Три сердца [Тадеуш Доленга-Мостович] (fb2) читать онлайн

Тадеуш Доленга-Мостович Три сердца

Часть I

Все окна дворца в Прудах сверкали огнями. Из дома через газоны, цветники, среди старых деревьев парка, над неподвижной гладью прудов плыли звуки оркестра, рассыпаясь далеко в полях затихающим шелестом.

Впервые за многие годы в имении давали большой бал. Поводов для этого было два: пани Тынецкая отмечала свой шестидесятилетний юбилей, празднуя его так торжественно и шумно по причине возвращения сына, который, наконец, решил вернуться на родину, чтобы вступить во владение записанным на него имением Пруды и обосноваться в нем.

С шестилетнего возраста он не был там ни разу. Путешествовал по всему миру, постоянно сменяя учебные заведения, попадая в разного рода скандальные истории, эхо которых довольно часто долетало до Польши и вызывало у пани Матильды с трудом сдерживаемый гнев.

— Поверь мне, Кейт. — говорила она своей племяннице, — во всем этом, я думаю, много преувеличений. В сущности, Роджер — хороший парень.

Но даже в этом заступничестве Кейт легко могла угадать гнев тетушки Матильды. Уже одно то, что единственного сына она называла Роджером, а не как обычно — Гого, свидетельствовало об этом весьма убедительно. Кроме того мягкое и полное тепла «Ке-е-йт» в ее голосе в минуты негодования сменялось кратким и резким! А Кейт была достаточно интеллигентной и утонченной девушкой, чтобы почувствовать это.

Пани Матильда, в свою очередь, больше всего боялась, что ее воспитанница подумает плохо о Гого: в душе она уже давно выбрала Кейт в жены для сына, но не потому, что он не сумел бы найти лучшей партии. Благодаря своему состоянию, благодаря своей знатности, наконец, благодаря репутации светского человека и весьма привлекательной внешности он мог бы увлечь любую девушку. У Кейт не было ни гроша. Однако старая, умудренная жизненным опытом пани Матильда именно ее выбрала себе в невестки, назвав будущей графиней Тынецкой и хозяйкой Прудов, ибо Кейт в глазах пани Матильды была совершенством, впрочем, и не только в ее глазах.

Во дворце, в самом имении Пруды, во всей округе не было никого, кто бы не говорил о Кейт с любовью. Как женщины, так и мужчины, конторщики и прислуга, как те, кто знал ее с пяти лет, когда девочкой ее привезли в имение, так и те, кто увидел ее впервые, — все окружали ее обожанием и если иногда удивлялись, то лишь тому, что не могли обнаружить ни единого недостатка ни в ее внешности, ни в характере, ни в складе ума. Существовала лишь одна особа, которая не считала ее идеалом: этой особой была сама Кейт.

И пани Матильда Тынецкая дрожала при мысли, что этот феномен, эта взлелеянная в мечтах наследница Прудов, за образованием и воспитанием которой она следила на протяжении ряда лет, достанется кому-нибудь другому. Или того хуже: Гого, легкомысленный парень, не сумеет оценить ее. До двадцати восьми лет вращаясь среди ограниченной и праздной молодежи, он мог извратить свой вкус и сейчас пройти мимо этой чудесной Кейт.

Опасения пани, однако, были напрасны. Кейт и на этот раз победила, причем с первого взгляда. Когда, спустя три недели после приезда домой, Гого впервые увидел ее за столом, он не сумел скрыть своего впечатления. Смущенный, он старался храбриться, делая забавные мины, бормотал что-то под нос, выпалил какую-то нелепость, при этом не спуская глаз с кузины. И хотя через несколько дней он вновь почувствовал себя свободно, в то же время от его развязных манер не осталось и следа.

Он танцевал с ней, не пропуская ни одного танца. Старую пани не волновало, что все обращают на это внимание, но она сочла уместным сделать замечание, призвав сына к порядку:

— Гого, многие девушки скучают. Ты не можешь танцевать только с Кейт.

— Мама, я… я влюбился.

Пани Матильда поднесла лорнет к глазам.

— Да?.. Ты считаешь, что это только твоя тайна?

Роджер пожал плечами:

— Я не собираюсь скрывать и готов рассказать об этом каждому.

— Мне кажется, что ты поступишь разумнее, если признаешься только ей, — с легкой иронией ответила пани Матильда и отошла к группе гостей.

Через некоторое время она заметила, что Роджер вышел с Кейт на балкон, и подумала: «Ну, наконец». Спустя мгновение в ее душу закралась тревога: не откажет ли ему Кейт? Но уже через минуту она успокоилась, потому что, по ее мнению, такая девушка, как Кейт, с ее тактом, благородными манерами, никогда бы не допустила признаний, если бы не хотела их услышать. Ей только девятнадцать лет, а жизнь она понимала, как зрелая женщина.

И старая пани не ошиблась. Кейт, выходя с Роджером на балкон, была уверена, что кузен попросит ее руки, и она готова была принять его предложение, хотя чувства, которые она питала к нему, не казались ей чем-то похожим на любовь. Нет, она не любила его, но было в ней столько внутренней теплоты и симпатии по отношению к нему. Менее чем за месяц он успел понравиться ей. И она смогла оценить добродетели, которыми, несомненно, он обладал: искренность, непосредственность, широту взглядов и достоинство. Но не этим качествам благодаря она готова была стать его женой, а просто потому, что чувствовала желание тетушки Матильды, которой была обязана как материально, так и морально. Понимала она и то, что Гого — выгодная для нее партия.

Роджер стоял рядом и говорил дрожащим голосом, несмотря на кажущееся самообладание:

— …люблю тебя, Кейт, как не любил еще никого и никогда, как не любил самого себя. Стань моей! Ты не будешь моей женой — ты будешь моей королевой… Кейт! Заклинаю тебя, не отказывай… Это была бы моя смерть! Кейт! Скажи… скажи. Ты не оттолкнешь меня?

— Нет, Гого, — ответила она тихо.

От безграничного счастья у него перехватило дыхание. В первую минуту ему хотелось изо всех сил прижать ее к своей груди, но не хватило смелости. Она стояла перед ним такая светлая, стройная, с доброй и понимающей улыбкой, в которой светилась сердечная нежность. Ее волосы цвета золотистой соломы, спадающие локонами, придавали лицу девичье, почти детское выражение, а сапфировые глаза смотрели прямо, проникновенно и смело. И Роджер понял, что не напрасны были его слова: она действительно станет его королевой.

Кейт сама протянула ему обе руки. Роджер целовал их и шептал, шептал:

— Боже, как я счастлив! Кейт! Драгоценная моя! Единственная. Я осыплю тебя бриллиантами, цветами. Я поражу тобой весь мир, ослеплю его твоей красотой! Я, наверное, лопну от гордости, что у меня такая жена! Кейт! Я обожаю, преклоняюсь перед тобой.

— Паненка Кася! — послышался за ними срывающийся голос. — Вы здесь?

На балкон вбежала запыхавшаяся горничная Герта и прокричала:

— Скорее, паненка, Михалине снова сделалось плохо! Она едва дышит.

— Да-да, я уже иду, — ответила Кейт. — Извини, Гого, я должна сделать укол бедной Михалине.

Она быстро прошла через салон, где несколько пар танцевали куявяк, через анфиладу комнат в буфетную, в которой находилась аптечка. В последние дни ей приходилось заглядывать сюда часто. Старая добрая Михалина, в прошлом кормилица и нянька Гого, а сейчас ключница в имении, давно уже чувствовала сердечное недомогание.

В буфетной господствовали толчея и неразбериха. Один за другим вбегали лакеи со звенящими от стекла подносами. В большие кувшины наливали крюшон, оранжад; в хрустальные вазы укладывали фрукты и сладости. Здесь же пан Матей планировал размещение прибывающих гостей, обслуживающего персонала по комнатам и во флигель. Склоняясь над списком, ему приходилось отвлекаться всякий раз, чтобы распорядиться по поводу доставки новых свечей.

Пан Матей считался в имении приказчиком, но в действительности в Прудах выполнял множество разных функций: выдавал зарплату, совершал важные покупки, ездил в Познань для улаживания всевозможных дел в конторах, наблюдал за слугами в имении, а во время больших приемов становился кем-то вроде дворецкого, поскольку пани Матильда полностью доверяла ему. Пан Матей был сыном Михалины и молочным братом Роджера. Уже поэтому ему было обеспечено содержание в Прудах до конца жизни.

Доставая из аптечки шприц, эфир и ампулы с камфарой, Кейт сказала:

— Пан Матей, не забудьте, пожалуйста, поставить вторую кровать в четырнадцатую комнату.

— Да-да, я помню.

— А сейчас, может быть, вы заглянете к своей маме? Я иду сделать ей укол. Снова ей, бедняжке, хуже стало.

— Спасибо, паненка, но я сейчас занят. Если вы позволите, может, позже.

Он всегда был таким обязательным, вежливым и исполнительным, прямой как струна, в высоких сапогах, зеленых брюках и френче.

Из буфетной крутые ступени вели на третий этаж, где находились комнаты прислуги. Кейт быстро пробежала по длинному коридору и вошла в небольшую чистенькую комнатку. Ничем не прикрытая лампочка заливала помещение ярким светом. На высокой кровати на белоснежной постели лежала Михалина. При виде Кент на лице ее появилось подобие улыбки. Она с трудом переводила дыхание.

Пульс Михалины испугал Кейт: он едва прослушивался. Быстро наполнив шприц, Кент сделала укол.

— Спасибо, панна Кася, — прошептала больная. — Наверное, в этот раз уже не поможет… Вы идите, там же бал, вам к лицу это белое платье…

— Я посижу с вами, — погладила ее руку Кейт, еще раз проверив пульс. Изменений не произошло: он по-прежнему улавливался с трудом, и она сочла нужным повторить укол. Прошло несколько минут. Михалина лежала с закрытыми глазами, и казалось, что она умерла, как неожиданно послышалось:

— Уже умру.

— Нет, вы будете жить. Сейчас вам станет легче.

— Нет, паненка… Это конец. Я чувствую, что конец… Паненка… только вам одной я осмелюсь… в этот час… признаться… глядя в глаза…

Кейт была удивлена.

— О чем вы говорите?

Вероятно, под воздействием камфары умирающая почувствовала прилив сил. Ее шепот стал слышен отчетливее, а взгляд стал осознаннее.

— О моем грехе… о страшном грехе… паненка… Пусть Бог будет милосерден ко мне… Дьявол меня попутал и глупость моя… Я была тогда молодой… молодой и глупой… Позавчера я призналась на святой исповеди, и ксендз сказал открыть правду… Мою грешную тайну…

Она сомкнула веки, но тотчас же открыла глаза и спросила:

— Вы знаете, что я была кормилицей молодого графа?

— Да, знаю.

— Это случилось двадцать восемь лет назад… У пани графини не было молока, и меня пригласили во дворец: я только месяц назад тогда родила своего Матея… Была здоровой и красивой, а молока у меня хватало на двоих. И сын мой был здоровым, а сынок графини — слабенький… Вот я и подумала: а станется он не выживет?.. Почему мой должен всю жизнь бедствовать и работать… Дьявол подсунул мне такую мысль… Только дьявол… И вот тогда я заменила их. Да, заменила.

Кейт побледнела и широко открытыми глазами всматривалась в лицо умирающей.

— Как это? Как же это?.. Значит… Что вы говорите?..

— Это значит, что мой сын тот, кого считают сейчас графом Роджером Тынецким, а настоящий Роджер Тынецкий это — Матей Зудра, приказчик.

Кейт сидела окаменевшая, точно изваяние. Трудно было не верить этой женщине, но ведь невероятность, даже абсурдность этой правды казались очевидны. Получается, Гого, культурный, знатный, с его манерами важного пана, — сын простой сельской девушки, крестьянки, которая кое-как умела читать и писать?.. Нет, это может быть только бредом умирающей.

Кейт склонилась над ней.

— Михалина, прошу вас, подумайте, ведь в то, о чем вы говорите, невозможно поверить!

Старая женщина покачала головой.

— Это святая правда. Как перед Богом, я признаюсь вам. Я заменила младенцев… Дьявол попутал. Вся моя жизнь с той минуты была мучительной болью и страхом перед Божьей карой! Все думала рассказать правду, но не хватало смелости. Поэтому и на исповедь столько лет не ходила: все боялась. А когда обо мне пани графиня, вы или еще кто-нибудь доброе слово скажет, то меня, как ножом по сердцу. Уже сколько раз хотелось признаться, но всегда он, Александр, пугал меня и отговаривал: «Не будь глупой, пусть уже так остается, иначе выгонят тебя, твоего сына и сдохнете под забором, а еще и в тюрьму посадят…».

На Кейт обрушилась где-то глубоко спрятанная растерянность. Она потерла лоб.

— Какой Александр?.. О каком Александре вы говорите?

— О каком же, о злом духе, о Жолоне, что камердинером у покойного пана графа служил.

— О том старом Александре, который живет за усадьбой на пенсии?

— Да, о нем. Он один знал, поймав меня, когда я выносила ребенка, и только он узнал его по родимому пятну. Тогда он, старый, соблазнил меня молодую и поклялся, что не проговорится. Прости меня, Господи, потому что мой грех гораздо больший.

Из всего хаоса и нагромождения этих ужасных новостей Кейт выделила одну подробность, которая показалась ей важной.

— О каком родимом пятне вы говорите?

— На правой ноге над косточкой, паненка, есть у меня коричневая родинка. Там же есть она и у моего сына… Да, панна Кася. Грех мой страшный, а душа моя в руках Божьих. Пусть судит меня, пусть покарает, но смотреть в глаза людям я не осмелюсь. Только вам одной открылась, но не зная, успею ли перед смертью, еще вчера после исповеди признание свое написала. Поднимите подушку и возьмите… Там… молитвенник… Написала…

Голос ее слабел и становился все тише. Кейт вскочила, быстро наполнила шприц и ввела иглу под кожу умирающей, веки которой двигались все медленнее и едва уловимо. Спустя три минуты нужно было сделать новый укол. Пульс уже не прослушивался вовсе. Вдруг тело женщины напряглось, вздрогнуло и замерло.

Она умерла.

Открытые глаза смотрели тупо и бессмысленно, нижняя челюсть опала, и высунулся язык. Вид был жуткий и отталкивающий, и Кейт, будто загипнотизированная его чудовищностью, не могла оторвать взгляда.

Она впервые увидела смерть. В первый раз она поняла нелепость всего того, что люди называют жизнью. Жизнь — это что-то необъятное и неразгаданное. Жизнью же этой женщины были ее грех и ее моральные страдания…

«А что же такое моя жизнь?» — подумала Кейт. В коридоре послышались шаги. Она быстро сунула руку под подушку и достала толстый потрепанный молитвенник, между страниц которого лежал сложенный вдвое листок бумаги, исписанный корявым почерком.

Дверь открылась, и вошла толстая румяная Герта. Взглянув на кровать, она побледнела и воскликнула:

— Езус Марья!

Кейт очнулась.

— Тише, Герта, — потребовала она. — Михалина умерла несколько минут назад, но об этом никто не должен знать. Для оповещения будет достаточно времени завтра, когда разъедутся гости. Пани графине и сыну умершей я сообщу сама. Сможешь держать язык за зубами?

— Смогу, паненка.

— Я верю тебе, — кивнула головой Кейт. — А сейчас покойницу нужно уложить, закрыть глаза и… все остальное…

Кейт невольно вздрогнула и с опаской спросила:

— Ты этого не боишься?

— А чего ж тут бояться, паненка? Только я вот думала, что пани Михалинка поживет еще.

Невольно они говорили шепотом. Герта где-то нашла платок и подвязала покойной опавшую челюсть. Закрывая глаза, выразила удовлетворение, что веки не открываются снова. Хуже случилось в прошлом году, когда умерла бабка Герты. Тогда на веки пришлось класть гирьки, которые лежали, пока труп не окоченел.

Кейт, стоя поодаль, молча слушала этот шепот, наблюдая за уверенными и спокойными действиями Герты, прерываемыми время от времени глубоким вздохом или каким-нибудь назиданием о ценности земного бытия или поминанием достоинств покойной. Герта поправила подушку, ровно уложила тело, переплела на груди руки покойной и между холодеющими пальцами вложила какой-то святой образок. Когда все было готово, Герта опустилась на колени и начала читать молитвы.

Кейт машинально последовала ее примеру, но не могла молиться. Услышанная полчаса назад тайна обрушилась на нее непомерной тяжестью, с которой не было сил справиться и которая привела ее в ужас.

С первого этажа приглушенно, но отчетливо долетали звуки вальса.

— …Вечное успокоение дай ей, Господи, — вполголоса молилась Герта.

Кейт пыталась собраться с мыслями. Что же теперь будет, возможно ли это? Настоящего графского сына лишили прав, имения, общественного положения, определив на роль третьеразрядного конторщика… А Гого? Ведь теперь ему придется от всего отказаться. Сразу он станет нищим, никем, каким-то паном Матеем Зудрой… Как объяснить все это?.. Сумеет ли он смириться, сможет ли справиться со своей новой судьбой?.. Гого… Несомненно, он — стойкий мужчина, но достаточно ли в нем закалки, силы воли? А главное, не сочтет ли он все это унижением, пощечиной своей гордыне, которая так часто граничила с высокомерием. Сын простой крестьянки и неизвестного отца…

Это будет для Гого страшным ударом. Кейт вспомнила сейчас множество подробностей из его рассказов. Слушая, она всегда улавливала нотки снобизма, который казался ей невинным изъяном. Гого, как бы нехотя, бравировал фамилиями своих зарубежных приятелей, словно мимоходом упоминал титулы лордов, маркизов и князей, называл элитные клубы, фамилии Бурбонов, Гонзагов, Габсбургов, рассказывая о знаменитых пляжах и роскошных отелях.

Конечно, снобизм этот в соединении с фамилией Тынецких и с огромными доходами был лишь безвредным пустячком, который даже в глазах Кейт заслуживал молчаливой снисходительности. Но в то же время не занял ли он в душе Гого более значительного места, сможет ли он справиться с ним в столь радикально изменившихся условиях, удастся ли ему заполнить чем-нибудь пустоту, которая останется? И чем?..

А еще: одолеет ли Гого свои привычки? Он всегда тратил так много денег. Возможно, он не был расточителем в прямом смысле слова, но он и никогда не умел воздерживаться от удовлетворения своих желаний — желаний очень дорогостоящих и нередко граничащих с экстравагантностью. Не станет ли для него трагедией отказ от прежнего уровня жизни, когда он будет вынужден сократить свои расходы до таких сумм, какие сможет получать собственным трудом?

Герта встала, смахнула со щек слезы и сказала:

— Наверное, здесь нужно зажечь свечи?

— Да, — согласилась Кейт. — Возьми два подсвечника из зеленого кабинета и принеси сюда.

Когда горничная вышла, Кейт, превозмогая неприятное чувство, наклонилась над покойной и приподняла край одеяла, покрывающего ноги. Умершая сказала правду: над косточкой правой стопы отчетливо виднелось родимое пятно — коричневая родинка в форме вытянутого овала. Она опустила одеяло.

Поставив свечи, которые принесла Герта, Кейт вышла в коридор, сжимая в руке листок с признанием Михалины.

Матея в буфетной она уже не застала. Сказали, что он в конторе или в гаражах. Тогда она пошла в свою комнату, чтобы спрятать письмо Михалины, а затем направилась в гостиную, где бал был в полном разгаре. Пары проносились в ритме фокстрота, в нескольких комнатах играли в бридж, с террасы доносился смех. В обеих столовых заканчивали приготовления к ужину. Здесь Кейт нашла пани Матильду. Отозвав ее в сторону, она сказала:

— Очень печальная новость, тетя, умерла Михалина.

— Боже мой! Умерла?

— Я сделала четыре укола, но это не помогло. Она при мне умерла…

— Бедная. Упокой, Господи, душу ее. Думаю, легкая смерть пришла к ней, ведь Михалина была такая добропорядочная женщина. Для нас это действительно большая утрата. Надо же такому случиться именно сейчас! Ты, Кейт, золотце мое, должно быть, потрясена этим. Испугалась, да?

— Нет, тетя.

Пани Матильда всматривалась в глаза племянницы, но прочесть в них ничего не могла. Кейт, несмотря на долгие годы пребывания рядом, оставалась для нее неразгаданной. Всегда спокойная, всегда милая и сердечная, хотя неизменно отделенная от всех какой-то стеклянной стеной, какой-то неуловимой, неприкасаемой преградой, через которую невозможно было проникнуть в глубину души, прочесть мысли, узнать настоящие чувства. Кейт делилась лишь тем, чем поделиться хотела, то есть тем, что считала необходимым, и кому-нибудь менее проницательному, чем пани Матильда, могло бы показаться, что искренность этой обаятельной панны можно назвать самой непосредственной откровенностью. Однако пани Матильда хорошо понимала, что вся внутренняя жизнь Кейт останется для всех недоступной всегда, что никто эту девушку не сможет вывести из ее чудесного, почти нечеловеческого, а потому поразительного равновесия.

Бывали минуты, когда пани Матильда, общаясь с племянницей, чувствовала что-то похожее на страх, а в душе всегда признавала превосходство Кейт над собой, так как знала, что ее голубые глаза прочитывают ее саму, старую и опытную женщину, до самых потаенных закутков души. И сейчас, пораженная спокойствием племянницы, сказала:

— Это хорошо, дорогая девочка. Ведь смерть всегда потрясает. Хорошо, что ты восприняла это спокойно… Да, этим нужно заняться, поставить свечи в изголовье… И закрыть глаза…

— Все уже сделано, тетя.

— Как это?.. Ты… ты сама?

— Нет, тетя. Там была Герта.

— Ну, слава Богу. Но я боюсь одного: известие о смерти слуги разнесут и испугают наших гостей.

— Никто не знает о случившемся, кроме Герты, а она поклялась, что не проронит ни слова, и ей можно верить. Это надежная и обязательная девушка.

— Ты всегда обо всем подумаешь! Спасибо тебе, Кейт!

На этот раз «Ке-е-йт» прозвучало в голосе пани Тынецкой еще теплее, чем всегда. Она наклонила голову племянницы к себе и поцеловала в лоб.

— Ты — настоящее сокровище.

— Ах, тетя, — пожав плечами, сказала Кейт с улыбкой, которую вызвали благодарность и смущение. — Но мне кажется, что нужно сообщить о смерти пану Зудре.

— Кому? — удивилась пани Матильда.

— Пану Матею.

— Ах, Матюсю! Действительно. Я совершенно забыла, что его фамилия Зудра. Почему вдруг пришло тебе в голову так его назвать? Павел! — обратилась она к одному из слуг. — Поищи-ка пана Матея и скажи, что его зовет паненка. Так ты справишься с этим, Кейт. Бедный парень. Не просто это… лишиться матери…

Лицо пани Тынецкой вдруг стало мрачным, брови сдвинулись, и так она неподвижно стояла с минуту, глядя прямо перед собой. Только пальцы ее руки, опирающейся на трость, двигались, сжимая золотой набалдашник.

— А ведь Михалинка была моложе меня, — прозвучало тихо и задумчиво, точно эхо ее мыслей. — Да-да… Я иду к гостям. К покойной загляну позже…

И ни на кого не взглянув, она ушла, высокомерная, слегка ссутулившаяся и в то же время почтенная в своем черном наряде и с серебристой сединой в волосах. Кейт уважала ее и любила.

Вскоре появился Матей. В руках у него была папка с бумагами. Почти по-армейски вытянувшись перед Кейт, он спросил:

— Паненка звала меня?

— Да, — ответила Кейт. — У меня для вас печальная весть. Пойдемте со мной.

Они вошли в соседнюю комнату, где никого не было. Кейт умышленно остановилась рядом с люстрой, чтобы получше разглядеть этого человека. Высокий, стройный, с правильными чертами лица, темно-русый и сероглазый, он стоял от нее в трех шагах. Годами она встречалась с ним по нескольку раз в день, но только сейчас заметила, какой он, как выглядит «граф Роджер Тынецкий»…

— Пан Матей, — начала Кейт, — вы знаете, что болезнь вашей… мамы очень опасная.

— Да, я знаю. Скажите, маме стало хуже?

— Нет, пан Матей, ваша мама… умерла.

Ни один мускул не дрогнул на лице молодого человека, только он побледнел так, что его загорелое лицо стало серым.

— Она умерла полчаса назад, — мягко говорила Кейт. — Не мучилась. Я была рядом. Поверьте, пан Матей, я сделала все, что могла, чтобы продлить ей жизнь…

— Я не сомневаюсь, панна Кася… Я знаю… спасибо…

Взволнованный до слез, он схватил ее руку и, низко наклонившись, поцеловал кончики пальцев дважды. Потом выпрямился, отошел и пробормотал:

— Извините, паненка. Я уж и не знаю, как выразить вам мою благодарность… Вы столько сделали для моей мамы, подарили ей так много душевного тепла, окружили заботой.

— На моем месте это сделал бы каждый, и не стоит об этом говорить, пан Матей. Все мы очень любили светлой памяти Михалинку. Тетя с глубокой горечью восприняла ее смерть.

— А… а… умирая, мама не хотела меня видеть?

— Знаете, пан Матей, смерть наступила так быстро, но… еще за минуту, как уйти в мир иной, она говорила о вас… Оставьте это все сейчас и пойдите к ней наверх.

— Спасибо вам. А здесь все уже устроено, и вина из подвала выданы. Только вот одна проблема: лакеи пана графа Адлерфельда и пана Стемпиньского, которые должны были помогать прислуживать за ужином, напились, и я не знаю, что…

Кейт жестом прервала его:

— Вы об этом не беспокойтесь. Я позабочусь сама, и прошу вас принять мои самые искренние соболезнования. Я вижу, что вы очень любили… покойную.

В глазах Матея блестели слезы.

— О да, очень, — произнес он, как бы подтверждая собственные чувства, — ведь она никогда не была счастлива… Я один чувствовал, что ее угнетает какая-то печаль…

Он неожиданно поклонился и быстро вышел.

Кейт долго стояла, задумавшись. Этот не очень образованный конторщик, этот писарь уже скоро станет хозяином Прудов, графом, великим паном. Не захочет ли он тогда, как многие, кто волею судьбы и по стечению обстоятельств поднялся высоко, отомстить всем тем, кому до сих пор должен был низко кланяться?.. Спадет с него эта униформа слуги, эта ливрея почтения — и что покажется? Грубый деспотизм, самоуверенность, желание унижать других?..

Нет, Кейт в эти минуты не думала о себе: она хорошо знала, что с его стороны по отношению к ней недоброжелательности не будет, потому что она интуитивно улавливала симпатию, которую он не осмеливался показывать ей, а также расположение, которое не умел скрывать. Если он всегда выказывал ей глубокое уважение, то не потому, что она из дворца. Ее любили все, и Кейт была бы удивлена и даже несчастна, если бы нашелся кто-нибудь, питающий к ней неприязненные чувства. Восторженные взгляды, сердечные улыбки и теплые слова создавали вокруг нее безгранично солнечную атмосферу, без которой она не смогла бы жить.

Но как этот человек отнесется к своей настоящей матери и к Гого? Не захочет ли он отомстить за его невольное узурпаторство, что отнял у него то, что принадлежало ему, настоящему хозяину Прудов?

В детстве, правда, они были друзьями в совместных играх, называли друг друга по имени и, похоже, их связывала большая дружба, пока Гого не отправили в гимназию. Когда он приезжал на каникулы, по словам тети Матильды, они по-прежнему озорничали вместе. Но с течением времени дистанция между ними расширялась, должна была расширяться. А сейчас Гого вернулся, и его встречал весь персонал Прудов, администратор и директор сахарного завода и, конечно, Матей Зудра. Гого, Кейт видела это, подал ему кончики пальцев, рассмеялся, ласково похлопал по плечу и воскликнул:

— Хо-хо! Не Матей ли это? Как дела, Матек? И чем ты тут занимаешься, какие обязанности выполняешь?..

Матей поклонился, смутившись и покраснев, сказал:

— Спасибо, пан граф. У меня все хорошо, я приказчик в имении.

Не затаил ли он ненависть к Гого за то приветствие и тон, с которым тот обратился к своему другу детства после возвращения? В этом неприятном тоне скрывалась насмешка. Зачастую в присутствии матери и Кейт Гого бесцеремонно напоминал Матею о совместных проказах, откровениях и планах. Это смущало Матея, он краснел, в душе возмущался, понимая, что воспоминания, над которыми они все смеялись, в действительности не касались графа, а лишь выставляли на посмешище более слабого партнера.

На неделе произошел и вовсе неприятный случай. Гого, постепенно знакомясь с хозяйством, заглянул как-то в так называемую малую канцелярию, владение управляющего пана Бартоломейчика и писаря Зудры. Кейт сопровождала кузена. Управляющий был в поле, а писаря застали в маленькой выбеленной комнатке. Он сидел, склонившись над столом, и что-то писал.

— День добрый, Матек, — бросил Гого. — Пан уже на работе?

— Мое почтение, пан граф, мое почтение, паненка, — вскочил Матей и поспешно закрыл тетрадь.

— А что это ты там пишешь? — Гого наконечником стека^[1] показал на стол.

— Это… пан граф… так… мои личные дела…

Он был явно смущен, а Гого рассмеялся.

— Э-э… я думал, ты избавился от давнего увлечения. Неужели стихи? А?..

Матей покраснел, а Кейт, которая органически не переносила неловких ситуаций, спросила:

— Пан Матей, куропаток после вчерашней охоты уже повезли в город?

— Да-да, паненка, еще в пять утра. Осталось только двадцать штук для дворцовой кухни и три пан администратор Зембиньский взял для себя. Всего отправлено сто девяносто шесть штук.

Гого похлопал себя по карманам и сказал:

— Я забыл папиросы. Хорошо, что пан здесь. Сбегай в мой кабинет. Портсигар должен лежать там, или я его оставил в винокурне.

— Сию минуту, пан граф.

Поручение не выглядело надуманным, и Матею пришлось выполнять, стараясь скрыть подозрение о его причине.

И действительно, графу хотелось лишь заглянуть в тетрадь. Он был уверен, что найдет там стихи, а их чтением он собирался развлечь Кейт. Гого не ошибся. Толстая тетрадь была заполнена стихами. Расхохотавшись, он начал читать. Возможно, довольно нескладные строки не казались бы столь наивными и смешными, если бы Гого не акцентировал некоторых слов и не подкреплял отдельных оборотов патетическими жестами.

— Перестань, Гого, — попросила Кейт.

— Подожди-подожди, так здесь есть еще и проза! — воскликнул он. — «О, Пруды, неосознанное счастье мое! Вы даже не представляете, что станете когда-нибудь известны, как вещая колыбель!»

— Смотри, да тут целая поэма.

— Нет, Гого, не нужно, — она прикрыла тетрадь ладонью. — Это неделикатно. Оставь. Подумай, ведь Матей может появиться в любую минуту, ему будет больно.

Замечание прозвучало слишком поздно. Матей как раз возвращался и, проходя мимо окна, возле которого они стояли, должен был заметить веселое лицо Гого с открытой тетрадью в руке. Он вошел и, не глядя на них, доложил, что портсигара не нашел.

— Наверное, я оставил его в спальне, — небрежно бросил Гого.

Они откланялись и вышли.

Этот инцидент нисколько внешне не изменил отношение Матея ко дворцу. Однако Кейт чувствовала, что в душу этого человека глубоко закралась обида на Гого, а возможно, он стал более робким. Кейт заметила, что с того дня Матей уже не приходил в библиотеку за книгами, хотя никто не запрещал ему, и он прежде всегда пользовался этой возможностью.

«Да, — думала Кейт, — он не терпит Гого. Может быть, и не в его характере мстительность, но в такой ситуации… С какой легкостью и без единого усилия он сможет унизить Гого, даже не проявляя недобрых желаний. Милостью с его стороны будет даже, если он позволит узурпатору забрать личные вещи…»

Из салона снова доносились звуки вальса. В длинной анфиладе комнат раз за разом появлялись не танцующие, а увлеченные флиртом пары.

— О, Кейт! Наконец я нашел тебя, — услышала она за спиной голос Гого. — Где ты пряталась?! Счастье мое!

Глаза его горели, слегка разгоряченный танцем, возбужденный выпитым вином, он хорошо выглядел в своем новом фраке. Он был немного ниже и худее Матея, но во всей его фигуре угадывалась та элегантность, та непринужденная свобода, которая наблюдается у людей высшего общества.

Гого остановился подле Кейт и сказал:

— Я, наверное, лопну от счастья или меня захлестнет его волна! Кейт! Разве ты не видишь, как я искрюсь, полыхаю от счастья? Боже, какая ты красивая, моя пани, королева моя!.. Если бы весь мир рухнул, а ты осталась у меня одна, мое счастье заменило бы мне весь мир. Касенька, Кася, Кейт! Я должен стоять на коленях у твоих ножек и так провести всю жизнь. И так умереть!..

Он говорил, а Кейт думала: «Бедный Гого, бедный парень, знаешь ли ты, что тебя ждет?.. Знаешь ли ты, что на тебя обрушится?».

Еще никогда и ни от кого она не слышала таких пламенных, таких восторженных и внезапных признаний в любви. Не слышала, потому что обладала даром создания дистанции и всегда вовремя умела парализовать смелость своих поклонников.

А сейчас ей хотелось вслушиваться в эти фразы, в их эхо в собственной душе, узнать, что они пробудили в ней, смогли ли распалить более сильные, горячие чувства, понять, проверить, познать себя.

Однако она не была готова сделать это под тяжестью своих мыслей, своих опасений, своего беспокойства. С трудом сохраняя безмятежное выражение лица, она пыталась улыбаться.

И все-таки любовь этого привлекательного парня доставляла ей удовольствие. Ведь она ничего не сделала, чтобы разбудить в нем ее, то есть не больше, чем по отношению к любому другому человеку, начиная от старичка, генерала Недецкого, и кончая горничной Гертой. Однако там, на террасе, когда Гого просил ее руки, она чувствовала и понимала, что ее добиваются, что она осознанно и с удовлетворением выбирает свое будущее. Теперь она не уверена ни в чем.

Но сейчас Кейт огорчало, что Гого ни разу не поинтересовался ее чувствами. Хотя в глубине души она была рада этому. По правде говоря, она приняла решение, последовал краткий ответ: «Да, я люблю тебя, Гого», но ей не хотелось бы, чтобы ее вынуждали говорить что-то, что если и не было враньем, то не было и правдой. Она ненавидела ложь не только с моральной точки зрения, а и инстинктивно, так, как у нее вызывали брезгливость грязные вещи или человеческая подлость, то есть она бы унизилась в собственных глазах.

«И все-таки почему же он не спросил, люблю ли его я? Неужели был так уверен в себе, а может, боялся услышать уклончивый или отрицательный ответ?» — размышляла Кейт.

Она знала, что свои амурные успехи Гого считал дюжинами. От нескольких знакомых, с которыми он встречался за границей, Кейт слышала, что Гого любил хвастаться своими победами. Но не могла она ошибаться, что к ней он относится совсем по-другому, не могла сомневаться, что таких пламенных слов он никому еще не дарил. Словом, знала Кейт, что его любовь искренняя и безграничная. Неужели он считал, что на нее нельзя ответить таким же сильным чувством?

— Пойдем, Гого, потанцуем, — обратилась к нему Кейт, чтобы прервать его признания.

— Я боюсь, — прошептал он, оказавшись среди танцующих пар, — что могу споткнуться. Я опьянен тобой и своим счастьем.

Они танцевали недолго, потому что в это время пригласили к столу. Оркестр заиграл марш, и все направились в столовую во главе с архиепископом и пани Матильдой.

Кейт удивилась, что ей поменяли место за столом. Она раскладывала карточки и положила свою между профессором Зимовицким и графом Чапским. Теперь же она сидела рядом с Гого. Это, должно быть, его работа, хотя неудачная, так как сидевшая по другую руку от Гого графиня Хотомская за весь ужин не услышала от своего соседа ни единого слова. Открыто и демонстративно Гого обращался только к Кейт и разговаривал только с Кейт.

Когда подали шампанское, пани Матильда Тынецкая неожиданно для всех попросила внимания и встала. В полной тишине отчетливо прозвучал ее голос:

— Князь архиепископ, дамы и господа! Я хочу и должна поделиться с вами, дорогие гости, счастливой для меня новостью. Мой сын Роджер обручился сегодня с панной Катажиной Помянувной. Дай им Боже столько счастья, сколько я им желаю, и столько, сколько они оба заслуживают. Пусть будут счастливы!

Волна возгласов захлестнула столовую. Мужчины вскочили с мест и подняли свои бокалы.

— Виват!!!

— Счастья им!!!

Оркестр в соседней комнате, видимо предупрежденный заранее, заиграл туш. Лакеи с блюдами на подносах замерли. Кейт видела радостные лица, все взоры были обращены на нее.

В первую минуту Кейт почувствовала, как кровь приливает к сердцу. Она не была готова к такому тосту, тем более к публичному оглашению ее помолвки, которой, впрочем, и не было, ведь они не обменивались кольцами. Восторженные возгласы не прекращались, оркестр не умолкал, но Кейт быстро взяла себя в руки. С улыбкой она кланялась во все стороны и даже замечала выражение лиц некоторых гостей. На одних она читала доброжелательность, на других — недовольство и даже зависть. Среди гостей было много девушек, которые в своих планах на замужество рассчитывали на Роджера; многие отцы и матери с жадностью поглядывали на имение Пруды. Кейт же с усмешкой смотрела на них и в душе говорила: «Не отчаивайтесь, не переживайте. Скоро вы убедитесь, что не о чем было сожалеть».

Начались тосты и речи. С первой, длинной и цветистой, украшенной цитатами из латыни, выступил архиепископ. Вторым взял слово старый князь Заславский, известный своим старосветским изысканным, сверхизящным юмором с налетом древности. Третьим говорил генерал Недецкий. Потом все остальные, один за другим.

Кейт не слышала никого из них. Уже первые слова тетушки Матильды обрушились лавиной на ее сознание: она поняла, что судьба Гого, Гого, лишенного фамилии и имения, Гого-нищего, станет и ее судьбой.

Она обещала ему свою руку, обещала стать его женой, когда он был богат, когда был графом в имении. Как же можно вернуть свое согласие, когда станет известно, что он — бедняк, сын холопки, какой-то Матей Зудра, один из миллиона?!

До сих пор ее беспокоила мысль о будущем, о печать-ном и сером будущем Гого. Подсознательно она исключила себя из этого его будущего, не чувствуя связи с ним, не ощущая значения слова «да», произнесенного на террасе несколько часов назад.

Кейт не задумывалась, что этим коротеньким «да» связала свою судьбу и судьбу Гого воедино. Ей всего лишь было жаль милого молодого человека, который должен будет оставить прежнюю беззаботную жизнь, состояние, имение, пани Матильду и… и ее, Кейт…

Да, это так. У нее не родилась мысль исключить и себя из того мира, который должен перестать существовать для Гого. Это казалось ей таким естественным, таким само собой разумеющимся, что перед такой перспективой сама помолвка с Гого становилась чем-то нереальным, а ее согласие — минутной слабостью, ошибкой.

Однако сейчас все сразу изменилось. И не потому, что тетушка Матильда объявила об их помолвке. Просто Кейт осознала свою ответственность, со всей ясностью почувствовала сноп долг, поняла, что нельзя ей бросить Гого, что она не простила бы себе такого эгоизма, такого проявления собственной бездушности. Нет-нет, это было бы безобразно!

И Кейт овладела глубокая печаль. До нее доносились обрывки фраз из речей поздравляющих. Глаза невольно ловили завистливые взгляды, а ведь это она оказалась на развалинах всего того, чего желала, что осознанно и целенаправленно приготовила для себя. Нет, это были не грезы молодой восторженной девушки. Кейт осмысленно и планомерно, последовательно и честно создавала свое будущее. Сознательно, потому что знала, к чему стремится, добросовестно, потому что начала с работы над собой, создавая это будущее внутри себя.

Она не собиралась достигать заоблачных высот, не мечтала ни о королевиче, ни о царствующем князе, хотя с раннего детства ей повторяли, что она родилась принцессой. Нет, она наметила для себя реальные границы. Ей хотелось подняться в своем окружении не только благодаря своей красоте и врожденному обаянию, но еще и интеллекту, образованию, такту, характеру и безупречной морали.

Когда-то, будучи еще подростком, она однажды поняла, что красива. Это было настоящим открытием. Правда, об этом и так все говорили во всеуслышание. Но Кейт с детских лет научилась не придавать значения людским пересудам. Ее светлой памяти мама все воспринимала только в превосходной степени. Отца Кейт запомнила абсолютным пессимистом. «Люди очень поспешны в своих выводах и часто неверно оценивают ситуацию», — поняла она тогда.

В один из вечеров, вернувшись с бала в пансионе, где она сама удивилась выпавшему на ее долю успеху, стоя перед зеркалом, увидела необычность, почти совершенство своей красоты. Именно в эти минуты ее трезвый ум подсказал, что она должна стать столь же совершенной во всем, и тогда она получит все, что пожелает.

И Кейт начала работать над собой. Сравнивая себя с другими, она открывала не только их ошибки, но и собственные, а сильная воля в достижении цели облегчала ей борьбу с самой собой. Если она не могла справиться с какими-то недостатками, то умела укротить их так, что они становились незаметны для окружающих, теряли свою активность. Она знала, что в ней дремлют чудовища в своих коконах, но, несмотря на это, чувствовала внутри обеззараживающую чистоту, чистоту не детской души, а продезинфицированного изнутри санатория. Это рождало в ней чувство собственного достоинства, давало осознанное преимущество над окружающими и не позволяло ни на минуту отказаться от бдительной стражи себя самой с тем, чтобы ни одна пылинка не поразила ее изнутри.

С математической точностью строила она свое будущее, с непоколебимой верой в то, что ничто не сможет испугать, опередить, завлечь в безвыходную ситуацию.

И вот одно-единственное слово, одно коротенькое слово согласия, давно продуманное ею до мелочей, рассчитанное, взвешенное, обрушилось на ее жизнь страшным, непредвиденным и тяжким бременем, разрушая всю конструкцию.

Все время, пока произносились тосты, а позднее пожелания, Кейт находилась в полусознательном состоянии и последним усилием воли держалась, чтобы выстоять до конца.

— Вот и ты не можешь справиться с волнением, — сказала тетушка Матильда, когда они перешли в танцевальный салон. — Я не удивляюсь, дорогое дитя, — это важный день в жизни женщины.

— Да, тетя, очень важный, — наклонилась Кейт.

Старая пани поцеловала ее в лоб и заметила:

— Да у тебя температура?

— Нет, тетя, я чувствую себя хорошо. Спасибо.

Она многое бы отдала, чтобы сейчас убежать к себе, погасить свет и в темноте подумать спокойно обо всем. Но об этом не могло быть и речи. Ее исчезновение вызвало бы бесчисленные пересуды, и она вынуждена была остаться. Кейт много танцевала с Гого и с другими гостями, так как каждому хотелось хоть несколько минут побыть с героиней дня. Она с улыбкой принимала комплименты, воздыхания, иногда лирические или драматические монологи молодых мужчин и танцевала. В перерывах между танцами ее звали слуги. Нужно было по ходу приема вносить в план какие-то изменения, дальше, когда уже утро заглядывало в окна, провожать в гостевые покои старших дам, уставших от шумного веселья.

Праздник, однако, не угасал, а с каждым часом становился более шумным, раскрепощенным и радостным. Уход старшего поколения и отъезд архиепископа вызвал еще большее оживление. В восемь часов утра Эразм Балыньский танцевал куявяк с полным бокалом шампанского на голове, потом уже котильон, промчавшись через все комнаты, буфетную и кухню, среди оторопевшей прислуги совершил несколько кругов на газоне и вернулся в гостиную, чтобы начатьогневую мазурку.

В девять Гого, стоя посреди зала на коленях, пил из туфельки невесты, а мужчины через открытые окна палили здравицу из револьверов.

Только сейчас в столовой подали борщ, водку и горячие закуски, а Кейт выполняла функции хозяйки дома, так как тетушка Матильда уже давно ушла отдыхать. Лишь около десяти часов утра разошлись все.

Гого, изрядно выпивший, проводил Кейт до двери ее комнаты и хотел еще поговорить с ней, но она с улыбкой сказала:

— Иди отдыхать, Гого. Я очень устала.

— Тогда спи, моя единственная, спи сладко, мое сокровище, моя королева…

Но Кейт даже и не думала о сне. Она сняла бальное платье, накинула халатик и достала из ящика стола сложенный вдвое листочек бумаги с признанием Михалины. Дважды прочла его внимательно. В нем было все, о чем покойная говорила перед смертью. Для подтверждения своих слов Михалина отправляла к старому камердинеру Александру, к ксендзу — канонику Груды, которому она во всем призналась на последней исповеди, а еще указывала на родимое пятно, которое от нее унаследовал сын.

Все факты были достаточно убедительны и все-таки требовали проверки, и Кейт решила ничего не рассказывать, пока не получит веских доказательств. В душе Кейт искренне верила покойной и уже знала, что в ее руках ключ к тайне, раскрытие которой уничтожит жизнь Гого… Гого и… ее, конечно.

«И сделать это должна именно ты? — прозвучал внутренний голос. — Ты сама должна похоронить свое счастье?..»

И в следующий миг Кейт осознала, что все зависит от нее, что все в ее руках.

Старый Александр из страха перед судом и потерей пожизненного содержания будет молчать как могила; родимое пятно на теле покойной никто не заметит, никто на это не обратит внимания, никому даже в голову не придет проверять, есть ли такое пятно у молодого графа. Остается ксендз. Но он связан тайной исповеди и не скажет ни слова.

Даже она, Кейт, сможет смело смотреть ему в глаза, потому что ксендз не знает, что Михалина перед смертью открыла ей свою тайну и вручила этот листок…

Листок?..

Листок достаточно сжечь. Одна лишь спичка, и, кроме горстки пепла, от него не останется ничего.

Взгляд Кейт остановился на туалетном столике, где лежала красная коробочка со спичками.

«Вот совет, вот спасение», — что-то нашептывало в такт пульса, который стучал в висках точно молот.

Одна коротенькая вспышка, мгновение, единственное неправое решение — и бесповоротно, раз и навсегда исчезнет, рассеется в воздухе угроза, страшная туча.

И никому не будет обидно и больно. Матей, вероятно, доволен своей судьбой. Ему никогда и в голову не приходило мечтать о чем-то ином.

Единственное неправое решение… Этого достаточно, чтобы распрощаться с бурей, чтобы укротить ураган, который уничтожит счастье Гого, да и ее счастье, и разнесется далеким эхом скандала по всей Польше. Во имя чего она должна поступить иначе?

Может ли она вообще проявлять нерешительность?.. Защищая себя, оберегая человека, который собирается стать ее мужем, она должна сделать это… Да-да… Это необходимость, это ее долг!

Неправое решение, а потом все станет на свои места и будет, как прежде: тишина и покой, доброжелательность и умиротворенность на многие годы. Скала, которая может разрушить до основания ее мир, тихо и спокойно погрузится в глубокие воды, даже следа не останется и даже круги по воде не пойдут.

И никто не узнает.

Да, верно… Никто…

Точно загипнотизированная, Кейт встала и приблизилась к туалетному столику. Рука сама потянулась к красной коробочке, и пальцы сжали ее. Внутри тихим шорохом отозвались спички.

Кейт подняла взгляд и увидела в зеркале свое отражение. С бледного, словно лист бумаги, лица на нее спокойно и открыто смотрели глаза и, казалось, говорили: «Нам неведом грех, неведома ложь, поэтому мы смотрим смело прямо, ибо есть в нас лишь доброта и правда, потому что не скрываем ничего дурного».

Глаза были ясные и спокойные, но вдруг в них задрожала искорка сочувствия, а затем они, точно жидким стеклом, наполнились слезами. И Кейт, закрыв лицо руками, разрыдалась.

— О Боже! Боже! Боже! Почему на меня, ну почему именно на меня обрушилось это бремя… вся тяжесть ответственности и решения…

Упав на кровать, она не могла сдержать рыданий. Нервное напряжение, доведенное до предела, впервые в жизни овладело всем ее существом.

Вокруг царила тишина. Только снизу едва слышно доносилось приглушенное урчание пылесосов. Это слуги убирали в гостиной.

Постепенно она успокаивалась, но в голове невыносимо шумело, руки дрожали. Кейт встала. Ноги двигались будто налитые свинцом. Часы показывали двенадцать. Приняв холодный душ, который взбодрил ее, Кейт привела в порядок волосы и надела черное шерстяное платье. Завтрак должны были подать к двум часам, так что у нее еще оставался час свободного времени. Листок с признанием Михалины она заперла в ящике стола и вышла.

Быстро миновав левое крыло, в котором размещалась кухня, узкой аллейкой Кейт углубилась в парк. Калитка к хозяйственным постройкам была открыта. Огромный квадрат двора, окаймленный тяжелыми хозяйственными строениями, был сейчас пустынным. Кейт, пройдя мимо кузницы, вышла на дорогу, обсаженную сливовыми деревьями, которая вела к селению под названием Пожизненное. Оно предназначалось для заслуженных пенсионеров, жизнь которых прошла на службе в поместьях Тынецких. Каждый из них получал избу, корову и пенсию до скончания века. Некоторые обитали в старых бараках, другие — в специально выстроенных домиках на две семьи. В ближнем имел свой угол Александр Жолонь, в прошлом камердинер покойного графа Тынецкого, старик, которому было уже за восемьдесят.

Кейт нашла его возле дома в огороде. Он что-то мотыжил на грядке.

— День добрый, Александр, — поздоровалась Кейт.

— О, так это вы, паненка Кася, — обрадовался он. — День добрый, паненка, день добрый. Куда это вы? Не к той ли, как это ее, Мартыняковой?

— Нет. У меня, Александр, дело к вам.

— Ко мне? — удивился он. — Ну, если ко мне, я к вашим услугам. Что паненка прикажет? А может, в дом?

— Хорошо, — согласилась Кейт.

Комната была чисто прибранной и даже какой-то праздничной. Пол покрывал линолеум. На окнах висели кокетливые занавесочки, а подоконники украшали вазоны с пеларгонией.

Александр предложил Кейт стул:

— Пожалуйста, на нем вам будет удобно.

Он стоял перед ней, пока Кейт дважды настойчиво не попросила его сесть. Высокий и худой как щепка, усаживаясь, он производил впечатление складывающегося ножа.

— Александр, — начала Кейт, — вчера вечером умерла Михалина.

— Умерла?.. Боже мой, еще такая молодая женщина, — покачал он головой. — Неисповедимы пути Господни… А что с ней было?

— Сердечный приступ.

— Наверное, внезапно?

— Не настолько внезапно, чтобы не успеть перед самой смертью рассказать о том, с чем я и пришла сегодня к вам.

Все морщины на выбритом лице старика, казалось, углубились. В глазах вспыхнули тревожные огоньки. Он начал как бы жевать беззубым ртом, вероятно, взвешивая ситуацию, потому что спросил не сразу:

— Это значит, паненка, что Михалинка вам все рассказала?

— Да, мне.

Старик немного успокоился.

— А что ж она такого могла рассказать? Господи, да святится ее душа, но в жизни она часто молола, что в голову ей взбредет. Эх! А перед смертью в бреду людям всякие видения и фантазии мерещатся, да еще какие! Сколько раз бывало!.. И что же эта несчастная наговорила?

Кейт всматривалась в него и не сомневалась, что старик будет пытаться возражать, и она решила запугать его, выдвинув обвинение.

— Говорила, что двадцать восемь лет назад Александр поменял ее ребенка на ребенка пани графини.

Старик вскочил и просто затрясся от ярости. Щеки покрылись красными пятнами, глаза готовы были выскочить из орбит, а голос стал скрипучим и пискливым:

— Я?!. Я?!. Я заменил? Лжет, мерзавка, лжет! Перед Богом клянусь! Она сама заменила, она, эта чертовка, поплатится за это на том свете. Такая клевета, ой-ой, такая клевета…

Старик весь дрожал, едва переводя дыхание.

Кейт подождала несколько минут, пока он успокоится, хотя и ей самой необходимо было прийти в себя. Правда, шла она к нему, будучи уверенной, что Александр подтвердит признание покойной, но все же тешила себя надеждой, хотела обманываться, что старый слуга все опровергнет. Она очень надеялась на это. Тогда все не имело бы смысла и свелось просто к вымыслу умирающей, к какой-то ее предсмертной фантазии или даже обычному вранью.

Но призрачные ожидания не оправдались. Кейт холодно посмотрела на Александра и сказала:

— Мой Александр, Михалинка не утверждала, что это сделали вы…

— Пусть бы только посмела!

— Но вы были ее сообщником, потому что знали об этом и помешали ей, когда она хотела признаться. Вот и выходит…

— Я отговаривал?.. Мешал?..

— Это неважно. Я пришла сюда не для того, чтобы судить вас или поучать. Мне достаточно того, что вы подтвердили случившееся. Не передо мной вы будете отвечать за свою вину.

Старик расплакался. Слезы струились по обвисшей, сморщенной коже лица, вся нескладная фигура извивалась в немощных, отчаянных и отвратительных движениях. Наконец он упал на колени и нечленораздельным бормотанием, из которого изредка вырывались едва различимые внятные фразы, умолял о пощаде, призывал к жалости, просил простить его грех.

— Свой грех, Александр, вы сможете искупить чистосердечным признанием, когда это потребуется, — сказала Кейт.

Ее слова сразу успокоили старика. В глазах промелькнула искра надежды.

— А когда потребуется? — тихо спросил он, всматриваясь в Кейт.

— Встаньте, Александр.

С трудом поднявшись, он глубоко дышал, но игра морщин на его бледном и мокром от слез лице свидетельствовала о том, что к нему пришла новая мысль. Он стал говорить беспорядочно, лихорадочно подыскивая слова, скрипучим таинственным шепотом, пытаясь убедить Кейт, что лучше умолчать о случившемся, что будет скандал и переполох, что стыд и позор обрушатся на всю семью, что несчастья коснутся Прудов.

— Панночка Кася, вы молоды, неопытны, послушайте совета старика. На коленях умоляю! Зачем все это ворошить, кому это надо? Пусть останется, как было, ведь никто не знает. Михалина умерла. Мне уже мало осталось на этом свете. И никто не узнает. Хорошо так, как есть. Пусть так и останется. Панночка, золотая панночка, дорогая…

Кейт кивнула головой и вышла. Огромная и безнадежная печаль овладела девушкой безраздельно. По всей вероятности, она сама не замечала, что на приветствие встречных отвечала улыбкой, но этот знак вежливости выработался у нее до автоматизма.

Во дворце было заметно оживление. Большинство гостей уже проснулось. В зале, где темные дубовые панели были увешаны большим количеством подносов и тарелок из старинного серебра, мужчины в подобающих обстановке костюмах весело разговаривали о своих охотничьих приключениях; в картинной галерее тетушка Матильда, окруженная роем молодых девушек, оживленно вспоминала роскошные балы, в которых она принимала участие еще до замужества. Рядом в просторном кабинете Гого развлекал общество анекдотами из периода своего пребывания в Бонне, Оксфорде и Нанси. В библиотеке было уже сине от дыма сигар. Там представители старшего поколения, рассевшись в удобные кресла, дискутировали о хозяйстве и политике.

Появились слуги, внося большие подносы с коктейлями, водкой и канапе^[2].

Кейт здоровалась, поддерживала разговоры, переходя из зала в зал, от группы к группе.

— Вы сияете от счастья, — сказал ей молодой Лучинский. — Боже мой, что делает любовь!

— А панна Кася всегда светится, как весеннее утро, — добавила пани Тарлова.

Гого, лавируя между гостями, приблизился к невесте. Он выглядел свежим, и трудно было не заметить, как его переполняет радость.

— О, мучительница, — начал Гого, — куда ты исчезла с самого утра? Я искал тебя по всему дворцу и уже отчаялся.

— Глядя на тебя, этого не скажешь, — рассмеялась Кейт.

— А потому что я уже вижу тебя, но клянусь, была минута, когда я испугался за тебя, думал, что с тобой что-то случилось, что, например, кто-то из отъезжающих гостей украл мое сокровище.

— Да, в красивом же свете ты выставляешь своих знакомых, — шутливо сказала Кейт.

— Что же тут такого, — пожал плечами Гого, — я бы и сам не устоял перед таким искушением. По твоему взгляду вижу, что ты считаешь это пустыми словами, но поверь, что нет ничего, что я не выполнил бы ради тебя, пусть даже и преступление.

Кейт пристально посмотрела ему в глаза.

— Жизнь иногда предлагает людям разные испытания, — заметила она.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего, просто подумала. Пойдем, завтрак уже подали.

За столом они снова сидели радом, оживленно и весело болтая.

Уже к концу завтрака начали подавать машины и кареты. Гости покидали дворец. Большинство выезжало к пятичасовому поезду. На полдник, кроме домашних, осталось лишь несколько человек родственников, но и они вскоре стали прощаться. Двухдневная охота закончилась великолепным балом в шумной компании знакомых, всем тем, что после двухлетней тишины вывело Пруды из привычного ритма спокойной сельской жизни. Пани Матильда, закутав ноги пледом, сидела в большом кресле будуара. Слуги, сонные и измученные, блуждали по опустевшим комнатам.

Кейт в буфетной, склонившись над расчетной книгой, принимала отчеты у пана Матея, повара и Юзефовой, занимающейся хозяйством с начала болезни Михалины.

Тем временем Герта и Зося мыли и одевали покойную. В столярной мастерской уже сделали гроб. Однако похороны были намечены через три дня, когда приходской ксендз вернется с праздника в Хелме.

Разобравшись со счетами, Кейт осталась с паном Матеем наедине.

— Пан Матей, идите отдыхать, вам нужно выспаться. Вы плохо выглядите. За эти несколько дней вы окончательно измучились; кроме того, мне говорили, что всю ночь вы провели у постели покойной.

— Да, это так.

— Вы очень любили ее?

Молодой человек закусил губу и лишь молча кивнул головой.

— И все-таки вам следует отдохнуть. Поспите, а завтра у вас выходной. Пани графиня уже предупредила управляющего.

— Спасибо вам, но я предпочел бы работать. За работой мысли не так преследуют человека, и он забывает о своем горе.

— Как хотите. Возможно, вы и правы, но во всяком случае сейчас вам нужно поспать.

Обед подали в восемь часов, но к столу вышли немногие: Кейт, Гого, генерал Недецкий, а также администратор пан Зембиньский. Пани Матильда распорядилась подать сухарики с чаем к себе наверх. Две старые панны, тетя Клося и тетя Бетси, ужинали в постелях, а дядюшка Анзельм ублажал свой желудок отварами травок и горячими примочками. Генерал, единственный из представителей старшего поколения, победно выдержал три дня веселья и сейчас, потягивая бургундское, посмеивался над старым хрычем Анзельмом. А поскольку, если уж генерал какую-нибудь тему зацепит, от нее ему уже не оторваться, поэтому весь обед был посвящен бедному дядюшке Анзельму. Пан Зембиньский поддерживал разговор весьма сдержанно. Гого всматривался в Кейт и время от времени тихонько обменивался с ней короткими фразами.

Когда они встали из-за стола, Кейт поинтересовалась, не хочет ли он помолиться у тела своей старой кормилицы и няньки.

— Нет, Кейт, нет. Я любил ее и мне действительно жаль, что она умерла, но я не переношу вида покойников.

— Следовало бы зайти… — заметила Кейт, но не сумела убедить его.

— Я буду присутствовать на похоронах, этого достаточно.

На следующий день ранним утром Кейт предложила жениху сыграть партию в теннис. Они играли почти ежедневно, и Гого не усмотрел в этом ничего необычного. Для Кейт, однако, это имело большое значение. Именно для тенниса Гого надевал белые туфли и носки, которые заворачивал над щиколоткой.

Ожидая его в холле, Кейт придвинула стул к шкафу и забросила наверх свою ракетку, после чего вернула стул на место. Когда Гого сбежал по ступенькам вниз, она обратилась к нему:

— Ты не мог бы снять мою ракетку, будь так добр.

— С удовольствием.

Он, в свою очередь, придвинул стул, встал на него, а когда поднялся на цыпочки, чтобы дотянуться до ракетки, брюки приподнялись, открывая часть ноги над щиколоткой. PI тогда показался верхний угол коричневого родимого пятна.

Сердце Кейт готово было вырваться наружу. Сомнений больше не оставалось.

Несмотря на все усилия, она играла невнимательно и плохо. Добродушный Гого посылал ей все более легкие мячи и, наконец, спросил:

— Кейт, что случилось?

В ответ она напряженно улыбнулась.

— Я не могу сегодня играть.

— Так давай оставим, но что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь, королева моя?

В его голосе было столько любви и искреннего беспокойства, но Кейт молчала, борясь с мыслями.

«Да, — приняла, наконец, она решение. — Прежде всего я должна рассказать обо всем ему. Мне перед самой собой нужно быть честной».

— Касенька, драгоценная моя, — допытывался Гого, — тебя что-то беспокоит?

Она покачала головой.

— Это не беспокойство, Гого, это — трагедия.

Больше слов он испугался выражения ее глаз. Ему казалось, что он знал каждый оттенок и настроение этих любимых глаз, но сейчас разглядел в них что-то совершенно новое: боль, отчаяние, жалость.

— Ты пугаешь меня, Кейт, — произнес он тихо.

Гого понял, что произошло что-то ужасное. Воображение подсказывало самые невероятные ситуации. Вот через минуту самое дорогое в мире для него существо скажет, что любит кого-то другого или что кто-то соблазнил ее и она ждет ребенка… А, может, он уже есть и где-то спрятан…

Он чувствовал всю нелепость, всю гнусность своих домыслов и одновременно подсознательно понимал, что узнает нечто непредсказуемое и даже страшное.

Кейт отложила ракетку.

— Пойдем, — обратилась она к Гого. — Пойдем в парк. Я хочу с тобой поговорить.

— Хорошо. Только ответь мне на один вопрос: то, о чем ты хочешь мне сказать, касается тебя… твоих чувств, твоих планов?

— Нет, Гого, это касается тебя, а меня лишь косвенно.

Он с облегчением вздохнул и улыбнулся.

— Слава Богу! Так пошли.

Гого был уверен, что речь пойдет о каких-то сплетнях. Должно быть, вчера ей наговорили глупостей, возможно, о кассирше из Жуан-ле-Пинс. Но у него есть оправдание — тогда он не знал Кейт. По отношению к той девушке он был достаточно порядочен: платил ей алименты, и она могла жить в полном достатке. Да что там, могла и замуж еще выйти, а за ее истерику он не в ответе. Только глупость руководила ею, когда она выстрелила в ту итальянку. И по той же глупости она покончила с собой.

Они шли широкой липовой аллеей, но свернули влево, где под старым дубом стояла скамья. С давних времен дуб прозвали Маршалом Черного Пруда. Казалось, что с высокого берега он господствовал над огромным прудом, который неподвижной гладью лежал под ним. Пруд был очень глубокий и илистый, заросший старыми корнями и водорослями. Его не очищали умышленно, оставляя в полудиком состоянии. Впрочем, это было и нерентабельно из-за дна: рыбу, пойманную в нем, нельзя было употреблять в пищу, она пахла болотом.

Со скамейки под могучим дубом открывался чудесный вид на кущи старых берез и грабов на противоположной стороне и на обрывистый холм с белой часовенкой. Скамейка имела еще и те достоинства, что стояла вдалеке от посещаемых мест парка, и никто незамеченным не мог приблизиться к ней.

Они шли молча и, не нарушая молчания, сели. Лишь спустя какое-то время заговорила Кейт:

— Гого, ты должен мне пообещать, что рассказанное мною ты воспримешь спокойно.

— Можешь быть уверена, Кейт.

— Так вот, я начну с того, о чем я еще ни с кем не говорила. Ты — первый. Я верю тебе, но в данном случае не это важно. Просто это касается только тебя.

— Я слушаю, Кейт.

— Вчера вечером умерла Михалинка Зудрувна, и, как тебе известно, я присутствовала при ее кончине.

— Да, Кейт, я знаю.

— Перед смертью она призналась мне…

Низкий глубокий голос Кейт сорвался и стал почти суровым.

— Она призналась, что считающийся ее сыном Матей Зудра на самом деле не является ее сыном. Он — совсем другой человек.

Гого заинтересовался.

— Так, и кто же он?

Мертвенная бледность покрывала лицо Кейт.

— Он — граф Роджер Тынецкий.

— Не понимаю.

— Он является графом Роджером Тынецким, сыном Маурицио Тынецкого и Матильды Тынецкой. И это их единственный сын.

Гого смотрел на нее с таким выражением лица, точно общался с умалишенной.

— Извини, пожалуйста, Кейт, — произнес он мягко, — не хочешь ли ты сказать, что Матей — сын моих родителей.

— Да, Гого, единственный.

Он рассмеялся.

— Хорошенькая шутка! Так кто же в таком случае я? Она, случайно, не сказала этого тебе?

Веселая улыбка играла на его лице.

— Разумеется, сказала. Ты — ее сын, Матей Зудра.

— Я?!. Я?! — Гого разразился громким безудержным смехом. — Я — Зудра?.. Ха… ха… ха. Прости, Кейт. Ха… ха… ха. Извини, но я не могу удержаться… Моя дивная, моя любимая Касенька… И это тебя так встревожило? Какая глупость! Ха… ха…

— Это не глупость, Гого, это — правда.

В ее тоне звучала такая убежденность, что он даже удивился.

— Как могла ты поверить такой нелепости!

— Люди на смертном одре не говорят нелепостей.

— Значит, бредят, — заявил он почти со злобой, разозлившись, что такая интеллигентная девушка, как Кейт, приняла всерьез этот вздор. — Бредят, у них появляются галлюцинации. Эта добрейшая женщина понарассказывала тебе сказок, а ты…

— Гого, — перебила его Кейт. — Я не так наивна, как ты думаешь. И я не начинала бы этого разговора, не затрагивала бы этой темы, если бы не знала, если бы не была абсолютно уверена, что Михалинка сказала правду.

Роджер попытался успокоиться. Кейт рассказывала эту абсурдную историю так серьезно, что следовало с такой же серьезностью убедить, что ее ввели в заблуждение. Овладев собой, он спросил:

— Отсюда вытекает, что меня и Матея заменили?

— Да.

— И кто же это сделал?

— Она, Михалинка, твоя настоящая мать.

— Прошу тебя, не называй ее моей матерью… Потом будешь краснеть, когда вспомнишь об этом. А ты не задумывалась, как она могла это сделать?

— Очень просто. Ты, наверное, забыл, что она кормила двух младенцев одного возраста. И ей захотелось своему сыну обеспечить лучшую судьбу. Вот она и поменяла вас местами.

— Как это, — произнес Гого раздраженно. — И ты считаешь, что этого никто бы не заметил?

— Мог никто и не заметить, однако нашелся человек, кто не только видел, но и поймал на месте преступления.

— Кто же это был?

— Александр, камердинер, Александр Жолонь.

— А поймав, он, самый преданный слуга моего отца, не счел нужным уведомить своего хозяина? Задумайся!

— Не иронизируй, Гого, — грустно ответила Кейт. — Да, он знал, что это его долг, и все-таки не исполнил его. Михалине тогда было двадцать два — двадцать три года, а ему за пятьдесят. Вот он и «купил» ее ценой молчания.

В глазах Роджера впервые появилось беспокойство.

— Сказочка вполне ловко сложенная, но, к счастью, Александр еще жив и…

— К несчастью, он все подтвердил, — закончила Кейт.

Лицо Роджера заполыхало. Он с минуту молчал, а потом взорвался:

— Это неправда! Это гнусное вранье! Подлая интрига! Это заговор против меня!

— Успокойся, Гого.

— Откуда ты знаешь, что Александр все подтвердил?!

— Я разговаривала с ним. Рыдая и стоя передо мной на коленях, он признался и умолял не ворошить эту историю. Он боится суда и лишения пенсионного обеспечения.

— Последнее не минует этого старого негодяя, — произнес Гого, сжимая кулаки. — Ах, жалкие скоты, ничтожные твари! И еще осмелились тебя, именно тебя, моя любовь, мой ангел белокрылый, втягивать в эту омерзительную интригу, но я с ними разделаюсь… Ха, полюбуйтесь на него! Он не только стишки сочиняет, а еще и планы продумывает. Какая мелочность! Одним махом ограбить меня, отнять фамилию, имение, титул! Неплохой заговор: умирающая мать, старый слуга и этот тип. Я ручаюсь, что это он все придумал, он был зачинщиком всей этой дьявольской махинации. Ну, я с ним разберусь!

Гого побледнел, его била мелкая дрожь.

— Позор, позор, позор, — повторял он, не успокаиваясь.

— Не говори так, Гого, потому что и я бы, возможно, не поверила всему этому, если бы не было абсолютно убедительного доказательства, которое, поверь, не оставляет никаких сомнений.

— Доказательство?

— Да.

— И что же это за доказательство?

— Пойдем со мной.

Гого взял ее за руку.

— Подожди, тебе не нужно показывать мне это доказательство. Достаточно будет, если ты объяснишь, что это такое.

— Умирая, Михалина сказала мне, что ее сына можно узнать по родимому пятну на правой ноге над щиколоткой, в том же месте и такое же, как у нее. Я проверила. Оно было у покойной. К тому же Александр, который в то время, вероятно, сильно интересовался ножками Михалинки, именно по этому знаку понял, что вас заменили. У тебя на правой ноге над щиколоткой есть коричневое пятно?

Кейт взглянула на него и ужаснулась: он был бледен как полотно, лицо его застыло в какой-то болезненной гримасе, в глазах — безнадежность и панический страх.

Она взяла его руку и осторожно распрямила судорожно сжатые пальцы. Безграничная жалость комком сдавила ей горло.

«Бедный парень, бедный парень», — думала Кейт, но не могла выдавить из себя ни единого слова, только все нежнее и сердечнее гладила его руку.

Минуты убегали одна за другой. Тишину нарушал лишь шелест листьев, изредка опадающих с дерева, или короткий всплеск воды в пруду.

Наконец Роджер произнес хриплым и глухим голосом:

— Это страшно… это страшно. Я — сын той женщины. Нельзя испытать более позорного унижения.

Спустя минуту он взял руку Кейт и поцеловал.

— Какое счастье, что именно ты узнала обо всем.

— Я не считаю это счастьем и предпочла бы никогда не узнать об этом.

— Понимаю, — согласился он, — но представь, только представь, что возле той… женщины мог оказаться кто-нибудь другой, тогда я бы погиб.

Глаза Кейт широко раскрылись.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ну, не было бы у меня спасения. Этот приказчик отнял бы у меня все и пустил бы по миру. Любой другой, услышав такое признание Михалины, тотчас же раструбил бы об этом повсюду. Я, правда, искренне удивлен твоей осторожностью и предусмотрительностью, Кейт. Ведь ты только мне рассказала обо всем?

— Да, потому что ты должен был узнать первым.

На последнем слове она сделала ударение, но он этого не заметил.

— Конечно, первым. Первым и последним. Александр, разумеется, исходя из вполне понятных собственных интересов, не пискнет ни слова. Я тоже, уверяю тебя, не собираюсь этим хвастаться.

Он рассмеялся нервно и отрывисто.

Кейт взглянула на него с недоверием.

— Ты же не хочешь сказать, что смог бы уже сейчас осознанно присвоить то, что по праву принадлежит Матею?

Ее вопрос прозвучал довольно мягко, но он все-таки услышал в нем какие-то суровые нотки.

— О нет! Я не собираюсь его обижать. Он получит то, на что никогда в жизни не надеялся, о чем даже не мечтал. Я уступлю ему одну из усадеб, скажем, Скорохи. Как? Двадцать с лишним влук^[3] прекрасной земли. Для него это улыбка судьбы.

— Это может быть улыбкой для Матея, но не для графа Роджера Тынецкого, — ответила Кейт, твердо чеканя слова.

— Если ты считаешь, что этого мало, так я не скупой и добавлю ему еще что-нибудь.

— Да, ты весьма щедрый, только забываешь об одном, что щедрость твоя распространяется на чужое, ведь все это — его собственность.

— Уверяю тебя, что он просто не знал бы, что со всем этим делать, — сказал Гого с некоторым раздражением. — И так, пожалуй, обезумеет от счастья, когда получит Скорохи.

— Зная, что ему принадлежит все?

— Ба, но он же этого никогда не узнает.

Кейт встала. Голос ее слегка дрожал, когда она начала говорить.

— Роджер, я знаю, что ты сказал, не подумав, и только поэтому я по-прежнему тебя уважаю, ведь я всегда считала тебя порядочным и честным. И поверь мне, если бы я когда-нибудь узнала, что это не так, я бы почувствовала боль в сто раз сильнее, чем открытие того, что ты не граф Тынецкий. Это ничуть не умаляет твое достоинство, а вот непорядочность уничтожила бы тебя в глазах всех достойных людей. Мне хочется верить, что ты поступишь правильно. Я нисколько не сомневаюсь, что ты поступишь, как человек чести! Задумайся, смог ли бы ты, с твоей совестью и чувством собственного достоинства, прожить хотя бы час спокойно и с удовлетворением, зная, что, воспользовавшись чужой бедой, отнял чью-то фамилию, дом, и вообще все из-за его неосведомленности.

Взглянув ей в глаза, Гого опустил голову. Нервное возбуждение в нем угасло. Мускулы лица ослабели, и кожа как бы одрябла, точно тяжкий груз навалился на него. Он выглядел потерянным и измученным.

— Ты права, Кейт, — отозвался он тихим и каким-то бесцветным голосом, — ты права… Все кончено.

— Не думай, Гого, что я хочу взывать к твоей совести, знаю, что это не нужно. Ты сам все прекрасно понимаешь. Я старалась лишь ускорить в тебе осознание сложившейся ситуации.

— Да-да…

— Вот видишь, — продолжала она, снова садясь подле него, — поэтому я и не обмолвилась никому ни единым словом, даже тете Матильде. Мне хотелось отдать единственно верное решение в твои руки. Для меня было важно, чтобы ты не под чьим-то давлением, а по собственному желанию, обладая чувством собственного достоинства, мог быть в этой ситуации великодушным.

Он достал портсигар, но руки его дрожали, и содержимое рассыпалось.

— Черт побери, — процедил он сквозь зубы.

— Возьми себя в руки, Гого, — сказала Кейт спокойно, — ты же можешь.

— Да-да, но позволь мне подумать, позволь представить…

Сгорбившись, он сидел обхватив голову руками. Над чем же он хотел подумать?! Все уже было ясным и понятным. Со дня на день у него отнимут все, к чему он привык за двадцать восемь лет, что стало, что было с самого начала и до сегодняшнего разговора смыслом его существования, что было им самим. Это значило во сто крат больше его материальных потерь. Не один раз он задумывался над тем, что бы делал в случае какого-нибудь общественного переворота или какой-нибудь коммунистической революции в Польше. Возможно, был бы нищим, но все равно где-то в эмиграции не перестал бы быть графом Тынецким, перед которым открывались бы все двери лучших домов, не перестал бы быть собой, имел бы право ожидать помощи и поддержки от многих своих коллег и друзей, от людей своего круга. Впрочем, он никогда не морочил себе голову финансовыми проблемами в силу того, что никогда их не испытывал. Сейчас и с этой стороны перед ним разверзлась пропасть, в которой его воображение не могло найти ни одной точки опоры. Просто он должен был стать ничем, каким-то, смешно сказать, Матеем Зудрой, ба, чем-то менее приспособленным к жизни, чем прежний Матей Зудра…

Разумеется, ему придется отсюда уехать и все оставить: имение, замок, знакомых и женщину, которую считал своей матерью, которую любил, и другую, Кейт… Да, и ее, потому что не мог он надеяться, что она, Помянувна, захочет выйти замуж за какого-то Зудру. Придется отказаться и от нее.

Эта мысль болью отозвалась в сердце.

«Она меня не любит, она никогда меня не любила, — думал он. — Если бы любила, то не поверила бы этой… этой… Михалинке, не искала бы доказательства. Однако, — промелькнуло сомнение, — почему в таком случае она рассказала обо всем ему первому? Неужели она не понимала, что уничтожит его, что лишит смысла его будущую жизнь? Собственно, все ясно: ему не остается ничего иного, как пустить себе пулю в лоб. Эх, был еще один выход: умолять Кейт, чтобы молчала, убедить ее, но он знал точно, что это выше его сил. Просто у него не хватило бы смелости после услышанного выдавить из себя какую-нибудь просьбу, убеждение или предложение. Подумать только, что это она становится его палачом, только она, потому что единственная знает. Именно в ее руках его судьба… От нее одной зависит все».

И вдруг где-то в глубинах его мозга, как горящий уголек, вспыхнула шальная мысль: «А если бы Кейт умерла… Пока успеет кому-нибудь рассказать… Если бы умерла сейчас, в эту минуту…»

Лицо налилось кровью, сердце ответило лихорадочным тактом и, казалось, остановилось. «Да, бывает же внезапная смерть… Неосторожное обхождение с оружием… Может утонуть… Вот-вот, утонуть… Она говорила, что не умеет плавать, а здесь берег очень высокий. Один неосторожный шаг… достаточно неловко наклониться… Один… толчок… Люди далеко, крика не услышат… Несчастный случай, и никакого подозрения…» Кровь заливала его мозг, челюсти судорожно сжимались. «Вот выход, вот спасение. Иного нет».

Он сидел без единого движения, даже дрожь прошла, только незаметно подняв глаза, внимательно присматривался к обрывистому берегу и черной глади пруда внизу. Гого чувствовал, как успокаивается пульс, что-то стынет в нем и крепнет. Холодеющий мозг и сухость в горле, жестко упирающиеся в колени локти, шелест осыпающихся листьев и легкий аромат духов Кейт. Внешний мир возвращался в его сознание отчетливо и ясно. Одновременно все, что его окружало, показалось Гого чужим, враждебным, ненавистным, совершенно отличным от того мира, в котором он жил, который считал созданным как бы специально для него. Он распрямился и зажег папиросу. Курил молча, взглядом измеряя расстояние от тропинки до края обрыва. Оно составляло менее полуметра, особенно на повороте. Это было наиболее подходящее место. Сама тропинка сужалась там, и человек, идущий сзади, одним толчком мог, не опасаясь каких-либо неожиданностей, столкнуть идущего впереди в пруд. В мгновение ока проблема будет решена, а через несколько минут и следа не останется.

Роджер не думал об этом. План действий складывался как бы сам собой, чувства Роджера в эти минуты молчали. Не было ни страха, ни грусти, ни беспокойства, ни радости. Мозг работал автоматически. Однажды разбуженный сильным импульсом, он действовал по инерции, независимо от воли и чувств, не встречая в своей работе никаких тормозов. Разум, сконцентрированный на механической работе, был неспособен оценить планируемое и напряг все силы в направлении заданной функции, шел слепо вперед, не касаясь ни прошлого, ни будущего, ни этической стороны.

Возможно, основанием каждого преступления и является именно такой духовный паралич преступника, паралич всех его психических органов, за исключением той части мозга, которая руководит разрушающим инстинктом борьбы за существование и этому инстинкту служит.

Далеко отбросив выкуренную папиросу, Роджер сказал:

— Я пришел к убеждению, что ты права. Нужно еще сегодня сообщить всем заинтересованным лицам.

— Я была уверена, что ты примешь такое решение, — ответила Кейт.

— Ты не ошиблась. А сейчас идем, скоро подадут завтрак.

Она встала. Не глядя на нее, Роджер пропустил Кейт вперед. До поворота тропинки оставалось не более десяти шагов. Он отсчитывал их спокойно и внимательно.

Не прошли они, однако, и пяти, как Кейт остановилась, повернулась и, протянув к нему обе руки, сказала:

— Дорогой мой, бедный мой…

Он услышал только эти четыре слова, только на одно мгновение засияли перед ним бездонные синие глаза, и этой доли секунды было достаточно, чтобы сокрушить его решение, чтобы одним ударом раздробить вдребезги твердый панцирь и проникнуть в самое сердце. Как в блеске молнии, он увидел всю чудовищность своего намерения, всю его мучительную бесцельность, потому что не сумел бы и дня прожить под тяжестью такого преступления. В этом страшном озарении он увидел свою любовь, любовь безграничную, которая была для него превыше всего на свете. Голова у него закружилась, он покачнулся и упал к ногам Кейт. Будто пытаясь найти спасение, он судорожно хватался за них, прижимался губами, лбом касаясь земли.

— Гого… Гого… Гого… — шептала испуганная Кейт. — Встань, Гого, прошу тебя, успокойся…

А он, всхлипывая, стоял перед ней на коленях и то прижимался головой к ним, то в слезах выдавливал из себя какие-то слова, смысл которых она не могла разобрать.

Не только его, но и никакого другого мужчину она ранее не видела в таком состоянии, с лицом, искривленным гримасой рыданий, мокрым, беспомощным, почти смешным в этой беспомощности. Ей стало невыразимо досадно. Она просто стыдилась своего присутствия, своего участия в этой неловкой сцене. Невольно вспомнилось вчерашнее поведение Александра, но Александр был простолюдином и к тому же стариком.

Кейт всегда считала, что хорошо воспитанный мужчина, да и мужчина вообще, в любой ситуации должен уметь владеть собой, а не расслабляться до такого состояния. Если ей не нравились русские, то лишь потому, что в русской литературе встречались образы мужчин, внезапно превращающихся под влиянием переживаний из джентльменов в каких-то патологически истеричных типов, устраивающих некрасивые и неделикатные сцены, демонстрируя перед кем бы то ни было страдания, раскаяние и душевную слабость. В понимании Кейт не существовало большего неприличия, чем втягивание других, пусть даже самых близких, в подобное проявление собственных переживаний. В этом она усматривала как бы назойливое выклянчивание жалости, шантаж окружающих своей болью, щегольство своими эпилептическими припадками на улице.

Эта новая черта характера Гого испугала ее и наполнила печалью, хотя она принимала во внимание исключительность и трагизм его положения. Сидя рядом с ним на скамейке там, над прудом, Кейт знала, какая тяжелая в нем происходит борьба, знала, что в его сознании могла промелькнуть такая страшная мысль, как самоубийство, но, несмотря на это, не находила для него достаточного оправдания.

После нервного потрясения Гого овладела апатия. Он стоял, прислонившись спиной к дереву, и, казалось, смотрел в одну точку. Глаза его были красными от слез, волосы беспорядочно торчали, на коленях виднелись следы мокрого песка. Кейт не ведала чувства жалости, а та снисходительность, то сочувствие, которое она выражала ему сейчас, отнюдь не исключали определенной дозы осуждения. Он разочаровал ее, она ведь была уверена, что Гого будет вести себя по-мужски. С каким удовольствием она ушла бы сейчас!

— Поправь волосы, Гого. А на брюках у тебя песок, — сказала она спокойным тоном.

Это отрезвило его.

— Извини, Кейт, — буркнул он.

— У тебя часы с собой? — спросила Кейт.

— Да… Без четверти час.

— Спасибо. Ты, наверное, зайдешь к себе за пиджаком?

— Разумеется.

Они шли рядом. Некоторое время спустя Роджер заговорил уже спокойным голосом:

— Не знал я раньше, что такое безумие… Никогда ничего страшнее не испытывал.

Кейт молчала.

— Я знаю, — продолжал он, — ты меня не любишь. А вообще-то я и не заслуживаю твоей любви. Не возражай, Кейт, я все вижу, но должен признаться, какую мучительную боль я почувствовал, когда увидел твое удовлетворение от случившегося со мной, что освобождает тебя от данного мне слова.

Бледная усмешка появилась на лице Кейт.

— Ты ошибаешься, Гого. Я не считаю, что сложившиеся обстоятельства освобождают меня от данного тебе слова. Не считаю и не хочу этого, и ты обижаешь меня, усмотрев в моем тоне удовлетворение.

Он остановился и схватил ее за руку. В его взгляде читались изумление и недоверие.

— Что… что ты сказала?

— Я сказала, что у меня нет ни права, ни намерения, ни желания менять свое решение.

Голос Гого вибрировал, а веки дрожали.

— Значит… значит ли это, что… несмотря на все… что ты станешь моей женой?

— Естественно, Гого.

Кейт произнесла это с улыбкой и решительно, хотя в то же время изо всех сил пыталась овладеть путаницей мыслей, желаний и надежд. Вот и еще раз она победила себя, несколькими словами разрушив за собой все мосты, не дав соблазниться такой удобной ситуацией, чтобы отказаться и бежать от сомнительного будущего, грозящего неведомыми страданиями и тяготами. Но она осталась верна своему долгу.

Как же она гордилась собой! Теперь Кейт смотрела в свою душу, как в чистый кристалл, и задавала себе вопрос: такое достижение внутренней цельности, такое завоевание себя самой не стоит ли самого большого самопожертвования? Не чувствует ли она себя сейчас счастливой? А, может, это и есть счастье?

И погруженная в эти мысли, ошеломленная множеством вопросов, всецело поглощенная анализом самой себя, она почти не слышала восторженных слов Роджера и почти не чувствовала на своих руках его горячих поцелуев.

— Да, Гого, да, — говорила она, не зная, на какие вопросы дает ответы.

А он клялся, что добудет для нее весь мир, что она станет смыслом его жизни, что теперь он уже смело смотрит в будущее, что готов к самой тяжелой борьбе за жизнь, потому что все это для нее и ради нее.

— Ты увидишь, Кейт, как мы будем счастливы! Касенька моя, королева моя, увидишь, что все у тебя будет… Я буду работать как вол, как сумасшедший, как раб, а тебя окутаю такой любовью, которой не существовало на земле! Увидишь, увидишь! Я, глупый, думал, сомневался, что у меня уже не будет ничего, а остаешься ты, самое ценное из сокровищ… Боже! Боже! Кейт, счастье мое…

Теперь он взял ее под руку, и они направились во дворец. Он продолжал говорить о своем счастье, о ее счастье, которое он ей непременно даст.

— Ты мне веришь, Кейт, веришь? — все время спрашивал Роджер.

— Да, — отвечала Кейт с улыбкой. — Я должна тебе верить и хочу.

В гостиной генерал Недецкий раскладывал пасьянс. Тетка Клося сидела возле приемника. Дядюшка Анзельм чистил свою длинную сигаретницу загнутой проволокой. Когда молодые вошли, генерал крякнул.

