Плутовка Ниниана ; Сила любви ; Роковые мечты [Мари Кордоньер] (fb2) читать онлайн

Мари Кордоньер Плутовка Ниниана Сила любви Роковые мечты

Плутовка Ниниана

Глава 1

Париж, март 1633 года

По обшарпанному экипажу было сразу заметно, что каретник поставил его на колеса слишком давно. Покрытый пылью, без кистей, занавесей и какого-либо намека на родовой герб, грохотал он по булыжной мостовой. Краска на дряхлой дорожной карете облупилась и покрылась толстым слоем грязи. Спицы на огромных колесах потрескались.

Лошадям тоже пора было на пенсию. Шум улиц французской столицы пугал их. Зато кучер на козлах был совсем юным. Нелегко ему было править нерасторопной парой на узких улочках в старых кварталах. Напрягая худенькие плечи, он изо всех сил натягивал вожжи, чтобы избежать столкновения с водосточными трубами и выступающими стенами домов. Вслед ему летели проклятья перепуганных пешеходов и торговцев.

Когда карета добралась наконец до широкой, красило вымощенной улицы, ведущей к Королевской площади, щуплый кучер решил еще раз пустить унылых кляч рысью. Новые княжеские дворцы, окружавшие площадь, казалось, высокомерно взирали на еле передвигавшуюся развалюху.

Перед роскошным дворцом Мариво, двухэтажный особняк которого украшала великолепная колоннада, а венчала балюстрада с фигурками полуодетых мраморных дам, кучер притормозил.

Въездные ворота были, к счастью, столь широки, что, даже сделав резкий, неуклюжий поворот, карета, тем не менее, минуя столбы, благополучно въехала прямо на середину квадратного, ограниченного со всех сторон зданиями двора. Фыркнули измученные дорогой лошади, и экипаж наконец остановился. Глубокий вздох кучера никто не услышал. Руки, уставшие от напряжения, бессильно опустились.

Конюхи в ливреях, выбежавшие, как положено, навстречу прибывшим, изумленно посмотрели на обшарпанную карету. Право начать разговор они предоставили пожилому слуге, который возмущенно обратился к юноше, бросившему вожжи на колени.

— Ты что, парень, с ума сошел? Или ты думаешь, что приехал в дешевый трактир?

— Заткнись! Моя госпожа проделала длинный путь и не желает с тобой объясняться. Это дворец Мариво?

Пожалуй, не сами слова, а высокомерный тон, которым они произносились, заставил лакея удивленно поднять брови.

— Ну, допустим. И что дальше? — проворчал он недоверчиво.

— А то, что получишь нагоняй, если заставишь благородную барышню томиться в карете и не доложишь немедленно своему господину о прибытии мадемуазель Камара, его нареченной невесты.

Прежде чем новость успела достигнуть любопытных ушей слуг, через ворота стремительно ворвался во двор всадник. В последний момент он виртуозно осадил перед неожиданным препятствием разгоряченного коня. Могучий вороной жеребец дернулся, поднялся на дыбы и, фыркнув, подался в сторону.

Без видимых усилий всаднику удалось успокоить напуганное животное. Потрепав лошадь по шее, он скользнул равнодушным взглядом по карете и остановил его на старшем конюхе, у которого вдруг застряли в горле слова оправдания.

— Уж не на ярмарку ли в Сен-Дени я попал вместо собственного дома? — саркастически спросил он.

Перья безупречной белизны на шляпе красиво подчеркивали черный цвет блестящих насмешливых глаз и темный загар мужественного лица.

— В связи с чем удостоился я чести лицезреть вас в своем жилище, молодой человек? — внезапно обратился он к кучеру, вздрогнувшему от неожиданности.

Однако тот быстро обрел вновь свое высокомерие, лишившее даже старшего конюха на какой-то момент дара речи.

— Вы монсеньор де Мариво?

— Барон де Мариво, — подчеркнул всадник, а затем добавил, едва скрывая раздражение: — Я, в общем-то, не привык представляться кучерам своих гостей.

— Прошу прощения, — произнес юноша, находившийся благодаря высоким козлам на одном уровне с всадником. Потом с элегантным поклоном представился: — Я не кучер. Я Камара.

— Камара?

— Я привез к вам свою кузину, мадемуазель Диану Грас де Камара. Вашу нареченную невесту. Разве вы не получили письмо, в котором она извещала вас о своем приезде?

Слова ответа застыли на губах Мариво, едва он наклонился и заглянул в окошко кареты. Испуганное лицо, обращенное к нему, казалось в полутьме экипажа неземным. Обрамленное складками голубого шелкового капюшона, оно было изумительно красиво.

Рука барона непроизвольно потянулась к шляпе, чтобы выразить искреннее восхищение. Заходящее мартовское солнце заиграло бликами на иссиня-черных волосах.

Девушка отпрянула назад и вцепилась в руку спутницы, скромно одетой полной матроны. Испуганными, широко раскрытыми глазами смотрела она на темную голову, склонившуюся над ней.

Снова выпрямившись в седле, барон дал краткие указания слугам. Юноша с явным облегчением передал вожжи одному из конюхов и спрыгнул на землю. Одет он был очень скромно, если не сказать бедно. Дорожная пыль окрасила его штаны, невзрачную куртку, сапоги и фетровую шляпу в ровный серый цвет.

Юноша хотел открыть дверцу кареты, но барон его опередил. Он помог старшей из женщин выйти, получив в награду почтительный реверанс, вызвавший у тучной дамы легкую одышку. Диана де Камара с радостью воспользовалась поддержкой своего кузена. Ее правая рука в перчатке судорожно вцепилась в рукав юноши, удивленные глаза разглядывали фасад дворца, окрашенный в песочный цвет и увенчанный вытесанными из камня изящными башенками.

Этот роскошный особняк свидетельствовал о богатстве семьи Мариво. Их состояние не в последнюю очередь побудило покойного господина де Камара два года назад заключить выгодную для дочери помолвку, при которой жених и невеста даже не видели друг друга. Пятнадцатилетняя Диана обещала в то время превратиться в ослепительную красавицу и не заслуживала, по мнению отца, прозябания в провинции. Но в тот год еще никто не мог предполагать, что эта помолвка станет якорем спасения для всей семьи.

Однако барон де Мариво, похоже, четко представлял себе сложившуюся ситуацию, судя по словам, произнесенным им, когда закрылись двери роскошно обставленных покоев. Он снял шляпу и перчатки и, повернувшись спиной к дверям, ведущим через террасу в большой сад, стал внимательно разглядывать неожиданных гостей.

— Я не знаю, чему удивляться: вашему мужеству или легкомыслию? Фамилия Камара пользуется теперь в Париже дурной репутацией.

К кому обращался барон — к Диане или к ее кузену, — понять было трудно.

— Вы хотите упрекнуть в этом Диану?

Ее юный спутник решительно включился в разговор. Он тоже снял шляпу. Каштановые волосы, зачесанные назад, были завязаны на затылке лентой. Лицо со светлыми глазами показалось барону слишком детским и худеньким. Ему подумалось, что юноше нет и двадцати. «Незрелый парнишка с плохими манерами», — отметил барон про себя.

Между тем, тон «парнишки» становился все более агрессивным.

— Вы бы предпочли, чтобы Диана осталась под развалинами замка Камара? Жалеете о помолвке, которая связала вас с семьей, осмелившейся выступить против интриг кардинала? Вы же подписали брачный договор!

— Значит, семьи Камара события тоже сильно коснулись… — пробормотал Мариво, полностью поглощенный разглядыванием своей невесты и не обративший внимания на возбужденный тон ее кузена.

— Семьи Камара и многих других семей Тулузы. Клевреты кардинала не считались с древностью рода. Луи де Камара был убит у развалин собственного дома. После казни герцога Монморанси его друзьям повсюду стало плохо, — подтвердил юноша хриплым голосом.

— Бедный ребенок!

Реплика касалась Дианы, тесно прижавшейся к своей камеристке. Пережитые потрясения явно не прошли для нее бесследно. Однако ни испуг, ни усталость, ни озабоченность, ни смущение — ничто не сказалось на ее утонченной, необыкновенной красоте. Она сбросила темный плащ. Под ним оказалось скромное, закрытое голубое шелковое платье, которое соблазнительно обрисовывало очертания стройного тела. Кружевной воротничок и узкие манжеты на длинных рукавах были единственным украшением. От высоко взбитых локонов отделилась светлая прядь, ниспадавшая на плечи словно золотой солнечный луч.

Мариво испытывал желание дотронуться до нее, чтобы убедиться в реальности ее существования. Не будучи ценителем женской красоты, он, тем не менее, признался себе, что не встречал еще столь очаровательного существа, как Диана де Камара. Только совсем бесчувственный человек мог бы устоять перед желанием заполучить эту драгоценность, обладать ею и оберегать ее. Она должна принадлежать ему во что бы то ни стало. Едва заметный блеск в глазах и более четко обозначившиеся складки в уголках рта указывали на его решительный настрой. Он обратился к невесте:

— Вы измучены, мадемуазель! Забудьте о прошлых несчастьях. У меня вы будете в безопасности. Отдыхайте и чувствуйте себя как дома. Не стесняйтесь высказывать даже малейшие пожелания. Они станут приказами для меня и моих слуг! Я буду счастлив, если мне удастся вновь вызвать улыбку на вашем лице.

Щеки Дианы де Камара залил густой румянец. Утонченные комплименты лишили ее дара речи, а горящие глаза будущего супруга вызвали беспокойство. Однако ее изящный реверанс получился исключительно сдержанным. Послушно последовала она за дворецким и своей камеристкой. Ее двоюродный брат, плотно сжав тонкие губы, остался по знаку барона.

Когда двери закрылись, он глубоко вздохнул и приготовился к дальнейшему разговору. Без сомнения, Мариво отослал женщин, не желая их присутствия при продолжении разговора.

— Вы сдержите слово и возьмете Диану в жены?

Кузен решил избрать стратегию нападения. Он не был маленького роста, однако ему пришлось запрокинуть голову, чтобы заглянуть в черные глаза собеседника, задумчиво изучавшего золотой орнамент над дверями. Барон ответил с высокомерной небрежностью, столь отличавшейся от сильного волнения, охватившего юношу:

— Разумеется. Я не такой дурак, чтобы уступить это сокровище кому-нибудь другому. Впрочем, вы, пожалуй, слишком молоды, чтобы в полной мере оценить очарование вашей двоюродной сестры. Однако я благодарен вам за то, что вы сумели вытащить ее из неразберихи, царящей вокруг Тулузы. А что с остальными членами вашей семьи?

— Остальные погибли. Из рода Камара остались в живых лишь Диана и я.

Своеобразный тон, которым это было сказано, ускользнул от внимания Мариво. Однако он так посмотрел на гостя, отвернувшегося к окну, как будто только сейчас увидел его жалкий вид.

— Я не знал, что у Луи де Камара был брат. Ваш отец тоже погиб во время мятежа Монморанси?

— Да!

В коротком слове отразилось столько с трудом скрываемой боли, что барон решил на время отложить дальнейшие расспросы, связанные с судьбой семьи Камара, и обратился к более нейтральной теме.

— Как ваше имя? Судя по всему, вам не понравится обращение «юноша», а для «господина де Камара» вы еще слишком зелены.

— Я Норберт де Камара.

Ответ прозвучал не очень почтительно, в нем отразилось нежелание гостя быть чем-то обязанным барону де Мариво.

— Так вот, Норберт, можете не беспокоиться о своей прекрасной кузине. Даю слово, что она ни в чем не будет нуждаться. С другой стороны, поймите, что сейчас нужно прежде всего терпение. Кардинал не слишком расположен к мятежным друзьям герцога Монморанси, а королевское разрешение на брак не получить без его согласия. Придется подождать, пока утихнет буря. Мои слуги окажут вам необходимую помощь. Но я очень прошу вас не выходить за пределы дворца. В данный момент лучше не привлекать внимания гвардейцев кардинала.

— …Это вежливый намек на то, что мы являемся, по сути, пленниками в красивом дворце. Не из куля ли да в рогожку мы попали? Не помню, чтобы мне приходилось встречать более высокомерного, самовлюбленного и несносного типа!

Норберт де Камара отвел душу, как только за ним закрылась дверь шикарного кабинета, в котором поселили сестру. Он тут же прошел на середину комнаты, не удостоив вниманием цветастые настенные ковры и великолепную мебель.

— Успокойся, дитя мое. Зачем еще больше смущать Диану, и так достаточно взволнованную? Я как раз сумела уговорить ее немного отдохнуть. Спальня находится и соседнем помещении, и, если ты будешь кричать, она услышит каждое слово.

— Ах, Паулина…

Рассерженный юноша действительно превратился вдруг в беспомощного ребенка, по детской привычке ища утешения в теплых объятиях. Паулина Лесерф, ставшая вместо горничной, привыкшей прислуживать избалованной госпоже, нянькой и доверенным лицом ее детей, смолчала. Она почувствовала дрожь, охватившую худенькую фигурку. Переживания, выпавшие на долю Норберта, были выше человеческих сил, но он до сих пор не произнес ни единого слова жалобы.

Паулина провела рукой по его спутанным волосам.

— Успокойся, детка. Мы в безопасности, как ты слышала. Все будет хорошо. Разве ты не обратила внимания на его лицо, когда он заметил Диану? Уверена, что он станет носить ее на руках. Диана полностью соответствует такой роскоши. Ты выполнила волю отца, и теперь все будет в порядке. Просто ты устала и проголодалась. А это всегда тебя раздражало.

Трезвые рассуждения Паулины вызвали сдержанную улыбку.

— Ах, Паулина, только ты способна думать в подобном положении о еде и сне. Я благодарю судьбу, что она не лишила нас твоей заботы.

С этими словами юный Камара освободился от объятий.

— А что толку? Я старею, и ты меня больше не слушаешься. Иначе не было бы такого маскарада, такой немыслимой авантюры, в которой на карту поставлены твоя жизнь и твое достоинство.

— Паулина…

— Нет, нет, не прерывай меня! Я должна это высказать, чтобы не задохнуться от собственных слов. Тебе нельзя часто попадаться на глаза барону! Понятно? Как только он присмотрится к тебе, то сразу поймет, что его водят за нос.

Норберт де Камара пристально посмотрел на свое отражение в прямоугольном, обрамленном золотом зеркале, висевшем над камином.

— Тебе просто так кажется. С какой стати у него должно возникнуть абсурдное подозрение, что я не тот, за кого себя выдаю? Он, по-моему, похож на человека, занятого исключительно своими желаниями и планами. Я для него лишь обременительное приложение, ненужный балласт, который следует как можно скорее отослать обратно в провинцию! Могу поспорить на что угодно. После Дианиной свадьбы пусть, если захочет, так и сделает…

Норберт небрежно пожал плечами, а на лбу пожилой женщины появились морщины.

— Кажется? А что будет, когда ты смоешь пыль с лица? Когда приведешь в порядок свои роскошные волосы? Когда сменишь одежду кучера на нормальную, чистую одежду и не станешь больше походить на огородное пугало? Барон вряд ли позволит тебе ходить в его доме таким оборванцем. Неужели ты собираешься дальше разыгрывать роль благородного юноши, Ниниана Жоселина Сюзанна де Камара?

— Замолчи! — прошипела девушка, так смело выдававшая себя за молодого человека. — Я теперь Норберт, а не Ниниана. Я привезла Диану к жениху и позабочусь о том, чтобы жених сдержал свое слово и женился на ней. Или ты хочешь видеть сестру голодающей среди развалин? Она ведь не только красива, но еще и избалована, чувствительна, совершенно не способна позаботиться о себе. Наш брат Люсьен после казни Монморанси исчез, и помочь ей, кроме меня, некому. Некому защитить от чудовища в кардинальской сутане счастье, по крайней мере, одной Камара. Она его вполне достойна.

Воспоминания о загадочном исчезновении наследника замка Камара расстроили Паулину так же, как изменения в облике и поведении Нинианы. Первого жениха, умершего от черной оспы, Ниниана потеряла в пятнадцать лет. Второй погиб в сражении под Ла Рошелью. Эти потери ее не слишком огорчали. Своих женихов она видела лишь однажды, как было принято в среде провинциальных дворян. Третье обручение, со сторонником герцога Монморанси, не состоялось отчасти из-за того, что отцу, активно включившемуся в борьбу против кардинала, стало некогда заниматься будущим старшей дочери, отчасти из-за ее собственного упрямства.

После смерти матери шестнадцатилетняя Ниниана научилась противостоять отцу, не слишком утруждавшему себя заботами о детях. В результате упрямая девчонка превратилась в обладавшую сильной волей молодую женщину, смело распоряжавшуюся собственной жизнью. Она не желала, подобно своей матери, стать бесполезной обузой, трофеем или безделушкой для супруга. К счастью, мать не дожила до гонений, обрушившихся на их семью после подавления мятежа против королевской пласта. Ее здоровье было подорвано частыми родами, и она скончалась прежде, чем амбиции герцога Монморанси погубили вместе с ним и его друзей.

— Но ты ведь не сможешь достаточно долго изображать молодого мужчину!

Паулина продолжала настаивать на своем.

— Почему же? В Париже меня никто не знает, да и кому надо меня подозревать? А чтобы тебе жилось спокойно, я обещаю по возможности избегать барона. Это соответствует и моему желанию. Не хочу, чтобы он обращался со мной как с дерьмом.

Паулина поспешно перекрестилась.

— Матерь Божья, помилуй! Как можешь ты употреблять слова, неприличные для юной дамы!

Впервые за долгое время раздался непринужденный смех Нинианы. Он прозвучал наподобие колокольного звона — мелодично, на низких нотах.

Через приоткрытое окно смех долетел до сада и привлек внимание барона, стоявшего на нижней террасе. Он попытался определить причину волнения, вызванного в нем мелодичными звуками, затем поправил на боку шпагу и покачал головой. Ведь его ждали более важные дела, чем размышления о смехе какого-то лакея. Быстрым шагом он направился к конюшне.

А Ниниана обняла толстую Паулину и закружила ее по роскошному помещению.

— Разве я похожа на даму, Паулина? Хватит рисовать себе опасности и страхи. В этом доме смотрят только на невесту, а ее двоюродный брат является, в лучшем случае, неизбежной обузой. Ты знаешь, где меня поселят?

Паулина с наигранным возмущением проворчала:

— Рядом. Здесь, в апартаментах, две спальни, салон, гардеробная и две комнаты для прислуги. Новая мода — дворец во дворце.

Ниниана перестала обращать внимание на ворчливые реплики. Лишь теперь она почувствовала крайнюю усталость, постоянно сопровождавшую ее со дня трагических событий на родине.

— Я бы охотно помылась, съела кусок хлеба и выпила вина. Порядок мог бы быть и обратным… — сказала она, вздыхая.

Паулина тут же превратилась из озабоченной горничной в заботливую няню.

— И то и другое ожидает тебя в твоих покоях, если только здешние лакеи столь же расторопны, сколь заносчивы. Я уже дала соответствующие распоряжения. Как только принесут багаж…

Измученная Ниниана подчинилась ее заботам. Впервые за многие месяцы она ощутила возможность расслабиться. Завтра или послезавтра будет видно, как все сложится. Сейчас же ей требовались лишь еда и сон.

Глава 2

— Я боюсь его, Ниниана! Папа говорил, что он мне понравится, что он молод, изящен и по-настоящему благороден. Ничего подобного! Он ужасен и похож на черного черта!

Диана Грас де Камара восседала на шелковых простынях, прикрываясь одеялом, словно щитом. В ее широко раскрытых голубых глазах, казалось, отражался неуклюжий подросток, сидевший у нее в ногах и задумчиво вытиравший рукавом зеленого бархатного камзола яблоко. Вместо ответа Ниниана погрузила в яблоко свои крепкие белоснежные зубы и аппетитно начала жевать. Она по опыту знала, что Диану лучше не прерывать, когда та начинала жаловаться.

— Папа говорил, что у него приятная внешность. Я помню, папа считал нас красивой парой.

Плаксивый тон постепенно стал действовать старшей сестре на нервы, как ни пыталась она казаться спокойной. И терпение ее иссякло.

— Не будь дурой, Диана. Папа заключил брачный договор с Мариво из-за его благородного происхождения и солидного состояния. Ты должна радоваться этому, а не критиковать будущего супруга только потому, что тебе вдруг не понравился цвет его волос. Оглянись вокруг. Могу поспорить, что даже королеву Анну не окружает такая роскошь, как тебя. Или ты тоскуешь по тесным, холодным коридорам замка Камара? Даже когда он не был разрушен, ты постоянно твердила, что ненавидишь старые стены и мечтаешь о доме, в котором тебе не придется мерзнуть!

— Не думай, будто ты можешь меня бранить лишь потому, что надела дурацкую одежду и выдаешь себя за мужчину. Было бы лучше, если бы мы взяли настоящего кучера, как положено. У меня и сейчас болят все кости от того, как ты неумело правила ужасной старой каретой.

Диана чувствовала себя обиженной, однако возмутилась и Ниниана.

— А чем бы ты заплатила кучеру? Камнями от замка Камара? Мы ведь нищие, мадемуазель! Радуйся тому, что твоя красота заставляет Мариво забыть о столь печальном факте. Ты должна дарить ему свои улыбки, а не придираться к мелочам. Выбора у тебя нет. Или ты хочешь вернуться в Тулузу, чтобы разводить там кур в охотничьем домике отца?

Красиво очерченные губы Дианы дрожали, а тонкие губы ее сестры были плотно стиснуты от закипавшего в ней гнева. Смесь детской наивности и крайнего эгоизма, из-за которой семнадцатилетняя Диана всюду создавала дополнительные трудности, лишала Ниниану самообладания.

— Какая же ты противная, Ниниана. Тебе совсем не жалко меня? Я должна стать супругой мужчины, который выглядит как посланец владыки ада. Я представляла себе жениха совсем иначе…

Опять все сначала! Старшая сестра закатила глаза.

— Он дворянин, а это главное. Времена сказочных принцев прошли. Родители наши умерли. Брат после подавления мятежа бесследно исчез. Фамилия Камара теперь связана с предательством. Молись, чтобы как можно скорее стать баронессой де Мариво. И мой тебе совет: вставай наконец и иди в соседнюю комнату. Служанка, ожидающая тебя по распоряжению барона, может потерять терпение и уйти.

Мысль о возможности надеть новое платье быстро высушила слезы на глазах Дианы. Паулина, вошедшая, чтобы помочь ей одеться, увидела возбужденную невесту, уже забывшую о переживаниях по поводу внешности будущего мужа.

Ниниане же столь быстро прогнать из головы образ барона не удалось. Она спустилась по узкой лестнице для слуг и вышла через боковые двери в сад. Тщательно подстриженные кусты и живописные лужайки заставляли забыть о том, что находишься в центре французской столицы.

Хотя цветочные клумбы в соответствии с временем года были голыми, листва самшита сохраняла ту зелень, которой так недоставало среди городских стен. Несколько дней, проведенных Нинианой во дворце без всякого дела, стали причиной ее раздражения. Чем занять себя в свободное время?

В утренний час она встретила только двух садовников, разбивавших цветочную клумбу и едва ответивших на ее приветствие. Слуги уже знали, что Норберт не знатный господин, а бедный родственник. Миновав быстрым шагом поворот на одной из дорожек, Ниниана наткнулась на неожиданное препятствие.

Резкий толчок отбросил ее назад, на колючую самшитовую изгородь, заставив испуганно вскрикнуть.

— Вы так стремительны, мой юный друг?

Внезапно увидев перед собой объект своих мыслей, она густо покраснела.

Удивленный Мариво не сразу узнал в юноше своего гостя, так как Ниниана и в самом деле старалась избегать встреч с бароном.

Он увидел худенькую фигурку среднего роста в скромном зеленом бархатном камзоле и старомодных туфлях на низком каблуке. Прикрытые охотничьей шапочкой каштановые волосы были стянуты на затылке. Блики солнечного света играли на них, как на медной посуде. Во взгляде смешались гнев, настороженность, любопытство и еще что-то необычное, чему Мариво так и не сумел дать определение.

Во всяком случае, подросток разглядывал его как взрослый мужчина. Возможно, на столь раннюю зрелость повлияли трагические события. Ведь очень непросто было провезти двух беспомощных женщин через многие провинции, где гвардейцы кардинала вели настоящую охоту на участников мятежа.

В улыбке, с которой барон посмотрел на гостя, отразилось искреннее уважение.

— Вы уже отдохнули после утомительного путешествия, Норберт? Вы должны рассказать мне о нем подробно. Я считал, что невозможно добраться сюда из южных провинций, минуя расставленные кардинальские сети.

Вежливые фразы Мариво позволили Ниниане собраться с мыслями и взять под контроль внезапно нахлынувшие на нее чувства. Ведь в какой-то момент очарование его улыбки застало ее врасплох. Как глупо со стороны Дианы считать отталкивающим преобладание в его внешности темных тонов. Он, правда, не выглядел особенно изящным, зато отличался удивительной мужественностью.

Красиво очерченный рот хорошо сочетался с резким контуром длинного носа. Дружеский взгляд живых черных глаз смягчал суровость лица. Коротко подстриженные вопреки моде темные волосы оставляли открытым бледный шрам.

Конечно, младшая дочь сеньора де Камара всегда предпочитала белокурых мужчин. Картинные изображения ангелов в иллюстрированном часослове матери легли в основу Дианиных представлений о мужской красоте, от которых она не хотела отказываться.

Опустив взгляд, Ниниана отметила также сдержанную элегантность одежды хозяина дворца. Темные узкие панталоны, заправленные в начищенные испанские сапоги, подчеркивали стройность мускулистых ног. Темно-синий бархатный фрак с белоснежными венецианскими кружевами на воротнике и манжетах говорил об аккуратности. Перевязь для шпаги и кинжал, украшенный драгоценными камнями, на поясе указывали на воинственность владельца, контрастируя с бархатом и кружевами.

— Рассказывать особенно нечего. Наверное, нам помог внешний вид нашей кареты. Кому пришло бы в голову искать в таком обшарпанном ящике на колесах представителей одного из самых известных дворянских родов, — пробормотала наконец Ниниана.

Она не стала говорить, каких трудов стоило ей подготовить к длительному путешествию подобный драндулет. Пришлось выложить на это последние монеты. В Париж они прибыли только с тем, что прикрывало их наготу, и еще с надеждой на щедрость жениха Дианы.

— Да, немало плохого пришлось вам пережить за последние месяцы, — согласился барон, — но теперь вы в безопасности. А как чувствует себя сегодня моя невеста?

«Капризничает», — чуть не вырвалось у Нинианы, однако она вовремя укротила свой дерзкий язык и соврала в надежде помочь Диане поскорей установить с будущим мужем хорошие отношения:

— Она ждет весточки от вас.

Старшая сестра полагала, что красота невесты побудит жениха ускорить подготовку к свадьбе. Набравшись смелости, она продолжала:

— Позвольте и мне задать вопрос. Вы в самом деле считаете, что нам нельзя покидать дворец? Нельзя ходить ни в церковь, ни за покупками?

Мариво нахмурился, и Ниниана вдруг согласилась про себя с мнением сестры относительно его внешности. Ей не хотелось бы стать причиной гнева барона.

— Вам не терпится, юный друг? Не рановато ли собрались искать развлечений в столице? — спросил он насмешливо.

На лице Нинианы снова появился румянец, и она сердито возразила:

— Не понимаю, что вы имеете в виду. Возможно, у меня отсутствует представление о некоторых вещах. Мне лишь показалось, что пора подумать о каких-либо доходах.

Последняя фраза удивила барона.

— О доходах? Разве вам плохо живется в моем доме? Вы ведь единственный родственник Дианы, поэтому не может быть и речи о том, чтобы вы покинули нас. Не торопитесь начинать самостоятельную жизнь. Позже, когда все уляжется, я попытаюсь определить вас в гвардию кардинала Ришелье. Ваш темперамент вполне подходит для этого.

Ниниана не знала, возражать ей или смеяться. Она вовсе не собиралась становиться гвардейцем его Высокопреосвященства. Ее с трудом скрываемые чувства зажгли золотистые искорки в зеленых глазах, и барон неожиданно обратил внимание на длинные шелковистые ресницы парнишки.

Наконец Ниниана, изо всех сил сдерживая себя, холодно возразила:

— Благодарю вас. Только бы вы не нарушили своего обещания относительно Дианы. Ничего другого мне от вас не нужно. И будьте уверены, я скорее умру от голода, чем хотя бы час проведу на службе у человека, виновного в смерти моего отца.

Мариво согласился с деланной невозмутимостью.

— Понимаю. Но не слишком ли предвзято вы судите? Гастон Орлеанский, герцог Монморанси и все их сторонники предали корону. Людовик XIII — наш король, а кардинал Ришелье — его первый министр. Мы обязаны им обоим беспрекословно подчиняться.

— Во всяком случае, Гастон Орлеанский — наследник престола.

— Кронпринц, которого собственная мать подтолкнула к мятежу. Она не постеснялась предать старшего сына, потому что Гастон показался ей благородней и любезней. Вы полагаете, Его Величество зря сослал вдовствующую королеву Марию Медичи? Нелегко ему было. Ведь он уважал ее, но не как политика, а как мать.

— А вы полагаете, что королю поможет использование кардиналом своей власти против ненавистных ему врагов, его стремление устранить их со своего пути? Ришелье не захотел простить моему отцу обращение к королю с протестом против указов от 1625 года, урезавших дворянские привилегии!

Изумленный Мариво скрестил руки на груди, пристально взглянув на юного собеседника.

— Что можете знать об этих указах вы, Норберт? В то время вы, наверно, еще лежали в пеленках…

— И все же кардинал постоянно отбирал с тех пор у древних дворянских родов их права, чтобы никто не мешал ему наслаждаться собственным могуществом.

— Он это сделал для укрепления авторитета короля. Нельзя допускать, чтобы каждый герцог, в чьих жилах есть несколько капель королевской крови, считал возможным вмешательство в управление страной. По-другому мир во Франции не обеспечить.

— Мирную жизнь семейства Камара нарушили люди кардинала.

— Вы всегда стремитесь оставить последнее слово за собой?

— Только когда я прав!

— Какой же вы, однако, мятежный и несговорчивый! Не желаете ли взять несколько уроков фехтования? Я с удовольствием пришлю к вам своего учителя. Это вас немного охладит и помешает вам поднять от скуки мятеж в моем доме!

Ниниана прикусила нижнюю губу. Одно дело — носить одежду юнца и играть соответствующую роль, и совсем другое дело — заниматься, как настоящий мужчина, фехтованием. Хотя в детстве она и сражалась, играя, на шпагах с Люсьеном, опытный учитель фехтования сразу распознает в ней женщину. Поэтому предложение она отклонила.

— Спасибо, но в уроках нет необходимости. Мне бы вполне хватило возможности любоваться в столице не одними высокими стенами вашего дворца. Так плохо терять свободу!

Исчерпав свое не слишком большое терпение и почувствовав раздражение от непонятного отказа, барон де Мариво ответил резче, чем намеревался:

— Такой возможности не будет. Или вы желаете оказаться в Бастилии? Пока живете в моем доме, извольте выполнять мои требования. Понятно?

Ниниана, ответив мысленно «нет», молча удалилась.

Барон хмуро посмотрел вслед своему гостю. Сколько в этом юнце вызывающей гордости и неукрощенного огня! Нужна твердая рука отца или заботливого друга, чтобы оградить его от неприятностей. Мариво не жаждал стать таким другом. И все же… Стоит уделить ему побольше внимания. В Норберте де Камара было нечто особенное, вызывавшее у барона, вопреки его собственной воле, чувство симпатии.

Глава 3

Покорно вздохнув, Ниниана сказала:

— Тебе не угодишь, Паулина. Когда я оделась мужчиной, ты была недовольна. Теперь я снова стала девушкой, а ты опять ворчишь. Что же мне делать? Превратиться в русалку, живущую на болотах? Как поведал мне один из конюхов, здесь не так давно вся местность была заболоченной. Генрих Наваррский, отец нынешнего короля, приказал ее осушить, чтобы построить новый городской район. Ты не знала этого?

— Я знаю только, что должна тебе помогать в совершении очередной глупости, — сердито возразила старая нянька, распрямляясь. Она укладывала новую одежду и материалы, купленные для Дианы, в резной сундук.

Девушка ласково обняла преданную служанку.

— Паулина! Если я и дальше буду безвылазно прозябать во дворце, мы не получим известий о Люсьене. Возможно, он арестован и нуждается в поддержке. Ты же не хочешь, чтобы он ждал напрасно? Мне надо выяснить, где он. Его имя в тайные списки не попало. Я больше не выдержу неизвестности.

— Так попроси барона де Мариво навести справки о Люсьене.

Ниниана презрительно откинула голову назад. От резкого движения из-под ленты выбился упрямый локон.

— Фи, барон! Он, вероятно, вовремя перебежал к победителям и стал активным сторонником кардинала. Оглянись! Враги Ришелье живут теперь по-другому. Как, по-твоему, он поступит, случайно обнаружив убежище мятежника? Поможет ему? Ты ведь и сама в такое не померишь!

— Но Люсьен де Камара — его будущий шурин.

— Подумаешь! Людовик и Гастон Орлеанский — братья! Кровное родство и родственные отношения скорее помеха в таком деле. Нет, у меня только один шанс — сам кардинал Ришелье. Говорят, он весьма восприимчив к женской красоте. Возможно, я смогу добиться его сочувствия.

— Не греши, дитя мое! Ты говоришь о служителе церкви.

Ниниана презрительно скривила рот.

— О том, которому удалось завоевать благосклонность вдовствующей королевы. Который, как полагают, разгневался на герцога Бэкингемского из-за вполне земного чувства ревности. Он является поклонником королевы и был взбешен, посчитав, что она позволяла герцогу то, в чем упорно отказывала ему, кардиналу. Я воспользуюсь его слабостью, Паулина. Помоги мне пленить его своей внешностью. Впервые я завидую красоте Дианы. Было бы лучше послать к его Высокопреосвященству мою сестру, но, увы…

Паулина сердито прервала Ниниану:

— Лучше? Да бедняжка убежит от нас прочь со страху или затопит нас обеих слезами. Я люблю ее, как собственную дочь, но было бы преувеличением считать ее разумнее красивой бабочки.

Ниниана улыбнулась. Одержав победу, она взяла Диану под свою защиту.

— Помолчи, Паулина. Зато она вполне подходит для барона. Красива, послушна. Он без труда сумеет командовать ею. Не сможешь ли ты подогнать для меня одно из ее платьев?

— Я рискнула отложить для тебя два. Диана подобрала цвета, а я подогнала их по твоей фигуре и удлинила подолы.

Паулина гордилась своей предусмотрительностью. Из сундука она вынула полотняный сверток и развязала его. Ниниана и в костюме пажа оставалась женщиной. Увидев роскошное светло-зеленое платье, она вскрикнула от восторга. Шелк с матовым блеском ниспадал на пол. Узкий лиф с неглубоким вырезом украшали жемчужины кремового цвета. Жесткий стоячий воротник доходил до затылка, а длинные рукава заканчивались кружевными манжетами. Платье дополнял серебристо-зеленый шарф, который завязывался вокруг талии.

Ниниана не припоминала, чтобы ей когда-нибудь приходилось так красиво и модно одеваться. И в благополучные дни ее семья мало чем владела, кроме благородной фамилии. Одни такие жемчужины стоили бы Людовику де Камара годового дохода.

— Чудесно! Эта одежда даже меня превратит в привлекательную для его Высокопреосвященства особу, — прошептала Ниниана благоговейно.

Паулина наморщила лоб.

— Не спеши съесть компот прежде супа, барышня! Как сумеешь ты попасть на прием к кардиналу? Как выйдешь за ворота дворца, чтобы об этом не узнал барон?

Ниниана махнула рукой.

— Нет ничего легче. Во время прогулок по саду я увидела за конюшней калитку, ведущую в небольшой переулок. Там даже задвижки нет. Видимо, этим выходом пользуются конюхи, когда вечером идут в кабак. Через него я смогу незаметно покинуть дворец и вернуться в него. Если вдруг барон спросит, где я, скажи, что у меня разболелся живот и я лежу в постели.

— Когда ты думаешь предпринять это путешествие? — спросила Паулина.

План у Нинианы был готов.

— Завтра в полдень, когда барон, как обычно, уедет в город, а слуги будут обедать.

Старая служанка выразила свои опасения:

— Это безумие. Кардинал прикажет тебя арестовать.

Ниниана хотела казаться спокойной, хотя уверенности в успехе у нее вовсе не было.

— Ерунда! Разумеется, я не стану говорить ему, что я Камара. Можешь не сомневаться в моей способности сочинить трогательные истории. Например, о бедной, покинутой невесте, разыскивающей своего любимого.

— Не слишком надейся, что его Высокопреосвященство потеряет от твоих речей голову, как сейчас старая женщина из-за большой любви не способная тебя бранить.

Ниниана быстро поцеловала Паулину в щеку.

— Главное — не бояться! Но помни: Диане ни слова. Где, кстати, она сейчас?

— В садовом павильоне со своим женихом. Ты можешь их увидеть вон из того окна.

Ниниана поддалась искушению. Сцена внутри небольшого сооружения, построенного в виде древнегреческого храма, походила на нарисованную картину. На фоне темно-зеленой стены сверкали ослепительно белые мраморные колонны. Диана сидела на узкой скамье в новом ромовом платье. Ее непокрытые волосы удерживала розовая лента. Сложив на коленях руки и склонив набок голову, внимала она словам мужчины. Он сидел очень близко к ней, и было видно, что старался ей понравиться.

— Любит ли он ее? — невольно спросила себя Ниниана. Однако ответ Паулины показал, что вопрос прозвучал достаточно громко.

— Барон не похож на человека, готового разделить с юной девицей ее романтические грезы. Но он, несомненно, оценил ее красоту и жаждет обладать ею. Я надеюсь на его благородство, которое не позволит ему еще до свадьбы взять желаемое. Помешать ему в этом мы не в состоянии…

Ниниана прищурила глаза и вгляделась внимательнее в происходящее. Сестре было явно не по себе. Она хорошо знала Диану и сразу заметила напряжение и нервозность, с которой та теребила пальцы на правой руке. Жаль, не слышала она слов барона, обращенных к Диане. Уж она бы постаралась… Постаралась — из-за чего? Чем не понравилась ей эта полная идиллии картинка? Почему она с трудом подавила в себе желание ворваться в павильон и помешать им? Ведь все шло по плану. Барон испытывал достаточное влечение к сестре, чтобы поторопиться со свадьбой. Ничего другого Ниниана не добилась бы. Или?..

— Ты не должна позволять ей слишком долго находиться с ним наедине. Трудно, сидя у воды, не напиться, — пробормотала она задумчиво.

Паулина шумно вздохнула. Постоянная забота о двух таких разных сестрах требовала терпения святой и изощренного ума ученого. Ни тем, ни другим горничная из Лангедока не обладала.

Четыре свечи, горевшие в светильнике, распространяли вокруг нежный аромат и мягкий золотистый свет. Тихое потрескивание пламени в камине создавало вместе со свечами тот уют, который, окутав Ниниану, усыпил ее бдительность.

— Ваш ход, юный друг, — напомнил барон де Мариво и поудобнее поставил правую ногу на каминную решетку. На нем были надеты лишь рейтузы и белая шелковая рубашка с кружевным воротником и кружевными манжетами. Свободно завязанные ленты позволяли Ниниане, помимо загорелого лица, увидеть и такую же загорелую мускулистую грудь. Дружеская атмосфера наряду с его домашней одеждой полностью покорили ее. Все сложнее становилось ей скрывать свою неуверенность, но Ниниана заставила себя целиком сосредоточиться на шахматных фигурах из слоновой кости, стоявших на маленьком столике. Предложение сыграть в шахматы было столь дружеским, что она не нашла повода для отказа.

— Так как вас пугает сражение на шпагах, может быть, королевская игра придется вам больше по вкусу? — спросил барон.

Будучи вынужденной сыграть роль труса, Ниниана не пожелала сыграть еще и роль тупицы. Она согласилась, хотя разум предупреждал ее о глупости такого согласия.

Мариво играл с ней в кошки-мышки. Хотя Ниниана неплохо разбиралась в шахматах, ей мешали ее темперамент и склонность к спонтанным, необдуманным решениям. Холодная логика, с которой партнер передвигал фигуры, вызывала у нее восхищение, но сама она так действовать не могла.

Вздохнув, увела она ферзя из опасной зоны, тут же честно заметив:

— Вообще-то, все напрасно. Вы придумаете новую уловку, чтобы рано или поздно у меня выиграть.

Черные зрачки партнера засветились от удовольствия.

— Вы всегда так быстро сдаетесь, Норберт?

Ниниана наморщила лоб. Почему у нее возникло впечатление, что вопрос имел двойной смысл? Она постарались произнести слова на еще более низких нотах.

— Я всегда борюсь до конца, если есть надежда. Однако считаю разумным сдаться, вместо бессмысленной погони за недостижимой целью.

Барон передвинул фигуру, взял графин с вином и сказал многозначительно:

— Такой молодой и такой рассудительный. Можно вам тоже налить? Это вино из Луары, оно хранится в погребах моего имения…

Ниниана изумленно заморгала. Представить себе нужного аристократа виноделом было еще трудней, чем ласковым супругом. Что побудило отца выбрать барона в супруги Диане, кроме его богатства? Он не был сторонником герцога Монморанси и не принадлежал к числу друзей семейства Камара. Тех-то Ниниана отлично знала. Причины выбора, видимо, навсегда останутся тайной, унесенной отцом в могилу.

Она взяла точеный бокал и послушно пригубила прохладную жидкость. Мариво внимательно наблюдал за ней.

— В некоторых случаях, Норберт, вы ведете себя как барышня. Разве можно оценить вино, прикасаясь к нему как невинная девица к запретному плоду?

Под его сердитым взглядом Ниниана надеялась, по крайней мере, не покраснеть. Ей почему-то ни на миг не удавалось в его присутствии забыть, что она — женщина. Как долго при таких обстоятельствах она сможет морочить ему голову?

— Вы смеетесь надо мной, — возразила Ниниана и наклонилась над шахматной доской, скрывая лицо. — А своего короля защищайте впредь лучше, господин! Шах!

Раздраженному Мариво пришлось вдруг признать свое поражение. Он совсем забыл об осторожности, разгадывая загадки, которые все чаще задавал ему гость.

Что творилось в душе этого совсем юного, чрезвычайно гордого мальчишки, не желавшего принимать никаких услуг, кроме регулярно подаваемой еды и крыши над головой?

Сочетание благосклонности и раздражения, появлявшееся в присутствии гостя, было для барона непривычным и озадачивающим. Кое-что в движениях ижестах Норберта, отдельные нотки в его голосе и взгляды из глубины зеленых глаз иногда настолько захватывали Мариво, что вызывали у него сомнения в собственном здравомыслии.

Влечение к юноше казалось ему настолько непонятным и противоестественным, что он невольно переносил на того часть своего раздражения, хотя хорошо понимал неправоту и нетактичность такого поведения. Ему пришлось признаться самому себе в чувствах, которые он, со своим холодным рассудком, раньше считал невозможными.

— Поздравляю! Я недооценил вас, юноша, — сказал он, нарушая длительное молчание.

Ниниана упорно глядела на доску.

— Не в том дело. Вы допустили ошибку из-за сильного раздражения. Сожалею, если в том есть моя вина. Мы искренне благодарны вам за приют. Не хотелось бы мне стать причиной вашего сожаления об оказанном нам гостеприимстве. Вы уже просили о разрешении на бракосочетание с моей сестрой… двоюродной?

В самый последний момент Ниниана заметила свою оплошность и попыталась исправить ее, надеясь на невнимательность Мариво.

Мариво же вновь стали обуревать противоречивые чувства. С одной стороны, он был поражен способностью юнца угадывать его намерения. С другой стороны, ему было неприятно именно от Норберта услышать напоминание о помолвке. Как бы ни привлекала его красота Дианы, способная примирить с мыслью о женитьбе, он не желал становиться объектом уговоров, тем более со стороны такого парнишки. Поэтому его ответ прозвучал с долей цинизма.

— Терпение, кажется, не относится к вашим достоинствам. В данный момент вероятнее получить от его Высокопреосвященства приказ о казни, а не разрешение на брак. Вам не известно, что даже месье Шатонёф, хранитель большой печати, был недавно арестован и посажен в тюрьму? Король сам подписал приказ об аресте.

— А его Высокопреосвященство в кардинальской сутане тайно держал в своих руках все нити. Неужели мир наступит только тогда, когда казнят всех ему неугодных? — резко добавила Ниниана.

— Мир наступит тогда, когда он будет гарантирован для всего королевства. Вы проезжали по улицам столицы и видели, что таких кварталов, как наш, немного. Париж, как и другие города, нуждается в более прочном мире для улучшения своего облика. Только мир позволяет строить дороги, мосты, дома, собирать богатые урожаи.

— Урожаи винограда, — попробовала пошутить Ниниана, но перед ее глазами возникли руины родительского дома. Возможно ли добиться примирения на развалинах?

Мариво сухо подтвердил:

— И винограда тоже. Но чтобы этого достичь, нужно сосредоточить всю власть в руках, которые не будут ею злоупотреблять. В руках короля! Недопустимо вмешательство в его дела матери, супруги, тем более ее подруг. Ведь королевство не курятник, где правят петухи с наиболее ярким оперением и наиболее громким голосом.

Его четкая позиция увеличила удивление Нинианы. Как мог отец обручить Диану с таким явным сторонником того человека, которого они с герцогом Монморанси собирались лишить трона?

— Вы даже не скрываете своих взглядов. Не потому ли вы боитесь сообщить о своей помолвке с членом семейства Камара? — удивленно заметила она.

— О Боже! Непонятно, как вы дожили до своего возраста, Норберт. Неужели ни у кого не возникало желании укоротить ваш дерзкий язык?

Возмущение барона так сильно напомнило Ниниане гневные тирады отца, что она, утратив осторожность, улыбнулась. Улыбка ее отражала сочувствие, мягкий юмор и стремление к взаимопониманию. Ведь она привыкла выслушивать брань в ответ на свои резкие замечания. Она даже представить себе не могла, насколько ее улыбка получилась очаровательной и женственной.

Барон де Мариво с такой силой поставил бокал на стол, что у него отломилась ножка, а его верхняя часть покатилась по столешнице и, упав вниз, разбилась о камни перед камином. Теряя самообладание, хозяин поднялся с кресла.

— Уже поздно, молодой человек. Давайте завершим на этом. Благодарю вас за компанию. Передайте мои наилучшие пожелания кузине!

Прежде чем Ниниана успела ответить, он стремглав вышел. Только глухой звук, с которым захлопнулась дверь, позволял предположить… Предположить — что?

Девушка в костюме пажа восприняла это как бегство. Но по какой причине? Почему барон де Мариво должен бежать от нее?

Глава 4

Хотя роскошный дворец на улице Сант-Онор, сооружавшийся для Армана Жана дю Плесси, герцога Ришелье, кардинала и первого министра Его Величества, короля Людовика XIII, еще не был достроен, на Ниниану, стоявшую в солнечный мартовский день 1633 года перед главным порталом, он произвел огромное впечатление.

Парадный двор с колоннадой уже приобрел основные очертания. Каменотесы трудились над завершением аллегорических фигур, предназначенных для его украшения. Кроме работников, Ниниана различала гвардейцев, монахов, чиновников. Попались ей на глаза даже несколько прикрытых вуалями дам.

Она плотнее закуталась в накидку и убедилась, что капюшон полностью закрыл волосы, стянутые Паулиной на затылке. Затем решительно смешалась с толпой, надеясь найти приемную, в которой можно будет попросить аудиенции у его Высокопреосвященства.

Долгий путь от Королевской площади вдоль Сены помог ей вновь уверенно почувствовать себя в женском платье. Но дамские туфли, вместо удобных мужских сапог, стали причиной мучительной боли в ступнях. Аккуратно очистив от грязи подолы накидки и платья, она, однако, ничего не смогла сделать с мокрой кожаной обувью, натиравшей натруженные пятки.

Расчет ее оказался верным. Посетители шли к широкой мраморной лестнице, которая вела в просторный холл. Там уже собралось немало народу, и это с самого начала ее обнадежило. Появление двух секретарей быстро навело в холле порядок. Они подходили к каждому посетителю и записывали фамилию и суть прошения.

— Вам придется запастись терпением, мадемуазель Совар. Его Высокопреосвященство старается выслушать каждого, но я не могу обещать вам, что он найдет для вас время именно сегодня, — услышала Ниниана.

Она попыталась скрыть свое разочарование, улыбнувшись особенно приветливо. Если секретарю известны пристрастия кардинала, еще не все потеряно. Темно-зеленый капюшон бархатной накидки, принадлежавшей Диане, выгодно подчеркивал белизну ее кожи, а слегка подкрашенные губы приобрели цвет спелой вишни. Ниниана не могла сказать, помогло ли все это ей сократить ожидание. Однако не успела она второй раз обойти громадную приемную своим нервным шагом, как перед ней почтительно склонился секретарь.

— Его Высокопреосвященство ожидает вас, мадемуазель Совар!

Только в последний момент вспомнила она названную ею в приемной фамилию. Фамилию своей подруги, с которой обучалась в монастыре сестер милосердия в Тулузе чтению, письму и прочим навыкам, необходимым, по мнению матери, благородной даме. Элен де Совар. Сколько времени минуло с тех пор, когда монастырский колокол определял распорядок ее дня! Какой простой и беззаботной была тогда жизнь!

Воспоминания об Элен де Совар помогли ей расправить плечи, перед тем как присесть в подобающем реверансе перед грозной фигурой в красной сутане. Ей понадобилось собрать все силы, чтобы скрыть вспыхнувшую ненависть и поцеловать рубин на протянутой ей узкой бледной руке.

— Встаньте, мадемуазель! Чем могу вам помочь? — услышала она негромкий, но властный, сухой голос.

Моментальный переход к делу помог Ниниане сосредоточиться, преодолев свою скованность. Не опуская ресниц, встретила она пронзительный взгляд церковного владыки. Каким болезненным он выглядел! Каким худым, изможденным и старым! Поджарая фигура в блестящей сутане с кружевным воротником, казавшимся таким же белым, как кожа лица. Темная холеная бородка и сверкавшие глаза напоминали рисунок тушью на белом пергаменте. Ненависть ее куда-то исчезла и уступила место смешанному чувству настороженности и жалости.

И Ниниана заговорила напрямую:

— Простите, ваше Высокопреосвященство, что обременяю вас своими проблемами. Но какова бы ни была грозящая мне опасность, я должна выяснить все относительно судьбы Люсьена де Камара.

Ни единый мускул не дрогнул на утомленном лице кардинала.

— А чем этот молодой человек заслужил такой живой интерес? — спросил он, медленно опускаясь в кресло! и жестом предлагая Ниниане тоже сесть.

— Он… он мой возлюбленный.

Ответ Нинианы содержал давно заготовленную ложь.

Влюбленной девице безжалостный и властолюбивый человек, вероятно, простит сумасбродный поступок, приведший ее в логово льва, и хотя у нее не было собственного опыта, она все равно понимала, что влюбленным свойственно делать глупости, и ловко пользовалась этим в своих целях.

Подобие улыбки появилось скорее во взгляде, чем в уголках губ Ришелье.

— Его возлюбленная… Гм… Как удивительно…

Ниниана продолжила сочиненную сказку:

— Тайная возлюбленная. Отец запретил мне общение с ним, потому что Люсьен примкнул к мятежникам. Но… пожалуйста, можете вы мне сказать, жив ли он? Где он? Что я могла бы для него сделать? Чем помочь?

Отчаяние в ее вопросах было искренним, а едва сдерживаемые слезы придавали взгляду оттенок трагичности. Стиснутые пальцы и дрожащие губы свидетельствовали о старании овладеть собой.

— Успокойтесь, дитя мое, — пробормотал первый министр. — Было бы разумнее использовать красноречие, чтобы отговорить вашего легкомысленного друга от участия в событиях, способных навлечь на него несчастье.

Ниниана вдруг забыла об этикете и собственной гордости.

— Значит, вы знаете, где он? Он жив? Скажите мне, ваше Высокопреосвященство, ради Христа, умоляю вас…

Она упала перед владыкой на колени.

— Поднимитесь, мадемуазель!

Приказ был таким резким, что девушка невольно повиновалась.

— Вы считаете меня всемогущим, но всемогущ только Господь Бог. И готовность прощать своих врагов свойственна скорее Богу, чем людям. А вы тоже из тех предателей, которые ради власти ввергли мирное королевство в ужасный мятеж?

Ниниана испуганно отпрянула назад. Накидка распахнулась, и капюшон соскользнул с головы. Взгляд ее упал на закрытую дверь, но она сразу отвергла мысль о бегстве. Трусливый выход из положения ее не устраивал. Она расправила плечи и подняла подбородок с таким неподражаемым величием, что в глазах кардинала мелькнула искорка интереса. Свое признание она произнесли с достоинством, в голосе чувствовалось скрытое возмущение.

— Я искренне предана Люсьену и его семье. Однако ним, паше Высокопреосвященство, должно быть известно, что мужчины из благородных семейств принимают решения, не советуясь с женами, матерями, сестрами и невестами. На долю женщин выпадают обычно лишь печальные последствия мужской отваги, хотят они того или нет!

Ниниана ожидала чего угодно, но не сдавленного смеха в ответ. Прошло какое-то время, прежде чем первый министр, овладев собой, смог снова заговорить.

— Вы и в самом деле мятежница. Я ничего не знаю о нашем возлюбленном, дитя мое, однако попытаюсь узнать что-либо о его судьбе. Мне представляется особо тонкой местью подсадить в семейное гнездо участника мятежа мятежницу жену. Куда я мог бы послать сообщение о его местопребывании?

Такую сложность Ниниана не предусмотрела. Сказать кардиналу про дворец Мариво — означало подвергнуть опасности Диану и ее будущего супруга. Это исключалось. Она попробовала собрать всю силу убеждения для вежливого отказа.

— Благодарю, ваше Высокопреосвященство, за подобное предложение. Но я сама приду сюда снова за новостями. Вам нет необходимости беспокоиться об их пересылке…

Хотя она втайне молилась о том, чтобы кардинал с ней согласился, ее потрясла его моментальная готовность принять любой ее вариант. Прежде чем Ниниана успела все осмыслить, ей пришлось попрощаться и выйти через боковой выход. Дверь за ней бесшумно закрылась, и она оказалась в незнакомом коридоре.

Ниниана не подозревала, что кардинал сразу же отдал несколько связанных с ней конкретных распоряжений. Она просто испытала наконец необыкновенное облегчение. Во-первых, потому, что, по ее мнению, благополучно выпуталась из опасной авантюры, несмотря на орлиный взор первого министра, а во-вторых, потому, что достигла нужного результата. Двойной успех! Ведь если бы Люсьен был казнен, Ришелье наверняка сообщил бы ей об этом сухими, не вызывающими сомнений словами.

Ведь ее покойная мать приходилась родственницей казненному герцогу Монморанси, а этого было вполне достаточно для того, чтобы о казни ее сына Люсьена де Камара узнал самый могущественный человек в государстве. Итак, Люсьен жив. Но где он? В Бастилии? На мгновение Ниниана приложила ледяные руки к сильно, бьющемуся сердцу. Как освободить брата из страшной тюрьмы? «Подожди, — произнес внутренний голос, призывая к терпению и осторожности. — Не надо ничего планировать, не зная положения вещей!»

Заставляя себя успокоиться, она огляделась. После роскошного кабинета кардинала коридор казался холодным и пустым. Узкий проход из черных и белых плит, уложенных в шахматном порядке. Путь в неизвестность?

Дрожа от холода, запахнула она накидку и натянула на голову капюшон. Затем стала искать выход. Ряд равномерно расположенных высоких окон пропускал приглушенный свет, поскольку день уже переходил в сумерки. Едва ли ей удастся попасть на Королевскую площадь до темноты. Тем лучше, можно вернуться во дворец под покровом ночи.

Через приоткрытую дверь Ниниана снова вошла в зал ожидания, по-прежнему полный людей. Как ей показалось, никто не обратил на нее внимания. Одернув юбки, она быстро направилась к главной лестнице, не заметив при этом высокой фигуры, следующей туда же. Возле верхней ступеньки они столкнулись.

В течение ужасного, нескончаемого мгновения Ниниана ощущала себя между небом и землей. Ей казалось, что в следующую минуту она упадет на каменные ступени и разобьется. Затем кошмар закончился, и Ниниана оказалась в крепких объятиях, прижатая к мягкой поверхности из сатина и кружев. Ее чувствительный нос уловил знакомый аромат травяных настоев и кожи. Дрожащей от слабости девушке было боязно открыть глаза, освободиться от надежных объятий и взглянуть на своего спасителя. Прошло некоторое время, прежде чем она на это решилась. К счастью, имя, готовое сорваться у нее с языка, превратилось лишь в слабый вздох. Ниниана увидела выразительное лицо с хорошо знакомыми ястребиными чертами и черными глазами, в которых зрачок сливался с радужной оболочкой. Ее собственное отражение, казалось, утонуло в их темной глубине. Она зашаталась и упала бы, не подхвати он ее снова.

Барон де Мариво в свою очередь с любопытством посмотрел на мадемуазель, вызвавшую особое недоверие у его Высокопреосвященства. Он специально устроил столкновение, а роль спасителя облегчала знакомство, которого в обычных условиях не просто было бы добиться. Барон увидел лицо с правильными, но довольно обычными чертами. Тонкий нос с четким контуром, недостаточно, однако, маленький и изящный, чтобы соответствовать канонам женской красоты. Несколько локонов, выбившихся из-под капюшона, напоминали по цвету осенние листья. Когда наконец приподнялись веки, он увидел большие ярко-зеленые глаза. Глубокие и прозрачные, как лесное озеро.

— Слава Богу, что я вовремя оказался рядом и смог удержать вас от падения. Разрешите куда-нибудь вас посадить. Вам нужно успокоиться и собраться с силами, — сказал он ей с улыбкой.

Ниниана смущенно кивнула. Ее молчание он объяснил пережитым испугом. Исполняя роль кавалера, барон повел девушку, осторожно поддерживая ее под локоть.

Хотя Ниниана слышала от него, как активно выступал он на стороне короля, она никак не предполагала, что столкнется с ним во дворце кардинала.

Глава 5

— Выпейте, мадам! Это лекарство снова окрасит ваши щеки румянцем. Вы бледны как смерть. Простите ли мне мою неуклюжесть? Я торопился и, как все мужчины, не смотрел по сторонам…

Ниниана послушно взяла кубок и отпила большой глоток. Прозрачная жидкость, которую барон налил из стоявшего неподалеку кувшина, выглядела вполне безобидно, была прохладной и напоминала по вкусу яблоки.

«Приятный напиток», — подумала она, но все внутренности внезапно обожгло огнем, и ей пришлось судорожно хватать ртом воздух.

— О Мадонна! — прохрипела она, задыхаясь от кашля. — Вы хотите меня отравить? Что тут налито? Адская смесь?

— Водка из яблок. Чувствуете, как она согревает и придает вам силы? — пояснил Мариво с хорошо знакомой ей улыбкой.

Легкий румянец, заменивший на щеках болезненную бледность, доказал действие лекарства. Ниниана поднялась с кожаной скамьи.

— Спасибо за помощь, месье! Не смею вас больше задерживать. Всего хорошего!

Лучше было поскорее закончить эту внезапную встречу. В любую минуту он мог сорвать с нее маску! Выдать ее способны и голос, и фигура, и глаза! Ведь он не слепой! Но когда она протянула руку к двери, ее пальцы наткнулись на его правое плечо. Застыв, она ощутила гулкий удар сердца.

— Зачем столь поспешно? Разве вы не убедились, что спешка иногда опасна? Давайте немного поболтаем. Доставьте мне удовольствие познакомиться с вами! Вы ведь не парижанка? Что заставило вас оказаться среди унылой толпы просителей в зале ожидания?

«Поиски вашего будущего шурина, пропавшего без вести мятежника», — ответила Ниниана про себя.

Но вслух она этого произнести не могла. Упрямо разглядывая тяжелые шелковые складки своего платья, она искала отговорку и надеялась, что хрипота в голосе будет объяснена действием крепкого напитка. Для верности она предварительно изобразила кашель.

— Благодарите Создателя, месье, что вам не пришлось оказаться в рядах этих несчастных просителей. Время теперь неспокойное, и не всем из нас, к сожалению, удается держать нос по ветру…

Вместо вежливых слов из уст ее вырвалось горькое обвинение. Опомнившись, Ниниана сочла понятной для себя причину присутствия барона в этом дворце. Он принадлежал к тем, кто виновен в смерти герцога Монморанси и ее отца, кто не посчитался с личными связями и человеческими чувствами. Чем еще отягощена его совесть? Какие планы сорвались из-за него? В каких смертных приговорах он участвовал? Чьи жизни разрушил?

Ее открытое нападение удивило и развеселило наблюдавшего за ней мужчину. До чего же своеобразное, изменчивое, непредсказуемое существо! Еще не совсем пришедшее в себя, охрипшее и растерянное, оно походило на воинственную амазонку. Агрессивную, яростную, полную затаенного гнева. Эмоции преобразили черты ее лица, придав им необычайную привлекательность. Она внезапно стала красивой, однако в зеленых глазах отражалось плохо скрываемое презрение.

— Вы говорите загадками, мадам, но разрешите представиться: я барон де Мариво, — подбросил он ей очередную приманку.

— Шпион на службе кардинала Ришелье!

Хотя Ниниана понимала всю глупость подобного упреки, гнев ее был слишком силен и имел несколько причин.

Прежде всего возмущение тем, что он обвел вокруг пальца отца, а теперь они, к несчастью, зависят от выполнения им своего обещания. И в то же время боязнь признать собственную ошибку. Образ, который она попыталась создать для себя в прошедшие дни, не подходил для бессовестного негодяя.

— Вы всегда торопитесь осудить незнакомого человека? Или мы, возможно, встречались с вами раньше?

Он казался скорее заинтригованным, чем возмущенным.

Вот и расплата за легкомыслие! Ниниана постаралась спасти положение.

— Я умею к двум прибавлять два, месье. Как иначе объяснить ваше хорошее знакомство с тайнами дворца? С его помещениями и с его гостеприимством? Я с полным правом могу полагать, что только ближайшим друзьям первого министра позволено наслаждаться здесь комфортом.

Свободной рукой она обвела вокруг, указывая на турецкие ковры, дорогую мебель и пляшущий огонь в камине.

Он сжал правой рукой ее дрожащие пальцы. Это прикосновение пронзило Ниниану насквозь, а его голос проникал, словно издалека, в ее уши, когда он мягко пояснил:

— Вы заблуждаетесь. Я верный слуга короля и капитан королевской гвардии. В качестве такового мне поручено выполнять особые поручения его Высокопреосвященства. Поэтому я знаком с помещениями дворца. Вы не склонны, мадам, назвать мне наконец свое имя?

Захваченная в плен теплой рукой, Ниниана оказалась беспомощной перёд излучаемым мужским обаянием. Как мозаика, складывались в ее мозгу многочисленные детали, связанные с появлением Мариво. При каждом движении от его темной куртки исходил тонкий аромат полевых трав. Он ласкал обоняние и сильно отличался от стойкого резкого запаха конского и мужского пота, который исходил от одежды ее отца. Очевидно, Мариво не считал, как некоторые, чистоту одежды и тела вредной для здоровья.

— Ниниана, — пробормотала она бессознательно, под действием непонятных ей чар.

Что с ней? Почему биение сердца напоминало оглушительный барабанный бой?

Целуя ее руку, он тихо повторил:

— Ниниана. Имя феи, а не воительницы! Почему мне кажется, что я давно вас знаю, что вы — ответ на вопрос, который я постоянно себе задаю? И почему, Ниниана, в вас столько гнева и ненависти?

Прикосновение его губ к ее руке было учтивым, едва ощутимым. Но ей поцелуй показался ожогом пламени. От него по всему телу распространилось тепло, доходившее до тончайших нервных волокон. Изумление от этого ощущения заставило Ниниану забыть об осторожности, и взгляды их встретились.

Все произошло настолько быстро, что она не успела скрыть удивление, воздвигнуть внутренние барьеры, за которыми могла спрятать свои подлинные чувства.

Черные глаза проникли в глубину ее души и вызвали в ответ страстное желание, о котором она раньше и не подозревала.

Однако и Мариво испытал замешательство, поняв, что внезапно и сам попался в силки. Юный паж из рода Мариво, начавший службу при дворе в 1610 году, в год убийства Генриха IV, за двадцать лет узнал множество людей, в том числе и женщин. До сих пор ему успешно удавалось избегать брачных уз. Но когда-то придется выполнить свой долг и позаботиться о наследнике. Приятная необходимость, если учесть, что будущей супругой будет такая необычайно красивая женщина, как Диана де Камара.

Вот только никакой опыт не мог подготовить его к сочетанию внезапной страсти, забавного сообщничества и искреннего доверия, которые он нашел, заглянув в лучистые, целомудренные, светло-зеленые глаза. Вспыхнувшие в нем чувства никак не сочетались с полученным заданием, но в этот миг он скорее отдал бы свою жизнь, чем согласился исполнить порученное. Как курьезно, опасно, необычно, ново и захватывающе странно все оказалось.

— Нет, нет, пустите меня, прошу вас, мне нужно уходить, — прошептала Ниниана едва слышно.

— Останьтесь, пожалуйста…

Как можно отказать в такой просьбе? Ниниана попробовала взять себя в руки. Перед ней стоял будущий супруг ее сестры, вероломный, напыщенный, самоуверенный аристократ, один из сторонников Ришелье, преследующий лишь собственные интересы. Но с таким же успехом она могла бы сопротивляться зимним ветрам, налетавшим в декабре на замок Камара с Пиренейских гор. Нормальная, здоровая гармония между разумом и сердцем была нарушена его льстивыми словами.

— Как ты прекрасна! Увидеть тебя — то же, что заглянуть в светлый источник, спрятанный среди мхов. Кристальная прозрачность, отражающая зеленые краски леса. Ниниана, нимфа моя очаровательная, прекрасная, соблазнительная маленькая фея…

Левой ладонью Мариво коснулся ее щек, не отнимая своей правой руки.

С того дня, когда Диану положили в колыбель, никому не приходила в голову дурацкая мысль назвать Ниниану прекрасной. Она давно привыкла быть незаметной, будничной, лишенной всякой привлекательности. Теперь она слушала его как сказочника, забывая об остальном. Ей все приснилось. Конечно, это был сон. Только во сне барон де Мариво способен сказать ей такое и подарить поцелуй. И только во сне она может покорно на поцелуй ответить. Сном объяснялось и непонятное ощущение, разбуженное в ней прикосновением его губ. Ее тело словно включилось в неведомую жизнь, питаемое неизвестным источником энергии, который, как яркий факел, прорезал ночную тьму и позволил увидеть вещи в новом свете. Потерявшись в нахлынувших ощущениях, она больше не пыталась сопротивляться или убежать. Целиком отдалась она поцелую, отвечая на него с такой же страстью.

Плененный неожиданным сочетанием полной невинности и безрассудной жажды, Мариво потерял контроль над ситуацией. Начинавшаяся легким флиртом и дипломатической болтовней встреча превратилась в игру с огнем. Он ощутил вкус податливых мягких губ, раскрывшихся навстречу его языку. Сладость нежных уст, стройность закутанного в шелк божественного тела, плотно прижавшегося к нему… В этом гибком теле заключалась необыкновенная сила, так отличавшая его от рыхлых фигур придворных дам.

Ее поведение тоже было иным, непривычно новым. Ни одна из утонченных красоток, окружавших королеву Анну и в течение многих лет лелеявших мысль превратиться в баронессу де Мариво, не вела бы себя так. Постоянная игра в прятки, сдержанность, полусогласие и многозначительные намеки были доведены ими до совершенства. Нет, Ниниана наверняка никогда не появлялась при дворе. Откуда же она приехала? И чего добивается?

— Скажи, кто ты и откуда приехала, — прошептал он ей на ухо, целуя ее в висок. Его руки скользнули под накидку и расстегнули застежку на плече. Накидка упала на пол. Ниниана этого даже не заметила. Она и не подозревала, что тяжелый шелк платья был на самом деле очень тонким. Каждое прикосновение его пальцев прожигало материю, оставляло следы на коже и расплавляло кости. Словно волна, накатывалось на нее непонятное влечение, вызвавшее слезы на полузакрытых глазах и заставившее прикусить от напряжения нижнюю губу.

Мариво прочел покорность на ее лице и забыл про свой вопрос. Прозрачная кожа, казалось, светилась под золотистыми лучами. Под тонким платьем угадывались нежные округлости маленьких грудей. Он не мог устоять перед желанием прикоснуться к шелковистой коже, пахнувшей цветами, и от возросшей страсти ему вдруг стало не по себе.

Его поцелуи вызвали у Нинианы сильную чувственную дрожь.

Хорошо зная тайны дамской одежды, он ловко расстегнул петли, мешавшие смелым ласкам.

Ниниана испуганно встрепенулась, когда прохладный поток воздуха коснулся ее обнаженной груди. Но тут же тепло снова окружило затвердевшие от наслаждения розовые вершины упругих холмиков. Возбуждающая ласка проворного языка заставила ее глубоко вздохнуть, в то время как упругая округлость блаженствовала от поглаживания ладонью, выдавая страсть давлением отвердевшего соска. Желание, скопившееся внутри ее, было подобно вулкану, готовому к извержению и стремящемуся вверх сквозь все преграды. Она содрогалась от могучей страсти, не подозревая, что усиливала тем самым желание мужчины, давно потерявшего голову.

— Простите… ах… ох… извините…

В забытьи, на грани сознания услышала Ниниана смущенный лепет. Невольно открыв глаза, она вновь увидела окружающую обстановку. Более неприятное положение трудно было себе представить.

Юный аббат стоял с покрасневшим лицом в проеме полуоткрытой двери. Увиденная картина, вероятно, так потрясла его, что он не отступил назад и не закрыл вежливо дверь.

От потока воздуха из коридора затрещало пламя в камине, а Ниниана окончательно пришла в себя, словно на нее опрокинули ведро ледяной воды. Она решительно освободилась от объятий барона и поспешно натянула платье на обнаженные розовые груди. Попытка застегнуть лиф сорвалась из-за отсутствия булавок. К счастью, она нашла свою накидку и плотно завернулась в нее.

Между тем смущенный священник попробовал исправить неприятную ситуацию.

— Его Высокопреосвященство подумал… что здесь… простите, я вовсе не собирался…

— Полагаю, что вам следует немедленно удалиться, аббат, — заявил Мариво, с трудом подавляя гнев.

Ниниана, собравшаяся проскользнуть мимо барона, испуганно отпрянула в сторону. Ею владела только одна мысль: прочь! Прочь от этого мужчины, прочь отсюда. Наконец она достигла спасительной двери.

— Ниниана, останьтесь! Подождите, умоляю вас. Подождите одну минутку…

Ей повезло, что возмущенный священник, желая избежать прикосновения к ней, бросился внутрь помещения. При этом он так столкнулся с Мариво, что оба упали. Крик барона едва успел долететь до ее ушей, а может быть, она его и вовсе не расслышала. Стремглав промчалась Ниниана по коридору, слетела вниз по лестнице и выскочила из дворца, не обращая внимания на изумленные взгляды. Задыхаясь, вбежала на улицу Сант-Онор, где, несмотря на наступивший вечер, было много народу.

Под накидкой, которую Ниниана натягивала на себя обеими руками, ощущался полный беспорядок в одежде. Колыхание бюста, освобожденного от корсета, совпадало с ритмом ее бега. Горечь и разочарование пробудились в ней, и во рту появился привкус желчи.

Неужели она потеряла рассудок? Несомненно! Иначе почему она, как уличная девка, бросилась в объятия барона? Вольности, которые она ему позволила! Поцелуи… Жениху своей сестры! Она почувствовала, как краска залила ее лицо. Почему все так получилось? Она что, отравилась водкой или попала под воздействие волшебных чар?

Чем дальше Ниниана уходила от королевского дворца и Лувра, тем больше встречалось ей на пути куч мусора и грязи, которые она старалась обходить. Тяжелые запахи переулков, кухонь и пищевых отходов, потных людей и их жилищ висели в вечернем воздухе, смешиваясь с пронзительным городским шумом, вызывавшим боль в ушах.

Грязная дворняжка, скуля, выскочила из подворотни прямо под ноги Ниниане. Стараясь сохранить равновесие, Ниниана в последний момент ухватилась за какую-то опору и поняла, что держится за красный мундир. Гвардеец кардинала! Еще того не легче!

Однако гвардеец был далек от желания выслеживать, арестовывать и допрашивать. Как завороженный уставился он на соблазнительное декольте, открывшееся его взору из-под распахнувшейся накидки. Его решение созрело моментально.

— Эй, красотка, ты в этом квартале новенькая? — спросил он, слегка заикаясь. — Ищешь дружка на ночь? Пойдем со мной! Моих денег хватит на веселый вечер для нас двоих!

Возмущенно вскрикнув и подхватив юбки, Ниниана постаралась опять спастись бегством, собрав все оставшиеся силы. Бежала, не обращая внимания на одышку, на мучительную боль в груди, на стертые, вконец измученные ноги. Нормально соображать она уже не могла, поэтому бежала так, словно за ней гнались все страшилища ада, и опомнилась, лишь наткнувшись на боковую калитку потайного входа во дворец Мариво. Неужели миновало всего полдня с того момента, когда она, полная надежд, выходила отсюда? Ниниана сломала два ногтя, торопясь укрыться за надежной стеной.

Постепенно дыхание пришло в норму, и покой ночного сада стал медленно проникать в её сознание. За этими стенами Париж казался засыпающим, укрощенным чудовищным зверем. Городская вонь отступила перед первым сильным весенним ароматом обнажившейся земли и распинающихся почек. Неподалеку плескалась вода в небольшом фонтане. Ниниана решила укрыться возле этого бассейна. Мраморная чаша была встроена в стену, и маленький каменный божок непрерывно направлял туда из рога изобилия сверкающую струю. Она окунула в воду руки, освежила лицо и сделала несколько больших жадных глотков. Это вернуло ясность ее сознанию.

Половинка луны виднелась сквозь свежую зелень деревьев, давая достаточно света, чтобы разглядеть непорядок в одежде. В таком виде нельзя было появиться перед Паулиной! Это вызовет вопросы, на которые Ниниана не может ответить даже самой себе. Она попыталась застегнуть лиф, используя несколько булавок из менее заметных частей одежды, и поправила кружевной воротничок, обнаружив с облегчением, что не потеряла ни одной жемчужины. Хорошо, что никто ее здесь не видел!

Какой была бы реакция матери на ужасное поведение дочери? Ее матери, стремившейся воспитать дочерей в строгой любви и благочестии? Ни одна из материнских заповедей, ни один из ее советов не подготовили Ниниану к смятению чувств, вызванных единственным поцелуем барона Мариво. Тем более что оба жениха, выбранные для нее отцом, проявляли свое почтение к невесте, целуя лишь руку или щеку. Как же объяснить происшедшее? Какой дьявол в нее вселился? Какие дьявольские козни наставили ее растаять в объятиях барона? Мысли об этом вновь вызвали стук крови в висках и жар во всем теле — от макушки до утомленных ступней. Нет, лучше обо всем забыть! Ниниана опустила руки по самые локти в ледяную воду и терпела холод до тех пор, пока дрожь не сменилась теплом во всем теле. Надо было подумать о более важных вещах, в конце концов, ее миссия была в какой-то мере успешной. Теперь известно, что Люсьен де Камара жив, а кардинал лично обещал ей сообщить о том, где он находится.

Значит, у нее есть новости, которые можно сообщить Паулине, не вдаваясь в подробности пребывания в коридорах дворца.

Расправив хрупкие плечи, Ниниана выпрямилась. Теперь нужно только незаметно проникнуть в дом, не привлекая внимания слуг, а это пустяк после всего пережитого.

Глава 6

— Арман! Проклятье! Куда девался этот парень? Арман!

Звучный, раздраженный голос раздавался в главном холле дворца Мариво и сразу превратил тихие коридоры в разбуженный пчелиный улей. В последний момент Ниниане удалось укрыться в глубокой нише возле широкой лестницы. Ниша, несмотря на горящие светильники, находилась в густой тени. Обычно там стояла ваза с цветами. Но именно ее неосторожная служанка уронила сегодня утром с цоколя, чем невольно помогла Ниниане.

Арман, камергер барона, промчался мимо нее, застегивая на ходу сюртук. Ниниану он не увидел. Похоже, в такой час никто не ожидал появления хозяина.

Ниниана вознесла к небу молитву, и на какое-то время ей показалось, что Господь услышал ее, так как голоса задержались у входа в холл. Приказы барона были краткими и конкретными, как всегда: ванна, еда, новая информация, полученная в его отсутствие, приглашение юному Норберту сыграть вечером в шахматы.

Ниниану бросало то в жар, то в холод. О Святая Дева Мария, такого испытания для нервов ей сегодня уже не выдержать. Нет, на сей раз Паулина должна придумать подходящую отговорку. Девушка охотно отгородилась бы от этого человека целым королевством. Впрочем, пока хватило бы закрытой двери или толстой стены.

На теле выступил и потек между лопаток холодный пот. Быть найденной грозило большими неприятностями. Ведь случившееся после полудня между ней и бароном могло привести к разоблачению и очень плохим последствиям.

Ниниана услышала приближающиеся энергичные шаги. Она плотнее запахнула накидку, стараясь полностью раствориться в тени, и от страха закрыла глаза. Однако, не достигнув угла, шаги вдруг замерли. Она услышала шорох материи и тихое позвякивание шпаги, задевшей пол при поклоне.

— Ах, Диана, как вы очаровательны, любовь моя. Вы хорошо провели день? Это одно из ваших новых платьев? Оно удивительно подчеркивает вашу красоту. Вы ожидали в саду наступления ночи?

Светская болтовня, которая, как было известно Ниниане, раздражала сестру. Сдержанный ответ подтвердил это:

— Я была в часовне на вечерней молитве… Завтра Благовещение.

Несмотря на опасность своего положения, Ниниана едва сдержала улыбку. Приобретя в последние часы некоторый опыт, она инстинктивно почувствовала, что барон на свои комплименты ожидал совсем иного ответа, не связанного с церковным календарем. Тем не менее он сделал вид, что с уважением относится к детской религиозности Дианы.

— Надеюсь, вы включите мое имя в свои молитвы, прекрасная моя невеста. Кстати, буду рад, если вы через час составите мне компанию за скромным столом. У нас было слишком мало времени для близкого знакомства.

Ниниана, будучи невольным свидетелем этой сцены, услышала поспешные извинения сестры. Несколько бессвязных, смущенных слов — и быстрый топот каблучков по мраморным плитам. Диана убежала.

На какой-то момент наступила тишина, затем послышалась возмущенная реплика барона:

— Проклятье, мне сегодня совершенно не везет с дамами, Арман!

После такого ироничного комментария Мариво повернулся на каблуках и удалился в противоположном направлении. За ним последовал камергер.

Постояв еще немного в своем убежище, Ниниана, с дрожью в коленках, решилась пойти дальше. На сей раз она без дальнейших задержек добралась до своих апартаментов.

— Я уверена, что Люсьен жив, Паулина! Вскоре мы узнаем о нем больше!

Так закончила Ниниана краткое описание происшедших событий. Для безопасности она вновь оделась Норбертом и наблюдала, как ее няня старалась счистить толстый слой уличной грязи с подола зеленого платья. Ниниане не было жаль окончательно испорченной одежды. Больше она все равно не собиралась ее надевать, чтобы не вспоминать поступков, о которых следовало забыть. Которых нельзя было совершать.

— Платье невозможно больше носить, — плаксиво сказала Диана.

О платье она переживала больше, чем о пропавшем без вести брате. Она уже надела ночную рубашку и прилежно расчесывала щеткой золотистые, вьющиеся, доходящие до бедер волосы.

Ниниана внезапно вспомнила, что и ее волосы были когда-то такими же длинными, тяжелыми, гладкими, шелковистыми, рыжевато-коричневыми. Волосы были лучшим украшением Нинианы де Камара, но она без сожаления пожертвовала ими. Странно было именно сегодня вспомнить об этой жертве. Она заставила себя пресечь дальнейшие мысли о волосах, понимая, к чему они могут привести.

— Подумаешь, платье, Диана! — возразила она, пожимая плечами. — Сохранить чистой одежду в городе можно, только сидя в карете. Неужели тебя не радует известие, что Люсьен избежал казни?

— Радует, но мы узнали об этом раньше тебя.

Диана положила щетку.

— Не может быть! Рассказывайте!

Ниниана подавила жалобный стон, когда резко вскочила на измученные длинной дорогой ноги. Она посмотрела на Паулину и, увидев ее подтверждающий кивок, снова села.

Паулина отложила работу и стала объяснять:

— Рассказывать почти нечего. В полдень нам доложили о лакее, который принес послание для мадемуазель де Камара. Я подумала, что записка от барона, но на посыльном была ливрея Орлеанского дома. Представь себе мое изумление, когда я в нем узнала виконта Люсьена собственной персоной.

Ниниана не поверила своим ушам.

— Люсьена? Брат пришел сюда? В униформе слуги? Как такое возможно? Ты не ошиблась?

— Клянусь святым Томасом, я же не могу ни с кем спутать человека, которому в детстве натягивала первые штанишки. За кого ты меня принимаешь? — возразила Паулина.

Ниниана наморщила лоб и постаралась рассуждать логично.

— Да, конечно. Но что ему понадобилось? Почему только сейчас решил сообщить о себе, что жив? Откуда узнал, где нас искать?

— Он оставил для тебя письмо.

Паулина порылась в рабочей корзинке и вытащила сложенный в несколько раз пергамент. Видимо, отвечать пи вопросы Нинианы она предоставила самому виконту. Но медлительность Паулины насторожила старшую сестру. Едва сохранив свою жизнь, Люсьен, похоже, решил сыграть роль главы семьи и дать сестрам указания. Она слишком хорошо знала брата и не питала иллюзий относительно его характера.

Не вскрывая послания, Ниниана продолжала уточнить:

— Где он теперь? Почему не дождался меня? Ты сказала ему, куда я пошла?

— Читай!

Паулина хотела поскорее узнать содержание письма. Ей стоило больших усилий не сломать печать до возвращения Нинианы. Но на некоторые поступки она не могла решиться, боясь вызвать вспышку гнева темпераментной молодой госпожи.

Ниниана развернула пергамент. Она увидела неровные угловатые буквы, начертанные Люсьеном, по-видимому, в большой спешке. Пробормотав банальные вступительные фразы, она стала громко читать следующие.

— …узнал, к своему большому неудовольствию, что вы нашли убежище именно у Мариво. Какая глупая, недальновидная идея! Когда состоялось это обручение? Я о нем понятия не имел! Король никогда не даст своего согласия, я тоже категорически против! Недопустимо, чтобы именно теперь говорили, что Камара породнились со сторонниками кардинала! Срочно уезжайте из города и без промедления возвращайтесь домой. Я подам о себе весть, как только позволят обстоятельства. В данный же момент для меня чрезвычайно важно, чтобы ничего не случилось, чтобы на нашу семью не обратили внимания…

— Успокойся, детка, умоляю тебя… Ты же знаешь своего брата…

Умиротворяющую просьбу Ниниана пропустила мимо ушей. Переполнявший ее гнев отразился в глазах. Она даже не заметила, как смяла пергамент.

Глубокий вздох вырвался из ее груди. Потом она взглянула из-под прищуренных век на комок бумаги и яростно швырнула его в камин. Взметнулись вверх искры, огонь охватил пергамент, свернувшийся как осенний лист и превратившийся вскоре в пепел.

— Проклятый, самонадеянный, узколобый воображала! Что он, черт побери, из себя корчит?

— Боже милостивый, прекратишь ты орать или нет?

Паулина неожиданно быстро, при своей полноте, вскочила на ноги, схватила девушку за плечи и затрясла ее изо всех сил.

— Я недавно сказала камергеру барона про твою сильную головную боль, уложившую тебя в постель, а ты начала орать как конюх. Твоя бедная мама, услышав, какие слова ты произнесла, упала бы от ужаса в обморок. Разве благородная дама может так себя вести?

Ниниана, слегка смутившись, признала:

— Нет. Но брат, у которого есть хоть полторы извилины в мозгу, не станет писать подобных писем. С этим ты должна согласиться. Полгода мы не знали, жив ли он. А теперь он не находит ничего лучшего, чем давать смехотворные распоряжения. Ни слова о своем местопребывании и о своих делах в Париже. Возвращаться домой! Ха-ха! — Она сдержанно фыркнула и продолжала потише: — Неужели мы должны возводить стены разрушенного замка собственными руками или тайно собирать зерно на конфискованных полях?

— Вероятно, он не знает, что произошло у нас дома… — попробовала защитить виконта Паулина.

Ниниана сухо заметила:

— Умением думать он никогда не отличался. Это доказывает его униформа лакея герцога Орлеанского, в которой он явился нас разыскивать. Наверное, я должна поблагодарить Бога, что он не спросил Ниниану де Камара. Я всамом деле хотела бы узнать, откуда у него сведения о нашем теперешнем местонахождении. Барон ведь обещал сохранить все в тайне.

— Нельзя скрыть то, что известно более чем двум слугам. В Париже это так же невозможно, как и в провинции, — объяснила старая няня.

Ниниана промолчала. После первоначальной вспышки гнева она постаралась более спокойно проанализировать последние события и сделала свои выводы. Наверняка должна существовать веская причина для того, чтобы гордый аристократ переоделся в лакея. Она задумчиво пробормотала:

— Даю голову на отсечение, что он замешан в новом заговоре престолонаследника. Гастон Орлеанский потерпел поражение, но остался наследником короны. Никто не рассчитывает на беременность королевы Анны после семнадцати лет бездетного брака. К тому же вдовствующая королева Мария Медичи не делала тайны из своего желания увидеть на троне Гастона, а не его старшего брата.

Диана, скучая, вздохнула и осмелилась вмешаться:

— Нас все это совсем не касается. Однако если Люсьен говорит, что мне не обязательно выходить замуж за барона, я и не стану. Ты же знаешь, как он мне противен. Так разглядывает меня, словно хочет проглотить!

Ниниана помассировала себе виски. Еще немного, и у нее действительно заболит голова, как заявила Паулина камергеру. Она так взглянула на красавицу сестру, что та немедленно замолчала.

— Дай мне, Боже, терпения! Ты что, хочешь вернуться в старый охотничий домик, где мы провели зиму, Диана? Голодать, мерзнуть и испытывать страх перед мародерствующими солдатами? Я лично не хочу!

— Но я…

— Что бы ни говорил наш сумасбродный братец, ты вступишь в брак, предназначенный тебе отцом, моя дорогая!

Строптивость Дианы иссякла. В отличие от сестры послушание относилось к основным чертам ее характера. Каждый раз она выбирала возможность наименьшего сопротивления. Однако сейчас она надулась и сердито удалилась в спальню, не пожелав спокойной ночи ни Ниниане, ни Паулине. На лице Нинианы появилась полувозмущенная, полупечальная гримаса.

— Если Люсьен появился здесь только для того, чтобы вбить в голову Диане всякие глупости, то было бы лучше, чтобы он подождал со своим визитом до свадьбы.

— Ты говоришь чепуху, — вскипела Паулина. — Забыла наши тревоги о нем? То, как сама рисковала сегодня ради него? Ты же любишь брата, несмотря на его желание командовать!

— Неужели из-за этого я должна закрывать глаза на его ошибки? Он думает только о себе, о своих планах. Подобно отцу, предпочитает приказывать и ждет от всех повиновения, — устало произнесла Ниниана в свою защиту.

— Но ведь это так, Ниниана. Он стал главой нашей семьи, и его слово является решающим и для тебя, пока ты не найдешь покровительства у супруга.

— Ха-ха, пусть тогда скажет это решающее слово мне лично. Могу поспорить, что он опять оказался в неприятном положении. Если ему угодно, пусть рискует своей жизнью, а жизнь Дианы и мою пусть побережет… На сегодня хватит. Я так измучена, что еле держусь на ногах.

Несмотря на справедливость последних слов, Ниниана не смогла заснуть сразу. Она ворочалась с боку на бок и прислушивалась к регулярным ударам колоколов, раздававшимся над ночным Парижем. Лежа в темноте на кровати, занавеси которой она раздвинула, чтобы ночная прохлада освежала ее, Ниниана вперила неподвижный взгляд в балдахин, защищавший ее сверху. Воспоминания прошедшего дня болезненно возникали в голове.

Какая идиотская случайность — появление Люсьена именно в тот день, в который она сама отправилась в логово льва, чтобы узнать о судьбе брата. Не совершила ли она ошибку? Не привлекла ли по глупости внимание кардинала к Люсьену в самый неподходящий момент? А если шпионы кардинала выяснят, что брат скрывается среди посыльных наследника трона? Самому Гастону Орлеанскому нечего бояться палача, он ведь брат короля. А что ожидает его приверженцев?

И какую роль исполняет в этой драме барон де Мариво? Изо всех сил сопротивлялась Ниниана проникновению в свою память его имени, но оно прорвалось туда вместе с его четким образом и со всеми непрошеными переживаниями, вызванными им.

Клеврет кардинала, бессовестный негодяй, не испытывающий никакой жалости к мятежникам, в жутком количестве приговоренным особой комиссией при кардинале к смертной казни. И в то же самое время, осуждая людей такого сорта, она вспомнила страстные поцелуи барона и сладкие ласки его рук. Он заставил ее осознать, что ей стала в тягость маска Норберта де Камара.

Ниниана села в темноте и обхватила руками колени, положив на них голову. Невероятным образом у нее сегодня пропало прежнее равнодушие к собственной персоне. Раньше ей было все равно, какие платья надевать и как укладывать волосы. Неужели лесть барона вдруг возбудила в ней тщеславие? Неужели она ему действительно понравилась?

Ерунда, просто она вела себя как смешливые дворовые девки в замке Камара, когда на них случайно падал взгляд конюха. Видимо, подобные фривольные манеры характерны для таких, как он, людей. Не стоит больше думать о нем и его поступках. Разумнее осудить собственное постыдное поведение. Ведь она бросилась ему на шею!

Она покраснела. Хорошо, что им тогда помешали. Ниниана боялась подумать о том, что случилось бы дальше, если бы не аббат. Отдалась бы она до конца барону?

Теперь это казалось невозможным, однако зачем себе лгать? Ее тело еще хранило воспоминания о его смелых ласках.

Наконец задремав, Ниниана так и не отгадала загадку, но барон де Мариво преследовал ее и во сне.

Глава 7

— Неужели вы хотите запретить мне войти в спальню этого юнца? Ведь здесь мой дом, мадам! Или вы принимаете меня за пугало для малолетних?

Тихого возражения Паулины Ниниана не расслышала. Внезапно разбуженная громким голосом, она лежала под одеялом и дрожала от страха. Еще не придя в себя, Ниниана пыталась осмыслить происходящее. Понять, что творится перед дверями спальни, которую старая няня защищала как осажденную крепость.

Широкая дорожка солнечного света на полу перед кроватью свидетельствовала о наступлении утра. Почему же Паулина не разбудила ее вовремя? Что теперь делать? Вставать и одеваться? А если барон застанет ее врасплох? Со спутанными волосами, в распахнутой рубашке и без бандажей, которые она обычно надевала под мужскую одежду для сокрытия отдельных частей девичьего тела?

— Мадам, уважение к невесте, чьей камеристкой вы являетесь, не позволяет мне обращаться с вами как с одной из моих служанок. Иначе вам сегодня же пришлось бы собрать свои вещи! А избалованному юному принцу передайте, что я желаю его видеть! Я жду его в ближайшее время в библиотеке, и мне наплевать на его головную боль или еще какие-либо причины!

Громкость раздраженных слов доказывала, что они предназначены и для ушей якобы заболевшего неженки. Первоначальный испуг Нинианы теперь перешел в панический ужас. Завернувшись в простыню, она старалась справиться с ним, пока не вошла наконец Паулина.

— Доброе утро, дитя! — поздоровалась она.

— Доброе? — прошептала Ниниана. — Какое уж там доброе… Что понадобилось от меня барону?

Она откинула со лба растрепавшиеся локоны и выпрямилась. Ее лицо было таким же белым, как простыни на кровати.

Паулина постаралась смягчить ситуацию.

— Успокойся! Вероятно, он рассердился из-за твоего вчерашнего бегства. Помни, что лающая собака не кусает.

— Барон не станет кричать без причины. Что произошло?

Паулина недоуменно пожала плечами.

— Он хотел тебя видеть, а я сказала, что ты спишь, что и вчера из-за головной боли весь день провел в постели. Он пожелал лично убедиться в твоем плохом самочувствии, но я его к тебе не пустила. Тогда он начал кричать. Видимо, не привык к отказам.

Ниниана слабо улыбнулась.

— Похоже, что так. Не будем злить его еще больше. Помоги мне одеться.

Однако, несмотря на наигранное спокойствие, она продолжала судорожно размышлять о случившемся, пока Паулина забинтовывала ей верхнюю часть тела. Хотя груди у нее были не такими пышными, как у Дианы, их выпуклость необходимо было скрывать. Откуда вдруг такой резкий, враждебный тон приказа о немедленной явке к нему?

До сих пор ей казалось, что он симпатизирует ей как Норберту де Камара, переходя, в зависимости от настроения, от дружеской иронии к прямо-таки отеческой заботе. Чем она его вдруг невольно рассердила? Какую совершила ошибку? Возможно ли, что, внимательно наблюдая за ней, он догадался о маскараде?

Она застегнула белую рубашку, которую надела под коричневую шерстяную фуфайку. Паулина начала приводить в порядок спутанные локоны, закрепляя их на затылке черной лентой. Без свободно распущенных каштановых волос девушка снова превратилась в Норберта. Ниниана с интересом поглядела на свое отражение в зеркале.

Паулина проследила направление ее взгляда и наморщила лоб. По мнению камеристки, в лице Нинианы было слишком мало мужского. Конечно, оно отличалось от красивого, чрезвычайно притягательного лица Дианы, но лишь настолько, насколько полевой цветок отличается от роскошной розы. А какой цветок считать привлекательней, зависит от личного вкуса. Ниниана выглядела хоть и не столь картинно-красивой, но зато более живой и оригинальной.

Паулина вздохнула и помогла ей надеть просторную фуфайку.

— Меня беспокоит внезапный интерес барона к твоей персоне. Попробуй между прочим поведать ему о частых мигренях, которыми якобы страдаешь с детства. Это позволит тебе чаще оставаться в своей комнате и избегать с ним встреч.

Ниниана насмешливо возразила:

— Ты в самом деле полагаешь, что он будет считаться с моим самочувствием? Никакой болезни, кроме чумы и оспы, он не станет принимать во внимание. Подай-ка мне охотничий берет!

Сдвинув берет набок и прикрыв им значительную часть лица, Ниниана отправилась в библиотеку. Она не могла понять причины спазмов желудка: то ли дело было и том, что она не позавтракала, то ли в том, что панически боялась встречи с бароном. Сумеет ли она и дальше играть перед ним роль наивного молодого провинциала?

Напустив на себя оживленно-беспечный вид, она отворила резную дверь библиотеки.

— Вы хотели со мной побеседовать?

Холодный испытующий взгляд, вселивший ужас в самое сердце, скользнул по аккуратной скромной юношеской одежде. Только за счет мобилизации всех душевных сил удалось Ниниане сохранить на губах непринужденно-дружелюбную улыбку.

— Да, юный друг, хотел, — небрежно ответил аристократ. — Вы сможете сразу же заняться своими делами, как только передадите мне письмо, полученное вами вчера днем от некоего лакея. Итак, будьте любезны, принесите мне послание, чтобы покончить с разговором о нем.

Прошло несколько минут, прежде чем девушка поняла, о чем идет речь. Письмо Люсьена! Как он о нем узнал? И где же оно теперь? Она вспомнила, что, потеряв от гнева контроль над собой, швырнула его в камин. К счастью! Не хватало только, чтобы ему в руки попало послание, полное упреков сестрам в непослушании. Сейчас Ниниана была даже благодарна своему бурному темпераменту.

— Я жду…

Внешне фраза прозвучала вполне дружелюбно, но Ниниана сразу уловила в ней стальные нотки.

Рассеянно прошлась она по комнате, делая вид, что разглядывает многочисленные корешки книг. То, что она старалась поворачиваться спиной к свету, казалось вполне естественным.

— Вы смутили меня, барон. О каком письме вы говорите? Я ничего не получал.

— Довольно отговорок! Мне известно, что лакей из дома наследника престола спрашивал вас и оставил для вас письмо. Будьте добры, передайте мне этот документ. Я не потерплю в своем доме никаких конспираций, тем более угрожающих доброму имени будущей баронессы де Мариво.

Ниниана не знала, что разозлило ее больше: несправедливость его упреков или попытка обвинить ее в том, что она подвергает опасности будущее Дианы? А кто, минуя все опасности, привез Диану в его дворец, попросив надежного убежища? Что этот человек себе позволяет?

— Никаких конспираций? Вам ли о них говорить? Вам, имеющему свободный доступ к его Высокопреосвященству кардиналу Ришелье?

Ниниана побледнела. О, ее проклятая манера говорить, не подумав! Она опять навлекла на себя беду! Уголком глаза Ниниана заметила, что барон, поднявшись, пошел к ней. Исходящая от него опасность была совсем рядом.

— Как хорошо, Норберт, вы осведомлены, где я провожу свои дни. Вам не сложно сообщить мне, кто снабжает вас столь удивительными сведениями?

Он подошел к ней так близко, что движение воздуха от его резких слов качнуло перья на ее берете. Ниниана с трудом удержалась от желания попросту сбежать.

— Я… Я не знаю… Это болтовня посыльных…

Барон скрипнул зубами.

— Болтовня посыльных из Орлеанского дома, да? Ваша солидарность с мятежниками делает вам честь, Камара, однако настало время посмотреть фактам в глаза. И для вас, и для меня крайне опасным будет ваше стремление и впредь выступать на стороне Орлеанского дома из ложно понятой верности. Дайте мне письмо и держитесь в будущем подальше от игр, затеваемых взрослыми, пока у вас на губах не обсохнет молоко!

— О…

Непроизвольно у Нинианы вырвался вопль ужаса, ибо барон грубо схватил ее за локоть и притянул к себе. Резкая боль пронзила руку до плеча, а она опять уловили знакомый запах трав, исходивший от его одежды. Ниниана не отважилась взглянуть ему в лицо, и перед ее тором оказалась крепкая загорелая шея, выступавшая из-под белого кружевного воротника. По напряжению мышц она поняла, что он с трудом сдерживает возмущение.

— Мне… мне больно! — сдавленно простонала она, глядя сквозь выступившие слезы.

— Письмо, Норберт. Я не привык к повторениям! — резко потребовал барон.

— Я… Оно сгорело!

— Сгорело? — повторил он раздраженно.

— Да, в камине, вчера вечером…

Мужская ладонь схватила ее подбородок и резко подняла его вверх, повернув к свету. Черные глаза подвергли тщательному изучению ее лицо. Словно во сне боролась Ниниана с неприятным ощущением того, что барон как бы заглядывает в глубину ее души. Она была не в состоянии сделать ни малейшего движения и оказалась полностью в его власти, без всякой защиты. С каждым новым биением сердца Ниниана все больше боялась, что он сорвет с нее маску.

Внезапно он ее отпустил. Так резко, что она зашаталась и смогла сохранить равновесие, только ухватившись за спинку стула. Неужели он ее оттолкнул, или это ей показалось?

— Надо полагать, вам хватило ума своевременно уничтожить улику. Может быть, вы мне хотя бы расскажете содержание письма? Или я должен использовать иные средства?

Ниниана молча так быстро покачала головой, что с нее едва не свалился берет. В ответ она услышала ехидный смех.

— Конечно же, нет, мой маленький друг. Вы ведь не столь наивны. Объясните мне, пожалуйста, почему вы торопите меня с женитьбой на вашей прекрасной кузине, если, как фанатичный мятежник, считаете меня презренным сторонником Ришелье?

Неужели непонятно почему? Ниниана облокотилась на спинку стула и попробовала собраться с мыслями. Тем не менее поспешное объяснение стало скорее результатом бурного темперамента, чем зрелого размышления.

— Потому что только брак с подобным аристократом гарантирует женщине защиту, честь и крышу над головой! Вы хотя бы раз подумали о судьбах матерей, жен и сестер, чьих отцов, мужей и братьев его Высокопреосвященство приговорил к смерти или заключил в тюрьму? Что делать этим женщинам? Состояния их конфискованы, жилища разрушены, земли отобраны. Даже в монастырь они не смогут уйти без необходимого взноса. Им приходится рассчитывать на помощь родственников или гордо терпеть нужду. Разве удивительно мое желание обеспечить кузине иную судьбу? Я люблю ее и хочу ей добра.

Мариво растерянно взирал на возбужденного юнца, решившегося во что бы то ни стало высказать свои мысли. Сначала едва не заплакав, когда барон чересчур сильно схватил его за руку, он потом опять продемонстрировал мужество рыцаря, вставшего на защиту бедных и слабых. Какая-то удивительная смесь подростка и зрелого мужчины, нежности и силы. К тому же, с одной стороны, бездарный заговорщик, даже не потрудившийся скрыть свои связи, а с другой стороны, достаточно сообразительный, чтобы уничтожить улики.

— Как жаль, что меня не было дома в тот час, когда сюда приходил лакей принца, — с досадой произнес барон де Мариво.

Много дал бы он за возможность лично увидеть этого зловещего посланца. Ему так или иначе придется применить довольно жесткие меры, чтобы сделать Норберта послушнее. Положение становилось чересчур опасным, нельзя больше доверяться дилетантам подобного сорта, пока не выполнено особое поручение.

Его слова, обращенные к Норберту, были полны цинизма:

— Да, не слишком лестное для меня пояснение: последняя возможность избежать нищеты — это выйти за меня замуж. Тем не менее ваша кузина является очаровательной драгоценностью, которой я хочу владеть. Так что успокойтесь, мой друг, я сдержу слово. Как только возникнет ясность с некоторыми обстоятельствами, я, не мешкая, попрошу у короля разрешения жениться. Но до тех пор я, к сожалению, вынужден предельно сократить количество тайных посещений…

Отразившееся на лице юноши непонимание вынудило барона выражаться точнее.

— Вам придется оставаться в своих покоях, Норберт. Слуги получили приказание не допускать к вам посетителей и не передавать никаких посланий.

— Вы хотите сделать из меня пленника?

— Да, если вам угодно так считать. От вас зависит положить конец этому плену. Скажите, с кем из дома принца вы общаетесь и каково содержание письма?

Ниниана молчала, нарочито повернувшись к барону спиной. Вздохнув от нетерпения, он подчеркнул:

— Вы сами приняли решение. Но подумайте и о том, что прочный мир в королевстве гораздо надежнее обеспечит благосостояние невинных матерей, невест и сестер, чем все остальное. Будьте благоразумны, Норберт, и помогите покончить с бессмысленной борьбой! Наш король и его первый министр могут ошибаться, однако оба заботятся исключительно о благе страны. Если семейство Орлеанских и их сторонники действуют под влиянием личного тщеславия, то эти двое заинтересованы в единстве и могуществе Франции!

Ниниана насмешливо спросила:

— Вы предлагаете мне поработать на его Высокопреосвященство? Почетное предложение, которое мне, увы, придется отвергнуть. Члены семьи Камара не меняют свои убеждения как перчатки.

Она обрадовалась, заметив тень, набежавшую на его раздраженное лицо. В ней возникло неукротимое желание сделать ему больно, отплатить за все переживания и страхи, испытанные ею со дня знакомства с ним. Жалкая, но единственно доступная в настоящий момент месть.

Барон де Мариво поборол сильнейшее желание сдавить руками шею упрямого мальчишки. Для него оставалось загадкой, почему слова Норберта де Камара так задевают его. Кому, собственно, может быть важно мнение столь невзрачного юнца?

— Попробуйте подумать обо всем еще раз, юноша. Несколько дней, проведенных в стенах вашей комнаты, вероятно, помогут вам в этом. Всего наилучшего!

Сигнал к окончанию разговора. Ниниана гордо вскинула голову и направилась к двери. Пять долгих шагов.

С одной стороны, она ожидала приказа остаться, а с другой — облегченно вздохнула, такого приказа не услышав. Взгляды барона казались ей ударами кинжала в спину. Достигнув двери, она быстро вышла из библиотеки. Какой-то слуга поклонился и закрыл за ней дверь. Но когда она направилась в холл, он молча преградил ей путь. Барон, следовательно, уже отдал распоряжения. Не оставалось ничего другого, как подняться наверх. Пройдя половину лестницы, Ниниана услышала донесшийся из библиотеки звон разбитого стекла и на мгновение замерла. Что случилось? Простая неосторожность или взрыв ярости? А если взрыв? Что побудило жениха Дианы к этому?

Тот же вопрос задал себе Ив, барон де Мариво. И король, и кардинал Ришелье ценили его как умного, уравновешенного человека. Какова же причина, заставившая его швырнуть дорогой графин из венецианского стекла в мраморную стенку камина? Неужели сознание того, что ни его ум, ни дипломатичность, ни сила, ни юмор не помогли образумить Норберта де Камара? И почему (раз уж он стал задавать себе эти вопросы) так хотелось ему укротить непокорного юнца? Норберт пока не проявил ни обходительности, ни особых талантов, ни дружелюбия. Он отличался строптивостью и высокомерием. Нищий, предъявляющий непомерные требования и царапающий, подобно рассерженной кошке, руку друга, желающего приласкать и успокоить ее.

— Погладить как кошку! Совсем сдурел, мой милый? — прорычал барон и в ярости ударил кулаком по раскрытой ладони другой руки.

Какие странные образы возникают в его голове при мыслях о Норберте! Этот бездельник наверняка чересчур долго находился под влиянием женщин. Тем не менее его чувство чести и непоколебимая верность делу позволяли угадывать в нем задатки смелого аристократа.

Ну как объяснить ему, что он рискует жизнью, если кардинал узнает о его глупостях? По крайней мере, домашний арест на первое время защитит его и от других, и от себя самого. Ибо при всем раздражении и при всех загадках, связанных с Норбертом, Мариво не хотел бы узнать о заключении юного упрямца в Бастилию! Этот юнец заслуживал лучшего, чем охапка соломы и соседство с крысами.

Глава 8

Ниниана нервными шагами непрерывно мерила уютную гостиную. Ограничение свободы даже стенами просторного дворца и большого сада казалось ей почти непереносимым. Уменьшение же пространства до двух комнат, хотя и роскошных, вызывало у Нинианы состояние негодования. К тому же ей было в чем себя упрекнуть. Если Люсьен укрылся среди лакеев герцога, то, навещая сестер, он очень рисковал, а тут ее глупый визит к кардиналу, который теперь обратил свое внимание на Люсьена.

— Так ты протрешь ковер до дыр, — заявила Диана, какое-то время наблюдавшая за Нинианой через открытую дверь.

Ниниана повернула голову.

— Пришла наконец! Уже боишься за будущую собственность? — спросила она ядовито.

— Не вымещай на мне свое плохое настроение! У меня больше причин для жалоб, — возразила Диана.

Лишь теперь Ниниана увидела два красных пятна на щеках сестры. Твердый воротничок розового платья из тафты на одном плече свисал книзу.

— Что произошло?

Она тут же забыла о собственных переживаниях, взяла Диану за руку и заставила сесть на одно из изящных кожаных кресел, стоявших около инкрустированного столика.

— Ничего!

Диана отвернулась и стала теребить пальцами тонкий батистовый платочек. Было видно, что ей с трудом удастся сдерживать рыдания. На глазах показались слезы.

— Говори!

Требование было излишним. Ниниана и так поняла причину возбуждения сестры. Взволнованные фразы Дианы только подтвердили ее догадку.

Барон де Мариво не согласился отменить заключение Норберта де Камара, продолжавшееся уже три дня. Ходатайство за него кузины барон решительно отверг. Однако обращение к нему Дианы вызвало у него странную реакцию.

— Он… Он меня поцеловал, Ниниана! Таким противным чувственным поцелуем! А его прикосновения! О-о-он принимает меня за ш-шлюху. Он влез под п-платье…

Ниниана, нахмурившись, глядела на сестру. Даже теперь, рыдая и жалуясь, она оставалась красивой. Когда Диана плакала, из больших глаз текли удивительно прозрачные слезы. Как несправедливо, что в одном человеке так много привлекательности. Неудивительно, что барон потерял выдержку.

— Он грубый, у него нет никаких хороших манер. Как мне выдерживать такое, будучи его женой? Это невозможно! — рыдая, твердила Диана.

Она не замечала, что ее жалобы не достигали ушей Нинианы. Невольно Диана разбудила воспоминания, которые сестра хранила глубоко в сердце и которые вызвали вихрь болезненных чувств и жгучей зависти. Зависти к красивой младшей сестре. В голове у Нинианы сложились гневные фразы.

«Упрямая, глупая гусыня! Я готова половину вечного блаженства отдать за один такой поцелуй, за возможность опять ощутить его руки на своем теле, за его объятия!»

Испуганно прикрыла она губы ладонью. Нет! Нет и еще раз нет! Неужели у нее, Нинианы де Камара, едва не вырвались эти фразы? Неужели у нее возникла злость на привлекательную Диану? У нее, должно быть, что-то с головой, как у тех бедных сумасшедших, которых иногда показывали на ярмарках в железных клетках.

Диана дернула ее за руку.

— Ниниана, ты меня слышишь? Как это на тебя не похоже! Ведь я в опасности, меня чуть не изнасиловали, когда я хотела тебе помочь, а у тебя нет для меня ни утешении, ни благодарности.

Несправедливость такого обвинения заставила Ниниану опомниться. Она больше не обижалась на Диану за эгоизм. Эгоизм и ранимость были так же характерны для Дианы, как голубой цвет глаз и тонкая талия. Тем более необходимо было теперь Ниниане вернуть самообладание и прислушиваться к разуму, а не к сердцу при дальнейших размышлениях.

— Не переживай, Диана, — пробормотала она хрипло, как бы с трудом овладевая своим голосом. — Твое отвращение не имеет под собой никаких оснований. Чем быстрее ты привыкнешь к вниманию своего жениха, тем скорее найдешь это приятным.

— Никогда!

— Дурочка! Иди к Паулине, она поправит тебе воротник и заново уложит волосы. Все будет в порядке.

Ниниана подумала о том, что бы они делали без материнской заботы Паулины. Мысль, что Паулина, словно волшебница, успокоит Диану, позволила Ниниане побороть нервозность и боязнь. Как пойдут дела дальше? Неужели Мариво будет держать ее взаперти многие дни и недели?

Она не подозревала, что барон задавал себе те же самые вопросы. Масса личных проблем, к которым прибавилось еще секретное поручение кардинала, уравнивали его переживания с переживаниями Нинианы. Никакие наблюдения, никакие шпионы, никакие разговоры с гвардейцами, дежурившими в тот день во дворце кардинала, не помогли ему узнать что-либо о незнакомке, привлекшей внимание первого министра. А также и барона де Мариво, как недовольно признался он сам себе.

