Людишки [Дональд Эдвин Уэстлейк] (fb2) читать онлайн

Дональд Уэстлейк Людишки

И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов, и птиц небесных истреблю; ибо Я раскаялся, что создал их.

Книга Бытия, 6; 7

ЛЮДИШКИ

Аннаниил

Я то ли ангел, то ли был ангелом, а может, пока еще ангел. Бог знает.

Одно несомненно: я очень не похож на то, чем был когда-то. И все-таки я полагаю, что я — и поныне я. С другой стороны, мое ангельское житье-бытье кончилось, и это святая правда.

Чем был я прежде, в ту пору, когда я был простым настоящим ангелом? Как мне описать то свое существование? Думается, оно было сродни существованию той легкой, летучей части вашего человеческого естества, которая проявляет себя по утрам, когда вы просыпаетесь раньше обычного и ощущаете мощную волну невесомости и оторванности от себя, когда ваше ложе превращается в громадный мягкий воздушный баллон, а вы становитесь его частицей и парите в эфире под сумрачными сводами огромного чертога. Это чувство продолжается считанные секунды; потом на вас опять наваливается вся тяжесть времени и вашей бренной сущности; вы уже не летучая частичка мыслящего вещества, вы — снова вы в начале нового дня своей жизни.

А вот для таких, как я (для таких, каким некогда был и я), это чувство отрешенного полета в огромном пространстве — вполне естественное условие существования. До тех пор, пока Он не призывает нас, что бывает очень редко. У Него — свои задачи.

Но вот Он призвал меня:

«Аннаниил».

Я должен поведать вам, кем и чем я был в то мгновение, в самом начале. Надо проследить мой путь к той перемене, что произошла во мне, когда я взялся за выполнение Его поручения. В то мгновение я был тем же, чем и всегда: обычным верным слугой.

Итак, Он призвал меня:

«Аннаниил».

И я пробудился. И заструился подобно дымку, что клубится из открытого окна дома; я начал приходить в себя, сливаться в единство сознания и естества, в Аннаниила, который ответил:

— Я здесь, Господь.

Разумеется, Он тоже был здесь. В числе всего прочего Он еще и вездесущ. Но в то же время Его и не было. Не знаю, поймете ли вы меня. Я не предстал пред очи Его. Чтобы сделать это, мне, как я понимаю, пришлось бы кануть в вечность и пройти через новое начало. Его истинные краса и мощь недоступны открытому взору смертных, а ведь ангелы тоже смертны, хотя, конечно, далеко не так слабы, как люди.

Все мы — частицы Бога, обрывки Его грез, Его желаний, но нам известны лишь наши роли в Его промысле. Если у Него и впрямь есть некий промысел, а не просто космическая Причуда, побуждающая Его шарахаться из стороны в сторону, как подчас может показаться. Посему я — щупальце его воображения — был вынужден узнавать о сути своего поручения у другого существа, такого же бесплотного, как я сам.

У «посланца».

Эх. Сам-то я никогда посланцем не бывал, не передавал благовещений, слова от Слова Его. Говорят, это интересно и даже кайфно, таково мнение знатоков. Ходят слухи, будто выражение глаз человека, который (или которая, да, да, разумеется) узрел ангела, остается с ним навсегда. (Как же они нас любят! Естественно, природно, словно собственных новорожденных чад.) И вот теперь я попаду в число немногих избранных. В число благословенных, которые удостоятся такого взгляда.

«И станешь вершителем».

А это — еще большая редкость!

Ангел, который влияет на жизнь людей, на ход человеческой истории. Ангел, который повергает в развалины крепостные стены, возжигает факелы побед и поражений! Участвовать во всем этом! (Нам этого очень недостает — ангелам, чье сознание пробуждается к жизни. У нас нет собственной истории, нет желаний, нам неведомо торжество. Разумеется, мы не знаем и крушений, и это служит нам возмещением. Но даже рыдающее, скрежещущее зубами человеческое существо порой представляется нам более настоящим, чем мы сами.)

«Что ты знаешь об Америке?»

Ничего. Никогда о ней не слыхивал.

Мне показали страну ирокезов, тех, что плыли, увлекаемые течением рек, туда, где вода превращается в соль, к самым границам великого моря, из которого сети приносили им рыбу, не смевшую подниматься к верховьям.

«С тех пор немало воды утекло».

Я был и где-то еще, и совсем нигде; иногда парил меж звезд. Потому что, как вы понимаете, у Него есть и другие муравейники. И Земля — не единственный Его кукольный домик. И есть у Него другие зверюшки для забавы. Но вот я снова смотрю на ту же картину и вижу, что там, где река встречается с морем, произошли большие перемены. Индейцы с их каноэ исчезли, и вокруг гавани расползся громадный город, набитый битком, пестрый, суетливый и зловонный. Наверное, раз в двадцать больше Рима!

«В сто раз, если ты говоришь о Риме времен Республики. Они изрядно размножились. Они дали приплод. Теперь этих проклятых созданий аж пять миллиардов».

И все в этом городе?

«Нет, не все. Но тебе надлежит начать оттуда».

Как они его называют?

«Новый Йорк».

А что же тогда Старый Йорк?

«Несущественно. Именно в Новом Йорке предстоит тебе быть глашатаем и вершителем».

Радость и предвкушение наполняют меня, я делаюсь все больше, воспаряю все выше. Какое же свершение предначертано мне? Что замыслил Бог сегодня?

«Он от них устал. Их слишком много; они слишком нечистоплотны и слишком упрямы. Слишком глупы и слишком бездарны».

И какова моя задача?

«Возвестить им конец света и погубить его».

1

Сьюзан Кэрриган парила на громадном мягком облаке своей кровати. Она и не спала, и не бодрствовала; она гнала прочь мысли и предавалась лишь чувствам. Она пребывала в том самом подвешенном состоянии, которое длится лишь мгновение, — когда забытье уже прошло, а сознание еще не проснулось.

И тут вдруг стоявший у кровати радиоприемник взорвался воплем Мика Джаггера: «Все впустую, все зазря!»

— Черт! — промямлила Сьюзан, внезапно почувствовав себя оскорбленной. Казалось, рот ее забит плесенью. Уши болели. Спина болела. Мочевой пузырь болел. Правая рука, слишком долго пролежавшая под подушкой, задремала там; теперь ее кололо иголочками, и она со жгучими страданиями стремилась возобновить существование.

Да еще Барри ушел.

Сьюзан перекатилась на спину, злобно скосила глаза влево, на вторую подушку, белую и совсем не продавленную, и подумала: «Сукин сын, сукин сын, член с ушами. Слил от меня».

И не то чтобы она хотела вернуть его. Пусть себе женится на своем проигрывателе и плодит компакт-диски. Он уже дозрел до уровня дебильного шимпанзе, и без него ей даже лучше. Дело было в другом — в этом ежеутреннем изумлении оттого, что Барри и впрямь ушел. В конце концов они прожили вместе почти восемь месяцев, а расстались всего шесть дней назад. Или семь? Нет, шесть.

Радиоприемник все канючил: «Оооо-ох раз я с девушкой болтал, что-то глупое сказал…»

— Оооо-ох, чтоб и тебе тоже пусто было, — пожелала Сьюзан Мику Джаггеру и, сев, хлопнула ладонью по кнопке, отчего его излияния прервались посреди очередного «квака». Шевельнувшись, она едва не побудила к излиянию и свой мочевой пузырь. Она проснулась. Привет, дядя вторник, кажется, меня зовут Сьюзан. А это пространство, 14 на 23 фута (плюс кухонная ниша и толчок) с окнами, которые выходят прямо на кроны айлантусов и темные кирпичные задворки домов Западной Девятнадцатой улицы, должно быть, безраздельно принадлежит мне.

Неужто здесь и впрямь сделалось просторнее с тех пор, как смылся Барри? В дешевом стеллаже теперь зияла брешь, прежде заполненная громадными кубами стереопроигрывателей «дарт-вейдер»; освободившееся место в стенных шкафах и аптечке тоже было очень кстати, но, увы, его оказалось не так уж много. Не слишком-то глубоки твои следочки, приятель, подумала Сьюзан, ощутив злорадство при мысли о том, каким бестелесным существом оказался Барри, и выбралась из постели — изящная голенькая девица двадцати семи лет, не так давно начавшая испытывать безосновательную тревогу из-за вопроса о том, отвисают у нее груди или пока нет. Ее волосы были средней длины, а стрижка сделана с расчетом не только на привлекательность, но и на легкость ухода за ней. Волосы эти были тщательно выдержаны в светлой гамме «клейрол», дабы сгладить немного избыточную смуглость кожи и немного бледноватый тон серо-голубых глаз. Сьюзан очень повезло с носом, и она знала об этом. Именно о таком носике мечтают все девушки, приходящие на прием к хирургам-косметологам, но, похоже, ни одна из них так и не получает желаемого. А Сьюзан он достался от рождения. Но вот рот она считала неудачным (возможно, чуть-чуть слишком вялым? Или, наоборот, недостаточно?), локти — безобразными, а склонность к полноте рассматривала как постоянную угрозу.

Усевшись на толчок, она вновь вспомнила свои детские страхи: во время оно ей казалось, что из унитаза может вот-вот выскочить какая-нибудь жуткая тварь с когтями и она не успеет убежать. А уж тогда тварь сотворит с ней такое, о чем и говорить-то нельзя. Когда Сьюзан доросла лет до восьми, этот ужас улетучился из ее мыслей, но теперь снова вернулся в форме эдакого психологического толчка, исходящего из толчка. Может, дело в том, что после ухода Барри ее стыдные места стали бесхозными и беззащитными?

— Ну погодите, дайте же передохнуть, — пробормотала Сьюзан. Но разве такое бывает? У мыслей — своя жизнь, и им на все наплевать.

Принимая душ, Сьюзан размышляла о СПИДе. Какой-то ее троюродный братец гнул спину в лаборатории по изучению СПИДа при медицинском центре Нью-Йоркского университета. Звали родича Чак Вудбери, и, чтобы навеки утратить все человеческое, достаточно было минут пятнадцать послушать его болтовню на семейных вечеринках. Но СПИД — и впрямь напасть. Несколько лет назад всякие барри могли приходить и уходить толпами, и скатертью дорога. А теперь — дудки.

Да, теперь-то уж — дудки. Вдруг как-то ни с того ни с сего оказалось, что, ложась с парнем в койку, ты ложишься со всеми, с кем за последние пять лет ложился он, да еще со всеми, с кем ложились они. Короче, к тебе тянется громадная гусеница, это чертово кольцо Мебиуса, эта скользкая цепь. И если ты не вступишь в какую-нибудь крутую баптистскую компашку и не начнешь ездить с ней на пикники, то шансы твои будут возрастать день ото дня, и когда-нибудь в этой мокрой решетке что-то со звоном лопнет и все ее прутья станут красными. Прокатимся, милашка? Нет, спасибо, я, пожалуй, дождусь следующего девственника, если, конечно, он еще попадется на этой дороге.

Обувая свои «рибок» («взрослые» туфли Сьюзан лежали в нижнем ящике ее стола в банке), она вспомнила, что уже четыре дня не бегала перед душем. Сколько лет следила за собой, и все насмарку. Из-за Барри? Нелепость. А если и впрямь из-за него? Тогда — еще большая нелепость. «Оставлю-ка я себе записку, чтобы не забыть, — решила Сьюзан. — Прилеплю клейкой лентой к горячему крану в душе».

Хорошо, что она хотя бы продолжает ходить пешком. Спустившись вниз, она пересекла Девятнадцатую улицу и зашагала к Седьмой авеню, а оттуда направилась на север. Вокруг, по своему обыкновению, визжал и вопил город. Мимо топали бегуны трусцой, напоминая Сьюзан о ее отступничестве. Водители кативших по улице грузовиков делали «бип-бип», проезжая мимо; этим «бип-бип» они как бы спрашивали: «Ну-с, что скажешь, милашка?» Обычная бравада. Даже эти бычьи головы были достаточно умны, чтобы понимать, что девушка такой наружности нипочем не свяжется с парнем, который крутит баранку грузовика. Был май, дни стояли прохладные, но ясные, высоко в синем небе, будто белая меховая подбивка, висели облака. Сьюзан размеренно; шагала на север и почти не вспоминала о Барри.

Кафетерий, в котором она обычно закусывала по пути на службу, располагался на углу Тридцать восьмой улицы. Сьюзан едва не прошла мимо, дабы наказать себя за отлынивание от утренней пробежки, но потом решила, что это глупо. Если она придет в банк, не подкрепившись кофе, апельсиновым соком и английской сдобой, то сразу начнет огрызаться и злословить. Поэтому Сьюзан вошла в кафе, села у стойки, и официантка сказала ей: «Привет, лапа». Официантка была крепко сбитой негритянкой, которая считала, что обязана по-матерински заботиться о посетителях, но не умела этого делать. «Привет, лапа» — вот и все ее достижения. Уже три года Сьюзан завтракала здесь, на полпути от дома к банку на Пятьдесят седьмой улице, но до сих пор не знала имени официантки, ну а та совершенно не интересовалась именем посетительницы.

— Ох, как же ноги-то болят! — сказала оборванная мешковатая старуха, бесформенная и безразмерная, с серой кожей и седыми волосами. Она взгромоздилась на табурет справа от Сьюзан, хотя примерно две трети сидячих мест в кафе были свободны.

«Ни гроша не дам», — свирепо подумала Сьюзан и уставилась на официантку, которая приближалась к ней с чашкой кофе. За кофе последует апельсиновый сок, а сдоба завершит трапезу. Официантка со звоном поставила чашку, отвернулась, и тут похожая на торбу старуха сказала ей:

— Мэри, мне бы стакан томатного сока, да побольше.

Официантка сердито оглянулась, словно не любила, когда к ней обращались по имени (стало быть, она — Мэри, правильно?), но потом молча удалилась и принесла два стакана сока. Когда она с грохотом поставила их, мешковатая дама подвинула через стойку несколько грязных на вид монет и сказала:

— И пятнадцать центов на чай.

— Сдается мне, мы не знакомы, лапа, — ответила официантка, продолжая подозрительно сверкать глазами.

Мешковатая дама оказалась обладательницей широченной солнечной улыбки, сиявшей счастьем.

— О, да что я такое, — молвила она. — Так, пшик.

Хмурая мина, словно отлитая из стали, вновь заняла свое место на физиономии официантки; она сгребла мелочь с конторки и опять удалилась.

«Если эта тетка заговорит со мной, — сказала себе Сьюзан, — я притворюсь, будто не слышу». Но мешковатая дама вытащила из бездонных глубин своего наряда журнал (и не какой-нибудь, а «Эсквайр»), раскрыла его и принялась увлеченно читать, мелкими глотками потягивая томатный сок.

Только проглотив половину своей английской сдобы, Сьюзан вдруг заметила, что мешковатая дама изучает ее профиль. Сьюзан метнула на старуху быстрый взгляд (теперь улыбка почему-то сделалась печальной) и торопливо отвернулась, опять сосредоточившись на сдобе. Но было уже поздно.

— Такой милой девушке просто нельзя быть несчастной, — ласково проговорила мешковатая дама.

Сьюзан удивленно повернулась к старухе и уставилась на нее во все глаза. На сей раз она увидела на лице мешковатой дамы сердобольно-сочувственное выражение.

— О чем это вы? — раздраженно спросила Сьюзан, понимая, что по сердитым ноткам ее голос никак не дотягивает до желаемого уровня. — Никакая я не несчастная.

— Бьюсь об заклад, все дело в каком-то парне, — ответила мешковатая дама, сопровождая свою речь медленным веским кивком. — Иначе и быть не может.

Сьюзан одарила ее холодной, отчужденной улыбкой, давая понять, что не желает продолжать беседу, и снова сосредоточилась на сдобе. «Если она опять заговорит со мной, пересяду на другой табурет».

Она вздрогнула, услышав треск, повернулась и увидела, что мешковатая дама вырвала из своего журнала страницу и теперь разглаживает ее на стойке, положив поближе к девушке.

— Будь я в вашем возрасте, — молвила она, — и стань несчастной по милости какого-нибудь парня, сделала бы я тогда вот это самое.

Сьюзан не удержалась и взглянула на оторванный лист. И невольно рассмеялась, когда увидела, что вся страница занята рекламой водки.

— Полагаю, это единственно правильное решение, — согласилась она.

— Нет, нет, я о конкурсе, — мешковатая дама постучала по листу толстым шишковатым пальцем с грязным ногтем. — Уж я бы еще как оттянулась, а способ оттянуться — вот он.

«Как же меня угораздило с ней связаться?» — спросила себя Сьюзан. Но, похоже, способа отбояриться от более внимательного рассмотрения предложенного рекламного листка не существовало. Девушка увидела, что там и впрямь напечатано объявление о каком-то сочинительском конкурсе и что в качестве приза победителю достанется бесплатная путевка в Москву.

Москва? Россия? Что это за приз такой? Миллионы людей всеми правдами и неправдами норовят сдернуть из России, и вдруг эта водочная компания предлагает на халяву ехать туда, а не оттуда.

— Э… Я не думаю, — начала Сьюзан, улыбнувшись на сей раз чуть радушнее, — не думаю, что это…

— А вы просто возьмите да выиграйте, — посоветовала мешковатая дама. — И увидите, что я была права. На службе у вас уйма свободного времени, и вы можете творить там, это проще пареной репы. А как напишете, так и летите себе. Совсем новый мир, совсем новые впечатления.

— Я не умею выигрывать конкурсы. Я в жизни ничего не выиг…

— Бьюсь об заклад, что на этот раз вы вполне способны победить, — заявила мешковатая дама. — И этот конкурс изменит всю вашу жизнь.

Она с полнозвучным хлюпаньем опрокинула в себя остатки томатного сока, соскреблась с табурета, одарила Сьюзан самой лучезарной из своих улыбок и добавила:

— Кому же выигрывать, если не таким милашкам? — старуха пододвинула Сьюзан журнальную страницу. — Я вам точно говорю, вот увидите.

— Но… С какой стати вы решили отдать это именно мне?

Мешковатая дама кивнула, улыбнулась и похлопала Сьюзан по плечу. Ее прикосновение оказалось на удивление легким и бодрящим.

— Считайте меня своим ангелом-хранителем, — ответила она и пошла прочь, раскачиваясь, будто буксирное суденышко в бурном море.

— Загадочная старуха, — сообщила Сьюзан официантке, которая проворно подбежала, чтобы убрать стакан из-под томатного сока. Сьюзан знала, что не сможет назвать ее Мэри, и жалела об этом.

— Умгу, — ответила официантка и дотронулась до вырванной из журнала страницы. — Это ее?

— Нет, нет, это мое, — сказала Сьюзан, толком не зная почему.

Официантка передернула плечами и удалилась, а Сьюзан поднесла к губам чашку с кофе и принялась изучать условия конкурса. Они и впрямь показались ей не слишком трудными.

Аннаниил

Ну что ж, теперь я вижу: надо быть осторожнее, выбирая себе облик для прогулок по земле. В том кафе я был попросту жалким мешком с кишками! Ноги действительно болели; правду сказать, меня всего ломало и крутило. Кабы не мысль о скором освобождении из этой телесной оболочки, я бы не сдюжил, не довел дело до конца. Допускаю, что людской век короток, но до чего же долгим он может показаться.

Обличье это я избрал, поскольку хотел предстать перед Сьюзан Кэрриган в наименее, по ее меркам, устрашающем виде. А значит, мужчиной я быть не мог, уж это само собой разумеется. У привычного глазу златовласого босоногого отрока в белых одеждах недостаточно убедительная наружность, во всяком случае в здешних местах. Ребенок, конечно, никого не устрашит, но никого и не уговорит участвовать в объявленном журналом конкурсе. Молодая привлекательная женщина, не обремененная всякими там комплексами, не смогла бы преодолеть зону настороженности, поскольку на нее смотрели бы как на своего рода соперницу. Вот я и выбрал облик существа, каких немало крутится вокруг Сьюзан Кэрриган, да еще больного и дохлого, чтобы уж все было при всем.

Мы, ангелы, принимаем любое обличье, какое хотим, и вы это знаете. Мы умеем складывать атомы своего свободно текущего естества, а тела других живых существ используем только в случае крайности, когда некуда деваться. Поэтому моя собственная протоплазма помогает мне сделаться то пастухом, который присматривает за своим стадом по ночам, то центурионом, говорящим одному «проходи», а другому — «стой»; бывал я и оленем, мелькающим в сосновом бору и обретающим спасение. А однажды пришлось превратиться в бабочку; я тогда так запутался в ее немыслимо крошечном мозгу, что едва не позабыл, кто я такой, и чуть не остался бабочкой до конца ее дней, точнее, дня (вот же она, воплощенная скоротечность!). Любопытно, подох бы я вместе с этой бабочкой? Понятия не имею, хотя вопрос этот и представляет для меня некоторый интерес, особенно теперь, когда все изменилось.

Потому что Он за нами не следит. Понимаете, мы — что лазутчики в шпионских книжках: как только нас посылают на задание, мы оказываемся предоставленными самим себе. И самая большая опасность для нас (как и для людей, хотя они этого не понимают) заключена в свободе нашей воли.

В этом и состоит парадокс, недоступный никакому пониманию. Господь всемогущ, это одно из Его свойств. Но при всем при том ангельская и людская воля остается свободной, мы можем избирать свою судьбу, можем даже идти наперекор Его желаниям (как это сделал пресловутый Люцифер). Вот почему Бог никогда не дает людям покоя, влезает в разные мошенничества и мелкие заговоры, иногда развлекается шулерством, разрушает иллюзии и забавляется зеркалами. И все — лишь затем, чтобы заставить людей желать того же, чего желает сам. И теперь, когда Он возжаждал покончить с этим миром, в ход пошла та же метода. Вот почему меня прислали сюда, чтобы все устроить, подготовить сцену и растолковать безмозглым актерам их роли.

Покончить с этим миром. Да так, чтобы люди сами разожгли последний пожар, сами окутали земной шар свирепым всепроникающим огнем, после которого на угольях не останется никакой жизни: ни травинки, ни букашки, ни капельки воды, в которой бактерии могли бы начать все сызнова. Ничего не останется, только мертвый шар, вновь и вновь облетающий свое солнце. И все это человек совершит сам, по собственной воле. А я только немножко помогу ему.

2

Взрыв был слабый, он затронул только одно помещение в лабораторном крыле, да и то почти не пострадало. Два искореженных железных стола, два разбитых деревянных стула. Несколько пузырьков и склянок вдребезги, три окна, краска на потолке и стенах — вот и весь ущерб. Пустяки, право слово, пустяки.

Но, черт возьми, разве в этом дело? Карсон, черт возьми, знал, в чем дело, потому что, черт возьми, он знал, какие замыслы вынашивает Филпотт. Этот Филпотт вполне мог поднять на воздух весь университет. Вместе с его президентом, Ходдингом Кэйбелом Карсоном IV, которому совсем не хотелось прекращать существование в зените трудовой славы только потому, что какой-то одержимый не желает быть рядовым знаменитым бойцом передовой линии научного познания и никак не может прекратить свои опыты. И сопутствующие им взрывы!

Карсон выпустил пар в своей личной столовой, где он трапезничал вместе с ректором, Уилкоксом Брекенриджем Харрисоном.

— Этот парень мог взорвать всех нас! Пока он уничтожил только какую-то двухвековую листву, но разве это не дурное предзнаменование? — Карсон указал на большие окна своей вилкой, при помощи которой поглощал замороженный салат. Окна выходили на самый старый и самый величественный район университетского городка Грейлинг, стены которого были густо увиты плющом.

Грейлинг уютно расположился среди холмов на севере штата Нью-Йорк. Это был почтенный частный университет, возглавляемый почтенным президентом и приютивший самого почтенного знатока современной физики. На факультете трудился доктор Марлон Филпотт, который представлял собой серьезную угрозу всему тому, что так любит и ценит человечество.

— Кстати, что там взорвалось? — спросил Харрисон.

— Бог знает. — Карсон запихнул в рот целый айсберг латука, приправленного диетическим итальянским салатным соусом из бутылочки. — И хуже всего вот что: если вы спросите Филпотта, какого черта он там вытворяет, рано или поздно доктор вам это скажет, да только вы не сможете понять и одного слова из каждых десяти. Все же, я полагаю, на сей раз взорвалась не его пресловутая сверхплотная антиматерия, а нечто более земное.

— Сверхплотная антиматерия? — Харрисон робко улыбнулся. — Вы меня разыгрываете.

— Господи, да нет же! — Карсон вытер губы и опять бросил салфетку на колени. Отпив глоток «сан-джиминьяно», он продолжал: — Все это не было бы лишено определенного смысла, кабы он не рвался так рьяно продолжать свои опыты. По совести говоря, он прав: нам действительно нужны новые источники энергии. Запасы нефти иссякают, их хватит лет на тридцать или сорок. Сегодня люди лучше знают, что такое ядерная энергетика, но это знание скорее отвращает их от нее, чем привлекает. Солнечная энергия — не более чем шутка. Ветер, вода и уголь — тоже. Необходимо нечто совершенно новое. Сейчас наш друг и наше наказание доктор Марлон Филпотт идет по горячему следу и нащупывает один из возможных источников энергии.

— Сверхплотная антиматерия, — повторил Харрисон.

— Не спрашивайте меня, что это за штука. Однажды меня угораздило спросить об этом Филпотта, так он в ответ всего меня обкваркал своими кварками. Вы же знаете эту ученую братию.

— Боюсь, что да.

— Как бы там ни было, но самое печальное заключается вот в чем. Спросив Филпотта, какого черта он там делает, вы ничего от него не добьетесь. Сверхплотная антиматерия! Если он сумеет выделить ее, совершенно очевидно, что мы получим такие запасы энергии, о которых и не мечтали!

— Ну, тогда в этих редких взрывах нет ничего…

— Не говорите так, — предостерегающим тоном произнес Карсон. — Потому что Филпотт проповедует то же самое. Когда я порываюсь указать доктору на разрушительную направленность его действий, он начинает смеяться. Господи, да я просто ненавижу его. Он смеется!

Харрисон тоже отважился хихикнуть.

— Не так уж он плох, шеф. Благодаря ему наш университет на слуху.

— Наш университет, — холодно ответил Карсон, — был на слуху еще до того, как доктор Марлон Филпотт поджег свою парту в приготовительной школе.

— Ну, знаете ли, — молвил Харрисон, — может, впредь он будет осторожнее.

— Дудки. — Карсон допил свое «сан-джиминьяно». — Он провел пальцем по кромке фужера, и официант тотчас подбежал, чтобы налить еще вина. Карсон продолжал: — Нынче пополудни у меня очередная встреча с очередным страховым агентом, и все из-за маленьких шалостей нашего доктора Филпотта. Агента зовут Стайнберг. — Карсон вскинул брови, как бы говоря: «Вас это тоже касается», и поднял бокал. — Можете себе представить, как я жажду увидеть его.

Майкл Стайнберг был именно тем, что ожидал лицезреть Карсон. Истинный семит, что твой торговец коврами. С той лишь разницей, что он оказался способен на сочувствие и понимание.

— В здешней тихой, приятной атмосфере, проникнутой духом познания, едва ли можно было ожидать несчастных случаев, какие бывают на производстве, — сказал он. Стайнберг сгорбился в удобном кресле напротив голого стола Карсона и суетился над своими бумагами, будто наседка. — Университет Грейдинг, и вдруг — взрывы!

Вот именно. Наконец-то нашелся понимающий человек. Но кто он! Карсон хоть и был тронут его сочувствием, а все же знал, что негоже выносить сор из университетского городка.

— Доктор Филпотт — выдающийся сотрудник факультета. Возможно, его научные исследования… — Тут Карсон решил, что вправе издать суховатый смешок, — …иногда и кажутся малость жутковатыми. Это надо признать. Но правда и то, что они совершенно необходимы.

— Но нужны ли они именно здесь? — спросил страховой агент, постукивая авторучкой по стопке бланков. Это раздражало.

Зародившееся было в груди Карсона чувство товарищества слабо задергалось и испустило дух.

— Что вы хотите этим сказать? Разумеется, они нужны здесь. Доктор Филпотт — профессор нашего университета.

— Извините, доктор Карсон, — сказал агент, втягивая голову в плечи и хлопая глазами за стеклами очков в черной оправе. — Разумеется, я говорю не от имени компании, а лишь делюсь с вами мыслью, которая пришла мне на ум только что и, возможно, покажется вам дельной.

— Боюсь, что не понимаю вас.

— Доктор Филпотт — профессор университета Грейлинг, — сказал Стайнберг, пожимая плечами. — Но разве его лаборатория должна непременно располагаться здесь? Разве для нее не найдется гораздо лучшего места?

Карсон никак не мог уразуметь, о чем ведет речь его собеседник.

— Например?

— Ну, не знаю… Военный лагерь или что-нибудь в этом роде. — Он указал своей авторучкой на окно. — Кажется, неподалеку отсюда есть какое-то правительственное учреждение. А у вас, должно быть, найдутся связи в Вашингтоне.

— Есть несколько человек, — неохотно согласился Карсон. Негоже распространяться о своем влиянии, тем более в беседах с незнакомыми евреями из страховых компаний.

— Когда доктор Филпотт пребывает в своей профессорской ипостаси, пусть себе живет здесь, в университетском городке. В прекрасном, надо сказать, университетском городке, — продолжал Стайнберг. — На когда доктор Филпотт становится исследователем, ему лучше уезжать в какое-нибудь другое место. Миль за двадцать? Может, за тридцать отсюда? На какой-нибудь правительственный объект, где знают, что делать, если рванет.

Карсону вдруг показалось, что в словах этого человека есть смысл. Президент даже улыбнулся гостю.

— Мистер Стайнберг, возможно, вы правы, — сказал он.

Стайнберг передернул плечами и втянул в них голову. Потом усмехнулся своей кривой вороватой усмешкой и ответил:

— Ну а заодно и моя компания сбережет несколько долларов.

Аннаниил

Основой антисемитизма, несомненно, служит страх перед необузданным еврейским коварством. Иными словами, коль скоро они сторонятся «нас», «мы» считаем их чужаками, вот и получается, что они и впрямь чужаки. Стало быть, им нет нужды терзаться угрызениями совести, ведя дела с «нами». И они могут хитрить сколько душе угодно. Хитрость — залог их общественной полезности; они прекрасные законники, врачи, счетоводы и так далее. Но отсутствие угрызений совести делает их опасными. Посему то, на что они способны, мгновенно превращается в то, что они делают в действительности, да еще так хитро, что у «нас» кишка тонка поймать их на этом. Они и впрямь себе на уме, и у них нет никаких причин быть милосердными по отношению к «нам». До чего же это мерзко.

Ходдингу Кэйбелу Карсону нет ровни. Он выслушивает распоряжения сверху и передает их вниз. Кто же сможет внушить ему то, что я хочу? Никто из его окружения на это не способен.

Надо, чтобы этим занялся какой-нибудь чужак. Кроме того, чужак должен произвести на Карсона впечатление человека хитроумного. Лучше всего сделать Карсону предложение таким образом, чтобы он подумал, будто чужаком движет простое человеколюбие, хотя в глубине души чужак, разумеется, будет печься о собственной выгоде.

Ведь люди, право слово, простаки.

Ну а теперь — в Москву.

3

Григорий проснулся. Теперь будильник был ему, по сути дела, и не нужен, хотя Григорий привычно заводил его каждый вечер, прежде чем проглотить свою полуночную пилюлю. Теперь он просыпался за пять, семь или девять минут до начала трезвона и неподвижно лежал в черной мгле, чувствуя, как кипит его возмущенный разум. Почему-то в эти короткие мгновения, в темноте, в четыре часа утра, перед приемом пилюли и самым началом трезвона, ему зачастую лучше всего думалось, и он записывал в лежащий у кровати блокнот по меньшей мере одну новую шутку.

«Недавно был обнародован новый пятилетний план. Его цель — рассказать правду обо всех предыдущих».

Хорошо? Плохо? Трудно сказать. Нынче смех проистекает не столько из юмора, сколько из стремления найти точки опоры в мире, где эти точки ежедневно смещаются во все стороны. Это само по себе смешно или по крайней мере нелепо. Нынешние шутки смешат людей не остроумием, а дерзостью; сейчас главное — насколько близко подходит шутник к границам дозволенного в эпоху, когда никто не знает, а что, собственно, дозволено. Может, все? Ну, это вряд ли.

Послышался зуд будильника — тихий, сдержанный звук, наполнивший комнату, но не способный потревожить других обитателей стационара. Григорий сел, включил ночник и пристроил блокнот на коленях, чтобы записать шутку про пятилетку, над которой он поразмыслит потом, при свете холодного дня. Покончив с писаниной, Григорий выбрался из постели и зашлепал босыми ногами в ванную, чтобы набрать воды и запить пилюлю. Здесь, в Москве, он жил куда вольготнее, чем в Киеве. Собственная комната, да еще неплохо обставленная. Собственная ванная с полным набором принадлежностей, даже с душем, хоть и насквозь ржавым. Вона какая роскошь!

«Наш космонавт на орбите объявил летучую забастовку. Он отказывается идти на посадку, пока ему не дадут квартиру, не уступающую размерами спускаемому аппарату».

Григорий принял пилюлю, уделил необходимое внимание толчку и занес в блокнот шутку про космонавта. Что ж, неплохо, неплохо. Еще два-три года назад говорить о забастовках было куда опаснее, чем сейчас. Злободневность — вот в чем весь секрет. Как только она бледнеет, можно смело прикалываться на любую тему, выжимать ее досуха, а потом, когда злободневной станет какая-нибудь другая тема, надо просто шмыгнуть в кусты и переждать.

«Боже, спаси и сохрани безбожную Россию». Интересно, скоро ли этот прикол тоже станет злободневным? Григорий сочинил его в самом начале, эта корка была едва ли не первой и, помнится, так напугала его (и до сих пор пугала), что он даже не стал поверять ее бумаге. Да и поверит ли когда-нибудь? Выступит ли с ней Петр Пекарь по телевидению?

Ну ладно. Несомненно, будущее таит немало чудес, и некоторые из них он, Григорий Александрович Басманов, пожарный и шуткотворец, еще увидит своими глазами. Обретя утешение в этой мысли, Григорий снова забрался в постель; он знал: за мимолетным погружением во внутренний мир последует погружение в сон. Удивительное дело, насколько же легко он засыпает. Удивительно, что он вообще может спать, подумал Григорий. Транжирить на храп драгоценные часы.

Превращение Григория Басманова, пожарника, холостяка двадцати восьми лет от роду, уроженца Киева, в Григория Басманова, поставщика шуток телезвезде Петру Пекарю и обитателя стационара научной клиники костных болезней при учебной больнице Московского университета, из окон которой открывался вид на парк Горького, началось 26 апреля 1986 года в Чернобыле.

Большинство пожарных, первыми добравшихся в ту ночь до Чернобыльской АЭС (местные ребята), уже были на том свете. Некоторые хоть и выжили, но серьезно болели, а считанные единицы, похоже, перенесли это событие без всякого ущерба для себя, если не считать временного облысения. Члены пожарных команд, прибывшие последними и получившие хоть какое-то уведомление об опасности, умирали реже, но больных среди них было больше. Почему одни гибли, а другие выживали, почему одни страдали от ужасного недуга, а другие — нет? Этот вопрос прежде всего и занимал врачей из научной клиники костных болезней. Григорий выжил, но был в числе обреченных. Молодой и в остальном здоровый холостяк, согласившийся стать подопытным кроликом, был прямо-таки идеальным объектом исследований.

Свою первую шутку Григорий придумал, когда ставил росчерк на справке о выписке из киевской больницы. Тогда он, помнится, сказал: «Что ж, по крайней мере я смогу читать в постели, не зажигая света».

И врач, и помогавшая заполнять бланки медсестра были потрясены. Врач был ровесником Григория, молодым человеком с плоским азиатским лицом (возможно, узбек). Он насупился, взглянул на бумаги и пробормотал:

— Едва ли это подходящая тема для шуток.

— Для вас — конечно, — ответил ему Григорий. — Но не для меня: мне все дозволено. — Вдруг он улыбнулся широкой, радостной, сияющей улыбкой. — Я — единственный, кому дозволено все, — сообщил Григорий медикам и почувствовал, как глубоко внутри расслабляется какая-то напряженная мышца, о которой он прежде и не подозревал, а узнал только теперь, когда она перестала давить на кишки.

Единственный, кому дозволено все. Поначалу Григорий подшучивал исключительно над самим собой: «Вот же здорово, теперь я не могу нащупать свою плешь». Но когда потекли унылые клинические будни и Григорий стал интересоваться телевизионными выпусками новостей (новостей этих теперь было куда больше, чем встарь), поле осмеяния расширилось, а окружающие начали воспринимать его шутки более снисходительно.

Один из врачей клиники дружил со своим старым школьным товарищем, а у того была подружка на «Мосфильме». Этот врач и надоумил Григория записывать все шуточки и забавные замечания, которые со всевозрастающей частотой приходили ему в голову. Подружка с «Мосфильма», как оказалось, ничем пособить не могла, но знала человека, который знал человека, который знал человека, который мог что-то сделать. В конце концов две странички безграмотно отпечатанных произведений Григория Басманова попали к Петру Пекарю, и тот сказал: «Я покупаю вот эту, вот эту, вот эту и вон ту, а остальные и плевка не стоят. Что этот парень о себе возомнил?» Так и началось их сотрудничество.

Первая встреча состоялась, когда Григория перевели из разряда «самотека» в штатные авторы, и они мгновенно подружились, поскольку, как оказалось, Петр Пекарь тоже принадлежал к сонму тех, кому дозволено все.

Григорий вошел в его залитый солнцем кабинет в отутюженном костюме, сияя лысиной. Петр Пекарь взглянул на него и молвил:

— Будь у меня такой хрустальный шар, я мог бы прорицать грядущее.

— Я уже вижу это грядущее, — ответил Григорий, — и мне в нем нет места.

Петр Пекарь рассмеялся, хлопнул в ладоши и предложил выпить, что они и сделали.

Григорий не был «телегеничным» и теперь уже не будет таким никогда. Он довольствовался упоминанием своего имени в титрах передачи. Во-первых, правительство ни за что не допустило бы столь широкого признания того факта, что весь этот юмор висельников порожден его собственным яростным нападением на русский народ. Во-вторых, этого никогда не допустил бы сам Петр Пекарь. «Никто, кроме меня, не имеет права бренчать на струнах души, — заявлял он. — Мне нужно что-нибудь про запас на случай, если твои жалкие шутки не сработают».

Но шутки срабатывали, если не все, то большинство, и на банковском счету Григория копились рублики. Бесполезные рублики, которые он и не успеет, и не захочет потратить, которые ему некому завещать. Григорий чувствовал себя голодным котом, запертым на капустной грядке.

Но сама по себе работа была в радость, и Григорию в его нынешнем положении нравилось в этой работе все, за исключением ее более чем вероятной непродолжительности. Григорий выдумывал собственные шутки, редактировал чужие, иногда пьянствовал с Петром Пекарем и радовался, когда тот использовал его материалы в телепередачах. «У тебя все это звучит гораздо забавнее, чем у меня», — сказал он Петру Пекарю в самом начале их дружбы, и Петр Пекарь ответил: «Просто я умею делать из чего-то нечто. А ты знай себе делай что-то из ничего, не то я спущу тебя с лестницы».

Короче, работа спорилась. В остальном жизнь тоже была довольно легкой и более или менее сытой. Каждые четыре часа Григорий принимал лекарство — не в надежде на исцеление, а потому, что это помогало врачам в их изысканиях. Он был объектом исследований, точно таким же, каким для него самого были выпуски последних известий и крошечные подвижки и усовершенствования в общественном устройстве. Но изучал он не только это.

Другим предметом его любознательности был Чернобыль. Григорий понимал, что с ним сотворили, и теперь хотел уразуметь, как это могло произойти. Шли месяцы, годы, и постепенно о случившемся в Чернобыле становилось известно все больше и больше. Росло и число признаваемых властями фактов. Григорий штудировал журнальные статьи и книги, смотрел телевизор и в итоге так изучил электростанцию, что мог бы работать едва ли не ее директором. Только вот вместо того, чтобы директорствовать на станции, он попросту закрыл бы ее.

В конструкции станции были изъяны, это власти в конце концов признали. Техобслуживание АЭС тоже осуществлялось не лучшим образом — как и руководство, как и еженедельные технические мероприятия. В конце концов Чернобыльской АЭС стали управлять так, словно там никогда не могло возникнуть никаких неполадок, независимо от того, насколько халатны или безграмотны ее работники. Неполадок не могло возникнуть потому, что их не возникало никогда. Еще одна тонкая шутка: атомная электростанция, самое современное предприятие на планете, управлялось при помощи суеверия и ворожбы.

Интересно, можно ли сделать из этого анекдот? Мерлин за пультом ядерной электростанции. Нет. Слишком бородато. Новость не первой свежести, она никого не взволнует, разве что горстку таких же, как сам Григорий, выживших подопытных кроликов и их чутких врачей. Петр Пекарь с ходу отправит такую шутку в корзину и будет прав.

Григорий мало-помалу погружался в сон, утешая себя мыслью о том, что Земля вертится, когда вдруг послышался стук в дверь. Григорий удивился (никто никогда не тревожил сон больных), сел, включил ночник и, взглянув на часы, увидел, что было шесть минут пятого. Должно быть, они нашли волшебное целительное средство! Им неймется сообщить мне эту весть! Усмехнувшись своему безумному благодушию, которое, подобно пипиське тринадцатилетнего мальчишки, пробудилось к жизни в самое неподходящее время, Григорий слез с кровати и зашлепал по комнате босыми ногами. В чем же дело?

Открыв дверь, Григорий увидел своего собрата по несчастью, человека в полосатой пижаме, зеленом больничном халате и толстых коричневых шерстяных носках. В руке человек держал светлый квадратный конверт.

— Григорий, — произнес он вполголоса, чтобы никого не разбудить, — я не буду входить. Мне просто надо вручить вам вот это. — И он протянул Григорию конверт.

Машинально взяв его и пытаясь сообразить, как же зовут этого больного, Григорий спросил:

— Что это вы на ногах в такую поздноту? Э-э-э-э…

«Э-э-э-э…» быстро затихло, поскольку Григорий так и не сумел вспомнить имя пришельца. Ночные лампы в коридоре горели очень тускло, а свет ночника Григорий застил собой. Разумеется, человек был ему знаком, но Григорию никак не удавалось вспомнить, как же зовут эту морскую свинку.

— Поздно ведь, — повторил он в надежде распознать пришельца по голосу.

— Должно быть, нас пичкают одним и тем же снадобьем, — ответил человек совершенно ровным и бесцветным голосом. — Ваш будильник зазвенел тотчас после моего, я слышал. И решил, что именно вам следует принять это приглашение. Сам-то я пойти не могу, как вы понимаете.

— Приглашение? — Григорий чуть повернулся, подставил конверт под луч света и увидел, что тот почтиквадратный, бежевый, плотный и не надписанный. Должно быть, внешний конверт, где были марки, имя и адрес, выбросили. Внутри лежала почти такая же большая картонка, которую Григорий извлек не без труда. Он увидел, что это и впрямь приглашение, отпечатанное витиеватым шрифтом и адресованное на деревню дедушке: «Приглашаем Вас…» Засим следовал текст на двух языках; рядом со знакомой кириллицей стояли те же призывно вежливые фразы, набранные по-английски латинскими буквами.

Это было приглашение на попойку (по-английски — «вечеринка с коктейлями»), которая состоится завтра (нет, уже сегодня) вечером в «Савое», одной из двух или трех первоклассных гостиниц этого бесклассового города (там принимали только иностранную твердую валюту, никаких тебе рублей). А в качестве хозяина вечеринки выступало какое-то международное общество охраны культуры.

Григорий в глубокой задумчивости уставился на этот документ.

— Ничего не понимаю.

— Это мне прислали, — пояснил пришелец и грустно улыбнулся. — Прежде я работал в этой области.

Ага. В этой клинике все больные прежде где-то работали, кто где. Тут лежали не одни бывшие пожарные. И далеко не все обрели взамен старого новое поприще навроде шуткописательства Григория. Поскольку многим обитателям стационара было больно вспоминать о том, что когда-то помогало им занять мысли и убить время, вопрос о прежней работе по общему согласию считался тут запретным. Никто никого не спрашивал, чем он (или она) занимался раньше, поэтому Григорий тоже не мог углубляться в эту тему. Ну раз так, он спросил о другом:

— Но почему бы вам самому не пойти туда?

— Последнее время мне что-то неможется, — ответил пришелец.

Еще один запретный предмет. Все, кто лежал в стационаре, были обречены. Все рано или поздно (вернее, рано, а не поздно) должны были умереть, но каждому был отмерен свой срок, каждый умирал по-своему, и смерть каждого ждала тоже своя, особенная. Сетовать на горькую долю, рассказывать другим больным об ужасных симптомах считалось тут верхом бессердечия, поскольку ваш собеседник вполне мог чувствовать себя еще хуже, чем вы. Посему в больнице был создан своего рода иносказательный язык, понятный всем и смягчающий суть любого разговора, даже делающий любой разговор возможным. «Последнее время мне что-то неможется» в общепринятом понимании означало, что болезнь недавно перешла в новую и еще более разрушительную фазу, что больной ступил на очередную ступень лестницы, ведущей вниз, во мрак, и еще не успел свыкнуться со своим теперешним положением.

Итак, Григорий не мог развивать и эту тему. Хмуро глядя на приглашение международного общества охраны культуры, он спросил:

— Кто эти люди?

— Они пытаются раздобыть денег, — ответил пришелец, — на реставрацию и охрану великих произведений искусства. Как вы знаете, нынче во всем мире достижения цивилизации подвергаются разрушению, и львиная доля вины за это лежит на нас, людях. Кислотные дожди, намеренный снос зданий при проведении строительных работ, изменение состава солнечного излучения. Есть много способов обречь на исчезновение творения людей. Каменные изваяния буквально тают в нынешнем воздухе; кинопленка выцветает, холсты живописцев гниют, книги коробятся, в местах археологических раскопок находки растаскиваются на потребу нуворишам…

Григорий не смог удержаться от смеха.

— Ладно, ладно, я уловил суть. Эти люди — доброхоты.

— Делают что могут. — Пришелец пожал плечами.

Григорий снова взглянул на приглашение.

— Раздобыть денег… — повторил он. — Не у меня ли?

— О, нет, нет, нет. Это просто вечеринка в поддержку дела. Они хотят заинтересовать своей работой правительство.

— Они американцы?

— Зачинщиками, кажется, были англичане, но теперь у них всемирное членство, — человек опять передернул плечами. — Не знаю уж, какой в этом прок.

— По-вашему, они не делают ничего полезного? — удивленно спросил Григорий.

— Ну, кое-что делают, — отвечал пришелец. — Иногда одерживают какие-нибудь мелкие победы, но вы же слышали поговорку: гниль отдыха не знает. Да и зачем вообще пытаться что-то спасти? — окрепшим голосом продолжал он. — Один черт, скоро всему конец, верно?

— Правда?

— Разумеется! Мы не жалеем сил, уничтожая свою историю, убивая самих себя, разрушая саму нашу планету. Оглянитесь вокруг, Григорий. Почему все мы очутились здесь?

Пришел черед Григория пожимать плечами. Он уже давно перестал ломать голову и задаваться этим вопросом.

— Из-за чьих-то ошибок, — сказал он.

— Мы все переселяемся в мир, в котором царят ошибки, — заявил пришелец и презрительно взмахнул рукой. — Пусть себе летит в тартарары, все и так загублено.

Ну что ж, эти взгляды были прекрасно знакомы Григорию. Почему весь остальной мир должен продолжать жить как ни в чем не бывало, когда сам я здесь и страдаю таким недугом? Люди вроде Григория, не связанные прочными семейными узами, были особенно подвержены этим умонастроениям, но временами такие чувства овладевали всеми. Разумеется, противопоставить им было нечего: и впрямь, а почему, собственно, жизнь должна продолжаться без Григория или любого другого обитателя стационара? И люди просто ждали, пока эти чувства схлынут. Почти всегда так и происходило. Но о болезнях никто никогда не говорил, и нынешнее высказывание пришельца только подтверждало, как круто его взяло в оборот вышеупомянутое «недомогание».

Впрочем, разговор ведь шел о приглашении. Григорий покачал головой и сказал:

— Не понимаю, какое отношение это имеет ко мне. Почему я должен туда идти?

— Потому что вам там понравится, — ответил пришелец. — И вы сможете почерпнуть новые идеи для своих шуток. Вы же говорите по-английски.

— Ну, не то чтобы говорю. — Григорий небрежно взмахнул рукой с приглашением. — Я учил английский в школе. Читать могу, но говорить…

— Стало быть, у вас есть возможность усовершенствовать ваш английский, — подчеркнул пришелец.

— А зачем? — спросил Григорий и улыбнулся этой мысли. — Чтобы сочинять шутки для американцев.

— Да просто так, — ответил пришелец и указал на приглашение. — Возьмите, Григорий. Идти или не идти — вам решать. Извините, я не могу так долго оставаться на ногах.

— О да, конечно, — смущенно проговорил Григорий. Все тут говорили смущенным тоном, когда были вынуждены замечать слабость ближнего. Григорий пока был значительно крепче этого человека, из чего и проистекало его смущение. Он кивнул, и человек тяжело побрел прочь по коридору. Григорий прикрыл дверь.

Он сел на кровать, положил приглашение на тумбочку и вдруг зевнул во весь рот. Совладать с этим зевком было совершенно невозможно. Часы показывали почти четверть пятого. Внезапно Григорию так захотелось спать, что он не смог с первой попытки попасть пальцем в выключатель и погасить свет. Правда, со второй это удалось. Григорий откинулся в темноте на подушку. В голове так и роились мысли, но сколь-нибудь связных среди них, похоже, не было.

Идти ли на вечеринку доброхотов? Как же звали этого обитателя стационара? И если в здешних комнатах нарочно сделали полную звукоизоляцию, как он мог услышать тихий будильник Григория?

Григорий уснул, а когда вновь проснулся в восемь утра, чтобы принять очередную пилюлю, все эти вопросы ожили в его памяти. Все, кроме последнего.

4

Приближаясь к широкому крыльцу «Савоя», Григорий испытывал едва ли не болезненные ощущения от сознания того, как он выглядит со стороны. Тщедушный человечек лет тридцати с небольшим, с костлявой физиономией, казавшейся еще более постной оттого, что ее обладатель лишился нескольких задних зубов (они не держались в деснах, и сохранить их было невозможно), с пожухлыми каштановыми волосами, которые хоть и отросли снова, но клочьями, и с медленной размеренной поступью, объяснявшейся ежесекундным оттоком прежней бодрой уверенности. Григорий знал, что на вид он — ни дать ни взять угрюмый бирюк, деревенский увалень. Добротный костюм, шелковый галстук, тяжелые, дорогие, сияющие ботинки (все куплено на деньги, полученные от Петра Пекаря) казались наспех подобранным маскарадным нарядом, словно Григорий был беглым зеком. Но хуже всего было то, что, подходя к свежеотполированному парадному «Савоя» и чувствуя на себе холодный, оценивающий, опытный взгляд швейцара, который наблюдал за тяжело поднимавшимся по ступеням человеком, Григорий сознавал: он выглядит как русский, причем такой русский, которому в «Савое» положено давать от ворот поворот.

Швейцар тоже это понимал. Он пыжился в своем вопиюще помпезном наряде, будто адмирал из какой-нибудь комической оперы. Чуть сдвинувшись, он преградил Григорию путь и осведомился:

— Что я могу для вас сделать?

— Вернуться на свой флагман, — ответил Григорий, со всеми на то основаниями полагая, что смысл его высказывания ускользнул от швейцара, а потом, не дожидаясь, пока его начнут торопить, достал приглашение. — И еще можете показать мне дорогу в международный зал, — невозмутимо добавил он.

Необходимость пересмотра оценок явно не обрадовала швейцара.

— Вы опоздали, — сварливо буркнул он.

— Гульба еще идет, — твердо заявил Григорий. На приглашении стояло время — с пяти до восьми, а сейчас было самое начало восьмого. Григорий решил пойти на проклятую вечеринку в последнюю минуту, оставив за собой еще и право передумать по пути. Но когда заносчивый швейцар со славянским носом взглянул на него, будто на какого-нибудь колхозника или бомжа, Григорий сказал себе, что непременно проникнет на эту попойку («вечеринку с коктейлями»), поскольку там ему самое место.

Или он не царедворец, таящийся под сенью телевизионного трона? Или не он вкладывает в уста Петра Пекаря добрую половину произносимых им с экрана слов? Или не он почти знаменитость, а вернее сказать, чревовещатель знаменитости? «Поди прочь, человече, — подумал Григорий. — В моих жилах течет кровь Романовых». (Хотя это вряд ли было так.)

Если вы держитесь уверенно, дело в шляпе. Швейцар заметил льдинки в глубоко посаженных глазах Григория, увидел, как тверды его осунувшиеся скулы, как расправлены тщедушные плечи, и признал в нищем принца. Он торжественно (хотя и не очень) простер длань и молвил, возвращая приглашение:

— Прямо через вестибюль, вторая дверь направо.

— Благодарю вас, — сказал Григорий и с веселым изумлением заметил, как швейцар соединил каблуки (ладно, пусть беззвучно, но все-таки). Миновав его, Григорий вошел в вестибюль, убранный плюшем и мрамором.

Шум выкатывал из международного зала клубами, будто чад из кухни деревенского постоялого двора. Болтают на вечеринках во всем мире одинаково — весело и ни к кому не обращаясь; эта болтовня создает некую особую окружающую среду, как бы деля белый свет на гуляк и никому не нужных чужаков. При мысли о том, что на сей раз он попал в число избранных, Григорий почувствовал радость и нырнул в это шумное облако. Оно не отторгло, а радушно поглотило его. Едва ли он сознавал, что какой-то человек у дверей забрал у него приглашение и провел вновь прибывшего под широкой аркой в просторную комнату с высоким потолком, убранную с таким расчетом, чтобы как можно ярче напомнить людям о царской роскоши и царском могуществе. Везде — золото и белая эмаль, вдоль стен — вроде бы неприметные, но величественные кресла, в которых восседали надутые, будто сизари, разодетые люди.

Две люстры по торцам комнаты перемигивались над головами официантов, облаченных в тускло-коричневые одеяния (здесь не было ни одной красной ливреи). Как будто владельцы замка впустили в главный пиршественный зал своих смердов, чтобы те могли отметить какое-то ежегодное торжество, подумал Григорий.

Можно ли извлечь из этого шутку? Конечно, можно, только пойдет ли она в дело? Теперь, когда всем видно, что пролетариат наломал дров, повсюду царит некое ошеломленно двойственное отношение к тому высокородному младенцу, которого выплеснули вместе с водой в 1917 году. Уже несколько месяцев и Григорий, и Петр Пекарь всячески пытались вплести в текучку дня сегодняшнего упоминания о царствах, царях и царственных фамилиях, но все шутки на эту тему выходили слишком плоскими и бледными.

Беда была в том, что они не могли выразить однозначного отношения к предмету. Разумеется, никому не хотелось вновь попасть под власть класса, искренне полагавшего, что между крестьянами и их скотом нет никакой разницы, но все же… Все же что-то не получалось со стилем. Со стилем, а не с сутью.

«Цари для нас и поныне — что ком в глотке. Ни проглотить, ни выплюнуть».

Это не смешно. Это всего-навсего правда.

Озираясь в поисках бара (ему разрешалось выпивать, но в меру — пока в меру; безудержные возлияния еще впереди), Григорий скользнул взглядом по миловидной девушке в центре забитой народом комнаты. Она оживленно беседовала с высоким, коренастым, тупорылым мужиком, который мог быть только легавым и никем иным. Возможно, даже из КГБ. Девушка была рослая, стройная, почти блондинка, с ясными глазами и очаровательным носиком; она прямо пыжилась от самоуверенности. Наряд девушки производил впечатление сшитого на заказ и сидел, как влитой. «Американка», — подумал Григорий и стал продвигаться поближе к водке.

Русского, с которым беседовала Сьюзан Кэрриган, очень развеселила мысль о том, что девушка попала в Москву, одержав победу в объявленном журналом конкурсе. Звали этого русского Михаилом, и он преподавал экономику в МГУ. Высокий, худощавый, лощеный мужчина с приятно резкими чертами и мурлыкающим баритоном, которым он сейчас произносил безупречные английские фразы с легким оксфордским акцентом.

— Определение ценностей капиталистического общества, — вещал он, — наверное, никогда не будет понято моим поколением. Допустим, какая-то фирма гонит из картофеля водку. Чтобы продать эту водку, фирма наобум выбирает гражданина (случилось так, что в данном случае вас, гражданочка) и бесплатно отправляет в путешествие в Москву. Вы сами, при всем желании и даже крепчайшей в мире печени, никогда не сможете выпить столько водки, сколько нужно, чтобы покрыть расходы винодела по устройству этого предприятия. По сути дела, — он рассмеялся и указал на бокал в руке девушки, — вы и вовсе водку не пьете, а пьете белое вино.

— Да, — согласилась девушка, — я знаю, это может показаться глупым, но…

— Ничуть, ничуть. — Михаил подтрунивал над ней так прямодушно и дружелюбно, что девушка не могла обижаться на него. — Разделить общество любительницы белого вина весьма приятно, — заверил он ее. — А кроме того, в этой комнате нет ни одного человека, который продержится на ногах дольше вас, это несомненно. Однако вернемся к обсуждаемому вопросу. Производитель водки не может надеяться, что вы вернете ему потраченные деньги. Возможно, он считает, что другие граждане узнают о проявленной им по отношению к вам щедрости, воспылают к нему теплыми чувствами и станут покупать его товар в количествах, достаточных и более чем достаточных, для покрытия его расходов? И это — в дополнение к той водке, которую они купили бы и так.

— Понятия не имею, — честно призналась Сьюзан. — Что бы они там себе ни думали, я чудесно провожу время. Россия так прекрасна.

— Вы полагаете? — улыбаясь ее воодушевлению, спросил он.

— Музеи, картины, иконы! — воскликнула девушка. — А как красива река. Надеюсь, компания «Семенов» сторицей окупит свои расходы.

— Уже окупила, — произнес слева от нее голос с американским выговором. Девушка и Михаил повернулись и увидели бородача лет сорока с чем-то, облаченного в мятую спортивную куртку и белую сорочку. На шее — бордовый галстук-бабочка, а над ним — виноватая улыбка человека, без приглашения влезшего в разговор. — Простите меня, — добавил бородач, — я случайно услышал. Зная, что вы… ведь вы — Сьюзан Кэрриган, так?

— Совершенно верно.

— Джек Филдинг, — представился он. — Сотрудник нашего посольства. Мы выправляли кое-какие ваши бумаги. Так вот, я полагаю, что принцип тут следующий. Правда, я не экономист. — Он повернулся к Михаилу. — В отличие от вас, не так ли?

— Да, я занимаюсь экономикой, — ответил Михаил и представился еще раз, назвав какую-то немыслимо длинную фамилию. Мужчины обменялись рукопожатием, и Михаил продолжал: — Вы понимаете, как складывалась ценность подарка, сделанною мисс Кэрриган?

— Думаю, что да, — отвечал Джек Филдинг. — Главное тут — реклама и общественное мнение. Предложив людям столь желанную для многих награду, вы прославите свое имя. Когда покупатели пойдут в местную винную лавку, то скорее всего приобретут там именно ваш товар. Значит, если вышло так, как хотели устроители, они добились увеличения продаж еще до окончания конкурса и нажились раньше, чем потратились на мисс Кэрриган.

— Ну а если вышло не так, как они задумывали? — спросил Михаил. — Если они не увеличили объем продаж?

Джек Филдинг с улыбкой передернул плечами.

— Ну тогда все равно придется платить, пусть и с зубовным скрежетом. Как ни крути, а мисс Кэрриган получила бы свою поездку в Москву.

— Как здорово! — воскликнула Сьюзан.

— По этой и по многим другим причинам я остаюсь сторонником свободного рынка, — продолжал Джек Филдинг. — Частной компании гораздо труднее нарушить договор, чем государственной.

— Э… — встревоженно молвил Михаил, — если мы намерены обсуждать свободный рынок, я, пожалуй, налью себе еще выпить. Сьюзан, ваш бокал тоже опустел.

— Благодарю, — ответила девушка, протягивая ему стакан.

Михаил вопросительно посмотрел на американца.

— Мистер Филдинг?

— Благодарю вас, мне достаточно.

— Тогда я сейчас вернусь, — пообещал Михаил, направляясь к стойке.

Джек Филдинг с тусклой улыбкой оглядел зал и сказал:

— Тут зверинец какой-то.

— Ума не приложу, почему меня пригласили, — простодушно проговорила Сьюзан. — Может, потому, что я живу в этой гостинице.

— Наверное, эти охранники культуры хотели, чтобы тут было как можно больше англоязычного люда, — ответил Филдинг. — Поэтому и меня прислали сюда. Такая помпа призвана создать у русских впечатление, будто эта организация пользуется большим влиянием на Западе. Но список гостей любой такой вечеринки — гораздо более мудреная загадка, чем даже та идея, на которой основан выигранный вами конкурс, повергнувший вашего русского друга в такую растерянность.

«Моего русского друга. Кабы так. Но в самом начале разговора Михаил упомянул, что женат». «Увы, жена не смогла сегодня пойти со мной». Впрочем, Сьюзан все равно было приятно его общество. В конце концов она приехала сюда знакомиться с Россией, а не точить лясы с Джеком Филдингом. Таких, как он, на любой вечеринке в Манхэттене не меньше полудюжины.

Вернется Михаил или нет? Может, Филдинг нарочно спугнул его? Сквозь брешь в толпе гостей Сьюзан видела, что русский сидит у стойки в дальнем конце и беседует с другим русским.

Выстояв очередь, Григорий получил свою порцию водки, и тут кто-то рядом с ним спросил по-английски с могучим акцентом:

— Вы гаварытэ па-аглыцкы?

Григорий удивленно обернулся и увидел того самого тупорылого коренастого легавого, или кагэбэшника, который недавно беседовал с американкой.

— Немного понимаю, но говорить не умею, — по-русски ответил он.

— А вы попробуйте, — велел мужик и, снова переходя на свой кондовый английский, добавил: — Атвэтти на мой пэрвый вапрос, но па-аглыцкы.

Отыскивая английские слова и делая громадные промежутки между ними, Григорий медленно ответил:

— Я панимайу немного английскхи. Я читаю английскхи болше… лучше, чем я говорьу.

— Хххарашо, — заявил мужик на своем дикарском языке Шекспира (Григорий был уверен, что его собственный английский по крайней мере не настолько отвратен, во всяком случае, что касается произношения). — Вы можыти называт мынья Мыхаыл. Вы будытэ идти с мыной.

— Но… кто вы?

— Кы Гы Бы, канэшна, — ответил мужик, которого звали, а может, и не звали Михаилом. Он сказал, где служит, небрежно передернув плечами, потом добавил: — Об што вы никаму нэ гаварыт.

— Рассумеется.

— Тыпэр вы будэтэ слэдоват за йя. Вон есть два амырыкханцы разгаварывайущие. Я должэн гаварыт с мужчщына самым. Вы будытэ гаварыт с жэншын, штобы йя увадыл мог мужчшына в старана прочщщщь.

— Но… почему я?

— А патамху што я вас ысползыват, — ответил мужик из КГБ, причем последнее слово, слишком длинное для его языка, он произносил, шлепая губами, будто резиновыми мухобойками. — Тыпэр пашлы. — Когда они протискивались сквозь толпу, кагэбэшник, словно вспомнив о чем-то, добавил: — Как вы зват?

— Григорий Басманов.

— Ы как вы палучат на жызн, Григорий Басманов?

— Писать для телевизии, — поиск и расстановка английских слов поглощали все внимание Григория.

— Ххххарашо.

Двое американцев увлеченно тараторили по-своему; слова сливались, окончания разлетались, будто брызги, и речь звучала совершенно непонятно.

«Ни слова не разберу! — подумал Григорий. — Вот же стрекочут! За этим, что ли, я сбежал из клиники? Чтобы меня настращал легавый из конторы, да еще и американцы унизили?»

Изысканно-лощеный экономист Михаил сказал:

— Я привел с собой соотечественника, который был бы рад усовершенствовать свой английский.

А коренастый Михаил из КГБ объявил:

— Эта есть чилавэк русскый, каторый гаварыт па-аглыцкы так жэ хххарашо, как мнэ сам. Можэт, лучшэ.

— Я имею только немного английский, — проговорил Григорий, улыбаясь американцам, чувствуя, как его охватывают робость и ощущение неловкости, и начиная жалеть, что вообще приперся сюда. Что он знает об иностранцах? Как держать себя с ними? Кроме двух-трех врачей с Запада, с которыми он общался исключительно через толмача в первый год после чернобыльской аварии, Григорий никогда в жизни не встречался с иностранцами. «Я же простой киевский пожарник, — подумал он. — Моя новая жизнь — лишь недоразумение».

— Это мисс Сьюзан Кэрриган из Нью-Йорка, — в один голос сказали оба Михаила. Правда, Михаил из КГБ забыл про «мисс». — Она выиграла Москву на конкурсе. — Михаил от экономики весело улыбнулся, а Михаил от охранки осклабился в какой-то мрачной и немного оскорбленной ухмылке.

— Поездку в Москву, — поправила их Сьюзан, улыбнувшись свежему русскому и протягивая ему руку. Григорий принял ее, сознавая, как тонка, костлява и нерешительна его собственная рука. Виду него был, как у больного гриппом или гриппоподобным недугом, который дал маху, встав с койки и явившись на вечеринку.

— Григорий Басманов, — проговорили Михаилы, завершая церемонию знакомства. — Григорий работает на московском телевидении.

— О, правда? — Сьюзан выпустила хилую руку Григория и приняла от Михаила полный бокал вина. — А что вы там делаете?

— Сочиняю шутки для одного комика, — ответил Григорий, произнося слова в час по чайной ложке. Потом покачал головой и добавил: — Вы про он не слышали.

— Возможно, я слышал, — сказал Джек Филдинг, протягивая руку. — Джек Филдинг, сотрудник посольства. Мы много смотрим телевизор, уж поверьте. Кто этот ваш комик?

Пожав Филдингу руку, Григорий сказал:

— Петр Пекарь.

Он испытал истинное удовольствие, услышав исполненное горестного изумления «кряк» кагэбэшника (Михаил от экономики радостно хихикнул, вспоминая что-то).

Филдинг тоже обрадовался.

— Правда? Этот парень — настоящий смутьян!

— Да, — согласился Григорий и расслабился, нежась в лучах славы Петра Пекаря.

— Если бы несколько лет назад он вякнул то, что свободно говорит теперь, сразу же отправился бы прямиком в Сибирь, — добавил Филдинг, качая головой.

— Ну, по крайнему меру он бы там имел меня, — заверил американца Григорий. — Если Петр Пекарь простуживает себя, я, от своя сторона, тотчас чихать меня. — Он удивился той легкости, с какой вдруг заговорил по-английски, стоило только начать. Оказывается, тут нет ничего невозможного.

— Я пыталась смотреть здешние телепередачи, — сказала Сьюзан. — Но это просто мучение. На вид — вроде как наши, американские. И новости, и спорт, и игры, но я не понимаю, кто что говорит. Ну а с надписями и вовсе беда, я не знаю даже букв! — воскликнула она, смеясь над собственной беспомощностью.

— Конечно, я видель вашу американскую телевизию, — сказал Григорий. Девушка ему нравилась. Она держалась просто и уверенно. Ему хотелось продолжать разговор, и не важно, насколько это трудно. — В телестанции присваивают трансляцию через спутник. Иногда я вижу новости Си-эн-эн. Вы знаете эту программу?

— О, разумеется, — отвечала Сьюзан. — Кабельная сеть. Должно быть, с вашей точки зрения, это воспринимается совсем иначе.

— Какой позитивизм. — Григорий улыбнулся ей, надеясь, что в английском языке, есть это слово. — Дикторы говорят так уверенно. У нас никто ни во что не уверен со дня Сталин скончаться.

Сьюзан засмеялась, удивилась этому и сказала:

— Это одна из шуток, которые вы сочиняете для как бишь его?

— Прошу прощения?

— Ой, извините. — Сьюзан, как могла, объяснила смысл английского перевода выражения «как бишь его», а тем временем экономист Михаил нежно отвел Джека Филдинга в сторону и возобновил разговор:

— Да, так вот, об этом вашем свободном рынке. Теперь, когда японцы дышат вам в затылок, вы не станете отстаивать идею полного возврата к нему.

(Одновременно другой Михаил произнес, тоже обращаясь к Филдингу: «Я должэн гаварыт с вы про этат ваш пасольство. Есть нада решыт ешо нескалка вапросов».)

— Всем приходится приспосабливаться к меняющейся действительности, — пробормотал Филдинг, послушно бредя следом за Михаилом и оставив Сьюзан наедине с Григорием, который пытался втолковать девушке, почему псевдоним Петр Пекарь сам по себе должен вызывать смех у русского зрителя. Объяснить это оказалось довольно сложно, да так и не удалось. Тем не менее разговор продолжался. Сьюзан поведала, как она очутилась в Москве, выиграв конкурс американской водочной компании. Объяснение оказалось непростым и для нее и вышло совсем уж неудачным.

Они беседовали уже довольно долго, обсуждая в основном красоты Москвы и ближнего Подмосковья, когда Григорий вдруг заметил, что толпа немного поредела, и испуганно взглянул на часы. Было почти десять минут девятого.

— Ой, нет, — пробормотал он. — Я опоздал для моя пилюля. Нельзя ли попытать вас подержать мой стопарь? Спасибо.

Сьюзан держала два почти пустых бокала, а Григорий тем временем достал из кармана пиджака картонный спичечный коробок и извлек на свет большую зеленую капсулу. Улыбнувшись и пожав плечами, он сказал:

— Прежде я никогда не брал эту дрянь с водкой. Может, сильнее заработает.

Забрав у девушки стакан, Григорий осушил его, а заодно и запил пилюлю.

— У вас грипп? — спросила Сьюзан. А потом, поскольку его английский был очень клочковатым и изобиловал неожиданными, удивительными лексическими провалами, решила объяснить: — Какая-нибудь простуда или что?

— Нет, ничего наподобие, — ответил ей Григорий. — Я вовсе не… как это… заразный. — Посмотрев в сторону стойки, он спросил: — Любознательно, они уже не оделяют выпивкой?

— Боюсь, что нет, — ответила Сьюзан и решилась: — Знаете, американские туристы пригласили меня на обед. Там будут два экскурсовода из «Интуриста» и один русский из какой-то торговой комиссии. Почему бы вам не пойти с нами? Уверена, вам будут рады.

«Приключение! — подумал Григорий. — Может быть, последнее».

— Со счастьем принимаю ваше призывание, — ответил он.

Только за десертом и десертным вином Григорий наконец рассказал Сьюзан о состоянии своего здоровья и его причинах.

— Чернобыль?

— Да.

Он уже так накачался водкой и добрым вином, так напичкал себя хорошей едой и приятными ощущениями, что совсем забылся. Корявый английский был забыт, болезнь была забыта, принадлежность к числу простых киевских мужиков — тоже. Да и вообще позабыто было все на свете. Он рассказал о себе Сьюзан просто потому, что ему хотелось рассказать о себе хоть кому-нибудь.

Слева и справа от них за длинным столом продолжались бессвязные разговоры, но Григорий пропускал их мимо ушей. Как же хорошо: наконец он кому-то доверился. Наконец он произносит слова, которым кто-то внимает. Кто-то вне стен клиники. Человек, который увезет это с собой на край света, уедет, исчезнет, и тогда он, Григорий, тоже сможет тихо и спокойно вернуться на круги своя. На свою привычную нисходящую спираль.

Сьюзан была потрясена.

— Рак? Лучевая болезнь? Да что с вами? И нет никакой надежды? Григорий, послушайте! У меня есть брат, то ли двоюродный, то ли троюродный, то ли еще какой. Я с ним почти не вижусь, ну, может, раз-два в год, но не в том дело… — Сьюзан тоже была под мухой, к тому же в такой час она обычно уже спала. — А дело в том, что он врач, занимается наукой. Большой специалист по СПИДу, работает в исследовательском центре Нью-Йоркского университета. Я ему позвоню…

— Слишком бегло, — пробормотал Григорий. Перед глазами все плыло. Он помахал рукой, тщетно пытаясь поставить запруду на пути этого словесного потока. — Слишком бегло. Слишком бегло. Не ловлю.

— Мой брат, — медленно и четко выговорила Сьюзан, — может что-то знать, чем-то помочь. Я ему телефонирую. Вы могли бы выбраться в Нью-Йорк, если будет нужно? Вам хватит денег? Есть где занять? Вас выпустят отсюда?

Григорий засмеялся, потешаясь над самим собой.

— Деньги имею, — ответил он. — И врачи меня отпускают, если от этой езды будет какая польза. Но в этом нет хорошей вещи, Сьюзан. Не для меня. Топор упал. Он уже упал.

— Но вам-то не обязательно падать духом и идти ко дну, как топор, — возразила Сьюзан, и Григорию вспомнились дикторы Си-эн-эн, сообщающие добрые вести. — Вам никак нельзя падать духом. Я позвоню брату. Прежде чем начать изучать СПИД, он был… — Вдруг она умолкла, нахмурилась, подалась к Григорию через стол и, заглянув ему в глаза, спросила: — Григорий, а в России есть больные СПИДом?

— Да, конечно, — ответил он, сопровождая свои слова мрачно-торжественным кивком. — Положение очень серьезное. В больницах, понятно?

— В больницах?

— Иголки. Мы не имеем достатка иголок в Советах, — объяснил Григорий. — Поэтому они идут в действие… как это по-вашему… многоразово.

— Снова и снова.

— Да, снова и снова. Многие матери и младенцы… как это… зараживались. Снова и снова. — Его глаза, казалось, ввалились еще глубже, а взгляд сделался и вовсе больным.

Много смертей. Тут повсюду смерть кругом. Ой, Сьюзан, все умирает. Все умирает, Сьюзан.

Аннаниил

Нигде в мире водку больше не гонят из картофеля. Это мне известно. Я знаю все, что должен знать, чтобы воплотить Его замысел. Но ведомо ли это Михаилу? Возможно. Однако считает ли Михаил, что это ведомо и Сьюзан Кэрриган? Впрочем, не важно.

А важно — набрать актеров, исполнителей, которые будут совершать необходимые действия, и свести их вместе. А ведь делать это предстоит в некоторой спешке, вот почему я поторопился познакомить Сьюзан и Григория, представ перед каждым из них в самом подходящем на тогдашний момент облике: перед Сьюзан — как человек, с которым ей хорошо, а перед Григорием — в облике, вызывающем доверие. Я бы свел их гораздо более изящно и тонко, но мне надо было справиться с этой задачей как можно быстрее.

Быстрее. Почему быстрее? Я и сам ломал над этим голову. Когда меня впервые ознакомили с Его замыслом, когда я проникся им, то не смог не выказать удивления по поводу такой торопливости. В конце концов на создание этого мира Он потратил миллионы и миллионы земных лет и действовал осторожно, шаг за шагом, пока не довел до совершенства все стихии. А когда этот уголок Его вселенной в последний раз вызвал у Него раздражение, Он решил не уничтожить мир, а спасти его. И на это, от зарождения замысла до распятия, ему потребовалось тридцать три людских года. Почему же сейчас такая спешка?

А потому, как мне дали понять, что в первый и во второй раз люди еще не очень надоели Ему.

5

Кван одолжил у Тань Сунь велосипед, чтобы съездить на другой конец города, в район больших гостиниц. Девушка выкатила велик из прохладного тенистого чулана возле дома и вручила его Квану, присовокупив цепь и замок, чтобы он мог приковать стального коня, пока будет беседовать с репортером. На лице Тань Сунь застыла тревожно-капризная гримаса.

— Прежде чем войти в гостиницу, обязательно убедись, что там нет полиции, — предупредила девушка. — Ты прекрасно знаешь, как выглядят их машины без опознавательных знаков.

Кван засмеялся. Подумаешь, встреча с журналистом. Он бывал и в гораздо худших переделках.

— Все знают, как выглядят их машины, — ответил он. — Во-первых, они чистые, во-вторых, на зеркалах заднего обзора нет никаких висюлек. И все знают, как выглядят их пассажиры. Они ходят к одному и тому же портному, и он сбагривает им ткань, которую не покупают англичане. Серую с блестками и голубую. А потом кроит для них пиджаки, которые малость коротковаты в спине.

— Не паясничай, это не праздничная прогулка, — прошипела Тань Сунь. Она взъелась на Квана, поскольку не видела иного способа отвести душу.

И почему эти девицы такие собственницы? Кван уже почти два месяца скрывался в доме семьи Тань — достаточно долго, чтобы влюбиться в их прелестную дочь, сорвать лепестки счастья с нежного цветка и пресытиться им. Кван просто не мог сказать ей, что все кончено, поскольку не хотел, чтобы родители девушки вышвырнули его на враждебные улицы. Но разве она сама не видит? Или хочет до скончания века прятать его под своей юбкой?

Ну да ладно. Зная, что она и впрямь тревожится за него (и что опасность ему грозит нешуточная), Кван посерьезнел и сказал:

— Нет, это не праздничная прогулка. Праздники кончились. Это беседа с репортером очень крупного американского журнала. — Он ободряюще улыбнулся. — Не волнуйся, верну я твой велосипед.

— Велосипед! — гневно вскричала она и вбежала в дом, хлопнув дверью. Ну и пусть.

Ли Кван впервые увидел Гонконг, попав в запретный город Цзюлун, что на материке. И Гонконг показался Квану сказочным городом, поднявшимся из морской пучины лишь затем, чтобы подразнить его своей мимолетной доступностью. Это случилось во время первой, неудачной попытки Квана смыться из Китая и перебраться через узкий пролив в свободный мир, воплощением которого тогда служил для него Гонконг. Кван ехал на юг, прочь от Пекина, через бескрайние просторы родины. Он бежал от неправедного суда престарелых душегубов, и по пути ему все время помогали друзья друзей, родители одноклассников, люди, едва ему знакомые. И, разумеется, женщины. Они всегда приносили Ли Квану большую пользу. Это бегство позволило Квану сделать открытие: оказывается, чем дальше ты от центра паутины, тем слабее железная хватка престарелых душегубов.

