя длань Беспомощно простерла – трепеща, Украдкой созерцая Кронов лик. Пытался богом оставаться Бог: Отринуть гнев, томление, печаль, Тоску, надежду, ярость, и алчбу К отмщению, и – паче прочих чувств — Уныние… Вотще! Бесстрастный Рок Его седины мертвою водой Уж окропил, и сопричислил к смертным. Застыла Тейя в страхе… И сыскал Несчастный сам дальнейшую стезю. Больнее сердцу от земных потерь, Душе тоскливей от мирских утрат, Коль видишь злополучную семью, Где беды столь же тяжкие стряслись. И Крон, войдя к изгоям, обомлел И сник бы, но взглянуть успел в глаза Тому, кто был могуч, и Крона чтил — Титану Энкеладу. И воспрял, Одушевился Крон – и грянул клич: «Глядите, вот ваш Бог!» И грянул стон В ответ, и скорбный вой, и жалкий вопль — Но всяк склонился, Крона восхвалив. Развеяв сумрак облачных завес, Глядела Опс, отчаянно бледна, С мольбой в запавших, выцветших очах. Когда взревет Зима, дремучий бор Шумит – подобный же возникнет шум Среди бессмертных, если, перст воздев, Глаголать Бог намерится – изречь Неизрекомое, и каждый звук Заставить загреметь и заиграть. Утихнет буря – и дремучий бор Уснет, и более ни шум, ни шорох Не раздадутся. Но затих едва Средь падших гул – и тотчас, как орган, Что, хору дав умолкнуть, вдруг аккорд Рождает серебром басовых труб, Державный Крон безмолвие прервал. Прервал – и рек: «Ни сердце, мой судья Пристрастный, не способно разъяснить, За что нам нынче выпало сие, — Ни первобытный духовластный миф, Изложенный в стариннейшей из книг, Которую хранитель звезд, Уран, У темных берегов, из темных волн, С незнаемого дна сумел извлечь, — Нам, из безвидных спасена зыбей, Незыблемый гласит она закон! Ни миф, ни знак, ни вещая борьба Стихий – земли, воды, ветров, огня, — Когда они воюют меж собой, Вдвоем, втроем, а то и вчетвером Затеяв распрю, все противу всех: Ярятся огнь и ветер, а вода Обоих дождевая оземь бьет — И, если молния отыщет серу, Мир дрогнет, – ни борьба стихийных сил, Ни знак, ни миф не властны сообщить, За что вам нынче выпало сие! Нигде разгадки нет – хоть я вперял Зрачки до боли во вселенский свиток: За что же вам, древнейшим Божествам Средь зримых, осязаемых Богов, Покорствовать мятежникам, чья мощь Сравнительно мала? Но все вы здесь! Посрамлены и сломлены – вы здесь! Я крикну: “Храбрецы!” – услышу стон; “Холопы!” крикну – снова стон. И что же Поделаю? О Небо, что же днесь Поделаю? Пусть молвит каждый Бог: Как воевать? Как ярость утолить? Глаголай всяк – и все глаголы взвесь! Я жажду слушать. Молви, Океан, Глубокий в мыслях! На твоем челе — Спокойствия сурового печать, Рожденного раздумьем. Говори!» И Крон умолк. А Властелин Морской, — Философ, не в сени афинских рощ Ученый, а в безмолвии пещер Подводных изощрить сумевший ум, — Заставил свой чужой речам язык Зашелестеть, как волны о пески: «Кто исступленно испускает рык, И яростью бессильной тешит скорбь — Не слушай! Ничего не прошепчу, Что злобу возмогло бы раздувать! Но внемли всяк беззлобный! Говорю: Склонись послушно, кротко, не ропща; Я правду молвлю в утешенье вам, Коль скоро вас утешить может правда. Закон Природы, Рок – а не Зевес, Не гром повергли нас. О Крон, ты Царь — И мудрый царь. Не действуй же вразрез Миропорядку. Ты введен в обман, Тебя, к несчастью, ослепила спесь, И путь сокрыла от твоих очей, Меня приведший к вековечной правде. Во-первых, ты – не первый, и не ты — Последний: ты отнюдь не присносущ, И не в тебе – начало и конец. От Хаоса и Тьмы рожденный Свет, Слиянием клокочущих утроб Зачатый для неведомых чудес, До срока зрел – и, вызрев, засверкал Бессмертный Свет, и оплодотворил Родительницу собственную, Тьму, И