Очерки современной бурсы [Алексей Борисович Чертков] (fb2) читать онлайн

- Очерки современной бурсы 1.59 Мб, 168с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Алексей Борисович Чертков

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Очерки современной бурсы

Они называют себя верующими, и лгут они: у них и для них не существует того бога, к которому так любят обращаться женщины, дети, идеалисты и люди, находящиеся в несчастии. И что может развить в них религиозное чувство? Уж не божественные ли науки, которые зубрят они с проклятием и скрежетом зубовным?

Н. Г. ПОМЯЛОВСКИЙ,
«Очерки бурсы».

ИСКУШЕНИЕ

Утреннюю тишину города прорезали звуки колокола.

«Бом… бом… бом…» — раздавалось с высокой колокольни кафедрального собора. Церковь скликала верующих к обедне, которую по случаю воскресного дня собирался служить сам архиепископ.

Большой каменный собор, вмещавший около трех тысяч молящихся, был уже наполовину заполнен. С разных концов города к нему благочинно направлялись верующие. Их можно было сразу отличить от людей, спешивших по своим обычным житейским делам. Женщины в большинстве случаев были в черных или беленьких платочках и имели тот особый, смиренно-елейный вид, какой свойствен богомолкам, регулярно посещающим храмы. Мужчины, шаркая башмаками, неторопливо плелись к соборной паперти.

Без десяти минут десять открылись царские врата главного алтаря собора, и духовенство вышло навстречу архиерею. Батюшки составляли довольно разительный контраст по сравнению со своей паствой. Если богомольцы состояли в основном из людей пожилых, скромно одетых, то священнослужители были среднего возраста, упитанные и выхоленные мужчины в дорогих шелковых рясах, с серебряными и золотыми крестами, усыпанными драгоценными камнями.

Духовенство расположилось по обе стороны ковровой дорожки, ведущей от входных дверей собора до алтаря. Напротив входа стояли два протодьякона с кадилами в руках. В ожидании прибытия владыки священники шепотком переговаривались между собой, а протодьяконы, дымя кадилами, с достоинством откашливались, готовя свои басы к торжественной службе.

У входных дверей стояли двое юношей, одетых в парчовые стихари и опоясанные орарями. То были иподьяконы, прислуживающие архиерею при богослужении. Сейчас они ждали, когда мерные звуки колокола сменятся трезвоном всех колоколов, означавшим, что архиепископ подъезжает к собору.

Молодые иподьяконы невольно привлекали к себе взоры богомольных старушек, которые с восхищением смотрели на этих, как они называли их, «ангелочков», в наш век связавших свою судьбу с церковью.

Ровно в десять часов удары колокола сменились трезвоном. Духовенство приосанилось. Протодьяконы зажгли свечи, которые они держали в руках, подложили ладана в кадила. Открылись входные двери, и оба иподьякона вышли на паперть, чтобы встретить у входа в собор прибывающего архиепископа.

К паперти подкатила легковая машина. Один из иподьяконов — Андрей — открыл дверцу ее и подал руку, опираясь на которую из машины вылез архиепископ — грузный старик, весом килограммов на сто пятьдесят, одетый в черную бархатную рясу. На голове его был черный клобук с маленьким бриллиантовым крестиком, на груди крест, усыпанный драгоценными камнями, и панагия — иконка, украшенная теми же драгоценностями, что и крест.

Благословив иподьяконов, владыка, поддерживаемый ими с обеих сторон под руки, с достоинством поднялся по ступенькам, и едва он переступил порог собора, как протодьякон могучим голосом рявкнул:

— Пре-е-мудрость!

— От восток солнца до запад хвально имя господне, буди имя господне благословенно отныне и до века! — пропел хор.

Андрей и его напарник облачили архиерея в мантию. Поцеловав поданный ему на подносе одним из священников крест и взяв в левую руку посох, архиепископ медленно двинулся на середину собора. Начались обедня.


Прислуживая владыке, иподьяконам приходилось не раз выходить из алтаря на амвон со свечами в руках, которые они подавали архиепископу.

— Иже херувимы… — протяжно запел хор.

Наступил один из самых торжественных моментов обедни, когда священникам надлежало перенести с жертвенника на престол чашу с вином, которое, по учению церкви, должно было превратиться в кровь Христову. Процессию священников открыли мальчики в стихарях, несшие архиерейскую шапку — митру, посох и другие предметы. За мальчиками следовали иподьяконы с горящими свечами в руках.

Андрей нес в руках трикирий — особый подсвечник, на котором были укреплены три длинные восковые свечи. Он шел, чувствуя важность момента, медленно, потупя взор. Выйдя на амвон и остановившись, как положено, по правую сторону царских врат, юноша взглянул на вышедшего из алтаря архиерея, который, взяв в руки чашу, возглашал молитву за патриарха.

Пока читалась молитва, Андрей перевел взор сперва на стоявших напротив него священников, а затем на народ. Перед ним была толпа людей: одни из них стояли на коленях, другие смиренно опустили головы. Андрею бросилась в глаза фигура девушки, почти девочки, резко выделявшейся из общей среды верующих не только своей молодостью, но и тем, что стояла прямо, не наклонив головы. Видно было, что девушка не постоянная богомолка.

Андрей смотрел на нее всего несколько секунд — разглядывать народ во время богослужения, да еще в столь важный момент, было нельзя. Но он все-таки успел заметить, что она красива. Ее юное, свежее личико выделялось на фоне старческих, сморщенных лиц пожилых богомольцев.

«Вот искушение!» — подумал иподьякон и тут же дал себе слово больше не смотреть в сторону девушки, однако ему не удалось побороть себя. Как только пришлось по ходу службы снова выйти на амвон, Андрей, повинуясь какому-то непреодолимому желанию, скосил глаза. Теперь, когда почти все молящиеся стояли в полный рост, он не сразу отыскал девушку, а найдя ее, уже внимательнее пригляделся. Она ему понравилась — ее милые черты лица, густые брови, большие глаза… Их взгляды встретились. Но, заметив, что иподьякон продолжает смотреть на нее, девушка тут же потупила взор.

Служба подошла к концу. Архиерей, разоблачившись в алтаре, вышел на середину храма и стал преподавать последние благословения. Друг за другом подходили смиренные старушки и богобоязненные старички под благословение своего духовного владыки. Оба иподьякона, как телохранители, стояли с двух сторон возле архиерея, с тем чтобы, когда он кончит благословлять народ, проводить его до машины.

Теперь Андрей уже смело наблюдал за приглянувшейся ему девушкой. Она стояла немного в стороне и, видимо, не собиралась подходить к архиерею. На ее лице промелькнула едва заметная насмешливая улыбка — ей странно было смотреть, как взрослые люди выстроились в очереди ради того, чтобы поцеловать пухлую руку старого мужчины.

Незнакомка так и не подошла к архиерею; когда толпа заметно поредела, она, не перекрестившись, вышла из собора» вместе с какой-то женщиной.

Андрея взяла досада из-за того, что он не может последовать за девушкой. Больше того, его пугала мысль, что вдруг он видит ее не только в первый, а и в последний раз: надежда на вторичное посещение собора по всей вероятности неверующей молодой особой была ничтожно мала.

После того как иподьяконы проводили архиерея к его машине и под трезвон колоколов отправили его, они сняли в алтаре свои стихари и вышли на шумную улицу, прилегавшую к собору.

— Андрюша, — хитро глядя на него, сказал приятель, — ты что-то не в духе. Отчего бы?

— Нет, я ничего, — ответил Андрей.

— Уж не причиной ли тому молодая особа, а? — с ехидцей в голосе продолжал допытываться иподьякон.

— Какая такая особа?

— Ты думаешь, я не видел, на кого ты смотрел во время службы?

— Ни на кого я не смотрел, — попытался отговориться Андрей.

— Андрюха, не притворяйся. Я, признаться, сам на нее поглядывал.

— Ну и как она? — с живостью спросил Андрей, видя, что ему не скрыть от приятеля этого обстоятельства.

— Знаешь, ничего. Хороша девчонка! А как она на меня смотрела!

— И на тебя смотрела? А я думал, только на меня.

— Ишь, какой монополист! Только на него… — поддразнил Андрея приятель.

— Слушай, Колька, как ты считаешь, придет она еще раз в собор?

— Думаю, что придет, — ответил приятель.

ЯБЛОКО РАЗДОРА

И Николай оказался прав: в следующее воскресенье незнакомка появилась в соборе. Приятели заметили ее сразу, как только она вошла в храм. Переглянулись… и улыбнулись: каждый из них решил, что она пришла ради него.

Андрей всегда искренне молился за службой и прислуживал архиерею. Но теперь в его душе воцарилось смятение. Он не мог уже всецело отдать себя, все свои помыслы богу и, волей-неволей думал о девушке. Улучив свободную минутку во время службы, он забежал в подсобное помещение при алтаре, где висела одежда, внимательно оглядел себя в зеркало, оправил складки на стихаре и туже подтянул опоясывавший его плечи орарь. Ему хотелось в более выгодном свете предстать перед юной посетительницей собора. А в те минуты службы, когда ему приходилось выходить на амвон, Андрей уже довольно смело смотрел на девушку и исподволь за Колькой. Но вот обедня кончилась, и, как в прошлый раз, не дождавшись отъезда архиерея, она ушла из собора, бросив на иподьяконов прощальный взгляд.

Так продолжалось около месяца. Девушка появлялась в соборе каждое воскресенье вместе с женщиной средних лет, стояла обедню, а затем уходила.

Она все больше нравилась Андрею. Юность всегда хороша. Даже самая, казалось бы, некрасивая девушка прекрасна уже своей молодостью. Симпатия же Андрея была не просто юным созданием. Она была по-настоящему красивой. В соборе девушка выглядела распускающимся цветком среди высохшей и поникшей травы.

В конце концов Андрей решился перейти от взглядом к знакомству. Помог случай. Как-то весенним вечером Андрей вместе с Николаем прогуливался по бульвару недалеко от собора. На одной из скамеек они заметили знакомую фигуру. Но она была не одна. Рядом с ней сидела еще одна девушка, приблизительно такого же возраста и очень похожая на нее.

От неожиданности у Андрея екнуло сердце.

— Коля, видишь?!

— Это она, — тихо проговорил Николай.

— Подойдем познакомимся с ними!

— Давай. Ты подойди, а я за тобой, — несмело предложил Николай.

— Нет уж, иди ты первый. Тебе удобнее.

— Нет, ты!..

Делать нечего. Нельзя упускать благоприятный момент. Но с чего начать?

Очевидно, заметив замешательство молодых людей, обе девушки, немного пошушукавшись, поднялись и направились в их сторону. Когда они поравнялись, Андрей поклонился и сказал:

— Здравствуйте!

Получилось естественно и непринужденно. Девушки мило улыбнулись и ответили на приветствие; видно было, что они не возражают против знакомства.

Андрей и Николай пошли рядом с ними. С минуту длилось неловкое молчание. Его нарушила юная посетительница собора.

— Я давно хотела узнать, когда день моего ангела? Не можете ли вы мне сказать? — обратилась она к Андрею.

— С удовольствием, — ответил он. — Однако для этого я должен знать, как вас зовут.

— Лида, — ответила она.

— Очень приятно с вами познакомиться, — в свою очередь, сказал Андрей. Затем он остановился, слегка наклонил голову и, протянув руку, представился: — Андрей!.. Андрей Смирнов!

Лида нежно пожала ему руку. Андрей заметил это и постарался задержать ее маленькую ручку чуть дольше положенного. Потом он представил своего приятеля:

— Николай.

— Я вас тоже видела в церкви. А теперь знакомьтесь: моя сестра.

— Муза, — немного жеманно проговорила сестра Лиды.

Знакомство состоялось. Все оказалось проще, чем думал Андрей. Его волнение было понятно: до сих пор он почти не встречался с девушками и потому побаивался их.

Андрей и Николай учились в одной школе, в одном классе и даже сидели за одной партой.

Как и все юные сорванцы в возрасте десяти-двенадцати лет, они сторонились девчонок и даже немного презирали их.

Андрею же особенно не везло. С детства он, внук священника, родившийся и выросший в религиозной семье, прислуживал в церкви, верил в бога, не скрывал, да и не мог бы скрыть это от своих одноклассников. В особенности девочки подсмеивались над ним, звали «попилой» и сторонились его. Постепенно Андрей привык к такому отношению, а мальчишеская гордость подавила желание быть дружным с девочками. «Раз они меня дразнят за веру в бога, не нужны они мне!» — твердо решил он и стал сторониться их.

Но годы брали свое. И когда Андрею исполнилось шестнадцать лет, он уже не мог оставаться равнодушным к красивым девушкам. И все-таки, памятуя прошлое отношение к нему представительниц прекрасного пола, Андрей не решался на знакомство. Ни школьные вечера он не ходил — танцевать не умел, а где еще познакомишься?..

Андрей был на верху блаженства. Еще бы! У него появилась знакомая девушка, которая ему нравится и которая, судя по всему, не презирает его за то, что он прислуживает в церкви. Напротив, она сама, правда, неизвестно почему, но посещает собор.

Он решил осторожно выяснить, почему она туда ходит.

— Вас зовут Лидой, — начал он издалека. — Я сейчас не помню, когда день памяти святой мученицы Лидии, но дома у меня есть церковный календарь. Я посмотрю и обязательно скажу вам. А неужели вы до сих пор ни разу не праздновали день своего ангела?

— Представьте себе, нет. Рождение справляем всегда, а вот именины в нашей семье как-то не отмечали.

— Почему же? Разве ваша семья неверующая?

— Я и сама не знаю, что вам ответить, — смутилась Лида. — Папа у нас неверующий, коммунист. Он работает главным инженером на заводе, — и Лида назвала одно из крупных предприятий города. — А вот мама, та ходит в церковь… изредка. Вы ее, наверно, видели, это с ней я бываю у вас в соборе. Она называет себя верующей, хотя о религии знает очень мало, правда, Муза?

— Да, — подтвердила сестра.

— Ну, а вы? — спросил Андрей.

Сестры переглянулись и рассмеялись.

— Какие мы верующие, — ответила за обеих Лида. — Мы и не знаем ничего из церковного.

— Простите за нескромный вопрос, почему же вы бываете в соборе? — полюбопытствовал Андрей.

— Как-то раз я с мамой случайно зашла туда… Просто так… И мне стало любопытно. Вот и стала я вашей «прихожанкой» — рассмеялась девушка.

Андрею стало как-то не по себе от этих слов, но его обнадежило то, что девушка хоть не смеется над религией. «Не знаем ничего из церковного», — это можно исправить, — подумал он. — Я постараюсь приучить ее к церкви, познакомить с верой».

Вечер прошел незаметно. Расставаясь, Лида с сестрой пригласили обоих друзей заходить к ним домой.

— А родители не будут против нашего прихода? — спросил Николай.

— Что вы… Маме вы оба очень нравитесь, — поспешила успокоить Лида. — Заходите!

Через несколько дней, воспользовавшись любезным приглашением, приятели зашли домой к, девушкам. Дверь открыла сама Лида. Увидев молодых людей, она обрадовалась и пригласила пройти в комнаты.

Музы не было дома. Поэтому с гостями занялась одна Лида. Но вскоре раздался звонок: пришла Лидина мать. Лида представила приятелей Вере Николаевне, которая оказалась очень любезной женщиной, умело выведшей из некоторого замешательства молодых людей. Она сказала, что видела молодых людей в храме и теперь рада их приходу. Затем разговор перешел на девочек. Вера Николаевна рассказала о дочерях, о том, как они учатся, что Лида после окончания школы хочет быть учительницей, а Муза увлекается музыкой, искусством, словно оправдывая свое имя.

Естественно, Вера Николаевна заинтересовалась и гостями, кем они мечтают стать.

— Я еще не выбрал профессии, — уклончиво ответил Николай.

— Ну, а все же, к чему у вас душа лежит? — спрашивала Лидина мать.

— Вообще-то я люблю математику, физику, — признался Николай.

— Это интересная область. В наш век, пожалуй, самая перспективная, — добавила она и обратилась к другому молодому человеку: — А вы, Андрюша, кем намерены стать в будущем?

— Я хочу быть священником, — решительно сказал Андрей.

— Как… священником? — несколько удивленно произнесла Вера Николаевна. — В наше время — и вдруг священником? Даже как-то не верится.

— А почему вас удивляет мой выбор? — в свою очередь, изумился Андрей. — Теперь открыты духовные семинарии и академии, и некоторые молодые люди идут туда учиться.

— Вы простите меня, но все же это странно, — сказала она.

— Ничуть не странно, — с жаром воскликнул Андрей. — Я верю в бога. С детства. Я знаю, что есть бог. Вот я и хочу посвятить свою жизнь служению ему. Мне кажется, что если веришь, то нужно отдавать всего себя без остатка богу!

— Верно, что всякому делу следует отдавать себя целиком. Но мне непонятно, почему молодой человек в наше время стремится стать священником. Правда, Лида?

Девушка промолчала. Видимо, ей не хотелось в первый же приход к ним молодых людей чем-либо обидеть их.

— Я изредка тоже хожу в церковь, — продолжала Вера Николаевна. — Вы спросите почему? Потому, что я привыкла к этому с детства. Тогда у нас в семье считалось хорошим тоном в большие праздники бывать в церкви. Я усвоила эту привычку и теперь, когда свободна, люблю иногда зайти туда.

— А ваш муж не против таких посещений? — спросил Андрей.

— Видите ли, Андрюша, он очень занятый человек, дома бывает редко. Нет, вообще-то он знает, что я туда хожу. Подсмеивается надо мной, но не запрещает. Он смотрит на меня, как на ребенка, который тешится церковью со скуки. Если бы я верила всерьез, тогда, наверно, он забил бы тревогу. Не советую я вам, Андрюша, быть священником. Правильно я говорю, Коля?

Николай хитро улыбнулся, но ничего не ответил.

Видя, что одному из собеседников этот разговор неприятен, Вера Николаевна перевела его на другие темы. Вскоре гости встали и попрощались. Вера Николаевна пригласила их заходить чаще. Лида проводила молодых людей до дверей. При расставании они договорились на следующий день пойти в кино.

С этих пор молодые люди виделись почти ежедневно. Вместе ходили в кино, бывали в театрах, читали книги, просто гуляли по весеннему городу. Андрей ухаживал за Лидой, которая с каждым днем все больше ему нравилась. Николай попытался было ухаживать за Музой. Но у них что-то не ладилось. Муза относилась к нему с холодком. Вскоре она под разными предлогами стала уклоняться от встреч с молодым человеком, а потом и вовсе, как выразился однажды Николай, «откололась» от их компании.

Теперь друзья вдвоем ухаживали за Лидой, стараясь ей понравиться. Но девушка отдавала предпочтение Андрею, и это вызывало неудовольствие Николая. Вскоре их отношения испортились. Николай не упускал возможности выставить перед Лидой приятеля в невыгодном для него свете, подковыривал Андрея и по мелочам старался чем-либо уколоть его самолюбие.

Лида не могла не заметить всего этого. Если еще совсем недавно они часто встречались все вместе, втроем, то с некоторых пор молодые люди стали назначать ей свидания поодиночке, старались не встречаться у Лиды. Девушке нравилось, что она является не только предметом ухаживания и известного преклонения обоих иподьяконов, но и служит своего рода яблоком раздора между ними. Это было у нее впервые в жизни и вызывало своеобразную гордость, льстило девичьему самолюбию. Поэтому она старалась не отвергать ни одного из них, принимала ухаживания обоих.

ОГОРЧЕНИЯ

Весна уже властно вступила в свои права. Приближалась пасха.

В конце великого поста, каждый день последней недели, утреннее богослужение в соборе служил архиепископ. Поэтому и иподьяконам следовало участвовать в богослужении. Но оба они занимались в школе в первую смену. Перед ними возникала дилемма: либо пропускать занятия в школе, либо — богослужения.

Правда, подобное случалось и раньше. Многие религиозные праздники приходились на будние дни, когда в школе были занятия. Обычно Николай и Андрей пропускали их, но делали это по-хитрому, так, чтобы не вызывать неприятностей в школе. Они сговаривались между собой, и кто-нибудь из них (по очереди) принимал участие в церковной службе, а другой в это время бывал на занятиях в школе. Это не вызывало неприятностей, потому что всегда можно было отговориться болезнью, да и о церковных праздниках вряд ли кто знал в школе, чтобы заподозрить юношей в прогуле ради посещения церкви. Кроме того, одно дело — прогулять день, а совсем другое дело — неделю или полторы. Это могли заметить.

Поскольку теперь отношения между обоими иподьяконами стали весьма натянутыми, то они, не сговариваясь, день за днем пропускали занятия и являлись в собор.

Это заметил даже архиепископ. Как-то после службы он спросил их:

— Вы ведь оба учитесь в школе. Как же вы бываете за утренними службами? Видимо, пропускаете занятия в школе?

За обоих ответил Николай:

— Ничего, владыка. Как-нибудь вывернемся…

— Смотрите, — покачал головой старый архиерей. — Оно, конечно, похвально, что вы имеете такое усердие к храму божию, но как бы вас не наказали в школе. Нежелательно также, чтобы и на нас падали нарекания со стороны светских властей. Скажут, что мы отвлекаем молодежь от учебы. Шли бы себе в школу, мы тут как-нибудь и без вас обойдемся.

Андрей, с юных лет привыкший проводить в храме все предпасхальные дни, и мысли не мог допустить, что он это время будет не в церкви, а за партой. Это значило бы, что праздничная радость для него потеряна. Поэтому он решительно сказал архиерею:

— Владыка, разрешите мне все же прислуживать вам. Всего несколько недель осталось до окончания школы. Надеюсь, что меня не исключат за пропуск занятий из школы. А претерпеть за веру я всегда рад!

— Больно ты горяч, Андрюша, — произнес архиерей. — Я старше и мудрее тебя, знаю, что с властью надо ладить… Иногда не мешает поступиться чем-то церковным. Помнишь, что сказано во святом евангелии: «Будьте мудры, как змеи». Запомни эти слова Спасителя и в будущей своей пастырской деятельности всегда руководствуйся ими. Словом, советую не ссориться со школой.

— А мы и не будем ссориться, владыка святый, — сказал Николай. — Все будет в порядке. Не извольте беспокоиться.

— Смотрите, смотрите. Ну, бог с вами. Благослови вас бог за усердие, — архиепископ поочередно благословил обоих иподьяконов пухлой, выхоленной рукой.

Страстные дни бежали своей чередой. Вот уже прошел великий четверг — день, когда вспоминаются последняя, тайная вечеря Христа со своими учениками, прощальная беседа с ними, предательство Иуды и осуждение Христа на смерть. Сердце Андрея содрогалось от любви к божественному страдальцу. Он мысленно представлял себе далекую Палестину около двух тысяч лет назад. Вот Христос собрал в Сионской горнице двенадцать своих учеников, двенадцать близких друзей, чтобы разделить с ними прощальный ужин. Он как бог знает, что его ждет людская неблагодарность за все хорошее, что он сделал своему народу. Он исцелял больных, воскрешал мертвых, кормил тысячные толпы народа хлебом, проповедовал свое учение мира, любви и милосердия. Но неблагодарные люди, пользовавшиеся всем этим, забыв обо всем, оставили своего благодетеля и вот-вот потребуют его осуждения на смерть. Даже ученики, которые были свидетелями чудес Иисуса, в последний момент усомнятся в его божестве, оставят его и в страхе за свою жизнь, позорно убегут. Один из них — страшно подумать! — за жалкие тридцать монеток предаст божественного учителя. А Христос? Он все знает, все предвидит, но все прощает.

Как не любить его за то, что он, как сказано и священном писании, «первее возлюбил нас»?! Андрей мысленно давал себе клятву, что он никогда не предаст Христа, его церковь, никогда не откажется от веры в бога.

Его мысль перенеслась на Николая. И они были друзьями. А теперь? Вот цена дружбе человеческой! Сегодня она есть, завтра нет. Только один бог постоянен, только он любит тебя всякого: хорошего и дурною, красивого и безобразного, молодого и старого. Для него ты возлюбленный сын. Сказано ведь: «Если и мать забудет свое дитя, я, господь бог твой, не забуду тебя!»

В таких благочестивых размышлениях провел Андрей и великую пятницу. В его душе воцарилось безмятежное состояние мира и спокойствия.

По традиции в канун пасхи — великую субботу — Андрей решил причаститься, чтобы встретить светлый праздник, соединившись со Христом через вкушение его тела и крови. Перед исповедью, по правилам церкви, полагается со всеми примириться, испросить прощения у тех, кого ты сам обидел, или кто обидел тебя, дабы совесть была спокойна и безмятежна. Мысленно перебирая тех, с кем он мог быть в недружелюбных отношениях, Андрей не нашел никого, кроме Николая. Не чувствуя за собой никакой вины перед ним, Андрей все же решил попросить прощения.

Перед началом обедни, прежде чем исповедаться у настоятеля собора, Андрей, едва в алтаре появился Николай, отозвал его в сторону и стал перед ним на колени.

— Коля, друг! Прости меня, Христа ради, если я перед тобой в чем-то виноват!

— Это что еще за фокусы! — сухо ответил Николай. — Встань сейчас же и перестань паясничать!

— Я не паясничаю, а прошу у тебя прощения. Ты же знаешь, это требование церкви. Сегодня я причащаюсь.

— Причащайся себе на здоровье. Я тебе не помеха.

— Да понимаешь ли ты, не могу я со спокойной совестью идти на исповедь, если знаю, что на меня кто-то в обиде.

— Не делай так, чтобы другой обижался. Не нужен мне твой иудушкин поцелуй, — сквозь зубы процедил Николай.

— Чем же я виноват? Ты же знаешь, что Лида ко мне хорошо относится. По-твоему, я должен перестать с ней встречаться, чтобы уступить тебе? Этого ты от меня хочешь?

— Ничего я от тебя не хочу. Отстань от меня! — с раздражением ответил Николай.

— Прощаешь ты меня или нет?

— Нет!

— Так же нельзя! — воскликнул Андрей. — Мы с тобой в алтаре! Нельзя служить богу, имея на сердце злобу и ненависть!

— Отстань от меня со своим богом! Сейчас приедет архиерей, а ты пристаешь ко мне с глупостями.

Не примирившись с другом, Андрей с тяжелым сердцем исповедался и причастился.

После обедни Андрей зашел к Лиде домой. Она только что вернулась из школы и обедала вместе с Верой Николаевной и Музой. Юношу пригласили к столу, но он отказался под предлогом того, что спешит. В действительности причина была другая. Андрей строго соблюдал великий пост. Это было для него не только выполнением предписаний церкви. Андрей любил пост и за то, что воздержание в пище в течение сорока девяти дней резче подчеркивало праздничную пасхальную радость. Кроме того, соблюдая пост, он воспитывал в себе силу воли, способность обуздывать свои желания.

Андрей перешел сразу к делу, ради которого он, собственно, и зашел сегодня в дом Вековых:

— Вера Николаевна, девушки! Завтра пасха. Надеюсь, вы об этом не забыли? Я хочу вас пригласить на пасхальную заутреню. Будет очень много народу. Мне не хотелось бы, чтобы вы теснились в толпе. Поэтому я постараюсь вас провести на клирос. Там вам будет удобнее, никто не будет вас толкать и оттуда лучше видно все богослужение. Хотите?

— Спасибо, милый Андрюша, — поблагодарила Вера Николаевна. — Муза не пойдет, а мы с Лидой придем. Воспользуемся вашей любезностью. У нас был Коля и тоже предложил провести на клирос. Выходит, мы получили двойное приглашение.

Юношу неприятно поразило это известие. Однако он не подал виду, что его оно огорчает. Договорились, что он встретит Веру Николаевну с Лидой у бокового входа в собор в одиннадцать часов вечера. Побыв еще немного и поговорив с Лидой об учебных ее делах, Андрей ушел.

НЕБЕСНОЕ И ЗЕМНОЕ

Вторая половина дня прошла для Андрея в предпраздничных приготовлениях. Дома он помог матери покрасить яички, сбегал в магазин за последними покупками, прибрал свой письменный стол, мелом почистил серебряные ризы на иконах, висевших в комнатах, и, наконец, прилег отдохнуть перед ночным богослужением.

В девять часов вечера его разбудил пронзительный звон будильника. Вскочив с постели, он наскоро перекусил и выпил крепкого кофе, чтобы не клонило в сон. Затем надел лучший костюм, предварительно выутюженный и почищенный, повязал свой любимый галстук, спрыснул себя духами. Еще оставалось полчаса свободного времени. Юноша зажег перед иконами лампадки, сел за стол, взял библию и начал читать книгу «Деяний святых апостолов». Это была традиция, которую Андрей неукоснительно выполнял в каждый канун пасхи с тех пор, как научился читать. Эту библейскую книгу в предпасхальный вечер читают в храмах дьячки или мужчины из богомольцев в ожидании начала службы. Поскольку Андрей приходил в собор к началу богослужения и не слушал чтения в храме, он, чтобы соответственно настроить себя, прочитывал «Деяния апостолов» дома.

Родители Андрея — богобоязненные пожилые люди — обычно посещали ближайшую приходскую церковь, в которой служил священником дед юноши. Они не любили пышных архиерейских богослужений, сутолоки и многолюдства главного храма города. Отец говорил, что все это отвлекает его от молитвы, заставляя смотреть на всевозможные церемониалы, которыми изобилует архиерейская служба. Вот и сейчас они отправились в свою церковь, а Андрей пошел в собор.

Пошел, а не поехал в троллейбусе, чтобы не развеивать праздничного настроения. Он любил в этот вечер шагать по улицам затихающего города, который, как казалось молодому человеку, тоже готовится встретить радостный праздник. Идя по улицам, он время от времени поднимал голову и смотрел на яркие звезды, мерцающие на черном безоблачном весеннем небе. Луны не было: пасхальная ночь всегда бывает безлунной — при распятии Христа, говорится в евангелии, солнце померкло и луна не дала света своего.

Шагая, он вспоминал отрывки стихотворения, которое мама читала ему в детстве:

Ночь немая сад объемлет,
Стража грозная не спит,
Чуткий слух ее не дремлет,
Зорко вдаль она глядит.
Спит во гробе царь царей…
— Царь царей! — почти молился юноша. — Создатель всей великой вселенной, ее промыслитель и спаситель, заключен сейчас в малом гробе! Остаются какие-то считанные часы до того момента, когда господь победит смерть, выйдет из гроба, и восторжествует жизнь… Слава тебе, победителю ада и смерти! Слава тебе, господи наш, господи мой!

Вот и собор, окруженный высокими деревьями с распустившимися молодыми листочками. Ни малейший ветерок не колышет веток. Сама природа, кажется, притихла в ожидании священного момента.

Пока собор освещен слабо. Сквозь узкие окна выделяется чуть заметный свет. Но пройдет еще немного времени — и широченный купол монументального здания засияет огнями.

У входа в собор, на паперти, собралась толпа. Это те люди, которые не могут попасть в переполненный до отказа храм. Среди них преобладают старушки, сменившие черные платочки на белые по случаю светлого праздника. Они стоят тихо, смиренно, со свечечками в руках, которые они зажгут, как только выйдет крестный ход. Но в толпе немало и молодежи — это любопытные, которые приходят, чтобы поглазеть на пасхальную службу. Они ведут себя вольно, разговаривают, пересмеиваются, вызывая злобное шипение «церковных старушек».

Через служебный вход Андрей прошел в празднично убранный алтарь. За престолом стояли цветы. Были разложены приготовленные к службе самые дорогие облачения. Из-за иконостаса в алтарь доносился приглушенный гул голосов наполнивших до отказа собор богомольцев, в котором едва выделялся голос чтеца, монотонно читавшего «Деяния апостолов».

В суетне, царившей в алтаре, Андрей сначала не заметил Николая. Он встретился с ним у дверей, когда ровно в одиннадцать часов вышел встречать Лиду с ее матерью. Николай уже прохаживался, поджидая их.

Как только Вера Николаевна с Лидой подошли к боковому входу, оба иподьякона проводили их на клирос.

В половине двенадцатого ночи прибыл владыка-архиепископ. На нем по случаю пасхи была не черная, а белая ряса. Он важно прошествовал в алтарь и стал облачаться.

Настали последние минуты перед началом крестного хода. Духовенство выстроилось вокруг престола. Архиепископ держал в правой руке кадило, из которого струился нежный ароматный дымок ладана, а в левой — крест и трехсвечник с зажженными свечами. Священники держали в руках кто икону воскресения Христа, кто евангелие, кто артос — пасхальный хлеб, кто какие-либо другие «священные» предметы. Дьяконы и протодьяконы стояли позади престола с толстыми зажженными свечами из красного воска.

Едва часы, висевшие в алтаре, мерно пробили двенадцать ударов, как весь собор озарился светом паникадил и электрических ламп. Молящиеся — а их было более трех тысяч — зажгли свечи. Духовенство запело первую пасхальную песнь:

«Воскресение твое, Христе спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем тебе славити».

С пением духовенство во главе с архиепископом вышло сквозь раскрытые царские врата из алтаря и направилось к выходу.

Пройдя собор, процессия вышла на паперть. Андрей был горд, что он участник столь парадной службы, что на него сейчас смотрят. Лишь одно обстоятельство омрачило его радость. При самом выходе из собора он увидел стоявшего в толпе Вукула, секретаря комсомольской организации их школы. Тот с любопытством смотрел на процессию духовенства, а увидев в ней Андрея, презрительно поморщился.

Презрение комсомольского вожака мало его огорчило — иного ожидать было бы трудно. Беспокоило другое. Пропуская занятия на страстной неделе и на пасху, он надеялся в оправдание сослаться на болезнь. Теперь этого уже сделать было невозможно — придется держать ответ перед школьным начальством.

Однако этот эпизод не смог подавить в юноше пасхальных чувств. Он снова отдался им. Он чувствовал себя на месте жен-мироносиц — учениц и последовательниц Христа, которые две тысячи лет назад такой же темной ночью шли ко гробу своего возлюбленного учителя, чтобы отдать ему последний человеческий долг. И вместо мертвого тела божественного страдальца они нашли пустой гроб с сидящими на камне ангелами, которые и возвестили им первым о свершившемся чуде из чудес: восстании Христа из мертвых.

Пройден крестный ход. Духовенство остановилось перед запертыми дверями собора. Все замерло. Слышно, как шуршат шины проезжающего мимо троллейбуса. Но вот и этот шум стих: водитель остановил троллейбус, чтобы посмотреть на необычное зрелище.

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», — запел старческим голосом архиепископ. Ему сразу же начали вторить духовенство, а затем и стоящая возле храма толпа. Архиепископ обернулся к толпе и воскликнул: «Христос воскресе!» В ответ на это приветствие грянуло несмолкаемое, переливающееся, словно рокот морских волн: «Воистину воскресе!»

Все вошли в собор, так залитый светом, что после тьмы улицы становилось больно глазам. И здесь слышалось бесконечное: «Христос воскресе!», «Воистину воскресе!»

Трудно передаваемые словами чувства охватили молодого иподьякона. Он, и раньше веривший в воскресение Христа, теперь снова и снова, захваченный пасхальной службой, чувствовал истинность этого чуда. Он не мог понять, как находятся люди, которые отрицают историчность Иисуса Христа и его восстания из гроба. Ему казалось, что эти истины настолько очевидны, что не нуждаются ни в каком логическом и историческом доказательстве. Надо просто верить.

Когда наступило время христосоваться, Андрей, после того как был выполнен этот обряд с духовными лицами, сразу же направился на клирос и подошел к своим знакомым.

— Христос воскресе! — обратился он к Вере Николаевне.

— Воистину воскресе! — произнесла она и трижды поцеловала юношу.

Настала очередь христосоваться с Лидой, с которой они еще ни разу не целовались. Андрей, набравшись смелости, обратился с теми же словами пасхального приветствия к девушке. Она ответила ему. Молодой человек наклонился, чтобы троекратно облобызаться, но Лида покраснела и слегка отвернулась.

Вера Николаевна, заметив краску смущения на лице дочери, сказала ей:

— Что же ты, Лидочка, отворачиваешься? Надо отвечать.

Андрей робко поцеловал Лиду и торопливо отошел, чтобы принять участие в продолжавшемся богослужении.

После службы, несказанно счастливый, возвращался он домой. Все пело и ликовало в нем. Радость пасхальная сливалась с чисто земной, человеческой радостью, которую испытывает юноша, впервые запечатлевший поцелуй на устах любимой девушки.

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЯ

Прошла пасха.

Снова с портфелем в руках Андрей шагает в школу. Настроение неважное: придется держать ответ за пропущенные дни.

В класс он зашел вместе со звонком и быстро уселся рядом с Николаем, который даже не поздоровался с ним. Андрею очень хотелось обсудить с ним единый план действий: ведь и Колька тоже будет держать ответ за пропуск занятий. Но гордость не позволила ему заговорить.

«Будь что будет! — решил юноша. — Все равно осталось немного до поступления в семинарию. Авось не выгонят из школы. Остальное как-нибудь перетерплю».

Первый и второй уроки прошли без особых происшествий. Все шло своим чередом. Но вот наступил третий урок — тригонометрия, — его, как и все математические предметы, вел классный руководитель Михаил Николаевич Павленко. Это был старый, многоопытный педагог.

Как только он вошел в класс, Андрей сразу увидел, что Михаил Николаевич не в настроении. Он сухо поздоровался с учениками, сел за стол, дрожащими руками надел очки и раскрыл классный журнал. У него была привычка в начале урока посвящать некоторое время классным делам, в том числе и выяснению причин, по которым его питомцы пропустили занятия.

Так случилось и сегодня. Он пальцем водил по журналу, рассматривая клеточки, в которых за вчерашний и предшествующие дни стояла буква «н» — не был.

Тех учеников, против фамилий которых стояла это злосчастная буква, Михаил Николаевич громким голосом подзывал к себе и требовал, как он говорил, «документации», подтверждающей мотивировку пропуска. Уже несколько человек предстали перед ним. Большинство благополучно отчиталось. Настала очередь Николая.

— Птичкин! — вызвал классный руководитель. — У вас пропущено полторы недели. Почему?

— Болел, — лаконично ответил юноша.

— Представьте документацию.

Николай протянул какую-то бумажку. Андрей с замиранием сердца следил, что будет дальше. Михаил Николаевич долго рассматривал бумагу, потом, слегка усмехнувшись, сказал:

— Хорошо, Птичкин. Вы представили справку от врача. Это аргумент. Садитесь.

Казалось, все сошло благополучно и Николай мог спокойно вздохнуть. Но тут случилась неожиданность: поднялся секретарь комсомольской организации и попросил у преподавателя разрешения задать Птичкину вопрос.

— Пожалуйста, — удивленно ответил он.

— Скажи, Птичкин, ты действительно был болен? — спросил комсорг.

— Да, — буркнул Николай.