Кем была та молодая женщина, так настойчиво узнававшая о Люсьене де Камара? По некоторым причинам он, как и первый министр, понял, что она не была его возлюбленной. Какую же даму, кроме сестры, любовь к Люсьену могла толкнуть на то, чтобы искать его след через самого кардинала Ришелье? Кто пережил такое отчаяние, которое вынудило прибегнуть к последней, необычной возможности? А может, не отчаяние, а надежда на удачу, подкрепленная какими-то сведениями, толкнула незнакомку на этот шаг?

Вновь и вновь пробовал барон вызвать в памяти лицо исчезнувшей красавицы и постоянно терпел неудачу. Было необычайно трудно восстановить привлекательные, полные жизни черты лица, понять влияние исходящей от нее притягательной силы. Какое невероятное сочетание огня и невинности ощущал он в ее ответных поцелуях. Какую шелковистость и свежесть ее губ! Еще ни одна женщина не смогла так быстро и так глубоко проникнуть в его сердце. Почему это произошло? Потому, что она так внезапно убежала, или потому, что совсем не походила на других женщин? Не зная, что думать дальше, Мариво отложил перо и прекратил работу.

Неужели она шпионка принца? Одна из тех утонченных дам, которые используют свои ум и тело, чтобы вскружить мужчине голову и получить от него необходимую информацию? Хотя она открыто заявляла, что предана принцу, барон не хотел принимать ее за подобную даму.

Зато он точно знал, что эта девушка — заноза в его сердце. Обманщица, у которой много имен. Наверняка звали ее не Элен де Совар, как представилась она в зале ожидания, и не Нинианой. Хотя имя Ниниана чем-то подходило к ее загадочной личности.

Ниниана… Как она не похожа на Диану де Камара. Сравнение тем более поразило его после недавнего неприятного эпизода. Очевидно, не худо было бы вспомнить о более важных делах, чем попытки завоевать внимание барышни, не желающей это внимание оказывать.

Поначалу Мариво принял неподвижность Дианы в его объятиях за девичью стыдливость. Надежда покорить ее первым тешила его тщеславие. Она обладала такой притягательной беломраморной красотой, что он в какой-то мере утратил контроль над собой и обнажил ее плечи. Какая у нее пышная, соблазнительная грудь! Но любое восхищение пропадает, когда предмет поклонения в ответ на поцелуи почти падает в обморок от страха и отвращения. Возможно, им были допущены некоторые вольности, однако это же не повод для такой негативной реакции!

Она убежала столь спешно, будто он осквернил ее своими ласками, даже не выслушав извинений. Вырывалась от него, будто от грубого мужлана, напавшего на благородную даму. Все это могло показаться смешным, когда бы ни было таким печальным.

Впрочем, смех застрял у барона в горле. Свадьба, которая была неизбежна и казалась очень приятной из-за красоты Дианы, стала обременительной обузой. А ведь он связан обещанием, и совершенно очевидно, что Норберт де Камара, несмотря на юный возраст, будет решительно защищать благополучие Дианы. Тут опять вспомнилась проблема с Норбертом. Хотя он отказал в просьбе освободить юношу из-под домашнего ареста, права держать его и дальше взаперти Мариво не имел. Вот если бы он сумел завоевать доверие упрямого кузена! В противном случае оставался один выход: отправить Норберта для его же безопасности в провинцию. В большом имении барона на берегу Луары нашлось бы подходящее занятие для молодого человека. Чем дольше размышлял Мариво над своей идеей, тем удачнее ее находил. Норберту пошла бы на пользу разлука с двоюродной сестрой и пожилой няней. Слишком уж он стал изнеженным.

Плотно закрыв за собой дверь, ведущую в покои Дианы, Паулина сообщила:

— Я положила травяной компресс ей на лоб. В ближайшее время ей станет лучше.

Ниниана вздохнула.

— А что ты будешь делать в первую брачную ночь? Обложишь ее травяными компрессами? Она воображает себя жертвенным агнцем на пути к закланию. Пожалуйста, не поддерживай эту глупую фантазию! Мариво отнюдь не сказочное чудовище, пожирающее девиц! Некоторые были бы рады браку с таким, как он.

Паулина внимательно посмотрела на свою подопечную. Ей не понравился лихорадочный блеск в зеленых глазах, смотревших на нее из-под нахмуренных бровей.

Она сразу заметила увлечение Нинианы женихом сестры, уловила совпадение темпераментов, не осознанное девушкой. И поняла, как горько будет ей, когда барон, подобно другим, потеряет голову от необыкновенной красоты Дианы и перестанет замечать ее недостатки. Скорейшее расставание с ним, прежде чем дело дойдет до ненужной трагедии, — лучший вариант. Поэтому Паулина решила поговорить об этом с Нинианой.

— Вполне возможно. И твоя сестра в конце концов придет к такому же выводу. Важнее решить, что будет с тобой. Тебе нельзя дальше оставаться под этой крышей. Чересчур опасно.

— Предположим, ты права, но что мне делать? Во-первых, меня охраняют, как главное сокровище Франции, я во-вторых, я не знаю, куда отправиться. Искать убежища у Люсьена, в доме принца? Моего братца хватит удар, когда он увидит меня в такой одежде, а в женском платье я нигде не могу показаться.

Паулина положила руку на худенькое плечо девушки.

— Есть еще одна возможность, правда, не очень надежная.

Ниниана с любопытством подняла голову. Паулина, прежде чем продолжить, тщательно расправила складки на черной юбке.

— Ты помнишь, что твоя мать была фрейлиной королевы, когда та семнадцать лет назад вышла замуж за наследника трона?

— Конечно, но какое это теперь имеет значение? Думаешь, Анна Австрийская получит удовольствие, вспоминая те дни?

— Подожди. Твоя мать сумела стать не только любимой фрейлиной, но и подругой Анны. Королева очень сожалела, что по требованию твоего отца его супруге пришлось покинуть двор. Они продолжали поддерживать связь, постоянно переписываясь друг с другом до самой кончины твоей матери пять лет назад.

Это оказалось новостью для Нинианы. Мадам де Камара не относилась к числу тех женщин, которые легко рассказывают о себе все. Строгая, справедливая и благочестивая, она старалась научить дочерей смирению, послушанию и женским добродетелям. С переменным успехом, призналась себе Ниниана, которой не хватало ни смирения, ни послушания. Она всегда доставляла много забот матери, пытавшейся укротить ее темперамент и свободолюбие. Но это не мешало старшей дочери нежно любить Шантал де Камара. При всех бедах последних месяцев, Ниниана всегда радовалась тому, что мать не дожила до полного разорения семейного гнезда.

— Вот кольцо, подаренное твоей матери королевой Анной в знак дружбы. Оно может помочь тебе.

Ниниана посмотрела на огромную жемчужину, сверкавшую в окружении мелких алмазов.

— Откуда у тебя эта драгоценность? Я никогда раньше ее не видела.

— Это кольцо твоя мать вручила мне перед смертью. И я хранила его с той поры. Вероятно, она полагала, что когда-нибудь оно может пригодиться. Если бы она передала кольцо вам вместе с другими ювелирными украшениями, его бы конфисковали и передали в сокровищницу кардинала.

Ниниана нерешительно взяла кольцо и надела на средний палец правой руки. Оно сидело свободно, и алмазы вспыхивали при каждом движении голубоватым огнем.

— Какое шикарное! На него мы могли бы купить карету или прокормиться в голодную зиму!

— И оказались бы теперь в безвыходном положении. Подарок королевы нельзя менять ни на что. Неужели тебе нужно это объяснять? Лучше поблагодари меня за то, что я не поддалась подобным искушениям. А от голода мы, слава Богу, не умерли, — сухо заметила Паулина.

— Как забавно, что сегодня всем не хватает моих благодарностей! — сказала Ниниана.

Потом она невольно улыбнулась. Улыбка прогнала меланхолическое выражение с ее лица и вызвала румянец на щеках.

— Наверное, ты права. Хотя, признаться, я ела в последние месяцы лук и репу с огромным отвращением. А у тебя есть план использования драгоценного подарка?

— Ты опять оденешься девушкой, каковой и являешься, и рано утром выйдешь из дворца. Ты не забыла о боковой калитке? Слуги следят лишь за тобой и Дианой. Мне позволено ходить куда угодно. Этим и воспользуемся. Подложим под мой плащ необходимое количество материи для нужной полноты. Не забудь о своем умении подражать моему голосу. Наденешь мой чепец, и ни у кого не возникнет ни малейших подозрений.

Ниниана припомнила, как в детстве пугала маленькую Диану, подражая возмущенному голосу Паулины. После небольшой тренировки она и теперь сумеет легко и изобразить провинциальное произношение. Да, план, пожалуй, вполне приемлем.

— А что дальше? Ты думаешь, я дойду пешком до Лувра и у первого попавшегося гвардейца попрошу разрешения повидать королеву? У меня нет рекомендательного письма и нет знакомых, способных представить меня Ее Величеству. Да и кольцо поможет мне только в том случае, если я лично передам его Анне Австрийской. К тому же мне кажется опасным представляться Нинианой де Камара. Говорят, у кардинала везде шпионы. Как бы не попасть в Бастилию раньше, чем к королеве!

Няня покачала головой.

— Ты слишком нетерпелива! Почему не даешь мне закончить? Я внимательно слушала в последние дни болтовню на кухне. Королева вроде бы постоянно бывает в церкви Сен-Жермен на ранней службе. Если ты окажешься в толпе верующих, то найдешь момент упасть перед Ее Количеством на колени. Как только она возьмет тебя под спою защиту, ты будешь в безопасности. Она заклятый враг кардинала и будет рада оказать покровительство одной из его жертв.

Ниниана встала и задумчиво подошла к окну. План представлялся очень рискованным, шансов на удачу было мало. Но выбора у нее нет! В ее положении разумнее всего быть подальше от барона де Мариво. Не только по причинам, упомянутым Паулиной, но и по многим другим, о которых ей лучше себе не напоминать.

— Придется рискнуть, — согласилась она. — Не будем тратить время и подготовим твой плащ, пока Диана отдыхает. Пусть она как можно меньше знает обо всем, чтобы на вопросы барона ей не приходилось врать.

Паулина догадывалась, откуда взялась печаль, едва заметно прозвучавшая в разумном ответе девушки. Ниниана подчинилась сложившейся ситуации, но в ее прежде свободном, гордом сердце возникла рана. Как бы хотелось Паулине по-матерински обнять и утешить ее! Однако она не решилась на это. Ниниана никогда не признается, что ей нужны утешения. Ведь она так горда!

Глава 9

В ослепительном свете яркого весеннего солнца Париж напоминал тщательно выполненную иллюстрацию к часослову.

Сверкающие башни, крыши, фронтоны и детали ажурной каменной резьбы отражались в серебристой ленте реки, а походка горожан отличалась той стремительной легкостью, которая объяснялась ожиданием ласкового солнечного апрельского дня.

Даже в скромный полумрак церкви Сен-Жермен л'Оксеруа проникал теплый весенний воздух. Игра света на стеклянной мозаике над входом стала ярче, и свежий ветерок, врываясь через открывшуюся входную дверь, храбро сражался с запахом свечного воска, ладана, застоявшегося воздуха, влажного мха и холодного камня.

Ниниана окунула пальцы в чашу со святой водой и перекрестилась. Хотя она вроде бы благополучно покинула дворец Мариво, у нее то и дело перехватывало дыхание. Она чувствовала, что теряет последние силы.

Ниниана мужественно перенесла трагические события в замке Камара, смерть отца, исчезновение брата, голодную зиму и опасное путешествие в Париж. Привезла сестру к жениху и позаботилась о том, чтобы та жила в роскоши и довольстве. Отважилась даже посетить кардинала. Но ничто из случившегося не подействовало на нее так сильно, как добровольное бегство из дворца барона де Мариво. Как можно бояться человека и одновременно чувствовать, что только рядом с ним жизнь обретает смысл?

Месса подходила к концу, и священник раздавал верующим свое благословение. Осторожно, чтобы не споткнуться о неровности каменных плит, приблизилась Ниниана к толпе, которая уже понемногу начала расходиться.

И последний момент она вдруг застыла в нерешительности. Как среди этих людей узнать королеву, которую никогда не видела? Что делать, если она не сможет отличить в толпе Ее Величество? Борясь с леденящим душу страхом, Ниниана приняла единственно возможное решение. Она встала возле среднего прохода, через который обязательно должны были пройти все верующие, выходя из церкви. Уже слышались оживленные голоса, свидетельствующие о том, что большинство пришедших в церковь, произнеся последнее «аминь», переключали свои мысли на дневные заботы.

Даже если бы верующие и не соблюдали почтительной дистанции относительно двух дам, Ниниане не составило бы труда узнать Анну Австрийскую и ее подругу Мири де Шеврёз. Обе женщины, хотя и перешагнули за тридцать, были воплощением красоты и элегантности.

И если герцогиня де Шеврёз отличалась огромным обаянием и одухотворенностью, то королева Франции превосходила подругу элегантностью, величественностью и грациозностью. Ниниана смиренно упала перед ними на колени. Супруга короля с удивлением посмотрела на упитанную матрону в скромном черном плаще и простом белом полотняном чепце.

— Боже милостивый, кто это?

Королева отступила назад, и из-под распахнувшейся бархатной накидки показалось богато расшитое голубое атласное платье. Она решила, что перед ней бедная горожанка, просящая подаяние. Но Мари де Шеврёз сразу заметила утонченность жестов и благородство протянутой вперед худой руки.

Мари внимательно осмотрелась вокруг. Рядом с ними никого не было. Казалось, никто не проявлял интереса к происходящему. Только несколько монахинь перебирали четки в капелле Святой Марии.

— Что вам нужно от королевы? — спросила она тихо.

— Милости и справедливости для одной из ваших подданных, Ваше Величество!

Ниниана раскрыла ладонь, на которой лежало кольцо, и подняла голову.

— Моя мать советовала мне, когда я буду нуждаться и в том и в другом, полностью довериться вам!

Свою краткую речь она составила заранее, полагая, что покойная не возражала бы против этих слов, сказанных от ее имени.

Королева побледнела и отступила на один шаг назад, схватив за руку герцогиню.

— Боже мой! Вы видите, Мари? Возможно ли это?

Ниниана с удивлением поняла, что обе дамы разглядывают не столько кольцо, сколько ее.

— Вы кто? — прошептала наконец Мари де Шеврёз.

— Ниниана де Камара.

— Ну конечно, это дочь Шантал де Камара!

Королева облегченно вздохнула и, прижав руки к груди, слегка улыбнулась.

— Как вы напугали меня, дитя мое! В первый момент я подумала, что вы — призрак. У вас невероятное сходство с вашей дорогой матерью! Встаньте, прошу вас.

Герцогиня де Шеврёз лично помогла девушке подняться. От ее взора не укрылись напряжение во всем теле Нинианы и темные тени под глазами на измученном лице. Еще немного, и она могла бы упасть. В отличие от королевы герцогиня сразу поняла, что Ниниана де Камара спасалась бегством. Наверняка это было бегство от первого министра Франции, его Высокопреосвященства кардинала Ришелье. Ей необходимо помочь хотя бы из тех дружеских чувств, которые и Мари де Шеврёз питала к ее покойной матери.

Получив одобрительный кивок королевы, она взяла инициативу в свои руки.

— Идемте с нами во дворец, мадемуазель де Камара. Я уверена, что королева не оставит без внимания вашу просьбу. Здесь неподходящее место для беседы.

Ниниана едва успела выразить благодарность реверансом. Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы не отстать от благородных дам, которые быстро вышли из церкви и вошли в Луврский дворец через боковые ворота, охранявшиеся респектабельным гвардейцем. Гвардеец внимательно оглядел Ниниану, но спросить ее при таком сопровождении ни о чем не решился.

Чуть позже Ниниана сидела на обитой мягким бархатом скамье в будуаре Анны Австрийской, нервно ходившей взад и вперед, пытаясь справиться с возбуждением.

Судьба сестер Камара, коротко рассказанная Нинианой, глубоко ее взволновала. При этом девушка излагала такую версию событий, где не упоминалось о переодевании в юношу, а о посещении дворца Ришелье упоминалось только вскользь. Ниниана закончила свой рассказ тем, что вынуждена была расстаться с сестрой, когда та оказалась под защитой будущего супруга. Королеву привели в ужас трагические события, и вину за все пережитое обеими сестрами она целиком возложила на первого министра.

— Ришелье со своей особой комиссией! О, какжелала бы я наконец избавиться от него! Он, наверное, заключил договор с чертом, так как, несмотря на расшатанное здоровье, до сих пор живет на земле, к несчастью и моему, и всей Франции!

Она остановилась и глянула на Ниниану.

— Не бойтесь, моя дорогая. Я сделаю все, что в моей власти, для вашей защиты. С настоящего момента, Мари, мадемуазель де Камара принадлежит к числу моих придворных дам. Позаботьтесь обо всем необходимом. Мы, разумеется, подумаем и о том, чтобы свадьбе вашей сестры ничто не помешало. Она, должно быть, настоящая красавица, если ей удалось склонить к женитьбе такого закоренелого холостяка, как Мариво. Я полагала, что он уже никогда не женится.

Мари де Шеврёз, которая в качестве близкой подруги королевы вызывала у кардинала Ришелье опасения, тоже ободряюще улыбнулась Ниниане. Она догадывалась об одном поводе, побуждавшем королеву оказать девушке помощь, но о котором та ничего не знала.

Ведь начало выступления Монморанси и его сторонников, навлекших на них все беды, было связано с личными интересами Анны Австрийской. Она даже оказалась союзницей такой интриганки, как ее свекровь Мария Медичи. План, осуществлению которого своевременно помешал кардинал, предусматривал крайние меры. Придворные дамы лелеяли мысль об убийстве болезненного мрачного монарха, чтобы освободить трон для Гастона Орлеанского. Гастон был гораздо обходительнее и любезнее Людовика. Свадьба с овдовевшей прекрасной королевой еще более упрочила бы его положение. А та получила бы наконец супруга, способного оценить ее красоту, не в пример теперешнему.

Этот заговор, как и многие другие интриги и сердечные увлечения гордой и несчастной королевы, потерпел крах из-за Ришелье. Невинные люди заплатили за него жизнью и свободой. Пострадали и дочери Шантал де Камара.

События коснулись и Мари де Шеврёз, чей любовник, хранитель Большой печати Шатонёф, был 25 февраля арестован и заключен в тюрьму. Она слишком хорошо помнила об этом и поддерживала свою госпожу в ее сочувствии к людям с подобной судьбой. Ни король, ни кардинал не питали к ней симпатий. Тем не менее она не унывала и была рада возможности подразнить всесильного кардинала. После недолгого размышления Мари предложила:

— Нам нужно поторопиться. Возможно, мы успеем представить вас ко двору до начала сегодняшнего праздника. Я с удовольствием посмотрю на кислое выражение лица его Высокопреосвященства, когда мы познакомим его с новой придворной дамой королевы Нинианой де Камара!

Анна Австрийская звонко рассмеялась и захлопала в ладоши от восторга, точно маленькая девочка, получившая подарок.

— Превосходно! Какая удачная идея! Мне будет приятно увидеть, как изменится лицо всемогущего кардинала. За дело, Мари! Вы отвечаете за то, чтобы наша новая фрейлина сегодня вечером появилась во дворце во всем блеске! И ни слова никому, понятно?

Ни одна из дам не сочла нужным узнать мнение Нинианы. По свойственной повелителям привычке, они приняли решение без ее участия, и девушка мгновенно поняла, что в это утро она лишь поменяла один плен на другой.

Правда, несмотря на ограничение свободы, теперь у нее не оставалось времени для печальных мыслей. Мари де Шеврёз, любившая заниматься интригами и влезать в политику, считалась также большим знатоком по части моды и наведения красоты. Девушка в ужасном плаще и старомодном чепце требовала ее вмешательства. В кратчайший срок она развила бурную деятельность, не давая Ниниане опомниться.

— Молодец, Жавель, ты все отлично сделала!

Герцогиня, поощрительно кивнув камеристке, разглядывала Ниниану. Девушка потеряла счет рукам, приводившим за последние часы ее в порядок, — начиная от могучей матроны, которая скребла, мыла, массировала и вытирала ее, и кончая аптекарем, покрывшим целебной мазью ее израненные пятки. Потом на нее буквально напали белошвейки, портные, парикмахеры и перчаточники. Небольшие лавки в галереях Лувра, предоставленные отцом нынешнего короля в распоряжение парижских ремесленников, изобиловали различными женскими товарами. Были бы деньги для их оплаты! Жавель, подобно генералу на поле битвы, распоряжалась кошельком и выбором.

— Встаньте, дорогая!

Ниниана послушно поднялась, а Мари де Шеврёз обошли вокруг стройной фигуры девушки, уже ничем не напоминавшей испуганную замарашку в церкви Сен-Жермен. Только глаза оставались прежними: ясными, прозрачными, излучавшими благородство, но скрывавшими в глубине едва уловимый след недоверия.

— Вас интересует плата, которая потребуется за все, что вы получили, не так ли?

Прекрасная герцогиня разгадала мысли девушки. Она снова указала ей на кресло и сделала знак камеристке оставить их вдвоем. Когда Жавель вышла, герцогиня села напротив Нинианы и так тщательно стала расправлять модные шелковые юбки, как будто ее единственной заботой было не помять их.

— Разве я не права, интересуясь этим? — осторожно спросила Ниниана. — Меня учили, что жизнь не склонна раздавать подарки.

— Верно. Но вы забываете, что уже уплатили по счету. Примите щедрые дары королевы, не спрашивая «почему». Кто чересчур много спрашивает, не пользуется любовью при дворе и подвергает себя опасности…

— Однако…

— Что «однако»? — переспросила Мари де Шеврёз с тонкой улыбкой. — Что же у вас на сердце? Поделитесь со мной, пока мы вдвоем.

— Разве могу я чувствовать себя вне опасности, если Ее Величество практически использует меня для того, чтобы позлить его Высокопреосвященство? Кардинал узнает меня и поймет, что во время визита к нему я солгала! Не обрушит ли он свой справедливый гнев на меня и на моего брата?

В глазах герцогини на миг отразилось искреннее уважение. Она редко встречала женщин, соображавших столь же быстро, как она сама. Придется объяснить юной Камара больше, чем предполагалось.

— Не беспокойтесь о Люсьене. Он сейчас не подвергается непосредственной опасности. То же относится и к вам. Если королева пользуется вашими услугами, то только для того, чтобы сделать следующий ход в партии, разыгрываемой ради процветания Франции, — успокоила Ниниану герцогиня.

— Смотря с чьей точки зрения. Кошка процветает, проглотив невинную мышь! О мыши потом никто и не вспоминает.

Герцогиня рассмеялась.

— Какое же вы упрямое, несговорчивое существо, дорогая Ниниана. И все же вы ошибаетесь в оценке отношений между его Высокопреосвященством и королевой. Кардинал уважает и чтит Анну Австрийскую уже много лет. По одному ее слову он упал бы к ее ногам. Она для него неприкосновенна, и он никогда не допустит, чтобы ей причинили зло, пока он связывает с ней свои надежды. Он даже оберегает королеву от последствий ее собственных неудавшихся заговоров. Ее стремление в свою очередь оградить от беды своих друзей, конечно, раздражает его, однако он и это терпит. Вам не кажется, что иначе я давно была бы в Бастилии? Его Высокопреосвященство хорошо знает о моих отношениях с бедным Шатонёфом. При виде меня у него возникают колики в желудке.

Прямолинейному характеру Нинианы претили подобные уловки, но она поняла, что при дворе они необходимы. До нее ведь тоже долетали слухи о симпатии церковного владыки к королеве, а слабость Ришелье к красивым женщинам даже она использовала при своем визите к нему. То, что и Мари де Шеврёз уверенно ссылалась на его запретные желания, шокировало Ниниану. Разве достойны служителя церкви страсть к замужней королеве и вынесенные со спокойной совестью смертные приговоры?

— Вы смутили меня, — пробормотала Ниниана. — Какие надежды? Вы хотите сказать, что королева не отвергает своего заклятого врага?

Мари де Шеврёз дружески положила свою ладонь на ее руку.

— Королева — молодая, жизнерадостная женщина! Замужняя женщина, чей супруг уже больше десяти лет не приближается к ней. Даже ее трагическое увлечение Джорджем Вилерсом, герцогом Бэкингемским, не задело его. Того ревнивца, который, несомненно, был замешан в убийстве герцога Бэкингемского, звали Ришелье. Его Величество Людовик XIII, наоборот, в свое время не мог решить, кого он в действительности предпочитает: мужчин или женщин. Сейчас он восхищается юной прелестью Мари де Отфор, в чем вы сможете убедиться сегодня вечером. Но хватит придворных сплетен. Забудьте обо всем случившемся и живите сегодняшним днем! Вы рассердите королеву, если после всех оказанных вам почестей появитесь на балу с хмурым лицом. Не так часто подобные события хоть немного оживляют жизнь придворных. Мы должны благодарить прелестную Мари за внезапную тягу монарха к балам. Улыбнитесь, дорогая, или вы забыли посмотреть на себя в зеркало?

Обладавшая тонким чутьем девушка поняла, что за этим предложением скрывается приказание закончить серьезный разговор. Но ей было трудно его выполнить. Уверенность, с которой герцогиня говорила об отсутствии опасности для Люсьена, означала, что ей известно его местопребывание. Почему же она умалчивает о подробностях? Ниниану не привлекала роль придворной дамы и одновременно шахматной фигуры, которую ей предлагали играть при дворе. Мораль придворного общества была столь же сомнительна, как и лояльность королевы, не запищавшей никогда о том, что когда-то она была испанской принцессой, против собственной воли выданной замуж за наследника французского престола. Однако отсутствие крыши над головой, родины и покровителя вынуждало Ниниану принимать любую оказанную ей милость. Она последовала совету теперешней покровительницы и посмотрела на себя в зеркало.

Роскошное платье из тончайшего дымчатого шелка с расшитым листьями и цветами корсажем выглядело великолепно. В середине каждого цветка сверкала жемчужина. Сетка с такими же жемчужинами поддерживала ее локоны. Жавель усилила нежно-розовый цвет губ каким-то таинственным кремом, а ресницы подкрасила у основания углем.

Из зеркала на Ниниану смотрела высокая, элегантная фрейлина. Незнакомка, как призналась она себе. После богатой событиями аудиенции у кардинала Ришелье Ниниана стала другой, совершенно непонятной самой себе. Экзотичной и новой, как улыбка, которую она послушно изобразила на лице, прежде чем последовать за герцогиней де Шеврёз, направившейся прямо в дворцовый зал для балов.

Глава 10

— Вас восхищает мадемуазель де Отфор? Прелестна, не правда ли? Его Величество сравнивает ее с утренней зарей и оказывает ей предпочтение в присутствии королевы, чтобы побольнее задеть супругу. Знал бы он, как безразлично она к этому относится!

Ниниана вздрогнула от испуга. Она оторвала свой взгляд от действительно очаровательного, очень юного существа, флиртовавшего с королем, и посмотрела на придворную даму, произнесшую эти язвительные и бесцеремонные фразы. Перед ней стояла стройная красавица с каштановыми волосами и нежным взглядом карих глаз, совсем не соответствовавшим ядовитым словам. Видимо, моложе двадцати, но старше юной нимфы, у которой Людовик Французский поцеловал в тот момент руку.

— Откуда вы это знаете? — спросила удивленная Ниниана и услышала довольный смех.

— Это знает каждый. Тем не менее Мари глубоко предана королеве. Она стала ее ближайшей фрейлиной три года назад, в четырнадцать лет, по приказу Людовика. С тех пор король обхаживает ее на глазах супруги и отмечает всеми знаками внимания. Этот бал дается в честь ее именин. Но не будем больше говорить о Мари. Вы ведь новенькая при дворе? Простите, что я так запросто к вам обратилась. Меня зовут Мери Энн д’Этанже, я тоже фрейлина королевы…

— Ах вот вы где, дитя мое! Пойдемте, королева хочет вас видеть!

Герцогиня де Шеврёз прервала разговор и увела Ниниану из ниши. Шагая рядом с ней, девушка ловила на себе любопытные взгляды и слышала приглушенные голоса, сопровождавшие их обеих. При мысли вскоре оказаться перед королем сердце ее громко-громко стучало. В нее вселяло неуверенность то, что, зная так много о нем, она не была с ним знакома. Властитель, передавший первому министру право распоряжаться жизнью и смертью, был человеком, избегавшим свою супругу и провоцировавшим различные скандалы, в центре которых были фавориты то мужского, то женского пола. Сердитым, часто больным, признававшим лишь одну настоящую страсть — охоту. Внезапно Ниниана вспомнила слова, сказанные бароном де Мариво во время их игры в шахматы по поводу короля:

— Вы когда-нибудь задумывались о его жизни? В детстве его терроризировала тщеславная королева. В подростковом возрасте, в четырнадцать лет, когда он только начинал самостоятельно мыслить, мать, не спрашивая у него согласия, женила его на четырнадцатилетней легкомысленной испанской принцессе. Он всегда знал, что мать дожидается его кончины от многочисленных болезней, чтобы младший брат смог наконец сесть на трон. Тем не менее он нашел в себе силы энергично преодолеть собственную неполноценность и стать справедливым правителем!

Мариво восхищался своим королем, но кто он такой, этот шпион, чтобы можно было прислушиваться к его мнению и к его словам? Она присела в глубоком реверансе, услышав ясный голос королевы, говоривший о ней.

— Разрешите, Ваше Величество, представить вам Ниниану де Камара. Она дочь моей любимой умершей подруги, поэтому я с радостью включила ее в круг моих дам.

— Встаньте, мадемуазель. Добро пожаловать к нам…

Ниниана выполнила равнодушное требование. Темные миндалевидные глаза короля под четко очерченными бровями скользнули по ней, не задерживаясь. Было ясно, что Его Величество мало интересовали придворные дамы супруги, за исключением Мари де Отфор. Вероятно, он даже не запоминал их имен.

В отличие от других фрейлин, Ниниана была благодарна ему за это. Чем меньше внимания обращал на нее король, тем увереннее она себя чувствовала. Однако она в свою очередь с любопытством оглядела его из-под прикрытых век. Людовик Французский не показался ей таким неприятным, каким считали его враги. Хотя лицо с крупным выступающим носом и острым подбородком, не совсем прикрытым клиновидной бородкой, не отличалось ни красотой, ни мужественностью, на нее произвела впечатление величавость монарха. Но заметила она и следы глубокой меланхолии. Нездоровый цвет лица не смогли изменить даже многочисленные выезды на охоту, от которой он испытывал удовольствие. По нему было видно, что он болен и страдает от этого.

— Благодарю, Ваше Величество, — произнесла Ниниана хрипло в тот момент, когда он снова повернулся к нежной Мари де Отфор. Та напомнила ей Диану. Наверное, ее сестре король уделил бы больше внимания.

По знаку королевы Ниниана села на скамейку среди придворных дам. Музыканты уже настраивали инструменты для первого танца. Анну Австрийскую, казалось, вовсе не трогало, что на этот танец король пригласил свою фаворитку. Она болтала с герцогиней де Шеврёз. Ниниане представилась возможность повнимательнее осмотреться вокруг.

Кардинал Ришелье или отклонил приглашение, или должен прибыть позднее. Единственная красная одежда, которую она отыскала, была на той самой девушке, которая говорила с ней в начале бала. Кажется, Мери Энн д’Этанже.

Та, вероятно, почувствовала направленный на нее взгляд и, подойдя, села рядом с Нинианой.

— Я правильно расслышала ваше имя? Мадемуазель де Камара? — поинтересовалась она, чуть задержав дыхание.

Ниниана кивнула.

— Ниниана де Камара. Вас удивляет, что Камара появилась при дворе? Честно говоря, я сама удивлена. До сих пор не понимаю, каким образом так сильно изменилась моя судьба.

Мери Энн д’Этанже нервно прикусила нижнюю губу. Маленькими руками она мяла носовой платок, обшитый тонким кружевом. Затем, подняв глаза, взглянула на Ниниану и заговорила еле слышным шепотом:

— Дело в том… вы… простите! Королева говорила с вами о Люсьене? Она знает… О, простите! Я не должна спрашивать, но я не в себе. Несколько дней у меня нет никаких известий…

У Нинианы сорвались с губ первые пришедшие ей на ум слова:

— Несколько дней? Как вам повезло! Мы несколько месяцев ничего не знаем о нем. Объясните мне, в чем причина вашей большей осведомленности по сравнению с его сестрами.

Мери Энн д’Этанже сильно покраснела. Внезапная мысль мелькнула в голове Нинианы. Возможно, что эта девушка и Люсьен…

— Я… простите… я понимаю, что это неучтиво, но никто по должен об этом знать. Мой отец, один из советников короля, презирает людей, выступивших против законного монарха. А королева готова помогать нам лишь в том случае, если Люсьен докажет ей свою преданность. Я же… Я так боюсь…

Она пробормотала свое объяснение заикаясь и в волнении оторвала от платка кусочек кружев. Ниниана с трудом взяла себя в руки.

— Рассказывайте! — потребовала она тем повелительным тоном, который и на Диану действовал безотказно.

— Я… я очень привязана к вашему брату, мадемуазель де Камара, и… наши чувства взаимны. Мы познакомились, когда он упал перед королевой на колени. Это было в Тулузе, во время процесса против герцога. Он просил о снисхождении к своей семье, но было уже слишком поздно!

Воспоминание о страшных днях прошлогоднего ноябри, закончившихся казнью Монморанси и разрушением родительского дома, вызвало в душе Нинианы сильную боль, но она молча, движением руки, заставила собеседницу продолжить рассказ. Ее слишком интересовала причина, по которой Люсьен после провала своей миссии не позаботился о сестрах.

— Я присутствовала при получении им известия о разрушении замка и гибели его семьи. Он… он тогда не знал, что погиб только отец. Он был в отчаянии и говорил лишь о мести!

Ниниана, отличавшаяся таким же бурным темпераментом, как и ее брат, легко представила себе тогдашнее состояние Люсьена. Следовательно, он, независимо от Паулины, решил попросить королеву о помощи. Ведь он был на четыре года старше Нинианы и больше, чем сестры, знал о дружбе матери с королевой. Но что побудило ого в дни траура отправиться в дом Гастона Орлеанского и качестве слуги?

Мери Энн в следующих словах ответила на ее вопрос:

— Королева обладает необыкновенным умением окружить себя нужными людьми. Все мы догадывались, что она вместе с королевой-матерью одобряла мятеж. Но не было известно о существовании письма, в котором она обещала Гастону поддержку и выражала готовность выйти за него замуж после смерти Людовика.

Ниниана, поняв, что разговор не должен достигнуть посторонних ушей, прошептала:

— Король много болеет. Зачем же нужен мятеж, если его кончина столь близка?

— Я… я не знаю… Однако Люсьен полагает, что кончина короля является делом решенным. Насильственная кончина.

— Боже милостивый! Убийство? Вы действительно так полагаете? А… что связывает Люсьена с этими антигосударственными делами? Разве прошедшие события не научили его держаться подальше от интриг?

Мери Энн д’Этанже подняла голову, чтобы встретить взгляд Нинианы.

— У него нет выбора. Королева пообещала ему амнистию и должность при дворе, если ему удастся завладеть тем письмом. Все это может заставить моего отца изменить мнение о Люсьене!

Постепенно Ниниана начала различать нити, из которых связали сеть. Напрашивающиеся сами собой выводы вызывали у нее страх.

— Значит, Люсьен де Камара живет в доме Орлеанских тайно? Никто там не знает о его происхождении и о данном ему поручении? Он является шпионом и постоянно находится под угрозой поимки и смерти?

Мери Энн стала с гордостью защищать его:

— Он — агент французской королевы. Нужно любой ценой помешать кардиналу Ришелье заполучить письмо в свои руки. Королева трепещет при мысли о той власти, какую получит он над ней, располагая подобной уликой. Не говоря уже о том, что король ничего не должен знать про письмо. При тех отношениях, которые существуют между Их Величествами, он, пожалуй, не стал бы возражать против суда над Анной Австрийской.

Сделанное взволнованным шепотом признание превратило первоначальный страх Нинианы в полное замешательство. Как же осмелился Люсьен при таких обстоятельствах явиться во дворец Мариво? А если бы он попал в руки барона и тот обнаружил, что мнимый лакей наследника престола — брат Дианы? В заключение ей стала ясна причина робкого признания, сделанного придворной дамой в самом начале их разговора.

— Вы опасаетесь за Люсьена, потому что влюблены в него?

— Всем сердцем. Я была бы счастлива стать его женой, — робко призналась Мери Энн и покраснела.

На это Ниниана заметила:

— Он беден. Наш дом разрушен, состояние конфисковано, земли отобраны. Он не тот мужчина, который смог бы гарантировать женщине беззаботную жизнь.

Юная дама возмущенно пожала плечами.

— Вы полагаете, что это имеет значение? Я люблю его самого, а не его состояние. Моего приданого хватит для миг двоих. Кроме того, я уверена, что королева будет благодарна Люсьену, если он выполнит ее трудное задание.

«А если нет?» — хотела спросить Ниниана, но, заметив и карих глазах сияние надежды, промолчала. Раз девушка верит в справедливость этой жизни, не стоит лишать ее иллюзий. Однако сложности, по-видимому, существуют, иначе брат давно бы выполнил поручение.

Между тем Мери Энн продолжала делиться переживаниями.

— Так трудно находиться в неведении! Я не вхожу в число самых доверенных лиц королевы и вынуждена дожидаться скудных вестей, иногда присылаемых Люсьеном. Кажется, принц Гастон уже не надеется на брак с королевой. Говорят, что его супругой должна стать Маргарита Лотарингская! Никому не известно, уничтожил ли он своевременно документы или спрятал их где-нибудь перед бегством за границу.

Мери Энн схватила Ниниану за руку, не заботясь о том, что мнет шелк элегантного платья.

— Королева говорила с вами о брате? Умоляю вас, скажите мне!

Ниниана молча покачала головой. Будет ли эта взволнованная девушка ее родственницей, ведомо пока лишь одному Богу.

Мери Энн д’Этанже отпустила ее руку и глубоко вздохнула.

— Скорее бы кончилась эта неизвестность. Но, пожалуйста, не говорите никому, что беседовали со мной. Королева заставила нас поклясться на Библии, что тайна не будет нарушена.

Ниниана успокоила девушку и машинально поправила платье.

— Можете положиться на меня. Я умею молчать. Кроме того, я никого не знаю при дворе, кроме королевы, герцогини де Шеврёз и моей новой камеристки. С кем я стану болтать?

Мадемуазель д’Этанже сменила тему и сунула мятый платок в висевшую на поясе сумочку.

— Бедная герцогиня! Вы знаете, как старается она избегать встреч с королем? Ему не нравится ее влияние на его супругу. Пожалуй, он и герцогиню предпочел бы послать на эшафот.

— Как можете вы это утверждать?

— Все слышали слова короля во время последней охоты. Если бы Ришелье не вернулся своевременно в январе в Париж, то кто знает… Мари де Шеврёз должна быть благодарна кардиналу, что в Бастилии сидит лишь ее любовник, а не она сама. Однако расследования еще не закончены…

Ниниану охватила дрожь. Изящная легкость, с которой Мери Энн рассуждала о смертных приговорах и арестах, напоминала болтовню, которой герцогиня недавно старалась поднять ей настроение. Неужели все здесь лишь видимость и ложь? Лувр вдруг показался ей лабиринтом из противоречивых интересов, тщеславия, жажды власти и коварства. Во дворце Мариво у нее был только один противник. Не совершила ли она глупость, променяв его столь поспешно на блестящее многоголовое чудовище под названием «двор»?

Она дрожала в своем роскошном платье, но холод охватывал ее изнутри. Тепло и сияние, излучаемые сотнями свечей, не могли ее согреть. Все происходящее вселяло в нее страх.

Глава 11

Танец увел Мери Энн д’Этанже от Нинианы, но она без зависти смотрела, как та удалялась от нее вместе с кавалером. У нее появилось время не только обдумать странные вещи, рассказанные девушкой, но и наконец получше осмотреться на придворном балу, собравшем в Лувре всех людей с высоким положением и знатным происхождением. За одним исключением: Ришелье отказался прибыть на бал. Слегка позлить его, как замыслила Анна Австрийская и ее лучшая подруга, не удалось. Ниниана испытала от этого такое облегчение, что на какой-то момент забыла об опасности, подстерегавшей ее брата, и стала просто наслаждаться праздником.

Веселая музыка народных танцев, которые предпочитал король, ласкала слух, а свет от многочисленных свечей отражался от сверкающей одежды и блестящих ювелирных украшений. Невольно начала она отбивать такт носком туфли, пригубив вино из бокала, протянутого ей услужливым лакеем.

Между тем Мери Энн после первых фигур рассталась со своим партнером и быстро вернулась. Она была чрезвычайно рада наконец без опаски поговорить о своем любимом. Ниниана терпеливо выслушивала ее восторженные похвалы достоинствам брата. При всей преданности Люсьену, она, как сестра, с трудом узнавала в идеальном образе отважного рыцаря и сказочного принца, который рисовала мадемуазель д’Этанже, наследника дома Камара. Молодой человек не отличался изысканностью в обхождении с ней и с Дианой, не обладал изящными манерами, вежливостью и красноречием.

— Ниниана! Возможно ли? Это вы?

Глубокий приятный голос заглушил щебет Мери Энн и подействовал на ничего не подозревавшую молодую даму как удар грома среди ясного неба. Ее сердце замерло и кровь прилила к голове. Словно притянутая магнитом, она беспомощно оглянулась и убедилась в своих худших предположениях.

До чего же она была наивна, заранее внутренне подготовившись к возможной встрече с кардиналом. А с ним? Его она постаралась вытеснить из памяти. Напрасно… Одетый в роскошный, отделанный золотом элегантный бархатный фрак, с украшенной драгоценностями парадной шпагой перед ней стоял будущий супруг ее сестры, удивленный и грозный.

Барон де Мариво в свою очередь был поражен, внезапно увидев лицо, черты которого постоянно всплывали в его памяти. Утонченный овал лица, нежный персиковый аромат кожи и зеленые искорки в больших глазах. Все опять возникло перед ним, как потерянная и вновь найденная картина. Облегающий лиф дымчатого платья подчеркивал гибкость фигуры, талию которой он легко бы обхватил ладонями.

Однако великолепное платье с глубоким вырезом превратило очаровательную незнакомку, завладевшую всеми его мыслями, в элегантную и соблазнительную благородную даму. Если во время первой встречи он не смог точно определить ее социальное положение, то теперь без труда заметил в ней признаки благородного происхождения. Манера свободно держаться, непринужденность, с которой она носила роскошное одеяние, были врожденными.

Как и твердость характера, позволившая ей встретить его взгляд, не опуская ресниц. В ее глазах не отражалось ни тени смущения. Скорее высокомерная невозмутимость, достоинство благородной дамы, знающей себе цену.

— Клянусь всеми святыми, это вы! — повторил барон, не сознавая явной неделикатности фразы, вызванной крайним изумлением.

Мери Энн д’Этанже с любопытством переводила взгляд с одного на другую. Было более чем странно, что такой опытный кавалер, как барон де Мариво, забыл при обращении к даме элементарные приличия. Что побудило его говорить с Нинианой де Камара, как с гвардейцем, сбежавшим в самовольный отпуск? Неужели он пьян? Разобраться в этом она не успела.

— Мне нужно с вами поговорить! — заявил Мариво Ниниане и, прежде чем та успела ответить, схватил ее за руку и стал ловко пробираться с ней через толпу придворных. Внешне все выглядело вполне благопристойно: элегантная, роскошно одетая пара прогуливалась среди гостей бала.

Одна только Ниниана знала, что направление и скорость движения были ей бесцеремонно навязаны. На виду у празднично разодетой публики он сумел подчинить ее своей воле. Любое сопротивление привело бы к скандалу и привлекло внимание короля, чего она любой ценой хотела избежать. Поэтому одна лишь Мери Энн заметила, как они покинули праздничный зал.

В коридоре между окнами располагались горящие светильники, отчего идущих сопровождали резкие тени, скользившие по стенам. Ниниана стиснула зубы и даже не пыталась задать робкий вопрос о том, куда он ее ведет.

В стороне от официальных залов для приема, недалеко от помещений для гвардейцев, барон открыл дверь и ввел ее в комнату с тяжелой темной мебелью, считавшейся современной в период правления покойного короля. В камине уже горел огонь, а заботливо поставленный экран для защиты от искр гарантировал необходимую безопасность.

Когда барон отпустил ее руку, Ниниана подошла к камину. Тишина, нарушаемая лишь потрескиванием пламени, действовала умиротворяюще. Она почувствовала внезапную усталость. Сказывалось сильное утомление от переживаний и страхов, испытанных с момента ее появления в Париже. Зигзаги судьбы истощили ее силы. Ниниана была склонна признать правоту Люсьена. Какую глупость совершила она, заранее отвергнув содержавшиеся в письме советы. Даже нужду и голод на родине предпочла бы она интригам власть имущих, в которые ее впутали против воли.

Встав перед Нинианой, Мариво нарушил молчание.

— Итак, придворная дама королевы! Почему мне сразу не пришло это в голову? Что вы на самом деле искали по дворце кардинала? Зачем ложь, что вы якобы возлюбленная Люсьена де Камара? Анна Австрийская послала вас, чтобы что-то выведать у его Высокопреосвященства? В какие очередные интриги оказался замешан этот несчастный Камара, заставив вас далее в пещере льва наводить справки о его местопребывании? Что вас с ним связывает? Отвечайте же наконец!

Ниниана засмеялась.

— Зачем? Вы так уверены в справедливости своих предположений, что я не хочу портить вам удовольствия. Считайте, что хотите, месье Мариво, я не обязана давать нам отчет в своих действиях!

— Разумеется, нет. В этом вы совершенно правы, — примирительно ответил он.

Подойдя еще ближе, Мариво взял ее руку и поцеловал нежную кожу в том месте, где остались следы его пальцев.

— Я невежа, и нет извинения моему бестактному поведению. В свое оправдание могу лишь сказать, что очень боялся опять вас потерять!

Прикосновение его губ перевернуло все внутри у Нинианы. Ее пульс забился в бешеном ритме от тепла этого прикосновения, а гнев моментально угас.

— Вы боялись?! Вы шутите! — пробормотала она чуть слышно.

— Ни в коем случае, моя красавица! Вы исчезли тогда как призрак, как чудесный короткий сон, который после пробуждения оставляет одни воспоминания. Можно ли обижаться на меня, если я, растерявшись от счастья вновь видеть вас, слишком грубо пытался вас удержать?

Ниниана разглядывала крепкий затылок, склоненный над ее рукой. Темные волосы были гладко зачесаны назад и скреплены бархатной повязкой. Они блестели наподобие воронова крыла, и она с трудом подавила непривычное желание коснуться их пальцами.

— У вас нет права меня задерживать! — возразила Ниниана упрямо.

Как защититься от него, если она не имеет сил сопротивляться ему? Его откровенный ответ вновь лишил ее возможности разумно мыслить.

— Права нет, но есть желание. И потребность вас защищать. Вы, по-моему, не созданы для интриг, в которые втягивает вас высокая повелительница. Берегитесь и избегайте игры, начатой ею против его Высокопреосвященства…

— Это советуете мне вы? Вы, капитан королевской гвардии, согласно собственному признанию, по уши увязший в тех самых интригах?

— Именно потому я это и говорю! Я знаю, как опасны они для жизни. Мысль потерять вас для меня невыносима!

Барон выпрямился, но остался стоять рядом с ней, так что Ниниана оказалась между его высокой фигурой и мраморной стенкой камина. Она опустила ресницы, чтобы избежать его взгляда, но это не спасло ее от реакции на присущую ему привлекательность; на характерный для него аромат душистых трав, исходивший от его одежды; на мужскую притягательную силу, которая, как эхо, отвечала чему-то глубоко запрятанному в ней. И было странно, что она по неизвестной причине полностью подчинялась его власти. Тем не менее Ниниана продолжала возмущенно защищаться.

— Я никому не принадлежу, следовательно, меня нельзя потерять. Ни один человек не имеет права что-либо решать за меня.

Ив де Мариво посмотрел сверху вниз на маленькую головку, в рыжеватые локоны которой была вплетена нить из золотистых жемчужин. Высоко поднятые каштановые пряди подчеркивали нежность худой шеи. Никакое ювелирное изделие не мешало восхищаться прозрачной свежестью кожи, которая сама являлась драгоценностью. Утонченная простота, которую способна использовать лишь весьма искушенная в вопросах моды женщина.

Барон невозмутимо продолжил допрос:

— А как же Анна Австрийская? Вы слушаетесь ее и ставите ради этого на карту свою жизнь и свободу. Такой отваги не требуется от обычной придворной дамы. Теперь мне ясно, почему в начале нашего знакомства у меня возникло впечатление, что я вас где-то видел. До сих пор вы были лишь одной из многих. Что же побудило вас выделиться из круга прелестных дам и вмешаться в политику? Люсьен де Камара? Что вас с ним связывает? Разве вам не известно, что его сердце принадлежит мадемуазель д’Этанже?

Что послышалось ей в его горьких вопросах? Ревность? Она не смела поднять голову из боязни, что он вдруг поймет, что впервые увидел ее вовсе не при дворе. Не упадут ли шоры с его глаз, и не догадается ли он наконец, что она и Норберт — один и тот же человек? Как тогда оправдать этот маскарад, как объяснить, почему она водила его за нос? Как защищаться, не выдавая Люсьена и его поручение? Ей оставалась только одна возможность — но прежнему лгать, чтобы как можно дольше он находился в заблуждении. Нельзя подвергать брата опасности.

И Ниниана дала соответствующий ситуации ответ:

— Я верная служанка королевы. Можете ли вы порицать меня за выполнение ее распоряжений?

— Как вы прекрасны! — прошептал он взволнованно, не обращая внимания на ее риторический вопрос.

— Не говорите ли вы то же самое своей будущей супруге? Разве она не столь же прекрасна?

Ниниана изо всех сил сопротивлялась чарам, грозившим окончательно ее сломить.

Образ Дианы де Камара встал между ними. Захватывающее видение! Барон не подозревал, что и Ниниана очень четко представила себе в этот миг сестру.

— Откуда вы знаете…

— О вашей помолвке? Немало болтовни услышишь среди придворных дам.

Не может быть! У него имелись причины позаботиться о том, чтобы весть о прибытии Дианы не вышла за пределы его дворца, не говоря уже о его намерении жениться на восхитительной юной даме. На своих слуг он мог полностью положиться. Сам он даже при встречах с кардиналом не упоминал о внезапно появившейся невесте. Сначала по одним соображениям, а позже из-за все усиливавшегося желания отложить свадьбу. Покоренный необыкновенной красотой невесты, он совершил ошибку и теперь не представлял себе способа исправить ее, не рискуя честью.

Произошла лишь одна встреча, ускользнувшая от его контроля. Не требовалось большого воображения, чтобы отыскать источник информации: лакей принца. Прав ли он в своих подозрениях? Как обидно, что ему не удалось добиться от Дианы толковых объяснений. Завтра он еще раз попробует поговорить с ней, раз уж Норберт исчез. А он собирался оградить этого юнца от последствий безрассудной отваги…

Движение дамы в дымчатом одеянии вернуло его к действительности. О юном Камара он успеет подумать потом. Сейчас главное — она. Безусловно, эта девушка лгала ему. Но почему? Из тщеславия? Из гордости? Нет! Что-то в ее ясных глазах заставляло его поверить в серьезность мотивов. В дальнейшем придется разобраться в причинах ее обмана. На сей раз у него хватит времени для вопросов. Убежать она уже не сумеет, об этом он позаботится.

— Графиня красива, согласен. Красива, как статуя из античного мрамора, как изумительная драгоценность, — подтвердил он.

— Вот и восхищайтесь этой драгоценностью, а мне позвольте уйти.

Ниниана не смогла скрыть досады в своем голосе. Но как глупо было строить из себя обиженную, ведь она и сама понимала справедливость каждого его слова. Ее сестра обладала притягательной силой, лишавшей мужчин рассудка.

— Ты еще красивей!

Ниниана застыла на месте и от изумления допустила ошибку, встретив его взгляд. В ее глазах он заметил недоверчивость, способность трезво оценивать себя и в то же время возмущение грубой лестью, адресованной ей.

Его смех возмутил ее еще больше, но он обнял ее за плечи и повторил свою фразу, чтобы рассеять все сомнения:

— Ты еще красивей! Кто тебе сказал, что только драгоценные камни и произведения искусства могут восхищать? Ты отрицаешь красоту стремительно текущей реки, грациозность березы, колеблемой ветром, или возбуждающую смелость летящих по небу облаков? Конечно, девушка, на которой я думаю жениться, мила, хорошо воспитана и благородного происхождения, но она не тронула моего сердца. Это сумело сделать создание, которое я сначала охотно бы задушил, а потом полюбил до потери сознания! Вас, сердечко мое! Я люблю вас! Вы можете гордиться тем, что лишили меня сна, покоя и самообладания. При мысли, что я вас больше не увижу, я чуть не сошел с ума!

Разве мечтала она когда-нибудь услышать такое признание в любви? Да еще от мужчины, которого до сих пор читала бесцеремонным, слишком рассудочным и реалистичным. Покоренная его страстными словами, она опустила дрожащие ресницы.

Барон де Мариво напряженно изучал черты ее слегка порозовевшего лица. Дрожащие тени темных ресниц, искрившихся на концах золотистым блеском, образовывали ни щеках тончайшую решетку. Он понял, что она ему не доверяет. В ее манере держаться была заметна напряженная осторожность.

Ниниана остро ощущала на себе его взгляды. Почему она не убежала? Почему терпела ситуацию, которая неизбежно перешла в чувственные объятия? Короткая пауза давала ей возможность защищаться, протестовать. Почему она этим не воспользовалась? Что заставило ее оставаться на месте и выжидать вопреки осторожности и благоразумию? Ответ был понятен и прост: потому что так ей хотелось, потому что все ее существо жаждало его поцелуя, способного вновь объединить их губы, потому что в его объятиях ей было слишком хорошо. Хотя он и принадлежал ее сестре, она мечтала по крайней мере о воспоминаниях. О маленьком кусочке блаженства с мужчиной, которого она любила, с которым могла бы представить свою совместную жизнь, если бы он был свободен.

К чему приведет дальнейшее отрицание того очарования, которое исходит от барона? Ведь она в качестве Норберта де Камара получила возможность гораздо лучше узнать его, чем он мог предположить. Ниниана знала, что он позволял себе свободу мыслей и действий, которые не соответствовали меркам благовоспитанности и отличали его от других мужчин, что его поступками руководило личное понимание чести и никто не мог помешать ему в достижении цели. Конечно, глупо было поддаваться своим страстям, ей потом придется горько пожалеть об этом. Но в данный момент она хочет и будет им поддаваться!

Ниниана услышала шепот:

— Если бы у меня было королевство, я бы отдал его за одну-единственную твою мысль!

Она ощутила его дыхание, которое уже смешалось с ее собственным. Ожидая прикосновения его рта, она подняла ему навстречу свои губы.

Хотя это явное молчаливое приглашение и не давало ответа на его вопросы, оно заставило его забыть обо всем на свете.

Опыт Нинианы по части мужчин ограничивался лишь некоторыми смелыми поцелуями и пережитой сценой во дворце кардинала. Однако она сознавала, что полностью отдается ему. Слившись с его ртом, Ниниана прижалась к нему и ответила на его объятия со всей своей страстью. Мир вокруг нее исчез. Реальным оставался лишь поцелуй, увлекший ее в водоворот неудержимых эмоций. Волны незнакомых ощущений прокатились по всему ее телу, прерывая дыхание. Прижавшись к нему, Ниниана почти потеряла сознание. Ее губы раскрылись сами собой под его жадным напором. Она почувствовала, как внутри ее, подобно вулканической лаве, скопился горячий поток.

Вопросы, которые хотел задать ей Ив де Мариво, в один момент исчезли из его сознания. Осталось только страстное желание любить Ниниану.

Глава 12

Сначала возникло лишь беспокойное ощущение опасности. Потом послышались шорох, грубый смех, звон шпаг и торопливые шаги обутых в сапоги ног. Туман вокруг Нинианы рассеялся. Сопровождавший ее многие месяцы страх, который она старалась подавить, вдруг опять охватил ее. Тяжело дыша, она отвернула голову от поцелуев Мариво. Затем молниеносно вырвалась из его объятий и бросилась к двери.

— Пусти меня… там солдаты… слышишь… они идут…

Ее паника возникла так неожиданно, что растерявшийся Мариво отпустил ее. Только его стремительный прыжок к дверной ручке сумел в последний миг помешать Ниниане выскочить в коридор. С растрепанными волосами, полурасстегнутым лифом и диким взглядом, она отбивалась от его стальных объятий.

— Пусти… солдаты…

— Тихо! Успокойся, дорогая! Это только смена караула. Никто не причинит тебе зла. Мы ведь в той части дворца, где располагается гвардия.

Лишь постепенно, словно издалека, смысл успокаивающих слов стал доходить до Нинианы. Голос, полный любви, тепло ласкающих ее рук, сила твердой груди, к которой она прижалась, вселяли уверенность. Спокойствие медленно передавалось от него к ней.

— Тихо, любимая! Дверь заперта. Комната находится в моем распоряжении, когда я несу службу в Лувре. Никто не посмеет нам помешать.

Ниниана покраснела. Долгий день и треволнения сказались на нервах сильней, чем она предполагала. Силы были на исходе. Лишь этим объяснялась истерика от стука солдатских сапог. Устало уткнулась она в бархат на его груди. Как чудесно, что впервые за долгое время появилось плечо, на которое можно опереться.

— Ты боишься солдат… — это было скорее утверждение, чем вопрос.

Все еще дрожа, Ниниана кивнула.

— Они разрушили родительский дом, убили слуг, изнасиловали служанок. И отца моего убили. Он скончался на моих глазах.

Слова прерывались рыданиями. Раньше она не плакала по поводу своих утрат, теперь же слезы лились из нее потоком.

Ее признание подтвердило предположение барона. Он так и думал, что только ненависть и жажда мести заставляли ее шпионить. Но раз он добился ее доверия, он должен решить, чем можно помочь ей и ее родным.

Скорее всего она происходила из семьи, участвовавшей на стороне Орлеанских и королевы в заговоре против Ришелье. Ее нервный срыв однозначно доказывал, что долго она такого напряжения не выдержит.

Он нежно поцеловал ее в опущенный лоб и погладилвздрагивающие плечи, сказав сочувственно:

— Много ужасного свершилось за последний год. Не скоро заживут раны и исчезнут трещины, разделившие семьи. Но все уже в прошлом! Тебе больше нечего бояться. Никто не причинит тебе зла, успокойся…

Сочувствие, с которым он старался ее утешить, помогло Ниниане. Слезы высохли, и постепенно отступила острая боль, сменившись приятной расслабленностью.

Барон де Мариво с облегчением почувствовал, как начало уходить из ее тела напряжение от испуга. Она не противилась, когда он поцелуями стал стирать следы слез с ее щек. Вкус влаги был солоновато-сладким. Никогда еще он не ощущал такого разрывающего сердце желания защитить другого человека, избавить от слез и страданий, подарить ему счастье и удовлетворение.

Каштановая прядь волос выбилась из прически и упала на красивое плечо. Мариво последовал за прядью кончиками пальцев до впадины между ключицей и шеей, затем нагнулся и поцеловал это место.

Ниниана тихо вздохнула, но приняла его ласку. Она даже откинулась назад, чтобы помочь ему туда добраться. Словно в полузабытьи, позволяла она ему все более интимные нежности, все более целенаправленные ласки. Закусив нижнюю губу, покорно ждала, пока он медленно спускал с ее плеч верхнюю часть платья. Пальцы, поглаживая плечи, спускались все ниже, смело проникая в пространство между шелком и кожей. У нее вырвался сдавленный стон, когда он добрался до ожидавших его затвердевших сосков. Голова ее бессильно откинулась назад, а пальцы погрузились в его волосы, жесткие и тяжелые, как густой мех. Она почувствовала, как Мариво поднял ее на руки и понес к старомодной кровати с мягкими подушками, на которую она сначала не обратила внимания.

— Пожалуйста… пожалуйста… — просила Ниниана, сама не зная о чем.

— Потерпи, моя радость! Доверься мне… Я хочу тебя любить, только любить…

Одну за другой снимал он мешавшие детали нарядной одежды. С ловкостью знатока вынул булавки из лифа и развязал шнуровку верхних и нижних юбок. Снял туфли и спустил вниз чулки. Наконец она оказалась перед ним в одной шелковой тонкой рубашке.

Совершенные линии гибкой фигуры угадывались сквозь материю. Темные тени виднелись между ног и в ложбине между высоких крепких грудей. Если в дымчатом платье она была соблазнительной, то в рубашке почти из ничего стала воплощенным искушением.

— Как ты прекрасна, — бормотал барон.

Ниниана не стала ничего возражать, пытаясь понять чудо любви, связавшее ее с этим мужчиной.

Двадцать с лишним лет прожившая на юге страны, где люди отличались горячей кровью и бурным темпераментом, она не могла остаться безразличной к отношениям между мужчиной и женщиной. Но никогда не испытывала сама никакой страсти. В ее кругу не заключались браки по любви. Они заключались по желанию отцов для сохранения или увеличения состояния, приобретения благородных титулов. Затем требовалось как можно быстрее произвести на свет наследника. Симпатии и любовь не учитывались в таких тщательно обдуманных и заключенных письменно соглашениях. Если везло, то в семье возникал дружеский целенаправленный союз, как между ее родителями. При неудаче начинались постоянные свары, как в королевской семье.

Раньше Ниниане никогда не пришло бы в голову, несмотря на традиции, честь, воспитание и благородную фамилию, так просто отдаться мужчине. Сейчас же ничто не казалось ей естественней и желанней, чем такой поступок. Барон имел право видеть, любить и ласкать ее тело. Без ложного стыда сняла она последнюю часть одежды и скользнула в его объятия после того, как и он освободился от торжественного одеяния. Свечи вместе с пламенем камина освещали комнату колеблющимся красноватым светом. При таком освещении высокая мускулистая мужская фигура походила на бога войны. Световые блики скользили по темной коже, открывая все шрамы и подчеркивая атлетичное сложение. Ниниана не могла отвести от него взгляд, в котором читались легкий испуг и восхищение.

— Мне боязно, — прошептала она.

— Снова?

Ив де Мариво попытался успокоить ее. Но затем понял, что в данном случае страх не связан с нервным срывом, вызванным стуком сапог.

— Меня не надо бояться, моя радость! — произнес он успокоительно и крепче прижал ее к себе. Укротив немного свою страсть, он вложил весь свой опыт в приятную игру предварительных поцелуев, которыми стал покрывать ее лицо. Как легкие крылья бабочек, касались они ее висков, век, ямочек в уголках рта, голубоватых вен на писках. Чувственное тепло окутало Ниниану. Она ощущала, как уходит беспокойство там, где остаются следы от ласковых губ. Она трепетала под их прикосновениями, и короткие, прерывистые звуки, слетавшие с ее полуоткрытых губ, обещали барону близкую победу.

Его поцелуи становились смелее, продвигались дальше, ласкали пульсирующую жилку на шее, пробовали на вкус шелковистую кожу небольших, гордо вздымавшихся грудей.

Он восхищался совершенством холмиков, затем нежно тронул губами бутоны, затвердевшие от страсти. Ниниана механически поворачивала голову из стороны в сторону, не обращая внимания на сбившуюся с волос украшенную жемчугом сетку. Ее тело пронзили огненные молнии, скопившиеся где-то глубоко в лоне.

Почти животная страсть побудила ее обвить ногами крепкие бедра любимого. Жарко, изо всех сил прильнула она к мужскому торсу, обещавшему освобождение от незнакомых ранее мук.

Это было больше того, что способно выдержать мужское самообладание. С хриплым стоном барон перевернул Ниниану на спину, перед тем как проникнуть в ее лоно. О сопротивлении, встреченном им, он заранее не подумал из-за ее страстной реакции, но негромкий вскрик вызвал лишь небольшую задержку. Затем она безрассудно бросилась ему навстречу, ибо даже боль показалась ей приятней, чем непереносимое давление внутри, от которого она любой ценой торопилась избавиться.

И вот никаких больше мук! Только постепенно растущее неудержимое желание, поднявшее в ней громадные волны наслаждения. Это было подобно температуре, продолжавшей непрерывно повышаться. Инстинктивно Ниниана нашла ритм, совпадавший с ритмом его движений. Она обхватила напрягшееся мужское тело и отвечала на усиливавшиеся толчки, пока все в ней не взорвалось огненными брызгами.

Ниниана была по ту сторону восприятия, целиком подчиненная своему телу. Только один якорь спасения существовал в этом море наслаждения: сильные плечи, в которые она вцепилась, и лицо, находившееся над ней как точка сосредоточения. Она видела изумление в его глазах, внезапную слабость и ясно поняла, что не только сама находилась в плену. Они стали единым целым. Ее душа не должна больше опасаться, что в одиночку погрузится в звездную тьму, разверзшуюся над ней.

— Я не знала, что любовь такова, — прошептала она с закрытыми глазами.

Огромное чудо, пережитое ими вместе, наполнило Ниниану робостью, близкой к благоговению. И еще ощущая себя в полете, она все же чувствовала рядом мужчину, которому отдалась, слышала тихое потрескивание пламени в камине и отдаленный шум огромного дворца, под крышей которого нашла приют.

Погрузив лицо в волосы Нинианы, барон прошептал:

— Только настоящая любовь такова. Все остальное — похоть, мгновенное удовольствие, пустая разрядка, где не участвует сердце. В такой любви я новичок, дорогая. Я не думал, что когда-нибудь встречу ее. Я даже сомневался в ее существовании. Считал ее счастливой выдумкой сказочников и трубадуров.

Теперь Ниниана сама нашла губы барона. На такое обезоруживающее признание она знала только один ответ: ласку. Она интуитивно поняла, что существуют моменты, когда слова не нужны, когда жесты, прикосновении и взгляды лучше раскроют сердце. Это была ее ночь.

Единственная ночь, которую она могла провести с ним, и ей не хотелось терять из нее ни секунды. Воспоминаний должно хватить на всю жизнь. Одинокую жизнь, в которой любимый ею мужчина останется рядом с ее сестрой и будет абсолютно недостижим для нее.

Ив де Мариво увидел, что Ниниана задумчиво свела брови к переносице, а уголки рта у нее стали глубже и выразительнее. Какое интересное, подвижное лицо, похожее на апрельское небо, способное много раз в день менять свой облик. Он не был уверен, что художник сумел бы передать выражение этого лица на полотне. Она была все время разной, и неудивительно, что при их первой встрече ему показалось, что он ее уже видел.

Какая мысль могла хмурой тенью опуститься на ее ясный лоб? Что заставляло ее скрываться среди лжи? И как удивительно, что она еще не замужем и подарила ему свою девственность. Поглаживая ее изящные бедра и наслаждаясь шелковистостью кожи, барон поклялся, что она не пожалеет об этом. Бурное любовное приключение разрушило ее прическу, и спустившиеся до плеч локоны придавали Ниниане вид умиротворенного мифического божества.

— Любовь моя… Ниниана…

Золотистое пламя освещало глядящие на нее черные глаза, и Ниниана забыла, что собиралась сказать. Эти часы были слишком драгоценны, чтобы растрачивать их на объяснения и недоразумения. Ночь принадлежала любви, день — выяснениям.

Ниниана предалась экстазу, который он с таким умением вызвал в ней снова. Тело, в котором он зажег огонь своими поцелуями, трепетало от желания. Она вдруг почувствовала, что его нет рядом, и когда, протестуя, открыла глаза, увидела его стоящим около нее на коленях.

Восхищенный взгляд, скользивший по розовому, жаркому телу, походил на ласки. Когда она не могла больше выдерживать ожидания, он, наклонившись, начал ее целовать. Шершавый и в то же время нежный кончик его языка охватывал бутоны грудей, снова возбуждая их легким, игривым покусыванием. Руки Нинианы непроизвольно скользили по простыне, изо рта вырывалось прерывистое дыхание.

Его губы стали ласкать плоский, напряженный живот, касаться чувствительной впадины пупка, подбираясь поближе к той точке, где сосредоточилась у Нинианы вся ее страсть. Ее руки беспомощно вцепились в его густые волосы, а он терзал ее своими поцелуями и обследовал языком места, которых еще ни разу не касался ни один мужчина.

Ритмичные движения сопровождались ее прерывистыми стонами. Словно в хмельном тумане, жаждала Ниниана одновременно и прекращения и продолжения мучительных конвульсий. Чистое, незамутненное наслаждение, достигнув высшей точки, пронзило ее, словно лезвие меча.

В полуобморочном состоянии, без сил, задыхаясь, упала она вновь в его объятия. Побежденной и возрожденной.

Прошло какое-то время, и здоровая природа опять взяла верх. На сей раз Ниниана смогла отплатить ему равной мерой. За часы хмельного забытья она узнала о своем теле и своих чувствах гораздо больше, чем за всю предыдущую жизнь. Осознать страстность своей натуры в объятиях любимого мужчины было и блаженством, и мукой. Ниниана согласилась бы даже умереть в высшей точке наслаждения.

Но она не умерла, а только заснула, побежденная в любовном сражении и насыщенная бурными слияниями. Заснула по-детски крепко, даже не услышав тихого смеха мужчины, заметившего вдруг, что она уже спит.

— Спи, моя строптивая малышка, — прошептал он, накрывая ее одеялом. — Отдыхай, а утром ты скажешь мне, кто ты и откуда пришла. Тогда посмотрим, как распутать гордиев узел, в котором ты оказалась.

Это были его последние ясные мысли, так как и его сморила усталость.

Что заставило барона Мариво открыть глаза, он не смог бы сказать. Возможно, постоянный ритм пробуждения, запечатленный в подсознании, вырвал его из глубины сна. Или причина заключалась в навязчивом ворковании голубя, сидевшего возле полураскрытого окна и с тупой настойчивостью долбившего клювом по раме.

Понятным было лишь мгновенное освобождение от сна и столь же мгновенное ощущение ужасной катастрофы, предчувствие непереносимой потери. Он все понял раньше, чем увидел пустую половину кровати. Она исчезла! Вновь покинула его! После такой ночи!

С проклятием вскочил он на ноги. Утренний свет не давал повода для утешения. Исчезли ее платье, чулки, обувь— все, что напоминало бы о ней. Испарился даже ее аромат, поскольку свежий утренний воздух наполнил комнату прохладой и запахами нового весеннего дня.

Голубь с интересом наблюдал за обнаженным разгневанным мужчиной, схватившим со стола серебряный кувшин и изо всех сил швырнувшим его о каминную кладку. Однако глухой звон и последующий скрежет напугали птицу настолько, что она, вспорхнув, улетела прочь.

Ив де Мариво мрачно поглядел на лужу красного вина, разлившуюся у камина после взрыва его необузданной ярости. Ниниана исчезла! Как понять такое? Она, видимо, действовала бесшумней эльфа! Одеться, отодвинуть засов и уйти без единого звука — это казалось ему невозможным. Тем не менее факт был налицо.

Густой румянец покрыл его щеки. Он вспомнил подробности прошедшей страстной ночи. Ненасытность очаровательной возлюбленной наверняка погрузила бы в крепкий сон любого обессиленного мужчину. Она воспользовалась этим обстоятельством, чтобы опять ускользнуть без объяснений.

Утренний холод в помещении достиг его сознания, и он стал собирать свою разбросанную одежду. Возле его коротких панталон лежал тонкий белоснежный платок. Крохотный кусочек батиста, обвязанный прозрачными кружевами, восхитительное произведение венецианских ремесленников. Платок ласково обвился вокруг пальца, и Мариво поднес его к лицу. Нежный аромат летних цветов исходил от материи. Едва заметный и все же ясно различимый. Аромат Нинианы, пропитавший ее волосы и сопровождавший каждое ее движение. И это все, что от нее осталось? Неужели он круглый дурак, погнавшийся за мимолетным сновидением и ударившийся при пробуждении головой? Горький смех наполнил комнату. На сей раз ему некого было упрекать. Во всем случившемся виноват он сам.

Глава 13

Ниниана не смогла бы объяснить, как удалось ей найти свои покои в лабиринте дворцовых коридоров, но, обладая отличной памятью и достаточной наблюдательностью, она сумела при свете ламп и свечей обнаружить паркет, показавшийся ей знакомым. Затем поворот и каменные украшения лестницы. После этого было нетрудно проскользнуть по коридору и почувствовать себя в безопасности.

Однако надежда спрятаться оказалась иллюзорной. Жавель, маленькая камеристка, которую выбрала для Нинианы мадам де Шеврёз, подремывала в кресле перед догоравшим в камине пламенем. Она испугалась, когда внезапно вошла ее новая госпожа. Под изумленным взглядом Жавель Ниниана ясно осознала безнадежность своего положения. Растрепанные волосы, платье, без помощи камеристки застегнутое кое-как. Даже не слишком сообразительная служанка сразу поняла бы, что дама совсем недавно покинула постель мужчины. А Жавель глупостью не отличалась.

Однако она была достаточно опытной, чтобы не показать своего смущения. Извинилась за почти погасший огонь в камине, за остывшую комнату и за то, что задремала. Одновременно помогла Ниниане снять платье, подала ей ночную рубашку, расчесала волосы, приготовила постель и протянула своей явно измученной госпоже бокал вина.

Испытывая и удивление, и облегчение, Ниниана немного успокоилась, слушая болтовню служанки, в то время как мысли ее витали совсем в другом направлении. Ночь была на исходе, приближались утренние сумерки. Она должна поблагодарить всех святых, что вовремя проснулась и успела убежать. А как быть дальше? В какую немыслимую ситуацию она попала, забыв о всякой осторожности и соединясь с бароном де Мариво. Без разрешения королевы она покинула бал. Если его Высокопреосвященство появился на балу, она лишила Анну Австрийскую запланированного удовольствия продемонстрировать жертву, уведенную у него из-под носа. Но даже если ничего этого не произошло, у нее не было никаких причин на самовольное исчезновение.

Ссылаться на барона ни в коем случае нельзя. Следовательно, до утра надо придумать объяснение, которое удовлетворило бы королеву и не противоречило критической логике герцогини де Шеврёз. К тому же Мариво теперь знал, что она — фрейлина королевы. При желании он сумеет в любой момент ее отыскать, и убежать от него снова не удастся. Ниниана де Камара не сможет бесследно исчезнуть, подобно малозаметному Норберту. А сходство имен даст барону объяснение, которое до сих пор его рассудок отвергал как невероятное.

— Спокойной ночи, мадам! Желаю приятного отдыха…

Жавель ушла, и Ниниана осталась одна. И хотя она чувствовала себя совершенно измученной, заснуть не могла. Под этой же крышей, через несколько комнат от нее, спал будущий супруг ее сестры. Мужчина, которого она любила вопреки всякому благоразумию. Успел ли он заметить ее исчезновение?

Среди прохладных простыней чужой постели Ниниана ощущала возросшую чувствительность своего тела, хранившего воспоминания о страстных часах этой ночи. Сгоревшая дотла, истерзанная, лежала она, не смыкая глаз, и наблюдала, как утренние сумерки постепенно обрисовывали контуры предметов.

Одновременно в ней росло понимание того, что прислушиваться к голосу сердца было не только невероятно глупо, но и очень опасно. Она подарила себя мужчине, твердо зная о его слове, данном другой женщине. Какими бы поэтичными ни были его любовные признания, в брак он вступит с ее сестрой Дианой! Она сама останется для него лишь эпизодом, женщиной, насладившейся украденным счастьем.

Первые солнечные лучи весело заблестели на узком окне в свинцовой раме. Наступал новый день. Что он ей принесет? Смутное предчувствие обещало мало приятного, и оно вскоре подтвердилось, хотя не так, как представляла себе Ниниана.

Мари де Шеврёз перехватила ее, когда она вместе с Мери Энн и несколькими другими дамами выходила из гардеробной королевы. Будущая родственница взялась познакомить ее с обязанностями придворной дамы Ее Величества. Ниниана уже начала опасаться грозного призрака полнейшей скуки. В этот момент ей преградила путь изящная, но внушавшая уважение фигура герцогини. Высокий испанский воротник ее платья очень подходил к ее овальному лицу. Волосы покрывала сетка с драгоценными жемчужинами.

Нарядность ее одежды контрастировала со строгостью на лице. Решительным жестом руки она отослала Мерк Энн и сделала знак Ниниане следовать за собой. Небольшой кабинет королевы, куда они вошли, был в утренний час пуст.

Герцогиня начала разговор без лишних предисловий.

— Надеюсь, вы достаточно внятно объясните мне вчерашние события, дитя мое! Какой нечистый вселился и вас, заставив уединиться именно с Ивом де Мариво? Разве вы не говорили, что он собирается жениться на вашей сестре?

Ответы, приходившие на ум Ниниане, мало подходили для того, чтобы успокоить возмущенную даму, ибо она была просто в ярости, судя по ее тону и нервным жестам. Вопрос заключался в том, насколько много она на самом деле знала о событиях прошедшей ночи. Наконец Ниниана решилась на частичную правду и произнесла уважительно:

— У меня не было намерения уединяться с бароном, ваша милость. Если вы с ним знакомы, то вам должна быть известна его манера бесцеремонно добиваться интересующих его сведений. Он силой заставил меня покинуть бал.

— И что же такое вы знали, что принудило его прибегнуть к подобному способу? Без оговорок, дитя мое! Вы, безусловно, прелестны, но не так ослепительно красивы, чтобы столь опытный кавалер, как он, совершал ради вас глупости.

Ниниана опустила веки, надеясь не покраснеть.

— Я пыталась получить сведения о судьбе своего брата еще до того, как обратилась к королеве. Барон видел меня во дворце кардинала. Он принял меня за шпионку Ее Величества, поскольку я назвала там чужую фамилию и выдала себя за возлюбленную Люсьена. Он хотел вынудить меня поведать ему о якобы полученном мною поручении…

Мари де Шеврёз на миг лишилась дара речи. Она прищурила глаза и внимательно посмотрела на Ниниану, сидевшую перед ней в светло-коричневом бархатном платье, украшенном кружевами цвета слоновой кости. Не та безупречная девичья красота, которая нравилась королю, но ум, отражающийся в зеленых глазах, вместе с грациозностью и неустанной живостью могли бы увлечь любого мужчину, смотрящего на женщину не только как на украшение. Неужели Мариво был таким мужчиной?

— Любопытно! Вероятно, вы сможете мне объяснить, почему об этом весьма интересном эпизоде вашей личной жизни вы не рассказали королеве? — спросила Мари де Шеврёз с долей коварства.

— Я просто поняла, что это посещение было большой глупостью, — чистосердечно призналась Ниниана.

Мари де Шеврёз вздохнула.

— Справедливые слова. Мы все стараемся по мере сил стереть память о графе де Камара, а вы не нашли ничего лучшего, чем вновь направить Ришелье на его след…

— Я боялась, что он в Бастилии. Презираемый, возможно, приговоренный к смерти и ожидающий казни. Могла ли я оставить его в беде? — защищалась молодая женщина.

— Что сказал вам его Высокопреосвященство?

— Что не имеет представления о местонахождении Люсьена, но ради меня готов навести справки.

Мадам де Шеврёз кивнула.

— Разумеется. Он многое бы дал, чтобы узнать, куда исчез граф и какие у него планы. Мери Энн проболталась об этом, как я понимаю, и вы в курсе дела?

Ниниана кивнула.

— Мадемуазель д’Этанже относится к немногим дамам, заслуживающим абсолютного доверия королевы. Я должна попросить вас сохранить в тайне все рассказанное ею. Если ваш брат потерпит неудачу, то не исключено, что и у Анны Австрийской не останется больше возможности защитить кого-то из нас от кардинала Ришелье. Вам понятно? Что вы ответили барону?

— Убедила его, что действовала по поручению Ее Величества, обратившись к кардиналу, — ответила Ниниана, надеясь, что ее встреча с Мариво получила теперь достаточно хорошее объяснение — по крайней мере для герцогини.

— Хорошо! Во всяком случае, у вас на плечах умная голова, а также достаточно шарма, чтобы понравиться сеньору де Мариво. Не так ли? Вам удалось отвлечь его от лишних вопросов?

Произнесенная мимоходом, с оттенком циничного понимания, последняя фраза заставила Ниниану покраснеть до корней волос. Должно быть, Жавель упомянула о предательском беспорядке в ее одежде и прическе. Мари де Шеврёз засмеялась.

— Вы не на исповеди, малышка, не смущайтесь! Наоборот, я готова похвалить вас за изобретательность. Я считала вас более чопорной и косной. Даже лучше, чти вы не такая. Попробуйте поводить барона за нос. Он считается одним из ближайших друзей короля и, следовательно, пособником кардинала. Если вы заставите его поверить, что узнавали о графе де Камара от имени и по просьбе Энн, будет великолепно. Никто тогда не заподозрит, где он находится, выполняя сложное задание королевы.

Несмотря на разрешение флиртовать с Мариво, краска на щеках Нинианы увеличилась. Легкость, с которой герцогиня поверила в ее готовность беззастенчиво использовать разум и тело ради политических интересов, потрясла ее. Подруга королевы приняла возмущенное молчание за согласие. Сложив свой веер, она бросила на молодую даму быстрый взгляд.

— Но не ошибитесь в оценке месье де Мариво. Он неподкупен и целиком предан королю Франции. Он не простил королеве ее попытку освободиться с помощью своего брата, испанского короля, от нелюбимого супруга. Барон назначил вам новую встречу?

Ниниана молча покачала головой. Ей захотелось прямо здесь, среди драгоценных ковров, провалиться сквозь пол. Вопрос герцогини смешал чудесные часы, проведенные в объятиях барона, с грязью. Мадам де Шеврёз между тем пожала плечами. Она хотела продолжить разговор, но легкий стук в дверь помешал ей.

Герцогиня сама пошла открывать. Хотя Ниниана не видела, кто стоял за дверью, ей показалось, что голос Жавель что-то быстро прошептал. Мари де Шеврёз обернулась.

— Вы знаете женщину по имени Паулина Лесерф?

Ниниана вскочила.

— Конечно! Это наша горничная… моя и Дианы. Что произошло?

— Кажется, у вашей горничной отличные связи. Она хочет с вами поговорить и точно знает, к кому ей следует обратиться. Вот знак, принесенный ею.

Ниниана едва успела поймать золотой перстень с гербом, брошенный ей герцогиней. Она узнала его. Ей часто раньше приходилось видеть перстень на пальце отца. Разделенный на четыре части щит был гербом Камара. Люсьен получил этот перстень в день совершеннолетия.

Она снова подняла глаза, когда дверь открылась до конца и вошла одетая в черное ее старая няня. Ниниана помешала Паулине присесть перед герцогиней в реверансе, бросившись к ней на шею. Няня даже не представляла себе, как нужно сейчас Ниниане ее приносящее успокоите присутствие. Сотни различных вопросов вертелись у нес на языке, но присутствие мадам де Шеврёз не позволяло болтать о личном.

— Паулина, кто дал тебе перстень? — спросила Ниниана.

— Ваш брат, кто же еще, — ответила Паулина, присевшая наконец перед знатной герцогиней в почтительном реверансе.

Было ясно, что она ошибается, думая, что перед ней королева, и мадам де Шеврёз тут же с улыбкой поправила ее:

— Вы оказываете мне слишком много чести, мадам Лесерф. Я только верная служанка Ее Величества. Но мы должны мне прямо сказать, при каких обстоятельства у вас оказалась эта драгоценная вещь. Известно ли вам, что означает предъявление здесь перстня?

— Месье Люсьен сказал мне, что ему нужна помощь, которую я здесь найду, если Ниниана находится на службе у королевы, — спокойно ответила Паулина.

— Ну хорошо, рассказывайте.

— Я поклялась ему спасением души говорить только наедине с его сестрой и ни с кем другим.

Несколько томительных секунд исполняла Ниниана роль молчаливой слушательницы. Побледневшая гордая герцогиня проиграла словесный поединок с простой служанкой. Паулина обладала врожденным достоинством и авторитетом, перед которыми герцогиня отступила. Она не могла заставить Паулину говорить. Но твердо верила, что все узнает потом от Нинианы.

— Оставляю вас наедине, — обратилась она к юной фрейлине, не удостоив Паулину взглядом. — Вы знаете, что поставлено на карту!

Едва дверь за Мари де Шеврёз закрылась, Паулина сказала:

— Я считала, что ты в безопасности. Однако, как оказалось, ты попала из опасного положения в безвыходное.

Ниниана отмахнулась от мрачного высказывания.

— Само небо прислало тебя, Паулина! Рассказывай! Как пережил барон исчезновение Норберта?

Паулина позволила себе засмеяться,

— Плохо. Он весь дворец перевернул вверх дном и не мог поверить в случившееся. Никто тебя не видел, и у него, по-моему, возникло впечатление, что ты, наподобие призрака, растворилась в воздухе.

— Вряд ли такое впечатление его удовлетворит, — заметила Ниниана, уже достаточно хорошо изучившая любимого мужчину.

— Он допытывал меня и Диану так, словно у самого Ришелье учился перекрестному допросу. Видит Бог, я пережила немало неприятных минут.

— А Диана?

— Как обычно поступает твоя сестра в подобных случаях? И на этот раз она заливалась слезами в истерике и говорила, что скорее закончит жизнь в монастыре, чем выйдет замуж за такого грубого и бессердечного мужчину, который не уважает в ней даже ее благородное происхождение.

У Нинианы невольно появилась улыбка в уголках рта. Ей были знакомы истерические вспышки сверхчувствительной сестры, которые нормального человека сначала поражают, а потом раздражают. Только она и Паулина могли выдерживать их мощные разряды. Тем не менее, чтобы помучить себя, она спросила:

— Вызвали ли слезы Дианы у него сочувствие?

— Скорее скуку, — возразила Паулина. — Чем раньше состоится свадьба, тем будет лучше. Боюсь, что первоначальная притягательность твоей сестры постепенно утрачивает силу.

Ниниана невольно ощутила чувство детской гордости. Возможно ли, что в такой перемене виновата именно она? Что любовь к ней в самом деле проникла в сердце барона? Хотя, даже если и проникла, что ей от того, кроме новых страданий? Какая польза в превосходстве над сестрой, если в конце концов та наденет обручальное кольцо?

Дворянин не может так просто нарушить договор, заключенный с отцом невесты. Дело его чести — сдержать свое слово. И пусть Диану сколько угодно пугают сила и энергия Мариво, которые так привлекают старшую сестру, она тоже связана договором.

Обе они — пленницы старинного кодекса чести, от которого может освободить только король. Однако у него наверняка есть более важные дела, чем участие в личной жизни красивой дочери казненного мятежника. Какая несправедливость судьбы, что им нельзя поменяться ролями. Но стал бы в противном случае барон де Мариво вообще жениться? Ни одним словом не упомянул он том, что помолвка, о которой она ему говорила, противоречит его желанию. Не является ли для него прошедшая ночь только забавным приключением?

От внимания Паулины не ускользнули противоречивые чувства, отразившиеся на лице Нинианы. Ничего не зная о событиях минувшей ночи, она с первого взгляда отметила изменения в облике своей подопечной.

— Мне кажется, что тебя с почестями приняли во дворце. Не расскажешь, как все произошло?

Она указала на роскошно обставленный кабинет.

— Потом, — сухо ответила Ниниана.

За это утро ей слишком многое уже пришлось объяснить. К тому же Паулину вряд ли устроит полуправда, которая устроила герцогиню де Шеврёз.

— Ты сказала, что Люсьен связался с тобой. Чего он хочет?

— Твоей помощи, — повторила старая няня. — Я до смерти испугалась, когда он появился в саду среди кустов и потащил меня в ужасный лабиринт из колючей изгороди. Какое безумие получать удовольствие, блуждая по собственному саду среди искусственных стен! Кому подобное пришло в голову?

— Паулина, что говорил Люсьен? — вернула Ниниана горничную к теме разговора. Она знала склонности Паулины к второстепенным деталям. Сейчас для этого не было времени.

— Он, как ни странно, вдруг обрадовался, что ты отвергла его распоряжения. Ему нужен надежный человек, чтобы взять у него послание, которое сегодня ночью он может лишь передать, а не доставить лично.

Ниниана без труда сделала выводы.

— Послание? Ты имеешь в виду письмо?

— Да, он говорил о нем. Люсьен убежден, что девушка, пришедшая ночью к любимому, вызовет наименьшие подозрения. Ты единственная женщина, которую он считает способной на такую опасную авантюру! И просит тебя встретиться с ним за час до полуночи в саду дворца Орлеанских…

— Зачем эти прятки? Принц сбежал в Брюссель и, как говорят, женился на Маргарите Лотарингской. Кому теперь интересно происходящее в его парижском дворце?

Паулина неохотно пробормотала:

— Почему ты задаешь мне вопросы о таких непонятных вещах? Твой брат сказал, что сегодня ночью он ни в коем случае не должен покидать дворец, но в то же время не может рисковать, храня у себя важное письмо. Тебе нужно взять его и отдать даме, живущей во дворце, — мадемуазель д’Этанже. Она передаст его дальше, тому, для кого оно предназначено. Речь идет о его жизни, и только ты способна ему помочь. Сделаешь это?

Ниниана кивнула. Как типично для высокомерного братца, забыв собственные упреки, обратиться к ней за помощью. Он всегда был таким.

Для Паулины она добавила:

— Я обязана это сделать. Выбора у меня нет. Я должна оказать услугу королеве, даже если бы речь не шла о самолюбивой голове Люсьена де Камара.

Старая женщина усталым движением поправила складки на платье и вздохнула.

— Лучше бы мы оставались в Камара. Город пугает меня. Диана несчастна. Люсьен сидит в ловушке, а ты внезапно стала совсем другой. Неужели такова цена сытого брюха, красивой одежды и крыши над головой? Не нравится мне такая плата.

Ниниана удивленно подняла брови.

— Диана несчастна? Боже мой! Разве ты забыла ее нытье в Камара? Эта девушка и в раю нашла бы повод поплакаться. Приведи ее в чувство и объясни, что она должна быть счастлива, получив Мариво. Не хочу больше слышать ее жалоб! Она думает только о себе!

— Ты несправедлива к ней!

Темперамент Нинианы снова одержал верх. Слишком долго она сдерживала себя.

— Несправедлива, ну и что? Ко мне тоже были несправедливы. Разве я жаловалась Богу и всему миру? Нельзя съесть жареного поросенка, не заколов сначала живого!

Паулина в ужасе покачала головой и попыталась что-то прочесть на лице под высокой прической из каштановых волос. Такие грубые слова не подходили девушке, которую она вырастила.

— Ты так изменилась. Что происходит?

Ниниана опустила веки, чтобы спрятать боль в своих глазах.

— Ничего, Паулина! Просто я стала взрослой.

Глава 14

— Мужское платье?

Слова застряли у Жавель в горле. Она с изумлением уставилась на свою новую госпожу.

Ниниана спокойно подтвердила:

— Мужское платье! Все равно что: костюм пажа, стрелка из лука, лакея — любой, который найдешь, лишь бы он мне подошел. Нужны также соответствующая обувь и шляпа или капюшон. Кстати, чтобы тебе было понятно — ни слова никому о моей просьбе. Мадам де Шеврёз в курсе дела, можешь не тратить лишних усилий и не бежать к ней с докладом!

Густо покраснев, маленькая камеристка приняла к сведению, что Ниниана вовсе не такая уж простая и добродушная фрейлина, какой казалась поначалу. По поручению герцогини Жавель приходилось шпионить за некоторыми дамами, о которых высокие господа желали знать побольше, но ни одна из них до сих пор не замечала слежки.

— Поторопись! — скомандовала Ниниана.

Ей было не до дискуссий. Когда сконфуженная камеристка покинула помещение, она села в кресло перед камином и постаралась собраться с мыслями. Как и следовало ожидать, Мари де Шеврёз сочла совершенно необходимым, чтобы Ниниана исполнила поручение брата. Ведь упомянутым посланием могло быть только то важное письмо, от которого зависела судьба Анны Австрийской.

По сравнению с нарушением супружеской верности даже тайная переписка с королем Испании, старшим братом королевы, была лишь детской шалостью. Если бы Людовик однажды самолично прочел, что королева одобрительно относится к возможности его убийства, ей грозило бы изгнание из королевского дворца, а возможно, и тюремное заключение.

Однако Ниниана не собиралась бездумно рисковать собой ради высокой покровительницы. Находиться женщине на улице Парижа за час до полуночи было недопустимо. Даже мужчине грозила в это время большая опасность. Но он хотя бы не подвергался дополнительному риску привлечь к себе внимание праздных щеголей или стать жертвой насилия со стороны преступников.

Ниниане ничего не оставалось, как опять переодеться юношей. Если ее вдруг обнаружат, она сможет сбросить маску мужчины и сочинить сказку о тайном свидании, хотя и понимала, что в такую сказку вряд ли кто поверит. Ни один нормальный кавалер не потребует от своей возлюбленной, чтобы она одна, без сопровождения, шла в ночной час по городским улицам на встречу с ним.

Ее смелый план восхитил любившую риск и приключения герцогиню, которая даже позавидовала Ниниане. Не имея возможности принять личное участие в рискованной прогулке, Мари де Шеврёз постаралась обеспечить ее необходимой одеждой: Жавель притащила целую охапку вещей.

Было достаточно времени для выбора удобного и красивого одеяния. В преддверии предстоящего путешествия мадам де Шеврёз решила освободить новую придворную даму от повседневных обязанностей. Если, вопреки ожиданиям, с Нинианой что-то случится, для всех лучше, если она будет не слишком приближена к королеве. Ниниана догадывалась об этой предосторожности, но не обижалась.

В конце концов Ниниана остановила свой выбор на узких кожаных штанах до колен, высоких сапогах с отворотами, темно-коричневой бархатной куртке и тонкой белой льняной рубашке, украшенной на воротнике и манжетах широкими кружевами. Только они и выступали из-под куртки, опоясанной перевязью для шпаги. Темно-коричневая накидка и широкополая фетровая шляпа с петушиным пером дополняли наряд молодого кавалера.

Ниниана улыбнулась своему отражению в зеркале. Кружева придавали мужскому наряду элегантность. Только на этот раз она показалась себе в мужской одежде гораздо женственней и привлекательней, чем прежде. Какая-то мягкость появилась на ее лице, утратившем суровость и зардевшемся вдруг розовым цветом.

— О небо, нужна полная тьма, чтобы принять вас за мужчину!

Герцогиня вошла, чтобы оценить перевоплощение Нинианы, и в ее улыбке промелькнула озабоченность.

— Наденьте шляпу и сдвиньте ее на лоб, иначе в вас легко узнать женщину. Вас будет сопровождать гвардеец Ее Величества, одной идти опасно. Он проводит вас до дворца принца и останется ждать перед ним. Но в саду вам придется действовать самостоятельно. С Богом, Ниниана де Камара! Помогите королеве Франции и поверьте, что она вас не забудет.

С глубоким почтением Ниниана склонила голову. Даже не одобряя интриг Анны Австрийской, она чтила в ней королеву. Настало время членам рода Камара вспомнить о древней клятве вассалов, которая требовала верности и безоговорочного повиновения королевской власти.

По знаку герцогини Жавель ввела королевского мушкетера, который ничем не дал понять, что узнал в юном кавалере женщину, хотя и вежливо поклонился. У него были шпага и острый нож, который он, вероятно, собирался применить в случае необходимости.

— Вы можете довериться лейтенанту. Он проводит нас туда и обратно. А я стану молиться за вас. Всего наилучшего! До свидания!

Рядом с молчаливым гвардейцем Ниниана проскользнула через потайные боковые ворота и вышла к прибрежным галереям Лувра. По узкой крутой лестнице добрались они до заброшенной набережной Сены. По небу проносились обрывки облаков, и лишь иногда их путь освещался узким серпом луны. Влажный западный ветер предвещал близкий дождь, холодный ночной воздух пробирался под одежду. Однако холода Ниниана не ощущала, ибо с трудом поспевала за широким солдатским шагом гвардейца. Полагая, что она идет следом, он ни разу не оглянулся. Каким-то образом у нее возникло странное ощущение, что сопровождающий неохотно исполняет свое поручение. Могла ли она в действительности полностью положиться на него, как уверяла ее Мари де Шеврёз? Несмотря на все сомнения, она быстро поняла, что без сопровождения не разобралась бы в темных улицах чужого ей города. Черные промежутки между домами напоминали мрачные пещеры. Только иногда попадавшееся освещенное окно или чадящий факел в руках редкого ночного прохожего увеличивали видимость на несколько шагов.

Полагаясь больше на интуицию, чем на зрение, Ниниана старалась обходить кучи отбросов, скопившихся около канав. Иногда она пугала бродячую собаку, или зазевавшаяся кошка с диким мяуканьем бросалась от нее прочь. Другими звуками были только стук их каблуков о мостовую и свист ветра в ушах.

Ниниана плотнее закуталась в накидку и попыталась прогнать от себя тревожное чувство грозящей беды, которое никак не желало исчезнуть. Уже слишком поздно было терзать себя глупыми мыслями. Просунув голову в петлю, она должна найти способ вытащить ее оттуда, не рискуя своей шеей.

Когда ее провожатый резко остановился, Ниниана чуть не налетела на него. Ей нужно было перевести дух, и гвардейцу пришлось повторять свои слова, прежде чем до нее дошел смысл сказанного приглушенным шепотом.

— Мы уже у цели. Решетчатая калитка в конце переулка ведет в заднюю часть оранжереи дворца Орлеанских. Спрячьтесь в тень от стены, если вдруг из облаков появится луна. Ворота вроде бы открыты, и вы сможете через боковой вход оранжереи проникнуть в сад. Что делать дальше, знаете сами. Я буду ждать вас здесь и не имею ничего против, если вы поторопитесь. Есть места, где гораздо приятнее провести ночь.

Его шутка не тронула Ниниану. Пробормотав слова благодарности, она надвинула шляпу почти на нос. Затем пересекла узкий переулок со сточной канавой посредине. В этот момент луну закрыло облако, и она едва могла различить собственную руку. Ветер трепал ее одежду, прижимая полы накидки к ногам. Где-то рядом раздался шорох. Старые листья или непрошеный свидетель? Она замерла. Не двигается ли кто-то перед ней?

Затем через силу заставила себя идти дальше. Вот, кажется, и калитка. Ниниана подняла руку и помедлила. Она, которую смелость не покидала в опасной поездке через половину страны, боялась открыть калитку, за которой ее должен был ожидать собственный брат.

Красивая кованая решетка тяжело повернулась, но не издала ни звука. Какой-то тайный помощник, вероятно, густо смазал петли, чтобы они не скрипели. Толкнув калитку так, чтобы образовалась широкая щель, Ниниана прижалась спиной к внутренней части стены и попробовала прищуренными глазами вглядеться в темноту. На несколько секунд ей помог лунный свет. Он очертил остроконечную крышу и трубы огромного дома направо, а налево — узкий проход возле одноэтажного здания, видимо, той оранжереи, о которой говорил гвардеец.

Войдя в калитку, Ниниана поспешила в направлении оранжереи. Позади остался город, где воняло тиной, гнилом водой и чем-то еще худшим. Теперь ветер доносил до нее ароматы свежей зелени и весны. Сад, видимо, не уступал по размерам саду во дворце Мариво. Она обогнула угол оранжереи и попыталась вновь сориентироваться. Впереди виднелись высокие кроны деревьев, уже покрытые нежной листвой. На фоне ночного неба они катились черными.

Ниниана остановилась. Вдруг тишину нарушил звон колокола с ближайшей церкви. Прозвучало одиннадцать ударов. Значит, не опоздала. Но где же Люсьен?

Когда звон прекратился, тишина стала для нее еще более невыносимой. Только ветер шумел среди деревьев и где-то скрипнула ветка. Но что это? Вроде бы свист! Птица или человек? Ниниана напряженно вслушивалась ы темноту.

Наконец она узнала мелодию и облегченно вздохнула. Три первых такта детской песенки. Колыбельная, которой Паулина успокаивала детей Камара, когда они не засыпали. Ниниана, к ужасу матери, в десять лет научилась у конюха свистеть. Она так же тихо отозвалась второй частью песенки, обернувшись в ту сторону, откуда долетели первые такты. Словно призрак, перед ней возникла фигура.

Едва она раскрыла объятия для приветствия, как почувствовала у горла грозную сталь ножа.

Ее крик ужаса был тут же прерван грубо заткнувшей ей рот рукой. В панике Ниниана попыталась вырваться и уронила на тропинку из гравия шляпу, сразу ставшую игрушкой для ветра. Хотя ее волосы были повязаны темной косынкой с узлом на затылке, луна осветила ее лицо с широко открытыми от страха глазами.

— Проклятье! Это ты, Ниниана? — услышала она, и ее мгновенно отпустили. Она, покачнувшись, упала на колени, нотвердая рука подхватила ее. Теперь Ниниана увидела мужчину, столь бесцеремонно на нее напавшего.

— Люсьен, ты что, сошел с ума? Я чуть не умерла от страха!

— Я мог бы спросить тебя о том же, бездарный клоун! Ты поняла, что я едва не убил тебя? Ведь я ждал женщину, а не мужчину, и подумал, что все пропало.

— У тебя дурные привычки, если ты убиваешь всякого, кого не узнаешь! — ответила Ниниана резко. — Ты полагаешь, что девушка может без опаски ходить по ночному Парижу?

По детской привычке она не упустила возможности подковырнуть брата. Хотя он был приятным юношей с красивой внешностью и изящными манерами, ему не хватало умения сестры быстро и логично мыслить. А так как он в качестве старшего сына и наследника с детства утверждался в своем превосходстве над сестрами, то и обращался с ними соответственно.

Ниниана нежно любила брата, но вовсе не считала венцом творения. Ей очень нравилось спускать его с пьедестала на землю. Даже в эти опасные минуты ей захотелось, как в детстве, немножко подразнить его.

Тем не менее ситуация разрядилась. Тихонько засмеявшись, Люсьен увлек сестру в глубину сада.

— Я, конечно, не стану перерезать тебе глотку, но с большим удовольствием отшлепал бы тебя за такие глупые поступки. Твоя страсть к авантюрам и маскарадам опасна для жизни.

— Но очень полезна, дорогой братец. Иначе ты не стал бы присылать ко мне Паулину со своим заданием.

— Ах, Ниниана… Как жаль, что наш отец не выдал тебя своевременно замуж за порядочного и терпеливого человека, сумевшего бы направить твое упрямство на воспитание целой кучи детей.

— Жаль? Ты должен поблагодарить за это судьбу. Кого бы ты иначе вызвал на сегодняшнюю встречу? Твоя Мери Энн прелестна, но она упала бы в обморок от страха, если бы ты пригласил ее на такое свидание.

Люсьен уловил только имя — Мери Энн. Остальное в сердитом ответе сестры он пропустил.

— Ты говорила с ней? Как ее дела? Как она выглядит? Она все еще любит меня? Думает обо мне? Разве она не очаровательна?

— С ней все в порядке, она очень мила и тоскует по тебе, — кратко ответила Ниниана. — Но ты ведь не для того меня позвал, чтобы услышать мое мнение о мадемуазель д’Этанже? Насколько я поняла, мне нужно получить от тебя письмо и поскорее передать его королеве.

Люсьену пришлось согласиться с ее аргументами. Он взял Ниниану за руку, притянул поближе к себе и наклонился к ее уху, чтобы говорить как можно тише.

— Слушай, тут не до шуток. Письмо опаснее черной оспы. Гастон Орлеанский не в Брюсселе, как думают, не у своей матери, вдовствующей королевы Марии Медичи. Со вчерашнего дня он скрывается здесь, во дворце. Рискует собой, чтобы уничтожить последние следы неудачного мятежа. Я не знаю, что он предполагал сделать с этим письмом. Но совершенно очевидно, что, если оно исчезнет, потеря будет для него ощутимой. Он достаточно умен, чтобы отыскать предателя среди своих людей: будет допрашивать и обыскивать каждого слугу. Даже мышь не выскользнет незаметно из дворца. Вот письмо, спрячь его под куртку и моли Бога, чтобы тебя с ним никто не схватил.

Сложенная в несколько раз, слегка потертая бумага выглядела вполне невинно. Тем не менее Ниниана не могла избавиться от смутной тревоги. Моральный и политический вес письма, содержащего легкомысленные строчки, написанные королевой в минуты тщеславия, гнева и потери бдительности, давил на нее неподъемной ношей. Судорожно развязала она шнуровку куртки и сунула пергамент между рубашкой и туго натянутыми бинтами, скрывавшими груди. В темноте ночи ей было нелегко снова затянуть шнуры, и Люсьен нетерпеливо переступал с ноги на ногу, пока она приводила в порядок одежду. Невольно Ниниана разглядывала блестящие застежки униформы лакея. Граф де Камара в роли слуги принца Орлеанского — какая странная картина!

— И что ты собираешься делать дальше? Закончить свои дни как слуга принца?

— Ты в своем уме? Я женюсь на Мери Энн и восстановлю замок Камара. После выполнения опасного задания королева лично позаботится о возвращении мне наших владений, и тогда отец Мери Энн не станет возражать против нашей свадьбы!

— Кто из нас двоих потерял рассудок? — удивилась Ниниана наивности брата. — А ты не думаешь, что наследнику престола покажется подозрительным, что его бывший слуга Камара за одну ночь добился королевской благосклонности?

Люсьен возразил:

— А что здесь такого? Времена мятежей прошли, Ниниана. Они унесли слишком много жертв. Никто из сохранивших хоть каплю разума не станет пытаться снова отобрать власть у кардинала и короля. Принц Гастон это прекрасно понимает. Как ты думаешь, почему он хочет уничтожить каждую улику? Он стремится иметь чистые руки, ибо окончательное примирение братьев — вопрос лишь времени. Тем более что он, по-видимому, сможет спокойно дождаться получения короны по наследству. Здоровье Людовика хуже, чем когда бы то ни было. Разве ты относишься к числу неисправимых оптимистов, полагающих, что его экстравагантная супруга еще в состоянии родить наследника?

Ниниане наконец удалось плотно запахнуть на себе накидку. Задумчиво покачала она головой.

— Мне кажется, мы все недооцениваем короля, Люсьен. Он заботится о чести и авторитете Франции, и в этом его поддерживает кардинал.

— Чепуха, сестричка! Не ломай свою прелестную головку над призрачными фантазиями.

Высокомерный тон, с которым Люсьен отвергал ее политические рассуждения, разозлил Ниниану. Она с трудом сдержалась и пробормотала:

— Надеюсь, что хоть ради Мери Энн ты действительно станешь верным подданным короля. Тем не менее будь осторожен. При всем уважении к королеве и мадам де Шеврёз я думаю, что каждая из них сначала позаботится о себе, потом о таких второстепенных вещах, как королевство, и лишь в последнюю очередь о судьбах людей, которые им служат.

— Сарказм не идет тебе, сестра!

— Ты путаешь сарказм с реальным восприятием жизни, брат!

Люсьен примирительно закончил спор.

— Больше нет времени для разговоров. Иди к калитке и постарайся доставить письмо в Лувр. Потом жди известий обо мне. Не беспокойся и оставайся в числе придворных дам королевы. Ничего не делай без моего ведома, понятно?

Ниниана не собиралась принимать к сведению последнюю фразу, но подумала об этом про себя. Брат и сестра молча обнялись, и девушка ощутила острые края бумаги, прижавшейся к ее груди. Несмотря на все разногласия, ей было трудно расстаться с братом. Увидятся ли они снова?

— Будь здоров!

— Счастливо, малышка!

Последнее приветствие прозвучало едва слышно, а шум быстрых шагов по гравию заглушило завывание ветра, который резко усилился. Удерживая накидку обеими руками, Ниниана поспешила по проходу между оранжереей и каменной стеной к выходу. Она схватилась за красивую кованую решетку, чтобы открыть калитку, но пальцы ее соскользнули. Решетка не двигалась. Ниниана закусила губу. Механизм заело? Изо всех сил потянула она на себя калитку. Напрасно, та не открывалась. Ниниана попыталась успокоиться. Затем изо всех сил вцепилась в стальные прутья и яростно затрясла решетку. Никакого результата! Спасительный выход оказался запертым. Лопушка захлопнулась!

Ошеломленная, Ниниана осмотрелась вокруг. Куда пошел Люсьен? Взволнованно вглядывалась она в ночные тени. Как покинуть этот проклятый сад? Гладкие стены в человеческий рост окружали его. Перелезть через них она просто не сумеет. Что же делать? Снаружи не было никаких признаков ее провожатого. Если бы она могла хотя бы передать письмо сквозь решетку! Нельзя быть схваченной с этой бумагой! Чего стоит такой помощник, который оставил ее в беде?

— Не трудитесь, месье! Ключ от этой калитки у меня и руках! Вы арестованы!

Грубый мужской голос вдруг раздался из ниши. Оттуда вышел мужчина. Ниниана съежилась от ужаса. Все пропало! Это конец!

Глава 15

Полуживая от страха, Ниниана прижалась спиной к решетке, выступающие части которой впились ей в спину между лопатками. Она не могла шевельнуться. Весь мир, казалось, замер вокруг нее. Ничего не соображая, глядела она на массивную фигуру, грозно стоявшую в темноте перед ней.

Лица мужчины она не различала, но от его одежды пахло вонючей смесью пота, чеснока и алкоголя. От этого у нее еще больше перехватило дыхание.

— Кого это мы поймали? — проворчал он угрожающе. — Благородный парнишка, как видно. Кажется, для борьбы с кардиналом начали использовать детей. К тому же молчалив. Но я уверен, господа во дворце откроют тебе рот, парень. А ну, двигайся…

Позади Нинианы открылась дверь, и ее толкнули вперед, навстречу незнакомцу, отступившему в сторону. Со всего размаха упала она на колени и на руки, которые выставила вперед для защиты. Жгучая боль пронзила ее от содранных ладоней и вдоль всего тела. Она подавила всхлип, когда грубая лапа схватила ее и без церемонии вновь поставила на ноги. Ее вытолкнули через уже открытую калитку на неровную булыжную мостовую переулка. Там ее ждали еще двое. Свет прикрытого фонаря упал на красный платок и мундир с белым крестом. Но и без дополнительных уточнений Ниниана инстинктивно поняла, что попала в руки гвардейцев кардинала.

Они, должно быть, караулили ее в саду и выбрали момент, когда она рассталась с Люсьеном. Его тоже арестовали? В голове мелькали тревожные мысли, в то время как ей связывали сзади руки жесткой веревкой. Затем один из мужчин поправил на ней накидку и водрузил на голову упавшую шляпу.

Итак, с самого начала их встречи с Люсьеном за ними наблюдали. Молодая женщина заставила себя рассуждать логично. Могли ли слышать их разговор? Скорее всего нет, так как они все время беседовали шепотом. Есть ли крохотный шанс, что никто не знает ее настоящего имени? Наверняка нет. Она тешит себя напрасными надеждами. Ей были известны ужасные истории о допросах, проводившихся в подвале дворца кардинала. Его Высокопреосвященство не постесняется использовать любые способы для достижения своей цели. Сумеет ли она перенести боль? А что будет, когда с нее сорвут одежду и обнаружат письмо?

— Поднимайся!

Как во сне, позволила Ниниана затащить себя за угол к темной карете, дверца которой была открыта.

— Вперед! Ты что, хочешь врасти в мостовую?