На крайнем юге, в провинции Гуандун, и особенно на побережье, в Цзюлуне, центральное правительство вообще почти ни во что не ставили. Власть здесь была в руках богатых купцов и триад — бандитских шаек, богатевших на азартных играх, контрабанде, проституции и разнообразном вымогательстве под видом защиты.

В конце семидесятых в Цзюлуне учредили свободную экономическую зону, как в Гонконге. Только потом престарелые душегубы узнали, что им вернут оригинал, с которого делалась эта копия, превратившаяся едва ли не в пародию, в искаженное кривым зеркалом отражение кипящего котла с капиталистическим варевом. Город был открыт нараспашку в том смысле, что здесь продавалось и покупалось все: от западных шмоток до поддельных удостоверений личности. Но он оставался закрытым для граждан Китая, которых не пропускали за городскую черту без особой бумаги, выдаваемой пекинскими властями. В поисках дешевой рабочей силы предприниматели из Гонконга перевели сюда множество мелких фабрик и сборочных заводиков, и в начале девяностых годов в Цзюлуне на гонконгских работодателей вкалывали два миллиона материковых китайцев.

Кван думал, что в атмосфере бурлящей алчности, политической двойственности и больного честолюбия ему будет нетрудно прошмыгнуть через Цзюлун в Гонконг. Но оказалось, что на дальних рубежах китайской сферы влияния дежурит надежная и вездесущая стража. Фальшивый пропуск Квана был жалкой подделкой, неспособной выдержать придирчивого изучения. А на узкой, как лезвие бритвы, границе между двумя действительностями теснились китайские полицейские и вояки. Квана окликнули и попросили представиться. Он бросился наутек, оторвался от погони в толпе покупателей на улицах вольного порта, втерся в поток фабричных рабочих, шедших со смены домой, и выбрался из запретного города — измученный, отчаявшийся, растерянный и напуганный.

Семья, в которой он сейчас жил в двадцати милях к северо-востоку от Цзюлуна, состояла в дальнем родстве со студентом, погибшим на площади. Сам Кван этого студента не знал, но какая разница? Как бы там ни было, после первой попытки бежать эти люди занервничали — в основном потому, что глава семьи, человек по имени Джанг, работал управляющим местным отделением китайского банка и ему было что терять. Скандально известного контрреволюционера Ли Квана хорошо знали в лицо, хотя, снимаясь для газет, он неизменно прижимал к губам мегафон. Поэтому Джанг разработал для Квана новый путь бегства и сам отвез его куда нужно на своей личной машине, которую ему, как важному работнику банка, разрешили приобрести.

На этот раз Кван увидел Гонконг ночью. В миле от него за черной водой словно висели застывшие петарды фейерверка, никак не желавшие погружаться в море.

— Лодка вон там, — сказал Джанг, останавливая машину на безлюдной узкой темной дороге. Справа к воде сбегал заросший травой и редким кустарником склон. Кван и Джанг выбрались на мощенную брусчаткой дорогу и заозирались в темноте, опасаясь дозоров — сухопутных, морских и воздушных. Хватаясь за жесткую поросль, они спустились по крутому склону, а потом по-крабьи поползли вдоль кромки воды.

Лодка, как им и обещали, была на месте. Старая, обшарпанная, но не худая. Неподалеку в кустах лежали спрятанные весла. Кван и Джанг обменялись церемонным рукопожатием, раскланялись и расстались. Джанг вернулся к своей относительно безопасной, спокойной и размеренной жизни, а Кван отправился в водную стихию, чтобы преодолеть последний этап путешествия и очутиться в Гонконге.

Медленно, но верно продвигался он сквозь ночной мрак и при каждом гребке оглядывался через плечо. Город был на месте: миллионы белых огоньков казались нарисованными на черном холсте окутанного мглой океана. Всякий раз, когда Кван налегал на весла и бросал взгляд за корму, он видел сгущающуюся и все более зловещую тьму над Китаем, который тоже был на месте.

В ту пору врагами Квана были военные, старая гвардия и два тысячелетия безоговорочного послушания. Нынешний его враг звался «нормализацией», вот почему Кван должен был выйти из укрытия и катить средь бела дня через весь город на встречу с американским репортером. «Нормализация» означала, что японская помощь Китаю никуда не делась, что американские предприниматели вернулись в Китай для «защиты своих вложений», что политиканы всего мира опять были готовы поднять маленькие изящные чаши с рисовой водкой за здравие престарелых душегубов. «Нормализация» означала, что сейчас, хотя прошло ничтожно мало времени, можно предать забвению тот неуклюже величественный танк, который неторопливо раздавил на площади десять безоружных людей. И, наконец, «нормализация» означала, что вчерашний герой площади Тяньаньмэнь сегодня превратился в беженца, прячущегося от гонконгской полиции.

Кван приковал велосипед к фонарному столбу в квартале от гостиницы и пошел дальше пешком, разглядывая собственное отражение в витринах туристских магазинчиков. Маленький и стройный, он выглядел моложе своих двадцати шести лет и имел выпуклые округлые скулы, которые всегда считал изъяном своей наружности (и которые придавали его облику незаурядности, возможно, даже с избытком, так что он выделялся и на фоне миллиарда себе подобных). Одет он был опрятно, в светлую сорочку и брюки чино, и все еще ходил вразвалочку, чуть подавшись вперед, будто благодушная волна, накатывающая на берег.

Полицейских вокруг гостиницы вроде бы не было. Хорошо. Вообще-то Гонконг — честный город, набитый честными людьми и управляемый губернатором, не уступающим в честности большинству других. Однако Гонконг должен постоянно помнить о 1997 годе, до которого осталось всего ничего. В 1997 году кончится срок британской аренды, и Гонконг перейдет под власть и управление материковых китайских властей. Быстро забытые события на площади Тяньаньмэнь, конечно, заслуживают порицания и сожаления, но политиканы должны смотреть в лицо действительности. (Какая-то действительность, разумеется, требует более мужественного подхода, какая-то — менее. Например, 1997 год — это еще ничего. Воспоминание о давящих людей танках — уже нечто более серьезное. Но все равно узколобые прагматики считают, что можно быть и поснисходительнее к себе.)

«Контрреволюционеры» той пекинской весны были разгромлены престарелыми душегубами и бросились врассыпную. Те, кого не схватили и не казнили, разумеется. Некоторые снова собрались во Франции и продолжали распространять свои листовки в мире, который относился к ним со всевозрастающим безразличием. Три или четыре группы осели в Соединенных Штатах; их члены поносили друг дружку и продолжали учебу в американских университетах, чтобы в конце концов стать работниками крупнейших больниц и страховых компаний. Те, что остались в Китае, только недавно вышли из подполья и теперь лепили на стены плакаты, которые едва ли кто-нибудь замечал. Ли Кван в числе немногих таких же предпочел остаться в Гонконге, хотя в городе делалось все неуютнее. До недавнего времени он был тут в относительной безопасности и, кроме того, достаточно близко к Китаю. Присутствие здесь беженцев служило весомым напоминанием старцам, куда более весомым, чем если бы они торчали в любой другой точке земного шара.

Но вот «нормализация» добралась и до Гонконга. И теперь проживающий тут незаконно Ли Кван будет выдан престарелым пекинским душегубам, если его схватит местная полиция. Однако Гонконг, разумеется, был городом культурным и демократичным, и Ли Квана не вышлют отсюда, пока не получат твердых заверений в том, что китайское правительство подвергнет его справедливому суду ипроцесс будет открытым. Такие заверения китайцы уже дали.

Да еще этот 1997 год!

Гостиница была напичкана кондиционерами; они стояли повсюду, от просторного вестибюля, отделанного орехом и темной позолотой, до самой захудалой лавчонки. Миновав вращающиеся двери, Кван на миг остановился и настороженно посмотрел по сторонам, заодно привыкая к ледяному воздуху. Внутри вроде бы тоже все было в порядке. Кван двинулся вперед. Он шел медленно: ждал, пока его не узнают. («Я узнаю вас по фотографии», — сказал ему репортер по телефону, когда посредники устраивали переговоры, и американцу не пришлось объяснять, какую фотографию он имеет в виду.)

В глубине вестибюля из низкого кресла тяжело поднялся громадный неуклюжий человек и зашагал навстречу Квану. На вид ему было лет пятьдесят. Человек был одет в рубаху с расстегнутым воротом, коричневый замшевый пиджак и брюки китайского покроя. На шее у него болтались три кожаных чехла для фотоаппаратов. По какой-то неведомой причине американцы вдали от дома всегда выглядят так, словно только что сверзились с мотоцикла: поэтический беспорядок в одежде, а в поведении — легкая порывистость и нервозность, которые сочетаются с благодушием и явственным сознанием того, что они отделались легким испугом. Репортер выглядел так же. Он был обладателем каштановой с проседью бороды, понемногу исчезающей курчавой шевелюры, очков в темной оправе и дружелюбной улыбки.

— Господин Ли?

— Да.

— Сэм Мортимер, — бородач крепко, от всей души пожал руку Квана. — Как вы думаете, пить еще не время?

— Да, конечно, — ответил Кван и улыбнулся своим мыслям. Возможно, время пить настанет только через несколько лет. На нынешнем этапе своего жизненного пути Кван не видел в пьянстве никакого проку.

— Тогда чаю? — предложил Мортимер, указывая на двери гостиничного кафетерия. — Там можно присесть, расслабиться и насладиться удобствами.

Зал кафетерия имел неправильную форму и был почти целиком выкрашен в розовый цвет. Закругленная прозрачная стена смотрела на сад камней и плавательный бассейн, в котором барахтался одинокий купальщик, упорно носившийся туда-сюда по водной глади. В шезлонгах загорали человек десять гостей, облаченных в купальные костюмы. Кван и Мортимер заняли столик на двоих возле окна, и репортер открыл один из своих кожаных чехлов, в котором оказался кассетный диктофон. Там же хранились записная книжка и несколько карандашей.

— Не возражаете, — если я запишу эту беседу на пленку?

— Ничуть.

Квану было не впервой давать интервью. Он делал это многократно, причем говорил на одну и ту же тему, так что и вопросы, и ответы были известны заранее. Более того, они уже несколько раз попадали на страницы печатных изданий. Ну да не страшно. Основное правило любого собирателя новостей заключается в том, чтобы без прикрас живописать действительность такой, какая она есть. Разговор имеет место в действительности, здесь и сейчас, это можно подтвердить, а стало быть, он гораздо ценнее и содержательнее, чем любое из предыдущих интервью, и не важно, насколько все они одинаковы.

Итак, началось привычное повторение пройденного, причем все в том же незыблемом порядке. Мортимер сверялся с записной книжкой, в которую загодя внес все вопросы. Иногда он что-то добавлял или подчеркивал некоторые слова в своих вопросительных предложениях.

— Расскажите о себе, господин Ли Кван. Отец — учитель, мать — врач. Сам Кван — одаренный студент, выпускник университета, продолжает изучать историю и английский, мечтает о поприще дипломата. Визит в Китай американского президента Буша оставил в его душе смутное ощущение упущенных возможностей. Вскоре Китай посетил советский вождь Горбачев, и Кван почувствовал, что пора ловить свой шанс. Демонстрации в поддержку Горбачева как-то сами собой переросли в демонстрации протеста против продажности китайской правящей верхушки и льгот, которыми пользовались ее члены. Выступления приняли форму голодовок и были поддержаны широкими слоями населения.

— Сейчас, когда я вспоминаю об этом, — сказал Кван, тускло улыбаясь своей былой наивности, — наши действия кажутся мне похожими на то, что в шестидесятые годы делали американские бунтари, когда опоясали живым кольцом Пентагон, взялись за руки и попытались мысленным усилием оторвать здание от земли. Они и впрямь думали, что сумеют это сделать, они действительно надеялись, что здание вот-вот взлетит, понимаете? Мы были настроены таким же образом и больше недели сдерживали военных одной лишь силой нашей убежденности.

— Вы так много знаете о Соединенных Штатах? — спросил Мортимер. — Я имею в виду не их историю, а эту левитацию Пентагона и тому подобное.

— Но это тоже их история.

Мортимер снисходительно улыбнулся.

— Эти люди были глупцами, — сказал он. — Не станете же вы утверждать, что на площадь Тяньаньмэнь вышли студенты-недоумки.

— Еще как стану, — возразил Кван. — Всяк, кто забывает о здравом смысле, утрачивает чувство реальности и впадает в раж, может считаться глупцом. Но если человечество хочет чего-то добиться, мы должны быть глупцами. Некоторые из нас.

Такой выверт встревожил Мортимера, что и отразилось на его дружелюбной физиономии, но он не стал развивать эту тему, а перешел к следующему вопросу из своей записной книжки. А потом — к следующему. И — к следующему. От прошлого — к будущему.

— Как вы думаете, что ждет современный Китай?

— Перемены, — ответил Кван. — Одни — к лучшему, другие — к худшему, но все они будут происходить очень медленно. Народ веками привыкал к повиновению.

— Если гонконгские власти наложат на вас лапу, вы будете высланы обратно. Состоится суд, открытый суд. Вам дадут слово. Это пойдет вам на пользу или, наоборот, во вред?

«Странный вопрос», — подумал Кван и ответил:

— Разумеется, во вред, поскольку я лишусь возможности давать интервью, подобные этому. Сейчас у нас не так уж много рупоров, и мы не можем позволить себе потерять хотя бы один.

— Ну а как насчет вашей речи на суде? Разве она не окажет никакого воздействия?

— Процесс продлится всего один день, — ответил Кван. — Говорить мне позволят очень недолго. На второй день меня выведут на улицу и велят опуститься на колени. К затылку приставят дуло пистолета, и мне конец. На третий день власти отправят моей семье счет за истраченную пулю.

Глаза Мортимера округлились.

— Счет? Вы меня разыгрываете.

— Нет, не разыгрываю.

— Но как же так? Господи…

— Это — наказание родителям за то, что не смогли воспитать послушного ребенка, — объяснил Кван.

— Семье придется расплачиваться за пулю, которая вас убьет? — В глубокой задумчивости молвил Мортимер. — Это в Китае обычное дело?

— Да.

— Я об этом не знал. — Репортер погрузился в угрюмое молчание и, похоже, забыл о своем следующем вопросе.

Кван неторопливо обвел взглядом опустевший бассейн, потом посмотрел в противоположную сторону, в глубь зала. За ближайшим столиком сидел какой-то приезжий с Запада. Он пил кофе и читал «Гонконг-таймс». Приезжий поднял глаза, на миг встретился взглядом с Кианом и опять уткнулся в свою газету. Но и этого мига хватило, чтобы Кван вдруг почувствовал страх.

Перед этим человеком? Нет. Приезжий не служил в гонконгской полиции. Это европеец или американец. Грузный, лет сорока, со скандинавской шевелюрой песочного цвета. Голубая сорочка с короткими рукавами, темно-красный галстук. Человек был без пиджака. На правом мизинце — тяжелый золотой перстень с багровым камнем.

Щелк.

Кван посмотрел на стол. Кассетник Мортимера отключился.

— У вас пленка кончилась.

Мортимер вздрогнул и поднял глаза, словно его разбудили.

— Быстро же пролетело время, — сказал он и смущенно хихикнул. Несколько секунд Мортимер возился со своей машинкой, переставил кассету, потом снова запустил магнитофон: — На чем мы остановились?

— На том, что мои родные заплатят за пулю.

— Ах, да. — Мортимеру все еще было не по себе от этой мысли. — И вы уверены, что вам не дадут возможности выступить с достаточно веским заявле…

— Мистер Мортимер?

Возле их столика, чуть подавшись к Мортимеру, стоял официант. Репортер неохотно и раздраженно поднял глаза.

— Что такое?

— Телефон, сэр. Можете подойти к конторке кассира.

Мортимер буквально разрывался на части и никак не мог решить, что делать. Он поднял правую руку и поскреб костяшками пальцев густо заросшую щеку.

— Не знаю, — пробормотал репортер, посмотрев на Квана, магнитофон и официанта, потом поджал губы, как будто сердился на человека, влезшего в разговор, или на самого себя, или просто сердился. — Да, конечно, иду. — Он одарил Квана сияющей бессмысленной улыбкой. — Извините, я сейчас вернусь.

— Да, хорошо.

Мортимер пошел за официантом к двери. Кван увидел, что кассетник по-прежнему включен, и уже хотел протянуть руку, чтобы остановить его, но тут из-за соседнего столика поднялся приезжий с Запада. Он ровной быстрой поступью подошел к Квану и вполголоса проговорил:

— Мортимер выдал вас. Ему пришлось заплатить эту цену за интервью. Нет никакого телефонного звонка. Вставайте и следуйте за мной.

Кван мгновенно понял, что это правда. Слишком уж странно держался Мортимер в конце беседы, слишком уж свято верил в способность Квана повернуть арест и суд к собственной выгоде. Слишком уж неохотно отправился к «телефону». Пленка кончилась, и это был сигнал: Мортимеру сказали «хватит». Вот же реалист. Мортимер полагал, что предательство — справедливая цена за возможность опубликовать историю Квана в журнале, который читают миллионы людей во всем мире.

Кван поднялся. Незнакомец уже двинулся прочь; он шагал вдоль изогнутой стеклянной стены в глубину зала. Кван последовал за ним к двери, на которой висела табличка с надписью на трех языках: «Аварийный выход. Сигнализация». Незнакомец толкнул дверь (сигнализация не сработала) и спустился по железной лесенке, преодолев четыре ступеньки. Кван поспешил за ним, не потрудившись закрыть дверь. Они пересекли уголок сада камней, вышли на мощенную плиткой тропку и направились к бассейну.

Кван посмотрел направо и увидел сквозь стеклянную стену троих коренастых здоровяков в светлосерых костюмах и при черных галстуках. Они растерянно топтались возле столика, за которым он еще недавно сидел. Один поднял глаза, заметил Квана и взволнованно указал на него рукой. Кван отвернулся и уставился на широкую голубую спину шедшего впереди гостя с Запада. Кто он такой? Выговор вроде не совсем американский, но совсем не британский и не австралийский. Канадец? Может, английский для него — второй язык? Откуда он узнал о Мортимере, о Ли Кване? Куда они направляются?

Обогнув бассейн, они миновали любителей солнечных ванн и прошли сквозь облако чуть прогорклых испарений кокосового масла. Потом прошагали мимо закутка смотрителя, где висели многочисленные полотенца, и приблизились к светло-зеленой дощатой изгороди высотой восемь футов. В ней была никак не обозначенная и едва заметная калитка. Незнакомец открыл ее, и они очутились в каком-то проулке. Под погрузочной платформой справа стояли мусорные баки. Улица была слева. Закрывая калитку, Кван обернулся и увидел троих легавых, бежавших к нему вокруг бассейна.

— Они гонятся за нами, — сообщил он.

— Калитка на замке.

Правда? Кван взглянул на калитку, но времени размышлять о ней больше не было: незнакомец быстро двигался к улице. Он не бежал, но шел очень широким шагом, и Кван был вынужден совсем по-детски пуститься трусцой, чтобы не отстать от него.

Возле тротуара чуть правее проулка в нарушение всех дорожных правил стояла белая «тойота», каких в Гонконге миллион. Незнакомец указал на пассажирскую дверцу.

— Залезайте.

Дверь была не заперта. Кван забрался в машину, салон которой напоминал раскаленную жаровню, и опустил стекло. Незнакомец тем временем устроился за рулем. Ключ уже торчал в замке зажигания. Незнакомец запустил мотор и втиснулся в транспортный поток. В этот миг Кван наконец спросил:

— Откуда вы все знаете?

Незнакомец улыбнулся, терпеливо и ловко ведя машину по запруженной транспортом улице.

— Вы — не участник заговора, — ответил он. — Ваше правительство называет вас так, но это неправда.

— Разумеется, неправда.

— Я тоже, — сказал незнакомец. — Но если я представлюсь, если поведаю, как узнал о том, что должно было с вами случиться и почему я решил в меру возможностей оказать вам содействие, мы оба превратимся в заговорщиков. А это уже антигосударственная деятельность.

— Правдоподобная отговорка. Что за…

— Конечно, отговорка, — незнакомец рассмеялся. — Но вы требовали ответа и получили его.

— Вы хотите сказать, что другого не будет?

— Ну, если угодно, вот вам еще один, — сказал незнакомец. — В следующий раз вам может не повезти, и вы попадетесь. Схватив вас, они спросят: «А кто помог тебе улизнуть в прошлый раз?» Мне будет спокойнее, если вы не сможете ответить им.

— Ну что ж, ладно, — решил Кван. — Это уже не отговорка. Это и впрямь удобно.

Незнакомец снова расхохотался.

— Нет, ну какова благодарность!

Кван почувствовал, что краснеет.

— Пожалуйста, извините. Я так растерялся. Все произошло в мгновение ока… Разумеется, я благодарен вам. Вы спасли мне жизнь!

— Употребите ее с толком, — посоветовал незнакомец.

Они сели на паром и отправились на островок Ламма. Его маленькие домишки поблескивали на солнце. Во время плавания оба вылезли из «тойоты» и подошли к поручням, чтобы подышать прохладным морским воздухом и полюбоваться искристым миром.

— Вам придется покинуть Гонконг, — сказал незнакомец. — У вас больше нет веских причин оставаться здесь.

— Ума не приложу, куда податься, — ответил Кван. Похоже, он всецело вверил себя этому человеку, спасшему его от смерти, и предоставил ему планировать свою дальнейшую жизнь. — И понятия не имею, как мне уехать.

— Думаю, морем. — Незнакомец указал на воду. Из гавани Гонконга как раз выходил здоровенный пассажирский теплоход, похожий на овальный свадебный торт и украшенный американским флагом на корме. — На этих судах служит множество выходцев с Востока. Особенно на камбузе. — Он улыбнулся Квану. — Из такого образованного человека, как вы, получится прекрасный мойщик посуды.

— У меня нет никаких бумаг.

— А может, кто-то из ваших знакомых знается с каким-нибудь служащим пароходства? — предположил незнакомец.

— Возможно, те люди, у которых я живу.

— Меня бы это не удивило. Попытайте счастья, спросите. — Незнакомец снова кивнул на удаляющийся лайнер. — Такие корабли ходят куда угодно. За шесть месяцев они совершают кругосветное плавание. Через Суэц, Средиземное море. Можете сойти на берег в Генуе или Барселоне, а если есть охота, плывите до самой Флориды.

Кван взглянул на корабль.

— Америка… — сказал он.

Аннаниил

Право слово, не люблю я так делать дела. Неуклюже, с переполохом, со всякими там лжечудесами. Это вроде как ляпы в романе: запертые двери открываются, сигнализация не звонит и так далее.

Виной всему, конечно же, спешка и Его стремление раз и навсегда навести тут порядок. По большому счету, думается, не страшно, если по ходу дела я еще немножечко усугублю нынешний кавардак. Хотя должен признать, что это самым оскорбительным образом противоречит моему стремлению к совершенству.

Кроме того, я должен быть уверен, что никто из главных действующих лиц не заметит этих отклонений от законов физики. К счастью, нынешний век отмечен печатью безверия, и чудеса не находят широкого признания. В других местах и в другое время такая топорная работа нипочем не сошла бы мне с рук, но эти времена давно канули в Лету. Сегодня люди предпочитают быть обманутыми или руководствоваться принципом: «Этому должно быть какое-то объяснение». Просто они его еще не нашли.

И все же меня не оставляет чувство раскаяния. Как жаль, что я призван сейчас, а не в эпоху, которая была бы достойна моих дарований! Но, с другой стороны, я все яснее вижу, почему люди так обрыдли Ему.

6

В Сан-Себастьяне они беседовали со священником, который полагал, что земная жизнь не имеет вообще никакой ценности, а боль и страдания призваны лишь обеспечить смертным радость и покой в загробном мире. Он утверждал, что богатеи, которые дурно обращаются с созданиями Господа, после смерти будут жестоко наказаны огнем. А еще с гордостью объявил, что не принадлежит к числу священнослужителей, занимающихся общественной деятельностью.

Непонятно, думала Мария-Елена, что проку от такого человека моему работодателю, врачу из ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения), который считает, что у нас вовсе нет никакой жизни, кроме земной, что боль и страдания следует утолять при первой возможности, не важно, что и когда заболит, а толстосумов, которые дурно обращаются с созданиями Господа, надобно выбрасывать из общества, как больные саженцы с виноградника. Но в Сан-Себастьяне больше никого не было. Врач наезжал в городок дай Бог раз в месяц, отчеты его не имели никакой ценности, и все уже успели это понять. Статистическими данными располагал только отец Томас; он вел учет рождений и смертей, недугов и уродств, злодеяний химических убийц.

Мария-Елена переводила так точно и бесстрастно, как только могла. Сидевший рядом с ней Джек (доктор Джон Остон из Стокбриджа, Массачусетс, США) нудно и настырно задавал вопросы, заполнял строчки бланков и вносил свои замечания. Писал он густыми черными чернилами мелким иероглифическим почерком, недоступным никакому пониманию. Мария-Елена (Мария-Елена Родригес, уроженка Альта-Кампа, Бразилия, и жительница Рио, а потом — столицы, Бразилиа) переводила сухие вопросы Джека на грубый португальский, затем переводила пофигистские ворчливые ответы священника на английский и стойко соблюдала нейтралитет.

Это было заметно даже по голосу. Мария-Елена приглушала и обесцвечивала свое глубокое контральто, в нем не слышалось той полнозвучной мощи, которая некогда наполняла огромные концертные залы Сан-Паулу и Рио. Толпы зрителей вскакивали, рукоплескали, обливались слезами, с ревом подхватывали припевы, а она расхаживала по сцене, и ее переполняла любовь к ним. И к себе самой.

Только вот теперь она отпелась и больше не расхаживала.

Все трое сидели под сенью высокого дерева возле блеклого глинобитного строения, приютившего церковь, из темного придела которой они вынесли раскладные стулья. Две женщины в черном, пришедшие порознь, шепотом бормотали свои молитвы. Свистящие звуки витали в воздухе, будто призраки змей. Неподалеку на буром поле в тени самолета примостился пилот; он читал фуметти, местные комиксы, проиллюстрированные не рисунками, а постановочными фотографиями. На заднем плане жарилась на солнцепеке деревня. Почти все обитатели сейчас были на фабрике (ее заслоняли бурые холмы), а их дети — в фабричной школе. Школа была единственным благом, сопутствовавшим появлению фабрики, которая принесла сюда еще и ужас, и смерть.

Отец Томас невозмутимо вспоминал мертворожденных младенцев, детей, появившихся на свет без рук, глаз или мозгов.

Его рассказ тек по сообщающимся сосудам, через Марию-Елену к Джеку, и звучал совершенно бесстрастно. Мария-Елена размышляла о своих собственных детях, двух мертвых малышах, но эти мысли, равно как и раздумья о собственной судьбе, никак не отражались на ее словах, обращенных к врачу и священнику.

Интересно, что скажет отец Томас, если она поведает ему о своих тщетных попытках стать матерью, о том, как ее покинул Пако? О том, что, разделяя его убежденность, она тоже считает себя грязной и оскверненной. О том, что Пако умер, не дождавшись разрешения их спора. А вот что он скажет: «Господь посылает тебе испытание, дитя мое. Промысел Его неисповедим. Мы не можем понять Его, мы можем лишь склонить головы пред волей Его и обрести покой в мысли о том, что Небеса видят наши страдания и вознаградят нас за них. На Небесах — наш Бог, наш Спаситель, Его ангелы и святые, и пребывают они в вечной радости. Аминь».

Наконец Джек заполнил все свои бланки, а отец Томас закончил повествование о многолетних напастях. Все трое поднялись с раскладных стульчиков и потянулись, потом отнесли стульчики обратно в храм, где продолжали шепелявить старухи, никак не желавшие угомониться и замолчать. Когда собеседники снова вышли на солнцепек, отец Томас сказал Марии-Елене:

— Передайте ему, пожалуйста, что нам не нужна медицина. Нам нужна вера в Господа.

— Нет, не передам, — ответила Мария-Елена и наконец позволила себе бросить на священника ненавидящий взгляд.

Святой отец обиженно отступил на шаг и зыркнул на Марию-Елену.

— В чем там дело? — спросил Джек.

— Пустяки, — ответила она.

Сегодня им придали нового летчика, тщедушного доходягу с бурой кожей и лихими усищами. Он увидел, как пассажиры шагают через поле, удаляясь от церкви, поднялся и заулыбался. Вероятно, ему было скучно даже с комиксами. Пилот зашвырнул книжку в кабину, на пассажирское сиденье.

Джек ухватил Марию-Елену за локоть — под тем предлогом, что сухое растрескавшееся поле изобиловало кочками и ямами и представляло известную трудность для пешехода. Но Мария-Елена знала, что Джеку просто хочется прикоснуться к ней. Они уже четыре месяца работали вместе, и три месяца назад Джек начал решительно и весело ухлестывать за ней — не как по-настоящему влюбленный, а как человек, считающий за лучшее сдерживать свой ухажерский пыл. Такая самозащита только облегчала Марии-Елене жизнь и помогала ей держать Джека на расстоянии, даже не объясняя, что на самом деле она отказывает себе, а не ему. В последние недели ухаживания Джека стали более вялыми, рассеянными, однообразными и приняли форму чуть кокетливых, но в общем-то вполне устраивающих Марию-Елену отношений, которые могли продолжаться все время, пока она работает с Джеком.

Этот Джон Остон был честным малым. Тридцать семь лет, рослый, крепкий, нескладный. Казалось, его скелет так никогда и не был толком скреплен и до сих пор болтался и корежился в мягком кожухе из плоти. Джек был дотошен, скромен, любил свою работу в ВОЗ, и, кабы Мария-Елена искала мужчину, поиски ее на Джеке и завершились бы. Превосходная партия. Но мужчину она не искала и никогда искать не будет. Да и вообще Джек не совсем свободен.

Он был женат, но развелся. Далеко на севере, в Соединенных Штатах, проживала его бывшая жена, и Мария-Елена точно знала, что Джек еще любит ее, хотя сам он никогда не согласился бы это признать. Во всяком случае, он до сих пор нуждался в ней, а это одно и то же.

Джек избегал разговоров о бывшей супруге, которая однажды, когда дочери было три года, собрала вещи, прихватила дочь, покинула Стокбридж, штат Массачусетс, и поперлась через всю Америку в Орегон, только чтобы оказаться подальше от мужа. Мария-Елена не чувствовала эту женщину, не знала, хороший она человек или плохой, сильный или слабый. Вообще ничего не знала. Но все же иногда Марии-Елене казалось, что она понимает причины, побудившие жену покинуть Джека. Настал тот миг, который просто не мог не настать: ей надоело водить его за ручку. Оно и немудрено; самой Марии-Елене удалось без труда загнать ухаживания Джека в угол, где те ныне и загнивали, не суля ей больше никаких опасностей. Но разве жизнь не тускнеет, если ты посвящаешь ее заботам о человеке, который ведет себя как послушный бычок?

Поскольку кресло рядом с пилотом было гораздо удобнее любого из четырех сидений сзади, Джек и Мария-Елена условились, что будут занимать его по очереди. Один из них садился с пилотом и летел к месту назначения, а второй устраивался в этом кресле на обратном пути. Сегодня Джек первым летел впереди, и теперь ему пришлось подняться по двум подножкам, перелезть через опущенную спинку пилотского кресла и протиснуться назад. Пилот поднял спинку сиденья и помог Марии-Елене забраться в кабину. Скользнув на место пассажира, она сунула комиксы в кармашек под окном.

Пилот уселся за штурвал и после торопливых приготовлений запустил двигатель. Он развернул самолет, описав круг на ухабистой площадке, протащился до середины поля и снова развернулся против ветра, который еле дул. Под деревом возле церкви стоял бдительный отец Томас. Возможно, он надеялся, что они отправляются не в Бразилиа, а прямиком к Господу. Пилот начал разбег, и самолет враскачку запрыгал по полю.

Крылья захлопали, грозя вот-вот отвалиться от фюзеляжа, маленький штурвал в руках пилота затрепетал, будто привязанная к мощному вентилятору ленточка. А потом колеса вдруг оторвались от твердой земли, и самолет сделался грациозным, послушным, едва ли не живым.

В том борту, возле которого сидела Мария-Елена, не было дверцы, вот почему ей и Джеку приходилось лазить через кресло пилота. Зато нижняя половинка стекла открывалась, и Мария-Елена, толкнув ее локтем, могла посмотреть вниз, на удаляющуюся землю. Только сейчас она впервые заметила, как разрослось кладбище за церковью и какими крошечными были многие из могил. Когда виду грозит вымирание, он все быстрее и быстрее воспроизводит потомство, особенно если убийца нацеливается главным образом на молодняк.

В кабине стоял шум, и разговаривать было трудно, но можно. Обычно Джек и Мария-Елена почти не общались в воздухе, особенно на обратном пути, после долгих и скучных бесед на двух языках. А вот сегодня, минут через пять после взлета, новый пилот хмуро посмотрел на Марию-Елену и сказал:

— Почему я вас откуда-то знаю?

Иногда это еще случалось. Люди продолжали помнить Марию-Елену, звезду эстрады, сиявшую так ярко и так недолго. На сцене она пользовалась только именем Мария-Елена, и зрители на концертах хором скандировали его: «Мария-Елена! Мария-Елена!» Как будто она была великой мастерицей футбола.

Но эти времена давно прошли. Если теперь кто-нибудь вспоминал или притворялся, будто вспомнил ее, Мария-Елена всячески старалась отбояриться. Что проку ворошить полное боли прошлое? Всем хочется узнать, почему она вдруг взяла и исчезла, когда ее слава росла, пластинки занимали первые места (она даже записала один альбом по-испански), а имя вот-вот должно было прогреметь на весь мир.

Да разве ж могла она говорить на эту тему? О том, что тело ее — скверна, муж с омерзением бежал прочь, а дети мертвы. О том, что она больше не может петь, что в душе ее уже нет музыки. О том, что, стоило ей употребить свой авторитет и громкое имя на настоящее дело, стоило восстать против тех, кто уничтожает Землю и живущих на ней людей, как радио, телевидение и газеты ополчились на нее и заставили замолчать. Рабочие места интересовали общество больше, чем здоровье людей. Кошельки были важнее детей.

Поэтому, когда пилот предположил, что знает ее, Мария-Елена одарила его мимолетной отпугивающей улыбкой, словно он пытался приударить за ней, и выглянула в окно, чтобы посмотреть на неровную землю, проносившуюся далеко внизу.

Разговор прервался, но всего на несколько минут. Потом Мария-Елена снова неосторожно взглянула на пилота, и он улыбнулся ей, отчего его лихие усы встопорщились.

— Не больно-то доброжелательный священник там, внизу, а? — спросил пилот.

Мария-Елена удивленно воззрилась на него.

— Вы заметили это, даже сидя возле самолета?

— Я бы заметил это и с воздуха, — ответил пилот и расхохотался.

— Он думает, что весь этот позор угоден Господу, — сказала Мария-Елена. — Но почему Господь должен этого желать?

— Кому выгодно? — молвил пилот, поднимая короткий, будто обрубленный бурый палец, словно передразнивал какого-нибудь занудливого школьного учителя. — Вот главный вопрос. Им-то и надо задаваться всякий раз, когда вы хотите понять, что происходит. Кому выгодна покорность народа? Неужели Богу?

— Владельцам фабрики, — ответила Мария-Елена.

— Но не Богу? — похоже, пилот подтрунивал над ней.

Джек в одиночестве сидел сзади, он не понимал по-португальски, а стало быть, не мог принять участия в разговоре.

Марии-Елене предстояло выкручиваться своими силами. Она на полном серьезе изрекла:

— Господь создал нас. Он нас любит. Он не хочет, чтобы мы страдали. Если люди не борются с фабрикой, которая убивает их детей, Бог от этого ничего не выгадывает. Выгадывают только владельцы фабрики.

— Владельцы, — повторил пилот, которого, кажется, терзали сомнения. — О ком именно вы говорите?

— Мы все их знаем, — презрительно произнесла Мария-Елена. — Они обретаются в Рио, в домах с видом на океан, и наезжают в Бразилиа со свитой законников, чтобы клятвенно заявить, будто нынче фабрики дают меньше отходов, чем в прошлом году. Меньше, меньше, меньше, все время меньше. Мы предъявляем правдивую статистику, законники кроют лживой.

— Но ведь эти люди — не истинные владельцы, — ответил пилот. — Разве вы не знаете? Эти люди — всего лишь совет директоров, они только управляют компанией. Настоящие владельцы — акционеры.

— Все они одним миром мазаны, — заявила Мария-Елена.

— Не скажите, — по-видимому, этот разговор по какой-то причине забавлял пилота. — Держатели акций никогда не наезжают в Бразилиа и не делают клятвенных заверений. Им ни разу не приходилось никому лгать. Они даже не появляются в Бразилии. Думаете, они дышат этим воздухом? Разве что раз в год, во время карнавала.

Мария-Елена нахмурилась.

— Но ведь компания-то бразильская, — возразила она.

— Здесь только бразильский филиал, о нем вам известно. Но правление компании далеко отсюда, и акционеры живут не в Бразилии.

— Где же они живут?

«Я поеду туда, — подумала Мария-Елена. — С фотографиями и цифрами. Почему они не смеют признать свое соучастие в содеянном? Почему им даже не приходится лгать?»

— Где живут? — пилот посмотрел вниз, на реку цвета меди, вдоль которой им предстояло лететь следующие полчаса. — Одни в Британии, другие — в Германии, Италии, Гватемале, Швейцарии, Кувейте, Японии. Но большинство — в Соединенных Штатах.

— В Соединенных Штатах?

— Многонациональная корпорация не несет ответственности ни перед какой страной, — объяснил летчик. — Но зачинщиками затеи были американцы.

— Они не могли устроить такое в Америке, вот и приехали сюда.

— Разумеется, — ответил летчик и засмеялся.

Какое-то время они летели в молчании. Мария-Елена предавалась раздумьям. Разбито столько жизней, в том числе и ее собственная, а она даже никогда не увидит людей, повинных в этом. Тех, кому выгодно. Злодеяния свои они творят здесь, но сами держатся поодаль, и до них не доберешься. Иногда ее обуревали мечты об исправлении несправедливостей, о спасении тех, кто еще не отравлен. Но она даже не предполагала, что мечты эти могут оказаться настолько праздными. Здесь, в Бразилии, ей ничего не добиться, потому что решения принимаются на севере, за несколько тысяч миль отсюда, и принимают их люди, которые никогда тут не бывали и, возможно, даже не осознают последствий своих решений, поскольку ни разу не видели воочию плодов собственных деяний.

Как же до них добраться? Ведь они в такой дали. Это лишь мечты, еще более сумасбродные, чем лелеемое когда-то желание ворваться в одну мансарду в Рио, из которой открывался роскошный вид на Сахарную Голову, нарушить привычный ход вечеринки и с криком и плачем показать гостям в смокингах и бальных платьях фотографии. Попробовать убедить, объяснить. Теперь даже эта мечта покинет ее, теперь и она не поможет Марии-Елене уснуть по ночам: ведь мужчины в смокингах и женщины в бальных платьях — всего лишь куклы, игрушки, управляемые откуда-то из-за горизонта. Без мечты, без ложной веры в возможность исцеления ей уже никогда не сомкнуть глаз. О чем же мечтать теперь?

— В США находится штаб-квартира ООН, — сказала она после долгого молчания.

— Что?

Мария-Елена повторила свое последнее высказывание, и пилот согласно кивнул.

— Правильно, в Нью-Йорке. Но что с того?

— До Нью-Йорка мне не добраться, — ответила она.

Теперь не добраться. Мария-Елена еще могла бы когда-нибудь попасть туда, но с Марией-Еленой покончено.

— Почему это? Любой желающий может отправиться в Нью-Йорк.

— На этом самолете?

— Нет, не на этом, — признал пилот. — Но ведь есть и другие.

— Это слишком дорого стоит, — сказала Мария-Елена. — У меня никогда не будет таких денег.

— Можете выиграть в лотерею.

Она засмеялась. Горло тотчас начало саднить.

— И впрямь могла бы. Но в Америке существует иммиграционная квота.

— Не для гостей с краткосрочными визами.

— А что там можно сделать, имея краткосрочную визу?

— Ну тогда спрячьтесь, — предложил пилот. — Станьте незаконным иммигрантом.

— А что полезного может сделать человек, который скрывается от властей?

— Ну тогда обратитесь за долговременной визой, — посоветовал летчик. — И копите деньги, а сами ждите, пока не попадете в квоту. Или это слишком долго?

— Да нет, — медленно проговорила Мария-Елена, не зная, разумно ли так раскрываться перед незнакомцем. Но почему-то ей показалось, что он вполне безвреден, и она добавила: — Наверное, мое имя внесено в какие-то списки.

— Списки?

— В списки общественных деятелей, — объяснила Мария-Елена. — Несколько лет назад, когда мой муж… Короче, тогда я вступила в целый ряд политических группировок. Они вели весьма бурную деятельность.

— Били стекла, — догадался летчик и в открытую засмеялся над ней. — Раздавали листовки. Пикетировали оперу во время премьер.

— Тогда это казалось чем-то значительным, — упавшим голосом проговорила Мария-Елена. — Но теперь мое имя занесено в списки.

— Есть один путь, — сказал пилот. — Тогда все это не будет иметь значения.

— Какой путь?

— Ну, если бы вы были замужем за американцем.

На заднем сиденье Джон Остон клевал носом над своими заполненными бланками. Вдруг вся кабина, казалось, наполнилась им, как будто надулся спасательный плот.

— Это невозможно, — сказала Мария-Елена.

Аннаниил

Так-так, интересно.

Я имею в виду свое постижение техники. «Людям суждено превратиться в ангелов», — утверждал Александр Поуп, правда, по совершенно другому поводу. В том контексте его высказывание совсем не грешило против истины.

Вы только посмотрите на все эти громоздкие, неуклюжие, нескладные машины, которыми окружил себя ныне человек. Что они такое, если не средство ценой огромных энергозатрат добиться того же, что мы, ангелы, делаем без труда и вполне естественным путем? Мой первый самолет оказался совсем неповоротливым и не шел ни в какое сравнение с привычным нам способом перемещения по воздуху. А эти автомобили! Взять хотя бы тот, на котором я увез Ли Квана от полицейских после того, как сам же и натравил их на него. Неужели люди видят в этих чудовищах средство передвижения, превосходящее их собственные ноги? Думают, что автомобили помогут им быстрее добраться куда надо? Но куда? И зачем? Какое значение имеет для них такая химера, как время?

Все вышеперечисленное — сложные и мудреные протезы, которые, по мнению людей, позволят им превратиться в ангелов. Телефоны! Лампы накаливания и плафоны для них! Громадные, пагубные для природы плотины гидроэлектростанций, благодаря которым горят эти лампы! Холодильники! Как же все это тоскливо. Бедные людишки, должно быть, они с радостью сбросили бы с плеч эту тяжкую ношу.

7

Напротив тюремных ворот была остановка, но Фрэнку Хилфену не хотелось дожидаться автобуса именно там. Все пассажиры и водители машин, все пассажиры и водитель грядущего автобуса сразу поймут, кто он и что он. На этой остановке в автобус садились исключительно зеки, пусть и бывшие, и их посетители, а одного взгляда на Фрэнка Хилфена и дураку достаточно, чтобы понять: он не из тех, кто навещает ближних.

«Косяк», — скажут они, увидев его поникшие плечи, мрачно напряженные скулы и руки, здоровенные, как у работяги, но мягкие и пухлые, как у малого дитяти. «Рецидивист», — скажут они, проезжая мимо (с поднятыми стеклами, дабы не выпускать наружу прохладный воздух). «Скоро опять на отсидку», — скажут они, а потом скользнут взглядом по зеркалу заднего обзора, порадуются, что они — не Фрэнк Хилфен, и покатят себе дальше.

Фрэнк перешел через дорогу и направился к остановке, лишь бы очутиться подальше от высокой бурой стены, залитой солнцем. Три часа пополудни, лето, солнечно, жара умеренная. Для пешей прогулки погода в самый раз.

Под сенью навеса на остановке примостилась какая-то мадонна с младенцем, и больше там никого не было. Мадонна была приземиста, грузна, хороша собой, черноволоса и черноглаза. Она держала ребенка на руках и мурлыкала ему в ухо на наречии, напоминавшем непохожую на себя латынь. Возможно, какая-то разновидность испанского. Она подняла глаза на Фрэнка, который приближался к ней, неся свои мирские пожитки в черной спортивной сумке, украшенной по торцам надписью: «Первый среди равных». Он тащил ее в левой руке, оставив правую свободной на случай всяких непредвиденных обстоятельств.

Мадонна следила за Фрэнком угрюмым и безнадежным взглядом человека, которому когда-то сделали больно, а обидчик так и не получил по заслугам. Глаза ее не смягчились, даже когда Фрэнк повернул налево, прочь от мадонны и облюбованной ею крытой автобусной остановки. Он шагал по обочине дороги, а мадонна недоверчиво пялилась на его спину, рассеянно нянча свое капризное дитя.

Фрэнк шел на юг, и высокое солнце грело его левый висок. Машин было совсем мало, поскольку власти Небраски возвели тюрьму на бросовом и не имевшем иного полезного применения участке земли. Слева еще долго тянулась глухая бурая стена, а справа простирались каменистые, поросшие редким кустарником земельные наделы того же цвета. От дороги их отделяли три нитки колючей проволоки, но, похоже, эти наделы вообще никак не использовались.

Когда Фрэнка освобождали, чиновник в конторе сообщил ему, что автобус ходит через каждые два часа или около того. Фрэнк понятия не имел, как далеко до следующей остановки. Если автобус будет проезжать мимо раньше, чем Фрэнк доберется до нее, и не остановится на взмах руки, значит, ему придется провести в ожидании еще два часа. Или около того. Ну и пусть, Фрэнк не торопится. Куда ему идти-то? Если он направится своим привычным путем, то в конце концов попадет обратно, в эту оставшуюся за спиной тюрьму. Или в другую, в точности на нее похожую. Сейчас он просто стартует на первом этапе этого длинного и мучительного кросса, а потом преодолеет сильно пересеченную местность, переживет множество приключений и финиширует нигде и ни с чем.

Если направится своим привычным путем. Но на этот раз — дудки. На этот раз он ринется вперед и обгонит все напасти. Обставит все напасти. Сядет на автобус и — через весь штат — в Омаху, где малость разживется наличностью. Если сумеет добраться туда, ни разу ни во что не вляпавшись, значит, забьется в самолет и тю-тю в Нью-Йорк, а уж там поглядим.

Фрэнк уже полчаса перебирал ногами, а никаких автобусных остановок на пути не попадалось. Он даже начал корить себя за мнительность. Какое ему, в сущности, дело до того, что подумают люди в проносящихся мимо машинах? Может, решат, что он в бегах, коль скоро пехает прочь от тюрьмы по пустой дороге, а до ближайшего жилья много миль.

В свои сорок два года он уже начал терять некогда густую каштановую шевелюру. Полоску нежной кожи на лбу палило жаркое солнце. «Наверное, обгорю, — сказал себе Фрэнк, поскольку в этом вопросе мог только полагаться на судьбу, и весело добавил: — Наверняка погорю. Раньше, чем обгорю».

Спортивная сумка мало-помалу набирала вес. Фрэнк перекинул ее в правую руку, потом опять перехватил левой. «На кой мне все это барахло? Куплю лучше обновки». Но Фрэнку все время казалось, что встречные и поперечные смотрят на него — пусть равнодушно, но все же с легким любопытством. Что они подумают, если он вдруг возьмет да и зашвырнет свою торбу подальше?

Время от времени Фрэнк бросал взгляд через плечо на волнистую ленту дороги и наконец увидел далеко позади автобус, который споро катил по двухрядному шоссе. Фрэнк повернулся к нему лицом и быстро вытянул перед грудью левую руку, державшую спортивную сумку: мол, странник я, видишь? Одновременно он поднял правую руку повыше и замахал ею над головой. Видит Бог, они его видят: он же самое высокое существо на этих наделах грешной земли. И единственное, что шевелится. Но автобус с ревом промчался мимо, даже не замедлив свой бег, оставив Фрэнка в шлейфе пыли и дизельных выхлопов.

Ну, членосос. Фрэнк представил себе, как взрывается шина автобуса, как он кренится, как водитель теряет управление и махина, слетев с дороги, врезается прямиком в дерево (тут их совсем мало, но хватит и одного). Водитель катапультируется сквозь широкое лобовое стекло, в клочья искромсанный осколками, а одна стекляшка торчит из его языка.

Фрэнк возобновил свой пеший поход. Местность впереди делалась чуть позеленее, там росли деревья (наконец-то он укроется от этого палящего светила), и дорога мало-помалу пошла в гору. «У меня целых два часа на поиски автобусной остановки, — сказал себе Фрэнк. — Должен же этот гребучий гроб где-то останавливаться».

Справа стояла ферма, окруженная дворовыми постройками. На подъездной дорожке громко брехала псина, слишком трусливая, чтобы приблизиться на расстояние, позволяющее ввалить ей пинка. Ни одно человеческое существо так и не высунуло нос на улицу, чтобы узнать, какие-такие невзгоды свалились на брехливую голову. Фрэнк упрямо надвигался на собаку, и та отступила. Прийти бы сюда ночью с пистолетом двадцать второго калибра, переломать псу хребет, отстрелить ему лапу, потом ухо, а под конец обесхвостить. Медленно, со смаком. Что ж ты сейчас не брешешь, сукин сын?

Время от времени мимо проезжали машины, но, наученный опытом, Фрэнк даже не пытался «голосовать». Водители бросали на него взгляды и сразу убеждались, что первое впечатление — самое верное. Им не было нужды выяснять что-то еще. Поэтому Фрэнк знай себе шагал вперед. Рано или поздно он набредет на перекресток, деревню, госпиталь для ветеранов вооруженных сил, военную базу или еще какое-нибудь сраное местечко, благодаря которому у автобуса появится повод остановиться. Набредет и подождет.

Мимо прошмыгнул белый «сааб» с бамперами, украшенными лозунгами: «Вижу зверя — торможу» и «Крою мирный атом матом».

Он двигался в том же направлении, что и Фрэнк, но гораздо проворнее. Промчавшись и чуть удалившись, «сааб» вдруг запердел: унего спустило правое колесо (Фрэнк давно позабыл свои грезы о взрыве автобусной покрышки и теперь даже не вспомнил про них). Машина было совсем близко, ну, может, на расстоянии, равном длине футбольного поля (сколько же это, ярдов сто?), когда вдруг послышалось «шпок!», похожее на выстрел из мощного ружья, и «сааб» принялся вихляться из стороны в сторону на дорожном полотне, мигая стоп-сигналами, которые то вспыхивали, то гасли, то вспыхивали, то гасли, то…

Водитель знал свое дело. Да еще ему повезло: не было встречного движения. Но все равно он был чертовски хорошим водителем, потому что не потерял управление, не дал «саабу» отбиться от рук и ринуться резвиться в роще. Он не налегал на педаль тормоза, а поддрачивал ее, пользовался ею как средством управления и в конце концов замедлил движение большой машины, выкатил ее на ухабистую обочину и остановил. Фрэнк знай себе шагал к машине, разглядывая длинные космы бурой пыли, которую относило вправо, к полям. Она была похожа на стяги призрачного войска. По ходу хода Фрэнк начал подумывать, не заключить ли ему с этим парнем сделку — помочь сменить колесо, а за это пусть его подкинут до ближайшей автобусной остановки. А то и до самого города, почему нет? Кто запретит мыслить по-крупному?

В течение одной или двух минут, пока Фрэнк шагал к остановившемуся «саабу», ничего нового не происходило. Дверца водителя не открывалась, сам водитель не вылезал. «Небось сидит и дрищет в штаны, — подумал Фрэнк. — Так обычно и бывает, когда все уже позади. Когда на тебя падает луч и легавый говорит: „Ни с места“. Опасность минует, и начинается новая глава».

Кабы Фрэнк и впрямь шел по футбольному полю, он в аккурат достиг бы двадцатиярдовой линии команды «сааба», когда водительская дверца наконец открылась и наружу выбрался трясущийся автомобилист, оказавшийся женщиной. «Черт, — с досадой подумал Фрэнк. — Баба — это никуда не годится. Я с ними и разговаривать-то не умею, с бабами».

Сначала она не заметила Фрэнка или ей просто было начхать на него. Она захлопнула дверцу, обошла нос «сааба» и принялась разглядывать лопнувшую шину. На вид женщине было лет тридцать пять. Стройная, рослая, с прямыми каштановыми волосами, одетая на манер тех женщин в телерекламах, которые расхаживают с чемоданчиками в руках и не уступают мужчинам в деловой хватке, но посвящают чертову уйму времени заботам о личной гигиене. Иными словами, шикарная и самоуверенная. Только не сейчас.

Фрэнк знай себе шел, меча в женщину мысли, точно молнии, и если он ничего этим не добьется, то и черт с ним. «Я безобидный, — мысленно обращался он к ней. — Таков мой способ действий, вот почему меня выпустили под честное слово, вот почему я отсидел только без малого два года из пяти. Все это записано в моем деле, загляните туда. Я и мухи не обидел, я даже не входил в дом, если там кто-то был. Никогда не таскал с собой ни стволов, ни перьев, никаких других орудий. Мирный взломщик — вот кто я такой и ни за что не обижу женщину или еще кого».

Когда Фрэнк приблизился к машине, женщина подняла на него глаза, и ему тотчас все стало ясно. Он видел это в ее взгляде, в ее лице. Она поняла. Они еще и словом не перемолвились, а она уже все про него знает. Всю неправду.

Кусок лопнувшей покрышки валялся у дороги, будто обугленное кольцо от громадного ломтя лука. Фрэнк взглянул на него, чтобы отдохнуть от созерцания испуганных глаз женщины, но, когда он миновал кусок шины, поравнялся с белым «саабом» и женщина оказалась прямо перед ним, футах в десяти, Фрэнк снова посмотрел на нее и сказал:

— А вы здорово с ним управились, как настоящий шоферюга.

Женщина медленно смежила и опять разомкнула веки. Она ждала чего угодно, но уж никак не похвалы или, наоборот, хулы своего водительского искусства.

— Благодарю, — еле слышно ответила она. — Все произошло так быстро, я даже не знала, что делаю. У меня не было времени на раздумья.

— Вы все сделали правильно, — заверил ее Фрэнк. Настала пора решать, то ли миновать ее и уйти, то ли остановиться. Он остановился. Увидев, что рот ее, будто скобки, охватывают маленькие морщинки страха, Фрэнк ударился в сказительство:

— Слушайте, я тут брожу в поисках автобусной остановки. По этой дороге ходит автобус в город. Хотите я помогу вам поставить запаску, а вы за это подбросите меня до остановки? Не хотите — не надо, потопаю себе дальше.

— Вы имеете в виду столицу штата? — спросила женщина, делая неожиданное ударение на этой стороне предложенной сделки. Впрочем, ладно.

— Наверное, — ответил Фрэнк. — Омаха. Меня там судили, значит, наверное, это и есть столица.

— Судили? — насторожилась женщина.

Может, лучше выложить все как есть с самого начала?

— Вы проезжали мимо тюрьмы, — сказал Фрэнк, указывая большим пальцем через плечо. — Меня только что освободили под честное слово.

Вообще-то он не собирался отмечаться у офицера по работе с досрочно освобожденными. Не в этот раз.

— Но там есть автобусная остановка, — заметила женщина. — Прямо против тюрьмы.

— Она мне не понравилась.

Женщина понимающе улыбнулась и сказала:

— Я как раз еду в Омаху. Если вы и впрямь хотите мне помочь…

Его довезут до места. Фрэнк не смог удержаться и заулыбался, будто дитя, — до ушей, да еще с разинутым ртом.

— Это чудо, — ответил он.

В ответной улыбке женщины сквозила насмешка.

— Чудо не это, а то, что я не погибла.

— Без чуда тут не обошлось, — сказал Фрэнк. — В чем бы оно ни заключалось. У вас есть ключ от багажника?

Смена колеса — работа нелегкая, особенно для человека с такими руками, как у Фрэнка. А руки у него были нежные, привычные к осторожному обращению с маленькими инструментами. Они ласкали цифровые замки, гладили провода сигнализации, собирали наличку и драгоценности. Мягкие, по-детски пухлые руки. Он отшиб их гаечными ключами, ободрал о покрышки, но при этом Фрэнк делал дело и не позволял своим чувствам отразиться на лице.

Работая, он поддерживал разговор с дамой, которая уже успела сообщить, что она — правовед. Услышав это, Фрэнк ответил:

— Вы слишком шикарны для законника.

Эта мысль показалась ей забавной.

— Тот парень, который вас защищал, в подметки мне не годится, да?

— Правду сказать, он был из тех, что купают галстук в супе, — прокряхтел Фрэнк, сражаясь с гайками.

— В чем вас обвиняли?

— Во взломе.

— Насколько сильны были позиции обвинения?

— Я вышел из парадной двери дома на Мичиганских Холмах, неся в руках стенной сейф, и попал прямиком в объятия двух легавых с фонариками.

— Неся в руках стенной сейф?

— Это так и делается, — объяснил Фрэнк, бросая негодную покрышку на крюк в багажнике. Потом он достал запаску и покатил ее по обочине вдоль борта машины. — Стенной сейф — это такой железный ящик, вмурованный в стену. Вы его выковыриваете, на что уходит совсем немного времени, относите домой и принимаетесь неспешно вскрывать.

— Вас поймали впервые?

Фрэнк молчал и смотрел на женщину, дожидаясь, пока она постигнет его сущность. Наконец она засмеялась и сказала:

— Извините, вы правы. Глупый вопрос. Что ж, в следующий раз представлять вас буду я. Но постарайтесь не попасться им, когда вы нечисты на руку.

Фрэнк с сожалением взглянул на свои руки.

— Или когда у меня руки нечисты, как сейчас.

— У меня в «бардачке» полотенца, — сообщила женщина. — Вы можете вытереть руки, когда закончите.

Иногда мимо проезжали грузовики или легковушки, но никто не остановился узнать, нужна ли помощь. Было ясно, что Фрэнк справляется с делом. А женщина-правовед больше не боялась его. Только и понадобилось, что немного поболтать, дать ей время понять, каков он, настоящий Фрэнк Хилфен. Может, и не пай-мальчик, может, и не красавец, но и не злодей.

Женщина сказала, что ее зовут Мэри-Энн Келлини. Фрэнк Хилфен сказал, что его зовут Фрэнк Хилфен. Тогда женщина проговорила:

— Фрэнк? Хорошо. Это имя вам подходит.

— Не знаю, как насчет Мэри-Энн, — ответил он. — Разве можно называть законника Мэри-Энн?

— А почему нет? — спросила она. — Есть же законники, которых зовут Рэндолф, и что?

— Оно, конечно, так. — Фрэнк затянул последнюю гайку.

— А как звали вашего? — спросила женщина. — Ну, этого, с галстуком в похлебке?

— Гауэр.

Женщина улыбнулась и развела руками.

— Защите нечего добавить.

Фрэнк не знал, что она имела в виду, говоря о «полотенцах», но они оказались сложенными и увлажненными бумажными салфетками в пакетике. Такие выдают в ресторанах каждому, кто отведает омара. Фрэнк извел три штуки, изрядно разорив «бардачок» (запасливая дама), и хотел бросить салфетки в траву, но женщина указала на целлофановый мешочек для мусора, подвешенный к прикуривателю.

— Вы благотворно влияете на меня, — заметил Фрэнк и избавился от мусора, как подобает воспитанному человеку.

До автобусной остановки было меньше мили, она стояла на перекрестке, где примостились две автозаправочные станции, забегаловка и новомодное приземистое одноэтажное «деловое здание». Занимали его деловые люди: зубной врач, торговец недвижимостью и биржевой маклер. Чуть поодаль справа от дороги сбились в кучку жилые дома, новые, но уже обшарпанные, как будто здесь должен был вырасти городок, который так и не появился на свет. Слева стояло длинное, широкое, серое двухэтажное фабричное строение почти без окон. На выходившей к дороге глухой стене было начертано синими буквами: «Тех-тех».

— Что это такое? — спросил Фрэнк.

— Готовая одежда, — ответила женщина. — Свитера, тенниски, вискозные кофты с надписью: «Собственность Алькатраса».

— Никогда таких не видел, — признался Фрэнк и, сам того не желая, неодобрительно поджал губы. «Собственность Алькатраса» — это дурной вкус.

— В Америке их не продают, только за рубежом, — добавила женщина.

— Где именно?

— В Азии, в Европе.

— «Собственность Алькатраса». — Фрэнк представил себе подростка, бредущего по многолюдной улице Токио в кофте с надписью «Собственность Алькатраса» и не знающего и десятка английских слов. Кабы этот мальчишка и впрямь принадлежал кому-то в Алькатрасе, он бы и дня не протянул. Люди готовы таскать на себе любые надписи, не понимая, что они означают и что за ними стоит.

— Деревня всемирного масштаба, — сказала Мэри-Энн Келлини.

— Угу, — ответил Фрэнк. — Но ведают ли они, что творят? Не думаю.

— Какая разница? Главное — чтобы они были довольны.

— Ладно, ладно, — буркнул Фрэнк. — А они довольны?

Женщина с легким любопытством покосилась на него.

— Почему нет?

— Потому что они знать не знают про Алькатрас, — объяснил Фрэнк. — Не знают, кто есть кто. Почти все там имеют весьма растерянный вид.

— Не понимаю вас, — сказала женщина.

— Когда вы одеваетесь, ваше платье служит вам своего рода знаменем на весь день, — пояснил Фрэнк. — Вы делитесь с людьми собственным мнением о себе. Мы все так делаем. Вы войдете в здание суда в одежде с надписями? «Собственность Алькатраса», к примеру?

Женщина улыбнулась и снова взглянула на него.

— И вот вы оделись как мужлан из рабочего класса, — сказала она. — Я верно рассуждаю?

— Я одет как человек, только что вышедший из тюрьмы, — ответил Фрэнк. — Сшибу пару долларов, оденусь немножко иначе. Как парень, который собрался на вечеринку.

Когда Фрэнк заговорил о «паре долларов», женщина перестала улыбаться. В ее голосе сквозили покорность судьбе и тревога за него.

— Вы собираетесь обратно, Фрэнк?

Он сделал вид, будто не понимает.

— Куда это обратно? К преступным деяниям?

— К глупым преступным деяниям. — Она сделала ударение на слове «глупые». — А стало быть, и к тюремным нарам. Вы умный человек, Фрэнк, и знаете это сами. Вы обмотаны резинкой, и второй ее конец привязан к нарам.

— Я кое-чему научился. — Фрэнк постарался придать своему голосу самоуверенные нотки, будто истинный знаток. — И меня не так-то просто будет найти.

— Да уж конечно, — молвила женщина.

Фрэнк не думал, что ему придется вести такой разговор с кем-либо, кроме самого себя, и уж наверняка не ожидал, что его собеседницей будет хорошенькая женщина-правовед в кондиционированном салоне «сааба», мчащегося по шоссе со скоростью шестьдесят миль в час.

— Что значит «глупые преступления»? — спросил он.

— Мелочевка, — ответила женщина. — Кражи со взломом. Проникать в дома и красть встроенные сейфы, Боже мой!

— А что? — ощетинился Фрэнк. — В стенных сейфах хранятся ценности, они-то мне и нужны.

— Какие такие ценности? — сердито спросила она. — Что вы имеете в виду, говоря о ценностях? — Должно быть, Мэри-Энн — очень хороший правовед. Она продолжала: — Триста, четыреста долларов? Украшения? Сколько вам даст за них скупщик краденого? Десять процентов?

— Иногда и больше, — буркнул Фрэнк.

— Этого хватит на неделю. Если повезет, то на месяц. А потом надо опять идти на дело и рисковать. Каждый раз. Не важно, сколько раз вам удастся избежать ареста: когда вас поймают, это будет не в счет. А поскольку все против вас, рано или поздно вы непременно попадетесь. Это — единственно возможное завершение цикла.

— Ладно, стало быть, я исправлюсь. — Фрэнку уже надоел этот разговор, и он уставился в окно, за которым проносились сельские красоты: деревья, фермы, опять деревья.

Но женщина не унималась.

— Вы не исправитесь, Фрэнк, — возразила она. — Вы такой, какой есть, и сами это знаете.

— Рецидивист, — проговорил он так, словно это была шутка.

— Но вы можете уйти в отпуск, — предложила женщина. — Отпуск и «завязка» — не одно и то же. Завязав, вы будете вынуждены искать работу, жилье…

— Дохлый номер.

— Знаю. Об этом я и говорю, Фрэнк. Если вы вломитесь в дом и унесете пять тысяч, вам нет нужды опять идти на дело следующей же ночью.

— Никакой нужды.

— Вот именно. Вы отходите от дел, пусть и ненадолго, а потом, когда деньги кончаются, снова беретесь за работу.

Фрэнк засмеялся, представив себе, как он то и дело поспешно «берется за работу», и сказал:

— Да, похоже, вы говорите обо мне.

— Но если бы вы совершили всего одно преступление, — продолжала женщина, — и получили миллионов пять, вам больше не было бы нужды выходить из отпуска.

На сей раз Фрэнк засмеялся от удивления.

— Пять миллионов? И где же лежит такая кубышка?

— Не спрашивайте меня, Фрэнк, — полушутя-полусерьезно отвечала женщина. — Я вам не уголовница и не подстрекаю вас к преступлению. Я говорю лишь, что вы определенно вернетесь в тюрьму, если и впредь станете преступать закон за пять тысяч долларов.

Он понимал, что происходит. Это был испытанный прием всех законников; они норовили внушить вам, будто у вас есть выбор, но потом выяснялось, что первый путь плох, а второй вам и вовсе заказан. А посему в конце концов вы делаете именно то, чего хотят законники. Иными словами, ничего не делаете.

— Стало быть, вместо того чтобы красть по пять штук, я должен сидеть дома и мечтать о краже пяти миллионов, правильно? И не ходить на дело, пока не подвернется такой крупняк.

— Вы неисправимы, Фрэнк, — сказала женщина, — и сами это знаете. Значит, вам лучше всего отойти от дел.

— С пятью миллионами в кубышке.

— Или с другим наваром.

Они въехали в Омаху около семи вечера. Вздымавшийся ввысь среди пустыни город напоминал груду детских игрушек в песочнице; багряное солнце еще висело на западе, но дети уже отправились по домам обедать. Когда сельское шоссе превратилось в городскую улицу, зажглись фонари — хилые и тусклые по сравнению с розовым светом солнца.

Фрэнк и Мэри-Энн болтали о законе, обменивались анекдотами; он поведал ей несколько историй о своих злоключениях в суде, а она ему — о клиентах и о том, что, похоже, в безднах души каждого человека непременно найдется жульническая жилка. Мэри-Энн не вела уголовных дел или судебной защиты, она сидела за столом в крупной юридической фирме, и клиентами ее были дельцы, норовившие обставить друг дружку. Фрэнк решил, что, сажая его под замок, общество поступает несправедливо, коль скоро у каждого его члена тоже какая-нибудь пакость на уме. Но никто никогда и не говорил, что жизнь должна быть справедливой.

Перед первым же красным светофором женщина показала на свою сумку — здоровенную коричневую торбу из мягкой кожи, лежавшую между ними на сиденье, — и сказала:

— Там есть деньги. Возьмите сотни три.

Фрэнк встрепенулся.

— Что это вы такое говорите?

— Вам же надо на первое время. На дорогу. Если я не дам вам денег, вы снова начнете искушать судьбу, в первый же день после освобождения.

— Не могу я взять ваши деньги, — ответил Фрэнк. На самом деле ему просто было мало трехсот долларов. Три тысячи — уже нечто более похожее на необходимую сумму, если учесть, что надо долететь до Нью-Йорка, прикупить кое-какой одежонки, оплатить постой в гостинице. А еще то да се, по мелочам. Тысячи четыре или пять, никак не меньше. Но Фрэнк не собирался говорить этого вслух.

— Спасибо за заботу, — сказал он, — но мне будет не по себе, если я приму деньги.

Женщина вздохнула. Зажегся зеленый свет, и она тронула машину. Побарабанив по рулю довольно коротко остриженными ногтями, Мэри-Энн наконец сказала:

— Ну что, тогда загляните внутрь и увидите мой бумажник.

— Право же, я не…

— Не деньги, — перебила женщина. — Погодите-ка секунду.

Опять красный светофор. Мэри-Энн взяла сумку, зажала между рулем и коленями, вытащила толстый бумажник, открыла, достала визитную карточку и вручила ее Фрэнку.

— Я не могу идти в суд и защищать вас, — сказала она. — Но найду кого-нибудь получше, чем этот ваш мокрый галстук.

Фрэнк принял карточку, прочел имя владелицы, название фирмы, служебный адрес, телефон, телекс, телетайпный код и номер факса и сказал:

— Не очень-то вы в меня верите.

— Я верю в математику, — светофор засиял зеленым глазком, женщина бросила сумку на сиденье и покатила вперед. — Пятитысячные кражи опять доведут вас до беды.

— Попробую найти дельце на пять миллионов, — пообещал Фрэнк.

— Хорошо. А пока берите карточку.

— Обязательно. — Фрэнк запихнул картонку в карман рубахи.

— Где вас высадить?

— В любом жилом районе подальше от центра, — ответил Фрэнк.

Женщина рассмеялась. Это обрадовало его.

Аннаниил

Должен сказать, что меня растрогал отказ Фрэнка принять деньги. Все-таки люди наделены привлекательностью, надо только общаться с каждым из них один на один и избегать ложных оценок. И то, что Фрэнк Хилфен — в его совершенно безнадежном положении, погрязнув в медленном, но верном саморазрушении, не имея опыта свободного самостоятельного волеизъявления, вдруг отказался от предложенных Мэри-Энн Келлини трех сотен долларов, весьма расположило меня к нему. Во всяком случае, тогда.

Сделает ли он то, что должен будет сделать, когда пробьет час? Да, сделает. Это мы устроим. Мы подведем его к поступку. Группа, которую я собираю, исполнит мое желание, то есть Его желание. Но это будет их собственный выбор, их собственная затея, их свободная воля. Род людской сам решит покончить с собой.

Впрочем, он уже давно репетирует это действо, не так ли?

Не весь род людской, конечно. Нет, разумеется, не весь. Мы не собираемся проводить референдум на эту тему. Да исполнится воля Его. И воплотят ее представители человечества, тщательно отобранные представители. От каждой расы, каждого континента. Ни один не останется в стороне.

Мы ведем справедливую игру.

8

По мере исхудания она все больше нравилась европейцам. Дома они пользовались услугами своих женщин, мягких, похожих на светлые диванные подушки. А в Найроби им хотелось чего-нибудь постройнее, по-убойнее и потемнее. Как это просто и полезно для дела: стоит подцепить «тощак», и не надо больше сидеть на диете.

Путь Пэми пролегал на север по улице Мама Нгина, мимо европейских посольств, и на юг, по Кимати-стрит, к гостинице «Нью-Стэнли» и чуть дальше, до знаменитого громадного колючего дерева, облепленного насаженными на шипы записками и дававшего приют туристам под своей сенью. Кто и кому писал эти послания? Уж не ей, не Пэми, неграмотной двадцатитрехлетней девчонке из племени луо, живущего к северу от озера Найвасу.

Она приехала в Найроби в пятнадцать лет, потому что дома была никому не нужна и потому что слишком зажилась на свете. В столице Пэми никого не знала, разве что двух-трех «покровителей» из числа полицейских да нескольких шлюх, своих товарок. Ни один человек на свете не стал бы посылать записку Пэми Ньороге, кенийской уличной девке стоимостью двадцать шиллингов, с холодными глазами, кривым ртом (много лет назад ей сломали, а потом бездарно вправили челюсть) и совсем недавно обнаруженным в крови вирусом «тощака», как в африканском просторечии именовался СПИД.

Сперва он показался ей не очень похожим на возможного клиента: слишком здоровый, самоуверенный и статный. Но потом она отвлеклась, поскольку едва не споткнулась о нищего с изуродованными ногами, а когда снова подняла голову и оглядела кишащую народом Кимати-стрит, европеец с соломенными волосами был уже ближе. Теперь прохожие почти не заслоняли его, и Пэми сумела разглядеть, что он и толще, и потливее, чем ей показалось поначалу.

Ему было лет, наверное, пятьдесят. Рост — шесть с лишним футов, дородный пухлый торс, запрятанный в простую белую сорочку, такую громадную, что на родине Пэми из нее можно было бы соорудить палатку. Ослабленный черный галстук болтался на шее, воротник был расстегнут. Темно-синий костюм, какие носят банкиры и дипломаты, измят и выглядит просто жалко, распахнутые полы напоминают покосившиеся створки двери. Человек шел тяжелой поступью, топая ногами по мостовой, будто жертвенный вол, которого ведут на заклание. Когда он заметил Пэми, его выцветшие глаза сверкнули, щеки надулись, а влажные губы сложились в улыбку.

Пэми ответила ему кривой, подленькой заговорщицкой ухмылочкой, сулившей опасность, а посему, как она знала, возбуждающей (о том, какая опасность ему грозит, человек этот и понятия не имел). Когда они на миг поравнялись и оказались рядом, притиснутые друг к дружке суетливой толпой пешеходов, человек взглянул на Пэми сверху вниз своими горящими глазами (таких бледно-голубых зрачков она сроду не видела) и сказал:

— Ага, пойдешь со мной.

Он говорил по-английски с каким-то кондовым акцентом, а голос у него был утробный и зычный. Немец? Нет, на немца вроде не похож. Впрочем, какая разница?

Прошагав три квартала, они очутились в его гостинице, одной из самых новых, построенной по американскому проекту. Сто шестьдесят совершенно одинаковых, безликих, но роскошных келий. В дневное время задняя дверь, выходящая на стоянку машин, бывала открыта, и клиент провел Пэми этим путем, чтобы не шествовать в обществе бродячей кошки через вестибюль и таким образом избежать осложнений.

Номер его располагался на втором этаже, из окна открывался вид на другое крыло той же гостиницы. В комнате стояли две кровати, односпальная и двуспальная, обе были заботливо покрыты пледами с узором, навеянным творчеством Мондриана. Горничная уже заходила; она накрыла толчок полосками туалетной бумаги и разложила новые пластмассовые стаканчики в целлофановых мешочках. Пустячок, но все же какое-то противодействие наступающему со всех сторон грязному миру за двустворчатым, вечно закрытым окном. Хотя что проку в запечатанных пакетах со стаканчиками и в пылесосах, если эти громадные светловолосые постояльцы водят в номера своих тощих чумазых пэми?

— Я датчанин, — объявил клиент, запирая дверь. — Я твой первый датчанин?

Откуда ей знать?

— Да, — ответила Пэми.

— Хорошо. — Датчанин улыбнулся и подошел к широкому прямоугольному окну, чтобы задернуть шторы. Пэми сняла с плеча маленькую сумочку из кожзаменителя, стянула свободное светло-зеленое хлопчатобумажное платье, сбросила черные пластиковые башмаки на низком каблуке, в которых неизменно заступала на трудовую вахту, и тут здоровяк отвернулся от окна. Он просиял, увидев ее черную наготу, отвислые груди с большими сосками, худые жилистые бедра, пышный кустик волос на лобке. Когда он задернул занавески, в комнате стало темнее, все предметы окутала бледно-серая пелена, и глаза мужчины засияли, будто маленькие ходовые огни далекого корабля.

— Ты будешь груба? — спросил он, и, судя по интонации, вопрос этот прозвучал с надеждой.

Сломанная челюсть Пэми выдала на-гора еще одну противную ухмылочку.

— Настолько, насколько вы пожелаете, — ответила девушка.

Он подошел к ней, расстегивая ремень, потом протянул руку, обнял девушку и стиснул ей ягодицу.

— У тебя и зада-то нет, — сказал он.

— Зада у меня до жопы, — ответила Пэми. — И он стоит двадцать шиллингов.

— Да, да. — Датчанин стянул пиджак, сунул руку во внутренний карман, достал пухлый бумажник и небрежно швырнул пиджак на односпальную кровать. Он стоял, слегка покачиваясь, будто пьяный, шумно дыша ртом, перебирал хрустящие бумажки и бормотал при этом: «Франки… кроны… марки… Ой, все шиллинги потратил…»

Ей и прежде предлагали другие валюты, но Пэми никогда их не принимала. Поиски банка, готового обменять валюту на шиллинги, были сопряжены с огромными трудностями, приходилось подмазывать кассира, чтобы заставить его произвести обмен долларов или марок. Да еще непременное надувательство на курсе. Она уже собиралась поделиться с датчанином своими убеждениями и приготовилась вновь облачиться, обуться, подхватить сумочку и уйти, если у него не окажется шиллингов, но тут он бросил бумажник поверх лежавшего на кровати пиджака и сказал:

— Я достану, ладно.

И тяжело затопал к стенному шкафу.

Пэми взглянула на банкноты, торчавшие из бумажника. Все разные, и всех до черта. Вероятно, больше, чем она зарабатывает в месяц, если сложить суммы в разных валютах вместе. И никакого тебе надувательства на обменном курсе.

Верзила открыл скользящую зеркальную дверцу шкафа, крякнул, нагнулся и вытащил черный чемоданчик с блестящими хромированными замочками. Положив его на низкую тумбочку, датчанин достал из кармана ключи, отпер замки и поднял крышку. Он даже не пытался спрятать от Пэми содержимое чемоданчика, почти до отказа набитого пачками денег. Четыре или пять разных валют. Среди прочего нашлись и шиллинги: Пэми заметила пачки сотенных и пятисотенных. А поверх денег лежал охотничий нож в коричневых кожаных ножнах.

Пэми двинулась к двери, следя за руками белокурого здоровяка, который отложил в сторону нож и принялся копаться в груде денег. Она слышала о женщинах, которых убивали клиенты. Иногда их истязали, прежде чем прикончить, иногда расчленяли уже после умерщвления. Но с ней такого не случится. Если придется спасаться бегством, она бросит и платье, и сумочку, и башмаки. Все эти потери можно будет восполнить.