— Тогда как ты мог быть в соборе в пасхальную ночь? Я тебя и Смирнова сам видел там в этих, как их называют, длинных белых рубашках.

«Все пропало!» — с тревогой подумал Андрей.

Николай попытался вывернуться.

— Я болел гриппом и пролежал всю прошлую неделю, — не моргнув глазом, ответил он. — К воскресенью я поправился и вышел в собор. В школу прийти не мог. Врач запретил мне ходить в школу, чтобы не занести инфекцию в класс.

Михаил Николаевич сердито произнес:

— Вукул и Птичкин после этого урока — к директору. Там объяснитесь!

Затем он провел пальцем по журналу и вызвал:

— Смирнов!

— Я, — ответил Андрей.

— А вы почему пропустили занятия?

— Была пасха, и я, как верующий, в эти дни ходил в церковь…

— Это для меня не аргумент! После урока и вы к директору!

Как только прозвенел звонок, трое молодых людей вместе с классным руководителем вошли в кабинет директора. Михаил Николаевич что-то сказал ему и удалился. Птичкин и Смирнов стояли напротив директорского стола, чуть поодаль — Вукул. На диване сидела преподавательница истории Мария Ивановна.

Директор школы, мужчина средних лет, затянувшись папиросой, спросил:

— Это правда, молодые люди, что вы пропустили полторы недели занятий?

— Да, — ответили иподьяконы.

— Позвольте вас спросить, почему?

— Я болел и представил справку от врача, — твердо произнес Николай.

— Допустим. А вы что скажете по этому поводу? — обратился директор к Вукулу.

— Я в пасхальную ночь пошел в собор посмотреть, что там делается, много ли там молодежи. И вдруг вижу этих ребят, одетых в белые рубашки, со свечами в руках вместе с попами. Я полагаю, что больной человек, если он не может прийти в школу, не мог бы пойти и в церковь. Врет Птичкин, что он был болен. Липовая у него справка.

— Ну что, Птичкин? — спросил директор. Николай повторил прежний вариант своего объяснения.

— Так, так, — произнес директор, продолжая курить. — Ну, а вы, Смирнов?

— Я верующий. С детства прислуживаю в церкви и по большим религиозным праздникам всегда пропускаю занятия. Но это не мешает мне учиться. Двоек у меня нет. Отметки хорошие.

— Замечательно… Вы меня обрадовали… Оказывается, у меня в школе целая секта образовалась, попы завелись, — иронически усмехнулся директор.— Стыдно, молодые люди, стыдно!

Иподьяконы молчали.

— Птичкин, скажите, что вас заставляет прислуживать попам? — сердито обратился директор к Николаю.

— Материальные соображения, — немного подумав, ответил Птичкин. — У меня отец зарабатывает мало. Нам трудно жить. А в соборе я немного подрабатываю…

— А в бога вы верите? — спросил директор.

Замявшись, Птичкин ответил нетвердым голосом:

— Нет, не верю.

Андрею стало стыдно за приятеля. Раньше он как-то не задумывался — верит ли Николай или нет. Он считал это само собой разумеющимся. «Коля — безбожник?!. Нет, он просто смалодушествовал, схитрил, чтобы не приставали», — подумал Андрей. И все же ему было обидно за церковь, за бога, от которого так легко отказались.

— Надеюсь вы, Птичкин, не намерены стать попом? Даже за большие деньги? — спросил директор.

— Нет. После окончания школы я постараюсь поступить в университет, на физико-математический факультет.

— Это хорошо, — удовлетворенно сказал директор. — Я вам настоятельно советую бросить церковь. Религия — дурь, и стыдно участвовать в этой комедии. Авы, Смирнов? — обратился он к Андрею. — Что заставляет вас служить в соборе? Тоже деньги?

— Нет, я уже сказал вам, что я верующий!

Директор недоуменно передернул плечами.

— Не понимаю, решительно не понимаю, как в наше время можно верить в бога? Вы что, глупенький?

Андрей промолчал.

— Вы, может быть, попом думаете стать?

— Да, думаю, — тихо, но твердо ответил юноша.

— Безобразие! Вы позорите школу, которая вас воспитала! Советую вам: подумайте как следует и бросьте эту дурь! А теперь идите и больше не пропускайте занятий.

— Не будем пропускать, — облегченно вздохнув, ответили оба иподьякона. И надо сказать, пообещали совершенно искренне: до начала выпускных экзаменов больше не было крупных церковных праздников.

Все трое вышли из кабинета директора и молча пошли по длинному школьному коридору. Вслед за ними вышла и Мария Ивановна. Она окликнула Смирнова:

— Андрюша, я хотела бы поговорить с тобой.

— Пожалуйста, Мария Ивановна.

— Жалко мне тебя, Андрей, — проговорила учительница.

— Почему? — с искренним недоумением спросил он.

— Потому, что ты веришь в бога!

— Жалеть меня нечего, Мария Ивановна, — с жаром проговорил Андрей. — Что плохого в моей вере? До меня тысячи лет люди верили, ходили в церковь, молились. А разве они плохими были? Или взять меня. Чем я хуже других ребят? Учусь хорошо, уроки отвечаю, а чем занят в свободное время — мое дело, никого это не касается! Другие ребята в футбол гоняют, а я в церковь иду. Мне так нравится.

— Плохо уже то, что религия вынуждает лгать!

— Простите, Мария Ивановна, она этому не учит. Напротив, она осуждает всякую ложь, неправду!

— Вы дарвинизм изучали?

— Да. В прошлом году.

— А какая у тебя отметка по этому предмету?

— Пятерка.

— Прекрасно. Значит, дарвинизм ты знаешь хорошо. Скажи мне, пожалуйста, от кого произошел человек?

— Дарвин пишет, что человек произошел из животного мира путем эволюции.

— Так. А сразу ли появились на свет все животные, сотни тысяч видов живых существ, или постепенно?

— Наука утверждает, что сразу произойти все роды и виды живых существ не могли. Они развивались постепенно.

— И по сей день развиваются?

— Наука говорит, что да.

— Ты все время отвечаешь: «Дарвин… дарвинизм… наука… говорят». Разве существуют другие мнения?

— В библии сказано иначе.

— Как?

— Священное писание говорит, что бог создал всех животных. И все растения создал бог, а человека сотворил по своему образу и подобию.

— Сразу?

— Да.

— А человека как он создал?

— Взял глину, вылепил фигуру человека, вдунул в него душу, и человек ожил.

— Теперь скажи мне, только по совести, Андрюша, неужели ты веришь во всю эту чепуху?

Ему показалось очень обидным, что учительница назвала чепухой то, что было для него свято, и он воскликнул:

— Да, верю! Верил, верю и буду верить до конца жизни!

— Ну что же. Ты почти взрослый человек. Насильно заставить тебя не верить я не могу. Да и не собираюсь. Рано или поздно ты сам поймешь, что религия обманывает людей, как это уже поняли миллионы. А разговор этот я вела вот к чему. Религия приучила тебя лгать, лицемерить, говорить не то, что думаешь. Началось это с малого: на уроке ты отвечал одно, а думал другое. Кончиться же это может тем, что вся твоя жизнь будет двоедушной. А я бы не хотела, чтобы ты, мой ученик, хороший, умный парень, был мертвецом среди живых!

ССОРА

После этого разговора прошло несколько недель. Позади остались экзамены и выпускной вечер. Оба иподьякона получили аттестаты зрелости.

Последние недели пребывания в школе Андрей ничем не подчеркивал свою религиозность, и от него как-то отступились: то ли учителям в страдную пору экзаменов было не до него, то ли они не приняли всерьез его слов о намерении поступить в семинарию, то ли вообще махнули на него рукой.

Однажды вечером Андрей прогуливался с Лидой по парку.

— Знаешь, Андрюша, на днях заходил ко мне Коля и рассказывал, что он подает документы на физико-математический факультет, — сказала Лида.

— Его дело, — холодно произнес Андрей. — Ему нравится математика. Я же терпеть ее не могу.

— А что тебе нравится?

— Я люблю историю и литературу.

— У нас с тобой одинаковые вкусы. Как ты думаешь, куда мне идти учиться после школы?

— Иди в литературный институт. Будешь писательницей или литературным критиком.

— Понимаешь, боюсь. Я не написала еще ни строчки. Кроме школьных сочинений, конечно, — рассмеялась Лида.

— А ты попробуй!

— Пробовала — не выходит. Пойду, наверно, в педагогический институт. Как ты на это смотришь?

— Я считаю, что писать интереснее.

— Только ничего из этого не получится. Да и мама мне советует в педагогический.

— Я не против — иди!

— Со мной решено, — улыбнулась Лида. — Ну, а ты, свет Андрюшенька, что думаешь?

— Я уже говорил Вере Николаевне и тебе, что поступаю в духовную семинарию. На днях посылаю туда документы. Осталось взять только рекомендацию от владыки.

Лида помрачнела и слегка отстранилась от Андрея. Воцарилось молчание.

— Что с тобой, Лида? Почему ты молчишь?

— Так просто.

Лида резко повернулась к Андрею.

— Не хочу, чтобы ты был священником. Понимаешь?

— Почему же? Что в этом дурного? Я решил стать священником не вчера. Это моя давнишняя мечта.

— Зачем тебе быть попом? Разве мало интересных специальностей на белом свете? Будь кем угодно, только не попом!

— А почему?

— Посмотри, кто из наших знакомых ребят собирается стать священником? Никто! А ты?

— Почему я должен быть таким, как все?

— А почему нужно быть чудаком, на которого пальцем показывали бы, как на других священников, когда они идут по улице? Я не хочу, Андрей, чтобы над тобой смеялись. Я думала, ты действительно человеком будешь, пройдет это у тебя. А ты… — взволнованно говорила Лида.

— Пусть… пусть глупые люди смеются над нами. Над великими людьми тоже подчас смеялись.

— Ты не великий человек!

— Я и не причисляю себя к великим, а просто привожу в пример их, чтобы ты поняла, что вовсе не обязательно ориентироваться на мнение толпы. Я считаю, что на земле нет выше служения, чем служение богу. Где бы и кем бы ни работал человек, он трудится на благо людей, а священник служит и богу и людям. Если уж говорить о пользе деятельности священника, скажи, разве не прекрасно помогать людям в их скорбях, невзгодах, страданиях, утешать их? Каким просветленным выходит из церкви мой дедушка, когда ему удается утешить, подбодрить человека, близкого к отчаянию! А возьми само служение богу. Бог сотворил мир, создал человека, все дал для нашего счастья. Даже дружба наша с тобой, и она от бога. Как не благодарить его за это? Славословить бога — долг каждого из нас. А священник славословит бога от имени многих людей. Разве это не прекрасно? Разве не интересно изучать богословские науки? Возьми ту же литературу, которая нам обоим так нравится. О чем говорится в книгах, даже самых лучших, интересных, гениально написанных? О человеке… А богословие дает нам познание величайшей истины — бога. Нет, Лида, что бы ты мне ни говорила, я твердо решил стать священником. И никакая сила не заставит меня свернуть с избранного пути!

— Твое дело, — грустно сказала Лида. — Только посмотришь, пройдет время, и ты вспомнишь меня, раскаешься в своем выборе. Религия не даст тебе счастья, я в этом уверена. Да поздно будет, время уже не воротишь. И меня потеряешь…

— Почему потеряю?

— Сам подумай, что же, мне попадьей стать прикажешь? Выбирай: или я, или семинария.

Андрей задумался. Лида неожиданно и быстро пошла прочь.

— Постой! Куда ты? — крикнул Андрей.

— Я не намерена ждать, пока вы соизволите предпочесть мне церковь. Я не дура. Я все поняла.

— Что ты поняла? — спросил Андрей, едва нагнав девушку.

— То, что вы не любите меня и никогда не любили.

— Я люблю…

— Молчите! Так не любят! Нужны вы мне, попик…

Лида скрылась в темноте парка.

«Ну и пусть! Что бог ни делает, все к лучшему!» — подумал Андрей. Но он тяжело переживал ссору с девушкой.

НАПУТСТВИЕ

Кончалось лето. Андрей давно послал документы в духовную семинарию. По совету архиепископа он подал прошение о том, чтобы его приняли фазу в третий класс.

И он засел за книги. Церковнославянский язык он знал хорошо. Надо было только «подзубрить» довольно трудную грамматику. Затем он выучил наизусть — этого требует семинарская программа — всю книжку катехизиса, добыл учебник древнегреческого языка и основательно проштудировал его. Церковный устав, науку о том, как совершать богослужения, Андрей знал: недаром с детских лет прислуживал в церкви.

Хуже было с церковным пением. Он совсем не знал нот, а в первых двух классах семинарии изучали не только само пение, но и сольфеджио. У дедушки Андрея был старинный приятель — регент церковного хора Иван Нестерович. Дедушка попросил его заняться с внуком нотной грамотой, поставить голос, выработать слух и научить петь. Андрей каждое утро отправлялся на квартиру Ивана Нестеровича. Регент играл на скрипке, а юноша выводил ноты. Через несколько недель он мог уже не только петь знакомые песнопения, но и немного разбираться в нотах.

С подготовкой к экзаменам было покончено. Теперь он с нетерпением ждал ответа из семинарии.

В конце августа пришло долгожданное письмо из Загорска. Вскрыв трепетной рукой конверт, Андрей узнал, что он ученым советом духовной семинарии допущен к приемным испытаниям для поступления в третий класс семинарии и что ему надлежит прибыть в Загорск, в Троице-Сергиевскую лавру, в последних числах августа.

Оставалось совсем мало времени до отъезда. Юноша решил поехать в летнюю резиденцию архиепископа, чтобы еще раз поблагодарить его за рекомендацию, которую он дал ему в семинарию, и получить благословение на дорогу.

Архиепископ радушно принял иподьякона на веранде дачи, в которой жил летом. Владыка восседал в кресле-качалке, медленно покачиваясь взад и вперед. На нем был надет летний белый подрясник с бархатным поясом, вышитым бисером.

— А, Андрюша, пожаловал, — медленно процедил архиепископ старческим голосом. — Заходи. Садись. Гостем будешь.

— Спасибо, владыка.

— Ну, говори, с чем пришел?

— Я получил письмо из семинарии, владыка.

— Что пишут?

— Пишут, что мне надлежит в ближайшее время прибыть в Троице-Сергиевскую лавру, в семинарию для сдачи экзаменов.

— Хорошо, — проговорил архиерей, отложив книгу, которую, видимо, читал до прихода юноши. — Значит, мечта твоя сбывается. Что ж, благослови тебя бог на благое дело.

— Еще раз спасибо за рекомендацию и за благословение. До конца дней своих не забуду ваших милостей, владыка. Вы для меня — духовный руководитель и поручитель.

— Полно тебе! — прервал его архиерей. — Я рад за тебя не меньше, чем ты. Приятно, когда нынешние молодые люди идут по нашим стопам. Знаешь, Андрюша, меня удивляет множество людей, готовых пожертвовать своей жизнью, чтобы постичь новое, еще не изведанное в природе, и не проявляющих интереса к тому, чтобы узнать виновника ее. Важно, конечно, и первое, ибо каждое открытие вносит нечто лучшее в нашу жизнь, но несравненно важнее второе, ибо, не зная господина, как можно служить ему, не зная творца, как можно исполнять его волю. Поэтому ты меня радуешь гораздо больше, чем твой друг Николай. Он говорил мне, что хочет поступить в университет. Хорошо и это. Особенно в наши дни, когда наука быстрыми шагами идет вперед в неизведанное. Но тебя я больше понимаю и приветствую, чем его. Ты идешь познавать тайну из тайн, премудрость, от века сокровенную, открывать истину людям ради их блага. Твое призвание высокое и благородное, будь же достоин его.

Притихший Андрей внимал словам владыки. Задумавшись, он тихо ответил:

— Постараюсь.

— Человечество, — продолжал архиерей, — гордится своими успехами, которых оно достигло в последнее столетие в разных областях знания. Слов нет, его успехи огромны. Но к чему сводится весь материальный успех человечества? К тому, чтобы узнать законы природы и приспособить их к своим нуждам. Создать новый закон и заставить природу подчиниться ему человек не может. Гениальнейший художник может лишь скопировать природу, приблизить свое творение к ее красоте, но не превзойти ее. Все-таки роза, которая стоит перед нами в вазе, в натуре несравненно прекраснее, чем в самом лучшем художественном изображении. Величайший человеческий ум оказывается жалким пигмеем перед тем разумом, который отражается в целой вселенной и в отдельных творениях. Ни в чем в мире не отражается бог так, как в человеке. По учению слова божия, человек — образ и подобие божие. В нем чудеснейшим образом соединено земное и небесное: плоть — материя, дух — душа с ее способностями: умом, волей и чувством. Правда, еще ни один анатом при исследовании человеческого организма не смог найти ни души, ни ума. Но это только подтверждает, что душа человека совсем иной природы и не поддается осязанию. Откуда же это величайшее чудо? Кто и как смог соединить душу с ее материальной частью — телом? Видишь, родной мой Андрюшенька, сколько удивительного, разумного и прекрасного в окружающем нас мире. И все это тебе надлежит изучить, познать, обучаясь в духовных школах. Не все, быть может, будет тебе понятно сразу. Не со всем ты, возможно, будешь на первых порах согласен. Не торопись с выводами, не огорчайся, а главное — не теряй веры, которая в тебе теплится, возгревай ее молитвой, посещением храма божия. Богословская мудрость постигается не столько умом, сколько сердцем, не столько рассудком, сколько верой. Запомни это на всю жизнь!

— Запомню, владыка! — с благодарностью промолвил Андрей.

— Ну вот и прекрасно. Я выполнил свой долг перед богом и церковью. Теперь все зависит только от тебя одного. Дай же бог, чтобы ты всю жизнь пронес негасимым факел той веры, которая сейчас есть в тебе. Благослови тебя бог на твой подвиг пастырский.

С этими словами архиепископ осенил юношу крестным знамением. Андрей поцеловал архиерейскую руку и вышел от владыки, преисполненный самых радужных ожиданий и надежд.

В ДОРОГЕ

Поезд медленно набирал скорость. В вагоне стоял шум, слышался детский плач. Матери успокаивали разбушевавшихся младенцев. В проходе появилась проводница с подносом в руках.

— Чаю… Кому еще чаю?

— Будьте любезны, мне, пожалуйста, еще стаканчик, — попросил Андрей.

— Вы, молодой человек, у меня самый хороший пассажир. Все бы так-то чай пили. Уже шесть стаканов взяли, — ласково улыбнулась проводница.

— Не смущайте юношу. Пусть себе пьет на здоровье, — поддержал Андрея сидевший напротив него пожилой мужчина в очках. — Дайте и мне парочку. За компанию будем чаи распивать. А вы, молодой человек, простите за нескромность, куда едете?

— В Москву, — ответил Андрей.

— Наверно, в институт какой-нибудь поступаете?

— Да.

— Скажите, а вы не в наш институт поступаете? — спросили сидевшие возле Андрея девушки. И они тут же рассказали, что учатся в Москве в медицинском институте, институт им нравится и они всех агитируют поступать только в медицинский.

— Но имейте в виду, конкурс у нас большой. Впрочем, если хорошо подготовиться, поступить можно, — добавила одна из них. — Так вы не к нам случайно?

«Что им отвечать? — пронеслось в голове у Андрея. — Сказать правду — засмеют и не отстанут всю дорогу с расспросами. Соврать — тут же попадусь, ведь я совершенно не знаю московских институтов. Придется хитрить…»

— А вы угадайте, куда я поступаю! — предложил он.

Все оживились. Наперебой посыпалось:

— В МГУ?

— Нет.

— В авиационный?

— Нет.

— В энергетический?

— Нет.

— В Иняз?

— Тоже нет.

Перебрали еще несколько институтов. А Андрей все отвечал: нет да нет. Девчат это подзадорило.

— Молодой человек, не будьте таким скрытным. Скажите же наконец!

— Не скажу! Вам разве не все равно?

— Бросьте, девочки, не хочет говорить, не надо. Подумаешь, фон-барон какой, принц заморский! Больно он нам нужен!

И девушки, обидевшись, занялись своими разговорами. Никто, даже мужчина в очках, больше не обращал на Андрея внимания. И ему стало грустно. Он почувствовал, как какая-то невидимая стена встала между ним и теми, с кем еще несколько минут назад он оживленно разговаривал.

«Может быть, я совершил ошибку, скрыв, куда я собираюсь поступать? — размышлял Андрей. — Может, стоило им все же сказать про семинарию, про свои взгляды, про веру в бога? Нет! Все равно они не поймут меня, как не поняла и Лида. Сейчас они считают меня просто нелюдимым, а скажи им, куда я еду поступать, и мог бы в их глазах превратиться чуть ли не в дурачка. Почему пастырей церкви уважают главным образом пожилые люди, а молодежь от них отворачивается? Почему в церкви мало бывает людей образованных? Почему бог утаил истину от премудрых и разумных, как сказано в священном писании, и открывает ее простецам? Впрочем, не нашего это ума дело. Важно то, что мы правы! Тем хуже для тех, кто отвергает наши взгляды…»

Однако эти рассуждения не помогли: Андрею было явно не по себе. Многие пассажиры принялись играть в домино, слышался смех, сыпались шутки. Андрей был один. Допив свой чай, он полез на верхнюю полку.

Пыл поздний вечер. Андрей вспомнил о письме, которое лежало в кармане пиджака. Его передала Лида несколько часов назад, взяв с Андрея слово, что он распечатает письмо только в поезде.

Со дня ссоры они не встречались. Но в день отъезда, выходя из собора, Андрей увидел Лиду. Она стояла возле храма и кого-то ждала.

«Наверно, Кольку поджидает», — подумал Андрей.

Но он ошибся. Завидев Андрея, Лида быстрыми шагами пошла к нему навстречу.

— Андрюша, здравствуй! — смущенно улыбаясь, сказала она.

От неожиданности Андрей даже растерялся, не знал, как себя вести.

— Здравствуй! — ответил он.

— Ты на меня очень сердишься?

— Нет. За что же мне сердиться?

— Андрюшенька, дорогой… — произнесла Лида и так нежно взглянула на него, что у Андрея защемило сердце. Между тем Лида продолжала: — Прости меня! Я тогда погорячилась. Давай будем по-прежнему друзьями!

Лида достала из кармашка голубой конверт и отдала его Андрею:

— Возьми. Только дай слово, что распечатаешь его в вагоне, не раньше. Обещаешь?

— Даю слово.

— Теперь — до свидания!

— До свидания, Лидок! Милый…

Лида пожала ему руку и направилась к трамвайной остановке. Через некоторое время она обернулась и дружески помахала Андрею рукой.

Теперь, ночью, лежа в вагоне, он достал письмо и долго не решался его распечатать. Андрей знал: там должен быть приговор их отношениям. Наконец он разорвал голубой конверт, достал листок бумаги, исписанный неровным почерком. Было видно, что Лида волновалась, когда писала.

«Дорогой Андрюша!» — начиналось оно. У Андрея сразу стало легче на сердце: приговор был благоприятный.

«Я много передумала и решила: раз ты все-таки решил идти в семинарию — иди, твое дело. Я не могу запретить тебе этого, хотя и отговариваю еще раз. Поверь мне, что со временем ты сам разочаруешься в своем выборе…

Я буду учительницей, ты — попом. Наши пути расходятся. Но давай останемся добрыми друзьями. Прошу тебя: не обижайся на свою Лиду. Она хочет тебе только добра, потому что ты ей не безразличен.

Пиши из своей семинарии. Буду ждать твоих писем.

Лида».
Андрей несколько раз перечитал письмо, и на душе у него стало тепло и радостно. Он заснул, думая о Лиде.

ЛАВРА

В Москву поезд прибыл в половине восьмого вечера. Сколько было о ней дум! Правда, столица представлялась Андрею иной. В своем воображении он рисовал ее не столько современным городом, сколько первопрестольной столицей православной Руси, с сорока сороками церквей, как изображали Москву церковная история, рассказы священников, побывавших в столице.

Андрей быстро перебрался с вокзала на вокзал и сел на электричку, следовавшую до Загорска. Позади остались пригороды Москвы. За широкими окнами — темень. Юноша устал от обилия впечатлений и немного вздремнул. Когда он проснулся, в вагоне были только дальние пассажиры. «Хорошо, если бы нашлись попутчики, знающие, где в Загорске находятся лавра и семинария», — подумал Андрей и стал присматриваться к пассажирам. Но никто из них, даже отдаленно, не напоминал семинариста.

Напротив него сидел мужчина средних лет в военной гимнастерке. Он был в пенсне, из-под которого виднелись маленькие серые бегающие глазки, присматривающиеся к Андрею и его чемоданам. На голове мужчины отсвечивала большая лысина.

«Удивительно неприятный тип!» — подумал Андрей.

Между тем электричка остановилась у станции Загорск. Андрей взял свои чемоданы и направился к выходу вагона. На перроне он заметил, что мужчина в пенсне следует за ним по пятам.

— Скажите, вы в лавру? — неожиданно спросил он Андрея.

— Да-а, — ответил тот. — А что?

— Нам с вами по пути. Давайте я помогу вам. Разрешите чемоданчик.

— Спасибо, я сам.

— Давайте, давайте, — настаивал мужчина. — Вам же тяжело. А вы, вероятно, в семинарию?

— Да.

— Так мы с нами коллеги. Я тоже семинарист.

— Ах, вот как! — удивился Андрей. В его представлении воспитанники духовной школы должны были выглядеть молодыми, степенными людьми, с умными, одухотворенными лицами. А попутчик напоминал скорее ловкого дельца, пройдоху, нежели будущего батюшку.

— Давайте знакомиться: меня зовут Евгений Тетнер.

— Андрей Смирнов.

— Очень приятно. Теперь позвольте все же помочь вам.

Андрей отдал новому знакомому один из чемоданов и обрадовался услуге: руки совсем устали. Они зашагали рядом. По дороге Тетнер рассказал немного о себе. Учится он во втором классе семинарии. Возвращается из Москвы, куда ездил, как он сказал, «развеяться». Все лето жил в Загорске у одной богомольной старушки. Дома и семьи у него нет. В семинарию поступил, демобилизовавшись из армии.

Андрею было неловко расспрашивать Тетнера, что заставило его пойти в духовную школу, но по самому тону разговора он почувствовал, что это была отнюдь не глубокая религиозность.

Переговариваясь, они незаметно поднялись в гору, на которой стоял монастырь. На фоне ночного неба, на котором сияла полная луна, очень красив был самый большой собор — Успенский — с его пятью громадными куполами. Сама лавра казалась каким-то сказочным замком. Впечатление усилилось от боя курантов на главной лаврской колокольне.

«Тиринь-тинь-тинь; тиринь-тинь-тинь; тиринь-тинь-тинь; тиринь-тинь-тинь — бом… бом… бом…» — часы торжественно пробили одиннадцать ударов. Мелодичный, величавый звук повис над спящим городом и разнесся далеко по окрестностям. Повеяло древнерусским благочестием — величавым и неторопливым. Андрею было трудно вообразить, что весь город Загорск, возникший как Сергиев посад вокруг крупнейшего в России монастыря, живет современной жизнью заводов, фабрик, клубов, кинотеатров, жилых кварталов.

— Вот мы и пришли, — ставя на землю чемодан, сказал Тетнер. — Видите ворота? Идите в них, затем свернете направо и увидите большое здание. Там семинария и академия.

— Спасибо! — поблагодарил Андрей. — До свидания.

— Счастливо! Я пошел к своей старушке.

Андрей остался один. Немного постоял на месте, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Через несколько минут он переступит порог величайшей святыни, «центра русского православия», как называл лавру дед Андрея. Это был монастырь, основанный одним из главных и наиболее чтимых русских православных святых — преподобным Сергием Радонежским. Здесь, по преданию, явилась ему божья матерь. В лавре воздух как бы пропитан дыханием святых. Здесь лежат и их мощи. В храмах находятся чудотворные иконы, а в кельях подвизаются и спасают свои души честные иноки. Сюда часто приезжает и сам первосвятитель церкви русской — святейший патриарх.

Есть от чего прийти в восторг верующему сердцу — Андрей пред вратами лавры великого Сергия!

На глазах юноши навернулись слезы религиозного восторга. Он стал на колени, истово перекрестился, поклонился и поцеловал землю перед монастырскими воротами.

С трепетом душевным прошел он своды высоких ворот и очутился на территории монастыря. Его взору предстали храмы, погруженные в молчаливую ночную дрему. Каждый из них мог бы стать музеем древнерусского зодчества, так они были красивы! Юноша вновь осенил себя крестным знамением и мысленно возблагодарил бога за то, что он сподобил своего раба достигнуть этой святыни.

Вдруг позади послышался смех. Оглянувшись, Андрей увидел стайку девушек, которые, взяв друг друга под руки, обгоняли его. Одна из них сказала подружкам:

— Девчонки! Смотрите — еще один Иисусик явился!

Девушки удалились. Андрей с досадой взял чемоданы и пошел к семинарии. Перед массивным продолговатым корпусом ее был расположен небольшой скверик, огороженный каменной оградой с железными решетками. В скверик вела калитка. Подойдя к ней, он увидел, что калитка заперта. Все окна семинарского здания были темны. Приближался двенадцатый час ночи.

«Что делать? Экая неудача! Зачем они запираются, ведь знают, что люди должны к ним приехать?» — с тревогой подумал Андрей.

Оставалось одно: лезть через ограду, благо она была не особенно высокой. Едва Андрей попробовал это сделать, как откуда ни возьмись с громким лаем выскочил черный лохматый пес. Раскрылись двери семинарии. В них появилась какая-то темная фигура, спросившая осипшим голосом:

— Кто там?

Обрадованный Андрей крикнул:

— Это я, Андрей Смирнов! Приехал по вызову в семинарию. Откройте, пожалуйста!

Фигура ничего не ответила и скрылась. Через минуту она появилась вновь и направилась к калитке. Это был вахтер. Он пропустил Андрея, а сам остался запирать калитку и успокаивать пса. Андрей подошел к двери, на которой висели две таблицы. На левой из них была надпись славянской вязью: «Московская духовная семинария», а на правой: «Московская духовная академия».

Вместе с вахтером юноша вошел в темный вестибюль, в котором при свете лампады можно было рассмотреть лишь чугунную лестницу, ведшую на второй этаж, да пустые стены, покрытые краской грязно-серого цвета.

— Обожди тут, я сейчас позову помощника инспектора! — сухо сказал вахтер и ушел.

Минут через десять вышел помощник инспектора, маленький толстый человек с заплывшими жирком глазами. Он поздоровался с Андреем и попросил показать вызов в семинарию. Тщательно прочитав вызов, он велел предъявить паспорт и, только просмотрев его с первой до последней странички, пригласил юношу пройти в спальню.

Она представляла собой огромное помещение с маленькими окнами и рядами железных коек. На некоторых койках спали, но большинство было свободно. На них лежали матрасики без простынь, одеял и подушек. В углу висел образ, перед которым мерцала лампада. В спальне стоял тяжелый, спертый воздух. Чувствовалось, что окна в ней давно не открывались.

— Располагайтесь на любой свободной кровати! — шепотом сказал помощник инспектора. — Отдыхайте до завтра, а утром мы с вами обо всем поговорим.

— Простите, пожалуйста, как ваше имя-отчество? — спросил Андрей.

— Алексей Анатольевич.

— Алексей Анатольевич, а на чем мне спать?

— У нас такой порядок: пока не сдадите приемных испытаний, мы не даем постельных принадлежностей. Кроме того, имейте в виду, что до начала занятий вы должны питаться сами, мы никого не кормим. Спокойной ночи! — произнес помощник инспектора, покидан Андрея.

«Да-а, — подумал Андрей. — Не особенно ласково встречают нашего брата».

Пришлось смириться. Он достал из чемодана пальто, подложил под голову вместо подушки пиджак и, не раздеваясь, лег. Несмотря на усталость и обилие впечатлений, сон к нему не шел: мешали голод, тяжелый воздух и храп.

Андрею стало грустно. Семинария рисовалась ему заведением, где встретят его как брата во Христе, приласкают. Вспомнился родной дом. Впервые в жизни он был далеко от него, в чужом месте, ночевал в столь неуютной обстановке. Если бы его встретили чуть лучше, все это забылось бы. Но уж слишком холодно, казенно приняла его семинария. И тут он впервые поймал себя на мысли, что жалеет о том, что сюда приехал. Думал он и о Лиде.

«Быть может, она была права?» — мелькнула у него мысль, но тут же Андрей постарался отогнать ее и вскоре заснул.

«БРАТЬЯ ВО ХРИСТЕ»

Наутро его разбудил шум: вставали будущие семинаристы. Как и Андрей, они спали на голых матрасах, укрывшись чем попало. Вставали недружно — одни уже поднялись, другие продолжали ворочаться, громко зевали, переговаривались.

Лежа на койке, Андрей огляделся. Его будущие товарищи оказались людьми самых различных возрастов. Среди них были и мальчики и даже пожилые «дяди», лет под пятьдесят. Его поразил также их внешний вид. Одни были бритыми, другие носили бороды разной длины и формы. Большинство было подстрижено обычным образом, но встречались и типы с длинными прическами наподобие стиляг, а у двух волосы были до самых плеч, как у заправских священников. Длинноволосые обладали лицами блаженненьких, напоминали юродивых, какими их рисуют на иконах. Не успели оба они подняться с постели, как опустились на колени и начали креститься размашистыми крестами, ударяя лбом об пол. Молились долго — минут двадцать. Кончив молитву, оба «блаженных», не обращая внимания на окружающих, принялись читать евангелие, усевшись на койке.

Андрей поднялся с постели и, достав из чемодана мыло, полотенце, отправился умываться. Чтобы попасть в умывальную комнату, нужно было пройти узкими горбатыми коридорами. Умывальники находились в одном помещении с уборными. Вокруг каждой раковины уже стояли очереди. Каменный пол был мокрым и грязным, заплеванным.

Вернувшись в спальню, Андрей достал из чемодана остатки еды. Только он собрался позавтракать, как к нему подскочил один из «блаженных» и противно-елейным голосом проскрипел:

— Брат! Не положено кушать до молитвы. Нужно сперва пойти к преподобному приложиться, а после вкушать пищу!

Первым чувством, охватившим Андрея, было желание сказать «блаженному», чтобы тот не лез не в свои дела. Но Андрей сдержался, считая, что ссориться в первое же утро просто неблагоразумно с его стороны, тем более с таким «дураком», как он мысленно окрестил длинноволосого.

— А я еще не знаю, где находится рака преподобного Сергия, — как можно сдержаннее сказал он. — Я только вчера ночью прибыл сюда.

— Идем, я покажу тебе, брат, — предложил «блаженный» и, обращаясь к своему товарищу, продолжавшему читать евангелие, добавил: — Брат Григорий, пойдем в Троицкий собор к преподобному.

— Сейчас, брат Серафим, — откладывая евангелие, ответил второй длинноволосый, Он поцеловал евангелие, перекрестился, бережно положил книгу на тумбочку, стоявшую возле его койки. — Пошли!

Втроем они вышли из здания семинарии. Стояло чудесное осеннее утро. Медленно всходило скупое солнце, золотившее монастырские купола.

Андрей впервые в жизни оказался в таком огромном монастыре. Обилие церквей, величественная архитектура, яркие разноцветные краски поразили его. Он невольно залюбовался зрелищем. Как и вчера ночью, его охватил священный трепет. Забылись невзгоды ночи, и даже «блаженненькие» не казались теперь столь неприятными типами, как несколько минут назад. Они как-то органически вписывались в общий пейзаж лавры.

По монастырю группами и в одиночку шли богомольцы, преимущественно женщины. По их внешнему виду, по котомкам за плечами было видно, что многие из них прибыли сюда издалека и не на один день. На лавках, разложив свои пожитки, сидела часть из них, разговаривая и закусывая. Почти у каждой женщины был бидон для святой воды, которую они хотели увезти с собой из лавры.

Будущие семинаристы встретили двух монахов, средних лет мужчин, чистых, выхоленных, с крестами на груди, — священников в шелковых рясах, ладно облегавших их фигуры, «блаженные», поравнявшись с ними, низко, едва не до земли, поклонились и, сложив лодочками ладони, подошли под благословение.

— Благословите, честные отцы! — смиренно попросили они.

Те привычным жестом, почти не глядя на «блаженных», небрежно перекрестили их. Попросил благословения и Андрей. Целуя их белые, холеные руки, видимо никогда не знавшие физического труда, Андрей почувствовал запах духов.

Затем им встретилось несколько монахов, одетых очень просто, даже неопрятно. Рясы их из простого черного материала были грязны и засалены, бороды всклокочены, на головах запятнанные скуфейки. То были не монастырские аристократы, а простые монахи, несшие послушание на различных монастырских службах. Они спешили по своим делам и не обращали внимания на будущих семинаристов.

Проходя мимо каждого храма, «блаженные» останавливались и истово крестились. У себя в родном городе, где церкви стояли на людных улицах, Андрей этого не делал. Но сейчас он решил не отставать от «блаженных», чтобы они не обвинили его перед семинарским начальством в отсутствии благочестия. Он знал, что при приеме в семинарию обращают внимание не только на знания и рекомендацию, но и на благочестие поступающих.

Через несколько минут они подошли к Троицкому собору, главному и самому древнему храму лавры, основанному вскоре после смерти Сергия Радонежского. В соборе было всего несколько окошечек, да и те скорее напоминали щели. Сквозь них почти не проникал свет. Единственными источниками освещения служили свечи и лампады. Стены и массивные колонны были расписаны старинными фресками, на которых изображались различные угодники божий, большинство из которых были почти нагими. Страшно выглядели мученики. Это были живые скелеты, едва обтянутые кожей. Не удивительно, что на этом фоне Андрею сразу же бросился в глаза великолепный иконостас с знаменитой «Троицей» кисти Андрея Рублева.

Шла служба. Она совершалась над гробницей с мощами преподобного Сергия. Гробница, или, как ее называют в церкви, рака, вся была из чистого серебра. Перед ней стоял необыкновенных размеров серебряный подсвечник, на котором горела добрая сотня свечей. Непрерывно поступали от богомольцев свечи, и их некуда было поставить. Возле подсвечника находился послушник, который складывал свечи в корзину, а по мере сгорания старых ставил новые.

В соборе не было хора певчих: пели все молящиеся. Распевы были особые, незнакомые Андрею. Он догадался, что поют «лаврским» распевом, родившимся в стенах знаменитого монастыря.

Вместе с «блаженными» Андрей купил несколько свечей и, держа их в руке, направился на поклонение к гробнице. Однако попасть и приложиться к раке с мощами было не так-то просто: стояла длинная очередь. Поскольку почти все богомольцы были издалека, каждый из них стремился остановиться перед мощами, главной лаврской святыней, надолго, чтобы изложить преподобному Сергию свои нужды и заботы, попросить его небесную помощь. Время от времени послушник монотонным голосом погонял паломников:

— Проходите, православные! Не задерживайтесь! Желающих много!