— Эти, пане, влюбленные, они, пане, совершенно иные…

— Молодость, молодость, — рассудил пан Анзельм, а тетка Клося вздохнула.

Чуть ранее, у крыльца, Гого сказал:

— Знаешь, Кейт, лучше всего сегодня поговорить с мамой и с… ним.

— Как хочешь, Гого.

— Да, я так хочу. Нет причины оттягивать, а чем раньше все выяснится, тем короче будет период нервного напряжения, беспокойства и неуверенности.

— Я совершенно с тобой согласна.

— Значит, после завтрака. Идешь переодеться? Я тоже. Через десять минут буду внизу.

Однако прошло пятнадцать минут, полчаса, а Гого не появлялся. Все, включая пани Матильду, собрались в гостиной. Наконец пани Матильда распорядилась подавать, и все перешли в столовую. В то же время она послала слугу узнать, почему пан граф не спускается к завтраку. Вскоре тот вернулся и сообщил, что пан граф находится у тела покойной.

— Ты предупредил, что завтрак на столе?

— Да, пани графиня, нопан граф разозлился, ответил, что сам знает, и приказал мне выйти.

— Это похвально, — сказала пани Матильда по-английски, — что он счел нужным помолиться возле покойной, но мог бы выбрать более подходящее время.

Кейт сразу поняла, зачем он пошел туда: хотел проверить, есть ли у Михалины на ноге такое же родимое пятно, как у него. Гого хватался за последнюю надежду.

В столовой он появился почти к концу завтрака. Лицо его было хмурым, под глазами проступили синяки, в движениях отмечалась нервозность. Неохотно он буркнул несколько слов в оправдание своего опоздания, сидел молча и почти ни к чему не притронулся. От его недавнего настроения не осталось и следа. Кейт не верила собственным глазам, и ее начинало мучить опасение, что он изменил свои намерения. Но она ошиблась. Тотчас же после завтрака Роджер обратился к пани Матильде:

— Мы с Кейт хотели бы поговорить по важному делу.

Старая пани измерила обоих беспокойным взглядом, но ничего не спросила.

— Хорошо, дорогие дети, в таком случае пойдемте ко мне наверх. Ян, кофе подашь нам туда.

Остальные, как обычно, пили кофе в большом кабинете, откуда через широко открытые двери был виден зал. Как только слуги ушли, пан Анзельм выразил общее настроение.

— Я чую, что тут чем-то недобрым пахнет.

— Да-да, и мне так кажется, — поддакнула тетка Бетси, потрясая с уверенностью своей конусообразной головой, над которой торчал седой кок, кокетливо украшенный кружевным обручем.

— А я вам говорю, что это глупости, — махнул рукой генерал. — Это, знаете, молодые поспорили, вот и все.

Тетка Клося поделилась сомнениями по этому поводу, ведь только недавно, когда она возвращалась из парка, они любовались друг другом и смеялись.

Выказывались домыслы, предположения, вспоминали, что и когда говорили Гого или Кейт. Иногда доходило до словесных перепалок и не совпадения взглядов, ссор. Не было у них других интересов, как обсуждение чужой жизни. Каждый из них когда-то стремился к собственным целям, боролся со своими чувствами и переживаниями, пока не высадился на тихой и безветренной мели в безопасной гавани, чтобы уже только прозябать и никогда не выглянуть за ежедневный горизонт мелких событий дворца в Прудах.

Но на этот раз события казались серьезнее, чем обычно, прежде всего, более странными.

Вот спустя какое-то время Ян сбежал вниз и звонил из гостиной к ксендзу, канонику Груды.

— Пани графиня любезно просит вас немедленно прийти во дворец. Нет-нет, пани графиня здорова, но очень просит, чтобы сейчас же.

Не прошло и десяти минут, как каноник, запыхавшийся и красный, вытирая на ходу шею платком, быстро прошел через холл и поднялся наверх.

Еще через четверть часа Ян снова пробежал, успев только сообщить, что он сам ничего не знает и что его послали привести старого камердинера Александра. Вскоре появился испуганный и сгорбившийся Александр.

— Черт возьми, — чертыхнулся генерал, — что же случилось?!

Однако никто из присутствующих не мог ему ответить. Дремота мгновенно испарилась, любопытство нарастало, они сидели уже два часа, но никакой информации не было. Даже Кейт отказалась объяснить что-либо.

— Я иду взять в аптечке капли и очень прошу меня извинить, что ничего больше сказать не могу. Мне нужно поспешить.

— Но для кого же капли, золотце, — старалась задержать ее тетка Клося.

— Для Александра.

От Яна они узнали еще, что пани графиня вместе с каноником ходили в комнату покойной, но и это ничего не прояснило, а наоборот, запутало все окончательно.

А потом вокруг воцарилась тишина. Ксендз поспешно вернулся в свой приход, Александра пришлось отвезти бричкой, потому что он не держался на ногах, Гого закрылся у себя, а Кейт не выходила от пани Матильды.

Вечером к пани Матильде вызвали доктора. Обе тетки-иждивенки, которые до его выхода из комнаты не покидали поста у двери, узнали, что пани графине ничего не угрожает. Легкий дискомфорт из-за недомогания сердца. Вот и все. Двух дней отдыха в постели будет достаточно.

Однако старая пани не собиралась придерживаться рекомендаций врача. В восемь часов утра она уже была на ногах, выпила стакан крепкого чая и распорядилась вызвать к себе приказчика Матея Зудру.

Он вошел и, поклонившись, стоял, напряженный и прямой, как натянутая струна, перед ее креслом. Пани Матильда внимательно разглядывала его с каким-то грозным выражением лица.

Она любила его всегда, считая способным администратором и преданным ей человеком, питая к нему неограниченное доверие. Однако сейчас, когда узнала, что это ее сын, он показался ей невероятно чужим, далеким, неотесанным и даже вульгарным. Все бунтовало в ней против признания, что именно она произвела его на свет, что этот жесткий и исполнительный молодой человек может быть ее сыном, ее, знатной дамы, которую раздражали отдельные недостатки в поведении даже Гого. «Что скрывается в душе этого человека под маской послушного и честного работника? — задавала она себе вопрос. — Какие умственные способности, какое сердце, какие ценности у него? Долг и чувство зависимости выдрессировали его. Каким он будет, когда узнает правду, когда познакомится с ней как с матерью, когда займет надлежащее ему положение?.. Будет ли он когда-нибудь достоин положения графа Тынецкого?»

Старая пани отвечала на собственные вопросы, и все ответы помимо ее воли были отрицательными. Она чуть ли не презирала этого парня, все ее существо восставало против очевидной правды о том, что этот… слуга на самом деле ее сын. И одновременно ее сердце содрогалось от пронизывающей боли, что преступным образом у нее отняли ее ребенка, что ее ребенок был обречен воспитываться в селе, что ее ребенок был отправлен чуть ли не в батраки.

И всей душой она жаждала искупления за несовершенную ею вину, хотела заслужить прощение за причиненную ему огромную многолетнюю обиду, которую ей уже до конца жизни не погасить. Испытывая противоречивые чувства гнева и неизъяснимого волнения, она всматривалась в него, переполненная отчаянием и бессознательной неприязнью, осмысленной любовью и подспудной ненавистью.

— Мне стал известен крайне важный факт, — начала она глухим голосом. — Это касается тебя и меня. Тебя, меня и всего рода Тынецких. И поэтому я позвала тебя. Садись.

Она указала ему на стул, но он только поклонился.

— Спасибо, пани графиня, я постою.

— Садись, — повторила она сурово, а когда он сел, продолжила: — Умерла Михалина Зудра. Умирая, она написала признание. Оно же было сделано и несколько дней назад во время исповеди. Я проверила и убедилась, что в нем все правда. Прочти.

Пани Матильда протянула руку к столику и подала Матею листок, который покойная оставила под подушкой в молитвеннике.

— Ты узнаешь ее почерк?

— Да, это почерк моей матери.

— Она не была твоей матерью. Читай.

Присматриваясь к нему, несмело сидящему на краешке стула, она видела, как лицо его каменело, застывало по мере чтения. Ей не хотелось встречаться с ним взглядом, и, когда он закончил читать и поднял глаза, она отвернулась.

— Да, — произнесла графиня, — то, что здесь написано, правда. Она совершила преступление, отнимая тебя у меня и подбрасывая мне своего ребенка. Пусть ее Бог простит, если его милосердие простирается так далеко, а я ей этого никогда не прощу. Я все досконально проверила, и никаких сомнений не осталось: ты — мой сын, Роджер Тынецкий. Не думай, что я сразу поверила предсмертному признанию этой женщины. Прежде всего, я пригласила ксендза, исповедовавшего ее, и тот, прочитав послание, которое ты держишь в руках, подтвердил написанное. Родимое пятно, о котором упоминает покойная, дополняет картину. Тот, кто до настоящего времени считался моим сыном, на самом деле Матей Зудра.

В комнате воцарилось молчание. Спустя несколько минут пани Матильда повернулась. Он сидел неподвижно, точно оцепеневший, сжимая в руках листок бумаги. Глаза его были закрыты, и лишь необыкновенная бледность свидетельствовала о глубоком волнении.

— Это означает для тебя… мой сын, совершенную перемену в твоей жизни, — продолжала пани Матильда. — Я не знаю, как ты к этому отнесешься, ведь мы так мало и поверхностно знакомы с тобой, мы, можно сказать, почти незнакомы. Мне неизвестно также, понимаешь ли ты уже сейчас всю серьезность произошедшего. Тебе вернутся твоя настоящая фамилия, одна из самых почитаемых в стране, титул и большое состояние. Кроме того у тебя буду я, твоя настоящая мать. Ты хорошо знаешь, что и раньше, не зная, что ты мой сын, я относилась к тебе по-доброму. Мне кажется, что с моей стороны ты никогда не чувствовал несправедливости, неприязни или обиды.

— Никогда, пани графиня, — произнес он едва слышно.

— Ты должен знать, что открытие правды, открытие подлого обмана ничтожной женщины потрясло не только тебя, но и всю семью. Я знаю тебя как человека рассудительного и порядочного, поэтому мне бы хотелось, чтобы ты взвешивал любое свое решение, прежде чем примешь его окончательно. Все нужно обдумать, а я прошу тебя только об одном: постарайся не совершить ничего, что могло бы вылиться в публичный скандал, что стало бы сенсацией, пищей для пересудов. Ты понимаешь меня?

— Да.

— В твоих, в моих, в интересах всей нашей семьи сохранить в тайне произошедшее, чтобы, упаси Боже, это не попало на страницы газет.

— Я это понимаю, пани графиня.

— Не называй меня так, ведь я же твоя мать… — Старая пани устремила взгляд прямо перед собой и после долгого молчания добавила: — Нам обоим придется привыкать к этому и… обоим будет нелегко. Мне хочется быть искренней, и поэтому я скажу тебе, что двадцать восемь лет я отдавала всю свою материнскую любовь тому, кого считала своим сыном, твоему молочному брату, а следовало тебе, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть украденное. А сейчас, будь добр, оставь меня одну. Подумай, все взвесь, а когда примешь какое-нибудь решение, приходи, мы поговорим.

Молодой человек встал.

— Я, разумеется, — продолжала пани Матильда, — не ограничиваю тебя во времени, и ты можешь зайти ко мне, когда пожелаешь. Передай свои дела Митешакову и скажи ему, а также управляющему, что… например, у тебя отпуск. Завтра приедет к нам юрисконсульт, адвокат Гимлер, и мы обсудим правовую сторону создавшейся ситуации. Если захочешь поговорить еще сегодня с… со своим молочным братом, я ничего не имею против.

Молодой человек сделал неопределенный жест рукой.

— Мне не о чем с ним разговаривать.

— Как хочешь. А сейчас мы расстанемся.

Пани Матильда протянула ему руку, а когда он наклонился, чтобы ее поцеловать, графиня обняла его голову и прижала к груди, а затем поцеловала в лоб.

В этом жесте, продиктованном как бы необходимостью, угадывались неестественность, скованность и принуждение с обеих сторон.

Когда дверь за ним закрылась, она прошептала с какой-то мнительной грустью и недоверием:

— Это мой сын…

А он тем временем, в полусознательном состоянии, шел к административным зданиям, где занимал угловую комнатку рядом с канцелярией. Новость, услышанная от графини Тынецкой, оглушила его с такой силой, что он не мог собраться с мыслями, им владело ощущение, что у него какая-то галлюцинация, какой-то нелепый сон или болезненный бред.

В комнате стоял устойчивый запах известки от свежевыбеленных стен, в форточках роились мухи. Он лег на кровать. Прошло много времени, пока он сумел осознать, что произошло, пока сумел понять смысл услышанного от графини Тынецкой, и сейчас уже знал, что он в полном сознании, что графиня — не привидение. Зато закралось в нем некоторое сомнение, мелькнула мысль, а была ли сама графиня в здравом уме?.. Впрочем, нет, хотя это принесло бы ему облегчение, он понимал, что она говорила серьезно, что говорила правду, что она не умалишенная… Ведь он собственными глазами читал письмо матери, узнал ее почерк, те такие до боли знакомые и такие дорогие маленькие каракульки, которые он видел каждую неделю, подписывая счета. Мать… Женщина, которую он считал матерью… Как же так могло случиться? Тогда что же такое инстинкт?! Ведь он любил ее искренне и глубоко, ее, простую, неинтеллигентную изработавшуюся женщину, не за что-то, а лишь потому, что она была его матерью, а он — ее сыном, что чувствовал себя ее сыном, хотя не делился с ней ни своими мыслями, ни тайнами, хотя ничто их не связывало душевно, а все, что между ними было, называют родственными отношениями. И она любила его. Он замечал любовь матери в заботе, в нежной опеке, во внимании к каждой касающейся его мелочи, в теплых взглядах, временами в слезах… В слезах… Да-да, иногда они озадачивали его, появляясь в ее добрых глазах без видимой причины. А без причины ли? Изредка с губ слетали и слова, которые казались ему ничего не значащими. Она, случалось, говорила: «Простишь ли ты меня когда-нибудь?..» или: «Ох, возненавидишь меня еще…»

Эти воспоминания заставили его подняться и сесть на кровати. Да, сейчас он понял: она думала тогда о содеянном. Однако…

И все-таки она ошибалась: он не испытывал к ней ненависти, скорее наоборот, когда задумывался над ее жизнью сейчас, которая, должно быть, была чередой угрызений совести и нестерпимой боли от содеянного, от того, что она сама навсегда отдалила от себя родного сына. Это охватывало его чувством безграничной жалости.

Старые часы за стенкой, в канцелярии пробили какое-то время, и едва умолк их бой, отозвались костельные колокола. Он не сразу понял, что звонят к похоронам его матери. Встав, натянул на голову шапку и вышел.

Возле кухонного крыла дворца уже собралась толпа людей: дворцовая служба, много хуторских, адвокат, пан Бартоломейчик, мельник Кунке, пан Шельда и серьезный Матешак с крестом в руке. Бабы кивали головами и плакали.

Матей вбежал в комнату матери. Гроб уже был забит. Четверо мужчин и служитель костела собирались сносить его вниз. Пока спускались, собралось еще больше народа. Пришли обе родственницы-иждивенки и панна Кася. Когда процессия свернула в аллею, к ней присоединились генерал Недецкий и граф Роджер.

Следуя прямо за гробом, Матей не сразу увидел его. Мимолетным взглядом успел заметить, что у графа под глазами появились большие синяки и что он нервно кусал губы.

До костела было близко, и вскоре процессия остановилась у входа. Вышел ксендз в черной сутане, окропил гроб, прочитал заупокойную молитву на латыни и, остановившись за крестом, затянул траурную песню.

Процессия медленно шла по деревне между прудами. Люди останавливались, снимали шапки и присоединялись к траурному шествию. Кладбище находилось неподалеку от деревни. Возле выкопанной могилы ждали гробовщики.

Матей стоял чуть поодаль, слушая молитвы, душераздирающую мелодию «Реквиема», шорох веревок о гроб, а потом гулкие удары земли по его крышке. Гробовщики взялись за лопаты. Постепенно вырастал малый холмик, могила единственного близкого ему существа.

Нет, сейчас труднее, чем раньше, было ему поверить, что она не его мать. Кто-то коснулся его локтя, но он даже не повернулся. Люди постепенно расходились. Оглянувшись, он увидел, что вокруг никого нет. Став на колени на свежий желтый песок, он всматривался в небольшой черный крест, в прибитую к нему табличку из жести, гласящую, что здесь покоится светлой памяти Михалина Зудра. Дальше были даты рождения и смерти, но их прочесть он уже не мог: слезы заливали глаза, их становилось все больше и больше, и тонкими ручейками они беспрерывно струились по щекам.

«Мама, дорогая мамочка…»

Он не мог выдавить из себя даже шепота, губы его не двигались, но он знал, что она слышит его… Обрывки сердечных, ласковых мыслей роились в голове, а потом и они растворились в слезах, и только в висках нарастала боль, а в ушах шумело.

С трудом поднявшись, он покачнулся и едва не упал. Добравшись до ворот, заметил, что оставил шапку. Вернувшись за ней, он как-то тупо, почти с безразличием посмотрел на могилу, старательно отряхнул шапку от песка и вдруг почувствовал голод: с утра ничего во рту не было. Он подумал, что пани Бартоломейчикова, у которой он столовался, заказывала сегодня на обед свинину. Должны были для него оставить. Жирный, щедро политый сметаной жур и отварная свинина. Он ускорил шаги. У входа в парк на скамейке сидел граф, покуривая папиросу.

Матей понял, что тот дожидается именно его, и пожалел в этот момент, что не выбрал окружной дороги через имение.

Однако возвращаться уже было поздно. Граф встал и протянул ему руку, натянуто усмехнувшись при этом.

— Я хотел с паном поговорить, — начал он, — думаю, понятно о чем.

Матей слегка пожал плечами и с нескрываемой недоброжелательностью посмотрел ему в глаза.

— О чем же нам говорить?

— Просто поговорить, сложившаяся ситуация… которая… о которой…

— Извините, пани графиня вызвала на завтра адвоката. О наших делах мы будем говорить в его присутствии.

Граф кивнул головой:

— Разумеется.

— Так что еще?

— О, вы не думайте, что я не понимаю, что я ваш должник. Но не я же виновник случившегося. Я надеюсь, что вы хотя бы объективно признаете, что моей вины в этом нет?

— Охотно признаю.

— А создается впечатление, что у вас ко мне неприязнь, для меня это крайне неприятно, ведь раньше мы были друзьями, вместе учились и, если мне не изменяет память, называли друг друга по имени.

Матей, усмехнувшись, едко проговорил:

— О, так вот о чем вспомнил пан?!

— Я не забывал об этом никогда, — уверял Гого, делая вид, что не заметил иронии. — Правда, это давние времена, и, вне всякого сомнения, такая детская или юношеская дружба должна пройти или претерпеть изменения. Но я не вижу причин, чтобы при каких-либо… пусть даже и в данных обстоятельствах вместо дружбы возникла антипатия и вражда.

— Вообще, — спокойно ответил Матей, — это можно приписать одной из сторон. По крайней мере, вначале.

— Как это следует понимать? Я могу привести доказательства своей доброжелательности.

— О да, пан демонстрирует явную доброжелательность, но я, с некоторых пор, питаю к пану откровенную неприязнь.

Он произнес это громко и с ненавистью взглянул Роджеру в глаза.

Гого покраснел. Еще никогда он не чувствовал себя таким униженным. Он ждал Матея здесь в парке с неясной надеждой, что сможет наладить с этим человеком какой-нибудь контакт, что благодаря откровению и своему таланту общаться он сумеет завоевать симпатию этого простолюдина, умышленно выбрав момент после похорон, рассчитывая на то, что тот под влиянием случившегося будет более податливым, но ошибся. Он ясно видел сейчас свой полный проигрыш.

— Вы рассматриваете наши отношения слишком серьезно.

— Я их так рассматриваю?!. — рассмеялся Матей. — О нет, это пан их такими сделал. Поверьте мне, я ждал вашего приезда с гораздо большим нетерпением, чем все остальные. Вам хочется искренности, пожалуйста, я буду искренним. Да, я ждал вас, потому что это я помнил, что мы были друзьями, хорошими в детстве и даже повзрослев. О чем говорить, я понимал, что прежние отношения невозможны. Куда мне, ничтожному слуге, тягаться с графом, мне, самоучке и простаку, стоять рядом с паном. Но в глубине души я надеялся, что будет у меня кто-то, с кем можно поговорить, поделиться своими мыслями, встретив более умного, доброго человека, кто узнает, что я порядочный и всем сердцем преданный работник. Только не думайте, что я рассчитывал получить взамен какие-нибудь блага. Боже сохрани, я не согласился бы даже остаться управляющим. У меня таких помыслов не было, да мне это и не было нужно. Я мечтал лишь о том, что в давнем приятеле найду добропорядочного советчика и светлого опекуна, ведь у меня здесь не было никого, кому я смог бы хотя бы свои стихи показать, спросить, посоветоваться. Ну, а приехал пан и со всего маха, как собаку, ногой! Унижения, насмешки… Не говорите, что не знали, какую боль это причиняло мне. Вам это было известно, а я не мог понять, что вам нужно, за что…

Матей махнул рукой и добавил:

— Вероятно, вы мстили мне, что я когда-то просто был вашим приятелем. Возможно, вы хотели отгородиться от слуги, чтобы тот не осмелился рассчитывать на уважение. Я не знаю, и это меня уже больше не интересует. Достаточно того, что вы сами разрешили эту ситуацию между нами. Мне нечего больше вам сказать. Да вы и сами все знаете.

Гого слушал его, покусывая губы, и все отчетливее понимал, что со стороны этого человека ему рассчитывать не на что.

— Действительно знаю, — сказал он с явным вызовом, — почти не сомневаюсь, что пан сейчас будет мстить мне.

Матей удивился.

— Я? Пану?.. Нет у меня ни намерения, ни возможности, да и что я могу вам сделать? Вы же не зависите от меня, но уверяю вас, что если бы пан даже собирался, — Матей рассмеялся, — остаться писарем в имении, я не чинил бы никаких препятствий, пан мог бы смело сочинять стихи, я бы не заглядывал в тетради и не высмеивал бы эти стихи перед панной Катажиной… Перед моей сестрой панной Катажиной!

Гого отметил в его глазах выражение презрения и ненависти и злился на себя за то, что начал разговор.

— Спасибо за разъяснения, которых мне вполне достаточно, и за предложение, которым я, пожалуй, не воспользуюсь. А сейчас я должен с вами проститься.

Он отвернулся и, стараясь идти как можно свободнее, направился ко дворцу.

Тем же вечером пани Матильда позвала Матея, а когда он появился, сообщила ему, что звонили из фирмы «Урожай Велькопольский» и интересовались, не могут ли Пруды продать три вагона пшеницы с немедленной доставкой. Цену дают хорошую, на полтора злотого за пуд больше зарегистрированной на бирже. Администратор, пан Зембиньский, считает, что можно продать, а сама пани Матильда думает, что лучше подождать, потому что, по ее мнению, цены повысятся.

— Но поскольку ты — хозяин Прудов, — закончила она, — тебе решать.

Эта ситуация смутила и озадачила его. До этой минуты свое положение он воспринимал как бы теоретически, абстрактно, а сейчас впервые почувствовал его реальность и не был к этому готов. Впрочем, ему было все равно — продать или нет, это нисколько не трогало его, поэтому сразу же совершенно искренне отказался сказать что-либо определенное.

— Однако, мой сын, — сказала пани Матильда, — именно тебе придется решать такого рода дела.

Она простилась с ним, поцеловав в лоб.

Утром следующего дня приехал адвокат Гимлер, старый толстый мужчина с голосом астматика. Очки в роговой оправе и костюм в клетку придавали ему вид американского бизнесмена, что еще больше подчеркивалось энергичными движениями и громким смехом.

Своей фигурой, суетливым поведением и бегающими глазками он действовал пани Матильде на нервы, но она ценила его как опытного юриста и порядочного человека, которому можно было простить стилизацию под американца. К тому же адвокат Гимлер мог смело отнести себя к разряду тех служителей Фемиды, которые не занимаются долгими и ненужными разговорами, а сразу ориентируются и быстро разбираются в каждом деле, не затягивая с выводами.

Так было и в данном случае. После часового совещания с пани Матильдой и краткого общего замечания, в котором адвокат классифицировал случай феноменальным и объявил, что с юридической точки зрения ничего опасного он не видит, никаких особых формальностей, поскольку обе стороны, то есть настоящий Тынецкий и тот, который до сих пор считался оным, не подвергают сомнению правдивость признаний покойной и других свидетелей.

А вот что предпринять во избежание скандала, то, по мнению адвоката, здесь предвидятся значительные трудности. Прежде всего речь идет об административных и военных органах в связи с заменой документов. Разумеется, при связях, какими владеет пани Тынецкая да и он, адвокат, удастся предотвратить попадание этих сведений в прессу, однако от людской молвы ничего не утаишь, тем более, что в самих Прудах сразу же, а в околице вскоре случившееся примет большую огласку. Поэтому адвокат считает, что было бы лучше отправить обе заинтересованные стороны на длительный период из Велькопольски. Тогда слухи, не находя подтверждения, будут постепенно ослабевать, а когда настоящий хозяин Прудов вернется, это уже не будет новостью или скандальной сенсацией.

По третьему вопросу адвокат Гимлер не мог дать никакого совета. Разумеется, он хорошо понимает, что пани Матильда хотела бы каким-то образом материально обеспечить будущее молодого человека, который вдруг перестал быть ее сыном. Адвокат посчитал это естественным, однако закон в этом случае ей не поможет, ибо все в данной ситуации зависит от доброй воли и намерений настоящего Роджера Тынецкого.

— Короче говоря, — развел руками адвокат, — от его желания или нежелания.

— Все ясно, — произнесла пани Матильда. — Мне, однако, не хотелось бы касаться этого вопроса самой. Мне кажется, что Матей недолюбливает Гого. Я думаю, будет лучше всего, если пан адвокат в моем присутствии, представляя всю ситуацию им обоим, в конце обратится к моему сыну с вопросом, как он хочет обеспечить будущее Гого.

— Я понимаю, о чем вы говорите. Мне следует сформулировать этот пункт таким образом, словно это одно из юридических условий передачи собственности.

— Вы не ошиблись. Хотя Гого не мой сын, чувства к нему у меня остались, и для меня невыносима мысль, что он будет жить в нищете. Как вам известно, у меня лично состояния нет.

— Я постараюсь это уладить в соответствии с пожеланиями пани графини.

— Хорошо, — кивнула она головой и позвонила, распорядившись пригласить обоих.

Спустя несколько минут появился Гого, а вскоре за ним пришел и Матей. Поцеловав руку пани Матильды, он поздоровался с адвокатом и холодно пожал руку Гого.

Адвокат глубоко вздохнул, решительным движением поправил очки и начал оглашать свое заявление. Говорил он медленно, плавно и доходчиво. Оба молодых человека слушали молча, лишь один раз Гого задал какой-то вопрос, а когда адвокат посоветовал уехать, буркнул:

— Это правильно.

Наконец юридическая сторона дела была исчерпана, и адвокат, обращаясь к Матею, сказал:

— В заключение я должен добавить, что существует узус о том, что в подобных случаях лицо, принимающее наследство, выделяет лицу отказывающемуся определенную пропорциональную часть, будь то в форме доли этого наследства или же пожизненную пенсию. Этот узус используется в тех случаях, когда отказ сделан добровольно и уж, конечно, когда отказавшийся обнаружил и подтвердил обстоятельства, которые лишили его наследства. Поскольку сейчас мы говорим о юридической стороне дела, я бы хотел услышать из уст пана графа, — он склонился в сторону Матея, — какую форму обеспечения для своего молочного брата он выберет и в каких размерах, чтобы сообща это обсудить.

Матей, слегка побледнев, спросил:

— А что такое, пан адвокат, узус?

Адвокат похлопал глазами и сделал такой жест, точно пытался поймать рукой что-то в воздухе.

— Ну, узус… Узус — это обычай, правило, общественный закон.

— Но только общественный?

— Ну да, хотя общественные законы в любом культурном обществе уважают еще больше, чем государственные.

— А не можете ли вы мне, пан адвокат, объяснить, что плохое я сделал моему… молочному брату?

Адвокат громко и почти искренне рассмеялся.

— Я вижу, что из пана графа плохой юрист.

— Ну и что из этого, но если я должен назначить содержание, мне бы хотелось знать, за что.

— За отказ от наследства, которое он мог оставить за собой, скрыв от вас все.

— Я не собираюсь разбираться, мог он или нет, и скажу прямо, если существует это общественное право, то я не буду им пользоваться, потому что это несправедливо.

— Однако… — начал было адвокат, но Матей прервал его:

— Я не изменю своего мнения.

В его голосе и выражении лица была такая злоба, что адвокат растерянно посмотрел на пани Матильду.

— Видишь, мама, вспомни мои слова, — с ироничной усмешкой отозвался Гого.

— Не мешай, — оборвала его пани Матильда и обратилась к Матею: — Сын мой, ты неверно подходишь к делу. Нехорошо, неожиданно получив богатство, начинать с жадности.

— Я совсем не жадный, — холодно ответил Матей. — Я не стремился к богатству, но если оно мне принадлежит, не вижу смысла раздаривать его всем подряд.

— Это не так, мой сын. Ты ведь не будешь отрицать, что Гого имеет большие права, чем кто бы то ни было…

— У него они меньше, чем у любого другого. Каждый нищий имеет больше прав, чем он, протянуть ко мне руку за подаянием… Двадцать восемь лет он пользовался деньгами, сорил ими налево и направо, брал, сколько хотел. Покупал машины и бриллианты, учился в самых дорогих университетах, научился болтать на иностранных языках. У него были возможности, неограниченные возможности получить какую-нибудь специальность, и все за мои деньги. Неужели еще этого мало. И это все за мой счет, потому что он имел, повторюсь, неограниченные возможности, а я никаких. Это дважды за мой счет, и еще все мало?

Лицо Матея покрылось красными пятнами. Он старался говорить спокойно, но голос его дрожал. Наконец замолчав, он окинул присутствующих вызывающим взглядом.

— Так этого мало? — снова спросил он.

В комнате повисла гнетущая тишина. Через некоторое время послышался голос пани Матильды:

— Но я надеюсь, мой сын, что ты не захочешь оставить Гого, твоего брата, нищим?

— Почему нищим? — пожал плечами Матей. — Он молодой, здоровый, не обременен никакими обязательствами! И вполне способен зарабатывать на себя, может трудиться.

— Не так легко сегодня найти подходящую работу, — вставил адвокат.

— А что такое подходящая работа? Любая подходит, если нет другой. Если граф Тынецкий на протяжении многих лет мог быть писарем в собственном имении… Кстати, в любой момент, пожалуйста, пан… пан… Зудра может занять эту должность.

— Ты шутишь, мой сын.

— Почему? Вовсе нет. Пани графиня… мама ведь не считает работу, которой занимался ее сын, унизительной, неужели она унизит пана Зудру.

— Это все демагогия. Ничего оскорбительного нет в любой работе. Ты раздражен, и сам, если посмотришь объективно, согласишься, что для человека с таким образованием, как у Гого, должность писаря никак не подходит.

Матей развел руками.

— Жаль, но другой в Прудах для пана Зудры нет. Он не химик, значит, не может быть директором сахарного завода, не юрист, не экономист, чтобы остаться администратором. Я даже управляющим не смог бы его назначить, потому что у него нет сельскохозяйственного образования.

— Я не прошу у тебя должность для Гого. Дай ему одно из имений или назначь какую-нибудь пенсию, если не пожизненную, то, по крайней мере, на несколько лет, пока он не сможет обеспечивать себя сам.

Матей усмехнулся.

— Если бы даже я согласился на это, чего никогда не сделаю, думаю, амбиции пана Зудры не позволят принять от меня такую жертву.

— Вы правы, — сухо ответил Гого. — Я ничего от этого пана не хочу и ничего не приму. Нам не о чем говорить.

— Да, не о чем, — твердо повторил Матей.

Пани Матильда сидела в своем кресле выпрямившись, но на лице ее угадывалось выражение усталости и отрешенности.

Гого, стоя спиной к собравшимся, смотрел в окно. Матей из-под прищуренных глаз всматривался в блестящие носки ботинок адвоката, напряженный и готовый отразить новую атаку. Однако она больше не возобновилась. Вероятно, и адвокат Гимлер признал дело проигранным, так как минуту спустя вернулся к обсуждению ранее изложенных юридических формальностей.

Все единодушно пришли к соглашению, что в ближайшие дни оба заинтересованных в сопровождении адвоката уладят свои дела в Познани, после чего Гого уедет. Через день после него надолго должен покинуть имение и Матей.

Уходя, Матей еще не знал, куда он поедет, да и не задумывался над этим. Все его мысли были заняты состоявшимся спором. Угрызения совести не мучили, поступил он жестоко, но правильно, потому что Гого считал человеком, не заслуживающим ни уважения, ни какой-либо помощи. Горько и больно ему было лишь от того, что своим решением, возможно, он раз и навсегда охладил свои отношения с графиней Матильдой, к которой питал искреннюю привязанность и которая, как стало известно, его настоящая мать. Но сейчас в этой ситуации он был не способен пойти даже на самые незначительные уступки, пусть и ценой потери ее привязанности, хотя это выяснится со временем. Он уедет на несколько месяцев, а когда вернется, пани Матильда уже свыкнется с мыслью, что Гого — не ее сын. Матей приедет и тогда уже поселится во дворце. Постепенно он сблизится с матерью и домашними. И с панной Касей, с Касей… У него будет право обращаться к ней по имени, он сможет разговаривать с ней часами… Пройдет год или два, и о Гого все забудут…

Из холла он повернул к столовой, чтобы через буфетную пройти к боковому выходу, но в буфетной он увидел панну Касю. Она стояла возле столика и просматривала счета.

— О, вы здесь сами работаете, — обратился к ней Матей, — позвольте, я это…

— Нет-нет, спасибо, — поспешно отказалась она. — Я должна это сделать сама, чтобы привести все в порядок. Не хочу, чтобы после меня оставалась незавершенная работа.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Как это? Вы уже не будете заниматься домом?

— Я покидаю Пруды.

— Вы? Зачем? — испуганно спросил Матей. У него мелькнула мысль, что он тому виной, что, может быть, она не хочет тут остаться, потому что он становится хозяином имения или опасается, что он недоволен ее пребыванием.

Кейт взглянула на него с улыбкой.

— Разве вы не знаете?

— Извините, но я ничего не понимаю!

— Гого ведь уезжает в ближайшие дни.

— Ну да, но вы?

— Я его невеста, и вам это известно.

— Как это?.. Пани была его невестой, но вы же не выйдете замуж за… Вы обручились с ним, не зная, что он…

— Вы ошибаетесь, — возразила Кейт. — Я знала обо всем. Я знала.

— Значит… значит, вы его… любите?..

Кейт не ответила, и Матей растерялся.

— Я прошу меня извинить, что осмелился поинтересоваться. Извините, пожалуйста, но я думал…

Он не закончил фразу и вовремя остановился, чтобы не высказать свое мнение о Гого, чтобы не выразить удивления, как она не сумела распознать этого человека. Вдруг ему в голову пришла, как ему показалось, спасительная мысль.

— Значит, вы станете его женой, да?

— Разумеется.

— А вы знаете, что он не сможет обеспечить не только достаток, по даже самые обычные условия? У него нет ничего, абсолютно ничего. Из Прудов он не получит гроша ломаного.

Кейт кивнула головой.

— Я предвидела и совершенно готова к этому.

— И вы считаете, что он сумеет заработать на жизнь для вас и для себя?.. Может быть, он получит какое-нибудь содержание, но этого не хватит…

Кейт смотрела ему в глаза.

— Я тоже могу работать… Давать уроки, печатать на машинке.

— Пани?!. — воскликнул он удивленно.

— А вы считаете меня пустышкой? Я люблю работать, хотя зачем преждевременно забивать себе голову проблемами.

— Вы поступили, как… — Он хотел сказать сумасшедшая, но опомнился и лишь пробурчал слова прощения, а поклонившись, быстро вышел.

Весь день Матей провел в своей комнатке, неподвижно лежа на кровати.

Вечером он встал и направился в самый конец парка, в павильон, где жил администратор пан Зембиньский. Не застав его дома, он провел в ожидании на крыльце почти целый час. Было уже темно, когда тот появился.

— Кто это тут? — в голосе звучала настороженность. — А, пан Матей? Что случилось?

— Добрый вечер, пан администратор.

— Добрый-добрый, ну, что у тебя там, что ты хотел?

— Я по личному вопросу.

— По личному, по личному, а что дальше, в чем там собственно дело?

— Я хотел пана спросить, потому что совершенно в этом не разбираюсь: сколько нужно зарабатывать в месяц, чтобы жить в большом городе зажиточно и ни в чем не нуждаться, например как пан администратор.

— Что-что? В лотерею пан выиграл?

— Нет, — рассмеялся Матей, — не обо мне речь.

— Сколько, спрашиваешь?.. Хм… Это зависит, как там… Хм… Ну… Скажем, полторы тысячи в месяц.

— А если семья?

— Какая еще семья? Чем ты себе там голову забиваешь! Что это значит? Ты что, женишься? На ком?

— Нет, я же говорил вам, просто из интереса спрашиваю.

— Из интереса, из интереса, все слишком любопытные. Вначале вопросы разные задают, а потом забастовки там, революции. Семья?! Отцепись там от меня, откуда я могу знать? Ну, две тысячи.

— Спасибо вам. Я бы еще хотел узнать, сколько может стоить современная обстановка квартиры?

— Ты, ей Богу, сошел с ума! Зачем тебе это? Квартиру он будет обставлять, да еще там элегантной мебелью! А, может, дворец?

— Нет, пан администратор, какую-нибудь небольшую, но уютную квартирку, — не сдавался Матей.

— Как с таким там можно разговаривать, если он ничего не понимает. Квартиры могут быть разные: одни — с античной лепниной, другие развалюхи.

— А такая, как у вас в Познани?

— Такая?! Не забивай себе головенку, пан. До такого там ты никогда не дослужишься! Нужно было бы, как минимум… хм… не меньше двадцати тысяч.

— Спасибо, пан управляющий, большое спасибо и спокойной ночи.

— Ошалели там… Ей-богу, ошалели, — ворчал управляющий, с ужасом глядя на удаляющегося Матея.

Матей усмехался самому себе.

«Может, я, и правда, ошалел?» — подумал он.

Но от мысли своей уже не отказался и назавтра с утра пошел к пани Матильде. Она холодно встретила его и не поцеловала в лоб.

— С чем ко мне пришел, сын? — сухо спросила она.

— Я хочу сообщить, что изменил свое мнение.

— Какое?

— Это касается денег для Гого. Я согласен выплачивать ему две тысячи в месяц, пока он не сможет зарабатывать. Кроме того на обустройство он получит двадцать тысяч, но месячную пенсию, предупреждаю, постоянно платить не обязуюсь. В любой момент имею право отменить.

Пани Матильда встала, положила ему обе руки на плечи и сказала:

— У тебя врожденное благородство, мой сын.

В глазах у пани Матильды стояли слезы.

— Нет, мама, — покачал он головой. — Это не имеет ничего общего с благородством.

Часом позже в дверь его комнатушки постучал Гого. Войдя, он протянул Матею руку.

— Извините, что плохо думал о вас. Я ошибался. Вы настоящий джентльмен.

Матей пожал его руку и ничего не ответил.

Часть II

Осенью Закопане пустеет. Большинство пансионатов закрыты, а в тех, которые, несмотря на мертвый сезон, открыты, изредка поселится кто-нибудь в поисках тишины и настоящего отдыха. Именно поэтому Адам Полясский каждый год в это время приезжал в Закопане и останавливался в «Роксолане». Работалось ему там хорошо. Ежедневно писал по шесть или семь часов и через два месяца возвращался в Варшаву с готовой повестью.

Но на этот раз, сразу же по приезде узнав, что в «Роксолане» живет какая-то семья, был этим так неприятно удивлен, что подумывал, не поискать ли для себя другое пристанище.

— Не опасайтесь, — успокоила его хозяйка пани Збендская. — Это очень милые и культурные люди.

— Я убегаю из Варшавы от, как вы выразились, милых и культурных людей. Они мешают мне работать. Да, не повезло, но ничего не поделаешь, придется столоваться у себя в номере. Можете им сказать, что я странный или на ваше усмотрение, но никаких знакомств.

— Будьте спокойны. Это молодая семья. Они влюблены, и это их медовый месяц. Живут уже несколько педель, а я не знаю, обменялись ли со мной десятком слов.

— Большое счастье, — буркнул он и уже начал подниматься наверх, но, обернувшись, вдруг спросил: — А она красивая?

— Очень, очень красивая, редкая красавица, — убежденно ответила пани Збендская.

— Тем хуже, — скривился Полясский, правда, не имея ни малейшего доверия к вкусу старушки, однако мысль о том, что совсем рядом живет незнакомая молодая и красивая женщина, не давала ему покоя.

Когда вечером горничная пришла спросить, подавать ли ужин в номер, он прикрикнул на нее:

— Зачем? Что за выдумка? Чтобы всю ночь у меня в номере пахло кухней?

Полчаса спустя он был уже внизу. В столовой накрыли три столика. Один — для пани Збендской и ее сына у окна, второй — для молодоженов с одной стороны двери и третий — для него с другой. Едва он успел сесть, как они вошли. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что в восхищении пани Збендской не было и тени преувеличения.

Он встал и довольно неуклюже поклонился, приветствуя их. Они ответили ему и, казалось, не обратив на него никакого внимания, были заняты разговором.

«Она восхитительна, просто совершенство, — думал он, время от времени бросая взгляды в сторону их стола, — интересно, знают ли они, кто я, и читали ли мои книги…»

Несмотря на свои тридцать семь лет, он уже пользовался большой популярностью, поэтому мог надеяться на это. Если они люди интеллигентные, а впечатление такое производят, то должны были не раз видеть его портрет в книгах. Полгода назад он получил государственную премию за свою «Целину», и даже последние газетенки напечатали его фотографии.

И все-таки ему показалось, что его не узнают, более того, он пришел к горькому убеждению, что они не читали ни одной его повести и вообще фамилия Полясский ни о чем им не скажет. Эта пара напоминала ему представителей высшего света, а те игнорируют польскую литературу, как, например, Али-Баба… Когда они познакомились шесть лет назад, он понятия не имел о Реймонте!.. А в его имении Горань в библиотеке насчитывалось не менее пятнадцати тысяч томов французских, немецких и английских авторов. Из польской литературы два-три тома стихов и Сенкевич, которого, кстати, он тоже не читал.

Полясский снисходительно усмехнулся, подумав о приятеле. Зачем вообще подружился добродушный Али-Баба с ним, и с Кучиминьским, и с Хохлей, и всей их бандой? Некоторым из них импонировал его княжеский титул, другим — его деньги и эскапады^[4] выпивохи, а впрочем, его любили как милого компаньона и готового всегда прийти на помощь приятелям. Но что приятного Али-Баба находил в том обезьяннике интеллектуалов, которых, по правде говоря, не мог понять? Возможно, его притягивала экзотика их дискуссий?

Полясский поднял глаза и задержал взгляд на лице пани за соседним столом.

«Вероятно, аристократка, — подумал он, — может, какая-нибудь племянница Али-Бабы. Что за дивный пример чистой крови. Филигрань. Или, скорее, Бенвенуто Челлини, но не его «Нимфа», нечто значительно более утонченное и нежное».

Он вспомнил слова пани Збендской: «…влюблены и заняты только собой».

Они разговаривали вполголоса, но оживленно. Время от времени до слуха Полясского долетали отдельные слова. Говорили, казалось, о морских путешествиях. Она называла его Гого, а он ее Кейт. Он был прекрасно одет и хорошо выглядел. Полясскийподумал, что следовало бы переодеться к ужину в темный костюм. Манеры этого Гого отличались изысканностью: культурный француз, но не парижанин, а, скорее, южанин. Зато она — тип истинно нордический. Могла быть шведкой или норвежкой, во всяком случае, представительницей скандинавской страны. Фред Ирвинг помешался бы, увидев ее, и имел бы все основания.

Полясский, встретившись с ней взглядом, почему-то смутился и опустил глаза.

«Я должен познакомиться, — постановил он, — и сегодня же, сейчас же».

Он умышленно встал одновременно с ними и, проходя мимо, сказал:

— Я хотел бы представиться, если вы не возражаете. Моя фамилия Полясский.

— Весьма польщен. Я брум-брум, — невнятно проворчал молодой человек.

Его жена протянула руку и улыбнулась.

— Очень приятно познакомиться, Кейт.

— Своим приездом я нарушил ваше уединение, — начал Полясский, — но не беспокойтесь, я постараюсь не быть чрезмерно назойливым. Опасаюсь только, что шум моего рабочего станка будет вам мешать, ведь наши комнаты в одном коридоре.

— Не думала, что вы свои произведения печатаете на машинке, — сказала Кейт с явным желанием поддержать разговор.

— Да, вы знаете, чаще всего на машинке, поэтому-то у них такой сухой стиль. Я понял, что мне не удалось бы сохранить здесь инкогнито.

— О да, мы узнали вас сразу, — заметила Кейт, — хотя на фотографиях вы выглядите несколько иначе.

— Моложе! — уточнил он. — На них не видно моей седины.

— Не думаю, что седина на висках старит мужчину. Мой муж, например, мечтает о ней. А что касается стиля ваших творений, то, мне кажется, он отличается, скорее, избытком сочности.

— Боюсь только, — рассмеялся он, — что в этой сочности вы видите избыток… воды.

— О, нет. Это кровеносные сосуды. Их русла наполнены массой каких-то острых солей и концентрированных ядов.

— Благодарю вас за похвалу, если она имела место.

Немного смутившись, Кейт вежливо ответила:

— Я очень высоко ценю достоинства и уровень ваших книг.

— Я протянул бы руку за тем букетом цветов, но предчувствую, что встретился бы с терниями.

Она засмеялась.

— Вы угадали, хотя сомневаюсь, что они могли бы вас поранить.

— Любую критику я принимаю с благодарностью.

— Здесь не идет речь о критике, — возразила она, — потому что никогда бы не осмелилась на нее. Имеется в виду столь незначительная вещь, как мои личные пристрастия. Но мне бы не хотелось восстанавливать вас против меня с самого начала. Я надеюсь, что у нас еще будет возможность поговорить о вашем творчестве более глубоко.

— Предупреждаю, что период перемирия я использую для укрепления оборонных фортификаций.

— У меня нет надежды завоевать их, как и вообще нет агрессивных намерений, — сказала она с улыбкой.

Наконец заговорил ее муж:

— Я обречен на нейтралитет. Много лет меня не было в стране, а, как вам известно, в чем я нисколько не сомневаюсь, за границей сложно найти польскую литературу. Только сейчас Кейт начнет образовывать меня в этом направлении.

Они обменялись еще несколькими общепринятыми фразами и расстались.

Полясский, войдя в свой номер, несколько минут стоял в задумчивости, пока не увидел в зеркале отражение собственного лица и не отметил, что глупо улыбается, и что галстук у него завязан плохо, и что мог бы тщательнее побриться.

Усевшись на диван, он закурил. Да, следовало признаться, что он еще не встречал в своей жизни столь привлекательной и интересной женщины. Еля Хорощанская, вероятно, может считаться своего рода феноменом, но эта просто изумляет. А что за голос! Он сконцентрировался, чтобы найти подходящее определение. Голос, наполненный звучанием, нет-нет, это слишком поверхностно. Голос гармоничный или, скорее, симфонический, звучание инструментального оркестра… Вообще эта женщина сочетает в себе с удивительной гармонией крайности: девушка, почти ребенок, но одновременно излучает зрелость, кажется, что жизнь не коснулась ее, а в ее взгляде читаются опыт и ум. Да и сам тип ее красоты — когда несоединимое слилось в удивительное, восхитительное, божественное.

Он позвонил и попросил принести чай. Воспользовавшись случаем, выпытал у горничной привычки соседей: в котором часу встают, выходят ли на прогулки и когда, принимают ли воздушные ванны и так далее. А еще он узнал, что они занимают двухкомнатный номер и что их фамилия звучит довольно странно: Зудра.

В постель он взял недавно изданную повесть Кучиминьского и лишь по той причине, что в ней просматривались эпохальные события в литературе. Полясский действительно любил его, даже признавал его талант и высокий интеллект, но всегда знал, что в этой похвале есть много преувеличения. Он собрался читать в надежде найти в этой повести подтверждение своего мнения.

Однако спустя четверть часа он отложил книжку, потому что был не в состоянии собраться с мыслями и устал продираться сквозь джунгли суждений автора. Он погасил свет, но уснуть не мог, что, собственно, и предвидел. За последние месяцы впервые он не пил за ужином. В Закопане он всегда переставал пить и только благодаря этому мог здесь интенсивно работать. Не без грусти подумал о Варшаве. Дьяволы уже, наверное, собираются «Под лютней». Тукалло, наверняка, с утра оттуда не выходил, а Збышек Хохля придет уже навеселе.

«Вот уж порадуются, — усмехнулся он, — я предчувствую, что всех собак на меня повесят».

Уснул он только под утро, но, отдохнувший, встал рано. Руки не дрожали, язык не был обложен, от головной боли и следа не осталось, только относительно редкий кашель, по-видимому, остатки варшавского. Позавтракал с аппетитом и ровно в девять был уже внизу. Ему не пришлось ждать долго. Пан Зудра с женой появились одетые и готовые к выходу. При дневном свете Кейт была еще прекраснее. Они поздоровались и сами предложили совместную прогулку.

В тот же вечер Полясский писал Ирвингу: «…разговор с ней — это просто постоянная электризация воображения, звучание ее голоса поддерживает все нервные окончания в состоянии вибрации. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы возвыситься. Вся она воистину произведение искусства. Не веришь? Это не удивляет тебя? Я тоже не думал, что такое совершенство может существовать. Представь: волосы — лен, припорошенный золотом, глаза — сапфиры, в которых прячется два солнца, ноздри — севрский фарфор, губы, овал лица, руки, ноги — все являет собой какое-то неправдоподобное чудо. Если бы кто-нибудь написал ее портрет, то сказали бы, что это преувеличение, если бы кто-нибудь описал, сказали бы, что обманывает. Клянусь тебе, Фред, что ты никогда не видел подобного верха совершенства. К сожалению, она любит другого. Ее муж, молодой человек, абсолютный комильфо^[5]. Совершенно очевидно, что с работой ничего не получится. Трижды и напрасно я садился за машинку. Мне кажется, я схожу с ума. Ее зовут Кейт. Можешь Дьяволам рассказать о ней. Пришли мне «Фрагменты древней поэзии» Макферсона. Ей он неизвестен. Найдешь его у меня в кабинете на второй или третьей полке, книга в зеленом переплете. Если сможешь приехать, буду искренне рад. Обнимаю всех. Твой Адам».

Опасения Полясского оправдались: ни о какой работе речи не было. Он не мог усидеть в своем номере. Все дни он проводил в беседах с пани Кейт или с Гого о ней. Узнав, что они собираются поселиться в Варшаве, он был просто вне себя от радости.

Через неделю на своей машине приехал Фред Ирвинг и привез Севера Тукалло.

Втроем они как раз заканчивали обед, когда Полясский увидел друзей через окно и выбежал им навстречу.

— Пан Ирвинг, — сказала Кейт, — может быть для тебя весьма полезен. Пан Адам говорил, что он сын барона Ирвинга.

— Ну и что из этого следует?

— Его отец известный промышленник, и у него большие связи. Если бы он захотел оказать тебе помощь, то, думаю, без труда мог бы найти тебе какую-нибудь подходящую должность.

— Я не хочу сейчас думать об этом: через десять дней заканчивается наш отдых. Для хлопот и забот будет достаточно времени в Варшаве, но действительно счастливый случай нам представился познакомиться с Полясским. Мне кажется, у него широкий круг знакомых и приятелей, и мы не будем чувствовать себя в Варшаве, как на необитаемом острове. У меня сложилось впечатление, что он нас искренне полюбил.

— Да, он относится к нам с нескрываемой доброжелательностью, — подтвердила Кейт.

Гого рассмеялся.

— Не к нам, а ко мне, потому что в тебя он влюблен.

— Ты преувеличиваешь, возможно, я нравлюсь ему…

— Ах, Кейт! Ты, верно, притворяешься, что не замечаешь очевидного!

— Вовсе нет, я все понимаю, но я не сторонница поспешных выводов.

— Только не думай, что я ревную. — Гого взял ее за руку. — Напротив, меня радует, что тобой восторгаются, да и можно ли тобой не восторгаться?.. Если хочешь знать, я очень часто думаю, какое счастье, что ты стала моей женой. Я не считаю себя совершенно лишенным достоинств, но сколько бы ты нашла более достойных меня, не говоря уже о том, что я смог дать тебе такую фамилию, которой… сам стыжусь.

Лицо его помрачнело, и он опустил голову. Всякий раз, касаясь этой темы, Гого становился хмурым, хотя относительно легко возвращался в прежнее состояние. Кейт не терпела этих минут.

— Я говорила тебе, Гого, что не придаю этому никакого значения. Забудь и не забивай этими мыслями голову.

— Это вопрос ущемленного самолюбия, — вздохнул он.

— Нет, это должно стать вопросом характера. Умение согласиться с реальностью, которой мы не можем изменить, — это вопрос характера.

— Да, ты права, ты абсолютно права, но ты не можешь себе представить, как это трудно.

— Чем труднее, — заметила Кейт, — тем достойнее усилия.

Подобные разговоры между ними уже бывали и становились, пожалуй, единственным темным пятном в их совместной жизни. Кейт до замужества не позволяла себе даже надеяться, что все сложится так хорошо и так приятно. Гого окружал ее безграничной сердечностью, был деликатен и внимателен, помнил даже о мелочах, никогда не навязывал ей свои ласки, если она этого не хотела. Достаточно было одного взгляда, чтобы он почувствовал, что ей что-то не нравится. В его поведении не было ничего, что позволило бы ей думать о нем плохо.

А если Кейт до сих пор не удалось найти в нем особенных, отличительных достоинств, то она понимала, что не имеет права их требовать. И еще в одном вопросе по отношению к Гого ее ждало милое разочарование. Выходя замуж, она, конечно, все знала о физической стороне совместной жизни супругов и теоретически принимала это как само собой разумеющееся, однако опасалась, что практически не сможет справиться с отвращением ко всему тому, что в любви вульгарно и неэтично. Несмотря на то, что ей уже исполнилось девятнадцать, чувства ее еще не пробудились, и она была благодарна Гого, что он сумел деликатно и мягко научить ее ласкам, желать близости с мужчиной, а ее губы тосковать по поцелуям. Новая область жизни, перед которой она инстинктивно испытывала страх, открылась для нее полная ранее неведомых волнений и прелестей. И в этом была заслуга Гого. Но при этом, если уж пробудились в ней женская чувственность и сладострастие, она изо дня в день ожидала изведать некий апогей блаженства, о чем так убедительно рассказывали знакомые женщины и с таким восторгом описывалось в книгах. Однако здесь не было ни исступления, ни забытья, ни взрывов страсти, пламени, в котором, кроме сознания наслаждения, не существует ничего.

Нет, их ночи были наполнены теплом, сладостным и жадным удовлетворением чувств. Для Кейт этого было достаточно, и она даже начинала думать, что такие разрекламированные ураганы и самумы^[6] страсти являются плодом расстроенного воображения эротоманов или уделом сексуально озабоченных женщин.

Однако она, хотя отдавала себе отчет, что не любит Гого, имела право верить, что будет с ним счастлива. В соответствии со своими убеждениями Кейт умела примириться с действительностью. Она видела перед собой только одну цель: поднять мужа до такого жизненного уровня, при котором он перестанет стыдиться своего происхождения и начнет ценить себя. За это она готова была бороться, для этого она мобилизовала все свои силы и возможности, стараясь помочь ему как можно больше. А поскольку она знала, что продвижение Гого невозможно, пока он не поверит в себя, только в себя, то стремилась сократить период получения пенсии из Прудов, той пенсии, которая была не чем иным, как пагубным унижением, парализующим в Гого его амбиции. Поэтому Кейт не пропускала ни одной возможности, чтобы подготовить почву для будущей деятельности мужа. По этой, главным образом, причине она приветствовала сближение с ними Полясского. Она ценила его как писателя, а познакомившись ближе, полюбила его и как человека, но ни на минуту, однако, не забывала, что он в Варшаве весьма популярен и имеет обширные связи, а как приятель Гого может и, наверняка, захочет ему помочь.

С другой стороны, обожание, которым окружал ее Полясский, ей импонировало. У нее тоже был недостаток: она не умела существовать в атмосфере без поклонения и восторга. Это, несомненно, называлось тщеславием, что Кейт понимала, но отказаться от этого было выше ее сил. В любом обществе ею должны были восхищаться, и если она не получала желаемое, то не пренебрегала никакими средствами, чтобы добиться цели, прибегая иногда даже к откровенному кокетству. Она стыдилась таких ситуаций, но предпочитала претерпеть стыд, чем отказаться от восторженных взглядов. Такое состояние для нее было почти необходимостью, и поэтому она не любила толпу, особенно чем-то увлеченную. Она чувствовала себя несчастной на железнодорожных вокзалах, на больших собраниях и даже в пансионе, где подруги догадались о ее слабости и, завидуя ее красоте, нарочито не замечали Кейт. Она, однако, не стремилась разжечь в восторгающихся ею людях более глубокие чувства, пожалуй, она даже не считала, что способна пробудить в мужчинах любовь, которой и не жаждала. Поэтому слова Гого не только не доставили ей удовольствия, но даже мысль о влюбленном в нее Полясском показалась ей неприятной, во всяком случае в будущем она решила избегать по отношению к нему какого бы то ни было кокетства.

С Ирвингом она познакомилась в тот же вечер Он оказался довольно милым и неожиданно совсем молодым человеком. Ему могло быть не более двадцати пяти лет, и его дружба со значительно более старшим Полясским выглядела несколько странной. Высокий, черноглазый, рыжеволосый и очень худой, он производил впечатление болезненного человека. Говорил он мало и тихо, при этом не выговаривая букву «р». Кроме того, казалось, что его усилия были направлены на то, чтобы его особа занимала как можно меньше места в пространстве и во внимании присутствующих.

Когда Полясский представил его Кейт, Ирвинг сказал:

— А я давно знаю вас по фотографии.

— По фотографии? — удивилась Кейт.

— Да. Моя двоюродная сестра училась с вами в пансионе в Познани, а у меня осталась групповая фотография пятого класса, где есть и вы.

— Как звали вашу сестру?

— Малгожата Любицкая.

— Ах, Грета! Что с ней случилось? Мне кажется, в шестой класс она уже не приехала?

— Она умерла.

— О Боже!

Полясский заметил:

— И в самом деле пани Кейт так мало изменилась, что ее можно узнать даже по прошествии стольких лет?

— О, да, — слегка покраснел Ирвинг. — Я ведь не знал той девушки с фотографии и не знаю девичьей фамилии пани. Из надписей под фотографиями мог предположить, что она 3. Потоцкая или К. Помянувна.

— Моя вторая.

Ирвинг хотел сказать что-то еще, но лишь откашлялся и неуверенным шагом прошел за спину Полясскому, который начал выяснять, почему не появился Тукалло.

— Он утверждает, что у него болят все кости, и клянется, что никогда в жизни больше не поедет на машине в такую даль, поэтому он слег в постель и успел напугать горничную желанием, чтобы она сделала ему массаж. Вот видите, что это за ужасный тип!

— Он тоже писатель?

— Нет, — рассмеялся Полясский. — Никогда, как утверждает он сам, не написал даже письма. Он, знаете, философ.

— А что делает?

— Мыслит, убеждает нас всех, что мыслит, хотя я не знаю, когда находит на это время, он же непрерывно говорит. Один из наших приятелей, Дусь Кучиминьский, клянется, что Север не перестает говорить даже во сне. Фред, пока они находились в пути, вынужден был наслушаться его тирад.

Ирвинг усмехнулся.

— Это был один восьмичасовой монолог.

— Поэтому пан Тукалло, — заметила Кейт, — должен взять себе секретаря, которая сопровождала бы его постоянно и стенографировала бы сказанное им.

— Вот это мысль! Хотя Север утверждает, что и так его мысли не пропадут, потому что он удобряет ими бесплодные почвы наших мозгов.

— Я вижу, что мания самоуничижения ему не угрожает, — заметил Гого.

— Ни малейшего опасения, при этом он отличный парень с удивительным чувством юмора, даже в его буффонаде есть какие-то элегантность или достоинство. Кто-то окрестил его когда-то английским лордом, который родился в Гаскони и стал настоящим гасконцем.

— Нет, Адам, наоборот, гасконец, который родился в Англии, — с серьезным выражением лица поправил его Ирвинг.

— Вы слышали? — с состраданием спросил Полясский.

— Но это же не одно и то же, — защищался Фред.

— Ты самый нудный человек на свете, — убедительно заявил Полясский, — и я должен выразить пани, — Полясский повернулся к Кейт, — мое глубочайшее сочувствие по причине его приезда. Это грустно, что он так медленно развивается, но я не теряю надежды, что когда-нибудь что-нибудь из него получится.

Еще раньше Кейт подметила, что Полясский избирает жертвой своего остроумия приятеля, как бы щеголяя какой-то иронической снисходительностью за счет Ирвинга. По мнению Кейт, это некрасивая черта характера у человека как ни посмотри незаурядного. Кротость или пассивность, с какой все принимал Ирвинг, действительно создавала впечатление беспомощности, хотя у Кейт вызывала сочувствие и симпатию.

И когда вечером Гого, говоря об Ирвинге, назвал его молокососом, она стала на его защиту.

— Ведь ты его почти не знаешь, а уже позволяешь себе отзываться о нем так пренебрежительно.

— Достаточно сравнить его хотя бы с Полясским, — пожал плечами Гого.

— Следует, однако, еще помнить, что они приятели.

— Вот именно. Мне кажется это странным.

— Потому что ты недостаточно знаешь пана Ирвинга. Видимо, пан Полясский, который знает его хорошо, открыл в нем качества, достойные дружеских чувств.

Гого ничего не ответил, но через несколько минут заявил:

— Я видел его машину. Шестицилиндровка, только и всего, а в довершение модель трехлетней давности. Не понимаю, что это — жадность или безразличие… С его баронством тоже не лучше: титул получил только его дед и, как заметил Полясский, за заслуги в области промышленности.

— А разве это важно? — спросила Кейт. — Я не понимаю, почему ты относишься к нему с такой неприязнью. Подобные чувства помешают тебе сблизиться с ним, а это ведь в твоих интересах.

Он усмехнулся с выражением недовольства.

— Ах, Кейт, как не идет тебе эта предусмотрительность, эта расчетливость, эти разговоры о делах, обо всех этих материальных вопросах.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что ты должна думать о цветах, о любви, о звездах или о чем-то подобном, во всяком случае, тебе вообще не следует забивать голову финансовыми проблемами. Или тебе кажется, что я не заметил твоего недовольства, когда давеча привез из Кракова роскошные розы?

— Да, признаться, хотя я была благодарна тебе, меня твой подарок не порадовал.

— Но почему?! — воскликнул он. — Разумеется, только потому, что они стоили дорого.

— Да, — подтвердила Кейт, — я не хочу, чтобы ты совершал траты, которые превышают наши возможности.

Кейт одновременно подумала, что Гого, похоже, совершенно не понимает очевидного факта, что подарки он делает за чужой счет, на деньги, которые дают ему из милости, и что поэтому ей стыдно принимать эти знаки внимания с его стороны.

Но Гого, по всей видимости, думал о чем-то ином, потому что внезапно развеселился:

— Ах ты моя бухгалтерша! — воскликнул он. — Не беспокойся по этому поводу, это должен решать исключительно я.

— А что ты оставляешь мне?

— Что? Люби меня! И это все. Люби меня и будь моей. Клянусь тебе, что для меня этого достаточно, и я буду абсолютно счастлив.

— Не думаю, — ответила она после минутного колебания. — И сожалею, что ты не задумался над другой стороной вопроса: была ли бы счастлива я, если бы моя роль ограничивалась положением гурии в раю.

— Кейт! — возмутился он не вполне искренне. — Разве я этого от тебя требую?!

— Но, однако, смысл сказанного тобой таков, — улыбнулась она, чтобы несколько смягчить резкость своего тона.

— Значит, я неудачно выразился. Я только хочу, чтобы ты не беспокоилась из-за материальных проблем. Эта забота принадлежит мне, и я министр сокровища, — он привлек Кейт к себе, — твой министр, потому что ты самое дорогое, бесценное и единственное мое сокровище.

На следующий день дождь лил как из ведра, и все встали позже обычного. Однако когда Кейт и Гого спустились около одиннадцати в салон, там уже были Ирвинг, Полясский и, наконец, Тукалло.

На первый взгляд он производил странное впечатление: импозантный и одновременно карикатурный. Тридцатилетний, высокий, широкоплечий, атлетически сложенный, определившийся в жизни, он высоко и гордо держал свою напомаженную голову. Одет он был с педантичной и, можно сказать, особой элегантностью, только яркий галстук, претенциозно завязанный, был в его костюме какой-то неожиданной эксцентрической выходкой. На лацкане пиджака красовалась эмблема ордена Почетного легиона. Прищуренные глаза смотрели с надменным безразличием, а сжатые губы выражали безграничное пренебрежение. Он выглядел как провинциальный актер-комик, которому поручили сыграть роль государственного деятеля, который должен через минуту перерезать ленточку какой-то выставки или принять делегацию строптивых граждан. Одновременно он казался грозным и смешным. Представился сразу и веско:

— Северин Мария Тукалло.

Говорил он немного в нос, а поздоровался, выпрямившись, не поклонившись и не поцеловав Кейт руки.

— Мария! — подчеркнул таким тоном, точно речь шла о чем-то весьма значительном.

— Никогда этого не забуду, — улыбнулась Кейт.

— Не сомневаюсь, — подтвердил он. — Кто хоть однажды столкнулся со мной, помнит меня всю жизнь. Некий блондин, с которым я общался единственный раз двенадцать лет назад не более четверти часа, регулярно дважды в год пишет мне письма, чтобы я выслал ему какие-то деньги, которые я как будто одолжил у него тогда. Внукам будет когда-нибудь рассказывать, что переписывался со мной до самой смерти!

— Значит, ты ему отвечаешь? — спросил Полясский.

— Нет. Я предпочитаю, чтобы эта переписка сохранила свой благородный односторонний характер, не признаю симметрии моральных эквивалентов. Представьте себе, господа, что это был бы за позор, если бы мне пришлось потрудиться по той лишь причине, что какому-то провинциальному кретину понравилось удостоить меня письма. Еще в молодые годы я выработал для себя принципы, которых буду придерживаться до тех пор, пока мне не захочется их изменить. Как раз тогда у меня на двери была вывешена табличка: «Долгов не отдаю, книг не одалживаю, на письма не отвечаю, просьба не плакать». Последнее предназначалось женщинам. К сожалению, табличка висела недолго, так как ее основой послужила крышка пианино, а хозяйка квартиры потребовала вернуть ее инструменту. Мне хотелось задушить бабу, но из-за занятости я отложил это дело до среды. Несчастная рассеянность! Когда я вспомнил о своем намерении в пятницу, баба уже была мертва: грибами отравилась.

— Значит, это благодаря грибам вы не стали убийцей, — заметил Гого, развеселившись от болтовни Тукалло и его невозмутимой серьезности.

— Совершенно верно, — согласился Тукалло, — я вообще грибам по жизни премного благодарен. Отношение грибов ко мне было всегда доброжелательным, но не скажу, что благоприятным. Люблю эти тихие создания. На одном гнилом масленке поскользнулся на охоте мой дядя. Разумеется, полный заряд дроби оказался в его голове. Собственно, это был единственный запас, который смог поместиться в его черепе за всю его долгую жизнь.

— А ты получил наследство? — рассмеялся Ирвинг.

— Небольшое, едва хватило на организацию похорон. Но я не падок на материальные блага. Мне достаточно морального удовлетворения. Обожаю похороны, да и вообще люблю, когда в семье что-то происходит: похороны, свадьбы и разбивание тарелок об головы — это те немногочисленные, к сожалению, события, которые вносят разнообразие в пошлость семейной жизни. А вы, я слышал, только поженились, — обратился он к Кейт.

— Да, но мы надеемся, что подобные развлечения возникнут не скоро.

— Понимаю, вы учитываете дороговизну тарелок. Экономический кризис и в этой области вызвал нечто типа застоя. Я не принадлежу к оптимистам, но надеюсь, что времена поправятся. Во всяком случае, супружество — полезная организация, несомненно является самым подходящим испытанным способом изгадить жизнь двум людям. Ничто так не склоняет человека к проникновению в высшие сферы абстракции, как разочарование в обыденной действительности. У меня был приятель, косоглазый, правда, так он после трех лет совместной жизни с женой поверил в существование Бога и даже склонен был полагать, что бальзам монахов помогает при тяжелом алкогольном отравлении. Это его и погубило: начал пить, в каждую рюмку водки подливая немного бальзама. Смесь и в самом деле была такой приятной, что он стал алкоголиком.

— Действительно такая приятная? — заинтересовался Полясский.

— Даже сравнить не с чем.

— А вы не женаты?

Тукалло отмахнулся.

— Я совершенно не женат.

— Но один раз чуть было не женился, — уточнил Полясский.

— Это правда, — заявил Тукалло важно. — Такое случилось со мной во времена, когда я употреблял алкоголь в чрезмерных количествах.

Полясский и Ирвинг расхохотались.

— Так вот, однажды познакомился я в баре с каким-то стариком и пил с ним, как было позже установлено, около трех часов. В определенный момент я очнулся, потому что кто-то назойливо задавал мне какие-то вопросы. Я, нужно вам сказать, не переношу никаких вопросов, особенно если они касаются моих личных дел, сказал бы, интимных. Этот кто-то домогался ответа, хочу ли я взять в жены Геноверу. Задетый за живое, чтобы выиграть время, я протираю очки…

— Ты же не носишь очки, — заметил Ирвинг.

— Не ношу, но тогда у меня были какие-то на носу. Значит, протираю я их, осматриваюсь и убеждаюсь, что спрашивает у меня ксендз в одеянии для литургии, что нахожусь я в костеле и что рядом со мной какая-то дама в белом с бородавкой под левым глазом, а окружает нас несметная свадебная свита. Сразу сориентировался, что главный герой этой драмы — я, и тут следует отметить, что мне всегда удавалось ориентироваться легко и быстро.

— Ну и что вы сделали? — спросил Гого.

— Что ж я должен был сделать? Извинившись, я объявил, что мне срочно нужно выйти на минуту, и выскочил, сбив с ног какого-то старика. Остаток дня я провел в баре напротив. Швейцар из бара рассказал мне, что свадьба ожидала моего возвращения пять часов, после чего гости сели в кареты, машины и разъехались. Невесту забрала «скорая помощь». Да, это был чудесный день в моей жизни. Воспоминание о нем портит только история с фраком.

— Ты был во фраке?

— К сожалению, не в своем. Это был ужасный фрак, сшитый, вероятно, сумасшедшим портным. Одно можно сказать со всей определенностью, что заказан он был на худую и слегка горбатую особь мужского пола, которую Создатель одарил левой рукой короче правой и пристрастил к соусам, богатый ассортимент которых украшал лацканы фрака. Не зная, что сделать с этим относительно малопригодным нарядом, не имея возможности держать его дома, я отослал вещь в благотворительное общество «Мизерикордия». До сих пор храню восторженное благодарственное письмо, заверяющее щедрого жертвователя в том, что все руководство сохранит ко мне благодарность пожизненно. Однако злоключения на этом не закончились. Спустя несколько дней появился у меня израильтянин по фамилии Тромбка.

— Горбатый и с одной короткой рукой, — подсказал Гого.

— Вовсе нет. Он был толстый и обе руки короткие, но при этом хозяин пункта проката одежды на улице Свентокшиской. Он требовал вернуть фрак. Я, разумеется, направил его в общество «Мизерикордия», но пришел он туда уже слишком поздно. Оказалось, что эта «Мизерикордия» тем временем устроила вещевую лотерею, и фрак, как один из самых ценных выигрышей, стал собственностью некой вдовы из Милянувки. Вдова, к несчастью пана Тромбки, имела жениха в лице железнодорожного мастера, который отдать фрак отказался, приняв непреклонное решение пойти под венец, с той вдовой в означенном наряде. При обмене мнениями между двумя джентльменами возникли разногласия, в итоге которых пана Тромбку отвезли в институт травматологии, а железнодорожного мастера в полицейское отделение. В результате его обручение с вдовой не состоялось, а меня одиннадцать раз вызывали в разные суды в качестве свидетеля. Обращаю ваше внимание на знаменательный факт, что фрак этот разбил две семьи и привел в движение две машины «скорой помощи» и одну тюремную. И это утвердило меня в убеждении, что существуют предметы, приносящие несчастья.

Кейт искренне смеялась, а потом сказала:

— Если эта история правдивая, то она неподражаема.

— Извините меня, — возразил Тукалло, — но я не думаю, что это имеет какое-нибудь значение. Правда как таковая, объективная правда не существует. Зато каждая вещь становится правдой, если мы в нее верим, или тогда, когда будем убеждены, что это правда. В распознавании же пользуемся чувствами и мозгами или инструментами, не дающими никакой гарантии точности. Большинство наших правд — вранье. И только благодаря этому интеллигентный человек может чувствовать себя раскачиваемым на волнах сомнений и догадок.

Какой мерзкой была бы жизнь мыслящего существа, если бы мир изобиловал непоколебимыми правдами, о которые мы обивали бы себе бока. Пейзаж, как на Луне, омертвение погасших кратеров, из которых выдуло жизнь. Безвоздушная пустыня, самый легкий ветерок которой не очистит от космической пыли. Давайте беречь ложь, потому что еще неизвестно, не она ли именно дарует цветам запах, зелень деревьям, сладость фруктам, а нам чувство прекрасного. Будем уважать ложь, которая лучше и симпатичнее правды. Перед правдой можно только стоять на коленях, а с ложью дышать. Ученые утверждают, что тайну Вселенной, когда ее откроют, они сумеют заключить в одну короткую математическую формулу. Уродливо! Каким же нужно быть одурманенным и тупым слепцом, чтобы стремиться к этому, чтобы многообразие и богатство обратить в какие-то ординарные алгебраические уравнения, отказываться от чувств ради сухой и никому не нужной правды.

Говорил он ровным тоном и через нос, театрально, когда закончил, воцарилось молчание. Только спустя какое-то время заговорил Ирвинг.

— Несколько месяцев назад, когда болел гриппом, ты доказывал противоположное, утверждая…

Тукалло прервал его движением руки.

— Вполне возможно. Я не записываю свои мысли и могу себе это позволить, не относясь к тем темным и ограниченным существам, убогая духовность которых может решиться только на единственную теорию на всю жизнь. У меня они рождаются и созревают непрестанно. Я горстями разбрасываю их налево и направо.

Кейт была несколько обескуражена. Гого неуверенно улыбался, а Полясский сказал:

— Пугаешь бедного Фреда. Ты убедил его тогда, а сейчас…

— И сейчас тоже постараюсь. Не вижу причины, почему мое сегодняшнее понимание истины может быть менее убедительным, чем прежнее?

— Хотя бы потому, что оно противоречит прежнему, — заявил Ирвинг.

— Что за беда? Если оно неотразимо, ты столь же хорошо должен принять его, как и прежнее.

— А вы сами какого придерживаетесь? — спросила Кейт.

— Разумеется, никакого.

— Выходит, для вас это всего лишь интеллектуальное развлечение?

— О, нет, что вы? Мое отношение весьма серьезно. Вы только задумайтесь: какой-то профессор посвящает всю жизнь, чтобы доказать один-единственный тезис. И все ценят его работу, даже если спустя несколько десятилетий придет другой ученый и до последних дней будет заниматься только тем, чтобы в конце концов опровергнуть теорию предшественника. Это называется серьезной и творческой работой, а я, кто перерабатывает все это в ошеломляющем темпе, должен рассматриваться как искатель интеллектуальных развлечений. Здесь вопиющая несправедливость. Или речь идет о времени? Мет. А если так, то этот аргумент свидетельствует в мою пользу. Какой же исследователь будет присматриваться три дня к какому-то куску, ощупывать его, обнюхивать, облизывать, разглядывать под микроскопом, крошить, мочить, поливать кислотой, чтобы в итоге заявить, что перед ним кусок старой туфли. Я утверждаю, что количество использованного времени не имеет значения, а если говорит в чью-то пользу, то, конечно, в мою. И это та единственная польза, которая основана на ясности моего ума.

— Уверяю тебя, Север, что ты мог бы добиться значительных дивидендов, если бы начал писать, — сказал Полясский.

— Не могу. Торговля собственной душой, к тому же помноженная на какое-то там количество экземпляров с помощью пишущей машинки, — это постыдное унижение. Не забывай, что все действительно великие мыслители и создатели новых путей человечества не исписали все вместе даже четверти листа бумаги. Будда, Сократ, Христос, Зороастра — все они поучали, поучали, а вот их ученики усердно ловили обрывки гениальных мыслей и записывали. Уже сама забота о том, чтобы мои сентенции сохранились для будущих поколений или для той антропоидальной голытьбы, которая родится от такой же современной, уже сами хлопоты об этом снижают полет мыслей. Есть и более страшное. Ужас наполняет меня, когда подумаю, что моя книжка, часть моего естества, была бы доступна любому ничтожеству, что каждый глупец мог бы купить ее и ценой в несколько злотых соприкасаться своими недоразвитыми мозгами с моими мыслями, общаться со мной как равный с равным. Ба! Как высший с низшим, потому что он считал бы себя имеющим право критиковать.

— Ну, от этого нет спасения, — вставил Гого.

— Вообще-то есть: не писать, не отдавать свою душу на корм пигмеям и скунсам, не давать под угрозой опустошения своего ума и развращения интеллекта!

— Однако, — заговорила Кейт, — вы ведь читаете других авторов, например пана Полясского, и не находите там ни развращения, ни опустошения.

— Я не читал его книг, — ответил оскорбленный Тукалло.

— Вы, наверное, шутите?!

— Я вполне серьезен, а не читал, потому что я его друг. Эта дружба меня устраивает, и мне бы не хотелось разрушить ее из-за каких-то нескольких глупых книжек.

— Они далеко не глупые.

— Должны быть, а если должны, значит, таковыми являются. Это ясно. Насколько я еще способен выдержать глупость в живом слове, настолько в печати она вызывает у меня гнев и тоску, поэтому я предпочитаю общение с ним прочтению его книжек.

Полясский натянуто рассмеялся.

— Вы только не принимайте всерьез то, что говорит Север. Уверяю вас, он знаком со всеми моими книгами.

— По обложкам! По обложкам! — поднял указательный палец Тукалло. — Однажды я чуть было не поддался соблазну. Было это после большого количества выпитого. Охватила меня злость на приятелей, и тогда я взял в руки его книжку под названием… под названием «Цветное дно», «Кораллы на дне» или что-то в этом роде!

— «Цветные ночи», — подсказала Кейт.

— Возможно.

— А еще я должен сказать вам, пани Кейт, — с улыбкой произнес Полясский, — что эта книга с посвящением именно Северу.

— Я буду тебе вечно благодарен, Адам, — слегка наклонив голову, сказал Тукалло. — Так вот, беру, значит, я это «Цветное дно» в руки и начинаю читать. Уже из нескольких первоначальных фраз я понимаю, что события происходят в Вене, которую на дух не переношу, да к тому же еще во времена Собеского. Когда в конце страницы мелькнуло имя Кары Мустафы, я охнул и, как парализованный, опустился на стул, которого, к сожалению, за мной не было.

Гого рассмеялся, а Тукалло продолжал:

— Как моральные издержки, так и физические этого эксперимента раз и навсегда отпугнули меня от заглядывания в книжки моих приятелей. Я не хочу пренебрегать ими и отнимать у себя веру в то, что они понимают, о чем я говорю. Для меня предпочтительнее самые рискованные иллюзии, чем печальная действительность. Еще опаснее те, которые не создают ничего. Скажем, какой-нибудь Али-Баба или Фред, навьюченные золотом, предаются искусству избавления от своей ноши.

— Но есть ведь и такие, — мягко добавил Полясский, — которые не пишут из-за отсутствия таланта.

— Правильно делают, — одобрил Тукалло, — они лучше тех, кто, несмотря на отсутствие творческих способностей, пишет. Но я прошу тебя, Адам, не принимай это в свой адрес.

— Не бойся, Север, я не вскрываю письма, адресованные не мне, и не столь самоуверен, полагая, что ты соблаговолил так долго говорить обо мне.

— Ты прав, самоуверенность могут позволить себе лишь те, у кого есть чем гордиться. Сейчас… сейчас, как это звучит… Ага, вспомнил: «Скромностью подшиты плащи великих королей и мудрецов, маленькие людишки укрываются ею снаружи, чтобы спрятать неприличие своего высокомерия».

Полясский взорвался от смеха.

— Видите, видите, он настаивает, что не читал моих книг, а цитирует мои «Залежи».

— Если так, то это весьма удивительно. Афоризм этот я нашел у Эммануэла Либориуса в его работе «Prudentia maqnorum», изданной во второй половине семнадцатого века.

Полясский слегка покраснел.

— Это какое-то недоразумение.

— Сейчас все выясним, — кивнул головой Тукалло. — Эта книга в моем номере. Впрочем, я тебя не обвиняю в том, что ты используешь жемчужины мыслей такого знаменитого писателя. Уверен, что ты сделал сноску на источник, а не занимаешься плагиатом.

— Я не делал никакой сноски, потому что афоризм мой собственный, даю слово. К тому же я совсем не знаю латыни и признаюсь, что Либориуса вообще не читал.

— Но ты же не будешь утверждать, что не знаешь о существовании Эммануэла Либориуса и о его трудах.

— Знаю, разумеется, что за вопрос, но никогда не держал даже в руках этой… Этой «Prudentia maqnorum».

— Вот видишь, а я всегда говорил, что классическое образование для писателя обязательно. Если бы ты знал латынь, то мог бы из нее горстями черпать мудрые мысли, а так ты обречен вылавливать их по крохам в разных источниках и в результате сам не знаешь, кому обязан.

Глаза Полясского вспыхнули гневом.

— Афоризм — мой собственный, — сказал он, чеканя слова, — и если позволишь, я сейчас возьму Либориуса, чтобы доказать это.

— Пожалуйста. Книга лежит на ночном столике, а место, которое тебя интересует, найдешь легко: заложено ножом для разрезания почты.

Полясский встал и вышел.

— Неприятная история, — отозвалась Кейт, — вам следовало бы промолчать.

— А я чую здесь какую-то новую шутку Севера, — сказал Ирвинг. — Я уверен, что Адам этой книжки в его номере не найдет.

Кейт вопросительно посмотрела на Тукалло. Он серьезно и утвердительно кивнул головой.

— Никогда не найдет, потому что ее там попросту нет.

— Так зачем же вы послали его наверх? — удивился Гого.

— Он проявил некоторое возбуждение. Прогулка по лестнице успокоит его. Трудно дискутировать с кем-то раздраженным.

В этот момент появился Полясский. Он с улыбкой показал Кейт книгу. Это были «Залежи».

— Эй ты, прохвост! — обратился он к Тукалло. — Я обыскал весь твой номер, но там не было ни одной книги, кроме моей! Ты попался, читаешь мои книги и точно знаешь, что я никогда не позволю приписать себе чужие мысли.

Все-таки ему было несколько неприятно, когда Север в присутствии Кейт, хотя и в шутку, выражался неуважительно по отношению к его творчеству, а когда уличил его еще и в плагиате, почувствовал себя просто скомпрометированным.

— А ты знаешь, — признался Полясский, — на несколько минут в меня действительно вселился страх, но не потому, что найду у Либориуса дословно мой афоризм, — совесть моя на этот счет чиста, — но я опасался, что там может быть та же мысль, похоже сформулированная.

— Ты зря беспокоился.

— Почему? Подобное встречается. Что-то из древней литературы западает нам в память, мы забываем об источнике и с течением времени считаем своей собственной мыслью. Но я еще раз уверяю тебя, что с латынью я не знаком и что Либориуса читать не мог, — оживленно закончил Полясский.

— Верю тебе, мой друг Адам. Верю, тем более потому, что латынь в данном случае вообще ни при чем. Прочитать Эммануэла Либориуса невозможно по той простой причине, что такого никогда не существовало.

Он оглядел триумфальным взглядом присутствующих и с гордостью добавил:

— Я его творец. Я придумал Либориуса здесь, в вашем присутствии, сейчас, вместе с его эпохальным произведением! Теперь представляете, как я был ошарашен заверениями Адама, что он уже давно наслышан об этом писателе.

Полясский смутился и буркнул:

— Вероятно, перепутал эту фамилию с какой-то подобной.

— Нет, друже! Я великодушно освобождаю тебя от плагиата, зато с болью должен констатировать твое вранье. Берегись состязаться с Северином Марией Тукалло. Его меч обоюдоострый, и когда одно острие клинка кажется зазубренным и уже безопасным, другое наносит смертельный удар. Ну, Адам, не сердись на меня, каждый может соврать. Иногда я сам, признаться, не то что лгу, но в известной степени разминусь с правдой, которую люблю больше всего, больше собственного счастья, и к которой стремлюсь в меру моих сил. Подадим друг другу руки, Адам, для совместной борьбы с враньем, для поиска ее в тайнах Вселенной, а возможно, доживем до того прекрасного дня, когда вдруг откроется нам она в простой математической формуле, заключающей в себе космический пафос открытого Божества.

Эта тирада рассмешила даже Полясского. Беседа перешла на другие темы, а вскоре всех пригласили в столовую. Из-за неблагоприятной погоды после обеда решили поиграть в бридж. Тукалло, Полясский, Гого и пани Збендская сели к столу, а Ирвинг, который не умел играть, составил компанию Кейт.

Она расспрашивала его, чем он занимается, и узнала, что он студент политехническогоинститута, но только по настоянию отца, который хотел, чтобы сын получил диплом инженера.