Следующий толчок, вызвав новую боль, швырнул ее к ступеньке экипажа. Она упала в карету верхней частью туловища, и ей стало трудно дышать. С губ сорвался хрип, и она услышала сдавленный смех своих охранников. Сильные руки подхватили ее за бедра и, как мешок с мукой, закинули внутрь. Лошади рывком тронулись с места, и Ниниана еще раз больно ударилась о ноги в грязных сапогах. Ее губы были в грязи и крови, а в горле застрял комок страха и тошноты. Две сильные руки схватили ее за воротник и кинули на противоположное сиденье, так что зубы ее стукнулись друг о друга, а веревка больно впилась в запястья.

И бешеном темпе карета с грохотом неслась сквозь ночь. Постепенно глаза Нинианы привыкли к сумрачному свету от наполовину прикрытого фонаря, укрепленного на задней стенке кареты.

Ее охранник сидел в тени, но она разглядела длинную шпагу и блестящую рукоятку ножа у него на поясе, прежде чем черты его лица подтвердили первую догадку. Итак, предчувствие не обмануло ее. Мнимый защитник, которому ее доверила герцогиня, находился на службе у Ришелье. Знала ли об этом Мари де Шеврёз, или сама стали жертвой обмана? Размышлять об этом теперь не имело смысла, так как положение вещей от этого не изменилось бы.

— Предатель! — гневно прошипела она. Ее хриплый, глухой голос прозвучал как мужской.

Неподвижно сидя в темноте, ее провожатый не отреагировал на бессильное оскорбление. Даже попытка Нинианы ослабить веревку на руках не вызвала ни единого жеста с его стороны. Он прекрасно понимал, как безнадежны ее попытки освободиться.

Вскоре это стало ясно и Ниниане. Она с трудом справлялась со все возраставшей паникой, охватившей ее. Холодный пот выступил на висках, а сердце забилось с перебоями. Ей хотелось молиться, но ни одна из выученных и детстве молитв не вспоминалась. От страха Ниниана закусила нижнюю губу и старалась сдержать слезы, выступившие на глазах. Хотя она ощущала физическую боль но всем теле, слезы вызывала боль душевная. Она не справилась! И теперь потянет за собой всех в пропасть! Начиная от королевы и кончая Дианой с Паулиной.

— Куда… куда вы меня везете? — наконец решилась робко спросить Ниниана.

Никакого ответа! Сидевшему напротив хаму, несомненно, доставляло удовольствие видеть ее такой испуганной. Вся ее гордость восставала против этой слабости, ее ужас с каждым ударом лошадиного копыта становился все сильнее. Жуткие картины непроизвольно проносились в ее мозгу. Истерзанное тело на скамье для пыток. Люсьен и Диана в тюрьме. Властная фигура Ришелье в фиолетовой мантии. Королева в цепях… Калейдоскоп ужасов вертелся непрерывно, а привела его в движение Ниниана де Камара. Ее провал стал гибелью для других…

Горящие факелы бросали неровный свет на степи въездной арки. Карета внезапно остановилась, и дежурный охранник открыл дверцу. Ниниану бесцеремонно, без слов вытащили из кареты. Вероятно, после ареста они потеряла право получать разъяснения.

Сопровождавший ее высокий и худой гвардеец обменялся несколькими негромкими словами с другим гвардейцем и ушел, передав ему Ниниану. Шляпа, чудом оставшаяся у нее на голове, позволила из-под широких полей наблюдать за окружающим.

Арка, видимо, служила караульным помещением, где сидели несколько гвардейцев. Ниниана услышала их смех и стук бросаемых костей. Где она? В Бастилии? Не имея представления о внутреннем устройстве страшной тюрьмы, Ниниана почему-то почувствовала, что эти ворота не могли быть тюремными. Мощеный пол выглядел слишком чистым, а стены были недавно покрашены. Все выглядело таким новым, словно строители только что завершили работу. Скорее всего это помещение для гвардейцев во дворце кардинала.

Новые охранники пихнули ее вперед, заставляя двигаться быстрее. Один из них проворчал:

— Если ты надеешься на свои быстрые ноги, то учти, что здесь помещение для гвардии его Высокопреосвященства кардинала. Не наживай себе неприятностей, малый!

Не поблагодарить ли ей гвардейца за сообщение, подтвердившее ее предварительную догадку? Ниниана опустила голову и попробовала сосредоточиться на предстоящем допросе. Как долго сможет она притворяться мужчиной? Как не допустить, чтобы письмо попало в руки его Высокопреосвященства? Не годилась даже дикая мысль заколоться собственным ножом, когда ей развяжут руки: мертвого тоже тщательно обыщут и найдут бумагу.

Ниниана проследовала за охраной через двор, вошла вместе с ней во дворец и, пройдя бесконечное число полутемных коридоров, оказалась в каком-то кабинете. Хотя накрытый пергаментом стол и тлеющий в камине огонь указывали на присутствие человека, комната была пуста. Один из гвардейцев указал на деревянную скамью, стоявшую вдоль стены, и коротко распорядился:

— Подождешь здесь, пока тобой не займутся. Дверь будет постоянно охраняться, так что сиди тихо и не навлекай на себя дополнительного гнева. Ты и без того, по-моему, попал в глубокую лужу!

Ниниана повернулась к нему спиной. Только оставшись одна, опустилась она на скамью, чувствуя дрожь в коленях, и с тихим стоном прислонилась саднящими плечами к стене. Связанные кисти рук почти утратили чувствительность. Устало закрыв глаза, она изо всех сил старалась сохранить хладнокровие, но напрасно. Ниниана подумала о королеве и Мари де Шеврёз. Прежде чем они хотя бы догадаются о ее провале, она, наверное, уже отдаст Богу душу. Если его Высокопреосвященство не забыл еще своих церковных обязанностей, он, по крайней мере, даст ей утешение в последней исповеди.

Впрочем, в чем ей каяться? Разве грех помочь своему брату? Однако, помимо желания, перед ее мысленным взором возникло мужественное лицо барона де Мариво. Как там с десятью заповедями? Не пожелай жены ближнего твоего… Жениха твоей сестры?

«Нет, — возразила она себе упрямо, — это не настоящий грех». Меньше, чем когда-либо, сожалела сейчас Ниниана о проведенной с бароном ночи. Если жизнь ее должна закончиться, она, по крайней мере, хоть познала любовь. Воспоминания о блаженстве будут поддерживать ее, если этот длинный день завершится под мечом палача.

Ниниана с удовольствием помассировала бы пальцами виски и стерла грязь с лица. А впрочем, стоит ли? Кого будет волновать уличная пыль на щеках и засохшая кровь в уголках рта? Она тяжело вздохнула, и бинты на груди вызвали дополнительную боль.

Она постаралась заглушить в себе эти переживания и мобилизовать свой острый ум для предстоящего допроса. Было необходимо придумать вескую причину, объясняющую ее пребывание ночью в саду при дворце Орлеанских. Только все это бессмысленно. Ее голова опять склонилась вперед, и она уткнулась подбородком в застежки на накидке. Ее терзал страх, она измучилась и охотно повернула бы время вспять. Зачем ввязалась она в дурацкую авантюру? Какой черт дернул ее покинуть нищее, но такое безопасное Камара?

Резкий стук, с которым кто-то вошел в комнату, вывел ее из летаргического состояния. Она встала и снова бессильно опустилась на скамью, уставившись на мужчину, возникшего перед ней и вперившего в нее разгневанный взгляд черных глаз.

Еще никогда в жизни она не была так близка к обмороку. Даже в самых худших своих предположениях она не предвидела появления здесь барона де Мариво. Ниниана снова потеряла с таким трудом возвращенное самообладание. Его ядовитое приветствие прозвучало как будто издалека.

— Норберт де Камара! Какая ошеломляющая встреча, мой юный друг! — прошипел он.

Впервые Ниниана видела его в мундире королевских мушкетеров. Костюм с узкой обшивкой подчеркивал высокий рост. Украшенная драгоценностями шпага на боку, несмотря на ослепительный блеск, выглядела такой же угрожающей, как бездонный ледяной взгляд, направленный на нее.

— Я мог бы догадаться, что вы замешаны в деле Люсьена де Камара. Как глупо было с моей стороны полагать, что под вашей шляпой осталась хоть капля разума. Нужно вам было во все это впутываться? Знаете ли вы, мой милый, что только благодаря сильному приступу ревматизма у его Высокопреосвященства перед вами стою я, а не кардинал Ришелье?

Ниниана не отваживалась поднять голову. Она разглядывала полированный паркет под ее покрытыми грязью сапогами, которые казались ей чужими. Что означала его последняя фраза? Благодаря? Да ей лучше было выброситься из окна, чем подвергаться допросу барона де Мариво. И все-таки одно лишь его присутствие как по волшебству подняло ее настроение. Она старалась заставить себя не глядеть на него с тем страстным желанием и с той любовью, которые испытывала. Ниниана не понимала, почему она становится такой слабой, беспомощной и непоследовательной от своей любви.

Барон в свою очередь с волнением рассматривал грязного юнца. Было заметно, что охрана обращалась с ним весьма бесцеремонно. Измазанная накидка была разорвана сбоку, а шляпа с когда-то эффектным пером, видимо, побывала в сточной канаве. Кроме того, его фигуре сейчас не хватало той элегантной пружинистой силы, которая так нравилась барону в юноше. Почему он сидит с таким жалким видом? Ему не подходит роль пойманного шпиона. Мариво решительно подошел поближе и схватил его за руку, чтобы поднять со скамьи. Только сейчас он заметил, что никому не пришло в голову развязать веревку на руках пленника. Подавив проклятие, он небольшим кинжалом, вынутым из-за пояса, одним взмахом разрезал путы.

Забыв о благодарности, Норберт де Камара продолжал молчать. Упрямо опустив голову, он растирал ослабевшими, изящными пальцами глубокие следы от веревок на запястьях.

Что-то в этом движении странным образом растрогало барона. Он механически разглядывал грязную шляпу, скрывавшую от него упрямую голову. Что же делать с ним парнишкой, ввязавшимся в игры властителей и вынудившим теперь его, барона де Мариво, выбирать между долгом и симпатией? Чем бы ни закончились сложившиеся у него с Дианой де Камара отношения, он не допустит, чтобы с ее двоюродным братом стряслась беда. Однако совершенно необходимо узнать, что связывает Норберта с тщеславными планами принца Гастона Орлеанского. Хотя ему и глубоко симпатичен этот парнишка, необходимо выполнить свой долг. Но подобная необходимость никогда еще не давалась ему с таким трудом.

Упрямая поза Норберта, стоявшего к нему спиной, вывела его, тем не менее, из терпения. Он крепко схватил юношу за плечо.

— Довольно сентиментальности, месье де Камара! Нельзя бродить по саду кронпринца, не посадив себе на хвост тайную полицию половины королевства. Вы всерьез думаете, что Гастон Орлеанский мог бы находиться во дворце без ведома его Высокопреосвященства? Почему вы не предоставили своему кузену возможности самому вытаскивать голову из петли, в которую он попал по собственной глупости?

Какому кузену? О ком он говорит? Запутавшись в собственной лжи, Ниниана не сообразила, что, по всей логике, в данный момент Люсьен был для нее двоюродным братом. Она попыталась вырваться и от резкого движения вторично за эту ночь потеряла шляпу.

Скромная накидка из коричневой шерсти осталась у Мариво в руках. Пораженный таким внезапным взрывом темперамента, он несколько секунд смотрел на шляпу, покатившуюся по полу к его ногам. Затем сосредоточился на бледном лице со следами крови и грязи на щеках. Темная косынка убирала волосы со лба, и открытым оставался только бледный овал, на котором сияли два огромных, ярко-зеленых, испуганных глаза.

Лицо, точно по волшебству, расплывавшееся и изменявшееся под его взглядом. Неужели он потерял рассудок? Ниниана? Или эта женщина настолько лишила его покоя, что ее черты ему мерещатся в любом человеке? Она обманывала его, исчезала, но всегда оставалась занозой в его сердце. Может быть, он увидел призрак?

Могут ли два человека разного пола так сильно походить друг на друга? Может быть, это разгадка тайны той странной симпатии, которую он, неожиданно для себя, питал к юноше? Его потрясающее сходство с загадочной женщиной, дурачившей его и все же, несмотря ни на что, горячо им любимой. Мариво начал сомневаться в своем здравом, нормальном восприятии жизни.

Он выпустил из рук накидку, не заботясь о том, куда она упадет, и подтащил пленника поближе к канделябру перед камином. В канделябре горели пять свечей. Царапины на нежной коже затрудняли сравнение, а засохшая в уголках рта кровь вызывала неукротимое желание надавать тумаков виновному в ее появлении грубияну.

Тем не менее загадка вдруг была разгадана. Не понадобилось даже подтверждение едва заметного аромата, исходившего от одежды. Барон чуть не расхохотался от облегчения. Какая невероятная, легкомысленная, глупая шутка! Не было никакого Норберта де Камара! С самого начала существовала лишь Ниниана де Камара. Создание, с такой отвагой, с таким коварством, с таким безрассудством сражавшееся за свою семью, которая, судя по поведению Дианы, даже не испытывала к ней чувства благодарности.

Мариво стоило громадных усилий не заключить ее в свои объятия и не обрушить на нее все сразу: упреки, гнев, поцелуи и ту отчаянную любовь, которая разрывала его сердце. Как проклинал он еще сегодня утром свое задание, когда до него дошли вести о тайном появлении принца. У него не было времени выполнять его, ему хотелось отправиться к королеве и побольше разузнать о ее придворной даме.

Однако он повиновался долгу и раскинул тонкую сеть, в которую надеялся заманить Люсьена де Камара. Люсьена, а не Ниниану де Камара. Мариво уже не сомневался в том, что она являлась второй сестрой, хотя в самом начале их знакомства Норберт ловко обвел его вокруг пальца, убедив, будто и она погибла.

Ниниана дрожала под его беспощадным, испытующим взглядом. Как теперь поддерживать дальше великую ложь?

— Я… я не знаю, о ком вы говорите. У меня… нет кузена… Вы с кем-то меня спутали, — хрипло бормотала она, отчаянно стараясь отвернуть голову в сторону.

Голос внес окончательную ясность. Хриплый, сдавленный, измененный и все же волнующе напоминавший мелодичный альт Нинианы. Голос, преследовавший его даже во сне и делавший легковесное чириканье вечно недовольной Дианы еще более невыносимым. Какое безумие! Коли раньше положение было тяжелым, то теперь оно становилось чудовищным!

— До сих пор, месье Камара, я обманулся лишь в одном человеке, и это была женщина. Поверьте мне, я умею считать до двух! — ответил барон вызывающе и отпустил ее плечо, как будто обжегшись.

Ниниана поспешно отшатнулась от него. Его многозначительное замечание не способствовало успокоению ее и без того взвинченных нервов. Она до крови закусила нижнюю губу. Почему он вдруг от нее отвернулся? Ниниана уставилась на его мундир. У нее буквально чесались кончики пальцев от желания погладить темные волосы на затылке. Чтобы не поддаться искушению, Ниниана стиснула руки.

Она и не подозревала, что барон де Мариво боролся с такими же противоречивыми чувствами. После первого потрясения от радости встречи и последующей вспышки гнева ему необходимо было трезво оценить ситуацию.

Ошибочный жест, ошибочное слово — и Ниниану не спасти. Ей почти наверняка грозит обвинение в государственной измене как наивной жертве, оказавшейся между интригами кардинала и жаждой мести взбешенного короля. В данном конкретном случае женский пол ей только повредит! Людовик сыт по горло разбирательствами с интригующими дамами и желает раз и навсегда обеспечить себе покой.

Иву де Мариво не удавалось прогнать от себя трагическую картину будущего. Вот Ниниана де Камара кладет красивую голову на плаху перед главным палачом Парижа. А что он способен предпринять для избавления Нинианы от смерти, а себя от безысходного отчаяния?

Глава 16

— Стража! Заприте этого человека в камере рядом с рабочим кабинетом его Высокопреосвященства! Вы отвечаете головой за то, чтобы он не сбежал.

У двери барон де Мариво снова обернулся к Ниниане.

— И… да, позаботьтесь о том, чтобы он мог немного почиститься. Кардинал не любит следов пыток и насилия!

Повышенное внимание к впечатлительности человека, способного одним росчерком пера послать ее на смерть, показалось Ниниане настолько абсурдным, что она едва избежала нервного срыва.

Одновременно она с ужасом спрашивала себя о причинах перемены в поведении барона. Ниниана готова была поспорить, что он ее узнал и, возможно, даже мог бы спасти. А он после нескольких минут мрачного ворчания вдруг повернулся на каблуках и поднял на ноги стражу у дверей. Забыв о гордости, она бросилась за ним и схватила его за руку.

— Что… что вы хотите сделать со мной, месье?

Она ощутила напряжение крепких мышц под пальцами, но в равнодушных черных глазах ничего не изменилось. Наоборот, презрительным жестом он смахнул ее пальцы со своей руки, а затем сделал вид, что стирает следы грязи с рукава. Словно оглушенная, поглядела Ниниана на барона, превратившегося так скоро из мужчины, которого она страстно любила, в бессердечного циника. У нее в ушах прогремели его слова:

— Не трогай меня, парень. Если его Высокопреосвященство решит что-то тебе сообщить, ты об этом узнаешь. А сейчас прочь!

Униженная и глубоко оскорбленная Ниниана подняла с пола свою накидку. Возможно ли, что Мариво узнал ее и именно поэтому отверг? Что он предпочел впредь видеть в ней пойманную шпионку, а не женщину? Она судорожно сглотнула, и помещение утратило свои очертания у нее перед глазами. К ее паническому ужасу добавилось еще удручающее сознание того, что в эту ночь рухнули последние наивные мечты. Она осталась одна. Как в тумане, завернулась она в накидку и дала себя увести.

Ив де Мариво прочел всю бурю чувств на ее лице. Как страстно ни хотелось ему обнять Ниниану, он отказался от своего желания. Ей нужно сейчас много сил, а он по опыту знал, что ярость и разочарование часто являются источником энергии.

Тем не менее он растерянно поглядел на закрытую дверь и с трудом стал разбираться в необычных событиях ночи. Ниниана де Камара. Теперь он и сам не знал, чего ему хотелось больше: задушить или расцеловать ее. Встречалось ли еще кому-нибудь подобное отчаянное существо? Воспоминание о том, как три беззащитные женщины ехали в старой, полуразвалившейся колымаге по всей Южной Франции, и сейчас, задним числом, заставило его покрыться, холодным потом. А потом та независимая, гордая манера, с которой она сыграла перед ним роль юного, порывистого Норберта! Он вспомнил о препятствиях, которые чинила ему Паулина, когда он собирался посетить якобы больного Норберта в его комнате. Почему он тогда отступил? Он избавил бы их обоих от многих бед и трудностей, если бы уже в те дни сумел убедить эту упрямую, независимую личность в бессмысленности ее планов.

Но предаваться воспоминаниям сейчас некогда. Ниниана в своем неведении привела в движение лавину, и теперь неизвестно, кого лавина увлечет за собой в пропасть. Удастся ли изменить ее направление?

Узкая каморка — три шага в ширину и пять в длину, скамейка и непокрытый стол — вот и вся мебель. С потолка свисал на железной цепи светильник, дававший скудный свет. На стенах, от каменного пола до опорных балок, не было ни одного окна. Воздух был сырым и окутывал пронизывающим холодом.

Ниниана сидела на скамейке, положив руки на стол и спрятав лицо в ладони. Пыталась собраться с мыслями. Но напрасно. Предательское письмо свинцовой тяжестью лежало под рубашкой. Смертельный страх ощущался во моем теле. Она пребывала между надеждой и отчаянием, и близкое погружение в полное безразличие проникало в ее кровь парализующим ядом. Тяжелый вздох вырвался из груди, когда, подняв голову, она осмотрелась. Еще бы полная тьма, несколько крыс и гнилая солома — и все совпало бы с ее мрачным представлением о тюремной камере. Впрочем, и без того здесь было холодно, мрачно и неуютно.

Ниниана плотнее закуталась в накидку, но озноб не уменьшался. Дверь, в которую она вошла, ни на дюйм по выступала из стены. Ей казалось, что она здесь погребена заживо. Кто ее станет искать, если ее оставят в камере навсегда?

Люсьен? Он, наверное, сидит в такой же камере, если не оказал сопротивление при аресте и не погиб от шпаг гвардейцев. Брат не тот человек, который добровольно сдастся. Слишком хорошо знает он, какой жребий ждет его в руках Ришелье.

Мадам де Шеврёз? Ну нет, в подобном случае у нее хватит забот по спасению собственной красивой шкуры, если она уже не сбежала в одно из своих провинциальных имений. Ей, вероятно, теперь ясно, что Ниниана де Камара арестована вместе с письмом.

Королева? Бледные губы Нинианы сложились в горькую улыбку. При всем сочувствии к печальному положению испанской принцессы, с семнадцати лет привязанной к вечно больному, желчному наследнику престола, Анне Австрийской следовало бы проявлять большую лояльность к своему законному супругу.

А Диана? Если она вообще узнает, что случилось с ее сестрой и братом, помощи она не окажет никому из них. Нельзя упрекать ее за это, она просто не способна принимать самостоятельные решения. Диана была послушной дочерью, чье безоговорочное повиновение восхищало родителей и чье безупречное поведение постоянно ставили в пример Ниниане, хотя та и была старше.

Возьмет ли барон эту послушную красавицу в жены? Ниниана уже не знала, хочет ли она такой судьбы для сестры. Какая жизнь ожидает ее рядом с мужчиной, так беззастенчиво и равнодушно играющим чувствами других людей?

В тишине каморки она вдруг с мучительной горечью поняла, что он разгадал ее игру в прятки. Часы любви, проведенные вместе, позволили ему запомнить черты ее лица, ее голос, даже ее жесты. Если, правда, он при этом испытал больше, чем только быстрый триумф удачливого завоевателя. Вопрос был в том, какую роль она предпочла бы отвести собственной персоне. Роль участницы в мимолетном приключении с красивым придворным? Или роль отвергнутой предательницы, на которую было бы жаль тратить усилия барона де Мариво?

Любой ответ был одинаково унизительным и оскорбительным. Почему нарушила она клятву никогда не оказываться в руках мужчины, а строить свою жизнь по собственным понятиям, отказавшись от роли проданной невесты и покорной супруги?

Ее тихий хриплый смех зловеще прозвучал в пустом помещении. Она не могла больше сидеть и начала нервно ходить от стены к стене. Пять шагов вперед и пять назад. Ее бедро болело от удара о карету, но она не замечала боли. Ожидание лишало ее рассудка. Сколько времени пройдет, пока ее героические намерения не исчезнут от голода, жажды, одиночества и страха?

Она резко повернулась на каблуках, услышав скрип тяжелых дверных петель. Грубо сколоченная дверь открылась внутрь, и прошла целая вечность, прежде чем Ниниана разглядела вошедшего. Она затаила дыхание и прижала к груди ладони. Затем постепенно выдохнула скопившийся в легких воздух и недоверчиво сощурила глаза. Дверь закрылась за монахом. Точнее сказать, за отцом-капуцином. В руках у него были накрытая корзинка и кувшин с водой.

Хотя он не выглядел молодым, определить его возраст было трудно. Ему могло быть и пятьдесят, и семьдесят лет. Длинная с проседью борода спускалась на коричневую рясу, а под низко надвинутым капюшоном на морщинистом бледном лице сверкали большие черные глаза.

— Что вам нужно от меня?

Ниниана возненавидела себя за дрожащий, испуганный голос. Ее взгляд скользнул по корзинке. Что в ней? Инструменты для пыток?

— Мне сказали, что вы ранены.

Тихое сдержанное утверждение не содержало сочувствия. Однако рука, которой он повернул к свету подбородок Нинианы, чтобы рассмотреть ранки в уголках ее рта, оказалась удивительно мягкой. Прикосновение его пальцев она едва ощутила. Неподвижно и молча следила Ниниана за тем, как он снял платок с корзинки, окунул его в кувшин с водой и вытер ей лицо. Все это было сделано с профессиональным умением врача. Потом, захватив из небольшого фарфорового горшочка желтоватую мазь, нежно наложил ее на ранку.

— Не бойтесь, шрама не останется. Здесь только маленькая трещинка, которая кровоточила больше положенного ей.

Хотя Ниниана сразу почувствовала, что жжение на коже уменьшилось, она продолжала сердито смотреть на посетителя.

— Почему вы это сделали?

Капуцин тихо ответил:

— Такова одна из моих обязанностей. Есть ли еще раны? Снимите накидку.

— Нет!

Ниниана отшатнулась к стене и еще плотнее завернулась в накидку. Ее дыхание стало коротким и прерывистым, сердце усиленно билось, а монах перед ней вдруг уменьшился. К тому же стены сблизились и стали наклоняться, чтобы упасть на нее. В панике Ниниана попыталась позвать на помощь, но из горла вырвался только сдавленный хрип. Она пошатнулась и опустилась на колени.

— У вас иссякают силы. Вот, выпейте, дитя мое!

Зубы Нинианы помимо ее воли стукнулись о край металлического кубка, и ей удалось сделать лишь один глоток. Однако во рту сразу стало сладко и приятно, вино миновало пищевод, и тепло достигло желудка. Безразличная ко всему, позволила она поднять себя и усадить на скамью.

— Что, ради всех святых, заставило вас оказаться в таком ужасном положении, дочь моя?

Спокойный, тихий вопрос произвел на Ниниану впечатление пушечного выстрела. Она вскочила, но, тяжело вздохнув, снова беспомощно опустилась на скамью, затем быстро коснулась щек дрожащими пальцами.

— Вы знаете… откуда вы знаете, что…

Он закончил ее вопрос:

— Что вы женщина? Это сразу видно тому, кто не совсем слепой. Но не пугайтесь, ваша маленькая тайна у меня в добрых руках. Почему вы выдаете себя за мужчину?

Ниниана глубоко вздохнула.

— У меня не было выбора. Вы поведете меня на допрос? Сначала мне полагается немного нежности, утешения и тепла, чтобы потом легче было в ловушке инквизиции?

Монах затрясся от беззвучного смеха. Он присел на край стола, сложив на груди руки в широких рукавах.

— Мне описали вас как непокорную, слишком гордую особу, и я начинаю понимать справедливость такой оценки. Нет, дочь моя, я не собираюсь вас допрашивать. Я стараюсь, по просьбе вашего друга, узнать вас получше.

— Жалкие уловки! — прошипела Ниниана, находясь под действием вина и поэтому вновь показывая коготки. — Спрашивайте меня о чем хотите, но не морочьте мне голову не относящимися к делу высказываниями.

В темных глазах странного капуцина промелькнула искорка уважения. Он всегда ценил в человеке гордость и достоинство.

— Когда вы исповедовались в последний раз?

— Что?

Ниниана прикрыла веки и наморщила лоб. Переход посетителя к вопросам церковных обрядов показался ей странным. Впрочем, на такой вопрос она могла ответить, не подвергая опасности других.

— В ноябре прошлого года, перед днем всех святых.

— Большой срок, за который многое могло произойти! Не хотите исповедаться мне?

Так вот где ловушка! Ниниана засмеялась, но в ее смехе не было ни капли веселья. Происходящее здесь не имело никакого отношения к ее вере и благочестию. Церковь используют как помощницу шпионов? Она не колебалась ни минуты, высказывая свое мнение предельно ясно:

— Новый способ для получения его Высокопреосвященством необходимой информации? Исповедальня? Нет, благодарю вас, отче! Боюсь, что мои скромные грехи вызовут у вас скуку…

— Мне говорили, что вы хоть и упрямы, но достаточно умны, — по-прежнему спокойно продолжал монах. — Выслушайте меня. Мне предоставлено право решать, можно ли вам верить или следует подвергнуть вас весьма неприятному, но необходимому допросу. Если ваша совесть чиста, исповедь вам не повредит. В противном случае придется признать, что вы относитесь к числу злостных предателей, и вас придется предать справедливому суду. Суду, который не сделает скидки ни на ваше благородное происхождение, ни на ваш пол.

Ужас охватил Ниниану. Она закрыла лицо ладонями. Что делать? Использовать крохотный шанс, чтобы разыграть козыри в свою пользу?

Она постаралась взять себя в руки.

— Никакой исповеди, отче! Однако я расскажу вам, что произошло после дня всех святых. Выводы делайте сами, ибо все будет правдой, хотя она может оказаться для ваших ушей не столь благочестивой, как того хотелось бы.

Это было длинное повествование, которому мелодичный, сдержанный голос юной женщины в мужском костюме невольно придавал напряжение. Нарочито нейтральное описание мятежа на юге Франции, существенно отличавшееся от официальных, приукрашенных докладов особых комиссий, посылавшихся в Париж.

Не щадя ни себя, ни своих родных, Ниниана честно рассказала все о трагических событиях в их семье и о том, как она с единственной служанкой и с сестрой нашла после разрушения родительского дома убежище в охотничьем домике отца. Как протекало время без каких-либо сведений о брате и как борьба за миску с едой становилась все ожесточенней.

Превращение в Норберта де Камара и путешествие в Париж, чтобы привезти сестру к нареченному жениху, не подававшему с начала мятежа о себе вестей, явились результатом полного отчаяния. Не умолчала она и о поисках Люсьена, и о своем недавнем бегстве под покровительство королевы.

Даже о встрече с Люсьеном во дворце Орлеанских упомянула. Она уверяла, что лишь передала ему сведения о его невесте, мадемуазель д’Этанже. А Люсьен попросил ее походатайствовать перед королевой, чтобы она убедила отца Мери Энн перестать противиться их браку.

О письме, которое шуршало под рубашкой, она ничего не сказала, как умолчала и об особой роли барона де Мариво в ее приключениях. Если тому захочется еще больше ее унизить, он не замедлит дополнить ее рассказ. Ниниане же хотелось скорее забыть все связанное с ним.

Монах слушал ее, не меняя позы. Ни одним жестом, ни одним взглядом не дал он понять о своем отношении к ее рассказу. Ниниана вскоре отказалась от попыток прочесть что-либо на его бесстрастном лице. После подробного повествования она ощутила удивительное облегчение от своих слов. Ниниана вдруг поняла, что ее жизнь, такая сумбурная после смерти отца, все равно имела определенный смысл.

Наконец она замолкла. Но надеяться на какую-либо реакцию со стороны монаха по поводу рассказанного было бесполезно.

Он поднялся и перекрестил ей лоб. Потом шагнул к двери.

— Вы уже уходите?

Помимо ее воли, в вопросе прозвучали испуганные нотки.

Ответа не последовало. Затем Ниниана услышала, как он постучал в дверь. Снаружи отодвинули засов, и дверь за фигурой в коричневой сутане закрылась. Ниниана снова осталась одна. Одна со своим страхом и своими вопросами.

Глава 17

На этот раз руки ей не связали, но сопровождение четырех вооруженных охранников означало, что стерегут Ниниану все так же строго. Куда же ее теперь ведут?

Грубый приказ гвардейца следовать за ним и его товарищами она восприняла с облегчением. Долгое ожидание в пустой камере и постоянные бесполезные размышления грозили ей лишением рассудка. Любое изменение ситуации, даже самое худшее, устраивало ее больше, чем дальнейшее пребывание в состоянии неопределенности.

Интересно, сколько сейчас времени? Сидя в бесконечном одиночестве в каморке, Ниниана утратила ощущение его бега. Наверное, была полночь, когда ее привезли во дворец кардинала. А сейчас? Фонари, горящие в мрачных коридорах с неровными каменными плитами, о которые она иногда спотыкалась, говорили о том, что день здесь еще не наступил. Но что это: уже раннее утро или еще ночь?

Полумрак и тяжелый, спертый воздух действовали угнетающе. Когда свет фонарей падал на стены, была видна проступавшая на них влага. Проход между стенами едва превышал ширину плеч, поэтому сопровождавшие шли впереди и сзади нее. Валявшиеся повсюду инструменты и ведра указывали на то, что работы в этой части дворца еще не закончились. Внезапно Ниниана наткнулась на спину шедшего впереди конвоира. Значит, они у цели. Она едва удержалась от резкого замечания, чуть не сорвавшегося с губ. В ее положении лучше этого не делать. Молча отступила она назад и устало прислонилась к сырой стене. Почему остановка? Не успели отодвинуть засов на двери той камеры, в которую ее хотят поместить?

Но в тот же миг прозвучал тихий, слишком хорошо ей знакомый голос:

— Спасибо! Вы знаете, что делать дальше. Его Высокопреосвященство ждет вашего доклада. И ни слова никому другому!

Конвоир, стоявший впереди, посторонился, и сильная рука вытащила ее из душного коридора под прикрытие узкой арки. Внезапно Ниниану охватил свежий, прохладныйвоздух. Значит, она на свободе! Несмотря на темноту, Ниниана различала очертания кареты, ожидавшей у ворот. Приближался рассвет, и поэтому барон де Мариво поспешно втолкнул в карету свою пленницу.

Оказавшись на кожаном сиденье, Ниниана невольно потерла место на руке, где остались следы сильных пальцев. Экипаж тут же тронулся. Плотные занавеси были задернуты, внутри царил мрак. Однако, даже ничего не видя, Ниниана знала, что барон сидит напротив. Несмотря ни на что, она не утратила способности ощущать его присутствие всеми органами чувств. Повторять постоянные вопросы этой ночи «куда и зачем» Ниниана не стала. Она запретила себе думать о чем-либо. Удивительные и необъяснимые события этой ночи сильно утомили ее.

Барон в свою очередь поражался ее выдержке и вместе с тем жаждал услышать ее голос, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Какие слова сумела найти она для капуцина, побудив этого несгибаемого монаха принять совершенно неожиданное решение? Ведь он вовсе не относился к тем людям, которых взгляд зеленых глаз способен увести от намеченных целей.

Ниниана укрылась за стеной молчания. Присутствие барона вызывало в ней хаос противоречивых мыслей. Первоначальное облегчение сменилось горьким сомнением. Он опять смеется над ней? Или эта поездка связана с рассказанными монаху событиями ее жизни? Неужели ему недостаточно было донести на нее? Неужели он хочет еще и порадоваться, глядя на ее гибель? Как темно в этом проклятом ящике! Впрочем, тьма обеспечивает защиту. Какой толк опять увидеть лицо любимого человека, предавшего ее? Оно лишь напомнит о тех вещах, которые лучше забыть. О мечте, имеющей так же мало общего с действительностью, как и его приукрашенный романтический образ, сотворенный ее воображением. Как могла она осуждать Мери Энн д’Этанже за идеализацию Люсьена? Ведь сама она ничуть не лучше!

— Зачем спрашивать, если в ответ можно услышать лишь ложь! — пробормотала Ниниана наконец так тихо, что он еле разобрал слова из-за шума от движения кареты.

— О Боже!

Одним прыжком поменял он место и сел рядом с ней, прежде чем она успела отодвинуться в самый угол, Ниниана почувствовала руку на своем плече и разглядела силуэт рядом с собой.

— Бросьте говорить явную чепуху, Ниниана де Камара! Вас ведь так зовут, хотя вы и старательно скрывали от меня свое настоящее имя, друг мой Норберт. Не правда ли?

— Вы знаете… С каких пор?.. Монах сказал…

Он судорожно глотнул воздух.

— Отец Жозеф? Нет, скорее кардинал превратится в верного друга всех людей, чем этот капуцин в болтливую бабу. Вы серьезно полагаете, что я настолько слеп, что не разгадал ваш маскарад после ночи в Лувре? Хватит и того, что в первые недели нашего знакомства вы сделали из меня дурака. Но кто мог догадаться, что под личиной худого агрессивного юнца прячется не менее мятежная женщина? Можете гордиться, мадемуазель: вы заставили меня пережить несколько очень неприятных ночей!

— Я?..

Ее искреннее изумление заставило его рассмеяться.

— Именно вы! Тонкая паутина вашей притягательности запутала бедную жертву с помощью этого переодевания! При дворе есть несколько красавцев, чьи женственные черты вызывают у некоторых симпатию, но до появления Норберта де Камара я никогда не замечал у себя подобного интереса.

Ниниана не пожелала сделать логические выводы из такого ответа. Какие бы чувства ни питал к Ниниане де Камара барон де Мариво, теперь это не имело значения. Лучше этого не касаться!

— Значит, правда, что Его Королевское Величество предпочитает нравиться мужчинам?

Ниниана поспешила сменить тему, будто участвовала в светской болтовне придворных, а смертельный страх последних часов был лишь дурным сном.

Мариво ответил неожиданно серьезно:

— Он вообще старается понравиться любому, кто ищет его расположения. Я думаю, никто не представляет себе, в каком одиночестве, при каком отсутствии любви рос Людовик. Его мать после смерти отца не только совсем забросила старшего сына, она умышленно мешала ему получить настоящее образование, ограничив до предела штат его придворных. Только человек с большими способностями мог вырваться из такой полной изоляции. Это стоило ему огромных усилий. Но у него осталось глубокое недоверие ко всякому человеческому общению. Капризный, легкомысленный характер его супруги мало способствовал уменьшению такого недоверия. Каждое новое доказательство очередного предательства с ее стороны лишь подтверждало мнение, сложившееся у него о женщинах.

Если в начале его ответа она спрашивала себя, куда он клонит, то последняя фраза уничтожила все сомнения. Письмо! Значит, его интересует пергамент, засунутый под рубашку! Что делать, если он спросит о письме? Кому сохранять верность? Королеве, чьи поступки она не всегда оправдывала, или мужчине, которого она напрасно, но все-таки беззаветно любила?

— Что вам от меня нужно?

Она ненавидела себя за унизительный вопрос, вырвавшийся против ее воли.

— Доверия, Ниниана де Камара! Доверия!

— Доверия? Нет, вы смеетесь надо мной…

Ее слабый голос выдавал сильную усталость, с которой она пыталась бороться.

— Нет другой минуты, менее подходящей для шуток. Не будем тратить попусту время, любимая. Если вы хотите сохранить на плечах свою упрямую головку, то у вас нет иного выбора, как целиком положиться на меня, Ниниана! Прошу вас, если не ради меня, то сделайте это ради самой себя!

— Я не вижу причины вам верить. Куда вы меня везете?

— В Лувр. Полагаю, вас там заждались!

— Что… куда…

— Когда прекратятся наконец ваши вопросы, несносное любимое создание?

Только одно слово восприняла Ниниана. Она схватила его, как голодная рыба наживку с крючка. Любимая? Потому что отдалась ему, не думая о последствиях?

— Когда получу понятный мне ответ, — прошептала она хрипло. — Вы сказали, что везете меня в Лувр. Значит, я уже не под арестом? Как же его Высокопреосвященство даровал мне свободу? Ведь меня арестовали его гвардейцы…

— Ему посоветовал это сделать отец Жозеф.

— Капуцин? Не могу поверить. Почему кардинал принял к сведению слова простого монаха? Ведь он стал церковным владыкой из-за своего тщеславия, а не из-за религиозного призвания!

— И все-таки принял совет к сведению. Потому что простой монах — Франсуа Леклерк де Трамбле, важнейший соратник, доверенное лицо и друг Ришелье. Его начинают также серым кардиналом. Неужели вы никогда не слыхали о нем? Мне трудно это себе представить. Он суровый, но справедливый человек. Нашим единственным шансом было довериться ему!

Ниниане было нелегко отнести услышанное о сером кардинале к невзрачному человеку, с таким искусством обработавшему ее раны. Именно ему она доверилась! Только бы это не оказалось наибольшей глупостью из совершенных ею в Париже! Именно он позаботился о ее освобождении? Почему? Потому что Люсьен показался ему более ценной жертвой? Не спасал ли ее Мариво за счет брата?

Карета остановилась, и стук по ее передней стенке оказался сигналом, которого ожидал барон де Мариво.

— Пойдем, Ниниана, мы приехали…

Послушно вышла она на негнущихся ногах наружу и осмотрелась. Ночь становилась светлей. Серебристо-серые контуры строений вырисовывались в темноте, а непрерывное журчание воды подсказывало ей, что она находится недалеко от реки. Справа скорее угадывались, чем виднелись кроны высоких деревьев. Карета остановилась на краю садов Тюильри, которые создала для парижан Екатерина Медичи, давно скончавшаяся супруга Генриха II.

Карета сразу уехала, а барон де Мариво увлек свою спутницу за угол павильона де Флоре.

— Идем быстрее. С восходом солнца во дворце становится оживленно. В таком виде вам не следует никому попадаться на глаза…

Колючий ветер проходящей ночи не утратил своей силы и почти сдувал слова с губ барона. Ниниана с трудом удерживала накидку обеими руками, наклонясь вперед против ветра. Наконец они попали под защиту внутренней прибрежной галереи, которая в это время суток казалась таинственным безлюдным местом. Тем не менее здесь можно было перевести дух. Вой ветра уменьшился. Ниниана шаталась от утомления. Барон обнял ее, чтобы поддержать.

— Бедное мое сердечко, вы совсем измучены. Но я клянусь, что это будет вашим последним злоключением. Теперь вы сможете вести жизнь, достойную вас.

То, что не сумели сделать все страхи и угрозы прошедших часов, сделала его внезапная нежность. У Нинианы потекли слезы. Бессильно уткнулась она лбом в его грудь и уже не сопротивлялась, когда он с тихим проклятьем увел ее в одно из помещений. В нем имелись стол, табуретка, остывший камин и скамья у стены. Видимо, здесь обычно ожидали приема просители. В этот утренний час в помещении не было никого.

— Оставьте меня… — прошептала она, но не устранилась от нежных губ, ласкавших ее виски, а потом добравшихся до губ. Они обменялись жадным поцелуем. С закрытыми глазами уступила Ниниана своему желанию почувствовать этого мужчину всем своим телом. После часов ужаса и неосознанной паники поцелуй помог ей понять, что вопреки всем ожиданиям она пока жива. И еще как жива!

— Я люблю тебя, Ниниана де Камара! Ты только моя и ничья больше!

Ниниана упивалась его словами и отвечала молчаливыми лихорадочными ласками на поцелуи, которыми эти слова сопровождались. На его верхней губе и щеках она почувствовала колючую щетину. Увидела морщины, которые появились за бессонную ночь в уголках его рта и глаз. Она целовала его, но молчала.

— Ты не отвечаешь?

Мариво прижал ее к себе так, что у нее перехватило дыхание. Его руки ощупывали ее тело, касались грудей, которые реагировали на его ласки и под тугими бинтами, скрывавшими округлости. Ниниана ощущала, как твердели соски и тянущее напряжение в глубине лона вызывало податливую слабость во всем теле.

— Все еще не доверяешь мне?

Боль, отразившаяся в его голосе, развязала ей язык.

— Нам нужно расстаться: у нас нет никаких шансов. Ты забываешь, что дал слово Диане. Слово дворянина, — сказала Ниниана, приложив палец к его губам.

— Доверься мне! — повторил он настойчиво. — Все будет хорошо. Только потерпи еще немного.

Сейчас он напоминал маленького мальчика, наивно мерящего в счастливый конец сказки. Кроме собственной боли, она теперь испытывала жалость к нему. Почему он упрямо отказывался видеть вещи такими, какие они есть ил самом деле? До сих пор он казался ей сильным и непреклонным. То, что за гордой внешностью скрывалась чувствительная незащищенная душа, не делало расставание более легким. Как вынести эту боль?

— Люби меня! Люби меня много раз! — прошептала она горячо и еще крепче обняла его за шею. В эти мгновения она жила только сердцем, которое, подобно жадному ростовщику, копило минуты, проводимые вдвоем.

Это был приказ, которому Мариво подчинился нехотя, ибо внутренне чувствовал, сколь мало в действительности она верила его обещаниям. Но мог ли он сказать ей больше, не подвергая намеченные планы опасности?

Да и не знал он заранее, чем закончится то рискованное дело, которому он собственноручно дал ход. Имел ли он в данный момент право связывать свою судьбу с женщиной, которой, возможно, потом будет гораздо лучше без него? На каждый вопрос он должен ответить решительным «нет». Хотя ничего не жаждал так сильно, как овладеть ею прямо здесь, на этой скамье.

Но поступки противоречили его логичным рассуждениям. Ниниана прижалась к нему так, что не оставалось сомнений в ее неудержимом желании. Она безоглядно стремилась принадлежать ему, почувствовать его по крайней мере хоть еще один раз. Ее руки скользнули под его мундир, ища возможности быть к нему еще ближе.

Это было уже чересчур. Как мог он сохранять благоразумие, если ее соблазнительный язык прошелся по его губам и проник в рот. Барон снял с нее накидку, а Ниниана с готовностью помогла ему расстегнуть куртку и вскоре осталась в одной мужской рубашке. Завязки на рубашке были ослаблены настолько, что он мог гладить ее грудь, прелестные округлости которой решительно освободил, разрезав ножом широкие полотняные бинты.

Ниниану бросило в жар. Она почти сходила с ума от страсти и жаждала его так же, как он ее. Не считаясь ни с местом, ни со временем, без колебаний и лишних слов. Но где? Прямо на земле? Даже на это Ниниана была готова.

Однако ее возлюбленный решил проблему иначе. Он расстегнул штаны и опустился на табурет, посадив юную даму к себе на колени. Инстинктивно поняла она, чего он от нее ждал, и быстро справилась с первоначальным смущением от непривычного положения. На ее щеках появился жаркий румянец, когда он нежно раздвинул ее ноги и поставил перед собой. Она подавила страстный вздох, когда его пальцы проникли в тайну ее лона, полностью подчинившегося ему.

Мягкое влажное тепло выдавало ее страсть, и он больше не медлил. Его руки потянули ее за бедра, и, повинуясь, она с дрожью в коленях опустилась на его затвердевшую мужскую плоть. Невольный звук блаженства сорвался одновременно с ее и с его губ. Ее веки закрылись, словно в обморочном состоянии. Однако это было лишь началом страстного бурного слияния, захватившего обоих, подобно вихрю, и погрузившего их в пучину бесконечного блаженства.

Перед глазами Нинианы вспыхнул огонь, когда они оба, содрогаясь от вулканического извержения, поглощали в жадном поцелуе дыхание друг друга. С высокой вершины взаимной страсти оба, обессиленные, опустились друг другу в объятия. Ниниана не смогла бы сказать, когда они снова осознали реальность. Молча, как бы опасаясь нарушить лишним словом волшебную тишину после минувшего блаженства, привели они в порядок одежду. Лишь от разрезанных бинтов Ниниана отказалась. Она запахнула рубашку на груди и заправила ее в штаны.

— Пойдем! Уже давно пора…

Последний поцелуй — и они покинули помещение, ставшее для них самым лучшим местом во дворце.

В узкие проходы галереи проникало все больше света, и Ниниана поняла, как подгоняло их время. Рядом с бароном пробиралась она по бесконечному коридору, построенному для капризной королевы, пожелавшей попадать из летнего дворца в королевские покои, не пачкая ног.

Хотя они не встретили ни одного человека, было ясно, что дворец просыпается. Сквозь шум ветра слышались голоса, хлопанье дверей и другие звуки начинавшейся активной жизни. Первыми в королевском дворце пробуждались слуги, горничные, солдаты, ремесленники и лакеи, чтобы у аристократов были затоплены камины, появился завтрак и создалась атмосфера той роскоши, к которой привыкли благородные люди в стенах Лувра.

У начала лестницы, которую Ниниана узнала, барон де Мариво остановился и еще раз заключил ее в свои объятия.

— Твои покои наверху. Обещаешь полностью доверять мне? Не сомневаться во мне, что бы ни случилось и о чем бы ты ни услышала?

Ниниана кивнула. Ей было легко дать такое обещание. Она любила его, кому бы он ни служил и какие бы поручения ни выполнял.

— Будь здоров! Желаю тебе Божьей помощи во всех делах и удачи! — сказала она серьезно. — Я буду молиться за тебя…

«Ведь это все, что я смогу для тебя сделать», — добавила она про себя, не произнося последней фразы вслух.

На верхней ступеньке она обернулась. Лестница была пуста. Словно призрак, исчезла мужская фигура в темном плаще. Призрак, которого вроде бы никогда и не было, но который, как факел, обжигал ее душу.

Тяжело вздохнув, направилась она к своей двери. От усталости Ниниана споткнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за балюстраду. Под курткой что-то зашуршало. Только через какое-то время она сообразила, что именно: письмо Анны Австрийской, посланное Гастону Орлеанскому и содержавшее доказательство ее измены королю. Письмо, спрятанное под рубашку. Возможно ли такое? Покраснев, вспомнила она подробности торопливого страстного слияния. Неужели шорох пергамента не привлек внимания барона? Такое казалось невероятным, но письмо осталось у нее!

Почему, ради всех святых, Мариво отказался от этой важной улики?

«Не сомневайся во мне, о чем бы ты ни услышала!» — разве не сказал он так? Но как ей выполнить свое обещание, если он поступает столь загадочно и непредсказуемо?

Глава 18

Пламя медленно захватило края, окрасив их в коричневый цвет, и постепенно добралось до строк. Строчки скрючились и рассыпались, когда оно пронзило середину, словно острие копья, продолжая разрушительную работу. В местах сгибов почерневшие квадраты распались, и порыв ветра, заблудившегося в трубе, унес кверху мельчайшие частички пепла.

Облегченно вздохнув, герцогиня де Шеврёз выпрямилась и повернулась к камину спиной. Затем она застегнула подбитую мехом бархатную накидку и глубже надвинула на глаза капюшон, прикрыв им часть лица.

Подкрашенные узкие стиснутые губы показывали, что она с трудом сдерживается. В гневе она бормотала:

— Жаль, что это избавление произошло слишком поздно для меня. Однако можно было наверняка ожидать, что Его Всемилостивейшее Величество выразит мне свое откровенное недовольство при первой же возможности…

— Не понимаю…

Ниниана с большим трудом держалась на ногах. Сильнее усталости оказалось разочарование. Столь малое признание ее успеха, достигнутого с риском для жизни, оказалось для нее полнейшей неожиданностью.

Взвинченная мадам де Шеврёз выхватила у нее письмо буквально из-под куртки и быстро развернула его. Она едва успела пробежать глазами по строчкам, чтобы убедиться в его подлинности. Затем бросила бумагу в огонь и поправила щипцами, чтобы пламя охватило письмо со всех сторон. Ни одного слова о ее расцарапанном лице и запачканной одежде. Даже о предательстве гвардейца не успела она сообщить капризной герцогине.

Реплику Нинианы герцогиня встретила резким смехом.

— Нет, вы и не можете понять… Я узнала, что Его Величество намеревается сослать меня сегодня в мои владения. Моя дружба с Анной Австрийской уже много лет сидит в нем как заноза. Он не мог простить мне преждевременные роды Анны, лишившие его тогда возможного наследника. Как будто в моей власти было предотвратить участие королевы в роковой скачке, имевшей столь печальные последствия. Он уже много лет супруг Анны, а до сих пор ее не знает…

Даже в провинциальной глуши Камара до Нинианы доходили слухи о каждых неудачных родах, сопровождавших напрасные попытки королевской четы иметь наследника. Потом королева уже много лет не могла забеременеть, и в этом Людовик также обвинял Мари де Шеврёз, которая, по его мнению, внушала Анне Австрийской отвращение к французскому королю. Герцогиня отлично знала об этих фактах.

— Я сейчас же уезжаю. Пока, по крайней мере, я могу поселиться в своем дворце под Туром. Если дожидаться окончательной, официальной ссылки, то наш повелитель сумеет загнать меня в обветшалый замок на Пиренеях. Но Тур, во всяком случае, недалеко отсюда, и я не окажусь в полной изоляции. Ведь очень важно установить нужные контакты для скорейшего помилования.

Ниниана не знала, восхищаться герцогиней или сочувствовать ей. Говорить о помиловании, не дождавшись еще официального приговора, можно, только будучи полностью уверенной в своей незаменимости у королевы. Но не ошибалась ли она в данном случае?

Мари де Шеврёз уже взялась за дверную ручку, когда Ниниана, поняв, что ту абсолютно не волнуют проблемы молодой женщины, исполнившей ее поручение, крикнула ей вслед:

— А что будет с моим братом? С его женитьбой на мадемуазель д’Этанже? С его помилованием? Передадите ли вы королеве, что я выполнила свою часть уговора? Вы ведь знаете, как мы зависим от ее помощи!

Мари де Шеврёз ответила на ее вопросительный взгляд с таким равнодушным выражением лица, что Ниниану снова охватил страх.

— Королева сделает все возможное, моя дорогая. Полностью положитесь на Ее Величество. А теперь не задерживайте меня больше, я очень спешу. Всего наилучшего!

Растерянно смотрела Ниниана на резную дверь, закрывшуюся за элегантной фигурой герцогини. Неужели это все, что получила она в награду, поставив на карту свою жизнь и жизнь своего брата? Пережив ужас прошедших часов?

— Такова благодарность власть имущих… — пробормотала она, и в горле у нее застрял горький комок.

А чего же она ждала? Что растроганная королева пообещает ей постоянную благосклонность? Что герцогиня восхитится ее смелостью и мужеством? Какой же по-детски наивной она была! Очевидно, она может считать себя счастливой, что сохранила хотя бы собственную жизнь. Устало потерла Ниниана виски и расстегнула до конца куртку, уже наполовину расстегнутую для того, чтобы достать из-под рубашки письмо.

Движения, потребовавшиеся для окончательного раздевания, стаскивания сапог и вынимания заколок из волос, лишили Ниниану последних сил. Мадам де Шеврон услала Жавель прочь, так что раздеть ее было некому. Впрочем, бесцеремонность герцогини помогла Ниниане избежать любопытных взглядов маленькой камеристки. Даже лучше было все сделать самой. Уже с закрытыми глазами легла она под прохладные покрывала. Надеть ночную рубашку Ниниана была не в состоянии. Это стало ее последней мыслью перед погружением в сон, более походивший на обморок.

Прикосновение к плечу было очень неприятным. Ее трясли непрерывно и сильно, и в висках опять появилась боль. Ниниана инстинктивно попыталась освободиться и глубже зарылась в простыни посередине кровати, подальше от назойливых помех ее сну. Она не желала просыпаться! Почему ее не оставят в покое?

— Мадам! Пожалуйста, мадам! Вам нельзя дольше спать! У нас не останется времени на одевание. Пожалуйста, проснитесь!

— Убирайся! Я не хочу одеваться…

К счастью, подушка заглушила слова грубого протеста, но Жавель, даже услышав их, не прекратила бы ее будить.

— Королева ожидает своих дам без опоздания к утренней мессе. Вы должны там быть. Это относится к вашим ежедневным обязанностям!

— Но я не могу…

Однако и это не было аргументом для камеристки, служившей у капризных придворных дам с тех самых пор, как на нее обратила внимание мадам де Шеврёз. Герцогиня тогда быстро поняла, что Жавель обладает не только ловкими руками профессиональной парикмахерши, но и первоклассной памятью. Это позволяло Жавель передавать разговоры, которые велись в ее присутствии, почти дословно. Бесценный талант, который ее госпожа щедро оплачивала. Поэтому и сейчас она безжалостно выполняла ее указания.

— Вы обязаны! Или вы хотите добиться скандала? Только что вас приняли в круг придворных дам, а вы уже отказываетесь исполнять свои обязанности… Непослушания такого рода королева никогда не простит…

Ниниана поняла, что борьба бесполезна. Вздохнув, она прижала пальцы к закрытым векам. Сколько она спала? Судя по тяжести во всем теле, не больше часа. Как она устоит на ногах?

Жавель ждала ее ответа. Она раскладывала одежду на предстоящий день. Испачканный костюм пажа, который стащила с себя Ниниана, уже исчез, и на раскрытом сундуке лежало темно-зеленое бархатное платье с серебряными кантами и коричневой меховой опушкой.

Придворному этикету не было дела до здоровья фрейлины. У Нинианы был строгий круг обязанностей, которые должны были выполняться независимо от самочувствия. Ниниана де Камара являлась частью придворного общества, а следовательно, деталью придворного механизма, которая не должна ломаться.

Жавель являла собой воплощенное прилежание.

— Разрешите помочь вам! Наденьте утренний халат. Я принесла из кухни горячее молоко и миндальное пирожное…

Чуть позже Ниниана в бархатном платье сидела на табурете, а камеристка укладывала ей волосы. Хотя платье было закрытым, а на шее и рукавах даже имелись меховые оторочки, она дрожала от утреннего холода. Огонь в камине погас, а в корзине для дров осталось лишь несколько щепок.

Жавель могла бы объяснить, что непривычная нерадивость слуг объяснялась гневом, который обрушился на дворец, но у нее хватало забот и ей было не до болтовни.

Поспешный отъезд герцогини, внезапный взрыв страстей в рабочем кабинете короля, начавшийся уже рано утром, и, наконец, близкая к истерике суетливость Анны Австрийской — все вместе не предвещало ничего хорошего.

Ниниана не дотронулась ни до молока, ни до пирожного. Во-первых, Жавель слишком сильно затянула корсет платья, так что Ниниане стало трудно дышать, во-вторых, она не чувствовала ни голода, ни жажды. Короткий, не принесший облегчения сон лишь немного отдалил события прошедшей ночи, которая теперь скорее напоминала кошмарное сновидение, чем реальные события.

Жавель, разумеется, видела страшную бледность молодой дамы и синие круги усталости под глазами. Трещинка в уголке рта, хотя и заживала, тоже не являлась украшением.

— Разрешите положить помаду и пудру. И выпейте молока, чтобы лучше чувствовать себя. Я добавила туда меду, — дипломатично сказала камеристка.

Ниниана посмотрелась в поднесенное ей зеркало и не узнала в нем себя. Там не было спокойной, веселой девушки, какую она привыкла видеть. На нее смотрела женщина с бледным лицом, на котором светились большие зеленые глаза, слегка припухшие губы говорили о страстных поцелуях, полученных ею на прощание от барона де Мариво. Мягкие каштановые локоны ее прически выглядели как-то по-новому. Чужое лицо, лицо не девушки, а женщины, научившейся страдать и хранить свои тайны.

Сделав глубокий вздох, она решила:

— Никакой помады. Кого волнует мой вид? Если я правильно тебя поняла, меня ждут на мессе, а не на балу. Дай мне плащ, подходящий к платью, но теплый. Я замерзла…

Службу Ниниана отстояла на коленях рядом с Мери Энн д’Этанже и другими придворными дамами в Луврской часовне. Она бормотала молитвы, не понимая их смысла, и в измученной голове царил хаос. Королева поздоровалась с ней лишь высокомерным кивком головы, не удостоив ни единым словом. Ниниана не знала, какую информацию получила Анна Австрийская, но не осмеливалась спросить ее об этом. Знала ли она об уничтожении опасного письма?

— Ниниана, месса закончилась!

Легкий толчок ее будущей родственницы и произнесенные шепотом слова вернули ее к действительности. Она поспешно поправила юбки и присоединилась к процессии дам, которых королева Анна в конце мессы собрала в большом салоне.

Мери Энн, сделав вид, что углублена в вышивку шелкового пояса цветами, прошептала:

— Королева нервничает. Говорят, что герцогиня де Шеврёз рано утром уехала в свое имение под Туром. Ее якобы предупредили о готовящейся ссылке. Королю не понравится, что он лишился удовольствия унизить ее лично. Ведь он ждал этой возможности много лет. В отличие от его Высокопреосвященства кардинала, король терпеть не мог Мари де Шеврёз. Если бы вы слышали, как иронизировала герцогиня в нашем присутствии над его комплиментами…

Ниниана обратила внимание, что королева нервно мяла длинными холеными пальцами тонкий кружевной платок. При каждом движении сверкали кольца на обеих руках. Даму, которая сидела на табурете возле ее колен и читала вслух стихи из тонкой книги, королева не слушала. Было ясно, что мысли ее витали где-то далеко.

И еще было ясно, что дам она собрала вокруг себя как бы для защиты. Но чего она опасалась?

Ответ был дан скорее, чем ожидала Ниниана. Лакей ловко пробрался среди пышных юбок и склонился перед королевой, прошептав ей на ухо несколько слов.

— Как?

Королева поднялась, и все звуки сразу же стихли. Взгляды обратились на капитана, стоявшего в дверях имеете с двумя другими гвардейцами. Рука королевы судорожно сжала драгоценное жемчужное ожерелье. Затем она величественно выпрямилась.

— Что вам угодно, капитан? — спросила она холодно, как подобает властительнице королевства.

— Мое задание гласит: проводить Ниниану де Камара в ее покои и позаботиться о том, чтобы она не покидала их без особого разрешения короля.

Теперь королева посмотрела наконец на Ниниану, но на ее неподвижном лице ничего не отразилось. Взгляд ее снова вернулся к капитану.

— Вы шутите! Вы хотите арестовать мою фрейлину?!

— Об этом не может быть и речи, Ваше Величество! Данный мне приказ только гласит: проводить даму в ее покои и позаботиться…

— Кто подписал приказ? — властно прервала его королева.

— Король собственноручно.

Рука королевы выпустила ожерелье.

В салоне стало настолько тихо, что был слышен легкий стук крупных жемчужин друг о друга. Королева опустила голову.

— Исполняйте свой долг, капитан!

Ниниана удивилась, что ее еще держали ноги. Она видела многочисленные взгляды, направленные на нее. Ее реверанс перед королевой получился особенно глубоким и почтительным из-за усталости.

— Идите, дитя мое! — произнесла королева дрожащим голосом. — Я постараюсь узнать, в чем вас обвиняют. И не беспокойтесь…

— Следуйте за мной, мадам!

Очевидно, в приказ входило также требование, чтобы Ниниана не получала и не давала никаких указаний. Молча подчинилась она распоряжению капитана. Оглушенная, повернулась к двери и в последний момент взяла плащ, протянутый ей мадемуазель д’Этанже. Но их тут же разъединили.

Перед ее покоями стояли два охранника с обнаженными шпагами. Ниниана чуть замедлила шаг. У нее возникло желание что-нибудь сделать, пока она находилась в коридоре: позвать на помощь, убежать… Но кого звать на помощь и к кому бежать? О ней некому было позаботиться. Или было кому?

«Доверьтесь мне, что бы ни случилось!»

Убедительная просьба барона де Мариво звучала у нее в ушах. Знал ли он об очередном ее аресте?

— Входите, вас ждут! — поторопил капитан Ниниану, и ей стало ясно, что никаких шансов у нее не осталось. Она заставила себя нажать на ручку двери и повернуться к охране спиной.

Ею овладел страх! Противный страх. Но им она его не покажет, чего бы ей это ни стоило!

Глава 19

— Ниниана! Наконец-то! Куда ты исчезла? Почему заставила нас так долго ждать? Можешь мне сказать, что все это означает? Я до смерти испугалась, понимаешь ты это или нет?

Клубок шуршащего шелка, тканого атласа и разлетающихся локонов бросился в объятия Нинианы, которые автоматически сомкнулись. Удивленно уставилась Ниниана на возбужденное лицо своей младшей сестры, находившейся совершенно вне себя.

— Диана? Откуда ты здесь?

— Конечно из дворца Мариво! Но в чем дело? Неужели надо было посылать королевскую гвардию, чтобы я тебя навестила? Значит, я тоже стану придворной дамой? Я уже не должна выходить замуж за этого ужасного человека?

Ниниана разглядывала Диану де Камара, как нечто нереальное. Затем она встретила взгляд Паулины, сидевшей со сложенными руками на табурете, на котором не так давно ее причесывала Жавель. Ее губы беззвучно произнесли имя старой служанки. Ниниана не могла абсолютно ничего понять.

— Отвечай же наконец! Я ведь тебя спрашиваю, — нетерпеливо повторяла Диана. Еще немного, и она топнула бы ногой, чтобы обратить на себя внимание старшей сестры.

— Как может она тебе ответить, если ты не даешь никому слова сказать? Можно подумать, что твоя бедная мать и я никогда не учили тебя хорошим манерам и выдержке, — отчитала Паулина девушку.

Ворчливый, такой знакомый тон порицания вывел Ниниану из оцепенения. Присутствия младшей сестры и Паулины в своих покоях Ниниана ожидала меньше всего. Почему они обе оказались во дворце? Что значит их визит?

— Я… Но я не знала, что вы меня здесь ждете, — произнесла наконец она. — У меня нет такой власти, чтобы посылать за вами гвардейцев! Почему вы не спросили обо всем сеньора Мариво?

— Во-первых, его не было дома, а во-вторых, с официальным распоряжением капитана гвардии не поспоришь. Они передали нам приглашение королевы, и мы, разумеется, подумали, что это твоя идея, — пояснила Паулина, понявшая гораздо раньше Дианы, что дело здесь не в осуществлении ее мечты стать придворной дамой королевы.

— Я подумала, что ты уговорила Ее Величество сделать меня тоже одной из придворных дам, чтобы я могла не выходить замуж за этого ужасного человека! — плаксиво добавила Диана.

— Какого ужасного человека?

Ниниана никак не могла представить себе, о ком в данный момент говорила младшая сестра.

Диана заломила руки, а ее голубые глаза превратились в блестевший от слез сплошной источник мольбы.

— Мариво, барона! Ты же не слушаешь меня! Мне страшно! Одна мысль о том, что он станет моим супругом, невыносима. Я не переживу его прикосновений!

— Ты с ума сошла? Только потому, что он однажды решился тебя поцеловать? Можно подумать, что свершилось изнасилование, так ты себя ведешь!

Ниниана была готова ударить рыдающую сестру. Ее нервы не выдерживали подобных глупых сцен. Паулина встала между девушками и взяла Ниниану за руки, желая успокоить ее. Руки были холодными и словно чужими.

— Что случилось, детка? Не связано ли все это с Люсьеном и известием о нем?

— Я ничего не знаю, Паулина!

Ниниана резко освободилась. В данный момент утешающие объятия старой няни не могли помочь ей.

— Я знаю только, что перед моей дверью стоит стража. И если вас привели сюда, следовательно, вы арестованы вместе со мной. Кажется, я напрасно старалась обеспечить нашей семье благополучие.

Голос Дианы стал пронзительным:

— Арест? Как? Что ты сделала, если тебя арестовали?

Ниниана ответила с угрожающим спокойствием:

— Я пыталась помочь нашему брату, как пыталась помочь и тебе. В обоих случаях я, к сожалению, не добилась никаких успехов.

Только мобилизовав все свое самообладание, Ниниана могла выдерживать эгоистичную истерику сестры. А Диана упрямо продолжала:

— Почему же тогда ты не помогла мне стать придворной дамой? Почему я должна стать супругой ненавистного мне мужчины, при том, что ты будешь жить в свое удовольствие при королеве?

— Удовольствие сегодняшнего утра я бы охотно променяла на все твои неприятности! А теперь, может, ты закроешь свой рот? Мне нужно подумать! — оборвала Ниниана сестру.

Диана робко опустилась в кресло с резной спинкой, стоявшее перед камином. Как обычно, хватило резкого замечания, чтобы ее осадить. Чья-то услужливая рука разожгла огонь в камине и наполнила корзину дровами. На столике возле кресла стоял поднос, на котором были графин с вином, несколько бокалов и ваза со свежими миндальными пирожными. Диана, лакомясь одним из них, оскорбленным взглядом следила за сестрой. Почему в присутствии Нинианы она всегда казалась себе дурочкой? Ей стукнуло семнадцать, она уже взрослая женщина! Почему у нее нет права испытывать отвращение к мужчине, чьи приставания ей противны и чья откровенная чувственность ее пугает? Он совсем не похож на тот образ далекого жениха, который она создала себе по описаниям отца.

Диана взяла следующее пирожное и огляделась. Комната Нинианы в Лувре была небольшой, но изысканно обставленной. Резная кровать с балдахином закрывалась парчовыми занавесями и была застелена тончайшими льняными простынями. На подносе стояли бокалы из отшлифованного до блеска хрусталя, а на полу лежал мягкий восточный ковер. Платье из бархата, надетое на сестре, было скроено по последней моде и украшено серебряными кантами. Облегающий верх подчеркивал гордую осанку стройной, женственной фигуры.

До сих пор Диана всегда сочувствовала сестре из-за ее невзрачной внешности, но сегодня та выглядела как-то необычно. Платье выгодно оттеняло прозрачную бледность безупречной кожи, а зеленый огонь в глазах казался воинственным. Даже с поджатыми губами, ее пухлый рот отличался соблазнительной мягкостью. Она и походила на прежнюю Ниниану, и казалась совершенно другой женщиной. Словно художник прошелся кистью по бесцветной картине и добавил ей яркость жизни.

Между тем Ниниана старалась сосредоточиться на важных для себя вещах. Ее мысли постоянно возвращались к тому обидному факту, что Диане ненавистна даже мысль о предстоящем браке, который из нее сделал бы счастливейшего человека на земле. Почему мужская привлекательность и сила барона де Мариво так отталкивали ее сестру? Как могла она сопротивляться ему, когда он ее обнимал? Неужели она каменная? И что может получиться из такого брака?

Диане, видимо, нужен мужчина, способный справляться с ее истериками, неразумностью и легкомыслием. Она, как бабочка, мечтает о жизни в ухоженном саду. Драгоценное произведение искусства, требующее влюбленного и богатого владельца.

Тут ее мысли прервала Паулина. Она подошла к столу, налила бокал вина и протянула его Ниниане.

— Фантазировать бессмысленно. Выпей и успокойся. Барон не допустит, чтобы нам причинили вред. Я думаю, мы можем целиком положиться на него!

Ниниана сделала глоток вина. То, что именно трезво мыслящая Паулина так доверяет суровому, замкнутому барону, поразило ее. Приступ кашля помешал ей услышать, как открылась дверь. Короткое почтительное распоряжение вызвало у нее тихий испуганный возглас. Она повернулась на каблуках. Гвардейский капитан, сопровождавший ее в эту комнату, снова стоял перед ней и кланялся.

— Его Величество король Людовик приглашает дам Камара на большую аудиенцию в тронный зал. Разрешите мне вас проводить…

— На аудиенцию?!

Пережив одновременно испуг и возбуждение, Диана вскочила с кресла, нервно стряхнула крошки с платья и провела ладонями по безупречной прическе.

— Паулина, прическа в порядке? Складки на юбке не смялись? Иди помоги мне скорей…

Ниниана была далека от женского тщеславия. Она молча прижала руки к груди. Вот он, момент, которого она бессознательно боялась с тех пор, как открыла утром глаза. Все развивается вполне логично.

Король Франции был неоспоримым центром власти, хотя Ришелье и его сторонники сеяли повсюду страх и ужас. Только подпись Людовика утверждала смертные приговоры, заключение мятежников в тюрьму и разорение семей. Слово короля было законом, которому все обязаны повиноваться. Что бы ни ожидало семью Камара — смерть, изгнание или помилование — все может исходить только от короля. Других путей нет.

Она подняла голову и поправила юбки, затем подозвала Диану.

— Мы готовы…

Паулина поглядела им вслед. Высокой гордой амазонке с развевающимися волосами и робкой блондинке. Тронет ли Людовика Французского их внешность, или жажда мести мятежникам столь велика, что он вынесет приговор невиновным женщинам? Невиновным? Даже старая служанка должна была признать, что к Ниниане это слово не подходит. Тех событий, о которых она знала или догадывалась, вполне достаточно, чтобы окончательно разозлить короля. К тому же, по слухам, милосердие не относится к числу достоинств Людовика Французского.

Паулина вспомнила о четках, висевших у нее на поясе. Перебирая пальцами скромные деревянные костяшки, она опустилась посреди комнаты на колени и начала молиться. Может быть, Святая Дева Мария помилует женщин, находящихся в опасности?

Волнение Нинианы, вошедшей в громадный зал, где проходила аудиенция короля, было незаметно. Краешком глаза она видела, что все придворные дамы и господа уже собрались. Королева Анна со своими фрейлинами тоже стояла недалеко от трона. Добрый или недобрый признак? Недалеко от королевы и достаточно близко от короля заметила она худого мужчину в кардинальской мантии. Если Ришелье прошлой ночью действительно Лил болен, то теперь от болезни не осталось и следа. На молодую женщину он произвел такое же пугающее впечатление, как и при первой встрече.

Она ощутила, что Диана плотнее прижалась к ней, и одновременно определила, что любопытные придворные при виде их начали оживленно перешептываться. Возбуждение окрасило румянцем щеки младшей сестры, и свет от горевших свечей придал золотистый оттенок ее светлым волосам. По красоте и грациозности она вполне могла сравниться с мадемуазель де Отфор, которой так восторгался король. Повлияет ли ее привлекательность положительно на приговор Его Величества?

Подойдя к ступеням трона, сестры низко поклонились. Король, наморщив лоб, посмотрел на пергамент, который держал в руках, а затем быстро взглянул на королеву. Анна Австрийская, воспитанная в строгих правилах испанского королевского двора, не выказывала никаких эмоций. Спокойное красивое лицо под высокой прической белокурых волос выглядело, как всегда, равнодушным. Даже его Высокопреосвященство признавал, что ее, как противника, нельзя недооценивать.

В установившейся тишине биение собственного сердца казалось Ниниане слишком громким. Будто издалека, сквозь шум стучавшей в висках крови донесся приказ короля подняться. Плавным и одновременно гордым движением подняла Ниниана голову и выпрямилась. В отличие от робкой Дианы, она открыто посмотрела на короля. Ниниана не чувствовала за собой вины, ибо не выступала против короны и не предавала ее. Все, что она сделала, было результатом стремления обеспечить своим родным нормальные условия существования. Этого нечего стыдиться. Упрекнуть себя она могла только в неспособности разгадать заранее интриги власть имущих.

Король начал говорить ледяным тоном:

— Я получил довольно большой доклад об активной деятельности вашей семьи, мадемуазель Ниниана. Я не хочу говорить о предательстве вашего отца, за которое он ответил по всей строгости закона. Однако вы использовали доброе сердце королевы, чтобы обойти детали приговора, касавшиеся вашей семьи.

Ниниана, чувствуя нарастающее в ней возмущение, отважно выступила в свою защиту.

— Прошу прощения, Ваше Величество, но никто и свое время не потрудился сообщить оставшимся членам семьи Камара дословный текст вынесенного приговора. Если обращение к королеве в память о ее дружбе с моей матерью явилось ошибкой, я готова понести за это наказание. Но только за это!

— Ниниана!

Диана поспешно дернула сестру за рукав, чтобы остановить ее, но было уже поздно.

Темные, слегка навыкате глаза короля еще более застыли, а усы сердито зашевелились.

— Вы обладаете необыкновенной смелостью, мадемуазель Ниниана, если отваживаетесь упрекать своего короля. Вы хотите сказать, что вам не было известно распоряжение, по которому члены семей, где были осужденные мятежники, обязаны покинуть двор? Что оставленным в живых в порядке помилования надлежало поселиться на родине в провинции и что они лишались всех почетных должностей и наград? Королева тоже должна читать эдикт!

Ниниана ощутила, как у нее выступил холодный пот.

О Боже, неужели она сошла с ума? Она не имела никакого права критиковать короля! Ниниана нервно облизала губы. Ей стало ясно, что сердитая речь Его Величества содержала откровенный упрек и в адрес Анны Австрийской.

Глубоко вздохнув, Ниниана приготовилась выдержать гнев раздраженного монарха. Что ей было теперь терять?

— Я сожалею, что невольно вызвала недовольство Вашего Величества, — ответила она голосом, показавшимся ей чужим. — Однако я смею просить вас о снисхождении.

— Снисхождении? Вы очень требовательны, юная дама. Оказывать снисхождение не является функцией короля. Функцией короля является установить справедливость. А теперь выслушайте мой приговор, чтобы у вас не было оснований вновь упрекнуть меня, будто никто не сообщил вам дословный текст…

Ниниана почувствовала, как, дрожа, прижалась к ней сестра, и все поплыло у нее перед глазами. Повелитель и роскошной одежде и грозный кардинал рядом с ним. Бледная высокомерная королева в кругу своих дам и придворных, чье напряженное любопытство, казалось бы, можно потрогать руками. Что делать? Упасть к ногам короля и просить у него милости? Ее разум подсказывал ей, что такой смиренный жест понравится Людовику, но Ниниана была не в состоянии так поступить. Раз она вызвала гнев короля, то встретит его приговор достойно, без проявления слабости.

— С учетом того, что Люсьен, граф де Камара, постарался оказать услугу короне, рискуя собственной жизнью, смертный приговор ему отменяется, — начал король, и Ниниана с трудом подавила вздох облегчения.

— Однако до конца жизни он не может появляться при дворе и не имеет права покидать свои владения без личного разрешения короля. Часть конфискованного имущества возвращается ему, другая часть переходит к короне. Против его брака с Мери Энн д’Этанже мы не возражаем, так как юная дама принадлежит к семье, сохранившей верность королю. Обе сестры графа, согласно королевскому приказу, выдаются замуж за дворян, обязанных впредь отвечать за своих жен перед королем и Францией.

Холодная маленькая рука Дианы сжала пальцы Нинианы. Она ощутила страх младшей сестры, но не смогла успокоить ее ответным пожатием. Замужество? Для нее тоже? Смесь гнева, яростного протеста и благоразумного смирения, казалось, разрывала ей грудь. Как в тумане, слушала она подробности королевского приказа, на которых с трудом могла сосредоточиться.

— Мы приказываем Диане де Камара немедленно заключить брак с Франсуа де Мариво, чьи права на баронство Мариво подтверждаются нами. Далее мы повелеваем Ниниане де Камара вступить в брак с нашим верным подданным — графом де ла Шез. Он кажется нам наиболее способным укротить своенравный темперамент этой дамы. Его Высокопреосвященство кардинал выразил готовность уже сегодня обвенчать обе пары. Обеим дамам запрещается до конца жизни занимать почетную должность фрейлин королевы Франции. Принято в Париже в апреле 1633 года…

— Пойдемте! Пойдемте же! У нас мало времени, чтобы хоть как-то привести вас в порядок перед венчанием…

Как лунатик, поднялась Ниниана из реверанса и посмотрела на Мери Энн д’Этанже, у которой от волнения появился на щеках яркий румянец. Шуршание юбок удаляющейся королевы и ее дам еще было слышно.

— Я не понимаю… — пробормотала Ниниана потрясенно.

Мери Энн пожала плечами.

— Я тоже не все знаю. Мне сказали, что Люсьен еще ночью ускакал в Камара. Надо было сделать вид, будто он никогда не появлялся в Париже. Мы с отцом последуем за ним завтра. Сам король посоветовал отцу выдать меня замуж за Люсьена. Как чудесно, что все так хорошо закончилось!

— Хорошо закончилось? Я лучше поступлю в монастырь, чем стану женой барона де Мариво!

Диана нервно всхлипнула.

— Чепуха, малышка! — успокоила ее довольная Мери Энн. — Франсуа де Мариво — приятный, любезный молодой человек, он станет носить вас на руках. Король по совету кардинала дал ему титул барона, а ваше изгнание из дворца он наверняка отменит в связи с каким-нибудь большим праздником. В данный момент ему важно как можно сильнее сократить число дам королевы. Чем меньше дам, тем легче, как он считает, предотвращать интриги.

Ниниана находилась в невменяемом состоянии. До нее не дошло даже странное описание барона как любезного молодого человека. Она порадовалась за Мери Энн, с облегчением услышала о замужестве Дианы, но ее собственная судьба привела ее на грань нервного срыва. Венчание в приказном порядке с совершенно незнакомым графом вызывало у нее панику. Мысль о браке с чужим мужчиной, когда рядом барон де Мариво станет супругом ее сестры, была для нее невыносимой.

Следуя за Мери Энн по коридору к своей комнате, она бормотала:

— Не могу! Ради всех святых, я не могу этого сделать. Надо бежать отсюда…

Мери Энн серьезно возразила:

— Ослушаться официального приказа короля? Тогда уж сразу открывайте окно и выбрасывайтесь на мостовую. Такого своеволия Людовик никогда не простит. Вам необходимо сделать то, что он приказал.

Глава 20

Прошло всего лишь несколько часов с той ранней мессы в роскошно убранной часовне, на которой присутствовала Ниниана. Никоим образом не могла она себе представить, что через короткое время ее ожидает здесь обряд венчания, что король прикажет ей стать супругой человека, которого она не любила и никогда раньше не видела. Его не знал никто, даже Мери Энн только удивленно пожала плечами.

— Я не знаю графа де ла Шез. Если он из числа королевских друзей, то, видимо, из тех, которые обычно сопровождают короля на охоте. Очевидно, он молод и силен, иначе не сумел бы принимать участие в охотничьих забавах монарха. Людовик вообще любит окружать себя энергичными мужчинами. Перестаньте расстраиваться!

Мери Энн пыталась успокоить ее, но все было напрасно. Ниниана плотно сжала губы. Она не терпела, чтобы другие распоряжались ею. Давно миновали те времена, когда она подчинялась приказам отца. Возврат к детскому послушанию, которого требовал от нее король, совершенно ее не устраивал.

Не радовали и роскошные платья, присланные по приказу королевы, и подходящие к ним украшения — щедрый подарок Ее Величества невесте. Поскольку в данный момент по политическим соображениям действия королевы были несколько ограниченны, она выбрала такой способ доказательства своей благосклонности к дочери умершей подруги.

Жавель с помощью Мери Энн и Паулины нарядила Ниниану в лиловое с серебристым оттенком платье. Тончайшие кружева украшали широкий подол, переходивший в шлейф. Такие же искусно сплетенные кружева в две ладони шириной украшали высокий стоячий воротник и плавно спускались на глубокий вырез декольте. Кружевные манжеты и чеканный серебряный пояс из плотно пригнанных друг к другу пластинок завершали одеяние.

Ниниана безуспешно пыталась поднять вырез немного выше, проворчав перед зеркалом:

— Я похожа на кобылу, приведенную на конскую ярмарку. Не хватает только, чтобы граф посмотрел на мои зубы, спросил о здоровье и способности рожать.

Паулина властно приказала:

— Хватит! Прекрати и дальше пугать Диану своими глупыми фразами. Веди себя как взрослая женщиин, Скажи спасибо, что король подобрал тебе супруга, который позаботится о тебе. Ты думаешь, твой отец, останься он в живых, стал бы спрашивать о твоих пожеланиях! Предназначение каждой женщины — повиноваться своему мужу и воспитывать детей. Нигде не записано, что Ниниана де Камара может избрать иной путь!

Трезвое рассуждение старой служанки заставило Ниниану покраснеть. Она подавила свое раздражение. Паулина права. Ее безмерная печаль не уменьшится от со бурных протестов. Каждый здравомыслящий человек должен почесть за счастье окончание опасной авантюры. Разумный человек не может подчиниться необузданной страсти к барону де Мариво. Он ей сказал: «Доверься мне, и все будет хорошо…»

Эти слова не были ложью. Дело лишь в различных значениях слова «хорошо». Хорошо — не значит счастливо.

Жавель надела ей на шею тяжелое ожерелье. Цепочку из золотых звеньев украшали матовые жемчужины и отшлифованные аметисты. Колье поднималось и опускалось в такт с ее тяжелым дыханием. Богатый туалет дополняли серьги-подвески. На заколках, скреплявших локоны, белели жемчужины, подобные снежинкам, упавшим на голову.

Ниниана хорошо смотрелась рядом с Дианой, чьи слезы высушил слой пудры. На Диане было парчовое голубое платье с золотыми аппликациями, превращавшее ее в принцессу. Только несчастное выражение на красивом лице не сочеталось с блеском ее одежды. Подобно упрямому ребенку, она не знала, обижаться ей на Ниниану или на короля.

Между тем Мери Энн открыла дверь посетителю, появление которого заставило Ниниану отступить на шаг назад. Спрятав руки в рукава простой сутаны, у дверей застыл отец Жозеф. Ни одна черточка неподвижного лица не выдавала его мыслей, и даже того, что он знал всех присутствующих по рассказу Нинианы. Однако почтительный реверанс Мери Энн показал, что той, в отличие от Нинианы прошлой ночью, было точно известно, кто перед ней. Она бы не допустила ошибки и не выдала бы все тайны серому кардиналу.

— Пора! Следуйте за мной!

Ниниана безропотно склонила голову и поддержала сестру, готовую, казалось, в любой момент упасть в обморок. Остатки сил, сохранившиеся у Нинианы, позволили ей по возможности спрятать боль глубоко в сердце. Она повиновалась отцу Жозефу, хотя это было самое трудное, что ей приходилось делать за всю жизнь.

Толстые восковые свечи в золотых канделябрах погружали королевскую часовню в мягкий золотистый свет, отражавшийся на золотых чашах, украшенных драгоценностями статуях и дорогих окладах икон. Ниниана упорно направляла свой взор в пол. Тем не менее она с ужасом чувствовала, что все места были заняты, а перед алтарем стояли двое мужчин, предназначенных королем им с Дианой в мужья.

Внезапно назначенная по приказу короля свадьба обеих сестер Камара пробудила всеобщее любопытство. Анна Австрийская на ней не присутствовала. Было сказано, что она удалилась в свои апартаменты с приступом мигрени. Вызвало ли этот приступ ясно выраженное порицание на официальной аудиенции или внезапное исчезновение герцогини де Шеврёз, точно не мог сказать никто.

Зато его Высокопреосвященство кардинал Ришелье, несмотря на обычно суровое выражение лица, производил впечатление довольного кота, караулящего свою добычу. В сопровождении двух мальчиков из хора, прилежно кропивших всех святой водой и кадивших ладаном, ожидал он невест у алтаря. Его согласие собственноручно обвенчать обе пары породило дополнительные слухи. Как правило, первый министр избегал церковных богослужений подобного рода.

Торжественный ритуал воспринимался Нинианой как фантастический мираж. Словно издалека, донеслось до нее согласие Дианы стать покорной супругой Франсуа де Мариво. Она не желала слышать клятву, которой ей самой предстояло дать обещание свято хранить верность человеку, ей совершенно чужому.

— Ниниана де Камара, согласны ли вы взять в супруги графа де ла Шез?

Сухой голос кардинала даже в такой фразе сохранил оттенок приказа.

Ниниана прошептала свое «да», даже не взглянув на супруга.

— Ив Раймон де Мариво, граф де ла Шез, согласии ли вы взять Ниниану де Камара в супруги?

Перечисление имен и титулов поразило невесту как лезвие кинжала. Кардинальская мантия расплылась у нее перед глазами.

— Да, согласен!

Она услышала ясное согласие, прежде чем решилась оторвать свой взгляд от пола. Кто-то взял ее руку и надел на палец тяжелое золотое кольцо.

Медленно, боясь, что это лишь сон, подняла Ниниана голову. Такого просто не могло быть! Она стала жертвой злых чар, и ей мерещатся призраки. Как иначе объяснить, что она увидела лицо, которого не могло здесь быть. Горящие темные зрачки под насмешливо приподнятыми бровями, острый нос, подвижный чувственный рот, который улыбался ей, словно читая все ее запутанные мысли. Бессонница и напряжение проложили глубокие морщины на его лице. Но это невозможно! Она, наверное, сошла с ума! Ниниана чувствовала тяжесть чеканного кольца на своем пальце. Ее рука лежала в его руке. Ее, а не Дианы! Ничего не понимая, Ниниана взглянула в сторону и увидела Диану, стоявшую на коленях рядом со стройным, среднего роста белокурым дворянином, глядевшим на нее с таким обожанием, словно она была святой, сошедшей с картины. Нет, Ниниана уже совсем ничего не понимала. Спит она, что ли?

В то время как мальчики из хора усердно размахивали кадильницами, так что целые облака ладана поднимались кверху, кардинал торжественно благословил обе пары. Ниниана осмотрелась вокруг и заметила отца Жозефа. На краткий миг их взгляды встретились. То ли ей показалось, то ли действительно в его глазах вспыхнули искорки довольной улыбки? Если его строгое лицо когда-нибудь имело довольное выражение, то, несомненно, в этот краткий миг.

Для прощания оставалось мало времени, а для длительных объяснений его не было вовсе. Сестры обнялись перед ожидавшими их каретами.

— Как не повезло тебе, Ниниана! Мне ужасно стыдно быть такой счастливой. Но ты гораздо сильнее и умнее меня, ты справишься с таким мужем!

Диана разрывалась между чувством облегчения и муками совести. Старшая сестра успокоила ее:

— Не беспокойся обо мне, со мной все в порядке. А ты, надеюсь, будешь доброй и послушной супругой Франсуа?

Диана смущенно покраснела, и румянец ее очень украсил.

— Он необычайно мил, Ниниана. Как раз такой, каким описывал его папа. Абсолютное совершенство, ты не находишь? Просто божественная внешность, как у архангела Михаила на иконе в часовне Камара. Я с первого взгляда в него влюбилась.

Восторженное описание мужа, уже ожидавшего ее возле кареты, зажгло в глазах Нинианы искорки иронии. Какое счастье, что Паулина поедет с младшей сестрой по дворец ее супруга. Должен же быть в их доме хоть один здравый человек, который будет следить за порядком.

— Всего хорошего, Диана! Храни тебя Господь!

Быстрый обмен взглядами с Паулиной, с которой Ниниана уже заранее попрощалась, и новоиспеченный муж Дианы подал знак к отъезду.

С внезапной робостью повернулась она к своему супругу, который небрежно прислонился к дверце кареты, наблюдая за прощанием. Ниниана не знала, что сказать. Так много слов хотело сорваться с ее губ, но она не могла выговорить ни одного. Слышал ли он обидные слова Дианы? Не оскорбился ли? Извиняя сестру, она пробормотала:

— Диана еще ребенок и обо всем судит поверхностно. Но я желаю ей счастья.

— Франсуа окажется у нее на крючке. Он будет исполнять любой, самый глупый ее каприз.

— Разве это плохо? Насколько мне помнится, вы когда-то были готовы к тому же, месье! Только из-за отказа Дианы вы не заглотнули наживку!

Она и сама не могла сказать, что побудило ее прямо здесь, перед Луврским дворцом, отдаться чувству сверлящей ревности. А ведь были гораздо более важные вещи для обсуждения.

Ее супруг отреагировал спокойно:

— Бранчливая чертовка! Хотите устроить мне сцену прямо здесь или согласны покинуть поскорее этот негостеприимный дворец и поехать домой? Мне надоело находиться в центре всеобщего внимания.

Ниниана рассеянно повторила:

— Домой? А где теперь мой дом?

Ответ Мариво был убедителен:

— У вас есть выбор, графиня! Если вам не подходит мой дом в городе, мы можем отправиться в мои владения на Луаре. Из окон ваших покоев вы увидите в погожие дни течение реки у самых стен Орлеана. За дворцом тянутся виноградники вниз по холмам. Их ягоды Норберт де Камара научился ценить во время шахматных партий.

Ниниана покраснела, не справившись с волнением. Смущенно подобрала она лиловую юбку и позволила подсадить себя в карету. Опустившись на сиденье, она наткнулась взглядом на гвардейца, почтительно приветствовавшего графа.

— А вы? — спросила Ниниана осторожно. — Ваша должность и служба требуют присутствия при дворе? Ваши поручения от кардинала, ваша дружба с королем…

— Мои поручения от его Высокопреосвященства успешно выполнены. Свой гвардейский патент я продал сегодня утром, а дружбе с королем не помешает изучение мной тайн виноделия.

Ниниана опустила ресницы и посмотрела на тяжелое золотое кольцо, которое он надел ей на палец в часовне. Она очень устала. Ей надлежало быть счастливой, но на счастье не хватало сил. Ниниана вдруг испугалась: между ними оставалось много недомолвок и лжи. Можно ли будет их когда-нибудь устранить?

— Вы собираетесь разделить со мной изгнание? Почему?

Ей нужна была полная ясность. Довольно с нее недоразумений и отговорок.

— Таково мое желание. Также моим желанием было, чтобы вы стали моей супругой и разделили со мной жизнь. Если ваше мнение изменилось, то уже слишком поздно…

— Как может измениться мнение, о котором меня и не спрашивали? Король передал меня вам, как нечто среднее между военным трофеем и наказанной жертвой. С каких пор люди, подобные мне, имеют право иметь свое мнение?

Изумление на его лице выглядело бы забавным, если бы Ниниане было сейчас до чувства юмора. Печально призналась она себе, что они на грани ссоры. Зачем? Если бы не ее головная боль! Больше суток она ничего не ела и выпила всего несколько глотков воды, не говоря уже о сне. Даже в полутьме кареты различались синие круги под ее глазами.

Граф наконец заметил ее усталость и пожалел о глупом замечании, сделанном лишь из-за собственной обиды. Его раздражала мысль, что во власти Нинианы было лишить его покоя и самообладания. Но теперь не время упрекать ее в подобных вещах. Она и так слишком утомлена.

Поэтому он заключил ее в свои объятия и пробормотал:

— Мы говорим ерунду. Вы не должны больше ничего бояться. Все плохое миновало, и вы в безопасности. Я сам позаботился о том, чтобы ваш брат на рассвете быстро покинул Париж. Никто не спросит о пепле забытого письма. Вы можете расслабиться, любовь моя, все кончилось.

Тихий голос и рука, успокаивающе поглаживавшая ее по спине, постепенно снимали с нее напряжение. Ниниана обратила внимание на богатое внутреннее убранство кареты. Мягкие, обитые бархатом сиденья, меховые одеяла, сложенные в углу. Кожаный занавес, который плотно пристегивался в случае непогоды, был отодвинут. Через открытое окно проникал городской шум. Однако теперь она не испытывала опасения от близости города. Но вскоре Ниниана решила освободиться от обнимающих ее рук. Нет, она не даст убаюкать себя преднамеренными ласками, лишь отвлекающими ее от проникновения в суть вещей. Ниниана расправила плечи, словно собиралась выступить против неизвестного противника, чьи возможности ей предстояло оценить.

— Кто вы, если женихом, с которым отец обручил Диану, был Франсуа де Мариво? Почему вы выдали себя за него?

Ив де Мариво подавил тяжелый вздох. Эта тема была для него малоприятна.

— Вы помните, как остановились перед моим домом и спросили господина де Мариво?

— Конечно. Я спросила у городских ворот, где живет барон де Мариво, и мне указали ваш дом.

— Вас послали не к тому Мариво, дорогая. Франсуа, который на самом деле был обручен с вашей сестрой, — мой двоюродный брат. Я собирался сразу все объяснить вам, пока…

— Пока не увидели Диану, — закончила фразу Ниниана, понимающе кивнув.

Она не один раз видела растерянное, глуповатое выражение на лицах молодых мужчин, впервые представленных Диане.

Граф заставил себя честно признаться:

— Верно. К тому же я незадолго до того пришел к убеждению, что настало время мне жениться. Отпустить такого ангела, как ваша сестра, мне показалось неразумным.

— Вы привыкли брать все, что вам понравится. Поэтому и решили оставить нас в своем дворце. Никто не должен был знать о Диане и ее мнимой помолвке с вами…

Ощущая некоторую неловкость, супруг Нинианы пытался понять, упрекает она его за это или нет. Но он решил отложить на потом выяснение данного вопроса и продолжил рассказ:

— Поблагодарив судьбу за неожиданную удачу, я вознамерился завоевать расположение Дианы. Дальнейшее развитие событий вам знакомо. Ваша сестра испытывала непреодолимое отвращение ко мне, а я начал догадываться, что не ослепительная красота способна привязать меня к женщине…

— А события прошедшей ночи?

— Частично можете обвинить в них себя, ибо вы вмешались в планы, тщательно разработанные его Высокопреосвященством. Думаете, он не знал, какое поручение выполнял ваш брат у принца? Он не стал этому мешать, потому что тоже был заинтересован в скорейшем нахождении глупого письма, способного подлить масла в огонь мятежа…

— Но почему…

— Почему не сделал попытки завладеть бумагой, которую вы так усердно прятали? Потому что знал: вы отдадите ее герцогине де Шеврёз, которая немедленно уничтожит написанное. Она достаточно умна, чтобы понять, что королю лучше никогда не видеть ни строчки из этого письма королевы.

— А в чем причина? Разве не разумнее было бы помочь королю расстаться с иллюзиями по поводу подлинных чувств своей супруги? — Ниниана продолжала выяснять подробности ночных событий.

— Иллюзий у него нет давно. Однако их брак носит политический характер и потому нерасторжим. Король может жить с супругой, зная, что она его не любит. Но он не сможет не отреагировать, если весь мир узнает, что она черным по белому написала его брату о согласии с убийством своего супруга. Его честь не позволит ему игнорировать улику, а начинать процесс против королевы — значит ослабить Францию больше, чем ее ослабила бы война. Вспомните, что Анна Австрийская — сестра испанского короля! Мы не сможем победить наших врагов и сохранить мир для страны, если каждый тщеславный принц или дворянин решит, что вправе присвоить себе часть королевской власти!

— А зачем же меня арестовали, когда Люсьен передал мне письмо?

— При всем желании невозможно было предположить, что вы снова сунете ваш изящный носик в опасную игру. Я распорядился сразу арестовать человека, которому передадут письмо, чтобы оно не попало в чужие руки. Я в самом деле решил, что меня дурачит злой дух, когда увидел вас. Я просто разрывался между своими личными поисками заинтересовавшей меня фрейлины и официальным заданием, данным кардиналом.

Ниниана, которая с содроганием вспоминала ужас прошедшей ночи, невольно пожала плечами.

— А капуцин?

— Отец Жозеф? Он просто заменил его Высокопреосвященство той ночью, так как кардинал из-за приступа ревматизма был вынужден лечь в постель. Я понадеялся на вашу стойкость и ваш разум, посылая его к вам, и не ошибся. Тем не менее я не желал бы вновь пережить когда-либо подобные часы…

— А откуда тогда этот, собственно говоря, приговор короля, когда все якобы закончилось благополучно?

— Тут мы отчасти должны поблагодарить слишком умную, слишком склонную к интригам и слишком тщеславную герцогиню де Шеврёз. Короля сильно разозлило бегство герцогини от заготовленного им официального распоряжения об удалении ее из Лувра. Он решил устранить всякие связи своей капризной супруги с враждебными королю мятежниками. Сюда относился и запрет дамам из этих кругов приближаться к королеве в качестве фрейлин. Ваша фамилия была в этом списке. В это время я, ничего не подозревая, попросил у него разрешения на брак с вами и на брак Дианы с Франсуа де Мариво. А в довершение всего королева разрешила Мери Энн д’Этанже выйти замуж за Люсьена де Камара.

Ниниана вспомнила колючие глаза короля и содрогнулась.

— Боже мой, объясните, какое чудо привело к тому, что он все-таки дал нам всем королевское благословение?

— Слово кардинала, хотя вам это покажется невозможным. Он сумел убедить короля, что я оказал ему неоценимые услуги в полной ликвидации мятежа и и окончательном укреплении власти короны. После такого пояснения Его Величество присвоил мне титул графа де ла Шез и позволил жениться на женщине, которую я выбрал, правда, предупредив меня о вашем бурном темпераменте. Он позаботился и о том, чтобы был помилован мой будущий родственник, а родственница наконец смогла выйти замуж за своего нареченного жениха. Нынешний король просто не столь дружелюбен, как его покойный отец, Генрих. Даже благоприятные решения, которые он принимает, звучат в его устах словно объявление войны. Я полагаю, что его резкость стала главной проблемой в отношениях между ним и королевой.

Ниниана молча глядела в окно. Карета уже свернула на Королевскую площадь, и она невольно вспомнила, как в первый раз сама управляла экипажем при въезде в узкие ворота дворца Мариво. Потом взгляд ее упал на золотое обручальное кольцо, украшавшее теперь ее руку и служившее доказательством того, что венчание происходило не во сне.

Наконец Ниниана произнесла:

— Я ведь, собственно говоря, поклялась никогда не выходить замуж. Меня радовало, что отец в последние годы был занят более важными делами, чем поиски жениха для меня…

— И что же?..

Ниниана посмотрела на мужа, будто проверяя реальность его существования. Его внешность выглядела впечатляюще; элегантная одежда, крепкая высокая фигура и бросающаяся в глаза мужественность. К своему изумлению, Ниниана уловила в его взгляде неуверенность. Неужели он боится ее выводов и озабочен этим? Именно он? Тот, кому достаточно заключить ее в объятия, чтобы она забыла о рассудительности, приличиях и морали?

Словно помимо ее воли, в уголках губ появилась улыбка, вызвав подобие ямочек на щеках и отразившись в уголках глаз смешливыми морщинками.

— Неужели вы ждете моего ответа с какой-то опасной? — прошептала она.

— Насколько я помню, вы еще не говорили мне о своих чувствах.

— У меня не было такого права. Но я их вам показала.

— У тебя есть все права!

— Сейчас — да!

С решительностью, неожиданной для себя, Ниниана приложила свои ладони к его щекам и почувствовала тепло его кожи, пульсацию крови в висках. И еще какое-то внезапное, растущее блаженство, которое охватило со от затылка до пяток. Это было жаркое пламя неожиданного, всепоглощающего счастья. Слова появились сами собой и прозвучали как клятва:

— Я люблю тебя и всегда буду любить, с каждым вздохом, дарованным мне небом.

Страстный поцелуй скрепил эту клятву. И только острожное покашливание вернуло обоих на землю. Ниниана невольно покраснела. Новоиспеченный граф де ла Шез вызвал у шталмейстера, лично открывшего дверцы кареты, шок, представив ему свою супругу.

Когда двери апартаментов за ними закрылись, Ниниана с юмором заметила:

— Вы похожи на наследника английского короля Генриха. Только сластолюбец может появиться к вечеру с супругой, но не с той, которую оставил утром в качестве своей невесты.

— Генрих Тюдор приказывал отрубать надоевшей супруге голову, а я лишь поменял прелестную пустую головку на строптивую мегеру…

Счастье, заполнившее Ниниану, выплеснулось в ее заливистом смехе. Это был мелодичный, красивый смех, разбудивший у супруга уже уснувшие воспоминания.

— Твой смех… это был он! Я услышал его в тот вечер, когда ты приехала в мой дом… Он растрогал меня и навеял мечты… Я сказал тогда себе, что есть дела поважнее, чем прислушиваться к чьему-то смеху, но воспоминания о нем преследовали меня все эти недели! Он покорил мое сердце!

Серьезность его слов прекратила необузданное веселье, но радость в глазах Нинианы сохранилась. Послушно упала она в его зовущие объятия. Она была наконец-то дома.

Эпилог

Париж, сентябрь 1638 года

Роскошная карета была искусным произведением талантливого мастера. Даже король вряд ли смог бы похвастаться более красивым экипажем. Золотые украшения, кисти и узоры выделялись на черном полированном дереве, а сложная система рессор обеспечивала карете очень мягкий ход. Четверка быстрых вороных лошадей энергично фыркала, и конюхи с трудом удерживали животных.

Два всадника осадили лошадей, въехав на широкий двор роскошного особняка Мариво. Они обменялись насмешливыми взглядами из-под полей украшенных перьями шляп.

— Диана! — сказал более изящный из них.

Второй утвердительно кивнул.

— Счастье, что Франсуа де Мариво получил наследство. Иначе твоя сестра разорила бы его за два года. Скажи мне, для чего ей в окнах кареты настоящее стекло? Она, наверное, вставляет новые стекла после каждой поездки. Какое бессмысленное расточительство!

В этот момент гости покинули свой дворец на колесах и заметили всадников. Юная дама в светлом дорожном костюме и в немыслимом сооружении из тюля и белых перьев на голове, более походившем на павлиний хвост, чем на шляпу, издала пронзительный крик:

— Ниниана! Боже мой, ты все еще носишь ужасную мужскую одежду?

— Почему бы и нет?

Ниниана, графиня де ла Шез, изящно соскользнула с седла, положенного на спину стройной арабской кобылы. Ее сестра не смогла оценить совершенство движений всадницы. Во все глаза смотрела Диана на светло-коричневые кожаные штаны и бархатную куртку, надетую под короткий кавалерийский плащ. Ботфорты до колен и сдвинутая набекрень шляпа завершали экстравагантный костюм.

Графиня поцеловала возмущенную сестру, протянула для поцелуя руку ее супругу и заглянула в карету.

— А где же ваш сын? Мне бы так хотелось на него посмотреть!

Диана, очевидно, пребывала между первоначальным и новым возмущением.

— Чего захотела! Неужели ты серьезно могла подумать, что я возьму его в такую ужасную поездку? А вдруг ему стало бы плохо и он бы испортил обшивку кареты? Нет, нет, он остался с Паулиной в имении. Граф, ради Бога, как вы позволяете Ниниане скакать в этом противном костюме?

— Добро пожаловать в Париж, прекрасная родственница! Мы рады приветствовать вас!

Ив де Мариво, который обменялся рукопожатием с двоюродным братом, пропустил провокационный вопрос мимо ушей и указал едва заметным движением головы на толпу слуг, с любопытством слушавших их. Ниниана внезапно вспомнила другой приезд, со дня которого пробежало пять с лишним лет. Сколько событий с тех пор произошло…

Ниниана передала кобылу шталмейстеру, предварительно ласково погладив ее по морде, и взяла сестру под руку.

— Пойдем в дом, Диана. Мы ждали вас еще вчера. Все приготовлено. Расскажи о своем сыне. Паулина, наверное, без ума от него?

Однако из Дианы сложно было выудить что-либо, кроме жалоб на трудные роды, утомительное путешествие, городской шум и безвкусную одежду сестры.

— Разве тебя не радует отмена королем отлучения от двора в связи с крестинами наследника престола? — спросила Ниниана. — Правда, удивительно, что Анна Австрийская после двадцатитрехлетнего бездетного супружества произвела на свет сына? Говорят, родился прелестный, крепкий ребенок, и король очень счастлив.

— Я была бы чрезвычайно счастлива, если бы ты носила менее вызывающую одежду. Я едва отваживаюсь смотреть на тебя. Тебе не стыдно?

Спустя некоторое время Ниниана рассказывала супругу:

— Она отчитывала меня, как мать-настоятельница юную монахиню, посмевшую строить глазки священнику, К тому же наша четверка как раз в эти минуты решила навестить свою тетю. Что там произошло, не поддается описанию. Должна добавить, что перед этим они удрали от няни и, видимо, провели веселый час в конюшне. Они не отличались ни чистотой, ни изысканным ароматом…

Граф де ла Шез расхохотался.

Четверка их детей: старший, Раймон, близнецы Шантал и Сериз, а также младший, двухлетний Жофре, — росла на Луаре в райских условиях полной свободы. Переселение несколько недель назад в Париж сплотило четверку в прочный коллектив, главной целью которого был побег из дому на конюшню или в сад, по возможности не попадаясь на глаза ни вездесущей няне, ни служанкам.

Пятилетний Раймон был непререкаемым предводителем беззаботной банды. Ниниана признавалась себе сквозь смех и вздохи, что приближается время переселения наследника графства де ла Шез из детской комнаты под надзор учителей и воспитателей. Он всегда вил из родителей веревки. Как-то проявит себя в учебе дитя их любви?

Она задумалась и рассеянно опустила серебряную щетку, которой расчесывала волосы, подобно плащу прикрывавшие ее плечи. Материнство смягчило ее мальчишескую фигуру. Она стала более округлой и женственной, но не утратила гибкости и молодости. В просторном прозрачном халате Ниниана выглядела очень соблазнительно.

— А что сказала моя прекрасная родственница? — осведомился граф, с трудом отвлекаясь от соблазнительных мягких очертаний фигуры своей супруги, просвечивавших сквозь материю.

Ниниана весело засмеялась.

— Мне не сразу удалось объяснить ей, что эти шалуны — дети не поварихи, а наши собственные. Зато Раймон улучшил ее настроение, спросив, не она ли та прекрасная фея, о которой рассказывала няня. Он уже сейчас умеет завоевывать женские сердца. Достойный наследник своего папы.

— Какой несправедливый упрек. Уже больше пяти лет я завоевываю сердце лишь одной-единственной женщины…

Ив де Мариво взял у нее из рук щетку и заключил Ниниану в свои объятия. Она ощутила тепло, исходившее от него, и прижалась к нему. Что будет, если она перестанет владеть им одна? Если ей во время празднеств, балов и приемов в связи с крещением, намеченных на ближайшие дни, придется конкурировать с такими красивыми и элегантными дамами, как ее сестра?

Его рот искал ее рот и игриво пощипывал ее нижнюю губу, в задумчивости выпяченную вперед.

— О чем вы думаете, моя красавица? — прошептал он. — Не трудитесь убеждать свою сестру, что она эгоистична, избалованна и самовлюбленна. Другой она не станет, а супруг считает ее венцом творения…

Ниниана откинула голову назад, чтобы его поцелуи пришлись на шею.

— А вы? Кем считаете вы свою супругу, мой господин?

Он взглянул на нее из-под прикрытых век, и взгляд его скользнул по знакомому лицу, по приоткрытым влажным губам. Он увидел возбужденно пульсирующую жилку на шее и алебастровые прекрасные груди, едва прикрытые халатом. Поднявшиеся соски доказывали, что и через пять лет она с той же страстью реагирует на его ласки.

— Вершиной моей жизни, — ответил он неожиданно серьезно. — Необходимым мне воздухом, водой, без которой я погибну от жажды, пищей, которая поддерживает во мне жизнь.

Произнося последнюю фразу, он сдвинул в сторону материю халата и прижался губами к розовым затвердевшим соскам. Эта ласка заставила Ниниану издать страстный стон.

Опомнившись, она прошептала:

— Господин мой, у нас уже не остается времени. Вы забыли, что сегодня вечером нас пригласили на большой праздник, который парижский магистрат устраивает в честь крестин наследника престола? Король и королева будут лично приветствовать тех, кто попал под всеобщую амнистию в честь радостного события…

Несмотря на все сказанное, она не стала сопротивляться, когда граф де ла Шез посадил ее к себе на колени. Осторожно спустил он халат с ее плеч и еще активней стал ласкать ее груди и напрягшиеся соски. Она почувствовала через его штаны, каким будет продолжение.

Мгновенно забыла Ниниана и о высоких господах столичного магистрата, и о королевской супружеской паре, и о предстоящих крестинах. Совместная жизнь с любимым мужчиной превратила ее в темпераментную, страстную женщину, чувства которой расцвели так же, как и ее тело. Понятней стала ей и власть, полученная над, казалось бы, уравновешенным, невозмутимым супругом. Ей доставляла удовольствие возможность каждый день ощущать и измерять силу их взаимного притяжения.

Их страсть давала полное наслаждение. Ее руки сомкнулись за его спиной, и она откинулась назад. Лицо с полуопущенными дрожащими ресницами и влажной нижней губой, прикушенной белоснежными зубами, выглядело так, что любой мужчина мог бы лишиться рассудка.

Как в лихорадке, сбросили они свои одежды. Потом граф снова усадил свою супругу на колени. На сей раз Ниниана обхватила длинными стройными ногами его бедра и застыла в призывной позе. Она желала его. Об этом свидетельствовали дрожавшие на ее коже нежные волоски и учащенное дыхание.

Ласковые шершавые ладони, спустившиеся к розовым округлостям, положили конец предварительной эротической игре. Их прикосновение вместе с ожиданием того, что должно вот-вот произойти, наполнило ее расслабленное тело горячим потоком страсти.

Она опустилась еще ниже, навстречу его неудержимому желанию. Тихий стон вырвался из ее уст, когда граф овладел ею, целиком заполнив ее. Страстная потребность вызвала дрожь во всем теле. Его язык коснулся одного из затвердевших сосков, дразня и прижимая его, другой сосок он настойчиво массировал пальцами. Потеряв контроль над собственными ощущениями, Ниниана целиком предалась вспыхнувшей в ней жажде наслаждения.

Разрядка походила на бурю, рожденную глубоко внутри ее и вызвавшую дикий танец экстаза, который и его заставил содрогнуться. Обессиленная, упала она к нему на грудь, почувствовав, как ее судороги, словно эхо, повторились в нем. С хриплым стоном разрядился и он в глубине ее лона.

— Я вам уже говорил, как люблю вас?