Перед самой ракой стоял иеромонах — монах-священник — с длинной седой бородой. Он читал записки с именами тех, кто за определенную мзду просил помянуть их и родственников перед самим «батюшкой преподобным Сергием».

— Еще молимся о здравии и спасении рабов божиих Иоанна, Дарии, Феклы, Исидора, Марии, Анны, Григория, Анастасии…

В это время, перекрывая слова старика иеромонаха, богомольцы пели нескончаемое:

— Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!..

Андрей, стоя в очереди, присоединил свой голос к общему хору.

Наконец подошел его черед приложиться к мощам. Он трижды благоговейно опускался на колени перед гробницей, делая земные поклоны, затем поцеловал в двух местах стекло на верхней крышке гробницы. Под стеклом виднелось подобие человеческого тела, накрытое малиновым бархатным покрывалом, расшитым золотом. Там, где должна была находиться голова угодника, в стекле было проделано отверстие величиной с пятак, для того чтобы молящиеся могли приложиться непосредственно к бархату, покрывавшему лоб преподобного. В то мгновение, когда Андрей целовал это место, он почувствовал приятный запах, исходивший от мощей и напоминавший розовое масло.

«Как благоухают мощи!» — подумал он.

Затем юноша приложил свой лоб к стеклу и тихонько прошептал в уверенности, что святой его слышит:

— Преподобный отче Сергий! Благодарю тебя, что ты сподобил меня прибыть в твою лавру. Помоги мне успешно сдать экзамены, поступить в семинарию, хорошо учиться и стать священником.

Он собирался продолжить свою беседу с угодником божиим, но услышал все тот же монотонный голос послушника:

— Проходите, православные…

Постояв еще некоторое время в Троицком соборе, Андрей вместе с «блаженными» вышел из него и направился в семинарию. По пути Григорий и Серафим спросили, откуда он родом, кто его родители, где он учился и давно ли «при церкви». Андрей старался отвечать сдержанно и немногословно и, в свою очередь, просто из вежливости, поинтересовался ими.

Выяснилось, что оба они поступают в семинарию вторично, чем объяснялось их знание лавры и ее порядков. Григорий был сыном священника. Его отец служил в селе. Окончив шесть классов, Григорий находился при отце, помогая ему в службе, был дьячком сельской церкви. Его заветная мечта — учиться в духовной семинарии и стать монахом. Он фанатично верил в бога и не интересовался ничем, кроме церковной службы.

Его приятель Серафим был сыном колхозника, окончил всего пять классов сельской школы. Его семья, хотя и не была духовной, прививала ему пламенную любовь к богу. Он рассказал Андрею, что любимым занятием его было молиться, особенно по ночам, когда ничто не мешало сосредоточиться на беседе с богом. Он тоже надеялся поступить в лавру и стать здесь хотя бы послушником. Оба они не поступили в прошлом году, потому что их не пропустила врачебная комиссия.

— Нашли нас нездоровыми, — пояснили они, — велели полечиться, но мы не унываем, авось с божьей помощью поступим теперь.

— И где вы лечились? — полюбопытствовал Андрей.

— Брат Григорий позвал меня к себе, — сообщил Серафим. — И мы вместе пономарили в храме, где служит его батюшка. Какая там благодать божья! Храм стоит на пригорочке, беленький такой, чистенький. Рай земной! Мы вместе молились, а по ночам уединялись для особых подвигов. А ты, брат Андрей, тоже молишься по ночам?

Андрею стило жаль «братьев во Христе». Очевидно, это были молодые люди с каким-то психическим расстройством на религиозной почве. Чтобы не обидеть их, он постарался ответить как можно мягче:

— Иногда молюсь.

— Надо всегда молиться, как наши преподобные отцы. Нам, недостойным, учиться у них надо! — наставительно проговорил Григорий.

Беседуя, они незаметно подошли к семинарии. Вошли в спальню. Андрей раскрыл свой чемодан и достал еду. «Блаженные» тоже стали рыться в своих пожитках. У Андрея после дороги осталось несколько яичек и вареная курица. Изрядно проголодавшись, он решил закусить, но только собрался разбить яйцо, как вдруг к нему подбежал Григорий и молча выхватил не только яйцо, но и курицу.

— Брат! — с ужасом воскликнул Григорий. — Или ты забыл, что нынче среда!

Андрей настолько опешил, что не сразу сообразил, при чем здесь среда.

— Среда… — от неожиданности промямлил он. — Ну и что же?

— Как? Ведь нынче пост, а ты курицу есть собрался!

На лицах Григория и подоспевшего Серафима был написан такой ужас, словно Андрей держал в руках живую змею или скорпиона. Для «блаженных» намерение Андрея оскоромиться было чрезвычайным происшествием. Они не рассердились, нет. Они скорее испугались за него. Схватив курицу и яйца, приятели устремились к стоявшей в углу корзине для мусора с намерением выбросить греховную снедь.

— Не троньте! Положите сейчас же! — крикнул Андрей.

— А ты обещаешь, что не будешь сегодня кушать скоромного? — умоляющим голосом произнес Григорий. — Мы тебя угостим хлебцем с вареньицем.

Андрей еле сдержался, чтобы не обругать своих непрошеных опекунов. По делать было нечего. Здесь они были сильнее его и в любую минуту могли пожаловаться, что он нарушает пост, и тогда — прощай семинария.

— Не буду, конечно же, не буду. Я, братья, забыл совсем, что сегодня среда. С дороги запутался, — поневоле оправдывался он.

— Мы так и думали, — за себя и за Серафима сказал Григорий. — Хорошо, что вовремя заметили, а не то согрешил бы ты, брат Андрей. Пойдем закусим, чем бог послал.

НАКАНУНЕ ЭКЗАМЕНОВ

Позавтракав, Андрей пошел узнать, чем должен он заниматься.

— Ждите! — последовал ответ помощника инспектора.

Медленно тянулось время. Томила неопределенность. Андрей понял, что не принадлежит самому себе. Другие «братья во Христе» тоже не знали, что делать, и молчи сидели на койках или бесцельно расхаживали по спальне. Сколько надо ждать, не знал никто.

Прошло часа два. Наконец послышался голос помощника инспектора, повелевавшего всем пойти немедленно в баню и принести оттуда справку, подтверждающую, что они мылись. Видно, доверия к будущим пастырям было немного.

Но вот баня позади и справки сданы. Ребята снова предоставлены самим себе.

Так прошел первый день пребывания Андрея в стенах столь вожделенной им духовной школы.

На другое утро все поступающие во главе с Алексеем Анатольевичем направились в городскую больницу на медицинскую комиссию. Каждый подвергся тщательному осмотру врачей, особенно невропатолога: семинарское начальство боялось поступления к ним психически неполноценных, свихнувшихся на религиозной почве. Как потом стало известно Андрею, не проходило года, чтобы в стенах семинарии один-два человека не сходили с ума из-за чрезмерной религиозности. Поэтому начальство и подходило так осторожно к людям повышенно благочестивым. Из числа поступающих, — а их набралось свыше шестидесяти человек, — медицинская комиссия забраковала с добрый десяток, в том числе одного из «блаженных» — Серафима. Забракованным было предложено покинуть стены семинарии в тот же день. Серафиму разрешили все же остаться в лавре в качестве послушника монастыря, что обрадовало его несказанно.

На третий день своего пребывания в семинарии будущиебурсаки увидели инспектора. Часов в двенадцать дня всех их собрали в одной из аудиторий, расположенных в том же здании, что и спальня, только на втором этаже. К ним вошел пожилой священник в черной шелковой рясе, с золотым наперсным крестом, украшенным драгоценными камнями. Звали инспектора отцом Вячеславом. Его сопровождал Алексей Анатольевич, который следовал за начальником на два шага сзади с выражением крайнего подобострастия на лице. Теперь из сухого и грозного помощника инспектора, каким он был для семинаристов, Алексей Анатольевич превратился в исполнительного подчиненного, прямо-таки раболепствовавшего перед инспектором.

Отец Вячеслав держал себя просто, но с большим достоинством. Это был культурный, образованный человек. Говорил он тихо, мягко, вкрадчиво, чувствуя свою безграничную власть над семинаристами и, как показалось Андрею, слегка упиваясь этой властью.

Инспектор обратился к поступающим с краткой речью. Он сказал, что рад видеть их в стенах духовной школы и благодарит бога, что есть еще в наше время люди, в которых не оскудела вера и которые решили посвятить свою жизнь служению богу и церкви. Затем он остановился на трудностях пастырского служения, сказал, что это не просто профессия, а подвиг и что все будущие семинаристы должны себя готовить к нему. Что касается приемных испытаний, то они начнутся с понедельника.

На этом беседа кончилась. Инспектор по очереди благословил каждого, спрашивал его имя и фамилию. Когда Андрей, подходя под благословение, назвал себя, лицо отца Вячеслава озарилось улыбкой. Он сказал Андрею, что знает его по документам и рекомендации архиепископа, с которым лично знаком. Спросил, как здоровье владыки, и ободрил Андрея тем, что выразил уверенность в способностях юноши.

— Я уверен, что вы поступите сразу в третий класс, успешно окончите семинарию и пойдете в академию, — благосклонно улыбаясь, заключил отец инспектор.

Оставшиеся дни прошли в усиленных занятиях. Андрей тщательно повторил все предметы.

В субботу вечером и в воскресенье утром он вместе со всеми абитуриентами пошел в лаврский Успенский собор ко всенощной и обедне. Богослужения были невиданно пышными. Ничего подобного он до сих пор не видел. Их совершал сам наместник лавры архимандрит Илларион. Это был высокий, в меру полный человек лет пятидесяти, с длинными волосами и черной окладистой бородой. Движения его были величины. Чувствовалось, что он — безграничный повелитель монахов — постоянно помнит о своей власти. Служил он в прекрасном облачении из малинового бархата, расшитого золотом. На голове его красовалась митра, вся усыпанная драгоценными камнями, а на груди висело два креста, тоже золотых, осыпанных бриллиантами.

Наместнику сослужило два десятка архимандритов и иеромонахов. В службе принимал участие архидьякон с таким басом, какого Андрею еще не доводилось слышать. Когда архидьякон пел, весь собор наполнялся его голосом, и казалось, не было места, где его не было бы слышно, несмотря на то, что собор был до отказа набит богомольцами. На правом клиросе пел наемный хор из сорока человек с великолепными голосами. Левый состоял из одних монахов, которых было не меньше полсотни. Пели они лаврским распевом, какого не услышишь нигде, кроме этого монастыря.

По временам в собор доносился звук главного лаврского колокола, который мелодично вливался в звук пения. Андрей был потрясен. Он истово молился, по временам забывая, где находится: на небе или на земле. Здесь он ощутил, как, по словам одного из церковных песнопений, «небесная срадуются земным и земная сликовствуют небесным». Ему казалось, что сам бог невидимо присутствует здесь. Его сердце словно ощущало бога и ликовало от этого. Он молился и от всей души просил бога, чтобы он помог ему успешно выдержать приемные испытания.

«ДОСТОЙНО ЕСТЬ…»

Наступил понедельник — день экзаменов. Андрей плохо спал — волновался. Встал рано и первым делом направился в Троицкий собор к преподобному Сергию. Здесь он купил несколько свечей и поставил их на подсвечник возле раки святого. Горячо молился и просил помощи угодника божия.

Без пятнадцати минут десять к зданию семинарии подъехали две «Победы»: прибыли преподаватели. Все они жили в Москве и каждый день приезжали на электричке в Загорск, а от станции в лавру их доставляли семинарские машины. Большинство преподавателей были пожилыми людьми. Одни имели сан священника, другие были светскими людьми.

Ровно в десять прозвенел звонок. Поступающие, объятые страхом, вошли в вестибюль второго этажа, где были расположены учебные аудитории. Некоторые крестились перед иконой, висевшей в углу. Андрей ловил себя на мысли, что страх и волнение порождали сама обстановка, культ начальства, при котором не только ректор и инспектор, но даже рядовой преподаватель и помощник инспектора превращались в «царя и бога», в неограниченных властителей судьбы каждого новичка. Чувствовалось, что многое зависит от отношения к тебе начальства.

Из профессорской комнаты вышел Алексей Анатольевич.

— Братья! Слушайте меня внимательно. Те из вас, кто держит экзамены на поступление в первый класс семинарии, пройдите в эту аудиторию и ждите преподавателя. Когда он войдет, все должны встать и пропеть молитву «Царю небесный…». Затем преподаватель начнет экзамен. Будете писать изложение на библейскую тему, а завтра сдавать устные экзамены. Те же, кто поступает во второй и третий классы, пройдите в следующую аудиторию. Вас проэкзаменует по всем предметам за соответствующие курсы комиссия во главе с отцом ректором. Вы будете переходить от одного преподавателя к другому и отвечать. Имейте в виду, у нас порядки другие, чем в светских учебных заведениях. Времени на подготовку мы не даем. Писать у нас тоже не положено. Задаст вам преподаватель вопрос, можете подумать минуту-другую и должны отвечать. Это следует делать кратко, ясно, чтобы не задерживать отца ректора и преподавателей. Все поняли? — добавил он.

— Поняли, — нестройным хором ответили будущие бурсаки.

— Тогда с богом!

Большинство ушло в первую аудиторию. Андрей с четырьмя священниками, поступающими в старшие классы, прошел в соседнюю комнату.

Томительное ожидание… Наконец распахнулись обе створки дверей, и показался Алексей Анатольевич. Вслед за ним шествовала комиссия во главе с отцом ректором. Это был огромного роста и весьма тучный мужчина в рясе, с двумя наперсными золотыми крестами на груди.

Все, как по команде, вскочили. Преподаватели полукругом встали перед иконой.

Тягостное молчание. Ректор, обернувшись, сердито бросил:

— Пойте молитву!

Экзаменующиеся переглянулись, но никто не решился начать.

— Начинайте же! — властно напомнил ректор.

— Царю небесный, утешителю, душе истины… — затянули абитуриенты. Получилась какофония, резавшая слух даже немузыкального человека.

— Прекратите пение! — рявкнул ректор. — Безобразие! Слушайте меня!

Все сконфузились. Алексей Анатольевич стоял бледный и зло глядел на экзаменующихся. Ректор затянул сильным приятным басом:

— Ца-рю не-бес-ный…

Тон был задан, и молитву пропели неплохо.

Комиссия разместилась за длинным столом, покрытым зеленой скатертью. Разложили бумаги, карандаши. Поступающие сидели тихо, не шелохнувшись, ожидая, когда их вызовут. У всех душа ушла в пятки. Неприятно было то, что плохое пение испортило настроение отцу ректору. Такая мелочь могла повлиять на отметки.

Отвечать вызывали по алфавиту. Первым оказался священник, отец Иван Аксенов. Это был человек лет сорока, приехавший из деревни, где он служил около десяти лет, не имея никакого духовного образования. Года два назад он овдовел. Ему хотелось закончить семинарию, с тем чтобы после этого получить приход в городе. У него росли дети, и он, души в них не чая, надеялся, что в городских условиях ему лучше удастся «вывести их в люди». Выглядел отец Иван забитым сельским попиком, пуще всего на свете боявшимся высокого духовного начальства, от которого всецело зависела не только его судьба, но и судьба детей. Сейчас отец Иван и вовсе перетрусил. Он встал, нетвердой походкой подошел к столу и, истово перекрестившись на образ, покорно ждал вопроса.

Первым задал его преподаватель славянского языка. Предлагалось прочесть несколько фраз и грамматически разобрать их. Прочесть он прочел без труда, а как дело дошло до разбора, бедный священник не мог произнести ни слова. Преподаватель, ехидно улыбаясь, задавал один вопрос за другим. Видно было, что он не только не старается помочь, а, наоборот, наслаждается тем, что «засыпает» экзаменующегося.

— Достаточно, — прервал ответ ректор. — Славянского языка вы не знаете. Отвечайте по священной истории.

С этим предметом отец Иван справился, но все остальные ответы были более чем посредственными.

Подавленный вернулся он на место, пребывая и полном неведении, как оценили его ответы, так как отметки не сообщались.

Вызвали следующего, затем третьего, четвертого… Экзаменовали основательно, не торопясь. Все без исключения преподаватели, кроме самого ректора, своими вопросами старались не вытянуть, а провалить экзаменующихся, видимо показывая свое рвение.

Настала очередь Андрея. Ректор вызвал его.

Андрей подошел к столу и перекрестился. Члены комиссии пристально оглядели юношу. «Господи, помоги!» — мысленно помолился он.

Первым задал вопрос преподаватель греческого языка, высокий долговязый мужчина, одетый весьма небрежно, Николай Иванович Хабарин. Он подал абитуриенту маленькую книжку евангелия от Иоанна на греческом языке и предложил прочитать первые стихи. Их Андрей знал чуть ли не наизусть.

— Эн архи ин о логос, кэ о логос ин то прос феос, кэ феос ин о логос… — начал он.

— Смотрите, как хорошо читает! — одобрительно заметил ректор.

— Теперь переведите то, что читали, — предложил Хабарин.

Андрей перевел. Греческий язык остался позади. Один рубеж был взят. Настала очередь славянского языка. Тут инициативу взял в свои руки ректор. Слушая ответ юноши, он что-то припоминал.

— Скажите, молодой человек, вы откуда прибыли к нам?

Андрей назвал свой город.

— Так это вас направил к нам архиепископ?

— Да, владыка дал мне рекомендацию, отец ректор.

— Прекрасно. Я хорошо знаком с вашим владыкой. Я с ним даже дружен. Как его здоровье?

— Владыка чувствует себя неплохо. Часто служит, проповедует. Когда я уезжал, он просил кланяться вам и передать, что вспоминает вас, ваше высокопреподобие, в своих молитвах.

Ректору это было приятно. Он милостиво посмотрел на Андрея и сказал:

— Владыка ваш чудной души человек. Он знает, кого направлять к нам. Если бы все знали так, как вы… Ну, отвечайте дальше.

Андрей стал переводить славянский текст. Но теперь задавал ему вопросы и ставил отметку уже не соответствующий преподаватель, а сам ректор. Он же экзаменовал юношу и по всем остальным предметам.

— Достаточно, Смирнов, — прервал очередной ответ ректор. — Могу вас поздравить: вы успешно сдали!

«Слава тебе, господи!» — воскликнул про себя Андрей и, поклонившись комиссии, сел на свое место.

Экзамен закончился пением молитвы «Достойно есть…».

ДОН-КИХОТ

Впереди было несколько свободных дней. Андрей решил осуществить свою давнюю мечту: побывать в Москве. Для этого надо было испросить разрешение помощника инспектора.

Оказалось, что Алексей Анатольевич кончил свое дежурство и уехал в Москву, где он жил. На его месте был другой — длинный, тощий мужчина, похожий на Дон-Кихота.

— Николай Петрович, — обратился к нему Андрей, — разрешите мне завтра поехать в Москву.

— Зачем?

— Хочу посмотреть город. Я первый раз в столице.

— Ладно, поезжайте… Только возвращайтесь к вечеру: ворота у нас запираются в одиннадцать вечера. Не опаздывайте!

Рано утром следующего дня Андрей выехал в Москву. За день юноша успел осмотреть центр, Красную площадь и некоторые архитектурные достопримечательности столицы. Ему страстно хотелось побывать и музеях, театрах, поездить в метро. Но… неумолимое время бежало. Пора было собираться в обратный путь.

Радостный, довольный и немного усталый от обилия впечатлений, возвратился он в семинарию как раз к отбою и, как положено, явился к помощнику инспектора. Тот сидел в своем кабинете и что-то писал.

— Добрый вечер, Николай Петрович. Я прибыл.

Помощник инспектора взглянул на часы.

— Вовремя прибыли. Можете идти отдыхать.

Андрею хотелось поделиться с кем-нибудь переполнившими его впечатлениями. Но он понял, что помощник инспектора не тот человек, с которым можно разговаривать о своих чувствах. Поэтому он как можно смиреннее обратился к нему:

— Николай Петрович, у меня к вам большая просьба: завтра я снова хотел бы поехать в Москву. Разрешите?

— Нет, — отрезал тот.

— Почему, Николай Петрович?

— Вы сегодня были там.

— До начала занятий еще остается несколько дней, почему не использовать их для осмотра столицы?

— Вы приехали учиться в семинарию, а не бродяжничать по Москве.

— Но делать пока нечего, что же мне, сидеть на койке и в потолок смотреть?

— Делайте, что вам угодно, но вы обязаны находиться у нас. И вообще, молодой человек, вы должны оставить эти вольности: ходить, смотреть. Раз вы здесь, вы в полной нашей власти. Что хотим, то разрешаем, чего не хотим, того не разрешаем. Вы должны безропотно покоряться нам во всем! Во всем, поняли? — добавил Дон-Кихот. — Забудьте о своей воле, о своих желаниях! Теперь вы наш.

Андрей удрученно молчал.

— Раз уж об этом зашел разговор, разрешите сделать вам еще замечание: вы часто отлучаетесь в город без разрешения.

— Я хожу кушать.

— Имейте в виду, у нас такой порядок: всякий раз, когда вам нужно куда-то выйти из стен семинарии, вы обязаны докладывать об этом дежурному помощнику инспектора. Без его разрешения вы не можете никуда идти, хоть бы вам пришлось умереть с голоду. Ясно?

— Ясно, — пробормотал Андрей и отправился спать.

На другой день были вывешены списки принятых в семинарию. Андрей прочел и свою фамилию в числе тех, кто был принят сразу в третий класс.

ЩЕДРОТЫ ГОСПОДНИ

Наконец-то начались занятия. Андрей был рад им: прекратилось нудное безделье, на которое были обречены вновь принятые в семинарию. Начиналось изучение той «богословской премудрости», ради которой он приехал сюда. Андрей с нетерпением ждал этого дня. Он надеялся, что получит новые сведения по богословию, которые укрепят его веру, подведут под нее серьезный научный фундамент.

Первый день занятий ознаменовался молебном перед ракой преподобного Сергия. Его служили отец ректор, отец инспектор и те преподаватели, которые имели священный сан. В храме присутствовали все профессора, преподаватели и воспитанники.

После молебна ректор обратился к ним с речью.

— Дорогие питомцы нашей духовной школы! — величаво и нараспев произносил он. — Наиболее совершенное познание Христа достигается через внутренний религиозный благодатный опыт в духовной христианской жизни, принесенной на землю Христом. Для познания премудрости божией необходимы страх божий, благочестие, молитва, нравственная чистота — одним словом, истинно христианская жизнь.

Но одна только христианская жизнь без просвещения ума не даст вам возможности быть мудрыми руководителями жизни — учителями, наставниками, пастырями. Руководители современного христианского общества должны быть духовно и научно образованными. Они должны обладать ученостью, чтобы наставлять других и умело защищать догматы веры.

Будем же молиться богу, чтобы он помог нам постигнуть божественную премудрость и воспитать в стенах этой школы честных и верных деятелей добра, правды и любви на пользу нашей святой православной церкви и нашей великой родины. Аминь.

Андрей внимательно вслушивался в каждое слово ректора. В речи руководителя духовной школы ему понравилось то, что он сказал о необходимости широкого образования для пастыря церкви. Андрей считал, что в наше время священник не может быть только богословом. Он должен разбираться в основах наук, в явлениях общественной жизни, много знать, чтобы нести свет Христовой истины людям. Отрадно было, что такого же мнения придерживается и начальство.

После молебна все начали подходить к отцу ректору, строго соблюдая ранг: сперва профессора, за ними преподаватели, затем студенты старших курсов академии и, наконец, семинаристы, опять же по классам. Каждый целовал крест, который держал в руке ректор, его руку и потом отправлялся прикладываться к раке преподобного Сергия.

Вся церемония длилась около двух часов. Андрей устал. В соборе было душно. Хотелось скорее на свежий воздух.

Едва все успели вернуться из собора в здание семинарии, как помощник инспектора пригласил всех в актовый зал — чертоги. Здесь было прохладно. Стоял полумрак. Пахло ладаном и старинным помещением.

Расселись опять-таки строго по старшинству. Во всех мелочах чувствовалась присущая духовному миру строгая субординация и чинопочитание. Позади всех стояли три помощника инспектора. Они наблюдали за порядком.

Из боковой двери вышли ректор и инспектор. Все встали. Пропели молитву. Сели. Ректор и инспектор разместились за столом президиума. Слово взял инспектор отец Вячеслав.

— Возлюбленные отцы и братия! — вкрадчивым голосом начал он. — Волей всемогущего господа бога и по благословению святейшего патриарха сегодня мы начинаем новый учебный год в наших духовных школах. От имени руководства я выражаю уверенность в том, что мы, наставники, приложим все силы, чтобы оправдать возложенные на нас обязанности — дать святой церкви таких служителей, которые будут старательно воплощать в своей жизни и на пастырском поприще идеалы святого православия.

Руководящими началами вашей жизни и деятельности, наши питомцы, пусть будут слова апостола Павла, который говорит, что пастырю церкви надлежит быть «божию строителю: не себе угождающу, не дерзку, не напрасливу, не гневливу, не пьянице, не бийце, не скверностяжательну, но страннолюбиву, благолюбцу, целомудренну, праведну, преподобну, воздержательну».

Эти слова определяют всю систему обучения и воспитания в нашей школе. Они должны быть постоянным, повседневным руководством как для наставников, так и для вас, наши воспитанники и студенты.

Нарушение этой программы, несомненно, будет иметь нежелательные последствия для учащихся. Примером этого могут служить проступки некоторых первоклассников в прошлом году. Нарушение дисциплины привело их к увольнению. Потом они осознали пагубность своих проступков, но было уже поздно. Возвращение в стены школы стало для них невозможным. Учтите эти нездоровые явления в вашей среде, не поддавайтесь соблазнам идти путем «юношеских похотей». Без сомнения, этот порочный путь вызовет потом глубокое раскаяние, которое не поправит дело: дурная трава исторгается из духовного сада.

Мы питаем глубокую уверенность, что вы будете «незлобивы, не дерзки». Твердо следуйте линии послушания вашим воспитателям и наставникам. Помните, что самое важное для вас — это праведная жизнь во Христе. Мы готовы скорее простить вам плохую успеваемость, нежели плохое поведение.

В добрый час на преодоление всех трудностей предстоящего учебного года!..

На этом торжество в чертогах окончилось. Всем было велено в первый раз идти в столовую на семинарские харчи.

Она помещалась на первом этаже здания в специальной пристройке и представляла собой огромный вал с низкими потолками и множеством столов, по обеим сторонам которых стояли скамьи. Вся передняя стена была увешана иконами различной величины.

В столовой усаживались опять же по курсам и классам, в порядке старшинства. Возле самых икон сидели студенты четвертого, выпускного, курса академии, за ними — третий, второй и первый курсы. По другую сторону столовой — тот же порядок, только для семинаристов.

Столовая наполнилась шумом голосов голодных бурсаков. Когда все собрались, помощник инспектора Николай Петрович громко крикнул:

— Братия! Прошу встать на молитву!

Возле икон на маленькое возвышение поднялся незнакомый студент. Секунды две помолчал. Взял в руки камертон, сильно ударил его о палец. Прислушался. И громко, на весь зал, задал тон:

— До-ми-до-соль-до…

Все дружно затянули:

— О-от-че наш, иже еси на не-бе-сех…

Триста молодых голосов славословили господа и просили есть. В воздухе, казалось, не осталось ни сантиметра, не наполненного звуками молитвы. Массивные стены едва сдерживали этот напор звуков.

Пропета молитва. Дежурный священник из числа студентов академии, надев на себя епитрахиль, поворачивается к столам и благословляет трапезу:

— Христе боже, благослови ястия и питие рабов твоих, яко свят еси, всегда ныне и присно и во веки веков.

— Аминь! — дружно отвечает трехсотустый хор.

Андрей ловит себя на мысли, что благословлять-то пока нечего: перед ними пустые столы, на которых расставлены лишь миски да тарелки. Но традиция превыше всего!

Шумно рассаживаются бурсаки. Звенят пустые тарелки, гремят миски. Шум этот перекрывает голос долговязого Николая Петровича:

— Потише, братия, потише! Будем слушать «Житие».

На середину столовой выходит щупленький студент академии с толстой книгой в руках. Он обводит присутствующих взглядом и вопросительно смотрит на Николая Петровича, распорядителя трапезы, который выжидает, пока бурсацкие голоса немного притихнут, и потом резко кивает головой чтецу.

Студент, повернувшись к иконам и перекрестившись на них, тонким голосом испрашивает благословение дежурного священника:

— Житие преподобного и богоносного отца нашего Симеона Столпника благослови, честный отче, прочести.

Дежурный священник заговорился со своим соседом — молодым батюшкой, который локтем незаметно подталкивает собеседника. Тот, встрепенувшись, вскакивает и возглашает:

— Молитвами преподобного и богоносного отца нашего Симеона Столпника, господи Иисусе Христе боже наш, помилуй нас.

— Аминь, — отвечает чтец. И, раскрыв толстую книгу, слюнит палец, отыскивая нужное место. Затем тягучим, монотонным голосом начинает:

— «В стране Каппадокийской, в селении Сисан, жили благочестивые христиане Сусотион и Марфа. Бог благословил их супружество рождением сына, коего они нарекли Симеоном и, по обычаю, омыли баней крещения. Не в книжном научении, а в простоте и незлобии воспитывался сей отрок, но премудрость божия часто вселяется и в простых людей и их избирает своим орудием, дабы посрамить мудрование века сего…»

Голодных бурсаков мало интересует, что происходило много веков назад в селении Сисан. Они хотят есть и жадно смотрят на дверь, из которой должны появиться подавальщицы с едой.

Андрей голоден не менее других. Чтобы как-то отвлечься, он вслушивается в слова «Жития», но не может понять одного: недавно отец ректор говорил о необходимости широкого образования для пастырей церкви, а автор «Жития святого Симеона» утверждает обратное: чтобы угодить богу, вовсе не нужно быть премудрым, ибо премудрость божия любит людей простых и некнижных…

Наконец в дверях появляется молоденькая девушка в белом халатике. В руках у нее поднос. Бурсаки сразу оживляются. Девушка, не глядя на семинаристов, подходит к первому столу, ставит на краешек его поднос. Сидящий справа семинарист осторожно снимает большую кастрюлю с дымящимся супом и ставит на стол. Подавальщица идет к следующему столу.

Теперь все увлечены едой. Разливают суп в мисочки, кушают. Никто не слушает душеспасительного чтения.

Обед приготовлен неважно, но для проголодавшегося бурсака и такая пища — счастье. Съеден суп. Триста питомцев ждут второе блюдо и вполголоса разговаривают. Их голоса заглушают чтение «Жития». Расхаживающий между столами помощник инспектора то и дело призывает:

— Потише, братия, потише! Слушайте чтеца!

Но разве уймешь бурсаков! В том конце трапезной, где находится Дон-Кихот, еще как-то соблюдают приличие. В противоположном же конце разговаривают в полный голос и стуча ложками, требуя второго.

Второе блюдо разносят, начиная со старшекурсников. Пока очередь дошла до третьего класса семинарии, «академики» успели уже съесть вес и выражали нетерпение.

— Смирнов, ешь быстрее, не то голодным останешься! — предупредили Андрея умудренные опытом прошлых лет товарищи. — Сейчас нас поднимут на молитву, а после нее есть уже нельзя: что успел съесть, то и твое!

Обжигаясь, глотал Андрей скудные семинарские харчи. Товарищи оказались правы. Едва он успел съесть половину второго блюда, как прозвучал властный голос Дон-Кихота:

— Прошу встать на молитву!

Задвигались скамьи. Триста бурсаков поднялись, чтобы поблагодарить господа бога за обед. Многие стояли еще с полными ртами.

— Благодарим тя, Христе боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ. Не лиши мае и небесного твоего царствия. Слава отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков, аминь. Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй. Владыко, благослови.

Владыкой был тот же дежурный священник. Он вновь повернулся лицом к бурсакам и заключил трапезу словами:

— Благословен бог, милуяй и питаяй нас от своих великих щедрот всегда, ныне и присно и во веки веков.

— А-а-минь!

Обед был окончен. Щедроты господа бога оказались отнюдь не «великими».

Кто-то неожиданно взял Андрея под руку. Он обернулся: это был Женя Тетнер, его ночной попутчик.

— Ну, как дела, молодой человек? Пойдем посидим на лавочке.

— Пойдем, — согласился Андрей.

Пройдя ряд спален и длинный коридор, они вышли и скверик. Сели.

— Можешь меня поздравить: поступил сразу в третий класс.

— Молодец, поздравляю! — сказал Женя.

— Ну, а ты как живешь? По-прежнему у своей старушки обитаешь?

— Нет, прошло лето. С сегодняшнего дня перебрался в общежитие. Не разрешают нашему брату холостяку в учебное время на частных квартирах жить: блуда боятся, — криво усмехнулся Женя. — В учебное время на квартире могут жить только женатые, да и то с особого разрешения начальства. А в каникулы можно: кто куда хочет, тот туда и уезжает. Я обитаю здесь у богобоязненных старушек. Они меня с радостью принимают, за постой ничего не берут: за честь считают приютить будущего батюшку. Я этим пользуюсь.

— И не скучно тебе, человеку в годах, без семьи жить? — поинтересовался Андрей.

— А на кой она мне, семья-то? Стипендия не ахти какая: в среднем тридцать рублей. На нее разве жену прокормишь? Самому еле хватает. Вот кончу семинарию, перед принятием сана женюсь.

— А невеста есть?

— Эх ты, простота! Мне еще далеко до конца. А когда надо будет, сколько угодно найдется. Неужели не заметил сколько их, девчонок, возле нас увивается. Ими хоть пруд пруди. Некоторые даже в лавру заходят, чтобы познакомиться с нашим братом. Выбирай любую. Только я на любой не женюсь. Я думаю влиятельного попа в Москве присмотреть и его дочку окрутить. Тогда тесть приход доходный обеспечит и жилье. Вот еще годика два-три помучаюсь здесь, а там…

— Женька, ты циник!

— Жизнь выучила, дорогой, ничего не поделаешь. Ты проучишься здесь — тоже таким станешь. Я еще до поступления сюда трезво смотрел на вещи. Бери от жизни все!

— Прости, но зачем тебе, с твоей философией, в семинарию идти? Какой из тебя священник получится?

— Лучший, чем из тебя, Андрей. Только прошу, пусть этот разговор останется между нами. Не трепись никому. И вообще будь здесь очень осторожным, а не то выскочишь из семинарии, как пробка. Тут, брат, одно неосторожное слово, не говоря уже о поступке, и не спасет тебя никакое благочестие. Слышал, что сегодня инспектор говорил?

— Слышал. За что ребят в прошлом году выгнали?

— С порядками здешними не хотели мириться. Пришли новички неотесанные, с мирскими привычками. А здесь надо быть тише воды, ниже травы… За все благодарить господа, начальство, да пресмыкаться перед ним, славословить его и ручки обцеловывать. Тогда «благо ти будет и долголетен будеши» в семинарии. А ребята возроптали — и тю-тю…

— На что же они роптали?

— Многое им тут не нравилось. И то, что в город не пускают без разрешения и кормят плохо…

— А кормят и правда плохо.

— Терпи! Помни одно: «Послушание паче поста и молитвы». Многое можешь делать, но по-умному, по-тихому. А главное, не ропщи на начальство высокое и низкое. Оно тоже хочет жить… Ты думаешь, на наши харчи патриархия мало денег отпускает? Ничуть. Более чем достаточно. Можно было бы зажиреть, коль все деньги шли бы нам на питание. Но до нас доходит хорошо если одна четверть. Остальное выше… там… остается.

— Что же, ректор с инспектором воруют?

— Зачем так грубо, Андрей? Они в это дело не встревают. Не пачкают руки.

— А кто же?

— Видел нашего завхоза? Он родственник одного из высоких чинов церкви. Против него и его возлюбленной, кладовщицы Клавдии Петровны, ребята восстали. Это их и сгубило. Дураки, нашли с кем тягаться…

— Почему же руководство покрывает жуликов?

— Попробуй тронь его! Скорее ректор слетит со своею поста, чем этот тать! Тут, брат, нет демократии. Патриархия все решает самолично: своя рука владыка. Никто с ним не хочет связываться. Что дороже ректору с инспектором: собственное благополучие или желудки бурсаков? А потом начальство и само кое-что имеет от него.

— Неужели деньгами не брезгуют? Они, наверно, прилично получают и без того?

— Ректор и инспектор получают по тысяче рублей в месяц, профессора — семьсот, преподаватели пятьсот-шестьсот рублей.

— И им мало? — изумился Андрей.

— Деньги карман не тянут. И потом, начальство не деньгами берет. Оно от Ефима Ивановича другими благами пользуется. Надо, например, квартиру отцу инспектору обставить, тут как тут Ефим Иванович: «Пожалуйте, я вам мебелишку за казенный счет достану да привезу из Москвы — пользуйтесь на здоровье». Нужно в Москву поехать: «К вашим услугам машина, незачем трястись на электричке». Питаются наставники тоже бесплатно. Да и винишко попивают труда ради бденного… за казенный, разумеется, счет.

«Ну и порядки», — подумал Андрей.

«ТАК ЗАВЕДЕНО»

Потянулись дни, как две капли воды похожие друг на друга, скучные, однообразные.

Утро. Семь часов. Темные спальни, набитые койками со спящими бурсаками, прорезает пронзительный звонок. Подъем! Кое-кто просыпается, потягивается, зевает, но большинство никак не реагирует на звонок.

Проходит некоторое время. Вспыхивает свет. Это пришел помощник инспектора, или, как его называют семинаристы, рачитель. Слово «рачитель» означает «блюститель», и бурсаки окрестили так своего ближайшего и наинеприятнейшего начальника потому, что он блюдец семинарский порядок, а вернее, отравляет им жизнь.

Рачителей трое. Они дежурят по двое суток, а остальное время живут в Москве. У каждого рачителя свой метод.

Долговязый Николай Петрович, Дон-Кихот, — надоедливый мужчина, стремящийся не отступать ни на йоту от буквы казенного устава и семинарских традиций. Но Дон-Кихота легко провести. Он доверчив и наивен. Бурсаки это знают и стараются делать вид, что трепещут перед ним и немедленно выполняют его распоряжения.

Появляется Дон-Кихот в спальне ровно в семь. Сразу включает все лампы и кричит:

— Подъем! Вставайте, братия!

А «братии», ух, как не хочется вставать с теплой постели. Братия знает, что до молитвы и завтрака остается целый час, за который десять раз можно успеть подняться, убрать свою постель, умыться и привести себя в порядок. Значит, можно еще поспать или понежиться в постели. Но Дон-Кихот неумолим. Он подойдет к каждому, потрогает его за плечо, расшевелит, наставит спустить ноги на пол.