оживил всеместно вещество. И в мире объявились тот же час Уран и Гея – нам отец и мать; И ты, рожденный прежь иных детей, Волшебным царством властвовал досель. Теперь – о правде горькой. Но горька Она безумцам токмо! Слушать правду, И соглашаться с ней, храня покой — Удел царей, запомни хорошо! Земля и Небо во сто краше крат, Чем Тьма и Хаос, древние вожди; Но были нам досель Земля и Твердь Подвластны: ибо мы куда милей, Изящней, мельче, краше – и куда Свободней, лучше, чище наша жизнь! А новые владыки – по пятам За нами шли, рожденные от нас, И ярче, лучше нас во столь же раз, Во сколь мы лучше Тьмы… Но разве мы Побеждены? О! Разве покорен Богами Хаос? И какую месть Лелеять может почва, что корням Деревьев гордых скромно дарит корм, Служа подножьем для зеленых рощ? И древу ль ненавидеть голубка, Поскольку тот воркует, и крыла Расправив, может вольно упорхнуть? Мы – словно древеса, на чьих ветвях Воссели днесь отнюдь не голубки, Но златоперые орлы, гораздо Прекрасней нас; и властвовать орлам — По праву, ибо вечен сей закон: Кто лучше прочих – прочим господин. А сих господ – поскольку нерушим Закон – другие сменят племена… Видали, сколь прекрасен Бог Морской, Преемник мой? Узрели этот лик? А видели крылатых жеребцов? — Он создал их, и в колесницу впряг, Под коей пенится морская гладь. И столь чудесен божьих блеск очей, Что я печально вымолвил: “Прощай, Былое царство!” И сюда прибрел — Увидеть участь братьев и сестер Истерзанных, и поразмыслить, как Утешить их в неслыханной беде. Примите правду: правда – лучший врач». Молчали все. И то ли Океан Их убедил, а то ли возмутил — Возможно ли сказать наверняка? Но было так: молчали все. Потом Смиренная отважилась Климена Ответить – нет, пожаловаться лишь. Она была застенчива, скромна, И робкие слова слетели с губ: «Я знаю, слов моих ничтожен вес. Но знаю: радость прежняя ушла, И горе наполняет нам сердца, И там навек останется, боюсь. Не хмурьтесь, я – не каркающий вран, И речь моя не может помешать Идущей свыше помощи Богов. Отец! Я расскажу, чему вняла Когда-то – и заплакала навзрыд, И поняла: никоих нет надежд. На брег морской – пустынный, тихий брег Я вышла. Ветер веял от полей И рощ; витали запахи цветов. Покой и радость… Но какая грусть Меня томила! В сердце зрел укор, Упрек – покою, свету и теплу. Напева горестнейшего желал Мой слух, просил унылых, скорбных нот. Я раковину гулкую взяла, В нее дохнула, словно в звонкий рог — И замерла, бесхитростных мелодий Не извлекая – ибо с островка Морского, что лежал насупротив, Навстречь зефиру вольно полетел Напев нездешний, полный волшебством, Способным погубить и воскресить. И раковина пала на песок, И раковину залило волной, А душу – током золотых мелодий. И жизнь, и смерть вмещались в каждый звук… О, звон чистейших нотных верениц! Так сыплется весенняя капель — Иль жемчуг бус, когда порвется нить. Иль – нет! Как будто лебеди в лазурь, За звуком звук торжественно взмывал, И умножал гармонию окрест. Меня томила радость, будто хворь, И, точно хворь, брала меня тоска — Острей, чем радость. Я руками слух Замкнула – но и сквозь преграду рук Донесся нежный, музыки нежней, Призывный голос, восклицавший: “Феб! О юный Феб! О светозарный Феб!” Как больно было слышать имя “Феб”! Отец мой! Ты навряд ли ощущал Такую боль – и ты не ощущал, О Крон! Молю: не надобно винить За жалобу мой дерзостный язык». Струилась речь пугливо: так ручей Струится морю бурному навстречь — И повстречает бурю, как ни кинь! И гневно грянул, точно ярый шторм, Громоподобный Энкеладов бас — Глагол был каждый тяжек и свиреп, Как разогнавшийся, ревущий вал. Не