Сам Фред несерьезно относится к своему образованию, редко бывая на лекциях и считая, что ему диплом ни к чему. В будущем, когда получит в наследство имение отца, делами заниматься не собирается. Производство его не интересует. Он увлечен творениями высокой культуры, собирает гравюры, которых у него уже несколько сотен, занимается автомобильным спортом. В Варшаве у него два спортивных автомобиля, на одном из которых он занял первое место на соревнованиях в Татрах.

— Я не предполагала, — удивилась Кейт. — Вы не похожи на демона скорости.

— Я не похож ни на что, и я ничто, — улыбнулся он меланхолично.

— Вы исключительно милый человек, — сказала она, — и когда я буду в Варшаве… постараюсь с вами встретиться.

Точно волна крови внезапно ударила Фреду в голову. Какая-то сумасшедшая надежда пронеслась в мозгу, но через секунду исчезла. Он чувствовал только, что покраснел, нет, пожалуй, побагровел, и обратил внимание, что она делает вид, что не замечает этого.

— Вы знаете, я очень люблю скорость, но до сих пор у меня не было знакомых со спортивной машиной. Я хочу вас попросить взять меня когда-нибудь на прогулку на машине, хорошо?

— Пожалуйста, прошу вас, это будет для меня… Я сейчас позвоню шоферу, и утром машина уже будет здесь.

— Нет-нет, спасибо. Это не срочно, да и дождь такой, что дороги, должно быть, очень скользкие.

Из соседней комнаты донесся баритон Тукалло:

— Извините, уважаемая пани, но я всегда в первом розыгрыше после партии объявляю игру малому шлему. Это мой принцип, и не вижу причины менять его только потому, что из-за глупого стечения обстоятельств у меня нет хорошей карты.

— Он всегда такой, — сказал растроганный Фред. — Тукалло ровесник Адама и значительно моложе Али-Бабы, но благодаря своему образу мышления стал в нашей компании бесспорным лидером.

— Али-Баба? Это литературный псевдоним?

— О, нет, мы так называем Юлика Залуцкого, князя Залуцкого из Горыни. Еще есть Збышек Хохля, прекрасный художник и, пожалуй, самый большой мегаломан^[7] на свете, Аркадий Дрозд, композитор, поэт Стронковский и другие. Вы познакомитесь с ними в Варшаве.

— Мне будет очень приятно. Кроме того, у меня есть еще одна просьба к вам. Мне бы хотелось увидеть групповой снимок, о котором вы вспоминали. Интересно, я, должно быть, забавно выглядела подростком.

— Забавно?! Вы там такая хорошенькая!

— Ну, это явное преувеличение, — рассмеялась Кейт.

— Извините, сейчас я постараюсь вас убедить.

С этими словами он побежал наверх и тотчас же вернулся. В руках у него была плоская кожаная папка.

— У меня нет с собой групповой фотографии, но есть увеличенный снимок пани.

— Мой? — удивилась она.

— Да, только прошу вас, не сердитесь на меня, — проговорил Фред и протянул ей папку.

Она открыла ее. Внутри, под целлулоидной пленкой, лежала большая кабинетная фотография… ее фотография в школьной форме с матросским воротником, волосы были заплетены в две косы.

— Как это вам удалось увеличить? — спросила Кейт.

— О, при современной технике это довольно легко. У меня есть еще один снимок почти в натуральную величину. Он был сделан в Америке.

Кейт взглянула на него сурово, думая, что ей следует сказать ему. Она была растрогана и одновременно огорчена, зная, что должна раз и навсегда лишить его всякой надежды.

Фред стоял сконфуженный: высокий, худой, некрасивый, еще не мужчина, почти мальчишка.

— Я знал, — произнес он тихо, — я был уверен, что когда-нибудь непременно встречу вас.

Она нахмурила брови.

— Фред, — начала Кейт, — то, что вы позволили себе сделать эти фотографии, было бестактно по отношению к незнакомой девушке, но я не хочу выговаривать вам и не сержусь на вас. Наша встреча — простое стечение обстоятельств, и меня очень удивляет ваше мнение, что это нечто большее, чем случай. Уже не знаю, плохой это случай или хороший. Я буду совершенно искренней во избежание всяких недоразумений. Мне показалось, что я смогу считать вас милым приятелем. Если у вас какие-то иные намерения, желания или надежды, то говорю вам открыто, что поддерживать наше знакомство я не смогу. И не только по причине замужества и потому, что моя мораль исключает малейшие отступления от достоинства и долга, но и потому, что если бы даже я была свободна…

Он стоял бледный, покачивая головой в знак согласия после каждого ее слова, и, наконец, прервал:

— Не продолжайте. Я знаю, я знал уже очень давно, что вы такая. Это читается по лицу, во взгляде. Я ни на что не надеялся. Никогда! Слышите, никогда! Никогда я не тешил себя малейшей надеждой и смирился с этим. Я ни о чем вас не прошу. Если мне можно будет видеть вас, то приму это от судьбы за счастье, а если нет, то буду и так благодарен вам за то, что вы есть. Клянусь, что никогда не нарушу ваш покой никакими признаниями, что никогда не вернусь к этому разговору. Вы знаете, я отдаю себе отчет, что зачастую трагедия становится комедией, и случается это тогда, когда человек, который ее переживает, смешон. Вы не смеетесь, спасибо вам и за это. Я отважился признаться только потому, что не ожидал насмешек в ответ, зная, какая вы. Вы действительно такая, как в те…

Он не закончил. Голос его задрожал, скулы нервно сжались, и, поклонившись низко, он быстро вышел.

Кейт долго сидела задумавшись.

— Бедный парень, — шепнула она себе.

Из соседней комнаты гудел голос пана Тукалло:

— Твои торги напоминают мне показания обвиняемого, который украл шесть вагонов муки и объяснял, что сделал это только потому, что был голоден.

За ужином неизвестно почему все были не в настроении. Кейт первая обратилась к Ирвингу, давая тем самым понять, что в их отношениях ничего не изменилось. Лицо его просветлело, но он упорно молчал, подвергаясь частым нападкам Тукалло.

Тот один, как всегда, был в своей тарелке. Полясский включался в разговор редко. Гого не мог скрыть своего недовольства из-за проигрыша, считая себя выдающимся бриджистом, и его раздражало то, что проиграл он значительно более слабым партнерам. В конце ужина Тукалло заметил:

— Ставлю три пряника против старых шнурков для ботинок, что Фред и Адам думают об одном и том же.

Ирвинг слегка пожал плечами, а Полясский рассмеялся.

— Если так, то и ты думаешь о «Лютне».

— Удивляюсь твоей проницательности и думаю, черт возьми, что и в этой мерзкой дыре должен быть какой-нибудь бар, который дождь не успел смыть с поверхности земли. И если бы пан барон был столь любезен вывести свою машину из гаража, а уважаемая пани согласилась бы на этот проект, думаю, что мы получили бы значительное облегчение.

Ирвинг оживился, а Полясский, кашлянув, поставил стакан пива, который подносил ко рту. Гого сказал:

— Вы знаете, это вовсе неплохая мысль, совсем неплохая, не правда ли, Кейт?

— Да, наверное, — ответила она искренне. — Я ничего не имею против. Вы там хорошо повеселитесь. В ресторане будет, скорее всего, пусто.

— Как, ты хочешь остаться дома? — удивился Гого.

— Вы же не лишите нас своего общества? — спросил Полясский.

— Я останусь, — ответила она. — Я не люблю ресторанов, и я не пью.

— В таком случае я останусь с вами, — заявил Полясский.

— О, спасибо, но это ни к чему. Я чувствую усталость и сразу же лягу. Такая погода клонит ко сну.

— Возможно, ты не хочешь, чтобы я ехал? — вполголоса спросил Гого.

— Я не возражаю, Гого.

— Тогда я иду за машиной, — вскочил с места Ирвинг.

Все дружно встали и начали оживленно искать свои пальто и зонты. Вскоре подъехал Фред. Прощаясь с Кейт, они обещали быстро вернуться. По одному пробежали к открытым дверцам машины, шлепая по лужам. В свете фар залитые дождем улицы выглядели пустынно и неприветливо.

Кейт, поежившись, пошла в свою комнату. Здесь было тихо, уютно и тепло. Впервые протопили печку, рядом с которой окутывала волна нагретого воздуха. Шум дождя за закрытыми окнами создавал приятное состояние безопасности и независимости от злых сил природы или людей. Она не могла понять этих мужчин, которым хотелось куда-то в такую ночь, которые с какой-то непонятной для нее горячностью спешили в неинтересный и скверный, очевидно, ресторан. Впервые со дня замужества она осталась одна, хотя это не тяготило ее, даже напротив. Она находила в этом некоторую прелесть. Проверив, все ли готово ко сну в комнате Гого, она разделась, приняла душ, легла, погасила свет и почти мгновенно уснула.

Ее разбудил шум опрокинутого стула. Машинально протянув в темноте руку, Кейт включила свет и увидела Гого. Он стоял в центре комнаты в шляпе и непромокаемом плаще, с которого стекала вода, и держал в руках коробку конфет. Глаза его блестели, а на лице была какая-то неопределенная улыбка.

Кейт взглянула на часы. Был третий час ночи.

— Уже два часа, боже мой, что вы делали там пять часов? — спросила в недоумении она.

— Моя королева! Такая красивая, такая сонная, — растроганно лепетал он, — смотри, я принес тебе шоколад.

Он наклонился над ней, обрызгивая ее лицо, волосы и руки дождем капель, покрывая ее поцелуями. Невыносимый запах спиртного ударил Кейт в нос. Она старалась как можно дольше задерживать дыхание, потом легко, но решительно отодвинула Гого от себя.

— Королева моя, счастье мое, — бормотал он.

— Прежде всего мог бы снять плащ и шляпу. Я вся мокрая, — сказала она спокойно, как всегда, — ты слишком много пил, Гого.

— Ты права, это ликер меня добил. Брр… Не переношу ликера, но ты себе не представляешь, какие это милые люди, а Ирвинг, я тебе говорю, ты не узнала бы его. Необыкновенный! Я думал, что он нелюдим, что его… А он, я тебе говорю, самый лучший компаньон на свете! Каков остряк, бестия! Что это он сказал?.. Сейчас, я не могу вспомнить… Специально запоминал, чтобы тебе рассказать, потому что остальное… Нет, нельзя… Ха-ха-ха. Совершенно неприлично, просто свинство говорили, но это не для тебя, мое сокровище, мой свет…

— Гого, раздевайся и ложись спать, утром расскажешь.

— Хорошо, хорошо, любимая, только еще… Что это я хотел?

— Иди спать, Гого, прошу тебя, — сказала она почти жалобно.

Гого немного протрезвел от ее тона.

— Уже иду, извини, это некрасиво с моей стороны. Я разбудил мою госпожу, и я пьян. Извини.

Он, осторожно взяв ее руку, поцеловал копчики пальцев и направился в свою комнату. По дороге с грохотом упал на перевернутый стул, а потом еще несколько минут возился у себя, и, наконец, воцарилась тишина.

Кейт лежала, опершись на локоть, стараясь успокоиться. До сих пор она никогда не видела его в таком состоянии. Ей трудно было отказаться от нелепой мысли, что это вообще был не Гого, а кто-то совершенно иной. Сознание того, что стул так и не подняли, не давало ей покоя. Она все-таки встала и поставила стул на место. Возвращаясь в постель, она ступила босой ногой в лужу воды на ковре.

Утром в обычное время она позвонила, чтобы принесли завтрак. Открыла шторы. На улице ярко светило солнце. Небо выглядело необыкновенно голубым. На его фоне разорванные контуры Гевонта смотрелись величественно, но по-доброму. Под окнами кто-то рубил дрова. Вчерашнее настроение ушло. Одевшись, она остановилась у двери комнаты мужа и вполголоса позвала:

— Гого, ты еще спишь?

Ответом была тишина.

«Пусть проспится, — подумала Кейт, — будить его не имеет смысла».

Внизу она застала только Ирвинга. Он сидел у окна, склонившись над какими-то трубками и книжками. Увидев ее, он вскочил и раскланялся.

— Добрый день. Извините, но у меня грязные руки. Засорился карбюратор, и я должен прочистить его.

— Не беспокойтесь, продолжайте заниматься своим делом, — сказала Кейт, присаживаясь рядом, — а где же остальные?

— Спят еще, ваш муж тоже?

— Да.

— С ним приятно общаться.

— Судя по состоянию, в котором он вернулся, думаю, что он не был приятен до конца.

Ирвинг возразил:

— Да нет же. Все мы слегка выпили, но были в полном порядке.

— Гого говорил, что вы хорошо провели время.

— О, да, было довольно весело. Мы оказались одни в зале, но нам не было скучно. Ну, вот я и закончил. Если позволите, я вымою руки, а карбюратор поставлю позже.

— Нет, зачем откладывать. Я пойду в гараж вместе с вами.

— Вас это не затруднит? Машина стоит не в гараже, а на улице, здесь недалеко. Вчера из-за этого засора я не смог доехать до самого дома.

— А, так вот почему Гого был мокрый с головы до пят.

— Самым забавным был Север, — усмехнулся Ирвинг. — Вы можете представить его себе не медлительным?

— Это трудно, — призналась она.

— Так вот, он бежал рысью. Из-под его ног вылетали фонтаны воды, а он чертыхался на всех знакомых и незнакомых языках, не меняя, однако, обычного тона и тембра голоса.

Ирвинг возился с машиной, открыв капот, и говорил:

— Не думаю, что они рано встанут. Тукалло любит вылежаться, а Адам после вчерашнего не в форме. А на меня повлияла погода, я подумал, не захотите ли вы прокатиться.

— Вы очень любезны. Действительно, прогулка сегодня для меня может быть приятной. Я с удовольствием воспользуюсь вашим предложением, если удастся подготовить машину.

— Я уже закончил. Только вымою руки и буду через три минуты.

Он вернулся с кожаным плащом на руке.

— Я прихватил это на всякий случай. Возможно, вы захотите поднять верх, и тогда это пригодится, потому что для открытого автомобиля вы слишком легко одеты.

— Спасибо, мне действительно бы этого хотелось, — улыбнулась она и подумала, что Ирвинг очень внимательный и симпатичный парень.

В кожаном плаще Фреда Кейт спряталась вся, до самых пяток.

— В бардачке перед вами вы найдете очки, — сказал он, когда машина миновала последнюю виллу Закопане. — Поскольку вам нравится скорость, я подниму стекло, если вы позволите.

А спустя минуту добавил:

— Я не превышу скорость. Шоссе скользкое, но эта машина весьма устойчива на дороге.

— Не беспокойтесь, я доверяю вам как водителю.

— Я постараюсь завоевать ваше доверие не только в этом качестве.

Она ничего не ответила, и разговор прервался, так как Фред добавил газа, а порыв ветра ударил слишком сильно.

Вопреки критике Гого, автомобиль показался Кейт великолепным. На прямых участках шоссе он вытягивал за сто двадцать километров, на виражах снижал скорость до девяноста, подъемы брал без усилия.

Временами она чувствовала напряжение, когда на крутых поворотах над пропастью машину заносило.

— Однако машина съезжает с дороги, — заметила Кейт после одного из таких моментов.

— Не волнуйтесь, — улыбнулся Ирвинг. — Я делаю это умышленно, чтобы не тормозить и сразу войти в вираж.

— А мне казалось, что мы в шаге от катастрофы.

— Боже упаси. Каждый достойный автомобилист, особенно тот, кто ездит в горах, должен владеть этим навыком, да это и не трудно. Я обучился этому в баварских Альпах.

— Вы много путешествовали?

— Нет. Несколько недель в Германии, около месяца в Швеции, куда ездил навестить своих дальних родственников, и шесть дней в Нью-Йорке.

— Только шесть?

— Да.

— Стоило ли из-за шестидневного пребывания в Америке дважды переплывать Атлантику?

— Стоило, — ответил он лаконично, не вдаваясь в подробности.

Кейт вспомнила свои увеличенные фотографии и прекратила расспросы.

Чудесная дорога к Морскому Оку заканчивалась. Они выпили горячий чай и спустились к озеру. Время приближалось к двенадцати, и нужно было возвращаться.

Обратно ехали медленнее.

Ирвинг показывал Кейт вершины, долины и склоны, произнося их названия, подробно рассказывая их историю.

— Вы могли бы быть экскурсоводом в этих горах, — заметила Кейт.

— Я знаю их с детства. Еще в школьные годы я занимался альпинизмом, а автомобильные трассы мне знакомы так, что, мне кажется, я мог бы проехать по ним с закрытыми глазами.

— Вы не похожи на спортсмена.

— Да, — согласился он. — Я выгляжу дохляком, но достаточно силен. Когда-то из-за своего внешнего вида я стал невольным убийцей.

— Вы убили человека?

— Да! На меня без опаски напали трое головорезов, предполагая, наверное, что с легкостью расправятся со мной. Защищаясь, я ударил одного из них, к сожалению, довольно сильно.

— Умер?

— На месте.

— А остальные?

— Один убежал, а второго арестовала полиция. У него была сломана ключица.

— Опасный вы человек.

Он покачал головой.

— Нет, я никого и никогда умышленно не обижал. У меня вообще нет врагов. — Немного подумав, добавил: — Это лучшее доказательство, что я ничто.

— Вы действительно верите в это?

— Я это знаю.

— Вам кто-то сказал об этом?

— Нет, за исключением отца, который таким способом старается заставить меня получить диплом, но я сам уверен в этом.

— Минуточку, Фред, вы же не допускаете, что я отношусь к той категории людей, которые с легкостью подмечают у близких достоинства и разбрасываются комплиментами?

— О, нет, вы, я думаю, судите людей очень строго.

— Меня радует ваша оценка, потому что это соответствует правде. Так вот, я хочу вам сказать, что считаю вас человеком больших достоинств.

Он покраснел и проворчал:

— Мы знакомы поверхностно…

— Мне совершенно достаточно и этого.

— У меня много недостатков, много пороков, которые изменили бы ваше мнение обо мне, будь они вам известны.

— Не думаю.

— Наоборот.

— Так расскажите мне о них.

— Вам очень хочется поскорее лишиться хорошего мнения обо мне? — усмехнулся он.

— Напротив, я надеюсь утвердиться в собственном мнении.

Долгое время он молчал, а потом сказал:

— Север утверждает, что женщины любят мужчин за их недостатки. Если даже он прав, в чем я весьма сомневаюсь, то вы наверняка не относитесь к такому типу женщин.

Поскольку она не ответила, он продолжил:

— Я, к примеру… пьяница.

— Вы?!. — удивилась она.

— Да, пьяница. Разве вы не осуждаете это?

— Я снова вынуждена повторить: вы не похожи на пьяницу.

— Это метаморфозы моего вида: я все то, на что не выгляжу, и наоборот, похож на все то, чем не являюсь.

— Так вы много пьете?

— Очень много.

— А как часто? — искала она оправдание для него.

— Ежедневно.

— Это ведь ужасно. И зачем вы это делаете?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Я слишком глуп, чтобы знать. Пью, потому что, когда я пьян, мне хорошо, мне лучше, — поправился он. — Да и масса других недостатков.

— А вы не можете бросить пить? У вас, наверное, не хватает силы воли?

— Возможно, а может, мне не хочется. Я не люблю над этим задумываться, — сказал он и увеличил скорость, чтобы прекратить неприятный разговор.

В холле гостиницы они застали Полясского и Тукалло. У обоих были кислые мины.

— Отравили нас вчера этой мерзкой сливовицей, — объяснил Тукалло. — В ней есть какие-то масла. Ее нужно употреблять перед смертью. А вы где были?

— Ездили к Морскому Оку, — ответила Кейт. — При таком солнце горы великолепны.

— Да?.. Никогда не видел Татр.

— Вы никогда не были в Закопане?

— Бывал и много раз по нескольку недель, но как-то так сложилось, что не выходил из дому засветло. Только при таком условии могу воспринимать Закопане. Ужасная дыра. Бог уничтожил Содом и Гоморру за организацию там первого в мире общества охраны животных или за какой-то иной относительно мелкий проступок. Почему тогда он не сожжет молнией эти собачьи будки, которые здесь называют виллами? Почему огненным дождем не истребит приезжих, которые стягиваются сюда со всей страны на место гона и пьянства, автохтонов^[8], которые живут с этого, а в довершение внушают учтивым людям, что надо выпить сливовицу! Мерзкая дыра, болото по колено. И это еще не все, знаете ли вы, что в определенное время здесь бывает… снег? Страшно! Все облеплено снегом, эта субстанция никому не нужна и вообще это нечто странное. Иногда бессмысленно тает между пальцами, а иногда снова засыпает стада кретинов, которые цепляют себе на ноги какие-то доски, чтобы легче сломать шею. Снег, снег! Кто мне объяснит, зачем нужен снег? Абсолютная глупость. Вода, пар, огонь — это понятно, но для чего нужен снег и сливовица?

Вошла пани Збендская, неся стакан воды и порошок от головной боли для Полясского. Тукалло тотчас же атаковал ее:

— О, возможно, вы ответите мне, зачем нужен снег?

— Снег? — удивилась пожилая женщина.

— Ну, да, именно снег, а не фаршированные помидоры. Я вас спрашиваю. Так зачем снег? Уголь необходим для отопления, дерево, кроме того, для изготовления различных вещей, клубничный сок для десерта, мыло для стирки, сыр для еды, люди, чтобы снимать комнаты в «Роксолане», мизинец для ковыряния в ухе, сливовица для отравления людей, простыни для того, чтобы накрывать столы, каперсы для щуки, солнце для согревания земли, даже лед необходим для охлаждения алкоголя, но для чего нужен снег?

Женщина напряженно слушала его и наконец возмутилась:

— Что вы ко мне с такими вопросами? Во-первых, никто простынями столы не накрывает, по крайней мере, не у меня. А во-вторых, откуда я могу знать, зачем нужен снег? Странные вещи вы говорите. Вот падает и все.

Полясский чуть было не подавился, глотая лекарство, а Тукалло поднял руку над головой жестом жреца и сказал:

— Если вы не знаете, жительница Закопане, фигурирующая в книге переписи населения зимней столицы нашего государства, то кто должен знать! Горе тебе, город старого Тременса^[9]!

Пани Збендская взглянула на улыбающиеся лица Кейт и Ирвинга, махнула рукой и засеменила в свое хозяйство.

— Вы только подумайте, — продолжал Тукалло, — как много говорится о рациональности матери-природы, а тут на тебе — снег. Смотрим на него по нескольку месяцев в году, и никто из нас не задумывался никогда над тем, что он абсолютно не нужен.

Кейт рассмеялась.

— Вы ошибаетесь. Снег очень нужен, и я ручаюсь, что семьдесят процентов граждан Польши тотчас же ответили бы на ваш выпад.

— Это немыслимо, я хочу уточнить, что речь идет об использовании, не о финтифлюшках типа лепки снеговиков или катания на лыжах.

— Разумеется, об использовании.

— Так я слушаю вас.

— Каждый земледелец скажет вам, что если бы не было снега, то озимые вымерзли бы, и не только озимые. Различные растения тоже не выдерживают сильных морозов без снежного укрытия.

— Извольте, — удовлетворенно крякнул Полясский.

— Хм, — нахмурил брови Тукалло. — Совершенно ясно. Всему виной сливовица. Разум сжимается в ограниченные горизонты. Только этот мальчишка выдерживает ее действие. Не разбил машину на каком-нибудь повороте?

— Нет, он вел машину профессионально, — доложила Кейт.

— А как чувствует себя ваш муж?

— Сейчас пойду узнаю.

Гого заканчивал утренний туалет. Он стоял перед зеркалом и старательно завязывал галстук. Выглядел хорошо отдохнувшим, по когда повернулся, она заметила в его глазах беспокойство.

— Кейт, — воскликнул он, — ты не сердишься на меня?

— Нет, Гого.

— Ты — ангел.

Он протянул к ней руки, а когда она подала ему свои, привлек ее к себе и нежно обнял.

— Вчера я был омерзителен, прости. И когда сегодня вспомнил, то почувствовал, что сгораю от стыда. Прости меня, Касенька, это больше никогда не повторится.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Она не отвернулась, но инстинктивно задержала дыхание, как ночью. Гого этого не заметил.

— Понимаешь, Кейт, я знаю, что не должен был напиваться, а тем более беспокоить тебя, показываясь в таком виде, но мне вспомнились мои студенческие времена за границей и дружеские пирушки, а еще Париж. Ты не прошла через это, значит не поймешь, как такие воспоминания притягивают, если учесть, что тогда у меня не было никаких материальных ограничений… Вот это были времена!.. Не будем об этом. Не сердись на меня, Кейт, и не обижайся.

— Я и не обижаюсь. Признаться, мне было неприятно, но я не хочу об этом говорить.

— Ты просто ангел, — повторил он.

— А сейчас как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, не очень хорошо, правда, но я выспался, и это мне помогло. А ты, вероятно, гуляла?

— Да, ездила с паном Ирвингом к Морскому Оку.

— О?! Он, должно быть, уже давно на ногах! У него крепкая голова. Он был, пожалуй, самый трезвый из нашего квартета, и, кажется, он платил. Я должен вернуть ему деньги.

После обеда все вместе вышли на прогулку, во время которой Тукалло делал вид, что впервые в жизни видит Татры, и рассказывал байку об орле, который украл у горянки поросенка и свинку, чтобы на неприступной вершине завести свиноферму. Когда три года спустя какой-то альпинист сумел добраться туда, то обнаружил уже шесть пар взрослых свиней и большое количество молодняка. Так сообразительный король птиц обеспечил постоянную и выгодную поставку свежего мяса для себя и своей семьи. Когда ему хотелось внести разнообразие в свое меню, он обменивал у других орлов поросят на зайцев, кур или гусей…

Во время прогулки вернулось чувство юмора и к Полясскому, а за ужином опять пошли разговоры о походе в ресторан. Однако Кейт решительно высказалась против:

— Мой муж не хочет идти, — сказала она. — Пан Фред, я думаю, будет так добр и составит нам компанию, если я попрошу его об этом, пан Адам приехал в Закопане, чтобы работать и не пить. А…

— А я из безысходности должен подчиниться диктату пани Кейт, — закончил Тукалло.

Последующие дни проходили спокойно, к тому же оставалось их не так уж много. Кейт и Гого вскоре должны были собирать вещи, большинство их уже давно хранилось в Варшаве в гостинице, где они решили поселиться до времени, пока снимут и меблируют свою квартиру.

За день до их отъезда Полясский объявил, что тоже возвращается в Варшаву.

— Все равно работа не идет, чего я буду сидеть здесь.

— Лучше признайся, — поправил его Тукалло, — что есть причина вернуться.

Полясский задумался и сказал:

— Чтобы сбылись твои золотые слова.

— Не сбудутся, можешь быть уверен, — сухо усмехнулся Ирвинг.

— Насколько я разбираюсь в женщинах, — начал Тукалло, удобно устраиваясь на диване, — насколько разбираюсь, а вы знаете, что я один из лучших специалистов в мире по этой части, то должен в данном случае признать, что Фред прав. Эта девушка не войдет в чужую дверь, и я сомневаюсь, что ты осмелишься когда-нибудь попросить ее об этом.

— У меня нет такого намерения и…

— И это свидетельство твоего здравого смысла, — подхватил Тукалло. — Я признаюсь вам, милые братья, что не подозревал присутствия на нашей планете подобных совершенных созданий природы. Материал — превосходный сорт глины, а уж отделка ни дать ни взять флоберовская. Когда Фред прочитал мне твое письмо, я беспокоился, что по приезде сюда должен буду смеяться над тобой, потому что ожидал увидеть гусыню, курицу, утку, синицу, коноплянку, сову, сойку, горлицу, ну пусть даже райскую птицу, а тут не нахожу никакого сравнения. Изумляет меня это и возмущает.

— Почему возмущает? — удивился Полясский.

— Потому что возмущают все аномалии, всякие игры природы.

— Но она не игра, а шедевр, — откликнулся Ирвинг.

— Все аномалии — это игра, в характере природы лежит заурядность. Однако случаются и вырождения. Родится вдруг человек с короткими кривыми и тонкими ногами, обезьяньими руками, горбатый, с раздутой грудной клеткой, выпученными глазами, выщербленными зубами, наделенный моралью мандрила, характером Хохли и разумом твоим, дорогой Адам, словом, чудовище как ни посмотри.

— Совершенно правильно, — согласился Ирвинг.

— До сих пор я да и вы знали лишь один подобный экземпляр-шедевр. Мне кажется, не нужно объяснять, что речь идет обо мне…

— Это очевидно, — кивнул головой Полясский.

— Но мужских шедевров истории известно много, а вот женских — не густо: Беатриче, Лаура или Марыля скомпрометировали себя. Жанна д'Арк? В атмосфере религиозных культов критицизм принимается недоброжелательно. Королева Ядвига… Здесь опять туман патриотизма, а если по-настоящему расследовать, действительно ли бывший жених не навещал Вавель, то может оказаться, что немцы получили, пусть и спустя несколько веков, реванш за Ванду, что отвергла немца, но могла быть менее строптивой по отношению к землякам. Джоконда? О ней все известно. Таким образом, мы можем утверждать, что только нам, счастливцам, удалось открыть первую женщину-феномен, феномен без прецедентов в истории человечества… Абсурд. Конечно, были, жили, существовали такие и ранее, но не оставили следа на земле по двум причинам: во-первых, у совершенства нет устремлений, потому что оно уже совершенно, следовательно, незачем пытаться сыграть какую-нибудь важную роль, во-вторых, ни один великий человек не ищет дополнения в себе в совершенной женщине. Вожди, короли, великие мыслители не тосковали по совершенным женщинам. Их жены, их любовницы чаще всего были чем-то архипосредственным. Совершенные женщины находили пристань в объятиях посредственных мужчин, скажем, таких, как этот Зудра. И ничего больше не желали!

Он задумался и добавил другим тоном:

— Кто знает, может, совершенство обречено на поиски посредственности.

— Я никогда с этим не соглашусь, — возразил Полясский. — Шкала требований человека может опираться только на собственные ценности, а поэтому, чем выше мы стоим, тем больше мы должны требовать от других.

— Или, — вставил Ирвинг, — тем мы снисходительнее.

— Ни один из вас ничего разумного сказать не в силах, — махнул рукой Тукалло, — а я, в свою очередь, рад, что сейчас в Варшаве будет дом, в котором появится возможность вдохнуть свежего воздуха…

— Не уходи от темы, — прервал его Полясский. — Все сказанное тобой было направлено на то, чтобы оправдаться перед самим собой за своих гусынь, куриц и индюшек. Так вот, ты ошибаешься: ни себя, ни меня ты не убедишь, что твое довольствование птичником вытекает из твоего мнимого совершенства. Оно рождено ленью. Да, ты ленивый, и поэтому избегаешь интеллигентных, более глубоких женщин. Это не только мое мнение. Его придерживается и Аркадий, и Ясь Стронковский, и Монек. Даже Тина Даберман слишком уж индивидуальна для тебя. Отсюда твои белошвейки, секретарши или маникюрши, а вершина твоих усилий — одна из Трех Свинок.

Тукалло надул губы.

— И что из этого вытекает?

— А то, что ты боишься, чтобы роман с действительно интересной и глубокой женщиной не выбил бы тебя из состояния холостяка-бездельника, чтобы не заставил тебя расстаться со словесной эквилибристикой, которой ты так наслаждаешься, не призвал бы тебя к испытанию сил твоего великого духа в схватке с реальностью. Короче говоря, ты отказываешься от уроков жизни, потому что боишься, что не справишься с ними, уступишь, что станешь зависимым. Вот изнанка твоего совершенства.

— Очень стройная теорийка, но не ранит меня, — спокойно ответил Тукалло. — Признаюсь, что ленив, что ценю свою независимость и избегаю осложнений. Это, однако, не значит, что я боюсь женщин. Они нужны мне, но я не нахожу в них никаких прелестей. Женщины необходимы мне исключительно для удовлетворения моих физических потребностей. Мне не нужно, как вам, подпитываться от них, оживлять свою душу их излучениями, возбуждать свое воображение в психологических конфликтах, в эмоциональных играх, в зависти и тоске, в экстазе и лжи. Ты понимаешь? Мне это не нужно!

Полясский рассмеялся.

— Ага! Я только удивляюсь, почему в своей необыкновенной самодостаточности ты не идешь дальше?

— Как это — дальше?

— Да-да, ты должен быть последовательным. Зачем ищешь наше общество? Зачем тебе нужны интеллектуалы и неординарные люди? Ты же возмутишься, если я скажу, что ты подпитываешься возле них. Так зачем сближаешься с нами, а не, к примеру, с кондукторами трамваев или членами спортивного клуба «Ахиллес»?

— Это совершенно разные вещи и их нужно различать, мой дорогой Адам, — потряс головой Тукалло. — А, ты все равно не поймешь, давай лучше прекратим эту дискуссию.

— О, нет-нет! Не выкручивайся!

— Ну, хорошо, я тебе скажу. Вы мне тоже не нужны. Мне не хотелось ставить точки над «i» из деликатности, но если ты вынуждаешь меня…

— Сделай одолжение.

— Это я вам нужен, да, я. Я жертвую собой и вскармливаю вас собственным молоком просто из жалости.

— Что ты говоришь?! Так и быть, я согласен принять это за основу для спора. Объясни мне только, почему ты выбрал нас, а не членов спортивного клуба «Ахиллес»?

— Потому что не люблю утруждать себя. Изложение тех же мыслей людям низкого умственного развития потребовало бы значительно больших усилий, хотя наш разговор показывает, что разница невелика.

— Сделай милость и ответь мне еще на один вопрос: почему решаешься на более тяжкое усилие, когда речь идет о женщинах? Я полагаю, что образование, к примеру, Люты Вороничувны стоило бы меньших затрат, чем твоих Зосек, Манек и Хелек.

Тукалло пожал плечами.

— По отношению к ним я даже попыток не делаю в этом направлении и возвращаю их обществу в абсолютно том же духовном состоянии, в каком общество одарило меня ими… Я вообще с ними не разговариваю. Разденься, драгоценная, оденься, дорогая, зайди в пятницу. Вот и все, что стоит говорить женщинам. Остальное — это потеря времени и слов.

— Ты сам этому не веришь, — заметил Ирвинг.

— Верно, когда я был моложе и менее опытный, то задавал еще один вопрос: «Что у тебя слышно, мое сокровище?». Но весьма быстро убедился, что это опасно: невозможно даже представить, сколько в ответе на такой риторический вопрос женщина может нащебетать, страшно: о близких, о знакомых, о кофемолке, о прекрасных чулках, о женихе, что она сказала, что он сказал и что она ответила. Говорю вам, страшно.

— Я согласен, если речь идет о женщинах такого уровня, — поддакнул Полясский.

— Теперь рассмотрим интеллектуалок, поговори хотя бы с уже упомянутой Вороничувной. Она уморит тебя своими глубинами души, инстинктивными отклонениями, Марселем Прустом и мистикой флагеллантов. Вот и получается одно и то же, не так ли?

Полясский запротестовал:

— Нет, разница велика. А, собственно, при чем здесь она, мы же говорим о пани Кейт.

— Пани Кейт, пани Кейт… И что пани Кейт? Я ее и о ней слишком мало знаю. Мы еще посмотрим, какой она станет, встретившись с жизнью.

В дверном проеме стоял Гого.

— Ха, я поймал вас, — воскликнул он с улыбкой, — обговариваете здесь мою жену?!

— Пытаемся, — подтвердил Тукалло.

— До сего момента безрезультатно, — добавил Полясский, — а где же пани Кейт?

— Я оставил ее на съедение чемоданам и не знаю, сможет ли она защититься от них: поджидают ее со всех сторон как драконы с открытой пастью. Брр… не переношу складывать вещи. Нет ничего лучше английского обслуживания. Там человеку не придется даже пальцем пошевелить. Все распаковано, потом все упаковано, отвезено на вокзал, оформлен багаж и сложен в купе. Обожаю Англию. Трудно мне как-то привыкнуть к Польше.

— А мне, наоборот, — сказал Полясский, — достаточно провести год за границей, как острая ностальгия добивает меня, начинают раздражать все их обычаи, кухня, режим питания, сами люди.

— Может быть, мне пойти помочь пани Кейт упаковать вещи? — спросил Ирвинг.

— Ну, что вы, стоит ли утруждать себя? — мягко заметил Гого.

— Это мое любимое занятие, — улыбнулся тот, вставая. — Из меня бы вышел хороший английский носильщик.

— Смотри только, снося вещи, не споткнись, — крикнул ему вслед Тукалло и обратился к Гого: — Я как раз говорил им, как я рад, что вы останетесь в Варшаве. Помните, я буду приходить к вам постоянно!

— Не пугай их, а то они еще откажутся от Варшавы, — предупредил Полясский.

— Наоборот, я счастлив и безмерно рад, что познакомился с вами. Моей жене тоже приятно, и мы даже говорили уже, что нам нужно будет выбрать определенный день недели, когда гости будут собираться у нас.

После обеда Ирвинг попрощался. Узнав, что отец в Кракове, ему захотелось встретиться и провести с ним вечер, а ночью отправиться в Варшаву. Несмотря на уговоры и просьбы Ирвинга, Тукалло на этот раз не согласился сопровождать его.

— Нет, дорогой, я предпочитаю веселую компанию и поэтому поеду поездом вместе со всеми.

— Жаль, конечно, но что поделаешь, — развел руками Ирвинг, — значит, вы точно выезжаете завтра утренним скорым?

— К сожалению, точно, — вздохнул Гого.

— Так я буду встречать вас на вокзале в Варшаве.

Он раскланялся, спустился к машине и уехал.

В Кракове он не застал отца в гостинице, так как тот был на какой-то конференции, которая закончилась только к одиннадцати. Отец пришел на ужин в ресторан «Гранд» с незнакомым еще толще себя паном, с которым был связан не только делами, но и, вероятно, дружбой. Они обращались друг к другу на «ты», и отец не стеснялся в его присутствии делать замечания сыну по поводу его расточительности.

— Я не понимаю, как можно так сорить деньгами. Насколько мне известно, за последнее время ты не сделал ничего полезного. Я бы еще понял, если бы ты тратил деньги на подарки женщинам, но такие суммы выбрасывать на гулянья с этими лентяями и дармоедами, это просто не укладывается у меня в голове.

Он тщательно отделил мясо ряпушки от костей и обратился к приятелю:

— Ты, Кароль, свидетель тому, что я никогда не был жадным. В нашей молодости у меня в однокомнатной квартире бывали интересные встречи, но, черт возьми, это же не была харчевня для убогих интеллигентов. Вчера секретарь сказал мне, что ты опять снял со своего счета пять тысяч.

— Мне жаль, что папа сейчас затеял этот разговор, — проворчал Фред.

— Я не жалею тебе денег, трать даже на развлечения, но с пользой для себя, а так только спиваешься и содержишь целую бессмысленную банду прихлебателей. Как ты оказался в Кракове, возвращаешься из Вены?

— Нет, я был в Закопане.

— В Закопане? — удивился отец. — А что ты там делал в это время года? Там же сейчас и дохлой собаки не найдешь.

— Я нашел знаешь кого, папа?.. Ту девушку, фотографию которой ты видел у меня.

Отец на мгновение задумался, отложил нож с вилкой и наклонился над столом.

— Та девушка? Что на увеличенных фотографиях?

— Да, только она уже взрослая. Ей двадцать лет и…

— И в жизни она не хуже, чем на снимках?

— Она прекрасна… я не могу тебе передать, как она хороша, — говорил Фред взволнованно, — олицетворение обаяния… такта, вежливости и ума.

Старый Ирвинг изменился в лице и воскликнул:

— Ну слава Богу! Наконец! Наконец, дорогой Фред, ты женишься. Подойди же, парень, я тебя обниму!

Он так радовался, что не замечал хмурого лица сына.

— Вот это счастливый случай! Закончились твои гулянья. Может сейчас из тебя выйдет человек. Ты привез ее с собой?

— Я не мог привезти ее, и она никогда не будет моей женой, — едва слышно произнес Фред.

— Почему?! — крикнул отец, и лицо его стало пунцовым.

— Потому что она не свободна, у нее есть муж.

— Черт возьми! — выругался друг отца.

— Именно в Закопане она проводила медовый месяц, — говорил Фред. — Ты можешь понять, что со мной творится?

Старый Ирвинг нахмурил брови.

— Дорогой мой, — начал он, — ты еще очень молод и неопытен. Разумеется, то, что она замужем, представляет собой некоторое препятствие, но переживать нет причины. В конце концов, в мире имеют место разводы. Я не сторонник их, но…

— Она не разведется с мужем, — прервал Фред.

— Любит его?

— Я не спрашивал, но мне так показалось.

— Что там тебе показалось! — передразнил сына отец.

— Хотя если бы даже она не любила его, то не бросила бы ради меня.

— Это тоже тебе кажется? — усмехнулся отец.

— Нет, она сказала мне.

— Подожди, а она знает, кто ты?

— Меня представили ей.

— Не об этом речь. Знает ли она, что ты мой сын, что это самая лучшая партия в стране?

— Конечно, знает.

Отец на минуту задумался, потом спросил:

— А кто ее муж?

Фред пожал плечами.

— Не могу сказать. У меня создалось мнение, что он человек среднего достатка. Сейчас он не у дел. Учился за границей, производит впечатление джентльмена. Вроде собирается открыть в Варшаве какое-то предприятие или искать подходящую должность. Я этим не интересовался специально, знаю только, что он откуда-то из Велькопольски. Фамилия у него весьма странная — Зудра, но, наверное, он из приличного общества.

— Как его фамилия? — спросил пан Кароль.

— Зудра, Матей Зудра.

— Зудра? Подождите-ка, я слышал об одном Зудре. Да-да, во всей Велькопольске ни о чем другом не говорят. Это не простая история. Сейчас, сейчас, как ее девичья фамилия?

— Помянувна.

Старый промышленник ударил себя по коленям.

— Да, они. Сейчас я совершенно уверен. Скандальная история в семье Тынецких. Вы не в курсе?

— Нет.

— Это случилось пару месяцев назад. В имении Пруды, под Познанью, умерла старая экономка и перед смертью призналась, что ее сын, который там служил в качестве писаря, и есть настоящий Тынецкий, а единственный сын Тынецких Ришард или Роберт, уже не помню, это ее сын. В молодости она была кормилицей при дворе и, воспользовавшись обстоятельствами, поменяла младенцев. Приехал прокурор, провел следствие, и все подтвердилось.

— Поразительно, — произнес старый Ирвинг.

— В самом деле, — продолжал его приятель, — бывший панич вон со двора, а бывший слуга принял в наследство огромное состояние. Он, однако, оказался великодушным, потому что назначил прежнему даже какую-то пенсию, чтобы дать возможность ему жениться на своей сестре Помянувне.

— Невероятно, — произнес пан Ирвинг, — все это кажется мне какой-то сплетней.

— За правдивость и точность этой информации ручаться не могу, но мне рассказывали об этом в Познани месяц назад. Кто же рассказал? Погодите, погодите, вспомнил… Волиновский. Он даже говорил, что его жена специально ездила в Пруды, чтобы собственными глазами увидеть, как выглядит настоящий Тынецкий. Не застала, однако, ни прежнего, ни нового. Оба они куда-то уехали, а спрашивать было неловко. Зудра! Ну, конечно, я именно и запомнил, потому что фамилия звучала как-то странно.

Старый пан Ирвинг поерзал на стуле.

— Послушай, отсюда вытекает, что если это не сплетня, не выдумка, значит, тот джентльмен, которого сын видел в Закопане, и есть сын экономки, воспитанный как Тынецкий?

— Конечно.

— В таком случае зачем Тынецкие выдали за него свою родственницу?

— Не знаю, может, это выяснилось уже после свадьбы, может быть, и вся эта история вымышлена или обросла пересудами. Кто может знать подробности?

Старый пан Ирвинг всматривался в тарелку, на которой лежал нетронутый кусок заячьей грудинки, и стучал пальцами по столу. После долгого молчания он поднял голову и посмотрел на сына.

— Во всяком случае, мой дорогой Фред, — сказал он, задумавшись, — когда встретишься с ними, не упоминай эту историю. Я проверю и, если получу подтверждение, постараюсь отыскать какой-нибудь способ для решения вопроса.

Фред неопределенно пожал плечами. Во-первых, он не верил, что рассказ приятеля отца может быть правдой, а во-вторых, его ситуации это никак не меняло.

— Я не собираюсь, — сказал Фред, — рассказывать об услышанном. Спасибо большое, папа, но я считаю, что надеяться не на что.

— Говорил же я тебе, сын, что многие из трудных дел мне удавалось завершать успешно. Я ничего тебе не обещаю, но сделаю все, что в моих силах.

— Спасибо, — произнес сдавленно Фред.

— Не смогу взяться за дело сразу, потому что сейчас должен ехать в Будапешт и Париж, но через месяц вернусь. Знаешь, а поехали-ка со мной. Путешествие пойдет тебе на пользу, а заодно и с Будапештом познакомишься, красивый и веселый город.

— Нет, папа, не хочется.

— А я советую. Не бойся, я тебя цепями к себе приковывать не стану. У меня там дела, а ты тем временем сможешь посмотреть Венгрию, а потом Францию. Нельзя постоянно сидеть в стране.

— Нет, папа, сейчас не могу. Мне нужно завтра во второй половине дня быть в Варшаве.

— Ты договорился с… ней?

— С ними, — поправил отца Фред.

— Ночуешь здесь, в гостинице?

— Нет, ночью выезжаю. Я на машине.

— Без шофера?

— Сам за рулем.

— Ну так, дорогой мой, не пей же, ради Бога, еще разобьешься.

И отец отодвинул рюмку сына.

Они простились теплее, чем обычно. Фред, уходя, еще слышал слова отца:

— Ты не представляешь, Кароль, как он любит ее.

Проходя через холл, Фред обратился к официанту:

— Прошу принести мне бутылку коньяку и счет в номер. Я сейчас уезжаю.

— Рад служить пану барону, несу сию же минуту, — отвесил низкий поклон официант.

Часть III

— Марыня, если ты найдешь редиску по семьдесят грошей за пучок, — заканчивала распоряжения Кейт, — возьми, пожалуйста, два. Если будет дороже, сделаем зимний салат. Мне кажется, что в банке еще осталось несколько грибов, и помни, Марыня, пожалуйста, что в тушеную говядину не нужно добавлять даже горошинки перца, потому что это вредно хозяину, а в его крем положи на две ложки сахара больше, чем всем остальным. Он говорил прошлый раз, что крем был не сладкий.

— Хорошо, я могу, но тогда он был слишком сладкий.

— Если ему так нравится, не о чем говорить. А мяснику скажи, что заплатим после первого.

Кейт взяла исписанный каракулями листок и вышла. Погасив свет в столовой и в комнате Гого, она подумала, что он никогда не выключает за собой свет, а плата за электроэнергию повышается ежемесячно. В комнате Гого было слишком жарко, и она открыла окно, чтобы проветрить помещение перед сном. Февраль этого года был по-весеннему теплый. Температура не падала ниже нуля, и снега в городе не было совсем. Она заглянула в кабинет, который служил им одновременно и комнатой для приема гостей. Гого сидел в халате за письменным столом.

«Значит, сдержал обещание, — улыбнулась она потихоньку, — разделся и следовательно уже не выйдет, даже перед ужином не выпил и рюмки водки».

Он разрабатывал организационный план проектируемого еженедельника, в который, кстати, Кейт не верила, равно как и ни в одну из затей Кучиминьского. Гого, однако, загорелся этой идеей и даже расчетами доказал, что через год журнал будет давать более восьмидесяти тысяч дохода, из чего на долю Гого, как администратора и одного из главных участников, придется не менее тридцати тысяч в год.

Однако она уже окончательно потеряла веру в способность Гого самостоятельно работать и, оценивая ситуацию реально, хотела лишь одного, чтобы он получил какую-нибудь хорошую должность. Но и здесь пришлось сражаться с его нежеланием быть у кого-то в подчинении. В начале января, благодаря поддержке князя Залуцкого, Гого занял место заместителя директора управления делами его брата. Спустя четыре дня он отказался от работы, к великому сожалению Кейт. Барон Ирвинг уже дважды предлагал ему вполне достойные места: раз в промышленности Силезии, а второй — в Бориславле. Гого не согласился, потому что не хотел уезжать из Варшавы.

Сегодня снова барон прислал письмо, приглашая Гого на завтра к девяти часам утра, и Кейт, главным образом поэтому, умоляла его не идти в ресторан, откуда он всегда возвращался под утро и спал потом до обеда, чтобы остаток дня пить сифонами газированную воду и съедать по несколько лимонов. Она дрожала от страха за исход разговора, предчувствуя, что пан Ирвинг уже больше ничего не предложит, он ведь и так проявил, учитывая времена, небывалую заботу о Гого, хотя Кейт не сомневалась, что делал он это исключительно по просьбе сына. Она была бесконечно благодарна Фреду за это и за его деликатность, ведь она его никогда и ни о чем не просила. Он был настолько тактичным, что ни разу не вспомнил о своих обращениях к отцу, даже наоборот, делал вид, что ничего не знает.

Она закрыла окно, задернула шторы и вошла в кабинет. Гого поднял голову.

— Если дать трехцветные обложки, — сказал он, — стоимость повысится на пятнадцать процентов. Твое мнение на этот счет.

— Я думаю, что цену одного экземпляра следует снизить до возможно допустимых границ. У людей нет денег. В таких условиях логично избегать всякого рода ненужных излишеств.

— Потому что ты всегда боишься риска.

— Я не вижу тут риска, это…

Зазвонил телефон. Кейт подняла трубку и услышала хриплый, грубый голос Залуцкого.

— Можно ли пригласить пана Зудру? Это Залуцкий.

Когда он звонил вечером, то всегда притворялся, что не узнает ее, но она прекрасно понимала, о чем идет речь: они хотели вытянуть Гого в ресторан. Проще всего было ответить, что пана Зудры нет или что он уже спит. Однако она не могла соврать.

— Сейчас позову, — сказала Кейт и передала трубку мужу со словами: — Это Залуцкий, не пойдешь?

— И речи быть не может, не беспокойся.

— Спасибо, — она поцеловала его в лоб. — Я иду к себе. Будем уже отдыхать, правда?

— Да, любимая, конечно, — ответил он и стал говорить по телефону: — Как дела. Али-Баба?

— Слушай, Гого, я послал за тобой машину. Она будет возле твоего дома через пять минут, приезжай сейчас же.

— Нет, не могу, сегодня не могу. А что случилось?

— Ничего не случилось, но здесь очень весело. Приезжай немедленно…

— Видишь ли, у меня много работы, это во-первых, а во-вторых, я уже разделся и сижу в халате.

— Так оденься.

— Нет-нет, завтра утром у меня встреча со старым Ирвингом, а с вами там затянется, как всегда.

— Я обещаю тебе, что в час все поедем по домам, никуда больше заходить не будем. Подожди, тут Збышек вырывает у меня трубку.

— Гого, если тотчас не приедешь, — в трубке послышалось бормотание Хохли, — то будешь свиньей.

Хохля был уже пьян. Должно быть, кто-то открыл дверь телефонной кабины, потому что в трубке послышались голоса и звуки музыки. Гого посмотрел на часы. Было десять минут одиннадцатого.

— Збышек, я правда не могу, — сказал он, но уже менее уверенно.

— Эх, ты, подкаблучник!

— У меня работа.

— Послушай, здесь Адам, Тукалло, Ясь, Монек, Дрозд, ну все. Если не приедешь, то увидишь, что я продам портрет пани Кейт тому паршивцу, а ты получишь фигу. Собственно, что это я еще упрашиваю тебя! Ты мне одолжение делаешь, что ли?

Трубку снова взял Али-Баба.

— Не будь козлом и приезжай.

— Да пойми же ты, я обещал жене, — понизил голос Гого.

— Так соври что-нибудь. Скажи, что я с сестрой в «Европе», или что другое.

— Я еще подумаю и если смогу…

— Ну, хорошо. Во всяком случае, если не поедешь, то вышли слугу вниз, чтобы отправить машину обратно к «Под лютней».

— Договорились.

— Тогда привет, ждем тебя.

Гого положил трубку и встал.

«Послать слугу, — подумал он с грустью. — Я даже домработницу послать не могу, потому что уже, наверное, спит. Ему кажется, что у меня есть слуга».

И здесь он вспомнил, что недавно сам сказал Залуцкому, как бы невзначай, в разговоре, что ему что-то устроил слуга. Именно поэтому он медлил с приглашением Залуцкого на обед. Все в этой квартире выглядело таким дешевым, так не по-барски.

Выдвинув ящик стола, по привычке проверил содержимое кошелька, хотя знал, что там нет ни гроша. Рядом лежала горка мелких монеток, пересчитал, их было немногим более пяти злотых.

«Выйду и дам шоферу три», — подумал он и начал быстро одеваться. Постучав в спальню Кейт, он не услышал ответа. Она была в ванной комнате.

— Кейт, — позвал он, — я должен на минуту спуститься вниз. Али-Баба прислал за мной машину.

— Но ты же дал мне слово, что останешься дома.

— Ну, да, — он нетерпеливо щелкнул пальцами. — Я только отправлю шофера… Хотя там какой-то важный вопрос в связи с еженедельником.

— Гого… — начала она, но он прервал ее:

— Я же говорю тебе, что не поеду. Только вот у меня нет мелких монет дать чаевые шоферу, у тебя ничего не осталось?

— Нет, возможно, лишь несколько грошей. Они лежат в ящике стола, только не бери те двадцать семь злотых, которые оставлены на оплату телефона.

— Хорошо.

— И не едь, Гого.

— Нет-нет, разве что на минут десять загляну туда.

— Гого! — позвала Кейт, но он притворился, что уже не слышит.

В ящике Кейт на счете за телефон лежало несколько монет. После секундного колебания он взял десять злотых. Все равно не истратит, но на всякий случай нужно иметь при себе хотя бы на пиво и сигареты.

Оказавшись на лестнице, он задержался на минуту.

«Даю себе слово, что до полуночи вернусь», — решил он.

Однако пока спускался, его размышления рассыпались. Что там сейчас происходит с Кейт? Что она подумает, когда увидит, что он взял десять злотых, что надел темный костюм? Если он не вернется через несколько минут? Не станет ли она, которую он никогда не мог разгадать, презирать его?

Он остановился из-за молниеносно пронзившей его мысли. Не придет ли ей в голову, что ничего иного от него и ожидать было нельзя, что мое слово чести ничего не значит, потому что родила меня… простолюдинка?

Он чувствовал себя так, точно его ударили по лицу.

«Нет-нет, только не это», — подумал, сжав зубы.

Достав из кармана деньги, он отсчитал три злотых для шофера. Я дам ему деньги и скажу ехать обратно в ресторан.

Он прошел по коридору и вышел за ворота. Возле тротуара в свете фонарей поблескивал длинный черный автомобиль. Рядом стоял шофер в синей ливрее с кокардой на шапке.

Как только он увидел Гого, старый служака снял шапку и широко открыл дверь автомобиля, сказав:

— Мое почтение, прошу вас.

— А, день добрый, Юзеф, — неуверенно ответил Гого.

Колебание, однако, длилось мгновение. Гого сел, дверь захлопнулась, и автомобиль бесшумно тронулся с места.

Кейт, выйдя из ванной, заглянула, конечно, в ящик стола, потом медленно задвинула его. Проходя через спальню Гого, она бросила взгляд на его светлый костюм, который он снял после ужина, погасила свет в прихожей, какое-то время стояла неподвижно в темноте, проверила, хорошо ли закрыты двери, и, вернувшись в кабинет, села к столу. Взгляд ее скользнул по собственной фотографии и остановился на разбросанных бумагах. Среди таблиц, заметок и ведомостей пестрели рисунки. В углу одной из карточек, в рамке, был список: Фреду — 300, Али-Бабе — 450, Адаму — 100. Рядом с последней цифрой пометка «срочно». На другой карточке заметок поля были исписаны расчетами: машина — 20 000, вилла в год — 8000. Слуга и шофер вместе — 3600, сезон на Ривьере — 6000…

Зазвонил телефон. Говорил Полясский спокойно и, казалось, четко, но она все-таки сразу поняла, что он не совсем трезвый.

— Пани Кейт, вы еще не спите? Не волнуйтесь за Гого. Я бы не хотел по отношению к нему быть нелояльным, я далек от этого. Мы сидим здесь вместе, но я понять не могу, как он решается оставлять вас одну. Пани! Я знаю, что вы там не льете слез и не отчаиваетесь. Это не в вашем характере. И не о вас речь, а о нем. Он производит на меня впечатление человека, который гонится за количеством, теряя по дороге золото.

— Золото, пан Адам, тоже имеет относительную стоимость, — заметила Кейт, — а я, между прочим, не вижу ничего плохого в том, что мой муж умеет развлечься.

— Так почему же вы не приходите вместе с ним, если одобряете развлечения?

— Это дело вкуса. Мне не нравятся рестораны и танцы.

— О, я понимаю вас и тоже не терплю всего этого.

— Оригинальная шутка, — попыталась рассмеяться Кейт.

— Вовсе не шутка. Просто у меня нет дома. Будь я на месте Гого! Боже, я стоял бы на коленях…

— …у моих ног, — с иронией закончила Кейт.

— Зачем вы надо мной смеетесь? Разве я заслуживаю. Мне хотелось сказать, что на коленях я каждый день благодарил бы провидение.

— Не утруждайте себя банальностями, за которые завтра вам будет стыдно. А сейчас возвращайтесь в свою компанию, ведь там без вас скучают.

— Пани Кейт, я столько хочу вам сказать… Позвольте мне приехать! На час!.. Хоть на полчаса!..

— Спокойной ночи, пан Адам.

— Секунду, умоляю! Несколько дней назад был у вас Тукалло и сидел до полуночи, а сейчас еще только несколько минут двенадцатого.

— Пан Тукалло — совершенно иное дело.

— Я… я могу принять это за комплимент?

— Как вам будет угодно.

— Пани Кейт, вы же знаете, что с моей стороны вам не угрожает не только какое-нибудь слово, которое могло бы оскорбить вас, но даже взгляд, который не выражал бы ничего иного, кроме обожания и глубокого уважения. Вы же знаете меня!

Кейт рассмеялась.

— Конечно, но знаю также и себя.

— Вот именно. Я не представляю себе, чтобы с чьей-нибудь стороны вас могло встретить оскорбление, чтобы кто-нибудь мог задеть вашу честь или нарушить дистанцию, которую вы определили ему.

— К сожалению, вы переоцениваете мои душевные качества, и сейчас я докажу вам это: несколько минут назад я пожелала вам спокойной ночи.

— Вы правы, — растерялся Полясский. — Я наглец и прошу меня извинить. Спокойной вам ночи. Наверное, я много выпил. Но я хочу сказать вам еще одно: если бы мне был предложен выбор стать Севером, которого вы можете принять в любое время, или оставаться собой и любить вас, даже не встречаясь с вами, я всегда предпочел бы второе. Я не жду ответа. Да и что нового вы можете сказать. А сейчас спокойной ночи. Спокойной вам ночи, пани Кейт.

— Спокойной ночи, пан Адам.

Едва она успела положить трубку, как снова раздался звонок. Дозвонился Гого. Как всегда он объяснял, что там весело, что его не хотят отпускать и что он почти ничего не пьет. Язык у него при этом заплетался. Он уверял, что через час вернется, умоляя не сердиться, повторяя, что любит ее и надеется, что сон ее будет крепок.

— Хорошо, Гого, — последовал ответ Кейт, — веселого тебе вечера.

— Спасибо, Кейт. Ты — ангел.

Она отключила телефон, чтобы ее не беспокоили, зная, что Гого будет звонить на протяжении всей ночи, а еще и Полясский, под утро иногда Тукалло или Хохля со своими признаниями.

Кейт, забравшись в постель, взяла письмо тетушки Матильды. Ей хотелось еще раз просмотреть его, оно пришло перед обедом, и она прочитала его второпях.

Пани Тынецкая писала редко. Ее письма, хотя и были проникнуты искренней сердечностью по отношению к племяннице и Гого, но все-таки полны были безысходного пессимизма. Она жаловалась на старость и одиночество. В предыдущих письмах выражала надежду на то, что, возможно, в имении все изменится к лучшему, когда приедет Роджер, вспоминала как бы невзначай, что он сейчас отдыхает в Вене, потом будет в Липске.

В последнем письме о нем было лишь короткое замечание: «…Мой сын приехал в Пруды на несколько дней вместе со своим приятелем, каким-то деклассированным австрийским бароном, который, как я могла понять по их отношениям, является для Роджера чем-то вроде гувернера или инструктора. Скоро они уезжают в Америку».

Этот странный тон пани Матильды говорил о том, что между ней и сыном не произошло сближения и взаимопонимания, на что она очень надеялась.

В конце письма старая графиня сообщала: «Говорил мне адвокат Гимлер, что к нему писал твой муж, спрашивая, не может ли он получить три тысячи авансом из своей пенсии. Горько ему было отказывать, но, к сожалению, что я и вынуждена была подтвердить, адвокат имел жесткое распоряжение не превышать сумму пенсии вплоть до лишения своей должности у моего сына, интерес которого по отношению к Прудам ограничивается единственно контролем за счетами именно этой пенсии».

Кейт выключила свет и попыталась уснуть. Однако навязчивые мысли долго не давали ей сомкнуть глаз. Память возвращала к счастливым и спокойным годам, проведенным у тетушки в Прудах. Как уверенно она смотрела в будущее, как безгранично верила, что судьба уготовила ей то, что она сама себе выбрала, и ничто не сможет изменить ее жизнь. Выходя замуж за Гого, она не надеялась найти в браке с ним счастье. То, чем брак оказался, не было даже его тенью, а иногда казалось полной утратой всех надежд. Случались дни, когда она впадала в крайнее отчаяние. Стыдно было ей как за отрицательные черты мужа, так и за взрывы его нежности, в которых с каждым днем все больше распознавалась мелочность его натуры. Он был ни злым, ни глупым, но не хватало ему какой-то внутренней цельности, сильного характера, не хватало стремления к чему-то высокому в жизни, кроме сытости, кроме дешевого снобизма. И даже в этих устремлениях не было у него твердости. Он дошел до того, что обратился к Гимлеру за деньгами, к тому же за ее спиной. Это уже походило на непорядочность.

Она не показала ему письма пани Матильды: хотела оградить от нового унижения, потому что еще надеялась, что, оказавшись у дел, получив какую-нибудь достойную должность, к нему вернутся и прежняя гордость, и те ценности, которые видела в нем и за которые продолжала бороться. Не меньше усилий она прилагала, чтобы перед ним, а тем более перед людьми спрятать свои разочарование и горечь. Поэтому очень болезненными были такие разговоры, как сегодня с Полясским, такие взгляды, как взгляды Фреда, в которых было и понимание, и сочувствие, и почти жалость.

Ей удалось уснуть лишь на несколько часов, а когда встала, было восемь. Гого еще не вернулся. Уже часто случалось, что он приходил очень поздно, но в это время раньше он всегда был дома. Обеспокоенная, она решила позвонить Фреду. Едва включила телефон, как появился Гого. Выглядел он жутко в помятом котелке и грязном пальто. Лицо его было опухшим, а под правым глазом красовался синяк. Он был совершенно пьян и, пошатнувшись, упал. У нее не хватило сил поднять его. Он бормотал что-то невразумительное. Наконец ему удалось встать и с трудом добраться до ванной комнаты. Кейт отпрянула и захлопнула дверь. Убежав в дальнюю комнату, она закрыла руками уши, чтобы не слышать приступов его тошноты.

Это уже было выше ее сил. Она стояла бледная и дрожащая, судорожно сжимая ладони, близкая к обмороку. К счастью зазвонил телефон. Она пришла в себя и подняла трубку. Фред Ирвинг интересовался, не вернулся ли Гого.

— Я провожал его домой, но он уперся и по дороге сел в такси, наказав ехать в «Мулен Руж». Я поехал за ним, но там его не нашел. Потом искал его в других ресторанах, но напрасно.

— Да, спасибо вам, он уже дома, — ответила Кейт, — стараясь придать голосу спокойный тон. — Я не видела его, потому что еще спала. Кажется, он был навеселе. Видимо, вы хорошо повеселились, но у меня к вам просьба. Дело в том, что Гого должен был сегодня встретиться с вашим отцом. К сожалению, он так крепко спит, что мне жаль его будить. Вы не будете так добры извиниться перед отцом и оправдать каким-то образом отсутствие моего мужа?

— Хорошо, я все устрою. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

— Нет, благодарю вас, — она сжала губы, чтобы не расплакаться.

— Я сейчас в городе. Мне кажется, вы собирались сегодня в банк, я охотно улажу ваши дела, потому что и я там…

— Нет-нет, спасибо, ничего срочного.

— Целую ваши руки и до свидания.

— До свидания, пан Фред.

Марыня подала завтрак. Кейт выпила чашку чаю, но есть ничего не смогла. Спустя какое-то время из ванной вышел Гого. Он немного протрезвел, но цвет лица у него был бледно-зеленый. Кровавый синяк под глазом напух еще больше и выглядел отвратительно при вымученной кривой усмешке.

— Ты — ангел… — начал он охрипшим голосом. — Извини меня… Безобразно напился… Да, но это уже в последний раз. Даю тебе честное слово. Последний раз… Сейчас я переоденусь и пойду к этому старому идиоту… Который это час?

— Ты не можешь идти в таком состоянии, — ответила Кейт спокойно. — Звонил Фред, и я попросила его объяснить отцу ситуацию.

— Ты — ангел, — расчувствовался он, — а я — свинья. А Фред вовсе не такой добренький, как тебе кажется. Это все только потому, что он влюблен в тебя. Ты думаешь, я этого не понимаю? А, вот, сейчас, сейчас…

Он начал неловко вынимать все из разных карманов и наконец нашел то, что искал: несколько банкнотов по сто злотых, измятых и мокрых, видимо, залитых вином.

— К твоим услугам, видишь, я всегда помню о тебе, — он положил перед ней деньги.

— Откуда они у тебя?

— Откуда? — рассмеялся он. — Будь уверена, что я их не украл.

— Надеюсь, но хотела бы знать, у кого ты их одолжил. Ты выпил и можешь забыть, а я не думаю, что тебе хочется, чтобы тебя обвиняли в том, что ты не возвращаешь долги.

— А я тебе говорю, что ты — мой ангел, сокровище мое ненаглядное! Она заботится обо всем. Я бы давно пустил себе пулю в лоб, когда бы тебя у меня не было.

— Ты одолжил их у Фреда?

— Да, пятьсот злотых. У меня раскалывается голова, пойду спать. Только распорядись, чтобы мне поставили возле кровати газированную воду и лимон…

— Уже все приготовлено.

— Счастье ты мое, — он протянул к ней руки.

Кейт сделала вид, что не замечает, и сказала:

— Сейчас ложись, я разбужу тебя в три. Сегодня обедать с нами будет Тукалло.

— Хорошо, — ответил он покорно, — я, должно быть, выгляжу омерзительно. Иду спать, Кейт. Голова у меня сейчас раздробится на части.

— Спокойного сна.

— А ты помни, что я дал тебе честное слово. Если не сдержу, имеешь право дать мне в морду.

— Не употребляй таких слов, Гого.

— Но ты веришь мне?

— Верю, верю, спокойного сна, Гого.

Когда он закрыл за собой дверь, она опустилась на стул, сжав руками виски, и долго сидела не двигаясь. Потом тяжело поднялась и занялась своими ежедневными делами. Нужно было подготовить грязное белье для стирки, убрать в двух комнатах, почистить серебро и навести порядок в ванной. У нее кружилась голова, когда она приступила к уборке, однако она предпочла бы заболеть, чем сказать Марыне заняться этой работой. Ей было стыдно уже оттого, что служанка могла слышать поздние возвращения Гого и его бормотание.

Около часу дня раздался звонок в передней. Кейт слышала, как Марыня открыла дверь и с кем-то разговаривала.

Вскоре она вошла и сказала шепотом, подавая визитную карточку:

— Пришел какой-то молодой пан, спрашивал нашего, а когда я сказала, что он спит, поинтересовался, есть ли вы.

Кейт взглянула на карточку и вздрогнула. Там были только имя и фамилия: Роджер Тынецкий.

«Что ему нужно?» — промелькнула в голове мысль.

Ее охватило беспокойство. Она была почти уверена, что он приехал сообщить Гого, что снижает пенсию или даже лишает ее совсем.

— Зачем ты сказала ему, что пан спит? — в тоне Кейт звучало осуждение. — Я говорила тебе уже не раз, что всегда прежде нужно спросить у меня. Проводи его в кабинет.

Она быстро сняла фартук и спрятала салфетку для пыли. Роджер вошел и остановился в дверях. Он очень изменился, правда, видимо, потому, что она никогда не видела его в такой одежде. На нем был хорошо скроенный коричневый костюм и темно-красный галстук. Кроме того, сейчас он носил короткие подстриженные усы. Его взгляд показался Кейт критичным, острым и пронизывающим.

— Я прошу великодушно извинить меня за мой визит, — произнес он. — Собственно, дело у меня к вашему мужу. Однако если я не могу видеть его, то вынужден затруднить вас. Я задержался в Варшаве лишь на несколько часов.

— Но мне очень приятно видеть вас, — сказала Кейт, соблюдая правила приличия и подавая ему руку. — Прошу вас, садитесь.

— Благодарю.

Он сел и достаточно откровенно огляделся вокруг.

— Мне писала тетя, — начала Кейт, — что вы собираетесь в путешествие.

— Да. Как раз сегодня я выезжаю в Лондон, а оттуда в Америку.

— Недолго вы отдыхали в Прудах.

— Я умышленно сократил там свое пребывание по двум причинам, о которых вы с легкостью можете догадаться.

— К сожалению, это не так легко.

— Пожалуй. Не в моих правилах навязываться кому-то, а я заметил, что мать совсем не радуется моему приезду. Это во-первых. Во-вторых, меня это нисколько не удивило: я еще не совсем отесан, хотя и не жалел сил, чтобы приобрести хорошие манеры.

— Я не нашла в письме тети, чтобы она была недовольна вашим приездом или упрекала вас в неумении вести себя в обществе.

— В таком случае, в письме она была более благосклонна ко мне, чем при личной встрече. Она только назвала меня самоуверенным, что следовало понимать наглым… — Горько усмехнувшись, он добавил: — Хотя она права, это, несомненно, успели отметить и вы.

— Вы ошибаетесь, — покачала головой Кейт. — Ничего подобного я о вас не подумала.

Он кашлянул и нахмурил брови.

— Но давайте перейдем к делу, которое привело меня сюда. Вы интересуетесь делами мужа?.. То есть знаете ли вы о них что-нибудь?

— Думаю, да.

— Так вот, ваш муж получает пенсию из Прудов.

— Это мне известно.

— Пенсию высылает адвокат Гимлер. Как я проверил, точно в срок первого числа каждого месяца. Адвокат представил мне письмо пана Зудры с просьбой выслать ему три тысячи аванса. Я, признаться, не знаю, что думать об этой просьбе, и поэтому я приехал, чтобы лично поговорить с ним. Но если вы столь любезны, я позволю себе спросить у вас, что это может означать?

Кейт покраснела.

— В такие подробности я не посвящена.

— А могу я рассчитывать на откровенный ответ?

— Я слушаю вас.

— Хватает ли той пенсии, которую получает пан Зудра, чтобы жить в достатке и вести достойный образ жизни?

Она была в замешательстве, потому что не знала, к чему ведут его расспросы, и решила ответить в соответствии с собственными убеждениями.

— Думаю, хватает.

— Так почему возникла просьба об авансе?

— Не знаю. Возможно, у него были какие-то непредвиденные расходы, может быть, собирался принять участие в каком-нибудь предприятии. Боюсь, что не смогу вам объяснить.

Роджер сжал губы.

— И я буду честен с вами. Мне поступила информация, что пан Зудра ведет расточительный образ жизни. Неважно, как и от кого я узнал об этом. Во всяком случае, этого достаточно, чтобы сделать вывод о том, что выделение ему каких-то авансов или помощи было бы равносильно выбрасыванию денег на ветер. Есть еще и другая сторона дела: пан Зудра — мой родственник, так как стал вашим мужем, мужем моей сестры. — Роджер слегка покраснел и добавил: — Я прошу меня извинить, что осмелился напомнить об этом родстве, это наглость с моей стороны.

— Я вовсе так не думаю, — она попыталась улыбнуться.

— Так вот, — он перевел дыхание, — поэтому я решил рассмотреть просьбу пана Зудры положительно. Речь идет, конечно, о долгах. Мне известно, что за квартиру вы не платите уже два месяца. Много ли еще таких задолженностей?

— Таких домашних, — ответила Кейт, опустив голову, — где-то около девятисот злотых, точнее, девятьсот сорок.

— А сколько еще долгов?

— Думаю, около двух тысяч злотых.

Он кивнул головой.

— Так вот, я оставлю тысячу злотых на покрытие домашних долгов, но только исключительно в ваше распоряжение. Я совершенно уверен, что если я попрошу, чтобы эти деньги ни на что иное не были потрачены, — подчеркнул он, — а вы это любезно пообещаете, у меня не будет сомнений на этот счет.

— Вы можете быть уверены, — ответила она тихо.

Он вынул из кармана и положил на стол несколько купюр. После затянувшегося молчания он начал говорить снова:

— Что касается личных долгов пана Зудры, я готов оплатить и их, хотя при одном условии, скорее, при двух: он не получит этих денег в руки. Я вышлю пану Гимлеру список долгов вместе с адресами кредиторов, и он отошлет им деньги, сообщая, что делает это по поручению пана Зудры. Выполнит это он, однако, только в том случае, если пан Зудра присоединит к списку обязательство под честное слово не делать больше никаких долгов. Еще хочу предупредить, что при невыполнении этого обязательства пенсия автоматически будет задержана. Я весьма сожалею, поверьте мне, что таким образом решаю этот вопрос, тем более, что это коснется и вас, но я уже оставил соответствующие распоряжения адвокату и, как я уже говорил, сейчас уезжаю, поэтому, пока проснется пан Зудра, ждать не могу.

— Я понимаю вас, — произнесла она едва слышно.

— Поверьте мне, что эти унизительные условия я предлагаю вовсе не потому, что питаю особую антипатию к пану Зудре и хочу ему отомстить. Избави Боже. Просто я уверен, что поступаю в ваших общих интересах. Я не скупой и у меня есть больше, чем я могу отдать. Вы знаете, меня не увлекает раздача денег. С их помощью я никому не хочу вкушать уважение, а потребности у меня скромные. Именно поэтому я не желаю, чтобы кто-то иной бессмысленно тратил деньги.

— Я понимаю вас, — повторила Кейт, не поднимая глаз.

Его сухой тон и эти жесткие менторские слова причинили ей почти физическую боль. И не по своей вине она вынуждена была терпеть эти унижения, выслушивать замечания и выговоры. Как же изменился этот человек! Раньше она любила его, когда он был незаметным Матеком. Под маской исполнительного и безупречного служаки она интуитивно чувствовала, как ей казалось, натуру впечатлительную, способную растрогаться и пожертвовать собой. В имении он был каким-то милым, удобным инструментом, которого знают и который заслуживает доверие, основанное не только на знакомстве, но и на уверенности, что внутренняя его ценность исключает какое бы то ни было разочарование.

Как же он изменился! Полученное состояние сделало его уверенным, черствым и жестким человеком, который, чувствуя свое материальное превосходство, диктовал, правда, не без основания и совершенно справедливо, унизительные условия. Он выглядел безразличным, беспощадным и одновременно великодушным, но какой ценой!

— Я не знаю, когда вернусь в страну, — продолжал он, не меняя тона, — планирую длительное путешествие и, по всей вероятности, задержусь подольше в некоторых городах Западной Европы. Сейчас я не могу оставить вам своих будущих адресов, но если вы захотите связаться со мной, отправьте письма адвокату Гимлеру, а он перешлет их мне.

Он сделал паузу и говорил дальше так, точно выучил все наизусть:

— Если обстоятельства сложатся таким образом, что вы не захотите жить в Варшаве, я очень вас прошу не забывать, что я ваш родственник и что для вас двери Прудов всегда открыты. Имение вы можете всегда считать своим домом, как было прежде.

Ей хотелось ответить, что такие обстоятельства не предвидятся, что ни за что на свете она не примет кусок чужого хлеба, дарованный ей с таким откровенно подчеркнутым неуважением ее мужа, но, взяв себя в руки, лишь сказала:

— Я благодарю вас.

В комнате воцарилось молчание. Кейт чувствовала, что как хозяйка дома из вежливости она должна продолжить разговор, понимала, что рассудок подсказывает завоевать симпатию этого человека, что это в интересах Гого, но не могла заставить себя произнести хотя бы слово.

Спустя минуту он, видимо, почувствовав ее состояние, встал и, поклонившись, сказал:

— С вашего позволения, я ухожу.

Она подала ему руку.

— Я желаю вам приятного путешествия.

— Большое спасибо.

Он поцеловал ее руку и направился к двери, на пороге, задержавшись, обернулся, точно хотел еще что-то добавить, но только чопорно раскланялся и вышел.

Когда за ним закрылась дверь, Кейт взглянула на оставленные Тынецким деньги и вздрогнула: впервые в жизни она почувствовала собственную незначительность, бессилие, граничащее с отчаянием. И что странно, у нее не было обиды на Тынецкого, хотя именно он был виновником ее состояния, а росло лишь негодование к мужу, из-за которого она оказалась в ситуации, когда вынуждена была покорно выслушивать все эти досадные слова, приносившие ей мучительную боль. Было что-то возмутительное уже в том, что спал он после пьянки в то время, когда она сгорала от стыда за его поступки и своим молчанием, своей покорностью выпрашивала для него милость.

Несмотря на пережитое глубокое чувство досады, Кейт была довольна, что Гого не встретился с Тынецким, потому что эта встреча могла бы привести к какой-нибудь непредсказуемой выходке со стороны Гого и катастрофическим последствиям, включая отмену пенсии. Когда-то, в самом начале замужества, подсознательно она даже желала этого. Тогда она еще верила, что Гого способен на многое, может обеспечить себя и ее, что ему нужен лишь импульс, коим и послужило бы прекращение поступления дарованных денег. Сейчас у нее уже не осталось никаких иллюзий. Она могла рассчитывать единственно на счастливое стечение обстоятельств, на случай или чью-либо протекцию и, конечно, на собственные силы. Слишком поздно, к сожалению, она поняла, что этот человек, выросший в достатке, привыкший практически не ограничивать себя материально, не знающий забот ни о чем, не подготовлен морально к преодолению жизненных трудностей. Он лишен малейших амбиций стать независимым от чьей-то милости или занять какую-то позицию в обществе.

Сейчас, после визита Тынецкого и письма тетушки Матильды, ей пришла в голову мысль, что, по всей вероятности, богатство на любого действует деморализующе, разрушающе и губительно. В кого превратился этот человек, получив состояние? Когда-то на своей скромной должности конторщика в имении он был отличным работником, не выдающимся, правда, но полезным и почти незаменимым. Сегодня он стал чем-то удивительно ненужным, даже смешным. Связался с каким-то деклассированным, как писала тетушка Матильда, бароном, который, очевидно, тунеядствует при нем взамен за обучение Тынецкого хорошим манерам. Сам Тынецкий путешествует, вместо того чтобы заняться Прудами. Какой смысл в богатстве, если нет желания наслаждаться жизнью. Сам подчеркнул, что тратит мало, а впрочем, при его холодности и черствости трудно даже представить его радующимся.

Она не могла избавиться от мысли, что Тынецкий, воспитанный простолюдином, умышленно выбрал такой образ жизни, наивно полагая, что так он приобретет барственность. Она не могла в душе не согласиться с пани Матильдой, когда та жаловалась на отчужденность между ней и сыном.

Кейт посмотрела на часы и постучала в спальню Гого. Он уже не спал. Воздух в комнате был наполнен перегаром. Она остановилась подальше от кровати, чтобы до нее не доносилось дыхание, насыщенное этим омерзительным запахом. Как всегда после пьянства, Гого был подавленным и смиренным. Он даже не очень удивился, услышав о визите Тынецкого, и без сопротивления согласился на все его условия, заметив:

— Это так мило с его стороны, что он хочет оплатить мои долги, а то, что он не вспомнил о вычете этой суммы из пенсии, свидетельствует, что он не собирается этого делать. К тому же выглядеть это будет довольно импозантно, когда адвокат от моего имени отошлет им деньги.

— Не уверена, импозантно ли, — ответила Кейт, — но в чем убеждена, недостойно для тебя.

— Почему?

— Это доказывает, что он не хочет давать тебе эти деньги в руки, вероятно, опасаясь, что ты их растратишь, а не вернешь долги.

— Эх, — скривился Гого, — конечно, это хамство, но ведь об этом никто не будет знать.

— Ты знаешь.

— Ой, Кейт, не мучай меня! Ну, знаю я, знаю, что судьба уготовила мне роль преследуемого зверя. Что же я могу сделать?

Она пожала плечами.

— Говоришь, извини, глупости. Ты молодой, здоровый, у тебя есть все условия, чтобы стать независимым. И только по собственному желанию ты находишься в положении, когда…

— Сжалься, Кейт, — прервал он ее, — я совершенно болен, а ты мне читаешь нотации.

Она посмотрела на разбросанную в беспорядке одежду и сказала:

— Вставай, здесь нужно убрать.

— Хорошо, а пиво к обеду есть? Страшно хочется пива.

— Да, будет, — сказала Кейт и вышла.

— Подожди, — позвал Гого. — Я говорил, что на обед приедет Еля Хорощанская?

— Кто? — спросила она, задумавшись.

— Еля Хорощанская. Я пригласил ее вчера.

— Кто это?

— Замечательная женщина, художник. Она дружна со всеми Дьяволами. Мне очень хотелось познакомить тебя с ней. Скучаешь в одиночестве, а есть очаровательная женщина. Только вернулась из Парижа. Женщина из высшего света, ну и прелестна, как мечта.

Кейт спокойно сказала:

— Я не имею ничего против приглашения на обед кого-либо, однако просила тебя неоднократно, чтобы ты сообщал мне об этом заранее. Сам должен понимать…

— Понимаю, — прервал ее Гого, — но я пригласил ее, будучи пьяным. Можешь послать Марыню в ресторан купить к обеду что-либо еще. А если что-то будет не так, то уверяю тебя, она не обратит никакого внимания. Это цыганская натура, хотя на самом деле дама из общества.

— Если она дама из общества, — ответила Кейт, — я уверена, что она сочтет твое приглашение бестактным и не придет.

— Может, и бестактность, — раздраженно буркнул Гого, — но она точно придет вместе с Севером. Ты не знаешь ее. Говорю же тебе, это что-то совершенно необыкновенное.

— Почему ты говоришь о ней так фамильярно?

— Мы пили с ней.

Кейт ничего не ответила и пошла в кухню дать новое распоряжение. Только сейчас она вспомнила, что об этой даме говорил ей когда-то Кучиминьский или Хохля как об особе эксцентричной и довольно свободных нравов. Кейт же познакомилась пока только с очень способной скрипачкой панной Лулу Бжесской, называемой Пупсом, довольно милой и непринужденной девушкой. Когда она высказывала о чем-нибудь свое мнение, Хохля говорил, вздыхая:

— Пупс, а может, ты лучше сыграешь?

Точно в четыре обед был готов, однако гостей пришлось ждать почти полчаса. Тукалло в передней начал объясняться, сваливая всю вину на спутницу.

— Сердце у меня разрывалось при мысли, что я опаздываю на обед и что все утратит свежесть, но эта легкомысленная женщина одевалась так медленно, точно хотела спровоцировать меня оказать ей помощь. Ей все равно, что есть и в каком виде. Она не рискует ни зубами, потому что они у нее искусственные, ни желудком, потому что он у нее страусиный…

— Перестань тараторить, приставала, — прервала она. — Позволь мне разглядеть пани Кейт. Истинное чудо! Они нисколько не преувеличивали. Что за дивная красота! Позвольте обнять вас.

И не дожидаясь согласия Кейт, она обняла ее и поцеловала в щеку.

— Мне приятно с вами познакомиться, — сдавленно сказала Кейт.

— А я восхищена! — выпалила пани Иоланта. — Всю ночь мне описывали вас. Этот олух Хохля рисовал вас на салфетках. Ну, смотри, Гого, какая у тебя жена!

— Каждый день смотрю и наглядеться не могу, — подтвердил Гого.

— Я обожаю вас! — воскликнула Иоланта.

— Прошу вас, — улыбнувшись, сказала Кейт, — обед на столе.

— Что я вижу! — воскликнул Тукалло. — Мозги на тостах! О боже, только бы не застыли?!

Гого наполнил рюмки. Кейт, сидя напротив пани Иоланты, незаметно присматривалась к ней. Она производила неприятное впечатление. Иссиня-черные гладко расчесанные волосы с пробором посередине подчеркивали очень высокий лоб с двумя узкими линиями бровей. Выступающий орлиный нос, горящие глаза и маленькие, но полные чувственные губы при необычно белой, точно фарфор, коже придавали ее лицу выражение сладострастия, агрессивности и хитрости. Худая и высокая, с широкими бедрами и, что еще в прихожей заметила Кейт, имеющими правильную форму, хотя, возможно, слишком полными икрами. Нижняя часть ее фигуры от линии талии выглядела более тяжелой и, значит, превалировала над верхней, напоминая брюшко насекомого и придавая всему облику схожесть с самкой. Для ее роста у нее были непропорционально маленькие стопы и руки. На первый взгляд хотелось назвать ее некрасивой, но в то же время невозможно было отказать ей в привлекательности с ее живыми и одновременно ленивыми движениями и звонким манящим голосом.

Тукалло в своей обычной манере делился впечатлениями о минувшей ночи, никому не отказывая в колких замечаниях.

— Я скажу вам, — говорил он, обращаясь к Кейт, — что уже в третьем баре все выглядели, как стая обезьян, выпущенных на волю: Стронковский выл свои стихи о каких-то одеждах, Али-Баба дул в саксофон, Хохля объяснял незнакомой даме за соседним столиком, что он гений, Пупс, обильно политая коктейлями, горько плакала, Иоланта губной помадой нарисовала Полясскому густые усы и испанскую бородку, Гого сидел под столом, изучая основные мышцы ее икр, Дрозд выяснял отношения приревновав какую-то рыжую. А я, изумленный и уязвленный в своем человеческом достоинстве, разглядывал этот зверинец, тщетно пытаясь найти ответ на вопрос, каким образом оказался в ковчеге Ноя?