Вопрос с трудом проник в сознание Нинианы и помог ей снова прийти в себя, ощущая нежное, едва заметное поглаживание грудей, еще сохранивших чувственность после пережитого потрясения. Хмель наслаждения испарился. Оставались блаженное состояние, приятная усталость во всем теле и искорки удовлетворения в глазах.

— Не помню, повторите еще раз, любимый мой…

То, что они снова и снова разделяли друг с другом, что поднимало их над трудностями будней и делало любовь красивой и бесценной, было чудом совместной жизни. Чудом, оставшимся для Дианы Мариво загадкой и вызывавшим у нее невольную зависть.

Она видела лишь сияние, которое, подобно плащу, окутывало старшую сестру. Явный признак счастливой женщины, отличавшейся зрелой, неброской красотой, перед которой блекла яркая красота Дианы.

Королева, которая тепло приветствовала свою бывшую придворную даму на приеме в магистрате, тоже заметила это сияние.

— Вы счастливы, Ниниана?

— Счастливее, чем того заслужила, Ваше Величество!

— Как прекрасно! Почему не приехал ваш брат? Он оказал мне огромную услугу, а у меня не было возможности поблагодарить его лично.

— Его супруга ждет второго ребенка. Он не мог оставить ее одну, — ответила Ниниана.

— Великолепно, что все так хорошо обернулось, — закончила разговор королева.

Ниниана сообщила о беседе с ней графу, когда они опять остались одни в своей общей спальне.

— Кажется, действительно все очень хорошо обернулось, — повторила она. — Даже король проявил к Анне Австрийской невиданное до сих пор внимание и дружелюбие. Каким благом явилось рождение маленького Людовика и появление законного наследника престола! Каким властителем станет этот всеми приветствуемый мальчик?

— Будем надеяться, что он унаследует от отца справедливость и силу духа, а от матери — внешность и обходительность. Тогда…

— …и тогда он разобьет столько же женских сердец, этот крохотный Людовик XII, сколько разбил его дед, — вмешалась Ниниана. — Его судьба в Божьих руках. Мы останемся в Париже?

— Вы хотите остаться в Париже, моя прекрасная возлюбленная?

— Мне все равно, где жить, если я буду знать, что вы рядом. Кардинал не предложил вам поработать на него?

— В данный момент не нужны интриги и тайны для защиты короны, моя дорогая. Его Высокопреосвященство больше заинтересован в вине, которое он получит от нас, чем в других моих способностях. Мы можем целиком посвятить себя совместной жизни…

Ниниана облегченно опустилась на подушки и посмотрела на супруга. Она приподняла плечо так, что широкая бретелька ночной рубашки соскользнула с него и открыла напрягшийся сосок. Это невольно участило дыхание графа, заставило его приподняться и наклониться к ней.

— Как хорошо, — промурлыкала она, довольная своим успешным действием. Значит, в его сердце не осталось никого из благородных и элегантных дам, которых было много на балу. Но она хотела более веских доказательств. Словами и делом.

— Я не могу дождаться, месье граф, когда вы займетесь мною. Почему бы вам не начать?..

А затем были только смех и любовь, сопровождавшие Ниниану с тех пор, как она вручила свою жизнь в его сильные руки, защищавшие и обнимавшие ее.

Сила любви

Пролог

Сан-Тропе, август 1538 года

Луч солнца словно заблудился между двумя полуоткрытыми ставнями, а потом, поблескивая, поплыл через мягкий полумрак обширных покоев. Откликаясь на ласку дневного светила, заискрились роскошные цветные ковры, покрывавшие нежно мерцающие, белые как снег квадраты мраморного пола и, как в зеркале, отразились в шелках восточных подушек. Пробудился ото сна блеск тяжелой полированной мебели, замерцал по матовой черной поверхности оленьей головы с рогами, а солнечный луч наконец завершил свое странствие на другом конце комнаты, рассыпавшись, словно цветной фейерверк, всеми цветами радуги.

— О-о! Как красиво, бабуленька!

Ребенок, кажется, так бы и смотрел, не отрываясь, на это мерцающее великолепие, приоткрыв рот, словно завороженный игрой света, явившейся его восхищенному взору. Даже и после того, как пожилая дама открыла тяжелую, украшенную резьбой крышку большой шкатулки, дитя оставалось во власти волшебного видения.

Но и сама благородная дама смотрела не на драгоценности, лежавшие на бархатных подушечках, а на миловидное личико маленькой девочки. Еще не прожив и восьми весен, дитя воплощало прелесть чистейшей невинности в сочетании с неукротимым темпераментом.

Нежное тельце и тонкая шейка казались чересчур хрупкими, чтобы быть достаточной опорой для неуемного, буйного потока серебристо-светлых волос. То и дело из кос, заколок и лент выбивались отдельные пряди. Кажется, они были столь же свободолюбивы и неукротимы, как и их маленькая хозяйка, которая в этот момент взяла в руки одно из тяжелых, многозвенных колье и рассматривала его в свете солнца.

Отшлифованные рубины золотой цепочки мерцали пугающим своей яркостью огнем, и дитя уронило их так внезапно, словно и на самом деле обожглось.

— Какие тяжелые, — произнесла девочка, освобождаясь от наваждения, и теснее прижалась к старой даме.

Встретились взгляды двух пар глаз, сохранившие между собой сходство даже через несколько поколений. Словно кисть художника спустя много лет снова вернулась к прежнему сюжету. Несмотря на то, что яркая зелень глаз старой дамы уже немного поблекла, а взгляд казался слегка усталым, сходство оставалось поразительным.

— Что собирается мадам делать с этими драгоценностями? — допытывалась малышка, не получая ответа. — Мадам ведь никогда себя ими не украшает. Моя мама любит бусы и кольца, сестры тоже любят. А мадамносит только этот браслет…

— Я подарю эти драгоценности моим дочерям и внучкам, — тихо ответила благородная дама и повернула упомянутый девочкой простой золотой браслет вокруг руки. Почему-то казалось, что она хочет этим движением призвать к себе кого-то отсутствующего, кого ей сейчас недостает. — Там, где я скоро окажусь, малышка моя, мне драгоценности уже не понадобятся…

Грусть, прозвучавшая в этих словах, не укрылась от внимания ребенка.

— Я не хочу, чтобы мадам покидала нас, — упрямо проговорила девочка. — Лучше пусть мадам оставит себе драгоценности и нас не покидает. Мне не хочется, чтобы мадам удалилась к тете Фабьенн и другим ушедшим. Папа говорит, что мадам уже слишком стара для странствий по дальним дорогам! Мадам прошлую зиму долго болела!

Старая дама снисходительно улыбнулась.

— Не бойся, я буду слушаться твоего папу лучше, чем ты, маленький мой бесеночек. Ну, а теперь выбери себе что-нибудь из этой шкатулки. Мне хочется, чтобы ты первой сделала свой выбор, не получая ни от кого никаких советов…

Девочка нерешительно стала перебирать драгоценности. Она открыла кожаный мешочек, где лежали длинные белые нити жемчуга, насадила украшенный алмазами обруч на пышную копну своих локонов и, наконец, на самом дне шкатулки нашла завязанную узлом черную бархатную полоску, которую с любопытством развязала.

— Ой, как красиво! Вот это я и возьму себе, бабушка! Можно? Смотри-ка, какой красивый цветок! Это ведь роза?

Благородная дама, мысли которой явно витали далеко от шкатулки, вздрогнула. Увидев вещь, которую держал в своих руках ребенок, она побледнела. С трудом сохраняя присутствие духа, она все же заставила себя ответить, но голос ее звучал хрипло.

— Да, малышка, это роза. То есть изображение герба с розой. Ты и правда хочешь это кольцо?

Грубо отлитый кружок с широкой золотой полоской и тяжелым отшлифованным изумрудом, предназначенный скорее для мужской, чем для девичьей руки, будил воспоминания. Старая дама беспокойным движением разгладила складки своей тяжелой парчовой юбки. Прошла целая жизнь с того момента, когда один король снял этот перстень с правой руки и вложил в руку молодой девушки.

Чего только не произошло с тех пор! Столько, что даже этот символ власти был предан забвению. Его заслонила счастливая, полнокровная жизнь.

— О да, бабушка! Перстень мне очень нравится! Камень с цветком — такого нет ни у кого из моих знакомых! Жаль, что он слишком большой и тяжелый. Придется мне носить его на шее. Пусть висит на цепочке!

Столь практичные замечания девочки по поводу подаренной ей вещи заслонили собой видения прошлого. Но все же в словах озабоченной благородной дамы, которыми она выразила согласие выполнить желание внучки, слышалась какая-то особая проникновенность, какое-то беспокойство. В эту секунду девочка, разумеется, не подозревала, что через много лет в ее жизни настанет такой момент, когда она вспомнит бабушкины слова.

— Боже, надеюсь, что не Провидение распорядилось твоим выбором, малышка! Этот перстень когда-то принадлежал одному очень старому и могущественному человеку. Вообще-то он составляет часть наследства твоего отца…

— Папа не любит перстней с розами, — испугалась девочка. — Или мадам считает, что мне надо его спросить?

Волнение, от которого у девочки дрожал голос, когда она задавала этот вопрос, заставило старую даму улыбнуться. Она погладила кудри малышки, а потом вложила драгоценность в руку внучки и обеими руками сжали ее пальцы вокруг перстня.

— Нет, можешь никого не спрашивать, сердце мое! Оставь перстень себе, и пусть он принесет тебе счастье!

— Спасибо… А что, я теперь тоже могучая, раз владею этим перстнем? — поинтересовалась девочка. — Я бы хотела быть могущественной, тогда бы мне не пришлось всегда поступать так, как велят братья!

— Ах, petite!^[1] — Растроганная старая дама заключила внучку в объятия. — Кто любит власть, тот не может любить людей.

Это был последний подарок, полученный Флёр де Параду от любимой бабушки. Всего через несколько дней старая дама тихо ушла из жизни. Семья похоронила ее в том же склепе, где уже покоились ее супруг и одна из дочерей.

Это очень грустное событие не было, однако, неожиданным для взрослых членов семьи, поскольку с тех пор, как несколько лет назад умер ее супруг, Изабель де Параду, носившая по второму мужу фамилию Торнабуони, стала совсем другим человеком. Она не перенесла разлуку со спутником жизни и теперь вновь соединилась с ним в другом, лучшем мире.

Но маленькая девочка была в отчаянии от смерти бабушки. Это событие стало концом ее беззаботного детства.

Глава 1

23 сентября 1548 года

— Поверьте, мадемуазель Флёр, если вы не станете, наконец, вести себя спокойно, то обязательно пропустите время выезда: вы ведь все еще бродите в нижнем белье, а герольды уже собираются трубить в фанфары!

Та особа, к которой были обращены эти упреки, покорно постаралась встать так, чтобы служанка могла наконец зашнуровать изготовленный по последнему крику моды упругий корсет, пронизанный стержнями из рыбьих костей, до предписанных узких размеров. Он придавал грациозной фигуре его хозяйки клиновидную форму, которая сокращала объем и без того осиной талии до такого состояния, что перехватывало дыхание.

Флёр де Параду до этого еще никогда не носила подобной удавки. Протестующим движением плеч она проверила плотность этой отвратительной затяжки, устроенной из тончайших шпилек и тугих опор и прижимавшей грудь вплотную к ребрам. Ощущение было такое, будто это сооружение выжимает весь воздух из легких.

— Ты уверена, что корсет должен сидеть так туго? — спросила она чуть сердито. — Как же мне дышать-то в этой штуке?

— Совершенно уверена! — Жанна, проделавшая путь от кормилицы Флёр и ее няньки до горничной, знала подход к молодой хозяйке. — Вы же слышали рассказ портнихи. Все придворные дамы предпочитают ныне строгую испанскую моду, а вы ведь тоже собираетесь войти в их число… Не так ли? Или, может, я не права?

Ответа не требовалось. Конечно, собирается. Флёр послушно позволила натянуть на себя жесткие нижние юбки, уплотненные конским волосом, конусообразные и спускающиеся до самого пола. После этого Жаниа, наконец, накинула на плечи Флёр новенькую, с иголочки мантию из шуршащего темно-фиолетового атласа и застегнула расположенные впереди по всей длине петли миниатюрными золотыми пуговицами.

За этим последовали отделенные от основной одежды узкие рукава. Чтобы на них не было складок, они прикреплялись лентами и булавками к нижней стороне надплечников. Горничная заботливо поправила этот истинный шедевр неизвестной кружевницы, белой пеной разлившийся вокруг рук девушки, и проверила, как сидит состоящее из четырех частей жабо из того же материала, украшавшее закрытое до самого верха платье под самым подбородком. Голова Флёр с высоко взбитыми волосами покоилась на жабо, словно на роскошной подушке, а когда девушка замирала в неподвижности, как в данный момент, она напоминала статуэтку, что и было плодом заслуживающих самой высокой похвалы усилий ее портнихи и горничной.

— Очень хорошо! — оценила эту работу довольная мадам Параду, войдя в низкий покой, чтобы взглянуть на дочь. — Поздравляю, Жанна! Выглядит весьма элегантно, хотя я все никак не привыкну к тому, что и незамужние женщины должны выбирать для облачения темные тона.

Под критическим взглядом мадам Эме де Параду, которая и сама блистала роскошным платьем из итальянской парчи, Флёр повернулась к матери сначала спиной, а затем снова лицом, едва не споткнувшись при этом из-за непривычно тесного корсета. От ее слишком стремительного движения из волос выскочила одна из заколок, от чего высвободился и упал на плечо девушки тяжелый серебристый локон, нарушив искусно выстроенную прическу.

— Ох, ну что за волосы, — вздохнула одновременно с гордостью и отчаянием Жанна, пытаясь восстановить прическу. — Да с таким же успехом можно черпать воду решетом.

— Без решета никак нельзя обойтись, Жанна, — упрекнула ее мадам де Параду и, повернувшись к дочери, строго добавила: — Избегай резких движений, детка!

Это наставление сопровождало Флёр на протяжении всех восемнадцати лет ее жизни. Она уже давно не обращала на него внимания. Как можно избежать резких движений именно сегодня, в этот особенный, полный волнений день, которого она лихорадочно ожидала уже не одну неделю.

— Как жаль, что в этом доме нет даже нормального зеркала! — посетовала она, извиваясь всем телом, чтобы рассмотреть в маленьком ручном зеркальце, которое она держала перед собой, все великолепие необыкновенного нового облачения.

— Будь довольна, что в Лионе у нас есть хоть какая-то крыша над головой, душенька, — сухо заметила ей мать. — Или ты не понимаешь, что осенняя ярмарка в сочетании с королевским приемом привлекла сюда больше народу, чем когда-либо. Спасибо многолетней дружбе твоего отца с местным высокопоставленным распорядителем Телье, что нам не пришлось делить с незнакомыми людьми какой-нибудь сеновал в трактире.

В глазах Флёр блеснула озорная улыбка. В ней было столько же удовольствия, сколько и иронии. Она имела все основания сомневаться в том, что ее мать когда-либо хоть краешком глаза заглядывала в какую-нибудь тривиальную таверну. Она не знала никого, кто бы обращал такое большое внимание на этикет и приличия, как Эме де Параду. Эта дама никогда не опускалась до общения с простым народом.

Выйдя из среды низшего дворянства, она нашла себе для брака блестящую партию, выйдя замуж за наследника владельцев торгового дома Торнабуони, и уже в то время стала появляться при королевском дворе. Горьким разочарованием оказалось для нее то обстоятельство, что муж решительно отказывался от образа жизни придворного и ведения интриг, связанных с борьбой за почет и славу. Руководствуясь в торговых делах наставлениями своего отчима, он принял от него руководство фирмой и отказался от всяких привилегий, полагающихся придворным лицам.

И вот теперь торжества в Лионе дали его жене тот повод, за которым она тщетно гонялась не один год. Уклониться от участия во встрече короля, совершавшего путешествие из Савойи домой, в Париж, сеньор Параду не мог, потому что, как обычно в это время, находился в Лионе в связи с осенней ярмаркой. Теперь разве что сам дьявол помешал бы Эме де Параду найти путь в высший свет хотя бы для дочери. Предстоят приемы, балы, беседы, а значит, и будет достаточно возможностей представить двору хорошенькую девушку в самом лучшем свете.

Флёр знала, какие планы тайно вынашивает ее мать, и в данный момент не имела ничего против того, чтобы оказаться в центре внимания. Ее вдохновляло, уже то обилие новых вечерних нарядов, туфель, накидок, чулок и нижних юбок, которыми наполнялись и без того не пустые сундуки.

Эме де Параду обладала безупречным вкусом и была способна довести до отчаяния своей придирчивостью целую армию портных и портних. А между тем сегодня она была довольна, о чем можно было догадаться уже потому, что Эме лишь слегка поправила одну кружевную складку на воротнике дочери.

— Не вздумай опускать подбородок, — предупредила она девушку, — а то сомнешь кружева на шее.

Флёр повыше подняла голову, чтобы обезопасить душистые кружева, и протянула Жанне ручное зеркальце, оказавшееся бесполезным при попытке общего обзора туалета.

— Не забывай скромно опускать глаза и не делай слишком больших шагов! — продолжала мать свои наставления. — Придворные дамы не имеют обыкновения носиться по помещениям словно необъезженные лошади!

— Ничего удивительного, если их изо дня в день запихивают в эти корсетные решетки, — пробормотала Флёр, не столько отвечая матери, сколько раздумывая вслух.

Тем не менее родительница в знак порицания сморщила лоб. Как можно устроить дражайшей дочке выгодную брачную партию, если та мало прислушивается к ее советам! Всегда было трудно наставлять это дитя на путь истинный.

В сущности Флёр уважала лишь суждения отца, которого нежно любила. Мать же она встречала всегда со снисходительным почтением, все больше раздражавшим Эме. Непослушный ребенок превратился в молодую женщину, которая, кажется, вовсе не сознает собственной чудесной красоты и необычайной грациозности.

Эме де Параду питала все большую уверенность в том, что именно внешность способна помочь ее дочери выгодно выйти замуж и обрести свое место в том кругу, где сосредоточены блеск придворной жизни и власть над людьми. Эме не собиралась разрешать дочери выходить замуж за какого-нибудь наследника банкира или главы торгового дома, о чем подумывал отец Флёр.

— А это правда, что почтенные бюргеры Лиона заготовили к прибытию короля такой спектакль, что он затмит торжество коронации в Реймсе? — осведомилась, не скрывая своего любопытства, Флёр. — Говорят, в Реймсе перед королем открылись створки золотого шара, изображавшего солнце, внутри которого находилась обнаженная девушка, преподнесенная ему в подарок!

— О, святые угодники! Кто же это рассказывает тебе подобные вещи?

Мадам Параду устремила взгляд на Жанну, лицо которой сразу же вспыхнуло от обиды. Та помпа, с которой проходила коронация короля Генриха в прошлом году, уже несколько месяцев составляла тему разговоров на всем пространстве Франции. Флёр сочла себя обязанной защитить горничную.

— Об этом болтают на каждом шагу, мама! А еще говорят, что та монограмма, которая украшала его костюм во время коронации, была вовсе не «К», что означало бы имя королевы Катарины, а «Д», то есть Диана. Да и серп луны тоже ведь знак богини охоты, то есть Дианы.

— Диана де Пуатье — главная дама при дворе, — строго поправила Эме де Параду высказывание дочери. — И нечего молокососам, вроде тебя, распускать язык но ее поводу, да еще и позволять себе непочтительные замечания насчет Его Величества. Получается, будто я новее и не думала о твоем воспитании. Ты, что же, собираешься заниматься столь глупой болтовней при дворе, когда будешь там представлена?

Флёр покраснела, но не от стыда, а лишь потому, что ей стоило немалых усилий удержаться от ответа. Ее мать, как и многие другие французы, тайно презирала сравнительно молодую королеву. Катарина Медичи, которая после долгих ожиданий наконец-то одарила короля детьми, была для большинства французов не более чем нежеланной иностранкой, уроженкой Италии, отодвинутой на задворки блеском официально признанной фаворитки короля. Многие подданные Франции предпочли бы вообще забыть о существовании королевы.

Флёр же, по каким-то необъяснимым причинам, чувствовала симпатию к королеве, хотя и не знала ее лично. Возможно, все дело было в том родстве, которое связывало семью Параду с Медичи благодаря браку покойной Изабель с царившим в торговле того времени Фабио Торнабуони. А кроме того, отец Флёр всегда говорил о молодой королеве с большим уважением. Именно эти обстоятельства вызвали ее резкий ответ матери:

— Значит, по вашему мнению, мне будет полезнее кланяться даме, которая обижает нашу королеву и по существу является всего лишь высокородной шлюхой, доставляющей удовольствия королю?

— Хватит, Флёр!

Возглас сеньора де Параду, в котором сквозила присущая главе семьи сдержанность, упредил возмущенный окрик, готовый сорваться с губ его супруги. И Флёр, и Эме поклонились, выражая почтительность отцу и мужу.

В свои 66 лет Рене де Параду производил большое впечатление на окружающих. В противоположность жене и дочери, он предпочитал простую одежду, но сшитую из благородного материала и очень элегантную. Только одна узкая золотая цепочка с молочного цвета опалом мерцала между темно-синими складками его куртки.

Он был чуть выше среднего роста, держался прямо, почти незаметно опираясь на серебристую трость с набалдашником из слоновой кости. Белые, как лунь, волосы и брови выдавали его возраст, хотя проницательный взгляд светло-голубых глаз нисколько не утратил огня и уверенности прошлых лет.

Теперь этот задумчивый взгляд был обращен на румяные щеки дочери, которая полагала, что возглас отца осуждает не содержание ее высказывания, а лишь ту непочтительность, которую она допустила в разговоре с матерью. У Флёр оставалась только одна возможность исправить положение.

— Простите, мама, — пробормотала она, глядя на Эме. — Я сделаю все от меня зависящее, чтобы не опозорить вас своим поведением.

Это дипломатически преподнесенное извинение смягчило мадам, а Жанна облегченно вздохнула.

Рене де Параду сдержал ухмылку и решил на этом прекратить все дебаты. Тема о тщеславной королевской фаворитке была поистине слишком деликатной, чтобы обсуждать ее в присутствии невинной дочери и любопытных слуг.

— Пора нам занять отведенные места на трибуне, — напомнил глава семьи своим дамам. — Первые герольды уже возвестили о появлении короля перед городскими воротами. Вы что же, хотите пропустить момент въезда процессии в город?

— Быстренько, Жанна, давай сюда сетку для волос!

Флёр постаралась упрятать неуемную лавину своих локонов под золотистую сетку, в которой каждый узелок был украшен мерцающей матовым светом жемчужиной. Под взглядом отца, свидетельствовавшим о том, что вся эта сцена его позабавила, она заправила в сетку свои локоны и наконец схватила белоснежную, окаймленную кружевом косынку, которая являлась криком моды, как и маленькое, украшенное драгоценными камнями зеркальце, прикрепленное к золотистому поясу платья. В вихре закружившихся вокруг ее ног юбок Флёр присела перед отцом в реверансе и одарила его неотразимой улыбкой из-под опущенных ресниц.

— Я готова, отец!

— Молодец, — кивнул тот и предложил руку супруге, чтобы она могла на нее опереться. — Мне даже в голову не приходит, чем еще можно было бы украсить такую внешность.

Щеки Флёр снова вспыхнули, она очень хорошо поняла не высказанное прямо замечание отца. Да, внешность, может быть, и безупречна, но вот манеры меньше заслуживают такого определения. Однако зачем портить себе настроение в такой день из-за родительских порицаний? Флёр подобрала несгибающиеся юбки и сделала несколько предписываемых модой изящных шагов.

Господин Телье, член магистрата города Лиона, стоявший в окружении своей супруги, зятя и дочери, уже нетерпеливо поджидал семью Параду. Флёр, последней вышедшая на улицу, которая вела к большой площади перед ратушей, поняла причину его волнения. Слугам едва удавалось прокладывать им путь через плотную толпу людей, и, если бы не столь известное в городе лицо, каким был господин Телье, перед которым толпа расступалась, Флёр и ее родители едва ли смогли бы попасть на почетную трибуну.

Когда они устроились на ней, началось бесконечное ожидание. Впрочем, Флёр не скучала. Уже много дней все художники и ремесленники Лиона соревновались в устройстве самых невероятных декораций для предстоящего торжества. Результатом же был целый лес вымпелов, знамен, стенных транспарантов, ковров, обелисков и триумфальных арок, покрывавших и без того великолепные улицы города. Цветы, гирлянды, стяги и полотна соперничали между собой яркими красками и восхитительным убранством.

Девушка не могла насмотреться на эти чудеса. Оглушительный шум множества голосов, калейдоскоп фантастических рисунков и украшений, масса запахов, исходивших от одежды и корзин уличных торговцев, скопом налетели на нее. Никогда еще не приходилось Флёр видеть такой массы людей, столпившихся сразу на одной площади.

Даже погода подчинилась планам богатого торгового города. На безоблачном небе сияло яркое солнце, а легкий бриз нежно колыхал перья, украшавшие береты и шляпки, ленты дамских шляп и знамена на древках.

Флёр, зажатой между Эме де Параду и коренастой мадам Телье, казалось, что и сама она — часть великолепного убранства города, некая искусно выполненная фигура, творение ловких рук мастера, темно-фиолетовая точка среди сияющей золотом парчи и зеленого, как трава, бархата.

Девушка попыталась найти глазами отца, который отделился от семьи, поскольку был удостоен чести входить в состав официального городского комитета, учрежденного специально для того, чтобы приветствовать короля. Лион сознавал, что обязан немалой частью своих городских богатств деятельности торгового дома Торнабуони, хотя сам покойный родоначальник этого дома лишь изредка удостаивал город на Роне своими визитами, предпочитая теплый воздух юга, где он и устроил свою резиденцию.

Оглушительный рев фанфар и далеко разносившийся стук барабанного боя довели всеобщее радостное возбуждение до почти истерического ликования. Король едет! Королевская процессия достигла города, и первые солдаты Его Величества прошествовали маршем в образцовом порядке сквозь нагромождение ковров и цветов.

Флёр невольно затаила дыхание, когда процессия приблизилась к площади. Правую руку, на которой висела красивая накидка, она в волнении прижала к корсету, словно пытаясь успокоить разбушевавшееся сердце. Картина въезда процессии в город настолько ее заворожила, что даже заглушила весь неистовый шум, стоящий вокруг, и Флёр, словно сидя в каком-то стеклянном колпаке, особенно четко воспринимала все детали.

Высокая фигура короля выделялась среди окружающих его людей, и мадемуазель де Параду решила, что Его Величество очень элегантен, хотя и несколько полноват. Темные глаза на продолговатом лице с длинным, узким носом были прикрыты тяжелыми веками, а полные губы прятались за прядями черной бороды, окаймлявшей нижнюю часть лица. Облачение сияло золотыми и жемчужными украшениями, а на краю надетого наискось берета покачивалось белоснежное перо цапли.

Его Величество был, кажется, явно очарован изумительно красивой девицей, которая, отделившись от группы членов городского муниципалитета, приблизилась к нему, чтобы зачитать текст официального приветствия. На ней было белое платье из волнистого шелка, подпоясанное под грудью, а светлые развевающиеся волосы отливали золотом на ярком солнце. Было видно, что она что-то произносит, но звук ее нежного голоса не достигал того места, где стояла Флёр.

Флёр с удовольствием прослушала бы текст приветствия, но и шум толпы, и басистое рычание огромного дрессированного льва, которого девица вела за собой на черно-белом поводке, исключали всякую возможность уловить хотя бы пару слов. Впрочем, Флёр была достаточно умна, чтобы, и не слыша строк приветствия, понять намек на богиню охоты Диану из арсенала классической мифологии. Да и радостное выражение на лице короля тоже доказывало, что он оценил изящную двусмыслицу приветствия.

Каждому наблюдателю предоставлялось самому решать, мыслится ли царь зверей, ведомый на поводке красивой дамой, как символ королевского могущества, или это всего лишь эмблема города на Роне, названного на рассвете истории Лионом, то есть Львом.

Флёр де Параду не пришлось долго гадать, кто та исключительно элегантная, ослепительно красивая женщина в белом платье с черными кантами, которая сидела верхом на породистой кобыле справа от короля, натянув поводья, и держала себя столь естественно, словно ей и действительно принадлежала корона Франции.

Законная же супруга Генриха II оставалась пока что за стенами Лиона. Быть может, она хотела, чтобы ее на следующий день почтили отдельным великолепным приемом, но не исключено и то, что ей было просто не по душе делить с фавориткой торжество встречи. Что могла она ощущать в эти часы? Что могла думать, когда ее столь беззастенчиво унижали?

— Даже не верится, что наша великая сенешалька ^[2] уже миновала пятидесятый день своего рождения, — вполголоса произнесла мадам Телье, адресуя эти слова Эме де Параду, между тем как Флёр стояла зажатая между обеими дамами. — Говорят, она заполучила у одного арабского целителя эликсир вечной молодости…

Флёр, напротив, находила мало признаков молодости на красивом, как маска, лице фаворитки. Ее фигура и поведение были безупречны, но мраморно-бледное лицо, темные брови и вишнево-красные губы были, несомненно, обязаны своим совершенством тем таинственным снадобьям, которые продавались аптекарями Лиона за сумасшедшие деньги дамам, ощущавшим, что блеск их молодости уже позади.

Чем дольше и внимательнее Флёр рассматривала Диану де Пуатье, тем больше ее охватывали какое-то непонятное содрогание, инстинктивное предчувствие опасности и явное ощущение того, что лучше не попадаться под руку «божественной» повелительнице. «Господи, что за глупости приходят мне в голову», — подумала она.

Заставив себя прогнать прочь дурацкие мысли, Флёр переключила свое внимание на прочих придворных, окружавших короля и фаворитку.

Но при этом она наткнулась как бы на невидимое препятствие в тот момент, когда ее взгляд скользнул на всадника, который укрощал своего стоявшего около лошади королевской фаворитки горячего вороного коня и при этом продолжал сидеть в седле со спокойной элегантностью, создававшей впечатление, что он действует как бы играючи. Флёр следила за ним с ощущением, близким к внезапному приступу головокружения.

Одетый во все черное, он напоминал сказочного кентавра, а тем, кто смотрел на него с трибуны, казалось, что его тело сливается с поверхностью коня. Лишь тогда, когда солнце бросало блики на его короткую, доходившую только до бедер куртку или когда какое-то движение позволяло различить очертания его фигуры, было видно, что это человек высокого роста и атлетического сложения.

Ни кружева, ни мех, ни тесьма не украшали его куртку и простой плащ. И все же он производил впечатление элегантности и благородства. Флёр даже пришло в голову, что этой нарочитой простотой он как бы выражает насмешливое отношение к тем франтам, которые своими кричаще-пестрыми куртками выставляют напоказ свою особую, отличающую придворного любовь к многоцветным нарядам.

К тому же этот человек не носил никакого головного убора, поэтому его коротко остриженные, темные, как ночь, волосы блестели на солнце. Но больше всего приковывала внимание девушки едва уловимая мимика жестких черт его лица. Из-под чуть выгнутых черных бровей его глаза явно насмешливо оглядывали толпу, а большой рот с полными, чувственными губами составлял яркий контраст с типично мужской угловатой формой головы. Нельзя было назвать его красивым в общепринятом значении этого слова, но вся его внешность обладала какой-то удивительной магической силой, а сам молодой человек был настолько привлекателен, что это вызывало чувство тревоги.

В какой-то кратчайший миг, заполненный всего одним ударом сердца, Флёр подумалось, что он ответит на ее проникновенный взгляд, а его дьявольские глаза заглянут в самую глубину ее души и позовут к себе. Может, это сон? Конечно, ведь вся она пребывает в каком-то крайне странном состоянии: кончики пальцев пронизывает такой холод, что они просто леденеют, а в то же время на лбу выступает лихорадочная краснота.

Сама не понимая, что с ней, Флёр сделала какое-то механическое движение и, поддаваясь таинственным импульсам, поднялась с места. Словно загипнотизированная, она пришла в себя лишь после того, как энергичная рука усадила ее обратно на скамью, а знакомый голос тихо прошипел слова порицания:

— Тебя, кажется, покинули все добрые духи, детка?! Куда это тебя тянет? — проронила мать негодующим тоном. Но потом увидела странное, растерянное выражение глаз дочери. — Что с тобой, Флёр? Тебе дурно? Ну, отвечай же!

— Я… Я не знаю. — Флёр в растерянности коснулась своего взмокшего лба кончиками пальцев, между тем как внизу, на площади, кавалькада придворных, сопровождавшая короля, вновь пришла в движение.

— Слишком тесно она зашнурована в этот корсет, — констатировала мадам Телье с беспощадной откровенностью и пощупала холодные как лед руки Флёр. — Как будто вам, молоденьким, не хватает красоты и без этой дряни! Надо бы вам, Эме, сказать пару слов горничной этой юной дамы! Что за омерзительная тупость моды — эти испанские корсеты!

— Ой, Боже правый! Прошу тебя, детка, соберись с силами. Нельзя же допустить, чтобы ты именно сейчас упала в обморок! — Эме де Параду, кажется, была близка к панике.

— Возьмите мой флакончик с нюхательной солью…

Весь этот разговор скользил мимо сознания Флёр. Ее ищущий взгляд был обращен на головы людей, двигавшихся внизу. Контуры всадников исчезли из поля зрения, а в нос ударил острый запах камфары и лечебных трав. Флёр чихнула, а мадам Телье удовлетворенно кивнула головой.

— Вот видите! Так-то лучше. Я никогда не выхожу из дому без этого флакончика.

Флёр отодвинула от себя пронизавшее все ее существо домашнее средство, но слезы на глазах не имели ничего общего с действием едких испарений лечебных снадобий. Боль внезапной утраты подействовала на нее, как гром среди ясного неба. Она пошатнулась и едва не соскользнула со скамьи, чему помешала лишь тучная фигура пригласившей их сюда дамы.

Растревоженная и как-то необычно смущенная, Флёр рассеянно досмотрела оставшиеся церемонии встречи, пропуская их мимо сознания, так как позднее не могла припомнить никаких деталей.

Глава 2

— Ты говоришь, что мы должны явиться на приватную аудиенцию к Ее Величеству королеве? Да что же это такое? Готова биться об заклад, это означает, что мы пропустим официальный придворный бал. Я этого допускать не собираюсь! И уже на сей раз не отступлю ни на шаг от своего решения. Я настаиваю на том, чтобы Флёр была официально представлена при дворе. И не позволю вам, сударь, отнять у нее уникальную возможность найти себе выгодную партию!

Флёр не помнила, чтобы ее мать когда-нибудь разговаривала со своим мужем в столь агрессивном тоне. С того момента, как вчера вечером, после триумфальной встречи Его Величества, в доме Телье доложили о приходе курьера, который передал послание королевы сеньору де Параду, споры не затихали.

За закрытыми дверями, в отсутствие дочери, было еще немало говорено на эту тему между супругами, но суть была Флёр известна. Она проникла в нее, хотя ей пришлось приложить много усилий к тому, чтобы изгнать из своих мыслей лицо того незнакомца.

Отец был лоялен по отношению к правящей династии, но питал отвращение к той недостойной игре, которую вели влюбленный король и его жадная до власти фаворитка за счет Катарины Медичи. Не потому ли избегал Рене появляться при дворе, что обстоятельства могли вынудить его в любой момент высказаться со всей решительностью в присутствии придворных? Впрочем, определенно утверждать, что это так, Флёр не могла.

И что это за аудиенция, на которую пригласила их королева? Почему их провожали к ней, соблюдая полную таинственность, через заднюю дверь роскошного бюргерского дома, того самого, в котором поселили королевскую семью после приема в городском магистрате?

Как бы то ни было, их уже ждали, ибо в тех покоях, в которые они теперь вошли, им поклонился миниатюрный гном в униформе, отделанной золотой каймой. Позднее Флёр довелось узнать, что Катарина Медичи питает страсть к карликам и экзотическим животным; но в тот момент она смотрела на диковинное миниатюрное существо с таким интересом, что готова была обвинить саму себя в неуемном любопытстве.

— Вас и ваших близких уже ожидают, сударь! — произнес маленький человек по-итальянски, очевидно не сомневаясь в том, что приглашенные этим языком владеют.

Что касается Флёр и ее отца, то так оно и было. Однако девушка заметила, что губы матери недовольно сжались… Итальянские связи семьи никогда не нравились Эме, и она не испытывала желания изучать язык, которым иногда пользовались ее свекровь, муж, а также и могучий старик, считавшийся ее свекром и главой семьи.

Грозная внешность этого старика, которого звали Фабио Торнабуони, вызывала у окружающих робость. Темноволосый и крупный, он славился своим умом, тонким юмором. Эме его боялась, хотя он всегда вел себя по отношению к ней приветливо. Она помнила то чувство облегчения, которое испытала, осознав, что ее муж гораздо мягче и любезнее, чем его отчим.

Эме де Параду не могла предполагать, что Катарина Медичи будет искать в образе Рене де Параду черты сходства с Фабио Торнабуони, с которым Катарина еще молодой девушкой познакомилась во Флоренции. Теперь же королева поняла, что бьющая ключом энергия, тяга к приключениям и обладание тонким юмором, характерные для Фабио, унаследованы в наибольшей мере очаровательно красивой девушкой, которой лишь с трудом удается сдерживать свое неуемное любопытство к происходящему. Отец же ее казался слишком спокойным и уравновешенным, чтобы можно было найти в нем черты сходства с почти уже забытым образом Фабио.

Королева очень приветливо сказала Рене:

— Добро пожаловать, сеньор! — и милостиво протянула ему руку для поцелуя. — Мне доставляет особую радость, — продолжала она, — принимать человека, который столь тесно связан с домом моего отца. Имя Торнабуони в моем понятии является воплощением чести. И как же любезна ваша супруга и очаровательна ваша дочь!

Королева сказала это по-французски, но Флёр услышала в ее речи явный итальянский акцент, а также сердечные нотки, придававшие этому приветствию искренность и дружеский оттенок. Из-под полуопущенных ресниц девушка пыталась получше рассмотреть внешность флорентийки, но при этом в ее сознание невольно вклинивалась фигура Дианы де Пуатье.

Маленькая, приземистая, темноволосая, с желтоватым цветом лица и довольно толстыми губами, Катарина была полной противоположностью помпезной, мраморно-красивой Диане. Не спасало положения и изысканное, украшенное драгоценностями облачение королевы из флорентийского бархата. К несчастью, супруга короля действительно выглядела как дочь обычного лавочника. Только очень внимательному взгляду открывались проницательные темные глаза, в которых светился недюжинный ум. А тихий смех королевы действовал на собеседника чарующе, и Флёр не могла, да и не хотела уклоняться от его магического действия. Быть может, эта женщина и не отвечала представлениям ее августейшего супруга об идеале красоты, но уж шармом и притягательной силой она обладала определенно.

Увлеченная этими очень личными мыслями о королеве, Флёр пропустила детали разговора ее отца и Катарины, и лишь возглас последней, выражавший крайнее удивление, вернул девушку к действительности.

— Правильно ли я вас поняла? Вам не нужна моя протекция при дворе? Вы довольствуетесь тем, что служите мне тайно? Как прикажете это понимать?

— Я слишком стар, Ваше Величество, чтобы находить удовольствие в придворной жизни, и жена моя тоже придерживается такого же мнения, — попытался оправдаться Рене де Параду. Но королева прекрасно видела, что его дочь старается не выдать своего разочарования, да и жена лишь с трудом сдерживается. Какие бы причины ни побуждали его к отказу, ясно, что обе дамы его мнения не разделяют.

— У меня есть все основания исполнить ваше желание, друг мой, — мягко произнесла королева. — Но позвольте мне хотя бы ввести вашу дочь в круг моих фрейлин. Она будет украшением двора и, несомненно, моей верной спутницей. Не следует вам прятать в укромных уголках такое сокровище молодости и красоты…

Но Рене де Параду упорствовал в своем нежелании потакать стремлениям жены и дочери, прекрасно зная, в чем они заключаются. У него были свои основания возражать королеве.

— Вы делаете нам слишком много чести, Ваше Величество. Флёр еще слишком молода, и…

— Слишком молода? Боже правый! Что вы говорите, сеньор? — Довольствоваться подобными аргументами королева не собиралась. — Мне было четырнадцать, когда мы с мужем обвенчались. Сейчас самое время выпустить этого маленького, красивого мотылька из деревенского садика! У меня создалось впечатление, что сам-то мотылек только и мечтает о том, чтобы помахать своими крылышками под блеском двора. Или я ошибаюсь в определении ваших желаний, мадемуазель де Параду?

Было заметно, что Флёр разрывается между желанием согласиться с королевой и нежной любовью к родителю. Конечно же, она ни о чем не мечтала так страстно, как о том самом положении, которое предлагает ей занять королева, но не хотелось обижать отца, честно признаваясь в этом стремлении.

Рене де Параду понял это и тихонько вздохнул. Он сделал все возможное, чтобы оградить Флёр от превратностей жизни при дворе, но не в его силах было возражать королеве. Он положил конец мучительной ситуации, хотя и опасался, что тем самым толкает свою малышку Флёр на очень рискованную авантюру.

— Моя дочь с радостью поступит к вам в услужение, Ваше Величество!

Последовавший за этими словами обмен взглядами между Рене де Параду и королевой имел, очевидно, какое-то определенное значение, но разгадать его Флёр не смогла. Она лишь услышала успокаивающий ответ правительницы:

— С вашей дочерью не случится ничего плохого, сеньор! Я ручаюсь за ее благополучие. Доверьте ее мне и не беспокойтесь ни о чем.

Флёр видела, как отец склонился над правой рукой Катарины. Затем ее вместе с матерью проводили из покоев королевы, предложив приступить к переселению на новое место сейчас же, а Рене де Параду и Катарина Медичи остались вдвоем, чтобы еще побеседовать с глазу на глаз.

В обычных условиях Флёр определенно сгорала бы от любопытства, желая разузнать о содержании этого разговора, но при сложившихся обстоятельствах она забыла обо всем на свете. Даже в своих самых смелых мечтах она не рассчитывала на такой исход аудиенции. Можно было надеяться получить приглашение на торжественный бал или какой-то рыцарский турнир, но она никак не ожидала, что станет фрейлиной королевы. Такая честь оказывалась лишь благородным дамам из самых знатных семейств. Флёр, конечно, знала, что род Параду получил дворянский титул благодаря участию его представителей в крестовых походах, но в число первых семей Франции этот род все же не входил!

А впрочем, к чему ломать себе голову над теми соображениями, которыми руководствовалась королева? Она свое слово сказала, а это равносильно приказу! С завтрашнего дня Флёр де Параду войдет в число тех женщин, которым завидуют, которые живут в самом центре власти, влияния на окружающий мир и моды. И если ее молитвы, обращенные к Святой Деве Марии, будут услышаны, то она вновь увидит того незнакомого дворянина, который однажды явился ее взору среди других королевских придворных.

Мог ли только этим обстоятельством объясняться бешеный стук ее сердца?

— И не забудьте, что даже самая последняя придворная дама из числа приближенных Ее Величества постоянно находится под наблюдением всего двора. Ваша небрежность в одежде, поведении или речи немедленно отразится на королеве. А она может быть и весьма немилостивой, если вызвать ее гнев!

Мадам де Гонди, супруга королевского банкира Гонди и ближайшее доверенное лицо королевы Катарины, сочла своим долгом дать понять молодой придворной даме, что при всем почтении к королеве она, Гонди, не испытывает большого удовольствия от того, что приходится принимать под свою опеку неопытную девчонку. Мадам де Гонди интуитивно предчувствовала, что сильные восторги Флёр от ее нового положения в сочетании с полной наивностью просто неизбежно создадут какие-нибудь проблемы.

Конечно, Флёр де Параду обучена математике, географии и истории, прошла курс греческого и латыни, подкована в поэзии и живописи, а также в астрономии и физике. Но светская жизнь бездельников при дворе была для нее книгой за семью печатями.

Мадам де Гонди постаралась ввести Флёр в домашний быт королевы, заботы о котором, как казалось на первый взгляд, были поручены в основном итальянцам. Создалась как бы своеобразная маленькая Флоренция внутри французского королевского двора, которая сначала показалась Флёр очень трогательной, но потом разочаровала ее. Значило ли это, что ей вообще не придется соприкасаться с придворными короля? Что королева ведет жизнь, оторванную от двора? Раньше Флёр представляла себе все это иначе!

— Ой, да вы же заговорите этого ангела до смерти, любезная моя! Разрешите мне освободить вас от этой повинности, красавица! Меня зовут Пьеро Строцци, и я ваш покорнейший слуга! — представился девушке человек, произнесший эти слова.

Флёр присела в почтительном книксене, ибо названное имя принадлежало одному из двоюродных братьев королевы, который был родом из Флоренции. Козимо Медичи, великий герцог Флоренции, получивший этот титул от императора Карла^[3], отнял у Пьеро Строцци его состояние и банкирский дом, а тот, обиженный, теперь рассчитывал отомстить захватчику с помощью французского короля.

Сделав грациозный реверанс, Флёр увидела перед собой удивительно маленького человечка, едва ли большего роста, чем один из карликов Катарины. Высокие до абсурда каблуки, по-флибустьерски изогнутая шляпа с дорогим украшением из перьев и туго накрахмаленные панталоны дополняли портрет существа, место которому было скорее уж на ярмарке, чем при королевском дворе.

Но как ни быстро уловила Флёр странности облачения Пьеро, она тут же отметила дерзость сверкающего взгляда и ум, светящийся в темных насмешливых глазах. Пусть этот человек напоминает Арлекина, но было бы явной ошибкой судить о нем только по внешности.

— Сеньор изволит заблуждаться, — ответила она поэтому на чистом флорентийском диалекте, ничем не уступавшем языку королевы. — Я благодарна сеньоре де Гонди, что она приняла на себя заботу растолковать мне мои новые обязанности. Поскольку она еще не закончила своих разъяснений, с моей стороны было бы крайне невежливо просто сбежать от нее в вашем сопровождении. Я уверена, что сеньор проявит понимание ситуации.

Отказ Флёр обескуражил обоих ее собеседников. Мадам де Гонди обнаружила вдруг, что в этой красивой головке больше ума, чем она предполагала, а Пьеро Строцци констатировал, что улыбка новой придворной дамы способна смягчить даже гранит. Оба тут же решили независимо друг от друга проявлять к Флёр больше внимания.

— Тогда разрешите мне хотя бы сегодня вечером составить вам компанию в танце! — настаивал Пьеро, продолжая начатый флирт.

— Для меня будет большим удовольствием, если Ее Величество даст мне разрешение принять участие в хороводе.

Благородный рыцарь, присев в глубоком поклоне и подметая пол перьями своей шляпы, удалился, а мадам де Гонди удовлетворенно заметила:

— Это вам хорошо удалось. Кажется, у вас нет недостатка ни в шарме,ни в уме. Чтобы существовать при дворе, вам понадобится много и того и другого.

Флёр очень хотелось состроить гримасу, но она сдержалась. Кем считает ее эта женщина? Деревенщиной, не умеющей ни читать, ни писать? Но ведь Флёр получила образование и воспитание под внимательным наблюдением своей удивительной бабушки, занимаясь со многими знаменитыми профессорами. Воспитана она и матерью, придающей очень большое значение этикету и безупречным формам поведения.

Впервые это ее обрадовало, между тем как долгие годы Флёр только и делала, что стонала от большого количества занятий.

— Про бал при дворе я ничего не знала, — пробормотала она с подчеркнутой скромностью, надеясь, что старшая дама не обратит внимания на оттенок волнения в ее словах, заглушить который ей полностью не удалось.

— Город Лион приглашает Их Величеств на бал, — уронила мадам де Гонди как бы мимоходом, относя эмоции девушки на счет ее неопытности. — Я все же надеюсь, что в ваше личное имущество входит и соответствующий гардероб для таких случаев! Если нет, то придется мне попросить одну из наших дам выручить вас.

— Мой отец владеет монополией на восточные шелковые ткани и венецианскую парчу, — с высокомерием ответила Флёр. Сдержаться на этот раз ей не удалось.

Мадам де Гонди сразу же неодобрительно сморщила лоб, а вслух поучительно сказала:

— Для вашего отца это, видимо, прекрасно, мадемуазель, но при дворе было бы разумнее не упоминать, что своим преуспеванием вы обязаны изначально торговой империи рода Торнабуони!

Флёр мысленно обругала себя, поняв, что допустила глупость. «Наверное, — подумала она тут же, — из всех глупостей, которые мне еще предстоит совершить, эта будет самая большая, этакий faux pas^[4], который может отразиться и на королеве. Скажут: вот, пожалуйста, дочь лавочника окружает себя другими представительницами того же сословия. Это же просто находка для злобных сплетников из круга Дианы де Пуатье. Наверное, отец при прощании потому и предупреждал меня столь настойчиво, чтобы ни слова не проронила о семье».

Вынужденная выбирать между собственной гордостью и желанием уладить возникшую ситуацию, Флёр ограничилась покорным кивком головы.

— А теперь следуйте за мной! Королева приказала перетряхнуть бельевые корзины! У нее создалось впечатление, что дорожная пыль проникла во все льняные вещи.

Флёр поспешила за мадам Гонди. Придворная дама! Да… Флёр явно заблуждалась относительно своего положения при дворе. Ах, Боже правый, ведь дома льняными вещами занималась Жанна со слугами. А то, что забота о белье королевы является высокой честью, было для Флёр новостью. Но все же на горизонте появился и луч света — бал!

Глава 3

— Что это за девушка?

Нужно было очень хорошо знать Диану де Пуатье (она же мадам де Брезе, вдова гофмейстера королевского двора и блестящая фаворитка Его Величества), чтобы уловить оттенок раздражения в этом походя брошенном вопросе.

Задан же он был человеку, обладающему более чем богатым опытом общения с женским полом. Последнее обстоятельство, а также тот факт, что за его плечами было уже два брака, позволяли Иву де Сен-Тессе, графу Шартьеру, дать точный ответ на вопрос Дианы. Первая его супруга всего через 15 месяцев после свадьбы умерла от последствий преждевременных родов, и восемнадцатилетний дворянин, следуя желанию семьи, через некоторое время вступил во второй брак.

Эпидемия оспы унесла вторую его жену. Жертвами этой болезни стали также родители Ива и его младший брат, так что в конечном итоге никто уже не был заинтересован в том, чтобы склонить его к еще одной женитьбе. В возрасте двадцати одного года, освободившись наконец от всяких семейных уз и будучи наследником немалого состояния, граф де Шартьер только и думал о том, как бы получше использовать неожиданно обретенную свободу и насладиться ею в полной мере.

При дворе короля Франциска I^[5] возможностей для этого было более чем достаточно, хотя красавица Диана де Пуатье, избранная молодым человеком объектом почитания, оставалась тогда столь же добродетельной, сколь и претенциозной.

После смерти своего супруга она сосредоточила всю энергию на том, чтобы возвести на его могиле в кафедральном соборе Руана помпезный памятник, и казалось бесспорным, что она собирается посвятить всю оставшуюся жизнь памяти покойного.

Минуло несколько отмеченных легкомыслием молодости лет, прежде чем жизнерадостный граф промотал свое состояние. За это время он прошел сквозь огонь, воду и медные трубы и сделал заключение, что мадам де Брезе охотится за иной дичью, более крупной, ценной, чем граф Шартьер.

Правда, она была очень довольна его ухаживаниями и охотно видела его у своих ног, однако на прицеле у нее был герцог Орлеанский, которого судьба в конечном итоге подняла на королевский трон под именем Генриха II Французского. Потребовалась фигура никак не меньшая, чем король, чтобы поколебать добродетель черно-белой дамы, которая со дня смерти месье де Брезе никаких иных цветов не носила.

Ив де Сен-Тессе лечил нанесенную ему рану цинизмом. К тому же ему не приходилось тратить много сил, чтобы найти сердца, более отзывчивые к его мужскому шарму, чем то, которое билось в груди честолюбивой великой сенешальки. И если он, несмотря ни на что, остался поклонником этой дамы и пользовался репутацией одного из самых верных ее приверженцев, то вовсе не потому, что Диана при всем ее тщеславии и других пороках имела обыкновение проявлять заботу о старых друзьях, хотя при дворе ходили за его спиной именно такие слухи.

Наиболее характерной чертой этого дворянина была — наряду с саркастичностью — гордость. Именно она заставляла его делать вид, что он с самого начала искал лишь дружбы, а не любви этой столь склонной к интригам властолюбивой красавицы. Граф обладал хладнокровием и охотничьим инстинктом хищного зверя, подсказывавшим ему, что если ожидать достаточно долго, то еще можно стать свидетелем крушения могущества этой дамы. И он проявлял терпение.

Теперь, услышав ее вопрос, он с любопытством всматривался в толпу придворных, ища ту личность, которая столь неожиданно привела в беспокойство мадам де Брезе. Поскольку он стоял наискосок от нее, на возвышении, где располагались украшенные золотом кресла для почетных гостей, ему был хорошо виден бальный зал, торжественно украшенный богатыми декорациями.

Когда его взгляд остановился на группе дам из свиты королевы, ему сразу стало ясно, кого имеет в виду Диана. Хотя эта девушка стояла в стайке празднично одетых женщин, не выделяясь ни ростом, ни какими-либо особыми движениями, сомнений быть не могло!

Дама в фиолетовом платье! Девушка, которая однажды уже привлекла его внимание. Какая-то таинственная магическая сила заставляла его глаза поворачиваться к ней, как только они оказывались недалеко друг от друга. Было в этом какое-то откровение, словно он уже много лет только и ожидал, что некто, подобный ей, наконец войдет в его жизнь.

Диана, облаченная в украшенный великолепной вышивкой зеленый шелк, с сияющими жемчугами в волосах, схваченных тонкой сеткой, была подобна лесной нимфе, случайно оказавшейся среди простых смертных, этакой чистой драгоценностью, светящейся изнутри и благодаря этому притягивающей к себе все взоры. Что же касается графа Шартьера, то редко приказ его покровительницы в такой мере совпадал с его собственными желаниями.

— Разузнайте, кто это такая! — прошипела Диана де Пуатье. — Наша итальянка подбирает себе свиту, руководствуясь одной только злобой против всего света, вечно стремясь упрятать собственную мерзкую уродливость под изящной личиной своего почетного караула!

Редко случалось, что в мягкую речь королевской фаворитки вклинивался звон металла. Как правило, она по дипломатическим соображениям не выпячивала свою ненависть к королеве, которую называла в узком кругу «дочерью флорентийского аптекаришки». Ведь, в конце-то концов, именно ее, Диану, Генрих удостоил коронных драгоценностей, ее он одарил замками и произведениями искусства. Каждый нищий в королевстве знал, что действительная власть находится в ее столь же ловких, сколь и хищных белых ручках.

Граф Шартьер выразил свою готовность к исполнению приказа почтительным поклоном и стал с ловкостью опытного придворного пробираться через празднично разодетую толпу. Ситуация была благоприятной, так как король именно в этот момент приблизился к своей красивой подруге, чтобы пригласить ее в круг танцующих. Далеко уже зашедшая беременность Катарины Медичи исключала ее участие в танцах, но никто не мог бы с уверенностью ответить на вопрос, заняла бы она при других обстоятельствах место мадам де Брезе.

— Не поведаете ли, какие мысли бродят в вашей головке? — осведомилась в этот момент королева, обращаясь к самой молодой даме своей свиты.

Флёр вздрогнула, едва удержавшись от ответа, что всем своим существом возмущена поведением короля и страдает от обиды за свою госпожу. Как это королеве удается переносить унижение, ничем не выдавая своих чувств? Флёр поражалась и восхищалась тем, с каким самообладанием и хладнокровием королева держится, не выказывая ни малейшей слабости. Неужели нет никого за пределами ее собственной свиты, чтобы защитить правительницу?

Все эти пышно разодетые дворяне и их сверкающие золотом спутницы, кажется, вращались только вокруг одной планеты, известной как королевская фаворитка. На королеву же никто не обращал внимания. Впрочем, нет! Флёр ошибалась. Один из дворян как раз и смотрел на королеву, и не успела девушка еще осознать, кто это такой, как ее сердце бешено забилось.

В предшествующие дни она и надеялась на такую встречу, моля о ней Провидение, и дрожала, предвкушая ее. И все-таки сейчас какой-то шок волной прокатился по всему ее телу. Опять он в черном! Чулки, короткие панталоны, куртка, плащ — все из блестящего, отливающего синевой материала цвета воронова крыла. И вдруг оказалось, что Флёр совсем легко ответить на вопрос королевы.

— Хотелось бы знать имя вон того, одетого в темное дворянина, — произнесла она, чуточку задыхаясь от волнения. — Мне он кажется не таким, как все прочие господа!

— Так оно и есть, — согласилась Катарина Медичи, и в голосе ее послышалось раздражение. — Зовут его Ив де Сен-Тессе, граф Шартьер. У него есть определенные недостатки, но никак нельзя упрекнуть его в том, что он поступает так, как это свойственно многим людям. Берегитесь этого господина, дитя мое! Он горд, властолюбив и с очень трудным характером. Его земельные владения на границе с Савойей в ходе недавних войн были опустошены, так что доходов у него практически никаких нет. Как и многие другие, он ожидает новых военных конфликтов, чтобы поправить свое положение…

Флёр казалось, что это говорит ее мать. Та тоже имела привычку судить о каждом молодом человеке их окружения по его доходам. Девушка привыкла пропускать такого рода разговоры мимо ушей, а потому и сейчас проигнорировала предупреждение королевы относительно не очень-то приятных свойств характера Ива де Сен-Тессе.

— А смотрится он просто чарующе, — заметила она с искренней наивностью, и королева подавила улыбку.

— Он столь же очарователен, как стальной блеск лезвия шпаги, и столь же опасен, как яд гадюки, — заверила она Флёр. — Это и есть настоящее воплощение тех опасностей при моем дворе, о которых вас предупреждал отец, дитя мое. Впрочем, кто я такая, чтобы давать вам советы в делах сердечных! Если бы я сама все знала о тайнах любви, я бы хоть себя защитила от той боли, с которой связано это чувство…

В порыве внезапного сочувствия Флёр дерзнула положить свою ладонь на руку королевы. Она и сама испугалась собственной смелости, но в следующий миг, когда взгляд маленьких черных глаз обратился на девушку, Флёр поняла, что поступила правильно. Катарина Медичи приняла ее утешение, ее дружеский жест с благодарной улыбкой.

Но улыбка исчезла, когда граф де Сен-Тессе отвесил поклон обеим дамам. Флёр почувствовала, что пальцы королевы, касавшиеся ее ладони, похолодели. Впрочем, в любезных словах Катарины нельзя было заметить и намека на то, что она поведала об этом дворянине минутой раньше.

— Мы очень рады вас видеть, дорогой граф! — милостиво ответила она на его почтительное приветствие. — Возможно ли, что вы еще не знакомы с нашей только что причисленной к свите фрейлиной? Флёр де Параду на днях вошла в наше общество и будет теперь состоять в моей свите. Доверяю ее вам, можете пригласить ее на танец, ибо, кажется, танцует она с удовольствием! Желаю вам приятных развлечений, дитя мое!

Королева взяла руку Флёр и вложила ее в раскрытую ладонь сеньора. Смущенная девушка едва смела поднять глаза и нашла спасение в грациозном реверансе, что и было самым подходящим ответом на поклон графа. Нежный румянец, вспыхнувший от возбуждения на ее щеках, лишь усиливал прелесть невинности, уже и раньше его пленявшей. Голос его звучал глухо, когда он повел ее в круг танцующих.

— Лион богат сокровищами, но позвольте мне заметить, что ни одно из них не может состязаться с блеском ваших глаз!

— Вы мне льстите, сеньор! — робко прошептала Флёр.

Она ощущала теплоту его прикосновений и обволакивающую силу закутанного в бархат мужского тела, и это ощущение было столь же незнакомым, сколь волнующим.

— Эти ваши слова я объясняю лишь тем, что вы меня не знаете, прекрасная дама! Вряд ли кто-нибудь мог бы отнести меня к придворным льстецам. Я имею обыкновение говорить то, что думаю, как и делать то, что считаю нужным!

Встревоженная Флёр взглянула на него и в один миг, длившийся не больше, чем удар сердца, освободилась от скованности.

— Ваши комплименты, сеньор, звучат как угрозы.

— О, как же я неловок! — Наигранное отчаяние слилось с улыбкой, заставившей Флёр окончательно забыть обо всем на свете. А он продолжал: — Но в какой-то мере здесь есть и ваша вина, прелестнейшая мадемуазель. С тех пор, как я увидел вас на приеме отцов города Лиона, я только и мечтаю о знакомстве с вами. За какими же каменными стенами вы прятались от мира, словно заколдованная принцесса? Я горю желанием узнать о вас все-все!

Для Флёр стерлись границы между реальностью и фантастикой. Море свечей, звуки музыки и строго размеренные шаги танца дополняли впечатление какой-то сказочности происходящего. Но все же в самый последний момент она вспомнила, что о ее происхождении лучше хранить молчание.

— Вы делаете мне слишком много чести, граф Шартьер, — трепетно ответила она. — Я не более чем самая последняя прислужница Ее Величества. Обо мне мало что можно рассказать, да и вам было бы скучно это слушать.

Танец в очередной раз разделил их, что придало особую проникновенность его ответу, произнесенному через несколько минут:

— Каждый ваш вздох чрезвычайно важен для меня. Я завидую земле, по которой вы ступаете, и кубку, который прикасается к вашим губам! Мысль, что вы, быть может, обещаны кому-то другому, лишает меня покоя.

Ни одно из наставлений, полученных Флёр, не могло ей подсказать, как нужно реагировать на страстный флирт столь опытного человека, каким был Ив де Сен-Тессе. В смущении она старалась точно исполнять движения сложного рисунка «танца павлинов», на который пригласил её граф. Потом бросила на него осторожный и в то же время пристальный взгляд из-под полуопущенных ресниц.

— Говорить мне подобные вещи, сеньор, выходит за рамки этикета, — чопорно ответила Флёр и сразу же сама рассердилась на себя за эти слова, поняв, сколь неуместно они прозвучали. Теперь он подумает, что она глупа, необразованна, простовата и слишком легко впадает в смущение.

К счастью, танец в этот момент закончился, и ей удалось спасти положение заключительным величественным поклоном, причем внезапная слабость в коленях в немалой мере способствовала тому, что этот поклон получился более глубоким.

— Простите меня, красивейшая из дам, я не хотел вас обидеть. Просто так уж получилось, что вы меня околдовали еще тогда, при въезде королевской процессии в ваш изумительный город. Теперь я уже себе не принадлежу. Я мечтаю утонуть в прохладной зелени ваших глаз и хотя бы один-единственный раз поцеловать вашу руку!

Какие-то ноты в его голосе лишали ее самообладания. Флёр знала, что все его слова направлены лишь на то, чтобы обольстить ее; знала, что верить ему не следует. И все же сердце стучало так сильно, что она опасалась, как бы он, этого не услышал даже сквозь тяжелую, украшенную вышивкой материю платья и через облегающий ее грудь корсаж. Она позволила ему взять ее руку, мягко разогнуть пальцы и прижать жадные губы к ладони.

Его нежность вызвала у нее чуть заметный вздох, а все тело пронзила дрожь. Наверное, прикосновение раскаленного инструмента пыток не могло бы обжечь кожу сильнее, а ее и без того слабое сопротивление вышло из-под всякого контроля. Флёр покачнулась и ощутила на талии приятную опору сильной руки.

— Отпустите же меня, — пробормотала она, задыхаясь, — умоляю вас…

— Вы очень разволновались, — констатировал Шартьер, как бы вовсе не слыша ее слов и ведя ее через зал с величайшей уверенностью. — Да это и неудивительно в таком море свечей и людей. Я был настоящим мужланом, утомляя вас, простите великодушно! Что вам сейчас необходимо, так это глоток прохладительного напитка! Разрешите мне сопровождать вас в банкетный зал короля…

Торжественная трапеза, для которой целая армия слуг приготовила огромное количество блюд, состоялась в большом зале ратуши, и господа из королевской свиты уже заняли свои места на центральной стороне стола П-образной формы. Катарина и Диана де Пуатье сидели по обе стороны от короля, который болтал главным образом с дамой в зеленом, между тем как его законная супруга вела себя безупречно, как бы не замечая обиды и улыбаясь.

Для расположения гостей за столом не существовало никаких правил, кроме заранее установленных мест для королевской семьи и ее фаворитов. Поэтому граф постарался усадить Флёр подальше от глаз мадам де Гонди, а также короля и королевы. Он не хотел рисковать, боясь, что Катарина Медичи отзовет Флёр и лишит графа ее общества. К этому добавлялось и сознание того, что мадам де Брезе воспримет этот флирт крайне враждебно.

Не вводя Флёр в новое смущение очередными слащавыми любезностями, он теперь поставил себе целью развлекать ее и заботиться о хорошем расположении ее духа. Она постепенно освобождалась от напряжения еще и потому, что граф постоянно не только накладывал на ее тарелку самые лакомые блюда, но и подливал вина в ее бокал после того, как она утолила первую жажду.

Флёр улыбалась его шуткам, оценивала по достоинству иронию, мелькавшую в его рассказах о придворной жизни, и в свою очередь блистала очарованием и умом, которого он не подозревал в ней до этого при ее яркой красоте, что, однако, лишь усиливало ее привлекательность.

— Должно быть, у вашей колыбели стояла добрая фея, — произнес Ив де Сен-Тессе столь задумчиво, что ее сияющая улыбка уступила место выражению внимания и серьезности. — Красота, грация, ум и веселый нрав редко сочетаются в одном лице.

— В этом перечислении вы забыли нетерпеливость, раздражительность и склонность к глупой мечтательности, сеньор, — вздохнула Флёр, вспоминая наставления матери и свое отношение к ним. — Но фея действительно была. Моя бабушка заслужила, чтобы так ее называть. В моих детских фантазиях я всегда представляла себе Матерь Божию с чертами бабушки. Я ее любила больше всех на свете, но, увы, она умерла уже много лет тому назад. Я тогда тяжело заболела от грусти по ней и много недель проплакала.

— Таким глазам плакать никак нельзя!

Флёр не смогла отвести взгляда. Они молча смотрели друг на друга, и то, что она, как ей казалось, читала в его черных, бездонных глазах, в одинаковой мере и пугало, и восхищало ее. Он жаждал овладеть ею. Неприкрытая мужская страсть, столь недвусмысленно выраженная в его глазах, должна была бы вообще-то смутить столь хорошо воспитанную девушку, какой была Флёр, но будучи, как и всегда, честной по отношению к самой себе, она признавала, что никакого смущения не испытывает.

— Вы придаете моим слезам слишком большое значение, — кокетливо произнесла она.

— Я придаю значение всему, что связано с вами. Неужели вы все еще этого не поняли, мадемуазель Флёр?

Она выслушала эту вызывающе непринужденную речь и поспешно потянулась за своим серебряным бокалом, чтобы сразу не отвечать. Из-за этого резкого движения бесчисленное количество свечей отразилось на вышитом серебром платье Флёр, а мерцание ее драгоценностей издалека привлекло внимание фаворитки, которая с любопытством наклонилась вперед, чтобы посмотреть, чем вызвана игра света.

Всегда следя за тем, чтобы никто не превзошел ее ни в красоте, ни в бесспорной элегантности, Диана сразу заметила, что новая фрейлина королевы с удивительной легкостью достигла и того, и другого. Выражение сосредоточенного внимания на лице графа Шартьера было дополнительным признаком успеха молодой придворной. Когда-то он вот так же смотрел на нее, Диану, но с тех пор прошло уже больше десяти лет, — тогда он как раз появился при дворе.

Те три десятилетия, которые разделяли по возрасту Диану и новую даму из окружения Катарины, были, с точки зрения знавшей себе цену фаворитки, самой пустячной из проблем. Что ее всерьез беспокоило, так это какое-то особое излучение, исходившее от незнакомки, ее манера держаться, неоспоримое благородство внешности. Но до сих пор все это вызывало лишь раздраженное любопытство, теперь же, незаметно разрастаясь, приняло формы глубокой ненависти, особенно когда фаворитка увидела ту улыбку, с которой граф глядел на свою соседку по столу, поднимая бокал и произнося сопутствующее этому жесту пожелание.

Не требовалось особого воображения, чтобы понять, чего он добивается. Граф не успокоится до тех пор, пока не уложит это дитя в свою постель! Вполне понятно, почему он до сих пор не удосужился принести ей ответ на тот вопрос, с которым она его отослала к этой девице.

Что ж, он был не единственным, к кому Диана могла обратиться с просьбой о такой деликатной услуге, и недалекое будущее покажет, какими средствами лучше всего вернуть Ива де Сен-Тессе на эту грешную землю. Пока что ни одной даме не удавалось безнаказанно становиться на пути у Дианы де Пуатье. Надо будет в самом зародыше пресечь притязания этой честолюбивой крошки.

Глава 4

— Вы видите меня безутешным, распростертым у ваших ног! Где же вы были во время большого бала в королевском дворце? Я так искал вас после банкета, вы же обещали мне один из танцев, донна Флёр!

Пьеро Строцци выступал на своих высочайших каблуках, разгуливая по будуару королевы и не обращая внимания на мадам де Гонди и еще двух придворных дам, которые вместе с Флёр были заняты вышиванием, предназначенным для украшения белья королевы. Флёр, к талантам которой обращение с иголкой и ниткой имело лишь косвенное отношение, бросила на него из-под полуопущенных ресниц взгляд, в котором смешивались веселая улыбка и глубокое сочувствие.

Маленький итальянец со своей высокой, украшенной перьями шляпой был столь поразительно похож на петуха, занятого инспектированием своих курочек, что Флёр с трудом удерживалась от смеха. С другой стороны, она не испытывала ни малейшего желания отвечать в присутствии других дам на его настойчивые вопросы о том, где она находилась во время бала.

Мадам де Гонди выручила ее из затруднительного положения, пригрозив вторгшемуся в комнату Строцци сверкающим острием швейной иглы.

— Вы отвлекаете моих дам от работы, господин Строцци, а, кроме того, вас уже с нетерпением ожидает Ее Величество!

Флёр подумала было, что теперь все беды миновали, но ошиблась. Когда раздался стук закрывшейся тяжелой, украшенной резными изображениями двери в комнату, служившую королеве рабочим кабинетом во время ее пребывания в Лионе, мадам де Гонди уронила свое рукоделие. Это так напугало Флёр, что она от неожиданности уколола себе палец и на тонком полотне появилось ярко-красное пятнышко.

— Святая Матерь Божия! — Старшая придворная дама забыла из-за этого несчастья свое тщательно подготовленное нравоучение и рывком выхватила у девушки вышивание, чтобы вторая капля не усугубила трагедию. — Как же вы неловки! Воды! Быстро! Нужна холодная вода, чтобы немедленно смыть пятно, пока кровь еще не впиталась!

Флёр сунула наколотый палец в рот и побежала исполнять приказ начальницы. В соседней комнате, где множество посетителей ожидали аудиенции у королевы, Флёр нашла графин с водой, которым никто не пользовался, поскольку имелись другие, наполненные вином.

Только при выходе из приемной ей бросилось в глаза, что аудиенции ожидали скорее всего флорентийцы. Об этом свидетельствовали ведшиеся вполголоса разговоры между сидевшими здесь с серьезными лицами людьми, которых появление Флёр привело в замешательство. Вероятно, это были эмигранты, бежавшие из-под скипетра Козимо де Медичи. Беспощадная жестокость, с которой этот правитель казнил и высылал подданных, укрепляя свое положение, стала причиной появления многих земляков Катарины при французском дворе.

Испанский император в благодарность за оказанную ему помощь присвоил Козимо титул эрцгерцога Флоренции, а тот через распространившиеся слухи узнал, что Катарина пришла в бешенство, получив известие о положении во Флоренции. Если французский король собирается завоевывать земли в Италии, чтобы отомстить за поражения, нанесенные его покойному отцу, то это будет полностью отвечать чаяниям его королевской супруги. Хотя она и была дальней родственницей Козимо, но отрицала его права на господство во Флоренции.

— Ну до чего же вы все-таки неловкая! — воскликнула мадам де Гонди, хотя пятнышко крови исчезло при первом же соприкосновении с прохладной водой. — Можно подумать, что вас никогда не учили обращаться с иглой и ниткой. Вы едва не испортили эту тесьму раз и навсегда!

— Перестаньте браниться, дорогая Гонди! Вас слышно даже за стенами этой комнаты. Быть может, мадемуазель Флёр сподручнее работать пером и чернилами! — послышался в этот момент голос королевы. Стоя на пороге открытой двери своего рабочего кабинета, она жестом пригласила Флёр к себе. — Садитесь сюда за стол и записывайте то, что я вам буду диктовать.

Так начался чрезвычайно утомительный день. Флёр новая работа показалась гораздо более интересной, чем вышивание на бесконечных бельевых каемочках. С неизменной приветливостью Катарина Медичи оставляла у каждого просителя впечатление, что его проблема важна также и для нее. Шла ли речь о вопросах торговли или о политической поддержке, она демонстрировала свои дипломатические способности как словами, так и записками, которыми давала согласие на удовлетворение того или иного ходатайства.

Прошло немало часов интенсивной работы, когда девушка внезапно почувствовала, что вот-вот упадет в обморок от голода, а перо вывалится из ее руки. Голова гудела от постоянного чередования французского языка и флорентийского диалекта, а пальцы покрылись чернильными пятнами. Было загадкой, откуда брались силы у трудолюбивой королевы, к тому же в ее уже далеко зашедшем интересном положении, чтобы выдержать столько времени без еды.

Может быть, королева вообще ничего не ест? И собственно, сколько еще этих возбужденно стрекочущих и питающих страсть к интригам флорентийцев ждут приема за дверью? Кажется, Флоренция опустела, если судить по массе просителей в приемной королевы. Кем же еще продолжает в этом городе управлять недавно поставленный во главе его эрцгерцог?

— На сегодня аудиенции закончены, — объявила в этот момент королева, переводя дыхание, и Флёр зарделась: может быть, Катарина умеет читать мысли?

— Вы держались доблестно, Флёр! — услышала девушка похвалу в свой адрес, и это добавило румянца на ее щеках. — Обычно я веду записи сама, поскольку не слишком доверяю секретарям, которые во все суют свой нос. Но сегодня было просто слишком много просителей.

— Я всегда готова служить Вашему Величеству, — с благодарностью за похвалу ответила Флёр.

— Вы ведь работали в конторе вашего отца, правда?

Флёр кивнула. Удивительно, что отец рассказал об этом королеве. Мать всегда проклинала работу в конторе как противную женской натуре и делала все возможное, чтобы дочь проводила там как можно меньше времени. А ведь это помещение, которым теперь, после смерти деда, руководил его пасынок и ее отец со своими сыновьями, было сердцем дома Торнабуони.

— Но ведь и такая женщина, которая разбирается в торговых делах, должна уметь обращаться с иглой и нитками. Наша задача состоит в том, чтобы украшать простые вещи, которые сопутствуют нам в нашей жизни. Я вам покажу новые образцы вышивки, которые мне прислали из Рима, как только выкрою для этого время.

Флёр еще не успела понять, следует ли толковать эти слова как требование усовершенствоваться в пока еще не до конца освоенном искусстве вышивания или как благодарность за помощь в писании, а королева уже отпустила ее жестом руки. В данный момент в услугах Флёр уже не было нужды. Она присела в почтительном реверансе и закрыла за собой дверь.

Кроме обычного почетного караула перед покоями королевы Флёр никого в доме не обнаружила. Очевидно, все придворные уже уехали на охоту, намеченную королем на вторую половину дня. От связанных с охотой удовольствий Флёр отказывалась без сожалений, потому что убийство животных внушало ей отвращение, но тем не менее урчащий от голода желудок вызывал в воображении соблазнительные картины приготовленных для трапезы кусков дичи и душистых паштетов.

Приличествовало ли фрейлине королевы явиться на кухню и попросить какой-нибудь еды? В родительской семье такой вопрос даже не возник бы. Оливье, толстый повар, распоряжавшийся кухней в хозяйстве Параду, в любой момент, как по волшебству, преподнес бы ей лакомый кусочек.

Но этикет, которому мадам де Гонди придает столь большое значение, очевидно, не предусматривал возможности подобных, продиктованных голодным желудком вылазок в пределах королевского хозяйства, даже если оно и располагалось, как это было в Лионе, в роскошном городском доме богатого бюргера. У Флёр возникла было идея просто выбежать наружу и купить себе лакомый кусочек у проходящего мимо уличного торговца независимо от того, полагалось это по этикету или нет. Ведь не могла же Флёр обречь себя на голодную смерть?

— Мадемуазель Флёр! Небо услышало мои молитвы! Приветствую вас!

Низкий мелодичный голос этого человека уже настолько вошел в сознание Флёр, что она и не оборачиваясь знала, кому он принадлежит. Как, впрочем, и каждое его слово, сказанное на балу у короля. Она могла бы повторить любое из них как во сне, так и наяву.

Флёр ответила на его приветствие легким книксеном. Она изящно наклонила головку, так что нежный румянец на ее щеках можно было отнести на счет этого движения.

— Я предполагала, что вы со всем двором на охоте, граф Шартьер! Что привело вас в дом королевы? Не могу ли я вам помочь?

— Поверите ли мне, если признаюсь, что искал вас? Мне вас так недоставало. Почему вы отказались от участия в охоте?

Флёр выпрямилась, избегая его вопрошающего взгляда.

— Вы ведь, конечно, помните, что я фрейлина королевы. Она и определяет распорядок моего дня. Я была занята.

— Но теперь-то, видимо, Ее Величество вас отпустила? Каковы же ваши дальнейшие планы?

Ей очень хотелось сказать, как сильно она проголодалась, но вдруг показалось, что это не предмет для беседы между дамой двора и сеньором, мысли о котором преследовали ее днем и ночью. Чувства, вызываемые его присутствием, кажется, усиливались с каждой их встречей, становились все более проникновенными, таинственными и загадочными. Флёр никогда не представляла себе любовь именно такой, и все же это была любовь. Чувство, которое превратило ее в совершенно другого человека.

— У меня никаких планов нет, — тихо промолвила она. — Разве что смыть с рук чернильные пятна. Я, кажется, за сегодняшний день исписала больше пергамента, чем за всю предшествующую жизнь.

— Вот, значит, почему вас не было за королевским столом! А я-то вас там высматривал.

— Ах, как хотела бы я быть именно там! — воскликнула Флёр, поддаваясь вспышке природного темперамента. — Все эти чудесные блюда…

— Итак, вы голодны? — истолковал он ее восклицание единственно возможным образом.

— Ужасно голодна, — призналась она, доверчиво улыбаясь. — Быть может, королева и способна насытиться политикой, но я-то простая девушка из народа. Чего мне сейчас недостает, так это хорошей закуски и свежего воздуха.

Скорчив гримасу, она как бы подтрунивала над собой и при этом не заметила странного блеска, сверкнувшего в его черных глазах при ее спонтанном признании.

— Тогда разрешите мне исполнить оба ваших желания, — попросил он без промедления.

— Но для этого вам надо стать волшебником! Неужели ваши таланты распространяются так далеко?

— К сожалению, нет. Но если вы мне доверитесь, то я позабочусь об исполнении ваших желаний и без колдовских чар.

Флёр доверчиво вложила свои руки в протянутые к ней ладони и одарила его улыбкой, нежность которой даже не сознавала. Эта улыбка сама собой появлялась на ее лице, когда она глядела на графа.

— Я готова воспользоваться вашей любезностью, сеньор.

Поклон, при котором он опустил голову, скрыл от нее ликующее торжество, отразившееся в этот момент на его лице.

При своей искренности и честности Флёр не могла ни на миг усомниться в порядочности побуждений этого дворянина, которому столь легкомысленно доверяла свою судьбу.

Что же ожидало ее под его опекой?

— Какое чудесное здесь место!

Низко свисающие ветви могучей старой вербы укрывали тенью крошечный луг, затесавшийся между высокими стенами узкого бюргерского дома и берегом Роны. Обрамленный слева складским помещением без окон, а справа каким-то сараем, видимо, бесхозным, зеленый квадрат хранил летнее тепло и благоухание цветущих роз.

Флёр сидела, опираясь о ствол дерева, на широком плаще своего спутника и наслаждалась вкусом сладких вишен, завершавших трапезу. Пища была принесена сюда в пузатой корзине с дугообразной ручкой, которую подал один из лакеев. Тут были горячие пирожки с мясом, вино, сладости и прочие лакомства, которых хватило бы на четырех человек. Все это появилось из-под накрывавшего корзину полотна после того, как Ив де Сен-Тессе привел Флёр через пустой, беззвучный дом в этот волшебный сад.

— А где обитатели этого дома? — осведомилась Флёр, вытирая пальцы влажным куском материи, тоже предусмотрительно положенным в корзину.

— Мне сказали, что у них есть виноградник и они поехали туда на сбор урожая, — ответил граф, лежавший на траве рядом с ней и наблюдавший за девушкой из-под полуопущенных ресниц.

Но прежде чем она смогла спросить, когда сеньор успел все это узнать и почему привел ее в такое уединенное место, он наклонился к ней так близко, что его дыхание заколыхало тонкие волоски у ее висков.

— Забудьте про этих почтенных бюргеров, удостоивших нас своим гостеприимством, малютка моя. Вы столь обворожительны, когда зелень ветвей вербы отражается в ваших глазах…

Твердый ствол за спиной мешал Флёр отодвинуться назад. Дыхание, сопровождавшее его слова, коснулось ее кожи словно крылья мотылька, и она невольно облизнула губы, а потом с трудом сглотнула слюну, хотя трапеза была уже давно позади.

Ее вдруг охватил страх. Голос рассудка твердил, что она должна его оттолкнуть, что ей следует, подобрав юбки, как можно быстрее бежать из этого очаровательного укромного уголка, неожиданно обретшего интимность будуара, что не годится сидеть с ним вот так рядышком без сопровождающей ее камеристки или кого-то другого, кто мог бы защитить ее репутацию.

Но говорил в ней и другой голос. Тот, который просто смеялся над всеми этими глупыми правилами приличия, который заставлял ее смотреть на сверкающие искры в его черных глазах, на след давно зажившего шрама, чуточку приподнимающего его правую бровь и придающего взгляду немного вопросительный и насмешливый оттенок. Голос, который подсказывал, что от его дыхания веет свежим вином из Сансерра, только что выпитым ими вдвоем. Голос, замолкший при взгляде на приближающиеся соблазнительные уста…

Флёр ощутила его объятие и опустилась на бархатную куртку. Через миг их губы встретились, и она утонула в море нахлынувших на нее ощущений. Флёр не пыталась выбраться из этого моря на спасительный берег, а целиком отдалась сладости этого первого страстного поцелуя, который касался ее губ, гладил, захватывал и открывал их.

Флёр не уклонялась и не сопротивлялась. Наоборот, какая-то внутренняя сила побуждала ее прижиматься к нему еще плотнее, отвечать на пламенную ласку с тем же пылом и наслаждаться пронизывающей сладостью, охватившей все ее тело.

То же самое прямо-таки детское доверие, которое она проявила, согласившись на эту прогулку с графом, руководило и ее последующими действиями. Целенаправленные и давно им отработанные приемы привели к тому, что ее корсаж вдруг оказался расстегнутым и его горячее лицо прижалось к ее телу между двумя соблазнительными полушариями.

— Как ты хороша, — хрипло прошептал Ив де Сен-Тессе. — Как сладка твоя кожа, как нежны губы.

Оцепеневшая и в то же время слишком неопытная, чтобы знать, какого ответа, какого движения он от нее ждет, Флёр молчала и продолжала поддаваться той страстной игре, которая захватила ее всю без остатка. Никакого стыда она в этот счастливый миг не испытывала. Все правильно, все хорошо, пусть так и будет. Этого она ждала, для этого человека она себя хранила. Зачем же запрещать ему стягивать с нее одежду, почему же не лежать обнаженной, как Ева, на его плаще под теплой тенью старого дерева?..

Легкое журчание реки, скользившей по облицованным камнем ступеням причала, смешивалось с шепотом листьев вербы, колышащейся от ветра, и с дыханием любви, когда Флёр де Параду познала полную меру страсти. Магический свет угасающего дня позднего лета окрасил в золотые тона ее розовое тело, которое, освободившись от сковывающей его одежды, предстало во всем своем пленительном великолепии.

Покрытая лишь сверкающей роскошью распущенных серебристых локонов, она больше, чем в любой другой момент, походила на волшебницу-нимфу, завлекающую очарованного странника в свои сети. Флёр потягивалась, наслаждаясь горячими поцелуями, раскрывавшими все потаенные уголки ее души без остатка, и изгибалась навстречу ласкающим ее тело рукам, легкая шероховатость которых свидетельствовала об их привычности к конским поводьям и придавала каждому беззаветно ласковому движению особую, пряную прелесть.

— Флёр… Кто бы ни дал тебе это имя, он должен был знать, что ты будешь красива, как значение этого слова — цветок. С кожей, сотканной из росы и пыльцы, с венком лепестков созревающей розы на голове, — шептал он между бесчисленными поцелуями.

Существовала ли когда-нибудь на свете другая женщина, которую любимый ласкал нежнее? Существовала ли девушка, отдавшаяся любимому так безоглядно и с такой страстью? Несясь на крыльях восторга, Флёр почти не заметила ту мгновенную жгучую боль, которую испытала, когда Ив де Сен-Тесси вошел в ее плоть, хотя по щеке ее при этом скатилась слеза.

Вдруг он, еще не удовлетворенный, отпустил ее и перестал двигаться. Она вопросительно взглянула на него большими глазами, обволакивающая зелень которых стала в этот момент походить на блеск алмаза.

— Я боюсь снова причинить тебе боль!

Она догадывалась, каких сверхчеловеческих усилий ему стоит сдерживать себя, и улыбнулась сквозь слезы.

— Ты не можешь причинить мне боли, ведь я люблю тебя!

Доверчивое простодушие этих искренних слов на краткий миг погасило блеск страсти в его черных глазах, но потом плоть одержала верх над сдержанностью. Издав яростный крик, Ив де Сен-Тессе притянул к себе Флёр с неистовой силой, и на этот раз их обоих ожидало такое потрясающее, не изведанное ранее блаженство, что они забыли обо всем на свете.

Флёр казалось, что она сливается с могучей рекой в потоках страсти. Дрожь мускулистого загорелого тела, вливающего в нее свою силу, позволила ощутить ей, кроме величайшего экстаза, еще и предвкушение той власти, которую она обрела над ним в этот момент. Ее жизнь теперь уже не будет такой, какой была до этого дня!

Тяжела дыша, медленно возвращаясь в мир реальности, Флёр, лежа в его объятиях, ощущала себя защищенной от всех невзгод. Легкий ветерок ласкал ее разгоряченное тело, высушивая жемчужинки пота, а из нее самой медленно, шаг за шагом уходил трепет сладострастия.

— Сладкая моя Флёр, восхитительная моя малышка! Кто бы мог подумать, что в этом городе я найду такую жемчужину…

— А я знала, что так и будет, как только увидела тебя! — выдохнула Флёр и покрыла быстрыми легкими поцелуями широкую мускулистую грудь, на которой несколько неровных шрамов свидетельствовали о встречах с войной и кровью. — Я знала, что ты — тот единственный, кого я ждала. Мы предназначены друг для друга.

Нежный поцелуй заглушил все прочие слова, которые она еще хотела произнести, но Флёр охотно разрешила себя прервать. У них еще будет возможность признаться друг другу во всем том, что переполняет сердца. Наступило время строить планы, которых требовало будущее.

Глава 5

— Восхитительный мужчина, правда? — Виола де Монтень чуть наклонилась к Флёр, и не могло быть сомнений, что ее незаметный кивок указывал на Ива де Сен-Тессе, очаровательного графа Шартьера. Тем не менее Флёр, сидевшая среди придворных дам на своем иноходце карей масти, сделала вид, что не понимает, о ком идет речь.

— Наш король? — переспросила она и посмотрела вперед, где король Генрих держал за поводья свою лошадь. Рядом с ним сидела на лошади Диана де Пуатье, которая, как обычно, не захотела ехать в закрытом экипаже.

— Вы надо мною просто смеетесь! — Хорошенькая графиня, тоже фрейлина Катарины, залилась смехом. — Дорогая моя Флёр, надо быть слепым, чтобы не видеть, как вы поедаете глазами сеньора де Сен-Тессе с того самого дня, как потанцевали с ним на балу. Но будьте осторожны, не успеете оглянуться, как он устроит вам веселенькую жизнь.

Суматоха, которую вызвал отъезд королевской четы из Лиона, позволяла двуммолодым дамам вести подобную беседу, не опасаясь, что мадам де Гонди тут же обвинит их в болтливости. Эта строгая мадам путешествовала в тяжелом, украшенном дорогой резьбой экипаже, перевозившем королеву. Катарина, ввиду беременности, ехать верхом не могла.

Флёр заставила себя глядеть строго вперед, между остроконечными вздернутыми ушами лошади, чтобы больше не давать Виоле де Монтень повода для болтовни. И все же она была не в состоянии отказаться от разговора на столь соблазнительную для нее тему. С волшебного часа их встречи, произошедшей два дня тому назад, не выдалось ни одного момента поговорить с графом Шартьером. Появится ли такая возможность во время предстоящего путешествия?

— Чем вызвано ваше предупреждение? — спросила Флёр как бы мимоходом, но на самом деле испытывая напряжение, и еще раз проверила, как лежат складки ее юбки, словно более важных проблем и не существовало.

— Дружеским расположением, которое я к вам питаю! Разбитыми им сердцами можно вымостить дорогу от Фонтенбло до Парижа. Он очарователен, но коварен. Говорят, что он предан Диане Прекрасной, но думаю, что это всего лишь слухи. Я вижу в нем такого мужчину, который не считается ни с одной женщиной. Он ими лишь забавляется, не позволяя опутать себя сетями брака. Если вы хотите выйти замуж, то должны держаться от него подальше.

Поскольку в этот момент кавалькада пришла в движение, Флёр могла не отвечать. Виола была замужем за двоюродным братом герцога Гиза, так что Флёр исключала ревность как основание для сделанного предупреждения. Тем не менее она без всяких колебаний пропустила мимо ушей дружеский призыв к осторожности.

Ведь, в конце концов, Виола не могла знать, какие отношения связывают друг с другом Ива де Сен-Тессе и Флёр де Параду. Тайна их любви принадлежала только им двоим. Это придавало тревожному осеннему дню, в который они покидали старый торговый город на Роне, какую-то таинственность. В этих стенах Флёр нашла свое счастье и поклялась себе навсегда сохранить исполненную любви память о Лионе.

На какой-то момент ее мысли перенеслись на юг, она вспомнила свой дом и родителей. То, что каждый очередной шаг отдалял их друг от друга, было чуточку печально, но одновременно вселяло в девушку пьянящее ощущение абсолютной свободы.

Утомительное, напряженное путешествие в облаках пыли привело к тому, что хмель независимости от родительского контроля быстро испарился, уступив место усталости. Скорость езды определялась экипажем королевы, так что ее сопровождение вскоре отстало от короля и его свиты. Только по прибытии в Шенонсо обе группы снова соединились.

Хотя Флёр и ощущала хруст песка на зубах, она была очарована видом замка, возникшего около мельницы на реке Шер. Заходящее солнце высветило простое прямоугольное здание с четырьмя башнями по углам, облив его медным сиянием. Оно отразилось в спокойной глади воды, которая обнимала замок руслами бирюзовых каналов, что придавало всей картине какую-то сказочную прелесть.

— Как красиво, — невольно вырвалось у Флёр, залюбовавшейся открывшимся видом.

— И правда, — согласилась Виола де Монтень, — Трудно поверить, что все это строилось сборщиком налогов. Тома Бойе состоял при дворе короля Франциска и ездил с ним в Италию, чтобы таким образом увеличить свое состояние. Между тем его жена, которую звали, как и нашу правительницу, Катарина, закончила строительство замка. К сожалению, насладиться плодами своего труда ей не пришлось. Умер муж, а вскоре и она последовала за ним в могилу. После этого дела господина Бойе были проверены, и король Франциск нашел их в столь плачевном состоянии, что сразу же решительно конфисковал Шенонсо и присоединил замок к своим владениям.

— Значит, этот замок принадлежит королю? — удивилась Флёр.

— Косвенно, — поправила ее хорошо осведомленная Виола, ехавшая, как и раньше, рядом с Флёр. — Недавно король подарил его мадам де Брезе. Мост, который, как вы видите, перекинут через реку Шер, уже ее рук дело и, надо признаться, плод оригинальной идеи. Интересна и мысль пригласить в эти стены короля. Впрочем, если она рассчитывала, что наша королева не пустится в это путешествие и что благодаря этому не придется на нее распространять гостеприимство хозяйки, то Диану постигло некоторое разочарование.

Романтическая картина красивых стен, изящно отделанных остроконечных окон и отражавшихся в воде элегантных садов была несколько омрачена этими подробностями. Флёр еще раз задалась вопросом: какие чувства должны теперь обуревать королеву Катарину?

Прием, устроенный королевской фавориткой прибывшим гостям, делал большую честь ее организаторским талантам. Убранный самым тщательным образом замок ожидал путешественников. На этот раз даже не пригодились привезенные с собой предметы мебели и ковры, поскольку в Шенонсо господ ожидали полностью обустроенные роскошные покои.

Правда, Флёр пришлось делить спальню с Виолой и еще одной придворной дамой, но после верховой езды по проселочным дорогам она посчитала бы роскошью даже охапку соломы около теплой печи. А им предоставили огромную общую постель с балдахином, на которой хватило бы места даже не трем, а четырем дамам.

Последовавший в честь приезда банкет проходил в зале для торжественных церемоний. Гостей обслуживали гофмейстер замка, главный хлебопекарь, пажи, кухмистер и слуги-подавальщики. Даже на столе короля не бывало столь дорогих яств и столь драгоценной посуды — так, по крайней мере, заявила Виола де Монтень. Уже первое блюдо состояло из разнообразных кусочков поджаренного хлеба с медом, пряностей, консервированной ветчины, копченых колбасок, фрикасе из мяса певчих птиц и рубленой телятины с яичным желтком.

Далее последовало второе блюдо — дымящееся суфле, вареные курятина, говядина, телятина, свинина и баранина, а также дымящиеся супы, сдобренные овощами и приправами. На третье подавались куры, голуби, гуси, свиные ножки, бараньи лопатки и рагу из дичи наряду с форелью, щукой и жареными речными раками в уксусном и лимонном соусах и с соком кислого щавеля.

Что касается последовавших затем сыра, тортов, риса, инжира, винограда, фиников и дынь, то Флёр была в состоянии лакомиться всем этим уже лишь малыми дозами. Изобилие этой роскошной трапезы было ей не по душе, и она все время спрашивала себя, не сыграло ли тут значительную роль бахвальство фаворитки. Зачем бы ей иначе пускать пыль в глаза королю и его свите многообразием всех этих кушаний, подававшихся на серебряных тарелках и в серебряных мисках и с полным набором восточных приправ?

У молодой женщины было достаточно времени, чтобы предаваться этим размышлениям, ибо властная рука хозяйки дома устроила прием так, что фрейлины королевы принимали пищу отдельно от главного стола, на нижнем этаже замка. Правда, и здесь они могли наслаждаться вкусом всех лакомств, но ни падкие на красоту глаза короля, ни взгляды других придворных рыцарей не отвлекались от сияющей Богини Луны, чьи монограммы фигурировали на всех украшениях, а ее образ был даже увековечен в виде нимфы на облицовке камина.

— Ощущение такое, будто тебя преследуют, за тобой постоянно следят, — прошептала миниатюрная графиня Монтень, не проявляя никакого почтения к хозяйке. — Повсюду эти портреты, бюсты и аллегории, и все это во славу дочери человека, которого едва не обезглавили за государственную измену!

— Как это? — Флёр с трудом сдерживала свое любопытство.

— Разве вы не знаете, что господин Сен-Валье, отец нашей гостеприимной хозяйки, был другом и доверенным лицом несчастного коннетабля Бурбона? Когда коннетабль бежал под крылышко императора Карла, королю доложили, что сеньор Сен-Валье был посвящен в план бегства. И тут же этот высокопоставленный господин оказался на эшафоте вместо сбежавшего дружка! Мадам Брезе просила пощадить отца и добилась своего, когда голова ее родителя уже лежала на плахе. Однако покойный король не собирался слишком далеко заходить в своих милостях. Он оставил за собой конфискованные владения своего подданного и заменил смертную казнь строгим тюремным заключением. Наверное, дочери проштрафившегося доставляет особое удовольствие хозяйничать в бывшем охотничьем замке Франциска I. Так сказать, поздняя месть за унижение, которое ей пришлось пережить, чтобы спасти отца.

Помнила ли королева Катарина, очень почтительно относившаяся к свекру, об этом эпизоде или просто устала смотреть на массу изображений и монограмм Богини Охоты, определить было трудно, но, во всяком случае, она покинула трапезу, как только оказалось возможно это сделать, не нарушая приличий. Флёр вместе с другими дамами из свиты королевы тоже пришлось уйти с торжества.

Как и следовало ожидать, темой разговоров в покоях королевы был прелестный замок Шенонсо. В то время как Флёр осторожно вытаскивала из одежды королевы украшенные жемчугами булавки, которыми были прикреплены рукава платья, у нее сорвалось с языка неосторожное замечание:

— Я бы, кажется, никогда не пускалась ни в какие путешествия, если бы владела таким изумительным домом, как этот, — пробормотала она, отвечая на восклицание Катарины, которая радовалась тому, что скоро вернется в стены своего собственного дома.

— Замок действительно красив, — холодно согласилась королева, — настоящая жемчужина среди всех остальных замков короля, и я рада, что его повидала.

Флёр прикусила нижнюю губу, чтобы не выболтать того, о чем узнала днем. Если королева не желала принимать к сведению, что король подарил замок Диане де Пуатье, то пусть уж кто-то другой, а не Флёр, напомнит ей об этом. Но, быть может, божественная Диана допустила роковую ошибку, выставив свои сокровища на обозрение королевы с такой помпой? Что ж, время покажет!

Флёр сложила булавки в специальную шкатулку и передала тяжелые рукава Виоле де Монтень, а та убрала их в сундук, предусмотренный для хранения предметов туалета королевы. Мадам де Гонди была предоставлена честь удалить остальные булавки из корсета госпожи, и прошло еще немало времени, прежде чем исчезли в сундуках украшенная жемчугами мантилья и нежнейшее кружевное жабо. Оставшись в одном домашнем халате с меховой опушкой, с распущенными волосами, королева отпустила своих дам спать.

Флёр первой выскочила наружу, прежде чем кто-либо смог бы ее задержать. Духота и перенасыщенный парфюмерными ароматами воздух покоев королевы, где в тесном помещении набилась масса людей, вызывал головную боль. Если не глотнуть хоть немного свежего воздуха, то всю ночь, наверное, и глаз не сомкнешь.

Она подобрала вышитую шелковую бирюзовую юбку и, миновав дремавшего охранника, побежала по узкому мостику, соединявшему замок с окружающей местностью. Туда, до обнесенной каменной стеной террасы, не доносился шум банкета, устроенного в большом зале, где теперь фигляры и артисты выкладывались до предела, чтобы развлечь короля.

Флёр ощущала под руками шероховатые камни. Она сидела на насыпи и слушала тихое журчание реки Шер, протекавшей под мостом и превращавшей замок в остров света и роскоши. Крепкий штормовой ветер, причинявший кавалькаде путешественников в течение всего дня неприятности, поднимая тучи пыли, утих, превратившись в легкое дуновение воздуха, едва ли достаточное для того, чтобы прогнать на восток тяжелые облака, проплывавшие мимо узкого серпа луны.

Ее глаза постепенно привыкали к темноте, Флёр уже различала очертания и тени предметов. Река поблескивала в тех местах, где вода заливала камни и устремлялась серебряными вихрями в сторону от главного направления течения. Воздух был прохладен, свеж и местами как будто пронизан туманом, который, наверное, в течение ночи будет медленно ползти наверх от зеркала реки.

— Какое-то предчувствие мне подсказало, что я найду вас, словно русалку, на берегу реки…

— Вы!

Флёр повернулась и оказалась перед фигурой человека, занимавшего все ее мысли. Ее вдруг охватил страх, когда она подумала, сколь бесшумно он пробрался во мраке к тому месту, где стояла она. Как ни мечтала Флёр встретиться во время этого путешествия с Ивом Сен-Тессе, сейчас она ощущала себя скованно. Флёр не находила слов, чтобы поговорить с ним о незабвенных минутах их любви. Ведь в сущности она знала его так мало!

— Прекрасная моя подруга!

Низкий мелодичный голос придавал словам особую проникновенность. Флёр ощутила, что он берет ее руки в свои, обнимает и крепко прижимает к себе. Его жадные чувственные губы приникли к ее дрожащему рту, и пронизывающе страстный поцелуй затмил последние проблески рассудка и способности к размышлениям. Она наслаждалась вкусом вина, которым отдавал его язык, упивалась окутавшим ее мужским духом и желала любимого всем своим существом.

От его ласки Флёр таяла, как воск. За прошедшие дни она часто пыталась внушить себе, что сила притяжения, которым он удерживал ее, не так уж и велика, но его поцелуи доказывали обратное. Даже не сознавая, что делает, Флёр обвила руками его шею и еще плотнее прижалась к его твердой груди. Глухой звук, вырвавшийся при этом у него, напомнил ей рычание того льва, который был выведен на памятную встречу короля в Лионе в знак приветствия правителю Франции. И словно такое же хищное животное, граф реагировал на нескрываемое, необузданное желание близости, вспыхнувшее между ними при этой встрече.

Он покрывал лицо Флёр поцелуями, его губы прикасались к нежной коже ее висков, гладили закрытые веки, опускались на восприимчивое углубление под подбородком, где на эту ласку отвечала ощутимая пульсация ее крови.

Ловкие, очень опытные мужские пальцы проскользнули между бархатистым шелком ее лифа и упругой поверхностью груди. Вздох Флёр выражал скорее чувственность, чем протест, да и приподнявшиеся темно-розовые бутоны ее сосков на вершинах нежных холмиков груди выдавали пылкую страсть, не оставляя в ней никаких сомнений. Флёр ощущала разгорающийся жар, а ураган желания налетал на нее волнами, вызывавшими дрожь во всем теле.

— Ты еще прелестнее, чем я воображал, вспоминая тебя, — шептал любимый, закидывая юбку ей на плечи, чтобы целовать не только мягкие, как шелк, полушария груди. Контраст между горячей, неуемной лаской его языка, теребившего ее соски, и прохладным ночным воздухом довел ее желание близости до вожделения. Ища удовлетворения своей страсти, Флёр терлась бедрами о его тело и вдруг вздрогнула, наткнувшись на неоспоримое твердое доказательство его жадного сладострастия.

— Граф! Вы здесь, граф Шартьер?

Зовущий детский голосок пажа едва доходил до сознания, заглушаемый чувственной пеленой страсти, опутавшей все существо Флёр. Граф опомнился первым. Молодая женщина ощутила вдруг ледяное дыхание ветра на влажно поблескивающих вершинах своей внезапно покинутой им груди и пошатнулась от нахлынувшей слабости, между тем как Ив де Сен-Тессе, действуя с ловкостью опытнейшей горничной, привел в порядок ее одежду.

Только-только он успел это сделать, как исполнительный мальчик, едва ли старше двенадцати лет, вынырнул из темноты на фоне ворот замковой башни. Он сделал вид, что не замечает мерцающего в скупом свете одеяния дамы, а лишь отвесил поклон графу.

— Сеньор, мадам де Брезе просит вас уделить ей минутку внимания. Быть может, вы соизволите проследовать за мной?

— Идите, я сейчас же догоню вас! — отослал его Шартьер и повернулся к Флёр. — Простите, любимая, я не собирался вступать с вами в интимную близость прямо в саду, как с какой-нибудь деревенской девкой. Но в вас есть нечто, заставляющее меня терять голову, как только я вас вижу.

— Мне нечего вам прощать, — сдавленно прошептала она. — Боюсь, что и вы, сеньор, оказываете на меня такое же действие!

— Надо будет заняться решением наших проблем после прибытия в Париж, дорогая! А сейчас дайте мне слово, что вы не задержитесь долго на берегу. Для речных русалок ночь таит в себе опасности…

Последний поцелуй, во время которого его агрессивный язык глубоко проник в ее мягкие сладострастные уста, возбудив воспоминания о другом, более чувственном вторжении, и она осталась одна, тоскуя по утраченной ласке и в то же время стыдясь собственной бесконечной податливости.

И что же такое столь важное нужно было Диане обсудить с графом, что побудило ее искать Ива во время банкета? Да и откуда она вообще знала, куда посылать мальчишку? Может быть, часто придворные дамы и господа встречаются по ночам в этих садах?

Испытывая легкий стыд, Флёр отправилась обратно в замок. Выходя в сад, она не думала о встрече, но, может быть, граф за ней наблюдал и понял ее действия как приглашение на свидание? Ну, а его смелым ласкам она, конечно, особого сопротивления не оказала. Наоборот, Флёр была достаточно честна перед собой, чтобы признать, что сожалеет о столь внезапном исходе этой встречи.

Флёр понимала, что в таком взбудораженном состоянии она не сможет заснуть и как следует восстановить свои силы. Лежа без сна, Флёр пыталась понять, откуда вдруг налетело на нее неожиданное ощущение опасности, поджидавшее ее, словно какое-то чудовище, прячущееся в темном углу комнаты.

В то время, как Виола де Монтень и вторая соседка предавались глубокому и спокойному сну, Флёр все пыталась угомонить свои чувства. Но это была трудная задача, потому что грудь ее тосковала по изысканным ласкам опытного сеньора, губы — по его поцелуям, а все тело — по интимной близости с ним.

Любовь скрутила Флёр, словно внезапная горячка, и эта болезнь тяжестью легла на ее сердце и беспокойством на тело. Боже правый, что же будет дальше? Собственно, выход она видела только один: они соединят свои судьбы святыми узами брака. Благословение священнослужителя узаконит грешные желания, лишающие ее сна.

Флёр уже не сомневалась, что граф Шартьер имел в виду именно это, когда говорил о предстоящем решении всех проблем в Париже. С облегчением она наконец расслабилась и погрузилась в пелену неспокойной дремы, видя во сне, что ее обнимают руки любимого.

Глава 6

Дерзкие ёрнические куплеты распевал мужской голос. Он проникал в помещение из переулка через открытое окно, и Флёр покраснела, уловив смысл небрежно срифмованных строк:

Как ни быстро она пересекла комнату, чтобы закрыть окно, все же не удалось помешать тому, что королева, как раз надевшая на свое праздничное облачение тяжелое жемчужное колье, тоже услышала песенку. Флёр не смела поднять глаза. Борясь с тугим оконным шпингалетом, она ожидала приказа госпожи схватить и наказать дерзкого насмешника. Однако с губ королевы не слетело ни слова.

Наоборот, казалось, что Катарина Медичи полностью занята рассматриванием своего украшения. Потом она взяла в руки большое изумрудное кольцо, отделанное расположенными по кругу шлифованными алмазами и замерцавшее при слабом сиянии свечек, вставленных в тяжелые серебряные светильники.

— Как вы думаете, Флёр, гармонирует ли этот зеленый тон с пурпуром моего платья или сюда лучше подойдет рубин?

Флёр глубоко вздохнула, пытаясь справиться со своим разочарованием и гневом. Если бы она обладала властью королевы, то ее вспыльчивый темперамент натолкнул бы ее на решение отправить наглого певца в камеру пыток. Неужели ему было необходимо распевать свои sottise^[6] именно под окнами покоев королевы?

— Рубин, Ваше Величество, — ответила она наконец и повернулась спиной к окну. — Его сияние оттеняет белизну ваших рук, между тем как с зеленью изумруда они кажутся бледноватыми.

— Верно, вы правы, дорогая! — Казалось, для флорентийки нет ничего более важного, чем выбор одного из двух драгоценных колец.

Ни то, что народ распевал про нее в переулках насмешливые куплеты, ни тяготы путешествия, которое наконец закончилось в Париже, не могли сломить ее железного самообладания. Флёр не знала, восхищаться этим или жалеть королеву. Между тем королева облачилась в тяжелые парчовые юбки и платье цвета красного бургундского вина с горностаевой опушкой, чтобы отправиться на балет, который был в этот день поставлен в танцевальном зале в честь короля.

— Поторопитесь, дитя мое! Король вот-вот прибудет, а я хочу, чтобы в приеме участвовали все мои дамы.

Флёр выразила свое повиновение низким поклоном и оставалась в таком положении, пока королева не вышла из комнаты.

Украшенный башенками дворец Пале Турнель, в котором располагался танцевальный зал, служил жилищем для королевы в Париже. На первый взгляд он очень разочаровал Флёр. И хотя королевский дворец Лувр в этот момент походил скорее на строительную площадку, для правительницы Франции можно было подобрать более красивое жилище, чем этот старый дворянский замок, в котором едва хватало места небольшому количеству слуг. Флёр опять пришлось делить спальню с еще двумя фрейлинами.

Пока она, выполняя поручение королевы, укладывала ее украшения обратно в сундук, пока давала распоряжения служанкам снова убрать помещение, где королева в течение прошедшего часа совершала свой туалет, мысли молодой женщины постоянно возвращались к событиям последней недели, которые грозили окончательно лишить ее спокойствия, и без того уже поколебленного.

В составе королевской кавалькады, покидающей Шенонсо, Флёр не обнаружила Ива де Сен-Тессе. Не раз она была близка к тому, чтобы спросить о нем Виолу де Монтень, но так и не решилась. Она знала, что увидит его в Париже. Он ведь ей это обещал. Но Флёр беспокоило то, что после беседы, на которую его вызвала Диана де Пуатье, он исчез.

Флёр испытывала отвращение к холодной, честолюбивой даме, которая за счет королевы возвысилась до положения могущественнейшей госпожи Франции, лицемерно называя себя другом как Его, так и Ее Величеств. Но не понимала Флёр и Катарину Медичи, которая со всевозможными почестями принимала соперницу в своих покоях, между тем как та, разумеется, и сегодня находилась в обществе короля Генриха. И конечно, вместе с ней около короля кружится весь двор. Хотелось надеяться, что среди придворных присутствует там и Ив де Сен-Тессе.

Неудивительно, что Флёр желала скорее попасть в праздничный зал. Тяжелое белое атласное платье с восхитительной золотой вышивкой и четырехугольным декольте, специально приготовленное Флёр для этого дня, очаровало даже королеву. Накрахмаленные золотистые кружева, поднимавшиеся у затылка и изготовленные из тончайших золотых проволочек и душистых золотых нитей, представляли собою шедевр мастерства, а плиссированные атласные рукава сверкали, когда движение рук приоткрывало находившийся под ними переливающийся разными цветами золотистый шелк.

В предчувствии радостной встречи свежий, яркий румянец играл на ее щеках, а зеленые глаза сверкали более глубоким светом, чем то драгоценное изумрудное кольцо, от которого только что отказалась, по совету Флёр, королева. Надежда вот-вот увидеться с графом Шартьером ускоряла и шаги Флёр, и биение ее сердца — и все это несмотря на то, что ее неутомимая новая подруга Виола не скупилась на сплетни и предупреждения.

