Глаз дракона [Энди Оукс] (fb2) читать онлайн

Энди Оукс Глаз дракона

Глава 1

НАБЕРЕЖНАЯ БУНД (ЧЖУНШАНЬЛУ), ШАНХАЙ. КИТАЙСКАЯ НАРОДНАЯ РЕСПУБЛИКА

Восемь тел, застывшие в чёрной речной грязи, сплетающиеся друг с другом в странной и неподвижной хореографии смерти… нельзя было видеть с Набережной, прежде одной из самых популярных улиц Востока.

Лишь спустившись через нагромождение развалин по берегам Хуанпу, выйдя из глубоких, чёрных теней громадных неоклассических построек, окружающих древнее торговое сердце Шанхая… можно было разглядеть их безжизненные тела. И тёмные стальные узы, тяжёлые цепи, сковавшие их в смерти: нога к ноге, шея к шее. Словно цепи эти всегда связывали когда-то живых, дышащих людей.

Свет фар.

Хлопает дверь машины.

Отдел по расследованию убийств БОБ. Тень, возвышающаяся над другими тенями… Старший следователь. Эти глаза привыкли выражать, что видели уже всё. Но даже Сунь Пиао почувствовал, как мурашки бегут по спине; крылья тошноты забились у него в груди. С трудом он шёл вперёд. Матерился, когда холодная грязь перехлёстывала через край ботинка. Долго бурчал себе под нос, когда взгляд его натыкался на зияющие дыры: чёрные, бездонные, расколовшие грудь ближайших к нему трупов, пропахавшие их от горла до пупка. Ему казалось, что они похожи на перезрелые персики. На дыню, разрезанную напополам… и с вычищенной сердцевиной.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

Вполоборота к Яобаню, идущему следом, он шепчет:

— Ни хуя себе способ умереть.

Но слова заглушила грузовая колонна, выруливающая по фарватеру к югу от нового моста Янпу, новых Золотых Ворот; каравана от барж, обросших шинами и лоскутами канатов, колышущихся вверх-вниз на разбегающихся волнах. Но он не слышал. Желудок помощника не выдержал такого испытания. Всё-таки тот был из Кашгара, с северо-запада. У них в Кашгаре и убийств толком нет, таких уж точно. У них там только и есть что город-оазис, где ветер несёт горячую пыль, а в холодильниках стоит холодное пиво «Синьцзян». Изысканное единство противоположностей, доказывающее, что Бог есть. Ладно, скоро он всё рассмотрит. Можно уже не спешить, трупы никуда не денутся. Руки-ноги. Цепи. Изгибы чёрных полумесяцев разрезов.

Никуда они не денутся.

Шишке он не завидовал. Лучше уж родиться в Шанхае или Пекине, и привыкнуть к таким ужасам: благородное воспитание в городе-оазисе и работа в отделе по расследованию убийств не слишком хорошо сочетаются. В карьере Яобаня теперь не будет ни горячего ветра пустыни, ни холодного пива.

Тусклый луч фонаря задёргался. Яобань сложен не для таких гимнастических упражнений. Слишком рыхлый. Слишком толстый. Любитель пончиков, пива… и поспать. Идёт вперёд, только когда Пиао машет ему рукой. Тени падают на тени. Старший следователь слышит, как Шишка блюёт, стоит ему бросить взгляд на трупы. Тут же медово-уксусная вонь расплывается по ночному воздуху. Едва не выронив фонарь, он неуклюже удирает по захламлённому берегу к избитым приливом бетонным блокам набережной.

— Курёнок безголовый, швыряй фонарь. Как я должен работать, если ты тут же мчишься к мамочке под юбку?

Утирая рукавом рот… он кидает фонарь Пиао, оставаясь в глубокой складке тьмы, и холодный камень стены принимает его вес. Он закрывает глаза, но всё равно видит тот кошмар, что вырвал из темноты луч света. Увиденный кошмар то и дело всплывает перед глазами. Теперь это часть его жизни. Ужасная часть, которая вечно будет с ним. Он ощущает себя грязным… и обворованным.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

— Босс, в пизду это блядское дело. Ну посмотрите на них, это же пиздец. Это ж федеральное дело. Политическое, блядь, дело. Есть же официальные…

Вытирает бусинки слюны с губ, с подбородка.

— …ну слушайте, я включу рацию, и пусть СБ с ними разбирается. Это их вотчина. Пусть они для разнообразия поковыряются в говне.

Старший следователь грозно смотрит через плечо. Луч фонаря резко вычерчивает половину его узкого лица. Лоб. Щеку. Подбородок. Яобань узнаёт выражение, вытравленное в усталых чертах. Он видел его и раньше. Геморрой… с большой буквы «Г». Желудок Шишки снова бунтует. Хочется надеяться, что так действует Ёэ Бин… большой мункейк, пирог с начинкой, который он кое-как утрамбовал чаем. К сожалению он в курсе, что нет. Желудок — точный барометр, определяющий, сколько дерьма его ждёт. Сейчас этот барометр пиздец как зашкаливает.

— Иди за рацией.

Пиао рассеянно бурчит под нос, внимание его приковано к трупам. Застывшие, переплетённые руки, которые будто бы тянутся, чтобы обнять месяц, запутавшийся в набухших гнёздами ветвях деревьев парка Хуанпу по соседству.

Шишка пробирается по мусору. По скользким ступеням набережной. Во рту — горечь желчи.

Каждый выдох напоминает ему…

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

И только когда он выходит на дорогу, старший следователь говорит:

— Скажи оператору, нужны люди и прожекторы. Много прожекторов. Ещё пускай сюда едет Ву. Трупы… их надо вытащить из грязи и прочесать местность раньше, чем начнётся прилив, и смоет всё на хуй…

Пауза в пару секунд. Где-то в отдалении, в ночи, лает пёс. Машина не хочет заводиться. Буксир ревёт, проплывая по реке… и по чёрной воде бежит отблеск фонарей.

— …и ещё, Яобань, скажи, пусть держат язык за зубами. Не надо трепаться. Это дело полиции. Моё дело. Я не хочу, чтобы у меня на плечах сидели эти упыри из тринадцатого управления СБ, ясно?

Он кивает, хотя знает, что Пиао не смотрит на него. В животе бурчит ещё яростнее.

— Ну бля… — рычит он, ослабляя пояс, пока идёт к машине.

Холодный, тёмный час, пока не подъезжает первая партия людей и прожекторов. Оливково-зелёная змея полицейских выползает из машин. Люди, вылепленные из одного теста… тощие и высоколобые. Полтора часа спустя прожекторы разорвали темноту белым столбом света… ослепляющим. Тени как сторожевые бритвы. Два с половиной часа спустя приезжает доктор Ву с мутными глазами и стонет, глядя на полосу воды Хуанпу, начинающую подниматься. Зевая, приходит в чувство. Три часа десять минут спустя Пиао вытаскивает доктора из резкого столба света в полутень деревянного причала для предварительного доклада.

— Для восьмерых молодых людей жизнь закончилась.

Старший следователь заползает глубже в тень, чтобы Ву не видел выражения его лица.

— Вы хотите сказать, они мертвы. Доктор, вам сегодня везти в морг восемь трупов.

Покров улыбки доктора Ву медленно поднимается; все переживания затягивает вглубь, видимая бесстрастность расплывается в его глазах… тяжёлый вельветовый занавес вынужденной самодисциплины.

— Восьмерых покинула жизнь.

Тупой дурак. Тридцать лет уже доктор, и не может использовать это слово. Слово из пяти букв. Мертвы… они, блядь, мертвы!

Но дразнить его сейчас ни к чему. Ву прежде был обладателем внешности и физических данных гордого и усердного орангутанга, но с тех пор усох и стал напоминать морщинистую беличью обезьянку, и он — профессиональный Вэнь-мин… человек, воспитанный в старой традиции. Чтобы соответствовать потребностям жизни в обществе, руководствуется Книгой церемоний.

Пиао чувствует, как улыбка потихоньку застывает у него на губах… она расползлась по ним, как мёртвая собака посреди дороги, раздавленная, с вывалившимся языком. В обществе, где живут сотрудники отдела по расследованию убийств, таких ограничений нет. Хотя что до него, лучше бы были. В его обществе нет этикета. Нет правил. Нет граней, которые надо соблюдать. Только размытая карусель скорости и цветов. Лобовое столкновение между традициями и новым порядком. Общество оружия там, где раньше оружия не было. Общество быстрого возмездия и смерти, где раньше была только боль уязвлённого достоинства. Он рад, что Ву не видит его глаз. Они говорят без обиняков, они выражают:

Традиции умерли, старик — и все мы теперь в жопе.

— Пол?

Доктор краснеет, улыбка его киснет.

— Какого пола те восемь человек, доктор, кого покинула жизнь?

— Одна женщина. Семь мужчин.

Семь мужчин. Даже маска безмятежной улыбки не может спрятать шок, потрясение, которое растеклось по лицу Ву от цифры семь. Старший следователь знает, какие слова гремят сейчас в голове старика… слова, которые уже свисают с уголков его собственных губ.

Семь, символ абсолютного преуспевания. А думали ли убийцы про ту же самую поэму из Книги песен?

Когда они резали жертв на куски, сковывали их вместе и опускали их в тёмные воды Хуанпу, может, они тоже шептали слова…

Его колотит. Пиао складывает руки на груди в попытке справиться с дрожью.

— Что ещё у нас есть? Время, причина смерти? Мысли о том, как определить их личности? Давайте, доктор, удивите меня.

Ву неловко поёжился. Холод, грязь. Заползает в ботинки, и в его душу. Он вспоминает о резиновых сапогах в кабинете. Думает о цепях. О трупах… и чёрных, бескровных дырах в них. Эти дыры притягивали его сознание, как ушко иголки зовёт нить.

— Ничем не могу вас порадовать. Я доктор. Учёный. Не грабитель побережий.

Пиао выходит из теней. Лицом к лицу с Ву. Старик воняет нафталином и поражением. На губах его перечный соус и липкие слова. Глядя вглубь его… он видит страх, плещущийся на дне его глаз. Почти чувствует его вкус. Узнает его. И понимает, хотя и не хочет. Никогда не хотел…

— Что это, Ву, вы видели подобное раньше? Есть какая-то информация?

Доктор издаёт вымученный смешок; безрадостное веселье стягивает кожу его лица, будто стальные заслонки встают на место.

— Уважаемый Ву, не трахайте мне мозги, не надо вот этого. Вы же что-то знаете, я прав? Ну?

Ещё один смешок. Один звук. Кромка стекла по кромке стекла. В его глазах нет ничего кроме тайны и корней неизвестного страха. Пиао делает ошибку и кладёт руку на тощее плечо доктора, преодолевая физическую пропасть этикета… и тут начинается. Злость Ву выплёскивается. Страсти летят на милость стихий. Старик шипит. Тихим голосом. Для ушей одного следователя.

— Я отказываюсь от этого дела. От этих трупов. Я не буду их исследовать ни здесь, ни где бы то ни было. В свою лабораторию я их не возьму…

Глаза его сужаются, и голос тоже. Слова с жаром паяльной лампы вгрызаются в щёку старшего следователя.

— …передайте это дело, Пиао. Передайте его, как я. Вам незачем во всё это лезть.

— Незачем? Там восемь трупов лежат в грязи! Семь сынов и одна дочь, которых оставила жизнь. А вы — не хуй собачий, вы — старший консультант полицейского департамента. И это ваша работа — ковыряться в трупах… но только не в этих? Вы хотите сказать, Ву, что вы знаете что-то о таких убийствах? Официальные убийства, санкционированное умерщвление… передать дело в СБ, федералам, партии?

Икнув от нервов, Пиао понимает, что рукой до сих пор держится за плечо доктора; и чем злее он становится, тем сильнее стискивает его. Он убирает руку.

— Вываливайте всё, что я вижу на дне ваших глаз, или ждёт вас высокий дом и долгое падение…

— Вы не смеете мне угрожать, старший сле…

Вонзается, как острый нож в жирную свинью.

— …говорите, или помогите… — Щекой к щеке. Губами к уху. Дыханием к дыханию, — …или можете начинать отращивать крылья.

Улыбка Ву превращается в гримасу, будто он наступил в кучу говна.

— Пиао, опасный вы человек. Вы поднимаете волну там, где не стоит. Смотрите, следователь, тот, кто не умеет плавать, может и утонуть в волнах.

— Как это романтично, доктор, только объясните, какого хуя это всё значит.

— Это значит, старший следователь, что вам надо бы уходить. Как вы поступали раньше. Как все мы поступали раньше. Уходить. «Тот, кто выковал меч свой и точит его, скоро даст ему волю».

Ву медленно отошёл от причала, полосатые тени пролегли на его лице, когда он поднимался на набережную к Бунду. На своём утомительном пути вверх он прошёл мимо Яобаня.

— Ни хуя себе скорость, док. Что, можно грузить их?

Старик поднял руку и жестом послал его подальше, будто отмахнулся от назойливой мухи. Улыбка застыла у него на лице. Он отводил глаза. То ли он вглядывался в себя, то ли в тёмный горизонт. И шёл дальше. Прожектора заливали всё яростным белым светом. Тени мельтешили, формы текли. Недоношенный рассвет. Старик унёсся прочь, вдавив педаль газа в пол.

— Хуя себе, Босс, что это с нашим маразматиком? Вот уж не думал, что он когда-нибудь так перепугается трупаков. Мне казалось, он уже всё на свете повидал…

— Да уж…

Пиао отошёл от причала. Тень, свет, тень, свет… у него в глазах. Он шёл по следам старика.

— Что тут было-то, Босс?

— Было то, что наш досточтимый доктор не собирается работать с нашими лежащими в грязи друзьями…

Старший следователь харкнул по ветру, в сторону трупов.

— …и пальцем их не коснётся. Он что-то знает, и отказывается даже обследовать их.

— А что, у него есть такое право? Отказаться вскрывать труп?

Грязь всё глубже. Пиао идёт впереди, Шишка следом. Слабая вонь говна штурмует их ноздри.

— Есть или нет, а он отказался. И что теперь делать? Восемь трупов, и даже некуда их увезти. Неясно, ни кто они такие, ни как умерли… а если уж человек с репутацией Ву отказывается с ними работать, остальные точно соскочат.

— Пиздец. Но вы же не имеете в виду Шефа?

Грязь заливает ботинки и пачкает штаны. Чёрная, отполированная столбами белого света.

— Слушай, деревенский паренёк, не хочу своими руками лишать тебя иллюзий, с этим прекрасно справится и работа, но Шеф Липинг, как любой начальник отдела полиции, в первую очередь политик, а уже потом полицейский. У него больше мохнатых лап в разных лагерях, чем у сороконожки. Если он почувствует запах Партии, как чувствую его я… или если не увидит возможности слупить с кого-нибудь денежку, он бросит это дело в помойку. Если понадобится, вместе с нами.

— Босс, а вы ведь циничный ублюдок?

Грязь всё глубже. Пиао по-прежнему впереди, Шишка за ним. Оазис слепящего света. Он поворачивается лицом к косоглазому детективу.

— Если это необходимо для выживания…

Снова он плюёт в сторону трупов. Ветер подхватывает его начинание, плевок почти долетает до тел.

— …так что цинизм полезен для здоровья. Как бы хотелось дать этот совет вот им.

Секунды молчания, размеченные лишь отзвуками первых машин на Шаньсилу.

— Может, ну его на хуй, это дело?

Пиао смеётся. Одноразовый смешок. На такие смешки нанизана его жизнь и карьера.

— Почему бы и нет? Что такое восемь трупов для города в тринадцать миллионов. К тому же ко мне в холодильник восемь человек не влезут.

— Ко мне тоже.

Оба смеются. Яобань громче. Смех его плывёт, как отвязавшаяся лодка. Старший следователь завидует человеку, который не потерял ещё способности так смеяться.

— Сделать вид, будто мы пахали… собрать предварительное заключение, а потом спихнуть дело. Например, на СБ. Ещё одна папка в картотеке…

Шишка кивает, даже как-то яростно.

— …пусть сначала отработает фотограф, а потом надо перерыть грязь, вдруг где что найдут. Связаться с больницами. Для начала попробуй № 1. Хуандун на Сучжоу Бэйлу. Может, они возьмут пока трупы. Если откажутся, звони в Цзяотун, ещё можно попробовать в Университет Фудань. Ещё Академия наук в Сехуэй. Короче, найди место, где без тысячи вопросов примут тела.

Гораздо увереннее идёт Шишка к машине. На губах его подрагивают вышептываемые слова, снова и снова, как у попугая с психическими отклонениями: «…принять тела, и без тысячи вопросов… место, где их примут, и без вопросов…»

Перед лестницей он останавливается, смотрит через плечо на старшего следователя. Силуэт, выброшенный на безлюдный берег, в грязь и мусор.

— Не переживайте, Босс, вы охуительно правильно делаете, что не лезете в это дело. Работать над ним и врагу не пожелаешь.

Старший следователь не отвечает. Он не слышит слов, подхваченных ветром и улетевших в ночь. Он не слышит их сейчас, и не слышал сотни раз в прошлом, в похожих обстоятельствах. Грохочет баржа. Надвигается. Уплывает. Шум. Свет. А потом тишина и темнота, будто и не было ничего. Будто она не раскалывала покой реки прямо перед ним. Пиао подходит к самому краю Хуанпу. Вода плещется у носков его ботинок.

— Пиздец.

Пинает воду. Разворачивается. Возвращается в полдень прожекторов; спешит, заметив двух людей без формы, одного стоящего, второго согнувшегося над трупами. Трупы… теперь уже выкопанные из жирной грязи. Частично очищенные. Цепь илистых конечностей, туловищ. Скованных, звено к звену, друг с другом в парализованном танце на глянцевом полотне целлофана.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

— Эй, эй! Доступ сюда запрещён, вы не видели? Тут идёт полицейское расследование!

Люди полуоборачиваются, не обращая внимания на крики фотографа из Бюро — который тоже их заметил; их тощие тела отбрасывают гигантские тени. Шишка бежит наперерез Пиао, перехватывает его, рукой вцепляясь в грудь Босса; утаскивает в зону прилива, где тень становится плотью, и с соответствующим запахом.

— Позвольте представить вас, Босс, — говорит он краем рта, подмигивая, а потом принимает более официальную позу и голос.

— Старший следователь отдела по расследованию убийств из Бюро Общественной Безопасности, Пиао, позвольте представить вам товарища Чжиюаня, председателя Шицюй, городского образования, которое управляет этой территорией. Так же позвольте представить вам товарища Ши из Окружного Комитета Партии.

— Мы уже встречались, — холодно отвечает Пиао.

Они улыбаются ему. Записные книжки стиснуты в руках. Пальцы облеплены речной грязью, которая к тому же затекает в сандалии у них на ногах.

«Может, с мокрыми ногами эти козлы свалят быстрее?»

Пиао идёт к ним, понимая, что ладони уже стиснуты в кулаки. Они гирями висят на каждом слове, которое он хочет сказать. Мужик повыше, Чжиюань, тун чжи, товарищ из старой гвардии, тонкий и длинный, как застарелый узловатый шрам, встаёт, когда тень Пиао ложится на первый из трупов.

— Вы мешаете мне, старший следователь. Я как раз изучал этих невезучих ребят.

— В этом вся моя неудавшаяся жизнь, мистер Чжиюань, мешаться людям. Но при моём роде деятельности это нельзя считать недостатком…

Пауза. Пиао усилием воли сбрасывает груз, который тянет к земле каждое слово, сказанное в присутствии любого тун чжи из племени Чжиюаня. Это до сих пор незнакомая территория… и при том опасная.

— …не возражаете, если я буду звать вас мистером? Товарищ в наши дни так редко используется. Я даже читал, что большая часть современных школьников не знает, кто такой Мао. Представьте себе. Времена меняются, а, мистер Чжиюань?

— Зовите меня товарищ Чжиюань, — поправляет председатель Шицюй. Косой взгляд. Острый. Пронзительный. Зубы как разломанные надгробья, протравленные никотином.

— …многие из нас до сих пор гордятся этим званием. В своё время мы за него боролись. А вам бы стоило запомнить, следователь, что если вы мешаете людям, это может плохо кончиться для вашего здоровья. Надеюсь, переходя улицу, вы смотрите в обе стороны?

Взгляды скрещиваются со стуком. Пиао уверенно стоит, его тень по-прежнему лежит на трупах. Он не уверен, что верно понял товарища. Внезапная дрожь воздуха. Острая, как кромка стекла. Это что же председатель Шицюя имел в виду? Чжиюань раскуривает сигариллу. Дым утекает ему в рот. Острый запах выделений загоняет внутрь все вопросы, которые вертятся на языке у Пиао.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, следователь, что вы мешаете мне. Вы намеренно создаёте помехи следствию… можно сказать, следствию Партии.

— О, следствие Партии, понятно. А я тешил себя иллюзией, что я веду дело. Надо в следующем месяце проследить, чтобы у меня вычли из зарплаты. Не хочу, чтобы Партия платила мне за работу, которую я не делал!

— Вы получили тёплое местечко, и долгие годы получали деньги за ничегонеделание, следователь Пиао. Произошедшее вполне наглядно это демонстрирует…

Товарищ поворачивается к трупам.

— …так что придётся нам, людям Партии и Службам Безопасности выполнять вашу роль. Вы в полиции обленились и сбились с пути. В работе вы перестали руководствоваться ценностями Партии, и не справляетесь с капиталистической волной преступлений, которая угрожает нашим гражданам и нашему славному образу жизни.

Следователь душит свою злость, стучащую в виски.

— Красивая речь, председатель. Лучше запишите её и приберегите для следующих перевыборов.

Чжиюань смеётся. Смех этот острым жалом вонзается в Пиао.

— Вы — маленький человечек в большом мире, следователь. Просто маленький человечек с золотым шнурком на плечах. Вы сопротивляетесь системе и Партии. Вы используете своё привилегированное положение, но теперь уже недолго осталось. Люди, комитеты, у них много глаз и много ушей. Мы — Партия, радикалы. День и ночь мы впитываем то, что видим и слышим. Партия всё знает, следователь, и с каждым днём это знание полнится. Скоро вы почувствуете на себе осведомлённость Партии.

— Как вот они?

Пиао сплюнул мимо товарища на остров целлофана, где лежат трупы.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

И вот слова на свободе. Оковы упали. Интересно, какую цену придётся уплатить за всё сказанное?

— Вы предполагаете, что в это дело вовлечена Партия, следователь Пиао? — Чжиюань готов броситься, как бешеная старая дворняга.

— Не то чтобы. Просто когда вы сказали про осведомлённость, у меня в голове щёлкнуло. Следователи в отделе по расследованию убийств всегда такие. Неприятный побочный эффект, которым приходится платить за золотой шнурок на плечах…

Рукой он обмахивает эполет.

— …видите ли, когда я смотрю на этих бедняг, мне в голову приходит именно слово «осведомлённость». Осведомлённость, и конечно же терпение. Вы не заметили, мистер председатель? В конце концов вы же изучаете этих «невезучих ребят», как вы их назвали. Надеюсь, вы не пропустите и мелкие детали…

Обойдя их, фотограф принялся за работу. Откинулся назад, выбрал ракурс и щёлкнул старым чёрно-серебристым Роллейфлексом. Взрыв вспышки. Резкий. Холодный. Полутона и оттенки исчезли. Казалось, что тела восстают из грязи и целлофана, и опадают назад. Ил, полоски кожи… алебастровые. Раны, чёрные, как недра рта собаки.

— …подойдите, председатель Шицюя, смотрите, вот это осведомлённость…

Грубо тащит товарищей, преодолевая сопротивление, на другую сторону от трупов, чтобы не мешались заученному танцу фотографа. Мёртвая плоть лежит в паре сантиметров и в целой вечности от их грязных сандалий.

— …осведомлённость, да, вы оцените уровень осведомлённости, лежащий перед нами. Давайте покажу, что я имею в виду…

Жужжание. Щелчок. Вспышка. Раз за разом, фотограф делает крупные планы. Отблески сине-белых вспышек вонзаются в глаза. Всё залито яркими ртутными пятнами. Восемь трупов с каждой фотографией превращаются в камень. Всё дальше и дальше уходят от плотской жизни, от тепла.

— …у нас тут всего восемь тел, скованных за ноги и шеи. Обратите внимание на руки жертв. Всего восемьдесят пальцев, из них шестнадцать больших, верхние фаланги на каждом отсутствуют. Отрезаны очень аккуратно, не находите? Очень осведом…

Ещё одна вспышка. И ещё. Сбоку подсвечивающая его лицо. Он знает, что выглядит как отлитый из стали. Пару секунд ждёт ответа, хотя и знает, что его не будет. Долгие секунды. Заполненные мыслями о болторезках, секачах, мясницких ножах. Интересно, они думают о том же?

— …лица жертв. Не слишком много от них осталось, правда? Одонтология, стоматология, зубы… по зубам много чего можно определить. Возраст. Диету. Стиль жизни. Социальный статус. Общее здоровье. Даже национальность…

Он нагибается, когда фотограф рядом с ним опускается на колени. В видоискателе сплошь неподвижные головы. Провалы ноздрей. Грязные, вялые плети волос. Чёрные провалы разорванных ртов. В смерти иногда бывает апатичная красота. Иногда… но не в этот раз. Нет, не в этих невезучих ребятах. Вспышка крупноформатной камеры. Ещё раз. Ещё. Основной темой сегодня стала обнажённая смерть. Без украшений. Без отделки.

— …их рты, их зубы, их челюсти, всё разбито. Я бы сказал, тяжёлой кувалдой. Лица тоже. Чтобы затруднить опознание. Видите? Куски черепа. Скуловые кости. Переломанные носы и челюсти…

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

Новые рты на груди. Пиао чувствует, как в нём вскипает злость, горячая и горькая. Её ток потихоньку заполняет его, омывая лезвие его слов.

— …и вот, наконец, глаза. Но вы наверняка заметили, мистер председатель, что их нет. Шестнадцать глаз, отсутствуют. Судя по виду выдавлены…

Одна, две, три, четыре, пять… секунд. Пауза. Но вопросов нет. Они, кажется, даже не дышат. Губы их замерли. Воздух застыл. Будто время само ждёт, когда его перемотают.

— …как вы думаете, у них были карие глаза? А может синие или серые. Может даже зелёные. Мне нравятся зелёные глаза… а вам, мистер товарищ председатель Шицюя?

Товарищ Ши, с блокнотом Окружного Комитета в руке, спотыкаясь, бредёт из озера света. Толстая полоса блевотины отмечает его путь. Смерть и блевотина сложно увязаны в мозгу Пиао. Смерть. Люди думают, что её можно приручить. Что можно привыкнуть к её лицу, как они привыкают к странной и экзотичной иностранной пище. Они видят её каждый день в городе, который и не чешется, чтобы спрятать её. Горячие потоки крови длинными летними днями. Холодные и застывшие рыжие пятна серыми зимними часами. А потом это… зрелище, которое до конца жизни будет пронзать вашу память. Даже если вы заметили его лишь краем глаза. Пиао чувствует, как бутон тошноты распускает лепестки у него в горле.

— …это само воплощение осведомлённости, как думаете, председатель Чжиюань? Осведомлённости, которая отбирает у человека даже цвет его глаз.

Чжиюань поворачивается спиной к трупам, раскуривая очередную сигариллу. Он быстро покрывает лист записной книжки каракулями и пеплом, обращаясь к Пиао.

— Я пришёл сюда не в загадки играть, следователь… и уж тем более не собираюсь выслушивать нравоучения от таких, как вы…

Дым слетает с его губ непрерывной стальной полосой.

— …Пиао, в своих обвинениях вы зашли слишком далеко. Опасно далеко…

Он подходит ближе. Его морщинистая кожа напоминает карту дорог центра города. Дыхание его наполнено дымом.

— …вы забыли, с кем говорите. Мои слова достигнут ушей важных людей в Партии. А у Партии есть способы разобраться…

— …с чем, товарищ? С такими людьми, как я? И с такими, как они? — перебивает его Пиао.

Единственное слово пронзает угольный дым сигариллы, слетая с губ старика.

— Возможно.

Шипение, так близко, что дыхание Чжиюаня смешивается с его собственным. Пиао думает о мясных мухах, блевоте, жирной свинине. Внезапно он чувствует себя очень плохо.

— Вы это слышали, детектив Яобань? Угрозу находящемуся при исполнении сотруднику полицейских сил Китайской Народной Республики?

— Слышал… — отвечает Яобань. В его слова вплетается оттенок неодобрения. Мокрые, толстые и побелевшие губы Чжиюаня взрываются.

— Мой комитет и Центральный Комитет узнают о вашем обструкционистском поведении, следователь, и о ваших грязных инсинуациях, что эти убийства совершены именем Партии и Государства…

Тёмный бычок падает у него из пальцев. Шипит, долетев до грязи. Её оранжевый кончик становится серым.

— …готовьтесь к стуку в вашу дверь, Пиао.

— Детектив Яобань, пожалуйста, проводите товарища Чжиюаня и товарища Ши к машинам, они уезжают. Им ещё предстоит писать обстоятельный донос.

Они уходят, а он смотрит на их уменьшающиеся тени. Темнота пожирает их. Пиао пережёвывает остатки злости. Во рту вкус полированного металла. Опасности. Он сплёвывает, но не может расслабить челюсти. Приседает, на пару секунд закрывает глаза… или на пару минут? Очень хочется спать, но ясно, что отдыха ждать бессмысленно. За тёмными шторами его век он всё ещё видит, как полицейские опорожняют желудки. Луна всё летит над рекой. И бумажно-белые лица, с грязными глазными впадинами. Говорят, что в глазах покойника отпечатывается образ того, кто его убил. Интересно, это Партия вырвала им глаза, поверив в древнюю сказку?

Решение принято, хоть оно и противоречит опыту и инстинкту выживания, впитанному за пятнадцать тысяч дней его жизни в Шанхае. Пиао встаёт, кричит группе полицейских, которые курят, трепятся и отливают в грязь.

— Принимаемся, дело будет нашим…

Тихий стон недовольства. Бычки сигарет «Китайская Марка» летят в реку. Ширинки застёгиваются.

— …грузим их в фургон, и не роняйте их на асфальт, им и так досталось.

Тёмные фигуры разлепляются, по одному выходя в пятно света. Короткая вспышка деятельности. Звуки болторезок, справляющихся со стальными цепями. Листы целлофана обёрнуты вокруг разделённых уже тел. Пластиковые гробы гнутся, принимая вес. Чавканье, когда поднимают тело. Восемь гробов. Восемь чавканий. Восемь трупов. Медленная колышущаяся линия на разорённом берегу. Шатаясь, они преодолевают ступеньки к Бунду. Двери фургона уже открыты. Гробы скользят внутрь. Двери закрываются.

Пиао бродит вдоль линии стоящих на коленях полицейских в водонепроницаемых костюмах. Те перерывают грязь. Неблагодарная работа. Он знает, уже знает… эти убийцы не оставляют визиток. После них остаётся только истерзанная добыча. Он смотрит вверх, через серый штрихкод Парка Хуанпу. Облака теперь накатывают на луну, закрывают её и поглощают с концами. День будет серым, как сталь. И в него будет просачиваться струйка красной ржавчины.

Глава 2

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ, СОЕДИНЁННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ.

Она поняла, что он мёртв, в тот же миг, в ту же секунду; вдали от неё, вдали от всего. Крик, разлившийся у неё в голове, пробудил её от глубокого сна. Собственный её голос, плача, выкликал имя единственного ребёнка…

— Бобби.

Так же ясно и точно, как хрустальный шар, разлетевшийся на мраморном полу.

— Иисусе… Иисусе… Иисусе…

Её трясёт. Она слышит собственные слова и мольбы, которые будто пронзают ночь, как булавка — бабочку. И всё время его имя пылает у неё внутри. И понимание, что уже поздно… слишком поздно.

Теперь успокоиться. Найти телефон. Считает… РАЗ… ДВА… ТРИ…

В одной руке бренди. Письмо, его почерк, телефонный номер… в другой руке. И всё время реальность и интуиция свирепо взывают к её чувствам.

— Бобби… Бобби…

Считает. Медленно. ЧЕТЫРЕ… ПЯТЬ…

Не может быть… он наверняка жив.

Телефонный номер, бесконечный. В середине она понимает, что ошиблась цифрой. Пятёрку прочитала как четвёрку. Он всегда писал так коряво, так дёргано; будто в голове царила каша идей, замыслов. Его мозги работали быстрее руки. Пятёрка вместо четвёрки. Боль наваливается сильнее. Она перезванивает, считает… ШЕСТЬ… СЕМЬ… ВОСЕМЬ…

— Ну же, ну же.

На линии раздаётся щелчок. Снова идёт набор номера.

Ради бога, снимите трубку. Пусть я ошибусь. Прошу тебя, господи.

Снова гудки.

Гадство. Гадство. Он будет дома. Трубку снимут, звонок переведут в его комнату. Он подойдёт. «Привет, мама, как дела?» Как было пару дней назад… неделю назад… месяц назад. Он будет дома. И он ответит, правда, господи?

Отвечает женский голос. Сильный китайский акцент, но английский отутюжен и очень, очень правильный.

— Добрый вечер, вы позвонили в отель Шанхай Цзин Цзян. Чем могу вам помочь?

— Соедините меня, пожалуйста, с мистером Хейесом из комнаты 201. Спасибо.

— В комнате 201 мистер Хейес не проживает.

Она ставит бренди. Ухо пульсирует, прилипает к пластику трубки. Снова считает… РАЗ… ДВА… ТРИ…

— Вы уверены? Он жил в комнате 201, я точно знаю. Может быть, он съехал, или переселился в другую комнату. Можете ещё раз проверить? Это срочно.

— Извините, мадам, но мистер Хейес в нашем отеле не проживает.

— Слушайте, перепроверьте. Его зовут Хейес. Х-Е-Й-Е-С. БОББИ ХЕЙЕС.

Долгая тишина. Обрывки далёкого разговора на китайском доносятся с той стороны провода. С каждой секундой она чувствует, как между ней и Бобби захлопывается бесконечный ряд дверей в коридоре. Она допивает бренди. Смакует его огонь. Считает.

ЧЕТЫРЕ… ПЯТЬ…

— Мадам, мы внимательно проверили журнал, и не нашли ни одного упоминания о мистере Бобби Хейесе. Наверное, вы ошиблись. Он, должно быть, остановился в другом отеле.

— Господи, но ведь я звонила ему по этому телефону по три раза в неделю. Я говорила с ним два дня назад. Я знаю наизусть номер телефона, 53–42–42. Вот у меня лежат письма от него, написанные на вашей бумаге. Разве может быть, чтобы он остановился в другом отеле?

Голос на той стороне провода, на том краю мира, становится более настойчивым; почти жестоким, бритвенно-острым в своей ледяной уверенности.

— Человек по имени Бобби Хейес никогда не останавливался в отеле Шанхай Цзин Цзян, мадам.

— Господи, но я же знаю, что он жил у вас. Послушайте, бога ради. У него была комната 201. Проверьте. ХАЙЕС. БОББИ ХАЙЕС. Высокий, под два метра. Блондин, натуральный блондин. Не ошибётесь. Вы ни с кем его не спутаете…

Не сразу она поняла, что кричит в телефон, который давно повесили. Только звон электронного шума и гудки нарушают опустошённую тишину. Считает… ШЕСТЬ… СЕМЬ… ВОСЕМЬ…

Ещё какое-то время она слушает гудки, забившись в массивное гнездо одеял и простыней. Вопросы, сомнения, подтверждённые ощущения уже ворочаются в ней. Поражена. Поражена. Сидит, слушает океан звуков. В ткани лепета, кажется, прорезается голос, слабый голос, который будто сам по себе говорит…

— БОББИ ПОГИБ — БОББИ ПОГИБ — БОББИ ПОГИБ.

Считает…

ДЕВЯТЬ… ДЕСЯТЬ.

Глава 3

Они ехали на юг, потом на восток, переехали мост Нанпу под которым чёрной толстой верёвкой струилась река. С обеих сторон тугие комки городского света. Сама по себе Хуанпу — провал. Ни жизни. Ни движения. Громадный угольно-чёрный топор, рассёкший Шанхай напополам.

Пиао ведёт медленно, осторожно, постоянно бросая взгляды в зеркала заднего обзора. Шишка ни разу года за четыре не видел, чтобы Босс сидел за рулём. Он не задаёт вопросов, незачем. Ответов всё равно не будет. Под колёсами улица Падун. По обе стороны стальными шипами высятся краны. Тысячи кранов. Тысячи иностранных компаний стремятся застолбить место в свежеобразованной рыночной экономике. Подпитываясь могучим экономическим возрождением. Пять миллиардов долларов инвестиций плещутся вокруг с маниакальной прямотой пограничного города. Великий Скачок Вперёд… торговый и банковский центр мира к 2010 году. Сказочное место тысяч обещаний; мечтаний, вознёсшихся в ночное небо в форме бетонных башен, усеянных и пронзённых холодным светом. Старший следователь качает головой… Неужели нельзя делать деньги в более приличной обстановке? Пиао выходит из фургона, ботинком тут же въехав в кучу собачьего говна.

— Тфу ты!

Обтирает ногу о проволочный заборчик на углу бесконечной стройплощадки. Джунгли бамбуковых лесов переплетаются с полосами тусклого света. Коричневая земля навалена большими гнойниками. Глубокий канал с грязной вонючей водой, украшенной нефтяной радугой. Он устал, но стоит зажмуриться, и перед ним появятся их аккуратно обрезанные пальцы. Их разбитые лица. Тёмные, пустые колодцы на месте глаз. Он не жмурится.

Он просовывает руку в опущенное перед Яобанем стекло. Тот кладёт ему в ладонь плод танцев фотографа. Четыре плёнки, сто двадцать кадров, качественных и вдумчивых. Пиао убирает их в карман, бровями изображая вопрос. Шишка качает головой. Семь звонков, ни больница, ни университет не примут бедняг, которых они выкопали из ила Хуанпу.

— Ну пиздец, — только и говорит Пиао.

По проложенным доскам он идёт к новому таксофону. Короткая беседа. Оживлённая, но короткая. Он возвращается к машине быстрей, чем Шишка успевает раскурить сигарету. На десять фен^[1] беднее и на тысячу юаней довольнее.

— Твой брат… — Пиао прерывается, чтобы тоже прикурить сигарету «Китайская марка» от потёртой зажигалки Яобаня. — …он же учится в Университете?

— Ну… — Яобань затягивается, целуя никотиновые облака, — …у него сейчас годовое исследование человеческой репродуктивной системы. В его рамках он как никогда приблизится к сексу… — Смех. Вспышка ампутированного дыма, плевок и табачная дымка, — …так что он едет в Америку на три месяца, программа по обмену с серьёзной больницей в Нью-Йорке. Везунчик, сволочь. Я слышал, что в Америке женщины при этом не выключают свет. Да мне хотя бы при этом в том же доме быть, на хуй…

Он снова смеётся. Пиао затягивается. У сигареты вкус чего угодно, кроме сигареты.

— Парень знает своё дело туго.

— Лучший в классе, пацан — мозг. Силён на голову, зато снизу никакой…

Яобань хватает себя за промежность, улыбается. И сигаретой подпаливает китель.

— Твоя противоположность?

Шишка кивает, смех его неловко гаснет. Ему польстили или оскорбили? С Боссом никогда не скажешь наверняка. Убрав руки с промежности, он разглядывает ожог на кителе. Тот вольготно расположился среди толпы собратьев.

— Иди звони ему. Скажешь, мы за ним заедем. Где он живёт?

— На улице Вэньань. Но зачем?

— Через час, на Сицзан Лу. На мосту, где он пересекает Усонцзян.

— Но зачем он нам нужен?

Старший следователь выбрасывает недокуренную сигарету в окно. Кладёт потную алюминиевую монетку в пять фен в руку Яобаню.

— Иди звони. И пусть берёт с собой всё, что нужно для вскрытия трупа. Тебе всё ясно?

— Босс, но у него же нет прозекторского опыта. Он же гинеколог!

Пиао тянется через него и распахивает ему дверь. Шишка понимает, что дальше спрашивать бессмысленно. Он уже на полпути к таксофону, когда старший следователь кричит ему.

— И скажи, пусть помалкивает. Мы уже выловили из Хуанпу недельный план по трупам.

Начинается дождь. Нормальный дождь, вроде бы вялый, мелкий, но как-то умудряется за пару секунд промочить всё, до чего дотянулся. Яобань бежит по доскам, его жопа болтается, как матрос в гамаке во время шторма. Крупная мишень. До таксофона он добирается мокрым насквозь. Бурчит.

— Надеюсь, ему не придётся ждать нас под дождём…

Продолжает ворчать. Ему за шиворот катятся тяжёлые капли. Влага просачивается через тонкий китель. С бурчанием он набирает номер.

Дождь прекращается, едва Яобань вешает трубку и идёт назад к фургону. Утирая рукавом широкий лоб. Рукав размазывает больше воды, чем вытирает.

— Заебись, — комментирует он.

Улица Янгао огибает Деловую Зону Падун, теряясь в тени. Небоскрёбы, частью достроенные, частью нет, образуют её зазубренный край. Как тупые иглы, тянущиеся к беременным облакам.

— Как зовут?

Пиао поправляет зеркало заднего вида, разглядывая внутренности фургона; вопрос скопился у него на бровях и направлен на двух сотрудников БОБ, неловко, мучительно взгромоздившихся на сваленные гробы. Те не отвечают. Старший следователь впервые обратился к ним с того момента, как они отъехали от берега Хуанпу. Шишка ненавидит молчание так же, как переваренные макароны. Как женщин с золотыми зубами. Он отвечает вместо них.

— Старого пса — Синь. Щенка — Вэньбяо.

Пиао опять смотрит на дорогу, на главную артерию нового района… пылающую фонарями, но лишённую тока жизни. Чувствует, как морщится, когда фары выхватывают зелёный отсвет риса-падди, раздавленного в острых зубах бетонных пиков. Древний и новорожденный, он молчаливо борется с тяжёлой техникой и потоком долларов.

…но это рис всегда будет питать рабочую силу, помогать нам в Великом скачке вперёд, создавать…

Интересно, есть ли в новой эпохе место для таких слов, как рисовое поле? Будет ли ему где расти, чтобы выполнить обещание? Тени углубляются, и они въезжают в пространный тоннель темноты.

— Считайте себя на специальном задании. Это значит, что вы отчитываетесь только передо мной. Рассказывать о том, что вы видели, запрещается. О том, что слышали — тоже. Ни о чём, что может относиться к этому делу. Ни с кем. Это доступно?

Он смотрит в зеркало. Сидящие в фургоне кивают как собачки, показывая, что им всё понятно.

— Отныне и пока дело не закрыто, ваши глаза, уши и мысли принадлежат мне…

И снова стреляет глазами в зеркало. Те опять кивают. Яобань хорошо поработал. Они ему подходят. Седой старый пёс, спит и видит себя на пенсии. Пахнет трубочным табаком и газетами трёхдневной давности. И щенок, молоко на губах не обсохло. Слишком старый и слишком молодой, чтобы Служба Безопасности или Партия решили завербовать их в информаторы.

—..и никому не рассказывать об этом деле. Никому. Даже жене.

Синь кивает. Вэньбяо поднимает руку, как в школе, когда хочешь выйти в туалет.

— Я не женат, товарищ следователь. У меня и девушки нету, если честно.

Улыбка растягивает уголки губ, но Пиао гонит её, вжимая ногу в акселератор.

— Это ничего, — говорит он, и шёпот теряется в топях рёва двигателя. — …тёмный континент, женщины. Самый тёмный континент.

Городские хамелеоны.

Высотки с жалюзи на окнах. Резкий отсвет неона пляшет на лобовом стекле и на лице у старшего следователя, постоянно меняя цвета. Пиао ненавидит Пудун. Он ненавидит Шанхай, как можно ненавидеть старую блядь, знакомо, привычно, даже с душевной теплотой. Но эта молодая шалава, безвкусно накрашенная и раскинувшая ноги на всё восточное побережье… её можно ненавидеть лишь холодно и яростно, с беспристрастием, в котором отражается её сталь и бетон. Она не вписывается, но приходит и остаётся… и ебёт тебя.

Он смотрит на часы, поддельный Ролекс. В щелях проглядывает серый металл. Брат Яобаня наверное уже подходит к мосту через Усонцзян, и плод его собственного звонка тоже падает с ветви. Не выезжая на центральные улицы, он выруливает на север.

Они подбирают студента, Паня Яобаня, на въезде на мост. На брата он ничуть не похож. Тощий, высокий, в очках… чахлый росток фасоли, на фоне пончика детектива Яобаня. И запах другой. Пахнет не застарелым потом и поспешно сожранным хуньдунь тан, супом из равиоли, на который подсели все сотрудники БОБ, особенно в серые часы патрулирования, как ощущается, непринадлежащие ночи… и дню тоже. Нет, он испускает чужеродные ароматы. Поддельных американских кроссовок. Антисептической жидкости для рук. Свежестиранных джинсов. И кока-колы на губах. Забираясь в фургон, он говорит:

— Это нормальное расследование? Официальное дело?

Яобань чуть не блюёт от смеха, когда его брат-студент подпрыгивает с наваленных гробов, на которые сел, едва не проломив себе череп о крышу фургона. Босс смотрит через плечо, указывает на гробы и отвечает, просто и без затей.

— Официальное. Официальнее просто не придумаешь…

И добавляет, заливая в бак дизельное топливо.

— …обычно мы не раскатываем по городу с восемью трупами вместо сидений, если это не очень официальное дело.

Студент больше вопросов не задаёт. Он решительно собирается ехать стоя… весь извилистый путь до Пато Янпу и гнойного порта, вспучившегося на берегу реки.

Рана на небе, ярко-алая… прямо на горизонте. Шар солнца вылезает в неё украдкой, как уличная кошка. Старший следователь смотрит, не выпуская руля. Смотрит, скользя между знаками «стоп» натыканных складов и вышек, которые усеивают обе стороны Хуанпу на семнадцать миль, до места слияния с Чанцзян, Длинной рекой… могучей Янцзы.

Теперь уже хмурый, Пиао ведёт фургон мимо старого склада. Лишь убедившись, что в тенях не прячутся другие тени, он выруливает на подъездную эстакаду. Гигантская сетка света падает на жёлтую кирпичную стену, когда фары светят через дырявые железные ворота. Три вспышки фар, стены будто отпрыгивают… и в углу погрузочной площадки открывается дверь. Пиао въезжает, разворачивает фургон и задом сдаёт к одной из площадок. Вышедший человек тянет цепь. С каждым рывком и с каждым изгибом его спины металлическая стена погрузочной площадки на дюйм поднимается вверх. Её заменяет свет, ослепляюще белый. Синь и Вэньбяо выпрыгивают из задних дверей фургона. Студент бьётся головой, когда прыгает в озеро света. Косится на кроссовки и сгибается под грузом двух сумок с инструментами. Хрипло кашляет. Вокруг разливается вонь выхлопных газов; на погрузчике подъезжает человек, чьё лицо теперь ясно видно в резком свете. Узкие губы. Единая чёрная полоса глубоких глаз. Покрышки визжат, когда он несётся к паллете, на которую нагружены гробы.

— С дороги… с дороги.

Студент, Пань, отпрыгивает вбок. Машина неуклюже скачет там, где он шёл. Поднимает зубья, нацеливаясь на паллет с четырьмя гробами. Закрывает собой свет… и длинная тень несётся следом за ней обратно на склад. Пиао и Яобань отходят подальше, к кабине фургона.

— Это что за ёбаная обезьяна?

Шишка кивает на погрузчик, чётко вырисовывающийся на белом фоне. Забравшись на платформу, старший следователь заглядывает в ворота, рассматривает подъезд. Глаза щурятся. Тени исчезли, камни мутно поблёскивают под шквалом света. Чешуя дракона освещает путь к их дверям.

— Пиздец, можно было рекламу в газету давать, — шепчет он.

— Извините, Босс, что это было?

Протянув руку, Пиао затаскивает детектива на платформу… думая о свиной туше, или о половинке коровы.

— Я сказал, что эта «ёбаная обезьяна» — мой двоюродный брат…

— Бля, извините, Босс, я не знал, он на вас не похож совсем.

— …со стороны матери.

Глубокие воды. Опасные воды. Яобань извиняется, и помогает остальным загрузить оставшиеся гробы на пустой паллет.

Окно в заднюю часть фургона покрыто грязью, из верхнего левого угла змеится трещина… и всё равно Пиао ясно видит, что черты лица у двоюродного брата не китайские. Как минимум примесь чужой крови. Скруглённые глаза синего цвета. Тонкий острый нос. Кожа слишком розовая, слишком белая для потомка жителей Китая. Как похож на отца. Пиао плюёт на землю. Его отец… поток нахальных американских генов заставил потесниться пару сотен поколений китайцев. Так легко. Черт, матери словно и нет совсем. Унаследовал только дары и проклятия дипломата на длинном и непривязанном поводке. Голубоглазый озабоченный янки, отрывающийся в конфетном магазине безнаказанности. Никакой ответственности. Позволял себе всё, в чём раньше отказывал. Было ли это ломаное отражение в окошке лишь плачевным результатом этого союза? Отрыжкой обожравшегося нахала?

Стыд, он клеймит, он пожирает, как рак. Стыд, пища, которой побрезгует даже ворона. Пиао захлопывает ногой дверь фургона и идёт следом за вторым паллетом в поток света.

Корпорация импорта-экспорта мясопродуктов «Мост Янпу».

Громадные внутренности склада… четыре полосы железных столов, протянувшиеся на всю длину. Над каждым из них бегает цепь, карусель мясных крючков, которые должны перевозить туши животных от рабочего к рабочему. Действие за действием. Спустить кровь. Выпотрошить. Вымыть из шланга высокого давления. Обвалить. Взвесить. Разделать. А там их уже ждёт упаковочная секция в конце помещения. А дальше — река и грузовые холодильники ожидающего судна. Кровь и отходы, побочные продукты забоя катятся по узким канавам, тянущимся по обе стороны каждого стола. Текут по полу. Сливаются, местами жидкие, местами твёрдые, в большие решётки, ведущие к трубам. И так вот прямо в Хуанпу. В загруженное время, под новый год, день труда или фестивалей фонарей и драконьих лодок… воды Хуанпу вокруг склада окрасятся в красный. День и ночь… красные.

— Кладите их на центральный стол.

Синь стонет, принимаясь за работу. Вэньбяо поднимает трупы. Отводит глаза. Пытается сдерживать дыхание, стиснуть ноздри. По целлофану размазалась кровь. Лужицы речной воды цвета мочи. И стоит их развернуть, разливается облако вони. Вони, которая терялась в жирной грязи берега, в холоде воды, но теперь ожила… сладкая, горькая, земляная. Вонь, сопровождающая каждую закончившуюся жизнь. Запах рождения. Запах смерти.

Они лежат на целлофане на железном столе. Трупы на целлофане. Ступни к голове. Ступни к голове. Восемь раз. Восемь карикатур на человеческое тело. Сорок четыре фута человека, издырявленного и выкинутого.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

Пиао плюёт в сток и вдыхает, долго и глубоко. У вони есть вкус, подпись к каждой смерти, рядом с которой он стоял. Деваться некуда; выложенные трупы атакуют каждый орган чувств, загоняя людей фактически под гипноз. Деваться некуда.

Злость начинает вскипать на самом краю уровня слышимости. Он её не понимает. Он так переживает за эти растерзанные трупы, или просто настала пора вытащить голову из озера говна, где он тонул все эти годы? Пора встать и бороться? Непонятно. И это непонимание, от него ещё хуже.

По крайней мере стоило бы знать, почему ты идёшь на самоубийство. Разобраться для начала, а?

Чай… сладкий, крепкий. Его аромат вымывает из ноздрей запах смерти. Он тянется к кружке. Лицо Мао, исцарапанное, выцветшее, но всё равно лучезарное, смотрит на него из-под тусклой глазури. Пиао разворачивает кружку, и через облако пара смотрит, как студент привалился к замызганной, нештукатуреной, заляпанной кровью стене.

— Вот это ваши…

Пиао дёргает лицом Мао в сторону восьмерых. Чай выплёскивается на пальцы.

— Прямо сейчас?

Старший следователь видит печать страха на пересохших губах Паня. В его бегающем взгляде. В резкой волне, ворвавшейся в его запах.

— …ну там где-нибудь в течение недели. Они-то никуда не денутся, но нам надо знать, что и как с ними…

От души глотает из кружки с Мао. Чай сладкий, слишком сладкий. Сейчас какой-то неудачный момент для переслащённого чая.

— …и нам ещё как-то надо ловить убийц.

Тот снова облизывает губы. Ещё один взгляд, вороватый, как у кролика, через плечо Пиао на тела.

Блядь… это же его первые трупы. Он раньше никогда никого не вскрывал.

— Я думал, тут только один. Брат говорил, надо вскрыть одного.

— Нет, нет, их определённо восемь. Впрочем, считай, что он один. Один, просто восемь раз. Так что не разглядывай всех, сосредоточься на том, с кем работаешь. Этот урок я усвоил давным-давно…

— В университете нас как-то не учат полицейской психологии и не тренируют по вашим методикам.

— В полиции нас тоже не учат полицейской психологии и не тренируют. Я усвоил этот урок, когда работал кассиром у дяди в ресторане рядом с парком Ичуань. По вечерам там всегда начинались драки и тарелки с жареной лапшой летали по всему залу. А дядя стучал меня по голове костяными палочками, приговаривая, смотри на кассу, и на деньги клиента. Касса, деньги клиента. Остальное тебя не касается.

Студент пытается улыбнуться. Тщетно.

— Но у меня нет опыта. Раньше я никогда не исследовал мёртвых людей. Я учусь на гинеколога.

— Да, твой брат объяснил мне. Ладно, они мёртвые, но с исследованием живых никакой разницы нет. Смотри, в этом есть своя приятная сторона — никто не будет жаловаться, что у тебя холодные руки.

Пиао одной рукой берёт его за плечо, подталкивая к столу. Ручейки грязно-красной воды бегут с плоти по целлофану и дальше в жёлоб.

— Детектив Яобань, сделайте брату чаю. Это самое малое, чем мы можем помочь нашему новому судмедэксперту.

Они идут вдоль ряда тел; у студента под весом сумок белеют костяшки пальцев. Старший следователь берёт руку Паня в свою. Распрямляет пальцы, высвобождает сумки и кладёт на стол. Так аккуратно, что ступни последнего трупа касаются дерматина. Ярко-золотистая молния. Пиао расстегивает обе сумки, раскладывая их содержимое. Полотенца, антисептик для рук, пачку хирургических перчаток, скатанный футляр с хирургическими инструментами: скальпелями, зондами, струбцинами… фонарик, предметные стёкла, большую лупу, пачку пакетиков с молнией, термометры, стерилизационную жидкость, тампоны. Но большую часть сумок заполняют книги. Толстые, многостраничные тома. Справочник по анатомии. Судмедэкспертиза. Книги потоньше, с описаниями посмертных изменений в организме. Расчёт времени смерти… охлаждение, разложение, трупное окоченение, гусиная кожа, цианоз. Смерть и её слалом по вселенной посмертных процессов. Напечатано всё чёрной краской по белой бумаге… очень по-больничному. Под обложкой нет трупов, ни клочка кожи. Нет запаха. Нет потёков вонючей кровавой воды.

— Для начинающего впечатляет. Ву обходился градусником, парой пинцетов, пакетом и запасными носками…

Студент ещё раз пытается улыбнуться; на его лице рождается гримаса. Пиао уходит в крошечный кабинет.

— …постарайся, пожалуйста. Нам нужно получить представление о причине смерти. Времени смерти. Неплохо бы понять, какого они были возраста. Может, какой национальности. Совсем хорошо — какой жизнью они жили…

Старший следователь скрывается в кабинете… твёрдые деревянные стулья и неокрашенные стены. Ищет, откуда бы налить чаю. Меняет кружку. Разворачивает сияющего Мао лицом к стене, берёт другую, с видом Гонконга в потёках и чаепитиевых кольцах танина.

— …вид смерти разъедает душу. Никто из нас не способен привыкнуть к нему, что бы мы ни говорили…

Набирает полный рот чая.

— …и выносить его можно только из-за того, что появляется шанс поймать убийцу. Стремление к правосудию подавляет желание сблевать. Так что думай об убийцах, это всегда помогает…

Ещё один глоток чая. Интересно, почему вторая чашка всегда кажется вкуснее первой?

— …думай о пиздюках-убийцах.

Речная грязь отваливается. Глиняные куклы пробуждаются. Рука Яобаня ведёт струю воды. Водопад являет миру скрытое, будто полная луна пробивается из-под толстого покрова облаков.

Черты идеальны, черты несовершенны. Челюсть, которая была квадратной, требовательной. Гордые, прежде ясно очерченные скулы. Брови, сужающиеся осторожными мазками. Волосы, полуночно чёрные, разметались, налипли на гладкий лоб. Тень щетины. Прыщ. Родинка. Бледная, призрачная полоса старого шрама.

И увечья.

Пиао идёт за студентом, студент идёт за Шишкой от трупа к трупу… и к следующему трупу. Яобань бурчит и бурчит.

— Мамочка. Мамочка. Мамочка.

А водопад из шланга обнажает ужасы. Ужасы.

Студент медленно подходит к первому телу. К первому телу. Медленно.

Никто никогда не бежит к своему первому трупу.

У него потеют руки. Первая пара хирургических перчаток лопается. Он сосредоточенно разглаживает вторую пару. Потом протирает очки. Всё, чтобы оттянуть начало работы.

Не хочет начинать… никто никогда не хочет начинать.

Ещё один рефрен от Шишки. Губы у него дрожат… когда вода очищает, являет миру, крестит глубокие провалы ран.

— Мамочка. Мамочка. Мамочка.

Старший следователь достаёт записную книжку.

Не смотри на них. Не смотри на них, смотри дальше и глубже. Сконцентрируйся на мелочах. На том, что вроде бы тут правильно, но выделяется… выбивается. На мелочах, которые убийцы не успели зачистить. Не такие очевидные, как отпечатки пальцев, лица, глаза, зубы, но не менее говорящие. Не забудь… убийство для убийцы — средство, ведущее к цели, указатель на дороге к конечной остановке. Взглядом он уже сосредоточился на тех далях, когда только готовился убить. Работал ножом. Кувалдой. Болторезкой. Так что тебе помогут мелочи… что-нибудь найдётся.

Новая страничка в записной книжке Пиао. Первый заголовок…

Хуанпу 1… X1.

X1… ЖЕНЩИНА. АЗИАТКА. ПРИМЕРНЫЙ ВОЗРАСТ: 25. РОСТ: 168.

Волосы чуть выше плеч, дорогая стрижка. Привлекательная, хорошая фигура. Ухоженная. Брови выщипаны. Уши проколоты. Ногти на ногах покрашены (в красный), педикюр. Волос на теле нет. Татуировка на задней части левого плеча (бабочка)… новая, не потускневшая. Руки, колени… мягкие. Следов ручного труда нет. Думаю, она иностранка. Проверить базы данных… Лусиншэ. Ещё CTS и OCTS. В иностранном отделе проверить визу, разрешение на перемещение по стране. Она могла приехать в частном порядке. Проверить CITS. Что знает шестой отдел?

Х2… МУЖЧИНА. АЗИАТ. ПРИМЕРНЫЙ ВОЗРАСТ: 23. РОСТ: 172.

Короткая стрижка. Недавняя, неаккуратная. Порезы ножниц или бритвы на задней части шеи и верхушке левого уха. Бывший наркоман. Старые следы иглы, повреждённые вены на левом и правом предплечье. Родинка диаметром 2,5 сантиметра на передней стороне правого плеча. Восьмисантиметровый шрам над лобковой зоной. Операция на грыже? Служил в армии или отсидел. Проверить базу данных БОБ. Проверить Май Линь Хуа, освобождённых из муниципальной тюрьмы.

Краем глаза Пиао видит, как студент на цыпочках ходит вокруг стола. Вокруг женщины, X1. С градусником в руках. В конце концов засовывает его в анус жертвы…

Х3… МУЖЧИНА. ЕВРОПЕОИД: ПРИМЕРНЫЙ ВОЗРАСТ: 27. РОСТ: 182.

Волосы светлые. Вьющиеся до плеч. Спортивно сложен. Накачан. Во рту остатки брекетов. Наверно американец. Только американцы настолько уверены в себе, чтобы носить брекеты в 27! Шрамов нет… но несколько глубоких царапин на обоих предплечьях. Загорелое лицо и руки примерно на 10 сантиметров над локтями. Загорелые ноги чуть выше колен. Колени, локти… кожа тёртая, мозолистая. Грубая кожа и мозоли на обоих ладонях и том, что осталось от пальцев. Если он так загорел, наверняка всё лето работал на свежем воздухе. Строитель? Слишком молодой, чтобы работать архитектором в серьёзном проекте… Землемер? Каменщик?

Проверить Лусиншэ и CTS. Визу и разрешение на перемещение по стране… проверить иностранцев, работающих на строительстве. Такие светлые волосы… он выделялся из толпы, несложно будет вычислить. Так же проверить шестой отдел.

…вытаскивает градусник из ануса и протирает антисептиком. Крутит перед светом, ищет серебристо-белый столбик ртути, для расчёта «пика вероятности»; оценка времени смерти. За шестьдесят минут тело остывает на полтора градуса Цельсия. Вспоминая воду Хуанпу, такую холодную… можно удвоить скорость остывания. Вспоминая их наготу, такую холодную… голый труп остывает опять же в два раза быстрее одетого. На ощупь они стали бы холодными за пять-шесть часов. За семь-восемь температура их тел сравнялась бы с температурой среды, где их нашли. Ледяными, как грязные воды Хуанпу.

Х4… МУЖЧИНА. АЗИАТ. ПРИМЕРНЫЙ ВОЗРАСТ: 40–45. РОСТ: 160.

Лысеющий… остатки волос коротко острижены. На левом предплечье татуировка дракона. Шрамы охватывают запястья и лодыжки. Тюрьма/психиатрическая лечебница? Проверить как Х2.

Х5… МУЖЧИНА. АЗИАТ. ПРИМЕРНЫЙ ВОЗРАСТ: 29. РОСТ: 175.

Волосы до плеч, рыжее мелирование. На правой брови шрамик. На плечах и предплечьях обеих рук татуировки. Правая рука, сверху вниз… Нож, пронзающий змею, якорь и верёвка, имя (Чжэн), четыре фигуры Сянци, Ма и Пао. Левая рука, сверху вниз… Золотой Дракон, кинжал, воткнутый в сердце, четыре фигурки Сянци, цзюй и цзян… имя (Емань?). Не наркоман. Проверить иностранный отдел БОБ. Проверить портовые базы данных. Моряк… торговец, рыбак? Проверить прибывших из Гонконга.

Пальцы в резине очищают разорванные губы. Дрожащий зонд зависает над переломанными зубами, изредка ныряя вглубь. Считает. Измеряет. Оценивает стёртость. Осматривает в надежде найти в зубах что-нибудь необычное, например, следы редкого лечения. Одонтологическую визитку, которая подскажет, где копать. Дрожащей рукой раскладывает результат работы кувалды в правильном порядке…

Х6… МУЖЧИНА. АЗИАТ. ПРИМЕРНЫЙ ВОЗРАСТ: 30–35. РОСТ: 167.

Тюремная стрижка, очень короткая, пятисантиметровый шрам на затылке, по центру головы. Лицо сильно повреждено. Ещё один шрам идёт по переносице. Бывший наркоман… застарелые следы иглы, повреждённые вены на левом предплечье. Нет правой мочки уха. Проверить как Х2/Х4.

X7… МУЖЧИНА. ЕВРОПЕОИД. ПРИМЕРНЫЙ ВОЗРАСТ: 45. РОСТ: 178.

Рыжие волосы, седые виски. Стрижка под воротник. Избыточный вес… ожирение. Загорелый (см. Х3). Руки, колени, локти… мозолистые. Белые следы трёх колец, снятых с правой руки. Следы давления на переносицу и за обоими ушами — носил очки. Старый шрам, вертикальный, восемь сантиметров, на левой берцовой кости. След шрама за обоими ушами… косметическая операция? В базе Лусиншэ проверить визу и разрешение на перемещение по стране. CTS/OCTS. Как Х3… приехал работать? Мог приехать и в частном порядке. Проверить CITS.

…распад АТП после смерти. Количество аденозина фосфата растёт. Лактаты и фосфаты накапливаются в повышенных количествах. В мышцах нарастают физические изменения, волокна укорачиваются и застывают. Мускулы становятся выпуклыми, твёрдыми… и конечности застывают. Трупное окоченение… мышцы застывают от наплыва лактата; его становится в десять раз больше, чем при жизни. А если вспомнить воду Хуанпу… холодную. Вспомнить, что они обнажены… Наступление окоченения должно было замедлиться… подвижность тел сохранится дольше. Но как приходит ночь… так же должно наступить окоченение. Сначала застывает лицо, в первые десять часов. В следующие пять часов оно расползается по плечам, по рукам. Наконец доходит до больших мышц ног. Двадцать часов, наступает полное окоченение… и держится ещё четыре дня.

Лицо девушки. Застывшее. Шея, плечи и руки тоже схвачены окоченением. Тело ниже и длинные ноги по-прежнему подвижны. От пятнадцати до двадцати часов; она погибла 15–20 часов назад.

Х8… МУЖЧИНА. АЗИАТ. ПРИМЕРНЫЙ ВОЗРАСТ: 25. РОСТ: 168.

Волосы коротко острижены. Множественные шрамы на обоих запястьях… похоже на многочисленные попытки суицида за долгое время… Татуировка на правом плече… два перекрещенных меча поверх имени (Шэнь?). Множественные порезы бритвой на задней части бёдер и ягодицах. Самоистязание? Полная проверка в Лусиншэ. Так же тюрьмы, лагеря, психиатрические лечебницы.

Пиао отказывается от кофе, предпочитая ещё выпить сладкого чая. Кофе, такой американский, такой простой и безыскусный.

Размешивает сахар. Смотрит, как останавливается водоворот. Пьёт. В некоторых делах надо руководствоваться самыми неуловимыми подозрениями. Увидеть полёт ощущений. Поймать их, положить на твёрдую поверхность и вонзить в них иглу… и посмотреть, потечёт ли кровь. Сейчас кровь течёт. Именно такое дело.

В кружке ничего не осталось, кроме слоя чёрных листьев. Пиао ставит её на железный стол. Ощущения начинают формироваться. Он видит восемь трупов в новом свете. Не восемь вместе, а две вполне различимые группы по четыре. Х2, Х4, Х6 и Х8… заключённые, от которых так и несёт тюрьмой, психушкой или исправительными лагерями. Выносом параши и мельканием бритвы вокруг жопы, когда моешься в душе. Её ледяное лезвие вспарывает потоки крови, текущие по ногам. От них несёт трусами, которые носила и пачкала сотня мужиков до них.

X1, Х3, Х5 и X7… с ними у старшего следователя прояснения пока не наступило.

Женщина, похожая на китаянку так же, как поддельный фарфоровый баошихун «бычья кровь» династии Мин. Два европеоида, скорее всего американцы. Их жизни, тайны и их смерти… выписаны шрифтом Бройля мозолями на руках. И китаец. Скорее всего шанхаец. Таких Пиао видит пачками на любом перекрёстке улица Наньцзин. Лицо, которое всегда наполовину в тени. Дракон чёрного доллара раздувает живот. Поддельный одеколон рекой течёт по шее, затянутой в тесный воротничок. Большой дядька… «Пузырь на ножках».

Пиао ходит по кабинету, медленно, не торопясь… слишком короткий поводок для тех, кто привык думать. Он останавливается у открытой двери. Взгляд скользит по полу склада. По столам. Трупам. Что-то ведь объединяет и этих четверых. Какая-то связь, достаточно сильная, чтобы они подошли для некоей обшей цели. Она пронизывала их жизнь, стала причиной смерти… а теперь прячет их тайну. А четвёрка с тюремными причёсками, какой общий знаменатель стоял в их уравнении?

Он снова бродит, натягивая поводок. Так, что задыхается. Эти две группы, что, кроме смерти и цепей, объединяет их? Что связывает четырёх бледных тюремных призраков с четырьмя загорелыми? Четырёх, претерпевших множество унижений, с четырьмя баловнями? Пиао знает только один достаточно сильный поток, тот, который состоит из хрустящих зелёных банкнот. Целое море хрустящих зелёных банкнот.

Четыре убийства стоят этого моря.

— Ладно, Чэн, я поехал. Надо поспать, а потом как-нибудь увязать всё в систему… поговорю с Шефом. Да, надо всё-таки где-то разместить трупы. Не оставлять же их у тебя на складе, посреди туш свиней.

Двоюродный брат улыбается хищным оскалом, но при том на зависть блестя глазами.

— Я рад, что ты обратился ко мне, Сунь Пиао. Мы с Чэнь, почитай, год тебя не видели, с тех пор, как уехал Линлин. Дети по тебе скучают…

От мыслей о доме Пиао всегда становилось больно, как сейчас. Старший следователь глотает комок в горле. Не может сказать не слова. Брат почувствовал этот шквал боли, и принялся говорить ещё быстрее.

