Театр невидимок [Павел Владимирович Виноградов] (fb2) читать постранично, страница - 2

непреложная, как объятие анаконды, сила.

- Накагава-рю, - раздался странный высокий голос.

Последнее, что услышал в мире сём генерал-майор КГБ Рукавишников, был хруст собственной сломанной шеи.

Ослепительная молния за мгновение высветила на фоне окна чёрный силуэт. Гром грянул, словно лопнули небеса. Невысокая гибкая фигура канула во вновь наставшей тьме. Хлынул ливень.

Ниндзюцу - это я. Моя жизнь и смерть. Это первое, что внушили мне в этом мире, и это последнее, о чём я подумаю перед смертью. По крайней мере, в идеале. А что такое ниндзюцу? Боль и страх, и их преодоление. Преодолевать было моим главным занятием, сколько себя помню, и даже раньше. Родители, невзирая на истошные младенческие вопли, раскачивали мою подвешенную к потолку колыбель, чтобы она билась о стены. Это учило меня сжиматься перед ударом, смягчать его, концентрироваться - избегать боли. А боль, испытанную в три года, когда дед вынимал мне суставы, я помню как яркую вспышку. Теперь могу складываться, как кошка, пролезая в любую щель, удлинять руки во время драки. Чуть меньше была боль, когда отец накатывал меня гранёной палкой. К этому времени знание того, что ни кричать, ни плакать нельзя, уже вошло в меня, а через несколько лет всё моё тело покрыл тонкий корсет из плоти, и любая боль стала глухой и далёкой. Потом меня учили мантрам и мудрам. Монотонные речитативы и замысловатые фигуры из пальцев давали многое, но главное - подавляли страх и боль. И дед, и отец всегда говорили, что только эти двое истинные враги нас, синоби, людей ниндзюцу.

После нескольких часов неподвижного стояния под лесным водопадом, тяжёлые струи которого непрерывно падали на макушку, мы - я и мир - становились иными. Когда мне было десять, то отец, то дед заставляли меня взбираться на крутые утёсы и сталкивали с высоты двух десятков метров. Мне нужно было сделать в воздухе пять-шесть сальто, чтобы приземлиться на ноги без повреждений. Иногда это удавалось. Мои травмы лечил дед. Кости срастались очень быстро.

Как-то мы с отцом прокрались в ближнюю деревню, где была богатая по тем временам усадьба, и проникли в амбар. Отец заставил залезть в какой-то ящик и закрыл его на замок. Там было темно и тесно, очень хотелось чихнуть, но надо было терпеть. И вдруг отец заорал: "Воры! Воры!" Потрясение обрушилось на меня, но не заставило кричать и пытаться вырваться. Через пару минут в амбар ворвались старик-хозяин и его дюжие сыновья с топорами и кольями. Отца, конечно, в амбаре уже не было. Они обыскали всё, но в ящик не заглянули. Это было плохо. Тогда я стал бешено колотиться, они открыли замок и откинули крышку. Подпрыгнуть из положения сидя и, сделав сальто, броситься бежать оказалось не трудно. Они неслись за мной с воплями, и было похоже, что вот-вот догонят. При виде колодца вспыхнула мысль бросить туда большой камень. Сильный всплеск послышался за спиной. Эти олухи, конечно, стали искать меня в колодце. Мой рёв дома был совсем детским, недостойным синоби: "Папа, папа, как ты мог?!" Он молчал.

Вошёл дед и сел на татами. Мы с отцом упали перед ним ниц, а он отослал отца и пригласил меня сесть напротив. Достав из рукава кимоно окованный золотом футляр, он приложился к нему лбом и осторожно извлёк ветхий свиток. "Теперь для тебя начинается настоящее обучение ниндзя", - сказал он.

Дед и отец растворились в сущем, а на мне лежит священная обязанность мести и возрождения клана. Потому что я - ниндзя, и это навсегда.

Лет двадцать назад столица поглотила прозябавший тут посёлок, но парадоксальным образом этот район сумел сохранить в унылых кварталах новостроек частицу души старой Москвы. То за рядами бетонных "коробок" мелькнёт лишённая купола колокольня церковки конца прошлого века. То поразит изяществом кирпичная водонапорная башня. То пахнёт из дверей кондитерской экзотическим ароматом китайского чая и марципановыми пирожными.

Но для хозяйки квартиры всё равно это была не Москва, а "деревня Дегунино". Хозяйка помнила настоящую Москву, ту, которой никогда больше не будет. Не хуже помнила она Петербург, Париж, Цюрих, Харбин и ещё десятки городов. Правда, по ней предположить такое было трудновато. Высокая старуха с явно намеченными чёрными усиками сидела в глубоком плетёном кресле, не отрывая взгляда от вязания. Осколок прошлого, растерявший почти все связи с жизнью, живущий одними воспоминаниями. Сидящий напротив усатый мужчина средних лет в модном костюме из мелкого вельвета знал, насколько обманчиво такое впечатление.

- Циркуляр Совета Артели расплывчат, Павел Павлович, - заметила старуха, ни на секунду не прекращая своё кропотливое занятие. Собеседника она называла настоящим именем, а не артельным псевдонимом "Учитель", причём выговаривала имя полностью, не сокращая до "Пал Палыча". Да и он не звал собеседницу "Белоснежкой" - хотя бы из-за вопиющей нелепости этой клички в приложении к несколько мужеподобной пожилой даме.

- Главное мне велено передать на словах, Мария Николаевна, что я и