Гого смутился и сказал:

— Все твои выдумки, Север, а вообще-то я был пьян и ничего не помню.

— Абсолютно пьян, — рассмеялась пани Иоланта.

— Если я вел себя неприлично по отношению к тебе, — обратился к ней Гого, — прошу меня извинить.

— О, ты был весьма забавным. Вы знаете, чем он меня все время развлекал?

Кейт усмехнулась, почти владея собой:

— Мне трудно догадаться.

— Своим восхищением в ваш адрес!

— И там, под… столом?

— Вы не ошиблись, — громко расхохоталась Иоланта. — Именно это было самым отвратительным. Север, что я ему тогда сказала? Ага, я посоветовала ему стать массажистом, но только мужским. Ни одна женщина не выдержала бы в процессе обслуживания столько комплиментов в адрес другой женщины. А помните, как Полясский разругался с Фредом, когда тот хотел вытащить Гого из-под стола?

Кейт спокойно сказала:

— Именно поэтому я не хочу сопровождать мужа в его похождениях. Нет ни малейшего желания лицезреть подобные сцены. Мне уж точно удовольствия они бы не доставили. Я хочу думать, что во время подобных дружеских прогулок по ресторанам и танцам мои знакомые ведут себя культурно. Каждый волен выбирать себе развлечения по вкусу, но я предпочитаю не знать того, что переходит границы моего чувства юмора и не удовлетворяет моим эстетическим чувствам.

Тукалло кивнул головой.

— Вот видишь, Еля? Я же тебе говорил.

— Сам начал, — пожала она плечами.

— Кейт права, — добавил Гого, стараясь справиться с замешательством. —Давайте оставим эту тему.

— Завидую вашему характеру и вашим склонностям, — сказала Иоланта. — Я без ресторана жить не смогу.

— У меня есть муж, дом. Этого мне достаточно, — ответила Кейт.

— У нее тоже был, — отозвался Тукалло, — но ее дом более походил на ресторан, в который идут, когда все другие закрыты, а мужа она отправляла в гостиницу, когда он надоедал гостям. После развода умоляла меня жениться на ней, но я был категоричен, сказав: «Иоланта, я люблю покой и тихую домашнюю жизнь. Знаю, что наношу удар твоему сердцу, что, может, ломаю тебе жизнь, но мужем твоим я не стану. Ты не создана для роли жены, а я — рогоносца!». Не нужно добавлять, что она рыдала в три ручья и долго носилась с мыслью о самоубийстве, но я остался непоколебим.

Гого с недоверием смотрел на пани Иоланту.

— В этой истории, в этой грустной истории, — рассмеялась она, — есть одна утешительная вещь, а именно то, что в ней нет ни слова правды. Если…

— Это не имеет никакого значения, — перебил ее Тукалло. — Так могло быть, и этого мне достаточно. Ты, Иоланта, не должна выходить замуж, потому что ты относишься к типу женщин-охотниц.

— Какому типу?

— Типу ловчих. Существует два типа женщин: одни никогда не успокоятся, постоянно вынюхивают новую добычу, охотятся за намеченным, а когда пристегнут его к своему поясу, тотчас ищут следующего. Другой тип — это женщина-капкан. Они не бросаются на добычу, но в укрытии терпеливо и спокойно выслеживают ее. Когда неосторожная жертва приблизится к ним, они хватают ее, как в клещи, и сами никогда не отпустят. К таким относится пани Кейт.

— Я?! — возмутилась Кейт.

— Вы и все женщины, которые родились, чтобы быть женами.

— Какие же более счастливы? — спросил Гого.

— Это трудно определить. Женщина-капкан кажется в худшей ситуации. У нее нет выбора, отдана на милость судьбы, на ее каприз, на случай. Сидит дома в ожидании зверя, причем одинаково может напасть как на соболя, так и на кролика. Зато ловчая предоставлена выбору по вкусу. Клянусь маринованными грибами, что поскольку у женщин вообще скверный вкус, то он чаще вторым устраивает разные штучки, чем первым случай.

— Я предпочитаю много маленьких и незначительных ошибок, чем одну безнадежную и окончательную, — пожала плечами пани Иоланта.

— Ба! — воскликнул Тукалло. — Именно поэтому ты и есть ловчая.

— Диана! — вставил галантно Гого.

— Не упускай из виду ее собак, Актеон, — бросил Тукалло.

— Не беспокойся, мой Север. Мне не угрожает уподобиться оленю.

— Это не твоя заслуга. Если бы ты был мужем Иоланты, то уверяю тебя, что выглядел бы пятнадцатилетним мальчиком. А пани Кейт?.. — задумался он. — Пани Кейт слишком ленива, чтобы изменять.

— Слишком честная, — поправил Гого.

— Это одно и то же. Честность — классическая форма лени. Я не знаю нечестных лентяев. Им не хочется утруждать себя нарушением правил, традиций, общепринятых обычаев. А кроме того, пани Кейт типичная…

— Вы хотите сравнить меня с домашней курицей, не так ли? — засмеялась Кейт.

— Несомненно, но в положительном смысле, в то время как Иоланта есть и останется до смертного часа демоном танцевальных площадок. Я вижу ее милость стареющей у кассы бара, как она проматывает свои деньги. Пройдет молодость, а она не сможет оторваться от дансинга и закончит, конечно, седой старушкой, охраняющей туалет где-нибудь в «Мулен Руж» или в «Нарциссе».

— Спасибо тебе, наворожил, — скривилась пани Иоланта.

— Это не ворожба, это пророчество, — поправил Тукалло.

— А что ты напророчествуешь пани Кейт?

— У нее будет с дюжину детей и непоколебимое мнение почтенной матроны. Гого растолстеет и окончательно омещанится, а я дождусь серебристой седины, окруженный многочисленной толпой моих учеников. Через сто лет, проходя Краковским предместьем, можно будет восхищаться прекрасным памятником Северину Марии Тукалло. Над живописной группой заслушавшихся артистов и ученых будет возвышаться моя горделивая и вдохновенная фигура с бокалом в руке и с выражением мудрости на лице. В дни народных праздников у скульптуры будут останавливаться колонны граждан, чтобы, оказывая честь, склонить передо мной знамена. Глава города будет торжественно наполнять бокал в моих руках шампанским, и тогда на глазах у сановников и простонародья произойдет чудо: памятник дрогнет и поднесет бокал к бронзовым устам, опрокидывая одним глотком его содержимое. Вы можете себе представить, чтобы Северин Мария Тукалло, пусть и изготовленный из бронзы, стоял, как идиот, с полным бокалом в руке?

— Вот это исключено, — признала развеселившаяся Иоланта. — Ты только не сказал, что будет написано на пьедестале. Мне кажется что-то вроде: «Северину Марии Тукалло Польская Монополия Спирта».

— Самому стойкому потребителю, — подбросил Гого.

— Который пил всю жизнь, — добавил Тукалло, — но никогда не сидел под столом.

Кейт встала и пригласила всех в кабинет на кофе. Спустя некоторое время пришел Фред Ирвинг, а вскоре Полясский и Хохля. Увидев его, пани Иоланта рассмеялась.

— Ну, вот и закончилось время Севера. Хохля не допустит, чтобы говорили о чем-то ином, кроме его картин или о нем самом.

— Мы шли вместе, — сказал Полясский. — За это время я успел узнать, что Президент умоляет его о портрете, что Государственный Национальный музей покупает за двадцать тысяч три его полотна и что его «Дома на пляже» закуплены для Лувра, где будут экспонироваться на месте Джоконды, которую выбросят на чердак.

— Зачем врешь?! — разозлился Хохля. — Я вовсе не говорил о Джоконде.

— Но спорю, что в душе такую замену считаешь правильной! — заявила пани Иоланта.

— Ну и что из этого? «Дома на пляже» — отличное полотно. Не читали, что о нем написал Ботецкий?

— Если у него с собой вырезка, — застонал Тукалло, — я убью его. Дайте мне ножик, Гого, нет ли у тебя охотничьего ружья и зарядов с дробью на зайца?

— Глупцы, — засмеялся Хохля, — вы убили самого талантливого художника своей эпохи. Ну, пусть кто-нибудь из вас возразит, что я не лучший!.. Что?..

— Прежде всего, с каждым днем ты становишься все зануднее. Что из того, что у тебя талант? Признаюсь, мне нравятся твои картины. Они совершенны, но я люблю свинину. Однако это не значит, что мне было бы интересно общество свиней.

— Ты примитивен, — скривился Хохля. — Вы вообще не можете даже представить мое…

— Величие, — подсказал Фред.

— Именно! Я считаю себя великим. Было бы смешно, если бы я думал иначе.

— Разве я не говорила, — вмешалась пани Иоланта, — что Хохля не допустит иного разговора, кроме как о себе. Он согласен на любые выдумки, уничижения, наконец, травлю, только бы не говорили о чем-нибудь другом.

— Да, потому что я представляю самую интересную тему.

— Север, стреляй в зайца! — крикнул Полясский.

Хохля действительно напоминал зайца. Его темные выпученные глаза, заячья голова, редкие усики, вздутая грудная клетка и острые уши определенно подсказывали такое сравнение. Это был жирный, откормленный заяц, отяжелевший и ленивый, с короткой шеей и острыми зубами. Когда говорили не о нем, он впадал в летаргическое безразличие, будучи в центре внимания, становился крикливым, категоричным и дерзким. Его не любили, хотя признавали в нем не только талант, но и остроумие, интеллигентность и стиль.

Кейт не переносила его общества, его инфантильного эгоцентризма и даже его шутки, но она, однако, восторгалась его могучим индивидуальным талантом художника. Она никогда не умела объяснить себе химический процесс, который действовал так, что в антипатичном существе могли вырабатываться такие привлекательные творческие силы.

Все остальные из этой компании также были людьми творческими. Их творения согласовались с душевными качествами творцов. Повести Полясского, возможно, стояли несколько выше его самого, повести Кучиминьского находились на более низком уровне, чем автор. Доктор Мушкат писал критические заметки, Ясь Стронковский сочинял стихи, Дрозд — кантилены и симфонии. Если бы картины Хохли походили на него самого, это были бы большие полотна с примесью грязных и крикливых тонов, с выродившимися формами и отвратительной тематикой.

Пани Иоланта пожелала осмотреть квартиру, и Кейт вынуждена была проводить ее по остальным комнатам. Тем временем дискуссия в кабинете перешла на политические темы. Полясский восхищался реформами Президента Рузвельта. По мнению Ирвинга, новые законы не выдержат жизненных испытаний.

— Рухнет все, и только тогда вы увидите экономический крах, какого на свете еще не было.

— Это не имеет значения, — упорствовал Полясский, — меня не интересует результат. Речь идет о факте, что нашелся человек, который взялся за решение этой геркулесовой задачи. Вы только подумайте: перевернуть психику целого народа! Выступить не просто против течения, а против того, что стало догматом, что впиталось в души, что столько лет было главным фактором прогресса Америки!

— Мой дорогой Адам, — взял его за руку Ирвинг. — Ведь таких было много, и что с ними стало? Как раз важен результат, а он будет катастрофическим. Рузвельт, по моему мнению, нереальный мечтатель.

— И снова не об этом речь, — откликнулся Тукалло. — Дело в том, что он великий мечтатель, понимаешь? Речь идет об уровне человека, а уровень всех эпохальных вождей, реформаторов, королей зависит от одной буквы.

— Не понимаю, — пожал плечами Полясский, — о какой букве ты говоришь?

— О букве «л».

— При чем тут эта буква?

— При том. Неужели никто из вас не заметил, что у всех великих исторических личностей в имени и фамилии присутствует буква «л»? И следует отметить, что с давних пор до настоящего времени я могу насчитать их множество: Александр Македонский, Альцибидес, Юлий Цезарь, Ганнибал, Наполеон, Гитлер, Атилла, Кемаль-Паша, Карл Великий, Ленин, Веллингтон, Вильсон, Клеменц, Кромвель, Муссолини, Ягайло, Салазар, Пилсудский, Рузвельт.

— Действительно интересно, — удивился Хохля.

— Но есть и исключения, — сказал Полясский. — Пожалуйста, например без буквы «л»: Чингисхан, Сципион Африканский, Вашингтон, дальше Собеский, Баторий…

— Я не спорю, что существуют исключения, — согласился Тукалло, но в большинстве случаев встречаем «л» или «ль». В то же время для религиозных деятелей характерна буква «у»: Будда, Конфуций, Заратустра, Иисус Христос. Лютер. А сейчас заметьте, что в моей фамилии аж две буквы «л», а еще одно «у», и сделайте из этого вывод. Сам же помолчу.

В спальне пани Иоланта мягко и нежно взяла пани Кейт под руку.

— Знакомство с вами для меня многообещающе, — сказала она. — Я не люблю скрывать чувства и должна вам признаться, что питаю к вам больше чем симпатию.

— О, вы так добры, — не без удивления ответила Кейт.

Пани Иоланта усмехнулась.

— Я была готова к такой осторожности и продуманного дистанцирования, поэтому меня это не удивляет.

— Вы не правильно меня поняли.

— Я поняла вас правильно и не обижаюсь. Вы вообще избегаете сближения с людьми, считая, что виной этому ваш характер, не так ли?

— Возможно.

— Это именно так, но я смотрю на вас глазами художника, у меня сложилось впечатление, я вижу, что ваша сущность лучше вас самой.

Кейт улыбнулась.

— Как рисуют пустоту?

— О, нет, тут о пустоте не может быть и речи. Вы просто не созрели еще.

— Я? — искренне удивилась Кейт и подумала, что со взглядом Иоланты-художника она не согласна.

— Прошу вас, поймите меня правильно, — защищалась пани Иоланта. — Я имела в виду зрелость женщины. Конечно, вы совершенно уверены, что я ошибаюсь. Вы считаете себя вполне зрелой, духовно сформировавшейся, с определившимся характером, с упорядоченным запасом понятий и взглядов. Согласна, и не собираюсь оспаривать это потому, что такой вы были уже в свои девичьи годы…

— Так что же вы называете зрелостью? — искренне заинтересовалась Кейт.

— Для женщины?.. Для женщины, — ответила, подумав, пани Иоланта, — это что-то совершенно иное, чем для мужчины. Женщина, чтобы достичь настоящей зрелости, должна знать, что такое любовь. О, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что в вас влюблялись, и не раз. Я бы удивилась, если бы было иначе, да и сейчас я вижу, как любит вас муж, как вздыхает о вас Адам, а может быть, и Фред Ирвинг, но здесь не об этом речь. Все дело в вас: вы никогда не любили.

Кейт усмехнулась и попыталась придать этому разговору шутливый тон.

— Не слишком ли рискованно высказывать такие домыслы замужней женщине всего лишь через несколько месяцев после ее вступления в брак?

— Однако вы не любите Гого.

— Если вы так хорошо знаете женскую душу, — сказала Кейт, — не могу понять, чем вы объясните тот факт, что я вышла замуж за Гого?

— А я знаю?.. Замужество по рассудку.

Кейт хотела рассмеяться, но взяла себя в руки.

— Нет, я уверяю вас, вы глубоко ошибаетесь.

— Может быть, — согласилась пани Иоланта, — я ошибаюсь относительно причин, какими вы руководствовались, выходя за Гого замуж, но я убеждена, что вы его не любите. Вы никогда никого не любили. И идиот Тукалло, поскольку он уже предсказал вам будущее, должен был напророчествовать великую любовь. Да, великую любовь, потому что она ждет вас непременно. Не улыбайтесь, пани Кейт, вам от нее не спрятаться. Вы будете любить и только тогда созреете, а созреть — это значит узнать вкус жизни, созреть — это значит дышать полной грудью, это значит обладать чувствами, натянутыми, как антенны, которыми улавливаются в эфире самые легкие колебания. Это значит просто жить. Осознанная и полноценная жизнь женщины начинается с того дня, когда она полюбит. Я видела у Хохли ваш портрет, а сейчас вижу вас. Вы уловили то значительное отличие, которое существует, несмотря на великолепно схваченное подобие, между вами и портретом?

— Я не в восторге от него, — призналась Кейт.

— А это и понятно. Вы не чувствуете себя такой, какой увидел вас Хохля. Он гениален. Это и есть пророчество для вас! Когда-нибудь вы будете такой. Когда влюбитесь. Вы красивы и сейчас, очень красивы, но, как бы это выразиться… безучастная, потенциальная красота, а когда вы встретите любовь, ваша красота станет жизненной, такой, как на портрете Хохли: активной, пламенной, творческой. Вы понимаете меня?

— Понимаю, но не могу представить таких перемен во внешности.

— Не о нашем внешнем виде речь, изменится ваше содержание, материал.

— Мне бы этого не хотелось, — пожала слегка плечами Кейт. — Впрочем, мне кажется, что вы сперва увидели портрет у папа Хохли и лишь на основании впечатлений от него составили ошибочное мнение обо мне. А именно в портрете неверно изображена суть, подчеркнуто выражение какой-то агрессивности, кокетства, страсти, словом, того, что было чуждо мне всегда…

Пани Иоланта задумалась.

— Возможно, — произнесла она как-то неуверенно, — возможно.

— Это именно так.

— Вот поэтому есть у меня к вам просьба: вы согласитесь позировать мне?

— Я не знаю, будет ли у меня сейчас достаточно времени, — сказала Кейт.

— Я умоляю вас, не отказывайте! Я должна писать ваш портрет. У меня совершенно иная манера письма, чем у Хохли, и поверьте мне, что в своей манере я не худшая. Видите ли, я должна представить что-нибудь привлекательное на весеннем салоне. А именно вас я так хорошо чувствую, просто знаю, что сделаю вещь высокого класса. Живу я очень близко, и время работы не имеет для меня никакого значения, потому что всегда работаю при искусственном освещении.

В ее голосе звучала искренняя просьба. Было видно, что это для нее действительно важно.

— Я знаю, что несимпатична вам, — говорила Иоланта, — но убеждена, что вы измените свое мнение и мы станем подругами. Вас шокирует моя раскрепощенность, бесцеремонность, навязчивость, но вы убедитесь, что я умею как хранить тайны, так и проявлять деликатность чувств. Особенно по отношению к вам. Как же я чувствую вас! И не только как художник. Мне кажется, что мы знакомы с вами уже многие годы и что я ждала вас. Не может быть, чтобы я ошибалась. Вы не откажете мне, Кейт?..

Ее глаза горели и искрились. У Кейт появилось странное ощущение: что-то притягивало ее к этой женщине и одновременно отталкивало. Ей казалось, что из этих горящих глаз на нее изливается опасность, которую она не могла определить, опасность увлекающая, искушающая и гипнотизирующая, как пропасть.

— Хорошо, — согласилась Кейт. — Договоримся позднее.

— Спасибо, — сказала Иоланта и, пока Кейт успела что-то сообразить, поцеловала ее в губы.

Этот поцелуй длился лишь одно мгновение, но прикосновение полных, горячих и пахнущих губ пани Иоланты возбудило в Кейт какое-то беспокойство или опасение, которое она долго не могла забыть.

Когда они вернулись в кабинет, Гого разговаривал по телефону. Тукалло с Залуцким, сидя напротив Полясского, разглагольствовали о влиянии русской культуры на римскую мифологию. Ирвинг стоял у окна, покуривая папиросу.

— …но мы вообще не были в «Нитуче», ты наверняка оставил портсигар или в «Под лютней», или в «Негреско», — говорил Гого.

— …к примеру возьмем культ Весты. Где ты найдешь в эллинской мифологии его источники… — продолжал Тукалло.

Хохля сидел осовевший, бессмысленно глядя в стену.

Ирвинг подошел к Кейт.

— Я разговаривал с отцом. К сожалению, мне не удалось перенести встречу, потому что отец во второй половине дня уехал в Катовице и не знает, когда вернется. Надеюсь, что дня через два-три.

— Спасибо, Фред, вы очень добры.

— Как только он вернется, я тотчас же свяжусь с ним и сообщу вам.

Кейт печально улыбнулась.

— Не знаю, стоит ли утруждать вас и беспокоить вашего отца. Гого, к сожалению, не думает о работе серьезно.

Ирвинг ничего не ответил.

— Но я, — сменила тон Кейт, — тоже немного зла на вас.

— На меня? — удивился он.

— Да, вы снова одолжили деньги моему мужу, а ведь я же просила вас.

— Я одолжил?

— Ну, да, пятьсот злотых. Сейчас я верну их вам. Когда Гого выпьет, им овладевает какая-то мания одалживания.

— Но не ошибаетесь ли вы? Я что-то не припомню, чтобы давал ему в долг какие-нибудь деньги.

— Хорошо ли это изворачиваться так?

— Уверяю вас, что не изворачиваюсь. Даю голову на отсечение, что это какое-то недоразумение.

— По всей вероятности, вы оба были не совсем трезвыми, — улыбнулась Кейт. — Сейчас я принесу деньги.

— …потому что культ огня — это исключительная черта старых предарийских религий европейцев, — гремел носовым саксофоновым баритоном Тукалло. — Свастика! Свастика! Знак огня!

— Может, вы хотите чаю? — спросила Кейт.

— Откровенно говоря, я голоден, не обедал сегодня.

— Почему вы не сказали об этом сразу? — возмутилась Кейт. — Пойдемте в столовую, я дам вам что-нибудь закусить.

— Закусить что? — поинтересовался Ирвинг.

— Ну, естественно, — вздохнула Кейт. — Ладно, ладно, получите и водку.

— …во всяком случае скажи шоферу, чтобы обыскал салон машины, — говорил Гого по телефону. — Возможно, завалился за сиденье.

В столовой Кейт нашла для Фреда немного ветчины, два бутерброда с красной икрой и оставшиеся после обеда маринованные грибы. Он не захотел садиться и ел, стоя возле буфета. Две рюмки водки подняли аппетит. Когда она принесла ему деньги, после некоторого колебания он спрятал их в карман.

Фред был абсолютно уверен, что ночью у него не было с собой денег. Счета частично оплачивал Али-Баба, частично Полясский, а в «Негреско» — Хохля. Оставалась лишь единственная возможность: Гого мог попросить в долг, а он, не имея при себе денег, взял их у директора «Лютни». У него было желание тотчас же позвонить туда, но не хотелось делать это в присутствии остальных.

Подали вечерний чай, на который пани Иоланта уже не осталась, так как у нее была договоренность с парикмахершей. Вместе с ней ушел Полясский, заявив, что будет работать до поздней ночи и что не выйдет из дому.

— Ты прав, ты абсолютно прав, — скривился Хохля, — нужно раз и навсегда покончить с этим пьянством. Мерзость. Сегодня у меня так дрожали руки, что я не мог рисовать.

— Омерзительно, — убежденно подтвердил Тукалло. — Самое время сделать длительный перерыв. Сегодня иду на скромный ужин: пару рюмок, кружка пива и спать.

— Пойду с тобой, — согласился Хохля.

— Но не «Под лютню», потому что туда вечно кого-нибудь черт принесет.

— Лучше всего в бар на окраину, — предложил Гого.

— Вот именно, — отозвался Хохля.

Тукалло крикнул в прихожую, где уже одевались Полясский и Иоланта.

— Мы будем в баре.

— Не приду, — ответил Полясский.

— Черт с вами! — буркнул Хохля.

— Они вместе? — тихо спросил Гого, движением головы указывая на дверь.

Тукалло пожал плечами.

— Откуда? Иоланта никогда не возвращается к прежним возлюбленным. А ты пойдешь?

Гого глянул в сторону прихожей, где Кейт провожала гостей.

— Я не знаю, может, на полчасика.

— И я не собираюсь сидеть дольше.

Ирвинг, просматривая на пианино ноты, произнес, не обращаясь как бы ни к кому:

— Никогда ради маленького удовольствия не стоит кому-то устраивать большие неприятности.

Гого поморщился, а Хохля иронично рассмеялся.

— Пригласи его в качестве няньки.

— Фред прав, — сторону Ирвинга неожиданно занял Тукалло. — Если бы у меня были дом и жена, я бы точно не таскался с вами.

— Так оставайтесь у нас на ужин, — подхватил выгодное предложение Гого.

— Я не смогу, — ответил Ирвинг.

Входная дверь захлопнулась. На пороге кабинета стояла Кейт.

— А может, вы все-таки останетесь. Нам будет очень приятно.

— Нет-нет, — решительно заявил Хохля, — это затянется надолго.

Он надеялся, что они уйдут вдвоем с Тукалло. В таких случаях Север охотно и много говорил о его картинах.

Тукалло тоже поблагодарил за приглашение.

— Мы же не можем быть у вас на содержании, к тому же я не переношу бутылочного пива. Пиво только то, которое наливается из бочки. К тому же сегодня четверг, и в баре будут фляки, а у меня с самого утра разыгрался дьявольский аппетит на фляки. Случается с вами такое, что проснувшись, еще в темной комнате, не открывая глаз, внезапно рождается ностальгия по голенке с горохом или флякам? Тип физиологического вдохновения, гастрономического видения, желудочного требования — ничего, только фляки! Зов фляков! Понимаете? Органы пищеварения, доведенные за ночь алкоголем до состояния наркотического экстаза. Освобождение подсознательных желаний, и вот перед взором желудка, если можно так сказать, раскрывается великолепный натюрморт: белоснежный квадрат стола, на нем тарелка с дымящимися фляками и большое, гигантское озеро пива, тихо дремлющее под тулупом горьковатой пены!.. Как представлю, у меня вырастают крылья. Мне кажется, что я вот-вот взлечу и легкой птицей приземлюсь в первом попавшемся баре… Чудесное заблуждение…

— Это заблуждение очень легко реализовать, — улыбаясь, сказала Кейт.

— К сожалению, — простонал Тукалло, — достаточно открыть глаза и встать с постели, чтобы убедиться, что лишь духом крепок человек, а телом слаб. Исчезают чары, а вместо них в зеркале возникает реальность: опухшая физиономия, отекшие глаза, покрасневшие белки, взлохмаченные волосы и язык, напоминающий застывшую лаву или стоптанную подошву наполеоновского гренадера, который тащится во Францию… «Горячего чая!» — стонет желудок. Рот требует дезинфекции, а внутри черепа хлопает и булькает разрывающаяся мозговая субстанция, которую охотно выскребли бы шумовкой, чтобы освободиться от зверского умопомрачения. Человек в такие минуты совершенно уверен, что он представляет собой животное, забытый Богом смертник, а смерть — добродушная старушка, с которой, собственно говоря, находишься на дружеской ноге. Может войти без стука, как домработница, и забрать у человека жизнь, как забирает первая грязное белье.

Кейт вздрогнула.

— Не понимаю, совершенно не понимаю, как можно после такого осознания своего состояния напиваться снова.

— Человеческая душа способна быстро регенерироваться, а тело, тренированное годами, уже спустя несколько часов возвращается в первоначальную форму. Достаточно рассердиться, читая книжку кого-нибудь из друзей, достаточно выйти из себя от воя радио, который сочится из всех щелей и углов дома, достаточно вспомнить, что в таком же состоянии человек был вчера, позавчера и так далее, и так далее от сотворения мира, и вот из мрака, из хаоса доисторических времен, испарений медленно появляется лучезарное видение: пухлая и в то же время ядреная, божественно пахнущая, пурпурная в матовой белизне голенка. Да, это она усмехается тебе в золотистом ореоле горохового пюре, она протягивает тебе руку помощи и говорит: «Встань, Лазарь, и забери ложе свое, я призываю тебя к жизни, где скатерти белые как снег, где девичьим румянцем полыхает телятина, где кубок из лазури скрывает нектар пива, а над всем этим звон столового серебра». И видение ширится, становится отчетливее и пластичнее. Вот и знакомые, строгие и задумчивые лица, вот долгие ночные разговоры родственников. Город спит, замерший во сне, окаменевший лунный пейзаж, а дома, точно стены скал, улицы, как пустые каньоны, как дикие ущелья, а бары, как пещеры и гроты. Раз за разом из одного, второго, третьего бара выплывает какая-нибудь фигура. Это Дьяволы. Движутся автомобили по узким каньонам из пещеры в пещеру. Сезам, откройся! И вот уже изнутри раздаются возгласы выпивших гостей, вой оркестра, бульканье благородных жидкостей. Это пируют Али-Баба и сорок разбойников. В клубах дыма, в парах алкоголя проходит калейдоскоп баров, различаемых лиц: вот Дрозд, вот Ирвинг, которого мы узнаем по белому поясу, а вот и Хохля, мастерски изображающий зайца, раздираемого собаками. Тут и мрачный Тукалло, и Гого, неотступный его товарищ. И, наконец, на рассвете, на какой-то незнакомой улице, где трезвых уже не встретить, выплывает из туманной мглы пьяный шинок с поющей в нем командой.

Тукалло широко развел руками и стоял с минуту неподвижно, закрыв глаза.

— Под влиянием такой картины, — начал он снова, — в человеке просыпается энергия, вздымается мощная волна неудовлетворенных желаний. Дрожащей рукой он хватает бритву, грешное тело погружается в ванну, затем покрывается одеждой, и вот он уже среди шума городского, ведомый единственным неодолимым желанием съесть рульку с горохом и уважаемые несравненные фляки с фрикадельками. Так я спрашиваю вас, где могут быть самые лучшие фляки с фрикадельками, как не в Кресовом баре, где над остекленным буфетом выпячивается бюст всемогущей Андромеды, а над ее головой серебрится грозная надпись запомнить четыре слова: «Утром кредит, сегодня — наличка» и вторая, которая звучит так: «За пропавшие вещи бар не отвечает». Официант в позеленевшем фраке, косоглазая Лаура с синей повязкой ставят перед посетителем гостевую жидкость, и золотистое пиво, и жертвенное блюдо, полное внутренностей убитых в честь богов животных, внутренностей, по которым мы, жрецы, будем предсказывать городу и свету будущую судьбу. Склоняются друг к другу захмелевшие головы, наполненные блаженством и сытостью. И бродят мысли и рождаются слова, и из самой тупой головы вылетают эскадры змеевидных, сверкающих и изогнутых минерв. И вдруг — стоп! Господа, закрываем! Водка была кошерной. Погожим вечером, когда слегка порошит снег, мы возвращаемся с головами, наполненными мыслями, с животами, полными своих и чужих фляков. Морозным утром, около шести, прерывает наш сон лязг жестянок. Мы нежно прячем голову в тепло подушки, а спустя два часа встаем отдохнувшие, воскресшие, освободившиеся от хандры, счастливые, а почему? Потому что водка была обыкновенной, разумной, умеренной в количестве и уместной по времени. Граждане! Вот мое кредо, вот моя программа, вот моя идея. Кто не со мной, тот против меня.

Кейт предложила послать за вожделенными для Тукалло фляками, но он не согласился. Как раз в это время позвонил Ясь Стронковский и обещал появиться в Кресовом баре. Все стали прощаться.

Гого спросил неуверенным голосом:

— Как считаешь, Кейт, может, мне пойти с ними на полчасика?

— Утром говорил… — начала Кейт, но Гого прервал ее:

— Это же не пьянство. Немного поболтаем, и я вернусь.

Она повернула голову.

— Как хочешь, — ответила Кейт безразличным тоном.

Он закусил губы.

— Ну, хорошо, я останусь.

Она ничего не ответила.

— Я не пойду, — громко сказал Гого, — нужно кое-что сделать, и завтра хочу пораньше встать.

Выражение лица его было кислым, и Тукалло уже собрался отпустить какую-нибудь колкость в его адрес, как Ирвинг скомандовал:

— Господа, нам пора. Пойдемте скорее, потому что мог замерзнуть двигатель. Я совершенно забыл.

Через минуту уже все были на лестнице. Кейт положила руку на плечо мужа.

— Я знала, что ты найдешь в себе силу воли.

— Скорее пожертвование, — поправил он сухо.

— Какое пожертвование? Кому?

— Так тебе же!

Он отвернулся, делая вид, что не заметил, как после этих слов Кейт убрала руку с его плеча.

— Пусть будет по-твоему, — горько усмехнулась она. — Если ты так это понимаешь, спасибо за пожертвование.

Он взглянул на нее почти злобно.

— Очень мило, но мне бы хотелось, моя дорогая, чтобы в подобных ситуациях ты не выставляла меня на посмешище перед моими друзьями.

— Я не думаю, что выставила тебя на посмешище.

— Ну, конечно, ты не думаешь, — рассмеялся он с иронией, — но извини, в данном случае не важно, что думаешь ты, а важно, что считают они. Так вот по их мнению я у тебя под каблуком! Да, под каблуком, как обычный засранец!

— Когда-то я уже просила тебя не употреблять это вульгарное слово, — ответила она спокойно. — Оно оскорбляет меня также и в устах пана Тукалло, но ему многое можно простить.

— Только не мне, каждому, но не мне.

— Не каждому. Подобные выражения — это его стиль, а у тебя есть, вернее, ты стремишься иметь совершенно иной стиль… Что касается насмешек, которых ты так боишься с их стороны, будь уверен, что если бы ты действительно и искренне желал остаться дома, никто бы не смеялся.

— А что бы с тобой случилось, если бы я пошел с ними на каких-нибудь полчаса! — взорвался Гого.

Ей хотелось отвернуться и выйти из комнаты. В его грубом тоне и резком голосе она почувствовала оскорбление, но взяла себя в руки.

— Будь так добр и не кипятись, — попросила она. — Ты хорошо знаешь, что вечеринка длилась бы не полчаса, а, как всегда, всю ночь.

— Ну и что из этого, — закричал Гого, — да хоть бы и всю ночь! Любой из нашей компании может распоряжаться собой, а я на положении заключенного что ли, черт возьми?!

— Каждый из них обладает достаточно сильной волей, чтобы не напиваться ежедневно. Хохля рисует, Кучиминьский пишет, у Полясского недавно вышел роман, у Стронковского — том стихов, Дрозд поставил музыкальную комедию. Все они работают, а развлечениям предаются только в свободное время.

— Ах, так ты упрекаешь меня, что мне до сих пор не удалось найти что-нибудь подходящее!

— Ты вообще не искал, — поправила она, — но для меня не это главное. Речь идет о том, что для каждого из них эти попойки не являются смыслом жизни, а лишь каким-то дополнением, подчиненным, еще раз повторяю, их силе воли.

— Так вот, ты ошибаешься, потому что никогда не была на этих «попойках» и тебе кажется, что это опивание алкоголем. И вовсе это не дополнение, а нужная, пожалуй, необходимая составляющая жизни. Да, они пьют, но если бы ты слышала наши беседы, обмен мыслями, творческую изобретательность, впечатления, наблюдения, наши дискуссии! Только для засранца, для тупого обывателя это попойка. А это симпозиумы! Это интеллектуальные пиры!!! Это коллективная сокровищница, в которую каждый что-нибудь вносит и из которой каждый что-нибудь черпает!

Кейт кивнула головой.

— Да, я согласна с тобой и не упрекаю их, хотя допускаю, что эти встречи могли бы проходить не по ночам, тем более, не в алкогольном угаре. Ты называешь это коллективной сокровищницей. Разумеется, в нее что-то вносят литераторы, поэты, скульпторы и музыканты, словом, творцы или Тукалло, который, скажем, творец без портфеля. Ну а что вносишь ты, Гого?

— Ты считаешь меня дураком? — возмутился он.

— Вовсе нет, но ты же не можешь не признать, что не являешься работником умственного труда, что не разбираешься в искусстве. Так что вносишь ты?

Он пожал плечами.

— Ровно столько, сколько Залуцкий или Ирвинг.

— Нет, Гого, они хотя бы оплачивают материальную составляющую этих алкогольных симпозиумов, вносят деньги.

— Я тоже по сравнению с другими довольно часто плачу.

— Но они могут себе это позволить, а ты нет. Князю Залуцкому или Фреду не нужно одалживать. И еще одно. Ты говоришь, что все черпают из коллективной сокровищницы. Я верю. Они обогащаются новыми мыслями, новыми творческими направлениями, новыми артистическими замыслами, впечатлениями, которые используют в своих творениях. Для них беседы — что-то наподобие интеллектуальной гимнастики, условие поддержания умственных способностей и точности ощущений. А что же берешь ты? Я думаю, что ты не захочешь обманывать самого себя. Твои приобретения лишь алкоголь и удовлетворение от участия в разговорах, которые интересуют тебя не своим содержанием, а лишь эффектностью. Извини, что я говорю тебе об этом, но это мой долг и мое право. Я не имею ничего против поддерживания отношений и даже близкого знакомства с этими людьми. Наоборот, я считаю их милыми, культурными и занятными. И я не возражаю против твоих визитов в ресторан время от времени. Но я надеюсь, что это не станет потребностью для тебя, тем более, что ты не можешь ее себе позволить.

Он угрюмо слушал, не глядя на нее, и внутренне не признавал правоты ее слов. Он не желал признавать аргументы, принимать их к сведению, задумываться над ними. Он понимал только одно — его лишили приятной прогулки с друзьями в бар, заставили остаться дома, чувствовал себя униженным и оскорбленным.

Он взглянул на нее. Стройная, она стояла, рукой опершись о стол, с легким румянцем на щеках и с серьезным выражением глаз, строгая в своем синем платье с квадратным маленьким декольте, мягко облегающем ее грудь и бедра. Сейчас она показалась ему еще красивее, чем всегда, и еще более желанной. Внезапно в нем проснулось сознание обладания: ведь эта удивительная женщина принадлежит ему, в любую минуту он может обнять ее, провести руками по ее телу, поцеловать в губы, те самые губы, которые так надменно и осуждающе отчитывали его Да, обнять и овладеть по праву мужа. Сковать ее в объятиях, ласками заглушить, разбить, превратить в прах, лишить смысла и значения все ее доводы.

Эти мысли разбудили в нем чувства. Он приблизился к Кейт и взял ее руку.

— Бедная моя, любимая моя женушка, — произнес он тихим голосом. — Ты очень сердишься на своего Гого, очень?

— Вовсе не сержусь.

— Только что, только что? — спрашивал он полушепотом, не слушая ее и не ожидая ответа.

— Я только хочу, чтобы ты задумался над моими словами.

— Хорошо, хорошо, моя прелесть, моя единственная, моя самая драгоценная…

Он прижал ее к себе, касаясь губами висков, лба, волос. Он явно ощущал сопротивление и холодность, с какими она принимала его ласки, но это его еще больше возбуждало. Уверенность в том, что Кейт, вопреки своей воле, ответит на его прикосновения, что постепенно и в ней вспыхнет желание, переполняла его чувством превосходства.

— Как пахнут твои волосы, — говорил он тихо, — как дразнит их прикосновение…

— Разреши, Гого, — сказала она, — я должна накрыть стол к ужину.

— Нет, нет, ненаглядная моя… Я так хочу тебя… Моя бедная заброшенная девочка… Я плохо себя веду по отношению к тебе. Я знаю, что ты на меня сердишься… Забываю о тебе, провожу ночи с друзьями, а моя бедняжка тоскует здесь одна без ласк, без поцелуев…

Внезапно Кейт решительным движением высвободилась из его объятий. Губы ее дрожали, будто она собиралась рассмеяться, потом в глазах сверкнуло выражение иронии или пренебрежения. Она медленно повернулась и вышла из комнаты.

Как это понимать, черт возьми, — буркнул себе под нос Гого и почувствовал, как кровь приливает к лицу.

* * *

Ресторан «Под лютней» размешался в одном из самых старых зданий Краковского предместья. Когда-то три сводчатых огромных зала, занимаемые рестораном, служили конюшней и каретным сараем разным магнатам. Они поочередно владели этим помещением, покупая или арендуя его. Во времена Варшавского княжества конюшни переделали под магазины, причем фронтальную часть занимала аптека Котимовского, гербом которой была лютня с искусно выполненной резьбой на лицевой стороне. С давних времен здание традиционно именовалось «Под лютней», хотя после смерти пана Котимовского наследники аптеку закрыли, но название сохранилось. После восстания тысяча восемьсот шестьдесят третьего года там открылась винная лавка под названием, разумеется, «Винная лавка под лютней», которая во время Первой мировой войны была закрыта и только после окончания боевых действий отреставрирована и открыта уже новыми хозяевами как ресторан и бар «Под лютней».

Бар находился в первом зале. Старинные своды с пышными линиями не могли гармонировать ни с крикливыми красками кафельных стен, ни с американскими высокими барными стойками, ни с яркими современными трубчатыми лампами, ни с холодным блеском никелированного очень длинного буфета, ни с толпой непрерывно передвигающейся публики, с толпой шумной, кричащей, спешащей, наполняющей свои желудки лишь бы чем и лишь бы как в атмосфере запаха блюд, пива и дыма папирос, в стуке посуды, в окриках официантов и в постоянном гуле вентиляторов.

Во втором, большем зале, размещался ресторан, а вечером танцевали. Тут, кроме безобразных ясеневых панелей, свисающих люстр и золотистых обоев, сохранились характерные детали прежних времен. Публика здесь тоже собиралась получше, посолиднее, позажиточнее, располагающая временем и наличностью. «Лютня» славилась хорошей кухней, а умеренные цены привлекали не только считающихся с копейкой офицеров и чиновников, но также купцов, промышленников, адвокатов, врачей, приезжих землевладельцев и зачастую иностранцев. По субботам и воскресным дням столики занимали целые семьи, следуя мещанскому обычаю праздновать таким образом. В эти дни была там толчея неописуемая. Администрация удваивала количество столов, а уставшие до потери сознания официанты валились с ног, стараясь обслужить побыстрее.

Третий, самый маленький зал, с очень низким потолком, остался почти нетронутым с конца девятнадцатого века. По центру свешивался на толстой цепи светильник. Стены, покрытые панелями из черного дуба, украшали мастерски изготовленные бра из кованого железа. Низкие, тяжелые столы и кресла в стиле Ренессанс с очень высокими спинками, старые гданьские часы, толстый пышный ковер и полумрак создавали в нем настроение комфорта и сытости.

Этот зал обходили посетители среднего достатка, зато собирались в нем тонкие знатоки, гурманы, к которым часто заглядывал шеф-повар, проводя с ними долгие беседы. Приходили туда и элегантные седеющие соблазнители, которым ревматизм, одышка и хороший вкус советовали избегать танцев и приводить сюда великолепные объекты остатков своего боевого духа. Здесь никогда не пили шампанское, зато опустошали бесчисленное количество старых бургундских и рейнских вин, на вес золота оцениваемых старок и коньяков из почтенных обомшелых бутылок.

Исключение составлял большой круглый стол в углу, где наряду с такими дорогими напитками не гнушались и простой чистой водкой, где не устраивались долгие медитации над перечнем вин, где меню не изучалось с молитвой. Это был стол, окруженный администрацией особой заботой, обслуживающим персоналом особым вниманием, гостями особым интересом. Он являлся в некоторой степени гордостью заведения. За ним собирались те, кто в столичной литературе, музыке, скульптуре задавал тон, играл значительную роль. Кроме завсегдатаев сюда случай от случая заглядывали те, кто хотел с ними встретиться, объясниться, поговорить — то есть издатели, режиссеры, директора театров, коллеги, редакторы, архитекторы, скульпторы, а также и такие, кого увлек этот мир, получая доступ в него через родственников или дружбу с князем Залуцким или бароном Ирвингом.

Собираться начинали довольно рано, часов с восьми, около десяти за столом становилось тесно, а после одиннадцати, когда заканчивались театральные представления, возле стола начиналась толчея.

Одним из первых, как правило, появлялся Залуцкий, уставший от послеобеденного бриджа в своем клубе или дискуссии с администратором. Огромный и тяжелый, хотя не ожиревший, несмотря на свои сорок пять лет, сильно поседевший, со свисающими льняными усами на широком покрасневшем лице, он производил впечатление богатства и силы. Трудно было представить себе кого-нибудь выглядевшего более барственно, по-гетмански. Когда он говорил, его низкий хрипловатый бас еще более подчеркивал сановность. С первого взгляда было понятно, что этот человек создан для великих дел, для владения, для руководства, управления армиями, что в нем, должно быть, заключена надменность магната, железная воля, неудовлетворенные амбиции и сильный характер. И каждый, сделав подобную оценку, глубоко ошибся бы.

На самом деле князь был необыкновенно мягким и доброжелательным человеком. Он отнюдь не ценил себя высоко, да и амбиций у него не было вовсе. Когда несколько лет назад в результате каких-то политических комбинаций ему пытались всучить портфель министра сельского хозяйства, он тайно выехал за границу и находился там, пока не назначили другого. В своем имении с прислугой он был настолько деликатен, что однажды ночью, когда привез компанию в Горань, предпочел собственными руками сломать замок от погреба, но только не будить кого-нибудь в поисках ключа. Дать обычное поручение официанту для него уже составляло трудность, и обычно он начинал словами:

— Вы не будете так любезны…

У него было две страсти: женщины и ресторан «Под лютней». Что касается первой, то тут он отличался галантностью, широкими жестами и неверностью. Во втором увлечении он был педантичен и постоянен, обладая крепкой головой, сердечной простотой и непременной готовностью платить по счетам, была бы только возможность продлить коллективные встречи.

При входе в ресторан все, начиная от портье и заканчивая рассыльными, встречали его поклонами, полными уважения, и услужливым докладом:

— Добро пожаловать, господин князь, еще никого нет или уже пришли пан Тукалло и пан барон.

Впрочем, подобными докладамивстречали и других завсегдатаев элитного стола. Зато директор ресторана, пан Долмач, круглый, скорее овальный, его милость в золотом пенсне, мог предоставить более обширную информацию. Он точно знал, что и кто делал на протяжении всего дня, где находится в настоящее время, придет или нет, где прошлой ночью закончил кататься на санях, с кем был в кино, закончил ли картину, подписал ли договор с издательством, уехал ли, куда и надолго ли, словом, все то, о чем с утра успел узнать. Он был как бы бюро новостей, так как каждый, кто в течение дня заходил сюда или звонил, интересовался кем-нибудь из приятелей, не забывал одновременно сказать пару слов о других и о себе.

Поэтому, когда Гого позвонил и спросил, кто пришел, пан Долмач доложил:

— Есть только князь и доктор Мушкат, но сейчас придут господа Хохля и Тукалло.

— Как придут?! Они же должны быть в другом месте!

— Да, они сидят еще в Кресовом, но там сегодня фляки невкусные, и пан Тукалло оскорбился. Господин барон Ирвинг будет после десяти, потому что его машина стоит возле кинотеатра «Афины», а пан Кучиминьский как раз входит. Скоро ли мы можем ждать вас?

— Не знаю, наверное, сегодня не приду. Спасибо.

— Мое почтение.

И Долмач, положив трубку, округлым жестом смахнул несуществующую пылинку с лацкана фрака и направился в следующий зал с чувством хорошо и достойно выполненного долга.

Кучиминьский, бледный, с нетерпеливыми и нервными движениями, в это время как раз здоровался с князем и Мушкатом. Невысокий, худой, с западающей грудной клеткой и уже лысеющий, хотя ему еще не было и тридцати, он никогда не отличался хорошим здоровьем. При разговоре он жестикулировал руками с длинными и красивыми пальцами, изменившими призванию пианиста. Прежде чем полностью посвятить себя писательскому делу, он учился в консерватории и ему даже предсказывали блестящее будущее. В его жестикуляции было что-то оригинальное, бросающееся в глаза. Ни одно движение не было законченным, каждое внезапно обрывалось. Это был как бы проект, эскиз жеста. Говорил и писал он так же. Его произведения не получили еще достаточной популярности, однако у него уже были свои решительные почитатели и такие, кто не признавал его таланта.

К самым серьезным энтузиастам творчества Кучиминьского принадлежал доктор Мечислав Мушкат, — «Под лютней» его называли Монек, — литературный критик одного из солидных столичных журналов. Он даже как бы открыл Кучиминьского, так как после выхода его первой книжки написал аж четыре (небывалое событие) статьи о ней. О Кучиминьском заговорили. Впрочем, критика Мушката не оказывала влияния на популярность, но часто вызывала дискуссии в прессе, что всегда шло на пользу авторам. Мушкат писал путано, туманно и длинно, любуясь метафорами, увлекаясь созданием новых слов, новых терминов и определений, скрупулезно выловленных из самой современной мировой литературы. Он жонглировал синонимами, аргументы заимствовал в психиатрии, социологии, философии, истории и других науках. Хотя он и обладал феноменальной эрудицией и добросовестностью, осторожностью суждений, его критические статьи, однако, невозможно было переварить нормальному интеллигентному читателю. Точно сквозь джунгли нужно было продираться через путаницу мыслей, утверждений и предчувствий, через анализы в поисках мнения, убеждения критика. Некоторым казалось, что они уже уловили суть, другие проклинали бесплодную премудрость, стремление дотянуться левой рукой до правого кармана, умышленную невразумительность и злоупотребление «измами». Мушкат знал это и искренне переживал по этому поводу, но иначе писать не умел. В разговоре отличался ясностью, прозрачностью и сочностью польского языка, удивительным образом не соответствующими его яркосемитскому виду: полные губы, мясистый нос, курчавые черные волосы, маслянистые глаза, трезво взирающие из-за толстых стекол в роговой оправе. Весьма состоятельный, он великолепно вел свои дела и отличался исключительной скупостью. Никто и никогда не видел, чтобы он оплачивал счет в «Лютне» или где-либо еще, зато славился услужливостью и отзывчивостью, граничащими с неприличием.

— Шумно мы повеселились вчера, — нервно говорил Кучиминьский, — это правда!

Ему принесли большую кружку пива. С жадностью он набросился на нее и отставил, лишь осушив наполовину.

— Сейчас тебе станет лучше, — заметил добродушно Залуцкий. — Кто вчера отвез Пупса домой?..

— Мне кажется, Дрозд.

— Не работал?

— Где там, — воскликнул Кучиминьский. — Около часа выбрался из постели. Целый день читал газеты. Не терплю делать это в постели. Бумага, полотно, шелест. Сухие такие. Выбрасываю, выбрасываю, вокруг уже гора. Ужасная картина. И вся эта демагогия. Стыдобища. Вы знаете, я чувствую отвращение к прессе. Боюсь, должен знать факты, факты, факты, мир полон фактов. Момент, была мысль… Ага! Действительности нет, засыпана фактами, фактами, рассыпчатыми, разорванными событиями… Официант, еще пива!

— Время пронесется по фактам, утрамбует их, свяжет в одно целое, и вот, пожалуйста, действительность — слой на слое, действительность дней, лет, эпох, — прокомментировал Мушкат. — Действительность безотлагательная, пойманная объективом, должна быть всегда подвижной.

Кучиминьский посмотрел на него с неприязнью.

— Я читал твой последний фельетон.

— Тебе не понравился?

— Что это за представление? Я взбешен! Такой была редакционная установка? Ты же не можешь почувствовать сути. Я не за Ладу-Черского, но в его повести есть нотка оптимизма, а у тебя сплошной пессимизм.

— Грустная книжка. Я не люблю таких, — заметил Залуцкий.

— А это сравнение с Золя. Раскраиваешь волос на четыре части и не видишь, что там наличествует еще один вектор, глубоко спрятанный, едва обозначенный. Сам автор, вероятно, не знает о нем, но ты-то обязан. Вот это критики, черт возьми! Одни в рамках догм, завернутые в тоги и в шорах, ни вправо, ни влево, любезно раздают степени, сверяясь со старьем. Не подходит, разрывают одеяние. Другие, как Монек, усиленно шарят по вертепам, собирая ярлыки, словно цветы для веночка. О, нашел сюрреализм, примеряет. О, сорвал иррационализм, подходит ли? Здесь нашел галстук Георге, там пуговицу от штанов Шолохова, здесь носок Гамсуна, там — кальсоны Пруста. И вот уже Кучиминьский одет. Еще приколоть перо, вырванное из левого крыла экспрессионистов, — и прекрасно, как нельзя лучше. Скачут довольные, ведь тип готов. Уже сейчас известно, что позже он никакой силой не избавится от тех кальсон, перьев, веночков и носков. Приклеили, черт возьми!

— Я никак не могу понять, о чем ты говоришь, — спокойно сказал Мушкат.

— О Ладе-Черском.

— Ты считаешь, что книга «Закрытая улица» не похожа на его прежние произведения?

— Разумеется.

— Значит, ты невнимательно читал мою статью.

— Более чем внимательно. Ты написал одни глупости, потому что у тебя все разложено по полочкам. Получаешь на рецензию книгу Лады. Ага, где он тут у меня, какой на нем ярлык. Что за свинство.

— Значит, по-твоему, я недостаточно похвалил его книгу?

— Я считаю, что речь в статье вовсе не о ней.

— С этим я не соглашусь, — после минутного колебания ответил Мушкат.

— Ты написал об авторе, изобразив его таким, каков он в твоем воображении, а паршивая улица имеет отношение к его образу, как пес к вязанке сена.

— Давай начистоту, книга тебе нравится?

— И да, и нет, но она нетрадиционная для Лады, во всяком случае, новая, захватывающая. Как рубеж. После юбилея! Ты что, не понимаешь этого?

— Возможно, ты прав. Вообще-то я упомянул об этом, но если говорить правду, то книга написана небрежно. Композиция перегружена, некоторые фрагменты разрослись так, что в их тени не видна суть, сплошные неологизмы. Например, этот визит на крахмальный завод.

Кучиминьский замахал руками.

— Приятель! Я не защищаю Ладу, а нападаю на тебя!

Разговор прервался с появлением Стронковского. Самый молодой в их компании, совсем недавно праздновали его совершеннолетие, он был любимцем всех без исключения. Необыкновенное обаяние и почти детская красота способствовали этому наравне с большим поэтическим талантом. После вчерашней вечеринки он выглядел жалко: оказалось, что совсем не ложился спать, а писал.

— Я сочинил очень хорошую вещь, знаю, что хорошая, потому что не мог сдержать слез. Дайте мне пива, а то умру.

— А, может, вермут? — спросил Залуцкий.

— Не знаю.

— Стихи? — заинтересовался Мушкат.

— Да, чудесные. Из-за слез не видел клавиатуры. Вскакиваю за платком, и пока добираюсь до шкафа, рождается новая рифма, яркий образ. Ура, открытие! А в голове карусель. Но почему у вас такие хмурые лица?

— Еще не пили, — прокомментировал Кучиминьский. — У тебя они с собой?

— Да, — он полез в карман.

— Нет-нет! Позднее. Сейчас не стоит.

— Ты прав, — согласился Мушкат. — Пусть подадут вначале ужин.

Когда Залуцкий делал заказ официанту, Стронковский вполголоса читал:

— «…и псалм медным шелестом шептали листья пальм…» Я нисколько не работал над этим, само изливалось, плакало из меня. Слова, как слезы… Какая гадость этот вермут, и как он воняет, черт возьми! Смотрите, идет Дрозд и ведет Трех Свинок. Что за идея?!

— В конце концов, они не помешают, — заметил Залуцкий.

— Нет, их нужно сплавить, иначе они испортят нам весь вечер, — скривился Кучиминьский.

— Целый курятник, — проворчал Мушкат.

Оказалось, что волнение было напрасным. Три Свинки объявили, что заскочили лишь на минутку, так как приглашены на частный прием.

Это были три сестры, симпатичные и кокетливые девушки Велерисские. Старшая уже занималась архитектурой, а младшие учились в Академии искусств, одна на факультете живописи, другая на факультете скульптуры. Своим прозвищем должны быть обязаны в равной степени как популярной песенке о трех поросятах, так и своему образу жизни. Дочери из семьи землевладельцев, правда, разорившихся, хотя имеющих корону в гербе, на варшавской почве вели себя чересчур свободно, совершенно не считаясь с общественным мнением. Бравада, цинизм, юмор, граничащий с пошлостью, были характерны этим барышням, которые повторяли шутку Полясского, что работают над большой «Монографией варшавских квартир». Те, кто знал их ближе, а таких было более чем достаточно, имели все основания утверждать, что они собрали уже очень много материалов для такой работы, при этом усердие в их дальнейших поисках ничуть не ослабело.

В сущности, они были неплохие девушки, и при других обстоятельствах, наверняка, не заслужили бы свое прозвище. Однако воспитанные в монастырской строгости, которая исключала всякого рода искушения, не позволяла развиться сдерживающим моральным факторам, с момента, когда они оказались без опеки и надзора, тотчас же по уши окунулись в то, что им казалось интересным, ярким и свободным. Жизнь эта, правда, не переступала границ между ночными танцами и квартирами, но для Трех Свинок была всем. Насколько они любили много говорить, каждая о своем искусстве, настолько утром им становились безразличны все искусства, кроме искусства жить.

Они представляли собой нечто вроде конвейера, взаимно обмениваясь кратковременными приятелями, о которых не беспокоились никогда.

Почти со всеми без исключения завсегдатаями круглого стола, то есть Дьяволами, они были бесцеремонны, для чего имели достаточно оснований.

— Три Свинки, — восторженно произнес Тукалло, — вы самые удобные скотинушки в нашей географической широте.

Всем только не нравилось, когда они приходили в ресторан «Под лютней». Там женщин встречали недоброжелательно. Исключение делалось лишь для Иоланты Хорощанской, которую допускали время от времени.

Свинки наполнили зал смехом, своей жизнерадостностью и женственностью, рассказали несколько сплетен, анекдотов, собранных за день в кофейнях, и ушли, пообещав прийти в «Мулен Руж».

В дверях они разминулись с Хохлей и Тукалло.

— Ноги моей больше не будет в этой параше, — гремел Тукалло, здороваясь. — Дать такие фляки человеку, который с утра ни о чем другом не мечтал, накормить меня горечью. Ел кто-нибудь из вас горькие фляки? В это поверить невозможно, а в довершение мы встретили там Тину Даберман.

— Она была с каким-то жутким типом, — захихикал удовлетворенно Хохля. — Тина страшно смутилась. А у него, знаете, такая куриная шейка. Они сидели в уголке, как две крыски. Ха, ха, ха…

— Так вы там все-таки были, — осуждающе произнес Залуцкий.

— Мы бы ушли раньше, но Тина была так несчастна из-за нашего присутствия, что мы боялись, чтобы счастье, вызванное нашим уходом, внезапно не убило ее. Эй, пан Долмач! Здесь есть где-нибудь директор, это пасхальное яйцо ихтиозавра?

Последние слова он сказал непосредственно самому директору, который стоял над ним с меню в руке и со всем уважением говорил:

— Я здесь, ваша милость.

— Ах, какая радостная встреча, — протянул ему руку Тукалло. — Прежде всего я должен спросить вас от лица доктора Мушката, предвосхищает ли полиативный детерминизм в категориях абсолюта в апперцепции ретроспективных аспектов, соблюдает ли горизонтальное сечение формикулярной интроспекции антиномии фекальных и, если да, почему?

— Потому что так уж есть, ваша милость, — смиренно развел толстые ручки директор, как бы сожалея о том, что не может тут ничего посоветовать.

— Очень тонко вы это сформулировали, — серьезно произнес Тукалло. — А сейчас сможете ли вы заказать для меня в кухне большую порцию эфемерной фантасмагории с картофелем а-ля Пумперницкель?

— Разумеется, ваша милость, — ответил невозмутимо Долмач и, обращаясь вполголоса к стоявшему сзади официанту, выдал распоряжение: — Пану Тукалле светлого в тонком стакане и средне-прожаренные бараньи котлетки, хотя постой… Лучше будет подать шашлык из гусиной печенки с рисом. Шевелись.

За столом под влиянием юмора Тукалло и первых выпитых рюмок водки настроение начало улучшаться. Дрозд, недавно вернувшийся из Лондона с конкурса, восторгался шуточными стихами, или эпиграммами, весьма популярными в Англии. Из присутствующих, как оказалось, только Мушкат разбирался в этом и тотчас же продекламировал несколько эпиграмм, основанных на игре слов, неожиданных ритмах и на абсолютной бессмыслице, столь характерной для английского юмора.

Все заинтересовались, и Кучиминьский попытался начать шуточное стихотворение:

— Однажды некий посол…

Хохля добавил:

— За стойку за кислым квасом пошел…

Стронковский продолжил:

— А некоего Тукалло.

Ужасно изумило…

— Пятая строка, — пояснил Дрозд, — должна рифмоваться с первой.

— Значит, скажем так: «Что кто-то для кваса время нашел», — закончил Тукалло.

— Лучше будет: «Что незнакомый посол очень зол», — предложил Мушкат.

Дрозд поправил:

— Что посол не напившись ушел.

— Минуту, я придумал кое-что в подражание английскому! — воскликнул Стронковский.

— Слушаем!

— Почему ты произносишь «фыл», когда по-английски правильно «фул»? — поинтересовался Дрозд.

— Это не я говорю, а лорд раввин. Представим себе, не как лорд говорит по-английски, а как раввин плохо произносит.

Игра понравилась, и сейчас же придумали новую эпиграмму на Мушката:

И посыпались эпиграммы. Официанты наполняли пустые рюмки. Настроение значительно улучшилось, головы просветлели. Раз за разом выстреливались шутки, афоризмы, точные замечания, хлесткие определения. В разговоре затронули тему переводов на иностранные языки. Али-Баба считал, что Кучиминьский и особенно Полясский совершенно напрасно не переводят свои книги на французский, английский или немецкий. Мушкат несколькими примерами доказал, что их романы за границей могли бы пользоваться популярностью, что западные писатели добиваются ее, по крайней мере, не превосходя польских писателей по уровню, тематике и художественности.

— Здесь кроется совершенно иное, — сказал Дрозд. — Издатели и критики предвзяты к польской литературе. Польскую книгу берут в руки с недоверием, а это заслуга нашей пропаганды. Люди на Западе не переносят пафоса, сложного стиля. Они научились думать просто и так же выражать свои мысли. И им навязывают Выспяньского, Жеромского, «Короля Духа», «Дзядов», литературу, появившуюся после восстания, которая уже сама по себе своими мучениями чужда их духу.

— Чуждость не мешает, — заметил Мушкат. — Что может быть на Западе более чуждым, чем Толстой и Достоевский, а ведь они оба прокатились по Европе мощными волнами.

— Прокатились, — подчеркнул Кучиминьский, — не остались. Да и воспринялись как экзотика.

Разгорелась жаркая дискуссия, которая постепенно снова вернулась к теме литературной критики. Обсуждался вопрос, кому нужна критика: читателю как путеводитель по произведению или автору в качестве назидания, когда к столу подсел Лада-Черский. Он специально пришел, чтобы встретиться с Мушкатом и поблагодарить его за обстоятельную рецензию. Невысокого роста, седой и тучный, внешне он напоминал Жоржа Клемансо^[11]. Из коротких рукавов пиджака выглядывали обтрепанные манжеты рубашки. Небрежно завязанный галстук и поношенный костюм придавали ему неряшливый и несвежий вид. Он не был частым гостем ресторана «Под лютней», и хотя с некоторыми из Дьяволов оставался в хороших отношениях, разница в возрасте и образе жизни не способствовали сближению. Лада-Черский был женат и имел несколько подрастающих детей. При умеренной популярности своих повестей он должен был писать много, чтобы добывать деньги на содержание семьи. В литературных кругах к нему относились со снисходительным пренебрежением, хотя и не отказывали в таланте.

Он пришел уже навеселе, говорливый и склонный к излияниям. Критику Мушката принимал за чистую монету, а может, лишь делал вид, зарабатывая благосклонность в будущем. О своей книге отзывался нелестно.

— Я отдаю себе отчет о ее недостатках, — говорил он нервно, неуверенно поглядывая на лица присутствующих. — Там много недоработок, поверхностности, упущенных деталей. Но, дорогие мои, я не претендую на совершенство и давно уже простился с мыслью о нем.

Он грустно усмехнулся:

— Когда-то, лет двадцать назад, амбиции, мечты, вера в себя! Где-то в перспективе Нобелевская премия, ба, чего там только не было, но жизнь, жизнь…

— Мне понравилась твоя книжка, — сухо отозвался Кучиминьский. — Хорошая книжка.

— Читал?

— Да, и считаю лучшей из твоих.

Лада улыбнулся, весьма польщенный.

— Приятно это слышать, потому что я стремлюсь писать лучше и знаю, что пишу лучше. Эксперимент, рутина, хоть бы и так. Может быть, я сумел бы сотворить действительно что-нибудь стоящее, если бы жил в таких условиях, как вы. Но когда с самого утра звенит в ушах от ссор на кухне, когда приходится вдыхать пары от стирки или варящейся капусты и подгоревшего лука. Это семейная жизнь. Вы не присматриваете за прыщавой домработницей, не слушаете через дверь ворчанье уставшей женщины и шарканье ее туфель. У вас не забирают правленых корректур, чтобы завернуть лыжные ботинки. В воскресное послеобеденное время вы не выслушиваете остроты дорогих гостей о мозолях и грязных носках.

Он встряхнулся и залпом выпил рюмку.

— Нельзя художнику касаться этого топкого мещанства, — говорил он хмуро. — Достаточно дотронуться, и втянет человека, поглотит, и нет никакой надежды на спасение. Нет, не только обстоятельства, еще и чувства… Много лет назад, когда я женился, покойный Вильгельм Рудский, который удостаивал меня, сопляка, дружбой и поддержкой, говорил: «Избегай интеллектуалок! Нет ничего страшнее для художника, чем женщина, вмешивающаяся в его творчество. Ее влияние всегда будет фатальным. Ищи гусыню, ищи домашнюю курицу, которая оставит тебе духовный мир. Помни, художник должен быть одиноким. Если в область искусства впустить женщину, она превратит его в курятник».

Он иронично рассмеялся.

— Мудрый Рудский не принимал во внимание одной вещи: у отца семейства не может быть крыльев.

— Вильгельм Рудский! — надул губы Тукалло. — Кто такой Вильгельм Рудский? Это была бочка истин, лавка с предметами религиозного культа, розничная продажа катехизисов на все случаи жизни, египетский сонник, справочник правил хорошего тона для тех, кто стесняется просить, поучительный рупор, а вообще скунс.

— Норвид писал и рисовал в самых невыносимых материальных условиях, — заметил Стронковский.

— Но не в моральных, не в моральных, — подхватил Лада.

— Разумеется, — решительно поддержал Мушкат, — как же можно не принимать во внимание таких обстоятельств.

— О, Боже, сейчас еще этот с Норвидом, он перепилит нас, — вздохнул Тукалло.

Настроение компании испортилось окончательно. Горькие признания Лады лишили всех чувства юмора. Все сидели с кислыми физиономиями.

Наконец у Залуцкого появилась идея.

— Ну, Ясю, — обратился он к Стронковскому, — ты собирался почитать нам свои новые стихи.

— Да-да! — оживился тот. — Если только хотите…

Вопросительным взглядом он провел по лицам приятелей. Все согласились, только Хохля сказал:

— Замечательный способ провести время. Сначала ты прочитаешь свои стихи, потом Монек несколько своих рецензий, после Еремей и пан Лада-Черский непременно свои повести, и, таким образом, мило и с пользой мы проведем время.

— Успокойся, пусть читает, — откликнулся Дрозд.

Лада тихонько и деликатно посмеивался, а Стронковский пожимал плечами.

— Я вовсе не навязываюсь.

— Читай, читай, — ласково согласился Хохля.

Стронковский достал рукопись и начал читать. Все сдвинулись, наклонив головы, и замерли. У него был тихий мелодичный голос дивного тембра. Стихи, и правда, звучали прекрасно. Уже первая строфа тронула слушающих неожиданной пластикой образа и оригинальностью сочетаний. Девушка, плескающаяся в озере на восходе солнца, купающаяся в голубизне воды и пурпуре зари, ясная, просветленная, чистая и неземная, и молодой влюбленный рыбак, засмотревшийся, наслаждающийся недостижимостью своих желаний…

Не содержание привело в восторг всю компанию. Его трудно было уловить. Стихи едва касались контуров действительности, они были сотканы из розового тумана, сгущающегося местами в какие-то полуреальные очертания, музыки, теплых течений, перерастающих в жар, спокойных звуков, взрывающихся ураганом нежных слов.

Все сосредоточенно, как завороженные, слушали, покоренные красотой. Тукалло высунул нижнюю губу, Залуцкий застыл с усмешкой, в глазах Кучиминьского стояли слезы. Закончив читать, Стронковский дрожащими руками складывал листочки со стихами.

— Гениально, — тихо произнес Дрозд.

— Вот это талант, — прошептал Лада.

— До сих пор ты не написал более достойного, — убежденно сказал Мушкат. — Поздравляю тебя, Янэк.

Стронковский постепенно приходил в себя. Его юношеское лицо светилось искренней радостью.

— Что, правда, так хорошо? Скажите, правда? — спрашивал он.

— Стихи прекрасны, — заверил Мушкат. — Дай мне их сейчас, они пойдут в воскресный номер.

Он протянул руку, но Стронковский покачал головой.

— Нет, я не буду их печатать.

— Ты что, сошел с ума? Почему? — воскликнул Хохля.

Стронковский прикрыл глаза.

— Возможно, когда-нибудь. Я писал их не для издания, а…

— В альбом для стихов? — спросил Лада.

— Что-то в этом роде.

— Ты страшно заинтриговал нас! — с притворным интересом сказал Тукалло. — Мы все теряемся в догадках. Эй, братия, кто может отгадать, кому этот молодой гений коленопреклоненно представит творение своей души?

Стронковский покраснел.

— Прекрати, Север.

— Прочти ей это по телефону, — рассмеялся Хохля. — Если она уже спит, то Гого повторит ей завтра во время завтрака.

— Ты свинья, — скривился Стронковский.

— А ты тот рыбак из стихов. Кейт купается, а Ясь с удочкой в руке подглядывает. Ха… ха… Только вот ты никогда не видел ее в озере, разве что в ванне и то через замочную скважину.

— Уймите этого жирного зверя, иначе я убью его, — огрызнулся Стронковский.

— Вы знаете, что такое удочка? — спросил Тукалло.

— Ну? — заинтересовался Али-Баба.

— Удочка — это на одном конце червячок, а на другом дурачок. Но я все-таки считаю, что эти стихи следует обмыть чем-нибудь более благородным. Как думаешь. Али-Баба?

— Разумеется, — с обычной готовностью согласился Залуцкий. — Может, коньяк?

— Не для Стронковского, — сказал Хохля. — Принимая во внимание его возраст и адресат воздыханий, я бы предложил «Liebfraumilch»^[12].

— Очень смешно, — возмутился Стронковский.

Лада, развеселившись, спросил:

— Так и мне бы хотелось узнать, кто же адресатка, но вижу, что это коллективная тайна.

— Вы можете спросить даже местного портье или продавца газет на углу, — убеждал его Хохля, — и каждый вам скажет, за кем хочет приударить этот младенец.

— Ну что за выражение! — поморщился эстет Мушкат.

— Речь идет о пани Кейт, — объяснил Залуцкий.

— А, это о той очаровательной блондинке? Так ведь она жена пана Зудры?

— Да.

— Хороша. Я видел ее с вами на вернисаже. Счастливый этот Зудра. Чем он, собственно, занимается?

— Не знаю, — пожал плечами Залуцкий.

— Зажиточный. Имеет какие-то доходы, и на них они живут, — объяснил Кучиминьский.

— Я слышал, что он открывает какой-то еженедельник, даже мне об этом говорил, — сказал Лада.

Мушкат махнул рукой.

— Ничего он не откроет.

— Почему?

— Потому что это минутное увлечение.

— Просто Гого — лентяй, — заявил Дрозд. — Я люблю его, он милый, но лентяй, черт возьми.

— Меня дивно возмущает, что Гого бездельничает, — произнес Тукалло.

Это заявление было принято общим смехом.

— Что вас так развеселило? — изобразил негодование Тукалло. — Что за неуместный смех?

— Потому что ты — самый большой, чудовищный, неистовый и стопроцентный лентяй, — заявил Хохля.

Тукалло измерил его осуждающим взглядом.

— Если я не ошибаюсь, то ты намекаешь, даже некоторым образом подвергаешь сомнению мое трудолюбие.

— Угадал.

— Значит, ты — осел. Мне, конечно, неприятно доводить до твоего сведения это, но ты — осел. Я принадлежу к самым трудолюбивым гражданам Польши. Да-да, к самым усердным и трудолюбивым. Можешь ли ты вообще представить, каких гигантских, нечеловеческих усилий стоит мне ничего не делать? Это каторжная работа. Борьба с собственной природой, которая толкает меня к действию. Но где же коньяк, наконец?

— Уже несут.

— Так вот, между мной и Гого огромная разница, просто пропасть. Гого верит в то, как, впрочем, и вы, как и все болваны на свете, что работа необходима, что она должна составлять смысл и даже цель жизни. Если бы у человечества отняли работу, через неделю все бы повесились, чего, собственно, я желаю им от всего сердца.

— Только не я, — откликнулся Лада.

— Всем так кажется, — ответил Тукалло, — хочется отдохнуть, но это не что иное, как отдых после работы. Люди, обреченные получением наследства на безделье, находят себе тысячи дел, которые неосознанно возводят в ранг Работы. Вы думаете, что для них визиты, приемы, охота, балы, теннис или гольф не являются работой? Они считают исполнение всего этого своей обязанностью, поэтому и называют работой. И я не вижу большой разницы между, скажем, натиранием полов и танцами.

— А, — вставил Кучиминьский, — фактор удовольствия?

— Относительный. Полотер может любить свою работу, в то время как танцующий его светлость ненавидеть танцы. Ты все же работаешь, пишешь, и это приносит тебе удовлетворение. А литературный сноб, который годами лежит на диване кверху брюхом и читает, потому что считает своей обязанностью читать все, зевает от скуки над твоими произведениями и проклинает печатное слово. Все весьма относительно.

— Ну, хорошо, — заговорил Залуцкий, — но из сказанного тобой вытекает, что работа или что считают ею для человека является необходимостью.

— Олдос Хаксли, — заметил Мушкат, — справедливо называет работу глобальным наркотиком.

— Вероятно, — согласился Тукалло. — Это наркотик или, по крайней мере, профилактическое средство. Ничем не занимающийся человек должен был бы мыслить и только мыслить, а мышление — трудное и опасное занятие. Менее стойкие начинают записывать свои мысли. Это приносит им облегчение уже потому, что количество тем и их объем уменьшаются. Это философы, писатели, ученые. Более сильные пренебрегают подобными приемами и пускают себе пулю в лоб, вешаются на собственных подтяжках, самые устойчивые заканчивают жизнь в сумасшедших домах.

— И что же ты выбрал для себя? Творки или Кульпарков^[13]? — на полном серьезе спросил Хохля.

— Что-то в этом роде, — кивнул головой Тукалло, — потому что ваше общество…

К столу подсел двоюродный брат Залуцкого граф Рокиньский, который не пропускал ни одного случая провести с ними вечер, каждый раз приезжая в Варшаву. Черные, горящие глаза и клинообразная, тоже черная борода, густо тронутая сединой, высокий лоб и руки с очень длинными пальцами составляли удивительную и в то же время странную внешность. Рокиньский увлекался оккультизмом и даже издал под псевдонимом какую-то брошюру о вампирах, организовывал спиритические сеансы, имел телепатическую связь с каким-то греком в Салониках и время от времени высылал ему деньги, к огорчению жены, не телепатическим путем, а почтой.

Тукалло, Полясский, Хохля и другие рассказывали Рокиньскому неправдоподобные глупости о якобы собственных переживаниях в интересующей его области. Он все принимал за чистую монету, а некоторые события скрупулезно заносил в свою записную книжку. Однако откровенно смеяться над ним никто себе не позволял. Он просто излучал благородство и был совершенно лишен чувства юмора, зато неистово любил дискуссии. Обладал страстью переубеждать, и каждое возражение его очень радовало, предоставляя поле для широкого обсуждения любимых тем.

И сейчас, поздоровавшись, сразу же сказал:

— Я специально приехал в Варшаву, чтобы запротоколировать феноменальное событие, свидетелем которого я практически был.

— Можно узнать подробности?

— Случай неслыханный, и тем интереснее, что произошел с человеком, который, по моему мнению, по крайней мере до настоящего времени, не выказывал никаких медиумических способностей. Я говорю о моем шурине Доденхоффе.

— Слушаем, слушаем.

— Так вот, Доденхофф приехал ко мне неделю назад. Гостевые комнаты находятся в левом крыле. Там он и поселился. А следует вам сказать, что левое крыло было построено на месте, где в конце семнадцатого века конюх убил Матея Рокиньского. Уже не вызывает сомнения, что дух убитого неоднократно являлся разным людям. Сам я, к сожалению, не видел его, но слышал в коридоре шаги и стук двери. Мой шурин, как большинство людей со спокойными нервами, достаточно скептический человек, не хотел верить этому.

— И дух испугал его? — спросил Хохля.

— Да, но не о том речь. Этого следовало ожидать. Мой шурин лег спать в двадцать минут одиннадцатого, это он точно помнит, потому что, выключая свет, глянул на часы. Уснул сразу же. Внезапно его разбудил шум, правда, он ничего не заметил, потому что в комнате царила кромешная темнота, но он почувствовал, что посреди комнаты двигается какая-то субстанция. Его парализовал страх, он просто окаменел и в тот момент понял, что если не протянет руку к выключателю и не зажжет свет, то произойдет что-то непоправимое, но оцепеневшие руки не могли сделать и малейшего движения. Тогда, я думаю, нечеловеческий ужас, именно ужас, доведенный до высшей точки, стократно усилил его волю, сконцентрировал желание, а единственным его желанием было, чтобы загорелся свет.

— И что?

— Ну и представьте себе, — триумфально закончил Рокиньский, — лампочка вспыхнула сама собой.

Он обвел взглядом присутствующих. Все молчали.

— Силой желания он зажег свет! — добавил Рокиньский, готовясь к атаке, если бы встретился с недоверием, однако никто не проронил ни слова.

После продолжительной паузы Тукалло кивнул головой и сказал:

— Да, это наилучший способ, я сам никогда иначе свет не зажигаю.

Первым прыснул от смеха Залуцкий, за ним остальные, Дрозд даже лег на стол, опрокинув рюмку.

Рокиньский переждал бурю веселья. Он не смутился, но был уязвлен.

— Мне кажется, вы слишком много выпили, — сказал он осуждающе. — Извините, что не смогу дольше задержаться в вашей компании.

Он холодно попрощался и демонстративно вышел.

— Я точно знаю причину выдумки Доденхоффа, — откликнулся Залуцкий. — Весь секрет заключается в том, что гостевые комнаты у Рокиньского дьявольски холодные, и Доденхофф просто хотел перебраться вниз.

— Жаль, что ушел, — вздохнул Тукалло. — Развитие этих необычайных событий могло быть следующим. Дух, захваченный врасплох внезапным освещением, бросается на выключатель, и лампочка гаснет, на что Доденхофф вновь концентрирует волю, зажигая свет, дух же опять гасит, и так несколько раз! Видя, что ему ничего не добиться, привидение, наконец, исчезает с ужасным стоном, а Доденхофф усилием воли победоносно сам гасит свет.

Завязалась короткая дискуссия о спиритизме. У Рокиньского не было оснований подозревать их в чрезмерном количестве выпитого, скорее наоборот: мысли разъяснились, определения приобрели точность и правильность. Затем разговор зашел о Конан Дойле, его интересе к детективному жанру. Кучиминьский высказался в том духе, что Конан Дойл широко известен, а критики громили его за создание образа Шерлока Холмса, хотя прежде всего он был автором хороших и глубоких исторических романов.

— Ох, уж это пристрастие раскладывать все по полочкам, — говорил он, — потребность навешивать самые примитивные ярлыки. Выходит, один герой в романе может уничтожить автора, создает и закрепляет о нем самые ошибочные суждения. Спросите любого юнца об Уэллсе и в ответ услышите: «Уэллс? Это «Человек-невидимка». Вот результат деятельности Монека и его сотоварищей.

— Или доказательство, что популярность получают те произведения, образы которых автор наделил большей убедительностью, — высказался Мушкат.

— Разумеется, — согласился Стронковский, — самым жизненным будет тот герой, которого автор отождествляет с собой.

Приводились примеры. Разговор раз за разом прерывался, чтобы потом снова возобновиться. После одиннадцати пришел Ирвинг. В первом зале он встретил директора Долмача и спросил его:

— Я вчера не одалживал у вас деньги?

— Вы, вчера?.. Нет, ваша милость, но если нужно, я сейчас распоряжусь…

— Нет-нет. Я просто запамятовал и хотел уточнить. Спасибо.

Ситуация показалась Ирвингу странной и непонятной. Почему Гого соврал, почему сказал пани Кейт, что одолжил у него деньги? Ирвинг не мог себе это объяснить. Он сел за стол, и когда разговор в очередной раз оживился и стал громче, тихо спросил Залуцкого:

— Послушай, Али-Баба, я вчера никому не одалживал несколько сотен злотых?

— Нет, никому, а в чем дело? — удивился Залуцкий.

— Да так, мелочь, не имеет значения. А кто-нибудь обращался ко мне?

— Нет, но что случилось?

— Просто не помню.

— Вообще, что-то происходит и с моей памятью. Это, вероятно, водка, — предположил Залуцкий. — Несколько недель назад на каком-то банкете я пригласил в деревню на охоту двоих молодых Веберов и совершенно забыл об этом. Они, конечно, приехали, не застали меня и можешь себе представить их удивление. Или еще. Вот вчера я потерял портсигар. Неважно, что это была ценная вещь, главное, я привык к нему, к тому же это память о моей первой любви.

Ирвинг взглянул на него, но ничего не сказал. Ему в голову пришла нелепая мысль: не связана ли потеря портсигара Али-Бабой каким-то образом с враньем Гого? Как же в первую минуту он ругал себя за это некрасивое и неправдоподобное предположение, но потом вспомнил, что когда-то в «Мулен Руж» Гого ночью заложил гардеробщику, который нелегально занимался такими операциями, свой перстень с бриллиантом.

Мысль была столь навязчива, что он решил тотчас же проверить ее. Придумав какой-то предлог, он вышел и отправился в «Мулен Руж». Кабаре только открыли, и там было еще пусто. В гардеробе висело лишь несколько пальто. Гардеробщик встретил его беззаботной улыбкой на толстощеком лице. Отставив миску с бигосом, он вытер рот тыльной стороной ладони и сказал:

— О, пан барон, вы сегодня к нам рано.

— У меня есть к вам дело, — ответил Ирвинг.

— Ко мне? Я к вашим услугам.

Ирвинг колебался.

— Это весьма конфиденциально.

— Вы можете положиться на меня, — убедительно заявил гардеробщик. — Как камень в воду.

— Меня интересует, не оставлял ли вчера кто-нибудь у вас… золотой портсигар?

Глаза гардеробщика подозрительно сузились.

— Нет, пан барон. Откуда, у меня же не ломбард.

Ирвинг с облегчением вздохнул и уже свободно сказал:

— Жаль, один из моих приятелей, подвыпив, оставил где-то свой портсигар, а где именно — вспомнить не может. Он попросил меня выкупить, и мне подумалось, что он, возможно, у вас.

— Извините, пан барон. Если так, если пан Зудра посвятил вас в эту тайну, то меня данное слово уже не обязывает хранить тайну. Действительно, пану Зудре вчера требовались деньги, и он продал мне свой портсигар.

Ирвинг онемел. Ему стало так гадко на душе, что он стыдился посмотреть гардеробщику в глаза. Кое-как собравшись с мыслями, он сказал:

— Не имеет значения, оставил или продал. Во всяком случае, он был пьян и сейчас хочет вернуть его. Вы должны мне отдать, вы обязаны.

— Но, пан барон, я же ничего плохого не сделал. Каждому можно покупать, или это грех? Я согласен вернуть, но не могу потерять деньги, заплатив восемьсот злотых, пан барон.

— Я дам вам тысячу.

Гардеробщик расплылся в улыбке.

— Я бы остался в убытке, пан барон.

— Так сколько вы хотите?

— Это дорогая вещь. Я был сегодня у ювелира. Портсигар стоит как минимум полторы тысячи.

— Но вы же заплатили восемьсот.

— Я не разбираюсь в этом и рисковал. Если бы оказалось, что он стоит меньше, я бы не посмел сказать пану Зудре о возвращении разницы.

— Я дам вам тысячу сто.

Гардеробщик низко раскланялся.

— Если вы решите дать мне тысячу двести злотых, тогда я не буду обижен.

— Хорошо, — сжал губы Ирвинг, — принесите его.

— Сию минуту, ваша милость.

Открыв каморку при гардеробе, он исчез. Спустя несколько минут вернулся с портсигаром, который принадлежал Залуцкому. Отсчитав двенадцать банкнот по сто злотых, Ирвинг сказал:

— Разумеется, об этом никто не должен знать.

— Да-да, пан барон. Спасибо, ваша милость. Мое почтение, ваша милость.

Ирвинг откланялся и вышел. Оказавшись в машине, он еще долго не мог тронуться с места, думая, как следует поступить в создавшейся ситуации. Проще всего и справедливее было бы пойти к Гого, сказать ему все в глаза и пожелать, чтобы не осмеливался больше появляться «Под лютней», ведь он просто украл вещь. Остальным можно было бы не говорить о случившемся, а дать лишь понять, что с Гого нужно прекратить всякие отношения и вообще знакомство.

Однако это лишило бы его возможности видеться с Кейт. На такой шаг Ирвинг не пошел бы ни за что на свете. А может…

У него мелькнула мысль: а она, узнав, что Гого совершил кражу, могла бы оставаться его женой, жить с ним под одной крышей, не захотела бы развестись? Правда, любящая женщина умеет прощать мужчине даже преступление, но Ирвинг, наблюдая за ними, уже давно, несмотря на ее заверения, перестал верить Кейт, что она любит мужа.

Щеки Ирвинга покрылись румянцем.

«Будет свободна, будет свободна», — подумал он и сжал в кармане портсигар, небольшую безделицу, которая, однако, открывала ему перспективы безграничного счастья.

Зная пани Кейт, он был уверен, что она не простит мужу этот поступок. Она принадлежала к тому типу людей, кто не идет на компромиссы с моралью, поэтому она бы оставила Гого, а он вынужден был бы согласиться на развод. И тогда, может, не сразу, может, через несколько лет… Сердце билось гулко и часто, руки дрожали, когда он прикуривал папиросу. Затянувшись раз-другой, он решительным движением выбросил папиросу и нажал стартер.

Тем временем в ресторане «Под лютней» компания увеличилась. Пришли кинорежиссер Млотиньский, известный путешественник Бойнарович, молодой граф Чумский и, наконец, встреченный громкой овацией и смехом Гого. Посыпались шутки по поводу его побега из дому.