— Говорят, он до отъезда в Турин имел связь с мадам де Бургей. Однако ее супруг об этом проведал, и граф, вообще не собиравшийся участвовать в путешествии, вдруг принял на себя роль командующего кавалькадой фаворитки.

Флёр не слушала этих рассказов. Страстная любовь, привязавшая ее к сеньору де Сен-Тессе, не имела ничего общего со случайными приключениями. Ее сердце знало только его, а больше она ничего знать не желала.

Помимо Виолы еще один друг Флёр при дворе, Пьеро Строцци, счел себя обязанным ее предупредить. Он умел проникать в сущность вещей глубже, чем мадам де Монтень, и спонтанное превращение Флёр из очаровательной девушки в любящую женщину от него не укрылось. Правда, он лишь предполагал, кто может быть виновником этого превращения, но все же отважился на предупреждение.

— Мне было бы больно увидеть слезы на этих красивых глазах, мадонна Флёр! — объявил он на своем звучном тосканском наречии. — Есть такие огни, к которым не следует приближаться даже самым красивым мотылькам. Между старым местным дворянством Франции и семьями из Флоренции — несмотря на королевские брачные узы — нет особых симпатий. Здесь оскорбляют нашу гордость и презирают нашу энергию в торговых делах.

Флёр сделала вид, что обо всем этом и понятия не имеет, но сразу сообразила, что тут мог быть намек и на высокоблагородных предков графа Шартьера, которые, как говорят, со времен Карла Великого были верными слугами правителей королевства, а, значит, вряд ли возможна близость между представителями рода Шартьеров и наследницей флорентийских коммерсантов.

Впрочем, почему все эти доброжелатели ставят такие понятия, как происхождение и состояние, выше любви? Неужели им неизвестно, что в конечном счете любовь побеждает все остальное? А она, Флёр, это знала, иначе никогда бы не испытала такого блаженства в объятиях любимого.

Она как раз спускалась по широкой каменной лестнице, осторожно подобрав юбки, когда в передней, примыкающей к главному залу, появился, пройдя между солдатами почетного караула, опаздывающий граф. Флёр застыла на ступеньках.

— Вы!

Этот негромкий возглас привлек внимание человека, появившегося в поле ее зрения, к лестнице, расположенной между частными покоями, откуда шла Флёр, и залом. Ему на миг показалось, что перед ним фея. Флёр в этот вечер распустила волосы, и они струились серебристыми волнами по ее плечам и спине. Большая матовая жемчужина над ее лбом украшала старомодный обруч, который один и удерживал все это великолепие.

То, как граф Шартьер, увидев ее, сморщил лоб, напомнило Флёр отца, когда он размышлял, как лучше всего преподнести ей какую-то весьма неприятную новость. Ее сердце замерло. Внезапно нахлынувшая неуверенность замедлила ее движения. Она остановилась в одном шаге от него, на ступеньку выше, так что их глаза оказались на одной высоте, когда он выпрямился после небрежного поклона.

— Возможно ли, чтобы вам хотелось меня видеть, мадемуазель Флёр? Какая честь для меня!

Стоявший перед ней придворный несколько надменного вида и с иронической улыбкой трудно сочетался с образом нежного влюбленного, о котором молодая женщина мечтала уже много дней.

— Как вы можете задавать такие вопросы? — в растерянности пролепетала она. — Я считала часы, стремясь к встрече с вами. До этого я себе и не представляла, сколь одинокой буду чувствовать себя без вас! Сколь покинутой!

— Не следует слишком крепко привязывать свое сердце к другому человеку, — загадочно ответил он, предлагая ей согнутую в локте руку, чтобы она могла на нее опереться. — Но я чувствую себя бесконечно польщенным, что маленьким выражениям моего внимания вы столь неожиданно дарите честь ваших воспоминаний.

— Честь моих воспоминаний… — повторила механически Флёр, словно он говорил на другом языке, недоступном ее пониманию. Она отдернула руку и с обеспокоенным видом сделала шаг в сторону. — Простите, сеньор, если от моего понимания ускользают тонкости вашей формулировки, — прошептала Флёр заплетающимся языком. — Как я могла бы забыть ту любовь, которую делила с вами? В моей жизни нет ничего более важного!

— Что за патетические выражения? Вы придаете пустому флирту слишком большое значение, любезнейшая дама!

Флёр показалось, что пол под ее ногами качается. Она с трудом сглотнула слюну.

— Боюсь, что я вас не понимаю. Скажите, прошу вас, прямо, что вы имеете в виду, и не мучайте меня намеками в духе Сивиллы^[7]. Как могут необычайно нежные ласки моего будущего супруга не иметь для меня никакого значения?

Словно пораженная громом, она искала в жестком лице и погасших темных глазах воспоминания об их любви. Но он еще не успел открыть рот для ответа, а она уже знала, что услышит что-нибудь отвратительное — такое, что исправить будет уже невозможно! Гневная улыбка блуждала по губам, которые она совсем недавно целовала с такой страстью и нежностью.

— Неужели вы совсем не разбираетесь в сущности тех знаков внимания, которые вам оказывают, крошка моя? Все это — лишь игра, которую с удовольствием ведут многие взрослые люди. Позабавятся да и прекращают всякие разговоры о такого рода мелочах.

Если бы у нее земля разверзлась под ногами и она полетела прямо в ад, то и тогда Флёр не пришла бы в больший ужас. Тут могло быть только одно объяснение: Ив де Сен-Тессе только что позволил себе по неизвестным причинам жестокую шутку. Нечто вроде испытания ее любви. Да, только так и можно все это понять. Флёр поборола леденящее сердце отчаяние и заставила себя гордо поднять голову.

— Мелочи? Можете ли вы подробнее объяснить, как это понимать, сеньор? Вы даете мне понять, что я обманулась в ваших намерениях? — произнесла она, и каждый слог стоил ей неимоверных усилий.

— Мои намерения были ясны, — ответил дворянин и устремил свой взгляд поверх ее головы к верхним ступеням лестницы. — Вы очаровательны, и мужчина должен быть каменным, чтобы не желать овладеть вами.

Флёр постаралась заглушить в себе слабую надежду, которую пробудил в ней этот ответ. Что ж, как-никак, он находит ее красивой!

— Однако, — продолжал он, — не можете же вы всерьез ожидать, что вам предложат вступить в брак? Ведь женщина, на которой я женюсь, принесет миру наследника рода Шартьер. Я надеюсь, что это будет дочь благородных родителей, имеющая безупречную репутацию. Мужчина моего ранга никак не может жениться на дочери торговца…

— На дочери торговца… — От столь коварного удара Флёр зашаталась.

— Моя супруга должна происходить из высшего сословия, вы должны это понять. Как ни очаровательна ваша внешность, но отец ваш стоит во главе торгового дома Торнабуони, и его еще никогда не видели при дворе. Вы можете быть уверены в моей симпатии к вам, но, пожалуйста, отбросьте ваше неоправданное честолюбие и давайте пойдем на торжество. Вы не должны чувствовать себя обиженной, никто не упрекает вас вашим низким происхождением. Всему свету известно, что первейшее желание Катарины состоит в том, чтобы окружать себя хорошенькими дамами, а цель его заключается в том, чтобы, быть может, когда-нибудь отвлечь внимание короля на одно из этих созданий, которое находится под ее властью и влиянием. Я понимаю, что должен ценить то предпочтение, которое вы мне выказали…

Флёр и сама не знала, откуда в ней взялась таинственная сила, удержавшая ее в этот момент на ногах. Словно оглушенная, смотрела она на человека, которому безоглядно отдалась и подарила свою любовь. Пустячный флирт! Нежная шутка! Мимоходное подтверждение его искусства совращать! Глубочайшее и полнейшее унижение, какого она еще никогда не испытывала за восемнадцать лет своей жизни, окруженная заботами родной семьи.

Глубокий вздох вырвался из ее груди, и граф Шартьер снова небрежно предложил ей опереться на его руку.

— Разрешите проводить вас на праздник, дорогая моя! Музыканты уже начали исполнять свои партии, и мы можем пропустить балет, если продолжим нашу бессмысленную дискуссию.

В растерянности смотрела Флёр на его загорелую руку, которую украшал золотой перстень с изображенным на нем гербом. Герб рода Шартьер! Если эта почтенная семья порождает таких обманщиков, то гордиться тут нечем. Она резко вырвала руку.

— Не трудитесь, сеньор! — выдавила Флёр сквозь сжатые зубы и с улыбкой, способной поразить подобно лезвию шпаги. — Но будьте уверены, что вы обязаны жизнью лишь тому достойному сожаления факту, что женщине не позволено вызывать на дуэль подлых лжецов. Вы отвергли мою любовь, получите же взамен мою ненависть!

Плавным движением она повернулась к нему спиной и, шурша юбками, сохраняя осанку, достойную королевы, проплыла мимо озадаченного таким поворотом событий графа. Бело-золотой шлейф ее элегантного облачения прошелестел по его остроконечным ботинкам, а очаровательная, увенчанная жемчугом головка выказала гордость, способную поспорить с его надменностью. Черты его лица выразили мимолетное сожаление, потом он как бы подтолкнул себя и последовал за ней.

Итак, теперь, когда отношения между ними выяснены, можно надеяться, что скоро пройдет у него и это дурацкое влечение к ее великолепному, породистому телу, которое он всего несколько раз держал в своих объятиях. Ведь это лишь мимолетный каприз, короткий сон позднего лета, приукрашенный воспоминанием, глупая игра сентиментальности, которую не может себе позволить человек в его положении.

Ни граф, ни Флёр не заметили мадам де Гонди, стоявшую на верхней площадке лестницы и только что ставшую свидетельницей чрезвычайно интересного объяснения. Нет сомнения, что Катарина Медичи заинтересуется содержанием этого разговора.

Диана де Пуатье, великолепная мадам де Брезе, как всегда, собрала вокруг себя своих преданных почитателей и друзей. Она не постеснялась высказать любезнейшие комплименты по поводу прекрасного балетного спектакля гостеприимной хозяйке, то есть той самой королеве, которую ежедневно и еженощно обманывала с ее же собственным мужем. В манерном смехе Дианы слышались металлические нотки, но обольщенный ею правитель замечал только ее элегантность, которая производила особенно сильное впечатление при сравнении с неуклюжей беременной итальянкой.

Королева после обмена притворными комплиментами покинула собравшихся, чтобы никому не бросалось в глаза, что Его Величество не находит для нее ни взгляда, ни слова. Флёр глядела на происходящее, по существу не воспринимая его. Неведомая стальная пружина выпрямляла ее спину, не давая ей опозорить себя поникшим видом.

Около нее оказался в этот момент Пьеро Строцци, и Флёр безучастно воспринимала целые каскады его высокопарных комплиментов. И все же то поклонение, которое он ей демонстрировал со своим южным темпераментом, привело ее в чувство по меньшей мере настолько, что она смогла мысленно строить какие-то планы. Нет уж, она не доставит графу Шартьеру удовольствия, показывая, сколь сильно страдает. Она будет блистать, чего бы ей это ни стоило! Быть может, именно это упрямство привело ее к решению держаться поближе к любовнице короля. Флёр выглядела столь гордой и красивой, что даже взгляд короля неоднократно обращался в ее сторону.

Это ее развлекло, а чуть хриплый смех фаворитки побудил Флёр внимательнее, чем прежде, слушать ее высказывания. Диана как раз в этот момент приняла от графа Сен-Тессе бокал вина и благосклонно поблагодарила его за услугу.

— Ах, вино в этом доме самого высшего качества! Вы согласны со мною, дорогой граф? Есть все же преимущества у тех людей, которые знают толк в общении с торговцами и поставщиками… Может быть, и мне стоит обзавестись маленькой хорошенькой служанкой из торговых кругов, как это сделала в Лионе Ее Величество? Говорят, что и вы, граф, в последнее время предпочитаете простых девушек! Это так?

С улыбкой Диана подняла свой украшенный драгоценностями бокал, протянув руку в том направлении, где находились Флёр и Пьеро Строцци. Не могло быть никакого сомнения в том, на кого намекает фаворитка своим мерзким высказыванием.

Лишь на миг взглянув в холодные темные глаза фактической правительницы государства, Флёр внезапно поняла, кто побудил графа Шартьера с презрением относиться к ее происхождению и тем самым разрушил ее любовь. Она буквально увидела перед собой маленького пажа, посланного за графом, когда они были в Шенонсо, и поспешно вырвавшегося из ее объятий Ива де Сен-Тессе.

Пусть Флёр в этот момент еще не знала, чем заслужила антипатию этой могущественной дамы, но никакого сомнения не могло быть в том, что любовь Флёр пала жертвой этой враждебности. Одновременно с этим открытием ее пронзило сознание того, что стареющую женщину заставил пойти на эту интригу скорее всего страх. Страх перед красотой молодости, которую фаворитка уже не могла себе вернуть никакими секретными средствами аптекарей всего Парижа. Не исключено, что была тут и ревность, поскольку Флёр поставила под сомнение ее право распоряжаться как угодно одним из кавалеров, которого она считала чем-то вроде своей личной собственности.

Между тем никакого основания для ревности уже нет. Флёр даже не взглянула бы на Ива де Сен-Тессе, будь он хоть последним живым мужчиной на этой земле. И все же ей было невыносимо досадно, что оба они, выпячивая свою дворянскую спесь, присвоили себе право смотреть на Флёр де Параду сверху вниз. Никому не позволено безнаказанно изгаляться над ее именем, именем ее любимого отца!

Сложная смесь из оскорбленной гордости, неутолимого желания мести и неуемного темперамента в конце концов заставила Флёр резко обернуться и пристально взглянуть на фаворитку. Теперь она, напоминающая горящее золотом пламя, возбудила всеобщее любопытство придворных, безошибочно почуявших назревающую стычку.

— Можно ли полагать, мадам, что, говоря о служанке, вы имели в виду меня? — осведомилась Флёр ясным, звонким голосом, и кругом сразу же умолкли все разговоры.

Диана де Пуатье с неподражаемой надменностью приподняла черные брови, а ее улыбающиеся губы перекосились в язвительную гримасу, когда она протянула графу Шартьеру свой опорожненный бокал.

— Ничто не в силах скрыть невоспитанности, которая обязательно оставляет свои следы, когда человек учится этикету между штабелями товара и лавочными разговорами, мадемуазель!

Флёр без промедления подняла перчатку вызова на дуэль. Улыбка, столь же привлекательная, сколь и леденящая, приоткрыла ее жемчужно-белые зубы, а ответ дышал обманчивой любезной кротостью:

— Лавочные речи моего отца были, конечно же, менее интересны, чем та конфиденциальная информация, которую сообщил коннетабль Бурбон господину Сен-Валье, прежде чем предать французского короля, перебежав на сторону испанского императора, мадам!

Даже пушечное ядро не могло бы упасть посреди круга придворных с большей внезапностью и точностью. До сих пор никто не смел даже упоминать при Диане де Пуатье о трагической судьбе брошенного в темницу Сен-Валье. К тому же голос Флёр был достаточно ясен и звонок, чтобы произнесенные ею слова можно было услышать даже в самой отдаленной нише большого зала.

Все краски исчезли с лица фаворитки. Окружающие наслаждались редкой картиной, видя, как эта дама, отличавшаяся убийственным красноречием, открывала и закрывала рот, а с ее губ не срывалось ни одного звука. Но Флёр, оказавшись уже не властной обуздать свой дьявольский темперамент, полностью вырвавшийся из-под контроля, выпустила еще одну из ядовитых стрел, хранившихся в ее колчане.

— Заверяю вас, мадам, — добавила она, как бы успокаивая собеседницу и приседая в совершенном реверансе, — что лично я предпочитаю быть любимой и почтительной дочерью лавочника и торговца, чем дочерью предателя и шлюхой короля!

Гробовая тишина в танцевальном зале дворца Пале Турнель была столь пугающей, что шуршание платья Флёр, когда она выпрямилась и пошла к выходу, звучало как шум приближающейся грозы. Никто ее не задержал. Парализованные ужасом, который произвел на них неописуемый скандал, присутствующие лишь провожали глазами удалявшуюся Флёр.

Молодая женщина уже не услышала гневного возгласа короля, тяжелого вздоха, с которым Диана де Пуатье упала в обморок, и произнесенного сдавленным шепотом проклятия столь сдержанной всегда королевы. Подобрав юбки, Флёр вбежала, словно гонимая бешеными фуриями, в маленькую комнатку, служившую ей жилищем во дворце, где бросилась вниз лицом на узкую, жесткую постель.

Слезы не принесли ей облегчения. Ничего не видя, застыв в неподвижности, охватившей ее всю до самой глубины сердца, она с трудом дышала. Развалины ее любви, счастливых планов, гордости и доверия навалились на нее с беспощадной жестокостью. Она сама все погубила. В течение нескольких страшных минут устроила столь скандальную сцену, какой двор французского короля не переживал с незапамятных времен.

Глава 7

— Теперь я понимаю, почему ваш отец так сомневался, следует ли определять вас ко мне на службу. — В голосе королевы не было свойственных ей дружеских ноток. Он звучал жестко, и итальянский акцент слышался еще сильнее, чем обычно. Флёр, опустив глаза, стояла, устремив взгляд на виньетки дорогого восточного ковра под ногами.

Более суток прошло после скандала, прежде чем Катарина Медичи вызвала ее к себе в рабочий кабинет. Это были бесконечные часы, у Флёр имелось более чем достаточно времени, чтобы пожалеть о своем глупом поступке и разобраться во всех деталях крушения ее положения в обществе.

— Ясно ли вам, что вы вели себя непростительно? Нет никаких оправданий такому нарушению приличий и добропорядочности! Вы меня полностью скомпрометировали как принимающую гостей хозяйку!

Хотя внешне Флёр выслушивала этот выговор с полным смирением, в ней все еще не угасло внутреннее сопротивление. Почему же всю вину за случившееся возлагают только на нее? Почему королева игнорирует то обстоятельство, что Диана де Пуатье сама спровоцировала Флёр и не реагировать на это было невозможно?

Если исходить из того, что об истинной причине скандала не знал никто, кроме могущественной фаворитки и графа, оставался неоспоримым тот факт, что первой бросила перчатку вызова мадам Брезе. Выходит, от Флёр ожидали, что она безответно примет это оскорбление?

— Его Величество мой супруг отдал распоряжение заключить вас в тюрьму, — завершила королева свой строгий выговор.

— О нет! — Флёр подняла голову. Она попыталась скрыть дрожь своих рук, прижав пальцы к груди. Причем в этот момент она не столько боролась за себя, сколько думала о том, как воспримут родители ее позор, когда обо всем узнают. Ведь она, выходит, запятнала старое и честное имя рода Параду. Это она из-за мелочной тяги к мести за оскорбление невинного девичьего сердца лишила чести целую семью.

— А раньше вы не подумали о последствиях вашего поступка? — продолжала королева строгим тоном, не обращая внимания на возглас отчаяния, вырвавшийся у Флёр. — У мадам Брезе был приступ истерики, и даже Его Величество был не в состоянии ее успокоить. Над ней хлопотали все придворные врачи, пришлось трижды прибегнуть к кровопусканию. А это, как вам отлично известно, не очень-то приятная процедура. Кроме того, лейб-медик короля полагает, что застой крови,вредный для ее нервов, лучше всего устранять с помощью регулярных клизменных процедур…

Прошло еще некоторое время, и до сознания Флёр дошло, что тон порицания в высказываниях ее госпожи изменился. Низкий спокойный голос придавал подробному описанию страданий красивой фаворитки какие-то мстительные оттенки. Казалось, что скоро в ее голосе завибрируют нотки удовлетворения и даже удовольствия.

Наконец Флёр решилась осторожно, из-под полуопущенных ресниц взглянуть на королеву. Большие зеленые и маленькие черные глаза встретились. Первые выражали неуверенность, вопрос, растерянность, вторые — явное торжество, даже злорадство. Катарина Медичи наслаждалась каждой деталью этой беседы, в чем не могло быть ни малейшего сомнения.

— Поскольку вы входите в состав моей свиты, я, конечно, тоже направила своих лейб-медиков в покои мадам, — невозмутимо продолжала старшая собеседница. — Нужно было принять все меры, сделать все, что в наших силах, для поправки здоровья оскорбленной дамы. Ну, а теперь мы можем обратиться и к вашей судьбе, моя крайне агрессивная кошечка!

Судорожно сцепленные руки Флёр разжались сами собой. В ее глазах вспыхнул огонек надежды. Правильно ли поняла она завуалированный смысл последних слов королевы? Правда ли, что скандал, который стал в эти дни предметом бесконечных разговоров всего Парижа, воспринимался высокой собеседницей Флёр как изысканное развлечение?

Разумеется, Катарина Медичи никогда даже не намекнула бы на то, что это так и есть, но ее взгляды, тон и скрытая усмешка красноречиво свидетельствовали именно о таком смысле ее слов. Она с величайшим удовольствием желала своей сопернице, чтобы каждая приставленная к ней пиявка делала свое дело, и наслаждалась даже просто описанием неприятностей в жизни Дианы.

— Можете поблагодарить меня за то, что я похлопотала за вас перед моим супругом, — продолжала королева уже в свойственном ей дружественном тоне. — Если бы я его не убедила в том, что любое волнение представляет большую опасность для моей беременности, то пребывания за решеткой или по меньшей мере изгнания из стен дворца вам едва ли удалось бы избежать. Тем не менее вам следует знать, что Его Величество настаивает на применении к вам самых строгих дисциплинарных мер. Больше вы уже не сможете, крошка моя, позволить себе ничего, хотя бы отдаленно напоминающего этот скандал.

— Значит, вы все же отсылаете меня домой? — Флёр не представляла себе, как она предстанет перед родителями. Ведь она самым беспардонным образом обманула доверие отца.

— Нет! Тот факт, что я лично избрала вас в круг моих фрейлин, никогда не позволит мне отослать вас обратно, — покачала головой королева. — Вы уже достаточно взрослая, чтобы ответить за последствия необдуманного поступка, мадемуазель Флёр.

На этот раз королева избрала сугубо официальную форму обращения, и Флёр с трудом подавила в себе внезапно охватившую ее дрожь. Неужели госпожа придумала такое наказание, которое еще хуже, чем перспектива предстать перед строгим, осуждающим взглядом отца?

— Вы уже не девочка, которая могла бы после совершенных глупостей искать защиту под крылом родителей, — продолжала Катарина, словно прочитав ее мысленные опасения. — Мы с королем пришли к единому мнению, что лучшим средством укрощения вашего темперамента явилось бы замужество.

Молодая женщина инстинктивно прижала ладонь к губам, чтобы подавить готовое сорваться с ее губ восклицание протеста.

— Послушайте меня. — Королева повелительным жестом подняла руку, словно Флёр действительно дерзнула непочтительно ее прервать. — Что случилось, то случилось. Но теперь нужно успокоить моего рассерженного супруга такой мерой наказания, которая выглядела бы достаточно серьезно и эффективно. Он не потерпит, чтобы одна из моих фрейлин, которая оскорбила мадам де Брезе столь чувствительно, отделалась бы легким испугом.

Логика этих аргументов не помогла Флёр принять создавшуюся ситуацию. Ради всего святого, что она должна понимать под серьезными санкциями? Напрягая все свои силы, она едва сдерживала охватившее ее чувство страха. Еще никогда повиновение не давалось ей с таким трудом.

— Вы… Вы уже знаете того, кто станет моим мужем? — прошептала она столь тихо, что ее слова были едва различимы.

Кивок королевы подтвердил полное крушение всех надежд Флёр. Итак, все кончается тем, что она утратила не только самоуважение, родительский дом и сердце, но еще и свободу.

— Кто…

Задать этот вопрос до конца она не посмела. Кого избрала для нее Катарина? Одного из своих итальянских друзей или родственников? Может быть, даже Пьеро Строцци, который не сводит глаз с ее декольте при встрече с ней? Образ пусть и симпатичного, но фатоватого маленького человечка, которому она может быть отдана, заставил ее с трудом подавить удушье. Какова мера ее проступка? Чем она за него заплатит?

— Вы будете повенчаны с Ивом де Сен-Тессе, графом Шартьером, дитя мое!

— Нет!

— Этого слова я не желаю слышать. Вы будете следовать моему приказу, непослушное дитя! — Королева нетерпеливо подергала длинную жемчужную цепочку и попыталась строгим взглядом припугнуть свою непокорную фрейлину.

Тем не менее Флёр возразила:

— Ваше Величество! Прошу вас! Кто угодно, только не он!

Темные брови королевы поползли вверх, выражая неприкрытое удивление.

— Как это понять? Я думала, такое известие приведет вас в неописуемый восторг. Что заставило вас лишить его своих симпатий? В Лионе буквально молились на него. Никогда не предполагала, что вы столь переменчивы в своих чувствах!

Флёр заломила руки за голову и невольно отступила на шаг назад, словно это могло укрыть ее от острого взгляда Катарины Медичи. Ее тонкие черты исказились от сильной душевной боли, а зелень светлых глаз потемнела, словно ночной лес.

— Не я виновата… в этой перемене, — хрипло произнесла она, пытаясь себя защитить. — Простите, я не в силах говорить об этом…

Но всем своим видом Флёр выразила больше, чем могли бы это сделать скупые, с трудом выдавленные слова. Это внесло недостающий камешек в ту мозаику, над которой королева размышляла в предшествующие часы. В сочетании с непомерным высокомерием графа, связанным с его родом, корни которого восходили к истокам французской истории, а также с подлыми оскорблениями Дианы де Пуатье, та картина, которую лишь в самых общих чертах набросала мадам де Гонди, обрела вдруг ясные очертания.

Дело в том, что после скандала королева пришла к выводу, что переоценила интеллигентность Флёр. Побежденная ее очарованием и красотой, Катарина приняла к себе на службу бездумную мятежницу, которая вместо ожидаемой от нее пользы устроила бунт. Так казалось королеве до самого последнего момента. Но теперь, в свете новых фактов, картина резко изменилась. Оказывается, Флёр вела себя вовсе не как неразумное дитя. С отчаянием глубоко оскорбленной женщины она нанесла удар там, где с наибольшей вероятностью могла рассчитывать на возмездие своим обидчикам.

И все же в создавшейся ситуации уже не было возможности что-либо изменить: слишком искусно была сплетена та сеть, которую королева сама, желая сделать как лучше, изготовила за прошедшие часы. Разумеется, Катарина прежде всего хотела предотвратить возможный ущерб семье Флёр из-за необдуманных действий их дочери. Существовали причины, по которым королева чувствовала себя обязанной помочь Рене де Параду, но которые должны были оставаться тайной. Кроме того, она не была бы Катариной Медичи, если бы при сложившихся обстоятельствах не нанесла чувствительный удар даме, которая не упускала ни одного случая, чтобы унизить королеву на том основании, что она иностранка и доверия не заслуживает.

Потому-то Катарина и убедила короля в том, что Флёр будет идеальной супругой красивому графу Шартьеру, чьи скандальные выходки неоднократно становились предметом обсуждения при дворе.

Король охотно дал согласие, потому что этот брак, в свою очередь, послужит тому, что вызывающе привлекательный граф не будет постоянно находиться около Дианы де Пуатье, которой лишь с трудом удавалось скрывать ту слабость, которую она питала к очаровательному кавалеру. А ведь эта ее симпатия давно уже была как бельмо на глазу у ревнивого короля.

Словом, брак графа удовлетворял скрытое желание монарха отомстить ему за то, что тот посмел раскидывать свои сети в тех местах, где суверенный правитель полагал свое господство неограниченным. Да и в броне вызывающей гордости Ива де Сен-Тессе будет пробита ощутимая брешь, если приказ короля вынудит его жениться на купеческой дочери. Благодаря тому, что Флёр была достаточно богата, чтобы пополнить истощенное состояние графа, злому умыслу придавался блеск высочайшей королевской милости.

Короче говоря, эта дьявольская идея так понравилась королю, что он тут же отправил графу послание, приглашая его на аудиенцию. Теперь уже никакая человеческая сила не была в состоянии помешать браку, который, как думала Катарина, будет восторженно принят только одной Флёр. То, что девушка резко протестовала против этого замужества, было большой неожиданностью.

— У вас выбора нет, — вынесла королева свой окончательный приговор отчаявшейся фрейлине. — Но если вы не сможете обрести счастье, может быть, этот брак послужит вам орудием мести. А приказ моего супруга обязателен и для вас, и для графа Шартьера.

Флёр в ужасе смотрела на королеву остановившимся взглядом, не произнося ни слова. Всего на два дня раньше подобное известие принесло бы ей упоение счастьем, а сегодня это была полная безысходность. Быть прикованной по воле короля к человеку, который относится к ней с пренебрежением, которого она ненавидит, потому что он ее унизил и использовал, — какая же безутешная жизнь ожидает Флёр! А про что это сейчас сказала Катарина? Возможность отомстить?

По губам королевы скользила легкая улыбка.

— Так вот, малышка моя! Боритесь! Но не забывайте, что и раненое сердце рано или поздно выздоравливает. Не хлопайте слишком громко той дверью, которую, быть может, опять захотите когда-нибудь открыть. Я найду нужные слова, чтобы известить вашего отца об этом браке. А теперь идите паковать вещи. Сегодня двор отбывает в Фонтенбло, и там король объявит о вашей помолвке. Надо полагать, что разговоры об этой новейшей сенсации положат конец сплетням по поводу оскорбления мадам де Брезе!

Если до этой беседы Флёр была охвачена страхом и лишь с трудом могла держать себя в руках, то сейчас она чувствовала, что почва уходит у нее из-под ног. Не было такого места, куда она могла бы пойти за помощью, такого человека, который бы ее поддержал и дал добрый совет. Детское желание броситься под защиту отца было лишь последней попыткой сопротивления силам беспощадной реальности.

Рене де Параду с женой и слугами вернулся в Сан-Тропе. Пока до него дойдет какое-либо послание, пройдет немало дней. Она была одинока, полностью предоставлена самой себе и вынуждена нести полную ответственность за свои легкомысленные поступки.

Неужели это и есть то, о чем она дома столь страстно мечтала? Иметь возможность самостоятельно принимать решения, самостоятельно действовать и бороться? Разве капризная судьба не выполнила все ее глупые, неосторожные желания самым невероятным образом?

Громкий смех убегающей прочь фрейлины королевы, которая приложила к губам тыльную часть руки, стараясь прервать его, звучал столь зловеще, что оба стражника, между которыми она пробежала, посмотрели на нее с тревогой.

Глава 8

Флёр хотела всем своим поведением показать, как мало значит для нее помолвка с графом Шартьером, но, к несчастью, достигла прямо противоположного эффекта. В тот момент, когда она вступила в большую галерею замка Фонтенбло, построенного для отца теперешнего короля зодчим Россо Фиорентино, все взгляды устремились на нее.

Для этого вечера Флёр выбрала простой, без всяких украшений бархат очень темного цвета, напоминающий черновато-зеленый мох. Довольно скромную юбку, лежащую мягкими складками, украшал лишь короткий, но роскошный шлейф. Сужающееся книзу декольте опускалось между полушариями груди, доходя до широкого пояса, красиво подчеркивавшего талию, а узкие рукава закрывали руки вплоть до пальцев.

Такой наряд не обратил бы на себя никакого внимания, если бы в нем не появилась именно Флёр. Темно-зеленый тон платья подчеркивал золотистый цвет ее алебастровой кожи, и, хотя декольте лишь чуточку приоткрывало округлости груди, она казалась провоцирующе обнаженной в этом темном окаймлении, тем более что Флёр, вопреки всем правилам господствующей моды, отказалась от драгоценностей и колье.

Только ее тяжелые волнистые распущенные волосы удерживались по обе стороны головы двумя гребнями из слоновой кости, красивая резьба которых поблескивала при свете свечей. Создавалось впечатление, что хрупкая длинная шея едва выдерживает вес этой шелковистой массы, которая, подобно дорогой мантии, струилась по плечам и спине.

Смелая строгость наряда, облегавшего ее фигуру с большой элегантностью, отсутствие всяких украшений и необыкновенное сочетание великолепных светло-серебристых волос с темно-зеленым цветом глаз складывались в порожденный природой шедевр, способный поспорить по своим достоинствам с любой статуей Челлини. Не произнося ни слова, Флёр сумела произвести при дворе еще один фурор.

Это было сразу видно по тому, как все взгляды, только успев отметить появление Флёр во дворце, обратились в сторону большого бального зала, где выздоровевшая Диана де Пуатье восседала рядом с королем и его супругой, словно никогда и не было того скандального эпизода в Пале Турнель.

Как будет реагировать появившаяся сегодня в белом фаворитка на новую звезду, которая с таким торжеством излучала свое сияние на уже затухающую комету Дианы? Какой невероятной милостью короля пользуется эта купеческая дочь, если, несмотря на грандиозный скандал на вечере королевы, ей сегодня разрешено появиться в Фонтенбло с высоко поднятой головой!

Флёр ощущала шушуканье за своей спиной и любопытные взгляды, как уколы игл, вонзающиеся в кожу. Больше всего на свете ей сейчас хотелось подобрать юбки и убежать отсюда без оглядки, однако время для таких детских выходок ушло безвозвратно. Сегодня ей не оставалось ничего, кроме как сохранять выдержку при любых обстоятельствах. Невольно вспомнилась бабушка, которая воспитала у внучки чувство собственного достоинства еще в раннем детстве. И Флёр дала себе слово ни в коем случае никогда больше не позорить имя мадам Изабель.

— Мадемуазель Флёр де Параду! — объявил официальным тоном королевский герольд у двери большого зала, и Флёр продолжала свой путь, пока не склонилась в глубоком реверансе перед королем, взгляд которого был исполнен серьезности. Он увидел перед собой склоненную золотистую головку на фоне темно-зеленых лепестков. Это зрелище очаровало монарха и придало его строгому голосу мягкость.

— Добро пожаловать в Фонтенбло, мадемуазель де Параду! — приветствовал он ее гораздо любезнее, чем она ожидала. — Мы рады, что вы верно служите моей дорогой супруге. Поднимитесь!

В глубине души Флёр сомневалась как в добром расположении к ней короля, так и в его любви к супруге, но ей ничего не оставалось, кроме как принять королевский комплимент с возможной любезностью. С улыбкой, игравшей на ее губах и не касавшейся глаз, она послушно встала.

— Приношу свою благодарность Вашему Величеству, — пробормотала Флёр, демонстрируя свою воспитанность.

— Нам нравится видеть вас такой послушной, мадемуазель, — продолжал удовлетворенный король. — Мы выражаем надежду, что подобная благовоспитанность будет выказана вами и по отношению к вашему будущему супругу. Скромность, молчаливость и послушание — таковы основные добродетели супруги, которые и вы, надеемся, проявите в замужестве. Сегодня мы объявляем о помолвке графа Шартьера, сеньора Ива де Сен-Тессе, и мадемуазель Флёр де Параду. Дай Бог вам счастья, здоровья и множество деток, дорогая моя!

Во время этой речи король привстал со своего кресла, взял руку Флёр и вложил ее в руку графа Шартьера. Флёр же лишь в самый последний момент ощутила присутствие высокой атлетической фигуры в непосредственной близости от себя. Потребовалась вся выдержка, чтобы совладать с внезапно охватившим ее чувством страха.

Когда его прохладные сильные пальцы сомкнулись вокруг ее руки, она подняла глаза и попыталась понять выражение его застывшего, словно маска, лица. Но то ли из-за ее сильного возбуждения, то ли из-за непроницаемости черт его застывшего лица, она не смогла прочесть на нем решительно ничего.

О чем он думал в этот миг? Страдал ли он, так же как и она, от безысходности этой ситуации, спрашивал себя, чем заслужил это наказание? Восставала ли его гордость против приказа короля? Ведь правитель вынуждал его вступить в брак с женщиной, которую он считал лишь низкородной дочерью торговца, стоявшего во главе дома Торнабуони и заработавшего скромную приставку «де» перед своим именем лишь коммерческими операциями.

— Кардинал Гиз благословит узы вашего брака завтра в придворной часовне! — заключил король Генрих свою речь, и на секунду Флёр ощутила, что Ив де Сен-Тессе как бы окаменел. Однако в его ответе не было заметно и следа той ярости, которую он, несомненно, должен был испытывать в этот момент.

— Моя дама и я благодарим Ваше Величество за великодушие и благие пожелания на будущее. Но на сегодня я прошу разрешения нам обоим удалиться.

— О нет, об этом не может быть и речи, граф! — Король хлопнул в ладоши. — Поскольку на вторую половину завтрашнего дня назначена охота, давайте используем сегодняшний вечер, чтобы достойно отпраздновать такое событие, как заключение брака. Вам предоставляется честь открыть бал!

Хлопнув в ладоши, король тем самым дал сигнал музыкантам, которые, по приказу Генриха, начали вечер с «танца павлинов». Сам король пригласил и вывел на паркет Диану де Пуатье, улыбавшуюся несколько натянуто. Волей-неволей пришлось и Флёр двигаться в этом бесконечном танце рядом с ее молчаливым женихом. Ей с трудом удавалось правильно выполнять предписанные па, особенно когда до ее слуха доносились его предназначенные лишь для нее и произносившиеся сквозь зубы слова:

— Это и есть та месть, которую вы мне пообещали, красавица моя? Примите мои поздравления, я недооценивал ваш ум и влияние. Но вы еще пожалеете, что прибегли к этому средству, чтобы достичь поставленной цели!

— Вот как? Посмотрим… — дерзко прошептала она, между тем как удары сердца доходили буквально до самой шеи, а ноги едва держали ее. — Кстати, вам следовало бы веселее улыбаться, чтобы Его Величество ни в коем случае не пришел к заключению, что вы якобы не в состоянии оценить по достоинству доставшуюся вам честь сочетаться браком с дочерью почтенного коммерсанта, сеньор!

— Неужели можно под личиной ангела скрывать душу ведьмы?

— Предполагаю, что это — изъян, проистекающий из моего низкого происхождения, любезнейший мой господин… — насмешливо парировала она. Если он думает, что король отдал приказ об их браке в результате ее интриг, то ей от этого ни холодно, ни жарко. Даже наоборот, если это приводит его в ярость, то ей на руку такое его отношение.

Однако Флёр углядела в какой-то момент мстительную вспышку в его черных глазах. Но она еще не успела осознать этого, как он уже снова скрылся за завесой равнодушия и наигранной безучастности.

— Значит, вы избираете в отношениях между нами войну, — задумчиво констатировал он, оценивая создавшееся положение.

— Войну выбрали вы, — поправила его Флёр, чопорно поджав губы. — Если вы думаете, что когда-нибудь забуду те слова, которые вы мне преподнесли в Пале Турнель, то заблуждаетесь! А если ваша гордость страдает от этого навязанного приказом короля брака, то просто откажитесь от этих уз — и все.

— Отпрыск рода Шартьер не может не повиноваться своему королю!

На этот раз она ответила лишь легким пожатием плеч, показавшимся ему в равной мере кокетливым и презрительным. Однако это движение плеч привлекло внимание Ива к соблазнительным округлостям ее груди, и капельки пота, выступившие у него на лбу, были вызваны не только жаром бесчисленных свечей, горевших в большом зале.

Флёр казалось, что вечеру не будет конца. Тот факт, что она была вновь милостиво принята при дворе, отделавшись лишь мягким выговором, вдруг придал ей в глазах прочих дам и господ такой вес, который был сравним только с влиянием королевской фаворитки. Правда, дом Торнабуони не может похвастаться дворянским происхождением, но уж, во всяком случае, на нем лежит блеск сказочного богатства. А разве их королева имела дворянский титул до брака с Генрихом Орлеанским?

Однако за всеми этими лестными для нее обстоятельствами молодая женщина ни на минуту не могла забыть об облаченной во все черное фигуре своего будущего мужа.

Сначала она его любила, потом возненавидела, а теперь добавился еще и страх, который внушил ей граф в этот вечер. Кто ее защитит, как только она станет его женой? С браком он обретал право не только распоряжаться ее состоянием, но и личной свободой. Какие последствия будет это иметь для нее?

В Фонтенбло сразу же после приезда Флёр де Параду были предоставлены шикарно обставленные покои, рассчитанные на то, что здесь ей предстоит жить с супругом. Тем не менее в этот последний вечер свободы она бы отдала все на свете, чтобы только оказаться вновь в скромной комнате дворца Пале Турнель, которую она делила с еще двумя фрейлинами.

Вместо этого ей пришлось мириться с тем, что граф отвез ее в новое жилище и, расположившись там, словно желанный гость, начал наливать себе вина из заранее приготовленного графина без тени сомнения в том, что ему все разрешено. Графин стоял на отделанном серебром столике, а чуть запотевшие стенки этого сосуда свидетельствовали о том, что его услужливо охладили.

Камеристка в простой коричневой шерстяной одежде и в белом колпаке стояла в готовности помочь Флёр раздеться. Все это оказалось для Флёр неожиданным, а ее будущий супруг, вполне правильно истолковав ее вопросительный взгляд, поднял свой бокал с вином и пояснил:

— Я позволил себе позаботиться соответствующим образом о вас. Удивляет же меня лишь то, что вы не привезли с собой своих слуг из родительского дома.

Флёр прикусила губу. Она была рада, что такая преданная душа, как Жанна, не слышит этого небрежного тона. Флёр не решилась забрать свою старую няньку из привычной обстановки, интуитивно предчувствуя, что ей не будет хорошо при дворе.

К этому добавлялось еще и то обстоятельство, что лишь совсем немногие из молодых фрейлин королевы имели собственных горничных. Было достаточно и общих служанок, и лишь мадам де Гонди предпочитала услуги собственной камеристки. Граф должен был все это знать, поэтому его замечание носило чисто провокационный характер.

Но Флёр упорно отмалчивалась. Тогда граф поставил свой наполовину наполненный бокал на крышку стола с таким стуком, что вино брызнуло на стол, и смерил Флёр таким мрачным и наглым взглядом, что ее щеки покрылись пылающим румянцем. От возмущения у нее перехватило дыхание, но все же ей удалось справиться со своими эмоциями.

— Примите мою благодарность за все, граф! Я устала и не хотела бы вас больше задерживать.

Пламя в его черных глазах напугало ее больше, чем зловещая улыбка, которой он ответил на ее отказ от дальнейшего пребывания в его обществе.

— Приятного отдыха, красотка моя…

Это звучало как совет насладиться спокойным сном, поскольку вскоре у нее уже такой возможности не будет. Флёр нашла спасение в грациозном книксене и распрямилась только после того, как стук двери возвестил, что ее будущий супруг вышел из комнаты.

После этого она воспользовалась услугами молчаливой камеристки, которая очень хорошо понимала, что ее новой госпоже сейчас не до болтовни. Она освободила Флёр от зеленого бархатного платья и расшнуровала корсет, а потом подала заранее приготовленный, подбитый мехом коричневый домашний халат и, наконец, вытащила из волос гребни.

Флёр смотрела остановившимся взглядом в обрамленное золотом зеркало, но видела не себя, а суровое лицо графа. Поскольку тот не мог выплеснуть свой гнев на самого короля, отдавшего этот приказ, он выбрал себе жертву, которая была отдана ему на растерзание. Уверенный в том, что она покупает себе титул графини за счет своего состояния, он заставит ее оплачивать его бесконечными унижениями.

Как ни горько, но Флёр только теперь вспомнила, что граф даже в самые сладостные минуты их близости никогда не произносил слова «люблю». Быть может, укрывшись броней своей гордости, он вообще утратил всякие человеческие чувства. Она перепутала плотское влечение с нежной любовью, и винить ей было в этом некого, кроме себя самой.

Но ему, этому высокородному могущественному сеньору, еще предстоит встретиться кое с какими сюрпризами. За прошедшие дни Флёр стала уже не той безоглядно влюбленной девчонкой, которая вешалась ему на шею, и победить ее ему будет труднее, чем он себе представляет! В этом она твердо поклялась себе.

Но после всех этих раздумий Флёр трудно было уснуть в эту ночь. Она беспомощно металась на душистых шелковых простынях под сводчатым балдахином постели. А если временами и впадала в тревожную дрему, то ее одолевали тяжелые сны, и она в ужасе просыпалась. Наконец, проснувшись в очередной раз, Флёр больше не смогла заснуть. Опершись одной рукой о постель, она другой убрала со лба мокрые волосы. Огонь в камине погас, и чужие для нее покои были покрыты непроницаемым мраком. От биения сердца в ушах стоял шум, а темнота окутывала ее словно удушливое толстое одеяло. Стояла мрачная, непроглядная ночь.

Флёр опять представила себе три пары черных глаз, следивших за ней весь вечер: тревожные, неотступные взгляды Катарины Медичи, холодные, не предвещающие ничего хорошего глаза Дианы де Пуатье и, наконец, те неподвижные, угрожающие глаза человека, который завел ее в этот хаотический лабиринт любви и ненависти, где она чувствовала себя обреченно-потерянной.

Флёр попыталась молиться, но получился лишь зов о помощи, лепет отчаяния, которого в дневное время она бы просто постыдилась. У Матери Божией были более важные заботы, чем заниматься опрометчивыми поступками молодой женщины, которую собственное легкомыслие и необузданный темперамент поставили в безвыходное положение.

Глава 9

— Вам бросать, графиня! Посмотрим, останется ли везение в игре на вашей стороне!

Король Генрих изволил лично передать кубок с игральными костями молодой даме в отделанном золотом атласном платье сиреневого цвета. Весь двор стал свидетелем того, как соприкоснулись их пальцы. Мало того! Галантный король наклонился и поцеловал ее руку. Пламя бесчисленных свечей, игравшее на драгоценных украшениях и вышивках, позволяло любопытным придворным следить за каждым интимным жестом, выражавшим королевское расположение к графине де Шартьер.

Чуточку стесняясь, но не без некоторого кокетства, она приняла и кубок с игральными костями, и знаки благосклонности. Правда, игра, которой король в этот вечер отдавался со страстным азартом, ей уже наскучила, но Флёр ни единым жестом или взглядом не выдавала своих чувств. Наоборот, она являла собой ослепительно красивую и очень довольную партнершу, которой, к удивлению всех придворных, выпадали самые крупные выигрыши.

Диана де Пуатье, одна из тех, чьи привилегии перешли к молодой даме, явно с трудом сохраняла самообладание, напоминая статую из белого мрамора.

— Можно подумать, что ваша почтенная супруга недостаточно богата, — едва разжимая губы прошипела Диана стоявшему рядом с ней Иву де Сен-Тессе, который задумчиво наблюдал за происходящим.

— Фортуне не прикажешь: кого захочет, того и осчастливит своим расположением, мадам, — тихо ответил он. Но глубокие складки, залегшие по обе стороны его рта, явно свидетельствовали о том, что и его мысли тревожны. Флирт короля с его супругой был слишком явным, чтобы доставлять графу приятные ощущения.

Флёр тоже заметила складки, придававшие лицу ее супруга нечто, напоминавшее хищную птицу. Два дня прошло с того момента, как в часовне замка Фонтенбло он произнес свое «да» при их венчании, и с тех пор избегал ее.

Сразу после свадьбы граф отправился на охоту, и ночь, которую она ожидала с большой тревогой и неуверенностью в своих чувствах, принесла лишь одиночество.

Граф не задерживался в ее покоях. Страхи Флёр очень быстро улетучились, а осталась только ненависть, которую она упорно лелеяла в себе. То, что он ее избегал, мешало осуществлению планов мести, а она не могла этого допустить. Флёр подумала, что гордость графа, очевидно, не позволит ему смириться с флиртом между мадам де Шартьер и королем.

Ее расчет оправдался быстрее, чем она ожидала. Когда придворные направились на банкет, Флёр, к своему удивлению, обнаружила мужа рядом с собой, и прикосновение, которое она ощутила, когда он взял ее за руку, было первым с тех пор, как граф в присутствии венчавшего их священника надел на ее палец чеканное золотое кольцо, к весу которого она все еще не могла привыкнуть.

— Я поведу вас к столу!

Это был приказ, а не просьба. Флёр бросила на мужа осторожный взгляд из-под полуопущенных ресниц, но вздрогнула, увидев огонь в обращенных на нее глазах. Ярость, презрение, гнев и еще нечто не поддающееся описанию столкнулись с ее собственной насмешливой гордостью, под защиту которой она укрывалась, как только приходилось общаться с графом.

— Какая великая честь, супруг мой! — прожурчал ее голос. И она одарила его сияющей улыбкой, столь же фальшивой, как и молодость мадам де Брезе. — А то я уж было подумала, что наша свадьба привиделась мне лишь во сне.

— Такой милости небес нам обоим не дождаться, — пробормотал граф, сдерживаясь. — Но уж придется вам, любезная дама, вести себя достойно того имени, которое вы добыли себе при помощи мошеннического трюка. Если же вы этого не сможете сделать, то мне волей-неволей придется восполнить пробел в вашем воспитании.

— Вы видите перед собой прилежную ученицу, — отвечала Флёр, сохраняя игривый тон разговора, хотя в ее глазах блестел лед. — Вы — мой образец для подражания решительно во всем, сеньор. Но в то время как вы служите фаворитке, я предпочитаю выказывать преданность королю и его супруге.

— Весьма почтенное занятие, если при этом соблюдать правила морали и приличия.

— Разве я их нарушаю? Если да, то, видимо, научилась этому у вас в тот самый раз, когда вы сами переступили через все законы порядочности, использовав наивность и доверчивость неопытной девчонки, верившей и в мораль, и в приличия, из одного лишь желания удовлетворить свое сладострастие…

Флёр видела, как он покраснел, и поняла, что удар достиг цели. Удовлетворение окрасило ее щеки румянцем.

— Тот, кто хочет перепрыгнуть через установленные самой природой барьеры происхождения, должен заранее обдумывать свои действия, чтобы не допускать подобных промахов.

— Осуществление всяких махинаций требует таланта, которым в моей семье обладают только отец и братья, сеньор! — Флёр и не думала молчать, выказывая вежливость, свойственную хорошему воспитанию.

— Вы недооцениваете собственных талантов, мадам!

Это было сражение. Шла стрельба язвительно-острыми словами, которые произносились чуть слышным шепотом, достигая только тех ушей, для которых предназначались, между тем как губы сопровождали эту перестрелку улыбкой. Со стороны, в глазах окружающих, Флёр и ее супруг казались в высшей степени элегантной четой, наслаждающейся за светской болтовней богатой трапезой, блюда которой как раз в это время подавались на серебряных тарелках и в дымящихся мисках.

— Скромность — это такая добродетель, которую воспитывали во мне и бабушка, и мать, сеньор!

Молодая графиня и на этот раз оставила за собой последнее слово, произнесенное кротким голосом.

В создавшемся положении ее супруг молча избрал из всех возможных выходов один — винный бокал. Единым махом он выпил всю содержавшуюся в нем темно-красную жидкость, вытер тыльной стороной кисти капли в углу рта и подал опустошенный сосуд для наполнения пробегавшему мимо лакею.

До конца обильной трапезы он повторял эту процедуру столь часто, что Флёр едва сдерживала себя, чтобы не выказать сомнений в корректности подобного поведения. Лакомясь засахаренными сливами, поданными на десерт вместе с другими сладостями, она спрашивала себя: неужели он действительно посмеет напиться за королевским столом как сапожник?

Но вопреки ее опасениям, когда они встали и он подал ей руку, чтобы она могла на нее опереться, пальцы его даже не дрогнули.

Строгий церемониал французского двора предусматривал, что осенью, после праздника урожая, дамы и кавалеры должны отходить ко сну в одиннадцать часов вечера. Король выказывал уважение к этому обычаю, но, по слухам, он в этот час направлялся в покои мадам де Брезе, а не королевы. Поскольку к тому же Ее Величество находилась в интересном положении, вряд ли она могла в этот день рассчитывать на посещение супруга.

Флёр в описываемый вечер не входила в число дам, обязанных помогать при раздевании пребывавшей в одиночестве королеве. Следуя этикету, графиня должна была отправиться в свои апартаменты вместе с супругом.

Они проделывали путь во враждебном молчании. Их тени, отбрасываемые на стены светом олеиновых ламп и напоминавшие какие-то гигантские, вырезанные из бумаги силуэты человеческих фигур, следовали рядом с ними. Подобная призракам, пара теней выглядела угрожающе, и это усиливало беспокойство молодой женщины. Она чувствовала, что граф де Шартьер, как клокочущий вулкан вот-вот разразится извержением.

— Можете идти! — сразу же отослал он ожидавшую Флёр камеристку.

Прислужница бросила на него короткий взгляд, присела в книксене и молча удалилась. А граф немедленно повернулся к графину с вином, предусмотрительно поставленному здесь заранее.

Рассерженная Флёр встала на пути между мужем и подносом, на котором стоял графин.

— Кто разрешил вам выставлять мою камеристку? — прошипела она. — По какому праву вы вмешиваетесь в мои дела?

— По праву того, кому вы принадлежите.

— И, демонстрируя это право, вы спокойно наблюдаете, как я изворачиваюсь, пытаясь справиться с застежками на спине?

— Ну зачем же такие сложности, красавица моя?

И прежде чем Флёр догадалась, что в его душе таятся злые умыслы, он обеими руками схватился за края декольте ее нового атласного сиреневого платья и одним махом разорвал его пополам. Ее возмущенный крик смешался с леденящим душу треском разрываемой ткани и глухим циничным хохотом мужчины.

— Вы сумасшедший! Вы совершенно пьяны! — возмущенно выкрикнула Флёр.

— Малость опьянел, но, к сожалению, недостаточно! — согласился граф, сардонически улыбаясь.

— Вы ведете себя непозволительно! — Флёр пыталась прикрыться обрывками своего платья, но укрыться было нечем. Повернувшись, она хотела накинуть домашний халат, заранее положенный рядом, но он предупредил и это ее намерение.

Флёр очутилась в сжатых со страшной силой тисках его рук, которые так прижали ее обнаженную грудь к твердой вышивке его бархатной куртки, что она едва могла дышать.

— Отпустите меня! Это такие манеры господствуют в вашей почтенной семье? — Даже если удары ее сердца доходят до самой шеи, все равно она не позволит ему заметить, что впадает в панику. — Пустите меня, или я буду звать на помощь!

— А кто вас услышит? Стены этого замка очень толсты, а почетную стражу перед дверью вы обретете не раньше, чем займете место фаворитки. Но не питайте напрасных надежд, уж я-то сумею этому помешать!

Без всякого соответствия этикету благородной дамы, Флёр барахталась в железных тисках его рук. От этой борьбы рассыпались тяжелые, высоко заколотые волосы, и при каждом резком движении на пол сыпались заколки. Элегантная прическа превратилась в водопад блестящих перепутанных прядей.

Среди всего этого шелковистого хаоса ее глаза пылали от ярости, как зеленые свечи, а нежные губы испускали все проклятия, которые приходили ей в голову.

Похожий на хищное животное, граф злобно улыбнулся:

— Вот, значит, какие штучки таятся под вашей напускной культурой, мадам. Этакая драчливая фурия с сомнительными высказываниями. Придется позаботиться о том, чтобы вы научились не давать волю своему язычку!

— Этого вы никогда не дождетесь, мошенник проклятый. Вы…

Флёр не успела высказать всего того, что хотела, так как его губы закрыли ей рот. Они плотно прижались к ее губам, овладевая ими без остатка, пылая неутолимой страстью. Хотя Флёр, извиваясь, упорно оборонялась от этой агрессии, капитуляция была неизбежна.

В ее прерывистом дыхании уже ощущалась нежность, разбуженная в ней, несмотря ни на что, этим жестоким поцелуем. Все ее тело вплоть до самых укромных уголков испытывало зов плоти. Он заставил ее ощущать ласку и отвечать на нее. Ее кулаки разжались, а напряжение мышц превратилось в нежную податливость. Беззащитная, ввергнутая в омут сладострастия, она напрочь забыла про гордость, самоуважение и клятву мести.

Комната поплыла у нее перед глазами, и проскользнувшее было «нет!» задушили объятия Ива де Шартьера, подхватившего ее на руки и унесшего в расположенную рядом спальню. В странном раздвоении мыслей и чувств Флёр еще помнила, что следовало бы защищаться, что она будет раскаиваться, если не найдет в себе сил бороться до последнего против его замысла. Да, будет раскаиваться! Но все было напрасно, она полностью отдалась лихорадочным прикосновениям его рук, нетерпеливо срывавших с нее остатки разодранной одежды. Огонь борьбы, тлевший между ними с того памятного дня в Пале Турнель, вспыхнул с такой силой и отчаянием, что ни один из них был не в состоянии контролировать свои действия. С немой ожесточенностью Ив де Сен-Тессе овладевал красотой, которая его и раздражала, и высмеивала, и все же засела в его душе как заноза.

Это была совсем не та нежно-эротическая близость, которую испытала Флёр, когда впервые оказалась в его объятиях. Наоборот, она ощущала, что ее порабощают, что ему хочется прежде всего демонстрировать свою власть над ней, что он намеренно возбудил в ней это доходящее до безумия влечение, заставлявшее, забыв обо всем на свете, отвечать на его поцелуи и тоже стаскивать с него одежду.

— Дьявол проклятый, — хрипела Флёр, извиваясь под лаской его опытных рук. — Я тебя ненавижу!

— Что ж, возможно, — саркастически отвечал он. — Но более страстно ты меня желаешь, маленькая моя хищная кошечка. Признайся, что не можешь этого отрицать!

Продолжая любовную игру, он слегка коснулся зубами отвердевших сосков ее розовой груди и прошелся пальцами по ее дрожащей плоти, которая после этого прикосновения затрепетала и увлажнилась, выражая сладострастие. Острые стрелы невыносимого влечения пронзили все тело Флёр, а всхлипывания перешли в безудержные стоны необоримого желания.

Тут он вдруг перестал ее ласкать. Она открыла глаза. Растерянная и в то же время полная страсти, Флёр посмотрела на его торжествующее смуглое лицо. В ее разгулявшемся воображении он был дьяволом и Богом одновременно. Он улыбался, и его белые зубы сверкали в сиянии свечей.

— Скажи мне, что ты хочешь соединиться со мной! — беспощадно потребовал он. — Попроси, чтобы я тебя взял!

Что-то подспудно сжалось в душе Флёр, отказываясь от такого беспредельного подчинения чужой воле. Нет! Нет! Никогда, ни за что она не…

Однако ее неожиданно охватил мучительный жар. Она чувствовала, что умрет на месте, если он покинет ее в этот момент, момент страстного до муки желания. А тут еще и это стремление ощущать его единственным господином своей плоти…

— Ну?

Это был побуждающее провокационный возглас, после чего он снова стал ласкать языком ее груди. Глаза Флёр затуманились, и страстный стон вырвался из самой глубины ее существа.

— Возьми меня! — хрипло потребовала она. — Я страстно хочу тебя. Ты это желал услышать?

— А ведь это все только начало, красавица моя, — прошептал он с неожиданной нежностью.

Пройдясь поцелуями по отсвечивающим перламутром, красивым полушариям ее груди, он отправился дальше через гладкий живот к светлому облачку серебряных локонов, как бы охранявших лобок. А губы шли все дальше, подавляя последние попытки напуганной Флёр отпрянуть назад, и, наконец, она полностью окунулась в раскаленную волну сладострастия, которую принес ей этот горячий и в то же время нежный язык, проникающий в самые интимные глубины ее женского естества.

Казалось, каждое прикосновение вызывает в ее теле вспышки самого настоящего пламени, и она полностью потеряла контакт с окружающим миром. Где-то в глубине ее существа нагнеталось такое напряжение, что она кусала губы, пытаясь подавить громкие крики и даже не обращала внимания на солоноватый привкус крови. Не владея собой, она впивалась ногтями в густую вязь черных волос того, кто вверг ее в эту бурю сладострастия.

Сверкающая молния избавления вырвала из груди Флёр хриплый крик, который она так долго сдерживала. Дрожа всем телом, она испытывала безграничный экстаз. Языки пламени сомкнулись над ней. Да, он ее погубил, но — ради всех святых! — какая же это была прекрасная смерть!

Нежное дыхание, овевавшее ее грудь, и губы, игриво, бродившие по ее шее, привели Флёр в себя и одновременно вызвали у нее удивление.

Нет, она не мертва! Наоборот, воспринимает жизнь с новой, обостренной чувствительностью. Твердое мужское естество, прижимавшееся к ее шелковистому бедру, свидетельствовало о том, что муж отложил до лучших времен удовлетворение собственного желания. Чтобы доставить ей новую волну сладострастия или доказать, что она не более чем воск в его руках?

Чего только она не наговорила ему, чего только не наделала! Краска стыда залила ее щеки, но она напрасно пыталась высвободиться из его крепких рук.

— Э, нет, дорогая моя! Я хочу, чтобы ты оставалась со мною до утра. Мы ведь только начали, ты еще со мною не расплатилась…

Растерянная, глядя на себя словно, со стороны, Флёр поняла, что этого человека она может днем искренне ненавидеть, а ночью страстно любить; что ее голова и ее тело могут иметь весьма различные желания и что между мужчиной и женщиной существуют такиеотношения, о которых она раньше не имела ни малейшего понятия.

Итак, Флёр снова позволила ему втянуть себя в любовную игру. Их столь трудные в течение солнечного дня взаимоотношения преобразовывались под светом луны в язык поцелуев и проявлений страсти. То, что было задумано ее гордым супругом как демонстрация силы, как насилование и разрушение ее воли, стало вновь, словно по волшебству, слиянием двух существ, которые по прихоти природы с абсолютной точностью подходили друг другу.

Глава 10

Слова священника скользили мимо сознания Флёр, их смысл она не схватывала. Однако вид у нее был такой, словно она самый благочестивый человек из всех присутствующих. Флёр стояла на коленях около мадам де Гонди, ее светлые волосы прикрывала тонкая кружевная косынка, а руки были смиренно сложены на дорогом молитвеннике. Никто не мог бы усомниться в том, что она слушает мессу с величайшим вниманием.

Но как можно сосредоточиться на мессе, если тело еще трепещет от отголосков сладострастия, пережитого прошедшей ночью; если фиолетовые тени изматывающей битвы любви придают глазам особую глубину, а губы, кажется, еще хранят следы горячих поцелуев. Нужно ли исповедоваться в том, что испытано такое неизъяснимое блаженство? Требует ли это покаяния?

Флёр склонила голову на скрещенные руки и каждый момент ожидала, что ее вот-вот поразит карающая десница Божьей справедливости. Ведь вовсе не христианские чувства наполняли ее душу. Страсть, ненависть, сладострастие и неуемная жажда мести, тоска по чему-то невыполнимому — все это так далеко от кротости, отличающей истинно благородную даму.

Ее смятение отражалось только в глазах, и Флёр старательно прикрывала их полуопущенными веками. Разумеется, она не могла поискать глазами того, от кого утром, когда она проснулась, остался только отпечаток головы на подушке. Видимо, он ушел из ее покоев совсем рано.

Флёр не знала, радоваться этому обстоятельству или сердиться. С одной стороны, его уход избавил ее от того презрения, которое он постоянно выражал ей и которое после прошедшей ночи было бы ей особенно неприятно. С другой стороны, ей казалось непорядочным, что уходя он даже не попрощался.

Впечатление, что с ней обошлись, как с продажной девкой, усиливалось ощущением стыда от собственной поразительной несдержанности. Чувство справедливости не позволяло Флёр взваливать всю вину за произошедшее только на мужа.

Впрочем, как она могла защититься от его агрессии? Ведь только благодаря его изощренному искусству в любовных делах Флёр полностью была охвачена огнем сладострастия, хотя по-прежнему и не уважала человека, который доставил ей минуты такого наслаждения. Заключительная речь перед судом своей совести, которую держала она в свою защиту, завершилась утренним благословением придворного капеллана, и Флёр вместе с другими верующими захлопнула молитвенник.

Она, как и все остальные придворные, покидала часовню, стараясь при этом не наступить на колоссальных размеров юбку мадам де Гонди, скроенную по последнему крику моды. Виола де Монтень, чьи дружественные чувства к графине Шартьер остались без изменений, сделала одно из своих язвительнейших замечаний:

— Вы не находите, что наша мадам выглядит в этой черной парче как ходячая бочка дегтя? Одному Богу известно, что хорошего находят люди в этих испанских нарядах. Вот я, например, и не подумаю прятать грудь под вышитый шелк, да еще и класть себе на шею настоящий жернов из белых кружев. Впрочем, такое обделенное природой существо, как наша строгая наставница, конечно, способно захотеть казаться еще тучнее, чем она есть на самом деле. Что вы на это скажете?

Отвечать Флёр не пришлось, ее избавил от этого Пьеро Строцци. Подойдя к дамам, он свойственным ему театральным жестом взмахнул шляпой, на которой было столько перьев, что их хватило бы на полдюжины павлинов.

— Дорогие дамы! Вы вносите дыхание весны в хмурое осеннее утро! Позвольте сказать, что я очарован вами!

— Мы страшно спешим, сеньор! Всего вам наилучшего! — Графиня Монтень потянула свою спутницу за руку и испустила вздох облегчения, когда Пьеро остался позади. — Неужели этот петушок с его пестрым оперением не действует вам на нервы, Флёр?

— Нет, с чего бы? В пестрый костюм одет умный человек, да и королева очень ценит своего кузена, хотя я и нахожу его забавным!

— Забавным? — повторила ее спутница и возвела глаза к небу. — Ну как же можно находить забавным такое ничтожество, если ваш муж — доблестный рыцарь в черном? Хотела бы я знать, что бродит в вашей головке, моя дорогая подружка.

Флёр сделала вид, что не расслышала слов «ваш муж».

— О ком вы говорите, дорогая моя?

— О вашем супруге, конечно! О ком же еще, Боже правый? Половина всех придворных дам в трансе с тех пор, как он обвенчался с вами. И в первую очередь, разумеется, Диана де Пуатье. Когда-то она его с пренебрежением отвергла, поскольку королевская власть победила над шармом простого графа, но, поверьте мне, в глубине души она сожалеет об этом шаге, продиктованном голым рассудком. Конечно, пока не было другой дамы, прибравшей его к рукам, Диана была вполне довольна. Она уже много лет наслаждается ролью недоступной богини, и тот факт, что более молодая дама торжествует победу там, где Диана до сих пор безраздельно господствовала, ей сознавать совершенно невыносимо! Вы нажили себе гораздо более опасного врага, чем это представляется на первый взгляд. Будьте осторожны!

— Вы ошибаетесь, Виола, — возразила Флёр. — Я вышла замуж за графа по приказу короля. Вы называете торжеством моей красоты тот факт, что, по мнению Его Величества, Шартьер способен обучить меня придворным манерам и послушному молчанию?

Виола рассмеялась.

— Вы так думаете? А почему же этот дрессировщик смотрит на вас, словно пес на лакомую косточку, как только вы попадаете в поле его зрения? И если существует на свете мужчина, который обожает собственную жену, то это прежде всего именно он! О, не отрицайте этого, дорогая моя! Да и в ваших глазах появляется особый блеск, когда вы смотрите на него! Приказ короля подошел как нельзя более кстати! Готова биться об заклад, что вы провели ночь в его объятиях и что вы оба занимались не только спорами. Никакая другая сила, кроме любви, не зажигает глаза женщины столь волшебным сиянием.

— Вы… Вы совершенно… Вы просто с ума сошли! — Флёр даже остановилась, чтобы разубедить свою единственную подругу, но Виола лишь подмигнула ей с довольным видом.

— Сошла с ума? Ну, ладно. Но я всегда стараюсь быть деликатной, а потому оставляю вас наедине с тем господином, который спешит нам навстречу. Ну, видите, что я говорила: когда вы на него смотрите, ваши щечки расцветают розами! Старайтесь не показывать виду, что у вас нет сил сопротивляться ему!

Кокетливо шурша юбками, прижав украшенный драгоценностями молитвенник к груди и любезно кивнув графу де Шартьеру, молодая придворная дама удалилась. Флёр едва успела немного успокоить разбушевавшееся сердце, как он уже стоял перед ней и отвешивал поклон в своей неподражаемой манере, сочетая элегантность и небрежность.

Отказываясь следовать господствующей при дворе моде, он не носил головного убора, поэтому сейчас яркие полуденные лучи солнца отражались от его черной копны волос синевато-сверкающими блестками. Флёр не могла не вспомнить, сколь шелковисты эти густые локоны на ощупь, с какой удивительной упругостью они возвращались на место после того, как ее пальцы, играя, лохматили их. Досада на собственные глупые мысли обозначила на ее лбу еле заметную морщинку.

— Мы приглашены на королевскую трапезу, мадам! — возвестил ее супруг совершенно безучастным голосом, снимая со своего рукава несуществующую пылинку. — Разрешите мне сопровождать вас.

В строго расписанный распорядок дня придворной жизни входило и то, что король в десять часов утра слушал мессу, а около одиннадцати направлялся к столу. При этом, в отличие от вечернего банкета, компанию Его Величеству при утренней трапезе составляли только наиболее близкие и пользующиеся особым расположением придворные. Приглашение к королевскому столу считалось очень почетным, и все же Флёр с трудом сдержала охватившее ее раздражение.

Выходит, что, кроме этого официального приглашения, ему нечего сказать ей после прошедшей ночи? Ни одного теплого слова, никаких извинений или тем более знаков внимания? Никакого жеста, свидетельствующего об изменении в их отношениях. Или ему действительно столь мало важна их близость, что он забыл о ней, как только закрыл за собой дверь ее спальни?

Очевидно, так оно и было, иначе он не мог бы с таким равнодушным видом ввести ее в большой зал, полированный пол которого был совершенно скрыт от глаз разбросанными по нему душистыми травами. Они хрустели под ногами, и аромат лаванды смешивался с запахом уходящей осени. Это, конечно же, и было причиной того, что она вдруг ощутила жжение в глазах и едва сдерживала слезы.

Дело в том, что легкий аромат лаванды помнился ей с детства, прошедшего в солнечном доме над морем. Здесь, под стропилами крыши, во внутреннем дворике высушивались связки собранных трав. Это был дом, в котором смеялись дети и царило веселое оживление от частых визитов друзей. Дом, мир которого она смогла оцепить только на расстоянии.

Как же давно все это было! Кажется, в какой-то другой жизни, когда она еще верила в сказки и легенды, когда мечтала о любви и сказочном принце, который украдет ее и всю жизнь будет на нее смотреть такими же глазами, какими дедушка смотрел на бабушку Изабель. Значения этих взглядов Флёр тогда не понимала, но они всегда казались ей воплощением любви.

Процессия лакеев вернула ее к действительности. Не успели они с мужем занять свои места за столом, как уже королевский стольник внес в зал на подносе серебряный колпак, под которым лежали столовые приборы Его Величества. Тяжелая ткань скатерти, ароматизированная настоем донника и свисавшая до пола длинными тяжелыми складками, была обсыпана гвоздикой и сахаром. Наполненные водой сосуды для смачивания пальцев стояли наготове около каждого места, как и серебряные тарелки с маленькими сладкими конфетками, которыми Флёр лакомилась особенно охотно.

Контролируемые дворцовыми поваром и пекарем, целые стаи поварят вносили наполненные миски. Король ел, выказывая отличный аппетит и презрительно игнорируя серебряные вилки, на которых настаивала его супруга. По старинному галльскому обычаю, он ел руками.

Королева же, напротив, демонстрировала искусство обращения со столовыми приборами. Поэтому она, в отличие от супруга, могла обходиться без смачивания пальцев и последующего вытирания их о скатерть.

Флёр подражала королеве с потрясающим умением, которое было основано на навыке долгих упражнений. Она не заметила, что на лбу ее супруга прорезалась еще одна морщинка. Он выглядел очень мрачным, а политое соусом оленье жаркое на его тарелке стыло нетронутое.

— Вы не голодны? — задала Флёр первый пришедший в голову вопрос, чтобы хоть как-то прервать тягостное молчание.

Он взглянул на нее так, словно мысли его блуждали где-то далеко и ему приходится с трудом сознавать, кто же обратился к нему с вопросом.

— Нет, — отрывисто бросил он, а потом с неожиданным любопытством поинтересовался: — Где же это вы научились так хорошо обращаться с вилкой?

— Дома! Моя бабушка очень не любила кушать горячее пальцами. Такие вот приборы она привезла, вернувшись из путешествия по Флоренции, когда я была еще совсем маленькая. А вы, видимо, предполагали, что я выросла в свинарнике и готова использовать любой незнакомый инструмент для нападения на вас?

Манера Флёр чуть наклонять голову набок, поднимая при этом золотистые брови, была расценена графом как издевательство, поэтому вызвала в нем сильнейший гнев, который собеседница не могла не ощутить. В этом снова проявилась та таинственная связь между ними, которую Флёр улавливала в глубине души с самого начала. Отгороженная от него стеной ненависти и гордости, она уже думала, что эта связь улетучилась, но вот Флёр опять читала его мысли так ясно, будто он высказывал их вслух.

— Вы приняли решение меня презирать, не так ли? То, что произошло между нами этой ночью, лишило вас уверенности, а теперь, при дневном свете, вы хотели бы оправдать вашу мимолетную слабость…

— А если это и так?

— Вы что же, ждете от меня сочувствия? Забудьте об этом! Мне было бы по душе увидеть, как вы страдаете. Тогда я снова могла бы поверить в божественную справедливость.

Ведшийся в полутонах разговор проходил так конфиденциально, что ни один из соседей не слышал ни слова.

Спор погрузил Флёр и ее супруга, сидевших за королевским столом, в их собственный, отравленный ядовитыми стрелами мир. Целью каждого было причинить боль другому. Доказать, что собственная гордость не сломлена и ничто никогда ее не поколеблет.

— Неужели слова о божественной справедливости не застревают у вас в горле, крошка тщеславная? Имейте мужество честно признаться, что приехали ко двору с целью поймать себе мужа. Выловить на удочку дурачка, который обеспечит вашим деньгам необходимый дворянский титул, чтобы вы могли удовлетворить свои амбиции при дворе. И зря времени не потеряли, примите мои поздравления!

Флёр невольно вспомнила о нежном прощании с матерью, последние слова которой возникли в сознании молодой женщины и показались ей при теперешнем положении просто насмешкой: «Я уверена, что при дворе ты найдешь себе мужа, Флёр! Дворянина, который тебя достоин, которого заслуживает твоя красота. Я ежедневно буду молить Святую Божию Матерь, чтобы она принесла тебе много счастья!»

Задумавшись, Флёр механически откинула со лба непокорную прядь волос, которая все-таки отделилась от тщательно сделанной прически. Сегодня золотая корона ее волос была переплетена только нитками жемчуга. Флёр не сомневалась, что ее мать все еще молится о счастье дочери, хотя, с другой стороны, до нее уже могло дойти то послание, в котором сообщалось о замужестве Флёр.

Однако никакие молитвы на всем свете, наверное, не в состоянии помочь Флёр обрести такое счастье, о котором она когда-то мечтала, полная наивных надежд. Действительность выглядела иначе, она требовала борьбы, чтобы не погибнуть и не поддаться отчаянию. И Флёр снова прибегла к своему оружию — острому языку.

— Если вы видите себя в роли глупца, сеньор, то я не берусь оспаривать такую оценку вашей личности. Жене не полагается противоречить собственному мужу.

— Ведьма!

— Вся ваша без остатка, супруг мой!

Флёр взяла несколько конфет и была вынуждена напрячь все силы, чтобы ее пальцы при этом не дрогнули. Слава Богу, что она сидит! Флёр грызла засахаренную миндальную дольку, не ощущая вкуса. Но окружающим она являла картину полнейшей расслабленности и соблазнительной женственности.

Ив де Сен-Тессе подумал, что эта интриганка просто невыносима и что ее поведение достойно наказания. И все же, ох, как ему хотелось поцелуем смахнуть с ее влажных губ сахарные кристаллики, а прикосновением руки убрать с ее лба ту непослушную прядь волос, что раз за разом падала ей на лицо и придавала Флёр вид маленькой девочки, которая, заигравшись, перестала следить за прической и туалетом.

Он ничего не ел, но зато бокал за бокалом пил вино. Однако алкоголь ничего не мог изменить. Граф запутался в силках этой золотой сирены, как влюбленный дурак, и был вынужден признать ту унизительную истину, что едва способен дождаться ночи, чтобы воспользоваться возможностью снова сжать ее в своих объятиях. Она была ядом в его крови, воздухом, необходимым для дыхания, и если она когда-нибудь об этом узнает, то, пользуясь своей властью, наточит самые острые ножи, какие когда-либо использовались для уничтожения человека.

Казалось, прошла вечность, прежде чем трапеза наконец завершилась, и король уселся в одной из оконных ниш. Церемониал требовал, чтобы в числе прочих и граф Шартьер с супругой преклонили перед ним колена. Во время этой процедуры Его Величество король Генрих бросил благосклонный взгляд на соблазнительные груди графини, выступавшие самым привлекательным образом из-под декольте ее нежно-зеленого атласного платья. Шаль из воздушных кружев, покрывавшая ее голову во время мессы, окутывала графиню, словно волшебный туман.

— Мы счастливы приветствовать вас, графиня! — произнес король, не скрывая своего восхищения. — Будете ли вы сопровождать нас сегодня на охоте?

— С радостью, если Ее Величество не имеет для меня иных поручений… — Флёр по-прежнему повиновалась королеве.

Сидевшая рядом Катарина милостиво махнула рукой.

— Вам необходим свежий воздух, дитя мое! Желаю приятных развлечений. Когда мой принц явится на свет, я тоже с удовольствием приму участие в охоте.

Единственным человеком, которому такое решение не понравилось, был граф де Шартьер.

— Да хоть умеете ли вы ездить верхом? — проворчал он, когда король милостиво отпустил их. — Фаворитка этим искусством владеет отлично и потому предложит быстрый темп. Она ездит верхом, как мужчина. Вы же рискуете сломать себе вашу изысканную шейку!

— Что ж, это, во всяком случае, было бы выходом из создавшегося положения, причем вам самому не пришлось бы ничего добиваться, — ответила Флёр со злой иронией. — Не поставить ли вам свечку святому Губерту^[8], чтобы он помог в исполнении вашего желания? К сожалению, я должна попросить прощения и удалиться. Вы, конечно же, согласитесь, что я не могу взобраться на коня в таком одеянии, да к тому же не гожусь в амазонки в такой мере, как мадам Брезе!

Одна из причин, побудившая Флёр во время охоты идти на головокружительный риск, состояла из смеси мятежности духа, разочарования, гнева и жажды мщения. Ей казалось очень соблазнительным избавиться от вставших перед нею проблем в результате возможного падения с лошади, от которого она уже не оправится.

Перекинув ногу согласно новому головокружительному стилю езды через луку седла (это нововведение было осуществлено Катариной Медичи еще во времена короля Франциска), Флёр свободно управляла элегантной золотисто-коричневой кобылой и чувствовала себя в седле совершенно уверенно. Лошадь и наездница составляли единое целое: некую симфонию в золотых тонах, создающую особенно привлекательное впечатление на фоне зелени леса.

Во время травли графиня Шартьер была ближе к королю, чем Диана де Пуатье. А к концу охоты она даже преклонила колено перед королем, и он укрепил на ее головном уборе дубовую ветку, полагающуюся самой мужественной участнице охоты. Этой чести обычно удостаивалась мадам де Брезе, очень редко королева и до сих пор ни одна из прочих придворных дам.

Флёр, несколько возбужденная, с распущенными волосами и сверкающими зелеными глазами, приняла из рук короля награду и выпрямилась. Окантованное золотом зеленое платье для верховой езды сливалось с листвой деревьев, а ее нежное лицо и золотистые пряди волос улавливали остатки дневного света. Больше чем когда-либо она напоминала соблазнительную нимфу, случайно оказавшуюся в обществе охотников.

Очарованный король не нашел ничего лучшего, как прямо сказать ей об этом, сопровождая свою речь изысканными комплиментами.

— Очаровательная пара, не так ли? Волшебная фея, пленяющая Его Величество. — Пьеро Строцци не мог отказать себе в удовольствии указать и без того уже разъяренной фаворитке на представившуюся всему двору любопытную сцену: высокомерный, атлетически сложенный король флиртует с прелестной графиней де Шартьер.

— Действительно, — фаворитка держалась с ледяным спокойствием, хотя ее голос приобрел странный металлический оттенок, — Его Величество всегда отличался хорошим вкусом, разве вы этого не знали, господин Строцци?

— О Мадонна, кем бы я был, если бы смел вам противоречить! — преувеличил кузен королевы свое почтение столь бесстыдно, что оно превратилось в прямую противоположность.

Ив де Сен-Тессе стал случайным свидетелем обмена этими словами, и, хотя Диана де Пуатье улыбалась, графа охватил страх. Эта дама не из тех, кто спокойно принимает поражение.

Он взглянул на другую сторону просеки. Король взял Флёр за руку, и было видно, что он не собирается быстро отпускать ее. А обычно гневная, задиристая супруга графа Шартьера улыбалась королю так, что ее муж ощущал сияние ее глаз, как обжигающий тело огонь. Да, она играла с огнем, это было ясно при одном взгляде на официальную королевскую фаворитку.

Гнев охватил графа, вынужденного наблюдать за чем-то вроде зарождающегося романа. Мысль, что другой мужчина сможет насладиться ее нежной невинностью в сочетании с чувственной страстью, покрыла его лоб холодным потом. Он-то как никто знал, что это прелестное тело, слившееся с лошадью, способно лишить рассудка любого мужчину.

А с другой стороны, разве она уже не представила ему отличное доказательство своих намерений? Выходит, от дочери купца — к графине Шартьер, а теперь — от графини до королевской фаворитки? До тайной повелительницы во всех делах, пользующейся благоволением Генриха? До высот красивейшей первой дамы двора? Неужели это и было с самого начала ее истинным стремлением?

Под его пальцами раздался негромкий треск, вернувший Ива де Сен-Тессе к действительности из круга мрачных мыслей. Итак, он бессознательно сломал хлыст. Ради всего святого — он ревновал к королю! Как ревновала и мадам Брезе, улыбка которой была явно притворной.

Она, глубоко задумавшись, вертела свой хлыст одной рукой между пальцами другой, словно натачивая нож.

Впрочем, чем она может навредить Флёр? Представится ли ей вообще случай добраться до молодой графини? В данный момент графу казалось более вероятным, что он сам обойдется со своей супругой так же, как с только что сломанным хлыстом.

Глава 11

— О Мадонна, при очередной охоте ей бы хотелось преследовать не какого-то глупого оленя, а меня, чтобы гнать через все леса вокруг Фонтенбло. Она ненавидит меня так, что просто зеленеет, как только я попадаюсь ей на глаза! Стоит мне приложить еще немного усилий, и она обретет пару дополнительных уродливых морщин под своей великолепной маской.

Пьеро Строцци из-под полей своей как всегда пышно декорированной шляпы бросил многозначительный взгляд туда, где собралась охотничья компания короля. Диана де Пуатье восседала, словно на троне, в дамском седле иноходца, белый цвет которого конкурировал с белизной ее окантованного черной каймой охотничьего костюма. Держа в левой руке хлыст, а в правой — украшенный драгоценностями поводок, она беседовала с королем, не теряя, однако, из виду никаких деталей происходящего.

Флёр знала, даже не оборачиваясь, кого имел в виду маленький итальянец. Вражда фаворитки с кузеном королевы особенно усиливалась потому, что король очень ценил этого странного на вид гордого итальянца. Он отмечал его своим благоволением, не слушая, как в других делах, упреков своей любовницы. Флёр не могла сказать, почему король находит маленького человечка таким неотразимо симпатичным, но тот факт, что Генрих в день своей коронации наградил Строцци орденом Святого Михаила, говорил о многом. Даже Диана де Пуатье не могла навлечь на него немилость, и Строцци широко пользовался этим обстоятельством.

— Признайтесь честно, вам доставляет удовольствие при каждом удобном случае дразнить эту даму. Нет ничего удивительного в том, что она хотела бы от вас избавиться, — заметила Флёр, не щадя Строцци, но смягчая свои слова улыбкой.

— Конечно, — согласился он без всякого стеснения. — Мне доставило бы удовольствие дожить до того дня, когда она утратит свою власть!

— Как же это вы не участвуете сегодня в охоте? — осведомилась графиня де Шартьер несколько рассеянно, поскольку ее внимание сосредоточилось на наблюдении за собравшимися на охоту придворными, среди которых она искала своего супруга.

Казалось странным, что она так мало знает о нем и о его делах. После той чувственной лихорадочной ночи прошло уже больше недели, а Флёр не могла похвастаться тем, что хотя бы на шаг стала ближе к своему высокомерному супругу. Его загадочность занимала ее с каждым часом все сильнее.

— Разве вы забыли, что наша общая повелительница ожидает сегодня важного посла? — Пьеро Строцци на правах хорошего друга, которому доверяют, взял Флёр под руку и увел назад к парадной лестнице. — А новости из Урбино, которые он привезет, имеют значение для всех нас. Вы думаете, что при таком положении дел меня может интересовать охота? Если король Генрих решится на военные действия, чтобы привлечь к ответу предателя Козимо, я готов ему служить!

— Значит, вы тоже относитесь к кругу невольников, которым приходится отказываться от придворных развлечений ради высокой политики! — пошутила Флёр.

Как ни странно, но у нее явно улучшилось настроение, когда она не увидела мужа среди верных слуг фаворитки. Ей не нравилось, что та отдает ему приказы, и не меньше раздражало, что он этим приказам повинуется. Какое право имеет эта дама так им распоряжаться?

Как бы то ни было, сегодня фаворитке придется разыскивать другую жертву, на которой можно сорвать свою злость, и Флёр почувствовала себя в состоянии проявить интерес к политической судьбе ряда южных герцогств, на которые претендовала Катарина Медичи.

— Я не считаю себя рабом, донна Флёр! — ответил облаченный в пестрые одежды кавалер с неожиданной серьезностью. — Я предан моей кузине, а она не может похвастаться тем, что при дворе у нее много таких приверженцев!

— Надеюсь, что в моем-то искреннем расположении к королеве вы не сомневаетесь? — постаралась Флёр отвести от себя подозрения, послышавшиеся в его голосе, и улыбка ее пропала.

— В вашем — никогда, красавица моя. Но можете ли вы ручаться за преданность вашего супруга, который до сих пор давал мало поводов считать его другом нашей повелительницы?

Флёр задумалась и сделала неопределенный жест рукой.

— Я не могу ответить ни «да», ни «нет», господин Пьеро! — заметила она, невольно переходя на итальянский, чтобы ее не поняли посторонние люди. — Мой муж и его мысли для меня тайна, разгадка которой с каждым днем становится все труднее.

— Он доставляет вам много неприятностей?

Ответить просто «да» было бы, конечно, правильнее всего. Но как можно столь откровенно раскрывать свою душу перед чужим человеком? Ив де Сен-Тессе сидел в ее теле как заноза, которую невозможно извлечь. Он был ее раздражением, угрозой, печалью. И все же, не видя его, Флёр спрашивала себя, где он пропадает, что делает. К своей досаде, ответов на эти вопросы она не находила.

На тех придворных приемах, которые им полагалось посещать вместе, он вел себя с безукоризненной вежливостью, не давал ей никаких поводов для упреков и уже поэтому вызывал в ней гнев и раздражение. Были моменты, когда она не сомневалась, что ей достало бы мужества его убить, если бы только в ее руках находилось соответствующее оружие.

Но часто случалось, что ночью дверь ее покоев отворялась, он молча входил, в яростном порыве совершал половой акт и, достигнув цели, буквально убегал, сам теряясь от своего бессилия сопротивляться влечению к ней.

Повторилось это и в предыдущую ночь, поэтому Флёр пришлось надеть закрытое до самой шеи платье, чтобы скрыть следы, оставленные его страстью.

Одно лишь воспоминание об этом, словно по волшебству, окрашивало ее щеки румянцем, и она ощущала пикантное покалывание во всем теле, помнившем с постыдной отчетливостью каждое его страстное движение. Впрочем, ее угнетало и унизительное сознание того, что ей все нравилось и что она вовсе не сопротивлялась этому. Ох, если так пойдет дальше, то можно и с ума сойти!

Да она уже сошла с ума, она мечется между ненавистью и неистовством сладострастия, она уже — ох, как давно! — не та невинная дочурка, которую отец передал на попечение королевы. Она — существо, не разбирающееся в собственных чувствах и предавшее свою гордость. Унижаемое, растерянное и терроризируемое тем самым мужем, которого навязала ей королева.

Легок на помине, граф де Шартьер в этот самый момент вдруг появился перед парадной лестницей и подошел к ней. Одет он был впервые за много дней не в черные, а в мрачно-красные тона, так что напоминал сатану более, чем обычно. Поскольку Флёр держала за руку своего собеседника, Строцци почувствовал, как молодая женщина вдруг словно окаменела.

— Господи, неужели вы так боитесь своего подобного дьяволу супруга? — Острый взгляд Пьеро Строцци проникал глубже, чем хотелось бы Флёр.

— Скажем так: я научилась уважать его гордость и его саркастический язык, — пробормотала она одеревеневшими губами и ответила величественным кивком на легкий поклон, которым муж ее приветствовал.

— Простите, что помешал вашему интимному разговору, — заявил Шартьер с таким сарказмом, который превзошел самые худшие опасения Флёр. — Но если вы, сеньор, позволите мне перекинуться парой слов с моей супругой…

Остаться с ним с глазу на глаз? Чувство, близкое к панике, накатилось на Флёр. Она не хочет оставаться с ним наедине! Боже правый, кто может знать, что он задумал и что позволит ему сделать она. Флёр была, как воск, в его руках, как только он к ней прикасался.

— Нет! — Она заставила себя справиться со своим голосом и повторила уже чуточку спокойнее: — Очень жаль, но мое время ограничено. Королева ожидает меня в своем рабочем кабинете. Не сможете ли вы потом сообщить мне свое важное известие?

Ей показалось, что граф с трудом удержался от резкого ответа, но потом снова овладел собой.

— Придется мне, видимо, потерпеть, раз вы на этом настаиваете. Разрешите хотя бы сопровождать вас к королеве.

Отклонить подобное предложение значило бы окончательно разбудить и так уже немалое любопытство Пьеро Строцци. Флёр скривила губы в подобие улыбки.

— Тогда давайте двинемся в путь, господа!

Это приглашение относилось как к мужу, так и к ее почитателю, и графу волей-неволей пришлось смириться с его присутствием.

Итак, с собственным супругом в темно-пурпурном облачении, с одной стороны, и одетым в кричаще-пестрые цвета итальянцем — с другой, Флёр отправилась в путь. Эта группа бросалась в глаза и привлекла внимание многих, в том числе и королевской фаворитки, которая тут же помчалась куда-то галопом, соблюдая в седле безупречную посадку. Но на этот раз она чем-то напоминала кошку, которая вылакала миску сметаны.

Королева тоже задумалась, увидев, как оба кавалера раскланиваются с ее фрейлиной. Правда, один из них сразу же удалился, причем явно против своего желания. Королева отложила перо и пергамент, на котором писала перед этим, в сторону и с трудом поднялась со своего места, поскольку беременность с каждым днем все больше затрудняла ее движения.

— Хочу вам кое-что сказать, Флёр! — Королева подвела молодую графиню к оконной нише, где они могли спокойно поговорить наедине. — Можно ли полагать, что ваш супруг наконец нашел прощение в вашем сердце?

Флёр избегала внимательного взгляда темных глаз, но знала, что, как бы ей этого ни хотелось, она не сможет уйти от ответа.

— Мое сердце не забывает о нанесенных обидах, Ваше Величество, — произнесла она, запинаясь.

— Только не рассказывайте мне, что вы в состоянии проигнорировать ту страсть, которая написана на лице вашего супруга, когда он смотрит на вас.

— Да, это та страсть, которую он охотнее удовлетворял бы, не будучи привязан ко мне обручальным кольцом, — возразила Флёр. — Страстно желать можно и женщину, положение которой в обществе столь низко, что она, конечно, хотя и может согревать постель графа де Шартьера, но уж никак не может носить его имени.

— Неужели такого рода глупости все еще занимают вас, дитя мое? — по-матерински поинтересовалась королева, ища взгляда Флёр.

— Это лишь очевидная истина, Ваше Величество, — упрямо поправила ее Флёр, но получила в ответ лишь улыбку.

— Вам предстоит еще многому научиться, малышка моя, — закончила Катарина Медичи этот короткий разговор. — Надеюсь, что вы поймете истину раньше, чем окажется, что извлекать пользу из обретенной мудрости уже слишком поздно. Чрезмерная гордость — это нечто такое, что приносит одиночество чаще, чем вы можете себе представить…

Прежде чем Флёр успела что-то ответить, к королеве подошел лакей, сообщивший о том, что ожидаемый посол прибыл. Время приватных бесед закончилось, и игры со ставкой на могущество, в которых молодая французская королева была так искусна, снова требовали ее полного внимания.

— Напрасно вы стоите на страже, дорогой мой! Если разыскиваете вашу прелестную крошку жену, то знайте, что она все еще в покоях королевы. Кажется, наша повелительница принимает в эти дни всю Флоренцию вместо того, чтобы соблюдать покой, положенный в ее интересном положении. Вблизи ее кабинета не услышишь ни одного французского слова.

Диана де Пуатье, которой король на днях присвоил еще и титул герцогини де Валентинуа, положила белую красивую руку на плечо графа Шартьера и одарила его той самой улыбкой, которая много лет назад обольстила короля.

Но что касается Ива де Сен-Тессе, то со временем ее волшебные чары постепенно утрачивали свою силу над ним, и сейчас он ощущал лишь досаду от того, что фаворитка его задерживала. Что ей от него нужно? Злорадное мерцание ее глаз заставило его насторожиться.

— Вы, как всегда, отлично информированы, — вежливо заметил он, не отвечая, однако, на ее улыбку.

— Я и еще кое-что знаю, дорогой мой друг. Перестаньте смотреть на меня с таким мрачным видом. — Она сжала его плечо с еще большей силой и продолжила: — Могу вам сообщить под строгим секретом, что гнетущие вас проблемы будут вскоре разрешены самым превосходным образом.

Эти слова слегка озадачили графа.

— Мои проблемы? Ради всех святых, что вы знаете о моих проблемах?

Черные зрачки герцогини сверкали, когда она поправляла издававшие легкое шуршание складки своей черной шелковой юбки. Было ясно, что ей доставляет удовольствие то известие, которое она собирается сообщить графу.

— Ваша очаровательная, но абсолютно не достойная вас супруга не позднее завтрашнего утра будет арестована стражами короля за государственную измену. Ее бросят в темницу.

— Вы заблуждаетесь! — Ив де Сен-Тессе освободился от руки герцогини, словно желая установить дистанцию между собой и ее словами.

— О нет, ничуть. — Диана де Пуатье обмахнулась нежным, как дыхание, кружевным платочком, и обволакивающий аромат розового масла и мускуса распространился вокруг нее. — Я знаю из надежного источника, что она вместе с господином Строцци плетет интриги против интересов Франции.

— Чепуха! Моя супруга никогда не вмешивается в политику. Она служит королеве в качестве фрейлины, а со Строцци у нее связей не больше, чем у любой другой придворной дамы.

К своему собственному немалому удивлению, граф понял, что горячо защищает свою столь обременительную для него жену.

Улыбка герцогини превратилась в насмешливую гримасу.

— Ваше доверие к упомянутой придворной даме, Ив, делает вам честь, но только не разыгрывайте из себя преданного супруга. Вы знаете, что я приложила немало усилий, чтобы получить все сведения о ее семье. Она связана с домом Торнабуони и, следовательно, с родом Медичи и рождением, и кровью; она нам чужда и не понимает нас. Ее интересы на стороне предателя-папы и императора Карла. И она находится при нашем дворе только для того, чтобы помочь вовлечь нашего короля в конфликт с великим герцогом Флоренции и подготовить почву для поражения Франции, подобного тому, какое потерпел отец короля Генриха в битве при Павии, когда он был захвачен в плен.

— Но сейчас у нас мир! — Ив де Сен-Тессе пытался прервать этот тягостный разговор. — Никто и не думает силой оружия захватывать Италию, развязывать войну с императором Карлом!

— Вы и вправду так полагаете? А что, если король хочет вернуть Франции потерянные земли и объединить итальянские герцогства под французским господством? Мне-то известны все его мечты, я знаю, что он только и ждет удобного момента, чтобы нанести удар. Иначе зачем бы он стал перед всем миром объявлять герцогство Урбино наследственной вотчиной дофина?

— Что общего у моей супруги со всеми этими делами? — Граф уже начал терять терпение.

Диана де Пуатье театральным жестом поднесла пропитанный духами кружевной платочек к глазам. Потом, подчеркивая важность своих слов, понизила голос:

— Скажите-ка мне сами, что ожидает человека, выдающего тайные планы короля герцогу Козимо Медичи в обмен на твердые гарантии, что будущим герцогом Урбино станет человек по имени Пьеро Строцци, а наследник французского трона останется ни с чем?

Граф подавил в себе сильнейшее желание встряхнуть Диану, чтобы она наконец перестала говорить загадками.

— Кого вы имеете в виду, говоря о таком человеке? Флёр? Как она могла узнать об этом плане? К тому же Флёр глубоко предана королеве и никогда не стала бы ничего предпринимать против ее интересов. А в то, что королева будет действовать в ущерб своему собственному сыну, вы и сами вряд ли верите.

— Храни вас Бог в вашей вере! — насмешливо и в то же время возмущенно произнесла мадам де Брезе. — Слепой вы, что ли? Разве не видите, что Строцци — верный пес вашей супруги? Кто подарил ей те сказочные жемчужины, которые она так часто носит? Ваши доходы далеки от того, чтобы делать такие подарки, а в долги, надеюсь, вы ради этой личности залезать не станете!

Граф понимал, что между Строцци и Флёр не может быть ничего, кроме взаимной симпатии двух умных людей. Одна только мысль, что это не так, была столь чудовищной, что Ив де Сен-Тессе на миг онемел. Сам он раньше никогда не задумывался о происхождении того чудесного украшения, которое носила его жена. Ив считал, что дочь богатого торговца вполне может быть осыпана драгоценностями с ног до головы на собственные средства.

— Положитесь на меня, — произнесла герцогиня, продолжая разыгрывать полную таинственность. — Все подготовлено. Завтра к этому часу вы будете свободным человеком и, я надеюсь, никогда не забудете, кому этим обязаны. Вы знаете, что я друзей в беде не бросаю. А вы — мой особенно любимый друг…

— Смысл ваших слов для меня остается тайной. Наш брак может расторгнуть только смерть, а ведь… — Сен-Тессе запнулся, все его существо восставало против чудовищности такого предположения.

— Да, смерть! В самом прямом смысле этого слова, — подтвердила Диана де Пуатье, прерывая его, и несколько лихорадочных красных пятен проступили на ее мраморно-бледном лице. — В королевстве Франции не бывает другого наказания за государственную измену и оскорбление Его Величества.

— Преданность королеве не является государственной изменой! — запротестовал граф. Но его возражение услышано не было. Герцогиня подобрала юбки, собираясь уйти.

— Доверьтесь мне и спокойно ожидайте развития событий. Я не могу посвящать вас в детали, но будьте уверены, что до личной свободы вам осталось всего несколько часов.

— Прошу вас задержаться и объяснить мне…

Но шаги Дианы уже прошелестели по галерее, в которой происходил этот недолгий, но очень загадочный разговор.

Конечно, зная ее честолюбие и жажду мести, Ив де Сен-Тессе мог понять после короткого размышления некоторые из тех моментов, на которые она намекала. Например, ее ревность к успехам Флёр при дворе не подлежала сомнению. А намек на то, что она позволяла какие-то вольности господину Пьеро Строцци, был, конечно же, порождением женской злобы.

Интерес короля Генриха к красивой графине Шартьер после ее вступления в брак был очевиден. Болтали даже, что король присвоил мадам де Брезе новый титул из-за угрызений совести и, может быть, собирался подсластить ей тем самым горькую пилюлю прощания.

Ведь как только король достигнет своих целей в отношениях с Флёр, положению Дианы при дворе, а значит ее могуществу и влиянию, наступит конец. Более молодая, красивая и жизнерадостная дама займет у короля все время, и только от ее ума будет зависеть, насколько быстро и прочно она сможет укрепить свое положение. Но именно об уме Флёр навязанный ей супруг имел самое положительное мнение. Как и о ее стремлении к уважению и признанию.

Титул, замок, графство — вот те минимальные завоевания, которые может обрести новая фаворитка короля в обмен на свое прекрасное тело. И разве уже одна честолюбивая дама не доказала графу, что с королевским могуществом ему не тягаться? Что никакие искренние чувства не играют роли, если есть перспектива стать первой дамой в государстве?

Но герцогиня де Валентинуа не принадлежала к числу тех женщин, которые покидают трон добровольно. Она не успокоится, пока соперница не будет уничтожена полностью. И притом сделано это будет так, что и в дальнейшем появление более молодых и красивых дам, чем Диана, в поле зрения короля будет совершенно исключено. Простить государственную измену не может даже самый влюбленный монарх, если он ценит собственную безопасность.

Подобное преступление может караться только смертью. Смерть Флёр возвратит ему, Иву, свободу и укрепит положение фаворитки. Тогда несколько недель вынужденного брака станут вскоре лишь забытым сном, малозначительным эпизодом в его жизни.

Хочет ли он именно такого исхода? Хочет ли, чтобы его энергичная маленькая спутница жизни, делящая с ним ночное ложе, очутилась, ни о чем не ведая, в паучьей сети интриг мадам де Брезе? Чтобы ее красота, острый язычок и гибкое тело были отданы палачу? А сначала еще и мучителям, которые будут пытками вырывать из нее признание!

Но какова будет его жизнь без нее? Это будет существование вечно пресмыкающегося придворного, старающегося любыми путями увеличить свое исчезающее состояние? Жизнь наемного солдата, который рискует своей шкурой не во имя свободы Отечества, а ради стремления короля увеличить собственное могущество? Прозябание человека, который не хотел признать своего поражения в борьбе с женщиной и ждал случая отомстить?

Однако ради всех святых, что, собственно, до сих пор привлекает его в фаворитке? Разве не следовало бы давно уже расценить как счастье тот факт, что много лет тому назад она оттолкнула от себя его, влюбленного юнца? Разве не проникла глубоко в его сердце пара ярко-зеленых глаз? Разве не сводит с ума одна только мысль о том, что его очаровательная супруга вдруг окажется в объятиях короля?

Лицо графа Шартьера обрело такое мрачноеи напряженное выражение, что видевшие его придворные понимали: в такой момент лучше держаться от него подальше.

Глава 12

— Спасибо, Иоланда! Ох, кому же это пришло в голову затягивать нас, бедняг, в эти дьявольские тиски!

Флёр де Сен-Тессе вздохнула с облегчением, когда изготовленные из рыбьих костей стержни тяжелого корсета отделились от ее тела. Они прижимались к ней с такой силой, что тонкую, как паутина, шелковую рубашку, надетую под корсет, пришлось отлеплять от кожи кончиками пальцев.

Флёр чувствовала себя усталой. Как и всегда после часов, проведенных в рабочем кабинете королевы, Флёр ощущала опустошенность и была едва способна что-либо воспринимать. Колоссальная энергия, с которой Катарина Медичи отдавалась политике, выслушивала посетителей, обдумывала суть вещей и давала ответы, заслуживала, конечно, восхищения, но и требовала огромного напряжения от тех, кому приходилось работать вместе с ней.

Связанное с большой ответственностью положение, в котором оказалась Флёр, требовало, по меньшей мере, способности выдерживать вместе с королевой эти аудиенции. Мысленно Флёр благодарила отца, который позаботился о столь разностороннем и основательном ее образовании. Да, собственно, она испытывала благодарность и к королеве, оставлявшей ей совсем мало времени для размышлений о постоянно возникающих новых проблемах.

Вот и сегодня Флёр была слишком утомлена, чтобы еще ломать себе голову над тем, какой это — ах, очень важный! — разговор собирается вести с ней ее супруг. Она чувствовала себя слишком вялой даже для того, чтобы испытывать страх. Какие бы изощренные придирки он ни выдумал, чтобы в очередной раз унизить ее, можно было бы отложить разговор до утра.

Она опустилась на обтянутый бархатом табурет около камина и сняла головной убор, освободив туго сплетенные пряди высоко взбитых волос, которые в течение дня были упрятаны под отделанным жемчугом беретом. Элегантный дорогой чепец украшал деревянную модель головки, стоявшую, в соответствии с модой, рядом с ее зеркалом.

Молчаливая сдержанность, с которой камеристка хлопотала вокруг Флёр, была по душе молодой графине. Она передала Иоланде снятую рубашку и накинула на себя домашний халат из опалового атласа, который переливался разными цветами при свете свечей.

Тишина постепенно успокоила ее разгулявшиеся нервы и навеяла мысли о доме. Флёр передала Иоланде широкую серебряную щетку, чтобы та расчесала ей волосы. Она закрыла глаза, наслаждаясь равномерными движениями щетки, плавающей по ее волосам.

Когда Флёр еще жила в доме родителей, в обязанности Жанны входило каждый вечер расчесывать ее густые светлые локоны, и служанка выполняла эту работу под постоянное высказывание жизненных премудростей. До чего же безоблачным и спокойным был мир, в котором жила тогда Флёр!

— Ты расчесываешь меня почти так же искусно, как моя старая нянька Жанна, — рассеянно пробормотала Флёр, мысли которой витали в воспоминаниях. — Прежде чем стать моей служанкой, она была камеристкой у моей бабушки. Но бабуля передала ее мне. Она тогда сказала, что в ее возрасте камеристка уже не нужна. Конечно, это было далеко не так, ибо бабушка до самой смерти оставалась удивительно красивой женщиной. Помню, как интересно умела она рассказывать поразительные истории о Провансе и его последнем короле — Рене Анжуйском. Это был очень жизнерадостный господин, которого она, очевидно, знала и лич…

Флёр вдруг запнулась на середине слова, мгновенно осознав, что она ведь разговаривает не с Жанной, с которой можно было болтать, сколько душе угодно, не взвешивая каждое слово. Иоланду приставил к ней муж. Интересно, докладывает ли ему камеристка обо всем услышанном?

— Отчего же вы не продолжаете? Я впервые слышу рассказ о вашем детстве.

Флёр вскочила со стула так резко, что наткнулась головой на щетку, которая с шумом упала на мраморную окантовку камина. Она отступила назад, к камину, пока не ощутила через тонкую материю халата жар близкого пламени. Только теперь она поняла, что разглаживал ее волосы щеткой Ив де Сен-Тессе, а вовсе не Иоланда. Она настолько задумалась, что совершенно не заметила, как он вошел, а камеристка исчезла.

— Что вам от меня нужно? — пробормотала Флёр, задыхаясь и даже не сознавая, что мерцающее пламя камина соблазнительно высвечивает ее нежное тело сквозь тонкие складки халатика. Огонь бросал красноватые отблески на непокрытые волосы, мягко обрисовывая ее силуэт золотой кистью.

— Хочу всего лишь поговорить с вами наедине. Разве вы не удовлетворены моей работой в качестве камеристки? Я очень старался, но должен признать, что навыков мне явно недостает…

Флёр опустила глаза, пытаясь уклониться от его пристального взгляда. От резкого движения головы волосы волной упали ей на лицо.

— Вы смеетесь надо мной! — выдохнула она почти беззвучно и попыталась вновь овладеть собой. То, что он, словно по волшебству, оказался вдруг в ее покоях, потрясло Флёр в большей мере, чем она могла бы ожидать.

— Нет, для шуток сейчас момент вовсе не подходящий, — серьезно возразил он. — Вы попали в сложное положение, малышка моя.

То ли нежность этого необычного для нее обращения к ней, то ли сама кажущаяся абсурдность его слов вызвали у Флёр приступ нервного смеха. Да с тех пор, как Флёр при дворе, она, кажется, только и делала, что попадала в различные сложные положения. Что же тут нового?

— Хватит! — В два шага преодолев разделяющее их расстояние, граф обнял ее за плечи и слегка встряхнул. — Вы сейчас же успокоитесь и выслушаете меня. Итак, могла ли королева сегодня после обеда принимать у себя какого-то курьера или каких-то посланцев, которые не по душе Его Величеству королю? Можно сформулировать этот вопрос проще: делает ли королева втайне что-то для своей родной страны, противоречащее интересам французской короны?

Флёр резким движением отбросила с лица золотую копну волос и устремила на супруга такой взгляд, словно он на ее глазах превратился в одного из тех каменных тритонов, группы которых украшали крышу дворца.

— Вы что же, ожидаете, что я окажу шпионские услуги герцогине, которая имеет на вас большое влияние? — возмущенно прошипела она. — Вы полагаете, что такое ничтожество, как я, может предать свою госпожу? Вы считаете, что мое низкое происхождение и мои скромные предки являются свидетельством того, что я стану повсюду раскрывать тайны моей госпожи?

— И все-таки, существовала ли такого рода ситуация?

По движению его подбородка Флёр поняла, что он с трудом сдерживает себя. По непонятной ей причине его буквально душила ярость.

— Вас, видно, покинули все добрые духи, раз вы вмешиваетесь в подобные дела, — зло проворчал он. — Неужели под такими волосами нет ни грамма разума?

— Если вы пришли сюда, чтобы меня оскорблять, то лучше бы уж оставили при мне Иоланду. — Чем больше он раздражался, тем быстрее обретала спокойствие она. — А кроме того, я ни во что не вмешиваюсь. Я служу королеве, и только она вправе требовать от меня ответа в моих поступках.

— Но вы носите также и мое имя! Ради всех святых, неужели вы думаете, что я смогу спокойно наблюдать за тем, как вас арестуют по обвинению в государственной измене?

— Что же вы так кричите? Ведь это был бы для вас прекрасный выход из положения. Возможно, что вы на этом основании добьетесь объявления нашего брака недействительным, и тогда такая недостойная личность, как я, больше не будет позорить ваше имя.

Таким образом, разговор, начатый в безобидных тонах, за один миг превратился в обычную бурную ссору. Этим всегда заканчивались все попытки их общения. Кажется, каждый точно знал, какие слова следует произнести, чтобы довести другую сторону до той самой границы, за которой теряется самообладание.

— Ну будьте же разумны, Флёр! Мы здесь говорим не о нашем браке, а о том, что вы попадете в большую беду, если не позволите мне вам помочь. О каких землях шла речь сегодня вечером?

— Урбино! — Флёр ужаснулась тому, что рассказывает ему о делах королевы.

— Значит, все правильно!

Он вдруг отпустил Флёр, и она автоматически потерла руками плечи, на которых еще ощущалась Железная хватка его рук. Тряхнув головой и отбросив с лица локоны, Флёр увидела перед собой крайне мрачное лицо мужа.

— Объяснитесь же! — воскликнула Флёр, забеспокоившись. — Что дурного может быть в том, что Ее Величество получает вести из герцогства, которым будет в качестве преемника управлять ее сын? Что еще вы выдумали, чтобы доставить мне неприятности?

В этот момент вся усталость, которая владела ею раньше, опять навалилась на нее с удвоенной силой. Флёр была истощена морально, ей так надоели постоянные ссоры и вечные разногласия! Сейчас у нее уже даже не было сил нападать на него.

Эти уютные покои с мерцающим огнем камина и мягкими коврами, казалось, были предназначены для любви и мечтаний, но уж никак не для войны! Однако если война и разразилась, то вины Флёр в этом нет. Не она начала ее первая, наоборот, она во многом шла на уступки.

Усталость наложила темные тени под ее большими глазами. В сверкающем одеянии, с распущенными волосами и испуганным взглядом, она будила в Иве де Сен-Тессе странное желание защитить ее от любого зла. Он был уже не в состоянии смотреть на нее враждебно.