— …заходи в гости, пообедаем вместе. Детям понравится, Чэнь будет рада. К тому же у меня пылится ящик французского вина с одного кораблика. Надо бы проредить ряды бутылок, а без тебя за него браться несподручно.

— Я-то не против, совсем не против. Но вряд ли вы захотите видеть меня у себя в доме, когда от этого расследования пойдёт волна.

Глаза Пиао метнулись к трупам. Восемь тел. Брат смотрит туда же; тысячи вопросов вертятся у него на языке, но он знает, что старший следователь не ответит ему. Лучше просто всё забыть, ради собственного блага. Чэн кладёт руку на плечо Пиао. Почти невыносимая поддержка.

— Бред. Семья это семья. Политика это политика, надо относиться к ней соответствующе, смыть её к чёрту в унитаз за компанию с говном…

Боль нахлынула, и отхлынула. Старший следователь улыбается.

— …у меня есть друзья среди деятелей Партии. Сунь, может, они помогут чем? Есть даже контакт в Политбюро, в самой кормушке…

Старший следователь молчит. Но взгляд, взгляд… Чэн хорошо его знает, видит его каждый день на бойне, в миг, когда кувалда уже летит в лоб. Перед тем, как нож аккуратно пройдётся по тёплому горлу животного. Перед тем, как крови хлынуть потоком.

— …бля. Настолько погано? Думаешь, их смерть…

— Слушай, мне надо идти. Передавай привет Чэнь и детям. Насчёт вина посмотрим, но попозже. Пусть хотя бы самое дерьмо с этого дела схлынет…

— Сунь, если тебе нужна какая-то помощь…

Но старший следователь уже развернулся и уходит… не смотря назад, ничем не показав, что слышит слова брата.

Студент Пань до сих пор возится с женщиной. Глаза его прикипели к разверстой ране, которая словно воплощает в себе всё, чем та была и чем теперь стала.

— Жди, пока он доработает.

Шишка кивает, когда Пиао проходит мимо, тень его раскинулась на пандусе, и на мозаике булыжника. Яобань ёрзает телесами на фиберглассовом гробу, куда он взгромоздился, бурчит. Ближе придвигает тарелку с едой к жирным губам. Мелькающие палочки запихивают в рот жареную лапшу.

— …мой двоюродный брат покажет тебе, где тут холодильник. Уберёте трупы туда…

Тот снова кивает. Палочки так и мелькают.

— …а потом езжай домой. По дороге забросишь своего брата и Синя. Мой брат и Вэньбяо пусть ждут тут, пока я договорюсь с Шефом Липингом…

Яобань снова кивает. Лапша свисает изо рта. Вылитый новогодний серпантин на утро после праздника.

— …я пару часов посплю, потом буду искать Липинга.

Шишка снова кивает, отводя тарелку от лица. Во рту у него мясорубка. Открытые горные работы.

— У Шефа роскошная хата на Тайлю, да? Ему вроде как помог двоюродный брат, министр.

— Хуй его знает. В гости он меня не приглашал. Бухает он обычно со старшими по званию.

— Таким товарищам только большие товарищи настоящие товарищи?

Слова Шишки ранят. Мысли Пиао улетают в Пекин. К блестящим чёрным машинам. К потерянной женщине, к жене… её лицо быстро тает. И приходит боль. Стремительная, как пикирующая чайка, и упорная, как попрошайка, оценивший толщину кошелька.

— Товарищи Липинга в овраге кобылу доедают. Да и им самим закусят не подавятся.

Яобань от смеха выплёвывает непрожёванную лапшу назад в тарелку. Старший следователь видит его язык, похожий на брусок мостовой, залепленный детритом современной городской жизни. Смех утихает, Шишка снова возвращает тарелку к губам, продолжает запихивать лапшу в молотилку зубов.

— Хорошая лапша хоть?

— Ниибацца, Босс.

— Ладно, разбирайся тут, Яобань, и знаешь…

— Что?

— …самые вкусные куски сейчас у тебя на груди.

Шишка хватает понадкусанные ленточки измазанными пальцами и с ухмылкой отправляет в рот.

Спускаясь по пандусу, мигая от света, старший следователь клянётся, что никогда больше не будет есть лапшу.

Шанхайская компания «Forever Bicycle» производит в год три с половиной миллиона велосипедов. Поток хрома и гудков, который обрушивается на улицы, пока заводы возносят хвалу на алтарь нового экономического чуда. Велосипеды запруживают артерии города. В Америке ту же модель называют «Ловец ветра». Романтическое, героическое имя… имя скорости, воли, свободы. В Шанхае реальность обнажена, не прячется под одеждами романтики и героизма. Тут их зовут просто велосипеды Форевер.

Сейчас день… солнце, без борьбы увязшее в паутине смога. Ползёт над городом, пришибленным и настропалённым. Будто он чего-то ждёт. Словно хочет чихнуть, но никак не может.

Пиао сидит в такси, потерявшемся в море блестящих колёс и гудков, пока косяк велосипедистов несётся против течения, обтекая машины. Он матерится… водитель, запертый с ним за компанию, не обращает внимания: он продолжает размышлять, как обустроить Китайскую Народную Республику. Водопад слов. Водопад гудков. Полтора часа, чтобы проехать пару вонючих километров. Останавливаются, чтобы отдать в ателье на задней улочке сто двадцать фотографий в срочную проявку и печать.

Потом водитель такси будит его грубым толчком в плечо, велосипеды растеклись по городу ртутью; проблемы КНР никуда не делись; машина стоит перед домом.

Уже год, больше года… но до сих пор Пиао ждёт, что увидит на полу конверт. Конверт со штемпелем Пекина и аккуратными линиями такого знакомого подчерка. Писем нет. Это повторяется каждый день, и всё равно он не может поверить.

В городе, где средняя площадь жилья на человека чуть больше двуспальной кровати, квартира огромна. Гостиная. Кухня. Ванная. Две спальни. Для одного слишком много. Для одного… пространство, океан одиночества. Ему кажется, что он тонет в нём. На полке около кровати лицом вниз лежит фотография. Старший следователь поднимает её. Он держит в руках женщину. Такую маленькую, аккуратную. Защищает её, будто она может сломаться. Красавица? Нет, не это слово приходит в голову. Острота, лёд в её лице никак не вяжутся с «красавицей». И всё-таки она прекрасна. Прекрасна так, как может быть прекрасен городской ландшафт. Миндалевидное лицо в рамке сияющих угольно-чёрных волос, голова чуть откинута в сторону от него. Губы как у фарфоровой куклы, слишком идеальные для поцелуя. И глаза, которые не берут пленных. Чёрные, просто чёрные… с текучими полутонами. Странно, но злости в нём нет. И горечи. Он до сих пор её любит. Худший и самый бессмысленный осадок, который мог остаться на душе. Он кладёт фотографию назад на полку, лицом вниз, и садится за телефон. Сегодня суббота. Всё даётся очень, очень нелегко. Наконец он попадает на личную секретаршу Шефа Липинга. Немногословная женщина. Губы, сосущие лимон. Зашоренные мысли. И груди, уютные и нежные, как наковальня. Шефа Липинга нет в городе, она попытается найти его, но это займёт время.

Да ты не торопись, сука… делов-то, у нас в стране всего лишь растерзали восемь человек.

Она перезвонит старшему следователю. Что ж, он идёт в кухню, достать из холодильника Цинтао. Пиво, тёплое, на ощупь. Тёплое, как слёзы. Как же так выходит, что завод Шанхай Синь Чжун Хуа делает сорокаметровые ракеты, которые выводят спутники на орбиту, и при том выпускает холодильники, бессильные охладить даже бутылку пива? Лагер впивается в горло. Гладкий, как бритва. Хорошо. Холодным было бы вообще отлично. От пива навалилась усталость. Волна опустошения, с которой не справиться. Сон сморил его за пару минут. Бутылка Цинтао упала из рук на ковёр, остатки золотистого лагера образовали потихоньку впитывающуюся лужу.

Звонит телефон. Он спал два с половиной часа, по ощущениям как две с половиной минуты. Он сваливается с кровати, пытаясь дотянуться до трубки. Окончательно просыпается. Стоит на залитом пивом ковре.

— Блядь. Блядь.

Пинает пустую бутылку, запуливая её в коридор. Стягивает носок. Прижимает трубку к уху.

— Старший следователь Пиао, товарищ Шеф Липинг изменил расписание на сегодня и встретится с вами через три часа. Машина подъедет за вами через пятнадцать минут.

Трубку вешают. Пиао вытирает ногу простынёй.

— И тебе охуительного денька… — говорит он.

Глава 4

Она была подвижной, живой женщиной… не привыкшей к заржавленной бюрократической машине. Очень, очень редко она сталкивалась с ней, исключительно ради неизбежных бумаг, оседлавших её слабые плечи. В таких случаях она смазывала скрипучие шестерни собственным сортом смазки. Иной раз замешанной на харизме и длинноногой сексуальности, присущей ей. В другое время сочащейся необоримой энергией и разрушительной силой урагана.

Решить все вопросы в китайском посольстве, продлить визу и запросить разрешение на перемещение по стране, простые в принципе вещи… для неё оказались мучительным опытом. Она чувствовала себя бессильной. Последними словами её бесплодной атаки на китайское посольство стали не «…идите вы тоже на хуй…», как сказали бы многие её коллеги, она просто отвесила: «почётный мир, а не война до победы». Вполне органично использовав известные слова Никсона, сказанные в октябре 1972 года. Если президент использовал их, чтобы вывести страну из войны, в которой им накидали по щам от Сайгона до Йонкерса, ей не надо искать оправдания, чтобы сказать их, выходя из личной кровавой схватки с китайским сотрудником, у которого в голове больше предписаний, чем извилин. Она бросила это дело, но ей по-прежнему нужны были виза и разрешение.

— Не уезжай…

— Я должна.

— …подожди до встречи в Пекине. Не надо раньше времени поднимать шум насчёт Бобби. Ты же его знаешь, скорее всего просто загулял.

Барбара склоняется над его столом. Так близко. Её выбор духов безукоризнен. У Кармайкла от них кружится голова. Его любимые… Опиум. И глаза его из-за громадной оправы Ива Сен-Лорана, они так и смотрят в вырез её кремовой блузки, на сиськи. Для него это утро приятных ощущений… хотя собственная его сексуальность так же непредсказуема, как Наздак.

— Мне надо ехать. До сих пор я всегда ставила встречи, переговоры, лекции превыше всего. Но в этот раз я не могу ждать…

Она ещё сильнее наклоняется вперёд. Её щека почти вонзается в его. Шёпот.

— …в этот раз он не может ждать.

— Но подготовка следующего тура переговоров в Пекине критична. Те уступки, на которые ты предлагаешь пойти, их только что одобрили. И что там с позицией ООН? Надо разговаривать с ними в приватном порядке, договариваться.

Политические слова. Дипломатические слова. Слова для репортажей. Надушенные, приукрашенные слова.

Реальность. Жёсткие переговоры… угрозы, давление, запугивание, шантаж.

Реальность. Переговоры в частном порядке… взятки, подкуп, шлюхи, накрытые поляны, машины. Она отодвигается, улыбаясь той же улыбкой.

— А кто лучше тебя умеет вести жёсткие переговоры, а уж тем более договариваться?

— Ой-ой… Нет, не в этот раз.

Сколько раз за эти годы она слышала эти «нет» Кармайкла. Но сейчас она слышала в них, ну… не столько «нет», сколько «а что я с этого буду иметь?» И она поднимает ладонь, бледную, с красными ногтями. Всегда напоминавшую ему про пять рыбок.

— Я буду тебе сильно должна. Очень сильно. Проработай и подготовь материалы по уступкам для следующего раунда переговоров, прикрой мою задницу, пока меня не будет, а за мной не заржавеет.

Он снимает очки, протирает стёкла. Аккуратно. Точными движениями. Глаза, в три раза меньше, чем казались через толстенные линзы. Крошечные глазки. Ей всегда было интересно, что же он видит через такие крохотулечки.

— Будешь должна?

— Да, тебе придётся сделать мне все документы для поездки в Пекин. Мне в Посольстве дали такой отлуп…

— Сильно должна?

— …организуй всё попроще. Пусть это будет частная поездка. Не надо шума. Лучше делай всё по-тихому…

— А за тобой не заржавеет?

— …это точно, особенно если ты подготовишь мне список уступок, одобренный Белым Домом.

Кармайкл возвращает очки на нос. Глаза его тут же вырастают в три раза, он отводит взгляд.

— Ты понимаешь, что это всё может быть связано? Переговоры… Исчезновение Бобби…

Она берёт свой дипломат, не обращая внимания на его слова. Внимание её вырывается за прилизанные границы кабинета, в исчезающий горизонт джунглей стекла и бетона.

— …связаны. Одно к одному. И как их разделять? Если к плохому добавить худшее, как потом разбираться? Я — правительственный сотрудник. Я мать…

Горизонт, высверкивающийся, как осколки небьющегося стекла.

— Когда дойдёт до этого, если дойдёт до этого, я буду знать, как правильно поступить… — отвечает она сквозь клуб сигаретного дыма. — Я всегда поступаю правильно. — Она вонзает окурок в тяжёлую стеклянную пепельницу. Вверх поднимается одинокая струйка дыма, словно клинок перечёркивает её лицо, — …а пока подготовь список и оставь мне увязывать родительский и служебный долг.

Кармайкл поправляет очки, губы его стиснуты до узкой полосочки.

— Считай, что список готов, Барбара.

Он уже набирает федеральный номер, когда она идёт к дверям. Код Нью-Йорка… телефон ООН.

Потом он будет звонить в посольство КНР, делать ей визу и разрешение на перемещение по стране. Следом закажет билеты на самолёт. Он умеет всё организовывать. Ей уже можно собирать чемоданы. Она ушла из его кабинета, кофеин, никотин, алкоголь… напоминают о ней. Эти вещи не интересуют Кармайкла; он из тех, кто давно и навсегда выбрал минералку и салат. Вот она несётся между штатами, в потоке утробного рычания запертого в велюровом салоне буйства скорости. Выбивает на руле неизвестный ритм… это азбукой Морзе проносятся вопросы, которые она не хочет слышать, и не может ответить… Не хочет отвечать.

…Я всегда поступаю правильно…

Правильно… для кого?

Через два дня она будет в КНР. Виза… кровавая, истекающая красными чернилами язва в самом сердце паспорта. Неофициальный визит. Частная поездка. Самая частная из всех её поездок, ради того единственного в жизни, что никак не связано с грязью и секретными переговорами. Не запятнано помоями стремительных политических карьер и копания в грязном белье. Семья. Кровь. Её сын… Бобби. Лишь он принадлежит ей и только ей. Только сейчас она понимает, что её стремления и карьера украли у неё сына. Что он всегда был на втором месте после работы. Второй, всегда на заднем плане. Теперь он далеко, но теперь он важнее всего. У её сына наконец появилась мать. Вот теперь она поступает правильно.

Глава 5

АЭРОПОРТ ХУНЦЯО, ШАНХАЙ. КИТАЙСКАЯ НАРОДНАЯ РЕСПУБЛИКА.

Ей казалось, что в Китае по прилёту кругом будут сплошь ровные очереди и море выгоревших серо-голубых френчей. А вот и нет. В Хунцяо бурлит жизнь не хуже, чем в субботнем Кеннеди снежной зимой. Терминал выплёскивает волну за волной — море лиц, похожих, словно они сошли с одного конвейера. Высокие скулы, суженные глаза. Она вдруг кажется себе слишком высокой. Слишком светловолосой. Слишком женственной. Как она сражается с чемоданами. Одёргивает слишком короткую юбку, опускает её пониже. Повыше застёгивает блузку. Ноги, волосы, грудь, кожа… прямо как у Монро в «Некоторые любят погорячее». Ленивые мазки взглядов. Изучающий прищур. Все, все без исключения пялятся на нее. Нью-Йорк, Даллас… она всегда чувствовала свою притягательность. Но здесь ей кажется, что их взгляды прямо-таки иголками вонзаются в нее. Терминал кончается. Впереди расстилаются ряды агрессивно навязчивых таксистов. Жирные, злобные мухи в поисках своего куска пирога. Она встаёт в очередь, идёт вперёд под аккомпанемент хлопков ладоней. Вонь горючего, запах старости и скорого дождя щедрым потоком разливаются в воздухе. Сначала чемоданы, потом себя — волоком внутрь такси.

Проклятье, вечно нахватаю лишнего.

Юбка задралась выше колен. Вопрошающие радужки глаз движутся вслед каждому ее движению, словно здесь появился новый национальный спорт: «Провожание взглядом европейки на дальность».

— В отель Цзин Цзян, пожалуйста.

Такси стремительно набирает скорость. Устраиваясь на пластиковом покрытии сидения, она настраивается на путешествие в сердце города. Пятнадцать километров. Над головой водителя висит плакат с именем компании — владельца этой машины. «Дружелюбное такси». Да уж, дружелюбие! Водитель пялится на неё в зеркало всю дорогу, не собираясь упускать ни секунды.

Главный вход отеля Цзин Цзян смотрит на ряд магазинов, уникальных для Китая. Есть здесь и супермаркет, где продаются редкие деликатесы… шоколад, сыры, печенье. В кассу круглосуточная очередь… как в голодные времена.

Все ее силы ушли на то, чтобы не впасть в ярость снова, не схватить рассудительную администраторшу за белую блузку и не шваркнуть о стойку. Где, черт возьми, мой сын, ты, сука. Что вы с ним сделали?

Если не будет ответа, а откуда бы ему взяться, повторить то же самое с заместителем управляющего. Потом с управляющим, потом с главным мудаком, владельцем. Если бы думала, что из этого выйдет толк. Но она уже сказала всё словами, через тысячи километров. При любом удобном случае, с той ночи, как имя Бобби пронзило самое сердце её сна… срезав ее жизнь со всех прежних якорей. Они с Кармайклом терроризировали отель звонками. Требовали. Уговаривали. Настаивали. Пристально изучали каждый вежливый ответ. Препарировали сказанное в поисках несоответствий. Расчленяли слова и фразы. Исследовали молчание. Постоянное давление, и еще связи Кармайкла в Международном комитете по туризму Китая принесли им бумаги. Копии пятнадцати месяцев из книги регистрации посетителей отеля.

Номер 201 был занят, престижный северный блок, его всегда выбирают высокопоставленные лица. Никсон в феврале 72-го, Рейган — через 12 лет. И никакого Бобби Хейза. Нет такого имени в книге и никогда не было. И в другие комнаты его не вписывали. Словно он никогда не жил в Цзин Цзян. Но Барбара могла вызвать в памяти каждый телефонный звонок ему, Бобби, именно в этот отель. Она помнила номер наизусть: 53–42–42.

Она идёт к стойке, руки в карманах плаща, ощупывают толстую пачку писем и открыток. Некоторые написаны на бумаге с логотипом отеля, на некоторых стоит штамп отеля. Слова. Предложения. Описания отеля. Его комната. Вид из окна. Цепочки безумных каракулей. И всё равно они настаивают, что Бобби никогда не останавливался в отеле, по чьим коврам она сейчас идёт.

— Добро пожаловать в отель Цзин Цзян, мадам. Чем я могу вам помочь?

Безупречный английский, тот же, что и по телефону, гладкий, холодный. Отполированные слова выпадают изо рта, как кубики льда.

— Для меня был заказан номер на имя Хейз.

— Да, мадам, сейчас попрошу внести ваши вещи.

Точку в разговоре ставит стук ключа по столу. Тяжелый, большой, некрасивый брелок. Чтобы никто не позарился взять на память о прекрасном дне в Шанхае.

— Ваш номер 210, десятый этаж.

— 201. Я заказывала номер 201.

Девушка косится на экран монитора. Берёт с огромной доски другой ключ и отдаёт подошедшему носильщику с тележкой. Униформа на нём — с иголочки, а туфли поношенные, нечищеные. Под ногтями — траурные каёмки из отработанного машинного масла. Память о другой жизни.

— Ваш номер, 201, так же на десятом этаже.

Барбара заполняет регистрационную книгу, при этом думает, не потоком, но обрывками мыслей, о… и при этом молится, чтобы он, Бобби, не овладел её мыслями. Ведь его пальцы прикасались к этой книге. Держали этот брелок. Но и отбрасывать воспоминания о нём она тоже не хочет. Она борется за память о нём. Ей так хочется заполнить каждую секунду в жизни образом его лица.

Носильщик складывает вещи на тележку и идёт к лифту.

— Желаю вам приятно провести время в отеле Цзин Цзян, мадам Хейз.

Слова падают, как отрезанные ножницами. Барбара, не оглядываясь, входит в лифт.

201. Комната точь-в-точь, как описывал Бобби. Носильщик уходит, а она остаётся сидеть на краешке кровати. Сбрасывает плащ. Письма и открытки разлетелись по покрывалу. Кусочки белого и светло-желтого. Аляповатые, разрисованные картонки и в нетерпении разорванные конверты. Прочесть страничку из письма, стоя у окна, до боли в пальцах вцепившись в оконную раму, дать ей выпорхнуть из пальцев и упасть на пол. Его слова — в голове, в ушах, в глазах.

… Я не силен в описаниях… все время пишу археологические отчеты, из-за них, наверное… Но вот гляжу из окна и понимаю, что хочу рассказать тебе, что вижу. Колумбия, Бостон кажутся невероятно далекими. Ряд красивых зданий образует так называемую набережную Бунд. Она вся облепленапривязанными джонками. Прямо подо мной, рядом с музеем Сунь Яйсэнь (куда без связей не попадёшь, хорошо, у меня они есть), парк Фусин, где я каждое утро бегаю трусцой. Да, кстати… на восьмом этаже отеля есть ресторан, где подают отличный европейский завтрак, прямо как дома. Тебе бы понравился парк, он всем нравится, спасительный остров зелени в безумном городе… особенно летним днем. Большой, не меньше двадцати акров, но в нём не заблудишься. Старики просто обожают его, каждые пятьдесят метров сидит их сколько-нибудь человек, так и готовых кинуться на помощь потерявшемуся американскому мальчишке. Напомни, чтобы я сводил тебя туда, если когда-нибудь выберешься ко мне…

Вот она раскинулась, зелёная крыша листвы, прямо под ней. Стариков не видать, но она знает, что они там. Может, кто-то из них видел Бобби, разговаривал с ним? А может, кто-то гадает, куда подевался светловолосый американец, который всегда тут бегал перед завтраком?

Она идёт в ванную, перечитывая открытку, отправленную им двадцать второго, всего две недели назад. Немного помялась… вид на Хуанпу, несущую свои воды под колышущимся слоем барж и джонок. Мельком взглянуть на себя в зеркало. Волны струящихся белокурых локонов. И глаза… Два темносиних сапфира, удивляющих ее саму. Когда-то, в колледже, ее парень написал стихи про нее: «…похожа на ангела, который не может дождаться, когда же вернут из починки его крылья».

Это были единственные его стихи о ней, и единственные, хоть немного похожие на правду.

Наполняет раковину ледяной водой, окунает руки, плещет водой в лицо. И словно проваливается в бездонный колодец горя. Лишь медленные круги расходятся по воде.

Господи, Бобби. Господи… ты тоже умывался здесь? Та же комната. Та же раковина. Та же вода.

Падает на колени. Вокруг смерчем вихрятся исписанные листы, открытки. Отмечают её путь. Путь женщины, ослепшей от слёз.

Чёрт. Чёрт. Что-то же должно было остаться от тебя, Бобби? Ну хоть что-нибудь?

Найти волос. Длинный, вьющийся, светлый волос. Пожалуйста, хотя бы волос. Слезы стекают по рукам, скатываются на колени. Из носа течёт. Дышать нечем. Рвущиеся рыдания вместо воздуха.

Бобби… у тебя были такие прекрасные волосы… как я плакала, когда тебя первый раз подстригли… когда срезанные локоны мели по полу грязной щеткой.

— О боже, Бобби. О боже.

Только уплывая в благодатный сон, она понимает, что ковер, на котором она пыталась что-нибудь найти, новый. Абсолютно новый. И до неё на него никто не ступал.

Эти сволочи подумали обо всем, Бобби. Обо всем.

Она проваливается в сон. Письма — и сны её, и постель. Она спит, только три слова бодрствуют, отстукивая бесконечные минуты ночи в ее мозгу, повторяясь снова и снова…

Это я виновата? Это моя вина? Моя вина?..

Среди пятидесяти тысяч значений китайских иероглифов нет ни одного, означающего приватность. Оно им просто не нужно, так же, как не нужно слово «интимность». Его тоже нет в языке.

В Китайской народной республике обслуга отеля может войти в твой номер без стука. В Китайской народной республике доктор может осмотреть тебя и назвать диагноз в той же комнате, где сидят ещё шесть пациентов.

Народ этой страны может толкнуть тебя на улице и не извиниться. Ты тоже можешь толкаться и не извиняться, никто этого и не ждёт. А велорикша, сбив ребёнка, спокойно катит дальше.

Китайцы верят в «ренао» — слово, понятие, противоположное приватности и интимности. Такого слова нет ни в одном европейском языке. «С перчиком». Радость всегда быть в куче друзей и родни. Ренао. Постукивание палочек для еды. Перекрикивающие друг друга голоса. Полные тарелки, шлёпающиеся на стол. Щелчки фишек маджонга — взывающие к суровым, неизбежным аплодисментам. Ренао. Жизнь в толкотне и гомоне Китая, где приватность приходит к тебе трагедией, несчастным случаем.

Ровно в семь утра Барбару будит уборщик в белой хрустящей униформе. Он ставит на прикроватный столик красный термос, полный горячего чая. Руками она вытирает с глаз остатки мучительных снов, во рту стоит привкус ранней побудки и самолётной еды. Натягивает простыню до подбородка. Он молчит, она молчит. Не говоря ни слова, он уходит. Назад, на подушки, в целительный сон… но снова шаги за дверью, и на этот раз ей приносят термос с холодной водой.

— Ради всего святого, только семь утра. И почему вы не стучите? Можете уйти так, чтобы не будить меня?

Он озадаченно улыбается:

— Я захожу. Я ухожу. Не обращайте внимания. А вы спите. Спите.

Он уходит, и она закрывает глаза. Через пять минут он приносит свежие полотенца. Подхватив простыню и качая головой, Барбара отправляется в ванную; мимо зеркала — но навстречу непрошеному отражению в стекле душевой кабины.

При звуке хлынувшей в душе воды слуга ухмыляется. Он в курсе, что горячей нет.

Молодой мужчина, светлые вьющиеся волосы. Глаза необычной, неподдавшейся возрасту синевы глядят с фотографии. Барбара не знает, ни когда была сделана фотография, ни кто её сделал. Чему улыбается мужчина, что означает выражение глаз. Но она знает, что в этих глазах сейчас…

Найди меня, я ведь твой сын. Забери меня домой.

Старики в парке смотрят на фотографию. Уверенно и с надеждой она ожидает кивка узнавания, ломаных английских слов. Китайцы так любят говорить по-английски…

Американец. Да, да. Его гуляло тут много раз. Очень много раз. Он уезжать. В большой отель, далеко отсюда. Та, другая часть города. Ищите там. Он там.

Как просто всё могло обернуться. Оп — и ответы. Но брови ползут вверх, взгляд уходит в сторону, а слова умирают, не родившись… Показ фотографии становится медленной пыткой, убивающей надежду. Молчание растирает в пыль ее уверенность. Она уходит из Фусин, все быстрей и быстрей, срывается на бег, вон из зелёной тюрьмы, прочь от мерзких лиц, гнилозубых ртов, вони чеснока и имбиря. Назад в отель.

Номер 201. Его номер. Слезы вскипают по ту сторону глаз; она не смеет выпустить их, пока они так жгут. Так ей проще — чувствовать физические страдания, испытывать боль.

Она бежит… ни один китаец не обернулся.

Как гласит афоризм, из тридцати шести способов решить проблему лучшим всегда остаётся бегство.

Добегает до самой двери. Захлопывает её за спиной, борется с тяжёлым медным замком, бормоча всем на свете китайским коридорным: «Ну давай, ублюдок, попробуй войди!»

Деревянная прохлада двери остужает спину, пока она сползает по ней. Освобождённые слёзы льются потоками. По щекам. По подбородку. Тёплые, как детские пальчики.

Далеко не сразу ей удаётся встать, куда-то пойти. Она тщательно обдумывает каждое движение. Ещё влажными руками открывает дипломат. Выбирает тонкую чёрную записную книжку — целые страницы имен и номеров. Каждое со своей историей. Буквально каждое… Должен — договорились — помог… Она просматривает ряды цифр, вспоминая главное правило: хочешь обрести и сохранить власть — не проси об услуге, оказывай их и принимай. Только не проси.

Медленно набрала номер.

Должен — договорились — помог… именно в таком порядке. Основа политики и дипломатии. Смазка, гарантирующая, что механизм сработает как часы.

Должен — договорились — помог.

Здесь эта смазка называется «гань-си». Крепкие невидимые нити, связующие людей. Способ решать вопросы. Возможность зайти с чёрного хода. В Китае это действенный способ; а как иначе? Эта смазка превращает в систему нацию в один миллиард человек. Работает везде, сверху донизу. Она может наколдовать порцию сычуаньского жареного творога с перцем, даже если каждый ресторатор скажет, что все продано. Она может избавить от стояния в трёх мучительных очередях к озверевшему доктору… чжоу-хоу-мэнь, «войти через заднюю дверь», вечером придти к нему домой, туда, где оказывается самая качественная и неторопливая медицинская помощь. Может открыть тебе двери торгового центра «Дружба»… закрытого для всех, кроме иностранцев и высокопоставленных лиц.

Гань-си. Универсальна и всемогуща. Пронизывает все слои. От крестьян до Политбюро. Беспрепятственно проникает в святая святых системы рангов и должностей… китайскую головоломку из двадцати четырех ступеней власти. Её загребущие пальцы подминают под себя всё, до чего дотягиваются. В Китае шутят, что доктора, водители и продавцы работают «у кормушки»… профессия обеспечивает им много гань-си, ведь в их руках товары и услуги, которыми так удобно торговать из-под полы. Три сокровища — вот как китайцы называют эти жирные профессии.

В Вашингтоне, округ Колумбия, есть свои сокровища… должен — договорились — помог, и именно в этом порядке.

Она набирает частный номер. Номер, который сумел преодолеть все бюрократические рогатки в посольстве… настроенные так, чтобы отпугивать и задерживать всех, кроме самых упорных; или людей с правильными знакомствами. Защищённая телефонная линия, идёт через собственную подстанцию. Всё равно не без риска, но, в конце концов, это же Китай. Лучшее, что здесь возможно.

Человек, которому принадлежит номер, поможет ей, потому что они старые друзья. Она знала его, когда его жизнь была проще… или просто так казалась. Во времена Леонарда Коэна и марокканского золота. И ещё он поможет потому, что у неё отличные ноги.

С каждой набранной цифрой накатывают воспоминания. Его комната в Гарварде. Студенты. Два часа неумелой любви, эпизод, который ни разу не повторился за те двадцать лет, что они потом пересекались. Если крепко-крепко зажмурить глаза, сморщить «в изюм», как говорил маленький Бобби… во рту появляется привкус дешевого красного вина. Она даже чувствует на теле его большие руки. Вот он сражается с её лифчиком. Колготки. Трусики. Как он тянет её сопротивляющиеся пальцы вниз, к напряжённому, нетерпеливому паху.

По телефону отвечают. Размеренным голосом человека, которому вряд ли когда-либо приходилось вскакивать ни свет ни заря. Американский голос. Пахнущий пирогом с черникой. Барбаре кажется, что она слышит Кэгни, напевающего припев из «Янки Дудль». Сама она поначалу молчит. Последний вдох перед броском в неведомое.

— Привет, Эдвард, это Барбара. Как поживаете, господин посол?

Глава 6

Хун Ци, Красный Флаг — машина, но не просто машина, разве можно назвать так длинную, черную, блистающую хромом мечту. В стране, где на покупку велосипеда надо копить полтора года, а серебристые вилки или багажник уже говорят о высоком положении владельца и вызывают зависть, Красный Флаг — сказочное чудо ручной сборки. Драгоценный символ элиты, один из немногих открыто говорящих: «Да, классов у нас нет, но статус — есть».

Красный Флаг — машина тех, кем лестница заканчивается… Высших функционеров… генералов, членов Центрального Комитета Коммунистической партии, членов Политбюро, глав областей, министров, их жен и ближайшего окружения. Есть такая старая китайская поговорка, в которую Красный Флаг вдохнул новую жизнь…

Если человек при должности, даже его собаки и куры живут как в раю.

Пиао никогда раньше в такой машине не ездил. Должностью не вышел. На роль курицы или собаки тоже не годился. Он бы не стал лаять или кукарекать по чужой указке даже под дулом пистолета.

Полированное розовое дерево, туго натянутая поскрипывающая кожа, кружевные чехлы на сиденьях, тяжелые коричневые шторы на окнах… В детстве он мечтал укрыться в мрачном, похожем на гроб, вместительном нутре Красного Флага. Позже очарования мечты поубавилось, он увидел в тупоносой помеси Мерседеса и Кадиллака то, чем она и являлась: нахальную полукровку, хозяина дороги. Перед Красным Флагом расступаются все — машины, велосипеды. Можно ехать на красный свет. Красному Флагу дарована привилегия никогда не тормозить резко… ведь можно встряхнуть, или даже повредить функционера, а этого никак нельзя — даже ценой смерти прохожего.

С возрастом он разлюбил Флаги. Он не мог забыть, как светилось лицо жены сквозь штору, пока машина увозила ее всё дальше. Встречный транспорт исчезал в темноте обочин… чтобы не мешать красть его женщину. Вот она глядит поверх руки, грузно накрывшей ей плечи. Исчерченные морщинами пальцы, тяжелые от колец, мешающие видеть… а сейчас перед ним Пекин и там холодная постель одинокого человека. А дождь всё слизывает с лица слезы, солёные, намешанные с выхлопом дизеля.

Как только они вылетают на Гуайхай Лу под проблески красного и приветственные взмахи полицейского, старший следователь снова раздвигает шторы. Янтарная долька солнца сквозь стекло греет ему щёку, тёплая, как дыхание засыпающих любовников. Ехать бы так и ехать… тихо, мягко, безупречно. Может, стоит научиться кукарекать или лаять, думает он, посмеиваясь над собой. Рассеянно касается кожи сиденья… мягкая, гладкая. Вспоминается молочная нежность её бедер.

— Первый раз в Красном Флаге, да, товарищ старший следователь?

Вот болтун за рулем нужен ему, как зубная боль.

— Да. Откуда знаешь?

— Понимаете… Мне тоже нужно все подмечать. Вы не смотрите, что на мне шоферская форма. Я всегда говорю, главное, каков человек внутри. Глядите, когда человек впервые садится в такую машину — он первым делом поднимает шторы. Ну, я думаю, чтобы все их видели. Какой прок ехать в Красном Флаге, и чтобы никто об этом не узнал? Понимаете, о чем я?

Пиао тупо кивает, как игрушечная собачка у лобового стекла.

— Но главное — это сиденья… Кожа выдает всех с головой. Новички, они всегда кожу гладят. Можно подумать, это бедро какой-нибудь пышечки, так они наглаживают. Так что кожа выдаёт их с головой…

Пиао тихо убирает руку с сиденья.

— …Машина что надо, русский ЗИЛ обходит играючи. Вот уж какие инженеры русские, но машина — это же не только механика. Ещё стиль, форма, материалы. Вы дерево пощупайте. В первый раз кто оказывается здесь, все так делают. Сами увидите — нежное, как щёчка вашей жены. Тоже способ новичков распознать. Давайте, трогайте. Лучшая древесина, какую только можно найти в Китае.

Пиао кажется, что он просто обязан коснуться лакированной поверхности. Гладкая, как пластик. Водитель просто сияет от счастья.

— Чья это машина? — как бы между прочим спрашивает Пиао. Шофер суровеет, взгляд деловито снует с зеркала на дорогу, улыбка стирается, как будто ее отключили. Штатное лицо партийного водителя, знающего правильные ответы.

— Лимузин является собственностью государства. Этот принадлежит автопарку Даньвэй Министерства госбезопасности.

Пиао выдает фальшивый хохоток, внимательно глядя в зеркало заднего вида.

— Правильно говоришь, товарищ. Чувствуется большой опыт. Вижу, ты истинный нэй-хан. Нужно быть настоящим дипломатом, чтобы возить высокопоставленных лиц. Думаю, тебе давно пора сидеть сзади, поглаживая бедра пышечки.

Глаза в зеркале щурятся от смеха.

— Никогда не слышал более правильных слов, уважаемый. На этой работе даже отливать приходится в коробку с салфетками. Сдаётся мне, вы знаете, каково это.

— Да, товарищ, знаю… — сочувственно говорит Пиао, наклоняясь к нему, — мне, как и тебе, всю дорогу приходится красиво укладывать слова. Слушай, так чья все-таки это машина? Разве это секрет?

— В этой стране, уважаемый, никогда не знаешь, где начинается нэй-бу. Гриф «секретно» стоит на всём, что движется, и на всём, что давно перестало двигаться. У нас прогнозы погоды — и то государственная тайна.

— Это точно, товарищ, истинная правда. — Пиао согласно кивает. — Может, Партия так заботится о нас, бедных крестьянах? Вдруг мы дойдем до конца радуги, откопаем горшок золота и увидим, что они давно всё потратили?

Шофер смеется и жмёт на сигнал, и словно труба архангела сметает велосипедистов с дороги на пыльные обочины, в ртутном блеске спиц и гневных глаз, в безумном усилии удержать руль.

— Да, ваша правда. Все себе захапали. Флаги, даже, мать её, погоду…

Задумывается, прежде чем продолжить. Давит на газ, надеясь проскочить в брешь на перекрестке с Чжуншан Лу.

— Да пошли они… конечно, машина принадлежит конкретным людям, и толку скрывать, чьи жёны в этой машине ездят по магазинам и чей ребенок обоссал заднее сиденье? Этот Флаг возит твоего босса, Липинга. Вообще-то он рылом не вышел в такой машине кататься. Это всё его кузен, он министр госбезопасности… сам Кан Чжу.

Хотя Пиао предполагал что-то подобное, но имя всё равно ударом приклада бросает его на спинку сиденья. Спокойно, следи за лицом, ты сможешь… но перед глазами мелькают образы прошлого, словно смазанные кадры старого кино. Ее лицо… уменьшается, тает. Лимузин, чёрным мазком по блеску улицы скользнувший в ночь, туда, откуда возник. Рука, обнявшая плечи, словно она всегда принадлежала ему… а Пиао — никогда. За секунду до того, как Красный Флаг растворился вдали, поднялась шторка, и оттуда на Пиао посмотрело лицо. Точёная улыбка. Волосы зализаны назад, украшают голову тугой чёрной шапочкой. Чёрные колодцы глаз. Кан Чжу… министр Кан Чжу. Штора упала, и лимузин каплей чернил растёкся в ночи.

Заговорить не получается — из горла раздаются только хрипы. В окне отражение — окоченевшая улыбка идиота на ступеньках психушки, откуда его только что выпустили. Кан, твое лицо… белое и жирное. Только жрущий молоко и мясо начальник может отрастить такую харю — такую белую и невъебенно жирную.

— Нэмма бай… нэмма пан.

Водитель косится на него поверх красно-золотого погона, уловив слова, выдавленные из сжатых губ.

— Вы знакомы с министром Чжу?

Тревожная складка расползается по лбу водителя.

— Знаю, да…

За окном начинается дождь, косые копья дробят пространство на параллельные миры.

— Ты не беспокойся. У нас с министром, что называется, шапочное знакомство. Я стоял себе на обочине под проливным дождём, а он проезжал мимо в лимузине с моей сукой женой.

Водитель открывает рот для вопроса, но Пиао жестом загоняет его обратно.

— …не спрашивай. Это долгая история и вообще государственная тайна.

В наступившей тишине отчетливо слышен свист раздвигаемого воздуха, когда они пролетают мимо старого седана Шанхай, ковыляющего под дождем, как паккард 50-х годов. Потом водитель снова открывает рот.

— Что ж, думаю, вряд ли вы как следователь БОБ много знаете о Красных Флагах?

Он давит на педаль газа. Взгляд — на дорогу, сжатый рот — как шрам на лице. До конца пути он молчит, и только когда Пиао уже вышел из машины, он произносит последнее, единственное слово…

— Ублюдок.

Чжао-дай-со, гостевая дача Шефа Липинга, расположена на расстоянии броска камня от озера Тайху. Только связка рыбацких лодок, да зеленоватое, в жёлтых бликах, отражение убегающих вдаль плодородных равнин нарушают гладь озера.

Пиао стоит, разглаживая форму и наблюдая за девушками, которые хохочут и плещут друг в друга водой, собирая водяные каштаны — они плавают по озеру в просмоленных бочках. Ни звука, только их смех. Там дальше, за озером, начинаются холмы северо-западных земель. Округлые пригорки, тёплая, щедрая земля. И только когда стремительные темные глаза замечают Пиао, и начинаются подначивания, он уходит под их слова:

— Товарищ полицейский, идите к нам синеглазых детишек делать!

Ничто не указывает на то, что это резиденция Липинга. На ней не написано ни имени, ни номера или адреса. Официального телефонного номера тоже нет. И стоит она на безымянной дороге. Просто безымянный район озера Тайху. И на картах его нет. Пиао жмет кнопку звонка. Видел он такое и раньше. Бейдайхэ, Хуан Шань, Западное озеро… по всем знаменитым курортам страны цветут эти диковинные цветы — резиденции политической элиты. В стране, где всё — государственная тайна, о дачах только шепчутся. Тэ-цюань, особая привилегия высших руководящих кадров, ревностно ими охраняется. Те, у кого есть дачи, говорят о них только с равными по силе и влиянию. Упоминание о дачах непосвященными сурово осуждается. На это смотрят как на… красные глаза под белыми бровями. Да, на ошибку… Очень грубую и очень большую ошибку.

— Кто?

— Старший следователь Пиао к товарищу Липингу.

Тишина… потом злобный зуммер открывающегося замка. Пиао толкает створку ворот и делает шаг на длинную гравиевую дорогу. Архитектура здания выдержана в западном стиле, всё в ней буквально кричит об этом… но густой сад и охраняемый периметр шепчут… о том, что жизнь, она не всем равна. И еще о деньгах. Чужих деньгах. Поэтому и живет поговорка о высших чинах, вертится на языке каждого простого китайца:

Головы наши повёрнуты налево, а вот карманы — направо.

Старая а-и, с секретным допуском куда выше, чем у Пиао, шаркая и тяжело дыша, ведет его длинным мрачным коридором. В стране с ограниченным запасом древесины деревянные стенные панели — большая редкость, и старший следователь позволяет пальцам скользнуть по лаку, скрывшему живую шероховатость. Они входят в комнату, залитую абрикосово-золотистым светом, кремовые шёлковые шторы колышутся на окнах, не пуская внутрь зелёные ветки. В глубине комнаты на приоткрытых французских окнах двигаются, как живые, узорчатые тени, от зелени газона за окнами хочется зажмуриться. Комната принадлежит женщине. Белый сахарно-искрящийся потолок, современная мебель, округло мягкая, как мармеладка, картины в бледно-розовых тонах, изящные безделушки. Ни намека на Липинга. Даже свет, заливающий комнату, нежен, как женщина. Душистые потоки света будто царапаются о щетину на подбородке Пиао. Его провожатая исчезает. Зато тени на окнах замирают, и входит Шеф.

В прекрасно сшитом чёрном френче он стоит, расставив руки, грязные, в бурой, как крепкий чай, земле… та кусками падает на кремовый ковёр. Для китайца он крупноват. Мощное тело грубого и сурового человека. Его равнодушная бесстрастность сминает пространство. И шагает он как страж над краем пропасти. Обтянутый кожей череп порос жестким коротким волосом. Изучающий взгляд рвётся из-под упругих век.

— Ну что, Пиао… обстоятельства не в нашу пользу, как обычно. Издержки профессии.

Вопрос или нет? У Пиао сохнет во рту.

— Предварительный рапорт, товарищ офицер Липинг. Прошу прощения, что написан от руки. Времени не было сесть и сделать по всем правилам.

Шеф берет бумаги и располагается на диване. Подсохшая земля осыпается с его рук на диванные подушки. Липингу нет дела до красоты комнаты… и грязь падает с пальцев. Старенькой а-и придется на коленях ползать, чтобы все отчистить; Пиао чувствует, как задергался уголок рта. Липинг читает, а он стоит и не знает, куда деть руки. Рапорт, полный стандартной ерунды, Липингу должен понравиться. Рапорты ему нравились всегда. Сунь ему в руку рапорт, не важно, какое дерьмо капает со страниц, и Липинг будет счастлив, как джонка посреди Янцзы, когда «все места заняты».

— Глупый, глупый старший следователь.

Липинг скатывает рапорт в тугой комок. Комок летит на пол вместе со следующим комком грязи, замирает у ног Пиао в перекрестье теней.

— …все знают, что ты можешь, следователь. Ты даешь результат. Тебе поручают самые сложные, самые деликатные дела — и ты справляешься. Но тут…

Шеф качает головой. На мясистых губах поблескивает слюна.

— Уж ты-то должен знать… Свидетелей нет. Фактов нет. А ты недрогнувшим пальцем тычешь в госбезопасность. Смотрите все, Партия убивает людей. Глупец….

— Да, товарищ офицер, прямых доказательств нет, но я видел, как доктор Ву отказался исследовать тела, и я слышал, что он мне сказал. И я уже не раз видел, как работают секретные службы, и могу узнать их методы. И это их рук дело.

Липинг поднимается, отряхивая грязь с колен. Ходили разговоры, что шеф — просто чинуша, бюрократ. Не боец. Сейчас до Пиао доходит, что таким он кажется, если ты ни разу не переходил ему дорогу.

— Я не могу помешать тебе быть идиотом. Я только могу посоветовать не быть им. У тебя нет ничего, нет даже зацепки, чтобы начать расследование. Нет судебного заключения. Нет результатов вскрытия. Нет сведений как о жертвах, так и о тех, кто убил. Нет ответов на почему и как. Тем не менее, ты суёшь свою голову куда не следует — под топор. Ву… старик такой же труп, как его подопечные. Его не трогали за былые заслуги. Забудь все, что он говорит. Он трясётся от страха во что-нибудь вляпаться. Он не понимает, что уже зашёл слишком далеко. С ним разберутся…

Липинг, бросив разглядывать свои огромные грязные руки, нависает над Пиао.

— Один совет, Пиао. Запомни его. Не строй дело на словах Ву. И вообще на чужих словах. Доказательства. Вот твоя опора. Доказательства, прочные как железо, а не как бамбук. Это хороший совет. Вся моя жизнь построена на нем…

Шеф идёт обратно.

— …Твое расследование будет полным, точным и по всем правилам. Понадобится — получишь еще людей. Я лично позабочусь, чтобы тела были исследованы как полагается. Все должно быть безупречно. Никаких общих фраз, никакой полуправды. Факты, только факты. Трупы, рядком выложенные на берегу Хуанпу — это уже слишком. Потом вскрытие на каком-то мясном складе, и студент-медик, топчущийся вокруг. Никуда не годится. Наш город — окно, в которое смотрит запад. Наш шанс, старший следователь. Не забывай этого. И всегда помни, что писать в рапорте лишние слова, — Липинг глядит на бумажный комок у ног Пиао, — …всё равно, что самому насаживаться на крючок.

Его губы неприятно близко.

— Цао-му цзе-бин, цао-му цзе-бин.

Старший следователь знает эту поговорку, дошедшую из четвёртого века. Ее знает каждый школьник. Она из притчи о повстанце Фу Цзяне, который собрал миллионную армию, чтобы свергнуть правителя Цзиня. У того было только восемь тысяч солдат. Но весь миллион в панике бежал от колышущейся травы и качающихся ветвей деревьев, решив, что это наступающие войска. Четыре иероглифа стали синонимом паранойи, и каждый китаец знает и боится мудрости и правды этой притчи.

Цао-му цзе-бин… Среди деревьев каждый куст кажется солдатом.

Липинг направляется к саду, на зов мягкой, податливой земли.

— Теперь о рапортах. Избегай обычных каналов. Все должно идти прямо ко мне, и никаких положенных процедур. Я сам буду руководить расследованием. В случае особых, скажем так, причастностей — я буду иметь с ними дело, не ты.

Что-то во взгляде Липинга тревожит Пиао.

— Это против всех правил, товарищ офицер. У вас есть какие-то причины считать это дело особенным? Может, я чего-то не знаю?

Улыбка Липинга сродни взмаху кулака. Если бы слова были воробьями… но Пиао знает, что слова — памятники нашей глупости. Он проклинает ту каплю западной крови, что развязывает ему язык.

— Мне нужен список всех, кого ты задействовал. Кто до сих пор занимался этим делом, кто видел тела…

Липинг ничего не упускает. В том числе и проблеск сомнения в глазах следователя.

— Для их же безопасности.

— Может понадобиться, — добавляет он, протягивая Пиао блокнот и золотую ручку. Красные чернила на белой бумаге.

— Вэньбяо, Чэн, Синь, Ши, Чжиюань, By, Пэн Яобань, сотрудник Яобань.

Имя за именем… красным цветом. Пиао всегда боялся его. Опасный, сильный, живущий собственной жизнью красный цвет.

— Вот теперь молодец, следователь.

Быстрый взгляд, и тщательно сложенный список исчезает во внутреннем кармане френча.

— Понадобится что-то уладить, я займусь. Ши, Чжиюань и иже с ними, да и председатель комитета Шику могут сами о себе позаботиться…

Липинг придвинулся ближе.

— …но тебе они не друзья, товарищ следователь. Я видел их донесения. О тебе там ни доброго слова. Измена, предательство… сильно звучит. У тебя талант наживать могущественных врагов.

Не совсем так. Это сильные мира сего успешно делают его своим врагом. Тонкое различие, ускользнувшее от Липинга, но Пиао усмиряет язык на этот раз.

— Ходу их рапортам я не дам. Отправлю под сукно. Как это у американцев? «The buck stops here…»^[2]

Смех… Из пещеры рта угрюмо подмигивают золотые зубы.

— Все взаимосвязано, старший следователь. Мой брат, министр, оценил твоё благоразумие. Ты услышал мой совет, и я рад. Шум никому добра не принесёт. Кому нужны испорченные карьеры… твоя, Кана Чжу? И между вами твоя жена. Рыбка, которую не поделили пеликаны…

Прокушенная губа наполняет рот следователя кровью с привкусом полированного металла.

— Мудро, Пиао, мудро. Помощь таких людей, как Кан Чжу, дорогого стоит. И репутация твоя не пострадала. Да и женой она была плохой. Хорошая лошадь под разными седлами не ходит.

Он почти дошёл до сада. Тени пляшут на застывшем лице.

— Помни — докладывать ежедневно. Не заставляй меня напоминать. Хочу, чтобы ты хорошо это усвоил. В таком деле, где замешаны «носатые», и к тому же мертвые, и особенно американцы, могут пересечься разные интересы, могут начать давить политики… Я хочу быть на шаг впереди. И управлять процессом.

Внутри Пиао звучит хор — резонанс сотрясает ребра.

«Большие носы», люди из-за границ… вай-го-жень. Иностранцы, те, что с запада… ян-гуй-цзы. Дьяволы иноземные.

Слова, грудой камней лежащие на его пути. Просто глянь в зеркало, следователь, в любой блестящий осколок. Посмотри на лицо — не такое, как у всех. Глаза, которые не спрячешь. Вай-го-жень — человек с другой стороны границы. Иностранец.

Где-то звонит телефон. Но недолго. Появившаяся через минуту а-и шепнула что-то Липингу, тот уходит. Пока его нет, Пиао собирает комья жирной земли с дивана и ковра. Вряд ли тот надолго.

— Товарищ старший следователь, что-то случилось. Вы можете поговорить по телефону.

Она ведет Пиао в затемненную комнату, где пахнет тайными садами и секретными переговорами. Трубка воняет дыханием Липинга, с отчетливой навозной нотой.

— Босс, давайте сюда, тут пиздец творится.

Яобань задыхается, взвинчен, на чистом адреналине.

— Я около склада. Тут пожар, охуеть какой пожар.

Вой сирен вдалеке. Пиао известно всё, что будет дальше.

— Думаю, Вэньбяо еще внутри, и ваш брат Чэн…

Следователь с закрытыми глазами считает до трех. Оглушенный перестуком пульса в ушах.

— Выезжаю, постараюсь побыстрей.

— Спасибо, Босс, вы нам нужны… Здесь кромешный ад.

— Яобань, а тела? Что с телами?

— Шеф, вас не слышно… Тут пожарные подъезжают….

— ТЕЛА, ВОСЕМЬ ТРУПОВ?

Шишка орет, перекрыв вой сирен, крики, треск дерева и камня, лопающихся в огне:

— … ИХ ЗНАЕТ, БОСС… ИХ ЗНАЕТ…

Трубка молчит. Мир затихает. Пиао разжимает кулак — земля с ковра Липинга все еще тут, красно-коричневая грязь. Он роняет её на пол.

Чёрная клякса тени вползает в комнату. На её конце стоит Липинг, глядя в окно. Он говорит, стоя спиной к Пиао.

— Не повезло. Огню всё равно, мёртвые или живые. Твои восемь тел. Вряд ли что уцелеет.

Липинг исчезает в потоках солнечного света. Солнце будто съедает его. Пиао уходит, мыслями уже там, на пожаре.

В водах озера Тайху спрятаны специально выбранные камни. Десятилетиями под водой, как жемчужины, они зреют, ждут, когда вода доведёт их до состояния, которое высоко ценится в дизайне садов.

Они лежат, затаившись под толщей воды.

Лимузин мчится к городу. Мотор ревет, водитель молчит.

Носатые… Американцы. Пиао просматривает копию рапорта, и так зная, что там есть и чего там нет. В его докладе Липингу нет ни слова об американцах.

Глава 7

Чёрный, как ее глаза. Чёрный, как ее слова.

Дым стоит над доками, расползаясь по реке. Змея вытягивает себя из старой кожи, чем дальше, тем бледнее. Он идет к складу, небо меняет цвет от чёрно-жёлтого до чёрного с красным.

Здания, которое он видел лишь раз, уже нет. Вместо него стоит рассыпающаяся горка старых зубов. Красный Флаг ещё не остановился, а к стеклу уже прилипает лицо Яобаня. Лунный диск в угольно-черных мазках и ярко-розовых пятнах обожженной плоти.

— Они до сих пор не потушили крышу. Нижний этаж выгорел, но входить опасно. Нам велели уйти, вся чёртова штука вот-вот обвалится. Все ждут.

Пиао выпрыгивает из машины, перешагивает волнистый след атакующих пожарных рукавов и вздутые ручейки чёрной воды.

Флаг остервенело вылетает со двора, затем из аллеи — под ругань шофера, который мысленно уже отскребает следы черного пепельного снега от кожи салона. Чёрный снег.

— Похоже, у нас гости.

Пиао кивает в сторону седана, приткнувшегося к стене в дальнем переулке. Трое мужчин. Мёртвые глаза и чёрное нутро, загаживающее воздух каждым гнилым выдохом.

— Суки из безопасности. И почему они всегда по трое, шеф?

Старший следователь на ходу стягивает китель, пока они ныряют под ограждение, за ним галстук, жара жжёт ноздри и сушит горло. Во рту сухо, нечего сглотнуть.

— Ты, что же, не знаешь секретной директивы Политбюро? Один — чтобы читать, второй — писать, а третий — следить за этими двумя умниками.

Шишка шутки не понимает, но смеется. Следователь суёт китель под струю воды, бьющей из дыры в рукаве, и обматывает голову, но тут организованный беспорядок разрывают три гудка сирены. Кругом бешеная, но без хаоса, активность. Быстро выдвигаются лестницы. Гроздья спутанных рукавов скользят по мокрым спинам булыжников, наматываясь на барабаны. Вот толпа пожарников мчится к своим машинам, потоки черной воды впитали живой блеск их глаз. Только Яобань и Пиао движутся к складу, а не от него. Шишка сверкает белками на закопченном мраморе лица, следя за уезжающей техникой.

— Я думаю, нам тоже туда, Босс.

Пиао прибавляет шагу. Яобань возит китель в грязной луже и тоже обматывает голову. Темная вода сбегает по лбу и щекам, как воск по свече.

— Мамочка. Мамочка. — Губошлепый рот становится похожим на тонкий шрам, когда коренастый пожарник, судя по эполетам и шнуру на шлеме, начальник, намертво вцепляется в плечо Пиао.

— Вы совсем охуели туда лезть? Сейчас всё рухнет, вы, что, не видите?

В его глазах плещется страх, озёра страха. Пиао удивлен, даже напуган. Но быстро, не давая себе времени думать, выговаривает:

— Расследование убийства. Дело на партийном контроле. Пропустите нас или готовьтесь к проблемам.

Пожарный начальник убирает руку, лицо каменеет пониманием.

— Делайте что хотите, мне по хую.

Ага, удивил.

Чёрный, как её глаза. Чёрный, как её слова.

Склад внутри — сплошной тлеющий шлак и вонь обугленных скелетов животных, непрерывный стон камня и дерева под собственным весом. Пиао поплотней оборачивает лицо пиджаком. Китель высох и нагрелся. Раскаленные двери жгут голые руки. Они с Яобанем гнутся под напором жара, руки горят под тканью рукавов. Трудно понять, где именно они сейчас, огонь изваял пространство на свой лад. Вздутая, дышащая кирпичная кладка, чёрное расколотое дерево балок и потёки расплавленной стали окружают их, как ночной кошмар. Цементный пол исчез под сожженными в прах перекрытиями всех трех этажей склада. Настоящее пекло, надо срочно двигаться. Старший следователь загребает ногами кучи шлака, вплотную за ним — Яобань. Проклятия пузырятся в трещинах его губ. Дымится пластик подошв.

Им надо туда, где раньше был кабинет. Теперь просто очередная выжженная яма меж обугленных стен. Чуть дальше обрушилась кирпичная стена, открыв стальную раму с покосившейся стальной дверью. Холодильник. Рука тянется к металлу, светящемуся от жара… Ноют обожженные кончики пальцев. Кубики льда, ледяные бутылки пива, снег, мороз… все, что приходит на ум. Любые деньги за ледяную бутылку Цинтао. Яобань выуживает из-под рубашки фонарь и дает Пиао. Луч откалывает кусок темноты. Не дойдя четырех шагов до холодильника, следователь поскальзывается, свет мечется в темноте. Под ногами блестит лужа животного жира. Пиао освещает ряды скелетов животных, висящих на крюках… сгоревших дотла, до угля. Едко пахнущих. Сталактиты жира свисают с них. Некоторые доросли до пола и выглядят, как тонкие ножки фламинго под массивным телом.

Именно здесь были оставлены восемь тел, найденных в грязи Хуанпу. Холодильник, превратившийся в духовку… огню без разницы, живые или мертвые. Мало что уцелеет…

Те слова Липинга вдруг вызывают у Пиао приступ тошноты, кислотно-горький, где-то в недрах живота. Жара высушивает глаза, стягивает горло и сжимает кожу. Пиао потуже наматывает китель, оставив маленькую щёлку для глаз. Жара их просто сожрёт. Она повсюду, несокрушимая, как само мироздание. Кружится голова, каждый глоток воздуха рвет горло. А сзади Яобань корчится в разрывающем кашле.

Они пробираются сквозь заросли жареного мяса, следя лишь, куда наступают. Мясо лениво покачивается вслед их движению. И ожидание ужаса, что высветит фонарь за этим поворотом… или за следующим.

Чёрный как её глаза. Чёрный, как её слова.

Трупы они находят в самом дальнем углу склада. Просто пара лишних туш, висящих на крюках. Совсем не похожие на людей… но жутко похожие на полицейского щенка Вэньбяо и Чэна, брата Пиао. Слышно, как сзади блюёт Яобань, выплёвывая в паузах, раз за разом:

— Мамочка. Мамочка. Мамочка.

А еще Пиао думает, как скажет детям Чэна, что у них больше нет отца. Дети… мокрые поцелуи, тёплое дыхание, земляничные ротики.

Пиао удается поставить на ноги Шишку, высвободив того из намотанного кителя. Вспухшее, готовое лопнуть, красное лицо. Произносит чужим хриплым голосом:

— Кроме тебя, помочь мне некому. А так я их не оставлю.

Жара сушит неродившиеся слезы.

— А потом мы свалим отсюда на хуй, да, Босс?

Пиао кивает, они смотрят друг другу в глаз посреди кровавого беспредела.

— Что, других тоже искать будем?

Пиао закрывает глаза. В пурпурном мраке век бешено мечутся огни.

Твои восемь тел. Мало что уцелеет.

— Сдохнем мы здесь.

Шишка кивает, шагнув вплотную к обуглившемуся телу, он вытягивается, выворачивая глаза, чтобы не видеть. Стараясь не дышать, не дать себе думать. Берет на себя вес черного тела того, кто когда-то звался Вэньбяо. Скрежещет сталь. Пиао снимает первый крюк с балки, затем второй, на котором висит тот, кто был Чэном. Мыслей никаких, одни недоуменные детские ротики. Что отвечать? Как осушить детские слезы? Он нежно опускает тело на пол морозильника, угольная яма, бывшая когда-то его ртом, извергает вонючий клок дыма… и знание, что учиться всем «что» и «как» придется очень быстро. И никакой надежды, что детские вопросы развеются, как дым в небе.

Прочь со склада. Отключить память, просто медленно шагать, ускользая от безумия и призраков. За светом, пронзающим темноту. К воде, разъедающей огонь. Навстречу голосам пожарников, пробивающихся от погрузочных площадок. К небесному свету в грязных струях дыма и падающему черному снегу. Сплошной черный снег.

Покачиваясь на носилках, Пиао обшаривает взглядом переулки, миллионы сверкающих иголок мучительно втыкаются в глаза. Он все еще ищет, когда двери скорой успокаивающе хлопают, но «Шанхай» исчез.

Нежная мгла обморока окутывает его. Пиао не против.

Шеф пожарников не угадал… к утру здание склада все еще стоит, и даже остыло для обыска. Дюйм за дюймом. Снова и снова. Среди сгоревших товаров корпорации по экспорту и импорту мяса других человеческих останков найдено не было.

Глава 8

Офицер ЦРУ, Макмурта, напоминает баллистическую ракету… пулеголовый, со стальным подбородком и проводами волос. Глаза словно застыли по ту сторону чёрного стекла очков, стандартных Рей Бенс.

Интервью длилось полных три часа… 180 минут неумолимой, концентрированной боли. Каждую подробность о Бобби выдрали из неё, как кусок вросшего ногтя. Макмурта работал над собственной программой, прикрываясь ей и Бобби. Барбара ощутила себя изнасилованной, осквернённой. И между вопросами, между ответами, единственное, что помогло ей справиться с этой ситуацией — глотки Сюньхуача… зелёного чая луча, с ароматом хризантем и розовых лепестков. В чашках, кажется, слишком тонких, чтобы держать их в руках. Его запах садика, промоченного дождём, фруктов, лежащих на сырой траве… против табака и зубной пасты, которыми несёт от Макмурты. Вопросы кончились, он закрывает папку и суёт ручку во внутренний карман, к трём таким же ручкам такого же цвета.

— Здесь чувствуется женщина. В современном Китае молодого человека подстерегает множество соблазнов. Я склонен полагать, что он нашёл себе местную подругу. Сейчас он небось заперся в уютной комнатке отеля в бывшей Французской Концессии с премиленькой е цзи.

Она ставит чашку. Помада на фарфоре. Задаёт вопрос, ответ на который знает заранее.

— Премиленькая е цзи, это что такое?

— Е цзи, дикий фазан. Шлюха. Господи, да это чуть ли не обязательная часть стандартного пакета услуг.

Барбара наливает себе ещё чаю. Не то чтобы ей хочется, но надо чем-нибудь занять руки.

— Бобби не такой.

Макмурта идёт к окну.

— Все мужики одинаковые, поверьте уж мне…

Небо желтушно-жёлтое. Река, машины, окна отражают этот грязный цвет.

— …в любом случае, что бы ни случилось, не переживайте, мэм. Мы за вами присмотрим.

Злость в поднятом взгляде. Она шваркает чашку на стол. Чай разливается на блюдце, ей на пальцы, струйка бежит по шоколадному дереву.

— «Мы за вами присмотрим». В смысле? Вы тут чего, охренели?

Не отводя взгляда от окна, Макмурта бледнеет, его шею душит потрясение. Он не представляет, что правительственный сотрудник может так ругаться. К тому же женщина. Оболочка «современного мужчины», прикрывающая то же пуританство, что и у отцов-пилигримов.

— Агентство. Мы присматриваем за вами. Следим за вашей безопасностью.

— Не надо «присматривать за мной». Агентству не за чем следить за моей безопасностью. Читайте по губам… Я сама за собой присмотрю. Я в безопасности.

— Извините, мэм, но вы — американский правительственный сотрудник и уязвимая женщина в КНР. Вы очень далеко от Вашингтона. Вы участвуете в важных переговорах с представителями этой страны. А теперь пропал ваш сын. Может, это как-то связано, а может и нет. Лично говоря, я думаю, ваш сын подцепил бабу и скоро объявится. За доллар США е цзи отрабатывает подолгу. Но в любом случае агентство обязано присматривать за вами, нравится вам это или нет… на то вы и платите налоговые «баксы». — Глазами он ведёт по Хуанпу на восток… зияющая железная рана, отделяющая старый город от нового. Разрез, который не стянуть швами чёрных висящих мостов. Он кладёт руки на подоконник и набирает полную грудь воздуха.

— Люблю утренний Шанхай. Его запах. Его суету. С высоты в десять этажей это лучший город в мире.

Барбара подходит к нему. Город внизу заполнен жизнью. Натянутые струны дорог с чёрными шариками машин. Миллионы точек идут по улице Нанцзин; жужжащий улей пешеходов. Жизнь… кипит, пузырится. Тянется вверх и вширь. Хватает её за глотку. Душит её своими вибрациями; с дрожью она понимает, что может никогда больше не стать её частью. И отворачивается от окна.

— Бобби, я знаю, что он мёртв. То, что они говорят, это неправда…он был здесь. Жил в этой комнате. Я знаю из писем, что он ел на завтрак в ресторане отеля на восьмом этаже. Я знала эту комнату ещё до того, как вошла сюда. Они врут. Он был здесь. И шлюхи тут ни при чём. Он мёртв.

Когда Макмурта выходит из комнаты, она отмечает, что у него большая плоская задница: как у Клинтона в обычных, не льстящих ему штанах. Никогда не доверяй мужикам с плоской жопой… доморощенная философия, которую завещала ей мама. Её мать до сих пор ни разу не ошибалась. Макмурта. Барбара видела тампоны, в которых было больше… больше напора. Придётся суетиться самой, она так и думала. Так и думала. Дверь закрывается.

— Жопа ты, — говорит она.

Голос посла Эдварда Кэнди сложно не узнать. Его медленный говорок такой же знакомый и желанный, как бутылка «Бадвайзера» или кусок орехового пирога. Посол говорит пару слов о погоде, предварительных выборах и чемпионате по бейсболу в США. США уже кажутся сброшенным коконом прошлой жизни. Сразу ясно, что по Бобби у него нет ничего нового… так она и знала. Кэнди готовится сказать про полный ноль. Барбара чувствует, как внутри поднимается волна паники. Она душит вскрик, превращает его в…

— Эдвард, а что насчёт Бобби?

…и тут стальные шторы падают вниз.

— Кроме Макмурты я посадил на это дело ещё двух агентов, но они вернулись с пустыми руками. По нулям. Расследование показало, что Бобби вообще никогда не въезжал в Китай. Ему не давали визу. Не выписывали документы на перемещение по стране. Не регистрировали ни в одном отеле Шанхая. По отчёту Макмурты и от контактов в муниципальной партийной машине и в Лусиншэ мы узнали, что твой сын не учился в университете Фудань. Его вообще не было в Шанхае…

Кэнди замолкает, она слышит его вздох.

— …официально, Барбара, Бобби никогда не было в Китае…

Она хочет ответить, но слова умирают в горле.

— …мы сделали почти всё, на что способны в неофициальном порядке, Барбара. Пойми, мы в Китае и очень сильно ограничены в действиях. Я предлагаю привлечь БОБ. Я говорил с министром… он договорился с Шефом Липингом, начальником полиции города, чтобы вы встретились с одним из его лучших следователей… его зовут детектив Юнь. Он будет ждать тебя в отделении Хункоу… это почти на углу Сычуаньлу и Хайнинлу. Лу значит улица. Возьми такси, подъезжай туда к десяти. Я уже передал Шефу Липингу сведения из файла Бобби, так что они должны уже быть в курсе…

Карандаш выскальзывает у неё из пальцев, сведения о встрече накарябаны на бумаге отеля. Голос посла потихоньку умолкает, он ждёт ответа, на который она не способна.

— …но я уверен, что всё это объяснимо. Просто серия бюрократических ошибок, цепная реакция. Знаешь, как это бывает.

Она молчит.