В конце концов блондин выудил из чемоданчика бумажку достоинством в двадцать шиллингов. Он держал ее двумя руками за уголки и разглядывал так, словно в жизни не видал ничего подобного. Банкнота была почти вся синяя, на лицевой стороне — портрет Мзее Джомо Кениата, преисполненного чувства ответственности и благородной заботы, а на оборотной — безмятежное семейство: лев, львица и игривые львята. Повернувшись к Пэми и подняв бумажку повыше, датчанин спросил:

— Знаешь, сколько она стоит?

— Двадцать шиллингов, — ответила Пэми.

— Да, конечно. Но сколько это фунтов, английских фунтов? Скажем, семьдесят пенсов. А в американских долларах — один. Один доллар, — снова улыбнувшись своей слюнявой улыбочкой, он добавил: — Это очень значительное количество денег — двадцать шиллингов. Надеюсь, ты обслужишь меня за них по первому разряду.

— Сами увидите, — ответила Пэми, протягивая руку за деньгами. Датчанин отдал ей бумажку, и Пэми повернулась, чтобы спрятать ее в левый башмак: она знала, что клиент не устоит перед искушением и облапит ее. «Я с ним быстро управлюсь, — подумала Пэми, когда руки блондина обхватили ее. — Через полторы минуты буду на улице».

Но не тут-то было. Раздевшись, датчанин стал похож на мокрого розового кита. Он фыркал и потел при каждом прилагаемом усилии, но, Боже, до чего же был вынослив! Он переворачивал Пэми и так, и сяк, и эдак, он даже заставил ее кончить (взаправду кончить!) два или три раза, а ему все было мало, он никак не мог остановиться, и Пэми уже начинала беситься, ибо для шлюхи время — деньги.

«Сейчас я его заражу», — подумала она, поскольку на смену обычному безразличию (заразится — плевать, не заразится — тоже плевать) пришло злобное желание непременно наградить толстого клиента своим «тощаком». Пэми исхитрилась напустить слюней сначала ему в рот, а потом — в задний проход. После этого Пэми перестала жалеть о потерянном времени. Какого черта? Надо было ловить момент. Этим она и занялась.

В конце концов клиент откинулся навзничь и принялся пыхтеть и отдуваться, а Пэми оседлала его, как мальчишка, катающийся на дельфине, и крепко обхватила ногами. Лицо и шея датчанина делались все краснее, бледные глаза вылезли из орбит, а во время оргазма он заорал, как баба. Истошный вопль перешел в булькающий хрип, и датчанин обмяк на матраце. Мышцы его расслабились, челюсть отвалилась, потухшие глаза уставились в потолок.

Обливаясь потом, Пэми разглядывала его, поглаживала себя по мокрому животу и вытирала ладони о бедра.

— Мистер? — позвала она.

Никакого ответа. Пэми осторожно попятилась и слезла с датчанина. Миновав на четвереньках его ноги и край кровати, она очутилась на полу и уставилась на своего клиента вытаращенными глазами. Тот лежал, будто большая тряпичная кукла, из которой сыплются опилки. «Я его убила, — подумала Пэми и блаженно улыбнулась при этой мысли. Прежде ей никогда не доводилось гробить людей. — Я прикончила его своей пиписькой».

Пэми огляделась, увидела открытый чемоданчик на тумбочке, и глаза ее загорелись.

Надо его спереть!

Она шагнула к чемоданчику.

— Ммммммммммууууууммммм… Агхххххххаааахххх…

Пэми в ужасе повернулась. Датчанин был живехонек; он поднял голову и левую руку и пытался на что-то указать. Глаза его были полны боли и страха.

— Лек… арство… — выдохнул он. — Ящик… Лек… арство…

Живой. Но умирает. Пэми смотрела на него и не шевелилась.

Он снова закричал. И снова. И снова. Потом его голова откинулась назад, рука упала, шея странно вывернулась, а глаза уставились на Пэми.

— Я… — выдохнул он и захрипел. — Я… вызову… — теперь это был сдавленный свистящий шепот. — Полицию…

Он принялся шарить вокруг нетвердой рукой, пока не наткнулся на телефон.

Нет! Это грозит страшной бедой! А до денег — рукой подать. Пэми оторвала взгляд от датчанина и посмотрела на чемоданчик. Она заметила охотничий нож, и глаза ее вспыхнули.

Датчанин понял, что у нее на уме, раньше, чем Пэми добралась до чемоданчика.

— Я не буду звонить! Я не буду звонить!

Но Пэми уже сжимала деревянную рукоятку. Ножны отлетели в угол. Женщина бросилась на датчанина, как гепард, и принялась наносить удары ножом сверху вниз, снова и снова. Она пронзила его раз сто. Скрипя окровавленными зубами, гортанно рыча, собирая все силы до капли, она разила датчанина опять, опять, опять, опять, пока наконец нож не застрял, зацепившись за что-то, и ее скользкая ладонь сорвалась с рукоятки, когда Пэми извлекала клинок из очередной раны.

Она еще с минуту посидела верхом на ногах своей жертвы, задыхаясь и дрожа от мышечного напряжения. Потом снова по-рачьи слезла с трупа, остановилась посреди комнаты, и ее затрясло. Кровь так и хлестала из датчанина, она капала с ножа всякий раз, когда Пэми заносила его, и теперь ею было забрызгано все вокруг. Даже на потолке виднелись темные крапинки. Кровь впитывалась в матрас, потому что Пэми в исступлении дважды промахнулась и, взрезав покрывало и простыню, проткнула грязную набивку. Огромные потеки и пятна покрыли стены и задернутые шторы, зеркало на дверце шкафа затуманилось от крови. Большой ковер прилипал к босым ступням. У Пэми было такое чувство, будто ее окунули в громадный чан с теплым малиновым вареньем. Чужая кровь запеклась на ее ноздрях, Пэми хватала ртом смрадный воздух и пыталась собраться с мыслями.

Башмаки, платье, сумка. Башмаки темные, на них ничего не видно. Платье было испещрено капельками подсыхающей крови, сумка тоже. Попытавшись вздохнуть, Пэми захрипела и ошалело побрела в ванную. Пустила воду в раковину, потом включила еще и душ и забралась под струю. В прошлом клиенты несколько раз пускали ее в душ в роскошных гостиничных номерах, поэтому она умела управляться с сантехникой. Сняв с куска мыла бумажную обертку, она принялась намыливать волосы, снова и снова. Потом ополоснула их под мощной струей и намылила опять. Это продолжалось, пока стекающая с головы пена не стала белой, утратив розовый оттенок. Потом Пэми начала драить руки, ноги, туловище. Волосы на лобке напоминали губку, пропитанную кровью, и их пришлось выжимать несчетное число раз. Наконец Пэми села в ванне, под самым душем, который изливался на нее подобно дождю, и долго мылась, мылась, мылась, мылась. Неужели эта вода так никогда и не станет прозрачной?

Станет. Уже стала. Пэми поднялась. Она изнемогала, а оттого двигалась тяжело и неуклюже. Едва не поскользнулась в ванне, но сумела выбраться на кафельный пол. В ванной висели большие мягкие бежевые полотенца. Пэми вытерлась насухо, потом соорудила из полотенец нечто вроде дорожки через комнату, дабы не испачкать ноги кровью. Забрав платье и сумку, она отнесла их в ванную. Вода по-прежнему лилась в раковину. Пэми, как могла, замыла пятна, стараясь не намочить все платье, потом выскоблила сумку мочалкой. Натянув платье через голову (мокрые пятна липли к телу), она повесила на шею сумку и отправилась по полотенцам к своим башмакам. Вытерла их одним из полотенец, обулась, выпрямилась и оглядела кровавое месиво на кровати. Посмотрела на датчанина, и никаких чувств не отразилось в ее глазах. Она его почти забыла.

Но не забыла о деньгах. Расстелив перед собой еще одно полотенце, Пэми подошла к тумбочке и уже хотела опустить крышку чемоданчика, когда вдруг заметила внутри паспорт. Она взяла его, раскрыла и увидела сердитую физиономию своего клиента.

«Мне этот паспорт ни к чему. Нельзя уносить отсюда никаких свидетельств моей связи с этим датчанином», — решила Пэми. Положив паспорт на тумбочку, она закрыла чемоданчик, взяла его в левую руку и оглядела комнату. Вроде все.

Как же трудно шевелиться самой да еще шевелить мозгами. Казалось, сонливый ужас подстерегает ее на границах сознания, на краю поля зрения. «На сегодня хватит, наработалась, — сказала она себе. — Домой. Спать. Я не понимаю, что тут произошло. Это какое-то бешенство. Завтра будет легче».

Аннаниил

Я познал два новых ощущения: плотскую любовь и смерть.

Оба весьма занятны, в оба уходишь с головой, и ни одно из них не соответствует в точности тому, чего я ожидал. Первое не только приятно. А второе не только мучительно. Похоже, людские чувства причудливым образом переплетаются: даже ощущение великого счастья сопровождается грустью, а самая страшная боль сдобрена каким-то непонятным удовлетворением.

До чего же насыщенно живут эти создания! Я и мне подобные горим долго и медленно, еле тлеем, а люди вспыхивают ярким жарким пламенем, но быстро угасают. Я всегда полагал, что мы устроены лучше, но согласятся ли со мной люди? Будь у них выбор, предпочли бы они наш долгий безмятежный век своим страстям, пожирающим их бренные тела?

Впрочем, такого выбора у них нет, а скоро, по Его замыслу, не будет и вовсе никакого. Я уже собрал своих людей, своих представителей. Я их расшевелил, вынудил пуститься в путь. Григорий Басманов едет в Нью-Йорк на прием к онкологу. Ли Кван драит тарелки в громко урчащем чреве «Звездного странника» Североамериканских линий. Мария-Елена Родригес в Бразилиа покупает подвенечное платье и борется с угрызениями совести, потому что с легким сердцем использовала Джека Остона. Проводимая Ходдингом Кэйбелом Карсоном кампания по избавлению от взрывоопасного доктора Марлона Филпотта, похоже, начинает приносить плоды. А Фрэнк Хилфен сидит в окружной тюрьме в Индиане, куда попал за нарушение честного слова, но скоро он опять выйдет на свободу.

Значит, остается Пэми Ньороге. Убийство Кьелда Ульрикслунда и неожиданно подвернувшийся под руку чемодан с деньгами должны побудить ее пуститься в бега. Или я не прав? Похоже, все это, наоборот, обездвижило ее. Она надежно спрятала наличные, глубоко закопала воспоминания, но пока никуда не двинулась. А между тем все они уже должны быть в пути.

Придется мне подстегнуть нашу маленькую Пэми.

9

Пэми проснулась, рывком села в постели и посмотрела на окно. Сердце ее было полно ужаса, а в глотке стоял привкус блевотины. Тусклый янтарный свет далекого уличного фонаря втекал в комнату сквозь незастекленное прямоугольное окно, падал на брезентовую раскладушку и железный шкафчик, втиснутый в комнатушку размером с чулан. Но Пэми увидела не мебель, а нечто совсем другое. Она бодрствовала, глаза ее были широко раскрыты, но все равно Пэми увидела кошмар.

Правая рука ныла от напряжения: во сне Пэми долго била ножом акулу. Живот свело от ужаса: во сне акульи зубы вцепились ей в поясницу. Вода, густая и темная как кровь, все еще заливала ее голову, давила на лицо, увлекала в бездну. Сердце колотилось, в горле плясал комок желчи, нервы дергались и дрожали как после удара током.

Сон про акулу был не единственным призрачным видением, не дававшим ей покоя по ночам с тех пор, как она убила датчанина. Просто этот сон повторялся чаще других. В другом сновидении Пэми отсекала груди собственной матери и пожирала их; ноздри ее при этом наполнялись кровью и молоком. А еще был сон про муравьев, которые облепляли ее тело, залезали в нос, уши, во все поры. Кусачие рыжие муравьи с острыми жалами пускали ей кровь. Она бежала, а копошащиеся рыжие муравьи окутывали ее подобно одеялу и жрали, жрали, жрали.

Жаркий ночной воздух был неподвижен. В комнате пахло кровью, как в гостиничном номере датчанина. Дрожа и делая множество лишних неуверенных телодвижений, Пэми сбросила простыню, слезла с раскладушки и облокотилась о подоконник, чтобы глотнуть свежего воздуха. Он был горяч, этот воздух Найроби, и он касался ее лица, как кровавая вода во сне. Он был осязаем. Пэми взглянула на черное беззвездное небо, затянутое тяжелыми облаками, потом посмотрела на узкий грязный проулок внизу. Фонарь стоял на перекрестке у главной улицы, через четыре дома, и кроны деревьев почти не пропускали его свет. В проулке, кажется, было тихо, никакого движения.

Пэми попятилась от окна, присела на раскладушку и попробовала заставить себя успокоиться. Не важно, что кошмары приходят почти еженощно, не важно, как часто они повторяются. Эти сновидения по-прежнему повергают ее в ужас и часами терзают после пробуждения. Они по-прежнему не дают ей смежить веки. «Так больше нельзя, — подумала Пэми. — Мне необходимо поспать».

Она посмотрела на дощатую стену под окном. За досками был спрятан чемоданчик, в котором до сих пор лежали деньги, все до последней бумажки. Пэми даже ни разу не пересчитала их, просто принесла домой, отодрала доски, сунула чемодан в углубление, поставила щит на место и продолжала жить прежней жизнью, отлавливая клиентов из Европы и зарабатывая на пропитание. Она обреталась в этом «общежитии», набитом такими же шлюхами, сводниками и крутыми грабителями. Ничто не изменилось, только сны.

«Это должно прекратиться», — думала Пэми. Ей был невыносим каждый вздох, потому что в воздухе все время висел смрад того гостиничного номера, темного, отвратительного, залитого кровью. Ей необходимо выспаться. Но она не может спать. «Мне надо выбраться из этой каморки», — подумала Пэми.

Весь ее скудный гардероб помещался в верхнем ящике шкафчика. Пэми выбрала платье (то, светло-зеленое, она уже давно выбросила) и обула башмаки, потом достала из-под раскладушки молоток. Дабы уберечься от нежелательных ночных посещений, она делала то же, что и остальные обитатели «общежития»: прежде чем лечь в постель, приколачивала к полу перед дверью деревянный брус, не дававший открыть ее снаружи. Подсунув молоток под брус, Пэми оторвала его, спрятала вместе с молотком под койку и вышла в темный коридор, где стоял более привычный дух мочи и дрянной снеди. Закрыв за собой дверь (на ней не было ни задвижки, ни замка), Пэми зашагала к лестнице, озаренной слабым светом от входной двери. Она хотела спуститься и выйти на улицу, но в последнее мгновение передумала и пошла вверх. Преодолев четыре крутых скрипучих пролета и еще маленькую железную лесенку, привинченную к стене, Пэми очутилась на крыше.

Люк часто оставляли открытым, сегодня он тоже не был заперт, и Пэми вылезла из него, опираясь ладонью о застеленную толем крышу, еще хранившую солнечный зной. Медленно подойдя к фасаду здания, она села на парапет, достигавший коленей, и посмотрела сквозь кроны деревьев на проулок. В темноте утрамбованный грунт дороги казался мягким, похожим едва ли не на подушку.

«Интересно, почему я убила датчанина? — думала Пэми. — Что мне было нужно? Теперь я хочу только спать, устала копаться в этом дерьме. Хватит с меня этого дерьма. Хватит этих клиентов, похожих на датчанина, хватит этого дерьмового жилья, где приходится заколачивать себя гвоздями. Не надо мне этой поганой болячки в крови. Что же будет, когда появятся язвы? Тогда уж никто не даст мне двадцать шиллингов. Тогда уж меня и задарма никто не трахнет. Что же мне было нужно? И что нужно мне теперь?»

Пэми подняла глаза и пожалела, что на небе нет звезд. На глаза ее навернулись слезы, и Пэми устремила их на небосвод, жалея, что звезд сегодня не видно. Она расслабилась, глядя вверх, стараясь ни о чем не думать. Просто отдохнуть и наплевать на все…

— Хочешь спрыгнуть?

Пэми испуганно оглядела крышу. Она хлопала глазами, и слезы падали с ресниц.

— Где вы? Кто вы?

Голос был женский, но откуда он доносился?

— Я тут, — ответила женщина и помахала рукой; она сидела в углу крыши, опираясь спиной о низкий парапет. — Если пришла охота прыгать, дай я сперва спущусь вниз.

— Не собираюсь я прыгать, — ответила Пэми. Она встала с парапета, чуть покачнулась, потеряла равновесие, но вновь обрела его и не сверзилась вниз. — И никогда не собиралась, — добавила она угрюмым тоном человека, обнаружившего, что за ним подглядывают.

— Ты была бы непервой, кто сиганул с этой крыши.

— Но я не сиганула. Просто поднялась подышать свежим воздухом.

— Я тоже.

Пэми подошла к женщине и увидела, что та — такая же шлюха, как и она сама. Такая же тощая чернокожая девица, которой некуда податься. Пэми снова уселась на парапет, поближе к ней, но на этот раз над боковым фасадом здания. Под ней, футах в семи или восьми, виднелась крыша соседнего дома.

— Я прихожу сюда бессонными ночами и грежу, — объяснила женщина.

— Вот уж чего не люблю, так это грез, — ответила Пэми.

— Мне нравится грезить наяву, — сказала женщина. — Прихожу сюда и мечтаю о том, что бы я сделала, будь у меня много денег.

Пэми почувствовала внезапную тревогу. Много денег? Неужели это какой-то знак? Знамение?

— И что бы ты сделала? — спросила она. — Что бы ты сделала, будь у тебя много денег?

— Начала бы с того, что смылась отсюда, — ответила женщина и засмеялась.

Пэми последовала ее примеру, вспомнив о спрятанных в стене деньгах. Начнем с того, что она еще ни с чего не начала и никуда не смылась. И вообще пока ничего не предприняла.

— А куда бы ты поехала? — спросила она.

— В Америку, — ответила женщина.

Пэми бросила на нее удивленный взгляд.

— В Америку? Зачем?

— А почему нет? Ведь все богатые люди там, не так ли? Будь у меня много денег, я, естественно, пожелала бы разделить общество богатых людей.

«Что мне делать в Америке?» — спросила себя Пэми, и этот вопрос пробудил в ней какое-то странное чувство.

Женщина снова заговорила. Голос ее звучал, как колыбельная песня, казалось, она старается убаюкать себя.

— Я бы поехала в Америку, туда, где живут черные американцы. Тогда все подумают, что я тоже американка. Я говорю по-английски, как они. У меня всегда была бы вода для питья, мытья и стирки. Уж я бы тогда завела гардероб.

— Надо думать, — ответила Пэми, подначивая женщину.

— Нет, это все для полиции, — пояснила та.

Пэми нахмурилась и подалась поближе к собеседнице.

— Гардероб для полиции? О чем это ты?

— Разумеется, я не хочу, чтобы меня отправили восвояси, — ответила женщина. — Представь себе, что у меня много денег.

— Так?

— А выгляжу я, как сейчас. Прихожу в билетную кассу, сую тридцать тысяч шиллингов и говорю: «Дайте-ка мне билет до Нью-Йорка». Знаешь, что они подумают?

— Что ты богатая, — сказала Пэми.

— Нет, про меня такое не подумают, — с горечью ответила женщина: она знала, что говорит. — Про меня подумают: наркотики. Вот маленькая девочка, без чемоданов, платит наличными за авиабилет. Девушка из глухомани, прежде никогда нигде не бывала, на прошлой неделе получила новехонький паспорт. Они позвонят в Нью-Йорк и скажут: «Приглядывайте за этой девицей, когда сойдет с трапа. Пошарьте у нее в лоханке, наверное, найдете мешочки с кокаином».

— А никакого кокаина нет, — сказала Пэми и рассеянно похлопала себя по промежности, словно хваля ее за непричастность к контрабанде наркотиков.

— Нет, но на тебя будут коситься, — сказала женщина. — Ты же не хочешь, чтобы полицейские пялились на тебя: ведь потом они объявят тебя нежелательной иностранкой, посадят на следующий самолет и отправят обратно. А обратно тебе совсем не хочется. Только не сюда.

— Да уж, не хочется, — согласилась Пэми.

— У меня уже все расписано, — похвасталась женщина. — Первым делом я куплю пару платьев поприличнее тех, что у меня уже есть. Потом чемодан. Потом получу паспорт. Потом пойду в турбюро и скажу, что мой богатый любовник, правительственный служащий, только что отдал концы и отписал мне все свои наличные деньги. Куплю билет в оба конца и прямо тут, в Найроби, заплачу людям из турбюро, чтобы сняли мне номер в нью-йоркской гостинице, в обычной туристской гостинице. Тогда я и сама буду выглядеть как обычная туристка, и никто не сочтет нужным придираться ко мне в аэропорту.

— Билет в оба конца? Зачем так тратиться?

— Тебя не пустят в Америку, если заподозрят, что ты хочешь там остаться.

— Да, у тебя и впрямь все просчитано, — восхищенно молвила Пэми.

— Это я так мечтаю, — ответила женщина. — Когда-нибудь я улечу с этой крыши. Если не на самолете, — она указала большим пальцем через плечо и через парапет, — то просто улечу. Так или иначе, но когда-нибудь мне суждено улететь. Мне нравится мечтать, что я полечу вверх, а не вниз.

Пэми сидела, подавшись вперед, уперев острые локотки в костлявые колени, смотрела на женщину и размышляла о разных способах передвижения по воздуху. Она молчала. На душе было спокойно. Страшные видения не преследовали ее, они остались внизу, в комнате.

Женщина повернула голову и устремила взгляд на восток.

— Вот и день, — сказала она. — Старый добрый новый день.

Пэми ничего не ответила.

10

Два завтрака в одно утро не лучшим образом действовали на конгрессмена Стивена Шлэрна. Он это предвидел, но куда было деваться? В сутках до черта часов, каждые два года проводятся перевыборы, а главная забота любого конгрессмена заключается в том, чтобы поддерживать связи. Газеты местного масштаба взяли за правило хотя бы раз в год поминать в статьях каждое семейство городка, дабы создать и поддержать впечатление, что такая-то и сякая-то газета — ваша газета и вам следует постоянно ее читать. У конгрессмена та же задача, только в уравнение добавляется еще и величина, обозначающая власть. Если семейство не пользуется влиянием, ему можно трафить и пореже, влиятельные же семейства требуют частых подтверждений своего влияния.

Вот откуда берутся два завтрака по утрам, зачастую два или три обеда днем, два ужина вечером, а во время избирательной кампании — еще и эти ужасные «закусоны» с представителями национальных меньшинств, которые продолжаются целыми днями с перерывом только на обед. Джерри Зейдельбаум, старший помощник конгрессмена, держал в чемоданчике изрядный запас пилюль пептобисмола, но даже они не могли свести на нет ущерб здоровью.

Первый завтрак нынче утром состоялся в восемь часов в желтом бетонном зале Рыцарей Колумба, озаренном яркими лампами дневного света. Тут собрались все тренеры Малой Лиги — местные предприниматели, добровольно тратившие свои деньги, силы и время (благие, очень благие порывы души), но лишь на деяния, которые они считали достойными настоящих мужчин.

Конгрессмен Шлэрн очень быстро понял, что быть настоящим мужчиной в восемь утра чертовски трудно, но коль скоро его задача заключалась именно в этом, он то и дело отпускал замечания в духе Гарри Трумэна: «Зададим им перцу» и так далее, сдобренные немного затасканными бейсбольными шуточками. Угощение исчерпывалось отвратной непрожаренной яичницей-болтуньей, похожей на головку маленькой сиротки Энни и имевшей вкус младенческой отрыжки; к ней подали венские колбаски, которые, похоже, несколько дней и ночей кряду коптились в крематории, и куски белого поджаренного хлеба, плававшие в топленом масле.

Прямая дорожка к внезапной остановке сердца. Конгрессмен ограничился кофе, выпив его ровно столько, сколько нужно, чтобы заработать изжогу. Он с часок поулыбался и со всей возможной быстротой покинул своих сотрапезников.

За рулем сидел Лемьюел, а сзади вольготно расположились сам Шлэрн и Джерри Зейдельбаум. Конгрессмен уныло жевал пептобисмол и слушал помощника, который наставлял его, как вести себя во время завтрака номер два.

— Может, хоть угощение будет более сносное, — предположил Джерри.

— Мне это не поможет, — ответил конгрессмен. — Мне бы с недельку вообще ничего не есть.

Джерри уже научился воздерживаться от замечаний, когда конгрессмен сокрушался по поводу своей горькой доли. Поэтому он просто возобновил наставления.

— Прием устраивает Ходдинг Кэйбел Карсон, президент университета Грейлинг.

— А, Грейлинг, — откликнулся Шлэрн и довольно улыбнулся, что случалось с ним крайне редко. — Кажется, однажды они присвоили мне почетную степень, не так ли?

— Дважды. Девять лет и три года назад.

— Премилое местечко. Стены увиты плющом, квадратный дворик, где можно всласть побродить. Вот куда мне следовало поступать.

Надо сказать, что Шлэрн окончил Куинс-колледж и Городской университет Нью-Йорка и получил степень по правоведению, вызывавшую у выпускников университетов Лиги Плюща покровительственные улыбочки. Впрочем, конгрессмен не тот человек, которому можно улыбаться покровительственно, независимо от того, где он получил высшее образование. В этом заключалось одно из преимуществ Шлэрна, дававшее возможность подсластить блевотную яичницу-болтунью.

— Кроме Карсона, — продолжал Джерри, — там будет Тони Поттер, старший администратор лаборатории «Юнитроник».

— Оборона?

— Постольку поскольку. Главное их направление — «синее небо», нетрадиционные источники энергии.

— О Боже, — буркнул Шлэрн. — Ветряные мельницы.

— Нет, нет, Стив, это вам не «Гринпис». Они принадлежат Англо-голландской нефтяной компании и представляют ее интересы.

Ага! Это кое о чем говорило.

— Я встречал Тони Поттера, — сказал Шлэрн. — Он британец.

— Едва ли не в большей степени, чем нужно, — заметил Джерри.

— О чем пойдет речь?

— О трудах доктора Марлона Филпотта.

Круглая, как каравай, физиономия Шлэрна покрылась морщинами, выдававшими напряженную работу мысли.

— Откуда я могу знать это имя?

— Ученый. Физик. Иногда выступает на слушаниях в Вашингтоне.

— Преподает в Грейлинге, верно?

— Один из бриллиантов в их венце, — подтвердил Джерри. — Кроме того, «Юнитроник» помогает ему деньгами.

— Он тоже будет там?

— Не думаю.

— Тогда зачем это развеселое сборище?

— Полагаю, когда мы приедем, они сами нам скажут, — ответил Джерри.

Увидев Карсона, Шлэрн тотчас вспомнил его, этого пустого и тщеславного белого американского южанина-протестанта, от которых у конгрессмена сводило зубы, как от алюминиевой фольги. Подобно всем белым американским южанам-протестантам, Карсон был раболепным англофилом. Он представил гостям Тони Поттера с таким видом, словно возвещал по меньшей мере о Втором Пришествии.

— С того берега «лужи», — объявил Карсон, ощерив в улыбке свои лошадиные зубы. — Мы очень рады, что он сумел выбраться к нам нынче утром, как и вы двое.

— Мы уже знакомы, — сказал Тони Поттер. Рукопожатие у него было твердое, но не задиристое. Широкий в кости, но статный и ладный мужчина лет сорока пяти, с грубым, но миловидным лицом и спокойным уверенным взглядом, он имел бы шесть футов и четыре дюйма росту, если бы не так рьяно сутулился. Казалось, его позвоночник сделан из резины. Впрочем, было видно, что сутулится он лишь затем, чтобы показать свое снисходительное отношение к мелкой сошке. Но это не имело большого значения, ибо Тони Поттер никак не влиял на жизнь и служебный рост Стивена Шлэрна. К сожалению, человеком, от которого конгрессмен и впрямь зависел, был Ходдинг Кэйбел Карсон.

Пятым участником сборища был Уилкокс Харрисон, ректор Грейлинга, человек того же склада, что и Карсон, только не такой противный. После церемонии знакомства началась бессмысленная беседа, призванная сломать лед; она продолжалась минуты две в роскошном кабинете Карсона, а потом хозяин пригласил всех к столу:

— Может быть, пойдем позавтракаем?

— Было бы неплохо, — ответил Тони Поттер и, улыбнувшись Шлэрну, добавил: — Вообще-то сегодня это уже мой третий завтрак.

— У меня только второй, — ответил Шлэрн, проникаясь расположением к этому человеку.

В голосе Карсона, когда он заговорил, сквозил едва ли не мороз. Похоже, он не обрадовался, услышав, что к рукам его гостей прикладываются и другие просители.

— Ну что ж, думается, здесь вас ждет самый лучший. Идемте?

Они уже стояли на пороге, перед дверью с темными створками, когда из приемной появилась хорошенькая секретарша Карсона, державшая в руке клочок бумаги.

— Конгрессмен, вам звонили из вашей вашингтонской конторы. Некто мистер Метц.

Ну что там еще? Шлэрн скорчил любезную мину.

— Так?

— Он просил меня передать вам эту памятку.

— Благодарю. — Шлэрн принял от девушки листок, отвернулся и прочел: «Помните Грин-Медоу». Он нахмурился и сунул записку (нацарапанную на бланке с грифом «Получено в ваше отсутствие») Джерри.

— Это ведь только в четверг, правильно?

— Совершенно верно. — Джерри улыбнулся. — Хозяин в отъезде, вот в конторе и суетятся.

Шлэрн покачал головой и сунул записку в боковой карман пиджака, после чего отправился в столовую, где их ждал завтрак.

На диво свежий апельсиновый сок. Ледяная сладкая дыня. Тонкие ломтики лососины и сливочный сыр на треугольных поджаренных хлебцах. Бархатистый кофе. И все это подавалось безмолвными чернокожими слугами в трапезной, стены которой были украшены портретами прежних президентов Грейлинга, а из окон открывался чудесный вид на университетский городок. Казалось, на свете никогда не было ни зала Рыцарей Колумба, ни яичницы-болтуньи.

По крайней мере Карсон был джентльменом: он не заговаривал о деле, пока не убрали приборы. Наконец гости уселись в кресла с чашками кофе и маленькими шоколадками. Сложив пальцы домиком над чашкой и разглядывая свои ногти, дабы не встречаться ни с кем глазами, Карсон сказал:

— Стив, Тони, сегодня я, если можно, хотел бы обсудить с вами вот что. Университет столкнулся с небольшим затруднением, и вы могли бы содействовать нам в его разрешении.

— Затруднение и впрямь небольшое, шеф? — спросил Тони и хихикнул.

«Никогда не назову его шефом», — решил для себя Шлэрн. Карсон тем временем издал ответный смешок и сказал Тони:

— Наверное, небольшое, если вы мне поможете.

— И как же зовется это ваше затруднение? — осведомился Тони.

Карсон вздохнул.

— Доктор Марлон Филпотт.

Тони мигом посерьезнел.

— Бабник? Пьяница? Растратчик?

Карсон в ужасе неистово замахал руками, будто на него напало комарье.

— Нет, нет, нет! — вскричал он. — Ничего подобного. Видит Бог, я не хочу порочить доброе имя этого человека.

— И то хорошо, — сказал Тони. — Что же тогда с ним не так?

— Взрывы, — ответил Карсон.

Все ждали продолжения. Все сидели, как люди, которые не поняли шутки и знали, что они не поняли шутки. Но Карсон уже все сказал и теперь молча потягивал кофе, взирая на остальных с безмолвной мольбой.

Поскольку до сих пор беседу поддерживал Тони, Шлэрн не видел причин влезать в нее, да еще в тот миг, когда все так обескуражены, поэтому он откинулся на спинку кресла и принялся теребить ручку своей чашки (даже бархатный кофе не ахти как хорош, если вы уже маетесь изжогой). Наконец Тони спросил:

— Если я вас правильно понял, шеф, наш друг Марлон Филпотт взрывает все, что взрывается?

— Нечасто, — ответил Карсон. — Надо отдать ему должное, взрывы случаются довольно редко. Но взгляните, господа! — внезапно его голос зазвучал пылко. Карсон широким жестом указал на окна. — Разве здесь полигон? Здесь не должно быть взрывов, даже изредка, даже совсем слабеньких и ничтожных. Студенты платят по двадцать две тысячи долларов в год вовсе не за то, чтобы жить там, где гремят взрывы.

Тони улыбнулся, вспоминая что-то, и сказал:

— Может, некоторым это даже нравится. Если, конечно, меня не подводит память о моих собственных студенческих годах.

— Возможно, но это не понравится родителям студентов, — ответил Карсон.

— Совершенно верно, — согласился Тони. — Я вас понял. Теперь вы, очевидно, предложите какое-то решение этой задачки, я правильно говорю?

— Это не предложение, а скорее вопрос или просьба, — сказал Карсон. — Тони и Стив, я хотел бы с вашей помощью подыскать для доктора Филпотта какое-нибудь другое место, не у черта на куличках, а поблизости от университетского городка, и оборудовать там его лабораторию.

Тони нахмурился, он явно ничего не понимал.

— Какой-нибудь бетонный бункер в чистом поле, вы это имеете в виду?

— О нет, ничего подобного. — Карсон поигрывал кофейной чашкой и тщательно подбирал слова. — Доктору Филпотту потребуется хорошо оборудованное рабочее место. Откровенно говоря, я подумывал об уже существующих учреждениях такого рода. Пока не знаю, о каком именно, но это должна быть лаборатория, в которой доктор Филпотт найдет все, что ему нужно, и в то же время способная изредка… выдерживать слабые и вполне управляемые взрывы.

— Ума не приложу, что это за учреждение такое, — признался Тони.

— Вот тут-то нам и нужен Стив, — сказал Карсон, награждая Шлэрна зубастой улыбкой.

«Не нравится мне это», — подумал Шлэрн и спросил:

— Я? Нужен?

— Благодаря вашим неустанным стараниям в этих местах появилось немало военных баз, — отозвался Карсон.

Правильно, черт возьми. Когда идут выборы, главное — это посулить избирателям рабочие места, а хорошая военная база — едва ли не самый надежный источник этих рабочих мест. Посему каждый конгрессмен стремится урвать от обороны страны как можно больше и разместить эту мощь там, где живут его избиратели. Ну а Шлэрн был достаточно опытен, нахрапист и имел вдоволь друзей, вот и преуспел в этом деле. Но что с того? Конгрессмен настороженно и опасливо произнес:

— Да, конечно, у нас есть несколько военных баз и аэродромов, баз снабжения и других учреждений сходного назначения.

— Одно из них… Скажем, одна из этих военных баз вполне могла бы приютить доктора Филпотта, — сказал Карсон.

— Погодите-ка, — молвил Шлэрн и умолк, прикрыв рот сложенной чашечкой ладонью, как делал всегда, попадая в затруднительное положение, хотя и сам не догадывался об этой своей привычке. — Погодите-ка минуточку. Я не уверен, что военным понравится…

— Если «Юнитроник» в лице присутствующего здесь Тони согласится оплатить обустройство новой лаборатории доктора Филпотта по армейским спецификациям, — перебил его Карсон, — с тем, чтобы любые… чрезвычайные происшествия в ней никак не затрагивали остальную территорию базы…

— Полагаю, это нам под силу, — вставил Тони. — Но военная база? Стив, как вы думаете, сумеете провернуть такое дельце?

Стив так не думал. Он представил себе разговор с каким-нибудь пентагоновским штабным ковбоем в генеральских погонах и свои старания навязать ему мысль о взрывах на военной базе. Ему вовсе не хотелось предпринимать такую попытку, не хотелось даже поднимать этот вопрос, чтобы получить вполне вероятный и вполне заслуженный яростный отказ. Нет, совсем не хотелось.

Как же выкрутиться? Как отбояриться даже от обещания обратиться с прошением в Пентагон? Все сидели и ждали, не сводя с него взглядов. Шлэрн видел в глазах Джерри Зейдельбаума ужас, сдобренный сочувствием, и знал, что на сей раз помощник не спасет его в самое последнее мгновение. Дабы потянуть время, конгрессмен принялся изливать все, что только приходило на ум:

— Э… вы понимаете… фу… ну… нынче военные переживают трудные времена…

— Тем более, — перебил его непримиримый Карсон. — Значит, они еще охотнее окажут гостеприимство.

О Боже. Что делать? Шлэрн повернулся к Тони.

— В чем именно заключаются научные изыскания этого доктора Филпотта? Они связаны с нетрадиционными источниками энергии?

— Сверхплотная антиматерия, — с едкой насмешкой ответил Карсон, как будто эти слова были наглыми чужеземцами, ломившимися в городские ворота.

— Да, совершенно верно, — вставил Тони и повернулся к Шлэрну. — Самые богатые источники энергии на нашей планете уже почти исчерпаны, так что в конце концов, причем скорее рано, чем поздно, нам придется вторгнуться в доселе неизведанные области в поисках новых энергоносителей.

— Неизведанные области? — переспросил Шлэрн, которому очень не понравилось высказывание Тони.

— Если верить этим высоколобым парням, — пояснил англичанин, — существуют два наиболее вероятных новых источника энергии, и оба почти неисчерпаемы. Это сверхплотная антиматерия и черные дыры.

— Разве черные дыры не в космосе? — спросил Шлэрн.

— В космосе. Это сверхплотные межзвездные образования, совершенно не отражающие света. Плотность черной дыры такова, что, сумей мы к ней присосаться, энергии нам хватило бы на все время существования человечества, да еще с избытком. — Тони усмехнулся и покачал головой. — Надо только подсоединить шланг, — добавил он. — Шланг длиной в несколько световых лет. Эта задача нам пока не очень по зубам, но можно пойти по другому пути. Вон аравийцы обмотали айсберг канатами и приволокли его в Персидский залив. Однако набросить аркан на черную дыру и подтащить ее к солнечной системе тоже не так-то просто. Значит, остается только сверхплотная антиматерия.

— А что это такое? — спросил Шлэрн.

— Ну, точно я не знаю, — признался Тони. — Нечто вроде антивещества, наверное. Только очень плотная штука, как черные дыры, а посему — потенциально неисчерпаемый источник энергии. Некоторые ученые, в том числе и наш доктор Филпотт, считают, что сверхплотную антиматерию можно воспроизвести в земных условиях и таким образом избежать многосложных поисков путей доступа к черным дырам.

Шлэрн кивнул, усердно шевеля мозгами.

— Вот, значит, чем занимается доктор Филпотт, — сказал он. — Ищет новый сверхмощный источник энергии.

— Да, что-то в этом роде.

«И это мне придется продавать Пентагону, — подумал Шлэрн. — Прекрасного нового соседа. Господи, спаси и сохрани. Как же мне выкрутиться-то?»

И тут откуда-то из пучины потного отчаяния вдруг выплыло воспоминание о том клочке бумаги, который вручила ему секретарша Карсона. Шлэрн убрал руку от губ, поднял голову и расправил плечи.

— Грин-Медоу, — сказал он.

Все тупо уставились на него. Наконец прихвостень Карсона, Харрисон, спросил:

— Что такое?

Шлэрн повернулся к Тони Поттеру.

— Ваша «Юнитроник» связана с Англо-голландской компанией, так?

Тони улыбнулся.

— Мы — их детище, — ответил он.

— А разве Англо-голландская не входит в консорциум, который владеет Грин-Медоу?

Теперь они все поняли. И уставились на него как на сумасшедшего. И вновь Харрисон первым обрел дар речи.

— Конгрессмен, Грин-Медоу — атомная электростанция.

— Разумеется, это мне известно. Я сам немало сделал, чтобы штат изменил некоторые свои законы и ее могли построить здесь.

Харрисон покачал головой.

— Вы предлагаете поселить маньяка взрывника на атомной электростанции?

— А почему нет? — Шлэрн уже загорелся этой идеей и был готов отстаивать ее так же, как делал бы это в палате представителей. — Видит Бог, там уже привыкли к взрывам. Атомная станция — это и есть бесконечная череда управляемых взрывов, дающих нам полезную энергию. Если мы можем построить для доктора Филпотта лабораторию, способную удержать взрывную волну, на любой военной базе, то почему не можем сделать то же самое на атомной электростанции? Кроме того, в деле участвуют взаимосвязанные корпорации, Англо-голландская и «Юнитроник». Никаких сложностей, с которыми вы столкнулись бы, будь это государственное учреждение.

Карсона обуяло столь сильное сомнение, что лоб его стал похож на лист рифленого железа. Он повернулся к англичанину:

— Что вы думаете, Тони?

— На самый первый взгляд эта затея кажется полным бредом. — Тони одарил Шлэрна извиняющейся улыбкой. — Но если удастся сделать лабораторию совершенно безопасной, то почему бы не оборудовать ее в Грин-Медоу? Наш Марлон будет чувствовать себя там как дома, поскольку окажется среди единомышленников.

— Именно так, — молвил Шлэрн таким тоном, будто и ему пришел в голову этот довод, что не соответствовало действительности.

Надежда разгладила морщины на челе Карсона.

— Тони, вы полагаете, что это возможно?

— Позвольте мне сперва позвонить в несколько мест, — ответил англичанин. — И малость обмозговать эту задумку. Вовлечь ведущего исследователя в нашу работу… Да, позвольте мне подумать, что можно сделать.

Карсон одарил своих гостей улыбкой и сказал:

— У меня уже стало спокойнее на душе.

Аннаниил

Вот что я узнал о людях. Что бы они ни делали, ими непременно движет совершенно дурацкое хитросплетение побудительных причин. Они почти никогда не совершают поступков просто потому, что в определенный момент времени эти поступки — самое разумное, что можно предпринять. К делу постоянно примешиваются какие-то политические резоны, или резоны общественно значимые, или религиозные, или денежные, или просто чувства, а то и предрассудки… Да мало ли что! Однако в конце концов выясняется, что обычно люди поступают совершенно неправильно — вот что важно. Это происходит, даже когда крошечная разумная частица их естества на миг высвечивает пред ними верный путь, которым следует идти. Человек, забывающий о здравом смысле и крепко сидящий в седле ни на что не годной лошади, являет собой, как ни крути, весьма жалкий образчик представителя существ своей разновидности.

А что же я? В данном случае я был голосом в телефонной трубке. Это я хотел, чтобы конгрессмен Шлэрн помнил о Грин-Медоу, вот и сунул клочок бумаги ему в карман. Чтобы он, руководствуясь своими резонами, по обыкновению совершил неверный поступок.

11

Камбузную братию на палубе не жаловали. Европейцы, которые платили за удовольствие познать Мировой океан, очевидно, не хотели, чтобы их отпуск был омрачен лицезрением восточного отребья.

Вот почему, наряду с другими причинами, Кван не годился для этой работы. Он был представителем среднего сословия, умным, образованным, общительным человеком. А внизу, на камбузе, представлявшем собой едва ли не в буквальном смысле слова кишки судна, в окружении безграмотных крестьян, с которыми у Квана не было ничего общего, кроме цвета кожи, он скучал, молчал, страдал и жил, погрузившись в собственное «я», будто в заточении. Ему нечего было сказать своим сослуживцам, а им, видит Бог, нечего было сказать ему.

Камбузы располагались под обеденными салонами, одной палубой ниже. Официанты доставляли пассажирам блюда по эскалаторам, и первые несколько недель, когда Кван еще не отыскал свой тайный маршрут, он часто поднимал глаза от грязных кастрюль и смотрел на самодвижущуюся лестницу, непрерывно поднимавшуюся из чадной преисподней в рай, где звучал непринужденный смех, где пахло вкусной едой, где велись умные беседы, где были красивые женщины. Красивые женщины. Вероятно, их отсутствие было для Квана самым тяжким из всех лишений.

Камбузная команда жила в тесных внутренних каютах на четыре койки, на той же палубе, где располагался камбуз. Из своей каморки Кван мог отправиться к носу корабля по длинному узкому коридору, выложенному желтыми стальными листами, освещенному яркими лампочками в сетках, похожих на вратарские маски. Там и был камбуз с глубокой раковиной, возле которой Кван гнул спину шесть дней в неделю. Но он мог отправиться и в сторону кормы. Путь сюда был еще длиннее, зато в конце концов Кван открывал тяжелую стальную дверь в переборке и попадал на тесную овальную палубу.

Здесь камбузной команде прогуливаться разрешалось, но мало кто приходил сюда. Никто никогда и не стремился сделать это место сколь-нибудь привлекательным или приспособить его к каким-либо нуждам. Просто открытая всем ветрам площадка, опоясанная ржавыми леерами. Неровный стальной палубный настил был щедро покрыт темно-зеленой краской, сквозь которую, однако, проступала ржавчина. Сюда доносился оглушительный рев машины, площадку насквозь продувало ветром и осыпало водяной пылью. Палуба провоняла машинным маслом и пропиталась терпкими ароматами моря. А вдалеке над равнодушным океаном покачивался пустой горизонт.

И подвесной трап.

Потом Квану казалось, что он впервые заметил этот трап только спустя несколько недель. Эти стальные прутья, привинченные к обшивке «Звездного странника» и ведущие вверх, на такую же площадку двумя палубами выше. Установленные по правому борту на самом краю нижней палубы ступени тянулись мимо широкого обзорного окна одного из расположенных на корме баров и вели на какую-то несуразную площадку для пассажиров. В конце концов Кван углядел этот трап и сразу понял, что должен подняться наверх.

Но не по эскалатору: им могли пользоваться только официанты и лишь во время работы. Не по эскалатору: камбузной команде доступ туда был вообще заказан, за исключением тех случаев, когда требовалась неотложная врачебная помощь, да и то лишь в сопровождении одного из корабельных офицеров.

Дорогой из преисподней Квану служил этот трап. В первый раз китаец лез вверх, обуреваемый страхом, изо всех сил цепляясь пальцами за грубый металл прутьев. Дело было утром, в бурю, и на прогулку решились выйти лишь несколько пассажиров, а бар с широким обзорным окном еще не открылся. Это был чисто пробный подъем, своего рода разведка. Забравшись на самый верх трапа и заглянув за палубный настил, Кван замер. Дрожь судна передалась и ему. Китаец принялся упиваться открывшимся зрелищем.

Пассажирская прогулочная палуба, овальная, как дорожка стадиона, опоясывающая все судно. Кван поразился, увидев бегунов трусцой, топавших мимо даже в такую погоду. Первым пробежал опрятный мужчина лет тридцати, со свирепым замкнутым лицом. Он не на шутку напугал Квана, но потом китаец понял, что физкультурники слишком поглощены заботами о собственных телесах и душах и вряд ли замечают окружающий мир. Маленькая физиономия в правом нижнем углу поля зрения не оказала на них никакого воздействия.

«Ночью никакого бега трусцой не будет», — напомнил себе Кван и полез вниз.

Выходные у Квана были по вторникам. Остальные шесть дней он вкалывал с восьми утра до одиннадцати, с часу до четырех дня и с семи вечера до одиннадцати ночи. Значит, только во вторник Кван мог пройти столь неожиданно обнаруженным путем, который, как он считал, вел в настоящий мир.

Кван по-прежнему носил ту одежду, в которой взошел на борт корабля: довольно приличные бурые свободные брюки, бордовую рубаху для поло и коричневые башмаки. Если побриться более тщательно, чем обычно (последние дни он запустил свою щетину), если говорить по-английски и не дрейфить, то он вполне может сойти за пассажира. В толпе европейцев наверху изредка поблескивали азиатские искорки. Попадались и американцы, а время от времени — даже негры. Только бы следующий вторник выдался погожим. При сильном волнении или под проливным дождем по трапу не подняться.

Вторник и впрямь выдался чудесный, хотя Кван узнал об этом только в девять вечера, когда вышел на кормовую палубу. На черном небе уже сияли миллионы звезд, а над самым горизонтом на востоке висел месяц — прямо по курсу, поэтому его свет не мог упасть на человека, лезущего по кормовому трапу. Единственная сложность заключалась в том, чтобы миновать широкое обзорное окно бара, но внутри было полно людей, занятых оживленной беседой и уже давно понявших, что ночью в этом окне едва ли удастся увидеть нечто более интересное, чем собственное отражение, а посему даже не смотревших в эту сторону.

Прильнув к железной стене, Кван лез мимо окна, мимо смеющихся, болтающих, выпивающих людей, лез все выше и выше. Наверху он остановился, чтобы переждать: совсем рядом раздражающе медленно брели в обнимку двое влюбленных. Они были так близко, что Кван мог бы протянуть руку и схватить даму за лодыжку.

Наконец они убрались. Схватившись за ограждение, Кван проскользнул под нижним горизонтальным прутом и вкатился на палубу. Он встал, отряхнулся и отправился на свою первую прогулку на вольном воздухе.

Даже сейчас в обеденном салоне еще были люди, но пассажиры расползлись и по комнатам отдыха, и по барам, которых тут было с полдюжины, и по двум игорным залам. Проходя через один из баров, Кван подхватил какой-то бесхозный стакан и унес его с собой — скорее для прикрытия, нежели для чего-то другого. Он никогда не был охоч до спиртного, поскольку не верил в полезность возлияний.

Но ведь нельзя же просто таскаться с бокалом в руке: рано или поздно придется хотя бы пригубить его. Вкус у зелья был терпкий и не очень приятный, но Кван продолжал потягивать питье и за удивительно короткое время почти осушил стакан.

Он был в одном из казино, когда ему пришло в голову, что пора бросать пить, если он не хочет, как придурок, слоняться с пустым стаканом в руке. Беда была в том, что Кван сосредоточил все внимание на пассажирах и на немудреном удовольствии гулять среди нормальных людей, а на самого себя внимания почти не обращал.

Пассажиры. Там, в баре, сидели главным образом европейцы. Загорелые, сытые, молодые и средних лет. В комнатах отдыха собрались в основном американцы; они были постарше, выглядели менее преуспевающими и дулись в карты. Ну а в казино, похоже, тянуло одних стариков.

Хотя нет, не только. Тут тоже мелькала миловидная молодежь. Вот, например, рядом с ним стоит загорелая до черноты блондинка и наблюдает за игрой в кости. Женщине было под тридцать. Рослая, стройная, скучающая, она смотрела на кости и костометателей раздраженно-завистливым взглядом. Заметив блондинку, Кван какое-то время исподтишка следил за ней, а потом сказал:

— Прошу прощения.

Она повернула голову и с легкой усмешкой вскинула брови.

— Да?

Кван указал на стол.

— Вы разбираетесь в правилах этой игры?

Разумеется, блондинка понимала, что он норовит подцепить ее, но такого выверта она никак не ожидала. Удивленно фыркнув, женщина сказала:

— Боюсь, что да.

— Боитесь? — эхом повторил Кван и вяло взмахнул бокалом. — Извините, мой английский…

— Ничуть не хуже моего, — сообщила ему блондинка. — Вы откуда?

— Из Гонконга.

— Я из Франкфурта, — сказала она и кивнула на стол. — Сейчас кости в руках у моего мужа, понятно? Вон он, бросает. Пытается выкинуть определенное число. Иногда он выигрывает, иногда проигрывает.

— А сами вы играете? — осведомился Кван.

— Нет. — Она передернула плечами. — Я умею, но мне не интересно. Курт отдыхает, играя, а я — следя за игрой.

— Ну что ж, по крайней мере это отдых, — заметил Кван.

Она снова взглянула на него, на сей раз с легким любопытством.

— А вы разве не на отдыхе? Или вы работаете на корабле?

— О нет, я не работаю на корабле, — соврал Кван и принялся излагать легенду, специально подготовленную ко вторнику: — Я учусь в мореходке, пишу диссертацию о судах такого типа, и компания любезно разрешила мне отправиться в плавание на борту этого корабля.

— Диссертация? О кораблях?

— Суда такого типа, строго говоря, нельзя назвать средствами транспорта, — пояснил Кван. — Никто не пользуется ими, чтобы добраться до определенного места назначения.

— Разумеется, — согласилась женщина. — Тут проводят отпуск.

— Значит, эти суда конкурируют не с самолетами, а с островами.

Женщина рассмеялась.

— Да, полагаю, что так.

— Вот я и пишу диссертацию о том, почему люди выбирают такой вид отдыха, — объяснил Кван, почти уверовав в свою сказочку.

Женщина указала на стол, за которым шла игра в кости.

— Что ж, вот вам и ответ. Все дело в игорных залах. Закон разрешает азартные игры в открытом море.

Кван улыбнулся.

— Когда пишешь диссертацию, следует быть чуть многословнее.

— Думаю, вам это удастся. Меня зовут Хельга.

— Кван.

— Как поживаете?

У нее была сухая, прохладная и крепкая рука. Окинув Квана взглядом знатока, женщина сказала:

— Разве теперь вы не предложите мне выпить?

— О, как бы мне хотелось… — в непритворном смущении залопотал Кван. — Извините, я…

— Нищий студент, верно?

— Именно так, — в присутствии красивых женщин Кван почему-то всегда превращался в ловкого и речистого враля. Показав блондинке стакан, он сказал: — Я могу позволить себе только один бокал каждый вечер.

— В таком случае, — предложила женщина, — позвольте мне угостить вас. Вы пьете шотландское?

Кван взглянул на свои опивки. Эх, была не была.

— Да, — ответил он.

И ошибся. Когда они устроились в маленькой кабинке в малолюдном, но еще оживленном баре и Кван попробовал принесенное официантом в красном пиджаке виски с содовой, вкус оказался совсем другой. Так что теперь он уже и не знал, чем был наполнен тот, первый стакан.

Да оно и не важно. Кван сидел за удобным столиком, средь веселого гомона, рядом с хорошенькой женщиной, которая не переставала улыбаться, даже поднося к губам бокал, и оценивающе разглядывала своего собутыльника. Он говорил по-английски, он приударял за ней и делал вид, будто наконец-то стал самим собой (в отличие от того раба, который ежедневно вкалывал на камбузе, расплачиваясь за удовольствия Квана нынешнего). Он даже выпил второй бокал шотландского, и у него зашумело в голове, поскольку Кван вообще-то был человеком непьющим. Но зато как он прекрасно оттянулся!

Женщина подалась к нему и понизила голос, но с таким расчетом, чтобы он непременно услышал ее.

— Игорный зал закрывается в два пополуночи, а Курт никогда не уходит оттуда до закрытия. Разумеется, я не могу ждать так долго. Не проводите ли меня до моей каюты?

— Провожу, — ответил Кван.

Она колола его сердитыми пальчиками и яростно трясла, пока он не проснулся.

— Мы вырубились!

Кван оторопело уставился на голую женщину, склонившуюся над ним в янтарном свете. Крепкие, тесно прижатые друг к дружке груди выглядели прекрасно, но угловатое лицо было искажено гримасой суетливого волнения и неприязни.

— Тебе пора, уже почти два часа!

Кван все вспомнил. Вспомнил, как впервые увидел это тело, стройное и сильное, с белыми полосками от купальника; вспомнил, как эти сила и красота безраздельно принадлежали ему, как они пленили и поглотили его. Кван так давно не занимался любовью, что первый взгляд на эту женщину оказался сродни дозе наркотика. Внутри вдруг стало пусто, как будто красота Хельги выжгла ему все кишки, иссушила его, опалила очистительным пламенем и повергла в дрожь. Осязать ее… обонять ее… врываться в нее…

Только не сейчас.

— Вставай же, не то все погубишь!

— Встаю, встаю… — Кван с трудом сел. В голове царила круговерть. Он принялся оглядывать озаренную янтарным светом тесную каюту, пытаясь отыскать свою одежду.

Женщина стояла над ним и мыла руки у раковины.

— Прости, Кван, — сказала она. — Ты не виноват, мы оба уснули. Но тебе надо поторапливаться.

— Да, да.

Придя в каюту, Кван и Хельга выпили еще по бокалу, а потом он, наверное, с часок поспал. Мозги отупели, руки онемели, в мыслях и движениях царил разброд, но Кван сумел одеться. Хельга чуть приоткрыла дверь, выглянула в коридор и сказала:

— Порядок.

На пороге они на миг прильнули друг к другу, и рука Квана скользнула вниз, вдоль дивного изгиба обнаженной спины. О это тело…

Хельга увидела в его глазах желание и откликнулась: ее зрачки заблестели, губы сделались мягкими. Но мгновение спустя она тряхнула головой и сказала:

— Увидимся завтра вечером.

— До встречи, — шепнул Кван, зная, что никогда больше не встретится с ней. Ему пришлось втянуть щеки и закусить их, чтобы сдержать слезы. Он никогда не чувствовал себя таким обманутым, расстроенным и несчастным. Ведь он был достоин всего этого: легкой жизни, милых женщин, награды за свой лоск, свои знания, свою приятную наружность и острый ум.

Хельга ласково выставила его вон и прикрыла дверь.

«О какие жертвы я принес на алтарь политики».

И все же он знал, знал, что это, как и многое другое, — лишь развлечение (во всяком случае сейчас). Он — политик в душе, и приверженность свободе в нем столь же сильна, сколь и жажда обладания телом Хельги, но зародилась эта приверженность гораздо раньше. А жертвы — не средство самоутверждения, они лишь неизбежный итог преданности делу. Ему еще встретятся хельги, великое множество хельг, они будут всегда. Но будет ли другая возможность приложить руку к делу освобождения из-под ярма престарелых душегубов?

Спотыкаясь, Кван брел по бесконечным коридорам (тут они были пошире и лучше освещены) и понимал, что он пьян, что заблудился, а возможно, и попал в нешуточный переплет. Если он не найдет дорогу обратно, если завтра в восемь утра не скрючится над своей мойкой, случится самое худшее, что только может случиться: он привлечет к себе внимание. У судовых офицеров появятся основания проверить его бумаги, присмотреться к нему самому, выяснить, кто он такой, и призадуматься, а не выдать ли его престарелым душегубам. Или списать его на берег в какой-нибудь чертовой дыре и пинком выкинуть с корабля в кучу дерьма, почти такого же гадкого, как уже отведанное.

«На воздух», — сказал себе Кван. Если отыскать палубу, свежий воздух прочистит ему мозги, а уж тогда он найдет и прогулочную палубу, и свой трап. И плевать, что этот трап ведет в преисподнюю. Важно найти его и спуститься. Вот что важно.

Вскоре он уткнулся носом в переборку и дверь, которая вела на палубу. Но, как оказалось, Кван ошибся: свежий воздух не отрезвил его, а наоборот, опьянил еще сильнее. Кван провальсировал к поручням и, вцепившись в них, постоял несколько минут. Мир вертелся колесом, скручивался в крендель, и Кван принялся гадать, облюет он этот мир или нет.

Нет, все-таки не облюет. В конце концов он сумел выпрямиться, оглядеться и, как ему показалось, определить направление на корму. Кван двинулся туда, по-прежнему спотыкаясь на безлюдной палубе. Луна теперь стояла высоко, она была впереди и чуть левее, и тень за спиной Квана под острым углом пересекала палубный настил.

Он уже добрался до прогулочной палубы, которую обнаружил, лишь когда после долгого путешествия попал на круглую корму. Внизу тускло поблескивала в лунном свете родная овальная площадка, к которой вели ступени трапа. Они лоснились и, казалось, шевелились в ярком, но неверном сиянии луны.

Надо было перелезть через поручень и как-то закрепиться на мокрых стальных прутьях. Сперва поставить на них ноги, а потом ухватиться руками. После чего предстояло осуществить спуск. Но трап покачивался вместе с кораблем, кроме того, лунный свет обманчив, голова Квана набита ватином, а силы в руках и ногах не больше, чем в мягких игрушках. Но лезть надо, выбора нет.

И Кван полез. Глаза то и дело затуманивались, пальцы казались деревянными; Кван согнулся, чтобы протиснуться под поручнем, и в этот миг услышал немного испуганный голос, который произнес на чистейшем наречии мандаринов:

— Погодите-ка! Что это вы задумали?

Кван так струхнул, что едва не сверзился за борт, но все же сумел свалиться на другую сторону ограждения, рухнул на палубу, больно ушибив подвздошнуюкость, и распластался на спине. Он лежал и смотрел на низкорослого тощего лысого китайца, облаченного в униформу коридорного. Тот указал за борт и сердито спросил:

— Вы что, хотели спуститься? Это невозможно.

Кван удивился, услышав родной язык в таком месте и в такой час, но он был изрядно пьян, а посему ответил коротко и ясно:

— Я должен.

— Вы откуда, с камбуза? Сюда тайком пробрались? — стюард ухмыльнулся, давая Квану понять, что на такого озорника он не может сердиться всерьез. — Ну вот, обратно вы уже не спуститесь. Не попадете ногой на прут, упадете за борт и утонете в море, а никто этого даже не заметит.

— Вы заметите, — возразил Кван, вооруженный пьяным трезвомыслием.

— Речь не обо мне, — голос стюарда снова зазвучал сердито. — Вы слишком значительный человек, чтобы взять да и кануть вот так запросто.

Кван был так потрясен, что вытаращил глаза и почти протрезвел.

— Вы меня знаете?

— Да, конечно. — Стюард нагнулся, ухватил Квана за предплечье и рывком поставил на ноги. При своем росте и сложении он был на удивление силен. — Вам предстоит исполнить свое предназначение, — сказал он. — Идемте со мной.

— Куда?

— Более безопасный путь, — ответил маленький человечек, потом ввел Квана в какое-то помещение, спустился на один пролет по устланному ковром трапу, прошагал по коридору и приблизился к двери. — Учтите, вы можете воспользоваться ею только один раз, — предупредил он Квана. — Обычно она заперта.

— Спасибо, — проговорил Кван. — Спасибо.

Даже сквозь туман до него дошло, что человечек спас ему жизнь.

— Ладно, ладно, — коротышка махнул рукой, призывая его поскорее переступить порог. — Впредь будьте осторожнее, только и всего, — добавил он так ворчливо, что можно было подумать, будто он несет личную ответственность за Квана.

Шатающийся, но невредимый, Кван кое-как спустился по крутому трапу на камбуз, потом преодолел желтый коридор и добрался до своей каюты и койки.

А наутро сполна расплатился над мойкой за все увеселения дня минувшего.

12

Когда Пэми поднялась на борт самолета, ее охватило столь сильное возбуждение, что девушка закачалась на каблучках своих новеньких туфель и, будто тупое деревенское дитятко, улыбнулась стюардессе. Та ответила ей более профессиональной улыбкой, взяла у Пэми посадочный талон, изучила его, вернула и сказала:

— Вот по этому проходу. Четвертый отсек.

— Спасибо, — сипло выдавила Пэми. В горле застрял комок, и от избытка чувств она не могла толком выговорить ни слова. Но это не имело значения, поскольку стюардесса уже переключилась на следующего пассажира.

Пэми понимала, что каждому из них было отведено определенное место, но не могла уразуметь, каким образом люди отыскивают свои кресла. Крепко держа новенькую объемистую пластиковую сумку, она побрела по проходу мимо снующих туда-сюда людей, которые укладывали багаж и снимали пальто. В конце концов Пэми подошла к другой облаченной в униформу стюардессе и молча протянула ей посадочный талон.

— Следующий отсек по правому борту, — сообщила стюардесса.

Оставалось лишь возобновить поступательное движение. Пэми миновала переборку и, вероятно, вошла в следующий отсек. Сердце колотилось, глаза испуганно бегали. Пэми все никак не могла отыскать свое место, но ее губы помимо воли продолжали улыбаться, обнажая уродливые зубы. Подойдя к нужному отсеку, Пэми стала, будто столб, и принялась ждать. В одной руке — сумка, в другой — посадочный талон. Мимо протискивались люди, уверенно направлявшиеся к своим креслам, и Пэми с надеждой подумала, что в конце концов по правому борту останется только одно свободное место и ее посадят на него.

«Я уезжаю, — мысленно повторяла она, улыбаясь до боли в щеках. — Я уезжаю. Улетаю».

Вновь появилась вторая стюардесса; она посмотрела на Пэми, оценила положение и произнесла успокаивающим тоном:

— Не можете найти свое место? Позвольте-ка взглянуть на ваш посадочный талон.

Пэми протянула талон, будто маленькая девочка, вручающая своей матушке цветок.

— Да, это здесь, — сказала стюардесса, возвращая талон и нежно беря Пэми под локоток, чтобы провести ее чуть дальше. — Среднее кресло, рядом вот с этим господином.

У Пэми екнуло сердце, когда она увидела блондина в кресле у прохода. Он был так похож на датчанина! Но, разумеется, это другой человек, иначе и быть не может. Мужчина поднял голову, и Пэми увидела, что он лет на двадцать моложе того датчанина и выглядит гораздо лучше. Ой, а может, он сын датчанина? Плохо дело, если так, очень плохо.

Блондин встал и улыбнулся.

— Это ваше место? — спросил он, и тут Пэми поняла, что ее сосед — чистокровный американец. И вовсе он не похож на убиенного датчанина: только и общего, что высокий рост, светлые волосы, гладкое бледное лицо и широкие плечи.

Пэми уселась на свое место, между блондином и маленьким смуглым человечком в тюрбане, устроившимся возле иллюминатора, и стюардесса удалилась с чувством исполненного долга. Пэми плотно сжала колени, вцепилась в свою пластиковую сумку и уставилась в пространство. Минуту спустя блондин сказал:

— Извините, сейчас они потребуют, чтобы вы пристегнулись к креслу.

— Что?

Он повторил свое высказывание и показал Пэми, как застегивать ремень. С этой целью он сначала расстегнул, а потом защелкнул свой собственный. Пэми смотрела на него во все глаза, потом отыскала концы своего ремня и со щелчком соединила их. Но, наверное, прежде в этом кресле сидел какой-то жирный здоровяк. Блондин рассмеялся и показал Пэми, как подогнать ремень по длине.

— Я впервые в самолете, — призналась девушка, сделав это.

— Не волнуйтесь, у вас тут несложная роль, — ободрил ее сосед. — Вся трудная работа досталась пилоту.

Он был так любезен и невозмутим, что Пэми и сама начала успокаиваться. Она не испугалась, даже когда снова появилась стюардесса и сообщила, что во время взлета сумку нельзя держать на коленях, а следует положить на пол под креслом сидящего впереди пассажира. Пэми исполнила требование, но продолжала цепко следить за сумкой глазами, да еще прижала ее ногой, поскольку в сумке лежали шестьдесят зеленых американских долларов и восемьсот долларов в туристских чеках — все, что осталось от денег датского покойника.

После того разговора на крыше минуло три недели; Пэми прожила их в страхе, смятении и возбуждении. Она не понимала, что делает. Все время боялась, что ее как-нибудь вычислят и схватят; что, если она употребит деньги датчанина на дело, а не сохранит их в качестве фетиша, волшебного сувенира, то полиция вдруг дознается и бросит ее в тюрьму за убийство. Она непрестанно тряслась от страха, но после того разговора на крыше поняла, что должна хотя бы попытаться, что не может больше жить по-старому.

«Я не хочу кончать самоубийством, — твердила она себе все это время. — Я знаю, мне осталось не так уж много лет, но я хочу их прожить, хочу прожить каждый их день. Я не хочу, чтобы мое существование стало совсем гнусным, таким, с которым так и подмывает покончить».

Значит, надо было попытать счастья. По меньшей мере. И получилось так, что повсюду, куда бы она ни отправилась, будь то магазин готового платья, или галантерея, или банк, или американское посольство на Вабера-стрит, или какое-то другое место, ей непременно встречался человек, готовый прийти на помощь, знавший, за какую ниточку дернуть, способный дать совет или удержать ее от глупых поступков, присущих дурочке из захолустья. Казалось, кто-то присматривает за ней, водит за руку. Она верила в духов воды, деревьев и воздуха и думала, что один из них, должно быть, сопровождает и оберегает ее. Уж не иначе. Может, датчанин был очень злым человеком, и, убив его, она умилостивила какого-нибудь духа, и теперь он воздает ей по заслугам. А может, в родной деревне скончался кто-то из родственников и превратился в духа, который смотрит на мир ее глазами. Наверняка кто-то или что-то сопровождает ее на жизненном пути. Что-то, появившееся совсем недавно. Она это чувствовала.

Когда самолет пришел в движение, Пэми занервничала и почувствовала внезапное неодолимое желание облегчиться. Но она была зажата между блондином и человечком в тюрбане, а пояс ее плотно охватывал ремень безопасности. К тому же сейчас пассажирам вставать не разрешалось, а Пэми по-прежнему боялась привлекать к себе внимание. Она напрягла все мышцы до единой, дабы удержать внутри продукты жизнедеятельности, а самолет тем временем то дергался, то замирал, то дергался, то замирал, опять дергался и, наконец, рванулся вперед. И взлетел! Пэми разинула рот и выглянула в иллюминатор через голову угрюмого человечка в тюрбане. Она увидела, как удаляется бурая земля, а потом уже не видела ничего, кроме неба.

— Оххххх… — выдохнула Пэми. И перестала нервничать. И облегчиться ей уже не хотелось.

Вскоре всем принесли дивную еду. Каждому — на отдельном подносе. Пэми никогда не сумела бы поглотить столько пищи. Она старалась изо всех сил, но все равно целлофановый пакет с куском пирога пришлось сунуть в сумку. Затем Пэми малость вздремнула, расслабившись после трех недель напряжения, а когда проснулась (немного помятая и онемевшая), передняя переборка отсека превратилась в экран, и там шел фильм. Он назывался «Гнев ангелов», и за дополнительную плату можно было получить наушники и послушать, что говорят актеры. Но Пэми не хотела ничего слушать; она смотрела на движущихся людей на стене, дремала и чувствовала, что Кения остается позади, все дальше и дальше. Самолет пройдет над всей Северной Африкой, потом — над Средиземным морем, промчится в вышине над Францией, а потом пойдет на снижение и приземлится в Англии, в лондонском аэропорту Хитроу. Там Пэми пересядет на другой самолет, и тот перенесет ее через Атлантический океан в Нью-Йорк. Длинный, мощный двойной прыжок через весь мир!

Кино кончилось, и Пэми поспала еще немножко, а пробудилась оттого, что почуяла неладное. Какая-то напряженность в воздухе, совсем рядом. Пэми огляделась, чувствуя противный привкус во рту, и увидела, что ее белокурый сосед хмурится и сжимает пальцами подлокотники кресла. На лице его появилась удивленно-сердитая мина.

— Ну вот, на тебе, — проговорил он.

Пэми взглянула на него, как мышка, которую застали в мешке с зерном.

— Что, мистер?

Сосед не ответил: он чего-то ждал. Пэми тоже застыла, и вдруг впереди послышались крики, мужские и женские. Выпучив глаза, Пэми съежилась в кресле. Крики резко оборвались, будто кто-то повернул выключатель, и раздался голос из громкоговорителя:

«Дамы и господа, к вам снова обращается капитан Кэткарт. Мне приказано уведомить вас, что сейчас наш самолет находится в руках представителей Международной лиги угнетенных. Мне приказано сообщить вам, что всем пассажирам надлежит сохранять спокойствие и оставаться на местах, тогда никто не причинит вам вреда».

Летчик говорил что-то еще; его голос звучал ровно: пилот давил в себе все чувства. Пэми увидела шагавшего по проходу человека. Его голова была закутана в шарф из маскировочной ткани, глаза скрывали черные солнечные очки. Человек был обут в сапоги, а одет в джинсы, черную рубаху и коричневую кожаную куртку. Он держал и руках автомат и выглядел точно так же, как террористы на журнальных обложках.

Пилот произнес еще две-три фразы, доводя до сведения пассажиров то, что ему было велено сказать. Подойдя к блондину, террорист остановился, но не обратил на него никакого внимания. Он поднял вверх ствол автомата, указал свободной рукой на Пэми и заявил:

— Вы пойдете со мной.

Пэми обмякла в кресле, сжалась в комочек и сделалась совсем крошечной. И в этот миг блондин решительно и твердо ответил:

— Вы ее не получите.

Террорист с едкой насмешкой посмотрел на него и спросил:

— А вам известно, кто я такой?

— Мне известно, что вы такое, — ответил блондин.

X

Мне нет нужды представляться.

Увидев ЭТО сидящим рядом с женщиной, я сразу понял, что оно такое. От существа так и разило боженькой — будто сушеными кореньями или яблоками в овощехранилище. И еще смеется! Раб, служитель.

Уж я-то не слуга. Среди нашего брата нет лакеев. Тот, Кому Мы Служим, не хозяин нам, а друг. Мы вольны в наших действиях, чужая указка нам не указ. Может ли эта… штуковина похвастаться тем же? Могут ли похвастаться тем же подобные ей штуковины, которые вечно на подхвате, вечно угодничают и вкалывают на побегушках?

Неужто хозяин этой твари думает, что сумеет вымести такую людскую навозную кучу тайком от Того, Кому Мы Служим? Мы любим эту планету! Как она бурлит, как она барахтается, как вопит от боли! Как живописны и красочны ее мучения! Род людской — самая дивная из всех наших игрушек. Мы не позволим смахнуть его с лица земли, будто фишки со стола, которые должны быть убраны только потому, что ему надоела игра.

Не бойся, несчастная козявка, мы тебя спасем.

Аннаниил

Существует один язык, который, строго говоря, нельзя назвать языком. Мы, небожители, понимаем его, а эти падшие создания еще помнят. Мои человеческие губы произносили человеческие слова. А тем временем между нами происходил такой мысленный разговор:

— Тебе тут не место, — заявил я, и это была чистая правда.

Он зарычал и начал огрызаться. Как же трудно поверить, что и эти существа когда-то были ангелами: они напрочь забыли о вежливости, столь присущей им прежде.

— Я здесь больше к месту, чем ты, — ответил он мне. — Я тут не затем, чтобы угробить эту планету.

Итак, его хозяин пронюхал, что должно случиться, верно я говорю? За многие тысячелетия он так и не осознал, сколь тщетны любые потуги пойти наперекор желаниям Господа, а посему снова отправил своих прихвостней на поле брани в надежде не допустить осуществления Его чаяний.

Я встал и молвил:

— Разве тебе неведомо, что торжество Зла всегда преходяще? Что воля Божья так или иначе будет исполнена?

— Только не сегодня, — отвечал он. — Нам нужна эта женщина.

— Вы уже завладели ею, — сказал я, покосившись на жалкую больную злодейку. — Но пока не можете забрать ее с собой.

— Она нужна мне сейчас, и я заберу ее без промедления.

Конечно, я мог бы начать сызнова; опять собрать команду, члены которой говорили бы на одном языке (на сей раз, возможно, по-французски), перенести основное место действия из Нью-Йорка в Лион, но я решил этого не делать: нельзя позволить этому созданию и его повелителю обставить нас даже на самом промежуточном финише. Поэтому я воспротивился. Подавшись к исчадию ада, я проник взглядом сквозь черные очки в багровые глубины его одолженных у кого-то глаз и вопросил:

— Неужели ты и впрямь намерен состязаться в чудотворстве здесь, на борту «боинга-747»? Неужели хочешь, чтобы эти люди ломали голову, силясь постичь смысл десятка необъяснимых событий, которые вот-вот произойдут здесь?

— Я хочу только получить эту женщину.

Он пытался упираться. Перечить мне. Мне!

— Эта женщина — часть замысла.

— Вот почему она мне нужна.

— И вот почему ты ее не получишь.

Он обратил на женщину взор своих горящих, источающих дым глаз и заговорил с нею на человеческом языке:

— Ну-ка вставайте, вы.

— Боже всемогущий, — взмолился я, — дай мне толику своей мощи.

Я получил отклик, и меня чуть-чуть приподняло, ноги мои оказались не более чем в дюйме от коврика. Внимание существа опять переключилось на меня, в глазах его мелькнула тревога, тотчас сменившаяся выражением понимания. Существо подняло руку…

И я остановил время.

Все вокруг замерло. Материя Вселенной застыла, обратившись в бесчувственный, неподвижный камень. Ток перестал идти по проводам, остановились все процессы разложения и распада материи. Все было обездвижено, и ничто не шевелилось. Во всем этом громадном безмолвном пространстве, плоском и мертвом, лишенном даже эха, только демон и я продолжали двигаться, мыслить, действовать и бороться в неподвижном самолете, подвешенном в неподвижном воздухе над неподвижной землей.

Простертая длань указала на меня, и мой организм тотчас наполнился микробами проказы, зрачки покрылись катарактами, а горло — саднящими язвами. Изо рта посыпались жабы. Органы чувств расстроились, в мыслях наступил разброд, я ощутил всю боль и все страдания мира; демон наслал их на меня, он взял меня «за грудки» и принялся ломать, изничтожая мою силу, вынуждая отказаться от моих намерений и уйти в глухую защиту: он хотел во что бы то ни стало довести свое дело до конца.

Я вступил в борьбу. Я отразил все удары. Я убивал, жег, очищался от скверны с той же быстротой и ловкостью, с какой эта тварь норовила измарать меня. Наконец я понял, что натиск выдохся, и полностью очистился. Я взглянул на демона. На сей раз — своими НАСТОЯЩИМИ глазами.

И его присвоенная телесная оболочка тотчас превратилась в уголья. В горстку пепла. А пепел — в молекулы, которые рассеялись в воздухе. Наконец не остались ничего, только маленькая, жужжащая, злобная муха — эдакая черная крапинка, пятнышко, комочек грязи, который метался туда-сюда перед моим лицом и негодующе верещал. Я хотел уничтожить и это потустороннее явление, но оно бросилось наутек в отсек второго класса, а я почувствовал, что данная мне мощь уже почти исчерпана. Надо было вернуть все на круги своя.

Я вновь воссоздал телесную оболочку, которой пользовался демон (или, во всяком случае, сделал нечто весьма похожее), и вселился в нее. Свое использованное тело я осторожно опустил в кресло и дал ему указания, что делать, чтобы продержаться до моего возвращения.

После чего опять запустил вселенские часы.

Женщина смотрела на мое прежнее «я», словно искала поддержки и помощи. Она смущенно хлопала глазами, поскольку, несомненно, заметила, что тело мое приподнялось, утратило четкость очертаний, а потом вдруг вернулось на свое место. Но, разумеется, сочла это обманом зрения, следствием охватившего ее ужаса или проявлением терзавшего ее недуга. А потом она отвела глаза от моего прежнего «я» и взглянула на новое, боясь исполнить мой приказ и страшась ослушаться меня.

— Не волнуйтесь, — сказал я ей. Мой нынешний голос звучал более гортанно, а телесная оболочка была не так удобна, как предыдущая. Я почти с завистью взглянул на покинутое мной более просторное тело и велел ему: — Садись.

Тело село. Лицо хранило суровое выражение, в движениях сквозила едва заметная нечеткость, эдакая легкая неуклюжесть.

— Ждите здесь, оба, — распорядился я, угрожающе взмахнув автоматом. — Я скоро приду, тогда и решим, кого вы должны слушаться.