Бурсаки знают, что на попечении Дон-Кихота не одна, а целых двенадцать спален. Он должен обойти все. Поэтому они делают вид, что начинают вставать, но стоит только рачителю удалиться, как немедленно гасится свет и бурсаки укладываются досыпать.

Это вызывает ярость и неистовство Дон-Кихота, когда он появляется снова минут через пятнадцать, видит тьму кромешную и слышит дружный храп будущих пастырей.

Другой рачитель — толстенький, круглый как мячик Алексей Анатольевич. Он не сразу после звонка заходит в спальни, а войдя, не зажигает свет, не тормошит семинаристов, но вкрадчивым голосом произносит:

— Доброе утро, братия! Пора вставать!

Постояв некоторое время и убедившись, что большинство ребят проснулось, тихо удаляется.

Третий помощник инспектора — Николай Иванович. Он заходит через полчасика после звонка и просит бурсаков ласково:

— Вставайте, ребятушки, вставайте! Пора, пора уже на молитву!

Он прекрасно понимает, что молитву и особенно завтрак никто не проспит и незачем напрасно нудеть над ухом сонных бурсаков: они не прощают тем, кто тревожит их сон. Только во сне бурсак принадлежит себе, отдыхает от дневных невзгод и хочет, чтобы блаженное время ночи продолжалось как можно дольше.

Половина восьмого. Бурсаки понемногу начинают подниматься, не спеша одеваются, идут бриться и умываться в холодный и грязный туалет.

Восемь часов. Снова звенит звонок, сзывая воспитанников на утреннюю молитву и трапезу. Молитва обязательна. Молиться следует не тогда, когда душа этого хочет, а строго по предписанию и под надзором начальства.

Заспанные семинаристы шествуют в столовую. Она быстро заполняется. Впереди стоит дежурный священник, а рядом с ним — дежурный студент-регент и очередной чтец молитв. Помощник инспектора возглашает:

— Прошу встать на молитву!

Это сигнал. Священник начинает утреннюю молитву:

— Благословен бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!

Регент, взобравшись на небольшое возвышение, взмахивает руками:

— Ами-инь. Ца-рю небесный…

Пение чередуется с чтением молитв. Чтецы попадаются разные. Одни знают молитвы назубок и читают их без ошибок, другие «еле бредут по псалтири», невнятно произнося слова, безбожно перевирая их, проглатывая окончания. Это вызывает раздражение. Большинство знает молитвы наизусть, и всякое искажение текста приводит к тому, что все хором поправляют такого горе-чтеца.

Впрочем, и в тех случаях, когда все идет довольно гладко, мало кто искренне молится богу. Ежедневное употребление одних и тех же молитв, повторяющихся годами, даже у самых религиозных людей вырабатывает известный автоматизм: уста говорят, уши слушают, а мысли витают далеко, сердце не пламенеет к богу.

И бурсак невольно ищет развлечений. Некоторые чтецы стремятся поразить своих товарищей быстротой чтения, тарахтят, словно пулемет, «выпускают» по сто слов в минуту. При этом от чтеца требуется, чтобы он прочитал молитву хотя и быстро, но правильно, не переврав и не пропустив ни одного слова. Слушатели внимательно следят за этим, и ни они, ни в особенности начальство не простят, если будут искажены слова молитв.

Другие чтецы изощряются в том, что все молитвы читают, не заглядывая в книгу. В этом случае семинаристы тоже внимательно прислушиваются, стремясь уличить чтеца с феноменальной памятью хотя бы в мелкой ошибке.

Но как быть, если чтец самый заурядный? Тогда ищут других развлечений. Вот рядом стоят два одноклассника Андрея — Петр и Павел. Они стараются креститься и класть поклоны одновременно, в точности копируя друг друга. Такая синхронность действий невольно приковывает к себе взоры бурсаков.

Другие крестятся намеренно размашисто, стараются как-нибудь необычно поклониться. Во время пения вдруг кто-то затягивает так, что слух режет. Придраться к нему трудно: всегда можно оправдаться, ссылаясь на то, что не уловил тональности.

Но вот прозвучало последнее «аминь». Семинаристы рады окончанию молитвы, дружно рассаживаются за столами. Гремит посуда, поглощается пища. В постные дни кормят хуже. Правда, соблюдаются они больше в столовой, а в спальнях многие не прочь вкусить и скоромного. Но делать это надо осторожно, таясь даже от лучшего друга. Упаси бог, если такого скоромника уличит рачитель или кто-нибудь из «блаженных», последует наказание: снижение балла по поведению, а вместе с ним и снижение стипендии.

Окончена трапеза. Прослушано «Житие» очередного святого. И снова молитва. Ее поют уже более торопливо. Многие стараются пробиться ближе к выходу, чтобы поскорее выйти из столовой и успеть сделать кое-какие дела. У бурсака за день около трех часов свободного времени, а дел… Надо и к «преподобному» сходить, и к занятиям подготовиться, и письмо написать, и в парикмахерскую пойти, и одежду починить, и в баньке побывать, и с друзьями покалякать, и свежим воздухом подышать…

В десять утра звенит звонок, созывающий семинаристов и студентов академии в аудитории, просторные залы, примерно одного размера и планировки. В углу каждой из них висит икона, перед которой светится электрическая лампада. Неподалеку от иконы стоит профессорская кафедра. Посреди аудитории расположены столы для слушателей, за которыми сидят по два человека.

На каждую неделю старостой класса назначается дежурный, который должен прочитать молитву перед каждым уроком, отметить в журнале отсутствующих и доложить помощнику инспектора причины их отсутствия.

Большинство профессоров и преподавателей приходит в аудиторию с опозданиями. Прозвенит звонок, бурсаки соберутся и ждут минут десять-двадцать, пока соизволит появиться преподаватель, увлекающийся чаепитием в профессорской или беседами со своими коллегами. Впрочем, это не огорчало семинаристов. В семинарии — урочная система. Первую половину урока преподаватели спрашивают заданный материал, а вторую посвящают объяснению нового. Поэтому семинаристы радовались, как дети, если преподаватель опаздывал: успеет меньше спросить, да и опрос будет не столь дотошным.

Но вот распахивается дверь и появляется преподаватель. Все встают. Он становится лицом к иконе, а дежурный выходит вперед и читает молитву. После нее преподаватель входит на кафедру, садится. Дежурный подает ему список отсутствующих, а педагог отмечает их в журнале.

Пока преподаватель выискивает жертву, бурсаки в страхе молчат. Но вот кого-то вызвали, и он с трепетом душевным выходит к кафедре, крестится и ждет вопроса. Остальные облегченно вздыхают — слава богу, на этот раз пронесло!

В семинарии придерживались правила: спрашивать не часто, зато основательно. За сорок пять минут успевали спросить одного, самое большее двоих семинаристов.

Для большинства воспитанников самым трудным было то, что очень многое приходилось заучивать наизусть. Любой ответ, будь то по священному писанию или по догматическому богословию, по истории церкви или по патрологии, следовало подкреплять цитатами из библии и из произведений отцов церкви. Это требовало колоссального напряжения памяти. Цитату из библии нельзя было пересказывать своими словами, а следовало отвечать слово в слово. А в задании таких цитат, зачастую длиной в полстраницы, насчитывалось несколько. К каждому дню нужно было наизусть выучить несколько страниц текста, не считая содержания уроков. Спрашивали не только последний урок, но и предыдущие. Этим и объяснялся страх перед ответами.

Но вот наступает три часа: время обеда. Снова звонок. Опять молитва, благословение дежурным священником трапезы, чтение «Жития», благодарственная молитва.

За обедом у бурсаков есть приятный момент: раздача писем помощником инспектора.

Обед закончен. Час-полтора свободного времени. Каждый проводит его по-своему: одни ложатся «на боковую», другие беседуют, прогуливаются по лавре или с разрешения начальства отправляются в город по неотложным делам.

Без пятнадцати минут пять звонок оповещает бурсаков о начале полдника. Все отправляются в столовую, молятся, съедают по булочке с чаем и опять молятся.

В пять часом звонок, сзывающий на вечерние занятия. Семинаристы и студенты академии обязаны готовиться к следующему дню именно тогда, когда предписывает начальство, и обязательно под его неусыпным наблюдением.

Среди бурсаков были люди самых разнообразных характеров и способностей. Одним, чтобы выучить урок, требовался час-два, а остальное время они изнывали от скуки или занимались посторонними делами. Другие, менее способные, не могли одолеть семинарской премудрости и за четыре часа, отведенные на подготовку. Им нужно было прочитывать вслух текст учебника и особенно цитаты, чтобы сколько-нибудь сносно выучить их.

Сидит, бывало, зубрила за своим столом, раскачивается из стороны в сторону и бормочет себе под нос:

— Бог есть дух, бог есть дух, бог есть дух…

Это мешает соседу.

— Замолчи, долбежник! — злобно шипит сосед.

А долбежник и рад бы замолчать, но иначе ему не выучить урока. Примолкнет он на несколько минут, а потом снова за свое. Опять негодование соседей, а не то и подзатыльник.

— Замолчи, говорят тебе русским языком! Мешаешь, негодяй!

Встает долбежник и принимается расхаживать по аудитории, приговаривая все те же слова:

— Бог есть дух, бог есть дух, бог есть дух…

Неоднократно воспитанники духовных школ обращались к начальству с просьбой отменить вечерние занятия и разрешить каждому заниматься тогда, когда ему удобнее, как водится во всех учебных заведениях. Однако всякий раз они слышали в ответ:

— Ни за что! Так заведено в духовной школе испокон веков, так и будет! Мы хотим, чтобы вы находились под нашим наблюдением. Разреши вам заниматься самостоятельно, так кое-кто вместо духовной литературы начнет читать светскую, упаси боже, безбожную. А так мы видим, чем вы заняты…

По иронии судьбы городской Дом культуры помещался по соседству со зданием семинарии. Семинаристам грустно бывало слышать, как вечерами молодежь с веселым смехом устремлялась на огонек Дома культуры. Оттуда доносились звуки вальса, вызывая щемящую тоску по тому миру, который после трудового дня пел, танцевал, радовался.

Большинство воспитанников были молодыми людьми в возрасте двадцати-тридцати лет. Физически сильные, здоровые люди жили в ненормальных условиях: лишенные физического труда, занятий спортом, они жирели, становились апатичными.

Даже ходить семинаристам следовало степенно и чинно, приучая себя к манерам священника. Но природа требует своего, и время от времени происходили «срывы»: бурсаки играли в салочки или затевали борьбу между собой. От скуки развлекались и детскими забавами; прятали друг у друга тетрадки, книги,письменные принадлежности, одежду…

Часы приближаются к девяти. Чем ближе ужин, тем сильнее возрастает нетерпение семинаристов. Ужин не только прием пищи, он знаменует собой и окончание занятий.

Звонок. Гурьбой устремляются семинаристы в столовую. Краткая молитва, еда под аккомпанемент «Житий святых», затем вечерняя молитва, продолжающаяся полчаса.

Наконец занятия и молитвы остаются позади. До отбоя — около часа. Одни бурсаки, утомленные занятиями, пораньше ложатся в постель. Другие, сидя на койках, беседуют о жизни, о доме, о родных, о девушках и о богатых приходах. Третьи отправляются на прогулку или идут на свидание.

Запрет выходить за стены лавры без разрешения особенно строго действует в вечерние часы. Но начальству надоедает постоянно надзирать за воспитанниками. К тому же вечером у помощника инспектора много других дел. Наиболее смелые бурсаки отваживаются нарушить запрет и покидают территорию лавры. В большинстве случаев все проходит благополучно, но время от времени помощник инспектора устраивает вылазки и ловит ослушников. Тогда свидания на время прекращаются.

После отбоя наглухо запираются двери, калитка и в скверик спускается с цепи собака. Проникнуть в семинарию после отбоя без ведома начальства почти невозможно. Для гуляк оставались два пути: подкупить вахтера, который любил выпить и не гнушался денежными подачками обеспеченных бурсаков, или возвращаться через окна. Опоздавший должен был перелезть через забор так, чтобы не почуяла собака. Зная ее нрав, бурсаки заранее приучали собаку, давали ей лакомые кусочки, ласкали. Барбос привыкал к ним и не лаял. Надо было также договориться с товарищами, которые прикрыли бы окно спальни, но не запирали его. И наконец, нужно было провести рачителя, который в начале двенадцатого обходил спальни, гасил свет и наблюдал, чтобы все лежали на своих местах. Горе тому, чья постель оказывалась пустой.

Существовало два способа обмануть строгого блюстителя семинарских порядков. Первый состоял в том, что семинарист, уходя, разбирал свою постель и изготовлял из разных тряпок подобие фигуры спящего человека. Чучело накрывалось одеялом. Это был крайне опасный ход: в случае обнаружения фальсификации бурсаку угрожало немедленное исключение.

Другой способ заключался в том, что гуляка договаривался с верными друзьями, а те, когда помощник инспектора обнаруживал пустую постель и интересовался, где ее хозяин, скорчив постные лица и воздев глаза к небу, смиренно отвечали:

— Он молится….

В семинарии были фанатично настроенные воспитанники, которые не ограничивались положенными молитвами и вечерами удалялись в укромный уголок, чтобы помолиться дополнительно и не в казенной обстановке. Начальство знало об этом и хотя не особенно поощряло такие молитвенные бдения, но все же не запрещало их и не контролировало, не желая затрагивать интимные религиозные струны души грубыми подозрениями. К тому же оно было уверено, что проникнуть после отбоя в семинарию все равно никто не в состоянии, и поэтому не опасалось обмана.

В том и в другом случае смельчаки шли на большой риск. Нужно было быть твердо уверенным в товарищах, что они ни по злобе, ни по глупости не подведут. Благочестивых и повышенно религиозных семинаристов уже знали. Бурсаки с веселым нравом тоже наперечет были известны начальству. И смешно выглядело бы, если про заведомого весельчака и балагура, этакого Дон-Жуана, вдруг сказали бы:

— Он молится…

Для такого заявления нужно было заранее подготовить почву. И хитрые ловеласы готовились загодя. Несколько вечеров подряд они действительно уходили куда-нибудь в темный уголок, крестились там и клали поклоны. При этом старались попасться на глаза начальству. Лишь после такой подготовки они решались на ночную вылазку.

ПРО И КОНТРА

Андрей постепенно стал осваиваться в семинарии, привыкать к ее порядкам. То, что в первые дни казалось странным, постепенно приобретало силу привычки, а потому выполнялось легче.

Андрей принадлежал к числу тех, кто сближается с людьми не сразу. Больше остальных друзей по учебе ему нравился священник Лев Гатукевич, который был чуть старше Андрея. Поступил отец Лев, так же как и Андрей, сразу в третий класс. До этого он прослужил год на приходе в Белоруссии, откуда был родом. Гатукевича, хотя он и не имел никакого духовного образования, в сан священника посвятил минский архиерей. Но Гатукевич не хотел оставаться невеждой в богословии и, презрев материальные блага приходской жизни, решил окончить духовную семинарию и академию. Это нравилось Андрею и духовно сближало молодых людей. В свободные часы они часто бывали вместе, строили планы будущей пастырской деятельности.

Дружба с Гатукевичем скрашивала скуку семинарской жизни. В первые недели Андрей особенно тосковал по дому, родным, знакомым и, конечно, по Лиде, от которой вот уже третью неделю не было писем.

«Наверно, я ей совершенно безразличен, раз она не соберется черкнуть мне пару строк», — думал огорченно юноша.

Однажды во время обеда Дон-Кихот, важно расхаживавший между рядами столов трапезной с пачкой писем в руке, молча протянул Андрею конверт. Юноша сразу узнал почерк Лиды и обрадовался, но тут же заметил, что конверт распечатан. Не придав этому в первую минуту значения, Андрей сразу принялся читать письмо.

Лида коротко сообщала о себе, о домашних новостях, о том, что Николаю удалось сдать вступительные экзамены и поступить в университет. Теперь он студент, писала она, и, кажется, очень доволен этим. К радости Лиды, Николай собирается вступить в комсомол. Она осторожно намекала, что и Андрею пора бы взяться за ум. В заключение письма Лида просила написать, как он живет, нравятся ли ему его науки и не забыл ли он своих старых знакомых.

После обеда Андрей перечитывал письмо. За этим занятием и застал его Гатукевич. Он поинтересовался, кто пишет. Андрей рассказал вкратце о содержании письма.

Молодой священник не мог понять, как Николай мог променять церковь на учебу в университете, изменить своим убеждениям.

— Он, видимо, никогда и не был верующим, — добавил Гатукевич.

— Я тоже так думаю, — согласился Андрей. — Просто приучили его с детства к церкви. А когда Коля вышел в самостоятельную жизнь, он поспешил распрощаться с церковью.

— И зря. Я бы никогда не променял церковь на все блага земные, — заявил отец Лев. — Для меня вера в бога дороже всего!

— Для меня тоже! Но Колю я все же как-то понимаю. Он всегда интересовался математикой, физикой, и, наверное, университет привлек его не с материальной стороны, а потому, что именно в точных науках он видит свое призвание.

— Каждому свое. Что касается меня, то я интересуюсь философскими вопросами. Не будь я верующим, священником, обязательно изучал бы философию. Нет науки интереснее ее!

— Я считаю, что религия и философия тесно связаны, — заметил Андрей. — Изучая богословие, мы тем самым становимся философами.

— Не совсем так, — возразил Гатукевич. — Ты читал когда-нибудь философские произведения?

— К стыду своему, не так уж много.

— А я читал немало и знаю, что религия действительно близка к философии, но только к одному ее направлению — к идеализму.

— А другие философские направления отрицают ее?

— Направлений в философии очень много. Чуть ли не каждый крупный философ создавал свою школу. Эти школы непрестанно боролись одна с другой. Большинство из них открыто не отходило от религии, не отрицало ее. Напротив, многие крупные мыслители были верующими. Однако философы-материалисты проповедовали атеистические идеи, выступали против церкви.

— А мы в семинарии и академии будем их изучать?

— Кажется, нет. Во всяком случае, я не видел в списке предметов, изучаемых у нас, курса философии.

— Жаль. Интересно было бы основательно познакомиться с этой наукой.

— Не только интересно, а просто необходимо. Нас почему-то лишили такой возможности. Придется самим в свободное время штудировать философию.

— А где мы возьмем нужные книги?

— Я уже ознакомился с каталогом нашей библиотеки. Кое-что есть и у нас. Не знаю, как ты, а я твердо решил, помимо богословия, за эти годы основательно изучить и философию. Это необходимо пастырю в наш век. Когда я служил на приходе, ко мне не раз обращались люди неверующие со всевозможными вопросами. Что мог я им сказать, кроме того, что бог есть? Ничего, потому что был невеждой. Я для того и приехал сюда, чтобы основательно изучить религию, богословие, а также все направления философии. После этого я смогу быть настоящим защитником религии.

— Молодец! — с восхищением воскликнул Андрей.

— Всякую науку надо изучать систематически. Поэтому я решил начать с самых древних мыслителей, затем перейти к позднейшим и, наконец, к современным. Считаю, что надо сперва проштудировать наших единомышленников, идеалистов, и, только окончательно укрепившись в религии и идеализме, можно переходить к изучению противников. Поэтому меня не смущает отсутствие в нашей библиотеке мыслителей материалистического толка. Пока я дойду до них, академия будет позади и в обычной библиотеке всегда можно будет найти нужную книгу.

— Ты просто молодец, Лева! — повторил Андрей. — Давай вместе заниматься. Я в этих вопросах, можно сказать, полный профан. Прошу тебя, будь моим руководителем!

— С удовольствием, только и я пока недалеко ушел. Давай вместе работать!..

Теперь у Андрея появилась, кроме изучения чисто богословских дисциплин, и другая цель. Он решил заняться самообразованием. С такими мыслями он отправился на вечерние занятия. После ужина Андрея вызвал к себе в кабинет помощник инспектора Николай Петрович.

— Садитесь, — пригласил его Дон-Кихот, указывая на стул.

Юноша сел.

— Смирнов, что нового у вас дома?

— Да вроде бы ничего. Все идет по-старому.

— Как поживает ваш владыка?

— Не знаю. Я написал архиепископу письмо, но пока ответа нет. Наверное, он занят делами.

— А как поживает ваша девушка?

Андрей вспыхнул.

— Откуда, Николай Петрович, вы знаете, что у меня есть девушка?

— На то я и помощник инспектора, чтобы знать о вас все, — спокойно ответил Дон-Кихот. — Вы получили сегодня письмо от нее.

— Разве вы знаете, от кого я получил письмо?

— Я не обязан перед вами отчитываться, молодой человек.

— Почему семинаристам нельзя переписываться с девушками? — спросил Андрей.

— Я вам отвечу словами апостола Павла: «Все мне можно, но не все полезно».

— Что плохого в том, что я дружу с девушкой, переписываюсь с ней? Мы должны думать и о будущей подруге жизни, должны выбирать себе матушку.

— Та, с которой вы переписываетесь, не подходит для матушки!

— Почему? Вы ее знаете?

— Матушка должна быть верующей. А эта девушка хочет свести вас с пути истинного. Поэтому я настоятельно рекомендую вам прекратить всякую переписку с ней!

Андрею стало ясно, почему письмо оказалось распечатанным. Он едва подавил желание встать и закатить пощечину Дон-Кихоту. Только мысль, что этот поступок неминуемо приведет к исключению его из семинарии, к крушению мечты стать священником, заставила бурсака сдержаться.

— Все будет так, как вы велите! — покорно ответил он. Про себя же подумал, что надо быть умнее и попросить Лиду адресовать письма не на семинарию, а «до востребования».

Удовлетворенный ответом воспитанника, помощник инспектора пустился в длинные рассуждения о том, что жизнь сложна, что время нынче для церкви трудное, а поэтому им, наставникам, приходится зорко следить за своими питомцами, чтобы они не подпали под чуждое влияние. Долго ли до греха: встретит семинарист неверующую девушку, влюбится и нее, а она, глядишь, и уведет его из лона церкви. Жизнь манит своими прелестями, а путь пастыря тернист и труден. Если не ограждать семинаристов от мирских влияний, то мало кто из них устоит против соблазнов.

«Действительно, — думал Андрей, слушая разглагольствования Дон-Кихота, — лишь знание всех поступков, мыслей и желаний бурсаков позволяет духовному начальству вовремя пресекать любые попытки молодых людей свернуть с пастырского пути».

Но Андрея, как и всякого нормального молодого человека, тянуло к жизни, ему хотелось любви, и любви не по расчету, не по принципу: верующая ли девушка или нет.

Тайный голос говорил ему, что, знать, не так уж сильна религия, если ей приходится искусственными средствами держать людей в подчинении. Неужели девушка может оказаться сильнее господа бога? Молодой человек избрал путь священника, значит господь привлек его к себе. Почему же он не в состоянии удержать его?

Беседа с Дон-Кихотом побудила Андрея сильнее задуматься над вопросом: какие разумные доводы в свою защиту может выставить богословие?

ДИСПУТ

Ответ Андрей стал искать в тех богословских науках, которые они изучали. Среди других предметов был у них курс «основного богословия». Его преподавал один из ведущих богословов, доцент, священник Василий Преображенский. Окончив перед революцией духовную академию, отец Василий не стал священником и долгое время работал учителем. Лишь после Великой Отечественной войны он вернулся к церковной деятельности, принял сан священника и стал сперва преподавателем, а затем и доцентом духовной академии и семинарии.

Его предмет знакомил воспитанников духовной школы с основными богословскими понятиями. Составной частью основного богословия была «христианская апологетика», то есть обоснование истинности христианской религии с позиции разума и науки, а также доказательство преимущества христианства перед другими религиями.

Преподавал свой предмет отец Василий не в пример своим коллегам живо, увлекательно, по крайней мере настолько, насколько позволяла богословская тематика.

Если профессор догматического богословия протоиерей Серафим Савицкий читал материал нудным, старческим голосом, уткнувшись в текст, если доцент церковной истории Иван Николаевич Мурашов даже не давал себе труда объяснить задаваемый урок, а просто отсылал к соответствующей главе учебника, если остальные профессора и преподаватели пересказывали богословские учебники конца прошлого века, то отец Василий излагал семинаристам материал по памяти, никуда не заглядывая, не боясь кое-где вставить шутку. Поэтому он нравился семинаристам. Андрею на первых порах казалось, что сообщаемые отцом Василием истины неоспоримы, и он, как губка, впитывал положения основного богословия, не задумываясь над ними.

Но после разговора с Дон-Кихотом Андрей стал размышлять над материалом. Изучая этот предмет, юноша старался отобрать то, с чем он безусловно соглашался, что считал неоспоримой истиной. К своему удивлению и сожалению, он замечал, что таких положений немного и касаются они главным образом второстепенных вопросов. По основополагающим же проблемам религии давалась неубедительная аргументация, да и она преподносилась в завуалированной туманными фразами форме. За красивыми словами чувствовались теоретическое бессилие и безоговорочная защита христианства, рассчитанные на человека, который уже верит. Доказывалось не столько существование бога, сколько то, чей бог истинный — мусульманский, буддийский или христианский. Не доказывалась возможность чудес с точки зрения науки, а устанавливались отличия чудес истинных от ложных.

«Я-то верю, — думал Андрей, перелистывая свою тетрадь с записями уроков отца Василия. — Ну, а неверующего смогли бы убедить его доводы? Смогу ли я, сделавшись священником, подобными аргументами обратить какого-нибудь закоренелого безбожника к вере?»

Своими мыслями юноша поделился с Гатукевичем.

— Лева, я имею «нечто рещи тебе».

— Рцы! — ответил Гатукевич.

— Давай устроим богословский диспут!

— Это еще к чему? — удивился священник.

— Мы изучаем основное богословие. Но что от этого толку. Мне сдается, что доводы, которые выдвигает отец Василий, не требуют доказательств лишь для тех, кто верит. А смогут ли они убедить неверующего в правоте религии?

— Трудно сказать, — ответил, поразмыслив, отец Лев. — Неверующего ничем не убедишь. Он упрям как осел.

— Предположим, что так, — с жаром воскликнул Андрей. — Но тогда для чего мы все это учим? Верующих старушек не надо убеждать, они и так верят.

— Мы учим для себя, чтобы укрепиться в вере! — твердо произнес Гатукевич.

— Ты меня знаешь, Лева, я верующий. До поступления сюда я надеялся, что в святилище богословской науки есть факты, доказывающие правоту религии. Но теперь, когда я знакомлюсь с этими фактами, у меня создается впечатление, что слишком уж они наивные…

— Что же ты предлагаешь?

— Я уже сказал: диспут. Один из нас будет выступать, изображая неверующего, другой, основываясь на лекциях отца Василия, опровергать атеиста. Посмотрим, что из этого получится.

— Вообще-то сие интересно… Давай. Пойдем в свободную аудиторию и сразимся.

— Пошли. Поскольку ты у нас ученый муж, философ, изобрази заядлого скептика и выкладывай все, что знаешь против религии, я же буду защищать ее. Погоди, я сбегаю за тетрадкой, в которой записаны уроки отца Василия.

Через несколько минут Андрей вернулся.

— Итак, начнем. Я атеист! Не верю ни в какого бога — прости меня, господи, за невольный грех! Требую: докажи мне, что он есть, и я уверую! — нарочито важно произнес Гатукевич.

Андрей быстро перелистал странички тетради. Наконец нашел нужное место и стал читать:

— Атеисты любят повторять, что бытие божие нельзя доказать и не существует достаточных для него оснований. Большой беды от этого вздора быть не может. Если бы слепые от рождения вздумали уверять, что звезд на небе и самого неба нет и что доказать существования их нельзя, то от этого не изменилось бы ничего. Небо существует для зрячих. Точно так же и в духовной области: для зрячих, то есть верующих, есть бог и есть совершенно достаточные доказательства его бытия. Мы, верующие, можем и должны твердо заявить, что существуют основания для веры нашей в бога, более того, о бытии бога мы знаем. Мы знаем, что бог есть, а не только веруем в него.

— Погоди! Как атеист, я должен тебя прервать и заявить: не согласен! Порочность ваших утверждений, молодой человек, состоит в том, что вы заявляете, будто у вас есть доказательства бытия божия, и в то же время говорите, что они существуют только для вас. А для нас? Почему мы не можем их понять? Где же логика?! Вам они не нужны, раз вы и так верите. Они нужны нам!

— Отвечаю. Доказательства бытия божия нужны и полезны как для верующих, так и для неверующих, но способных к вере и ищущих ее. При искреннем искании бога доказательства усиливают веру, оживляют религиозное чувство, располагают к вере…

— Снова нелепость: чтобы стать верующим, я должен уже быть верующим! А если я не верю? Чем вы докажете мне, что бог есть? Чем вы сами себе это доказываете?

— О существовании бога мы узнаем тем же самым эмпирическим путем чувственного восприятия, как и о существовании всего другого. О существовании предметов окружающего нас внешнего мира мы узнаем посредством своих органов чувств, собственное наше бытие для нас удостоверяется внутренним чувством, самосознанием или рефлексией, а божество и его действия на нас мы воспринимаем религиозным чувством, которое служит органом сверхчувственного восприятия божества. Орган религиозного знания называется религиозным чувством, или верой. Только путем религиозного чувства мы вступаем в живую связь с божеством, чувствуем близость бога, его присутствие, и без него для нас не было бы бога, как для слепых нет солнца. Бытие бога является предметом внутренней уверенности, а потому истина бытия бога для истинно-верующего, то есть имеющего религиозное чувство, есть факт внутреннего сознания и не основывается на доводах разума.

— Договорился! Обещал доказать, что бог есть, а сам все твердишь, что ты его чувствуешь. Ты чувствуешь, а я не чувствую. Так докажи же мне, что он есть! Себе-то зачем доказывать: ты и так веришь.

— Из учения о сущности религиозного познания вообще и происхождения идеи бога путем внутреннего религиозного опыта, а не рассудочного мышления, ясно следует невозможность удостоверения истины бытия божия одними рассудочными доказательствами без наличия, хотя бы в зародыше, религиозного чувства, хотя бы в виде смутного предчувствия бога, тяготения к нему, искания его. Поэтому нелепо было бы требовать от доказательств бытия божия такой же достоверности, как и от математических доказательств или эмпирической очевидности естественнонаучных фактов. Такой принудительной достоверностью и очевидностью доказательства бытия божия не обладают.

— Что и требовалось доказать! — иронически произнес Гатукевич, войдя в роль безбожника. — Кричали, что у вас есть куча достовернейших доказательств, а в результате оказалось, что нет ни одного. Единственное доказательство: «Я верю!» Хоть кол на голове теши, а верю, потому что мне кажется, будто бог есть. Одним кажется, что он есть, другим — что его нет. Кто же прав?

— Для непредвзятого ума нет и не может быть убедительнее того доказательства бытия божия, какое дается наблюдением над природой. Вся природа превращается в свидетельство о бытии бога, в сплошное откровение бога, в космологическо-телеологическое доказательство его бытия. В религиозной и научно-философской литературе есть достаточно сочинений, где наука о природе вырастает для чистого от предрассудков ума в одно сплошное свидетельство о боге. Что космологическое и телеологическое доказательства бытия божия, получаемые из наблюдений над природой, совершенно достаточны для убеждения в бытии бога, свидетельствуют величайшие верующие представители естествознания всех времен, например Кеплер, Ньютон, Коперник, Линней, Бойль, Берцелиус, Ампер, Пастер, Фарадей и многие другие корифеи науки. Эти великие ученые единогласно утверждают, что веру в бога они почерпнули в самих занятиях своей наукой, в научном исследовании природы и разными словами выражают мысль Бэкона, что только полузнание удаляет от бога, а истинное знание природы приближает к нему. Идея бога как верховной разумной первопричины всего существующего все более становится требованием научного мировоззрения, а бытие божие становится постулатом науки. Здесь мы пришли к выводу, которым без остатка рассеивается вульгарное мнение о противоречии веры в бога и науки и по которому атеизм объявляется истиной научной. Напротив, сама наука изъявляет противным ей атеизм, а не веру в бога, когда за доказательствами бытия божия признает научное значение, а истину бытия божия ставит и одном ряду с истинами научными…

— Опять не могу не прервать твое красноречие, — сказал Гатукевич. — Здесь у тебя громоздятся противоречие на противоречии, нелепость на нелепости. В прошлой тираде ты говорил, что доказательства бытия божия не обладают математической или естественнонаучной достоверностью. Это значит, что они предмет веры, если хочешь — желания. Теперь ты утверждаешь обратное: за доказательствами бытия божия признаешь научное значение. Нужно выбрать одно из двух. Но главное не в этом. Если бы твои доказательства на самом деле обладали научной достоверностью, то их обязан был бы принять каждый разумный человек. Истину «дважды два — четыре» не может отрицать никто, кроме идиотов. Между тем мы знаем массу умных, образованных людей, которые, принимая все остальные научные истины, не признают бога. Ты назвал имена многих видных ученых. Допустим, они были верующими, хотя большинство из них только формально придерживалось религии, так как в то время церковь была столь могущественна, что открытое выступление против нее означало бы обречение себя на гонения и, может быть, даже смерть. Но самое главное опять же не в этом. Ты привел имена верующих ученых. Я могу привести тебе гораздо большее число имен крупнейших ученых всех времен и народов, которые были убежденными атеистами. Они тоже изучали природу, но приходили к противоположным выводам, нежели их «верующие» коллеги. Значит, доказательства, которые ты привел, не обладают достоверностью научных истин, не обязательны для всех и каждого. И уж совсем неверно, что идея бога будто бы становится требованием научного мировоззрения. Как раз наоборот, с каждым годом из науки изгоняется эта идея, неверующих становится все больше, особенно среди образованных людей и ученых. Что вы на это скажете, молодой человек?

— Подкладка атеизма не интеллектуальная, а моральная. Ее источник не в уме, а в развращенной воле и сердце человека. Христианства люди не хотят прежде всего потому, что оно противоречит их эгоистическим стремлениям к личному счастью на земле. Бог не нужен человеку, потому что мешает ему самому стать богом. Религия отрицается крайним развитием эгоизма в современном человечестве, порвавшем связь с богом: человек противопоставляет богу свое право на абсолютное утверждение своей личности, право своего «я» на безграничную свободу. Все кажется бременем для современного сверхчеловека. Единственным теоретическим аргументом атеизма мог бы быть материализм, как притязание на объяснение всего существующего без высшего начала. Материализм вел бы к атеизму, если бы доказал самобытность и вечность материи, но понятие о вечности материи в материализме есть только догмат слепой веры, а не научно доказанное положение. Но если бы даже и удалось материализму доказать самобытность материи, то и это логически не вело бы к атеизму, а только к дуализму. У нас есть разумные основания для веры в бога, а у атеистов нет ни одного доказательства небытия бога. Поэтому неразумным оказывается атеизм, всегда хвалившийся своей связью с разумом, наукой и философией, а не вера. Признание бытия божия есть разумная вера, а отрицание бытия божия есть догмат слепой веры атеизма. У атеизма нет ни одного доказательства в свою пользу, у него нет цельной атеистической философской системы. Атеизм даже нельзя признать философией в строгом смысле этого слова. Обычными своими возражениями против истины бытия божия атеизм не попадает в цель. По сравнению с атеизмом восемнадцатого века атеизм двадцатого века ни на шаг не продвинулся вперед. Как и тогда, теперь также сильным возражением против существования бога считают указание на закономерный ход явлений в природе и обществе, отсутствие чудес или следов явного сверхъестественного вмешательства в жизнь мира, хотя для логически мыслящего человека отсюда мог следовать только тот вывод, что творец мира дал ему законы, не нарушаемые и им самим. По-прежнему любимым возражением против бытия божия считается указание на зло и страдания, часто безвинно испытываемые людьми, тогда как для правильно мыслящего человека из наличия их можно сделать лишь тот вывод, что мир сотворен не для счастья человека, а вовсе не тот, что нет творца. Итак, атеизм, а не вера в бога противоречит разуму.

— Против этой тирады мне возразить труднее, — почесав затылок, произнес Гатукевич. — Начну с частных замечаний. Неверно, что нет цельной атеистической философской системы. Такие системы были в древности и в средние века, есть они и сейчас. Марксистская философия как раз и есть цельная философская система атеистического толка. Так что здесь вы, молодой человек, перебрали лишку. Неверно, что у атеизма нет ни одного доказательства в свою пользу. Они есть. Нельзя согласиться и с утверждением о том, что вечность материи есть догмат слепой веры, а не доказанное положение. Это чушь. Мы с тобой еще в школе изучали закон сохранения материи. Закон этот гласит, что материя не возникает из ничего и не превращается в ничто, а только переходит из одного состояния в другое. Нет ни одного факта, опровергающего этот всеобщий закон природы. Что касается аргументов атеизма против существования бога, основанных на отсутствии чудес в наше время, то действительно напрашивается вопрос: почему раньше чудеса лились рекой, а нынче, когда неверие распространяется со страшной для церкви силой, когда чудеса нужны были бы как никогда раньше, их почему-то нет? Непонятно также, почему всемогущему и любвеобильному богу нужно было творить мир не для счастья человека, а для его страданий и всяческого зла? Все это возражения частного порядка. Наконец, маленькая поправка: в двух смежных фразах ты противоречишь сам себе. Ты утверждаешь, что материализм вел бы к атеизму, если бы ему удалось доказать самобытность и вечность материи. И сразу же сам себя опровергаешь словами: «Если бы даже и удалось материализму доказать самобытность материи, то это вело бы не к атеизму, а к дуализму». Теперь самое главное: тебе так и не удалось доказать существование бога. В конечном итоге ты вынужден признать, что его бытие — это все-таки вера в то, что он есть, а не строго доказанное положение. Ты веришь, потому что так подсказывают тебе внутренним голос, желание, привычка, но не потому, что ты убедился в существовании бога и можешь это доказать другим. Единственно, в чем я могу с тобой согласиться, это то, что каждый из нас остается при своем мнении.

— Фу, — тяжело вздохнул Андрей. — Аж устал… А все-таки был интересный диспут.

— Безусловно, — согласился отец Лев. — Прекрасная тренировка для ума. Надо будет еще как-нибудь сразиться…

— Лева, а теперь скажи мне, что ты думаешь на самом деле о всех доводах моих и твоих?

Гатукевич задумался.

— Твои, или вернее отца Василия, доводы противоречивы, в ряде случаев просто наивны. Они годны разве для человека уже верующего и к тому же не очень образованного. В них содержится больше злобных выпадов и ругательств против атеизма, нежели серьезных его опровержений. Подавляющее большинство из них устарело. Теперь требуется защита христианства и религии вообще на качественно новом уровне, с привлечением последних научных данных, имен современных ученых, с критикой не старого материализма, а нынешнего. Тогда это будет убедительно. Кстати говоря, во время нашего диспута у меня родилась мысль посвятить свои силы этому нужному для церкви делу. Изучив философию и по возможности некоторые естественные науки, я постараюсь обосновать религию современными средствами.

