Кто пятый? [Виктор Васильевич Смирнов] (fb2) читать онлайн

- Кто пятый? 605 Кб, 79с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Виктор Васильевич Смирнов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

В. СМИРНОВ КТО ПЯТЫЙ? ПОВЕСТЬ

Полицейские ворвались в хутор на рассвете. Действовали они на сей раз ловко и храбро: хутор был окружен частью егерей, снятой с фронта специально для карательных операций, и в случае отступления полицейские сами были бы расстреляны из пулеметов.

Через час бой с небольшой группой партизан был окончен, и командир полицейского отряда, откозыряв обер-лейтенанту, приступил ко второй части акции. Население затерянного в лесах Гродненщины хуторка было собрано у большого сарая. Обер произнес речь, а командир шуцманов переводил. Как только фашистский офицер пунктуально объяснил, что жители хутора «совершили тягчайшее преступление против рейха», приютив партизан, солдаты и полицаи загнали людей в сарай и подожгли его.

Мне было тогда шесть лет, я жил в Сибири, но, как и у всех русских, боль войны вошла в мою кровь и мозг и по каким-то неведомым законам отпечаталась в глубинах сознания: достаточно малейшего толчка, чтобы вызвать в памяти картины, которых я никогда не видел. Надо мной пролетают серо-зеленые длиннотелые «мессершмитты» так низко, что различимы чужие, холодные лица летчиков; я вижу беженцев, угловатые темные танки, мнущие стебли кукурузы, вижу обмерзлые, пустые квартиры Ленинграда... Есть страны, где не видели фашизма вблизи, но мы видели, и память о пережитом передается от поколения к поколению.

Так вот, сарай догорал, и те, кому хотелось, насмотрелись досыта; полицейский начальник допросил четверых партизан, захваченных в хуторе, и, озлобленный их молчанием, застрелил одного из них.

Партизан повели берегом реки к городу. Их не сожгли вместе с теми, в чьих избах они ночевали, их должны были повесить на площади. Партизаны видели, как горел сарай, и, наверно, им тяжело было чувствовать себя живыми. Полицаи шли нестройной толпой, от реки поднимался туман, и в низинке, где он был особенно густ, партизаны, точно сговорившись, разом бросились бежать. Двое, петляя, помчались в прибрежный кустарник, а третий прыгнул с обрыва в реку, в туман.

Полицейские стреляли долго, из десятков автоматов, срезая ветки кустов. Двух партизан вскоре нашли, но третий, тот, что прыгнул в воду, исчез. Командир отряда до самого города оставался мрачным и злобно гонял желваки: он не любил оставлять свидетелей в таких делах...

1
Я просыпаюсь с тяжелой головой и не сразу сознаю, где нахожусь: снилась какая-то белиберда. Лишь когда вижу плюшевую портьеру и репродукцию с Шишкина в позолоченном багете, вчерашний день смыкается с настоящим, все встает на место.

Николай Семенович спит на диване, тяжело и с присвистом дыша. Он лег поздно, множество листков на столе исписано его крупным и неровным почерком. Темно-синий китель с майорскими погонами небрежно брошен на стул.

Я беру патрончик из-под валидола, он пуст. Вчера шеф высыпал на ладонь таблетки, и их было не меньше восьми. Когда работаешь в угрозыске, привыкаешь замечать такие мелочи.

В отделение я звоню из вестибюля, чтобы не беспокоить Николая Семеновича. Врача обещают прислать тотчас. Я надеюсь тихо ускользнуть из номера, но шеф уже не спит.

— Присядь, Паша.

Лицо его мне не нравится. Оно сиреневого оттенка в тон портьерам. Конечно, человек, вернувшийся с войны с тремя ранениями и не знающий, что такое нормированный рабочий день, не может рассчитывать на здоровый цвет лица. Но это уже слишком и для Эн Эс.

— Я вызвал врача.

— Спасибо. Но я вот о чем: тебе придется поработать за двоих. Пока я отлежусь.

— Работа, возможно, небольшая. Если выяснится с ножом...

— Не спеши. Нож — это еще не все... Сейчас ты — мои глаза, и уши, и руки. Ты частенько надеешься на меня. Но если что упустишь сейчас, никто не восполнит пробела.

— Ясно, — говорю я.

Мне льстит перспектива самостоятельной работы. И пугает.

— А я уже облюбовал диванчик. Что-то мотор отказывает...

«Это его вчерашний день доконал», — думаю я. Угораздило загрипповать перед выездом. Сердце. Грипп для него слишком тяжелая нагрузка. Сердце. Черт, мне никогда не приходилось задумываться над тем, что у меня есть сердце, всякие там легкие, селезенки! Все словно в одном слитке.

— Так я поеду, — говорю я. — Сегодня у Комаровского большой день.

— Давай, — соглашается шеф. — И предоставь все Комаровскому, не вмешивайся. Он знает. Не спешите, действуйте осторожно.

Это в характере шефа — не вмешиваться в работу местных следователей, пока в том нет необходимости. Он только направлял поиск, не давая ему зайти в тупик, и умудрялся делать это так незаметно, что нашим работникам казалось, будто все идет само собой. В управлении часто говорили о стиле майора Комолова и даже пытались анализировать и «передавать» этот стиль, но так получалось далеко не у каждого. По-моему, никакого продуманного стиля не существовало, а был просто характер Комолова. Он и дома держался точно так же, никому не навязывая себя. «Твой Эн Эс — человек», — говорили ребята в управлении. И этим было все сказано.

Большой, вялый, Николай Семенович дремлет на своем диванчике, закрыв глаза. Наверно, молча борется с болью.

Ну что ж, попробуем! Будем глазами, ушами и руками. И даже головой — по возможности...


У правления Общества охотников — возле рынка — рубленый домишко. Нижний этаж отдан под магазин. Комаровский решил вызвать местных охотников именно сюда, а не в отделение, чтобы избежать лишних пересудов и слухов, которые быстро распространяются по такому маленькому городку, как Колодин.

Мальчишкой я любил бегать в этот магазинчик с большой, аляповатой вывеской, на которой был изображен краснощекий человек с патронташем. Иногда Дмитрий Иванович, директор магазина, давал мне подержать «Зауэр три кольца» или еще какую-нибудь редкую штуковину, а в девятом классе я и сам обзавелся одностволкой. У магазина я часто встречал дочь Дмитрия Ивановича — Лену...

Городок мало изменился с тех пор, как я уехал в «область». Он остался таким же деревянным, и даже тротуары, за исключением главных улиц, были дощатыми. Правда, на окраине, ближе к Мольке — гряде невысоких сопок — вырос новый каменный городок, там строился химкомбинат. Этот белый поселок со временем должен был поглотить старый деревянный Колодин.

Сейчас над Молькой громоздятся тучи, пахнет затяжным августовским дождем. Доски тротуара гибко пружинят под ногами. Вот площадь «Три угла», дом Коробьяникова, выглядывающий резными фризами из-за тополей, баня, славящаяся крыльцом с ажурными деревянными кружевами. Патриархальный, тихий Колодин. И вот на тебе — расследование загадочного и зверского убийства...

У охотничьего магазина ветер крутит пыльные смерчи, срывает ржавую листву с тополя. Прикрыв глаза рукой, я хочу юркнуть в дверь, но меня останавливает стук мотоциклетного двигателя. Вкрадчивый, тихий звук — как мурлыканье.

Двухцилиндровая «Ява» мягко подкатывает к крыльцу. С заднего сиденья соскакивает мужчина в кожаной куртке, плотный и широкоплечий. Наклонившись к мотоциклисту, подростку в белом шлеме и очках, он что-то тихо говорит: извинительно-ласкова, даже заискивающа его поза. Рука осторожно и примирительно касается плеча мотоциклиста.

Какой-то внутренний толчок удерживает меня на пороге. Мотоциклист... Что-то знакомое в его фигуре, повороте головы. Словно прилипший комок снега, он сбрасывает руку с плеча, и это небрежное и гибкое движение также кажется знакомым мне. Кажется, я присутствую при какой-то небольшой ссоре.

«Ява» скрывается в облаке пыли. Я останавливаю мужчину, поднимающегося на крыльцо.

— Простите.

Он смотрит раздраженно и с неприязнью. Ему лет тридцать пять, лицо довольно красивое, из тех, что принято называть мужественными: тяжелый подбородок, крупные скулы, глубоко сидящие жесткие глаза. Темный, прочно въевшийся в кожу загар. Только морщины белеют.

— Видите ли... Я жил когда-то в этом городе, и мне показалось... Этот человек, эта девушка на мотоцикле — Лена Самарина?

— Самарина. Извините!

Он взбегает по деревянной лесенке. Ступеньки скрипят под тяжелым телом. «Очень энергичный мужичок, — думаю я, глядя на широкую, выпуклую спину. — Такие берут жизнь просто, как яичницу со сковородки. Ну, пусть! Ладно».

В маленькой конторе правления — начальник колодинской милиции, капитан Комаровский, его помощник и Дмитрий Иванович, бессменный предводитель здешних охотников.

Дмитрий Иванович сразу узнает меня.

— Паша! — говорит он и трясет мою руку. Очки его, сползшие на кончик носа, тоже трясутся. — Наконец-то завернул к нам! Несчастье-то какое! Не думали, не гадали...

— Как Лена? — спрашиваю я.

— Лена. Ох, Лена! — сияет старик. — Сорванец, как и прежде. Преподает физкультуру. На мотоцикле гоняет. Хуже парня...

Это в восьмом классе мы с ней взбудоражили весь город, когда тайком отправились в путешествие по Катице, а лодка перевернулась, и мы очутились на маленьком скалистом островке. На пятые сутки нас снял катер. Мне здорово досталось тогда.

— Ты бы хоть писал изредка. Всё дела?

— Дела...

Сказать бы прямо — забыл, вот и не писал. А тут, приехав в Колодин, вспомнил. Невозможно не вспомнить, потому что Колодин — мое детство, а детство — это Ленка. Да и только ли детство? Там, у дома Коробьяникова, мы впервые поцеловались. «Отец говорит, он был хороший, Коробьяников, — сказала Ленка. — Больницу выстроил и библиотеку». — «Он был купец, буржуй, — ответил я. — А больница — это филантропия». — «Ты дурак. Филантроп знаешь что значит? Любящий людей». — «Ерунда». — «Ну и дурак». Мы, как всегда, поспорили, а потом... поцеловались. В доме Коробьяникова светилось окно, и тополя шумели под ветром. Городок наш безлесный, и только у этого дома был зеленый оазис. Здесь шелест листвы заглушал шепот.


Позднее мне пришлось задумываться над этим спором, и я понял, что филантропом можно быть, даже если работаешь в милиции. Точнее — особенно если работаешь в милиции. Нас считают суровыми людьми. Наверно, так оно и есть. Сотрудникам угрозыска жизнь предоставляет не так уж много поводов для улыбки и радужного настроения. Только об этом не каждый знает, но я помню, как однажды Николай Семенович вытащил из стола толстую пачку писем и сказал: «Знаешь, самое ценное для меня — это...»

Ему писали люди, которые, казалось бы, имели основание считать моего шефа врагом. Писали из колоний, из тюрем, из мест высылки. «Вы дали мне понять, что не все потеряно в жизни...», «Хочу поскорее вернуться к честному труду и надеюсь на вашу помощь по приезде». Сотни писем. Майор возился с теми, кто в глазах многих людей был «отпетым» и «конченым». Он ездил в колонии, устраивал своих подопечных на работу, улаживал какие-то сложные семейные конфликты. Меньше всего Эн Эс был похож на того угрюмого и неподступного сыщика, какими я представлял раньше сотрудников угрозыска.

— Ну что ж, начнем, — предлагает Комаровский.

Долговязый, худой, он маячит сквозь полосы табачного дыма. «Дядя Степа» — так мы звали Комаровского, когда он был старшиной и дежурил на колодинском рынке. Мне кажется, сейчас дядя Степа поступает несколько прямолинейно, пригласив такую уйму охотников для опознания ножа. Но ему виднее. Он уже давно в Колодине и знает здесь всех и все.

— Кто у нас приглашен первым?

— Жарков, — отвечает помощник.

Входит широкоплечий человек в кожаной куртке, тот самый, которого привезла на мотоцикле Ленка Самарина.

— Жарков, из автошколы ДОСААФ, — шепчет мне Дмитрий Иванович. — Наверно, ты слышал — он чемпион области по мотокроссу, мастер спорта.

В голосе Самарина я улавливаю нотки неприязни. Чемпион спокойно оглядывает нас, глаза его твердо поблескивают.

— Нас интересует эта штука, — говорит Комаровский, показывая на стол, где лежит злополучный нож. — Дмитрий Иванович говорит, что как будто видел нож у кого-то из охотников, но точно не помнит. Вы нам не поможете?

Жарков внимательно рассматривает нож. Лезвие тускло мерцает. Вот от этого холодного куска стали погиб инженер Осеев, строитель, хороший человек. Погиб из-за нескольких сотенных бумажек...

Нож заметный. Наборная плексигласовая рукоять, отличной стали широкое лезвие. У самой рукояти, там, где кончается желобок, отчеканен странный рисунок: лев под пальмой. Николай Семенович, взглянув на эту экзотику, сразу определил: «Золингеновский. В Германии сделали несколько тысяч таких ножей для африканского корпуса Роммеля. Кто-то, наверно, привез с войны как трофей, а потом уже переделал рукоятку и переточил лезвие».

— Боюсь, что не смогу помочь, — Жарков пожимает плечами. — Не видел...

— Ну что ж, лиха беда начало, — говорит Комаровский, едва закрывается дверь за чемпионом. — Продолжим.

Тучи, перевалившие через Мольку, заполонили небо над городом. В окно ударяет дождь — словно горсть песка сыпанули. Комаровский включает свет, и на ноже вспыхивает зайчик.

Высокий хромой охотник, отставив в сторону клюку, рассматривает нож. Выражение настороженности появляется на его хмуром лице.

— Анданов. На почте работает, — шепчет Дмитрий Иванович, — на медведей ходит в одиночку, мастак! Охотник первоклассный.

Анданова я помню. Тусклое, неподвижное лицо за стеклянной перегородкой. Я бегал туда покупать марки для коллекции.

Анданов смотрит на нож с опаской, как на существо, готовое взбеситься.

— Не видел раньше... Нет, не видел!

Он выходит, постукивая клюкой. Одного за другим представляет Дмитрий Иванович новых охотников. Врач Малевич, тракторист Рубахин, летчик Бутенко. «Не знаю», «не видел»... Слесарь промкомбината Лях, рослый парень, добродушный и улыбчивый, бросив беглый взгляд на нож, тут же заявляет:

— Ну как же, видывал это перышко. У Шабашникова. Факт! Такой нож нельзя не запомнить.

Лях подписывается под протоколом улыбаясь: он не догадывается, какая мрачная и кровавая трагедия привела нас сюда.

Комаровский постукивает пальцами по столу.

— Шабашников? Невероятно... Кстати, почему не пригласили сегодня Шабашникова?

— Приглашали, — отвечает пожилой усатый лейтенант, помощник Комаровского. — Он в загуле. Говорит, поминки справляет. Они соседи были с инженером.

— Пригласите его еще раз!..

— Интересно, что они соседи, — замечаю я.

— Они были дружны...

— Помните, собака метнулась через забор? Это по направлению к дому Шабашникова?

— Да... Но как-то не могло прийти в голову.


Тогда собака потеряла след — после такого ливня самая лучшая ищейка была бы беспомощна. Погода сыграла на руку преступнику.

Мы с майором Комоловым и экспертом вылетели в Колодин, как только в областном угрозыске получили сообщение об убийстве. Вылетели ясным утром, а садились в дождь. Пилот мастерски посадил маленький «Як» на раскисшую площадку, усыпанную оспинами луж. Шеф во время полета был мрачен, то и дело кашлял в кулак — я не знал, что он решился вылететь с гриппом, при его-то сердце!

У дома номер девять по улице Ветчинкина собралась толпа. Осеева уже увезли на судебно-медицинскую экспертизу, Комаровский, ожидавший нас во дворе, показал только что отпечатанные, мокрые еще фотокарточки. Осеев лежал на пороге дома, голова его свисала на ступеньки.

Пока мы осматривали двор — дождь успел как следует обработать землю, — приехал следователь прокуратуры вместе с паталогоанатомом. Врач без лишних слов приступил к чтению длинного документа, начинавшегося с классического: «Осмотром и судебно-медицинским исследованием трупа установлено, что смерть наступила от...»

— Чем? — перебил Комолов.

— Орудие типа кинжала, длиной не менее двенадцати сантиметров. Проникающее, в сердце. Умер сразу. Следов борьбы нет.

— А субъективно?

— Опытная и сильная рука. Судя по положению трупа, убийца ударил сразу, как только открыли дверь.

— Когда наступила смерть?

— Время мы знаем точно, — заметил Комаровский, — преступник уронил будильник, шаря на столе Осеева. В двенадцать ночи. В двенадцать и семь минут.

Я представил себе эту ночную сцену: тусклый свет лампочки в сенях, фигуру Осеева, возникшую в проеме двери, и черную крутую спину убийцы с головой, убранной в плечи, — как хищник перед прыжком. Преступник знал, как надо действовать. Если бы он замахнулся, Осеев успел бы прихлопнуть дверь. Но удар был коротким и резким, Осеев не успел защититься.

Мы вошли в дом. Следы, оставленные грязными сапогами убийцы, вели в глубь дома. Эксперт снимал и зарисовывал отпечатки, я непрерывно щелкал фотоаппаратом. Кое-где с сапог осыпалась глина, и я аккуратно собрал ее в конверты.

Так мы прошли к письменному столу. Ящики были выдвинуты, кое-какие бумаги валялись на полу. Будильник с разбитым стеклом лежал циферблатом вверх. Убийца спешил. В верхнем ящике стола лежала раскрытая сберкнижка. Незадолго до трагической гибели Осеев снял с книжки довольно крупную сумму — около пятисот рублей. Денег в столе не было.

Преступник предусмотрительно надел перчатки. Он оставил несколько жирных отпечатков на бумаге, покрывавшей стол. Видимо, перчатки были смочены какой-то жидкостью, хорошо пропитывающей бумагу. От пятен исходил едва уловимый запах бензина.

Мы детально исследовали дом и двор, но больше ничего не удалось найти. Вскоре привезли собаку, толстолапую черную овчарку. Она было взяла след, но весь двор был в липкой грязи, дождь смыл все запахи. Неожиданно собака рванулась через забор, натянув длинный поводок, но дальше, за забором, беспомощно закрутилась и с виноватым видом легла на брюхо.

— Кто живет в этом направлении? — спросил Комолов.

Комаровский назвал фамилии соседей: Казырчук, Сажин, Шабашников...

Поблизости от того места, где крутилась собака, на стороне Осеева, стояла дощатая покосившаяся уборная.

— Вызывай золотарей, — сказал шеф Комаровскому.

Пришли золотари, по-научному ассенизаторы, дюжие ребята в фартуках и брезентовых рукавицах. Через три часа мы нашли в уборной узел. Нож и сапоги были завернуты в махровое голубое полотенце, похищенное в доме убитого, для увесистости в узел был положен булыжник. Край полотенца был оторван.