— Бобби объявится, ты от души поездишь ему по ушам, а потом мы встретимся в Пекине и отметим его возвращение. Я суну в холодильник бутылочку-другую… как в старые добрые времена, а?

Он готов повесить трубку, а она до сих пор не может вымолвить ни слова, они лишь вертятся у неё в голове. И в то же время она представляет Кэнди, как он во время разговора поправляет галстук, проверяет запах изо рта… взгляд, восхищённый женщиной, сидящей в приёмной его кабинета в пентхаузе, только руку протяни. Она проверяет макияж в отражении в мониторе. Делает гримаску, машет послу бледными надушенными пальцами. Их кончики, извивающиеся вишнёвые рыбки. Он машет в ответ… сигнал ей встать, оправить обтягивающую юбку. Она станет отвязной вашингтонской женой. Идеальный розовый манекен с завитыми волосами, завёрнутый в «Ральф Лорен». Умная, красивая… во всеоружии, чтобы выиграть войну.

Вдруг в голове у Барбары возникает куча вопросов. В панике она выбирает первый попавшийся.

— А что говорит Лазарь Хейвуд в Фудане, в университете? Господи, это же он организовал учёбу Бобби в Китае. Он работал на одной кафедре с Бобби. Хейвуд может доказать, что тот был в Шанхае, и здесь разворачивается какой-то заговор.

— Барбара, никакого заговора нет; твой сын — археолог. Заговоры редко направлены против агентов по недвижимости, налоговых инспекторов и археологов. Кроме голливудских фильмов, конечно.

— Но профессор Хейвуд, Макмурта встречался с ним, говорил?

Долгое молчание. Яркий, сияющий шип молчания. Эдвард Кэнди, рыба, попавшая на крючок. Она чувствует, как он извивается. Ртутная вспышка чешуи.

— Эдвард?

Тишина.

— Эдвард?

Поклёвка. Натянутая леска, шипение, когда она уходит в воду. А потом слова…

— Хейвуда в последний раз видели две недели назад. Он пропал, Барбара… он тоже пропал.

Глава 9

Фэнь-чу, центр полицейского отделения округа Хункоу, находится на Сычуаньлу… яростная мешанина крутящихся велосипедных колёс, ссущих псов и плюющихся дымом машин. Здание гнилым зубом торчит в дёрганой застройке тридцатых годов. Безмолвная, мрачная тень дешёвого мрамора и глухих окон, стыдливо отошедшая на шаг назад… и в его позе сочетаются опаска и угроза.

Мастика… моча… тестостерон.

Запах этого заведения напоминает Барбаре о доме, о всех сразу полицейских участках, куда её заносило. Территория мужиков. Сложный запах, который стоит колом в памяти каждого полицейского на пенсии, даже когда озлобленные и запуганные лица арестованных давным-давно выветрились.

— Меня ожидает детектив Юнь…

Молодой полицейский нервно вздрагивает.

— …у нас назначена встреча на десять утра.

Смущение завязывает узлом его брови. Он трясёт головой в надежде их распутать.

— Господи боже! Ну как мне сделать, чтобы меня понимали в этой стране? Купить мегафон?!

Она говорит всё громче. Ряды лиц смотрят на неё через стеклянные перегородки.

— А теперь приведите детектива Юня, пока я не начала орать. Когда я ору, я злая и недобрая.

— Юнь, Юнь… недобрая?

Барбара улыбается.

— Тащите сюда Юня.

Продолжая улыбаться, шепчет себе под нос.

— Да, дело будет нелёгким.

Полицейский тоже улыбается. Он — ходячая реклама необходимости регулярного ухода за зубами.

Книгу по обложке…

Человек, который идёт к Барбаре, слишком молод. Слишком. Улыбка на прыщавой роже.

— Детектив Юнь?

Детектив кивает с такой энергией, что Барбара осознаёт, его имя будет одним из нескольких слов, которые они понимают оба.

— По-английски ты не говоришь?

Детектив кивает.

— Юнь, Юнь, — хлопает он себя по груди.

— Да, я в курсе, начинаю понимать. Ты Юнь. А слово переводчик тебе знакомо? Переводчик?

— Юнь.

Барбара чувствует, как последние обрывки юмора улетают прочь. Все инструменты, которыми она привыкла действовать, подмазывать, вытягивать информацию, решать вопросы… дают сбой.

Она поднимает голос…

— А как насчёт слов «сам не ам, и другим не дам», их ты знаешь?

Налёт самоконтроля даёт трещину. Слова летят с её губ, и всё время туго натянутые швы улыбки Юня корёжат его ситцевое лицо.

Марлевые пальцы поднимают дешёвую чашку к потрескавшимся губам.

Пиао сидит в буфете отделения. Он пришёл сюда голодным, но чувство голода лежит уже со сломанной спиной, не вынеся вони прогорклого жира и землистых сигарет «Панда Бренд». Он изучает отчёт. Двадцать одна страница о том, что всё хуёво. Двадцать одна страница о том, что виноватых не найти. Двадцать одна страница о том, что был пожар и двое погибли. Он уже в курсе, что двое погибли. Утром во вторник и вечером в пятницу придётся идти на похороны.

— Блядь. Блядь.

Он аккуратно складывает отчёт и запихивает во внутренний карман. Надо будет отдать его Яобаню; бумага мягкая, тонкая, в самый раз для туалета.

— Босс, вам не кажется, что я начал толстеть?

Пиао отрывает взгляд от чашки, не обращая внимания на могучее брюхо Яобаня и пояс, на котором уже не хватает дырок.

— Я видел больше жира на фартуке мясника. — Он сцеживает эти слова и снова принимается за чай, решительно его перемешивает, не чувствуя за собой вины. Такие у них отношения. Шишка выколупывает тяжёлый, плохо пропечённый пончик из бумажного убежища, жир, пропитавший бумагу, похож на плоские чёрные озёра.

— Ты отправил Паня из города?

Яобань запихивает бумагу в карман, капли жира расцветают у него на рубашке, глаза впиваются в пончик, который он держит на уровне груди.

— Умгммм…

— Он поехал к дяде?

— Мммм…

Он медленно и уверенно поднимает пончик к губам, глаза его ласкают эту громадную жемчужину.

— Ему там ничего не угрожает?

— Ага, ага…

— Уверен?

Тот чувствует запах пончика, уже почти ощущает во рту вкус, его нежную текстуру на языке. Пончик отодвигается от губ, до сих пор целый.

— Босс, я уверен. Там маленькая деревушка. Любой незнакомый человек сразу будет на виду. Там надёжная охранная система: жирные тётки и жилистые старушки, ещё из Красной Гвардии председателя. Надёжнее ничего пока не придумали. Может, у них ни одного зуба во рту не осталось, но поверьте, они и дёснами перепугают до усрачки кого угодно.

Упоминание о зубах, дёснах… он вспоминает о собственных и тянет пончик ко рту.

— Ты дал брату фотографии трупов?

— Да, весь комплект.

— Ты объяснил ему, когда и где мы встречаемся?

— Босс!

Яобань в последний раз отодвигает пончик ото рта.

— Вы же знаете все ответы на эти чёртовы вопросы. Дайте уже поесть. Я весь день голодным бегаю.

Пиао отрывает глаза от чашки.

— Ты ел всего полтора часа назад.

— Ладно, ладно. День, полтора часа, какая разница? Я — большой мальчик. Мне нужно регулярное питание.

Он вгрызается в пончик, губы блестят от жира, на широком лице расплывается мечтательное выражение. Когда он говорит, слова выходят приглушенные, и знаками препинания летят изо рта крошки.

— Охуительно, как оргазм.

— Тебе-то откуда знать? — срезает его Пиао.

Шишка кашляет, лепечет, потом мучительно проглатывает всё, что было во рту. Лезет в карман штанов и вытаскивает пригоршню мятых банкнот.

— Собираю деньги для матери Вэньбяо, уже есть три сотни юаней… неплохо, а? Ребята думают, надо купить старушке набор для барбекю; представляете, она берёт его в руки и сразу вспоминает сына.

Сталь на стали… чёрный снег. Пиао на мгновение закрывает глаза, и всё равно чувствует лезвие жара по ту сторону век.

— Знаю, Босс, знаю. Плохая шутка, безвкусная. Это Яньтань. Ох уж эти казахи, сущие животные.

Старший следователь снова размешивает чай. Тот уже давно остыл. Пить его и не хотелось; мешать, смотреть… и хватит.

— Яньтань вообще слабоумный. У него мозг спит за двоих; за себя и за язык.

Яобань снова кусает пончик.

— Как скажете, Босс. Как скажете. Бля, чуть не забыл! Босс, вам надо подойти в приёмную, там какая-то американка отгрызает яйца Юню. Когда я их видел, они на два голоса вопили про переводчика. Я сказал, вы поможете.

Пиао толкает чашку по столу.

— Вот спасибо.

— Пришлось, Босс, у Юня было такое выражение лица, будто его патрульную машину угнали на Ишаньлу.

Пиао помнит это выражение: будто собака насрала тебе на новые ботинки. Старший следователь встаёт со стула.

— В чём там дело?

— Просыпанный рис, Босс. Говорят, она крутой политик. Мол, Липинг обещал ей небо в алмазах, а она не из тех, кого можно кормить голыми обещаниями и пустой, блядь, лапшой. Эту — нет. К тому же там не просто сумке ноги приделали…

Шишка скатывает остатки пончика в тугой комок и запихивает в рот, ладони блестят от жира.

— …у неё сын пропал.

Идеал, номер семь. Идеал, форма и белая ароматная плоть личи. И она.

И она.

Он возненавидел её в тот момент, когда увидел. Она напоминает ему о том, как горька его жизнь, словно он поселился в сердцевине лимона. Напоминает про грязь под ногтями. И ещё одну вещь он определяет с первого взгляда на неё… наверняка. Что её сын мёртв.

Вспоминает про водопад, бьющий в грязь и омывающий тело. Открывающуюся смертельно белую кожу. Перья кукурузнозолотистых волос. Рваные губы целуют мучительную тайну. Да, теперь он тайну знает. Её сын мёртв. Теперь обратного пути нет; рельсы, ведущие к дому, взорваны.

— Вы китаец, переводчик?

Пиао подходит ближе. Запах дорогих духов вьётся вокруг неё стальной проволокой.

— Вы американка, клиент?

Глаза Барбары сужаются, напоминая старшему следователю фонари на кораблях зимой в бухте Сучжоу.

— Для китайца вы хорошо говорите по-английски.

— Для американки у вас сносный английский.

Она вздёргивает голову, волосы её взметаются, словно порыв ветра пробегает по полю кукурузы. Каждое её движение несёт тысячу слов на английском и десять тысяч знаков на китайском.

— Скажите пожалуйста детективу, что меня зовут Барбара Хайес. Шеф Липинг очень хорошо отзывался о нём и заверил меня в том, что он приложит все силы, чтобы найти моего сына. Готов ли он рассказать, как движется расследование?

Пиао переводит. Каждое слово подкидывает дров в прыщавый огонь, разгоревшийся на лице Юня.

Старший следователь знает и это выражение лица… Эта скотина даже не посмотрела в отчёт. На него повесили… расследование, которое даже не началось ещё. Бля. Расследование, которому никогда не дадут ход.

Ответ Юня хорошо отрепетирован. Эти слова придумал не он; он тренировался перед зеркалом, наводя глянец на печёное яблоко своей рожи. Какой бог живёт в небесах Юня? Пиао уверен, что это торгаш, ничего не дающий без предоплаты.

— Я, как представитель Бюро Общественной Безопасности, приветствую Вас в качестве досточтимого гостя. Мы поражены тем, что к нам с визитом прибыл сотрудник американского правительства такого масштаба. Однако нам доставит радость показать вам, с какой эффективностью мы готовы решить ваши затруднения и придти к удовлетворяющим Вас итогам. Полицейские силы Китайской Народной Республики известны по всему миру своей беспременной скрупулёзностью и способностями. Вам выдалась возможность увидеть нашу работу вблизи, и увести этот опыт домой, в Вашу страну… наш досточтимый торговый партнёр, Соединённые Штаты Америки.

И только когда Пиао до конца допереводил речь Юня, собравшиеся детективы с Барбарой в эпицентре взорвались аплодисментами. Вежливыми аплодисментами. Аккуратными. Они звучали так же, как волны Хуанпу бились о его ботинки на берегу. Как всё было в ту ночь.

Только выйдя из фэнь-чу на улицу, Барбара понимает, что осталась с пустыми руками. Слова, одни слова. Слова, липкие, как намазанные сгущёнкой оладья, и питательные, как сахарная вата.

— Дура… дура.

Она идёт, стиснув руки в замок; костяшки побелели, голова трясётся. Сычуаньлу вихрем кружится вокруг неё, насилуя все пять чувств. Жизнь бесстыдно раскинулась на виду. Остатки еды, споры, торговля, вопли. Немереная и текучая мозаика снующих детей, ссущих псов, тугие комки баб, потоки мужиков с озабоченными глазами… а по центру улицы несётся непрерывный ревущий поток стали, исходящий дымом дизеля и битыми лобовыми стёклами. Сумасшедший дом. Она поднимает руку, и такси срывается к ней под залпами гудков. Но тут рывком её отдёргивают от поребрика, тянут поперёк тротуара, в переулок. Рука, большая, крепкая, зажимает рот… делая её ужас молчаливым. Лапищи, держащие её, вызывают в голове образ медведя… они чуть ли не вздёрнули её в воздух за подмышки, а теперь просто тащат через толпу. Её руки висят плетьми. Вокруг кружится водоворот лиц, никто из них не поднимает на неё глаз. Солнце пропадает, и сразу становится холодно. В дальнем углу переулка в тени притулилась машина. Стальная раковинка, лысые покрышки, облезлая хромировка. Дверь открывается, и её заталкивают туда. Запах дешёвых сигарет и взопревших мужских яиц бьёт в ноздри. У опасности и плохих новостей есть свой запах… это он. Она хочет вцепиться в дверную ручку; её ловят за руку. А потом звучат слова, которые она так долго давила в себе. И когда она их слышит, ей становится ясно, что это правда.

— Ваш сын мёртв.

Двигатель машины взрыкивает, просыпаясь, водитель поворачивается к ней. Синие глаза пронзают взглядом невыразительную маску китайского лица.

— Мне очень жаль, — говорит Пиао. Но слова тонут в шуме, когда машина выезжает из переулка на Сычуаньлу, в сердце металлического потока.

Китайские женщины стали свободными, но не равными. Китай — мужская зона. Посмотрите на поля. Женщина перестала сидеть в доме… как идеограмма представляет мир и гармонию — женщина, сидящая под крышей. Теперь они вышли наружу, в мир. Они растят бобы. Жнут рис. Кормят животных. Собирают кукурузу. Они вышли наружу, в мир. Но они не сидят за рулём трактора. На китайских авиалиниях можно увидеть женщину-стюардессу; но в пассажирских креслах будут сидеть сплошь мужики. В ресторане к тебе подойдёт официантка; а за столами будут есть свинину в горчице мужики. В больнице женщина перевяжет тебе руку; но руководить, как и что перевязывать, будет мужик.

Девочкам больше не бинтуют ступни ради «крошечной ножки»… Нет больше «подчинись небесам и прими судьбу». Но что досталось женщинам, которых Мао привлёк на свою сторону обещанием, мол, им будет «принадлежать половина неба»… пренебрежение, использование.

Девочкой тебе говорят, что она «тысяча унций золота»… но мальчик окажется «десятью тысячами унций золота». Девушкой, которая в конце концов выйдет замуж, и тем не принесёт семье никакой выгоды, тебе будут долбить, что, мол, она «пролитая вода». Невестой ты будешь знать, восходя на брачное ложе, что «…если женщина вышла замуж за петуха, пусть ведёт себя как курица; если вышла замуж за пса, пусть ведёт себя как сука».

Жизнь женщины в Китае — это невидимое касание, молчаливое слово, опущенные глаза, походка на цыпочках. Это равенство, которое никогда не достигнет гао-чао… отметки «прилива».

Он видит её отражение в зеркале заднего вида. Виском упёрлась в окно… волосы сверкают кукурузной желтизной. Когда китайская женщина плачет, кажется, что сейчас расколется мир. Но эта женщина плачет беззвучно. Словно каждая слезинка обходится ей очень дорого.

Пиао знает только один способ примирения со смертью — выставить её на всеобщее обозрение. Выблевать её, будто ты переел утятины или сладко-подгнившей свинины. Ты выблёвываешь её ради собственного здоровья.

Он не скрывает ни одной подробности. Она этого заслужила, и утраченная жизнь её ребёнка — тоже. Из-под своего сидения он вытаскивает тяжёлый коричневый конверт с яростно резкими чёрно-белыми фотографиями. Смотрит в зеркало, как она изучает снимки 25×20 через дымку слёз. Снимки рваной, изничтоженной, выброшенной плоти. Она сказала лишь одно слово…

— Бобби.

Его хватило.

В вестибюле отеля Цзин Цзян толпятся американцы в полосатых футболках и штанах в клетку. Оплывшие мужики с медвежьими плечами увешаны странными чёрными фотоаппаратами и морщинистыми женщинами с губами-ниточками, чьи волосы висят плетьми, а рты вечно шевелятся. Пиао и Яобань проталкиваются через них к лифту, следом за Барбарой. Те пахнут сладким сиропом и пылью, щедрыми пенсиями и прописанными лекарствами. Пиао сминает пачку и суёт в карман. Вот и кончился «Панда Бренд». Бедный он несчастный, завтра придётся снова курить местное говно.

— А старший следователь отдела по расследованию убийств — это хорошо? Вы хороший специалист?

Это первые слова, которые он слышит от неё за последние полчаса. Глаза уже сухие, но будто размытые… почти белые. Как холодные далёкие звёзды, выдернутые из Пояса Ориона. Пиао выдыхает.

— Хороший? — Из его ноздрей вьётся дым. — Это зависит от того, что вы понимаете под хорошим. Хороший в Вашингтоне может оказаться полным говном в Пекине. Полное говно в Пекине может неплохо справиться здесь, в Шанхае.

— Так вы хороший специалист?

В её голосе звенит сталь. Глаза темнеют до цвета гранита. Дёргается, открываясь, дверь лифта.

— Лучше меня вам никого не найти.

Она выходит в коридор. Пиао сзади разглядывает её ноги.

В комнате 201 тепло, но пробирает холодная дрожь, будто ты спрятался под крылом громадного необъяснимого чудовища. Барбара сидит на кровати, сложив под собой ноги, будто грациозная газель. Голова опущена. Волосы золотой занавесью прикрывают глаза, прячут мысли. Яобань стоит у окна, ковыряется в носу, в зубах, чешет жопу. За столом Пиао читает доклад по Бобби, письма и открытки погибшего сына. На это уходит сорок пять минут. Две тысячи семьсот секунд без сигареты. Изредка он подходит к окну, вплотную к Шишке… с открыткой в руке он вглядывается в городскую версию горизонта. Солнце стоит высоко, жёлтые иглы домов держат простыню бесцветного неба. Когда старший следователь закрывает доклад, Барбара поднимает голову.

— Что скажете?

Пиао вздрагивает. Он ненавидит давать быстрые оценки. Он расследует убийства. Это строители быстро всё решают. Портные тоже. А вот детективы… их слова должны быть взвешены на аптекарских весах, с точностью до тысячных.

— Думаю, у вашего сына был враг с длинной тенью, и в нём разгадка этой тайны. В нашей стране несложно похитить человека, но стереть его жизнь, вырвать каждый след его существования — совсем другое дело. Для таких задач нужны связи в Лусиншэ, в БОБ, в Службе Внутренней Безопасности… так что это другое дело, да. Надо сидеть высоко наверху, быть во власти.

Пиао бродит по комнате. Выводы из его собственных слов заставляют его подойти к кровати.

— Вы говорите, что тут заговор… вы говорите, что мне трахают мозги с той минуты, как я сошла с самолёта?

Да, тебе трахают мозги. Этот процесс уже стал системой. Тот, кто отправил тебя к Юню с его гордыми речами, чётко знал, что делает. Замести грязь под ковёр. Детектив, который не нашёл бы собственный хуй в штанах… ацзен-чу, не способный арестовать суку в течке. Да, тебе трахают мозги… на самом высоком уровне.

Пиао кивает. Разворачивается. Снова идёт к окну. Он сознаёт, что эта женщина готова содрать всю кожу со змеи, и ей плевать на кровь на полу. Под глазами старшего следователя начинает пульсировать боль. Хватит. Пора уже докопаться до правды. Проведя рукой по оконной раме, он ощущает потёки краски на краях. Небрежная работа… как он ненавидит небрежную работу. Пиао втыкает ноготь в одну такую оплывшую слезинку, оставляя серп отпечатка… к ногтю прилипает белое. Красили недавно.

— Яобань.

Шишка идёт за Пиао к двери и в коридор. Коридорный тут недалеко, через несколько дверей. Старший следователь кивает в его направлении, и Яобань хватает его за локоть, прибивая все жалобы отблеском красно-золотого жетона. Яобань вытаскивает из кармана паренька могучую связку ключей и заставляет показать, какие из них подходят к дверям по соседству от номера 201. Дублёными костяшками пальцев Шишка осторожно стучит в каждую дверь прежде, чем открыть. Ему не отвечают. Комнаты пусты. Пиао хватает тридцать секунд, чтобы всё выяснить, запереть двери и вернуться к Барбаре.

— Что это было?

Она слезла с кровати. Что-то в её походке напоминает Пиао качающийся тростник на берегу реки. В этом он не специалист… много лет прошло с тех пор, как он видел тростник на берегу. И уже восемнадцать месяцев он даже не смотрел на женщин.

— Я проверял, что ремонт делали только в этой комнате, где жил ваш сын.

— И?

Он идёт мимо неё в ванную. Она следует за ним, оправляя юбку, заглядывает ему в лицо.

— И?

Снова она хочет слов, ещё не взвешенных, не отмеренных, ещё не выбитых на камне. Ему от этого сильно неуютно, будто его душат.

— Я убеждён. Тут вдумчиво поработали. Проверим, насколько.

Пиао вытаскивает боковую панель ванны. Яобань опускается на колени, чтобы помочь, пыхтит… пот буквально течёт у него по лбу.

— Очень сложно вытравить все-все улики…

Панель выколупнута, старший следователь принимается вывинчивать сифон.

— …потому что улики остаются везде. Человек оставляет следы, что-нибудь всегда остаётся…

Труба, ржавая сталь, осыпающаяся краска… со звоном падает на пол. Плеснула вода. Разливается тяжёлая канализационная вонь.

— …люди, слизняки, разница минимальна. И те и те всегда оставляют за собой полосу слизи…

Пока Яобань с ворчанием поднимается, Пиао вытряхивает трубу в миску.

— …проверь другую комнату.

Шишка кивает, вываливается из ванной, своими граблеподобными руками разминая спину. Старший следователь закатывает рукава и промывает сифон потоком холодной воды. Комок слизи высовывается с нижней стороны. Слипшиеся волосы, горелые спички, обрезки ногтей, бычки сигарет. Пальцами он вытаскивает комок, раскатывает его. Вонь разливается по комнате. Желчь подходит к горлу Барбары, она автоматически руками зажимает рот… прячет губы за решёткой побелевших костяшек и ногтей в розовом лаке. Но занятие Пиао так притягивает её, что интерес удерживает тошноту на расстоянии.

Взяв в каждую руку по карандашу, тот медленно перебирает массу. Разделяет на мелкие кусочки. Обнажает волокнистые внутренности.

— Господи, — слышит он вздох Барбары над плечом. Толстый слой золотистых волос обнаруживается среди чёрных. Богатая жила волос Бобби, американское золото… в мешанине местных, уверенно чёрных. Пиао убирает образец волос в целлофановый пакет и закрывает его. Пинцетом достаёт другие объекты из волосяного комка и отправляет их в другой пакет.

— Что-нибудь всегда остаётся, — выдыхает он.

Потом он идёт в спальню, где его встречает жопа Яобаня, выпучивающаяся из-под кровати. Если бы жопу можно было продать по цене свинины, Шишка сидел бы на целом состоянии.

— Как результаты?

Яобань садится, как Будда, смахивает пыль с кителя, пуговицы рубашки вот-вот выскочат из дырок.

— Один презерватив, использованный. Три таракана, мёртвые. Минимум сотня сигаретных бычков, только подслушивающих устройств ни хуя нет. Шестое Бюро не следило за этим вай-го-жэнь. Не похоже, чтобы они прорабатывали эту комнату. И уборщики тоже не отличились усердием.

— Уверен?

— Так же, как мой живот уверен, что пора подкрепиться.

Уверенней быть нельзя. Пиао возвращается к окну. Город движется. Медленные струйки бликующих стёкол выезжают из тени. Снова он выглядывает парк Хуанпу… причал речных путешествий, зная, что невозможно увидеть его из комнаты 201. Снова он перечитывает две открытки от Бобби. Да, так и есть. Без сомнения. Когда светит солнце, ничего больше не остаётся.

Вид, о котором он писал, нельзя было увидеть из окон номера 201. И из любой другой комнаты отеля Цзин Цзян тоже. Когда Бобби Хейес писал эти открытки, он сидел в другой комнате, в другой части города… и смотрел на совсем другой вид из окна.

Тёплые пальцы зарываются в холодную воду. Она держит клок волос Бобби, вьющихся в струе.

— У вас есть дети?

Он еле слышит её через шум воды.

— Нет. У меня была жена, но детей не завели.

Она чуть поворачивается к нему. Слёзы, одна за другой, текут по щеке.

— И не надо. Так больно их терять. Лучше уж совсем не иметь.

— Но сколько воспоминаний осталось вам…

Барбара поворачивает ручку крана, оборачивается к нему. Вытирает руки и заворачивает ком волос в платок. Глубина молчания подобна ножу, прижатому к горлу Пиао.

— Воспоминания…

Пиао думает, что ни разу в жизни не слышал слова, сказанного с такой тоской.

— Извините, — говорит он, выводя её из ванной. Рука её холодна, как лёд.

Ресторан в отеле закрыт, но красно-золотой значок Пиао открывает им двери; доллары Барбары обеспечивают кофе… горький и еле тёплый.

— Вы знали своего сына?

Барбара закуривает. Она сидит так близко, что он вдыхает дым, запах кожи и мёда. Он отдал бы средний палец за одну-единственную американскую сигарету.

— Мне кажется, да…

Она так решительно втягивает в рот длинный фильтр, словно это спасательный трос. Кончик сигареты разгорается до цвета зрелого мандарина.

— …я знаю, что он всегда ненавидел носить памперсы… моментально их с себя стягивал. Когда ему было шесть, у него была аллергия на арахис. Я дважды отвозила его в больницу. Когда ему было восемь, от нас ушёл отец. Я знаю, что Бобби это тяжело далось, но мы никогда об этом не говорили. Знаю, что в десять лет, когда он нашёл в саду дедушки наконечник стрелы Чероки, он решил стать археологом…

Губы её тают вокруг окурка. Мягкие, спокойные реки, окружающие, обнимающие скалистый остров.

— Вы знаете сына-ребёнка, сына-мальчика, может, даже подростка, если вам повезло. Но знаете ли вы сына-мужчину? Кто вообще разбирается в мужчинах?

Дым течёт изо рта. Туманит глаза.

— Мужчины никогда не говорят женщине ничего важного. Сыновья говорят матерям только то, что считают нужным. Знает ли ваша мать, что вы ходили в больницу менять повязку на пальцах? И что вы вообще были ранены?

Руки старшего следователя ныряют в карманы штанов.

— Понимаете, о чём я?

Руки погружаются всё глубже. Вот оно.

— Когда вы говорили по телефону, он хоть раз упоминал о девушке?

Барбара качает головой.

— Нет, никогда…

— Точно?

— …ммм, да, точно. Он никогда не говорил мне о девушке.

Взгляд Пиао уплывает, ускользающая мысль мелькает у него в голове. Хотя Цзин Цзян — самый престижный отель Шанхая, выглядит он пыльным, замученным. Любимая тётушка, которая медленно угасает посреди застиранного красного вельвета, обветшалых красно-жёлтых узорчатых ковров. Он смотрит, как через двойные двери выходит группа туристов, лица раскраснелись от душа, слишком горячего, слишком сильного. Ни единого проблеска маечек и слаксов. Чтобы провести хотя бы одну ночь в роскоши Цзин Цзян, ему придётся отвалить трёхмесячную зарплату. Он отводит взгляд.

— Вы что-то знаете. О чём таком вы молчите сейчас?

Он уже держит целлофановый пакетик в руке, его содержимое вываливается на страничку записной книжки. Шесть полумесяцев обрезков ногтей кровоточат ярко-красным лаком. И от них… идёт запах той ночи на побережье. Грязь… её тяжёлая, чёрная вуаль соскальзывает, обнажая побелевшие пальцы ног с красными ногтями. Как перезрелые вишни.

— О девушке, про которую никогда не говорил ваш сын.

Пиао карандашом показывает на обрезки ногтей в красном лаке.

— Проститутка?

Интересно, почему мать автоматически считает, что в ванне его сына может мыться только е цзи? Может, лак на ногтях слишком яркий? Слой его слишком толстый? Может, она думает, только проститутка может стричь ногти в ванне?

— Нет, не проститутка. Дикие фазаны слишком заняты, чтобы на работе ухаживать за ногтями. Е цзи или лежит на спине, или на заднем сидении такси едет в отель, чтобы там лечь на спину. Время — деньги. Деньги — ебля.

Она не краснеет. Пиао чувствует себя обманутым. Барбара понимает логику. Её руки нащупывают в кармане локон волос Бобби; она катает их между пальцами. Тайна на тайне. Как слои лука.

— Нет, эта девушка расслаблялась, чувствовала себя как дома. Они хорошо друг друга знали. Игра в маму-папу. Игра в семью…

Волосы, скрутившись между пальцами, кажутся колючей проволокой.

— …среди тех восьмерых, что мы вытащили из Хуанпу, была женщина. Красивая. Ногти на ногах крашены в красный. Тот же оттенок. Помню, они напомнили мне про сладкую вишню. Как давно я не ел вишни.

Пиао снова собирает обрезки ногтей в целлофановый пакетик и закрывает его; встаёт, разминает пальцы.

Путь к двойным дверям ресторана кажется опасно длинным. Он держит за зубами полу-тайну, полу-правду. И всё время чувствует её шаги за спиной… их тени накладываются, переплетаются. Когда она подходит к дверям, он видит туристов, столпившихся в коридоре. Они пахнут мылом и кожей… «баксы» и мечты. Может, этот запах выдавит из его ноздрей вонь речной грязи и тайн.

Тайны… намёк на непойманного медведя.

Она теряет его в толчее туристов, но вот его видно у лифтов… она ловит его, пока чёрный рот дверей всасывает их в давку шотландки и дерматиновых рюкзаков.

— Завтра…

Пиао поворачивается к ней лицом. Какие же синие у неё глаза… невыносимо синие.

— …надо съездить в университет Фудань, может, там мы найдём следы Бобби и Лазаря Хейвуда?

— Мы? Мне кажется, вы не очень понимаете ситуацию, наша американская гостья. Это расследование группового убийства. Приходится следовать чётким протоколам. Есть правила, которые запрещают нам привлекать посторонних к таким расследованиям. Нам тут не нужен, как вы это называете… «дружище»? Это Шанхай. Это вам не Сиэтл.

Пиао лезет в карман за мятой сигаретой из мятой пачки. Удар понимания — их не осталось.

Ну пиздец.

— Слушайте, я хочу участвовать. Мне нужно заняться…

Она пытается поймать его взгляд. Он роняет пачку на затёртый квадрат ковра.

— …мне кажется, я уже замешана в это дело. Что это убийство, убийство Бобби, может оказаться…

Слишком много думает. Слишком много говорит. Пальцы её бросаются к губам, будто в надежде удержать слова за белой решёткой.

— Может оказаться чем? Вы мне что-то не говорите?

Подчёркивая её молчание, его пальцы выбивают нервный ритм на царапанной стали дверей лифта.

— Барбара Хейес, у вас есть какие-то сведения, о которых вы умолчали? Если да, необходимо их рассказать.

Молчание. Старший следователь качает головой.

— Я уже всё сказал. Есть чёткие протоколы, особенно для туристов в нашей стране. Хотя вы и важный гость. Правила. Приказы. Это дело, оно очень сложное. Очень сложное. Ваше участие в нём не требуется. Оно не нужно. Оно невозможно.

Дверь лифта распахивается, выплёвывая их. Барбара наступает Пиао на пятки, бежит за ним, ловит, рука на плече разворачивает его; вот она, крепкая, холодная, прижата к его груди. Не пускает его. Глаза у неё серые, как сталь, и не понять их мольбы невозможно. Она не говорит ни слова, просто смотрит… в её лице огонь и дождь. Мёртвый сын… десять тысяч унций золота.

Пиао качает головой.

— Завтра я не еду в университет Фудань. Я иду на похороны двоюродного брата. Брата, который погиб из-за того, что приютил у себя на складе труп вашего сына.

Он идёт по лестнице к машине, она не отстаёт. Рукой она держит его за руку, грубая ткань его кителя зажата в пальцах.

— Мне очень жаль, я эгоистично себя повела. Могу ли я придти и отдать дань уважения?

Он тянет руку. Она выпускает его. Смотрит, как он садится в машину. Поворачивает ключ зажигания. Пиао опускает стекло, когда машина трогается.

— Наденьте белое, — перекрикивает он грохот движения. — В Китае цвет смерти — белый.

Глава 10

Город, деревня. Жизнь там и там очень разнится. И смерть тоже.

В городе, если ты умираешь, тебя кремируют… в обязательном порядке. Землю, способную рождать рис и приносить деньги, нельзя тратить на тех, кого покинула жизнь. В городе пышные, полные обрядами похороны, самая суть исходной китайской религии, культа предков… упростились; их подстригли под корень.

В сельской местности партийные указы вязнут в грязи полей; сминаются в жёлтых от никотина пальцах крестьян. К шестидесяти, стандартному земному сроку, бабушка скопит восемьдесят юаней, на которые можно купить приличный гроб из камфорного дерева и поставить его наготове в угол единственной комнаты в доме. А когда жизнь покинет бабушку, её положат на традиционные три дня перед буддистской звездой, которую уберегли от Красной Гвардии во время потрясений культурной революции. Вокруг неё в три глиняных горшка положат её любимую еду. Ночью её дух будут охранять внуки и правнуки. В последнюю ночь перед похоронами её положат в камфорный гроб, поставленный на стулья… и старший сын будет спать рядом с ним. Демонам ничего не достанется. Практик древней науки Фэн-Ши, геомантии «духов воздуха и воды», вычислит подходящее место для могилы. Похоронная процессия близких родственников, одетых в белые мантии, белые шапки, с полосами белой бумаги на ботинках, пройдёт через деревню, и бабушку похоронят среди елей на склоне холма.

Над озёрами, над долинами, за пределами звёздных сфер.

Семь дней близким родственникам будет запрещено есть мясное. Сорок девять дней сынам и дочерям нельзя купаться и мыть волосы. Если же ты умер до того, как тебе стукнуло шестьдесят, сложные переплетения похоронных обрядов будут жестоко попраны. Тебя назовут «короткоживущим дьяволом». Человеком, который в этой или прежней жизни совершил ужасное злодеяние, раз ему отмерили смерть в таком молодом возрасте. Тело твоё не будут почитать в семейном доме. Известно, что иных крестьян, которые умерли молодыми, например, попали под грузовик, вообще не удостаивают похоронами. Тела их оставляют лежать там, где они упали.

Фестиваль Цин Мин, в начале апреля, славит предков. В это время принято навещать могилы предков… подметать их, очищать от сорняков, рассказывать вслух истории, объяснять детям про те реки, которые текут и в их жизни. Подчёркивать реальность сегодняшней жизни событиями прошлого. Это утешение. Большой палец во рту.

Когда уходишь от могилы, надо положить на неё бумажный цветок, чтобы отметиться, показать, мол, могилу навещали, за ней ухаживают. Что предки пока что с нами; они дышат, они живут.

Красные цветы, синие, зелёные, жёлтые, белые цветы.

Партия не даёт крестьянам выходной в день фестиваля Цин Мин. Это суеверный обычай. Он прославляет предков. Подпирает склоняющееся древо религии. Более того, мешает работать. Но приезжайте в день Цин Мин в Цюаньчжоу, где холм стоит на холме. Каждый следующий подъём серее, чем предыдущий. Видите бумажные цветы?

Красные цветы, синие, зелёные, жёлтые, белые цветы.

Перекопанные до цвета потёртой кожи; идущие до горизонта, видимого с невысоких холмов, поля возделаны, вспаханы, засажены под самую кладбищенскую стену. Внутри кладбища кажется, будто небеса разверзлись и возрыдали, усеяв каждую могилу бумажными цветами, красными, синими, зелёными, жёлтыми, белыми. С каждым дуновением ветра раздаётся шелест.

Бумага на бумаге. Цвета сталкиваются. Вежливые аплодисменты благодарности от предков.

Процессия плакальщиков, как голуби, идёт с кладбища через поля, назад к дому, стоящему на краю деревни. В доме пахнет горящим деревом и слезами. Пиао отказывается от чая, предпочтя ему Дукан. Тот стоит там же, где всегда стоял. Пиао наливает себе сам. Рисовый спирт огнём падает в горло, притупляя острую боль.

Тусклый свет падает с потолка чердака, дрожит на сплетении нитей паутины. Пиао аккуратно ставит бутылку Дукан на пол, стаканы тоже, рядом со спальниками; пустые бутылки из-под пива Цинтао, тарелки с застывшим рисом в потёках соуса из красного перца разбросаны по дощатому полу.

— Я смотрю, пиво кончилось?

Бутылка, запущенная ногой Пиао, катится до самого спальника Яобаня. Шишка потягивается; кости трещат и встают на место.

— Пиво кончилось, терпение кончилось, позвоночник, и тот недолго ещё выдержит.

Он корчит рожу. Зубы его похожи на подмётку ботинка.

— Зубная паста тоже кончилась?

Яобань трёт передние зубы бесцветным пальцем.

— Зубная паста? — Тщательно изучает палец. — Сроду ей не пользовался. Буржуазное говно, для пидорасов и капиталистов…

Пиао до сих пор чувствует на языке мяту собственной зубной пасты. Шишка вытирает палец о рубашку.

— Как прошли похороны, Босс?

Пиао допивает стакан, наполняет его и ещё два. Цвет Дукан похож на расплавленный свинец.

— Похороны. Попытка чем-то заполнить утрату. Депрессивно. Охуительно депрессивно…

Он всасывает Дукан через стиснутые зубы; пожар на поле ржи и сорго неудержим.

— …в похоронах хорошо только то, что можно выпить.

Шишка кивает, соглашаясь, поднимает стакан и осушает, хлопком о пол требуя добавки; слёзы выступают в уголках глаз.

— От депрессии ничего хорошего не будет, Босс. Она бессмысленна, как пиздец. Только ебёт мозг и не даёт спать ночами.

— Зато потом тебе ближе падать, — шепчет Пиао. И разливается тишина. Тишина, как будто он уже падает. Старший следователь вновь наполняет стаканы.

— Дукан, или ты, как все студенты, пьёшь одну Кока-Колу?

Старший следователь протягивает стакан спирта тени, сидящей за Шишкой. Жидкость серая, как сырой шифер. Пань Яобань неуютно ёрзает на бёдрах, сбоку на его лицо падает свет. Пиао опускается рядом с ним на колени, суёт стакан ему в руку; держит ладони Паня.

— Давай сыграем в игру. Я буду честен, абсолютно честен в течение двух минут. Буду благодарен, если ты тоже…

Между ними со стропил, танцуя, опадает пыль. Из темноты на свет… со света в темноту. Пиао продолжает.

— …ты одинок, испуган и зол. Очень зол. Вот только что ты был студентом, в университете жизнь несложная. Чуть-чуть учиться, никакой ответственности, никаких обязанностей, будущее кажется обеспеченным и безопасным. И девушки… «девушки». А потом ты оказываешься в мире, где людей рвут на куски, как обёрточную бумагу. Ночью ты переезжаешь из одного безопасного места в другое. Запираешься в комнатах, где нет окон. Не знаешь хозяев дома. Какое будущее тебя ждёт? Жизнь во тьме… под дамокловым мечом. За тобой следят. Убивают людей рядом с тобой…

Глаза студента закрыты. Слёзы… горячие, злые, тугие. Пиао чувствует запах их тепла, соли на острие, страха у корня.

— …и обвиняешь ты во всём меня. Это я тебя подставил…

Глаза Паня распахиваются, слёзы текут потоком.

— …выпей Дукан. Алкоголь помогает там, где совсем не хочешь его помощи…

Старший следователь поднимает руку студента к его губам. Тот пьёт, кашляет… слёзы капают в рисовый спирт. Пиао рукавом вытирает Паню лицо.

— …так что, студент, я тебя подставил? Восемь трупов разделаны, как фасолевый стручок, и выброшены в реку. Только что похоронили двух человек, один из них был моим двоюродным братом. Подвесили на крючки, как туши свиней. Два часа, представь. Если бы ты задержался на складе на два часа дольше, тебя бы тоже хоронили сейчас. Но тебя там не было, и жизнь тебя ещё не покинула. Нам осталось ещё чуть-чуть времени. Времени искать того, кто убил их… и кто хочет убить нас. Мне больше ничего не нужно…

Порыв ветра проносится по чердаку. На несколько секунд он будто хватает их в охапку. Не осталось мира. Нет ни неба, ни земли. Ни измочаленных трупов.

— …я не герой, но я знаю героев. Они слишком боятся, чтобы быть трусами…

Он тянется за стаканом, опрокидывает его, стекло звенит по полу. Ртутное озерцо медленно протекает через доски. Дар предкам.

— …и что ты будешь делать, закроешь глаза, отвернёшься и уйдёшь? Мы живём в стране, которая «убивает цыплят, чтобы напугать обезьян». Я знаю, по работе я убил немало цыплят. Но наступает момент, когда уже нельзя закрывать глаза, когда кто-то должен сказать: «Хватит».

Пиао отводит глаза, его внимание привлекает отдалённый гудок. Он знает, что седан Шанхай, который следил за ними, до сих про припаркован в тени поворота дороги Лушин. Люди в нём спят по очереди. Один всегда бдит. За вполне достойное время сидения они выкурили вагон сигарет. Трепятся осиськах… А вокруг стоит запах, какой всегда бывает в машинах с такими пассажирами… запах холодной лапши, холодного пота, с примесью холодного насилия. Теперь, именно теперь они смотрят. Но на что именно? Как следователь расследует? Или на женщину, американку с официальным статусом, на глазах которой ещё стоят ледяные слёзы по сыну? Может, как раз старший следователь отдела по расследованию убийств просто попался им на глаза, они отметили его и забыли. А вот американка, она заслуживает самого пристального внимания.

Пань поднимает голову. Впервые смотрит в глаза. Выглядит он усталым. Ясно, что крепко спать у него не получается. Слова выходят медленно, растянуто, как бельё, развешенное на верёвке безветренным утром.

— Вы когда-нибудь смотрели ковбойские фильмы, американские, вестерны?

Пиао качает головой, ощущая действие Дукан. Каждое слово звучит с эхом, каждое движение глаз отзывается тошнотворным ускорением.

— Нет, не смотрю американские фильмы. Видел один как-то, «История любви»… жена повела в кино. Фильм для женщин. Помню, она там плакала.

— А мне нравятся ковбойские фильмы. В них плохие ребята всегда ходят в чёрном. Без вариантов. Даже лошади у них чёрные. А хорошие ребята носят белое. Всегда белое. Белые шляпы, куртки, сидят на белых конях…

Он останавливается, чтобы облизать губы. Дукан сушит рот… очень сильно.

— …а какие мы?

Пиао смеётся. Полу-китаец, ковбой-детектив скачет на белом коне по городским пейзажам Шанхая. Здесь есть забавные возможности, если бы он ещё умел ездить на лошади…

— Старшему следователю не положена шляпа, студентам, впрочем, тоже. Но мы из хороших ребят…

Он ждёт секунду, смех угасает, но память о нём ещё вытравлена в синеве его глаз.

— …в этом деле.

— Но мы победим. Ковбои в белых шляпах всегда побеждают в конце?

— В нашем деле выиграть можно очень по-разному. Или ты спрашиваешь, не окажешься ли ты тоже в реке или висящим на крюке для туши, я могу ответить, хочешь?

Пань кивает.

— Нет, студент, ты будешь жить, обещаю, жить до старости. Жить, чтобы увидеть крах Партии, и как каждая семья осуществляет мечты о собственном видеомагнитофоне, собственной машине, собственном кредите в банке…

Он треплет Паня по щеке.

— …так что ты будешь жить, ковбой. Ку-хай юй-шэн. Жить в горьком море. А теперь садись на белого коня и рассказывай, о чём поведали тебе трупы.

Определение времени смерти. Так много всего надо учесть. Голый человек остывает в два раза быстрее, чем одетый, а в воде, в Хуанпу, ещё в два раза быстрее. Надо оценить телосложение каждой жертвы. Вентиляцию и температуру комнаты, где обнаружили тело. На каждый из этих факторов надо делать поправку. И в итоге получается всего лишь «пик вероятности». У всех восьмерых пик вероятности общий. От восемнадцати до тридцати шести часов. Окоченение ещё не прошло. Кожа на руках и ногах вся в морщинках. Пятен у основания шеи нет. Ни пятен, ни опухоли ни на лице, ни на шее. Да, от восемнадцати до тридцати шести часов. Столько они были мертвы.

Пань выпивает ещё Дукан, кашляет. Блокнот трепещет листками, как птенец крылышками.

Девушка, она была беременна, срок около двадцати одной недели. На животе ещё различим след иглы от амниоцентеза, который проводили между шестнадцатью и восемнадцатью неделями беременности. Старший следователь допивает очередной стакан, Дукан остаётся на губах… пальцы у него вдруг начинают дрожать, он не знает, куда их сунуть. Наливает очередной стакан.

— Если это стандартный тест, почему я никогда о нём не слышал?

Студент поднимает взгляд. Наконец вопрос, в котором он ориентируется.

— Да, сейчас он становится популярен. Из плодного пузыря забирают двадцать-тридцать миллилитров околоплодной жидкости. Потом её биохимически анализируют, на эмбриональных клетках делают хромосомный анализ. Так можно определить эмбриональные отклонения. Синдром Дауна, генетические нарушения… гемофилию, муковисцидоз, болезнь Тея-Сакса…

Он снова утыкается взглядом в записи, линзы его очков бегут по строчкам… слова, как шеренги муравьёв, отражаются в стекле.

— …так же этим тестом можно определить пол эмбриона. Вот почему в нашей стране он становится популярным. На его основании можно размышлять о раннем аборте. Все хотят мальчиков. Никто не хочет девочек…

— Пролитая вода.

Пань поднимает глаза, узнавая слова старшего следователя; их пропитывает сарказм, уместный и адекватный.

— …ей аборт был не нужен. Она носила мальчика. Его не удаляли, он находился у неё в матке.

Шишка сплёвывает, смачно, с мокротой… следом разливается дух рисового спирта. Его брат продолжает говорить, роясь в записях.

— Старый европеоид, от тридцати семи до сорока пяти лет, он был американцем и боялся старости. Шрамы за ушами от косметической подтяжки лица. Но о национальности его я сужу по остаткам зубов. Ему делали апексификацию. Ему наращивали костную ткань на канале некритичного зуба. Паста кальция гидроксида наносится на вход в канал, что помогает нарасти костному барьеру на канале корня зуба, или помогает верхушке корня незрелого коренного зуба вести образование корня.

Студент выглядит довольным, даже позволяет себе улыбнуться.

— А что, братишка, мы в Народной Республике не умеем так делать, хоть и хуячим спутниками в космос?

Семя даёт всходы; Пань улыбается во весь рот над Шишкой, понимая, что в каждом выступлении должен быть партнёр по диалогу.

— Можем, только не делаем. Мы ждём, пока зуб сгниёт, или рвём прямо так. В Народной Республике думают только о спутниках. Взгляни как-нибудь в зеркало на собственные зубы, брат.

Яобань отворачивается, пальцем ковыряется во рту, бурчит…

— Да всё заебаца у меня с зубами.

Пиао хлопает его по спине.

— Ничего такого, с чем не справился бы американский стоматолог.

Студент уже продолжает, сосредоточившись на последней странице, последней в его отчёте. Похоже, он из тех, кто лучшие куски оставляет напоследок. Сначала ест рис, потом клёцки… а ароматные куски утки откладывает на бортик тарелки.

Все умерли от травм и потери крови из-за обширных ран, разрывов и повреждений живота и груди. Так же при тщательном отмывании обнаружились разрывы внизу спины. Грязь обильно текла из ран, разрывов, чёрными каплями и потоками. Но были и аномалии, формирующие схему в видимом хаосе разрывов. Методики расчленения. Необъяснимые пока отметины. Следы скрытой техники, которые он потерял. Он же просто студент… и на него слишком многое свалилось. Учебники тут не помогут. Подробные картины, наброски, образцы, мазки, он отправил их надёжному профессору, который обучал его в институте, а теперь работает правительственным советником в Пекине. Старший следователь слышит, как воздух свистит между зубами.

— Это большой риск. Я бы предпочёл опираться на твой анализ, или хотя бы на твои квалифицированные предположения.

Пань поднимает глаза, и впервые старший следователь видит в них настоящую боль.

— Нет, нет. Это вне моей компетенции. Никакого анализа, никаких предположений…

Он отставляет стакан, стягивает очки. Слёзы выступают в углах глаз; он вытирает их рукавом. Как мальчик, совсем ещё мальчик.

— …потому что, старший следователь, в институте ничему подобному меня не учили.

Надевает очки. Берёт себя в руки. Аккуратно складывает отчёт и отдаёт его Пиао.

— …видите ли, ни в одном из восьми трупов, которые вы вытащили из реки, не было почек. Ни в одном не было сердца. Кто-то их вырезал.

Глава 11

Городской морг и лабораторию судмедэкспертизы построили в смутные 1920-е, здание расположилось в глубине Цзаоянлу. Рядом с ним апатично влачила свои воды Усун, пряталась, выползала из-под решётки мостов. Цвет она позаимствовала у окружающего пейзажа… чёрный, серый, чёрный. Вскоре, буквально за поворотом, в цветущем облаке авокадо она вольёт эти артериальные воды в могучее тело Хуанпу.

Внутренности морга вырвали и заменили; кровавая аутопсия ремонта, которая оставила здание, покрытое шрамами архитектурных неурядиц; жить ему осталось лет двадцать, если это можно назвать жизнью. Подвесные потолки, пластиковая плитка, нейлоновые ковры, жужжание кондиционеров, к чьему дыханию примешивается лёгкий оттенок горелого электричества. Может, такой дизайн лучше подходит к работе со смертью? Похоже на то.

Пиао представляется в новой приёмной. Через минуту появляется крупный казах, громадная ищейка в человечьем обличье… веки висят с уверенностью стальных жалюзей. Тот проводит Пиао внутрь, начиная разговор.

— Я ожидал встретить Ву.

Казах вежливо кашляет, шмыгающий чих, как у пекинеса, странный для такой туши.

— Доктор Ву взял саббатикал.^[3]

Старший следователь чувствует, как по лицу ползёт улыбка, сначала он пытается задавить её, а потом решает выпустить на волю.

— Саббатикал. Новые слова появляются каждый год. А что, нормально уходить в саббатикал таким стремительным кабанчиком?

Снова кашель, уход от ответа.

— Меня зовут доктор Шанинь. Я откомандирован из Пекина на замену доктору Ву.

Откомандирован. Тоже новое слово. Кадровое слово. Такое слово хорошо смотрится в устах военных, службы безопасности. Докторам оно не подходит. Совсем не подходит. Пиао чувствует, как улыбка застывает на губах.

— Откомандирован. Что ж, надеюсь, вы будете в Шанхае счастливым откомандированным доктором. И вам ещё нескоро захочется уйти в саббатикал, доктор Шанинь.

Казах мигает. Стальные жалюзи медленно падают и поднимаются над глазами, запятнанными желтухой. Они идут через одну дверь, потом через другую. Входят в большой зал, всё обито нержавеющей сталью, со скруглёнными углами, обтекаемое… будто ритуальное оборудование для вскрытия — органического происхождения. Словно цунами ртути пронеслось по комнате; эмалированные столы для аутопсии с продавленными канавками, где текут тяжёлые потоки алого, бесцветные кафельные стены и открытые стоки, куда сливается кровь со стола, чтобы по лабиринту глубоких канав в полу уйти в канализацию… всё исчезло. Здесь поселился другой запах. Антисептика, йод… заменили доминирующую вонь говна, с которой у Пиао всегда ассоциировался морг. Вонь, которую не вытравить из ноздрей ещё долго после того, как ты ушёл отсюда. Она преследует тебя часами. Иногда сутками.

Доктор идёт к двери, вделанной в стену из стеклоблоков, уверенная походка… чеканный шаг, которого можно добиться только на плацу. Когда тот открывает дверь, Пиао отмечает пальцы казаха. На внутренней стороне правого указательного пальца колечко огрубевшей кожи. От спускового крючка. Результат трения между спусковым пальцем и металлом, какой бывает от регулярной стрельбы. Этот шрифт Бройля понятен старшему следователю.

Дверь открывается, за ней видна стальная стена ящиков, где лежат те, кого покинула жизнь. Пиао чувствует дрожь внутри, дрожь, идущую от живота к конечностям. Шанинь проверяет номер на ящике, прежде чем вытащить его из стены. Холодная волна в воздухе. Запах сырой земли.

— Д-1150, — говорит он.

— У него есть имя.

— Мы с именами не работаем. Имена остаются ждать в приёмной.

Казах отходит от ящика, отмеренным жестом снимает хлопковый саван, его пальцы пробегают по холодной щеке… но он даже не замечает прикосновения. Возвращается в центр комнаты, костяшками ведя по периметру стола для аутопсии.

— Даёте ли вы положительное опознание, старший следователь?

Женщине, которая лежит в ящике, лет шестьдесят; лицо у неё пухлое, но по телу видно каждый прожитый год. Дорожная развязка морщин и растяжек, сходящихся и разбегающихся в разных направлениях. Груди опавшие, бесформенные. Похожи на пустые блины, брошенные между её руками и животом.

Пиао разворачивает бирку, привязанную к большому пальцу ноги. Л-901.

— Обмишурились вы, доктор. Похоже, вам тоже недолго ждать саббатикала.

Шанинь выхватывает бирку из рук Пиао. Слов нет, одна контролируемая ярость.

— Проблемы на работе?

Казах смотрит на Пиао, лоб у него плоский, блестящий. Он тянется мимо старшего следователя к ящику за его спиной. Пиао наклоняется. Холодная волна в воздухе. Саван сдёрнут. Доктор нащупывает бирку.

Д-872. Мужчина. Раздутый, вонючий. Утопленник… плоть сочится водой. Возраст — лет сорок, сорок пять.

Казах вытягивает другой ящик… и опять другой. Он уже учащённо дышит.

Л-907. Девочка, совсем ребёнок, лет восемь? Лицо, туловище, конечности… чёрные… набрякшие сплошными синяками.

Л-740. Женщина, за двадцать. Автокатастрофа. Красный лак на ногтях, красные разрывы на лице, туловище.

Ещё один ящик выезжает, чуть не слетая с салазок.

Д-1101. Мужчина. Пятьдесят лет. Ножевые ранения на шее, груди, животе. Чёрные черви уже некровоточащих порезов.

Шестой ящик выдернут из стены, скользит на салазках до стопора. Шанинь проверяет бирку и снимает её, чтобы поправить запись; смотрит на Пиао, уже восстановив контроль над дыханием. Расслабился. Призрак улыбки на лице.

— Теперь вы готовы дать положительное опознание, старший следователь?

Пиао борется с желанием опять закрыть глаза.

Сколько трупов можно увидеть прежде, чем душа твоя окончательно покроется шрамами?

Д-1150. Мужчина. Двадцать два года. Студент. Множественные пулевые ранения. Два в голову. Один выстрел пробил челюсть с левой стороны и оторвал нижнюю губу. Второй нанесён точно в центр лба… с непристойной точностью. Входное отверстие, кровяной пузырь… выходное, кратер со рваными краями, из которого вылетело содержимое черепа. Дыра наполнена чернотой, а разлом кости… такой белый. Ещё два выстрела нашли свою цель, один в правое плечо, неопасный. Второй превратил горло в громадный красный оскал.

— Требуется положительное опознание, старший следователь. Это Д-1150?

Пиао не может отвести глаз от лба трупа. Симметрия, размер, аккуратность дырки захватывают его.

— Какой калибр пули?

— Не знаю… ещё рано говорить. Одну мы вытащили из трупа. Несколько нашли на месте. В лабораторию их отправили только утром.

— Это 7,65 мм, да? Модель 64. Бесфланцевая, специальная…

— Следователь, я же сказал, ещё рано…

— …слишком рано для вашего опытного взгляда, а, доктор?

Пиао хватает Шаниня за руку, прижимает её к стене, разжимает пальцы и водит по мозоли от спускового крючка; ороговевшая кожа, жёлтая от никотина, сидит на пальце, как засохшее волокно апельсина.

— …слишком рано для члена Партии, который свободное время проводит в тирах и на полигонах?

Казах выдирает руку, потная ладонь оставляет след на стальной обивке стены.

— 7,65мм. Да, это патроны 7,65мм, модель 64, ты же, сука, сам всё знаешь. Стандартный боеприпас сбшников…

Пиао толкает ящик, тот на салазках залетает в стену. Следователь идёт на выход.

— …я ещё к тебе загляну, товарищ доктор, ты уж жди. Если, конечно, тебя тоже не зашлют на саббатикал.

Старший следователь распахивает дверь. Вдруг, ни с того ни с сего, нападает желание бежать и не останавливаться… по улицам, как в детстве. Тротуарный бег с препятствиями. Убежать от боли.

Д-1150. Его звали Яобань, товарищ доктор. Пань Яобань.

Дверь закрывается. Он бежит.

Хуандун, больница № 1 — Сучжоу Бэйлу.

— Мы ушли через четыре часа после вас, Босс. Нас не могли видеть, темень стояла вообще. На дороге творился пиздец, мы видели, как эти ублюдки в седане уезжают за тобой.

Комната залита белым светом. Глубокие тени… словно вырезанные ножницами. В крошечном помещении доминирует стальная кровать.

— Ехать было два часа. Мы как раз выехали из Туньси. Дорогу я знаю. Как-то раз я поднимался «на спине карпа» на верхушку Тяньду. Знаете, её называют «Столицей Небес»? Тогда я был худым. Бога так и не увидел… он, надо думать, тоже меня ни хуя не видел.

Ботинки, в них укоренились крепкие ноги медсестры… проходящей по коридору мимо комнаты.

— Я остановил машину на полдороге вниз, между поворотами. Надо было отлить, я чуть в штаны не напустил. Сделал шаг с насыпи, как раз начинался дождь. Помню капли на лице. Я вытащил хуй и начал отливать. Тут мимо нашей машины пролетели фары, вниз по холму. Другая машина, седан Шанхай, мне кажется, с выключенным двигателем. Не было никаких звуков, кроме выстрелов. Выстрелы с глушителем, как будто кто чихает, много раз подряд; и я ссу себе в ботинки.

Солёные капли затекают в вену. Бесцветная жидкость течёт по бесцветной трубке.

— Не знаю, сколько раз стреляли. Дождь пошёл сильнее, звуки выстрелов утонули в нём. Может, двадцать, двадцать пять. Я побежал на дорогу, с хуём, торчащим из ширинки, по штанам растекалась тёплая моча. Пистолет я держал в руке, но стрелять было уже не в кого, только темнота и тишина. Я видел под нами Туньси, там ходили люди… но мне казалось, что я остался единственным человеком в мире.

Пластмасса иглы-бабочки цветком растёт из кожи. Прилепленный пластырем, её стальной корень вонзается в вену, колет, как лицо, которое узнаёшь… а имени не помнишь.

— Когда я подбежал к нему, он уже был мёртв, я понимал… но всё равно говорил с ним. Держал его. Чувствовал, одежда пропитывается его кровью, как штаны мочой. Меня очень злило, что они смешиваются… его кровь, моя моча. Ему же, пиздец, было-то всего двадцать два года, а я держал его голову, будто склеиваю куклу. И всё время думал о том, как я буду рассказывать обо всём этом матери.

Мужик, такой большой, когда стоит, и такой маленький в складках кровати. Кажется таким хрупким в тисках накрахмаленных простыней и медицинских ритуалов. Слёзы делят лицо на три части… кажется, будто они его смоют.

Яобань протягивает руку, к которой присосалась капельница. Они касаются пальцами… плоть к плоти.

— Босс, когда найдёте этих мудаков, оставьте их мне. Они убили моего брата. Пиздюки. Убили моего младшего брата.

Когда он выходит из больницы, его бьёт озноб. Горечь выстудила душу. Пиао тянется застегнуть воротник кителя. Пуговицы нет. Кто теперь пришьёт ему новую?

Глава 12

Будто выдернули раскрошившийся зуб — в Кун ань чу появилась большой чёрный провал… почти на весь второй этаж. Компьютерный центр… а теперь выпотрошенная дыра. Разделанные магистрали, вскрытые короба, хвосты проводов, истекающие медью. И у каждой свирепо расковырянной стены стоят один к одному серые ящики… мятое, гнутое железо. Каждый ящик блюёт на пол жирным потёком проводов. Зияющие внутренности вакуумных трубок. На полу вокруг старенького мейнфрейма… крошево битого стекла. Ошмётки нитяных проволочек. А в единственное окно льётся свет, такой тусклый, что, не сверкая на осколках, умирает под ногами у старшего следователя.

В центре неузнаваемо изменившегося помещения в озере света стоит остров тёмно-серых компьютеров… местами даже не вынутых из пенопласта. Толстый пук проводов змеится из скопления мониторов и клавиатур. Один шнур уходит в дырку, продолбленную в бетонном полу. Другой — к двухметровому часовому из серой рельефной стали. На хромированной панели перемигиваются красные огоньки. Белыми линиями сверкает логотип… IBM. За компьютерами сидит один-единственный человек, на лице которого вольготно расселись очки. Чем ближе подходит Пиао, тем явственнее он чувствует запах. Запах толстого кошелька, забитого чёрным налом юаней. Запах горячего тела под чистым хлопком одежды… и сосредоточенного дыхания. Дыхания частого, несвежего… почти задушенного.

— Приветствую тебя в моём новом королевстве, Сунь Пиао.

Жэньтан, известный всему Кун ань чу как «Волшебник», медленно поворачивается в крутящемся кресле. Теперь его видно. Бледный. Некрасивый. На волшебника ни капельки не похож… обычный парень. Парень, очень, очень крепко разбирающийся в компьютерах. Пиао закуривает «Панда Бренд» и через клубы дыма смотрит вокруг.

— Старый мейнфрейм разобрали с месяц тому. Это был компьютер первого поколения… американский, «Сперри Рэнд». Он весил больше тридцати тонн, а по мощности едва дотягивал до современной персоналки ценой в пять сотен долларов…

Он смеётся. В смехе его слышится бодрость куриной тушки. И пальцы ни на минуту не прекращают танцевать по клавиатуре. Монитор кидает отблеск на очки.

— …и всё равно он не работал. Последние лет пятнадцать мы больше полагаемся на запросы в бумажные архивы. Город с современным преступным миром и подвалом, где стоят древние картотеки…

Он кивает на стража из серой стали.

— …а теперь у нас прописался американский красавец. IBM S/390, параллельный сервер предприятия третьего поколения. Весит 938 килограмм, занимает два квадратных метра. Может вывести на консоль за каждым столом, в каждом Пай чу со в городе карточку на любого преступника и диссидента в Республике, быстрее, чем ты успеешь сказать «картотека».

Он, не дыша, ласкает экран монитора. Радужные пиксели кровавым светом сверкают вокруг его обгрызенных ногтей.

— …прелестный, стройный американский красавец. Может сделать что угодно, всё, что мы попросим, и в штаны не навалит.

Пиао кидает бычок на холодный бетон, нога раскатывает его в блин. Предсмертный дымок поднимается из-под ботинка.

— Что угодно?

Жэньтан крутится в кресле, снимает очки, из-под которых появляются чёрные, ничего не выражающие глаза.

— Что-то ты от меня хочешь, Пиао. Похоже, у меня есть шанс закрыть должок перед тобой.

Пиао вытаскивает из внутреннего кармана конверт; пять чёрно-белых снимков разлетаются по столу. Разбитые, исковерканные лица. Кровь, кости. И на каждом лице дыры, на месте глаз лишь кровь и грязь.

— Ты у нас волшебник. Верни им лица.

Волшебник, источая запах блевоты, возвращается из туалета, пальцы трут пятна на галстуке. Слёзы выдавило в уголках глаз. Он тычет пальцами в фотографии.

— Предупреждай в следующий раз, ага? В отличие от тебя я как-то не привык пожинать урожаи убойного отдела.

Пожинать урожаи убойного отдела… странное описание для такого набора замученных, мёртвых тел. Пиао вдруг пришла мысль о перезрелых авокадо. Разрезанных и раздавленных дынях. Размазанных, истыканных личи.

— Предупреждать… За день, за год, лет за десять?

Жэньтан решает не растягивать пустой разговор. Он суёт в рот жвачку. Вкус желчи медленно отпускает язык. Так он и сидит за монитором, борясь с невыносимым желанием сорвать галстук, выкинуть к чертям и залезть под душ.

— Значит, ты хочешь, чтобы я вернул им лица. Больше тебе ничего не надо?

— И прогони их через свою технику. Мне надо знать, кто они.

— И кто же они, Сунь Пиао… Политики, нонконформисты, диссиденты? Тут безопасность случаем не поработала?

Глаза волшебника, тугой узел тревоги.

— Это просто очередной урожай убойного отдела. Ну что, берёшься?

Пальцы Жэньтана скользят по очертаниям чёрно-белых лиц.

— Видишь угол челюстей, нарушенную форму, асимметрию… всё указывает на серьёзное повреждение костной структуры. Нижняя челюсть, лицевые кости. Височная кость тоже повреждена, до самого лобного выроста скулы. При том носы кажутся подвешенными из-за раздробления или расщепления верхней челюсти и носовой кости. У некоторых они совсем провалились в носовое отверстие. Повреждение лицевых костей черепа заметно, оно явно тяжёлое, иногда разбито всё до малого крыла сфеноида, глазной впадины и канала зрительного нерва. Хорошо над ними поработали; черепа как битые стаканы. Чем действовали?

Через дым сигареты:

— Мы склоняемся к кувалде.

Пиао вспоминает цвета в грязи. Резкие, чёткие во вспышке камеры. Кости, такие белые. Разрезы и раны, такие чёрные. Старший следователь глубоко затягивается сигаретой, отгоняя воспоминания. Жэньтан поворачивается. Лицо свело улыбкой.

— Мне кажется, дорогой Сунь Пиао, ты потрясён моими познаниями в анатомии. Иногда приятно удивить старшего следователя. Я три года учился на доктора.

— Зачем ушёл, мне сдаётся, ты был на хорошем счету?

— Есть такое дело, старший следователь, я был на очень хорошем счету. Но доктор, спрошу я, чем бы я занимался, будь я доктором? Нет, нет… прежде это было «хлебное место», но не теперь. А вот компы…

Он гладит пальцами монитор. Бледные. Своей окоченелой костистостью они напоминают Пиао о речном крабе.

— …да, компы. Теперь хлебное место здесь. Самое что ни на есть.

Старший следователь наклоняется вперёд.

— Ты не забывай, я знаю, какое «хлебное» у тебя место, и как ты набиваешь здесь пузо…

Ближе, ближе, запах желчи в дыхании — сладкий, как ирисовые яблоки или духи Герлейн тёплым летним вечером.

— …так что не надо мне про битые стаканы. Лица ты им вернёшь или как?

— Лица. Да. Придётся стряхнуть пыль с анатомии, да, есть один профессор в Медицинском Институте, он известен реконструкцией фрагментов черепов, найденных на раскопках. Странный способ проводить вечера, но можно его напрячь, особенно в восстановлении костных повреждений…

Наверно, он замечает вопрос в глазах Пиао.

— …конечно, я буду держать язык за зубами. Он у меня в принципе из-за зубов не вылезает…

Жэньтан улыбается, обнадёживающий, как змея, обвивающая шею.

— …я занимаюсь левачком для службы госбезопасности, по большей части готовлю дела против подозреваемых диссидентов. Бывают и политические случаи. Жирные номенклатурщики пробиваются ещё выше. Обычно ковыряю фотографии, одного человечка поставить рядом с другим, с которым ему ну никак нельзя общаться. Засунуть его в такое место, где ему нельзя появляться. Изобразить его, как бы это назвать… в опрометчивом положении? В наше время с фотографией можно делать что угодно. Считай, я на этом специализируюсь…

Снова улыбка.

— …а использую я макинтош со стандартным графическим пакетом. Мы используем наложенную маску для реконструкции анатомии, по инструкции профессора выправим повреждения лица и черепа… потом наложим мускулы и кожу, не разрушая оригинальной графической информации. Плюс там есть девяносто пять специальных фильтров и эффектов, которыми я могу повысить контрастность, подретушировать, убрать дефекты с фотки.