От этой мысли до того момента, когда граф заключил Флёр в свои объятия, не прошло и секунды.

— Нет, малышка моя! Как вы можете так думать обо мне? — Он прижал ее упрямую головку к своему плечу и погрузил лицо в шелковую золотую копну, которая благоухала запахами лета и диких трав. — Я ведь не хочу причинять вам никакого вреда! Перестаньте же бороться со мной, поберегите силы для сопротивления настоящим врагам!

Проникнутая чудесным чувством полной защищенности от всех неприятностей, Флёр затихла. Она чувствовала успокаивающее тепло сильного мужского тела, прикосновение нежных губ. До чего же непостижимо глупо и странно, что ее сопротивление испарялось при первом же его прикосновении. Это было какое-то колдовство, понять которое Флёр была не в силах.

— Почему я должна верить вашим словам? К сожалению, опыт моего общения с вами учит проявлять недоверие и осторожность. Скажите, что вам надо, и уходите с Богом…

Это звучало смело и гордо, хотя больше всего на свете ей хотелось никогда не покидать его надежных теплых объятий. Какое счастье, что он не может читать ее мысли…

— Вы меня прогоняете, потому что вас так и тянет вцепиться вашими восхитительными коготками в самого короля? Вас, похоже, не покидает идея стать не только самой красивой, но и самой могущественной дамой при дворе?

Флёр даже не возмутилась, настолько глупы были эти обвинения. Она привыкла, что супруг ищет в ней все самое худшее. Покорная судьбе, Флёр опустила веки и прошептала почти беззвучно:

— Думайте, что хотите, но идите с Богом. Уходите же, наконец…

Какое-то время в комнате были слышны только легкое потрескивание дров в камине и напряженное дыхание Флёр. Затем раздался странный звук, она даже не могла понять — то ли вздох, то ли стон.

— Мы уйдем отсюда вместе, крошка моя! Нет, выслушайте меня, я вовсе не шучу. Вы знаете, что навлекли на себя вражду герцогини де Валентинуа. Эта дама соткала заговор, который повлечет за собой ваш арест и обвинение в государственной измене. Дело связано с итальянскими интересами королевы, и можете быть уверены, что герцогиня любым путем добудет неопровержимое доказательство своих обвинений. Она достаточно коварна и хитра, чтобы не допустить никаких промахов. Но вы не должны попасть в расставленные сети.

В невероятном удивлении Флёр подняла голову, чтобы посмотреть в лицо мужу, когда он произносил эти слова. Ни их содержание, ни тон не имели ничего общего с тем, что она слышала от него раньше. Враждебность герцогини была естественным следствием того внимания, которое король оказал графине де Шартьер. Флёр тогда была даже рада возможности подразнить эту властную, честолюбивую особу.

Но подразнить лишь слегка, ибо, в конце концов, она вовсе не собиралась становиться очередной любовницей Генриха. Ей просто льстило, что на нее обращает внимание и ею восхищается могущественнейший человек страны. Это было еще и потому особенно приятно, что собственный муж обращался с ней крайне пренебрежительно.

— Государственная измена, — ошеломленно пробормотала Флёр. — Святая Матерь Божия… Как это возможно? — Она прикусила нижнюю губу и замолкла.

— Детали мне неизвестны, — резко прервал граф ее лихорадочные размышления. — Но насколько я знаю, вас должны арестовать уже завтра. Поэтому нам придется бежать прямо сейчас, ночью. Это единственная возможность спастись.

Да, действительно, это был час неожиданностей. Бежать? С ним? Куда? И почему она должна так поступать?

— Почему? — вырвался у нее этот вопрос, и она наконец освободилась от его слишком крепких объятий. Только стоя в стороне от него, она могла чего-то соображать, а именно это представлялось ей сейчас крайне необходимым.

— Потому что лучше заранее избежать тюрьмы, чем защищаться, будучи брошенным в нее, — нетерпеливо пояснил граф. — Чем скорее мы покинем двор, тем больше времени у нас будет, чтобы уйти от погони. Возьмите с собой лишь самое необходимое и оденьтесь в костюм для верховой езды. Не забудьте теплое пальто, ведь ночи сейчас довольно холодные. Сколько времени вам нужно на сборы?

— Вы, видимо, сошли с ума, если думаете, что я верю во всю эту историю! — возмутилась Флёр и воинственно скрестила руки на груди. — Что у вас на уме? Уж не хотите ли избавиться от меня под покровом ночи?

Это произнесенное в порыве гнева обвинение сначала лишило графа дара речи, потом на его щеках появился темный румянец.

— За кого вы меня принимаете? За тривиального разбойника? За мошенника? За убийцу?

— Я вижу в вас весьма честолюбивого аристократа, который по необъяснимой причине считает себя выше других людей с самого дня своего рождения. Задевать вашу гордость опасно, и за то унижение, которое король доставил вам, приказав жениться на мне, вы и отыгрываетесь, перенеся на меня всю жажду мести. Это все, или я еще что-то забыла? — Флёр выдержала взгляд его темных горящих глаз, подняв голову и плотно сжав тонкие губы.

— Приношу вам благодарность за то, что не приписываете мне еще глупость и слабоумие. — Его резкий ответ был полон иронии. — Давайте продолжим эту стычку, когда будем в безопасности, — предложил он со своим обычным высокомерием. — Сейчас нет времени.

— Приведите мне довод, который заставил бы меня вам поверить.

Ни один из его аргументов не убедил Флёр. Наоборот, чем дольше продолжалась эта дискуссия, тем сильнее возмущала ее возникшая ситуация. Как это ему пришло в голову, что можно так легко добиться ее согласия на бегство? Он что, считает ее своей собственностью? И то, что ее статус законной супруги предполагал полное повиновение, лишь усиливало ее раздражение!

— Обойдемся без этого, моя упрямая красавица! Раз я не могу убедить вас словами, может быть, вы поверите кое-чему другому!

Не успела она опомниться, как опять была схвачена в объятия, и его уста приникли к ее рту в чувственном поцелуе.

О, как она проклинала дьявольскую магию плоти каждый раз, когда была в состоянии рассуждать трезво. Но в данный момент, крепко прижатая к его груди, вслушиваясь в его прерывистое дыхание, она самым постыдным образом утратила всякую способность соображать. В его объятиях Флёр ощущала лишь нежность и страстное томление. Поцелуй словно отделил от ее существа ту Флёр, которая была способна рассуждать здраво. Осталось лишь слабое, беззащитное создание, которое не хотело отказываться от любви, пусть даже эта любовь была безнадежна и далека от всякой реальности. Любовь, которая, подобно тяжелой болезни, засела в ее душе и, казалось, не может быть извлечена никакими, даже самыми действенными средствами.

— Нас объединяет нечто большее, чем только приказ короля, Флёр! — услышала она хриплый голос у самого уха. — Надо найти спасение! Поедем в Шартьер! Герцог Савойский даст нам убежище. Мы сможем найти приют в близлежащем монастыре. Настоятель не откажет нам…

Флёр показалось, что она ослышалась.

— Вы хотите бежать вместе со мной?

— Сейчас настало время доказать вам мою преданность. Что бы вы ни думали обо мне, но я перед лицом Всевышнего взял вас в жены и поклялся служить вам защитой и заботиться о вашем добром здравии. И я не допущу, чтобы вас бросили в тюрьму из-за глупой интриги.

Нежные поцелуи, которыми Ив во время своей краткой, но очень содержательной речи покрывал ее лоб, щеки и кончик носа, пробили еще одну брешь в ее обороне.

— Но почему вы хотите так поступить? Вы ведь презираете меня! — поинтересовалась Флёр, ощущая, однако, как окончательно тает ее сопротивление.

— Я всеми силами пытался относиться к вам именно так, — ответил граф с неожиданной откровенностью. — Но по какой-то причине это мне никак не удается. Есть в вас нечто такое, малышка моя, что отличает вас от всех прочих женщин. Мне бы и самому хотелось понять, в чем тут дело.

Флёр слушала, затаив дыхание. Лишь сильно пульсирующая жилка на шее выдавала ее глубокое волнение. Для нее ничего не существовало в мире, кроме этих его слов.

— Чего вы от меня хотите? — прошептала наконец Флёр дрожащими губами.

— Чтобы вы дали нам обоим возможность спастись, красавица моя. У вас есть все основания не доверять мне, но, даю слово, вам нечего опасаться. А если останетесь, то считайте, что вы погибли!

Где-то раздался звон часов. Механически Флёр насчитала двенадцать ударов. Полночь. Не слишком ли уже поздно?

Глубоко вздохнув, она решилась.

— Мой верховой костюм в соседней комнате. Мне понадобится всего несколько минут, чтобы переодеться.

— Хорошо! — Ив де Сен-Тессе одарил ее такой улыбкой, что по всему телу Флёр прокатилась горячая волна. — К следующему звону часов нас здесь не должно быть. Возьмите с собой необходимые вещи и украшения. То, что останется, определенно попадет в руки фаворитки.

— Не беспокойтесь, я быстро!

Застегнув все крючки верхового костюма, Флёр натянула на ноги подходящие для такого случая темные сапожки из мягкой испанской кожи и приготовила перчатки. Потом взяла немного белья и два простых платья, положив их в подбитую мехом сумку, которую можно было использовать и как одеяло.

Ей было жаль оставлять великолепные придворные туалеты, но жесткие корсеты и отделанные драгоценностями рукава никак не подходили ни для бегства в ночь и туман, ни для скромной жизни в монастыре, о котором говорил ее супруг как о возможном приюте. Взяв в руки точеную шкатулку из слоновой кости, где хранились ее украшения, Флёр заколебалась. Вещь слишком велика, чтобы брать ее с собой, но ведь когда-то она была собственностью любимой бабушки. С сожалением Флёр поставила ее на место.

Вздохнув, она переложила содержимое шкатулки в кожаную сумку. В самом низу, завернутая в кусок полотна, лежала цепочка с перстнем, незадолго до смерти подаренным Изабель своей внучке. Флёр никогда не надевала украшение из-за очень декольтированных придворных туалетов, но теперь она спрятала его на груди. Прохладный и тяжелый изумруд коснулся ее кожи.

После этого Флёр завязала узел и укрепила его булавками. Собравшись, она задумалась. Следует ли оставить записку королеве? Пару строчек, объясняющих ее исчезновение? Но что будет, если записка попадет в руки врагов? Да и о чем писать, если нельзя указать, куда она бежит?

В любом случае ее бегство означает, что Флёр покидает Катарину Медичи, не считаясь ни с чем. Она рисковала вызвать на себя гнев королевы, доверяясь человеку, который еще ни разу не оправдал ее надежд. Видимо, она сошла с ума, другого объяснения не сыщешь!

Флёр было жаль, что по тем же причинам она не могла ни о чем предупредить и Виолу Монтень. Оставалось надеяться, что когда-нибудь в будущем представится возможность все объяснить. А сейчас лучше молчать.

Флёр задула свечи. Придется ли еще когда-нибудь войти ей в эту комнату?

Глава 13

Знакомые коридоры внутри замка были в этот тихий час подобны темным подземным ходам. Только около сторожевых постов и в главных переходах поблескивали ночные огни. Ходить в это время по замку можно было только с фонарем. Поскольку Ив де Сен-Тессе, по понятным причинам, не мог им воспользоваться, Флёр, пройдя всего несколько шагов, споткнулась о какую-то ступеньку и упала бы, если б муж в последний момент не подхватил ее.

— Упрямица! — прошипел он с досадой. — Разве я вас не просил держаться за мою руку?

Необходимость соприкосновения с ним привела молодую женщину в еще большую панику по сравнению с той, которую она и без того уже испытывала. Флёр казалась себе пешкой в какой-то безумной игре. Времени осмыслить случившееся у нее почти не было, поэтому та нависшая над ней опасность, в которой уверял ее муж, пока казалась совершенно нереальной. Она бы не удивилась, если бы он на следующем углу разразился циничным хохотом и назвал все происходящее злой шуткой.

Флёр из предосторожности уцепилась за его руку, ощущая ее силу под толстым бархатом рукава. Она только сейчас осознала, что муж сменил служившую не более чем украшением придворную шпагу на тяжелую боевую саблю. Видимо, он предполагает, что придется применять это опасное оружие. Флёр отчетливо представила себе следы шрамов на его теле. Мысль о том, что его могут снова ранить, заставила ее замедлить шаги.

— Как вы собираетесь выйти из замка? — прошептала она, помня о том, что в обязанности гофмейстера входит держать закрытыми все двери после того, как король отправляется ко сну.

Необходимые для этого ключи каждый вечер с большими церемониями опускались в ящик в комнате короля, и лишь утром, когда Его Величество поднимался с постели, он снова вручал их гофмейстеру, чтобы тот отомкнул замки. А между этими моментами покинуть Фонтенбло не мог никто!

— Не беспокойтесь, обязательно найдется какая-нибудь дверь на террасу, которая не охраняется, — прошептал Ив, успокаивая ее. — Оттуда мы сможем выйти к конюшням, где нас ожидает мой слуга с лошадьми. Мы будем там раньше, чем на горизонте появятся первые признаки рассвета!

Флёр хотела бы разделить его уверенность. Она с трудом подавляла в себе удушающий страх, наполнивший все ее существо. Темные коридоры с их дорогими, покрывающими полы настилами наводили на нее ужас! Каждую минуту она ожидала, что одна из призрачных мраморных фигур сойдет со своего пьедестала и преградит путь. Пока им встретился только один стражник, который совершал обход, но он даже не заметил двух теней, торопливо спрятавшихся позади него в глубокой дверной нише.

Флёр хорошо знала расположение помещений в замке, но сейчас она потеряла всякую ориентировку среди коридоров и покоев. Внезапно перед ними возникла лестница, ведущая вниз, и Флёр покатилась бы по ней вниз, если бы сильная рука не удержала ее.

— А, черт… — Сдавленный возглас над ухом Флёр заставил ее встрепенуться.

— Простите, что я не обладаю зрением кошки, которая видит и ночью! — прошипела Флёр, злясь на замечание и предполагая, что он высказал далеко не все, что вертелось у него на языке.

— У вас нет и бесшумности змеи, — услышала она резкие слова над своим ухом. — Не соизволите ли вы, дражайшая, прикусить наконец язычок, или вы предпочитаете комфорт эшафота нашей сегодняшней прогулке?

Это суровое предупреждение подействовало. Флёр сглотнула слюну, и биение собственного сердца как и подобное еле слышному шепоту шуршание юбок показалось ей слишком громким. Флёр мысленно обозвала себя безрассудной дурочкой. Как это она могла пуститься в такую авантюру?

Ведь кто крадется ни свет ни заря, подобно вору, невольно вызывает подозрения, даже если его совесть чиста. И что, собственно, выигрывает этот человек, который идет рядом с ней, если уведет ее от преследований короля? Разве не доказал он и словом, и делом, что сердца у него нет? Какова же его цель?

Они поспешно спустились по лестнице и вышли к террасам парка. Граф быстро открыл богато отделанную резными украшениями двустворчатую дверь и вместе с супругой вышел из абсолютного мрака коридора в слабо освещенный сиянием луны зал.

Черные решетки высоких застекленных дверей казались рисунком, набросанным пером на матовом паркете. Резные предметы мебели у стен выглядели таинственно и угрожающе, словно стражи игры теней. Неужели прошло всего несколько дней с тех пор, как именно в этом зале она смеялась и танцевала с королем Франции?

Пока Флёр боязливо оглядывалась вокруг, ее супруг занялся засовами большой застекленной двери, которая через некоторое время распахнулась с пронзительным скрипом.

Шартьер на миг окаменел, но тишина сада прерывалась только криком совы да легким шуршанием ветра в кронах деревьев. Подозрительного шума, произведенного дверью, кажется, не услышал никто.

— Идем! — прошептал граф наконец и снова взял Флёр за руку.

Несмотря на то что он, как мог, ее успокаивал, ей все же было боязно уходить из-под защиты мощных каменных стен. Неужели граф действительно намеревался добраться верхом до границы Савойи? Как сможет она выдержать такой путь? Ведь подобное путешествие никак не сравнимо с несколькими часами, проводимыми в седле во время охоты. Такая усталость проходила сразу же после принятия ванны и отдыха на мягкой постели.

Флёр познабливало от холода. Порывистый ветер забирался в складки ее одежды и проникал своим прохладным дыханием под двойной слой юбок. В воздухе пахло прелыми листьями и дождем, а чем ближе они подходили к плоским каменным зданиям конюшни, тем больше он отдавал запахом лошадей, навоза и…

— Лошади ждут наготове, на моих людей можно положиться. Не бойся, красавица моя, теперь нас уже никто не задержит.

Шартьер ощутил некоторую нерешительность в движениях жены и подумал, что это объясняется страхом. Но Флёр вдруг остановилась, словно наткнувшись на какое-то препятствие.

Она почуяла запах не только ночной земли, лошадей и теплого навоза. Ее чувствительное обоняние, способное различать тончайшие ароматы цветов, вдруг ощутило внушающие опасение запахи. Флёр различила в воздухе примеси человеческого пота, кожи, оружейного масла, винных паров и сильный чесночный дух.

С неожиданной силой она схватила своего спутника за руку и попыталась остановить его.

— Подождите! Не ходите дальше! Там люди. Люди с оружием, наверное, солдаты…

Продолжить ей не удалось, так как громкая команда прервала ее торопливый шепот, а свет смоляных факелов разорвал ночную тьму.

— Стоять! Именем короля! Остановитесь!

Кольцо мерцающего света, людей и оружия замкнулось вокруг беглецов в тот самый момент, когда они ступили на мощеный двор перед конюшнями. Видимо, здесь их ожидали не только слуги и оседланные лошади.

Невольно Флёр теснее прижалась к рослой фигуре мужа. Она ощутила его смятение, вспыхнувший гнев и сдержанное ожидание, к которому он принуждал себя, собрав все силы. Все эти чувства невольно передавались и ей. Чего хочет от них этот военный отряд?

Усталый капитан королевской гвардии упредил всякие вопросы.

— Именем короля, вы арестованы! — объявил он в тишине ночи.

— Арестованы? Не смешите меня, капитан! — Ив де Сен-Тессе держал себя столь высокомерно и уверенно, что Флёр была поражена. Кто посмеет арестовать приверженца герцогини де Валентину а? Всем было известно, что граф де Шартьер до настоящего момента входил в ее свиту.

— Приказ короля! — только и ответил капитан. Видимо, в неоднократном повторении слова «король» он искал защиты от силы, исходившей от человека, который мерил его глазами, словно раздумывая, сбить его с ног или отодвинуть в сторону. — Вот, узнаете королевскую печать?

В колышущемся свете смоляных факелов пергамент с кроваво-красной печатью выглядел столь грозно, что у Флёр вырвался испуганный вздох. Ив де Сен-Тессе не сказал ни слова. Он молча рассматривал герб Франции на кружке воска.

— Приказано отобрать у вас оружие, сеньор! — Молчание графа придавало мужество капитану, который старался выполнить до конца полученный приказ. Между тем прочие члены отряда тесно окружили арестованных.

«Итак, двенадцать человек», — в ужасе подумала Флёр. Двенадцать. Слишком много, чтобы бороться против них одной-единственной саблей, даже если бы граф мог творить ею чудеса.

Но кто их предал? Кто мог знать, что они этой ночью намереваются бежать? Кому нужно, чтобы Флёр бесследно исчезла в темнице и была обвинена в государственной измене?

В принципе, речь могла идти лишь о двух лицах: женщине, которую Флёр сделала своим заклятым врагом, или о ее собственном муже! И в этот момент детали разорванной картины вдруг слились воедино. Разумеется, она еще раз поверила ему и позволила выставить себя в смешном свете.

Ведь граф всеми силами убеждал ее в необходимости поспешного бегства. Он позаботился о том, чтобы Флёр никого ни о чем не известила. Если теперь она без единого свидетеля, среди глухой ночи окажется в стенах темницы, то ни одна человеческая душа никогда и не узнает о ее страшной судьбе.

Та комедия, которую теперь разыгрывал граф, вручая свое оружие страже и не пытаясь сопротивляться, служила, как думалось Флёр, конечно же, лишь тому, чтобы показать свою непричастность к постыдному заговору. Молодая женщина ни на секунду не сомневалась в том, что после ареста станет единственной жертвой этого ночного задержания.

Заключения, к которым она пришла, изгнали из ее сердца страх, который уступил место ненависти и ярости но поводу собственной глупости. Святая Матерь Божия, она, Флёр, и не заслуживала лучшей участи, если позволила этому человеку отвести себя на убой, подобно какой-то овце. Даже имея самый печальный опыт общения с ним, она не усомнилась в правдивости его слов.

— В чем нас обвиняют? — спросил граф.

Флёр сжала губы. Ах, до чего же правдоподобно, возмущенно и высокопарно звучал этот вопрос! Словно он и действительно считает, что с ним поступили несправедливо.

— Я не уполномочен отвечать вам, сеньор, — заявил капитан, который явно чувствовал себя увереннее, когда ему противостоял человек без оружия. — У меня есть только приказ проводить вас в тюрьму! Прошу следовать за мной!

— Ну хорошо, — продолжил граф, как казалось Флёр, свою отвратительную комедию, подошедшую к пику сюжета. — Но позвольте хотя бы моей супруге удалиться. Она не имеет с этим делом ничего общего!

— Вот как? — Грубый смех свидетельствовал о том, что капитан посчитал это заявление просто шуткой. — Дама отправится в заключение вместе с вами! Мне приказано доставить и вас, и графиню в распоряжение королевских карательных служб в связи с государственной изменой и попыткой к бегству! Вы последуете за мной добровольно или придется принуждать вас?

Флёр первой сделала шаг в указанном направлении, чтобы положить конец бессмысленным пререканиям. Кроме того, она тем самым устанавливала желательную ей дистанцию между ней и мужем. Ей было невыносимо его присутствие, она не желала его видеть. Флёр не хотела на его глазах разразиться неудержимыми рыданиями, показав свою слабость.

— Сохраняйте спокойствие, крошка моя, все будет в порядке! — прошептал граф в этот момент, и она снова ощутила тепло его руки. — Я еще не потерял влияния при дворе. Есть друзья, которые вступятся за меня.

— Разрешите! — произнес капитан. Он подошел к Флёр и отнял у нее узелок, который она все еще прижимала к груди, словно ища в нем источник силы.

— Вы что, с ума сошли? — выкрикнула она.

— Вещи конфискованы, — заявил капитан, и ее собственность проследовала дальше в лапы одного из солдат.

— С какой стати? Здесь только предметы одежды и… — Слово «драгоценности» застряло в горле.

Флёр попыталась вспомнить, как все происходило. Да, муж настоял на том, чтобы она взяла с собой украшения, поскольку иначе они попадут в руки фаворитки. И вот теперь эта дама может быть уверена, что получит все драгоценности без остатка.

— Я выполняю приказ, графиня! — прорычал капитан и грубо подтолкнул Флёр в спину между лопатками. — Следуйте за нами!

Флёр была слишком измучена, чтобы замечать, куда их ведут. Изнуренная работой в течение длинного, напряженного дня и хаосом чувств, который вызвали у нее последние события, она впала в самое горькое отчаяние. Флёр механически переставляла ноги, не пытаясь задавать себе вопросов о том, в какие мрачные катакомбы замка ее сейчас отправят.

Когда наконец обитая железом дверь открылась перед ней и пламя факела заплясало по плитам сырой каменной стены, Флёр не задумываясь переступила через порог. Квадратное помещение было пусто, только в одном углу лежала кучка соломы. Флёр бессильно опустилась на эту тонкую колючую подстилку, не промолвив ни слова, ни разу не взглянув на тех людей, которые ее сюда привели.

Она закрыла руками лицо и услышала глухой стук тяжелой двери. Металлический скрип щеколды, задвигаемой снаружи, подтвердил ее худшие предположения. Когда же она научится доверять разуму, а не сердцу?

Глава 14

— Флёр! Прошу вас, не теряйте мужества. Я знаю, что…

— Вы?

Флёр вскочила. Хрупкая фигурка в зеленой, цвета мха, бархатной накидке, капюшон которой соскользнул с ее волос, уже растерявших, как и обычно, половину всех заколок. Спутанная копна локонов цвета лунного сияния, казалось, освещала мрачное помещение, где единственным источником света был едва чадящий фонарь на крюке около двери.

В мутном кольце этого света и стоял Ив де Сен-Тессе, граф де Шартьер. Он не понимал, почему на лице Флёр вдруг возникло выражение полного презрения.

— Ну, конечно, я! Кого же вы еще ждали? — выдохнул он с нескрываемым негодованием. — Может быть, вашу камеристку или Его Всемилостивейшее Королевское Величество собственной персоной?

— Как же это… Как это вас… — Флёр запнулась и попыталась сосредоточиться. Она сомкнула перед собой руки и нервно провела языком по нижней губе. Как это он оказался здесь? Хочет принять на себя обязанности по ее допросу?

— Чего вы ждете от меня? — вымолвила она. — Подробных деталей о том самом предательстве, которого я не совершала?

— Флёр! Черт побери, вы в своем уме? — Сделав несколько быстрых шагов, граф подошел к ней вплотную и встряхнул так грубо, что она вскрикнула от испуга.

Он еще раз яростно встряхнул ее, полагая, что позволительно любое средство, чтобы не дать ей полностью потерять самообладание именно теперь. Ее зубы громко стукнули.

— И верно! — зло фыркнула Флёр в ответ. — Надо совсем сойти с ума, чтобы поверить такому предателю, как вы.

— Сделайте одолжение, отложите приступ истерии до лучших времен, — скомандовал супруг и прижал ее лицо к своему крепкому плечу. — До сих пор вы выказывали хладнокровие, так сохраняйте же его и в дальнейшем. Мы освободимся отсюда только при том условии, что не утратим рассудка. Так кого это я, по-вашему, предал?

Скованная его близостью, Флёр вдохнула исходящий от него аромат терпких трав и свежести леса. Тот же запах издавал и его теплый плащ. Видимо, слуги регулярно обновляли эту специальную смесь из высушенных растений в сундуках для его гардероба…

Но какое ей дело до ухода за его туалетами? Она подняла лицо от складок его куртки и взглянула на него глазами серны, затравленной сворой охотничьих собак. Медленно приходя в себя, Флёр уже действительно не знала, что и думать, — настолько она запуталась.

— Нас ждали, — хрипло пробормотала Флёр. — Подстроенное вами бегство окончательно ввергало меня в погибель. Вы навязали мне эту идею и помешали обратиться за помощью к королеве. Не станете же вы отрицать, что именно ваши действия привели меня в такое отчаянное положение?

Ив де Сен-Тессе смотрел сверху вниз на молодую женщину, которая кидала ему обвинения в предательстве и коварстве. Любого другого человека он бы призвал к ответу за такую клевету. Но разве не было у нее причин обвинять его? Не сам ли он виноват в том, что потерял ее доверие?

Граф подавил свой гнев и ответил со снисходительностью и сарказмом:

— И я сам заставил их арестовать меня, так, что ли? Ах, Флёр! Моя бедная, запутавшаяся, мнительная, воинственная женушка! Вы, похоже, возлагаете на меня вину за все плохое на этой земле?

Было в его тоне что-то такое, что тронуло Флёр больше, чем содержание его слов. Какое-то печальное смирение, какая-то тоска самоистязания, столь непривычные в этом надменном, самоуверенном рыцаре. Она освободилась из его объятий.

— Но вас-то отпустят, как только вы захотите, — упрямо отказывалась она верить ему. — Вы ведь здесь только для того, чтобы допросить меня, не так ли? Поистине, вы, видимо, считаете меня глупее самого тупого существа на свете.

— Я считаю вас самым замечательным существом на свете, нервы и сила которого, однако, на пределе. Перестаньте изматывать себя всякими глупостями и прилягте хоть ненадолго на эту не слишком гостеприимную солому! — Он снял свой плащ, расстелил его на шуршащей поверхности и опустился на него, приглашая жестом молодую женщину последовать его примеру. — Вам нужен сон и покой, чтобы иметь утром ясную голову.

Какую цель преследовал этот дружеский жест? Флёр скептически отнеслась к просьбе, выраженной и словами, и жестом. Ведь, поверив ему в очередной раз, она опять поплатилась за это. Гордо выпрямившись, Флёр продолжала молча стоять перед ним.

— Как же вам объяснить, что мне и в голову не приходило причинять вам вреда, дорогая моя супруга? — Шартьер взволнованно вглядывался в ее лицо. С полунасмешливой и полунежной улыбкой он добавил: — Вы всерьез думаете, что я избрал тюрьму как средство наказать вас?

Ей лишь с трудом удалось возразить ему:

— Если не вы меня предали, то кто же еще мог это сделать?!

— Боюсь, что я допустил большую ошибку, недооценив нашу умную неприятельницу, красавица моя! — вздохнул Ив де Сен-Тессе. — Она подбросила мне информацию, словно собаке кость. После этого ей лишь оставалось ждать моей реакции. Вы с полным правом можете назвать меня идиотом.

— Я… Я не понимаю. — Флёр дрожала от усталости и страха. Подбитое мехом полотно на соломенной подстилке оказывало на нее магическую силу притяжения. Она опустилась на колени и прислонилась к сырой стене. Ей очень хотелось закрыть глаза, но она боялась остаться в темноте и одиночестве.

Флёр все еще не полностью верила его логически обоснованным фактам, но готовность признать наконец его правоту уже подтачивала силу ее сопротивления. Как бы ей хотелось рассчитывать на его поддержку!

— Неужели вы вполне серьезно утверждаете, что герцогиня де Валентинуа лишила вас своего расположения? — выдохнула Флёр с сомнением.

— Именно так. Эта дама не терпит около себя никаких иных богинь. Моей ошибкой было то, что я упустил этот момент из виду. — Неужели она слышит в его словах действительно признание вины? — Я должен был сразу же понять, что герцогиня не зря доверяет мне подобные планы. Ведь она не принадлежит к тем болтушкам, которые умеют только сплетничать…

В другое время и если бы речь шла о других людях, Флёр восхитилась бы ловкостью Дианы де Пуатье. Но поскольку жертвой была она сама, ей оставался только пессимистический вывод.

— Герцогиня вам сказала, что меня должны арестовать, а потом выжидала, как вы будете на это реагировать? Одним шахматным ходом она определила судьбу двух фигур. Если бы вы молчали, то она избавилась бы от меня и сохранила себе преданного слугу. В другом случае она бы от меня все равно избавилась, но при этом наказала бы и бывшего своего верного почитателя за то, что он переменил фронт. Правильно я поняла?

Очередной раз Ив де Сен-Тессе убедился в уме своей супруги. Почему он сразу не рассказал ей обо всем? Может быть, она уже тогда разгадала бы те коварные замыслы, которые ему самому стали ясны только теперь.

— Какой грандиозный заговор только для того, чтобы отомстить за обиду, нанесенную по легкомыслию, — задумчиво пробормотала Флёр.

— Обиду по легкомыслию? — повторил граф. — У вас, я вижу, стремление принижать значение вещей. Для Дианы де Пуатье речь идет о власти над королем и над Францией.

Флёр, думавшая о том вечере в Пале Турнель, когда она назвала Диану шлюхой, не уловила связи этого эпизода со словами графа о власти.

— Но я ведь не собиралась оспаривать ни ее могущества во взаимоотношениях с королем, ни власти над Францией.

— Не собирались?

Муж не мог понять, как это возможно, чтобы в одной голове сочеталось так много холодной, отточенной логики и столько же наивности.

— Вы хотите убедить меня в том, что не заметили, как наш всемилостивейший король Генрих стал уделять внимание одной лишь графине Шартьер? Хватило бы всего лишь малейшего знака с вашей стороны, чтобы герцогиня исчезла из круга придворных и отправилась в свои поместья. Но вы такого знака — вопреки всем ожиданиям — так и не подали. Почему?

— Действительно, от меня ускользнуло то обстоятельство, что мне предлагалось положение «maitress en titre»^[9], сеньор, — прошептала Флёр и усталым движением отбросила со лба волосы. — Да, действительно, король был со мною приветлив, но это вовсе не означает, что честолюбие толкнуло бы меня в благодарность за приветливость короля залезть в его постель. Что бы вы обо мне ни думали, я не публичная девка, продающаяся тому, кто больше заплатит. То немногое, что у меня еще осталось от моей гордости, я не отдам даже за целое королевство…

— Простите меня!

Эта просьба была произнесена столь смиренным тоном, что Флёр отпрянула, словно ее укусил один из тех малых грызунов, возня которых слышалась под соломой.

— Что вы имеете в виду? — растерянно спросила она.

— Я поступил с вами несправедливо и прошу за это прощения, — спокойно объяснил граф. — Простите мне эти и многие другие гнусные подозрения. Я судил поверхностно, не зная вас по-настоящему. Вы не заслужили того, чтобы слишком тщеславный отец принес вас в качестве жертвы на алтарь жадного до удовольствий двора. Я хочу приложить все усилия, на которые способен, чтобы хоть как-то искупить мою вину перед вами.

Разрываясь между чувством бесконечного смущения и желанием защитить своего несправедливо обвиненного отца, Флёр некоторое время подбирала нужные слова и лишь потом прервала молчание.

— Искупить вину? Я не понимаю, о какой вине вы говорите?

— Доказательство вашего преступления,выставляемое герцогиней, состоит в каком-то письме, — продолжал граф начатое объяснение, не отвечая прямо на ее вопрос. — Говорят, что вы пишете письма под диктовку королевы. Наверняка не трудно найти среди них такое, которое можно будет истолковать против вас. Будет сказано, что это письмо вы написали по собственной инициативе за спиной королевы.

— Но как вам пришло в голову…

— Тш-ш-ш! Дайте мне закончить. Мы должны быть едины в наших показаниях. Вам следует утверждать, что письмо, о чем бы ни шла в нем речь, вы написали по моему приказу. Ради всего святого, держите язык в узде. Вы ни о чем не подозревали, вы беспомощны и полны отчаяния! Разыграйте наивную простушку! Настаивайте на том, чтобы ваше дело было доложено королю. Но делайте это только в том случае, если на допросе не будет герцогини…

— Да прекратите же это безумие! — Ожесточение преодолело усталость молодой женщины, и она воинственно выпрямилась, словно собираясь вступить в бой. — Как я могу говорить подобные глупости? Нет ни письма, ни предательства, не может быть и ложных показаний! Вы хотите, что ли, подвергнуться наказанию вместо меня, хотя я и сама невиновна?

— Для того, чтобы добиться вашего освобождения, и того, чтобы вы снова нашли приют в своей семье или у королевы, я готов использовать любое, даже самое нелепое средство!

Шартьер опустился на одно колено около своей супруги, сидевшей на кое-как устроенном ложе, чтобы их глаза оказались на одной высоте. Он нежно убрал с ее лба прядь буйных волос, и Флёр оказалась в плену его светящегося золотым сиянием пристального взгляда. В глубине ее души почему-то поднялась теплая волна, которая сделала ее слабой и безвольной.

— Почему… Почему вы считаете, что должны для меня это сделать? — выдохнула она сдавленным шепотом.

— Потому что не хочу, чтобы с вами случилось что-либо дурное! Потому что мне невыносима мысль, что фаворитка погубит вас.

Флёр вдруг забыла, где она находится. Тюрьма, черные тараканы, холод и тусклый свет отошли на самый край сознания. Ее сердце забилось тяжелыми, замедленными, редкими ударами.

— Откуда же взялось столько внимания к честолюбивой купеческой дочке низкого происхождения, на которой вас заставили жениться против воли? — прошептала она. — Не лучше ли вам сохранить себе лояльность в тех сферах, где уже много лет вы принимались столь благосклонно?

Малое воздушное пространство между ними казалось заполненным грозовой энергией. Околдованная его взглядом, она не замечала, что нервно облизывает кончиком языка сухие губы и что тесно зашнурованная верхняя часть ее костюма для верховой езды поднимается и опускается в ритме тяжелого дыхания.

— Почему? — переспросил Ив де Сен-Тессе так же тихо и беспомощно пожал плечами. — Быть может, потому, что я, к своему собственному изумлению, вдруг обнаружил, что меня уже не интересуют ни ранг вашего отца, ни те средства, с помощью которых ваши предки нажили сказочно богатое состояние, о чем болтают сплетники. Быть может, потому, что я наконец понял, что вы — та самая женщина, которая предназначена для меня небесными звездами. Быть может, потому, что лишь вам дано владеть моим спокойствием, моей гордостью и моим сердцем. Потому, что я уже не могу себе представить жизнь без вас!

Флёр не сознавала, что на ее губах появилась мягкая, едва заметная улыбка, когда она протянула руку и положила палец на чувственные мужские губы, властную силу которых столь хорошо знала. Как давно она уже тосковала по таким его теплым словам, а встречала вместо них лишь высокомерие и насмешку! Теперь ей очень хотелось убедиться в искренности его заверений.

— Кто поручится мне, что вы говорите правду? — выдохнула она. — Где гарантия, что уже завтра не станете меня унижать вашей ледяной надменностью и проклинать всех святых, что связались с супругой, чья кровь недостойна той, которая течет по жилам представителя рода Шартьеров?

Флёр ощущала дрожь его губ под кончиками своих пальцев, а перед ее глазами расплывались жесткие, надменные черты его лица, придвигавшегося к ней все ближе и ближе.

— Вы достойны того, чтобы быть рядом с королем, красивейшая из женщин. Простите бедному увальню, что он из-за своей тупости не сразу это понял.

Последние слова были лишь легким дуновением, опустившимся на ее губы. Флёр не отстранялась. На этот раз не было ничего похожего на прежние насильственные, похотливые нападения в темноте алькова. Никакого бесцеремонного захвата, который представлял собой лишь демонстрацию мужской силы и уже поэтому исключал всякую сердечность.

О нет, этот поцелуй был другим. Он нес в себе неожиданную трепетную сладость. Флёр чувствовала, что он не стал бы ее принуждать, если бы она уклонилась от его поцелуя. Но именно зная это, она так не поступила.

Флёр обвила руками его шею и еще теснее прижалась к его груди, словно каждый вздох и каждая фраза за все время их общения вели именно к этому моменту, когда они наконец смогут отдаться своей любви без недомолвок и ложной гордости. Вот так, на зловонной соломе, в сырой норе темницы, они обрели блаженство, заставившее их забыть, где и при каких обстоятельствах они находятся.

— Тебе нечего бояться, все будет хорошо, — прошептал Шартьер.

— Когда ты меня обнимаешь, я ничего не боюсь, — ответила Флёр, и в ее светящихся весенней зеленью глазах он ощутил воспоминание о том волшебном вечере в Лионе.

— Как ты хороша… Ты — сирена, захватившая меня в плен серебряными локонами… — Тихое журчание его голоса замирало на ее шее, которую он целовал в том месте, где сильно пульсировала жилка. Его пальцы теребили миниатюрные крючки ее верхового костюма, высвобождая ее все больше и больше из одеяния.

Флёр, полная доверия, отдавалась ласкам этих рук. Нежданный и потому особенно чарующий дар его любви и доверия оттеснил на задний план всю окружающую действительность.

В этот миг существовали только ласки его губ, вытеснившие из нее холод и пронизавшие все тело трепетом просыпающегося сладострастия.

Одерживая верх над петлями, пуговицами и шнурками корсета, Ив де Сен-Тессе уложил свою очаровательную супругу уже с обнаженной грудью на меховую подкладку своего плотного кавалерийского плаща. Беспокойно мигающий свет фонаря залил ее кожу золотыми языками пламени, и обе совершенные по форме округлости ее розовой груди мерцали, живя своей собственной таинственной жизнью. Увенчанные возбужденными, упругими темноватыми бутонами, они блестели как дорогой, теплый мрамор. Живой мрамор!

Дивясь и восторгаясь, он прижал свои ладони к ее шелковистой груди и наклонил голову, чтобы поцеловать мягкую долину углубления между холмами. И лишь в этот момент обнаружил украшение, которое горело таинственным зеленым светом. Ив замер, рассматривая широкий перстень, украшенный огромным шлифованным изумрудом и предназначавшийся, без всяких сомнений, для мужской руки. Он в изумлении наморщил лоб: видимо, носимый на груди перстень имел какое-то особенное значение.

— Что это? — тихо спросил он.

— На память… — механически ответила Флёр, которой вовсе не хотелось возвращаться к реальности.

— Подарок на память с изображением розы и герба династии Анжу? Как этот перстень оказался у вас?

Флёр была сейчас не в силах пускаться в какие-либо подробные объяснения. В этот момент она не могла даже думать о своей любимой бабушке.

— Подарок… моей бабушки, — выдохнула Флёр шепотом, надеясь, что он этим и удовольствуется.

Но она ошиблась. Все еще углубленный в свои мысли, граф продолжал рассматривать украшение.

— Если это тот самый перстень, о котором я думаю, малышка моя, то ты носишь на груди предмет редкой ценности. Говорили, что он утерян. Это — нечто особенное. С другой стороны, нет ничего удивительного в том, что драгоценность такого рода была предложена столь богатому человеку, как ваш отец. Но почему носите его именно вы? Ведь этот перстень предназначен для мужской руки!

— Я уже сказала: это подарок! Я счастлива, что он не остался в узле вместе с другими украшениями. Мне было бы очень больно потерять именно его…

Ее супруг чуть потянул цепочку и положил перстень у ее плеча на плащ, так что по шее проходила теперь только филигранная дорожка из тонких золотых звеньев, теряясь в потоке распущенных волос.

— Больше никто не будет причинять вам боли, и меньше всех я, — прошептал он и покрыл горячими поцелуями ее кожу, а дойдя до ждущего ласки, напрягшегося соска ее груди, стал его сосать, массируя другой кончиками пальцев и вызывая этим эротический всплеск во всем ее существе.

Неудержимый, все сметающий на своем пути прилив сладострастия, вызванный его ласками, прекратил все дальнейшие разговоры. Флёр и так всегда совершенно терялась от его прикосновений, а теперь сознание того, что он ее любит столь же страстно, как и она его, подняло в ней целую бурю желаний и сладострастия. Она не ощущала ни цепенящего холода каменных стен, ни жуткой тишины тюрьмы, изолировавшей ее от всякого соприкосновения с внешним миром.

Реальностью же были только сильные мускулистые плечи, которые возвышались над ней, жилистое тело, сливавшееся с ней и с ней же устремлявшееся в такие просторы страсти, о существовании которых она раньше не подозревала. Флёр дарила себя ему безоглядно, с отчаянной беспредельностью, вызванной в глубине ее сознания одной-единственной ужасающей мыслью: неужели же эта ночь будет самой последней, дарованной им судьбой? Если это так, то она не истратит ни единого мига на сон или на какие-то размышления. Она растворится в объятиях любимого и умрет на самой вершине их любви. Флёр хотела отдаться ему каждой клеточкой своего существа, каждой каплей крови, каждым вздохом, пока еще может ощущать и касаться его тела.

Пламенная, необузданная страсть, с которой Флёр отдавалась его любви и отвечала на нее, разожгла в графе Шартьере настоящий пожар и рассеяла последние сомнения в правильности того, что он задумал. Такое существо, как Флёр, не может быть стерто в порошок жерновами честолюбия и политических интриг. И пусть то, что он замышлял, станет последним делом его жизни, но он защитит ее — его суженую, его любимую. Как ужасно, что потребовалась смертельная опасность, чтобы он это осознал!

На вершине страсти взгляды их встретились. Флёр казалось, что она тонет в ночном зное, сжигающем ее изнутри. В экстазе, превосходившем все ранее ею пережитое, она выгнулась навстречу ему и ощутила в себе импульсы стихийной первобытной силы.

К этому моменту оба они напрочь отбросили от себя всю воспитанность и цивилизованность. Языческий, свойственный всякому живому существу, не связанный ни с каким временем процесс спаривания устремлял их друг к другу в необузданном порыве.

— Ты вся моя! Ты это чувствуешь?

— Я твоя!

Широко раскинув ноги, Флёр приняла его твердость в бархатисто-мягкие глубины своего женского естества. Ей хотелось его проглотить, пленить, не отпускать никогда. Для этого она напрягла все мышцы и, словно кошка, вцепилась концами пальцев в его плечи.

Ее движения привели графа в неистовство сладострастия, исключавшее всякую умеренность. Флёр почувствовала, как он, подложив ладони под ее таз, приподнял ее, чтобы прижать еще теснее к себе. Флёр ощущала мощный горячий кол, вновь и вновь буравивший ее плоть, возбуждая в ней все большее напряжение, накатывавшееся раскаленными волнами. И она всеми органами своих чувств отдалась этому стихийному мужскому урагану, а шквал оргазма обрушился на нее с силой сверкающей молнии, между тем как любимый излился каскадом в глубинах ее существа.

Обессиленная, оробевшая, в полном смятении, Флёр кое-как выбиралась из бури чувственных переживаний. Она лежала на изгибе его руки, а собственная накидка согревала ее обнаженное тело. Под своей щекой она ощущала пульсацию живой кожи, а ее сдавленный вздох нашел отклик в его сдержанном смехе.

— Мне кажется, что у моей львицы нет больше сил. Спите, сердце мое, я буду охранять ваш сон. Ничего дурного случиться не должно…

— Не покидайте меня, — выдохнула Флёр. — Я больше не вынесу вашего отсутствия.

— Я с тобой, сердце мое! Спи…

Этого полного любви обещания оказалось достаточно, чтобы ее чудесное тело расслабилось, а сон придал чертам Флёр облик невинности, который резко противоречил присущей ей жажде страсти. Она не знала, что ее супруг в последующие часы не сомкнет глаз.

Граф облокотился о стену и уложил ее голову на свои колени. Неотрывно глядя на нее, неподвижный, углубленный в собственные мысли, он охранял ее покой. Его горящие глаза устремились на тонко очерченный овал ее лица. Красивые длинные ресницы, как это ни удивительно, были у основания золотыми, а у концов — темно-коричневыми. Под нежной кожей пульсировала жилка, а тонкая шея казалась слишком хрупкой для тяжелой копны шелковистых волос.

Как он любил ее! И как ненавидел себя за все то зло, которое ей причинил. Быть может, судьба даст ему шанс исправить эти ошибки? Утро, которое наступит после этой ночи, покажет, что будет дальше…

Глава 15

— Эй! Встать! Следовать за мной!

Столь откровенно грубый приказ сразу же вырвал Флёр из объятий сна. С какой стати в ее спальню явился этот тип? Где же Иоланда? Почему она не выгонит его вон?

Увы, это была вовсе не ее спальня, и лежала она не среди шелковых подушек, как это обычно бывало при пробуждении. Хотя то теплое, на чем лежала ее щека, отнюдь не ощущалось как неудобное. Оно казалось крепким, эластичным, живым. В растерянности Флёр подняла глаза и увидела перед собой мужское лицо, которому пробивающаяся темная щетина придавала особую, непривычную жесткость.

От обоих углов рта пролегли кверху резкие морщины, а черные глаза были тревожно обращены на дверь у противоположной стены. Ив де Сен-Тессе, граф де Шартьер, человек, за которого король приказал ей выйти замуж, которого она с отчаянием всего своего глупого сердца никогда не переставала любить, держал ее на руках. Но на кого он так смотрит?

Флёр бросила взгляд в направлении двери и увидела королевского лейб-гвардейца, широкая лента на груди которого свидетельствовала о его капитанском чине. Он твердо отдал свой приказ, и его окрик еще звучал в ее ушах. Воспоминания о прошедшем дне окатили молодую женщину с силой холодного душа.

Она находится под арестом! Король подозревает ее в государственной измене! Бегство, с помощью которого она прошлой ночью пыталась обезопасить себя, не удалось. Ее вместе с мужем схватили и бросили в эту темницу!

Горячий румянец окрасил ее бледные щеки, когда Флёр вспомнила последовавшие за арестом события прошедшей ночи, и она невольно оглядела себя. Костюм наездницы снова был на ней! Очевидно, Шартьер натянул на нее одежду, но она этого даже не заметила. Он не разбудил ее, действуя с ловкостью опытной камеристки. Ее охватила благодарность за то, что он не позволил подвергнуть ее тело жалящему взгляду стражников.

Лишь теперь Флёр поняла, что все это время спала на руках мужа, который и теперь как будто не собирался ничего менять в этом положении. Испуганная, она встрепенулась, как только офицер повторил свой резкий приказ отнюдь не мягким тоном:

— Ну, вы там! Сен-Тессе! Вас вызывают на допрос! Поднимайтесь и следуйте за мной!

— Нет! — Флёр, охваченная страхом, вцепилась в руку мужа. Еще даже не совсем проснувшись, она интуитивно почувствовала, что в их разлуке таится новая опасность. — Ив, я умоляю вас! Не оставляйте меня одну! Пусть нас ведут на допрос вместе!

— Тш-ш-ш, любовь моя! — Граф осторожно помог ей подняться на ноги и притянул к себе. Объятие было крепким, но коротким. — Вы ведь не станете именно сейчас показывать свою слабость. Кто угодно, только не вы, львица моя! Так что, отпустите меня, пришла пора действовать!

— Нет! — Флёр вцепилась в его плечи, словно его уводили на эшафот. Она вспомнила о сумасшедшем плане, в который он посвятил ее прошедшей ночью. Она не хотела допускать, чтобы он брал на себя несуществующую вину. — Мы не должны позволять им разлучать нас. Я… Я не оставила никому никаких весточек. Королева будет искать меня, она нам поможет. Она увидит, что выдвинутые против меня обвинения абсурдны и встанет на нашу защиту. Вы не можете брать на себя вину, которой нет!

Граф осторожно разжал ее судорожно ухватившиеся за его куртку пальцы и накрыл их своими теплыми ладонями. Как это ему удается сохранять самообладание? Флёр ощущала охватывающий все ее существо леденящий ужас. Мысль, что она останется в этих стенах одна, без его утешения, была слишком невыносимой.

— Я люблю тебя, сердце мое! Моя душа принадлежит тебе! Не забывай об этом и доверься мне, что бы дальше ни случилось!

Флёр ощутила чуть царапающий поцелуй любимого мужа на своем лбу, и вот она осталась совсем одна в пустой камере. Снаружи слышались удаляющиеся шаги, бряцание оружия, резкие приказы, и наконец снова наступила тишина. Тишина тем более пугающая, что теперь ее не утешают ни присутствие любимого, ни слова его сострадания. Тишина давила на уши, затрудняла дыхание, горела в сухих глазах.

С тихим стоном Флёр опустилась на соломенную подстилку и, подобрав колени, скорчилась в углу. Словно парализованная, отдалась она приливу ужаса и безнадежности. Только теперь Флёр обнаружила, что стражники унесли с собой фонарь, поэтому вокруг стоял непроницаемый мрак.

Холод проникал во все ее существо. Даже подбитый мехом плащ, который Ив де Сен-Тессе предусмотрительно оставил в камере, не мог уменьшить охватившего ее озноба. Зубы беспомощно стучали, и этот глухой звук усиливал напряжение и так натянутых до предела нервов. Еще немного, и она лишится рассудка! Флёр закрыла глаза, с трудом подавляя в себе желание закричать или заплакать.

Беспомощная маленькая девочка, обиженная, жаждущая утешения. Увы, те времена, когда она могла укрыться от неприятностей в пахнущих лавандой объятиях бабушки, давно миновали. Флёр допустила роковые ошибки и теперь должна сама за них расплачиваться.

Ах, эти чреватые тяжелыми последствиями глупости, коренящиеся в ее гордости, ревности и честолюбии! Почему бы ей не держаться скромно, на заднем плане, зачем же она сделала все возможное, чтобы раздразнить фаворитку? Ведь не потому, что хотела бы сделаться очередной любовницей оказывавшего ей любезное внимание короля, нет. А потому, что ей была невыносима сама мысль, что любимый ею человек покорно лежит в ногах у этой тщеславной, стареющей красавицы. Чем же объясняется эта покорность — привычкой или любовью?

Ему, этому надменному черноволосому рыцарю, хотела она доказать, что он недооценивает навязанную ему супругу. Что ее красота и ум способны увлечь короля и оттеснить высокородную фаворитку. Уязвленная гордость вовлекла ее в игру с огнем. И даже если она доказала все, что хотела, своему супругу, то радоваться этому не приходится. Слишком значителен был промах, который она допустила в этой партии.

Флёр недоучла коварства участвующей в игре черно-белой дамы! Никто не мог безнаказанно вторгаться в сферы ее влияния, никому не дано права ее унижать. Даже королева не смела выступать против нее! Какая же сила, Боже милостивый, толкнула Флёр ввязаться в борьбу с ней?

Она, Флёр, погубила не только себя, но и свою семью, и своего супруга. Содрогаясь, она потирала плечи, но эти бесполезные движения не возвращали тепло в ее застывшее тело. Внешний холод сливался с тем льдом, который уже давно заполнял ее вены. Почему судьба оказалась столь несправедливой? Разве не довольно было тех страданий, которые она перенесла в последние недели?

Флёр содрогнулась от глухого стона, прозвучавшего в тишине камеры. Несколькими мгновениями позже она осознала, что сама же и издала этот звук. Отчаяние, которое и до этого сдавливало ее, прорвалось наружу. Это было как будто гигантское черное чудовище, сидевшее сразу во всех углах камеры и бросавшееся на нее со всех сторон!

— Пресвятая Матерь Божия, помоги мне! — взмолилась Флёр дрожащими губами. — Я не имею права сдаваться! Я должна все обдумать, составить план действий, сообразить, как вести себя на допросе…

Но для этого необходимо было знать, в чем ее обвиняют. Флёр даже не представляла, какую сеть из лжи и обмана сплела вокруг нее рафинированная герцогиня де Валентинуа. Ясно было лишь то, что страх, который ее сейчас наполняет, является составной частью плана Дианы. Мрак, унесенный фонарь, одиночество, растерянность — не требовалось большой фантазии, чтобы разгадать исполненный жажды мести сценарий. И он увенчался успехом! Флёр дрожала от страха, неизвестности и слабости. Она презирала себя за это, но выхода не находила.

Флёр не могла бы сказать, сколько времени просидела во мраке затхлого подземелья, ломая свою разболевшуюся голову над загадками судьбы. Она металась между полной безнадежностью и искусственно поддерживаемой в себе уверенностью в благополучном исходе происходившего.

Ведь, в конце концов, есть еще на свете Катарина Медичи. Не сможет же она не отреагировать на тот факт, что одна из самых любимых ее фрейлин бесследно исчезла этой ночью. Она станет наводить справки, пошлет на поиски мадам де Гонди, спросит Виолу де Монтень. Иоланда, камеристка Флёр, укажет, что в покоях нет украшений и нескольких предметов гардероба. Но какие выводы сможет сделать из этого Катарина?

Ясно будет одно: Флёр исчезла. Добровольно или по принуждению, никто сказать не сможет. И вообще, предъявят ли ей обвинение? Быть может, про нее просто забудут? Страшные истории о заброшенных и умерших от голода пленниках бродили в голове Флёр.

Пока о ее судьбе узнает отец и приедет на помощь, будет слишком поздно. Сколько времени можно прожить в холодных стенах, где нет ничего, кроме кучки соломы и насекомых? С такой пищей, которую иначе как отравой не назовешь, и с собственными слезами в качестве единственного напитка. Кому какое дело до страданий заключенного?

Где она находится, знает только ее супруг, граф де Шартьер. Но куда его увели? Что это за допрос, которому он сейчас подвергается? Пытки? О небо, куда забрели ее мысли! Ведь как-никак, Ив де Сен-Тессе такой человек, предки которого столетиями служили королю верой и правдой. Никто не посмел бы просто так подвергать его мучениям.

А может быть, он уже снова разгуливает на свободе. Ведь никто не знает, на что он решится, если его поставят перед выбором: свобода при условии молчания или угроза казни вместе с супругой, навязанной ему королем.

Граф поклялся ей в своей любви, и прошедшая ночь была сокровищем, которое она будет хранить в тайниках своего сердца. Но все же ее грызло упорно не уходившее сомнение. Слишком тонкой была нить истинной любви, протянувшаяся между ними. Кроме того, несгибаемая гордость, проявлявшаяся до сих пор ее супругом, предупреждала Флёр о тщетности глупых иллюзий.

В сущности, она же совсем его не знала. Верен он ей или склонен к измене? Честен или изысканно обманчив? Благороден или безнравствен? Заботится прежде всего о собственной безопасности или о судьбе жены? Можно ли всерьез принимать его горячие клятвы в верности?

Чем сильнее Флёр стремилась проникнуть в чувства и мысли этого загадочного человека, завоевавшего ее сердце, тем больше охватывало ее ощущение, что она совсем не знает его внутреннего мира. Что сделало его таким, каков он есть: элегантным и циничным придворным?

Что происходило в душе человека, который мог назвать своей собственностью лишь развалины какого-то замка, между тем как при дворе ему подавали пищу в серебряных блюдах, но при условии, что он будет соразмерять свои поступки с причудами избалованной, властолюбивой герцогини? Не отдавала ли такая судьба привкусом унижения? Не скрывалось ли за несгибаемой гордостью отпрыска древнего рода угнетающее сознание того, что сам он снискал себе лишь славу кумира королевской любовницы?

Флёр помассировала разболевшиеся виски затекшими пальцами. Каким же до ужаса однообразным казалось время пребывания в этой прогнившей темной камере! Густое, вязкое, оно еле ползло, час за часом. Что сейчас? День? Ночь? Полдень или вечер? И откуда это точащее, как сверло, ощущение в желудке? Страх это или голод?

К горлу подступила удушающая тошнота, оставляя во рту привкус желчи. Пришло время взглянуть фактам в лицо. Ив де Сен-Тессе, высокоблагородный и достопочтенный граф де Шартьер, до самых последних дней не упускал случая овладеть ею в постели. То, что его тянуло к ней, к ее телу, достаточно показали последние недели. Так с чего бы ему было отказываться прошедшей ночью от приятного времяпрепровождения в темном подвале?

— А ты сама, видит Бог, не заставила его преодолевать сколько-нибудь серьезных препятствий, — констатировала Флёр, самоотреченно признаваясь себе в собственной слабости. — Ты стала его достоянием, как только он тебя коснулся, а твоя гордость — не более чем слабая искорка тлеющей щепки, растоптанная каблуками его сапог.

Граф не вернется. Хватит ей надеяться на это. Произнесенные им слова любви — не более чем фальшивое золото. Это лишь игра грез, свитых из жалости и утонченности, чтобы она отдалась ему всем своим существом, без остатка. Успеха он добился безоговорочно, и Флёр до сих пор ощущала на своем теле его нежные прикосновения. Она приняла эту ночь за начало новой эры в их отношениях, а на самом деле это было, кажется, прощанием. Прощанием навеки.

Флёр с трудом перевела дыхание. Ей хотелось упасть на пол плашмя и задохнуться. Зачем жить дальше, если нет надежды соединиться с Ивом де Сен-Тессе? Она так устала, отстаивая свою любовь.

«Я люблю тебя, сердце мое! Моя душа принадлежит тебе! Не забывай этого и верь мне, что бы ни случилось!»

Этот настойчивый, заклинающий призыв супруга вдруг пронзил ее мозг, словно огненная стрела. Его последние слова, перед тем как его увела стража. Может быть, она все же несправедлива к нему в своих мыслях? А если он говорил правду, от чистого сердца? Если…

Но имеет ли она право ставить любовь выше рассудка и рисковать жизнью? Как она может быть уверена в том, что Ив де Сен-Тессе действительно любит ее?

Флёр уперлась лбом в сырые плиты стены. Влага, выступавшая на них, оставляла на ее щеках следы, похожие на слезы. И в этот отчаянный миг на нее внезапно снизошло озарение.

— Ты этого никогда не узнаешь наверняка, если не решишься довериться ему! — сказала она себе. — Если ты этого не сделаешь, то твоя и его любовь всегда будут только плотским наслаждением двух тел, не имеющим ничего общего с созвучием души.

Но оказать доверие? Очень мало кому Флёр доверяла в полной мере. Это были бабушка и, конечно же, отец, но что касается матери, то уже даже здесь были сомнения. Любя своих детей, Эме де Параду ожидала от них безоговорочного подчинения, пытаясь, быть может, достигнуть с их помощью того, в чем жизнь ей до сих пор отказывала.

Флёр научилась обходиться с матерью, проявляя любовь и осторожность, и часто, слушая ее речи, задавала себе один и тот же вопрос: какую цель она в конечном счете преследует? Это же касалось ее братьев и сестер, а впоследствии и тех людей, с которыми она познакомилась при дворе. Мадам де Гонди, Пьеро Строцци и королева, как бы дружески они к Флёр ни относились, подумают в первую очередь о своих собственных интересах, прежде чем вступятся за Флёр де Параду.

Относится ли ее супруг к той исчезающей малой толике людей, которые могут поставить благо Флёр выше своего собственного? Благо той женщины, которую он всего несколько дней назад беспощадно обидел словами о ее низком происхождении и заслуживающем презрения родстве?

— Но он ведь просил прощения, разве ты забыла об этом? — встала она сама на его защиту. — Он хотел увезти тебя в безопасное место и бежать вместе с тобой. Какие же доказательства нужны тебе еще? Он ради тебя рискнул навлечь на себя гнев герцогини и короля…

Однако той гирей, которая окончательно склонила чашу весов в пользу гордого графа Шартьера, было то, что Флёр, впервые встретившись с ним глазами, никогда не переставала его любить. Ухаживал ли он за ней, соблазнял ли, обижал, отталкивал, насмехался ли над ней, предавал ли ее, — все равно ее сердце оставалось в его руках.

Ей довелось понять, что отчаяние, ненависть, отвращение и гнев прекрасно могут уживаться вместе с великой любовью. С этими пылающими огненными языками, которые пожирали ее изнутри и тем самым сметали все сомнения. Раз она не может его не любить, значит, нужно одарить его и полным доверием, о котором он так просил. Другого выхода она не видит.

— Я люблю тебя, — прошептала Флёр в немую темноту, и эти слова воздвигли защитную стену между ней и ее страхами. Это была оболочка, окутавшая ее теплом и прогнавшая страх темноты. Она закрыла глаза и представила образ мужа, вспомнила произнесенные им шепотом клятвы прошедшей ночью и ту страсть, которую она с ним делила.

Нет, ни мрак, ни одиночество, ни страх не сломят Флёр де Сен-Тессе, графиню де Шартьер!

Глава 16

Коннетабль де Монморанси когда-то тоже принадлежал к числу доверенных лиц, которых отличала своей благосклонностью Диана де Пуатье. Но за последнее время эти контакты ослабели. Старый вояка отказывался потакать прихотям властолюбивой фаворитки, и Диана в последнее время предпочитала представителям семьи Монморанси отпрысков рода Гизов.

Этого было бы вполне достаточно, чтобы удалить коннетабля от двора, но он был уверен в симпатии к нему короля, который в свое время учился у Монморанси военному искусству. Поэтому коннетабль был одним из немногих придворных, способных противостоять фаворитке.

По этой причине Ив де Сен-Тессе питал тайную надежду на спасение, когда его привели в богато обставленный рабочий кабинет короля, где в этот ранний час его ожидали два человека: упомянутый старый воин, относившийся к Его Величеству с отеческой любовью, и некий незнакомец. Как ни странно, основное внимание графа привлек к себе как раз этот второй человек, а не мрачный коннетабль.

Итальянец? Нет, против этого предположения говорили его сияющие серебристо-синие глаза из-под густого чуба седых волос. Выразительные черты лица были изборождены глубокими морщинами. Он сидел на резном стуле с высокой спинкой, положив кисти рук на трость с серебряным набалдашником. Его темно-красная куртка сливалась с сумраком комнаты, поскольку зажженные свечи бросали отблески света лишь на ту часть помещения, где стоял, ожидая графа, Монморанси.

Властным жестом коннетабль выдворил конвоиров за дверь, и Шартьер с провоцирующей небрежностью оправил свою бархатную, цвета бургундского вина, куртку, придавая ей нормальную форму. Он намеренно создавал у обоих присутствующих в комнате мужчин впечатление, что в данный момент у него нет более важной проблемы, чем поправить свою помятую одежду.

В то же время он краем глаза наблюдал за незнакомцем, который неотрывно смотрел на графа, причем во взгляде его смешивались любопытство, сдержанный гнев и что-то еще странное и одновременно очень знакомое. Этот человек приводил Ива де Сен-Тессе в замешательство, потому что было невозможно понять, что он за личность. Ив буквально чуял опасность, скрывавшуюся за спокойной внешностью этого сеньора. Кем бы он ни был, похоже, что это такой человек, которого не следует делать своим врагом. Но как, ради всех святых, объяснить то явно охватившее арестанта чувство, что незнакомец был именно врагом?

— Граф Шартьер, — прорычал в этот момент коннетабль, садясь за широкий, заваленный бумагами стол и не предлагая места своей жертве, — Его Величество король Генрих поручил мне расследовать дело, касающееся вас. Что вы можете на это сказать?

Ив де Сен-Тессе заставил себя отвлечься от неприятного чувства, вызванного в нем незнакомцем, и сосредоточиться на вопросе Монморанси. Главный полководец короля ожидал ответа в явном раздражении, и теперь от графа зависело разыграть эту партию достаточно умно, несмотря на доставшиеся ему плохие карты.

— Я ожидал разъяснения этого вопроса как раз от вас, сеньор коннетабль! — ответил он со свойственной ему самоуверенностью. — С каких это пор вошло в обычай арестовывать человека среди ночи, когда он с женой выходит из дому погулять в королевских садах? Для меня новость, что пребывание там карается арестом и наказанием.

— Ваша склонность к полуночным гуляниям делает вам честь, — едко ответил Монморанси. — Но в данном случае прогулка привела вас к конюшням, где вас ожидал слуга с оседланными лошадьми. Следует ли это понимать так, что вы узнали о планируемом аресте вашей супруги и решили вместе с ней отправиться за пределы действия королевской юриспруденции?

Проклятие! Коннетабль играл с ним, как кошка с мышкой. Иву де Сен-Тессе представлялось невозможным, чтобы Монморанси стал вдруг представлять интересы герцогини. Вероятнее всего, король, поручая дело старому воину, решил найти дипломатический выход из положения, чтобы скандал получился возможно менее громким. Граф и сам участвовал в ряде походов под командованием Монморанси и ценил старика как строгого, выдающегося своим военным талантом полководца. Это воин, а не придворный интриган. Откуда же тогда все эти церемонные хитросплетения?

— Об аресте моей супруги? — Граф позволил себе удивленную улыбку, но его взгляд при этом оставался холодным и как бы отсутствующим. — Вы шутите! С какой стати может моя жена возбудить недовольство короля? Разве вы не знаете, что она — одно из украшений двора? Что она — верная служанка и преданная подданная Их Величеств? Что даже сам король отличает ее милостью своего внимания?

— Вероятно, ваша жена скорее служит целям Пьеро Строцци, который предает собственную семью, чтобы стать герцогом Урбино, граф. Давайте обойдемся впредь без ложных показаний. Относительно преступлений вашей супруги имеются письменные доказательства. Мое же желание состоит лишь в том, чтобы выяснить, в какой мере вы были посвящены в эти планы государственной измены!

— Доказательства? — Граф старался не обращать внимания на пробежавшие по его затылку мурашки: уж не имеет ли присутствующий здесь незнакомец отношения к этим доказательствам? — Вы возбудили мое любопытство!

Он никогда не видел почерка Флёр: их короткое по времени знакомство ни разу не дало повода обменяться посланиями или письмами. Каллиграфически острые, элегантные черточки букв на многократно сложенном пергаменте вполне могли принадлежать ей. При всем совершенстве почерка, он содержал элементы, присущие женской руке. Кто же этот фальсификатор, который, видимо, был достаточно искусен, чтобы написать документ, предъявленный сейчас без единого слова герцогом Монморанси и показывающий всю глубину и изощренность дьявольского плана Дианы?

Аргументы против этого письма найти было трудно. Оно содержало заверение Флёр в ее готовности всегда служить Пьеро Строцци и информировать его о содержании корреспонденций королевы по поводу Урбино. К этому были добавлены секретные детали аудиенций по поводу Флоренции и заверение в готовности и в будущем шпионить в его интересах. Ив де Сен-Тессе крепко сжал губы и старался не терять самообладания.

Только очень внимательный наблюдатель мог заметить, как окаменели его мускулы, а на шее начала пульсировать жилка, выдавая его раздражение. Коннетабль при всех его способностях был прежде всего солдатом, а не следователем. На него безмятежность арестанта действовала как красная тряпка на быка.

— Вы узнаете почерк вашей супруги? — осведомился полководец.

— Конечно. Мне и содержание известно, — твердо ответил граф. — Я сам это продиктовал. Жена была в этом деле не более чем исполнителем: просто рукой, которая держит перо. Вы должны признать, что она это делает с неподражаемым мастерством. Но не возлагайте на нее ответственности за содержание этих строк. Когда же это женщина была способна выражать разумные мысли? Если, конечно, исключить Ее Величество и герцогиню де Валентинуа…

Монморанси вскочил, а незнакомец опустил веки.

— Вы хотите заявить, что…

— Моя супруга не понимает решительно ничего во всех этих интригах. Вы слишком высоко оцениваете ее способности! И делаете ей слишком много чести, думая, что она способна разбираться в политических тонкостях. Освободите ее, а я готов представить полное признание.

— Вы хотите… — Коннетабль замолчал, хотя Шартьер не перебивал его речь.

Оба смерили друг друга взглядом. Лицо старого солдата выдавало полную ошеломленность, а молодой граф выглядел так, словно его классические черты были высечены из мрамора. Ни одно движение не выдавало его действительных ощущений и мыслей.

— Я буду давать показания, как только увижу, что Ее Величество королева Катарина берет мою жену под свою опеку! — холодно добавил он. — Если вы сомневаетесь в моих поступках, то вспомните, что я уже много лет тщетно дожидаюсь компенсации за потери владений Шартьер. Урбино — герцогство богатое, и если бы Пьеро Строцци получил его в личное пользование, то я бы имел — через мою прелестную супругу — массу преимуществ. Господин Строцци очень к ней расположен!

— Вы что, с ума сошли, молодой человек? Шартьер — предатель?! В это я не поверю ни за что и никогда! — негодующе вспылил Монморанси. — Вы хотите пожертвовать собой ради женщины, которую навязал вам король, чтобы замять скандал? Ради дочери торговца?

— Вы говорите о графине Шартьер, сеньор коннетабль, — поправил его граф ледяным тоном.

Его замечание пронзило его собеседников, как удар шпаги, и щетинистые седые брови незнакомца на момент приподнялись, выражая искреннее удивление. Кажется, его привело в изумление, что граф защищает свою супругу.

— Вы жертвуете своей жизнью ради нее! — констатировал он спокойным, низким голосом, и их взгляды впервые встретились.

— Я поклялся перед алтарем любить ее и заботиться о ней, — ответил Ив де Сен-Тессе с большей теплотой, чем собирался. — Я не могу допустить, чтобы она без вины оказалась между жерновами политики. Она… Впрочем, это уже не важно! Итак, принимаете ли вы мои условия?

Последние слова были обращены к коннетаблю, который взглянул на незнакомца и получил в ответ едва заметный кивок головы.

— Караульные! — По этому властному приказу полководца в комнату вошли двое солдат. — Отведите графа в кабинет рядом с залом аудиенций королевы. Вы отвечаете головой за то, чтобы он не делал попыток к бегству! — И повернувшись к Сен-Тессе: — Следуйте за ними и молитесь Богу, чтобы ваши слова подтвердились. Я при всем желании поверить вам не могу.

Когда графа выводили из комнаты, взгляды его и незнакомца встретились вторично. Граф даже на мгновение задержался, не поняв смысла улыбки, которая так не подходила к этим снежно-синим глазам. Улыбки, которая смутно о чем-то напомнила, исчезла столь быстро, что проскользнувшее воспоминание так и не материализовалось в какой-либо образ.

Что-то подспудное заставило графа при уходе почтительно поклониться не только коннетаблю, но и незнакомцу. После чего граф вышел из комнаты, конвоируемый караульными. Незнакомец ответил легким поклоном. Это было движение, носившее на себе следы неохотно выраженного уважения.

Ив де Сен-Тессе сознавал, что короткий обмен ударами между ним и коннетаблем был всего лишь разведкой перед главным боем. При вторичной схватке граф уже не выкинет из своих расчетов Диану де Пуатье. Если уж она согласилась с тем, что расследование поручили Монморанси, то это могло означать лишь одно: она, несмотря ни на что, еще не совсем забыла о тех дружеских чувствах, которые когда-то питала к очаровательному, пылкому молодому дворянину, без раздумий положившему к ее ногам свое сердце и свое состояние.

Но, сосредоточив все усилия на спасении жены, граф терял в этой игре последние остатки лояльного отношения к нему Дианы. Если не удастся доказать, что заговор против Флёр основан на фальсификации, то граф в конечном счете сложит голову на эшафоте. Но как можно что-то доказать, если нет шансов прибегнуть к помощи друзей, а Монморанси уже сомневается в здравом уме графа? Появится ли хотя бы возможность апеллировать к милости королевы, чтобы та защитила его очаровательную законную супругу?

В этот момент он, кажется, дал бы отрубить себе правую руку хоть за какой-нибудь проблеск надежды.

В первый миг Флёр восприняла визгливый звук открывающегося замка и звон ключей как плод собственной разгоряченной фантазии. Некому было прийти, чтобы освободить ее из этого мрака. Наверное, она видит сон, и если не взять себя в руки, то можно в таком состоянии и с ума сойти. Слишком долгими, слишком мучительными были для нее эти часы пребывания в заточении, в безысходном мраке, в пасти голода, жажды и отчаяния.

Но тут тяжелая деревянная дверь отворилась, и широкая полоса света прорезала мрак камеры. Флёр услышала громкий взволнованный голос:

— Свет! Больше света! Да торопитесь же! Вот варвары! Оставили ее без единого луча света в этой жуткой дыре!

Мадонна, этот голос с твердым итальянским акцентом во французских словах! Флёр знает его! Глухо вскрикнув, она поднялась на ноги и на момент ослепла от внезапной вспышки яркого света, проникшего в самые дальние углы камеры.

От света заболели глаза, и Флёр прикрыла их рукой. Ее шатало. Ноги онемели, и внезапная слабость подкосила ее, так что она вынуждена была опереться о сырую стену.

— Что вам от меня нужно? — хрипло вскрикнула Флёр и отступила подальше от двери.

— Piccolina!^[10] Донна Флёр! Что они с вами сделали? Идите сюда, крошка моя! Я помогу вам! У вас ужасный вид! Dio!^[11] Я не верю глазам своим! Обопритесь на меня и пойдемте из этой навозной свалки… Как ужасно, что я только что узнал об этом! Никогда себе не прощу, что мне понадобилось так много времени, чтобы раскрыть этот подлый заговор!

Флёр, не мигая, смотрела на Пьеро Строцци, словно он был призраком из другого мира. Приземистая маленькая фигурка на абсурдно высоких каблуках, а на голове дорогая шляпа с перьями, раскачивающиеся концы которых бросали на стены огромные тени. Мелодичное звучание его успокаивающих слов с трудом доходило до ее сознания.

— Вы? — выдохнула она в полной растерянности. — Откуда вы взялись? Почему… Как…

— Никаких вопросов! Все ответы получите позже, bellissima^[12], — попытался он успокоить ее. — Вы в безопасности, и никто уже не причинит вам зла. Разрешите вам помочь! Обопритесь на мою руку! Я уведу вас отсюда…

Флёр обеими руками откинула со лба спутанные волосы и прервалаего на середине фразы:

— А мой муж? Что с ним? Где он? Его ведь увели отсюда…

Вздох Пьеро Строцци выражал нечто среднее между нетерпением и раздражением.

— Пока он в безопасности. Вам нет необходимости беспокоиться о вашем сеньоре. Мне кажется, вам важнее сейчас принять ванну и лечь в постель…

Флёр уловила только слово «в безопасности», а потом сразу снова закрыла глаза. Свет, о котором она так мечтала, показался ей вдруг слишком резким.

Она даже не заметила, как Пьеро Строцци подхватил ее в самый последний момент перед тем, как она едва не упала в обморок у его ног. Напряжение последних часов не могло не сказаться на ее изнуренном теле и переутомленном рассудке.

Флёр уже не воспринимала ни отдаваемых взволнованным голосом приказов карликоподобного итальянца, ни испуганных видом ее безжизненного тела людей, которые перенесли ее в подготовленные заранее покои. На какой-то миг создалось впечатление, что помощь подоспела слишком поздно.

Да, Флёр явно совершила промах, решив состязаться с могуществом ревнивой фаворитки.

Глава 17

— …Тяжелый нервный шок. Важно, чтобы она находилась в абсолютном спокойствии, много спала и хорошо питалась. Мадам молода, ее организм в отличном состоянии, и я не сомневаюсь, что скоро она будет здорова!

Голос как бы негромко шелестел. Этот звук напоминал о сухих листьях, гонимых ветром поздней осенью по внутренним дворам ее родительского дома. Это был шелест домашнего очага. Домашним был и запах камфары, доносившийся от темного плаща говорившего, когда он повернулся к двери. Флёр, как и всегда после пробуждения, воспринимала прежде всего запахи и звуки.

Значительно позже ее веки задвигались, а блуждающий взгляд наткнулся на лишенный всяких украшений балдахин, под которым она лежала. Подпираемый вычурными столбами, он был частью огромной крытой кровати, стоявшей на своеобразном возвышении. Флёр была видна только скромная скамья для свершения молитв, стоявшая перед распятием, да еще закрытое окно. За его ромбовидными стеклами угадывались по-осеннему голые макушки деревьев, росших поблизости. Где бы Флёр ни находилась, пусть даже в каком-то скромном помещении, но тюрьмой здесь не пахло. Скорее всего, это была монастырская келья.

Словно в подтверждение этого предположения, она услышала удары колокола и автоматически подсчитала их число. Нона^[13]: молитва, девятая часть. Значит, начало второй половины дня. Начало второй половины в монастыре? Как она попала в монастырь?

Ее попытка приподняться привлекла внимание находившейся рядом женщины, которая торопливо обежала вокруг кровати и успокаивающе улыбнулась гостье. Флёр ошарашенно смотрела на круглое, доброе лицо монахини неопределенного возраста в черном облачении. Ее строгий чепец возвышался над головой белыми твердыми углами, а деревянные бусинки четок при каждом шаге слегка постукивали, сталкиваясь друг с другом.

— Где… Где я? — пролепетала Флёр.

— В безопасности, дочь моя, — произнесла монахиня, успокаивая гостью, и положила руки на висевший у нее на груди крест.

Флёр огляделась и увидела, что вместо грязного костюма наездницы на ней надета закрытая льняная рубашка, края которой затянуты вокруг шеи и запястий узкими лентами, а на самой рубашке нет никаких украшений или вышивок. Итак, монахини помыли и переодели ее, а она ничего не почувствовала.

— Кто же вы, почтенная мать? Где я? Где мой супруг? Сколько времени я уже у вас? Как я к вам попала? — Флёр пыталась получить ответы хотя бы на самые важные вопросы, вертевшиеся у нее в голове.

— Успокойтесь, мадам! — попыталась монахиня умерить ее волнение. — Никто здесь не причинит вам зла. Вы находитесь в монастыре бенедиктинок в городе Лис. Королева лично поручила нам заботиться о вашем здоровье и безопасности.

— Королева! — Флёр с облегчением на миг закрыла глаза. Значит, она была права, полагая, что королева о ней не забудет. — А мой супруг? — сразу же вырвался у нее следующий вопрос.

Монахиня молчала, и Флёр робко повторила вопрос, хотя и боялась получить плохой ответ. Неужели ее пребывание в этих благочестивых стенах означает, что он все же осуществил свой безумный план? Пожертвовал собой ради нее?

— О вашем супруге я ничего не знаю, мадам. Королева прислала своего лейб-медика, чтобы он осмотрел вас, и он дал точные наставления по уходу за вами. Самое важное сейчас для вас — немного покушать и хорошо отдохнуть. Вы должны соблюдать покой, чтобы набраться сил…

— Но я должна видеть мужа! Я не могу здесь оставаться…

— Монахини монастыря Лис — послушные служанки Ее Королевского Величества, мадам. Мы следуем приказам, которые получаем, и не спрашиваем, почему они отданы. Для вашего душевного состояния было бы благом, если бы и вы стали следовать монастырскому послушанию. Ищите силу в молитве, если у вас нет достаточного терпения повиноваться.

Этот призыв привел к тому, что Флёр скинула с себя одеяло, пытаясь встать с постели. Но ее сколь любезная, столь и непреклонная сиделка сразу же пресекла всякие попытки непослушания, силой усадив гостью обратно в постель и с неожиданной энергией снова укутав одеялом.

— Вы ослаблены, мадам! Такой шок, какой пережили вы, может привести к тяжелой нервной горячке. Вы должны себя щадить.

Она настояла на том, чтобы Флёр перекусила, а поскольку Флёр и действительно ощущала сильнейший голод, она подчинилась, подумав, однако, что, как только почувствует себя лучше, обязательно найдет способ разузнать о судьбе мужа.

Впрочем, когда Флёр, насытившись, откинулась обратно на подушки, ее охватила столь невероятная слабость, что возникло подозрение, не было ли подмешано к бодрящему, сдобренному взбитым яйцом глотку вина какое-то снотворное, чтобы успокоить больную. Кажется, Флёр недооценила возможностей почтенной матери-бенедиктинки, которая в этот момент как раз выносила из комнаты поднос.

Беспомощная, чувствуя усиливающуюся слабость, Флёр задремала. До самого последнего момента она испытывала переполнявшее ее тревожное чувство, что бросает Ива де Сен-Тессе на произвол судьбы.

Если он действительно сделал то, что говорил, Флёр была единственным на всем свете существом, которое могло помочь ему. Она не должна допустить его смерти под мечом палача!

Она обязана это сделать и ради него, и ради себя самой, поскольку его смерть означала бы конец и ее жизни… Но она так страшно, так ужасно устала…

— Где моя жена?

— Поистине, вы — человек действия! — приветствовал вошедший господин дышащего яростью графа, поднявшегося при виде посетителя со своего места у окна, через которое можно было наблюдать безотрадную картину нескончаемых лесов под проливным осенним дождем. Город Фонтенбло был окутан туманом и печалью. Это являлось весьма подходящим фоном для тех чувств, которые переполняли возбужденного молодого дворянина.

— Вы превосходите меня в знании моей личности, — фыркнул граф, стремясь сохранять самообладание. Он был на целую голову выше седовласого незнакомца, которого уже видел во время первого допроса.

С тех пор допросы повторялись неоднократно. Граф отказывался отвечать, поскольку Монморанси не гарантировал безопасность и свободу Флёр. Означает ли присутствие этого загадочного незнакомца, что пора вежливых допросов миновала? Что король хочет прибегнуть к иным методам, чтобы сломить арестанта?

Праздный вопрос. Он не боится этих методов. Единственное, что ему нужно, — это хоть немного унять беспокойство за жену. Их разлучили три дня тому назад. Теперь его держат в жалкой камере, где есть только кровать, ночной горшок да скамейка, и отказываются отвечать на его вопросы.

Что произошло за эти дни с его супругой? Держат ли ее в одиночестве в этом страшном подвале или перевели, как и его, в такую же жалкую кладовку? Что она чувствует? О чем думает?

— Это верно, превосхожу. — Незнакомец даже и после провоцирующих на враждебность слов графа оставался спокойным. — Но у меня есть основания назвать мое имя несколько позднее. Давайте лучше поговорим о вас. Мне сказали, что вы — человек, чья гордость не терпит обид; что вы — аристократ, чьи предки с незапамятных времен бились за честь Франции, и что вы по праву можете ими гордиться. Говорят, вы столь горды, что приказ короля жениться на дочери торговца был воспринят вами как глубочайшее унижение вашего дворянского достоинства.

— Исполнение приказа короля не может являться унижением, — дипломатически ушел от прямого ответа Шартьер. — А кроме того, приданое молодой дамы могло бы очень даже мне пригодиться.

— Но пока что вы не тронули из него ни флорина, ни кусочка золота, — поразил графа своей осведомленностью незнакомец. — Гордость?

Младший из собеседников использовал это ключевое слово, чтобы сменить тему.

— Если вы признаете за мною гордость, то примите к сведению, что я буду сам отвечать за свои поступки. Моя супруга следовала моим приказаниям, как это и приличествует послушной жене. За это ее нельзя ни порицать, ни привлекать к ответственности.

— Послушная жена… — повторил старший из собеседников с какой-то своеобразной интонацией и, опираясь на палку, прошел мимо Шартьера к окну. — Вы позволите мне позднее вернуться к этой вашей оценке молодой дамы, весьма напоминающей мне взгляд через розовые очки. А пока я хотел бы еще кое о чем поговорить с вами с глазу на глаз.

— Хорошо, продолжим игру в кошки-мышки, — буркнул Ив де Сен-Тессе и взлохматил всеми десятью пальцами копну своих густых волос, что должно было означать безнадежность их беседы. Обычная элегантность его внешности сильно пострадала от того, что он уже несколько дней не снимал с себя одежды, в которой был схвачен, но острота его ума никаких потерь не понесла. Полностью сосредоточившись, он шел на очередную схватку в этом опасном поединке, избрав тактику прямого нападения.

— Позвольте спросить и мне. Кому вы, собственно, служите, участвуя в этом деле? Королю? Герцогине? Королеве? В чем состоит ваша функция?

Та сбивающая собеседника с толку улыбка, которой граф уже побаивался, показала, что незнакомцу эти вопросы показались забавными.

— А что вы скажете, если я сообщу вам, что стою на стороне вашей супруги?

— Флёр? — глубокий, напряженный вздох вырвался у графа. — Если вы говорите правду, то я бы на коленях возблагодарил небеса за это. Можете ли вы мне сказать, где она сейчас? И как ее здоровье?

— Она находится в женском монастыре бенедиктинского ордена в Лисе. У нее есть все необходимое, а недостает ей лишь свободы передвижения. Но, быть может, у нее там будет достаточно времени, чтобы образумиться, а это ей крайне необходимо. Вы так не считаете?

Было трудно выдержать испытующий взгляд этих серебристо-голубых глаз, который, казалось, проникал в самую глубину души.

— Чего же вы хотите? Ради какой-то вашей игры настроить нас друг против друга?

— Я хочу узнать правду, — ответил посетитель столь же кратко, сколь и холодно. — Истинную правду, скрытую за всей этой массой лжи!

— Правду? — задумчиво повторил Ив де Сен-Тессе. — Правда состоит в том, что я вам благодарен за сведения о моей жене, если они соответствуют истинному положению вещей. Но говорить я буду только после того, как собственными глазами удостоверюсь, что моя супруга жива и здорова. Не забудьте, что я, быть может, знаю о планах Козимо Медичи больше, чем вы предполагаете.

Он играл в опасную игру, учитывая, что на самом деле знал практически только имя упомянутого правителя. Но выяснится это лишь после того, как даже под пыткой не смогут узнать никаких деталей. А к этому времени Флёр давно уже будет в безопасности. Остальное не имеет значения.

— Скажем, она останется живой и здоровой. А что дальше? Как вы представляете себе будущее жены государственного изменника?

Тяжелое молчание углубило суровые складки, залегшие в уголках рта арестанта. Боль промелькнула в его взгляде, но он сразу же овладел собой.

— Надеюсь, королева позволит ей вернуться в круг своей, семьи. Она заслуживает того, чтобы когда-нибудь обрести счастье с другим человеком, более умным, чем я.

— Значит, вас не беспокоит, что она достанется другому человеку?

Шартьер встретил этот вопрос с окаменевшим лицом.

— Как может беспокоить мертвого то, что происходит с живым? Вы думаете, я питаю иллюзии по поводу того, что меня ждет?

— Не хотите ли передать со мной какую-нибудь весточку для вашей жены?

Эта стрела поразила цель глубже, чем все предшествующие. Краски исчезли с худощавого лица графа, и на короткий миг он закрыл глаза.

— Скажите ей, что моя последняя мысль будет о ней.

— Вы проявляете к навязанной вам супруге отношение, исполненное нежности. Может быть, вы ее любите?

— Больше жизни!

Это признание, произнесенное хриплым голосом, было встречено собеседником лишь задумчивым «гм…».

Граф пристально смотрел на свои руки, словно надеясь, что узкое золотое кольцо, которое он носил со дня бракосочетания с Флёр, придаст его словам особый вес. Он и сам не понимал, почему говорит с этим человеком о таких вещах, которые касаются только его, Ива де Сен-Тессе и Флёр. О своем чувстве, побуждавшем его ставить жизнь жены выше своей собственной.

— А как относится к вам эта дама? Она любит вас? — продолжал уточнять незнакомец, между тем как глухое постукивание серебряной трости сопровождало его медленные шаги по тесному помещению.

— Я дал ей для этого мало поводов. А если она меня все же любит, то не требуйте от нее расплаты за это. Она, конечно же, скоро меня забудет…

— Что ж, поживем — увидим, граф Шартьер. Мне кажется, я должен еще кое в чем убедиться. Желаю вам благополучия, сеньор.

Этот странный разговор и внезапное прощание посеяли в душе Ива де Сен-Тессе больше сомнений, чем могли бы это сделать любые угрозы. Роль этого незнакомца, который, очевидно, пользовался уважением Монморанси и доверием короля, становилась с каждым днем все более загадочной. И, собственно, как это могло получиться, что Диана де Пуатье столь демонстративно отошла в сторону от той интриги, которую сама же и сплела таким изощренным способом?

Поскольку графа не отпускали на свободу, он ничего не мог узнать. В замке Фонтенбло слуги-посыльные были надежным источником всей тайной информации, поэтому графа и изолировали от общения с ними.

Что же последует дальше? Уголовно-карательный допрос, который превращает человека в кусок мяса, в мешанину из крови и боли?

Глава 18

Дни разделялись на отрезки только периодическим звоном колокола и проходили в молитвах: еще ночью вигилия, потом утренняя месса, терцина и вечерня, после которой следовало отправляться ко сну. Дни, нагоняющие тоску своим угнетающим однообразием. Что это за жизнь, которую ведут благочестивые монахини под звенящей властью этих колоколов?

Для Флёр это была жизнь, все больше действовавшая ей на нервы, хотя физически она окрепла. Она мерила свою жалкую келью нетерпеливыми шагами. Всякая мысль о бегстве отпадала сама собой уже потому, что из одежды у Флёр была только ночная рубашка да еще теплая накидка. Не говоря уже о том, что единственный ключ от ее двери находился в руках почтенной монахини. Флёр жила в заточении!

С тех пор, как она пришла в себя после глубокого, подобного смерти, обморока, почувствовала в себе свежие силы и окрепла. Единственным человеком, с которым Флёр общалась, была все та же монахиня, регулярно приносившая ей пищу и призывавшая ее посвятить все время молитвам. Ни на один из проникнутых отчаянием вопросов молодой женщины она не отвечала.

Следовало ли это понимать как ссылку в монастырь, в чрево нескончаемых молитв и обманчивой тишины? Ссылку в мучительную тоску и на мучительные упреки самой себе? Когда времени более чем достаточно, чтобы тысячу раз перебрать в памяти самые мелкие детали событий и обдумать их со всех сторон?

В раздражении Флёр отбросила назад копну своих светлых волос и топнула ногой по устланному сухим камышом каменному полу. Еще будучи ребенком, она ни к чему не относилась с такой ненавистью, как к безделью. Чувство полной зависимости от непонятных ей событий действовало на нервы, не говоря уже об удушающем, никогда не ослабевающем страхе за любимого, приносившем ей безутешные страдания.

— А, вы уже встали! Очень хорошо. Вот ваша одежда. К вам пришли, мадам!

Флёр так погрузилась в свои мысли, что не слышала, как в келью вошла почтенная монахиня, которая теперь одарила ее мягкой улыбкой и положила узелок с одеждой на табурет в ногах большой кровати. Флёр узнала свои собственные сапожки, но белье было новым. Тут же лежал и ее костюм наездницы. Ей показалось, что она в последний раз надевала его совсем в другой жизни.

Монахиня застыла на месте, перебирая пальцами простенькие шарики деревянных четок.

— Если хотите, я помогу вам одеться, — предложила она.

— Не надо, спасибо! — Флёр взяла принесенные вещи и провела рукой по бархату своего вычищенного и приведенного в порядок костюма для верховой езды. Вынужденное безделье последних дней привело молодую женщину в состояние меланхолии и отрешенности, которое чередовалось с глубоким отчаянием. Чем дольше продолжалось ее заточение, тем безнадежнее представлялось ей желание оказать какую-либо помощь супругу.

— Вы говорите, ко мне пришли? — пробормотала она. — Разве не одна только королева знает, где я нахожусь? Может быть, явился ее посланец?

— Удостоверьтесь сами, — посоветовала монахиня, владеющая в совершенстве искусством оставлять без ответа даже самые настойчивые вопросы. — Но поторопитесь, не заставляйте гостя долго ожидать вас!

Обрадованная возможностью покинуть жалкую келью, Флёр с лихорадочной поспешностью нацепила на себя одежду. Поскольку монахиня не захватила с собой ни щетки, ни заколок, Флёр не знала, как привести в порядок свои буйные волосы. Значит, кем бы ни был этот посетитель, который высвобождал ее из этой тягостной уединенности, придется ему принимать ее такой, какая она есть.

Между тем, у двери она помедлила, невольно робея перед тем, что ее ожидает. Правая рука непроизвольно сжалась в кулак. Флёр надела на безымянный палец перстень с изумрудом, подаренный бабушкой. И хотя он сидел слишком свободно, его вес вселял в нее какую-то уверенность.

А уверенность была ей крайне необходима. Флёр узнала окутанную роскошной венецианской парчой и бесчисленными нитками жемчуга фигуру, восседавшую на табурете в гостевой комнате обители и сверлившую Флёр холодным взглядом.

— Ваше Величество!

От испуга Флёр еле удержалась на ногах, и церемониальный книксен получился более глубоким и долгим, чем требовал этикет. Опустив глаза вниз, она оставалась в положении поклона, пока не услышала голос Катарины Медичи:

— Графиня Шартьер! Не могу сказать, чтобы я была рада вас видеть. Кажется, ваша особенность состоит в том, что вы непрерывно попадаете в досаднейшие переделки. Вам удалось вновь рассердить короля. Таково и было ваше намерение?

Флёр не смела поднять свое побледневшее лицо. Чтобы ответить королеве, требовалось гораздо больше сил, чем те, которые она сейчас имела. Ради всего святого, что могло побудить королеву лично прибыть в этот монастырь? Сердце Флёр стучало так сильно, что его звук отдавался в ушах, словно удары молота по наковальне. Она судорожно прижала руки к груди, словно желая этим беспомощным жестом приглушить эти удары.

— Как мне доложили, ваше самочувствие нормализовалось, так что теперь мы можем начать распутывать всю эту неразбериху, которую вы в очередной раз затеяли. Понимаете ли вы, что вас следовало бы как следует выпороть розгами?

Эти упреки, хотя они и были произнесены грубовато-материнским тоном, оказались слишком несправедливыми, чтобы Флёр могла покорно их принять, особенно в ее взвинченном состоянии. Она подняла голову, выражая упрямый протест.

— Я не знаю за собой никакой вины, Ваше Величество, — непочтительно перебила она королеву. — Кажется, меня обвиняют в преступлении, которого я никогда не совершала. Точно так же не имеет ничего общего с этими делами и мой супруг…

— Ваш супруг! О, святые небеса! — Королева Катарина так же не могла сдерживаться, как и ее молодая фрейлина. — Этот брак, который сначала казался мне сказочно удачным, обернулся теперь целым политическим скандалом. Я не хочу говорить с вами об Иве де Сен-Тессе, вы меня поняли? Я хочу знать, как вы представляете себе свое будущее?

Именно таким вопросом неоднократно задавалась Флёр за прошедшие дни и часы, так и не находя ответа. Она была не в состоянии думать ни о чем, кроме того, где сейчас ее муж и какова угрожающая ему опасность. Она тщетно пыталась сдержать слезы, когда подняла умоляющий взгляд на королеву.

— У меня нет будущего без моего супруга, Ваше Величество! Скажите, что я должна сделать, чтобы спасти его, и я выполню это немедленно! Я прошу Вас о его жизни и свободе! Ведь это не его вина, что я нажила себе врага в лице герцогини де Валентинуа. Вы же знаете, что предъявляемые мне обвинения основаны на лжи и что эта дама представила фальсифицированные документы, чтобы раз и навсегда покончить со мной и моим супругом!

Трогательная красота бледного, удивительного своим совершенством лица, на котором огромные глаза мерцали подобно двум искрящимся изумрудам, смягчили сердце королевы в большей мере, чем она позволила себе это показать. Флёр де Сен-Тессе, графиня де Шартьер, не осознавала, как велика ее власть над людьми, которые ее окружают. Это делало ее еще опаснее, но и еще уязвимее.

Королева понимала, что в свое время недооценила недюжинную личность этой девушки. Флёр вовсе не была изящной игрушкой для украшения двора и легкомысленного порхания на его праздниках, подобно мотыльку, который не оставляет за собой никаких следов. Молодая графиня обладала силой и чистотой прозрачного драгоценного камня, искрящегося лишь собственным светом. Она была той развилкой, на которой расходились в разные стороны ложь и правда, лицемерие и порядочность. Флёр использовала все свои силы, чтобы защищать свою любовь, а не добиваться власти и влияния.

— Мадам де Брезе неизбежно должна была стать вашим врагом, дитя мое, — подвела королева итог своим мыслям. — Она никогда бы не достигла и не удержала своего положения, если бы не обладала талантом оценивать людей и исходящую от них опасность. Она не успокоится, пока вы не удалитесь от королевского двора, это вам должно быть ясно. Она вас боится, а страх — такое чувство, которое может толкнуть ее на многое.

Флёр ощутила контуры розы в своем сжатом кулаке и глубоко вздохнула. Что ей до королевского двора с его блеском, пустоту и поверхностность которого она давно поняла. Когда она внезапно охрипшим голосом стала отвечать, перед ее мысленным взором возникли развалины замка Шартьер.

— Я готова удалиться от двора, но только вместе с моим супругом. Скажите мне, что с ним? Он в опасности?

— До чего же упорно вы защищаете этого надменного человека, который, с тех пор как узнал вас, только и делал, что доставлял вам боль. Разве не вы ненавидели его еще недавно столь сильно, что даже мысль о бракосочетании с ним наполняла все ваше существо ужасом?

— Но разве не вы сами советовали мне унять гордость, когда речь идет о делах сердечных?

Катарина Медичи издала звук, который с одинаковым успехом можно было бы принять и за смех, и за приглушенное проклятие.

— Тише! Вы положили меня на лопатки, красавица моя! Кажется, в будущем мне следует тщательнее следить за своими словами. Но хватит бесполезных разговоров, я ведь привела сюда еще кое-кого, к чьим словам вы должны прислушаться, прежде чем принимать дальнейшие решения. Всего вам наилучшего, малышка моя!

Не успела Флёр оправиться от смущения, навеянного этими словами, как королева уже покинула помещение. Ее пышные юбки с шелестом миновали порог и освободили путь человеку, ожидавшему за дверью разрешения войти.

На миг, продолжавшийся не дольше, чем удар сердца, фигура посетителя расплылась перед глазами Флёр, и в сердце ее вспыхнула безумная надежда: Ив?! Королева приехала к ней вместе с ее мужем?

Потом контуры фигуры прояснились и приобрели знакомые очертания, что заставило ее замереть на месте, между тем как губы произнесли одно-единственное, почти невероятное слово…

— Папа!

Рене де Параду разглядывал дочь, опираясь на свою серебряную палку. Хотя он и понимал, что за прошедшие после их расставания месяцы она должна была измениться, все же не был готов к тому, что увидел.

Очаровательное дитя с ясными глазками и грациозными движениями превратилось в красивейшую женщину, в фею с бледными, нервными чертами лица и загадочным взглядом, в прекрасную незнакомку, в которой он интуитивно угадывал готовность к борьбе и твердость характера. Это была графиня де Шартьер, которая даже на собственного отца смотрела с налетом осторожности и недоверия.

Кто же причинил ей такую боль, что она была настороже даже при встрече с ним? Какие же события оставили на тонких чертах ее лица пока еще едва заметные, но все же несомненные следы зрелости и боли?

Когда они прощались в Лионе, у нее не было этой обольстительной таинственности, этой хрупкости и беззащитности, которые должны были пробуждать у всякого мужчины непреодолимое желание защищать ее от всего дурного и носить на руках.

Но он-то не входил в число этих ослепленных ее красотой простофиль. Он, ее отец, знал, что за кажущейся слабостью скрывается железная воля.

К тому же образ Флёр вдруг наложился в его сознании на еще один, всплывший в глубинах памяти именно в этот момент. Образ молодой дворянки, прижимающей к себе маленького мальчика, только что ставшего свидетелем беспощадной дуэли и потому совершенно растерявшегося. Как это ни странно, но он с удивительной ясностью вдруг услышал донесшийся из прошлого голос своей матери: «Бывают такие столкновения, которых избежать невозможно, Рене. Ты и сам еще в этом убедишься!».

Неужели Флёр предопределено свыше не только воспроизвести черты лица ее бабки, но и повторить ее трудную судьбу? Тот ли человек Ив де Сен-Тессе, который сможет оградить ее от попадания в опасные положения по ее же собственной вине? Отвечает ли она взаимностью на те страстные, беспредельно горячие чувства, которые испытывает к ней этот гордый, несгибаемый дворянин?

— Папа, — повторила наконец Флёр дрожащими губами, осознав, сколь долгим было молчание, наступившее после ее первого безудержно вырвавшегося из груди возгласа. Она побежала было к нему, но вдруг внезапно остановилась, словно не могла окончательно решить, какое приветствие будет в данном случае наиболее уместным.

— Можешь спокойно обнять меня, я не призрак, — произнес старый господин с легкой улыбкой.

— Ах, папа! — На этот раз в возгласе Флёр послышался счастливый смех, и она бросилась в протянутые к ней руки. Потом положила голову на его родное мощное плечо, сила которого ощущалась и через меховой плащ и словно излучала тепло утешения. Несколько мгновений она предавалась иллюзии, что теперь все наладится.

— Неужели тебя так поразило мое присутствие здесь? — спросил хозяин торгового дома Торнабуони со своей неподражаемой усмешкой. — Разве ты не понимала, что известие о твоем столь неожиданном бракосочетании когда-нибудь да приведет меня на встречу с тобой?

— Я… Да… О, небо… Королева посчитала, что я… О…

— Весьма доходчиво! — Рене де Параду пригладил растрепанные волосы дочери, а потом приподнял задорный подбородок, чтобы взглянуть в глаза, которые до этого избегали его взгляда. — Значит, королева посчитала… А каково твое собственное мнение о прошедших событиях? Должен признаться, что из твоего послания я не узнал ничего, кроме имени и титула твоего супруга. И то и другое удовлетворило гордость твоей матери, но не уменьшило моего беспокойства по поводу этого необычайного брака. Откуда такая спешка? Как это король мог дать свое согласие на брак, не выслушав мнения твоего отца, не дождавшись его появления при дворе? Можешь ли ты мне все это объяснить?

— Это запутанная и долгая история… — воспротивилась Флёр его желанию выслушать ее исповедь.

— А я не тороплюсь.

Рене де Параду опустился на табурет, где недавно сидела королева, которая в это время была уже на пути в Фонтенбло.

Флёр заложила руки за голову и попыталась унять свое внутреннее волнение, быстро шагая из угла в угол убогого монастырского помещения. В ее голове проносились мысли о предстоящем разговоре. Надо добиться, чтобы отец стал их союзником.

— Вы ошибаетесь, — быстро возразила она. — Я боюсь, что у нас слишком мало времени, чтобы спасти моего мужа. Мы должны немедленно ехать в Фонтенбло! Диана де Пуатье никогда не простит ему, что он действует против нее. Если ей удастся убедить короля в его вине, то он погибнет!

— А может быть, это и есть лучшее решение для всех заинтересованных лиц? Навязанный тебе супруг исчезает, брак аннулируется, а ты вместе со мною возвращаешься домой. Мы допустили ошибку, оставив тебя одну при дворе… Я недооценил всех грозящих тебе опасностей. Я должен упрекать не тебя, а себя самого!

— Нет!!! — Возглас Флёр эхом отозвался в холодных стенах благочестивого дома. Она и сама испугалась той не свойственной светской даме силы, с которой отвергла предложение отца.

— Нет! — повторила она несколько тише, но с неменьшей настойчивостью. — Вы меня не понимаете, отец! Это… Все совсем не так, как вам представляется! Я люблю мужа! Да, да, знаю, он властолюбив, надменен, горд и упрям. Свету он представляется циничным придворным, отлично знающим свои особые права и обладающим большой властью. Но я-то знаю его лучше других! Он когда-то потерял и сердце, и состояние, с юношеским пылом даря симпатию женщине, не обладающей и тенью нравственности, а королевские войны окончательно разорили его, отняв родовой замок. Чему же удивляться, если он при таких обстоятельствах ставит превыше всего свое последнее достояние — свою гордость?

Рене де Параду недоверчиво поднял брови. Флёр старалась говорить как можно быстрее, чтобы он не мог ее перебить, пока она не закончит горячую защиту мужа. Она преклонялась перед четкой логикой отца, всегда добиравшегося до самой сути вещей и разоблачавшего любые попытки ввести его в заблуждение.

— Конечно, гордость у него непомерная, это я признаю. Но это лишь высокомерный рыцарский фасад, скрывающий нежное сердце и сентиментальную душу. Ибо ему кажется, что и то и другое недостойно воина с таким, как у него, происхождением. Понять его сущность нелегко, мне это стоило многих слез и утраты собственной гордости. Но я не сожалею ни об одном своем шаге в этом направлении. Пока сама я обладаю хотя бы искрой жизни и чувства, я не допущу, чтобы ему причинили зло, чтобы брак наш распался!

— А… А если бы оказалось, что уже слишком поздно…

Рене де Параду было совестно прибегать к такому злому обману, но он поставил себе целью выяснить до конца, насколько глубоки чувства Флёр. Слишком многое зависело от этого для всей семьи.

Молодая женщина застыла как вкопанная. Смертельная бледность превратила ее тонкие черты в трагическую маску боли. Страх, который она до этого момента преодолевала с таким трудом, затопил все ее существо со страшной силой. Она не могла дышать. Уж не потому ли королева приехала сюда вместе с отцом, что знала, сколь злую весть он должен ей передать? Не был ли этот визит дружеской поддержкой перед страшным известием?

— Слишком поздно… — повторила Флёр сдавленным голосом и непослушными губами. — Они осмелились его казнить? Он… он мертв?

Произнося это, она ожидала, что представит себе сказанное. Но ее слова означали нечто столь невероятное, столь непостижимое, что хаотичные ощущения Флёр начали искать какую-то другую точку опоры. Однако они нашли только один выход: мрачную, тяжелую, душащую все окружающее ненависть.

— Клянусь спасением моей души, — прошипела Флёр почти бесшумно, — она мне за это ответит. Я ее уничтожу, даже если сама при этом погибну. Я ей покажу, на что способна… Разве не сказал мне Ив, что король питает ко мне нежные чувства? Я ее заставлю каждым вздохом раскаиваться в том, что она его у меня отняла…

Эта страстная, горькая, агрессивная речь вернула Рене де Параду к действительности. Он никак не ожидал столь фанатичного взрыва чувств женщины, которая, забыв обо всем на свете, клянется жестоко отомстить обидчице!

— О, как же ты его любишь… — хрипло прошептал он.

— Больше жизни! — подтвердила Флёр сиплым голосом. — Но она потеряла для меня всякий смысл, раз его нет в живых!

— Нет, он жив! — Отказавшись от всяких дипломатических маневров, ее отец наконец-то прекратил злые шутки. — Боже правый, ты не так меня поняла, дитя мое! Я имел в виду твою честь, которая так много для тебя значит, а не жизнь этого честолюбивого графа. Его судьба в твоих руках. Король Генрих проявил милость, поскольку у него просто не было другого выхода после представленных ему доказательств. Его единственное условие — сохранить репутацию герцогини перед лицом непосвященных. Но это равносильно предстоящему удалению графа и тебя от королевского двора.

— Я… Мне кажется, я не понимаю…

Переброшенная в мгновение ока из глубочайшего отчаяния в реальную надежду, Флёр с трудом постигала смысл слов отца.

— То письмо, которое ты якобы написала, разоблачено как фальшивка. У тебя есть при дворе могущественные и умные друзья, добывшие соответствующие доказательства и сделавшие возможным твое освобождение.

— А мой муж?

— Он еще ничего не знает. Он проявил великое благородство, стремясь отмести от тебя всякую вину. Но тот факт, что он признается в вещах, которых вовсе не было, значительно затрудняет завершение его дела. Добавлю к этому, что король Франции выделил большие средства на строительные работы, проводимые в Ане, где герцогиня де Валентинуа обновляет свой замок. Поэтому он ощущает некоторый дефицит в деньгах. Крупномасштабный кредит, предоставленный королю торговым домом Торнабуони, немало способствовал ускорению разбора дела графа и графини Шартьер.

— Ане! Означает ли это, что фаворитка украшает замок своего покойного супруга произведениями искусства, приобретенными по существу на наши деньги? — попыталась Флёр истолковать происходящее.

— Кредиты банка Торнабуони предоставляются без учета личных мотивов, дитя мое, и ты это знаешь! Финансовые трудности короны стали хроническими с тех пор, как отец правящего ныне короля просто-напросто разграбил государственную казну своими строительными предприятиями и военными походами. Это не в последнюю очередь явилось причиной того, что король Франциск много лет тому назад отнесся к браку своего сына с юной наследницей дома Медичи, как к дару небес.

— Деньги и власть! Всегда все сводится к двум этим вещам… — задумчиво пробормотала Флёр, и безумное напряжение, которое до этого момента удерживало ее на ногах, уступило место пустоте и отреченности. — Жизнь при дворе — это не что иное, как постоянная борьба за Золотого Тельца. Каждый придворный боготворит блеск и власть, а между тем ни то ни другое не стоят даже одного-единственного дня любви!

Ее отец сокрушенно покачал головой.

— Разве не ты хотела любой ценой войти в круг тех, кто видит смысл жизни в захватывающих придворных развлечениях? Разве не ты отказывалась признать верными мои доводы против этой жизни и добилась с помощью королевы удовлетворения своих желанных устремлений?

Слабая улыбка блуждала по красиво очерченным бледным губам Флёр.

— Глупая ошибка моего ребячества. Поверите ли вы мне, если я скажу, что с тех пор поумнела?

Отец смотрел на нее, сморщив лоб. Флёр, признающая свою ошибку, имела такой трогательный и непривычный вид, и вообще его ли это Флёр стоит перед ним и смотрит затуманившимся взглядом вдаль, механически вращая вокруг пальца тяжелый перстень, кажущийся явно слишком большим для ее руки? Его ли это дочь, потерявшая прелесть детской наивности и превратившаяся в очень красивую взрослую женщину?

— Что это за перстень у тебя на пальце?

— Ты его не узнаешь? Он принадлежал бабушке, которая и подарила его мне незадолго до смерти. Это все, что осталось у меня из моих драгоценностей. Наверное, сейчас Диана де Пуатье носит те нитки жемчуга, которые ты мне подарил к моему пятнадцатилетию.

— Ты получишь все обратно. Но этот перстень лучше припрятать. Это не простое украшение, которое можно выставлять на всеобщее обозрение.