У Комолова хватило сил дойти до гостиницы. Его лихорадило. Вечером он совсем свалился с ног. «Грипп по сердцу резанул», — так сказал мне Эн Эс. Он задыхался всю ночь и тянулся к окну; под утро ему стало немного легче. Тем временем мы получили первые результаты экспертизы: найденные нами сапоги действительно принадлежат преступнику, именно в них он вошел в дом Осеева. На ноже были найдены следы крови, которая могла быть только кровью Осеева.

Зазубрина, имевшаяся на ноже, оставила характерный след, задев ребро.

Сомнений быть не могло: убийца, совершив преступление, решил как можно скорее избавиться от улик.


Через полчаса в контору правления охотничьего общества является усатый лейтенант. Один, без Шабашникова. Он смущенно хмыкает в кулак.

— Не намерен Шабашников явиться, Борис Михайлович. Говорит: «У меня сильно тоскливое состояние, не могу...» Выпивши он.

— Что ж, если Магомет не идет к горе... — сердито говорит капитан. — Поедемте к Шабашникову.

2
В гостиницу я возвращаюсь поздно, на улицах горят фонари, дождь гасит их и без того тусклый свет. Николай Семенович не один, с ним врач — сутулый молодой человек в очках.

— Вы зря отказываетесь лечь в больницу, — говорит он на прощание, подписывая рецептурный бланк. — Вам необходим полный покой.

— Немного позже, доктор, — почтительно отвечает Эн Эс. — Мне нужен денек-другой. Ладно?

...Прежде всего Эн Эс заставляет меня вскипятить чайник и переодеться. Плащ я выжимаю, как половую тряпку. Августовский дождь, от него нет защиты.

— Давай по порядку. Помни: я ничего не видел.

— Кажется, мы скоро сможем закончить это дело, Николай Семенович!

— Ну-ну. По порядку! — напоминает шеф. — Выводы будем делать потом.

— Хорошо...


Домишко Шабашникова стоял за ветхим забором, ворота висели на одной петле, открывая вход во двор. Достаточно было одного лишь беглого взгляда, чтобы убедиться в том, что в доме живет бобыль. Какие-то хомуты, поленья, миски с собачьей едой, отбросы были рассеяны по всему двору. За сараем, через два или три двора, виднелась «круглая», на четыре ската крыша. Это был дом убитого инженера Осеева.

— Он чем занимается, Шабашников? — спросил я у Комаровского.

— Да так... Охотник. Можно сказать, профессионал. Шкурки сдает. Собаки у него знаменитые, щенками торгует. Сейчас увидите Найду — лучшая, говорят, лайка в Сибири, универсал.

— Один живет?

— Один.

Мы вошли в дом после того, как на стук никто не отозвался. Шум дождя стих за дверью. В доме было сумрачно. Хозяин сидел на кровати и, держа на коленях фокстерьера, разговаривал с ним. Поджарая лайка настороженно следила из-за шкафа. У ее ног барахтались двое щенков. Здесь было собачье царство. Да и сам Шабашников показался мне похожим на служебного пса, получившего отставку по возрасту. Обвислые щеки, слезящиеся глаза, весь какой-то пожухлый, мятый.

Он был не то чтобы сильно пьян, но и трезв тоже не был.

— Вы извините, что побеспокоили, — мягко сказал Комаровский. — Служба! Нам известно, что у вас имеется охотничий нож...

— У меня разрешение, — буркнул Шабашников, не поднимая головы. — На карабин и нож.

— Идет проверка... Оружие сейчас у вас?

— А то как?

— Покажите, пожалуйста.

Шабашников принес карабин и стал рыться в брезентовой полевой сумке. Комаровский, бегло осмотрев ружье, с интересом следил за поисками. Наступила тишина.

— Нет ножа, — растерянно пробормотал Шабашников. — Всегда здесь лежал.

— Вы поищите хорошенько.

Поиски длились около часа. Ножа, как мы и ожидали, не оказалось. Шабашников, запыхавшись, снова уселся на кровать.

— Что нож-то? — сказал он. — Тоже мне оружие!

Через несколько минут мы уже знали, что у Шабашникова исчезли также старые кирзовые сапоги сорок второго размера, и получили заодно подробное описание ножа: золингеновская сталь, лев и пальма на лезвии, наборная рукоятка.

— Когда вы в последний раз видели нож?

Шабашников наморщил лоб.

— Да вот позавчера...

— Восьмого августа? — Комаровский бросил взгляд в мою сторону: «Внимание!»

Преступление было совершено в ночь с восьмого на девятое.

— Ну да, восьмого... Я ходил к соседям, к Зуренковым, проводку чинить и брал нож вместо отвертки.

— Может быть, забыли там?

Комаровский предоставлял ему возможность выкрутиться.

— Нет, принес, положил в сумку.

— Ну, а дальше? Вспомните подробности. Вечером и в ночь с восьмого на девятое вы были дома?

Комаровский задавал короткие вопросы, словно гвозди вбивал. Он толково вел этот разведывательный, осторожный допрос. Я чувствовал, что еще немного — и Шабашников сам загонит себя в угол.

— Дома... Под хмелем был... Да!

И тут я увидел, как в нем шевельнулся страх, выполз из-под спиртной дремы. Глаза меняли выражение — словно диафрагма открылась в объективе, и реальная жизнь вместе с сумрачным светом дождливого дня хлынула внутрь. Диафрагма открывалась все шире; и чем больше вбирали в себя глаза Шабашникова, тем сильнее росла в них тревога. Он был не так уж стар, это ясно чувствовалось сейчас.

— Щеночков я продавал в тот день, — сказал охотник. — Щеночков. Жалко мне их всегда, вот и...

Он вдруг улыбнулся мне. Улыбка была жалкая, заискивающая. Я отвернулся. Да, вот так оно и бывает. Пьяная дурь, неожиданная вспышка алчности и жестокости... И ничто не остановило его, одурманенный мозг не поставил ни одного барьера.

Шабашников засуетился. Он был рад малейшей возможности отклониться от темы разговора.

— Собаки! — забормотал он, протягивая мне фокстерьера. — Посмотрите: Тюлька, такого «фокстера» нигде не увидите. Любого лиса возьмет!

Тюлькины смешливые глазки-бусинки затерялись в завитушках белой шерсти. Шабашников и впрямь любил собак — фокстерьер был чист и вычесан. А в доме творилось черт знает что.

— Люблю я собачек...

Он сказал это так, будто любовь к собачкам могла оправдать любой его поступок.

— Значит, в ночь с восьмого на девятое вы были дома? — еще раз спросил Комаровский.

— Дома небось... Где же еще?

— И выходит, в тот вечер или ночью ваш нож и сапоги могли быть похищены?

— Не знаю, — пробормотал Шабашников. — Наверно, раз нету...

— В таком случае необходимо задержать вора. С вашего разрешения мы осмотрим место происшествия...

— Да зачем? — замахал руками Шабашников. — Мелочь какая!

— Вы понимаете всю важность происшедшего? Украдено оружие. Оно может быть использовано похитителем...

Шабашников нехотя написал заявление в милицию. Вскоре привезли розыскную собаку. Проводника предупредили, как вести поиски. Через несколько минут овчарка, рыскавшая по двору, настороженно принюхиваясь, принялась разрывать лапами груду щебня, сваленного у сарая. Мы пришли к ней на помощь и извлекли из-под щебня небольшой сверток. В обрывок полотенца, того самого, махрового, голубого, была завернута пачка денег. Десять четвертных.

— Это ваши деньги? — спросил Комаровский.

Шабашников побледнел. Руки его тряслись, и он никак не мог унять эту дрожь.

— Нет, не мои... Никогда их не видел в глаза!

— Откуда же они взялись?

Шабашников молчал.

«Возможно, он действительно ничего не помнит, — подумал я. — Бывает ведь... Алкогольное помешательство. Это может пройти так же быстро, как и пришло. Но улики ясно свидетельствуют против него. Никуда не денешься».

Я был очень удивлен, когда Комаровский ограничился лишь тем, что взял с Шабашникова подписку о невыезде. По дороге в отделение я сказал об этом капитану.

— За Шабашниковым мы посмотрим, — ответил Комаровский. — Но что-то мне не верится во все это... Как хотите, а не верится.

Я промолчал. Подумал: пусть Николай Семенович рассудит, подождем. «Не верится» — это слишком слабый аргумент, противопоставленный явным уликам. Комаровскому не хватало логичности в его действиях. А следователь — это прежде всего холодная и четкая логика, разве не так? Стоит только хоть на миг поддаться чувству симпатии или антипатии — и пиши пропало!..

3
Николай Семенович слушает меня и делает записи в блокноте. Стакан чаю стынет на столе.

— Значит, улики свидетельствуют ясно?

— По-моему, да.

— Позвони Комаровскому. Попроси привезти все данные об этом Шабашникове.

— Комаровский скоро должен быть.

Дождь все идет. За окном крупные капли описывают траектории, словно падающие звезды. Первый августовский затяжной дождь. Город лежит внизу темной массой, как уснувшее животное. Шевелится, вздыхает. Окна домов плотно прикрыты ставнями.

— Ты как будто спокоен, Паша?

— Да ведь не такое дело, Николай Семенович... Тупое дело. Пьянка. Омерзительно это...

Я и впрямь не чувствую того следовательского азарта, который охватывает каждого милицейского работника, разгадывающего загадку сложного, путаного преступления. Гнев, страсть — при чем здесь они? Это унылое, жухлое лицо с обвислыми щеками, мутные с похмелья глаза... Какой он, в сущности, убийца? Нелепый случай, нелепая жестокость. Надо аккуратно и точно довести дело до конца, передать в прокуратуру. И баста! Он должен получить по заслугам.

— Так-так...

Эн Эс недоволен, это я хорошо чувствую.

— Нет ли у тебя ощущения, что ты уже все постиг, что твоя работа ставит тебя как бы над людьми, а? Это обманчивое ощущение, Паша... Я так и не понял, что ты думаешь о человеке, которого подозреваешь в убийстве или соучастии. Кто он, мог ли он? Ты веришь обстоятельствам, минуя человека.

— Но улики... Я же не адвокат.

— И адвокат. И прокурор. Человек. И ты имеешь дело с человеком...

— У меня такое впечатление, что вы что-то знаете, чего я не знаю, Николай Семенович.

— Я знаю лишь, что в твоем лице передо мной холодная прямолинейность...

Меня больно задевают слова шефа. Я люблю его, он «мой старик». Мне хотелось бы, чтобы обо мне говорили: «У Павла Чернова комоловский стиль работы». Я всегда старался быть похожим на него и перенять у него все, даже привычки. Одно время даже покашливал в кулак, точь-в-точь как Эн Эс. Но есть в человеке нечто такое, чего нельзя перенять простым копированием.


Комаровский является в номер, держа под мышкой маленький школьный портфельчик. Обычно с такими портфельчиками ходят управдомы или колхозные бухгалтеры. Его длинная темно-синяя шинель подчеркивает худобу и нескладность фигуры.

— Сегодня ты кое-что нащупал, Борис Михайлович? — спрашивает майор.

Капитан вытирает костлявой рукой лицо, покрытое каплями дождя. Хмыкает. Он застенчив — особенно с высокими чинами. Это у него, видимо, от «старшинского» прошлого.

— Нащупал?.. Как сказать...

Комаровский тоже в чем-то сомневается. Чутье. Тоненькое растение, выросшее на почве, которая называется опытом. В этом они оба превосходят меня.

— Ну, так что Шабашников? — спрашивает Комолов.

— Понимаете, он у нас в городе на хорошем счету. Человек добрый, отзывчивый. Всю жизнь прожил безвыездно в Колодине. В войну был в армии, снайпером. Попал в плен, бежал. Демобилизовался вчистую после госпиталя. Жена погибла на фронте, медсестрой была. Один живет. Ну, пьет, факт, это у него периодами, запивает. Есть такой минус... С уголовным миром никаких связей.

— С деньгами у него как?

— Туговато. Деньги у него «плывут».

— В каких отношениях он был с Осеевым?

— Они вроде дружили... Шабашников бывал у Осеева в гостях, по-соседски.

— Было ему известно, что Осеев хранит дома, наличными, крупную сумму?

— Думаю, да. Говорят, Осеев советовался с ним насчет покупки мебели.

— Понятно, — сказал Комолов и открыл свою алую кожаную папку. — А что нам известно об Осееве?.. Два месяца назад в Колодин на строительство химкомбината приезжает инженер Осеев, сорока восьми лет от роду. Вот телеграмма — никакими компрометирующими материалами о нем мы не располагаем. Напротив, характеристика самая положительная... Толковый специалист и так далее. Приехав в Колодин, Осеев покупает дом на улице Ветчинкина. Он обеспеченный человек, имеет сбережения. Возможно, немалые сбережения.

У Осеева жена и дочь. Они живут в Иркутске. В июле дочь гостит у отца. В августе Осеев ожидает приезда семьи. Он решает окончательно обосноваться в Колодине. Пятого августа он берет с книжки пятьсот рублей, чтобы купить кое-что из мебели. Утром девятого августа его находят мертвым на пороге дома...

На втором этаже гостиницы, под нами, начинает играть оркестр. В ресторане веселье. Пол в номере слегка вздрагивает. Комолов морщится и откидывает голову на спинку дивана.

— Открой окно, Паша. Душно что-то...

В номере так холодно, что я дрожу в своем грубошерстном пиджаке. Я распахиваю окно.

— Итак, какие улики свидетельствуют против Шабашникова? Доложи, Паша, ты у нас, кажется, пришел к определенным выводам...

— Ну, во-первых, нож и сапоги, — бодро начинаю я. — Нож, которым совершено убийство, принадлежит Шабашникову. Следы, оставленные на полу в доме Осеева, — это следы его сапог. Так?

Комолов утвердительно кивает.

— Далее. Шабашников знал, что у Осеева в доме хранятся деньги. Именно деньги, как мы знаем, интересовали преступника.

— А в состоянии он по своим физическим данным нанести такой удар?

Тут я могу показать эрудицию в той области, где майор, житель большого города, не очень силен.

— Он ведь забойщиком считается, Николай Семенович.

— Забойщиком?

— Ну да. Так у нас говорят, — капитан это знает. Колодинцы приглашают его на забой скотины. Это ведь тонкая работа. Нужны глаз и крепкая рука, чтобы попасть точно в сердце.

— Это верно, — соглашается Комаровский.

— И еще. Известно, что Осеев вел довольно замкнутый образ жизни. Ночью он мог открыть дверь только хорошо знакомому. Именно таким хорошо знакомым человеком для него был Шабашников. Ну и, конечно, деньги, принадлежавшие Осееву и найденные во дворе Шабашникова, — улика неоспоримая. Я думаю, мы должны принять в качестве основной версии: Шабашников либо убийца, либо по меньшей мере соучастник преступления.

— Твое мнение, Комаровский? — спрашивает шеф.

Капитан смущенно кашляет в рукав.

— Все это было правильно доложено... Конечно... Но Шабашников... Очень сомнительно: человек никогда не ценил деньги, сам раздавал — и вдруг...

Верный своей дипломатический манере Комаровский не вступает в открытый спор. Стоит ли перечить товарищу из «центра»? Ведь он приехал помочь. Но, я чувствую, капитан остается при своем мнении. Он привык работать по-своему.

— Ну, Чернов у нас верит только уликам, — усмехается Комолов.

— Николай Семенович!

— Ну-ну Паша, логика, даже формальная, штука полезная... Стало быть, первая неувязка. Убийца нанес удар, едва лишь Осеев приоткрыл дверь. Зачем Шабашникову, пользовавшемуся доверием инженера, так спешить? Очевидно, преступник опасался, что Осеев, увидев, кто стоит на пороге, тотчас захлопнет дверь. Либо Осеев вовсе не знал его, либо знал как человека, которого надо бояться. Второе. Преступнику были нужны деньги. Очевидно, он знал, что они хранятся в письменном столе, — кроме стола, ничего в комнате не тронуто. Но деньги лежали в первом же ящике, на виду. Отчего все ящики перевернуты, а бумаги разбросаны? Более того, следы, оставленные на бумагах, говорят, что убийца интересовался всем содержимым стола, уже после того как были найдены деньги. Что он искал? Мы не знаем. По-видимому, не только деньги.

Третье. Если Шабашников преступник или соучастник, опасающийся разоблачения, что мешало ему получше запрятать похищенные деньги?

Четвертое: следы на полу. Преступник позаботился о перчатках, а вот то, что грязные сапоги оставят четкие отпечатки, не учел. Как ты все это объяснишь, Паша?

— Но ведь он был в состоянии опьянения, Николай Семенович. Отсюда все странные промахи.

— А ведь удар нанесен не пьяным человеком, Паша. Рука трезвая и очень даже ловкая. Почерк преступника свидетельствует о ясном уме и расчете.

Я молчу. Крыть, как говорится, нечем. Слишком уж заманчивой была для меня перспектива быстрого и легкого раскрытия преступления... Салага, неофит.

— Не спеши бичевать себя, Паша. — Комолов кладет мне на плечо тяжелую ладонь. — Мы только начинаем предварительное следствие. Впереди много работы... А что, ты думал все будет легко и просто в этом деле?

Холодный ветер врывается в комнату, отдувая занавески. Комолов жадно дышит, его бледное, слегка оплывшее лицо искажено гримасой боли.

— Прилягте, Николай Семенович.

— Аналогичных дел я как будто не припомню, — продолжает майор. — Сделаем так. За Шабашниковым пока посмотрит Комаровский со своими. А ты, Паша... Давай попробуем поверить Шабашникову, раз уж о нем такие добрые отзывы. Но если не он, то кто? Естественно, только человек, который мог украсть нож и подбросить деньги, чтобы навести следствие на ложный след. Попробуй разберись в этом... Так ли уж были нужны преступнику деньги, если он с легкостью отказался от половины суммы? Сомнительно... Разумеется, все это лишь догадки, и разобраться будет нелегко. Но я буду рядом, Паша, а как только почувствую себя лучше, то включусь полностью. Понял?

Звонит телефон. Я сразу узнаю ее голос.

— Мне Павла Чернова. Павел? Это Лена Самарина. Ты еще помнишь? Отец сказал, что ты здесь, такой сверхзанятый, почти секретный! А видеться с женщинами тебе разрешают?

«Женщина, — отмечаю я про себя. — Господи, я помню ее совсем цыпленком!»

— Что там еще? — спрашивает майор.

— По личному делу, Николай Семенович, — отвечаю я, прикрыв ладонью трубку. — Знакомая... по школе еще.

Не вовремя позвонила Ленка. Но Комолов смеется:

— Ну так что ж ты смущаешься, если по личному? Иди, ты свободен.

Все еще сыплет неутомимый дождь, и мы с Ленкой договариваемся встретиться в ресторане. Единственный ресторан Колодина находится как раз под нами, на втором этаже гостиницы.