— И что?

Пиао почти выплёвывает эти слова… он тонет в потоке технического трёпа, ставшего, похоже, общим знаменателем всех компьютерных инспекторов, кого он знает.

— И то, что будут тебе лица, старший следователь.

Монитор сереет. Изображение схлопывается в серебристую точку по центру.

— И что, получится реалистичное, точное изображение?

— Да. Ну, конечно, точный цвет глаз мы никогда не узнаем…

Восемь лиц. Жэньтан указательным пальцем водит по чёрно-белым, пустым глазницам.

— Чего нет и не было, то ты никак не получишь. К вопросу, а что я буду с этого иметь?

Старший следователь уже идёт к выходу, отражение в слепых мониторах быстро сжимается.

— А получишь ты мою амнезию. Мне начисто отшибёт память.

Жэньтан восклицает:

— Это же пиздец просто! Ты же меня без ножа режешь!

Ответ доносится уже шёпотом, когда Пиао выходит в дверь. Но он уверен, что Волшебник его услышит. И тот слышит.

— Каждый калека ищет свой способ идти вперёд.

Машина выезжает на пустырь за улицей Нанцзин, куда раньше выходили чёрными ходами, рабочими подъездами рестораны, ателье, булочные; сейчас там обосновались магазины с западными названиями. Гуччи… Пуччи. Золотые буквы торчат из мрамора. Холодная синева неона разливается по тротуарам. Эти магазины и с тыла так же вычищены и стерильны, как их крошечные торговые залы. Мусорные баки с надписанными названиями. Грузовые пандусы выметены и вымыты с мылом.

Столб света пришпиливает машину к дальней стене. Острые ножи жёлто-белыми лезвиями режут грязную краску и лицо Барбары. Она причёсывает волосы, глаза прикрыты. Солнце истомно греет. Так можно сидеть в мёртвый сезон в Калифорнии, или какой-нибудь Тампе. Она открывает глаза, не прекращая работать расчёской, когда Пиао хлопает дверями. Вокруг, куда ни глянь, Шанхай.

— Ну что, твой компьютерщик поможет?

У неё золотые волосы. Взгляд Пиао возвращается к дороге; фотография родом из его детства. Единственная фотография отца, какую он видел. Такие же золотые волосы. Отец. Незнакомый дядька. Человек, оттрахавший его мать.

— Золотые волосы, — вздыхает он. Таксист жмёт на клаксон, давая ему возможность влиться в разбухшую реку движения, текущую на север в Сисянлу, мимо Площади Людей.

— Пардон?

Лицо Барбары осторожно склоняется к нему.

«Золотые волосы… кусочек рая, кусочек ада».

— Компьютерный эксперт Бюро, если уж он не сможет вернуть мёртвым лица, то никто не сможет, — говорит Пиао, а дорога снова вливается в ущелье офисных зданий. Лезвие солнца затупляется. Цвет её волос меняется от золотого в тусклую латунь.

Здания, составляющие университет Фудань, торчат грудой выброшенных коробок из-под обуви… проплешины стриженых газонов истерзаны паутиной узких бетонных тропинок. На перекрёстках рядом со зданиями стоят полицейские; оливковозелёная форма в тени сливается с травой. Издали их можно принять за кусты, растущие на холодном бетоне.

— Зачем тут столько полицейских?

Пиао небрежно отдаёт честь, когда они подходят к зданию № 4. Над двойными дверями висит растяжка, повторяющая слова Мао, сказанные в начале Культурной Революции, что…

Молодёжь надо подвергать проверке.

Её делали совсем недавно, краска ещё не просохла, стекает каплями. Старший следователь улыбается, встаёт на цыпочки, чтобы потрогать растяжку за край… ткань под пальцами истекает красной краской. Он переводит граффити под растяжкой на кирпичах стены. Красное на коричневом. Тоже цитата Мао, афоризм…

Бунтовать естественно.

— Мао гибок, он использует тот же принцип, что и ваша Библия. Его словами можно доказывать любую точку зрения.

Старший следователь произносит ещё лишь одно слово до встречи с представителем университета, который ведёт их в кабинет и лабораторию, где прежде обитал профессор Лазарь Хейвуд.

— Тяньаньминь.

Барбара кивает. Да, это всё объясняет.

— Я предупреждал. Не жди ничего особенного.

Большой кабинет выпотрошен, вычищен и отремонтирован. Там темно, окон нет. Освещение — две качающиеся жёлтые лампочки, висящие на проводах, они придают комнате эффект движения, будто она плывёт по волнам океана. Барбара выходит в центр комнаты, её тени вытягиваются и сжимаются на противоположных стенах.

— Мы на месте? Вы говорили, это лаборатория и заодно кабинет Хейвуда.

— Так и было.

Пиао подходит к ней, не отводя от неё взгляда.

— По идее здесь и работал твой сын.

Она отворачивается, не в силах вымолвить ни слова, прячет глаза. Сотрудник университета шаркает в ботинках, которые блестели до того, как Пиао пару раз наступил ему на ногу.

— Надо думать, вы ничего не знаете о американце по имени Бобби Хейес?

— Я никогда не слышал о человеке, которого вы назвали.

Сотрудник, не самая большая шишка, контролирует себя, улыбка натянута на лицо.

Но под спокойной поверхностью океана кишат акулы, дерущиеся в глубине.

— Но вы хоть знаете профессора Лазаря Хейвуда, который тут работал?

Сотрудник издаёт вымученный смешок. Он потеет. Пиао чувствует, как из пор его тела доносится запах чеснока.

— Это не игрушки. Позвольте, я объясню, почему мы здесь оказались. Почему я с вами беседую. Я — старший следователь отдела по расследованию убийств Бюро Общественной Безопасности. Я расследую целую кипу убийств… и вы, господин представитель университета, мне мешаете. Мы можем пообщаться сейчас, в неформальной обстановке… или можем консервативнее подойти к кун ань чу. Но предупреждаю, если вы заставите меня тащить вас в отделение, мы вас не выпустим минимум до нового года, который ещё не завтра. Так что подумайте о своей семье и ответьте на мои вопросы. Вы понимаете, о чём я?

Тот взвешивает угрозу. Плюсы и минусы.

Что выбрать, от чего уберечься. Пиао знает этот взгляд, он встречается с ним каждый день, как с потными рукопожатиями, после которых не отмоешь руки.

— Профессор Лазарь Хейвуд, расскажите о нём.

— Он, он работал здесь, в университете. Профессор Хейвуд вёл лекции по китайской истории. И по археологии… Да, по археологии тоже.

— Где сейчас профессор Хейвуд?

Молчание вышло долгим, но насыщенным. Нет ничего ценнее, чем такое молчание. Опыт научил Пиао давать рыбе стравить леску.

— Нам неизвестно, где находится профессор. Университет сообщил об его отсутствии в Лусиншэ, поскольку он гражданин Америки. Он не появился для проведения назначенных лекций. Мы… мы были озабочены. Это очень необычная, очень сложная ситуация. Как я понимаю, это дело расследует Лусиншэ.

Глаза у мужика пусты. Такие глаза можно увидеть у рыбы, которая целый день пролежала на прилавке. Рыбы, которая уже никогда не уедет отсюда в сумке покупателя. Старший следователь придвигается ближе, тень его наплывает на сотрудника.

— Жизнь уже покинула профессора Лазаря Хейвуда. И по тому рвению, с которым вы «отремонтировали» кабинет, принадлежащий ему, я бы предположил, что вы в курсе этого события?

Смех того скрежещет, как ржавые шестерни.

— Повторяю ещё раз. Профессор Хейвуд погиб. Видите ли, я своими руками вытаскивал его труп из Хуанпу…

Сотрудник отшатывается назад, спиной прижимаясь к холодной стене.

— …мне надо осмотреть личные вещи Хейвуда.

— Я, мы, у нас их нет. Помещение взяла под контроль Лусиншэ. Его закрыли для персонала университета, пока обыскивали и вычищали…

Он останавливается прочистить горло, кадык его дёргается. Ложная искренность подсказывает ему говорить тише. Настоящий страх заставляет смотреть в пол.

— …это вопрос политической активности профессора Хейвуда, его контакта с группами студентов-диссидентов. Это нэйбу, секретная информация, но Лусиншэ были так любезны, что объяснили нам.

Пиао выходит в центр комнаты, свет от лампочки прямо у него над головой вытягивает черты лица. Из глаз пропадает цвет, тени стекают по щекам.

— Я связывался с Лусиншэ, прежде чем поехать к вам в университет. В Лусиншэ нет записей о том, что здесь проводилась подобная операция. Они сообщили, что никаких действий, связанных с пропажей профессора Хейвуда, не предпринималось.

— Но-но я сам, собственными глазами видел сотрудников Лусиншэ. Я… я смотрел их документы. У них были полномочия. Все документы в порядке. У-у них были все полномочия.

— У них могли быть какие угодно полномочия, только это были не Лусиншэ.

Слюна на губах университетского сотрудника напоминает Пиао белую пену, остающуюся на берегу Сучжоу, когда волна схлынет.

— Но ни-никто не будет выдавать себя за Лусиншэ, ни-никто не посмеет. И кто мо-может подделать документы, ра-распоряжения?

Он воняет дешёвым лосьоном, писсуарной водой из Гонконга, расфасованной в яркие поддельные коробки.

— Безопасность? Или те, кто отнял у профессора Хейвуда жизнь?

Снова шёпот в благоухающее ухо…

— А может, это одна организация? Безопасность и убийцы профессора?

Молчание, в этот раз долгое, пустое, нет ничего бестолковее такого вот молчания. Этот человек восстанавливает оборону, Пиао больше ничего от него не узнает. Барбара уже идёт к двери, глаза в тени, и прочитать по ним ничего нельзя.

— Мистер сотрудник университета, хотите ли вы сообщить мне ещё что-нибудь? Вы по-прежнему ничего не знаете об американце по имени Бобби Хейес? Возможно, студенты что-нибудь знают об американце, Бобби Хейесе?

— Я ни-ничего не знаю ни о Бобби Хейесе, ни о профессоре Лазаре Хейвуде. Студенты нашего университета так же ничего не знают.

Осознавая жажду, иногда осознаёшь заодно, что колодец пуст.

Старший следователь натягивает китель и застёгивает, верхней пуговицы как не было, так и нет.

— Ну что ж, возвращайтесь к себе в кабинет, мистер сотрудник университета. Сообщите мне, если снова объявятся люди из Лусиншэ. Или если вы вспомните что-нибудь про американца по имени Бобби Хейес.

Фудань большой. У Пиао уходит битых два часа, чтобы показать Барбаре все его бежевые коридоры, каждый лекционный зал, где склонились над тетрадями чёрные головы. Барбаре не быть благодарной туристкой, ноги у неё устают уже через двадцать минут. Полы твёрдые, неумолимые. Голова звенит от вихря вопросов без ответа, нераспутываемого клубка мыслей. Пиао, старший следователь отдела по расследованию убийств — увлечённый гид. Это её удивляет, она не видела в нём такого качества. Лишь его настойчивость тянет её вперёд, а хочется ей сесть и выпить пива. Потом забраться под одеяло, где темно, как в пещере, и позволить себе снова быть восьмилетней девочкой.

На центральной площади университета Фудань пусто. Они идут по её периметру. Небо шерстяного серого цвета, воздух рвёт горький холодный ветер. Их шаги прерывает сирена, а потом из каждой двери, из каждого уголка площади накатывает волна студентов. Топот их ног по бетону, болото электронного визга. Типичные студенты, может, чуть опрятнее, чем обычно. Прилив джинсовой синевы. Бейсболок. Балахонов с капюшонами. У девочек волосы соблазнительно прикрывают один глаз. Это удивляет Барбару. Она подсознательно ждала френчей и красных книжек, стиснутых на уровне лба?

— Господи, вылитый пригород Нью-Йорка…

Она взмахивает одной рукой, вторая покоится в ладони Пиао. Его мягкость, его прохлада… в этот миг во всей вселенной ничего больше не существует.

— …майки с кока-колой, микки-маусы на куртках. Смотри, бейсболка Лейкерс. Невероятно. Один в один как в США.

— Да, ваша страна подарила нам лучшее, что породила ваша культура. Мы с благодарностью перенимаем ваш опыт.

Он уже уходит от неё, руки больше не касаются. Любой сотрудник БОБ тоже почувствовал бы. Нарастающую опасность и возбуждение, суть которого — смазка в её шестернях. У неё есть запах, запах пепла роз. Есть ощущение — пальцы в перчатке, стиснутые сзади на шее. Толпа студентов скапливается в центре площади, не разбредается по тропинкам. Такие собрания запрещены… считаются контр-революционным саботажем. С 4 июня 1989 года… Тяньаньминь… такие действия запрещены. У студентов осталось единственное право — быть поколением, питающим Дэна Сяопина и его прихлебателей.

Время ожидания — это не смерть, и это не жизнь.

Знамя развевается. Жёлтое на красном.

Возродите Богиню Демократию.

Яростный красный цвет на лопухах бейсболок, куртках с микки-маусами и молотящих оливково-зелёных руках БОБ. Всё больше полицейских бегут к знамени, но другая группа студентов собралась в дальнем углу площади… и ещё одна группа. Капюшоны надвинуты на глаза. Бейсболки натянуты как можно ниже. Знамёна реют на ветру алыми ранами. Старший следователь держит Барбару под локоть, уверенно ведёт её к выходу, прочь с площади, к машине.

— Плохо дело. Нам нельзя оказаться замешанными. Надо уходить.

Холодает, становится всё холоднее, но Барбара чувствует, как пот заливает лоб. Едва захлопнуты двери машины, как она срывается к главным воротам. Студенты потоком текут на дорогу. Пиао борется с рулём. Тысячи глоток ревут в протесте. Сотрудник БОБ стоит в отдалении, с поднятой рукой. За ним опускается шлагбаум. Шанхай содрогается от удара. Старший следователь достаёт значок из внутреннего кармана и прижимает к лобовому стеклу; высунув голову в окно, орёт…

— Отдел убийств. Отдел убийств. Отдел убийств.

Сотрудник БОБ пытается понять, что за машина несётся на него. Глаза — чёрная прорезь на лице. Рука тянется к бедру, к пистолету, закрытому в маленькой аккуратной кобуре. Вдруг до него доходит. Узнавание. Всплеск адреналина. Обеими руками он поднимает шлагбаум, едва увернувшись от облезающей хромировки бампера. Красно-белая палочка шлагбаума падает за их спинами. Пиао вливается в поток машин на Хункоу, в сторону стадиона. Городские высотные ландшафты улетают за спину. В руке старшего следователя, зажат в кулаке… значок. Пятилучевая звезда врезается в ладонь. Он убирает его в карман. Красно-золотой проблеск канул во тьму.

На Площади Людей вихрятся краски. Крестьяне, одетые в национальные костюмы, съехались на автобусах из дальних деревень. Длинные венгерские костюмы. Изукрашенные шёлковые кимоно. Мантии ладакхов, шёлк на чёрном сукне, отороченный мехом. Валенки. Халаты до земли из Туркестана, оранжевый перетекает в жёлтый, потом в белый. Длинные куртки с вертикальными и горизонтальными полосками… чёрными, красными, синими, жёлтыми. В новый год будут много танцевать, их увлечёт музыка всех провинций. Новый год станет парадом цвета земли и огня; фейерверки разорвут небо. Но превыше всего… хорошая организация.

— Помедленнее, притормози, я хочу рассмотреть.

Барбара кладёт ладонь на плечо старшему следователю; Пиао нежно вжимает ногу в тормоз. Она опускает стекло. Ветер доносит перестук барабанов и свист дудок. Волосы её разлетаются.

— Море цвета, а посмотрите на костюмы, сколько разных. Когда я вижу это зрелище, я понимаю, до чего же бледна Пятая Авеню. Америка бедна на краски.

Пиао поворачивается, чтобы разглядеть в боковом окне медленно движущуюся толпу. Вереницы крестьян, наряженных в костюмы, выстроены в порядок; их удерживают в правильном месте и ведут правильным путём товарищи со строгими лицами и суровыми голосами… Улыбайся, улыбайся. Ты же не у себя в свинарнике!

Всё это он уже видел, каждый год. Старший следователь уверенно вжимает ногу в педаль газа.

— Надо же. Америка бледна. Бедна на краски. Несмотря на кока-колу, балахоны и куртки с микки-маусами?

Барбара поднимает стекло, музыка глохнет. Тишина вдруг кажется ему угрожающей, Пиао жалеет, что поднял эту тему.

— Какую крамолу я сказала, да? Представительница Америки нелестно отозвалась о своей стране. У нас в США это считается изменой, как вы говорите, контрреволюционным саботажем. Если узнают, мне впаяют от двадцати пяти до тридцати лет заключения в Диснейленде.

Старший следователь испуганно смотрит на неё.

— Правда? Даже в Америке бывают такие суровые приговоры?

— Нет, нет, я шутила. Юмор такой.

Барбара откидывает голову и смеётся. Звук, на вкус Пиао, похож на воду, льющуюся на булыжники.

— В первый раз я слышу, как вы смеётесь.

— А я смеюсь впервые за долгое время. Обычно я смешливая женщина. Просто в последнее время поводов смеяться как-то не выдавалось.

Какие знакомые слова… и знакомые ощущения.

— Смеяться труднее, чем плакать. Смеяться — значит приближаться к пониманию того, что же имел в виду Бог, создавая мир.

Рука Барбары снова ложится к нему на плечо; и как он хочет, чтобы она никогда её неубирала.

— Красиво сказано. Прелестно. Где вы это услышали? У Конфуция?

— Нет, это не Конфуций. Я вычитал эту фразу в одной старой американской книге. Кажется, она называлась «Ридерз Дайджест».

Она снова смеётся. Пиао втискивает машину на дорогу Цзиньлин, он впитывает её смех, хотя и не понимает, чем тот вызван. Вот уж истина — американцы очень сложные люди.

В отеле Шанхай Цзин Цзян суетится народ. Машины впритык стоят на Маоминьаньлу. Пиао паркуется вторым рядом, водитель запертой машины шлёт его на хуй, но тут ему в глаза бросаются красно-золотые эполеты старшего следователя. Он возвращается к выпуску «Пиплс Дейли» трёхдневной давности, прячет глаза за обличительной колонкой по поводу данных статистики по выпуску в Liberation Trucks.

— Если вы не сочтёте это обидой или серьёзным неудобством, я буду благодарен, если вы сделаете мне большое одолжение.

Барбара наклоняется, берётся руками за открытое окно, взгляд упирается в Пиао, сидящего внутри. Последний человек, попросивший «сделать ему большое одолжение», тучный конгрессмен из Айовы, обратившийся к ней в тесноте кабины лифта в Вашингтон Хилтон, до сих пор разминает отбитое колено.

— Дети моего двоюродного брата, Чэна, которого убили, любят шоколад. Я бы угостил их, но купить его нелегко. У меня нет карточки торгового центра «Дружба», а в отеле что-то купить может только турист. Можете ли вы купить для меня шоколада?

В ней вскипает облегчение. Мировой мужик всё-таки этот следователь. Только что летел на машине под дулом пистолета под опускающийся шлагбаум, а через час просит купить шоколада для заплаканных детишек брата.

— Конечно, конечно. Буду рада помочь. Это вы хорошо придумали. Тут, в отеле, отличный магазин. Что лучше купить, TwinKies, M&Ms, батончик Hershey?

— А швейцарский шоколад есть, или английский… Cadbury?

— Cadbury? Да, вроде был. Думаю, решаемый вопрос.

Старший следователь суёт ей в ладонь аккуратно сложенный пресс купюр. Ей стыдно их брать.

Она в час зарабатывает больше, чем расследующий убийства детектив за месяц. Барбара идёт по ступеням отеля, в толпе итальянских туристов, они машут руками, как нелетающие птицы, и тут Пиао её догоняет.

— Барбара Хейес, это дело, ваш погибший сын, остальные. Никакого движения. Иногда, в таких ситуациях, надо «перевернуть труп кошки». Изменить ситуацию. Подход. Может, подвергнуть себя риску…

Она осознаёт, что он положил ей руку на плечо. Непонятно, почему, но это нервирует её так же, как лилии. Как разбитое зеркало. Но в то же время ей невыносимо думать, что он её уберёт.

— …за нами следят. За вами или за мной. Не уверен точно, кто из нас их интересует. Но мне упорно кажется, что сотрудница американского правительства — улов пожирнее, чем старший следователь. Особенно такая сотрудница, которая до сих пор оплакивает сына, найденного мёртвым в Хуанпу.

Она молчит, но в изгибах её бровей — вопросы… и ответы.

— Может быть, сотрудница американского правительства хочет сказать старшему следователю что-нибудь, что поможет расследовать убийство её сына?

Она молчит. Её губы, нежные, но закрытые ворота для тайн.

— Тогда предупреждаю вас, будьте бдительны, готовы ко всему. Не верьте никому на слово. Только тем, кого вы знаете по имени.

Барбара восходит на следующую ступеньку, в её глазах — лёд и огонь. Его прикосновение потеряно.

— Вы уже это сделали, подвергли себя риску. Господи, что же вы сделали-то?

Но слова Пиао уже не долетают до неё. Когда он смотрит назад, в зеркало, она идёт одна по лестнице отеля, последняя в длинной очереди туристов, всасывающейся в крутящиеся двери отеля.

Труп кошки перевёрнут.

Он уезжает в сторону рёва парка Фусин… Цао-му цзе-бин…

Барбара спала три часа. Без сновидений. Коридорный тихо зашёл и тихо ушёл, оставив термос на прикроватном столике. Она, проснувшись, налила себе чаю. Улунча. Глотки, налитые горечью, до и после душа. Она берёт телефонную трубку ещё до третьего звонка, откидывает штору, комнату заливает свет цвета недозрелого лимона. На том конце провода тишина. Звонящий молчит, прячась за анонимностью расстояния. А потом мужской голос… шепчет.

— Мадам Хейес. Это мадам Хейес у телефона?

— Да. Кто вы?

Снова тишина. Долгая, насыщенная, сочащаяся ожиданием.

— Ваш сын, Бобби Хейес. Я знал его, мы были друзьями. — Имя, звучащее из уст того, кто тоже его знал; будто Бобби снова дышит. Слова бросают Барбару на постель. Она задаёт вопросы, но голос будто принадлежит другому человеку.

— Кто вы? Откуда вы знали Бобби?

— Телефоны, их могут прослушивать. Лучше я не буду называть своего имени.

— Конечно, конечно, понимаю. Но откуда вы его знали?

Его голос становится ещё тише. Барбара вжимает трубку в ухо, вслушиваясь до звона.

— Университет, Фудань. Я студент. Бобби, ваш сын… мы были друзьями. Он угощал меня сигаретами, Мальборо. Подарил мне бейсболку Лос-Анджелес Рейдерс.

Она зажмуривается, так сильно, что болят глаза. Вспоминает бейсболки Рейдерс. Серебро на чёрном. Бобби вечно носил эти бейсболки. Конечно, только тот, кто знал Бобби, может знать, что тот курил; знать про эти бейсболки.

— Откуда вы узнали, что я в Шанхае… и где меня искать?

— Вы же сегодня были в университете? Я видел, как вы проходили мимо аудитории, где я слушал лекцию. Вы так похожи на Бобби…

Труп кошки перевёрнут.

Ах ты сукин сын. Так я была приманкой. Он не просто так водил меня по Фудань. Это был его план. Показать меня всему миру.

— …я знал, что вы остановитесь в отеле, где жил Бобби. Цзин Цзян. Мы в шутку называли его боббиным отелем. Комната 201, его комната, так? Сколько он там прожил. Вполне мог на эти деньги купить себе квартиру. Вы знали?

— Да. Да, я знала.

Она чувствует, как кровь толчками несётся через сердце. Столько вопросов толпится в голове, хочется получить так много ответов. Честных.

— Вы знаете, что мой сын мёртв?

В трубке нет слов, пауза наполняется лишь сдавленным дыханием и отдалёнными голосами чужих разговоров.

— Мёртв?

Он всхлипывает. Такая откровенность, такая прямота потрясает.

— Его вытащили из реки. Его убили.

— Я не знал. Простите. Простите. Мы были друзьями, а я не знал.

Плач утихает, его прилив идёт на убыль, сменяется глубоким колодцем злости.

— Бобби долго не появлялся в университете, это так непривычно. Когда он пропал, с нами убедительно поговорили, предупредили… «ни с кем не говорите про американского парня. Его не было в Фудане. Он никогда не появлялся в Фудане…»

Он прерывается, чтобы высморкаться. Барбара считает секунды.

— …ещё вчера Бобби учился в Фудане, а на следующий день его уже никогда и не было. Но это нэй-бу, о таком не говорят. Всё, чем жил ваш сын, мой друг, стало теперь секретом. Такая ситуация может означать лаодун гайчжао. На западе вы о таком не слышали. В Китае эти слова не произносят; лао гай, «исправление трудом», лао цзяо, «перевоспитание трудом». Много, много людей погибает.

Барбара уже вскочила на ноги; носится по комнате, чтобы унять злость. Свинчивает крышку с бутылки бренди, наливает на два пальца в толстый стакан, налив лужу на стол. Резко выпивает. Эффект появляется немедленно, сосредоточившись подо лбом.

— Кто предупреждал вас, чтобы вы не говорили о Бобби?

— Людей я не знаю. Они были не из нашего университета. Но если даже не знаешь лиц, это не значит, что ты не опознал угрозу…

Она понимает. Молчание — единственное, чем она может ответить ему.

— …мадам Хейес, я бы хотел встретиться с вами. Отдать вам бейсболку Рейдерс, которую подарил мне Бобби. Ваш сын бы одобрил, я знаю.

— Да, Бобби точно одобрил бы. Я тоже знаю.

— Но в отель Цзин Цзян придти я не могу, вы же понимаете? Хорошо бы нам встретиться на улице. Например на углу Маоминьаньлу и Шаньсилу. Наверно, в чайном магазине нам будет удобно. За час вы успеете собраться, мадам Хейес?

— Да, за час вполне успею. Договорились. Вы не против, если со мной придёт детектив БОБ из отдела расследований убийств, он занимается убийством Бобби? Он хороший человек. Старший следователь. Ему можно верить.

В голосе звонившего слышен надлом. Злости нет. Один страх. Неразбавленный, настоящий.

— Нет. Не надо БОБ. Никому из них нельзя верить. Я знаю…

Голос его умолкает, он берёт себя в руки. На этот раз мягче, пытается успокоить её.

— …не надо детективов, мадам Хейес, но если захотите, приводите с собой девушку Бобби. Я хотел бы выразить ей соболезнования.

Стакан выскальзывает из пальцев Барбары, она слышит звон как издалека, мысли её заняты полумесяцами ярко-алых обрезков ногтей.

— Девушка? Бобби мне о ней не говорил.

Звонящий умолкает на некоторое время. Слова его как вздох с самых высоких ветвей дерева.

— Но мадам Хейес, вы разве не знали? Ваш сын, Бобби, он готовился стать отцом. Его девушка была беременна.

Супермаркет, притаившийся в тени Цзин Цзян, раздулся от дорогих деликатесов со всего мира. Но запаха еды нет… только блеск упаковок.

— У вас есть шоколад Cadbury, вроде бы английский?

— Есть, мадам.

— Дайте, пожалуйста, на все деньги.

Барбара разворачивает банкноты Пиао, кладёт на прилавок. Продавец, открахмаленная рубашка, открахмаленный акцент, тут же подсчитывает сумму и превращает её в плитки шоколада. Суёт Барбаре пару фен сдачи. Она оставляет блестящие монетки чаевыми. Продавец улыбается, ничего не говорит, продолжает заворачивать шоколадки в подарочную упаковку.

Барбара заказывает мункейк и кока-колу. Клейкое тесто стрянет в горле.

Синьхуэйчжай удивил её; поп-арт, хромированные трубы и официантки, одетые в западную одежду 1960-х в интерпретации китайцев. За все десять лет 60-х Барбара ни разу, ни в каком виде не видела хиппи, повязавшего на голову бандану с американским флагом. Чтобы заполнить этот зияющий пробел в жизненном опыте, надо было приехать в Шанхай.

Она прихлёбывает колу. Вкус вызывает в памяти кучу печальных воспоминаний, будит мысли о доме и Бобби. Студент опаздывает, сильно опаздывает. Она платит по счёту, пять долларов за чай с пирогом. Дневная зарплата рабочего с завода. Её пронзает чувство вины. Она как раз хочет уйти, но тут замечает его на другой стороне Шаньсилу… узнаёт с первого взгляда и его, и кепку, стиснутую в кулаке. Серебро на чёрном. Бейсболка Рейдерс. Она выходит из Синьхуэйчжай, «Нового вкуса», на тротуар. Смотрит, как он переходит через Шаньсилу. Хочет броситься к нему, выспросить каждое слово, которое говорил ему Бобби. Но углом глаза замечает метнувшуюся резкую тень, чёрную… стремительно влетающую в его поле зрения. Пробивающуюся через суматоху машин. Когда машина врезается в паренька, всё замедляется. Его тело летит, уже обмякшее. Наезжающий автобус разворачивается поперёк дороги, перегораживая чёрной машине путь вперёд. Смена передачи. Машина задним ходом ещё раз переезжает тело, не задержавшись ни на секунду. И звуки. Рычание двигателя. Визг горящих шин. Тормоза. Шестерни щёлкают, меняя передачи. Визжащий металл. Машина улетает в ту сторону, откуда приехала. Как будто отматывают назад фильм. И звук. Череп бьётся о дорогу. Звук, забыть который невозможно.

Барбара бежит к телу. Вторая машина пролетает мимо неё на полной скорости, тоже задом. За рулём Пиао, руки бешено работают. Голова вывернута назад, через плечо. Лицо — расплывчатая маска сосредоточенности.

Перевернуть труп кошки… перевернуть труп кошки… фраза повторяется — будто в голове крутится петля плёнки — с каждым шагом в сторону трупа студента. А когда она доходит до него, остаётся лишь один вопрос. Как так получается, что из такого маленького тела вытекает столько крови? Тёплый поток разливается по руке, баюкающей его. По груди, к которой она прижимает его.

Барбара подбирает с дороги бейсболку; ещё шоколад в подарочной обёртке, который она уронила. Плитки переломались.

Можно оценить красоту тигра, даже если он прыгает на тебя.

Пиао предчувствовал атаку, но когда они реально напали… скорость событий, их гротескная действенность — его ослепило и парализовало. Седан Шанхай пролетает мимо него на обратном ходу. Он ничего не может поделать, только замечает мелькнувший чёрно-серебристый росчерк. Пиао бросает машину вперёд, чтобы выиграть место для манёвра. Дорогу впереди перегородил автобус. Вжать ногу в педаль. Вбить седан в припаркованный Фольксваген, сминая бампер. Вонь горелых шин. Несгоревшего бензина. Голова завёрнута за плечо, взгляд упирается в Шимэньлу. Стальная лента встречного движения, чёрный седан, яростно вихляющий по ней. Зазор между припаркованными машинами… Пиао втискивается в него, стремительно перебирая руками. Машину жёстко встряхивает, когда колёса бьются о бордюр и выезжают на тротуар. Люди кричат. Разбегаются. Одна рука вжата в клаксон. Тротуар впереди расчищен, за дверями магазина виноградная гроздь лиц. Лоб покрывается испариной. Виски болят. Зрение уже не воспринимает цвета. Все картины — сугубый монохром. ДТП, убийство, проигрываются в голове. И волна недоверия… убить в центре Пато на Хуанпу, посреди Шанхая. Что же это за люди? Так быстро. Жёстко. Хладнокровно. Я бы так не смог… никогда и ни за что.

Получается, они сильнее меня?

Впереди перекрёсток, на краю парка Хуанпу… плотный поток по Чжуншаньдунлу пересекает их путь. Бухта Сучжоу, чуть севернее, куда вливается Хуанпу бурлящим потоком грязи и нечистот. Перекрёсток широкий, может, удастся развернуться на ручнике, сделать поворот на 180 градусов. Чтобы ехать лицом вперёд. Когда они доедут до бухты, он уже их догонит… и что потом? Он понимает, что тот водитель думает точно так же. Мозги работают в унисон, руки повторяют движения… сиамские близнецы. Седан Пиао слетает с тротуара безумным вихрем. Чёрный Шанхай обгоняет его всего на двадцать пять метров. Номеров нет. Окна тонированы. Едва различимы три силуэта, может, четыре. Шанхай делает резкий разворот через полосы, словно чёрная дыра извилистым путём летит через прерывистый ряд светлых машин, едущих по Дайминлу. Развернуться негде, оба седана так и несутся задним ходом. Старший следователь сзади. Двигатели визжат. Плечи сводит. Шея скручена. Шанхай, на два корпуса впереди, влетает в полосу колдобин. Все четыре колеса отрываются от асфальта, а потом с уничтожающим ударом снова возвращаются на землю. Живот Пиао влетает в горло, когда его седан доезжает до первого препятствия, а когда машина падает вниз, в животе всё переворачивается. Разрозненные картины чёрной крыши Шанхая, его колёс и изогнутой подвески, когда он катит мимо новых индустриальных районов Хункоу и Янпу. Крутые повороты проходятся на двух колёсах, визжащих резиной. Перья тумана лениво переплывают берег реки. Встречное движение приходит в сумятицу. Свалка мнущейся стали. Пробка забивает Сычуаньлу… резкий поворот направо, Пиао висит на хвосте у Шанхая. Карусель бегущих цветов. На дороге открыт только один путь. Здания шанхайского порта виднеются над стенами дока. Единственное отверстие в выщербленной кирпичной стене, Ворота 12… и длинная вереница красных грузовиков вытекает из их устья. Между грузовиком и стеной остаётся узкий проход, и Шанхай пробивается через него. Судорожными руками старший следователь жестоко бросает седан в тёмную щель, обдирая бок о высокие колёса. Задний бампер с лязгом улетает назад. Развернуться так и негде… проходы между жёлтыми причалами слишком узкие. Глазу предстаёт водный простор. Серый, стальной, безжизненный. Ехать можно только по куче узких мостов, перекинутых через воду. Голова Пиао вывихивается, глядя назад, через плечо… прямо в чёрное лобовое стекло Шанхая. Обе машины внезапно теряют управление и сносят железную ограду. Пулемётная очередь ударов. Веер бледно-жёлтых искр. Вода по обе стороны моста слепо уставилась на водителей. Мост упирается в склад с узким передником заляпанного нефтью бетона… и они вылетают на следующий мост, укреплённый широкими плавниками балок. Наклонный мост, перекинутый через узкий заливчик Хуанпу, выдающийся на глубину к причалу… куда швартуются пузатые танкеры. В отдалении торчат погрузчики верфи Чжунхуа на острове Фусин, превращая его в ложе из гвоздей. В просветах между складами мелькает вода… цветом похожая на язык старика, и ржавеющая красно-синяя краска на панамском танкере, который тягачи волокут по фарватеру в сторону моста. На краю насыпи пристани, где бетон передника сменяется на клёпаные стальные структуры, загораются четыре красных глаза. Бок танкера уже закрыл половину кирпичного горизонта. Мост уже разведён. Дорога перестала быть таковой… но стальные руки моста пока только медленно поднимаются. Между ними расширяется полоса неба. Другого пути нет. Все варианты остались позади… пролились водой из сложенных ладоней. Старший следователь ждёт, когда Шанхай ударит по тормозам. Нет. Он летит по холму, превращающемуся в скалу. Пиао следом. Как ни нелепо это звучит. Дыхание замерло на губах. В груди кулак изо всех сил сжимает сердце. Он вдавливает газ, но реакции нет. Седан теряет тягу. Наклон растёт. Дорога бугрится вертикальной стеной. Резина вгрызается в сталь. Идёт дым… и машина соскальзывает назад. Панамский танкер почти уже подплыл под мост. Айсбергом красной и синей краски наплывает покатый бок. Седан скользит, его уводит влево, колёса буксуют по склону. Пиао бьёт кулаками по рулю. Седан окончательно сваливается с моста и останавливается, распластавшись по бетонному переднику. Внутренности заливает пурпурный цвет пульсирующего предупредительного сигнала.

Старший следователь худо-бедно открывает мятую водительскую дверь. Обеими руками разминает шею. Спиной приваливается к могучей балке. Танкер… красная стена величественно плывёт мимо. Единственный шум — низкий кашель тягачей; волны бьются о камень парапета. Пиао пинает пробитое колесо, раз, другой, третий, и тут его накрывает понимание.

Придётся ехать домой. Домой, к Барбаре Хейес. Кровь всё ближе. Ближе. Течёт в твою сторону.

Он поднимает глаза. На той стороне на бетоне перед складом примостился чёрный Шанхай, двигатель выключен. Пиао пробивает неконтролируемая дрожь. Он закуривает, с трудом ухитряясь держать сигарету… и не чувствуя вкуса дыма. Двигатель Шанхая заводится. За тонированным стеклом наверняка улыбаются рты. Руки хлопают по спинам. Кто-то обещает проставиться Цинтао. Все шутят… конечно, шутят. Профессиональная гордость хорошо сделанной работой. Убить паренька посреди Шаньсилу, когда день угасает в вечер; для таких людей это повод гордиться.

Шанхай кое-как разворачивается, и наконец-то носом вперёд ползёт по краю пристани. Старший следователь осматривает свою машину. Разбита вдрызг. Он разворачивается, глаза заливает злость, жгут слёзы, которые он силится удержать. Руки мнут зажигалку, и изо всех оставшихся сил он кидает её в сторону чёрного Шанхая. Видит, как она плюхается в воду. Расходятся волны. Слабые, гаснущие, и вот они уже слились с поверхностью воды, заполняющей док. Когда Пиао поднимает взгляд, в пределах видимости Шанхая уже нет.

Платье брошено на пол ванной. Пятно разливается спереди… засохшая кровь, коричневая корка. По плитке пола разлетелись брызги… тоже засохшая кровь, только красная. Как светофор.

Горячая вода, почти кипяток; льётся, падает Барбаре на лицо. Ручьи текут по груди, по плоскому животу. Кровь смывается, сходит с кожи. Поток подкрашенной воды, цвета пролитой кока-колы, течёт вниз по ногам. Вялым водоворотом засасывается в сток. Но пятна крови остаются на мыле, на рукоятках крана, на двери — на ручках снаружи и изнутри. И всё время, непрерывно, как поток воды… её терзает желание сбежать назад в Вашингтон. Броситься на ближайший самолёт. Но сперва прибить старшего следователя гвоздями к первой попавшейся стене. Она сегодня видела убитого паренька, он умер у неё на руках. И ради чего? Вот уж перевернули труп кошки. Капля информации. Бейсболка Рейдерс… и всё. Поиски убийцы приводят к новым трупам. И как это можно взвесить? Как можно привести в равновесие столько вещей? А равновесие понадобится. Его надо добиться. Власть. Политика. И в ближайшие дни ей придётся… на одну чашу весов положить потребности Америки, а на другую — ребёнка, вскрытого, как стручок ванили. Её ребёнка. Бобби. Это политика. Искусство равновесия, что бы ни лежало на чашах весов.

Она падает в кровать, замотавшись в одеяло, будто хочет спрятаться от призраков. Живот болит беременностью двадцатилетней давности. Бренди, японский, неясной марки, своё дело сделал. Она засыпает за пять минут.

— Уезжайте домой.

Волосы Барбары почти высохли; она перебирает их пальцами.

— Янки, гоу хоум. Какая неоригинальная фраза. Особенно в ваших устах, старший следователь.

— Янки?

— Американцы. Американцы, убирайтесь домой. Так говорили повсюду, от Вьетнама до Сальвадора. От Гренады до Сомали.

— Не издевайтесь надо мной, миссис работница американского правительства. Вы не понимаете. Я забочусь о вашей безопасности. Вот почему я советую вам уезжать домой. То, что вы американка, тут ни при чём.

Барбара откидывает волосы назад. Плавное движение, чем-то подобное движению капель на лобовом стекле.

— И всё-таки американцы вам не нравятся?

Пиао поворачивается к окну. Солнце яростно красное, как потёк крови на её светлом платье — он видел, как оно лежит на полу в ванной.

— Я не собираюсь обсуждать американцев, мы говорим о вас. Кровь всё ближе. Уезжайте из Китая. Всё это как-то с вами связано. Оно, как вода, утекает между пальцев. Не скажу, в чём именно дело, но я чувствую. Вы, сотрудник американского правительства, сама по себе часть загадки. Может, вы уже это поняли?

Она не говорит ни слова. Черта американского политика — держать язык за зубами.

— Уезжайте из Китая.

— Нет. Нет…

Она стоит перед ним на фоне солнца. Яростная. Слова не поспевают за чувствами.

— …нет. Кровь всё ближе, я знаю. Не надо вот мне рассказывать. Господи, мальчик умер у меня на руках.

Она суёт мокрое полотенце Пиао в руки и идёт в ванную.

— Никуда я не еду. Нас, девчонок из библейского пояса, так легко не испугать. Мой прадедушка стрелял и свежевал бизонов по прериям.

Старший следователь подносит полотенце к лицу. Американские женщины. Китайские женщины. Все пахнут одинаково… духами, железом и нерождёнными детьми.

— Вы должны хорошо понимать ситуацию, если собираетесь оставаться в Китае. Я понимаю, что вы ведёте род от людей, не боящихся ничего, и что бы я ни сказал, это вашего решения остаться. В конце концов, что такое очередная смерть по сравнению со свежеванием бизона?

— Очередная смерть!

Завернувшись в сатиновое платье, она вылетает из ванной. Тонкие завязочки в её пальцах извиваются червями. Мимолётное видение… такие длинные ноги. Правильные изгибы, дуга лебединой шеи. Как же пусто внутри. Он понимает, что отдал бы всё, лишь бы руками провести по этой нежной коже.

— Очередная смерть?

Старший следователь огибает кровать, пусть она станет барьером между ними.

— Студент, примерно того же возраста, что и сегодняшний мальчик. Он учился на гинеколога… подавал большие надежды. Мы никого не смогли убедить осмотреть вашего сына и остальные трупы, вытащенные из реки. Я договорился с ним…

Пиао вытаскивает синюю, мятую пачку сигарет, душевный панда смотрит с картинок; наклоном картонки предлагает сигарету Барбаре. Она отказывается. Прикурив, он надолго задерживает дым в груди, медленно выдыхает.

— …нам нужна была информация, любая, всё, что можно. Студент хорошо сделал своё дело…

Ещё одна глубокая затяжка.

— …я встречался с ним после похорон. Мы увезли его домой к моему двоюродному брату и спрятали на чердаке. Вели себя очень осторожно.

— Так вот куда вы исчезали. Вы встречались с этим студентом, он отчитывался по вскрытию?

Старший следователь кивает.

— Жена вашего брата. Чэнь? Я искала вас. Спросила, где вы. Она дала мне рецепт курицы с баклажаном.

Пиао улыбается.

— Курица с баклажаном — её фирменное блюдо.

— И дипломатия.

— Это тоже, да… я думал, мы очень аккуратно всё провернули. Так тщательно. Но они тоже недостатком тщательности не страдают. Студента увозили из дома брата много позже моего отъезда. Было темно. Недалеко от Туньси мимо проехал седан Шанхай. Тот же Шанхай, который сбил сегодня паренька…

Старший следователь давит сигарету в пепельнице. Проблеск серебра теряется на фоне городского ландшафта.

— …они застрелили студента. Насмерть. Причём очень быстро.

— Мне кажется, вы уважаете их профессионализм?

— Нет, такие дела у меня не могут вызывать уважения. Уважать надо тех, кто ловит убийц…

Мурашки бегут по спине Пиао, рука тянется к воротнику, чтобы расстегнуть его. К той пуговице, которая оторвалась.

— …да, того, кто ловит таких вот убийц, обязательно надо уважать…

И добавляет, после мучительных раздумий.

— …студент, это был брат Яобаня. Младший брат.

В баре на первом этаже Цзин Цзян становится оживлённо. Трио почтенных музыкантов в дальнем углу играет «Mexicali Rose». Каждая нота — намёк на фальшь. В кабинке темно, но Пиао всё равно чувствует, что торчит у всех на виду; стаскивает китель, выворачивает наизнанку, прячет эполеты. Чувствует опустошение… плечи, спина, руки… приходится заставлять себя двигаться, сидеть, говорить. Ему бы сейчас поспать, но он знает, что во сне его будут преследовать чёрные седаны Шанхай, тонированные окна, снятые номера. И на фоне — залп громких ударов черепа о дорогу, раз за разом. Он отхлёбывает Дукан из стакана, ожог выворачивает чувства наизнанку.

— Ну что? Вы уедете из Китая?

Барбара сжимает свой стакан. В губы её течёт расплавленное золото шотландского виски.

— Нет, я никуда не уеду. А вы бы уехали?

Оба знают ответ, и старший следователь закрывает вопрос.

— Значит, мне придётся ещё тщательнее приглядывать за вами, Барбара Хейес. Из зоны видимости я вас больше не выпущу.

— Ничего против не имею, — говорит она.

Глаза её, игриво синие над ободом стакана. Пиао осушает свой. Дукан и усталость, друзья, которым нельзя спать вместе, алкоголь бьёт прямо в голову. Вокруг словно нарастает яркость. В свете, в музыке. Её пальцы, её шея, снежный шнурок по краю её жакета.

— Расскажите всё, что сообщил студент. Всё.

Стакан качается у неё в руках. Виски крутится медленным водоворотом.

— Он сказал, что Бобби жил здесь, в Цзин Цзян, в комнате 201. Что они подружились в Фудане. Потом Бобби исчез, а студентов предупредили не говорить больше о… как там он сказал? — Глаза закрываются, она подбирает слово. — «Американский парень». Вот как он сказал. Их предупредили не говорить о Бобби, об американском парне. «Его не было в Фудане… Он никогда не появлялся в Фудане». Он не знал, кто это был, но перепуган был до смерти.

— Но мы знаем, что они ездят на чёрном седане Шанхай. О чём ещё он говорил?

— Он был в ужасе, он плакал, когда я сказала, что Бобби убили. Он хотел встретиться, но на ваше присутствие не соглашался. Он боялся БОБ.

Старший следователь изучает пальцы. Бинт присох к пятнам крови. Пора сменить повязку.

— Конечно же, вы объяснили ему, что я весь хороший и мне можно доверять?

— Да. Но встречаться с вами он не хотел.

— Да, нас, БОБ, не любят, причём незаслуженно. Даже американский политик не может повысить нашу популярность.

Она улыбается.

— Больно?

Берёт в руку пальцы Пиао, большим пальцем аккуратно трёт пропитавшийся кровью бинт. Ему хочется сказать, что уже не больно.

— Ещё о чём-нибудь вы говорили со студентом?

Не выпускает его пальцы. Якорь с реальностью. Якорь с чужой болью.

— Он сказал, что я могу привести с собой девушку Бобби. Что он хочет выразить ей соболезнования.

— Девушка, студент называл имя, адрес, любые подробности?

— Вы хотите понять, та ли эта женщина с красными ногтями на ногах, которую вы выловили из реки вместе с Бобби.

— И профессором Хейвудом.

— Откуда вы знаете, что одним из трупов был профессор Хейвуд?

— Пань Яобань, он хорошо поработал для гинеколога. Исследование зубов. По ним всё стало ясно. Хейвуд был вторым европеоидом, найденным в Хуанпу.

Рука Барбары выпускает его пальцы, начинает играться со стаканом. Ему остаётся только боль в запястье.

— Девушка в реке. Это не может быть девушка Бобби, никак не может. Студент сказал, что девушка Бобби беременна. У неё должен быть от него ребёнок. Бобби должен был стать отцом…

Рука Пиао тянется к ней. Бинт к коже. Боль к боли.

— …многие женщины красят ногти на ногах в красный. Вы же понимаете. Старшему следователю положено знать такие вещи.

Она отворачивает лицо, слёзы уже подкатывают к глазам волной соли и тепла. Лампы бара расплываются. Она уже знает, что он скажет.

— Барбара, мне очень жаль. Девушка в реке была беременна, на пятом месяце. Девушка в реке была любовницей Бобби.

— Мир?

Пиао тыльной стороной ладони трёт глаза, прежде чем сфокусировать взгляд на часах. 3:05 утра.

— Барбара Хейес, вы в курсе, который сейчас час?

— Барбара и на ты.

— Не понял.

— Барбара. Ты зовёшь меня по фамилии и на вы. Ты заработал право звать меня просто Барбара.

Машины, фонари, мосты, тонированное стекло, тело, куклой летящее по воздуху. Пиао видит всё это. Остатки снов вонзились в память, вцепились изо всех сил.

— Ты звонишь мне в такую рань, чтобы обсудить, как нам друг к другу обращаться. У вас в Америке так принято?

— «Мир». Студент сказал мне это слово, когда его сбила машина. Трижды.

— Мир, значит. И всё?

— И всё. Звучит, конечно, нелепо, но я почему-то уверена, что это важно.

— Всё, что человек из последних сил говорит за минуту перед смертью — важно. А уж если повторяет три раза…

Пиао садится на край постели, отхлёбывает воды. На вкус — хлорка и пыль.

— …чтобы понять, что он сказал, надо прикинуть, что же такое важное он мог бы захотеть тебе сообщить…

Он заматывается в одеяло.

— …что бы ты спросила у него при встрече первым делом?

— Наверно, про Бобби. Когда он видел того в последний раз. Чем он занимался. Что говорил. Как выглядел.

Пауза.

— …нет, неправда. Я бы спросила его про девушку Бобби. Как её зовут. Как она выглядит. Где живёт.

— Парень лежит у тебя на руках. Ты говоришь ему, что всё будет в порядке. Но смерть уже рядом, и он это понимает…

Старший следователь вскакивает на ноги, бродит вокруг телефона. Одеяло наброшено на плечи.

— …мир. Какой там к шутам мир, когда тебя убивают, и тем более зачем повторять это слово трижды? А оно ведь прочно сидело у него в голове. Он хотел успеть перед смертью что-то сказать о девушке. Имя? Где она…

Одеяло летит на пол. Пиао уже натягивает штаны, не успев даже вымолвить своё озарение.

— Ты что-то понял? Знаешь, почему он сказал «мир»… и потом повторял?

Старший следователь нашаривает на столе ключи. Телефонный провод натянулся. Пальцы застёгивают пуговицы вчерашней рубашки.

— Я подъеду к Цзин Цзян через двадцать минут.

И не дожидаясь ответа, вешает трубку.

170 Наньцзинсилу. Отель стоит на углу. Фойе, кричаще жёлтое, похоже на полон рот золотых зубов у высокопоставленного чиновника.

Пиао никогда прежде не входил в эти двери. Здание это стало частью его, и каждого шанхайца, как речь с явственным акцентом, из-за которого шанхайский диалект кажется остальным китайцам чуть ли не иностранным языком. Как еда с излишком рапсового масла, кулинарный вывих, отличающий шанхайскую кухню. И полное убеждение, которое разделяет каждый шанхаец, что за городской чертой существует лишь тьма.

Стойка администратора яркая, кричащая. Вздрогнув, старший следователь поправляет галстук. Сейчас 3:45 утра. Громадное пространство опустело, лишь ночной портье никуда не делся. Ногти обгрызены до мяса. В кармане плоская фляга, едва початая. Маотай, ферментированное вино из пшеницы и сорго… на губах налип его острый запах. Барбара отстаёт на два шага… дотягивается до руки Пиао, тянет его назад.

— Что мы здесь делаем?

Она почти шепчет. Пиао продолжает идти к стойке. Пачка отельной бумаги лежит рядом с регистрационной книгой. Старший следователь разворачивает её так, чтобы Барбара увидела шапку. Плавные буквы золотой краской, теряющиеся в жёлтом свете.

ХЭПИН… ОТЕЛЬ МИРА.

— Ты бы правда сделал так, чтобы его выгнали с работы за пьянство, если бы он не помог нам?

— Я бы сообщил в его Даньвай. Они бы с ним разобрались. А чего ты ожидаешь от законопослушного гражданина?

Пиао жмёт на кнопку лифта, верхний этаж. Двери со стоном закрываются. Лифт передёргивает, прежде чем он начнёт своё неторопливое восхождение.

— Чего ты ожидаешь от хорошего следователя по убийствам?

Барбара разглядывает себя в большом зеркале, отражение Пиао смотрит из-за плеча.

— Повезло тебе, что он пил. А то как бы ты стал выбивать из него информацию?

— Ночные портье пьют все, это так же гарантировано, как то, что коридорный роется в твоём нижнем белье. А если бы не сработало, я бы сначала переломал ему руки, потом ноги…

Она замирает посреди движения, пальцы будто увязли в волосах.

— …а если бы не помогло и это, я бы взялся за его флягу маотай.

Лифт тормозит, останавливается, двери распахиваются. Барбара поворачивается к Пиао лицом. В уголках его рта остались отблески улыбки.

— А могло просто совпасть, что парень сказал «мир»… и название этого отеля? Девушка на верхнем этаже, портье мог сказать наверняка, что она была беременна.

Двери лифта начинают закрываться. Старший следователь рукой заставляет их открыться снова.

— Это не совпадение. Совпадения не живут в комнате с окнами на восток, с видом на посадочную зону парка Хуанпу. С видом, о котором столько писал твой сын в открытках.

Она проскальзывает в щель между его рукой и дверью. Отблеск его лица, лифт захлопывается и проваливается вниз. Он прав, конечно. Она знала и сама, что совпадения не живут в комнате с видом на парк Хуанпу.

Видишь ли ты воды Жёлтой реки, спускающиеся с небес, неотвратимо стремящиеся к морю?

Аварийное освещение гоняет по коридору мохнатые тени. Тяжёлый ковёр упрятан под молочный целлофан. Повсюду натыканы малярные стремянки. Обои полусодраны, висят потрёпанными кисточками. Запах краски, скипидара, лака… и Цзяоцзы, рыхлых треугольников из мяса и овощей, пожираемых во время торопливых перерывов на обед. Почти осязаемый пожар несварения.

Коридор тянется далеко, редкие двери тёмного дерева с ручками из полированной латуни делят его на равные отрезки. Щедрая глазурная штукатурка ар деко обновляется. Замершие побеги плюща. Пожары ричардий. Женские фигурки вцепились в горящие факелы. Ремонт, волна перемен.

— То ещё местечко; ничего подобного сроду не видела. Ну, не считая Плазы в Нью-Йорке или Дювиля в Майами.

Она поворачивается, чтобы взглянуть на Пиао, света почти нет, глаза его теряются в полутенях. Пальцами он ведёт по стене, по двери, снова по стене.

— На деньги от мерзостной торговли наркотиками можно купить много прекрасных вещей.

— Это здание построено на грязные деньги?

— Торговля опиумом. Его построили Сасуны в начале века. Они были громадным торговым домом, как Жардин…

Он останавливается рядом с дверью комнаты 315. Ключ в одной руке, другая вцепилась в настенную завитушку.

— …до войны здесь можно было снять комнату. Отель «Китай». С собственной водопроводной системой, которую питал источник на окраине города. Здесь были мраморные ванны, серебряные пробки, глазированные фарфоровые толчки в туалетах, их везли из Великобритании. Самый изысканный и красивый ар деко в Китае…

Он втыкает ключ.

— …Ноэль Ковард останавливался здесь. В этом отеле он дописывал «Частную жизнь». Слышала про такую книгу?

— Это где бывшая жена стала призраком?

Он распахивает дверь.

— Мне кажется, англичане понимают толк в стиле. Ноэль Ковард. Глазированные фарфоровые толчки…

— …и шоколад Cadbury…

Даже в этой темени Барбара видит, как он улыбается.

— …такая самоуверенность, такой стиль. Сегодня в Китае сложно найти что-то подобное. А Сасуны, построившие это здание, знали в этом толк. Они были евреями. «Единственная вещь в мире превыше евреев, и это дерби».

— Кто это сказал, Ноэль Ковард?

— Сасуны.

— Неправильно сказали.

— А что, разве евреи не великая нация?

— Конечно, великая. Но самое великое в мире — совсем не евреи и не дерби… Это Кентукки.

Лампы в комнате вспыхивают… лужи тепла. Потоп мрамора с розовыми прожилками, сильно скошенное зеркало глядит с дальней стены. Старший следователь идёт в комнату вслед за Барбарой, смотрит, как свет играет на её плечах, её щеках. Кентукки, он знает, это не в Китае. Наверно, в Америке или Англии. И ему интересно, есть ли там фарфоровые толчки.

Комната находится в организованном беспорядке. Мебель покрывают дюны чехлов. Целлофан. Стремянки, доски, банки с краской, кисти… аккуратно сложены в дальнем углу под двойными венецианскими окнами. Внизу раскинулся город, только артериальный свет дорог, пронзающих Пудун в сторону Бэйлай, нарушает воронью черноту. У девушки, жившей в номере 315, должно быть, водились деньги. За такую роскошь придётся выкладывать не меньше двух сотен юаней за ночь. Такую сумму могут себе позволить дипломаты, руководители компаний, политики… богатеи. Таких людей обычно прослушивают. Старший следователь знает, где искать. Как пёс находит кость, так Пиао находит то, что ищет. Внутри электророзеток в двух комнатах УВЧ-передатчики на чипе. Запитанные от сети, непрерывно работающие. Устойчивые к «подавителям жучков». Передают в очень узкой полосе для определённых приёмников. В телефонной распределительной коробке стоит перехватчик. Запитан от линии. Не нуждается в уходе. Невидим для электроники. Передаёт обе стороны телефонного разговора, стоит поднять трубку. Современная техника. Аккуратная, надёжная… бесшумная. Только шестое бюро имеет доступ к такому оборудованию. Остальные тридцать министерских бюро зависят от человеческих разведданных. Это дешевле… тут наехать, там дать в зубы. Нет, здесь поработало шестое бюро. Пиао ставит на место крышку коробки и завинчивает шуруп. Такая технология — хороший знак. На конце каждого передатчика, пусть и через пару километров отсюда, находится приёмник. За приёмником сидят сонные, скучающие оперативники. Думают о еде, пиве, постели. Но рядом с каждым оперативником, не знающий усталости… магнитофон медленно крутит бобины. Его внимание бездонно. Каждое слово ложится на плёнку. Каждый разговор откладывается на диоксиде хрома. Девушка, а может и Бобби, оба живут на плёнках. Пронумерованных, надписанных чёрным маркером, сданных в каталог. Стоящих там, в рядах других плёнок.

Барбара смотрит из окна. Нити фонарей на горизонте впутываются в её волосы нимбом холодного белого света.

— Как, сказал портье, её зовут?

— Е Ян.

Она повторяет имя себе под нос, отодвигая картины грязи, выдавленных глаз, крашеных в красный ногтей… всего, что с ней связано. Думает только о беременности, о ребёнке. Слова, которые Бобби ни разу не произнёс. Ни разу не написал. Глазами она ведёт по очертаниям Бунда далеко внизу. Чёрный надрез на боку парка Хуанпу. Где зелень перетекает в шиферно-серый.

— Это вид, который Бобби описывал в открытках?

Пиао стоит у неё за плечом, дышит её ароматными волосами.

— Он самый. Тут он и жил. Здесь была его девушка, она ждала от него ребёнка. Ты знаешь, что так всё и было. Если хочешь, я могу разобрать ванну, показать тебе его волосы в трубе. Может, мы снова найдём обрезки красных ногтей.

— Спасибо, Пиао, это ни к чему.

— Не надо благодарить за такие вести. Каждое слово в них пропитано болью. Знать, что Е Ян была девушкой Бобби — понимать, что именно её мы вытащили из Хуанпу.

Глаза её уже затуманились. Фонари превращаются в звёзды. Река, Бунд, неотделимая грязь. Сдерживая поток слёз, она в последний раз смотрит из окна. Отсюда смотрел Бобби. Она хочет стать его глазами, его чувствами. Сохранить этот вид из окна… навсегда. Она отворачивается и идёт к дверям. Старший следователь — за ней.

Они не говорят друг другу ни слова, пока отель не остаётся далеко позади; его окна теряются во множестве других. Разливается утренняя прохлада. Холод раком впивается в каждую кость. Душит решимость. Гложет душу. В небе появляется свет, ленты облаков пеленают его, и это похоже на подставку с широкими мясницкими ножами.

— Ты же следователь отдела убийств, скажи мне, как можно убить молодую беременную женщину?

Старший следователь запускает двигатель, ошалелый астматический кашель выражает его чувства.

— Профессиональные убийцы не брезгливы и безжалостны. Они не задают вопросов. Ты — профессиональный политик, ты задаёшь все вопросы, какие стоило бы, перед тем, как подписать приказ или заключить сделку?

— Но это же совсем другое дело. Это же беременная девушка, это совсем другое дело.

Пиао выруливает на Бунд, едет по пальцу парка Хуанпу, воткнутому в реку, ту самую реку. Фонари мелькают меж деревьев. Мимо проплывает грузовоз, исчезает во тьме. Старший следователь опускает стекло, сворачивает на Фучжоулу, прочь от парка. Прочь от реки. Есть ли грехи полегче и грехи потяжелее? Он вдавливает ногу в педаль газа, и горький ветер бьёт в лицо, выжимая слёзы, мир становится серым.

— Политики всегда думают, что это совсем другое дело, — говорит он.

Глава 13

Пиао так и не лёг. В окна лился свет, слишком резкий, чтобы дать уснуть. Суровый. Свет-альбинос. Начались шевеления далеко внизу. И звуки. Машины, велосипеды, мандаринский диалект. Всё шло к тому, что про сон можно забыть, здравствуй, новый день. Он садится писать отчёты. За каждым словом виднеется внушительная тень шефа Липинга. В восемь он идёт в душ. Холодная вода, неласковая. Зеркало показывает ему печальное зрелище; вид у него постаревший. Усталый. Вокруг глаз борозды морщин. Они так прочно обосновались на своём месте, что теперь их нельзя считать морщинками от смеха.

Кажусь ли я ей хоть чуть-чуть привлекательным?

Он одевается и нагибается к нижнему ящику высокого шкафа. Узел аккуратно спрятан за постельным бельём. Мягкая ткань. Торчащие нитки. Кислый запах машинного масла. Пиао аккуратно разворачивает пакет, будто там хранится хрустальная ваза или хрупкая реликвия, которая может развалиться только от того, что её вытащили на воздух. Пистолет ощущается более лёгким, чем он помнит, но при том неудобным. Модель 59. Грубая копия советского пистолета Макарова. Система блоубэк. Принцип двойного действия скопирован с Вальтера ПП. Пиао медленно, осторожно суётхолодное, чёрное дуло в рот. Железо касается зубов… железо касается плоти. Отодвигает рычажок предохранителя. Звонкий лязг, когда он нажимает на спусковой крючок. Отдаётся в голове. Проносится через годы. Он вынимает дуло и задвигает обойму на место. Восемь патронов, сменный магазин. Девять миллиметров. С приятной ловкостью оседает в кожаной наплечной кобуре. Запасную обойму он суёт во внутренний карман кителя. Перед тем, как выйти в дверь, массирует себе шею и плечи. Напряжённые, застывшие, они воспринимаются якорной цепью, туго натянутой приливом.

Пиао смотрит на фотографию на стене, открывая дверь. Её волосы касаются его щеки. Один локон достаёт до рта. Пальцем соболиного меха касается губ, прося не врать. Он закрывает дверь, запирает воспоминания. По лестнице спускается на улицу.

Мы все здесь пропитаны горечью… так уж мы устроены.

Встреча длится десять минут. Десять минут кажутся десятью часами.

— Войдите!

Пиао вышагивает до белой черты на полу, ровно в полутора метрах перед столом Шефа Липинга, и отдаёт честь. Он не ждёт, что ему предложат сесть, и в этом неожидании его не обманывают. Несколько секунд тишины, глаза Шефа смотрят вниз, на лист бумаги, испещрённый буквами.

— Двести семьдесят пять тысяч юаней, старший следователь. Внушительная сумма. Ущерб, причинённый тобой. Ты неаккуратный водитель.

Снова тишина, буквально льётся через край. Липинг поднимает глаза. Они пронзают Пиао… будто дальний свет — озеро тумана.

— Ты там случаем не охуел?

Горячие слова, холодный тон. Пиао сроду не слышал, чтобы мат был настолько лишён эмоций.

— Я обо всём написал в рапортах, товарищ офицер Липинг.

Указывает на аккуратную пачку бумаг на обитом кожей столе и вытягивается по стойке смирно. Чёрные ботинки носками касаются девственно белой черты.

— Рапорты я читал. Я просил отчитываться ежедневно, старший следователь. День прошёл — рапорт сдан. А не приносить мне стопку рапортов за полторы недели. Меня это совсем не устраивает…

Липинг пальцем стучит по бумагам, где выстроились колонки цифр.

— …и это тоже ни разу не устраивает, старший следователь.

— Я преследовал нарушителей, совершивших спланированный наезд… убийство, товарищ офицер Липинг. Я так же уверен, что пассажиры автомобиля так же ответственны за убийство брата сотрудника Яобаня, нашего товарища офицера Вэньбяо… моего собственного двоюродного брата и возможно восьми жертв, найденных в реке. Всё написано в моих рапортах, товарищ офицер Шеф Липинг.

— Да, старший следователь, всё ты написал… — Руки его лежат на исписанных листах. Сильные пальцы. Жестокие, — …одного у тебя в рапортах нет — описания хоть кого-нибудь из трёх пассажиров чёрного седана Шанхай…

На лице Липинга появляется похожая на пилу улыбка. Он встаёт, обходит стол, разглядывая свой кабинет. Тёмное дерево. Латунь. Мраморный бюст Мао. Ни звука, не считая его шагов по отполированным деревянным полам.

— …я не в восторге, Пиао. Ты до сих пор веришь в теорию заговора? Я знаю, ты упрямый человек. Но я не думал, что упрямство выродится в тупость.

Он медленно идёт к столу, снова обходит его; спокойствие большой кошки, которая только что убила жертву. Руки ложатся на спинку кресла, принимая на себя вес тела. Всё в нём безукоризненно, вычищено. Форма стандартного образца, не считая покроя, качества материала, ручного пошива. Её шили в ателье Парамаунт на улице Нанцзин. Дорогое место. Липингу вроде тоже не по карману. Качество ни с чем не спутаешь. Качество как для высших функционеров. Пиао чувствует себя потасканным, грязным. Ботинки у него в грязи. Дырка в кармане штанов. Вкус дерьма во рту.

— Следователь Пиао, ты отстранён от этого дела. У тебя появился личный мотив. Необоснованный. У тебя нет ни одного доказательства истинности твоих утверждений…

Шеф садится. Тяжёлое, обитое кожей кресло скрипит. Пиджак натянут на широких плечах. Мышцы напряжены, изогнуты в непонятном предчувствии.

— …ты топчешься там же, где и неделю назад. След остыл, Пиао. Ты не продвинулся ни на шаг.

— Со всем уважением, товарищ офицер, в последнее время произошли подвижки, которые, как мне кажется, оправдают моё дальнейшее участие в расследовании. Я не считаю, что след остыл, и уверен, что в деле намечается движение. Всё написано в моих рапортах.

Вокруг его воротника поднимается температура. Ладони, ноги зудят… он хочет расчесать их, разодрать до крови. Много слов, но мало смысла. Липинг не дурак, он понимает, где вода, а где сухой остаток.

— Произошли подвижки. Дальнейшее участие. Намечается движение…

Шеф пальцами отталкивает стопку рапортов.

— …ты говоришь как политик. Столько слов, а толку чуть. Это моя работа, старший следователь. Твоя работа — говорить мало и по делу, и выдавать результаты. Это понятно?

Глаза Липинга впиваются в него. Чернота смотрит в синеву. Пиао кивает.

— Ты тут говорил о подвижках. Какие именно подвижки, следователь?

— Три трупа, найденных в реке Хуанпу, опознаны, товарищ офицер.

— И?

— Двое — американцы. Один — профессор Лазарь Хейвуд из университета Фудань. Второй — археолог, участвовавший в исследовательском проекте в том же университете. Его имя — Бобби Хейес…

Лицо Липинга спокойно, как воды озера. Руки неподвижны, пальцы сплетены.

— …третья — женщина по имени Е Ян. Национальность пока неизвестна. Она была любовницей американца, Бобби Хейеса. Она была беременна, на пятом месяце.

Взгляд товарища старшего офицера не ослабляет давления. Слова «женщина», «беременна» не вызывают волн на воде.

— Опознание американца подтверждено?

— Да, товарищ офицер. Стоматологическое и позитивное свидетельское опознание.

Руки расцепляются. Одна гладит лысину, водит по крышке черепа. Щетина склоняется под ладонью, потом снова встаёт столбом.

— И всё?

— Девушка, Е Ян, она жила в отеле «Мир». Комната и телефоны прослушивались. Техника сложная, дорогая.

— Шестое бюро?

— Думаю, да, товарищ офицер.

— И ты хочешь получить записи?

Пиао кивает.

— Ты знаешь, сколько отелей в городе входит в зону интересов бюро?

— Одиннадцать, товарищ офицер.

— Больше пяти тысяч комнат. Половина минимум оснащена прослушивающими устройствами. Едва ли 10 % из них отслеживаются и пишутся. И ты всё равно хочешь получить плёнки, если они вообще есть?