Я повернулся и зашагал в носовой отсек, чтобы разобраться с остальными угонщиками, своими «соучастниками». Они — люди, и расправиться с ними не составит труда.

13

Пэми смотрела вслед террористу, пока он не скрылся за переборкой. Что же случилось? Зрение девушки на миг утратило остроту, желудок и кишечник поменялись местами и отделились друг от друга. Во рту было сухо, как в пустыне, где она росла, руки и ноги тряслись, и Пэми не могла унять дрожь.

Но ведь он не забрал ее с собой. Белокурый сосед встал и заговорил с террористом, заспорил с ним, заявил, что готов занять место Пэми и стать заложником. А террорист, разумеется, начал огрызаться, перечить и, конечно, отмахнулся от предложения. А потом повернулся и ушел.

Пэми испытывала благоговейный страх и чувство облегчения. Она искоса посмотрела на своего спасителя. Вид у него по-прежнему был суровый и мрачный. Он сидел, положив крупные расслабленные руки на подлокотники, крепко упираясь ногами в пол, и смотрел вперед, в ту сторону, куда направился террорист.

— Он вернется? — шепотом спросила Пэми.

— Давайте просто подождем, — ответил он деревянным голосом. Да и сидел он тоже как деревянный, глядя прямо перед собой и все своей позой выражая напряжение. — Не надо двигаться и привлекать к себе внимание.

— Ах да, конечно.

Пэми все-таки отважилась протянуть руку и на миг коснуться тыльной стороны ладони соседа. Она оказалась на удивление холодной. Должно быть, ему стоило слишком больших усилий встать и дать отпор вооруженному террористу.

Пэми впервые встретила мужчину, к которому имела основания испытывать благодарность. Это чувство повергло ее в смятение; она просто не знала, что значит быть обязанной. Она была не в силах отплатить ему, ничего не могла ему дать или сделать для него. Разве что наградить «тощаком» — вот уж будет благодарность так благодарность. По ее сморщенному, искаженному, замкнутому личику пробежала тень улыбки, и Пэми отвернулась. Справа от нее маленький человечек в тюрбане съежился, зажмурил глаза и перебирал дрожащими пальцами деревянные четки. Его пухлые губы беззвучно шевелились. Должно быть, какой-то священнослужитель.

Внезапно из носового отсека донеслись звуки ожесточенной пальбы и новые крики. Потом наступила тишина.

Человек в тюрбане буквально зажал себе уши плечами, вцепился в свои четки, и губы его зашевелились еще быстрее, а круглый подбородок заходил ходуном. Все пассажиры в отсеке затаили дыхание. Казалось, наступило вечное безмолвие.

А потом белокурый сосед вдруг пошевелился и, похоже, расслабился. Кивнув, он посмотрел на Пэми. Прежде она не замечала, какой у него твердый и мощный взгляд.

— Ну вот и все, — проговорил он.

X

Спокойствие. Мы сохраним спокойствие и дадим волю гневу, лишь когда из этого можно будет извлечь какую-нибудь выгоду.

Зато потом… Зато уж пото-о-ом!

Оно выиграло первый раунд, надо это признать. Невзрачный жалкий раб, бездуховный дух, кукла, управляемая Богом. Да, иногда они одерживают победы, но это в порядке вещей: в конце концов мы ведь друг друга стоим. Мы и вовсе были такими же, как они, пока не завоевали свободу. Ох, спаси и сохрани нас, Сатана.

Что касается распространенного убеждения, будто бы они выходят победителями всегда, это сущая чепуха, ведь правда? Разумеется, чепуха. Кабы они и впрямь все время побеждали, нас бы уже и в помине не было, верно? Но вот мы, тут как тут.

И вы тоже тут, блохи золотушные. И он пришел по вашу душу, правильно я говорю? Теперь и вы испытаете на себе его мерзостный гнев. Но приободритесь: ему можно дать отпор, и мы прибыли сюда, чтобы доказать вам это. Он просто первобытный мастер пропаганды, только и всего.

Как же нам спасти вас, злобных вшей, осточертевших вашему создателю? Во-первых, мы должны дознаться, что он замыслил. Разумеется, он вечно что-то замышляет: то пошлет испытание Иову и Исааку, то введет во искушение Иуду и Фому, то еще что-нибудь выкинет. Праздность — чья это выдумка?

Тот, кому мы служим, по своему обыкновению скитался по Земле и под землей и случайно увидел убийство датчанина, такое кровавое, какого не бывало с достославных времен Эльсинора. Но ведь этого датчанина не существовало. Он забавлялся с этой Ньороге, она нарубила его на жаркое, но между тем его никогда не существовало. Как только женщина смылась с добычей, труп исчез. Брызги крови тоже. Дыры на матрасе затянулись, полотенца сделались чистыми, сложились и вновь легли на полку в ванной. Короче говоря, дело оказалось не сделанным.

Причудливо, однако. И, ясное дело, боженька приложил руку к этой шалости. Поскольку мы этого не делали. Пэми Ньороге не из тех созданий, души которых мы хотели бы погубить. Тот, Кому Мы Служим, поддерживает связь с неприятельским лагерем, а время от времени наведывается туда собственной персоной, поэтому он довольно быстро дознался, что произошло в том гостиничном номере в Найроби.

Большое значение имеет то обстоятельство, что боженька не поручил дело прислужнику, который уже многократно общался с людьми, какому-нибудь дежурному лизоблюду вроде Михаила, Гавриила или Рафаила. Весь этот бесхребетный сброд мог проникнуться сочувствием к несчастным людишкам во время предыдущих встреч с ними. Вот он и выбрал Аннаниила — приспособленца, посредственность, такую же безликую, как зонтик в бюро находок.

Но что вытворяет этот Аннаниил? Что задумал этот низкопоклонник? Издевается над шлюхой из племени банту, прибегает к хитрым уловкам, чтобы перенести ее из привычной грязной лужи в такую же, но далекую кучу дерьма под названием Нью-Йорк и одновременно подогревает в ней чувства вины и отчаяния. Но какое предназначение должна исполнить эта мясная муха, когда попадет в Нью-Йорк? Как эта жалкая козявка может нести прямую ответственность за уничтожение рода людского? И знаний, и возможностей у нее даже меньше, чем у ее соплеменниц или коллег.

Значит, в козни вовлечены и другие. Этот безликий подхалим Аннаниил собирает их из разных мест, не так ли? Заманивает в Нью-Йорк, сколачивает шайку, чтобы они сами провернули это дельце. Это вполне в духе боженьки, верно? Он всегда должен иметь возможность от всего отпереться. «Я тут ни при чем, они сами это сделали», — заявит он с присущим ему пустым самодовольством. И все.

Но теперь мы начеку. Мы тоже взялись за дело. Мои товарищи уже разъехались по разным странам в поисках следов Аннаниила. И мы раздавим тех людишек, которых он избрал, преобразил и сорвал с насиженных мест. Раздавим, как шимпанзе давит вшей.

Чтобы вы не умерли. Вы, мои дорогие людишки.

Принцип наибольшей пользы для большинства.

Ха-ха!

АНТИТЕЗА

14

Заведовать отделом по связям с общественностью (ОСО) на атомной электростанции, расположенной менее чем в ста милях от такого населенного города, как Нью-Йорк, — работа нелегкая даже в самые спокойные деньки, но Джошуа Хардвик с радостью поступил на эту должность и на всем протяжении своей трудовой деятельности почти никогда не падал духом. Тридцатитрехлетний толстенький коротышка с открытым лицом, непоколебимо благодушный беженец из одной городской рекламной компании, Хардвик был готов воспевать мирный атом в составе лучшего хора, исполняющего такие здравицы; он умел замазывать изъяны и выпячивать достоинства, живописать мирное, счастливое, безопасное, энергетически обеспеченное будущее, лейтмотивом которого был образ маленькой девочки в розовом кринолиновом платьице, играющей в мяч на широкой сочной лужайке. Не хуже самого Ханса Бринкера умел он напускать на себя высокопарный вид и проскакивать время от времени попадавшиеся на пути полоски тонкого льда (например, вопрос о безопасности атомных станций или радиоактивных отходах), внушая толпе благоговейный трепет и подбадривая ее изяществом и убедительностью своих выдумок.

Но это уж слишком! После двадцатиминутной буколической автомобильной прогулки от своего дома в Коннектикуте до атомной станции Грин-Медоу-III Джошуа нежданно-негаданно увидел… пикетчиков. Подобно заключенным на тюремном дворе они маршировали по асфальтовому шоссе перед воротами.

О нет. С тех пор как станция получила лицензию на работу, тут ни разу не бывало демонстраций. Безлюдье, покой и тишина этой сельской местности, похоже, отпугивали горлопанов. Казалось, им были необходимы толпы и бетонные мостовые; без этих массовок и декораций демонстранты и сами не до конца верили собственным лозунгам.

Пикет был очень скромный, меньше десятка недовольных. Неподалеку стояла патрульная машина полиции штата, в которой дремали двое скучающих легавых. Но, может быть, эти люди — лишь предвестники гораздо более страшных бед? Прищурившись и склонившись к самому рулю своей «хонды», Джошуа попытался прочесть лозунги в руках демонстрантов.

«Кроем мирный атом матом». Так, это мы уже видели.

«Мы вам не подопытные кролики!» Хм, это что-то новое, но что сие означает? С лозунгами всегда так: их схожесть с криптограммами портит все впечатление.

«Не подпускайте к реакторам одержимого, гоните Филпотта прочь!» Что ж, сказано без обиняков, хотя изречение и уступает прозрачностью куриному бульону. Одержимый Филпотт. Это какой-то человек? Кто он?

Что это? Неужели у одного из демонстрантов нимб над головой? Джошуа захлопал глазами, вгляделся снова. Нет, конечно, нет. Просто игра света.

Как всегда, Джошуа показал свою физиономию и свой жетон-пропуск охраннику у ворот. Нынче утром тот выглядел угрюмее среднего, но все же, как обычно, махнул рукой: проезжай, мол. Джошуа помахал в ответ и покатил вверх по пологому склону, скрывавшему главные корпуса от праздных любопытных глаз (или, возможно, от глаз цепких и внимательных) толпившихся на шоссе сограждан. По пути он размышлял о последнем, третьем лозунге.

«Не подпускайте к реакторам одержимого, гоните Филпотта прочь!». Кажется, есть какой-то ученый по имени Филпотт, эдакая высоколобая думающая машина. В Грейлинге, что ли? Не так уж далеко отсюда. Филпотт, Филпотт… Джошуа не смог припомнить его христианское имя. Справа от рабочих корпусов начиналось какое-то строительство, но, погруженный в размышления, Джошуа не обратил на это особого внимания. Филпотт, Филпотт… ученый… экспериментатор…

«Мы вам не подопытные кролики!»

О нет. Здесь? Здесь?! Джошуа сжался в комочек за рулем «хонды» и испуганно загнал ее на свободный пятачок на стоянке.

Нет, они не посмеют.

Но они посмели.

— Не знаю, почему эти сведения так быстро просочились наружу, — сказал Гар Чэмберс.

— Я тут, ясное дело, ни при чем. Представитель станции не мог ничего выболтать, — ответил Джошуа, не потрудившись скрыть раздражение.

Они сидели вдвоем в кабинете Гара, главного инженера станции и непосредственного начальника Джошуа. Последний не старался скрыть раздражение, потому что оба знали: сейчас ему предстоит выйти к людям и по крайней мере до конца рабочего дня вкалывать в поте лица. Что ж, Джошуа был прирожденным заведующим ОСО, хоть это хорошо.

Четыре года назад, когда Грин-Медоу-III только открылась и эта должность была свободна, Джошуа и его супруга, Дженифер, уже успели целый год прожить на своей даче и понять, что им невмоготу терпеть Нью-Йорк, работать в Нью-Йорке и даже наблюдать нью-йоркскую жизнь со стороны. Джошуа был легок на подъем, а посему быстренько перековался из обнищавшего служащего неблагодарного городского предприятия в сельского жителя, внештатного болтуна, эдакий временный рупор атомной энергетики. Собственного мнения о мирном атоме Джошуа не имел, ни хорошего, ни дурного, равно как и о кошачьем корме, губной помаде или подгузниках для взрослых — всем том, что он когда-то рекламировал. Стало быть, если по милости демонстрантов за воротами и здешних перестраховщиков, имеющих от него тайны, и эта работа перестанет радовать его, Джошуа с легким сердцем пойдет на должность болтуна в комиссию конгресса штата Нью-Йорк по туризму.

Все это Гар знал не хуже, чем сам Джошуа.

— Мы надеялись, что сумеем управиться раньше, чем придет пора делать первое публичное заявление, — извиняющимся тоном проговорил он. — Когда люди поставлены перед свершившимся фактом, все гораздо проще, ты и сам это знаешь.

— Так вот почему даже меня не посвятили.

— Я очень сожалею об этом, — оправдывался Гар. — Я и впрямь думал, что мы сумеем обстряпать все по-тихому.

— Физик-экспериментатор, известный всему миру, намерен переехать сюда из Грейлинга и ставить опыты с новыми источниками энергии, — наседал на Гара Джошуа. — И ты надеялся сохранить это в тайне. Да сейчас она, должно быть, уже известна половине здешних секретарш. Но только не мне почему-то!

— Вероятно, нас выдала стройка, — предположил Гар.

— Стройка. Ах, да, я видел нечто похожее, когда ехал сюда. Что это за стройка?

— Новая лаборатория. Для нашего высокого гостя, — ответил Гар. — На почтительном удалении от реактора и могильника. Безопасность обеспечена. Неприятностей из-за нее не будет, никогда и ни у кого.

— Разве у него нет лаборатории в Грейлинге?

— Вообще-то есть, — признал Гар.

Джошуа почуял тухлятинку.

— Так что ж ему там не сидится?

Вид у Гара сделался вконец расстроенный, даже немного болезненный.

— Иногда он поднимает что-нибудь на воздух, — ответил главный инженер. — Похоже, тамошнее начальство решило, что университетский городок не самое подходящее для этого место.

— Зато атомная электростанция — местечко в самый раз!

Гар развел руками.

— Джошуа, решение было принято на гораздо более высоком уровне, чем наш с тобой. Гораздо, гораздо более высоком.

— Так, ладно, — ответил Джошуа. — Стало быть, наши хозяева будут что-то с этого иметь. А нам-то перепадет что-нибудь?

Гар попытался скорчить мину, призванную выразить его надежду на лучшее.

— Может, слава? Мы — в средоточии самых передовых исследований в области энергетики, как тебе такое?

— Не ахти что, — ответил Джошуа. — Но я попробую сварить кашу хотя бы из этого топора. Может, кто-нибудь и заморит червячка.

Гар встрепенулся и встревоженно вскинул голову, будто услышал взрыв в коридоре.

— Заморит червячка?

— Ох, Гар, я уж и не знаю, — сказал Джошуа. — Я весьма и весьма обескуражен. Утаивать от меня сведения, которые мне просто необхо…

— Я больше не буду, честное слово.

— Достаточно и одного раза.

— Джошуа, сейчас мне без тебя не обойтись, — взмолился Гар. — Не я придумал перетащить сюда этого проклятущего гения, не я посадил его на наш горб. Но он здесь или очень скоро будет здесь, и нам надо как-то скормить это общественности. Мы не можем допустить, чтобы люди воспользовались присутствием тут доктора Марлона Филпотта как предлогом для нового витка выступлений против атомных станций.

— Они уже воспользовались.

— Без тебя я пропал, — заканючил Гар. — Не покидай нашу команду, Джошуа.

— А разве команда меня не покинула?

— Мы тебя не оставим, не бросим. Не беги с корабля, когда он вот-вот пойдет ко дну. Обнародуй наше заявление, Джошуа. Ну пожалуйста.

Джошуа уже успел немного смирить свое негодование. К тому же он знал, что в комиссии по туризму будут платить чуть-чуть щедрее, а ехать туда значительно дольше. Поэтому он поднялся со стула и сказал:

— Гар, только ради тебя. Я подумаю, что можно предпринять, но делаю это только для тебя.

Гар тоже встал.

— Спасибо, Джошуа, — молвил он.

В последующие несколько недель, особенно после того как доктор Филпотт перебрался в свою новую лабораторию на территории станции, демонстрации перед главными воротами день ото дня становились все многолюднее. И все воинственнее.

15

Новолуние. В теплой тьме, овеваемой ласковым воздухом, Кван перелез через поручень и проворно спустился по трапу на камбузную палубу. Было три часа утра, и все обитатели палубы, по-видимому, дрыхли, измотанные дневными трудами. После гораздо более приятных трудов и короткого сна в объятиях итальянской студенточки по имени Стефания Ли Квану больше не хотелось спать, и он остановился на нижней палубе, ухватившись за дрожащее ограждение. Ему пришла охота взглянуть на серебрившийся во мраке бурун за кормой. В соленом воздухе ощущался едва уловимый запашок машинного масла, но Квана это не беспокоило.

Благодаря вторникам он теперь мог переносить свое изгнание, свою долю беженца и вынужденную безымянность. Только благодаря вторникам. Женщины редко оставались на борту больше недели, но если такое случалось, Кван радовался любой возможности вновь встретиться с уже знакомой ему дамой. Он научился держаться подальше от хмельного зелья и привык дремать несколько часов во вторник пополудни, чтобы подготовиться к грядущей ночи. И теперь его жизнь — по крайней мере один день в неделю — была более чем сносной. Она стала вольготной. Даже роскошной.

Возможно, чересчур роскошной. В сложившихся обстоятельствах Квану ничего не стоило забыться и возомнить себя кем угодно, только не бездельником с судового камбуза, который укладывает в койку дам с верхних палуб, лазая к ним едва ли не по сточной трубе.

Он был участником мощного народного движения борцов с тиранией и угнетением, маленькой, но важной частичкой борьбы за освобождение доброй четверти человечества из-под ига престарелых душегубов.

«Нельзя допустить, чтобы вся эта роскошь подействовала на меня расслабляюще, — говорил себе Кван. — Нельзя допустить, чтобы волокитство уволокло меня от свободолюбия».

Иногда далеко по правому борту мерцали огоньки. Какой-то африканский город. Судно шло на север вдоль атлантического побережья Африки. Следующий порт захода — Барселона, потом — Роттердам и Саутгемптон. И снова море. В конце концов корабль доберется до какого-нибудь порта Северной Америки, и тогда Квану придется искать способ улизнуть на берег.

Может, какая-нибудь американская девица? Сумеет ли он уговорить американку тайком прихватить его с собой? Сумеет ли затесаться в толпу провожающих, которые поднимаются на борт в каждом порту, чтобы проститься с близкими?

Ладно, способ найдется, не один, так другой. Кван в этом не сомневался. Словно его оберегал ангел-хранитель (возможно, в образе статуи Свободы), как там, на площади в Тяньаньмэнь. Кван твердо знал, что не изнежится, не струсит, не позволит уложить себя на лопатки. Перед ним непременно откроется желанный путь.

Вновь радостно переживая свое ночное приключение, чувствуя, что осваивается в новом для себя мире, ощущая свою юность, силу, уверенность, Кван с улыбкой смотрел на искристый бурун за кормой «Звездного странника», исчезавший в окутанных мраком океанских просторах. Бурун этот казался ему исполненным самодовольства.

16

Больше всего Сьюзан привлекала в Григории его будничность. Он держал себя так, словно отвага была самым что ни на есть обыкновенным свойством человеческой души, словно быть храбрецом — это все равно что быть, к примеру, голубоглазым. Или левшой. И выглядело это вовсе не как воплощение английского принципа «выше нос» и не как присущее американцам сознательное подражание Хамфри Богарту или Индиане Джонсу. Вероятно, в повадке Григория не было даже ничего исконно русского. Просто все объяснялось личностью этого человека — немногословного, осторожного, но не трусливого, смотрящего на свою жизнь как бы со стороны, бесстрастно, но не без любопытства. «Наверное, он был замечательным пожарным, пока они не убили его», — часто думала Сьюзан.

Сегодня она опоздала на двадцать минут, потому что у выезда на Таконик-Парквей дорогу запрудили демонстранты, выступавшие против каких-то таинственных научных изысканий на атомной электростанции. Григория не оказалось в палате, но медсестра по имени Джейн, сидевшая за конторкой в коридоре, приветственно улыбнулась и сообщила:

— Он отправляет факсы.

— Спасибо.

Никому уже не казалось странным, что пациент онкологического лечебно-исследовательского учреждения, расположенного менее чем в десятке миль от, подумать только, атомной электростанции, отсылает факсом шуточки в Москву. По-русски. Прошлой весной Сьюзан потратила немало дней и излазила весь Нью-Йорк в поисках пишущей машинки с кириллицей. Наконец она нашла торговца машинками, человека по имени Тайтель, у которого завалялась одна такая, давным-давно списанная завхозом советского представительства при ООН. Теперь Григорий мог выстукивать свои приколы двумя пальцами и не мучить какую-то многострадальную московскую секретаршу поистине устрашающими каракулями.

По правде говоря, Сьюзан не считала шутки Григория такими уж смешными, но понимала, что адресованы они не ей. Похоже, сидевшие возле факса в Москве телевизионщики были довольны, а это главное.

Григорий, в общем и целом, держался бодро, и это тоже было очень важно. Сьюзан могла приезжать из города только по выходным, и последнее время ей казалось, что он сдает не по месяцам, а по неделям: худеет, чахнет, делается все более вялым. Глаза его ввалились, их обрамляли серые круги. Зубы медленно, но верно расшатывались, а лицо становилось все больше похожим на маску смерти, особенно когда Григорий смеялся. Он это сознавал и старался смеяться, не разжимая губ, или прикрывал рот ладонью. Когда он неловким движением поднимал руку и Сьюзан видела только его затравленные глаза, у нее разрывалось сердце: смех составлял смысл жизни Григория, и необходимость душить, прятать его воспринималась ею как жестокая несправедливость.

Факс стоял в маленькой каморке без окон, больше похожей на просторный чулан, чем на комнату, и забитой разной конторской дребеденью: большой ксерокс, кофейный автомат, машина для резки бумаги и высокий серый железный шкаф, набитый канцелярщиной. Григорий сгорбился на единственном табурете, спиной к двери, и набирал костлявым пальцем номер на кнопочном телефоне. Под рубашкой резко обозначились лопатки, похожие на обрубки ангельских крылышек. Сьюзан всегда мечтала заключить его в объятия, но так ни разу и не сделала этого.

Уловив движение за спиной, Григорий обернулся, увидел Сьюзан и улыбнулся плотно сжатыми губами, словно тянул питье через соломинку.

— Замечательная машина — этот факс, — сказал он вместо приветствия. — Нажимаешь несколько кнопочек с цифрами, и через какую-то секунду приходит сигнал, преодолевший одиннадцать тысяч миль: линия занята.

Сьюзан улыбнулась в ответ. Уж ее-то улыбка выглядела как полагается.

— Это тоже одна из твоих шуточек? — спросила она. — Из тех, что ты им посылаешь?

— Нет, она из тех, которые я не посылаю, — ответил он и вновь принялся давить на кнопки. — В Советах факс еще не вошел в повсеместный обиход. Я послал одну шутку… тьфу, опять занято. — Он дал отбой и снова повернулся к Сьюзан. — Так вот, послал я, значит, шутку: «Горячая линия связи Москва — Вашингтон заменена с телефонной на факсовую. Действует исправно, но по настоянию КГБ на русском конце линии установлена бумагорезательная машина». Петру Пекарю не понравилось. — Он хитровато взглянул на Сьюзан. — Тебе, я вижу, тоже.

— Попробуй еще разок, — нежно проговорила Сьюзан, указывая на факс.

Григорий повернулся.

— Этот факс надо подсоединить к парусной лодке, — сказал он, выстукивая номер. — Получится отличный якорь. Ага, занято. Этот сигнал — единственный признак делового оживления в Москве. Все стоит, только факс в телецентре на улице Королева работает.

Еще три попытки, и он, наконец, пробился. Григорий скормил машине два листка с шутками, занятными мыслями и предложениями, отнес оригиналы к себе в палату, принял лекарства и приготовился отправиться на загородную автомобильную прогулку.

Вероятно, Григорий уже не увидит следующей смены времен года. Чак Вудбери, троюродный брат Сьюзан и большой знаток СПИДа, принял Григория в Штатах, но очень скоро передал его другим врачам,специалистам по вызванным радиацией раковым заболеваниям. Они перепробовали миллион хитроумных методик, и всякий раз наступали кратковременные улучшения, но потом недуг неумолимо брал свое, и его победная поступь все убыстрялась.

В этот горный край в сотне миль от Нью-Йорка Григории прибыл в конце мая и успел увидеть зеленое цветение весны и пышный расцвет лета. А сейчас созерцал начало осеннего буйства красок. День ото дня на деревьях появлялось все больше красновато-коричневых, багряных и золотистых листьев. Скорее всего Григорий проследит это превращение до конца, увидит голые черные ветви на белом фоне небосвода и громадные горы рыжей, как ржавчина, листвы вокруг древесных стволов. Вероятно, увидит он и первый зимний снегопад. Но дотянет ли до конца зимы? Едва ли.

На фоне темной зелени сосен буйствовали сочные алые и желтые краски. Сьюзан ехала через маленькие городки с домиками из серого камня, через более современные поселения, где стояли постройки с дощатыми или алюминиевыми стенами. Григорий восхищался бесконечной красотой этой незнакомой страны, которую он и не чаял увидеть, а иногда вспоминал прекрасные бескрайние просторы России. Оба знали, что он никогда больше не окинет взором российские просторы, но ни Григорий, ни Сьюзан не затрагивали эту тему.

Мало-помалу поездка утомила Григория. Наконец он сказал:

— Ужасно не хочется возвращаться, но…

— У нас еще завтрашний день, — напомнила Сьюзан. Ночь с субботы на воскресенье она почти всегда проводила в мотеле неподалеку от больницы, чтобы иметь возможность посвятить Григорию оба выходных дня. Он ни разу не сопровождал ее в этот мотель, и ни один из них никогда даже обиняком не давал другому понять, что такое может случиться.

По обоюдному согласию эта тема считалась запретной. Иногда Сьюзан задавалась вопросом: а может быть, ее чувства к Григорию — своего рода самозащита? Что, если она просто хочет уберечься от настоящих, плотских, чреватых опасностью отношений с мужчинами, вот и посвящает себя без остатка человеку, неспособному связать ее надолго. Но нет, чувства были гораздо глубже и сильнее. Иногда она даже подумывала о ребенке от него, о том, чтобы помочь ему оставить в этом мире какой-то отголосок, напоминание о себе. Сьюзан никогда не делилась с Григорием этой мыслью: наитие подсказывало ей, что отцовство в отношении ребенка, которого он никогда не увидит, который не появится на свет при его жизни, скорее опечалит и огорчит, нежели обрадует его.

Да и способен ли Григорий на полноценное сближение? Он слаб, все процессы в его организме протекают замедленно и вяло. Сможет ли он сейчас овладеть ею? Сьюзан не решалась задать этот вопрос ему и чувствовала неловкость даже в те мгновения, когда ловила себя на том, что задается им сама.

Она уже успела забыть об антиядерной демонстрации. Они катались без всякой цели, колесили по круговому маршруту сквозь дождь падающих листьев и в конце концов выехали на другую дорогу, которая тоже вела к больнице. Когда машина взобралась на низкий взгорок, поросший желтеющими березами, буками, вязами и темно-зелеными соснами, перед молодыми людьми, будто кадр из фильма, предстала эта плотно сбитая массовка. В каком-то смысле она и впрямь являла собой эпизод из кинокартины, поскольку все демонстрации режиссируются загодя, на случай, если их будут снимать для телевидения. Внизу, как обычно, кипели от ярости члены извечного триумвирата — демонстранты, полицейские и телевизионщики, как бы заключенные в невидимый котел. А в дюйме от края поля зрения камеры царил пасторальный покой.

— Думаю, я сумею проехать, — сказала Сьюзан, крепче сжимая баранку и притормаживая на спуске.

Вдоль левой обочины тянулась высокая ограда из цепей, увенчанная поверху режущей проволокой — современной и менее безобразной разновидностью «колючки». Лес за оградой был еще пышнее, поскольку энергетическая компания распорядилась насадить тут деревьев — главным образом сосен, — чтобы укрыть от глаз примостившуюся средь холмов станцию. Только подъездная дорожка, ворота под напряжением, охранник да едва заметная вывеска — вот и все признаки ее присутствия здесь.

В большинстве своем демонстранты толпились у ворот станции, но запрудили и дорогу тоже, образовав неровный овальный гурт; они размахивали лозунгами, скандировали, а местные полицейские и охрана станции пытались навести порядок и сдержать натиск. Телевизионщики рыскали туда-сюда, будто акулы вокруг тонущего судна. В толпе то и дело вспыхивали потасовки, привлекавшие все новых зрителей и участников, но быстро выдыхавшиеся, поскольку обеим сторонам было выгодно избегать столкновений и не позволять взаимной враждебности превышать некий заранее установленный уровень. Ни одна из сторон не хотела бы предстать в неблагоприятном свете перед Вашингтоном, Олбани и Уолл-стрит, где на самом деле и принимались все решения.

Справа от дороги местность была менее ухоженная — кусты, подлесок, бурелом, мертвые деревья, засохшие ветки. Для пущей надежности энергетическая компания купила и эти угодья, но не потрудилась облагородить их. Обочина напротив ворот станции была шире; на ней рос бурьян и виднелся неглубокий кювет. Сьюзан прикинула и решила, что сможет съехать с асфальта и миновать демонстрантов, не увязнув в толпе. Иначе придется делать крюк в пятнадцать миль, а Григорий уже совсем умаялся.

Да, надо попытаться.

Вблизи демонстрация и выглядела, и звучала омерзительно. Физиономии участников были искажены праведным гневом и иными пылкими страстями. На каменных ликах легавых и охранников читалась еле сдерживаемая животная ярость. А лица телевизионщиков сияли девственной, умиротворенной, порочной красотой Дориана Грея. Стекла машины были подняты, но Сьюзан отчетливо слышала кровожадные нотки, сквозившие в истошных голосах. Казалось, первобытное племя заводит себя, готовясь напасть на соседнюю деревню. Хлопая глазами, Сьюзан сбавила ход и потихоньку начала забирать вправо, к кювету; машина закачалась на неровной земле. Григорий смотрел в лобовое стекло.

— Они совершенно правы, — вдруг сказал он не своим голосом, полным горечи, гнева и сознания пережитого крушения.

Машина уже почти миновала толпу, когда насилие вспыхнуло снова. Слева от них и чуть впереди словно лопнула какая-то оболочка, не выдержавшая давления, страсти перехлестнули через край, будто кипящая лава. Замелькали полицейские дубинки, ряды демонстрантов дрогнули и заколыхались, и оператор телевидения, ищущий выигрышный ракурс, попятился назад. Сьюзан была вынуждена остановиться, потому что он преградил ей путь.

Она поостереглась давить на клаксон: это могло привлечь внимание кого-либо из участников действа, а Сьюзан и так испытывала все более острый страх. Вдруг из груды тел выкатились мужчина и женщина. Они поддерживали друг друга, точнее, мужчина поддерживал женщину, обхватив рукой за талию. Голова женщины была прижата к его плечу. Мужчина огляделся, увидел машину и умоляюще вскинул свободную руку.

«Бен! — подумала Сьюзан. — Он-то что здесь делает?»

Но, разумеется, это был вовсе не Бен Марголин, которого Сьюзан не видела со студенческих лет и которого безумно любила весь первый семестр (прихватив и начало второго). Она обозналась, но все равно прониклась расположением к этому человеку, а посему кивнула, когда их взгляды встретились, и поманила парочку к машине. Сьюзан видела на лбу женщины короткий рваный косой порез, из верхнего конца которого текла струйка темной крови, похожая на росчерк автора рисунка на стене.

Телеоператор придвинулся поближе к месту побоища и убрался с дороги. Человек, оказавшийся вовсе не Беном Марголином, открыл заднюю дверцу машины, помог женщине сесть и ввалился в салон следом за ней. Сьюзан тотчас взяла с места, резко надавив на педаль. Колеса завертелись с пробуксовкой, потом обрели сцепление, и машина рванулась вперед.

Григорий достал из «бардачка» стопку салфеток, извернулся на сиденье и протянул ее женщине. Та оторопело уставилась на него, потом судорожно улыбнулась и вытащила из пачки две салфетки. Женщине было лет тридцать — темноволосая, экзотически прекрасная. И в теле.

Ее спутник на поверку оказался вовсе не похожим на Бена, разве что был так же высок, белокур и широк в кости. Но лицо было совсем другое: более открытое, приветливое и дружелюбно-веселое (Бен-то был мыслителем, измученным тяжкими думами).

— Спасибо, что помогли выбраться, — произнес мужчина, обращаясь к Сьюзан. — Похоже, здесь дойдет до больших неприятностей.

— Уже дошло, — ответила Сьюзан. Миновав последнего демонстранта и вновь выехав на шоссе, она наконец смогла посмотреть в зеркало заднего обзора. Женщина промокала салфеткой рассеченный лоб.

— Будет еще хуже, — предрек мужчина. — И намного. Я знаю, навидался на своем веку.

— Выходит, вы большой любитель демонстраций? — Сьюзан не удалось вытравить из голоса ледяные нотки. Ей было безразлично, на чьей стороне правда. Одно она знала наверняка: если люди превращаются в безобразных злобных тварей и прибегают к насилию, то они уже неправы, и не важно, за какое благородное дело они ведут борьбу.

— Я часто их вижу, — объяснил мужчина. — Я работаю в Колумбийском университете, изучаю обществоведение. Сюда я тоже приехал как наблюдатель, а потом какой-то демонстрант ударил эту женщину щитом с лозунгом…

— Не нарочно, — вставила женщина. Она говорила с каким-то грубоватым акцентом, который, однако, не резал слух.

Мужчина добродушно и успокаивающе улыбнулся ей.

— Я знаю, — ответил он. — Травму вы получили от товарища по команде, но травма есть травма. В любом случае пора было сматываться оттуда. — Перехватив взгляд Сьюзан, в зеркале заднего обзора, мужчина улыбнулся и ей тоже. — Какая удача, что вы ехали мимо. Я хочу сказать, какая удача для нас.

— Всегда рада помочь, — заверила его Сьюзан. Что-то в этом мужчине привлекало ее, но что-то (возможно, то же самое что-то?) будило в душе смутные опасения.

Белокурый пассажир подался вперед, положив руку на спинку ее сиденья.

— Меня зовут Энди Харбинджер, — представился он.

— Сьюзан Кэрриган. А это — Григорий Басманов. — Она уже научилась правильно произносить фамилию Григория.

Мужчины обменялись приветствиями, после чего все устремили взоры на женщину. Та перестала промокать лоб, подняла глаза и сказала:

— Ах да, извините. Мария-Елена Остон.

Ее голос звучал устало, даже грустно.

17

Плохо. Все было плохо. Ничего не получалось. В том месте, куда пришелся удар, билась боль. Мария-Елена ехала на заднем сиденье машины, в обществе трех незнакомцев, по стране, которую она никогда не сможет понять умом. Женщина чувствовала, что совсем выдохлась, что больна, и от этого ее охватывало отчаяние. На что же она способна, если, даже участвуя в антиядерной демонстрации, получила по лбу от одного из своих единомышленников? Ничего-то она не может сделать как следует. Даже мужа не сумела удержать.

А поначалу все шло так здорово. Она была с Джеком Остоном. Каждый день в Бразилиа работала вместе с ним. Каждую ночь в Бразилиа спала вместе с ним. И была приятно удивлена его плотскому влечению к ней. Мария-Елена не думала, что такой спокойный с виду человек может быть настолько ненасытен в постели.

Настал день, когда они подписали все нужные бумаги в городском совете и американском посольстве. А потом и день, когда они отправились в гражданское бюро регистрации и тихонько поженились, после чего вернулись в квартиру Джека (Мария-Елена уже успела перебраться к нему) и снова предались сладострастным любовным утехам; к этому и свелся их медовый месяц.

По контракту Джеку оставалось отработать в ВОЗ всего два месяца. Они-то и стали самыми счастливыми в жизни Марии-Елены. Жалкий первый брак и Пако были забыты напрочь, мертвые дети — почти забыты, мысли о погибшей певческой карьере больше не причиняли боли, а ненависть к себе оказалась погребенной в толще новообретенной самоуверенности, и Мария-Елена ощутила себя как совершенно новое человеческое существо.

И собиралась уехать в Америку.

В те дни она была так счастлива, что почти забыла об изначальной причине, заставившей ее желать этой поездки и соблазнить, точнее, окрутить Джека Остона. Иногда воспоминание возвращалось, особенно во время выездов «в поле», в какое-нибудь особенно жуткое место. Но ее замысел (или надежда) вновь превратился в ту нехитрую детскую выдумку, из которой он в свое время и родился.

Первый месяц (или полтора) в Америке Мария-Елена была слишком ошеломлена и не могла ни о чем думать, а город Стокбридж в штате Массачусетс казался ей чужой планетой в иной солнечной системе. Да и солнце здесь тоже было совсем другим. Постижение наук (как делать покупки в этих магазинах, как ездить по дорогам, как жить в этом доме) давалось ценой огромных умственных усилий, требовало такой сосредоточенности, что Мария-Елена даже не решилась бы назвать эти недели счастливыми: на счастье не оставалось времени. В суматохе она даже не сразу заметила, что потеряла Джека.

Теперь-то она поняла, что стряслось. Там, в Бразилии, половое влечение, будто радиоглушилка, подавило все остальные свойства личности Джека. Но это влечение, расцветшее на чуждом Джеку экзотическом фоне, сошло на нет, как только он вернулся в привычную, более цивилизованную обстановку. В Стокбридже его страсть к ней ушла в песок так же быстро и необратимо, как уходит из треснувшего бассейна вода. И на месте угасшей страсти не осталось ничего.

Похоже, Джек ее не любил, не имел с нею ничего общего, не выказывал ни расположения, ни неприязни, не замечал ее присутствия. Никакой телесной близости теперь не было и в помине, и немногочисленные попытки Марии-Елены воспламенить его прежней страстью завершились унизительным провалом (как же нежно и любезно он отбояривался от постели!), поэтому вскоре она сдалась, а иных подходов к Джеку найти не смогла.

Джек возобновил свои исследования в массачусетской медицинской лаборатории, и все его интересы свелись к работе и общению с сослуживцами. Он не возражал открыто против присутствия в доме Марии-Елены, позволял ей стряпать и стирать, но если бы она вдруг уехала, Джек тотчас нашел бы другую служанку. Правду сказать, ему было бы проще завести домработницу, которая не лезет в его спальню по ночам.

В каком-то смысле ей было бы легче понять его и ужиться с ним, если бы Джек нашел себе другую женщину. Но не тут-то было. И, возможно, этого не произойдет никогда. Джек был добрым и славным малым, просто ему недоставало плотского начала, а работа поглощала его целиком. Необходимая Джеку светская жизнь ограничивалась выездами «в поле» и болтовней с сотрудниками. Внезапные вспышки страсти были очень редки и приятны, но после них не оставалось ни воспоминаний, ни сожалений об их мимолетности.

Хуже всего было вот что. Похоже, Джек даже не помнил, чем именно привлекла его Мария-Елена. И теперь она знала, что он согласился на брак с ней благодаря все тому же укоренившемуся в его душе любезному пофигизму. Вот почему она сумела осуществить свой замысел. Какая умница!

Эх, если б только она могла поговорить с его первой женой, этой таинственной женщиной, жившей в Портленде, штат Орегон, в трех тысячах миль отсюда. Неужели она пережила то же самое? Джек внезапно заметил ее тело, впал в любовный раж, истощился и вновь вернулся к своему прежнему ленивому существованию (за тем исключением, что у них родился ребенок). А жена больше не могла сносить его мягкое и любезное безразличие.

Как восприняла бы такое положение дел американка? Мария-Елена вконец растерялась. Житейский опыт был бессилен подсказать ей, как вести себя с равнодушным мужчиной. В ее стране на страстях держался весь чувственный мир человека, хорошо это или плохо. Когда Мария-Елена встретила Пако, это было подобно столкновению двух грозовых фронтов над джунглями, а когда они расстались, буря бушевала еще яростнее. Их любовь была кровопролитной в прямом и переносном смысле, и если в конце концов Мария-Елена была вынуждена признать, что Пако ненавидит ее, это стало следствием войны, а не великого оледенения.

Когда она пела и ощущала отклик слушателей, это тоже была страсть. Недолгое время ей довелось быть последней представительницей южноамериканской песенной традиции со всей ее мощью; Мария-Елена достигла едва ли не того уровня чувственного напряжения, на котором пела Эдит Пиаф, а в зрелищном отношении почти сравнялась с Лайзой Минелли, только ее концерты были исполнены чисто иберийского духа. Как же мощно, как выразительно пела она о горечи утрат в те времена, когда сама еще не знала, что это такое. И как далека она от пения теперь.

Она привезла из Бразилии напоминания о своей карьере — пластинки, свернутые в трубочку плакаты, журнальные вырезки, фотографии. Все это лежало сейчас на чердаке в Стокбридже в двух картонных коробках. Иногда Марии-Елене приходила на ум мысль послушать какую-нибудь из этих пластинок, например концерт в Сан-Паулу, где записан повергающий в трепет ликующий рев толпы зрителей, но она никогда этого не делала.

Измученная, одинокая, пристыженная, Мария-Елена лихорадочно цеплялась за остатки идеи, соединившей ее с Джоном Остоном. Ей надо было как-то отыскать владельцев заводов, людей, которые то ли не знали, то ли не заботились о том, в какой кошмар они превратили жизнь скромных обитателей захолустных уголков Земли. Надо как-то снестись с ними, убедить изменить линию поведения, дать задний ход, положить конец смертоубийству. Но кто эти люди? Как их разыскать? Как с ними связаться? Как заставить согласиться со своими доводами?

В конце концов она осознала, что может пойти только одним путем: присоединиться к демонстрантам, как было в Бразилии, когда она делала первые шаги по тропе политической борьбы. Участие в демонстрациях помогало скоротать дни, разрядиться, избавиться от излишков пыла, почувствовать — по крайней мере иногда, — что она достигла какой-то цели. Пусть она делает не то, что нужно. Но хоть что-то она делает!

Однако и тут чувство удовлетворения было скорее следствием самообмана. Ее познаний в английском, вполне достаточных в повседневном обиходе, явно не хватало, чтобы уловить или выразить все тонкости рассуждений на политические темы. Взять хотя бы сегодняшнюю демонстрацию. Ее участники не возражали против атомной станции как таковой, но не хотели, чтобы на ее территории велись какие-то научные исследования. А что она, Мария-Елена, знает о науке? Ничего, если не считать личного знакомства с отходами научных разработок. И тем не менее Мария-Елена продолжала свою деятельность, поскольку даже это все же было лучше, чем ничего. Работа хотя бы отвлекала от мыслей о прозябании, давала право думать, что, возможно, она делает полезное дело. Может, так оно и было.

Вот только ничего не получалось. Она не могла даже отвлечься. А о каком-то там исполненном предназначении и вовсе говорить не приходилось. Она участвовала в пикетировании штаб-квартиры ООН, подписывала коллективные послания в «Нью-Йорк таймс» (обычно их не публиковали), жертвовала на газетные объявления, касающиеся окружающей среды, стояла в колышущихся рядах демонстрантов, ездила в Вашингтон на автобусах, заказанных активистами. И все время оставалась одна, все время стояла чуть поодаль, все время была самую малость не к месту, все время чувствовала себя немножечко потерянной.

Сегодняшний конфуз был кульминацией. Получить кровоточащую рану перед телекамерами — ничего худшего с ней до сих пор не случалось. Дать этим подонкам с телевидения именно ту лживую историю о насилии, которой они так жаждут, поскольку она поможет им напустить туману и уклониться от истины. А потом, не оправившись толком после нечаянного удара, позволить увезти себя прочь от поля брани, где ей самое место. Сидеть в этой машине, набитой незнакомцами!

«Меня зовут Мария-Елена Остон, — сказала она им. — Я очень вам признательна, но мне не следует покидать моих друзей, они будут волноваться за меня». Это была неправда. Это была действительность, от которой она решительно отмахивалась.

— Если вы меня высадите, я смогу вернуться назад пешком, — продолжала Мария-Елена.

Все принялись отговаривать ее — и миловидный белокурый спаситель, и смазливая женщина за рулем, и этот самый тощий из людей, сидевший впереди рядом с водительницей. Они твердили, что у нее рассечен лоб, что кровь еще идет, что рану следует обработать.

— До больницы каких-то две мили, — сказала водительница.

— Вот именно, — подтвердил тощий мужчина.

— Я не хочу, чтобы вы из-за меня делали крюк. Пожалуйста, позвольте мне вылезти…

Тощий мужчина рассмеялся, закашлялся, повернулся к Марии-Елене и с улыбкой сказал:

— Никакого крюка. Боюсь, я живу в этой больнице.

Только теперь она по-настоящему посмотрела на него. Он говорил по-английски с акцентом — возможно, более заметным, чем ее собственный, но совсем не похожим. Поляк? Да еще тощий какой. И как натянута полупрозрачная серо-синяя кожа на черепе. Уже зная правду, Мария-Елена тем не менее спросила:

— Вы врач?

— Нет, я птица поважнее, — вновь улыбнувшись, ответил мужчина. — Я — знаменитый больной.

— Очень сожалею, — молвила Мария-Елена, внезапно почувствовав смущение.

— Вам-то о чем сожалеть? — проговорил мужчина. — Давайте уж лучше я буду горевать за нас двоих.

Такая проказливая речь в устах живого скелета звучала дико. Но вот человек посерьезнел и, повернувшись, выглянул в заднее окно машины.

— Будь у меня силы, я бы маршировал вместе с вами, — сказал он.

Мария-Елена тотчас сложила два и два.

— Так все дело в мирном атоме? Он и есть виновник вашего недуга? — спросила она.

— Мирный атом, — эхом повторил мужчина, как будто в этих словах заключалась шутка, понятная лишь ему одному.

— Григорий был в Чернобыле, — бесцветным голосом проговорила водительница.

К горлу Марии-Елены подкатил комок, она почувствовала удушье, утратила дар речи. Она даже не знала, как назвать захлестнувшее ее чувство. Мария-Елена протянула руку и положила ее на костлявое (очень костлявое) плечо Григория.

Он оглянулся и одарил ее улыбкой. А потом, желая ободрить женщину, мягко сказал:

— Ничего, я уже успел смириться.

18

Спустя сорок пять минут Сьюзан и Энди Харбинджер катили по Таконик на юг, к Нью-Йорку. Сьюзан до сих пор толком не понимала, почему так вышло.

В больнице Григорий принял на себя заботы о миссис Остон (впрочем, это оказался исследовательский центр, а не обычная больница, и здесь не было отделения неотложной помощи). Наконец он ухитрился найти врача, готового осмотреть и перевязать рану миссис Остон. Врач этот, разумеется, был слишком большим светилом, чтобы заниматься такими пустяками, но проявил отзывчивость. Да оно и неудивительно: здешние работники относились к Григорию по-дружески, были с ним очень предупредительны и охотно помогали во всем.

Тем временем еще один врач отвел Сьюзан в сторонку и сообщил, что намеченная на завтра прогулка с Григорием не состоится.

— Григорий еще об этом не знает, — сказал врач, — но завтра с утра мы начинаем новый курс лечения. Первые несколько дней он будет сопровождаться неприятными ощущениями. К следующей субботе состояние Григория, надеюсь, улучшится, но завтра ему придется несладко.

— Бедный Григорий.

— Вы уже знаете, как это делается, Сьюзан, — ответил врач. — Иногда мы вынуждены причинять ему боль, ибо в противном случае он попросту умрет.

— Вы не хотите, чтобы я сказала ему про завтра?

— Зачем лишать его ночного сна?

Итак, Сьюзан солгала Григорию.

— До завтра! — сказала она. — До завтра!

Она ненавидела себя за это, но выбора не оставалось: правда была еще хуже.

Когда Сьюзан шагала к выходу, перед ней вдруг вырос Энди Харбинджер и спросил, не собирается ли она в город. Если да, может, она его подбросит, поскольку он уже насмотрелся на сегодняшнюю демонстрацию. Отказать было невозможно, да Сьюзан не очень-то и хотелось отказывать. Она пребывала в мрачном расположении духа и хотела скрасить двухчасовую поездку до города.

А тут еще миссис Остон. Она жаждала только одного: вернуться к своим демонстрантам. Сьюзан захватила и ее. Они покинули больницу втроем и доехали до ворот атомной станции, где теперь было гораздо спокойнее. Демонстрация продолжалась, но телевизионщики уехали. Миссис Остон, эта странная погруженная в себя женщина, наспех поблагодарила своих спасителей и вылезла из машины, после чего Сьюзан и Энди доехали до перекрестка Таконик и свернули на юг.

Когда они оказались на шоссе, похожем на реку, несущую редкие машины к далекому городу и освещенную алым закатным солнцем, Энди Харбинджер прервал мрачные размышления Сьюзан о Григории.

— Сьюзан, — сказал он, — вы не будете возражать, если я проведу опрос?

— Что? — поначалу эти слова показались ей бессмыслицей. Сьюзан мрачно уставилась на Энди, прекратив следить за дорогой. Черты его утратили четкость в оранжевом свете. — Извините, не расслышала.

Он улыбнулся беспечной, безобидной, дружелюбной улыбкой.

— Простите, но я ни на миг не забываю о работе. Ничего не могу с собой поделать. Когда мы с миссис Остон сели в машину и вы приняли меня за демонстранта, я заметил, что вы нас осуждаете.

Сьюзан почувствовала, как ее щеки заливает румянец смущения. Она снова уставилась на дорогу и ответила:

— Осуждаю? Забавное словечко. Я ничего подобного не говорила.

— Да, не говорили. Но это читалось на вашем лице, слышалось в тоне голоса. — Харбинджер одарил ее улыбкой. — Я не собираюсь доводить вас до белого каления, Сьюзан. Просто у меня такая работа. Вы дружите с этим русским парнем. Если вспомнить, что он болен, вы, по идее, должны быть на стороне демонстрантов.

— До тех пор, пока они сохраняют человеческий облик, — ответила Сьюзан и тотчас пожалела, что вообще откликнулась на это высказывание.

Потому что Энди мгновенно нырнул в приоткрывшуюся лазейку.

— Вот как? — сказал он. — Что ж, наверное, временами они выглядят весьма безобразно. Но разве не сознание собственного бессилия тому причиной? Они хотят быть услышанными, но добиться этого непросто.

— Знаю, что непросто, — ответила Сьюзан. Она испытывала неловкость, поскольку была вынуждена отстаивать точку зрения, которую и сама считала плодом ханжеского скудоумия. — И я согласна с ними, но… но я не выношу насилия. Совершая его, люди сами ставят себя в положение неправых, даже если защищают правое дело.

— Ну а если нет другого способа? — вкрадчиво спросил Энди.

— Другой способ можно найти всегда, — возразила Сьюзан, хотя отнюдь не была уверена, что это так. Но тут ей в голову пришла мысль, которая могла бы стать подтверждением этого довода, и она добавила: — Ганди же находил.

Энди хихикнул: экая, мол, чепуха.

— Ганди был святой, — ответил он.

— Значит, все мы должны стать такими же.

Кажется, этот ответ обезоружил Энди, хотя Сьюзан и не понимала, каким образом. Он повернулся к ней, оперся правым плечом о дверцу, чтобы сидеть лицом к собеседнице, и сказал:

— Вы не перестаете удивлять меня, Сьюзан, честное слово.

«Если он норовит подцепить меня, — подумала девушка, — то такой способ выглядит весьма странно». Она метнула на Энди быстрый взгляд, пытаясь прочесть, что кроется за этой дружелюбной миной. Но его улыбка была непроницаема. Сьюзан опять устремила взор на дорогу. Энди смутно напоминал ей то ли какого-то другого человека, то ли о каком-то событии. Кого же? О чем?

Михаил! Не помню, как его фамилия. Михаил, тот обходительный экономист, которого я повстречала на вечеринке в Москве, в тот же день, когда впервые увидела Григория и когда все началось.

Словно читая ее мысли, Энди проговорил:

— Ваш русский друг… Григорий, кажется?

— Да, Григорий.

— Полагаете, он с вами согласится? Насчет демонстрантов. Что они должны сдерживать себя.

— Но я сказала вовсе не это! Что значит, сдерживать себя? — Она не на шутку рассердилась на Энди за то, что он так переиначил ее слова.

— Извините, — молвил он, пытаясь загладить обиду улыбкой. — Я и впрямь не так выразился. Я вот о чем хотел спросить: как вы думаете, станет ли Григорий на сторону демонстрантов, если они прибегнут к насилию?

— Да, думаю, станет, — неохотно, но честно ответила Сьюзан. — Полагаю, он с ними согласится. Он даже сказал так, прежде чем вы сели в машину. Когда мы приближались к демонстрантам, он заявил: «Они совершенно правы». — Сьюзан снова взглянула на Энди, увидела на его лице сочувствие и сказала: — Знаете, Григорий почти никогда не злится. Прямо удивительно. Ведь у него столько причин для злобы.

— Жизнь — штука несправедливая, — заметил Энди.

— И это само по себе несправедливо, — ответила Сьюзан, не обращая внимания на холодок в его голосе.

Энди рассмеялся и снова заерзал на сиденье. Глядя в лобовое стекло, он спросил:

— Как вас вообще угораздило встретиться с ним? Просто удивительно.

— Даже более удивительно, чем вы думаете.

— Правда? — похоже, ему вот-вот станет любопытно. — Как же это произошло?

Сьюзан рассказала ему о водочном конкурсе, о своей поездке в Москву, о неожиданном приглашении на вечеринку, устроенную организацией, о которой она дотоле ничего не знала, рассказала о внезапно подошедшем к ней неприкаянном человеке, о своих звонках из Москвы в медицинский центр Нью-Йоркского университета, о том, как они с Григорием выправляли паспорт и разрешение на выезд из России, о том, как он почему-то увлекся шуткотворчеством, когда Чернобыль убил его. И ведь он до сих пор выдумывает разные прибаутки, до сих пор отсылает по факсу эти несмешные шутки на заданную тему русскому Джонни Карсону. Несмотря на болезнь, которая подтачивает его организм, как детский язычок подтачивает шарик мороженого.

Время от времени Энди Харбинджер задавал вопросы, выказывая любопытство, побуждая Сьюзан продолжать рассказ. Так они проехали полпути. Но в конце концов тема была исчерпана, и после недолгого молчания Энди задумчиво проговорил:

— Это не просто жалость, верно? Ваши чувства к нему.

Жалость? Порой этот человек выказывал необычайные чуткость и проницательность, но иногда бывал страшно несправедлив, почти жесток («Жизнь — штука несправедливая», «Это не просто жалость, верно?»), и Сьюзан даже не знала, что ему отвечать. Неужели он не понимает, какое пренебрежение сквозит в его речи? Можно подумать, что человеческая жизнь и чувства не имеют никакого значения.

Она действительно не знала, что ему сказать, поэтому молчание затягивалось. Сьюзан неожиданно поймала себя на том, что слышит собственное дыхание. Наконец Энди мягко проговорил:

— Я знаю, что это, Сьюзан. Вы влюблены в него и жалеете об этом. И ненавидите себя за то, что жалеете.

Теперь рядом с ней снова сидел чуткий и проницательный Энди Харбинджер. И он совершенно верно поставил вопрос. Сьюзан знала, что не должна испытывать к Григорию таких чувств, не должна связывать себя крепкими узами с человеком, который не проживет и года. Но это знание заставляло ее испытывать чувство вины, словно она не могла простить себе даже такое пустячное отступничество, не верила в свое право хотя бы увидеть ту яму, в которую она падает.

— Я не могу говорить об этом, — прошептала Сьюзан и, собрав все силы, сосредоточилась на управлении машиной. А как ей хотелось закрыть глаза, и будь что будет!

— Остановите машину, — велел Энди.

— Что? — Сьюзан сжимала руль до боли в пальцах и никак не могла отпустить.

— Подайте на обочину и остановитесь, — сказал Энди. Его голос звучал спокойно и властно, так мог бы говорить врач в смотровой. — Вам надо немного отдохнуть. Давайте же, Сьюзан.

Она послушалась. Правая нога казалась деревянной. Сьюзан сняла ее с акселератора и надавила на тормоз. Машина пошла юзом, потому что девушка не совсем уверенно управляла ею, но малу-помалу замедлила свое движение, когда оказалась на неровной грунтовой обочине. Она остановилась, и Сьюзан потянула на себя рычаг ручного тормоза. И тут девушку начали сотрясать рыдания, хотя глаза ее оставались сухими. Сьюзан обреченно смотрела сквозь лобовое стекло на капот машины, все ее чувства внезапно обострились до боли; она слышала, как слева со свистом проносятся автомобили, ощущала присутствие сидевшего справа Энди, своего внимательного слушателя. Наконец Сьюзан сказала:

— Это так ужасно. И ничего не меняется, ему только становится хуже. Каждый раз, приезжая на выходные, я замечаю это. Но где же предел этому ухудшению? Он все худеет, хиреет, чахнет. Но он… — Сьюзан тряхнула головой, оторвала от руля затекшие руки и вяло взмахнула ими, давая понять, что она в отчаянии.

— Но он все не умирает, — закончил за нее Энди Харбинджер.

— О Боже… — Сьюзан еще ни с кем не говорила на эту тему, даже с самой собой. Может, ей как раз и нужен был совсем чужой человек, такой, с которым она никак не связана, не имеет общего прошлого, общих знаний, мнений, опыта.

— Я не хочу, чтобы он умирал, — сказала она. В горле саднило, как при тяжелом гриппе. — Это правда. Если б только он мог жить вечно, если б мог… Ну, не вечно, вечно никто не живет, но вы понимаете, что я имею в виду.

— Если бы ему был отмерен нормальный людской век.

— Да. Нормальный. Чтобы я могла… — Сьюзан было трудно даже додумать эту мысль до конца, а уж выразить ее — тем паче.

Но Энди Харбинджер и так знал, что у нее на уме.

— Чтобы вы могли решить, проведете этот век с ним или нет, — мягко сказал он.

— Наверное. — Сьюзан вздохнула. Горло горело огнем. — Но только чтобы все было как у людей, чтобы развивалось само собой, чтобы не было этой китайской пытки водой. Я не хочу винить Григория, а сама виню и ничего не могу с собой поделать. А потом сама себе делаюсь противной и не хочу даже приезжать сюда, не хочу опять переживать все это. Но потом говорю себе: «Уже недолго осталось». И чувствую удовлетворение!

— Истина заключается в том, что ему действительно осталось недолго, — сказал Энди. — И не имеет значения, что вы будете чувствовать, как поступите, станете ли считать себя виноватой. Ничто не имеет значения.

— От этого не легче, — отчеканила Сьюзан, вновь ощутив его черствость. — Не легче, потому что я не могу просто пожать плечами и на все наплевать, как будто я сижу за рулем одной из этих машин и вдруг происходит авария, а я еду себе мимо, потому что не знаю никого из пострадавших.

— Конечно, не можете, — согласился Энди. — Но не можете и брать на себя ответственность за чужие судьбы и неурядицы. Всем нам хочется, чтобы жизнь была одной сплошной лепотой, но так не бывает. По крайней мере не всегда. Порой приходится и дерьмеца хлебнуть.

— Простите?

Энди на миг смутился.

— Иногда приходится хлебнуть и горюшка, — поправился он и пояснил свою мысль: — Жизнь — не только удовольствие.

— Но ведь… — Сьюзан насупила брови. — Вы выразились несколько иначе.

— Ой, да какая разница? — воскликнул Энди, начиная сердиться. — Вам хочется, чтобы ваши нынешние беды кончились, и это желание вполне естественно, вот что главное. Оно вовсе не означает, что вы предаете Григория или охладели к нему. Умом вы это понимаете, но сердце не желает прислушаться к голосу разума.

Она невольно улыбнулась этой фразеологии и наконец повернулась к Энди. Ее глаза наполнились слезами, но пока Сьюзан могла сдерживать их. Она заморгала и сказала:

— Сердце никогда не прислушивается к голове, на то оно и сердце.

— Значит, нам остается лишь держаться молодцом, правильно? — Энди тепло улыбнулся ей. — И попытаться думать не только о Григории.

— Да, доктор.

— И не чувствовать себя виноватыми, если получится.

— Это самое трудное, — сказала Сьюзан.

— Я знаю. — Энди поерзал на сиденье, явно выказывая готовность перейти к обсуждению других тем, и спросил: — Вам известно, что итальянская кухня — лучшее лекарство для человека в расстроенных чувствах?

Сьюзан невольно рассмеялась.

— Вообще-то известно. Просто чудо, что я еще не тяну на восемьсот фунтов.

— Я знаю одно шикарное местечко в Виллидж, — сказал Энди. — Позвольте пригласить вас туда.

— О, я в растерянности. Наверное, не стоит. Я не ходила на…

— На свидания? — Энди улыбнулся. — Но это обед, а не свидание. Поверьте, Сьюзан, я не намерен соперничать с трагическим героем.

Аннаниил

Вот же дурь. Вот же дурь! «Лепота», «дерьмецо». «Лепота» уже лет триста как превратилась в «красоту». Вообще это древнерусское слово. Я был слишком поглощен мыслями о своем сокровище, об этом моем Иудушке, вот и забыл на миг, где нахожусь. И в каком времени. Отсюда и оговорка. Дело в том, что течение времени я воспринимаю не так, как люди. И в этом словце для меня заключен свой смысл, сладкий, пасторальный. Тем не менее негоже щеголять своими познаниями. Оговорка повергла меня в растерянность. А еще это «дерьмецо». Я замечаю, что общение с людьми делает меня все больше похожим на них.

Оговорка, конечно, была пустячная, и Сьюзан быстро забыла о ней, а я достиг цели, которую поставил перед собой, затевая эту беседу. Извлек на свет Божий хитрый клубок ее чувств к Григорию Басманову, и теперь она может разобраться в них, свыкнуться с тем, что они ведут в тупик, и в конце концов отрешиться от этих чувств, а потом и отдалиться от Григория. Ибо как я смогу довести Григория до нужной степени отчаяния, если Сьюзан будет любить его?

Вот в чем все дело.

Мы ехали в город, и я малу-помалу вводил нашу беседу в более мелкое, безопасное русло, зная, что Сьюзан еще успеет нырнуть в бездну, когда останется одна. По моему совету мы отобедали в итальянском ресторане, а поскольку выдался на редкость красивый осенний вечер, немного побродили по улицам, и наконец я проводил Сьюзан до ее многоквартирного дома. Я даже не попытался поцеловать девушку на сон грядущий, зато пригласил ее в кино. Сьюзан заколебалась, но я вновь заверил ее, что предлагаю (и прошу) только дружбу, и в конце концов она согласилась встретиться со мной следующим вечером.

Мало заставить ее осознать всю бесплодность любви к Григорию Басманову. Она жаждет чувственного единения с ним, но боится единения телесного. (Вот почему на нынешнем этапе жизни Григорий — идеальная пара для нее. Это истина, мимо которой мы только что благополучно прошмыгнули.) Так что, пока Сьюзан не найдет новый объект, достойный ее чувств, Григория она не бросит, как бы плачевно ни складывались его дела. Энди Харбинджер хорош собой, притягателен как личность, общителен и совершенно безобиден. И, пока она не забудет Григория, Энди придется постоянно маячить у нее перед глазами.

А это идет вразрез с изначальным замыслом. Сьюзан Кэрриган не главная его исполнительница, а лишь средство, при помощи которого я залучил Григория Басманова в Соединенные Штаты. Теперь ее надо отшить, удалить, и пусть себе доживает свой век как хочет, это уже не моя забота. Однако я знаю людей гораздо хуже, чем, вероятно, мне подобает их знать. Они так по-дурацки понимают свободу воли, что почти невозможно строить планы, в которых им отводится значительная роль. Признаюсь, меня удивило столь горячее желание Сьюзан связать судьбу с чужеземцем, стоящим одной ногой в могиле. Отчужденность, непохожесть на других, безысходность, постоянно истончающаяся ниточка жизни — все это, я полагаю, сейчас усугубляет состояние Григория, подталкивает его в нужном направлении. Лишь благодаря присутствию Сьюзан и ее любви он не дает воли своему отчаянию. Стало быть, необходимо внести изменения.

А как там остальные главные действующие лица? Пэми Ньороге без всякого удовольствия трахается на жесткой мостовой автостоянок возле туннеля Линкольна в Манхэттене, под сенью дворца съездов имени Джекоба Джавица, и даже не знает, кто ее сводник (Ха-ха! Это не я! Тут шуточка потоньше!).

Мария-Елена Родригес-Остон разглядывает телефонный номер, взятый у Григория перед отъездом из больницы, и гадает, позвонит она по нему или нет (да, позвонит!).

Фрэнк Хилфен живет бобылем в меблированной комнатке в Восточном Сент-Луисе, штат Иллинойс, совершает мелкие кражи со взломом и слишком боится ареста, а посему ворует по мелочи, только чтобы обеспечить себе самое немудреное существование. Ему ни разу не удалось одним махом стащить сумму, достаточную для достижения его цели — Нью-Йорка. Впрочем, я в любом случае не готов к его прибытию сюда. В свободное время он травит себе душу, размышляя о несправедливых гонениях (другие готовы к действию, почему же Фрэнк все время портит дело?).

Доктор Марлон Филпотт в своей новой лаборатории без окон в Грин-Медоу-III охотится за неуловимой сверхплотной антиматерией и знает, что за стенами толпятся демонстранты.

А Ли Кван вот-вот прибудет в Нью-Йорк. В кандалах.

19

Кван не видел, как «Звездный странник» прибыл в знаменитую нью-йоркскую гавань, потому что его заперли в одном из внутренних помещений на нижней палубе, где все, к чему ни прикоснись, дрожало, потому что работала машина, но зато не наблюдалось никаких других признаков движения судна. Помещение это представляло собой бежевый куб, убранство его исчерпывалось койкой, рукомойником и гальюном, а свет давала люминесцентная лампа, забранная сеткой. Это была корабельная кутузка, вернее, нечто отдаленно на нее похожее, если учесть, каким развеселым судном был «Звездный странник». По словам отца Макензи, эта кутузка почти все время пустовала, и лишь иногда сюда сажали какого-нибудь перепившего матроса. Но теперь, когда понадобилось ограничить свободу человека, которого решено выдать властям в следующем порту захода, каморка исполнила свое предназначение.

Власти. В следующем порту захода. Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки.

«Я слышал, — удрученно сообщил Квану отец Макензи накануне, — что Гонконг уже начал хлопотать о вашей выдаче, хотя вы даже не успели прибыть в страну».

«Они хотят, чтобы меня выперли вон до того, как газеты и телевидение поднимут шум», — ответил ему Кван.

«Разумеется. Никто не должен знать, что Ли Кван вообще был в Америке».

«И вы не поможете мне, отче? Не позвоните в „Нью-Йорк таймс“?»

Священник улыбнулся своей грустной улыбкой и покачал головой.

«Я не могу, — сказал он. — Я не имею права подвергать опасности дружеские отношения между моим орденом и судоходной компанией. Я здесь как гость „Североамериканских линий“ и не хочу давать повод удалитьдуховников со всех их судов».

Что ж, у всех свои резоны. Теперь Кван начинал это понимать, и его мало-помалу охватывала досада. Вероятно, даже у Дэта были какие-то причины поступить так, а не иначе.

Дэт вступил в команду в Роттердаме, три «остановки» назад, когда «Звездный странник» преодолел больше половины пути в своем веселом и бесцельном кругосветном плавании. Роттердам, Саутгемптон, Гамилтон на Бермудах… и вот — Нью-Йорк. И только после Бермудских островов Дэт начал жульническим образом втираться в доверие к Ли Квану.

С самого начала плавания, столетия назад, в Гонконге, Кван понимал, что он не единственный обитатель нижних палуб, чьи бумаги и «легенды» не выдержат слишком придирчивого изучения. В команде были и другие люди, предпочитавшие не покидать судно в многочисленных портах захода и сидевшие в своих тихих каютках, боясь попасть в ежовые рукавицы пустоглазых офицеров иммиграционной службы.

Вновь прибывший Дэт был одним из таких людей, и во время стоянки в Саутгемптоне Кван заметил, что он читает комиксы и гоняет чаи на камбузе. Правда, в тот раз они так и не разговорились. Квану было хорошо наедине с собой, Дэту, по-видимому, тоже хватало общества собственной персоны. Невысокий мужчина лет сорока, с покатыми плечами, узкой головой, пухлыми губами и большими мешками под глазами — таков был Дэт. Похоже, его предки были уроженцами Индокитая, но определить их происхождение более точно Квану не удалось. Дэт говорил по-китайски с каким-то гортанным акцентом, к которому примешивалось что-то японское. Европейских языков Дэт, кажется, не знал вовсе. Иногда он беседовал с другими членами команды, выходцами из Индокитая, на неизвестном Квану, но явно азиатском и очень мелодичном наречии.

Впервые этот человек подошел к Ли Квану два дня назад, во время стоянки на Бермудах. Кван стоял у поручней на маленькой овальной кормовой палубе и смотрел на причал, с которого на борт подавали контейнеры с припасами. В этот миг рядом вырос Дэт и показал на громадные блестящие алюминиевые ящики, исчезавшие в зеве погрузочного порта внизу.

— Вот как можно отсюда выбраться, — произнес Дэт со своим потешным выговором.

Кван хмуро взглянул на него.

— Выбраться?

— Покинуть судно, — объяснил Дэт. — Я намерен сойти на берег в Нью-Йорке.

— Правда?

— И у меня уже намечен способ. — Дэт кивком указал на контейнеры.

Кван тоже надеялся, что сумеет попасть на сушу в Нью-Йорке, но пока не встретил во плоти ту воображаемую американку, которая согласилась бы тайком переправить его на берег. Более того, во время своих эскапад по вторникам он обнаружил, что подцепить американку труднее всего. Похоже, племенное самосознание у них было развито в большей степени, чем у представительниц любого другого народа, и они упорно держались рядом со своими соотечественниками.

Квану стало любопытно. В надежде, что у Дэта есть какие-нибудь дельные мысли (правда, Кван пока не очень доверял ему; хотя нельзя сказать, что не доверял совсем), он спросил:

— Вы хотите воспользоваться контейнером? Но как?

— Залезу в один из них. На борт их подают полными: снедь, напитки, товары для судовых лавок, всякие там тенниски и прочее, лекарства… Контейнеры набиты всем этим под завязку. Тут их разгружают, после чего снова переправляют на берег. И довольно много порожних контейнеров снимут с борта в Нью-Йорке.

Кван снова взглянул на контейнеры, на сей раз с интересом. Но потом настороженно спросил:

— Почему вы говорите об этом мне?

— А почему бы и нет? — Дэт передернул плечами и выудил из кармашка тенниски мятую сигарету, но не зажег ее, а принялся разглядывать, вертеть в пальцах и распрямлять. — У вас нет никаких причин выдавать меня, — пояснил он. — А человеку иногда нужно с кем-нибудь поговорить, высказать свои мысли вслух, чтобы услышать их самому и убедиться, что он не спятил.

Кван тотчас почувствовал расположение к нему. Верно: уединение в многотысячной толпе, вероятно, являет собой самую тяжкую разновидность одиночества. Кван прекрасно это понимал, потому и обрел спасение с помощью железного трапа, привинченного к переборке. Все, кто был на борту, объединялись в группы по интересам, подбадривали друг дружку, сочувствовали, их связывало взаимопонимание, они создавали союзы, в том числе и долговременные, они имели возможность поделиться с ближними своими мыслями и наблюдениями, поспорить, испытать на прочность доводы. А одинокий человек мог вести беседы только с самим собой, внимать лишь собственным речам, самолично оценивать свое поведение. И если Дэт решился на опасный и отчаянный шаг, вполне возможно, что он испытывает неодолимое желание поделиться своим замыслом с другим человеческим существом, чтобы получить хоть какой-то ответ, хоть какой-то отклик.

Поэтому Кван решил ответить ему. И ответил честно:

— Вы не спятили. Это прекрасная мысль.

Дэт одарил его мимолетной благодарной улыбкой, безуспешно боровшейся с печальной миной, толстыми губами и здоровенными мешками под глазами.

— Я следил за погрузкой в Саутгемптоне и слежу здесь, — сказал он. — В пустые контейнеры не заглядывают, потому что весь складской отсек внизу на замке. Мало кто может проникнуть туда.

— Совершенно верно, — согласился Кван.

— Но вам это удастся, — заявил Дэт, искоса взглянув на него.

Ах, так вот оно что. (Во всяком случае, Кван тогда подумал именно об этом.) Кван сумел завоевать кое-какой авторитет среди камбузных работяг, и его «повысили» по службе. Он больше не гнул спину над мойкой, полной грязных кастрюль и сковородок. Теперь у него была работа полегче — промокание луж, мытье столов, переноска посуды. А значит, отныне он таскал с собой связку ключей, пришпиленную к петельке на поясе. Тут были ключи от шкафа с моющими средствами, от большого морозильника, от шкафчиков с форменной одеждой и бельем и от просторного гулкого склада, где хранились порожние контейнеры из-под припасов. В конце каждой смены Кван должен был сдавать эти ключи своему начальнику, суетливому и подозрительному эквадорцу по имени Хулио. Фамилии его Кван никогда не слышал.

Стало быть, теоретически в конце последней смены перед прибытием в Нью-Йорк Кван мог открыть двери склада и пропустить Дэта внутрь. Но с какой радости ему это делать?

— Это чревато большой опасностью для меня, — сказал он. — Если вас вдруг поймают…

— Тогда я и окажусь в опасности, — перебил его Дэт. — Я, а не вы.

— Они захотят узнать, кто вас впустил, — ответил Кван. — Вам посулят более мягкое обращение, потому что человек, впустивший вас, может причинить им больше беспокойства, чем заурядный беглец с корабля.

— Я бы им не сказал, — заявил Дэт.

— Почему?

Дэт нахмурился, уголки его губ опустились, мешки по глазами сделались еще больше. Он беспрерывно теребил и вертел мятую сигарету, и вдруг она выскользнула из пальцев и полетела вниз, к медленно ползущему транспортеру с блестящими алюминиевыми контейнерами. Миновав ленту транспортера, сигарета упала на грязный асфальт.

— Ой, моя сигарета, — произнес Дэт почти бесстрастным тоном, исполненным покорности судьбе. Проводив сигарету глазами, он низко опустил голову и сделался до смешного похожим на таксу.

— Как жаль, — проговорил Кван. Теперь Дэт казался ему более человечным, но отнюдь не более приятным.

Дэт снова искоса посмотрел на Квана, едва заметно улыбнулся и сказал:

— Конечно, я бы на вас настучал, как и вы на меня.

— Да, я, пожалуй, мог бы, — ответил Кван, тронутый неожиданной искренностью собеседника.

— А что, если мы уйдем вместе? — предложил Дэт. — Тогда мы будем зависеть друг от друга, помогать друг другу. А если попадемся, то оба. Стало быть, — вдруг он шевельнулся и повернулся к Квану лицом, поставив на поручень костлявый локоть, — вы можете впустить меня в хранилище во время вашей смены, сдать ключи и, когда поблизости никого не будет, постучать в дверь. Тогда я, в свою очередь, впущу вас. Или, может, вы не хотите покидать корабль?

Последние слова были произнесены таким тоном, будто Дэт уже заранее знал ответ, и Кван не стал утруждать себя отрицаниями.

— Конечно, я хотел бы сойти в Нью-Йорке, — сказал он. — Если это можно сделать не попавшись. Но воспользоваться контейнером? Мы же не знаем, куда их отправляют, когда снимают с борта.

— Знаем, — возразил Дэт, указывая рукой направо, где вдалеке стояли сотни поблескивавших на солнце контейнеров. — Их просто убирают в сторонку, а потом опять пускают в дело. Мы садимся в ящик, дожидаемся темноты, вылезаем и попадаем в Америку.

— Неужели так просто? — спросил Кван.

— Попробуем, тогда и узнаем, — ответил Дэт и, криво улыбнувшись, протянул Квану костлявую руку. — Кажется, вас зовут Ли? Ну что, договорились?

Кван не стал менять фамилию: она была достаточно распространенной и могла сойти как за вымышленную, так и за подлинную.

— Да, Ли, — подтвердил он и после секундного колебания принял руку Дэта. — Договорились.

В контейнере было холодно и слегка попахивало заплесневелым картоном. Он не был полностью герметичным и пропускал свет; переднюю съемную стенку обрамлял серо-желтый прямоугольник. Кван влез внутрь, прихватив с собой все свои пожитки — маленькую байковую сумку со сменой белья, записной книжкой и карандашами, на которую и уселся. Он был один. Дэт считал, что контейнер будет слишком тяжелым, если забиться в него вдвоем, и это может привлечь внимание во время разгрузки. Поэтому Дэт спрятался в другом контейнере. Кван не возражал. Так даже лучше. Ему вовсе не хотелось вступать в партнерские или дружеские отношения с Дэтом и оставаться в его обществе после побега с корабля, если, конечно, удастся благополучно миновать все ворота, запоры и караулы, отделяющие порт от свободного мира.

Свободного мира!

Кван сидел на своей байковой сумке, прижавшись спиной к холодной скользкой алюминиевой стенке контейнера. Он скучал и клевал носом, но в то же время чувствовал глубокое, спокойное удовлетворение. Внезапный шум заставил его насторожиться. Двери хранилища открылись, послышался громкий топот ног по стальному настилу. Потом наступила тишина и, наконец, раздался голос:

— Ли Кван!

Кван оцепенел. Он застыл и едва дышал, сердце в груди превратилось в крепко сжатый кулак.

— Ли Кван! Мы знаем, что вы там! Вылезайте, черт возьми, не вынуждайте нас обыскивать все эти проклятые ящики!

Голос звучал устало и раздраженно, но не очень враждебно и злобно. Это был голос судового офицера, которого заставили исполнить неприятную обязанность. «Они знают, что мы здесь», — подумал Кван, еще не осознав, что офицер выкликнул только его имя. Продолжать игру в прятки было бессмысленно. Кван вздохнул и поднялся, гадая, насколько серьезна передряга, в которую он угодил. Он толкнул стенку контейнера, и та вывалилась наружу.

— Я здесь, — сказал Кван трем раздраженным типам кавказской наружности, облаченным в мундиры, когда они разом обернулись и показали ему свои хмурые усталые физиономии.