4
В ресторане шумно. Компания геологов празднует окончание полевого сезона. Бородатые парни в ковбойках и штурмовках, рыцари тайги. Девчонки в грубых свитерах, счастливые, с сияющими влажными глазами.

Наверно, человек моей профессии выглядит рядом с этими парнями страшным анахронизмом. Нож из уборной, похищенные деньги, старые сапоги, оставляющие следы на полу... Жестокость, алчность, алкогольный психоз... Варварство, заглянувшее в наш век из далекого прошлого.

А кто-то ходит по тайге. Ищет всякий там ванадий. Спутники запускает. Строит батискафы.

— Венька, ты ешь третий бифштекс.

— Я недобрал за сезон сто одиннадцать бифштексов.

— Парни, Сиротка Люпус притащил сюда рюкзак с образцами!

Геологи... Из нашего выпуска трое ребят пошли в геологи. И еще наш класс дал горного инженера, микробиолога, физика... Я знаю, о моем выборе ребята говорят как о чудачестве, пожимая плечами и улыбаясь: «Чернов Пашка, лучший математик, медалист, пошел в милиционеры!» Ну, а кто же должен «идти в милиционеры», хотелось бы знать?


...«Презумпция невиновности, Паша. Это не просто термин, это стиль нашей работы. Если ты не доказал на все сто процентов, что человек совершил преступление, ты не имеешь права считать его виновным». Так говорил Эн Эс. А если не Шабашников, то кто? Значит, мне противостоит очень хитрый и ловкий преступник, справиться с которым будет нелегко.

Через два столика от меня сидит человек со спиной широкой и мощной, как стальной щит скрепера. Спины, если присматриваться, могут быть так же выразительны, как и лица, неповторимы, как форма уха или отпечаток пальца. Этого человека я уже видел.

Он оборачивается. А... Преподаватель из школы ДОСААФ, Ленкин приятель! Он в обществе белокурой дамочки с губами, накрашенными слишком ярко для Колодина.

Геологи едят апельсины, оркестр играет «Бродягу» в бодром танцевальном темпе. Мрачная личность в шароварах старателя, заказавшая «Бродягу», горюет у пустых графинов.

В застекленной двери я вижу Ленку. Светлая, коротко стриженная головка. Еще в школе девчонки, завидуя, говорили ей: «Тебе не придется краситься, ты всегда будешь в моде». У нее волосы льняного цвета.

Я иду к выходу, и мне кажется, что все столики смотрят на меня, даже оркестранты оторвали от губ мундштуки. Застыла кулиса в руке тромбониста. «Вы видите этого лейтенанта в штатском? Со смешным хохолком на затылке?» Я снова превращаюсь в мальчишку. Прошлое вдруг ожило.

— Пашка!

Мы почти одного роста — так она вытянулась. От нее пахнет дождем, свежестью и прохладой улицы; этот запах особенно ощутим в теплом, табачно-кухонном воздухе ресторана.

— Пашка, я рада.

Мальчишки из детства уходят так далеко, что их можно целовать безбоязненно у широкой застекленной двери ресторана. Мальчишки из детства становятся родственниками.

— Дай я посмотрю на тебя, лейтенант милиции.

Какие складочки у рта!..

Мы идем к столику. С Ленкой здороваются. Мы продолжаем разговаривать, но я уже плохо слышу Ленку. Что-то изменилось в ресторанной обстановке. Взволнованный встречей, я никак не могу собраться и определить причину перемены. Наконец удается настроить фокус. Мотоциклиста — вот кого нет! Пока я встречал Ленку в гардеробе, он исчез со своей дамой. В ресторане два выхода — один в вестибюль гостиницы, другой прямо на улицу Он не хотел, чтобы его видела Ленка. Почему? Впрочем, это уж меня не касается.

— Ты меня слушаешь, Паш?

— Да-да.

— ...Я хотела уехать из Колодина. Все уезжали. Поступила в Ленинграде в институт Лесгафта, ты же знаешь, у меня всегда было хорошо с гимнастикой. Добралась до четвертого курса. Отец разболелся, пришлось вернуться. Преподаю в школе. В третьей и в нашей. Смешно, да? Самарина — «училка».

— С тройкой за поведение!

Это когда мы убежали на Катицу, на необитаемый остров, нам закатали в табель по тройке.

— Мне и сейчас достается за поведение.

— Я подумал об этом, когда увидел тебя на мотоцикле. Слишком экстравагантно для Колодина.

— Чихать! Привыкли уже. Я в Ленинграде пристрастилась к мотоциклу. Как только вернулась, разорила родственников и купила «Яву».

— Ну, у вас даже чемпион по мотокроссу живет.

Она сразу становится серьезной — глаза холодные, неулыбчивые. Впервые вижу, что у нее серые глаза. Раньше я знал только, что они красивые. Но смотреть в них было почему-то страшно.

— Вопрос с подвохом?

— Что ты, Ленка. Просто я видел, как ты подъезжала к дому.

— Ну да, ты ведь должен быть наблюдательным.

Она крутит в пальцах ножку бокала. Ногти у нее покрыты бесцветным лаком. Слишком длинные и аккуратные ногти для мотоциклистки. Вероятно, кто-то помогает ей возиться с мотоциклом. Жарков?.. Это как болезнь — следить за мелочами, даже близкий человек становится объектом наблюдения.


Ленка стала взрослой. Наверно, было кое-что в ее жизни за эти годы. И был кое-кто. Неприятно думать об этом. Не мальчишечья ревность, нет — элементарный мужской эгоизм.

— Ты не замужем?

— Сам видишь.

— Стала бы ты носить кольцо!

— Стала. Это хорошо — кольцо. Только надо носить, когда оно радостно, правда?

Да, она стала взрослой.

Она постепенно оттаивает после моей неловкой фразы о чемпионе. Надо быть осмотрительнее. Вернувшееся детство — только иллюзия.

— Паша, говорят, у Шабашникова нашли деньги, его собираются привлечь, да?

— Колодин всегда все знает!

— Он безобидный человек, вот что я хотела сказать. Лес любит, зверей...

— Не будем говорить о делах, ладно?

— Не будем. Но он хороший, Шабашников.

Мы выходим под дождь, когда часы бьют полночь, а оркестр, фальшивя от усталости, играет «До свиданья, москвичи». Женщина в черном платье поет: «Все равно от меня никуда не уйдете». Мы не москвичи, мы уходим. На пустой, унылой площади Красницкого мокрый булыжник сверкает под фонарем. Ленка, озоруя, шлепает по лужам.

— Ну что ты такой насупленный, Паш? Не надо. Утро вечера мудренее — царевна это знала! А хочешь, я покажу тебе одну сцену? Позавчера, знаешь, историк собрал наших педагогов и сказал, что намерен поставить вопрос обо мне.

Ленка — руки в боки — выходит под фонарь.

— «Хочу сказать о преподавательнице физкультуры Самариной. Я ничего не имею против мотоцикла как средства передвижения. Но хорошо ли, когда член нашего коллектива, к тому же девушка, носится по городу? Совместимо ли...» И пошел!..

— Ну, а ты?

— Я? Прошпарила наизусть Чехова. Помнишь, Ивсеменыч заставлял нас учить «Человека в футляре»? «Если учитель едет на велосипеде, то что же остается ученикам? Им остается только ходить на головах! И раз это не разрешается циркулярно, то и нельзя... Женщина или девушка на велосипеде — это ужасно!» Учителя рассмеялись, на том и дело кончилось.

Ленка смеется, подставив дождю лицо. Из темноты выходит постовоймилиционер.

— Бежим! — Ленка хохочет и хватает меня за руку.

Сумасшедшая девчонка... Мы топаем по деревянному тротуару.

5
Недаром говорят — за весельем жди похмелье. Сонная дежурная отпирает мне дверь гостиницы.

— Вас искали.

Взбегаю наверх. Номер пустой и прибран горничной, сладко и приторно пахнет камфарой. На столе записка. «Николаю Семеновичу стало плохо. Увезли в больницу. Жду утром. Комаровский».

Звоню в больницу. Дежурный врач отвечает, что у майора Комолова предынфарктное состояние и они настоятельно рекомендуют не беспокоить его в ближайшие дни.

— Никаких писем, никаких служебных дел. Полный психический и физический покой. Мы же предупреждали майора...

У врача усталый, монотонный голос.

— Что ему принести?

— Ничего, майор просил не сообщать родственникам до выздоровления.

С минуту сижу в полной растерянности. Только сейчас я ощущаю, как важно и незаменимо было для меня присутствие шефа. Смогу ли я работать в одиночку? Впрочем, все это неважно... Лишь бы он выздоровел!

До утра долго ждать, и я решаюсь отправиться к Комаровскому. Начальнику гормилиции не привыкать к ночным визитам.

Капитан живет на улице Каландарашвили. Очень трудная была фамилия у знаменитого иркутского партизана. Дождь льет по-прежнему. Всхлипывают ручьи. Улица Каландарашвили граничит с поселком химкомбината. Здесь стоят стандартные деревянные дома, в два этажа.

За обшитой войлоком дверью слышатся возбужденные детские голоса. Кажется, я всех разбудил. Мне открывает толстая женщина в халате. Детские головы выглядывают из темной комнаты. Одна, вторая, третья, четвертая... Ну, Комаровский!

— Бориса Михайловича нет, — говорит женщина. — Ушел по делам.

У жены капитана мягкое, добродушное лицо. Руки красны от бесконечных стирок и поварской суеты.

— Вы посидите. Только на кухне придется, ничего? Больше негде: детвора...

Через час приходит Комаровский. Он несколько смущен моим визитом - стесняется, видать, своего многоголосого семейства, заполнившего, как всплывшая опара, тесную квартирку. Он насквозь продрог и, скинув накидку, долго греется у печки, еще хранящей тепло.

— Майор-то, а? Несчастливо как получается...

— Не уберегли мы его...

— Да он и сам никогда не берегся. Трудно будет без него. — Комаровский сокрушенно качает головой. — А я вот у Шабашникова был. Решил поговорить с ним начистоту, с глазу на глаз. Да и майор посоветовал...

Худой, усталый, без строгого форменного кителя, Комаровский похож сейчас на пожилого рабочего, вернувшегося домой после тяжелой работы в заводском цехе.

— Знаете, Павел Иванович, я думаю, Шабашников нас не обманывает. Не замешан старик в этом деле ничуть. Сердцем чувствую. Он, конечно, догадался, в чем мы его подозреваем и почему, и он ничем не может доказать свою невиновность... Очень переживает, взвинчен до предела. Я просто опасаюсь за него. Странное получается дело.

— Выходит, мы должны опираться на его показания, как на свидетельские? — спрашиваю я.

— Да. Кстати, мы навели кое-какие справки. Шабашников действительно был днем восьмого августа у Зуренковых, по соседству, и помог им починить электропроводку. Нож был у него, он пользовался им при ремонте и унес с собой. Говорит — положил в сумку. Это было в четырнадцать часов.

— Значит, нож, а заодно и сапоги могли быть украдены только восьмого августа, с четырнадцати до полуночи?

— Именно так, — подтверждает капитан. — Я узнал у Шабашникова, кто навещал его в этот день. Кроме этих людей никто не мог проникнуть в дом незамеченным... Вот!

Комаровский достает из своего потертого бухгалтерского портфельчика листок.

Что ж, будем считать, что Шабашников дал «объективные свидетельские показания»... «Однако что за иронический тон?» — останавливаю я себя. Доверие — это цепочка, тянущаяся от человека к человеку. Разорви одно лишь звено, и вся цепь уже никуда не годится... Комаровский верит в Шабашникова, дальше эта вера должна передаться мне.

— Так вот, пять человек, — продолжает Комаровский. — В тот день, как помните, Шабашников продавал щенков... Ну, и охотники наши заинтересовались. Вы их знаете, наверно: врач Малевич, Анданов — с почты, Лях из райпромкомбината, преподаватель автошколы Жарков. Был еще пятый. Но ни фамилии его, ни имени Шабашников не знает. Видел его впервые.

— А какие-нибудь подробности этих визитов известны? — спрашиваю я Кемеровского.

— Кое-что Шабашников помнит. Врач просто зашел посмотреть на потомство знаменитой Найды. Лях тоже пробыл недолго, взял щенка в долг. Анданов выбрал щенка, но с собой не взял и оставил задаток, шесть рублей. Пробыл он около получаса. После этого Шабашников отправился в магазин. К приходу Жаркова он был уже изрядно навеселе. Жарков купил щенка и сам предложил «обмыть» покупку. Последнего посетителя Шабашников уже не смог толком разглядеть. Тот говорил якобы, что гостит у своих родственников, неподалеку от Колодина... Это все, что я узнал.

— А когда ушел этот последний гость?

— Неизвестно.

— Значит, у нас теперь две задачи: отсеять лиц, имеющих достоверное алиби, и установить личность этого незнакомца.

Выйдя от Комаровского, я неожиданно обнаруживаю, что небесное ситечко перестало сеять влагу. Начинает светать. Колодин в этот час кажется таким мирным, уютным, он спит и видит самые сладкие утренние сны. Кажется невероятным, что в этом городке могла произойти такая трагическая и кровавая история.

Произошла ведь... Где-то поблизости, в городе или его окрестностях, коротает тревожную ночь убийца. Один из пяти?

6
Воздух по-осеннему прозрачен, сопки, на которых просматривается каждое деревце, окружают умытый, прилизанный Колодин, как декорации. «Хорошо, что солнце, — первая моя мысль. — На сердечников, говорят, очень действует погода».

В девять я уже в больнице, беседую с главврачом. Он не может сообщить о майоре Комолове ничего утешительного. Состояние более или менее удовлетворительное. Резиновая формулировочка.

К двенадцати в горотдел собираются сотрудники Комаровского, еще ранним утром отправившиеся по срочному заданию. Они сообщают немаловажные для следствия данные о пятерых охотниках, побывавших у Шабашникова накануне убийства.

Врач Малевич с девяти вечера заступил на дежурство в поликлинике. Он не отлучался с места дежурства ни на минуту. «Исключается».

«Почтмейстер» Анданов в тот же вечер уехал из города, он повез больную жену в областной центр показывать какому-то специалисту-врачу. Жена вдруг почувствовала себя хуже, и этим был вызван срочный отъезд. Поезд, которым уехал Анданов, ушел в десять тридцать. «Проверить. Что за неожиданный отъезд?»

Лях, выйдя от Шабашникова, тут же направился вместе со щенком к давнему своему приятелю Новикову, который до выхода на пенсию служил в милиции собаководом. Беседа друзей затянулась до часу ночи. «Исключается».

У Жаркова четкого алиби нет. Сторожиха продовольственного магазина, дежурившая как раз напротив дома Жаркова, сообщила, что часов в десять вечера чемпион укатил куда-то на своем спортивном ИЖе. Когда вернулся Жарков, сторожиха не знала. В одиннадцать часов на улице был выключен свет в результате какой-то аварии на электростанции. «Разобраться».

О пятом посетителе по-прежнему ничего не известно, но Комаровский уверял, что все меры к розыску приняты.

— Вы думаете, он не успел убраться? — спрашиваю я у капитана.

— Как бы ни было, в Колодине он не мог остаться незамеченным.

Что ж, «иксом» мы еще займемся. Остаются двое: почтмейстер с его срочным отъездом интересует меня больше, чем Жарков. Не слишком новый и оригинальный способ обеспечения алиби: отправляешься на вокзал, берешь билет и незаметно возвращаешься обратно. Вся задача в том, чтобы в конце концов оказаться в пункте назначения. Померанцев, читавший лекции в милицейской школе, называл этот маневр «заячьим скоком». Бывает, что заяц, уходя от преследования, вдруг делает резкий прыжок в сторону, и охотник натыкается на оборванную строчку следов.

Следует исключить и возможность «заячьего скока».

— Кстати, сегодня летная погода, — замечает Комаровский. — Должны прилететь жена и дочь Осеева.

Похоже, что шеф дал указание Комаровскому заботиться обо мне — не упустил бы чего по молодости лет.

— Я звонил на химкомбинат, — продолжает Комаровский, — чтобы встретили. Несладко им: вместо новоселья на похороны.

Нет, он заботится не только обо мне, обязательный колодинский «дядя Степа».

— Машина будет сегодня в вашем распоряжении, Павел Иванович.

— Отремонтировали?

— Кое-как. Обещают другую дать, да не спешат. Захолустный городок, обойдемся, мол.

В его голосе уже звучат просительные интонации: вы-то там ближе к центру, посодействовали бы. Старшинские хитрости, капитан...


Звоню в отделение связи Анданову. «Надо бы побеседовать. Когда вам удобно?»

— С двух до трех я обедаю дома, — говорит Анданов.

Дом двухэтажный, старый. Лестница музыкальна, словно ксилофон. У каждой ступеньки свой неповторимый скрип. Ровно в два я у двери. И тут же чьи-то шаги повторяют музыкальную фразу. Стук палки отбивает такт.

Ступеньки даются Анданову нелегко, на лице появляется гримаса боли, когда он заносит негнущуюся правую ногу. В руке — стандартная клюка, новенькая, еще не захватанная пальцами. Значит, травма. И недавняя.

Держится он холодно и с достоинством, подчеркивая всем поведением, что пригласил меня не из чувства гостеприимства, а исполняя свой гражданский долг.

— В моем распоряжении минут двадцать. Я должен еще разогреть еду и пообедать. Вам достаточно двадцати минут?

Он говорит так же, как и движется, — размеренно и четко. Мышцы лица при этом остаются неподвижными: словно маской прикрыт. Что ж, профессия налагает отпечаток. Дотошность, пунктуальность, сосредоточенность, малоподвижный образ жизни — все это отразилось в сидящем передо мной человеке. Никаких порывов, вспышек, нервозности, профессия требует только ритма и внимания. Наверно, он хороший почтовый работник...

— Я не знал, что у вас больная нога, и заставил спешить.

— Пустяки. Ушибся, пройдет.

Медлительно, заученными движениями он набивает трубку, открыв ярко-желтую коробочку «Золотого руна».

Я коротко объясняю: дело об убийстве Осеева требует выяснения кое-каких деталей, и он, Анданов, может нам помочь.

— Не знаю, смогу ли, — говорит Анданов. — Я плохо его знал. Кажется, он не увлекался охотой.

— Но вы, наверно, знакомы с кем-нибудь из людей, близко знавших Осеева?

— Кого вы имеете в виду?

— Шабашникова, например.

— Шабашникова? С ним я знаком.

— Когда вы видели его в последний раз?

Густой душистый дым плывет по комнате. Анданов глубоко затягивается, щурит глаза, напрягая память.

— Постойте... Да, я видел его... Это было перед моим отъездом, восьмого августа. Я заходил к нему, хотел купить щенка.

— Шабашников ничего не говорил вам об Осееве?

— Ничего... Я слышал, что Шабашников якобы в чем-то заподозрен в связи с этим преступлением. Извините, что вмешиваюсь не в свое дело. Но Шабашников человек, абсолютно неспособный совершить что-либо противозаконное.