— Это жизненно важно для расследования, товарищ офицер. Они могут дать нам ниточки к другим жертвам. Возможно, мотив убийства.

— Я и сам понимаю, что могут дать эти записи, старший следователь…

Он встаёт на ноги, суёт большие пальцы рук в карманы. Его поза каждым элементом выражает силу.

— …уйдёт много времени, да и сил тоже, но я прослежу, чтобы ты получил нужные тебе записи…

Несколько минут он не говорит ни слова. Молчание становится острым, как колючая лента. Пиао считает каждую секунду.

— …расследование пока остаётся на тебе. Ты уж постарайся обеспечить своё «намечается движение». Свободен.

Только выйдя на улицу, Пиао понимает, что не переводил дыхания с тех пор, как вышел из кабинета Липинга. Лёгкие уже горят, как янтарный уголёк. Вдох получается долгим и неровным, как у старого функционера, храпящего на съезде Политбюро.

Липинг, обманчивый человек, напоминает старшему следователю поговорку: Быка из округа Ву не задушишь лунным лучом.

Другими словами, он совсем не то, чем кажется. Пиао ожидал, что вокруг записей разразится драка. Будет битва за каждую строку рапорта. Может, даже официальное расследование его собственной теории убийства Паня Яобаня и несчастного студента. Старший следователь делает очередной глубокий, неровный вдох, выдох, прочищая нос от запаха Шефа.

Липинг не тот, кем кажется. Е Ян, записи из комнаты отеля… увижу ли я их?

Он идёт и курит… полпачки улетело, прежде чем он это понимает. Безвкусный дым стал его завтраком, обедом, даже ужином. И мысли, повтор каждого слова, что произнёс Липинг. Только когда он находит кость, в которую можно от души вцепиться, он прекращает курить… скатывает пачку в тугой комок, про себя повторяя слова. Шеф…

«…одного у тебя в рапортах нет — описания хоть кого-нибудь из трёх пассажиров чёрного седана Шанхай…»

Откуда Липинг знал то, чего знать не должен? Того, чего не знал и Пиао, и о чём ни слова не было во вдоль и поперёк перерытых страницах рапортов? Что в чёрном седане Шанхай было именно три пассажира?

Второй раз он выдаёт знание того, чего знать не должен. В первый раз… ошибка, догадка? Но во второй? Товарищ старший офицер Липинг, он не тот, кем кажется. Он знает вещи, которые знать не должен.

Глава 14

Ни нар — «Откуда ты?»

Телефонные разговоры в Китае всегда начинаются этой фразой. Китаец скорее ответит на этот вопрос, чем скажет своё имя, если окажется в новом месте; там, где его не знают.

Ни нар — «Откуда ты?»

«Объясни свою общественную принадлежность, свой Даньвэй».

Каждый китаец принадлежит к Даньвэй; это определяет место работы, офис, община, завод, школа. Даньвэй — строительные блоки китайского общества. Второе гражданство, крепко увязанное на первое. Даньвэй обеспечивает тебя всю дорогу, от рождения до смерти. Он может удовлетворить любую потребность. Где жить, куда отправить учиться детей, где лечиться, когда ты болен, снабжать тебя пищей, промышленными товарами… велосипедами, радио, телевизорами. Но Даньвэй не только даёт. Он ещё и берёт. Он предъявляет к тебе требования. Если хочешь жениться, тебе придётся получать разрешение у Партийного Секретаря Даньвэй. Они проверят благонадёжность обоих. Смотря по результату тебе дадут разрешение, или откажут в нём. Если хочешь поменять работу… придётся получить согласие Даньвэй. Если китаец хочет встретиться с иностранцем, положено сначала получить разрешение, потом доложить в Даньвэй, о чём вы говорили. Чтобы покинуть место проживания больше, чем на день, надо снова получить согласие Партийного Секретаря Даньвэй. Когда ты умрёшь, похоронит или кремирует тебя тоже Даньвэй. Это утроба, которую тебе никогда не покинуть. Уровень контроля власть предержащих над китайским народом, который не поймёт ни один ян-гуй-цзы… «заморский дьявол».

Каждый отдел кадров Даньвэй хранит запечатанный конверт на каждого сотрудника; биографическая информация, трудовая книжка, документы об образовании. Но в этом конверте лежит много всякого сверх того. Политические доносы соседей, хотя бы и голословные. Оценка Партией человека как активиста, или возможного, а то и подозреваемого контрреволюционера. «Генетическая теория» Партии предписывает делать… анализ, семейное дерево каждого члена Даньвэй на три поколения назад. Кем были отцы, деды, прадеды… землевладельцами, капиталистами или крестьянами? Только функционер может получить доступ к содержимому досье на человека. Твои глаза никогда его не увидят. А они — всегда в курсе.

Только функционеры через Даньвэй могут расписать твою жизнь ещё до того, как ты появился на свет. Могут вести тебя всю дорогу, и их светофоры будут гореть тебе красным на каждом перекрёстке… если им того захочется. И похороны твои спланированы уже в день твоего рождения.

От рождения до смерти. Их тень нависает над тобой.

«Ни нар» — «Откуда ты?»

Вы знаете, откуда я… где бы я ни был.

— Херово выглядишь.

Яобань дотягивает бычок.

— Спасибо, Босс, я тоже рад вас видеть.

— Когда пришёл?

— В шесть. С тех пор, как Паня застрелили, ни хуя не спится.

Пиао присасывается к чаю. Который успел остыть.

— У врачей есть таблетка на любой случай.

— Пробовал. У меня от них днище вышибает — за толчок руками держусь. Лучше уж я буду маяться бессонницей.

— Я тоже предпочёл бы, чтобы ты маялся бессонницей. Уважаю твою гражданскую совесть.

Шишка улыбается. На зубах чёрный налёт, как на заварочном чайнике.

— Они не залечили тебе зубы, пока ты лежал в больнице?

— Я просил. Хуй от них чего дождёшься…

Он открывает рот, зев угольной шахты. Тычет пальцем в гнилой коренной зуб.

— …не экономично. Как здоровье гражданина может быть «не экономичным»? Суки доктора.

Пиао выливает остатки чая на унылую поросль заварки на дне чайника. Душераздирающее зрелище.

— Не надо было тебе приходить. Куда угодно, только не сюда.

— Никуда мне больше не угодно.

Старший следователь узнаёт слова, чувства, ощущение, что тебе больше некуда податься. Решает не развивать тему.

— Лусиншэ, шестое бюро. От них результаты есть?

— Да, можно сказать что есть. Отчёты у вас на столе. Стандартные сведения по Хейвуду. Документы на визу. Приезды, отъезды, разрешение на перемещение по стране. По остальным ничего.

— Что ответили Май Линь Хуа из Гундэлинь и товарищ директор муниципальной тюрьмы?

— Тоже на столе.

— Что-нибудь хорошее сказали?

Шишка, улыбаясь, зарывается в груду папок. Язык бьётся между зубами, как мышка, пытающаяся выбраться из мышеловки.

— Вот, смотрите…

Он триумфально поднимает папку.

— …рукописная записка от Хуа, она приглашает вас на чай в Гундэлинь. Остальное — фигня.

Он роняет записку аккурат в мусорное ведро.

— …я отправил старого коня Синя и тех троих, которых прислал Шеф, ковыряться в личных делах заключённых, выпущенных в прошлом месяце. Их там немерено, но бог его знает… вдруг найдётся что-нибудь по татуировкам с трупов…

— Трое, которых прислал Липинг, ты их знаешь?

— Нет, но ботинки у всех грязные. Обычно это добрая примета.

Пиао открывает ящик стола, убирает в глубину свою чашку. Там уже стоят четыре таких же.

— Ладно, пусть роют…

Закрывает ящик и отталкивает стопку рапортов. Они дюнами разлетаются по столу.

— …но не объясняй в подробностях, что и зачем они ищут.

— Конечно, Босс. Заступы в руки, а с семенами потом сами управимся.

Яобань вытаскивает мятый клочок бумаги из кармана.

— …кстати, Босс, вам звонили. Имя не назвали, звонок из таксофона. Он сказал, что будет ждать вас в чайном доме Хусинтин, Юй Гарденз.

— Во сколько?

— Полчаса назад, Босс.

Пиао стремительно хватает записку и суёт в карман.

— Яобань, наведи справки в Фудане, а? Я хочу знать имена и данные на студентов, друживших с Бобби Хейесом. Тех, кто общался с ним. Тусовался вместе. Пил там чай.

Шишка потирает руки и проверяет запах дыхания. Горький, как бычий пузырь.

— Такая работёнка мне по душе, Босс. Обожаю студенточек…

Он подтягивает засаленный узел на галстуке.

— …а зачем они вам нужны? Есть тема?

Пиао выходит из-за стола, застёгивая китель. На улице холодно не по сезону.

Но в любой сезон его часто навещает озноб.

— Да не сказал бы. Но бог его знает… — Он стучит себя пальцем по крылу носа, — …есть внутреннее ощущение, что из этого может что-нибудь получиться…

На полдороге к дверям он останавливается и разворачивается.

— …твой брат, Пань…

— …не надо, Босс, мы уже всё сказали.

Пиао кивает, выходит в коридор и аккуратно закрывает дверь. Только на полпути к Юй Гарденз он понимает, что сказать всё не получится никогда.

Каждый день будет таким суровым. Каждый кусок фарфора — таким белым. И каждая смерть — такой мрачной.

Прошло пять лет с тех пор, как Пиао в прошлый раз был в Юй Гарденз; тут он понимает, что роется в воспоминаниях, будто они — коробка конфет. Вот её губы, она пьёт Сюньхуача… розовые лепестки, отлитые в гипсе, и в дуновении её дыхания — жасмин. Точки разлома… где так не хочется находиться. Спор. Пролитый чай, пятно расплывается по скатерти. Слова, они кричат имена друг друга… нестираемое, и невыносимое воспоминание, даже после стольких лет.

В Юй Гарденз неестественно тихо. Слишком рано для местных. Не сезон для туристов, автобусы с которыми обычно запруживают Хэньаньлу. Чайный дом Хусинтин расположился рядом с Мостом Девяти Поворотов, если он правильно помнит. Сердце Озёрного Павильона, расположенное в воде, наполненной изумрудными водорослями и листьями лотоса. Чай Лунцзин здесь дорогой. Дешевле, чем Усинлин… всего пятнадцать фен за чайник, и горячей воды можно доливать, сколько влезет. В Хусинтин платишь ещё и за сервис, за фарфоровые чашки и белые простыни. Когда ты влюблён, тебе всё равно, это как предварительные игры. Когда ты не влюблён, когда ты идёшь по рабочим делам… тебе плевать на такие штуки. Фарфор, белые скатерти… они не стоят лишних фен, потому что тебе на них посрать.

Жэньтан сидит в дальнем углу Хусинтин, пьёт чай и ест перепелиные яйца. На его лице господствуют громадные очки в чёрной оправе, будто каждый глаз показывают на экране маленького телевизора. От чая одна линза запотела до матового цвета. Он не поднимает взгляд.

— Кто эта женщина?

— Тебе незачем знать.

Пиао пододвигает стул Барбаре, потом садится сам. Жэньтан чистит перепелиное яйцо, скорлупа второй кожей покрывает пальцы. Взгляда так и не поднимает.

— Мне незачем знать! Как бы я хотел вообще не знать об этом вашем деле! Это же пиздец…

Он пьёт чай, почти допивая до дна; угольный обрезок листа прилепился к белизне фарфора.

— …Дао-мэй, Пиао. Дао-мэй…

Он поднимает глаза. Чёрные, нервные, запертые за стеклом, накрытые отражениями ветвей обезглавленных чёрных деревьев из окна напротив.

— …знаешь, как тебя зовут в управлении. «Непруха». Вокруг тебя все умирают. Это твоё дело Хуанпу, куда ты и меня втянул. Никто не знает ничего, но все обсуждают. Никаких подробностей, только слухи и имена. Имена всех тех, кому рядом с тобой пришёл пиздец…

Он наклоняется вперёд. Дыхание пахнет нерождёнными перепелами.

— …Сунь, ты, конечно, держишь меня за яйца, но не втягивай меня в это. Ещё не поздно. Я не хочу помогать тебе, и никто не хочет.

Дао-мэй. Слово жалит Пиао. Дао-мэй, разговорное обозначение менструации. И заодно «непрухи». Он сам тысячу раз говорил его, ставя свою женщину на место. Говорил его прямо вот в этом заведении. Он сожалеет, вспоминая одинокую слезинку, скатившуюся по щеке, под вороновым крылом волос.

— Ты хочешь подробностей, я тебе всё расскажу. Хочешь знать, почему я так упираюсь, я тебе объясню.

— Ничего я не хочу знать. Нельзя мне было приходить. Если за тобой следят, мне п…

Он встаёт со стула, ладонью защищаясь от слов старшего следователя.

— Сядь.

Пиао крепко держит Жэньтана за локоть, усаживает его обратно. Перепелиные яйца катаются по столу.

— Всё в порядке?

Барбара переживает, одной рукой закрывает чай, другой собирает яйца. Пиао не обращает на неё внимания. Его лицо так близко прижато ко лбу Жэньтана, что он касается его очков.

— Подробности. Я веду расследование по восьми трупам, найденным в реке. Я знаю личности троих. Ради остальных пятерых я и привлёк тебя. В процессе расследования убили ещё четверых. Одним из них был Вэньбяо, молодой сотрудник БОБ. Ты слышал об этом?

Жэньтан кивает.

— А про брата Яобаня?

Очередной кивок.

— Остальные двое. Один из них был моим двоюродным братом…

Старший следователь обеими руками подтягивает лицо Жэньтана, держит его прямо перед собой. Стёкла очков затуманиваются с каждым словом.

— …никто за нами не следил, я был очень осторожен. Надо было быть острожным и раньше. Они тебе никакого вреда причинить не могут. А вот я могу…

Тот пытается уклониться, Пиао давит сильнее; щёки Жэньтана превращаются в зрелые яблоки в тисках лучей жаркого солнца.

— …ты прав, я держу тебя за яйца, и вот-вот начну сжимать руку. Одно письмо Партийному Секретарю Даньвэй, и на тебя заведут дело. Использование служебного положения, влияния, времени и оборудования бюро безопасности, плюс крайне секретной информации в пользу коммерческого предприятия. Это набегают очень серьёзные обвинения…

Старший следователь ослабляет хватку. Жэньтан укрощён и податлив. Белизна щёк шепчет об этом. Пустота в глазах буквально кричит.

— …год назад в Нанкине было похожее дело. Отработали на публику, чтобы все видели, как оно бывает. Его казнили.

— Сунь, ты что, совсем охуел? Ты из-за этих фотографий так меня раскатаешь?

— Я охуел от восьми трупов с выдавленными глазами в реке. А животы их были разрезаны, как Ваваюй. Ты когда-нибудь слышал звук, который издаёт рыба, если её вытащить из воды у её любимого бережка? Она плачет, как ребёнок…

Старший следователь нашаривает перепелиное яйцо, аккуратно катает его на ладони. Резко давит между большим и указательным пальцами. Осколки роняет на белую скатерть.

— …мне не хочется, но да, я раскатаю тебя ради тех двенадцати трупов, с которыми мне обязательно нужно разобраться. Они заслужили хотя бы этого.

Жэньтан лезет в глубокий внутренний карман куртки и достаёт большой сложенный коричневый конверт.

— Иди ты на… — говорит он, кладёт конверт на стол и открывает.

Чёрно-белые фотографии разлетаются по белизне скатерти. Пять снимков. Портреты… 25×20. Лица в прожилках речной грязи. Жэньтан отодвигает чайник и чашки в сторону. Раскладывает фотографии на столе в неизвестном порядке. Лезет глубоко в конверт. Пять ксерокопий рапортов. Чёрные ряды букв украшены номерами сверху. На каждую фотографию он кладёт рапорт.

БЮРО ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

ШАНХАЙ ХУН АНЬ ЧУ

В нижнем правом углу каждого рапорта приклеена копия фотографии размером как на паспорт. Лица смотрят оттуда в резком чёрно-белом контрасте. Без выражения. Свет выбелил глаза. Уязвимость застыла на фотографиях едва ли в пару квадратных сантиметров. Жэньтан аккуратно кладёт рапорты на лица, испачканные грязью. У мёртвых появились имена. Грязь смыта. Из конверта появляется ещё пять распечаток. Ещё пять лиц. Сияющие, свежие, незапятнанные. Каждое натянуто на сетку линий, на контур… вертикальные, горизонтальные, с ползунками на скроллбарах. Наверху листа выстроились иконки меню компьютерной программы. Реконструированные лица. Те же лица, что вытащили из Хуанпу, но поправленные. Маска, вылепленная из миллионов пикселей, сияющих здоровым стальным цветом. А в глазных впадинах устроились шарики матового серебра. В них нет ни отражений, ни отблесков, ни огня мечтаний.

Жэньтан проверяет код на задней стороне каждой распечатки, прежде чем положить её на рапорт. Они неуловимо похожи на лица из грязи. Однозначно совпадают с лицами на копии фотографий с паспорта. Рука Жэньтана ложится на первый рапорт.

— X2… первое лицо из тех, что ты мне дал. Вэй Юнши. 25 лет. Родился в Сычуань. Неоднократно привлекался. Все судимости в рапорте. Ничего серьёзного до последнего раза. Он зарезал другого лю-ман в уличной драке. Отправлен в Гундэлинь.

Рука Жэньтана тянется к следующему рапорту, пальцы разметались по нему паутиной бледных костяшек и ногтей, обгрызенных до крови.

— Х4… Ху Фэн. 43 года. Родился в Шанхае. Проблемы с психическим здоровьем, насилие. Тоже сидел в Гундэлинь. Зарубил родную сестру топором.

Чёрно-белые глаза проплывают под рукой Жэньтана. Следующий рапорт, следующее лицо оживает под ударом указательного пальца.

— Х5… тоже убийца. Долгая история мелких правонарушений и насилия. Лю Цинде. 27 лет. Родился в Шанхае. Многообещающий подонок. Попал в Гундэлинь за угрозы и вымогательство. А следом и к вам попал.

Глаза Пиао скачут с распечатки на распечатку. Паспортная фотография… таким когда-то был человек. Лицо трупа, вытащенного из Хуанпу, заляпанное грязью… таким стал человек. Смоделированное на компьютере лицо, плод гудения железа и щёлканья клавиатуры… а теперь он вот такой.

— Х6… Пэй Дэцай. 33 года. Родился в регионе Хэньань. Наркокурьер. Пойман при переходе границы между Новыми Территориями и Шэньчжэнь с грузом чистого героина. Крутой, но привык к деньгам и роскоши. В Гундэлине ему их не хватало.

Глаза Жэньтана переползают на следующий рапорт.

— Х8… последний ваш клиент. 27 лет. Родился в Шанхае, по соседству с Гундэлинь. Далеко от дома не ушёл. Зовут Янь Цзыян. Лежал в психиатрической лечебнице. Полный псих. Отрезал яйца двоюродному брату, тот умер от кровопотери. Потом пытался отрезать яйца себе. Надо было ему не мешать. Заключён в Гундэлинь.

Он потирает руки, а потом вытирает об угол скатерти, будто у него на ладонях дерьмо, а не пот.

— Ты уверен, что это они?

Жэньтан поднимает взгляд. В уголках рта проявляется злость. Светло-жёлтый желток перепелиных яиц устроился в щелях зубов.

— Уверен. Ради этого ты мне угрожал? Вот они, целые лица. Вот их паспорта.

Пиао наливает чаю себе и Барбаре. Запах утра понедельника.

— Я угрожаю потому, что никто, включая тебя, не делает свою работу кроме как из-под палки.

— Ну что, ты получил, что хотел и толку? Они всё равно мертвы, а я больше не боюсь твоих угроз и не считаю тебя своим другом.

Глаза старшего следователя находят окно. По ту сторону озера — медленная волна гинкго, изгибаются стены парка… массово идущий на обед город, увенчанный Жёлтыми Драконами, едкими горчичными облаками, поднимающимися из сотен тысяч заводских труб. Покой сада, мясорубка, подступившая прямо к его стенам, как можно примирить такие противоположности? И что-то в словах Жэньтана не даёт Пиао покоя. Что-то здесь не так, что-то выпадает. Ещё одно противоречие.

— Как они вообще оказались в Хуанпу? Они ведь совершили тяжкие преступления. Четырём из пяти светило верное лаогай… пожизненный срок. И это ещё если повезёт. Как их вообще выпустили из Гундэлинь, что они делали на свободе?

Пиао думает вслух. Говорит скорее для себя и для бога, который никогда не отвечает. Жэньтан встаёт уходить, грубо отпихивает стул. Лезет в глубину брючного кармана и швыряет пару смятых банкнот и монеток на стол.

— Не хочу, чтобы ты, сука, платил за мой чай…

Он обходит угол стола, тень его, голова его нависают над плечом Пиао. Чувствуется тепло его дыхания. Мощная смесь свиной ветчины, дорогого табака и долгого сна.

— …почитай рапорты, следователь Пиао, кто сказал, что их выпустили из тюрьмы Гундэлинь? Только один был на свободе. Цинде. Твой помощник, Яобань, должен бы всё о нём знать. Это он упёк его за решётку. Может, тебе стоит спросить тех, кто вокруг тебя — как так получается, что они молчат, доставая из реки знакомого покойника?

Голос Жэньтаня иглой вонзается в среднее ухо старшего следователя и доходит до мозга.

— Остальные четверо, Юнши, Фэн, Дэцай, Цзыян… их не выпускали из Гундэлинь. «Официально». Как ты сказал, они совершили тяжкие преступления. Судья оценил. Их казнили за день до того, как ты вытащил их из Хуанпу. Официально их тела сгорели в тюремном крематории. Официально ты никак не мог вытащить их из реки. Официально ты расследуешь убийство, которого никак не могло произойти. Официально их уже расстреляли…

Он поправляет очки.

— …ну и с чем ты остался, мой охуительно опасный друг?

Шаги его беззвучны. Когда старший следователь поднимает взгляд, Жэньтана уже нет. Только звук остаётся в голове Пиао, тысячи вопросов, и каждый из них просится на язык. И через лабиринт тянется единственная красная нить. Название Гундэлинь. «Лес добродетели».

Глава 15

Улица Нанцзин протянулась на шесть миль. С запада на восток врезается она в город потоком ветровых стекол, и режет его, как бритвой, на две части. На ней разлеглись четыре огромных универмага, начиная с номера 10 на Нанцзин, 635, где покупки делают сами китайцы. Универмаг номер 1 на Нанцзин, 830, тот, что с краю Народного Парка, самый большой в стране. На его просторах есть все, что позволено иметь китайскому труженику.

Остальные магазины также хотят ухватить свою долю прибыли от ежедневного миллиона прохожих. Купите шёлка на Нанцзин, 257. Или драгоценностей на Нанцзин, 428. Синьхуа продаст вам книги в доме 345. Фарфор и керамику вы найдёте в 550-м и 1698-м. Тофу и дичь в ресторане Янчжоу, Нанцзин, 308. В 190-м торгуют флагами и гобеленами. Обшитая деревянными панелями столовая кантонских Синья ждет вас в доме 719. Парикмахерская Синь Синь в 546-м. Восемь мастеров стригут без остановки. Мужчин — на первом этаже, женщин — на втором. Добавьте пять юаней — и вот вам традиционный массаж в специальном массажном кресле. На углу с Сычуань Чжунлу стоит кофейня Дэда Сицайшэ, где подают знаменитые шоколадные булочки. Через пару дверей, в доме 143, расположился Дунхай Фаньдянь и мятный кофе. А за углом магазин косметики «Друг лица». Их знаменитая «питательная пудра» — в центре витрины. А на полках — ряды тюбиков помады, рядом — большой пластмассовый сверкающий палец. Длинный элегантный ноготь выкрашен красным лаком. Очень красным, кроваво-красным.

Этот бар находится на Нанцзин, но в неудачном месте. Далеко от престижных магазинов и дорогих отелей. То есть с той стороны лошади, где хвост и, само собой, навоз. Туристы сюда не лезут, а Нанцзин сливается дорогой, ведущей в аэропорт Хунцяо.

На двери ничего не написано, запросто можно пройти мимо. За дверью — полутёмный коридор, крепко воняющий мочой и слегка — маотай пятидесятиградусной крепости. Вниз по лестнице — бар. В стране, где все на виду, здесь можно укрыться, затеряться. Исчезнуть, надравшись в хлам. Ещё не вечер, но бак позади прилавка полон пустых бутылок без этикеток. Две из них — Яобаня.

Шишка у бара берёт еще одну. Пиао провожает его взглядом. Замечает, как начищены его ботинки. Закрывает стакан ладонью, отказываясь от предложения Яобаня налить ещё.

— А вы, госпожа американка, попробуете жёлтого вина?

Пиао переводит.

— Хорошее вино?

Пиао пожимает плечами.

— Кому как. Мне не нравится. Это старое вино, мутное, оно путает мысли. Много лет оно лежит в земле в глиняных бутылках. Затем его смешивают с молодым вином. Напоминает ваше шерри. Если вам нравится липкий сироп, тогда другое дело. Но в нем 19 градусов, пиво после него покажется водой.

Яобань улыбается, наклоняя бутылку. Барбара качает головой, сплетает пальцы цвета слоновой кости над стаканом.

— Уж лучше я добавлю воды.

Пиао подливает ей Цинтао, янтарная волна пива словно согревает ей пальцы.

— Хорошо, босс, как же хорошо. Как на Новый Год. Почаще бы так сидеть.

Глаза закрыты, варёная сарделька языка розовеет между зубами — Шишка одним глотком вливает в себя вино. Снова наполняет стакан.

— Я легко договорюсь с водилами из «Свободных перевозок» перевезти сюда наш кабинет, Босс. Мне подойдет вон тот столик.

У самого бара. Старший следователь улыбается:

— Ну, раз речь зашла о работе…

Она не зашла, но деваться некуда.

— Нужно проверить кое-кого. Всё, что сумеешь найти. Я хочу знать всё.

— Что, надо выяснить, какого цвета у них говно?

— Ну, в полицейских учебниках написано немного по-другому, но в целом ты уловил мою мысль.

Шишка с улыбкой забирает список из пяти имен, просматривает и суёт в карман. Вроде никого не узнал. Но всё это время желудок Пиао сводит судорогой от страха.

— Выпьете ещё, миссис американка?

— Конечно, я же среди друзей, правда?

— Босс?

Пиао вздрагивает. Язык будто примёрз к небу, позабыв, как говорить. Бутылка, замерев на полдороге, роняет сверкающие капли вина на сколотый пластик стола. Шишка ставит бутылку на место и лезет в карман за списком. Глаза пробегают имена.

— Лю Цинде. Босс, а этого пиздёныша я знаю. Лю-ман, которого я год назад засадил за решётку. О чем речь-то?

К Пиао возвращается дыхание, вместе с ним и слова.

— Пятеро. Из реки, те, которых мы не смогли опознать.

— И вы уверены, босс, что среди них был Цинде?

Следователь кивает.

— Да. Я что, не узнал бы его?

Пиао допивает пиво, замечая только его сладость, не чувствуя горького послевкусия.

— Он был изувечен, глаза выдавлены, лицо разбито кувалдой…

Он позволяет Шишке сорваться с крючка; испытывает облегчение, что тот ничего не скрывает. Шишка всё-таки остаётся его человеком.

— …и грязный, и в воде разбух…

— Шеф, не мог я его не узнать!

Барбара чувствует непонятную напряженность и хочет помочь:

— А лю-ман это кто?

Старший следователь поднимает взгляд от стакана.

— Гангстер. Крутой…

Снова — в стакан, лишь бы не встречаться взглядом ни с кем.

— Конечно, мог узнать. Но не узнал. Из-за этого мы потеряли кучу времени. И кто знает, чего ещё нам это стоило. Ладно, собери отчёты по ним, и будем танцевать от этого. А пока расскажи мне про Лю Цинде.

— Босс, вы меня проверяли? Вы же меня проверяли!

Пиао пододвигает свой стакан к кулаку Шишки.

— Это дело всех нас проверяет. А пока выпей со мной, глянем, что там за бормотуха в новой бутылке.

Он впихивает стакан в руку Яобаня, прижимая его пальцы к прохладному стеклу. Теплые живые пальцы. И как он мог так подумать про Яобаня! Это дело, оно стряхнёт в воду всё, что не привязано.

Пиво и вино дружно хлещут на стол, когда стакан Яобаня врезается в стакан Пиао.

— Бля, Босс, снова мы с вами вдвоём против всего этого грёбаного мира. За Паня и вашего брата.

— И за Вэньбяо.

— Щенок еще был. За Вэньбяо.

— И за Бобби.

Стакан Барбары звякает о два других. Секунда тишины, как последний росчерк на протоколе о пересечении границы. Пиао кладет руку ей на плечо.

— Вы всё лучше понимаете китайский язык. Нам надо поосторожней обращаться со словами при вас…

Обмен улыбками.

— …за Бобби…

Старший следователь наполняет всем стаканы.

— …пока мы отдаем дань этой бутылке, расскажи мне все-таки про этого гадёныша, Лю Цинде, которого ты упрятал за решётку.

Яобань крепко прикладывается к стакану, громко глотает.

— Он был мелкой сошкой, но мечтал высоко подняться. Помню, вонял он как е-цзи. Блевотина, политая духами.

— Е-цзи значит дикий фазан, а еще проститутка.

Барбара смотрит, кивнёт ли Пиао, одобряя её перевод. Тот кивает. Шишка делает последний глоток. Капля вина бежит с его губ на подбородок, потом на стол.

— Знаете Ли Чжэня, владельца ресторанов и нескольких клубов? Еще сутенеры и рэкет во французском квартале… наверняка и наркота, но доказать мы не можем. Цинде работал на него, но хотел отгрызть кусок территории для себя. В основном поборы за защиту. Вымогательство и запугивание — всё, что мы смогли ему предъявить. Думали его прижать и добраться до Ли Чжэня. Должен признать, он оказался крепким орешком, ни слова не сказал.

Бармен вытирает стол. Тряпку он, похоже, стирал в ближайшей канаве. Яобань молча ждёт его ухода.

— Чжэнь и Цинде — дальние родственники. У них семейный бизнес. Каждый чей-нибудь брат или брат брата. Легче забраться в задницу верблюду в песчаную бурю, чем к ним.

Пиао пьёт пиво.

— Туз без колоды он, этот Чжэнь. Человек-легенда у себя в сортире.

— Его пытаются взять уже хуй знает сколько лет, Босс. Поговаривали, он с крышевания переключился на наркоту. А сейчас вроде думают, он всегда ею занимался. А рэкет — для прикрытия.

Пиао допивает пиво, пена сползает на дно стакана.

— Чжэня не взять, потому что не рэкет, а он сам — прикрытие.

— Шанс всегда есть, босс. Но потяни за веревочку — и какое дерьмо ты вытянешь? Ровно как обычно — жирного высокопоставленного партийного мудака. Громче всех орущего про коррупцию в правительстве.

— Слизняки. Их склизкий, липкий след всегда ведёт домой.

— Или к другому слизняку, — добавляет Барбара.

Шишка с улыбкой вытрясает последние капли вина из бутылки. Его ничуть не смущает вот так ждать, пока капельки с горлышка упадут в стакан. Он качает головой.

— Знаете не понаслышке, госпожа американка, да?

Она кивает, поднимая стакан.

— Да, Босс, Цинде — тот ещё ублюдок. Меры он не знал, так мне кажется. Стал бы крутым лю-маном или трупом в морге.

Яобань поднимает стакан, наклоняет надо ртом, жёлтые капли вина падают ему на язык.

— Паскудник несчастный. Огрёб дважды.

— А Чжэнь где?

— Здесь, Босс, видел его на улице Фучжоу. В Хун Ци ехал, только вообразите, такой мудак — и в Красном Флаге.

— Удивил. У нас в Шанхае мудаки по канавам не валяются, они ездят в лимузинах.

Шишка хохочет, запрокинув голову. Чёрные круглые ноздри напоминают Пиао транспортные тоннели под Хуанпу, около пагоды Лунхуа.

— Где его можно найти?

— Чаще всего он бывает в ресторане на улице Вэньань. В её торговом конце. Название какое-то глупое, что-то про утку. Хрен вспомнишь. То ли жареная утка, то ли большая утка. О, больная утка, точно, «Больная Утка».

Яобань качает головой в искреннем недоумении:

— Как можно ездить в Красном Флаге и так обозвать собственный ресторан? Да таких надо под постоянный надзор, как угрозу для честных людей.

Следователь не спорит. Ресторан его дяди у парка Ичуань называется «Плачущая клёцка». Пожалуй, не стоит приводить Яобаню такие примеры. Дядя не из тех, кому придется по душе постоянный надзор.

— Может, заглянем к нему, а, Босс?

Пиао следит за каплями вина, они стекаются в лужицу и капают со стола.

— Пожалуй, это самое малое, что мы можем сделать для честных жителей нашего города.

Час за часом, бутылка за бутылкой. Часы и бутылки.

— А что общего могло быть у Бобби с пятью китайскими головорезами из шанхайской тюрьмы?

Пальцы Барбары поправляют золотистый завиток, лезущий в глаза.

— Просто из головы не выходит. Где здесь связь, Пиао?

Он ведёт пальцем по кромке стакана:

— Стальная цепь, сковавшая восемь трупов — вот связь. Это значит, что-то ещё их объединяло, что-то очень важное…

Он не хочет на неё смотреть. Искреннего взгляда синих глаз ему просто не вынести.

— …какой-то секрет. И ваш сын тоже был его частью.

— У Бобби не было секретов.

Голос её звучит громко, но в нём прорезается нотка сомнения.

— Вы забываете, что я полицейский. Профессиональный циник. Все что-нибудь скрывают. Тайны есть у каждого.

— Например, у меня секретов нет, мистер полицейский. У политиков на такие вещи просто нет времени, мы слишком заняты раскапыванием чужих тайн.

— В Китае всё наоборот. Наши политики так заняты упрятыванием своих тайн, что на чужие у них просто не остаётся времени. Может, так честнее?

— Честнее?

Она хохочет. Он никогда не видел таких белых зубов.

— А честность тут с какого боку? Скажите мне, следователь, раз уж мы заговорили о честности. Что за секрет был у Бобби? У Бобби и других? Не сомневаюсь, что у такого циника хоть одно предположение, да имеется?

— Имеется, всегда и обо всем.

— Ну так выкладывайте!

Ей не понравится то, что он скажет. Он задерживает выдох, готовясь вытолкнуть им слова.

— Наркотики. Только этот бизнес настолько жесток. Через Новые Территории к нам лезут банды из-за границы, везут товар. Там жестокость — норма. Не такая, но сравнимая. Мы хорошо справляемся. Многих берем, выносим суровые приговоры. Во многих случаях обнаруживается, что замешаны госчиновники — визы, паспорта, разрешения на проезд. У этих — самые суровые приговоры.

— Но ведь у вас нет прямых доказательств, что Бобби и другие были связаны с наркотиками?

— Мы знаем, что двое из найденных в реке были наркоманами. Третий работал на Ли Чжэня, подозреваемого в распространении наркотиков. Мы пока ничего не знаем о Е Ян. Ждём донесений. Ваш сын и Хейвуд не похожи на наркоманов, зато они могли свободно перемещаться по стране, выезжать за границу без необходимых китайцу документов. Наркобизнес испытывает постоянную потребность в таких людях, хотя они редко с ним связываются. Уважаемые люди, на ответственных должностях, облечённые доверием, свободно путешествующие — вы и представить не можете, как это ценится.

Ярость плещется в ее глазах. Синева блекнет, уступая кинжально-серому цвету.

— Да уж, ты не упустил возможности. Я попросила всего лишь сказать твоё мнение, а не подать его с гарниром! Два наркомана и один мудак, связанный с толкачом, еще погоды не делают. Боже правый, да если хватать каждого, кто знаком с наркоманом или пушером, половина американского сената и конгресса давно бы загорала на нарах!

Пиао зло щурится:

— Надеюсь, ты шутишь?

Она не слушает.

— А то, что они с Хейвудом были людьми со связями и могли свободно передвигаться, это вообще херня. И уж никак не подтверждает, что они были связаны с наркотиками. Облажался ты, старший следователь, попал пальцем в небо.

Пиао заинтригован:

— Херня?

— Херня. Херня. То есть на это вообще не стоит обращать внимания.

Её раздражает, что надо упрощать мысль, повторять слова. А ему неловко.

— Но, Барбара, я еще не закончил свою мысль.

— А тебе никто не говорил, старший следователь, что мысли у тебя дикие?

— Да, говорили, те, кто осмелился. И ещё куча народу просто не посмела. Так что благодарю за честность.

— Вот мы опять вернулись к вопросу честности. Вообще-то нам, политикам, сложно говорить о таких непривычных материях.

— Зато мы, полицейские, узнаём её с первого взгляда. В смерти твоего сына и остальных я вижу честную и серьёзную, глобальную проблему. Те функционеры, что стоят за этими убийствами, уже чувствуют, как ствол винтовки вжимается в затылок. Они в панике. Они боятся и уничтожают свидетелей. Ваш сын, Хейвуд, Е Ян, остальные… просто свидетели. Живые улики. Ничего больше. Никаких сыновей и дочерей. Уничтожают улики, чтобы нельзя было добраться до них. Пань, мой двоюродный брат Чэн, студент…

Рука так и лежит у неё на плече. На ткани. На коже. Жесткое на мягком. Грубое на нежном. Не убирать бы, но он чувствует, что пора.

— …всё просто. Просто, как наркоторговля. То, что вы зовёте сделкой. Что-то где-то сорвалось. И высокопоставленное лицо принимает деловое решение. Это ведь деньги, проценты. Прибыль или убыток. Что нельзя использовать, то списывается. В своей подлости они по-своему честны… Все-таки наркотики, Барбара. Ваш сын был продавцом…

Пальцы его впиваются в её плечо.

— …и мать какого-нибудь наркомана наверняка может сказать, что он заслужил и смерть, и реку.

Огонь, опасно яркий, разгорается у неё в глазах.

— Пошёл ты к чёрту, следователь.

Резким разворотом она сбрасывает с плеча его руку. Уходит в двери, в переулок. Под круглые ртутные шарики дождя. Промокнет мгновенно, но ей всё равно. Ему не всё равно, но разве ее остановишь, куда там.

Пиао и Шишка жмутся в дверях бара. До сих пор идёт дождь. Двадцать минут уже они ждут просвета. Яобань ненавидит дождь, лю-мана с ножом в пропахшем мочой переулке он и то меньше боится. Взрослый мужик, детектив, с законно нажитым пузом, боится воды с неба. Пиао вечно недоумевает по этому поводу.

— Проблемы с женщиной?

Яобань кивает на машину Пиао.

— Ей пришлось, и ещё придётся услышать очень много неприятного, и со многим смириться.

— Снаружи всё кажется таким чистым, приличным, сроду не догадаешься, что можно нарыть внутри.

Волна тошноты внутри Пиао поднимается до самого лба.

— Эта древняя мудрость передаётся у вас в семье из поколения в поколение?

Яобань негодует.

— Нет, Босс, я сам её придумал.

И в подтверждение улыбается во весь набор дырок во рту.

— Вам, Босс, тоже предстоит услышать много неприятного. Например, что вас искала секретарша Липинга, старая ворона с мятыми бумажными мешками вместо сисек. И вид у нее был, будто она хочет высосать змею из шкуры. Старая облезлая корова.

Шеф Липинг. Неприятные вести, которые вполне могут подождать до завтра. Дождь утихает, ещё не до конца, но они решаются на бросок к машине. Ветровое стекло расстреляно серебряной дробью дождя, разглядеть внутри Барбару практически невозможно. Пиао садится и заводит мотор. Она молчит до самого отеля, пока не оказывается на лестнице. Струи дождя разбиваются об голову и бисером катятся по лицу.

— Ты не знал Бобби. Он никогда бы не связался с наркотиками. От них умер его отец. Его родной отец.

Она поднимается по ступеням, занавесь дождя отгораживает её, разлучает их. Она снова оборачивается, почти кричит:

— Ты не знал Бобби, и даже меня ты совсем не знаешь.

Капли выбивают барабанную дробь по крыше машины. Дождь неторопливо смывает ее силуэт, растворяет в сером. И всю дорогу по улице Нанцзин дворники на ветровом стекле с шуршанием стирают с лобового стекла поток, в такт вопросу, что стучит в его висках:

Так кто ты такая?.. Так кто ты такая?… Так кто ты такая?

— Обвинения, старший следователь Пиао. Очень серьёзные обвинения…

В руках у следователя нераспечатанное письмо. С тех пор, как его передали, оно жжёт ему руки. Он узнаёт конверт, шрифт, даже запах. Знает, чей покрытый налетом язык облизал край конверта. Никогда ещё он не держал в руке письма, наполненного такой угрозой… такой невыносимой злобой.

— …только идиот мог настроить против себя такого важного тун чжи. Очень глупо. Товарищ Чжиюань силён, он из старой гвардии. И он не забудет и не оставит без внимания твоих обвинений, той ночью, на берегу. Только не он….

Мрамор лица, немигающие глаза. Липинг сух и официален.

— Товарищ Чжиюань и даньвэй Министерства безопасности выдвигают против тебя официальное обвинение. В контрреволюционных высказываниях против Партии и Правительства Народной республики Китай. В нападках на службы безопасности Партии и Правительства. В том, что твои слова и поведение порочат честь и достоинство китайского народа и оскорбляют наш патриотизм. В угрозах председателю Шицюй, привилегированному гражданину нашей страны и уважаемому члену Партии…

Липинг выпускает письмо из рук так, чтобы оно упало на стол. Пиао провожает его взглядом.

— …товарищ Чжиюань и партийный секретарь даньвэя нашего министерства работали вместе все «двадцать извилистых лет». Вместе служили в Красной Гвардии…

Липинг обходит стол, в импортных туфлях, пошитых на заказ…

— …дело будет слушаться в закрытом порядке, перед Центральным Комитетом даньвэя, через две недели. Этого никак не избежать. Они признают тебя виновным по всем пунктам. Тем не менее, твой послужной список будет принят во внимание. Поможет смягчить наказание. Строгий выговор, это как минимум. Освобождение от должности старшего следователя. Похоже, что даньвэй станет настаивать на твоей отправке на «перевоспитание»…

Улица внизу полна машин, Липинг непрерывно следит глазами за потоком.

— …знаешь, старший следователь, я наслаждаюсь уличным движением. Это торговля, бизнес. Будущее…

Поворачивается.

— Просрал ты свою карьеру, Пиао. В Синьцзяне из транспорта ты увидишь разве что ослов и верблюдов, бредущих к Небесным горам.

Шеф молчит, и белый шум запруженной транспортом улицы только усиливает тишину.

— …сдашь все незаконченные дела детективу Юню. Тебе ими больше не заниматься. И ты обещаешь полное и добровольное сотрудничество. Это ясно?

Юнь делает карьеру на пай-ма-пи. На лизании задницы. Пиао кивает.

— Хорошо. Ну что ж, давай пройдём через это испытание с наименьшими потерями. Жди звонка от Юня…

Липинг не спускает с него глаз.

— На прощанье хорошие новости. Они всегда кстати, правда, следователь?

Кивок.

— Твоя жена беременна. Они с министром Чжу очень счастливы. Мне показалось, что лучше тебе узнать это от меня, чем в другой, менее располагающей ситуации…

Лёгкая улыбка, вполне заметная.

— …как говорится, в жизни бывает чёрная полоса, главное — не идти по ней вдоль. Можешь идти, старший следователь.

Мрамор и дерево. Холодят тело через рубашку. Вспотевшая спина высыхает, и вместе с потом улетучиваются жизненные силы. Скорей в контору. Навалиться на дверь, пока не щёлкнет замок, и сползти на пол, скользя по лакированному дереву. Накатывает слабость. Машинально зажжённая сигарета пуста и безвкусна. Сквозь слезы и дрожь губ Пиао повторяет и повторяет:

— Мой ребенок, это должен быть мой ребенок. Мой малыш, это должен быть мой малыш…

Дождь прекратился. Солнечный свет сочится сквозь рваные облака и стекает по изгибам капотов. Яобань ждет в Синелюе. Парк Фусин окутан паром. Всё мокрое. Припало к земле, обессилев.

— Сколько человек?

— С нами шесть.

Он заводит мотор. Из вентилятора вместо воздуха тянет горячим выхлопом.

— Что за письмо?

Оказывается, Пиао так и держит конверт, невскрытый, с острыми уголками. Очень острыми. Он суёт письмо в руку Шишке.

— Так, бумажка подтереться.

— Такая твердая? Больше размажешь, чем вытрешь.

Запихивает в карман.

— Знаете, Босс, как теперь надо называть туалетную бумагу? Хоу-мэнь-пяо. Сраные купоны для чёрного хода! Что за страна! Купон на отпуск нужен, купон на покупки нужен, купон на ребенка нужен, теперь еще и купон, чтобы жопу подтереть.

Старший следователь садится на пассажирское дело. Купон для чёрного хода. Можно дать ему тысячу таких купонов, и всё равно их не хватит, чтобы вытереть говно, покрывающее это дело с макушки до пят и обратно.

У ресторана «Больная Утка» три выхода. Даже четыре, если считать и дверь, выходящую в доверху загаженный проулок. Пиао ее не считает. Чжэнь в бега не ударится, тем более не станет пачкать костюм за четыреста юаней. Итого… шесть человек, три выхода. Перекроют за милую душу.

Рации не работают, да они сроду не работали. Через улицу сидит офицер, так он знаками покажет всё, что Пиао надо знать. Что Чжэнь в кабинете на втором этаже. Что с ним секретарша. Длинные ноги, плоская грудь. И груда банкнот на столе. Чжэня явно больше интересуют деньги. Полицейского наблюдателя — ноги секретарши.

Ресторан полон. Зал на пятьдесят человек набит обедающими. Ренао, горячее и пряное. Официанты мечут чашки на столы. Чашку повыше, поближе к подбородку в пятнах красного перца… стучат палочки. Неистовая, отрывистая речь. Набитые рисом рты выкрикивают новые заказы. Лапша свисает с губ. Пиао и Яобань, одетые в гражданское, идут через зал, огибая столики. Не слишком торопясь, но и не лениво. Главное — как идти. Походка может тебя выдать, но может и скрыть. Шторка из бус скрывает мокрое пятно на стене и вход на лестницу… они её сдвигают в сторону, проходят, не оглядываясь. Шторка падает на место. Керамические бусины стучат друг о друга. Голая лестница покрыта пятнами еды. Запах жареного риса и старых купюр преследует их. Кабинет Чжэня расположен на первом пролёте. Над ним — жилые помещения. Дальше крыша и небеса.

Вот и площадка. Бросок к двери, та отлетает. Следователь уже стоит около Чжэня, Яобань — перед секретаршей.

— Это что за хуйня такая?

Одна рука Чжэня хватается за разлетающиеся деньги, другая ныряет в карман, но Пиао уже рядом. Хватает его за горло, выкручивает из кармана руку. Рифлёная чёрная рукоятка пистолета сверкает в кобуре. Старший следователь вытаскивает оружие. Модель 67. Изящный корпус, но гармонию нарушает привинченный глушитель. Резкий запах металла и машинного масла мгновенно перебивает запах пота и сандаловый аромат лосьона после бритья. Пистолет летит на пол. Пиао разворачивает люмана к себе лицом, выдыхает в упор:

— Не хулигань. Оружие может быть опасным для твоего здоровья и для здоровья окружающих.

— Пошёл ты…

Шишка смеётся, зажимая рукой рот секретарши вместе с лицом. Костяшки пальцев побелели. Над толстыми пальцами виднеются только вытаращенные глаза девушки.

— Так себе словарный запас для такого воротилы преступного мира, а, Босс?

— Он может быть не в себе. Такое случается в условиях стресса. Ты в условиях или нет?

Чжэнь корчится в захвате Пиао.

— Вы кто? Пара комиков, пришедших на прослушивание?

— Это совсем не прослушивание, мистер Хозяин Ресторана. Мистер Толкач Наркоты…

Пиао почти касается губами надушенной щеки Чжэня. Вонь страха понемногу одолевает парфюм.

— Итак, занавес поднят, и ты на сцене. Чувствуешь жар софитов?

Яобань запирает дверь.

— Что это за хуйня?

— Он повторяется, Босс. Наверное, под давлением стресса, как вы говорили. Я обычно говорю «наложил полные штаны».

Он осторожно отпускает секретаршу. Его рука вся в помаде цвета помидоров. Лицо девушки тоже.

— Тс-с-с. Замри.

Внимательно глядит, проверяя, что она поняла. Меняется с Пиао. Теперь лю-ман тонет в потных объятиях Шишки. Исчезает даже шанс на шанс. Чжэнь силен, шея толщиной с горшок для риса, но в БОБ еще ни разу не подтвердили факта жестокого обращения… хотя и не опровергли. Следователь садится за стол, лицом к Чжэню. Между ними куча купюр, как недостроенная стена.

— Мы — следователи из БОБ, но ты лучше считай нас благодарными зрителями в ожидании твоего номера.

— Всяким мудакам мне сказать нечего. Забирайте меня. Гарантирую, что через пару часов я буду на свободе, а вам придется начинать заново карьеру.

— Лю Цинде, знаешь такого?

— Первый раз слышу.

— Ну как же, твой двоюродный брат, работал на тебя.

— Первый раз слышу. Не верите — везите в отделение.

Старший следователь вытряхивает мусор из корзины для бумаг и ставит ее у ног Чжэня. Достает полбутылки маотая из стола и часть выливает в корзину. Комната быстро заполняется алкогольными парами. Берет со стола пачку купюр, засаленных, с обтрепанными краями. Красно-коричневые с зеленым разводы делают юани похожими на крылья моли, и даже на ощупь они такие же, с запахом пыли… и старых штанов. Он бросает пачку в корзину.

— Говорят, в провинции Кастас Шань в суровую зиму жгут все подряд, чтобы не замерзнуть. Ценится только то, что жарко горит.

Чиркает спичкой. В глазах Чжэня тоже полыхает огонь. Запах серы и алкоголя — как зарубка на память об этой минуте. Чжэнь извивается в руках Яобаня.

— Что же вы делаете, суки, что же вы делаете-то?

— Цинде. Вспомнил что-нибудь?

— Еще раз говорю — не знаю!

Жёлтый огонек ползёт по спичке. Белое превращается в чёрное. Спичка падает в корзину. Легкое шевеление — и огненный шар вспыхнувшего алкоголя. Оранжевый хлопок сгоревшего воздуха. Жаркий запах старой бумаги и несбывшихся покупок сушит рот.

— Нет, нет, не надо… Подонки. Вы просто подонки.

Он почти визжит, сжав кулаки. Лицо, глаза подсвечены голодным, всепожирающим огнём.

— Психи… сожгли две тысячи юаней. Да вы в своем сраном БОБ за четыре месяца столько не получаете.

Пиао берет следующую пачку купюр.

— Прибыльное это дело — наркота и шлюхи. Очень прибыльное. В Кастас Шане ты был бы очень уважаемым человеком, мистер Хозяин Ресторана. Костёр твоих трудов быстро гаснет, но как сильно греет…

У Чжэня на висках набухают вены, как синие от закалки звенья цепей.

— …ну что, поговорим про твоего двоюродного брата Цинде?

— Сказал же, не знаю такого.

В огонь падает еще одна пачка.

— Да прекратите же, подонки…

Уголки купюр темнеют, закручиваются. Оранжевое пламя под неподвижными рисованными лицами.

— …скажите, как вас зовут, ублюдки, я хочу знать ваши блядские имена.

— Поговорим о Цинде.

Еще пачка купюр по десять юаней. Веером на ладони. Блеклым, потрепанным, в пятнах и надписях, веером.

— Про Цинде.

— Ладно, ладно. Работал на меня по мелочи. Шустрил помаленьку.

— Что за работа?

Ответа нет. Пиао роняет в огонь несколько купюр.

— Вроде посыльного. Деньги собирал, так, по мелочи.

— Что ещё?

Чжэнь качает головой. Еще несколько зеленых купюр гибнут в огне. Желтеют, потом чернеют.

— Ладно, вы… Делал и серьезную работу. Крышевал, договаривался и деньги собирал. Способный был, злобный, юркий.

— Но последнее время ты его не видел?

Опять молчание. Старший следователь наготове у костерка.

— Жадничать начал. Все они так. Прыткий очень, хотел свой кусок пирога. Можно сказать, мы разбежались. Да вообще, какая вам разница.

Пиао бросает на стол оставшиеся деньги.

— Лю Цинде вытащили из реки мёртвым, как бревно, без глаз, без кончиков пальцев, опознать невозможно. По мне, так это наркота. А ты что скажешь?

Чжэнь вдруг начинает нервничать. Посыпались торопливые слова, вместе с каплями пота по лицу.

— Я выкинул его, конечно, но не убивал. Я так дела не веду, чтоб людей убивать. Даже тех, кто меня нагрел. Конечно, пиздюлей я ему отвесил, чтоб знал, как меня кидать. Но чтоб так, как вы тут рассказываете — глаза, пальцы отрезанные… я в такие игры не играю. Можете посмотреть в моём деле.

Огонь погас, только рубиновые искорки плещутся на черной лепешке первых пачек. Кое-что из того, что наговорил Чжэнь — правда, Пиао её чует.

— Что написано в деле, я знаю. Я думаю о том, что там не написано. Такие, как ты, на всё способны.

Старший следователь разбрасывает купюры по столу. В воздухе лениво кружатся бледные бумажки. Деньги… сладкие и горькие. Рождают мечты, убивают мечты. И не дают забыть. Как она тоскливо вздыхала, отводя от него взгляд…

Почему у нас вечно нет денег? Потрачу на себя десять юаней — и мучаюсь, что лучше бы я купила еды. А мне хочется купить духи, новую одежду… и еще я мечтаю о малышах, упитанных малышах.

Упитанные малыши. «Нэмма бай, нэмма пан». Белые, жирные.

— Я тут ни при чём. Я не видел Цинде больше месяца. Этого мудака тут как-то не особо любили. Его бы убивать очередь выстроилась на три квартала. Но меня среди них нет. Я на этом деле могу многое потерять…

Он улыбается, кивает на покрытый банкнотами стол. Безупречные зубы в свежих коронках. Стена фарфора, кипельно белого.

— …поговори с людьми. Я дам тебе список. Начиная с брата Цинде. Тот его тоже качественно через хуй кинул, так, что ему теперь из говна не выбраться. Се — могучий мужик, на такие дела глаза закрывать не будет, брат там или не брат.

— Он работал на Се?

— Ходили слухи.

— И что он делал для Се?

— Как обычно. Девочки. Крыша. Се контролировал почти всё в Хункоу и Пудуне. Учитывая, с каким размахом иностранные компании лезут через реку, сейчас там горячее время.

— И наркотики?

Чжэнь кивает, но внезапно по ту сторону его глаз вспыхивает осознание. Он расслабляется в тисках рук Яобаня. В его выражении появляется развязность.

— Вы не знали, что Цинде — брат Се, так? Тоже мне БОБ!

Пиао чувствует, как по шее поднимается волна злости, воротник удавкой душит его. Ему срочно нужно его ослабить. Дело движется быстро. Слишком быстро. Как грузовик, несущийся под откос холма. Он должен был знать про Се, про каждого члена семьи Цинде. Надо было всё выяснить про этого мудака. Какого размера у него трусы. О чём он думал перед тем, как лечь спать; о чём думал, когда просыпался. Всё это написано в отчётах, в бездонной груде папок, угнездившихся у него дома на столе, рядом с полупустой бутылкой Цинтао. И прочитать эту кучу бумаг у него постоянно нет времени. Он обходит стол, идёт мимо девушки. Её тело — прочная основа эротических снов.

— Мы тоже допускаем ошибки, и мы имеем на них право. Но такой мудак, как ты — совсем другое дело. Будь отныне крайне осторожен, мистер Владелец Ресторана. Потому что теперь мы знаем твою слабость.

Старший следователь проводит рукой по столу, и две пачки банкнот падают в мусорную корзину. Чжэнь бьётся в объятиях Шишки; ножки кресла молотят по полу.

— Ублюдки. Вы ублюдки…

Потихоньку разгорается пламя. Белое — в жёлтое, потом оранжевое. Пиао спихивает в огонь ещё одну пачку.

— Будь осторожен, мистер Чжэнь. Когда знаешь чью-то слабость, это может быть страшным оружием. Это трещина в душе.

Старший следователь поднимает с пола пистолет, выдёргивает обойму на девять патронов. Идёт к двери. По его кивку Яобань разжимает руки и протискивается мимо секретарши.

— Не хотите ли пару вечеров провести со мной за стаканчиком чего-нибудь горячительного?

Он улыбается. Глаза девушки мертвы. Вопрос повисает в воздухе, как высохшая макаронина на лацкане его кителя.

— Похоже, нет.

Он открывает дверь, они выходят на лестничную площадку. Последний взгляд брошен на Чженя, упавшего на колени рядом с корзиной, пальцы его роются в углях, пытаясь вытащить обгорелые банкноты в десять юаней.

Они идут к машинам. Предки плачут моросью… всепроникающей. Дорога Сицзан теряется в туманной дымке. Мир вокруг завальцован, разглажен. Машины движутся медленней. Слова тоже. Яобань закуривает «Чайна Бренд», протягивает пачку Пиао. Тому такие уже не нравятся. Неделю он курил «Панду», помнит сладость их импортного табака. Он отказывается.

— Этого Се, Босс, вряд ли особо сложно найти. Я покопаюсь в его деле и вытащу список мест, где он любит бывать.

Старший следователь чувствует вкус дыма сигареты, висящей в сыром воздухе. Он кажется знакомым. Совсем как родной дом.

— Не надо никаких списков. Я знаю, где нам найти Се…

Вдали раздаётся стон, долгий, медленный. Баржа слепо скользит по поверхности реки. Пиао интересно, что думает команда про солнце, жаркое и яростное, оставшееся далеко позади.

— …его арестовали месяц назад. Сейчас он кукует в Гундэлинь…

— Несомненно, удачное место для всяких мудаков. Но значит он никак не мог участвовать в убийстве Цинде и прочих, если его засадили в «Лес Добродетели».

— Щупальца осьминога могут тянуться далеко за пределы норы, где он сидит.

Яобань выкидывает бычок сигареты на тротуар, тот разлетается вспышкой искр. Проходя, Яобань давит его подошвой.

— Надо бы навестить его, а, Босс? Такой деятельный человек, и в «Лесу Добродетели». Наверно, он там сильно тоскует.

«Лес Добродетели». Снова всплывает это название. Как зубная боль, оно требует к себе внимания.

К черту кашель. К черту одышку. Пиао сдаётся и берёт у Шишки «Чайна Бренд», на вкус она похожа на все несбывшиеся надежды.

— Да, в Гундэлинь невыносимо скучно, — говорит он через дым.

— Нанесём гражданину Се дружеский визит.

Он греет руки дыханием, наполненным дымом. Машина промёрзла. В квартире наверняка ещё холоднее. Он выруливает домой.

Глава 16

Рапорты. По бумаге маршируют буквы и цифры, выстраиваются в серийные номера, сообщения осведомителей, санкции на въезд-выезд, даты ареста и заключения в тюрьму. Это тоскливое занятие, прерываемое лишь сигаретами или очередным чайником жасминового чая, бесплодно, как пустыня. Потом мучает кашель, а во рту стоит горечь заварки с привкусом мозолистых пальцев сборщиков чая.

Юншэ. Фэн. Дэцай. Цзыян. Прав был Жэньтан. Все заключенные из Гундэлиня. Просто преступники, сумасшедшие или недовольные властью. Описание арестов, обвинения, заключения врачей… лист за листом, строчка за строчкой. И, наконец, неизбежное преступление, за которое государство считает нужным убить. В конце каждого дела — жирный красный штамп об исполнении приговора. Несколько шагов. Силой ставят на колени. Досылается патрон. Выстрел. А через сутки их выуживают из Хуанпу. Изуродованных… каждый кусочек тела, пригодный для опознания, вырезан, оторван или раздроблен. А протоколы обследования тел казнённых лежат на месте. После приведения приговора в исполнение, в государственной тюрьме или публично, тела немедленно кремируются. Иногда государство отдаёт родственникам прах. Иногда нет, и власть сама решает, куда его девать. И после смерти они остаются государственной собственностью. Никаких сомнений.

Пиао собирает дела. Их зернистые чёрно-белые лица потерялись в бумажном водовороте. Их жизни — серийные номера, пиксели на экране монитора. В комнате холодно, чай стынет. Пиао натягивает повыше одеяло, подносит чашку ко рту. Неожиданный вкус долгого летнего дня. И внезапная злость, что четвёртого числа четверо людей были казнены и сожжены по воле государства. А пятого числа те же четверо убитыми и изуродованными вытащены из реки!

Перед тем, как пойти спать, старший следователь читает ещё одно дело. Пара минут, чтобы прочесть. Намного больше — чтобы уснуть.

Е Ян. Дата и место рождения. Номер американского паспорта. Цвет глаз. Цвет волос. Семейный статус. Даты въезда и выезда из страны. Е Ян… вот ключ, знать бы, к чему. В конечном счете, все, что у него сейчас есть — шёпот чутья, а не громкий голос фактов и доказательств. Чутьё — знакомая территория, но кажется чужой. Опасной.

Он не помнит, как заснул. Только что читал — и вот листы бумаги сыплются на пол, чашка наклоняется. Жёлтая, как моча, капля чая стекает на бумаги. Во сне — как нигде. Время без признаков жизни. Когда он просыпается, чайная капля уже высохла. Пиао собирает бумаги, снова пьет чай. Умывается и одевается. Думает о Барбаре, и она звонит.

— У тебя выходной, может быть, покажешь мне Шанхай старшего следователя Суня Пиао?

Его мокрые волосы не расчесаны и похожи на лапшу в чернилах кальмара.

— Через полчаса буду у отеля.

День сияет. Голубое небо без тени облачка. Редкость в это время года. Город блаженствует. Улицы полны людей, на веревках поперек улиц белыми парусами развевается чистое белье.

Сначала — в Юфоси, Храм Нефритового Будды. Потом севернее, к надгробию Люй Суня. И на юг вдоль Чжуншандун Люй, два часа по реке, к месту, где Хуанпу впадает в Янцзы. Пиао в белой рубашке с закатанными рукавами. Солнце нежно целует кожу. Барбара на фоне города. Он видит только Барбару. Каждую секунду и каждую деталь. Завязки платья на плече. Легкая улыбка уголками губ. Свободные движения стройных ног, нога легко ложится на ногу, проблеск розовой кожи бедер с кусочком белого.

Они едят в ресторане Синья на улице Нанцзин. Весенний суп, белое куриное мясо и хрустящий рис… корочки риса со дна кастрюли, подсушенные в духовке. В бульоне рис звонко потрескивает. Благоухающая утка в глазури, золотисто-медового цвета, и на вид во рту просто растает. Гуйи, китайский окунь… разделан и приготовлен в форме цветов хризантемы. Лапша «борода дракона». А на десерт личи, кумкват и лонгань… «глаз дракона».

Потом они едут на юго-запад через бывшую французскую концессию. Пагода Лунхуа, с ее семью каменными ярусами, деревянными балкончиками и красными колоннами, как деревянный винт, плавно вкручивается в синеву дня. В соседнем парке они пьют жасминовый чай, из белых цветов и черных танцующих листьев. Запах чая — плод тайного искусства. Им хорошо разговаривается, только на Чжоншанси Люй, где поток машин напоминает монолит из ревущей стали, лёгкий разговор останавливается. Пиао едет на север через Тяньяцзяй Люй, на подъезде к крытому стадиону движение машин полностью прекращается. По тротуару медленно движется толпа людей. Позади Пиао останавливается грузовик из «Свободных перевозок», оливково-зеленые мундиры выплескиваются на дорогу. Тощие тела, черные козырьки закрывают глаза. Их лица — творение одного мастера по одному образцу. Старший следователь предъявляет значок полицейского.

— Что-то случилось?

Водитель перестает ковыряться в зубах, вытирает палец об изнанку приборной панели, выпрямляется.

— Не у нас.

— А у кого?

— У Вана и ещё пары человек. Получают по заслугам сегодня на стадионе. Через час начнётся.

— Чёрт, — Пиао бьет ладонью по рулю.

Водитель ухмыляется. Сыщики… Мудаки в погонах. Просыпаются только в день получки.

— С луны вы, что ли, свалились, товарищ полицейский? Казнь года.

Развернуться негде. Придётся идти пешком сквозь толпу, пока не получится поймать такси или велокэб. Пиао в бешенстве давит на газ, смотрит в упор на водителя.

— Я ловил убийц, товарищ. А ты что делал? Ловил то, что в зубах застряло?

Улыбаясь, тот прислоняется к грузовику и продолжает ковырять в зубах. Пиао паркует машину и ведет Барбару сквозь толпу, прочь от стадиона.

— Что случилось, и куда мы идем?

Сейчас бы уже кофе в отеле пили. И дукан. Только он и она. А остальной мир отлично бы повисел в шкафу.

— Надо идти, здесь плохо.

— Правда? Не похоже, что здесь опасно. Смотри, люди вокруг радостные. Тут по-настоящему весело.

Старший следователь замедляет шаг, проталкивая ее вперед.

— Нет, нет, нам надо уйти.

— Почему?

— Так нужно. Мы должны уйти.

Барбара резко останавливается. Выдергивает руку из его ладони. Пространство между ними быстро заполняется толпой.

— В чем дело? Что за грубость? Мы так хорошо проводили время, и тут ты меня куда-то тащишь.

В глазах обида. Пиао проталкивается к ней, легко обнимает.

— Все они идут на стадион.

В витрине отражается его лицо и плывущий мимо карнавал.

По-настоящему весело… Люди радуются… ничего опасного.

— …смотреть публичную казнь.

Стадион полон, все двадцать пять тысяч мест. Следователь снова предъявляет свой значок. Его приветствуют.

— Мы ещё можем уйти. Мы не обязаны тут быть.

Барбара несогласно качает головой. Она рядом, так близко, что Пиао вот-вот коснется ее губ. Какой вкус у ее помады?

— Мне нужно видеть.

— Даже если можешь уйти?

— Мне нужно, — снова повторяет. Она права, Пиао тоже верит, что смерть надо видеть своими глазами. Не в книгах, не на экране, не в лаборатории. Перед собой. Он кивает, твердо берет ее под руку и ведет вперед. В проходе, где они стоят, темно, сюда не достаёт свет. Посреди арены в свете прожекторов возвышается трибуна, уже утыканная высокопоставленными лицами в темных костюмах и начищенными до блеска чинами из БОБ. Грузовик без бортов въезжает с улицы в проход. Низко взрыкивает двигатель, кашляя выхлопом. Проезжает прямо рядом с ними, набитый людьми в оливково-зеленой форме. Бесстрастные скуластые лица, некоторые в черных очках, не отражающих свет. На возвышении пола три фигуры. Двое в белых рубашках, смотрят вниз. Между ними третий, повыше ростом. Красивое лицо, чёрный китель наглухо застегнут. Изысканный китель, не китайского кроя. На его плечах белеют перчатками руки сотрудников БОБ. Грузовик выныривает из темноты. Свет прожекторов бликует на чёрных очках.

— Его зовут Ван Цзянье. Занимал высокий пост, возглавлял плановый отдел в Шэньчжэне, на юге. Пока возглавлял, набрал взяток на полтора миллиона долларов. Также содержал любовницу. Предстал перед судом после экстрадиции из Таиланда.

Грузовик останавливается у трибуны, охрана спрыгивает вниз. Троих сводят вниз с машины. У одного подгибаются ноги и его ведут под руки. Ван идет спокойно. Мерный шаг смирения.

— А кто другие, в белых рубашках?

— Чиновники. Ван, тот шишка, а эти — помельче. Чиновников уровня Вана еще ни разу не судили и не казнили. Новые веяния в Пекине — борьба с коррупцией. Стало слишком много экономических преступлений. Правительство приказывает, чтобы борьба не ослабевала ни на минуту. Ван — пример того, что кампания идет полным ходом.

Пиао прикуривает сигарету, предлагает Барбаре, но она не хочет.

— …я никогда раньше не приходил на казнь. Всегда находил важную и срочную работу.

Она наклоняется и берёт Пиао за руку. Холодные, твёрдые пальцы. Вана толкают вперед, по бокам два охранника. Суровый голос с трибуны, слишком усиленный громкоговорителями, доносит до каждого список преступлений Вана.

— Несправедливость! Я невиновен! — слабым голосом выкрикивает Ван. Толпа уже скандирует: «Убить! Убить!» Все случается мгновенно. Двое полицейских заламывают Вану руки, как два хрупких черных крыла. Бросают на колени. Отступают на шаг, но Ван недвижим, скован истечением последних секунд его жизни. Третий полицейский, с тупой короткой винтовкой, шагает вперед. Сосредотачивается. Упирает ствол в основание черепа казнимого. Холодный поцелуй стали. Лениво всплывает серебристый завиток дыма. Ван падает вперед. Потом только долетает звук. Не громкий треск, как думает Барбара, а скорее глухой стук обрушивается на нее. И скрепляет воедино каждое мгновение самой жестокой сцены в её жизни.