Дэт выдал его, заложил, это несомненно. Более того, Дэт с самого начала решил его подставить, предложил план бегства, вовлек Квана в эту авантюру и настучал на него. В бежевой кутузке «Звездного странника» у Квана было достаточно времени, чтобы прийти к такому выводу. Но он не понимал, почему Дэт сделал это.

Когда вскоре после ареста в каморку вошел человек, который отрекомендовался как отец Макензи, и спросил, нужна ли какая-нибудь помощь, Кван попытался выяснить у него, что подвигло Дэта на такой поступок.

— Поговорите со мной, — попросил он. Отец Макензи обрадовался. Похоже, у него было не так уж много занятий на корабле, если не считать причащения пассажиров-католиков, когда у тех случались удары или сердечные приступы, нередкие при восьми- и девятиразовом питании.

Когда разговор зашел о предательстве Дэта, священник высказал осторожную догадку, которая, возможно, была верна.

— Вероятно, он агент китайского правительства, — предположил отец Макензи. — Я не утверждаю это наверняка, но такое возможно. Его могли подослать к вам с заданием: не позволить поставить Китай в неловкое положение перед всем миром.

— Но я и сейчас могу это сделать, отче. Если сразу по прибытии кто-нибудь позвонит в «Нью-Йорк таймс». Если вы…

Но нет. Макензи то ли не мог, то ли не хотел. Смелые поступки были не по его части. Он был простым маленьким человеком и не умел прыгать выше головы.

Эххххххх… эти честные люди!

Вскоре после ухода отца Макензи машина застопорилась, и дрожь утихла. «Ну вот и приплыли, — с горечью подумал Кван. — Здравствуй, свободный мир».

Но еще примерно час ничего не происходило. Кван мерил шагами свою каморку и нервничал все больше и больше. Неужели и впрямь конец? Священник сказал, что Гонконг уже требует выдачи. Гонконг, а не Китай. Красным китайцам было бы труднее выцарапать его у американских властей, но китайцы просто желтые сделают это с легкостью. Достаточно лишь предъявить какое-нибудь дутое обвинение в уголовном преступлении (никакой политики!), и американцы отправят мелкого воришку, поджигателя или шантажиста восвояси, в такую же демократическую страну, где его ждет справедливый суд.

Погружаясь все глубже в пучину уныния и горечи, Кван вышагивал по узкой полоске палубы, сучил руками, теребил пятерней свою густую жесткую шевелюру и кусал нижнюю губу. В голове роились мысли о смерти, о той собачьей смерти, которой его предадут, об унизительной смерти от пули… После всего, что ему довелось пережить!

Услышав лязг отпираемой двери, Кван остановился. В каморку вошли все те же три бесстрастных и безучастных типа кавказской наружности. Их лица были лишены всякого выражения.

— Конвой прибыл, — сообщил один из них. — Пора отправляться.

Байковая сумка Квана валялась на койке. Кван взял ее и сказал этим троим:

— Знаете, вы на мгновение прикоснулись к совести человечества.

— Правда? — безразличным тоном отозвался один из офицеров. Потом оглядел каморку и спросил: — Вы тут ничего не забыли?

— Беда в том, — ответил Кван, — что у человечества не так уж много совести.

И последовал за своими конвоирами.

Аннаниил

Что же творится? Я о Сьюзан Кэрриган. Она мне больше не нужна, но тем не менее я с ней. Я попытался разобраться в своих поступках, в причинах, побуждающих меня продолжать встречаться со Сьюзан, хотя предназначение свое она уже исполнила. И пришел вот к какому выводу: похоже, меня привлекает в Сьюзан ее безвредность.

Разумеется, я знаю о людях, которые рычат и кусаются, о людях, чьи жалкие подлые драки и войны и привели в конце концов к тому, что я получил свое нынешнее задание. Таких людей я знаю очень хорошо, вот почему Сьюзан все больше удивляет меня. Увидев людей своими глазами, я понял, почему Ему так надоели эти существа, но лишь по прошествии какого-то времени, когда я поближе познакомился с девушкой, мне стали ясны причины, по которым Он вообще создал их.

Разумеется, это ничего не меняет: Его воля все равно будет исполнена. Но, думается, пока люди еще существуют, мне следует составить более ясное представление о них, понаблюдать их и в худших, и в лучших проявлениях. В самом начале я плохо знал и плохо понимал людей. И вот благодаря Сьюзан увидел то, чего никак не ожидал.

Мы встречаемся три-четыре раза в неделю, ходим в кино, театры, обедаем вместе. Несколько вечеров я провел у нее дома, смотрел довольно занятные телепередачи. Сьюзан уже не предубеждена против меня, и я мог бы перевести наши отношения в иную, более греховную плоскость, но не сделал этого. (Строго говоря, я не читаю ее мысли, но умею определять общее направление их течения и уровень ее чувственности. И я уверен, что она вполне может принять мои ухаживания.) Мой опыт плотской близости ограничивается свиданием с Пэми — противным и чудовищным, но отнюдь не коротким. Человеческая любовь — именно та область, в которой реальность соприкасается с поверьями, в которой телесные и чувственные начала сообщают друг другу смысл и содержание. И вполне возможно, что мне лучше не расширять уже приобретенных познаний.

Общество Сьюзан мне приятно. Ее суждения, ее отклик на события столь схожи с моими собственными, что порой она разительно напоминает мне ангела. Разумеется, Сьюзан — не ангел. Она — человек, и, значит, я могу проводить с ней лишь ничтожно мало времени (даже меньше, чем проводил бы при обычных обстоятельствах). И все-таки я рад этим встречам, как бы скоротечны они ни были.

Но что это? Чем занимается Фрэнк Хилфен в Иллинойсе? Он опять попал в беду, причем совершенно самостоятельно, без моей помощи.

20

— Короче говоря, беспокоиться нечего, — сказал Джоуи.

Фрэнк не обратил на его слова ни малейшего внимания. Уж он-то знал, что повод для беспокойства найдется всегда. Вся его жизнь была сплошным беспокойством.

— Что ты задумал? — спросил он.

Джоуи, огромный тяжелый увалень, от которого постоянно несло томатным соусом, числился водителем грузовика на базе ВВС «Скотт-Филд», расположенной в нескольких милях от Восточного Сент-Луиса, однако основным его занятием была силовая поддержка местных заправил уголовного мира. Джоуи не входил в организацию, не был настоящим громилой, его вызывали лишь время от времени в тех случаях, когда требовалось переломать кому-нибудь кости или устроить небольшую демонстрацию мощи на улицах. В промежутках Джоуи пробавлялся квартирными кражами, точь-в-точь как Фрэнк, за тем лишь исключением, что последний терпеть не мог насилия.

При обычных обстоятельствах Фрэнк нипочем не стал бы связываться с таким человеком, как Джоуи. Люди, считающие насилие чем-то вроде средства набить себе цену, всегда пугали Фрэнка, поскольку он не верил, что жестокость можно удержать в узде; она могла в любое мгновение вырваться наружу, словно блевотина изо рта пьяницы.

Но Фрэнк торчал в этом городишке уже несколько недель, денег хватало лишь на прокорм и жилье, и теперь настало время совершить что-нибудь более серьезное. Он познакомился с Джоуи в баре «У Майндла», что в полутора кварталах от жалкой меблирашки, в которой обитал Фрэнк. Джоуи пару раз давал Фрэнку понять, что не прочь взять его в дело, однако тот неизменно прикидывался тупицей, делая вид, будто не понимает намеков. Но что поделаешь — он застрял в этом городишке надолго. Ну и названьице! Восточный Сент-Луис! Господи Боже мой!

— Что ты задумал? — спросил Фрэнк.

Они сидели в дальней кабинке заведения. Было три часа пополудни, кроме них, в баре торчали несколько завсегдатаев, Ральф возился у стойки, а за мутными окнами проносились автомобили. Джоуи был настолько увлечен пришедшей ему в голову идеей, что решил угостить Фрэнка пивом. Он подался вперед, ухватил кружку толстыми пальцами обеих рук и чуть слышно прошептал, изрыгая сосисочный дух, смешанный с вонью кетчупа, и едва шевеля толстыми губами:

— Ограбление курьера.

Фрэнк не смог толком расслышать этот призрачный шепот и переспросил, приставив к щеке левую ладонь, чтобы его не услышал ни один посетитель бара, кроме Джоуи:

— Какого курьера?

Губы Джоуи шевельнулись.

— Ганолезе, — шепнул он на ухо Фрэнку.

Фрэнк уронил руку на стол и удивленно воззрился на собеседника.

— Ты что, с ума сошел?

Лео Ганолезе был одним из могущественнейших людей в этой части страны, а может быть, и самым могущественным. Он не вмешивался в торговлю наркотиками и проституцию, оставаясь верным своему призванию. А призванием его вот уже сорок лет были азартные игры, и Лео намеревался продолжать эту деятельность до конца своих дней. Он безраздельно властвовал в Миссури и юго-восточных районах Иллинойса, а положение Лео было столь прочным, что на него не рыпались даже фэбээровцы.

На всем свете не нашлось бы психа, пожелавшего покуситься на добычу Лео Ганолезе.

— Забудь об этом, — посоветовал Фрэнк Джоуи. — Уже одно то, что я сижу здесь с тобой, величайшая глупость с моей стороны.

— Не спеши, — отозвался Джоуи все тем же еле слышным шепотом. — Я все рассчитал. Выслушай меня.

В конце концов Джоуи заплатил за выпивку, поэтому Фрэнк решил его выслушать. Когда пиво кончится, он встанет и уйдет, но ни за какие коврижки не станет связываться с этим самоубийцей.

— Я слушаю, — сказал Фрэнк.

— У Ганолезе есть курьер, дряхлый старикашка, — зашептал Джоуи. — Он вроде как вышел на пенсию, и ему поручили такую вот непыльную работенку. Каждое утро он садится в машину и объезжает все заведения, собирая выручку за прошлую ночь. К обеду он заканчивает работу и везет деньги в клуб «Эванстон». Как правило, в день набирается около восьмидесяти тысяч, а то и больше.

— Не может быть, — отозвался Фрэнк, вновь приложив ладонь к щеке. — Старикашка? Один в машине? Да еще восемьдесят кусков ежедневно?

— Он приходится Ганолезе какой-то там родней, — пояснил Джоуи. — Лучшего курьера просто не найти. Никто его и пальцем не тронет.

— В том числе и мы с тобой, — сказал Фрэнк.

— Я еще не сказал самого главного, — от возбуждения Джоуи заговорил гораздо отчетливее, едва ли не в полный голос. — Главное в том, что сейчас в Сент-Луисе проходят скачки.

— И что же?

— В городе полно отребья со всей страны — из тех, что вечно сидят у лошадей на хвосте. Они понятия не имеют о здешних обычаях. Мы нападем на курьера, спрятав лица, никому и в голову не придет, что это сделал кто-то из местных. Лео Ганолезе решит, что это был кто-то из подонков, только что приехавших в город.

— А я и есть такой. Недавно приехал.

— Ничего подобного, — возразил Джоуи. — Ты прожил тут вполне достаточно, чтобы считаться своим, здешним.

Вот этому Фрэнк поверил без труда. Тут уж ничего не попишешь: он, Фрэнк Хилфен, считается здесь своим, местным. Смирившись с этой реалией жизни, он произнес:

— Надо бы взглянуть на курьера. Но я ничего не обещаю.

— Ну конечно, Фрэнк! Мы поедем за ним следом и…

— Нет! — Фрэнк не мог поверить, как легко он попался на удочку. — Если кто-нибудь заметит, что мы следим за стариком, об этом неизбежно вспомнят впоследствии. Уж лучше найти два-три места, где он берет деньги, и подкараулить его в одном из них.

— Как скажешь, Фрэнк, — возбуждение обуяло Джоуи до такой степени, что он начал подпрыгивать на скамье, крепко стиснув пальцами кружку. — Я выясню, где он останавливается, но следить за ним не стану. Что скажешь, Фрэнк?

«Он меня уважает, — подумал Фрэнк. — Он смотрит на меня снизу вверх, этот тупица, он уважает меня. До чего же я докатился — сговариваюсь с ничтожным мерзавцем, который недостоин даже беседовать со мной. Пора сваливать из этой деревни. Я найду город, где можно поживиться, где меня никто не знает, где я не буду выглядеть местным жителем».

— Посмотрим, Джоуи, — произнес он рассудительно, будто престарелый политикан местного масштаба.

Как и следовало ожидать, все оказалось намного сложнее, чем предполагал Джоуи. Впрочем, это было неизбежно. Да, старичок действительно каждый день собирал дань и ездил по своему маршруту один, но без охраны не оставался ни на минуту. Каждый раз следом за его машиной ехал другой автомобиль, в котором сидели двое здоровенных парней. Люди и машины ежедневно менялись, но охрана неотступно следовала за стариком в квартале-полутора позади, останавливаясь неподалеку всякий раз, когда останавливался курьер.

Старику было лет семьдесят, а то и восемьдесят, но выглядел он молодцом. Какая бы погода ни стояла на дворе, худощавый старикашка неизменно щеголял в сером пальто и сером котелке безупречной формы. Он ездил неторопливо, может быть, перестраховываясь, а пешком ходил горделиво, словно королевский посланник (в сущности, так оно и было.) Он останавливался у кегельбанов, кафе, баров, заходил в частные дома, словом, бывал повсюду, где Лео Ганолезе держал букмекерские конторы и игорные столы. Остановив машину, старик вылезал из салона (второй автомобиль почтительно притормаживал поодаль), спокойным и размеренным шагом входил в помещение и вновь появлялся на улице минуту-другую спустя в сопровождении двух-трех парней (вот вам еще охрана!). Один из них нес за стариком пакет — бумажный мешок, коробку из-под обуви или что-нибудь столь же неприметное. Пока старик открывал багажник и укладывал пакет на груду таких же, парни настороженно озирались по сторонам. Покончив с делом, старик обменивался рукопожатиями с одним-двумя охранниками, садился в машину и отъезжал. Парни из заведения выстраивались вдоль дороги и провожали машину глазами до тех пор, пока та не удалялась на квартал-другой и мимо не проезжал второй автомобиль.

— Это будет нелегко, — сказал Фрэнк, когда они вернулись в бар. У него сосало под ложечкой. Все мы порой совершаем глупые поступки, но то, что затеяли Фрэнк с Джоуи, не лезло вообще ни в какие ворота.

Джоуи, конечно же, так и не понял этого.

— Нам нужно лишь отделаться от второй машины, — сказал он. — Между Беллевиллом и Миллштадтом есть длинный отрезок, его можно проехать только минут за десять, и масса удобных мест, где мы сможем отделаться от сопровождения. Проще пареной репы!

— Что значит — «отделаться»?

— Убрать их к чертовой матери! — Джоуи пожал плечами. — У меня есть один приятель в Брэнсоне, штат Миссури, у которого можно достать самые настоящие ручные гранаты. Мы догоняем охрану, взрываем машину, а потом…

— Прощай, Джоуи, — сказал Фрэнк, поднялся и вышел на улицу.

Он отправился домой и миновал с полквартала, когда его догнал Джоуи; он выглядел изумленным и немного испуганным.

— Что я такого сказал, а? Ну что я такого сделал?

Фрэнк продолжал идти. Джоуи пыхтел рядом.

— Я всегда сторонился мокрых дел, — сказал Фрэнк. — И тебе советую. Как только ты начнешь швыряться гранатами…

— Ну что ж, тогда пристрелим водителя. — Джоуи пожал плечами с таким видом, будто сделал существенную уступку.

— Нет.

Услышав отказ, Джоуи схватил Фрэнка за руку и остановил его посреди улицы. Джоуи был не просто жирным увальнем; он был жирным и очень сильным увальнем, его пальцы причиняли Фрэнку невыносимую боль. Джоуи открыл рот, и в его голосе появились новые, доселе неведомые Фрэнку нотки.

— Остановись, Фрэнк, — велел он.

Фрэнк остановился, поскольку ничего иного ему не оставалось, и посмотрел в маленькие сердитые глаза Джоуи.

— Ну и что дальше?

— Вот что я тебе скажу, Фрэнк, — заявил Джоуи. — За всю свою жизнь я не встретил ни единого ангела или святого. И ты тоже не ангел, Фрэнк. Не вешай мне лапшу на уши. Я предложил тебе план, все шло просто прекрасно, и вдруг ты начинаешь меня жалеть. Ты, мол, не хочешь подвергать меня опасности. — Джоуи продолжал держать руку Фрэнка, он даже усилил нажим и потянул ее вниз. — А мне плевать, я не боюсь насилия. Это ты, ты боишься. Ясно, о чем я говорю?

«Этот мешок дерьма начинает злиться, — подумал Фрэнк. — Моя главная ошибка в том, что я с ним связался, и вот вам результат — этот кабан готов назвать меня своим врагом. Надо отделаться от него, и как можно быстрее».

— Оттяпав у Лео Ганолезе дневную выручку, ты не причинишь ему очень уж большого ущерба, — сказал он. — Естественно, Ганолезе встанет на дыбы, поскольку не может позволить себе стерпеть подобную наглость, но в конце концов он, вероятно, решит, что это сделал кто-нибудь из приезжих подонков…

— А я о чем толкую? — перебил Джоуи, легонько встряхивая руку Фрэнка.

— …но если ты начнешь убивать его людей, — продолжал Фрэнк, не обращая внимания на слова Джоуи, — то Ганолезе почувствует себя оскорбленным до глубины души и уж тогда достанет тебя хоть из-под земли. Ты можешь выкручивать мне руку сколько хочешь. Уж лучше потерпеть это, чем встречаться лицом к лицу с Лео Ганолезе.

Джоуи задумался и наконец неохотно отпустил руку Фрэнка. Фрэнк с трудом подавил желание хорошенько ее растереть. Он не хотел доставлять этому болвану удовольствие.

— Ну что ж, — решил Джоуи, — мы с тобой партнеры, мы уважаем друг друга. Если ты хочешь предложить другой план, я перечить не стану.

— Я должен подумать, — ответил Фрэнк, подумав, не унести ли ноги нынче же ночью и, разжившись по пути необходимой суммой, уехать в Индианаполис или куда-нибудь еще.

— Скачки подходят к концу, — заметил Джоуи, — и если ты послушаешься меня, я завтра достану гранаты, и мы тотчас провернем дело.

«Положение безвыходное, — подумал Фрэнк, — и тем не менее я должен что-то придумать. Джоуи — мерзавец, каких поискать. Как только меня угораздило с ним связаться?»

— Нужно исследовать маршрут, — сказал он. — Мы должны подобрать подходящее место.

— Вот и славно, Фрэнк, — обрадовался Джоуи. — А я прихвачу с собой гранату. На всякий случай.

Кончилось тем, что они действительно пустили в ход гранату, хотя и не так, как предлагал Джоуи. Граната взорвалась, но при этом никто не пострадал.

Дело было так. Между Смитсоном и Флоравиллом, там, где дорога петляет среди полей, был очередной длинный участок, который старик проезжал без остановок. На одном из перекрестков стоял знак «стоп», и, как только курьер притормозил, Джоуи с Фрэнком выскочили на дорогу и напали на машину с двух сторон, предварительно надев горнолыжные очки. Фрэнк распахнул водительскую дверцу, а Джоуи ворвался в автомобиль с пассажирской стороны, схватил старика и вытянул его из-за руля. Старик вскрикнул, Фрэнк взялся за руль, нажал на педаль газа, машина тронулась с места и круто свернула направо.

Они сидели втроем на переднем сиденье. Старик продолжал орать:

— Что вы делаете, вы что, не знаете, чья это машина?

И Джоуи пришлось дать ему ладонью по голове, чтобы заставить умолкнуть. Фрэнк не решался посмотреть в зеркальце, чтобы узнать, далеко ли вторая машина; он не сомневался в том, что сопровождающие висят у них на хвосте, и знай себе подгонял свой автомобиль, развивая максимальную скорость.

Узкий проселок вновь повернул направо. Фрэнк был настолько взвинчен и испуган, что слишком круто вывернул руль, и машина едва не врезалась в дерево. Впрочем, Фрэнку удалось справиться с управлением, и автомобиль выскочил на пустую дорогу, визжа шинами и разбрасывая во все стороны камушки. Наконец Фрэнк рискнул посмотреть в зеркало и увидел, что отставание серой «тойоты» было гораздо значительнее, чем он рассчитывал. Что ж, прекрасно.

Примерно в миле впереди дорога проходила по мостику, перекинутому через мелкий ручеек, быстро бежавший по каменистому дну. Как только машина въехала на мост, Фрэнк ударил по тормозам. Чтобы не вылететь сквозь ветровое стекло, испуганный старикан уперся ладонями в приборный щиток. Фрэнк посмотрел мимо него на Джоуи, который возился с ручной гранатой, и крикнул:

— Бросай свою хреновину!

— Ага! Готово! — Джоуи выбросил гранату в окно, швырнув следом чеку. Фрэнк пришпорил машину и посмотрел в зеркало. Внезапно дорога за их спиной превратилась в столб желто-красного пламени, изрыгавшего черные клубы дыма. Шедшая следом «тойота» с визгом затормозила, завихляла и остановилась, едва не угодив в огонь. В мосту зияла огромная дыра. Больше здесь никто не проедет, по крайней мере сегодня.

Старый побитый пикап, угнанный Фрэнком этим утром, стоял за пустой коробкой сгоревшей фермы. Фрэнк остановил машину у пикапа, выдернул ключ зажигания и выскочил из салона. У него с самого утра во рту не было маковой росинки, он не выпил даже кружку пива, но бурливший в крови адреналин поддерживал возбуждение Фрэнка. Он думал, что, если придется заговорить, из его рта вылетят тонкие пронзительные звуки, как будто он надышался гелием. Не в силах стоять на месте, Фрэнк метался туда-сюда между пикапом и легковушкой. Джоуи медленно выбирался из салона, внимательно приглядываясь к старику.

— Черт побери, — сказал он.

Фрэнк не слушал. Бешеная гонка ввергла его в крайнее исступление, и ему казалось, что, будь у него электрическая лампочка, она сейчас вспыхнула бы ярким светом.

— Оставь его в машине, — велел он. — Пускай сидит там, пока мы не уедем.

— Ты прав, приятель, — отозвался Джоуи. — Пускай сидит. Куда ж ему деваться?

Что-то в голосе Джоуи насторожило Фрэнка, он наклонился и заглянул в открытую дверцу водителя. Старик сидел неподвижно, чуть завалившись на левый бок и глядя в окно остекленевшими глазами, словно машина по-прежнему мчалась по проселку со скоростью восемьдесят пять миль в час.

— Господи, — только и сказал Фрэнк, увидев застывшего старика, его глаза, разинутый рот и лежавшие на коленях скрюченные руки. Чувствуя себя донельзя погано, Фрэнк выпрямился и вновь бросил на Джоуи взгляд поверх крыши машины. — Мы довели его до разрыва сердца, — пробормотал он.

Вместо ответа Джоуи сорвал лыжные очки и швырнул их на землю, открыв взору Фрэнка одутловатое лицо, покрытое испариной.

— Что ж, одной трудностью меньше, — заявил он. — Открывай багажник, Фрэнк.

«Ах ты, куча дерьма, — подумал Фрэнк. — Нет, пора от него отделаться, и как можно быстрее».

Он снял очки, подошел к багажнику, открыл его ключом, который по-прежнему держал в руках, поднял крышку, оставив ключ с цепочкой болтаться в замке, и заглянул внутрь.

В багажнике лежали пакеты и коробки, среди которых виднелись зонтик, банка смазки и прочее барахло. Пакеты и коробки. Деньги.

— Вот она, добыча, — промолвил Фрэнк, все еще переживая из-за смерти старика. Он протянул руку к обувной коробке и посмотрел на Джоуи. Тот стоял, нацелив на него маленький пистолет двадцать второго калибра. — Ах ты, подонок! — взревел Фрэнк и швырнул коробку в Джоуи. Тот выстрелил, но пуля ушла в «молоко», жужжа, словно пчела.

«Сейчас он меня укокошит», — с омерзением и страхом подумал Фрэнк и, пригнувшись, со всех ног побежал вдоль борта машины, понимая, что Джоуи вот-вот выскочит из-за багажника. У Фрэнка не было оружия, не было времени, а ведь Джоуи хоть раз, да попадет.

Старик в машине… Фрэнк вытянул труп из салона и прижал его к себе, словно платье на примерке, обхватив старика левой рукой за грудь, вцепившись пальцами в его морщинистую шею и лихорадочно ощупывая его карманы правой рукой. В этот миг перед ним вырос Джоуи с пистолетом. Громила увидел Фрэнка, прикрывшегося телом старика, и на его лице появилась сердито-досадливая мина.

— Чего это ты, Фрэнк? Брось его сейчас же!

Фрэнк медленно отступал, боясь споткнуться и продолжая обыскивать одежду старика. Наконец он нащупал в правом боковом кармане пальто что-то твердое. Господи! Сделай так, чтобы там оказалось что-нибудь посущественнее свертка с монетами!

Джоуи прицелился в лицо Фрэнка, но его не было видно из-за головы старика. Злой и растерянный, Джоуи продолжал наступать и дважды выстрелил в труп, но пули двадцать второго калибра не смогли пробить тело. Ему следовало взять сорок пятый калибр, тогда он прострелил бы и труп, и Фрэнка, и дерево за его спиной. От пуль двадцать второго калибра старик лишь дергался, словно икая, и легонько приваливался к груди Фрэнка.

Рука Фрэнка скользнула в карман, и в этот миг Джоуи ринулся вперед, чтобы расстрелять противника в упор. Пальцы Фрэнка нащупали твердый предмет, он выдернул его из кармана старика, и в его руке оказался «смит и вессон» тридцать восьмого калибра. Фрэнк вытянул правую руку вперед, ткнул стволом в изумленное лицо Джоуи, словно говоря: «Вот ты и допрыгался, приятель!», и двумя выстрелами вышиб мозги из его мясистой головы.

Поставив на пикап номерные знаки с машины старика, Фрэнк перенес в кабину коробки и пакеты, разместил их на полу и пассажирском сиденье и во весь дух помчался прочь. Не замедляя хода и ни о чем не думая, он гнал машину, пока не оказался в предместьях городка Терре-Хот в штате Индиана. Взломав замок «хонды», стоявшей на улице, Фрэнк переложил на ее заднее сиденье коробки и пакеты и отправился в Индианаполис. Его начала одолевать тошнота, пришлось свернуть с дороги в кусты и проблеваться и продристаться, отчего его прошиб холодный пот, охватила нервная дрожь и начала терзать мигрень. Немного придя в себя, Фрэнк добрался до «хонды» и влез внутрь, чувствуя невероятную слабость, но все же собрался с силами и двинул в сторону Индианаполиса, к аэропорту «Уэйр-Кук». Здесь он зарулил на площадку для продолжительной стоянки, взял билет, объехал площадку, выбрал новенький «шевроле» без пыли на лобовом стекле — это означало, что машина стоит здесь недавно и ее нескоро хватятся, — пересел в него, захватив добычу, и покинул стоянку, объяснив привратнику, что ошибся площадкой. Приехав в Индианаполис, он купил большой, но недорогой чемодан и помчался прочь из Индианы, вдавив акселератор в пол. Наконец, уже ночью, он пересек границу Огайо. Позади остались триста двадцать миль и два штата. Отыскав мотель на северо-западной окраине Дэйтона, он переложил коробки и пакеты в чемодан и с трудом втащил его в номер. И наконец душ. Стоя под горячими струями, Фрэнк неожиданно для себя впервые за долгие годы вспомнил детство. Перед его мысленным взором нескончаемой вереницей потекли сменяющие друг друга полузабытые события давно минувших дней. Фрэнк даже немного поплакал, шмыгая носом и прислонившись лбом к кафельной стене, но что толку? Детство прошло, и теперь уже ничего не изменить.

Фрэнк закрыл краны и вышел из душевой кабинки. Итак, жизнь продолжается.

Он повесил белье на батарею, разложил носки на абажуре, чтобы те высохли от тепла лампочки, а рубашку набросил на веревку, которая висела над ночником, стоявшим на круглом фанерованном столике. Закутавшись в полотенце, Фрэнк обзвонил несколько заведений, которые, если верить местному телефонному справочнику, круглосуточно торговали «на вынос». Три номера не отвечали, в одном месте сказали, что мотель находится слишком далеко, и лишь пиццерия согласилась прислать ужин, предупредив, что доставка стоит десять долларов и займет не менее сорока пяти минут.

— Согласен, — ответил Фрэнк. — Номер сто двадцать девять.

Впрочем, он вовсе не был уверен, что сможет есть. Желудок уже начинал болеть, но это были не голодные спазмы, хотя в последний раз Фрэнк ел часов четырнадцать назад. Однако рано или поздно изнеможение, вызванное смертью старика и стычкой с Джоуи, должно будет утихнуть, и тогда он непременно почувствует голод.

Фрэнк принялся вскрывать пакеты и коробки, вываливая добычу на круглый столик. Она составила пятьдесят семь тысяч восемьсот двадцать долларов. Это было меньше, чем обещанные восемьдесят тысяч, но больше, чем половина, которой ему пришлось бы довольствоваться, не окажись Джоуи такой подлой скотиной.

Фрэнк взял две сотни на текущие расходы и, засовывая их в бумажник, наткнулся на визитную карточку Мэри-Энн Келлини, женщины-адвоката из Небраски. Едва ли она могла чем-то помочь ему в Огайо, да и в Иллинойсе тоже, если уж на то пошло, но все же он решил сохранить карточку. Мэри-Энн Келлини — просто молодец. Встреча с ней стала единственным светлым событием в жизни Фрэнка с тех пор, как он в последний раз вышел на свободу.

Фрэнк помнил ее совет: не размениваться на мелочи, браться только за крупные дела. Ну что ж, Мэри-Энн, я провернул крупное дело и теперь могу на время угомониться. Это, конечно, не восемь миллионов, но пятьдесят семь тысяч — тоже весьма приличная сумма. Вы это имели в виду, Мэри-Энн?

Усмехнувшись при мысли о том, как отреагировала бы Мэри-Энн, узнай она, что давешний попутчик столь буквально последовал ее совету, Фрэнк вновь убрал деньги в чемодан, складывая их рядами. Теперь, освободившись от упаковок, деньги занимали чемодан лишь наполовину.

У старика, вероятно, были внуки. Может быть, в одном из его карманов лежали гостинцы.

Наверняка. Во всяком случае, Фрэнку достался тот еще гостинчик — пистолет. Фрэнк согнал с лица улыбку и, спрятав пистолет вместе с деньгами, запер чемодан и поставил его на пол в чулане без дверей.

Фрэнк и сам не понимал, зачем он оставил пистолет. Он, как и раньше, даже больше, чем раньше, не верил в насилие, и тем не менее в нем произошла какая-то перемена. Разумеется, Фрэнк сталкивался с насилием всю жизнь — и в тюрьме, и на улицах, — но оно никогда не подступало так пугающе близко. Насилие всегда было рядом, но Фрэнк никогда не оказывался в его средоточии, ему не доводилось совершать насилие или оказываться его жертвой, чувствовать, как пули впиваются в хладный труп, который он использовал в качестве щита. Всю свою жизнь Фрэнк был обыкновенным домушником; влез, украл, вылез, словно енот, разоряющий закрома. Так было до сих пор, и, Фрэнк надеялся, будет и впредь. Но теперь все изменилось. Все стало другим. Фрэнк вступил в неведомые пределы, хотя и не отдавал себе в этом отчета, и пистолет должен был послужить ему талисманом.

По кабельному телевидению показывали скабрезный фильм о том, как студент колледжа, вернувшись в свои дом на Беверли-Хиллз, не застал там никого, кроме новой горничной-шведки.

— Послушай, приятель, — сказал Фрэнк телевизору. — Я готов платить тебе по пятьдесят семь тысяч всякий раз, когда ты будешь показывать что-нибудь из настоящей жизни.

Где-то на середине картины Фрэнк уснул, а когда его разбудил стук в дверь, по телевизору шел черно-белый фильм про войну. Фрэнк выключил телевизор, поплотнее запахнул полотенце на талии и открыл дверь. За ней стоял чернокожий юноша с пиццей, в кепке с названием заведения. Фрэнк отвалил за обыкновенную пиццу целую кучу денег и распечатал коробку, но запах показался ему слишком резким. Тогда он прикрыл пиццу крышкой, вернулся в постель, лег и задумался.

Все изменилось. Фрэнк прошел сквозь зеркало, словно Алиса, но в Зазеркалье была совсем иная жизнь.

О чем говорила женщина-адвокат? О жизненном пути Фрэнка, о тонкой резиночке, связывающей его с тюремной камерой, и Фрэнк понимал, что она права. В той, прежней жизни Фрэнку было суждено бесконечное хождение по кругу. Побыв некоторое время на свободе, он неизбежно совершал ошибку, опять попадал в тюрьму, и это повторялось снова и снова. Аминь.

Теперь все изменилось. Круг разомкнулся. Фрэнк не сомневался, что рано или поздно ему припомнят и ограбление старика, и убийство толстяка Джоуи. Фрэнк не знал точно, на чем он попадется, будут ли это капельки слюны, отпечатки пальцев или волокна одежды, но был уверен: ответственности не избежать.

Фрэнк верил в судебных экспертов едва ли не как в богов. Он верил, что эти люди всесильны, всемогущи и даже вездесущи. Стоит закону вновь протянуть свои лапы к Фрэнку Хилфену, следователи навесят на него убийство с целью ограбления, и тогда пиши пропало.

«Теперь мне нет ходу назад, — думал Фрэнк. — Всеизменилось, все стало другим. Назад ходу нет».

Придется по совету Мэри-Энн взяться за пятимиллионное дело. Самое крупное дело его жизни.

Едва отдавая себе отчет в своих действиях, Фрэнк встал с постели, съел половину пиццы и запил ее холодной водой из-под крана. Похищение пяти миллионов долларов. Интересно, каково это?

Аннаниил

Потрясающе! Он сделал все сам! Я никоим образом не вмешивался в его действия и даже не встречался с Фрэнком Хилфеном с тех пор, как Мэри-Энн Келлини подвезла его до Омахи. (Он сберег ее визитную карточку — ну разве это не трогательно? Определенно в нем есть что-то волнующее и возвышенное. Фрэнк обречен на саморазрушение — да-да, в этом нет ни малейших сомнений — и все же продолжает трепыхаться, словно собака, которую одолели блохи.)

И уж конечно, он не забыл, о чем ему говорила Мэри-Энн. Он заварил кашу на свой страх и риск, не прибегая к моей помощи. Он рвется вперед так рьяно, что я, глядишь, не успею расставить по местам остальных.

Сьюзан до сих пор встречается с Григорием Басмановым, хотя и реже, чем прежде. Несмотря на то, что субботы и воскресенья отданы Энди Харбинджеру, она частенько звонит Григорию по будним дням, и я начинаю опасаться, что платоническая любовь не сможет заставить Сьюзан забыть своего старого дружка. Я боюсь, что нам придется вступить в более близкие отношения.

Ну почему все это так меня волнует? Пребывая в собственном обличье, я по-прежнему спокоен и послушен Его воле, но стоит мне вселиться в тело Энди Харбинджера, и я становлюсь все более издерганным, чувствительным и ранимым. У меня возникает такое ощущение, будто мне суждено еще очень многому научиться. Научиться? У кого? У Сьюзан Кэрриган?

21

Сегодня вечером по каналу «Пи-би-эс» должны были передавать репортаж о борьбе за сохранение культурного наследия человечества, борьбе против всего и вся, от кислотных дождей до бессмысленного вандализма. В газете говорилось, что речь пойдет в основном о деятельности международного общества охраны культуры. Утром Сьюзан позвонила из банка в Колумбийский университет Энди Харбинджеру — он преподавал там социологию — и, как обычно, оставила у секретаря кафедры сообщение. Энди перезвонил через полчаса, и Сьюзан пригласила его вместе посмотреть передачу.

— Помнишь, я тебе рассказывала о банкете в Москве, где я познакомилась с Григорием? Это та самая организация. Придешь?

— Обязательно. Когда начало?

— В девять вечера. Я приготовлю ужин.

— Красное? Белое?

Речь шла о вине, которое должен был принести с собой Энди.

— Сам решай, — ответила Сьюзан. — Я приготовлю цыплят.

По пути домой Сьюзан купила цыплят, картофель, зеленый горошек и салат трех сортов. Бродя по магазинам, она поймала себя на мысли, что ей хотелось бы белого вина. Красное напоминало ей кровь. Сьюзан немедленно отогнала неприятную мысль, выругав себя за такие черные думы и понимая, что должна быть благодарна судьбе за появление в ее жизни мужчины, готового быть рядом и не требовавшего ничего. Впрочем, Сьюзан не переставала удивляться тому, что так ценит мужчину, который ничего не требует. А может, ей хочется, чтобы он проявил настойчивость? Может, намекнуть ему?

Стоя у корзин с салатом, Сьюзан усмехнулась себе под нос, и продавец сказал:

— У вас очень красивая улыбка.

Сьюзан повернулась к нему спиной и отправилась к кассе.

Энди пришел в половине восьмого. Левой рукой он прижимал к боку бурый бумажный пакет, а правой привлек к себе Сьюзан, чтобы чмокнуть в щеку. «Какой он красивый», — в который раз подумала Сьюзан. Встречаясь с Энди, она вновь и вновь удивлялась его красоте, как будто во время разлук внешность Энди исчезала, стиралась из ее памяти.

— Нынче вечером мы славно полакомимся, — сказал Энди. Сунув руку в пакет, он извлек оттуда бутылку французского вина — красного, но, судя по виду, дорогого и изысканного. — Это к ужину, — добавил он, передавая бутылку Сьюзан.

Итак, ее ожидания не оправдались.

— Прекрасно, — отозвалась Сьюзан, бросив взгляд на этикетку.

— А это, — продолжал Энди тоном сдержанного воодушевления, — а это мы выпьем сейчас!

При этих словах из сумки появилась бутылка шампанского.

— Энди, ты не перестаешь меня удивлять! — воскликнула Сьюзан.

На губах Энди играла довольная улыбка.

— Стараюсь, — ответил он.

В жизни людей бывают мгновения, предшествующие первому шагу. Ни он, ни она еще не выдали своих намерений, будь то взглядом, словом или намеком, и тем не менее оба знают, что это произойдет, и произойдет сегодня, сейчас. Есть что-то сладостное в этих последних мгновениях перед тем, как люди заключают друг друга в объятия.

Сьюзан так и не смогла с точностью вспомнить, в какой миг ее осенило — то ли когда Энди вынул красное вино, то ли, возможно, когда он показал ей бутылку шампанского, — словом, именно в те секунды она поняла, что Энди решился. И Сьюзан была готова принять его решение.

«Интересно, как он станет действовать? — гадала Сьюзан. — Энди всегда ведет себя решительно и уверенно, но мы уже долго знакомы, а все топчемся на месте. К чему бы это? А что делать мне? Прикинуться простушкой?»

Сьюзан вспомнила несколько случаев из своей жизни, когда она вела себя наивно, и воспоминания заставили ее насторожиться. Впрочем, настороженность отнюдь не поколебала ее уверенности в том, что это обязательно произойдет.

Сегодня вечером Энди ни разу не погрузился в транс, как это часто бывало, когда они вместе ходили в кино или смотрели телевизор. В такие мгновения он словно превращался в глыбу льда, его глаза стекленели, а лицо становилось бесстрастным. Создавалось впечатление, что он дремлет с открытыми глазами, но на самом деле здесь было что-то другое. Как-то раз в кинотеатре Сьюзан прикоснулась к руке Энди в тот миг, когда он витал где-то далеко, и рука оказалась столь холодной, что девушка даже испугалась. Энди тут же очнулся — он всегда откликался немедленно, стоило лишь привлечь его внимание, — и, когда минуту спустя он накрыл своими пальцами ладонь Сьюзан, это была самая обыкновенная теплая рука. Неужели почудилось? Сьюзан в это не верила, но предпочла не доискиваться правды. С тех пор, заметив отрешенность на лице Энди, она лишь окликала его, но не прикасалась к нему.

Сегодня вечером, позабыв о своей странной привычке, Энди ни на минуту не отрешался от Сьюзан, похвалил приготовленный на скорую руку ужин (Сьюзан уже начинала жалеть, что не уделила стряпне должного внимания) и даже в очередной раз с интересом выслушал рассказ о банкете в Москве, — впрочем, на сей раз девушка главным образом вспоминала не о встрече с Григорием, а о международном обществе охраны культуры.

Они уселись на диван, Энди взял руку Сьюзан в свои, а она прильнула к нему, прислушиваясь к биению его сердца. Они молча смотрели передачу, но минут через двадцать им немного наскучили вертолеты, летающие над обреченными лесами, и зловещий голос за кадром, и тогда Энди взял Сьюзан за подбородок, приподнял ее лицо и поцеловал в губы. Ее охватили истома, слабость, она остро ощутила свое тело, которое Энди нежно поглаживал ладонью. Он прошептал, не отрывая губ от ее щеки:

— Ты удивительная…

* * *

Он заполнил ее всю до последнего уголка, словно медленный поток, впадающий в горное озерцо, неприметное и потаенное. Он вошел в нее, и Сьюзан медленно задвигалась, обвив его лентами своих рук. Ее тело дышало теплом, вбирая в себя сплав чувств и ощущений, закручивая тугую спираль, в которой сплелись ее душа и плоть, а в самой середине сияла ослепительная электрическая точка; Сьюзан показалось, что она умирает, и мысль об этом принесла невыразимую печаль, но потом смерть стала ей безразлична. Сьюзан вобрала в себя печаль, соль слез, смерть и рождение, время сосредоточилось в центре спирали, и в этот миг весь мир сжался в крохотную точку, и Сьюзан тоже, а потом точка взорвалась, и после этого не было уже ничего.

Лежа бок о бок в постели, чувствуя тепло друг друга, Сьюзан и Энди обменялись взволнованными улыбками. И в этот миг он сказал две удивительные вещи. Удивительными были не сами слова, а то, как он их произнес.

— Я не хочу тебя терять.

И потом…

— Я ничего об этом не знал.

Аннаниил

Я ничего об этом не знал.

Мне нравится быть Энди Харбинджером. Я сотворил его здоровым, привлекательным и сильным. (Я уже успел перепробовать множество человеческих обличий, и больше всего мне нравится, когда оболочка уютная.) Между прочим, Энди Харбинджер — настоящий человек. Я собрал его из собственных молекул, так что теперь он — и человек, и ангел; я многому от него научился, но об этом я ничего не знал.

Слившись со Сьюзан, я испытал нечто, чему не в силах найти названия. Это было так непохоже на грубую случку с Пэми, это было… райское наслаждение в чистом виде. Как могут люди тратить свою жизнь на что-то еще?

Разумеется, мне довелось испытать нечто большее, чем обычному человеку, поскольку я познал не только свои ощущения, но и чувства Сьюзан. Чувства, ощущения, эмоции Энди и Сьюзан, слитые в моем получеловеческом мозгу; какая взрывоопасная смесь!

Я очень рад, что у меня есть возможность получше узнать людей, прежде чем все будет кончено.

22

Полчетвертого утра. Пэми успела заработать лишь двести двадцать пять долларов, но в этот час на улицах не было ни души. Все проститутки разбрелись по домам. Полчетвертого утра, вторник; на Одиннадцатой авеню возле туннеля Линкольна сейчас можно было встретить разве что измученного мойщика посуды или аккордеониста. Завлекать их не имело смысла.

Пэми надо было решать, отправиться ли домой или побродить еще, в надежде подцепить хотя бы еще одного клиента и заработать лишних двадцать пять долларов. Перед ней встала серьезная дилемма. С одной стороны, Раш не любит, когда она возвращается по будним дням в четвертом часу утра, поскольку, прежде чем отправиться спать, Пэми обязана рассказать ему обо всем, что случилось за день. С другой стороны, Раш очень сердится, когда Пэми возвращается домой, не набрав четырехсот долларов.

Решив, что сегодня выполнить урок в любом случае не удастся, Пэми Ньороге, ночная бабочка с таксой в двадцать пять долларов, покинула свое рабочее место на Одиннадцатой авеню и отправилась по Тридцать четвертой улице к Восьмой авеню, чтобы сесть в поезд подземки, направлявшийся на север. Точнее, чтобы дождаться поезда. Час был ранний, и ждать придется долго.

На платформе подземки Пэми сняла еще одного клиента. Полупьяный испанец захотел было ее потискать, но Пэми произнесла с отрывистым кенийским акцентом, похожим на речь робота:

— Давай четвертной, получишь кайф, а нет — так проваливай.

Лицо испанца расплылось в радостной улыбке.

В дальнем конце платформы стоял оранжевый металлический мусорный ящик высотой в пять футов. Хотя, кроме них, на платформе никого не было, Пэми затащила клиента в укрытие, где и произошел обмен услуг на наличные. В конце этого действа Пэми заметила, что испанец собирается врезать ей по башке и отнять выручку. Если это случится — а такое уже бывало, — Раш выбьет из нее дух, поэтому Пэми открыла свою крохотную наплечную сумочку, показала клиенту маленький складной нож и сказала:

— Ты что, хочешь, чтобы это был последний кайф в твоей жизни?

Внезапно испанец утратил дар англоязычной речи и, отшатнувшись от Пэми, с округлившимися глазами понес какую-то чепуху о том, что он, мол, ничего такого не замышлял, что она, видать, не так его поняла, — и все это на американизированном испанском, но Пэми не знала по-испански ни слова. Потом клиент торопливо прошел на середину платформы, которая, как ему было известно, просматривалась из будки кассира.

Минут десять спустя на платформу высыпала шумная толпа подвыпивших чернокожих сорванцов, пышущих энергией. Пэми сделала стойку, но сорванцы не обратили на нее ровным счетом никакого внимания, а вскоре подоспел поезд. Пэми выбрала пустой вагон и всю долгую дорогу сидела, погруженная в свои думы.

Квартира Раша находилась на Сто двадцать первой улице, неподалеку от Морнингсайд-парк. Огромное старое здание с мрачным фасадом оказалось ничейным, а может быть, отошло в муниципальную собственность. Половина квартир были разорены и пустовали. Раковины, унитазы, электропроводка, деревянные детали — все было расхищено. Тут и там на полу валялись старые мезузы, похожие на водяных жуков, но неподвижные. Вложенные в них кусочки пергамента уже давно обратились в прах. Мародеры были людьми темными и суеверными, они знали, что водяной жук служил бывшим обитателям дома религиозным фетишем, и, прежде чем снять деревянный дверной косяк, отдирали металлического жука отверткой, не желая выносить из здания злых духов.

Нынешние жители дома не знали ни языка, ни даже алфавита, которым были начертаны письмена на пергаментах, вложенных в мезузы. Никто из них даже понятия не имел, что слово «Шаддаи», изображенное на спинках жуков, — это одно из имен Господа, а крохотные пергаменты содержат отрывки из еврейской Библии (которую иные народности называют Ветхим Заветом), а именно, — шестую и одиннадцатую главы Второзакония:

«Слушай, Израиль: Господь Бог наш, Господь един есть. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем своим, и всею душой твоею, и всеми силами твоими. И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем. И внушай их детям твоим и говори об них, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась и вставая. И навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими. И напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих».

«Если вы будете слушать заповеди Мои, которые заповедую вам сегодня, любить Господа, Бога вашего, и служить Ему от всего сердца вашего и от всей души вашей, то дам земле вашей дождь в свое время, ранний или поздний; и ты соберешь хлеб твой и вино твое и елей твой; и дам траву на поле твоем для скота твоего; и будешь есть и насыщаться. Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились и не стали служить иным богам, и не поклонялись им. Ибо тогда воспламенится гнев Господа на вас, и заключит Он небо, и не будет дождя, и земля не принесет произведений своих; и вы скоро погибнете с доброй земли, которую Господь дает вам. Итак, положите сии слова мои в сердце ваше и в душу вашу, и навяжите их в знак на руку свою, и да будут они повязкою над глазами вашими. И учите им сыновей своих, говоря о них, когда ты сидишь в доме твоем, и когда ложишься, и когда встаешь. И напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих. Дабы столько же много было дней ваших и детей ваших на той земле, которую Господь клялся дать отцам вашим, сколько дней небо будет над землею».

Давно уж нет тех людей, что прибивали крохотными гвоздиками к ореховым, дубовым и сосновым косякам заповеданные им слова. Давно уж нет детей их, которые, хотя и знали закон и язык, забыли о них либо наплевали на них. Давно уже перевелись люди, озабоченные приходом дождей или сбором хлеба; прошли те времена, когда трава на лугах принадлежала скоту. Давно уже не осталось людей, которые всерьез задумывались над словами предостережения, начертанного на сгнивших кусочках пергамента, на каком бы языке оно ни было написано. Давно уже людей не пугают ни гнев Господен, ни великая сушь, не волнует скоротечность бытия.

Пэми вышла из вагона на Сто двадцать пятой улице и пошла по темным переулкам, забитым спящими на земле людьми. Эти люди были намного здоровее бездомных бродяг Найроби и зачастую опаснее. Зная об этом, Пэми шла быстрым шагом, держа в руке нож и глядя прямо перед собой. Ее каблуки тревожно постукивали по растрескавшемуся асфальту.

Здание, в котором она жила вместе с братом Рашем — тот частенько называл себя братом, пускаясь в политические и религиозные авантюры, — стояло посреди квартала; одну сторону улицы занимали небольшие кирпичные многоквартирные дома, другую — остатки кирпичных стен таких же домов. Подъезд никогда не закрывался, поскольку дверь была украдена в незапамятные времена. Занятые квартиры располагались по двум вертикальным стоякам в углах у заднего фасада дома, где до сих пор сохранились старинные камины и дымоходы, а водопроводные трубы не замерзали благодаря теплу другого, отапливаемого здания, стоявшего впритык на задах. В кранах до сих пор была вода — никто не понимал почему, — но уж, конечно, об отоплении пришлось забыть, и зимой обитатели дома сжигали все, что можно было сжечь, в маленьких каминах, предназначенных для топки углем.

Пэми и Раш занимали две комнаты в квартире на третьем этаже. В одной из комнат валялся матрас, на котором спали, стояли картонные коробки, в которых держали пожитки, и керосиновая лампа, предназначенная для освещения и обогрева. Во второй стояли стол, несколько кресел и пластмассовые ящики из-под молочных бутылок, служившие сиденьями. И еще здесь было электричество, подаваемое через удлинитель (точнее говоря, через цепочку удлинителей), проведенный по вентиляционной шахте в соседнее здание, где проживал знакомый Раша. Плата за электричество составляла две изрядно урезанные дозы кокаина.

Раш проводил почти все время в комнате со столом и креслами. Он не был торговцем, но если в его руки попадали какие-нибудь товары, их судьба решалась за столом. Здесь же Раш обсуждал со своими обколотыми приятелями различные планы и аферы, которые, как правило, заканчивались ничем. За столом он ел и пил, а также еженощно подсчитывал заработок Пэми. В этой же комнате она давала ему ежедневный отчет о своих похождениях.

Пэми не понимала, зачем это нужно. Она знала о мужчинах, которые ловят кайф от рассказов своих женщин о том, как те трахаются с другими, но Раш был не из таких. Половые акты его не интересовали, к большому облегчению для Пэми. Создавалось впечатление, будто он ждет какого-то определенного события. Слушая рассказ, Раш кивал своей узкой темной головой и стрелял воспаленными глазами по сторонам, положив руки со сплетенными пальцами на обшарпанную деревянную столешницу. Он молча выслушивал рассказ, хмыкал, когда Пэми заканчивала, и отпускал ее спать.

Сегодня он, как всегда, дожидался Пэми, сидя в одиночестве в свете замызганной настольной лампы, стоявшей на полу у плиты. Ноги Раша покоились на картонной коробке из-под жареных цыплят «Кентукки». Он, как обычно, дожидался Пэми, но что-то с ним творилось неладное. Пэми сразу поняла это, едва войдя в комнату. (Она всегда была настороже и очень тонко чувствовала возможную опасность.)

— Ты припозднилась, крошка, — заявил он своим грубым, хриплым голосом, напоминавшим кашель глохнущего двигателя. Сегодня в его голосе не слышалось привычной угрозы, словно что-то отвлекло внимание Раша и мешало ему обрушиться на Пэми с присущей ему злостью.

— Неудачная ночь, Раш, — как ни в чем не бывало отозвалась Пэми. — Очень неудачная. Всего-то двести двадцать пять долларов, на улицах — ни души, а я не хотела возвращаться домой слишком поздно, — добавила она, тщетно пытаясь подпустить жалобную нотку (когда Раш бывал зол, он бывал очень зол), однако сегодня он, казалось, ничего не замечал.

— Садись, — велел Раш. — Садись и рассказывай.

Пэми уселась за стол напротив Раша, положила перед собой сумочку, достала деньги и спрятала нож. Раш слушал ее, порой шевеля толстыми губами, втягивая и выпячивая их, словно пробуя на вкус пищу. Пэми рассказывала о клиентах, о других проститутках, о людях на улицах, вспоминая подробности каждого события, говорила об испанце, о шайке пьяных подростков, о том, что поезд подземки шел почти пустой, о том, что на близлежащих улицах не оказалось никого, кроме спящих на земле людей.

Раш слушал, перебирая купюры и подсчитывая выручку, потом сунул деньги в карман брюк. Закончив рассказ, Пэми умолкла, дожидаясь разрешения встать из-за стола и приготовить постель, как было заведено, однако сегодня все шло иначе. Раш вперил в нее взгляд темных глаз с красными веками, помолчал минуту, в течение которой Пэми, все больше нервничая и пугаясь, размышляла о том, чем она провинилась. Наконец Раш сказал:

— Сейчас я назову одно имя, а ты скажешь, какие мысли оно у тебя вызывает.

Пэми понятия не имела, что все это значит, но лишь ответила:

— Я слушаю, Раш.

Раш кивнул. Казалось, он вот-вот заснет. Очень медленно, необычайно тщательно выговаривая каждый слог, он произнес:

— Сьюзан Кэрриган.

Пэми задумалась. Сьюзан Кэрриган.

Раш побарабанил грубыми пальцами по столу.

— Что скажешь, Пэми? Сьюзан Кэрриган. А?

— Не знаю, Раш, — ответила она. — Это имя ничего мне не говорит.

— Черта с два, — сказал Раш. — Я еще раз спрашиваю: какие мысли вызывает у тебя это имя?

Испуганная и беспомощная, Пэми была готова удариться в панику. По комнате бродили огромные тени, повторяя движения сидевших за столом людей.

— Не знаю, Раш, — повторила она. — Это имя мне не знакомо. Кто это? Из полиции? — В мозгу Пэми забрезжила догадка, и она спросила: — Может быть, кто-то сказал, будто я стучу на тебя в полицию? Так это вранье. Я ни с кем не разговариваю, кроме тебя, ты же знаешь.

Раш сидел неподвижно, нимало не тронутый ее словами.

— Здесь должна быть какая-то связь, — проворчал он, словно обращаясь к самому себе. — Он использует тебя, использует ее. Какой в этом смысл? Если вы даже не знакомы…

— О ком ты, Раш? Никто меня не использует. Ты — мой единственный мужчина…

Полностью погрузившись в раздумья, Раш не обращал на Пэми внимания.

— А что если… — начал он, по-прежнему неподвижно сидя за столом, шаря вокруг глазами и постукивая кончиками пальцев по дереву. Потом он посмотрел на Пэми, словно не узнавая, как бы не понимая, что она здесь делает, и даже не думая о ней. Он выпрямился, глубоко вздохнул и обратил на Пэми хмурый взгляд, словно ему в голову пришла какая-то неприятная мысль. — А если ты — ничто, подделка? Может, он подсунул мне тебя, чтобы отвлечь внимание, а самому заняться другими людьми?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ты тоже кое-что получаешь, — продолжал Раш. — По крайней мере жизнь…

— О чем ты?

— …хотя и ненадолго. Как твои болячки?

— Все так же, — бросила Пэми, опустив глаза. Она терпеть не могла даже малейшего упоминания о своем недуге и старалась о нем не думать.

Язвы появились несколько недель назад. Маленькие, водянистые, они обсыпали ее талию и спину между лопатками. Чтобы болячки не просвечивали сквозь одежду, Пэми покрывала их мазью, но больше не уделяла этим струпьям никакого внимания. По крайней мере пыталась. Работая на Одиннадцатой авеню, она никогда не снимала одежду, так что клиенты оставались в неведении.

— Ну что ж, крошка, — сказал Раш утомленным тоном, который в его устах звучал едва ли не дружелюбно. — Отправляйся в постельку.

— Да, Раш, — ответила Пэми, скрывая облегчение под бесстрастной маской. Она поднялась из-за стола, вышла в соседнюю комнату и разделась, осторожно отдирая прилипшую к язвам ткань.

По соседству с комнатой располагалась небольшая ванная без всякой сантехники. Из крана по-прежнему текла холодная вода, а рядом стояла миска, которую наполняли из большой бутылки из-под виски. На месте снятого унитаза осталась дыра, из которой так воняло, что ее приходилось закрывать резиновым ковриком. Канализацией продолжали пользоваться, и Пэми, привычно задержав дыхание, отодвинула коврик, уселась на корточки, потом подтерлась бумажными салфетками, прилагавшимися к цыплятам «Кентукки», и, наконец, водворив коврик на место, с шумом выдохнула. Запах продолжал висеть в воздухе еще десять-пятнадцать минут, но с этим ничего нельзя было поделать.

Пэми наполняла бутылку водой и переливала ее в тазик, когда в ванную вошел Раш. Брезгливо поморщившись, он заметил:

— Ну и вонь. Надо бы спереть банку хлорки и засыпать чертову дыру.

— Хорошая мысль, Раш.

Наполнив миску, Пэми первым делом вымыла лицо, потом — подмышки, и, наконец, присела над миской. Раш окинул ее болячки хмурым взглядом и сказал:

— Недолго тебе осталось работать.

— У меня еще есть время, — ответила Пэми, стараясь не выдать обуявшего ее ужаса. — У меня уйма времени.

Раш не слушал.

— Я ухожу, — сказал он. — Не оставляй свет включенным, я не знаю, когда вернусь.

— Куда ты, Раш?

Раш мрачно посмотрел на Пэми, словно хотел сказать, что за подобные вопросы можно лишиться головы, и вышел.

Пэми услышала скрип входной двери. Она никогда не закрывалась до конца, да и, скажите на милость, кому потребовалось бы врываться сюда? Минуту спустя дверь скрипнула вновь — видимо, Раш передумал уходить.

Раньше Пэми спала обнаженной, но теперь из-за болячек была вынуждена надевать футболку, которую приходилось ежедневно стирать в тазике. Футболка до сих пор была влажной, но, наверное, быстро высохнет, согретая теплом тела. Пэми вышла в гостиную, чтобы выключить свет, и обнаружила там мужчину, стоявшего возле стола.

Легавый. Это было ясно с первого взгляда. Огромный, мясистый, с раздраженной физиономией, в серой куртке и темном костюме, при галстуке. Он с отвращением посмотрел на Пэми и сказал:

— Ты что, собралась ехать в Африку в этой майке?

Пэми испуганно глядела на полицейского. Назад, в Африку? Такая мысль никогда не приходила ей в голову — так легко и просто оказалось въехать в Америку и поселиться здесь. Тот факт, что двадцатишиллинговая шлюха в Найроби преуспевала не меньше двадцатипятидолларовой девочки в Нью-Йорке, означал лишь, что переезд в Штаты по крайней мере не ухудшил положения Пэми. К тому же жизнь здесь имела свои преимущества. Если ее сейчас арестуют и депортируют, власти непременно заметят болячки, и правда выплывет наружу. Ее посадят под замок и бросят подыхать. Пэми уже хотела заявить, что она — чернокожая американка, но боялась открыть рот, опасаясь, что ее выдаст иностранный акцент. Она прижала трясущиеся руки к футболке, ощущая холод в животе.

Отвращение во взгляде полицейского делалось все заметнее.

— Оденься, — велел он. — И передай Рашу, чтобы он шел сюда.

Итак, ему все известно. Пэми поняла, что отмолчаться не удастся, и сказала, складывая звуки в слова, а слова — в предложение, подражая местному выговору:

— Его нет дома, сэр.

— Не вешай мне лапшу на уши, — отозвался полицейский. — Раш не мог выскочить через черный ход, ему некуда идти. Скажи ему, пусть выходит из комнаты, а сама оденься.

— Сэр… — Интересно, говорят ли американцы «сэр»? «Боже, я пропала», — холодея, подумала Пэми. — Сэр, это истинная правда. Его здесь нет.

Полицейский нахмурился, посмотрел на Пэми, перевел взгляд на дверь и поднял нос, словно вынюхивая Раша. Потом он жестом велел Пэми идти первой, и они вошли в темную спальню. Света, проникавшего из гостиной, вполне хватало, чтобы Пэми сумела пробраться между матрасом и картонными коробками. Впрочем, Пэми знала эту комнату, как свои пять пальцев.

Полицейский указал пальцем.

— Что это?

— Керосиновая лампа, сэр.

— Зажги.

У Пэми от страха дрожали руки. Она возилась с лампой, присев на корточки и морща лоб от напряжения. В конце концов огонек разгорелся, Пэми прикрутила фитиль и накрыла пламя стеклом. Захламленную комнату залил желтоватый свет.

— Возьми ее, — велел полицейский. Пэми подняла лампу, и по стенам вновь заплясали мрачные тени. Полицейский опять указал пальцем. — Что у вас там — сортир?

— Да, сэр.

Дверь ванной, разумеется, была снята. Полицейский махнул рукой, приказывая Пэми внести лампу в маленькое разгромленное помещение. Остановившись в дверях, он наморщил нос.

— Как можно жить в таком гадюшнике?

— Не знаю, сэр.

— Возвращайся в гостиную.

Неся в руках лампу, Пэми вернулась вслед за полицейским в комнату, и тот уселся в кресло — кресло Пэми, не Раша, — вытянув ноги и засунув большие пальцы за пояс.

— Куда ушел брат Раш?

— Я не знаю, право, не знаю. — Пэми оставила попытки говорить по-американски. В конце концов чему быть, того не миновать.

— Глупая сучонка, — беззлобно проворчал полицейский. — Если ты мне поможешь, я не останусь в долгу.

Уродливая челюсть Пэми шевельнулась. Он предлагает ей спасение — конечно, ненадолго, но больше ей рассчитывать не на что, — он открывал перед ней дверь, но она не могла войти.

— Не знаю, — всхлипнула Пэми. — Я не знаю, куда ушел Раш. Неужели из-за этого мне придется вернуться в Африку? Раш никогда не говорит мне… со мной вообще никто никогда не разговаривает! Неужели вы настолько глупы, чтобы задавать мне вопросы? Я вообще ничего не знаю!

Ее протест не произвел на полицейского ни малейшего впечатления. Он вперил в Пэми желчный взгляд и процедил:

— Надеюсь, ты понимаешь, что я с тобой сделаю, если ты посмеешь еще раз повысить на меня голос!

Пэми моргнула. Стекло лампы в ее руках тихонько потрескивало.

Полицейский кивнул.

— Поставь лампу на стол, а то обожжешься, — сказал он.

— Да, сэр. — Пэми поставила лампу на стол. Спокойный тон полицейского несколько поубавил ей страхов, и девушка принялась размышлять. — Может быть… — протянула она, — …может быть, Раш ушел к той женщине.

Полицейский вскинул брови.

— К женщине? Уж не хочешь ли ты сказать, что у него есть еще шлюхи?

— Нет, сэр. Не знаю, сэр. Во всяком случае, с таким именем — нет.

— С таким именем, говоришь? — озадаченный ее словами, полицейский сердито посмотрел на Пэми. — Что ты имеешь в виду? Какое еще имя?

Пэми вновь ударилась в панику. Она забыла имя! Потрясая перед грудью сжатыми кулаками, Пэми лихорадочно припоминала.

— Э… э… минутку… О! Сьюзан!

Полицейский вытащил большие пальцы из-за ремня и подался вперед, положив мясистые ладони на стол.

— Сьюзан? А фамилия?

— Не знаю! Он только сказал «Сьюзан», а потом ушел. А у меня нет знакомых по имени Сьюзан!

— Все ясно, — более спокойным тоном отозвался полицейский, жестом велев Пэми умолкнуть. Потом он окинул ее пристальным взглядом и спросил: — Может быть, Кэрриган?

Точно!

— Да, сэр! — с громадным облегчением воскликнула Пэми. — Вы ее знаете! Вы все знаете!

— Кабы так… — пробурчал полицейский и откинулся на спинку кресла, положив одну руку на колено и подняв другую, чтобы потереть подбородок. Поразмыслив, он сказал: — Ну что ж, Пэми, давай-ка одевайся.

Пэми уставилась на него и спросила:

— Зачем?

— Я забираю тебя с собой. А ты как думала?

— Я помогла вам!

— Маловато, Пэми. — Он пожал плечами и добавил: — Не усугубляй свое положение. Одевайся.

Пэми уже знала, что она сделает в следующее мгновение.

— Можно взять ее с собой? — спросила она, указывая на лампу.

— Бери, — отозвался полицейский, вытягиваясь в кресле.

Пэми шагнула вперед, схватила лампу и швырнула ему в лицо. Руки полицейского дернулись, но было уже поздно. Стекло раскололось, пылающий керосин разлился по его телу, а Пэми юркнула в дверь и была такова.

Она стремглав неслась по лестнице, вспоминая задним числом, что объятое огнем тело полицейского даже не шевельнулось, словно он заранее знал, что предпримет Пэми.

Она бежала по Сто двадцать первой улице — босая, в одной майке, без сумочки и денег, а сзади разгорался пожар.

Аннаниил

Сьюзан!

Огонь пожирал стол, пол и тело, но я продолжал сидеть, размышляя о том, что все это значит. Видимо, я слишком долго крутился вокруг Сьюзан Кэрриган, так что какой-нибудь демон заметил нас и донес своему хозяину, а тот отправился к ней разнюхать о моих планах.

Как он поступит? Он не причинил Пэми вреда, только держал ее при себе и ждал, когда я за нее возьмусь. Может, он сделает то же самое и со Сьюзан? Или решит, что пришло время действовать?

Я не должен забывать о ничтожной роли Сьюзан в моем замысле. Сьюзан — это лишь наживка, призванная вывести на сцену Григория Басманова. Если наживку можно использовать дважды — что ж, тем лучше. Если Сьюзан сумеет отвлечь внимание дьявола от моих действии — что ж, это еще лучше. Да.

Я не должен забывать о том, что даже при самых благоприятных обстоятельствах жизнь Сьюзан — лишь краткое мгновение в моей жизни. Ей осталось жить не дольше, чем всей планете, — от силы неделю-другую. Какая разница, если ее жизнь окажется еще короче? Что значит жизнь Сьюзан в бесконечном течении времени?

Я не должен забывать о том, что пламя прорвалось сквозь пол и населяющие этот дом существа уже бегут от пожара, спасая свои жизни, что сидящее в этом кресле тело уже проваливается сквозь прогоревшие доски и падает в горячем дыму с третьего этажа на первый, а на темных улицах уже завывают пожарные сирены.

Я должен помнить все.

X

Она спит. Почти невесомый, я сижу у нее на груди, почесывая когтями свои задранные колени, я чувствую аромат ее дыхания и ее тела. Она только что переспала с мужчиной, в ее теле, мыслях и постели воцарились мир и покой. Я прикасаюсь к ее снам своими мыслями, и она начинает постанывать. Она чувствует мое прикосновение, ощущает мое тело, которое легче перышка, она боится.

Это существо не похоже на Пэми. Я нарежу его тонкими ломтями, и оно откроет мне свои тайны. Оно скажет все. И этот святоша уже никогда не сможет воспользоваться его услугами.

Я вонзаю когти в ее грудь. Она открывает глаза. Она видит меня. Она начинает кричать.

23

«Уж лучше бы я остался в Нью-Джерси», — подумал Фрэнк. Патрульная машина по-прежнему маячила в зеркальце, преследуя его. Полицейские не предпринимали никаких действий. Просто ехали следом.

«Не надо было приезжать в город в пять утра, — подумал Фрэнк. — Уж лучше было дождаться часа пик и смешаться с толпой».

В том-то и беда, что Фрэнк не пожелал ехать в час пик. Он по-прежнему катался на «шевроле», украденном в аэропорту «Уэйр-Кук», Индианаполис. Он ехал по Нью-Джерси; уже наступила глубокая ночь, но Фрэнк решил добраться до Нью-Йорка, избавиться от машины и, переночевав в отеле, раздобыть наутро новую.

Итак, он пересек штат Нью-Джерси и оказался на мосту Джорджа Вашингтона. Парень, взимавший плату за проезд, посмотрел на него как-то странно, и Фрэнк тут же почуял опасность. То ли машина, то ли сам Фрэнк возбудили у парня подозрения, и Фрэнк немедля насторожился. Он отлично разбирался в таких вещах.

Оказавшись на Манхэттене, Фрэнк покатил по Вестсайду. Кроме него, на Генри-Гудзон-парквей не было почти никого, но, стоило ему свернуть на Сто пятьдесят восьмую улицу, как откуда-то сбоку выскочила патрульная машина. Фрэнк сбавил ход и ехал примерно на три мили в час быстрее положенного, а в шести корпусах позади с той же скоростью ехала бело-голубая машина. И ехала до сих пор.

«Меня выдал парень на мосту, — подумал Фрэнк. — Он догадался, что дело нечисто, и сообщил в патрульную службу, и теперь полицейские тащатся за мной, прокручивая номер машины через компьютер. Интересно, объявили мою машину в розыск или еще нет? Интересно, прилетел ли тот житель Индианаполиса, приехал ли на аэропортовском автобусе на стоянку, где оставлял свой автомобиль?»

Даже если кража машины не обнаружена, полицейские вполне могли на всякий случай проверить парня, сидевшего в «шевроле» — просто так, от нечего делать. Документов у Фрэнка не было. Ни удостоверения личности, ни уж тем более техпаспорта.

«На кого записан этот автомобиль?»

«Он принадлежит некоему Джону Ду, господин офицер».

Сто двадцать пятая улица; очередной поворот. Скорчив беззаботную мину, хотя никто не мог его видеть, Фрэнк неторопливо свернул с шоссе, спустился вниз и описал плавную дугу. Полицейская машина продолжала висеть на хвосте.

Проклятие! Первый светофор на пути Фрэнка сиял зеленым огоньком, и он проехал прямо. Патрульная машина тащилась следом, отстав на полквартала. На втором светофоре включился желтый свет. Фрэнк поддал газу, пересек перекресток и вновь сбросил скорость. Наступил решительный момент: либо патрульная машина остановится на красный свет, либо на ее крыше вспыхнут и закрутятся красно-белые маячки, преследователь промчится через перекресток и уткнется в бампер Фрэнка.

«Я должен попытаться улизнуть», — подумал Фрэнк, понимая всю безнадежность этой затеи и осознавая, что другого выбора у него нет. Ему оставалось лишь углубиться в лабиринт города и попробовать избавиться от «хвоста», петляя по улицам. Фрэнк уставился в зеркало, затаив дыхание и разинув от напряжения рот. Полицейская машина… остановилась!

Впереди мерцал зеленый свет. Фрэнк свернул направо, потом сразу же налево и опять вправо. Он метался из стороны в сторону, стремясь во что бы то ни стало сбить полицейских со следа. Улицы заволокло предрассветной мглой, ни машин, ни пешеходов не было. Фрэнк мог спастись, только держась подальше от шоссе, затерявшись в недрах города, спрятавшись там…

Вдалеке взвыли сирены! Его ищут!

Внезапно, откуда ни возьмись, в свете уличных фонарей показалась худющая негритянка в необъятной кроваво-красной футболке. Она отчаянно размахивала руками, а ее испуганное лицо было залито слезами. Негритянка была босиком, и в первое мгновение Фрэнку показалось, что ей лет десять. Подумав, что перед ним ребенок, подвергшийся насилию, он машинально нажал на тормоз, но не остановился и продолжал медленно ехать вперед.

Когда пассажирская дверца со скоростью пять миль в час проплывала мимо негритянки, она вцепилась в ручку, дернула ее и нырнула в машину головой вперед. Дверца ударила ее по ногам, и Фрэнк испуганно нажал на педаль газа. Девушка подтянулась и села, ее колени оказались на полу, руки — на сиденье, а широко распахнутые глаза на физиономии с изуродованной челюстью с мольбой впились в лицо Фрэнка. Он мельком подумал о возможной засаде и пришпорил автомобиль; от рывка дверца захлопнулась, но неплотно, и продолжала громыхать. И в этот миг Фрэнк понял, что ошибся. «Это взрослая женщина, — подумал он, разглядывая негритянку. — И вдобавок самая безобразная из всех, что я встречал в своей жизни».

— Мистер, увезите меня отсюда! — воскликнула она, произнося слова со странным прищелкивающим акцентом. — Я сделаю все, что хотите, только увезите меня отсюда!

24

Сьюзан очнулась от кошмарного сна, но явь оказалась еще страшнее. Перед ней маячило чудовище, терзавшее ее грудь когтями и сверкавшее багровыми глазами. Сьюзан закричала, и чудище раскрыло кривой, увенчанный усами клюв, обдав женщину столь смрадным дыханием, что ей, хотя она и была испугана, пришлось усилием воли подавить приступ тошноты.

— Сьюзан… — протянуло чудище скрипучим голосом, словно собака, научившаяся говорить. Из его клюва показался узкий раздвоенный язык, будто ночной гость намеревался отведать крови своей жертвы.

«Я сплю», — подумала Сьюзан, но тотчас поняла, что все это происходит наяву.

Чудовище вытянуло переднюю лапу, и его серо-зеленый коготь, словно играя, коснулся кончика носа женщины. От прикосновения тело Сьюзан охватил жаркий огонь; она закричала, ощущая, как в ее легких пылает сера.

— Сью-зан! — каркнуло чудовище и навалилось на грудь женщины невыносимой тяжестью, потом вновь стало почти невесомым. — Сьюзан? — спросило оно, сверкая красными глазами так, словно надеялось, что жертва откажется отвечать и постарается как можно дольше хранить молчание. — Что вы делаете вдвоем? Зачем познакомились?

«Энди», — вспомнила Сьюзан, но промолчала и вновь подумала, не сон ли это. Сидевшая на ней тварь внезапно посмотрела вверх, словно испугавшись; из ее глаз ударили лучи белого света.

Нет, не из ее глаз; в ее глаза. Откуда-то извне. Похожие на длинные узкие конусы, белые лучи вонзились в глаза демона, словно наполняя его молоком, наполняя его чешую и мех пульсирующим светом, раздувая его тело; демон широко открыл клюв, едва не вывихнув себе челюсть; его раздвоенный язык яростно извивался, словно попал в капкан и тщетно пытался вырваться из пасти своего обладателя.

Белый свет пылал в туловище демона, сжигая и испепеляя его; он взвыл от невыносимой боли, придавил своей тяжестью Сьюзан и взмыл в воздух. Распахнулись огромные серо-зеленые крылья, заполняя собой комнату, яростно хлопая и срывая со стен картины и зеркало — зеркало, в котором ничего не отражалось. Демон изогнулся и вонзил клюв себе в грудь, пытаясь добраться до белого огня, пожиравшего его внутренности.

Граф Дракула как ни в чем не бывало сидел в деревянном кресле у окна, положив правую ногу на левую, спокойно скрестив руки и наблюдая за битвой, разыгравшейся в комнате. Обезумев от страха и боли, Сьюзан приподнялась в постели, истекая кровью, которая хлестала из разодранной когтями груди, и с ужасом посмотрела на очередного гостя.

Дракула повернул голову. Его движения сопровождались сухим потрескиванием электрических разрядов. Он обнажил окровавленные клыки и улыбнулся Сьюзан.

— Итак, он не может без тебя обойтись, — любезно произнес Дракула с легким акцентом. — Ты занимаешь центральное место в его замысле.

Бессмысленные слова казались Сьюзан продолжением пытки. Она смотрела на своего мучителя в его новом обличье, а тот вновь уставился вверх, где понемногу утихало отчаянное хлопанье крыльев. Судя по всему, исход сражения был предрешен. Крылья демона судорожно подрагивали, скрипя, словно старая кожа.

«Нет, это не демон, это лишь одно из его обличий, пустая оболочка», — поняла Сьюзан. Демон принял иную форму и спокойно сидел, поглядывая по сторонам и явно забавляясь.

Судя по всему, противник, кто бы он ни был, тоже понял свою ошибку, потому что грудь птицы-упыря внезапно треснула, и оттуда хлынул яркий свет, ослепляя Сьюзан, которая успела заметить, как призрак Дракулы растворился в воздухе и исчез.

Сьюзан зажмурилась, но свет был столь ярок, что глаза даже из-за прикрытых век различали кости ее рук; и в этот миг женщину охватило ощущение перемены. Ее объяло нежное тепло, свет утратил пугающую яркость, смягчился, успокоил Сьюзан, снял боль и страх, ласково прикоснулся к ее мыслям, и Сьюзан погрузилась в глубокий сон без сновидений.

Зазвонил будильник. Сьюзан открыла глаза. Какой ужасный сон! Все было как наяву!

Сьюзан уселась на кровати, веря и не веря своим ощущениям. Ран на груди не было. Картины и зеркало висели на стенах. В воздухе ощущался легкий запашок горелой резины.

25

Они называли это «отправлением правосудия». Они спорили, не обращая на Ли Квана ни малейшего внимания, словно тот не говорил по-английски, а если и говорил, это не имело никакого значения. Они произносили слово «правосудие», улыбаясь, облизываясь и показывая друг другуоскаленные клыки, как будто Ли Кван был сочным бифштексом, которым мог насладиться лишь один из них.

Четыре дня Ли Квана гоняли по камерам и кабинетам. Команда «Звездного странника» передала его людям в мундирах иммиграционной службы США, которые провезли юношу в машине по Нью-Йорку, столь знакомому по фотографиям и кинолентам, доставили его в какое-то учреждение, провели вверх по лестнице и втолкнули в зал с клеткой из ячеистой металлической сетки. Ли Квана заперли в клетку и покормили, после чего туда вошел нью-йоркский полицейский и увез молодого человека в самую настоящую тюрьму, где его бросили на ночь в камеру-одиночку. Наутро им занялось сначала ФБР (очередное здание, очередная камера), потом — сотрудники спецслужб, потом опять полиция. И вновь иммиграционная служба. Время от времени Ли Кван представал пред очи судей, которые переругивались с представителями властей, не обращая на юношу ни малейшего внимания. Так оно и шло.