Мельком я оглядываю фотографии. Бесчисленные снимки жены: маленькая полненькая девочка в кудряшках, с ямочками на щеках, потом маленькая полненькая девушка с ямочками, потом женщина все с той же не тронутой годами улыбкой. Те же кудряшки. «Самого» не видно на фотографиях. Только два или три сравнительно недавних снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их числа. Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий «пирожок» на затылке. Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем, телеграмм и другую общественно полезную деятельность. Ему не пришлось ползать перед объективом на голом пузе и ждать птички, которая вот-вот вылетит. До чего ж серьезная личность!

— Во сколько вы ушли от Шабашникова?

— Часов в пять.

— А вечером того же дня вы не встречали Шабашникова?

Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос, который я не хочу задавать в лоб. Анданов оказывается гораздо более понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу.

— В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я решил показать ее в области. Здешние врачи, увы... махнули на нее рукой. Впрочем, для вас это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех, кто был у Шабашникова, да? Пожалуйста.

Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо финтить.

— Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть. Там были двое проводников, мужчин...

Он говорит уверенно и спокойно.

— Когда вы уходили, Шабашников был трезв?

— Да.

— Много вы оставили задатку за щенка?

— Шесть рублей.

Комната у Анданова большая и сумрачная. Тюлевые накидки на тумбочках, горка из подушек, герань и «слезки» на окне, многочисленные фотографии в застекленных рамочках, ракушечные шкатулки — здесь ощутимо недавнее присутствие хозяйки, домовитой рачительной, мещанистой. Квитанции и жировки аккуратно подколоты на гвоздик. В этом доме, должно быть, знают цену деньгам.

— Надеюсь, содержание нашего разговора...

— Можете быть уверены, — перебивает меня Анданов. — Я знаю законы.

Я скатываюсь по лестнице-ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед? Мне представляется длиннолицый, унылый человек, сосущий сухарь над стаканом бледного чая.

7
— Вы можете сказать, не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие-либо драгоценности или дорогие вещи?

Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня, стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся наша суета теперь так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не после, а до.

Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Очень похожа на мать, такое же строгое красивое лицо, брови вразлет.

— Драгоценности?

Если бы убийца унес с собой хоть что-нибудь еще, кроме денег, мы бы получили в руки нить. Вещи оставляют заметный след.

— Разве что янтарные запонки, — говорит дочь.

Они смотрят на меня неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки — это запонки. «Вещественное доказательство». Для них — ощутимое прикосновение к прошлому. Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге... Горе заслоняет для них весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Лучше всего было бы хоть на несколько дней оставить вдову и дочь в покое, дать свыкнуться с несчастьем. Но я не могу ждать. Убийца на свободе.

Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот — номер семьдесят два, «запонки янтарные, одна пара». На месте.

— Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть, вражда, сложные отношения с кем-либо?

— Нет. Он всегда ладил с людьми.

— Вы уже гостили в Колодине, — обращаюсь я к дочери. — Как вы думаете, кому ваш отец мог открыть дверь ночью, безо всяких опасений?

— Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями в этом городе. Разве что Шабашникову.

У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы мы приходили до.

— Я только об одном прошу, — говорит мать. — Верните мне дневник мужа. Он дорог как память.

— Дневник?

Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз.

— Вы, наверно, взяли его вместе с письмами?

Писем было много. «Дорогой папочка... Вчера испекла твой любимый пирог с яблоками...» Сообщения о свадьбах, крестинах, гостях, покупках. Но дневника в доме Осеева не было.

— Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни?

— У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел. Хотел составить «маленькую летопись».

— Да, у отца был дневник, — подтверждает дочь. — Толстая такая книга, он сам сшивал листы.

— Хорошо, мы постараемся найти ее и вернуть.

Мне становится как-то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг оборвалась и оттуда, из темноты, из провала веет холодом. Если дневник похищен преступником, значит дело действительно сложное, и корни его идут далеко. Здесь необходим Николай Семенович. Его логика, опыт, интуиция.

А ограбление — только маскировка, ложный след, и опасения шефа были основательны? Или же совпадение: дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен... Может, в дневнике лежали деньги, и убийца прихватил его впопыхах?

Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное.

Дневник...


— Жизнь Шабашникова прошла на виду у города, — говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. — У Шабашникова никаких связей с Осеевым в прошлом, это установлено. Зачем ему понадобился бы дневник?

— Это логичное замечание...

— Да! Звонили из областного управления, — спохватывается Комаровский. — Помилуйко намерен прилететь, заменить Комолова.

Помилуйко. Как бы неуверенно ни чувствовал я себя, оставшись без Комолова, мне бы не хотелось, чтобы Помилуйко заменил шефа, Помилуйко любит работать в одиночку, превращая всех остальных подчиненных ему сотрудников в простых «подсобников». Он напорист и слишком уверен в своей непогрешимости, а это дело требует осторожности и рассудительности.

— Вы обедали, Паша?

Комаровский наклоняется надо мной, такой добрый, усталый и домашний, что милицейский китель, который топорщится на его костлявых плечах, кажется реквизитом, позаимствованным в местном народном театре. И я впервые думаю, что он почти вдвое старше меня. Он уже был «дядей Степой — милиционером», когда я только пошел в первый класс.

— Ведь это, получается, ваше первое самостоятельное дело. По крайней мере до приезда Помилуйко. Но вы не волнуйтесь, Паша.

«Первое дело».

Ну, а что, если мне не удастся найти подтверждение версии о преступнике, похитившем нож и сапоги у старика? Тогда останется лишь один подозреваемый. Сам Шабашников. Выходит, его репутация, а может быть, и судьба в моих руках? «Он безобидный. Лес любит, зверей...»

— Вы не волнуйтесь, Паша. А вот пообедать надо, ей-богу.


— Как-нибудь доедем, — уверяет меня шофер. Ему лет девятнадцать, и он большой оптимист.

Задний мост скрежещет, как будто там, под днищем, работают жернова. Худо у колодинской милиции с транспортом. Лучше бы Комаровский кобылу приобрел вместо этого старого «козлика».

Колодинский вокзал находится в четырнадцати километрах от города, это, собственно, самостоятельная станция и называется она Коробьяниково. Но в Колодине говорят «наш вокзал». Городу хочется быть значительным.

В десять двадцать на станцию приходит тридцать второй поезд, тот самый, в котором ехал Анданов. Сегодня я могу застать ту же бригаду проводников, и мне надо обязательно успеть, иначе бригада сменится и проверка затянется и усложнится.

Ухабистая дорога, присыпанная кое-как щебенкой, мотает машину, словно катер на волне.

— Вот пришлют новую, — бормочет шофер. — Мигалку поставим на крышу, радиостанцию. Как в Москве!

— Здорово! — говорю я. — Как бы побыстрее? Опаздываем.

Шофер, сделав свирепое лицо, разгоняет машину. «Козлик» совершает лихие прыжки, оправдывая свое название. Потом скрежет переходит в поросячий визг. Мы останавливаемся.

— Теперь, значит, не успеем, — спокойно говорит шофер.

Улица темна и пустынна. Автобус к поезду вероятно, уже ушел. И ни одной машины. Справа тянется длинный унылый забор. Склад. Но ведь там должен быть телефон!

Я отыскиваю проходную и под присмотром сторожа с берданкой кручу рукоятку магнето.

А кому звонить? И тут меня осеняет — Ленка, возмутительница тишины. К счастью, у Самариных есть телефон. Это чудо. Это мне просто повезло, что местный руководящий деятель воспылал охотничьей страстью и ему потребовалась помощь Дмитрия Ивановича. Деятеля давно нет, а телефон остался. В этом великое преимущество механизмов перед должностными лицами: коль их поставили, они всегда на месте.

— Помнишь, ты обещала научить меня ездить на мотоцикле?

— Конечно... Десять часов вечера — самое удобное время.

— Ты должна меня выручить!

Через десять минут Ленка лихо тормозит около «газика». На Ленке белый марсианский шлем.

— Давай сяду за руль, — говорю я.

— Ты не умеешь.

— Посмотрим, чему нас учили в милиции.

Черные рукоятки руля согреты Ленкиными ладонями. Мотор взвывает на высоких оборотах. Мы летим в ночь, неся перед собой узенький коридорчик света. Поднимаемся на невидимые, поглощенные темнотой сопки и спускаемся в распадки, словно в воду ныряем, — холодный сырой воздух бьет в лицо. Километровые столбы возникают, как белые привидения.

Здорово это — скорость, движение! В пути у тебя всегда есть четкая и желанная цель. И все, что мучало недавно, становится простым и понятным. Изобретатель колеса был поистине великим человеком.

Я чувствую затылком дыхание Ленки. Руки закоченели, и весь я закоченел, но мне удивительно хорошо и спокойно. Вокзал выплывает навстречу, как каравелла времен Колумба. Это неуклюжее бревенчатое строение со множеством надстроек и переходов.

Платформа пуста, поезд еще не пришел. Кассирша меланхолично щелкает компостером.

— Как с билетами на тридцать второй?

— В это время всегда свободно...

— А в шестой вагон?

— Тем более. Это мягкий.

Странно, что Анданов взял мягкий вагон. Он не похож на человека, который с легким сердцем извлекает из кармана бумажник.

Глухо гудят рельсы, дальний огненный глаз паровоза шарит по сопкам.

Вскоре платформу заливает свет паровозного прожектора, и люди становятся угольно-черными. За палисадником я вижу Ленку. Лунно сияет ее шлем. Дурацкая песня почему-то приходит на память: «...и марсианочка с фотон-наю ракетою ко мне летит, летит...»

Проводник мягкого вагона оказывается на редкость словоохотливым. Он фонтанирует, как тюменская скважина. Вид милицейского удостоверения приводит его в восторг. Этот курносый увалень любит приключения.

Да, он помнит — такой высокий, строгий пассажир, а жена его маленькая, полненькая, и он поддерживал ее под руку, потому что была больна. Да, это он, тот пассажир, на фотокарточке, факт. Наверно, научный работник. Почему? Ну, такой серьезный и ехал в мягком вагоне. Не остался ли пассажир на перроне? Нет, он ехал до конца. Билет у них был в третьем купе, там ехал какой-то инженер, который пил удивительно много чая, просто даже подозрительно много...

Ладно, он, проводник, больше не будет отклоняться от темы. Значит, пассажир с больной женой вошли в купе, а инженер вскоре выскочил оттуда со своим подстаканником. У него был собственный серебряный подстаканник — тяжелый, как гиря. Ладно, ближе к делу. Инженер сказал, что не хочет ехать в одном купе с женщиной, которая больна неизвестно чем и громко стонет. Вообще-то, конечно, он прав. Нынче эти вирусы в моде — страшное дело.

Инженера перевели в другое купе, а строгий пассажир с женой ехали одни. Сам пассажир попросил: вагон-то свободный. Выходил ли пассажир из купе? Ну, этого он не знает, потому что вскоре после Коробьяникова пошел спать, а дежурить заступил напарник...

Дежурный по станции бьет в колокол.

— Да где же напарник-то?

— Он за кипятком... Федя!

Я вижу, как мчится Федя, расплескивая воду из ведра. Поезд лязгает и трогается. В два прыжка я оказываюсь у палисадника.

— Ленка! Я поехал. Соскочу на первой станции и завтра вернусь.

— Выходи в Лихом! — кричит Ленка. — Подожди на станции. Я скоро буду там... По тропинке проеду-у!

— Не надо!

— Жди!

В служебном купе напарник Федя косит на меня глазом. Он осторожен, себе на уме и в отличие от приятеля не склонен радоваться приключениям.

— Значит, я заступил. Зашел в купе к этому товарищу: не нужно ли чего? «Нет, — говорит, — не нужно». Жена хворая лежала. В полтретьего он вышел из купе. Спросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены. Ну, дал я соды, бинта.

— Вы точно видели этого пассажира?

— А вот как вас вижу, так и его.

Вот и все. Можно возвращаться. Круг сузился. Теперь их остается только двое — Жарков и незнакомец, навестивший Осеева последним.

— Вы извините, конечно, — говорит курносый проводник, чрезвычайно довольный маленьким происшествием. — Он что, преступник большой? Может, замечу где — поймаю!

— Не надо. Никакой он не преступник. И про разговор этот забудьте.

Пусть себе спокойно охотится на медведей почтмейстер! Тасует письма. Рассылает телеграммы. Он даже и не подозревает, что нависшее над ним подозрение в эту минуту рассыпается прахом.

Проводник кажется разочарованным. Он-то ожидал!

8
На станции Лихое, на пустой платформе горит керосиновый фонарь, а вокруг — августовская темь.

Шумят невидимые деревья и пахнет сырым лесом.

Зря я ввязал Ленку в эту ночную поездку. Где она блуждает на своей «Яве»? Разъезд Лихое соединяет с Колодином тропка, вьющаяся по тайге, как слабый ручеек. Тридцать пять километров тайги. Уж лучше бы Ленка отправилась не в Лихое, а в Полунино — там хоть какая-то дорога.

Еще слышен шум поезда. Он плетется по однопутке, по самому краю озера. Когда погаснет стук колес, можно будет услышать голос Катицы, той реки, по которой мы с Ленкой когда-то плыли к необитаемому острову. Знакомые с детства места.

Вот поезд подошел к мосту через Катицу, затих — там еще один из многочисленных разъездов. А дальше, через час-другой неторопливой езды, станция Полунино, северная оконечность озера Лихого.

В Полунине мы с Ленкой достали старую лодку. Да, тогда мы чудом избежали опасности. Железная дорога не сразу уходит от Колодина — пройдя, как комета, на расстоянии от города, она описывает дугу. Огромное озеро Лихое прижимает рельсы к хребту. Это обстоятельство и выручило нас с Ленкой во время робинзонады: обходчик заметил, как лодка входила в Катицу. Он-то и помог найти нас. Уйди мы не к западу от Колодина, а к востоку, в глухую тайгу, мы бы затерялись в лесах.

Ленки все нет. Шальная девчонка, выдумщица! Я не могу больше ждать безучастно. Надо идти навстречу.

В тайге темно, но меня выручает карманный фонарик. Тропа сухая. Но там, по пути к Колодину — река. Быстрая Черемшанка. Как Ленка перескочит ее на своем мотоцикле?

Еще прежде чем услышать стук двигателя, я вижу, как над головой загорается мертвенным светом верхушка ели, потом выступает еще несколько вершин пониже. Потом я слышу стрекот «Явы». Фара в темном лесу кажется ярче солнца.

— Ленка, сумасшедшая...

— Устала как черт. — Голос у нее хриплый. — Разожги костер. Хорошо, что какая-то добрая душа догадалась проложить мостик через Черемшанку. Знаешь, где хариусов ловили?

Огонь с треском поедает хвою. Теперь, наконец, я вижу Ленку. Она сидит, как любят сидеть все девчонки у костра, подтянув колени к подбородку и неподвижно глядя на огонь. Костер разгорается, и лицо ее то уходит в темь, то снова выступает из ночи. Щеку пересекает царапина, брюки в грязи. Решилась на такое путешествие, чтобы не оставлять меня на пустом разъезде!.. А я не писал ей эти годы.

Мы сидим у костра и молчим. Есть самые простые радости на свете, которые чаще всего не замечаешь, настолько они естественны и бесхитростны. Но потом — только потом! — узнаешь, что они-то и были счастьем. С годами начинаешь понимать это. Мы думаем о счастье в будущем времени, но оно всегда в прошлом, потому что как настоящее неощутимо. Этот костер и женщина-девочка, положившая подбородок на колени, такая усталая, и алые сосновые стволы, и короткое, но полное ощущение покоя, все это станет потом счастьем, я знаю. Первой нарушает молчание Ленка.

— Тебе что-нибудь дала эта поездка?

— Да. Есть линии, которые мы называем ложными. Но сначала надо узнать, действительно ли они ложные.

Ленка смотрит на огонь. Глаза у нее сейчас темные-темные.

— Да, бывают в жизни ложные линии, — говорит она.

Что-то беспокойное, тяжелое лежит у нее на душе. Я беру ее руку в свою и ощущаю живую прохладу.

— Я так мало знаю о тебе, Ленка.

— Любопытство следователя?

Она всегда была такой — мягкая, добрая, своя, и вдруг неожиданный укол.

— Прости, Пашка. Это я так... Знаешь, у меня такое чувство, будто я вложила в него всю свою жизнь и мне ничего не осталось.

Она говорит так, словно мне знаком каждый ее день из этих шести лет. Но я знаю, кого она имеет в виду.

— Я вернулась из Ленинграда... Нельзя надолго уезжать из маленьких городов, а если уехал, лучше не возвращаться, верно ведь? Весной к нам прибыл аттракцион «Бесстрашный рейс»: знаешь такую потеху, когда мотоциклист гоняет внутри деревянного колодца? Я никогда не любила балаганов. А тут Леша — он теперь завотделом культуры — потащил меня. «Познакомлю с интересным человеком».

Мотоцикл ревел, стена качалась, публика ахала. Потом Леша познакомил меня с Жарковым. Тот показал новый трюк и сказал: «Только для вас».

Я села на его машину и спросила, что нужно сделать, чтобы поехать по стене. Он не знал, что я умею ездить, думал — шутка. А я поехала. Надо было резко набрать скорость и лезть наверх, когда почувствуешь, что инерция достаточно плотно прижимает к доскам. Самое трудное — спуск...

Мы стали встречаться. Он показался мне необыкновенным человеком. Всегда в дороге, новые города, опасность. Он предложил работать вместе, и я научилась ездить как следует.

Мы должны были пожениться, но... я увидела, что он вовсе не смельчак, ищущий тревожной жизни, а торговец и фигляр. Деньги, деньги, каждый виток он переводил в монету. Он любил браваду, видимость успеха, балаганное почитание.

Я заставила его покинуть эту «вертикальную стену». Он переехал в Колодин. Стал чемпионом области, мастером спорта. Я думала, что все самое плохое позади. Но он не мог без дурных денег, без восхищенных почитательниц, ресторанного хвастовства. Завертелись темные болельщики, дельцы.

Ленка говорит, глядя в огонь, словно в языках пламени для нее оживают обрывки прошлого.

— Мы бы расстались, но я знаю, что нужна ему, особенно когда ему трудно. Без меня он пропадет... Отчего мы, женщины, так привязчивы, отчего мы живем только тогда, когда живем для кого-то?

— Просто ты хорошая, Ленка. Добрая. Человек.

Ну что я могу сказать ей? Такие клубки распутывает жизнь, время. Ни я, ни кто-либо другой не в силах ей помочь... Теперь мне трудно будет разговаривать с Жарковым, ведь я буду касаться Ленкиной судьбы.

Горит костер, и «Ява», как верный пес, смотрит на меня выпуклым глазом фары.

9
Слышу, как звонит телефон, но не могу оторвать голову от подушки. На меня с ужасающей скоростью несется узенькая таежная тропинка, мелькают деревья, луч света судорожно шарит по лесу.

Будит меня деликатное покашливание. Комаровский, подобрав полы шинели, сидит на стуле верхом.

— Сон — самое большое благо молодости. Я не мог дозвониться.

Я протираю глаза. Телефон на столе — как черный укор.

— Ну, что Анданов? — спрашивает Комаровский.

— Ехал в поезде.