— Желаю тебе удачи, Лева! — воскликнул Андрей.

«ПОДВИГИ»

«Диспут» породил у Андрея двоякое чувство. С одной стороны, он еще более укрепил постепенно слагавшееся у него убеждение в бессилии богословия доказать свою правоту. С другой стороны, Андрей все больше приходил к выводу, что он пошел было по неправильному пути, ибо искать и познавать бога следует не разумными путями, а сердцем, верой. Но как это сделать?

В поисках ответа Андрей углубился в чтение святоотеческой литературы. По совету одного из преподавателей он стал внимательно изучать знаменитое «Добротолюбие» — сборник произведений теоретиков раннехристианской аскетики. Они предлагали мистический путь познания бога, который лежал через отказ от всяких радостей мира, умерщвление плоти, богомыслие.

Андрей решил хоть в какой-то мере испробовать этот путь.

Разумеется, те внешние средства, которые предлагали преподобные отцы, были для Андрея практически недоступны. Не мог он, например, покинуть мир и удалиться в пустыню, чтобы остаться наедине с самим собой и богом. Не мог последовать и примеру знаменитых средневековых пупоумов — афонских монахов, которые денно и нощно сидели на одном месте, смотрели на свой пуп и, творя молитву Иисусову, думали только об одном боге. Не мог он предоставить нагое тело свое палящим лучам солнца или дать себя на съедение комарам.

Но были еще внутренние средства богопознания, предлагаемые опытными в этом деле отцами и состоявшие в крайнем смирении, незлобии, терпении, посте и молитве. Вот этим подвигам благочестия, насколько позволяли силы и обстановка, Андрей и решил предаться.

Он начал с молитвы. Старался принудить себя все молитвы отстаивать не формально, а молиться от всей души. Вскоре, однако, Андрей почувствовал на себе косые взгляды товарищей. Его стали принимать за «блаженного», а бурсаки такого рода людей не любили.

Тогда он стал всякую свободную минуту уделять посещению лаврских храмов. В будние дни, насыщенные занятиями, таких минут почти не выдавалось: богослужения в лавре по времени совпадали либо с урочными часами, либо с вечерними занятиями. Зато такая возможность предоставлялась в праздники. По обычаю, семинаристы в обязательном порядке ходили в воскресные и праздничные дни к ранней обедне, которая начиналась в шесть утра и кончалась к девяти часам, после чего бурсаки завтракали и были до пяти часов вечера свободны. Большинство ложилось после завтрака отсыпаться, но Андрей решил в это время ходить к поздней обедне. Встав в пять часов утра и отстояв две службы, он возвращался из храма совершенно разбитым, но, преодолевая усталость, старался наравне со всеми заниматься и вечером. В будние дни он вставал теперь в пять утра и шел к ранней обедне.

В отношениях с товарищами и начальством Андрей старался быть до предела кротким, смиренным, услужливым. На всевозможные житейские обиды отвечал всепрощением. Стал ревностно соблюдать посты, не только не вкушая ничего скоромного, но и умеряя даже семинарский рацион.

Воздержание, молитва, незлобие и смирение действительно создавали необычное настроение. Это не было каким-то приближением к богу, ощущением его присутствия. Нет. Но появилось чувство выполненного долга перед богом, порождавшее сознание своей святости, некоторой гордости за себя и свои добродетели. Возникнув, это чувство усиливало в юноше религиозность, желание верить, но не оттого, что он стал больше сознавать бытие божие, а потому, что, поступая по заповедям божиим, он надеялся на его благоволение, возбуждал в себе желание, чтобы бог был, чтобы его, Андрея, труды не пропали втуне. Так желаемое наперекор здравому смыслу воспринималось за действительное.

Андрей перестал читать все, что не относилось непосредственно к учебному материалу, редко бывал на воздухе, на письма отвечал крайне нерегулярно, и последнее обстоятельство привело к тому, что его переписка с Лидой оборвалась.

Аскетические подвиги сказались и на его здоровье. Он почувствовал боли в желудке. Сперва юноша переносил их терпеливо, как он говорил себе, «во славу божию». Однако в конце концов пришлось обратиться к врачу. Тот поинтересовался, чем питается его пациент. Когда Андрей рассказал о своих «подвигах», врач, покачав головой, посоветовал немедленно прекратить посты и выдал на имя семинарского начальства справку о том, что семинарист нуждается в диетическом питании.

— Вы, молодой человек, сами виноваты в своей болезни: питались ненормально, изнуряли себя. Немедленно прекращайте «подвиги», а не то гарантирую вам по меньшей мере язву желудка!

Андрею пришлось подчиниться. Его перевели на особый, диетический стол. Здесь он оказался не в одиночестве. В виде исключения, даже в постные дни, больным бурсакам давали скоромную пищу несколько лучшего качества, нежели остальным.

Учеба в духовной школе сама по себе требовала большого умственного напряжения. Систематическое заучивание наизусть длиннейших цитат, большой объем богословских материалов, параллельное изучение нескольких языков: древнегреческого, латинского, немецкого, церковнославянского — требовали большого умственного напряжения. А тут еще систематическое недосыпание, молитвенное напряжение, во время которого Андрей сосредоточивал все душевные силы па воображаемом общении с богом.

Все это привело к тому, что постепенно усилилось общее недомогание, появились сильнейшие головные боли. Но Андрей не сдавался, написал как положено курсовую работу, сдал зачеты за первый семестр и собрался поехать домой на рождественские каникулы. Он написал прошение отцу инспектору об отпуске на каникулы и получил благословение на отъезд. Однако накануне поездки в Москву за билетом на поезд семинарист почувствовал себя совсем плохо.

Пришлось обратиться к врачу. Тот, измерив температуру и взглянув на градусник, покачал головой:

— Вам нельзя ехать, дорогой мой. У вас температура 39,8°. Сейчас же отправляйтесь в изолятор!

— Доктор! — взмолился Андрей. — Так все каникулы пройдут, и я не побываю у родных…

— Ничего не поделаешь, болезнь есть болезнь… Если вы не послушаетесь меня, я сообщу вашему инспектору.

И Андрей направился в изолятор.

ИЗОЛЯТОР

Это было мрачное, жуткое помещение. Чтобы попасть в него, приходилось идти в отдаленный угол лавры, захламленный всяким мусором, а войдя и башню, взбираться по шаткой деревянной лестнице на второй этаж, затем следовал длиннейший коридор, в конце которого было две комнаты. В одной из них помещался своеобразный медицинский пункт.

Своего постоянного врача в духовных школах не было, и семинаристов обслуживала городская поликлиника. Для присмотра за больными бурсаками был выделен один из семинаристов — Иван Бородаев. В «миру» Иван некоторое время работал ветеринарным фельдшером и что-то смыслил в медицине. В дополнение к стипендии он получал небольшой оклад, который обязывал его три раза в день осматривать больных, давать им прописанные городским врачом лекарства. Кроме Ивана, изолятор обслуживала уборщица, которая приходила по утрам. Остальное время дня и всю ночь больные оставались одни, запертые Бородаевым. Во второй комнате, которая, собственно, и была изолятором, стояло около десятка коек, в углу висел образ с лампадой, круглый день горела электрическая лампочка, так как единственное окно было настолько маленьким, что через него свет почти не проникал, к тому же оно было загорожено лаврской стеной.

Немного поодаль от этих двух комнат был туалет и небольшое подсобное помещение, лишенное всякого света. Там валялось грязное белье, разбитая мебель и прочий хлам.

Шатающейся походкой добрался Андрей до изолятора и предстал перед Бородаевым.

— С чем пожаловал, брат? — спросил Бородаев.

— Занедужил я, Иван, — грустно признался Андрей.

— Ясно, не от хорошей жизни пришел сюда, — попытался пошутить Бородаев. — К нам веселиться не ходят. Ладно, давай записку врача и рецепты.

Внимательно прочитав записку, Бородаев сказал:

— Ничего страшного нет. Обычная простуда и сильное переутомление. От простуды мы тебя вылечим быстро: дней через пять будешь здоров как бык. А со вторым хуже. Врач пишет: недели две-три нужен тебе полный покой, отдых, хорошее питание… А сейчас — марш в постель.

Андрей зашел в изолятор. Там лежал еще один больной. Было жарко и душно. Юноша добрел до свободной койки, лег и почти сразу уснул…

Прошло три дня, а у Андрея все еще была высокая температура. Часто бурсак впадал в забытье. Потом болезнь начала сдаваться. Молодость побеждала, и Андрею становилось все лучше. Появился аппетит. Прекратились головные боли. Дело шло на поправку, и он начал подумывать о том, что через несколько дней все же сможет поехать домой.

Его товарищем по изолятору оказался Петя Гудюк — молоденький хилый семинаристик четвертого, выпускного класса.

— Ты как сюда попал, Петруша? — спросил его Андрей.

— Простудился я…

— Давно здесь?

— Дней за пять до тебя положили…

— И все не поправляешься?

— Почти выздоровел…

— Так чего же не выписываешься? — удивился Андрей. — В семинарии все лучше, чем в этом узилище.

— Для меня все одно: что здесь, что там…

— Почему домой не едешь на каникулы?

— Нет у меня дома, кроме как здесь…

— Как нет дома? Родные-то есть?

— Папани с маманей нет. Померли… А брат, сам знаешь, есть.

Андрей знал его брата. Это был смиренный монах-священник отец Анастасий, который жил в лавре и заканчивал духовную академию.

— Когда же родители твои померли?

— Папу на войне убили, а мама вскорости умерла. Мы с братом одни остались. Его наш владыка приютил. Стал брат у него иподьяконом. Я при нем жил, от него кормился. Потом брата уговорил владыка в монахи постричься, академию окончить. «Сам, — говорит, — архиереем будешь». Вот он и пошел. Стукнуло мне восемнадцать — брат и меня сюда пристроил.

— Тебе-то, Петруша, хоть нравится здесь?

— А куда денешься?.. У меня всего шесть классов… Способностей нет…

— Кто тебе это сказал?

— Сам вижу… Иной выучит урок за час, а мне и пяти часов мало… Что ни говори, а до учебы я негож.

— Так шел бы куда-нибудь работать!

— Я было хотел, да брат не велит. «Семинарию, — говорит, — уже почти кончил, куда ты пойдешь, кому ты нужен там… в миру. Там над тобой все смеяться будут. А здесь тебя ценят. Приход дадут. Я, как стану архиереем, к себе тебя возьму. Секретарем моим будешь… ключарем…»

— А разве брат не прав?

— Понимаешь, не лежит у меня душа к божественному, — неожиданно прошептал Петя. — Не лежит. Люблю я живое дело, работу… А тут что? — И Петя вяло махнул рукой.

За разговором Андрей не заметил, как отворилась дверь и в комнату вошел Бородаев вместе со старым знакомым Андрея — «блаженным» Григорием.

— Я привел к вам нового больного, — каким-то странным тоном произнес Бородаев. — Пусть он у вас отдохнет, а я пойду позвоню по телефону: вызову врача.

Григорий обвел комнату и обоих больных блуждающим взором и каким-то неестественным голосом сказал:

— Един у нас врач душ и телес — господь и бог!

— Един, един, — согласился Бородаев. — Полежи, отдохни, брат Григорий.

— Отдыхать будем в могиле! — наставительно проговорил Григорий. — Здесь мы токмо странники и пришельцы.

— Странники и пришельцы… — опять подтвердил Бородаев и глазами вызвал Андрея за дверь.

— Что такое? — спросил Андрей.

— Не видишь разве: спятил парень.

— Как… спятил?

— Ну, с ума сошел, — разъяснил Бородаев. — На религиозной почве. Я предполагаю, что у него «мания религиоза».

— Откуда ты знаешь?

— Не первый раз у нас такое. Каждый год… Этот еще хорошо — тихий. Вот с буйными беды не оберешься. Один на помощника инспектора кричал: «Антихрист ты, на челе твоем печать антихриста!» А меня почему-то звал «Шестьсот шестьдесят шесть» и убить грозился.

— Шестьсот шестьдесят шесть — число апокалипсическое. Начитался он, видно, апокалипсиса и помешался на его тайнах.

— Все надо делать в меру, — раздраженно сказал Бородаев. — Заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет. Ну, я пошел звонить в психиатрическую, чтобы за Григорием прислали машину. А ты, будь добр, присмотри пока за этим кретином.

Андрей вошелв комнату и застал такую картину. На кровати стоял Петя в одной рубахе, без штанов. Видно, он в испуге вскочил, когда к нему подошел «блаженный». А тот опустился на колени перед Петей и крестится быстро-быстро, лбом об пол бьет, целует ноги Пети и приговаривает:

— Святый пророче божий Илие, моли бога о нас!

— Какой я пророк Илья? — пытался возразить Петя. — Я же Петр.

— Не отрицайся, — умолял его Григорий, — И бысть мне видение чудное. Се отверзеся небо, и ты, пророче божий, нисшел на колеснице огненной на землю нашу грешную, окаянную…

На лице Петра был ужас. Андрей подумал, как бы и этот не сошел с ума от страха, и позвал Григория:

— Пойдем, брат Григорий, пройдемся.

Григорий покорно встал с колен и вышел с Андреем в коридор. Андрею и самому стало жутко. Впервые довелось ему встретиться с умалишенным. Они были совсем одни, если не считать Петра. «Вдруг Григория охватит буйство? Тут как в могиле, кричи не кричи, на помощь никто не придет. Что тогда делать?» — думал он.

В это время Григорий неожиданно вбежал в туалет, стал на колени перед унитазом и стал на него молиться. По временам он с благоговением целовал грязный стульчак.

— Се престол божий, — пел он глуховатым голосом. — Се святая святых…

Андрей хотел было оттащить святотатца, но махнул на все рукой: «Шут с ним, пусть молится, лишь бы Петьку не беспокоил. Парень и так что-то не в себе…»

Подъехала машина, и в изолятор в сопровождении инспектора отца Вячеслава и Бородаева вошел врач с двумя санитарами. Врач сразу констатировал помешательство на религиозной почве и укоризненно сказал отцу Вячеславу:

— Ваше заведение — основной поставщик подобного рода больных. Когда вы только кончите калечить людей!

— Мы тут ни при чем, — спокойно ответил отец Вячеслав. — Они сами себя до этого доводят.

— Э, бросьте!.. Почему же из других учебных заведений не поступают к нам душевнобольные, а только из вашего?

— У нас своя специфика: мы не только учим, но и воспитываем…

— Вот, — врач кивнул на Григория, — плод вашей деятельности. И когда это только кончится?

— Это вас не касается, — отрезал отец Вячеслав. — Делайте свое дело, а мы будем делать свое!..

Когда «блаженного» увезли, Андрей долго еще не мог опомниться. Лежа на постели, он думал о Григории, о Петре и о себе. Вспоминая «подвиги», приведшие его в изолятор, Андрей твердо решил навсегда отказаться от всякого рода религиозных излишеств. «Буду, как все! Нечего мне мудрствовать. Не то и я «сподоблюсь» такой же судьбы», — думал он, засыпая.

Вдруг что-то разбудило его. Он открыл глаза и увидел Петю, который ходил по комнате. Видно было, что он сильно взволнован.

— Петрусь, что с тобой?

Юноша окинул Андрея странным взглядом. Глаза его были широко открыты.

— Тебе плохо?

— Нет, ничего.

— Тогда ложись, спи.

— Я лягу.

— Прошу тебя, Петя, ложись, отдохни.

— Бедный Григорий! До чего они его довели. Нет, бог не допустил бы… Страшно… Страшно мне… Кажется, я один на целом свете… Нет никакого бога, слышишь, нет его… Все обман один… И мы с тобой обмануты. Напрасно прошла моя молодость. Ничего я в жизни не видел и не увижу…

— Успокойся, Петрусь. Все у тебя впереди: и жизнь и молодость.

— Что жизнь? Что молодость? Кому мы нужны?

— Людям! — твердо ответил Андрей.

— Каким людям? Люди обходятся без нас, попов. Верующих становится с каждым днем все меньше. Что нас ждет? Что, скажи мне?

— Нас ждет паства, верующие. Они нуждаются в нас, священниках. Мы понесем им вечные истины добра и справедливости, будем спасать их души…

— Да? А мне кажется, что без попов, которые только морочат головы, им было бы лучше…

— Что ты говоришь, Петр? Ты же без пяти минут пастырь!

— Не буду я пастырем, не хочу!.. Хватит, насмотрелся на них… Не хочу жить так, как они, как живет брат. Разве это жизнь человеческая? Вечно вокруг него старухи, глупые, неразумные, блаженные да вонючие монахи.

— Убогим людям мы и нужны.

— Не нужны! Им не наши утешения требуются, а настоящая помощь. А мы им о боженьке толкуем. Обман… кругом обман…

— Если религия — обман, то зачем ты здесь? Иди в мир и живи себе мирским человеком.

— Кому я там нужен? Смеются над нами, не доверяют… Да и специальности нет у меня, кто примет меня на работу.

— Попробуй…

— Легко тебе говорить: попробуй! Такими вещами не шутят. Легко советовать, когда у тебя родные есть, свой дом. У меня же нет никого, кроме брата. Если я уйду из семинарии, откажусь от религии, брат проклянет. Он у меня за отца и мать, а легко ли жить под родительским проклятием?! Нет, мне все дороги заказаны. Выхода нет, — вздохнул Петя.

— Ты взволнован. Ложись-ка спать. Утро вечера мудреное.

— Спокойной ночи тебе… Не сердись на меня и прости, ежели тебя чем обидел…

— Чего зря говоришь? Спи!

— Прощай, брат…

— Спокойной ночи.

Андрей, утомленный необычным днем, быстро уснул. Утром его разбудил голос Бородаева, пришедшего проведать больных.

— Как себя чувствуешь, Смирнов? — спросил лекарь.

— Неважно.

— Температуру мерил?

— Я только проснулся.

— Меряй… А где Петя?

— Должно быть, в туалете.

— Что-то долго он там.

— А куда ему спешить.

Все-таки Андрей поднялся с постели и пошел в уборную. Дверь была заперта. Он постучал. Молчание. Андрей позвал Бородаева. Иван взволновался.

— Что с ним? Как он себя вчера вечером чувствовал?

— Вроде ничего. Только взбудораженный какой-то был.

И Андрей рассказал о ночном разговоре.

— Уж не случилось ли с ним чего? Пойду в семинарию, позову людей, пусть взломают дверь…

Вскоре он вернулся в сопровождении двух рабочих и помощника инспектора. Стали ломать дверь.

Когда ее сняли, предстала страшная картина: на крюке, вбитом в стену, на ремне от брюк висел удавившийся Петя.

МАША

Андрей не мог больше находиться в страшном для него теперь изоляторе, и его увезли в городскую больницу.

Здесь бурсака поместили не в общей палате, а в отдельной комнатушке, предназначенной для тяжелобольных. Видимо, больничное начальство учло, что семинарист не обычный больной. Чтобы избавить его от расспросов и любопытства посторонних, ему предоставили отдельное помещение.

Через два дня Андрея навестил Гатукевич. Андрей несказанно обрадовался ему. Отец Лев рассказал Андрею, что семинарское начальство, которому до крайности была неприятна история с самоубийством, постаралось замять ее. Бурсакам объявили, что Петя покончил с собой в припадке безумия, что и раньше он был не вполне нормальным и держали его в семинарии из жалости к человеку, которому некуда деться, и из уважения к его брату — примерному монаху и студенту духовной академии. Поскольку по церковным канонам самоубийц отпевать в храме не полагается и молиться за них нельзя, труп Пети отвезли сначала в морг, а затем похоронили на городском кладбище. Семинаристы и даже брат Петра в похоронах не участвовали, присутствовал один лишь Дон-Кихот, которого командировали «для порядка».

Гатукевич сказал Андрею, что решил не ехать на каникулы, чтобы усиленно заняться философией и побывать в Москве.

После ухода приятеля Андрей пробыл в больнице еще несколько дней. Дело шло на поправку, и ему уже разрешали прогуливаться по больничному коридору.

Палату, где лежал Андрей, обслуживала медицинская сестра, молоденькая девушка. Звали ее Машей. Приветливая, простая и веселая, она нравилась Андрею. Видимо, и он ей приглянулся. Несколько раз в день Маша заходила к нему, спрашивала, как он себя чувствует, приносила лекарства и сидела у койки, пока он измерял температуру.

Постепенно они разговорились. Маша расспрашивала молодого человека о семинарии, о его учебе, товарищах. Интересовалась, как он попал в столь необычное учебное заведение. Андрей рассказал ей о своем детстве, о том, почему стал верующим. В свою очередь, и он попросил Машу рассказать о себе.

— Что мне говорить? Моя жизнь короткая и простая. Родилась я здесь, в Загорске. Отец рано умер. Остались мы вдвоем с матерью. Окончила семь классов, потом медицинское училище и теперь работаю здесь.

— Нравится вам работа?

— Нравится. Правда, хотелось бы учиться дальше, стать врачом.

— Так поступайте в медицинский институт.

— Легко сказать — поступайте. Туда не так просто попасть. А потом надо на что-то жить. Мама у меня больная, инвалид. Получает небольшую пенсию. Приходится мне и ей помогать да и самой жить.

— Да, — сочувственно протянул Андрей. — Но все-таки не горюйте. Постепенно все устроится. Выйдете замуж, тогда и институт кончите.

— Выходить, лишь бы выйти, не хочется. А любить — я еще никого не любила, — призналась Маша.

— Почему же? — задал наивный вопрос Андрей.

Маша засмеялась.

— Не встретился такой человек, который бы понравился.

— Разве мало в Загорске хороших ребят?

— Ребят-то много, а мой мне еще не встретился.

— Значит, вы разборчивая невеста. Но кто-нибудь же вам нравится?

— Не знаю… Дружила, правда, с одним парнем. Вроде ничего был сперва. А как узнала его поближе, разонравился.

— Почему?

— Пустой парень. В получку норовит обязательно выпить. Читать не любит. Пройдемся мы с ним вечерком по улицам, зайдем в кино, иногда на танцы. Вот и все радости. Не было у него никакой цели в жизни, никаких интересов. С ним и говорить-то скоро стало не о чем. Я и перестала с ним встречаться.

— Но ведь он не один и Загорске. Есть и более интересные люди?

— Есть, только не всем они достаются. У нас в больнице больше пожилые люди работают, женщины. Я особенно никуда не хожу. Разве что в кино пойдешь с подружками или в Дом культуры, когда московские артисты приедут. А так больше дома сижу, маме по хозяйству помогаю. Читать очень люблю.

— А как вам нравятся наши ребята, семинаристы?

— Я их не знаю. С вами с первым познакомилась. Но некоторым девчатам они нравятся.

— Вот как? — удивился Андрей. — А я думал, вы, мирские, над нами смеетесь.

— Есть девчата, которые и смеются…

Прошло два дня. После обхода врач сказал, что Андрея выписывают. Маша слышала слова врача, и лицо ее стало грустным.

— Ну, Машенька, спасибо вам за заботу, за ласку. Сегодня выписываюсь. До свидания! — сказал ей Андрей, на прощание протягивая руку.

— До свидания!

И Маша отвернулась. Глаза ее сделались чуть влажными.

— Что с вами, Машенька?

— Так, ничего… Просто я к вам уже успела привыкнуть.

— Зачем грустить? Я же не умер. Если вы не против, мы сможем увидеться…

— Правда? — обернулась Маша, и большие глаза ее повеселели. — Когда же?

— Когда хотите. Сейчас у нас каникулы. Буду свободен еще неделю.

— Тогда заходите к нам домой завтра.

И Маша оставила свой адрес, рассказала, как найти их дом.

В каникулярное время строгости ослабевали и можно было покидать семинарию без разрешения начальства. Однако возвращаться надо было к отбою.

Пользуясь этой свободой, Андрей на другой же день отправился к Маше. Домик, в котором она жила, стоял на горе, недалеко от старинного заброшенного кладбища. Разыскав нужный адрес, молодой человек осторожно постучал в дверь.

На пороге появилась Маша, одетая в простенькое, но милое платьице, красиво облегавшее ее стройную фигуру.

— Здравствуйте, Андрюша, — приветливо произнесла она. — Проходите, пожалуйста.

Андрей вошел в довольно большую комнату, перегороженную тонкой стенкой на две половины. Первая служила кухней, в углу которой стояла большая русская печь, обогревавшая все помещение. Вторая, большая половина, была собственно комната. Тут стояли две кровати, стол, гардероб, книжный шкаф и разные мелкие вещи. Андрея приятно поразила висевшая в углу икона божьей матери.

— А вот и моя мама! — представила Маша пожилую женщину болезненного вида.

Андрей поклонился и назвал себя.

— Садитесь, гостем будете, — пригласила она.

Андрей присел.

— Дочка рассказывала мне о вас, когда вы еще были у них в больнице. Как ваше здоровье?

— Спасибо, я совсем уже выздоровел.

— Слава богу. Не надо болеть-то. Это нам, старикам, позволено, а вы, молодежь, должны быть здоровыми. Хотя, правда, нынче и молодежь пошла хилая. Разве так прежде бывало? Взять бы хоть мою дочку…

— Перестань, мама, — нежно прервала ее Маша.

— Машенька с детства была не сильного здоровья, — добродушно продолжала ее мать. — И сейчас частенько болеет. Хиленькая она у меня. Да что говорить, растила я ее одна, без мужа. А тут еще война нагрянула. Эх, всяко бывало!.. Но ничего, выросла, выучилась, слава богу. Хорошая дочка у меня, не жалуюсь.

— Мама, перестань хвалить меня… Мне неудобно перед Андреем.

— Хвалить тебя нечего. Молодой человек сам видит, какая ты. Только одно скажу вам, радует меня, что она не такая, как некоторые девушки нынешние. А не везет ей: у подружек кавалеров полно, а моя все одна. В наш дом, поди, вы первый молодой человек и зашли.

— Неправда, мама. С Валерием я дружила?

— Валерий не в счет. Одно слово — балабон. Разве то парень? Я его и на порог не пускала, пьяницу.

— Простите, — возразил Андрей, — но я думаю, вы не правы, Мария Васильевна. Пусть Маша сама выбирает, кто ей по сердцу.

— Все вы нынешние такие: все бы вам самим выбирать. А коль слушались бы стариков, меньше и несчастных браков было, разводов всяких. Нам, матерям, виднее, кто подходит дочери, а кто нет. А то наспех поженятся, а глядишь, не успеют пожить, бегут разводиться. И опять же, без благословения божия вступают в брак. Разве так положено?

— Благословение божие — великая сила! — подтвердил Андрей.

— А теперешняя молодежь разве признает бога? Таких, как вы, единицы пошли. А большинство без бога растут. Взять бы хоть Машу. В храм божий не ходит…

— Я в детстве ходила, — оправдывалась Маша, — а как стала в школе учиться, разве пойдешь: подруги засмеют.

— А ты на подруг не смотри, ты мать слушай. Она тебе зла не желает. Хоть бы вы, Андрюша, присоветовали ей в лавру заглядывать.

— Приказать Маше я не могу, а посоветовать посоветую. Зайдите хотя бы ради интереса. Там красиво, хорошо поют. Я уверен, вам понравится.

— Хорошо, зайду как-нибудь, — согласилась Маша. — А теперь давайте обедать.

— Спасибо, я в семинарии пообедаю, — попытался было отказаться Андрей.

— Нет, без обеда мы вас не отпустим. Открою вам секрет: Маша сама его ради вас готовила.

— Как тут откажешься? Надо соглашаться. Только зачем же вы, Машенька, так беспокоились!

— Такой обычай: гостя без угощения не выпускать. Накрой, Маша, на стол. Чем богаты, тем и рады, не взыщите.

Маша принялась накрывать на стол. Обед действительно был вкусный, а главное, после нескольких месяцев казенной семинарской обстановки приятно было попасть в «мирскую семью», ощутить тепло домашнего уюта.

После обеда оставалось порядочно времени. Они весело болтали, Маша показала Андрею семейные фотокарточки. Ушел Андрей от Маши совершенно очарованный ею.

С этого дня они стали часто встречаться. Даже когда начались занятия в семинарии и у Андрея было очень мало времени, он по воскресеньям заходил домой к Маше на несколько часов. Встречи с ней помогали Андрею переносить тяготы семинарского режима. Он знал: пройдет день, и он увидит Машу, которая расскажет ему что-то новое, успокоит, если он чем-нибудь будет огорчен.

НЕ МУДРСТВОВАТЬ ЛУКАВО

Если первое полугодие для Андрея тянулось невыносимо долго и он мечтал поскорее попасть домой, то второе промелькнуло почти незаметно. Подошел праздник пасхи, который Андрей решил провести и Загорске, чтобы посмотреть пасхальные торжества и лавре. Была на то и еще одна причина. За последнее время Андрей не только привык к Маше, но и привязался к ней. Он почти забыл о Лиде. Их переписка оборвалась. Андрей объяснял это временем, расстоянием и особенно разницей во взглядах. В лице же Маши он приобрел если не единомышленницу, то по крайней мере человека, который не смеется над его религиозными взглядами и желанием стать священником.

По просьбе Андрея Маша стала даже бывать в церкви. Андрей, не навязывая ей религиозных убеждений до поры до времени, рассчитывал на то, что великолепие лаврских служб, прекрасное пение хора понравятся девушке с чисто внешней стороны, а вместе с этим постепенно придет и интерес к религии.

Расчет оказался до некоторой степени правильным. Маше понравилось в храме. Но интереса к сущности религии, к богословским проблемам Маша не проявляла. Последнее обстоятельство не очень тревожило Андрея, который все больше стал подумывать о Маше как о будущей подруге жизни. Прошло слишком мало времени, чтобы требовать от девушки интереса к богословию. К тому же от матушки и не требуется богословского образования. Достаточно, чтобы она не была атеисткой, хоть сколько-нибудь верила, посещала храм и строила семейную жизнь так, как положено священнику. Перебирая в уме жен знакомых священников, Андрей приходил к выводу, что вся религиозность матушек сводилась к чисто внешним проявлениям ее, и этого для церкви было вполне достаточно.

Пасхальные праздники они провели вместе, а вскоре начались экзамены, которые Андрей сдал хорошо. Андрей больше «не мудрствовал лукаво», не утруждал себя «богоисканием». Слишком дорого стоил ему зимний опыт, очень уж живо перед глазами стояли образы несчастных Пети и Григория.

«Придет время, стану священником, больше будет свободного времени, тогда и разберусь в сложных мировоззренческих вопросах, — решил Андрей. — Слишком мало я еще знаю богословие, чтобы судить сейчас о нем. Разумеется, в том виде, в каком его преподают нам, оно малоубедительно. Но нельзя судить о предмете, досконально не изучив его. Только закончив академию, проштудировав богословие и философию, я смогу понять, где истина. Верили же до меня люди, и какие люди, не мне чета по уму! Верят и сейчас патриарх, архиереи, а они не дурачки. Могу ли я, молокосос, судить о том, над чем ломали голову великие умы. К тому же теперь я не один. У меня есть Маша. Все мои мудрствования способны привести к тому, что я не только сам, чего доброго, свихнусь с пути истинного, но и ей не смогу дать того, что предоставит мне положение священника. Надо проще смотреть на вещи. Жизнь сама направит на правильный путь…»

С такими мыслями закончил Андрей свой первый учебный год в семинарии. Он стал собираться на лето домой.

Маша провожала его. На вокзале за несколько минут до отхода поезда она нежно поцеловала Андрея и просила не забывать ее.

— Я буду ждать тебя. Пиши! — крикнула она Андрею, когда поезд уже тронулся.

Быстро пролетела дорога. И вот он в родном городе. Встретить его пришли все родственники во главе с дедушкой. Дома расспросам о семинарии не было конца.

На другой день после приезда Андрей решил навестить архиепископа. Владыка принял его с распростертыми объятиями. Расспрашивал о житье-бытье в духовной школе, о церковных новостях в патриархии. Последние представляли для архиепископа практический интерес. Он почти безвыездно жил в своей епархии. Только на большие церковные торжества архиереев вызывали в Москву. Владыка иногда по году и больше не бывал в патриархии, и получал оттуда лишь письменные указания.

Однако чтобы «держать нос по ветру», надо было знать, откуда этот ветер дует. В церковном мире огромную роль играют всякого рода интриги. Чтобы удержаться на месте, получить награду или повышение, быть в чести у начальства, следовало вовремя угодить ему, не допустить никакой оплошности, уметь кому-то вовремя послать приветственную телеграмму. Тот, кто сегодня заправлял делами в патриархии, завтра мог оказаться не у дел. Могущественный в своей епархии владыка, перед которым трепетали и падали ниц священники, был пешкой в руках высокого духовного начальства.

Вот почему владыку интересовали всевозможные мелочи закулисной жизни патриархии, и Андрей, насколько мог, старался удовлетворить его любопытство. В заключение владыка предложил Андрею выпить с ним чаю.

— Надеюсь, — милостиво произнес архиерей, — ты, будущий ученый богослов, не настолько еще возгордился, чтобы перестать прислуживать у нас в соборе?

— Что вы, владыка! Буду только рад, — ответил Андрей.

— Кстати, скажу тебе новость: в ближайшее воскресенье мы посвящаем Николая во дьякона.

Андрей опешил. Чего-чего, но этого он никак не ожидал.

— Как, владыка, ведь он же студент университета?

— Был студентом, да весь вышел, — засмеялся архиерей.

— Не может быть…

— Представь себе.

— Насколько я его знаю, он не помышлял о духовном сане!

— Не помышлял, так помыслил. Господь умудрил его. Пути господни неисповедимы. Разными тропами бог ведет человека к себе. Один идет прямой дорогой, как ты, а иной петляет-петляет, в сторонку сворачивает, а господь его, как магнит железо, к себе притягивает. Так получилось и с Николаем. Приходит он ко мне с месяц назад, падает в ноги и говорит: «Решил я, владыка, снова к вам вернуться. Хватит с меня, научился. Примите в свои объятия». Как ему откажешь? Мы ведь не то что мирские, не злопамятны. И блудного сына примем, тем более ежели он в университете учился. Это же приобретение для церкви! Про нас говорят: «У них священнослужители — неучи одни». А мы им на Николая укажем. Вот, мол, человек учился на физико-математическом факультете, а презрел мудрость века сего и возлюбил паче всего бога и его церковь святую. Не прельстили его блага мирские, а привлекли блага духовные.

— Но для сана требуется, чтобы он женился.

— Свершилось и сие. Друг твой неделю как женат.

— На ком же? — спросил Андрей, подумав про себя: «Уж не на Лиде ли? За меня не хотела пойти, а за Николая вышла. Чего стоят ее убеждения!»

— Зовут ее Людмилой.

— А верующая ли она? — вырвалось у Андрея.

— Они вдвоем приходили ко мне. На меня она произвела благоприятное впечатление. Думаю, добрая попадья будет. А там все в руках божьих.

— Как же Николай решил стать дьяконом?

— Я его благословил на это. Когда он припал к моим ногам, то просился обратно в прислужники. Ты же знаешь, у него хороший баритон, а в соборе освобождается место дьякона: отец Константин уже священник. Назначил его в деревню. Вот я и подумал, чем мыкаться Николаю в иподьяконах, сделаю его дьяконом. Так будет вернее. Все же священный сан. Жениться он для этого должен, а где жена — там и дети, семья. Тогда он уже никуда от нас не уйдет, да и жить ему будет на что. А иподьякон — мальчишка. Оклад у него что кот наплакал — жить на него нельзя.

— Владыка, а отца Константина почему во иереи рукоположили да в деревню направили? Наверное, из города ему уезжать не хотелось?

— Не по своей воле поехал, верно. Ты же Константина знаешь. Пьяница он горький. Сколько раз жена приходила на него жаловаться. Я его и так и сяк усовещевал: не помогало. Пил, как сапожник.

— Наказали б его примерно, владыка!

— Ну, скажи на милость, как мне попов наказывать? Пробовал. Не помогает. И епитимью накладывал и в служении запрещал. Пьет, и все. Отстрани и его совсем, куда он денется, подумай? На работу его, дьякона, никто не примет. Значит, должен он отказаться от сана, церковь срамить. Решил его в деревню направить: там соблазна меньше. Знаешь, что послужило поводом к его посвящению?

— Откуда мне знать, владыка.

— Месяц думать будешь, не угадаешь. Газетный фельетон, ха-ха-ха! Допрыгался, удалец. Пьяным на вокзале валялся, весь, ты меня извини, в блевотине. Подобрали мирские и в вытрезвитель доставили. И раз — фельетон в городской газете. Я как раскрыл ее, ахнул, про нас. «Зеленый змий» назывался фельетон. Скандал, да и только. Что делать? Должен я как-то реагировать? Должен наказать? Должен. А как? Вот я и придумал: в деревню направлю. Но дьякон в деревне не нужен, средств нет его там содержать. Там бы хоть одного священника прокормить могла паства. Пришлось мне его скрепя сердце наказать… повышением, взять грех на душу. Ох, и трудно служение архиерейское! Ответ я буду держать пред богом за грех сей. Что поделаешь? Смотри, не стремись стать архипастырем.

— А я, владыка, и не стремлюсь. Я буду священником.

— Прекрасно. А теперь иди. Бог тебя благословит! Устал я.

Андрей откланялся.

«ИМ НЕЧЕГО МЕНЯТЬ!»

На другой день Андрей решил отправиться к Лиде, повидать ее и разузнать, кстати, о Николае.

Лида встретила его несколько официальнее, чем прежде. Дома была и мать Лиды. Вера Николаевна, услышав голос Андрея, вышла и пригласила старого знакомого в дом.

Андрею пришлось рассказать о семинарии и даже схитрить, когда его спросили, доволен ли он пребыванием в ней. Он ответил утвердительно — не хотелось признаваться в известном разочаровании духовной школой перед людьми, которые не советовали туда поступать.

В свою очередь, Лида рассказала, что кончила несколько дней назад школу и собирается послать документы в Ленинградский педагогический институт.

Разговор перешел на Николая. Оказалось, что первое время после отъезда Андрея в Загорск он часто встречался с Лидой, бывал у нее дома. Однако, подчеркнула Лида, поскольку он ей никогда не нравился, она не поощряла его ухаживания. Постепенно Николай понял это, стал встречаться с нею реже, хотя и не прекращал знакомства.

Андрей поинтересовался, почему его прежний приятель бросил университет и решил стать дьяконом?