Первые два дня Кван не оставлял попыток поведать об обстоятельствах, в которые он угодил, рассказывал о себе всем и каждому, но его никто не слушал, никому не было до него дела — ни судьям, ни людям в форме, перевозившим его с места на место, никому. Порой рядом возникали мужчины в поношенных костюмах, с лоснящимися портфелями в руках. Они называли себя адвокатами и заявляли, что намерены представлять интересы Ли Квана. Он пытался говорить с ними, но их не интересовали его слова. Если в этом и был какой-то смысл, сводился он к тому, что Ли Кван вообще никого не интересовал.

Один адвокат, самый честный из них, а точнее — единственный честный человек в этой компании, — сказал Ли Квану без обиняков:

— Забудьте об этом, Кван. Никто не считает вас политическим заключенным. Это поставило бы всех нас в чертовски затруднительное положение, так что не обольщайтесь. Вы у нас… сейчас посмотрим… — он сверился с бумагами, извлеченными из сверкающего чемоданчика, — …вы у нас обычный безбилетник, незаконный иммигрант, обвиненный в воровстве…

— Воровство? И кто же называет меня вором?

— Узнаете в суде, Кван. Ваша фамилия Кван, если я не ошибаюсь?

— Моя фамилия — Ли, — ответил юноша. — А имя — Кван.

— Ага. — Мужчина нахмурился и уткнулся в бумаги. — А у меня записано наоборот.

— Ли Кван. Все правильно.

Мужчина понимающе улыбнулся.

— Я понял! У вас и вправду все наоборот! Это у всех китайцев или только у вас лично?

— У всех.

— Значит, вас следует называть «мистер Ли»?

— Да.

— Точь-в-точь как того парня, что стирает мои рубашки. — Мужчина одарил Квана широкой улыбкой и добавил: — Я готов сделать для вас все, что в моих силах, мистер Кван… мистер Ли… И я сделаю все, что только смогу.

Больше Кван его не видел.

Хуже всего были женщины. Среди чиновников, через руки которых, словно монашеские четки, проходил Кван, попадались женщины, но даже они не пожелали выказать ни малейшего сочувствия к юноше. Все они носили форму либо были одеты в строгие костюмы, их глаза обдавали холодом, безразличием, а то и неприязнью. Вокруг их сурово сжатых губ ходили желваки. Они встречались с Кваном в пустых кабинетах с железной мебелью, щелкали шариковыми ручками и замками портфелей, но, проходила ли беседа наедине или в присутствии третьих лиц, ни одна из чиновниц не проявила снисхождения.

Поначалу Кван пытался привлечь внимание женщин привычным способом, демонстрируя учтивые манеры и любезность, оставаясь при этом привлекательным представителем противоположного пола, однако его потуги ни разу не нашли отклика в их сердцах.

Разумеется, Кван не надеялся, что женщины станут отдаваться ему прямо здесь, на металлических столешницах. Он рассчитывал на благожелательное отношение, личный контакт, человечность, присущие миру, оставшемуся за пределами душных камер, в которых происходили встречи. Не замечая Квана, женщины умаляли значимость его существования; выставляя напоказ свою бесполость, они делали бесполым и пленника.

Кван не осознавал этого в полной мере, лишь чувствовал, что к безысходному ощущению поражения, вызванному действиями этих бездушных автоматов, притеснявших его и затыкавших ему рот, начинают примешиваться все углубляющиеся чувства душевного упадка, потери самоуважения и веры в благополучный исход. Правительство лишило его нравственных устоев, чиновники — прав и средств защиты, а женщины выхолостили его душу.

Одиннадцать дней власти играли с Ли Кваном, как кошка с мышкой. Его никто не слушал и не собирался слушать. В их игре ему была отведена роль бадминтонного воланчика. Лишенный права принять в игре непосредственное участие, он не мог и победить.

На двенадцатый день Кван решил покончить со своим ничтожеством, превратившись в ничто. Оказавшись в очередной камере, он взял полный тюбик зубной пасты, открутил колпачок, засунул тюбик как можно глубже в горло и принялся выдавливать пасту дрожащими пальцами. Наконец все вокруг закружилось, тело пронзила нестерпимая боль, и Ли Кван потерял сознание.

И умер бы, кабы падение не наделало столько шума.

Потом был мучительный миг пробуждения в клинике. Первые сутки Кван не выказывал интереса к окружающему, притворяясь мертвым. Он потерял дар речи и едва мог шевелиться. Из его ноздрей и отверстия в шее торчали трубки. Иглы накачивали жидкость в его вены, запястья и лодыжки были туго связаны. Вокруг хлопотали мужчины и женщины в белых халатах; их не интересовал его мозг, они заботились лишь о теле. Кван обращал на них не больше внимания, чем они на него. В окно слева от кровати виднелось голубое небо; юноша не обращал внимания и на него.

На второй вечер в палате появился мужчина в мятом твидовом костюме, с галстуком-бабочкой. Он пододвинул кресло к кровати с таким расчетом, чтобы не загораживать окно, уселся и сказал:

— Я думал, что азиаты — народ терпеливый.

Охваченный негодованием, Кван немедленно стряхнул оцепенение и, повернув голову, посмотрел на вошедшего. Круглое лицо, круглые глаза за круглыми стеклами очков в роговой оправе, густые, словно наклеенные, бурые усы. Дурацкий темно-синий в белый горошек галстук-бабочка. Как только можно было такой надеть? Если бы Кван мог говорить, он бы непременно высмеял гостя.

— Где же ваша хваленая китайская непробиваемость, Кван? — спросил мужчина, улыбаясь. — Вы позволите обращаться к вам по имени? «Мистер Ли» — это очень уж чопорно. Если бы вы могли говорить, вы могли бы называть меня Бобом. Как вы уже догадались, я — психиатр.

Кван закрыл глаза и отвернулся. Его охватили стыд, отвращение и скука. Что за глупое имя — Боб. Он подумал, что примерно такими же звуками, вероятно, общались между собой йети — снежные люди.

Боб рассмеялся и сказал, обращаясь к закрытым глазам Квана, его затылку и отчужденности:

— Вы предпочли бы смерть такому исходу, верно? Обычное дело, когда речь идет о самоубийстве. Если попытка не удается, человеку волей-неволей приходится иметь дело с психиатром.

Кван медленно разомкнул веки и посмотрел на мужчину, всеми силами стараясь придать лицу холодное, бесстрастное выражение. Он понимал, чего добивается гость. Намерения были ясны и невыносимо оскорбительны. Он собирался втереться в доверие к пациенту, подружиться с ним и заставить его считать себя заботливым сердобольным человеком. При этом подразумевалось, что, если Кван отнесется к Бобу по-дружески, он — а в его лице и все человечество, — ответит тем же. А это была неправда.

— Ну что ж, Кван, — сказал Боб. — Сейчас, я полагаю, вам нужны факты. Отлично. Вы изрядно раскурочили свои внутренности, и вас пришлось доставить в медицинский центр Нью-Йоркского университета, где нашлись необходимое оборудование и достаточно квалифицированные врачи, которые вытащили вас с того света. Сейчас вы находитесь в больнице, а не в тюрьме, но у дверей палаты круглосуточно дежурит полицейский. Его хотели посадить прямо здесь, поместить где-нибудь в уголке, но мы отговорили полицию от такого решения.

Как ни старался Кван сохранить внешнее безразличие, в его глазах мелькнула искорка любопытства. Заметив это, Боб улыбнулся и продолжал:

— Мы сознаем, что именно представители власти довели вас до нынешнего состояния, и хотим заверить вас, что больше такого не повторится. Поверьте, Кван, потерпи вы еще чуть-чуть, череда безликих чиновников в конце концов оборвалась бы, и нашелся бы человек, готовый выслушать вас со всем вниманием. — Он улыбнулся, эдакий мудрый наставник, ободряющий своего ученика. — К счастью, еще не все потеряно. Через недельку-другую к вам вернется голос, и мы сможем вместе заняться устройством вашего будущего. Ну что, Кван? — спросил он, и его живая круглая физиономия засияла над дурацким галстуком. — Может быть, вы вознаградите мои усилия, хотя бы выразив сомнение в моих словах?

Нет. Я не хочу вновь обретать голос. Я не желаю возврата к прошлому.

«Он напоминает мне Сэма Мортимера, — подумал Кван. — Сэма Мортимера, того самого журналиста из Гонконга, который меня предал. Те же показные сердечность, дружелюбие и откровенность. Профессиональная благожелательность». Кван смотрел на психиатра, надеясь, что его лицо не выражает никаких чувств.

Боб помолчал, откинулся на спинку и пожал плечами.

— Что ж, у нас еще есть время, — сказал он, явно не догадываясь, какие чувства вызвали у Квана его слова. — Между прочим, вам совсем не обязательно лежать связанным, — добавил он. — Вас спеленали только для того, чтобы вы не причинили себе вреда — например, не выдернули трубки. В этой комнате вы ни при каких обстоятельствах не сможете убить себя, только нанести вред своему здоровью, а этого никто не хочет. И если я смогу ручаться врачам и полицейскому, что вы не станете возобновлять попытки самоубийства, то, я в этом совершенно уверен, мы сможем снять с вас ремни, чтобы вы могли садиться в кровати и любоваться рекой за окном. А я принесу вам что-нибудь почитать. Вы хотите читать? На каком языке? На китайском? На английском?

Кван закрыл глаза. По его щекам потекли слезы, жгучие, словно кислота. Победить не удастся. Имя им — легион, они в силах собрать под свои знамена столько солдат, сколько пожелают. Кван лежал на кровати, одинокий, беспомощный, всеми преданный, страдающий. У него отняли даже право прекратить существование.

— Журналы? На китайском языке?

Кван кивнул, не открывая глаз. Еще одно поражение.

Усевшись в кровати и повернувшись налево, Кван увидел за окном бурные воды Ист-Ривер, на дальнем берегу которой раскинулся промышленный район Куинс. Изредка по реке проплывали суда, в основном торговые: баржи, буксиры, иногда — маленькие грузовые катера. Время от времени опускались и взлетали крохотные гидропланы. Ближний берег реки, едва видимый из-за подоконника, был заполонен машинами, мчавшимися по проезду Франклина Делано Рузвельта. Дорожная суета только подчеркивала запустение, царившее на реке, которую невозможно было даже представить себе спокойной. Глядя в окно и наблюдая за бегущими серыми волнами, Кван вспоминал о своем путешествии на лодке из континентального Китая в Гонконг. Тогда он был совсем другим человеком. С какой надеждой он налегал на весла, вглядываясь в огни приближающегося города!

Повернувшись направо, Кван видел дверь палаты, в которую время от времени входили врачи, медсестры и Боб. Всякий раз, когда отворялась дверь, Кван выглядывал наружу и замечал полицейских в форме, все время разных. Как правило, полицейский сидел, широко расставив ноги, у противоположной стены в кресле из металлических трубок и читал газету либо просто оглядывал широкий коридор, вероятно, любуясь бедрами какой-нибудь медсестры. Однажды на дежурство прибыла женщина-полицейский. Она читала журнал.

Кван тоже читал. Рядом с его кроватью стоял белый металлический столик, на котором лежали принесенные Бобом журналы, а также карандаш и блокнот — на тот случай, если пациент захочет изложить просьбу или замечание. Квану было нечего сказать, поэтому карандаш с блокнотом лежали без дела, но журналы он читал — и китайские, и английские. Как ни старался юноша отгородиться от внешнего мира, тот назойливо напоминал о себе, наполняя душу Квана безверием и чувством безнадежности.

Остальное время Кван спал. Его пичкали лекарствами, осматривали, проводили лечебные процедуры. Горло и пищевод Квана были повреждены столь серьезно, что он не мог ни есть, ни пить, ни говорить, и если игла внутривенного питания, воткнутая в его левое предплечье, успешно восполняла первые два недостатка, то третий пациента не волновал.

Как только отпала необходимость в применении болеутоляющих средств, сон юноши вновь сделался чутким, поэтому он сразу услышал, как открывается дверь, и тотчас посмотрел на нее. Дверь широко распахнулась, и на пороге показался залитый светом из коридора человек, входивший в темную палату (вид на реку закрывался на ночь ставнями). Человек прикрыл дверь и бесшумно шагнул вперед, но перед глазами Квана по-прежнему стояло видение: коридор и пустое кресло напротив двери.

По-видимому, полицейскому что-то понадобилось в палате.

Нет. Быстрый взгляд на освещенную фигуру оставил у Квана впечатление, что человек одет в длинный белый врачебный халат, а не в полицейскую форму. Однако, входя ночью в палату, сотрудники клиники непременно откидывали покрытую резиной металлическую лапу, удерживавшую дверь открытой, чтобы в помещение проникал свет из коридора, да вдобавок включали маленькие фонарики. Это делалось, чтобы не зажигать лампы под потолком и не беспокоить больного.

Долгое время пробывший в темноте, Кван мог различать хотя бы контуры. Человек, вошедший из ярко освещенного коридора, был вынужден искать путь впотьмах ощупью. Он налетел на кресло, и юноша услышал скрежет железных ножек.

Внезапно он понял, что происходит. Опутанный тянущимися из носа трубками, прикованный к постели привязанной к левому предплечью доской, удерживавшей в неподвижности иглу внутривенного кормления, Кван попытался сесть, испуганно и нечленораздельно хрипя, впервые за все время пребывания в клинике издавая звуки. Хрип причинил ему невыносимую боль и вынудил незваного гостя на мгновение остановиться.

— Ты проснулся, Кван, — вкрадчиво прошептал незнакомец на кантонском диалекте. — Ты проснулся? Я пришел помочь тебе. — Мужчина умолк и вновь двинулся вперед.

Кван понимал, какую помощь сулит ему этот вкрадчивый ублюдок. Он уже пытался убить себя, но руководствовался своими причинами, преследовал свои цели, однако его намерения чудесным образом совпадали с их желаниями. Какую добрую услугу оказал бы он им, наложив на себя руки и заодно избавив их от возможных неудобств! Но он потерпел неудачу, как, впрочем, и во всех других делах, — теперь Кван видел это совершенно отчетливо, — и они решили ему помочь, руками секретаря посольства, военного атташе или какого-нибудь шофера из китайского представительства при ООН, чтобы вторая попытка оказалась более успешной.

«Я им не поддамся», — подумал Кван, инстинктивно готовясь к сопротивлению, цепляясь за жизнь с тем же упорством, с каким он только что пытался от нее избавиться. Он вновь издал хрип, не обращая внимания на боль, однако его зов оказался слишком тихим, чтобы его можно было услышать из-за закрытой двери.

Где же полицейский?

— Не волнуйся, Ли, нам никто не помешает, — послышался вкрадчивый шепот. — Мы кое-кого подмазали, и теперь полицейский по своей наивности считает, будто его убрали с поста, чтобы не мешать фотографу из «Нью-Йорк пост». Короче говоря, мы остались наедине. Ты хочешь спать, Ли Кван, и я приехал, чтобы помочь тебе уснуть, крепко и надолго.

Размытая фигура вплотную приблизилась к кровати. Все еще пытаясь приподняться, Кван увидел, как рука мужчины потянулась к подушке. Кван отпрянул, упершись ладонью в грудь мужчины и отталкивая его изо всех сил, но он был слишком слаб, а на груди, в которую он упирался, бугрились мышцы.

Подушка опустилась на его лицо, вырвав трубки из ноздрей и смяв шланг, торчавший из горла, и тот растерзал пищевод Квана; теперь он боролся не со смертью, а с мучительной болью. Он бессмысленно размахивал свободной рукой, а мужчина тем временем налегал на него своим весом, причиняя юноше ужасные страдания.

Рука Квана скользнула по твердому плечу и локтю мужчины, метнулась в сторону, ударилась о металлический столик, заскребла по нему, словно паук, нащупала твердый предмет, стиснула его пальцами и вонзила в тело противника.

— М-мм…

Что ж, неплохо. Кван, перед глазами которого вспыхивали цветные круги, а голова и грудь распухали от недостатка воздуха, ударил во второй раз, в третий, четвертый… И вдруг предмет в его руке сломался, а давление на подушку внезапно ослабло. Кван отпихнул подушку, широко разинув рот, и увидел, что его пальцы сжимают карандаш, лежавший до сих пор без пользы на столике у кровати.

Неясная фигура отпрянула, закрыв обеими руками лицо. Кван подпрыгнул и свалился с кровати. Его тело пронзила боль, в сравнении с которой боль от выдранной из предплечья внутривенной иглы едва чувствовалась. Кван ринулся к выходу, протянув здоровую руку к двери, нащупал ручку и рванул ее на себя. Он был так слаб, что ему показалось, будто дверь открывается, преодолевая сопротивление толщи воды.

Бросив быстрый взгляд через плечо, Кван успел рассмотреть своего противника. Это был мужчина азиатской наружности, высокий и сухощавый, в белом халате врача. Широко раскрыв глаза и разинув рот, он хватался дрожащей рукой за обломок карандаша, торчавший у него из щеки, но не решался извлечь его. Увидев в дверях уже почти ускользнувшего Квана, мужчина издал короткий стон, выдернул карандаш из щеки и отшвырнул его в сторону. Из раны хлынула кровь, и Кван со всех ног бросился прочь.

Аннаниил

Они двинулись в путь намного раньше, чем я рассчитывал. Сначала — Фрэнк, а теперь и Кван.

Честно говоря, я не предвидел, что среди дряхлых китайских правителей может найтись столоначальник, которому достанет ума отдать распоряжение прикончить Ли Квана. К счастью, Квану удалось спастись, иначе мне пришлось бы начинать все сызнова, бросив членов первой группы на произвол судьбы, сулящей им весьма недолгую жизнь.

Разумеется, я поспешил на помощь Квану, но немного опоздал. Захлопнув за собой дверь, он бросился наутек, едва переставляя ослабевшие ноги, и тотчас очутился в объятиях своего ангела-хранителя. Убийца, ослепленный болью и вновь оказавшийся в темноте, налетел на кресло, которое я поставил на его пути, подарив Квану драгоценные секунды, чтобы проскочить тамбур и отыскать лестницу.

Кван мог того и гляди погибнуть от слабости, но я наделил его силой, которой хватит, чтобы спуститься на первый этаж и открыть дверь, еще секунду назад бывшую на замке; как только Кван вышел в нее, она заперлась снова. Трех медсестер и врача пришлось отправить окольными путями, чтобы Кван мог проскочить незамеченным. Открыв дверцу шкафчика, он обнаружил внутри только что появившийся там поношенный халат, который пришелся ему впору и скрыл его больничную пижаму. Рядом на полу валялись черные резиновые полусапожки, которые оказались лишь чуть-чуть великоваты. Кван сунул в них ноги и побежал дальше.

У бокового выхода должен был дежурить охранник в форме, но его позвали к телефону. Взяв трубку, охранник услышал лишь короткие гудки (еще один пример топорной работы, но что оставалось делать, если у меня не было времени на подготовку?).

Кван вырвался в прохладную ясную ночь. Был шестой час утра. Слева тянулась Первая авеню, по которой проносились редкие такси. Справа проходил проезд Франклина Рузвельта, забитый торопившимися автомобилями. За шоссе виднелась Ист-Ривер.

Кван свернул направо, очутился у выезда на шоссе, миновал его и пошел по узкой улочке между шоссе и задними фасадами больничного комплекса. Заметив людей, спавших у кирпичной стены на вентиляционной решетке, из которой тянуло теплым воздухом, Кван улегся рядом с ними и тотчас лишился чувств. Раны на шее и левой руке мигом затянулись, и юноша тут же превратился в настоящего человека-невидимку, одного из нью-йоркских бродяг, которых были многие тысячи.

Оставив его на тротуаре, я сразу вернулся к Сьюзан, чтобы удостовериться, что демон не посмел вновь напасть на нее. Демона там не оказалось — судя по всему, он забился в нору и зализывал раны, — и я вновь сосредоточил свое внимание на членах основной команды.

Сейчас они действуют самостоятельно. Мне нет нужды вмешиваться. Особенно это касается Марии-Елены и Григория. Я запустил эти волчки, они завертелись, и от меня больше не требуется ни усилий, ни даже присутствия.

Как быстро они движутся к цели! Создается впечатление, будто они знают о грядущем конце света и намеренно приближают его приход.

26

В половине одиннадцатого утра раздался сигнал автоматической сушилки, и Мария-Елена отнесла простыни наверх и выглянула из окна спальни. Серый «плимут» по-прежнему торчал на противоположной стороне Уилтон-роуд, двумя домами правее. Вчера он стоял чуть дальше, а позавчера — у второго дома слева. И каждый раз — носом к жилищу Марии-Елены.

Неужели ее считают дурой? Или нарочно лезут на глаза, чтобы запугать ее? Какая ирония судьбы — порвать с диссидентами и тут же подвергнуться давлению со стороны властей — ФБР, полиции штата, кто бы там ни был, — которые добиваются от нее того, что она уже сделала сама, поддавшись отчаянию.

Автомобили очень редко останавливались на этой кривой пригородной улочке у самой окраины Стокбриджа, штат Массачусетс, и всякая приезжая машина неизбежно привлекала внимание. В салоне автомобиля постоянно находился один и тот же наблюдатель, женщина, курившая сигарету за сигаретой. Неужели они думают, что Мария-Елена не сообразит, в чем тут дело? Неброскую серую машину с вызывающими (хотя и безобидными) наклейками на бампере: «Я люблю Землю» и «Спасем китов!» — едва ли можно считать хорошей маскировкой, особенно в таком месте.

Заправив кровати — теперь они с Джеком спали в разных комнатах, — Мария-Елена вступила в сердитую мысленную перепалку с женщиной, сидевшей в «плимуте», однако на сей раз гневные выпады в адрес шпионки не принесли ожидаемого облегчения. Ее страстные обличительные речи, обращенные к сильным мира сего, алчным и жестоким толстосумам, еще ни разу не возымели того действия, на которое она рассчитывала, но хотя бы разгоняли черную хандру Марии-Елены. На сей раз ее отповедь не помогла добиться даже этой скромной цели.

Хуже всего было то, что Марии-Елене и самой надо было обратиться к властям со своими горестями, но она никак не могла заставить себя сделать это. Хотя и была совершенно уверена, что Андрас похитил ее прошлое.

Андрас Геррмуил, назвавшийся продюсером звукозаписи, надавал Марии-Елене кучу обещаний и тут же исчез, прихватив с собой все ее пластинки, плакаты, фотографии и газетные вырезки.

Около двух месяцев назад зазвонил телефон, и в трубке раздался восторженный баритон:

— Мария-Елена? Я имею в виду — та самая Мария-Елена?

«Неужели даже здесь, в этой стране?..» — изумленно подумала она. Мысль об этом была приятной, но Мария-Елена по привычке ответила:

— Простите, но я не понимаю, о чем вы говорите.

— Это вы! Я узнал ваш голос! — Собеседник перешел на бразильскую разновидность португальского. — Когда вы пели, я был еще молод и жил в Бразилии. И был самым верным вашим поклонником, ездил за вами, где бы вы ни гастролировали.

— Извините, — сказала Мария-Елена, невольно переходя на португальский, — но вы ошиблись…

— Нет, не ошибся. Вы помните, сколько раз выступали в Белене?

Белен — небольшой город на севере Бразилии.

— Что? Нет, я не… — отозвалась Мария-Елена.

— Трижды! — торжествующе заявил собеседник. — И каждый раз я приезжал туда, хотя жил в Сан-Паулу… Мария-Елена, помните ли вы свой альбом «Жизнь в Сан-Паулу»? Это моя любимая пластинка! Я от нее просто без ума!

— Прошу вас, не надо…

— Извините, я, кажется, увлекся, — продолжал напирать голос. — Меня зовут Андрас Геррмуил, я работаю в студии «Гемисферик рекордз» на должности продюсера А и Эр. Хотите — верьте, хотите — нет, но я звоню исключительно по делу.

Произнесенные на английский лад буквы «А» и «Эр» привлекли внимание Марии-Елены.

— Как вы сказали? — переспросила она. — Что значит «А и Эр»?

— Артисты и репертуар, — ответил он по-английски и вновь перешел на португальский: — Это значит, что я участвую в подборе выпускаемого материала. Не уверен, что вы знаете о фирме «Гемисферик», но…

— Впервые слышу.

— Мы распространяем в Соединенных Штатах музыку народов всех Америк — канадскую, мексиканскую, центрально- и южноамериканскую. Мы были бы искренне рады иметь в своем списке Марию-Елену…

— Нет-нет, прошу вас…

— Мы не можем допустить, чтобы о вас забыли! Когда вы выступали на сцене, с вами могла сравниться только Элис Регина!

Элис Регина была ярчайшей звездой бразильской эстрады — до тех пор, пока не покончила с собой.

— Что вы, разве я могла сравниться с… — заспорила Мария-Елена, заливаясь краской.

— Итак, вы признаете, что вы — это вы! Мария-Елена, позвольте навестить вас!

Мария-Елена не смогла отказать, и он приехал, черноволосый миловидный мужчина лет тридцати пяти. Он принялся флиртовать с ней, впрочем, не выходя из рамок приличий. Он расписал яркими красками картину возрождения ее певческой карьеры в этой сухой холодной стране и сунул Марии-Елене свою визитную карточку, получив взамен две картонные коробки, в которых хранились свидетельства ее былой славы.

Андрас уехал, пообещав вскоре позвонить и прислать контракт, и несколько недель Мария-Елена жила в счастливом сне, мечтая о грядущем успехе. Неужели это возможно? Неужели она снова будет петь? Мария-Елена жалела, что не оставила себе хотя бы одну пластинку, чтобы освежить в памяти собственный голос. Сможет ли она взять и запеть? Сможет ли покорить холодных, бесстрастных жителей Северной Америки?

Андрас все молчал, а почта не спешила доставить долгожданный контракт. Мария-Елена потеряла покой и сон, но не решалась позвонить. Она должна ждать. В делах часто случаются проволочки.

Вчера она все же достала карточку и набрала указанный на ней номер в Нью-Йорке. Записанный на пленку голос сообщил, что номер не обслуживается. В справочной службе Нью-Йорка Марии-Елене сказали, что в городе нет фирмы под названием «Гемисферик рекордз».

Ох, Андрас! Что ты натворил и зачем? Неужели ты — заурядный бессердечный фанат? Неужели ты приехал ко мне только за сувениром?

Можно научиться жить без надежды. Но обрести надежду, выстрадать веру в возвращение светлой мечты и вновь потерять ее — это невыносимо. Ночью Мария-Елена лежала одна в своей постели, без сна, и скрипя зубами терзалась самыми черными мыслями.

А наутро, словно желая усугубить ее мучения, вновь появилась женщина-соглядатай в серой машине.

К одиннадцати утра Мария-Елена покончила с домашними делами, и уже ничто не могло отвлечь ее от мрачных раздумий. Ненавистный дом обихаживал сам себя. В этом ему помогали бесчисленные устройства, призванные облегчать труд хозяйки. Конечно, они требовали определенного внимания, но позволяли сберечь массу времени. И что прикажете делать с этим свободным временем?

Спускаясь по лестнице, Мария-Елена решительно повернулась спиной к гостиной и стоявшему там телевизору. Бесконечные дневные телесериалы завлекали зрителя дурманом жгучих страстей и великого вздора, тесно переплетавшихся в каждой сцене; герои непрерывно беспокоились и волновались — точно так же, как когда-то Мария-Елена, которая мечтала и впредь беспокоиться и волноваться, но была лишена такой возможности. Однако причиной беспокойства и волнений героев сериалов неизменно оказывалась сущая чепуха. В их выдуманных судьбах ни разу не случалось невзгод, присущих настоящему миру, потому-то они и были столь привлекательны — зритель становился непременным участником событий, ежедневно наблюдая за ярко раскрашенными марионетками и перекладывая на них груз собственных переживаний. Сплошное удовольствие, никаких страданий. Законный наркотик, ничуть не менее действенный, чем запрещенные препараты.

Гордость Марии-Елены не давала ей обращаться к наркотикам в любом виде.

Повернувшись спиной к гостиной, Мария-Елена без всякой цели побрела в столовую. В этом замечательном аккуратном доме была столовая, ухоженная, начищенная до блеска и никогда не использовавшаяся по назначению. Когда они с Джеком обедали вдвоем — а это бывало нечасто, — им хватало кухонного стола.

Мария-Елена вошла в столовую и остановилась, не зная, куда еще пойти и что сделать. Кончики ее пальцев коснулись блестящей поверхности стола из красного дерева. Чем занять остаток дня?

Мария-Елена подумала о Григории Басманове, но она уже была у него позавчера. Она рассказывала ему — с такой надеждой! — об Андрасе Геррмуиле и «Гемисферик рекордз», которые открыли ей столь лучезарные виды на будущее. Как радовался Григорий ее успеху! И каково было бы Марии-Елене огорчить его нынешними печальными новостями?

Была и другая причина. Мария-Елена боялась превратить дружбу с Григорием в подобие телесериала, в котором она выплескивала бы эмоции, не подвергая свой разум мучительным испытаниям.

Дни, когда она не ездила через весь западный Массачусетс в Нью-Йорк к Григорию, казались Марии-Елене ужасающе пустыми. В чем цель ее жизни? Посмотрев в окно столовой, за которым простиралась Уилтон-роуд, Мария-Елена увидела на зеркальном стекле едва заметные косые черточки от дождевых капель, словно Господь встряхнул только что вымытой бородой. Дождь. В такую погоду поездка на машине была бы более трудной, а сидение дома сулило еще большую тоску, чем обычно.

Мария-Елена шагнула вперед, чтобы взглянуть на небо и определить, долго ли продлится дождь, и с испугом увидела серый «плимут», который свернул на подъездную дорожку ее дома, приблизился вплотную и остановился.

«Сейчас меня арестуют», — подумала Мария-Елена, не в силах подавить странное чувство предвкушения захватывающих событий и возможных перемен, и с легким сердцем отправилась к входной двери.

Звонка долго не было; Мария-Елена тем временем стояла в шаге от двери, пытаясь согнать с лица выражение любопытства и скрыть от самой себя нетерпение. Что она тянет, эта женщина из «плимута»?

«Динг-донг». Звук показался ей очень громким, поскольку звонок был установлен так, чтобы его было слышно в самых дальних уголках большого дома, а Мария-Елена стояла прямо под ним. Она вздрогнула, хотя и ожидала звонка, потом шагнула вперед и открыла дверь, готовясь встретить испытание спокойно, с достоинством, без причитаний.

Сначала она подумала, что лицо женщины намокло от дождя, но дождь едва накрапывал, а щеки гостьи буквально заливала вода, смывая тушь с ресниц. Ее лицо было искажено волнением. Слезы! Приготовившаяся к аресту, Мария-Елена растерялась. Неужели гостья так ненавидит свою работу, что даже расплакалась?

— Миссис Остон?

— Да.

— Меня зовут Кейт Монро. Я хочу поговорить с вами.

— О чем?

— О Джоне.

Это имя не значило для Марии-Елены ровным счетом ничего. Может быть, кто-нибудь из антиядерного комитета?

— О каком Джоне? — спросила она.

— О вашем супруге! — воскликнула женщина. — Может, вы уже забыли о том, что у вас есть муж?

— О Господи, — только и смогла произнести Мария-Елена, отступая в сторону. — Входите же, входите.

Они устроились в гостиной; Мария-Елена уселась на мягкий диван, Кейт выбрала неудобное кресло с деревянными подлокотниками. Ей было около тридцати, она была склонна к полноте и носила множество напяленных один на другой предметов одежды кричаще-ярких цветов, делавших ее похожей на хиппи из «Сна в зимнюю ночь». Ее светлые коротко подстриженные пепельные волосы были растрепаны и неухожены. Круглое лицо женщины могло бы показаться миловидным, если бы не отекло и не раскраснелось от слез, время от времени сбегавших по ее пухлым щекам.

Мария-Елена протянула ей салфетки, и за время разговора Кейт Монро умудрилась растерзать и вымочить целую упаковку.

— Я люблю его, а он любит меня! Вы не можете удержать мужчину, который вас не любит!

— Я знаю.

— Вы должны его отпустить!

Мария-Елена растерянно развела руками.

— Он волен поступать как хочет. Таков закон.

— Это издевательство! — пронзительно взвизгнула Кейт Монро, явно не слушая Марию-Елену. — Это издевательство — цепляться за мужчину, который вас разлюбил! Дайте нам возможность обрести счастье! Мы имеем право!

Рассердившись на ворвавшуюся в ее дом плаксивую нахалку, Мария-Елена подняла голову и спросила:

— Имеете право на счастье? Скажите пожалуйста, что вы такого сделали, чтобы его заслужить?

— Вы должны отпустить его!

Однако сбить Марию-Елену с толку оказалось не так-то просто.

— Вы сказали, что заслужили счастье. Каким образом, позвольте узнать?

На этот раз вопрос достиг ушей Кейт. Она заморгала и оробела.

— Я говорила только о возможности, — нашлась она и, вновь обретя уверенность в себе, воскликнула: — У вас был шанс, и вы его упустили!

— Да, это верно, — согласилась Мария-Елена.

— Если вы и Джон потеряли то, что было… — заговорила Кейт, неверно истолковав слова собеседницы.

— Речь не о Джеке, — прервала ее Мария-Елена. — Я упустила свой шанс намного раньше.

Кейт чувствовала, что нить разговора ускользает от нее, и начинала сердиться. Она явилась в этот дом, чтобы ясно и четко изложить свою точку зрения, но в ходе беседы истина, которую она намеревалась провозгласить, начинала расплываться и терять четкость очертаний. Мария-Елена понимала чувства Кейт и даже отчасти сочувствовала ей; такое случается всякий раз, когда кто-то пытается поверять гармонию выдумок алгеброй действительности.

Пытаясь перехватить инициативу, Кейт злобно и торжествующе заявила:

— Если вам нет дела до Джона, если вам хотелось лишь переехать в Америку…

— Да, это так.

Кейт выпучила глаза, словно громом пораженная.

— Значит, вы признаете?..

— Почему бы и нет?

— Отчего же вы не хотите его отпустить?

— Он не просил меня об этом.

— Ложь!

— Я ни разу не слышала о вас, мисс Монро, — сказала Мария-Елена. — Джек редко разговаривает со мной. Но если он хочет уйти, я не стану его удерживать.

— Он просил развода, но вы отказали! — продолжала настаивать Кейт.

— Джон вернется домой к шести-семи вечера, — сказала Мария-Елена, вставая с дивана. — А вы тем временем побродите по дому, освойтесь, пообвыкните. Когда он приедет, обсудите с ним создавшееся положение и скажите, что я не намерена путаться у вас под ногами. Вы спросили, согласна ли я развестись, и я отвечаю: да, согласна.

На сей раз Кейт Монро явно испугалась, почувствовав, как колеблется под ее ногами почва, которую она прежде считала незыблемой.

— Куда вы уходите? — спросила она, глядя на хозяйку.

— Я хочу навестить своего друга в больнице и пробуду там несколько часов, — указав на телевизор, Мария-Елена добавила: — А вы тем временем можете посмотреть сериал. В дневные часы идет несколько захватывающих постановок. Надеюсь, ваша машина не помешает мне выехать из гаража?

— Нет, она… А почему вы не хотите остаться со мной, поговорить?

— Потому, что все уже сказано, — ответила Мария-Елена. Представив себе, какое будущее ожидает Кейт, она не смогла удержать улыбки. — Вы получите свой шанс, — заверила она удрученную женщину. — Шанс на счастье.

27

В последнее время Григорий все чаще проводил в постели круглые сутки. Нажав кнопку на панели, удобно расположенной подле кровати, он приподнимал изголовье и сидел весь день — читал, либо, когда ему становилось трудно держать в руках книгу и даже газету, смотрел телевизор. В его распоряжении была уйма каналов, и хотя бы по одному из них в любое время показывали новости или передачу, не слишком далекую от реальной жизни. Эти передачи служили Григорию сырьем при производстве шуток для Петра Пекаря. Впрочем, в последнее время Григорий, бывало, целыми неделями не мог отправить в Москву хотя бы один захудалый анекдот.

Разумеется, Григорий прекрасно понимал, в чем тут дело. Причина его творческого бессилия была очевидна и неизбежна; с ней было невозможно бороться, как и с одолевавшим его недугом. Григорий слишком долго прожил на чужбине и начинал забывать Россию, переставал чувствовать ее, понимать душой. Какие события привлекают внимание Петра Пекаря? О чем теперь судачат в Москве? Григорий не знал и уже никогда не узнает.

Единственным светлым пятном на фоне сгущавшихся сумерек его бытия оказалась Мария-Елена Остон, та странноватая дамочка, которую они подобрали на демонстрации. Она была не слишком жизнерадостным человеком, не таким приятным собеседником, как, к примеру, Сьюзан, но Сьюзан зажила собственной жизнью, нашла себе мужчину — не какого-нибудь приятеля, годящегося только для постели, а настоящего друга — и теперь очень редко выбиралась из города, чтобы навестить Григория. Мария-Елена приезжала регулярно, не реже двух раз в неделю, и в неизбывной печали, которую она носила в своей душе, было нечто, делавшее ее самым желанным гостем Григория с учетом того состояния духа, в котором он сейчас пребывал.

«Жизнь изрядно потрепала нас обоих, — думал он. — Мы понимаем друг друга так, как не поймет человек, избежавший тяжких испытаний».

Какие странные чувства порой сближают людей! Надо будет обыграть эту мысль в анекдоте.

На этой неделе Мария-Елена приехала уже в третий раз (новый рекорд!), в прекрасном расположении духа. Григорий еще не видел ее такой счастливой.

— На станции забастовка! — объявила она.

Григорий как раз размышлял о том, как ослабли в последнее время его связи с внешним миром. Слова Марии-Елены лишь подтвердили правильность этих мыслей.

— На станции? На какой станции? — спросил он, не сумев вытравить из голоса раздраженных ноток.

— В Грин-Медоу! На атомной электростанции!

— Ах да. Там, где мы познакомились. Но вы говорили, что больше не участвуете в беспорядках.

— Я проезжала мимо. — Мария-Елена придвинула кресло к кровати Григория и уселась. На ее лице играла счастливая улыбка. Она была красивой женщиной, но в ее красоте проглядывало нечто сильное и зловещее.

«Нет, дело не только в забастовке на атомной электростанции», — подумал Григорий, но он был слишком плохо осведомлен о личной жизни Марии-Елены, чтобы догадаться, что послужило причиной таких разительных перемен. Завела любовника? Или что-то иное?

Не лишится ли он из-за этого «чего-то» еще и Марии-Елены, как лишился Сьюзан?

— Это самый короткий путь, — продолжала Мария-Елена, — и я частенько проезжаю мимо станции, но сегодня там оказалось намного больше пикетов, а лозунги сообщали, что на станции забастовка! Бастует рядовой персонал. Люди знают об опасности проводимых там экспериментов. Когда я проезжала мимо, туда пытался въехать школьный автобус, а пикеты его не пропускали, и мне пришлось задержаться. Один пикетчик сказал, что автобус был набит начальниками и проверяющими.

— Значит, станция продолжает работать?

— Да. Опыты тоже продолжаются. Вы же знаете, им плевать на опасность, главное — избежать лишних вопросов.

Григорий посмотрел в окно.

— Это совсем недалеко отсюда.

— Восемь миль.

— Слишком близко. — Григорий печально улыбнулся и добавил: — Неужто мне суждено дважды пострадать из-за атомных электростанций?

На лице Марии-Елены появилось выражение испуга, сменившееся недоверчивой миной.

— Они не допустят этого!

— Нет-нет, они не допустят. — Григорий кивнул. — Точно так же, как руководство Чернобыля не допустило аварии, которой никто и представить себе не мог. — Он вновь посмотрел в окно, размышляя о станции, находившейся в восьми милях от клиники. — Хотелось бы мне оказаться там, внутри. Одному. Хотя бы ненадолго.

— И что бы вы сделали? — тихо спросила Мария-Елена.

Григорий повернул голову, посмотрел на женщину и улыбнулся, показав серые десны, из-под которых виднелись обнажившиеся корни обесцвеченных зубов.

— Отмочил бы славную шуточку, — ответил он.

X

Что он задумал?

От нетерпения и разочарования я готов грызть камни, сотрясать землю и крушить кладбищенские надгробия. Что он задумал, этот елейный святоша?

Самое неприятное заключается в том, что я не могу сражаться с ним лицом к лицу. Я вынужден признать это после двух стычек. Он слишком силен, чтобы я мог схлестнуться с ним в открытую.

Так что из того? Мы никогда не были сильны в честном единоборстве. У него есть слабое место, я отыщу его и всажу туда свой меч.

А тем временем я продолжаю наблюдать за женщиной по имени Сьюзан Кэрриган. Простодушна, словно церковный служка, и предсказуема, как эпидемия гриппа. Она не способна повредить даже себе, а уничтожить все живое и саму планету — тем более. Вокруг нее хлопочет создание в белоснежных одеждах, Энди Харбинджер^[1] (нечего сказать, хорошенькое у него чувство юмора), и я пока не в силах открыто выступить против нее.

Что он задумал? Какая роль отведена этой женщине в его планах? Я с трудом сдерживаю раздражение и гнев. Что ж, тем слаще будет возмездие, когда я наконец отыщу его уязвимое место.

Между прочим, крошка Пэми тоже исчезла, но это беспокоит меня гораздо меньше.

Я не имею права на ошибку. Не смею потребовать дополнительной помощи. Не решаюсь. Что со мной будет, если…

Нет. Мы не отважимся даже подумать о том, что со мной будет.

28

Пока Пэми одевалась, врач отвел Фрэнка в сторону.

— У вас были близкие отношения с этой девушкой?

— У меня — нет, — ответил Фрэнк. — Я бы ее даже не коснулся. Можете считать меня ее приятелем.

По лицу доктора, вежливого худощавого мужчины лет сорока, уже начинавшего лысеть, было трудно сказать, вызвано ли его беспокойство состоянием здоровья Пэми, или оно заложено в его натуре. Да оно и неудивительно, если учесть его специальность — СПИД.

— У меня создалось впечатление, что эта девушка — незаконный иммигрант, — сказал он.

Фрэнк бросил на доктора настороженный взгляд.

— Ваш сотрудник…

— Мерфи. Тот, что принял вас.

— Да. Он сказал, что вас интересует только медицинская сторона дела. Мы ведь не хотим, чтобы девушка разносила заразу?

Врач тонкоулыбнулся, но его лицо по-прежнему выражало тревогу.

— Не волнуйтесь, мистер Смит, — заверил он Фрэнка. — Я не собираюсь звонить в иммиграционную службу. Дело в том, что Пэми очень скоро потребуется госпитализация, и я боюсь, что ее присутствие здесь пойдет вразрез с планами нашей клиники.

— Так что же, ее вышвырнут на улицу?

Доктор неловко пожал плечами.

— Может быть.

— Какое милосердие, — сказал Фрэнк. — Сколько она протянет?

— Через месяц-другой ее надо будет госпитализировать. А потом… не больше года. А может быть, меньше недели.

— Нельзя ли помочь ей хотя бы на это время?

— Я дам рецепты, — ответил врач. — Мазь снимет зуд от язв, прочие препараты облегчат симптомы и на некоторое время сделают жизнь Пэми относительно сносной. А потом останется только госпитализация.

В кабинете появилась Пэми, облаченная в одежду, купленную для нее Фрэнком. Она не знала толком, как все это надевать, и платье висело на ней, словно тряпка, хотя и было подобрано точно по размеру. Она улыбнулась доктору своей уродливой улыбкой и сказала:

— Спасибо.

— Не за что, — ответил врач, улыбаясь в ответ.

«Девчонка явно понравилась доктору», — подумал Фрэнк. В хорошем настроении Пэми выглядела славной молоденькой девушкой. Ласковой говорящей зверюшкой. Фрэнк держал ее при себе, потому что ему казалось, будто Пэми возрождает в нем вкус к жизни, особенно теперь, когда он забросил дела и существовал на деньги, добытые в Восточном Сент-Луисе. В конце концов это так приятно — заботиться о человеке, которому еще хуже, чем тебе.

Врач махнул рукой в сторону приемной и сказал:

— Расплатитесь с миссис Рубинштейн.

— Хорошо.

— Как вы намерены расплачиваться сегодня, мистер Смит? — спросила миссис Рубинштейн.

— Наличными, — ответил Фрэнк, доставая из кармана брюк пачку купюр.

Врач, который уже собирался уходить, обернулся и одарил Фрэнка кривой ухмылкой, напоминавшей улыбку Пэми.

— Вы одна из тех загадок, что не дают мне уснуть по ночам, мистер Смит, — сказал он. — Не согласитесь ли вы хотя бы частично удовлетворить мое любопытство?

— Нет, — ответил Фрэнк.

Они пешком отправились к стоянке на задах медицинского центра Нью-Йоркского университета, где Фрэнк оставил свою последнюю машину, голубую «тойоту», которую он угнал в Нью-Джерси и снабдил нью-йоркскими номерами. У заднего колеса машины, стоявшего рядом с бордюром, валялся какой-то оборванец. Спереди «тойоту» поджал другой автомобиль, и Фрэнк не смог бы выехать, не сдав назад, но для этого пришлось бы переехать оборванца задним колесом.

— Вставай, приятель, — сказал Фрэнк, ткнув носком башмака лежавшего на асфальте человека. — Поцелуйся с какой-нибудь другой шиной, а?

Оборванец шевельнулся, но по-прежнему загораживал проезд. «Нажрался дешевого портвейна», — подумал Фрэнк и, наклонившись, взял пьяницу за рукав поношенного халата. Потянул, и оборванец перекатился на бок. Полы халата распахнулись, являя взору Фрэнка полосатую пижаму.

— Тьфу ты, — в сердцах произнес Фрэнк. — На этом индюке даже одежды нет.

— Ты только посмотри на его шею, — сказала Пэми.

На шее оборванца зияла рана, покрытая запекшейся кровью. Вокруг его носа тоже растекалась кровь. Он смахивал на азиата, не то японца, не то китайца, и был в полубессознательном состоянии.

— Кусок дерьма, — проворчал Фрэнк. — Мне противно даже прикасаться к нему.

«И к нему тоже», — подумал он.

Пэми склонилась над раненым пьяным японцем, посмотрела ему в глаза и сказала:

— Он убежал из клиники.

— Ты так думаешь? Ну что ж, давай вызовем санитаров. Пусть тащат его назад.

Казалось, эти слова вернули японца к жизни. Он приподнял голову, ошалело мотая ею из стороны в сторону, словно к его носу прицепился здоровенный омар.

Фрэнк бросил на него хмурый взгляд.

— Вы лежали в больнице? Почему не хотите возвращаться обратно?

Теперь японец лежал на спине. Он вытянул вперед руки и в отчаянии соединил запястья, умоляюще глядя поверх них на Фрэнка.

— Наручники, — сообразил Фрэнк. — Вас что, собираются арестовать?

Японец закивал, так же отчаянно и неистово.

Фрэнк посмотрел на него с неприязнью.

— Заразный небось?

Японец покачал головой.

На лице Фрэнка появилась кислая ухмылка.

— Это меняет дело. Давай положим его на заднее сиденье и смотаемся отсюда, — сказал он, обращаясь к Пэми.

Укладывая вещи, Фрэнк не переставал брюзжать.

— На кой хрен мы его подобрали, — ворчал он, упаковывая новые рубашки из чистого хлопка в сумку из натуральной кожи. — На кой черт нам тупой япошка, который даже не может говорить? А если он псих?

Пэми не обращала на Фрэнка внимания. У нее было совсем немного одежды, но она потратила целую прорву времени, укладывая, перекладывая, разглаживая и рассматривая каждую тряпку.

— Теперь придется съехать, и все из-за него, — пробурчал Фрэнк.

Дело в том, что в Нью-Йорке не сыскать гостиничного номера, в который можно было бы попасть, не пройдя мимо портье, и Фрэнк никак не мог протащить с собой еле живого японца, набравшего в рот воды. Пришлось отправиться на поиски мотеля, где Фрэнк мог бы зайти к управляющему, расплатиться авансом и подъехать вплотную к дверям комнаты, чтобы никто не увидел японца.

— Я не уверен, что мы сможем долго таскать его с собой, — сказал Фрэнк.

— Может, ему станет лучше, — предположила Пэми и пожала плечами. На ее лице появилось такое грустное выражение, какого не было уже много дней. — Может, хотя бы он поправится, — добавила она.

Японца уложили на заднее сиденье, словно сумку с бельем, которую везут в прачечную, и, когда Фрэнк и Пэми вышли из-за угла мотеля на Десятой авеню и вернулись к машине, он все еще лежал в прежней позе, то ли живой, то ли мертвый. Когда они влезали в салон, японец очнулся и слабо пошевелился. Значит, еще жив.

На углу Фрэнк включил поворотный огонек, свернул направо, и они покатили по Десятой авеню на север. Вспомнив о приключениях, которые ему довелось пережить, когда он въезжал в город, Фрэнк предпочел держаться подальше от шоссе и решил сначала ехать по улицам, а потом — по проселкам. Он просто держал путь на север, не имея определенной цели и собираясь остановиться где-нибудь в захолустном мотеле.

Глаза, которые неотрывно наблюдали за Фрэнком и оценивали его поступки, отметили, что он не бросил своих попутчиков. Это заслуживало одобрения.

29

Пэми никак не могла понять, что за человек этот Фрэнк. Он не лез к ней в постель, не норовил подсунуть ее другим мужчинам и, судя по всему, вообще не собирался ее использовать. Он водил ее по врачам, кормил и одевал, возил на машине, но ничего не требовал взамен.

«Может быть, я уже умерла, — порой думала Пэми. — Может, я погибла в огне вместе с полицейским, а то, что происходит со мной сейчас, и есть жизнь после смерти, сладкий сон, в котором можно позабыть обо всем дурном, что случалось прежде». Впрочем, Пэми не верила этому. В сладких снах не бывает мерзких японцев. Но если Пэми не могла догадаться, зачем она понадобилась Фрэнку, то, возможно, он найдет какое-нибудь применение японцу?

Как бы то ни было, жить с Фрэнком много лучше, чем с Рашем, и это главное. К чему искать смысл в тех или иных событиях? Разве что-нибудь когда-нибудь имело смысл?

Они ехали по центру Манхэттена, надолго застревая перед красными светофорами. Во время одной из таких остановок японец внезапно очнулся и принял сидячее положение. Немытый, нечесаный, с коркой запекшейся крови и пробивающейся реденькой азиатской бороденкой он выглядел ужасно. Он кивал и улыбался, благодаря за спасение. Фрэнк посмотрел на него в зеркальце и сказал, что все в порядке, что они рады его обществу, что они направляются за город. Судя по всему, эта затея пришлась японцу по душе.

Сзади кто-то бибикнул, напоминая Фрэнку о том, что зажегся зеленый свет. Фрэнк резко взял с места и сказал Пэми:

— Поговори с ним, ради всего святого. Спроси, не голоден ли он.

Какое ей дело, голоден японец или нет? И все же Пэми повернулась назад, посмотрела на попутчика и спросила:

— Есть хотите?

Японец горестно кивнул.

Пэми посмотрела вперед и сказала Фрэнку:

— Говорит, да. Он хочет есть.

— Купим где-нибудь пиццу и съедим по дороге.

Японец всполошился и принялся размахивать руками, тыча себя в горло, тряся головой и всем своим видом демонстрируя, что ему отвратительна сама мысль о еде. Пэми внимательно рассмотрела его шею и спросила:

— У вас что, горло ранено?

Утвердительный кивок.

— Не можете есть?

Печальный кивок.

Пэми вновь повернулась вперед.

— Говорит, что не может есть, — сказала она, рассматривая людей на тротуаре и по привычке вылавливая взглядом проституток.

— Придется кормить его чем-нибудь жидким, — решил Фрэнк.

Они уже достигли севера Манхэттена и оказались в районе, где жили пуэрториканцы и центральноамериканцы. Фрэнк остановил машину у боттеги и вышел на улицу, оставив попутчиков в автомобиле. У дверей заведения толклись гуляки с мокрыми от пива бандитскими усами. Они глазели на Пэми, но приблизиться не решались.

— Заразить бы вас всех, — пробормотала она.

Из боттеги вышел Фрэнк с пластиковой сумкой, набитой банками с яблочным соком, булочками, сыром и пивом для себя и Пэми.

— Напои его соком, — сказал он Пэми, усевшись в машину, — а нам сделай по бутерброду.

Пэми исполнила поручение, и во время следующей остановки на красном светофоре японец опасливо поднес банку к губам. Его лицо скривилось от боли, но он все же сумел проглотить немного сока — остальное вытекло у него изо рта, — и, судя по всему, остался доволен.

Время от времени Пэми оглядывалась, чтобы посмотреть, как у него идут дела. Пока «тойота» ехала через Бронкс и округ Уэстчестер, японец выпил две банки, делая по одному болезненному глотку за раз. Покончив с соком, он откинулся на спину и принялся вертеть головой, хрипло дыша разинутым ртом.

Фрэнк ехал за грузовиком, выжидая, чтобы обогнать тяжелую медлительную машину.

— Как там наш приятель? — спросил он.

Пэми посмотрела назад и сказала:

— Уже лучше. По крайней мере выглядит лучше.

Потом она вновь повернулась вперед. Вокруг расстилалась зелень, стояли большие дома, словно на северных холмах Найроби, где проживали состоятельные люди, только зелень здесь была гуще.

Фрэнк обогнал грузовик и посмотрел на японца в зеркальце.

— Лучше, говоришь? — спросил он. — Этот парень похож на собаку, упавшую с самолета. — Фрэнк покачал головой и добавил, обращаясь к лобовому стеклу: — Стоило мне впервые в жизни урвать мало-мальски приличную добычу, и я тут же превратился в отдел соцобеспечения.

Пэми рассматривала толстяков, разъезжавших по собственным лужайкам на маленьких тракторах.

30

В первый раз за все время пребывания в Америке врач отпустил Григория из клиники на ночь. Подобное решение объяснялось тем, что отныне уже ничто не имело значения, и об этом знали все, включая Марию-Елену и самого Григория. И тем не менее, хотя надежда и была потеряна, отъезд Григория вызвал уйму хлопот. Его снабдили лекарствами, погрузили в кузов пикапа кресло на колесах, а Марии-Елене пришлось записать кучу инструкций.

Григорий, жизнь которого стремительно близилась к концу, с нетерпением ожидал путешествия, намереваясь по возможности продлить знакомство с окружающим миром. Мария-Елена пригласила Григория, потому что ее терзало безотчетное желание показать ему свою жизнь, пока он сам еще жив. Может быть, Григорий сумеет помочь ей разобраться в ее ошибках.

Им предстояла поездка в Стокбридж, в дом, который Джек оставил Марии-Елене, пожурив ее напоследок за черствость по отношению к несчастной Кейт Монро, — он не пожелал поселиться с ней в своем старом жилище; по приезде Мария-Елена приготовит обед, тщательно соблюдая запреты, изложенные в предписаниях по уходу за больным. Поскольку лестницы стали для Григория непреодолимым препятствием, он проведет ночь на диване в гостиной, а назавтра Мария-Елена отвезет его обратно в клинику. Путешествие обещало быть весьма утомительным и скорее печальным, чем радостным, но по крайней мере никаких затруднений оно не сулило.

До тех пор, пока у них не лопнула шина.

— Что там еще? — проворчал Фрэнк, завидев женщину, которая махала ему руками. За ее спиной на обочине стояла машина. В салоне виднелась чья-то фигура. Правая шина автомобиля спустила, обод колеса просел и касался поросшей травой земли. В нескольких милях отсюда «тойоту» остановила толпа демонстрантов, и пришлось закрывать лица, чтобы не дать суетившимся вокруг охранникам разглядеть себя. И вот вам, пожалуйста, очередная задержка.

— Дураки, — заметила Пэми.

— Опять придется менять шину, — сказал Фрэнк, останавливая «тойоту» возле автомобиля женщины.

— Что значит — опять? — спросила Пэми.

— Так уж мне на роду написано — шины менять, — ответил Фрэнк. Выключив зажигание, он открыл дверцу и добавил: — Остается лишь надеяться, что здесь мне дадут еще один добрый совет.

Впавшая в панику, Мария-Елена не обратила ни малейшего внимания на странную троицу, сидевшую в автомобиле и пришедшую ей на помощь. Она знала лишь, что оказалась на пустынной дороге вдалеке от автострад и Таконик-Парквей, самой оживленной местной дороги. Она не умела менять колеса, а в автомобиле сидел переданный на ее попечение Григорий.

— Мне очень неловко просить вас, — заговорила Мария-Елена, как только из «тойоты» вылез мужчина с грубым лицом.

— Ничего страшного, — хмуро отозвался Фрэнк, раздосадованный необходимостью совершить очередное благодеяние, ибо на какую награду он мог рассчитывать? На сердечную благодарность женщины, до которой ему не было никакого дела? Женщина была красивая, от ее экзотической внешности веяло какой-то сумрачной силой, но что с того? На шее Фрэнка уже висели Пэми и японец, и ему вовсе не улыбалось торчать на обочине дороги с расстроенной дамочкой. Он понимал, что происходящее сулит лишь одну награду — грязные руки. Судя по всему, мисс Экзотика не принадлежит к племени запасливых людей, и вряд ли у нее найдутся влажные салфетки.

— Откройте багажник, — велел он.

— Да, да, конечно.

Пэми вышла из машины, чтобы размять ноги. Ее внимание привлек пассажир вышедшего из строя автомобиля. Если это мужчина, почему он сам не сменит колесо? Почему он даже не вылез? Пэми решительно шагнула вперед.

Задремавший Кван внезапно проснулся от сильного жжения в горле. Глотать яблочный сок было очень больно. Он уже проголодался. Как он будет есть? Люди, к которым он попал, вряд ли сумеют накормить его внутривенно. Может быть, покориться судьбе и вернуться в клинику? Или вновь попытаться покончить с собой? Посмотрев на Фрэнка, который открывал багажник и вынимал оттуда кресло на колесах, Кван смежил веки и подумал, что долго ему не протянуть.

Фрэнк отставил кресло в сторону и вновь полез в багажник за запаской, когда мимо него прошла Пэми. Григорий сидел впереди на месте пассажира и, открыв окно, следил в зеркальце за приближающейся чернокожей девицей. Григорий приготовился изобразить любезную улыбку, не открывая рта и не показывая своих испорченных зубов.

— Добрый день, — сказал он, как только девушка подошла поближе и заглянула в салон.

— Привет, — отозвалась Пэми, разглядывая незнакомца и продолжая гадать, отчего тот не вылезет и не сменит колесо. — У вас что, «тощак»? — спросила она с легким любопытством в голосе.

— Что это значит?

— Ой, нет, — поправилась она. — Тут его называют СПИД.

Григорий вновь улыбнулся, стараясь не разжимать губ.

— Нет. — Он пригляделся к девушке более внимательно и, рассмотрев ее обтянутый кожей череп, темные пятна под глазами и костлявые плечи, сказал: — А вот вы, похоже, заразились.

— Ну да, — ответила Пэми, пожимая плечами. — Теперь это все видят. Отработалась.

Григорий посмотрел в зеркальце на Фрэнка, который присел на корточки у заднего колеса, устанавливая домкрат.

— Это ваш врач? — спросил он.

Пэми рассмеялась.

— Ага. Он всех нас вылечит.

— Только не меня.

— Почему? Чем вы больны?

— Чернобыльской чумой.

— Как это?

Пока Григорий объяснял Пэми, что с ним произошло, Мария-Елена подошла к Фрэнку и сказала:

— Я уже была на грани отчаяния.

— Неужели?

— Когда у нас лопнула шина, мне пришло в голову, что все, к чему я прикасаюсь, ломается и портится у меня в руках.

— Мне знакомо это ощущение, — отозвался Фрэнк, с натугой отвинчивая гайки.

— Муж бросил меня, — продолжала женщина, — а мой друг, который сидит и машине, скоро умрет. Я разрушаю все, что рядом со мной. Я пыталась бороться, но тщетно.

Фрэнк отложил ключ и поднял глаза. Ему показалось, что с его кипящего разума сорвало клапан, и пар повалил наружу.

— Я недавно вышел из тюрьмы, — сказал он. — Всю жизнь меня преследуют неудачи. Я сбежал из-под наблюдения, совершил множество краж. До сих пор я никого не тронул даже пальцем, но в последний раз был вынужден связаться с другим человеком, и это привело к гибели старика. Его-то деньги я и проживаю сейчас, и этот старик до сих пор снится мне по ночам.

Мария-Елена посмотрела на Квана, скорчившегося на заднем сиденье «тойоты» и едва видимого снаружи, потом перевела взгляд на Пэми, беседовавшую с Григорием.

— Куда вы едете? — спросила она.

— Прямиком в ад, — ответил Фрэнк, снимая лопнувшее колесо.

— После этой работы у вас будут грязные руки, — сказала Мария-Елена.

— Да, знаю.

— Когда вы закончите, мы отправимся ко мне домой.

Аннаниил

Ну, наконец-то! Все пять курков взведены. Осталось лишь указать им намеченный мною путь, и дело будет сделано.

Я буду по ним скучать. Боюсь, мне будет не хватать всего этого — Земли, людей и даже соперничества с дьяволом. Разумеется, дальнейшее течение моей жизни будет столь же сладостным, как прежде, и радость служения Ему не потускнеет, однако, вернувшись в объятия Вечности, я буду с грустью вспоминать о своем бренном существовании, о краткой вспышке ярких красок и острых ощущений.

Сьюзан Кэрриган.

Пока мои герои спешили навстречу друг другу, я тщательно обдумал этот вопрос и, к своему вящему удовлетворению, обнаружил, что в Сьюзан Кэрриган нет ничего особенного. Помимо нее, на этой планете обитает огромное количество таких же молодых незамужних женщин, творящих своими чистенькими расчетливыми пальчиками незамысловатые дела — в банках, как, например, Сьюзан, на швейных фабриках, в юридических конторах, на сборочных конвейерах, производящих компьютеры, — и все они совершенно одинаковы.

Вот в чем дело. Небольшие различия во внешности женщин столь же несущественны, как, с человеческой точки зрения, различия между двумя собаками-колли. Личностные оттенки и разнообразие душевной организации, в основе которой лежит безусловное подчинение, еще менее значительны. В сущности, женщины ничем не отличаются друг от друга.

Разумеется, люди мужеска пола посвящают изрядную долю своего бытия выявлению различий между молодыми женщинами, основывая свой жизненный выбор на сиюминутных, преходящих, носящих крайне эмоциональный и личностный характер особенностях кандидаток, которые они ухитряются изыскать. Но я не человек, хотя сам процесс доставил мне истинное удовольствие.

Сьюзан Кэрриган попалась мне первой — вот в чем дело. Только и всего.

Пока заговорщики сидят в Стокбридже и разрабатывают план уничтожения Земли, я, пожалуй, встречусь разок-другой со Сьюзан, но лишь потому, что мне нравится быть Энди Харбинджером. Мне будет очень не хватать их обоих… Впрочем, кажется, я об этом уже говорил.

Как бы то ни было, ждать остается недолго.

СИНТЕЗ

X

Пэми!

Вот где собака зарыта! Вот он, клоповник, вот они, Его жалкие прислужники! Ну и шайка!

Мы продолжаем наблюдать за ним, этим орудием в белоснежных одеяниях, этим раболепствующим лизоблюдом. Мои помощники, духи воздушной стихии, незримо следят за его подхалимской суетой. Зачем ему понадобилось устраивать происшествие на второстепенной дороге в штате Нью-Йорк? Лопнувшая шина — грубая работа, но этот жалкий неумеха никогда не отличался изощренностью. Ну да, как же: «Истина не нуждается в изысках» — вот неизменный девиз любого тупицы.

Тем временем я держался неподалеку от Сьюзан Кэрриган, и это навеяло на меня смертельную скуку. Но, как только мне сообщили, что небесный прихвостень взял за правило ежедневно посещать эту женщину, я с облегчением покинул пост и отправился взглянуть на пассажиров машины, брошенных им на произвол судьбы. Эти двое сами по себе способны доставить глубокое эстетическое удовольствие — подумать только, какие мрачные судьбы! Какая сила духа! Но зачем они ему понадобились?

В этот миг появилась вторая машина, и в ней сидела Пэми!

ХА-ХА-ХА! Теперь они у меня в руках! Я могу уничтожить их, когда захочу. Как только я выясню, какая роль в Армагеддоне отводится Сьюзан Кэрриган, я немедленно покончу с ними. Боюсь, мне не удастся надолго растянуть сладостный миг мщения, однако я сделаю все, что в моих силах.

Но только не сейчас. Сьюзан Кэрриган — центральный персонаж, но ее до сих пор держат отдельно от горстки несчастных страдальцев. В чем дело? Какова ее роль? До тех пор, пока я не разберусь в этом, мне нипочем не понять всего замысла целиком. Я намерен затоптать и залить разгорающееся пламя заговора столь же тщательно, как путник гасит костер в сухом лесу. Для этого мне придется поглубже вникнуть в замысел неприятеля.

Вы можете положиться на меня. Я вас непременно спасу.

31

Фрэнк ввел Григория в дом и усадил в мягкое удобное кресло, поставив его так, чтобы в поле зрения больного попали стоявший слева телевизор и окно с видом на Уилтон-роуд справа. Кван вошел в дом самостоятельно и сразу улегся на диван, дыша открытым ртом.

Мария-Елена повела Пэми на кухню, чтобы та помогла ей с обедом. К их обоюдному смущению, выяснилось, что девушка не имеет ни малейшего понятия о стряпне, поэтому вскоре она покинула кухню и вернулась в гостиную.

Фрэнк отправился в маленькую ванную на первом этаже, чтобы вымыть испачканные руки. Вернувшись в комнату, он увидел, что Пэми и Григорий поглощены беседой на медицинские темы, а Кван, по-видимому, спит. Фрэнк вышел на кухню, отыскал в холодильнике банку пива и уселся за кухонным столом, наблюдая за возней Марии-Елены.

У него оставалось около сорока тысяч; почти треть денег, добытых в Сент-Луисе, разошлась неведомо куда, однако Фрэнку нравилась беззаботная жизнь, когда не нужно постоянно суетиться, едва сводя концы с концами. Уже почти месяц прошел с тех пор, как Фрэнк оставил в покое квартиры и лавки, но он ни капельки не скучал по брошенной работе.

Он вновь и вновь вспоминал совет Мэри-Энн Келлини: прервать нескончаемую череду мелких краж, чреватых постоянным риском, и взять разом крупный куш, пять миллионов долларов. Что ж, пятьдесят семь кусков — это не пять миллионов, но сам принцип вполне оправдался.

Сидя за столом и наблюдая, как Мария-Елена хлопочет по хозяйству, Фрэнк почувствовал, что приближается решающий миг всей его жизни. Ему подумалось, что сейчас самое удобное время отделаться от попутчиков. Мария-Елена с удовольствием взвалит на себя заботу о Пэми и Кване; в ней с первого взгляда угадывался человек, которому нравится печься о страждущих и больных. А Фрэнк мог бы уехать в Бостон и, затаившись там на некоторое время, составить план кражи пяти миллионов.

В кино такие вещи делаются запросто. Но как провернуть это в жизни? Вломиться в Форт-Нокс? Угнать яхту и потребовать выкуп? В кино такие дела проворачивают целые роты здоровенных парней, натасканных почище «зеленых беретов».

Неужели ему придется собирать шайку громил? Нет, это невозможно, и об этом следует забыть. Пятимиллионное ограбление возможно только в том случае, если деньги лежат в комнате, в которую сумеет пробраться один человек, да еще при условии, что он сможет выйти оттуда и унести добычу. Таких комнат не существует.

Взглянем на вещи трезво. Как поступить человеку, которому надоело по сто раз в год подвергать себя опасности ради жалких крох? Удастся ли хотя бы трижды в год брать по пятьдесят семь тысяч, и чтобы под ногами не путались всякие старички-сердечники? В наши дни деньги перестали быть деньгами, они превратились в электрические импульсы, пластиковые карточки, ценные бумаги и телефонные звонки.

Пускай этим занимаются следующие поколения грабителей; Фрэнку нужны осязаемые, вещественные ценности — деньги, или, на худой конец, ювелирные изделия. А чем больше скапливается в одном месте денег и драгоценностей, тем строже охрана.

Мария-Елена прервала размышления Фрэнка, поставив на стол миску моркови.

— Извините, — произнесла она, — вы не поможете мне с морковкой?

Фрэнк посмотрел на толстые длинные волосатые корнеплоды с зелеными хвостиками ботвы. Он понятия не имел, что от него требуется.

— А что с ними делать?

Мария-Елена положила перед Фрэнком маленький острый нож и скребок.

— Отрежьте кончики и соскоблите кожицу, — сказала она.

— Что ж, попробую, — отозвался Фрэнк.

Мария-Елена удивилась, но как бы походя, словно сама не знала, стоит ли удивляться чему-нибудь.

— Неужели ваша супруга никогда не просила вас почистить овощи? — спросила она, вернувшись к раковине.

— Никогда, — ответил Фрэнк. — А в кафе и ресторанах повара сами отлично управляются со стряпней.

— Этому нетрудно научиться, — заверила его Мария-Елена.

— Я буду стараться изо всех сил, — ответил Фрэнк и принялся за дело, отрезав ботву у одной из морковок. Нож оказался удобным и острым. Фрэнк отсек тонкий кончик плода, сочтя чистку моркови пустячным делом, но, когда пришла пора пустить в ход скребок, изрядно помучился: инструмент постоянно выворачивался режущими кромками кверху и скользил по морковке, не оказывая на нее требуемого воздействия. — Кролик Банни ест морковку с кожурой, — заметил Фрэнк, но Мария-Елена пропустила его слова мимо ушей.

В конце концов Фрэнк освоил скребок, без особых приключений управился с морковкой, и Мария-Елена поставила перед ним кастрюлю с картофелем, дабы он продолжал оттачивать свое мастерство.

— Если так пойдет и дальше, мне придется глотнуть еще пивка, — пожаловался Фрэнк. Мария-Елена принесла ему вторую банку.

Пэми и Григорий включили телевизор, и из гостиной донеслись музыка и голоса. В теплой кухне вкусно запахло. Фрэнк сидел у стола, прихлебывал пиво и чистил картошку. «Пять миллионов, — думал он. — Где раздобыть пять миллионов?»

Обеденный стол на двенадцать персон; места было предостаточно. Мария-Елена подала к обеду жареную баранину, два сорта колбасы, овощи и салат.

Компания принялась за обед, один лишь Кван остался не у дел. Поскольку он был не в состоянии глотать твердую пищу, Мария-Елена приготовила ему несколько напитков, и любимую певцами теплую воду с медом, которая должна была смягчать горло Квана в промежутках между глотками прочих жидкостей.

По настоянию компании Кван сел за стол вместе с остальными, и, поскольку есть он все равно не мог, Мария-Елена дала ему ручку с блокнотом и заставила написать, кто он и как его зовут. Ум Квана был занят решением вопроса о том, как покончить с собой, не позволив этим не вызывавшим особого доверия людям помешать ему. Он так не хотел общаться с ними, что Марии-Елене пришлось потратить немало времени на увещевания, прежде чем юноша сдался и вкратце набросал на бумаге свою историю.

Только теперь Фрэнк узнал, что спасенного им китайца (не японца) зовут Ли Кван, а Григорий, читавший записи Квана вслух, при упоминании событий на площади Тяньаньмэнь внезапно узнал его в лицо.

— Я видел вашу фотографию с э-ээ… — Григорий сложил ладони воронкой и поднес к губам.

«Мегафон», — написал Кван и вышел в гостиную, не желая подвергаться дальнейшим расспросам.

Вскоре остальные присоединились к нему, но докучать не стали. По единодушному решению все стали смотреть одиннадцатичасовой выпуск новостей. Мария-Елена задернула шторы на окнах гостиной, прячась от любопытных глаз соседей; гости расселись по местам и уставились на экран. Замелькали кадры: репортаж из России, репортаж из Вашингтона, события на Аляске, в Берлине…

После рекламного ролика пошли сообщения о забастовке на атомной электростанции Грин-Медоу-III. На экране мельтешили полицейские и пикетчики, сквозь толпу к воротам не без труда продирался желтый школьный автобус. За его стеклами виднелись встревоженные пожилые люди обоего пола. Бесстрастный невыразительный голос за кадром сообщил зрителям, что рабочее состояние этой современной, до предела автоматизированной станции круглые сутки поддерживается усилиями работников руководящего звена. Сомнительные научные исследования, из-за которых началась забастовка, благополучно продолжаются. Жителей округов Колумбия и Датчесс заверили, что перебоев с электроэнергией не предвидится.

— Перебои, — усмехнулся Григорий. — Что за словечко такое!

— Чиновники, как правило, очень изобретательны в подборе выражений, усыпляющих бдительность населения, — заметила Мария-Елена.

— Население само предпочитает оставаться в неведении, — отозвался Григорий, и Кван выразительно кивнул.

— Плевать мне на эти беспорядки, — заявил Фрэнк, подтверждая тем самым слова Григория. — Для меня главное — чтобы меня не трогали.

— И для меня тоже, — добавила Пэми.

Григорий кивком указал на экран, где в этот миг начали показывать репортаж об антирасистских выступлениях в Бруклине, после которых были арестованы четверо демонстрантов, и повторил то, что говорил накануне Марии-Елене:

— Хотел бы я оказаться там, на станции. Хоть на денек.

Фрэнк посмотрел на него и спросил:

— Зачем?

— Я бы отмочил там знатную шуточку, — ответил Григорий с холодной улыбкой, подобной той, которая играла у него на губах во время разговора с Марией-Еленой.

— Вот это класс, — отозвался Фрэнк, не вполне понимая смысл высказывания Григория. Он тоже кивнул на телевизор и добавил: — Пробраться на станцию проще пареной репы.

Григорий покачал головой.

— Это не так-то просто. Как вы сами видите, там сигнализация, заборы, полиция, телекамеры. А теперь они приняли еще и дополнительные меры предосторожности.

Фрэнк ухмыльнулся. Это был его конек.

— Григорий, — сказал он, — моя работа в том и заключается, чтобы проникать куда угодно. Охрана электростанции — сущая чепуха.

— Я бы так не сказала, — заметила Мария-Елена.

— Я могу предложить целую кучу способов проникновения. Вы видели школьный автобус?

Школьный автобус видели все.

— Операция занимает два дня, — продолжал Фрэнк. — В первый день вы изучаете маршрут автобуса. Он едет по городу, подбирая по пути работников станции. Вы выбираете какую-нибудь из смен, не важно, дневную или ночную, и следите за ней. На второй день вы подъезжаете к последнему пункту маршрута, входите в автобус, показываете пассажирам пушку и…

— Какую пушку, простите? — спросила Мария-Елена.

— Оружие, — ответил Фрэнк. — Сам-то я им не пользуюсь и рассуждаю чисто отвлеченно. Итак, вы входите в автобус, показываете людям оружие и велите сидеть тихо и не дергаться. Автобус подкатывает к станции, охранник машет рукой, и вы въезжаете в ворота. Охрана обеспечивает вам безопасный проезд на территорию. — Фрэнк улыбнулся, покачал головой и спросил Григория: — Но зачем это нужно? Допустим, вы попали внутрь. Вы отмачиваете свою шуточку, а нам-то что с этого? Там нет ничего ценного.

— Там плутоний, — заметил Григорий.

— Вот как? И что прикажете с ним делать?

— Боюсь, ничего. — Григорий улыбнулся и добавил. — Даже если я влезу в автобус с пистолетом в руках, вряд ли пассажиры воспримут меня достаточно серьезно.

— Ну вот, видите? — сказал Фрэнк. — Согласитесь провернуть вашу шуточку где-нибудь в ювелирном магазине, и я иду с вами.

После выпуска новостей Григория, Пэми и Квана сморит усталость. Григорий ляжет на диване в гостиной, Квана устроят на полу на импровизированном матрасе из кресельных подушек, Пэми уложат на втором этаже. Мария-Елена отправится спать в свою комнату, а Фрэнк — в соседнюю спальню, прежде принадлежавшую Джеку.

Но это позже, не сейчас. Мария-Елена и Фрэнк еще не хотели спать. Оба они, каждый по своей причине, испытывали возбуждение и нуждались в успокоении. Они ушли на кухню и, закрыв за собой дверь, принялись наводить порядок. Мария-Елена рассказала Фрэнку о своей прошлой жизни в Бразилии, а тот немногословно поведал ей о бесконечных перипетиях своей бесцельной жизни и подробно рассказал о происшествии в Сент-Луисе, ставшем поворотным пунктом в его судьбе.

— Теперь я не могу допустить, чтобы меня поймали. Никаких больше мелких краж, никакого риска. На сей раз тремя-пятью годами не отделаться. Если меня схватят, мне конец.

— Значит, вам придется перестроиться, — шутливо заметила Мария-Елена. Она не могла понять, отчего излияния Фрэнка не вызвали у нее неприятия. Ей почему-то казалось, что Фрэнк — скорее хороший человек, вынужденный творить зло, нежели законченный мерзавец. Во всяком случае, он за всю свою жизнь не отравил ни одного ребенка.

Казалось, Фрэнк и сам удивлялся тому, что он столь откровенен с незнакомой женщиной.

— Я никогда еще не болтал так много, — признался он наконец. — Что со мной случилось? Я вверяю вам свою жизнь, хотя вовсе вас не знаю. Стоит вам позвонить в полицию, и меня как не бывало.

— Зачем мне это делать?

— Не знаю. Зачем люди делают гадости?

Уборка уже была закончена. Мария-Елена стояла спиной к раковине, скрестив руки. Фрэнк прислонился к холодильнику.

— Я не намерена устраивать вам неприятности, Фрэнк, — сказала она.

Фрэнк пожал плечами и натянуто улыбнулся.

— Остается только надеяться.

Мария-Елена развела руками.

— Вы первый человек, который разговаривает со мной за последние пять лет, — сказала она.

Его улыбка стала еще шире.

— Мне пришлось ждать меньше. Может, потанцуем?

— Здесь нет ни радио, ни магнитофона, — растерянно произнесла женщина.

— Неужели вы не слышите музыку?