— Уверяю вас, — гремел Тукалло, — что он спускался через окно по веревочной лестнице, втихаря. Это делается очень просто: прежде всего, деликатно зеваешь, потом говоришь: «Па, женушка, па». Потом часок затаенного ожидания, а затем берешь ботинки в зубы и на четвереньках к двери или к окну. Пан Фелиньский тридцать лет иначе дом не покидал, а когда овдовел и мог выходить нормально, привычка, сложившаяся за годы жизни, победила. Семья — это чудесная находка, только необходимо полюбить выходить на четвереньках.

Гого смеялся вместе со всеми.

— Моя система оригинальнее, — уверял Гого, — я выхожу на руках.

— Еще вопрос, что лучше — выходить на четвереньках или на четвереньках возвращаться? — воскликнул Чумский.

— Первое — необходимость, второе — удовольствие, — сказал Стронковский.

— О, возвращаться! Никто уже не будет проделывать это так элегантно, как покойный профессор Хробацкий, — махнул рукой Тукалло. — По моему мнению, это был самый элегантный человек в Варшаве. Он один не запятнал себя никогда, надев к фраку лакированные башмаки. Одевался он исключительно в Лондоне и спал с моноклем в глазу. За едой был потрясающ. Да он трупы препарировал так мастерски, точно это запеченная утка!

— Но как он возвращался?

— До сих пор перед глазами стоит его великолепная фигура. Под утро открываются двери бара, и выходит он в цилиндре, поблескивая моноклем, с папиросой в углу рта. Стройный, шаткой походкой направляется к извозчику.

— Припоминаешь это? — спросил Дрозд, насвистывая нежную мелодию.

— Конечно, это его пастораль.

— Когда творил во хмелю, создавал удивительные вещи. Ты знаешь, что мой балет«Кавадонга» во второй части — его концепция?

— А в первой — Гуно, — вставил Хохля.

— Зато третья — собственность Брамса, — завершил Тукалло.

— Что за абсурд! — пожал плечами Дрозд.

— Никто так не обкрадывает друг друга, как музыканты, — сказал Стронковский. — Я не обладаю тонким слухом, но довольно часто улавливаю подобные одна на другую мелодии. Сплошной плагиат!

— А почему нет Ирвинга? — поинтересовался Бойнарович.

— Он здесь, только вышел на минуту, — пояснил Залуцкий.

Почти в то же мгновение в дверях показался Ирвинг.

— Мы как раз вспоминали тебя. Где ты был? — спросил Залуцкий.

— Дома, — спокойно ответил Ирвинг, здороваясь с Млотиньским, Гогой и Бойнаровичем. — Когда ты сказал, что потерял портсигар, я вдруг вспомнил, что ты оставил его на столе и что я его забрал, но забыл, куда подевал. Вот и поехал домой, чтобы поискать.

— Ну и, конечно, нет?

Ирвинг сделал короткую паузу.

— И, конечно, есть, — ответил он.

— Серьезно?

— К твоим услугам и извини, что расстроил тебя.

Он вынул из кармана портсигар и положил его перед Залуцким, не глядя при этом на Гого. Он знал, какое потрясающее впечатление должна была произвести на него эта сцена. И не ошибался.

Гого уже с первых слов о портсигаре покраснел до самых ушей и наклонился за якобы упавшей салфеткой. Когда он поднял голову, портсигар уже лежал на столе. Мгновенно он понял все. Ирвинг догадался, кто взял портсигар. Наверно, Кейт говорила с ним об одолженных деньгах, а вчера, вероятно, Шуловский напомнил ему, что встретил под утро Гого в «Мулен Руж».

«Я пропал», — подумал Гого.

Он не знал, как поступить. Если бы сейчас здесь были только Ирвинг и Али-Баба, то он просто признался бы им откровенно, сказав, что был пьян и что сегодня собирался выкупить портсигар, что случайно положил его в карман или, во всяком случае, придумал бы что-нибудь. Но в присутствии всей компании говорить было невозможно, тем более, трудно было предположить, не захочет ли Ирвинг скомпрометировать его, ведь в любую минуту он мог во всеуслышание потребовать объяснений.

«Тогда мне не останется ничего иного, как пустить себе пулю в лоб».

Однако Ирвинг ничем не выказывал таких намерений, свободно разговаривая о вещах, не относящихся к ситуации, пил и даже не смотрел в сторону Гого.

«Он ни разу не взглянул на меня, — констатировал про себя Гого. — Подаст ли мне руку, прощаясь? Может, не хочет устраивать демонстрацию при всех, но оставшись наедине, потребует, чтобы я убрался раз и навсегда из их компании».

Он сидел как в воду опущенный, опрокидывая рюмку за рюмкой.

— Что с тобой, Гого? — участливо спросил Залуцкий.

— Его охватили печальные мысли о пути возвращения домой, — пошутил Кучиминьский.

— Ничего, — проворчал Гого. — Чувствую себя не лучшим образом: голова разболелась.

Ирвинг сунул руку в карман.

— У меня есть лекарство, может, выпьешь? Спустя четверть часа почувствуешь себя хорошо.

Они посмотрели друг на друга, и Гого не отметил во взгляде Ирвинга ничего опасного.

— Нет, спасибо тебе, Фред. Пройдет само.

Бойнарович начал рассказывать о своем путешествии в Гренландию и об интимной жизни эскимосов. Кучиминьский, родившийся в Сибири, отметил значительное сходство в обычаях эскимосов Гренландии и жителей сибирской тундры. Мушкат заметил, что все это идет из эпохи матриархата. Млотиньский придерживался иного мнения. Вновь разгорелась дискуссия. Все под влиянием выпитого были более возбуждены, и мнения звучали короче, громче и уходили от обсуждаемого предмета. Темы наслаивались одна на другую, множились и менялись. И когда Бойнарович все еще говорил об эскимосах, Мушкат рассуждал о новых течениях в антропологии, Дрозд высказывался об индийском генезисе, Чумский рассказывал о каком-то случае кровосмешения в Сувалках, Млотиньский — о восточной медицине, Кучиминьский философствовал о теории относительности Конфуция, которая является противоположностью догматизму всех других этик, Тукалло гремел парадоксами о морали животных, Стронковский доказывал, что в языке басков и литовском много общего.

В конце концов все говорили одновременно, пытаясь перекричать друг друга. Наблюдатель со стороны не сумел бы понять, каким чудом, несмотря на хаос вавилонского столпотворения, они слышат и понимают друг друга.

Разговор постепенно превратился в какой-то лай. Склонившись над столом, размахивая руками, они выбрасывали из себя водопады, каскады слов. Спустя какое-то время говорили: Мушкат о войне бояр, Стронковский о своем детстве, Бойнарович о гренландских эскимосах, Тукалло об астрологии, Кучиминьский об издательской фирме «Повалевский и сыновья», Млотиньский о Стасе Тумирувне из театра «Новости», Чумский об охоте на кабанов, Ирвинг о стихах Стронковского, Дрозд о кнедликах со сливами, Хохля о себе, Залуцкий о том, как не следует танцевать оберек^[14]. Желая показать какое-то движение, он встал, и тогда большинство в компании пришли в себя.

— Пойдемте в другой бар! — кинул клич Тукалло.

Послышался стук отодвигаемых стульев, и все дружно направились к выходу. Дольше всех за столом оставались самые запальчивые: Дрозд, который объяснял Мушкату, что музыка ближе к математике, чем даже к поэзии, и Мушкат, убеждавший Дрозда, что антисемитизм не имеет никаких биологических оснований.

Ночь была светлая и морозная. На небе висел месяц, и под ногами скрипел снег. Свежий колючий воздух заметно отрезвил всех. Некоторые стали прощаться, кто-то спорил при выборе следующего бара.

Гого решил идти домой. Он не был пьян. От нервного напряжения, в котором он находился, алкоголь не приносил ему облегчения. Впервые он не имел ни малейшего желания идти с ними, и если колебался, то лишь из опасения, что в его отсутствие Ирвинг скажет, где нашел портсигар.

Однако Ирвинг держался спокойно. По его поведению можно было сделать вывод, что он решил сохранить все втайне. Когда Гого начал прощаться, Ирвинг предложил подвезти его домой. Из этого следовало, что Ирвинг не намерен воспользоваться имеющейся информацией. Гого не мог понять, что склонило Фреда поступить именно так, зачем он вообще выкупил портсигар. Логичнее было бы в разговоре с Гого дать невзначай понять, что знает о его поступке и что дает ему какое-то время для возвращения чужой вещи. Гого слишком хорошо знал Фреда, чтобы подозревать его в каких бы то ни было планах морального шантажа.

Ирвинг остановился возле дома Гого и протянул ему руку.

— Спи спокойно! — сказал он на прощание по-английски.

Гого сильно сжал его руку.

— Спасибо тебе, большое спасибо, — он акцентировал это таким образом, что отнести благодарность можно было как к вопросу с портсигаром, так и к вежливому предложению подвезти.

— О, это такая мелочь, не о чем и говорить, — с легкостью ответил Ирвинг.

Гого позвонил в дверь и, глядя на удаляющиеся красные огоньки машины, почувствовал в глазах слезы.

— Фред действительно благородный человек… Друг, — шептал он.

Тем временем в «Негреско» компанию встретила неожиданность: первым, кого они там увидели, был Адам Полясский.

— Это ты так работаешь, — возмутился Хохля.

— Я работал до часа, — защищался Полясский, — ну и вынужден был выйти что-нибудь перекусить.

— Миндаль! — рассмеялся Стронковский, указывая на завернутые в салфетку жареные орешки, лежащие рядом с большим фужером коктейля.

К столику Полясского администрация придвинула еще два, чтобы разместиться смогли все. Вскоре с другого конца зала подошли Три Свинки. Без всяких церемоний они покинули свою компанию, чтобы подсесть к Дьяволам. Попрощавшийся Кучиминьский появился спустя четверть часа с пани Тиной Даберман, которую встретил где-то по дороге. Присутствие женщин повлияло на полную замену тем и тона разговора. Посыпались шутки и анекдоты.

— Весьма примечателен, — обратился Полясский к сидевшему рядом Тукалле, — тот факт, что достаточно нескольких, даже одной женщины среди десятка интеллектуалов, чтобы они стали похожими на большинство.

— Понятно, женщинам не нужен интеллект, им достаточно сознания, что они общаются с людьми, считающимися интеллектуалами. Это щекочет самолюбие. Подобная Тина потом допекает мужа, направляя на него пулемет и посылая очереди из наших фамилий, высказываний, афоризмов. Бедный мужик сворачивается, как уж, под таким натиском. Он чувствует всю свою приземленность, свою неполноценность по отношению к жене, которая шатается по вершинам Олимпа и Парнаса, в то время как он, простой фабрикант, обыкновенный станок для делания денег. Вот для чего мы нужны таким женщинам. Но есть и иные, которых Гомбрович называет «культурными тетками». Такие дамочки не имеют богатых мужей. Эти пронырливые бабенки сорока лет принимают нас за торговые ряды, куда приходят за продуктами, из которых позднее стряпают свои непропеченные мясные рулеты на вонючем масле. Поскольку мы все-таки от них убегаем, они довольствуются книгами. Нельзя же написать на книге: «Продавать «культурным теткам» запрещается».

А первые крошки умерли бы от скуки, если бы мы попытались потчевать их нашим интеллектом. Они хотят, чтобы мы были мужчинами, чтобы поражали их остроумием, дразнили сюрпризами и еще чем-то подобным. Вот мы и приспосабливаемся.

— Не всегда, — подумав, проворчал Полясский.

— Всегда.

— А пани Кейт?

Тукалло пожал плечами.

— Ах, это совершенно иное.

— Нет-нет, — настаивал Полясский, — я хочу, чтобы ты высказался на сей счет. У нее дома наши беседы сохраняют достойный уровень, и ты, пожалуй, не назовешь ее «культурной теткой». Так в какую категорию ты зачислишь ее?

Тукалло задумался.

— Ни к какой, — ответил он, потягивая вино маленькими глотками. — Ни к какой лишь потому, что она вообще не женщина.

— Абсурд, — скривился Полясский. — Вершина женственности.

— Ты глубоко ошибаешься. Внешность, благородство и образ жизни — это еще не все. Она не женщина в психическом смысле.

— Так кто же она?

— Существо.

— Это ничего не объясняет.

— Наоборот. Возьми ребенка, какого-нибудь мальчишку или девчонку. Иногда, действительно, пол обозначается в психике очень рано, но чаще случается, что его еще нет, не проявился: ни мужчина, ни женщина, значит, существо.

Полясский покачал головой.

— Я не согласен с тобой. Что касается пани Кейт, то при ее зрелости, полной зрелости…

— Ну, уж нет, это не зрелость, — прервал его Тукалло. — Зрелость основывается на решительности пола не только физической, но и духовной. Как только женщина станет зрелой, ее тотчас же перестанут интересовать проблемы, которые занимают нас. Она сразу получит готовенький комплект интересов «для женщин».

— А может, тебе придется признать, что существует еще одна категория женщин, которую ты не хочешь замечать.

— Каких женщин Север не хочет замечать? — спросила Тина Даберман, наклонившись через стол.

— Некрасивых и старых, мой ангел, — ответил Тукалло.

Одна из Трех Свинок, панна Тута Велерисская, сказала:

— А мне всегда хотелось узнать, каких женщин желает видеть Фред?

Лицо Ирвинга стало недовольным.

— Хорошо воспитанных, — тихо ответил он.

— Что за глупый вопрос, — воскликнул Хохля. — Он же влюблен в пани Кейт.

— Ба, влюблен! — злобно произнесла Тута. — Что из того, что влюблен? Он же не присягал на безбрачие.

Стронковский гневно посмотрел на нее.

— Отвяжись, Тута…

Однако девушка настойчиво продолжала:

— Почему я должна отвязаться? Мы сегодня утром задумались над тем, почему Фреда не видели ни с одной женщиной. Ну, хорошо, сейчас он пьян от любви, но до знакомства с ней! Так скажите, видел ли кто Фреда с какой-нибудь бабой?

— Действительно, — засмеялся Залуцкий, и это открытие отразилось на его лице изумлением.

— Мне кажется, что это мое личное дело, — ответил, покраснев, Ирвинг.

— А я вот любопытная. В прошлом году мне пришлось зайти к нему по делу…

— Ага… — пробормотал Тукалло.

— Никакого «ага»! Просто, могу рассказать вам точно, речь шла о протекции его отца для одной из моих школьных подруг, так что нет и намека на «ага». Прихожу, значит, я к нему, а его слуга смотрит на меня удивленно и даже, как мне показалось, возмущенно. Поскольку Фреда не было дома, но он должен был скоро вернуться, я решила подождать. Вы не представляете, как слуга был озабочен и вообще не знал, может ли впустить меня.

— Но все же впустил в кухню? — рассмеялся Хохля.

— Нет, в маленький зал. Глядя на его выражение лица, я спросила: «Что это вы смотрите на меня, как на что-то сверхъестественное? Разве у пана Ирвинга не бывают женщины?». А он мне в ответ с достоинством: «Нет, ваша милость, пан барон холост…» Я думала, что лопну от смеха.

Ирвинг сидел красный как бурак.

Тина воскликнула:

— А это забавно! Неужели он сторонник клана Дрозда?

— Нет, — пропищала вторая из Трех Свинок, — он же сходит с ума по жене Гого.

— Признайся, Фред, как ты решаешь эти проблемы? — настаивала Тина.

— Постарайся его соблазнить, — посоветовал Тукалло.

— Может, и стоит, — сказала Тина кокетливо.

— Не утруждай себя, — гневно усмехнулся Ирвинг.

— Нет шансов?

— Увы, ни малейших, — ответил он с поклоном.

Свинки громко рассмеялись.

— Любезностью не грешишь, — оскорбилась Тина.

— А чем он грешит? — прыснул от смеха Хохля.

— Он — девственник, — убежденно заявил Тукалло.

— Или полудевственник, — поправила Тина.

Ирвинг не скрывал плохого настроения и огрызался, как мог.

Хохля отправился в бар. Полясский танцевал с Тиной, Дрозд пересел за другой стол, где сидели какие-то его родственники. Как обычно в это время, компания начала расходиться. Али-Баба атаковал цветочницу, Кучиминьский флиртовал с незнакомкой за соседним столиком, Мушкат бесцельно бродил по всему ресторану, Тукалло гремел в унисон с оркестром. В притемненном освещении действительность расплывалась в нереальных формах.

Ирвинг демонстративно пригласил одну из танцовщиц за отдельный столик, потом долго с ней танцевал, заказал шампанское, а затем так же демонстративно покинул ресторан вместе с ней.

Когда они сели в машину, он сказал:

— Послушай, малышка, я сегодня устал и отвезу тебя домой, по крайней мере, хоть раз выспишься, а вот это тебе на чулки, — и он вложил ей в сумочку банкнот.

Проводив девушку, он не вернулся домой, чувствуя себя трезвым, и вскоре нашел маленький ночной бар в еврейском квартале, будучи уверенным, что там он не встретит никого из тех друзей, с кем недавно простился. Однако ошибся. Около семи часов в бар всыпалась компания каких-то мужчин и женщин, а среди них — Хохля и Тукалло. К счастью, они не заметили Ирвинга.

Не лучше выглядели и остальные Дьяволы из ресторана «Под лютней», которые разбрелись по ночным барам и в «Мулен Руж». Дрозд дирижировал оркестром. Три Свинки танцевали с какими-то подозрительными типами, а Мушкат спал на диванчике. В «Нитуче» Залуцкий поил шампанским Тину и двух танцовщиц, в «Коломбо» Бойнарович танцевал соло трепака, а граф Рокиньский пил с официантами. В «Аргентине» Полясский сидел в обществе актеров, заканчивая ночь яичницей с ветчиной и водкой.

Стронковский простился с ними и вышел в поисках открытого магазина с цветами. Наконец нашел его на Маршалковской. Выбрав десять роз, он вложил свои стихи в конверт и адресовал Кейт, но, к сожалению, у него не нашлось, чем заплатить, потому что в кармане оставалось лишь несколько грошей. К счастью, продавец согласилась принять в качестве залога часы.

— Цветы отвезите вместе с письмом, а часы, прошу вас, доставьте вечером по этому адресу, и я вручу курьеру деньги за цветы.

На карточке он написал свой адрес и вышел. Однако девушка, отправляющая в то утро цветы, была занята своими проблемами, и в результате Кейт около десяти часов получила странную посылку: розы, стихи и часы в никелевом корпусе, а также квитанцию к оплате в десять злотых.

Подобное уже случалось не раз, и это не стало для нее сюрпризом. Она очень любила Стронковского, ценя его большой талант и искренне огорчаясь образом жизни этого молодого парня, испытывая к нему материнские чувства. Из приятелей мужа она чаще и охотнее виделась с Ирвингом и Стронковским. В то же время она понимала, что не только они, но и Тукалло, Полясский, Хохля сблизились с Гого лишь из-за нее. Им нравилось беседовать с ней, часами просиживая в гостиной.

Кучиминьский как-то сказал:

— Вы созданы для воскрешения литературного салона в лучших традициях.

Это льстило ей, и она проводила с ними приятные часы в своей жизни. Возможно, поэтому не особенно старалась повлиять на мужа, чтобы он не принимал участия в выпивках. Однако после вчерашнего инцидента она пришла к выводу, что Гого совершенно перестал с ней считаться, и уже не видела смысла в дальнейшей борьбе.

После завтрака она вышла из дому по своим делам, а вернувшись, застала Гого уже одетым. Он встретил ее весьма резко, чего раньше никогда не делал, вероятно, решив использовать по отношению к ней какую-то новую «тактику».

Указывая на часы Стронковского, лежавшие на ее туалетном столике, он сказал:

— Если ты позволяешь кому-то раздеваться в своей спальне, то могла бы позаботиться о том, чтобы этот кто то не оставлял после себя столь убедительных улик.

Она удивленно взглянула на него.

— Извини, но на подобные замечания я даже не считаю нужным отвечать.

— Это вовсе не замечание, это вопрос: откуда в твоей комнате мужские часы? — спросил вызывающе Гого.

— Ты повышаешь голос, что не делает тебе чести.

— Черт с ней с честью! — взорвался он. — Я спрашиваю, откуда у тебя часы?!

Она пришла в себя и спокойно ответила:

— Их принесли утром вместе с цветами. Вероятно, произошло недоразумение.

— Недоразумение! Хорошая отговорка! Может, ты еще скажешь, что не знаешь, от кого цветы?

— Почему же, знаю. Их прислал Стронковский.

— Этот сопляк слишком много себе позволяет. Что это за мода ни с того ни с сего присылать цветы замужней женщине, у которой забыл часы.

Кейт молчала.

Гого взял часы в руки и рассмеялся.

— Если считать его любовником, то слишком дешево. Какое свинство! Дешевка!

И он бросил часы так, что стекло разлетелось на мелкие кусочки.

— Я это животное научу, как оставлять свои… вещи в моем доме.

— Гого! Да ты пьян.

— А если даже?! Что, мне нельзя?

— Я тебя совершенно не понимаю.

— Да?.. Не понимаешь?.. Превосходно! Я нахожу это свинство в твоей спальне, а ты не понимаешь! Завтра, например, я найду здесь чей-то галстук или брюки.

Не проронив ни слова, Кейт вышла из комнаты.

Гого, раздраженный до предела, выбежал за ней.

— Я его научу! — кричал он. — Я научу его!..

Он понимал всю бессмысленность своего негодования, давал себе отчет, что ведет себя грубо, но, проведя бессонную ночь в тяжких размышлениях, охваченный презрением к себе и ненавистью ко всему свету, был не в состоянии призвать себя к порядку, скорее наоборот, находил какое-то дикое удовлетворение, выплескивая свое мерзкое настроение и свою грубость. Он хотел скандала и осознанно стремился к нему. Поскольку Кейт молчала, ему пришла в голову мысль о Стронковском.

— Я покажу ему эти цветы и эти часы! — шипел он, сжав зубы, разбрасывая на столе бумаги в поисках телефонной книги.

Наконец, найдя номер телефона, он позвонил.

— Пригласите пана Стронковского.

— Пан Стронковский еще спит, — ответила экономка.

— Так разбудите. У меня важное дело.

Спустя минуту в трубке раздался заспанный и хриплый голос:

— Что такое, черт возьми! Кто говорит?

— Гого. Послушай…

— А, как дела? Уже встал?

— Это неважно. Я бы хотел узнать, как ты смеешь присылать моей жене какие-то идиотские цветы! Что ты себе позволяешь?

— Я не понимаю тебя, — удивился Стронковский.

— Это я не понимаю! — крикнул Гого.

— Ты с ума сошел? Что в этом плохого?! Каждый ведь может.

— Каждый, но не ты! Твои неуместны!

— Но, Гого, что случилось?

— А то, что я не желаю! Моей жене не нужны твои глупые цветы, а мне не нужно, чтобы ты оставлял в моем доме свои часы или другие вещи.

Стронковский окончательно проснулся.

— Извини, но ты же не хочешь оскорбить меня, позволяя себе выражения, которые…

— Да, позволяю, — прервал его Гого, еще больше возбуждаясь, зная, что Кейт из соседней комнаты слышит каждое слово. — Позволяю себе, но не позволяю тебе, а твои паршивые цветы я выбросил в мусорницу!

Стронковский холодно ответил:

— Во всяком случае, я прошу тебя выражаться более сдержанно. У тебя есть право запретить мне присылать пани Кейт цветы. Я приму это к сведению, но не потерплю подобного тона, потому что ты хамишь мне.

— Сопляк, я выражаюсь, как мне нравится!

— Это уж слишком, прощай.

— Хлыщ! — крикнул еще Гого и бросил трубку.

Взволнованный и не зная, как поступить, Стронковский прошелся по комнате. Скандал, который закатил Гого, казался ему непонятным и оскорбительным. Не меньше часа сидел он неподвижно на кровати, после чего постучал в комнату брата.

Зигмунт сидел за рабочим столом и внимательно выслушал всю историю.

— Ну, что ж, — сказал он, — ты должен послать к нему секундантов.

— Ты думаешь?

— Не вижу иного выхода. Позвони своим друзьям.

Стронковский покачал головой.

— Это не лучший вариант. Видишь ли, все они знают пани Кейт, а мне бы очень не хотелось впутывать ее в эти дела. Надо бы кого-нибудь другого.

— Значит, позвони Вацеку.

— Вот это хорошая мысль, — согласился Стронковский.

Тем временем Гого, закрывшись в своей комнате, смаковал неприязнь и отвращение к себе. Вел он себя действительно глупо и по-хамски, незаслуженно оскорбив Стронковского, которого на самом деле любил, а хуже всего то, что в глазах Кейт вся эта история должна была дискредитировать его окончательно.

«Она никогда мне этого не простит, никогда», — думал он с грустью.

И его охватывало отчаяние. Гого был почти уверен, что Кейт уже ушла из дому, что не захочет его больше видеть, что бросит его и что он уже никогда не увидит ее.

Эти печальные размышления прервал стук в дверь.

— Кто там?

Послышался голос Марыни:

— Обед подан, и пани просит вас к столу.

Он вскочил.

— Она здесь?

— Да, и зовет вас обедать.

Кейт сидела в столовой за столом и смотрела на него своим обычным спокойным взглядом. По выражению ее лица нельзя было понять, обиделась она или простила уже устроенный им скандал.

— Кейт! — обратился он от самой двери.

— Прошу тебя, садись, потому что суп не очень горячий.

— Кейт!.. Кейт!.. — повторял он, бросаясь ей в ноги. — Прости меня, я не знаю, что со мною происходит… Я же люблю тебя и ни минуты не сомневался в твоей порядочности. Я отчаянно тебя люблю, не злись на меня. Я не такой уж и плохой, вот только несчастный. Если бы ты знала, как я несчастен…

Всхлипывая, он положил голову ей на колени. После минутного колебания она прикоснулась к его волосам.

— Успокойся, Гого, и встань, я не обижаюсь на тебя. Встань, Марыня может войти, встань.

Он схватил ее руки и стал восторженно целовать, задыхаясь от переполнявших его чувств.

— Какая ты замечательная, какая благородная… Я — ничтожество, животное, но как же я люблю тебя!

— Встань, Гого, — повторила она мягко.

— Я знаю, что не стою тебя, — говорил он возбужденно. — И несмотря на это, не презирай меня, я изменюсь, клянусь тебе, и помирюсь со Стронковским. Даю тебе слово не обращать внимания на то, что он присылает тебе цветы. Какое-то безумие овладело мной, сам не знаю, что происходит. Извини, Кейт, пожалей меня немного.

— Но я не злюсь на тебя, Гого.

— Точно не злишься? — он смотрел ей в глаза с беспокойством и надеждой.

— Точно. Встань, Марыня идет.

Он тяжело поднялся и занял свое место за столом. В присутствии служанки они разговаривали о каких-то незначительных домашних мелочах. Однако Гого не мог избавиться от мысли, что в Кейт что-то изменилось. Внешне она была такой, как всегда, даже улыбалась, но в ее взгляде он улавливал нечто чужое и холодное.

После обеда Кейт вышла из дому но каким-то делам. Он сел за стол с намерением продолжить работу над проектом еженедельника.

«Нужно взяться за работу, — думал он. — Обязательно работать, потому что безделье разрушает мою нервную систему».

В передней раздался звонок, и появилась Марыня.

— К вам каких-то два пана.

— Пан Тукалло?

— Нет, незнакомые. Один офицер и один гражданский. Вот их визитные карточки.

Гого посмотрел на визитки. Эти фамилии ему ни о чем не говорили.

— Чего они хотят? — удивился он. — Ну, хорошо, проси.

В комнату вошел высокий молодой человек в черном костюме, а за ним поручик с отличиями одного из полков кавалерии.

— Чем могу служить? — обратился Гого, идя навстречу.

Офицер ответил:

— Мы — секунданты пана Яна Стронковского. Сегодня утром вы оскорбили нашего доверителя, поэтому просим вас назначить своих секундантов и заявляем, что будем ждать вас до пяти часов по этому адресу.

Гого не мог прийти в себя от изумления.

— Но, господа, у меня не было намерения оскорбить Яна Стронковского!

— Об этом мы можем говорить только с вашими секундантами, — ответил офицер.

— Хорошо, мои секунданты появятся у вас завтра около пяти.

— До свидания.

— До свидания.

Они откланялись и вышли.

Гого пожал плечами и рассмеялся. Ситуация показалась ему парадоксальной из-за придания официальности вызову Яся, милого блондина, с которым он всегда вел себя бесцеремонно. Было что-то гротескное, нереальное, когда он представлял Яся во время дуэли. Да он, наверное, ни разу в жизни ни шпаги, ни пистолета не держал в руках, а Гого, который считался лучшим фехтовальщиком в Оксфорде и попадал из пистолета в воробья на лету, действительно имел бы возможность продемонстрировать себя. Но в данном случае о дуэли, разумеется, не может быть и речи, поэтому Гого ни на минуту не задумывался об этом серьезно. Он охотно извинится перед Стронковским, и на этом все закончится.

«Самое забавное, — подумал он, — что я все-таки вынужден выслать секундантов. Попрошу Полясского, Кучиминьского и Ирвинга. Они умрут со смеху, когда услышат, с кем у меня поединок».

Он позвонил Полясскому, но его не было дома, и как раз набирал номер телефона Ирвинга, когда услышал его голос в прихожей.

— О, Фред, великолепно, что ты пришел! — обрадовался он. — А я как раз тебе звонил.

— Как дела? Пани Кейт нет дома?

— Сейчас вернется, вышла в магазин. Представь себе, что у меня будет дуэль!

— Что?! — удивленно воскликнул Ирвинг.

— Смехотворная вещь.

— С кем?

— С… только не упади со стула! С Ясем.

— С Ясем Стронковским? Ты, наверное, шутишь?

— Конечно, шучу, про дуэль, но он обиделся на меня и прислал секундантов.

— За что обиделся?

— Переговорили по телефону, а я был раздражен своими делами и, признаюсь, обругал его слегка.

— Но о чем речь?

— Ай, глупости… Он прислал цветы. В этом, собственно, нет ничего плохого, но, говорю тебе, я был взбешен из-за чего-то другого и действительно судил его слишком строго. Я даже не помню, что наговорил ему, кажется, назвал его сопляком и что-то там еще.

— Это очень неприятно, — сдавленно заметил Ирвинг.

— Согласен, я ведь считаю его своим приятелем, я не собирался оскорблять его и охотно извинюсь. Думаю, что мы по-прежнему будем друзьями. Самое глупое в том, что он все-таки прислал ко мне секундантов, вмешал в это чужих людей, лишив меня тем самым возможности извиниться только перед ним, и я вынужден послать к нему своих секундантов.

— Да, это досадно, но у Яся не было другого выхода. Пани Кейт не говорила, когда вернется?

— Скоро. Я только что звонил тебе. Хочу просить Адама и тебя быть моими секундантами. Я договорился, что вы появитесь у них завтра около пяти.

Гого встал, взял со стола визитки и сказал, подавая их Ирвингу:

— Это их координаты. Много времени не понадобится, потому что я согласен на любые условия. Мне кажется, что за одну встречу вы устроите все. Я полностью приму любую форму примирения, какую только они предложат, а позже мы обмоем договор. Вот и будет прекрасная оказия.

Он рассмеялся, глядя на Ирвинга.

— Возьми, здесь их адреса.

Однако Ирвинг не протянул руки. Он сидел неподвижно. На его щеках выступил легкий румянец.

— Я бы хотел, — произнес он тихо, — чтобы ты обратился к кому-нибудь другому.

— Но ты же не откажешь мне? — удивился Гого.

— А какая тебе разница?

— Но почему?

Фред посмотрел ему в глаза и ничего не ответил.

Вдруг Гого понял все сразу. Кровь ударила ему в лицо. Как он мог совершить такую страшную бестактность! История с портсигаром, вчерашнее поведение Ирвинга совершенно вылетели у него из головы. Он догадался, что Ирвинг решил всю эту ситуацию затушевать, просто постараться забыть. И ни в коем случае нельзя было подвергать его великодушие такому испытанию.

Фред был единственным человеком на свете, которого Гого не имел права просить о защите своей чести.

Он опустил глаза, но лицо его горело так, точно он получил две тяжелые оплеухи. Ситуация стала невыносимой. Он чувствовал, что следует что-то сказать, но не мог найти ни одного подходящего слова. Мучительные, пронизывающие, острые мысли проносились в голове. Вот сейчас Ирвинг назовет его вором, потребует, чтобы он не смел просить ни одного из общих знакомых, чтобы отказался от удовлетворения Стронковскому и растоптал свою честь.

Гого, потерев лоб, выдавил с трудом:

— Я… не настаиваю… если не хочешь. Это не совсем приятные обстоятельства…

— Мне бы хотелось, чтобы ты обратился к кому-нибудь другому, — повторил Ирвинг.

— Конечно, конечно, — к Гого постепенно возвращалось присутствие духа, — я не хочу тебя затруднять.

Он закусил губы и добавил:

— Ты и так предоставил мне достаточно доказательств доброжелательности и… великодушия, чем я имел… право ожидать.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — ответил Ирвинг, — но, во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы ты ошибался, оценивая мое отношение к тебе, чтобы не переоценил его. Поэтому скажу тебе искренне, что мое поведение зачастую, очень часто продиктовано эгоистическими мотивами.

Он говорил с некоторым усилием, взвешивая и акцентируя слова. Гого не понял, что Ирвинг имел в виду, и, предпочитая отдалиться от опасной темы, спросил:

— Как ты считаешь, я могу попросить в секунданты Полясского и Кучиминьского?

— Полагаю, что да, — не задумываясь, ответил Ирвинг.

— Если не возражаешь, я сейчас позвоню им.

Сложившаяся обстановка для обоих была такой тягостной, что оба облегченно вздохнули, когда Гого начал разговаривать по телефону. Как Кучиминьский, так и Полясский согласились и обещали вскоре прийти.

Спустя несколько минут возвратилась Кейт вместе с Иолантой Хорощанской. Они встретились на улице, и Кейт пригласила ее на ужин. После появился Тукалло, который довольно бесцеремонно привел своего знакомою, грузинского поэта, пана Солинадзе. Когда уже накрывали на стол, пришли Кучиминьский, Полясский и Хохля.

За столом было много выпито. Большинство гостей после ужина перешли в кабинет, куда подавали кофе.

Пани Иоланта хотела поправить прическу, и Гого проводил ее в комнату Кейт.

— Я оставил дверь приоткрытой, — заметил он шутливо. — Могла бы и оценить мои усилия по сохранению твоей достойной репутации.

— Моей?.. Ах, не стоит утруждать себя, — ответила она. — Хотя с твоей стороны ничто ей и так не угрожает.

— Должен ли я это понимать как выражение доверия?

— Как выражение уверенности, что никто из тех особ, — движением головы она указала на дверь кабинета, — даже не усомнится, что…

— Что я могу предпринять атаку, — подсказал Гого.

— Нет, что такая атака может быть успешной.

— Я кажусь тебе таким омерзительным? — весело спросил Гого.

Она смерила его кислым оценивающим взглядом, точно осматривала какую-то мебель, о которой нужно высказать свое мнение.

— Нет, ты не омерзительный, — произнесла она деловым тоном. — Ты просто никакой, серый, классически посредственный.

— Так-так, Иоланта, это делает честь моей внешности, даже льстит, за что я благодарен тебе, — он изобразил хорошую мину.

Иоланта покачала головой.

— Здесь не идет речь о внешности. Ты целиком посредственный.

— А может, мы слишком мало знакомы, чтобы ты была столь категоричной? — усмехнулся Гого натянуто.

— Возможно, — согласилась она.

— Меня радует, что, очевидно, не все придерживаются такого мнения. Людям приятно дружить, тем, кто далек от поисков посредственности.

— Ты говоришь о них?

— Да, о них.

— Боже, какими же легковерными бывают мужчины в своей самонадеянности, — рассмеялась Иоланта.

— Не понимаю, где тут легковерность, где самонадеянность?

— Потому что не замечаешь Кейт.

— Какое отношение имеет Кейт к нашей дружбе? — удивился он искренне.

— Огромное. Да только она и имеет! Дорогой мой, они же все обожают ее, именно ее, — подчеркнула Иоланта. — Осознаешь ли ты вообще, какая у тебя жена?

— Предполагаю, — усмехнулся Гого с иронией.

— Она необыкновенна.

— Поэтому я и женился на ней.

— Это понятно, — согласилась Иоланта, внимательно припудривая подбородок. — Это совершенно понятно, зато я не могу понять, какими мотивами руководствовалась Кейт, когда выходила за тебя замуж.

— Я вижу, что ты сегодня очень озлоблена, — заметил Гого.

— Отнюдь, просто откровенная.

— Так почему бы тебе не предположить, — произнес он раздраженно, — что Кейт, я полагаю, нашла во мне нечто, выходящее за рамки посредственности.

— Конечно. Но она могла ошибиться.

— Ах, ошибиться!

— Вот именно. Впрочем ты не думай, что я хочу унизить тебя. Посредственность — не позор. У меня, к примеру, посредственный талант художника, но пойдем уже к ним.

В кабинете разгорелась дискуссия. Все, во главе с Тукалло, атаковали Кейт и Кучиминьского, которые не приветствовали в современной музыке погоню за эффектами и позой.

Гого, подавленный, сидел молча. Слова Иоланты огорчили его больше, чем все другие неприятности последних дней. Он ненавидел Иоланту, ненавидел отчаянно потому, что она осмелилась озвучить то, что сам он давно чувствовал, но во что, однако, в глубине души отказывался верить. Любили его, дружили с ним ради Кейт и для Кейт. И не только Полясский, Ирвинг или Стронковский который был в нее влюблен, но и Дрозд, которому женщины были безразличны, и Тукалло, ставивший ее вровень с собой, и Хохля, и другие.

Гого всегда ценил интеллигентность Кейт и то, что называл начитанностью. Но только сейчас ему пришла в голову мысль сравнить ее и себя.

«Посредственность, да, Иоланта права, — думал он. — Я — посредственность».

И тотчас же появился вопрос: «А она, Кейт, что думает обо мне?» Утешительный ответ не напрашивался.

С того дня ежедневно это мучило Гого. У него не хватало мужества начать с ней разговор из боязни, что Кейт легче, чем он мог предположить, искренне ответит, и то, что он услышит от нее, раз и навсегда уничтожит все сомнения, с которыми можно было жить, но без которых жизнь стала бы пыткой.

Он любил ее, любил такой любовью, на какую был способен, но после того разговора с Иолантой каждый день, каждую неделю, каждый месяц где-то в глубине души накапливался горький осадок зависти. Все больше, все отчетливее чувствовал, что все, с кем он встречался, интересовались только его женой, в то время как к нему относились с какой-то снисходительностью. Стронковский, с которым, после того как Гого извинился, они поддерживали дружеские отношения, сказал ему однажды:

— Пани Кейт, чем больше я ее узнаю, становится для меня все большей тайной. Я уверен, что и ты ее не знаешь.

— Не беспокойся, — усмехнулся Гого, — я знаю ее насквозь, до кончиков ногтей.

Но он врал. Он совсем не знал Кейт. Она была для него не меньшей тайной, чем для Стронковского, а возможно, еще большей. Он никогда не знал, о чем она думает, ему было неведомо, что она чувствует. Их союз, длительный и с виду близкий, был союзом исключительно чисто внешним.

Интуиция подсказывала ему, что она осуждает его, однако в ее поведении нельзя было обнаружить что-нибудь, подтверждающее его догадки. Она всегда была неизменно предупредительна, заботлива, встречала его улыбкой, всегда одинаково спокойна. Если что-то и изменилось, то лишь то, что уже никогда она не делала никаких замечаний по поводу его ночных пьянок и не возвращалась к попыткам заставить его работать, что раньше его так раздражало.

Но ее молчание становилось для него все мучительнее. Гого неоднократно пытался склонить ее или спровоцировать на критику, упреки, осуждения, но всегда напрасно. Сколько раз под влиянием внезапных порывов собирался заняться каким-нибудь делом, стараясь втянуть Кейт в обсуждение своих проектов, но она отвечала:

— Я не знакома с этим. Это мужские дела.

Знал Гого, что она не верила в него, знал, что уже ни на мгновение не относилась серьезно к его намерениям.

— Ты — жестокая, — сказал он однажды, а она рассмеялась, делая вид, что его слова принимает за шутку.

Наступило лето, и по приглашению князя Залуцкого они поехали к нему в Горань. Там отдыхал и Тукалло, а Ирвинг приезжал почти каждый день. Несмотря на это, Гого смертельно скучал в деревне и часто делал вылазки в Варшаву. В конце августа после одной такой прогулки он не вернулся, а Кейт получила от Полясского записку с просьбой как можно скорее приехать в Варшаву.

Гого она нашла в постели с перебинтованной головой и высокой температурой. Оказалось, что он, будучи пьяным, выпал из пролетки, разбил голову и получил много внутренних телесных повреждений. Доктор уверял, что его жизни ничто не угрожает, но предупреждал, что пациент, как минимум, два месяца не сможет вставать.

И Кейт стала сиделкой. Первые две недели она почти не выходила из комнаты мужа, да и потом проводила там целые дни, потому что Гого хотел видеть ее постоянно рядом.

Он засыпал ее словами благодарности и нежностями, клялся, что никогда больше не возьмет в рот спиртного, что тотчас же после выздоровления займет место, любую предложенную должность, только бы работать. Кейт воспринимала все это с милой улыбкой, хотя он не обольщался надеждой, что ему удалось воскресить в ней веру. И тогда приходили к нему минуты отчаяния.

— Не веришь! — кричал он. — Не веришь мне! Ты убьешь меня этим неверием!

— Но я же верю, верю тебе, — отвечала она спокойно.

— Ты так говоришь, чтобы только успокоить, успокоить…

— Как же мне, Гого, убедить тебя?

— Стань другой! — Другой?.. Но какой?..

— Ой, не знаю, не знаю, только не такой безжалостной!

Она просто расхохоталась.

— И что только этот человек говорит? И это о собственной сиделке!

С какой последовательностью и настойчивостью она замыкалась перед ним, с какой беспощадностью удерживала непреодолимую дистанцию между ним и собой.

— Ты презираешь меня, — сказал он ей однажды. — Ты смотришь на меня, как на жалкую тварь, с высоты своего совершенства, считая себя существом безгранично выше меня. О, не возражай, я знаю, что так оно и есть. Но ты ошибаешься, ты не совершенна, потому что ты не человек, ты — автомат, сделанный из добродетели и достоинств, но автомат. Знаешь, чего тебе не хватает?.. Тебе не хватает сердца!

— Мне не хватает еще чего-то, — ответила она весело, — не хватает благоразумного мужа, который бы не молол такой несусветной чепухи.

— И только так ты можешь ответить мне? — спросил он с горечью.

— А что же еще тут можно добавить, разве только то, что вместе с выздоровлением тебя покинут такие нелепые мысли.

Однако мысли не покинули его. Гого понравился и начал вставать. Первый раз он вышел из дому в годовщину их брака. На вечер они пригласили несколько человек, и Гого сам хотел выбрать вина, но прежде нужно было зайти в ломбард, чтобы заложить жемчуг Кейт. На протяжении лета он истратил много денег, а потом и болезнь потребовала огромных затрат.

Не без смущения обратился он к Кейт за этим жемчугом. Зная ее привязанность к драгоценностям, думал даже, что откажет. Однако после минутного колебания она сама принесла коробку с колье.

Когда он вернулся, она попросила квитанцию из ломбарда.

— Я оставлю ее у себя, — ответил он. — Я обязан сам выкупить этот жемчуг.

— Нет, нет, — настаивала она, — я хочу, чтобы квитанция была у меня.

Она произнесла это с особой категоричностью. Не сказав ни слова, он выполнил ее желание, но уже весь день был испорчен, и вечером он напился, как себе объяснял, назло Кейт, а точнее потому, что не обладал достаточно сильной волей, чтобы сдержать клятву.

Около полуночи гости начали расходиться. Было ясно, что все по старой привычке пойдут в ночной бар, и Гого смотрел на них с завистью. Около часа последними вышли Фред и Али-Баба.

Гого налил себе рюмку рейнского вина и сказал:

— Видишь, я остался. Сама понимаешь, что после такого долгого перерыва мне было бы приятно пойти куда-нибудь, но я остался. К сожалению, ты никогда не соблаговолишь заметить мои жертвы.

Кейт, занятая уборкой со стола, ответила:

— Я не могу их не замечать, ты так много и так часто говоришь о них.

— Ага, и это уже мешает тебе!

— Вовсе нет, — пожала она плечами, — только то, что ты называешь жертвой, ни в коей мере не является таковой для меня.

— А для кого же?

— Не знаю, только не для меня. Разве я прошу тебя отказываться от твоих удовольствий?

— Не просишь, — согласился он и добавил с сарказмом. — Не изволишь просить, не желаешь снисходить до просьбы.

В ее глазах промелькнуло гневное выражение, но ответила она со своей обычной сдержанностью:

— Я не прошу тебя потому, что меня это не интересует.

— Естественно. Как же могут тебя интересовать поступки твоего мужа! Ха!

Кейт молчала.

— У тебя нет сердца. Ты холодна как лед. Вот и все. Я мог бы умереть, а ты бы и слезинки не уронила.

Она взглянула на него и серьезно сказала:

— Каждый человек, я полагаю, имеет определенный запас слез, и если он использовал их при других обстоятельствах, не нужно удивляться, что запас иссяк.

— Ага! — выкрикнул Гого. — Значит, следует понимать, это я выдавил из тебя все слезы? Ну, знаешь, это уже похоже на насмешку. Выходит, я такой плохой человек, такой никудышный муж, подлец, словом, самый худший, да? Обижаю тебя, притесняю, позорю, не так ли? Отвечай!!! Прошу тебя, ответь!

— Я никогда этого не говорила.

— Но ты так думаешь.

— Это лишь твое предположение.

— Убежденность, —поправил он.

— Беспочвенная.

— Но правдивая. О, моя дорогая, ты совсем не знаешь жизни, ты не знаешь людей! Сколько женщин завидует тебе, мечтая иметь такого мужа, как я, мужа с моими недостатками и пороками. Уверяю тебя, что только в твоих глазах я достоин презрения. Есть много людей значительно хуже меня.

— Не сомневаюсь в этом, но я никогда не думала о тебе с презрением.

— Ты считаешь меня таким толстокожим, что я этого не чувствую?

— Скорее наоборот, я думаю, что ты отличаешься чрезмерной впечатлительностью и склонностью внушать себе несуществующие вещи. Я не давала тебе повода для подобных домыслов. Однако если считаешь, что я проявила какую-нибудь бестактность, что надлежащим образом не исполняю свои обязанности, которые взяла на себя, став твоей женой, сделай замечание и можешь мне поверить, что…

— О, нет, нет, — прервал он ее. — У меня нет никаких замечаний, никаких упреков, и ты это прекрасно знаешь. Я не говорю о каких-то деталях и конкретных вещах. Ты дьявольски чуткая, совершенная. Да, ты сумела из всего сделать машину для пыток. Да, да, потому что ты мучаешь меня, издеваешься надо мной своим совершенством, ты изощренно выполняешь свои о-бя-зан-но-сти! Обязанности… Да для тебя даже поцелуи стали обязанностью! О! Нужно быть слепым, чтобы не замечать этого.

Она покачала головой.

— Я не понимаю, чего ты хочешь, цепляясь к моим словам.

— К словам, которыми ты живешь, которыми ты наполняешь наш дом, которыми ты отравляешь наш воздух. Обязанности! Что за продуманная жестокость! Ты говоришь, что не даешь мне малейшего повода для недовольства. Это правда, не может идти речь о неудовлетворенности, но лишь об отчаянии. Если бы я не любил тебя, то радовался бы сложившейся ситуации. Чего больше можно пожелать! Но я люблю тебя, неужели ты не понимаешь, что люблю, что ради тебя я отказался от всего?

— От чего ты отказался? — спросила холодно Кейт.

— Наследства, титула, фамилии, положения в обществе… Ради тебя и только для тебя.

— Ты должен был сделать это.

— Вовсе нет! Не должен, — заявил он, ударив кулаком по столу. — Так вот знай, что не должен и что у меня был иной выход. Я боюсь, что ты доведешь меня до того, что я буду жалеть, что не поступил иначе. Ты презираешь меня, испытываешь ко мне отвращение из-за того, что я не работаю и не зарабатываю. Но я не умею работать и не хочу! Меня этому не научили, а научили быть паном, понимаешь?! Паном! Богачом! И сейчас, когда я беден, когда ради тебя и из-за тебя я стал нищим, я ничего не могу поделать, не могу помочь сам себе. Я не знаю, кто я и кем должен быть. Значит, я — ничто. Для тебя это безразлично, а для меня — трагедия. Быть ничем!

Кейт пожала плечами.

— Миллионы людей оказываются в значительно худшей ситуации и находят в себе достаточно здравого смысла и силы воли, чтобы приспособиться к ней, чтобы самостоятельно добиться подобающего положения в обществе.

— Но у меня нет ни здравого смысла, ни силы воли! И что же, прикажешь мне повеситься?

— Я посоветую тебе сейчас пойти спать. Ты выпил слишком много и говоришь очень громко.

— Я могу у себя дома говорить так, как мне нравится!

— Можешь, но не нужно.

— Эх ты! Ты! Вечно трезвое совершенство! — прокричал он с отвращением и с размаху швырнул на пол рюмку с вином, которую держал в руке.

Стекло разлетелось во все стороны, брызги вина оставили темные пятна на обоях.

После минутного молчания Кейт сказала таким тоном, будто ничего не произошло.

— Я устала. Уже около двух. Спокойной ночи, Гого.

Она приблизилась к нему и подставила щеку для поцелуя. Он смотрел на нее с ненавистью и неожиданно взял за плечи двумя руками, а потом изо всей силы сжал пальцы, впиваясь в ее хрупкое тело.

Кейт побледнела от боли, но не издала даже звука.

— Спокойной тебе ночи, — повторила, не изменив голоса.

Он довольно сильно оттолкнул ее от себя, так, что она покачнулась, и прошипел сквозь зубы:

— Ненавижу тебя, ненавижу! — и выбежал из комнаты.

Кейт прислонилась к стене. Ее била дрожь, ноги подгибались. Она опустилась на стул, стоявший рядом, и неподвижно, точно изваяние, еще долго сидела. Постепенно справившись со слабостью, встала, погасила свет и пошла к себе в спальню. Едва успела лечь, как пришел Гого и бросился на колени, целуя ее руки, ноги, волосы. Он плакал, и она чувствовала на губах соленый привкус его слез, а еще омерзительный запах алкоголя.

Наконец, измученный, он уснул на ее постели. Кейт осторожно встала и вышла из комнаты. В кабинете она придвинула кресло к батарее и в нем провела без сна остаток ночи.

Ранним утром, убирая в ванной комнате, она увидела в зеркале свои плечи: на них отчетливо были видны большие синие пятна, следы рук Гого.

Часть IV

В день именин Кейт, двадцать пятого ноября, среди многих цветов доставили и небольшую корзину с карточкой, заполненной мелким разборчивым почерком.

— А это от кого? — спросил Гого, заглядывая жене через плечо.

Она протянула ему карточку, где он прочел:

«Пользуясь своим пребыванием в Варшаве, я осмелился послать уважаемой пани наилучшие пожелания в день именин. Желая повторить их лично и при оказии засвидетельствовать вам свое почтение, я позволю себе быть у вас в пять часов.

Роджер Тынецкий»

— Не образец для подражания, однако справился, — сказал Гого. — Интересно, как он выглядит, надеюсь, что не плюет на пол и пользуется носовым платком.

Точно в пять часов в передней раздался звонок. Когда Тынецкий вошел в кабинет, в первую минуту Гого не узнал его: перед ним был не тот, кто только вчера выучил хорошие манеры.

Трудно было в одетом в хорошо скроенный костюм мужчине распознать бывшего писаря. Даже некоторая робость или сдержанность в движениях, едва уловимая скованность в манере поведения производили приятное впечатление.

«Все можно иметь за деньги», — подумал Гого. Предлагая гостю кресло, сказал:

— Рад видеть пана. Жена сейчас выйдет. Давно вернулись в страну?

Тынецкий ответил с долей рассеянности:

— Да нет, неделю назад. Заглянул на несколько дней в Пруды, а сейчас вот приехал в Варшаву.

— Долго пробудете здесь?

— Еще не знаю. Есть дела, и от них зависит время моего отъезда. А вы как поживаете?

— О, спасибо. Жена здорова, а я некоторое время болел, но сейчас уже чувствую себя хорошо. Вы, кажется, были в Америке?

— Да, но совсем недолго. Задержался лишь в Париже и Лондоне.

Вошла Кейт. Он поднялся навстречу и, поцеловав ей руку, сказал:

— Я рад поздравить вас и видеть здоровой.

— Спасибо за память и красивые цветы, — ответила она.

Он обвел глазами комнату, заставленную корзинами и вазами.

— Вижу здесь настоящий цветник.

Гого крякнул.

— У нас здесь много друзей. Большая корзина от Юлика Залуцкого, что из Горани, та от барона Ирвинга, эта от Юзефа Чумского из Белосиц, а вот эта от известного писателя Адама Полясского, эти розы прислал известный поэт Стронковский, а которые в углу — Кучиминьский или Хохля? Кейт, я уже не помню, от кого они?

— Нет, они от Марыни, — ответила она и пояснила, что это их служанка.

По лицу Тынецкого пробежала едва уловимая улыбка.

— А вы помните поздравления с рисунками, которые каждый год в день ваших именин писали вам дети из школы в Прудах? — спросил он.

— О, да, конечно! — оживилась Кейт. — Это было так трогательно. Я сохранила их все, кажется, шесть штук.

Тынецкий слегка покраснел.

— Только пять, — поправил он.

— Возможно, но откуда вы знаете?

— Потому что частично это были мои произведения. Учительница, панна Кобальская, занималась их оформлением, а я сочинял стихи.

Он засмеялся и добавил:

— Это были никудышные стихи.

— Вовсе нет, они очень милые. Так, значит, это вы? Боже мой, а я совсем не догадывалась и думала, что их автор панна Кобальская. Помню только, что тетя Матильда поздравляла ее, услышав эти стихи, и уверяла, что у нее поэтический дар, что-то необычное, а панна Кобальская принимала комплименты как должное. И вот когда только стала известна правда! Это было нехорошо с ее стороны.

— Я должен защитить ее, — улыбнулся Тынецкий, — ведь она лишь выполняла мою просьбу. Ни за что на свете я не хотел быть узнанным.

— Вот так открытие! Выходит, вы писали стихи и для тети Матильды, и для ксендза, и для генерала?

— О, нет, дети просто переписывали их из учебника. Но у меня есть к вам просьба: не читайте никогда тех стихов.

— Почему?

— Потому что они ужасные. В их свете я выгляжу так, как женщина на фотографии двадцатилетней давности в старомодной шляпе.

— Я так не думаю и не знаю, смогу ли поклясться, что не взгляну на те поздравления. Ваше предупреждение разожгло мой интерес. Женщинам нельзя выдвигать такие запреты, потому что ни одна не выдержит.

— Верю, что и это правило имеет достойные исключения, — ответил Тынецкий с поклоном.

— Слишком большой риск, — рассмеялась Кейт и подумала, что Тынецкий очень изменился в лучшую сторону. История с поздравлениями напомнила ей детские годы, проведенные в Прудах.

От воспоминаний повеяло мягким теплом.

— Заботится ли сейчас, когда меня нет, кто-нибудь о славной Слепуне? — спросила Кейт.

— О ком, о ком? — заинтересовался Гого.

— Это кобыла, — пояснил Тынецкий. — Пани Катажина заботилась о старушке и спасла ее от смерти, когда пан Бартоломейчик хотел продать ее на живодерню. Да, Слепуня жива и даже поправилась. Валек получил насчет ее четкие распоряжения и заботится о ней больше, чем о других лошадях. И я не сомневаюсь в этом, потому что найден способ, который стережет совесть Валека: он получил маленькое повышение, но только на время, пока Слепуня здравствует. Паи Бартоломейчик ворчит, говоря, что благодаря этой прибавке Валек дотянет ее до ста лет.

— Я желаю ей этого от всего сердца, — усмехнулась Кейт. — А вы в Варшаву надолго?

— Мы как раз говорили с паном, что это зависит от моих дел, с которыми мне бы хотелось справиться за неделю — две.

— Если мои местные связи могут вам на что-нибудь пригодиться, — отозвался Гого, — с удовольствием посодействую.

— О, нет, большое спасибо, не стоит беспокоиться.

Взглянув на часы, он встал с намерением откланяться, но Гого попытался его остановить.

— Почему вы так спешите? Нам будет приятно, если вы задержитесь еще.

Тынецкий посмотрел на Кейт.

— Не знаю, не мешаю ли я вам… — начал он.

— Совсем наоборот, если вы располагаете временем…

— Конечно, оставайтесь, — настаивал Гого, — познакомитесь с интересными людьми, литераторами, художниками.

Он был заинтересован в этом и хотел произвести впечатление на Тынецкого, а еще больше желал, чтобы приятели воочию убедились, что граф-миллионер является кузеном его жены.

— Оставайтесь, — уговаривал Гого искренне.

— С удовольствием воспользуюсь приглашением, — согласился наконец Тынецкий, тем более, что мне действительно хотелось познакомиться с таким замечательным поэтом, как Стронковский. Он, кажется, совсем молодой человек?

— Вы правы, ему немногим более двадцати, — сказал Гого. — Но меня удивляет, что вы слышали о нем, будучи за границей.

— Я не только слышал о нем, я читал его стихи. В Париже есть магазин польской книги. И Полясского я тоже читал. Он очень талантлив, но я не разделяю его взглядов. Я, конечно, слишком слабо разбираюсь в литературе, чтобы иметь право высказывать о ней свое мнение. Я руководствуюсь исключительно простыми пристрастиями и поэтому предпочитаю книги Кучиминьского.

— Я тоже, — сказала Кейт.

— А я наоборот, — возразил Гого. — Кучиминьский холодный. Он смотрит на жизнь с Луны или через микроскоп. Я знаю, что он популярен, и сам его признаю, но мне больше нравится Полясский.

— Разница между ними в том, — заметила Кейт, — что Кучиминьский — аналитик.

— А в жизни они тоже такие?

— О, да!

— Очень хотелось бы познакомиться с ними. Я должен вам признаться, что меня всегда манил мир искусства. С ранних лет читая книги, я мечтал встретиться с авторами хотя бы в самом коротком разговоре. Да и сам я, как вам известно, писал стихи, точнее говоря, занимался графоманией, иначе мои творения назвать сложно.

Гого рассмеялся.

— Но сейчас, пожалуй, вы уже не пишете стихи?

— Нет, стихи не пишу.

— Боже мой, я убежден, если бы все поэты были богаты, они предпочли бы подписывать чеки, а не писать стихи.

— Весьма ошибочное мнение, — заметила Кейт.

— А ведь было много таких, кто, несмотря на большое состояние, писал, к тому же замечательно, например Байрон или Красиньский, — добавил Тынецкий.

— Меня удивляет, что им хотелось этим заниматься, — пожал плечами Гого.

— Не знаю, — задумавшись, сказал Тынецкий, — играет ли здесь роль желание или внутренняя необходимость.

— Вы точно это определили, — кивнула головой Кейт. — Талант основан именно на внутренней необходимости, на потребности творить.

— Вовсе нет, — возразил Гого. — Разного рода графоманы переводят вагоны бумаги. У них тоже потребность творить, даже в большей степени. А к примеру Тукалло, который мог бы создавать шедевры, не имеет потребности творить, а по внутреннему велению ничего не делает.

— Что касается Тукалло, то это еще вопрос дискуссионный, — не согласилась Кейт. — Он тоже творит, не умолкая ни на минуту, вот только не записывает своих умозаключений. Да и относительно графоманов меня, по крайней мере, ты не убедил. Это психическое заболевание. Есть разного рода маньяки, у которых двигателем действия является как раз их мания. Если два человека прыгают в огонь, это не значит, что у них одинаковый мотив. Один стремится спасти кого-то из горящего дома, а второй, может быть, сумасшедший, и хочет, допустим, погреться.

В передней позвонили. Первой пришла Иоланта. Вскоре после нее — Дрозд и Кучиминьский. Спустя час появились Полясский, Залуцкий и Тукалло, затем Чумский, Дабулевич, Люля Бжесская, называемая Пупсом, Стронковский, панна Вороничувна, Боянович и Дукша.

Квартира наполнилась движением и голосами. Дрозд сел за фортепиано, Стронковский имитировал Чаплина, Али-Баба готовил коктейли, Тукалло, найдя новую жертву своего красноречия в лице Роджера Тынецкого, говорил с особым воодушевлением.

— Да, я люблю землевладельцев, но не могу, однако, простить им то, что они стали торговцами вразнос и не дают мне спать. Всю весну с раннего утра меня будит их отчаянный крик во дворе: «Продается земля! Земля для цветов!». Это ужасно. Встретив однажды Юрека Одолянского, министра сельского хозяйства, я пожаловался ему: к чему приведет эта парцелляционная^[15] кампания, это дробление хозяйств уже не на влуки, не на гектары, а на цветочные горшки. Еще год-два, и обыватели раскупят нашу родную землю по паре килограммов на брата.

Тынецкий смеялся, а Тукалло продолжал:

— Возражаю! Я сам родился на земле и не позволю, чтобы ее горстями выцарапывали из-под меня!

— Представьте себе Севера провинциалом! — воскликнул Хохля. — Север, займись землей!

— Не хочу. На земле можно сидеть, но в конце концов всегда ляжешь. Только стоять, уверенно стоять на земле нельзя. У меня был дядя, который некоторое время преуспевал. Обращаю ваше внимание на тот факт, что дядюшкам всегда везет некоторое время. Странно, но это именно так. А был он фантастическим хозяином. В январе к водке подавал редис, который вырастал удивительным образом, для селекционирования он придумал новую систему: на редис он сажал не кур, а гусей. Результат феноменальный и незамедлительный. Чтобы вы не сочли, что я преувеличиваю, называя его гениальным, приведу аграрникам еще один пример: ему удалось вырастить теленка, которому было пятнадцать лет.

— Но это уже корова! — воскликнул из-за фортепиано Дрозд.

— С виду, но только с виду. Внешне этот теленок удивительнейшим образом напоминал корову: рыкал, давал молоко, сыр, масло, а в праздничные дни даже сметану, но в действительности ни на минуту не переставая быть теленком. Дядюшка уверял меня, что это так. И что же с ним случилось? Не с теленком, а с дядюшкой! Пришла пора засушливых лет. Он купил пять тысяч бидонов воды. На следующий день, разумеется, полил дождь, открыв сезон дождей. На пятый или шестой год отчаявшийся до смерти дядюшка купил двадцать четыре тысячи зонтов. Воткнутые в землю, они существенно закрывали ее от дождя, но, в свою очередь, заслоняли и свет. Тогда он распорядился сделать в зонтах дырки, чтобы хоть частично открыть свет, не предусмотрев, что через те отверстия, кроме света, прольется и дождь. Пришлось срочно дырки зашивать. Следует ли добавлять, что умер он в нужде, он, который отличался аппетитом Гаргантюа^[16], который не покидал ресторан, пока не попробует все, что было в меню! Садясь за стол, он говорил официанту: «Прошу подавать от и до!». Нет, я боюсь земледелия.

Залуцкий проговорил:

— Вообще-то в любой области можно совершать глупости и обанкротиться.

— Я знал, — продолжал Тукалло, — изготовителя гробов, который, чтобы заманить клиентов, помещал в гробах радио с программой из Варшавы. Антенна находилась на памятнике, с заземлением, разумеется, у него не было никаких проблем: трупы были заземлены. И скажу я вам, что покойники обожали те гробы и о других не хотели слышать. Казалось, что изготовитель доберется до миллионов. А что случилось? Пригласили на радио Пянковского с серией лекций о новых течениях в литературе. Этого было достаточно. Ни один уважающий себя труп не хотел ложиться в гроб с радио. Когда семья вталкивала его туда силой, он искривлялся, делая такие ужасные мины, что его от страха переносили в другой. Старые покойники под влиянием Пянковского начинали спазматически зевать. Эмоциональные экземпляры скрежетали зубами. Достаточно в районе Повонзек^[17] приложить ухо к земле, чтобы услышать грохот высыпающихся зубов.

— О, ужас! Какие мерзости ты рассказываешь, — пропищала Пупс.

— А что в этом мерзостного? — возмутился Тукалло.

— Мертвые, а эти зубы, брр…

— Пупс боится трупов, — пояснил Хохля.

— Нет, — возразил Стронковский. — Я видел ее вчера в кино с Башковским, и она не выказывала никакого страха.

— К тому же у него нет зубов, — заметил Тукалло.

— Очень милый человек, — нахохлилась Пупс.

— Милый, но покойник, самоубийца. Умер раз и навсегда. Меня удивляет, что ты с этим жалким призраком можешь не только ходить, но и показываться в обществе, — сказал Полясский.

— Почему вы называете пана Башковского покойником? — поинтересовался Тынецкий.

— Это история громкого плагиата, — пояснил Кучиминьский. — Башковский несколько месяцев назад издал книжку, в которой целые абзацы были дословно переписаны из книги одного бразильского писателя. Милейшего поймали с поличным, таким образом, он скомпрометировал себя. Несчастный вынужден был удалиться на покой. Да, это было самое легкомысленное самоубийство.

— Однако, — поднял палец Тукалло, — это как раз была его самая лучшая книжка. В конце концов, я не вижу причин, чтобы не заниматься плагиатом. Это тоже один из литературных жанров. Если есть опасение сказать что-либо глупое от себя, предпочитаю свистнуть у кого-нибудь хорошую мысль или хороший раздел. Потребителю, в сущности, совершенно безразлично, кто автор, Башковский или Цервера. Ему важно качество товара, а не фабричная этикетка.

Полясский возражал. Он считал, что мнение Тукалло может относиться исключительно к самым необразованным потребителям литературы. Настоящий любитель интересуется не только произведением, по и индивидуальностью автора, а ее он может узнать, лишь познакомившись со всеми произведениями автора.

По этой теме разгорелась дискуссия.

Тем временем Гого с Чумским организовали игру в бридж, в который здесь играли очень редко. Остальная компания разделилась на группки. Перед ужином пришли еще гости.

Тынецкий чувствовал себя несколько стесненно в этой среде, с которой до сих пор не был знаком. За столом он сидел между Залуцким и пани Иолантой, но был поглощен спором, происходившим между Тукалло и Кучиминьским, о значимости Ибсена. Тукалло утверждал, что, читая его, засыпал, но в то же время признавал за ним историческую позицию, мертвую. Кучиминьский, наоборот, что-то актуальное, считая, что этого автора нельзя сегодня играть по старинке.

Пани Иоланта обратилась к Тынецкому:

— Вы родственник Кейт?

— Да.

— Она восхитительна. Я на днях заканчиваю ее портрет и предсказываю себе на весеннем вернисаже большую победу. Вы редко бываете в Варшаве?

— Я живу в Велькопольске, а в последнее время много путешествовал.

— Вы богаты?

Тынецкий усмехнулся.

— Я не имею права жаловаться на материальные трудности. Почему вас это интересует?

— Как художника. Я присматриваюсь к вам и не могу определить ваш тип. Вы сложный человек.

— С точки зрения художника?

— Нет, вообще. Одно идет всегда в паре с другим.

— Если у меня будет возможность познакомиться с вами ближе, я постараюсь убедить вас, что принадлежу к весьма примитивным, простым и легкоузнаваемым натурам.

— Сомневаюсь, — покачала она головой. — У меня хорошая интуиция. Я чувствую вашу многогранность. В вас несколько совершенно разных существ, которых вы прячете, как в футляре, под своей внешностью.

— Вы заинтриговали меня. И каких же существ вы рассмотрели сквозь футляр?

— Прежде всего кого-то, удерживаемого на привязи, — говорила она, прищурив глаза, — кого-то очень пылкого, настоящую бурю, ураган страсти, кого-то, кто для ее удовлетворения готов погибнуть, убить, мир взорвать.

— О ком это вы говорите? — с интересом наклонилась к ней сидевшая вблизи Кейт.

— О вашем родственнике, точнее, об одной из скрытых его черт.

— Так глубоко скрытой, — рассмеялся Тынецкий, — что мне ничего неведомо об ее существовании. Наоборот, я всегда считал себя исключительно умеренным, если речь идет о сообразительности.

— Вовсе не о сообразительности я говорю, а о страстности. Страстные натуры никогда не бывают сообразительными. Эти черты характера нельзя смешивать. Я говорила о страсти, которая является силой, толкающей человека к желаемой цели. Такой целью может быть честно достигнутая власть, женитьба на любимой женщине или победа в соревнованиях. Так вот вы, несомненно, скрываете в себе пылкую страсть, и прошу извинить меня за искренность, но вы говорите неправду, утверждая, что ничего об этом не знаете.

— Если мне следует понимать это таким образом, — серьезно сказал Тынецкий, — то я не намерен возражать.

— Вот вы и согласились!

— Я, однако, не думал, что предпринимаю какие-то видимые для людей усилия, чтобы что-то скрывать.

— За вас это делает иное существо, удивительное и странное.

— Воплощение скромности? — пошутил он.

— О, нет, наоборот, высокомерие.

— Здесь вы, пожалуй, ошибаетесь, — сказала Кейт.

— Это уж определенно, — добавил Тынецкий.

Иоланта задумалась.

— Возможно, я плохо истолковываю то, что чувствую в вас, но это наверняка высокомерие, а скромность, о которой вы говорили, является инструментом его. Вам приходится быть инкогнито, терпеть, что люди не признают в вас качеств, вам присущих. Но поверьте, что настанет день, когда к вам придут слава и признание. Да, в вас столько высокомерия, что вы безболезненно можете перенести все превратности судьбы. Оно действует на вас как наркотик, анестезирует.

— Это несправедливое заключение, — ответил Тынецкий, улыбаясь. — Все, кто знает меня давно, могут подтвердить, что если и есть у меня какая-нибудь добродетель, то это противоположность высокомерию, то есть смирение, покорность.

— Они могут так говорить именно в силу длительности знакомства, потому что их убедила ваша внешность. Но я женщина, я даже вопреки очевидному, вопреки доводам, вопреки логике и фактам верю своей интуиции. Поэтому обращаюсь к другой женской интуиции. Пусть пани Кейт скажет, что ближе вам — смирение или высокомерие?

— Я никогда не замечала у пана высокомерия, — призналась Кейт.

— Но уверяю вас, — настаивала Иоланта, — что я не ошибаюсь. Кейт не художник, к тому же она всегда смотрела на вас глазами родственницы, а с годами привыкла принимать вас таким, каким вы сами себя преподносите. Вот почему она может знать меньше, чем я, которая знакома с вами всего несколько часов. О, вы не простой экземпляр…

— Ты говоришь, что он слишком сложен?! — воскликнул Тукалло.

Тынецкий удивленно посмотрел на другой конец стола. Однако оказалось, что слова эти относились к Марселю Прусту, о котором Тукалло дискутировал с Полясским.

— Он сложный? Вообще-то я согласен с тобой, что он состоит из множества слоев. Снимаешь один и видишь новый. И так без конца. Пруста можно раздевать, точно вилок капусты. Снимаем лист за листом, добираемся наконец до сути и, когда с дрожью убираем последний лист, не находим ничего, совершенно ничего, сути нет.

— Совершенно справедливо, — подхватил Стронковский.

— Наоборот, — крикнул Хохля, — в капусте находим глубину!

Дрозд скривился.

— Невозможно обсуждать что-либо на уровне Хохли.

Тынецкий, улыбнувшись, обратился к пани Иоланте:

— Неужели я настолько сложный, чтобы спрятать в себе такую тайну, как вилок капусты? Мне кажется, что эти господа выручили пани и помогли закончить мысль.

— Я полагаю, что вы не подозреваете меня в этом. Таких намерений у меня не было. Ваша родственница, с которой мы давно общаемся, знает, что я не заинтересуюсь человеком, у которого не надеюсь найти чего-либо большего, чем посредственность.

Тынецкий слегка покраснел.

— Поэтому я должен избегать вас, чтобы уберечь от разочарования.

— И снова эта дымовая завеса скромности, — рассмеялась она, — а в душе вы смеетесь надо мной. Видимо, слышали подобное не от одной женщины.

— Уверяю вас, что ни от одной. Я так мало встречался с женщинами.

— Вы? — она искренне удивилась. — Это невозможно. Кейт, скажите, это правда?

Кейт озабоченно посмотрела на Тынецкого, потом на Иоланту и снова на Тынецкого. В его глазах она заметила выражение задумчивости и уважения. У него были красивые, умные и честные глаза. Что еще, кроме этого, она могла о нем сказать?

— Он никогда со мной не откровенничал, — ответила она. — Да и в последнее время мы виделись очень редко. Я отдана, как, впрочем, и вы, на милость интуиции.

— А что говорит вам интуиция? — спросил он серьезно.

— Пожалуй, то, что вашим словам можно верить.

— Благодарю вас, — он поклонился.

Игроки в бридж вернулись к столу, Иоланта, Кейт и Тынецкий — к общей беседе. Спустя час Тынецкий стал прощаться.

— Не забывайте о нашем доме, — следуя традиции, напомнила Кейт.

— Я провел у вас замечательный вечер и весьма вам благодарен. Меня радует, что я встретил здесь столько интересных людей.

— Большинство из них навещают нас почти ежедневно. Они приходят около пяти часов на чашку чая и остаются пообщаться. Если вам позволит время…

— Спасибо. В какой-нибудь из дней я охотно воспользуюсь вашим милым приглашением.

В дверях кабинета его остановила Иоланта.

— Мне бы хотелось закончить наш разговор, но вы уже уходите?

— Да.

— Жаль, но, может быть, вы заглянете ко мне в мастерскую, скажем, завтра? Поговорим за хорошим коньяком. Коньяк действительно хороший. Видите ли, стареющие женщины должны уже подобными способами заманивать к себе молодых мужчин, если есть охота поговорить с ними.

— Поэтому я совершенно уверен, что коньяк будет выше всяких похвал, — искренне рассмеялся Тынецкий. — Но у вас это не дымовая завеса скромности, а охота на комплименты.

— А неужто вам жаль этих дешевых украшений, которые мы так любим.

— Я никогда не раздаю их женщинам, заслуживающим настоящих драгоценностей.

— Я вижу, что вы можете быть безгранично щедрым.

— Прежде всего, бескорыстным, — подчеркнул Тынецкий.

В ответ она лишь рассмеялась:

— Можете быть спокойны, я не собираюсь вас соблазнять!

— Я был бы смельчаком, если бы надеялся на это.

— Приятно с вами разговаривать. У вас врожденная способность к общению.

Он с интересом посмотрел на нее.

— Вы серьезно так думаете?

— Снова дымовая завеса? — ответила она вопросом на вопрос.

— Вовсе нет, это искренняя благодарность.

— Значит, докажите это своим визитом к одинокой художнице. Если боитесь остаться со мной с глазу на глаз, приходите в час. В это время встретите у меня свою родственницу, которая позирует мне.

— Обязательно буду.

— Мой адрес найдете в телефонном справочнике. До свидания.

Кейт приходила позировать в половине двенадцатого и к часу, как правило, сеанс заканчивался. Когда Роджер Тынецкий постучал в дверь мастерской, Кейт как раз одевалась в соседней комнате.

— Мне кажется, я пунктуален, — сказал он, осматривая мастерскую.

— Вполне. Садитесь, садитесь, — ответила Иоланта, подавая ему руку и указывая на широкую тахту.

— Вначале мне бы хотелось познакомиться с вашими работами.

— Хорошо, займитесь этим, а я тем временем приготовлю кофе. В ожидании кофе любое занятие годится.

— Уверен, что рассматривая ваши работы, можно забыть даже, что ожидаешь смерти.

— Кофе не будет отравленным, — произнесла она убедительно. — Но вы бы постеснялись говорить такие комплименты, совсем не зная моих картин.

— Я представляю их. И даже долго и пристально изучая их, не смогу постичь всей их глубины. К сожалению, в живописи я абсолютный профан.

— Профан? Тогда взгляните на работы на той стене. Они для дилетантов. Это картины, которые за большие деньги покупают люди пожилого возраста.

Тынецкий стоял несколько минут, изучая полотна, а потом сказал:

— Мне кажется, что они хороши, но с окончательной оценкой подожду, пока не стану пожилым человеком.

— Душевная старость, думаю, вам никогда не грозит. Вы человек иного склада.

— Спасибо. А моя родственница была у вас?

— Была и есть, одевается в соседней комнате, а пока вы можете увидеть ее на мольберте. Ну, как вам это нравится?

Он ничего не ответил просто потому, что не слышал вопроса, стоя перед большим квадратным полотном. Это был портрет, нет, не портрет, а какая-то удивительно волнующая композиция. Кейт полулежала в огромном черном кресле, обвитая какой-то тканью или шарфом из тяжелой шелковой материи цвета выцветшего пурпура с золотой бахромой. Выражение лица с относительно небольшим сходством настораживало и беспокоило. Был в нем какой-то страх и в то же время радость, испуг и счастье, сопротивление и покорность. Чем дольше Тынецкий всматривался, тем больше Кейт казалась ему знакомой и похожей, и в то же время новой, неожиданной, освещенной какой-то рождающейся тайной. То же самое угадывалось во всей ее фигуре, где в кажущейся неподвижности и апатии таилась готовность к внезапному порыву, тревожность надвигающейся грозы или счастья. Три единственных и четко выступающих на переднем плане ярких пятна: лицо, окаймленное расплетенными косами, плечо и рука, выглядывающие из-под потерявшего сочность красок одеяния, и изящная нога, обнаженная до колена. Три светлых пятна приковывали взгляд. Остальное виделось как бы случайно, в тумане и нереально. Цвета смешивались в каком-то сером хаосе, постепенно набирая зелени малахита и наконец формируясь в какое-то еле уловимое видение, появляющееся рыжими полосами из зеленой пены.

Пани Иоланта зажгла газ и спросила:

— Ну, и как вам это нравится?

— Это необычно, — ответил он, не находя иного определения.

— Я назову портрет «Ожидание» или «Пробуждение».

— Необычно, — повторил он, не в силах оторвать от картины взгляд. — Ожидание… да… но чего?

— Жизни, любви, расцвета женственности.

— Очень интересно. А как вам пришла в голову мысль пригласить пани Кейт для воплощения такого образа?

— О, скорее наоборот. Когда я увидела ее, у меня возник этот образ.

— Но почему?

— Боже! Да потому что эта женщина ожидает всего этого.

После минутного молчания он спросил:

— А вы не ошибаетесь? Ведь у нее муж, и замуж она вышла по любви.

— Абсурд, — резко бросила Иоланта.

— Уверяю вас, что никаких других мотивов не было.

Пани Иоланта пожала плечами.

— Возможно, была ошибка. Зачастую минутное увлечение мы ошибочно принимаем за настоящее чувство.

— И вы так уверены в этом?

— Вы, мужчины, чудовищно слепы, но мы умеем подмечать детали. Можете ли вы представить себе, что такая женщина, женщина такого уровня, как Кейт, могла любить Гого?

— А почему нет? — произнес Тынецкий неуверенно. — Он молодой, красивый, прекрасно воспитан. Никаких серьезных недостатков нельзя заметить.

— Можно, но самое существенное: он — абсолютный ноль. Будь он прохвостом, бандитом, сутенером или будь он просто хоть кем-нибудь, тогда Кейт, правда, маловероятно, могла влюбиться в него, а так исключено. Допускаю, когда-то она убеждала себя, что любит его, но сейчас она уже отказалась от этой мысли.

— Она… она говорила вам об этом?

— Боже упаси! Вы разве не знаете ее? Но я вижу ее почти каждый день и понимаю, что происходит.

— Вы — ее подруга?

Она рассмеялась коротким отрывистым смехом.

— Нет.

Ответ прозвучал таким тоном, что он больше ни о чем не спрашивал, стоя возле кресла, обитого темно-зеленым, кажущимся черным велюром. Через спинку кресла, в котором позировала Кейт, был переброшен шарф. Он коснулся гладкой шелковой поверхности материала, проведя рукой по широкой холодной золотистой кисти.

Дверь открылась, и вошла Кейт. Она была в облегающем ее стройную фигурку коричневом английском костюме, в котором чаще всего ходила в Прудах. Увидев Тынецкого, она была несколько удивлена.

— Мне показалось, что я услышала знакомый голос, но не ожидала встретить здесь вас.

— Пани Иоланта решила сделать анатомический рисунок моей внешности с помощью карандаша, — ответил он, здороваясь.

— Угля, — поправила Иоланта.

— А при возможности, благодаря любезному разрешению мастера, я восхищался вашим портретом.

— Восхищались? Я очень искренне и откровенно говорю в присутствии пани Иоланты, что не разделяю вашего восторга.

— Как, вам не нравится?

— Нет. Он, разумеется, совершенен технически, композиционно, но модель была выбрана ошибочно.

— То есть?

— Любая другая девушка могла бы позировать, но не я.

— Только вы, — категорично заметила Иоланта.

Тынецкий спросил:

— Так этот заказ выполнялся не для вас?

— Вовсе не для меня.

— Значит, — обратился он к Иоланте, — картина будет выставлена на продажу?

— Нет, — покачала головой она. — Я оставлю ее себе.

— Жаль. Мне она очень нравится, и я готов заплатить любую цену.

Слово «любую» он произнес с особым ударением, но пани Иоланта стояла на своем.

— Нет, мне она тоже нравится, а вы взамен получите чашку кофе и глоток коньяку. Садитесь, садитесь, прошу вас. Во всяком случае, спасибо за признание.

— О, я надеюсь, что в этом плане вы не испытываете голода?

— Конечно, а ваше мнение очень ценю.

— Не знаю, оправдаю ли и в дальнейшем.

— Думаю, да. Мне нравятся люди вашего склада, — говорила Иоланта, разливая кофе. — Вам хочется верить. Я никогда не ошибалась в человеке с такой линией щеки.

— Забавный способ оценивать людей, — засмеялась Кейт.

— Надежный. Френология, физиогномика — это лучшие критерии.

Взяв блокнот, несколькими штрихами она стала набрасывать головы некоторых знакомых: Ирвинга, Тукалло, Полясского, Дрозда и, наконец, Гого, давая при этом краткие пояснения и подчеркивая характерные черты данного типа.

Рисуя портрет Гого, она говорила:

— Люди с такими висками должны отличаться посредственностью, а вот эта челюсть — яркий признак отсутствия силы воли. Подобная форма уха свидетельствует о снобизме, а ноздри говорят о чувственности еще больше, чем контур губ.

— Однако внешность часто обманчива, — запротестовала Кейт, чтобы направить разговор на кого-нибудь иного. — Вы ведь знаете Леона Журковского?

— Знаю.

— Он горбатый и с обезьяньим выражением лица, похож на кретина, злого и отупевшего, но в то же время это один из самых спокойных и самых интеллигентных людей на свете.

Пани Иоланта усмехнулась.

— Я писала его портрет. Сейчас покажу вам копию.

Она встала и принесла альбом.

— Взгляните, каким представила его я.

— Это очень интересный человек, — заметил Тынецкий.

— Не в этом дело. Я не ставила своей задачей приукрасить его внешность. Для меня как художника было важно уловить в нем то, что я чувствовала. Вы видите его доброту и интеллигентность?

— Да. Вы удивительным образом умеете распознавать людей, — сказала Кейт.

— Не удивительно, а точно. Поэтому считаю, что я хороший художник.

Через пятнадцать минут Кейт взглянула на часы.

— Я вынуждена с вами проститься. У меня есть еще незавершенные дела.

— Если можно, я провожу вас, — сказал Тынецкий, вставая.

— Мне будет очень приятно, но мне показалось, что вы собирались позировать?

— Можно отложить на другой раз, а пани Иоланта будет так добра, что найдет какой-нибудь предлог, чтобы я мог навестить ее.

— О, меня можно навещать без предлогов, — сказала Иоланта, подавая ему руку. — Но помните, что от позирования вам не отвертеться.

Тынецкий убедил ее, что не собирается отказываться, и они вышли. Оказавшись наедине с Кейт, он сразу утратил свободу общения, с которой держался в присутствии пани Иоланты. Они молча шли рядом.

— Я подвергаю вас испытанию длительной прогулкой, — заговорила первой Кейт. — Мне нужно на Театральную площадь.

— Может, вы бы хотели поехать на такси?

— О, нет, такая замечательная погода, а я люблю ходить пешком. Вы приехали в Варшаву на машине?

— Нет, поездом. Я очень редко пользуюсь автомобилем. У меня нет прав, а мысль, что шофер часами ждет, огорчает меня. Впрочем, я прекрасно обхожусь без машины и тоже люблю ходить.

— У вас, мне кажется, вообще минимальные запросы.

— Это вытекает из моих скромных желаний, а они, в свою очередь, результат привычки. Я столько лет жил скромно, скорее бедно, и не жалею об этом, потому что приобрел опыт, научился ценить настоящие дела, смотреть на себя трезво и критически… На себя и на других.

— По-вашему, деньги уменьшают эти возможности?

— Ограничивают, способствуя в особенности укреплению в человеке убеждения, что ничто не зависит от его поступков. Деньги подавляют мысли, суждения индивидуума, создают тип духовной лени, морального неряшества.

— Интересные у вас взгляды, и, кто знает, возможно, они справедливы.

Они снова замолчали. Кейт задумалась, не объясняют ли суждения Тынецкого поведение Гого. Какие же разные эти два человека! В Тынецком, который волею судьбы получил состояние и высокое положение в обществе, не было и намека на заносчивость. Он сохранил прежнюю простоту, прежние желания, и, как сейчас выяснилось, прежние взгляды, только раньше он не высказывал их, потому что не было слушателя. Кейт всегда считала его мыслящим человеком. Зачастую даже, меняя ему книги в библиотеке Прудов, у нее возникало желание обсудить с ним то или иное произведение. Ей было интересно, понимает ли этот самоучка прочитанное, а если да, то не ошибочны ли его суждения о сочинениях, которые, кстати говоря, требовали для понимания солидной подготовки и образования. И если она не вступала в такого рода дискуссии, то поступала так не только из-за дистанции, которой придерживалась по отношению к слугам и конторщикам, но еще из опасения, что может смутить Матейку.