— Я так и думал. А у меня кое-какие новости.

— Как Николай Семенович?

— Без изменений. Помилуйко собирается прилететь послезавтра. Из области пришел результат анализа. Ну, и отыскали пятого.

Я торопливо одеваюсь. Через полчаса мы сидим в горотделе.

Передо мной бланки из лаборатории криминалистики. Анализ отпечатков, оставленных преступником на бумагах Осеева, показал, что перчатки, как мы и предполагали, были смочены в бензине. Причем в бензине содержалась примесь машинного масла. Судя по фракциям, типа автола или СУ.

— Видимо, преступник имел дело с двигателем внутреннего сгорания, — говорит Комаровский. — С любым двигателем, где нет централизованной смазки.

— А может, масло было на перчатках? Растворилось в бензине?

— Не исключено. Но в любом случае подтверждается, что это не Шабашников. С двигателями он не имеет дела. И в доме у него нет смазочных материалов.

Может, Николай Семенович сумел бы истолковать новые сведения более широко и полно, но мне остается предположить самое очевидное: преступник пользовался каким-то механическим средством передвижения, мотоциклом с двигателем малого или среднего объема или велосипедом с моторчиком.

— Борис Михайлович, потребуется помощь ваших сотрудников.

— Понял...

— Колодин — город мотоциклетный, но вряд ли здесь много охотников разъезжать глубокой ночью. Убийство произошло в ноль часов семь минут. Надо будет опросить жителей района, в котором проживал Осеев. Не слышал ли кто ночью, около двенадцати, шума мотоциклетного или велосипедного движка? Может, нам удастся определить маршрут.

Комаровский отдергивает занавеску, закрывающую милицейскую карту Колодина. Кружочки, разбросанные по карте, обозначают места, где за последний год были совершены какие-либо преступления. Шесть кружочков, шесть краж. Немного даже для такого городка, как Колодин.

— Я думаю, не только этот район надо обойти, — говорит капитан. — Если он подъезжал к дому Осеева, значит, нездешний. Иначе зачем ему лишний шум? Пешком прошел бы.

Комаровский вглядывается в карту, как бы открывая для себя новые, неизвестные районы.

— Нет ли здесь какой-то связи? Смотрите...

Он показывает на два кружочка, прилепившихся к окраине города.

— В конце июля и начале августа были похищены два мотоцикла. Один найден в лесу под Колодином, другого не нашли. Похититель неизвестен. Похоже, что это одно и то же лицо. Самое странное, что раньше у нас никогда не уводили мотоциклов. Зачем? Угнать далеко невозможно: тайга. Разве что на запчасти? Но мы проверяли — запчасти не появлялись в продаже.

— Что сейчас гадать?.. Давайте займемся этим незнакомцем, проживающим вне Колодина.

— Это уж Кеша нам должен помочь. Жду его с минуты на минуту. Вы помните Кешу Турханова?

Кто же из колодинцев не знает таежника Кешу? Турханов — первый здешний охотник, соболятник, в годы войны на пожертвованные им деньги были построены два истребителя. Я узнал о Кеше задолго до того, как научился читать.

— Он не раз помогал нам, — не без гордости говорит Комаровский. — Другого такого следопыта не найти. Замечает то, чего мы с вами никогда не заметим. А уж тайгу знает!..


Кеша Турханов входит без стука, отстранив секретаршу. У него свои понятия — если нужно, входи. Люди всюду должны встречаться так же просто, как встречаются они в тайге.

Кеша немолод, могуч и согнут. Спина его привыкла к двухпудовой паняге, а ноги — к тридцативерстным переходам. Узкие глаза смотрят зорко и проникновенно.

— Здравствуй, следователь. Звал?

Комаровский рассказывает о новом охотнике, который якобы объявился под Колодином. Интересуется лайками...

Кеша сосет трубочку и рассматривает капитана. Он такой, Кеша: если захочет, поможет, нет — и не пытайся добиться ответа. То, что мы «представители власти», для него не имеет значения. Но он знает, что работа у нас справедливая, нужная, а превыше всего Турханов ценит справедливость и закон.

— Есть такой охотничек, следователь. Городской. Приехал не так давно. Лайку хочет купить.

Выезжаем на исполкомовском «газике». День облачный и ветреный. Дорога, по которой мы едем, носит гордое название — Полунинский тракт. Тракт. Слово-то какое, короткое и могучее. Представляется широкое и гладкое полотно, бегущее в бесконечные дали. А этот тракт — семьдесят километров проселка, соединяющего Колодин с разъездом Полунино. Когда-то, до строительства железной дороги, этот тракт имел значение, а сейчас по нему только впору ездить вездеходам, вроде нашего «газика».

— Кеша, ты уверен, что мы его застанем?

— Охотника-то? Он этой ночью, однако, в засадке сидел. Отдыхает...

— Откуда ты знаешь, Кеша?

— Тайга не город. В тайге все видно.

На двенадцатом километре мы сворачиваем на таежный проселок и вскоре въезжаем в деревню. Ни одного деревца близ домов. Так уж водится у сибиряков, привыкших враждовать с лесом.

Останавливаемся у большой избы-пятистенки, рубленной по-старинному, «связью». Комаровский стучит в окно.

Охотничек вовсе не кажется смущенным неожиданным милицейским наездом. Горбоносый, смуглый, с влажно блестящими глазами, в меховой расшитой безрукавке он похож на радушного жителя Закарпатья, угощающего туристов.

— Дело, говорите, имеется? Милости прошу. Кваску?

Знакомимся. Сащенко Евгений Петрович, тридцати восьми лет, инженер ОТК на «почтовом ящике» в большом сибирском городе. Приехал погостить у родственников, страстный любитель охоты. Вот, собственно, визитная карточка нашего «пятого». Сащенко охотно рассказывает о своей поездке в Колодин, к Шабашникову.

— Я собаку себе подыскиваю. У меня была чудесная лайка, Орест. Погибла. А тут услышал, что в Колодине продают породистых щенков... Что я могу рассказать об этом визите? Шабашников, понимаете, был под сильным хмельком. Пришлось отложить покупку.

— Вы впервые в Колодине?

— Первый раз.

— А долго пробыли у Шабашникова?

— Было около девяти, когда я пришел. Минут пятнадцать покалякали.

— Скажите, пожалуйста, вы сразу отправились домой?

— Сразу.

— И часам к двенадцати были у себя?

— Нет. Это целая история... В двенадцать ночи я был на Полунинском тракте.

— Один?

— Как перст! Я опоздал на «летучку» и решил дождаться на Полунинском тракте попутной. Как назло, ни одной машины. Я не знал, что это такой пустой тракт... Пришлось идти пешком.

— И вы никого не встретили на тракте, кто видел бы вас?

Наконец-то Сащенко понимает, что наш приезд вызван желанием установить его алиби. В глазах его вспыхивает и тут же гаснет тревожный огонек.

— Кого встретишь на тракте ночью? Хотя... Вы сможете разыскать его! Вот только одна беда: у него не было номера.

— У кого?

— Ну, у мотоциклиста. В Выселках — знаете такую деревушку на тракте, в девяти километрах от Колодина? — я присел отдохнуть у будочки. И тут услышал мотоцикл. Проголосовал. Но мотоциклист пронесся как на пожар. Испугался меня, что ли...

— И вы, несмотря на скорость, заметили, что номера нет?

— Там, у будки, светил фонарь на столбе. Я обратил внимание — нет номера. Это меня несколько удивило. Я даже собирался заявить в милицию — может, угнал?

— Как выглядел этот человек?

— Козырек кепки закрывал лицо, я не рассмотрел. Мне показалось, он нагнул голову, проезжая мимо меня.

— А марку машины вы можете назвать?

— ИЖ, по-моему.

— А вы не можете вспомнить поточнее, когда это было?

— Без двадцати час я подошел к будочке. Это я помню. Через две минуты, не больше, проехал мотоциклист. Если вы найдете его, то сможете узнать, он должен был видеть меня...

— Ну что ж, спасибо вам за помощь, Евгений Петрович, — благодарит Кемеровский.

Сащенко в безрукавке, надев тяжелые охотничьи сапоги, провожает нас к «газику», продолжая оставаться все тем же радушным хозяином.

— Я пробуду здесь еще с недельку. Если понадоблюсь, прошу...

«Газик» снова трясется по ухабам. Кеша Турханов меланхолично сосет свою коротенькую трубочку.

— Этому Сащенко можно доверять, кажется, — говорит Комаровский. — Инженер, «почтовый ящик». Если он действительно впервые в Колодине... Это нетрудно проверить. Такое преступление мог совершить лишь человек, хорошо знающий город, Осеева.

Все это верно. Но час от часу не легче. С каждым нашим открытием дело только запутывается. Мотоциклист без номера! Зачем бы Сащенко стал придумывать такую деталь?

10
Жаркова я приглашаю в гостиницу. Мне не хочется разговаривать с ним в горотделе, в голом и неуютном кабинете Комаровского.

Жарков, развалясь в кресле, насмешливо поглядывает на меня. Я нервничаю, чиркаю на бумаге какие-то идиотские закорючки. Он, конечно, знает о ночной поездке Лены в Лихое и, кажется, намерен своим поведением подчеркнуть, что наша беседа вызвана не только служебной необходимостью, но и личными счетами. Если бы на моем месте был Николай Семенович!

— Итак, Шабашников отправился за водкой, а вы оставались в его доме. Долго, не помните?

— Минут пятнадцать.

Он длинной струей выпускает дым так, что облачко заволакивает мое лицо. «Будь терпелив», — говорю я себе.

— Купив щенка, вы вернулись домой?

— Да.

— Скажите, пожалуйста, вы были дома весь вечер и всю ночь?

— Вечером я выезжал к знакомым. Ночью был дома.

— Выезжали? На чем?

— На мотоцикле, разумеется, — усмехается Жарков. — Трамвай в Колодине еще не пустили.

Что ж, сторожиха продмага, заметившая отъезд Жаркова, права: он действительно выводил свой ИЖ.

— Вам не трудно сказать, во сколько вы вернулись домой?

— Двенадцати еще не было.

До убийства Осеева, отмечаю я. Так ли это? Знает ли он, что в одиннадцать на улице был выключен свет?

— Вы уверены, что до двенадцати? Смотрели на часы?

— Ну, знаете ли! — возмущается Жарков. — Уж не подозреваете ли вы меня в чем-либо? Часов кстати, я не ношу. К чему такая дотошность?

— Мы работаем, — как можно более спокойно и доброжелательно отвечаю я. — Нам приходится беседовать не только с вами. Каждый точный ответ — это помощь в нашей работе. Зачем же сердиться? Не понимаю.

— Ну хорошо, — соглашается Жарков. — Я говорю «до двенадцати», потому что, когда приехал, включил приемник, а потом услышал, как били куранты.

— У вас какой приемник?

Жарков смеется, показывая два ряда безупречных зубов. «Ну и вопросы задает этот мальчишка из угрозыска!» — читаю я в его прищуренных глазах. Он слишком самоуверен, чтобы вовремя принять меры защиты.

— «Сакта». Радиола. Второй класс, кажется. Это важно?

— Важно. Извините, но я задам еще один вопрос. Как долго вы слушали радиолу «Сакта» после двенадцати?

— Ну, часа полтора, наверно.

Удивительная выдержка у этого рекордсмена. Права наука физиономистика, уверяя, что тяжелые подбородки свидетельствуют о незаурядной воле и хладнокровии. Таким подбородком орехи колоть.

Я быстро заполняю протокол.

— Прочитайте ваши показания и подпишите.

Жарков внимательно читает. Ставит лихую закорючку.

— У вас неплохой слог. Все?

— Нет. Я бы хотел знать, как вы могли пользоваться сетевым приемником, если с одиннадцати до четырех в ночь с восьмого на девятое августа у вас на улице был выключен свет?

Улыбка сходит с лица Жаркова. Допущенную ошибку уже не исправить.

— «На пушку» берете?

— С одиннадцати до четырех весь квартал был отключен, на электростанции устраняли аварию. Зачем вы говорите неправду, путаете меня? Вспомните все же, где вы находились той ночью?

Он выплевывает намокшую сигарету.

— Хорошо. Ядействительно не был ночью дома. Но отвечать больше не собираюсь. Если считаете, что я виноват в чем-то, докажите. А я вовсе не обязан обосновывать собственную невиновность. Правильно я понимаю закон?

Он правильно понимает закон.

— Плохо, что вы не хотите помочь нам. Даже не знаю, как это расценить...

— Как хотите. Вам я не отвечу.

Жарков с ударением произносит «вам». К нему возвращается былая самоуверенность, и усмешка снова трогает углы большого, красивого рта. Во мне медленно, колючим ежастым клубком растет раздражение. Провожу кончиком языка по нёбу. Говорят, успокаивает.

— Очень жаль, — говорю я.

Пожалуй, не стоит настаивать и продолжать этот «разведдопрос». Пусть Жарков успокоится, а мы посмотрим, как он будет вести себя дальше.

Звонит телефон.

— Павел Иванович? Комаровский беспокоит. Я из ГАИ. Приходите...


В сумрачной комнатушке Комаровский вместе с начальником ГАИ колдует над картой, словно над шахматной доской.

— Посмотрите, какая получается картина, — говорит мне капитан.

Красные кружочки усыпали карту, будто конфетти.

— Нам пришлось поднять человек тридцать дружинников. Ну, и все ГАИ, разумеется. Опросили жителей этого участка, — капитан обводит ладонью добрую половину города. — Здесь кружочками я отметил, где проезжал в ночь с восьмого на девятое этот наш загадочный мотоциклист.

— Не обязательно этот.

— Возможно. Но скорее всего он. Видите, вот здесь улица Ямщицкая переходит в Полунинский тракт. Так вот, дворник, проживающий в доме сорок шесть по Ямщицкой, в половине первого видел мотоциклиста, мчавшегося к тракту. Мотоциклист этот вызвал подозрения у дворника, и он на всякий случай отметил точно время проезда. Скорость, заявляет дворник, была очень большой: «Как ошалелый». Кепка с козырьком, прикрывавшим лицо, темный плащ, перчатки. Показание Сащенко подтверждается.

Кружочки расположены на карте довольно беспорядочно, но все-таки проследить путь ночного гонщика можно. Возле дома Осеева, в радиусе полукилометра, кружочков нет. Остается предположить, что хозяин мотоцикла, если это был преступник, обладал достаточной осмотрительностью и оставил машину подальше от дома. Далее он пробирался скрытно.

— Дружинники и наши сотрудники успели опросить всех владельцев мотоциклов, — продолжает Комаровский. — В городе и районе. И никто не проезжал в первом часу ночи по Ямщицкой и Полунинскому тракту.

— Однако он проезжал. Показания дворника и Сащенко совпадают.

— Да, — соглашается капитан. — Я думаю, свидетельству Сащенко мы можем верить. Тем более установлено, что Сащенко действительно ранее никогда не был в Колодине.

Что ж, Сащенко можно исключить из «пятерки». Остается один Жарков; мы не знаем, где он был в ту ночь, куда выехал на ИЖе.

— Борис Михайлович, а что вы можете рассказать о Жаркове?

— Он у нас заметная фигура, местная знаменитость, — говорит капитан. — Человек он легковесный, любит успех, деньги, ресторанную жизнь. Все это, конечно, не повод для каких-либо серьезных подозрений, а связей с уголовным миром у него нет, ясное дело. Откровенно говоря, мне жаль Лену Самарину — в городе считают, что она невеста Жаркова, и не без оснований считают. Она девушка открытая, ясная, с чистым сердцем, привязалась к нему... А он обманывает ее, обижает, хотя, как Дмитрий Иванович говорит, в трудную минуту всегда ищет у нее помощи, поддержки — и моральной и финансовой. Вот такая петрушка... Я ведь Ленку хорошо знаю, да и вы, Павел Иванович, тоже.

Капитан, вздохнув, испытующе смотрит на меня. Очевидно, наша встреча с Ленкой в ресторане и таежное путешествие не прошли незамеченными для Колодина.

— А вчера Жаркова видели вместе с дочерью Осеева, — как бы невзначай бросает Комаровский. — Я не знал, что они знакомы.

Вот как, чемпион, вы успеваете всюду! Я листаю блокнот. Три сорок восемь, телефон химкомбината. Они должны знать, где находится Осеева.


Дочь инженера Осеева заметно осунулась с тех пор, как я видел ее, глаза тусклые, обращенные внутрь. Чуть приметная гримаса раздражения на лице.

Завтра похороны. Будет долгий, нескончаемый путь на Мольку, где в защищенном от ветров распадке приютилось кладбище. Старушки в платочках будут бросать с машин еловые ветки, угощать «панафидкой». Для них, старушек, хоть и горький, но привычный ритуал, для Осеевых ни с чем не сравнимая боль.

Я только вношу лишнее беспокойство в эти суетные черные дни — словно лишняя бумажка в той канцелярской волоките, которой мы окружаем уход человека из жизни...

Сверстники — физики, летчики, геологи, здоровые, веселые хлопцы, — понимаете ли вы подлинную тяжесть грубого милицейского дела?

— Скажите, вы хорошо знаете Жаркова?

Она отвечает бесстрастным, глухим голосом:

— Мы познакомились случайно, когда я приезжала в Колодин.

Она даже не спрашивает, почему меня интересует Жарков. Ей все равно.

— Вам не трудно вспомнить, как произошло знакомство?

— Он подошел ко мне как-то... в магазине. Сказал, что знает отца. Помог донести домой покупки.

Даже сейчас, с лицом, серым от бессонницы и волнений, она очень красива. Так выглядят монашенки на картинах Нестерова. Отрешенная, почти бестелесная красота.

— Жарков бывал у вас дома?

— Нет. Он провожал меня, случалось, но не заходил.

— Как вы открывали дверь? Ключом?

— Я просто стучала в окно.

— И отец тотчас же открывал, даже в поздний час?

— Отец знал мой стук.

— Условный?

— Да, пожалуй. Он ведь был радистом в армии. Ну, а я телеграфистка. Морзянке он меня выучил еще в детстве.

— Что же вы выстукивали?

— Да так, глупость... Три точки, три тире, три точки.

Сигнал «SOS». Наверно, еще девчонкой она придумала это. Возвращалась со школьного вечера и простучала в окно три точки, три тире, три точки. Было морозно, она зябла в легких туфельках и подала сигнал о помощи. И с тех пор отец всегда ждал, когда раздастся знакомый стук. Он ждал и в последние дни...

— Жарков, наверно, шутил по поводу этого сигнала «SOS»?

— Да, он сказал: «Остроумно придумано».

— Жарков знал, что вы должны были снова приехать к отцу?

— Да. Я писала, что буду на днях, и просила достать машину, чтобы помочь отцу перевезти мебель.

До Осеевой так и не доходит смысл вопросов, она полностью отключена от моих забот. Мы с ней существуем сейчас в разных измерениях времени.

11
Облачный день стремительно несется над Колодином. Он выплывает из-за Мольки — белые, светящиеся на солнце клочки пара — и уходит в тайгу, словно падает где-то там, за лесным морем, в хранилище времени.