встал Титан – лежал, облокотясь О камень – в знак безмерного презренья: «Ни горе-мудрецам, ни дуракам Внимать не время, о гиганты-боги! Ни гром за громом, бивший в нас, пока Мятежник Зевс опустошал колчан, Ни круг за кругом преисподних мук — Не хуже, не ужасней болтовни Бесцельной, жалкой, немощной – срамной! Эй, сонный сброд! Рычи, реви, лютуй! Иль не стегали громы, как бичи? Иль вас не истязал молокосос? Не заживо ли ты, властитель волн, Варился в них?.. Ого! Я пробудил Дремавший сброд, едва лишь изругал! О радость! Вижу лица храбрецов! О радость! Вижу тысячи очей, Горящих местью!» – Грозный Энкелад Зашевелился грузно и восстал Во весь огромный рост, и молвил так: «Теперь вы – пламя! Должно пепелить Врагов, и очищать от них эфир; Язвите лютых жалящим огнем, Палите всех – и смрадным дымом Зевс Да захлебнется в собственном шатре! О, пусть познает, сколь безбожен бунт! Ведь мы не только царства лишены; Потеря наша – больше, скорбь – острей: Наш век, великий век, бесследно канул — Волшебный век, не ведавший войны. В то время, если речь держал Титан — Внимали жадно жители небес; И был Титан приветлив, а не хмур, И был Титан заботлив, а не груб — Однако, пораженье потерпев, Доверчивости он изведал цену… Воспряньте! Помните: Гиперион, Светлейший бог, досель неуязвим! Глядите! Вот он! Вот его лучи!» И, с Энкелада не спуская глаз, Увидели Титаны – прежде, чем Замолкло эхо в скалах, – бледный свет, На Энкелада павший. Недвижим Стоял Титан, понудивший богов Ожить. Потом окинул взглядом всех: На каждом лике бледный свет мерцал, А волны снежных Кроновых кудрей Сияли, как сияет лишь бурун, Встающий пред форштевнем при луне. И серебристый разгорелся брезг — И разом, точно тысячи зерцал, Сверкнули скалы! Свет повсюду хлынул, Ударил в ребра каменистых круч, И в каждый гребень скальный и хребет: Он от вершин разлился – и до недр Немеряных, неведомых, немых; И всякий грохотавший водопад, И всякий клокотавший водный ток, Дотоль завешенные плотной мглой, Сверкали нестерпимо для зениц. То был Гиперион. Гранитный пик Стопою тронув, долго бог смотрел И страшный видел край: угрюмый, злой, В губительной представший наготе. И пламенели завитки волос Коротких, и огромный силуэт Обрамили сияньем: древний Мемнон Таким же зрится, если на закат Глядеть, покинувши пределы Фив. И, точно Мемнон, тягостно вздохнул Гиперион. И длани скорбно сжал Гиперион, молчание храня. И вновь отчаялся всяк падший бог, Увидев, сколь Гиперион угрюм, И многие сочли несносным свет. Но зыркнул на собратьев Энкелад — И вот, покорен зову грозных глаз, Восстал Япет. А за Япетом – Крий И Форкий. И пошли они туда, Где, словно башня, возвышался гость. И на ходу ревели: «Крон!» – В ответ Гиперион с вершины крикнул: «Крон!» А Крон сидел близ Матери Богов — Безрадостной, хотя среди Богов Уже вовсю гремело имя: «Крон!». Книга III Титаны велий учинили гул: Казалось, пробуждается вулкан… Оставь их, Муза! Право же, оставь — Тебе ли, нежной, петь о мятежах? Твоим устам пустынная печаль И одинокая милее грусть. Искать недолго будешь их – зане Скитается по диким берегам Немало древних свергнутых Божеств. Дельфийской арфы трепетно коснись — И все ветра небесные дохнут Подобно тысячам дорийских флейт: Восславься, Бог, дарующий стихи! О, пусть леса оденутся в багрец, И пусть пылают розы на кустах! Пусть алые клубятся облака Над морем поутру и ввечеру; Пускай вино алеет, как рубин, Пускай рождает пурпур всяк моллюск; Пускай любая звучная строка Зовется красной, – и пускай румянцем Девичьи красит щеки поцелуй! Наиглавнейший остров средь Киклад — Ликуй, о Делос! – дивный край олив, И пальм, и