Виктор Авилов [Наталья Давидовна Старосельская] (fb2) читать постранично, страница - 3

связаны с конкретными амплуа — они емко выражают суть явления, смысл того искусства, которому в равной мере служил Виктор Авилов и продолжает служить Валерий Белякович. Не случайно именно он сыграл ту роль, которой предназначено было стать последней ролью Виктора Авилова — Пигмалиона в спектакле «Куклы» испанского драматурга Хасинто Грау.

Роль Короля и Шута в одном лице…

Авилов эту роль так и не сыграл, хотя можно себе представить, каким глубоким личным чувством, каким символическим значением наполнен был бы в его исполнении финальный монолог Пигмалиона о том, что такое театр сегодня и каким он был еще в недавние времена, когда «все мы были счастливыми нищими». Валерий Белякович наполнил монолог двойной силой — он говорит от своего имени, создателя театра, лидера, учителя, и от имени своего ушедшего «альтер эго», признанной звезды Юго-Запада, голоса своего поколения, Виктора Авилова. И зрительный зал, еще очень хорошо помнящий Виктора Авилова, замирает от ощущения почти физической боли — что-то слышится в этом монологе, сочиненном самим Валерием Беляковичем как эпилог драмы испанского драматурга, настолько личное, острое, что становится трудно дышать и слезы сами, против воли, льются из глаз…

Сегодня писать о Викторе Авилове особенно трудно, потому что очень больно — подобно метеориту он пролетел по нашей жизни и упал, разбившись. Слишком мало было ему отпущено — всего 51 год. Но как же много успел он сделать, прожив на сцене три десятилетия — от самых первых шагов, когда Сергей Белякович привел своему старшему брату Валерию, задумавшему создать театр, одноклассника по прозвищу Рыжий, до последних ролей, лучших, пожалуй, в мировом репертуаре: Актера в горьковском «На дне», парфюмера Патрика Зюскинда, сыгранного им в антрепризе…

Авилову вообще достались на долю лучшие роли — Гамлет и Калигула, шут Фолиаль и Воланд, уморительный работяга из «самодеятельности», вынужденный играть девственницу Фисбу в шекспировском «Сне в летнюю ночь», и воннегутовский вояка Лузлиф Харпер, рыцарь Ланцелот и шукшинский Бронька Пупков, гоголевский Ихарев и генерал Варравин в трилогии А. В. Сухово-Кобылина, Беранже в «Носорогах» Эжена Ионеско и — Мольер, Хлестаков в гоголевском «Ревизоре» и чеховский нелепый француз из рассказа «На чужбине»…

По студийной привычке, сложившейся с первых лет, в Театре на Юго-Западе до сих пор после окончания спектакля разбирают в подробностях: что удалось на этот раз? Что не получилось? Кто виноват и что делать? Виктор Авилов в этих обсуждениях словно в бой бросался — страстно, горячо, он каждый раз доказывал своим сверстникам и молодым артистам, что только «полная гибель всерьез» оправдывает их существование, что ничего нельзя смазывать, нивелировать, все должно быть отточено и выверено до самого донышка. Потому что настоящая, подлинная жизнь — только здесь, на подмостках, и она пишется сразу набело, без черновиков. А потому так важно, чтобы ритм спектакля ни на миг не нарушался: свет, звук — все должно быть направлено на полное раскрытие образа и не может, не должно быть в спектакле никаких накладок…

Виктору Авилову удалось по большому счету то, что удается очень немногим, — он выразил всю боль и всю сладость жизни своего поколения, он открыл нам, своим ровесникам, космос, указав дорогу в эти запредельные выси, где жили, любили, страдали его герои, умевшие все, кроме, пожалуй, одного — они не умели беречься, щадить себя, отворачиваться от чужих проблем. Не было для них ничего чужого — все было и осталось своим, только своим.

И еще одно важное открытие сделал Виктор Авилов всей своей жизнью — человек делает себя сам, ибо только ему дано сформировать собственный характер, выковать собственную личность. Наверное, это открытие артиста для следующих поколений окажется еще важнее…

«Наверное, я немного „идеолог“ по натуре, — писал в статье для сборника „Становление“ Виктор Авилов. — Наверное, исповедь, исповедание каких-то бесспорных для меня ценностей: активного добра, мудрости, просвещенности и просветленности сейчас мне как актеру ближе, увлекает меня, сулит на сцене взлет, слияние с героем… Я вижу моих героев спокойными, очень простыми, без котурнов, без позы, искренними и сердечными, но с большой внутренней силой. От них, по-моему, должен исходить свет. Я стараюсь передать зрительному залу добрую энергию, стараюсь передать это и взглядом, и доступными мне пластическими средствами, которые, по моему пониманию, должны исходить от таких людей… Главные акценты наших спектаклей конечно же не на „мраке“, а на выходе из него, на том, чтобы зритель почувствовал нашу веру в свет, — ведь в свет и добро на самом деле все верят, только не всегда отдают себе в этом отчет. И если мы зрителям этот свет покажем — они запомнят нас благодарно».

В этих словах артиста сошлось все то, что было для него самым главным, — то, что он нес со сцены, ради чего выходил на подмостки. Может быть, то, ради