Мне хочется, чтобы облака неслись помедленнее и не так спешили стрелки часов. Так мало сделано... Просмотренные мною дела об украденных мотоциклах ничего не дали.

В конце июля из Лисьей слободки, окраины Колодина, исчез БМВ. Спустя два дня БМВ был найден в тайге близ тропы, ведущей к Черемшанке. Поломка машины помешала вору угнать ее подальше. Второго августа точно так же неизвестным лицом был уведен ИЖ. На этот раз мотоцикл найти не удалось. Возможно, между хищением этих машин и убийством Осеева нет никакой связи.

А главный вопрос, на который я должен сейчас найти ответ: таинственный ночной мотоциклист, кто он? Ход мысли тут должен быть четок и прост. Какие характерные особенности этого «запоздалого ездока» я могу установить? О нем ничего не известно, никто не знает, как он выглядел, в чем был одет, откуда выехал. Хорошо ли он ездил на мотоцикле?..

Стоп! Вот это я в состоянии определить. Дом сорок шесть по Ямщицкой, где дворник заметил мотоциклиста, стоит на окраине, там начинается Полунинский тракт. Замеряю расстояние до Выселок. Почти девять километров. Дворник видел незнакомца в полпервого, спустя двадцать минут после того, как было совершено преступление. Сащенко повстречался с ним через двенадцать минут. Часы Сащенко и дворника сверены, они показывают правильное время. Значит, гонщик мчался со скоростью около пятидесяти километров в час. Это ночью, по плохой дороге.

Наверняка такой стремительный бросок под силу лишь очень опытному мотоциклисту, настоящему асу.

Однако это предположение надо проверить. Следственный эксперимент — вот как будет называться мой следующий шаг.

Надо спешить... День стремительно несется над Колодином розовыми, подсвеченными закатом облаками. Маленькая милицейская комнатушка с грубыми деревянными столами и стульями уже в полумраке.

На Ямщицкой, у дома 46, я останавливаюсь, чтобы засечь время. Еще горит вечерняя заря, ставни не закрыты. Восходит луна, огромная, алая и такая близкая, что, кажется, рукой можно достать.

Ночь с восьмого на девятое августа была безлунной и облачной, и я обладаю преимуществом перед тем загадочным гонщиком. Зато я плохо знаю дорогу. Баш на баш.


Резко поворачиваю рукоятку газа и едва не вылетаю из седла. Рывок! Шестнадцать лошадей ревут в цилиндрах. Держитесь, амортизаторы!

Колеса упруго, по-кошачьи, прыгают через выбоины. Едва успеваю вертеть рулем, выбирая наиболее безопасный путь на изъезженном тракте. Выбоины, заполненные густой тенью, кажутся ужасающе глубокими.

Луч света мечется впереди меня, как неуверенный поводырь. Свистит ветер, тело коченеет от ночной, летящей в меня сырости. Когда мотоцикл, подпрыгнув, повисает на миг в воздухе, кажется, что я лечу над дорогой, словно ведьма на шабаш.

Врываюсь в лес, рассеченный трактом. Шумно! Бегает эхо. Корни деревьев бьют в шины. Сосновые стволы в свете фары кажутся алыми, раскаленными. Близость их обжигает лицо.

Хорошо, что мне приходилось дружить с мотоциклом. Руль послушен. Раз! Проскакиваю между двумя сосенками. Чувствую, как заднее колесо вертится, не находя опоры. Еще доля секунды — и оно рвануло дорогу, метнуло ее за спину.

Лужи бросаются под мотоцикл — склизкие, округлые, как черные медузы. Грязь брызжет в лицо.

Вот уже светятся Выселки. Фонарь у автобусной остановки — как вторая луна.

У столба с фонарем я торможу. Сразу на оба тормоза. «Ява» приседает, словно хочет поползти по земле.

Восемнадцать минут. А мне казалось, что я мчался как рекордсмен. Я проигрываю ему по меньшей мере минут пяток.

Попробуем еще раз. До Колодина я доезжаю за шестнадцать минут. Прогресс! И еще раз — в сторону Выселок. Мне удается, кажется, побить собственное достижение. Но у самых Выселок, на взгорке, подстерегает беда.

Вылетев на вершину крутого холмика, «Ява» угрожающе задирает переднее колесо, стартуя в небо. Сбрасываю газ, но уже поздно. Мотоцикл накрывает меня. Резкая боль обжигает ногу, но, оглушенный падением, я не сразу освобождаюсь от тяжести машины.

Поднимаюсь на ноги. Стою. Кости целы, но правую ногу жжет нетерпимо. Так и есть: приложился к раскаленному глушителю. Зажигаю фонарик... Штанина прожжена, кожа уже вздувается волдырем. Говорят, при ожогах помогает сода. Где ее найдешь?

Мотоцикл, на удивление, цел и невредим, фара горит, уткнувшись в траву. Жаль, что так получилось! Я бы выиграл еще минуту.

Ну ладно, не горюйте, лейтенант! Свою задачу вы выполнили. Вы знаете, что от Колодина до Выселок можно проехать за двенадцать минут. Но для этого необходимо быть гонщиком высокого класса.

Нет, не отпущу я так просто чемпиона по мотокроссу!

12
Помилуйко развивает бурную деятельность. Его хватка, начальственный тембр голоса и безапелляционность помогают в первые же дни сотворить чудо. Райисполком выдает в распоряжение майора единственную в городе «Волгу». На этой «Волге» я мотаюсь из конца в конец Колодина, привожу и отвожу людей — сначала Жаркова, потом белокурую девицу, которую я видел с чемпионом в ресторане, потом Сащенко, еще какую-то бородатую личность...

Ко второй половине дня я окончательно превращаюсь в «рыбку на посылках». Но иного я и не ожидал. Помилуйко любит работать в одиночку.

После обеда майор решает ознакомить меня и Комаровского с результатами следствия, которое он так прочно и без колебаний взял в свои руки.

— Садись, Чернов.

Помилуйко сыт и благодушен, у него вид человека, уверенного в том, что он делает правое дело. Наверно, рядом с ним я кажусь вислоухим щенком.

Помилуйко не спеша перебирает бумаги. Он явно доволен сегодняшней работой. Низенький, коренастый, энергичный, он любит говорить: «Я человек действия». Это действительно так. Он умеет быть бесстрашным и решительным, когда нужно. Я видел, как Помилуйко один на один, отстранив помощников, взял пьяного бандита, вооруженного пистолетом.

Но сложную следовательскую работу, требующую гибкости ума, разносторонних знаний, терпения, майору обычно стараются не поручать. Если бы не болезнь Эн Эс, вряд ли я видел бы Помилуйко в роли шефа.

— Мне пришлось тут кое-что привести к общему знаменателю. Почитай-ка, Чернов.

Это протокол допроса Жаркова. Пробегаю глазами строчки... «В ночь с 8 на 9 августа я находился у гражданки Любезновой М. Н.». Так вот зачем я ездил за этой белокурой «гражданкой»! «Однако в беседе с оперуполномоченным Черновым я вынужден был скрыть этот факт, так как следователь находится в дружеских отношениях с моей невестой Самариной Е. Д. и мое признание, как я считал, могло стать известным ей».

Ну и хват этот Жарков! «Жених»!

— И вот это почитай.

Протокол допроса гражданки Любезновой... «Жарков В. М. находился у меня в квартире с 23 часов 8 августа до четырех часов утра 9 августа, что может засвидетельствовать также А. И. Русых, присутствовавший у меня на вечеринке...» Русых — та самая бородатая личность, которую я возил на «Волге».

Я перевожу взгляд на Комаровского. Долговязый капитан сочувственно и несколько виновато улыбается:

— Да, показания безупречные. Алиби...

— Он как на духу все выложил мне, — гремит Помилуйко. — Я долго чикаться не стану. Тики-так! Ты не огорчайся, Чернов. Жизнь посложнее наших схем.

Он подмигивает и шутливо грозит толстым пальцем.

— Ох, Чернов, ты и молодец! Не успел приехать в Колодин, невесту чуть не отбил. Напугал ты мотоциклиста, напугал! Ох, уж эта мне молодежь! Мне все известно. А, Комаровский?

Начальник колодинской милиции улыбается в ответ. Это характерная улыбка капитана, который откликается на шутку майора. Субординационная улыбочка. А мне невесело что-то. Дал я маху с этим Жарковым! Что ж, остается лишь признаться майору, что следствие заходит в тупик?

— Видимо, Комолов направил тебя по неверному пути, Павел, — говорит майор сочувственным тоном. — Надо нам вернуться к Шабашникову. Это единственный путь.

Помилуйко не упускает возможности уколоть Николая Семеновича. Они давно не в ладах. Комолову уже приходилось возиться с делами, которые были возвращены на доследование по вине Помилуйко, и майор не может этого простить. На собраниях он обычно упрекает Эн Эс в либерализме и медлительности. Два человека, два характера, два стиля работы. Помилуйко — сторонник «волевых» методов. Вот почему, несмотря на то, что не кто иной, как он, доказал ошибочность моей версии, я не чувствую особого доверия к его выводу.

— Ну, это не твоя вина, Павел, — продолжает майор.

Он предоставляет мне возможность принять сторону сильного.

— В моей докладной указаны причины, по которым я продолжаю сомневаться в причастности Шабашникова к преступлению, — сухо отвечаю я.

Помилуйко становится серьезным.

— А твои ли это сомнения, Чернов?.. Ты еще очень молод, легко поддаешься влиянию. Ну посуди сам: ты логично замечаешь, что сапоги и нож могли быть похищены только одним из тех, кто посетил Шабашникова восьмого августа, непосредственно перед убийством Осеева. Так? Но ни Лях, ни Малевич, ни Анданов, ни Сащенко, судя по твоим же правильным заключениям, не могут быть замешаны в преступлении. Отпадает и последний, пятый, — Жарков. Что ты скажешь на этот счет?

Я молчу.

— А ведь улики, свидетельствующие против Шабашникова, достаточно серьезные для прокуратуры... и для суда, разве не так?

Он практик, Помилуйко, умеет «глядеть в корень». Он не любит усложнений, которые могут привести к «глухарю» — глухому, закончившемуся безрезультатно делу. Шабашников — это синица в руки, тогда как я со своими сомнениями предлагаю ловить журавля в небе.

Дело, за которое взялся Помилуйко, должно быть раскрыто в короткий срок. И баста! Вот что важно для майора. Он «человек действия».

Я смотрю на Комаровского. Он молчит.

— Все же я остаюсь при своем мнении, — говорю я. — Исчезновение дневника, следы горючего на бумагах — не вижу ответа на эти вопросы, если решу всерьез заподозрить Шабашникова. Я прошу вас дать мне возможность доработать версию согласно плану, намеченному Комоловым.

Очевидно, в моих словах заключена какая-то сила, которую чувствует и майор.

— Ну, хорошо, — поморщившись, соглашается он. — Попробуй. Только не напортачь. А я займусь пока этим Шабашниковым вплотную.

13
Вот теперь я могу выполнить указание врача и отлежаться в номере как следует, баюкая свою обожженную ногу...

Неужели я не способен самостоятельно вести следовательскую работу? Медный маятник больших настенных часов отмахивает секунды. Лежи, братец. Ты бестолочь. Ты не умеешь защитить правого и найти виновного. Старый Шабашников, волнуясь, ждет исхода дела, так близко затронувшего его, Эн Эс, борясь с болезнью, думает о тебе и надеется на твою волю, ум, настойчивость.

Скажи себе: «Шабашников виновен» — и все сразу станет легко и просто. Не можешь? Не веришь, значит.

Что бы ты ни делал, твоя судьба всегда скрещивается с чужими судьбами. И никуда не уйти от этой огромной ответственности.

Попробуй еще раз. Собери себя в кулак. Вот так. Еще раз восстанови в памяти трагическую ночь восьмого августа. Попытайся найти новые звенья.

В двенадцать десять он был у дома Осеева. Кто он? Не рецидивист, не профессионал — такие идут на «мокрое» лишь в случае крайней необходимости. А необходимости-то и не было. Он мог оглушить Осеева, связать. Но он хотел убить. Маньяк? Нет. Возможно, вовсе не деньги причина преступления. Если он решился с такой легкостью подбросить Шабашникову половину похищенной суммы... Однако половину взял. Жаден все-таки, как и всякий преступник.

Он сделал все, чтобы запутать след. Выкрал нож. Подсунул деньги. Что еще должен был сделать такой осмотрительный, хладнокровный человек? Обеспечить алиби, естественно. Дутое алиби — вот с чем я обязательно должен был столкнуться, проводя расследование.

Предположим, что это и есть тот самый загадочный любитель ночной езды. Он приехал издалека. Мотоцикл оставил на окраине. В двенадцать семь произошло убийство. Через пятнадцать минут он мог вернуться к мотоциклу. В полпервого он был на Ямщицкой, без восемнадцати час в Выселках. Куда он так спешил?

Вот карта. Можно построить график его движения. Скорость около пятидесяти километров в час. В час двадцать он должен был достичь Медведкова. Это небольшое тихое сельцо. Предположим, он миновал Медведково и помчался дальше. В час сорок он у Рубиной заимки. В два часа он достиг Полунина, конечного пункта на тракте. Далее лишь узкие таежные тропы.

Полунино, Полунино... Захудалая станция, приткнувшаяся к берегу озера Лихого. Три десятка домов. Между Полуниной и разъездом Лихим — тоненькая нить однопутки, проложенной по берегу озера.

Естественно, если человек спешит на железнодорожную станцию, его интересует поезд.

Внизу, на первом этаже гостиницы, висит расписание поездов. Ковыляю вниз, стараясь не ступать на больную ногу. «Ст. Полунино». Сюда в два пятнадцать прибывает тридцать второй пассажирский: стоянка десять минут.

Но ведь в тридцать втором в эту ночь ехал Анданов! Странное совпадение. Нелепое. И все-таки стоит подумать. Когда в твоих руках столько разрозненных фактов, малейшее их совмещение заслуживает пристального внимания.

Вернемся к Анданову. Зачем ему могло понадобиться встречаться в Полунине с этим гонщиком-лихачом? Восьмого августа почтмейстер навещает Шабашникова. Перед убийством. В тот же вечер срочно выезжает из Колодина. С больной женой. В отдельном купе. Что мне известно о его поведении в вагоне?

«В пол-третьего вышел из купе. Попросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил, для жены».

В пол-третьего — сразу же после того, как поезд вышел из Полунина. Говорят, сода помогает при ожогах. Первое, что пришло мне на ум, когда я полетел под раскаленный глушитель!

Значит, и он... Факты, только факты, не спеши! Прежде всего необходима строгая проверка.


Медсестра в районной поликлинике, полная, меланхоличная блондинка, перебирает карточки — вот-вот заснет.

— Анданов?.. Да, был на перевязке. У хирурга Малевича.

С Малевичем мы уже добрые друзья. Утром он бинтовал мою ногу, предварительно в пламенной речи изничтожив изобретателей, которые додумались до мотоцикла. «Раньше предпочитали лошадок. Это была тихая, мирная езда. Ничего, кроме пользы для здоровья. Укрепляло нервную систему. Сейчас у нас в Колодине каждый второй — мотоциклист. Это все мои пациенты. Настоящие или будущие».

Малевич очень экспансивный товарищ, с черными усиками и жестикуляцией, какую в наши дни можно увидеть только в старых немых фильмах.

— Товарищ лейтенант, вы снова ко мне? Беспокоит? Может, вы опять взобрались на это железное помело?

Я объясняю причину повторного визита.

— Анданов? Только что был у меня. Весь мир помешался на мотоциклах. Даже этот положительный, немолодой человек.

— У него тоже травма?

— Ожог. Такой же, как у вас, если не хуже. Но он смешной человек. Стыдится признаться. Наверно, думает, что я посмеюсь над его увлечением. «Кипятком обварил». Это он мне говорит. Как будто я никогда не видел ожогов.

— Доктор, вы не можете уточнить, когда Анданов впервые пришел к вам со своей травмой?

Белокурая медсестра приносит историю болезни. Малевич с трудом вчитывается в записи, сделанные его торопливой рукой.

— Сейчас, сейчас... Да, вот. Десятого августа, утром.

Десятого августа утром Анданов как раз возвратился в Колодин, после того как отвез жену. Как он умудрился получить ожог в купе мягкого вагона?


Помилуйко выслушивает меня, барабаня пальцами по столу.

— Стоп-стоп, братец! — говорит он строго-снисходительным голосом экзаменатора. — И, по-твоему, Анданов мог совершить такой бросок? Фантастическое предположение!

— Посмотрите расчет, товарищ майор!

Если бы я не прожил в Колодине семнадцати лет, то, пожалуй, не сумел бы сделать этого расчета. Вот они, цифры, на листке. В десять тридцать поезд вышел из Коробьяникова. В одиннадцать он остановился в Лихом, а затем медленно пополз по однопутке берегом озера, через тоннели и мосты. Он как бы описывал полукруг с центром в Колодине, и на этом могла быть основана затея преступника.

Лихое — Колодин, вот малый радиус полукруга, Колодин — Полунино большой радиус. В одиннадцать часов преступник мог незаметно покинуть вагон и пересесть на мотоцикл. Тридцать пять километров отделяли его от Колодина. Та самая таежная тропка, по которой ехала в Лихое Ленка. К двенадцати преступник уже на окраине Колодина, в нескольких минутах ходьбы от дома Осеева. В двенадцать ноль семь происходит убийство. А затем — стремительный бросок в Полунине на перехват поезда.

— Ну, а где же он взял мотоцикл? — спрашивает Помилуйко, продолжая барабанить пальцами.

— Он мог использовать только чужую машину. Украденную. Запрятать ее недалеко от станции. Любопытно, что перед убийством в Колодине были уведены два мотоцикла. Один из них, первый, найден близ Черемшанки, то есть по дороге из Колодина в Лихое. Он был неисправен. До этого в Колодине никто не воровал мотоциклов.

— Ну, а приехав в Полунино, он втащил мотоцикл в вагон?

Я пожимаю плечами. У Помилуйко веселеют глаза.

— Теоретик ты, Паша. Я тоже в твои годы был теоретиком. У меня возникали миллионы версий, и я не знал, какую избрать.

— Но бывают случаи, когда...

— Скажи, можно проехать эти тридцать пять километров по таежной тропе за пятьдесят минут?

— Не знаю.

Мне следовало бы сказать: «Сомневаюсь». Ленка проскочила эту тропку за полтора часа. А она ездила классно.

— Допустим, что возможно. Но значит Анданов великолепный мотоциклист, да? У тебя есть сведения об этом?

Я молчу. У меня есть сведения, что Анданов за годы жизни в Колодине ни разу не садился за руль мотоцикла.

— Еще один вопрос. У тебя этот Анданов просто демон какой-то. Разрабатывает такой тончайший план, идет на огромный риск... Ради чего? Он вполне обеспеченный человек, тихий, скромный. И вдруг из-за каких-то нескольких сот рублей! Взгляни на свою версию с точки зрения реальной жизни.

— Может быть, дело не в деньгах? Дневник...