Год назад, когда Тынецкий приезжал в Варшаву, он показался ей совершенно иным: холодным, замкнутым, резким, говорил официальным тоном, жестко.

— Вы очень изменились, — сказала она.

— Нет, вы не правы, — возразил Тынецкий — я не изменился совсем. Вы просто не обращали на меня внимания, рассматривая как более или менее пригодный инструмент в имении.

— Вы оскорбляете меня таким предположением моего отношения к вам.

— Что вы, я не хотел этого. Все наоборот: я всегда был благодарен вам за доброту, за доверие, за добросердечие, за то, что никогда не давали почувствовать мое низкое положение. Я хорошо понимаю, что вы не могли относиться ко мне, как к равному. Снисходительность требуется не только в высшем обществе, еще больше она нужна низшим слоям. Уверяю вас, что я остался прежним.

— Я имела в виду другое. Сказав, что вы изменились, я сравнивала вас сегодняшнего с тем, который приезжал в прошлом году.

Он усмехнулся.

— Ах, вот вы о чем, но это лишь видимая сторона. Да, я приобрел немного внешнего лоска, опыта в общении с людьми, избавился от застенчивости, которая была тесно связана с недостатком воспитания и с опасением быть бестактным. Года очень мало для того, кто мечтает наверстать утраченное время так активно, как я. Все это я прекрасно понимаю. Конечно, еще пройдут многие годы, пока я смогу совершенно свободно общаться с людьми. Сейчас я нахожусь в состоянии бдительности и постоянной готовности. И поверьте, это так изнурительно. После каждого высказанного мнения я с тревогой смотрю в глаза окружающих, чтобы убедиться, не сказал ли я что-нибудь неподходящее. При подаче каждого нового блюда, которого я в своей жизни еще не пробовал, я внимательно наблюдаю, как к нему приступают другие. Мне не страшно оскандалиться, а просто неприятно осознавать, что я шокирую других.

Кейт посмотрела на него с сочувствием.

— Уверяю вас, вы вовсе никого не шокируете.

— Спасибо, а если так, то это только благодаря моей внимательности. В прошлом году при встрече я был более внимательным, а поэтому и более скованным.

— Но я должна вам сказать, что вы произвели очень хорошее впечатление на всех моих знакомых, а, уж будьте уверены, они не отличаются снисходительностью и, как правило, неохотно замечают новые лица вокруг себя, поэтому способны более к несправедливой критике и иронии, чем к доброжелательному отношению к новичкам. О вас же все без исключения высказались с большой симпатией.

Тынецкий покраснел.

— Правда?.. Я глубоко тронут, тем более что для меня это было так важно.

— Пан Полясский говорил мне, чтобы я как можно чаще вытягивала вас в Варшаву… Разумеется как родственника. Ну, а пани Иоланта не скрывает своей симпатии к вам, и вы не могли этого не заметить.

— Тоже приятно, — произнес он как-то безразлично, — но это для меня не имеет значения.

— Почему? Пани Иоланта очень красива и пользуется огромным успехом.

— Я не возражаю и желаю ей еще большего.

— Она вам не нравится?

— Это не мой тип, — ответил онкратко.

— Она много говорила со мной о вас и интересовалась вашим характером. — Кейт рассмеялась. — Спрашивала, не женаты ли вы. Ох уж эти женщины! Ни талант, ни высокая духовность и живой ум не охраняют их от главного интереса всех женщин. Жизнь и еще раз жизнь, проблемы брака, дети, любовь, развод.

— А вы… вы в этом смысле считаете себя исключением, — спросил Тынецкий после минутного колебания.

Кейт задумалась.

— Если быть честной, то в определенной степени да.

— Вас вообще этот вопрос не интересует?

— Во всяком случае меньше, чем других женщин.

— Не понимаю… не понимаю… — начал он, но замолчал.

— Что вы хотите сказать?

— Нет-нет, ничего важного, по крайней мере, ничего нового, поэтому позвольте мне не говорить об этом.

— Не беспокойтесь, — улыбнулась она, — я не занимаюсь террором и не стану заставлять вас.

— Я не сомневаюсь в этом.

Они вошли в большой магазин, где Кейт сделала несколько покупок.

— Возможно, вас удивит, — сказала она, когда они снова оказались на улице, — что за этими мелочами я ходила так далеко, но зато сэкономила почти два злотых.

— Так, значит, вам действительно сложно с таким… бюджетом? — поинтересовался вроде безразличным тоном Тынецкий.

— Вовсе нет, — энергично запротестовала Кейт, — его вполне достаточно.

Коснувшись щекотливой темы, им обоим стало неловко, однако Кейт сказала:

— А вы вспомните, что у меня всегда было сильно развито чувство бережливости, а еще прошу принять во внимание, что я никогда не была богатой и привыкла ограничивать свои потребности до необходимого минимума не хуже вас, так что такое положение для меня не трагедия.

— Я помню и знаю вас, — произнес он, обращаясь как бы к себе.

— Если мы уж затронули эту тему, то я должна рассказать вам, что наш прошлогодний разговор я передала моему мужу, и, насколько мне известно, он принял ваши условия.

Кейт сознательно говорила неправду, хотя знала, скорее, могла догадываться, что Гого опять наделал долгов. Но поскольку она думала, что эти долги не превышали маленьких сумм, и так как у нее не было никаких доказательств своих предположений, она считала позволительным для себя сказать полуправду.

Так как он молчал, она спросила:

— Я полагаю, что и у вас есть какие-то сообщения от ваших информаторов?..

Мне жаль, что вы так относитесь к этому вопросу. Поверьте, что мои, а скорее адвоката Гимлера информаторы вовсе не шпионы, не тайные агенты, а просто его коллеги, с которыми он поддерживает отношения. Вы… ваш муж ведет очень экстравагантный образ жизни, и ничего удивительного, что в Варшаве говорят об этом. Так и до меня доходят сведения. Вы осуждаете меня, что я просил следить за вашим мужем?

— Я не осуждаю вас совсем.

— Но осуждали, — произнес он с горечью. — Может быть, я заслужил, но даст Бог, вы когда-нибудь убедитесь, что своими действиями я не запятнал своей чести и они не повлияли на мою лояльность.

— Я верю вам, — ответила она.

— Я не знаю, как выразить вам мою благодарность.

— Мне кажется, это не явилось для вас неожиданностью. Насколько мне известно, всегда и все верили вам.

— Это другое дело. В Прудах мне было положено, а то, что даете мне вы, представляется кредитом, и кредитом, который, возможно, никогда не выплатится.

Последние слова прозвучали с такой грустью, что она удивленно посмотрела на него. Он шел с поднятой головой, вроде тот же, но черты его заострились, как бы застыли. И вдруг она вспомнила слова Иоланты: «Находясь рядом с этим человеком, чувствуешь себя так, точно стоишь перед закрытой дверью, за которой царит абсолютная тишина, хотя знаешь, что там происходят какие-то бурные, мощные трагические события, какая-то борьба гигантов. Выломала бы эту дверь, да сил не хватает».

Еще в полдень эти слова показались Кейт почти комичными в своем пафосе, который в сравнении с сохранившейся в памяти фигурой Матейки, аккуратного и прямого в своем френче и высоких сапогах, Матейки, исполняющего мелкие поручения в имении, должен был приобрести карикатурный вид.

И вот впервые Кейт спросила себя: «Что с ним происходит? Кто этот человек?»

И сразу же поняла, что не знает его совсем, что для нее эта дверь так же наглухо закрыта, что за этой дверью действительно происходит нечто потрясающее, что действуют там силы с нечеловеческим напряжением. Невольно память подсказала целую галерею знакомых лиц в поисках сравнений. Нет, ни в одном она не нашла объяснения или хотя бы указания для раскрытия тайны этого человека, но знала она только, что это не Матей из имения, не наследник Прудов, не черствый резкий пан, который диктовал ей условия содержания, когда Гого лежал у себя в комнате пьяный, не близкий родственник, который так понравился ее знакомым. Ни с кем из понимаемых ею людей сравнить его было невозможно.

Ей показалось, что она должна, что ей необходимо прикоснуться рукой к этой двери, и она сама откроется, но одновременно ее охватил страх перед тем, что ее ждет за ней, перед чем-то неопределенным, таинственным, парализующим и опасным, как пожар, как водопад, как сплетения лиан в джунглях.

Она попыталась осознать, какие его слова, какой тон вызвали в ней это дивное и такое сильное впечатление, но не смогла. Возможно, это были не слова, не звуки, возможно, просто какие-то не поддающиеся объяснению токи, какие-то проявления, нереальные и туманные, но потрясающие.

И произошло нечто удивительное: в ней слилось чувство страха перед чем-то таинственным и внезапным с чувством безопасности, безграничной безопасности в той грозной, захватывающей и непонятной атмосфере. Оно расплавилось, и каплей расплавленного металла упало в глубину сознания, чтобы выжечь там неизгладимый след.

О, великая тайна природы, о, тайна алхимии чувствительной человеческой души, что в своих невидимых горнах сплавляешь в одно целое самые крайние противоположности, страх и желание, тревогу и сладость безопасности, жажду остаться и потребность бежать. О, непокорная, неразгаданная тайна женских сердец…

Не думала об этом Кейт. Далек путь от зарождения внутренних сомнений до мыслей, сознания, контроля. Она злилась на себя, уверенная, что поддалась каким-то призракам, какой-то нелепой галлюцинации, которая и оснований-то никаких не имеет, и никакого значения, и никакого продолжения. Она была выведена из равновесия фантастическими догадками легко возбудимой пани Иоланты или же расстроенными нервами после тяжелой ночи и после очередного скандала, который устроил ей под утро Гого.

Она не могла согласиться, чтобы Гого принял от Фреда Ирвинга такой ценный подарок для нее. Она точно помнила, что несколько месяцев назад, просматривая с Фредом каталог с выставки английских художников, восторгалась именно шотландским пейзажем Ботлея. И вот Фред прислал его как бы для Гого, по всей вероятности, заплатив весьма значительную сумму, и, видимо, надеялся, что Кейт не заставит его забрать картину, потому что показался на именинах, когда Гого уже повесил ее в кабинете.

Она хорошо видела понимающие усмешки всех, кому Гого объяснял, что картину он получил в подарок от Ирвинга. Когда гости разошлись, она все сказала прямо и откровенно, что вызвало взрыв гнева. Он не хотел верить, что этот подарок для нее, и врал, потому что знал это так же, как и она. Не будучи бесчувственным, он был просто жалким. Она спросила, как бы он назвал мужа, который получает какую-то материальную выгоду из-за того, что его жена кому-то нравится? В ответ он перевернул стул и начал кричать, что она слишком самоуверенна, что ей кажется, будто из-за нее все теряют голову, что она не понимает, что такое дружба, что именно Ирвинг — его лучший друг, а картина не такая уж и дорогая, что он сам в прежние времена делал друзьям и не такие подарки, и только Кейт, жадная и меркантильная, завидует успеху даже собственного мужа, может мешать его с грязью и так далее.

Это была одна из мучительных, безнадежных ночей, которая закончилась, как обычно, взрывами жалкого раскаяния и еще более нестерпимых нежностей.

Отсюда расшатанные нервы и абсолютное непонимание собственных чувств. Еще раз она взглянула на идущего рядом Тынецкого. Он, конечно, производит приятное впечатление и, очевидно, человек интересный, но пани Иоланта определенно вообразила себе что-то о нем.

— Как вам в Варшаве? — спросила Кейт.

— Что? — встрепенулся он, точно очнувшись.

— Как вам в Варшаве? — повторила она. — После больших городов Запада вам не кажется Варшава бесцветной?

— О, нет. Все большие города, в которых я побывал, были для меня любопытной экзотикой. Я тосковал по стране.

— По Прудам?

— Может быть, — усмехнулся он. — Но по тем Прудам, к которым доступ мне уже закрыт, по Прудам, к которым я привык, по усадьбе, по флигелю, по буфетной, по служебной бричке. По людям, по тем самым людям, которые и сейчас там, но уже не могут говорить со мной так, как прежде, да и смотрят на меня иначе. Нет, нет уже моих прежних Прудов.

— Так новые Пруды не принесли вам морального удовлетворения?

— Нет, — ответил он резко и ушел в себя, как бы замкнулся.

Снова он долго молчал, и Кейт подумала, что этот человек так многозначительно умеет молчать. Создавалось впечатление, что в этом молчании его мысли работают интенсивнее, ритмичнее, укладываются, как пирамида, в единое целое, результатом которого должно быть какое-то новое открытие чего-то в себе или в том, с кем в данный момент находится. Во время его молчания чувствовался удивительный контакт. Из ее знакомых только Фред Ирвинг умел длительное время не проронить ни слова. Но в молчании Фреда чувствовались какой-то хаос, беспомощность, бесполезность. Его молчание, озвученное словами, ограничилось бы лишь несколькими выражениями, повторяемыми без конца.

— А вы, — спросил Тынецкий, — не скучаете по Прудам?

— Не знаю, — ответила она неуверенно. — У меня большие способности приспосабливаться к любым изменившимся условиям.

— О, мне это знакомо. Но все же остается место для тоски или каких-нибудь мечтаний?..

— Не должно оставаться, — сказала она с уверенностью.

— Вы лишаете людей самого прекрасного в жизни.

— Не всех людей, только тех, которые определенным образом устроили свою жизнь, заключив ее в какие-то окончательные, конкретные формы.

— Мне не кажется это правдоподобным, — сказал он, сделав паузу.

— Что именно?

— Что жизнь знает какие-то окончательные формы, ибо окончательная форма — это смерть. Жизнь не знает окончательных форм, не может знать, потому что не была бы жизнью, непрерывным обменом, полным неожиданностей, зависящих от внешних и внутренних факторов. Жизнь имеет неограниченные возможности.

В его голосе слышалось возбуждение.

— Не всякую жизнь можно назвать жизнью, — с усмешкой ответила Кейт.

Он нахмурил брови.

— Вы, пожалуй, не верите этому… — заговорил он.

Кейт перебила его.

— Вот и мой дом. Мы еще сможем не раз коснуться этой темы, если стоит о таких вещах вообще говорить. До свидания.

Он наклонился, целуя ее руку.

— До свидания.

К разговору этому, однако, они не вернулись, хотя виделись почти каждый день. Кейт пришла к выводу, что и так ее замечание было слишком прозрачным, и Тынецкий мог догадаться, что она несчастна. Поэтому при всех последующих встречах у себя дома или в мастерской пани Иоланты она не пропускала малейшей возможности, чтобы создать благоприятное впечатление о своем браке, чтобы дать понять, что с Гого она совершенно счастлива.

Трудно было утверждать, насколько Тынецкий верил этому. Он, сохраняя приличествующую положению дистанцию, оставался доброжелательным, но не стремился говорить о личных делах. Часто навещая пани Иоланту начал бывать «Под лютней». Его отношение к Гого внешне ничем не отличалось от других его приятелей. Как только представлялась возможность, они много разговаривали, но в основном о загранице, которую Гого знал значительно лучше Тынецкого, поэтому мог этим порисоваться.

— Вполне приятный человек, — говорил Гого о Тынецком. — Кто бы мог подумать?

Что думал Тынецкий о Гого, знала, может, только одна пани Иоланта, но Кейт об этом не было известно.

Тем временем его пребывание в столице продлевалось. Проходили недели. Накануне Рождества Кейт получила письмо от тетушки Матильды, в котором она жаловалась на ухудшающееся здоровье и писала, что днями у нее был сердечный приступ, поэтому она вынуждена была вызвать на постоянное местожительство в имение доктора, который не скрывал беспокойства, советуя пригласить специалиста. А еще она сетовала на одиночество.

«Мой сын, — писала она, — не считает нужным поселиться в Прудах. Свои сыновние чувства проявляет одним письмом в две недели. Я получаю его пунктуально каждый второй четверг с вечерней почтой. Можно было бы их и не читать, потому что они похожи одно на другое как две капли воды и все такие холодные. Я не знаю, встречаетесь ли вы в Варшаве, ведь он там. Ты бы осчастливила свою старую тетушку, если хотя бы на несколько дней заглянула в имение».

В тот же день за чаем у Полясского Кейт сказала Тынецкому:

— Я получила письмо от тетушки Матильды. Она интересуется, встречаемся ли мы, и жалуется на больное сердце.

— Я знаю, что там не все благополучно. Сегодня я был у специалиста, профессора Неренса, и отправил его в Пруды, уполномочив вызвать из Берлина или Вены того из его коллег, кого сочтет нужным. Я сделал все, что могу.

— Вы сказали это таким тоном, точно я упрекнула вас в чем-то.

— Да нет, что вы. Но поскольку моя мать, я предполагаю, считает мое отсутствие в Прудах недостатком заботы, я хотел, чтобы вы знали, что это не так.

— Однако тетушке важна не столько забота, сколько ваше присутствие.

— Сейчас я не могу выехать из Варшавы.

— Может быть, вы напишете тетушке?

— Я пишу регулярно. Если будет что-нибудь угрожающее, меня уведомит профессор Неренс по телеграфу, и тогда, разумеется, я тотчас же поеду.

Спустя полчаса он сам вернулся к этой теме.

— Я почувствовал в нашем разговоре осуждение за недостаток нежности по отношению к матери.

— Ни в коем случае это нельзя назвать осуждением. Слишком неудачное слово, — возразила она.

— У вас ситуация вызывает беспокойство?

— Да, я питаю самые сердечные чувства к тетушке, и вполне естественно меня огорчают ее недомогания. Мне кажется, что я не обижаю вас, говоря об этом.

— О, нет, — горячо возразил он, — наоборот, мне очень приятно, что представилась возможность говорить с вами о делах, которые нас связывают, заниматься которыми мы оба имеем право.

— Это очень мило с вашей стороны, — ответила она и добавила: — Я думаю, что тетушка Матильда очень бы обрадовалась, если бы вы навестили ее хотя бы на несколько дней.

Кто-то подошел к ним, и разговор перешел на другую тему.

На следующий день утром Гого постучал в спальню Кейт.

— Сейчас звонил Тынецкий, чтобы попрощаться, уезжает на два дня в имение. Он был так любезен, что спросил, нет ли у нас каких-нибудь поручений. Я, разумеется, сказал, что, кроме самых душевных приветов, ничего. Ты знаешь, он мне все больше нравится, совсем неплохой парень. А ты заметила, что он ведет себя так, точно хочет подружиться с нами?

— Он ведет себя нормально.

— Во всяком случае, я уже не боюсь, что он окажется свиньей и заберет пенсию. Я признаюсь, что жил в постоянном страхе. Я не говорил тебе об этом, но от такого типа можно ждать самого худшего.

— От такого типа? — произнесла она подчеркнуто.

— Ну, от такого, каким он был во время роковых для нас событий в Прудах. Таким я помню его. Очень страшно зависеть от каприза подобного человека.

— Я не думаю, чтобы он принадлежал к людям, руководствующимся капризами, — заметила она спокойно.

— Как нет? Тогда почему же он сразу категорически отказался назначить мне какое-либо содержание, а потом вдруг стал щедрым? Каприз! Но это не имеет значения. Так или иначе, старайся быть с ним вежливой. Он тянется к нам и вообще комильфо, поэтому я не вижу причины отталкивать его, рискуя испортить ему настроение.

Гого потер руки и вышел.

Слова Гого поразили Кейт. Последнее время она действительно не утруждала себя тем, чтобы скрывать симпатию, которой она одаривала Тынецкого. Ее привлекала его индивидуальность, нравилась его сдержанность и то, что ни словом, ни движением, ни рассуждениями он не вызывал скуку. Тукалло со всем своим госконским совершенством и с рафинированной интеллигентностью через пару часов начинал утомлять. Полясский спустя некоторое время становился банальным. Даже Ирвинг мог быть надоедливым. С Тынецким можно было всегда общаться, будучи уверенной, что он не станет скучным или раздражительным. Все происходило у него внутри, а наружу выходило уже в готовых, умеренных и гармоничных формах.

Кейт не скрывала, что выделяет его среди остальных, и сейчас, после слов Гого, ею овладел страх, как Тынецкий это понимает: не придет ли ему в голову, что она хочет сблизиться с ним из корыстных целей, чтобы обеспечить себе и мужу деньги, которые он давал им из милости.

«В любом случае, — подумала она, — я должна вернуться к прежним официальным отношениям».

В тот день она собиралась позировать последний раз пани Иоланте, которая хотела сделать еще какие-то исправления. При удобном случае Кейт решила выпытать ее мнение. Такая умная и наблюдательная женщина, как пани Иоланта, определенно заметила бы самые мельчайшие проявления внимания, оказываемого Кейт Тынецкому, и сумела бы оценить его к этому отношение. Кейт не сомневалась в этом по двум причинам. Во-первых, она знала, что пани Иоланта сама интересуется Тынецким, а во-вторых, пани Иоланта и ее окружает особым обожанием. В ее отношении к себе Кейт улавливала что-то неестественное, какое-то неловкое напряжение сердечности, заботы и услужливости.

— Ты влюблена в пани Кейт, — сказал ей однажды Тукалло.

— Я всегда любила Красоту, — ответила пани Иоланта и, взяв Кейт под руку, коснулась губами ее волос.

Раньше она целовала ее в губы, что Кейт не нравилось. Эти поцелуи казались Кейт странными и как бы неприличными. Однажды, когда поцелуй длился слишком долго, Кейт сказала:

— Вы знаете, я не люблю целоваться в губы.

— Вам это неприятно?

— Да.

— Вы брезгуете мной?

— Вовсе нет. Просто не люблю.

И чтобы сгладить неприятное впечатление после своих слов, сердечно расцеловала пани Иоланту в обе щеки.

С того дня встречались и прощались всегда только так. На этот раз, однако, Иоланта снова поцеловала Кейт в губы, не выпустив ее сразу из объятий, поинтересовалась:

— Вы сердитесь на меня?

— Нет, но не нужно так, — улыбнулась Кейт и быстро спросила, чтобы сменить тему:

— Вам сегодня достаточно только лица или нужно переодеваться?

— Да, нужно, моя дорогая. Я хочу скорректировать линию бедра, но не холодно ли здесь? Может быть, выпьете рюмочку подогретого красного вина? Сейчас я приготовлю.

— Нет, нет, спасибо.

Кейт стала раздеваться, а пани Иоланта, как всегда, помогала, осыпая при этом ее восторженными восклицаниями, а потом, усадив ее во вместительное кресло, драпировала на ней пурпурный шарф с кистями. На пани Иоланте не было ее традиционной одежды. Черный шелковый халат с разрезанными рукавами, открывающими полные смуглые и упругие руки, прикрывал ее фигуру. Взяв палитру, она подошла к мольберту.

— Вы знаете, что Тынецкий уехал к себе в деревню? — спросила Кейт. — Вам не мешает, что я говорю?

— Нет, говорите, дорогая. Так значит уехал?.. Это странно.

— Почему?

— Потому что мне казалось, что никакая сила не заставит его покинуть Варшаву. Вы виделись с ним?

— Да, мы говорили о его матери, которая опасно больна.

— Ах, так! Вот поэтому он и уехал.

— Думаю, что да.

Кейт получила доказательство, что именно после их разговора он и уехал. Все было, как всегда. Она убедила его, и, подумав, он принял решение прислушаться к совету. Это было мило с его стороны.

— Ваш кузен, пани Кейт, — заговорила из-за мольберта Иоланта, — первый небезопасный мужчина в вашей жизни.

— Это, наверное, шутка, — рассмеялась не вполне искренне Кейт. — Я не вижу никакой опасности.

— Чувствуете.

— Но мы знакомы давно.

— И давно знаете, что он влюблен в вас?

Кейт онемела. Что за возмутительная чепуха! Влюблен! Конечно она знала, что он всегда относился к ней с симпатией. И сейчас, и тогда, когда она была для него «ваша светлость». Но при чем здесь любовь?

— Он не объяснялся вам никогда? Правда? — продолжала Иоланта. — Это в его характере. А, может, был еще и шафером на вашей свадьбе? И это не противоречит его натуре. Но это ваше счастье или несчастье, что вы оба слепы.

Кейт пожала плечами.

— Но у вас действительно странные догадки: вы замечаете несуществующие вещи. Ни о каких подобных чувствах между нами не было и речи, просто не могло быть, кроме обыкновенной симпатии, которой…

— Которую, — подхватила Иоланта, — вы к нему питаете. А он вас любит.

— Абсурд, — с убежденностью сказала Кейт. — Такое предположение могло возникнуть только у вас, потому что вы везде ищете какие-то необыкновенные чувства, скрытые страсти, таинственные побуждения.

После минутного молчания Иоланта заметила:

— Кейт, я еще никогда не видела вас столь энергично протестующей. Не думала, что лишь само подозрение о глубоком чувстве пана Тынецкого вызовет у вас такую бурю.

— Вы ошибаетесь, я вовсе не возмущена, но ваши рассуждения затронули меня своей необоснованностью. С таким же успехом я могла бы утверждать, например, что Дрозд влюблен в вас.

Иоланта рассмеялась.

— Ну, нет. Это уже фантастика. Я не могу соперничать с молодым Стрончковским. А впрочем, моя драгоценная, закроем эту тему, если уж вас это так раздражает. Вам не холодно?

— Нет, мне очень тепло, — с удовлетворением воспользовалась Кейт возможностью поменять тему. — Я заметила, что мне комфортнее при низкой температуре.

Иоланта кивнула головой, соглашаясь с ней.

— Это правда. Вы верите в то, что созданы для холода, но вы еще узнаете зной, жару… И тогда…

Не закончив фразу, она еще рисовала несколько минут молча.

И вдруг отложила кисти.

— Должна сделать минутный перерыв, начинаю портить. Нужно немного отдохнуть.

Она закурила и придвинула к креслу Кейт низенькую табуреточку. Опершись плечом о подлокотник кресла, она провела ладонью по обнаженной ноге Кейт и задержала руку на стопе.

— Но вы же замерзли, — сказала она с ноткой упрека в голосе. — Прошу вас, поставьте ногу на мои колени… Что за стопа… Я специализируюсь по женской стопе, писала их сотни. Видела, может, более красивые, классические, но таких никогда не встречала. Бедная, прелестная, замерзшая стопка…

Неожиданно она наклонилась и поцеловала стопу. Кейт подвинулась, чтобы высвободить ногу из ее горячих ладоней.

— Что вы делаете?! — воскликнула она возмущенно, придя в замешательство.

— Целую, золотце мое. Разве это не по-человечески? Наш инстинкт говорит целовать то, чем мы восторгаемся. Фрейд объясняет это облагороженным желанием съесть. Возможно. Я видела детей, целующих фрукты и цветы, пожилого человека, который целовал свой севрский фарфор… Кейт, я совсем не нравлюсь вам?

Опершись подбородком о колено Кейт, она смотрела ей прямо в глаза.

Кейт смущенно улыбнулась.

— Я думаю, что вы должны нравиться всем.

— А вам?

— Очень.

— Но иногда я не могу избавиться от мысли, что вызываю у вас чувство отвращения, брезгливости.

— Ну что вы! — запротестовала Кейт.

— Например, минуту назад, когда я коснулась губами вашей стопы, или когда целую вас в губы…

— Это совершенно иное. Если быть откровенной, то это мне кажется неестественным и поэтому неприятно.

— Неестественно? А что же может быть более естественным, чем влечение к красоте? Дорогая моя Кейт, признайтесь честно, вам иногда не хотелось поцеловать меня?.. Поцеловать так, как мужчину?

Кейт вся вспыхнула.

— Никогда, — ответила она решительно.

— Жаль, очень жаль, Кейт, — в голосе пани Иоланты слышались грустные нотки. — Вы не созданы для них, для мужчин. Они никогда не сумеют ни оценить, ни понять, ни почувствовать вас. Я знаю их и знаю очень хорошо. У меня тоже был муж. Люди не могли понять, почему я разошлась с ним. Когда я говорила, что узнала его, они широко открывали глаза. Люди не понимают, что для нас, для женщин, узнать мужчину, узнать до глубины равносильно стать равнодушным. А вы узнали Гого. Я никогда не верила, что вы любите его. Сколько же я их знала! У меня было много любовников, и после каждого не осталось ничего. Часто стыд перед самой собой, чаще разочарование, а в лучшем случае безразличие. И вот я встретила вас, пани Кейт. Боже мой, ведь вы должны были догадаться, почему я так долго работаю над этим портретом: я познавала вас. И чем больше мне становилось известно, тем отчетливее понимала, что только в вас я могу найти то, что столько лет так лихорадочно искала. О, Кейт, не думайте, что я не вижу ваших недостатков. Слишком внимательно я изучала вас, чтобы не открыть их. Вы тщеславны, и очень. Вам нравится, чтобы перед вами преклонялись, в том числе и я. Сколько раз я делала вид, что отдаляюсь от вас, что вы мне безразличны, и вы предпринимали все, чтобы вернуть обожание к себе. Не возражайте, пожалуйста.

— По правде говоря… — начала Кейт, но Иоланта перебила ее:

— Не надо возражать. Красноречивее слов говорит ваш румянец на щеках. Да, вы тщеславны и ревнивы и не терпите, если в вашем присутствии кто-нибудь интересуется другой женщиной. Вы стараетесь это скрыть, возможно, вам удается, но только по отношению к мужчинам, а меня провести трудно. Есть у вас еще одна, более худшая черта: жестокость… холодная, бесстрастная жестокость. Если бы вы оказались на одном из престолов Средневековья, ваши подданные трепетали бы от страха перед вами. С улыбкой вы посылали бы сотни людей на смерть или подвергали моральным пыткам, жонглируя своими доброжелательностью и немилостью.

Кейт пыталась улыбнуться.

— Ну, это уже из области настоящей фантазии художника.

— Нет, нет, — возразила Иоланта, — это вы.

— И в чем же вы подметили мою мнимую жестокость?

— О, в тысячах мелочей.

— Назовите хотя бы одну. Вы видели, чтобы я кого-нибудь била или отрывала крылышки мухам?

— Я видела худшее, завуалированное видимостью доброты или великодушия, например ваше отношение к мужу.

— К Гого? — болезненно и с иронией усмехнулась Кейт.

Иоланта покачала головой.

— Вы не думайте, что я собираюсь защищать его. Мне ведь известно, что он никчемный и не всегда корректен по отношению к вам, но вы же не сомневаетесь, что он любит вас?

— Не сомневаюсь, — ответила Кейт.

— А ведь вы издеваетесь над ним посерьезнее, чем он над вами. Я прекрасно это вижу.

Кейт подвинулась и попыталась встать, но Иоланта задержала ее.

— Не обижайтесь на меня, вы знаете, почему я говорю это.

— Не знаю, — холодно ответила Кейт. — И не обижаете вы меня. Но то, о чем вы говорите, представляется для меня чем-то обидным и несправедливым.

— Кейт, дорогая моя Кейт, — снова заговорила Иоланта, — я не отрицаю, что вы, может быть, сами не осознаете, что в вашем характере присутствует жестокость. Не обязательно нужно сдирать кожу живьем или загонять занозы под ногти. Иногда достаточно молчать, и это тоже может быть жестоким. А теперь о Гого. Я последняя из тех, кто мог бы стать на его сторону или кто имел бы малейшее в этом направлении желание. Лично я никогда не обратила бы на него внимания и не могу понять, почему вы выбрали его себе в мужья. Кейт, признайтесь, вы сможете все простить ему? Я убеждена, что нет, я убеждена, что по отношению к нему вы не сумеете найти и толики снисходительности.

— Если бы это и было так, как вы говорите, — ответила Кейт, — будь то по отношению к моему мужу или к кому-то другому, жестокостью можно было бы назвать только отсутствие понимания, а я никогда…

— О да! — прервала пани Иоланта. — Вы никогда не показываете своего неодобрения, но тот кто-то чувствует его и именно в этом видит мучительное оскорбление, жестокую пытку. Кейт, золотце мое, ведь вы знаете, что я не хочу обидеть вас, но, задумавшись, вы согласитесь, что я права.

Она еще долго говорила, но убедить Кейт так и не смогла. Несмотря на горячую сердечность, оказываемую пани Иолантой, после этого визита Кейт почувствовала некоторую неприязнь к ней и весь следующий день не могла избавиться от горьких навязчивых мыслей обо всем пережитом у пани Иоланты. Гого, который никогда не мог понять ее душевного состояния, надоедал ей вопросами, не больна ли она, не злится ли на него, не дошли ли до нее какие-нибудь сплетни о нем. И когда он отправился в ресторан «Под лютней», она с облегчением вздохнула.

На следующее утро пришло письмо из имения. Тынецкий сообщал, что врачи порекомендовали направить пани Матильду в один из австрийских санаториев. Письмо заканчивалось словами: «Состояние больной серьезное, и ей бы очень хотелось увидеться с вами перед отъездом, который намечен через два дня».

Когда Гого около двух часов дня встал, она показала ему письмо. Как обычно после бурно проведенной ночи у него с похмелья трещала голова, лицо было отекшим, а глаза красными. И как всегда в таких случаях он был покладист и склонен к трогательным разговорам. Прежде всего, узнав, что случилось с пани Матильдой, он расплакался, потом пожалел себя, что он, такой любящий ее, поможет сейчас быть возле нее, после сказал, что Кейт нужно ехать и что она отвезет от него письмо, которое сел писать сразу же после обеда. Но у него ничего не получалось, и он решил, что будет лучше, если Кейт устно передаст пани Матильде, как он переживает по поводу ее болезни.

На вечерний поезд, которым она уезжала в Познань, он провожал ее вместе с Ирвингом и Стрончковским. На вокзале он купил большой букет красных роз и был искренне растроган, когда прощался с ней в купе.

— Возвращайся как можно скорее, сокровище мое, — говорил он со слезами на глазах, — а то я тут сойду с ума без тебя, закроюсь, отключу телефон и буду думать только о тебе. Касенька, я никогда тебя так не любил, как сейчас. Ты веришь, скажи, что веришь мне!

— Верю, Гого, но выходи. Поезд вот-вот отправится.

— Касенька, любовь моя, Касенька…

— До свидания.

Сквозь наполовину замерзшие окна она видела, как они размахивали шляпами, стоя на удаляющемся перроне.

Около трех часов ночи поезд остановился на маленькой заснеженной станции. Здесь ее уже ждал большой черный автомобиль из Прудов. Слуга и шофер встретили Кейт радостными улыбками. Ее несколько удивило, что сам Тынецкий не приехал. Вероятно, предположения пани Иоланты о его любви были ошибочными. Впрочем, от самого галантного мужчины трудно требовать, чтобы он посреди ночи ехал за своей далекой родственницей, хотя и нравилась бы она ему немного. Она убеждала себя, чтобы избавиться от чувства разочарования, которое было совершенно необоснованным.

Пруды спали. Свет фар на мгновение высветил фронтон дома, контуры клумб с кустами и аллеи молчаливого заснеженного парка. Каким близким было все это. И каким далеким…

Машина остановилась, и одновременно открылись двери. Кто-то все-таки ждал. В передней царил полумрак. Только в камине горел огонь. В его свете она узнала Тынецкого.

Они молча раскланялись. Он помог ей снять шубку, сапоги и только тогда спросил:

— Я надеюсь, что вас не очень утомила дорога, вы не замерзли в машине?

Она мельком взглянула на него. Он вел себя весьма корректно и не более.

— Спасибо, мороз в самом деле большой. Я согреюсь у огня.

— Может, выпьете подогретого вина?

— О, нет, ведь все уже спят, не стоит никого беспокоить.

— Вино уже подогрето, — ответил он и, когда она устроилась у камина, налил небольшой бокал.

— Как чувствует себя тетушка Матильда? — спросила Кейт.

— Очень плохо. Врачи говорят, у нее серьезное ослабление сердечной мышцы и плохое функционирование клапанов. Я не разбираюсь в этом, но застал мать сильно изменившейся. Послезавтра утром ее должны забрать в Вену. Есть подозрение на какую-то внутреннюю интоксикацию.

— А столь длительная поездка не опасна?

— Врачи не ручаются, но говорят, что есть шанс благополучно довезти ее до Вены, где необходимо провести целый ряд анализов, сделать рентгеноскопию и тому подобное. Консилиум сделал заключение, что без этого летальный исход может наступить в течение месяца, потому что состояние ее день ото дня ухудшается.

— Очень печально. А как она держится?

— Устала, временами бывают приступы нервного перенапряжения.

— Бедная тетя Матильда. Вы много времени проводите с ней?

— Нет, ей нельзя разговаривать. Несколько минут общения на протяжении суток изнуряют ее так, что нужны уколы для поддержания работы сердца. К счастью, она выполняет рекомендации врача. Сколько раз я разговаривал с ней, всякий раз она повторяла свое желание увидеться с вами. Моя мать, как я понимаю, не верит в свое выздоровление. Если позволите, я добавлю вам горячего вина. Которое в бокале уже остыло.

— Спасибо, — она подала ему свой бокал и только сейчас заметила, что Тынецкий стоит возле ее кресла, и спросила:

— Почему вы не садитесь?

Какое-то время он молчал, а потом сказал:

— Это навевает такие приятные воспоминания, когда вечерами вы сидели у камина с блокнотом на коленях и выдавали распоряжения на следующий день, а я стоял так, как сейчас, и старался все запомнить. Сохранили ли вы в памяти хотя бы один такой вечер?

Кейт взглянула на него, на старые английские кресла, на приглушенные цвета ковров, высвеченные из мрака пламенем в камине, на широкую дубовую лестницу, исчезающую высоко в теплой темноте.

— Я помню те вечера, — улыбнулась она.

— Только тогда у вас была другая прическа, — говорил он задумчиво, — и длинные косы. Позднее вы укладывали их веночком на голове. У вас еще было кольцо с голубыми камешками, которое вы потеряли, собирая малину.

— Да, я дорожила им очень.

— О, я помню, вы даже плакали. Я несколько дней искал его в малиннике, но, к сожалению, напрасно и до сих пор не могу понять, куда оно подевалось. Поверьте мне, я самым тщательным образом пересмотрел каждую пядь земли на месте потери.

— Вы были так добры, — произнесла она, смущаясь, — а я так переживала из-за того колечка, ведь мне было только семнадцать лет, и вела я себя, как ребенок.

В комнате воцарилось молчание. В камине догорал огонь.

Кейт встала.

— Уже поздно. Нужно отдохнуть. Попросите разбудить меня пораньше. Мне хочется поскорее увидеть тетю. Может, около восьми?

— Хорошо.

— А где моя комната?

— Ваша прежняя комната, если вы не возражаете, ждет нас. Позвольте проводить?

— Спасибо, — усмехнулась она, — я найду сама. Надеюсь, что не заблужусь. Спокойной ночи.

Включив свет, он смотрел, как она поднимается по лестнице. Когда ее шаги затихли, он подбросил несколько поленьев в огонь и опустился в кресло. Под утро его разбудил холод. Он посмотрел на часы. Время приближалось к восьми. За окнами брезжил туманный рассвет. Из буфетной доносились звуки утренней суеты. Придя к себе, он принял горячую ванну, надел короткий кожушок и вышел в парк. Свежий снег припорошил все вчерашние следы. Здесь и там появились новые заячьи тропинки. На востоке небо из серого переходило в бурый цвет. Издали он увидел двух работников, направляющихся в сторону хозяйственных построек, и умышленно замедлил шаги. Приезжая в Пруды, он делал все, чтобы как можно меньше встречаться со слугами, потому что не любил любопытных взглядов. Его раздражали униженные поклоны. Свое общение с подчиненными он ограничивал до минимума. В имении тоже всегда старался устроить все так, чтобы непосредственно не иметь контакта со слугами.

Он был здесь чужой. Каждый конторщик или слуга чувствовал себя в Прудах очень свободно, занимая какое-то определенное место, на какое имел право, к которому привык. Он один не переставал быть новостью и сенсацией. Укрываясь в библиотеке, он просиживал там часами, часто даже не заглядывая в лежащую перед ним книгу.

Сейчас, когда приехала пани Кейт, весь такой большой и чужой дом приобрел для него какое-то новое, скорее давнее содержание, но своим настоящим стал еще более чужим.

После часовой прогулки, вернувшись, он узнал от доктора, который всю ночь дежурил у постели матери и сейчас завтракал в столовой, что она провела ночь относительно хорошо.

— Я не хочу обнадеживать вас, но если удастся благополучно доехать до Вены, графиня может прожить еще долго.

Это повторяли ему все и повторяли с той преувеличенной осторожностью и деликатностью, которая была для него еще мучительнее, потому что он не испытывал тех чувств на сообщения доктора, какие надеялись и имели право найти в сыне смертельно больной матери посторонние люди.

Сам он осуждал в душе безразличие, черствость, но ничего с этим не мог поделать. Они с матерью делали много усилий, чтобы сблизиться и полюбить друг друга, но напрасно. Слово «мать» всегда автоматически направляло его мысли к той маленькой могилке на кладбище, и он считал, что для матери слово «сын» должно скорее напоминать Гого. Несмотря на это, он любил старую графиню и старался проявлять по отношению к ней безграничную снисходительность и такие сыновние чувства, на какие только был способен.

— Приехала моя кузина, пан доктор. Можно ли ей сейчас навестить мою мать?

— Думаю, да. У графини сейчас профессор. Может быть, лучше спросить его.

Тынецкий поднялся наверх. Дверь из будуара в спальню была открыта. Медсестра готовила какие-то лекарства. У постели больной в кресле сидел профессор. При свете ламп его лысина поблескивала при каждом движении головы. Пани Матильда находилась в постели, поддерживаемая подушками. Выглядела она хорошо.

Войдя, он поцеловал ее руку, поздоровался с профессором и сказал:

— Приехала Кейт, мама. Вы сейчас хотите увидеть ее?

— Приехала? — оживилась пани Матильда. — Ну, конечно, сейчас. Вы позволите, профессор?

— Я ничего не имею против. Только прошу вас говорить как можно меньше, но не дольше десяти минут. И никаких волнений.

Тынецкий кивнул головой и вышел. Кейт была уже готова.

— Мама хочет видеть нас сейчас, — сказал он, здороваясь. — Доктор напоминает, что ей нельзя много разговаривать, и просит вас избежать всего, что могло бы ее разволновать.

— Я понимаю, так пойдемте же.

— Ночь прошла спокойно, и мне кажется, что она выглядит получше.

— Может, даст Бог, все хорошо закончится.

Пани Матильда встретила Кейт искрящейся улыбкой и несколько раз погладила ее по щеке.

— Дорогое дитя, как я рада, — говорила графиня. — Изменилась, но немного. Видишь, какая ты нехорошая. Мне нужно быть при смерти, чтобы тебе захотелось меня навестить.

— Но, тетя, любимая моя, — целовала ее руки Кейт, — вы хорошо выглядите. Это грех говорить о смерти из-за какой-то болезни, которая через пару недель отступит, и от нее не останется и следа.

— Нет, моя дорогая девочка, не старайся успокоить меня. Я знаю свое состояние и понимаю, что конец может наступить в любую минуту, но это уже неважно. Прошу тебя, сядь. Роджер, подвинь ей стул.

— Да, мама.

— Ты изменила прическу, — с улыбкой сказала графиня.

— Да, тетя. Моему мужу нравится такая.

— Ты во всем следуешь желаниям мужа?

— Конечно, тетя, — засмеялась она. — Я — примерная жена.

— А он?.. — пани Матильда пристально всматривалась в глаза Кейт.

— Мне не в чем его упрекнуть.

— Точно?

— Конечно, тетя. Мы — образцовая семья. Пан Тынецкий, который часто бывал у нас, может подтвердить. Правда?

— Пани Кейт говорит абсолютную правду, — тихо проговорил Тынецкий.

— Вот видите, тетя.

Пани Матильда вздохнула.

— Ну, слава Богу. Несмотря на твои письма, я всегда беспокоилась о вашем благополучии и счастье. Но почему вы с Роджером разговариваете так официально?

— Как-то так сложилось, — сказала Кейт.

— Это ни на что не похоже, ведь вы родственники и вам следует обращаться друг к другу по имени. А сейчас скажи мне, вы уже освоились в Варшаве?

Кейт начала рассказывать о варшавских знакомых, о людях, с которыми сблизились, о планах на будущее Гого, которому пока не удалось найти ни одного подходящего места. Она говорила спокойно и беззаботно, часто шутливым топом. Пани Матильда живо интересовалась всем. Однако разговор прервал доктор, выразительно поглядев на часы в руке.

— Ну, хорошо, — согласилась пани Матильда, — еще только минутку. Оставьте нас с Кейт.

Когда профессор и Тынецкий вышли, пани Матильда сказала:

— Дорогая Кейт, у меня к тебе просьба. Я хочу возложить на тебя некоторую обязанность, обязанность семейную. Но вначале я должна знать, не будет ли это для тебя слишком неприятно. Скажи честно, совершенно искренне, любишь ли ты Роджера? Он тебе симпатичен?

— Очень, — не задумываясь, ответила Кейт.

— Слава Богу! Понимаешь, я чувствую угрызения совести по отношению к нему. Он хороший и достойный парень, а я не сумела, не смогла, может, не успела стать для него матерью. По вполне понятным причинам он избегал сближаться с другими родственниками, и вскоре, когда я умру, он останется совсем один.

— Во-первых, вы, тетя, будете жить еще долго, — перебила ее Кейт, по пани Матильда нетерпеливо махнула рукой.

— Не мешай, мне трудно говорить. Я умру не сегодня, может, через неделю или через месяц. Я знаю, что он ценит и любит тебя. Позаботься о нем, постарайся сделать так, чтобы он подружился с твоим мужем, с его приятелями. Роджер, я вижу, больше других производит впечатление человека самодостаточного, и ему не нужно никакой моральной поддержки, но это только видимость, потому ЧТО таких людей нет. Ты еще очень молодая, поверь мне, что нет. Постарайся быть добра к нему. Мне бы хотелось, чтобы он нашел в твоем доме тепло, семью, то, чего не смогла дать ему я. Когда в ноябре он уезжал в Варшаву, я сама подсказала ему сблизиться с вами. И Бог свидетель, что не из корыстных побуждений, не потому, что надеялась помочь Гого, я это делала, думала лишь о Роджере, переживая, что вы с ним так официальны.

— Хорошо, — Кейт поцеловала ее руку, — я постараюсь поступать так, чтобы вы были мной довольны.

— Спасибо тебе, моя дорогая девочка. Я знаю, что на тебя можно положиться и ты выполнишь мою просьбу.

Разговор с пани Матильдой и ее просьба наполнили Кейт чувством какой-то удовлетворенности, причину которой она не могла и не хотела объяснять. У нее сложилось такое впечатление, как у человека, который, наконец, вспомнил что-то существенное, о чем долгое время тщетно пыталсявспомнить, и почувствовала явное облегчение. Конечно, нужно сблизиться с ним, нужно подружиться с ним. Недавние сомнения, опасения непонимания с его стороны, решение поддерживать с ним только официальные отношения — все это исчезло без следа. В конце концов, он мой родственник, и, кроме матери, у него никого близкого на свете нет. Было бы непонятно, ненужно и даже неделикатно относиться к нему, как к чужому. Он мог рассматривать недоброжелательное отношение к себе из-за своего прошлого.

После разговора с тетушкой, которой снова занялись врачи, Кейт пришлось провести несколько часов с многочисленной родней, выслушивая сплетни тети Клоси и тети Бетси, касающиеся совершеннейших пустяков, жалобы дядюшки Анзельма на боль в желудке и простодушные шутки генерала Недецкого. Потом приходили посмотреть на нее управляющий Бартоломейчик, винокур Шельда, старый мельник Кунке и другие работники. Приехал даже живший в Скорохах старичок Бернацкий, привезя двух своих подрастающих племянниц, которые тоже непременно хотели увидеть ее.

Весть о ее приезде добралась, разумеется, и до слуг в усадьбе. И куда бы Кейт не пошла, везде ее встречали теми радостными улыбками, к которым она давно привыкла.

После раннего сельского обеда Кейт предложила Тынецкому прогулку.

— Погода хорошая, и поездка на санях будет замечательной. Вы бы не захотели подышать свежим воздухом?

— С большим удовольствием. Сейчас распоряжусь, чтобы запрягали.

Спустя четверть часа кучер подал маленькие высокие сани, запряженные парой каурых лошадей, усадил Кейт и Тынецкого, укрывая им ноги меховой накидкой, и подал Тынецкому вожжи. Кони пошли резвой нетерпеливой рысью.

— Если вы не возражаете, мы поедем через Комерчицы и Скорохи, а вернемся через лес и Красы.

— Замечательно, — ответила она весело, — я люблю эту дорогу, над оврагами очень красиво, но я надеюсь, что вы не потеряете меня на каком-нибудь повороте?

— Можете быть спокойны. Я немногое умею, но лошадьми управляю надежно. С вами в повозке буду особенно внимателен.

Роджер дернул вожжи и сразу же за воротами ловко завернул на полевую дорогу.

— Год не ездила на санях, — говорила Кейт, — хотя очень нравится, но в Варшаве никогда нет снега. Как только нападает, его уберут за пару часов. Я так рада, что приехала в Пруды.

— Вам больше нравится в деревне, чем в городе?

— Не знаю, скорее нет. В городе несравненно больше впечатлений.

— И более близкий контакт с миром, — подсказал он, — с разными людьми, с культурой. Самым большим достоинством города для меня является кино и театр. Во время моего последнего пребывания в Варшаве не было и дня, чтобы я не побывал в кино или в театре.

— Значит, некоторые спектакли вы смотрели несколько раз?

— Вы правы. На «Венецианского купца», например, я ходил семь раз.

— На премьере мы оказались вместе, и насколько я помню, вы были не в восторге?

— Это правда, — признался он, — мне не понравились режиссура и подбор актеров на некоторые роли, но сама вещь! Это шедевр! Я преклоняюсь перед Шекспиром.

— Я думаю, что это повод основать свой театр в Прудах. В восемнадцатом веке Тынецкие часто приглашали странствующие труппы из Италии и Франции.

— Я собираюсь решить этот вопрос проще, — улыбнулся он. — Проще, дешевле и современнее. У меня есть желание поселиться в Варшаве.

— Вы?.. Это было бы замечательно! — воскликнула Кейт.

Он пристально посмотрел на нее и умолк.

Кейт слегка смутилась. Она корила себя за эту несдержанность, которая могла быть истолкована им по-разному: в лучшем случае это восклицание удивило бы его, а его молчание могло означать, по крайней мере, что даже при реализации своего намерения он не собирается поддерживать с ней и Гого близких отношений. Следовало сгладить это впечатление.

— Направо это поселок Жондки? — спросила Кейт.

— Нет, Жондки мы уже проехали. Это Цегельнице.

— Ах, да, как же я могла забыть. Здесь два года назад молнией убило двух братьев Колачко.

— Да, их убило в тот момент, когда они воровали яблоки в саду старой Мартыняк.

— А позже распространилась легенда, что Мартыняк — колдунья. Она по-прежнему лечит своими травами?

— Нет, ее не стало год назад.

Снова воцарилось молчание. Они выезжали на довольно крутой пригорок. Лошади шли шагом.

Неожиданно Тынецкий спросил:

— Почему вы сказали, что было бы замечательно, если бы я остался в Варшаве?

Ей уже хотелось ответить что-нибудь официальное, но она передумала.

— Потому что… мы бы виделись чаще.

— И… — спросил после паузы Тынецкий, — и я могу поверить, что для вас это было бы хоть в самой малой степени важно?

— Должны верить. Вы симпатичны мне, и мне приятно ваше общество.

Он ничего не ответил, Кейт только заметила, как сжалась его рука, державшая вожжи.

— Ведь мы же, — продолжала она уже свободнее, — родственники. Тынецких из Восточной Польши я почти не знаю, а Помянув из Волыни вообще не знаю. Вы, кажется, тоже.

— Да.

— Ну, вот, — усмехнулась она и шутливо добавила: — Тогда мы должны в более узком кругу развивать семейные узы.

— Долгое время я не мог избавиться от мысли, что вам неприятно, что я ваш кузен.

— Ну, что же вы снова! — возмутилась она искренне. — Наоборот, я ценю вас, я очень вас ценю.

— Можно ли ценить того, кто… смешон? — спросил он глухо.

— Смешон? Но вы никогда не были для меня смешным!

— Никогда?

— Даю вам слово.

— Я не был смешным и тогда, когда ваш… настоящий муж насмехался в вашем присутствии над моими стихами? Никогда не забуду, как ему было весело в тот момент.

— Но если вам так врезалось в память то происшествие, то вы должны помнить также, что мне вовсе не было весело, и я не потешалась над вашими стихами, а наоборот: мне было стыдно за бестактность Гого и его развлечение.

— Это жалость или сочувствие?

— Нет, это уважение тех чувств, тех сторон души, которые составляют ее подлинную ценность. Я не читала тех стихов, не знаю, были они плохими или хорошими. Сейчас это уже не имеет значения. Но я понимала, что они были для нас чем-то очень личным, они выражали ваше стремление к прекрасному. Где же здесь место для жалости? Можно ли жалеть то, что ценишь?..

Не проронив ни слова, он взял ее руку и поцеловал. Сам он был сконцентрированным и серьезным.

Они поднялись на гору. Оттуда открывался прекрасный вид на волнистые поля, на густо поросшие деревьями холмы, на изогнутую линию ольховых деревьев, растущих по обеим сторонам небольшой речушки. Солнце, уже покрасневшее и сонное, низко стояло над черной полосой леса, окрашивая белизну бескрайнего снежного покрова длинными фиолетовыми тенями.

Лошади без понукания шли рысью, иногда переходя в галоп. Эта дорога была более наезженной, и санки легко скользили по снегу, вырывающемуся комьями из-под копыт, издавая на крутых поворотах резкий свист. Тынецкий изо всех сил должен был удерживать вожжи, чтобы лошади, возбужденные бегом, не понесли.

Так они миновали Скорохи с их дымящимся крахмальным цехом, строения лесопилки, капличку святого Антония, за которой свернули на широкую лесную дорогу. Там Тынецкий придержал по-прежнему рвущихся вперед лошадей, и они снова пошли шагом.

— Как приятно ехать в санях, — сказала Кейт. — Но признаюсь, что не осмелилась бы управлять несущимися лошадьми на той дороге.

Он рассмеялся свободно и весело.

— Я знаю ее, как свой карман. Много раз мне приходилось ездить в Скорохи, иногда и по ночам с какими-нибудь срочными поручениями. Но вы же тоже хорошо управляете лошадьми.

— Вообще-то, да, пожалуй, здесь… Знаете что, дадите мне вожжи?

— Пожалуйста, только предупреждаю, их нужно держать сильно: это молодая, очень резвая, горячая пара.

Кейт кивнула головой.

— Как раз такими лошадьми приятнее всего управлять.

Около километра они ехали шагом, разговаривая и шутя. Потом Кейт тряхнула вожжи, и лошади перешли на рысь.

«Он совершенно иной, — думала Кейт, — когда чувствует себя свободно».

И она задумалась над тем, не было ли у пани Иоланты оснований разгадать в нем какие-то серьезные чувства. Кейт не сомневалась, что Тынецкий еще в давние времена симпатизировал ей, впрочем, как симпатизировали ей все в Прудах. Эти чувства выражались хотя бы в стихах на поздравительных открытках. Но сейчас он явно искал ее общества. Можно ли назвать это любовью? Она знала, что ее любит Гого, что влюблен в нее Стронковский, что Полясский многое отдал бы, чтобы ее добиться, что Фред Ирвинг живет своими возвышенными чувствами к ней. В глазах каждого из них она умела обнаружить и отличить эти чувства и их серьезность. Только в глазах Тынецкого она не находила никаких подтверждений. Порой они смотрели тепло и сердечно, потом снова были колючими, неспокойными и пронизывающими. Временами его взгляд был чутким или потухшим, поникшим, становился отсутствующим.

Ничего она не могла прочесть в его глазах. Это дразнило ее еще и потому, что интуиция пани Иоланты была несравненно более развита, чем ее самой. Из фактов нельзя было сделать какие-то выводы. Роджер действительно считался с ее мнением, верил ей, глубоко уважал ее, и она могла полагать, что он ценит ее красоту, но всем этим он не отличался от других мужчин.

Вчера растрогал ее своими воспоминаниями у камина и тем, что ждал ее, и неведомо ей было ранее, что тогда он так старательно искал ее кольцо. И сегодня снова, когда в санях поцеловал руку, не сказав ни слова, видимо был очень взволнован. Он сделал это так красиво, что ей хотелось задержать его руку или погладить ее своей.

А сейчас он молчал, и она чувствовала на себе его взгляд.

Солнце уже село. Широкий небосвод над дорогой менялся от розового к бледно-зеленому. По обеим сторонам сгущался мрак в высокоствольном, заросшем можжевельником лесу. Светлее становилось, когда проезжали глубокие просеки. Лошади бежали ровной размеренной рысью.

«Сейчас будет поворот, — вспомнила про себя Кейт, — потом Красы, а оттуда всего полтора километра до Прудов».

Поворот был даже совсем не крутым, и то, что случилось, могло произойти и на ровной дороге, если бы по обеим сторонам ее росли кусты.

В момент, когда сани огибали поворот, из кустов вышел какой-то человек. Кони внезапно, как шальные, рванулись в сторону, развернулись, встали и понеслись вперед. Сани, сделав в воздухе молниеносный пируэт, подпрыгнули на каком-то камне, накренились и ударились о придорожный столб. К счастью, они выдержали это испытание. Все продолжалось считанные секунды. Испуганная Кейт почувствовала, как Роджер вырывал у нее вожжи, и она лихорадочно вцепилась в сани, а лошади неслись вслепую через бурелом, овраги, кусты прямо к штабелям дров, сложенным вдоль дороги.

Кейт не видела лица Роджера. Он стоял в санях, натягивая изо всей силы вожжи, впившиеся ему в руки. Шапки на нем не было, видимо, ее сбила какая-то ветка. Из виска сочилась кровь.

Внезапно сани на всей скорости ударились о первую поленницу. Кейт зависла в воздухе, описав широкую дугу, и упала в глубокий снег. Почти в ту же минуту поднялась и смогла еще увидеть одичавших от страха лошадей, несущихся вдоль штабелей дров и разбивающих о них остатки саней, в которых уже никого не было.

— Езус Марья, — прошептала Кейт и, утопая по колено в снегу, добралась до дороги.

Ей не пришлось долго искать. Он лежал у второго штабеля дров с распростертыми руками, смертельно бледный и неподвижный. Глаза были закрыты.

«Мертвый», — пронзила ее страшная мысль, и вдруг почувствовала, что еще мгновение — и она потеряет сознание. Нечеловеческим усилием воли она взяла себя в руки. Прежде всего нужно спасать, может, еще не поздно…

Она опустилась в снег на колени и подняла, казалось, безжизненную голову Тынецкого. Из виска по-прежнему сочилась кровь. Взяв горсть снега, осторожно протерла рану и вздохнула с облегчением: там была просто глубокая царапина, вероятно, от той ветки, которая сорвала с него шапку. Но тогда в чем же дело?

Лихорадочно она старалась найти пульс. Потом прикосновениями пальцев стала исследовать голову. В этот момент услышала за спиной шаги. Обернувшись, увидела бегущего человека, который испугал лошадей. Она узнала в нем лесничего Сухака.

— Боже милосердный! — вскрикивал он срывающимся голосом. — Какое несчастье! Что с графом? Он покалечился?

— Не знаю, — ответила Кейт, — но он не подает признаков жизни.

Лесничий подбежал и наклонился над лежавшим Роджером.

— Во имя Отца и Сына…

Он приложил ухо к груди Тынецкого, потом выпрямился и сказал:

— Слава Богу, дышит. Наверняка он потерял сознание от удара при падении.

— Дышит? — и Кейт в свою очередь наклонилась над лежавшим. Дыхание было ровным, сердце билось, правда, едва слышно, но ритмично.

— Кони там понесли? — спросил лесничий, указывая на просеку.

— Да, там.

— Так я их сейчас найду, далеко не ушли. Там заканчивается просека и начинаются заросли. Прежде всего постарайтесь привести графа в чувство: бейте его по рукам, извините, по лицу и трите снегом. Мне кажется, у него ничего серьезного, а может, что и переломано, не дай Бог. Только бы довезти его до поместья, а там доктор скажет, что с ним. Я бегу за лошадьми.

И, не дожидаясь ответа, он устремился на поиски лошадей.

Кейт положила голову Роджера себе на колени и стала натирать его лоб, потом руки снегом. Он по-прежнему не приходил в сознание. Кейт снова стало страшно, ей захотелось послушать его дыхание, после чего она успокоилась: предположение лесничего казалось вполне правдоподобным. Вывалившись из саней, у него могло быть сотрясение с потерей сознания. К счастью, Кейт повезло: ее выбросило в глубокий снег.

К счастью… В сто раз больше она бы желала, чтобы ей угрожала опасность, ведь все случилось по ее вине: она предложила прогулку, она просила вожжи, она в решительный момент не сумела удержать и успокоить лошадей. Умелые и сильные руки наверняка справились бы с этим. А еще она была невнимательна.

«Никогда себе не прощу, — думала Кейт, — если с ним что-нибудь случилось».

Она поднимала голову Роджера все выше и выше. Ей казалось, что так ему будет легче дышать. Она коснулась его глаз пальцами и провела ими по лицу до самого подбородка, подумав: «Он некрасив, но у него такие мужественные черты лица. Боже мой, хоть бы он пришел в сознание…».

Коснувшись щекой его лица, она почувствовала легкое тепло дыхания. Не задумываясь над тем, что делает, из-за волнения или из благодарности за то, что он жив, она нежно поцеловала его раз и второй сильнее и дольше.

«Что со мной!» — встрепенулась она, чувствуя, как кровь приливает к лицу, и оглянулась вокруг. Однако поблизости никого не было. Уже начало темнеть. Она снова стала энергично растирать Роджера снегом, трясла его, пыталась сделать искусственное дыхание. Она очень устала и совсем не чувствовала холода. Но наконец после долгих усилий с ее стороны он открыл глаза.

Она не смогла удержаться от радостного восклицания. Он снова закрыл глаза, но спустя минуту вновь открыл их, улыбнулся, всматриваясь в ее лицо, склонившееся над ним, и прошептал:

— Кейт…

— О, пан Роджер, как я рада, как же я рада, что вы пришли в себя.

Веки его дрожали, и, видимо, к нему полностью вернулось сознание, потому что он резко поднялся и спросил:

— Кони понесли? А с вами все в порядке?

— Да, меня выбросило в снег, но вы? У вас ничего не болит?

Он сел, вытер лицо рукой от снега, которым она натирала его. К нему медленно возвращались силы. Кейт помогла ему встать, но, пошатнувшись, он едва не упал.

— Со мной все в порядке, — сказал он.

Сделав несколько шагов, он наклонился, чтобы поднять перчатки Кейт, и повторил с улыбкой:

— Да, все в порядке.

— Я так испугалась. Минут двадцать я пыталась привести вас в чувство.

— Пани… Пани Кейт, это для меня счастье, что я потерял сознание, иначе, пожалуй, сошел бы с ума от страха за вас. Вы действительно чувствуете себя хорошо? Вас ничего не беспокоит?

— Сожалею, что не болит, — нахмурила она брови. — Следовало бы, ведь все произошло по моей вине. Мне нельзя было управлять этими лошадьми.

— Но это просто случай, с каждым могло произойти. Вы несправедливы к себе, а этот человек неожиданно вынырнул из кустов…

— Это был лесничий Сухак. Он прибежал сюда вскоре после случившегося и пошел искать лошадей. Наверное, они разбились в лесу.

— Я не думаю, скорее всего, поранились немного, но не будем ждать и пойдем. Отсюда около километра лесом, а дальше будет деревня, где найдем кого-нибудь, кто сможет отвезти нас в поместье.

Они направились к дороге, но сделав всего лишь несколько шагов, Роджер понял, что у него слишком мало сил, чтобы идти дальше.

— Мне стыдно, что я такая размазня, — сказал он, тяжело дыша и прислонившись спиной к сосне.

— Вам плохо, — заботливо спросила она.

— Усталость какая-то, но это пройдет. Может, все-таки мы подождем Сухака? Он найдет лошадей и приведет их сюда пли сам вернется к нам.

Им не пришлось ждать долго. Вскоре подошел лесничий, ведя обе лошади. Порванную упряжь он нес в руке. Оказалось, как он и предполагал, лошади увязли в глубоком снегу густых зарослей в километре от них. От саней остались лишь прутья, зато лошади обошлись ушибами и неглубокими ранами.

Сухак, получив задание вернуться с телегой, ушел. Они оставались на дороге довольно долго, и поскольку к Роджеру постепенно возвращались силы, они медленно двинулись навстречу ожидаемой помощи.

— Жаль, — шутил Роджер, — что у человека, который пришел в себя, не хватает разума, чтобы еще какое-то время притворяться, что он находится в бессознательном состоянии.

— Притворяться? Но зачем?

— О, пани Кейт, можете ли вы себе представить, что за удовольствие было бы видеть, как вы спасаете меня, ваше беспокойство и заботу, чувствовать, как вы пытаетесь вернуть меня к жизни.

Она весело рассмеялась.

— Если этого вам так хочется, я готова повторить в любую минуту. Вы знаете, что это были за попытки? Я трясла вас и растирала лицо снегом.

— Хотя бы, хотя бы только и так, — упорствовал он. — Как жаль, что не мог ни видеть, ни чувствовать.

Помолчав, Кейт сказала:

— К счастью, не могли.

В ее голосе прозвучала какая-то странная нотка.

— Почему?

— Почему? — улыбнулась Кейт. — Я не скажу вам, почему.

— Никогда не скажете?

— Никогда, впрочем, может быть, когда буду старушкой, а у вас будут внуки. Как вы себя чувствуете?

— Все лучше, только вот волнуюсь, все ли с вами в порядке, все-таки при нервном потрясении вы можете и не ощущать ничего.

— Это правда, — согласилась Кейт, — но я люблю потрясения, сенсационные впечатления.

— Вы? — удивился он искренне.

— Обожаю, конечно, не каждый день, но время от времени. Это действует на психику, как, скажем, холодный дождь освежает и волнует, побуждает.

— Побуждает к чему?

— К жизни. Придает какой-то смысл серым будням.

— Ваши дни мне казались красочными, разноцветными.

— Есть разные цвета, пан Роджер. Их избыток и неудачное, например, смешение дают серость, — сказала Кейт, чтобы завуалировать свои предыдущие слова, которые могли прозвучать как жалоба. — Никто не хочет верить, что я люблю сильные впечатления.

— Потому что это не подходит вам. Вы похожи на растение, которое может жить только при равномерной и мягкой температуре.

— Но таким растениям пригодится внезапный порыв ветра или ливень хотя бы для того, чтобы убрать с них пыль.

— Мне не верится, что на вас может садиться какая-то пыль. Есть люди, к которым не прилипает никакая грязь.

— Вы — оптимист, — ответила Кейт с грустью, подумав о себе.

— Вовсе нет. Это мое убеждение, основанное на наблюдениях, не на фантазии. Я сам себя считаю таким.

— Вы… может быть.

— И вы тоже, — настойчиво добавил он.

— Вы ошибаетесь. Бывает грязь, которую нельзя смыть даже… — Она хотела сказать слезами, но воздержалась и закончила: — Даже бензином.

— Вы не настроены говорить серьезно, — заметил он с оттенком разочарования.

— Нет. Вот к веселой, шутливой, пустой беседе я готова. Я очень рада, глупо, по-детски радуюсь.

— Что все обошлось без последствий?

— Что все позади, что случилось, и что без последствий, и что идем себе в темпом лесу, и что мне хорошо с вами, и что вообще!

Он ничего не ответил. В темноте она не могла рассмотреть выражение его лица, но снова почувствовала значимость, глубину его молчания, которое, казалось, посылает некие магнитные волны, не перестает передавать какие-то излучения слов и звуков, их невозможно услышать, но под влиянием которых антенна интуиции колеблется в усиленном ритме. Только найти шифр, разгадать… Она не могла, но на этот раз уже знала одно: все, что происходит в нем сейчас, все это только для нее.

Внезапно ее охватило желание удержать его, чтобы заглянуть ему в глаза и попросить: «Скажи, скажи мне все. Я хочу знать, у меня есть право, я хочу, я должна знать. Скажи, любишь ли меня, и какая она, твоя любовь? Я чувствую ее, но хочу быть уверенной! Говори!..»

Она закусила губы, потому что было бы безумием, если бы она услышала то, на что надеялась. Чем бы она ответила ему?! Что она может дать взамен?! Нет никаких надежд, никаких чувств, никаких слов. Они не принадлежали ей, у нее не было права распоряжаться ими, а если бы оно и было, захотела ли бы она предложить ему что-нибудь большее, чем доброжелательность, дружба, симпатия? Она была не уверена в этом и даже удивилась, откуда вдруг пришли такие мысли, что подтолкнуло ее к ненужным и бесцельным размышлениям. И почти одновременно возник другой вопрос, отозвавшийся упреком: «Почему я не узнала его раньше, здесь, в Прудах! Как могло случиться, что, видя его каждый день, я не замечала его совсем!».

На дороге послышался топот лошадиных копыт и окрик кучера.

— Эй, погодите! — крикнул Роджер.

Мужик остановил лошадей, развернул сани, усевшись, они направились в Пруды.

— Мы успеем еще до вечернего чая, — сказал Тынецкий. — И надеюсь, что приедем раньше, чем известие о случившемся дойдет до дворца.

— Надеюсь, что если и дойдет, о нем не доложат тетушке Матильде, — добавила Кейт.

— Конечно, нет.

— Бедная тетя. После сегодняшнего разговора я поняла, что она уверена в скорой кончине.

— Она никогда не жила иллюзиями и на этот раз заставила врачей сказать ей всю правду.

— Но врачи не находят ситуацию критической?

— Мне сказали, что я должен быть готов к самому худшему. Когда я ехал в поместье, то не предполагал, что может быть настолько плохо. — Сделав паузу, добавил: — Я благодарен вам за мой приезд сюда.

— Не приписывайте мне столько заслуг, а то я зазнаюсь.

— Моя благодарность вам значительно больше, чем вы себе можете представить.

— Я вообще не считаю, что вы должны благодарить меня за что-нибудь.

— Я скажу вам только об одном, самом важном для меня, — начал он.

Предположив, что Роджер будет говорить об открытии его настоящего происхождения, она прервала его:

— Не стоит вспоминать об этом.

— Наоборот. Это благодаря вам мне удалось не одичать, не стать хамом, развивать свой интеллект.

Она удивленно посмотрела на него.

— Ах, вот вы о чем, о тех книгах?

— Да, о книгах, которые открыли мне мир, которые разбудили во мне любознательность.

— Но и до моего появления вы брали книги в библиотеке.

— О да! Мне давали разные: для молодежи, поучительные материалы, старые романы, словом, все, что поддерживало меня на определенном уровне. Вы первая познакомили меня с поэзией. Боже, что это было за открытие для меня! Вы подбирали совершенно иные книги, о существовании которых я и не догадывался, книги, в которых каждая мысль была наполнена смыслом и заставляла задумываться. Вы давали мне читать то, что читали и любили сами, чем восторгались. Вы не боялись, что бедный Матей окончательно оглупеет, что эти книги собьют его с толку. Я понимаю, что у меня много пробелов в образовании и в знаниях, но в том, что мне известно, и в том, что я вообще хочу знать, — ваша заслуга.

— Прежде всего ваша, — возразила она. — Никакая сила не смогла бы развить способности, если бы они у вас отсутствовали.

С улыбкой он покачал головой.

— Нет, нет. Не все бывает так просто. Вы знаете старого мельника Кунке?

— Конечно.

— Так он рассказывал мне когда-то, что заставило его выбрать свою профессию, хотя его отец, дед, кажется, и прадед были потомственными колесниками. Он пошел практиковаться на мельницу только потому, что у тогдашнего мельника жил прирученный журавль, к которому чужим доступ был запрещен.

— Это интересно, — согласилась она. — А что было вашим журавлем?

Он ответил не сразу.

— Не тайна ли это? — спросила Кейт.

— Нет. Я пытаюсь найти слова для объяснения, чтобы не выглядеть в ваших глазах смешным.

— Я уже говорила, что вы не относитесь к людям, которые в какой-либо ситуации могут выглядеть смешными.

— Хорошо, посмотрим, выдержит ли ваше доброжелательное мнение такое испытание. Я мечтал говорить с вами. Да, но не о покупках, распоряжениях или счетах, а о том, о чем думали вы. Разумеется, откуда было мне знать ваши мысли. Много раз мне удавалось слышать, как вы разговаривали с пани графиней или с домашними. Я знал, что эти темы вам неинтересны. Может быть, только с ксендзом вы обсуждали интересующие вас вопросы.

— Это правда, — согласилась Кейт с улыбкой. — Вы были хорошим наблюдателем.

— Единственным указателем для меня явилась ваша литература. Почти всегда я знал, что вы читаете. Отвлекаясь по каким-нибудь делам, вы часто оставляли книгу на видном месте. Спустя несколько дней я просил ее, говоря, что много о ней слышал, и вы тогда рассказывали о ней в нескольких фразах. Проглотив книгу, я сгорал от желания высказать вам свое мнение, но у меня не хватало смелости. Таким образом, я беседовал с вами только мысленно, и никогда — словами. Я изучал каждую и представлял, как вы ее воспринимаете, какие выводы сделали, и мне казалось, что мы обмениваемся суждениями.

— Но почему вам хотелось поговорить именно со мной? — задала провокационный вопрос Кейт.

— Прежде всего потому, — после минутного колебания ответил Роджер, — что среди тех, с кем я общался в Прудах, вы были единственной, у кого я мог чему-нибудь научиться. Вы казались мне более глубокой и интеллигентной в сравнении с другими. Но в подобных диалогах была одна большая преграда: чаще всего вы читали книги на английском языке, и это приводило меня в отчаяние. В детские годы, когда для компании Гого меня допускали на его уроки, я нахватался верхов французского и немецкого языков, а об английском не имел никакого представления. Тогда я решил выучить этот язык.

— Каким образом? — заинтересовалась Кейт.

— Я купил в Познани учебник-самоучитель.

— И с его помощью можно было овладеть языком?

— О, да. Спустя пять месяцев я уже бегло читал тексты, правда, пользуясь словарем, а через год я заглядывал в него довольно редко и писал совершенно свободно.

— Это и в самом деле поразительно, — заметила Кейт.

— Вы помните, как вы удивились, когда я попросил почитать Шекспира в оригинале?

— Да, но вы объяснили мне, что хотите посмотреть гравюры.

— Я прочитал Шекспира и понял почти все. Зато в моем английском был один трагичный пробел: когда вы разговаривали с кем-нибудь по-английски, я не понимал ничего.

— Ах, вот оно что!

— В моем самоучителе не было произношения английских букв и слов. Это забавно, правда? Когда год назад я впервые приехал в Англию, обслуживающий персонал в гостинице и продавцы в магазинах принимали меня за немого или чудака, потому что вместо того, чтобы говорить, я все писал на бумаге и просил дать мне письменный ответ. Но говорить все-таки я научился за довольно короткий срок.

Он замолчал и через минуту добавил:

— Видите, какова суть моей благодарности.

Она была сильно взволнована и не ответила, потому что не могла найти что-нибудь традиционное, ничего не значащее, а показать свое волнение ей не хотелось.

В поместье уже знали о случившемся и встречали как счастливо спасшихся. Рассказ об этом происшествии занял мало времени. Интерес всех сконцентрировался вокруг предстоящего отъезда пани Матильды. Тетушки Бетси и Клося вели непримиримый спор при упаковке сундуков. Все обсуждали, кому пани Матильда доверит управление домом. В комнатах завязывались интриги, слышался шепот и ссоры. Предполагали даже, что Кейт специально приехала, и только ее заявление за ужином о том, что она возвращается в Варшаву, положило конец спорам на эту тему.

В состоянии здоровья пани Матильды ничего не изменилось, и с согласия врачей перед сном она смогла провести несколько минут с сыном и Кейт. Она была настроена более оптимистично, чем утром, и, желая им спокойной ночи, сказала:

— Если Вена поможет, то мне бы хотелось на реабилитацию поехать на Капри. Не была я там очень давно. На острове зимы почти нет, а весна удивительно красивая!

Когда Роджер и Кейт спустились вниз, там уже никого не было. Домочадцы разошлись по своим комнатам, слуги закончили уборку. В камине весело и призывно горел огонь, и стояла приготовленная бутылка старого бургундского вина, а на подносе — приборы для подогрева.

Кейт, занятая мыслями о тетушке, машинально села в кресло у камина, и только тогда осознала, что все приготовленное она приняла как нечто совершенно естественное, что задуманное Роджером не стало для нее неожиданностью, хотя он не говорил ей об этом. Он распорядился, точно был уверен, что Кейт примет это как что-то само собой разумеющееся, как свое желание.

Она усмехнулась.

— Это должно стать традицией? — спросила она.

— Дай Бог, — ответил он спокойно.

«Какой он милый», — подумала Кейт.

Роджер стал подогревать вино. В медной кастрюльке с длинной ручкой он смешал немного гвоздики с корицей и сахаром, залил вином и, раздвинув слой горячих углей, поставил на раскаленные кирпичи.

Он стоял на коленях перед камином, и отблески огня на лице сделали его еще многозначительнее, сосредоточеннее, загадочнее и мужественнее.

— Средневековый алхимик с тигелем или волшебник, заваривающий травы.

— Определенно не ядовитые, — ответил он, не поворачиваясь к ней. — Волшебники в Средневековье варили разное.

И после паузы добавил:

— Меня увлек и научил этому мой недавний «гувернер». Это, пожалуй, единственный напиток, который мне нравится.

— Вы, однако, большой эгоист, — заметила Кейт.

— Я? — удивился он.

— Конечно. Вы даже не поинтересовались, как к нему отношусь я. Что это? Я должна пить то, что нравится вам?

Повернувшись к ней, он рассмеялся тепло и искренне.

— Это было бы замечательно, — сказал он, — но, к сожалению, это не так. Я знаю, что вам понравилось вино, которое мы пили вчера. Вы с таким удовольствием выпили два бокала до дна.

— Ах, так вы считали? — выразила она негодование.

— Радовался, что вам нравится.

— Я немного замерзла вчера.

— Э, нет, вы вообще сластена.

— Я — сластена? — воскликнула она таким тоном, точно встретилась с самой большой несправедливостью.

Он рассмеялся и кивнул головой.

— Еще какая!

— Я не ожидала такого от вас. Вы столько говорили о моих мнимых духовных ценностях и вдруг — сладострастие!

— Одно не мешает другому. Ненасытность не очень привлекательная черта, зато стремление съесть лакомый кусочек наполнено шармом.

— Вы не сможете подсластить мне горькую пилюлю, — она сделала возмущенное лицо.

— Желание вкусно поесть бывает, как бы это сказать, аппетитным. Я всегда с истинным удовольствием присматривался к вам за столом. Когда подают блюда, которые вы особенно любите, вы так увлечены едой, так… ошеломлены вкусовыми ощущениями, что вам стоит гигантских усилий, чтобы принять участие в общей беседе.

— Вы ужасный клеветник и посмеиваетесь надо мной, — сказала, краснея, но уже весело Кейт.

— Но это же восхитительно!

— Что за коварство! Сейчас я поняла: вы специально на обед и на ужин распорядились подать то, что я больше всего люблю, чтобы устроить для себя зрелище, наблюдая за мной.

— Ах, так вы заметили?

— Да, и сейчас знаю, как это воспринимать. А к вашему вину я не прикоснусь.

— Точно?

— Я должна вас как-то наказать.

Он покачал головой.

— Это наказание было бы слишком тяжким… для вас. Вы чувствуете, какой дивный запах?

Кейт пошевелила ноздрями. Действительно, клубящийся над кастрюлькой пар наполнил воздух волшебным ароматом.

Они оба рассмеялись, а Кейт сказала:

— Вы и в самом деле опасно наблюдательны, и мне следует вас остерегаться.

— Нет, не нужно. Все равно ничего плохого я в вас не найду.

— Почему? Вы считаете меня женщиной без недостатков?

— Нет, но лишь потому, что и недостатки можно любить. Недостатки — такая же характерная черта данной личности, как и достоинства. Одно и другое, взятые вместе, составляют индивидуальность. Я не верю в существование на земле ангелов и чертей. Божественные и дьявольские черты перемешаны в каждом человеке, и все зависит от пропорций: один коктейль будет вкусным, а другой — отвратительным. Не знаю, сумел ли я понятно объяснить.

— Я поняла вас.

— Вот и вы без своих недостатков оказались бы кем-то совсем иным, чего мне бы вовсе не хотелось.

Кейт задумалась.

— Интересный подход.

— Возьмем, к примеру, какую-нибудь личность из истории или еще лучше из литературы, хотя бы Заглобу. Вы согласитесь, что этот образ весьма симпатичен. А сейчас проанализируем его. И что же находим? Он — пьяница, трус, враль, авантюрист, прихлебатель, плут, смутьян, словом, что-то малопривлекательное! Казалось бы, ничто не спасет его от нашего осуждения и презрения. Но в то же время автор добавил ему и, заметьте, не преувеличив, несколько, тщательно выбранных достоинств. И вот мы уже в восторге от пана Заглобы. Да мы бы не позволили ему отказаться хоть бы от одного недостатка. Не потерял ли бы он для нас свою ценность, если бы перестал пить, хвастаться, смутьянить или если бы стал таким героическим, как Жанна д'Арк?

— Я соглашусь с вами, если речь идет о литературных персонажах или даже исторических личностях, но весьма сомневаюсь, удастся ли это приспособить к живым, с кем нам приходится встречаться часто.

— В этом я совершенно уверен.

— Мне бы хотелось вас о чем-то спросить: недавно меня уверяли, что в моем характере заложена жестокость. Это высказывание, а скорее упрек не дает мне покоя. Интересно, сможете ли вы со своими наблюдательскими способностями подтвердить это мнение?

Тынецкий закусил губы и, наливая вино в бокалы, начал говорить.

— В определенном смысле, да. Я не представляю себе, как вы избиваете детей или издеваетесь над животными. Такой тип жестокости вам не свойственен. Зато я не исключаю жестокости морального плана. Мне кажется, что существуют такие ситуации, в которых вы бываете жестокой, и что эта жестокость приносит вам удовлетворение.

— Отсюда вытекает, что я эгоистка? — серьезно спросила Кейт.

— Точнее… эготистка^[18], — поправил он.

Она усмехнулась натянуто.

— Я должна обо всем этом подумать, а сейчас я выпью это вино, чтобы доказать, что во мне нет жестокости.

— Если бы я мог знать, — вздохнул он, — это моя заслуга или все дело в вине.

— Заслуга?

— Да, заслуга получения вашего расположения и доброжелательности.

Она засмеялась и перевела разговор на другую тему. Было уже далеко за полночь, когда они пожелали друг другу спокойного сна.

Утром к парадному поместья подъехала карета «скорой помощи», присланная из Познани, чтобы перевезти пани Матильду на вокзал. У графини было хорошее настроение, и чувствовала она себя неплохо. Перед самым выездом она вызвала к себе экономку Юзефову и ей поручила управлять домом, к великому удовлетворению обеих тетушек.

Кроме Роджера и доктора пани Матильду до Вены должны были сопровождать медсестра и горничная.

— Еду целым двором, — смеялась старая графиня, когда ее переносили в машину.

Роджер, прощаясь с Кейт, сказал:

— Устроив маму в санатории, у меня не будет дел в Вене, и я надеюсь через несколько дней увидеть вас в Варшаве.

Спустя час после их отъезда приехала машина и за Кейт. По дороге в Варшаву она старалась упорядочить свои впечатления от пребывания в Прудах. За неполные двое суток, проведенные там, они сблизились с Роджером. Она открыла в нем множество ранее неизвестных черт, которые казались ей необыкновенно милыми и привлекательными. Ее удивляло одно: он сумел украсить свое отношение к ней нежностью и сердечностью, не допустив и тени фамильярности и не позволив никаких признаний. Он держался так, что она не опасалась быть с ним, говорить искреннее и более открыто, чем с другими. Он предоставил все для ее выбора и ничего не желал от нее.

Подозревать его в изощренной тактике она не могла не только потому, что это не в его характере, но и по той причине, что жизнь не научила его тем тайнам игры, которые узнают люди, кто проводит свои годы в праздности и в так называемом общении с приятелями. Нет, это не была стратегия, рассчитанная с точностью, направленная на достижение определенной цели.

И все-таки, общаясь с Роджером, Кейт ни на минуту не могла избавиться от мысли, что он скрывает какое-то решение, какие-то давно определенные намерения, какие-то желания, о чем никогда не говорит.

Поезд приближался к Варшаве.

— Да, вот и Варшава, — шепнула себе Кейт и только сейчас поняла, что ни разу не подумала о своем доме, о Гого, о том, что придется вернуться к своим будням, к своим безнадежным будням.

— Снова Варшава, — повторила она громче.

Гого ждал ее на вокзале и встретил шквалом такой нежности, будто не видел ее несколько месяцев. Дома тоже был приготовлен сюрприз: квартира буквально утонула в мимозе, которую она очень любила. Во всех вазах стояли огромные букеты, в спальне весь пол был покрыт желтыми пушистыми веточками, издававшими запах меда.

— Я очень благодарна тебе за такой потоп цветов, но тебе пришлось истратить на него большие деньги, — сказала она.

— Что значат деньги, если я могу сделать для тебя что-то приятное. Касенька, чего стоят деньги? — воскликнул он.

А Кейт про себя добавила: «Чужие!».

На следующий день обнаружился еще один сюрприз. Заглянув в ящик стола, где хранились украшения, она не нашла бриллиантовой броши. Вместо нее в коробке лежала квитанция из ломбарда. Она горько усмехнулась. Закрыв ящик на ключ, она спрятала его среди туалетных принадлежностей. Однако подумав, достала его и снова отперла ящик стола.

«Я должна быть выше этого, — решила Кейт, — должна, потому что стану презирать себя».

О своем открытии она не обмолвилась ни словом, но дала Гого понять, что знает о его поступке, потому что надела колечко, которое находилось в той же коробке.

Он заметил это и уже несколько раз собирался объясниться, но у него не хватало смелости. Целый день он ходил хмурый, но вечером отправился в ресторан. Вернувшись под утро совершенно пьяным, уснул в кресле, так и не сняв шубу и шляпу. Брошенный окурок прожег в ковре огромную дыру. В тот же день Марыня спросила Кейт, что делать с рюмками. Оказалось, что в отсутствие Кейт Гого устроил в квартире попойку. Гости, мужчины и женщины, провозглашали здравицы и перебили все стекло.