сребролистых тополей, Меж коими Зефир заводит песнь, — Ликуй! Отныне истинный герой Поэмы – светозарный Аполлон! Летел к изгоям Солнечный Монарх — А что же юный делал Кифаред? Сестру совместно с матерью дремать Оставив на рассвете в шалаше, Он тихий отыскал, укромный дол, И шествовал среди приречных ив, По ландышам, унизанным росой. И соловей замолк, и мало звезд Уже сияло в небе. Певчий дрозд Прочистил горло. Пробуждался Делос — И в каждую пещеру, в каждый грот Отчетливо струился рокот волн, И смешивался с шелестом листвы. И слушал Феб, и плакал. Токи слез На золотой, – испытанный, тугой, Зажатый в шуйце, – заструились лук. И замер Феб: навстречу, вдоль реки, Величественная Богиня шла, И взгляд Богини ласков был, и строг. И Феб, гадая, как истолковать Подобный взгляд, напевно возгласил: «Отколе ты? Неужто по морским Волнам шагала семо? Или ты Очам была незрима посейчас? О да! Я слышал ризы этой шелест По листьям палым! Я, наедине В лесу мечтая, там внимал, клянусь, Шагам твоим – и видел, как цветы Сникали под невидимой стопой!.. О нет! Без колебаний присягну, Богиня: лицезрел тебя и прежь! Не постигаю токмо: наяву ль — Во сне ли?» – Отвечала гостья: «Да, Во сне – а пробудившись и восстав, Златую лиру, драгоценный дар, Увидел рядом, и персты пустил По струнам – и согласью звонких струн, Ликуя и страдая, слух вселенной Внимал неистомленный: родилась Мелодия впервые! Не грусти, Не плачь: безмерный дан тебе талант — О чем же ты горюешь? Изложи Свои печали той, кто стерегла Твой сон, оберегала каждый шаг — Пока твоя младенческая пясть Не стала дланью мощною, согнуть Способной этот приснославный лук. Доверься древней Власти, ветхий трон Отринувшей, – зане звенела весть О боге творчества, о красоте Новорожденной!» – И ответил Феб, И просветлел его упорный взгляд, Когда слетело с юных божьих уст Напевно и любовно: «Мнемозина! Я знаю имя, да не вем, отколь. А ты меня, Богиня, зришь насквозь, И ты, Богиня, ведаешь сама, Почто рыдаю… О, туман, туман — Мертвящий, мерзкий, – застит мне глаза! О, я ли не отыскивал причин Своей печали? Я ли не страдал, Не падал, и не бился, точно птах, Лишенный крыльев? О, зачем же я Безумствую, когда бесхозный воздух Ласкается к стопам? Зачем же я Ступаю на презренный, жалкий дерн? Богиня добрая, молю – повеждь: Ужель я в этот замкнут окоем? Я звезды вижу! Вижу солнце, солнце! И нежный, бледный вижу блеск луны! О, тысячи светил! Поведай путь К любой прекрасной, трепетной звезде — И, лиру взявши, я порхну превыспрь, И возбряцаю струнным серебром! Я слышал грохот грома. Чья же власть, И чья же пясть – какого Божества? — Колеблет небеса, пока томлюсь В неведении семо, на брегу Постылого родного островка? Скажи, велящая незримой арфе Стенать в начале и на склоне дня: Почто скорблю среди знакомых рощ? Молчишь, немотствуешь! – а я прочел В очах твоих негаданный урок: Ты – Бог, понеже умудрен зело. Легенды, сказы, мифы, имена, Восторг вселенский, мировая боль, Творенье, разрушенье – вещий вихрь Наитий горних носится в мозгу — И мнится, что небесного вина, Божественного нéктара испив, Я стал бессмертен!» – Так воскликнул Бог, И светоносным сотворился взор, Вперявшийся в зеницы Мнемозины. И страшно, дико Феба сотрясло, Эфирную объяло жаром плоть — Казалось, это миг предсмертных корч, — Верней, кончины божьей, коей жар Сопутствует, а не земной озноб: Дано богам, оставив позади Бессмертную, бездейственную смерть, Скончаться к новой жизни. Юный Феб Изнемогал; и чудилось, терзал Власы ему свирепый ураган. И Мнемозина руки вознесла, Как будто жрица вещая… И вот Воскликнул Феб, и от главы до пят Небесным.