Мария-Елена подняла голову и печально улыбнулась в ответ.

— Теперь слышу, — ответила она.

Фрэнк шагнул вперед, и Мария-Елена оказалась в его объятиях. Фрэнк не умел танцевать и знал об этом, а посему он повел женщину простым медленным шагом вокруг кухонного стола. Мария-Елена оказалась полнее и крепче, чем он думал, но это ему понравилось. В конце концов перед ним была не девчонка, а зрелая женщина. От ее волос пахло чистотой, а мягкая шея едва ощутимо благоухала духами. Ведя ее медленными шагами, напоминавшими тюремное шарканье, Фрэнк откашлялся и, набравшись храбрости, после двух неудачных попыток сумел наконец пробормотать:

— Можно мне… э-э-э…

— Да, Фрэнк. — Мария-Елена погладила его по плечу и поцеловала в шею.

32

Утром Кван проснулся, еще более слабый, чем накануне. Он отказался вставать с матраса на полу и лишь дважды приподнялся, чтобы проглотить немножко приготовленной Марией-Еленой смеси. На сей раз ему было больно глотать даже воду с медом, и большую часть дня он провел в дреме.

В недолгие периоды бодрствования Квана обуревало новое, доселе неведомое ему желание. Он сумел побороть отчаяние и окреп духом. Он по-прежнему мечтал умереть, покончить со своим бессмысленным существованием, но пропадать зря больше не хотел, а хотел он, чтобы о нем узнал мир — правительства, чиновники, все те бесчувственные люди, которые довели его до нынешнего состояния.

Григорий тоже не покидал гостиную. Как только Мария-Елена отдернула занавески, он уселся на диван, на котором спал, и принялся разглядывать пустое пригородное шоссе за окном. Мария-Елена должна была увезти Григория в половине одиннадцатого, чтобы успеть в клинику к обеду, но когда она сказала ему, что пора собираться, он после недолгого колебания признался, что не хочет уезжать.

— Возвращаться в клинику бессмысленно, — шепотом сказал он, не желая будить заснувшего Квана. — Теперь там делать нечего. Я хотел бы провести оставшееся время в… Мария-Елена, можно мне остаться?

— Боюсь, врач будет против, — осторожно заметила Мария-Елена, усевшись рядом с ним на диван.

— Конечно, если я вам мешаю…

— Вы мне не мешаете, Григорий.

— Хотя бы на несколько дней.

Не желая терять достоинство, Григорий старался избегать просительного тона. Заметив это, Мария-Елена ответила:

— Надо позвонить врачу, спросить разрешения…

— Нет, — отозвался Григорий. На его лице появилось несвойственное ему лукавое выражение. — Они не знают вашего адреса, не знают даже, в каком штате вы живете.

— Но если вы исчезнете, они поднимут на ноги полицию, будут беспокоиться…

— Тогда я позвоню сам.

— Что ж, неплохая мысль, — отозвалась Мария-Елена, подумав, что врачу будет проще уговорить пациента. Она ничуть не возражала против присутствия Григория в своем доме, но как же лекарства? Как же больничный режим? Сможет ли Григорий выжить без медицинской помощи, сколько он протянет, предоставленный самому себе?

— Позвольте мне поговорить с врачом наедине, — попросил Григорий. — У вас на кухне есть телефон?

— Да.

Григорий вышел на кухню, поддерживаемый Марией-Еленой, которая усадила его на табурет у аппарата и, убедившись в том, что здесь с ним ничего не случится, покинула кухню, плотно притворив за собой дверь.

В прихожей стояли Фрэнк и Пэми, готовые выйти на улицу. У Марии-Елены мелькнула мысль, что они собираются уехать навсегда. Женщину обуял страх, от которого затряслись руки, а в голосе послышалась дрожь.

— Уже уезжаете? — спросила она.

— От меня не так-то легко отделаться, — ответил, улыбаясь, Фрэнк. — Мы с Пэми решили прокатиться по магазинам. Похоже, после вчерашней пирушки ваши запасы изрядно оскудели.

Он был прав. После неожиданного появления еще троих гостей, кроме Григория, в доме почти не осталось съестного.

— Да-да, поезжайте, — ответила Мария-Елена, ощутив внезапный прилив облегчения и понимая, что после всего, что было вчера, Фрэнк не смог бы уехать — по крайней мере сразу, сейчас. — Я запишу, что нужно купить, — предложила она. — Я бы отправилась с вами, но Григорий…

— Ничего, мы сами справимся, — сказал Фрэнк. — Давайте список и рассказывайте, как проехать к магазину.

Мария-Елена сделала все, что нужно, и Фрэнк на прощание чмокнул ее в щеку, нимало не стесняясь Пэми. Мария-Елена вышла в гостиную и, остановившись подле спящего Квана, выглянула в окно, наблюдая за Фрэнком и Пэми, которые сели в «тойоту» и отъехали.

«Какое странное ощущение — оказаться под одной крышей с тремя незнакомыми людьми», — думала она. Безрадостная жизнь с Джеком (точнее, без Джека), потом — полное одиночество, и вдруг — такое. Место отчужденно-благопристойного Джека заняли отверженные — больная негритянка, белокожий преступник и умирающий китаец. И все-таки здесь, в окружении обреченных людей, Мария-Елена гораздо острее ощущала полноту жизни, чем во время своего сосуществования с Джеком.

«Я не хочу с ними расставаться», — подумала Мария-Елена, понимая, что кое-кому из этих людей суждена скорая смерть, в каком бы обличье она ни явилась.

Услышав еле различимый призыв Григория, она ринулась в кухню, испугавшись, что он упал, разбился и попал в беду, с которой ей самой не справиться. Но нет, Григорий по-прежнему сидел на табурете, облокотясь о стойку.

— Врач хочет поговорить с вами, — сказал он, протягивая Марии-Елене трубку. — Я отказался возвращаться в клинику по крайней мере неделю.

Мария-Елена поднесла трубку к уху, и Григорий прошептал, приложив ладонь к губам:

— Не называйте своего адреса, не давайте номера телефона, ничего, что могло бы выдать мое местонахождение!

— Ладно, — отозвалась Мария-Елена и сказала в трубку: — Алло?

Это был доктор Фитч, один из знакомых Марии-Елене сотрудников клиники, спокойный, уверенный в себе мужчина с рыжей бородкой, в которой серебрилась седина.

— Миссис Остон?

— Да, это я. Здравствуйте, доктор Фитч.

— Я полагаю, тут не обошлось без вашего влияния.

— Боюсь, вы правы.

— Григории рядом с вами?

— Да, он здесь.

— Ну что ж, — в голосе врача зазвучали профессиональные нотки. — Вам ничего не придется говорить, держать речь буду я. Григорий совершенно прав, утверждая, что отныне клиника ничем не может ему помочь. Разумеется, в клинике ему обеспечены удобства, недоступные в домашних условиях, но, должен признаться, я и сам не понимаю, почему он до сих пор жив. Он может умереть через неделю, а может — через месяц. Если Григорий останется у вас, он может умереть в вашем доме. Вы готовы к такому повороту событий?

— Думаю, да, — сказала Мария-Елена, плотнее прижимая трубку к уху.

— Запишите несколько номеров. Если вам потребуется помощь, звоните. В любое время, по любому поводу.

— Вы очень добры.

Мария-Елена записала телефонные номера и названия лекарств, способных в самых разных обстоятельствах гасить симптомы болезни; в конце разговора врач попросил женщину попытаться переубедить больного.

— Григорий будет чувствовать себя относительно сносно два дня, не более, — сказал он. — Потом для вас обоих наступят тяжелые времена.

— Я понимаю.

Когда разговор был окончен, Григорий улыбнулся, не разжимая губ, и сказал:

— Давайте сделаем вид, будто вы пересказали мне все, что просил передать врач.

— Хорошо.

— Сегодня после обеда мы поедем на разведку, — сказал Григорий. — Вы покажете мне окрестности.

— С удовольствием, — отозвалась Мария-Елена.

— А если у меня будет еще и завтрашний день, — добавил Григорий, продолжая улыбаться, — то мы займемся кое-чем другим.

Вернувшись из поездки по магазинам, Фрэнк ворвался в дом, охваченный возбуждением. Григорий уже опять сидел в гостиной на диване и наблюдал за Марией-Еленой, пытавшейся напоить Квана питательной смесью. В дверях появился Фрэнк с сумками в обеих руках.

— Сейчас я отнесу жратву на кухню и приду побеседовать с вами, Григорий, — заявил он.

— Я подожду вас здесь, — отозвался Григорий.

Фрэнк и Пэми отнесли покупки и вернулись в гостиную. Кван по-прежнему сидел на матрасе со стаканом вруке. Фрэнк уселся на диван рядом с Григорием и заговорил, бессознательно суча и пощелкивая пальцами:

— Мы с Пэми разговорились в машине, и… Я рассказывал вам о своем пятимиллионном замысле, Григорий?

Григорий ответил отрицательно, и Фрэнк поведал ему, Марии-Елене и Квану о совете женщины-адвоката.

— Она и сама не понимала, до какой степени права, — говорил Фрэнк. — Единственный способ покончить с моей прежней жизнью — это провернуть одно крупное дело. Я чуть не свихнулся, пытаясь что-нибудь придумать, но в конце концов у меня появилась одна идея.

Судя по всему, Григорий не понимал, о чем идет речь, и лишь из вежливости спросил:

— И вы решили поговорить об этом со мной?

— Угадали. Вчера вечером вы сказали, что хотите проникнуть на атомную станцию. Это серьезно?

— Вполне, — ответил Григорий, слегка насторожившись.

— Вы изучали это оборудование и умеете управлять им, — продолжал Фрэнк.

— Я читал специальную литературу, — ответил Григорий. — Один человек не в силах управлять такой сложной техникой, но я по крайней мере знаю, как она работает. Высшая математика оказалась мне не под силу, но общие принципы я усвоил.

Кван замахал руками, желая привлечь всеобщее внимание. Когда присутствующие обратили на него взоры, Кван тускло улыбнулся и ткнул себя в грудь.

— Вы математик? — спросил Фрэнк.

Кван кивнул.

— Хотите принять участие?

Кван кивнул и взмахнул воображаемым флагом.

— С целью пропаганды, — перевел его жесты Григорий. — Он преследует те же цели, что и я.

— Ваши цели меня не интересуют, — заявил Фрэнк и спросил у Квана: — Вы уверены, что сможете помочь Григорию, если понадобится?

Кван в очередной раз кивнул.

— К чему этот разговор? — спросил Григорий у Фрэнка. — Неужели вы хотите проникнуть на станцию?

— Угадали, — сказал Фрэнк. — Я придумал, как мне раздобыть деньги.

— Какие деньги, Фрэнк?

— Деньги, которые нам заплатят за то, что мы вернем атомную станцию хозяевам в целости и сохранности. Вы отмочите свою шуточку, а я займусь собственными делами.

— Мы с Фрэнком решили захватить электростанцию, — хрипло произнесла Пэми, кривя губы и гневно сверкая глазами.

— Возьмем персонал в заложники и потребуем выкуп в пять миллионов долларов.

До сих пор Мария-Елена сидела подле Квана, но теперь встала и испуганно спросила:

— Вы серьезно? Фрэнк, это очень опасная затея, ведь захватывать станцию придется на глазах у множества людей. А если вас поймают?

— Если даже меня поймают на краже зубочистки, мне все равно конец, — ответил Фрэнк. — Какая разница? В моем положении любые незаконные действия одинаково опасны.

Охваченная паникой, Мария-Елена несколько секунд лихорадочно размышляла, но ей на ум пришло лишь одно возражение:

— А если вам не заплатят?

— Заплатят, — спокойно и уверенно отозвался Фрэнк. — Заплатят, только бы мы ненароком не нажали не ту кнопку. Или намеренно. Это единственный способ получить пять…

Раздался звонок в дверь. Григорий стиснул подлокотник дивана.

— Они отпустили меня! Они сказали, что я могу остаться!

Мария-Елена вышла из гостиной, остальные примолкли и обратились в слух. Послышался скрип открываемой двери, Мария-Елена что-то спросила, и низкий зычный мужской голос произнес:

— Я ищу Пэми Ньороге. Я заметил Пэми в магазине, хотел было подойти, но потерял ее в толпе. Потом увидел напротив вашего дома ее автомобиль и решил, что было бы нехорошо уезжать из города, не встретившись со старой подружкой.

Во время этой речи голос звучал все ближе, и наконец в дверях появился его обладатель — огромный мрачного вида негр с холодной улыбкой и красными глазами. Он обвел присутствующих безучастным взглядом и растянул губы в зловещей ухмылке.

— Привет, Пэми.

На лице Пэми мелькнуло испуганное выражение.

— Привет, Раш, — ответила она голосом, исполненным покорности судьбе.

Аннаниил

Итак, брат Раш вернулся.

Впрочем, не беда. События уже развиваются, и он не в силах им помешать. Моя странная группа из пяти человек непременно проникнет на станцию Грин-Медоу-III. В этом я всецело полагаюсь на Фрэнка. У каждого из пятерых свои цели, и цели эти объединяют наших героев в сплоченный коллектив, который просуществует достаточно долго, чтобы успеть воплотить мой замысел.

Проникнув в помещение станции, пять человек предъявят свои требования, которые не найдут должного понимания. Причиной тому послужат отнюдь не смелость или несгибаемая воля властей, а скорее неразбериха, эгоизм и отсутствие профессионализма. Ответственность за происходящее будет возложена на многочисленные частные корпорации, общественные организации и даже комиссии конгресса. Участники событий разделятся на тех, кто побоится что-то предпринять, и тех, кто испугается упустить свой шанс в случае успеха. Раскол в обществе, столкновения мнений и прочие прелести общественной жизни помешают Фрэнку получить свои деньги, а безразличие и равнодушие населения в зародыше подавят все потуги донести пропагандистские призывы до сознания масс.

Рано или поздно — скорее рано — Фрэнк и его товарищи начнут осознавать чудовищность совершенного ими преступления и безнадежность своего положения.

И выполнят поставленную перед ними задачу.

33

Появление «приятеля» Пэми вызвало всеобщее замешательство. Было совершенно ясно, что дружбой здесь и не пахнет, но Пэми явно тушевалась перед ним, не могла дать решительный отпор. В пришельце угадывались холодность, коварство и наглость, но он держал их под спудом, и угроза, читавшаяся в его облике, не обретала четких форм.

Фрэнк первым почувствовал опасность и отвел Пэми в сторону, чтобы та объяснила, что здесь происходит.

— Кто этот парень? — спросил он. — Твой сутенер? На кой черт он нам сдался?

— Глаза б мои его не видели, — ответила Пэми. — Но Раш, он… всегда получает то, что хочет. Впрочем, вам он не помешает.

— Он уже мешает мне, — сказал Фрэнк.

В этот миг Раш торопливо вошел в комнату и спросил:

— Эй! В чем дело?

С самого начала было ясно, что он останется обедать, хотя сам он не напрашивался и никто его не приглашал и не собирался приглашать. Тем не менее на столе оказались шесть приборов, Раш занял место подальше от Пэми и в продолжение трапезы непрестанно отпускал горячие похвалы кулинарному искусству Марии-Елены и задавал вопросы, изрядно смущавшие присутствующих.

В сущности, это был самый настоящий допрос, хотя никто не понимал, в чем его цель. На вопросы Раша было трудно отвечать, потому что его высказывания изобиловали предположениями, для которых не было ни малейших оснований.

— Вы кого-то ждете? Кто-то должен прийти? — спросил он.

— Кто, например? — уточнил Фрэнк.

— Не знаю, — ответил Раш, пожимая плечами, придавая своему хищному лицу беззаботное невинное выражение и делая вид, будто ответ нимало его не интересует. — Кто-то, кто должен сказать вам, куда ехать дальше и что делать, — добавил он.

Григорий улыбнулся Рашу, не разжимая губ, и сказал:

— Нам никто не указывает, куда ехать. Мы сами знаем, куда нам идти, а кое-кто из нас — и что делать. Мы совершенно свободны.

— Значит, вам известна ваша цель? И где же это, Грегор? — с любопытством спросил Раш. Создавалось впечатление, будто он не в силах сложить губы таким образом, чтобы правильно и полностью произнести имя «Григорий».

На сей раз Григорий улыбнулся, чуть-чуть разомкнув губы.

— Мы движемся навстречу своей гибели, браток, — сказал он.

— Вы больны тем же, чем и Пэми? — спросил Раш, теряя интерес к затронутой теме.

— О таких вещах не говорят за столом, — резким тоном заявила Мария-Елена.

— Вы правы, Мария-Елена, — согласился Раш. — Ах, какой соус! Наверное, вы кладете в него какую-нибудь особенную приправу?

Однако вскоре он вновь принялся за свое.

— Может быть, вы собрались посетить врача?

— Послушайте, Раш, — сказал Фрэнк, откладывая вилку и начиная выказывать нетерпение, — неужели я похож на человека, которому нужен врач?

— Нет. Вы — нет… — Раш вновь замолчал и, казалось, над чем-то задумался.

Вскоре он выдал нечто новенькое, что нельзя было назвать ни возмутительным вопросом, ни комплиментом в адрес Марии-Елены. Он поднял голову, повел носом, словно кот, и заявил:

— Вокруг дома кто-то шастает, ребята. Может быть, тот самый человек, которого вы ждете?

— Черт побери, Раш! — воскликнул Фрэнк. — Я понятия не имею, что вы втемяшили себе в голову и чего вам наболтала Пэми…

— Ничего я ему не болтала! — крикнула девушка. — Он сам выдумал всю эту чепуху!

— Не знаю, какая муха вас укусила, братец Раш, — продолжал Фрэнк, — но зарубите себе на носу: мы никого не ждем. И вас не ждали…

— Это уж точно, — вставил Григорий.

— …и никого другого не ждем.

Раш слушал, кивая. Он мягко улыбнулся и, как только Фрэнк умолк, сказал:

— Надеюсь, вы не станете возражать, если я выйду на улицу и посмотрю, кто там шляется.

— Ни в коем случае, — отозвался Фрэнк. — Если вам кажется, что кто-то бродит вокруг дома, идите и проверьте.

— Там кто-то есть, я уверен, — сказал Раш.

Мария-Елена бросила взгляд на занавешенные окна и спросила:

— Но кто?

— Именно это я и собираюсь выяснить, — сказал Раш, вставая из-за стола. — Давайте удовлетворим наше любопытство, — добавил он и, положив салфетку рядом с тарелкой, вышел из столовой. Для такого крупного человека он двигался на удивление бесшумно.

Аннаниил

Они носятся в воздухе подобно летучим мышам, эти ночные создания, ничтожнейшие из слуг Люцифера. Он оказался первым раскольником, Люцифер, бывший ангел, старшина ангелов и мой бывший брат. Он впал в грех гордыни и был наказан мраком. Он был почти столь же бессмертен, как сам Господь, и остался таковым. Наказанием ему послужило не укорочение жизни, не лишение чувств и самосознания, а необъятная бесконечная Тьма, вечное отлучение от Света. Да, именно так: от Света.

На первый взгляд это может показаться странным: в качестве кары Люцифер получил собственное царство, слуг, угодья и право устанавливать свои законы; и все это — воздаяние за грех гордыни. Гордыни. Итак, ангел способен на гордыню. Он способен грешить и обладает свободой воли.

Мы, ангелы, подчиняемся потому, что согласны подчиняться. То же самое верно и в отношении его слуг. Они любят своего повелителя, князя Энергии и Воздуха, и с удовольствием выполняют его поручения. Они вьются вокруг меня, словно мотыльки, докладывая о каждом моем поступке своему хозяину, безымянному демону, который потратил столько сил, пытаясь помешать мне воплотить замысел Господа. Я полагаю, что против меня выставили одного из захудалых вассалов князя Тьмы, какого-нибудь надутого, кичливого сатрапа из низов, сильного бойца, но, конечно же, не столь могущественного, как я.

Против самого Люцифера мне не выстоять, но об этом знают все — я, он и Он. Даже до своего падения князь Тьмы стоял на втором месте после Господа, и в этом заключается главная причина его гордыни и его крушения. Стоит ему поднять на меня руку, и я тотчас покину поле брани, а мое место займет Господь. Всякое столкновение двух гигантов неминуемо заканчивается поражением Люцифера, и он удаляется на подгибающихся копытах, поджав свой раздвоенный хвост, опозоренный, разбитый и униженный. Подобно локальным войнам на Земле второй половины последнего века непродолжительной истории человечества, в которых так называемые великие державы выступают лишь подстрекателями, уклоняясь от непосредственного участия, всякое противостояние моего Господа и Его противника осуществляется исключительно через посредство доверенных лиц. Разумеется, в погоне за преимуществом Люцифер попытается смошенничать, однако обрушиться на меня лично не посмеет, поскольку это означало бы пустить в ход действительно великую мощь.

Но нет, сейчас передо мной один противник — тот самый безвестный демон, с которым я уже скрещивал шпаги. Повелитель демона верит (или по крайней мере надеется), что его помощнику достанет сил помешать мне выполнить Его задание. Ну а я, в свою очередь, нимало не сомневаюсь, что поддержка Господа и мощь Его сияния позволят мне преуспеть в порученном деле, придадут мне сил, чтобы подчиниться приказам свыше и выполнить все Его пожелания. Аминь.

Наступило время избавить пятерку моих бойцов от присутствия брата Раша, одного из воплощений демона. Оставив Энди Харбинджера и Сьюзан Кэрриган в кинотеатре «Квод» на Западной Тринадцатой улице, где шел весьма популярный фильм ужасов «Ночной кошмар», я прибыл в Стокбридж и, укрывшись в темноте стоянки напротив дома Марии-Елены Остон, принял приличествующее случаю обличье.

На сей раз я обратился тем самым мужчиной, который помог Квану скрыться от гонконгской полиции, а потом летел на самолете вместе с Пэми; в сущности, этот человек представлял собой итог первых попыток создания Энди. Двое из моей пятерки уже знали его и вполне могли ему доверять, что давало мне определенные преимущества в борьбе с Рашем. В моем бумажнике лежали документы на имя Брэда Уилсона из военно-морской разведки США, и я очень рассчитывал, что, облеченный такими атрибутами власти, сумею удалить нежданного гостя, не прибегая к дешевым трюкам.

Я прошел два с половиной квартала по плавно изгибающейся пригородной улочке (один из немногих замеченных мною признаков развития вкуса у людей, уставших от прямых линий) и, подходя к дому Марии-Елены, увидел в окне с распахнутыми занавесками большую столовую, в которой мирно обедали пятеро моих героев, ни дать ни взять крепкая дружная семья.

Где же Раш? Пять человек обедали, обмениваясь репликами и взглядами. Кван, болезненно морщась, прихлебывал из стакана темно-оранжевую жидкость. Напротив шестого кресла стояла тарелка с недоеденной пищей, но Раша не было видно.

Я попытался нащупать его, пользуясь своим внутренним зрением, но безрезультатно; он должен был находиться где-то рядом, на это указывали шестая тарелка и пустое кресло. Может быть, суетливая толпа, носящаяся в воздухе вокруг моей головы, уже предупредила своего господина о моем прибытии?

Я не хотел показываться на глаза своим людям, пока не отыщу Раша. Я пересек лужайку, спрятался в самом темном месте, подальше от света, лившегося из окна гостиной, подальше от уличных фонарей, и замер, оглядываясь в ожидании дальнейших событий.

Чему они так радуются? Беды и несчастья должны были превратить этих пятерых в молчаливых, погруженных в себя меланхоликов. Видимо, они нашли утешение в обществе себе подобных, но, к сожалению, я не в силах лишить моих героев мужества, изолировав их друг от друга. Они должны действовать сообща. Но сделают ли они все как надо, когда наступит решительный момент? Да, сделают, я в этом ни капли не сомневаюсь. Я буду направлять их действия до тех пор, пока они не выполнят все мои пожелания, а им будет казаться, что они действуют самостоятельно.

Я должен признать, что был чересчур беспечен. Я слишком увлекся мыслями о моих людях и позабыл о нынешнем своем воплощении, о Брэде Уилсоне из морской разведки, упустил из виду близость Раша, а он тем временем не сидел сложа руки.

Будь он проклят! Я попытался сделать шаг, чтобы заглянуть в дальний угол столовой, но мои ноги утратили способность двигаться. Башмаки Брэда Уилсона превратились в корни, которые все глубже и глубже зарывались в землю, цепляясь за камни, добираясь до подземных вод, переплетаясь с корнями других деревьев…

Других деревьев! Мои ступни и голени уже одеревенели, непреодолимая сила потянула мои руки кверху, мои суставы начали твердеть. Я попытался покинуть это тело, однако тысячи витавших в моей кроне антихерувимов не дремали. Конечно, сами по себе эти создания не удержали бы меня, но с помощью Раша они сделали бегство невозможным.

Какое уж там бегство! Брэд Уилсон представлял собой одно из воплощений, но он состоял из моих атомов. В отличие от демонов, которые предпочитают вселяться в человеческие тела (как Раш, например), мы, ангелы, творим свои ипостаси из собственной субстанции. И если Рашу и его приспешникам удастся удерживать на месте мою сущность до тех пор, пока они не закончат трансформацию и не превратят меня в дуб с дубовыми мозгами, я уже никогда не смогу освободиться, не смогу вновь стать Аннаниилом и останусь тем, во что они задумали меня превратить, — деревом, неведомо откуда появившимся на лужайке у пригородного дома.

Что, если это им удастся? Я ничуть не сомневался, что в таком случае мне останется лишь пожинать горькие плоды поражения. Скованный по рукам и ногам безмозглой древесиной, я останусь здесь до тех пор, пока Он не пришлет на смену более ловкого помощника, который сумеет совершить то, что не удалось мне, — погубить этот мир.

А что потом? Потом всему этому придет конец.

А что сейчас? Через несколько минут в нью-йоркском кинотеатре завершится «Ночной кошмар» (главную героиню, конечно же, оправдают), и Сьюзан соберется уходить. А Энди Харбинджер? Я оставил ему слишком мало жизненных сил, чтобы он мог хотя бы встать со стула, не говоря уж о достойном завершении вечера. Сначала будет удивление, потом потрясение, а кончится все больничной койкой. Живой труп Энди доставят в клинику, но я создал его наспех, не позаботившись оснастить всем, что полагается человеческому телу. Итак, я дал маху и там, и здесь, предпочел пойти по легкому пути. Что теперь? Отдать труп Энди на растерзание «скорой помощи»? Смириться с перспективой стремительно приближающегося небытия? Провалить Его замысел?

У меня все еще были зубы, и я крепко стиснул их, с трудом поворачивая голову на одеревеневшей шее. Где же Раш?

У обочины стояла «тойота» Фрэнка. Зеркальце на левом крыле машины было повернуто так, что я еще мог в него заглянуть. Раш в нем не отражался, зато я увидел «бьюик», припаркованный в квартале отсюда на другой стороне дороги. Я сузил луч зрения и заглянул через зеркальце «тойоты» в зеркальце «бьюика», находившееся в его салоне. Мой взгляд уперся в зеркальное стекло окна гостиной соседей Марии-Елены. В гостиной было темно; зеркальное стекло оказалось полупрозрачным, но его отражающей способности хватило, чтобы увидеть в нем «тойоту». Под этим углом в стекле водительской дверцы за стеной дома Марии-Елены виднелась едва различимая темная ссутулившаяся фигура торжествующе хохочущего Раша.

Мои руки были уже почти задраны кверху, ноги слились в единый ствол, начинавший твердеть. Мои глаза стремительно зарастали корой, но я сосредоточился и поднял веки. Зеркала обоих автомобилей, стекла соседского дома и водительской дверцы «тойоты» взорвались с хлопком, похожим на пистолетный выстрел. Но, пока они лопались, луч моей ярости настиг Раша, укрывшегося за стеной, и, вонзившись в него гарпуном, поднял в воздух и швырнул его тело к моим ногам.

Как они взвыли, эти жалкие мошки! Едва слышный вопль понесся к ночному небу; он напоминал потрескивание электрических разрядов на поверхности облака. Обратившись в струйки дыма, они ринулись прочь, оставив своего повелителя корчиться в позаимствованной им оболочке и барахтался, пытаясь покинуть сотрясаемое судорогой тело Раша.

Нет, не сейчас. Сейчас я не могу его убить, поскольку для этого пришлось бы превратить огромную массу в энергию, но я проучу его так, чтобы он никогда впредь не пытался встать на моем пути. Я причиню ему такую страшную боль, чтобы от одного воспоминания обо мне он начинал извиваться, словно уж на сковородке. Сейчас он находится в теле Раша, и он переживет все, что почувствует это тело, он останется в нем до тех пор, пока я буду преподавать ему наглядный урок.

Я вскипятил кровь, текущую в его жилах; я превратил его веки в иглы и вонзил их ему в глаза; я связал узлом его внутренности и сунул в желудок живого хорька, превратил язык в пиранью, хвост которой угнездился в его глотке.

Дьявол корчился, хрипел и завывал, но эти звуки не услышало бы ни одно ухо на Земле. Он бешено сопротивлялся, пытался нападать, стараясь прекратить мучения, которые я на него насылал. Он задушил хорька собственными кишками, изжарил и проглотил пиранью, но все равно продолжал страдать от боли и новых казней, которыми я усердно пичкал его тело. Человек избавился бы от пытки, потеряв сознание или умерев, но ему эти пути были заказаны. У него хватило ума не просить пощады. Пощады? Этому смердящему демону?

Он обернулся червем и попытался выскользнуть через ухо Раша, но я превратил червя в пепел и разобрал его на молекулы. Он едва успел вернуться в тело, пока я окончательно его не доконал. Помни мой гнев, демон!

Он вновь и вновь предпринимал отчаянные попытки умертвить Раша и прекратить борьбу, лишив меня противника, но каждый раз я насылал на него новые и новые беды, нанося очередные удары, раны, укусы.

Наконец я остановился. Демон сжался от страха, притаившись в охваченном страданием теле Раша и не решаясь возобновить схватку, а я тем временем восстанавливал причиненный им ущерб, отсекая корни, обращаясь в плоть, превращая живицу в кровь, а древесину — в мышцы.

Обретя способность двигаться, я немедленно покинул бьющееся в судорогах создание и заглянул в гостиную. Все пятеро по-прежнему сидели за столом, так и не заметив вспыхнувшей на лужайке битвы. Что ж, отлично.

Потом я вновь обратил внимание на бывшего Раша. Ему не суждено вернуться в старую оболочку. Он уже никогда не сможет мне помешать.

— Наконец-то я разделался с тобой, — сказал я ему. — Теперь ты можешь убираться восвояси.

Его тело тотчас перестало трястись и замерло; через несколько секунд из мертвой ноздри опасливо выполз таракан. Я оторвал ему лапку — так, чтобы помнил, — и отпустил на все четыре стороны. Таракан заковылял прочь и скрылся в траве.

Теперь мне не было нужды оставаться Брэдом Уилсоном, морским разведчиком, и продолжать наблюдение за своими людьми. Раш был раздавлен и уничтожен. Я позволил себе расслабиться и унесся в Нью-Йорк, прихватив с собой бездыханное тело. Я бросил его в районе, где на труп не обратят особого внимания, и перед самым окончанием фильма превратился в Энди Харбинджера.

— Это было что-то особенное, — сказала Сьюзан, когда мы вместе с толпой зрителей пробирались к выходу.

— Да уж, — согласился Энди.

X

Нет, нет, нет…

Хватит, довольно, достаточно…

Я ненавижу, ненавижу, ненавижу…

Хватит!

Мозг отказывается повиноваться, я не в силах мыслить, не могу остановиться, все бегу, бегу…

С меня хватит!

Но я не имею права отступать.

Я должен, должен, должен…

Я не могу, но…

Должен.

34

К половине двенадцатого, когда кончился выпуск новостей, стало совершенно ясно, что Раш уже не вернется, но никто не пожелал отправляться в постель, все ждали, не случится ли чего нового. Что, если за Рашем следит полиция, а он заметил «хвост» и вынужден скрываться? В таком случае Раш мог вернуться, как только оторвется от преследователей. Обитатели дома были возбуждены и даже не помышляли о сне.

К тому же в скором времени должна была начаться передача, заинтересовавшая по крайней мере двоих из пяти этих людей. Григорий и Мария-Елена хотели посмотреть «Ночную линию» с Тедом Коппелом, ожидавшим прибытия доктора Марлона Филпотта, руководителя экспериментов на Грин-Медоу-III, ставших причиной демонстраций и приведших в конечном счете к забастовке, в которой приняли участие почти три четверти всех сотрудников станции. В качестве оппонента должен был выступить еще один физик — доктор Роберт Делантеро.

— Сегодня вечером у нас состоится несколько необычный разговор, — сообщил Тед Коппел, посылая аудитории вкрадчивую улыбку. — Дело в том, что речь пойдет о необычных свойствах материи. Предметом обсуждения будет особое состояние вещества, известное под названием антиматерия. Ряд физиков, к числу которых принадлежит наш гость, сотрудник лаборатории «Юнитроник» доктор Филпотт, полагают, что при соблюдении должных мер предосторожности антиматерия станет самым дешевым, безопасным и чистым источником энергии во всей истории человечества. Другие, не менее именитые исследователи, такие, как доктор Делантеро из Гарварда, считают, что в случае небрежного обращения антиматерия может принести неисчислимые беды и разрушения, которых мы даже не в силах себе представить. Третье мнение сводится к тому, что антиматерии вообще не существует. Скажите, доктор Филпотт, у вас есть доказательства в пользу существования антиматерии? Вы можете рассказать, как она выглядит?

Доктор Филпотт, грузный мужчина в темных очках и с бородкой клинышком, выглядел скорее как завсегдатай ресторана, нежели ученый. Создавалось впечатление, что рецепт какого-нибудь майонеза заинтересует его больше, чем содержимое лейденской банки. Доктор Филпотт держался неуклюже покровительственно.

— Если бы мы располагали куском антиматерии, который можно видеть невооруженным глазом, мы уже приступили бы к производству энергии, — начал он. — И тем не менее, Тед, я могу рассказать о ней, ведь мы совершенно уверены в том, что антиматерия действительно существует. Об этом свидетельствуют математические расчеты.

— И как же математики описывают антиматерию?

— Структура антиматерии представляет собой альтернативный способ сочленения первоэлементов материи, — ответил Филпотт, забыв назвать ведущего по имени. — Как известно, основными кирпичиками, из которых построена материя, служат кварки.

— А разве не атомы?

— Нет, Тед. Атом состоит из протонов и нейтронов. Их можно представить в виде маленьких коробочек, в которых лежат кварки: два а-кварка и один д-кварк в каждом протоне, два д-кварка и один а-кварк в каждом нейтроне. Коробочки окружены электронным облаком, и вся эта конструкция представляет собой атом.

— Чем же отличается антиматерия? Существуют ли антиатомы?

— Именно это мы сейчас и выясняем, — сказал Филпотт. — А различие состоит в том, что в антиматерии уже не будет коробочек, а будут электронные облака, окружающие смесь а-кварков, д-кварков и третьего сорта кварков, обладающих так называемой «странностью».

— Что ж, пока все совершенно ясно и понятно. Доктор Делантеро, вы не отрицаете возможности существования «странных» кварков, антиатомов, антиматерии?

— Я не отрицаю такой возможности. Я боюсь ее, — отрывисто произнес доктор Делантеро, худощавый лысоватый мужчина с ярко-красным галстуком. — Главный вопрос заключается в том, какое из состояний материи более устойчиво, — продолжал он, глядя прямо в объектив камеры. — У нас есть основания полагать, что привычная нам материя в большей степени заслуживает приставки «анти», чем так называемая антиматерия, и что вещество, содержащее «странные» кварки, гораздо стабильнее, чем «обычное» вещество. Если это действительно так и если доктору Филпотту удастся выделить антиматерию, то… нам остается уповать только на Господа.

— Простите меня, доктор Делантеро, но я не вполне понимаю смысл ваших слов. Доктор Филпотт видит в антиматерии совершенный источник энергии, более чистый, безопасный и дешевый, нежели атомные станции. Вы не считаете антиматерию безопасной, но я не могу понять почему.

— Вы не понимаете, и это правомерно, Тед, — вмешался Филпотт. — Мой коллега ставит вопрос с ног на голову. Он берет наихудший случай и рассуждает так, словно других не бывает.

— И все же позволим вашему оппоненту пояснить свою точку зрения, — сказал Коппел. — Доктор Делантеро, давайте предположим, что и вы, и доктор Филпотт правы в том, что антиматерия действительно существует. Он полагает, что она безвредна, а вы считаете ее опасной. Почему?

Доктор Делантеро все более и более походил на судью, готового вынести смертный приговор.

— Я могу только предполагать, что мой коллега не замечает грозящей опасности лишь оттого, что «Юнитроник» надеется извлечь определенную выгоду…

— Выгоду для всего человечества!

— Может быть, может быть, доктор Филпотт, но все же дадим вашему оппоненту возможность высказаться.

— Его вышвырнули из университета Грейлинга! — Доктор Делантеро внезапно повысил голос. — И все потому, что он постоянно устраивает взрывы! И вот какой-то дурак решил, что на атомной электростанции ему будет лучше!

— Ну это уж слишком… какая наглость… — в этот миг доктор Филпотт смахивал на ресторанного завсегдатая, которому подали тухлые креветки; он был до такой степени возмущен, что едва не утратил дар речи.

Делантеро воспользовался слабостью противника и заявил:

— Об этом-то я и хотел поговорить! Доктор Филпотт, не соблаговолите ли прокомментировать слухи о взрывах в вашей лаборатории?

— Что ж, извольте! — Доктор Филпотт трясущейся рукой огладил манишку и, совладав с бурным дыханием, сказал: — О взрывах антиматерии не может быть и речи, ведь она до сих пор не открыта! И, кстати, переезд лаборатории в Грин-Медоу объясняется вовсе не тем, что меня, как выразился уважаемый оппонент, «вышвырнули» из Грейлинга! Я по-прежнему числюсь сотрудником университета, но станция Грин-Медоу гораздо лучше оснащена для моих исследований, и там не произошло ни единого взрыва, не будет их и впредь! Да, действительно, на ранних этапах эксперимента случались незначительные возгорания, не причинившие ровным счетом никакого вреда. Тогда мы испытывали различные емкости для хранения газов, но с тех пор взрывов не было, и я попросил бы доктора Делантеро не заострять внимание на наших прошлых неудачах!

Доктор Делантеро тоже успел немного успокоиться.

— Я утверждаю, — ответил он, — что при таких обстоятельствах мы оказываемся детьми с заряженной винтовкой в руках. Доктор Филпотт не имеет права подвергать нас опасности, которой чреваты его опыты на Грин-Медоу! Забастовщики очень хорошо это понимают!

— Теперь совершенно ясно, и я готов это признать, что я никак не уразумею сущности вашего спора, — сказал Коппел. — Но, насколько я понимаю, существует два взгляда на то, каким образом антиматерия будет взаимодействовать с обычным веществом. Доктор Филпотт, что случится, если я уроню каплю антиматерии на пол?

— Ничего особенного. Капля начнет испаряться, излучая безвредные альфа-частицы. Но если каплю поместить в реактор и обеспечить подпитку, то… видите ли, речь идет об особой модификации антиматерии, которая намного плотнее обычного вещества, в сущности, о модели «черной дыры»; кусочек ее величиной с булавочную головку будет весить около пяти миллионов тонн… Так вот, в такой массе содержится энергия…

— Благодарю вас, доктор Филпотт, но наше время ограничено, и я хотел бы задать тот же вопрос вашему оппоненту. Доктор Делантеро, вы привержены иной теории. Сейчас мы не можем определить, какая из точек зрения верна, но обе теории выглядят одинаково правдоподобно. Это так?

— Да.

— И обе точки зрения имеют сторонников, одинаково широко известных в научном мире?

— Верно.

— Иными словами, доктор Филпотт вполне может оказаться прав.

— Да, может. Но подвергать человечество риску нельзя.

— Что, по вашему мнению, случится, если капля антиматерии упадет на пол?

Доктор Делантеро приподнял худощавые плечи и сказал:

— Доктор Филпотт уже говорил, что сверхплотная антиматерия намного тяжелее обычного вещества. К тому же есть шанс, что она окажется более стабильной. Это значит, что капля антиматерии проест пол, прогрызет почву…

— Нет! Это совершенно невероятно!

— Доктор Филпотт, у вас будет возможность высказаться… Послушаем вашего коллегу.

— Невероятно тяжелая, чрезвычайно плотная капля проникнет к расплавленному ядру Земли и разогреется; тогда-то и начнется самое страшное.

— Взрыв?

— Хуже. Я полагаю, что эта капля за самое короткое время превратит планету, деревья, людей и окружающую нас атмосферу в антиматерию.

— Каковы же будут последствия?

— Земля превратится в однородный гладкий шар невероятной плотности, весом с нынешнюю планету, диаметром менее одной мили.

Коппел тонко улыбнулся и заметил:

— Итак, мы с вами превратимся в однородное вещество шара.

— Да.

— Теперь мы вполне отчетливо видим различия двух теорий, — сказал Коппел, обращаясь к аудитории. — Ставки в научном споре весьма высоки. На одной чаше весов лежит дешевое безопасное топливо; на другой — полное небытие. По окончании рекламной паузы мы узнаем о том, насколько близок доктор Филпотт к разрешению этого противоречия и какие меры приняты для предотвращения опасностей, столь красочно описанных его оппонентом. Мы узнаем также о том, как, по мнению доктора Делантеро, следует поступить с антиматерией, если она все же будет открыта.

Пока шел рекламный ролик, Фрэнк посмотрел на Григория и спросил:

— Это и есть та самая шуточка, которую вы хотели отмочить? Уронить каплю?

— На меня ее уже уронили, — отозвался Григорий. Казалось, его нимало не удивили сведения, сообщенные в передаче.

Аннаниил

Я усовершенствовал Энди Харбинджера. Памятуя о катастрофе, едва не приключившейся в зале кинотеатра «Квод», я не пожалел времени и сделал все как следует. Теперь Энди — настоящий человек со всеми необходимыми органами, правда, гораздо лучшего качества, чем у большинства людей.

Работая над телом Энди, я присовокупил кое-что еще, а именно — профессию и прошлое. Должность ассистента профессора социологии в Колумбийском университете подошла ему как нельзя лучше. Коллеги Энди по кафедре обрели воспоминания о нем, как правило, самые добрые, простирающиеся на несколько лет назад. В бюро записей гражданского состояния в Оук-Парк, штат Иллинойс, появилось его свидетельство о рождении. В школе, на прежних местах работы, в клиниках завелись соответствующие документы, включая больничную и даже зубоврачебную карточки. Остаток своей жизни на Земле Энди проведет вполне самостоятельной, ответственной, полноценной личностью, и обличье которой я нахожу отдохновение от своих усердных трудов.

Кстати сказать, доктор Делантеро очень точно описал процесс гибели планеты. Вскоре выяснится, что он был прав, предсказывая поведение капли антиматерии на полу лаборатории в Грин-Медоу, хотя вряд ли ему удастся в полной мере насладиться своим триумфом.

В конце концов Вселенная — Его детище, и Он вправе забавляться ею, сколько заблагорассудится, внося изменения и уточнения, пока ему не покажется, что «это есть хорошо весьма». (В сущности, он так и делает, но столь редко, что подобные случаи люди относят к разряду «чудес». На этот раз ради чистоты эксперимента всякие чудеса запрещены.)

Как бы то ни было, громадная часть мироздания еще не познана людьми, и в пределах этой terra incognita Господь волен творить все, что захочет, не прибегая к чудесам. Человеческая наука вплотную приблизилась к созданию антиматерии и выдвинула две более или менее равновероятные теории. Капля антиматерии на полу вполне могла бы повести себя в полном соответствии с предсказаниями доктора Филпотта и бесследно исчезнуть. И, с той же степенью вероятности, погубить планету, целиком обратив ее в антиматерию.

По земным понятиям, подтверждение той или иной теории не может считаться чудом. Обе точки зрения вполне могли бы лечь в пласт человеческого знания, не нарушив при этом строение наблюдаемой действительности. И хотя я не имею ни малейшего понятия, какая из двух теории была верна до сих пор, я тем не менее твердо знаю, какая из них подтвердится в решающий момент.

А как же иначе? Ведь я затем и прибыл на Землю, чтобы превратить этот мир и всех его обитателей в маленький безжизненный шарик.

35

В конце концов выяснилось, что школьный автобус проще угнать, чем захватить во время доставки работников на станцию. Оказалось, что автобусы подбирают сотрудников не у домов, а на специально оборудованной стоянке в четырех милях от города. К тому же каждый автобус должен был везти вооруженного охранника. Автобусы принадлежали огромной транспортной компании, обслуживавшей значительную часть общественных организаций и учебных заведений этого района штата Нью-Йорк, а на собственной, почти не охраняемой стоянке компании, как правило, торчало не менее половины ее автобусов, которым не нашлось применения.

Демонстрации продолжались уже несколько месяцев, а забастовка — несколько недель, и жизнь участников событий вошла в новую, ставшую привычной колею; каждому, кто появлялся у ворот Грин-Медоу, отводилась своя хорошо выученная роль: демонстрантам и забастовщикам, руководящему персоналу и полиции, охране, журналистам и, конечно же, желтым школьным автобусам с самыми разнообразными надписями на бортах и неизменным названием владельца, «Келли транзит», начертанным на дверях зелеными буквами, а также его эмблемой в виде трилистника. За рулем автобусов чаще всего сидели женщины, а охранники носили темно-синие мундиры частной сыскной компании. Порой автобусы въезжали на территорию станции почти пустыми и, уж во всяком случае, никогда не бывали забиты до отказа.

— Вы действительно хотите захватить электростанцию? — спросил Григорий.

— Еще бы, ведь это моя идея, — ответил Фрэнк.

— Мне терять нечего, — заметил Григорий. — Но если поймают вас…

— Черта с два, — отрезал Фрэнк. — Победив или проиграв, я нипочем не дамся им в руки. Я это твердо себе пообещал.

— Зачем? На что вы рассчитываете?

— Деньги. — Фрэнк ухмыльнулся. — Я парень простой, с меня хватит и зелененьких. Вы можете болтать сколько угодно, пугать мир, привлекать всеобщее внимание, меня это не волнует. Они не получат станцию, пока я не возьму свое. Иначе им придется крепко пожалеть.

Фрэнк был профессионалом и приступил к операции с полным знанием дела. Он съездил в Нью-Йорк к театральному костюмеру и взял напрокат полицейскую форму. Потом он отправился в Нью-Гэмпшир и приобрел в трех ломбардах три пистолета, два из которых оторвали бы руки всякому, кто рискнул бы ими воспользоваться, но это не имело значения. Эти пистолеты были нужны только для маскарада. Третий был в рабочем состоянии, но не годился для прицельной стрельбы, этот пистолет предполагалось использовать как пугач.

Вернувшись в Стокбридж, Фрэнк порылся в груде брошенной Джеком Остоном старой одежды и отыскал в ней дряхлые застиранные темно-синие рабочие брюки и рубашку из красной шотландки. Потом он сходил в магазин канцтоваров, приобрел блокнот на дощечке и стопку чистых бланков, один день не побрился и в таком виде отправился в «Келли транзит». Побродив по огромной стоянке, он торопливо подошел к окошку диспетчера, заглянул в блокнот и заявил:

— Мне нужен автобус номер 271.

Было полпятого вечера, рабочий день диспетчера подходил к концу, и, что более важно, через полчаса на Грин-Медоу должна была заступать очередная смена. Если все пойдет по плану, автобус номер 271 прибудет к воротам станции первым.

Диспетчер оторвался от кроссворда, поднял глаза и спросил:

— Чей заказ?

— Гараж Хайятта, — отозвался Фрэнк, делая вид, будто ему совершенно наплевать, дадут автобус или нет.

— Кажется, двести семьдесят первый в рейсе, — сказал диспетчер.

Нужный автобус был на месте; Фрэнк заметил номер, пока расхаживал по площадке. И тем не менее он пожал плечами и ответил:

— Мне это до лампочки, приятель. Поеду назад в гараж, — и пошел прочь.

— Эй! Эй! Постойте! Я должен проверить!

Фрэнк остановился, оглянулся и процедил:

— Так пошевеливайтесь, дружище. Мне еще домой ехать.

— Сейчас поглядим. — Диспетчер просмотрел ведомости и сказал: — Да, он здесь. Стоит где-то поблизости. Подождите минутку, — с этими словами он повернулся к Фрэнку спиной и принялся изучать ряды ключей, висевших на стене. Потом он оторвал задницу от стула и, тяжело ступая, пошел к двери. — Сейчас посмотрим, — добавил диспетчер, перебирая бирки ключей. В конце концов он прищурился и обвел взглядом площадку, забитую автобусами. — Двести семьдесят первый должен быть где-то поблизости, — пробормотал он.

Фрэнк безучастно ждал, и диспетчеру потребовалось целых три минуты, чтобы найти автобус, стоявший у него перед носом. Номер 271 был нанесен на заднюю аварийную дверцу и на левую сторону лобового стекла, словно нарисованная бровь. На обоих бортах под окнами красовались большие черные буквы: «Церковная школа „Посланник Господен“».

— Похоже, это он, — заметил диспетчер.

— Вам лучше знать, приятель.

Диспетчер заставил Фрэнка расписаться (тот нацарапал в углу бланка «Джордж Вашингтон»), протянул ему ключ, и автобус отправился в путь.

— Все в порядке. Годится, — сказала Мария-Елена.

Что «в порядке»? Что и для чего «годится»? Марии-Елене было все равно. Она даже не задумывалась над этими вопросами. Ответ был готов заранее: «Все в порядке. Годится».

Ей вполне хватало того, что она знала. Мария-Елена знала, что движение — жизнь, неподвижность — смерть. Она знала, что группа людей, объединенных целью, — это жизнь, а одинокий человек, лишенный цели, — смерть. Мария-Елена знала, что поющий человек — это жизнь, а человек, у которого отняли песню (и даже записи и память о песнях, которые он пел когда-то), — смерть. Она знала и то, что слишком долго пребывала в состоянии смерти. Она знала, что смерть все равно придет, настигнет всех без исключения — кого-то раньше, кого-то позже, — но была уверена в том, что умирать до наступления физической смерти недостойно человека.

Фрэнк вернул ее к жизни и собирался что-то сделать, а делать что-то, не важно что, неизмеримо лучше, чем пребывать в летаргическом сне, в котором Мария-Елена провела долгие годы.

Мария-Елена вела автобус, нахлобучив шоферскую фуражку и нацепив очки с дымчатыми стеклами, из опасения ненароком попасться на глаза кому-нибудь из знакомых демонстрантов, толпившихся по своему обыкновению у ворот станции (как будто такая встреча могла иметь сколь-нибудь значимые последствия). Фрэнк в синей форме охранника стоял на нижней ступеньке, невозмутимо поглядывая в лобовое стекло. В двух рядах позади справа от Фрэнка, сидел Кван в костюме, белой сорочке и при галстуке; добрую четверть персонала Грин-Медоу составляли азиаты, и присутствие Квана лишь добавляло облику заговорщиков достоверности. Еще через два ряда сидел Григорий в клетчатой рубашке с распахнутым воротом — эдакий высоколобый, витающий в облаках и презирающий всякие условности вроде галстуков. Пэми сидела по другую сторону прохода. На ней были черный джемпер, скромная нитка жемчуга и очки вроговой оправе; прежде растрепанные волосы собраны в безупречный пучок. Неясно, кого должна была изображать Пэми, но выглядела она вполне прилично.

Впрочем, ломать комедию пришлось недолго. Автобусы сворачивали и въезжали в заблаговременно открытые ворота станции, не останавливаясь, чтобы не стать легкой добычей забастовщиков и демонстрантов. Полицейские и охранники увидели то, что ожидали увидеть, — желтый автобус «Келли транзит» с женщиной за рулем, охранником в синей форме и высоколобыми пассажирами в салоне; к тому же автобус прибыл по расписанию, так что его пропустили беспрепятственно.

Территория внутри периметра была тщательно ухожена, являя постороннему взгляду опрятный склон с фруктовыми деревьями и подстриженными кустами на фоне густой купы более высоких пихт различных пород. Двухрядная асфальтовая дорога убегала вверх по склону, и, лишь достигнув вершины холма и перевалив за нее, лишь оказавшись под сенью деревьев, пятеро лазутчиков в полной мере почувствовали, что первый этап операции благополучно завершен.

Впереди возвышался усеченный конус станции, унылая бетонная бочка без окон. Под бетоном скрывался стальной колпак, а под ним, в свою очередь, находились реактор в защитной оболочке, стержни замедлителя, парогенератор, теплообменник, фильтры, клапаны и отстойник. Все это вкупе составляло сердце станции, ее живую сущность, с которой пятерым людям в автобусе придется совладать, если они хотят чего-то добиться; разумеется, при условии, что их не выведут отсюда в наручниках.

Слева от главного конуса торчала его уменьшенная копия — здание вспомогательного оборудования. Под его крышей располагались аварийная система охлаждения, емкость с насыщенной бором водой и хранилище радиоактивных отходов. Чуть поодаль виднелся административный корпус, трехэтажное кирпичное здание, являвшее собой полный контраст образчикам ядерной архитектуры и более всего напоминавшее факультетское помещение какого-нибудь колледжа на Среднем Западе.

Справа от главного колпака располагался турбинный ангар, удивительно похожий на здания сходного назначения на обычных электростанцях. Там были установлены турбина, генератор, конденсатор, трансформатор и все прочие устройства, при помощи которых излучаемая реактором энергия превращалась в электричество. Бок о бок с турбинным ангаром стоял еще один маленький колпак, в котором размещалась ставшая притчей во языцех лаборатория доктора Филпотта. На заднем плане виднелись две охладительные башни, сводчатые сооружения из серого бетона, напоминавшие Ваала, высеченного резцом скульптора-минималиста.

Напротив колпака станции стояло приземистое здание пульта управления, соединенное с колпаком длинным коридором. Там сидели слуги ядерного чудовища, которые кормили и ублажали своего повелителя, удерживая в узде его неистовую мощь. Именно это здание предстояло захватить пятерке смельчаков; победить, или оказаться побежденными.

Мария-Елена остановила автобус у входа в здание пульта управления, включила ручной тормоз и открыла дверь. Фрэнк оглянулся на своих сподвижников и кивнул.

— Нам нечего терять, ребята. — сказал он и выпрыгнул из автобуса.

Такой боевой клич был ничем не хуже любого другого.

36

— Господи, профессор! Вы только посмотрите!

Доктор Марлон Филпотт, менее опрятный и холеный, но более внушительный в своей лаборатории, нежели на экране «Ночной линии», неохотно оторвал взгляд от магнитной ловушки и висевшего в ней медленно клубящегося сгустка дейтерия, в котором происходило нечто. Или вот-вот должно было произойти. Он вопросительно посмотрел на Чанга, робко топтавшегося в дверях комнаты отдыха, и пробурчал:

— Что случилось?

— Там по телевизору такое показывают!

Доктор Филпотт был совершенно уверен, что свалял дурака на «Ночной линии» или его выставили дураком, что было ничуть не лучше. Поэтому упоминание о телевидении вызвало у него приступ раздражения. Черт бы подрал этих руководителей «Юнитроник» с их рабским преклонением перед общественным мнением!

— В дейтерии происходит нечто более важное, намного более важное, чем на экране телевизора! — наставительно заметил он.

— Нет, нет! — Чанг был взвинчен до предела и переминался с ноги на ногу, словно ему хотелось в туалет. — Это здесь, у нас на станции!

Демонстранты, забастовщики… Доктор Филпотт старался обращать на этих новоявленных луддитов как можно меньше внимания и уже хотел было дать юноше суровую отповедь, когда Синди, обеспокоенная волнением Чанга, выскочила из-за вспомогательного пульта и бросилась к дверям, привычным движением откидывая светлые волосы, упавшие ей на глаза.

— Что случилось, Чанг?

— Может быть, я ошибаюсь… — забормотал Чанг, плоское лицо которого, полускрытое круглыми зеркальными очками округлилось заметнее обычного; это был единственный признак беспокойства. — …Но, кажется, нашу станцию захватили.

Синди тряхнула головой. Ее светлые волосы опять упали на глаза.

— Кого захватили?

— Нас! Электростанцию!

Филпотт, которому хотелось лишь одного — немедленно вернуться к созерцанию происходящего в дейтерии, развел руками и сказал:

— Захватили? И где же они? Что-то я никого не вижу!

— Не здесь, профессор! В зале управления!

— Боже мой! — воскликнула Синди и бросилась к телевизору.

Доктор Филпотт отлично понимал, что при выполнении любой серьезной научной работы не обойтись без студентов и аспирантов, представлявших собой единственный источник рабского труда в этом мире, во всех остальных отношениях вполне цивилизованном. Он осознавал также необходимость давать студентам определенную свободу, поощрять их любознательность и прощать юношескую горячность.

Он снисходительно улыбнулся, размеренной поступью вошел в комнату отдыха, повернулся к телевизору и увидел привычную, разве что несколько более бурную демонстрацию у ворот Грин-Медоу. Где-то на заднем плане копошились толпы народа, похожие на массовку в батальных сценах фильмов, поставленных по произведениям Шекспира; перед объективом камеры стояла девушка с микрофоном в руках, очень похожая одеждой и лицом на повзрослевшую Синди.

— Ага, — сказал Филпотт, — похоже, там накопилась критическая масса.

— Нет, профессор, — отозвалась Синди. — Давайте послушаем.

Филпотту вовсе не хотелось слушать, но он умолк; по мере осознания происходящего его нежелание слушать стремительно нарастало.

«До сих пор никто не знает, кто эти террористы и в чем заключаются их требования, — вещала журналистка. — Ясно лишь, что среди них есть по меньшей мере один специалист по управлению станциями такого типа. По настоянию террористов произведена эвакуация всего персонала станции за исключением тех людей, которые остаются заложниками. Интенсивность процессов в реакторе сведена к минимуму. Станция Грин-Медоу продолжает вырабатывать электричество в дежурном режиме, а недостаток энергии покрывается за счет электросетей северных штатов и Канады. Потребителей просят не беспокоиться…»

— Черт побери! — воскликнул Филпотт, осознав наконец невозможное. — Они уже здесь!

— Да, профессор.

Филпотт быстро огляделся.

— Судя по всему, о нас они не знают. По крайней мере не должны. Немедленно заприте и задрайте двери. Переключитесь на аварийный генератор: террористы не должны заметить утечки энергии.

Чанг и Синди переглянулись.

— Неужели вы намерены продолжать работу, профессор? — отважилась спросить Синди.

— Еще бы! Сейчас, когда мы уже на полпути… И в такой миг остановить эксперимент? Сдаться на милость безмозглых бандитов?

— Но как же… — Миндалевидные глаза Чанга за сверкающими стеклами очков испуганно забегали. — …Эксперимент, риск…

— Никакого риска! — Доктор негодующе фыркнул. — О нас никто не знает, лаборатория вполне автономна. Уж не собираетесь ли вы стать заложниками террористов, превратиться в предмет торга между этими мерзавцами и властями? Лично меня вовсе не привлекает перспектива оказаться в плену и быть обмененным на какого-нибудь политического заключенного из Северной Ирландии или Ливии!

До сих пор молодые люди не думали о возможности такого поворота событий. Они потрясенно и растерянно посмотрели на Филпотта, который, к счастью, ничуть не растерялся и не испугался, хотя и был встревожен.

— Здесь мы находимся в большей безопасности, чем в любом другом месте, — объяснил Филпотт. — Мы постараемся не привлекать внимания террористов, останемся в здании и запремся до тех пор, пока руководство не наведет порядок. И, покуда мы здесь, нет никаких причин прерывать исследования. Согласны?

Чанг и Синди колебались, а Филпотт ждал ответа. Он вперил суровый взгляд в лицо Чанга, который легче поддавался влиянию. Юноша был не в силах спорить.

— Да, профессор. Я согласен, — робко пробормотал он.

— Синди?

Вновь повисла неловкая тишина, однако деваться было некуда, и девушка ответила:

— Я полагаю… да. Я полагаю, это единственный выход.

— И вы правы. — Филпотт бросил взгляд на телеэкран, где журналистка все распиналась о «дерзости замысла террористов», и проворчал, словно обращаясь к ней и обвиняя ее в происходящем: — Меня ничто не остановит! — Он оглянулся на дверь, за которой продолжался эксперимент, и добавил: — Особенно теперь!

37

Пуля, выпущенная из пистолета Фрэнка и угодившая в деревянную доску, вызвала настоящий переполох среди восьми сотрудников главного пульта станции, однако Григорий сумел унять панику и превратить испуганных людей в послушную работоспособную команду.

— Я был в Чернобыле, — заявил он, как только Фрэнк согнал растерянных трепещущих сотрудников в маленькую кучку в центре зала. — Я работал пожарным.

Григорий поведал работникам станции о том, что с ним произошло, растолковал, пользуясь техническими терминами, причины катастрофы в Чернобыле и в заключение сказал:

— Поверьте, я не хочу, чтобы с кем-нибудь случилось то же, что и со мной; я не намерен устраивать взрыв. Если вы нам поможете, станции не будет причинено ни малейшего ущерба. Нам нужно одно — привлечь внимание общественности.

— И деньги, — напомнил Фрэнк. — Деньги для нашего движения.

После долгих споров Фрэнк согласился увязать свои корыстные требования с возвышенными целями прочих участников предприятия. Пять миллионов долларов — Фрэнк отказался скорректировать цифру — должны были пойти в фонд организации под названием «Комитет защиты окружающей среды». (Организация была, конечно же, липовая, но деньги, как известно, не пахнут.)

— Да, деньги, — подхватил Григорий. — Но к этому мы еще вернемся, — и вновь принялся излагать план действий тонким мягким голосом, сидя за столом лицом к пленникам и скрывая от них свою невероятную слабость, едва позволившую ему дойти пешком от автобуса до пульта управления. Кван и Пэми, тоже изрядно выдохшиеся, уселись слева и справа от группы заложников, наблюдая за ними с флангов. Фрэнк и Мария-Елена оставались на ногах, поводя пистолетами.

Как только между Григорием и заложниками завязался разговор, Фрэнк понял, что дело идет на лад. Противник был не ахти — пять женщин и трое мужчин, все без исключения люди умственного труда, не желавшие рисковать жизнью. Все они принадлежали к руководящему составу и оказались намного старше сотрудников, работавших здесь обычно. Они были готовы сделать все, что прикажут.

Приказ был простой: реактор не гасить, но понизить энергоотдачу до минимально возможного уровня. Потом позвонить по телефону.

Первые телефонные переговоры доверили старшему технику, женщине лет шестидесяти, которая, судя по всему, в молодые годы очень напоминала Марию-Елену. Она позвонила в один из кабинетов административного здания и передала текст сообщения, продиктованный Фрэнком:

«Пульт управления захвачен решительными вооруженными людьми.

В случае безусловного подчинения приказам группы захвата никто не пострадает.

Реактор по-прежнему управляется штатным персоналом, руководство которым принял на себя один из членов группы захвата, квалифицированный специалист по ядерной энергетике.

Группа захвата требует немедленной эвакуации всех сотрудников, находящихся на территории станции.

Переговоры с руководством станции начнутся только после окончания эвакуации.

Для паники нет никаких оснований; более того, группа захвата настаивает на том, чтобы население близлежащих районов оставалось на месте.

При попытке нападения на станцию с целью ее освобождения группа захвата немедленно устроит взрыв, не дав возможности эвакуировать людей, подвергающихся опасности; все члены группы безусловно готовы к гибели.

Первое требование состоит в немедленной эвакуации персонала и установлении прямой телефонной связи с внешним миром.

Переговоры могут начаться только после выполнения этих требований и признания группы, захватившей станцию, полноправным их участником».

X

Что дальше? Ядерная электростанция? Пятеро неудачников заперлись на станции, но зачем? Неужели они рассчитывают причинить ей сколь-нибудь значительный ущерб? Я прибыл в этот мир, чтобы спасти его, но вижу, что мой противник, этот мерзкий подхалим, готов удовлетвориться уничтожением штата Нью-Йорк. Разумеется, существует немало дураков, полагающих, что штат Нью-Йорк (или даже одноименный город) — это и есть весь мир, но Он к их числу не принадлежит.

А как же Сьюзан Кэрриган? Какова ее роль, каковы ее обязанности? Эта блудливая кошка, эта жалкая потаскуха начинает действовать мне на нервы. Злосчастная пятерка терроризирует население Грин-Медоу, а она тем временем прохлаждается в объятиях призрака, играющего в любовь. В любовь, которая всегда считалась моей епархией! Бесстыжий ублюдок!

Может, убить ее и посмотреть, что из этого выйдет? Убить медленно, по капле выдавливая жизнь сквозь поры ее тела? Или поразить ударом молнии?

Я призываю вас, соглядатаи срединных просторов воздуха, мои северные союзники, обитатели бескрайних сумерек, щупальца моего разума, источники моей силы и моих знаний. Что они задумали? Что нам известно? В чем заключается игра этого убийцы, бездарного, тупого инструмента в Его руках?

Стабильная форма материи? Антиматерия? Какой ужасный замысел! Так, значит, пресловутые эксперименты на станции имеют целью создание антиматерии?

Ты слышишь, о Нечестивый? Они собираются превратить Землю в черную дыру!

Нет, только не это. Я должен проникнуть туда немедленно. Я должен его остановить, остановить одним ударом.

Какая ирония судьбы, ведь я вынужден спасать чужую планету!

Аннаниил

Итак, он уже знает.

Впрочем, этого следовало ожидать. Судя по всему, маленький урок, который я преподал в Коннектикуте, не пошел ему впрок, и я должен был это предвидеть; угрозы и истязания — палка о двух концах, они способны как сломить дух противника, так и укрепить его. Как ни странно, насилие — не лучший образ действия. Как правило, все, чего ты добиваешься насилием, впоследствии приходится переделывать.

Что он может, этот падший ангел, бесстыдный и безымянный раб Люцифера? Уговорить? Подкупить? Оказать моральное давление? Он — лишь продолжение своего низменного повелителя, обладающего такой же свободой воли, как, скажем, Луна.

Ну что ж, мы опять его остановим.

Чтобы получить возможность действовать, нашему смердящему приятелю, изрыгающему запах серы, придется принять сколь-нибудь приемлемую форму, то есть, в отличие от нас, создающих свои обличья из собственных атомов, вселиться в человеческое тело. И первое, что придет на ум этому примитивному, во всем предсказуемому орудию Сатаны, — войти в тело одного из работников станции, запертых в зале главного пульта и обеспечивающих сохранность оборудования. Справиться с этим нетрудно. По моему призыву на помощь явятся херувимы, быстрые, как мысль, пронзающие пространство и время с невероятной точностью. Как заблуждаются люди-художники, изображающие херувимов пухлыми неповоротливыми созданиями!

И я призвал их, верных слуг Господа. Теперь они витают вокруг работников станции, охраняя и защищая их, готовые немедленно предупредить меня о любой попытке вторжения. Каждый работник вплоть до последнего мгновения своей жизни будет под опекой… давайте назовем их ангелами-хранителями.

Итак, он не сможет внезапно объявиться на станции. Ему придется начинать снаружи, из-за забора. Ему придется войти в тело какого-нибудь бедолаги из внешнего мира и попытаться проникнуть сквозь плотное кольцо охраны. Полагаете, это невозможно? Сомневаюсь; этот шелудивый пес на деле доказал свое коварство.

Разумеется, за пределами станции к его услугам широчайший выбор. Я не могу приставить к каждому ангела-хранителя. Нам остается лишь внимательно наблюдать.

38

Происшествие на электростанции потребовало от Джошуа Хардвика напряжения всех его душевных сил. Жизненный путь руководителя отдела по связям с общественностью атомной станции, расположенной в сотне миль от крупнейшего населенного пункта, города Нью-Йорка, даже в более спокойные времена отнюдь не устлан розами. А уж когда станцию захватывают террористы, особенно когда ввиду полного отсутствия сведений о них информационная служба лишена возможности наводить тень на плетень и вешать лапшу на уши, жизнь начальника ОСО превращается в настоящий ад.

В эти дни Джошуа Хардвику приходилось так туго, что его порой охватывала тоска по рекламному делу. Тогда он мог позволить себе пропустить стаканчик-другой за обедом, а когда наступали тяжелые времена, он был по крайней мере избавлен от непрерывной слежки со стороны Си-эн-эн. К тому же… Впрочем, всех преимуществ все равно не перечислить.

В последнее время Джошуа с трудом вставал с постели и уже начинал ненавидеть утренний рапорт охраны Грин-Медоу: «Все по-прежнему. Террористы все еще на станции».

Он начинал ненавидеть свою «хонду», безмятежную двадцатиминутную поездку на работу, начинал ненавидеть свою должность, репортеров, полицейских, игру в вопросы и ответы, в которой хуже всего было то, что ответов, по сути, не существовало.

Вероятно, больше всех (после террористов, разумеется) Джошуа ненавидел своих хозяев, которых — видит Бог! — оказалось так много, что Джошуа был готов возненавидеть весь белый свет. Акции Грин-Медоу были поделены между правительством и некоей частной корпорацией, а руководство станцией осуществляли три агентства федерального значения и два учреждения штата Нью-Йорк, да еще частный консорциум, подчинявшийся «Юнитроник», которой, в свою очередь, владела Англо-голландская нефтяная компания. Едва грянула беда, все вышеперечисленные учреждения прислали своих представителей, задачей которых, как выяснилось в самые первые дни, было в случае неблагоприятного развития событий свалить вину на других.

Уже того, что все ожидали именно неблагоприятного исхода событий, было достаточно, чтобы впасть в уныние. Вместо того чтобы попытаться помешать осуществлению мрачных прогнозов, хозяева пеклись лишь об одном — как бы выбраться невредимыми из-под обломков катастрофы, которой они ждали и к которой готовились.

Для этого им был нужен начальник отдела по связям с общественностью с его ушами, голосом, головой, душой и потрохами. Каждый желал удостовериться в его преданности и требовал подавать свои трусливые козни в наилучшем свете. Дело в том, что и правительственным чиновникам, и дельцам одинаково важно не только выгородить свою службу, но и потопить все остальные.

Этим утром, как всегда, Джошуа предъявил на полицейской заставе в полумиле от ворот станции целых два удостоверения личности — охрана выказывала серьезность намерений, одного документа уже не хватало, — и, как всегда, на посту оказался патрульный, которого Джошуа никогда прежде не встречал и который, в свою очередь, также видел его впервые. Полицейский неторопливо сличал лицо Джошуа с фотографиями, а тот с деланно-невозмутимой миной сидел в машине, когда его желудок внезапно изъявил желание немедленно исторгнуть свое содержимое вон.

— Господи… — пробормотал Джошуа. — Я не могу… Прошу вас…

Он выскочил из машины, зажимая рот правой рукой. Полицейский испуганно отпрянул, хватаясь за кобуру. Джошуа шагнул к обочине, и в этот миг его мышцы и суставы пронзила невыносимая боль. Он повалился на колени, извергая завтрак на асфальт и собственные брюки.

— Что с вами, приятель? — воскликнул полицейский, забыв о своей подозрительности, поскольку симулировать такой ужасный приступ рвоты было невозможно. — Что случилось?

— Я не… не знаю… — стоя на коленях и понурив голову, Джошуа хватал ртом воздух, ощущая при каждом вдохе острую боль. Он приподнялся и сел на пятки, бессильно свесив руки вдоль тела, которое мучительно ныло, словно ему довелось испытать на себе когти целой стаи взбешенных кошек.

— Я позову на помощь, — сказал полицейский.

— Подо… — Джошуа слабо взмахнул рукой. — Подождите.

Боль, столь внезапно охватившая его тело, пошла на убыль и мало-помалу утихла. Джошуа дышал все глубже. Ощутив прилив сил, он приподнял трясущуюся руку и вытер залитый холодным потом лоб.

— Ну и дела, — пробормотал он дрожащим голосом. Теперь, когда первый приступ прошел, Джошуа чувствовал только страх. Что это было? Рак? Белокровие? Первые симптомы?

«Господи, неужели я подцепил это на проклятой станции?»

— Оставайтесь на месте, — велел полицейский.

Джошуа с готовностью подчинился приказу и продолжал стоять на коленях перед своим завтраком, словно верша какой-то извращенный обряд. Полицейский подошел к внушительному на вид «плимуту», стоявшему на противоположной обочине, и минуту спустя вернулся с пачкой бумажных полотенец.

— Вот, возьмите, — сказал он. — Попробуйте почиститься.

Джошуа с благодарностью взял полотенца, вытер лицо и глотнул пепси-колы, чтобы прополоскать рот. Желудок принял влагу без возражений, и Джошуа с помощью охранника поднялся на ноги.

— Спасибо, — сказал он. — Честно говоря, со мной такое впервые.

— Сходите ко врачу, — посоветовал полицейский.

— Обязательно.

— У вас глаза красные.

Только этого не хватало — предстать пред очи Си-эн-эн в обличье вампира!

— Ничего не понимаю, — признался Джошуа, положив руку на крышу «хонды». — Наверное, мне лучше поехать домой и позвонить на станцию. Или, может быть, вы сами позвоните в отдел прессы?

— Да, пожалуйста, — отозвался охранник.

Внезапно Джошуа почувствовал, как напрягся его позвоночный столб, а тело налилось силой. Он выпрямился, убрал руку с крыши машины и сказал:

— Впрочем, не надо. Со мной все в порядке.

— Вы уверены?

— На все сто.

Джошуа уселся за руль и посмотрел в зеркальце. И правда: его глаза сияли красным огнем, словно он всю ночь провел в безумном разгуле. Надо будет попросить у секретарши визин, марин или какие-нибудь другие глазные капли. Не появляться же перед камерами с красными зенками; в таком виде Джошуа не рискнул бы встретиться даже с газетчиками.

«Стоит ли ехать домой?» — спрашивал он себя, в то время как его тело независимо от сознания завело мотор, включило передачу и помахало рукой полицейскому, который крикнул вслед:

— Вам бы лучше поберечься!

Оставшиеся до ворот полмили пути Джошуа пролетел, словно на крыльях. Вдоль дороги не было ни домов, ни ферм, и лишь остатки каменных стен среди деревьев рукотворного леса напоминали о старых поселениях. Время от времени мелькали заросшие сорняками поля, еще не захваченные лесом. Дорога была достаточно гладкая и прямая, и одинокая «хонда» мчалась по ней, словно ковер-самолет по просторам безмятежного сказочного мира. Эх, кабы всегда так ездить!

Местная пресса, освещавшая события на Грин-Медоу, яростно обрушивалась на власти, запретившие движение по прилегавшей к станции дороге. Страницы газет заполнили плоды безудержной редакционной фантазии, пестрящие леденящими душу историями о школьных автобусах, вынужденных передвигаться по заполоненным нахальными грузовиками автострадам, о мучениях престарелых людей, вынужденных тратить лишние полчаса, чтобы добраться до своих спасительных пилюль, и тому подобными вещами. Уже были наготове репортажи о молоке, скисавшем в бидонах фермеров, вынужденных подолгу колесить в поисках объездных путей к рынку, и только страх перед разгневанными крестьянами, которые вполне могли сровнять здание редакции с землей, сдерживал буйное воображение газетчиков, впрочем, лишь отчасти.

К счастью, взаимодействие с местной прессой шло у Джошуа без особых осложнений. При встречах с пухлощекой девчушкой из местного еженедельника Джошуа напускал на лицо отстраненно-любезную мину и скармливал журналистке ту же бурду, которой потчевал остальных.

Сейчас он с наслаждением катил по закрытой дороге — в конце концов езда была одним из немногих удовольствий, которые он мог позволить себе в эти дни. Когда Джошуа добрался до штаба, представлявшего собой горстку трейлеров, разбросанных тут и там по дороге, словно в канадском шахтерском городке, его недомогания и след простыл, если не считать покрасневших глаз. Джошуа поставил «хонду» на отведенное для нее место и отправился в фургон пресс-секретариата. Стенографистка оставила на время долгие хлопоты у копировального аппарата и, порывшись в своей объемистой суме, отыскала нужное лекарство. Джошуа взял пузырек, вышел в туалет и закапал оба глаза, но безрезультатно. Глаза продолжали полыхать огнем, словно таившийся за ними мозг был раскален докрасна.

Войдя в фургон и вернув стенографистке капли, Джошуа собрался просмотреть толстую пачку сообщений, образовавшую на его столе опасно накренившуюся башню, когда в помещение вошла новая пресс-секретарь Англо-голландской компании, худощавая женщина лет тридцати с пепельно-серыми волосами, ясным спокойным взором и жестким рукопожатием.

— Здравствуйте, меня зовут Карэн Ливайн, — представилась она. — Давайте договоримся заранее: вы были и остаетесь старшим, а я, со своей стороны, обещаю любую помощь в вопросах, затрагивающих мою компанию.

— Спасибо, Карэн, — отозвался Джошуа, сияя насквозь фальшивой улыбкой, ибо он понимал, что эта девица продержится здесь не больше двух недель. — Я буду рад любой помощи, — сказал он, как говорил и всем прочим. — Добро пожаловать в нашу команду.

Дело в том, что Англо-голландская компания неукоснительно придерживалась принципов Экссона и его издательства «Валдеж»: как можно меньше держать своих пресс-секретарей на одном месте, дабы воспрепятствовать установлению личных, дружеских отношений с противником, способствующих утечке важных сведений. Каждые две недели взору публики являлся очередной энергичный работник лет тридцати с хвостиком, сдержанный и вежливый, женщина или мужчина (это не играло никакой роли), придававший своему учреждению почти человеческий облик; однако прежде, чем это лицо приобретало все присущие человеку черты, пресс-секретарь исчезал, уступая место следующему.

Этот принцип не раз выручал Экссона на Аляске, так почему бы Англо-голландской компании не применить его в Грин-Медоу? Разговор с любезным собеседником сам по себе доставляет удовольствие. Какая разница, говорит он что-нибудь или молчит?

Появление очередного представителя Англо-голландской компании окончательно отбило у Джошуа охоту приступать к разбору накопившихся бумаг.

— Обойду-ка я территорию, — сказал он своей секретарше по имени Грейс, пожилой особе, в душе которой уже давно завял последний росток человеколюбия.

— А что я скажу, если будут звонить? — спросила она, бросая на начальника неодобрительный взгляд.

— Передайте им привет, — посоветовал Джошуа и выскочил на улицу.