— Ах да! — воскликнула Кейт. — Пан вспоминал об этом. В ближайшие дни нужно купить, потому что в субботу у нас гости, не так ли?

Но в ближайшие дни случилось нечто, что надолго исключило все приемы: умерла пани Матильда Тынецкая. Роджер прислал короткую записку. В некрологах сообщалось, что похороны состоятся в понедельник в Прудах и что индивидуальные уведомления рассылаться не будут.

Гого, который по возвращении Кейт довольно безразлично расспрашивал ее о состоянии здоровья пани Матильды, сейчас неожиданно погрузился в глубокое отчаяние. Он сидел заплаканный, без конца повторяя о том, что теперь у него уже нет никого на свете, и время от времени разражался рыданиями.

— Мама, мама, — всхлипывал он, — отказалась от меня, оттолкнула, выгнала как собаку, а я тебя так любил, так любил…

Он настоял на своем присутствии на похоронах. Поскольку еще давно клялся, что его ноги не только в Прудах, но и во всей Велькопольске не будет, Кейт пыталась отговорить его, но никакие доводы не помогли. Он твердил, что предпочтет перенести все унижения, выслушать все сплетни и всплеск интереса к истории с подменой младенцев, чем позволит себе пренебречь долгом проводить в последний путь ту, которая была ему матерью.

Слушая патетические высказывания Гого, Кейт видела в них наряду с несомненным позерством так же и несомненную и искреннюю скорбь.

На похороны выехали ночным поездом с таким расчетом, чтобы прибыть на место утром и не оставаться в Прудах ночевать. Гого надел самый старый и изношенный костюм. Несмотря на довольно сильный мороз, шубе предпочел осеннее пальто, на рукаве которого демонстративно чернела траурная повязка. На станции всех прибывающих постоянно ждали машины и лошади из Прудов.

Когда они приехали в поместье, как раз готовилась похоронная процессия. В небольшом зале у гроба духовенство закончило молиться. Кроме местных и соседей, собралось около ста пятидесяти человек близких и дальних родственников со всех районов Польши и из-за границы.

Семейные склепы Тынецких находились недалеко, и погребальная церемония длилась недолго. Мороз и сильный северный ветер сократили траурные речи до минимума. После окончания обряда к ним подошел Роджер, поздоровался и попросил остаться на ночь.

— Я весьма признателен, — ответил Гого, — но вы сами понимаете, что морально я не в состоянии встречаться с людьми, да и любопытные взгляды всех моих бывших родственников нельзя причислить к области приятного, — сказал он, горько усмехнувшись.

— Вам не нужно встречаться с ними, — заверил Роджер. — Для вас приготовлены комнаты в левом крыле, где никого не будет. Я тоже не принимаю участия в приеме, меня заменит генерал, который постарается все объяснить. Впрочем, вечером почти все разъедутся.

Они решили остаться. Предположения Тынецкого подтвердились полностью. Даже те из прибывших на похороны, кто вначале собирался по случаю провести несколько дней в Прудах и наладить родственные отношения с молодым хозяином, пораженные его вызывающим отсутствием, уехали. Остались только глуховатый архиепископ Лихновский, который простыл на похоронах, и две панны Солохубовны из Новогрудка, милые старушки, которых не отпускали от себя тетушки Бетси и Клося.

Весь следующий день Гого был необычайно сдержан. Он освоился со своей новойролью и ходил везде. Слуги по привычке называли его графом. Лицо его покрылось красными пятнами, движения были какими-то неестественными, голос искусственным.

Вечером он сказал Кейт:

— Только представить, что все это было мое! Ах, Кейт, какой же ты была тогда легкомысленной, какой наивной…

Она ничего не ответила.

— Если бы у тебя был тогда сегодняшний ум и сегодняшний опыт, — добавил он, — ты, конечно, поступила бы иначе.

— Вряд ли, — пожала она плечами.

— Ты сомневаешься, а я уверен, — говорил он, сжав зубы.

Ночью он пришел в ее комнату и спросил:

— Как ты считаешь, может, он под влиянием этой смерти захочет быть… даст мне хотя бы часть наследства? А может, повысит пенсию?

— Не вижу оснований.

— Ах, оснований, оснований! Не о формальных вещах идет речь. Это касается ну, скажем, чувств, совести… он же просил нас остаться, это ведь должно что-то значить. Его отношение ко мне тоже изменилось: он полюбил меня.

Кейт придерживалась иного мнения, но не хотела затрагивать эту тему.

На следующее утро, когда Гого перед отъездом пошел на могилу пани Матильды, Тынецкий попросил Кейт зайти в спальню тетушки, открыл шкаф, вынул несгораемую шкатулку и сказал:

— Это драгоценности покойной. Она хотела отдать их вам.

Кейт удивленно посмотрела на него.

— Она… она оставила письменное распоряжение?

— Нет, но очень хотела отдать вам это.

Кейт задумалась. Она хорошо помнила время, когда выходила замуж. Тогда пани Матильда подарила ей много украшений именно из этой шкатулки, сказав:

— Остальными не могу распоряжаться. Это семейные реликвии Тынецких или драгоценности, полученные от моего покойного мужа. Их получит будущая жена Роджера после моей смерти.

Кейт внимательно и серьезно посмотрела на Роджера.

— Спасибо, я не могу принять это.

— Но почему?

— Буду с вами откровенна. Мне известно, что тетя хранила это для вашей будущей жены, сказав мне об этом перед моей свадьбой здесь, в этой же комнате.

— Ах, тогда, но это было давно. Вы поверите, если я дам честное слово, что она оставила это для вас?

Его глаза смотрели строго.

— Поверю, — кивнула она головой.

— Даю вам честное слово. Это предназначено только для вас. Если вы не примете, я не смогу, не нарушив воли покойной, отдать эти драгоценности какой-нибудь иной женщине или оставить их у себя и буду вынужден передать на какие-нибудь благотворительные цели, но, со своей стороны, я очень прошу вас не отказываться от завещанного.

Кейт сейчас уже была уверена, что пани Матильда, вероятно, перед самой смертью изменила решение.

Однако возможность взять такой подарок казалась Кейт ужасной. Драгоценности стоили сотни тысяч злотых, а у Кейт перед глазами были квитанции из ломбарда, которыми постепенно, но регулярно заменялись ее украшения.

— Видите ли, — сказала она, — мне действительно это не нужно, к тому же я бы не знала, что с ними делать, так как не хотела бы держать их в доме, куда всегда могут залезть воры, ведь это очень ценные вещи. Оставьте их у себя.

— Нет, на это, пани Кейт, я согласиться не могу. Если драгоценности вам сейчас не нужны и вы не хотите хранить их в доме, я арендую в одном из банков сейф на ваше имя, а ключ вручу вам. По крайней мере, у меня будет предлог скоро увидеть вас. Я возвращаюсь в Варшаву и надеюсь застать вас там.

— Мы никуда не собираемся, разве только на несколько дней в Горань. А вы не останетесь в Прудах?

— Нет. Да и зачем? — нахмурился он. — Я здесь не нужен. К тому же мне… лучше будет в Варшаве.

Спустя полчаса Гого и Кейт уехали. Гого с отекшими глазами и в скверном настроении не скупился на резкие замечания по поводу жадности Тынецкого. Кейт, конечно, не обмолвилась мужу ни словом о полученной шкатулке.

Жизнь в Варшаве вернулась в прежнее русло. Вечерами Гого чаще всего просиживал «Под лютней» или в «Клариге», где собиралось много шумной молодежи, детей землевладельцев, с которыми в последнее время он завязал близкие отношения. В послеобеденное время, как и прежде, к Кейт приходили «еретики круглого стола», называемые еще Дьяволами. Чаще всего бывали Тукалло, Полясский, Ирвинг и Стронковский. Почти ежедневно наведывалась Иоланта.

Через две недели приехал Тынецкий и сразу включился в недавний ритм жизни. Так складывалось, что дважды в неделю, как бы случайно, он встречал ее в полдень, и тогда они решали все свои вопросы, а потом вместе приходили к пяти часам на чай. Во время таких чаепитий он подружился с их участниками, которые, в свою очередь, полюбили его и часто вытягивали в ресторан «Под лютней». Однажды, выходя от Кейт вместе с Полясским, Тынецкий спросил:

— Пан Адам, вы бы очень рассердились, если бы я попросил вас прочитать мое графоманство, мои писательские опыты?

— Вы пишете? — удивился Полясский.

Тынецкий рассмеялся.

— В вашем голосе я услышал нотку негодования.

— Скорее заинтересованности, — поправил Полясский. — Могу позволить себе высказать такую прямолинейную искренность и знаю, что это не обидит вас. Я с удовольствием прочитаю написанное вами, что поможет мне понять вас. Я непременно прочту. Это просто может пригодиться мне.

— Под «Это» вы подразумеваете меня.

— Именно, правда, в своих романах я никогда не описываю знакомых, с которыми общаюсь, но могу воспользоваться, скажем, их психической характеристикой, поведенческими особенностями.

— Я понимаю. Так когда у вас найдется хоть немного времени, чтобы прочесть незрелые плоды моего труда?

— На этой неделе я очень занят, думаю, на следующей, скажем, во вторник. Вы пришлете мне?

— Я никогда бы не позволил себе такого, учитель. Я принесу и… — покраснев, заикаясь от охватившего его волнения, Роджер закончил: — И вручу вам.

— Не шутите. От меня вам не удастся скрыть волнение, которое чувствует каждый из нас, когда оставляет свои первые творения для оценки тому, кого считает авторитетом. Помню, как едва не рухнул в ноги Стефану Жеромскому, когда он, возвращая мою рукопись, сказал: «Вы должны писать…». Боже, что это была за минута!

Во всяком случае после того разговора Полясский не допускал мысли, что сможет рекомендовать Тынецкому заняться писательством, однако любовался своим так быстро приобретенным авторитетом. Ему льстило, что интересовались его мнением, ну и, разумеется, хотелось лучше узнать этого человека, в котором угадывалась какая-то незаурядность.

В условленный вторник Полясский принял его чашкой кофе, рюмкой коньяку и довольно обширной лекцией о писательском ремесле. После ухода Тынецкого, которому с трудом удавалось держаться свободно, Полясский отложил пакет с его рукописью и только на следующее утро, лежа в постели, развязал его. На первой странице вверху значилась фамилия автора, ниже название: «День седьмой», а под ним — «Роман».

Он взглянул на последнюю страницу: увидел цифру 104 и прочел финальную фразу: «Она открыла конверт. Он был пуст».

Полясский пробежал глазами, чтобы узнать, кто открыл конверт и зачем, потом, перевернув несколько страниц, просмотрел пару абзацев и стал читать сначала. За завтраком, который подали ему, он не прервал чтения и только на тридцатой странице потянулся к телефонной трубке, но не смог вспомнить номер Тынецкого, отказался от желания позвонить, возвращаясь к рукописи.

Четверть часа спустя ему позвонил доктор Мушкат, чтобы рассказать о забавных обстоятельствах получения литературной премии Саломеей Козицкой. Немного поболтали о вчерашней встрече, после чего Полясский сказал:

— Послушай, Монек, я прочитаю тебе часть диалога. Оцени.

Мушкат внимательно выслушал и спросил:

— Ты что это, комедию пишешь?

— Неважно. Скажи мне, это хорошо?

— Угадывается явное влияние Пиранделло, но в краткой части обсуждения вопроса чувствуется Флерс.

— Ты — кретин, — съязвил Полясский, — скажи мне твое мнение!

— Ну, превосходно, но ты ничего не говорил, что пишешь пьесу. Как назвал?

— Название? Найдешь в нем отзвуки «Униженных и оскорбленных» Достоевского.

— Издеваешься? Признайся, я дам в литературную хронику, что пишешь для сцены.

— Не смей. Ну, привет, у меня нет времени.

На следующий день Полясский пришел к Кейт раньше обычного. Еще никого не было. Только закончился обед. Гого еще не вполне протрезвел после вчерашнего. Глаза были красными и дрожали руки. Полясский позволил уговорить себя попробовать шоколадный крем и, когда его подали, сказал:

— Я собираюсь сегодня опять устроить у вас литературный сеанс. У меня здесь с собой кое-что есть, и я хотел бы прочитать.

— Вы начали писать новый роман?

— Нет, пани Кейт. Это нечто иное.

— Тайна? — заинтересовался Гого.

— Почти.

Когда пришел Хохля, подали кофе. Прямо с порога он начал говорить о своем триптихе для ратуши в Гдыне и о том, что он получит за него орден. Министр Парковский восторгался его работой два часа.

— Мы выделяем тебе столько же, — предупредил его Полясский, — можешь говорить об этом два часа, но ни минутой больше.

Однако отпущенное время сократилось до двадцати минут, так как появились Тукалло с Иолантой, а вскоре после них пожаловали Кучиминьский, Дрозд и Стронковский.

Дрозд начал объяснять технику плагиата в музыке, разъясняя, что весь фокус заключается в замене одних звуков другими. Тукалло, отличающийся большой музыкальностью, не терпел, когда говорили о музыке, и поэтому перебил Дрозда.

— Я знал человека по фамилии Котицкий, еще более нудного, чем ты. Он приходил в одну кофейню в Кракове, где собирались довольно интересные люди. За неделю всех распугал. Знаешь, каким образом?

— Догадываюсь. Втягивал тебя в разговор.

— Чепуха, — небрежным движением поправил свой пышный галстук Тукалло, — чепуха! Меня никогда не нужно заинтересовывать разговором. Котицкий был химиком на парфюмерной фабрике и пытался нам объяснить, как пахнут духи, скомпонованные именно им. Я думаю, что это было не труднее, чем твоя мания болтать о музыке. Ставлю три пустые бутылки против виллы на Ривьере, что когда-нибудь ты расскажешь нам о своей третьей симфонии, которая начиная с сегодняшней даты будет в истории музыки называться «Последней симфонией Дрозда», так как я по ходу рассказа убью и выброшу за дверь твое тело, подающее слабые признаки жизни.

— Ошибаешься, — деловым тоном возразил Дрозд, — музыку можно определить словами.

— Советую тебе делать наоборот, и всем будет хорошо. А если все-таки настаиваешь на своем, возьми у меня несколько уроков произношения.

— Какая жалость, — вздохнул Хохля, — что Цицерон не живет в наши дни. Вместо того чтобы ходить на берег моря и орать на волны, заходил бы два раза в неделю на Мокотовскую к Тукалло и…

— …и стал бы Демосфеном, — подхватил Тукалло. — Но у тебя он не мог бы брать уроки истории. Ей-богу, Хохля, ты черпак, наполненный горохом с капустой больше, чем просто полный, потому что с верхом, а верх — это капуста, капустная голова.

— Хватит! — воскликнул Стронковский.

— А если считаешь, что я не сумею любого научить разговаривать, то можешь прислать ко мне свою Стеллу.

— Хватит, — повторил Стронковский.

— Ты идиот, — проворчал Хохля.

Кучиминьский покачал головой.

— Это невозможно. Его Стеллу никто не научит. С каким видом она всегда говорит, что на завтрак выпивает только стакан какала!

— Я прошу вас, — возмутился Хохля, — обо мне можете говорить все что хотите, но Стеллу не трогайте.

— О, да, рассмеялся Полясский, — видите, каким способом он хочет склонить нас говорить о нем.

— Что за причина? Сам о Стелле такие гадости рассказывает.

— Потому что ценит правду, — заверил Тукалло, — но это ничего. Берется за науку. Когда-то я хотел даже открыть школу красноречия. Как только молва об этом разнеслась по стране, я получил массу заявок от кандидатов. Одних только адвокатов набралось сорок две тысячи. Но поскольку я не смог найти подходящих размеров помещения, то отказался от этой идеи и ограничился частными лекциями. Тогда ко мне обратились три брата Пискорские: Ян, Ян Канты, Ян Непомутен. Все трое были адвокатами и не могли добиться никакого успеха в своей профессии из-за плохой дикции. Ян не выговаривал «оу», «еу» и «р», Ян Канты — «б», «и» и «к», Ян Непомутен — «д», «т» и «ц». Не нужно добавлять, что они были близки к самоубийству.

— И ты их вылечил?

— Нет, это было неизлечимо, но я нашел для них прекрасный способ: говорить хором.

Он закончил и обвел всех триумфальным взглядом.

— Да, мои дорогие, — продолжал он, — они научились делать это и добыли славу и состояние. Все на свете зависит от гениальности замысла. Вы, люди, лишенные прометеева огня, безразлично проходите рядом с каким-нибудь явлением, а я из любой мелочи делаю замечательные выводы. Ежедневно читаете, например, газеты, и не один должен был заметить повторяющуюся заметку, что тот или другой вместо праздничных пожеланий вносит сто — двести злотых на какие-то общественные или благотворительные цели. И что? В ваших мозгах рождается какая-нибудь мысль? Разумеется, нет. А я уже глазами души своей вижу дальнейшее развитие этой идеи. Если ценой пожертвования на благое дело можно избавиться от тягостной функции поздравлять знакомых, почему, делая пожертвования, не освободиться от нудной, а в слякотные и морозные дни и неприятной обязанности кланяться, снимая головной убор? Вместо поклонов и приветствия со знакомыми Северин Мария Тукалло для незрячих вносит сто злотых! Звучит совсем неплохо. Или еще. Вместо ответов на вопросы: «Что слышно?», «Как там дела?», «Что нового?», Икс или Игрек на дополнительное питание кормящих матерей вносит пятьсот злотых. Можно пойти дальше: внести сотню вместо того, чтобы уступать дамам место в трамвае, вторую, чтобы свободно зевать, не прикрывая рот рукой, третью вместо извинений, когда кого-нибудь толкнешь, четвертую — не сдерживать икоту и другие звуки, свидетельствующие о плохом функционировании пищеварительных органов, и так далее, и так далее. Какими же будут результаты? Короче говоря, в итоге самые бедные люди, у которых нечем платить, будут самыми воспитанными. Таким образом, культура станет уделом пролетариата. Вы должны согласиться, что ни один социолог до сих пор так просто эту проблему не решил.

Тишина взорвалась репликами. Все состязались в идеях выкупать разного рода обязанности и обычаи.

Полясский обратился к Кейт:

— Ваш кузен будет сегодня?

— Нет. Он уехал на три дня из Варшавы.

— Так, может, я бы сейчас начал читать, если вы позволите?

— Превосходно, — кивнула головой Кейт и громко объявила:

— Господа! Пан Полясский по моей просьбе хочет что-то нам почитать.

Посыпались неизбежные шуточки, кто-то скривился из принципа, но в конце концов наступила тишина. Полясский с рукописью в руке расположился в углу под лампой и сказал:

— Дорогие мои, я попрошу внимания, потому что для меня очень важно ваше мнение. Я держу в руках пьесу под названием «День седьмой».

— Чья? — поинтересовался Стронковский. — Твоя?

Однако ответа он не получил. Полясский откашлялся и начал читать. У него не было таланта чтеца, но читал он в хорошем темпе и достаточно выразительно. Уже после первых страниц в комнате воцарилась атмосфера заинтересованности и сосредоточенного внимания. Когда, дойдя до половины, он сделал перерыв, чтобы закурить, настроение у всех уже было такое, что никто не проронил ни слова, да и сам читающий был возбужден, лихорадочно переворачивая страницы, он забыл об отложенной папиросе и читал все быстрее. Иоланта встала и слушала, опершись о пианино. Лицо Кейт покрыл легкий румянец. Кучиминьский сидел согнувшись с закрытыми глазами. У Хохли было такое выражение лица, точно его пытали.

Наконец Полясский закончил. Не глядя на присутствующих, он собрал листы рукописи, положил ее в портфель и закрыл его.

— Великолепно! — отозвалась первой Иоланта.

Тукалло вытянул вперед палец жестом прокурора.

— Нет, Адам, это не ты написал. Это не твой стиль.

— Что за сила слова! Какое воображение! — воскликнул, вскакивая со стула, Стронковский. — Но это лучшая пьеса из известных мне.

— Производит потрясающее впечатление, — высказался Гого.

Дрозд встал и протянул Полясскому руку.

— Поздравляю. И эта форма. Она совершенно новая у тебя. Бесподобно!

Кучиминьский молчал, и Полясский обратился к нему:

— А ты что об этом скажешь?

— Я не согласен с Дроздом. Единственное, что никуда не годится, так это форма. Не понимаю, Адам, как ты мог не заметить, что это театральная постановка.

— Разумеется! — подтвердил Тукалло. — Воплотить это произведение можно только в театре. Все строение этой вещи исключительно сценическое. Но я настаиваю, что это не твое.

Полясский усмехнулся.

— Ты прав, не мое. Это написал начинающий, он не печатался еще нигде.

— Кто он? — послышалось несколько голосов.

— Этого я не могу сказать без его разрешения.

— Но это же талант, талант чистейшей воды! — восторгался Стронковский.

— Совершенно созревший талант и самого благородного происхождения, — добавила пани Иоланта.

— Ну, положим, не совсем созревший, — возразил Кучиминьский. — В рассказе есть места, которые требуют серьезной корректуры, да и сам выбор литературного жанра не свидетельствует о зрелости автора. Это пьеса, из которой нужно сделать пьесу, но я согласен, что ты открыл не просто звезду.

Полясский поднял голову.

— Я думаю, господа, — произнес он торжественным тоном, — что открыл большого драматурга, и без колебаний могу заявить, что такого уровня в драматургии у нас не было никого после смерти Выспяньского. Это его единственное творение, насколько я знаю, но уверен, из-под его пера могут, должны выйти еще великолепные произведения.

— Я разделяю твои надежды, — согласился Тукалло. — Прежде всего меня поразило, что автор не побоялся положить в основу простые человеческие чувства: любовь, ненависть, доброту. Вот так смелость, черт возьми! Это шекспировская вера в силу собственного пера! Только лучшие во главе с Шекспиром не колебались представлять человеческие страсти в классическом стиле, чистом, без каких бы то ни было до- и надстроек, украшений, психологических петель, искусной глубины и всей той литературной галантности, которыми посредственности так скрупулезно, так умело и профессионально штопают, латают и зашивают дыры в халате своей души. Так вот, здесь прежде всего я вижу творческий жест, смелый и решительный в своей простоте. Это самое счастливое предсказание, заявка высочайшего класса.

— Но какая правда исходит от этих образов, — проговорила Иоланта. — Какая пластика хотя бы в Марте.

Все подбрасывали свои замечания, вспоминали и недостатки произведения: некоторую шероховатость стиля, провинционализм и непропорциональность фрагментов.

Только Кейт не принимала участия в разговоре. Она односложно ответила на несколько заданных непосредственно ей вопросов и молчала, полностью находясь под впечатлением «Дня седьмого» и поглощенная своим предчувствием, почти уверенностью, что автор этого романа Роджер. Она уловила развитие его мыслей, даже несколько выражений, которые уже слышала от него. Она была в восторге, а сейчас, когда эти люди вокруг нее, обычно такие требовательные, такие критичные и даже злобные, своими хвалебными замечаниями обосновывали и поддерживали ее восторг, ее охватила какая-то невероятная радость, такая, какой она еще никогда не испытывала.

Она была слишком потрясена, чтобы задумываться над причинами этой радости, возбуждения или гордости, потому что не знала в эти минуты, что берет в ней верх над иными чувствами. И до конца вечера ее согревало это дивное настроение. Когда после ужина вся компания расходилась, она спросила Полясского:

— Вы не могли бы мне назвать автора прочитанного?

Он многозначительно улыбнулся.

— Отказать вам — для меня пытка, но я должен. Вы сами поймете и захотите меня простить, но без его согласия я не могу.

— Жаль, но вы совершенно правы. Прошу извинить меня за мою настойчивость, — сказала она, протянув руку на прощание.

— Могу лишь сказать, что вы знаете автора и вам будет приятно, что я открыл в нем незаурядный талант.

Когда за ним закрылась дверь, Кейт рассмеялась. «Ей будет приятно!.. Какой забавный этот Полясский! Ей будет приятно!..» Нервно сжимая пальцы, она бесцельно бродила по комнатам, не в состоянии собрать рассыпавшихся в каком-то беспокойном и радостном танце мыслей.

«Как хорошо, что он ушел», — подумала она о Гого. Вдруг она вспомнила о стихах на поздравительных открытках. Правда, Тынецкий просил не читать их, но сейчас она не могла лишить себя этого удовольствия. Все они лежали в сундучке на шкафу в коридоре. Беспокоить Марыню в такое время не хотелось. С трудом она выдвинула в коридор стол, поставила на него стул и сняла сундучок. Открытки, к счастью, были спрятаны не очень глубоко, поэтому она быстро их нашла.

Устроившись на кровати, Кейт погрузилась в чтение. Это действительно были наивные стихи, хотя в каждом можно было найти глубокую мысль и ее оригинальное изложение. Она прочла их несколько раз и подумала: «Но почему я так радуюсь?».

Переполнявшие ее впечатления не позволили найти ответ на этот вопрос и вызвали какую-то внутреннюю заторможенность, внесли диссонанс в ее состояние.

Уснув очень поздно, Кейт спала так крепко, что даже не слышала шумного, как всегда, возвращения мужа. Утром встала с хорошим настроением и сразу же после завтрака позвонила в гостиницу, где ей сообщили, что граф еще не приехал. Но едва успела положить трубку, как зазвонил телефон.

Она сразу узнала голос Тынецкого, который извинялся за столь ранний звонок.

— Вы вернулись? — удивленно спросила она. — Только что мне ответили, что вас еще нет.

— Все верно, я ведь звоню с вокзала, чтобы сообщить, что привез портрет нашей прабабки, который висел в вашей комнате в Прудах. Я подумал, что не имеет смысла везти его в гостиницу, и мог бы по дороге доставить прямо к вам, если, конечно, не помешаю в такой неподходящий для визитов час.

— Портрет… Вы так добры, но поверьте, я говорила о том, что он дорог мне, не для того, чтобы вы привезли его.

— Как вы можете, пани Кейт, думать так. Для меня это лишь возможность сделать для вас что-нибудь приятное, хоть и незначительное.

— Очень значительное. Приезжайте, пожалуйста. Я приготовлю завтрак.

Спустя четверть часа он был уже у них. При встрече ей не удалось скрыть своих чувств. Когда распаковали сверток и Роджер сел завтракать, она спросила:

— Вы еще ни с кем не встречались по приезде?

— Нет. Я только успел забежать к парикмахеру и позвонить вам.

— Значит, и по телефону не разговаривали ни с кем?

— Нет! — удивился он. — Но почему вы спрашиваете?

Она подвинула чашку и, наливая кофе, сказала:

— Мне помнится, вам немного молока?

— Да-да, очень мало, пожалуйста. Спасибо.

Роджер размешал сахар и заметил:

— Вы чем-то взволнованы. Должно было произойти что-то важное.

— Да-да, — согласилась она, глядя ему в глаза. — Хотя я ничего не сделала, ничего не создала, а радуюсь, как Создатель, который с удовлетворением смотрит на свое творение в седьмой день.

Рука Тынецкого с чашкой застыла в воздухе.

— А как… как у вас возникло такое сравнение?

— О, это после вчерашнего вечера, — сказала Кейт, стараясь придать голосу тон безразличия. Сейчас она была совершенно уверена, что автором романа был он. — Собралась но обыкновению компания, и Полясский читал произведение неизвестного автора. Как раз в нем и было это сравнение, а назывался роман «День седьмой».

Лицо Роджера становилось все бледнее, голос его слегка дрожал, когда он спросил:

— Зачем же пан Полясский читал? Наверное, ему хотелось развлечь присутствующих?

Движением головы она возразила ему.

— Нет, пан Роджер, он хотел похвастаться, похвастаться открытием нового большого таланта. — И повторила: — Да-да, нового большого таланта.

Роджер сидел неподвижно с закрытыми глазами, с какими-то застывшими чертами лица, и в этом состоянии он напоминал изваяние еще больше, чем тогда в лесу после несчастного случая.

— Вы не шутите? — прошептал он, наконец.

Тогда она взяла его руку и стала лихорадочно говорить, точно боялась остановиться, объясняя, что она не шутит, что роман замечательный и произвел огромное впечатление не только на нее, но и на всех. Стронковский, Кучиминьский, Полясский, Иоланта и даже Тукалло, все не жалели восторженных слов. И Кейт повторяла все высказывания, цитировала мнения, рассказывая, как единодушно пришли к выводу, что автор в будущем станет известным драматургом.

— А я, я, пан Роджер, я сразу догадалась, что это вы написали. Нет, не догадалась, я почувствовала, ощутила, скорее знала и была так счастлива!

Кейт уже не владела собой, не думала ни о себе, ни о том, что говорит и как говорит. Ее захлестнуло неизъяснимое, всепоглощающее и опьяняющее волнение, которого до сих пор она еще никогда не испытывала и которое лишило ее воли, точно какой-то наркотик. Она видела перед собой только его глаза с меняющейся гаммой таких глубоких чувств, что в них и дна невозможно было разглядеть, постичь их до конца. Однако, погружаясь в них, она не чувствовала никакого страха, знала, что не встретит там никакой опасности, что там, в неведомых ей глубинах, она встретит теплоту и силу, парализующую, как сон, и такие близкие и заботливые, необходимые, как и его присутствие.

Резкий звонок телефона отрезвил ее. Звонил Ирвинг, нашедший пустяковый предлог, чтобы обменяться с ней хоть несколькими словами. Вернувшись, она застала Роджера, стоявшим у окна.

— Как хорошо, — начал он, — что вы почувствовали всю важность этого для меня. Я никому не говорил о своих надеждах и стремлениях. Не рассказывал и вам, но лишь потому, что в равной степени как боялся потерпеть поражение, так и жаждал победить. А разве имел я право претендовать на вашу доброжелательность по отношению ко мне, беспокоить вас?

— Вы имели право, — произнесла она едва слышно.

— О, сколько раз мне так нужен был ваш совет, сколько раз мне хотелось, чтобы вы оценили то или и иное мое произведение. Как часто я умышленно в разговоре с вами затрагивал темы, которые становились основой какой-нибудь моей повести. И ваше мнение было для меня критерием. Благодаря вам я сблизился с обществом, в котором, как в зеркале, сумел рассмотреть и сравнить свои умственные способности и свои чувства, духовный уровень и мастерство произведений этих людей. Я не получил никакого ответа, никакой уверенности, однако это придало мне смелости сделать решительный шаг, чтобы спросить себя, кто я и буду ли кем-нибудь? Исполнятся ли хоть в незначительной степени вынашиваемые столько лет мечты?

Могу ли я, реальный я, дворовый приказчик, одержимый сумасшедшей манией величия, заподозривший в себе искру Божью и тайно, настойчиво и годами пытающийся разжечь ее в пламя, быть художником, творцом или должен остаться жалким и смешным графоманом, нулем, значение которого не изменит каприз судьбы, которая из Матейки сделала пана, потому что, должен вам признаться, я не чувствую себя Роджером Тынецким. Вы понимаете меня?

— Нет, — покачала головой Кейт, — во всяком случае не совсем.

— Объясню. Больше не могу быть Тынецким. Перемены застали меня в возрасте двадцати восьми лет, когда я был уже взрослым, со сложившимися взглядами, убеждениями, верой, пристрастиями, надеждами, желаниями, запросами и чувствами, словом, со своей индивидуальностью, которую не поменяет изменившееся материальное и общественное положение человека. Следовало бы отказаться от себя, от всего, кем был, и, отказавшись, стать кем-то совершенно иным. На мой взгляд, это выше человеческих сил, по крайней мере, выше моих. Это было бы равносильно духовной смерти. Порой, мечтая о каком-нибудь волшебном перевоплощении, я задумывался, а хотелось бы мне утром проснуться, например, индийским магараджей, американским миллионером, каким-нибудь известным писателем или королем? И всегда я приходил к выводу, что не хотел бы такого чуда, потому что тогда это был бы не я, а какой-то чужой человек, который мне, Матею из Прудов, неинтересен. Вопреки убежденности многих, а возможно, и вашим предположениям, большая перемена в жизни меня, по крайней мере, не сделала счастливым, хотя помогла во многом: благодаря ей передо мной открылась более прямая и легкая дорога для осуществления своих желаний и удовлетворения стремлений мелкого дворового приказчика, который ночами писал наивные стихи и из услышанных историй составлял повести в надежде, что когда-нибудь, хоть когда-нибудь они появятся в печати… А сейчас вы понимаете меня?

— Да, я хорошо вас понимаю, только не могу передать, как я рада, что вы добились своей цели в жизни.

Он взглянул на нее, и в его глазах на мгновение вспыхнул какой-то яркий огонек. Кейт ждала, что он скажет что-то важное, но он, видимо, изменил решение. Оживление исчезло с его лица. Он задумчиво смотрел перед собой, а потом, улыбнувшись, сказал:

— Это лишь один из этапов, который ведет к цели моей жизни, — пояснил он, пытаясь придать своему голосу легкий и свободный тон.

— И что же это за цель? — спросила Кейт.

Взглянув ей прямо в глаза, он серьезно ответил:

— Счастье.

Ей хотелось подойти к нему, положить руки на плечи и уверять, что он заслуживает счастья и обретет его, потому что он, как никто другой, достоин этого. Однако она совладала с собой и произнесла деловым тоном:

— Так вы начнете готовить роман для постановки на сцене?

— Когда-нибудь. Прежде закончу пьесу, над которой работаю сейчас.

— Пьесу? — удивилась она. — Значит, вы пишете для театра?

— Да-да, и давно. Идея этой пьесы родилась у меня в тот день, когда вы впервые приехали в Пруды на каникулы. Может, вы помните, что тогда во всей округе говорили про пана Ланевского из Сеньчиц, который пытался убить своего сына?

— Что-то припоминаю.

— Это происшествие послужило мне основой вначале для стихов, а потом и для пьесы. Разумеется, прежде чем осмелюсь предложить ее театру, я попрошу вас и ваших друзей прочитать и сделать замечания. Уже сейчас мне кажется, что она лучше, чем «День седьмой», хотя я могу и ошибаться.

Но его опасения были напрасны. Спустя несколько дней Кейт прочла пьесу и по желанию Роджера отдала рукопись Полясскому, сказав при этом:

— Я мало знакома с театром, чтобы выносить приговор, но я совершенно убеждена, что и на вас эта пьеса произведет потрясающее впечатление.

Через две недели в прессе появились публикации о том, что в Национальном театре готовится к постановке пьеса под названием «Глоги». Это будет дебют талантливого драматурга высокого уровня. Автор пьесы молодой, ранее неизвестный писатель Роджер Тынецкий.

Все это время, как и позднее, когда проводились пробы, Кейт в основном занималась судьбой пьесы: составом актеров, декорациями, редактированием. Все это поглощало ее так, что она значительно легче и безразличнее переносила обстановку, которую создавал в доме Гого, становясь все более невыдержанным, все чаще позволяющий себе затевать скандалы.

Тем временем Тынецкий купил себе дом на Саской Кемпе. Это был небольшой, но удобный и красивый дом, выбранный по совету Кейт из нескольких десятков, предложенных ему посредниками. Именно после этого события Гого погрузился в очередной период своего негодования. Прежде всего ему не нравилось, что дом был довольно скромный.

— Со стороны Роджера отвратительная скупость, — издевался Гого, — владея таким огромным состоянием, покупать какую-то хибару, когда мог показать класс и приобрести себе какой-нибудь особнячок в Аллеях Уяздовских, если не целый замок. Любой канцелярист может позволить себе такой дом. — И добавил с иронией: — Деньги попадают в руки людей с пристрастиями приказчика, а потребностями нищего.

Кейт ничего не ответила. Она уже давно выбрала такое поведение по отношению к Гого, отвечая молчанием на проявления его недовольства судьбой. В последнее время жалобы звучали все чаще. Не трудно было догадаться о причинах плохого настроения Гого. Ему постоянно не хватало денег. Уже целый год он не платил по счетам портному, сапожнику и магазину готовой одежды. Дошло до того, что у него закрыли кредит, а судебный исполнитель забрал мебель. Все чаще в квартире появлялись настойчивые кредиторы. Несмотря на это, Гого не изменил свой образ жизни и почти каждый день просиживал в баре. И часто проводил ночи на танцах.

В минуты подавленности он жаловался:

— Я задыхаюсь, задыхаюсь в таких условиях, потому что создан для другой жизни.

Однажды после ухода ростовщицы, которая пришла требовать просроченные проценты, он пришел в неописуемое отчаяние.

— Мне не остается ничего иного, как пустить себе пулю в лоб, и ты вздохнешь с облегчением, избавившись от меня, да и я не буду больше мучиться.

— Тысячи людей живут в условиях во много раз скромнее, — спокойно проговорила Кейт.

— Ах, тысячи, а я вот не умею и не хочу так жить. Это не для меня.

— Каждый так может сказать.

— Не каждый, а именно я. У других есть какая-то надежда, а у меня ее нет. Наоборот, я знаю, что ничего уже к лучшему в моей жизни не изменится. Никакое наследство на меня не свалится, а посему все может стать только хуже.

Кейт пожала плечами.

— Ты забываешь об одном: можно работать.

— Абсурд. Я не создан для работы.

Кейт умолкла. Она давно поняла, что все уговоры бессмысленны.

После первого визита судебного исполнителя Кейт тотчас же решила подыскать себе какую-нибудь работу. Благодаря любезности Кучиминьского, к ней обратилось одно из издательств с предложением заняться корреспонденцией из зарубежных стран, так как она владела языками. Работы было относительно немного. Три раза в неделю по несколько часов она должна была находиться в издательстве, получая за это сто пятьдесят злотых в месяц.

Когда она вернулась домой с оформленным договором и объявила, что с первого числа выходит на работу, Гого возмутился.

— На работу? Моя жена работает?!. Этого еще не хватало. Никогда на это не соглашусь!

— Не понимаю почему, ведь ты же постоянно жалуешься на недостаток денег.

— Но я не хочу иметь их ценой полного деклассирования. Я могу себе позволить, чтобы моя жена не работала.

Кейт с грустью улыбнулась.

— Можешь позволить?

— Да! — прокричал он ей в лицо. — И вообще я запрещаю даже думать о какой-то работе.

— Ты употребляешь слишком громкие слова, мой дорогой.

— Нет, они еще слишком мягкие, — издевался он. — Ты, разумеется, к моему запрету можешь не прислушиваться, но знай, что я найду способ, чтобы тебе отказали в этой должности.

— Ты опоздал, — ответила Кейт спокойно. — Час тому назад я подписала договор.

— Как это? Подписала без моего согласия? Ну, знаешь, я этого не ожидал. Тайком от меня!

— В этом не было никакой тайны. Просто я не говорила, пока все окончательно не решилось, да я и не знала, удастся ли мне получить эту должность. Не думала, что ты будешь возражать, чего, впрочем, я и сейчас не могу объяснить.

Он вскочил и начал метаться по комнате.

— Интересная история. Я уже себе представляю, что станут говорить. Конечно, муж мот, шляется по кабакам, а жену заставляет работать и зарабатывать для него деньги. Красивая ситуация! Будут еще утверждать, что я на твоем содержании. Э, нет, моя дорогая! Нет!

— Если бы ты обращал внимание на то, что скажут люди, то, я думаю, прежде всего постарался бы изменить свой образ жизни.

Гого выкрикнул:

— Не уходи от разговора! Не перебивай! Ты прекрасно знаешь, что не в этом дело. Я даже начинаю подозревать, что ты придумала эту работу мне назло, для того только, чтобы люди обо мне думали как можно хуже.

Кейт усмехнулась.

— Ты так любезен.

— При любом раскладе из этого ничего не выйдет. Договор есть или его нет, работать ты не можешь.

— И все же я подписала договор, — возразила Кейт.

— Скажешь, что сделала это, не согласовав со мной. А лучше всего я сам позвоню им.

— Я бы посоветовала подумать, прежде чем звонить.

— Не о чем думать. Еще не хватало, чтобы мы из-за нескольких злотых бросали тень на наше общественное положение.

— А мне известно, что многие женщины работают. Если тебя так волнует вопрос престижа, вспомни, что работают женщины из лучших семейств. Двоюродная сестра князя Залуцкого работает в банке, панна Ченская — кассир в магазине.

— Пусть себе работают. Они могут себе позволить это, потому что их общественное положение бесспорно и не может вызывать никаких сомнений.

Кейт пожала плечами.

— Я допускаю, что мое тоже.

Гого покраснел.

— Да, изящную ты подбросила мне шпильку. Что ж, это обоснованное разделение твоей и моей репутации. Естественно.

— Вот обидчивость тут совершенно ни при чем. Я не думала ни о каком сравнении.

— Так или иначе, — нахмурил брови Гого, — я буду весьма признателен, если в будущем ты будешь считаться с фактом моего существования и проявишь достаточно лояльности, чтобы предупреждать меня о таких твоих намерениях, которые будут касаться и меня как твоего мужа. А издателю я еще сегодня позвоню и объясню, что это был лишь твой каприз, что ты скучала или что-нибудь в этом духе.

— Мне бы хотелось выполнить договор.

— Нет, Кейт, это невозможно, абсолютно невозможно. Если они потребуют компенсацию, я оплачу, но ты не можешь идти на работу.

Больше Кейт не возвращалась к этой теме.

Однажды они были в гостях у сестры Залуцкого. Тынецкий стал собираться домой, напросился к нему и Гого, чтобы посмотреть, как там все устроено.

— Почему, собственно, вы не заберете в Варшаву машину? — поинтересовался Гого, когда они садились в такси.

— Она мне не нужна, — ответил Тынецкий. — Я люблю ходить, а водить машину не умею, да и в купленном мною доме нет гаража.

Они не были настолько близки, чтобы Гого мог позволить себе открыто высказать свое мнение о поведении Роджера, однако заметить не преминул:

— Вы, пожалуй, самый бережливый человек в Польше.

— Не считаю для себя честью.

— С вашими доходами и расходами вы отложите миллионы.

Тынецкий усмехнулся.

— Меня это не интересует.

— Верно, но в таком случае не могу понять цели этих жертв.

— Все просто. Их нет. Я ни от чего не отказываюсь, ничем не жертвую.

— Вы меня удивляете, — только и сказал Гого.

Визит и разговор с Тынецким окончательно вывели Гого из равновесия. Со всей отчетливостью он представил себе всю бессмысленность того поворота судьбы, который обрек его на нищенское существование, передал имение этому парвеню^[19], не умеющему даже пользоваться тем счастьем, которое предоставляет богатство. Вместо того, чтобы сидеть за границей, вращаться в веселом и беззаботном обществе, путешествовать, знакомиться с людьми из высшего света, с международной аристократией, этот осел увяз в Варшаве, купил себе жалкий домишко и проводит там серую, бесцветную, глупую и бесплодную жизнь.

И тут его осенила мысль: в конце концов, у Тынецкого есть иные цели, в чем ему нельзя отказать. Он пишет свои повести, и все, кто разбирается в этом, предсказывают ему большой успех.

Эта мысль все-таки не успокоила Гого, скорее наоборот, она потянула за собой целый ряд последующих, еще более горьких. Этот Тынецкий, которого судьба одарила титулом и богатством, добьется еще и славы. Люди будут считаться с ним не только как с миллионером и наследником одной из известнейших фамилий в Польше, но и с его талантом. Уже сейчас вся компания в «Под лютней» говорит о нем как о будущей знаменитости. Они принимают его с большим интересом и уважением, чем Гого, с которым дружат так давно.

«Не имеет смысла заблуждаться, — думал Гого. — Может, они и любят меня немного, но не уважают. Нужно иметь смелость сказать себе откровенно, что не уважают, а домой приходят лишь для того, чтобы увидеться с Кейт. Да, они восторгаются ее интеллигентностью, вкусом, интуицией художника. Они считаются с ее мнением и с тем, что говорит Тынецкий. Как он, так и Кейт являются для них кем-то, только я — ничто…»

Его охватило чувство пренебрежения и презрения к себе. Нет, он не мог сейчас идти домой.

Войдя во второразрядный ресторан, где не надеялся встретить кого-нибудь из знакомых, и заняв место за столиком в углу, он заказал себе водки. Однако действие алкоголя не улучшало его настроение, скорее наоборот, чувство собственной никчемности еще углублялось.

«Я — нуль, — думал он, — хуже нуля, потому что я дармоед, который самым подлым способом заискивает перед врагом, чтобы тот не лишил меня своей панской милости, своего подаяния. Ну да, потому что, если бы я не оказался в его зависимости, выбросил бы его за дверь. Я же ненавижу его и только старался обманывать себя, что его присутствие мне приятно. Я мерзкая падаль».

Спустя минуту пришла другая мысль.

«А может, все это потому, что в моих венах течет кровь простолюдина, какого-нибудь конюха и какой-то паршивой кормилицы? Мерзость, позор…»

И вновь подкралось сомнение.

«А если не так, если даже не так, то Кейт, несомненно, считает меня таким, хамом, глупцом, рядовой скотиной, нахлебником, а себя, разумеется, божеством, обреченным жить под одной крышей с существом несравненно ниже, не заслуживающим даже жалости. Да, так и есть. Он не однажды читал это в ее глазах, не раз это звучало в ее дьявольски внешне безразличном голосе».

Горечь заливала разум.

«И что самое мерзкое, я бессилен, я ничего не могу сделать или изменить».

Ресторан опустел. Гого встал, оплатил счет и вышел. Он не собирался идти домой. Уже наступил вечер. Улицы заполнились гуляющей, шумной и веселой публикой. Тепло первых дней весны выманило из дома все живые существа, гнездящиеся в тесных домишках. Омерзительная толпа…

Гого свернул в боковую улочку, где столпотворение было поменьше, и просто пошел вперед. Спустя час или два он решил прервать свою бесцельную прогулку и вернулся в надежде, что «Под лютней» застанет хорошую компанию и среди них позабудет свои печальные мысли.

В ресторане действительно было весело. Север Тукалло в хорошем расположении духа гремел анекдотами, как митральеза^[20], Полясский, только вернувшийся из Кракова, рассказывал злые сплетни о местном литературном обществе. Все уже прилично выпили. Настроение, однако, не передавалось. Гого тщетно пытался спрятать свое состояние обычной улыбкой.

— Что с тобой? — спросил Дрозд.

— Ничего. Чувствую себя сегодня не очень.

— Так выпей, — посоветовал через стол граф Чумский.

— Пью, — ответил Гого,опорожняя новую рюмку.

Но алкоголь не действовал на него, хотя пил он без меры. Только в «Мулен Руж», куда они перешли после полуночи, он начал хмелеть. Покачнувшись, он едва не перевернул столик, но голова оставалась трезвой, по крайней мере настолько, что ему не удавалось избавиться от гремящих в ней мыслей. И так продолжалось до утра. Он сменил еще три бара, а Ирвинг, Залуцкий, взяв с собой и Гого, поехали в корчму за город.

Когда он возвратился домой, часы показывали девять. В квартире было убрано, все окна открыты, комнаты наполнены солнечным светом. Кейт в своей спальне, сидя за секретером, что-то рисовала.

Остановившись у двери, Гого спросил:

— Пиво в доме есть?

— Есть, — она повернулась, — сказать, чтобы тебе подали?

На ней было черное шерстяное платьице с белым узким воротничком вокруг шеи. От нее веяло чистотой и холодом. Она напоминала монахиню.

— Ты что, собираешься в монастырь, — усмехнулся он с сарказмом. — Не для того ли, чтобы морально придавить мужа, который в подметки не годится. Не так ли?

— Сейчас я принесу тебе пиво, — встала Кейт.

— Подожди, не горит. Что ты тут рисуешь?

— Это проект планировки сада.

— Какого сада?

— Возле дома Тынецкого, — ответила она и хотела спрятать рисунок, но Гого вырвал его из рук.

— Ты не будешь проектировать никаких садов! — закричал он. — Я не хочу этого! Понятно?!.

— Понятно, — спокойно кивнула головой Кейт. — Ты думаешь, что я пьян, да?

— Не считаю, что ты трезвый, — заметила она спокойно.

— Так вот я трезвый! Достаточно трезвый, чтобы сказать, что я думаю о тебе и о твоем ангельском высокомерии.

Кейт обратилась к нему с готовностью к примирению:

— Конечно, Гого, ты можешь, как всегда, угостить меня порцией грубостей, но подумай, нужно ли это, ведь тебе известно, что меня это не заденет, и знаешь также, что я не могу серьезно воспринимать то, что ты говоришь в таком состоянии. Ты лишь портишь себе нервы. Так зачем?

— Зачем?.. Зачем?! — громко расхохотался Гого. — Ты — потрясающа!.. Да потому что я уже задыхаюсь!

— От чего?

— От твоего высокомерия, зазнайства, от твоей идиотской самоуверенности, которая может довести до бешенства!

Топнув ногой, он швырнул шапку на пол.

— Послушай, Гого, — произнесла она ровным тоном. — Я всегда готова прислушаться к твоим замечаниям в соответствии с обязанностями жены и постараюсь учесть их в будущем. Однако прошу тебя не заставлять меня выслушивать эти замечания, когда ты делаешь их в такой грубой форме и когда ведешь себя подобным образом.

— Я — хам?.. Что?..

— Ты настроен поссориться и хочешь закатить сцену, которая закончится, как все предыдущие. И не себя, а тебя я хочу от этого уберечь.

— Советую больше заботиться о себе.

— У меня нет причин, Гого, потому что не меня оскорбляют и унижают такие вещи.

Его лицо исказила ирония.

— Естественно! Тебя из твоего поднебесья ничто не сможет стянуть до моего приземленного уровня! Мне следует перед тобой распластаться, бить, раболепствуя, поклоны и провозглашать здравицу?!

— Успокойся, Гого, и ложись отдохни сейчас, а поговорим после.

— К черту разговоры! — закричал он, грохнув кулаком по столу. — Мне не о чем с тобой говорить! Я хочу тебе сообщить, что с меня хватит! Понимаешь, хватит?! Я не собираюсь и дальше терпеть твои капризы!

Из кухни донесся стук входной двери: служанка вернулась из города.

Кейт сказала:

— Прошу тебя, Гого, не повышай голос.

— Это уж как мне понравится! Хочу кричать и буду кричать!

— Неужели тебе нужно, чтобы Марыня и все соседи…

— Какое мне дело до всех соседей! — еще громче закричал он. — Боишься, чтобы не узнали, что вместо молитв над твоим совершенством я могу кричать на тебя?

Она покачала головой.

— Ты не на меня кричишь, ты кричишь при мне.

— На тебя кричу! Именно на тебя, ты… ты… пустая кукла! Ты комедиантка, святоша!

— Постарайся взять себя в руки, — умоляющим тоном обратилась она.

— Ах, взять себя в руки? Еще никогда так прекрасно, как сейчас, я не владел собой. Мне бы хотелось, чтобы ты поняла, что я совершенно трезв, но решил, наконец, покончить со всем этим: твое самолюбие, твои капризы, беспочвенная сверхъестественность! Это же можно со смеху умереть, глядя на тебя! Вообразила себя чем-то неземным, ангельским, каким-то чудом! Если несколько дураков заигрывают с ней, подумала, что королева, а все остальные недостойны ее взгляда и должны замирать от счастья, когда их светлость соблаговолит одарить улыбкой!

Изо всей силы он подфутболил лежавшую на полу шапку и заорал:

— Ну не наглость ли это! Самое настоящее бесстыдство! Мания величия, доходящая до кретинизма! Смотришь на меня свысока, презираешь меня, а кто ты сама?! Примитивная женщина, как миллион других: те же руки, тот же живот, такая же пустая голова, в которой, как гвоздь, торчит мания величия, те же ноги и те же части тела, которые служат для размножения всем самкам: женщинам, кобылам, сучкам… Да, сучкам! Жрешь так же, как другие, и так же ходишь в сортир. Ха… ха… ха! Не приглашение ли это на Олимп? На Парнас? А может, тебе для этой функции соорудить в центре города пьедестал? Ты же все делаешь, как на пьедестале! Ха… ха… ха… чтобы все восхищались тобой и преклонялись… Эх ты, дурочка! Думаешь, что ты такая единственная?.. Миллионы подобных гусынь! Да-да, гусыни, а ты — самая худшая, потому что напыщенная, разбухшая от своего воображаемого совершенства, которое позволяет тебе помыкать, топтать, пренебрегать. Ты… ангелочек!!!

Кейт стояла молча, не пытаясь остановить его. Еще никогда прежде он не позволял себе устраивать такой скандал, такие оскорбления, выкрикивать такие обидные слова в ее адрес. Был он, несомненно, под действием алкоголя, но не пьян. И вдруг пронеслась мысль: «А может, он сошел с ума?» Она не могла объяснить себе такого грубого взрыва. Она чувствовала себя точно загипнотизированной под градом выкрикиваемых им обвинений и ругательств. Не могла она сдвинуться с места и оторвать глаз от его лица, красного, вспотевшего, искривленного злобой.

Ненавидящий взгляд налитых кровью глаз Гого, казалось, парализовал Кейт. Ей не было страшно, она даже не удивилась, потому что это не стало для нее неожиданностью. Она видела его взлохмаченные волосы, резкие движения рук и пену в углах рта. Он был отвратителен, просто мерзок, насколько можно было себе представить, но внутренне она постаралась быть объективной и рассудительной.

Гого тем временем кричал все громче, электризуясь собственным возбуждением, выплескивая из себя всю злобу, все отчаяние, все пекло, которое полыхало в нем месяцы, чтобы довести его до белого каления и выплеснуться через край.

В бешенство его приводила безучастность Кейт, ее молчание, ее незамутненный взгляд, спокойное лицо. Его дразнило чувство, что кто-то как бы со стороны присматривается к ней и к нему, к ней, невозмутимой, гордой и красивой, и к нему, жалкому животному. Если всегда он видел в ней существо необыкновенное, то сейчас она показалась ему чем-то совсем уж недосягаемым. Если он любил ее, то в эту минуту, вопреки собственным словам, мог бы молиться на нее, если всегда восторгался ее красотой, сейчас она была самой красивой, неправдоподобно прекрасной в своем страшном спокойствии королевы, перед которой он мечется, как взбунтовавшийся пленник, как богохульник, оскорбляющий божество, которое не нуждается в почитании и поэтому еще более величественно. Да, богохульник, потому что каждым словом глумился над ней и над своей любовью, тем самым желая сломить ее, лишить достоинства, сравнять с землей, потому что только в уничтожении ее превосходства у него могла быть какая-то надежда. Сейчас он освободится от ее власти, вот он уже чувствует блаженство преимущества. Он должен увидеть ее плачущую, маленькую, слабую, умоляющую пожалеть ее, униженную, раздавленную.

Кровь заливала мозг, и он сам уже не знал, где рассуждения, где экзальтация, а что было жаждой исполнения святотатства. Он уже не слышал даже собственного крика.

— Ну, что ты стоишь как статуя воображаемой богини! — орал он. — Что за глупая мина! Отвечай, когда тебя спрашивают, иначе я тебя сейчас научу повиновению! Так ты поняла, девка?! Говори, потому что я сделаю тебя разговорчивой! Ну, говори…

Кейт даже не вздрогнула. И тогда он подскочил к ней с криком:

— Получай, получай! — и изо всей силы ударил ее по лицу.

Она качнулась, но не упала. Гого, прижавшись к стене плечами, смотрел на Кейт. Она по-прежнему неподвижно стояла на середине комнаты в черном платье с застегнутым белым воротничком, невозмутимая и чужая, а ее ясный спокойный взгляд не выражал ни гнева, ни ненависти, ни боли, ни презрения. Он не выражал ничего. В ее сапфировых глазах было какое-то убийственное отсутствие и безразличие.

И в эти минуты Гого понял, что все потеряно, что уже ничего не сможет построить из того, что разрушил. А еще он представил, что та жалкая видимость счастья и то, что предлагала она ему вместо любви, выполняя обязанности жены, страшно его угнетали, казались ему пыткой и обидой, однако имели огромное, не поддающееся измерению значение: он мог говорить ей о своих чувствах, она принимала его ласки и поцелуи, мог касаться ее светлых волос, слушать ее голос, быть рядом с ней и мог любить ее. Боже, это были сокровища, которых ничем заменить он не сможет, которым просто нет цены.

А сейчас все кончено. Возврата нет. Он понимал это, чувствовал, знал, не обольщаясь надеждой, что сможет вернуть, сумеет вымолить хотя бы крупицу.

И если сейчас он бросился перед ней на колени, если среди слез и рыданий с мольбой заклинал ее самыми нежными словами о прощении, то не делал это в надежде выпросить помилование, а лишь из-за неодолимой необходимости выдавить из себя безграничное сожаление, боль и желание покаяться.

Она не прерывала его и продолжала молча стоять, Однако, когда он попытался обнять ее колени, она отстранилась и тихо сказала:

— Лучше ударь меня, но не прикасайся ко мне.

Гого умолк и спустя минуту тяжело поднялся с колен. Постояв какое-то время у двери, он вышел, не проронив больше ни слова. Она слышала его шаги в столовой, потом в кабинете, снова в столовой и в ванной, куда он вошел, закрыв за собой дверь на ключ.

Кейт провела по лицу рукой и почувствовала боль. Взглянув в зеркало, она увидела под глазом красное пятно. Верхняя губа была разбита и опухла. Она промыла ранку одеколоном и припудрила лицо, а потом села и стала думать, как ей следует поступить. Проще всего было бы немедленно собрать вещи и уехать, уехать куда угодно: в Краков, в Торунь или во Львов, потому что переехать в гостиницу означало бы раскрыть скандал, подвергнуться расспросам и сплетням. Но для этого была необходима достаточная сумма денег, которой у Кейт не было. В ее распоряжении оставались лишь квитанции из ломбарда и драгоценности тетушки Матильды, но они хранилась в банковском сейфе, и чтобы заложить их, потребовалось бы несколько дней. Существовала еще и другая причина, из-за которой Кейт не хотела уезжать: она обещала Тынецкому обустроить его дом и сад. Ей очень хотелось выполнить свое обещание.

Думая об этом, она вдруг почувствовала какой-то неприятный запах. Возможно, она бы не обратила на это внимания, если бы не то, что запах становился все сильнее. Внезапно она поняла: из ванной комнаты распространялся газ.

«Этого еще не хватало», — подумала она с отвращением. Выйдя в прихожую, она постучала в дверь, но ответа не последовало.

— Прошу тебя, открой, — сказала она решительным тоном, но ей по-прежнему отвечала тишина.

Подвинув стул, она встала на него и, задержав дыхание, открыла окошко над дверью. Гого лежал, не сняв пальто, в пустой ванне. Прошло несколько минут после того, как он вошел и открыл кран газа. Отравиться еще было невозможно при такой утечке сквозь щели в двери. Он просто спал.

Кейт открыла дверь в столовую, а там и окна, после чего вошла в кухню.

— Марыня, я беспокоюсь. Пан уснул в ванне и, видимо, забыл перекрыть газ. Я не могу войти туда и думаю, не пригласить ли слесаря.

Марыня взглянула на нее и пожала плечами.

— Я бы на вашем месте не вызывала.

— А как открыть? Может быть, ты пролезешь через окно?

— А зачем?

— Так я же говорю, что пан может отравиться.

Служанка воскликнула:

— Невелика беда!

— Марыня!

— А это правда! У меня ж все нутро переворачивается, как посмотрю на мучения пани. Пьяница, прохвост, по ночам шатается, а потом является и скандалит. Зачем он вам? Вы найдете себе сто лучших.

Кейт нахмурила брови.

— Марыня, я не спрашиваю, что ты думаешь, а лишь о том, как можно открыть ванную.

— А зачем? Сам хотел, сам получил.

— Марыня, это грех! Как можно так говорить?

— Пусть будет и грех. Лучше согрешить, чем смотреть на все это. Я бы на месте пани и пальцем не пошевелила.

— Марыня, сейчас же иди за слесарем.

Служанка, помедлив, сказала:

— Если вы уж так хотите, то нет нужды выламывать дверь. Достаточно повернуть ручку счетчика в коридоре, и газ будет перекрыт во всей квартире. Только вот на чем я буду готовить обед?

Кейт уже не слушала ее.

«Как это не пришло мне в голову!» — думала она, перекрывая газ.

Она еще раз заглянула в ванную. Гого спал.

Спустя какое-то время остатки газа улетучились, и Кейт снова остановилась перед зеркалом. Следы побоев обозначились еще отчетливее.

Кейт задумалась и, наконец, решила не делать поспешных выводов и не принимать скоропалительных решений. Самым важным было избежать скандала любой ценой.

Пройдет время, и нужно будет поговорить с Гого о разводе. Во всяком случае, это должно произойти без шума, спокойно, не привлекая внимания.

Проснулся Гого около двенадцати. Из ванной он пошел в свою комнату и позвал служанку.

— Марыня, передай пани, что я не приду к обеду. У меня дела в городе.

Переодевшись, он ушел, потому что не хватило смелости разговаривать с Кейт, не зная о ее решении и захочет ли она вообще разговаривать с ним. Часть дня он просидел в маленькой кофейне, а около пяти позвонил домой.

К телефону подошла Кейт.

— Это я. Скажи честно, мое присутствие в доме не будет для тебя слишком неприятным?

— Очень хорошо, что позвонил, — услышал он голос Кейт. — У нас пан Полясский, пан Тукалло и скоро должен подойти князь Залуцкий. Им очень хочется сыграть в бридж.

Он все понял и молниеносно ответил:

— Конечно, сейчас же возвращаюсь, но поскольку я не смогу в их присутствии, Кейт, то хотел бы сейчас пообещать, что…

— Так мы ждем, — прервала она его и положила трубку.

Гого оплатил счет и вышел. Да, остаток иллюзий, которые вопреки здравому смыслу еще теплились у него, развеялись как дым. Совершенно четко она установила границу их отношений, которые лишь для окружающих должны оставаться прежними.

«Она никогда и ни за что не простит», — думал он.

Гого хорошо знал, что никакое раскаяние, никакие клятвы, никакая жертва не смогут вернуть уже не то что ее, но даже получить формальное прощение. Он изучил ее достаточно хорошо и знал, что в ее характере нет места жалости. Ему было ведомо и то, что Кейт сделает все и пойдет на любые уступки, чтобы ситуация не стала достоянием широкого круга людей. Поэтому сам факт, что в присутствии посторонних в квартире она спокойным и доброжелательным тоном приглашала его домой, не вызвал у него удивления.

Впрочем, и Гого со своей стороны старался вести себя так, будто между ним и женой ничего не произошло. Но ему это удавалось значительно труднее.

Как только он вошел, то ужаснулся при виде Кейт: лицо ее украшал выразительный и большой синяк, верхняя губа опухла.

«Я преступник, самое мерзкое животное», — думал он, приветствуя приятелей и изо всех сил стараясь держаться как можно естественнее.

Однако с этой задачей он справлялся не очень успешно. Спустя несколько минут Тукалло спросил:

— Что это ты такой кислый сегодня?

— Я?.. Вовсе нет. Правда, меня… зуб немного беспокоит, пломба выпала. Я как раз был у врача… у дантиста, а это никому не доставляет удовольствия.

Брови Тукалло поползли вверх.

— Адам, здесь следует задуматься, — обратился он с серьезным видом к Полясскому.

— О чем именно?

— Сопоставим факты: Гого пил всю ночь, что не вызвало восторга у его жены. Это раз. Друзья приходят к ним и видят ее с синяками. Он отсутствует, потому что ему пришлось бежать к зубному врачу спасать свои зубы. Это два. Какие же выводы? Подключи свое авторское воображение! Правда, у нас есть информация, что пани Кейт упала и ударилась, а еще, что Гого съел свою пломбу. Не видишь ли ты простого объяснения? Что? Представим сцену в том же кабинете, залитом мягким светом весеннего утра. Вот Гого, который возвращается к домашнему очагу, вздыхая по своей весталке и не зная, что она превратилась в грозную фурию. И дальше, пренебрегая правилами математики о прямой линии и законом физики о гравитации, Гого по спирали ввинчивается в комнату. В дверях его встречает прекрасное создание в недвусмысленной позе, в результате чего Гого теряет два резца, один клык и три коренных зуба. Желая защититься от дальнейших ударов, он устремляется в бой. Первый раунд отмечен правым боковым на лице жены, во втором Гого повержен на помост. Служанка, исполняющая роль как судьи, так и секунданта, выливает на него ушат воды и считает до десяти. На счет «девять» Гого поднимается. В следующих раундах он теряет остатки зубов и хорошее настроение. Последним усилием он выигрывает бой, нанося удар по другой щеке, оставляя на ней заметный след, и прямо с ринга отправляется к ближайшему зубному врачу за вставной челюстью, чтобы успеть к приему милых друзей и встретить их очаровательной улыбкой.

Смеялись все, а Полясский сказал:

— Нет, Север, несмотря на богатую фантазию, я не могу себе представить такую сцену. Пани Кейт, борьба. Это полная чепуха. И Гого… Нет, извини меня, но я дал бы голову на отсечение, что он ни на одну женщину не смог бы руки поднять, а уж на пани Кейт тем более.

Побледневший Гого слушал рассказ Тукалло и улыбался так, что это больше походило на гримасу от боли, а не на улыбку. Он дрожал при мысли, что его выдаст вид. Однако, по всей вероятности, абсурдность домыслов Тукалло для всех, не исключая самого автора, была так очевидна, что никто не принимал их всерьез.

Разговор плавно перешел на другие темы, и вскоре мужчины сели играть в бридж. Перед самым ужином появились Иоланта и Тынецкий.

— Мы по дороге заглянули на несколько минут, — сказала Иоланта. — Идем в мастерскую мазилы Подуньского, который своими декорациями собирается испакостить пьесу пана Роджера. О, Кейт, что с вами случилось?

— Ах, это мелочь, — шутливо ответила Кейт.

— Вы попали в автокатастрофу?

— В оконную, — поправила она с улыбкой. — Вешала гардину и потеряла равновесие. Если кто-то неловкий, то должен пожинать плоды.

— И так ударились об пол? — с недоверием спросила Иоланта.

— О перевернувшийся стул, с которого я и упала. Так вы идете смотреть декорации? Они уже готовы?

— Только проекты, — пояснил Тынецкий. — Но почему вы сами занимаетесь этими делами, ведь вы же могли искалечиться. Видимо, очень больно?

— Не беспокойтесь о пани Кейт! — крикнул от стола Тукалло. — Она получила реванш. Не верите, так попросите Гого, чтобы он показал свою искусственную челюсть и объяснил, что случилось с его собственными зубами.

Иоланта подошла к столу.

— Не понимаю, — сказала она.

— Ага, — рассмеялся Полясский. — Север придумал забавную историю о том, что они подрались.

— Это действительно забавно, — заметила Иоланта, не сводя глаз с Гого.

Иоланта с Тынецким еще четверть часа посидели и ушли. Оказавшись на улице, Иоланта не могла сдержать гнев:

— Ох, скотина, ну и скотина!

— О ком вы говорите? — искренне удивился Тынецкий.

— О нем, о ком же еще.

— Почему?

— Ну, знаете, я считала вас более сообразительным.

Тынецкий подумал и покачал головой.

— Извините, но я по-прежнему ничего не понимаю.

— Как это? — возмутилась она. — Неужели вы верите в эту сказочку с гардинами?

— Означает ли это, что… — заговорил он изменившимся голосом.

— Это значит, что эта скотина Гого бил ее.

Воцарилось молчание. После длинной паузы Роджер тихо сказал:

— Я не могу поверить. Это было бы чудовищно.

— Уверяю вас, я же видела его глаза, когда рассказывали о случившемся.

— Но внешне они в добром согласии.

Иоланта рассмеялась.

— Ох уж эти мужчины с их способностями замечать и чувствовать настроение!

— Они ведь разговаривали между собой и улыбались, — оправдывался Тынецкий.

— Да, но как? О, меня не так легко провести. Могу поклясться, что он избил ее.

— Это невозможно, совершенно невозможно, — голос его дрожал. — Вы только подумайте, как можно ее ударить? И за что? Почему и при каких обстоятельствах?

— Господи, — пожала плечами Иоланта. — Я не ясновидящая. Можно просто предположить, что он вернулся пьяный и хотел заняться с ней любовью, а она, допустим, защищалась. Женщина может принудить себя быть покорной даже самому омерзительному для нее мужчине, а я уверена, что Гого уже давно вызывает у Кейт омерзение. Но на этот раз, я думаю, произошло что-то совсем неприличное. И тогда он пустил в ход кулаки.

Они долго шли молча. Вдруг Тынецкий остановился.

— Я прошу вас извинить меня, но… вы бы не согласились отложить осмотр декораций на завтра или на другой день?

— Я согласна, пан Роджер. Для меня это не имеет особого значения. Следует признаться, что и я не в состоянии сейчас разглядывать творения несчастного пачкуна.

Он снял шляпу. Она подала ему руку.

— До свидания.

— Еще раз прошу извинить меня.

— Не за что, — она задержала его руку. — Но у меня есть предложение: проводите меня домой и оставайтесь на чай. Я не настаиваю и даже не смею уговаривать вас, если нет настроения. Мне показалось, что вас не утомит мое общество. За чаем и поговорим…

— Спасибо, — начал он, — но мне кажется, что я не смогу быть интересным собеседником сегодня.

— Мне всегда нравилось ваше общество. У нас с вами ведь нет неотложных дел. Пойдемте.

Они повернули в сторону дома Иоланты, почти не разговаривая. Уже в мастерской она обратилась к Роджеру:

— У меня для вас задание: разожгите огонь в камине, а я тем временем приготовлю чай.

Посуетившись в соседней комнате, она вскоре вошла и придвинула к камину низенький столик, поставив на него два прибора.

— У нас будет почти семейный ужин, — пошутила Иоланта, — скромно и с плохим настроением. А знаете что, давайте-ка мы выпьем чего-нибудь покрепче, нам обоим это не помешает.

— Охотно, пани Иоланта.

После четвертой или пятой рюмки она сказала:

— Спасайте ее.

Он вздрогнул и нахмурил брови.

— Я?.. Почему я?..

— Потому что вы любите ее.

Он сделал движение рукой, точно хотел возразить, но не произнес ни слова. Только после долгого молчания спросил:

— А вы позволили бы вмешиваться в свою жизнь каждому, кто в вас влюблен?

— Вы неверно ставите вопрос.

— Вовсе нет. Я смотрю совершенно трезво. Односторонние чувства не дают никакого основания, малейшего права для какого бы то ни было вмешательства.

— Если только они односторонние, — подчеркнула пани Иоланта.

Он взглянул на нее и отвернулся.

— Они действительно такие.

— Я не разделяю вашего мнения, потому что видела Кейт в обществе многих мужчин и уверяю вас, что ни один из них не интересен ей так, как вы.

— Этого мало.

— Да, но время работает на вас.

Роджер покраснел.

— Кроме того, вы же какие-то родственники, вот и ваше право.

— Этого недостаточно. Я не представляю себе, как бы я мог обратиться к своей кузине.

— Мне казалось, что вам не занимать смелости.

Он усмехнулся.

— Оснований мне не хватит.

— А вы просто устройте развод, ведь нужно же кому-то подумать о ее положении. Насколько мне известно, у нее нет состояния. Достаточно было бы финансовой помощи, которую от вас, как от кузена, она может принять. Невозможно же обрекать ее жить под одной крышей с человеком, который бьет ее. Вы должны посоветовать ей подать на развод.

Он покачал головой.

— Кейт сразу закроет мне рот словами: «А я вовсе не собираюсь разводиться. Как это вам пришло в голову?».

— Скажите, что не только вы, но и другие в компании догадываются о ее мучительной жизни с Гого.

— Это может только рассердить ее.

— Ну, если вы не хотите, я могу с ней поговорить. Мне кажется, что она верит в мою добропорядочность.

Он задумался.

— Все равно, пани Иоланта, я сомневаюсь, чтобы она захотела говорить не только с вами, но и вообще с кем бы то ни было на эти деликатные темы. Я полагаю, что она стократно готова терпеть самые невыносимые условия, только бы не давать повода для обсуждения и сплетен.

— Вы правы. В этом она вся.

— Вот видите.

— Но можно постараться повлиять на нее.

— Я в это не верю.

Он молча курил.

— Если речь идет об огласке, — заговорила Иоланта, — то она возникла бы в случае отказа Гого от развода.

— Разумеется.

— А разве нельзя склонить его уступить добровольно?

— Не думаю.

— Он слабый и бесхарактерный человек, — заметила Иоланта.

— Да, но вы забываете, что он любит ее.

Иоланта не сдержалась:

— Любовь такого пижона гроша ломаного не стоит.

— Для него стоит.

— Вы считаете, что решить этот вопрос мирным путем не удастся?

— Не знаю, но подумаю об этом. Во всяком случае я вижу здесь единственный выход.

— Вы преувеличиваете. Я поговорю с Кейт, и вот увидите, что мы сумеем достучаться до ее души.

— Я прошу лишь об одном… — начал он.

— О чем?

— Не упоминайте обо мне в разговоре. Мне бы не хотелось, чтобы она знала или могла догадаться, что мы обсуждали эту проблему с вами.

— Я могу это обещать вам.

— Спасибо.

Он встал и попрощался. После его ухода Иоланта сразу же позвонила Кейт и договорилась о встрече следующим утром.

— У меня к вам много вопросов. Я приду пунктуально к одиннадцати, — предупредила Иоланта.

Когда на следующее утро сна пришла, то застала Кейт в постели и сразу поняла почему: синяки на лице стали так заметны, что Кейт не хотела показываться никому. Окна в спальне до половины были зашторены.

— У меня болит голова, — объяснила Кейт.

— Это тоже результат вчерашних событий? — спросила пани Иоланта.

— О чем вы говорите?

— А о том случае с гардиной. Бедняжка, вам так не повезло. — Она присела на краешек кровати и добавила: — Мне интересно, как будут разворачиваться события дальше. Следует предположить, что все будет иметь развитие.

Через день у вас может сломаться рука, потом последует перелом ребер, а позже дойдет очередь, чтобы раскроить череп. Не знаю уж, что еще…

Кейт зажмурилась под впечатлением услышанного, но быстро справилась с собой и усмехнулась.

— Вы полагаете, что я постоянно буду падать со стула?

— Нет, Кейт, допускаю, что ваша инертность приведет к тому, что сами стулья начнут падать на вас. Такие явления идут по нарастающей. Я знаю, что огорчаю вас, вмешиваясь в ваши личные дела, которые вам хотелось бы спрятать от чужих глаз. Но я, независимо от того, кем вы меня считаете, чувствую духовную близость с вами. Я все вижу и не могу молчать. Мне кажется, что вы совершаете большую ошибку, позволяя Гого дойти до такого. Это животное осмелилось ударить вас! Ударить! И долго еще вы будете терпеть это? Неужели вы позволите обнаглеть ему до такой степени, что он будет ложиться к вам в постель и кулаками добиваться ваших ласк. У меня большой опыт, и прошу вас поверить мне, Кейт, что такие ситуации идут по нарастающей. Как сутенер проститутку, он бьет вас уже сейчас. Где гарантия того, что когда у него не будет денег, он не станет отправлять вас зарабатывать их?!

— Хватит, довольно, перестаньте, пожалуйста, — прошептала Кейт.

Но Иоланту трясло от негодования, и она, разгоряченная собственными словами, говорила с еще большим возбуждением.

— Если кулаками он получает ваше тело, наверное, не колеблясь, захочет получить его для других. Он отъявленный негодяй, даже хуже сутенера, потому что у сутенера есть какой-то характер, воля, мужские черты, а что такое Гого… Я не могу понять, как вы, так хорошо разбирающаяся в людях, могли выйти за него замуж, ведь вы встретите сто, тысячу других, каждый из которых будет несравненно лучше и достойнее.

Кейт постепенно приходила в себя, а потом спокойно ответила:

— Я не знаю, почему вы предположили, что мой муж ударил меня?

— Это не предположение, это уверенность, — перебила Иоланта.

— Думаю, что не совсем уверенность. Мне кажется, что она возникла в результате предвзятого отношения пани к моему мужу.

— Предвзятого отношения?!

— Извините, но я не люблю красивых слов, а что ваше мнение называю предвзятым, то это не без основания, потому что только так можно объяснить приписывание тех отрицательных черт человеку, о которых вы говорили. Уверяю вас, как и у любого другого, у моего мужа есть много достоинств. Вы же сами когда-то признали, что он великолепно воспитан, что умеет быть тактичным, что его нельзя упрекнуть в отсутствии интеллигентности.

— Ниже среднего уровня, — возразила Иоланта.

— А кроме того, у Гого очень доброе сердце. Нет-нет, вы не смейтесь. Я уверяю вас, у него золотое сердце, он I чуткий, нежный и никогда, ни на мгновение не переставал любить меня. Вот видите, как парадоксально, неправдоподобно сказанное вами, что он мог меня ударить или вообще воспользоваться силой, чтобы получить то, в чем я никогда даже не собиралась ему отказывать.

Она говорила так спокойно и так убедительно, что пани Иоланта пришла в замешательство.

«Неужто я не сумела узнать ее до конца, — думала она. — Неужели Кейт действительно была слепа и глупейшим на свете образом влюбилась в этого идиота, влюбилась до такой степени, что готова покорно сносить его побои?»

Но у Иоланты не было ни малейших сомнений, потому что она видела Гого насквозь, а вчера окончательно разоблачила его.

Не торопясь, она закурила и сказала.

— В самом деле я согласна, дорогая Кейт, что ситуация выглядит парадоксально. К тому же, следует признаться, что я не могу в ней сориентироваться, потому что вы принадлежите к числу искренних людей, и, мне кажется, что и на этот раз вы говорите искренне, если речь идет о формальной стороне. Но тем старательнее за этой условностью вы скрываете суть, а по сути вы несчастны, глубоко несчастны, и виновник этого несчастья — Гого. Нет-нет, ВЫ не можете его любить! Это абсурд, вы же ненавидите его. Я готова поклясться в этом, как и в том, что следы на вашем лице его рук дело. Он вас бил, вас, которой можно ноги целовать, которую нужно окружить теплом и обожанием защитить от всего грубого, жесткого, шумного… Ох, Кейт, Кейт, Кейт…

Ее голос надломился, и она только всматривалась в Кейт, судорожно сжимая ее руку.

— Чего вы хотите от меня? — прошептала Кейт.

— Я хочу вас спасти!

— Меня не нужно спасать…

— Нужно, но почему вы этого не хотите?

Кейт печально улыбнулась.

— Если бы даже было так… какой же для меня выход?

— Ах, Кейт! Что может быть проще? Разведитесь с ним.

— Вы забываете, что он никогда не согласится.

Иоланта просто разозлилась.

— Да пусть не соглашается! Любой суд разведет вас без согласия мужа, который бьет свою жену.

Кейт покачала головой.

— Я бы скорее предпочла умереть, чем публично сказать, что мой муж… что меня ударил… если бы даже это было правдой.

— Ну, хорошо, — нетерпеливо перебила Иоланта. — Если вам кажется чем-то унизительным, что какой-то хам, какой-то извозчик или даже конь извозчика может ударить вас…

— Здесь речь идет о моем муже, — подчеркнула Кейт.

— Ладно, хорошо, — повторила Иоланта. — Развод можно отложить. Время само рассудит. Но вы не можете подвергать себя опасности в дальнейшем, ожидая нападения этого животного. Вы просто уйдите отсюда и уезжайте. У вас есть на это и право, и возможности: ваши родственники, знакомые, друзья. Даже выезд из Варшавы необязателен. Я была бы, например, счастлива, если бы вы переехали ко мне.

Кейт слушала ее с полуприкрытыми глазами.

— Так как? — настаивала Иоланта. — Кейт, дорогая, не отказывайтесь.

— Пани Иоланта, — начала Кейт, — я искренне благодарна вам за доброжелательность. Поверьте, я тронута вашей заботой. Но вы говорите об этом так, точно все уже решено.

— Но должно быть решено, — сказала Иоланта.

— Однако это не так. Признаться, меня посещают разные мысли после некоторых ситуаций, которые, мне кажется, случаются во многих семьях. Однако я не пришла к определенному решению. И все-таки задумаюсь над вашим советом и вашим предложением, но сразу же должна вас предупредить, что мне кажется невозможным воспользоваться ни тем, ни другим, во всяком случае я уверена, что наш разговор не будет разглашен.

— Вы можете на меня положиться, — заверила Иоланта. — Я очень вас прошу подумать.

И без просьбы Иоланты Кейт уже не могла думать ни о чем другом. Она не призналась, что сделала для себя единственный вывод, приняв решение: она должна расстаться с Гого, но в какой форме и когда это должно случиться, она еще не дала себе ответа. Идея переехать к Иоланте казалась ей менее целесообразной и ненужной. Зная характер Гого, она понимала, что он будет предпринимать постоянные попытки, чтобы встретиться или поговорить. Находил бы ее, простаивал у дверей, не давал покоя звонками, письмами и цветами или устроил бы самоубийство, как вчера в ванной.

Кейт была достаточно выдержанной, но в последнее время нервное состояние достигло критической точки, и она понимала, что дольше не сможет справиться с такой ситуацией. Нужно было принимать какое-то радикальное и окончательное решение. Таким мог бы стать отъезд в неизвестном Гого направлении. Но с другой стороны, немедленный отъезд она даже не рассматривала. Невозможно было покинуть Варшаву перед премьерой пьесы Тынецкого, а еще ей хотелось выполнить свое обещание и довести до конца обустройство его дома. Обе причины были достаточно важны, чтобы серьезно повлиять на ее решение.

Задумывалась она и над тем, чего можно ожидать от Гого, если останется на две-три недели с ним под одной крышей. Пока он вел себя сдержанно. Не старался видеть ее и не навязывал своего общества, поэтому Кейт ни на минуту не вспоминала об опасениях Иоланты по поводу нового нападения со стороны Гого. Зато следовало считаться с вероятностью, что когда-нибудь ночью, вернувшись домой пьяным, он захочет войти в ее спальню. Она, правда, закрывала дверь на ключ, но одна лишь мысль о том, что он мог бы осмелиться и позволить себе уже не ломиться в нее, а просто постучать, наполняла ее отвращением и казалась самым страшным оскорблением.

Поэтому она решила поговорить с Гого и предложить ему определенные условия. На следующее утро она вошла в кабинет, где он что-то писал за столом. Услышав ее шаги, он молча встал. Вид у него был как у побитой собаки.

— Нам нужно обсудить наше будущее, — сказала она без вступления. — Тех несколько дней, которые у нас были, чтобы подумать, я полагаю, достаточно, чтобы мы могли говорить спокойно и трезво.

— Да, Кейт, — прошептал он.

— Ты сам хорошо понимаешь, что ничто нас уже связывать не может. Мне бы хотелось избежать скандала. Как ты заметил, наши знакомые догадываются, а некоторые совершенно уверены, что то, что произошло между нами… Хотя не это самое главное. Самым главным я считаю сохранить видимость приличия и не вызвать пересудов нашим разводом.

— Разводом?.. Значит, решила… расстаться со мной?

Он удивленно посмотрел на нее.

— А что иное я могла решить?

Гого покачал головой.

— Не знаю. Для меня ясно лишь одно: я этого не переживу.

Кейт нахмурила брови.

— Извини, но это твое личное дело. Что касается меня, то мне уже совершенно безразлично.

— Я это знаю, — ответил он хмуро. — Но тебе следует понять, что на развод я никогда не соглашусь.

— Ну и чего ты добьешься этим?

— Все весьма относительно.

— Ты ведь не допускаешь, что отвращение к тебе, которое переполняет меня, когда-нибудь пройдет?

Гого молчал.

— Так что же даст тебе твое упрямство?

— По крайней мере то, что я смогу видеть тебя, у меня будет сознание твоей близости. Насколько мне известно, и тебе этот развод из личных побуждений не нужен: ты же не собираешься искать другого мужа. Так что тебе мешает оставаться под одной крышей? Или твое отвращение ко мне так велико, что сам факт проживания со мной кажется тебе кошмаром? Я же не требую и не жду от тебя ничего. Если хочешь вообще не отвечать мне, не разговаривать со мной, обещаю тебе, что с моей стороны не будет даже попытки какого-либо сближения.

— Пока трезвый, — подчеркнула Кейт.

— Я всегда буду трезвым. Я дал себе слово в рот не брать даже капли алкоголя.

— Не верю твоим клятвам.

— Твое право, но убедишься, что на этот раз выполню, свято выполню обещание, о котором рассказал тебе минуту назад.

Кейт задумалась.

— Так зачем нам расставаться? — продолжал Гого. — Это имело бы для нас обоих нежелательные последствия. Прежде всего скандал, который не нужен мне, как и тебе, во-вторых, разного рода материальные и при общении со знакомыми трудности, да и просто мы не можем это себе позволить. Я считал бы своим долгом при разводе отдать тебе половину пенсии, а половины не хватало бы ни тебе, ни мне. Впрочем, не будем считать такой уклад жизни окончательным. Если спустя какое-то время ты убедишься, что тебе это не подходит, то поищем другой выход. Я долго думал над нашей ситуацией и пока не нашел более приемлемого решения. А еще я не понимаю, почему бы тебе не принять мое предложение.

— Ну, хорошо, — отозвалась Кейт. — Я принимаю его при двух условиях.

— Слушаю тебя.

— Первое условие: наша договоренность будет временной. Второе: если не выполнишь своих обещаний, я сразу же уеду.

— Согласен.

Кейт, не сказав больше ни слова, вышла.

В сущности она была удовлетворена таким исходом и тем, что сам Гого выступил с проектом, который устраивал ее больше всего.

Ближайшие дни не принесли ничего нового. Гого выполнял свои обещания, не пытался завязать с ней разговор. Они почти не виделись, единственно за столом, а еще когда приходили гости. К удивлению всех, не исключая Кейт, Гого почти перестал пить, не бывал в ресторане, а вечера и ночи просиживал дома. Когда его спрашивали, чем следует мотивировать такую смену привычек и привязанностей, он объяснял:

— Врач запретил пить. Нашел у меня в сердце какие-то тревожные симптомы.

— Да, в твоем сердце можно было найти что-нибудь, — злобно заметила Иоланта.

Он тоскливо посмотрел на нее.

— Что ты можешь знать о моем сердце…

— Не собираюсь его лечить.

— Ты и лечение? Ой, Иоланта, ни за что на свете я не смог бы представить тебя в качестве доктора или санитарки. Ты создана для добивания раненых.