— Сейчас я тебе все объясню, — ответила Лида. — Сперва Коле нравился университет. Но вот подошла зимняя сессия. Он «завалил» два экзамена. Нужно было ликвидировать «хвосты», упорно работать, а тут еще и очередные занятия. Коля скрывал от меня свои неудачи, заявлял: все, мол, хорошо. К летней сессии он так и не сумел сдать экзамены. Вопрос, вероятно, был поставлен об его отчислении. Несколько недель назад он заявил, что уходит из университета, потому что решил стать дьяконом. Вот все, что мне известно. Теперь он не заходит больше ко мне. У него жена…

— Послушай, Лида, откуда она взялась? Ты что-нибудь знала о ней раньше?

— Представь себе, нет. Колька — хитрый. Он молчал о Людмиле, — так, кажется, ее зовут. И только тогда, когда он сказал мне, что уходит из университета и будет дьяконом, я спросила его, на ком он думает жениться, уж не на мне ли. Он рассмеялся и сказал: «Ты же не пойдешь за меня. Но я человек предусмотрительный и уже женился». — «На ком?» — удивилась я. «Мы, — говорит, — познакомились с Людмилой прошлым летом. После службы в соборе она сама подошла ко мне и заявила, что хотела бы со мной поговорить. Стали встречаться». И довстречались…

— Не понимаю…

— Ну, словом, она ждет ребенка…

— А она кто? Училась где-нибудь или работала?

— Учились где-то, в каком-то институте. Коля не говорит в каком, но теперь тоже бросила институт. Видно, недалекая и беспринципная девица…

— Теперь я начинаю их понимать. Одним махом сложный узел разрубили… Служить в церкви — это тебе не в университете учиться — проще и спокойнее. Только не пойму одного: как можно без веры в бога быть священнослужителем? По-моему, он неверующий!

— Трудно сказать, — подумав, сказала Лида. — Насколько я знаю, неверующим его не назовешь, но и верующим — тоже. Так, что-то среднее. Таким людям легче живется. Их не мучают сомнения, и они идут туда, где выгоднее. Но должна сказать, Андрей, я перестала уважать его. С тобой я хоть и не согласна, но начинаю понимать тебя: ты верующий и идешь своей дорогой. А он ни богу свечка, ни черту кочерга.

— Может, со временем и он обратится к богу. Кончит семинарию…

— Брось! Такие люди не меняют убеждений по той простой причине, что их нет у них. Им нечего менять! И семинарии он никакой не кончит. К чему она ему? Он своего добился.

— Поживем — увидим, — задумчиво сказал Андрей.

МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Прошло четыре года. Андрей окончил семинарию, поступил в духовную академию и учился уже на четвертом курсе.

Лида уехала в Ленинград, стала студенткой педагогического института. Сразу после поступления в институт она написала Андрею несколько писем, в которых рассказывала о Ленинграде, учебе, но затем переписка мало-помалу заглохла: разные у них были пути и интересы.

Из Николая получился заправский дьякон. Он раздобрел, нажил животик, голос его возмужал и окреп. Правда, вопреки церковной традиции он не отпустил ни бороды, ни усов, но богомолки прощали это, учитывая молодость отца Николая. Вскоре после свадьбы у Люды родилась дочь. Молодая мать стала примерной дьяконицей. По воскресеньям и праздникам она бывала в соборе, где служил ее муж, молилась. Она теперь выполняла все церковные обряды, часто причащала дочь «святых Христовых тайн».

Архиепископ, рукополагавший Николая во дьякона, умер. На его место патриархия назначила другого архиепископа, молодого, с высшим богословским образованием, быстро продвигающегося по иерархической лестнице церкви.

В духовных школах за это время никаких особых изменений не произошло. Руководство оставалось прежним, преподавательский состав — тоже.

Товарищи Андрея, едва дождавшись выпуска, сразу же пошли на приход священниками. В их числе был и Женя Тетнер, женившийся на дочери влиятельного московского священника и благодаря протекции тестя получивший доходнейшее место в одном из храмов Москвы. Тетнер отпустил бороду, длинные волосы, стал тучным. Изредка, на большие торжества, он в числе приглашенных представителей московского духовенства наведывался в «альма матер» на собственной «Победе» в сопровождении матушки — толстой, нескладной женщины, на которую батюшка не обращал ни малейшего внимания.

Большинство одноклассников Андрея не пожелало продолжать обучение в академии потому, что им надоела обстановка в духовной школе: они с нетерпением ждали того дня, когда можно будет освободиться от ее гнетущей атмосферы. Бурсаки не надеялись, что академия даст какие-то новые знания, ибо им было хорошо известно, что преподаются там в основном те же предметы, которые они проходили в семинарском курсе, лишь в более расширенном виде. Кроме того, окончание академии не сулило каких-либо особых благ. Да и о каких благах могла идти речь? Главным образом, о материальных. Однако материальные блага зависели исключительно от того, на какой приход получал назначение воспитанник духовной школы.

Получение же прихода зависело от двух обстоятельств: от протекции и от случая. Если почему-либо освобождалось место священника, то оно не могло долгое время оставаться вакантным. Посылали туда того, кто подвертывался под руку духовному начальству. Если было духовное лицо с академическим образованием, назначали его. Если такового не оказывалось, посвящали и семинариста.

Что касается богатых приходов, то на них старались назначить того, кто был известен в патриархии, за кого «замолвит словечко» какой-либо видный священнослужитель.

Была и еще одна сторона церковной карьеры — путь в архиереи. Но для этого надо было дать обет безбрачия: весь епископат православной церкви состоит из монашествующих. На этот шаг могли решиться немногие, так как перспектива была слишком неопределенной — неизвестно, сделают тебя епископом в будущем или нет, а в монахи идти надо было. Поэтому почти все предпочитали идти верным, проторенным путем священников: ведь все награды в церкви, повышения даются, как правило, в зависимости от стажа службы священника, а не от образования. Семинаристы по опыту своих предшественников знали, что пока те, кто стали студентами академии, тратят силы на богословскую премудрость, их более расчетливые товарищи успевают прослужить четыре года, получить несколько церковных наград и стать настоятелями. Случалось и так, что под начало такого настоятеля, окончившего всего лишь семинарию, в качестве рядового священника попадал его же товарищ, четыре года учившийся в академии.

Такой настоятель подсмеивался над товарищем:

— Дурень ты, дурень! Чего тебя понесло в академию? За это время меня наградили камилавкой и золотым крестом, я стал настоятелем. А что ты выиграл? Ничего. А проиграл? Многое. Хотя бы то, что ты четыре года грыз гранит науки, мучался, сидел на стипендии, а я жил припеваючи, купил себе «Победу», дачку.

Учитывая эти обстоятельства, большинство выпускников семинарии шли на приход. И надо сказать, получали хорошие места. Не все устраивались в Москве, кое-кому приходилось служить в Московской области, но это их не огорчало. «Лучше быть первым в деревне, — говорили они, — чем вторым в городе. Доходы почти те же. Пройдет время, и мы переберемся в Москву».

Только несколько одноклассников Андрея решились идти в академию. Два-три человека думали принять монашество и стать архиереями. Другие не хотели принимать священный сан, а стремились стать преподавателями либо в Московской семинарии и академии, либо, на худой конец, в провинциальной семинарии. Лишь немногие всерьез интересовались богословием и хотели постигнуть его до конца. К их числу принадлежал Гатукевич. На первый курс академии были приняты также выпускники семинарий из других городов, где не было своих духовных академий. В общем, набрался курс из пятнадцати человек.

Андрей надеялся глубже познать богословие. За два года, проведенные в семинарии, он разобраться в нем просто не успел. Он впитывал в себя то, что слышал на уроках, что читал в учебниках, но глубоко продумать этот материал не успевал. В академии Андрей хотел не только систематизировать все это, но и сделать полученные знания убеждениями. Он стремился получить богословское образование, а не документ о нем.

В этом отношении семинария дала Андрею слишком мало: он мог теперь произнести неплохую проповедь, сумел бы отслужить любую церковную службу, но теоретическая его подготовка была слаба. Семинаристам сообщили минимум сведений по богословию, необходимый священнослужителю.

Молодой человек рассчитывал, что академия восполнит этот пробел. Тем более, преподаватели семинарии, оправдываясь, говорили, что из-за недостатка времени они не могут обстоятельно осветить тот или иной вопрос. «Вы, — говорили они, — пришли к нам, не имея никакой богословской подготовки. Наша задача — познакомить вас с основами наших наук и подготовить вас практически. Те из вас, кто серьезно интересуется богословскими проблемами, должны продолжать образование в высшей духовной школе. Там мы уделяем внимание не столько практической стороне, сколько собственно богословию».

Обещания преподавателей оказались по меньшей мере неточными. Действительно, в академии такие чисто практические предметы, как литургика — наука о богослужении, гомилетика — наука о проповедничестве, практическое руководство для пастырей, или наука об улавливании душ верующих в лоно церкви, преподносились в более «теоретическом» виде. Если в семинарии на уроках литургики речь шла о том, как надо служить церковные службы, то в академии в курсе литургики давалась история того, как складывалось богослужение православной церкви, история культовой стороны религии. В семинарии преподаватель гомилетики учил, как произносить проповедь, а теперь он читал курс истории проповедничества. Если в семинарии практическое руководство для пастырей носило узкоутилитарный характер, указывало пастырю, что может он делать и чего должен избегать, чтобы не оттолкнуть верующих, то теперь упор делался на психологию пастыря и верующих. В семинарии на уроках церковного пения учили бурсаков петь молитвы, а в академии им читали курс истории церковного пения.

Но эти изменения касались исключительно «практических» дисциплин. Что же касается таких предметов, как догматическое, нравственное, основное, сравнительное богословие, история церкви, священное писание Ветхого и Нового завета и других, то здесь принципиально нового в академии ничего не сообщалось. Разница состояла лишь в том, что поскольку в академии была не урочная, а лекционная система, то преподаватель не должен был тратить время на опрос студентов и мог гораздо больше времени уделить изложению предмета. Поэтому все курсы, в основе своей повторявшие семинарские, читались более подробно, с большим количеством примеров, текстов библии. Некоторые второстепенные проблемы, пропущенные в семинарии, изучались в академии.

Принцип преподавания оставался прежним. Как и в средней духовной школе, в академии исходили из того, что человек уже верит и ему не надо доказывать правоту религии, а следует обогащать его ум новыми и новыми богословскими данными.

Скоро Андрей убедился, что это проистекает не из нежелания идеологов религии бороться с неверием, не от недооценки силы атеизма, серьезных аргументов против которого они не выдвигали, а от идейной слабости. Им нечего было противопоставить доводам науки, разума, материалистической философии, и поэтому они предпочитали отмалчиваться, игнорировать атеистические аргументы.

БЕЗУМЕЦ ЛИ…

Однажды, после лекции по основному богословию, курс которого по-прежнему читал отец Василий, Андрей и его однокурсники обступили священника с вопросами. Возник импровизированный спор. Его начал Гатукевич.

— То, что вы нам читаете, отец Василий, — осторожно, чтобы не раздражать преподавателя, сказал он, — очень интересно и разумно. Мы, студенты духовной академии, разумеется, согласны с вами. Однако нас беспокоит одно обстоятельство.

— Какое? — полюбопытствовал отец Василий.

— Используя ваши доводы, сможем ли мы убедить в правоте религии тех, кто ее не исповедует, кто в бога не верит и придерживается атеистического мировоззрения?

— А почему, собственно, вас интересует этот вопрос? — спросил преподаватель. — Вы же не в миссионеры готовитесь.

— Ваша правда, отец Василий, — вступил в разговор Андрей. — Мы будем обычными священниками. Но какое сейчас время?! Ныне и обычный священник должен быть миссионером. Прежде миссионеры обращали в христианство инаковерующих, а мы призваны обратить к вере вовсе неверующих…

— Кто вам об этом сказал? — возразил отец Василий. — Вы будете удовлетворять духовные нужды тех, кто верит и сам к вам обращается. А для поддержания в них, веры вполне достаточно и тех доводов, что мы даем вам. Скажу больше: и они-то не нужны. Для того, кто верит, не нужны доказательства!

— Но, отец Василий! — воскликнул Гатукевич. — Христос же сказал, обращаясь к апостолам: «Идите, научите все народы, крестя их во имя отца и сына и святого духа». Мы преемники апостолов, выходит, и к нам обращена эта божественная заповедь.

— Все верно. Только разуметь слова Христа надо правильно. Времена меняются, а вместе с ними меняется и применение заповедей Христа. Не сами заповеди меняются, заметьте это, а их применение и истолкование. На то вы и богословы, чтобы уметь разобраться в евангелии. Вспомните, что сказал Христос в том же евангелии от Матфея, на которое вы только что сослались: «Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли отца вашего небесного». Теперь вы должны обращать к вере не доводами разума, а вашей жизнью, поведением, нравственностью, чтобы, взирай на вас, христиан, люди говорили: «Вот праведники!» — и, глядя на вас, через нравственность обращались к христианству. Ваша жизнь по вере будет сильнее и действеннее всяких доказательств. Оставим их на долю «мудрецов века сего», а мы будем уловлять людей, как это делали Христос и его апостолы. Вспомните евангелие. Разве Христос или его ученики произносили красноречивые речи? Христос говорил просто, а народ его слушал, шел за ним, потому что видел его дела. И наоборот, история знает немало примеров, когда самые великие мудрецы, самые красноречивые ораторы не могли насчитать и тысячи своих последователей.

— Отец Василий, — вмешались в спор другие студенты, — Христа, говорите вы, слушали и шли за ним толпы народа. Но какого народа? Простого, необразованного, темного. А времена меняются. Люди нынче не те, да и мы не чудотворцы. Нынешний образованный человек требует научных доказательств…

— А вам такие люди не нужны. Не хотят верить, пусть не верят. Бог им судья. Он с них спросит на страшном суде за черствость их сердца. Вы же довольствуйтесь простецами.

— А их с каждым днем становится меньше, — пробовали переубедить отца Василия студенты.

— Не беспокойтесь! На наш с вами век хватит. А дальше — воля божья! — закончил дискуссию отец Василий.

Доводы отца Василия вовсе не убедили Андрея. Он почувствовал, что и у маститого богослова нет более серьезных аргументов. Потому он и старается апеллировать к нравственности, к слепой вере — словом, к чему угодно, кроме научных доказательств правоты религии.

Обучение в академии не только не укрепило веру Андрея, а, наоборот, показало слабость религии. Изучение отдельных предметов вызвало у него глубокие раздумья. Одним из первых встал перед ним вопрос об Иисусе Христе.

Андрей с детства привык верить, что Христос был сыном божиим и богочеловеком, который около двух тысяч лет назад сошел с неба на землю, принял образ человека, чтобы спасти человечество, погибающее от греха, проклятия и смерти. Поэтический образ Христа — страдальца за правду, любвеобильного бога пленял его воображение, вызывал любовь и благоговение. Но это было только чувство. Любим же мы героев художественных произведений, сказочных персонажей. Если же мы задумаемся, были ли они в действительности, то неизбежно приходим к выводу, что нет.

Нечто подобное произошло и с Андреем. Если бы он не изучал богословия, не знакомился детально с церковными легендами о Христе, возможно, образ страдающего бога жил бы в его сердце. Но когда он внимательно изучил евангелия и комментарии к ним, то у него против его воли, желаний и ожиданий появились вопросы и сомнения.

Впервые вызвали их евангельские противоречия. Когда об одном и том же лице или событии рассказывают несколько авторов, причем один опровергает другого, как не задуматься, кому из них верить и можно ли вообще верить им.

Взять ту же родословную Христа. Она приводится у двух евангелистов — Матфея и Луки. По Матфею, дедушку Христа по отцовской линии звали Иаковом, по Луке — Ильей.

«Как же так? — ломал голову Андрей. — Не могут быть у одного человека разные имена, равно как не могут быть у человека два отца. Что-то здесь не так!»

Вслед за этим возникли и другие сомнения. Андрей внимательно вчитывался в смысл евангельских сказаний, сопоставлял одни тексты с другими и с ужасом приходил к выводу, что противоречий не одно, не два, а уйма.

Он попробовал обратиться за разъяснением к профессорусвященного писания Нового завета.

— Вообще-то, молодой человек, — ответил тот, — священные книги следует читать не так, как вы это делаете. Чтение их надо предварять молитвой, чтобы господь помог уразуметь скрытую в них премудрость. Воспринимать сказанное в них нужно в простоте сердца, а не критическим разумом. Разум и вера — два антипода, это следует твердо усвоить. Наконец, следует иметь в виду, что священные книги написаны не для того, чтобы в них люди искали ответы на научные вопросы, а для спасения души. Евангелие — книга жизни! Но чтобы не оставить ваш вопрос без ответа, скажу, что оно писалось боговдохновенными авторами — святыми апостолами. Все то, что касается передачи учения Христа, самой сути христианства, у них изложено согласно. Однако и апостолы были людьми. Они привнесли элемент человеческого в свои писания. Приведу простой житейский пример. Допустим, под автомобиль попадает человек. Начинается опрос свидетелей этого печального случая. Все очевидцы в главном будут согласны между собой. Но спросите их, какого цвета были глаза у пострадавшего или какой ногой он сошел с тротуара, на какой бок упал и о прочих мелочах, и вы услышите противоречивые ответы. Это вполне естественно. Человек обращает внимание на главное, существенное, а второстепенные детали часто ускользают от его внимания. Этим, и только этим объясняются разница в показаниях свидетелей и некоторые евангельские противоречия. Апостолы были людьми, от которых могли ускользнуть подробности событий из жизни господа нашего Иисуса Христа. Тем более что евангелия они писали не вслед за событиями, а много лет спустя после вознесения Христа на небо. Итак, еще раз повторяю: в главном евангелисты согласны между собой, во второстепенном могут и разойтись. Но эти расхождения и свидетельствуют о том, что евангелия написаны очевидцами событий. В противном случае, поверьте мне, церковь нашла бы способ избавиться от этих противоречий. Она не пожелала делать сего, чтобы не нарушать свидетельства очевидцев. Противоречия не опровергают, а лишний раз подтверждают подлинность евангелий и силу церкви!

Андрей сперва согласился с этим объяснением. Но когда на досуге он задумался поглубже, ответ профессора его не удовлетворил. Можно было бы согласиться с ним лишь в том случае, если б евангельские противоречия касались действительно каких-то второстепенных деталей. На самом же деле они затрагивали весьма существенные стороны жизни Христа, и невозможно было представить, чтобы очевидцы этих событий не запомнили их.

«Взять то же воскресение Христа, — рассуждал Андрей. — Это важнейший момент в жизни Христа. Это чудо из чудес. Неужели апостолы не могли запомнить, кому первому явился их воскресший учитель, от кого первого они услышали весть о его восстании из мертвых? Такое событие не могло ими забыться. Между тем, по евангелию от Иоанна, воскресший Христос явился прежде всего Марии Магдалине, а потом уже апостолам, которые были все вместе, кроме апостола Фомы. Лука же свидетельствует, что Иисус явился сперва двум неизвестным, а потом апостолам, которых было одиннадцать. Если апостолов было одиннадцать, значит с ними был и Фома, ибо всего апостолов было двенадцать, один из них — Иуда — повесился, осталось одиннадцать. Марк же рассказывает: Иисус явился сперва Марии Магдалине, вслед за ней двум апостолам, а потом уже всем одиннадцати. По Матфею, все было иначе: Иисус явился сперва не одной Марии Магдалине, а и «другой Марии», и только потом уже апостолам. Чему же верить?!

Или другое противоречие. У Христа было двенадцать апостолов-учеников. Евангелисты Матфей и Лука перечисляют их имена. Одиннадцать имен сходятся, двенадцатое — нет. По Матфею, это был Левий, прозванный Фаддеем, по Луке — Иуда Иаковлев. Не может быть, чтобы апостолы могли позабыть имя своего товарища, с которым жили вместе много лет!»

Наличие противоречий, ошибок и исторических неточностей наводило на мысль, что евангелия написаны не очевидцами тех событий, о которых в них рассказывается, а некоторое время спустя написаны по легендам о Христе и не являются записями учеников Христа, как утверждает церковь.

Однажды на лекции по священному писанию один из товарищей Андрея — Симаков — задал профессору вопрос:

— Скажите, уважаемый Афанасий Петрович, а располагаем ли мы какими-либо сведениями о Христе, кроме евангелий? Насколько мне известно, до наших дней сохранились произведения светских авторов, описывающих ту эпоху из жизни народа еврейского, когда жил Иисус Христос. Говорят ли они о нем если не как о боге, то хотя как о человеке?

Профессор был немного озадачен вопросом, но быстро опомнился и сказал:

— Видите ли, некоторые произведения тогдашних авторов до нас дошли. Скажу больше. Раньше церковь на них ссылалась, доказывая историчность своего божественного основателя. У того же Иосифа Флавия — еврейского историка, современника Христа — есть упоминание о Христе. Но потом дотошные ученые доказали, что это, дескать, позднейшая вставка отцов церкви, сделанная ими с благочестивой целью — доказать историчность Христа. Не берусь судить, правы они или нет. Я сам данным вопросом детально не занимался. Однако ввиду спорности его не советую вам ссылаться на Иосифа Флавия. Нам, верующим, вполне достаточно евангельских свидетельств о Христе.

— Но если нельзя признать достоверными слова Флавия о Христе, то спрашивается, почему этот историк молчит о нем? — не унимался студент.

— Очень просто, — продолжал профессор. — Иосиф Флавий был иудей. А иудеи не приняли христианства, не признали Христа богом. Поэтому Флавию невыгодно было писать о Христе и его чудесах. Делать это — значило бы пропагандировать вредное, с его точки зрения, учение. Кроме того, почему вы не можете допустить, что Иосиф Флавий мог просто не заметить Христа, ничего не знать о нем, хотя и был его современником?

— Простите, Афанасий Петрович, но я с вами не согласен. И вот почему. Не заметить Христа Флавий просто не мог. Он описывает в своей книге даже незначительные события из жизни Иерусалима. Город этот в ту пору имел несколько десятков тысяч жителей, примерно столько, сколько имеет небольшой районный городок в наши дни, где люди чуть ли не в глаза друг друга знают. Если бы в таком городе появился человек, за которым ходили тысячные толпы народа, который на глазах у всех совершал самые невероятные чудеса, вплоть дог того, что воскрес из мертвых, его знал бы каждый мальчишка, не говоря уже об историке. Более того, зная о Христе, его чудесах и учении, сам Флавий должен был уверовать во Христа…

— Вы зашли слишком далеко, Симаков! — оборвал студента профессор. — Вы подкапываетесь под историчность господа нашего Иисуса Христа! Вам не место в духовной академии!

— Я не подкапываюсь. Я просто интересуюсь… Разве в этом есть что-либо предосудительное? — ответил Симаков.

— Молчать, когда вам делает замечание профессор! Откуда вам известны все подробности той эпохи? Откуда вы знакомы с произведениями Иосифа Флавия? Они, если мне не изменяет память, у нас не изучаются, — ехидно вопрошал профессор.

— Я ими интересовался. Что в этом плохого?

— Ни к чему все это! Пустое занятие! Вы бы лучше мой предмет потверже знали… Помнится, на прошлом экзамене я вам тройку поставил. Стыдитесь!

— Стыдиться мне нечего. Я не попугай, чтобы учить с чужого голоса. Я хочу знать, а не верить слепо. Времена теперь не те! — дерзко ответил Симаков.

Все так и ахнули. Подобный ответ означал конец обучения в академии.

Афанасий Петрович вспыхнул. Лицо его стало багровым от гнева.

— Сейчас же замолчите! После лекции зайдите со мной к отцу инспектору!

«Симаков прав, — подумал Андрей. — Действительно, почему молчат современники? А может быть, Христа и не было вовсе?»

Сразу после лекции Афанасий Петрович вместе с Симаковым отправились к отцу Вячеславу.

— Всыпят ему по первое число! — с сожалением говорили ребята. — И зачем он лез на рожон? Неужели за столько лет не привык к нашим порядкам? Читай себе что угодно, но помалкивай.

Никому не было известно, о чем шла речь в кабинете инспектора. Симаков не явился ни на следующую лекцию, ни на третью… И когда после лекций Андрей и его однокурсники забежали перед обедом в спальню, постель Симакова была пуста. Его вещей тоже не было, На одной из тумбочек лежал конверт с надписью: «Моим товарищам по курсу».

Распечатали конверт. В нем оказалась записка, написанная наспех рукой Симакова.

«Ребята! — писал он. — Только что я «объяснился» с начальством. Афанасий Петрович заявил инспектору, что я высказываю богопротивные мысли, сею крамолу на курсе и мне не место здесь. Я не думал, что все произойдет так быстро. То, о чем я говорил на лекции, является плодом долгого изучения мною богословия. Я пришел сюда глубоко верующим, а здесь потерял веру. Все эти годы я много читал, думал и, наконец, пришел к выводу, что заблуждался, как заблуждаются те из вас, кто еще верит в бога.

Я рад, что так случилось. Словно камень свалился с моих плеч, когда инспектор заявил, чтобы я немедленно покинул стены академии. Я ответил ему: «Не вы отчисляете меня, я сам ухожу от вас навсегда и порываю с религией!» Вы бы видели, в какую ярость пришел он!

Я не чувствую за собой никакой вины ни перед начальством, ни перед вами, ни перед своей совестью. Я поступаю так, как велят мне мои убеждения. Я перестал верить в бога и не могу молчать об этом, не могу лицемерить. Если кто и виноват в моем уходе, то это сам господь бог, который не сумел удержать меня. Я к нему стремился, я в него верил, а он не смог поддержать во мне веру. Просто его нет!

Прощайте, ребята! Хотел зайти к вам, но мне не разрешили. Я ухожу из вашего мира навсегда. Надеюсь, рано или поздно и вы последуете моему примеру!»

Андрея и его товарищей словно гром поразил. Они не подозревали, что Симакова гложет червь сомнения, так как он никогда ни с кем не делился своими думами. Только теперь стали припоминать, что Симаков много занимался, читал, был вдумчивым молодым человеком. Он не гнался за отметками, не зубрил наизусть тексты, но смысл предмета знал великолепно. Этим и объяснялось то, что ему, несмотря на глубокие знания, часто ставили тройки.

Обед прошел нервозно. В конце его в столовую вошел отец инспектор. Он был взволнован и нервно ходил взад-вперед. Сразу после молитвы помощник инспектора обратился к бурсакам:

— Прошу всех оставаться на своих местах!

Когда бурсаки снова уселись на скамьи, отец Вячеслав начал свое обращение.

— Возлюбленные отцы и братья! — сказал он. — Считаю своим долгом поставить вас в известность о прискорбном случае, который имел место сегодня в стенах наших духовных школ…

Все притихли.

— Один из ваших бывших товарищей, студент четвертого курса академии Симаков на лекции по священному писанию Нового завета дерзнул вступить в спор с нашим уважаемым Афанасием Петровичем. Мало того, Симаков допустил неуважительные высказывания о господе нашем Иисусе Христе…

Отец Вячеслав истово перекрестился.

— Разумеется, Афанасий Петрович доложил мне об этом. Когда я вызвал к себе Симакова, он не только не раскаялся в своем поступке, а предерзостно продолжал отстаивать свою мнимую правоту. Я сказал ему, что у нас духовная школа, а не союз воинствующих безбожников, и если он не верит в господа нашего Иисуса Христа, то ему не место среди нас. На сие Симаков ответил: «Я пришел к убеждению, что не только Иисуса Христа никогда не было, но нет и бога…»

Все ахнули. Некоторые в страхе начали креститься.

— Я предложил Симакову немедленно покинуть стены академии, на что он протянул мне бумажку, где сказано, что он порывает с религией. Вот эта писулька, видите?.. Все видели? А теперь смотрите: я рву ее!

И он с остервенением разорвал в клочья заявление Симакова об уходе из академии и разрыве с религией.

— Знайте, Симаков безумец! Он написал эту писульку в припадке богонеистовства, отчаяния! Возможно, в какой-нибудь газетке появится его статья, где он будет писать о своем неверии. Я категорически запрещаю вам читать такие статьи, слышите?! Каждого, у кого будут обнаружены богохульные статьи, ждет немедленное отчисление из академии и семинарии. Симаков — подонок! Бог разразит его, покарает. Запрещаю вам говорить о Симакове, даже упоминать его имя. Он больше не существует для нас, поняли?

— Поняли, — недружно ответили бурсаки.

— Теперь идите и занимайтесь своими делами!

Все были потрясены открытым разрывом с религией студента духовной академии. До этого кое-кто просил об отчислении, но никогда не указывал прямо мотива ухода. Только Симаков набрался смелости это сделать.

Несмотря на запрет отца инспектора, ребята не могли удержаться от разговоров о бурсаке, с которым бок о бок жили столько времени. Реакция на его уход была различна.

— Погорячился парень. Что он будет теперь делать? В миру его не примут, не поверят ему, — говорили одни.

Другие возмущались:

— Сволочь какая оказалась! Он никогда и не верил в бога! Если б верил, никогда не разуверился… Подослали его к нам нарочно, чтобы потом позорил церковь!

Третьи старались понять поступок Симакова. К числу их принадлежали Андрей с Гатукевичем.

— Свихнулся Симаков, — сказал Гатукевич другу. — Слишком односторонне подошел к вопросам религии. Слов нет, он много знает, но слишком рано взялся за безбожные книги. Ему бы укрепиться в религии, как это сделал я, а потом читать наших противников, он же поступил, видать, наоборот.

— А почему ты, Лева, не допускаешь мысли, что он прав? — возразил шепотом Андрей. — С его высказываниями о Христе я во многом согласен…

— Смотри и ты не свихнись! — предостерег его Гатукевич. — Все дело в том, что методология у него была неправильная. Он брал доводы «за» и «против» и ставил их на одну доску. Так делать нам нельзя. При такой постановке вопроса правой всегда окажется наука, безбожие. Я поступаю иначе и, думается, делаю правильно. Я беру за незыблемую основу христианское учение и с его позиций отбрасываю все нападки на него. Для меня истинность христианства — непререкаемое исходное положение. Я не обосновываю его, а отметаю нападки на него, понял?

— Я не согласен с тобой.

— Почему?

— Потому, что истина рождается в споре с равными возможностями для той и другой стороны. А у тебя получается, что истина уже дана.

Здравый смысл подсказывал Андрею, что Симаков был прав.

НЕВЕРИЕ ПУСКАЛО КОРНИ

Из догматического богословия Андрей знал, что все в мире совершается по воле бога, с его ведома.

«Наипаче же, — говорилось там, — господь руководит своею церковью, направляет ее деятельность. Все догматы христианства, принятые на вселенских соборах, приняты хотя и людьми — отцами церкви, — но ими руководил дух святой».

Однако история церкви свидетельствовала об обратном. Она кишмя кишела земными страстями, которые обуревали отцов церкви. Часто это была корысть, иногда страх перед светской властью, политические соображения. В церкви, даже в вероучении ее, никогда не было единогласия. Брала верх то одна, то другая партия «святых отцов».

«Как же это совместить с руководством духа святого церковью? — размышлял Андрей. — Взять, например, эпоху первого вселенского собора, который решал важнейший вопрос христианства: бог ли Иисус Христос? Собор большинством голосов решает считать Христа богом, богочеловеком. Принимается такое решение, между прочим, потому, что на соборе присутствует император Константин, которого некоторым епископам удалось убедить в необходимости принятия такого догмата. Сила императорской власти сделала свое дело. Но вот умирает Константин. На его престол садится император Констанций — сторонник осужденной на соборе партии ариан, — считавший, что Христос не является богом. Под давлением Констанция те же епископы, которые на соборе голосовали за то, что Христос — их бог, меняют свои взгляды, считают Христа простым человеком, и христианская церковь исповедует новое учение, становится «еретической». Затем на императорский престол вступает Феодосий I. Он отнимает у ариан все церкви и возвращает их православным. Так при помощи силы вновь восторжествовало православное учение».

Готовясь к экзамену, Андрей перечитывал свои записи и диву давался, как господь мог терпеть такое вмешательство в дела его церкви со стороны светской власти.

«Император Константин на первом вселенском соборе сам участвует в формулировке соборного постановления по догматическому вопросу. Затем по окончании собора распоряжается сослать всех несогласных с его решениями…»

«Император Феодосий не оставался пассивным наблюдателем в церковных делах. Он участвовал в решении их как император. По вступлении своем на престол он приказал арианскому епископу Димофилу или признать учение о Христе как о сыне божием, или оставить место константинопольского епископа. Он потребовал от епископов, придерживавшихся различных религиозных направлений, чтобы они православную исповедовали веру…»

«Собор в Медиолане в 355 году — одна из печальнейших страниц в истории православной церкви. Приверженцы православия потребовали подтверждения установлений первого вселенского собора. Был подготовлен лист для подписей. Валент — сторонник арианства — вырвал этот лист из рук секретаря-дьякона и изорвал его. По ходатайству Валента император Констанций распорядился, чтобы собор был во дворце, и сам за завесой слушал соборные совещания. Здесь епископам предложили для подписи акт, совершенно арианский, уверяя, будто это откровения, данные Констанцию во сне. Православные не уступали. Один из епископов назвал акт богохульным и заявил, что скорее отдаст жизнь, чем подпишет его. Тогда из-за своей завесы вышел император Констанций и заявил: «Что я хочу, то и должно быть законом для церкви!» Он взялся за меч и грозил непокорным смертью и изгнанием. «Или акт, или заключение!» Большинство епископов уступили, несколько человек были сосланы».

В такой обстановке решались важнейшие вопросы православной веры, формулировалось то, что теперь считается несомненной истиной.

«Мы верим, — думал Андрей, — что Христос — сын божий, богочеловек. Но если бы победили другие партии при императорском дворе, то истинным считалось бы совсем другое, арианское учение, отрицавшее божество Христа. Так и во всех остальных вопросах веры. Спорные проблемы решались всегда либо силой, либо простым большинством голосов святых отцов. Но где гарантия, что те несколько отцов, которые своими голосами давали тому или иному мнению перевес, не заблуждались?..»

После ухода из академии Симакова у Андрея по временам мелькала мысль: а не последовать ли его примеру? Религия утрачивала для него свой ореол истинности и непогрешимости. Только по привычке она все еще продолжала жить в его душе, хотя неверие все сильнее пускало свои корни. Но это были догадки, не покоящиеся пока еще на твердом фундаменте знаний и фактов.

Своими раздумьями Андрей не делился ни с кем, даже с Машей. Он боялся сбить ее с того пути, на который сам постепенно убедил ее перейти.

БЛАГОСЛОВЕНИЕ НА БРАК

Дружба с Машей продолжалась. Теперь Андрей не мыслил себе другой подруги жизни, кроме нее. Но стипендии студента академии было явно недостаточно для того, чтобы содержать семью. Кроме того, была угроза, что в больнице у Маши узнают, что она замужем за будущим попом, и ей придется оставить работу.

Опасения эти оказались основательными. Посещения лавры и дружба Маши с Андреем не остались незамеченными на работе. С Машей беседовал секретарь партийной организации больницы. Девушка сказала правду. Тогда секретарь спросил, верит ли она в бога. Маша ответила утвердительно.

Машу старались разубедить. Это было тягостно для девушки. Андрей понял, что надо действовать. Нельзя допускать, чтобы Машу сбили с того пути, на который она встала. Он предложил Маше пожениться и уйти с работы.

— А на что мы с тобой жить будем? — спросила Маша.

— Я попрошу, чтобы меня до окончания академии посвятили во дьякона и назначили на приход.

— Решай сам. Это, конечно, было бы лучше. Мне сейчас очень трудно…

По правилам духовной школы, если воспитанник собирался до окончания ее вступать в брак, нужно было испрашивать благословение у самого патриарха.

Андрей направился к ректору. Тот принял юношу в своем кабинете.

— Благословите, отец ректор! — начал Андрей.

— Бог благословит! — осенил его крестным знамением ректор. — Зачем пожаловали?

— Отец ректор! Припадая к стопам вашим, прошу благословения на вступление в законный брак, — выпалил Андрей.

Ректор немного удивился.

— Что за спешка? Уж не случилось ли с вами, Смирнов, чего-либо предосудительного?

Андрей вспыхнул: он понял намек ректора. В семинарии и академии бывали случаи, когда кто-либо из воспитанников духовных школ в своих отношениях с девушками заходил слишком далеко. В этих случаях, чтобы избежать скандала, начальство не только разрешало, но само предписывало под угрозой исключения загладить грех браком.

— Разумеется, нет, отец ректор!

— Тогда вы можете подождать до конца курса. Вам осталось меньше года. Все-таки семья — дело серьезное. Не помешала бы она занятиям.

Андрей объяснил ректору положение, которое сложилось у Маши на работе. Ректор одобрительно закивал головой.

— Вы правы, Смирнов. Коль скоро вы решили на ней жениться, то в данной ситуации медлить нельзя. Ее могут отвратить от вас злые люди. Да и незачем подвергать ее лишним душевным мучениям. А она верующая?

Андрей рассказал ректору историю их знакомства и дружбы.

— Хорошо. Пишите прошение на имя патриарха. Я лично передам ваше прошение святейшему. Думаю, он против не будет. Как только мы получим его благословение, поставим вас в известность и можете с богом жениться. Только попрошу вас, приведите, пожалуйста, вашу невесту ко мне. Я хочу побеседовать с нею.

Андрей передал Маше пожелание ректора. Она не сразу, но согласилась.

На другой день вечером они постучались в двери личных апартаментов всесильного владыки академии. На стук вышла горничная. Андрей попросил доложить о себе. Через минуту навстречу им вышел ректор. Он был одет по-домашнему, в одном подряснике. Андрей и Маша подошли под благословение. Ректор милостиво пригласил их зайти к себе.

За столом сидела матушка отца ректора — пожилая дама интеллигентного вида. В другой комнате играл на пианино их сын — студент консерватории.

Матушка пригласила Машу и Андрея за стол. Завязалась непринужденная беседа. Ректор и его супруга интересовались Машей, ее семьей, работой. Видно было, что избранница Андрея произвела на них благоприятное впечатление. Постепенно разговор перешел на будущее Андрея и Маши. Ректор поинтересовался, на что они будут жить до окончания юношей академии.

Андрей попросил ректора помочь устроиться на приход дьяконом, чтобы совмещать службу с учебой.

— На это мы идем неохотно, — ответил ректор. — Но вам осталось учиться меньше года, студент вы хороший да и будущая матушка ваша мне нравится. Я поговорю со святейшим патриархом. Пишите второе прошение: о посвящении вас после свадьбы в сан дьякона и о назначении на приход. Я их передам патриарху на ближайшей аудиенции…

Андрей и Маша покинули покои ректора.

Через неделю помощник инспектора пригласил Андрея к ректору. С трепетом душевным переступил Андрей порог ректорского кабинета. Заметив молодого человека, ректор сказал:

— Могу вас обрадовать. Получено благословение святейшего патриарха на ваше вступление в брак и на рукоположение. Святейший, по моему представлению, милостиво отнесся ко всем вашим просьбам. Он выразил желание самолично посвятить вас — это величайшая честь! Видите, как все хорошо уладилось. Примерным студентам мы всегда идем навстречу.