— Боже.

Она вскакивает. Вверх от ног ползет оцепенение. Пиао крепко держит ее за руку. Обхватывает за талию, помогая идти к темному проходу, через заграждение, к дороге. Но смотрит она на арену. Обмякшее тело Вана, как куклу, складывают на грузовик. Темное влажное пятно расползается по спине. Кровь, как алая рвота, течет изо рта на зеленую траву. Тело сожгут через два часа.

Они уже на улице. Громкоговорители выкрикивают список экономических преступлений очередного приговоренного. Что он был «… препятствием на пути экономического прогресса… червём в мешке риса…».

Мир сделал пол-оборота, ночь колышется в свете фар. Всё меняется. Фары слепят, и Барбара щурится.

— Многих приговаривают к смерти?

— Точно неизвестно…

Пиао поднимает воротник. Прохладно, погода скоро поменяется.

— …но много. У нас смертью караются шестьдесят восемь видов преступлений. Мошенничество, хулиганство, спекуляция, религиозные верования. Больше преступлений — строже наказания. В это время года у нас больше публичных казней.

— Почему в это время года?

Старший следователь ведет их к востоку, на Сетулюй. У всех выходов полицейские наряды БОБ готовятся принять удар толпы и дать ей вытечь на улицы. Пиао нанимает велокэб, подушки сидений воняют мочой и бензином. Барбара нащупывает руку Пиао, пока велорикша старается набрать скорость.

— Говоришь, в это время года… проходит больше казней?

Следователь освобождает руку, чтобы прикурить следующую сигарету, огонёк крупнит черты лица.

— Скоро лунный Новый год. Время обычаев. Время новой прически, новой одежды, возврата долгов. Повсюду расклеиваются иероглифы удачи. Семьи собираются на праздничный обед. Пекутся яблоки в тесте и няньгао, «новый год — пышней пирог».

Он почти рядом. Барбаре видно отражение огонька сигареты в его глазах. Медный цвет кожи.

— …время подведения итогов. И время мести.

Недалеко громыхнул велокэб, вернув Барбару на стадион. Вот Ван валится вперед, накрывая телом свою тень. Вот замерла толпа. Шаг назад делает полицейский. Дымок из ствола. Текут слезы, сбегают по щекам, Пиао обнимает ее, и шершавый китель пахнет одиночеством и надеждой.

Традиционное время мести.

Как можно было узаконить такую жестокость?

Велокэб набирает скорость. Она закрывает глаза. Веки защищают от мелькания фонарей, свет мягко перетекает в свет. Каждая вспышка отдаляет стадион. Но она хочет быть от него ещё дальше, как можно дальше…

Войти в отель — как оказаться на другой планете, в самом деле оказываешься. Туристы пахнут мылом, кожей, духами… и чёрным рынком валюты. Пиао провожает Барбару до номера. Мыслями они уже в следующей точке их трехнедельного странствия.

— Завтра ты идёшь в тюрьму Гундэлинь. Я хочу с тобой.

Сразу и всем телом Пиао осознает тяжесть просьбы. Только не понимает, зачем.

— Что ты хочешь там найти?

— Представить, что могло окружать Бобби, когда он умирал.

Отказать легче легкого. Но ко рту прижимаются пальцы Барбары.

— И не вздумай мне мешать. Уговор был помогать друг другу, а не подножки ставить.

Такие прохладные пальцы. Их бы целовать, кусать. Она убирает руку, увидев улыбку. Отпирает дверь. Включает свет и проскальзывает внутрь. Прикрывает дверь, оставляя лучик розового света между ними. Прислоняется к косяку.

— Соглашайся, если правда хочешь мне помочь.

Лучик становится розовой ниточкой света. Розовое на розовом. Губы. Щека. Кончики пальцев.

— Соглашайся, осуши мои слезы… потом.

Пиао не успевает ответить, дверь закрывается.

Уже у лифта он слышит свое имя. Дверь приоткрыта, знакомая улыбка.

— Сунь, спасибо тебе за особенный день. Для меня особенный.

Дверь открывается шире. Пастельные мазки тени на лице.

— Казнь. Я просто должна была. Можешь меня понять?

Конечно. Конечно, может. Иногда надо посмотреть ужасу в лицо, чтобы узнавать его в любом обличье, в своей жизни, в жизни других людей. Барбара касается его руки, плеча, шеи, тянет к себе. Губы к губам. Земляника к камню. Долго целует его. Благодарно? Дружески? Не только, он верит, что не только. Дверь хлопает. Снова в разинутый рот лифта. В мыслях уже осушая её слезы.

Чёрный Шанхай там, где сливаются улицы… две в одну.

Чёрный Шанхай… везде, где они побывали. Двигатель лениво постукивает.

Он его видел. Она его видела.

У Храма Нефритового Будды. Следом за ними по Чжоншандун Люй, пока они плывут к месту, где Хуанпу становится Янцзы. В тени напротив Синья, пока они едят утку, заворачивая ее в лепешку с зеленым луком и соусом из черной сливы. В парке у пагоды Лунхуа, пока они пьют жасминовый чай, ее жасминовые губы дышат жасминовым воздухом. Зеленые деревья на зеленой траве стирают силуэт машины.

Он его видел. Она его видела.

И ни слова. Почему?

Четыре телефонных будки в фойе отеля Цзин Цзян.

НА… ЗОЛОТОМ… КРЫЛЬЦЕ… СИДЕЛИ…

Уменьшит ли случайный выбор риск нарваться на прослушку?

ЦАРЬ… ЦАРЕВИЧ… КОРОЛЬ… КОРОЛЕВИЧ…

Неужели и эти телефоны прослушиваются? Бесполезно, кто только отсюда не звонит. Как потом различить, кто говорил?

САПОЖНИК… ПОРТНОЙ…

Ругаясь про себя. Кармайкл предлагал спутниковый телефон, ну почему просто не заставил ее взять?

Почему сама не согласилась?

КТО… крайняя справа будка.

ТЫ… вторая слева.

БУДЕШЬ… первая.

Она ждёт, пока освободят вторую справа. Трубка еще тёплая. Бисеринки влаги на бакелите. Повторяет про себя частный номер Кармайкла. Набирает номер. В кармане — кошелёк, полный монет, в голове — план разговора…

— Откуда звонишь?

— Отель Цзин Цзян.

— Боже, немедленно повесь трубку.

— Почему?

— Прослушивается.

— Я в фойе. Здесь не должно прослушиваться.

— Не должно, но может.

— Пусть может. Мне нужно поговорить, а тебе нужно услышать.

Тишина… полусекундный ритм электронных волн.

— Так говори. Только быстро. Никаких имен, никаких точных деталей. Общий смысл. Поняла?

Молчание. Ритм ускоряется, частая дробь по барабанному ободу.

— Отзови своих невидимых друзей. Понял?

Пауза.

— Это ведь ты? Очень похоже на тебя.

— Тебе нужна поддержка. Иначе будет больше пропавших без вести. Другая сторона может надавить. Ты мать, и они помнят про это.

— В первую очередь я политик.

— Они лучше тебя знают. В первую очередь ты мать.

— Я знаю, кто я.

— Договорились. Пусть будет, как ты хочешь.

— Именно так. Да, и вот еще что — есть кое-кто другой, рядом. Я хочу быть готовой к любым случайностям. Понимаешь, о ком я? Мой друг, товарищ. Копни там, ладно? И мёд, и дерьмо. И упакуй мне пару корзин для пикника.

Смех Кармайкла.

— Давление. Личные договорённости. Тут я специалист.

— Знала, что тебе понравится. И еще не в службу, а в дружбу… подготовка, тот список покупок?

— Тут я тоже специалист. Список рождественских подарков уже утрясли.

Всплеск белого шума.

— Мелочь кончается. До встречи.

— Помни, ты мать. Они не забудут. У тебя все хорошо? У тебя все…

Все. Связь прервалась. В трубке океан статических шумов.

Она все еще прижимает трубку к уху, не раздастся ли щелчок подслушивающего устройства. Никаких щелчков. Тишина, в которой можно утонуть. А в голове слова из песни с забытым названием…

Глава 17

Покинув Гундэлинь, «Лес добродетели», ты ещё долго не сможешь его забыть. А если тебя попросят описать его, только один образ всплывёт в голове… стиснутый кулак. Громадный, угрожающий стиснутый кулак.

Машина подъехала к большим клёпаным воротам, окантованным камерами слежения и охранниками. Через середину ворот прорвался яркий луч, створки разъехались, выплеснув на дорогу пятно серого света, порождённого лампами и фонарями, перевязанного проводами и пыльной паутиной. Барбаре в голову тут же пришёл образ Ионы, проглоченного китом. Лоб её тут же заблестел испариной, стоило воротам закрыться за спинами, и засовам с лязгом войти в пазы. Как вообще можно привыкнуть к такому месту, пусть и за пять, десять, да хоть двадцать лет? Звон ключей, замков, захлопывающихся дверей.

— Это глупо. Зря я затащил тебя сюда. Нельзя мне было…

Пальцы старшего следователя барабанят по рулю, отмечая каждое сказанное слово, каждое несказанное…

— …не забывай, ты член вашингтонского комитета по досрочному освобождению…

Пиао стучит по бумагам, стиснутым в её пальцах.

— …всё записано в разрешении на перемещение по стране и допуске властей. Не думаю, что на тебя наедут, ты со мной, и это говорит о многом, но всё равно будь готова. Да, будь готова ко всему.

Спереди шлагбаум: красно-белая конфетная палочка. Охранники выходят из кабины, подходят к машине. Козырьки фуражек, как лезвия, перечёркивают крылья носа. Барбара чувствует, как всё сжимается в животе. На языке появляется привкус стали и машинного масла. Краска слетает с лица.

— Документы.

Пиао отдаёт значок. Мелькают глаза охранника. Тот отдаёт честь.

— Припаркуйте машину на стоянке 13, старший следователь. Вас отведут к товарищу директору.

Шлагбаум взлетает. Пиао проезжает под ним. Они даже не взглянули в бумаги Барбары. Она засовывает их в сумочку, в глазах разливается разочарование. Старший следователь бурчит.

— Ох, не стоило мне…

Кабинет товарища директора Май Линь Хуа являет собой уютный административный блок, какой только можно ожидать после длинных коридоров, пронизывающих кроличий садок, камер, опухолями наросших на нём, и их содержимого… мятые кучи, которые зовут «квартирантами». Квартиранты. В этом названии нет и следа ужаса того, кто не может вырваться из крепкой длани Гундэлинь.

На столе Хуа царят чистота и порядок, как и на лице. Оно столь нейтральное, что неизбежно вылетает из памяти уже через секунду после того, как ты вышел из кабинета. На столе стоит большая фотография… двое детей, лет по восемь-десять. Точнее определить возраст сложно, потому что выглядят они точь-в-точь как отец. В их чертах не к чему прицепиться, взять ориентир. Их тоже забываешь, едва отведя взгляд.

— Прошу вас… садитесь, садитесь.

Какой у него английский, лающий, резкий.

— Какая честь. Какая честь. Американская коллега. Вашингтон. Сейчас будет кофе. Да… кофе. Американцы любят кофе?

Барбара кивает.

— А потом экскурсия. Экскурсия. Надо провести. Мы готовились, ждали вас. Нечасто к нам приезжают такие уважаемые гости. Иностранные гости. Нас предупредили недавно. Совсем недавно, но мы приготовились.

Она ощущает, что улыбается, как дура, губы расползаются сами.

— Вы приготовились?

— Оркестр. Симфонический оркестр на двадцать пять музыкантов. Их собрал Маи Пин. Он дирижёр. На воле был музыкантом. Да, музыкантом… ну и вором по совместительству. Так и попал к нам. Семь лет. А теперь дирижирует. Тут научился. Танцевальную труппу тоже посмотрим, да? И ещё оперный тенор, и хор.

Барбара чувствует, как улыбка гибнет на лице.

— Да, да. Для иностранной гостьи у нас большие планы, старший следователь. Идите. Идите. Мой заместитель отведёт вас к тем гостям, которых вы хотели видеть. Ваш сотрудник Яобань встретит вас там. А иностранная гостья будет с нами в надёжных руках. Идите. Идите.

Он машет рукой на Пиао, дверь открывается, и заместитель, с лицом, длинным, как выкидной нож, входит в комнату и отдаёт честь. Товарищ директор Хуа сияет, глаза его сощурены. Мясистые кратеры морщинистой кожи.

— Идите, идите.

Пиао улыбается Барбаре, проходя мимо.

— Развлекайтесь.

— Все будет, всё сделаем, — отвечает Хуа, провожая старшего следователя к выходу и закрывая за ним дверь.

Из стального сердечника будок и винтовых лестниц, укутанных в паутинку железной сетки, коридоры расходятся спицами колеса. Яркое освещение и чистота внушают ощущение лобового столкновения с ужасом тюремного заключения. В коридорах и камерах всегда горит свет, всё время, днём и ночью… время сливается в одну полосу слепящего света. Двери в камеры заделаны бронестеклом. Заключенные должны спать лицом к стеклу, чтобы охрана могла за ними смотреть. Если «квартирант» во сне разворачивается, охрана его будит. У людей, долгие годы вынужденных спать на одном ухе, оно регулярно распухает и болит; тогда тебе разрешают поспать на другом. По главному проходу разносятся залпы лязга дверей. Крики, угрозы. Бурление жизни, оставленной вариться в собственном соку.

Се повезло, у него в камере есть крошечное окошко. В него видно облака, порезанные на дольки толстыми чёрными прутьями. Это редкое право… знать, когда на улице день, а когда ночь.

Отблеск солнечного света лёг на стену. Се сидит в луче. Тот жёлтым лезвием рассекает его лицо. Вытягивает нос. Прорезает губу. Расщепляет подбородок, шею, грудь. Глаза закрыты, он открывает их лишь на звук голоса.

— К тебе посетители.

Заместитель кивает на Пиао и идёт к двери.

— Подожду снаружи.

Дверь закрывается… закрылась. Веки медленно обнажают вечно тревожные глаза, жёлтые от солнца. Его движения, его вид напоминает старшему следователю угревшегося геккона.

— Вы пили жасминовый чай, старший следователь Пиао. У него сладкий запах. Очень вам подходит…

Медленно разводит руки.

— …и женщина. Вы пахнете женщиной…

Глаза полузакрыты, жёлтый отблеск гаснет, когда он набирает полную грудь воздуха, медленно втягивает его в раструбы ноздрей.

— …ммм, тоже сладкая. Такая сладкая. Нет, жена пахнет по-другому, луком, мукой, мочой на трусиках, слезами…

Глаза его распахиваются. Чёрные. Как океан в полночь.

— …нет. У этой другой запах. Крем для кожи, рестораны, кружева, розовые соски. С чем пожаловали, старший следователь?

Пиао пинает ногой парашу; ведро скользит по кафельному полу.

— А я чувствую только запах говна, Се, и кучи пустых часов.

Шишка выходит из тени Пиао, вплотную подходит к заключённому… принюхивается.

— Да, Босс, определённо, говно. Даже глаза ест.

Рот Се расползается в ухмылке. Влажные губы, тёмный язык напоминает глубокий разрез скальпелем по натянутой плоти. Кожа расползается непристойной щелью.

— Это не моё говно бьёт вам в нос. Это запах вашей жизни, гниющей на корню…

С той же улыбкой онпереводит взгляд на Шишку.

— …бедненький детектив, никогда не быть тебе ни умным, ни красивым, да? Всё досталось брату. Младшему брату. И все похвалы, всё внимание. А ты всегда как с улицы заглядывал в окно…

Он встаёт, принимает язвительно-горделивую позу.

— …но желание твоё исполнилось. Теперь всё внимание достаётся тебе. Он погиб. Его больше нет.

— Мудак. Козёл поганый!

Голова Шишки молотом впечатывается в нос Се. Пиао кидается между ними, оттирает Яобаня к дверям. Заключённый со всей дури впечатывается в стену, соскальзывает вниз, руками закрывая лицо. Смеётся. Сдвигает паутину пальцев. По носу и щеке уже разливается фингал. Из ноздри протянулась красная полоса. Тянется через рот, подбородок, шею. Старший следователь крепко держит рукой Яобаня за грудки; чувствуется, как тяжело тот дышит.

— Хватит. Уже всё.

— Но откуда он знал про брата, Босс? Он наверно замешан в этом деле, мудак.

Рука перемещается на плечо Шишке.

— Такая информация всегда расползается. Когда у сотрудника БОБ случается горе, эти гады всегда в курсе. Он с тебя прётся. Здесь ведь больше нечем заняться. Ни при чём он, успокойся, давай к делу.

Пиао присаживается на корточки рядом с Се, у того кровь стекает на тюремную робу, распускаясь ржавым цветком. И запах… перца, накрахмаленного х/б, злости, горячей и упакованной на другой день.

— У тебя есть единокровный брат, Лю Цинде, мы хотим поговорить о нём.

— Он мёртв.

Се выплёвывает слова как стрелы.

— Откуда ты знаешь, что он мёртв?

— Знаю уж.

— А что ещё ты знаешь?

— Это моё дело — знать, а ваше — не спать ночами, работать.

Поток крови иссякает, высыхает руслом реки на губах и подбородке.

— Твой брат, Цинде, говоря по-честному, мне до одного места. Но вот другие, убитые с ним вместе, и те, кто погиб с тех пор…

Пиао раскуривает «Панду Бренд», выдыхает. Дым заполняет пространство между ними. Се чувствует его вкус. Наверно, он представляет себе давку на улице Нанцзин. Полуночные игры в маджонг. Пламя Дукан. Как здорово было бы самому закурить сигарету.

— …бессонные ночи у меня уже были, и мне они не понравились. Но информация, которую ты мне сообщишь, сильно поможет. Очень сильно. Если тебе так легче, считай свою помощь формой релаксационной терапии. Действенным способом поддержать в трудный момент другого человека.

— Пошёл ты…

— Как-то в тебе мало сочувствия. Я так понимаю, тебе сложно увидеть во мне психотерапевта?

Не сразу, но улыбка Се гаснет.

— Отьебись.

Пиао подходит к двери камеры. Тень по ту сторону стекла, заместитель директора ищет ключи. Через залпы хлопающих дверей доносится короткий разговор, вопли искажаются эхом. Растекается запах… дезинфицирующее средство, разъедающее блевотину.

— Всё готово?

Заместитель входит в камеру с двумя служителями; нервозность дёргается в уголках его глаз.

— Я протестую.

Сигарета Пиао оранжевым предупреждением горит, зажатая в губах.

— Но ваш начальник, товарищ директор Хуа, он же не против?

— Нет, он не против.

— Ну вот и замечательно. Ваш протест будет отмечен.

Заместитель кивает. Сотрудники выходят вперёд. Се отползает от них.

— Это что за дела? Куда вы меня тащите?

Голые пятки царапают по кафелю пола, когда его вытаскивают из камеры. Голос теряется в пространстве коридора. Где-то далеко раздаётся лязг сначала открываемой двери, потом закрываемой.

Тишина.

Пиао от бычка прикуривает другой «Панда Бренд», предлагает его Шишке. Тот вообще-то не ценит слабый импортный табак, но какого черта!

— Двадцать минут, — говорит Яобань через дым.

— Десять, — отвечает старший следователь.

Они пожимают друг другу руки.

Симфония Моцарта № 40 в соль-минор. Трагическая увертюра Брамса. И интерпретация «Болеро» Равеля, до того загнанная, что устало обвисла на палочке дирижёра, едва ли добравшись до середины.

У Барбары сводит лицо. Она вздрагивает, когда Ма И Пин поднимает палочку… и вздох облегчения вырывается меж зубов, когда она понимает, что он всего лишь сигнализирует оркестру поклониться. Они кланяются, ещё раз, все шестеро. Она кивает. Они кивают. Она аплодирует им. Они аплодируют в ответ. Барбара встаёт, разворачивается к дверям, пальцы уже нащупывают пачку «Мальборо», но её перехватывает бочкообразный тенор-солист, вышагивающий к подиуму. Она вынимает руку из сумочки, снова поворачивается к креслу, внутренне готовится. Солист, она знает, осуждён за мошенничество. В баритональной секции смешанного хора поёт насильник. Сопрано — воры. Ма И Пин стучит палочкой. Она садится, выдавливает улыбку. Дирижёр улыбается в ответ. Взмах палочкой. Начинается Малер.

Девять минут.

Шишка отдаёт Пиао десять юаней, когда охрана притаскивает Се назад в камеру. На лице у него свежая кровь. Тюремные штаны порваны, спадают с него.

Трусы на бёдрах. Белые жемчужины ягодиц. В их сердце распустился одинокий кровавый цветок. Его кладут на кровать, он пытается натянуть одежду. Обеими руками держит на талии разломанный ремень. В одном этом жесте вызов, унижение, борьба за превосходство.

— Цинде. Расскажешь о нём?

Се подтягивает колени к груди. На заднице его штанов расплывается тёмное пятно. Оно растёт, становится очертаниями похоже на Австралию. Но он молчит. Тень Яобаня падает на кровать, на стену.

— Девять минут. Из-за тебя я проиграл десять юаней. Меня бесит, когда я проигрываю деньги, но поверь мне, гораздо сильнее сейчас злится Медведь. Его так называют. Медведь. Волосатый ублюдок. И сильный. За девять минут он никак не может удовлетвориться…

Яобань закуривает. Кажется, вся суть того, что ты не в камере, не в тюрьме, воплотилась в этом простом действии.

— …говорят, ему нравится забавляться с толком и расстановкой. Последней его жертвой был десятилетний паренёк из Пудуна. Говорят, он занимался им минимум четыре часа…

Дым сигареты вьётся над плечом Се. Тёплое пиво, толпа, надушенные сиськи е цзи… все они сливаются в этом дыме, в этом вкусе.

— …за четыре часа с человеком можно сделать вообще всё, на что хватит фантазии. Он убил паренька, перерезал ему глотку. А потом снова его ебал…

Колени Се всё теснее прижимаются к груди. Слова льются монотонным потоком.

— Он связался с вай-го-жэнь. Американка. Женщина. Я как-то видел её. Похожа на китаянку, но точно не китаянка. Там были и другие, в Фудань. Он ходил в университет, забирал посылку и куда-то относил. Два-три раза в месяц.

Е Ян. Хейвуд. Бобби.

Пиао облокачивается о стену. Крашеный камень холодит спину. На улице светит солнце, его не видно, но можно понять по лучу света, медленно движущемуся по его лицу. Тот аккуратно режет его на две половины. Один глаз, синий, как у школьника… второй, тёмный, как головка молотка.

— Куда он относил посылки?

— Хэйлунцзян, Харбин. Четыре часа от города в горы Чан-Бай. Ферма в зоне снега. Там была лаборатория. Ему каждый месяц делали разрешение на перемещение по стране. Его доставлял курьер…

Он кашляет. Сопли, кровь, слёзы.

— …у иностранцев есть друзья на самом верху.

Старший следователь придвигается ближе; запах Се, сильный запах говна, режет нос как ножом.

— Мастерская. Ты сказал, у них там лаборатория?

— Да.

— Что в посылке, наркотики?

— Может быть. Он не говорил. Когда речь шла о хороших деньгах, он умел держать язык за зубами. Его работа с вай-го-жэнь. Он молчал, делал лицо тяпкой. Наверно, платили ему ой как немало.

— Или как следует запугали?

Се поворачивается к старшему следователю, цвет лица стал неживым. Белая кожа на белой подушке почти теряется. Только кровь, теперь коричневая, как уверенный загар богача на пенсии, отмечает границу между телом и тканью.

Он кивает. Язык его бегает по разбитым, солёным губам.

— Иностранцы в Фудань, ты знаешь, как их звали?

— Нет.

— Ты слышал имена Вэй Юншэ, Ху Фэн, Пэй Дэцай, Янь Цзыян?

— Нет.

— Женщина. Он говорил о ней, упоминал имя?

— Нет.

Пиао поднимает бровь.

— Нет. Никаких имён. Я не раз его спрашивал. Думал, может, и для меня найдётся дело, но они не брали новых людей. Он ничего не говорил. О женщине я узнал только потому, что выследил его. Она с ним расплачивалась.

— Где?

— Отель «Мир». Наверно, она неплохо ему выдала. От неё он пошёл покупать себе Фольксваген.

— Новый?

— Почти новый.

Ну естественно, «почти» новый. Всё, что они покупают, всё у них в жизни «почти» новое.

Старший следователь лезет за сигаретами, осталась последняя; сломана пополам.

— Детектив Яобань пока останется у тебя. Расскажешь ему всё, что знаешь про лабораторию в Харбине. Всё, что говорил о ней Цинде, даже самые простые вещи.

Се вяло спускает ноги с кровати, садится. Манит Пиао к себе. Когда может дотянуться, хватает того за ворот. Сила его удивительна. Он дотягивает старшего следователя вплотную к себе. Лицом к лицу. Сухая река крови вьётся по щеке и подбородку, напротив щетины Пиао.

— Я недолго тут задержусь, следователь, а потом выйду и найду тебя. Или тех, кто тебе дорог. Да. Да, так даже лучше. Тех, кто тебе дорог.

Старший следователь отдирает руку от кителя. Палец за пальцем. На пол летит, вращаясь, пуговица.

Охренеть, кто теперь пришьёт ему новую?

Он слышит голос Се, уходя по коридору. Спокойный речитатив угроз льётся через безумие гремящих дверей, лай приказов, шёпот мыслей. Лишь дойдя до центрального ствола, где коридоры сливаются в центр стальной паутины, он понимает, что давно уже не слышит желчи Се… что слова звучат только внутри его головы.

— Как экскурсия?

Барбара не отрывает взгляда от пачки «Мальборо». Белый спасательный фал сигареты намертво зажат в изящных пальцах.

— Не могу сказать, в чём был апогей. Брамс, с солистом-тенором, который надул колхоз на дизельные двигатели от десяти тракторов. Или танцевальная труппа, хореограф которой вместе с собакой пошёл грабить винный магазин, забыл там собаку, и его арестовала БОБ, проследив за ней до его дома…

Она закуривает и крепко присасывается к фильтру.

— …да, экскурсия вышла что надо. Напомни мне, что её надо в следующем году внести в брошюру Томаса Кука.

Товарищ директор Хуа входит в комнату. Он всегда кажется счастливым. Такие люди беспокоят Пиао. Счастье — такое состояние, которое Пиао может испытывать только мимолётно.

— Ну что, Пиао, видишь, твоя иностранка, мы за ней присмотрели, правда, правда? Китайское гостеприимство.

Товарищ директор игриво тычет Барбару в спину. Она энергично кивает.

— Вы крайне великодушны, товарищ директор Хуа. Я обязательно включу это в отчёт коллегам из вашингтонского комитета по досрочному освобождению.

Хуа яростно трёт лапки.

— Здорово, здорово, здорово. А вы, старший следователь, вы удачно побеседовали с вашим другом, я слышал, да, да?

— Да, вполне удачно.

— Видите, я же говорил вам, Пиао, я знаю этих людей, а вы и слушать не хотели, да? Не хотели меня слушать. Ага? Засуньте его к Медведю, сказал я, и он споёт вам отличную песенку. Канарейка. Чисто канарейка, сказал я. Я угадал, правда, Пиао, а? Ага?

Взгляд Пиао тут же уплывает в сторону окна.

— Да, товарищ директор Хуа, вы угадали. Он запел. Пел, как канарейка.

Товарищ директор провожает их к машине. Шишка уже сидит на месте водителя, вытирает лобовое стекло изнутри манжетой кителя.

— Ничего, если я поеду с вами, Босс? У меня в машине сдох генератор.

— Подержанный обойдётся в сто пятьдесят юаней.

Яобань заводит машину.

— А то я, блядь, не в курсе!

Шлагбаум поднимается. За ним мучительно расползаются главные ворота. Снаружи темно… чернота. Залитый светом прожекторов пандус растворяется в ночи, украшенный венком вытянутых теней.

— Товарищ директор Хуа, по четырём из тех убийств, что я сейчас расследую, вам должны быть знакомы имена. Вэй Юншэ, Ху Фэн, Пэй Дэцай, Янь Цзыян?

Улыбка Хуа теряет очертания.

— Имена, да, знакомые имена. Конечно я их знаю. Но убиты, как вы можете расследовать их убийства? Нет, нет, нет, этого просто не может быть. Эти четверо, их казнили. Казнили. Застрелили на территории тюрьмы и кремировали. Всё записано. Всё есть в документах.

— Директор, этих людей мы вытащили из Хуанпу, скованных друг с другом. Изуродованных. У меня на руках есть положительное опознание.

Улыбка исчезает с лица Хуа. Пиао чувствует глубокое удовлетворение.

— Вы ошибаетесь, старший следователь. Ошибаетесь. Тела у вас — это явно другие люди. Не эти. Совсем другие. Другие. Проверьте свои факты. Имена, которые вы назвали, их казнили. Казнили. Их не могли убить. Нет, нет, нет.

Он тычет жирным пальцем в лицо старшему следователю.

— Нет, нет, нет, следователь. Нельзя убить человека дважды. Никак нельзя дважды.

Но ведь убили же; старший следователь готов поспорить, но Хуа уже развернулся… и шлагбаум медленно опускается за его спиной.

Глава 18

Барбара увидела его тень раньше, чем его самого. Чёрная. Резкие края в мигающих лампах, она падала ей на плечо и тянулась через стойку, по виски в стакане, далеко не первому за сегодня. Трио музыкантов неуверенно продирались через мелодию «Fly me to the Moon». Тень сгустилась; он хочет поговорить с ней, сказать тост. Вряд ли он выдаст что-нибудь принципиально новое, но и остановить его невозможно.

— Поднимаю бокал во славу луны. Если считать мою тень, нас трое. Хоть луне не знакомо винопитие, и тени напрасно бодрствуют со мной. И всё равно воздадим должное луне и теням, хоть радость наша продлится не дольше весны.

Голос англичанина, аккуратный, чёткий. Барбара поворачивается, косится на свет. Перед ней стоит блондин. Блондины обычно кажутся добрыми, безопасными. Но в этом человеке есть остриё, бритвенное лезвие… Есть в его глазах нечто бездонное.

— Когда человек повторяет чужие слова, ему просто нечего сказать. Так говорила моя матушка. Цитаты из стихов тоже сюда относятся.

Он улыбается. С губ по лицу разбегается притягательность.

— Это не стихотворение. Это старая китайская застольная песня.

Он садится на табурет рядом с ней. Запах сандалового дерева от него на полной скорости врезается в запах её виски.

— …меня зовут Чарльз, Чарльз Хейвен. А вы кто?

— А я просто любительница пить в одиночестве.

Барбара поднимает тяжёлый стакан и раскручивает виски. Прижимает прозрачное, холодное стекло к носу, ко лбу… смотрит через него. Мир плавится в золотых волнах.

— Мне кажется, ты слишком долго пьёшь одна.

Единственная улыбка связала воедино троих музыкантов, когда они начинают новую песню; органист изливает в микрофон невыразительную мелодию.

— Я бы устроил тебе трип в Китай.

Слишком давно одна. Может быть. Барбара не знает, что ещё сказать блондину с опасным лицом, кроме как:

— Я пью виски.

— Тогда я тоже буду его, — отвечает он.

Пиао без формы чувствует себя голым. Кажется, что чего-то не хватает. Смотрит на отражение в тонированном стекле вестибюля. Перед его глазами стоит тёмная, почти незнакомая фигура. Впервые со дня свадьбы он надел костюм. Застёгивая очередную пуговицу, он так и ждёт, что сейчас появится её лицо. Запах её волос на лацканах… нежные слова, вышептанные в нагрудный карман. Но всё давно в прошлом. Остался запах пыли и пустого гардероба.

— Ни нар.

Пиао ищет по карманам значок… наконец находит. Сотрудник БОБ кивком разрешает ему пройти. Со значком в руке он идёт по вестибюлю, пальцем обводя периметр звезды. Красное тиснение на золоте. Идёт мимо рядов ламп в бар. Видит Барбару. С улыбкой на лице. Стакан прижат к щеке. На коже янтарные блики. Рядом с ней сидит мужчина, его тень лежит поперёк неё. Пиао не видит лица, только язык тела. Тот кричит… ты уже принадлежишь мне, ты сама пока не знаешь, а я уже знаю. Старший следователь разворачивается, чтобы уйти, что-то давит в груди. Но Барбара уже увидела его, кладёт пальцы на плечо мужчине, встаёт, чтобы приветствовать Пиао. Слова льются из него лихорадочным потоком ещё до того, как она подходит.

— Шёл мимо. Подумал о тебе, и мне показалось, ты примешь моё приглашение. Выпить, поговорить, поесть? Но вижу, ты уже сидишь с другом, так что мне лучше…

— Ты шёл мимо?

— Ага, шёл мимо.

— В костюме?

Пальцы Пиао находят пуговицу, расстёгивают и застёгивают её.

— Да, в костюме, в лучшем костюме.

Она улыбается такой улыбкой.

— Симпатично, ты хорошо выглядишь.

Старший следователь ощущает, как краска бросается в лицо.

— Ну что, я пойду, не буду мешать вам с другом?

— С другом? А, с другом.

Она смеётся. Пиао совершенно не может расшифровать этот смех.

— Нет, нет. Пойдём, посидишь с нами. Это англичанин, англичане ведут себя прилично. У них есть наготове любезное обращение на любой случай.

Барбара берёт его за руку и ведёт к стойке. Он чувствует себя ребёнком, которого, наряженного, притащили на день рождения, куда ему не хотелось идти.

— Чарльз Хейвен.

Старший следователь хватает протянутую руку.

— Сунь Пиао.

У англичанина крепкое рукопожатие. Ногти ровные, наманикюрены… безукоризнены. Тяжёлое золотое кольцо, старое золото, почти оранжевое. Манжеты рубашки девственно белоснежны; ещё золото, золотые запонки. Старший следователь садится на табурет, рядом уже стоит стакан с виски.

— Познакомьтесь пока. Я отойду попудрить носик.

Она улыбается, демократическая улыбка, которую она делит между обоими. А потом уходит… её стакан остаётся рядом с Пиао, на ободке алеет помада. Официант ставит рядом с ними тарелку рисовых крекеров. Хейвен берёт крекер, кладёт на ладонь, вдумчиво его изучает.

— Такой идеальный. Нельзя их есть. Как можно крошить зубами идеальную форму?

Он кладёт его назад в тарелку и поворачивается к Пиао; впервые старший следователь смотрит прямо на англичанина.

— Ну что, Сунь Пиао, чем вы занимаетесь?

— Расследую.

— Расследуете. И что же вы расследуете?

Пиао поднимает стакан; виски обжигает язык.

— Расследую убийства; я старший следователь в Бюро Общественной Безопасности.

Удивление и явное предостережение мелькают в глазах Хейвена.

— Я не первый раз в Китае, но старшего следователя встречаю впервые.

— Это хорошо, тут ничего плохого нет. Наверно, вы просто ничего не нарушаете.

— Наверно.

Хейвен снова заказывает виски. Бармен немного говорит по-английски, неуклюже, неестественно… но Хейвен произносит заказ на мандаринском диалекте, с идеальным произношением.

— Старший следователь. Мне кажется, вы ещё молоды, чтобы занимать такую высокую должность?

Пиао чувствует, как поднимаются щиты. Он следит за собой. Это вторая натура, выработанная в тёмных переулках города и допросных комнатах Гундэлинь, но ведь он говорит с незнакомым человеком в отеле Цзин Цзян? Что-то тут не так. Об этом нашёптывает каждое чувство, но обозначить проблему пока не получается.

— У меня было преимущество. Хорошая семья. Хорошее образование. В университете нам читали лекции по полицейскому делу. Когда я пришёл в БОБ, меня поддержали знакомые сотрудники, Даньвэй, и одобрение увлечённых и блестящих старших коллег сильно помогло мне. Можно сказать, повезло. Не стоит, конечно, говорить об этом, но в нашей стране не всегда так бывает. Жизнь меняется. Вы знаете, что две трети современных школьников никогда не слышали о Мао? Представляете? Но спросите их, кто такой Энди Лау, и вам ответят, что это поп-звезда из Гонконга.

Старший следователь разыгрывает простую партию, изображает из себя сельского парня, польщённого вниманием. Не задаёт вопросов. Тянет занозу из пятки англичанина. Составляет профиль, собирает информацию по вопросам, которые тот задаёт.

— Расскажите мне о вашей работе. Прошу вас. Кто знает, когда ещё мне доведётся встретиться со старшим следователем из отдела убийств?

Он достаёт зажигалку, Данхилл, тонкую, золотую, из кармана пиджака, и прикуривает сигарету, английскую, «Бенсон и Хеджес». Поднимается сладкий дымок; образы далёких городов, связанные белыми хвостами реактивных самолётов, образы блестящей жизни наполняют голову Пиао. Хейвен — их посол. Всё у него в порядке. Безупречно. Брови, зубы, ногти. Раньше Пиао видел таких людей только на обложках глянцевых американских журналов. Старший следователь берёт пригоршню рисовых крекеров… таких идеальных. Запихивает в рот. Шумно пожирает.

— Про работу рассказывать — это вы заскучаете. Старший следователь в отделе убийств Бюро Общественной Безопасности, звучит интереснее, чем есть на самом деле. Если бы за название профессии можно было бы покупать выпивку, я бы купил весь бар.

— Ладно вам, следователь Пиао, не надо скромничать. Я уверен, что такой город, как Шанхай, нагружает вас по-полной. Наверняка же вы расследуете интересные дела?

— Интересные дела? Редко-редко. Мы, шанхайцы, горячие парни и любим выпить. Вы знаете маотай, Дукан?

Англичанин чуть кивает через дым. Глаза его впиваются в Пиао. Кажется, что он даже и не мигает.

— Горячие парни, крепкие напитки, мы — опасные сожители. Обычно расследования бывают совсем простыми. Я нахожу убийцу раз в два-три дня. Слишком много выпил. Слишком много юаней проиграл в маджонг. Слишком горячий. Слишком близко лежал кухонный нож. Открыли дело, закрыли дело. В девяти случаев из десяти виноват близкий родственник. Брат. Двоюродный брат. Скучно это всё…

Глаза Пиао горят в дыму. Хейвен уставился в них, и не мигает.

— …но вы, вы же бизнесмен. Вот кому есть что рассказать. Путешествия, рестораны, деловые встречи. А потом женщины. Наверно, вы можете написать книгу или историю для этого журнальчика…

Пиао трясёт головой.

— …не могу вспомнить название… ну вы знаете. А, Ридерз Дайджест, вот как. Мне нравится Ридерз Дайджест.

Хейвен качает головой.

— Я не бизнесмен. Внешний вид бывает обманчив. Я работаю в медицине.

— Доктор. Ах, вы доктор. В нашей стране это очень почётная профессия. Очень уважаемая. Как удачно мы с вами встретились. Я сегодня не смог получить направление в больницу. У меня проблема с пальцами…

Старший следователь кладёт ладонь рядом с рукой Хейвена, тянет за грязную марлю.

— …сделаете одолжение, посмотрите? У меня ожоги. Я так неудачно попал в огонь.

Англичанин убирает руку, берёт стакан. Пальцем ведёт по ободку.

— Мне казалось, что удачно попасть в огонь вообще невозможно…

Он поправляет шёлковый галстук. Жест совершенно излишний, узел и так был идеальным.

— …вам надо обратиться к терапевту. Я специализируюсь в очень узкой области, и смена повязки на ожогах в мою специализацию не входит.

— Специалист. В узкой области. Звучит интригующе.

— Не более интригующе, чем ваша работа. Вы тоже специализируетесь в узкой области. На убийствах.

Старший следователь широко улыбается.

— Вы правы, конечно. Раньше мне такая формулировка не приходила в голову. Я тоже специалист, да…

Он отправляет в рот очередную пригоршню крекеров, с открытыми губами громко их давит. Пододвигается к Хейвену. Дешёвый хлопок его пиджака трётся о дорогую шерсть блейзера англичанина.

— …знаете, я смогу на этом выбить себе пару стаканчиков в баре рядом с домом. Мы в Китае ценим не работу, не должность, а то, как она называется. Отныне я буду говорить всем, что я специалист старший следователь в узкой области убийств…

Он хлопает англичанина по спине.

— …должен сказать вам спасибо. У вас мозг работает как… как. Извините, не могу подобрать слово. Как бы вы сами это назвали?

Хейвен крутит виски в стакане. Янтарные блики играют на его пальцах.

— Мышление моё концентрировано. Мозг мой проникает в сердце проблемы, а потом чётко находит решение.

— Да, именно так. Я бы и то не сказал лучше.

— Вы и не сказали.

Пиао смеётся, в надежде, что получается искренне. Придвигается ещё ближе. Его слова летят в лицо англичанину; он чувствует, как Хейвен задерживает дыхание, чтобы не чувствовать лук и чеснок, которыми пропитана его речь. Англичанин сам ничем не пахнет, если не считать запаха из стакана и тиснёного золота дорогого одеколона. Нет ощущения его тела, ощущения животного под дорогим пиджаком.

— На самом деле я в чём-то обманул вас. Моя работа как старшего следователя тоже бывает временами, знаете ли…

Пиао достаёт из зубов остатки крекера и досасывает остатки виски.

— …взять хотя бы последнее моё дело. Убито восемь человек, их сковали вместе и зашвырнули в Хуанпу. Вообще необычно для Шанхая.

— Для Нью-Йорка это тоже было бы необычно.

— С языка сняли, мистер доктор. Прямо с языка. Во мне просыпается чувство вины, но это очень интересно. Когда всё время работаешь с домашними убийствами, такое дело сильно возбуждает. Это неправильно?

Англичанин изучает виски, поднимает стакан к губам.

— Восемь трупов, представьте. Я столько убийств за два месяца не раскрываю…

Ртом он чуть ли не вжимается в ухо Хейвена. Вторгается в его пространство. Пиао чувствует, как тому неуютно.

— …конечно, это конфиденциальная информация, ну вы понимаете. Её скрывают даже от наших СМИ. Похоже, наркоразборки. Кому ещё понадобится такая степень анонимности. Их никак не опознать. Отрезали пальцы. Расколотили лица.

Голос опускается до шёпота. Секреты кажутся ещё секретнее, если их еле слышно.

— …даже глаза им повыдавливали. Представляете, что за люди? Просто монстры.

— Или профессионалы?

— Может и так. Может. Профессионалы, и высокая ставка в игре. Я об этом не думал…

Задумчиво набивает рот крекерами.

— …Барбара Хейес. Барбара. Печально. Ужас как печально. Одним из убитых был её сын. Американец, представляете. У политиков сейчас ломит головы. Мигрень, вроде вы так это называете. Конечно, она вам ничего не сказала ещё. Извините, мы в полиции, мы такие бестактные. Нас не учат быть деликатными.

Глаза Хейвена немы; отблески света играют вокруг чёрных звёзд его зрачков. Он достаёт зажигалку, вспыхивает язычок пламени, разлетаются светлячки… его глаза на мгновение становятся как у кошки в темноте.

— Мы познакомились с Барбарой всего два часа назад, и мне понадобилось бы ещё часа два, чтобы услышать историю её жизни…

Рукой он взъерошивает волосы, и каждый локон падает ровно на место.

— …но скажите, старший следователь, вы всегда ловите монстров, или просто не рассказываете о неудачах?

Пиао добивает последний крекер. Вот и нет нашего идеала.

— А неудач у меня не бывает, мистер доктор. Монстров вообще проще всего ловить, потому что они хотят заявить о себе. Им надо рассказать обо всём в полный голос. Они вожделеют славы…

Старший следователь ковыряется в зубах, потом разглядывает ноготь.

— …в Китае нет систематических убийц, таких, которых вы на западе зовёте серийными. По крайней мере «официально», ну вы понимаете. Но мы всё равно говорим о них: «Кого не нашли, тот остался неизвестен».

Пиао улыбается, заглядывает глубоко в глаза англичанину и поднимает пустую тарелку из-под крекеров.

— Жаль, вы не попробовали, идеал иногда бывает весьма неплох на вкус.

— Вы съели все крекеры…

Барбара сидит на табурете, юбка задралась выше колен. Указательным пальцем она водит в пустой тарелке, потом облизывает его. На губах у неё остаются… соль, сахар, кунжут.

— …но что я, мальчики всегда остаются мальчиками.

Хейвен берёт зажигалку со стойки и подносит к сигарете Барбары. Щелчок разряда тока. Пиао видит его сине-белую вилку в недрах зажигалки в тот миг, когда вспыхивает пламя. Всю жизнь он хотел себе такую зажигалку. Англичанин убирает её в карман.

— Я сегодня не ел, проголодался. Извините, я закажу ещё.

Пиао поднимает руку, чтобы подозвать официанта, Барбара нежно тянется к нему и опускает её. Пальцы её гладят его колено, и дыхание тут же успокаивается в груди.

— Нет, Сунь, всё в порядке. Мы заказали столик в ресторане на восьмом этаже, поужинаешь с нами?

Он хочет пойти, сидеть между ними, отгораживать Хейвена от неё. Но губы произносят совсем другие слова.

— Спасибо, но мне придётся отказаться. У меня назначена встреча. Надо увидеть одного человека.

— Ты уверен?

— Да, уверен. Спасибо за приглашение.

Англичанин уже стоит, каждая складка на пиджаке и штанах легла на своё место.

— Может, старшему следователю стоило придти пораньше?

Улыбка ширится, будто челюсти у него раздвижные. Когда он проходит мимо следователя, раздаётся шёпот:

— Может, вы опоздали буквально на пару часов.

Да, он упустил всё на свете, опоздав на пару очень важных часов. Рис высыпается из пригоршни… это о нём.

И вот Чарльз Хейвен уходит. Последнее, что видит Пиао — они выходят из дверей в яркий свет вестибюля. Рука англичанина лежит у неё на плече, а с ней резкими кадрами в голове у Пиао вспыхивают воспоминания. Как жена теряется во времени, в дожде… на заднем сидении Красного Флага, и рука обнимает её за плечо.

Глава 19

Пиао стирает мел с пальцев. Крупнейшее убийство в нашем кун ань чу за двадцать лет, а ему определили кабинетик размером с туалет.

Толстая меловая линия делит доску на то, что известно, и то, что неизвестно. На две явные группы. Бобби, Е Ян, Хейвуд, Цинде и Юншэ, Фэн, Дэцай и Цзыян, их объединяют две вещи: доска, где написаны их имена, и смерть, забравшая их жизни. Только одно слово написано поперёк меловой линии… Цинде. Курьер, возивший посылки американцев. Гость «Леса добродетели», как и остальные трое китайцев. Цинде.

Пиао сидит, смотрит в окошко, на большой следовательский кабинет по соседству. Месяц назад там сидел он, вёл расследование убийства менеджера из торгового центра «Дружба». Тридцать телефонных линий. Десять компьютерных терминалов. Четыре факса. Даже плитка для чая. Теперь он расследует двенадцать убийств, у него четыре телефонных линии, один терминал, поломанный факс… и никаких плиток. Ему так и хочется потрясти головой, согреть ладони, хоть они и не замёрзли. Глаза возвращаются к доске…

И мотива нет. Ну какой тут можно придумать мотив?

В комнате разлит запах немытых тел, которые ушли домой, в квартиры с незаправленными кроватями. Снова хочется потрясти головой. Если бы в кармане оставались сигареты, он бы закурил.

Липинга не надо понукать. Кареглазый курьер притаскивает коробку записей… горы катушек. Задавать вопросы ему бесполезно; все взгляды тонут в его мутных глазах. Работа мотокурьера в дымный шанхайский полдень — сущий ад, ему не позавидуешь. Анонимный кабинет в анонимном Бюро Безопасности, откуда приехали плёнки, хранит свою анонимность.

Е Ян… её голос удивляет Пиао. Совершенно американская девушка. Вишнёвый пирог и жареные по-южному куриные крылышки. В ней нет ничего от китайских предков. Миндалевидные глаза. Смуглая кожа. Губы как лепестки. Волосы, короткие, блестящие, чёрные… всё осталось. Оболочка, но внутри нет ничего, что старший следователь счёл бы китайским.

Вместе с четырьмя другими сотрудниками он слушает плёнку за плёнкой. Семейные разговоры. Деловые разговоры. Дружеские разговоры. Катушки медленной каруселью наматывают плёнку на железный каркас. Каждый бронзовый моток дополняет её образ. Над чем она смеётся. Что её злит. Как она здоровается. Что выражают «ах-ха», которыми насыщена её речь. Странные клочки информации о ней, но ничего, что могло бы помочь. Нет ни слова, которое бросалось бы в глаза, подсказало бы причины, мотивы. Только её голос на шанхайском конце провода. Ни разу не попался Бобби. Ничего, что могло бы быть Хейвудом и Цинде. Какие-то простые разговоры, один за другим, до краёв заполненные скукой; никаких секретов, заговоров, важных вопросов. И всё время Пиао видит пробелы, дни и недели, которых нету в плёнках. В недрах живота нарастает жжение… ощущение, что его кормят толсто нарезанным красным мясом. Безопасным, узнаваемым, удобоваримым. Но где плёнки, полные жил, хрящей, жира, кусков, которые нельзя переварить? С Е Ян не всё так чисто, он чувствует. Она была замешана в деле, стоящем того, чтобы убить. Но в плёнках царит стерильная чистота, даже шлёпнуть по руке не за что. Полный ноль.

Пиао кладёт последнюю плёнку в коробку, запечатывает её. Звук скотча, отрывающегося от катушки, липнущего к коробке, чуть ли не ласкает сердце. Завтра он напишет докладную записку и отправит Липингу. Там будет написано, приглаженными, дипломатическими словами, которые служат расхожей монетой в работе с начальниками… «а куда подевались остальные плёнки?»

Ответ Липинга наверняка будет не таким изысканным.

Одинокая настольная лампа с дальнего конца коридора светит в кабинет. Если бы статус определялся видом из окна, Пиао бы намывал пепельницы и туалеты. Стена переулка в паре метров. Днём пробегающая собака задирает ногу. Ночью алкаши. Блевота бусами свисает с губ. Интересно, если по ту сторону стены такое, зачем вообще понадобилось окно? Но ответ он уже знает. В Китае статуса нет. Все равны. Если окно есть у одного человека, оно должно быть у каждого.

В Китае нет статуса… только вот за окнами открываются разные виды.

На телефон налеплена записка. Пиао узнаёт каракули. Читает её, оставляет висеть… будет казаться, как будто он её не видел. Записки Юня становятся всё более настойчивыми, цвет меняется изо дня в день. Зелёный на синий… синий на чёрный… чёрный вот сменился на красный. Красный, цвет злости. Красный, цвет прыщей детектива Юня. Бедный ублюдок, ждёт-не дождётся, когда ему дадут дела Пиао. Он настолько толстокож, что носит обноски без тени смущения. Такие люди опасны. Они вызывают войну, и даже не знают, что это они. Но кун ань чу большой, жизнь кипит в трёх офисных блоках, соединённых бесконечными лестницами и коридорами, пахнущих дезинфектантом и раскиданными бумагами. Старший следователь может неделями бегать от Юня. И в его действиях сложно будет увидеть намерение, просто неудачное время, неудачная архитектура. По крайней мере в первую неделю. Потом начнётся расследование Даньвэй. Его отстранят от работы, он будет сидеть дома с тёплой бутылкой пива Цинтао. Расследование неотвратимым катком переедет его. Он должен подготовить своё дело, защищаться от обвинений тун чжи. Чжиюань придёт за ним со свинорезом, встанет напротив с застывшим взглядом. Но так уж он себя ведёт… всегда вёл. Он найдёт убийц. Вытащит грязное бельё из-под кровати. Участие безопасности. Партийный заговор. Всё, на что он намекнул Чжиюаню на берегу реки в ту ночь. Когда у их ног лежали восемь тел, мёртвые, холодные. Всё, что он создавал, его карьера, его жизнь, поставлены на карту. Риск высок, но по-другому он не умеет. Иначе он не способен.

В окно он смотрит на переулок, в поток света из кабинета заваливается алкаш. Останавливается, блюёт, идёт дальше.

Окна должны быть у каждого. В Китае нет статуса… только вот за окнами открываются разные виды.

Записка короткая. Уже поздно… у Пиао нет аппетита к словам. А у Шишки нет аппетита к чтению. И записка отлично подходит под обе диеты.

Чарльз Хейвен, англичанин. Полный отчёт.

Визы, въезд, выезд, внутренние перемещения.

Кто он такой… и что он тут делает?

Выдави сок из личи.

Пиао идёт к столу Яобаня, включает свет, вытаскивает нижний ящик. Груды бумаг, раскиданные по столу, обваливаются, соскальзывают друг с друга. Содержимое ящика состоит в основном из пищи разных степеней объеденности. Это первое и последнее место, куда на работе заглядывает Шишка. И безопасное… место для смелых или тупых. Старший следователь кладёт записку среди груды полусъеденных облитых карамелью бататовых оладий. В животе у Пиао бурчит. Он голоден, но не настолько. Закрывает ящик, выключает свет, выходит в коридор. Одинокое эхо его шагов напоминает, что дома его никто не ждёт.

«Выдави сок из личи». Шишка сразу поймёт, что нужно Пиао. Хейвен… старший следователь хочет знать о нём всё. Последнюю мысль перед сном. Первую при пробуждении. Размер ботинок. На какую сторону свисает у него хуй. Шишка любит такие задания, они у него получаются. А он любит работу, которая получается.

5… 3… 42… 42. Цифры вылетают с лёгкостью дыхания. Он знает их лучше, чем собственный номер. Ещё знает её улыбку, её слёзы, так же, как знал других женщин. Чужие жизни просачиваются в твою… и Пиао ощущает себя нервным, ранимым. Регистраторша из Цзин Цзян звонит в комнату Барбаре. Почему-то сразу ясно, что её там не будет. И её нет. Он кладёт трубку на телефон. Прошло уже два дня. Один неотвеченный звонок наползает на другой. Она с этим англичанином. Дни проводит с ним. А ночи? Вчера Пиао стоял напротив отеля, два часа провёл под дождём, пробирающим до костей, до самой души. Смотрел, как они спускаются по лестнице, как их ждёт такси. Рука англичанина лежит у неё на плече, обнимает за шею. Её волосы лежат на его коже. Барбара не видела Пиао. Англичанин видел. Долгий миг они смотрели друг на друга, серией быстрых стробирующих кадров, через реку злого железа, текущую промеж ними по дороге. А потом он исчез, следом за Барбарой сел в такси. Оно втянулось в поток. Рука Хейвена ещё раз погладила её плечо. Барбара повернулась к нему, улыбаясь. Волна движения, и они исчезли.

Старший следователь пошёл домой, не зная, чего он хотел, когда два часа стоял под дождём перед отелем, увидеть Барбару… или англичанина?

Пиао не ел, простыни пора сменить, но он прямиком лезет в кровать. Через минуту засыпает. Ночь проходит быстро, спрессованная в один сон. Качество, прямо в сердце ранившее весь следующий день. Он ехал по улице, Нанцзин или Фучжоу? Смотрел через грязное лобовое стекло на тротуар, лихорадочно кого-то выглядывал. Барбара… даже в яме сна он ощущает её духи. Их букет, как сладости, которые ты ел в детстве. Его рука лежала на гудке. Лица спрессованной толпы оборачиваются… медленно. Лица, их глаза смотрят на него. Каждое лицо — Хейвен, всюду один Хейвен.

Выдави сок из личи.

Глава 20

— Похоже на стрекозу.

Чайк Чжи-8 сидит на столе в дальнем углу Хунцяо. Толстопузый. Сдавленный стальной фюзеляж выкрашен в белое. Красные угли китайской звезды горят над окнами кабины экипажа. И как лепестки стального цветка, который забывали поливать… поникли шесть лопастей ротора. Выглядит вертолёт так, будто в небо ни за что не подымется.

Пиао помогает Барбаре залезть в сдвижную заднюю дверь на правом борту. Ступеньки высокие, юбка у неё тоже… глаза его скользят по линии её ног во тьму кабины.

Лопасти раскручиваются, выпрямляются, сливаются в серый круг. Чжи-8 медленно взлетает. Пиао прижимает руки к животу. Плотный завтрак и большой вертолёт — неудачное сочетание.

— Нет, на стрекозу не похоже… — говорит он, рукой прикрывая рот.

— …больше похоже на воздушную болезнь.

Он отходит от неё под улыбку Яобаня, идёт назад, искать пакеты. Вонь Чжи-8 ничем не отличается от других вертолётов, где ему довелось летать… топливо, смазка, тысячи чужих некрепких желудков.

Путешествие получается не из быстрых. Чайк Чжи-8 летает на дальность в четыреста девяносто семь миль на стандартном топливе и без дополнительных баков, а крейсерская скорость в экономичном режиме — сто сорок четыре мили в час. До Харбина лететь тысячу семьсот семьдесят одну милю. Значит, на дозаправку они сядут в Сюйчжоу, Шицзячжуане, Бэйдайхэ, Шэньяне. Ночь проведут в Тяньцзине. Хайхэ… Отель № 1. Холодные комнаты. Холодная еда. Тёплое пиво. Древнее оборудование, герметичные пакеты, антикварное французское бюро для высокопоставленных функционеров… в Тайшань, Чэндэ, Цзиньчжо, засушливом Чанчуне, городе Вечного Источника и местоположении автомобильной фабрики номер один, производителя Красных Флагов. Чанчунь напоминает ему про присказку местных жителей… «смотреть на автомобильный завод № 1 означает, что у тебя самого никогда не будет Хун-Ци, Красного Флага». Пиао не сомневается, что для него поверие сбудется.

Барбару уже не слышно, голос Шишки доносится на пределе, слова разъедает глухой грохот ротора.

— Вам стоит почитать это, Босс…

Он достаёт из внутреннего кармана конверт; весь заляпанный жиром, в пятнах чая, засаленный. Пекинский штемпель на марке, трёхдневной давности.

— …от прежнего профессора Паня. Результаты, которые он послал ему по трупам…

Пиао кивает. Корвент уже грубо вскрыли. Он вытаскивает листы, четыре странички с печатным текстом, скрепленные степлером.

— …я добрался только до второго абзаца…

Шум бушует всё яростнее, и Яобань поднимает голос.

— …врачи. Ни хуя вообще не понятно.

Старший следователь прижимается к переборке, желудок переворачивается, скручивается. Вряд ли в письме будет что-нибудь ценное. Но что-то в нём, уверенное и бодрое, предчувствует ключ к делу.

…срединный разрез сделан от надгрудинной выемки до лобка. Грудина разведена, есть признаки обработки костей воском для уменьшения кровопотери. Перикардиальная и плевральная полости вскрыты… полая вена, дуга аорты, мелкие сосуды и лёгочная артерия носят признаки препарации…

Переворачиваем страничку…

…брюшная и верхняя брыжеечная артерия рассечены. Портальная вена так же рассечена и носит признаки катетеризации в нижнюю брыжеечную вену для обеспечения охлаждения in situ клапана сердца раствором лактата…

Очередная страничка…

…полное удаление глазных яблок сделано путём стандартной процедуры энуклеации, прямая мышца отделена от глаза там, где в нормальном течении операции накладываются швы. Косые мышцы отделены рядом с местами вхождения в глаз. Прилежащие ткани лица рассечены с целью освободить глазное яблоко.

Слова, предложения, абзацы, почти не несущие смысла. Жаргон. Лабиринт многосложных слов. Холодная мешанина медицинской терминологии. Но в груди всё равно стучит… заключение, резюме, которое даже он может понять. Понять, но никак не увязать с осколками дела, которые разлетелись во все стороны. Пиао поднимает глаза, губы его парализованы. Барбара смотрит на него. Он на автопилоте складывает отчёт… убирает в карман. Пытается скрыть ужас, который, как он чётко осознаёт, прочно обосновался на его лице. Пытается избежать её взгляда. Смотрит в заляпанное окно. Земля внизу поднимается рядами холмов. Горы, их вершины замазаны шапкой снега. Уши закладывает, это Чжи-8 набирает высоту. Страна слёз и неуслышанных криков. Привычная к слову, которое сейчас полыхает у него в голове. Слову, которого не было ни на единой страничке отчёта, но должно там быть.

ПИНФАН

В кабине Чжи-8 не остаётся груза, когда они долетают до Харбина, Манчжурии… населённой потомками китайцев и русских белогвардейцев. Снизу застыла река Сунхуа, белая трещина посреди серого города. Зима как она есть. Минус пятнадцать по Цельсию, и падает. Погода туго сжимает кулак. Навигация кораблей до пятисот тонн прервана на ближайшие полгода. На замёрзших губах зимы здесь не бывает компромисса.

Уже поздно. Снежные поля Шанчжи, Яньшоу, им придётся подождать. Завтра они будут на месте… но может не будет укусов злого ветра, тисков капающей ртути. Сразу после приземления Чжи-8 буксируют в ангар, на лопасти ротора надеты защитные рукава. Грузовик «Цзефан» едет от терминала, встречает их на полосе; убежище от ветра, режущего их не хуже циркулярной пилы. Международный отель стоит напротив Музея естествознания, комнаты стоят по восемьдесят юаней за ночь; идти до него двадцать минут. Они добегают за пятнадцать.

Ещё рано, но уже почти стемнело. Когда темнеет до конца, хотя ещё не поздно… они все уже спят.

Холодный отель. Холодная постель. Холодные сны.

Стальные внутренности кабины Чайк Чжи-8 заледенели. Любая поверхность жалит пальцы. Барбара сидит, скукожившись, руки запрятаны в рукава. Проверка приборов закончена, три человека экипажа делят содержимое большой коробки, которую Яобань притащил на борт. Убедительно твёрдые блоки Мальборо и «Старый добрый напиток юга»… бутылки «Сазерн Комфорт».

— Ты сказал, две тысячи сигарет и десять бутылок. — Пилот кажется невозможно молодым, отращивает усы, чтобы казаться чуть взрослее. Растут не волосы — клочья пуха, как мох на продуваемой вершине. Попытка явно не удалась. Яобань ухмыляется, перехватывает взгляд пилота. Надо быть тупым или очень смелым, чтобы агрессивно отвечать на эту улыбку.

— Половина сейчас, половина, когда мы будем в Хунцяо.

Пилот распихивает коробки и бутылки, даёт зажигание и запускает три турбодвигателя Чанчжо W26. Яобань выходит из кабины экипажа, продолжая ухмыляться. Белые султанчики дыхания летят ему за плечо; он пристёгивается, подмигивает Пиао.

— Неправду говорят, что пилоты умеют считать.

Под их смех Чжи-8 движется вперёд, взмалывая небо. Пилот смотрит через плечо, приглаживает усы.

— Мудаки полицейские, — шепчет он, направляя Чжи-8 на юговосток, к снежным полям.

Белый целует белое.

Чжи-8 — единственный подвижный объект в поле зрения, небо сливается с землёй. Горизонта нет. Привязаться к местности невозможно.

Пилот закуривает очередную «Мальборо». Сладкий табак. Его вкус, аромат… имбирь, холодный кофе и чизкейк. Закрывает глаза за поляроидными линзами. Руки его свободны от руля, не нужны ни для чего… автопилот Дун Фан К18 стал его пальцами на кнопках, а его глаза сейчас оценивают маршрут полёта. Пиао бросает карту на колени пилоту.

— Вот эти места меня интересуют.

Тот снимает очки, косится. Глаза его, два узла, завязанных на струне.

— Далеко. Там ничего нет.

— Ничего?

— Ну, одна гостиница, три-четыре частных чжао-дай-со лыжных баз, плюс новые фермы рядом с дорогой Шанхай-Яньшоу. Больше ничего…

Пилот кидает взгляд на Барбару.

— …туристов там точно нет. Эта территория закрыта для вайго-жэнь.

Барбара глубоко затягивается, возвращает пилоту его взгляд. Сохраняя спокойствие, тот выключает автопилот, и Чжи-8 тут же кренится.

— Вот гостиница, до неё триста пятьдесят.

Он указывает на большой чёрный шрам, стоящий в стороне; направляет машину ниже, быстрее, прямо на него… снежная мука яростно танцует. Комплекс зданий напоминает старшему следователю о струпе на бледной детской коленке.

— Здание, которое я ищу, должно стоять минимум в километре от дорог. Деревянные дома. Несколько хозяйственных построек, но без животных…

Снега нет. Слишком холодно. Снега не было целую неделю. Так хотелось чуть-чуть удачи; вот она. Небо светлеет, сталь меняет цвет на синий. Скоро рассвет. Внимание Пиао возвращается к лицу пилота.

— …сейчас холодно, во всех домах жгут огонь, из труб поднимается дым. То здание, которое я ищу, над ним дыма не будет. Неделю не было снега. Ко всем домам прокопаны или протоптаны дорожки. Перед нашим домом её не будет.

Пилот качает головой, аккуратно надевает очки.

— Иголка в стогу. Но это ваше время. Ваши «Мальборо». Ваш «Сазерн Комфорт». Только уж постарайтесь, чтобы оставшееся количество было на месте, когда мы приземлимся в аэропорту Хунцяо.

В округе Шанчжи и округе Яньшоу снег лежит подолгу. С ноября по апрель снежный сезон в разгаре. Снегоходы стоят у каждой двери. Дым вьётся из каждой трубы.

Три часа поисков… но едва его увидев, он его узнаёт. Дом торчит в бескрайнем поле нетронутого снега. Широкое, ослепительно яркое одеяло подоткнуто под самые окна, лежит на крыше, почти заровняв дом с землёй. Дыма над трубой нет. Ни следов, ни снегохода перед дверью. Ещё пара снегопадов, и от фермы останется лишь заснеженный холмик, до самого конца мая. Слишком поздно. Слишком поздно.

Пилоту уже не терпится. Сугробы глубоки. Что может лежать под их гладкой поверхностью? На Чжи-8 установлено спасательное оборудование. Он настаивает, чтобы они спускались на гидравлическом спасательном подъёмнике. Он способен поднимать двести семьдесят пять килограмм. Достаточно даже для Шишки. Задняя дверь сдвигается. За ней открывается яростно шумный мир. Ветер бафтинга… выбивает дыхание. Острый, как нож, холод. Подобие уюта в кабине разнесено вдребезги. И вот уже Пиао висит в воздухе, крутится, болтается, дёргается. Запах смазки, жжёного электричества, на мгновение впивается в ноздри. Он стягивает с себя обвязку, пальцы уже задубели. Сугробы ему по грудь. Снег штормом мечется вокруг него, жалит кожу. Слепит. Над ним нависает тень. Яобань. Потом ещё одна. Барбара. Идут, плывут, продираются через снег ко входной двери. На них обрушивается волна ветра и шума, которая тут же спадает, когда Чжи-8 улетает вдаль. Пиао протирает глаза. Он потеет, но всюду забился снег. За шиворот. В рукава. В ботинки. Он чувствует, как он тает на потном тепле кожи. Яобань идёт следом, тащит в кильватере Барбару. Дверь не заперта, но чем-то задвинута. Плечо Яобаня справляется с преградой; они заваливаются внутрь на гребне волны снега. Белая горка расползается по деревянному полу… доски чёрные, как соевый соус. Электричества нет, старший следователь включает фонарь, следом за ним Яобань. Дрожащие лучи бегут по комнате, по трём дверям в другие комнаты. Спальня… две кровати. Ванная… умывальник, обколотая, ржавая ванна. Кухня… каменный колодец, кладовая. В углу главной комнате открытый люк ведёт в большой подвал, его пол — смёрзшаяся земля. Стены — камень… поросший мхом. Дом пропитался запахами дыма, перца и мёда… и разгара зимы. И в каждой комнате царит глубокая тишина, будто их контролирует цунами снега, завалившего все окна.

В главной комнате царит длинный стол из досок. По нему и по полу вокруг разбросаны ошмётки разбитого оборудования. Микроскопы, регулируемые лампы повышенной яркости, маленькие кисточки с мягким ворсом, цанги, два маленьких пылесоса с набором насадок. Пиао подходит ближе, зажигает масляную лампу и изучает развалы. Скальпели, эмалированные лотки, жгуты проводов, лопатки. Со стола застывшими каплями висят… эпоксидка и полиэфирная смола из разбитых банок, растворимый нейлон, ПВА. Баночки с краской по-прежнему стоят на местах, поддон с высохшими кисточками… засохшие разноцветные пятна. Красные, чёрные, жёлтые. В углу комнаты стоят штабеля пиломатериалов. Банки с морилкой, лаком. Большие пластиковые бутылки химикатов. Пластиковые вёдра с густой массой… серая смесь альвара, джута и каолина. В самых глубоких тенях, которые не может разогнать и лампа, притаились четыре крепко сбитых коробки, замотанных целлофаном и слоями мятой обёрточной бумаги. Что бы там ни хранилось, вряд ли оно может желать более надёжного пристанища. Они натягивают хирургические перчатки, запах латекса и талька наполняет комнату.

— Как пить дать, они херачили тут наркоту, Босс, их собственная лаборатория по переработке…

Яобань обходит стол, тыча пальцем во всё, что его заинтересовало.

— …и место такое, что лучше не найдёшь. Никто сюда не завалится, на хуй не сдалась никому эта дыра. А оцените возможности распространения. Бля, мы же практически в СССР, Владивосток тут прямо за границей. Побережье Японии тоже рукой подать…

Он мигает, в восторге качает головой.