При моей версии ограбление как причина убийства отпадает само собой. Может, сведение каких-то давних счетов? Но пути Анданова и Осеева как будто не пересекались. Однако кто знает. Я вспоминаю комнату Анданова, фотографии в семейных рамках. Я еще подумал — бывают люди, которых нельзя представить детьми. Они пришли в этот мир без молодости, бел прошлого. Или, может быть, боясь прошлого? Опять теории, лейтенант. Но почему все-таки у Анданова не сохранилось никаких старых фотографий?

— Это скорее материал для романа, Павел.

Да, Помилуйко не любит «теоретиков». Он практик, он не отрывается от земли. Дело, за которое он взялся, должно быть закрыто. Я же предлагаю длинный и сомнительный путь.

— А я хотел показать тебе любопытную штуку, Чернов.

Помилуйко достает из ящика стола старую, сделанную из медной гильзы зажигалку.

— Зажги эту «адскую машину».

Я чиркаю колесиком. Фитиль чадит и, наконец, вспыхивает. Я стряхиваю бензин с пальцев. «Адская машина» течет.

— В связи с делом о «хищении ножа» я еще раз осмотрел дом Шабашникова, — говорит Помилуйко. — Сам понимаешь, я должен был ознакомиться с «местом происшествия» и с этим типом. Жаль, что вы не обратили внимания на зажигалку. Ты говорил об анализе пятен, оставленных преступником. Бензин с небольшой примесью масла, да? Так вот, Шабашников заправляет свою зажигалку из бутыли, которую он взял у своего соседа, Зуренкова. А в бутыли — горючее для мопеда, понял? У Зуренкова имеется мопед. В бензине уже разбавлено немного масла.

Помилуйко подбрасывает на ладони зажигалку.

— Вот и разгадка... Я так понимаю: Шабашников не хотел включать свет в доме и воспользовался этой старой, текучей зажигалкой. Горючее попало на перчатки. А, братец?

Кажется, майор не на шутку взялся за Шабашникова. Тут уж его не собьешь. Он прав: на зажигалку стоило обратить внимание.

— Все-таки я попробую найти более веские доказательства для своей версии, — говорю я, глядя в пол.

— Упрям, упрям, — благодушно ворчит Помилуйко.

Останавливать меня он не хочет. Но и помощи от него я теперь не добьюсь, это ясно.

«Что, если Николай Семенович, и я, и Комаровский, который верит в честность Шабашникова, ошибаемся? — думаю я, выходя от майора. — Нет, не может быть! Я должен довести свою работу до конца!..»

14
Ожог, который Анданов пытался выдать за ушиб, пока еще не улика. Это скорее толчок для прозрения.

Должны найтись иные доказательства. Моя теория — это соляной раствор, густо насыщенный предположениями и умозрительными расчетами. Нужна хотя бы тонюсенькая ниточка, чтобы раствор начал кристаллизоваться, затвердел. Нужны реальные детали, которые сами собой, без всякого принуждения, укладывались в версию.

Нет преступника, который не оставляет уличающих его следов. Это аксиома, хорошо известная каждому новичку.

Прежде всего — мотоцикл. Куда он делся, где был укрыт? В карман его не спрячешь... Надо снова отправляться в Лихое, по той злополучной тропе. Только один человек сможет помочь мне в тайге. Кеша Турханов, лесной житель.

Утром следующего дня мне звонит Комаровский: «Кеша будет ждать в Лихом, у станции. Договорились с ним. Я просил его разузнать, где охотничал последние дни Анданов».

С опаской сажусь на «Яву». Правая нога словно в лубке, пошевелить трудно. Никакие мази доктора Малевича не спасают от боли. А мне еще предстоит доказать, что от Лихого до Колодина можно проскочить за пятьдесят минут.

Небо хмурится, вершинки сопок то и дело исчезают в облаках. Опять пахнет дождем. Еду не спеша, изучая тропу, повороты и неожиданные спуски в глубокие распадки. Надо полагать, преступник не один день присматривался к этой дороге, прежде чем решился привести в исполнение свой план.

В ту ночь, когда мы с Ленкой возвращались из Лихого, дорога показалась мне легче и безопаснее. Видимо, не обращал внимания... Иногда тропа натыкается на каменные осыпи, и руль дергается, словно хочет вырваться из рук. Скальные обломки по сторонам, как надолбы. Гонка будет с препятствиями. А он, этот ночной ездок, не боялся. Он шел на большой риск. Во имя чего?

Дорога начинает падать. Внизу холодно светится Черемшанка. Тропа уходит прямо в воду. Камни, разводья пены, белые бурунчики, а на том берегу — крутой и скользкий подъем. Машину надо втаскивать на руках по круглым валунам.

Как это Ленка отважилась? Да, мостик! Она говорила о мостике, выстроенном «доброй душой».

Мостик белеет наверху, там, где сближаются отвесные берега. Четыре тесаные жерди, сбитые скобами. Настил достаточно широкий, чтобы провести мотоцикл. Свежая щепа разбросана на траве. Пахнет смолистой лиственницей.

Новенький мостик. Надо же — появился как раз перед восьмым августа. Еще одно совпадение. Кому мог понадобиться этот мост?

...Кеша Турханов ждет меня на тропе, в километре от станции. Сидит, сгорбившись, на поваленном дереве, трубочка словно приросла к губам. Эдакий лесовичок, хранитель таежной тишины.

Подает ладошку дощечкой.

— Начальник просил прийти.

Сидим, курим. Кешу лучше не беспокоить вопросами, он сам знает охотничий этикет. Когда спрашивать, когда отвечать.

— Анданов-то ходил в этих краях, — говорит Кеша. — На Бычковом зимовье отдыхал, что ли.

Бычкова зимовьюшка — это старый сруб на Черемшанке, недалеко от нового мостика. Охотники давно не посещают зимовьюшку. Зверье ушло от Колодина, от шумных мест.

— Что же он промышлял?

— Откуда знать? Мастерил, знать, мостик.

— Почему именно он мастерил, Кеша?

— Откуда знать?.. Стружка с одежды насыпалась. А зимовьюшка чистая была, сам подметал.

— А точно Анданов?

Турханов хмыкает, выбивает трубочку на жесткую бугристую ладонь. Держит горячую золу, как в пепельнице.

— Видел табачок? Из кореньев. Злой. Это я такой курю. Анданов медовый табак курит, духовитый. Только он из охотников.

В тайге для Кеши все ясно и просто. Городской житель собственный дом знает хуже, чем Кеша тайгу.

— Слушай, Кеша... Вот у меня мотоцикл. Надо его запрятать возле станции. Куда бы ты запрятал?

— Зачем прятать? Оставь на станции, никто не возьмет.

— Нельзя, чтобы кто-нибудь видел, понимаешь?

Кеша косит на меня прищуренным темным глазом.

— Подумать надо.

Он поднимается с бревна, сутулый, пригнутый к земле, по все еще сильный, крепкий. Он из той породы потомственных таежников, которые не знают, что такое райсобес, больница.

— Надо бы Савкину яму посмотреть, следователь.

Он идет медвежьей походкой напрямик через завалы кедрача. Когда-то здесь прошел шелкопряд и оставил за собой черный, мертвый лес.

Савкина яма — неглубокий, густо заросший кустами котлованчик.

— Отсюда песок брали, когда строили дорогу, — бормочет Кеша и, кряхтя, лезет по откосу вниз. — Ты не ходи, не мешай.

Он копошится в яме, осторожно разгребая валежник. Дождь наверняка смыл следы.

Я касаюсь тонкой, едва ощутимой нити разгадки, которая возникла из мгновенного предположения. Но кристаллы уже начали выпадать. Раствор твердеет. Мостик, выстроенный Андановым. Его интерес, проявленный к этим скучным для охотника местам. Изучал дорогу, рассчитывал?

Такие совпадения не могут быть случайными. Теперь не я ищу факты, а они находят меня. Вероятно, я на верном пути.

— Погляди-ка, следователь, — зовет Кеша из кустарника.

Густо набросанный на дно ямы лапник прикрыл землю от дождя. Явственно вижу на песке отпечаток протектора.

Неподалеку от рубчатого узора мы находим темное пятно. Здесь масло натекло из карбюратора. Очевидно, мотоцикл лежал на боку. Бензин испарился, а масло осталось.

Кроме куска промасленной тряпки, больше ничего не удается обнаружить. Дождь поработал как следует.

— Съездишь со мной в Полунино, Кеша?

— Опять мотоцикл искать?

— Да. Но там его насовсем запрятали. Чтобы никто и никогда не нашел, понимаешь?

— У, следователь, — поразмыслив, протяжно тянет Кеша. — Это совсем легко сделать. В озеро, однако, бросить нужно. В Лихое. Шаман-скалу знаешь? Могила, однако. Никто не найдет.


С Шаман-скалы станция Полунино как на ладони. Поблескивают стальные ниточки рельсов. Облако пара застыло над паровозом. Внизу тусклое зеркало озера. Рябь кажется неподвижной.

От Полунинского тракта к Шаман-скале ведет узкая тропинка. Сюда, случается, забредают шальные туристы. Озеро у нас диковинное. Воды из него вытекает больше, чем вносят реки. А вот не скудеет. И глубины удивительные. Полно провалов, расщелин — метров на двести глубины.

У Шаман-скалы как раз такой провал, подводное ущелье. Если он догадался сбросить отсюда мотоцикл, нам никогда не найти машину.

Анданов. Неужели в этом тихом, корректном почтмейстере таится такой зловещий ум? Не верится!

— Что тут смотреть? — говорит Кеша. — Пойдем, следователь.

Скала почти отвесно уходит в воду. Гладкая, вылизанная дождями. Только небольшой карнизик метрах в шести подо мной — единственное препятствие на пути в бездну.

— Веревка есть, Кеша?

Кеша-таежник — запасливый человек. Мы связываем два небольших обрывка. Мне удается закрепить конец за камень. Только нога не подвела бы. Авось! Хорошее русское слово «авось»!

Спускаюсь, упираясь здоровой ногой в скалу. Карнизик оказывается пологим, стоять на нем трудно.

Из расщелин в каменной стенке несет вековым холодом. Осторожно продвигаюсь по карнизу. В одном месте камень хранит след соприкосновения с металлом. Светлый свежий шрам. Осколки стекла, разбросанные на карнизе, кажутся вкраплениями драгоценного минерала.

Держась одной рукой за веревку, подбираю осколки. Ребристое толстое стекло от фары. Еще одно совпадение.

— Живой, следователь? — спрашивает сверху Кеша.

Живой... Вот выберусь и окончательно отвечу на вопрос. Отдышусь сначала. Надо поберечь силы. Что будут стоить эти открытия, если я не смогу доказать, что он мог проскочить из Лихого в Колодин за пятьдесят минут?


В номер Помилуйко я врываюсь, едва щелкает язычок замка. У майора изумленное лицо.

— На кого ты похож, Чернов?

Наверно, у меня не слишком респектабельный вид.

— Я только что из Лихого... Пятьдесят пять минут... Это возможно.

— Выпей воды.

Помилуйко в полосатой пижаме, пухлый со сна, недовольный.

— Ты энергичен, Паша. Комолов знает, кого брать в помощники. А у меня тоже новость, — говорит Помилуйко и тяжелой ладонью дружески хлопает меня по плечу. — Шабашников раскололся.

Хорошо, что подо мной оказывается стул.

— Ну что ты, Паша? Сознался Шабашников, да. Подписал. Вот выясним кое-какие детали вместе с прокуратурой.

— Как же с Андановым, — бормочу я. — Ведь он...

Я рассказываю о результатах поездки. Помилуйко терпеливо выслушивает, хмурится.

— Да, забавные совпадения. Но где хоть одна явная улика? Мостик построил? Хорошо, построил. И ногу обжег... утюгом, предположим. Ты доказываешь, что он мог совершить преступление. Думаешь, этого достаточно, чтобы прокуратура вынесла обвинительное заключение?

— Но разве мы работаем только для прокуратуры? Истина, человек...

— Человек, человек... И это когда Шабашников уже в наших руках. Ты хочешь запутать дело? Завести его в тупик?

Вот чего он боится. Майор любит ясность. Шабашников признался... Но почему, черт побери?

— В общем хватит анархии. — Помилуйко рубит ладонью воздух. — Действуй теперь только в соответствии с моими указаниями, ясно?

Остается еще один человек, с которым я еще не встречался и который может рассказать многое. Жена Анданова.


Я снова на приеме у хирурга Малевича. Бинт пропитался кровью, отвердел, как гипс.

— Вы не бережете ногу, лейтенант... Так больно? Ножницы, сестра... Берите пример с Анданова. У него такое же термическое поражение, а молодцом. И немедленно — в постель.

— Мне нельзя сейчас лежать, доктор.

— Вам знакомо слово — «сепсис»? Дождетесь.

Звякают инструменты. Я дергаюсь, как лягушка на школьном опыте.

— Не будете беречься — уложу в больницу. Право!

Удивительные у него руки. Сильные и нежные. Я всегда чувствовал особую симпатию к хирургам. Мне кажется, их работа сродни нашей. Такое же непосредственное проникновение в человеческие жизни. Каждый твой шаг, каждое движение связано с чьей-то судьбой. Ночные вызовы, вечное беспокойство. Гигантская мера ответственности. Смысл нашей профессии, в сущности, тоже заключается в том, чтобы обнаружить вредную ткань и отделить ее от здоровой, очистить среду. Они, как и мы, не имеют права ошибиться.

— Скажите, доктор... Жена Анданова лечилась в вашей поликлинике? А где она сейчас на излечении?

Если он знает адрес, я постараюсь выехать сегодня же. Это последняя возможность.

— Да, она лечилась у нас. Вам я могу сказать: она была безнадежна.

— Была?..

— Да. Неоперабельная опухоль. Анданов знал и все-таки повез. Надеялся на чудо, видимо.

Малевич плещется над умывальником. Есть в его фигуре что-то скорбное, как у человека, несущего на себе тяжесть чужих бед.

— Ах, вы не знаете? Я думал, слухи распространяются в Колодине молниеносно. Анданов уже вылетел, его вызвали телеграммой. Летальный исход. Он был готов к этому...

Сестра помогает мне спуститься по лестнице, придерживая за локоть. Только бы добраться до гостиницы! Там уж отлежусь. Больше мне ничего не остается

15
— Пашка, как ты себя чувствуешь?

Это Ленка.

— Я осмотрела мотоцикл и подумала: как же должен выглядеть ты сам?

— Нормально. Пластырь на физиономии, костыль в руках. Шишкинских медведей разглядываю. Симпатичные мишки.

— Тебе плохо, Паш?

— Провидец Самарина.

— Я знаю. Я всегда знаю про тебя. Изучила... Знаешь что? Приезжай к нам. Послушаем музыку.

— Рихтер в Колодине. Запись по трансляции.

— «Итальянское каприччио», ладно? Или двадцатый Моцарта.

С «Итальянского каприччио» для меня и началась музыка. Для меня и для Ленки. Мы купили пластинку случайно. Нам понравилось звонкое название — каприччио. Принесли пластинку домой, послушали. А потом скупили все пластинки Чайковского. Мы ведь были глубокими провинциалами, нам приходилось открывать для себя то, что жители больших городов впитывают вместе с воздухом.

— Я за тобой заеду. На многострадальной «Яве».

В Ленкиной комнате горит неяркая настольная лампа. А занавески на окне те самые, знакомые мне детства. Вот чего мне не хватало эти дни — уюта, спокойствия, чувства дома.

Щелкает проигрыватель, игла начинает долгий путь по черному диску. Ленка садится рядом, я вижу только ее руки.

Я люблю музыку, но, признаться, плохо понимаю ее. Я слушаю музыку и думаю о чем-то своем, она становится моими мыслями, проходит куда-то глубоко внутрь и растворяется во мне.

Игла извлекает из немого диска мелодию. Это детство. Безмятежное, тихое, как падающий лист. Говор Черемшанки, шелест тайги. Остров на Катице, огонь костра, первые беспокойные и сладкие мысли о любви...

И тарантелла. Вихрь. Любовь, юность. Страстные, зовущие звуки. Все тише, глуше... И снова черная поступь смерти. Печаль, плач, сожаление о чем-то утраченном навсегда. Как предчувствие осени после весенней вспышки.

Расслабляющая горечь проникает в сердце. Все светлые впечатления детства придавлены тяжелыми шагами судьбы. Что же дальше — покорность, ожидание? Каждый раз, прислушиваясь к удаляющимся шагам смерти, я замираю в ожидании.

Вот оно — словно нарастающий бег конницы. Мелодия вклинивается в траурный марш, одолевает его. Мотив, который олицетворяет для меня детство, превращается в торжественный гимн. Молодость вечна, если в тебе живет способность к горению, подвигу. Все быстрее скачут всадники...

Так всегда действует музыка. Все тяжелое, осевшее, как накипь, слетает с души. Я и он. Мы противостоим друг другу в немой и тяжелой схватке. Он расчетливее, хитрее меня.

Он знает, что, совершив такое продуманное, изощренное злодейство, не оставил следов, которые могли восстановить против него закон. Закон придуман гуманными и справедливыми людьми, которые хотели исключить малейшую возможность ошибки. Это тот редкий случай, когда ты знаешь, кто преступник, и не можешь ничего поделать. Он все предусмотрел.

Но мы еще поспорим. Я не выпущу его. У военных есть такое выражение «вызвать огонь на себя». Я попробую...

— Ну вот, у тебя лицо посветлело, — говорит Ленка. — Я же знала, что тебе нужно.

В темном окне я вижу целое созвездие. Там поселок строителей. Сотни семей за тонкими стеклами — как сотни миров.

Одно окно не зажжется в моем городе. В доме Осеева. Убийца еще ходит по городу. А стекла — ненадежная защита. Пока убийца на свободе, смерть всегда может ступить на порог дома. Может войти и в эту комнату.

— Ленка, я пойду.

— Следователь, вы исчезаете и появляетесь так внезапно.

— Ты все смеешься?

— Нет! — Она серьезно смотрит на меня. — Нет, не смеюсь. Но мне не хочется, чтобы ты уходил так внезапно.

Мы молчим. Между нами пролегло несколько лет. И Жарков. И многое другое. Нам трудно теперь отыскать дорогу друг к другу. Но, мне кажется, она существует, эта дорога...


— Почему признался Шабашников? Это же не он.

Комаровский упрямо смотрит в стол. На жилистой, тонкой шее дергается кадык.

— Не знаю... Он в таком состоянии, когда все безразлично. Майор очень ярко нарисовал перед ним, как произошло убийство. Вчера Шабашников спросил у меня: «Может, это и в самом деле я? В беспамятстве. В городе меня давно уже осудили». Ему все равно.

— А вам?

— Что же мне, хватать его за грудки и кричать: «Не ты!»? — говорит капитан. — У одного майора одна точка зрения, у другого — другая.

— Но у вас свое мнение!

— Вам двадцать четыре года, Павел Иванович, — устало говорит Комаровский. — Вам все легко. Не могу же я идти против начальства.