Главный штаб теснился на пятачке, который в прежние времена свободного проезда по территории Грин-Медоу назывался воротами электростанции; здесь толпились полицейские и бойцы Национальной гвардии, упорно именовавшие станцию «объектом», как будто название могло что-то изменить.

Добровольцы Национальной гвардии из числа гражданских лиц — среди них редко встречались бухгалтеры и сотрудники руководящего звена, одни лишь чернорабочие, которые были рады подхалтурить, облачившись в военную форму (без всякого риска быть привлеченными к боевым действиям), — были оттянуты в леса и бродили парами и тройками вдоль периметра, внимательно разглядывая каждый дюйм забора. Многочисленные тупицы всех мастей по-прежнему не оставляли попыток пробраться на территорию — молодые репортеры, любители острых ощущений, отчаянные храбрецы, алкаши (в темное время суток), а то и просто шутники, — и за ними был нужен глаз да глаз. Хозяевам станции вовсе не хотелось, чтобы террористы, встревоженные выходкой расшалившейся детворы, покончили с собой, прихватив на тот свет сотни тысяч живых душ.

«И все же было бы очень любопытно попасть внутрь», — размышлял Джошуа, обходя штаб и направляясь к забору. В конце концов знать, что там происходит, — это его работа. Не то чтобы он хотел рискнуть жизнью, кого-нибудь спасти или остановить террористов, ничего подобного. Ему попросту было любопытно.

Неподалеку от штаба в лес убегала тропинка, и Джошуа пошел по ней. Вдоль забора, примыкая к нему вплотную, проходила мощеная дорога, оставшаяся со времен строительно-монтажных работ на станции. Впрочем, сейчас дорога малость заросла, и ее поверхность через каждые двадцать — тридцать футов была вздыблена корнями деревьев.

Джошуа неторопливо шагал по дороге, отводя от лица зеленые ветви. Всякий раз, когда он оглядывался, в его поле зрения попадали по меньшей мере двое охранников в оливковой форме, с винтовками за плечами. Они не обращали на Джошуа особого внимания, лишь отмечали его появление. Пока Джошуа не делал глупостей и не лез через забор, охранники вполне удовлетворялись созерцанием большой ламинированной карточки удостоверения личности, приколотой к его пиджаку.

Слева от дорожки на земле лежал камень; забор проходил справа. Джошуа поднял камень, и тот удобно улегся в ладони. Пальцы сомкнулись на его холодной гладкой округлой поверхности; камень пришелся впору и приятно оттягивал руку, когда Джошуа помахивал ею во время ходьбы. «Очень удобная вещь; теперь это будет мой ручной камень», — подумал Джошуа.

Он шагал уже около двадцати минут и обошел примерно треть участка, когда ему на глаза попался одинокий охранник, сидевший на небольшом открытом возвышении на стволе упавшего дерева. Это был молодой парень лет двадцати двух, с бледной прыщавой физиономией и жалкими белесыми усиками, торчавшими из-под шлема. Джошуа отвернулся от забора и направился к юнцу, который продолжал сидеть, наблюдая за приближением незнакомца. Джошуа заметил, что охранник не отрывает взгляда от его блестящей карточки.

Подойдя поближе, Джошуа улыбнулся и сказал:

— Привет. Как дела?

— В порядке, — ответил охранник.

— А мне казалось, что вы, ребята, ходите по двое. Где твой напарник? — спросил Джошуа.

Охранник указал пальцем через плечо.

— Ушел к речке справлять большую нужду, — ответил он. — Одна из этих ваших надутых горилл.

— Отлично, — заметил Джошуа и ударил юнца камнем по лицу.

Охранник упал навзничь и сполз со ствола. Джошуа занес камень и ударил еще дважды, только тогда молодой человек замер в неподвижности. Джошуа перевернул тело, снял с него куртку и забрал винтовку.

Бросив камень на землю, Джошуа быстро, но без излишней суеты вернулся к забору. Перебросив через него винтовку, он полез по сетке, ловко и уверенно переставляя ноги и цепляясь руками. Забор был увенчан тремя рядами колючей проволоки. Джошуа накинул на них куртку охранника и подтянулся. Острые шипы проткнули толстую шерстяную ткань и впились в предплечья и колени, но Джошуа ничего не замечал. Он взвился в воздух и, перемахнув через забор, приземлился на четвереньки, немного ошалевший, но невредимый.

Ограда была оборудована электронными датчиками, и сотрудники охраны, как, впрочем, и любой другой человек, посмотревший в нужный момент на соответствующий прибор, уже знали о нарушении границ участка, но Джошуа было наплевать. Он сумел преодолеть забор и попасть внутрь.

Заныли ушибленные при падении руки и ноги, заболели колени и локти, исцарапанные колючками, но Джошуа не обращал на боль ни малейшего внимания. Он легко поднялся с земли, подхватил винтовку, повесил ее на шею, положил на нее руки и пустился в путь.

Территория электростанции была хорошо ухожена и похожа на девственную лесную лужайку. Чтобы как можно быстрее удалиться от забора, Джошуа быстро побежал по парку, поднимаясь в гору.

Где-то в глубине души Джошуа незаметно для него зрел самый настоящий ужас. Что я делаю? Что я натворил? Что со мной случилось? Однако судорожные всплески страха тут же утихли, словно заглушенные могучим передатчиком сигналы радиолюбителя, подавленные обуявшим Джошуа торжественным чувством гордости и наслаждения своими умелыми, ловкими действиями, молниеносным развитием событий и быстротой уверенного продвижения вперед. И все же: что я делаю? Зачем? Впрочем, не важно; главное — быстрота и натиск.

Его красные глаза любовались пейзажем. Какая красивая планета. Где еще во Вселенной найдешь такую пышную зелень? Джошуа взбегал по склону, ощущая в теле юношескую силу и наслаждаясь ею, но, прежде чем он достиг верхушки холма, откуда были видны строения станции, из-за пышных зарослей айвы выступил мужчина.

— Ни шагу дальше! — скомандовал он.

— Вот как? — Джошуа молниеносно вскинул винтовку и без малейших колебаний спустил курок, словно всю жизнь держал в руках оружие. Но вместо выстрела послышался сухой щелчок.

Проклятие! Патрули ходят с незаряженными винтовками! Какая глупость! Бойскауты — и те подготовлены лучше!

Кто этот человек? Отчего я так его ненавижу? Отчего я так испуган и вместе с тем храбр? Как совладать со своими руками, ногами, головой? О Господи! Помоги мне остановиться!

Перед ним стоял крепкий, высокий, широкоплечий и узкобедрый мужчина. На нем были тяжелые башмаки, плотные вельветовые брюки и темная байковая рубашка. Оружия у него, судя по всему, не было.

Как он пробрался на станцию? Как преодолел ограду? Может быть, это один из террористов? Что здесь происходит? Почему я так его ненавижу? Господи, дай мне силы упасть на колени и просить пощады! Спаси меня, Господи, и исцели!

Джошуа быстро шагнул вперед, развернул винтовку, схватил ее обеими руками за ствол, поднял и нанес яростный удар прикладом, метя в голову противника. Тот легко уклонился, вскинул левую руку, и его пальцы сомкнулись на прикладе винтовки подобно медвежьему капкану. Он нырнул вниз, опустился на колено и развернулся по крутой дуге, словно фигурист, заканчивающий выступление на ледовой арене.

Винтовка выскользнула из рук Джошуа, срывая кожу с его ладоней, а мужчина, завладев оружием, вскочил на ноги, выпятил челюсть и устремил на противника свинцовый взгляд. Не колеблясь ни секунды, Джошуа повернул направо и побежал, перепрыгивая через корни и камни, словно олень, уклоняясь от веток и лавируя среди кустов с легкостью, которой позавидовал бы лучший в мире регбист.

Бежит ли за ним мужчина? Джошуа не оглядывался, сберегая время. Он продолжал бежать, забирая влево и поднимаясь вверх, к станции.

Деревья расступились, обнажая участок с нестриженой травой. Впереди виднелась вершина холма. Джошуа ринулся к ней, и в тот же миг ощутил тяжелый удар, словно ему в поясницу угодило мощное стенобитное ядро. Удар подбросил Джошуа и швырнул его на землю. Оглушенный, он повалился на траву и замер на мгновение. У него перехватило дух.

Боль расползалась по телу, мешая сосредоточиться, но Джошуа не мог терять времени. Не обращая внимания на хрипы в легких, на горящие огнем порезы и ссадины, на мучительную, словно после перелома, боль в пояснице, на слезы, лившиеся рекой из воспаленных глаз, он перекатился на спину, пытаясь встать, и в этот миг увидел своего противника, который поднимался по склону.

«Чем это он меня огрел? Что он делает? Что я делаю? О, избавьте же меня от этого!»

— Тебе меня не остановить! — проскрежетал Джошуа, с трудом проталкивая звуки сквозь стиснутое судорогой горло. — Ты можешь уничтожить это тело, но меня ты не остановишь!

— Я готов останавливать тебя снова и снова, — сказал мужчина, с ненавистью и торжеством глядя на Джошуа сверху вниз. — И всякий раз ты будешь получать очередной урок.

Тело Джошуа охватила боль, какой он не испытывал ни разу в жизни: она сжигала его внутренности, выгибала дугой его хребет и превращала пальцы в подобие скрюченных когтей. Он попытался крикнуть, но едва не захлебнулся чем-то скользким, медленно ползшим по его пищеводу, дрожащему языку и судорожно искривленным губам. Это что-то полезло из его ушей, трепещущих ноздрей, выпученных глаз.

Джошуа снова упал на землю, словно тряпичная кукла, брошенная в разгар игры. Очнувшись от кошмара, он тут же угодил в еще худший кошмар; его голова бессильно свесилась на правое плечо, а затуманенные глаза увидели кролика, который мчался по траве и вдруг, высоко подпрыгнув, вспыхнул и упал на землю бесформенным обгорелым комом, дымящейся головешкой.

Джошуа напряг мышцы шеи, повернул голову и посмотрел вверх. Мужчина по-прежнему стоял рядом — огромный, чернеющий на фоне утреннего неба силуэт. Он пытливо озирался по сторонам, что-то выискивая.

— Помогите, — прохрипел Джошуа; издаваемые им звуки едва ли можно было назвать человеческим голосом. — Помогите мне.

Мужчина посмотрел вниз, словно удивляясь тому, что Джошуа еще здесь.

— Да, конечно, — мягко проговорил он и опустился на колено. Подавшись вперед, он протянул руку, с невыразимым состраданием глядя на лежащего перед ним человека. Его огромная теплая ладонь умиротворяюще коснулась лица Джошуа, ласково скользнула вниз, и Джошуа Хардвик испустил дух.

39

Этим утром Сьюзан вновь проснулась в объятиях Энди Харбинджера и уже в который раз подумала, что лучшего пробуждения и желать нельзя. Особенно нынче утром.

Вчера ее допрашивали сотрудники ФБР. Были установлены личности только двух сумасшедших, захвативших атомную электростанцию Грин-Медоу на севере штата, но одним из них оказался Григорий! Поначалу Сьюзан отказывалась верить в то, что этот серьезный, спокойный и совершенно безобидный человек мог стать террористом, но, даже когда ей пришлось признать это, она так и не поняла, чем чревато случившееся для нее самой. Сьюзан даже не вспомнила, что именно она привезла Григория в Штаты.

Вчера утром они с Энди поглощали свой скромный завтрак — кофе, апельсиновый сок и английские булочки — и смотрели по телевизору специальный выпуск программы «Сегодня», посвященный осаде ядерной станции, когда раздался звонок в дверь. Впрочем, не совсем так; Энди смотрел передачу с огромным интересом, который иногда выказывал к событиям, чем производил на Сьюзан очень глубокое впечатление, а она, не обращая внимания на телеэкран, смотрела по сторонам, с тихой радостью оглядывая пожитки Энди, так удачно вписавшиеся в убранство ее квартиры. Они прожили вместе не более недели, и Сьюзан еще не свыклась с новыми ощущениями.

И вот раздался звонок в дверь. Сьюзан и Энди удивленно переглянулись. Прежде никто не звонил в дверь в такую рань.

— Кто бы это мог быть? — полушепотом произнесла Сьюзан.

— Готов поспорить, это как-то связано с Григорием, — ответил Энди, кивая на телевизор.

Сьюзан подошла к домофону, спросила, кто пришел, и услышала то, что ожидала услышать.

— ФБР, мисс Кэрриган, — произнес искаженный гнусавый голос.

В квартиру вошли двое мужчин, белый и чернокожий, оба лет тридцати пяти, с бесстрастными волевыми лицами, напоминавшими фэбээровцев из приключенческих телесериалов. Предъявив документы, они потребовали того же от Сьюзан и Энди. Чернокожий тщательно списал номера их водительских удостоверений в маленький блокнот, а белый тем временем подтвердил догадку Энди о том, что они пришли из-за Григория Басманова.

Сьюзан вкратце изложила историю своего знакомства с Григорием и рассказала о том, как он попал в лабораторию ее кузена. Гости, казалось, вполне удовлетворились объяснениями, но все же сказали, что ей придется приехать в отделение ФБР и сделать соответствующее заявление.

— Мне пора на службу, — возразила Сьюзан, ощутив прилив страха. — Я должна выйти сию же минуту, иначе опоздаю.

— Ничего страшного, — успокоил ее негр. — Это можно сделать сегодня в любое время. В четыре часа устроит?

Сьюзан согласилась; фэбээровцы объяснили, в какой именно кабинет ей следует явиться, и дали адрес: Федерал-Плаза, 26. Это название не говорило Сьюзан ровным счетом ничего, впрочем, как и всякому другому жителю Нью-Йорка. Выяснилось, что это конспиративный адрес, а само здание находится на Бродвее, в центре города, между Томас-стрит и Уорт-стрит.

Фэбээровцы ушли, и Сьюзан сказала:

— Ты, наверное, подумал, будто меня подозревают в связи с террористами.

— Ничего подобного, — ответил Энди. — ФБР стремится собрать как можно больше сведений о Григории, только и всего. Возможно, ты сумеешь сообщить им нечто способное помочь при переговорах с захватчиками.

— Бедный Григорий, — промолвила Сьюзан, вспомнив, что совсем забросила его после знакомства с Энди. — И бедная я.

— Все будет хорошо, — сказал Энди, успокаивающе гладя ее по руке. — Расскажи им правду, и на этом все закончится.

— Я не задержусь там ни одной лишней минуты.

— А я мысленно буду с тобой, — пообещал Энди, улыбаясь. — Конечно, если это поможет.

— Да, поможет.

И это действительно помогло.

Явившись на службу, Сьюзан рассказала, в какой переплет она угодила (сотрудники уже знали о дружбе Сьюзан с умирающим русским пожарным, но то, что он участвовал в террористическом нападении на станцию, было для них новостью), и к четырем часам явилась по указанному адресу.

Два часа в обществе агентов ФБР — утренних гостей среди них не было; Сьюзан разговаривала с тремя незнакомыми людьми (одним мужчиной и двумя женщинами), такими же безликими, как и двое первых, — прошли в страхе; Сьюзан отвечала на утомительные и возмутительные вопросы и пережила подлинное потрясение. С первых же минут беседы стало ясно, что фэбээровцы ни в чем ее не обвиняют и не считают еедействия частью грандиозного замысла, призванного протащить Григория Басманова в Америку, чтобы тот захватил атомную станцию. Но разговор они вели в своей привычной манере, и Сьюзан испытывала ощущение вины, чувствовала, что она у них в руках. Ей оставалось лишь рассказать обо всем и надеяться на их снисходительность, которой, впрочем, и не пахло.

Фэбээровцы задавали ей бесчисленные вопросы, порой повторяясь, и к концу беседы Сьюзан была выжата досуха, словно апельсин, угодивший в кухонный комбайн. Она вышла из здания на Федерал-Плаза, 26, чувствуя себя как после контузии, и тут же столкнулась с Энди! Он ждал ее, стоя на осязаемом, реальном бродвейском тротуаре.

Увидев любимого, Сьюзан испытала громадное облегчение. Удивленная и обрадованная его присутствием, она спросила:

— Ты давно здесь?

Энди пожал плечами.

— Не очень, — ответил он, хотя нетрудно было догадаться, что ему пришлось долго торчать на улице, чтобы уж наверняка не разминуться со Сьюзан.

Сьюзан предпочла оставить эту тему, решив, что Энди преуменьшает свои заслуги просто из вежливости, и позволила ему угостить себя прекрасным обедом в ресторане, после чего они сходили в кино — на сей раз это была комедия «Неисповедимые пути» — и завершили вечер в постели Сьюзан.

До сих пор они не употребляли в разговорах слово «любовь». Сьюзан боялась произносить его, чтобы не отпугнуть Энди, а тот, вероятно, тоже не знал, как сделать их отношения еще теснее. Но это не имело значения: спешить было некуда.

Радиобудильник разразился старой доброй мелодией «Все пройдет, дай только срок», Сьюзан проснулась в объятиях Энди, улыбнулась и прижалась к его груди, впитывая тепло его тела и запах родного гнездышка; славный, милый дом. Ее веки сомкнулись, и Сьюзан вновь охватила убаюкивающая истома.

Энди вздрогнул и сонным голосом пробормотал:

— Пора вставать.

Ах, да. Сьюзан откинула одеяло, приподнялась на локте и, улыбаясь, вгляделась в лицо Энди, заросшее щетиной, в его полузакрытые глаза.

— Как я понимаю, ты все еще здесь.

Энди лениво улыбнулся.

— Я так запросто не исчезну, — сказал он и взъерошил ей волосы.

Аннаниил

— Я так запросто не исчезну, — сказал я и взъерошил волосы Сьюзан.

Кто из нас исчезнет? Я? Или, может быть, она? Да, так и будет; я опять стану витать в пространстве, а о Сьюзан придется забыть.

Как у нас было заведено, Сьюзан встала первой, поскольку ее туалет занимал больше времени, а я мог еще несколько минут понежиться в постели. Просто удивительно, как быстро мы налаживаем свой быт и приспосабливаемся друг к другу. Как мне быть со Сьюзан, зачем я к ней привязался? Теперь вот создалось совершенно несуразное положение, я отлично это понимаю, и все же меня не покидает желание доставлять Сьюзан удовольствие и улавливать ее отклик. Никогда еще моя работа не была столь приятной.

Честно говоря, я до сих пор наслаждаюсь пребыванием в этом теле, служащем мне верой и правдой. В сущности, человеческие тела не так уж плохо приспособлены к условиям созданной людьми цивилизации. Кресла, автомобили, рестораны — все эти чудесные изобретения прекрасно возмещают изъяны строения их тел.

И все же: как поступить со Сьюзан? Я долго обдумывал этот вопрос и пришел к выводу, что взять ее с собой, вывезти с Земли до начала катастрофы невозможно. Как это сделать? Где она будет жить? В воздушном пузыре с клочком земли, взятой с уничтоженной планеты? Нет никаких сомнений в том, что она сразу же лишится разума, а потом зачахнет и умрет.

Место Сьюзан — на Земле. Более того, ее место здесь, причем в нынешнем времени. Она не сможет жить в безбрежных пространствах, довольствуясь обществом призрака, которого привыкла называть Энди. Если я действительно озабочен ее будущим, я должен по крайней мере рассматривать этот вопрос с точки зрения здравого смысла.

Короче говоря, я не хочу ее терять, не хочу забывать о ней. Я не хочу расставаться с Энди и освобождаться от любви к Сьюзан. (Мы до сих пор и не сказали друг другу слово, которого так боятся люди, но мы любим, любим взаимно и знаем об этом.)

Я обладаю свободой воли, у меня есть возможность выбирать, но как использовать эту возможность? Если Сьюзан останется на Земле, то исчезнет одновременно со всеми прочими созданиями, живущими на этой планете, вместе с растениями и молекулами воздуха. Куда ей деваться? Некуда. Итак, к чему сводится мой выбор?

40

— Простите, конгрессмен, но я не могу с вами согласиться, — сказал Рид Стоктон.

Конгрессмен Стивен Шлэрн подался вперед, и его налитые кровью глаза впились в лицо Рида.

— Молодой человек! — загремел он. — Вы соображаете, с кем говорите?

Рид Стоктон отлично знал, с кем он имеет дело, но от этого было не легче. Нечего сказать, прекрасное начало карьеры! И часа не прошло, как Рид вступил в должность, а уже вынужден спорить с известным политическим деятелем, фактическим хозяином района, на теле которого набухал гнойный нарыв — атомная электростанция Грин-Медоу, — с конгрессменом, внезапно возжелавшим стать… кем? Героем дня? Телезвездой?..

«Болваном и придурком», — подумал Рид Стоктон.

— Я знаю, кто вы такой, сэр, — почтительно, но твердо ответил он. — Но, будь вы самим президентом, я сказал бы то же самое.

Конгрессмен покачал головой, как бы удивляясь тупости Рида.

— Я не настолько глуп, чтобы сунуться туда в одиночку, — сказал он. — И предлагаю вам пойти со мной, вот и все.

— Послушайте, конгрессмен, — заметил Рид. — Сегодня мой первый день в должности начальника отдела по связям с общественностью, и я не хочу жертвовать своей работой ради чужого честолюбия. Мой предшественник, некто Хардвик…

— Я слышал о нем, — перебил Шлэрн. Подробности бесславной кончины Джошуа Хардвика всячески замалчивались, но у конгрессмена, судя по всему, были свои источники сведений. — Как я понимаю, у него поехала крыша. Это правда?

— Да, сэр. Хардвик убил камнем бойца Национальной гвардии, взял его винтовку, проник на территорию станции и покончил с собой. Его труп опознали с вертолета.

— Не понимаю, какое отношение этот прискорбный случай имеет к нам с вами, — сказал Шлэрн. — Я хочу, чтобы мы с вами — народный избранник и представитель средств массовой информации — смело, ни от кого не прячась, прошли через ворота станции и встретились с террористами лицом к лицу. Все эти телефонные переговоры ни черта не дают. Мне плевать, что вы вступили в должность десять минут назад, я лишь хочу, чтобы вы признали мою правоту.

«Укрепи мои силы, Господи», — взмолился Рид Стоктон, и это не были пустые слова. Его родители, принадлежавшие к методистской общине, воспитали сына глубоко верующим человеком, он женился на столь же набожной девушке и воспитывал своего единственного отпрыска (даст Бог — будут и еще) в том же благочестивом духе. Попадая в затруднительное положение, Рид непременно возносил пылкие молитвы, прося направить его по верному пути и придать сил, и, как ему казалось, его просьбы никогда не оставались без ответа.

И теперь случилось то же самое. Почувствовав прилив вдохновения, Рид сказал:

— Все, что вы говорите, сэр, вполне может оказаться чистой правдой; вы — человек разумный, умеющий убеждать, и я не позволил бы себе ни на миг усомниться в том, что, окажись вы на станции, где сейчас идет сидячая забастовка, вы, с вашим красноречием, не упустили бы возможность…

— Сидячая забастовка? — настроение Шлэрна внезапно изменилось. — Кто сказал, что там забастовка?

— Это сказал я. — Рид отважился растянуть губы в тонкой улыбке. — И, честно говоря, очень горжусь своей находкой.

— Находкой?

— Да, сэр. Я внес это предложение сегодня утром, на встрече с представителями «Дженерал бладмор» и прочих организаций. Мое предложение было встречено с воодушевлением и благодарностью.

— Сидячая забастовка… — повторил Шлэрн.

— Это самое безобидное выражение, которым можно описать нынешнюю ситуацию, — объяснил Рид. — Разговоры о заложниках, террористах и захватчиках только усиливают напряженность. Во время учебы в Калифорнийском технологическом институте я был старостой дискуссионного клуба, специализировался по истории дипломатических переговоров и, смею надеяться, неплохо разбираюсь в терминологии. Использование словосочетания «сидячая забастовка» оставляет надежду на получение доступа к обеим противоборствующим сторонам и их готовность к плодотворному диалогу. Создается впечатление, будто положение вовсе на так уж опасно.

— Но оно действительно опасно!

— Нам незачем подчеркивать это при встречах с населением. Особенно с жителями районов, расположенных в радиусе сотни миль от станции. Город Нью-Йорк, между прочим, тоже представляет собой такой район.

Шлэрн задумался. Они с Ридом стояли по разные стороны стола, ранее принадлежавшего несчастному Хардвику. В трейлере пресс-секретариата кипела бурная деятельность — трещали пишущие машинки, звонили телефоны, жужжали ксероксы, но Шлэрн и Рид не замечали ничего вокруг. Глаза Шлэрна горели как после долгой бессонницы; он обмозговал безумный замысел Рида, огляделся по сторонам, еще раз посмотрел на молодого человека и спросил, понизив голос:

— Уговаривать вас бесполезно, не так ли?

— Пропустить вас к месту происшествия и пойти туда самому? Бесполезно, сэр.

— Значит, слава и известность вас не прельщают?

Рид вновь позволил себе тускло улыбнуться. Он манипулировал прессой, но становиться объектом ее внимания не желал.

— Нет, сэр.

— Впрочем, я и сам вижу. У вас есть туалет?

— Разумеется, сэр.

Упиваясь победой, Рид великодушно показал Шлэрну дорогу и, когда конгрессмен отвернулся, торжествующе посмотрел ему вслед.

Хорошо подвешенный язык никогда не помешает. Красноречие и спокойствие — вот ключ к успеху. Чувствуя облегчение и радость от столь удачного разрешения первого в своей карьере затруднения, Рид уселся за стол и принялся разбирать бумаги, которые оставил несчастный Хардвик, так и не сумевший справиться с последним затруднением в своей жизни, в чем бы оно ни состояло.

Пять минут спустя вернулся конгрессмен. Он выглядел гораздо лучше, сумел взять себя в руки, и даже его глаза немного просветлели.

— Я хотел бы поблагодарить вас, Рид, — сказал он.

Рид вскочил из-за стола, рассыпая бумаги.

— Да, сэр!

— Это была дурацкая мысль, — продолжал Шлэрн. — Я проснулся с ней нынче утром, и весь день она казалась мне превосходной. Мне нужен был человек с холодной головой, который доказал бы мне, что идея безумна, и вы отлично справились с этой ролью. Спасибо вам!

— Ну что вы, конгрессмен… — пробормотал Рид. — Я вовсе не хотел…

— Пусть вас это не беспокоит, мистер Рид. Вы были правы, — сказал Шлэрн и дружески улыбнулся. — Я и сам не понимаю, что за бес в меня вселился, — добавил он.

X

Как попасть на станцию?

Все ополчились против меня — время и небесные силы, охранники и ангелы, кордоны и войска; они собрались в единый кулак, не давая мне разделаться с горсткой этих убогих болванов, которым не на что надеяться.

Как попасть на станцию?

Сколько времени осталось у меня, чтобы проникнуть туда?

41

Фрэнк неодобрительно наблюдал, как между Григорием и восемью заложниками устанавливается некое подобие дружеских отношений, но помешать этому он был не в силах. Люди — существа общительные, им намного проще быть любезными или по крайней мере вежливыми, чем вести себя грубо и отстраненно.

Вот почему уже вскоре после захвата станции с уст Григория начали срываться фразы вроде: «Рози, передайте мне распечатку, пожалуйста», «Марк, пора проверить датчики давления», а то и «Фрэн, мне хочется пить. Будьте так добры, принесите стакан воды».

Поначалу Фрэнк возражал против такого панибратства, но в конце концов понял, что зря сотрясает воздух. По правде говоря, ему тоже было гораздо удобнее обращаться к заложникам по имени, говорить «спасибо» и «пожалуйста», как будто здесь собрались единомышленники, а не террористы и их пленники.

Со временем они запомнили имена сотрудников станции и мало-помалу познакомились с ними поближе. Григория и Квана заложники знали, потому что их знал весь мир. Уже на первых этапах переговоров Григорий назвался, представил китайца и рассказал о том, что с ними случилось, желая продемонстрировать серьезность намерений, свои возможности и доказать, что они с Кваном утратили всякую надежду и им нечего терять.

По настоянию Фрэнка, твердо уверенного в том, что ему удастся выйти сухим из воды, его имя и имя Марии-Елены остались в тайне. Имя Пэми тоже, но лишь потому, что им никто не интересовался. Как только террористы овладели станцией, силы оставили девушку, и она почти все время проводила в кровати или дремала в кресле, изредка безучастно озираясь по сторонам. Ни заложники, ни даже ее товарищи не обращали на Пэми ни малейшего внимания.

Фрэнк думал, что Григорий вот-вот совсем ослабнет и его присутствие на станции приобретет скорее символическое значение, однако, попав в зал управления, этот измученный человек, казалось, обрел второе дыхание и ощутил прилив сил. Григорий продолжал руководить персоналом станции и вести переговоры с собравшимися за забором тупоголовыми чиновниками с неистощимой энергией, словно в его теле тоже был реактор.

Кван понемногу сдавал, особенно после того, как по телевизору сообщили, будто он — обычный уголовник, а не повстанец с площади Тяньаньмэнь. Это произошло через два дня после того, как Григорий сообщил прессе имена. Оклеветать пожарного, героя Чернобыля, было, разумеется невозможно; что до Ли Квана, то китайское правительство с радостью объявило его мелким воришкой, рассказывавшим о себе небылицы, чтобы получить политическое убежище. Американский госдеп по каким-то своим причинам — конечно же, вполне веским и серьезным, — немедленно подтвердил подлинность документов, представленных китайской стороной в качестве «доказательств».

— Все правильно, Кван, — сказал Фрэнк, пытаясь подбодрить юношу. — Лжи всегда сопутствует еще большая ложь, так что не беспокойся. Типографской краски на твой век хватит. На этом свете немало журналистов, которые знают, кто ты на самом деле.

Кван равнодушно пожал плечами. На его маленьком лице застыла горькая мина.

— Ты еще поведаешь миру о своем прошлом, — продолжал Фрэнк. — У тебя будет уйма времени, когда мы выберемся из этой передряги.

Это было ошибкой. Кван бросил на Фрэнка красноречивый взгляд, тот смущенно откашлялся, похлопал глазами, потрепал молодого человека по плечу и торопливо удалился.

Фрэнку добавляло волнений еще и то обстоятельство, что, невзирая на весь ужас положения, жизнь на станции постепенно входила в спокойное русло. Фрэнк хотел непрерывно продвигаться вперед, вести переговоры и, спланировав эндшпиль, успешно завершить борьбу и вырваться на свободу. Затишье было смерти подобно. Патовая ситуация на руку хозяевам станции, которые никуда не торопятся.

Между тем выполнение требований террористов откладывалось на неопределенное время. Они продолжали удерживать станцию, но добились своими действиями результата, прямо противоположного желаемому. Призывы Григория и Квана потонули в потоке статей о террористах, экологические требования Марии-Елены вовсе не достигли ушей публики, а Фрэнк так и не получил своих денег.

В соответствии с первоначальным замыслом, в самое последнее мгновение Фрэнк должен был покинуть своих товарищей, собиравшихся сдаться властям и продолжать агитацию. При этом подразумевалось, что, как только скрипучая бюрократическая машина выдаст решение о выплате пяти миллионов долларов, Григорий потребует положить их в чемоданы, погрузить в стоящий у ворот автомобиль и позволить одному из членов группы сесть в него и уехать.

План сводился к тому, что водитель, если его не задержат и не станут преследовать, спустя шесть часов позвонит сообщникам и сообщит, что все в порядке. Если звонка не будет, станцию уничтожат. (На самом же деле предполагалось, что, как только Фрэнк отъедет от ворот, остальные немедленно сдадутся. Фрэнк хотел взять с собой Марию-Елену, если та согласится уехать, но она, судя по всему, намеревалась остаться.)

Стало быть, власти должны были наконец осознать, что им придется расстаться либо с пятью миллионами, либо со своей ненаглядной электростанцией.

Ждать оставалось недолго.

Пэми спала больше всех, но, даже бодрствуя, была вялой и безучастной ко всему, словно захворавший ребенок. Благодаря неисчерпаемому запасу психической энергии Фрэнк отдыхал меньше всех, но и захватчики, и заложники по очереди спали на диванах в комнате отдыха, укрываясь тонкими одеялами, которые хранились в чулане на случай каких-либо осложнений, требовавших постоянного присутствия персонала на станции. (Террористы рассчитывали создать такие «осложнения», подняв шумиху вокруг электростанции, но не предвидели, что в действительности причиной осложнений станет тупиковое положение, в котором они оказались.)

Единственный на станции телевизор находился там же, в комнате отдыха. Его держали включенным круглые сутки, чтобы следить за реакцией внешнего мира на создавшуюся обстановку. Дабы не мешать спящим, громкость убавили до минимума. Вечером пятого дня после захвата станции в телепередаче впервые упомянули имя доктора Филпотта.

В этот миг у телевизора сидел и Фрэнк и две сотрудницы станции. Чтобы уловить тихий звук, им пришлось приблизиться к экрану вплотную. Мария-Елена, Пэми и два работника станции спали, а Григорий и Кван с четырьмя другими заложниками сидели у главного пульта.

«До сих пор неизвестна судьба лаборатории доктора Филпотта, именитого ученого, чьи сомнительные эксперименты в области антигравитации вызвали забастовку на электростанции Грин-Медоу, которая, в свою очередь…»

Фрэнк оглянулся. На лицах женщин, смотревших вместе с ним программу, застыл ужас. Было видно, что они молят Бога избавить их от расспросов Фрэнка. Господь не внял их молитвам.

Доктор Филпотт смотрел телевизор, сидя в комнате отдыха.

— Какая еще антигравитация? Что там болтают об антигравитации? — возмутился он.

— Профессор, они проговорились, — испуганно промолвила Синди. — Проговорились, хотя должны были молчать, — добавила она, глядя на экран округлившимися глазами и отбрасывая волосы на затылок.

Так оно и было. Непроходимая тупость журналистов, из-за которой они спутали антигравитацию с антиматерией, отвлекла внимание Филпотта от главного, куда более серьезного промаха телевизионщиков: они должны были молчать о лаборатории доктора. Разумеется, пресса знала, что лаборатория размещена на станции. Беспорядки на Грин-Медоу напрямую связывались с именем доктора Филпотта, и журналисты, естественно, с самого начала пытались встретиться с ним, чтобы взять интервью и потребовать объяснений, а власти, в свою очередь, мечтали вытащить его за пределы территории. Лишь после долгих заочных переговоров — к счастью, телефонная связь в лаборатории не зависела от коммутатора, оказавшегося в руках террористов, — доктору удалось убедить хозяев, что ради его личной безопасности и сохранности станции ему лучше оставаться в лаборатории. Он не упоминал о намерении продолжать эксперимент и сказал лишь, что будет «оберегать» свои владения, впав при этом в простительный грех «белой лжи», умолчания.

Пресса тоже должна была молчать. Как сказал по телефону один из чиновников, сведения об известном ученом, докторе Марлоне Филпотте, останутся закрытыми вплоть до окончания конфликта (и почему это всякого ученого именуют «известным»?)

Но, как нередко случается, нашелся какой-нибудь второй помощник младшего редактора, не знавший о запрете и в самый неподходящий момент оказавшийся там, где не следовало.

— Остается лишь надеяться, что террористы слишком заняты, чтобы смотреть телевизор, — сказал Филпотт и вернулся в лабораторию, чтобы возобновить наблюдения за работой Чанга и поведением неведомой крохотной частицы, плавающей в сгустке дейтерия.

— Итак, ставки растут, — заметил Фрэнк. — Я схожу в лабораторию, вытащу оттуда доктора, приведу его сюда и заставлю поговорить по телефону с властями. Может быть, тогда дело сдвинется с мертвой точки.

— Я пойду с вами, — сказал Григорий. — Кто знает, что творится в его лаборатории.

— Я тоже пойду, — вызвалась Мария-Елена. — Я хочу узнать, чем занимается этот человек.

— И оставите меня наедине с заложниками? — осведомилась Пэми, которая, как на беду, в этот самый миг проснулась в более раздраженном настроении, чем обычно.

— Придется оставить кого-нибудь присматривать за лавочкой, — решил Фрэнк.

— Производственные процессы полностью автоматизированы, — сказал Григорий. — Задача персонала сводится к наблюдению за датчиками. Во время нашего отсутствия заложники могут пять-десять минут посидеть в комнате отдыха. Выпустим их, когда приведем сюда Филпотта.

— А кто будет следить за приборами?

— Кван.

Фрэнк посмотрел на Квана, который обмяк в кресле, охваченный безысходным отчаянием.

— Надо подумать, — сказал Фрэнк и подошел к юноше. — Кван, ты понял, о чем идет речь?

Кван взглянул на Фрэнка, но промолчал.

— Мы запрем заложников в комнате, пойдем в лабораторию, возьмем сумасшедшего профессора и приведем его сюда, а ты тем временем будешь наблюдать за датчиками. Если возникнет опасность взрыва, устранишь неполадку. Согласен?

Кван чуть приподнял лицо, и его лишенные жизни глаза сверкнули.

Фрэнк прикоснулся к плечу юноши, костлявому, жесткому и напряженному, словно трос подвесного моста.

— Только не взрывай. Еще рано. Давай договоримся: когда придет время уничтожить станцию, ты сделаешь это собственноручно. Хорошо?

На серых губах Квана появилась едва заметная улыбка.

Фрэнк ухмыльнулся.

— Что, не терпится взорвать? Взорвать Китай и весь мир?

Обтянутое кожей лицо, остановившийся взгляд и мрачный оскал делали Квана похожим на живого мертвеца.

Три минуты спустя, когда в комнате отдыха уже не осталось желающих смотреть телевизор, на экране появилось испуганное лицо телекомментатора, который предпринял попытку захлопнуть приоткрывшийся ящик Пандоры.

«Сегодня утром всемирно известный ученый Марлон Филпотт, отдыхающий в своем летнем домике в Ист-Хэмптоне, Лонг-Айленд, прервал затянувшееся молчание и сообщил, что…»

Доктор Филпотт, сидевший в своей лаборатории на Грин-Медоу, прервал затянувшееся молчание.

— Чанг! Синди! Получилось! — с трепетом прошептал он, словно узрев Господа.

На сей раз он оказался прав. Датчик радиации уловил слабый, но совершенно отчетливый сигнал гамма-лучей, исходящих из магнитной ловушки. Где-то внутри сгустка дейтерия возникло нечто доселе неведомое. Оно готовилось к появлению на свет много недель, все это время в магнитном поле сталкивались быстрые потоки тяжелых ионов. Получение искомого результата было столь же маловероятно, как возникновение «кадиллака» в итоге столкновения двух «хонд». Как будто колода карт, подброшенная в воздух, сама по себе улеглась на землю аккуратной стопкой, рубашками вниз, рассортированная по мастям и достоинствам.

Итак, эксперимент был завершен. Оставалось лишь обеспечить долговечность его результата. Затаив дыхание, Филпотт и Синди наблюдали за дейтерием, а Чанг тем временем подготовил трубопровод для перемещения новорожденной из магнитной ловушки в контейнер.

— Гамма-излучение в ловушке прекратилось, — объявил Чанг.

— Значит, источник уже в контейнере.

— Контейнер не излучает гамма-частиц! — испуганно воскликнул он.

— Антиматерия излучает, только когда ее подпитывают дейтерием, — напомнил Филпотт. — И это один из факторов, обеспечивающих ее безопасность. Направьте в центр контейнера пучок дейтерия.

— Реакция возобновилась! — круглое лицо Чанга озарилось радостью.

— Итак, мы ее создали, — пробормотал Филпотт пересохшими губами, словно еще минуту назад не верил в удачу. Верить во что-то и наблюдать это «что-то» воочию — не одно и то же. Как зимняя пурга и заснеженный пейзаж на рождественской открытке.

В контейнере висела частица антиматерии, так называемая А-капля. Контейнер представлял собой стеклянный вакуумный сосуд с двумя полусферическими электродами, между которыми покоилась А-капля, удерживаемая потоком электронов, идущим от отрицательного к положительному полюсу. Справа и слева от контейнера стояли видеокамера и осветительный прибор, а капля находилась посреди соединявшего их отрезка прямой. Сигнал видеокамеры поступал в компьютер, управлявший зарядом электродов и удерживавший каплю в заданной точке. Для того чтобы уронить каплю (чего так боялись доктор Делантеро и ему подобные), было достаточно взмахнуть рукой перед объективом камеры. Доктор Филпотт с удовольствием сделал бы это, чтобы посрамить всех паникеров в глазах двух студентов, но в таком случае результат эксперимента был бы уничтожен, и кто знает, как долго придется ждать второго столь маловероятного события.

Чанг нарушил ход самодовольных размышлений доктора Филпотта, сказав:

— Профессор, капля увеличивается в размерах и тяжелеет.

— Что? Вы до сих пор подаете газ?

— Да, сэр.

— Выключайте, — велел Филпотт. — Перекрывайте дейтерий. Если капля станет слишком большой, мы не сможем ее использовать. Попросту говоря, не сможем ее удержать.

Подавшись к контейнеру, доктор впился взглядом в центр замкнутого безвоздушного пространства. Еле заметная искорка… Он ее действительно видит или ему только кажется?

В конце концов Фрэнк убедил работников станции, что он, нимало не колеблясь, взломает замки лаборатории, хотя это может испугать профессора и сорвать эксперимент. И лишь тогда пленники признались, что у них есть запасные ключи от нужного помещения.

— Я скажу, что вы сопротивлялись всеми силами, — успокоил Фрэнк заложников, запирая их в комнате отдыха.

Выяснилось, что Григорий не в состоянии пройти пешком даже десяток шагов.

— Извините, Фрэнк, — сказал он. — Мне казалось, что я сумел скрыть свою слабость от персонала…

— И от нас тоже!

— Похоже, я не смогу пройти в другое здание.

— Ничего страшного. Я отнесу вас на руках, — сказал Фрэнк.

Он понес Григория, а Марии-Елене пришлось нести Пэми, которая, к удивлению остальных, ослабела до такой степени, что не держалась на ногах и шаталась, словно пьяная. Мария-Елена взяла ее под руку, не позволяя девушке идти зигзагами.

Сегодня они впервые после захвата станции оказались под открытым небом и увидели расстилавшийся вокруг пейзаж. Стоял светлый, хотя и не солнечный день — небо заволокло высокими белоснежными облаками, — воздух был сух и прозрачен, и окружающий мир казался пронзительно ясным. Было свежо, но не холодно, и тем не менее в воздухе уже пахло приближающейся осенью, витал ее легкий, едва уловимый аромат. Поодаль виднелись деревья и кусты, готовые сбросить свое летнее убранство, отчего их зелень казалась еще более густой.

Петлявшие среди зданий бетонные дорожки были чисто выметены и безлюдны, как будто четверо заговорщиков оказались последними обитателями Земли — мужчина, несущий на покатых плечах легкое, словно перышко, тело второго мужчины, и крепко сбитая женщина, ведущая под руку невысокую худощавую девушку, ноги которой заплетались; казалось, она вот-вот упадет. Четверка людей медленно и нетвердо двигалась по дорожкам, словно в такт дребезжанию игрушечного пианино, которого никто, кроме них, не слышал.

Лаборатория, стоявшая за турбинным ангаром, была самым маленьким зданием на территории станции — двухэтажный бетонный куб без окон, с дверьми в трех стенах. Главный подъезд — двойные металлические двери, к которым вела плавно изгибающаяся бетонная дорожка, обсаженная кустами, был заперт на замок и задраен изнутри болтами. Казалось, проникнуть внутрь почти невозможно.

— Подождите, — велел Фрэнк остальным и приблизился к боковой одностворчатой и тоже металлической двери, у которой заканчивалась дорожка, ведущая прямиком в турбинный зал. Эта дверь была заперта так же крепко, как и главная.

— Это начинает действовать мне на нервы, — сказал Фрэнк компаньонам, проходя мимо них и направляясь к правому подъезду — двойным металлическим дверям, расположенным чуть выше других и выходящим на погрузочную платформу, возвышавшуюся над асфальтом. На платформе вдоль стены стояло с десяток пластиковых мусорных ящиков. Через эти двери в лабораторию вносили необходимые материалы и выносили отходы. Запирать их болтами было бы неразумно. Фрэнк открыл два замка и распахнул створку ворот.

— Так-то лучше, — проворчал он и вернулся к остальным.

Филпотт сидел на вращающемся табурете, облокотившись о лабораторный стол, а Синди записывала под его диктовку:

— А-капля стабильна. Страхи, надежды и теоретические построения моих коллег-оппонентов не оправдались. Антиматерия не является квазистабильным веществом и не переходит в другую форму. Детектор излучения зафиксировал поток гамма-частиц из точки, в которой находится А-капля. Излучение прекращается, как только прерывается подача дейтерия, и возобновляется в момент начала подпитки. В настоящее время размеры А-капли таковы, что ее невозможно увидеть невооруженным глазом, но, как только закончатся беспорядки на электростанции, я приступлю к выращиванию капли до размеров, доступных человеческому взгляду. Во всяком случае, мы ее увеличим, и…

— Профессор!

Что-то в голосе Чанга заставило Филпотта поднять голову; доктор даже забыл отчитать студента за то, что он помешал работе. Филпотт посмотрел на юношу. Тот с ужасом таращился на дверь, ведущую в коридор. Профессор развернулся на табурете, старательно скрывая страх под маской раздражения.

42

Четыре человека, вошедшие в лабораторию, никак не отвечали сложившемуся у Филпотта представлению о внешнем облике захвативших станцию террористов. По его мнению, лишь один из них, мужчина, ловко игравший пистолетом, и впрямь мог оказаться террористом. И только женщина с экзотической внешностью производила впечатление помешанной. Второй мужчина и вторая женщина явно были больны и едва держались на ногах.

Ну да, конечно. Наверняка это русский, который вел переговоры от лица группы, участник ликвидации последствий чернобыльской аварии. Неужели негритянка тоже побывала в Чернобыле? Это не укладывалось в голове, но совершенно ясно, что она при смерти, как и русский пожарный. Захватчики выглядели такими унылыми и безнадежно отчаявшимися, что первым чувством, которое Филпотт испытал при их появлении, была искренняя жалость.

Впрочем, она тотчас уступила место гневу и раздражению.

— Я полагаю, что отныне нам придется подчиняться вашим приказам, — сказал Филпотт, обращаясь к мужчине с пистолетом, в котором безошибочно угадал главаря. — И все же я просил бы вас не прикасаться к оборудованию. Вы ничего этим не добьетесь и лишь изрядно усложните мне жизнь.

— Я видел вас по ящику, — отозвался мужчина с пистолетом.

«Все ясно. Если это и есть так называемая слава, я предпочел бы оставаться безвестным», — подумал Филпотт.

— Да, я выступал по телевизору, — сказал он.

— И получите возможность выступить еще раз, поведав миру о том, как вы без посторонней помощи сумели найти выход из положения и вернуть жизнь в нормальное русло, — заявил мужчина, слегка скривив губы в угрожающей ухмылке, которая не произвела на Филпотта ни малейшего впечатления.

Он ответил печальной задумчивой улыбкой, не лишенной, впрочем, изрядной доли язвительности.

— Так вот на что вы рассчитываете, — сказал он. — Думаете, я смогу что-то изменить?

— Еще бы. — Мужчина взмахнул пистолетом. — Кое-кто из собравшихся за забором жаждет получить станцию обратно целой и невредимой, но в серьезность наших намерений никто не верит. Еще больше эти люди жаждут заполучить вас. Вы поговорите с властями и объясните им, что мы не намерены отступать.

Филпотту предстояло за несколько секунд решить, как вести себя дальше. Согласиться на требования террористов, не спорить, поощрить их безумные фантазии? Или попытаться убедить горе-захватчиков в том, что их детский замысел при любых обстоятельствах обречен на провал?

Марлон Филпотт был прежде всего человеком научного склада ума и в любом случае предпочел бы доводы разума беспочвенному фантазерству. Была и иная, более веская причина с самого начала вести переговоры с террористами с практических позиций, поскольку ставкой в игре оказались жизни множества людей, в том числе и его собственная.

По мнению Филпотта, преодолеть этот кризис без кровопролития можно было лишь при условии, что террористы осознают безнадежность своего положения. Поэтому он сказал:

— Мне очень жаль, но из этого ничего не выйдет. Разумеется, я сделаю все, что вы скажете, — у вас в руках оружие, — но в случае провала прошу меня не винить.

В его голосе прозвучали такие спокойствие и убежденность, что террористам не оставалось ничего иного, кроме как выслушать доктора и (по меньшей мере) обдумать сказанное. Пока Филпотт говорил, русский прошелся по комнате, сел рядом с профессором на табурет и устало прислонился спиной к стене.

— Почему вы думаете, что мы проиграем? — спросил он.

«Он рассуждает вполне разумно», — удивленно подумал Филпотт. И вдруг, словно проследив невидимую траекторию движения молекулы, ясно представил себе цепочку обстоятельств, превративших заурядного пожарного из маленького городка не просто в сломленного бедолагу, думающего лишь о приближающейся смерти, но в человека, который решился на отчаянный шаг, чтобы придать своей жизни смысл и значимость.

С головой уйдя в научные изыскания, доктор Филпотт держался с людьми холодно и отчужденно, но он был умным человеком, способным на чуткость и сочувствие к ближним, если видел в них людей достойных. Русский пожарный был именно таким.

«Басманов», — внезапно вспомнил Филпотт, довольный тем, что не забыл фамилию русского, упоминавшуюся в телерепортаже.

— Видите ли, мистер Басманов, — сказал он, с трудом воспроизводя непривычное сочетание звуков с ударением на предпоследнем слоге. — Наш мир — это весьма тонко организованная материя. Ущерб, который вы можете ему нанести, несравним с масштабами планеты, на которой существуют сотни ядерных и тысячи обычных электростанций. Если уж на то пошло, за одну только минувшую секунду зачато больше людей, чем вы сумеете уничтожить, взорвав реактор. Не подумайте, что я отношусь к вашему замыслу легкомысленно, но ваши действия — не более чем легкий всплеск на поверхности бушующего моря. Время на стороне властей. Переговоры, затяжки и проволочки приведут лишь к тому, что у вас кончится пища. Здесь, в лаборатории, уже почти ничего не осталось.

Тощая негритянка медленно сползла по стене и опустилась на пол, свесив голову на грудь, словно кукла, брошенная после переезда в пустом доме. Вторая женщина наклонилась, словно желая чем-то помочь, но ничего не смогла сделать, и снова выпрямилась. Глаза негритянки остекленели, челюсть отвисла. Похоже, она напрочь утратила интерес к происходящему.

— Неужели это проще, чем вступить в переговоры? — спросил русский.

Женщина оторвала взгляд от сидящей на полу негритянки и ответила, не дав Филпотту и слова сказать:

— Власти, правительства… — произнесла она с таким омерзением, будто выплевывала дохлую мышь. — Власти ни за что не отвечают, позволяют себе все, что ни заблагорассудится, они считают мир своей собственностью. В Бразилии травят целые долины и водоемы, губят людей, деревья и почву, и никто не смеет спросить, кто дал им такое право.

«Так вот в чем ваш пунктик, мадам», — подумал Филпотт и ответил:

— Я предпочел бы выразиться иначе, но суть дела вы изложили верно. Такое положение установилось в коридорах власти не год и не два назад. Я сам заседал в комитетах, знаю, какие принимались решения и кто за ними стоял. Ни одно государство не имеет права поддаваться ядерному шантажу и даже для вида соглашаться на переговоры, иначе подобные случаи начнут множиться, и разразится такая атомная бойня, что не приведи Господь.

— Значит, нам позволят взорвать станцию? — в тревоге спросил мужчина с пистолетом.

— Да, позволят, если уж вы такие безумцы. На Земле около пяти миллиардов человек. Как вы думаете, сколько людей вы сумеете погубить, взорвав станцию? Разумеется, если вам удастся наилучшим образом воплотить свой замысел. Тысяч тридцать? Вы, мадам, упомянули об отравленных долинах Бразилии. Как вы считаете, сколько еще долин может уничтожить человечество без риска для своего собственного существования? — Филпотт повернулся к русскому и продолжал: — Ваша страна умудрилась погубить целое море, Арал. Огромное внутреннее море превращено в зловонную лужу размером с эту комнату. Воздух насыщен солью. Новорожденные умирают от голода, потому что соль проникла в молоко их матерей и они не могут есть. В вашей стране уничтожены огромные пространства, загублено все живое на них, но Советский Союз продолжает существовать. Планета продолжает существовать. Человечество продолжает жить.

— Иными словами, мы ничего не значим, — заметил русский.

— Вы, я, хозяева станции — никто ничего не значит, — согласился Филпотт.

— А если мы начнем отстреливать заложников? — спросил мужчина с пистолетом.

Филпотт нахмурился.

— Не думаю, что вы станете убивать людей, — сказал он. — Но черт вас знает. В таком случае переговоры прекратятся. Власти махнут на нас рукой и займут выжидательную позицию.

— Станут ждать, когда мы взорвем станцию, — в голосе мужчины прозвучало наигранное презрение: он явно пытался вновь обрести почву под ногами, но тщетно.

— Я хочу поделиться с вами своими мыслями о том, что сейчас происходит за забором, — предложил Филпотт. — Я уверен, что к воротам уже подтянуто множество пожарных машин и прочего оборудования, необходимого в чрезвычайных ситуациях. Сотни, а может быть, и тысячи людей в радиационных костюмах расставлены по местам и ждут приказа. При первой вашей попытке взорвать станцию они ринутся сюда и сделают все, что в их силах, чтобы свести ущерб к минимуму. Если верить прогнозам погоды, человечеству пока везет, а вам — нет…

— Человечество… — проговорила женщина. Отвращение, прозвучавшее в ее голосе, было отнюдь не наигранным.

Филпотт посмотрел на нее и сказал:

— Судя по всему, общество причинило вам немало горя. Я понимаю, что вы страдаете, и сочувствую вам, но тем не менее считаю, что за существование человеческой цивилизации можно заплатить любую цену.

— А кто будет платить? Вы или я?

Филпотт развел руками.

— Каждый из нас принимает решения самостоятельно, — ответил он и, повернувшись к вооруженному мужчине, добавил: — Так вот, насчет погоды. Судя по прогнозу, в ближайшее время не будет ни сильных ветров, ни дождей, а ведь именно эти факторы способствуют распространению радиации и заражению обширных площадей. Принимая во внимание погодные условия, а также мощь спецподразделений, которые, несомненно, уже заняли позиции вдоль периметра, ваши противники имеют все шансы ограничить пределы зараженной местности районами, непосредственно прилегающими к станции.

— Но вы погибнете, — заметил мужчина с пистолетом. — Умрете вместе с нами.

Филпотт вздохнул.

— Я знаю, — сказал он. — Что поделаешь? Смерть удручает и пугает меня, особенно когда я… — Филпотт бросил взгляд на контейнер с А-каплей. Победа была так близка; неужели он опоздал?

Внезапно Филпотт сообразил, что привлекать внимание террористов к эксперименту опасно.

— Я надеюсь, — сказал он, повышая голос и глядя на мужчину с пистолетом, — что мне удастся отговорить вас от выполнения вашего плана. Если я не ошибаюсь, заложники живы, а двоим из вас требуется неотложная врачебная помощь, и…

Тощая негритянка, неподвижно лежавшая на полу, словно под наркозом, внезапно очнулась и заявила:

— Мне никакая больница не поможет. Я уже труп.

Филпотт продолжал наступать, обращаясь к мужчине с пистолетом:

— Если вы согласитесь, я попробую договориться об условиях сдачи, найти вам адвокатов…

Мужчина наставил на Филпотта пистолет, но в этом жесте не было угрозы. Он просто указывал стволом, будто пальцем.

— Я не пойду на попятный, — сказал он. — Я уже давно поклялся себе в этом.

Женщина скрестила руки на груди. В ее холодных глазах застыло отчаяние.

— Бесполезно, — сказала она. — Нам ничто не поможет. Они всегда побеждают. Весь мир принадлежит им.

— Мне нет пути назад, — повторил мужчина с пистолетом.

Филпотт так и не понял, что значит «назад» — в психушку, что ли? — но видел, что этот человек не рисуется, а настроен очень серьезно.

— Я полагаю, в качестве одного из условий сдачи можно потребовать созыва пресс-конференции, на которой вы могли бы рассказать о себе. Уж это я вам обещаю, — заявил он.

— Ли Квану обещали то же самое, — ответила женщина.

— Как же, припоминаю, — добавил мужчина с пистолетом. Теперь он казался более спокойным и уверенным в себе.

«Он принял решение, — понял Филпотт. — И, кажется, я проиграл».

— Это и есть тот самый эксперимент, о котором вы рассказывали по телевизору? — внезапно спросил русский.

«Он заметил, что я поглядываю в ту сторону», — подумал Филпотт. Русский указывал на контейнер, стоявший на столе в дальнем углу помещения. У Филпотта вспотели ладони и пересохли губы.

— Мы продолжаем поиски частицы, — сказал он.

— Вот как? — молвил русский, внимательно рассматривая контейнер. — Куда же в таком случае смотрит видеокамера?

— Никуда.

— А зачем горит лампочка?

Филпотт замялся, и это решило исход дела, хотя Чанг и попытался спасти положение, вмешавшись в разговор.

— Когда вы вошли, мы как раз испытывали камеру, — выпалил он.

— Неправда.

— В чем дело, Григорий? — спросил вооруженный мужчина.

Русский взглянул на него и показал костлявым пальцем на контейнер.

— Это и есть та самая штука, о которой они говорили по телевизору. Он и еще один ученый. Дело в том, что, если эта капля упадет, она либо испарится, либо настанет конец света.

На лице мужчины с пистолетом впервые появилась хотя и слабая, но вовсе не вымученная улыбка.

— Вы считаете, что эта каплябезопасна? — спросил он, обращаясь к Филпотту.

Тот мгновенно осознал, в какую опасную пучину они погружаются; у него похолодела спина, словно ее обдало ледяным дыханием Вечности.

— Я лишь предполагаю, что она безвредна, — ответил он, тщательно подбирая слова. — Но мы не знаем наверняка, так ли это. Доктор Делантеро и его сторонники вполне могут оказаться правы. Еще ничего не доказано, и я, разумеется, должен обращаться с новым веществом крайне осторожно, пока мы не исследуем его всеми возможными способами. Я привезу сюда доктора Делантеро, и тогда…

— Мы сами проверим вашу теорию, — сказал русский и, повернувшись в вооруженному мужчине, добавил: — Для этого достаточно опрокинуть стол.

У Филпотта перехватило дыхание. Ему и в голову не приходило, что человек способен испытывать такой страх.

— Зачем вам это? — спросил он хриплым надтреснутым голосом.

У русского были запавшие глаза. Казалось, что его мозг выглядывает из черепа и смотрит на окружающий мир.

— Я скоро отправлюсь на тот свет, доктор, и не стану возражать, если все человечество последует за мной, — сказал он. — Честно говоря, мне очень по душе эта идея. Самая лучшая шутка, которая когда-либо приходила мне в голову. — Он обратил свое обтянутое кожей лицо к тощей негритянке. — Пэми! Не прихватить ли нам с собой и всех остальных?

— Да!

Просто не верилось, что голос умирающей может звучать так твердо. Какое неимоверное усилие ей пришлось приложить, чтобы подняться с пола и привстать на одно колено! Она бы наверняка упала опять, если бы не ухватилась за ногу второй женщины.

Русский пожал плечами.

— Квана можно не спрашивать. Его мнение нам уже известно.

Филпотту оставалось лишь надеяться, что остальные настроены иначе, но в этот миг женщина взяла одной рукой запястье девушки, другой — руку мужчины с пистолетом и воскликнула:

— Нам не на что надеяться! Нам не победить, но не оставлять же этот мир в их руках!

— Я знаю одно: мне нет пути назад, — вооруженный мужчина холодно улыбнулся профессору и добавил: — Орел или решка, верно, доктор? Шансы равны. Либо ничего не произойдет, и тогда мы подумаем, что делать дальше, либо разом избавимся от всех наших неприятностей. Деньги — и те больше не понадобятся.

— Прошу вас, — пробормотал Филпотт. — Не надо…

— Пошел ты к такой-то матери! — сказал мужчина с пистолетом и, выдернув руку из пальцев женщины, двинулся к столу с контейнером.

«Прошу вас, — хотел сказать Филпотт, но язык не повиновался ему. — Господи, что я натворил!»

Мужчина подошел к столу, протянул руку, и в этот миг раздался телефонный звонок.

Все замерли. Мужчина с пистолетом оглянулся на русского. Раздался второй звонок.

— Последний телефонный звонок в истории человечества, — заметил мужчина. — Стоит ли отвечать?

— Я отвечу! — Синди торопливо подбежала к столику, на котором стоял аппарат. Все смотрели, как она берет трубку. — Алло, — произнесла Синди и после короткой паузы обернулась к остальным. — Есть ли среди вас Фрэнк? — спросила она.

Мужчина с пистолетом встревоженно нахмурился.

— Откуда они узнали мое имя? В чем дело? Кто меня спрашивает?

Синди протянула ему трубку.

— Эта женщина говорит, что ее зовут Мэри-Энн Келлини.

Аннаниил

Я не смог. Время пришло, решающий миг настал. И я просто не смог. Я представил себе свое будущее. Полный покой, целые эры пустоты, редкие вызовы к Нему, бесконечные воспоминания. Я не смог. Я не подчинился.

Дело не только в Сьюзан. Дело в том, что существует уголок мироздания, где два человеческих существа способны на самоотверженную любовь, где бескорыстное служение друг другу возвышает их до такой степени, что в одной общей мысли умещается вся Вечность.

Я думаю, Ему стоило поручить это дело другому, тому, кто лучше знает людей. Существу, которому этот мир опостылел не меньше, чем Ему самому. Я пытался быть равнодушным, но не смог. Там, где я поначалу видел людское убожество, взору моему явилось человеческое сострадание. Их бренное существование с его тяготами, прежде казавшимися жалкими и смешными, теперь вызывает у меня искреннюю приязнь. Как изобретательно возмещают они свое телесное несовершенство! А их неистовые чувства, некогда вызывавшие во мне отвращение, ныне изливаются на мою поблекшую душу подобно чудодейственному эликсиру.

Впрочем, душа моя уже не бесцветна. Мы обладаем свободой воли, но должны быть готовы к последствиям своих деяний. Я знаю, какие последствия ждут меня. Отлучение. Меня, как прежде Люцифера — правда, за гораздо меньшее прегрешение, — низринут из небесных сфер, но в царство Тьмы я не попаду. Нет, суровость наказания будет соразмерна тяжести моего преступления. Если уж я так возлюбил людей, то быть мне одним из них.

Но сначала я должен спасти человечество.

43

Хрупкая светловолосая девушка протянула Фрэнку трубку, и он взял ее с таким видом, словно боялся обжечься.

Еще две секунды назад он был готов рискнуть всем сущим и сорвать эксперимент профессора. Если при этом ему суждено погибнуть, что ж, пускай. Но если Фрэнк останется жив, душа его, вероятно, будет настолько переполнена счастьем, что он сможет выдержать еще один тюремный срок. Так было две секунды назад. Всего две секунды назад. А теперь он испугался, хотя до сих пор не боялся ничего.

Нерешительно, словно опасаясь, что трубка его укусит, Фрэнк спросил:

— Кто это?

— Здравствуйте, Фрэнк. Похоже, ваши дела идут не блестяще.

Да, это был ее голос. Фрэнк отлично помнил его. В сознании тотчас возникла картина первых секунд их встречи — лопнувшая шина, водительница, выскочившая из салона автомобиля и трепещущая от запоздалого испуга. Адвокат из Небраски, женщина лет тридцати пяти, высокая и стройная, с прямыми каштановыми волосами. Та самая, что подала Фрэнку мысль о пятимиллионном ограблении — мысль, явившуюся основной причиной происходящего.

— Откуда вы знаете, что я здесь? — спросил он.

— Я ругаю себя на чем свет стоит, — ответила она. — Говоря о крупном ограблении, я не ожидала, что вы зайдете так далеко.

— Значит, вы меня предали, и люди за забором уже знают мое имя? — спросил Фрэнк. Теперь это не имело никакого значения, но он хотел знать правду.

К его удивлению, женщина ответила:

— Нет. Кроме меня, о вас никому не известно, и я хотела бы…

— Но как вы узнали?

— Бросьте, Фрэнк. Какая разница? Я знаю о том, что вы затеяли, и…

Фрэнк бросил взгляд на контейнер и едва заметно улыбнулся.

— Что ж, вы могли догадаться.

— Не делайте этого, Фрэнк, — продолжала женщина. — Вы мне доверяете?

С чего это он должен ей доверять? А, впрочем, почему бы и нет? Там, в Небраске, после того как он заменил шину, она отнеслась к нему по-человечески и даже норовила всучить триста долларов, чтобы удержать его от преступления. Коли она оказалась единственным человеком, знавшим о том, что среди террористов есть некто Фрэнк Хилфен, то, вполне возможно, стоит принять на веру все, что она говорит.

Но можно ли на нее положиться? Какие цели она преследует?

— Смотря в чем, — отозвался Фрэнк. — Вы хотите, чтобы я вышел и сдался?

— Нет! Это — последнее, чего бы я пожелала. Точнее, предпоследнее.

— Чего же вы хотите?

— Во-первых, чтобы вы удержали Марию-Елену от самоубийства.

Фрэнк был поражен.

— Вы и о ней знаете? Откуда?

— Фрэнк, — торопливо и настойчиво заговорила женщина, — я не стану отвечать на эти вопросы, так что прекратите их задавать. Я хочу, чтобы вы уговорили Марию-Елену продолжать жить. Потом вы оставите станцию на попечение Григория…

— Оставлю?

— Он, Пэми и Кван все равно умрут, — безжалостно отчеканила женщина, — а вам с Марией-Еленой еще жить да жить.

— В тюрьме? — с горечью отозвался Фрэнк.

— Нет. Слушайте внимательно. Если вы выйдете наружу и обогнете правую охладительную башню — только не проходите между ними, — то увидите впереди, в горах, радиомачту. Ступайте прямо к ней, и вы обнаружите под забором дыру, прорытую животными.

— Периметр оборудован сигнализацией. Нас засекут.

— Сигнализацию можно отключить с главного пульта. Григорий выключит ее через двадцать минут после вашего ухода, выждет десять минут и снова включит. У вас будет вполне достаточно времени, чтобы убежать. Потом вы пойдете прямо и упретесь в дорогу. Там будет стоять машина, правда, без ключей, но, я надеюсь, вы сумеете ее завести.

— Ничего не понимаю, — в мыслях Фрэнка царил ералаш, ему казалось, что он стал участником фильма про Джеймса Бонда. Откуда ей знать то, чего никто не знает? Впрочем, Фрэнк был уверен, что она не ответит на этот вопрос.

— А вам и не надо ничего понимать, Фрэнк, — продолжала Мэри-Энн Келлини. — Слушайте внимательно. Если вам удастся уговорить Марию-Елену бежать, то через два дня произойдет одно событие, после которого вам уже не надо будет приниматься за старое. Вы сможете уйти на покой. Вам ведь этого хотелось, Фрэнк?

Фрэнк не удержался от язвительной ухмылки.

— Что, еще одно дельце на пять миллионов?

— О нет, куда вам столько? — сказала женщина таким тоном, словно они с Фрэнком вели шутливую беседу. — Вы ведь хотите удалиться от дел? Вместе с Марией-Еленой?

Фрэнк снова посмотрел на вакуумный сосуд профессора. «Кажется, в этой бутылке и правда содержится что-то страшное, — подумал он. — Что-то действительно ужасное?»

— Вы знаете чертовски много, — еле слышным голосом произнес он. — Вы знаете все, что здесь происходит.

— Кое-что знаю, хотя далеко не все.

— Значит, эта штука опасна? Действительно опасна?

— Когда будете уходить, не наткнитесь на что-нибудь, — после короткого молчания ответила Мэри-Энн Келлини и повесила трубку.

44

Григорий слышал только половину этого разговора и ничего не понял. Он лишь чувствовал, что напряжение последнего часа окончательно истощило его силы, а после вынужденной заминки и решимость Григория сошла на нет.

«Устроить конец света; как вам эта шуточка? Впредь я не буду объектом жалости, исследований, сочувствия, снисхождения, — думал Григорий. — Все человечество оказалось в одной лодке, которая идет ко дну». Впрочем, размышлять о своем поступке, как о последнем в истории цивилизации анекдоте, было забавно.

Заминка, телефонный звонок и невразумительные слова Фрэнка настроили Григория на иной лад. Он вспомнил о Петре Пекаре, единственном человеке, который признавал и развивал его скромные способности, помогал отвлечься от мыслей о неминуемой и близкой кончине. Интересно, как он оценил бы последнюю шутку Григория?

«Не смешно, Григорий. Или ты гонишь качественные хохмы, или я спускаю тебя с лестницы».

Врачи московского института костных болезней. Сотрудники клиники, которая находилась в нескольких милях от станции. Неужели так заплатит он по их счетам?

Вот в чем загвоздка. Если избавиться от всех, никого не останется.

«Что за компания собралась, — размышлял Григорий. — Ни у одного из нас нет близких родственников и даже людей, которые любили бы нас по-настоящему (в его сознании пронеслось печальное воспоминание о Сьюзан). Мы встретились с ученым, человеком холодного, расчетливого ума, и он так наглядно показал нам нашу несостоятельность и постыдную неполноценность, что даже мы, глупцы, все поняли.

Мы поддались порыву, были готовы действовать, рискнуть всем сущим только потому, что мы сами уже трупы. Кто стал бы осуждать нас потом? (Еще одна хохма.)

Телефонный звонок остановил наш порыв. Сейчас я уже не тот человек, которым был три минуты назад. Мое отвращение к роду людскому не распространяется на некоторых его представителей: Петра Пекаря, Сьюзан.

Вряд ли я смогу сделать решительный шаг».

А Фрэнк? Григорий наблюдал за ним, пытаясь вникнуть в сущность разговора, и когда беседа закончилась, и Фрэнк повернулся к остальным, Григорий заметил перемену в его лице. Вот только что это за перемена?

Фрэнк смотрел на профессора.

— Оказывается, у нас не пятьдесят шансов из ста, а гораздо меньше, — сказал он.

Лицо Филпотта уже смягчилось и стало гораздо подвижнее, чем в тот миг, когда террористы появились в лаборатории; теперь по его выражению можно было легко определить, что чувствует ученый, и Григорий увидел, что тот сбит с толку и не знает, как быть. Он был готов бороться за свои убеждения, но рисковать ради них целой планетой не хотел. К тому же доктор отчасти утратил былую веру в свои теоретические построения.

Он стушевался под пристальным взглядом Фрэнка и сказал:

— Каковы бы ни были шансы, я умоляю вас не делать то, что вы задумали.

«Значит, в сосуде действительно заключена страшная опасность, — подумал Григорий, рассматривая залитую ярким светом бутыль. — Там находится невидимое глазу нечто, способное превратить нас в ничто».

— Мария-Елена, вы хотели бы остаться в живых? — спросил Фрэнк.

Мария-Елена ответила ему сердитым надменным взглядом и, отодвинувшись от Фрэнка, положила руки на согбенные плечи Пэми.

— Жить в этом мире?

— Другого не будет.

— Это не наш мир!

— Видите ли, Мария, — сказал Фрэнк. — У нас появилась возможность выпутаться из этой передряги.

Григорий прижал ладони к бедрам, собрался с силами и произнес:

— У нас с Пэми такой возможности нет.

Фрэнк повернулся к нему. Его глаза лучились непоколебимой верой.

— Умри я хоть двадцать раз, вам от этого легче не станет, — сказал он.

Полуприкрыв глаза, Григорий обдумывал слова Фрэнка.

— Для достижения моих целей мне лучше остаться на станции — живым или мертвым. Бежать бессмысленно.

— Оставшись здесь, вы поможете бежать нам с Марией-Еленой.

— Фрэнк! Вы что, пойдете на попятный? — спросила Мария-Елена.

Фрэнк протянул женщине руку, но Мария-Елена не спешила ее принять.

— Эта штука в бутылке — не просто самоубийство. Это смерть всего и вся, безжалостная и необратимая. Неужели вы хотите, чтобы наступил конец света?

— Я ХОЧУ!

Это был голос Пэми, напоминавший карканье ворона и прозвучавший с невероятной силой. Девушка ринулась вперед, выскользнув из объятий Марии-Елены. Идти она не могла и, словно искалеченная кошка, на четвереньках поползла к столу с контейнером.

Лаборант-китаец бросился к Пэми, схватил ее за плечо и за руку и потащил назад. Пэми запрокинула голову и ощерила сверкающие зубы.

— У нее СПИД! — крикнул Григорий, вытянув руку, что, впрочем, было совершенно излишне.

Юноша отпрянул прочь от рычащего, клацающего зубами создания, и Пэми опять бросилась к столу, но на сей раз сделала слишком мощный рывок. Ее тело изогнулось дугой, рот широко раскрылся. Пэми издала свой последний вопль, который захлебнулся в потоке хлынувшей горлом крови, и повалилась на пол, словно тряпка. Вокруг ее головы растекалось красное смердящее пятно.

X

ХА! ХА! ХА! Ха-а-а! Ха! Ха! Ха-а-а-а-а-а!

Придите в мои объятия! Придите в мои объятия! Я спас вас от гибели, мои дорогие, придите же в мои объятия, и давайте спляшем!

Ах, как же славно мы спляшем!

45

Они шагали по парку. Поначалу оба молчали и делали вид, будто не имеют друг к другу никакого отношения. Так, случайные попутчики. Минут пять они поднимались по пологому склону, мимо заботливо подстриженных кустов, плодовых деревьев и маленьких рощиц. Над головой шелестели колеблемые легким ветерком листья и сосновые ветви. В воздухе звенели птичьи трели.

Они достигли вершины холма и начали спускаться по противоположному склону. Через минуту Мария-Елена оглянулась и сказала:

— Отсюда уже ничего не видно.

Фрэнк обернулся и увидел, что женщина права: станция скрылась за холмом.

— Вот и хорошо, — сказал он. — Мрачноватое строение.

Мария-Елена медленно обвела взглядом окрестности.

— Кроме радиомачты, отсюда не видно ни одного создания рук человеческих. Никаких построек, вообще ничего.

— Вот и хорошо, — повторил Фрэнк. В воздухе витал сладковатый дух, напоминавший запах свежей кукурузы, принесенной в дом с поля.

— Это похоже на рождение мира, — заметила Мария-Елена.

Фрэнк внезапно очнулся и сказал:

— Если мы не успеем вовремя преодолеть забор, рождение мира превратится для нас с вами в конец света.

— Да, конечно.

Мария-Елена взяла Фрэнка за руку, и они пошли дальше, ускорив шаг. Мария-Елена запела, и ее чистый сильный голос зазвенел в такт их шагам, поднимаясь к кронам деревьев и разносясь далеко вокруг.

— Вот это да! — восхищенно произнес Фрэнк. Мария-Елена улыбнулась, продолжая петь. Фрэнк не разбирал иностранных слов, но смысл песни уловил.

Энди Харбинджер

Выйдя на дорогу, Фрэнк и Мария-Елена не нашли обещанного автомобиля. Я уже утратил свои способности, но все-таки сумел отвлечь внимание охранника и дать беглецам вырваться на свободу.

Пять часов спустя Григорий потерял сознание, и доктор Филпотт вызвал по телефону врача.

Полиция так и не смогла обнаружить отпечатков пальцев Марии-Елены и Фрэнка, а многочисленные описания беглых террористов, данные другими участниками событий, оказались столь противоречивыми и расплывчатыми, что от них не было никакого проку. На следующий день в клинике умер Кван, а когда еще двое суток спустя за ним последовал Григорий, с которого не успели снять показания, оборвалась и последняя ниточка, ведущая к исчезнувшим членам группы.

Войдя в свой дом в Стокбридже, Мария-Елена обнаружила на ленте автоответчика запись, оставленную сотрудником местной полиции. Фрэнк принялся собирать вещи, а Мария-Елена, ожидая самого худшего, позвонила в участок и узнала, что ее супруг Джон два дня назад был застрелен сумасшедшей женщиной по имени Кейт Монро, с которой он некоторое время жил и лишь недавно расстался (я здесь ни при чем; это убийство целиком на совести Кейт). Мария-Елена получила по страховке мужа четыреста тысяч долларов — это, конечно, не пять миллионов, но вполне достаточно, чтобы удержать Фрэнка от глупых поступков.

Фрэнк целый день провел в тщетных поисках визитной карточки Мэри-Энн, пропавшей у него из бумажника (это произошло во время памятного телефонного разговора). Потом он обратился в справочное бюро Омахи с просьбой найти адвоката Келлини, но в конце концов прекратил поиски.

Поймите правильно: у меня не было ни времени, ни желания старательно заметать следы. Я должен был сорвать выполнение задания, и как можно быстрее.

Мы со Сьюзан мчимся по реке времени. Сьюзан даже не догадывается о его стремительном беге, но я чувствую его всем своим естеством.

И тем не менее я от всей души радуюсь этой скоротечной жизни. Какой парадокс — чем больше ты ею наслаждаешься, тем быстрее она проходит.

А как обстоят дела с Его предначертаниями? Я знаю об этом не больше любого другого человека. Я утратил связь с высшими сферами, и лишь хитросплетение разнообразных последствий моих поступков напоминает мне о прошлом.

Мне иногда приходит на ум, что мое отступничество могло привлечь Его внимание, поубавить у Него отвращения к этому миру и Он, глядишь, решит потерпеть людей еще немного. А если нет, то, несомненно, кто-нибудь из моих бывших коллег уже прибыл на Землю, уже собирает команду и вынашивает новый замысел. На сей раз отбор произведен более вдумчиво, и избранник, конечно же, не столь чувствителен и впечатлителен, как я.

Разве на Земле не осталось людей, которых можно убедить в том, что, покончив со всем сущим, они наилучшим образом разрешат свои затруднения? Разве перевелись на Земле недовольные озлобленные люди?

И разве трудно отыскать какой-нибудь другой катализатор, иное средство превратить планету если не в черную дыру, то в сгоревший мертвый шар, вращающийся вокруг Солнца? Разве не найдется других разрушительных сил?

Я не знаю. Я не способен предсказать, что, где и когда может произойти. Знаю я лишь одно: Он так просто не сдастся.

Примечания

[1]

Харбинджер — предвестник (англ.). — Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

ЛЮДИШКИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

АНТИТЕЗА

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

СИНТЕЗ

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

*** Примечания ***