Нечто подобное говорил ей и муж. Флёр невольно прикрыла перстень рукой, как бы защищая эту драгоценность. В прикосновении к нему она нашла для себя какую-то силу и утешение, и именно в этом она нуждалась сейчас особенно сильно. Ибо внутренний голос шептал ей, что еще не все миновало!

Глава 19

Флёр де Сен-Тессе, графиня де Шартьер, пыталась скрыть свое нетерпение. Вернувшись в Фонтенбло под надежным присмотром своего отца, она, однако, до сих пор еще не получила возможности упасть в объятия своего супруга. Строгая изолированность от двора создавала впечатление, что власти поставили перед собой задачу исключить любые контакты Флёр со всеми прочими придворными. Даже Виола де Монтень не получила разрешения встретиться с ней.

— Как ни жаль, но придется тебе подчиниться официальному приказу о твоем удалении от двора, — спокойно заявил отец. — Тебе велено упаковать личное имущество, а затем, после прощальной аудиенции у королевы, вам с графом надлежит немедленно покинуть замок и отправиться в то место, в которое будет велено. Таково распоряжение короля, и ты не можешь ничего изменить.

— Зачем такие сложности? — запротестовала Флёр. — Почему бы мужу и мне просто не сесть в карету и не отправиться в путь?

— Потому что твое официальное подчинение этим санкциям является желанием Его Величества короля Генриха. Неужели твоя упрямая головка не в состоянии этого усвоить?

Флёр подчинилась выраженному этими словами призыву отца к повиновению. Никто не смел противоречить Рене де Параду, когда в его тоне слышался некий исключающий непослушание оттенок. Для Флёр время томительного бездействия завершилось, когда наконец пришел приказ явиться в рабочий кабинет королевы.

Флёр готова была покинуть роскошные апартаменты королевского замка без всяких сожалений. Эти покои видели слишком много ее слез, чтобы оставить о себе сколько-нибудь приятные воспоминания. Даже пережитые здесь часы любви ничего не меняли в ее отношении к замку. Ведь это была лишь насильственная, полная трагизма страсть, не имевшая ничего общего с теми интимными нежностями, которые она испытала в объятиях Ива лишь в ночь, проведенную в застенках тюрьмы.

Флёр хотела поскорее покинуть этот роскошный дворец, что и нашло отражение в тех стремительных шагах, которыми она, перегоняя отца, отправилась навстречу своему будущему, а также и в том своенравном движении, которым она высоко вскинула голову, словно желая одной только силой воли устранить наконец все препятствия на пути к отъезду.

Но все же ее шаги замедлились, а затем она и вовсе замерла, словно на полном ходу налетела на стену, как только вошла в украшенные роскошными коврами покои, где в большом мраморном камине плясали языки пламени. Катарина Медичи ненавидела осеннюю стужу в Фонтенбло, и в ее покоях всегда царило тепло, создававшее несравненно более уютную атмосферу, нежели во всех остальных помещениях замка.

Ив де Сен-Тессе стоял около камина с бокалом вина в руке и в столь небрежной позе, в какой она никогда еще его не видела. Их взгляды встретились, и они забыли обо всем на свете. Они видели только друг друга. Застыв в неподвижности, не переводя дыхания, углубленные лишь во взаимное созерцание, они наслаждались внезапно свалившимся на них счастьем. Эта сцена тронула сердце королевы, которая тоже на миг застыла, любуясь на них, пока наконец Рене де Параду, спешивший за своей дочерью, достиг цели и, немного задыхаясь, опираясь на свою трость, переступил порог рабочего кабинета Катарины Медичи.

— Вы?! — поразился граф и сделал шаг вперед. Лишь тихий смех королевы довел до его сознания, что это движение можно истолковать как намерение схватить незнакомца обеими руками за горло.

Располневшая флорентийка поднялась со стула за широким письменным столом и милостиво протянула руку Рене де Параду для почтительного поцелуя. На графа Шартьера она бросила насмешливый взгляд.

— Вижу, что с отцом вашей супруги вы уже знакомы. — Затем повернулась с легкой улыбкой к старому господину. — Добро пожаловать, сеньор де Параду, и простите вашей правительнице чрезмерное вмешательство в судьбу вашей красивой дочери. Как видите, причины для этого были серьезные!

Румянец, окрасивший щеки Флёр после этого замечания, вспыхнул и на лице ее мужа, вспомнившего, с каким страстным пылом он рассказывал этому господину про Флёр. С любовью, но и с наигранным пренебрежением к ее уму. Эта игра была неизбежна, ибо граф понимал, что ничего не понимающей в дипломатических интригах хорошенькой молоденькой графине подарят свободу скорее, чем умной шпионке, способной разбираться во всех деталях.

Теперь граф уловил также, в чем выражались следы того удивительного скрытого сходства между отцом и дочерью, которые так его озадачивали. Хотя по внешности Флёр едва ли чем-то напоминала отца, все же они удивительным образом имели между собой много общего. Это выражалось в какой-то особенной, таящейся во взгляде улыбке, в манере насмешливо приподнимать брови и выставлять вперед подбородок, как только приходилось защищать свою точку зрения в каком-то споре.

Ради всех святых! Выходит, это и есть тот человек, которого он, не зная, мысленно назвал торговцем, обвиняя в тщеславии; о котором думал, как о ловкаче, пославшем свою дочь ко двору искать подходящего мужа, способного придать дому Параду аристократический блеск. Этого человека он принимал за обычного, усердного в деловых операциях и жадного до наживы купца. Именно его, который, даже будучи одетым в простой бархатный костюм, выделялся среди присутствующих своим благородством и какой-то скрытой силой, исходящей от него. Сеньора, чье слово уважал сам верховный полководец Его Величества! И как же могло прийти ему в голову, что такое создание, как Флёр, происходит от вполне заурядных, обычных родителей? Разве есть при дворе другая женщина, которая сочетала бы в себестоль совершенным образом глубокий интеллект, прекрасную внешность, грацию и аристократизм?

Ив де Сен-Тессе нашел выход в глубоком, почтительном поклоне. Подняв голову, он ощутил нежный аромат цветов, исходивший от одеяния Флёр, и понял, что она встала рядом с ним, сделав это как нечто само собой разумеющееся. Как же красива она, несмотря на тени под глазами, свидетельствующие о напряженном состоянии, несмотря на пульсирующую жилку на гордой шее.

Граф де Шартьер протянул руки ей навстречу, и она вложила в них свои. Флёр с трудом сдерживала пронизывавшую ее дрожь. Крепкое пожатие его руки напомнило ей тот леденящий ужас, который охватил ее при расставании с ним в темной камере, но одновременно и придал ей силы бороться с обстоятельствами.

— Супруг мой! — прошептала она почти беззвучно.

— Mon Amour!^[14]

Как же она мечтала услышать эти слова и самый звук его голоса!

Если Рене де Параду еще требовались какие-то доказательства искренности признаний дочери или его надменного зятя, то теперь он их получил сполна. Какой бы нелепой ни была прихоть судьбы, принесшая Флёр этот брак, не могло быть сомнений, что она любит своего мужа столь же страстно, как и он ее.

Флёр вся светилась изнутри, а лицо Шартьера, выражавшее полное поклонение божеству, вызвало в памяти старого сеньора образ отчима. Поистине, сходство его дочери с бабушкой зашло дальше, чем он предполагал. Видимо, и Флёр была способна полностью покорить мужчину.

— Вам придется уехать, — прервала королева резковатым тоном их немое созерцание друг друга.

Флёр интуитивно почувствовала всю неэтичность их поведения: выставленная напоказ горячая любовь лишний раз напоминает королеве о собственном безрадостном браке. Молодая женщина заставила себя оторвать взгляд от графа и обратить все внимание на Катарину Медичи.

— Как мне ни жаль отказываться от ваших услуг, — продолжала королева, — но, учитывая создавшееся положение, другого выхода нет. Речь идет о приказе короля, которого все случившееся заставило принять немедленное решение о вашем удалении от двора. Он не желает никаких новых осложнений. Но мне все же не хочется бросать вас в омут неопределенного будущего. Посмотрите сюда…

Она повернулась к письменному столу и взяла свернутые в трубку листы, которые передала Иву де Сен-Тессе, а потом продолжила:

— Здесь грамоты на владение графством Фижак! Оно находится, как вы, вероятно, знаете, в Оверни и, следовательно, в той провинции, которую мне завещала моя мать Мадлен де ла Тур д’Оверни. Вы будете там в полной безопасности, а мне ваше присутствие там будет приятно. Ведь в имении Шартьер вас бы ожидали лишь развалины. Начните в Оверни все сначала и, заверяю вас, не пожалеете…

Великодушный жест королевы, известной своей экономностью, лишил Флёр дара речи, и она могла лишь наблюдать, как ее супруг с почтительным поклоном принял неожиданный подарок. Когда он собрался выразить свою благодарность и уже открыл было рот, Катарина Медичи резким взмахом руки показала, что это ни к чему.

— Нет, нечего меня благодарить. Сам король должен был компенсировать вам потери, которые вы понесли, служа ему. Но я хочу лишь оценить то, на что вы пошли ради спасения одной из моих самых любимых фрейлин. Симпатия, которую я питаю к вашей отважной супруге, очень глубока, и я знаю, что она отвечает мне тем же. Не забывайте меня, малышка моя, и возвращайтесь ко двору, как только повеет более благоприятным для нас ветром!

И тут Флёр оказалась в пахнущих пряными восточными травами объятиях и ощутила на своей щеке поцелуй.

— Надеюсь, дорогая моя, в вашем замке Фижак вы найдете возможность усовершенствовать свое швейное мастерство. Ибо следует признать, что в этой области вы, по сравнению с другими областями, выглядите не лучшим образом, — добавила королева в тоне материнского назидания.

Разрываемая между чувством благодарности и смехом, Флёр от души тоже обняла королеву и нашла в себе мужество заметить:

— Ваше Величество будет единственным человеком при дворе, разлука с которым доставит мне боль!

— Ну, ну, это такая чепуха, что дальше ехать некуда. Придется мне утаить эти слова от вашего спасителя, господина Пьеро Строцци. Уж он-то не заслужил подобного пренебрежения. Именно он освободил вас из темницы и разыскал в Париже того фальсификатора, который выполнил поручение герцогини де Валентинуа. Признание этого человека в исполнении подделки и описание внешности его заказчицы оказались теми фактами, которые убедили короля передать дело в мои руки, чтобы распутать его до конца, не нарушая приличий.

Перед мысленным взором Флёр возникла смешная маленькая фигурка на непомерно высоких каблуках, голову которой всегда покрывали самые немыслимые, украшенные разноцветными перьями шляпы. Королева права. Конечно же, отточенных острот и забавно-колких замечаний господина Пьеро ей будет очень недоставать, как и его преданной, ненавязчивой дружбы. Как это могла она забыть о нем?

— Я прошу Ваше Величество передать господину Строцци мою искреннюю благодарность и мое глубочайшее чувство дружбы, — попросила она.

— Я сделаю это с радостью, дорогая моя! Да, кстати, граф…

Королева, которая, казалось, была готова на этом завершить аудиенцию, протянула руку в направлении задней стены помещения. По довольному поблескиванию ее глаз Флёр почувствовала, что королева припасла напоследок нечто совершенно необычайное.

— У меня есть еще личный подарок для вас и вашей будущей семьи, граф Шартьер. Не желаете ли взглянуть?

Флёр тоже в некоторой растерянности посмотрела на указываемый королевой стул. Какая-то прямоугольная, не очень большая деревянная доска опиралась на его спинку. Видимо, какая-то картина. Многие итальянские художники, работавшие во Франции, предпочитали писать картины на дереве.

Граф подошел к изображению и повернул его лицевой стороной к зрителям, чтобы все могли увидеть его. Реакция каждого из присутствующих оказалась совершенно различной.

Королева улыбалась, ее выражение лица напоминало торжествующую кошку, держащую в своих когтях трепещущую мышь. Рене де Параду побледнел, сделав шаг вперед, и крепче ухватился за свою трость. Флёр в растерянности вскинула руку ко рту, а Ив де Сен-Тессе, казалось, не верил собственным глазам.

Перед ними был мастерски выполненный портрет молодой женщины, сидящей на резном деревянном стуле. Ее изумрудно-зеленое платье с острым вырезом на груди было сшито по моде прошлых лет, узкие, нежные руки лежали на коленях, держа серебряную розу, а волосы мерцали под тонкой вуалью, прикрепленной к надетому на лоб обручу. Но светло-серебристое сияние ее локонов прорывалось через тонкую материю, напоминая отражение луны в зеркале спокойной воды. Мечтательный взгляд женщины был обращен вдаль.

Флёр знала, что никто никогда не писал такого ее портрета, и все же испытала странное ощущение, будто она смотрит в волшебное зеркало, в котором видит себя через годы. Что это значит? Флёр в полной растерянности посмотрела сначала на отца, потом на королеву.

— Ради всего святого! Кто… Кто это? — прервал наконец молчание Ив де Сен-Тессе. — В том, что это не Флёр, я уверен!

— Это — Изабель д’Анжу, младшая дочь Рене д’Анжу, в первом замужестве мадам де Параду, а во втором — супруга Фабио Торнабуони, ближайшего друга и кровного родственника Лоренцо Великолепного, моего деда. Изабель — бабка вашей супруги, сеньор, — дама, сын которой мог бы справедливо претендовать на корону Франции. Однако Изабель много лет тому назад дала святую клятву отказаться от всех претензий, чтобы репутация короны не страдала из-за раздоров.

Слова королевы падали, словно звенящие, сияющие жемчужины к ногам графа и складывались в его уме в образ перстня, на котором была изображена роза из герба династии Анжу. Королевский перстень на шелковистой коже цвета алебастра, «…подарок моей бабушки…».

— Я не знал, что существует такой портрет! — Рене де Параду, единственный здесь свидетель невероятного сходства своей дочери с ее бабушкой в молодые годы, снова сделал шаг вперед, словно захваченный волшебными чарами. Непроизвольно он коснулся простой рамы, как бы желая убедиться, что все это — явь, а не сон.

— Заказ на этот портрет сделал король Рене, — пояснила Катарина Медичи. — А его вдова Жанна де Лаваль отослала портрет Шарлю дю Мен, единственному королевскому наследнику мужского пола. Можно предполагать, что она имела в виду устроить брак Шарля, наследника французского трона, с Изабель, представительницей рода Анжу. Это послужило бы консолидации власти французской династии на юге страны. Но дю Мен умер, и ваша матушка выпала из игры, ставкой в которой было владычество над Французским королевством.

— Но… Прошу прощения, как этот портрет попал к вам? Лично я вообще не знал о его существовании.

Катарина Медичи только и ждала этого вопроса от сеньора Параду. Ей явно доставляло удовольствие дать на него ответ.

— Отец моего супруга обнаружил портрет в замке Анжер и попытался напасть на след изображенной на нем дамы. Вы ведь знаете, он питал слабость к красивым женщинам. Однако Фабио Торнабуони в свойственной ему неподражаемой манере сорвал всякие попытки поисков, так что у короля только и остался этот портрет, на который он иногда поглядывал с оттенком грусти. Лично я не придавала ему особого значения до тех пор, пока мне не была представлена ваша дочь. Предполагаю, что и супруг мой смутно помнит, об этом портрете, а потому и расположился к Флёр с особой симпатией. Полагаю, что в дальнейшем этому портрету лучше всего будет в доме графа де Шартьера…

Флёр к этому моменту преодолела первую волну охватившего ее изумления и смотрела на королеву с завистью. То, что Катарина знала о необыкновенной судьбе Изабель больше, чем сама Флёр, вызвало у нее на миг жгучую ревность. Однако затем она осознала, что должно последовать за полученными сведениями.

Флёр поняла, что Катарина Медичи намеренно раскрыла перед графом благородное происхождение его жены. Оказалось, что в жилах презренной купеческой дочки течет королевская кровь.

— Второй муж мадам Изабель, Фабио Торнабуони, как я уже сказала, был кровным родственником моего деда Лоренцо Медичи, которого называют Великолепным, — продолжала Катарина. — Лоренцо заставил своих детей и внуков принести клятву верности дому Торнабуони и оказывать ему покровительство. Как видите, я еще и поэтому была обязана позаботиться о том, чтобы с вами не приключилось ничего дурного, дорогая моя. Но хватит разговоров о том, что было когда-то. Не теряйте времени. Я приказала приготовить для вас эскорт в составе двух дюжин солдат, которые будут вас сопровождать в ваше новое графство. Мы живем в смутное время, так что оружие эскорта может оказаться не лишним.

Еще один реверанс, последнее объятие, и вот уже посетители могут удалиться. Краешком глаза Флёр видела, как ее муж осторожно поднял портрет и завернул его в льняное полотно, специально для этого приготовленное. Хотя Флёр еще окончательно не свыклась с мыслью, что изображение, так похожее на ее собственное зеркальное отражение, и есть портрет любимой бабушки в молодости, она почувствовала себя счастливой, увидев, как осторожно и бережно обращается с ним граф.

Выйдя из покоев королевы, Флёр поняла, что ее отец предусмотрел все дальнейшие действия. У выхода их ожидал лакей с плащами, а другой выслушивал четкие приказания сеньора де Параду. Мужчины заторопились через коридоры к выходу, а Флёр, не желая слишком уж спешить, проявляя присущее ей упрямство, решила, что она, конечно, последует за отцом и мужем, но не устраивая никакой спешки. Ведь не посягнули же они на какие-то сокровища в покоях королевы, поэтому чего же нестись сломя голову?

В результате ее спутники ушли немного вперед, когда герцогиня де Валентинуа вышла из зала аудиенций. Двустворчатая дверь открылась как раз около Флёр. Какой-то миг обе женщины, словно окаменев, ошарашенно смотрели друг на друга. За спиной Флёр располагался ряд широких окон, поэтому резкий свет удивительно яркого осеннего солнца со всей силой упал на мраморно-бледные черты лица фаворитки, которая с трудом приходила в себя от неожиданности.

Да, этот свет был жесток, он безжалостно выставил напоказ слой белой рисовой пудры, которой стремилась законсервировать свою красоту старшая из двух случайно столкнувшихся в этом коридоре женщин. Тонкие морщинки залегли в уголках глаз и рта, а в черных глазах, обычно столь ярко сияющих, нельзя было не заметить усталости. Герцогиня боролась с возрастом и временем, ведь оба эти фактора подкапывались под ее красоту, когда-то столь неотразимую.

— Ваша Светлость!

Флёр спаслась от растерянности в реверансе, подлежащем исполнению при встрече с герцогиней в соответствии с ее титулом. И одной только грации движения молодой женщины оказалось достаточно, чтобы старшая зло сжала тонкие губы.

— Я вижу, что вы готовы тронуться в путь, графиня… — колко сказала она, с силой теребя кончики красивой шали, накинутой на окантованное черной каймой белое парчовое платье, словно именно эта накидка виновата в ее плохом настроении.

Целый ряд едких и злорадных ответов просился на язык Флёр, но вслух она не высказала ни одного из них. Не отрывая взгляда от крошками спадающего с лица ее противницы макияжа, Флёр вместо ненависти неожиданно ощутила лишь жалость, чем и сама была совершенно ошарашена.

Как же это, наверное, ужасно — ежедневно всматриваться в свое изображение в зеркале и признаваться себе самой, что та власть, которой ты обладаешь, покоится лишь на твоей исчезающей красоте. Что любвеобильный король в любой момент может перевести взгляд своих глубоко посаженных глаз на более молодую, более достойную обожания особу, а это ведь положит конец всему могуществу герцогини.

Как жить, если приходится опасаться каждой улыбки, а любое новое личико при дворе невольно сравнивать со своим и гадать, есть ли шанс выдержать конкуренцию. Ведь после Флёр явятся и другие, столь же прелестные молодые дамы, которые еще не отдали своего сердца избраннику и желали бы понравиться королю.

— Мы уезжаем, — подтвердила Флёр с подчеркнутой мягкостью. — Я счастлива, что это так. Для жизни при дворе я не гожусь.

— До чего же верно сказано! — зло ответила герцогиня. — Но у меня есть к вам один вопрос. Откуда взялась власть, которой вы обладаете, заставившая короля лично вмешаться в события, чтобы спасти вас? Еще никогда не было такого случая, чтобы он отменял мои приказы! Может быть, за этим стоит ваша госпожа, то есть та самая итальянка, которая вмешивается во все дела?

— Не в моей компетенции толковать решения короля, Ваша Светлость! — учтиво ответила графиня Шартьер. — Полагаю, вы сможете найти ответ на ваш вопрос лично у Его Величества. А теперь прошу прощения, муж ожидает меня у выхода. Или, быть может, вы желаете попрощаться также и с ним?

Диана де Пуатье бросила на свою соперницу убийственный взгляд и зашелестела прочь. Рослая, элегантная фигура, богиня, чуть ли не памятник себе самой, который, кажется, может быть свергнут с пьедестала только в результате вселенской катастрофы. Но кто способен предсказать, какие гримасы собирается строить жизнь?

— Флёр! Ради всех святых, когда же вы прекратите меня пугать?! — Граф Шартьер подбежал и схватил супругу за локоть. — Я было подумал, что у вас опять какие-то проблемы! Неужели вы не можете уехать, не прощаясь с этой опасной дамой?

Флёр ощущала его крепкую руку и слышала беспокойство в голосе. Она ответила улыбкой, сразу же смягчившей выражение строгости на его лице и уменьшившей беспокойство в его темных глазах. Но все же у него еще оставался оттенок неуверенности.

— Вы не будете сожалеть о том, что далеки от всей этой придворной сутолоки? — осведомился он.

— Нет, — просто ответила она. — А вы?

— Нет. Боюсь, что нам не хватит с вами ни дней, ни ночей…

Немного растерявшись, Флёр наморщила лоб. Что он имеет в виду? Ее вопрошающий взгляд вызвал у него такую улыбку, что ее сердце екнуло.

— Что я имею в виду? Что ж, любовь моя, мы с тобой теперь являемся владельцами подаренного нам королевой графства, а, значит, надо срочно позаботиться о наследнике дома Шартьер. К тому же я каждым вздохом хочу доказывать, что ты — властительница моей души!

Флёр судорожно сглотнула слюну, его страстные слова прокатились горячей волной по всему ее телу. На момент веки ее опустились, а, поднявшись вновь, открыли зеленое сияние глаз.

— Чего же мы еще ждем, любимейший мой господин? Вам не кажется, что время отъезда настало?

— Да, пойдем! Новый дом ждет нас!

Эпилог

Замок Шартьер, июль 1559 года

Раннее утро дышало приятной свежестью после прошедшей ночыо грозы, и серая кровля могучего замка блестела под лучами утреннего солнца, как отшлифованное серебро. По углам были расположены четыре высокие башни, а все здание имело изломанно-угловатую форму, что придавало замку сходство с крепостью.

Мрачные когда-то помещения наполнились светом благодаря большим, отделанным мрамором окнам, ажурная резьба по камню украшала арку въездных ворот, и внушительное число дымовых труб возвышалось над крышей. Вокруг замка расположился обширный парк с красивым прудом, тенистой зеленью и садом, полным роз, обнесенным высокими стенами, оберегавшими чудесное обилие цветов от ветров Оверни.

В этот утренний час, когда на свежей траве сверкала и переливалась многоцветьем роса, а одурманивающее обилие запахов еще не стало удушливым, Флёр де Сен-Тессе с радостью любовалась своими любимыми розами. Она очень огорчалась, если что-то с ними было не так, хотя садовник, точно следуя ее указаниям, постоянно срезал отцветшие головки и занимался прополкой клумб. Ах, как много новых почек дали ростки за последние дни, как чудесен целый водопад пылающе-красных цветов!

Флёр осторожно подошла к скамейке и опустилась на нее, поскольку солнце уже высушило последние капли дождя. Как хорошо, что ей удалось, потихоньку одевшись, выскользнуть из спальни до того, как туда вошла, шелестя юбками, Эме де Параду. Если и дальше позволять матери и Жанне наводить в доме свои порядки, то в ближайшие недели ей и слова не дадут сказать в собственном доме. Лучше уж сразу поставить все на свои места, раз у нее снова есть на это силы.

Флёр потянула к себе одну из веток и, закрыв глаза, вдохнула летний аромат. Какое же чудесное утро! Полное новых сил и новой жизни, полное надежд и счастья.

— Я так и знал, что найду тебя здесь! А не думаешь ли ты о том, любовь моя, что твоя старая нянька поднимет сейчас такой крик, что могут обрушиться могучие стены этого замка?

Флёр подняла голову, и в ее глазах сразу же заиграла улыбка, всегда освещавшая ее лицо при виде мужа. Прошедшие годы мало сказались на нем. И хотя на висках появились полоски серебра, его фигура сохраняла атлетическое сложение. Много времени он проводил на воздухе, самостоятельно объезжая лошадей, табуны которых паслись в его владениях.

— Надеюсь, вы не выдали меня нашей доброй Жанне? — с беспокойством осведомилась Флёр, глядя, как он садится рядом с ней на скамью.

— Нет, но не кажется ли вам и самой, что вы соизволили выбрать слишком раннее время для прогулок? Нашему сыну и всего-то несколько недель, так что моей жене еще требуется время, чтобы прийти в себя, и я…

Флёр подняла руку и с любовью погладила гладко выбритые щеки мужа.

— Я испытываю смертельную скуку, лежа среди всех этих подушек, господин мой. Я произвела на свет дитя без всяких осложнений и каких бы то ни было проблем. Чувствую себя совершенно здоровой! К тому же я, кажется, сойду с ума, если моя мать и Жанна будут и дальше командовать в этом доме, превращая меня в глупую гусыню, бессильную даже решить, следует ли кухарке начинать варить крыжовник или время для этого еще не наступило.

Смех графа Шартьера спугнул черного дрозда, принявшегося было за свой завтрак, и птица, обиженно чирикнув, улетела прочь.

Флёр почти ничего не замечала, она глядела на мужа с такой бесконечной любовью, которая отгораживала ее от всего остального мира. Это был взгляд страсти, прервавший смех графа и приведший к тому, что он заключил Флёр в объятия и прижал губы к ее рту.

— Я люблю тебя, — сказал он после массы жадных поцелуев, касаясь мягких округлостей ее красивой груди, выступавших из-под глубокого разреза ее сиреневого утреннего платья.

— Я совершенно здорова, — повторила Флёр, теснее прижимаясь к нему и провоцируя его на новые проявления нежности. — Уже нет причин для того, чтобы мой муж и дальше проходил мимо нашей спальни. Я уж позабочусь о том, чтобы моя мамуля прекратила свои бесконечные нашествия в эту комнату.

— Госпожа, ваша матушка обратилась ко мне с пламенной речью, смысл которой состоит в том, что наш третий сын появился на свет через непристойно короткое время после второго. Много слов было сказано о необходимости щадить женщину и о священном долге воздержания. Если мне память не изменяет, она рекомендовала мне ходить в церковь и молиться, если меня слишком сильно обуревают плотские устремления!

Флёр с трудом сглотнула слюну.

— Она посмела… — Последовал сдавленный смешок, прервавший эту фразу. — Впрочем, что за вопрос, разумеется, посмела. Такова уж ее натура — вмешиваться решительно во все. Бедный мой! Дамы из рода Параду — сущее наказание для вас, сеньор, не так ли?

— Мгм… — Ответ прозвучал несколько рассеянно, ибо граф уже успел расстегнуть миниатюрные перламутровые пуговки на верхней части платья жены и погрузил свое лицо в промежуток между теплыми шелковистыми полушариями, которые сумел обнажить с ловкостью фокусника.

Флёр ощутила, как затвердели чувственные бутоны ее груди, отвечая на ласку его пальцев, и на них выступили капли молочной жидкости, которые он тотчас удалил поцелуями.

— Можно позавидовать нашему сыну, — пробормотал граф, лаская ее грудь с благоговейной нежностью. — Как же вы хороши, любовь моя! Как жаль, что я не могу вам показать всю силу моей любви прямо на этой скамейке, среди так любимых вами ароматных роз…

Дыхание Флёр участилось, ибо знакомый огонь, однажды запылавший в ее крови, ничуть не утратил своей силы. Наоборот, вынужденное воздержание последних недель было очень тяжело для ее страстной натуры, тем более что роды прошли легко. Она тосковала по близости мужа и теперь прижималась к нему всем телом. Взгляд ее сияющих зеленых глаз покрылся поволокой, а мягкий полуоткрытый рот ждал поцелуев. Это было больше, чем мог бы вынести, не теряя хладнокровия, изголодавшийся по ней страстный супруг.

— Разве нельзя? Почему же? — выдохнула Флёр со стоном.

Тяжело дыша от напряжения, он с великим трудом взял себя в руки и, наконец, с горьким сожалением, отразившимся на его красивом лице, вновь застегнул на Флёр ее отделанную кружевом рубашку.

— Нельзя, потому что вчера поздно вечером из Парижа прибыл гонец, едва не падающий под тяжестью доставленных им известий. Полагаю, что мадам хотела бы немедленно узнать, в чем они состоят.

— О… — этот звук сочетал в себе в равной мере изумление, любопытство и чуточку сожаления по поводу нарушенной любовной игры, которой она предавалась с таким желанием. Что же это за известия, важность которых столь велика, что нарушила наступивший было миг очарования?

Но тут уж ничего нельзя было поделать против рокового стечения обстоятельств. Оставалось только идти в замок и выслушивать курьера, который проделал долгий путь из столицы в Оверни, чтобы сообщить последние новости.

Впрочем, абсолютно неожиданными они были лишь для Флёр, которую и ошарашили куда больше, чем ее мужа и отца, еще накануне вечером успевших поговорить с посланием королевы.

Король Франции Генрих II умер! На турнире, состоявшемся но случаю вступления его старшей дочери Елизаветы в брак с королем Испании, Генрих II в ходе рыцарского поединка был тяжело ранен и вскоре скончался. Плохое предзнаменование для молодоженов, если их жизнь начинается смертью отца, подумала Флёр.

Но сразу же после этого ее мысли сосредоточились на Катарине Медичи. Ведь королева страстно любила мужа, несмотря на все унижения и обиды, нанесенные ей за время их брака.

Уже решено, что она будет управлять в качестве регентши при своем старшем сыне, так что теперь в ее руках впервые сосредоточится власть над всей Францией в полком объеме и без всяких ограничений.

— Что же она предпримет? Бросит Диану де Пуатье в темницу? — рассуждала позднее в семейном кругу Эме де Параду с чисто женских позиций. В прошедшие годы фаворитка умело пресекала все посягательства на свое положение. Даже прелестная графиня де Флеминг не смогла отвлечь на сколько-нибудь длительное время сердце короля от Дианы.

— В темницу она вряд ли ее бросит, — предсказала Флёр действия своей королевы-покровительницы. — Предполагаю, что герцогине де Валентинуа будет предоставлено право сохранить свой титул и свои замки. Ей придется только сдать в казну королевские драгоценности и покинуть двор.

— Ты почти угадала, — сказал ее отец. — Она уже удалена от двора и вынуждена расстаться с драгоценностями. Впрочем, одного я все же не пойму: почему королева столь категорически настаивает на том, чтобы вернуть во владения короны замок Шенонсо.

Флёр припомнила давнее путешествие и улыбнулась.

— Думаю, что такое решение королева приняла еще много лет назад. Недооценивать ее память никак нельзя. Однажды она мне сказала, что считает Шенонсо одним из главных сокровищ среди замков короля!

— Все же непонятно, почему бы не арестовать эту даму, — удивилась мать Флёр. — Видит Бог, что оснований для этого нашлось бы более чем достаточно!

— О, мама! Ну, подумайте сами! — Для Флёр ситуация была ясна. — Ставшая уже старухой, любовница короля, сосланная в какую-нибудь крепость, выглядела бы в глазах народа мученицей. Королева же слишком умна, чтобы составить этой даме такую репутацию. Подумайте сами, чего добивалась Диана де Пуатье в прошедшие годы прежде всего? Преклонения и власти. Отсутствие того и другого будет воспринято ею крайне болезненно…

Правильность этого рассуждения была очевидна. Все замолчали, а Рене де Параду бросил на дочь взгляд, в котором сквозило признание ее правоты.

— А ведь это означает и конец вашей ссылки! Вы захотите теперь вернуться ко двору? — тихо осведомился он.

Флёр обменялась с мужем красноречивым взглядом и отрицательно покачала головой.

— Нет! Наша жизнь здесь! Центр сосредоточения власти ни одного из нас не привлекает. Не думаю также, что у королевы будет достаточно времени, чтобы вспомнить про нас. Ее положение небезопасно, а конфликт между протестантами и католиками похож на горючий материал, так что можно ожидать осложнений. Жить при дворе означает принятие какой-либо стороны, а я не понимаю, как можно предписывать людям тот или иной путь обращения к Богу!

Добавить к этому было нечего. Но позже, когда над замком уже опустилась ночь, а Флёр вышла из детской, где кормила грудью самого младшего представителя рода Шартьер (она отказалась от услуг кормилицы), ее муж снова заговорил о прошлом. Он встал с постели и налил себе бокал вина, ожидая жену.

Флёр застала его в глубоком раздумье, одетого только в домашний халат. Граф сидел перед камином, который, впрочем, не топился этой теплой летней ночью. Ив де Сен-Тессе рассматривал портрет бабки своей жены, уже много лет висевший в их спальне, а лицо его выглядело серьезным и озабоченным.

— Я задаю себе вопрос: быть может, наша страна, переживающая столь трудное время, выиграла, если бы ею управлял сильный, умный, мудрый человек? Такой, как твой отец. Ведь, в конце концов, только из-за прихотливой игры случая он не занял своего места среди претендентов на корону.

Флёр откинула со лба распущенные волосы и отрицательно покачала головой.

— Это не игра случая, а ясно выраженное намерение моей бабушки. Я уверена, что она никогда не желала никому из своих детей пойти подобным путем. Однажды она мне сказала нечто такое, что я могу до конца понять только теперь. Она сказала: кто любит власть, тот не может любить людей! Мой отец любит людей, а Катарина любит власть! Для этой страны она будет хорошей регентшей. Обещай мне, что никогда не расскажешь нашим сыновьям о происхождении рода Параду. Пришло время предать забвению этот отрезок нашей неспокойной истории.

— Повинуюсь тебе, как всегда это делал, с тех пор как ты вошла в мою жизнь!

— Повиновение — это как раз то качество, которого мне ужасно не хватает как в тебе, так и в твоих сыновьях, — посетовала Флёр.

— Неужели правда, суровая моя госпожа? Как же получилось, что я, несмотря на этот достойный всяческого сожаления недостаток, вижу вас, мадам, рядом с собой? — Ив де Сен-Тессе поставил бокал на стол и, ухмыляясь, обнял мать своих детей.

— Это все потому, что я вам поклоняюсь, повелитель мой! — выдохнула Флёр, и их губы слились в страстном поцелуе.

Роковые мечты

Твоего я не вижу лица в этой мгле.

Я не знаю, кто ты, но все мысли мои о тебе.

Шекспир. «Ромео и Джульетта»

Глава 1

В то холодное сентябрьское утро я еще не знала, что навсегда прощаюсь со своим детством. Полная каких-то странных предчувствий, я решила нарушить заведенный распорядок дня в замке Кардуфф, хоть это и грозило мне наказанием, убежала от всех и поднялась на надвратную башню замка. Какой глупой и легковерной девчонкой я была, восставая против установившихся традиций!

Я оперлась о каменную кладку между зубцами башни и посмотрела вниз. Диск солнца, которое толькотолько поднялось над горизонтом, просвечивал сквозь стелющийся туман. Все эти дни стояла холодная ясная погода — в такую погоду хорошо собирать хмель, — и солнце, конечно, разгонит туман через несколько часов.

Но сейчас моим глазам открывалась удивительная картина: клубы тумана представлялись моему воображению одетыми в пышные платья дамами, которых я видела на бережно хранимой мною в шкатулке — вместе с портретом матери — газетной вырезке, и я представила, как вместе с другими семью девушками знатных фамилий несу шлейф платья королевы Виктории на ее коронации в Вестминстерском аббатстве, состоявшейся всего два года назад.

Мне нравилось отождествлять себя с королевой Великобритании, потому что мы родились в один и тот же день, 24 мая 1819 года, и потому что наши судьбы были отчасти похожи. Как и она, я была единственным ребенком; ее отец, принц Эдуард, умер через год после ее рождения, мои родители погибли в дорожной катастрофе, когда мне было два года; ее воспитывала мать, принцесса Саксен-Кобург-Готская, я же воспитывалась в доме своего деда, лорда Уильяма Фредерика Верна, маркиза Кардуфф. Сэр Уильям принадлежал к одной из самых знатиых фамилий Великобритании — его далекие предки служили еще Вильгельму Завоевателю, — так что я могла бы по праву быть одной из тех девушек, которые несли шлейф платья королевы. Моя мать, Августа Верн, была младшей дочерью маркиза, но мой отец, Джордж Друфф, был не знатного рода.

Сходство наших судеб не простиралось слишком далеко, потому что я целых восемнадцать лет прожила в замке на берегу Медуэя, а королеве Виктории, конечно, удалось повидать свет. Мои мечты нарушил сердитый женский голос:

— Куда это она запропастилась?

По крутым ступенькам, ведущим на смотровую площадку башни, пыхтя, поднималась горничная, Лили Брэдшоу, доверенное лицо моей бабки, леди Мери, и я не ожидала от ее появления ничего хорошего. Поднявшись на площадку и даже не поздоровавшись со мной, она сказала:

— Только что с постели и уже на башне! Не девушка, а какой-то сорванец! А между тем бедный Эдвард волнуется, почему мисс Валерия не пришла к нему в назначенное время читать книжку.

Лили Брэдшоу в своем черном платье с накрахмаленным передником очень напоминала столб худобой и отсутствием каких-либо округлостей. Между нами давно установились враждебные отношения, так что, разговаривая со мной, она всегда смотрела поверх моей головы и обращалась ко мне в третьем лице, как бы подчеркивая мою никчемность. Разумеется, я не обращала на это внимания, и, как я заметила, слуги в замке делали то же самое.

— И надо же тому случиться, — продолжала она, — что именно сегодня приезжает новый учитель, который будет заниматься с Эдвардом. Новое лицо в его окружении, конечно, еще больше подействует ему на нервы. Как жаль, что никто не хочет этого понять!

— Какую чепуху вы несете, Брэдшоу! Эдварду решительно все равно, появится ли перед ним новый учитель или сам лорд Мельбурн. Если бы вы не носились вокруг него как потревоженные куры, он, наверное, меньше бы нервничал. Впрочем, можете сменить кислую мину на своем лице на что-либо более приличное — я сейчас же иду к нему.

На желтых щеках Лили Брэдшоу, словно на тронутых заморозком кленовых листьях, появился яркий румянец; из ее горла вырвалось что-то похожее на клёкот, но я опередила ее и бросилась вниз по лестнице.

Эта маленькая победа очень подняла мое настроение.

Прежде чем идти к Эдварду, я взглянула на себя в зеркало. Я знала, что миловидна, но мои прямые черные волосы приводили меня в отчаяние. Как бы я хотела, чтобы над моим лбом вились, как у королевы Виктории, кудрявые завитки! Моему горю могла бы помочь завивка, но прибегнуть к услугам Брэдшоу я, конечно, не могла. Поэтому я немного взъерошила свою прическу, так что одна прядь упала мне на лоб. Впрочем, эту попытку обратить на себя внимание не заметили бы ни дед, ни сэр Генри, отец Эдварда, которые, самое большее, лишь мирились с моим существованием. Это могло только вывести из себя мою бабку, леди Мери, и без того недовольную моими постоянными нарушениями распорядка дня и разного рода вольностями в одежде и манерах, которые, по ее мнению, были не к лицу настоящей леди.

Жизнь в замке Кардуфф текла размеренно и скучно. Никто из соседей не бывал у нас, единственным развлечением было воскресное посещение церкви. Такое времяпрепровождение, очевидно, раздражало сэра Генри, и он иногда исчезал на несколько недель, говоря, что у него есть дела в Лондоне.

Наверное, и я бы страдала от невыносимой скуки, если бы не многочисленные поручения и обязанности, к которым теперь прибавилось утреннее чтение Эдварду.

Когда я вошла к нему в комнату, будущий маркиз сидел на полу и горько рыдал, потому что служанка, принесшая ему завтрак, наступила своей толстой ногой на герцога Веллингтона, и героя Ватерлоо постиг бесславный конец.

Леди Мери, как ни пыталась, не могла его утешить. Она расхаживала по комнате и наносила подолом своей черной юбки еще больший урон войскам обеих сражающихся армий, что, конечно, только пуще расстраивало бедного Эдварда. В самый последний момент я нагнулась и спасла от гибели Наполеона.

— Бабушка, — сказала я, — если ты оставишь Эдварда в покое, он сразу же перестанет плакать.

— Валерия! — обернулась ко мне бабушка и, кажется, только теперь заметила мое присутствие. — Ты неизвестно где пропадаешь, а бедный ребенок никак не может без тебя успокоиться. Что это ты сделала со своей прической? Зачем эта глупая прядь на лбу?

За те восемнадцать лет, что я провела в замке Кардуфф, я научилась выслушивать читаемые мне нотации с самым покорным видом, разумеется, не принимая ничего всерьез. Если бы жива была моя мама или ее старшая сестра, тетя Сара, которая умерла в родах и которая была, по отзывам слуг, добрейшим и самым отзывчивым существом в целом свете, меня бы, конечно, очень расстроили их замечания, но всю эту сухую риторику я пропускала мимо ушей.

Я присела и обняла за плечи плачущего Эдварда.

— Не надо плакать, Тедди, — сказала я. — Герцог Веллингтон, как отважный полководец, получил ранение на поле боя и теперь отправится в лазарет, где врачи помогут ему опять встать в строй. Я попрошу у Бейнса немного клея, и думаю, что уже завтра герцог будет опять командовать своими солдатами.

Всхлипывания вдруг прекратились, и Эдвард обеими руками обнял меня за шею, так что я потеряла равновесие и повалилась на пол.

— Вэл, только ты одна не обижаешь меня! — сказал будущий маркиз, которому шел двадцать третий год, но умственное развитие которого находилось на уровне пятилетнего ребенка.

Всякий раз, когда я смотрела в его голубые глаза, видела его большое, неповоротливое тело, меня охватывало острое чувство жалости.

Выйдя из комнаты Эдварда, я встретила служанку, которая спешила во флигель сообщить сэру Генри, что в замок прибыл учитель. От нее-то я и узнала об этом волнующем событии.

Сэр Генри, отец Эдварда, муж тети Сары, старшей дочери сэра Уильяма, маркиза Кардуфф, уединялся во флигеле, чтобы писать историю рода Вернов, который насчитывал уже восемь веков. Узнав недавно об этом, я подумала, какую все-таки злую шутку подстроила судьба, если этот род закончится на слабоумном Тедди.

Мне очень хотелось посмотреть, каков из себя этот новый учитель, потому что ничто не могло бы так нарушить застойное бытие обитателей замка, как появление свежего человека. Кроме того, я была убеждена, что очень важно знать, как выглядит этот человек, еще до того, как удастся с ним поговорить. Ведь он согласился заниматься со слабоумным молодым человеком, играющим в солдатики.

Я пробралась в галерею и, присев за перилами, смотрела на молодого человека, стоящего в холле и явно нервничающего, потому что никто пока не приглашал его пройти в гостиную или библиотеку, как об этом пишут в романах. Рядом с ним на мозаичном полу стояли два чемодана. Наконец по главной лестнице в холл спустился сэр Генри.

Они приветствовали друг друга наклоном головы, причем поклон учителя скорее смахивал на полупоклон. У учителя был приятный, в меру высокий баритон, но я не слушала, что он говорил, а старалась рассмотреть его, насколько это позволяли резные стойки перил, за которыми я скрывалась.

Александр О'Коннелл — так назвал его сэр Генри — был молодой человек высокого роста и атлетического сложения, которому были очень к лицу хорошо сшитый костюм из сукна бутылочного цвета, черный жилет и того же цвета галстук небольших размеров. Лучи полуденного солнца золотили его светлые волосы, и сэр Генри в своем бархатном фраке цвета красного бургундского вина с золотыми галунами показался мне глупым павлином, который почему-то оказался рядом с героем прочитанных мною романов.

С тех пор как я научилась складывать из букв слова, я прочитала массу книг из библиотеки деда, к которым никто до меня не прикасался, а также читала книги, которые бабушка выписывала из лондонской библиотеки, обслуживающей загородных читателей. Никто не интересовался тем, что именно я читаю. В общем-то никаких причин для беспокойства и не было: мне попадались описания разных путешествий, ученые сочинения и книги классиков.

Тем не менее прочитанные мною книги иногда ставили меня в тупик, и тогда я обращалась с вопросами к старенькой гувернантке, мисс Муллингфорд, которая занималась со мной вплоть до моего восемнадцатилетия. Как правило, она не умела ответить на мои вопросы и смотрела на меня с самым искренним удивлением.

Среди тех книг, которые присылали по почте бабушке, я больше всего любила романы, где храбрые красивые мужчины влюблялись в прекрасных дам. И точно так же, как героини этих романов, ждала я появления сказочного принца, который сразу бы превратил мою унылую жизнь в замке Кардуфф в сказку любви.

Глядя на стоявшего в холле Александра О'Коннелла, я сразу решила, что предо мною сказочный принц, а не скромный учитель.

Глава 2

Спустившись с галереи, я столкнулась с сэром Генри, который сказал мне, чтобы шла к Эдварду. Я потом узнала, что все то время, пока я была с Эдвардом, — вероятно, не меньше часа, — сэр Генри беседовал с новым учителем в библиотеке.

Когда я вошла в его комнату, Эдвард топтал ногами своих солдатиков, приговаривая при этом: «Капут! Капут! Всем смерть!» Потом он вдруг так разбушевался, что оттолкнул меня, и я больно ударилась о шкаф с посудой. Пришлось позвать Питерса. Вдвоем мы связали его и, влив ему в рот успокоительное, прописанное доктором Бэнкхёрстом, уложили в постель. Вскоре он забылся тяжелым, беспокойным сном.

В последнее время эти буйные припадки повторялись все чаще и чаще. Достаточно было какого-нибудь пустяка — неосторожного слова или проигрыша, — чтобы Эдвард вышел из себя. Я не хотела говорить об этом ни сэру Генри, ни бабушке, потому что они считали Эдварда не способным причинить кому-либо телесные повреждения. Оставалось только ждать, когда случится самое худшее — Эдвард поранит себя или меня, или Питерса, — чтобы они убедились в обратном.

Когда я вошла в столовую, то нашла там, к немалому своему удивлению, которое постаралась никак не обнаружить, Александра О'Коннелла. Очевидно, сэр Генри решил представить за обедом нового учителя остальным обитателям замка. Все время, пока мы были за столом, я не отрывала глаз от сидевшего напротив молодого человека. Там, на галерее, у меня не было возможности рассмотреть его хорошенько. Да, я знала, что старенькая мисс Муллингфорд осталась бы недовольна моим поведением («Юные леди не должны таращить глаза на незнакомых мужчин!» — сказала бы она), но как бы я иначе узнала, что у Александра О'Коннелла глаза темно-синего цвета? «Почти как небо в грозу, — подумала я, — и совсем не голубые. Вот что значит смотреть издали».

Александр О'Коннелл изредка бросал на меня взгляд, и тогда мне почему-то казалось, что ему хочется раздеть меня, снять мое прекрасное кремовое платье из шелкового муслина с голубыми лентами на груди.

— Мистер О'Коннелл теперь будет обедать вместе с нами, — сообщил вдруг сэр Генри после довольно продолжительного молчания, — так что мы сможем услышать от него, как продвигается вперед обучение моего сына Эдварда. Между прочим, мисс Валерия, кузина Эдварда, в очень хороших с ним отношениях, и вы можете узнать у нее о всех особенностях характера вашего воспитанника, мистер О’Коннелл.

То, что произошло дальше, по-видимому, удивило не одну меня: новый учитель поднял руку, словно хотел прервать речь сэра Генри, и спокойно сказал:

— Прошу прощения, сэр! Это возможно, если у вашего сына есть определенные способности, но, как я уже сказал вам во времянашей беседы, всякие необоснованные ожидания бессмысленны.

К опешившему от удивления сэру Генри наконец вернулся дар речи.

— Я уверен, что с вашими прекрасными способностями вы преодолеете все трудности, мистер О'Коннелл, — сказал он, как бы ставя точку в конце дискуссии.

Я давно заметила, что дедушка терпеть не может своего зятя, сэра Генри, и постоянно старается поставить его в смешное положение. Возможно, именно этим объяснялся постоянно надутый вид и срывающийся на крик тон сэра Генри.

Несмотря на свои семьдесят семь лет, дедушка был еще очень крепок, и пронизывающий взгляд его черных глаз вселял не в одну только мою душу неподдельный страх. Я была почти уверена, что на его тонких, плотно сжатых губах ни разу не появлялась улыбка. Во всяком случае, я не смогла ни разу увидеть ее во время его разговоров со мной, которые представляли собой просто выговоры ввиду моего плохого поведения.

Дедушка уже перебрался в свое любимое кресло с высокой резной спинкой, поближе к горящему камину, и сидел, опираясь на эбеновую трость с набалдашником из слоновой кости. Видимо, независимый тон нового учителя задел его, и он, повернув к нему свое длинноносое худое лицо с обвисшими на высокий стоячий воротник щеками, сказал хриплым голосом, похожим на звук, который издает лед, когда идешь по замерзшей луже:

— Мы не ждем от вас никаких чудес, молодой человек. Достаточно того, что вы научите Эдварда ставить свою подпись на бумагах и понимать, что от него хотят, когда к нему обращаются. Если сэр Генри не сумел вам этого объяснить, то сейчас вопрос решен исчерпывающим образом. Надеюсь, теперь вам все понятно, молодой человек! Мери, подай мне наконец чашку чая!

Я никак не могла привыкнуть к тому, что пожилая, страдающая ревматизмом женщина — пусть и моложе деда на десять лет — должна срываться с места и выполнять любое его желание. Ведь это мог сделать и слуга! Но, видимо, мне не дано было понять силу традиций доброй старой Англии.

Воспользовавшись тем, что бабушка занималась своим делом, я пересела на диван и, проходя мимо кресла О'Коннелла, сказала:

— Не хотели бы вы пересесть на диван, мистер О'Коннелл?

Он подчинился и сел в другом углу дивана, пристально и, как мне показалось, с презрением глядя на меня. Но я тотчас отбросила эту мысль, потому что пока не совершила ничего такого, что заслуживало бы презрения.

— Не хотите ли чаю? — спросила я. — Как вам больше нравится: с молоком или с сахаром?

— Вы очень добры, миледи, — ответил он. — Я люблю чай с молоком и сахаром.

Я подала ему чашку чая и опять села на диван.

— Вы ведь приехали к нам из Лондона, Александр О'Коннелл? — спросила я самым непринужденным тоном. — Вероятно, ваши ученики теперь занимаются в Итоне?

— Валерия! — вмешался вдруг в наш разговор очень недовольный мною сэр Генри. — Уж не знаю, чему тебя научила твоя гувернантка, но устраивать допрос мистеру О'Коннеллу ты не имеешь никакого права. Смею тебя заверить, что у него прекрасные рекомендации.

Мне показалось, что я не заслужила этого выговора: ведь я вела себя как светская дама, пытаясь завести разговор с новым человеком, и, обиженная, я не проронила больше ни одного слова.

Сэр Генри между тем стал читать вслух газету, где сообщалось о том, что Палата общин отклонила петицию чартистов. Разумеется, дедушка не мог сочувствовать чартистам, но ему доставляло огромное удовольствие во всем противоречить сэру Генри, которого он считал полным дураком. Одна из дедушкиных реплик была настолько оскорбительной — я заметила, как у бабушки покраснели щеки, — что сэр Генри положил газету на стол и вышел из комнаты.

— Еще один слабоумный, — проворчал дед и, повернувшись, посмотрел на нового учителя так, словно увидел клопа на белоснежной простыне, Он фыркнул и сказал: — Не пора ли вам, молодой человек, заняться вашим воспитанником?

Не ожидая ничего хорошего от дальнейшего развития событий, я вскочила с дивана и сказала:

— Идемте, мистер О'Коннелл, я провожу вас. Боюсь, что сами вы не найдете путь в нашем лабиринте.

Я стремительно вышла из столовой и спустилась вниз по лестнице. Как я и ожидала. следом за мной спустился и новый учитель. Не знаю почему, я вдруг расхохоталась. Каково же было мое удивление, когда я услышала и его смех! Немного смутившись, но не подав виду, я сказала:

— В обед семейные трения всегда обостряются, зато ужин проходит спокойно — у дедушки к этому времени разыгрывается аппетит, и он уже не обращает внимания ни на меня, ни на сэра Генри. Ну, идемте же.

Моя гувернантка, мисс Муллингфорд, то и дело твердила мне, чтобы я старалась держать свой длинный язык за зубами, но как я могла удержаться, если шла рядом с красивым молодым человеком.

— К сожалению, — говорила я, идя по переходу, — вы сможете познакомиться с вашим воспитанником только завтра. Вы скоро сами убедитесь, что он очень милый и послушный мальчик, который любит играть со своими игрушечными солдатиками. Его слуга Питерс рассказал ему про Ватерлоо. С тех пор герцог Веллингтон стал его кумиром. Но сегодня утром Эдвард очень сильно расстроился, поэтому его пришлось уложить в постель.

— Уложить в постель, дав ему сильно действующее успокоительное, — прервал меня О'Коннелл.

— Мы даем ему успокоительное лишь в исключительных случаях, когда он бывает сильно возбужден, — ответила я и замолчала, потому что поняла: сэр Генри не сообщил учителю, в каком опасном состоянии находится его сын и как бесконечно мала надежда на то, что удастся облегчить его положение. Но я бы ни за что на свете не сказала Александру О'Коннеллу, что все его усилия будут напрасны. Вместо этого я заметила:

— Конечно, вначале он будет испытывать страх перед вами, ему будет неприятен строгий распорядок дня. Но я думаю, он к этому привыкнет, вы сумеете завоевать его доверие, и дело пойдет на лад.

Удивительно, что он мне ничего на это не ответил! Наконец мы пришли в большую светлую комнату, где Эдвард играл в солдатики. Питерс уже навел в ней порядок, убрав все следы утреннего разгрома.

— Эдвард завтракает в девять часов, — сообщила я, — а затем он поступит в ваше распоряжение. Думаю, что вам придется построить его обучение по не совсем обычному плану…

— Мисс Валерия, — прервал он меня, — я очень благодарен вам за советы, но надеюсь, что мне будет позволено выполнять мою работу так, как я считаю это нужным. Интересно, где я могу найти этого Питерса?

Вот вы, оказывается, как заговорили! Ну что ж, посмотрим, как вам удастся наладить отношения с Эдвардом без меня! Подумав все это про себя, я пожала плечами и сказала:

— Если его не окажется в комнате, вы можете вызвать его, дернув вон тот шнур. — Я показала рукой на витой шнур, висевший рядом с дверью. — Может быть, вы хотите посмотреть учебники, по которым будете заниматься, если, конечно, вы не привезли с собой другие?

Я вложила в свои слова столько иронии, сколько мне позволяли мои возможности. В темно-голубых глазах мистера О'Коннелла блеснула искорка смеха, но сразу погасла, и я услышала:

— Не сомневаюсь, этим учебникам столько же лет, сколько и стенам замка.

Это было возмутительно, потому что учебники покупала мисс Муллингфорд. Я сделала два решительных шага и открыла дверцы книжного шкафа.

— Можете лично убедиться, — сказала я, — что это новые учебники, мистер О'Коннелл. Но дело не в них, потому что, несмотря на все старания ваших предшественников, Эдвард до сих пор никак не может освоить алфавит. Я помню, мне было четыре года, а Эдварду почти восемь, когда началась вся эта морока. Она продолжается до сих пор, хотя доктор Бэнкхёрст твердо заявил, что Эдвард так и останется в своем умственном развитии на уровне пятилетнего ребенка, потому что у него неизлечимая болезнь мозга. Но сэр Генри продолжает приглашать к Эдварду учителей, потому что не согласен с приговором врачей, и бедный Эдвард опять и опять испытывает напрасные мучения.

Как я ни старалась сдерживать себя, все-таки высказалась!

— Доктор Бэнкхёрст — лечащий врач Эдварда? — пристально посмотрев на меня, задал вопрос Александр О'Коннелл.

— Он домашний врач семьи Верн, — ответила я, — но его мнение поддерживают и другие врачи, которые осматривали Эдварда.

— Я могу поговорить с доктором Бэнкхёрстом? — спросил Александр О'Коннелл.

Только теперь я поняла, в каком неприятном положении оказалась: ведь сэр Генри, конечно, догадается, откуда учителю стали известны такие подробности; вполне возможно, что и дедушка будет этим недоволен.

— Вам лучше всего, — сказала я, — обратиться сначала к сэру Генри. В конце концов, ему решать, что хорошо, а что плохо для его сына.

Александр О'Коннелл помолчал, подошел к книжному шкафу и стал рассматривать корешки книг. Потом достал лежавший на верхней полке альбом с моими рисунками и стал его перелистывать. Я давно забыла о существовании этого альбома, так как считала, что у меня нет таланта к рисованию, хотя мисс Муллингфорд была противоположного мнения.

— Странно, но эти рисунки не могут принадлежать умственно отсталому молодому человеку, — сказал мистер О'Коннелл.

— Вы, по-видимому, не обратили внимания на подпись, — пояснила я. — Эти рисунки сделаны моей неумелой рукой.

Я была близка к тому, чтобы вырвать у него из рук переплетенный в черный сатин альбом, но потом, подобно дедушке, гордо подняла голову и заносчиво посмотрела на него.

— Напротив, чувствуется уверенность и мастерство, — сказал Александр О'Коннелл и подошел к окну, чтобы получше видеть. — Эти рисунки полны какого-то странного настроения. Замок, например, очень смахивает на тюрьму. Вы так сделали намеренно или это чистая случайность?

Не веря своим ушам, я подошла к нему и посмотрела на свой рисунок. Мне показалось, что зубцы башни нарисованы криво, а сам замок чересчур массивен и приземист. «Уж не издевается ли он надо мной?» — подумала я, но тем не менее заставила себя как можно натуральнее рассмеяться и сказала:

— Вы видите в этих рисунках то, чего в них нет, мистер О'Коннелл. Это всего-навсего жалкие попытки как-то убить время. Вам еще предстоит убедиться, какая невыносимая скука жить в замке Кардуфф!

Но он мне не ответил, продолжая рассматривать рисунки. Я обратила внимание на его длинные пальцы с хорошо ухоженными ногтями. Странно, у домашнего учителя были руки аристократа. Я посмотрела ему в лицо и вдруг залилась краской — он смотрел не в альбом, а на меня, и взгляд его темно-голубых глаз был каким-то странным, точно он что-то забыл и пытается вспомнить.

— Все, что вам нужно, вы узнаете у Питерса. Извините, но мне надо идти, — пролепетала я и опрометью выбежала из комнаты.

Прибежав в свою комнату и успокоившись, я решила, что Александр О'Коннелл вряд ли оценит мои умственные способности выше, чем способности моего кузена Эдварда.

Глава З

Прошло две недели, но я все еще не могла привыкнуть к тому, что теперь в замке Кардуфф живет красивый молодой человек. Мне все еще казалось, что он только что приехал. Я постоянно думала о нем, и у меня было при этом такое чувство, словно я парю в облаках. До его приезда я мечтала о том, как, одетая в роскошное платье, я сяду в карету и поеду на бал, где буду танцевать с красивыми молодыми людьми. Я все время вспоминала королеву Викторию и безнадежно завидовала ей, потому что у нее было все то, чего не было у меня. Но теперь передо мной каждый день появлялся Александр О'Коннелл, и я с трепетом и восхищением смотрела на него, потому что он был живой человек, а не выдуманный герой моих грез.

Впрочем, наши встречи происходили лишь за столом да во время моих посещений комнаты Эдварда. Причем всякий раз, как я там появлялась, мне казалось, что Александр О'Коннелл очень этим недоволен. Эдвард, наоборот, радовался, увидев меня, как ребенок бросался на шею и горячо обнимал, так что я всегда боялась, что он помнет мне платье.

— Это хорошо, что ты рад приходу мисс Валерии, — говорил Александр О'Коннелл, — но надо заниматься делом, Эдвард. Покажи мисс Валерии свою тетрадку. Пусть она посмотрит, какие красивые буквы ты пишешь.

Эдвард, показав мне тетрадку, говорил диктаторским тоном:

— Вэл должна остаться! Я хочу, чтоб она была тут!

Вообще, с ним за это короткое время произошла большая перемена: он стал послушнее, спокойнее, меньше капризничал.

У меня было всего три платья, так что я не могла, как королева Виктория, каждый день появляться в новом наряде, но я старалась произвести на своего кумира впечатление тем, что прикалывала к платью новую брошку или повязывала свои непокорные волосы красивой лентой и, конечно, затягивала свой корсет так, что моя талия была как у осы, и мне даже трудно было дышать.

За столом я сидела всегда напротив Александра О'Коннелла. Слева от меня сидел сэр Генри, справа от учителя — бабушка, а во главе стола сидел дедушка, сэр Уильям, маркиз Кардуфф. Мы молча ели, и лишь иногда разговор заходил об успехах Эдварда. Вопросы задавал сэр Генри или дедушка, а учитель отвечал на них почтительно, но с большим достоинством. Мне иногда казалось, что его взгляд на какую-то долю секунды вдруг загорается ненавистью и презрением ко всем нам. Но я тотчас прогоняла эту мысль, потому что она казалась мне просто нелепой. Я считала, что это я вызываю ненависть и презрение нового учителя.

Какой глупой и наивной девушкой я была! Но ведь это было связано с тем, что все мои знания о мужчинах были вычитаны из книг, где романтические герои всегда выходят победителями в борьбе со злом и наградой им служили рука и сердце прекрасной дамы, которую герой вызволял из беды. Прекрасным же дамам, по мнению авторов книг, не оставалось ничего другого, как только страдать и надеяться, вздыхать и проливать слезы, и ждать счастливого конца, когда все козни врагов и соперниц будут разрушены. Нет ничего удивительного, что в той замкнутой и уединенной жизни, которую я вела, эти книги были моим единственным учителем.

В тот ясный холодный октябрьский день я должна была после обеда вышивать метки, но мне быстро наскучило это: день за окном был так великолепен, что я бросила работу и пошла в сад, накинув на плечи кашемировую шаль.

В саду я нашла Эдварда и его нового учителя, который объяснял ученику разницу между деревьями и плодами на примере яблони и яблока. Эдвард слушал учителя, уплетая за обе щеки большое красное яблоко. Увидев меня, он закричал:

— Вэл, иди скорей сюда! Хочешь яблоко? — и подбежал ко мне.

Я покачала головой, взяла его за руку и сказала:

— Дорогой Тедди, ты не должен отвлекаться. Ты должен внимательно слушать все, что говорит мистер О'Коннелл.

— Я его слушаюсь, — ответил Эдвард. — Он сказал мне, что я могу съесть яблоко, вот я его и ем.

Увидев меня, сидевший на белой садовой скамейке Александр О'Коннелл встал и поклонился мне. Я тоже поклонилась ему. Мне показалось — ведь он даже не улыбнулся, увидев меня, — что он не рад моему приходу. Но мне было все равно, и я подошла поближе. Не знаю, как долго стояли бы мы молча друг против друга, если бы не крик Брэдшоу:

— Мисс Валерия, леди Мери хочет поговорить с вами.

— Иду! — ответила я и повернулась, чтобы уйти, как вдруг услышала:

— Почему вы позволяете обращаться с вами этой карге так, будто вы простая служанка? Вам надо больше бывать на свежем воздухе, вы очень бледны.

От неожиданности этих слов я потеряла дар речи, но потом сообразила, что я небезразлична ему, раз уж он замечает, какой у меня цвет лица. Сердце у меня подпрыгнуло от радости, но я сухо сказала:

— Бабушка ждет меня, извините, я должна идти, мистер О'Коннелл.

— Вы так хорошо воспитаны, так послушны, что я нисколько не удивлюсь, если непременно сбудется все, о чем вы мечтаете, — сказал мистер О'Коннелл.

У меня не было никакого сомнения, что он хотел уколоть меня, но что он имел в виду? Что я не в меру послушна или что-то другое? Мне очень хотелось задать ему вопрос, но в этот момент кружившаяся возле Эдварда оса ужалила его. Он издал истошный вопль, и к нему бросились О'Коннелл и Брэдшоу. Я повернулась и пошла по тропинке в дом.

В красной гостиной, где обычно проводила время после обеда бабушка, в камине весело потрескивали дрова. Бабушка сидела у своего бюро и писала письма. Увидев меня, она наморщила лоб, словно пыталась вспомнить, зачем она хотела меня видеть. Бабушка строго посмотрела на меня, и я сразу поняла, что она будет ругать меня. «Наверное, за то, что бросила вышивать метки на белье», — подумала я.

— Господи, пошли мне терпение! — тяжело вздохнула бабушка. — Я просто не знаю, что мне с тобой делать! Ты вечно витаешь в облаках, твоя голова постоянно занята какими-то пустяками. Ты точь-в-точь как твоя мать.

— Простите, бабушка, но я…

— Не смей перебивать меня! Все, о чем я сказала, конечно, скверно, но гораздо хуже то, что ты как завороженная смотришь на учителя и ловишь каждое его слово, будто он пророк. Он всего лишь один из наших слуг, сидит с нами за одним столом по нашей милости, и ты не должна вести себя подобным образом.

Краска залила мне лицо. Неужели они обо всем догадались?

— Но… я… Каким образом… — начала лепетать я как ученица, не выучившая урок.

— Дедушка очень недоволен тобой. («Вот почему она такая сердитая», — догадалась я.) Ты ведешь себя так же глупо и легкомысленно, как твоя мать. Верно говорят в народе: «Долог волос, да ум короток».

Странно, она второй раз упоминает мою мать, и каждый раз в ее голосе звучит явное неодобрение своей младшей дочери.

— Своевольная девчонка, которая красивые глаза и полные глупой лирики речи предпочитает блестящему положению в обществе. — Бабушка явно вышла из себя. — Неужели тебе не ясно, что вся Англия от Брайтона и до Клайда полна молодыми людьми, которых называют охотниками за приданым? Неужели тебе не ясно, что учитель — один из них? Дедушка указал бы ему на дверь, если бы не те успехи, которые сделал под его руководством Эдвард.

Мысли одна за другой вихрем пронеслись в моей голове: дедушка, значит, хочет выдать меня замуж за богатого человека и поэтому боится, что учитель, к которому, как он заметил, я неравнодушна, один из охотников за приданым; если это так, то почему же он не ввел меня в лондонское общество — сейчас как раз начались светские приемы, — где бы я могла познакомиться с моим будущим мужем?

Бабушка встала и перешла в кресло, стоящее у камина.

— Запомни, — сказала она, — что ты должна впредь избегать встреч с учителем! Мы не хотим, чтобы в нашей семье еще раз произошло что-то похожее на то, что сделала твоя глупая мать!

Слова «что-то похожее» как обухом ударили меня по голове.

— Какое ты имеешь право делать какие-то гнусные намеки! — закричала я. — Что она сделала плохого?

— Я не знаю, что может быть хуже, — гневно ответила мне бабушка, — как тайно обвенчаться с каким-то мелкопоместным дворянином, у которого за душой ни гроша! Дочь маркиза Кардуфф выходит замуж за какого-то Джорджа Друффа — что может быть скандальнее! Дедушка запретил мне упоминать ее имя и не отвечал на ее письма. Когда она и ее муж погибли, мы вдруг узнали, что у них есть ребенок. Мне стоило немалого труда убедить дедушку взять тебя. Теперь ты должна отплатить нам добром за добро. Это твой долг.

— О каком долге ты говоришь? — пролепетала я, ошеломленная всем, что только что узнала.

— О долге по отношению к роду Вернов, — веско сказала бабушка. — Ты не должна вести себя так, как твоя мать. Глупое упрямство и вечное витание в облаках ни до чего хорошего не доведут. Твой долг быть во всем послушной. Именно это я пытаюсь тебе втолковать.

Я молча смотрела на сидящую в кресле женщину, мою бабушку, мать моей матери, и думала, как могла она быть такой безжалостной и бессердечной?

Видимо, приняв мое молчание как знак того, что я осознаю свою вину, бабушка смягчилась и уже спокойным тоном сказала:

— Надо быть в жизни умной и осмотрительной. — Она взяла мою руку и погладила ее. — Ты ведь больше не будешь встречаться с этим учителем? Пойми, ты наша единственная внучка, и нам хочется, чтобы твоя жизнь была устроена наилучшим образом.

«Наилучшим, значит, так, как этого хочет дедушка», — подумала я. Сейчас я вдруг поняла, почему он все время бранил меня, даже когда я была совсем маленькой девочкой: наверное, я ему очень напоминала его непослушную дочь.

— Интересно, каким? — спросила я.

— Разумеется, самым простым, — ответила бабушка. — Ты должна выйти замуж за приличного человека.

— Замуж? — повторила я. — Но я в свои двадцать лет ни разу не была в свете: попасть в лондонское общество для меня все равно что попасть на луну. Где, интересно, я найду этого приличного человека?

— Ну, это не твоя забота, — улыбнулась бабушка. — Мне, например, нашли мужа мои родители. Это самый обычный путь в семьях нашего круга.

«Веселенькая перспектива выйти замуж за человека, который будет так же безжалостен, черств и злобен, как мой дед!» — подумала я и тотчас вспомнила об Александре О'Коннелле.

— А что если я поступлю по-своему? — тихо проговорила я, точно боялась, что дед находится где-то рядом.

Бабушка заметно побледнела и, подняв вверх руки, словно она хотела защитить себя, так же тихо, как и я, сказала:

— Да поможет тебе Бог, Валерия!

Глава 4

В следующую неделю я много думала над тем, что сказала мне бабушка. Мне было больно от того, что мое положение в замке Кардуфф на самом деле немногим отличалось от положения воспитанницы или приживалки, которую можно грубо отчитывать, как это часто делал дед, и которую даже бабушка — я ведь считала, что она меня любит, несмотря на свой сварливый характер, — просто терпит скрепя сердце, потому что выгнать на улицу родную внучку было бы не по-христиански.

Однажды ночью я вдруг проснулась и не могла больше заснуть. Я лежала и слушала, как воет ветер в нетопленом камине — дед считал, что отапливать надо лишь те комнаты, в которых жил он, — как ухает где-то сова и как потрескивают дубовые балки потолочных перекрытий. Чувствуя, что, сколько ни ворочайся с боку на бок, все равно не заснешь, я отдернула занавес своей старинной деревянной кровати под балдахином и спустилась по деревянным ступенькам на холодный каменный пол. Подошла босая, в одной рубашке, к окну.

Туман, поднимавшийся от реки, совершенно скрыл от взора деревья в парке, и теперь казалось, что замок — это корабль, который плывет по волнам тумана. Мне и раньше приходило на ум это сравнение, но сейчас оно только усилило во мне чувство тревоги и неуверенности. Ведь этим кораблем управлял холодный, черствый человек, для которого все, кто плыл на корабле, были всего лишь послушные его воле марионетки, как сэр Генри или леди Мери. Что могла я противопоставить этому сильному и безжалостному человеку?

Сама не знаю зачем, я вдруг открыла окно и выглянула наружу. Холодный поток воздуха сразу вызвал у меня дрожь, и я хотела закрыть окно, как вдруг услышала пронзительный крик. Я тотчас догадалась, что это кричит Эдвард, которому, наверное, приснился какой-то кошмар. Бедный, бедный, Эдвард!

К нему, конечно, бросились Питерс, который всегда был рядом, и Александр О'Коннелл, которого сэр Генри также поместил в комнате неподалеку, чтобы тот мог прийти на помощь Питерсу, — ведь с Эдвардом один Питерс не справится.

Я подумала о том, не накинуть ли мне пальто и не пойти ли посмотреть, что там происходит, но я вовремя вспомнила, что я ни под каким видом не должна больше видеть Александра О'Коннелла.

У меня не попадал зуб на зуб, когда я залезла опять под одеяло. Я долго не могла согреться, а когда наконец согрелась, меня охватило такое отчаяние, что слезы ручьем потекли у меня из глаз…

Я проснулась, услышав громкий возглас вошедшей в комнату служанки, которая принесла таз и кувшин с горячей водой.

— Господи! Силы небесные! Вы, наверное, превратились в ледышку, мисс Валерия. Зачем это вы оставили окно открытым? — Служанка с силой захлопнула створки, и этот громкий звук вдруг помог мне осознать, что у меня словно железным обручем стянута голова. — Уж не разболелись ли вы? Может быть, позвать мисс Брэдшоу?

— Ни в коем случае, — сказала я и, сев, начала массировать свой лоб, который действительно был холоден как лед. Я подумала, что сейчас была бы очень кстати чашка горячего чая, которую подавали в постель леди Мери, но так как моя просьба была бы расценена как наглая выходка, я решила потерпеть до завтрака.

Я быстренько проделала свой туалет и стала одеваться. Надела темно-красное шерстяное платье и такого же цвета связанную мной шерстяную кофту.

Подходя к столовой, я еще на лестнице услышала, что там уже в разгаре очередная перепалка между сэром Генри и лордом Уильямом. Войдя в комнату, я поклонилась им обоим: лорд Уильям с большим аппетитом ел почки в сметанном соусе, сэр Генри был явно расстроен и едва прикасался к еде; оба сделали вид, что не заметили моего прихода. Я села за отдельный столик, спиной к ним, и, как голодный зверь, накинулась на горячую пищу.

— Мне дела нет до того, что говорит этот учителишка, — ворчал лорд Уильям. — Нам лучше знать, как надо обходиться с Эдвардом. Главное, чтобы у него было все, в чем он нуждается, и чтобы он не выходил из себя…

— Валерия имеет на него такое большое влияние, — сказал сэр Генри, — и очень жаль, что леди Мери приказала ей быть при ней, чтобы помогать по хозяйству. Между прочим, Эдвард впадает в буйные припадки всякий раз, когда делают что-либо противное его привычкам. Не подумайте, что я ставлю вам это в упрек…

— Ты глуп как бревно, Генри! — оборвал его дед. — Не понимаю, как тебе удалось скрыть это от моей дочери. Но вести себя как истеричка — это уж слишком! — Он вдруг сделал паузу. — Что же касается вас, мадемуазель, то вы будете ухаживать за вашим двоюродным братом так же, как и прежде. Если же я обнаружу, что вы ведете себя неподобающим образом, то моя палка пройдется по вашей спине. Вам это понятно? — (Кусок застрял у меня в горле при этих словах, я поперхнулась и закашлялась.) — Раз уж ты живешь под одной крышей с нами, то обязана вести себя скромно, как подобает отпрыску из рода Вернов. Достаточно того, что такое ничтожество, как твоя мать, нанесло мне оскорбление своим поведением. Ты обязана загладить этот позор.

Я встала из-за своего столика и поклонилась. Голубые глаза деда не мигая смотрели на меня. Если приглядеться, то они были не совсем голубые, а имели оттенок стали. И я вспомнила недавний разговор с бабушкой. Теперь я поняла, что она хотела сказать.

Как бы там ни было, я была безумно рада тому, что снова могу увидеть учителя. Я заглянула на кухню, чтобы взять для Эдварда сладкий пирожок, и поспешила к нему.

Сидевший за партой Эдвард, увидев меня, бросил ручку — так что перо оставило на тетради кляксу и ручка, покатившись, упала на пол, — захлопал от радости в ладоши и, выхватив у меня из рук пирожок, начал жадно его есть. Я посмотрела на Александра О'Коннелла, ожидая, как обычно, увидеть скучную мину на его лице, но он, не взглянув на меня, поднял с пола ручку и, потрепав Эдварда по волосам, сказал:

— Жуй хорошенько, Эдвард, пища от этого становится только вкуснее.

Меня очень растрогало его простое, братское отношение к Эдварду, и я тихо, чтобы тот не услышал, спросила:

— Что произошло сегодня ночью?

— Очередной нервный припадок, — ответил учитель. — Мне кажется, вам должно быть известно, что вашему кузену лучше находиться в больнице для душевнобольных под постоянным наблюдением врачей. — Мужественные черты его лица словно обострились при этих словах, и мое сердце дрогнуло, так красив он был в эту минуту. — Интересно, что думает обо всем этом ваш доктор Бэнкхёрст? Бедный юноша никогда не сможет даже в малой степени приблизиться к нормальному состоянию, и полная нелепость ожидать, что это может быть достигнуто. Вы должны объяснить это вашему деду, потому что вы его внучка. Нельзя допустить, чтобы он осуществил свои планы!

Я почти не вдумывалась в смысл его слов, меня завораживал сам его голос и интонация.

— Почему вам так не нравятся планы моего деда? — спросила я. — Вы думаете, что Эдварду будет лучше, если его поместят в больницу? Ведь здесь он среди тех, кто его любит, а там он окажется среди совершенно чужих ему людей. Что касается врачей, то дедушка достаточно богат, чтобы пригласить в качестве консультанта любого знаменитого врача. Мне кажется, самое лучшее, если Эдвард будет оставаться здесь.

Он вдруг опустил руку мне на плечо и, больно сжав его, потряс меня.

— Вы считаете, что ваш дедушка делает это из добрых побуждений? Понимаете ли вы, чем все это может кончиться?

От этого прикосновения я покраснела как рак, мое сердце забилось так сильно, что я боялась, он услышит его удары.

— Я… н-не совсем… п-понимаю, что… — пролепетала я.

— Эдвард тоже хочет поиграть вместе с вами, — сказал Эдвард, уже съевший пирожок. Он встал и попытался втиснуться между нами.

Я вдруг заметила, что учитель тоже смутился. Он опустил руку, потом зачем-то провел ею по своим темно-каштановым волосам и, взяв Эдварда за руку, сказал:

— Это была небольшая пауза, Эдвард. Садись опять за парту и продолжай писать буквы.

Эдвард послушался, а я отошла от них, села в кресло у окна и задумалась: «Что могло вывести из себя этого уверенного в себе человека, — размышляла я. — Почему он так хотел, чтобы я все понимала?»

Из прочитанных мною романов следовал простой и ясный ответ: любовь. Но я уже догадывалась, что жизнь и романы совершенно разные вещи. Это-то как раз и разжигало мой интерес к жизни. Как, например, найти ответ к такой загадке: допустим, Александр О'Коннелл готов ответить на мою любовь, но тогда почему он все время пытается скрыть от меня свое чувство? Самый простой ответ был таким: он знал, что я внучка маркиза и привыкла жить в роскоши, что простой учитель мне не пара, потому что он не сможет обеспечить мне те условия жизни, к которым я привыкла.

Ах, если бы он только знал, что я готова отдать все кружева и бархатные платья за одну только его улыбку! Если бы я только знала, что он меня любит, я, не задумываясь, стала бы женой простого учителя, чтобы постоянно быть с ним, видеть его улыбку, чтобы быть обыкновенной миссис О'Коннелл.

Такому умонастроению очень способствовали уроки моей бывшей гувернантки, мисс Муллингфорд, которая постоянно защищала несколько необычный тезис о том, что даже девушкам из аристократических семейств необходимо разбираться не только в нарядах и танцах, но и в смысле жизни.

Если бы я стала женой обыкновенного учителя, чем бы я могла ему помочь в его работе? Мне очень хотелось, чтобы он стал директором собственной школы. Я нисколько не сомневалась, что об этой школе вскоре узнала бы вся Англия.

Но все эти мечты могли осуществиться лишь при одном условии: Александр О'Коннелл попросил бы моей руки и сердца. Как сделать так, чтобы это произошло, я не имела ни малейшего понятия. У меня не было родителей, которым я могла бы во всем признаться и попросить совета; бабушка была заодно с дедом, от которого я не ожидала ничего хорошего, — так что мне не оставалось ничего другого, как действовать на свой страх и риск, трезво и осторожно, выбросив из головы всякие фантазии.

Я подняла голову и посмотрела на Александра О'Коннелла. Наши взгляды встретились, и я вдруг увидела, что в его взгляде нет ни ненависти, ни презрения, а какое-то странное чувство — не то раздумье, не то жалость. Мне вдруг стало жарко в моем шерстяном платье. «Любит! Он меня любит!» — сказал мне внутренний голос, и я улыбнулась ему. Он вдруг сильно покраснел и резко отвернулся, чтобы посмотреть на каракули Эдварда, а во мне все возликовало от радости.

Глава 5

Пришел ноябрь с его непрерывными дождями и туманами, когда каждый день проходит без солнца и когда уже после обеда приходится зажигать свет; плохой погоде словно аккомпанируют дымящие камины и сквозняки.

Бабушка слегла в постель от приступа подагры, так что я стала чем-то вроде ее адъютанта и сбилась с ног, выполняя многочисленные поручения. К вечеру, добравшись наконец до постели, я валилась от усталости, ни разу не вспомнив об Александре О'Коннелле.

За два дня до праздника Святого Мартина мне наконец удалось вырваться из этого круга обязанностей. Дело в том, что к этому дню были приурочены заботы о фамильном склепе Вернов на деревенском кладбище около церкви: необходимо было собрать опавшую листву, почистить мрамор, ограду, положить цветы на могилы.

Плохая погода мешала сделать это, но вот наконец выдался ясный денек, и мне было поручено привести все в порядок. Постоянное бегание вверх-вниз по лестницам надоест кому угодно, и я с радостью согласилась поехать на деревенское кладбище, потому что находиться под опекой бабушки и Брэдшоу стало для меня почти невыносимо.

Рад был этому и Джимми, которому часто попадало от конюха. Он-то и повез меня в церковь. Ветер разогнал облака, и мне было приятно проехаться по свежему воздуху.

Деревенская церковь, до которой мы добрались через полчаса, представляла собой небольшой храм без каких-либо украшений и четырехугольную колокольню в виде потемневшей от времени башни. Верх ее украшали каменные зубцы и две стоящие одна на другой башенки. В этой церкви я бывала каждое воскресенье и знала в ней каждую щель в стене, каждую почерневшую балку на потолке. Единственным ее украшением был запылившийся от времени трехстворчатый витраж над алтарем.

Кладбище простиралось справа, слева и позади церкви. Его окружала каменная стена выше человеческого роста, которая была разрушена в левом заднем углу. В этом углу и находился фамильный склеп Вернов, который представлял собой купол со стоящими у входа колоннами из черного мрамора. Между колоннами была двустворчатая резная чугунная решетка, закрытая на тяжелый висячий замок. Джимми достал из кармана большой ключ и с трудом повернул его в замке, который с пронзительным скрипом наконец открылся. С таким же скрипом открылись и створки чугунной решетки. Джимми стал смазывать петли маслом, подметать опавшие листья и собирать их в мешок.

На мне была темно-синяя шерстяная юбка и теплая куртка, верх которой и рукава были из замши. Перед тем, как войти в склеп, я постояла снаружи. Ветер обрывал с деревьев последние листья. Они кружились и летели по ветру. Один из них коснулся моей щеки, потом упал на землю. Я вошла в склеп и прошла мимо надгробий из черно-серого мрамора, на которых были выбиты покрытые позолотой имена. На последнем в ряду камне было имя моей матери: Августа Верн и 1798–1821, она прожила двадцать три года. Всего на три года старше меня. Она в моем возрасте уже имела рядом с собой горячо любящего мужа и дочку. Короткая, наполненная радостью и смыслом жизнь. Глядя на этот надгробный камень, я подумала: где же могила моего отца? Видимо, деду удалось разлучить любящих лишь после их смерти.

— Решили поклониться праху героических предков, — услышала я вдруг знакомый мужской голос и увидела стоящего перед входом в склеп Александра О'Коннелла.

— Мистер О'Коннелл, вы меня напугали, — сказала я.

— Простите, мисс Валерия, но это произошло ненамеренно, — ответил он. — Я увидел, что вход в склеп открыт, и решил посмотреть, кто там.

— Что вас привело сюда?

— Вы ведь знаете, что отец моего воспитанника занят написанием истории рода Вернов. Я решил заглянуть сюда, чтобы убедиться в том, что — как говорит сэр Генри — тело каждого, кто принадлежит к роду Вернов, покоится в этом склепе и что генеалогия покоящихся здесь членов рода простирается по крайней мере на триста лет.

«Все, кроме моего отца», — подумала я с горечью и сказала:

— Войдите и убедитесь. Но этот дворец мертвых весьма мрачное место. Когда я была ребенком, то очень боялась, что кто-нибудь из мертвецов откроет гробовую плиту и утащит меня под землю.

Александр О'Коннелл сделал несколько шагов и встал со мною рядом. Он был без шляпы, в табачного цвета пальто и сапогах, на которых были следы грязи. Вероятно, он прошел весь путь от замка до церкви пешком.

— Вы, наверное, чувствуете себя одинокой в огромном, мрачном замке, — сказал он. — Несчастный юноша и трое взрослых — вот все ваше общество. Не представляю, как вы все это выдерживаете?

Его слова глубоко тронули меня, но я не подала виду и, чуть пожав плечами, весело сказала:

— Я живу в своих мечтах, и мне не бывает скучно. В моих фантазиях существует множество друзей, с которыми я веду веселые разговоры.

Мы стояли так близко, что я чувствовала терпкий запах его одеколона.

— Александр, — сказала я и, сняв с руки перчатку, дотронулась до его пальто, сразу почувствовав колючий ворс сукна.

— Валерия! — воскликнул он, и я вдруг очутилась в его объятиях.

В романах я читала, что объятия заканчиваются нежным поцелуем. Поцелуй Александра О'Коннелла был страстным, а объятие по-мужски сильным и грубым. Если бы я могла, то вырвалась бы из его рук, но где-то в глубине души я была рада тому, что произошло: ведь период неуверенности и безразличия закончился.

— Так вы этого хотели, мисс Валерия? — тихо спросил он, оторвав свои губы от моих. — Вы преследуете меня с того самого дня, как я оказался под крышей вашего дома. Знаете ли вы, что я не деревянный паяц, а человек из плоти и крови?

В этих сильных, как тиски, руках я впервые почувствовала себя всего лишь слабой женщиной, но в ту же секунду меня охватил приступ гнева, и я нашла в себе силы оттолкнуть его.

— Как вы смеете вести себя таким образом? — выпалила я. В данную минуту я до глубины души ненавидела Александра О'Коннелла.

Не знаю, чем бы это все кончилось, но мы услышали шаги возвращающегося Джимми.

— Здравствуйте, мистер О'Коннелл, — сказал он. — Хороший нынче денек выдался. Погода словно дожидалась, когда вы придете в гости к священнику. Он мне сказал, что давно вас поджидает.

— Вот как, — сказал учитель, смахнул с рукава пальто воображаемую пылинку и сделал вежливый поклон в мою сторону. — Извините, мне пора. Желаю вам приятно провести время. До свидания, мисс Валерия! Будь здоров, Джимми.

Это его спокойствие, этот наглый взгляд, говорящий, что ничего особенного не случилось, были так возмутительны, что я не задумываясь влепила бы ему пулю в лоб, если бы это было возможно. Взяв себя в руки, я спокойно сказала:

— Желаю и вам хорошо отдохнуть от трудов. Не забывайте только, что вас ждут в замке, и постарайтесь не опаздывать.

Он поклонился мне еще раз и, повернувшись, быстро пошел прочь. Я смотрела ему в спину, шепча про себя, чтобы этот наглец провалился в тартарары.

— Я захватил ведро воды, — сказал Джимми, — и сейчас начну протирать плиты. Наш священник был рад, что нашел партнера для игры в шахматы. Ведь с сэром Генри он в ссоре, а сэр Лайонел Брюстер так стар, что путает фигуры.

Лайонел Брюстер был одним из наших соседей, но так как дед предпочитал жить в полном одиночестве, а с некоторыми из соседей — в том числе и с Брюстером — имел споры относительно границ земельных владений, то о наших соседях слуги знали больше, чем мы, господа.

Я раскладывала цветы и еловые ветви и плохо слушала, что говорит Джимми, — он говорил, как грубо обращается с ним конюх, для которого лошади важнее людей, — но когда он вдруг заговорил об учителе, о котором вот уже два месяца судила и рядила вся прислуга, я навострила уши.

— Кухарка поспорила с камердинером милорда, что учитель не продержится здесь больше месяца. Если она проиграет, то будет жарить ему бараньи котлеты…

Джимми замолчал, вероятно ожидая, что я поддержу разговор, но я молчала, словно набрав в рот воды, потому что у мисс Брэдшоу было полно осведомителей среди прислуги и мои слова наверняка дошли бы до бабушки.

Я положила ветку на плиту с именем моей матери и подумала: где может находиться ее портрет? Портрет ее сестры Сары, матери Эдварда, находился в кабинете деда. Вероятно, тогда же был написан и портрет младшей дочери, которая, по словам бабушки, была гораздо красивее своей сестры. У меня был только медальон с ее изображением, но мне, конечно, хотелось увидеть ее лицо более крупным планом. Я решила постараться разыскать его: если он написан, то, значит, хранится в какой-нибудь заброшенной комнате замка.

Я уже разложила все ветви по плитам. Джимми тоже заканчивал свою работу, и я сказала ему, что буду ждать его в бричке, предупредив, чтобы он запер на замок решетку.

После сумрака склепа мне пришлось прикрыть рукой глаза от яркого солнца. Холодный свежий ветер гнал по голубому небу белые с чернотой внизу облака, опавшие листья кружились в хороводе между могил, и мне вдруг почему-то стало весело, хотя в таком месте, как это, не принято радоваться.

Кружение желтых листьев напомнило мне модный танец, о котором писали в дамском журнале. Этот танец назывался вальс. Мужчина во время танца держал в одной руке руку женщины, а другую руку клал на ее талию, так что получалось что-то вроде объятия. Это-то и возмутило мою бабушку. «Женщина в объятиях чужого мужчины! Какое бесстыдство!» — сердилась она.

Я вспомнила объятие Александра О'Коннелла и подумала, что он совсем не похож на безупречного героя прочитанных мною романов. «Неужели он всего лишь бесчестный соблазнитель?» — подумала я и посмотрела на домик священника. Мне легко было пойти и, вызвав его, потребовать объяснений, но я не сделала этого, — пришел Джимми, и бричка тронулась в путь. Вскоре я увидела вдали башню и приземистое здание замка, и иллюзия свободы, которой я жила эти несколько часов, совершенно исчезла.

Глава 6

— Представь себе, Валерия, — говорила мне бабушка, спускаясь по лестнице и опираясь на мою руку, — наша королева обручилась со своим кузеном, принцем Альбертом Саксен-Кобург-Готским.

Эта новость, которую мы узнали из газет, присланных по почте вместе с письмами и книгами из библиотеки, взбудоражила весь замок — даже слуги говорили только о помолвке королевы. Именно эта новость заставила бабушку покинуть постель и спуститься в столовую.

— Выходит замуж за какого-то немчуру, — ворчал дед, — как будто она не могла найти себе мужа среди молодых отпрысков старинных английских родов. Я всегда говорил, что от женщины на троне не жди ничего хорошего.

— Как ты можешь так говорить, Уильям, — возразила бабушка, которая противоречила ему чрезвычайно редко и лишь в тех случаях, когда считала себя задетой за живое. — Леди Норли пишет мне, что королева без ума от этого красивого молодого человека, который ее тоже очень любит. Теперь они обвенчаются, азатем, глядишь, появится и наследник трона. Между прочим, свадьба состоится в феврале.

«Еще одно торжество, на которое меня не пригласят», — подумала я. Мне стало нестерпимо скучно слушать нудный разговор сэра Генри и деда о политических последствиях этого брака.

Как странно, что королева Виктория влюбилась в своего немецкого кузена как раз тогда, когда влюбилась и я. Разве это не доказывало, что между мной и ею есть какая-то мистическая связь? Во всяком случае, это известие придавало мне больше уверенности в себе.

— Валерия! Опять ты витаешь в облаках, — услышала я голос бабушки, — и не слышишь, что я тебе говорю. Поди принеси мою кашемировую шаль, мне холодно.

— Сейчас, бабушка, — сказала я, поставила чашку на блюдце и вышла из столовой.

На выдвижной доске бюро лежало письмо леди Норли, и я не смогла удержаться от искушения пробежать его глазами, потому что увидела среди строчек свое имя и имя моей матери. Вот что писала ближайшая подруга моей бабушки:

«…Валерия, как мне известно, сверстница королевы. Пришло время и ей подумать о том, чтобы найти себе достойного избранника. Я уже писала тебе, что с радостью приму ее в своем доме, тем более что обязана это сделать в память об Августе, ее матери. Она так похожа на свою красавицу-мать и имеет такое хорошее приданое, что найдет себе мужа без труда. Да что я говорю, все лондонские денди будут на коленях просить ее руки. Что же касается того старого скандала, то о нем все давным-давно забыли. В конце концов, во всем виноват сэр Уильям, который даже не пожелал принять Джорджа Друффа. Что же здесь такого, если его дочь приняла молодого человека в своей спальне чуть раньше, чем это принято. Ведь потом они обвенчались…»

Мне показалось, что по коридору кто-то идет. Я положила письмо, взяла со спинки кресла шаль и поспешила к двери. Так и есть — у двери стояла мисс Брэдшоу. Мне так хотелось дочитать это письмо, что я предприняла безнадежную попытку перепоручить доставку шали ей.

— Отнесите эту шаль в гостиную, Брэдшоу, — сказала я возможно более убедительно, точно хотела загипнотизировать эту старую ведьму.

Мисс Брэдшоу, как всегда, посмотрев поверх моей головы, сказала своим скрипучим голосом:

— У меня хватает своих дел, мисс Валерия. Насколько я понимаю, это поручено вам, значит, и исполнить поручение вы должны сами.

Ничего не поделаешь! Как ни хотелось мне дочитать письмо, пришлось уходить. Я была уверена, что Брэдшоу знакома с его содержанием. Приглашение леди Норли было очень заманчиво, но дед, конечно, не согласится отпустить меня в Лондон. Я подивилась тому, как странно совпала моя влюбленность в Александра О'Коннелла с тем новым, что я узнала о своей матери. Оказывается, она была совсем не робкого десятка, если решилась на такое дело. Как жаль, что я не могу посоветоваться с ней! Я была бесконечно признательна леди Норли за то, что она считала меня очень похожей на мать.

Я накинула шаль бабушке на плечи и села опять за стол, чтобы допить уже остывший чай. Мне очень хотелось скрыться от всех в своей комнате и привести в порядок противоречивые мысли, которые роились у меня в голове. Но об этом нельзя было и думать: до ужина у меня была масса дел по хозяйству.

За ужином я, как всегда, сидела напротив Александра О'Коннелла, который сегодня был как-то особенно серьезен и, мне показалось, даже мрачен. На вопрос деда, как идут дела, он ответил с предельной ясностью:

— Ваш внук делает то, что он может, милорд. Но смею заметить, осмыслить символическое значение букв он просто не в состоянии. Для него они лишь соединение каких-то линий, своего рода картинки.

— Ваша задача научить его этому, мистер О'Коннелл, — резко сказал лорд Уильям. — Если она вам не по плечу, то вам надо уйти. Понятно?

Я с интересом ждала, что ответит учитель.

— Не в моих правилах бросать дело, которое я начал, — ответил он тоже довольно резко.

Дед буркнул в ответ что-то неразборчивое, и вскоре между ним и сэром Генри завязался спор о политике кабинета лорда Мельбурна и о том, как на эту политику повлияет предстоящий брак королевы. После ужина дед и сэр Генри перешли в библиотеку, чтобы продолжить свой спор за рюмкой доброго старого портвейна. Александр О'Коннелл, встав из-за стола, вежливо поклонился бабушке, слегка кивнул мне и ушел к себе.

— Какой сумасшедший день сегодня! — вздохнула бабушка. — Поди скажи на кухне, чтобы мне приготовили мой отвар, Валерия. Попроси Брэдшоу, чтобы она проследила за этим и принесла его мне в спальню.

Отвар этот приготовлялся из каких-то трав, и тайна его приготовления была известна лишь кухарке да Брэдшоу. Я однажды попробовала его и с тех пор зареклась этого никогда не делать — такой горькой и противной была эта жидкость.

Брэдшоу, конечно, сказала, чтобы я сама несла бабушке отвар. Я пошла на кухню. Кухарка попросила меня посидеть и подождать, когда отвар немного остынет. Потом я взяла стакан с отваром и пошла к бабушке в спальню. Там уже была Брэдшоу, которая согревала бабушкину постель, кладя в нее завернутые в тряпки горячие кирпичи. Бабушка взяла у меня стакан с отваром и сделала несколько маленьких глотков.

Обычно я читала бабушке перед сном главу из Библии, но сегодня она отпустила меня, сказав, что очень устала. Я поцеловала ее в сухую, как пергамент, щеку и с такой скоростью выбежала из бабушкиной спальни, что моя юбка застряла в двери: поэтому я задержалась, вытаскивая конец юбки. Скрипучий голос Брэдшоу привлек мое внимание, и я прильнула ухом к двери.

— Леди Норли пишет в письме, которое вы дали мне прочитать, что о старом скандале все давно забыли.

— Со стороны так оно, наверное, и есть, но я до сих пор никак не могу опомниться. Моя дочь в постели с мужчиной! Разумеется, Уильям выделил ей лишь часть приданого, когда этот Друфф все-таки обвенчался с ней. Они поселились в каком-то маленьком домике и даже не смогли нанять гувернантку для своей дочери.

— Что было, то прошло, миледи!

— Валерия так похожа на свою мать, что я боюсь, как бы все не повторилось вновь. Вот почему я согласна с Уильямом, что ее ни в коем случае нельзя отпускать в Лондон. Пусть она остается здесь под нашим строгим присмотром. Но и здесь мне нет покоя, потому что она как кошка влюблена в этого учителя!

— Пейте отвар, миледи, и забудьте, хотя бы на время, все неприятности!

— Ах, Брэдшоу, как я рада, что ты меня понимаешь!

У меня затекла шея, но я ни за что на свете не оторвала бы ухо от двери: а вдруг узнаю что-нибудь еще о самом для меня важном?

— Не надо расстраиваться, миледи, — продолжала лить свой скрипучий елей Брэдшоу. — Мисс Валерия всего лишь невоспитанная девчонка. Если обходиться с ней пожестче, она приучится к дисциплине и порядку и уже не будет доставлять вам неприятности.

Если бы вы знали, как мне хотелось, услышав все это, открыть дверь и сказать им, что я о них думаю. Если моя сверстница, королева, выходит замуж по любви, то я не позволю обращаться с собой, как с сопливой девчонкой, которую можно даже выпороть!

Сняв туфли, я пошла босиком до лестницы.

Закрыв дверь своей комнаты, я дала наконец выход кипевшему во мне раздражению. Относиться ко мне как к вещи, которую можно поставить здесь или там или даже забросить на чердак, — нет, это уж слишком! Я должна доказать им, что я взрослый и свободный человек, который поступает так, как считает нужным.

Я вспомнила вдруг тот утренний, страстный поцелуй на кладбище. Ведь страсть — это спутница любви, — так, кажется, пишут в романах? Но что мне романы, когда моя мать впустила к себе в комнату мужчину! Это ли не доказательство страсти!

Здесь я остановилась, потому что не знала, что могут делать мужчина и женщина, лежа в одной постели. Наверное, они сначала целуются, но почему после этого бывают дети и почему мужчина, если он, конечно, не подлец и не коварный соблазнитель, обязан жениться, — этого я не понимала.

Мне почему-то казалось, что Александр О'Коннелл не может быть ни подлецом, ни соблазнителем. Значит, я тоже могла бы… Я не закончила свою мысль, потому что она мне показалась несерьезной. Однако эта мысль вернулась вновь, и я сказала себе: почему нет? Кого мне бояться? Бабушки, деда, сэра Генри? Что меня ждет, если я буду послушной? Брак, подобный тому, который соединил тетю Сару с сэром Генри? Не знаю, была ли она счастлива в этом браке, но я бы ни за что не вышла замуж за сэра Генри. Но ведь дед, быть может, найдет для меня человека в тысячу раз неприятнее и скучнее, чем сэр Генри!

Мне вдруг почему-то стало весело. Я села перед зеркалом, распустила волосы и стала их расчесывать. Обычно Брэдшоу подстригала их в начале года, но сейчас они спускались ниже плеч. Мне казалось, что с распущенными по плечам волосами я очень красива.

Я расчесывала волосы и думала: «Когда в доме все стихнет, когда не будут спать одни только мыши, я…»

Глава 7

Я осторожно постучала в дверь комнаты, и она почти тотчас же открылась.

— Мисс Валерия! Что-то случилось с Эдвардом? — удивленно и озабоченно спросил Александр О'Коннелл и, выглянув, посмотрел, есть ли еще кто-нибудь в коридоре. Потом пропустил меня в комнату и закрыл дверь.

— Ничего не случилось, просто мне надо поговорить с вами, — ответила я, чувствуя на себе его пристальный взгляд.

На столе горела свеча и лежал лист бумаги, на котором было написано несколько строк, — очевидно, он писал кому-то письмо. Здесь же стояли фляжка и серебряный стаканчик. Только теперь я сообразила, что кисловато-горький запах, который я сразу же почувствовала, войдя в комнату, — это запах виски. Александр О'Коннелл был в белой с открытым воротом рубашке, черных брюках и домашних туфлях.

— Мне кажется, вы выбрали для разговора не очень подходящее время, мисс Валерия, — сказал он. — Через несколько минут наступит полночь.

— Разумеется, я знаю, который сейчас час, — ответила я, — но поскольку вы не спите, мы могли бы поговорить. — И я замолчала, потому что мне нечего было больше сказать.

Он протянул руку и, взяв меня за подбородок, посмотрел прямо в глаза.

— Хотелось бы мне знать, что ты из себя представляешь? — сказал он, и я не знала, радоваться мне или бояться этому переходу с «вы» на «ты». — Глупа ты или умна? Бес ты или ангел? Понимаешь ли ты, что делаешь, или тебе это безразлично? Почему преследуешь меня? Что вам от меня нужно, мисс Валерия?

Эти вопросы еще ускорили тот вихрь мыслей, который кружил в моей голове. Конечно, у меня не было на них ответа, и я почувствовала, что меня покидает та уверенность, с которой я шла сюда. Словно догадавшись об этом, он как-то криво и недобро усмехнулся.

— Вам так наскучило ваше одиночество, мадемуазель, — сказал он, — что вы решили развлечься со мной? В таком случае, я могу отбросить ненужные колебания, не так ли?

Странно, что тогда до меня не дошел простой и ясный смысл этой фразы. Впрочем, мне уже было не до размышлений, потому что горячий, страстный поцелуй обжег мои губы. Я почувствовала, как его правая рука обнимает меня за талию, а левая теребит мои волосы. Мне было так хорошо, что я прижалась к нему.

— Так ты, значит, на меня больше не сердишься, — сказал он, целуя мои полуопущенные веки.

Я поняла, что он говорит о нашей утренней встрече на кладбище. Эта мысль мгновенно погасла, потому что от его объятий у меня начала кружиться голова и я не ощущала сейчас ничего, кроме сильных рук и горячего мужского тела.

— Ах, Александр! — прошептала я имя, которое так часто произносила во сне.

— Ты восхитительна, моя прекрасная ведьмочка, — говорил он, покрывая мое лицо поцелуями. — Я умирал здесь от скуки, и вдруг судьба делает мне такой дорогой подарок!

Я не заметила, как он развязал пояс моего темно-коричневого фланелевого халата и как я осталась в одной ночной рубашке.

— Теперь ты похожа на монахиню! — воскликнул он восхищенно и страстно поцеловал меня в губы. — Монахиню с чувственным ртом и глазами куртизанки. Сейчас ты узнаешь, что такое любовь, ты станешь опытной и разумной.

Я плохо соображала, что он говорит, потому что кровь стучала у меня в висках, от его поцелуев меня бросало то в жар, то в холод. Когда он развязал шнурок рубашки и стал гладить мою грудь, а потом наклонился и начал целовать ее, в это мгновение свет померк в моих глазах и единственной мыслью, промелькнувшей у меня в голове, была та, что, наверное, такие же чувства испытывала моя мать и что ради этого можно пожертвовать даже жизнью. Сейчас мне хотелось только одного: чтобы этот красивый молодой человек с крепкими мускулами и загорелым телом, виднеющимся в прорезях рубашки, гладил мое тело, целовал его, мял, как воск, в своих руках, чтобы страстное желание, которое, как пожар, бушевало в моей крови, наконец погасло.

— Послушай, Валерия, — услышала я его страстный шепот, — если ты сейчас же не уйдешь, я не ручаюсь за себя.

— Ни за что! — так же страстно прошептала я. — Я хочу быть все время с тобой!

— Я схожу от тебя с ума, Валерия! — шептал он. — Ты покорила меня сразу, как я тебя увидел. Никогда еще я так не желал ни одной женщины!

Он взял меня на руки и отнес на кровать. Развязав шнурки на запястьях рубашки, он снял ее с меня. Я отвернулась и закрылась руками, но он повернул меня к себе и отнял мои руки.

— Я хочу тебя видеть, — сказал он, — ты так прекрасна…

Он быстро разделся. Я с восхищением смотрела на его нагое тело, и страстное желание обнять его и прижаться к нему было сильнее моего разума.

Он лег со мной рядом, и его горячие руки коснулись моих грудей, потом бедер… Мне было стыдно и хорошо. Все мое тело дрожало от желания, и я чувствовала, как эта дрожь передалась и ему.

Александр лег на меня и поцеловал. На этот раз его поцелуй был совсем особенный: я чувствовала, как его язык вторгся в мой рот. В тот же миг я почувствовала, как что-то твердое и горячее пытается вторгнуться между моими бедрами. Не знаю почему, я вдруг всхлипнула, и слезы потекли у меня по щекам.

Александр вдруг словно окаменел, а я в каком-то страстном порыве обвила его своими ногами, и вдруг острая, жгучая боль пронзила меня. Я закричала от этой сжигающей все мое тело боли. Затем мягкая, точно бархат, тьма окутала мое сознание, и я с наслаждением погрузилась в нее.

Глава 8

— Послушай, Валерия! Тебе пора уходить!

Эти слова разбудили меня. Я открыла глаза и вдруг поняла, что я лежу не в своей постели, что это не моя комната.

— Да проснись же наконец! — говорил Александр О'Коннелл, тряся меня за голое плечо.

Он сидел на краю кровати уже в рубашке и брюках. Его каштановые, темно-золотые волосы были в беспорядке, темно-голубые, как небо в грозу, глаза смотрели озабоченно.

В одно мгновение я вспомнила все, что было этой ночью, и рассмеялась от счастья.

— Я люблю тебя, Александр! — сказала я.

— Поскорее одевайся и иди к себе. Тебе нельзя здесь долго оставаться, — сказал он.

Я села и, протянув руку, нежно погладила его по лицу. «Как чудесно, — думала я, — что у меня есть человек, которого я люблю».

— Послушай, Александр, когда мы с тобой поженимся? — весело спросила я.

— Поженимся?!

Я почувствовала, что ему с трудом удалось произнести это слово.

— Конечно, — сказала я. — Каждый джентльмен обязан жениться на женщине, если он провел с ней ночь, как ты со мной.

Лицо Александра вдруг исказила гримаса, и он грубо расхохотался.

— Какие глупые идеи посещают иногда головы прекрасных женщин, — сказал он, кончив смеяться. — Спустись на землю, красавица. Ты искала приключений и получила удовольствие. Ни о каком браке не может быть и речи.

— Приключений? — повторила я, совершенно ошеломленная тем, что он этим словом называет проведенную со мною ночь. — Как ты можешь так говорить, Александр! Ведь я пришла к тебе потому, что люблю тебя. Ты показался мне таким гордым и недоступным, что я решила сама прийти к тебе. Если ты меня не любишь, то как же ты мог… — Тут мой взгляд упал на смятые простыни, краска стыда залила мое лицо, и я натянула на себя одеяло, пытаясь прикрыть свое нагое тело.

— Как плохо ты знаешь мужчин, дорогая! — сказал он так сухо и холодно, что у меня сжалось сердце. — Ведь я уже говорил тебе, что я не деревянный паяц. Ты прекрасна, твое тело, как античная статуя, и я был бы круглым дураком, если бы не взял то, что ты мне отдала сама. А теперь поскорее одевайся и иди к себе, пока слуги не спустились вниз.

Плохо сознавая, что делаю, я надела рубашку, встала с постели и, подняв с пола свой халат, стала надевать его. Мой взгляд упал на письмо, по-прежнему лежавшее на столе, и я пробежала глазами несколько строк:

«…обо мне, пожалуйста, не беспокойся. О моем расследовании пока никто не догадывается. Я подружился с местным священником и благодаря ему пришел к выводу, что справедливость скоро восторжествует: маркизу Кардуфф недолго осталось наслаждаться своим богатством. Можешь быть уверена, моя милая, что я ув…»

Итак, это письмо было адресовано женщине. Отчаяние охватило меня, потому что только теперь я поняла, что наделала.

— Ты прогоняешь меня? — Я понимала, что унизительно задавать этот вопрос, но не могла иначе.

— Конечно, — сказал он, избегая смотреть мне в глаза. — Я не вижу никакой своей вины в том, что случилось. Вам не так уж мало лет, мисс Валерия, чтобы вы не знали, чем все это могло кончиться. Кто знает, быть может, впоследствии вы будете мне даже благодарны. По крайней мере, вам удалось познать, что такое страсть.

«Он стремится поскорее выпроводить меня, потому что не хочет, чтобы меня нашли у него. Ведь он, оказывается, шпионит за дедом и наверняка собирается шантажировать его. Именно так надо понимать фразу о богатстве из его письма».

Не знаю, где я нашла силы, чтобы дойти до двери. Все мои розовые мечты были жестоко растоптаны, и при этом оказывалось, что во всем виновата я сама, потому что нет ничего более безумного, чем броситься мужчине на шею.

— Мне так тяжело, Валерия, — сказал он, когда провожал меня до порога комнаты. — Мне так хотелось бы, чтобы ничего этого не было.

«Жалкие слова, их даже нельзя считать извинением», — думала я, идя по темному коридору второго этажа, где были комнаты слуг. Я повернула направо и стала спускаться по покрытой ковром деревянной лестнице. Мне оставалось пройти только несколько ступеней, как у меня подвернулась нога, и я загремела вниз.

Из комнаты, находившейся в нескольких шагах от лестницы, выскочил сэр Генри и, увидев меня, замер, точно перед ним было привидение.

— Валерия! — воскликнул он.

Я бы, наверное, рассмеялась, видя это удивленное лицо, эту ермолку с кисточкой на голове, этот шелковый зеленый халат, если бы не боль в лодыжке и не ужас, который охватил меня.

— Валерия! — повторил он уже совсем тихо, и я поняла, что он заметил мои опухшие от поцелуев губы.

Дальше я помню, как он, схватив меня за руку, потащил за собой. Открыв дверь какой-то комнаты, он рывком толкнул меня вперед, и я упала посреди комнаты на колени.

— Полюбуйтесь, лорд Уильям, на эту юную потаскушку, — сказал он, и я увидела перед собой деда в халате и ночных туфлях.

Дед сделал несколько шагов и, схватив меня за волосы, посмотрел мне в лицо.

— Отвечай, сучка, где ты шлялась! — прошипел он.

Я смотрела снизу вверх на искаженное злобой лицо деда, ставшее из пергаментного малиновым, и меня вдруг охватил такой страх, что я почти забыла про боль.