— Не знаю, как и благодарить вас, отец ректор.

— Бога благодарите и святейшего патриарха, — деланно скромно произнес ректор. — Я выполняю лишь свой долг…

Обрадованный Андрей побежал рассказывать о своих новостях товарищам. Те поздравили его.

— Счастливчик ты, Андрюшка. Если сам патриарх будет посвящать, не миновать тебе хорошего прихода. Патриарх следит за тем, чтобы рукоположенные им самим были хорошо устроены.

Вечером Андрей поделился своей радостью с Машей. Было решено, что Маша уйдет с работы, зарегистрируются они перед самыми рождественскими каникулами в Загорске, а венчаться будут после праздником на родине Андрея.

Жизнь Андрея устраивалась, будущее рисовалось ему в радужных красках, и он благодарил бога, что все так хорошо получалось. Он приписывал свое счастье промыслу божию. А поэтому религиозные чувства вновь взяли верх над сомнениями.

ПОСВЯЩЕНИЕ

Позади осталась свадьба. Молодые вернулись в Загорск. Андрей переселился к Маше, в ее комнатку, казавшуюся ему еще милей после казенной обстановки в академии.

Приближалось посвящение во дьякона. Его должен был совершать, как и намечалось раньше, сам патриарх в своем патриаршем соборе.

К этому дню Андрей тщательно готовился. В последнюю неделю он наложил на себя пост, много молился, старался избегать «суетных» разговоров и смеха, предавался богомыслию.

Андрею представлялось, что посвящение — это обряд, во время которого на него снизойдет особая, обновляющая человека сила божия. Именно так рисовали перед бурсаками благодать священства в академии.

Монастырский портной сшил по заказу молодого человека рясу и подрясник, а в монастырской лавке, где монахи торговали всяческой церковной утварью, Андрей купил себе служебник с требником.

Вечером, накануне великого для себя дня, Андрей прочитал особое правило пред причащением, ибо сразу после совершения таинства он должен был вместе со всеми священнослужителями, участвующими в богослужении, причаститься «святых тайн».

Рано утром Андрей поднялся с постели. Помолясь, они вместе с Машей отправились в Москву. В патриарший собор супруги приехали рано, задолго до начала обедни. Андрей помог жене выбрать место, с которого она могла бы видеть всю службу и обряд посвящения, а сам отправился в алтарь.

Поклонившись престолу, он разыскал настоятеля собора — отца протопресвитера и представился ему.

Тот благосклонно принял молодого кандидата во дьякона и отправил его на исповедь к одному из соборных священников. По церковным правилам, в день посвящения нужно исповедаться за всю жизнь, очистить себя от всех грехов, чтобы предстать перед престолом божиим чистым, как ангел. Зная об этом, Андрей тщательно готовился к исповеди, переворошил память, стараясь вспомнить даже мельчайшие грехи.

Священник, к которому направил его протопресвитер, видимо, привык к своим обязанностям исповедника. Для него это было обычным делом. Поэтому он отвел Андрея в сторону, быстро и небрежно пробубнил положенные молитвы и спросил:

— В чем грешны?

Андрей начал от Адама. Старался вспомнить все до единого грешки, начиная с детства. Священник нетерпеливо прервал его:

— Не говорите ерунду. Исповедуйтесь в самом главном, мне некогда. Вот-вот должен приехать святейший патриарх, а мне надо еще успеть привести вас к присяге.

Андрей выложил самые главные грехи.

— Хорошо, — проговорил священник, поспешно накрывая Андрея епитрахилью. — Господь и бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти чадо… как зовут?.. чадо Андрей, вся прегрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя отца и сына и святаго духа… Теперь повторяйте за мной!

Андрей, как попугай, быстро и невнятно повторял слова присяги.

— Все, — облегченно вздохнув, сказал священник.

Подготовка к посвящению была закончена. Под звон колоколов прибыл в собор сам святейший. Началась обедня. Даже привычного к архиерейской службе Андрея поразили ее пышность, торжественность. При мысли, что он вскоре впервые в жизни войдет через царские врата и предстанет к престолу, возле которого стоит сам святейший, его одолел страх.

И вот наступила эта минута. Он стоит перед амвоном. По обе стороны от него — два патриарших иподьякона. Перед Андреем зияет отверстие царских врат. По левой стороне престола на мягком кресле воссел патриарх, готовый произвести его в первую степень священства. Секунды тишины — и вдруг началось.

— Повели!

— Повелите!

— Повели, святейший владыко!

Андрея подтолкнули, и он, перекрестившись и забыв о всем земном, вошел в царские врага…

При пении духовенства и двух хоров он начал трижды обходить престол, целуя его углы и заканчивая круг земным поклоном престолу и патриарху. Затем Андрей стал на правое колено возле престола, положил на него обе руки и замер. Наступала минута таинства… Патриарх медленно встал, подошел к нему, положил на его голову руки и начал читать:

— Божественная благодать, всегда немощная врачующая и оскудевающая восполняющая, проручествует Андрея благоговейнейшего иподиакона во диакона. Помолимся убо о нем, да приидет на него благодать всесвятого духа.

В ответ зазвучало троекратное пение духовенства:

— Господи помилуй, господи помилуй, го-о-спо-ди помилуй.

Патриарх вполголоса читает молитвы, а хор медленно и заунывно поет по-гречески:

— Кирие элейсон, кирие элейсон, кирие элейсон…

Посвящение окончено. Патриарх надевает на Андрея дьяконские одежды: теперь он уже не просто Андрей, а отец Андрей, дьякон.

— Ну, поздравляю тебя, — сказал патриарх, когда Андрей подошел к нему под благословение. — Теперь ты дьякон. Исполнилось твое желание. Я уверен, будешь хорошим священнослужителем. Помню о твоей просьбе о назначении на приход. Отец протопресвитер в ближайшее время вызовет тебя, как только в Москве освободится место, и даст назначение.

— Спасибо, ваше святейшество, от души благодарю вас! — воскликнул Андрей и облобызал патриаршую десницу.

После обедни Андрею пришлось в первый раз в жизни «потреблять святые тайны» — допивать из чаши то, что осталось в ней после причащения верующих и духовенства. С благоговением взял он в руки чашу и допил ее содержимое, твердо веря, что это кровь Христова. Однако тут случилось нечто для него неожиданное: чаша была большой, рассчитанной на много священнослужителей и причастников, вина туда вливали много, и Андрей с непривычки захмелел от «Христовой» крови.

Так закончился этот знаменательный для него обряд. Выйдя из алтаря, он в рясе подошел к ожидавшей его Маше. Она от души поздравила мужа, и они направились домой.

НА ПРИХОДЕ

Через две недели в академию пришла телеграмма: отца Андрея Смирнова вызывали в патриархию.

Отпросившись с занятий, Андрей отправился в Москву. Там он разыскал помещение патриархии, где его любезно встретил протопресвитер.

— Отец дьякон, — сказал он, — вы просили назначить вас на приход. Святейший патриарх уважил вашу просьбу и назначил в храм…

Протопресвитер назвал церковь.

— Там сейчас нет дьякона, они будут вам рады. Вы служить-то умеете?

Андрей объяснил протопресвитеру, что с детства прислуживал в соборе, знает службу чуть ли не наизусть.

— Хорошо, — сказал протопресвитер. — На приходе вы все еще лучше усвоите. Вот вам указ патриарха, приезжайте к настоятелю храма, представьтесь ему и приступайте к своим обязанностям.

Поблагодарив протопресвитера, Андрей поехал разыскивать церковь.

Храм, куда его назначили, оказался большим, красивым, и Андрей обрадовался, что его назначили именно сюда.

Андрей представился и объяснил, что ему нужно видеть настоятеля. Оказалось, что настоятель бывает в храме только в субботние и воскресные дни да в большие церковные праздники, а остальное время живет на даче под Москвой.

Ехать пришлось довольно далеко. Выйдя из автобуса на конечной остановке, Андрей должен был пройти пешком еще порядочное расстояние.

«Бедный отец Гавриил, — подумал Андрей. — Далековато ему приходится ходить. В его возрасте это нелегко!»

Подойдя к даче, он понял, что ошибся, жалея настоятеля. Возле большой дачи, немного поодаль, виднелся каменный гараж. У отца настоятеля, значит, была своя машина.

На калитке дьякон увидел надпись: «Во дворе злая собака!» Пришлось звонить. На звонок вышла какая-то женщина, видом своим напоминавшая монашку, и справилась, кто и зачем пожаловал. Андрей представился. Женщина пропустила его и повела в апартаменты его будущего начальника. Они поразили его роскошью и безвкусицей. Чувствовалось, что живет тут пресыщенный человек, не знающий, что бы еще приобрести.

Дьякона пригласили пройти в кабинет настоятеля. Это был худой, с болезненной внешностью старик. Одет он был в толстовку и брюки.

— Благословите, отец Гавриил, — смиренно сказал Андрей. — Я ваш новый дьякон.

Священник благословил его.

— Очень приятно, отец дьякон. Покажите ваши документы.

Андрей протянул патриарший указ и свой паспорт. Отец Гавриил внимательно прочитал документы, но лицо его осталось по-прежнему бесстрастным.

— Что же, — сказал он, — хорошо, что вас к нам назначили. От нас ушел прежний дьякон. Мы его вынуждены были отослать: слишком он был строптивым и не ладил с причтом. Назначение устраивает, по-видимому, и вас, устроит оно и нас. Вам оно поможет с материальной стороны, нам облегчит службу: одно дело служить одному священнику, другое дело, когда есть дьякон. Это легче.

— Разумеется, — поддакнул Андрей.

— Теперь давайте обговорим денежную сторону. У нас есть вакансия штатного дьякона. Однако на нее мы вас не возьмем, говорю прямо. Во-первых, мы должны к вам приглядеться. Во-вторых, постоянно вы у нас не останетесь. Окончите академию и станете священником. Выходит, у нас вы временно, и нет необходимости зачислять вас в штат. В-третьих, нам нужен настоящий дьякон, с голосом. Вижу, вы таковым не обладаете. Поэтому вы будете получать у нас не обычную дьяконскую долю, а со службы. Отслужили всенощную — получайте десять рублей, отслужили обедню — получайте еще десятку. Вот все, что мы можем вам предложить. Если вас это не устраивает, идите в патриархию и отказывайтесь.

Прося о назначении на приход, Андрей не собирался «заламывать» цену. Поэтому он согласился.

— Спасибо, отец Гавриил, я согласен с вашими предложениями, — поблагодарил настоятеля Андрей.

— Тогда в субботу вы должны быть у нас ко всенощной.

На этом аудиенция кончилась. Андрей уехал к себе в Загорск.

Дома он рассказал Маше о своем назначении и о тех материальных перспективах, которые оно сулило. По их совместному подсчету оказалось, что ежемесячный доход Андрея плюс стипендия в академии позволят им сводить концы с концами.

ПЕРВЫЙ УРОК

Духовенство храма встретило нового дьякона настороженно, внимательно наблюдало за ним, умеет ли он служить. Когда Андрей отслужил первую всенощную без единой ошибки, настоятель отметил это.

— Смотрите, отцы, — сказал он в присутствии Андрея причту, — новый отец дьякон прекрасно служит.

Причту нечего было возразить. Одни ограничились молчаливым согласием с настоятелем, другие начали льстить Андрею.

— Молодец, отец дьякон, — расточал похвалы отец Виталий Одрин. — Такого дьякона поискать! Смиренный и кроткий!

— Сразу чувствуется академическая подготовка, — вторил ему отец Кирилл Мещеряков, единственный священник в храме, имевший академическое образование. — Все-таки академия дает много. Разница между семинаристом и академиком очевидна.

Андрею было приятно такое признание его умения служить. Самое же приятное было то, что и верующим он понравился. После первых же служб старушки, умиленно поглядывавшие на молодого дьякона, начали подходить к нему, расспрашивать обо всем, что касалось его личной жизни, расточали похвалы.

Первая настороженность со стороны духовенства вскоре сменилась довольно благожелательным к нему отношением. Это произошло сразу, как только батюшки узнали, что отец Андрей не вошел в штат и получает не дьяконскую долю из братской кружки, а от церковного ящика.

Только тут Андрей сообразил, в чем дело. Духовенство находилось не на твердом окладе, а на доходах. Последнее означало, что их денежное вознаграждение складывалось из того, что собиралось за неделю, за месяц от приношений верующих. Каждое воскресенье после поздней обедни и окончания всех треб — крестин, венчаний, похорон — содержимое сейфа высыпалось на стол. Деньги считали все члены причта, кроме Андрея. Общая сумма делилась на части. В храме было пять священников и одна дьяконская вакансия. Деньги делились на семнадцать частей, ибо каждый священник получал три доли от общего дохода причта, а дьякон — две. Поскольку Андрей в штате не числился, то его две доли священники распределяли между собой. Чему они были равны, Андрей не знал да и не интересовался на первых порах.

Молодой дьякон вкладывал в службу всю душу, чувствуя себя ходатаем перед богом за людей, которые ему, Андрею, поручали свои невзгоды, горести и заботы. Он приносил людские просьбы богу. Славословя бога, он молился за людей, а молясь за них, прославлял господа.

Особенно нравилось Андрею отпевать умерших, ибо он верил, что его скромная молитва поможет умилостивить бога и облегчить посмертную судьбу тех, кто уже сам не мог молиться. Нравилось ему служить и панихиды — богослужения об усопших, имена которых молитвенно вспоминают благочестивые родственники. С ревностью неофита он вычитывал каждое имя в поданных записках.

Он был крайне удивлен, заметив, что все священники храма небрежно относятся к чтению этих записок, за которые, кстати сказать, верующие платили большие деньги, составлявшие одну из основных статей доходов причта.

В каждой из записок было по нескольку десятков имен, многие из них повторялись. Но за именем стояли людское горе, слезы, надежды родственников, и Андрей, понимая этих людей, старался отдавать всего себя молитвам.

Вскоре после назначения Андрею пришлось служить панихиду с отцом Кириллом Мещеряковым. Был воскресный день. Все утомились после двух литургий. А тут еще панихида с тысячами имен умерших. Священники в алтаре торговались между собой, кому идти служить. В конце концов выбор настоятеля пал на отца Кирилла. Недовольный Мещеряков небрежно надел епитрахиль и ризу, взял в руку кадило и вместе с новым дьяконом отправился к поминальному заупокойному столику.

Началось чтение записок. Их должен был читать кто-то один: священник или дьякон, так, чтобы было слышно каждое имя. Но чтобы не затягивать панихиду, отец Кирилл распорядился раздать записки себе, Андрею, двум псаломщикам, певчим и даже уборщицам.

Началась какофония: десять человек читали одновременно, и ни одного имени разобрать было невозможно.

— Отец дьякон! — шепнул Андрею отец Кирилл. — Вы что же вздумали все имена подряд читать? Этак мы до вечера не кончим. Я есть хочу. У меня больной желудок, я не могу поздно обедать. Смотрите, как я делаю…

Андрей скосил глаза. Отец Кирилл действовал ловко: читал два-три первых имени и откладывал записку в сторону.

— И ты твори такожде! — наставительно шепнул Андрею отец Кирилл.

— Не могу, батюшка, — ответил Андрей.

— Ну и дурак! — ответил вполголоса священник и продолжал: — И помяни, господи, усопших рабов твоих Петра, Зинаиду, Дарию, Симеона, Григория…

Андрей оглянулся. Все, участвующие в чтении, поступали, как отец Кирилл. Особенно ловко действовала уборщица Маруся. Та вообще щелкала записки, как орехи: не успеет взять, готово — прочла. Она почти не смотрела в них, а, воздев глаза к небу, бормотала что-то.

— Что смотришь на Марусю, дьякон? — снова обратился отец Кирилл к Андрею. — Ловко читает? А она неграмотная! Учись у нее…

После панихиды, когда все, кроме настоятеля, который обедал в отдельной от причта комнате, собрались за столом, Андрей обратился к отцу Кириллу:

— Батюшка, я так не могу поступать. Люди просят нас молиться, деньги за это платят, а мы, выходит, их обманываем?

— Почему обманываем? Зачем такие слова произносить? Мы просто ускоряем службу.

— Но имен-то мы не читаем?

— А к чему их все читать? Важно создать видимость перед народом. Важно, чтобы люди были довольны и нареканий на нас не было.

— Но мы же не молимся за большинство умерших.

— Верно. Но господь всеведущ. Он знает, что за тех, кого мы пропустили, родственники хотели помолиться. И он помилует их…

— Тогда зачем все эти панихиды?

— Для успокоения совести верующих… Да и нам они доход дают, отец дьякон. Попадете на братскую кружку, все поймете, — рассмеялся отец Кирилл.

Так Андрею был преподан первый урок службы в храме. Первый, но далеко не последний.

В ВОЛЧЬЕЙ СТАЕ

Вскоре настоятель позвал к себе молодого дьякона.

— Отец дьякон, — сказал он, — до сих пор вы бывали у нас только по воскресеньям и праздникам. Нужно, чтобы вы иногда и в будние дни служили, в те дни, когда обедню совершает отец Кирилл.

— Хорошо, отец настоятель, — ответил Андрей. — Но почему я должен служить именно с отцом Кириллом?

— Он обратился ко мне с этой просьбой, и я уважил старого, заслуженного священника. Ему трудно одному. Голос у него слабый, и ему трудно потреблять святые дары.

— Почему трудно? — удивился Андрей.

— Он жалуется на боли в желудке. Врачи запретили ему употреблять вино.

— Слушаюсь, отец настоятель.

Удивленный Андрей вышел из комнаты настоятеля. Отец Кирилл никогда не отказывался от нескольких рюмок красного вина, бутылка которого всегда ставилась за трапезой священнослужителей, а святые дары он почему-то допить не может.

В этот день Андрей служил обедню вместе с отцом Петром, ярым врагом отца Кирилла. У него-то дьякон и решил выяснить свое недоумение и рассказал о приказе настоятеля.

— Подлец Кирилл! — лаконично ответил священник. — Все себе выгоды, негодяй, ищет. Я старше его, мне тоже трудно одному служить, но я не прошу себе в помощь дьякона. Слишком он бережет себя, неженка.

— Может, ему действительно трудно? — спросил Андрей.

— Говорю тебе, дьякон, русским языком: всем трудно. Но он лелеет свою персону. Два раза в день он никогда в храм не приедет:трудно! Святые дары не потребляет: трудно!

— Не пойму я, отец Петр, это дело со святыми дарами. Почему он их не может потреблять? Вино то он пьет.

— Тут дело не в вине, а в брезгливости Кирилла. Он тебе выхлещет сколько угодно вина, да не из общей чаши. Он потреблять не хочет потому, что из нее мы народ причащаем, ложку туда макаем, слюни людские туда пускаем, вот почему.

— Отец Петр, но святые дары — кровь господня! Можно ли брезговать ею?

— Ты не знаешь, за что Кирилла к нам перевели из той церкви, где он раньше служил?

— Откуда мне знать?

— За то, что он, подлец, кровь Христову потихоньку, когда никто не видел, в помойное ведро выливал, чтобы не потреблять!

Андрей в ужасе перекрестился.

— Как же об этом узнали?

— Монашка-алтарница случайно увидела и донесла в патриархию. За это сразу лишать сана полагается…

— Почему же не лишили?

— Боятся Кирилла в патриархии, вот почему. Он уж сам лишал себя сана.

— Как?

— В двадцатые годы, когда мода была отрекаться от церкви, он одним из первых в Москве снял сан, поносил публично церковь в печати. А в войну «раскаялся», пришел в патриархию, попросил простить прежние «ошибки». Священников было мало, вот его и приняли. А сейчас боятся трогать. Понимают, чуть что, он опять «отречется» и начнет поносить церковь. Его и терпят, нянчатся с ним… Ты его бойся, дьякон, он на все способен. Совершенно беспринципный человек. Эгоист.

— Как его господь терпит у алтаря! — воскликнул Андрей.

— Господь, господь… Он не то еще терпит. Послужишь с мое, узнаешь нашего брата, совсем разуверишься.

— Но вы-то, отец Петр, не разуверились? Сколько вы уже служите?

— Служу без малого пятьдесят лет… А куда мне деваться, старику, если и разуверился? Специальности у меня нет, да и работать поздно. Уйди я из церкви, кто мне будет платить пенсию? А здесь я обеспечен.

— Ну, а взять нашего отца Виталия. Разве он не верующий? Он-то не старик? Если он не верил, зачем пошел в священники?

— Знаешь ты его биографию, дьякон? Нет. А я знаю. Окончил он школу, работал счетоводом. Потом стал артистом. Всю войну песни пел, пока люди воевали. Кончилась война, он, не учившись в семинарии, стал дьяконом, потом попом. Как ты думаешь, верующий он?

— Трудно сказать, может, и верующий. Разве среди счетоводов и артистов не могут быть верующие?

— Нет, ты, дьякон, рассуди. Если б он верил, почему сразу не пошел в попы? Видать, на сцене играть больше нравилось. А после войны его осенило. Нет, голубчик, так не бывает! Просто он решил, что в церкви выгоднее.

— Неужели, отец Петр, среди нынешних священнослужителей нет верующих?

— Почему нет, есть. Но мало. Единицы. А потом, кого считать верующим? Таких, кто бы разделял все догматы церкви, уверяю тебя, не найдешь. Даже те, кто верит, верят с оговоркой, не во все, сомневаются или верят во что-то, но не в библейского бога. Главное же, что держит всех нас в церкви, — деньги. Уверяю тебя, если бы нам не платили много, все попы разбежались кто куда. Ты думаешь, дьякон, почему к тебе вроде бы у нас хорошо относятся? Потому что на кружку, на свою законную долю не посягаешь. Тем ты для нас и хорош. А заикнись ты о кружке, увидишь, что будет. И еще знай: Кирилл с Виталием тебя терпеть не могут. Они перед тобой лебезят, потому что не хотят, чтобы ты ушел. Придет другой дьякон, лишимся дьяконской доли. А в душе ненавидят они тебя, особенно Виталий. Он не имеет духовного образования и дрожит, что кончишь ты академию и останешься у нас священником, а его, неуча, попрут. Берегись их, дьякон!

— Отец Петр, разрешите задать вам вопрос: как вы рискуете со мной быть столь откровенным?

— Видишь ли, дьякон, — ответил священник, — мне тебя бояться нечего. Донесешь на меня? Выгнать меня за это не выгонят. За место свое я не дрожу: сам скоро попрошусь, стар. С Кириллом да с Виталием поссоришь? Они и так меня ненавидят. Среди попов, как в волчьей стае, спайка крепкая. Погрызутся между собой, а все вместе. Да и не такой ты человек, я вижу, чтобы пакости людям делать. Не поповская у тебя душа. Долго ты с нами не вытянешь, сбежишь…

ДОНОС

Перед окончанием академии трудиться Андрею пришлось особенно много. Служба, занятия кандидатским сочинением отнимали буквально все время, не оставляя ни минуты досуга.

Но вот учеба позади. Андрей, как и его товарищи, получает диплом. Ректор напутствует выпускников академии торжественной речью, в которой призывает их отдать все силы служению богу и церкви.

Зная уже приходскую жизнь, Андрей почувствовал, сколько лицемерия и ханжества было в этих высоких фразах. Ректор не мог не знать истинного положения в церкви и тем не менее говорил о бескорыстии, о призвании пастыря, о самоотречении.

Кандидатская диссертация Андрея была посвящена истории русской церкви. Он умышленно уклонился от выбора темы, в которой затрагивались бы принципиальные мировоззренческие проблемы. Ему не хотелось лицемерить, кривить душой, писать о том, с чем он был не согласен.

Большинство товарищей Андрея по академии пошло по тому же пути. Они писали либо по истории Церкви, либо брали темы, в которых систематизировали учение какого-либо святого отца по какому-либо вопросу.

Один лишь Гатукевич избрал тему, связанную с философской проблематикой. В своей диссертации он выдвинул новое понимание чуда. Если в традиционном богословии чудо трактовалось как явное вмешательство сверхъестественных сил в жизнь, при котором нарушались законы природы, то Гатукевич постарался доказать, что при чуде не нарушаются эти законы, а только проявляются необычным образом, что чудо есть не что иное, как случайное стечение обстоятельств.

Диссертация Гатукевича привлекла к себе внимание начальства, вызвала споры среди профессоров академии. Одни из них считали, что нельзя подрывать устои веками проповедуемого церковью учения, другие ратовали за модернизацию богословия.

Гатукевичу было предложено остаться в академии преподавателем. Отец Лев согласился.

Остальные бурсаки разъехались по семинариям в качестве преподавателей, помощников инспекторов, часть из них получила места священнослужителей в Москве или в смежных со столицей областях.

Андрей остался дьяконом в том приходе, где служил. Однако его временное положение студента-практиканта кончилось. Нужно было решать вопрос о зачислении его в штат прихода. Это понимало и само духовенство храма. Но тогда оно лишалось той доли дьякона, которую оно делило между собой в течение длительного времени.

На тайном совещании причта, в котором Андрей не участвовал и о котором он узнал после, было решено избавиться от дьякона. Это доставляло им двойной выигрыш: давало возможность прочнее закрепить каждому отцу в храме место, потому что рано или поздно Андрея могли посвятить во священники, и позволяло неопределенное время пробыть без штатного дьякона.

В одно из воскресений настоятель передал дьякону конверт, на котором рукой благочинного было написано его имя. Андрей при всех распечатал его и прочел, что ему надлежит явиться в патриархию на прием к отцу протопресвитеру.

«Зачем бы это? — подумал Андрей. — Уж не собирается ли протопресвитер предложить мне место священника?» Своей радостью и предположением он простодушно поделился с батюшками. Те, улыбаясь, пожелали ему успеха.

На другое утро, полный самых радужных надежд, сидел он в приемной протопресвитера, ожидая, когда подойдет его очередь. Наконец его вызвали.

— Садитесь, — сухо сказал протопресвитер. — Что ж вы, отец дьякон, не оправдали наших надежд?

— Ваше высокопреподобие, простите, я вас не понимаю, — пробормотал испуганный Андрей.

В церкви все зависит от благоволения начальства. Оно распоряжается священнослужителями, как шахматный игрок фигурами на доске. Оспаривать его решение невозможно, сложившееся о тебе мнение — окончательное. Прийти к начальству без вызова нельзя: слушать тебя не станут. Опровергнуть ложный донос тоже не удается: обычно ты о нем и не знаешь. Доносчикам, даже анонимным, верят, обвиняемому — нет. Все делается тайно. Тебя могут перевести из города в далекую деревню или в другую область, не спросив твоего согласия, не поинтересовавшись, есть ли тебе где жить, удобно ли это твоей семье. В церкви нет никаких общественных организаций, к которым можно было бы обратиться в поисках правды. Протопресвитер практически высшая инстанция, в которую может обратиться московский священник. Как он скажет, так и будет.

Вот почему Андрей перетрусил. Гнев протопресвитера мог перечеркнуть все долгие годы учебы в семинарии и академии, диплом, степень кандидата богословия. Все это вместе взятое ничего не значило, если у начальства складывалось о тебе плохое мнение.

Протопресвитер молча протянул Андрею лист бумаги, исписанный бисерным почерком.

— Читайте! — приказал он.

«Его Высокопреподобию, досточтимому отцу протопресвитеру! — говорилось в письме.

Смиреннейше припадая к стопам Вашего Высокопреподобия, мы, нижеподписавшиеся, считаем своим священным пастырским долгом сообщить нижеследующее.

Около года назад соизволением Его Святейшества и Вашим мудрым решением в наш храм был назначен молодой дьякон А. Смирнов, встреченный нами с братской любовью. Осиротевший после ухода прежнего нашего дьякона причт надеялся, что новый дьякон будет благоговейным и нравственно чистым, как и подобает быть служителю Божию. К глубокому прискорбию нашему, сих добрых качеств у отца Андрея Смирнова не оказалось.

Вместо бескорыстного служения Церкви Божией он являет собой образец алчности и стяжания, неприличных всякому священнослужителю, наипаче же начинающему тернистый путь пастыря. Не довольствуясь положенными ему деньгами, он чуть ли не ежедневно докучает всечестному отцу настоятелю требованиями перевести его на братскую кружку. Причт давно бы удовлетворил сие дерзостное требование молодого дьякона, однако поведение и образ мыслей отца Андрея свидетельствует о том, что сие не полезно для него самого.

Отец Андрей ведет непристойный для священнослужителя образ жизни. Неоднократно появлялся он во святом алтаре в нетрезвом виде. Имея матушку, он не живет с ней, а пребывает в Москве один. Роскошествует. Посещает театры и кино. Некоторые верующие видели нашего отца дьякона в ресторанах в пьяном сообществе и самого нетрезвым. Возможно ли давать такому человеку в руки еще большие деньги? Не явится ли сие поощрением к сугубым со стороны его непристойностям в поругание Церкви Божией?!

В обязанностях своих отец дьякон небрежен. Так, например, имена усопших, написанные в записках верующими, пришедшими в храм помянуть своих родственников, дьякон читает из пятого на десятое. Святые тайны потреблять отказывается. Со старшими священниками непочтителен. Гонится за славой. Про священников говорит, что они неверующие.

Суть же и ина многа, что можно было бы рассказать о молодом отце дьяконе, но мы не желаем и не смеем отнимать драгоценное время у Вашего Высокопреподобия, а потому ограничиваемся вышеизложенным и слезно молим Ваше Высокопреподобие избавить причт от нынешнего дьякона нашего. Во избежание повторения подобного случая сыновне умоляем не спешить с назначением нового дьякона, дабы торопливостью не повторить такой же ошибки. Трудно престарелым пастырям служить одним, но все мы жаждем лучше лишнее время претерпеть, нежели испытать бремя общения со столь неблагоговейным дьяконом, каков нынешний отец Андрей».

Ниже стояли подписи всех четырех священников, служивших вместе с Андреем. Один лишь настоятель не приложил своей руки к этому письму. Теперь уже не страх владел Андреем — будь что будет! — а стыд за своих «собратьев», с которыми еще вчера он вместе служил богу, у престола целовался со словами: «Христос посреде нас!»

— Что вы скажете в свое оправдание? — строго сказал протопресвитер.

— Отец протопресвитер, воля ваша, хотите — верьте, хотите — нет, но в письме все с начала до конца ложь!

— Докажите! — потребовал протопресвитер.

— Отец протопресвитер, поймите, как я могу доказать, что я не пьяница, не бываю в ресторанах, ревностно читаю поминальные записки и прочее? Чтобы удостовериться в этом, надо стоять за моей спиной. Клянусь всемогущим богом, что все письмо — выдумка.

— И про матушку тоже?

— А что про матушку? То, что она живет в Загорске, а не в Москве, правда. Но ведь нам негде жить. Я сам ночую в храме на раскладушке.

— Почему вы не переедете жить в Москву? Это сразу сняло бы с вас многие подозрения.

— Куда, отец протопресвитер?

— Купите комнату или дачу!

— На какие средства?

— Вы уже год как служите. Неужели не накопили средств? Другие батюшки через полгода покупают жилье. У всех ваших священников, с которыми вы служите, есть дачи.

— Но они находятся на доходах…

— А вы?

— Я получаю за каждую службу по десять рублей.

— Почему? Патриарх вас назначил на штатное место дьякона. С первого же дня вы должны были получать свою долю. Разве вы ее не получали?

— Нет.

— Я немедленно распоряжусь, чтобы вас перевели на доход. Прежние денежки уже не вернуть, но теперь вы будете получать свое.

— Спасибо вам, отец протопресвитер, но у меня будет к вам покорнейшая просьба: переведите меня на другое место! Пусть оно будет хуже. Я не могу быть в прежних отношениях с моими обидчиками. Ведь ни за что, ни про что оклеветали.

— Я все понял, — сменив гнев на милость, сказал протопресвитер. — Теперь мне ясно: они хотели вас убрать, чтобы по-прежнему делить кружку с вашей долей. Это не первый их донос. Они и на настоятеля своего пишут без конца. Там такая публика подобралась. Руки все не доходят до них. А вас, конечно, надо скорее посвящать во священники. Обещаю: первое свободное место в Москве — ваше. Но пока придется потерпеть, послужить с ними…

На прощание протопресвитер размашисто благословил Андрея.

БУНТ

— Дорогой отец дьякон, можно вас поздравить с назначением? — елейным голосом спросил отец Кирилл, как только Андрей появился в храме.

Не зная содержания письма, Андрей мог бы подумать, что отец Кирилл лучший его благожелатель.

— Назначение будет, — сухо ответил Андрей, — а пока могу вас обрадовать: меня перевели на кружку!

Лицо отца Кирилла стало похожим на лицо городничего, когда тот узнал, что к нему едет ревизор. Видимо, он ожидал всего, но только не этого.

— Очень приятно, — произнес священник, заставив себя улыбнуться. — А у вас есть на это документ?

— Отец протопресвитер мне ничего не дал. Он сказал, что с самого начала меня зачислили к вам в штат.

— Все слова, слова, слова… — пропел отец Кирилл, обрадовавшись. — Пока не предъявите документа, денег мы вам не дадим. Знаете: дружба дружбой, а табачок врозь.

— Что же, мне снова идти к отцу протопресвитеру?

— Делайте, что хотите. Вообще-то я вам это делать не советую. Я старый священник и знаю, как отец протопресвитер смотрит на эти вещи. Он терпеть не может корыстолюбия в молодых священнослужителях. Он простит вам любой грех, но не этот. Потерпите еще немного. Скоро вас сделают священником, вы уйдете от нас, и все будет тихо-мирно. Нехорошо идти против причта.

— Я не гнался и не гонюсь за деньгами. Не ради них я стал дьяконом. Но вы сами виноваты: не надо было писать ваше подлое письмо.

— О каком письме вы говорите, отец дьякон? — с невинным видом спросил отец Кирилл.

— О том, что написано и подписано лично вами и всеми нашими священниками.

— Никакого письма мы не писали, — не моргнув глазом, сказал священник.

— Как вам не стыдно лгать! Я сам держал в руках это письмо.

— Это не я писал, а отец Петр, — соврал отец Кирилл.

— Допустим, хоть это и не так. Но вы его подписали.

— Ну и что ж! Это мое право!

— А лгать тоже ваше право?

— Вы забываетесь, отец дьякон! Перед вами не мальчишка, а старый священник, — отбросив от себя стул и хлопнув дверью так, что задрожали стекла, крикнул отец Кирилл.

Подошло воскресенье — день дележки братской кружки. Священники и не подумали рассчитаться с Андреем. Тогда он зашел к настоятелю и рассказал ему о своем разговоре с протопресвитером. Настоятель имел сконфуженный вид.

— Ничего не могу поделать со своими батюшками, — попытался оправдаться он. — Я им давно говорю: введем отца дьякона в штат, а они — ни и какую!

Оправдание выглядело слишком наивным. Настоятель также скрывал от Андрея указ патриарха.

В понедельник Андрей позвонил протопресвитеру и доложил, что причт не желает выполнять его указаний.

В телефонной трубке послышался голос:

— В воскресенье вы получите свою долю, не беспокойтесь.

Действительно, в следующее воскресенье после дележа кружки, на который Андрея так и не пригласили, отец Кирилл, уходя домой, швырнул дьякону пачку денег:

— Получай, Иуда!

Андрей посчитал деньги и — ахнул. В пачке было пятьсот рублей! Пятьсот вместо тридцати, которые он получал еженедельно прежде. Дележ его доли, оказывается, прибавлял каждому священнику примерно четыреста рублей в месяц.

Решение отца протопресвитера вызвало ненависть священников к Андрею. Теперь с дьяконом никто слова не молвил. Лишь по воскресеньям пастыри божий бросали ему деньги. Требовалось огромное напряжение воли, чтобы не только служить в такой обстановке, но и искренне молиться за службой.

Андрею стоило больших усилий не сообщать о случившемся жене. Он решил этого не делать: Маша ждала ребенка, и Андрей не хотел ее расстраивать. Он только рассказал ей, что ему прибавили жалованье и им будет теперь легче жить, а через некоторое время они смогут приобрести жилье поближе к Москве.

— Милый, — нежно сказала она, — как будет хорошо! Ты сможешь ночевать дома, мы будем всегда вместе.

— Ты не жалеешь, что вышла за меня замуж?

— Что ты, дорогой! Я с гобой счастлива, слишком счастлива. Мне по временам кажется, что я не заслужила такого счастья, что оно недолго и вдруг случится что-нибудь…

Андрей возразил ей:

— Молчи! Все будет хорошо. Скоро я буду священником.

— А ты счастлив?

— С тобой — очень!

— А службой своей доволен?

— Да и нет.

— Почему?

— Служить в церкви мне нравится, а вот с коллегами…

— Не век тебе служить в этом храме — переведут в другой…

— Боюсь, что и там будет не все ладно.

— Экий ты у меня неуживчивый, — пожурила его Маша. — Надо со всеми ладить.

— Понимаешь, Маша, ладить я умею. Но бывает так, когда ладить — значит идти против совести.

— Ты от меня что-то скрываешь!

— Трудно мне, Маша.

— Да что с тобой сегодня?

— Служба в церкви не просто служба: отбыл свое и ушел. Это дело всей жизни. Не понимаю тех людей, которые так себе, не то священники, не то нет. По должности он священник, а по жизни нет. Я не могу и не хочу быть таким. Уж либо я служу церкви, либо нет.

— Но ведь ты служишь…

— Не то я встретил, что ожидал: не церковь, а лавочка какая-то… Деньги мы с людей собираем, и большие, а разве мы души их спасаем, разве мы об этом думаем, разве мы этим заняты?

— А чем же?

— Внешность все это, видимость одна. Далеки мы от истинного христианства, как небо от земли.

— Кто тебе мешает жить, как совесть подсказывает?

— Попробуй! Нужно всю церковь перевернуть, чтобы жила она так, как Христос учил. Мне одному это не под силу, а бог молчит, не вмешивается. Скажи, Маша, почему? Может, его и нет? Может, выдумка все это?

— Ты сегодня не в себе! Отдохни. Никому таких слов не говори, а то выгонят тебя нз церкви, не видать тогда нам с тобой ничего. Будь, как все, — вот мой совет.

…Прошло несколько месяцев. Андрея посвятили во священники и назначили служить в кладбищенскую церковь. С материальной стороны это было выгодное назначение: кладбищенские церкви были одними из самых богатых. Молодые супруги смогли купить в пригороде Москвы комнату в частном доме. Жизнь их стала более нормальной. Для полного семейного счастья не хватало только ребенка. Но и он должен был вскоре появиться: Маше оставался месяц до родов.

Наступило рождество. Вернувшись домой от всенощной, Андрей застал жену за последними приготовлениями к празднику.

— Опять ты меня не слушаешься, Маша, — пожурил ее муж. — Зачем ты утруждаешь себя?