Да, мне двадцать четыре. Я не был старшиной, мне все давалось легко. Я шел по расчищенной дорожке. Можно и дальше идти не спотыкаясь. Пристроиться к кому-нибудь «в хвост», как это делают шоферы в тумане. Пусть он, другой, принимает решения. Помилуйко, например.

— Боюсь, что это как раз то дело, когдав конце концов не находят виновного, — говорит капитан.

Во мне волной поднимается злость. Неужели он сумел перехитрить всех? Помилуйко не в силах отказаться от приманки. Я черпаю воду решетом. Комаровский ждет.

— И все-таки мы найдем, — говорю я Комаровскому. — И вы мне поможете. Договорились?

Комаровский после минутного раздумья протягивает руку. Ладонь его костлява и суха.

— Куда вы сейчас? — спрашивает он.

— К Кеше Турханову. Нужно, чтобы он дал знать, как только Анданов появится в тайге.

16
Окна зимовья светятся тусклым желтым светом в таежных сумерках. Над деревьями еще догорает день. Я стараюсь ступать осторожно: не подвела бы больная нога.

Кроме нас двоих, в Лиственничной пади нет никого...

Помощник Комаровского принес утром записку. Корявым почерком Кеша вывел: «Анданов ружьишко брал, подался в Лиственничную падь».

И вот теперь нас двое в тайге, в тридцати километрах от Колодина. Я знал, что Анданов выедет в тайгу Полунинским трактом. В психологии преступников всех мастей есть общие законы. Даже если деньги не были причиной убийства, преступник не станет отказываться от «добычи». Половину суммы Анданову пришлось подбросить, чтобы навести следствие на ложный путь. Остальные деньги он припрятал.

Где? Он мог сделать это только близ тракта, когда мчался в Полунино к поезду. Брать деньги с собой было бы слишком рискованно.

Нас двое в безлюдной тайге. Это как раз то, что мне нужно. Именно сейчас я должен дать понять Анданову, что мне многое известно о ночном убийстве. Для Анданова на карту было поставлено все. И если он решит, что его тайна раскрыта, то, не задумываясь, пойдет и на второе убийство, чтобы скрыться в бескрайней тайге.

Он не выдержит и этим выдаст себя. Тут я и должен его взять. Тогда он признается. Нервы сдадут. Он убил человека, он живет с тайным страхом в душе.

Вот только не оплошать бы...

Стволы лиственниц, еще недавно отливавшие медью, слились в одну темную, неразличимую массу.

Я подхожу к окну зимовья. Анданов склонил над столом крупную лысеющую голову. Рядом с патронами, солдатиками стоящими на столе, пачка денег. Он листает кредитки. Я немного опоздал. Мне бы встретить его близ тракта, у тайничка, взять с поличным!

Анданов резко поднимает голову. Заметил. Я рывком распахиваю дверь. Сердце бьется неровными толчками. Не дрейфь, лейтенант!

— Какая встреча, — говорит Анданов и усмехается. — Гостем будете.

Я сажусь на лавчонку. В зимовье жарко, трещит огонь в железной печурке. Пахнет медовым «Золотым руном».

Он совсем не похож на того Анданова, с которым я встречался в городе. Там он был смиренным и педантичным почтарем. Тайга распрямила его. Глаза блестят угрюмым блеском, рубаха, обтягивающая плечи, подчеркивает их ширину и мощь. Впервые мне в голову приходит мысль, что орешек может прийтись не по зубам.

— Тоже решили поохотиться? — спрашивает он.

— Вроде того.

Сильными, гибкими пальцами он крутит бумажные гильзы.

— Слышал, вы закончили дело. Не будете волновать нас допросами? Надо сказать, вы очень вежливый следователь.

Похоже, он посмеивается надо мной. Уверен в себе. Знает, что у нас на руках ничего нет. Но пальцы все-таки выдают волнение.

— Почему же с одностволочкой?

— Несолидное ружьишко, это верно, — отвечаю я.

«Кто ты? — думаю я. — Ты мастерски владеешь ножом и ездишь на мотоцикле, как гонщик. Как шахматист, ты умеешь видеть на много ходов вперед и способен водить за нос следователей. Где, когда ты столкнулся с Осеевым? Как возникла вражда, вызвавшая такой страшный исход?»

Мы сидим в тесной зимовьюшке, как добрые друзья.

— Знаете, Анданов, я впервые столкнулся с путаным делом.

— Что ж путаного?

— Сначала было путаное. Теперь нет.

Главное — не оступиться ни в одном слове.

— Путевой обходчик помог.

— Обходчик?

— Он стоял у другого вагона и все видел.

— Не совсем понимаю вас.

Лицо у него по-прежнему непроницаемое. Длинное темное лицо, как маска.

— И еще Савкина яма, где лежал ИЖ. Сохранились кое-какие следы.

— Вы что-то интересное рассказываете...

— Да, конечно. В общем мотоциклетный бросок из Лихого в Полунино через Колодин не удался. Не обошлось без свидетелей.

— Анданов наклоняется к печурке и помешивает палкой уголья. Так вот что жарко горело в ней, когда я вошел. Он успел избавиться от денег.

— Пойти дровец подбросить, — говорит Анданов.

Он вынужден сгибаться, чтобы не подпирать головой бревенчатый потолок. Вышел на разведку осмотреться — не привел ли я кого-нибудь? Анданов возвращается успокоенный.

— Здорово все-таки, что мы встретились.

Он разглядывает меня с высоты своего роста. Круглый шар бицепса перекатывается под кожей. Гантелями небось занимается, бережет силенку.

— Однако я в засадку пойду на солонцы. Вы со мной или как?

Мы выходим в темноту. Ружье висит у него на плече. Я стараюсь держаться поближе к Анданову, чтобы он не успел вскинуть свою «тулку».

— Это далеко? — спрашиваю я. — Мне бы хотелось проводить вас обратно в Колодин.

Он молчит, что-то там кумекает. Я иду следом почти вплотную. Темнота густая и вязкая.

Говор реки становится все громче.

Чуть приметен с откоса свинцовый блеск воды. На его месте я бы дальше не пошел. Чувствую, как напрягаются мышцы и тело сжимается в комок.


И все-таки Анданов застает меня врасплох. Он неожиданно останавливается, я натыкаюсь на него в темноте и тут же от мощного броска через спину лечу вниз, в Черемшанку.

Шлепаюсь на мокрые камни. Нога! Пытаюсь встать и вскрикиваю от боли. Тут же сверху бьет огненный раскаленный воздух. Мимо!

Затаив дыхание приникаю к камням, втискиваюсь в воду. Мое ружье отлетело в сторону. Осторожно пытаюсь достать пистолет.

Анданов прыгает, наваливается на меня. Мое преимущество в ударе кулака. Но я не могу замахнуться, я прижат к камням.

Пытаюсь высвободиться. Он цепок и ловок. Нащупывает горло. Я борюсь, не думая уже о боксе. Только одно — жажда жить! Инстинкт самосохранения. Он клокочет в нас обоих.

Бью головой, он скатывается. Мы барахтаемся среди камней. Мне удается привстать. Наконец-то я могу вложить в удар всю силу!

Он отклоняется и перехватывает руку. Попадаюсь на прием. В плече раздается хруст, боль пронизывает тело. Я тыкаюсь головой в холодную воду.

Вскакиваю. Прикосновение горной реки привело меня в чувство. Правая рука висит, как парализованная. Анданов разжал пальцы, но он рядом, хрипло дышит. Противник уже утомлен борьбой; он немолод, и в этом мое преимущество.

Мы стоим в темноте друг перед другом. Эту секундную передышку надо использовать. Бью левой, свингом. Кажется, не промахнулся. Он не ожидал этого. Голова глухо стукается о камень.

Теперь я могу достать пистолет. Нащупываю предохранитель и несколько раз стреляю в воздух.

Осмелев, я зажимаю пистолет под мышкой и зажигаю фонарик. Анданов лежит между двумя обточенными водой валунами.

Анданов, камни, торчащий из воды приклад, все это пляшет, кружится в свете фонарика. Я опускаюсь в воду. Только бы продержаться немного!

17
— Мальчишка! — говорит Помилуйко. — Романов начитался!

Ветер колышет тюлевые занавески, шишкинские медведи гуляют по туманному лесу. Прохладно, чисто и попахивает больницей. Руку мне вправили колодинские эскулапы, а нога придавлена к постели тяжелой гипсовой повязкой. Трогательная картинка.

— Разве так поступают? — повторяет Помилуйко. — Еще не кончено следствие, а ты бах-тарарах. Хорошо, что опергруппа не дала ему уйти. А если б он тюкнул тебя? Анархист... Кеша Турханов нас здорово выручил, ему спасибо.

Кеша не внял-таки моей просьбе, отправился следом в Лиственничную падь. В то время как мы с Андановым вели беседу в зимовье, старый таежник бродил вокруг. Когда я потерял сознание и Анданов бежал, Кеша тут же помчался за оперативной группой и повел ее по следу. Конечно, это Комаровский попросил Кешу не оставлять меня. Скромный колодинский капитан...

— А вообще-то я тоже допустил промах. Должен сознаться.

Помилуйко, остывая, расхаживает по номеру. Он не выглядит огорченным тем, что я своим поступком изменил весь план следствия, так «тщательно» продуманный майором. Помилуйко ничем не вышибешь из седла — он «человек действия».

— Но в целом бригада задачу выполнила, несмотря на отдельные ошибки, — говорит Помилуйко и режет ладошкой воздух. — А знаешь ли ты, Павел, кого мы взяли?

— Да уж не простого...

— Не простого! Это слабо сказано.

Он извлекает из пухлой папки стопку листов. Копии протоколов.

— Познакомься. Передаю дело в высокие инстанции.

И Помилуйко показывает большим пальцем в потолок.

— Сознался как на духу. А что ему оставалось?

Не отрываюсь от протоколов, пока не дочитываю до конца. Не сразу удается переварить прочитанное, чтобы представить картину преступления, совершенного человеком, которого в Колодине знали под фамилией Анданова.


Я вижу его в полутемном купе мягкого вагона. Сухощавый, настороженный, с головой, вдвинутой в плечи, он весь в ожидании... Колеса постукивают на стыках. Скоро разъезд Лихое. Их сосед только что покинул купе, напуганный стонами больной женщины.

Они остались вдвоем с женой. Все идет в соответствии с тщательно продуманным планом. Анданов растворяет в стакане чаю четыре таблетки нембутала. Пожалуй, достаточно...

Жена отпивает глоток: «Горчит». — «Пей, тебе станет легче». Беспомощная, привыкшая подчиняться беспрекословно, она покорно выпивает стакан. Через десять минут крепко спит.

Анданов прислушивается к ее дыханию. Он боится, что нембутал не окажет воздействия, жена проснется, начнет звать проводников... С затаенной радостью он думает о том, что дни жены сочтены: болезнь уже сотворила разрушительную работу, а этот переезд нанесет еще один удар. Врачи предупреждали: больная нетранспортабельна. Но кто может упрекнуть «любящего мужа» в том, что он не внял предупреждению, надеясь на чудо в областной клинике?

Жена... Единственный близкий и преданный ему человек. Но сейчас он боится ее. Она может, не желая того, в чем-то выдать его, дать следствию пищу для подозрений.

Анданов выскальзывает в коридор: никого! В тамбуре, открыв дверь заранее припасенным ключом, он соскакивает с подножки на неосвещенную сторону платформы. Никто не заметил его в Лихом.

Анданов надевает перчатки. Нож Шабашникова, старые сапоги, завернутые в чистую бумагу, лежат за пазухой. Теперь — к Савкиной яме, где ждет его спрятанный под ветвями ИЖ.

Через час, в полночь, он постучится в дверь Осеева. Перчатки его будут пропитаны горючим, но он не обратит на это внимания.

— Телеграмма из Иркутска, — скажет Анданов. — От дочери.

Он знает, что инженер с нетерпением ждет приезда дочери. Но в руке у мотоциклиста не телеграмма — нож. Остро отточенный клинок со странным рисунком у рукоятки — лев и пальмы.

Это третья и последняя встреча Осеева и Анданова. Первая состоялась двадцать лет назад. Рука убийцы через годы дотянулась до партизана, сумевшего избегнуть смерти в сорок третьем.

А как это началось?

В июне сорок первого года под Львовом шел жаркий бой. Железнодорожники — одна винтовка на троих — штурмовали гору Подзамче, захваченную немецкими автоматчиками-парашютистами.

Он решил перейти линию фронта. Он уже припас, притаил под шинелью пропуск — листовку, на которой был изображен вонзившийся в землю трехгранный штык.

Не трусость, не вспышка панической слабости руководили предателем. Он сознательно решил переметнуться к тому, кто казался более сильным.

Увидев офицера в эсэсовской форме, Анданов взметнул руку в фашистском приветствии.

— Прошу не считать меня военнопленным, — выпалил он старательно заученную немецкую фразу. — Цель моей жизни — служение фюреру.

О, это был великолепно разыгранный спектакль!

Фашисты формировали диверсионные группы, и Анданов вступил в одну из таких групп. Риск был велик, но велика была и выгода, а он решил вести крупную игру. Его обучали искусству рукопашной схватки, меткой стрельбе, всем хитростям, необходимым для диверсанта.

Сильный, жестокий, решительный, он быстро пошел «в гору», служил усердно, надеясь на послевоенную щедрость хозяев.

В конце сорок второго года он — командир специального полицейского отряда в Белоруссии. Карательные акции. Сожженные хутора.

Свидетелей своих «подвигов» он старался не оставлять. Очевидно, появились кое-какие сомнения относительно неизбежного торжества оккупантов.

В сорок третьем судьба свела Анданова с Осеевым, радистом небольшого партизанского отряда. Осеев был в числе четверых оставшихся в живых партизан, захваченных в хуторе. Сам хутор со всем населением был сожжен. Осеева и его товарищей ждала виселица. По дороге в город радист бежал. Он прыгнул с обрыва в реку и, раненный, сумел уйти. Это был один из немногих свидетелей, видевших собственными глазами зверства, чинимые фашистским прихвостнем. Трое суток каратели прочесывали лес, надеясь выловить радиста...

Командир полицаев, как только немцы покатились под ударами Красной Армии, не стал тратить время, тщетно упрашивая своих хозяев прихватить его с собой. Он «раздобыл» необходимые документы и бежал из Белоруссии на Украину, где растворился в толпе беженцев, возвращавшихся в родные края.

Так, собственно, и появился на свет человек по фамилии Анданов.

Он забился в отдаленный сибирский город, женился, поступил работать на почту. Прошли годы. В Колодине надумали строить химкомбинат. Городок ожил. Стали появляться новые лица. И судьба снова свела Анданова с Осеевым. Бывший полицай не сразу узнал бывшего партизана, но тревога коснулась его. Почувствовал, что и Осеев присматривается к нему.

Анданову, разумеется, нетрудно было перехватить письмо Осеева, в котором инженер просил приехать своего приятеля, тоже бывшего белорусского партизана, знавшего Анданова. Осеев хотел удостовериться в том, что его подозрения не ошибочны.

Анданов сжег письмо. Но за первым письмом могло последовать второе, третье... Бежать? Однако срочный отъезд еще больше укрепил бы подозрения инженера.

Анданов решил устранить Осеева. Устранить так, чтобы избежать возмездия. Прежде всего — алиби. Тщательное изучение карты натолкнуло его на мысль использовать мотоцикл. Он рассчитал, что успеет заехать в Колодин и догнать поезд на станции Полунино. И проводники не заметят его отлучки.

Никто в городе не знал, что Анданов был первоклассным мотоциклистом, и это обстоятельство играло на руку преступнику.

Он досконально изучил тропу, ведущую в город из Лихого, построил мостик через коварную Черемшанку. Труднее всего было раздобыть мотоцикл. Купить машину он не мог — выдал бы себя. После первой неудачной попытки Анданов сумел угнать чужой ИЖ, запрятал его у станции. Обеспечение алиби было только половиной плана. Нужно было пустить следствие по ложному пути. Анданов посещает Шабашникова. Похитить нож и сапоги оказалось делом несложным.

...Он ударил ножом один только раз, ударил наверняка. Прошел в темную, пустую избу, осветил карманным фонариком стол. Нашел дневник, о существовании которого подозревал. Взял деньги, чтобы создать ложную мотивировку убийства.

Затем, покинув дом инженера, Анданов снял сапоги и завернул их вместе с ножом в обрывок полотенца. Выбросил все эти «вещественные доказательства в уборную. Он понимал, что милиция произведет тщательный осмотр. Пробравшись к сараю Шабашникова, Анданов запрятал часть денег. На бешеной скорости он помчался в Полунине, остановившись лишь для того, чтобы схоронить оставшуюся сумму.

Близ станции Анданов полетел в кювет и обжег ногу. Но мотоцикл остался невредимым. Анданов сбросил машину в озеро и успел к поезду.

Через несколько минут, переодевшись, Анданов вышел к проводникам, чтобы напомнить о своем присутствии и заодно достать соды.


Зверюга!.. Хитрый, беспощадный хищник, в последнюю минуту обнаруживший свое трусливое обличье. Фашист. Затаившийся в моем маленьком городке, надевший маску добропорядочного служаки, он продолжал нести в себе заряд смерти.

— Ну, ты не волнуйся, Чернов, — говорит Помилуйко и осторожно берет у меня протоколы.

— А Шабашников? — спрашиваю я.

Помилуйко багровеет, чешет затылок.

— Да, Шабашников нас чуть не подвел, — говорит он. — Зачем взял вину? Чуть не запутал.

Нет, его ничем не проймешь.

— Маленький город, — говорю я.

Помилуйко пожимает плечами. Он не понимает, что я имею в виду. Маленький город... Слухи, которые распространяются с быстротой правительственных депеш и принимают характер достоверности. Шабашников — «убийца, вор». Он уже был отмечен клеймом, и, как ему казалось, на всю жизнь. Он хотел избавиться от позора и решил, что это можно сделать, лишь смирившись с ним.

— Ну, дело прошлое, — говорит Помилуйко. Он не любит переживать задним числом. — Выздоравливай, я тут постараюсь все довести до кондиции. Приедут ведь оттуда.

Большой палец снова описывает дугу.

Он уходит, попрощавшись поднятой ладонью, как триумфатор. Комаровский остается.

— Тут записка от Николая Семеновича.

«Паша! Врачи разрешили общаться с миром, но говорят, что с работой придется пока проститься. Ничего, повоюем... Я все узнал от Комаровского. Ты действительно поступил, как мальчишка, в этом Помилуйко прав. Но знаешь — я рад. Спокойствие и мудрость, все, что мы называем опытом, придут неизбежно, но сердце — сердце дается человеку от рождения, и тут я неисправимый идеалист...»

— И еще звонила Самарина. Спрашивала — можно ей прийти?

Лицо у Комаровского добродушно-хитрое, все понимающее. «Дядя Степа», он тут в Колодине все секреты знает. Недаром первая его служба началась на посту при базаре.

— Спасибо, Борис Михайлович, — говорю я. — Скажите — пусть приходит. Обязательно. Я буду ждать...


Оглавление

  • В. СМИРНОВ КТО ПЯТЫЙ? ПОВЕСТЬ