— Отвечай, где ты была! — закричал он. — Где и с кем ты была? Будешь мне отвечать или нет?

Я, конечно, молчала, хотя в моей душе не было ничего, кроме ужаса и отчаяния. Он отпустил мои волосы, и я закрыла лицо руками.

Я слышала, как дед открыл дверцы шкафа и, достав что-то оттуда, снова подошел ко мне. Жгучая боль, как кинжал, пронзила мое тело. Я закричала и кричала уже не переставая, потому что удары плетью градом сыпались на мои плечи.

Я обхватила себя руками и сжала зубы. «Поскорее бы умереть!» — повторяла я про себя десятки раз.

— Ради Бога, перестаньте! — услышала я словно бы очень издалека голос сэра Генри. — Вы забьете ее до смерти.

Как хорошо умереть и встретиться там, на небе, со своей дорогой мамой! Она обнимет и приласкает свое бедное, измученное дитя, и я наконец узнаю, что такое настоящая любовь и нежность…

— Вам нельзя двигаться, мисс Валерия! Вы должны лежать все время на животе. Постепенно раны заживут благодаря мази из трав. — Этот скрипучий голос не спутаешь ни с кем. Конечно, это Брэдшоу.

— Расскажите, что со мной было? — прошептала я и не узнала своего голоса, слабого и хриплого.

Итак, я осталась в живых, хотя, возможно, мне лучше было бы умереть. Но, может быть, страдают и мертвые?

Прикосновения Лили Брэдшоу к моей спине обжигали как пламя, но мазь приносила моей истерзанной коже прохладу и успокоение.

— Ваша бедная бабушка, — сказала Брэдшоу, не отвечая на мой вопрос, — слегла с той самой ночи, и вот уже три дня не встает с постели. Милорда можно понять, мисс Валерия. Его гнев и возмущение были так велики, что он обезумел от ярости.

Разумеется, Лили Брэдшоу воспринимала все случившееся как вполне заслуженное наказание. Я от нее и не ждала ничего другого.

— Ведь это же светопреставление, когда благородная леди оказывается в постели какого-то учителишки. Негодяй должен считать за счастье, что его выгнали из дома, а не отрубили голову, как поступали с такими людьми двести лет назад.

Я нисколько не обрадовалась тому, что Александр О'Коннелл тоже был наказан. Разве его наказание можно было сравнить с моим?

— На простыне были пятна крови, — продолжала Брэдшоу. — И всем стало ясно, что яблочко от яблони недалеко падает. Это гены, и ничего тут не поделаешь!

Я старалась, чтобы эти гадкие слова, сказанные противным голосом, прошли мимо моего сознания. В конце концов, какое мне дело до того, что думает обо всем этом горничная моей бабушки? Мне есть над чем задуматься. Например, как мне жить в этом замке дальше?

— Милорд, между прочим, отказался вызывать к вам врача, — продолжала Брэдшоу. — Если бы не бабушка и сэр Генри, вы бы лежали на кладбище, мисс Валерия. Возблагодарите Бога и их за то, что вы живы.

Я должна быть благодарна человеку, который не пошевелил пальцем, чтобы прекратить истязание женщины. Я горько усмехнулась.

— Придется еще немного потерпеть, — сказала Брэдшоу, которая мою гримасу сочла за выражение боли от ее прикосновения. — Денька через два открытые раны заживут, и вы сможете лежать на спине, мисс Валерия.

Я подумала, какие интересные повороты делает иногда жизнь. Вот я, например, осталась в живых, хотя мой дедушка, лорд Уильям, пришедший в ярость от мысли, что я сделала то же, что и моя мать, хотел меня убить.

Брэдшоу закончила втирать мазь, и я снова погрузилась в сон.

Глава 9

Когда я встала наконец с постели, шла уже вторая неделя декабря. Я опять заняла свое место за столом, хотя мне совсем не хотелось есть. Сэр Генри пододвигал мне тарелку, на которой лежал кусок яичницы с беконом, говоря:

— Вы ничего не едите, Валерия. Вы так похудели, что скоро будете как тень. Неужели вы не видите этого в зеркале?

Проглотив два-три кусочка, я отодвигала тарелку. Интересно, что дед избегал сидеть со мной за одним столом. Конечно, я смотрела на себя в зеркало, но то, что я там видела, лишний раз убеждало меня, как сильно я изменилась: вместо легкомысленной, глупой девушки на меня смотрела молодая женщина с грустным худым лицом, которая, по-видимому, разучилась улыбаться.

— Может быть, вы больны? — спрашивал сэр Генри.

— Нет, — отвечала я, — просто у меня нет аппетита.

— Кто плохо питается, — авторитетно заверял сэр Генри, — тот может заболеть. Если же вы опять заболеете, кто будет заниматься с Эдвардом, который ждет не дождется, когда вы к нему вернетесь?

Бедный Эдвард спрашивал, конечно, не только обо мне, но и об Александре О'Коннелле. Он был единственным, кто мог себе это позволить, потому что его имя было запрещено произносить. «Вероятно, — думала я, — так бывало и во время других скандальных происшествий в семействе Вернов. Очевидно, мое имя тоже было бы предано проклятию, если бы я умерла».

Сэр Генри в последнее время очень старался показать свое сочувствие. Например, он сумел убедить бабушку, что мне надо обязательно сшить новое платье к Рождеству. Была приглашена портниха, которая сняла с меня мерки. Сэр Генри несколько раз говорил мне, что все в конце концов уладится. Я благодарила его, он кивал мне в ответ головой и улыбался, и я вдруг впервые заметила, как похожа его улыбка на улыбку Эдварда. Но я не принимала все эти знаки внимания всерьез, потому что знала: ему нужна нянька для Эдварда.

Когда я впервые после болезни вошла в его комнату, Эдвард сидел, как всегда, на полу и играл в своих солдатиков. Увидев меня, он вскочил и, закричав «Вэл пришла!», бросился ко мне, не обращая внимания на деревянные фигурки. Он повис у меня на шее, потом схватил меня за руки, и мы закружились по комнате в каком-то диком танце.

Сегодня повторилось то же самое, с той лишь разницей, что в последние дни я заметила за ним желание потискать меня. Конечно, мне это было неприятно, и я попросила его оставить меня в покое.

— Эдвард не может, — сказал он. Потом помолчал, выдвинув вперед нижнюю губу, и закончил: — Он тебя любит.

— Я тоже тебя люблю, Эдвард, — сказала я. — А теперь садись за парту и давай писать буквы. Ты ведь это уже умеешь, да?

— Это я буду рисовать с Александром! — сердито ответил мне Эдвард.

— Александра больше нет! — Я отрезала путь к отступлению. — Нам придется обходиться без него. Ты ведь уже большой мальчик и справишься с этим сам.

— Не справлюсь!

«Попробуем поискать какой-то обходной путь, чтобы одолеть его упрямство», — подумала я.

— Когда он вернется, ты покажешь ему, как хорошо учился без него…

Эдвард наморщил лоб, пытаясь выразить свою мысль.

— Эдвард, надо писать, — сказал он наконец, и я облегченно вздохнула.

Как и Эдвард, я, конечно, не могла забыть Александра О'Коннелла. Разум говорил мне, что он гнусный соблазнитель и негодяй, а сердце говорило, что я по-прежнему люблю его и вряд ли смогу забыть, что я ввела в искушение молодого человека, который, естественно, не смог справиться с собой, и что, наконец, если бы я пробиралась в свою комнату осторожно, как кошка, то и дедова плеть не прошлась бы по моей спине, — короче, я ясно видела собственную вину и свою величайшую глупость.

Следя за тем, как Эдвард выводит пером на листе бумаги каракули, я вспомнила горящую свечу, бегущие по листку бумаги строчки и среди них два слова «моя милая». Меня мало волновало то место, где говорилось о богатстве деда, но я была бы очень рада узнать, кто эта женщина.

Потом я вспомнила, как я гордилась тем, что родилась с королевой в один и тот же день, и мне стало невыносимо грустно от того, что я придавала такое огромное значение совершенно случайному факту. Впрочем, не будь у меня этой иллюзии, мне вряд ли удалось бы вынести скуку жизни в замке Кардуфф. Теперь я должна была жить без иллюзий и ждать, когда деду заблагорассудится найти мне мужа.

— Не могу больше! — завопил вдруг Эдвард и, размахнувшись, бросил перо в стену перед собой. Он опустил низко голову, и я заметила, что из правого уголка рта у него течет слюна. Я погладила его по голове.

— Отдохни, Эдвард. Сейчас Питерс принесет тебе чашку горячего шоколада, а потом ты поиграешь в солдатики, хорошо?

У него вдруг затряслись руки, и я поняла, что надо бежать за Питерсом. Когда мы вернулись, он уже катался по полу и кричал. После отъезда Александра О'Коннелла припадки повторялись все чаще и становились все более продолжительными, но сэр Генри наотрез отказывался пригласить доктора Бэнкхёрста.

Мы с трудом уложили его в постель, и я, дрожа всем телом, опять вернулась в классную комнату. Подойдя к окну, я вдруг почувствовала, как хрустнуло перо под моей ногой.

Я стояла у окна и думала: дед, возможно, радуется тому, что такая грешница, как я, должна ухаживать за слабоумным молодым человеком и выполнять все его желания. Может быть, в его намерения входит свести и меня с ума. Нет, только не это! Надо будет серьезно поговорить с сэром Генри — ведь он стал ко мне очень хорошо относиться — и попросить его, чтобы Эдвард находился под постоянным наблюдением врачей. Как жаль, что я не могу это сделать уже сегодня: сэр Генри уехал по своим делам в Лондон.

Тянулись один за другим безрадостные дни. Встав с постели и одевшись, я должна была напрячь всю свою волю, чтобы спокойно выслушивать язвительные замечания, грубые приказания и терпеливо сносить постоянный гнет. Как ни странно, это помогало мне держаться днем.

Но как же невыносимы были для меня ночи! Я часами лежала, глядя в темноту, и слезы текли по моим щекам, когда передо мной вставали картины моего счастья и моих мучений. И душой и телом стремилась я к своему любимому, который был для меня безвозвратно потерян. Зажили нанесенные плетью раны, но та, что была нанесена в самое сердце, кровоточила, — тот, кто мог ее залечить, был очень далеко. Оставалось только ждать, когда время сотрет в моей памяти его черты, его чудный голос, его темно-синие, как небо в грозу, глаза.

Но вот наступало утро. Я вставала с постели и сейчас же чувствовала прилив тошноты. Поборов его, я одевалась, кое-как заплетала косу и уже собиралась идти по своим делам, как вдруг чувствовала, что меня снова тошнит, и едва успевала добежать до таза. Другим симптомом моей, как я думала, болезни были моменты, когда я ни с того ни с сего начинала обливаться потом.

Я была настолько наивной, что мне и в голову не приходило поискать истинную причину моей «болезни». И вот однажды утром я неожиданно вспомнила о работавшей на кухне молоденькой посудомойке Бесси, которая забеременела от одного из помощников конюха. Ее тоже ужасно тошнило, и я помню, как Брэдшоу говорила, что это Бог наказывает ее, потому что она совершила ужасный грех.

Я вдруг поняла, что жду ребенка. Ребенка от Александра О'Коннелла. От кого же еще? И что будет, если об этом узнает мой дед, лорд Уильям?

В это утро я ясно осознала, что мне надо скрывать мою беременность решительно от всех, как от господ, так и от слуг. Ведь о том, что со мной случилось, знала каждая поломойка, и догадайся кто-нибудь из слуг, сплетня скоро дошла бы до ушей деда, потому что слуги любят сплетничать о своих господах.

Меня, как всегда, стошнило, и я, открыв окно — на улице шел проливной дождь, — выплеснула содержимое таза на траву перед домом. За завтраком я выпила чашку чая и съела кусок сладкого пирога — такое сочетание нравилось моему желудку, и он вел себя вполне пристойно. Потом мне надо было идти к бабушке, которая не вышла сегодня к завтраку.

Она сидела на постели, подперев спину подушками, и читала письмо, которое тотчас спрятала под одеяло, увидев меня.

— Наконец-то ты пришла, Валерия. Садись за мое бюро и, пожалуйста, проверь мои расчеты по хозяйству. Не понимаю, зачем надо столько перца, чтобы приготовить жаркое? И почему надо столько свечей для классной комнаты? Неужели там даже днем горит свет?..

Одно лишь упоминание о мясе вызвало у меня тошноту, но, к счастью, все обошлось. Я не очень спешила с арифметическими выкладками, стараясь как можно дольше оттянуть тот момент, когда мне надо будет идти на кухню, где предстоял неприятный разговор с кухаркой, которая будет, конечно, возмущена этими урезываниями. Но больше всего мне не хотелось идти в спальню Эдварда и видеть, как Питерс будет освобождать его от ремней.

Я вдруг задумалась, и в моем воображении возник маленький мальчик с лучистыми голубыми глазами и вьющимися темно-золотистыми волосами. Сын Александра — единственная теперь память о нем! И слезы навернулись мне на глаза.

Глава 10

На следующий день выпал снег. Хлопья закружились в воздухе и вскоре покрыли все белой пеленой. Никто не был так рад этому незначительному событию, как Эдвард. Открыв окно, я собрала с карниза немного снега, и у меня получился снежок, который я потом бросила в горящий камин. Там он почти мгновенно растаял. Увидев это, Эдвард долго и громко смеялся.

На другой день Эдвард заставил меня опять бросить снежок в камин, и вскоре мне это ужасно надоело, потому что повторялось каждый день. И вот однажды, держа в руке снежок, я встретила в коридоре сэра Генри. Я поздоровалась с ним и приветливо улыбнулась.

— Мне кажется, ты чувствуешь себя гораздо лучше? — спросил он, тоже улыбаясь и беря мою мокрую руку в свою. — Я вижу, на щеках опять появился румянец. Очень рад этому. Мне хочется поблагодарить тебя за привязанность, которую ты питаешь к Эдварду.

Я ответила, что мне приятно слышать его похвалу, а сама пыталась понять, куда это он клонит?

— Снег! — завопил Эдвард, когда мы с сэром Генри вошли в классную комнату, не обращая внимания на отца. — Эдвард хочет снег!

— Ты получишь столько снега, сколько захочешь, — сказал сэр Генри, — но сейчас я вынужден забрать у тебя Валерию. Нам надо поговорить с ней об одном очень важном деле.

Конечно, до его сознания дошло только то, что я ухожу, поэтому в классной комнате раздался дикий рев, едва сэр Генри закрыл за нами дверь. Мне казалось, что у меня есть прекрасная возможность обратить внимание сэра Генри на состояние, в котором находится его сын, и я немного смущенно начала:

— Мне тоже надо с вами поговорить, дядя Генри. Ведь Эдвард…

— Конечно, конечно. Но сначала пройдем в библиотеку, где нас ждет твой дедушка.

У меня внутри что-то оборвалось, едва я это услышала, и сэр Генри добавил, очевидно догадавшись о моем настроении:

— Ничего страшного. Обсудим некоторые семейные дела. Если ты будешь послушной, то о твоей ошибке быстро забудут и все прекрасно уладится.

«Моя ошибка скоро выйдет наружу, — подумала я, — и я не знаю, как это можно будет уладить».

Дед сидел перед горящим камином, опираясь на свою палку. Когда мы вошли, он повернул голову и посмотрел на нас, особенно долго задержав взгляд на мне. Я не прочла в нем ни злобы, ни презрения, ни гнева, а только ледяную пустоту, от которой у меня чуть не подогнулись колени.

— Садись, Валерия, — сказал сэр Генри и пододвинул мне кресло. Он помолчал, покачиваясь с носков на пятки, так что его модные башмаки неприятно заскрипели. Он был в новом, сшитом на заказ костюме с жилетом канареечного цвета. — Дело идет о твоем браке.

Итак, дед нашел для меня какого-то разорившегося лорда, который готов закрыть глаза на мой позор, потому что для него важнее всего приданое.

— Я был в Лондоне, — продолжал сэр Генри, — чтобы собрать все необходимые документы для твоего замужества.

Внутри меня бушевала буря возмущения: какое они имеют право распоряжаться моей судьбой, словно я марионетка или подопытное животное, с которым можно делать все что угодно!

— В связи с теми неприятными обстоятельствами, — слышала я противный голос сэра Генри, — причиной которых ты была сама, твой дедушка твердо решил осуществить план, давно им обдумываемый. Короче, ты должна выйти замуж за Эдварда. Я полагаю, это лучшее решение всех неприятных вопросов, которые имели место.

— За Эдварда?! — вскрикнула я, и меня охватил вдруг такой ужас, какого я еще никогда не испытывала.

— В результате этого брака, — невозмутимо продолжал сэр Генри, — ты получаешь титул маркизы Кардуфф, причем состояние нашей семьи совершенно не пострадает, так как не надо будет давать тебе приданое.

Мое возмущение было так велико, что я вскочила и стала расхаживать взад-вперед перед камином, ни на что уже не обращая внимания.

— Эдвард — душевнобольной, — кричала я, — ему нельзя жениться. Он должен находиться под наблюдением врачей. Брак с душевнобольным — это преступление!

— Ты будешь делать то, что я тебе прикажу! — резко и грубо прервал меня дед. — Ты потеряла всякое право на уважение, ты позорное пятно на чести нашей семьи, и потому тебе не остается ничего другого — я выброшу тебя из дома, если ты откажешься, — как выйти замуж за Эдварда. Ты родишь от него ребенка и продолжишь линию нашего рода. Этим ты загладишь свой позор и выполнишь свой долг!

Дед сидел в своем кресле неподвижно, точно статуя, и, хотя я знала, что ничто не может поколебать принятое им решение, все-таки громко заявила:

— Никто не сможет заставить меня выйти замуж за душевнобольного. Дети, о которых вы говорите, могут оказаться также душевнобольными, если только у Эдварда могут быть дети.

— Возможно, Эдвард немного туповат, — сказал сэр Генри, — но в остальном он вполне здоровый молодой человек, и ты в этом скоро сама убедишься. Он имеет официальное разрешение получать домашнее образование и не посещать колледж. Так что никто не считает его слабоумным. Это ты должна принять во внимание.

— Ему нужен не колледж, а больница для душевнобольных. Его место в Бедламе! Во время припадков он становится опасен, и Питерсу приходится связывать его ремнями.

— Твой долг выполнять все, что прикажет лорд Уильям, — продолжал сэр Генри, словно не слыша моих слов. — Близится Рождество, и будет очень удобно заключить брак во время праздников. Откладывать это дело не имеет смысла. А теперь ты свободна, можешь идти в свою комнату.

Я вышла из библиотеки и побрела в свою комнату, с трудом переставляя ноги. То, что произошло, походило на кошмарный сон, но будущее было гораздо ужаснее. Что делать? Как освободиться от этого кошмара? Где искать помощи? От решения этих вопросов зависела моя судьба.

Конечно, я сразу подумала о бабушке. Она делает все, что угодно ее мужу; она допустила, чтобы ее дочь была навсегда изгнана из родного дома. Но ведь она женщина. Неужели она лишена чувства сострадания и может спокойно смотреть, как ее внучку хотят бросить в постель душевнобольного? Неужели она не понимает, какую гнусность задумал ее муж?

В последнее время у Эдварда появилась скверная привычка хватать меня руками. Когда это случилось в первый раз, я попросила его больше так не делать. Он послушался, но потом все началось снова. Я была уверена, что его этому научили и учителем был его отец, сэр Генри. Конечно, я могла позвать на помощь Питерса, сильного, добродушного мужчину. Но что если ему прикажут не вмешиваться в это дело? Насколько я знала, его семья в долгах, а за покрытие долга он мог согласиться на что угодно, не только на такой поступок. Неужели бабушка не поймет, в какой я нахожусь опасности, и откажется помочь мне?

Я постучала и, услышав «Войдите!», открыла дверь красной гостиной. Бабушка сидела, закутавшись в шаль, в кресле с прямой спинкой у горящего камина. Она занималась вышиванием. Сколько я себя помню, она до глубины души была предана этому бесполезному — законченная вышивка убиралась в шкаф, и бабушка начинала следующую, — но чисто женскому занятию. Несмотря на обезображенные артритом руки и на то, что каждое движение вызывало боль, она стоически продолжала свое благородное занятие. Бабушка подняла голову и посмотрела на меня. Сердце мое екнуло, таким отстраненным и холодным был ее взгляд. Мне подумалось: верно говорят, муж и жена с возрастом становятся одинаковы. Нашла у кого просить помощи!

— Почему ты не у Эдварда? — удивленно спросила она и, увидев, что я едва держусь на ногах, воскликнула: — Что случилось, Валерия?!

— Они хотят, чтобы я вышла замуж за Эдварда, — сказала я.

— Что за чушь ты несешь! — рассердилась бабушка. — Ты только посмотри на себя: непричесанная, платье в мокрых пятнах. Как я ни старалась сделать из тебя настоящую леди, я вижу, мне это не удалось.

Я так была занята своими мрачными мыслями, что, конечно, не обратила внимание на платье.

— Это вода от тающего снега, бабушка. Она скоро высохнет. — Я до боли закусила губу, чтобы не разрыдаться. — Лорд Уильям и сэр Генри объявили мне, что я и Эдвард обвенчаемся во время рождественских праздников. Сэр Генри привез из Лондона все необходимые документы…

— Возьми кресло и сядь. На тебе лица нет, ты бледна как полотно.

Я пододвинула кресло и упала в него. Я была близка к обмороку.

— Послушай, ты ничего не напутала? — услышала я голос бабушки словно издалека.

— Нет, они говорят, что я обязана выполнить свой долг, должна продолжить линию рода… что у меня должен быть ребенок от Эдварда, — выдавила я из себя и залилась краской, представив себе, что вместо Александра со мной будет спать Эдвард.

Бабушка убрала прядь волос под чепчик, и я заметила, что у нее дрожат руки. Видимо, желая скрыть это от меня, она сцепила пальцы, и клубок ниток упал и покатился по полу.

Мы молча смотрели друг на друга. Вдруг дверь гостиной отворилась, и на пороге появился лорд Уильям.

— Я вижу, ты уже все знаешь, любовь моя. — Его лицо скривилось в циничной ухмылке. — Это необходимо сделать в целях продолжения рода. А вам, юная леди, я советую быть послушной, не то моя плеть еще раз пройдется по вашей спине.

— Как ты можешь, Уильям!..

— Могу! — зарычал он, и я поняла, что ему доставляет радость видеть мои мучения. — По крайней мере, теперь мы гарантированы от скандалов в нашем семействе. Я считаю торжеством справедливости, что ты, — он посмотрел на меня, — загладишь свою вину и вину своей распутной матери. А теперь можешь идти, я хочу поговорить со своей женой.

Итак, все было кончено. Погас последний слабенький луч надежды. Меня могло спасти только чудо. Но я уже могла убедиться, что суровая действительность несовместима с чудесами.

Глава 11

Декабрь стоял необычайно холодный, и я постоянно дрожала от холода, несмотря на несколько юбок и шерстяное платье. Я думаю, эту дрожь вызывал не только холод на улице, но и адский холод, который заморозил мою душу.

Однажды утром я обнаружила, что, несмотря на все усилия, не могу надеть корсет и что свободное когда-то платье не сходится на груди. Я открыла комод и стала искать платья и юбки, которые подошли бы к моей расплывающейся фигуре. «Скоро самый невнимательный человек, — думала я, — заметит, в чем дело».

Все было так мрачно, что я иногда не видела другого выхода, как подняться на башню замка и броситься оттуда вниз. Через секунду все было бы кончено. «Как ты можешь такое думать? — почти тотчас же спрашивала я себя. — Ведь ты носишь под сердцем ребенка от человека, которого любишь!» Конечно, я никогда не смогла бы покончить с собой, потому что не имела права распоряжаться жизнью моего ребенка. Иногда я завидовала Эдварду, завидовала его упрямству, непроходимой тупости, буйным припадкам, когдаон в ярости топал ногами.

Говорят, что утопающему сгодится и соломинка, вот и я ухватилась за Эдварда. «Что если его настроить против брака со мной?» — думала я. Конечно, я знала, как трудно заставить Эдварда делать самые простые вещи, но другого выхода я не видела, тем более что до Рождества оставалось всего десять дней.

В то утро Эдвард, как обычно, сидел за партой и старательно выводил в тетради какие-то каракули. Я, закутавшись в шаль, полудремала в кресле под шум дождя, который начался на рассвете и с тех пор шел не переставая. Я уже не стояла возле парты и не следила за Эдвардом. Моему будущему супругу предстояло расписаться на брачном контракте, и было бы величайшей глупостью научить его этому. Теперь-то я наконец поняла, зачем сэру Генри понадобилось учить Эдварда чистописанию; поняла я также и то, что сэр Генри вожделенно ждал минуты, когда сможет распоряжаться моим приданым.

— Урок чистописания окончен! — сказала я. — Можешь поиграть в солдатики, Эдвард!

У Эдварда до ушей расплылся в улыбке рот. Он сел на покрытый ковром пол и стал расставлять солдатиков. После чистописания, которое Эдвард всей душой ненавидел и которое только Александру О'Коннеллу удалось сделать привлекательным, он самозабвенно отдавался игре.

— Пушки стреляют! — кричал он. — Всех солдат убивают!

— Простите, мисс Валерия, — подошел ко мне Питерс, — можно я отойду на несколько минут? Пойду принесу дров для камина. Мне кажется, Эдвард сегодня в очень хорошем настроении. Он всю ночь спал спокойно.

— Идите, Питерс, — сказала я, обрадовавшись, что я остаюсь с Эдвардом одна. — Ну, как идет сражение, Эдвард? — спросила я.

— Бум! — ответил мой будущий супруг. — Ты падаешь, Валерия, ты убита!

Я нагнулась и толчком в спину опрокинула французского полководца.

— Скоро Рождество, — сказала я. — Ты любишь праздники, Эдвард?

— Праздник — это хорошо. — На лице Эдварда появилась дурацкая ухмылка, и в углу рта заблестела слюна. — Праздник вместе с Валерией. Валерия всегда будет со мной. Прекрасно!

Мурашки поползли у меня по телу. Выходит, сэр Генри уже опередил меня.

— Я ведь и так с тобой каждый день, — тихо проговорила я и грустно опустила голову.

— Папа говорит, что ты всегда будешь со мной и никуда от меня не уйдешь. Ты будешь спать со мной. Это хорошо! Я хочу, чтоб так было всегда!

Мне стало очень страшно, потому что я знала: если какая-то мысль понравится Эдварду, ее уже ничем нельзя вышибить из его глупой головы.

я так глубоко задумалась, что не заметила, как Эдвард подошел ко мне. Опустившись на колени, он обхватил меня руками. Дрожь пробежала по моему телу, и я попыталась оттолкнуть его.

— Оставь меня в покое, Эдвард! — сказала я. — Ты делаешь мне больно!

— Ты принадлежишь мне, как мои солдатики! Мне все можно! — сказал он и, потянув меня за шею, приблизил свои губы к моим.

Чувство отвращения, охватившее меня, было так велико, что я с силой оттолкнула его. Он, падая, ухватился за мою юбку, и я слышала, как она с треском разорвалась.

— Смотри, что ты наделал! — не на шутку рассердилась я. — Теперь моей юбке капут!

— Капут! — идиотски повторил за мной Эдвард, потом перевел взгляд на стоящих на ковре солдатиков и, схватив одного из них, с хрустом сломал его, сказав:

— Капут! Какой прекрасный капут!

Итак, еще одна моя идея спасения была уничтожена, как эта деревянная фигурка. Я вдруг вспомнила свои детские мечты о сходстве с королевой, но теперь у меня возникла мысль, что королева — женщина, которая правит страной, приказы которой, конечно, обязательны и для лорда Уильяма. Что если я обращусь к королеве с просьбой запретить брак между мной и Эдвардом? Да, я знаю, королева сама выходит замуж за двоюродного брата, но ведь он здоров, а не болен, как Эдвард. Но как я смогу передать свою просьбу королеве, если все письма проходят через руки лорда Уильяма?

— Солдаты бегут! — услышала я крик Эдварда. — Веллингтон победил!

Игрушечные битвы, которые вел Эдвард, всегда заканчивались тем, что он бросал вражеских солдат в огонь, так что предусмотрительный Питерс поставил перед камином ширму, чтобы спасти французское войско от полного уничтожения.

— Ты тоже бежишь, Вэл! — визжал Эдвард. — Давай! Я приказываю тебе бежать!

Я сделала вид, что убегаю, и спряталась за креслом. «Какая же я глупая! Ведь это же самое простое. Немедленно бежать отсюда!» — подумала я. Почти тотчас же я решила, что отправлюсь в Лондон и брошусь к ногам королевы.

Странно, но я при этом ни разу не вспомнила, что жду ребенка. Вероятно, я подсознательно надеялась, что в будущем решится и этот, конечно, главный вопрос. Сидя за креслом, я соображала, какие вещи возьму с собой в дорогу, хотя не имела ни малейшего представления, как выберусь из замка и поеду в Лондон, если у меня в кармане не было ни пенни. Но ведь и Веллингтон не знал, чем кончится предстоящее сражение. Многие, между прочим, предсказывали, что он будет побежден. Он проявил решительность и твердость, он не струсил перед врагом и в конце концов победил.

И я решила, что тоже буду действовать решительно и смело.

Глава 12

Я сидела за столом и вышивала кайму на скатерти. Делала я это машинально, потому что обдумывала план своего бегства.

Во время моей «болезни» — так называли мое пребывание в постели после избиения — я не могла, конечно, сидеть со всеми за столом. Но и после выздоровления я не выходила из своей комнаты к ужину, так что можно покинуть замок как только стемнеет. Хорошо, что сейчас дни короткие, — я смогу оказаться на дороге, ведущей в деревню, не очень поздно. Ближайший город, где останавливались почтовые дилижансы, был Мереворт. Во что бы то ни стало мне надо было до него добраться. Но как?

Еще будучи девочкой, я упала с пони и сломала ногу. В дальнейшем я панически боялась лошадей, и хотя дед настаивал, чтобы я научилась искусству верховой езды — благородная леди должна уметь ездить на лошади, — видимо, животные чувствовали, что я боюсь их, и сбрасывали меня с седла, — всадницы из меня, как ни бились, не получилось. Да и как я могла сесть в седло, если на мне не сходился корсет! «Ты просто жалкая трусиха, — выругала я себя. — Оставайся и выходи замуж за Эдварда!»

От этой мысли у меня затряслись руки, и я уколола иголкой палец. Я вскрикнула и сунула палец в рот.

— Положи скатерть, запачкаешь. О чем ты думаешь, Валерия? — сказала бабушка, сидевшая вместе со мной и Брэдшоу за одним столом.

— Ты еще спрашиваешь?! — вырвалось у меня похожее на стон восклицание.

Во взгляде бабушки я прочла столько тоски и печали, что у меня уже не оставалось сомнений: она на моей стороне! Действительно, она отдала Брэдшоу какое-то поручение и, подождав, когда за ней закроется дверь, сказала:

— Ты должна немедленно бежать отсюда, Валерия. Нельзя допустить, чтобы этот брак состоялся. Я вижу, ты удивлена, почему я решила тебе помочь. Видишь ли, Валерия, я всю свою жизнь была примерной женой, делая только то, что хотел муж. Я родила ему двоих детей, вела хозяйство, разделяла с ним его досуг. Признаюсь, мне часто бывало трудно, но я всегда и во всем поддерживала Уильяма.

Впервые я не согласилась с ним, когда он настоял на браке Сары с Генри, который ей приходится двоюродным братом. Я убеждена, что болезнь Эдварда связана именно с этим. Такие случаи бывали и раньше, когда заключались браки между близкими родственниками. Теперь он хочет, чтобы ты вышла замуж за Эдварда. Тогда я все-таки согласилась с ним и пожертвовала своей дочерью; но сейчас я не хочу, чтобы моя внучка выходила замуж за душевнобольного ради продолжения рода. Пусть прекратится род, но этого не будет!

— Бабушка! — воскликнула я, и слезы побежали у меня по щекам.

— Я не поддерживаю его жестокости, — продолжала она, — проявленной по отношению к тебе. Но пойми, Валерия, ты поступила безрассудно, против всех правил морали, связавшись с этим смазливым учителем. Меня очень беспокоит твое легкомыслие, и я пришла к единственному, как мне кажется, разумному решению: ты должна оставаться под опекой моей приятельницы, леди Норли. Я ей о тебе писала, и она ждет тебя. Обещай мне, что ты больше не сделаешь ничего плохого!

Я кивнула головой, не зная, плакать мне или смеяться: я столько раз молила Бога о чуде, и вот чудо совершилось! А впереди меня ждала встреча с женщиной, в доме которой я буду жить. Интересно, какая она? Наверное, милая и добрая. Но я тотчас одернула себя, потому что уже несколько раз видела крушение своих надежд, и сказала:

— А что если леди Норли меня не примет?

Не ответив на мой вопрос, — наверное, она посчитала его бессмысленным, — бабушка достала небольшую шкатулку и вынула из нее сложенный вчетверо лист пергамента, потертую дамскую сумочку из темно-синего бархата и почтовый конверт. Положив передо мной листок бумаги, она сказала:

— Здесь написан адрес одного лондонского адвоката, который много лет занимается делами нашей семьи. До твоего бракосочетания он будет заниматься и твоими делами. Моя старшая сестра, умирая, завещала твоей матери небольшое наследство. Так что ты сможешь экономно жить на доходы с него, если дед лишит тебя наследства. В сумочке двадцать фунтов. Постарайся, чтобы этих денег хватило на дорогу. Больше я тебе дать не могу. Потом ты попросишь денег у леди Норли или у адвоката. Письмо передай леди Норли, в нем я написала ей, что произошло.

Я взяла дрожащими от радости руками сумочку и бумаги и упала перед бабушкой на колени.

— Бабушка, ты спасла мне жизнь! Я буду вечно тебе благодарна.

Она погладила меня по голове.

— Я буду молиться за тебя, Валерия! Рано утром тебя разбудит Брэдшоу, и ты в пролетке — кучером будет Джимми — поедешь в Мереворт. Для отвода глаз, ты едешь к священнику, чтобы отдать ему одежду для бедных. Но Джимми сначала отвезет тебя, а потом поедет к священнику. В сундук, где будет одежда, ты положишь свою дорожную сумку. Прощай, Валерия. Я думаю, мы больше не увидимся. Благослови тебя Бог!

Я поцеловала ее и в слезах выбежала из комнаты.

Никто, к счастью, не заметил, как я возвращалась к себе из красной гостиной. Мои слезы, мое волнение, конечно, обратили бы на себя внимание. Я заперла дверь на задвижку, спрятала сумочку и бумаги под подушку и бросилась на кровать.

Избавление от ужаса пришло именно тогда, когда мне казалось, что нет другого выхода, кроме смерти. Я хотела броситься к ногам королевы, но бабушка решила все проще и лучше: пролетка, деньги, рекомендательное письмо, даже Брэдшоу, которая разбудит меня утром и которая из врага превратилась в друга.

Я долго не могла уснуть, вспоминая все, что со мной было за годы, проведенные в замке Кардуфф. Прощай, замок! Прощай, детство! И вдруг перед моим взором возник Александр О'Коннелл, возник так ясно, что мне захотелось дотронуться до него рукой. Слезы потекли у меня из глаз, потому что рана, нанесенная им моему сердцу, не хотела заживать…

В трубе выл ветер. Наконец в камине погасли последние угольки, и вокруг стало тихо и темно…

Меня разбудил стук в дверь. Думая, что это Брэдшоу, я вскочила с постели и открыла дверь. На пороге стоял Питерс.

— Мисс Валерия, я пришел за вами. Эдвард хочет вас видеть. Идемте скорей к нему.

— Не могу, Питерс, — ответила я, не впуская его в комнату, потому что он мог увидеть мою дорожную сумку и обо всем догадаться. — Бабушка посылает меня по своим делам в деревню.

Я чувствовала, что мой кузен доставит мне еще неприятности.

— Вы ведь знаете, мисс Валерия, как он сердится, когда вы к нему не приходите, — настаивал Питерс.

— Дайте ему успокоительное, — сказала я твердо, хотя мое сердце забилось в тревоге: неужели что-нибудь помешает моему бегству?

Питерс поклонился и ушел, очень недовольный. Несколько минут я провела в страхе. Неистовый вопль Эдварда мог разбудить сэра Генри, а тогда прощай свобода. В нетерпении я стала расхаживать по комнате.

В этот момент в дверь чуть слышно постучали. Я бросилась к двери и радостно вздохнула — это была Брэдшоу.

— Наденьте-ка еще накидку, — приказала она. — Деньги и бумаги взяли?

Я показала ей на сумочку, которую держала под мышкой.

— Хорошо, — сказала она, — тогда идемте.

Мы вышли из комнаты, и я увидела стоящую около двери большую плетеную корзину. Брэдшоу положила в нее мою дорожную сумку и взялась за ручку.

У подъезда уже стояла пролетка, на облучке которой сидел Джимми. Он поставил корзину рядом с другими вещами — алиби было полное, — и я села в пролетку.

— Прощайте, мисс Валерия! Да будет все, как повелел Господь! — тихо проговорила Брэдшоу и замолчала.

Я тоже молчала, не зная, что сказать на прощание горничной моей бабушки.

— Прощайте, Брэдшоу! Трогай, Джимми, — сказала я.

Декабрьское небо было еще темным, и на нем виднелись звезды. Наконец стало светать. Я ни разу не оглянулась назад, чтобы бросить прощальный взгляд на замок Кардуфф.

Глава 13

— Вы так бледны и напуганы, моя дорогая, что я не ошибусь, если скажу, что вы в первый раз едете в Лондон. Верно? — так говорила, смотря мне в лицо, некая миссис Коппланд, сидевшая рядом со мной на сиденье дилижанса.

Мне не хотелось отвечать этой любопытной особе, и я промолчала.

— И вас никто не сопровождает, — констатировала она, и в ее тоне прозвучало явное удивление, почему довольно хорошо одетая молодая леди едет в Лондон без служанки.

— Моя горничная внезапно заболела, и я оставила ее у знакомых в Мереворте, — ответила я по возможности тем немного высокомерным тоном, каким иногда разговаривала бабушка. Мне кажется, это подействовало.

Миссис Коппланд вздохнула.

— На слуг сейчас ни в чем нельзя положиться. Вы еще сами в этом убедитесь. Я вот тоже еду одна. Моя партнерша осталась дома. Она не любит ездить в дилижансах, ее всегда укачивает. Ничего, будем помогать друг другу, верно?

Я промолчала. Мы приближались к Лондону, потому что пригородные деревни смыкались одна с другой. Только тогда, когда проехали таможню, я поняла, что мы уже в Лондоне.

Шум, запах гари, толпы людей на улицах — все это так подействовало на мои нервы, что у меня разболелась голова. К тому же за последние сутки у меня во рту не было маковой росинки. Наконец карета въехала в ворота гостиницы и остановилась.

Я так боялась выйти наружу, что миссис Коппланд, взяв за руку, упрекнула меня:

— Что это вы, моя дорогая, так нервничаете! Насколько я понимаю, вы приехали к своим родственникам. Верно?

Я спустилась по ступенькам на вымощенный булыжником двор гостиницы и вдруг поскользнулась. Я бы, конечно, упала, если бы не твердая мужская рука, которая меня поддержала в последний момент.

— Благодарю вас, сэр! — сказала я. — Вы были так любезны, что помогли мне.

— Не стоит благодарности, — улыбнулся незнакомец, показав свои черные от табака зубы, и скрылся в толпе.

И в ту же секунду я почувствовала, что у меня уже нет под мышкой сумочки из темно-синего бархата.

— Помогите! Меня обокрали! — закричала я и обернулась, ища глазами миссис Коппланд, но та как сквозь землю провалилась. Я поняла, что она и этот незнакомец — воры-сообщники и что я лишилась денег, документов и рекомендательного письма. Я попросила кучера достать с верха кареты мою дорожную сумку и рассказала ему о своем горе.

— Эх, барышня! — махнул он рукой. — Эти висельники спят и видят, как бы обобрать какого-нибудь недотепу. Они особенно любят приезжих из провинции. Советую вам, мисс, обратиться в полицию.

Кучер посоветовал мне оставить у хозяина гостиницы дорожную сумку, в которой было платье на смену, белье, медальон с портретом мамы и кое-какие безделушки и сувениры моего детства. Шатаясь от страха и усталости, я пошла в гостиницу.

Войдя в гостиницу, я сразу попала в зал трактира. От мужских голосов, от запаха табачного дыма и пива у меня закружилась голова. В зале было очень светло от газовых светильников, о которых я только читала, но никогда не видела. Сначала мне показалось, что тут одни только мужчины, но потом я увидела за стойкой молодую женщину. Она разговаривала с рослым мужчиной. Мужчина, увидев меня, прервал разговор и подошел ко мне. Вытерев руки фартуком, который висел, как занавес, на его огромном животе, он сказал:

— Вы хотели бы заказать отдельный кабинет, мадам?

— Н-нет… н-нет… — начала я заикаться. — Я только что приехала… и меня обокрали. Мне нужно…

— Вы ошиблись адресом, мадам. Это трактир, а не полицейский участок.

Я поняла, что мне надо уходить, но запах свежевыпеченного хлеба и жаркого вызвал такую бурю в моем желудке, что я решилась обратиться к трактирщику с просьбой.

— Не могли бы вы дать мне попить… и что-нибудь поесть, — сказала я жалобно.

— С удовольствием, — ответил он, — если вы за это заплатите. Но ведь вы только что сказали, что вас обокрали. Не так ли?

Я вышла на улицу, держа в руке дорожную сумку. «Вот как встречает Лондон провинциала», — подумала я и посмотрела на небо, которое стало темнеть.

Как я ругала себя за то, что не выучила наизусть адрес леди Норли. Если бы я знала его, кэбмен отвез бы меня к ней. А я лишь запомнила, что бабушкина приятельница, леди Норли, живет на какой-то улице, недалеко от Гроссвенор-сквер.

Не зная, что делать дальше, замерзшая, усталая и голодная, брела я по начинающим темнеть улицам. Мимо меня шныряли туда-сюда люди, разговаривающие между собой на всевозможных диалектах английского языка; вокруг меня стояли дома, по высоте превосходящие башню замка Кардуфф; мне то и дело попадались торговцы жареными каштанами или горячими пирожками, а я все шла и шла куда-то, мучительно напрягая свой мозг, стараясь найти в нем хоть какой-нибудь намек, какую-нибудь завалящую мысль, чтобы с ее помощью побороть невыносимый ужас, который мешал мне думать.

Не в силах идти дальше, я вдруг остановилась. Неожиданный толчок в спину так напугал меня, что я выронила сумку. Столкнувшийся со мной уличный продавец апельсинов, вместо того чтобы извиниться, разразился бранью. Шедший навстречу мне молодой человек в щегольских голубых панталонах и светло-зеленом плаще остановился и сказал продавцу апельсинов:

— Пошел прочь, кретин! Считаешь, если леди не может поколотить тебя, то ее можно оскорблять? Иди, пока цел. — Улыбка просияла на его лице, когда он повернулся ко мне. — К вашим услугам, миледи! Что я могу для вас сделать?

Черты лица молодого человека ясно показывали, что он ведет беспорядочный, если не распутный образ жизни.

От него довольно сильно попахивало спиртным. Как я уже поняла, юную леди на лондонских улицах подстерегали одни лишь опасности, и поэтому не ожидала от этой встречи ничего хорошего. Но, подумав, я решила с его помощью узнать, где находится контора адвоката, про которого мне говорила бабушка. В моей памяти промелькнули строки записки, написанные ее рукой.

— Это недалеко от Бедфорд-стрит, прекрасная незнакомка, — сказал потасканный щеголь. — Не понимаю, зачем вам понадобился этот старый крючкотворец? Быть может, нам лучше пойти в кафе, где вы расскажете мне, что привело такую красавицу в наш город!

Не отклоняя его предложения, я все-таки попросила подробно объяснить, как добраться до конторы адвоката. Снисходительно и в то же время высокомерно, словно кот, играющий мышью, он рассказал мне, как туда дойти. Видимо, считая, что это предлог, чтобы от него отвязаться, он пошел за мною следом. Когда я, отворив дверь конторы адвоката Натаниела Пейна, обернулась и увидела непритворное удивление на лице своего сопровождающего, я впервые за весь этот грустный день улыбнулась.

Приемная, куда я вошла, была освещена газовыми светильниками. Один из писарей встал из-за стола и спросил, что мне нужно. Узнав, что я хочу видеть мистера Пейна, чтобы обсудить свои семейные дела, он сказал, что мистер Пейн примет меня, как только освободится, и попросил присесть. Я села на узкую деревянную скамью справа от двери в кабинет адвоката и поставила на пол рядом с собой сумку. Судя по тому, как высокомерно, словно только что назначенный архиепископ, этот писарь посмотрел на мою накидку, уже запачканную грязью от экипажей, и на мое бледное, измученное лицо, я могла прождать очень долго. Я думаю, он принял меня за какую-нибудь бедную просительницу.

Меня раздражал газовый свет, к которому мои глаза еще не привыкли; у меня болела голова, и я закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться, чтобы не выглядеть при разговоре с адвокатом глупой гусыней.

Меня вернул к действительности мужской голос, громко проклинающий потемки и вещи, которые суют ему под ноги. Сначала я никак не могла понять, где я нахожусь, потом сознание вернулось ко мне, и я увидела лицо, которое мне было чем-то знакомо, которое я где-то видела.

Дверь кабинета приоткрылась, и клерк, похожий на архиепископа, спросил, в чем причина шума. Мужчина, споткнувшийся о мою сумку, стал извиняться, все время поглядывая на меня. Теперь его лицо было освещено гораздо лучше. «Эти резкие черты лица и темно-синие глаза я точно где-то видела», — сказала я себе, но мне было так нехорошо, что я не захотела напрягать свою память.

Мужчина и клерк еще о чем-то пошептались, и я вдруг услышала, что мистер Пейн давно поджидает мистера Верна и тотчас его примет.

Я встала со скамейки, и вдруг лицо, которое было мне чем-то знакомо, начало от меня отдаляться. Стена, возле которой стояла скамейка, накренилась и должна была вот-вот меня задавить. Затем свет померк в моих глазах, и наступила ночь.

Глава 14

Первым моим ощущением было то, что я лежу на диване под теплым одеялом. Я слышала, как красивый женский голос спрашивал: «Как она добралась до Лондона? Сколько ей, наверное, пришлось пережить, бедняжке!» Женщине ответил мужчина: «Я прямо остолбенел, когда ее увидел. И вот когда я хотел открыть рот и спросить ее, как она тут оказалась, она возьми и упади в обморок. А этот клерк из конторы Пейна был так глуп, что закричал как зарезанный. Подождем, она, наверное, скоро придет в себя…»

Я чуть-чуть приоткрыла глаза. Мужчина был тот самый человек, которого я видела в приемной адвоката, и теперь мне стало ясно, почему его лицо показалось мне знакомым: это был несомненно Александр О'Коннелл, только немного похудевший. Его бронзовое от загара лицо немного побледнело. Надо мной наклонилась женщина. У нее были черные, как ночь, волосы с редкими серебряными нитями и огромные голубые глаза. Морщинки вокруг глаз говорили о том, что она не молода.

— Как вы себя чувствуете, моя дорогая? — с нежностью сказала она и взяла мою руку в свои. — У вас ничего не болит?

Я покачала головой и отвернулась, потому что мне нечего было сказать. Взгляд мой упал на стоящего у камина Александра О'Коннелла. На нем были табачного цвета панталоны и желтовато-коричневый сюртук, сшитый, очевидно, на заказ у искусного портного. Черные лакированные туфли, замысловатый галстук и кремового цвета жилет довершали костюм бывшего учителя, превратившегося, словно по мановению волшебной палочки, в лондонского денди. Чтобы окончательно убедить меня в этом, он достал из кармана сюртука табакерку, взял из нее двумя пальцами щепотку табака и втянул табак сначала в одну ноздрю, потом в другую. Заметив, что я смотрю на него, он кивнул головой, и я покраснела от новой обиды, так высокомерно-снисходителен был его поклон.

— Я попросила приготовить для вас бульон, — сказала женщина и подала мне чашку. — Выпейте, моя дорогая, это подкрепит вас.

Я вдохнула в себя ароматный парок, идущий от чашки, сделала несколько глотков и через каких-нибудь пять секунд сильный спазм в желудке заставил меня свеситься с дивана: все, что я только что выпила, вылилось из меня на цветы, вытканные на ковре, которым был покрыт пол в комнате. Я откинулась на подушку, и слезы потекли у меня по щекам — мне было стыдно за себя.

— Бедняжка больна! — сказала женщина. — Распорядись, Алекс, чтобы немедленно послали за доктором. И скажи Молли, чтобы она приготовила постель для мисс Валерии. Мы поместим ее в комнате для гостей. Да что же ты стоишь, Алекс! Делай, что я сказала!

Видимо, приказы этой женщины выполнялись быстро и неукоснительно, потому что уже через несколько минут я лежала в белоснежной постели, одетая в пахнущую лавандой ночную рубашку, а еще через полчаса симпатичная горничная ввела в комнату доктора и мою гостеприимную хозяйку.

Горничная пододвинула доктору кресло к моей кровати. Он сел и достал из своего похожего на коробку портфеля сверкающий инструмент. Потом он вставил трубочки в свои уши и, приложив к моей груди предмет, очень похожий на печать, попросил глубоко дышать.

— В легких прослушиваются шумы, — сообщил он стоящей у изголовья кровати женщине.

Попросив меня немного опустить сзади рубашку, он уже собирался приложить предмет к моей спине, как вдруг остановился. «Вероятно, доктор заметил шрамы», — подумала я. Кончив меня выслушивать, доктор положил свой блестящий инструмент в портфель и, повернувшись к женщине, сказал:

— В общем ничего страшного. Сильное истощение, по-видимому связанное с плохим питанием. Но в связи с тем, что ваша гостья беременна, это может привести к некоторым осложнениям и повлиять на здоровье ребенка. Я выпишу вам лекарство, которое улучшает тонус и аппетит. Его надо принимать три раза в день. Чтобы не было приступов тошноты, надо принимать пищу через небольшие интервалы и маленькими порциями. Кроме того, необходим полный покой, крепкий сон и калорийная, здоровая пища.

— Простите, доктор, — сказала женщина, — вы твердо уверены в том, что она беременна?

— Я врач, мадам, — сказал доктор, — и кое в чем хорошо разбираюсь. Кроме того, приступы тошноты и обмороки — типичные симптомы беременности.

Обменявшись взглядами, женщина и доктор молча посмотрели на меня. Я закрыла глаза, потому что мне не хотелось говорить. То, что я беременна, скоро узнает весь свет, а вот то, что я беременна от Александра О'Коннелла, я не скажу никому.

Доктор встал. Моя хозяйка улыбнулась мне и пошла проводить доктора до двери, говоря:

— Мы все сделаем так, как вы советуете, доктор, — и вышла вместе с ним из комнаты.

Только теперь, когда я наконец пришла в себя, я задала себе вопрос: кто эта женщина и кем она приходится Александру О'Коннеллу?

Она прекрасно одевается, живет в богатом, полном слуг доме; судя по тому, как они доверительно между собой разговаривают, между ними близкие отношения. Может быть, она одна из тех богатых пожилых дам, которые покупают любовь молодых людей?

Решив, что на эти вопросы все равно не найду ответа, я повернулась набок и хотела заснуть. Но, странно, новые вопросы начали тревожить меня, и я уже не могла заснуть. Почему Александр привез меня в этот дом? Что ему было нужно в конторе Пейна? Что будет, если он узнает, что я жду ребенка, его ребенка?

Дверь отворилась, и в комнату снова вошла хозяйка.

— Случилось то, чего я так боялась, — сказала она, — вы никак не можете заснуть, потому что вас мучают разные вопросы. И первый, конечно, как вы здесь оказались. Я угадала?

Она села на край кровати и взяла мои руки в свои. Ее любезный тон и обезоруживающая улыбка разбили последний тонкий лед, который был между нами, и я улыбнулась ей, как родной.

— Меня зовут Эйми О'Коннелл, — сказала она. — Александр, которого вы знали как учителя вашего двоюродного брата, мой старший сын.

— Сын? — повторила я, и глупое выражение моего лица заставило ее весело расхохотаться.

— Кроме него, — сообщила она, — у меня еще есть две дочери, которые уже замужем, и сын Майкл. Они остались дома с мужем, а я приехала вместе с Александром. Я вернусь к мужу, как только Александр уладит свои дела. Но довольно обо мне, давайте поговорим о вас. Что привело вас в Лондон? Что было нужно в той гадкой конторе, где вас встретил Александр? И что случилось с вашей спиной? У меня такое впечатление, что вы побывали в руках какого-нибудь отвратительного надсмотрщика над рабами.

Я была поражена умом и наблюдательностью этой женщины и молчала, собираясь с мыслями. Эйми О'Коннелл терпеливо ждала, когда я наконец заговорю.

— Я убежала из замка Кардуфф, — начала я. — Когда почтовый дилижанс, на котором я ехала, прибыл в Лондон, у меня украли сумочку. В ней были деньги и рекомендательное письмо к приятельнице моей бабушки. Я вспомнила адрес адвоката, который ведет дела нашего семейства, и пошла к нему, чтобы попросить о помощи.

— Значит, вы тайком скрылись из замка? — спросила она, и в ее тоне прозвучало удивление, смешанное с восхищением.

Я промолчала. Мне хотелось хорошенько обдумать все, ею сказанное. И вдруг передо мной возникла картина: горящая свеча на столе и листок бумаги с бегущими по нему строчками.

— Александр оказался в замке под видом учителя, — сказала я, — затем, чтобы каким-то образом лишить моего деда его состояния. Не так ли?

— Почему вы так думаете, моя дорогая?

— Я случайно прочла несколько строк в его недописанном письме.

— Да, это было его последнее письмо. Он мог бы и не посылать его, потому что маркиз внезапно разорвал с ним договор.

Хотелось бы мне знать, под каким предлогом дед это сделал? Мне казалось, что причиной было нарушение фамильной чести. Интересно, сообщил ли Александр своей матери об интрижке, которая завелась у него с глупенькой кузиной его ученика? Вместо всего этого я только спросила:

— Ваш сын искал какие-то доказательства?

— Он искал ответ на вопрос, который не дает покоя нашей семье вот уже много лет. Но мне кажется, вы устали и вас не следует больше волновать. Давайте возобновим наш разговор завтра, когда у вас будет больше сил…

Она мило мне улыбнулась и, взяв со столика бутылочку с наклеенной бумажкой, налила из нее микстуру в столовую ложку.

— Выпейте вот это, дитя мое. Доктор сказал, что от этого вам будет лучше.

Я доверчиво проглотила лекарство. Оно пахло мятой и еще какими-то непонятными травами. Мой желудок отнесся к нему вполне благосклонно, и я улыбнулась Эйми О'Коннелл, которая продолжала сидеть рядом со мной. Она пристально и немного печально смотрела на меня. Это было последнее, что я помню.

— Все еще спит!

— Говори, пожалуйста, потише. Я вижу, ты волнуешься. Ты словно боишься, что она, открыв глаза, посмотрит на тебя. Я угадала, Алекс? Между прочим, у нее очень красивые глаза.

— Я волнуюсь, потому что она проспала целые сутки. Разве это нормально? Наверное, надо вызвать опять врача.

— Не говори чепухи! Сон полезен и ей, и ребенку. Когда она проснется, у нее будет такой зверский аппетит, что… Да что с тобой, Алекс? На тебе лица нет!

— Ребенок! Ты хочешь сказать, что она ждет ребенка? Но доктор сказал мне, что она очень утомлена и истощена. О ребенке не было ни слова.

— А он и не должен был тебе об этом говорить. Разве ты отец ребенка или ее муж? О Валерии ему известно только то, что она наша гостья.

Я с замиранием сердца слушала этот разговор, боясь пошевелиться. Меня волновало только одно: как поведет сейчас себя Александр О'Коннелл? Неужели он так и не снимет с себя эту отвратительную маску совратителя?

Из его груди вырвался не то рев, не то стон. Его темно-синие глаза метали молнии, а лицо стало злым и неприятным. Я поняла, как сильно он ненавидит меня, и вдруг почувствовала такую боль, какую не нанесла мне даже дедова плеть.

— Я так и знал, что она спутается с этим ненормальным! — выкрикнул он. — Мне до самого последнего момента казалось, что сэр Генри и маркиз обманывают меня. Ведь это же неслыханная вещь — выдать замуж за ненормального здоровую и красивую девушку! Но ты теперь сама видишь, что бывает, когда в семье царит дух чистогана. Только теперь мне стало ясно, в какую историю я вляпался!

— По-твоему, она ждет ребенка от Эдварда? Это было бы ужасно! Родить еще одного ненормального, какой ужас!

— Лишь бы был наследник. Лорд Уильям не знает, что такое этика, мама. Он не побрезгует никакой мерзостью, лишь бы она увеличивала его доходы!

— Как мне жаль ее!

— Прибереги это чувство для себя! Она с самого начала знала, на что идет. И, видимо, там произошло что-то ужасное, если она вынуждена была бежать в Лондон… Она, кажется, просыпается…

— Это ты разбудил ее своим криком. Будет лучше, если ты уйдешь.

— Нет, пусть останется, — сказала я и не узнала своего голоса, таким он был хриплым и надорванным. — Итак, ты думаешь, что я обвенчалась с Эдвардом и позволила ему… позволила ему…

Нет, я не могла выговорить это слово!

— Могла! — закричал он. — Они мне говорили, что это было решено, еще когда ты и он были маленькими. — Между прочим, ни я, ни он не заметили, как перешли на «ты». — Моя задача состояла в том, чтобы он выучил слова, которые говорят во время обряда венчания. А его отец должен был научить его, что он должен делать с тобой в постели. Ты представляешь, каково мне было знать все это! Я каждый день думал: вот сегодня соберусь и уеду!

— Почему же ты не уехал?

— Сначала я думал… Черт побери, теперь уже все равно! Скажи мне, чего ты этим добилась? Жить в Лондоне? Хорошо одеваться? А ты подумала о том, что твой ребенок будет копией отца? Что жестоко обрекать его на те муки, которые его ожидают?

Нет, это уж слишком! Ко всем моим несчастьям прибавилось еще то, что человек, которого я любила и которому отдалась, говорил мне самые оскорбительные вещи.

— Спасибо за сострадание к моему ребенку, — сказала я, сдерживая рвущуюся из груди ярость. — Верно, как не пожалеть малыша, если отец у него идиот, да еще к тому же и отвратительный повеса. Мне стыдно, что его отец отъявленный эгоист и бессердечный человек. Я никогда не скажу своему ребенку, кто его отец, потому что уж лучше ему прожить жизнь без отца, чем знать, что у него такой отец.

Александр сделал ко мне несколько шагов. Мне показалось, что он довольно сильно смущен.

— Ты бежала из замка, потому что поняла бессмысленность своего поступка? — спросил он.

Я бессильно откинулась на подушки и, закрыв глаза, тихо сказала:

— Думай что хочешь! Если б ты только знал, как я тебя ненавижу!

Он молчал. Потом я услышала шаги и звук закрывающейся двери.

Когда я открыла глаза, то встретила устремленный на меня взгляд Эйми О'Коннелл, в котором я не прочла упрека за то, что так грубо разговаривала с ее сыном, но в котором была задумчивость, словно она наткнулась на какое-то непонятное место в книге.

— Ради Бога, простите меня, — прошептала я. — Бабушка все время говорила, что настоящая леди никогда не должна повышать свой голос.

Моя хозяйка села со мною рядом и провела рукой по моим волосам.

— Мой сын способен и настоящую леди вывести из себя, потому что он бывает временами нестерпимо самолюбив и горд. Жизнь еще не научила его, что лучше быть смиренным, чем гордым.

— Я вас не понимаю, миссис О'Коннелл, — сказала я, совсем сбитая с толку.

— Со временем вы все поймете, дитя мое, — ответила она.. — А сейчас я хочу вас накормить куриным бульоном.

— Я… — Я хотела сказать, что не хочу есть, но в этот момент мой желудок так заурчал, что это услышали мы обе. Миссис О'Коннелл рассмеялась и сказала:

— Ну вот и отлично! Подождите, я сейчас вернусь. Еще хотела вам сказать, Валерия, что не надо волноваться. Все, что ни делается, — к лучшему!

Я не стала спорить с этой милой женщиной, хотя и была с ней совершенно не согласна.

Глава 15

Спустя два дня миссис О'Коннелл разрешила мне встать с постели. Я отдохнула, поправилась и теперь боялась, что мое платье на меня не налезет. Но горничная принесла мне новое ярко-голубое муслиновое платье с поясом под грудью, сшитое из дорогого материала по старой моде. Надев это платье, я увидела, что в нем моя полнота не заметна.

Я посмотрелась в зеркало, отметила хороший цвет лица, но мне не понравился взгляд моих больших голубых глаз. В нем были беспокойство и отчаяние, которые последнее время не покидали меня. Горничная миссис О'Коннелл расчесывала и заплетала мне волосы, а я думала о том, что как ни любезна и гостеприимна моя хозяйка, но мне все-таки надо уезжать из ее дома. Эта умная женщина скоро поймет, если уже не поняла, что я по уши влюблена в ее сына, и мне не хотелось терпеть новые унижения от Александра О'Коннелла.

Я прошла в гостиную и сказала миссис О'Коннелл, что должна поехать по делам.

— Куда же вы поедете, дитя мое? — удивилась она.

— Туда, куда я собиралась с самого начала, — в контору адвоката Пейна. Он распоряжается моим небольшим наследством, которое поможет мне встать на ноги.

— А что если ваш дед запретит ему иметь дело с вами? Что тогда?

Эта мысль приходила и мне самой в голову, но я все равно решила надеяться только на себя.

— Мне не хотелось бы обременять вас лишними хлопотами, — сказала я. — Я и так уже достаточно долго пользуюсь вашим гостеприимством.

— Вы так думаете? — Она на несколько секунд замолчала. — Давайте лучше поговорим о том, что через неделю Рождество, что скоро нужно шить пеленки для вашего маленького, покупать кроватку…

Это было предложение жить в ее доме и дальше, и, вероятно, она была права: ведь мой ребенок был ее внуком. Но я не могла оставаться под одной крышей с Александром О'Коннеллом.

— Как только я вступлю в права наследства, — сказала я, — сразу все уладится. Я могу какое-то время пожить у леди Норли, адрес которой, наверное, знает адвокат Пейн.

— Вы говорите так, словно вам не терпится покинуть мой дом, — сказала миссис О'Коннелл.

Я покраснела, потому что она — я этого очень боялась — обо всем догадалась.

— Вы так много сделали для меня, миссис О'Коннелл, — тихо проговорила я, — что я вам всегда буду благодарна. И все-таки будет лучше, если я уеду.

— Вы хотите уехать, потому что вам неприятно видеть Александра. Я угадала? Но почему, скажите мне ради Бога!

Краска бросилась мне в лицо, я в отчаянии стиснула руки на коленях.

— Ах, не спрашивайте меня ни о чем! Позвольте мне уехать! — взмолилась я.

— Давайте договоримся о том, что вы еще немного поживете у меня, — продолжила миссис О'Коннелл. — Я извещу мистера Пейна, что вы хотите его видеть, и завтра утром вы сможете обсудить с ним, как обстоят ваши дела.

Мое глупое упрямство толкало меня возразить ей, но в это время открылась дверь гостиной, и я узнала шаги Александра О'Коннелла.

Он вежливо поклонился матери и кивнул мне. Он казался безукоризненно любезным, и только я знала, как глубоко он презирает меня.

— Как хорошо, что ты пришел, Александр! — посмотрела на него миссис О'Коннелл. — Ты знаешь, Валерия хочет покинуть наш дом. Она собирается жить отдельно на те средства, которые ей поможет получить адвокат Пейн.

— В самом деле?

В двух этих словах было столько издевки, что я едва сдержалась, чтобы не заплакать. Гнев помог мне обрести относительное спокойствие.

— Мне надо уехать, — обратилась я к миссис О'Коннелл, — чтобы спокойно обдумать свои ошибки и решить, что делать дальше.

— Тут и думать не о чем, — вмешался Александр, — вы ведь замужняя женщина — за вас думает муж. Вы подарите маркизу Кардуфф долгожданного наследника и продолжите безупречную линию рода Вернов. Впрочем, ребенок может оказаться девочкой. Интересно, согласились бы вы выдать вашу дочь за слабоумного кретина, леди Валерия?

Да, Александр О'Коннелл хорошо владел искусством причинять боль. Дед хлестал мое тело плетью, потому что его душила злоба, Александр О'Коннелл хотел ранить мою душу, потому что презирал меня.

— Ты забываешься, Александр! — рассердилась миссис О'Коннелл. — Ты ведешь себя как самый настоящий хам! Помни о том, что тебя воспитывали как джентльмена.

— Прошу прощения, мама!

— Тебе надо просить прощения не у меня, а у мисс Валерии! Это расследование, очевидно, повлияло на твой характер. Ты стал груб и несдержан. Мне кажется, пора вызвать сюда отца. Валерия, дитя мое, не обращайте на него внимания! Скажите ему, что чепуха, которую он несет, совсем вас не задевает.

«Нет, это не чепуха! Это страшное оскорбление, за которое Александр О'Коннелл непременно попадет в ад, где его будут жарить черти!» — вот какая мысль пронеслась у меня в голове.

— Простите, миссис О'Коннелл, я, видимо, еще рано встала с постели. Пойду к себе и прилягу. Словам вашего сына я не придаю никакого значения.

Я встала с кресла и пошла к двери. Сделав несколько шагов, я вдруг почувствовала, что падаю, — каблук зацепился за край ковра, и я споткнулась.

Сильная мужская рука подхватила меня и не дала упасть. Только во время той ночи наши глаза были так близко. Видя эти темно-синие, как небо в грозу, глаза, я опять сгорала от любви и желания, но, странное дело, в моей душе бушевало также пламя ненависти, которое придавало мне силы.

Я почувствовала, как он отнял руку. Пожав плечами, я сказала:

— Как бы мне хотелось умереть, чтобы никогда вас больше не видеть, Александр О'Коннелл!

Закрыла за собой дверь и пошла в свою комнату. Думая о том, что сейчас произошло, я никак не могла решить, сказала я эту фразу вслух или только подумала об этом.

Пришедший сухой и чопорный адвокат, конечно, не принял бы бледную, истощенную, запачканную грязью девицу. Совсем другое дело, когда симпатичная горничная ведет вас в гостиную, где вас ждет прекрасно одетая леди, и я опять убедилась, как умна и проницательна миссис О'Коннелл. Глядя на него, я вспомнила бабушкины уроки и решила вести себя с ним как настоящая леди.

Адвокат сел в кресло и, раскрыв папку, в которой были какие-то бумаги, сказал:

— В связи с вашим наследством, мисс Друфф-Верн, я могу сообщить, что разрешение на право пользования им вы можете получить либо от сэра Уильяма, либо от вашего будущего мужа, если вы выйдете замуж. Разумеется, эти деньги принадлежат вам, но воспользоваться ими по своему усмотрению вы можете только с разрешения сэра Уильяма.

— Получается, что я не могу взять ни пенни из той суммы, которая мне принадлежит? — сухо спросила я.

Адвокат Пейн заерзал в кресле.

— Вы преувеличиваете, потому что не знаете всех обстоятельств дела. В принципе, вы могли бы назвать любого другого человека вместо маркиза Кардуфф, но сейчас возникли некоторые сложности…

Адвокат вдруг замолчал и нахмурил брови. Я тоже молчала, обдумывая свой следующий ход.

— До сих пор, — продолжал адвокат, — мы исходили из того, что ваш дед, Уильям Фредрик Верн, маркиз Кардуфф, является законным обладателем земель и имущества движимого и недвижимого.

— Мне это хорошо известно, мистер Пейн. Если я вас правильно поняла, то вы хотели сказать, что он не имеет на это права? — оченьудивилась я.

— Дело в том, что ваш дед является младшим сыном лорда Аластера Верна. У вашего прадедушки был сын восемью годами старше Уильяма. Братья, как это часто бывает, между собой не ладили. Однажды спор между ними закончился такой крупной ссорой, что они взялись за пистолеты. Прозвучали выстрелы. Затем Александр Верн, уверенный в том, что он убил родного брата, скрылся из Англии, и через некоторое время было решено считать его погибшим. Александр Верн скончался в 1802 году в Америке, оставив письменное признание в убийстве своего брата. По свидетельству родственников, именно чувство вины было основной причиной его сравнительно ранней смерти.

— Да как это вообще возможно, — взорвалась я, хотя эта запутанная, но интересная история меня совершенно не касалась, — ведь они могли отправить письмо моему деду и установить, что он жив!

— Действительно, такое письмо было отправлено. В ответ было получено письмо — мне была дана возможность с ним ознакомиться, — написанное рукой леди Мери, в котором сообщалось, что ее супруг убит.

— Отсюда следует, — продолжила я, потому что адвокат сделал паузу, — что мой дед заставил ее написать такое письмо, чтобы сохранить за собой имущество, землю и титул.

— Именно так, — сказал адвокат. — Один из представителей старшей ветви рода Вернов, живущий в Америке, обратился ко мне с просьбой провести необходимое расследование. Согласно закону, лишь старший сын, или соответственно старший внук Александра Верна, имеет право владеть имуществом и титулом, тогда как внук старшей дочери лорда Уильяма такого права не имеет.

— Какая невероятная история! — совершенно искренне удивилась я. — Дед знает об этом?

— Пока еще нет. Я как раз сегодня еду в замок Кардуфф, чтобы на месте во всем разобраться. Теперь вы понимаете, почему вопрос о получении вами права распоряжаться наследством не может быть решен до тех пор, пока не будет установлено, кто является главой рода. Только этот человек имеет право дать мне указание, что вы можете пользоваться вашим наследством.

Такого оборота дела я, конечно, не ожидала: если раньше я зависела от деда, то теперь буду зависеть от какого-то родственника из Америки, и еще вопрос, кто из них хуже!

— Моя бабушка, — попыталась я найти выход из тупика, — говорила мне, что я могу располагать теми средствами, которые наследую по ее линии. Эти средства не имеют никакого отношения к имуществу маркиза Кардуфф, мистер Пейн!

Оказалось, что по существующему законодательству женщина не может сама распоряжаться принадлежащими ей средствами, а только лишь с разрешения отца, мужа или других родственников. Получалось, что все, чем я могла владеть безраздельно, были лишь тряпки и безделушки!

— Хозяйка дома сообщила мне, — сказал адвокат, когда я провожала его до двери гостиной, — что вы можете и в дальнейшем пользоваться ее гостеприимством. Подождите, пока я вернусь из замка Кардуфф. Лишь тогда я смогу сказать вам что-то более определенное, мисс Друфф-Верн.

После этого разговора я долго не могла успокоиться, расхаживая по гостиной мимо шкафа с красивыми фигурками из фарфора, мимо окна и обратно.

Было очевидно, что появление адвоката предусмотрено миссис О'Коннелл и имеет своей целью продлить мое пребывание в ее доме. Зачем ей это нужно? Что ей нужно от девушки, которую ее сын сделал женщиной и которую затем подобрал с пола в конторе этого крючкотвора?

Я уже не верила ни в добрые чувства, ни в милосердие, а лишь твердо знала: у каждого есть свой интерес. Есть он и у Эйми О'Коннелл. Мне нужно было собраться с мыслями, чтобы понять, в чем он.

Глава 16

— Вы в самом деле хотите вернуться в замок Кардуфф? Вы забыли, как с вами там поступили? — спрашивала меня сильно взволнованная Эйми О'Коннелл, которая до этого еще ни разу не теряла самообладания. — Не рассказывайте мне сказок, что шрамы на вашей спине — следствие падения с лестницы. Эти шрамы могли появиться только от ударов плетью, причем они зажили совсем недавно. По отношению к вам была проявлена неслыханная жестокость!

Напоминание об испытанном мною унижении вызвало краску на моем лице, но я все равно стояла на своем.

— Сейчас у деда хватает своих забот, — ответила я, — чтобы думать обо мне. Я ему больше не нужна. Род Вернов будут продолжать потомки его старшего брата.

Я храбрилась, а на сердце у меня скребли кошки: ведь я не знала, что ждет меня впереди. В кармане у меня не было ни пенни, я жила из милости у Эйми О'Коннелл и пока не видела выхода из этого положения. Может быть, именно поэтому так страдала моя гордость.

После разговора с адвокатом я твердо решила вернуться в замок Кардуфф. Теперь, после появления законного владельца замка, жизнь его обитателей должна была круто измениться. Мне ничуть не было жаль ни лорда Уильяма, ни сэра Генри, но я не хотела, чтобы бабушка оставалась в такое время одна.

— Раз вы хотите туда вернуться, значит, Алекс ошибся — вы не обвенчались с Эдвардом Верном. Не так ли? — пытливо посмотрела на меня Эйми О'Коннелл, но я гордо подняла вверх голову и сделала вид, что не желаю отвечать на ее вопрос.

— В конце концов я возвращаюсь к себе домой, в этом замке я выросла. Кроме того, в моей помощи сейчас нуждается бабушка!

— Леди Мери? — Меня покоробило, как презрительно произнесла она эти два слова.

— Да, леди Мери. Она всегда только выполняла приказы своего мужа. На ней нет вины.

— Один из таких приказов явился причиной ранней смерти невинного человека. — Я почувствовала в ее словах такую горечь утраты, которая бывает только тогда, когда лишаешься близкого человека.

Вдруг в один миг из разрозненных фрагментов, которые до этого я никак не могла понять, сложилась полная, ясная картина, и я тихо проговорила:

— Мне кажется, ваш сын носит имя Александр не случайно?

Леди Эйми пристально на меня посмотрела и потом сказала:

— Конечно, нет. Ведь Верн моя девичья фамилия. О'Коннелл фамилия мужа. Мой муж очень уважал моего отца и не мог понять, как такой умный, обаятельный человек может являться убийцей собственного брата. Только Александру пришла в голову мысль поехать в Англию и выяснить все обстоятельства этого дела. Узнав, что маркиз Кардуфф и не думал умирать, он воспользовался возможностью занять место учителя в замке, чтобы познакомиться лично с его обитателями.

Опять перед моим взором встали строчки недописанного письма, и слова об имуществе, которые я до этого совершенно не понимала, наполнились смыслом.

— Он отправился на разведку, — сказала я с горькой иронией, — которая должна была закончиться вступлением во владение замком. Как я и думала — он ни на йоту не отличается от лорда Уильяма.

— Как вы несправедливы к нему, Валерия! — обиделась она. — Он сделал это из любви к деду, а не ради корысти. Он хотел только справёдливости. Ему надо было доказать лорду Уильяму, что она все-таки восторжествовала, несмотря на его козни.

— Как это благородно, — сыронизировала я, стараясь отплатить Александру той же монетой. — Как бы там ни было, я все равно поеду в замок Кардуфф.

Она шагнула ко мне и, пытливо всматриваясь в мои глаза, сказала:

— Что все-таки произошло между вами? Вы так открыто выражаете свою ненависть, Валерия, что я не ошибусь, если скажу, что дело тут совсем не в наследстве или продолжении рода. Разве я не права?

Если бы вы знали, как трудно скрыть свои мысли и чувства от проницательного человека!

— Почему бы вам не спросить об этом вашего сына, миссис О'Коннелл? Простите, забыла, я должна теперь говорить: леди Эйми.

Она не обратила внимания на мою шпильку.

— После возвращения из замка мой сын сильно изменился. Он раздражителен, озлоблен и замкнут. Даже ко мне он относится так, как будто я ему чужая. Я не знаю, что произошло в замке Кардуфф между вами, потому что он молчит об этом. Но и вы, Валерия, так же не доверяете мне, как и он. Поймите, я не хочу ничего другого, как только помочь и ему, и вам. И неужели вы не видите, что он вас любит? Каждое его движение, каждый взгляд говорят об этом!

— Да это просто смешно! — вспылила я. — Я для Александра всего лишь ничтожество, которое ради титула и богатства продаст свое тело кому угодно. Вы ведь сами слышали, что он ни на секунду не сомневается в том, кто отец ребенка. Мне лучше всего уехать и не видеть его больше.

— В вашем положении всякая поездка представляет определенный риск, — сказала миссис О'Коннелл. — Подумайте о здоровье будущего ребенка.

— Я думаю, все будет хорошо.

— Почему вы не хотите дать моему сыну возможность исправить ошибки, Валерия? Я знаю, он виноват перед вами, но ведь мужчины часто делают вещи, в которых потом раскаиваются.

— Потому что он видит во мне только плохое. Уверена, что он думает, будто я хочу подцепить его потому, что он богатый наследник.

— Какие у вас странные мысли, Валерия!

— Я знаю, он считает меня дрянью из дряни!

— Ну, хватит об этом! Давайте поговорим о чем-ни-будь другом! Мне не хочется отпускать вас, Валерия, потому что я стосковалась по женскому обществу…

Мне тоже было хорошо с этой на редкость умной и чуткой женщиной. Было большое искушение остаться в ее доме, где было тепло и уютно и где не надо думать о будущем, но я сказала себе: опять ты строишь воздушные замки, которые разрушает действительность; она ведет себя так потому, что заботится о здоровье своего внука.

— Еще раз благодарю вас за все, что вы для меня сделали, — продолжала я гнуть свое. — Сейчас я хочу попросить вас о последнем одолжении — дать мне немного денег на дорогу. Я верну их вам, как только приеду в замок.

— Господи, до чего же вы упрямы! Упрямы, как мексиканский мул! — не на шутку рассердилась такая обычно сдержанная хозяйка. — Вы знаете, что вас там ждет? Быть всю жизнь сиделкой при вашем несчастном кузене. Неужели вам не жаль вашего ребенка, который будет расти без отца?

Оставив ее последний вопрос без ответа, я сказала:

— Будущее Эдварда меня действительно начинает беспокоить. Теперь, когда он уже не богатый наследник, о нем некому позаботиться, кроме меня. То же я могу сказать и о бабушке.

— Хорошо, вы почти убедили меня в том, что вам надо ехать. Но зачем такая спешка? Давайте проведем рождественские праздники вместе, побываем на концертах, в опере, встретим вместе Новый год, можно даже нанести визит леди Норли.

Я вспомнила сказку о Золушке, которой фея подарила хрустальные башмачки, и упрямо помотала головой, потому что я ждала ребенка от своего принца и пока не видела от него ничего, кроме издевательств. Нет, лучше уехать отсюда и никогда больше его не видеть!

— Благодарю за очень лестное предложение и за все, что вы для меня сделали, но я хочу завтра же уехать. Праздники я проведу в замке. Простите, я не могу иначе.

Я сделала книксен и хотела уйти, но она удержала меня.

— Я вижу, вы непреклонны в своем решении, моя дорогая. Пусть будет по-вашему. Я велю Александру нанять карету, и завтра мы отправимся в замок Кардуфф.

Я растерялась от неожиданности, и она, догадавшись об этом по глупому выражению моего лица, рассмеялась и сказала:

— А вы думали, что я отпущу вас одну в это логово тигра? Кроме того, мне надо познакомиться с бытом английской аристократии, чтобы рассказать об этом в Америке.

Итак, я возвращаюсь в замок Кардуфф не в набитом пассажирами почтовом дилижансе, а в богатой карете. Чем не Золушка?

— А как же концерты и опера? — решила я не сдаваться до конца.

— А ты действительно штучка! — блеснув глазами, сказала Эйми О'Коннелл. — Видимо, поэтому Александр без ума от тебя. Кстати, ты первая девушка, которая оказала ему сопротивление, не поддавшись его чарам. Прекрасный урок для него! Я скажу сейчас горничной, чтобы она начала упаковывать твои вещи, а ты иди приляг — ты все еще бледна, Валерия.

Только придя к себе в комнату, я вдруг вспомнила, что наш разговор закончился переходом на интимное «ты». Эйми О'Коннелл была так очаровательна, что я с радостью выполнила бы любое ее приказание. Я с удовольствием поехала бы с ней хоть на край света. Но ведь она сказала «мы», не так ли? Это означало, что я еду в одной карете с Александром О'Коннеллом, которого я презирала после того, как отдалась ему на его узкой кровати домашнего учителя. Впрочем, теперь он уже не учитель, а владелец замка Кардуфф. И мне почему-то стало жалко моего деда, лорда Уильяма.

Глава 17

Мы выехали из Лондона в сочельник, рано утром. Не знаю, во что обошлась Александру О'Коннеллу карета, запряженная четверкой лошадей, но, думаю, очень недешево: вряд ли кучер согласился бы ехать за обычную цену в такую погоду — ночью небольшой мороз сменился вдруг порывистым ветром с сильным дождем.

Внутри кареты были мягкие сиденья, но изо всех щелей несло холодной сыростью, и хотя наши ноги были укрыты меховыми покрывалами, а плечи укутаны в пледы, я не раз говорила себе, что страдаю из-за своего упрямства. Карета была дорогая, на двойных рессорах, но все равно на выбоинах трясло так, что мы подпрыгивали чуть не до потолка. Сидевший на козлах кучер не скупился в таких случаях на простонародные выражения.

Я смотрела на струйки дождя, бегущие по оконному стеклу, и изнывала от тоски и скуки, потому что в течение нескольких часов мы не обменялись ни единым словом. Либо я, либо Александр отводили глаза в сторону, если наши взгляды случайно встречались. Леди Эйми дремала, закрыв глаза, и открывала их лишь при сильной встряске.

— Долго нам еще ехать? — спросила она Александра после очередного ухаба, недовольно посмотрев на него.

— Приблизительно час, — ответил он. — Я понимаю твое недовольство, мама, но ведь ты сама настаивала, чтобы мы отправились в путь именно сегодня.

Леди Эйми посмотрела вдруг на сына озорными глазами.

— Хотя ты совсем недолго работал учителем, у тебя появилась неприятная привычка поучать всех, как будто ты сам непогрешим. Тебе так не кажется, Александр?

«Не в бровь, а в глаз!» — подумала я и расхохоталась. Александр поджал губы и уставился на забрызганное дождевыми каплями окно кареты. Леди Эйми, подмигнув мне, тоже весело рассмеялась и коснулась своей рукой моей.

— У всех мужчин есть одна интересная особенность, — сказала она, — они никогда не признают своих ошибок. Мой муж, например, прекрасный человек, настоящий мужчина, но он прямо весь из себя выходит, если считает, что с ним поступили несправедливо. А вот то, что причина этой несправедливости — его собственный поступок, он понять не в состоянии.

За пеленой дождя мы не увидели флаг, поднятый на башне замка. Наконец карета остановилась.

— Приехали! — сказал Александр и, не дожидаясь, когда кучер опустит ступеньки, спрыгнул на землю.

Я наблюдала, как тремя шагами он преодолел широкие ступени крыльца и взялся за дверной молоток. Ему почему-то долго не открывали. Наконец из двери выглянул дворецкий. Увидев Александра и стоящую у крыльца карету, он очень удивился, но после нескольких слов, сказанных Александром, вынес большой зонт и помог нам выйти из кареты.

Мне сразу бросилось в глаза траурное убранство большого зала. Кто-то умер. «Неужели бабушка?» — подумала я и почувствовала, как у меня сжалось от боли сердце.

Я очень обрадовалась, увидев, что она идет нам навстречу. За ней, как тень, следовала Брэдшоу. Бабушка была вся в черном, даже седые волосы были покрыты черными кружевами.

— Здравствуйте, бабушка! — сказала я. — Кто-то умер? Неужели Эдвард?

— Здравствуй, Валерия! — сказала бабушка. — Хорошо сделала, что вернулась. Почему ты мне сразу не сказала, кто он? — Она показала глазами на Александра, и я подумала, что бабушка напрасно считает меня такой проницательной. — Когда я увидела вас впервые, молодой человек, — сказала бабушка, обращаясь к Александру, — вы сразу напомнили мне моего деверя, портрет которого висит в какой-то из заколоченных комнат. Я поделилась своими мыслями с мужем, но он сказал, что это игра моего женского воображения.

Александр взял за руку свою мать и подвел ее к бабушке.

— Позвольте представить вам мою мать, леди Эмабел Верн, — сказал он.

Бабушка и леди Эйми обменялись поклонами, но не сказали друг другу ни слова. В зале была такая тишина, что можно было услышать, как пробежит мышь. Вдруг распахнулась дверь библиотеки, и из нее, дыша как загнанная лошадь, вывалился сэр Генри. Одет он был необычно скромно: простой черный сюртук и брюки.

Я вспомнила, каким попугаем он выглядел совсем недавно, и едва удержалась от усмешки.

— Наконец-то мы имеем честь видеть пред собой вас, леди Верн! — сказал он визгливым высоким голосом, каким говорят истеричные женщины. — А этот молодой человек, конечно, один из наших многочисленных американских родственников…

— Дорогой Генри, этот молодой человек, — оборвала его бабушка и спокойным холодным тоном продолжала дальше: — находится у себя дома, тогда как мы у него в гостях! Вы, кажется, решительно ничего не поняли из того, что говорил адвокат Пейн. Брэдшоу, — повернулась она к своей верной помощнице, — распорядитесь, чтобы леди Эмабел хорошо устроили. Мы покинем этот дом после похорон, — заключила она.

Леди Эйми быстро подошла к бабушке и взяла ее за Руку.

— Не надо волноваться, дорогая моя, — сказала она. — Мы не захватчики и приехали сюда только потому, что сопровождали Валерию. Мы не собираемся ничего менять, пусть все остается по-старому. Но, ради Бога, скажите мне, о чьих похоронах вы говорите?

— О похоронах лорда Уильяма, мадам, — вмешался сэр Генри, — который скончался два дня назад. — Я обратила внимание, что он не признавал за ней титула леди. — Вскоре после посещения адвоката с ним случился удар, и он умер спустя несколько часов, не приходя в сознание.

Сэр Генри шагнул к бабушке и, отстранив леди Эйми, взял ее под руку. Я видела, как покраснело от гнева лицо Александра, как сжались его губы. Был ли вызван гнев невежливостью сэра Генри по отношению к его матери или невозможностью свести счеты с лордом Уильямом — этого я не могла понять. Как бы там ни было, лорд Уильям должен был предстать перед Божьим Судом, и людское мнение уже не имело никакого значения.

— Мы глубоко сочувствуем вашему горю, леди Мери, — сказала Эйми О'Коннелл, которая теперь стояла рядом с Александром, взявшим ее под руку. — Мой сын хотел лишь торжества справедливости!

— Вы можете говорить все, что угодно, — громко заявил сэр Генри. — Между прочим, хотелось бы знать: те ли вы люди, за которых себя выдаете?

— Перестань болтать, Генри! — оборвала его бабушка почти тем же самым тоном, каким это очень часто делал лорд Уильям.

Краска сошла вдруг с лица сэра Генри, и он не проронил больше ни слова.

— Я с удовольствием предоставлю вам возможность ознакомиться с документами, — сухо заметил Александр О'Коннелл, — но в данный момент было бы желательно немного согреться после дороги хотя бы чашкой чая.

Сэр Генри кивком головы пригласил его пройти в библиотеку.

— Валерия, проводи, пожалуйста, леди Эмабел в красную гостиную. Побудьте пока там. Сейчас я скажу, чтобы вам принесли что-нибудь поесть.

Мне было приятно снова выполнять приказы бабушки, и я повела леди Эйми в гостиную, которая была поистине святилищем моей бабушки.

В камине весело потрескивали поленья, на покрытом скатертью столе горели свечи. Я заметила, что леди Эйми с неподдельным любопытством осматривает комнату.

— Мне кажется, смерть мужа так сильно расстроила вашу бабушку, Валерия, что она довольно сухо приняла вас, — сказала леди Эйми, снимая перчатки.

— Думаю, — ответила я, — она расстроилась бы гораздо больше, если бы Брэдшоу предупредила ее, что нашла себе другое место. Она очень уважала деда, но ей всегда были неприятны его несправедливость и стремление властвовать. Я думаю, что она воспринимает его смерть как освобождение. И, к своему стыду, признаюсь, что разделяю с ней это чувство…

Леди Эйми поглядела на меня и кивнула головой, видимо, соглашаясь со мной.

— Валерия, — сказала она озабоченно, — тебе надо немедленно переодеться.

— Сейчас, — ответила я. — Пойду только взгляну, как там Эдвард. Надеюсь, Питерс по-прежнему заботится о нем.

«Пока разжигают камин в моей комнате, я успею поздороваться с ним», — говорила я себе, идя по коридорам и переходам замка. Всюду царила необычная тишина — слуги покинули замок после смерти деда.

Я заглянула сначала в классную комнату, потом в спальню — там никого не было. Кровать была убрана, на ней, очевидно, никто не спал. Где же Эдвард? Я вернулась в классную комнату, подергала за шнур, но Питерс почему-то не приходил. Возможно, уволился или его уволили. Меня вдруг передернуло — такой холод стоял в комнате. На камине я увидела медный подсвечник с тремя восковыми свечками и коробку спичек. Я зажгла свечи и, взяв подсвечник, пошла искать Эдварда. Ведь должен же он где-то быть?

Я обошла все комнаты второго этажа, так нигде и не найдя его. В раздумье стояла я в коридоре, соображая, что делать дальше. По деревянной лестнице можно было подняться на мансарду. Но стоило ли это делать? Я знала, что там давно никто не живет.

Держа в руке подсвечник, я стала медленно подниматься по крутой грязной лестнице. Нити паутины цеплялись за мои волосы, облепляли мне лицо. Открывая двери комнат, я шла по низкому — потолок над самой головой — коридору. И вот в одной из таких комнат с наклонным, затянутым паутиной потолком и до того грязным чердачным окном, что через него ничего не было видно, мой взгляд упал на деревянные нары, под которыми стоял ночной горшок. На нарах лежал Эдвард. Он был привязан ремнями, во рту торчал кляп.

— Что они с тобой сделали, Эдвард! — крикнула я и бросилась к нему.

Поставив подсвечник на табуретку, одиноко стоявшую посреди комнаты, я попыталась развязать ремни. Глаза Эдварда были закрыты, и я подумала, что он лежит здесь уже несколько дней. Я нащупала кончиками пальцев пульс на его запястье.

— Жив, — вздохнула я.

Ломая ногти, я развязывала ремни, все время спрашивая себя, кому понадобилось заключить бедного юношу в эту грязную комнату, похожую на тюремную камеру. Деду? Сэру Генри? Очевидно, либо тот, либо другой хотели избавиться от него и нашли этот способ наиболее подходящим.

Я с трудом вытащила из его рта кляп и стала легонько хлопать по щекам, чтобы привести в сознание.

— Эдвард! Дорогой! Очнись! — повторяла я десятки раз, как вдруг он, не открывая глаз, сказал:

— Пить! Надо пить! — и, повернувшись, столкнул меня с края нар на пол.

Я еще не успела встать на ноги, как пронзительный, раздирающий душу крик заставил меня закрыть уши руками.

Эдвард сидел на нарах и широко открытыми глазами смотрел на меня, очевидно, не узнавая. Из его раскрытого рта по подбородку текла слюна, зрачки расширились, почти заполнив радужку.

Мурашки поползли у меня по коже: передо мной был не человек, а чудовище.

Я вскочила с пола и бросилась к двери.

Глава 18

Я бежала по коридору по направлению к залу. Позади меня слышались бормотание, выкрики и вой.

Мне казалось, что я могу спастись, если поднимусь на галерею, с которой всего несколько месяцев назад смотрела на только что приехавшего в замок Александра О'Коннелла.

Давным-давно на этой галерее играли музыканты, внизу танцевали участники бала. Я могла спастись, если задняя дверь на галерее не заперта.

Я оглянулась. Тени, пробегавшие по лицу Эдварда от колеблющегося пламени свечей, делали его лицо похожим на какую-то страшную деревянную маску. Я остановилась, потому что была не в силах бежать дальше.

— Эдвард! Пожалуйста, успокойся! — проговорила я, задыхаясь от бега.

Он стоял передо мной, загораживая проход в зал, и смотрел на меня. Это был взгляд загнанного зверя, в котором не было ничего человеческого. Вдруг он громко закричал, и его крик спустя секунду перешел в вой, затем в визг. Не знаю, как я догадалась, что этот крик означал мое имя — «Валерия».

Я преодолела страх и, дотронувшись до его руки, сказала:

— Да, я вернулась к тебе, Эдвард. Пожалуйста, успокойся! Не надо кричать, Эдвард!

Он протянул руку, державшую подсвечник, вперед, к моему лицу, так что я почувствовала жар, и провел другой рукой по моим волосам. Я как завороженная смотрела в эти страшные глаза, не в силах двинуться с места. Вдруг я почувствовала, что он схватил меня сзади за волосы.

— Эдвард, ты делаешь мне больно! Отпусти меня, пожалуйста!

Он опять что-то забормотал. Пламя свечей приблизилось к самому моему лицу, и я в ужасе отшатнулась. Почувствовав страшную боль в голове, я вырвалась и бросилась вверх по лестнице.

Его большому телу было тесно на узкой лестнице, и все-таки он настиг меня и схватил рукой шаль, покрывавшую мои плечи. В тот же самый миг он споткнулся, и подсвечник упал на коврик, покрывавший ступеньки. Пламя тотчас перекинулось на шаль, и Эдвард отбросил ее от себя, смотря не отрываясь, как разгорается пламя у его ног…

Сухое столетнее дерево галереи вспыхнуло как порох. Я смотрела сквозь языки пламени на стоящих внизу Брэдшоу и Александра, который что-то кричал мне.

В какие-нибудь две-три минуты зал превратился в настоящий ад: на стенах горели портреты и панно, горела старинная мебель…

Я сидела, обхватив колени руками, у двери, которую безуспешно пыталась открыть, и, закрыв лицо подолом юбки, чтобы меньше вдыхать дыма, думала, как безжалостна судьба ко мне и моему ребенку. Я чувствовала, что через десять минут все кончится; галерея обрушится в бушующее внизу пламя. Как сквозь сон до меня доносились удары какого-то тяжелого предмета по дереву и сильный треск. Больше я ничего не помню…

Не знаю, через сколько времени я наконец пришла в сознание.

— Доктор Бэнкхёрст считает, — услышала я приятный мужской баритон, — что ребенок должен родиться здоровым.

— Почему бы и нет, — услышала я голос бабушки. — Ее родители были здоровые люди, да и вас, молодой человек, хоть вы не в меру горды и упрямы, с вашим румянцем во всю щеку, ростом и силой никто за больного не примет.

— Меня? В каком смысле… — Александр смущенно замолчал, и если бы у меня только были силы открыть глаза, мне было бы приятно видеть, как с него слетело его всегдашнее самодовольство.

— Вы ведь не будете отрицать, что перед вашим отъездом из замка вы провели с нею ночь? — прямо спросила бабушка. — Когда она возвращалась от вас, то наткнулась на моего мужа, и была до полусмерти избита плетью. Она целую неделю пролежала в постели, а когда встала, то ее бледность и плохой аппетит считали следствием тяжелых побоев, а не обычными признаками беременности.

— Так, значит, это мой ребенок?

— Александр, ты слеп, как все мужчины, — в разговор вступила леди Эйми. — Я догадалась об этом давно. Она не пожелала выйти замуж за Эдварда и потому должна была бежать из замка. А сэр Генри, очевидно поняв, что она беременна, хотел как можно скорее обвенчать ее со своим сыном.

— Раз уж вы, молодой человек, принадлежите к роду Вернов, — опять заговорила бабушка, — то обязаны знать, как должен вести себя джентльмен в подобных случаях.

Она замолчала. Неожиданно для себя я снова погрузилась в глубокий, как колодец, сон.

Когда я опять проснулась, была уже ночь. На столике возле моей кровати горели свечи. Свет резал мне глаза, и я подняла руку, чтобы прикрыть их.

— Выпей, Валерия, вот это, — сказал Александр и подал мне стакан с какой-то приятно пахнущей жидкостью.

Я сделала несколько глотков, потом спросила:

— Где я? — И не узнала собственного голоса, такой он был хриплый и сухой.

— Ты сейчас в доме доктора Бэнкхёрста. Во время пожара замка ты пережила сильное нервное потрясение и отравление дымом. Мы все боялись за твою жизнь, но теперь, кажется, опасность миновала.

Он сел в кресло рядом с моей кроватью и, взяв мою руку в свои, нежно погладил ее. Он был бледен, небрит, с припухшими от недосыпания глазами.

— Ты помнишь о том, что с тобой было? — спросил он, посмотрев мне в глаза.

Я отрицательно покачала головой, хотя, конечно, никогда бы не смогла забыть подбиравшиеся ко мне языки пламени. Но мне очень хотелось послушать рассказ Александра, потому что нервное потрясение стерло в моем сознании разницу между бредовым кошмаром и кошмарной действительностью.

— Это хорошо, что ты ничего не помнишь. — Он опять погладил мою руку. — Пожар бушевал всю ночь и затих только днем. Замок Кардуфф сгорел дотла. Когда совсем поправишься, ты должна будешь рассказать местному констеблю все, что знаешь об Эдварде. Ведь ты была последняя, кто видел его живым. Но это совершенно не к спеху. Эдвард и его отец лежат в земле.

— Что с ними произошло?

— Помолчи, тебе вредно много разговаривать. Я все сейчас расскажу.

То, что я узнала от Александра, почти полностыо совпадало с картинами, которые сохранила моя память. Я только не видела, как загорелась одежда Эдварда и как он бросился бежать, забыв обо мне. На его крик из библиотеки выбежали Александр и сэр Генри. Александр, рискуя жизнью, пробрался на второй этаж, который уже был охвачен пожаром, и, взломав дверь, спас мне жизнь. Сэр Генри тоже хотел спасти сына, бросился следом и погиб вместе с ним в пламени и дыму пожара.

— Зачем вы спасли мне жизнь? — спросила я человека, который так долго ненавидел и презирал меня. — Может, было бы лучше, если бы погибло существо, которое вечно все путает и само не знает, чего хочет.

— Тебе нельзя разговаривать! — сказал Александр и прикоснулся указательным пальцем к моим губам. — Кроме того, ты несешь ужасную чепуху. Сейчас тебе надо поскорее выздороветь, чтобы я смог повести тебя под венец. Твоя бабушка уже потребовала, чтобы ее внук был рожден в законном браке.

Я вспомнила подслушанный мною разговор и решила наконец высказаться по этому вопросу.

— Я не хочу выходить замуж!

Александр нахмурился, потом, проведя ладонью по лбу, сказал:

— Когда ты встанешь на ноги, тогда и поговорим. А пока выпей-ка вот это.

Я выпила лекарство и вновь забылась сном.

Когда я опять открыла глаза, в комнате было уже светло. Я увидела сидящую в кресле леди Эйми и сказала ей, что очень хочу есть. Она ненадолго вышла и вернулась с подносом, на котором стояли чашка мясного бульона, омлет и стакан чая. Когда я кончила есть, леди Эйми улыбнулась мне и сказала:

— Ты не представляешь, как я рада, что ты пошла на поправку. Доктор Бэнкхёрст считает, что через пару дней тебе можно будет встать с постели. Ты ведь правда лучше себя чувствуешь?

Я пожала плечами, потому что мне действительно нечего было ей сказать. В моей душе что-то перегорело после того, что случилось, и я пока не ощущала в себе ни малейшей радости от того, что осталась в живых.

— Александр просиживал все ночи у твоей постели, — продолжала леди Эйми. — Он очень волновался за тебя…

Я вспомнила вчерашний разговор, но не хотела с ней соглашаться.

— Спасибо за все заботы обо мне, — тихо проговорила я, — но хочу, чтобы в будущем меня оставили в покое. Я как-нибудь и одна…

— Валерия, дитя мое! — Леди Эйми пересела на кровать и нежно провела рукой по моей щеке. — Мне становится больно, когда я думаю, что пришлось тебе вынести. Все они — твой дед, твоя бабушка, дядя и, конечно же, мой сын — только и делали, что мучили тебя. — Я отвела глаза в сторону. — Но когда мой сын вдруг увидел, что может потерять тебя, только тогда он понял, как ты ему дорога. Ты знаешь, девушки то и дело вешались ему на шею, но они никогда не забывали о своем интересе. Он не мог себе представить, чтобы девушка сама пришла к нему и отдалась без всяких задних мыслей, только потому что она не могла побороть своей любви к нему.

— Мне не важно, что он обо мне думает. Я не хочу выходить замуж. Ни за кого и никогда!

— Что ты говоришь, Валерия!

Я отвернулась к стене и лежала так, дожидаясь, когда она уйдет из комнаты.

Глава 19

Я опять стояла в фамильном склепе Вернов и смотрела на три новых мраморных плиты, только что здесь установленных. Имена еще троих членов рода Вернов были выбиты на камне и покрыты позолотой. «Это все, что от них осталось», — подумала я, и мне вдруг стало зябко в дорогом, подбитом мехом пальто, которое купил мне Александр, так как вся моя одежда сгорела при пожаре.

Александр стоял со мной рядом и молча смотрел на плиты.

— Пойми, Валерия, — сказал он неуверенным голосом, точно извинялся передо мной, — я был в полном неведении относительно того, что происходит. Между прочим, лорд Уильям сообщил мне, что именно ты настаиваешь на моем увольнении. Я был в ярости, мне казалось, что ты просто играла мной, что после любовного приключения хочешь освободиться от меня.

— Все это уже в прошлом, — тихо сказала я и пошла к выходу.

— Нет, не в прошлом! — Он вышел за мной следом и схватил за руку. — Так не должно быть! В прошлом мы вели себя как неразумные эгоистичные дети, которые любят, когда других наказывают за их ошибки, и не любят, когда наказывают их самих. Но ведь можно же постараться не делать ошибок. Я это понял, когда увидел тебя на галерее, объятой пламенем.

— Есть ошибки, которые уже нельзя исправить, — сказала я. — Ведь если бы я была умней, я могла бы догадаться, что сэр Генри спрятал своего сына на чердаке, чтобы не нарушать пышности похорон лорда Уильяма. Но я пошла, развязала его, и начался весь этот ужас.

— Глупости! — резко сказал Александр и, обняв меня, повернул к себе. Капюшон упал, и волосы рассыпались по плечам. — Вина за это лежит не на тебе, а на лорде Уильяме и сэре Генри, которые должны были поместить его в лечебницу для душевнобольных, но вместо этого вынашивали далеко идущие планы.

Порыв ветра растрепал мои волосы, и Александр, шагнув ко мне, закрыл меня от ветра.

— Глядя на подбирающиеся к тебе языки пламени, я вдруг понял, что мое прошлое до встречи с тобой, в сущности, мелко и тщеславно и что, потеряв тебя, я потеряю все.

Я молчала.

— Мой дед столько раз рассказывал мне о замке Кардуфф, что я ехал туда почти как к себе домой. Когда я прожил в замке месяц, с этой иллюзией было покончено. Нет, замок не мог быть моим родным домом. Пожар замка, Валерия, — это возмездие. Теперь я понимаю: встреча с тобой была напоминанием о том, что у меня существует связь с домом моих предков. Я не хочу, чтобы эта связь порвалась. Я хочу быть связанным с тобой всю мою жизнь. Прошу тебя, будь моей женой, Валерия!

Его голос дрожал от глубокого чувства, в темно-синих глазах я прочла такую искреннюю, горячую мольбу, что сердце мое дрогнуло и я хотела прекратить сопротивление и сдаться, чтобы не искушать судьбу, но почему-то вместо этого сказала:

— Когда я утром уходила от тебя и спросила, что со мной будет дальше, ты мне ответил, что взрыв страсти, бросивший нас в объятия друг друга, не накладывает на тебя никаких обязательств. То, что я после этого забеременела, ничего не меняет.

— Валерия, мне было трудно разобраться в том, что происходит. Когда ты отдалась мне, я решил, что ты просто искательница приключений. Ведь мне было хорошо известно, что брак между тобой и Эдвардом — дело давно решенное. Мысль, что такая красивая девушка, как ты, может быть такой циничной, вызвала во мне ярость, мне хотелось показать тебе, что я не игрушка…

— Я же не знала, что дед хочет выдать меня замуж за Эдварда. Я думала, что он собирается найти мне какого-нибудь богатого старичка. О том, что моим мужем будет Эдвард, я узнала через две недели после твоего отъезда.

— Я потерял рассудок, когда узнал, что ты беременна. Ведь я думал, что ребенок от Эдварда.

Я подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза.

— Когда я поняла, что жду ребенка и что меня хотят выдать замуж за Эдварда, я не видела другого выхода, как броситься с башни замка вниз. Лишь мысль о том, что я не имею права распоряжаться жизнью ребенка, остановила меня…

— Прости меня, Валерия! — прошептал он и горячо обнял меня.

Мне было так хорошо в его объятиях, что я забыла обо всем на свете. И вдруг я ощутила легкое движение внизу живота. «Это живет и движется наш ребенок. Как же я могу не любить его отца?» — подумала я.

— Обниматься и целоваться на кладбище! Это совершенно неприлично, мисс Валерия! — услышала я скрипучий голос Лили Брэдшоу.

— Никто не может запретить мне обнимать и целовать мою невесту и будущую жену, мисс Брэдшоу, — ответил ей Александр, и в его голосе прозвучали те самые, хорошо мне знакомые нотки, которые я так часто слышала в голосе лорда Уильяма. — Вместо того чтобы делать ненужные замечания, вы могли бы пожелать нам счастья.

И он снова обнял меня. Его поцелуй был долгим и страстным, и я вдруг забыла все свое упрямство и помнила лишь о том, что для меня нет никого в мире дороже Александра.

Когда мы уже подходили к дому доктора Бэнкхёрста, я сказала:

— Лили Брэдшоу, наверное, никак не может понять, почему такая грешница, как я, не попала в ад.

— Ты прожила в аду почти всю свою жизнь! — возмутился Александр. — Лишь теперь перед тобой открывается путь к счастью. И пусть эта старая карга не путается у тебя под ногами.

— Давай не будем говорить о ней! Лучше скажи мне, какие у тебя планы на будущее? Как ни гостеприимен доктор, но мы живем у него уже месяц, и пора подумать о собственном доме, — сказала я.

Мы отпраздновали свадьбу в тесном семейном кругу. В июле у нас родился сын, которому дали имя Джордж-Александр. Он весил немного меньше нормы, что, по-видимому, объяснялось теми волнениями, которые мне пришлось пережить в первые месяцы беременности. Александр развил за это время бурную деятельность: он отремонтировал наш дом в Лондоне, начал восстанавливать замок Кардуфф и был таким энергичным, удачливым бизнесменом, что я только диву давалась.

В начале сентября вся наша семья собралась в Лондоне, в нашем фамильном особняке. Из Америки приехали мой свекор и деверь.

Бабушка и леди Эйми то и дело брали на руки Джорджа-Александра, который за эти два месяца сильно прибавил в весе и сиял, как вербный херувим.

Мой свекор иногда так выразительно смотрел на открытые плечи и грудь леди Эйми, что у меня закралась мысль, от которой я невольно покраснела. Это заметил сидевший рядом со мною Александр.

— Скажи-ка мне, отчего ты раскраснелась, как пион, — прошептал он мне на ухо и обнял меня за талию.

— Не скажу, — так же тихо ответила я, потому что, глядя на леди Эйми и ее мужа, я подумала: неужели она все еще ощущает то счастье и радость, которые охватывали меня, когда Александр был рядом?

— Посмотри, мой дорогой, — обратилась к мужу леди Эйми, державшая на руках Джорджа, — на эти темно-синие глаза, на этот носик. Какое поразительное сходство!

— Пусть только этим сходство и ограничивается, — прошептал мне Александр на ухо. — Я не хочу, чтобы Джордж унаследовал дурные черты моего характера и совершал те же ошибки.

— Будет жаль, — ответила я шепотом, — если он не будет так же горяч, как ты.

Рука Александра, все еще лежавшая на моей талии, вдруг сильно притянула меня к нему, и горячая волна желания пробежала по моему телу.

В этот момент хлопнула пробка шампанского, и слуга разлил вино по бокалам.

— Я поднимаю этот бокал, — сказал отец Александра, — за Джорджа-Александра, наследника маркиза Кардуфф.

Я поднесла бокал к губам и вдруг задумалась. Как интересно распоряжается нашими жизнями судьба: мой сын продолжает род Вернов, а бедный Эдвард лежит в земле.

Я заметила у Александра странную способность угадывать мои мысли.

— Выпьем за наше с тобой будущее, Валерия, — сказал он. — Не стоит ворошить прошлое.

— Теперь давайте выпьем за будущего наследника престола, — сказала бабушка, когда лакей еще раз наполнил наши бокалы.

— Послушай, Валерия, — обратился ко мне Майкл, брат моего мужа, — говорят, что ты родилась в один и тот же день и год с королевой Викторией?

Я по его лицу видела, что он не на шутку поражен этим совпадением.

— Ты и она обвенчались в один и тот же год. Ваши первенцы родились в один и тот же год. Не кажется ли тебе, что между тобой и королевой есть мистическая связь, что звезды расположились одинаковым образом над вашими колыбелями?

— Какие фантастические мысли посещают твою голову, Майкл, — весело расхохоталась я. — Пока меня не приглашали ко двору и, думаю, не пригласят.

Странно, что именно Майкл напомнил мне о моих детских мечтах. За прошедший год я много раз думала, что надо мной тяготеет рок, но теперь мне не в чем было винить судьбу.

— Как бы там ни было, — продолжал Майкл, держа в руке поднятый бокал, — желаю тебе, Валерия, чтобы твой муж никогда не огорчал тебя, как огорчают королеву ее подданные.

Майкл намекал на тот ужасный случай, когда безработный официант год назад выстрелил в королеву из пистолета. Правда, это только увеличило ее популярность во всех слоях общества.

— Не кажется ли тебе, мой дорогой брат, — сухо заметил Александр, — что твое замечание совершенно неуместно?

Майкл широко улыбнулся, показав красивые ровные зубы.

— Я хотел бы только добавить, что я с радостью открою Валерии дверь, когда ей надоест твой противный учительский тон.

— И не надейтесь! — Я обняла мужа за талию. — Я ведь полюбила его именно за то, что он учитель!

Примечания

1

Маленькая! (франц.)

(обратно)

2

Сенешаль — высший чиновник королевского двора в средневековой Франции. «Великая сенешалька» — ироническое прозвище фаворитки, фактически распоряжавшейся многими делами при дворе. — Примеч. перев.

(обратно)

3

Здесь и далее речь может идти только об Александре (а не Козимо) Медичи. Именно Александр получил Флоренцию из рук испанского императора Карла и ознаменовал свое правление жестоким террором. — Примеч. перев.

(обратно)

4

Ложный шаг (франц.).

(обратно)

5

Франциск I (1494–1547) — c 1515 г. король Франции, отец Генриха II.

(обратно)

6

Глупости (франц.).

(обратно)

7

В древности — предсказательница судьбы. — Примеч. перев.

(обратно)

8

Святой Губерт — покровитель охотников. — Примеч.перев.

(обратно)

9

Штатной любовницы (франц.)

(обратно)

10

Малышка! (итал.)

(обратно)

11

Боже! (итал.)

(обратно)

12

Прекраснейшая (итал.)

(обратно)

13

В католическом церковном обиходе так называется девятая часть ежедневных молитв, падающая на третий час пополудни. О ней возвещают девять ударов колокола. — Примеч. перев.

(обратно)

14

Любовь моя! (франц.)

(обратно)

Оглавление

Плутовка Ниниана

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Эпилог

Сила любви

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Эпилог

Роковые мечты

  Глава 1

  Глава 2

  Глава З

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

*** Примечания ***