— …охуительно умные ребята. Во как всё придумали.

Пиао оттягивает руку Шишки от стола, крепко тянет к себе. И говорит шёпотом:

— Если они такие охуительно умные, почему же они такие охуительно мёртвые?

Старший следователь обходит стол, глаза его всё ощупывают.

— Это не наркотики. Ещё не знаю, что именно, но точно не наркотики. Я поработаю здесь, вы проверьте остальные комнаты. Найдите всё обычное. А я найду необычное.

Пиао поворачивается к Барбаре, опускает голос, хоть и не знает, зачем.

— Если хочешь, осмотрись тут, только прошу, ничего не трогай…

Он поднимает фонарь, луч ложится ей на щёку. Глаза её сияют сапфирами.

— …Барбара, я понимаю, как тебе тяжело.

Она ничего не отвечает. Он смотрит, как она разворачивается, идёт в спальню, включает собственный фонарь. Слова, которые он только что выпалил, костью встали у него в горле.

«Такие охуительно умные, такие охуительно мёртвые».

Вокруг стола расположилось четыре стула, каждый у рабочего места, два лежат на боку. Рабочее место за каким-то неизвестным, ритуальным конвейером. Теперь там стоит только груда битого оборудования. Порядок, аккуратность, тщательно размеренные операции сметены под корень схваткой, несмываемо отпечатавшейся вокруг. На полу два пятна, почти скрытые битым стеклом, впитались в грубые доски пола. Затёртые, выцветшие пятна, цвета собачьего дерьма, высохшего и рассыпавшегося в порошок. Кровь. Старший следователь знает, что если поискать, их найдётся куда больше.

— Сунь, глянь сюда…

Голос Барбары доносится из спальни, спиной она упирается в стену. Слёзы уже медленно катятся по лицу.

— …их носил Бобби.

Глаза опущены, смотрят на кровать, с которой на пол обрушился потоп мятых простыней и разбросанных одеял. Из-под них торчат кроссовки «Найк».

— Ты уверена?

Она поднимает глаза, улыбается, плачет. Странное сочетание эмоций для тех, кого никогда не касались такие события, но Пиао всё понимает. Дождь смерти; солнечный свет того, что ты хотя бы знаешь. Он видит, что она уверена… и не переспрашивает.

Пиао направляет фонарь на пол. Ещё одно пятно, старая кровь на старом дереве, около кровати рядом с окном, тёмносерая под насыпавшимся снегом. Она не успела заметить… Пиао берёт её за руку, ведёт в главную комнату. Спасает её, вечно хочется её спасти. Но ясно, что уже слишком поздно. Он не может забыть об отчёте, аккуратно сложенном, засунутом во внутренний карман кителя. Тот жжётся. Да, уже слишком поздно.

— Дом, милый дом…

Шишка запечатывает пакет, зубные щётки, щетинка к щетинке, лежат на дне. Другой пакет, уже в кармане запечатанный и помеченный, с ножницами. Ещё два, в других карманах, гребешок, расчёска.

— …в кухне полно еды. В основном консервы. Запас недели на две. Думаю, их было тут трое…

Он показывает зубные щётки. Три штуки.

— …если только тут не жили люди, которые не чистят зубов. Грязнули.

Яобань ухмыляется, его собственные зубы гордо сжаты. Изношенные покрышки, которые молят их поменять.

— Босс, вы что делаете?

Старший следователь стоит на коленях, вытаскивает лезвие перочинного ножика. Он кивает на Барбару, ждёт, пока Шишка через комнату дойдёт до неё, заслонит ей обзор, а потом аккуратно соскребает в пакетики засохшую кровь с двух пятен на полу, запечатывает их. Битое стекло, бумаги, микроскоп, лампа… Пиао расчищает завал над коричневыми пятнами. Крови на осколках нет. Сначала было убийство. Потом уже со стола смело всё, что там стояло. Между этими событиями прошли часы. Часы… за это время дом вычистили, что-то отсюда аккуратно убрали. Здание, затерянное в снежном поле. Куча оборудования, материалов… и ради чего? Убрали, всё убрали. Отсюда увезли всё, ради чего так вдумчиво создавалась лаборатория.

Закоулки… ищи по закоулкам.

Он не залезал пока в каждый уголок, а те, другие? Старший следователь наклоняется сильнее под стол, фокусирует луч фонаря на полоске пыли; наслоения забились в широкие щели между досками пола. На латексе пальца остаётся грязь, тонкая, как тальк. Охряная. Цвета обожжённой глины, размолотой ботинком. Он суёт немножко в пакетик, запечатывает его. Встаёт, выпрямляется. Плечи, спина… затекли, как будто его засунули между докрасна раскалёнными прутьями стали. Пиао идёт к лестнице, ведущей в подвал. За ним уверенной походкой движется Шишка. Свет фонаря танцует по стенам подвала в потёках коричневого, пятнах зелёного… останавливается на толстых балках, обратной стороне пола, и чёрных провалах между досок, со следами красной пыли по краям. Вот они освещают земляной пол, где видно тоненькие гребешки той же пыли, пересекающие полтора метра мёрзлой земли. Охра на жирном чёрном торфе.

— Что вы нашли, Босс?

Старший следователь нагибается, снимает перчатки, пальцами водит по пыли. Всего два поколения назад его семья работала в поле, а теперь он не может вспомнить, когда в последний раз руки его касались земли.

Красная пыль явно не местная… как и я.

— Пыль нападала из главной комнаты наверху…

Пальцы его слабой волной движутся по полоске.

— …тот, кто так обрадовал их, был очень осторожен. Очень аккуратен…

Пальцы глубже зарываются в пыль цвета крови.

— …эта аккуратность. То, что точную методику спрятали за хаосом разрушения, и эта аккуратность тебе ничего не напоминают?

В наносе пыли палец, занемевший от холода, наталкивается на железяку. Металл, сине-зелёный от древности. Монетка размером с пуговицу, в центре квадратная дырка. Барбара и Шишка заглядывают ему через плечо, лучи фонарей перекрещиваются. Цвет земли блекнет до серого.

— Это что?

Пиао встаёт, монетка балансирует на кончике пальца. Изумрудный волдырь древней бронзы. Он медленно крутит его в руке.

— Это Минци, миниатюрный похоронный символ.

Барбара придвигается ближе, волосы её касаются лица Пиао.

— Господи боже, и что это значит?

Старший следователь разворачивается, свет его фонаря падает ей на лицо… черты размываются, пустая фарфоровая маска, и только глаза можно опознать по блестящей синеве.

— Это значит, Барбара, что ты права. Наркотики тут совершенно ни при чём. Это значит, что они занимались контрабандой…

Он медленно крутит монетку в пальцах. Крутит и крутит.

— …твой сын занимался контрабандой редких культурных реликвий и древностей.

Она спит… непрерывный рёв пропеллера разрывает воздух, вонзается в городской пейзаж. Она идёт по Нанцзину. Солнце светит в спину, тёплое, как губы младенца. Вокруг полощутся лица. Она никого не знает. И знать никого не хочет. В ней крепнет уверенность, что она его встретит, будто идёт на встречу, хоть и не договорённую заранее. На углу Шаньдун Лу, около чайного магазина, стоит Бобби. Обнажённый. Мокрый. Каждый шаг оставляет лужу. От его пяток, от пальцев ног остаются чёрные пятна. Она хочет спросить его, почему? Сто раз, почему? Но слова не выходят, губы её не движутся. В этом сне говорить ей не дано. Он берёт её за плечо, тепло солнца тут же исчезает.

«Спроси его… спроси его», — крутится у неё в голове. Но он уже прошёл мимо, растворился в толпе. За одетыми телами скрылась его нагота. Ноги в ботинках затирают его следы. Бесконечный поток людей течёт мимо, и он в нём затерялся. Она проходит чуть дальше; солнце ещё светит ей в спину, но больше не греет.

Ритм лопастей ротора выплывает с заднего фона, нарастает, поглощает всё. С каждым оборотом Бобби остаётся всё дальше… она его теряет. Пусть хотя бы боль напоминает о нём. Хотя бы боль удержит его рядом, но во сне её нет. Она просыпается, ей так хочется броситься обратно, вцепиться в сновидение.

Море Бохай остаётся сзади. Они пересекают полуостров Шаньдун, пролетают над горой Лао и её поросшими лесом склонами. Циндао под ней… спина города вжимается в Жёлтое море. Его пляжи теряются во тьме. Только электрический узор уличных фонарей доказывает, что здесь-таки живёт миллион человек. Они уже теряют высоту. Барбара трёт глаза, их забивают пыль и неоконченные сны. Старший следователь смотрит на неё. Она видит его, как ребёнок, между пальцев, он сидит прямо напротив.

Спроси его… спроси его.

Второй раз её поступки диктует сон, и оба раза — про Бобби.

— Расскажи мне про Бобби.

Этот вопрос встряхивает Пиао. Он чувствует в нём что-то большее, чем вопрос, и большее, чем предостережение.

— Они с Хейвудом по роду занятий имели доступ ко многим реликвиям культуры…

Старший следователь выставляет ладонь, в центре лежит монетка с дыркой.

— …точно не знаю, что они могли брать, но такие Минци находят в захоронениях императоров и древних могилах. В таких местах лежит много артефактов, которые хоронили вместе с императором, чтобы те обеспечивали ему достойную жизнь после смерти. У меня есть знакомый в Бюро Сохранения Культурных Реликвий. Такие дела они расследуют очень плотно. На следующем же самолёте туда вылетит группа экспертов для расследования…

Он улыбается. Усталость просвечивает в его лице дольше, чем допустимо.

— …у Бюро Сохранения Культурных Реликвий большой бюджет, они не будут зависеть от договорённости с пилотом ценой в пару блоков «Мальборо» и несколько бутылок «Сазерн Комфорт».

Барбара берёт монетку с ладони, пальцем обводит по краю.

— Сколько ей лет?

— Тысячи две. Может, больше.

Он даже не моргает. Старший следователь забирает монетку.

— Бюро работает тщательно, их расследование многое нам скажет. Я до сих пор не знаю роль Е Ян, и остальных… четверых, убитых дважды. В отчётах по девушке ничего толком нет, с ней совсем неясно. Остальные четверо торчат сорниками на рисовом поле, не похожи они на часть этого сценария. Может, со временем мы узнаем их историю.

— У меня тоже есть связи. Я попрошу американского посла собрать досье на Е Ян и её семью. Мне не хотелось с ним связываться. Наверно, я обманывала себя мыслями, что Бобби и его девушка ни в чём не виноваты. Что их смерть — ужасная ошибка. Что их втянули во что-то против воли…

Она выглядывает в иллюминатор, огни приближаются, уже можно видеть подробности. Улицы. Дома. Жизни.

— …но монета расставила точки над ё, правда?

Всё равно спрашивает. Тоже форма отрицания. Пиао хочет её спасти. Он не отвечает.

Спроси его… спроси его.

Барбара осматривает кабину. Старший следователь избегает её взгляда, отчёт горит у него в кармане, и с ним ощущение того, что он знает следующий вопрос.

Спроси его… спроси его.

— Но вы что-то скрываете от меня про Бобби, так?

Сейчас она узнает, чего стоит обещание из сна. Прочитать отчёт у неё не получится, но он всё равно даёт его ей. В такие моменты не хочется, чтобы руки были свободны, надо во что-нибудь вцепиться.

— Пань, который изучал трупы, Бобби и остальных… там были некоторые моменты, по которым он хотел проконсультироваться со специалистом. Прояснить некоторые аномалии. Вскрытие… то, что он нашёл, выходило за пределы его знаний…

Ей становится нехорошо, где-то внутри растёт температура.

— …в институте Паня был профессор, теперь он правительственный советник в Пекине…

Места не хватает, вот он, край пропасти, и пальцы ног уже висят в воздухе. Губы у Пиао высыхают.

— …большую часть отчёта сложно понять. Наши профессора медицины, уверен, похожи на ваших, они пытаются объяснить всё так, чтобы никто не понял…

Она пытается засмеяться, получается нервный кашель.

— …в отчёте есть вывод. Четверо, которые были в Гундэлинь, и которых должны были казнить, он определил, что их застрелили. Но входные и выходные отверстия пули замаскированы увечьями. Кто-то пытался скрыть причину их смерти. Пань это упустил, что было несложно в тех обстоятельствах…

Её взгляд прикипел к нему. Она пытается подготовиться к боли. Пиао набирает полную грудь воздуха, острого, как зазубренное лезвие.

— …и эти четверо, и другие, включая Бобби. Анализ показал, что они были под анестезией. Опиаты. Снотворное. Все пережили обширные медицинские процедуры…

Сердце у него в груди бьётся молотом. Его эхо отдаётся в среднем ухе, в висках. Каждое слово пробивается через эти залпы.

— …Бобби, Е Ян, Хейвуд, Цинде, профессор заключил, что их смерть наступила в результате этих процедур. Что им дали умереть на операционном столе в ходе насильственного хирургического вмешательства. Увечья должны были скрыть этот факт от нас и затруднить опознание.

Глаза Барбары, их цвет меняется от бирюзового до шиферно-серого, в них бьются тысячи вопросов.

— Медицинские процедуры. Насильственное хирургическое вмешательство. Не понимаю. Что вы говорите, что говорит этот профессор? Что же это за такие операции?

Старший следователь изнутри прикусывает губу. Распутывает клубок слов. Выплёвывает их…

— Их органы, их удалили. Удалили в ходе хирургической операции. Удаляли систематически.

Пиао утирает блевоту с губ. Тряпка жирная, от неё крылья тошноты бьют ещё чаще. Горячая рука ложится на плечо. Запах алкоголя, конфет и микстуры от кашля прорывается через вонь желчи.

— Вот, Босс, попейте. Мы решили открыть бутылочку. Оцените, как там всё расписано на этикетке…

Старый добрый «Сазерн Комфорт». Старший следователь ухватывает бутылку за узкое горлышко и крепко прикладывается. Яобань хлопает его по спине.

— …а этот пилот профессионально закладывает за воротник. Полбутылки. Три глотка, и полбутылки как ветром сдуло. Жажда Императора.

Чжи-8 набирает высоту. Трясётся. Пиао трясётся. Ещё раз прикладывается. Подслащенный напалм. Он прижимается к задней переборке. Сердце Чжи-8 стучит прямо ему в спину.

— Ну что, Босс?

Кивает в середину кабины, где Барбара Хейес… глаза её смотрят сквозь сталь и годы. Пиао не хочется слов. Слова. Но может они успокоят тошноту.

— Я сказал матери, как убили её сына. Сказал матери, что он умер на операционном столе…

Ещё глоток. Жар его растекается в голове.

— …сказал матери, что ему вырезали органы.

Яобань берёт бутылку.

— Это было в отчёте профессора Паня?

— На последней странице?

Пиао кивает. Голова плывёт, как собака в канале.

— …Извините, Босс. Сроду в жизни не читал последние страницы. Всегда думал, что там пишут херню.

Чжи-8 проваливается. Пиао ещё крепче вжимается в перегородку. Сердце стучит в такт с пульсом ротора.

— Эта последняя страница удалась.

Соскальзывая на железный пол, старший следователь ведёт по серпу сварного шва пальцем.

— Босс, о чём мы говорим? Операции. Вырезали органы. Похоже на безумие какое-то.

Пиао берёт бутылку. Допивает. Втыкает в этикетку. Представляет себя жуком, ползущим по громадному старому дому. Исследующему старый добрый пароход. Отваливающий от берега старой доброй Миссисипи.

Похоже на безумие.

Снаружи, за железными пределами Чжи-8 пролетает земля. Бесформенная пустыня, пограничные территории, истыканные электрическими пометками деревень, посёлков, городов. Полёт из безумия в нормальный мир. Из безумия… земли северо-востока, дальнего севера. Земли безмолвных слёз. Неуслышанных криков.

ПИНФАН.

— Мы пролетали над этой деревушкой. В тридцати километрах от Харбина. Теперь её едва ли заметишь. Здания, одни здания. И безумие.

Бутылка выскальзывает на пол, разлетаясь взрывом прозрачных осколков.

— Они там ставили эксперименты на людях. Заражали их смертельными вирусами. Медленно замораживали. Наблюдали длительные последствия обморожения. Расчленяли живыми. И в сознании. Вырезали у них органы.

— Пинфан, секретная японская исследовательская база в последнюю войну. Вы о нём говорите, да, Босс?

Достаточно посмотреть в глаза. Старший следователь может обойтись без слов. Обойтись без кивка.

— Вы говорите, над телами ставили эксперименты, как там? Резали их, пока они ещё были, блядь, живыми?

Пиао поднимается на ноги. По стеклу идёт в середину кабины… к Барбаре.

— Очередной Пинфан, — всё, что он говорит. Страна безмолвных слёз. Страна неуслышанных криков.

Она молчит. Всю дорогу до Нунцяо… стальные крылья непрерывно молотят воздух. Они с Пиао сплели пальцы. Иногда она давит, до белых костяшек; иногда расслабляет руку.

Единственный барометр её чувств. Рука и слёзы. Его мать, его жена, теперь Барбара. Женщины, бездонный колодец слёз. Он часто пил из него.

Машина ждёт на взлётной полосе. Они садятся назад, она по-прежнему держит его за руку, не осмеливается выпустить. Ей кажется, будто только эта рука, как якорь, держит её на месте. И каждый раз, как они встречаются глазами, происходит вспышка. Как солнце, упавшее на воду.

В коридоре Цзин Цзян темно. Тихо, слышно только дыхание города. Звук ключей, поворачивающихся в замке, утешение. Внутри комнаты колышутся занавески, болтаются, как воздушные змеи, привязанные к земле верёвочкой.

Иногда одна верёвочка держит нас там, где мы есть и хотим быть.

Она касается его. Расстёгивает пуговицы на рубашке. Руки её ложатся ему на грудь, скользят по плечам; рубашка падает на пол. Ни на секунду её глаза не отрываются от его, впитывают каждый отблеск радужки. Руки крепкими взмахами ласкают его бока; штаны, трусы, ботинки, носки летят в сторону. Он обнажён и не пытается скрывать наготу, руки разведены. Она целует его в плечо, выскальзывая из одежды, из белья… шёлк слетает с кожи на пол. Она идеальна от пальцев ног до кончиков волос. Пиао приближается к ней, зрачки её глаз расширяются. Дыхание рвётся с губ. Удар… электричества, когда они касаются друг друга. Она — жар, он — лёд. Она мягка, он твёрд. Она на вкус похожа на цветы и сон. Слёзы и зубную пасту. Он пьян от неё, от её вкуса, её прикосновений. Он входит в неё ещё до того, как они падают на белоснежное поле одеяла. Её ноги обвивают его развёрнутым шёпотом, секретным словом. Всё, чем он был, что есть и чем станет… внутри неё. Ночь, стык пурпурного бархата и небес. Набор расчленённых, выпавших из времени образов и воспоминаний.

Она говорит только одну фразу, пока они вместе переживают эту ночь. Одну фразу, пока слёзы молчаливо крестят его грудь, когда он впервые входит в неё.

— Дай мне украсть у тебя этот миг.

Он в жизни не слышал слов честнее этих. Он бы заплакал, должен был заплакать прямо там, прямо тогда, но не знает, как.

Глава 21

Вонь бьёт в нос. Пиао задерживает дыхание, пока не заходит в глубь здания.

Центральное отделение Бюро Сохранения Культурных Ценностей неудобно раскинулось на границе округа Путо и округа Чаннин, на западной окраине города. Ограждения, конечно, нет, но граница округов от этого не исчезает. И споры, которые она сеет. Дороги вокруг Бюро чистые. Дорога, ведущая к нему — грязная. Гниющие овощи, бумага, масло, говно, две дохлые собаки в канаве… скалят пасти. Какой округ будет платить за очистку дороги, которая проходит по границе? Споры идут уже года два.

В Китайской Народной Республике дела делаются медленно.

— Как твоя мама?

Пиао знает, что прозвучит этот вопрос. А как иначе, если человек знает её на десять лет дольше, чем собственный сын? Пятьдесят лет. Но всё равно старший следователь чувствует стыд и унижение. Глаза директора горят воспоминаниями, и чем-то большим.

— Она была самой прекрасной девушкой в Сунцзян, такая же красивая, как вы, мадам Хейес. А как она пела, как канареечка. Сунь Пиао, я рассказывал тебе?

При каждой встрече.

— Дела у неё хорошо, но встречаемся мы реже, чем стоило бы…

Звучит так же приятно, как букет из колючей проволоки; Пиао чувствует, что надо оправдаться.

— …работа отнимает кучу времени. У меня много важных дел.

Директор оборачивается к Барбаре, воздев руки к потолку.

— А мать в нашем мире теперь уже не важное дело…

Словесная пощёчина перестаёт болеть, только когда директор дрожащими руками наливает чай и даёт чашку Барбаре. Улыбка прорезает его лицо, как гравировка на крышке карманных часов.

— …ещё раз подумай про свою жизнь, молодой Сунь Пиао. Посмотри, какого цвета её глаза. Твоя мать в жизни прошла через большие испытания, да всё наше поколение прошло через большие испытания…

Он наливает чай, изысканную чашку держат пальцы, в которых костей больше, чем плоти.

— …культурная революция стала десятилетним землетрясением, которое никогда не поймёт наше поколение, но ты должен хотя бы сделать попытку. Представь, каково было твоей матери понести ребёнка от иностранца. Влюбится в ян-гуй-цзы…

Директор качает головой.

…жизни щепились на части, как бамбук. Это были трудные времена…

Он трудно сглатывает.

— …я бы всё отдал за то, чтобы снова увидеть отца, просто сказать ему, что я понимаю.

Снова увидеть отца. Сотня Цветов, Культурная революция и ненависть Красной Гвардии к «Четырём старым». Старые идеи. Старая культура. Старые обычаи. Старые традиции. Во всей Республике нет ни одной семьи, где не случилось бы печальной истории, но это не смогло выдавить ни слезы из самых сухих глаз. Пиао знает историю директора, она из самых печальных. Отец его был одним из самых талантливых пианистов страны. Однажды ночью позвонила Красная Гвардия… вытащила его из постели. На улице центрального Шанхая, милях в трёх от того места, где они сейчас сидят, руки его отца прижали к поверхности дороги. Строй из двухсот пятидесяти Красногвардейцев промаршировал по ним в сапогах. Он почти истёк кровью в ту ночь, на тротуаре, но талантливый хирург, знакомый их семьи, спас его. Его, но не руки. И не разум. Через шесть месяцев отец покончил жизнь самоубийством.

Снова увидеть отца. Сказать ему… я понимаю.

Старший следователь допивает чай, громко ставит чашку с блюдцем на антикварный столик. Знак препинания начинает менять направление.

— Директор, ваша команда, когда она обследует дом под Харбином?

Старик улыбается, глубокие морщины складываются вокруг глаз, рта. Пиао знал его взрослым мужчиной в расцвете лет. Упругая кожа. Ясные глаза смотрят в будущее. В зрелище того, чем он стал, есть своя мораль. Он испытывает то же самое каждый раз, когда смотрит в зеркало. Каждый раз, кроме тех дней, когда он просыпается, а волосы Барбары разметались у него по груди. Её груди вздымаются и опадают, прижавшись к его руке.

— Поменял тему. Ты становишься хорошим детективом, Сунь Пиао. Станешь ещё лучшим политиком… — Директор подталкивает отчёт через стол, — …это всё между нами, старший следователь Пиао. Мадам Хейес никогда не было здесь, и отчёта этого не существует. Я передаю его тебе только потому, что у тебя такая красивая мать.

— Ваша команда уже была в этом доме, правда?

Директор Чиэ складывает пальцы и кладёт руки на стол. Текстура шишковатой коры лежит на ореховом шпоне.

— Мы относимся к контрабанде национального наследия, реликвий нашей культуры, как к серьёзной проблеме. Партия и правительство разделяют этот взгляд, поэтому наш бюджет позволяет нам реагировать быстро. Так случилось, что наша команда уже разрабатывала тему Харбина. Они были в этом доме через пару часов после того, как вы связались с нами… И даже раньше, чем вы приземлились в Хунцяо.

— Чем ваша команда занималась в Харбине?

Директор отхлёбывает чай… просто для поддержки. Сам чай давно остыл.

— Пинфан.

Барбара видит, как расширяются зрачки Пиао, как слова застревают у него в горле.

— Пинфан, это что, какое-то место?

— Наша трагедия… — отвечает Пиао, склонившись к ней. Она до сих пор пахнет той ночью и континентом, не исследованным до конца.

— …мы слышали о вашем Дахау, о Бельзене. А вы не слышали о нашем Пинфане. Запад, где вы живёте, хочет монополизировать рынок человеческого страдания…

Пыль в комнате, запах старых книг, глиняных черепков и клея.

— …когда американцы освободили лагерь от Японской Императорской Армии, они сохранили жизнь всем убийцам в обмен на данные, полученные в ходе экспериментов над нашими гражданами. Наши эксперты считают, что эта информация активно используется в медицинских исследованиях на западе.

— Простите нас.

Она извиняется за всю страну. Солома на ветру. Слова кажутся совсем бессмысленными, едва покидают губы Барбары.

— Воспоминания гаснут, мадам Хейес; так уж они устроены…

Слова директора Чиэ льются бальзамом на рану.

— …но наш иск против Японии ради компенсации за всё произошедшее, он забыт не будет. Наша команда в Пинфане собирает доказательства уже восемнадцать месяцев. Их приложат к отчёту и в следующем году будет открыт юридический иск к японскому правительству…

Он улыбается. Лицо его похоже на смятый бумажный пакет.

— …обычно мы не берёмся за такие задачи, но этот случай очищает душу. И её же сильно утомляет. Исследование вашего дома в заснеженных полях Яншоу стало блаженной передышкой.

Кровь, впитавшаяся в деревянный пол. Жизнь сына, покинувшая его тело. «Блаженная передышка»… в его устах это похоже на вечеринку с танцами. Старший следователь стучит костяшками пальцев по коже папки с отчётом.

— У меня нет времени на бумаги, пока на спине сидит Липинг. Директор, что здесь говорится?

Чиэ встаёт, медленно, осторожно. Его поза похожа на знак вопроса. Внимание его приковано к одной Барбаре. Старик — большой ценитель женщин, и с возрастом это не меняется. Может ли пчела забыть про мёд?

— Извините, дорогая, если я начну занудно читать лекцию…

Он улыбается, она кивает.

— …к вашему первому отчёту отнеслись со всем вниманием, старший следователь. И наше собственное расследование было хоть и быстрым, но, могу уверить вас, очень качественным. Как и всегда…

Он изучает ногти. Жизнь археолога оставила на нём несмываемый отпечаток; кожа выгорела до жёлто-бурого цвета, как почва великих лесских равнин Хуанхэ. Ногти… толстые, острые, как стальные мастерки.

— …вы уже в курсе, мадам Хейес, что ваш сын официально никогда не был в нашей стране, и я не имею полномочий оспорить это. Желания тоже. Плавать в море, когда знаешь, что уже наступил сезон тайфунов — опасный способ отдыха, если вы понимаете мою мысль. А поскольку ваш сын официально никогда не был в нашей стране, значит, он не мог работать в Шанхайском Институте Археологии у начальника раскопок Вана Сюйэли…

Пальцы старика складываются в кривой, указующий шпиль.

— …но мы знаем, мадам Хейес, чем именно занимался ваш сын…

Барбара чувствует, как теряется концентрация. Слова Чиэ текут мимо неё.

— …один их моих археологических инспекторов при оказии посещал важные раскопки рядом с древней столицей Чаньгань… в двенадцати милях от Сяня. Это первые обширные раскопки мавзолея империи Хань, который мы называем «спящим городом императоров, их жён и любовниц». На одной этой равнине обнаружено восемьсот захоронений, и хотя ни одной царской гробницы ещё не открыли, есть ощущение, что спящий город скоро пробудится. Ваш сын участвовал в этом процессе. Один из будильников. Один из первых участвующих археологов. Одарённый исследователь Хань, как мне говорили…

Директор поворачивается, в его глазах светится правда.

— …мой инспектор встречался с ним дважды. Моё ведомство, это ведомство выдавало вашему сыну разрешение на работу в раскопках Цзин Ди.

Она не может говорить, язык присох к нёбу от той простой правды, которую ей излагают. Она хочет спросить про Бобби. Вопросы матери. Но Пиао открывает рот первым… вопросы детектива.

— Монетка, которую мы нашли, это миниатюрный похоронный символ из раскопок, о которых вы говорили?

Чиэ достаёт из ящика стола коробочку и открывает её. Монетка, очищенная от земли, покоится на белом хлопке… сине-зелёная бронза.

— Глубина ваших познаний удивляет меня, Сунь Пиао. Ваша мать жаловалась, что вы были не самым лучшим учеником в школе. Но да, вы правы. Эта монетка — похоронный символ, Минци. И да, ещё раз, её достали из раскопок рядом с Шаньганем, где работал американский мальчик. Пыль обожжённой глины, которую вы нашли в доме, тоже подтверждает эту версию.

— Значит, директор, мы знаем, что контрабандой вывозили с этих раскопок?

Старик нажимает на кнопку и очень громко говорит в интерком, в ответ через пару секунд раздаётся робкий стук в дверь. В кабинет входит высокий человек, его лицо решительно не откладывается в памяти; он ставит закрытую деревянную коробку на стол и выходит из кабинета. Коробка размерами похожа на те, что Пиао видел в углу дома на снежных полях Яншоу. Чиэ берёт пару кусачек и перекусывает проволоку, которая удерживает крышку на коробке. Толстая печать цвета крови тяжко падает на стол. Старик медленно снимает с перевязанной коробки крышку, обнажая мятую набивку из мягкой коричневой бумаги; пальцы Чиэ осторожно убирают её, складывают на стол. Его туловище заслоняет тёмное деревянное нутро коробки. Он отодвигается… из горла Барбары раздаётся сдавленный кашель. Статуэтка, человеческая фигура, голая, без рук. Тощий молоденький парень. Мало мышц. Нежные черты. Терракота… обожжённая глина бледно-коричневого цвета, почти розовая. Волосы покрыты облупившимся чёрным лаком, на затылке связаны в тугой узел. Лицо прекрасно. Следы тайного очарования. Улыбка, искренняя, честная, лежит на лице. Он совершенно другой, но напоминает ей о Бобби. Она дала бы ему лет семь, ближе к восьми, самое буйство роста. Майами, летний отпуск на пляже. Жаркие дни, долгие дни, размеченные пшикающими банками кока-колы. Песок на его теле. Она смотрит, как он бежит к воде, шквал обрушивается ему на плечи, на спину. Он лоснится, блестит, как дельфин.

Директор тоже улыбается. Зубы у него жёлтые, как песок на том пляже в Майами.

— Глядя на них, нельзя сдержать улыбку, правда? В Нью-Йорке они идут по пятьдесят тысяч долларов за штуку на рынке предметов искусства. Десять статуэток появились на аукционах всего месяц назад. Все были из раскопок Цзин Ди. Прелестная вещица, вы согласны?

Барбара кивает. Да, прелестная. Каким был Бобби.

— Мы их зовём «Люди из Грязи». Их стоит воровать, правда? Может быть, ради них и погибнуть стоит? Ваш сын был не первым, мадам Хейес.

— Да, они прекрасны, но стоит ли ради них умирать? Нет, умирать точно не стоит, директор. Не знаю, ради чего вообще стоит умереть, не считая своего ребёнка.

Он несколько секунд изучает её глаза.

— Да, очень красивые, но возможно вы правы…

Он достаёт трубку из внутреннего кармана пиджака и громко стучит ею об подоконник. Ошмётки чёрного табака вываливаются на белую краску.

— …в марте 1990 мы строили автотрассу от Сянь до аэропорта Сяньян, и дорога проходила через могилу Цзин Ди, пятого правительства династии Хань, который правил с 157 по 141 годы до нашей эры. Строители дороги заметили изменение цвета почвы. Они позвали нас…

Директор всё крутит и крутит трубку в руках.

— …тесты почвы показали наличие в котловане двадцати четырёх впадин. В них содержалась терракотовая армия Цзин Ди, всего вторая императорская терракотовая армия, найденная в этой стране. Первая была почётным караулом в десять тысяч солдат в натуральную величину, которую мы нашли в мавзолее Цинь Ши Хуан Ди, строителя Великой Стены. А на раскопках Цзин Ди, где работал ваш сын, пока вскрыли семь впадин. В них содержится больше семи сотен фигур. Семь сотен Людей из Грязи…

Он гладит пальцем щёку статуэтки, её грудь, плоский живот. Барбара пытается представить себе семь сотен улыбок.

— …как император времён периода Хань, Цзин Ди считался божеством. Его люди верили, что он общается с небом от их имени, что их преуспевание зависит от него. Он был слишком священен, чтобы обращаться к нему по имени, и как к императору к нему обращались словами, означающими «подножье лестницы», самая высокая точка, куда мог смотреть человек в его присутствии. Мы знаем, что Хань верили в загробную жизнь как продолжение земной жизни, так что когда жизнь покинула Цзин Ди, его мавзолей стал отражением роскоши его резиденции на земле. Тонкотканый шёлк, музыкальные инструменты, пища, напитки, и армия, чтобы в подземном мире сражаться за своего Императора…

Директор Чиэ садится, пальцы его исследуют впадину чашечки трубки.

— …созданием армии, которая понадобится после смерти, тогда занимались очень серьёзно. Цзин Ди, как нам известно, обвинил одного из самых верных генералов в том, что тот покупает слишком много оружия для собственной могилы. Человека обвинили в том, что он после смерти намеревается поднять бунт против Императора. Генерала заключили под стражу и унизили. Он был гордым и верным офицером. Он перестал есть и умер от голода…

Старик передаёт через стол фотографию; глубокая яма, края у неё грубые и неровные. На дне, как кочаны капусты, торчат головы. Глиняные улыбки плавают в море никотиново-бурой пыли.

— …Яма 17, в ней находится семьдесят терракотовых солдат, марширующих за двумя повозками, которые везут деревянные лошади. Вооружение состоит из железных мечей, щитов, луков, стрел. Дальний край ямы заполнен зерном на высоту до двух метров. Тогда, как и теперь, выращивать пищу, чтобы кормить население, было национальным долгом. На следующий день после того, как была сделана эта фотография, Яму 17 засыпали, чтобы фермеры могли посеять пшеницу на поверхности. Национальное наследие было перезахоронено ради нескольких сотен булок хлеба…

Он сильно качает головой, дым свивается вокруг него серебристыми извилинами.

— …наши инспектора неоднократно докладывали, что терракотовые раскопки Цзин Ди из двадцати четырёх ям и кургана высотой в тридцать метров, где покоится сам Император, находятся на милости грабителей могил. Как и иные могилы Императоров. Сюань и Вэнь, к востоку от Сианя. Ву, Чжао, к северо-западу от Сяньяна. Только эти занимают площадь около девятисот квадратных миль. Как можно охранять такую громадную территорию? Кто скажет, что там делают, сажают пшеницу, жнут зерно… или раскапывают могилы Императоров и контрабандой вывозят самые ценные наши реликвии прошлого?

Чиэ дважды ударяет трубкой о стол.

— Мы не знаем, сколько Людей из Грязи вывезено из раскопок Цзин Ди. Мы не знаем, сколько всего Людей из Грязи было там изначально! Сколько крупинок зерна было у тебя в кулаке, когда ты загребаешь его из дюны… и смотришь, как он высыпается у тебя между пальцами, когда в попытке спасти его ты усиливаешь хватку…

Директорпальцем водит по лицу из обожжённой глины, между глаз статуэтки.

— Посмотрите на этого Человека Грязи, это идеал. Красота наготы. Куда красивее, чем десять тысяч солдат в натуральную величину из мавзолея Цинь Ши Хуан Ди, которые вылеплены в одежде, раскрашены и все выглядят одинаково. Человека из Грязи аккуратно собирают из четырёх форм, раскрашивают, ставят на деревянную подпорку, одевают в шёлк, вооружают. А лицо, посмотрите на лицо. Оно говорит, можно чувствовать его дыхание на щеке. Больше пятнадцати разных выражений определили только у солдат, выкопанных на данный момент на раскопках Цзин Ди. Уникальных. Вот почему многие хотят обладать Человеком из Грязи…

Он опускает крышку на коробку. Улыбка меркнет, будто в комнате погасили свет.

— …ваш сын стал последним из долгой череды людей, умерших ради Людей из Грязи, мадам Хейес. В 1972 году археологи из нашего ведомства вскрыли захоронение примерно десяти тысяч заключённых, которые умерли на постройке могилы Цзин Ди. Кандалы были на шеях и ногах каждого скелета.

Пиао закрывает глаза, всего на миг, на мгновение. Вот он на берегу реки. Когда он поднимает глаза, Барбара уже у дверей, распахивает их. Она держит руку у горла, будто пытается содрать цепи с собственной шеи. Дверь захлопывается за её спиной.

Барбара идёт по коридору… проходит добрых десять минут, прежде чем она слышит шаги по тёмному мрамору, идут к ней, туда, где солнечный свет пробивается через окна от пола до потолка. Шаги, и она инстинктивно знает, что это идёт Пиао. Всего раз занимаешься любовью с человеком, и ты уже можешь узнавать его походку.

— Прости меня, мне надо было выйти оттуда…

Она подходит к стене, опирается о неё. Мраморная поверхность приятно холодит её горящую кожу через блузку.

— …но как минимум мы теперь можем доказать, что кто-то прикрывает это дело. Что Бобби был здесь, в Китае, и что кто-то высокопоставленный бережёт жопы убийц. Есть инспектор, о котором говорил Чиэ, тот, что дважды разговаривал с Бобби. Он может всё подтвердить. Мы должны взять у него показания. И это ведомство Чиэ выдавало Бобби разрешение на работу в раскопках. Где-нибудь должны остаться бумаги. Есть ещё кроссовки Бобби и кровь в доме в Харбине… тесты, которые ты провёл, уже показали, что она принадлежит Бобби…

Далеко по коридору слышатся шаги. Открывается дверь. Закрывается дверь.

— …мы должны всё это собрать. Показать им. Теперь они поймут, правда?

Он хочет сдержать её, но чувствует, как сильно отстал. Дистанция, измеренная в мраморных плитках, растёт между ними.

— Барбара, использовать информацию, которую мы получили сегодня, невозможно…

Слова выскальзывают у него изо рта. Слова, сказанные ему раньше. Он чувствует себя глашатаем. Всего лишь вестником.

— Да что тут творится? Мы же искали именно такие сведения, правда… правда?

Снаружи всё затянули облака. Серый свет льётся в окна. Он ничего не говорит.

— Господи… скажи, что ты не это имел в виду. Скажи, что мы можем использовать эти показания…

Пиао говорит, будто сам себе.

— Я сглупил. Мне надо было сразу понять. Когда директор сказал, что отчёта, который лежит на столе, не существует. Что ты никогда не была на этой встрече. Что его слова останутся между ним и мной. Мне надо было сразу понять. Он же говорил, а я не слушал. Они убили цыплёнка, чтобы испугать обезьяну. Это предупреждение. Простое предупреждение…

Он пытается избегать её взгляда.

— …я сказал директору ровно то же самое, что ты мне сейчас, и он мне объяснил. Ему дали прямое распоряжение остановить это расследование, отозвать команду из домика на снежном поле. Все материальные доказательства, относящиеся к этому делу, будут закрыты и положены в архивы ведомства. Всем материалам официально запрещено покидать здание Бюро Сохранения Культурных Ценностей.

Она грубо обходит его.

— Они понимают, что делают? Они снова убивают Бобби, во второй раз.

— Директор Чиэ попытался отследить происхождение приказа. Оказалось, что это невозможно. Чиэ говорит, что он идёт сверху, с самого-самого верху, с «подножья лестницы»…

Барбара идёт к дверям. Старший следователь движется следом, стараясь, чтобы ботинки ступали бесшумно. В этой тишине его извинение.

— …он рассказал мне про дом в Яншоу. Его приказали сравнять с землёй. Команда директора Чиэ сожгла его. Ничего не осталось. Последнее, что он сказал мне, когда я уже выходил из комнаты, чтобы я передавал матери его самое глубокое почтение.

Единственное пятно в белой вселенной. Дымящиеся угли на расплавленном снегу. Дура, дура… и всё, о чём она может думать, это о втором кроссовке Бобби, который остался там.

Они едут в машине, день медленно гаснет. Он отвозит Барбару в отель. Провожает до комнаты. Не осмеливается дотронуться до неё. И не дотронуться тоже не смеет. Ему надо убрать дистанцию между ними, но он не знает, как. Она медленно открывает дверь, медленно закрывает. Она остаётся… он медленно идёт домой… с неба сыплет дождь.

Глава 22

Представим Китай гигантским лестничным пролётом. Каждый человек знает только то, что находится на его ступеньке. Всю лестницу целиком, от подножия до вершины, не видит никто… она слишком велика. Ступеньки начинаются с запутанной системы классов и рангов, где места раздаются Партией. Сначала идут двенадцать миллионов членов партии, двадцать два различных класса. На нижнем уровне находятся обычные конторские работники. Начальники отделов, руководители направлений… классы с четырнадцатого по восемнадцатый. Руководители Бюро… класс тринадцатый. Заместители министров… класс восьмой. Губернаторы городов и провинций… классы четвёртый и пятый. Над ними уже начинаются облака, скрывающие головокружительную вершину пика.

И зарплаты, каждый класс получает соответствующую зарплату. Восемьдесят юаней в месяц для двадцать четвёртого класса. Триста восемьдесят юаней в месяц для тринадцатого класса. Пятьсот шестьдесят юаней в месяц для восьмого класса.

В БОБ есть своя система классов. Посмотрите на кресло начальника, оно сразу скажет, к какому классу он принадлежит. Кожаное директорское кресло? Тогда он находится выше тринадцатого. Кресло, обитое бархатом? Тогда он является сотрудником между тринадцатым и шестнадцатым классами. Если он — сотрудник седьмого класса, у него будет деревянное кресло с подушкой. Ещё ниже будет простое деревянное кресло без подушки.

Сословие, но не класс… лестница, построенная из теней.

Ещё одно доказательство… на международной конференции по лазерной технологии, иностранные учёные и китайские профессора классов четыре и выше сидели на первых шести рядах аудитории. На задних сидениях профессора меньших классов стояли вперемешку с младшими учёными. Перед каждым местом стояли одинаковые белые фарфоровые чашки. Видимость равенства. Но вкус обжигающе горячей жидкости в белых чашках передних рядов конференц-зала… отличный чай. В задних рядах… горячая вода.

Глава 23

Он уже третий день названивает ей… бесплодно. На четвёртый день приходит письмо от неё. Он прижимает его к носу, бумага пропиталась запахом незнакомых иностранных дорогих духов. На отчёте по Е Ян, который она обещала получить, по диагонали лежит большой красный штамп «ЦРУ». Но первым делом он бросается читать написанную синими чернилами от руки приписку внизу листа.

— …и что нам теперь делать? Я больше не вижу пути вперёд, не знаю, как выбираться из этого бедлама. Кажется, мне стоит уехать назад в США.

БАРБАРА.

Глаза Пиао поворачиваются к стройным рядам распечатанных букв. Так хочется тут же броситься в Цзин Цзян, к ней. Но стеклянная стена долга не пускает его. Глаза его изучают лист с деталями, номер американского паспорта, дата выдачи, дата рождения. Рост, семейный статус, местожительство, глаза, волосы, базовые сведения, всего лишь базовые сведения. Ксерокопия чёрно-белой фотографии на паспорте. Мелкие точки, высокое разрешение. Ткань её твидового воротника. Каждый волосок просматривается отдельно. Слова на значке, прицепленном к отвороту лацкана: «Я ЛЮБЛЮ НЬЮ-ЙОРК». Китайские черты лица, но девочка — американка. Губы стиснуты в попытке сделать серьёзное лицо. Тёмная помада, ярко-красная, как кажется Пиао. Он читает дальше…

АРХИВНЫЕ ЗАПИСИ… КЕМБРИДЖСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ АНГЛИЯ

ДАТА ПОСТУПЛЕНИЯ: 2.10.1988 ДАТА ВЫПУСКА: 13.7.1992

Е ЯН… Степень бакалавра первого класса по Истории Китая и Археологии.

Специализация… История и археологические реликвии династии Хань с 206 года до Н.Э.

АРХИВНЫЙ ОТДЕЛ… ГАРВАРДСКАЯ БИЗНЕС-ШКОЛА

ДАТА ПОСТУПЛЕНИЯ: 25.9.1992 ДАТА ВЫПУСКА: 30.8.1994

Е ЯН… Степень по деловому администрированию факультета Бухучёта и Менеджмента. Специализация… Оффшорные налоговые стратегии.

Умная девочка. Птица высокого полёта. Слишком высокого, чтобы лежать в грязи на берегу реки. Он читает дальше…

ВЕДОМСТВО Z14… ЦРУ, ПЕНТАГОН

(Агент Эйдж. Мур)

СЕМЕЙНАЯ БИОГРАФИЯ:

Е ЯН (Дело № 20258423 AJM)

ОТЕЦ: ЦЗЯН ЯН. МАТЬ: СИАО ЯН.

Бежали с территории Китая в феврале 1966. Прибыли в США, Нью-Йорк, 7.3.1966. Получили статус беженца. Гражданство 22.6.1975 (42346867441)

Текущая информация налоговой службы показывает в прошлом финансовом году доналоговую прибыль бизнеса Ян в размере пятисот семидесяти двух тысяч долларов. Оценка их собственности и прочих активов даёт ориентировочную цифру в 2,3 миллиона долларов. Прибыль получена с принадлежащих им двух галерей антиквариата и предметов искусства, расположенных на Пятой Авеню в Нью-Йорке. Сюда входят продажи, творческие отчисления и консультационная работа. Галереи специализируются на приобретении и перепродаже японских, китайских и корейских артефактов и реликвий.

Пиао раскуривает сигарету, глубоко затягивается горьким дымом. Пепел падает на распечатку отчётов. Он его рассеянно смахивает и продолжает чтение…

15.7.1992. Слушания в Верховном суде

Дело № 005713556325.

Цзян Ян обвиняется в импорте в США редких корейских артефактов большого исторического значения и культурной важности для правительства и народа Южной Кореи. В экстрадиции его в Южную Корею отказано по причине слабого здоровья. Двухлетнее тюремное заключение прервано по медицинским показаниям. Умер 3.2.1993… Больница Фейт, Лонг-Айленд, Нью-Йорк. Контроль за бизнесом перешёл Суну Цзяну, единственному сыну. Е Ян берёт на себя работу закупщика для двух галерей и для нескольких частных коллекционеров. В последние два года специализируется на закупке и продаже китайских артефактов. Множество въездов на территорию Китая, Гонконга и Тайваня…

9.6.1993, Пекин, Центральный аэропорт.

15.7.1993, Гонконг, Аэропорт Кайтак.

30.9.1993, Шанхай, Аэропорт Нунцяо.

Список въездов идёт ещё десять строк. Биография контрабандистки.

Старший следователь чувствует, как злость душит его воротником. В одном этом отчёте больше информации, чем он получил из вместе взятых Безопасности, Лусиншэ и иностранного отдела. Пиздец, почему он должен выходить на ЦРУ, чтобы получить информацию, которая хранится рядом, только садись за клавиатуру? Пиао тянется к бумажному пакету, стоящему у локтя. Го-тиэ. Жареные пончики с начинкой из капусты и свинины. Вчерашние, на вкус пакет, и тот был бы лучше. Он ест впервые за последние двадцать четыре часа. Сойдёт.

— Что у тебя?

Шишка моргает, заходя в освещённый кабинет. Он выглядит так, будто этой ночью не спал. Что соответствует истинному положению дел.

— Что у меня? Днище выбило так, что с унитаза боялся встать. Глаз не сомкнул…

Он корчит рожу.

— …это всё ларёк за углом, у старой мамы. Их пончиками надо кормить крыс в бухте Сучжоу. Они там передохнут все через день.

Пиао кидает полупустой пакет с пончиками в мусорную корзину. Голод существует только в мозгу, тщетно убеждает он себя.

— Плёнки не доставили?

Яобань падает в своё деревянное кресло, ещё пара лет, и он поднимется в классе на пару уровней. Ещё два года, и на его кресле появится подушка.

— А срал ли Мао? Конечно, никакие плёнки не доставляли. Мы отправили Шефу сколько, десять писем? Звонили его железногрудой секретарше пятнадцать раз.

Липинг — начальник тринадцатого класса. Его двоюродный брат, министр Кан Чжу, функционер четвёртого или пятого класса. Достаточно высоко, чтобы тряхнуть любое дерево. Достаточно высоко, чтобы вытащить пару плёнок, зажёванных системой. Плёнок, которые ничего не значат, или обеспечат полный пиздец. Где-то есть блок. Человек. Служба. Политические баллы. Жопа, которую надо прикрыть. Плёнки прячут, не допускают их к Пиао, которому они так нужны; и Липинг — ворота, единственный путь к ним. Ворота не открываются, может, им запрещено открываться. Старший следователь расстёгивает наплечную кобуру. Кладёт в нижний ящик стола, её слова звучат во внутреннем ухе, будто они остались его последней мотивацией…

— …и что нам теперь делать? Я больше не вижу пути вперёд, не знаю, как выбираться из этого бедлама. Кажется, мне стоит уехать назад в США.

Ему понадобится ключ, особый ключ, сильный ключ, чтобы открыть особые и сильные ворота. Пиао идёт в следовательский кабинет, доска мельтешит на краю зрения. Ряды имён… жирная полоса белого мела делит их. Две истории. Одну он начинает распутывать. Контрабанда. Хейвуд, Бобби… острие иглы. Те, у кого действительно говно под ногтями. Рыльце в пуху. Цинде, с его контактами, знанием улиц. Разрешение на перемещение по стране, которое у него появляется прямо волшебным образом. Курьер. Местный посредник. И Е Ян, толкач. Она делает возможной всю схему; связь между разрушенной фермой в снежных полях Яншоу и рынком произведений искусства на Пятой Авеню в Нью-Йорке. Е Ян, которая искала покупателей. Е Ян, которая искала тех, у кого есть доступ к нужным реликвиям. Сводила их вместе, заключала сделки на небесах… и только последнюю заключила в аду. И за всем стоит покупатель, который стал убийцей, или всегда им был? И все карты мешает вмешательство правительственных структур.

И вторая история, до сих пор завязанная узлами, и спутывающаяся всё сильнее. Четверо, которых казнили в «Лесу Добродетели», а потом безжалостно истязали, прежде чем вручить их тела великому скульптору, Хуанпу. Теперь он убеждён, ещё сильнее, чем раньше, что эти четверо в контрабанде не участвовали… что они были частью чего-то другого, из-за чего оказались скованы цепями, нога к ноге, шея к шее, с другими, контрабандистами.

Он подходит к двери следовательской комнаты, его собственный кабинет зовёт его… и доска тоже зовёт, но он игнорирует этот глас. И лишь взявшись за ручку двери, уступает его настойчивым просьбам. Хотя ему совсем не хочется. Из всех каллиграфических надписей на доске он видит один лишь вопросительный знак. Один вопросительный знак.

В кабинете звучит громкий голос. Не злой. Просто грубый, хаотичный. Такие голоса вечно напоминают Пиао об очень высоком мужике, пытающемся пролезть в очень узкую дыру. Детектив Юнь… он узнаёт точность в расстановке слов. Почти отрепетированные предложения.

— Старший следователь Пиао, его можно видеть?

Яобань ёрзает на кресле, размышляет о карьерном росте и подушке, которая придёт с ним. С усилием он поднимается, обходит стол Пиао, его раздутое от пончиков брюхо нарочно заслоняет китель старшего следователя, висящего на спинке деревянного кресла. Деревянного кресла с подушкой. Юнь не ждёт ответа, как не ждёт никогда, он выполняет свою повестку дня.

— Просто я уже давно пытаюсь с ним пересечься. У меня формируется ощущение, что он целенаправленно меня избегает.

Ощущение… охуительно верное ощущение.

В узенькую щёлочку между рамой двери и бежевой стеной Пиао видит Юня. Детектив же видеть его не может. Всё это похоже на детскую игру.

— …он должен ввести меня в курс текущих дел. Шеф Липинг хочет, чтобы я был готов забрать их у него. Меня уверили, что сейчас старший следователь Пиао находится в здании.

Шишка разводит руки.

— Нет. К сожалению, его здесь нет.

— Но мне кажется, я вижу его китель?

Яобань вертит головой, углом глаза видит кресло, подушку, висящий оливково-зелёный китель.

— Да, китель здесь, да. Босс тоже был, но ушёл. Ему пришлось срочно уехать, он куда-то спешил.

Он обходит стол Пиао, садится в кресло.

— Босс не против того, что я сижу в его кресле, когда его нет, ведь у него есть подушка…

Он подпрыгивает в кресле, как будто испытывает мягкость подушки; быстро кидает взгляд на следовательский кабинет, улыбка медленно выползает на уголки его губ. Он не видит Босса, но знает, что Босс его видит. Опускает голос до еле слышного шёпота.

— Старший следователь Пиао сейчас яростно дрищет, бедный ублюдок, да. А всё пончики старой мамы с угла…

Из-за стола Яобань медленно тянется в мусорную корзину.

— …а я его предупреждал. Крысиная отрава. А он меня не слушал…

Шишка ставит спасённый коричневый пакет на стол, озёра жира раскинули руки так, чтобы обнимать друг друга.

— …а я другие беру, лучшие Го-тиэ в нашем районе. Подходи, Юнь, попробуй… попробуй один. Человек с таким утончённым вкусом, как ты, должен распознать оттенки вкуса и текстуры, которые и составляют великолепие этих потрясающих пончиков…

Он протягивает пакет, кивает со знанием дела.

— …говорят, сам Цзян Цзэминь ест только эти пончики, когда приезжает в Шанхай. Ещё ходят слухи, хотя и из весьма достоверных источников…

Он подмигивает.

— …что наш любимый премьер-министр Ли Пэн каждые выходные прилетает в Пекин на военном вертолёте.

Юнь выглядит вполне впечатлённым.

— Да, они здорово выглядят, а я сегодня пропустил обед. Пришлось заполнять бумаги. Стараюсь делать бумажную работу вовремя.

— Вот, детектив Юнь, возьмите пакет, не стесняйтесь. Я настаиваю. Такая приверженность работе и Народной Республике заслуживает награды. Я всё равно сейчас пойду на улицу. И даже мне иногда надоедают самые прекрасные блюда…

Яобань хлопает ладонью по собственному пузу, а другой суёт засаленный пакет в руки Юню.

— …давай. Ешь. Ешь. Подумай о нашем уважаемом товарище премьер-министре…

Юнь подчиняется. Жир блестит у него на ногтях, на губах, на языке.

— …ну что, товарищ, неплохо, да? Бери ещё один. Ты же чувствуешь по вкусу, Дэн всегда отличает хороший пончик от плохого, без ошибок. Моя матушка всегда говорила, что истинного лидера можно опознать по пончикам, которые он ест. Мао жрал всякое дерьмо, сплошь тесто и жир… и посмотри, какая хуйня с ним приключилась!

Он провожает Юня из комнаты, детектив с прыщавым лицом не может ответить, его изрытые щёки раздулись, как перезрелые яблоки.

— Ничего не говорите, детектив Юнь…

Шишка кричит.

— …я скажу Боссу, что вы его искали. Наслаждайтесь обедом.

Тот не оглядывается.

Три отчёта приходят из центральной службы доставки, когда день плавно переходит в вечер. Три отчёта, все из разных бюро. Каждый запечатан и адресован Яобаню. Лусиншэ. Иностранный отдел. Шестое бюро. Каждый отчёт состоит из одной странички. Чёрное на белом. Все три отчёта одинаковы, в них говорится…

ИМЯ СУБЪЕКТА: ЧАРЛЬЗ ХЕЙВЕН.

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ: ЗАСЕКРЕЧЕНО.

НОМЕР ПАСПОРТА: ЗАСЕКРЕЧЕНО.

НОМЕР ВИЗЫ: ЗАСЕКРЕЧЕНО.

ПРОФЕССИЯ: ЗАСЕКРЕЧЕНО.

Стандартные вопросы, ответы на которые он получил бы при любом другом запросе… засекречено. Пальцы Пиао выстукивают по столу неизвестный ритм. Никогда он не видел таких отчётов. В стране, где информация — кислород, удушье. Каждый отчёт кончается одним и тем же заявлением.

ВСЯ ИНФОРМАЦИЯ ОТНОСИТЕЛЬНО ВЫШЕНАЗВАННОГО СУБЪЕКТА ЗАСЕКРЕЧЕНА И РАСПРОСТРАНЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ ВСЕ ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАПРОСЫ О ЕЁ РАСКРЫТИИ ДОЛЖНЫ В ПИСЬМЕННОЙ ФОРМЕ ПОДАВАТЬСЯ В МИНИСТЕРСТВО БЕЗОПАСНОСТИ. В СОПРОВОЖДЕНИИ ИСЧЕРПЫВАЮЩЕГО ОБЪЯСНЕНИЯ, ПОЧЕМУ ЗАПРАШИВАЕТСЯ СЕКРЕТНАЯ ИНФОРМАЦИЯ.

— Босс, кто этот ублюдок?

Старший следователь избегает взгляда Яобаня, застёгивает нагрудную кобуру.

— Ублюдок с очень хорошими связями в очень высоких кругах.

Глава 24

Он крутит в руках значок, глядит в стену. Информация получена. Как обычно. Регистраторша вывалила её, как рис на тарелку. Когда они ушли. Куда ушли. Номер машины. Адрес. Даже направление. Три часа спустя он подъезжает к Ханчжоу, Западное Озеро. К дому на Холмах Гэлин.

Пиао паркует машину и идёт пешком. Толстые стволы деревьев. У их подошвы навален щедрый ковёр из бронзовых игл. И запах такой чистый, как свежепостиранное бельё… как новая жизнь. Домик для гостей — низкий, современный. Стекло и мягкий кирпич. Уголок Скандинавии, пересаженный на почву Народной Республики. За ним… озеро, город, холмы, река Теша. Стоят одно за другим, как блестящие тарелки в сушилке. Старший следователь ждёт два с половиной часа. Когда они приезжают, фонари иностранной машины прорезают гребень прямых стволов… озеро уже потухло, стало серым. Медленно тускнеет в складке темноты. Дуань Цяо, Разрушенный мост… прожилка матового серебра теряет форму и силу, сливается с озером. Сталь с водой.

Хейвен в тёмном костюме обходит машину спереди. Две мигнувшие вспышки, когда он проходит через лучи фар, кипенно-белое… его рубашка, лицо, волосы. Внушительный бюст из белого мрамора. Его тень, большая, отброшена на ряды деревьев. Он открывает пассажирскую дверь, и выходит Барбара, англичанин держит её за руку, а потом обнимает за изгиб талии. Ведёт её к передней двери. Они доходят до лучей света; их фигуры сливаются в чёрный профиль. Смеются. Целуются. Пиао отводит взгляд. Его мучает боль… острая, душащая. Барбара входит в дом, а Хейвен возвращается к машине. Когда лучи фар ловят его, он встаёт неподвижно. Его чувства ожили, накрывают округу… он похож на безукоризненную ящерицу, пробующую воздух. Он глядит прямо в направлении Пиао, в глазах его плещется насмешка. Полуулыбка, кажется, вытатуирована в уголках его губ.

Что-то такое летает в воздухе, ощущение, что всё идёт не так, как нужно, но Пиао не понимает, в чём именно дело. Он не дышит, очищает разум от всех мыслей, будто они могут наполнить ветер каким-то запахом. Хейвен выходит из луча света, лезет в машину; фары медленно умирают, огонёк тает в ночи.

Пиао ждёт ещё час. Смысла в этом нет, и он сам не знает, зачем это делает. Но может быть, это распятие, на которое его повесила собственная одержимость. Он ждёт. Ждёт, пока свет в спальне погаснет и Западное Озеро погрузится в темноту… его форму можно определить только по кривой дороги Хубинь, идущей по восточному краю.

Дай мне украсть у тебя этот миг.

Она разделит с Хейвеном все свои секреты. Её дыхание обрывается у него над ухом, у груди, у живота. Старший следователь идёт к машине. Ветерок несёт моросящий дождь… и боль, как пропасть, разрастается в нём. К тому моменту, как он садится в машину, он уже мокрый насквозь; фары выхватывают армию косых теней. Капли дождя бегут по его лицу… вкус сосны наполняет их путь к уголкам его рта. Он едет медленно. Больше трёх часов уходит на дорогу до Шанхая. В каждом взмахе дворников он видит её лицо. А дальше всё забирает себе дождь… дождь и Хейвен.

Глава 25

Чисто выметенный переулок тянется на пятьдесят ярдов в длину, на шесть футов в ширину. Вход, который он ищет, ведёт в коммунальную кухню, и выше, по винтовой лестнице… во тьму. Перила, выкрашенные облупившейся зелёной краской, покрыты жиром. Вонь старого подсолнечного масла, керосина, мочи и детских попок.

Чжиюань, Тун Чжи и председатель Шицюй, чьё лицо напоминает полусдувшийся воздушный шарик… открывает дверь. Почему-то он кажется меньше, не таким значительным, как в ту ночь, когда они встретились на берегу Хуанпу.

— Пиао…

Он выглядит испуганным. В чёрных шариках его зрачков запрятан тайный страх, впитанный каждым китайцем, страх, когда человек в форме стучится в дверь.

— …чего вы хотите? Вам нечего здесь делать. Расследование против вас начнётся на следующей неделе. Я один из свидетелей обвинения.

— Да знаю я, кто вы…

Пиао выходит из темноты лестничной площадки в пятно света, льющегося из комнаты. Тени перекатываются у него на лице.

— …и прекрасно знаю, когда начнётся расследование. Мне нужно было поговорить с вами.

— Поговорить со мной? — Он улыбается. — Со мной? Для вас нет надежды, старший следователь, уже поздно. Расследование против вас пройдёт, вас отстранят от работы в Бюро Общественной Безопасности, и начнётся дальнейшее следствие по более серьёзным государственным обвинениям.

— Я не собираюсь обсуждать с вами расследование, не переживайте. Вот, посмотрите.

Старший следователь достаёт папку, белую, для дел об убийстве, из-под кителя, протягивает её. Чжиюань поднимает ладонь, на ней раскинулась карта глубоких линий, ведущих исключительно в тупики.

— Я не желаю видеть вас до слушаний, старший следователь. Вы не можете сказать ничего такого, что я хотел бы слышать.

Пиао придвигается ближе к старику. Холодно, их выдохи летят друг в друга.

— Поверьте мне, есть, товарищ Чжиюань, и у вас нет выбора, кроме как выслушать меня. Вы — председатель Шицюй, к которому относится мой дом. Вы — мой демократический представитель. Мой местный голос в уши Партии, голос, который мне нужен…

Старший следователь протискивается мимо Чжиюаня и входит в комнатёнку.

— …обязанности, товарищ, они носят взаимный характер…

Дома у Чжиюаня мало места, развернуться негде. В единственной комнате стоят четыре кресла, кровать, пара табуреток, два шкафа, телевизор, стол. Одежда висит на вешалках, прицепленных к струне штор. На полочке над крошечным очагом выстроился лес фотографий. Некоторые в рамках, некоторые нет. Все пыльные. Все тусклые. Товарищ Чжиюань с Мао, Чжоу Эньлаем, Дэном Сяопином, Брежневым, Кастро, Цзяном Цином, Никсоном.

«Ветераны революции становятся в итоге или монстрами, или призраками»… или потускневшими фотографиями.

На стене над очагом висят дипломы в рамках, наградные листы в красных лентах, грамоты тиснёного золота в знак чести и славы от различных партийных органов. Провинциальные комитеты Тройного Союза Крестьян, Рабочих и Солдат. Центральный консультативный комитет. Письмо с похвалой от председателя самого Верховного Военного Комитета, Дэна Сяопина. Но на самом почётном месте единственная фотография, одновременно и запылившаяся, и в отполированной рамке, портрет Великого Кормчего с надписью, сделанной его собственной рукой…

«Поначалу благоухающий цветок иногда путают со вредным сорняком».

Обласканный вниманием Партии. Почётный гражданин, Чжиюань. А в углу комнаты, полускрытый за углом кровати, притаился ночной горшок… грязный, облупившийся. Вчерашняя моча, оранжевая, как сок, выжатый из мандарина.

— Если ты пришёл к прачке, значит, у тебя есть пятна, которые хочется вывести, старший следователь.

Пальцы Пиао проводят по улыбке на лице Мао, он вспоминает слова, долгими повторениями вытравленные в памяти каждого ребёнка его поколения.

На Красном Востоке встаёт солнце… и появляется Мао Цзэдун.

Он отворачивается от огня.

— Нет, у меня нет пятен, которые надо выводить, товарищ. Вот, прочитайте это.

Старший следователь бросает папку на стол. Глаза Чжиюаня неподвижны, ни на мгновение не склоняются вниз.

— Я уже прочитал слишком много. Ещё один отчёт от полицейского, который решает личные вопросы, пытается спасти собственное тёплое местечко… почему я должен отрывать время ото сна ради таких бумажек?

— Потому что вы верите, что Государство невинно, и что Партия выше таких вещей, как коррупция. Потому что вы верите, что Мао до сих пор встаёт вместе с солнцем. Прочитайте, и потом скажете мне, что эти понятия до сих пор не устарели, они до сих пор остаются истинными. Я бы тоже хотел в это верить…

Пиао раскрывает папку, по столу и на пол разлетаются чёрно-белые фотографии.

— …уже двенадцать убийств. Двенадцать. Самое крупное дело об убийстве в современной истории города, а Липинг не может получить пару коробок записей прослушивания, которые мне должны выдать. Кто-то где-то ставит мне палки в колёса. Мне нужны эти записи, может быть, в них ничего нет, а может быть, есть всё, что нужно, но они мне нужны. Товарищ вашего положения может мне помочь сделать мою работу, а больше мне ничего не нужно…

Бренди плещется в тяжёлом стакане председателя Шицюй. Он глотает его, но в глазах не вспыхивает огонь… их пустота повергает Пиао в панику.

— …Липинг знает вещи, которые знать не должен, но мне всё равно нужна его помощь. Мне нужно, чтобы вы подтолкнули его помочь мне. Вы — председатель моего Шицюй, это моё право.

И в глазах старика всё не загорается огонь.

— Почитайте документы, товарищ. Ознакомьтесь с содержимым папки. Те восемь трупов, что вы видели в ту ночь на берегу, у них нет глаз, почек, сердец. Их систематически удалили. Удалили при помощи хирургической процедуры. У нас появился ещё один Пинфан. Пинфан посреди нашего города.

Председатель Шицюй отворачивается от фотографий, от прошлого… улыбка Мао до сих пор сияет в его глазах.

— Это толстая папка, старший следователь Пиао. У меня уйдёт три часа, чтобы вдумчиво ознакомиться с ней. Возвращайтесь через это время, и не раньше.

Прогулять три часа в такую ночь несложно. Есть звёзды, река… отель. Пиао стоит перед Цзин Цзяном, запрокинув голову, считает этажи. Десять. Её комната. Горит свет, занавески задёрнуты, оранжевые, как моча Чжиюаня. Комната Барбары. Он чуть раньше позвонил в регистратуру.

— Барбара Хейес в данный момент находится у себя в комнате. Желаете ли вы, чтобы вас с ней соединили?

Она так близко… он может чувствовать её, вдыхать её запах, слышать её голос.

— Нет. Нет, я не хочу, чтобы меня с ней соединяли.

Дверь Чжиюаня открыта, жёлтый свет пробивается по контуру. Он осторожно стучит, но ответа нет. Появляется дурное предчувствие. Он лезет за пистолетом… медленно, сдержанно. Сталь, кажется, жжёт руку. Он поворачивает ручку. Просачивается в щель, в маленький коридор, ему открывается вид в комнату. Чжиюань осел в кресле, бумаги разбросаны вокруг. Безумная плитка из распечаток и чёрно-белых фотографий. Тень старшего следователя накрывает его. Руки вытянуты, силуэт пистолета дрожит, уставившись в спину председателя Шицюй.

— Уберите вашу железяку, старший следователь Пиао, ещё не настала пора мне умирать…

Чжиюань поворачивается, очки умостились ровно на переносице, а в глазах пылает свежеразгоревшийся огонь.

— …привилегия стариков — случайно засыпать. А теперь, старший следователь Пиао, сделайте мне чаю и расскажите, где мне найти вашего Шефа Липинга в воскресенье? Сдаётся мне, надо выбить из него для вас пару плёнок.

Глава 26

Озеро черно, как бездонная шахта, что пронзает самоё сердце земли. Вцепившись в его край ювелирными ногтями, полыхает мигалками чжао-дай-со Липинга. За ней стоит другая машина, тёмная, спрятавшаяся. Её формы теряются под укусами ночи. К Шефу приехали гости, так что Пиао надеется, ещё двое ему не помешают. Восемьдесят миль и три часа дороги. Если он даст им от ворот поворот, будет неприятно.

— Мы на месте?