Он не знал, что Иоланта разговаривала о нем с Кейт, что уговаривала ее развестись, однако чувствовал, что в ее лице он имеет злейшего врага.

Одновременно начал замечать и со стороны других недоброжелательное и прохладное отношение к себе. Под влиянием обрушившегося несчастья он стал болезненно впечатлительным, поэтому каждое критическое замечание или потеря к нему интереса становились для него ощутимым ударом.

Будучи хорошо воспитанным, несмотря ни на что, он умел держаться в компании, но с каждым разом ему все тяжелее удавалось делать это, по мере того, как он понимал свое полное одиночество.

«У меня нет никого, никого, — думал он. — Кто же может общаться с выродком какой-то холопки… Если бы я вдруг умер, никто бы не опечалился и вообще никому бы не было дела. Я ни в чьей жизни не занимаю даже малейшего места. Никто бы и не заметил, что меня нет».

И в такие дни он погружался в глубокую апатию. Лежал часами неподвижно или просто плакал. Случались и иные моменты, моменты упорства и установления целей. Тогда он лихорадочно ходил по комнате, кусая губы и давая себе клятву.

— Я верну ее снова. И не важно, случится это через месяцы или через годы. Я должен получить ее и сделаю для этого все. Я уже доказал и ей, и себе, что у меня сильная воля, ведь я же бросил пить. Сейчас нужно жить экономно, оплатить все долги, выкупить из ломбарда ее украшения, работать, зарабатывать, много зарабатывать, отказаться от пенсии, о которой она столько раз напоминала мне. Ни словами и обещаниями, а спокойным и неустанным языком фактов буду добиваться ее заново и должен вернуть.

Следуя принятым решениям, он начал искать работу. К сожалению та, которую мог получить в Варшаве, была до смешного низкооплачиваемой и не давала перспективы роста. Отец барона Ирвинга предложил ему на выбор три места, но все они были в дальних провинциях. А пока он посчитал свои долги. Их набралось около сорока тысяч. Поскольку он решил не тратить на себя абсолютно ничего, то понял, что даже без должности за три года можно выплатить все. При таких героических взрывах энергии достаточно, однако, было встретить в коридоре Кейт, увидеть ее холодный беспощадный взгляд, пройти мимо, не услышав даже мимолетного, ничего не значащего «день добрый», чтобы опускались руки, все усилия казались бесцельными, утопией, несбыточными мечтаниями.

И снова им овладевало отчаяние.

Однажды Марыня, подавая Кейт завтрак, сказала:

— Что это наш пан так исправился? Водка ему что ли опротивела? Постоянно сидит в доме, как Бог велел, а вот два дня с утра до ночи все пишет и пишет.

Кейт ничего не ответила: ей было все равно, чем занимается Гого. Спустя неделю она совершенно случайно узнала от Кучиминьского о занятии Гого. Появившись у Кейт раньше всех, он сказал:

— Вы знаете, я вынужден обратиться к вам за помощью. Неприятная и неловкая ситуация, связанная с Гого.

— С Гого?

— Да, и я хотел бы получить ваш совет.

— Что случилось?

— Гого решил попытать свои силы на литературном поприще. Он, правда, взял с меня слово сохранить это в тайне, но я должен рассказать вам. Мне жаль его. Я просто не могу решиться честно и откровенно высказать свое мнение о значимости его творения.

Кейт усмехнулась.

— Неудача?

— Не то слово. Это что-то чудовищное, жуткое. Я люблю Гого и считаю его культурным, хорошо воспитанным парнем, но то, что он написал! Боже мой, волосы подымаются на голове: графомания самого худшего сорта. И как мне ему сказать об этом?

— Просто. Так, как мне сейчас.

Он покачал головой.

— Не смогу, учитывая ситуацию. Он пришел ко мне возбужденный и сказал, что открыл, наконец, свое призвание. Представляете, ни меньше, ни больше, какпризвание, объясняя мне, что, пережив какое-то духовное потрясение, опустошающее его естество в некоторых областях, в других открыл глубину его индивидуальности и далее в том же духе! Услышав такие слова из его уст, я растерялся и сразу понял, что будет плохо. И действительно, он вытащил стопку страниц и заявил, что это три первые части повести, которую он начал писать. Руки у него, несчастного, дрожали, и он уже собрался читать, я едва сумел его отговорить. В конце концов, он оставил мне рукопись. Лишь взглянув на титул повести и прочитав название: «Сломанная жизнь», меня охватил какой-то внутренний трепет. Дальше оказалось еще страшнее. Вы не обижайтесь на меня, пожалуйста. Я знаю, что вы достаточно снисходительны, чтобы осуждать меня, но я, читая, просто умирал от смеха.

— Этого следовало ожидать, — пожала плечами Кейт. — Я только удивляюсь, что ему пришло в голову заняться литературой.

— Я предполагаю, — сказал Кучиминьский, — что его подтолкнул успех Тынецкого.

— Очень может быть, — согласилась Кейт.

— Наверняка. Так скажите, как я должен поступить? Если бы не его энтузиазм, если бы не его убежденность, что у него талант, — я должен был только определить: талант это или гениальность, — если бы не его вера в себя, я бы пришел к нему и честно сказал: «Оставь в покое это занятие. Ничего хуже в жизни я не читал».

Кейт согласилась с его выводами.

— И сейчас вы должны ему так и сказать.

— Дорогая пани Кейт! А может, вы бы сняли этот крест с моих плеч? На вас он не обидится, я же стану врагом, а еще хуже сочтет, что я хочу в зародыше убить его талант из опасения конкуренции в его лице.

Кейт все-таки не согласилась, отделавшись шуткой:

— Ах, как нехорошо с вашей стороны. Вы боитесь подвергнуть испытанию ваши приятельские отношения, а хотите, чтобы я рисковала своим семейным счастьем.

Новость о литературных притязаниях Гого развеселила Кейт и породила иронические мысли, но не заняла ее внимание надолго. Она была полностью поглощена подготовкой к премьере и не пропускала ни одной репетиции в театре. Кейт делилась своими мнениями по отдельным сценам пьесы. Под влиянием ее замечаний Роджер в последние минуты переделал диалоги и изменил финал второго акта.

Директор Засецкий, режиссер спектакля, сказал однажды:

— Вам следует взять часть авторского гонорара.

— Самым большим для меня гонораром будет успех пьесы.

А его предсказывали все: актеры, театральные критики, которые иногда бывали на репетициях, даже технический персонал.

Однажды актер, впервые представленный Кейт и не знавший ее ранее, но ежедневно видевший ее в сопровождении Тынецкого, сказал:

— Это настоящее счастье для автора иметь такую жену, как пани…

«Вы ошибаетесь», — хотела поправить Кейт, но он продолжал:

— О, я не говорю о вашей красоте, которая осчастливила бы любого мужчину, а только о вашем знании театра. На протяжении нескольких дней я наблюдал, что каждое ваше замечание повышает качество пьесы.

— Благодарю вас, — улыбнулась Кейт, — но я не жена пана Тынецкого.

— Извините, пожалуйста, — смутился актер, — прошу простить меня, но мне казалось…

Галантно поклонившись, он добавил:

— Насколько моя наблюдательность и интуиция не изменяют мне, то я ошибся лишь во времени, опередив события.

Кейт покраснела и, чувствуя это, громко рассмеялась, чтобы скрыть это нелепое смущение.

— Это ошибка. Я — кузина пана Тынецкого.

К ним подошли актеры. И, воспользовавшись этим, Кейт убежала.

Это незначительное происшествие всколыхнуло, однако, ее воображение. Актер говорил о своей наблюдательности, а значит, он заметил в отношении Роджера к ней и наоборот нечто, что позволило ему подумать о них, как о семье. Как это прозвучало… Опередил события…

И вдруг ее охватила какая-то непонятная удовлетворенность жизнью, стечением обстоятельств и собой. И даже те оскорбления, которые она услышала от Гого, показались ей сейчас благоприятным событием.

«Опередил события… А почему бы и нет, почему я не могла стать женой Роджера?.. Морально я свободна и могу распоряжаться собой, да и юридически освобожусь скоро».

Кейт стояла в темном уголке освещенного зала. У рампы две актрисы и режиссер спорили о чем-то с Роджером. Его профиль и высокий силуэт казались ей такими понятными и близкими, такими незаменимыми и единственными…

«Это чувство, — спрашивала она себя, — это и есть любовь?.. А если так, то когда она родилась?»

Минута за минутой она как бы переворачивала странички прошлого. Вот Полясский читает его повесть. Нет, тогда она чувствовала какую-то солидарность с Роджером, уже была счастлива, радуясь его успеху. Значит, еще раньше. Может быть, тогда в санях, когда понесли кони? Нет, тоже нет! Она волновалась за его жизнь и поцеловала. Воспоминания вернули во времена ее приезда в Пруды, и Роджер, который ждал ее у камина…

«А еще на станции я почувствовала сожаление, что он не приехал за мной…»

Да, невозможно найти начало этой цепи фактов. Когда впервые он появился в ее квартире такой холодный и официальный, не родилось ли в ней уже тогда нечто неуловимое, а может, когда он прислал цветы, пришел и говорил о давних стихах. А потом Иоланта восторгалась им, и на следующий день они бродили по Театральной площади. На обратном пути домой она уже понимала, что ей интересно с ним.

Ее размышления прервались окончанием репетиции. Как обычно, они вышли вместе, собираясь зайти в несколько магазинов и поехать к Роджеру домой, где уже заканчивали клеить обои.

— Итак, — сказал он, — послезавтра генеральная репетиция, а во вторник премьера.

— Вы счастливее меня, — вздохнула Кейт. — Вы будете за кулисами, а я в зрительном зале покроюсь гусиной кожей или упаду в обморок.

— Я не теряю надежды, а вы все-таки боитесь?

— О нет! Волнение это — не отсутствие уверенности в качестве произведения, это что-то совершенно непонятное, физиологическое, не зависящее от естественных возможностей.

— Вот поэтому я посоветую вам кое-что: сделайте так, как я, и не ходите на премьеру вообще.

— Вы серьезно не собираетесь? — возмутилась она.

— Почему это вас удивляет?

— Не удивляет, а возмущает.

— Мы же все равно увидим генеральную репетицию, а премьера всего лишь реакция зрительного зала. А еще я признаюсь вам, что мне неинтересно наблюдать за этим явлением, выслушивать аплодисменты или считать количество оваций.

— И поэтому вы не хотите идти?

— Не совсем так. Мне не хочется говорить о творчестве и о впечатлениях знакомых, кроме того, не хочется, чтобы меня выталкивали на сцену, если публика потребует автора, ведь я же не актер, выражением которого является его внешность, а я автор, который обращается к людям посредством своих произведений… Разве вы не понимаете меня?

— Вполне, — улыбнулась Кейт, — но публика будет огорчена и… я тоже. Я так радовалась, представляя те минуты…

— В таком случае, — воскликнул он весело, — решено. Я, конечно, буду в театре.

— Нет-нет, — запротестовала Кейт, а сердце забилось сильнее, — я не такая уж эгоистка, чтобы ради своего удовольствия требовать от вас жертв.

— Ах, пани Кейт, неужели вы не знаете, что то, что может быть для вас приятным, для меня не может быть жертвой, а только радостью.

— Я знаю, что вы слишком добры ко мне, но позвольте мне маленький реванш. Я хочу доказать вам, что некоторые жертвы для меня — радость. Вы убедили меня, и, значит, мы вместе не идем на премьеру.

Тынецкий, улыбнувшись, сказал:

— Что за странное создание человек. Добивается того, к чему стремился, и вместо того, чтобы поблагодарить богов, тотчас же думает, чего бы это еще пожелать.

— Какие же у вас дальнейшие желания? — спросила задорно Кейт.

— О, они такие смелые, что боюсь даже произносить их вслух.

— Иногда смелость оплачивается, — заметила она.

— Тогда рискну. Пани Кейт, я мечтал провести вечер премьеры с вами.

Он произнес это легким, почти шутливым тоном, а после паузы добавил:

— С вами наедине… это не слишком смело?

— Нет, не слишком, — усмехнулась она, — я с удовольствием проведу вечер с вами.

— Да, но вы, наверное, не принимаете во внимание того, что я говорил о человеческой природе.

— Это значит, что у вас уже появились новые желания? — спросила она, развеселившись.

— Вот именно, — вздохнул Роджер, — как видите, я ненасытен.

— Действительно, — согласилась Кейт. — Когда же, наконец, исполнятся ваши желания?

— О, об исполнении всех сейчас не смею и мечтать.

— И каким же будет окончательный комплект?

— Программа минимум касается лишь оговоренного вечера.

— Итак?

— Значит так: вам не нравится ресторан и мне тоже. Так где же мы проведем вечер?

— Вы придете ко мне.

— Там мы не будем одни.

— Наоборот. Я думаю, что все пойдут на премьеру и мой муж в том числе.

Он снова вздохнул.

— Я думал о чем-то другом. Вы не рассердитесь?

— Я совершенно убеждена, что вы никогда не предложите того, за что я могла бы рассердиться.

— Весьма благодарен вам за доверие, но тем более я должен постараться не потерять его.

Кейт посмотрела ему в глаза.

— Мне кажется, что вам это не удастся даже в том случае, если вы захотите.

— И все-таки что бы вы сказали, если бы я, например, предложил провести этот вечер у меня дома?

Кейт задумалась.

— Вот видите, — обеспокоился он ее молчанием, — я переборщил, но я должен объяснить вам свои мотивы. Прежде всего, если речь идет об общественном мнении, то никто о нашем вечере не узнает. Если я приду к вам, то сочтут, что я захотел воспользоваться отсутствием мужа, не так ли? К тому же мы — родственники, и вы не сомневаетесь в характере моих намерений, правда? И, наконец, еще один аргумент: вечер премьеры моей первой повести это такой большой праздник и мне бы хотелось поделиться им с вами.

— Я согласна, — кивнула головой Кейт, — и уверяю вас, что и для меня он не будет будним днем.

— Я очень, очень вам благодарен, — произнес он взволнованно.

Кейт рассмеялась, чтобы не выказать своего волнения.

— А сейчас вы должны мне признаться, что это была уловка.

Изобразив на лице изумление, он спросил:

— Какая?

— Это же неправда, что у вас рождались новые желания. Готовенький план был с самого начала.

— Признаюсь с раскаянием и бью себя в грудь.

— Готова поспорить, что вы уже давно все это спланировали.

— Ничего не скроется от вашей проницательности.

— И поэтому вы так спешили, чтобы ко вторнику все в доме было готово.

— Согласен, — рассмеялся Роджер. — Я разоблачен.

Он действительно еще несколько недель назад придумал все это. Был и еще один, самый важный пункт, но о нем Кейт не догадывалась.

Во вторник после обеда, как всегда, на чай пришли Тукалло, Полясский, а позднее Стронковский и Иоланта. Главной темой разговора была, конечно, премьера пьесы Тынецкого, на которую шли все.

Когда около восьми собирались выходить, Гого, видя, что Кейт остается, поинтересовался:

— Ты не идешь в театр?

— Нет.

— Думаю, что Тынецкому будет неприятно, — заметил он несмело.

— Почему вы не хотите быть на премьере? — встревожилась Иоланта.

— Я присутствовала на генеральной репетиции, — уклончиво ответила Кейт.

— Но Тынецкому, конечно, будет неприятно.

— Разве присутствие или отсутствие одного человека можно заметить среди тысячи других? — сказала Кейт, слегка пожав плечами.

— В этом кроется какая-то тайна, — заключила Иоланта. — Все-таки, пани Кейт, почему вы не идете?

— Так вы же сами сказали, что это тайна.

Иоланта все-таки не успокаивалась и, прощаясь с Кейт, шепотом спросила:

— Вы поссорились?

— С кем?

— Да с Тынецким.

Кейт рассмеялась.

— Я не умею ссориться.

— Вы так загадочны. Но прошу вас, приходите в театр хотя бы после второго акта. Тынецкому и в самом деле будет неприятно.

— Уверяю вас, что вы ошибаетесь.

— Я вас не понимаю, — встревоженно сказала Иоланта.

Гого в душе тоже не оправдывал решение Кейт. Ее отсутствие в театре на премьере кузена вызовет, разумеется, его интерес и, в свою очередь, любопытство всех знакомых. В этом Гого не сомневался, и он не ошибся, потому что его встречали одним вопросом:

— А где пани Кейт?

— Она почувствовала себя плохо и осталась дома, — отвечал он.

Однако после второго акта, когда зрительный зал взорвался продолжительными овациями, требованиями на сцену автора и когда оказалось, что его в театре нет, Гого мгновенно посетила вроде нелепая мысль: «Вот поэтому не пришла Кейт. Она знала, что его не будет, и осталась дома, а он там с ней…».

Кровь ударила ему в голову. Почти бессознательно Гого стал проталкиваться между рядами к выходу, задевая зрителей и наступая им на ноги. В проходе его поймал за локоть молодой Чумский, рассказывая что-то о таланте, о Фредро, об аристократии, которая… И так далее.

Гого, ничего не соображая, соглашался, улыбаясь, а в голове гудело.

«Ах, каким же я был глупцом, каким глупцом!»

Наконец он избавился от Чумского. В гардеробе долго шарил по карманам в поисках номерка. Выбежав на улицу, он вскочил в первое попавшееся такси, и спустя несколько минут машина остановилась возле дома. Он посмотрел на окна. Только в спальне Кейт горел свет.

«Какой же я глупец, наивный глупец», — повторял он про себя, поднимаясь по лестнице.

На первом этаже он все-таки остановился и задумался. Ну, застанет их вместе, застанет, возможно, в ситуации, не оставляющей никаких сомнений. И что тогда?

Он, конечно, несмотря на прерванные отношения с Кейт, юридически оставался ее мужем. Какую пользу из этого права можно извлечь? Первой мыслью было убить их обоих, отомстить за то, что так постыдно его обманули. Но что-то заставило его задуматься о будущем. Что потом?

Скандал, тюрьма, нищета…

Закусив губы, он вытер вспотевший лоб и еще раз подумал. Нет, он не может так поступить, но должен получить козырь, который подтвердит вину Кейт, а с его помощью обуздает ее, уничтожит ее высокомерие.

Открыв дверь, он быстро прошел из прихожей в кабинет и вошел в спальню Кейт. В халате перед зеркалом сидела Марыня и выщипывала брови.

— О Езус! — вскочила она, увидев Гого.

— Где пани? — спросил он резко.

— Вы меня так напугали, — ответила она прерывающимся голосом. — Нет пани.

— Как это нет?!

— Вышла.

— Одна?

— Ну, одна. Так вы же все вместе ушли в театр.

— Она не говорила, куда идет?

— Нет, не говорила. Может, в кино или куда-нибудь еще.

— И никто не приходил после моего ухода?

— А никто.

— Что ты, Марыня, черт возьми, заладила! — заорал он. — И не звонил никто?

— А откуда я могу знать? В кухне телефонного звонка не слышно.

— Марыня не в кухне сидит, а прихорашивается здесь перед зеркалом, — со злобой прокричал он и выскочил из комнаты.

После минутного колебания он надел шляпу. Зная, что Кейт иногда бывала в кондитерской по улице Польной, он решил отправиться туда.

Часть V

В комнате, куда они перешли после ужина, царил полумрак. Кейт готовила кофе, слушая Роджера.

— Ум и воля становятся совершенно ненужными инструментами, если не служат чувствам. Так, но крайней мере, понимаю я. И знаете, только из чувств я черпаю энергию для работы над собой, тренируя свою выдержку и упорство. Вы сказали, что мое достоинство в том, что неожиданное состояние не разожгло во мне стремления наслаждаться жизнью. Но это не моя заслуга. Просто у меня было жгучее желание, мечта стать писателем, иметь возможность делиться с людьми своими мыслями, наблюдениями, чувствами, что все другие желания не существовали для меня. Я хотел быть человеком. А разве то, что из убогого придворного приказчика я вдруг превратился в богатого графа Тынецкого, сделало меня человеком? Можно быть королем, но не быть человеком. Человечность — это творчество, и не имеет значения, в какой области. Переработка действительности своей мыслью, своей работой, своим влиянием. А творчество рождается только из чувств. Они — его источник, его питательная среда, очаг энергии. В основе каждого творения лежат те или иные чувства. Это может быть любовь к стране или ненависть, любовь к женщине или отчаяние после ее утраты, религиозный экстаз, политический фанатизм или одержимость мести. — Роджер сделал паузу и добавил: — Вот почему, пани Кейт, я считаю, что вы добровольно обеднели, опустошили свою жизнь, герметично замкнувшись, как вы сказали, перед угрозой чувств, которые могли бы нарушить ваш покой.

— Я не могу откачать вам в правильности вашей критики, — ответила Кейт. — С вашей точки зрения вы, конечно, правы.

— Это не критика, а скорее диагноз.

— Критический.

— Нет, потому что не касается вашего душевного склада, пожалуй, я бы сказал диеты, которой вы пользуетесь для своей духовной стороны. Эта диета исключает возможность полной жизни, полного счастья.

— Да, — согласилась Кейт, — но исключает и угрозу несчастья.

— Всегда ли?

— Всегда. Несчастье подстерегает нас, если мы сильно чем-то увлечены. Все то, к чему мы подходим более или менее безразлично, хладнокровно, можем потерять, не переживая трагедии. И уж поверьте, пан Роджер, что я неоднократно благословила эту свою точку зрения.

После минутного молчания он с грустью заметил:

— Так значит, вас встречали одни только несчастья.

— …которые, — продолжила она, — именно благодаря моей философии становились для меня лишь неприятностями.

Наклонившись к ней, он заговорил:

— О, пани Кейт, пани Кейт! А если встретит вас счастье, если начнет стучаться в ваше сердце, к умышленно уснувшему, безразличному, вы и тогда будете непреклонны, неумолимы к себе и к нему? Пани Кейт, и тогда вы закроетесь герметично, изолировавшись от всех чувств? А может, скажете: «Не будите мое сердце, потому что я знаю, что пробуждение стало бы для него рождением, оно воспламенилось бы, как солнце, но я боюсь… Пусть спит дальше…» О, пани Кейт, оно бы разгорелось, подобно солнцу, отогревая вас и всех окружающих.

Он говорил спокойным, но необыкновенно убедительным голосом. Она видела в его глазах то самое пламя, которое ему хотелось перенести в ее сердце. Еще никогда она не испытывала такого волнения, какое охватило ее в эти минуты. Ей казалось, что она открыла что-то необыкновенное, невероятно ценное в этом мужчине, потеря чего стала бы безмерным, трагичным несчастьем.

— Итак, пани Кейт, — продолжал он, — вы и тогда не измените своих взглядов, и тогда…

Резкий звонок прервал его слова. Звонил телефон. Они оба вздрогнули.

— Это, наверное, из театра, — сказала Кейт.

И она не ошиблась. Звонил директор, засыпая Роджера поздравлениями и не скупясь на слова, полные восторженных похвал. После того как закрылся занавес, в зале не умолкали овации. Зрители не покидали мест. Снова и снова вызывали автора. Успех ошеломляющий. Все без исключения критики назвали пьесу сенсационной.

Тынецкий, побледневший, слушал, и голос его дрожал, когда он спросил:

— Так, значит, большой успех?

— Да что вы! Это не просто успех, это — победа! — воскликнул директор. — Победа по всем статьям!

Роджер, положив трубку, точно эхо, повторил его слова:

— Победа по всем статьям.

Стоявшая рядом Кейт непроизвольно протянула к нему руки, взволнованно повторяя:

— Я знала, знала, что так будет, что так быть должно… Я так счастлива, безгранично счастлива…

Ее глаза горели, на щеках выступил румянец. Вся она искрилась от счастья, а красота ее показалась Роджеру чем-то нереальным.

Взяв ее руки, он молча привлек ее к себе. И она не противилась. Роджер обнял, глядя в ее такое близкое и бесконечно дорогое лицо. Кейт не отстранилась. Их губы слились в долгом поцелуе. Лишь сейчас в полусознательном состоянии она вдруг поняла, как сильно и как давно стремилась к этому. Ее охватило непреодолимое чувство удовлетворения, успеха, исполнения желаний, чувство сладкое, лишающее сил, одновременно рождающее в груди желание кричать, громко кричать о своем счастье, и другое желание: бежать вперед, вслепую, через широкие бескрайние луга, залитые солнцем, в радостном пьянящем счастье, которого невозможно ни объять, ни понять, которое распирает грудь… И так пленительно, так ошеломляюще затмевает мысли.

«Значит, это любовь… это любовь… Я люблю, я люблю…»

И все сильнее Кейт сжимала руки вокруг его шеи. Он подхватил ее и, прижав к груди, осыпал поцелуями глаза, губы, щеки, волосы.

— Кейт… Кейт… Кейт… — повторял он и ничего больше сказать не мог.

И в этом одном слове, в этом единственном имени было заключено для него все: и безграничное счастье, и вся жизнь, и целый мир.

Он держал ее в объятиях, целовал ее губы, о которых мечтал годами, для которых жил с ранней молодости, за возможность целовать которые боролся с собой и судьбой, которым всем обязан, ради которых выбрался из низов, развивая свои умственные способности, обогащая свою душу…

Вся его прошлая жизнь, мечты днем и ночью, дни постоянного, упорного труда самоучки, который ногтями впился в достижение сумасшедшей, казалось, нереальной цели: добиться ее, недосягаемой, гордой, красивой и неприкосновенной, как святыня, как королева из детских сказок.

Пруды четыре года назад. В светлом платьице стоит пани Кейт, еще почти ребенок, подросток, и говорит, отдает распоряжения. Как трудно было сосредоточить внимание на ее словах, запомнить их и не потеряться в звуке ее голоса, блеске ее волос и сапфировых глаз, движении губ, каждом проблеске ее обаяния. Как трудно было удержать свой взгляд, чтобы не обнаружить своих чувств, и в то же время повторять данную себе клятву: я добьюсь ее, я стану достойным ее.

И позднее, ежедневно и везде, повторял эти слова приказчик Матеек, Матюсь, маленькое колесико в администрации имения Пруды, отважившийся на дерзкую надежду.

И эта надежда оправдалась. Исполнилось его желание, он, тот самый Матюсь, добился ее, держит ее в своих объятьях, а она, прильнув к нему, дарит свои поцелуи. Да, он — Матюсь, потому что не чувствует себя никем другим, потому что покорил ее не полученным неожиданно титулом, богатством, а собой, теми способностями, которые развивал для нее, характером, который формировал для нее, тем желанием совершенствоваться, которое она разбудила в его душе подчиненного конторщика…

Он был уверен в этом, равно как и в том, что сам он не изменился даже в малейшей степени. И если бы сейчас кто-нибудь эту уверенность в нем поколебал, то тем самым поколебал бы его счастье.

Отдышавшиеся от поцелуев, они молча сидели, прижавшись и нежно сжимая руки друг друга. В комнате царила тишина. Так проходили секунды, минуты, а может быть, часы, а может, и годы, потому что воспоминания измеряют время и лучше, и глубже, чем часы. Воспоминания измеряют время значительнее.

Именно бой часов заставил их очнуться, вернул к реальности, действительности. Часы пробили полночь.

Кейт заглянула в глаза Роджера и встала. Они продолжали молчать, точно боясь, что каждое произнесенное слово будет слишком громким, что может грубо прозвучать ноткой диссонанса в том волшебном настроении, когда лишь одни чувства таинственно разговаривают между собой, а сердца своим ритмом передают только им известным ключом бесконечные послания.

Роджер подал Кейт шляпу и надел свою. На улице он взял ее под руку. Они шли долго, пока не поймали такси. В машине их губы встретились еще раз.

Прощаясь, Роджер задержал ее руку.

— Кейт, — произнес он тихо.

— Люблю, — ответила она и быстро нырнула в ворота.

Подымаясь по лестнице, Кейт закусывала губы, чтобы громко не рассмеяться, чтобы не крикнуть. Она не задумывалась о том, что возвращается домой, что в том доме есть человек, который называется ее мужем, что она не свободна и не может распоряжаться своей судьбой.

Она была счастлива, безгранично счастлива.

Машинально открыв дверь и нигде не зажигая свет, она на ощупь прошла к себе в комнату. Ей навстречу из кресла встал Гого. Его вид так испугал ее, что она отпрянула назад. Но через мгновение пришла в себя, измерив его холодным взглядом.

— Прошу оставить меня, — произнесла она тоном, каким отдают распоряжение слугам.

Гого не шелохнулся. Его лицо налилось кровью.

— Откуда вернулась? — спросил он хриплым и угрожающим голосом.

Кейт, не глядя на него, снимала шляпу и перчатки.

— Это не может касаться тебя, — ответила она спокойно.

— Однако, видимо, касается, если спрашиваю.

— Ты забываешь о нашем договоре, — заметила она. — Я не собираюсь с тобой разговаривать и прошу оставить меня в покое.

— Наш договор не предусматривал таких… таких выходок, — взорвался он.

— Он предусматривал, что ты не будешь навязываться. Мне следовало давно привыкнуть, что ты никогда не выполняешь своих обещаний.

— Это бесстыдство! — заорал он.

— Поскольку ты не выполнил их, я сделаю соответствующие выводы.

Гого рассмеялся.

— О, не так быстро и не так просто, моя дорогая! Не так просто! Скорее я посажу тебя под ключ, чем позволю позорить мое имя по гостиницам или квартирам! Не притворяйся святошей! Я точно знаю, чем ты занималась и с кем! Да-да, знаю, с кем…

Сделав паузу, он проскандировал последнее слово, слово, которым изводил себя уже не менее часа:

— …пу-та-лась!

Кейт, не проронив ни звука, взяла шляпу, подошла к зеркалу и стала надевать ее.

— Не воображай, что я тебя выпущу! — прокричал он. — У меня, пожалуй, есть право не позволить своей жене шататься по ночам.

— У тебя по отношению ко мне нет никаких прав, и мне казалось, что ты это уже понял.

— Не понял и не пойму. Я могу не приходить к тебе в постель, могу согласиться на то, чтобы ты воспринимала меня как пустоту, считала тем, кем тебе нравится, но ты же не можешь быть настолько лицемерной, утверждая, что наш договор давал тебе право изменять мне!

— Я этого не утверждаю, — пожала плечами Кейт.

— Так где ты была до часу ночи?!

Она взглянула на него с невозмутимым спокойствием.

— Мне не хочется отвечать тебе на этот вопрос.

— Ах так!

— Ты можешь только спросить меня, изменила я тебе или нет. Если задашь такой вопрос, то получишь отрицательный ответ: нет, не изменила, и это все.

— И ты хочешь, чтобы я тебе поверил?

Кейт улыбнулась, оттого что это позабавило ее.

— О, нет, вовсе нет. Не думаю, что существует на свете что-то, что меня бы интересовало меньше, чем твоя вера. Мне это совершенно безразлично.

— А вот мне не безразлично! — крикнул он. — Мне нужны доказательства!

— Ты смешон. Если они нужны тебе, так ищи.

— Они есть! Хитростью отправляешь меня в театр, а сама тотчас же уходишь. Куда? Наверняка на условленное ранее свидание с мужчиной и возвращаешься после полуночи. А в каком состоянии?! Взволнованная, разгоряченная, полыхающая! Может, станешь возражать?

— Вовсе нет. Я с удовольствием соглашусь.

— Итак, разве это не доказательства? Не это ли неопровержимые доказательства, тем более, что я знаю, с кем ты была?! Я должен сказать?

— Мне это неинтересно.

— А была ты с Тынецким! — крикнул он, направив в ее сторону указательный палец осуждающим движением.

— Я бы попросила не повышать голос, — вздохнула Кейт, — если бы не знала, что тебе ничто не напомнит о необходимости соблюдать приличия.

— Мне плевать на приличия, тут идет речь о моей чести!

— Твою честь ничто не компрометирует больше, чем твой собственный образ жизни.

— Ответь мне только на один вопрос: ты была с мужчиной?

— Это не важно. Я скажу тебе только, что не компрометировала твое имя и не изменяла тебе. Если тебе этого недостаточно, то ничем не могу помочь, и в третий раз прошу тебя оставить меня.

Он двумя руками обхватил голову и заныл:

— Ах, если бы я мог верить тебе, если бы мог!..

— Это уже твое дело, — сказала она ровным и спокойным голосом.

— Нет-нет, я был бы наивным глупцом, одним из того легиона смешных мужей, которым наставили рога. Я не могу тебе поверить.

Нахмурившись, он всматривался в нее.

«Мало того, что она изменяет мне, так она еще пользуется сейчас своим превосходством надо мной с холодной жестокостью, умышленно заставляя страдать от подозрений. Какая же она злая, мстительная и лживая», — думал он.

Глядя на нее и не владея собой, произнес:

— Я тебя убью.

Он надеялся увидеть в ее глазах страх, надеялся, что Кейт, по крайней мере, бросится к двери, чтобы бежать, она же спокойно села перед зеркалом и, поправляя расческой волосы, невозмутимым тоном сказала:

— Поверь, Гого, мне бы легче было выдержать это, чем твой крик, вульгарные оскорбления, на которые я обречена, живя с тобой под одной крышей.

— Кейт, почему ты ненавидишь меня?

— Ты ошибаешься, это не ненависть. Это брезгливость и презрение по отношению к тебе!

Он какое-то время молчал, а потом спросил:

— А его… его любишь?

— Извини, но ты задаешь вопросы, которые вправе задавать в исключительных случаях кто-то очень близкий, а не ты, кем являешься и останешься для меня — самым далеким человеком на земле.

— Ты хорошо осмыслила свои слова?

— Несомненно.

— Это значит, что и речи быть не может о налаживании нашей жизни?

— Нашей? Наша давно умерла.

Гого сжал губы и умолк.

«Умерла… Так зачем в таком случае нужно жить мне и зачем ей?»

Он видел перед собой ее прямую спину, ее светлые волосы с золотистым отливом, заплетенные в косу и уложенные в прическу.

«Зачем нам жить?..» — думал он.

Кейт повернулась и сказала:

— Оставь меня, я хочу лечь спать. Неужто ты настолько неделикатен, чтобы не понять это?

Он вытер ладонью лоб и иронично усмехнулся.

— Деликатность… Эх, Кейт, Кейт… Ты требуешь от меня деликатности, когда сама разрываешь, растаптываешь мое сердце. Да, растаптываешь. Мне бы хотелось, чтобы когда-нибудь ты почувствовала такую боль, как я сейчас, чтобы и ты когда-нибудь встретилась с такой безжалостной жестокостью, чтобы и ты клянчила хотя бы толику чувства, а тебе отвечали презрением и равнодушием.

Кейт побледнела. Впервые в жизни пронеслась в голове мысль, что ей пришлось бы так сильно от кого-то зависеть, что она могла бы умолять когда-нибудь о такой толике чувства. Слова Гого прозвучали в ушах как страшное предсказание, как предостережение. На пороге того счастья, к которому шла вслепую, ничего не опасаясь, доверчивая и беспечная, она увидела вдруг разверзнувшуюся пропасть. Она добровольно хотела изменить себе, своим взглядам, своим убеждениям, перечеркнуть свою программу и распорядок жизни. Что за безумие!

Дрожь прошла по всему телу, когда Кейт представила себе сейчас, что когда-нибудь сможет так унизиться, так разрушиться, как Гого, и умолять о толике чувства. Она всегда понимала, что любовь — это рабство, плен, самый худший плен, потому что обрекает на унижения, на постыдный страх за каждую улыбку любимого человека, на глупую ревность, на вечные переживания. И она позволила овладеть этому чувству собой, отдалась этой любви, как только встретила ее, без сопротивления, без борьбы. Как загипнотизированная она шла на встречу с этой любовью, не оглядываясь! Какое безумие!

«Еще есть время, — лихорадочно думала она. — Еще есть. Подавить это в себе, победить рассудком и волей этот угар».

Она знала, что это будет стоить ей гигантского усилия, но знала также, что позже это будет уже невозможно.

«Еще есть время, еще…» — думала она, а в сердце чувствовала острую, проникающую боль, точно собственными руками выдирала из него живую ткань.

Эта боль была еще более грозным предостережением.

«Как мне плохо, — говорила она себе, — у меня в голове все смешалось, и не кричу я уже от отчаяния, а что будет дальше. Нет, нужно остановиться под любым предлогом, любой ценой, пока еще я могу справиться…»

— Если есть на земле справедливость, — говорил Гого, — Бог тебя когда-нибудь покарает этой же карой. Тобой будут помыкать так, как ты мной, будешь переносить те же страдания, каким подвергаешь меня, тем же пренебрежением ответят тебе на твои слезы, тем же презрением на твою любовь. Тем же… тем же… Помни мои слова! Помни! Ничего иного я уже не хочу, только чтобы ты прочувствовала те мучения, каким подвергаешь меня! Я мечтаю, чтобы человек, которого ты любишь, когда ты будешь ползать у его ног, сказал тебе, что он хочет остаться один и не можешь ли ты быть столь деликатной, чтобы не надоедать ему своей любовью, которую он презирает! Это придет к тебе, не сомневайся! Будет, будет!

Его лицо заливали слезы. Обе руки он поднял над головой, сотрясая воздух сжатыми кулаками точно в каком-то пророческом экстазе.

Впервые он не показался ей ни пошлым, ни смешным. Каждое его слово глубоко впивалось в ее сознание.

Когда он умолк, Кейт тихо сказала:

— Успокойся, Гого. Я не пренебрегаю твоими чувствами и не нахожу ничего приятного в их унижении. Просто я не гожусь для любви, не хочу и не смогу любить, никого…

— Кейт!

— Подожди. Это во-первых, во-вторых, о нас: ты сам сделал все, чтобы наша совместная жизнь превратилась во что-то страшное и невозможное. Сегодня ты грубо нарушил свои обещания, поэтому я должна сделать вывод и уехать, но сейчас я не в состоянии принять то или иное решение. Я подумаю, а теперь, прошу тебя, оставь меня.

— Хорошо, Кейт, — ответил он дрожащим голосом, — но имей ко мне хотя бы каплю жалости.

После его ухода она бросилась на кровать и разрыдалась. Так она распрощалась с мечтой о счастье. Она окунулась в нее, чтобы убедиться, что попала в чудесный, бездонный, ошеломляющий омут, из которого уже ничто ее спасти не сможет. Остатками сил и воли выбиралась она на берег.

— Я откажусь, я справлюсь… — повторяла она, всхлипывая.

Уже занималась заря, когда она, совершенно измученная, встала и подошла к окну. У нее было готовое решение порвать со всем сразу и окончательно. Она не сможет видеть его. Это было бы выше ее сил, поэтому разрыв с Гого следует отложить на некоторое время.

«Вернусь к ежедневным делам. Время все расставит по местам».

Она погасила лампу и открыла окно. Утренняя свежесть отрезвила ее. После короткого раздумья она взяла лист бумаги, села за стол и написала:

«Дорогой пан Роджер!

Я пишу это письмо после глубоких размышлений с чувством осознанного и окончательного решения, которое приняла. Уверяю вас, что обязанность сказать вам правду причинит мне боль. Вчера я находилась под влиянием настроения и стечения обстоятельств, которые повлияли на то, что мое поведение не соответствовало ни моим чувствам, ни моим мыслям. Я понимаю, что причинила вам зло, вселяя надежду, но сейчас я должна признаться. Я не люблю вас и вообще это чувство мне не присуще. Глубокое и давнее уважение к вам, а также искренняя симпатия заставляют меня подчеркнуть, что я никогда себе не прощу своего недопустимого поведения вчера по отношению к вам. Это было непростительное легкомыслие. Простите меня, если сможете, и забудьте обо мне. И еще об одном хочу вас попросить, рассчитывая на вашу интеллигентность: не старайтесь увидеться со мной. Я желаю вам, дорогой пан Роджер, всего самого хорошего, чего вы заслуживаете больше, чем кто бы то ни было».

Она отложила перо и перечитала письмо. Слезы снова струились из ее глаз.

— Все кончено… конец… — шептала она.

Кейт медленно складывала листок бумаги, листок, на котором она отрекалась от счастья, на котором вынесла приговор своим чувствам, смертный приговор.

— Так нужно, так нужно, — убеждала она себя, а слезы капали, падая на руки.

Она подписала конверт, вложила письмо и заклеила его.

Было семь часов. В это время Марыня выходила в магазины. Взяв письмо, Кейт зашла в кухню.

— Доброе утро, Марыня.

— Доброе утро, пани. О Боже! Что это с вами?! — воскликнула она. — Вы не заболели?

— Нет, Марыня. Передай это письмо посыльному и пусть он отнесет его на улицу Саская Кемпа графу Тынецкому.

— Хорошо.

Кейт провела рукой по лбу.

— Да, у нас сегодня на обед зразы. К ним лучше подать гречневую кашу и в кастрюлю положить несколько корок черного хлеба. Не забудь еще корицу для крема. Есть ли у нас кофе?

— Да, на сегодня еще хватит.

Служанка с конвертом в руках стояла у двери.

«Еще есть время, — пронеслась в голове Кейт мысль, — я заберу письмо и уничтожу».

Сердце бешено колотилось.

— Вам плохо? — спросила Марыня.

— Нет-нет. Иди Марыня.

— А может, вы выпьете горячего чаю?

— Спасибо, Марыня, — отказалась Кейт.

Служанка вздохнула, повязала на шею шарфик, взяла корзинку для покупок, письмо и вышла. Все тише слышались удаляющиеся шаги.

Кейт закрыла лицо ладонями, и из ее груди вырвался стон:

— О, Роджер… Роджер… Роджер…

Шатаясь, она добралась до спальни и упала на кровать. Ей казалось, что она видит каждый шаг Марыни. Вот она подошла к площади, нашла посыльного и отдала ему письмо. Посыльный, изучив адрес, прячет его в сумку и отправляется в путь. Разве он чувствует, что это за письмо? Разве может он знать, что иногда в письме заключена трагедия, вырванный кусочек сердца, смертный приговор. Для него это одно из тысячи писем, такое же, как приглашение сыграть в бридж или просьба взять книгу…

Посыльный номер девять, конечно, не задумывался над содержанием конверта. У него были более важные дела. Он спокойно шел прямо по указанному адресу. Найдя дом, позвонил.

Тынецкий как раз вставал, когда вошла Янова и, подавая ему письмо, сказала:

— Посыльный принес и спрашивает, ждать ли ответ.

Он сразу узнал почерк Кейт и весело спросил:

— Письмо?.. Ну, Янова, у нас замечательно начинается день. Пусть посыльный подождет.

Он вскрыл конверт.

Уже само начало поразило его. «Дорогой пан Роджер…» Что бы это значило? Он внимательно прочитал письмо, размышляя над каждым словом, и задумался.

Спустя четверть часа Янова опять постучала в дверь.

— Уже есть ответ?

— Ответа не будет, — ответил он, не оборачиваясь.

Что он мог ответить? Разве что не верил ни минуты, ни мгновения этому письму. Не знал он и не догадывался, чем руководствовалась Кейт, когда писала его.

Вначале он подумал, что Кейт, вернувшись домой, рассказала мужу правду, признавшись, что любит другого и хочет развестись. Возможно, под давлением Гого она уступила и под его диктовку написала письмо.

В то же время, с другой стороны, он не мог допустить, чтобы Кейт примитивным способом, проклятиями или угрозами, позволила кому-нибудь заставить ее отказаться от себя самой, потому что невозможно было поверить, как она писала, что вечером находилась под влиянием минутного настроения. Он хорошо знал, что Кейт не принадлежала к типу людей, поддающихся настроению.

«Тогда зачем она написала неправду?»

Самые невероятные предположения проносились в его голове. В конце концов, он пришел к выводу, что должно было произойти что-то неординарное или Гого шантажирует ее какой-то только ему известной тайной. В любом случае он не собирался выполнять желание Кейт. Он должен увидеть ее, поговорить с ней. У него не было сомнений, что он сможет убедить ее.

Около полудня Роджер позвонил ей. В трубке послышался голос Марыни.

— Это Тынецкий, я могу попросить пани?

— Сейчас посмотрю.

Через минуту служанка вернулась.

— Пани просила сказать, что ей нездоровится. Она в постели.

— Я надеюсь, что ничего серьезного? — забеспокоился он.

— Нет, мне кажется, нет. Утром она даже вставала, но какая-то бледная и измученная.

— Марыня, спроси, можно ли мне навестить ее и когда, — решился Роджер.

— Пани благодарит, — доложила Марыня спустя некоторое время, — но решительно просит не утруждать себя визитом, потому что она никого не принимает.

— Я желаю ей скорейшего выздоровления и позвоню завтра.

Но не прошло и часа, как он позвонил снова.

— Пан дома? — спросил он.

— Да, он дома.

— Скажи, что просит Тынецкий.

Голос Гого звучал тихо и настороженно.

— День добрый.

— У меня к вам просьба: не уделите ли мне час своего времени, я бы хотел поговорить с вами о делах, важных для нас обоих.

Гого ответил не сразу.

— Я, конечно, готов, хотя был бы благодарен, если этот разговор можно было бы перенести на другой день.

— И все-таки, если бы вы встретились со мной сегодня, я был бы вам весьма признателен, — настаивал Тынецкий.

— Весьма сожалею, но… — колебался Гого, — уж если это так необходимо…

— Спасибо. Так во сколько и где?

Гого предложил встретиться в маленькой кондитерской в семь часов вечера на улице Вильчей.

Он специально договорился на вечернее время, потому что еще теплилась надежда помириться до того с Кейт. Он, конечно, догадался, о чем Тынецкий хочет с ним говорить, и предвидел, что услышит предложение о разводе в качестве дальнейшей выплаты пенсии. Гого был готов решительно отказаться от такого компромисса и уже мысленно выстраивал ответ.

«Нет, пан граф, вы ошиблись, обвиняя меня в подлости. Я не хочу давать моральной оценки такого условия. Какими бы причинами вы не руководствовались, по моему мнению, это не оправдывает попытки достичь цели с помощью угроз подобного рода».

И еще более резко и благородно.

«Ваш ультиматум, пан граф, превышает границы моих моральных понятий. Неужели вы действительно не считаете меня джентльменом, если могли предположить, что угрозой лишить денег вы заставите меня отказаться от женщины, которую люблю?»

Или еще иначе.

«Ваш ультиматум — шантаж. В ответ я могу лишь попрощаться с вами и попросить, чтобы вы считали наше знакомство завершенным».

Однако задумавшись, Гого признал, что так категорично решать дела не следует, тогда не останется уже никакой надежды на получение пенсии. Пожалуй, нужно осторожными словами объяснить Тынецкому, что его предложение неделикатное и нечестное, и склонить его к добровольному отказу от ультимативного требования и тем самым усилить по отношению к нему свою позицию.

В действительности Гого не знал, что решила Кейт, не мог надеяться, что она не будет требовать развод и согласится жить с ним, но в любом случае отказ от пенсии был бы бессмысленным легкомыслием.

Когда в обеденное время, садясь к столу, он увидел только один прибор, то спросил:

— Пани обедает в своей комнате?

— Пани плохо чувствует себя, — ответила Марыня, — и вообще не хочет есть.

— Спроси у пани, можно ли войти.

Служанка пожала плечами.

— И спрашивать нечего. Пани сказала, чтобы никто не входил.

Подумав, Гого решил написать ей записку.

«Мне звонил Тынецкий с просьбой о встрече. Пойду в семь. Так как не трудно догадаться, о чем он хочет говорить, а я не знаю, будет ли он говорить от своего имени или у него есть твое согласие, прошу позволить мне зайти нанесколько минут. Гого.»

Он вложил записку в конверт и послал Марыню к Кейт. Ее возвращения он ожидал довольно долго и уже начал нервничать, когда служанка вернулась с запиской.

Кейт писала:

«Ни пана Тынецкого, ни кого бы то ни было другого я не уполномочивала вести переговоры от моего имени и касающиеся моих личных дел. Если кто-нибудь будет утверждать, что у него есть какие-то права относительно меня, он сознательно будет говорить неправду. Кейт.»

Тон этой записки привел Гого в изумление. Из нее было совершенно ясно, что с Тынецким, по крайней мере, ее не связывают никакие чувства. Если осознанно она написала после его фамилии «никого другого», то, значит, хотела таким образом подчеркнуть, что не выделяет его среди других. В таком случае вчерашние подозрения не имели никаких оснований? Тогда Кейт не была с Тынецким, потому что Гого ни на минуту не допускал мысли, что Кейт могла сблизиться с каким-нибудь мужчиной, не питая к нему серьезных чувств и не собираясь разводиться с ним. Кейт и мимолетный роман, даже Кейт и флирт казались просто несовместимыми и противоестественными.

«Итак, если не Тынецкий?»

Гого вспомнил поочередно всех тех, кто мог входить в круг его подозрений. Фред?.. Полясский?.. Стронковский?.. Нет, наверняка никто из них.

«Неужели же я ошибался и совершенно несправедливо подумал о ней? Почему же она тогда вернулась такая восторженная и разгоряченная?»

Во всяком случае, идя на встречу с Тынецким, Гого кардинально поменял свои догадки о предложении, которое ему сделает Роджер. Может, как кузен он начнет уговаривать отправить Кейт отдохнуть за границу или в Пруды. А возможно, он хочет уменьшить пенсию или же оплатить его долги, о которых узнал каким-то образом? Из записки, написанной Кейт, можно было предположить, что разговор ни в коем случае не коснется Кейт. Гого считал Тынецкого тактичным и сдержанным. Не сомневался он также и в том, что такой человек без согласия никогда не попытается выступать от имени Кейт, если бы даже был в нее влюблен. Да и это предположение, как сейчас представлялось Гого, было относительным.

Правда, Тынецкий не скрывал особой симпатии к Кейт. Он действительно любил бывать в ее обществе и проводить много времени с ней. Его не видели с другими женщинами, но это еще не говорило о том, что он влюблен в Кейт, ни тем более, что он ее любовник или собирается стать ее мужем.

После таких размышлений Гого встретился с уже ожидавшим его Тынецким значительно теплее, чем настраивал себя заранее.

— Извините, но мне кажется, я не опоздал.

— Нет-нет. Сейчас семь часов ровно, это я пришел раньше.

Они сели за столик в конце длинного зала, где никого не было. Официант принес две чашки черного кофе и ушел.

— Прежде всего, — заговорил Гого, — я должен поздравить вас с успехом. Я, конечно, был вчера на премьере. Великолепно, просто грандиозно. Это общее мнение. Публика безумствовала. Сегодняшние газеты пишут, что подобных оваций не было в Варшаве очень давно. Так что мои искренние поздравления.

— Спасибо…

— Все предсказывают вам большой успех в будущем. Во втором акте зрители плакали, да я и сам, что там говорить, был взволнован. Мушкат сказал, а он уж знает толк в этих делах, что спектакль пойдет по всей Европе.

Гого умолк и закурил. Прошло достаточно времени, когда Тынецкий тихим и спокойным голосом объявил:

— Я люблю вашу жену…

Долгое молчание обрушилось на них. Они не смотрели друг на друга. Наконец Гого пробурчал:

— Извините… но подобные… признания…

— Я счел необходимым начать с этого, — сказал Тынецкий. — Хотя то, что я люблю вашу жену, непосредственно не связано с делом, о котором я собираюсь говорить. Мне не хотелось скрывать от вас причин, какими я руководствуюсь.

— Извините, — произнес Гого, — но зачем вы рассказали о своих чувствах, когда, как вы утверждаете, это не связано с делом?.. Если позволите, то я хотел бы попросить, чтобы мы исключили из пашей беседы особу моей жены.

— К сожалению, это невозможно, поскольку о будущем пани Кейт я как раз и намерен с вами поговорить, — жестко возразил Тынецкий. — Я мог бы выступить в качестве ее родственника, однако предпочитаю делать все открыто, потому что люблю ее и желаю ей счастья. Я люблю ее давно, с тех самых пор, когда впервые увидел в Прудах. Вы помните день переговоров с адвокатом Гимлером и мой категорический отказ назначить вам даже самую маленькую пенсию?

— Помню.

— Помните вы и то, что на следующий день неожиданно для всех я изменил свое решение и согласился выплачивать вам ее.

Гого усмехнулся.

— А сейчас вы опять изменили свое решение?

— Вовсе нет. Но вам известно, почему я поменял его тогда?

— Нет.

— Исключительно потому, что я узнал о решении пани Кейт выйти за вас замуж. Правда, мне не верилось, что она может быть счастлива с вами, но мне хотелось, чтобы она была обеспечена и ни в чем не нуждалась, а говорю это вам из желания доказать, что не с сегодняшнего дня начинается моя забота о ней.

Гого нахмурился.

— Я благодарен вам, но моя жена, наверняка, никогда вас об этом не просила.

— Разумеется, нет, — подтвердил Тынецкий. — Тем не менее я могу видеть, что в последнее время у нее бывают тяжелые минуты. Точнее говоря, она несчастна и несчастна, живя с вами и по вашей вине.

Гого нервно отодвинул свой стакан.

— Вы хотели меня увидеть, чтобы познакомить со своими выводами?

— Нет, только для того, чтобы поговорить с вами о будущем пани Кейт.

— Но, простите, у меня нет оснований разговаривать с вами, к тому же у меня есть доказательства, неоспоримо свидетельствующие о том, что она не нуждается в вашей заботе. Если у вас были какие-то заблуждения на этот счет, то, я думаю, несколько слов, написанных ее рукой, полностью развеют их.

Он вынул из кармана записку Кейт и подал Тынецкому. С нескрываемым удовольствием Гого всматривался в его лицо, которое вытягивалось в какую-то болезненную гримасу.

Возвращая записку, Тынецкий сказал:

— Меня удивляет ваша предусмотрительность, которая подсказала вам запастись даже такого рода… документом. Однако вы ошибаетесь, считая, что это может оказать какое-то влияние на наш разговор и наше дело, которого хочу коснуться. Речь не идет о согласии пани Кейт и разрешении заниматься ее судьбой, а о ней самой.

— И все-таки… — начал Гого.

— Позвольте мне закончить. Так вот, независимо от того, позволит ли пани Кейт когда-нибудь выступать от ее имени, получу ли я какую-нибудь выгоду за свой поступок или нет, я намерен сделать вам предложение, которое, как мне кажется, заинтересует вас. Простите меня, но я буду совершенно откровенен, потому что считаю, что искренность в данном случае необходима.

— Сделайте одолжение, — буркнул Гого.

— Мне известно, что Кейт несчастна с вами. Лучший выход для нее — развод. Я не знаю, любила ли она вас, выходя замуж, но знаю, что сейчас не любит, да и для вас это не новость.

— Предположим. Но вы упоминали о каком-то предложении.

Тынецкий кивнул головой.

— Да, но я не хочу быть неправильно понятым, и для меня это не торговая сделка, а просто, скажем, компенсация.

— Не понимаю, — заинтересовался Гого.

— Вы постоянно жалуетесь, что вам не хватает денег, делаете долги, твердите, что не можете привыкнуть к материальным ограничениям, которых вы не знали до двадцати восьми лет, пока были хозяином Прудов. Вы мечтаете путешествовать и жить за границей.

— И что из этого?

— Скажите, как бы вы ответили воображаемому волшебнику, который сказал бы, что возвращает вам Пруды, сахарный завод, деньги, словом, все, чем вы когда-то владели?

Гого усмехнулся.

— К сожалению, нет такого волшебника.

— Как сказать, а если есть?

— Вы шутите, — едва слышно произнес Гого.

— Я говорю серьезно.

— Вы согласны отдать Пруды?

— Да. Пруды, сахарный завод, деньги, все. Себе я бы оставил дом, который вы назвали лачугой, и каких-нибудь двести тысяч. Вы бы распоряжались многомиллионным состоянием. Вы сможете горстями разбрасывать деньги, устраивать жизнь по своему усмотрению, удовлетворять все свои привычки и желания.

— Не могу поверить, — сказал Гого дрожащим голосом.

— А вы попробуйте.

— И что же вы хотите взамен?

Тынецкий медленно, но четко заявил:

— Прежде всего, вы дадите жене развод. Во-вторых, сразу же после оформления всех формальностей о разводе уедете. И еще: вы никогда не будете преследовать пани Кейт.

Воцарилось долгое и тягостное молчание. Гого был совершенно ошеломлен неожиданным предложением Тынецкого. Сотни противоречивых чувств отозвались в нем. Он не мог определить, счастье или оскорбление встретило его, должен он обеими руками ухватиться за эту возможность или с достоинством отказаться. Перспектива, развернутая перед ним Тынецким, разбудила в нем все мечты и желания, которые суровая действительность диктовала ему гасить в себе. И вот сейчас они воспламенились еще с большей силой. Быть богатым, не задумываться о расходах, поражать людей своей изобретательностью в выборе развлечений, щедростью, изысканностью пристрастий… Вернуться к старым знакомым, вращаться в высших кругах зарубежных магнатов, жить весело, беззаботно, по-барски. Оказаться в том мире, где тебя оценят, где ты будешь желанным, и забыть всех из нынешнего окружения, которые его едва терпят и презирают, для которых какой-то мазила Хохля или рифмоплет Стронковский во сто крат важнее и достойнее.

В возбужденном воображении перед глазами Гого возникали чарующие картины будущего: изысканные балы в посольствах, приемы в садах резиденций английских лордов, роскошные отели, клубы, пляжи, выезды на охоту в Индию и Африку, Эпсом и Аскот, Брайтон и Ривьера, Майами, рой слуг, сверкающие автомобили, прогулки на яхтах…

Лихорадочные мысли теснились и кружились в нетерпеливой радости. Где-то в глубине сознания начинали зарождаться планы: маленький замок в Шотландии, вилла в Ницце, путешествие в Австралию.

А с другой стороны, непреодолимым бременем тяготили все-таки условия Тынецкого. Расстаться с Кейт и расстаться навсегда. Отказаться от нее. Не то же ли самое, что обречь себя на пожизненное отчаяние, на постоянную тоску и безнадежную пустоту?.. Отказаться от Кейт… отказаться от… ради богатства во имя веселой и бурной жизни. А откуда ему знать, утешит ли его это богатство или вместо радости его ждут лишь страдания?

«Я никогда не перестану ее любить, — думал Гого, — никогда не забуду ее».

Действительно в последнее время его жизнь была полосой мучений, действительно каждый день, каждый час Кейт угрожала, что уйдет, и он отчетливо понимал, что ее чувства он уже не вернет, но все еще оставалась искорка надежды, и этой надеждой можно было жить, а еще он мог бороться за нее, мог видеть ее. Если бы она его бросила, если бы даже, то и тогда это не было бы равнозначно его добровольному отказу от нее. И ему не надо было бы уезжать. Прислушиваясь к общественному мнению, Кейт позволила бы видеть ее время от времени.

Принимая предложение Тынецкого, он не просто отказывался от Кейт. Как он будет выглядеть в ее глазах? Эта мысль была для него пощечиной, ведь тогда у Кейт были бы основания презирать его и считать негодяем. Да, у нее было бы право сказать, что он по сути продал ее Тынецкому. Самое постыдное, что можно придумать!

Лицо Гого стало пунцовым. Так скажут она, Тынецкий да и все.

«Уеду и их не услышу, но уеду опозоренный, с клеймом негодяя, и кто знает, не последует ли это мнение за мной, не настигнет ли меня и не станет ли известно моим зарубежным друзьям».

Он закусил губы и решительно подумал: «Нет, я не могу принять это».

И в эту минуту решения он вдруг почувствовал мучительную тоску: вот и развеялись все сны о настоящей, светлой и прекрасной жизни, сны, осуществление которых зависело только от него. А что ждет его в будущем?.. Серая, тяжелая жизнь, считаясь с каждой копейкой и оставаясь в глазах общества нулем, ничем… Кейт, Кейт, ненавидящая его Кейт, которая в любой день может бросить его.

Лоб Гого покрылся испариной.

«И все-таки я не могу, — думал он, — не могу, не могу…»

Гого резко поднял голову и взглянул прямо в глаза Тынецкому. Как он ненавидел этого человека! Из-за него он стал нищим, из-за него вынужден был жить на чужих хлебах и унизиться до заискивания перед ним, чтобы он не отказал в своей презренной и надменной милости. А сейчас этот человек, пользуясь своим материальным преимуществом, хочет окончательно его унизить, довести до роли животного, опозорить, растоптать.

В голове Гого пронеслась даже мысль о том, что Тынецкий свое предложение серьезно не рассматривал, что коварно хочет получить у него согласие, чтобы потом скомпрометировать и лишить последнего достоинства в глазах Кейт.

Подозрение это казалось, однако, необоснованным. В любом случае Гого понимал, что не может принять предложение Тынецкого.

— Я не знаю, — наконец заговорил Гого, — кем вы меня считаете, не знаю, как оцениваете мои моральные качества и совесть, но я никогда не давал вам повода представлять меня подлецом.

Тынецкий пожал плечами.

— Я не считаю вас подлецом.

— Так как же мне следует воспринимать ваше предложение? Ведь если выразиться проще, то это прозвучит так: продай мне свою жену.

Тынецкий не согласился.

— Вы сильно ошибаетесь.

— Я не ошибаюсь, — раздраженно повторил Гого, — за то, что я отдам вам Кейт, вы, правда, отдаете все, чем владеете, но это не меняет факта, что вы хотите просто купить мою жену. Нет, граф, вы ошиблись и ошиблись очень серьезно. Я не из тех людей, кто заключает подобные сделки, нет, не из тех…

— Извините, — перебил его Тынецкий, — вы не до конца поняли предложенное мною. Я вовсе не хочу, чтобы вы продали мне пани Кейт. Не касаясь моей или вашей совести и чести, я слишком высоко ценю пани Кейт, чтобы унизить ее, сделав объектом торговли. Нет-нет, я ее не покупаю. Вы же минуту назад показали мне записку, написанную ее рукой, в которой говорится, что у меня не может быть никакой надежды.

— В таком случае разъясните мне, зачем вам это нужно? — спросил Гого.

— Только одно: освободить ее от вас, поэтому-то плата так велика. Это — выкуп. Вы владеете формальными правами. За отказ от них я и плачу, но это не значит, что они перейдут ко мне. Неужели трудно понять?

— Более чем.

— Поверьте, у меня нет ни малейшей уверенности, что пани Кейт согласится когда-нибудь стать моей женой. Возможно, был момент, когда я питал большие надежды. Однако в настоящее время у меня не осталось столько шансов на то, что наш договор принесет мне непосредственную выгоду.

— В таком случае, я еще меньше понимаю мотивы вашего поступка, — сказал Гого. — Вы отказываетесь от огромного наследства, обрекая себя на жалкое существование, не получая взамен в сущности ничего.

— И снова вы ошибаетесь. Взамен я получаю очень много: покой женщины, которую люблю.

Гого скривился.

— Вы действительно думаете, что ее жизнь со мной такая жестокая пытка?

Тынецкий, помолчав, сказал:

— Давайте не будем касаться этой темы. Не мне судить об этом.

— Если так, то почему вы отдаете имение?

— Видите ли, — подумав, ответил Тынецкий, — стоимость всех вещей на свете весьма относительна. Коллекционеры почтовых марок платят тысячи, чтобы заполучить маленький кусочек совершенно бесполезной бумаги. Золотоискатель отдаст все добытое за стакан воды в пустыне. Я не придаю такого значения деньгам, как многие другие, как, впрочем, и вещам, которые можно купить за деньги. Вам кажется все это чем-то необычным, но ведь это так просто: я хочу облегчить жизнь человеку, которого люблю. Сколько есть людей, кто проматывает наследство с такой ничтожной целью и лишь для того, чтобы произвести впечатление на толпу, а есть и такие, кто раздает его научным или благотворительным институтам, изыскания которых они ценят и которым необходима помощь, хотя сами при этом придерживаются иных взглядов.

Гого задумался.

— Я могу задать вам один вопрос?

— Слушаю.

— Вы сделали бы свое предложение и в том случае, если бы знали, что женщина, о которой идет речь и которую вы освобождаете, выйдет замуж за кого-то другого?

Тынецкий нахмурился.

— Я не думал об этом.

— И все-таки, — настаивал Гого.

— Не знаю. Я всего лишь человек.

Гого сухо рассмеялся.

— Очень странно, очень! Значит, человек?.. В последнее время мне часто казалось, что я имею дело исключительно с ангелами, с небожителями, при которых мне не оставалось ничего иного, как устыдиться своей ничтожной человечности.

Тынецкий измерил его холодным взглядом. Ему хотелось сказать, что он думает о его человечности, но удержался и спросил:

— Так вы принимаете мои условия?..

Гого снова засопел.

— Не могу… Нет, не могу, — выдавил он из себя.

— Значит, не можете, — спокойно констатировал Тынецкий. — Что же, ничего не поделаешь.

Он позвал официанта.

Гого сделал нетерпеливый жест рукой.

— Не могу решить сейчас же, — поправился он. — Вы сами знаете, что такие серьезные дела… А от меня требуете немедленного решения.

— Сколько времени вам нужно на обдумывание?

— Ну, я не знаю. Во всяком случае, я должен все спокойно взвесить, должен поразмышлять над всеми обстоятельствами, хотя бы о том, что скажут, ведь люди любят все упрощать. Они сделают вывод, что я просто продал жену.

— Нет, не сделают, потому что ни о чем не узнают.

— Вы гарантируете сохранить тайну?

— Совершенно верно.

— Из этого следует, что не узнает и… Кейт?

— Разумеется.

Гого оживился.

— Вы даете честное слово?

Тынецкий едва усмехнулся.

— Нет, честное слово я вам не дам. Вам должно быть достаточно моего обычного обещания.

— Мне следует это считать оскорблением? — спросил, покраснев, Гого.

— Вовсе нет. Мы заключаем, как вы выразились, торговую сделку, и говорить об оскорблениях здесь неуместно.

Гого закусил губы, а Тынецкий твердо повторил:

— Я обещаю вам, что никто о нашем договоре не узнает. Этого вам должно быть достаточно.

— Да, но как же скрыть, что вы перестанете быть хозяином Прудов, а им стану я! Мне неизвестна юридическая сторона этого вопроса, но предполагаю, что будет невозможно сохранить в тайне подобные перемены.

— Это не так. Я уже консультировался с одним известным адвокатом, и он нашел возможность, точнее, даже две. Во-первых, все можно продать, а вырученные деньги получите вы.

— А во-вторых?

— Я выдам вам доверенность, которая позволит распоряжаться наследством по своему усмотрению. При желании сможете даже, как и в первом случае, все продать.

— Но у вас будет возможность аннулировать доверенность?

— Нет, — возразил Тынецкий. — Нет, ведь я пообещаю, что не поступлю подобным образом.

— Так это сделать смогут ваши, извините, наследники.

— И это предусмотрено. Я выдам письменную гарантию, подтверждающую, что вы являетесь единственным хозяином Прудов. Мне, не буду скрывать, нравится первый, наиболее простой способ. Если адвокат ломал себе голову над вторым, то только потому, что продажа больших имений в короткие сроки потребовала бы ощутимых затрат. Таким образом, у вас есть свободный выбор.

Гого задумался.

— Я еще не знаю, приму ли вообще ваше предложение.

— Когда вы дадите мне ответ?

— Дайте мне сутки на принятие решения.

— Хорошо. В таком случае завтра в семь часов здесь же.

— Буду точно.

Покинув кондитерскую, они попрощались.

Домой Гого не вернулся. Раздираемый лихорадочными мыслями, почти два часа ходил он бесцельно по улицам, пока, наконец, уставший, не сел на одну из скамеек в Аллеях Уяздовских. Но физическая усталость не успокоила его возбужденное состояние, с которым он не мог справиться. Раз за разом из хаоса мыслей вырывались решения вроде окончательные, казалось, непоколебимые, но лишь для того, чтобы спустя минуту растаять в разъедающих обидах, новых сомнениях, в неясной пелене колебаний, сожалений, надежд, желаний и отчаяния.

Было уже за полночь, когда он вернулся домой. В комнате Кейт было темно. Потихоньку он пробрался в кабинет. Не зажигая света, стоял под дверью в надежде, что услышит какое-нибудь ее движение или вздох. Однако за дверью господствовала абсолютная тишина.

«Закрылась ли она изнутри?» — подумал он.

И в ту же минуту со всей отчетливостью понял, что это не имеет никакого значения, что если бы даже вместо двери висела кисейная занавеска, то и она представляла бы преграду, препятствие большее, чем стена из железа и бетона. Стену можно каким-то усилием разбить, а здесь никакая человеческая сила не справится: их разделяет воля Кейт, которой не сломить, не согнуть, не сумеет он. Он любит ее, он так близко, он ее муж, но никто на свете не чувствует себя таким далеким и чужим, как он.

— Ах, Кейт, Кейт, — шептал он дрожащими губами, а из глаз лились слезы отчаяния.

Да, Тынецкий был прав, когда говорил, что у Гого по отношению к Кейт лишь формальные права. И действительно, что у него еще осталось? Каждой, даже незнакомой женщине он мог улыбнуться, каждой мог сказать, что она ему нравится или что она восхитительна. И только одна Кейт, единственная, была для него недоступна.

«Он хочет, чтобы я отказался от того, чего у меня нет, чем я не владею, — думал Гого, — и чего никогда уже не будет, а если честно признаться, то никогда и не было». И снова перед ним встал вопрос: «Почему, ну почему Кейт не любила его, почему возненавидела?».

Впервые не в ее характере, не в ее разуме и не в ее сердце, а лишь в себе самом он пытался найти вину за сложившуюся ситуацию. Неужели он в самом деле был таким чудовищем, таким ничтожеством? Неужто был так слеп, чтобы не увидеть, что плохой он человек, достойный лишь презрения и отвращения?

Нет, он не думал ничего скрывать от себя самого, ему хотелось трезво, критически присмотреться к себе, хотелось обнаружить то, что объяснило бы поведение Кейт по отношению к нему. Он старательно искал свою вину, но не мог найти. У него было много недостатков, и он беспристрастно их сейчас рассматривал и оценивал. Но это были не такие уж страшные пороки, из-за которых его так безжалостно осуждали. Самым большим из них была слабость. Да, он слабый, просто слабый, а может, еще, о чем говорила Иоланта, заурядный, обыкновенный, никакой.

Он тяжело прошел в свою комнату и даже не пытался уснуть.

По правде говоря, он уже знал, что ответит Тынецкому. Да, он примет его предложение, примет, вполне сознавая, что получит оплату за ничто, потому что рано или поздно он вынужден был бы добровольно или нет, но оставить Кейт в покое, просто дать ей развод. Рассудок подсказывал воспользоваться ситуацией.

«У меня, собственно, и выбора то нет, — убеждал он себя, — нет его. Если бы у меня была бы хоть искра надежды, что Кейт изменит свое отношение ко мне, что откажется хоть через несколько лет от своего решения расстаться со мной, тогда я бы не колебался ни минуты и, не раздумывая, отказался бы от предложения Тынецкого. Но нет ни малейшей надежды».

Он знал это, но все-таки решил поговорить с Кейт. Под утро написал ей записку, которую собирался отправить через служанку. Гого просил уделить ему несколько минут для разговора, и, если она захочет, он будет последним.

Он надеялся, что и в этот день Кейт не выйдет из своей спальни, но когда в восемь часов послышались ее шаги в столовой, он вскочил со стула. Неровно забилось сердце.

«Что бы это значило?»

Он быстро причесался, освежил лицо и руки туалетной водой, поправил галстук и вошел в столовую. Когда она повернулась к нему, он не смог удержаться от возгласа:

— Кейт! Что с тобой?

Он никогда еще не видел ее такой осунувшейся, с прозрачным лицом, бледными губами, синяками под глазами и покрасневшими от слез глазами.

— Ничего, — ответила она сухо.

— Ты больна?

— Нет.

Он умолк и внимательно присматривался к ее замедленным движениям. Салфеткой она вытирала с мебели пыль, и, вероятно, его присутствие и направленный на нее взгляд раздражали ее, поэтому, не закончив, она направилась к двери.

— Подожди, Кейт, мне нужно с тобой поговорить.

Она едва слышно ответила:

— У меня нет ни сил, ни желания… Да нам уже и не о чем говорить. Оставь меня в покое.

— Хорошо, Кейт, это в последний раз, — попросил он кротко. — Я не буду мучить тебя и устраивать сцены, даже не повышу голос. Если захочешь, это станет нашим последним разговором.

Она задержалась.

— Говори.

— Выслушай меня, пожалуйста, внимательно и ответь откровенно. Я могу на это рассчитывать?

— Конечно.

— Тогда скажи, смогла ли бы ты когда-нибудь простить меня, могла ли бы снова стать моей, если бы я радикально изменился или стал таким, каким бы ты хотела видеть меня? Скажи только одно короткое «да», и я еще сегодня откажусь от пенсии, приму должность в провинции, которую предлагает мне Ирвинг, перестану пить. Буду работать и сразу же уеду, чтобы не надоедать тебе своим присутствием, а ты приедешь ко мне или позволишь вернуться, когда захочешь сама.

Кейт покачала головой.

— Нет. Все уже слишком поздно.

Она говорила с таким ледяным спокойствием и с такой категоричностью, что слова застыли у него на губах. Продолжать было бессмысленно. Он лишь поклонился и вышел.

Когда около семи часов Гого появился в кондитерской, он был уже совершенно спокоен и готов к деловому разговору. Обменявшись парой фраз, они с Тынецким направились к адвокату, где оформили доверенность на имя Гого, выбравшего именно этот вариант решения вопроса. По ее условиям Гого мог свободно распоряжаться наследством Роджера Тынецкого, за исключением его дома в Варшаве и двухсот тысяч, которые находились на одном из счетов Варшавского банка. Остальное становилось собственностью Гого, так как он получал права на владение сахарным заводом, имением и всей недвижимостью, которую мог даже продать, ни перед кем не отчитываясь.

На следующий день к Кейт пришел другой адвокат, объяснив, что уполномочен от имени ее мужа уладить формальности с разводом, в котором она заинтересована.

— Ваш муж берет вину на себя. У меня есть письменное обязательство о его согласии на развод, о том, что никаких препятствий он выдвигать не будет. Таким образом, требуется только ваша подпись.

Кейт немало была удивлена неожиданно изменившейся позицией Гого, и все же, подписывая документ, вздохнула с облегчением, при этом категорически отказавшись от алиментов в сумме двух тысяч в месяц. Не могла она принять этих денег по двум причинам: во-первых, потому что они составляли единственный доход Гого, который без них просто умер бы с голоду, во-вторых, это были деньги Тынецкого, от которого по этическим соображениям она не позволила бы себе принять и гроша.

Впрочем, Кейт и не нуждалась в деньгах, имея весьма ценные украшения, оставленные ей тетушкой Матильдой. Уже несколько недель назад она решила, что часть из них она продаст, что обустроит себе маленькую квартирку, а потом найдет работу и будет достаточно зарабатывать себе на жизнь. Она не строила более отдаленных планов, стараясь не думать о завтрашнем дне: слишком болезненной и печальной была необходимость вычеркнуть из будущего Тынецкого. Но Кейт допускала, что когда-нибудь она встретит порядочного и достойного уважения мужчину, который полюбит ее и которому она ответит доброжелательностью, не опасаясь такого чувства, какое могло бы привести ее к потере собственного достоинства, к унижению и таким страданиям, какие переживала она сейчас.

С момента разрыва с Роджером ее убежденность в том, что она поступила правильно, все возрастала. Она верила, что постепенно вновь обретет душевное равновесие. Одна лишь гнетущая мысль по-прежнему приводила ее в отчаяние: она знала, что он так же страдает и что в этом повинна она, повинна тем более, что в один из чудесных вечеров легкомысленно и недопустимо разбудила в нем надежду, а еще сказала, что любит его… Но ведь то была правда. Боже, такая сущая, такая абсолютная правда, какой, может быть, еще никто на свете не открыл никакому человеку.

И все-таки нужно было быть сильной, следовало совладать со своими чувствами и переживаниями.

«Простит ли он меня когда-нибудь?» — думала она, и при одной лишь мысли, что осуждает ее, что больше не любит, болезненно сжималось сердце, равно как и при мысли, что любит по-прежнему.

Она не знала, как он, что с ним. Роджер нигде не появлялся. После отъезда Гого к князю Залуцкому, чтобы не жить дома, но находиться вблизи Варшавы, к Кейт на послеобеденное чаепитие не переставали приходить все знакомые. Каждый раз, услышав в прихожей звонок, Кейт дрожала при мысли, что кто-нибудь из них приведет Роджера. Все они встречались с ним и поддерживали близкие отношения. Но он не приходил, не звонил и даже не писал. Кейт страдала и в то же время была ему благодарна за это.

Тем временем заботливые юристы, вероятно, подгоняемые Гого, нашли способ ускорить расторжение брака. В течение месяца в основном все было улажено. Остались только формальности, которые не требовали присутствия Гого в стране. Перед отъездом он написал Кейт длинное письмо с запутанным и туманным содержанием, полное трагических обращений и циничных замечаний в свой адрес. Конкретно в нем звучало только заявление, что он навсегда уезжает за границу, что никогда не вернется и постарается забыть ее.

Кейт прочитала письмо и вскоре забыла о нем. Она сейчас была занята поисками меньшей и более дешевой квартиры. Искала она и работу.

Как раз по этому поводу в один из дней позвонила Иоланта и сказала, что почти нашла ей должность — лучшую, чем все ранее предложенные.

— Дорогая Кейт, зайдите ко мне часов в пять, но обязательно.

В несколько минут шестого Кейт позвонила в квартиру Иоланты. Дверь открыла сама хозяйка, встретив словами:

— Пройдите в мастерскую, а я приготовлю чай.

— Можно вам помочь, — предложила Кейт, но Иоланта отказалась.

Кейт отодвинула штору, отделяющую прихожую, и вошла в мастерскую. Сразу ей бросился в глаза незаконченный портрет на мольберте, а потом — струящийся вверх дым папиросы, и наконец она увидела Роджера.

Кейт не смогла сдержать возгласа и непроизвольно сделала шаг назад.

Он стоял у окна бледный и неподвижный.

— Простите меня, — сказал он тихо. — Это моя вина. Пани Иоланта выполнила мою просьбу.

У Кейт кружилась голова, и она оперлась о стул. Ей казалось, что она вот-вот упадет.

— Зачем вы поступили так? — прошептала она.

— Чтобы поговорить с вами.

— Но я же вас просила!..

— И вы могли хоть на мгновение допустить, что я выполню эту просьбу или что я поверю вашему письму, что позволю себе отказаться от счастья, за которое я боролся всю жизнь и которого добился?

Голос его становился все громче и увереннее.

— Я добился его, потому что вы моя! Моя и только моя! Нет такой силы ни на земле, ни на небе, ни в аду, которая смогла бы стереть в моей памяти слово, которое мне было сказано. Вы любите меня, и я это знаю.

Каждый звук его голоса отзывался в ее душе.

Кейт не могла отвести глаз от его сосредоточенного, серьезного, гневного и в то же время спокойного лица, вспыхнувшего какой-то внезапной силой.

— Возразите мне, повторите в глаза ту неправду, которую вы написали в письме! Предайте свое чувство, откажитесь от любви. Скажите, что не любите меня!

Она пыталась что-то произнести, но спазм сжал горло, и не было сил произнести хотя бы звук. Лишь сердце, казалось, готово вырваться из груди, все более ускоряя свой и без того лихорадочный ритм.

— Не молчите! — воскликнул Роджер. — Вы любите меня?!

— Да, — прошептала она. — Но я не хочу любить вас.

— Не хотите?

Знай она ранее, что встретит его здесь, то подготовилась бы к такому потрясению, сумела бы сразу создать между ними дистанцию, которая не спровоцировала бы такой взрыв эмоций, такую агрессивность, вообще он не смог бы коснуться интимных вопросов, а вынужден был бы поддерживать обычный разговор. К сожалению, поздно было думать об этом.

— Не хотите? — повторил он возмущенно. — Но почему, почему?

Кейт заговорила быстро, хаотично, обрывая фразы, о том, что она не создана для любви и что он должен понять это. Она боится чувств, которые превращают человека в пленника, боится такого счастья, которое, растаяв в тумане, может унизить ее, лишить гордости, оставить после себя пустоту хуже смерти. Он должен это понять и не осложнять ситуации, которая и так для нее непомерно тяжела.

Она дрожала от волнения, проговаривая эти слова, опустила голову, чтобы не видеть его, не встретиться с ним взглядом, чтобы собраться с мыслями и справиться с непреодолимой нежностью, которая диктовала совершенно иные слова, иные мысли.

Роджер подошел к ней и, стоя рядом, сказал:

— Я ни за что не отдам тебя, даже за твое мнимое собственное счастье! Слышишь, Кейт, не отдам! Ты не веришь моим чувствам, боишься, что они угаснут? Ради Бога, посмотри мне в глаза! Ты вся моя жизнь! Ты весь мой свет! Ты и только ты! И все для тебя и только для тебя, Кейт! Если бы я перестал любить тебя, не осталось бы ничего для меня и во мне. Кейт, Кейт! Ты решила совершить безумие: убить себя и меня, потому что наша любовь — это мы. Как же ты сможешь отделить от себя то, что является тобой? О, Кейт, и ты мне не веришь!

Или его слова, или тембр его голоса, а возможно, близость или ее собственное сердце помогли ей вдруг понять, какую безнадежную борьбу она вела сама с собой, какое преступление хотела совершить, отказываясь от того, что составляло для нее цель, смысл и саму жизнь.

— Верю, верю, верю и люблю, я так люблю тебя, — говорила она, задыхаясь от слез, прижимаясь к нему все сильнее.

— Кейт!

Они обнялись, не осознавая, что делают, до конца обессиленные от счастья волнениями и страданиями прошедших дней.

А потом сидели рядом, как когда-то, и говорили о том, что их тоска повторяла неделями, о чем они знали уже давно. А еще они говорили, что ничто их больше не разлучит и что они так счастливы. Говорили о том, как все просто и обычно до тех пор, пока не раскроется правда, а какая же правда разгорится сильнее, чем правда любви…

На улице медленно сгущались сумерки, когда Роджер спросил:

— Вот видишь, Кейт, сейчас ты уже не боишься своего чувства и тебе не страшно, что можешь потерять свою духовную свободу?

Кейт прижалась к нему еще сильнее.

— Напротив, я боюсь еще больше, но предпочитаю потерять все, только не тебя. Если бы я даже знала, что когда-нибудь ты разлюбишь меня и бросишь, что я когда-нибудь буду умирать от отчаяния, пусть, пусть так, хоть на короткий миг быть такой счастливой, как сейчас.

Шум открывающейся входной двери напомнил им, что они находятся в квартире Иоланты. Она остановилась на пороге и, хотя они успели встать и отойти друг от друга, сказала:

— Ну, мне кажется, что я предоставила вам достаточно времени. Итак, согласие достигнуто, союз заключен? Когда свадьба?

Смеялись втроем, а пани Иоланта добавила:

— Влюбленные это как кислород с водородом: стоит оставить их вместе, и они соединятся с той лишь разницей, что без детонации. Ох, — вздохнула Иоланта, — хотелось бы что-нибудь и для себя, но, вероятно, старею, если сватовство становится уже заменителем удовлетворения.

Три месяца спустя в узком кругу друзей состоялась их свадьба. Они поселились в доме на Саской Кемпе.

— Видишь, каким я был предусмотрительным и ловким, а каким самоуверенным, — смеялся Роджер, — я же специально просил тебя обустроить этот дом по собственному вкусу, потому что знал, что ты будешь в нем жить. А сейчас я должен признаться в одной-единственной полуправде, которую совершил по отношению к тебе. Это мучает меня, и я должен исповедоваться перед тобой. Помнишь историю с драгоценностями моей мамы, ты ведь отказывалась принять их после ее смерти.

— Я помнила ее слова. Мне очень жаль, — смущенно ответила Кейт.

— Тебе не о чем сожалеть. Мама, между прочим, эти украшения предназначала моей будущей жене, а я знал, что ею будешь ты и никакая другая женщина.

— Я люблю тебя, — тихо сказала Кейт. — Я тоже кое-что утаила от тебя, и мне бы очень хотелось рассказать, но не могу сейчас, расскажу, когда мы оба будем старичками, как обещала тебе, когда мы возвращались в Пруды после происшествия в лесу.

Он напрасно настаивал. Кейт очень стеснялась того поцелуя, чтобы сейчас решиться рассказать.

О прошлом вспоминали редко. Их действительность была наполнена таким ярким и богатым содержанием, что прошлое казалось бледным, незначительным и его можно было предать забвению.

Не вспоминали они и о Гого. Роджер получал от адвоката Гимлера тревожные письма с советом отнять доверенность у человека, который разорит Пруды своей расточительностью, но Роджер отвечал, что это происходит с его ведома и по его согласию.

Но Кейт обо всем этом ничего не знала. Не знала она и о том, что спустя год Гимлер уведомил Тынецкого, что Гого остепенился и, находясь где-то в Южной Америке, просит присылать лишь небольшие суммы.

Прошло еще какое-то время, и Роджер получил письмо с экзотическими почтовыми марками. В конверте лежала только доверенность, выданная графом Роджером Тынецким на имя Гого. Она была разорвана на несколько частей.

Роджер бросил ее в горящий камин.

Примечания

1

Хлыст для верховой езды.

(обратно)

2

Маленькие бутерброды.

(обратно)

3

Польская мера площади, приблизительно 16,8 гектара.

(обратно)

4

Экстравагантные выходки, выпады.

(обратно)

5

Приличный, соответствующий правилам светского приличия.

(обратно)

6

Знойный ветер пустынь.

(обратно)

7

Человек, одержимый манией величия.

(обратно)

8

Коренные жители.

(обратно)

9

Белой горячки.

(обратно)

10

Красивый (англ.).

(обратно)

11

Премьер-министр Франции в 1906−09, 1917−20.

(обратно)

12

Марка рейнского вина.

(обратно)

13

Клиники для душевнобольных.

(обратно)

14

Польский народный танец.

(обратно)

15

Парцелляция — дробление земли на мелкие участки (парцеллы).

(обратно)

16

Великан из романа Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».

(обратно)

17

Кладбище в Варшаве, на котором похоронен и автор этого романа Т. Доленга-Мостович.

(обратно)

18

Эготизм — самовлюбленность, преувеличенное мнение о себе, своих достоинствах и значении.

(обратно)

19

Выскочка, человек незнатного происхождения, пробившийся в аристократическое общество и подражающий аристократам.

(обратно)

20

Картечь.

(обратно)

Оглавление

Часть I

Часть II

Часть III

Часть IV

Часть V

*** Примечания ***