— Я ничего особенного не делала, — оправдывалась она. — Нельзя же тебя оставить без праздника? Ты и так у меня никуда не ходишь. Надо, чтобы дома тебе было приятно.

— Родишь малыша, тогда и будешь хозяйством заниматься, а пока слушайся меня: «Жена да боится своего мужа!»

— Ух, как боюсь! — Маша сделала испуганное лицо, и оба рассмеялись.

— Давай прославим вместе Христа, — предложил ей Андрей.

Они оба стали перед иконой, и Андрей запел:

— Рождество твое, Христе боже наш…

Затем сели поужинать.

— Маша, завтра ты думаешь быть в церкви? — спросил Андрей.

— Конечно, — ответила Маша.

— Не ездила бы…

— Не лезь в бабьи дела, мужичок! Сами знаем.

— Смотри, боязно мне за тебя, беспокоиться буду.

— Не беспокойся. Бог не без милости. Приучил ты меня в церковь ходить, теперь не могу в такой праздник дома сидеть. Пойду.

— Только осторожно. Долго не стой за обедней, народу будет много. Могут затолкать.

— Не волнуйся.

— Спокойной ночи, Маша. Я рано утром уеду. Ты спи, а я еще должен богу помолиться: завтра обедню служу.

— Спокойной ночи, дорогой!

Андрей стал читать положенное священникам перед обедней «правило к святому причащению». Оно содержало много молитв, так что чтение их отнимало около часу. Пока он молился, Маша уснула.

Наступило утро. Андрей уехал в храм. Шла рождественская обедня. Народ переполнил церковь. Андрей, совершая службу, поглядывал, не пришла ли Маша. Однако жены не было видно.

«Странно, — думал Андрей, — Маша не любит опаздывать. Может, я ее за народом и не заметил?»

В этот день молодой священник особенно горячо молился, прося бога послать Маше безболезненные роды и здоровенького младенца.

К концу обедни, только священнослужители успели причаститься, как в алтарь вошел церковный сторож. Андрей заметил, что он был бледен и чем-то взволнован. Отозвав в сторонку отца настоятеля, сторож сообщил ему что-то на ухо.

— Подождите до конца службы. Я скажу сам, — донеслось до Андрея.

В этот момент ему надо было выйти с чашей причащать. Служба всецело захватила его. Едва кончилась обедня, настоятель отозвал Андрея в сторону и тихо сказал:

— Отец Андрей! Мужайтесь! Уповайте на бога! Я должен сообщить вам страшную новость.

— Что-нибудь с Машей?

— Ее уже нет…

— Как?!

— Сторож не сообщил мне подробности. Знаю только, что она шла в храм и попала под машину…

Наступили мрачные дни в жизни Андрея. Он не мог ни о чем думать, ничем заниматься. Ему казалось, что со смертью Маши погибло все, и жизнь утратила для него всяческий смысл. Особенно тяжело было находиться дома, одному. В том самом доме, который они благоустраивали вместе, где всякая мелочь напоминала о ней…

Андрей старался найти хоть какое-нибудь утешение в молитвах об упокоении ее души. О малыше же, не успевшем родиться и некрещеном, церковь запрещала молиться. Одна надежда оставалась у отца: господь сам примет ангельскую душу ребенка в райские обители — ведь он безгрешен.

С каждым днем Андрея все больше мучил неотвязный вопрос: «Зачем бог попустил этому случиться?»

«Конечно, пути господни неисповедимы, ему виднее, но и нам разум дан; должны же мы понимать хоть что-то, что совершается с нами, — мучительно думал он. — Чем прогневила бога Маша? Ну, а младенец — ангельская душа, чем он не угодил ему, не давшему на свет ребенку появиться? Кто сможет объяснить все это? Неверующий скажет: случай! А мы… чем оправдать мы можем страдания людей не только грешных, но и тех, кто невинен с самого рождения?»

В душе Андрея поднимался бунт, бунт против бога, повинного в бесчисленных страданиях и гибели людей. «И этому коварному и злому существу мы, священники, поем хвалу, благодарим за «благодеяния». Но где они? Поем в церквах: «Вся премудростию сотворил еси, слава ти, господи, сотворившему вся!» Так в чем премудрость божия? Быть может, в том, что он устроил мир, заставил двигаться планеты по орбитам? Но это ли заслуга и его ли? И, даже приписки нее это богу, я утверждать могу: не сделал он важнейшего, что должен был бы сделать: не смог устроить так, чтобы люди в счастье жили, чтоб не было бессмысленных страданий на земле, несущих смерть, несчастья, гибель невинным детям. Отец жестокий и тот не мог бы оставаться равнодушным к страданиям детей своих. А говорят, бог видит их. Так можно ли любить такого бога?!»

ОСТАТКИ ВЕРЫ

Андрей продолжал служить. Но теперь он не мог уже славословить бога искренне. Он кривил душой, потому что благодарности к богу не чувствовал не только из-за своего горя, но также из-за слез, которые он ежедневно видел у приходивших к нему людей. Редко кто спешил сюда, когда у него все было благополучно. Большинство верующих толкало к богу безысходное горе. Была ли это болезнь, от которой человек не мог избавиться при помощи врачей, было ли это семейное горе — все это заставляло их обращаться к богу и к Андрею, как его служителю, в надежде облегчить свою участь.

Но чем мог помочь им Андрей? Он мог только молиться. Однако он видел, что молитвы не помогали. Сколько раз его приглашали к лежащему на смертном одре, и, как слезно Андрей ни молил бога о помощи, человек умирал. Андрей мог просить бога, чтобы тот вернул покинутой жене ее мужа, но супруг все равно не возвращался.

«Чего же стоят все эти молитвы?» — думал он.

Оставалась надежда, что его слова утешения способны подбодрить унывающую душу, поддержать ее в трудную минуту. Но к чему сводились эти церковные утешения? К словам: «Потерпи!», «Смирись!», «Надейся на бога! Он поможет!» — большего церковь за две тысячи лет своего существования не придумала.

И Андрей все сильнее понимал, что все эти утешения — обман. Оттого, что покинутая жена будет смиряться и терпеть, она не станет милее бывшему супругу. И выходило так, что он, Андрей, не помогал людям, а приносил им новые страдания.

— Батюшка, можно с вами поговорить? — обратилась к нему однажды прихожанка.

— Пожалуйста.

— Хочу с вами посоветоваться. Прямо не знаю, как и быть…

— Что с вами случилось?

— Житья совсем нет. Живу я в общей квартире. Соседи со света меня хотят сжить. «Зажилась, — говорят, — старая на свете». Я им: «Что поделаешь, бог к себе не берет». — «Так мы ему поможем», — отвечают.

— И что же, помогают?

— Помогают, батюшка, помогают. Они меня ругают, случается, и ударят…

— А вы?

— Терплю, батюшка, по божьему закону, что с ними поделаешь. Советовали на них в суд подать, да боязно мне, не покарал бы господь старую, что терпения во мне нет.

Что мог ответить ей Андрей? По-человечески он понимал необходимость обуздать обидчиков законным порядком, но ведь он священник. Он не может идти против евангельских предписаний о любви к врагам и прощении им обид. Возникало душевное раздвоение: приходилось говорить одно, а думать совсем другое.

Тягостно было не только давать советы, но и произносить проповеди. В них приходилось говорить о боге, о его милосердии, тогда как сам он в это уже не верил.

Оставшись вдовцом, Андрей все свободное от службы время посвящал чтению. Его интересовали теперь уже не богословские книги, а художественная и научно-популярная литература. Чтение расширяло кругозор. Теперь на многое священник смотрел совсем другими глазами, чем прежде. Богословские догматы стали казаться ему наивными и антинаучными, а аргументация церкви — смешной.

Все больше начинало тяготить Андрея общение с верующими. Вокруг себя он видел кипучую жизнь с ее проблемами, с ее борьбой за лучшее будущее, а ему приходилось выслушивать одни и те же мелкие «грешки» богобоязненных старушек, интересы которых не шли дальше сна, пищи и молитвы.

Ему не с кем было даже поговорить, поделиться своими мыслями. Жены не было. Гатукевич был в Загорске. Несколько раз им приходилось встречаться на различных церковных торжествах. Из коротких бесед с ним Андрей понял, что интересы их различны. Отец Лев стал ортодоксальным богословом, ревностным защитником религии, Андрей же все больше разочаровывался в ней. С духовенством своего храма говорить о мировоззренческих проблемах было бесполезно. Они были далеки от них.

Андрею хотелось настоящего дела, а не размахивания кадилом и пения молитв. «Вот едет рабочий, — думал он, идя по улице. — Он делает машины. А вот идет строитель. Он строит дома. Пусть ему трудно работать, пусть он зарабатывает меньше, чем я, но он делает нужное и полезное дело: и построенный им дом переедут люди, будут там жить, добрым словом помянут строителя. А что полезного делаю я?»

Оторванность от жизни общества была чрезвычайно тягостна. Андрей чувствовал себя пустынником двадцатого века. Правда, он жил в городе, среди людей, а не в пустыне, но какая-то невидимая стена отгораживала его от мира.

И он все больше начинал понимать, что пропасть эту между ним и миром нельзя преодолеть, оставаясь в церкви. Не потому, что этому мешают какие-то внешние силы, а потому, что религия и церковь нежизненны, мертвы.

Если раньше его обижали несколько насмешливые, по крайней мере недоуменные взгляды, которые бросали на него, бородатого молодого человека, прохожие, узнавая в нем священника, то теперь он начинал понимать их.

Однажды в автобусе к Андрею подошел пожилой человек и сказал:

— Молодой человек, зачем вы носите бороду? Она вам совсем не идет. Чеховские времена давно прошли. Добрый вам совет: сбрейте ее, не смешите народ…

Раньше Андрей объяснил бы, что он священник. Теперь ему бравировать священством не хотелось, и ом предпочел остаться «чеховским персонажем».

Андрею исполнилось двадцать семь лет. В свое время он мечтал о семье, о детях. Теперь же это могло остаться только мечтой: по церковным законам священник вторично жениться не может.

Верующие часто приглашали священников зайти к ним после совершения церковных служб на чашку чаю. Это было отголоском старинного обычая. В дореволюционное время духовенство охотно откликалось на подобные приглашения и упивалось там «до положения риз». Теперь этот обычай почти не поддерживался духовенством, достаточно богатым, чтобы не нуждаться в подобной «подкормке». Поэтому священники благодарили, но отказывались от приглашения. Исключение составляли только те прихожане, с которыми священник был лично знаком.

Так поступал и Андрей. Но теперь, когда он остался один, ему хотелось чаще быть на людях. Однажды после отпевания Андрея пригласили на поминки. Андрей устал и сперва было собрался отказаться, но потом решил, что интересно будет поговорить с людьми, и согласился.

На поминках собралось человек около ста родственников и знакомых умершего. Выяснилось, что покойный был архитектором. Андрей спросил удивленно, как мог архитектор верить в бога. Ему объяснили, что он был старым человеком, воспитанным на прежних обычаях, верившим по традиции.

Рядом с Андреем, который был в светской одежде, села внучка архитектора, молодая девушка. Выяснилось, что ее зовут Любой, что она студентка философского факультета МГУ, комсомолка.

«Мне повезло, — подумал Андрей. — Рядом со мной идейный противник!»

И он решил воспользоваться случаем и начать спор в защиту религии. Ему было интересно, как будет возражать Люба на его доводы. Кроме того, было как-то неудобно высказывать новой знакомой свой скептицизм к вопросам религии. У нее могло сложиться весьма нелестное мнение о нем, какое бытует в народе о священниках, — что он, как и все, обманщик.

Случилось, как казалось Андрею, нечто неожиданное. На его аргументы в защиту религии девушка находила веские опровержения.

«Передо мной серьезный противник!» — решил Андрей. Обстановка не позволяла вести длительную дискуссию: были поминки. Когда наступило время, Андрей откланялся. Проводить священника вышла вдова, ее дочь и Люба.

— Спасибо вам, отец Андрей, — поблагодарила вдова, — что вы разделили нашу скорбь.

— Благодарю за приглашение. Я вас хорошо понимаю: сам год назад овдовел, — сказал Андрей и рассказал о своем несчастье.

— Вам, вероятно, бывает очень горько? Не сочтите за нескромность с нашей стороны, если мы пригласим вас заходить к нам.

— Благодарю вас, — ответил Андрей. — Зайду обязательно. До свидания.

Через девять дней новые знакомые пришли на панихиду, после которой пригласили Андрея к себе. Он согласился и вечером отправился к ним.

Встретили его приветливо, угостили чаем. Пока домашние убирали со стола, молодой священник продолжал спор с Любой.

— Андрей, — разрешите, я буду так называть вас, — вы же не правы! — сказала Люба. — Я могла бы вас понять, если б вы пошли служить в церковь из корыстных побуждений. Это низко, но понятно. Но верить? Нет, это не укладывается в моей голове.

— Почему? — возразил Андрей. — Чем вы можете доказать, что бога нет?

— Есть немало людей — к их числу, мне кажется, относитесь и вы, — утверждающих, будто существует два мира: известный нам материальный мир и мир иной — духовный. Первый, то есть материальный мир, — это природа и мы с вами. Духовный мир — это бог, ангелы, духи и прочие нематериальные существа. Представление о двух мирах сложилось в глубокой древности. Наука шаг за шагом доказала, что мир един. Тот реальный, материальный мир, к которому принадлежим мы сами, с нашим сознанием, есть единственный, действительно существующий мир.

— Чем же это доказывается? — спросил Андрей.

— Научно проверенными фактами. Законы механики земных и небесных тел одинаковы. Химический состав тел на земле и «на небе» один и тот же. Вечное движение и изменение свойственны всему, что где-нибудь существует. Нет никакого особого мира, не подчиняющегося этому закону бытия. Ни одна частица материи не исчезает бесследно и не появляется из ничего: материя только преобразуется из одной формы в другую, никогда не утрачивая своих основных свойств. Чтобы сообщить движение материальному телу, другое тело должно передать ему полностью или частично энергию собственного движения. Нет ни одного случая, когда этот великий закон природы был нарушен. Благодаря этому закону все процессы во вселенной образуют единую взаимосвязанную цепь, в которой нет и не может быть ничего, что не было бы порождено материей. Вся практика человечества и все данные науки свидетельствуют об истинности закона сохранения и превращения энергии во всех без исключения процессах. Нигде и явлениях природы и общества нет и не может быть действий, исходящих из какого-то таинственного «нематериального» мира. Все имеет свои естественные причины, коренящиеся в тех или иных материальных телах, их действиях и свойствах.

Наука объясняет материальный мир из него самого. Вот наши доказательства. А ваши? Можете ли вы опровергнуть то, что я говорила? Какие факты приведете вы в пользу существования бога? Где и как он проявляет себя?

Андрей не мог не согласиться с вескими доводами Любы, у него не было факта, который бы свидетельствовал о действии бога. Схоластическими же «доказательствами» он уже не решался оперировать, тем более что и сам он в них уже не верил.

— Я согласен, — после минутного молчания нерешительно произнес он. — Но вы говорили о материальном мире и его единстве. Не идут ли ваши слова вразрез с тем, что существует и психика? Что ж, вы и мысли и чувства тоже отнесете к материи?

— Сознание не есть материя, однако оно — продукт высокоорганизованной материи мозга. Вопрос о сущности сознания является одним из самых трудных вопросов науки. Трудность заключается в том, что психические процессы непосредственно не воспринимаются ни одним из наших органов чувств. Мысль нельзя ни видеть, ни слышать, ни обонять, ни осязать. Можно видеть орган мышления — мозг, но нельзя увидеть мысль. Но из этого вовсе не следует, что она не зависит от материи. Психика является результатом материальной деятельности мозга. Об этом говорит прежде всего тот факт, что психические явления имеют место только в нормальных живых организмах. Если у человека повреждены большие полушария головного мозга, то его сознание полностью или частично расстраивается. Устранения этих повреждений ведут к восстановлению нормального сознания. При этом мы не говорим, что сознание, порождаемое материей и зависимое от нее, существует как нечто внешнее ей, наряду с ней. Процессы в мыслящем мозгу и мышление — не два параллельных процесса, а один единый процесс, внутренним состоянием которого и является сознание. Сознание есть внутреннее состояние материи. Сложность познания этого процесса послужила поводом для неправильного утверждения, будто сознание есть деятельность нематериальной души, которая якобы не зависит от материи, от человеческого тела и мозга, может существовать без них самостоятельно. Так что все ваши молитвы «об упокоении души» моего дедушки не имеют никакого смысла, потому что со смертью его исчезла и «душа», за которую вы, Андрей, так усердно молились, — грустно улыбнулась Люба.

Андрей поймал себя на мысли, что невольно теряет остатки веры.

— Я уже почти не верю в бога! — неожиданно воскликнул он.

— Зачем же вы служите в церкви, Андрей? — изумилась Люба.

— Для того чтобы порвать с ней раз и навсегда, нужно быть уверенным, что бога нет. До сих пор у меня такой уверенности не было. Сейчас я на распутье: религиозное мировоззрение я уже не приемлю, а новое у меня пока не сложилось…

Андрей стал частым гостем в доме Любы. Девушка давала ему читать философские, естественнонаучные книги. Андрей с жадностью набросился на них. Он выписывал интересные для него места, обдумывал их, сопоставлял с соответствующими разделами богословия. Материалистическая философия не просто опровергала бытие божие, а создавала правильную картину мира, в котором нет места ничему сверхъестественному.

Андрей спокойно и неторопливо еще раз проверял свои взгляды, убеждения. Вывод для него был ясен: от веры в бога не осталось и следа! Она исчезла, испарилась. «Теперь я стал не просто неверующим, — думал он, — а убежденным атеистом. Раз так, мне не место в церкви. Дальнейшее пребывание мое там было бы преступлением перед самим собой и верующими, которых я вводил бы в заблуждение. Это недостойно человека. Надо открыто и решительно порывать с церковью, с тем затхлым миром, с которым меня уже ничто более не связывает…»

О своем намерении он решил сообщить Любе. Через несколько дней он зашел к ней. Люба готовилась к экзаменам, и Андрей, узнав об этом, собрался было уходить. Но Люба не отпустила его.

— Заходите, пожалуйста, — пригласила девушка.

— Спасибо, — сказал Андрей. — Сегодня вы мне очень, очень нужны.

— Наверное, снова в чем-нибудь не разобрались?

— Нет. На этот раз я во всем разобрался и решил навсегда порвать с религией!

Видно, Люба давно ждала от Андрея такого решения. Лицо ее озарила радостная улыбка.

— Молодец! Теперь я могу сказать о вас, что вы настоящий человек!

— Не надо громких слов, — попросил Андрей. — Я рад, что выбрался, наконец, на верный путь. В этом и ваша заслуга, Люба. От всей души говорю вам: спасибо! Завтра я подам официальный рапорт о снятии с себя сана священника и о разрыве с религией. А вот что делать дальше, честное слово, не знаю.

— Я посоветуюсь с ребятами в райкоме комсомола. Думаю, что они подскажут, что делать. Не беспокойтесь, Андрюша, не пропадете, найдем вам дело.

— Если будете говорить обо мне в райкоме, скажите, что я согласен на любую, самую трудную, черновую работу. Жаль, что лучшие свои годы я потратил впустую.

— Не горюйте, вы еще молоды. Смотрите вперед, а не назад. Вся жизнь у вас впереди!

ОТРЕЧЕНИЕ

Вернувшись домой, Андрей написал текст рапорта об уходе из церкви и разрыве с религией вообще. Сперва он собирался написать длинное объяснение, изложить шаг за шагом свою жизнь и путь от веры к неверию. Но потом подумал: кому это нужно? Высокое духовное начальство все равно не убедишь ни в том, что бога нет, ни в своей искренности. Духовенство все равно будет ненавидеть его, считать предателем. Так стоит ли им исповедоваться?

«Напишу просто, что я перестал верить в бога, а потому снимаю с себя сан священника и навсегда порываю с религией», — решил он.

На другой день он поехал к себе в церковь, чтобы передать настоятелю рапорт.

Настоятель, молодой священник, удивился, когда увидел Андрея в храме.

— Чего это вы пожаловали сегодня к нам, отец Андрей? — спросил он. — Сегодня вы ведь свободны от службы.

— Я пришел сообщить вам, что с этого дня я больше не отец Андрей!

— Не понимаю вас!

— Прочитайте, пожалуйста. — Андрей подал ему рапорт.

Настоятель прочитал, и на лице его появилась какая-то странная, совершенно непонятная Андрею улыбка.

— Хорошо, я передам рапорт в патриархию. Вот будет тарарам. Что ты думаешь делать после ухода из церкви? — неожиданно переходя на «ты», спросил настоятель.

— Еще не знаю.

— Я, наверное, тоже когда-нибудь уйду. Надоело…

— Ты говоришь так, словно тоже не веришь в бога? — в свою очередь, удивился Андрей.

— Раньше побоялся бы тебе сказать, а теперь скажу. Я никогда не верил и не верю ни в какого бога…

— Но зачем же ты пошел в попы?

— Из-за денег! Вернулся я из армии после войны. Надо было искать работу. Проведал я, что есть духовные семинарии, после которых устраивают на доходные места, и пошел. Преступления я не сделал. Церковь у нас не подпольная организация. Она существует официально. Значит, это тоже работа. Хоть противная, муторная, но зато прибыльная.

— Скажи мне начистоту, — попросил Андрей. — Почему ты не уходишь из церкви, если служить в ней тебе противно? Давай уйдем вместе!

— Видишь ли, у меня семья, дети. Мы уже привыкли жить по-барски, а от этого добровольно отказаться очень трудно. Тебе-то легко: ты один. А знаешь женщин: начнут пилить да укорять — денег, дескать, мало домой приносишь, зачем ушел с хлебного места. Вот и тяну лямку. Но рано или поздно уйду, обязательно! Не забудь меня, если обращусь в дальнейшем к тебе за помощью… А сейчас не уговаривай: все равно не уйду. Послужу, пока этих дураков хватит.

— Тогда прощай!

И Андрей ушел.

На другой день Андрею принесли телеграмму, в которой ему предлагалось немедленноприбыть в патриархию к протопресвитеру.

Приехав в патриархию, Андрей вошел в комнату ожидания. Здесь он увидел настоятелей московских храмов, ожидавших, пока их пригласят в кабинет.

— Кто последний к протопресвитеру? — спросил он.

— Я, — ответил один из настоятелей. — Но почему вы, отец Андрей, не в рясе? К протопресвитеру нужно являться одетым по форме. Он не принимает священников в светской одежде.

— Меня-то он примет сегодня, — ответил Андрей.

— Всыпет он вам перцу за костюм. Нынче протопресвитер сильно не в духе. Рыкает, аки лев, на всех. Должно быть, что-то его расстроило.

«Мне абсолютно все равно, в каком он настроении, — подумал Андрей. — Теперь я гражданин Советского Союза, и мне не страшен не только протопресвитер, но и сам черт».

А эти люди, сидящие здесь в ожидании приема? Кое-кому из них за семьдесят лет, а они трепещут перед протопресвитером, как школьники перед суровым учителем. Они выведывают, какое у него настроение, не гневен ли «сам». Он их может выругать как мальчишек, а они будут униженно кланяться ему в пояс. Он их оскорбит, а они будут целовать ему «ручки». Почему? Потому ли, что эти люди по природе своей низкопоклонники и льстецы, не осознавшие своего человеческого достоинства? Нет, церковь, вся система воспитания, образования, службы в ней сделали их такими. Эти люди, унижающиеся и лебезящие перед всесильными духовными владыками, в своем приходе чувствуют себя удельными князьями, вольными подобным же образом обращаться со своими подчиненными — священниками, а те, в свою очередь, пыжатся от важности, измываясь над дьячками и прочей мелкой церковной сошкой. И вся эта иерархическая система, в которой царят произвол, низкопоклонство, лесть, скрытая ненависть, зависть, наушничество, страх, называется «святой православной церковью»!

Кому это нужно?! Этим людям? Да разве не могли бы они нормально жить и трудиться, как все? Добро, если бы большинство из них в бога верило. Но ведь не верят! Деньги заели их жизнь. Ради них они и сами завлекают в церковь новые жертвы.

— Смирнов, — услышал он голос секретаря, — отец протопресвитер просит вас к себе!

«Вот это да! — подумал Андрей. — Вот это оперативность. Не рискуют заставлять меня ждать. Заискивают. Надеются вновь обратить в свою веру? Почтенные настоятели, уступайте дорогу отрекшемуся священнику»!

Андрей вошел в знакомый кабинет. Навстречу ему поднялся протопресвитер и протянул руку. Впервые он здоровался с Андреем по-светски, за руку.

— Садитесь, пожалуйста! — вежливо предложил протопресвитер и сам подвинул Андрею стул.

— Мы получили ваш рапорт о снятии вами сана, — начал протопресвитер, — и, не скрою, огорчены им. На вас, молодого священника, имеющего высшее богословское образование, кандидата богословия, мы возлагали большие надежды. Вас ждало быстрое повышение по службе. Быть может, вы обиделись на нас за то, что мы не назначили вас сразу настоятелем? Но, понимаете, нужна какая-то практика, навыки, в первый же день мы не могли вас возвести на эту должность. Но теперь вы прошли испытание и вполне достойны занять этот пост. В одном из храмов освободилось место настоятеля. Это один из самых крупных, самых богатых приходов в Москве. Мы подготовили указ — вот он! — о вашем переводе туда настоятелем. И вдруг… такая неожиданность! Вы нас огорчили, очень огорчили… Скажите, может быть, вы написали рапорт под влиянием какой-то обиды, личного огорчения?

— Нет, в этом рапорте итог многолетних раздумий.

— Скажите, это ваше последнее слово, окончательное решение? Пока его еще можно отменить. Можете взять рапорт обратно, я не передавал еще его патриарху, он о нем не знает. Все останется между нами. Берите обе бумаги сразу: свой рапорт и указ патриарха о назначении настоятелем.

— Нет, не возьму ни той, ни другой. Пусть обе останутся у вас. Я не торгую своими убеждениями, как вы — священническими местами.

— Напрасно, молодой человек, напрасно. Я старик, побольше вас знаю жизнь. Вы еще к нам вернетесь. Помыкаетесь и придете просить прощения. Только поздно будет. Сан священника мы вам тогда не возвратим. Вы думаете, что в миру вас примут с распростертыми объятиями? Ошибаетесь! Из вас выжмут все, что им, безбожникам, надо, и выбросят. Так было с отцом Кириллом Мещеряковым, вы его знаете, с ним служили. Он тоже «отрекся». А через некоторое время явился к нам, в ногах у патриарха валялся, ноги его целовал: просил взять обратно.

— Разные люди поступают по-разному, — твердо сказал Андрей. — От меня вы этого не дождетесь. В церковь я не вернусь!

— Вижу, что спорить с вами бесполезно. Насильно мы вас удерживать не имеем права. Церковь стояла до вас, будет стоять и после. На ваше место найдется кандидат, и не один. У меня же будет к вам последняя просьба: устраивайтесь на работу, трудитесь себе, но не выступайте против религии; мы можем даже пойти на то, что поддержим вас материально первое время, если только вы не будете выступать против церкви. Обещаете?

— Вы предлагаете мне взятку? Не ожидал этого от вас. Обещаю вам, что буду всеми доступными мне средствами бороться против религии, церкви, буду говорить людям правду! В этом я вижу смысл моей жизни. Прощайте!

И Андрей вышел из кабинета. Сидевшее в приемной духовенство, очевидно полагая, что выходит сам протопресвитер, как по команде, встало и почтительно вытянулось в струнку. Андрей прошел мимо них и навсегда покинул здание патриархии.

Он вступал в новую жизнь.

* * *
Прошло около года. Многое изменилось в жизни Андрея. Товарищи из райкома комсомола, с которыми познакомила его Люба, помогли устроиться ему на работу. Теперь он работал в одной из крупных библиотек в разделе научно-атеистической литературы. Пригодились те знания по богословию, которые он имел. В библиотеке была не только широко представлена антирелигиозная литература, но имелись для научных целей и некоторые богословские книги. Людям, далеким от религии, подчас трудно было в них разобраться, и Андрей мог дать им квалифицированную консультацию.

Вскоре после поступления на работу он обратился в райком комсомола с просьбой помочь выступить против религии. Церкви не столь уж страшно, когда тот или иной священнослужитель уходит из нее. До тех пор, пока есть еще верующие, доставляющие церкви большие доходы, на место священника всегда найдется кандидат. Но для нее крайне нежелательны выступления бывших священнослужителей с разоблачением религии. Ведь им известны многие тайны церкви, скрытые от верующих, известна «кухня» обработки людских душ.

В ответ на настойчивые просьбы Андрея такая возможность была ему предоставлена. Он был принят в члены общества «Знание». Идя первый раз на лекцию, Андрей волновался, беспокоился, как примет его слова аудитория, сумеет ли он донести до нее то, что думает, что наболело, поймут ли его. Трудность состояла в том, что состав аудитории был неоднородным. Верующим нужно было доказать ошибочность религии. Неверующих не надо было в этом убеждать. Но и они встречали такого рода выступления настороженно: обманывал человек, обманывал и вдруг увидел, что заблуждался. Некоторые просто не могли понять, почему потребовалось столько лет для того, чтобы убедиться в ложности религии. Они склонны были видеть в столь долгих раздумьях желание «нажиться» за счет верующих.

Положение Андрея затруднялось и тем, что церковь продолжала внимательно следить за ним. На первую же его лекцию пришли не просто верующие, ищущие истину, но и специально подосланные руководителями церкви люди, которые попытались сорвать выступление всякого рода выкриками, оскорблениями. Когда их призвали к порядку, они притаились, чтобы дать волю своим недобрым страстям во время ответов на вопросы. Записки с вопросами были ими заранее подготовлены:

«Почему вы не выступали раньше, а стали ругать церковь после того, как вас выгнали?»; «Иуда продал Христа за тридцать сребреников, а за сколько продаете его вы?»; «Сколько вы получаете за вашу брехню?»

На эти и подобные им вопросы Андрею приходилось отвечать. Это было не так легко. Как, предположим, докажешь слушателям, что тебя не выгнали из церкви, а ты ушел сам? Документа о добровольном уходе из церкви у Андрея не было. К тому же, выступая, Андрей чувствовал за собой особую ответственность: ведь он говорил не как частное лицо, а как представитель науки.

Все это приходилось учитывать. Необходимо было непрерывно повышать уровень своих знаний. День Андрея был загружен до предела: работа, вечером две-три лекции, а там, глядишь, и ночь. На чтение урывал Андрей часы от сна.

Несмотря на занятость, Андрей хотел учиться. Богословское образование, полученное им, имело теперь негативный характер. Позитивных знаний было еще маловато. И вот ему удается поступить на заочное отделение философского факультета, где уже училась Люба.

Андрей начал выступать в печати, по радио и телевидению. К нему стали приходить письма. Среди них были злобные, даже угрожающие, письма от верующих, в чем-либо не согласных с Андреем, полемизирующих с ним. На последние было интересно отвечать. Видно было, что люди искренне ищут правду, и помочь им в этом искании разве не величайшее счастье! Разве сознание, что ты хоть чем-то можешь загладить принесенный ранее тобой вред, не дает удовлетворения? Были письма и от людей неверующих или ранее веривших, а потом отошедших от религии. Они поздравляли Андрея с началом новой жизни, желали успехов и счастья. Андрей теперь не чувствовал себя одиноким: невидимые нити связывали его со многими людьми. Он понимал, что нужен им. И сознание этого помогало ему преодолевать все трудности. И, преодолевая усталость, он принимал новые приглашения где-то выступить, с кем-то побеседовать.

Только теперь он понял, что подлинное удовлетворение человек получает, лишь живя одной жизнью с народом.

Однажды он получил письмо от Лиды. Оказывается, она слушала его выступление по радио, прочла несколько его статей и знала, что он порвал с религией. Лида поздравляла и желала ему счастья. Она не преминула напомнить свои слова, сказанные когда-то, что рано или поздно Андрей все же поймет, что заблуждался. Лида писала, что окончила институт, вышла замуж за моряка. У нее есть маленькая дочь, живут они во Владивостоке, где она работает учительницей, преподает литературу. Они счастливы. В заключение Лида просила писать ей, а если придется Андрею бывать в их краях, то зайти к ним. Она и муж будут рады видеть Андрея одного или с женой.

Андрей теперь действительно был женат. Вскоре после разрыва с религией он сделал предложение Любе, с которой сдружился за это время и которую полюбил. Это были крепкая любовь и дружба, основанные на общности интересов и целей.

Свой первый отпуск Андрей решил провести с Любой на родине. Ему хотелось познакомить родственников с женой, о которой они знали только по письмам Андрея.

— Как-то встретят нас твои родственники? — беспокоилась Люба. — Ты говорил, что они верующие. После отхода от церкви ты у них еще не был, да и меня они не знают.

— Думаю, что неплохо, хотя без «боя» не обойтись, — ответил Андрей.

Случилось так, как и предвидел Андрей. Действительно, родители его встретили молодоженов радушно и приветливо. Люба понравилась им. Но одного они не могли простить своему сыну — ухода из церкви и особенно выступлений против нее.

— Затем ты, сынок, идешь на это? — со слезами на глазах говорила мать. — Разве нельзя обойтись без выступлений? Кто тебя заставляет говорить против бога, кто тянет тебя за язык? Ну, разуверился, ушел из церкви, так молчи по крайней мере.

— Не могу я молчать, мама, — старался втолковать ей Андрей. — Пойми, когда я был в церкви, я проповедовал, меня слушали тысячи людей. Я же их обманывал. Могу ли я теперь не раскрыть им глаза, не сказать правды? Не заставляй меня идти против совести!

— Я и не заставляю, я прошу, — оправдывалась мать. — На нас теперь верующие люди пальцем показывают, здороваться перестали. «У них, — говорят, — сын антихрист!»

— И пусть себе чепуху говорят.

— А что ждет тебя там, — и мать подняла палец к небу, — на том свете?

— Мамочка, милая, да пойми же, что нет «того света», никаких вечных мук. Человек живет только один раз, здесь, на земле. И эту земную жизнь он должен сделать такой, чтобы и он сам и все люди были счастливы.

— Ты мне не рассказывай, есть и бог, и рай, и ад — все есть. Меня ты в этом не переубедишь!

— Сразу, может, и не удастся, а постепенно обращу тебя и папу в свою веру, — рассмеялся Андрей. — Не я, так сама жизнь это сделает, вспомни мои слова…

В один из дней Андрей предложил Любе поехать к Николаю.

— Интересно, каков он теперь. — сказал Андрей.

— Поехали, — согласилась Люба.

И вот они возле дома, где живет Николай. «Давненько я тут не был, — подумал Андрей. — Первый раз после ухода из церкви иду в поповский дом».

Постучались. За дверью раздались шаги. На пороге появился заспанный Николай. Андрей не сразу узнал его: отец дьякон растолстел, обрюзг, отрастил жиденькую бороденку.

Узнав Андрея, Николай смутился, не зная, как вести себя.

— Ну, заходите, коль пришли, — наконец сказал он.

Только Андрей с Любой успели переступить порог, как в передней появилась тоже располневшая Людмила.

— Прошу прощения, — сказала она. — В комнатах у нас беспорядок, туда нельзя.

Возникло неловкое молчание.

— Как вы живете? — спросил Андрей.

— Лучше всех, — ответила Людмила. — Живем не жалуемся. Слава богу, сыты, обуты, одеты…

— Я не об этом, — с досадой сказал Андреи. — Вижу, что живы. Все-таки столько лет не виделись, неужели нам и поговорить не о чем?

— Ты прав, — отрезал Николай. — Нам с тобой говорить больше не о чем!

— Почему?

— Ты подлец и предатель!

— Я никого не предавал!

— Церковь божию предал и продал!

— Пока я верил, я служил, и служил честно. Когда перестал верить, не таился, открыто об этом заявил.

— Сказки мне не рассказывай: верил — не верил. Человек не меняет своих убеждений.

— А ты сам верующий?

— Это мое личное дело. У нас в стране свобода совести, и никто не имеет права допытываться, верующий я или нет.

— Ты можешь не отвечать мне, но своей совести ты должен ответить.

— Она меня не мучает, а тебя, наверное, мучает, раз ты лезешь к честным людям в душу и не даешь им покоя. Разве это не насилие?

— В чем ты видишь насилие? В том, что мы говорим людям правду? Вы же в церквах произносите проповеди!

— Вы и так слишком много сделали. За последние годы у нас в соборе наполовину уменьшилось количество молящихся…

— А вместе с тем и ваши доходы, — продолжил его мысль Андрей. — Вот поэтому вы и злы на атеистов.

— А что же нам, по головке вас гладить прикажете? У нас вы почву из-под ног выбиваете, а мы вас благословлять должны?!

— Почва под вами и без того зыбкая. Вот-вот утонете.

— Как-нибудь на мой век хватит! — сказал дьякон.

— А дальше?

— А после нас хоть потоп!

— Ну и мораль!

— Это тебя не касается. Я тебя к себе не звал и больше не удерживаю.

— Ну что же, прощай.

За Любой и Андреем захлопнулась дверь.

Встреча с бывшим иподьяконом напомнила Андрею прежний мир, жалкий, уходящий в прошлое. И Андрей подумал, как жаль, что он не расстался с ним раньше.


Оглавление

  • ИСКУШЕНИЕ
  • ЯБЛОКО РАЗДОРА
  • ОГОРЧЕНИЯ
  • НЕБЕСНОЕ И ЗЕМНОЕ
  • ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЯ
  • ССОРА
  • НАПУТСТВИЕ
  • В ДОРОГЕ
  • ЛАВРА
  • «БРАТЬЯ ВО ХРИСТЕ»
  • НАКАНУНЕ ЭКЗАМЕНОВ
  • «ДОСТОЙНО ЕСТЬ…»
  • ДОН-КИХОТ
  • ЩЕДРОТЫ ГОСПОДНИ
  • «ТАК ЗАВЕДЕНО»
  • ПРО И КОНТРА
  • ДИСПУТ
  • «ПОДВИГИ»
  • ИЗОЛЯТОР
  • МАША
  • НЕ МУДРСТВОВАТЬ ЛУКАВО
  • «ИМ НЕЧЕГО МЕНЯТЬ!»
  • МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
  • БЕЗУМЕЦ ЛИ…
  • НЕВЕРИЕ ПУСКАЛО КОРНИ
  • БЛАГОСЛОВЕНИЕ НА БРАК
  • ПОСВЯЩЕНИЕ
  • НА ПРИХОДЕ
  • ПЕРВЫЙ УРОК
  • В ВОЛЧЬЕЙ СТАЕ
  • ДОНОС
  • БУНТ
  • ОСТАТКИ ВЕРЫ
  • ОТРЕЧЕНИЕ