Старший следователь кивает, начиная тормозить, потом внезапно начинает выруливать с начала подъездной аллеи обратно на дорогу, нога вдавлена в газ. Удар адреналина пронзает ему грудь. Он выключает фары и двигатель, когда они откатываются во тьму… машина свободно съезжает с холма ещё на добрых сотню метров до поворота. Пиао отворачивает с асфальтовой полосы на обочину. Камни бьют по дну машины. Полог деревьев скрывает их от звёзд. Чжиюань кашляет. Дым черута, зажатый в лёгких и выпущенный с кашлем, взлетает серебристым султанчиком.

— Что случилось?

Старший следователь вылезает из машины, осторожно закрывает дверь. Замечает облачко дыхания на фоне неба. Чувствует ритмичный молот в груди, и как ногти вонзаются в ладонь.

— На дорожке к дому Липинга стоит чёрный седан Шанхай.

Чжиюань облокачивается о крышу машины, горький черут зажат в зубах. Его кончик блекнет с красного до оранжевого, почти до жёлтого… единственная видимая черта лица товарища.

— А ты в курсе, сколько седанов Шанхай выпущено? И сколько из них чёрные?

— Нет, не знаю, но уверен, что больше десятилетней квоты.

Пиао идёт по траве, по обочине, на дорогу. Держится под прикрытием деревьев, среди плотного подлеска, идёт вдоль широкой трассы. Отблеск черута Чжиюаня не отстаёт. Полицейская мигалка стирает звёзды над чжао-дай-со Шефа Липинга.

— А скажите мне, товарищ Чжиюань, у скольких чёрных седанов Шанхай на переднем бампере осталась двойная вмятина после наезда на студента? Убийства студента?

Пальцы Пиао путешествуют по решётке радиатора. Раз вмятина, два вмятина. Расположены близко. Глубокие. Хром уже начал отшелушиваться острыми хлопьями серебристой фольги. Он возвращается к Чжиюаню под деревьями, посаженными вдоль ограды. Она по всей длине глубоко изрезана тенями.

— Это та самая машина… — И яростным шёпотом: —…ах пиздюки, ну мудак Липинг.

Он тянет председателя Шицюй за манжету, между стеной и деревьями проходит каменистая дорожка.

— Ну что, старший следователь, если это та самая машина, можно считать, что доказательств достаточно? У меня есть связи. Я могу позвонить нужным людям. Настоять на немедленном расследовании. Правда обязательно выплывет. Это я могу гарантировать. Это не доказательство коррупции или убийства, но этого хватит, чтобы сунуть ногу в дверь и из такого положения.

— Я хочу получить весь дом, а не сунуть ногу в дверь.

По ту сторону стены раздаются голоса. Три, четыре, может, пять. И огонь. Рычание голода у него в глотке. Мармеладовой веер языков пламени, отразившихся от верхушек деревьев. Чжиюань отодвигается назад, в слепую зону.

Шипение его шёпота почти теряется в голосе огня.

— Пиао, надо идти. Нам тут ничего не светит. Я знаю верных товарищей, которых можно подключить к делу. Надо понимать, когда лучше отступить.

Ни слова. Старший следователь уверенно идёт назад по собственным следам. Ни слова. Ведёт, почти тащит старика за лацкан. Выбредает на берег озера Тайху. Кирпичи и сталь вырастают из ила и изъеденных погодой камней. Темно, единственный источник света — в саду, он кидает блики через стену.

— Блядь!

Пиао наступает на камень, нога проваливается в воду. Лёд и электричество… бьют прямо в сердце, в виски. Ему холодно, но он потеет. Навеселе, но испуганный. У подножья стены гнездятся бочки. Он составляет их пирамидой, вспоминая о молодых женщинах, об их смехе, их улыбках и подначках.

Товарищ полицейский, идите к нам синеглазых детишек делать!

Он карабкается вверх, тащит за собой Чжиюаня. Смотрит через щели забора из толстых сосновых досок. Липинг стоит с другим мужиком посреди сада. Смеются. Пьют. Смотрят, как трое других подбрасывают в огонь старые брёвна. Белый дым. Пламя в свете прожекторов отполировано до цвета платины… пляшет у них на лицах. Все они выглядят так, словно отлиты из бронзы. Дым вьётся вверх. Летит через стену, к воде. Белый на чёрном. В воздухе разлит опьяняющий, прибивающий к месту запах сосны, бензина и горящей травы. Чжиюань шипит ему в ухо…

— Ничего здесь нет. Посмотри на них, они пьют, веселятся. Ничего, что стоило бы указывать в отчёте, следователь. Мы теряем время, надо ехать.

Пиао одной ногой спускается уже вниз, но рукой удерживает председателя Шицюя за грудь, когда Липинг пролаивает приказ, прерываясь глотнуть Дукан, блестящего у него на губах. Люди отходят от ямы с огнём, идут в дом. Их тени укорачиваются, и Шеф остаётся один, прямой как шомпол, смотрит в сердце огня. Остальные возвращаются по двое, тащат тяжёлые свёртки, завёрнутые в белые простыни, целлофан и верёвки. С каждой стороны свёртка по человеку. Четыре ходки. Восемь свёртков. Восемь ударов, когда они падают на землю. Развязывают толстую верёвку. Разматывают ткань. Разворачивают целлофан. Губы Чжиюаня, горячие, как огонь, прижимаются к уху старшего следователя.

— Что это такое? Что тут творится?

— Иногда предки улыбаются нам. Иногда они улыбаются без причины. Смотрите, товарищ председатель Шицюй, разве вы их не видите?

Произнеся эти слова, Пиао чувствует, как желудок подкатывает к горлу. А глотка поднимается до самых глаз. Жжётся. Слишком далеко, чтобы разобрать подробности… лица, личности, имена. Просто голые контуры тел. Кожа. Потрясение наготы. Чёрные лобковые волосы. Раны… глубокие, широкие, тёмные, зияющие.

— Это люди, товарищ. Люди. Вы их видите?

Считает, чуть ли не со смехом… один, два три. Первое тело летит с громким ударом в яму. В огонь. Податливая плоть падает на угли. В небо взлетает рой искр. Голоса, слова теряются в песне огня. Они прикалываются. Шутят. Издеваются. Другое тело поднимают, раскачивают, отпускают. Ноги, руки болтаются в полёте. Оно падает в огонь. Пламя пожирает его. Ещё одно тело… Шеф Липинг снова наполняет бокал. Дым огня меняет цвет, с белого на бурый. Бурый, как кровь. Он воняет высохшими слезами, горелым мясом.

— Узнаёте их?

Чжиюань не говорит ничего. Ничего. Блевота, подавленная, протекающая между его дрожащими губами, по рубашке, говорит за него. Пиао подводит старика к краю воды, отмывает ему лицо, рубашку, набирая воду в чашечку ладони… осторожно моет его, как семидесятилетнего ребёнка. Старик пытается заговорить. Язык онемел, не слушается его. Пиао вместо него произносит слова.

— Видите, товарищ, всё отмылось, и пятен не осталось. Но то, что мы видели, это останется навсегда. Пятно на наших душах. Пятно на наших жизнях. Вы понимаете?

Он подносит воду к лицу старика. К его глазам.

К губам.

— Вы что-нибудь предпримете, расскажете о том, что видели, правда?

Наконец к старику возвращается голос. Охрипший. Каждое слово жжётся желчью.

— Да, во имя той Партии, в которую я верю.

И всё время из-за стены раздаётся смех.

Смех, и рои искр, наполняющие небо звёздами, которых там раньше никогда не было.

Пиао уже выпускает дело из рук. С каждым столбом, пролетающим в свете их фар, он понимает, что свободен от этого дела. Теперь им займётся председатель Шицюй. Чжиюань, его связь с Партией, его колючее присутствие на собраниях комитетов… контроль теперь окажется у него в заднем кармане. Дело Партии, вот чем оно стало, да и с самого начала должно было им быть. Они теперь стали лишь частью процесса. Дознания. Слушания. Судебный процесс. Разбирательство. Все они будут вести к казни Липинга. Гольяны будут плавать у поверхности и бороться за работу, покинутую старым карпом. Чжиюань за труды получит очередную грамоту и повесит её на стенку собирать пыль. А старший следователь отдела убийств БОБ? Расследование Даньвэй по официальному обвинению против него приостановят. Он останется на своей работе, при классе и тех привилегиях, что он даёт. Подушка на деревянном кресле. Жалкое пособие на бензин. Талоны на еду. Новая форма каждые два года. Да, он останется на прежней работе, и по-прежнему будет проводить ночи в патрульной машине; а Шишка рядом с ним будет задирать нос и чесать в яйцах. Политики. Похлопали лошадку по жопе. Четыреста юаней в месяц. За два года можно скопить на вечный велосипед. Два года копить на телевизор. А Барбара? Она уедет домой. Слёзы и очереди в аэропорту. На суде не будет признания. Ничего, что могло бы прижечь боль. Никаких сведений. Никакого облегчения. Только потери, потери для всех, кроме товарища Чжиюаня, которому светит грамота.

Дорога назад в Шанхай занимает больше трёх часов. Никаких разговоров. Две остановки… одна отлить, ещё одна, чтобы председатель Шицюй опять сблевал. Пиао провожает Чжиюаня к нему в комнату. Дым до сих пор жжёт ему ноздри, запахом дерева и чёрного обгорелого мяса.

— Дверь, заприте её…

Старший следователь стучит костяшками пальцев по широкой латунной задвижке.

— …и ложитесь спать, вам это нужно. У вас шок, может быть, вы этого пока не чувствуете, так ещё почувствуете в полной мере. Не курите, и больше пейте. Воду…

Старший следователь разворачивается к лестнице, усталость глиняным шаром обосновалась у него в голове. Он хочет закрыть глаза, но знает, что произойдёт, если он поддастся этому желанию… дым, языки пламени, тела ждут его как автоматический радар на дороге в тёмные ночные часы.

— …завтра в девять утра я вернусь. Мы напишем заявление о том, чему стали свидетелями. О том, что мы видели. Вы знаете, кому можно перепоручить такие бумаги?

Чжиюань кивает.

— Да, я найду, кому…

Дверь уже закрывается.

— …вы хорошо поработали, старший следователь, я ошибся в вас. Спасибо вам за работу. Она обеспечит вам продвижение по службе и прибавку в сотню юаней в месяц.

Пиао разворачивается назад, чтобы посмотреть председателю Шицюй в лицо.

— И кресло, обитое бархатом, товарищ?

Но дверь уже закрылась; латунная задвижка с лязгом входит в паз.

Глава 27

Только у руководителей есть собственные телефоны… общественные телефоны стоят в магазинах, кабинетах, в квартирах соседей, входящих в Комитет Общественной Безопасности, в квартирах сотрудников БОБ. В таких местах, где ваш разговор будут слышать люди. И могут настучать на вас. Телефон. Один из базовых механизмов правительственного контроля.

Телефон это привилегия. Очередь на него растянулась на год. Стоимость установки составляет четыре тысячи юаней, годовую зарплату. У членов Политбюро есть собственная телефонная сеть; их номера начинаются с цифр «39». Ещё есть своя сеть у военных, у армии. Их телефонные номера строго засекречены.

Частные номера не включены в списки. Целые министерства не включены в списки. Телефонные справочники весьма редки и в некоторых случаях «бу-дуй-вай»… «закрыты для иностранцев». Сто девяносто страниц телефонной книги в яркой оранжевой обложке рассылают через почтовые отделения по специальной подписке. Списка людей там нет… только служебные телефоны. Правительство в попытке казаться более открытым впервые выпустилопубличную телефонную книгу. Тридцать страниц со списком номеров общественных телефонов-автоматов. Списка номеров людей там тоже не было. И отделов Центрального Комитета. Или членов Политбюро. Министров. Их номера существуют только в специальных сетях, с живыми операторами, современным коммутационным оборудованием; и в телефонных буклетах размером с записную книжку, которую каждый функционер всегда носит при себе. И всё время нервничает на тему, что может её потерять.

Информация это не вопрос денег, это вопрос связей. Информация, как потребительские товары… нормируется по должности.

Четверть бутылки бренди… греческого. Четыре черута. Сто тысяч раз бегал поссать. Три раза тщетно пытался уснуть. Наконец Чжиюань сдаётся, дым ест ему глаза, язык, мозг. Он ищет чёрную книжечку с потёртыми уголками, блестящую… кожа на обложке пахнет высохшим потом, отделанными деревом помещениями комитетов, могущественными функционерами. Он натягивает очки. Указательный палец бежит по страницам с загнутыми уголками, по рядам номеров. Код Пекина. Префикс… 39. Дважды он ошибается номером. Когда ему наконец отвечают, кристальную чистоту линии ни с чем не спутаешь, она не похожа на обычную связь, идущую через обычные АТС.

Полчетвёртого утра. Голос пропитан усталостью.

— Вэй…

— Чжан Чуньцяо, товарищ… Это звонит Чжиюань из Шанхая. Извиняюсь за поздний звонок, но у меня есть очень важная информация. Очень важная, товарищ. Очень важная.

— А который час?

Кашель. Шлепок одеяла. Ощущение движения на пекинском конце провода. Член Политбюро садится на край кровати.

— Сейчас 3:35, товарищ Чуньцяо…

Председатель Шицюй задерживает дыхание. Вытирает потные ладони о ручки стула.

— …уже поздно, я понимаю, но мои новости не могут ждать. Очень важные, товарищ. Я не могу уснуть.

— Лучше бы тебе сказать что-то серьёзное, Чжиюань, у меня комитет Политбюро в 9:30…

Он снова кашляет, на этот раз уже стряхнув усталость.

— …значит, ты не можешь уснуть, и решил заодно испортить сон мне. Ладно, тогда давай, рассказывай, что у тебя там за новости.

Запах мочи, его кислотный укол выдавливает слёзы на глаза… Чжиюань ногой запихивает ночной горшок под кровать.

— Это Липинг, Шеф Липинг из БОБ. У меня есть неоспоримое доказательство того, что он участвовал в убийстве восьми людей, возможно, больше.

Шицюй давно заработал себе официальное право на звонки старым товарищам. Чжиюань религиозно заносит в журнал рядом с телефоном подробности звонка. Почерк его дрожит, слишком много бренди, слишком много адреналина, слишком мало сна. Указана каждая деталь. Время разговора, номер телефона, кому звонили, зачем.

Разговор касался Шефа Липинга из БОБ, требования немедленной срочной встречи с верховным руководством для обсуждения его ареста по обвинению в множественных убийствах.

Товарищ Чуньцяо будет действовать быстро. Он сразу осознал степень важности того, о чём говорил Чжиюань. Он говорил о соучастии, о последствиях для Липинга и, возможно, остальных. Поблагодарил Чжиюаня. Он тотчас же начнёт действовать. Надо сделать множество звонков, организуя собрание. В скором времени Липинга арестуют. Потом будет показательный суд. Суд, который явно всем продемонстрирует, что законы и ожидания Китайской Народной Республики в равной мере относятся ко всем… от крестьянина до члена Политбюро. От рабочего на заводе до высшего руководителя. А кончится он публичной казнью.

Председатель Шицюй чувствует, как волна облегчения бьётся о якоря, приковавшие его душу. Может быть, мелодия, под которую он танцует, по-прежнему жива. Может быть, те танцевальные па, состоящие из доктрин и понятий, на которых до сих пор строилась вся его жизнь, не придётся переписывать.

Чжиюань никому больше не должен рассказывать о преступлениях и ошибках Шефа Липинга. Это может поставить под угрозу исход ареста… подвергнуть риску итоговое решение суда. Товарищ Чуньцяо ещё раз поблагодарил председателя Шицюй. Чжиюань вновь выполнил свой долг перед Партией, перед Народной Республикой. Дальше действовать будут члены Политбюро во главе с ним. Чжиюань может спать спокойно, все предстоящие события в надёжных руках. Телефон замолкает.

Чжиюань, перед тем, как пойти спать, выпивает ещё стакан бренди. Тот обжигает ему язык, огненным шаром ложится в живот. Он засыпает легко, призраки освободились и улетели прочь. Он спит до 6:30. Глубоким сном. Сном торжества. Просыпается он только от громкого стука в дверь.

Атлас цвета слоновой кости. Чёрные волосы.

Её в 3:50 позвала к телефону а-и. Она выползла из-под бока у министра, не нарушив его навеянного таблетками сна. Спускается по длинному лестничному пролёту, пересекает мраморный коридор и входит в кабинет буквально единым долгим потоком движения. Худая, весьма низенького роста, но харизматична в каждом своём движении. Будто каждое движение вдумчиво поставлено и отрепетировано до автоматизма. Телефон прижат к её губам, алым без всякой помады. Губам, которые, как барометры её настроения, могут за пару минут менять форму. В один момент они сложились бантиком, источают мёд и поцелуи. В следующий — шелест осколков стекла, вонзающиеся ногти.

— Товарищ Чуньцяо, Чжан. Мне всегда казалось, что вы из тех людей, кому есть чем заняться в такую рань, кроме как названивать другим товарищам?

Он смеётся. Смех его длится не так мало, чтобы показаться фальшивым, но и не так долго, чтобы счесть его вульгарным.

— Нам не хватает тебя в приёмной, Линлин.

— Мне тоже не хватает работы, как и министру, но его здоровье пока не позволяет приступить к обязанностям, вы же знаете.

На том конце провода замирает уважительная пауза.

— Как дела у министра?

Ещё одна пауза, вопрос остался висеть в воздухе. Это уже исчерпывающий ответ, и больше.

— Итак, товарищ Чжан, зачем вы звоните в такой неурочный час? Ваша милая жена не смогла удержать вас в постели?

— Я хотел бы поговорить с министром. Это вопрос, не терпящий отлагательства, и немалой личной важности для него.

— Боюсь, в данный момент поговорить с ним невозможно, он в настоящий момент не способен отвечать на звонки. Можете передать всё мне. У меня есть полномочия решать все вопросы, которые не относятся напрямую к деятельности и задачам Политбюро.

Повисает долгая пауза, он суматошно дышит. Линия чиста, как талая вода. Линлин чувствует всю значимость того, что запечатало его уста. У неё есть ключ к этому замку, который всегда срабатывал. Она уверена, что он способен отодвинуть любой засов. Она смеётся, скорее даже хихикает. Это звучит естественно. Ещё бы, она достаточно часто практикуется.

— Ну же, товарищ, вы редко бываете таким немногословным. Таким стеснительным. Одно ваше слово стоит больше, чем десяток от остальных коллег министра…

Голос её опускается до шёпота. Озорной, как игры, в которые дети играют в темноте.

— …а если это вопрос немалой личной важности для министра, он становится вопросом личной важности и для меня. Я уверена, что молчанием вы не пытаетесь показать недоверие ко мне?

Ключ вставлен, повёрнут, засовы уходят вбок. И так же наверняка, как ночь следует за днём, сейчас он заговорит. Это так верно, что она готова поставить на это жизнь своего нерождённого ребёнка.

Товарищ Чуньцяо говорит добрых десять минут; речь его наполнена паузами, молчанием, но она не влезает в них. Она давно научилась управлять молчанием, поддерживать его, питать его в меру его потенциальной ценности. В награду она получает слова, которые не хотела бы слышать. Липкие слова, резкие слова, секретные слова…

— Спасибо вам за честность, Чжан. Я доложу министру, уверена, он будет вам благодарен. Когда будут обсуждать назначение на пост заместителя министра, что произойдёт на Новый Год, я знаю, что возглавлять его список будет ваше имя. Таких хороших товарищей, как вы, не забудут…

Она вновь издаёт смешок. Обезоруживающий. Угроза, скрытая в разбросанных лепестках.

— …и конечно, можно даже не напоминать, что министр рассчитывает на крайнюю вашу осмотрительность в деле, которое мы сейчас обсудили?

— Конечно, Линлин, конечно.

— Значит, мы достигли взаимопонимания. Хорошо. Пожалуйста, передайте мои наилучшие пожелания вашей жене, и когда министр придёт в себя, мы ожидаем вас на обед.

— Благодарю, мы охотно примем ваше предложение. Пожалуйста, заверьте министра в том, что мы ждём его скорейшего выздоровления. И вам так же хорошего здоровья, Линлин. Как вы себя чувствуете, я надеюсь, вы не перенапрягаетесь?

Впервые за разговор она присаживается, рука ложится на лёгкое вздутие живота на шёлке цвета слоновой кости.

— Жизнь — прекрасная вещь. Священная. Чувствовать, как в тебе бьётся новая жизнь… я не могу найти слова, чтобы описать это ощущение…

Жизнь. Смерть. У неё есть редкая способность разделять их естественный цикл. Она любит первую, отрицает вторую.

— …спасибо за пожелания, товарищ Чжан, я могу заверить вас, что действительно стараюсь не утомлять себя работой.

Она ждёт несколько минут после звонка Чуньцяо, и только потом нажимает две кнопки; телефонный номер, записанный в память телефона. Лунный свет проходит через ветви деревьев, вливается в окно, растекается по саду. Телефон набран, три гудка, и с той стороны берут трубку. Если он так быстро отвечает, значит, он не спал. Она говорит пару слов. Сразу к делу. Никаких словесных виньеток. А потом они вешают трубки. Жизнь. Смерть. Существуют сами по себе, но отстоят друг от друга всего на пару минут. И слова о них обеих до сих пор ощущаются у неё на языке. Сейчас четыре утра. Ей надо идти в постель, спать столько, сколько получится. Она не собирается напрягаться. Рука лежит на животе. Жизнь — хрупкая материя, которую надо кормить.

Он аккуратно кладёт трубку на телефон и выходит на балкон. На горизонте появляется надрыв, там, где он разъеден облаками; красный, как бычья кровь. Свет начинает окрашивать поверхность озера. Текстуры выступают из темноты. В фокусе появляются детали. Его рука движется по коротко остриженным волосам, воздух освежающе холодит череп. Глаза его смотрят в огонь, в яму, заполненную бело-серым пеплом. Угли подмигивают оранжевыми отблесками. И запах… нет ничего подобного запаху огня ранним утром. Есть в нём какая-то первобытная нотка, пробивающаяся через напластования тысячелетий и отзывающаяся в первобытных инстинктах каждого из нас. Он некоторое время стоит на балконе, озеро Тайху танцует в бледно-розовом потоке. Цвет трусиков его секретарши. Он продрог и возвращается в комнату. Берёт стакан Дукан и телефонную трубку… сердцем знает телефон, по которому собирается звонить. Голос мужчины на том конце провода сразу становится внимательным.

— Это Липинг. У меня снова есть для вас работа.

Горячая сталь и гудки, движение плотно застыло в клубах выхлопных газов. Чанлэ Лу перекрыта там, где пересекается с Фуминь Лу. Между бамперами и мерцанием жара от радиаторов видны проблески синих букв на яркой белой ленте. Через перекрёсток растянулось полицейское ограждение.

— Бля… Чжиюань!

Старший следователь распахивает дверь, проскальзывает между машинами и под лентой. Комната председателя Шицюй находится в пятидесяти метрах отсюда; между ней и Пиао на дороге стоит минимум шесть патрульных машин, заезжают на бордюр, перегораживают тротуар. На некоторых горят мигалки. Синие отблески медленно крутятся. Всюду суетятся сотрудники БОБ, как из одного инкубатора. Оливковая зелень и латунь. Козырёк над глазами. «Китайская марка» торчит в углу рта; из другого угла льются старые шутки. Пиао пробивается между ними, подняв значок высоко над головой, Шишка уже догоняет его, отставая метров на двадцать. Его щёки как красные воздушные шарики, что вот-вот взорвутся.

Уже на лестнице чувствуется запах крови, ржавчины и мёда, смешавшихся с кухонными ароматами. Детектив Юнь выходит из комнаты. Он бледен, даже прыщи побелели до цвета бумаги.

— Старший следователь Пиао. Я уже несколько дней пытаюсь с вами встретиться. Ваши дела, Шеф Липинг просил меня ознакомиться с ними.

— Чжиюань, что с ним случилось?

— Вы в порядке? Вы ужасно выглядите.

Старший следователь протискивается мимо, Юнь заслоняет собой дверь.

— Не ходите туда, там море крови и это моё расследование. Я сказал, это моё…

— Иди на хуй со своим расследованием.

В комнате ничего не тронуто. Бутылка бренди со скрученной крышкой. Очки на столике рядом с кроватью. Оранжевая моча в ночном горшке, задвинутом под кровать. Темно, занавески до сих пор закрыты, комнату освещают лишь резкие синебелые вспышки. Фотограф Бюро, словно танцуя, нагибается, кланяется. Вспышка перезаряжается с высокочастотным визгом… и разряжается с тяжёлым ударом. Цвет кожи выжигается до белизны льда. Брызги артериальной крови разлетелись по очагу, по полке над ним… и останутся в серии фотографий. А у ножки кровати лежит крышка черепа Чжиюаня.

Председатель Шицюй лежит на спине в середине комнаты. Вокруг того, что осталось от его головы, разливается море крови… и она впитывается в ковёр. Блестит от каждой вспышки. Столько крови, что это просто невозможно. Два входных отверстия на расстоянии дюйма, в центре лба Чжиюаня… точнее, его остатков. Аккуратные, очень аккуратные. 7,65мм. Модель 64… бесфланцевая, специальная. Стандартный боеприпас безопасников. Выходные отверстия — зазубренные, непристойные. Крышка черепа, дыра, куда можно засунуть два кулака. Но внимание к себе цепями приковывает нос председателя Шицюй. Его просто нет. На его месте зияет голый чёрный кратер. Аккуратные края. Полноводная река крови высыхает на губах, на подбородке. Жирная полоса утекающей жизни ручьём течёт по шее и собирается в румяный резервуар на груди.

— Они ему отрезали нос. Блядь, Босс, на хуя это было делать? Зачем вообще?

Пиао качает головой. Так много вопросов, так мало ответов. Глыба желчи у него в горле размером со стакан. Фотограф подходит ближе… вспышка бухает в лицо председателю Шицюй. Старший следователь падает на колено, рукой закрывая двойную линзу, отталкивает камеру в сторону.

— Мне нужен фонарь, у кого-нибудь есть фонарь?

Один из полицейских быстро выходит вперёд. Пиао берёт фонарь за резиновую ручку и протягивает его Шишке.

— Держи ровно.

Из внутреннего кармана он достаёт пинцет, засовывает его в рот Чжиюаню. Нержавеющая сталь звякает по эмали. Кровь на языке… она выкрасила зубы в розовый цвет. Проход во рту забит чем-то чёрным и твёрдым. Пиао тычет в препятствие пинцетом; масса задвигается всё глубже в горло председателя Шицюй, пока ему не удаётся ударом то ли нанизать её на пинцет, то ли ухватить. Он медленно и осторожно вытаскивает её. Чёрное становится коричневым, а потом в ярком луче фонаря — красным, как магазин злого мясника.

— Босс, что это за хрень?

Пиао чувствует, будто у него в животе, вокруг сердца скручивается колючая проволока. Тошнота раздирает ему горло, угнездилась подо лбом и в груди, а пот холодный, как ледяная вода.

— Давай пакет, Яобань.

— Да что это?

— Давай сюда этот ёбаный пакет…

Пиао оборачивается, смотрит прямо в глаза Шишке и говорит тихим голосом. Шок, отпечатавшийся у него во взгляде, заразен, как чума.

— …это его нос. Я хуею, это его нос.

Он бросает его в пакет и запечатывает его. Ужас достиг пика и теперь спадает. Адреналин выгорает… и мелкой сдачей с него в груди нарастает дрожь, лихорадкой растекается по телу. Старший следователь поднимает пакет к свету; кровь пачкает целлофан как гротескная пародия на окно из цветного стекла. Ещё один кадр добавляется к той плёнке, которая будет проигрываться в опустошении его ночей. Против воли он убирает пакет в карман.

— Думаю, можно считать, что нас предупредили.

Стойка сделана из хрома и стекла. Заказываешь выпивку, пьёшь, платишь, отваливаешь. Никакого риска расположиться с уютом. Пиво охлаждено, тайское пиво, «Тигр». Горькое, как слёзы. Улыбка официантки ещё холоднее.

— Ну что, Босс, в такие моменты пора уже бросать дело…

Он избегает смотреть в глаза Пиао, ему кажется, он знает, что может там прочитать, но соглашаться с этим уже не готов.

— …вы сказали, что нас предупредили.

Старший следователь смотрит через плечо Яобаня в окно. Везде ему неуютно. Нигде он не дома.

— Они довели до меня сообщение. Вытаскивая нос Чжиюаня изо рта, я отчётливо его понял.

— И что же они хотели сказать?

Старший следователь приканчивает пиво, сигналит официантке, и через несколько секунд у его локтя материализуется новая бутылка «Тигра».

— Восемь человек в реке. Студент…

Он выливает полбутылки в стакан Шишки.

— …Пань и мой двоюродный брат, Чэн. Ты как, думаешь, что я могу отказаться от этого дела?

Он качает головой.

— Я говорил всего лишь, что нас предупредили. Ничего больше. Если нас предупреждают, значит, мы подбираемся всё ближе и ближе. Это добрый знак.

Пиво на губах холодно, как труп.

— Никто не видел нас у чжао-дай-со Липинга. Не знаю, как они узнали про Чжиюаня, но знаю наверняка, что если бы они знали про меня, я бы тоже сейчас ехал в городской морг.

— Но, блядь, что нам теперь-то делать?

Пиао смотрит в бутылку, там колышется его отражение. Он лезет в карман, вытаскивает маленькую, засаленную книжицу.

— Надо поработать над этой книжкой, это журнал телефонных звонков из комнаты Чжиюаня. Тут вырвана страница. Судэксперт может быть сумеет восстановить текст по выдавленным следам на следующей странице. Кроме этого даже не знаю…

Он давно не ел; алкоголь впивается в него бархатными клешнями.

— …наверно, стоит попытаться собрать воедино нестыкующиеся куски. Сейчас в этом деле нет единого смысла, мы вынуждены смириться с хаосом от того, что не знаем многого.

— Сука Липинг…

Яобань сплёвывает на пол. Харчок жирный. Белый.

— …это он, гадёныш, стоит за всем делом. Контрабанда, трупы в реке… вообще всё висит на нём, я уверен. Надо сейчас вломиться к нему в кабинет. Схватить его за яйца и тащить до самого Пекина, шваркнуть перед Политбюро…

Он закидывает в глотку пиво.

— …эта сука — убийца. Это из-за него мой брат, Пань, погиб.

Он смотрит глубоко в глаза Пиао.

— …я хочу его выебать, Босс, вы же понимаете?

Он понимает, конечно, но и многое другое он понимает тоже.

— Вломись сейчас в кабинет Липинга, и через десять часов нас будут вылавливать из Хуанпу, а носы наши другой следователь распихает по пакетам. Ты же понимаешь?

Шишка кивает, и нежелание просвечивает в этом кивке, как прожилки в мраморе.

— Я знаю, Босс… Просто это всё так сложно. Мне сильно не хватает Паня. Я никогда не думал, что буду так говорить про этого тощего дрочилу, но я сильно по нему скучаю.

Пиао ничего не говорит. Сейчас наступила пора помолчать и выпить пива. Слова приходят потом, когда он, положив руку на плечо Шишке, выводит его из бара, и ночной воздух обрушивается на них.

— Мы живём в хаосе и молим предков послать нам удачу… Хотя бы капельку удачи.

Выходной… но ты никогда не будешь совсем свободен от службы. Пытайся обмануть себя. Делай обычные дела, как все остальные люди, хоть и необычными способами. Спи, ешь, гуляй, общайся. Но на заднем фоне всё время маячит дело.

Везде и всюду. Чувствуй удар страха каждый раз, когда мимо проезжает седан Шанхай. Следи за ним. Жди, что машина вылетит на тротуар, и по растрескавшимся камням понесётся на тебя. Выходной.

Липинг уже ждёт его.

— Выходные не пошли тебе на пользу, старший следователь?

— У меня вся голова забита делом Хуанпу. Похоже, с тем же успехом я мог сидеть здесь и работать.

Он произносит слова, но всё время помнит… дым, перелетающий через стену и стелющийся над водой.

— Мне пришла жалоба от детектива Юня. Ты лезешь в его дело, в убийство товарища Чжиюаня. У тебя есть свой интерес в этом деле?

Шеф оправляет китель, разглаживает его. Глаза опущены.

— А разве у нас у всех нет интереса в этом расследовании, товарищ Липинг? Товарищ Чжиюань был почётным членом Партии, его убили несомненно без всякого повода и в крайне жестокой форме.

— Я знаю, как его убили, детектив Юнь уже передал мне рапорт. Каков твой интерес в этом деле, старший следователь?

Его слова окрашены нетерпением.

— Никакого особенного интереса нет. Я просто шёл мимо, товарищ Липинг, и сумел оказать помощь детективу Юню.

— В смерти товарища Чжиюаня есть свои сложности. Для тебя, старший следователь. Для тебя…

Его губы стиснуты, сморщены, как резаная бумага.

— …формальные обвинения против тебя, как инициированные в Даньвэй товарищем Чжиюанем, будут сняты. Он был главным свидетелем в этом деле. Нет председателя Шицюй. Нет и обвинения…

Формальные обвинения сняты. Слушание в Даньвэй отменено. Его карьера спасена, и всё это ценой крови одного человека. Но сейчас будут и другие слова… такова жизнь. Таков Липинг.

— …ты сложишь с себя все полномочия. Оставишь у меня корочки. Пистолет. Немедленно будешь отстранён от работы. Мы обеспечим быструю передачу всех твоих расследований…

Из окна в коридор Пиао видит, как Юнь идёт к нему в кабинет. Прыщи его сияют. Ботинки в грязи.

— …детектив Юнь возьмёт на себя полноту ответственности за все твои дела. Все папки, материальные улики, всё, что относится к этим расследованиям, надо вернуть. Тебе нельзя входить в кун ань чу вплоть до особого приглашения. И Пиао, я тебе гарантирую, скоро тебя пригласят…

Каждое слово вонзается, как крючок, глубоко и больно.

— …твои привилегии как старшего следования в Бюро Общественной Безопасности отменены. Ты займёшь место обычного гражданина Китайской Народной Республики. Тебе нельзя выезжать за пределы города. Твоя машина, старший следователь Пиао, пусть остаётся у тебя. Куда тебе бежать? Где прятаться? Уличные Комитеты станут моими глазами. Процессы Даньвэй, движущие силы Партии и её слуг — моими пальмами. Свобода в бутылке, Сунь Пиао. Свобода в бутылке. Наслаждайся, пока можешь…

Юнь стоит в дверях, воняя нафталином и говном.

— …детектив Юнь получит от тебя подробные отчёты.

— Не понимаю, что происходит, товарищ Липинг? Если слушанья в Даньвэй отменяются, а формальные обвинения снижаются, о чём мы вообще говорим?

Шеф Липинг подходит к окну. В чёрно-белой картине появляются цвета.

— Ты не понимаешь, о чём мы говорим, это ты, старший следователь?

Он улыбается.

— Ты отстранен от работы. Тебе нужно очень хорошее и крепкое алиби, где ты был и что ты делал позапрошлой ночью. Ты стал главным подозреваемым в деле убийства досточтимого председателя Шицюй, товарища Чжиюаня.

Глава 28

Десять фотографий 25×20… чёрно-белых.

Один лист А4 с печатным текстом.

Одна короткая, написанная от руки записка.

Их приносят в толстом конверте из плетёной манильской бумаги.

СОБСТВЕННОСТЬ СОЕДИНЁННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ. СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО.

…маниловый конверт лежит в потёртом кожаном пакете для диппочты. Барбара ломает печать, разворачивает пакет. Бросает его на кофейный столик. Отводит глаза от курьера, Макмурты. Он выглядит нервным, раздражённым. По очереди она берёт каждую фотографию. Изображения составлены из мозаики точек. Всё серое. Фотографии делали при слабом освещении на плёнку с удивительно высокой светочувствительностью. Квартира на улице Дун Хуа Мэнь… в паре кварталов к востоку от Запретного Города, Пекина. Другие фотографии, линии острые, как отточенное лезвие. Высокое разрешение. Их делали через оптоволоконный эндоскоп. Отель Синьцяо на Дунцзяоминьлу. Тонкая дырочка просверлена в рамке картины в комнате 92 в соседние апартаменты.

— Ох, товарищ.

Шёпот. Надушенное дыхание веет ей на ногти. Когда она читает сопроводительное письмо. Когда взгляд её возвращается к фотографиям.

— Ох, товарищ.

Собирает материалы, убирает в конверт. Распечатка, имя внизу страницы и на записке, Кармайкл… тают во тьме конверта. Тот исчезает в пакете для диппочты. Он всё правильно сделал. Давление. Личные договорённости. И мёд, и дерьмо. Прекрасно. Она встаёт, отдаёт пакет назад Макмурте.

— Передайте по своим каналам сообщение. Скажите Кармайклу, что он всё сделал отлично. Скажите, мы всё обсудим. Он поймёт, что это значит.

Вот уж наверняка он поймёт, что это значит. И когда Макмурта уходит:

— Скажите, чтобы не переживал, мы обсудим всё раньше, чем он думает.

Тот закрывает за собой дверь. Всеохватывающая вонь табака медленно ослабляет пальцы. Барбара садится за стол, чувствует в руке тяжёлый, наполненный стакан виски. На красном дереве кофейного столика лежат открытки от Бобби… она их читала, перечитывала.

Да, скажи ему, что он сделал всё отлично…

Больше она их не читает. Идёт в кровать. Спит. Видит сны. Видит шесть фотографий 25×20, где товарищ тонет в потоке ломаной чёрно-белой сетки.

Глава 29

— Выглядишь устало.

А ты выглядишь прекрасно… думает он, но сказать не осмеливается.

— Это я у нас детектив. Откуда ты узнала, где я живу?

Барбара подмигивает.

— Сотрудник американского правительства в Китае имеет кое-какой вес, старший следователь Пиао. Ну что, ты пригласишь меня пройти, или мне таки придётся готовить еду прямо в дверях?

Она протягивает ему два бумажных пакета из супермаркета Цзин Цзян, аккуратные, хрустящие, гладкие и с острыми углами. Внутри лежат упаковки, настолько совершенные, что их не хочется открывать. Он берёт пакеты, мимолётно гладит её руки… и ужасно хочется взять каждый пальчик по очереди и нежно облизать.

— От еды я ещё ни разу не отказывался. Заходи, попытаюсь найти где-нибудь пару чистых тарелок.

Она переступает через мозаику писем и идёт следом за Пиао в кухню. Комната его способна вызвать кошмары.

— Вижу, что на домашние дела ты не привык тратить время.

— Домашние дела?

— Ну да, домашние дела. Убраться. Подмести. Помыть тарелки.

Она протягивает Пиао грязную тарелку, на пальцах у неё следы жира. Глаза ищут кухонное полотенце, которого сроду не было.

— Домашние дела, ясно, теперь понимаю, что это значит.

Он улыбается, осторожно опуская тарелку обратно в раковину, где уже бугрится неприлично высокая куча.

— Извиняюсь за бардак. На работе я поддерживаю строгий порядок. Каждую минуту, каждый день. Дома порядка и в помине нет.

— Я заметила.

Она берёт его за руку и тянет к раковине.

— Ты мой посуду, а я буду готовить еду. Если найду, где.

Барбара разбирает на столе пустые бутылки из-под Цинтао, открытые письма, неоткрытые письма, отчёты, надкусанное пирожное. Распаковывает овощи… перцы, молодую сахарную кукурузу, водяные каштаны, чилийский перец, капусту, грибы, побеги бамбука. Собираясь готовить китайцу китайскую пищу, она идёт на определённый риск. Вообще приходить сюда — уже риск. Лучше бы приготовить ему бифштекс. Лучше бы вообще сюда не приходить. Уехать без разговора с ним.

Снова задаёт вопрос, на который он не ответил.

— Выглядишь устало.

Он отворачивается от неё. Горячая вода из крана почти заглушает слова ответа. Поток бьётся в окно, блестит слезами. Никогда ничего не спрашивать; никогда ничего не показывать. Так сложно изменить схемы, на которых построена твоя жизнь.

— Я нахожусь под следствием. Старший следователь под следствием.

Нож нарезает грибы. Мгновение сопротивления, а потом лезвие проходит через шкурку, режет плоть… беспрепятственно.

— За что?

— Тун чжи, который выдвинул против меня обвинение, убит. Меня считают главным подозреваемым.

Она тянется за красным перцем. Нож входит в его тело, вырезает зелёное пятно ножки. Подцепляет её, вытягивает. Режет сам перец на палочки одинаковой толщины. Сок… красная вода пачкает разделочную доску.

— Это нелепо. Они психи. Стоит тебе объяснить, где ты был и чем занимался, они сами увидят, насколько нелепы все обвинения.

— У тебя это так просто звучит. В Америке может такие дела проходят без осложнений. Но в Китае так не получится. Точно не у меня и не сейчас.

Слой за слоем… падает тёмная зелень, все светлее… светлее. Стальное лезвие входит в самое сердце капусты.

— Но это же всё несложно. Произошло убийство. Ты был в другом месте. Ты его не убивал. Несложно же?

Несложно, какое красивое слово. К этому хочется стремиться. И этого он никогда не знал. Дыхание становится тяжелее, комок растёт в груди. Как в ту пору, когда ты был ребёнком, прежде чем разрыдаться, изо всех сил сдерживал слёзы. Пиао выкручивает оба крана на полную. Потоки ледяной воды и кипятка смешиваются на грязной эмали. Волна пара поднимается вверх у него перед лицом.

— Для них это действительно несложно. Я стану убийцей. Я якобы убил товарища, который мог вырыть для них могилу. Они казнят меня, ведь я тоже могу вырыть для них могилу. Одним махом они убивают двух зайцев.

Он выключает краны. Только звук ножа, режущего капусту, наполняет комнату. Она не слышала. Может, и вправду не стоило ей знать.

— Когда закончишь мыть посуду, почисти лук, — говорит она.

Старший следователь поворачивается, руки в пене, волосы убраны в подобие следов, которые волны оставляют на мокром песке пляжа.

— Что, весь, нам столько нужно?

Барбара поднимает глаза, горе вплетено в её улыбку.

— Нет, просто хочется посмотреть, как плачет взрослый мужик.

Палец Барбары движется по контуру лица на фотографии. След в форме сердечка остаётся на толстом слое пыли. Лицо прекрасно строгое… паззл идеальных черт, сошедшихся в идеальной гармонии. Внезапно чувствует, что ищет в ней что-нибудь плохое.

— Твоя жена?

— Моя жена. Линлин.

Притягивает её к себе. Прижимает к стене. Быстро, грубо, будто только силой может удержать её рядом. Не дать ей сбежать. Дыхание Барбары, в нём мешаются пять специй и побеги лимона. На губах перечный соус. Шёлк, хлопок, её одежда… хранит её тепло, лёжа на полу. Снова входит в неё под тайные слова. Дыхание у него на плече, на шее. Клочья ароматного тепла. Мочка уха, зажатая в зубах. Грудь к груди. Пот к поту. Второй раз получается ещё лучше. Он думает об этом, размышляет, как тронуть её, похитить у её тела все сокровища. Как он завоюет территорию, на которую она объявила права, когда они впервые занимались любовью. Она целует его, будто это их первый поцелуй, последний поцелуй. Вкладывает в него всё. С Линлин всегда было совсем по-другому, будто она уступала ему, выполняла часть контракта. Написанного чёрным по белому.

— Когда ты написала, что собираешься возвращаться в Америку. Я знаю, теперь кажется совсем невероятным, что мы найдём убийцу твоего сына…

Его губы прижаты к её шее, поднимаются вверх, ласкают линию челюсти. Сладкий плод ушей.

— …но мы узнаем, кто за всё отвечает. Я тебе обещаю.

Палец Барбары ложится ему на губы. Плотина перед струёй слов. Внезапное ощущение, что они станут последним, что он от неё услышит. Последним, что будет у них общим.

— Не давай мне обещаний, которые не сможешь выполнить, Сунь. Они спустят это дело под откос, и нас вместе с ним. Убийцу Бобби не найдут никогда. Мы оба это знаем.

Убирает палец. Быстро, слишком мимолётно заменяет его губами. Но их вкус изменился. Соль и кофе из зала ожидания в аэропорту. Она уже попрощалась.

— В субботу я улетаю в Нью-Йорк с Чарльзом Хейвеном.

Глава 30

…капельку удачи.

Отстранение… говно в подмётке ботинка. Сэндвич без наполнителя. Жизнь на голодном пайке, будто ему перекрыли кислород. Струны, на которых он держался, отрезаются одна за другой… и он падает. А потом тень Липинга вырастает над кампанией по его травле. Озлобленность. Пиао, ещё вчера старший следователь… а теперь его осаждает толпа сотрудников БОБ. Глаза прячутся в тенях козырьков. Проклятия, шутки… в ветре их вонючего дыхания. Скоро издевательства принимают ежедневный характер, стоит ему выйти из дома. А потом за ним следуют неопознанные машины. Лица, которые он не знает. Под толстыми бровями косятся глаза. А потом мусор, говно… запихнутые ему в почтовый ящик. Телефон звонит день и ночь… непрерывно. Снимаешь трубку — тишина. Или кислотные напевы оскорблений…

Полукровка… расскажи-ка нам про жену.

Маленький хуй не может надолго удержать женщину.

…прежде чем он бросает трубку.

Потом тишина. Тишина, какой он прежде никогда не знал. Будто его закопали под толстым, толстым слоем снега. А потом постоянные обыски в квартире, днём и ночью. Стук, грубый и настойчивый. Люди в одинаковых дешёвых парусиновых костюмах. Брюки в гармошку. Руки, которыми они минуту назад трясли хуй, роются в его вещах. Вываливают одежду на пол. Вытаскивают фотографии из рамок. Бумаги из папок. Но всё равно они никогда не находят то, что он хочет от них спрятать. И никогда не найдут, они не способны… И во всём этом… последний смех. И ещё моменты, провалы, неуверенная, лживая свобода, которая дурачит живущего в бутылке. Вдруг исчезают машины. Кончаются издевательства. Никто не следит. Будто мир свернул за угол и оставил тебя стоять на тротуаре. Оставил тебя параноидально размышлять о том, что у тебя паранойя. Внезапное ощущение свободы. Свободы. Но взросшее на богатой почве, не покидает ощущение, что бежать некуда. Спрятаться негде.

Спрашивать курьера бессмысленно. Обычный курьер Бюро. Без формы. Без номера на видном месте. Безмолвный. Всё в нём говорит… «засунь все вопросы к себе в жопу». Просто стук в дверь. Бандероль. Размеренное отступление вниз по ступенькам.

Пиао спихивает грязные тарелки в дальний конец стола. Упаковка посылки никак не проливает свет на её происхождение… зато чётко указывает её содержимое. Десять катушек аудиоплёнки. С указанными датами, плюс по центру написаны кодовые номера в неизвестном правительственном агентстве. И под словом «СУБЪЕКТ» жирным чёрным маркером накарябано имя…

Е ЯН

Это кажется мелодраматической крайностью, но он проверяет телефон и комнату на прослушивающие устройства, прежде чем набрать номер. В квартире разлит запах, атмосфера… тонкий баланс оттенков, который он чувствует и воспринимает даже неосознанно. Он сразу поймёт, что они были в доме, как бы осторожно они себя ни вели. Но зачем рисковать? Рисковать надо тогда, когда всё взвешено и рассчитано, так, что риска в этом не остаётся.

— Босс, я пытался с вами встретиться, но это сложно. Я умудрился нарыть блок «Панда Бренд». Не задавайте вопросов…

Пауза. Электронный шум бежит по позвоночнику тишины.

— …этот ублюдок Юнь жарил меня два дня как кусок ветчины, так что я никак не мог к вам выбраться. Плюс ко всему за мной следят. Если я иду срать, они тоже идут срать.

Яобань опускает голос, рука прикрывает рот.

— …он решил достать вас, Босс. Прошёл слушок, что ему за это обещали продвижение по службе. Шеф и Юнь притёрлись, как два куска говна в толчке.

Пиао на мгновение закрывает глаза. Выталкивает панику вниз из головы, из груди, ещё ниже, из желудка. В результате начинают болеть ноги.

— А алиби?

— Юню это не понравилось, но вроде бы он его схавал. Всё, что он сказал, когда я заявил, что вы были у меня в гостях и всю ночь с моими двоюродными братьями играли в маджонг, это «а чего вы меня не приглашаете?» Дрочила.

Смех густой, как банановая ириска. И его свободе Пиао сразу начинает завидовать.

— Мне нужен катушечный магнитофон и наушники.

— Конечно, Босс. В кун ань чу мне их никто не даст, но сосед может выручить, возьму у него. И принесу «Панда Бренд». А зачем вам техника?

Телефонная трубка скользит к рычагу. Яобань разбирает слова, шёпот, прежде, чем линия отключается.

— Капелька удачи.

Пиао выпускает из губ струйку дыма. Выливает себе остатки Цинтао, смотрит на четыре пустых бутылки, оставшихся после Шишки. И ещё две пачки «Панда Бренд»… они скрасят часы, заполненные скукой. Он надевает наушники. Заправляет плёнку. Нажимает «пуск». Поправляет ручку громкости. Бобины крутятся, одна медленнее, вторая быстрее. Плёнка цвета грязи заползает в серебро головок. И вот он в номере Хэпина… отеля «Мир». Одиннадцатое августа, полдесятого утра… резкий металлический щелчок отмечает начало разговора. Включается прослушивающее устройство. Е Ян, девушка звонит родителям с другого континента. Старший следователь сначала отслушивает всё подряд. Каждый звонок, каждое движение в номере, когда запись автоматически переключается с жучка в телефоне на УВЧ-передатчики, стоящие в электророзетках в обеих комнатах. Всё подряд. Е Ян… моется в душе, напевает… На время он становится частью прошлого мёртвой девушки. Стоит рядом с ней, когда она намыливает себе спину, спускает воду в туалете. Он раскуривает сигарету, потом другую, её повседневная жизнь лежит перед ним обнажённой, избавленной от покровов. Наступает понимание, когда можно уплыть мыслями, а когда надо собрать внимание. Электронное изнасилование… пальцем на кнопке паузы.

В 14:45 он выключает магнитофон и снимает наушники. Пот липкими полосками налип вокруг ушей. Впервые за пять часов он слышит шум машин на улице. Музыку через стену. Спор на улице внизу. Всё как обычно, но воспринимается по-новому, громче. Он выходит в Народный Парк. Группы толстых девушек репетируют танец для празднования Нового Года. Синие трусики мелькают из-под красных трико. Влажные пятна подмышками. Улыбки прилипли к губам, жадно втягивающим воздух. Он ест мороженое, пьёт чай… испытывая постоянное нервическое желание вернуться к плёнкам. Остаток дня и весь вечер он слушает гул усталых голосов и перемотку тишины. В плёнках есть большие пробелы… пустые дни совпадают с периодами, когда Е Ян уезжала из страны по делам.

Наступает ночь, фары движутся по дальней стене квартиры. Прикончена очередная пачка «Панда Бренд». Пепельница переполнена. Каждой сигаретой, прежде чем раздавить окурок, он выжигает дырку в пачке. Грубая форма звезды… пятиконечной звезды.

— Привет, малыш, как дела? Я в пять-тридцать прилетаю самолётом из Сяньяна. Я там так вымоталась, можешь меня встретить?

Двадцать четвёртое октября, 13:35… впервые он слышит голос Бобби. Жвачка и красная пыль Сянь. Пиао слушает ещё час; сонливость наливает его веки свинцом. В полночь он ложится спать на два с половиной часа. Чтобы придти в себя, набирает в раковину ледяной воды. Держит лицо под водой, пока лёгкие не начинают гореть огнём… нос, щёки, веки немеют от холода.

Включает магнитофон, плёнка медленно перематывается с одной бобины на другую. Звонок за звонком… они теперь болтают всё время, потому что Бобби вернулся в Шанхай, в Фудань. Но всегда осторожно выбирают темы для разговора. Бобби никогда не говорит о работе. Е Ян никогда не говорит о работе. Они знают, что их пишут? Может, они договорились, как не засветить свои незаконные дела?

На плёнках нет ничего, что позволило бы запихнуть их в сухое и прохладное место. Ничего, что заслуживало бы смерти.

Утреннее солнце пригревает. Оно похоже на персик, который переехало колесо грузовика, оно болтается на небе оранжево-жёлтой кляксой. Пиао стирает и меняет бельё и рубашку. Натягивает китель, застёгивает на груди… незнакомый кашель, новый в его репертуаре, разрывает лёгкие. Простыл, или выкурил слишком много сигарет? Как бы то ни было, от свежего воздуха становится только хуже. Он останавливается у магазина лапши, заходит туда позавтракать… миска рисового супа, маринованные овощи, макароны с томатной пастой. Его по-прежнему знобит, руки сложены на груди, чтобы согреться, когда он идёт в парк напротив. Не испытывает от упражнений никакого удовольствия, но делает их потому, что вроде бы как надо. Под деревьями старики занимаются тай цзи цюань. Медленные, размеренные движения. Семидесятилетние бездомные коты высматривают жертву. Чувствуя себя больным, Пиао отправляется назад, домой. По дороге берёт пару Цинтао.

Через несколько часов, много оборотов бобин, после записанных разговоров и телефонных звонков… вырисовывается словарь. Пиао выписывает его среди каракулей и сигаретного пепла. Снимает наушники, и, глянув на часы, злится на себя. Восемь часов подряд, без перерыва. Стену записанных на плёнку слов прерывают только потоки чая; его язык покрылся танином, горьким, как воскресенье без детей. Он умывается, возвращается за стол, съедает подсохшее пирожное. Коричневые крошки падают на записную книжку, на слова… «обычное место». Соотносится с… «подарок готов». «Подарок можно забирать».

«Прислали деньги за продукты».

«Фургон приедет сегодня к магазину за продуктами».

Ранний декабрь, начинается шквал подобных разговоров между Е Ян и Бобби. На плёнке появляется третий американский голос… Хейвуд? Звонит подтвердить, что… «подарки отремонтировали. Времени ушло больше, чем мы ожидали». И «скажите хозяину, что их вышлют в ближайшие два дня». Постоянные отсылки к фургону, который привезёт, или наоборот, заберёт… Цинде… курьер? Старший следователь рукой обмахивает записную книжку, крошки пирожного водопадом летят на пол. Разговоры идут отдельно, как цепочка иногда буквально из пары слов, звучащих достаточно естественно и невинно. Но если сложить их в контекст, поставить рядом с парой дюжин подобных разговоров в течение буквально нескольких недель… появляется система. Совершенно другое ощущение. Пиао теперь видит в них то, чем они и являются — неуклюжий и незамысловатый код. Полированный шпон на гниющем дереве.

— Ma… с Рождеством тебя.

В ответ голос Барбары летит над бурей помех на линии. Они говорят про индейку, подарки, снег. Даже в ярости электронной атаки Пиао слышит, что Барбара готова расплакаться в конце каждого предложения. В начале января начинается очередная лихорадка звонков, следующая — в середине месяца. Снова партия подарков. Снова надо забрать и доставить продукты.

Плёнка наматывается на сталь. Левая катушка пустеет, правая хвостом плёнки подметает стол. Пиао заряжает последнюю бобину, включает магнитофон… уши забиты словами, рот — пирожным. Другая плёнка. Другая атмосфера. Слишком другая. Проверяет наклейку. Между началом новой плёнки и концом предыдущей прошло две недели.

…снова игры.

Его, собаку, взявшую след, не спускают со сворки. С ложечки скормили ему многочасовую запись, где нет ничего, что ему хочется знать. А ведь там были сведения, важные сведения… блядские пропуски. Пиао сдирает наушники и швыряет на стол. Хватает китель и пачку «Панда Бренд», и вот за ним уже захлопывается дверь.

В сердце Народного Парка уже поставили летний навес с деревянным полом и танцпол. Играет джаз-банда, музыкантам в среднем по шестьдесят восемь лет… «When the Saints Go Marching In». Гирлянды ламп. Красных, белых, синих, жёлтых, они болтаются на ветру надголовой. Вокруг разлит запах пива и нафталина. Широкие ряды зевак окружают танцпол, смотрят на танцующих. Бальные взмахи, наклоны, повороты. Головы на длинных шеях резко, раздражённо крутятся. Руки воздеты шпилями судорожных пальцев. Пиао берёт себе пиво и смотрит на контрастные тени, вырезанные в озёрах цветного света. Танцы… всё в них очаровывает его. Он — дитя Культурной Революции, когда танцы были запрещены.

— Старший следователь Пиао, не ожидал тут вас увидеть. Не думал, что вам нравятся бальные танцы. Разрешите представить вас моей жене. Да, это мой бывший коллега…

Он задерживается на долю секунды, его прыщи в таком освещении зияют синими кратерами.

— …мой коллега, старший следователь Пиао.

Женщина привлекательна, как давлёная утка. Голова её будто балансирует на тарелке оборчатого полиэстерового воротника. Она протягивает руку, Пиао вежливо её пожимает; только в этот момент он узнаёт человека, который его представил. Человека в чёрном пиджаке, белой рубашке с рюшечками, увенчанной экстравагантной красной бабочкой. Детектив Юнь… морщинистое лицо залито и выглажено тенями от цветного света.

— Моя сводная сестра пришла сюда сегодня без партнёра. Пиао, будет очень приятно, если вы пригласите её на следующий танец.

Маленькая женщина выходит вперёд, одуванчик из розового шифона. Улыбка режет её лицо пополам… дынный надрез зубов, слишком белых, чтобы быть настоящими. Паника вонзает в грудь старшего следователя острые когти.

— Но я не танцую.

— Чушь, Пиао, это чушь. Лили научит вас.

Она тащит старшего следователя на танцпол; ему едва хватает времени поставить бутылку с пивом на стол. Потом на несколько минут он погружается в калейдоскоп топающих ног, неуклюжих рук, спешных инструкций и запаха подмышек и духов ценой в пять юаней.

— У вас неплохо получается, старший следователь. Что ни говори, очень, очень неплохо.

Юнь танцует рядом, крутит, изгибает свою жену слева от Пиао. Оборки воротника от ветра вздымаются перед её лицом. Они вращаются вокруг старшего следователя и его партнёрши, демонстрируя сложную цепочку шагов. Фуга изгибов и извивов.

— Мы с Да ходим на соревнования, когда позволяет работа…

Очередной проход мимо Пиао, они уже кружатся с другой стороны.

— …мы мечтаем однажды выиграть на международных соревнованиях.

Юнь улыбается, это похоже на чёрный разрез в бауле.

— Шаг налево, лево, лево, — бурчит одуванчик, надавливая ногой на ногу Пиао и выдёргивая его в новое положение. Юнь у его плеча, наклоняется, чтобы подчеркнуть важность своих слов.

— Видите, видите. У вас ловко получается, вы уже приноровились. Подождите, вот будет следующая песня, фокстрот, чуть быстрее. Она должна вам подойти…

Всё ещё близко, почти шепчет.

— …она прекрасно танцует, правда? И хорошо готовит. И пока у неё нет мужчины.

Он подмигивает старшему следователю. Тот чувствует, как желудок проваливается к его неуклюжим ногам. Пытается рукой найти менее потное положение на затянутой в нейлон талии одуванчика. Слышит свои слова, произнесённые вслух…

— Я не удивлён.

Но слова теряются в музыке, группа начинает играть ускоренную аранжировку… «New York, New York».

Стол Юня расположен очень неудачно, прямо под гирляндой кроваво-красных ламп. Лицо детектива выглядит так, будто все его прыщи взорвались одним махом.

— Мне надо допросить вас, — говорит он Пиао. — Я беседовал с Яобанем вчера и позавчера. Он дал вам очень прочное алиби. Очень прочное. Слишком прочное. Я целиком и полностью доверяю ему, конечно, но Шеф Липинг…

Юнь качает головой и ослабляет бабочку, гладит бархат.

— …прекрасный материал. Делали в Англии, представляете? Качество, абсолютное качество.

— Шеф Липинг, — напоминает Пиао.

— Да, да, Шеф. Иногда он бывает не самым понимающим человеком. Иногда он не слишком верит людям, знаете. Он считает, что Яобань покрывает вас. Он настаивает, чтобы мы вызвали его двоюродных братьев и допросили. Ещё допросили вас и представителей Районного Комитета Яобаня. «Чьи-нибудь любопытные глаза наверняка видели, был он там, или его не было, — сказал он. — Чьи-нибудь любопытные уши слышали, были ли вы дома у Яобаня в ту ночь». Да уж, он у нас не из доверчивых…

Юнь высоко поднимает бутылку, допивая всё до последней капли.

— …это ужасно — быть таким недоверчивым.

Пиао кивает, вставая со стула.

— Мне надо идти, уже поздно.

— Уже, старший следователь? Но после перерыва группа будет играть подборку песен Южной Америки. Это апофеоз вечера. Ча-ча-ча, танго. Лили божественно танцует танго…

Одуванчик хихикает и застенчиво отворачивается. Юнь наклоняется через стол, рука прикрывает рот.

— …Лили и танго — это жгучая смесь, острее чилийского соуса в августе.

Нейлон, яростно розовый шифон и танго… не то сочетание, которое будит в нём фантазии о разнузданной страсти. Пиао со всеми прощается. Когда он проходит мимо её места, одуванчик впихивает ему в ладонь адрес, накарябанный на клочке бумаги. Только на полдороге к дому старший следователь находит урну. А если мусорить на улице, можно нарваться на весьма внушительный штраф.

Новый день. Новое пиво. Новая плёнка.

— Ушёл, пока ты спала. Пробка стояла аж до самых ворот Фудань. Всё утро опаздывал везде. Через десять минут у меня встреча с директором и Лазарем. Решил быстренько тебе позвонить, просто сказать, что я тебя люблю.

Е Ян потягивается, зевает. Пока мотается плёнка, Пиао представляет её, соболиные волосы лежат на щеке. Тёмные соски вздымаются над горизонтом шёлкового персикового белья. Губы прижаты к телефонной трубке в сонном поцелуе.

— Я тоже тебя люблю, — шепчет она.

Пиао возвращается в ванную. Вода в раковине холодна, как лёд. «Тоже тебя люблю». Её слова наполняют его болью, горячей, как расплавленная сталь. Он вытирает лицо. Температура спала, утихла. Он открывает пиво. На плёнке почти ничего нет, кроме отдалённого шума… душ. Играет Радио Шанхай… трель звонка, «Граждане и общество». Чэн Си Юань, исполнительный вице-президент шанхайской службы почты и телеграфа, выслушивает жалобы.

ЗВОНЯЩИЙ: У меня ужасный телефон, он едва работает.

ЧЭН: Мы знаем, что есть проблемы, и мы изо всех сил стараемся их решить.

ЗВОНЯЩИЙ: Чего?

ЧЭН: Я сказал, мы знаем…

ЗВОНЯЩИЙ: Не слышу вас по этому кошмарному телефону, он какой-то поломанный!

Пиао мотает вперёд, вслушиваясь в тихую гонку сильно ускоренного звука. У него уже выработался инстинкт, когда останавливать перемотку. Вот он уже прослушивает односторонний разговор, наполненный паузами и подмостками глубокой тишины. У телефона Е Ян… голос её. Молчание звонящего… ничто не указывает на то, кто это. Он быстро отматывает назад, находит начало звонка; отчётливый спаренный щелчок, когда запись переключается с УВЧ-передатчиков на телефонный жучок. О звонке договаривались заранее, иначе быть не может. Е Ян берёт трубку и сразу понимает, кто звонит. Но имена не звучат. Голос её пронизан волнением. Звонящий неслышен. Тишина. Девушка произносит целую обвинительную речь. Занавеси на её злости отброшены в стороны. Слова отрепетированы настолько… что у него сразу появляется ощущение, она про себя уже тысячу раз проговорила их. В душе. В лифте. Во сне, и всё равно не отточила до идеала. Тянется за каждым словом. А с той стороны провода льётся исключительно холод. Из Е Ян хлещут эмоции, которые Пиао до сих пор не знал, как назвать. Как у маленькой рыбки, которая видит, насколько широко большая рыба может распахнуть пасть. Страх. Е Ян в растерянности и испугана.

— Я знаю, что мы обо всём договорились, но мы несём риск, чтобы доставать для вас эти подарки. Вы знаете, что будет, если нас поймают?

ТИШИНА.

— Хотя какое вам дело.

ТИШИНА.

— Цены выросли. Угрожать нам ни к чему. Они у нас, вы их хотите купить. Утройте цену, и они ваши. Это бизнес. Мы несём риск.

ТИШИНА.

— Они совершенны. Я сама на прошлой неделе была в лаборатории, видела их; лучше, чем любые экземпляры, что можно сейчас найти на рынке. Гарантирую, что вы сумеете утроить ту цену, что мы просим.

ТИШИНА.

— Да иди ты на… Скажи что-нибудь. Мы договорились?

ТИШИНА.

— Договорились?

ТИШИНА.

Сперва звонящий кладёт трубку, потом, следом, Е Ян. Запись снова переключается на УВЧ-передатчики. Звук бьющегося стекла, разлетающейся керамики. Тонкий голос Е Ян ревёт в грохоте вспышки ярости.

— …Мудак, мудак…

Её последние слова. Остаток плёнки пуст. Непрерывный поток белого шума, слабого, как звук дыхания. Но Пиао не слушает его, его чувства уже отматывают в памяти назад; он сосредотачивается на явственном звуке, который разорвал тишину перед самым концом телефонного разговора. Перед тем, как молчаливый звонящий повесил трубку. Глухой треск. Щелчок разряда тока. Он тут же его узнаёт. Отматывает плёнку… полторы дюжины щелчков. Он снова и снова вслушивается в него, выкрутив громкость на максимум. Но это уже не нужно, он так, просто убеждается. Он уверен, что правильно опознал звук с первого раза.

Всю сознательную жизнь он хотел себе такую вот зажигалку. Пьезо. Тонкую. Золотую. Данхилл. Глухой треск… и сине-белая вилка разряда мелькает в недрах зажигалки, когда вспыхивает пламя.

Глухой треск.

— Вот ты и приплыл, — говорит Пиао, выключая магнитофон.

Он открывает последнее пиво и раскуривает последнюю «Панду Бренд», но до конца не допивает и не докуривает. Истощение, волна алкоголя, никотина и возбуждения… накрывают его. Внезапно он чувствует онемение. Он спит сном младенца, впервые за долгие недели. Во сне он видит розовый шифон, зажигалки Данхилл… и англичанина, Чарльза Хейвена.

Глава 31

Площадь Жэньминь… Народная площадь. Потоки цветов. Изображение Великого Кормчего. Красные звёзды. «Великий поход». Пиво Цинтао. И под ногами лепестки всех цветов.

В центре неразберихи устроили небольшую ярмарку. Карусели, горки… безжалостный молот генератора пережёвывает жестяные клочья музыки, доносящиеся из колонок. В ветре замешан крепкий коктейль; запах керосина, горелой пыли и пережаренной еды. Ещё в воздухе мелькают кровавые пятна, красные лепестки… напоминающие вишнёвые губы.

Пиао смотрит, как Чэнь с детьми в очередной раз проезжает мимо на карусели. С каждым оборотом они всё меньше и меньше машут ему. Столько всего пришлось пообещать им, чтобы вытащить сюда, столько всего отменить. Каждый круг на крашеных, облупленных лошадях и пандах теперь успокаивает в нём чувство вины.

Он потягивает тёплое пиво, смотрит, как Яобань наступает на электрический кабель, протискиваясь через толпу. В обоих руках — еда. Он кусает, когда толпа становится пореже, и мечтает об укусе, когда народ стискивает плечи.

— Прикольная штука, Босс, там какие-то американские студенты поставили стойку с едой рядом с платформой, где празднуют Великий Скачок Вперёд…

Он поднимает полные руки колбасы, хлеба, лука и жирной бумаги ко рту. Укус выдавливает жирного слизня горчицы прямо ему в кулак. Громадная янтарная слеза. Она медленно падает ему на галстук, изяществом полёта почти отрицая силу тяготения.

— …они их называют «хот-доги». Поганое имя, но на вкус очень даже ничего. Попробуйте, Босс. Куда круче завтрака из пива и сигарет.

Решив не чувствовать больше себя виноватым, старший следователь тут же раскуривает очередную «Чайна Бренд».

— Что ты для меня нарыл?

Яобань рукой трёт подбородок. Кетчуп украшает щетину.

— Что я для вас нарыл?

Раздаётся смех, подавленный и изнурённый.

— Что я для вас нарыл? Говно, охуительную кучу, и там ещё осталось. Каждый день у меня устраивает обыск какой-нибудь косоглазый сотрудник Бюро. Вчера приходили два раза. Позавчера аж три раза. Перерыли каждый шкаф, каждый ящик. Даже в помойку залезли.

Пиао чувствует, как шов тревоги раскаляется в центре его лба. Им достаточно время от времени толкать его в спину, просто обозначая, что они рядом. Напоминать, что ты живёшь в аквариуме внутри аквариума… внутри аквариума. Не надо сильно прессовать человека, которому некуда бежать. Которому негде спрятаться. Телефон прослушивается. Уличные Комитеты отслеживают каждый твой шаг, каждый жест. Для того, чтобы выбраться из города, нужно разрешение на перемещение по стране.

Куда тут бежать. Где тут прятаться.

Очередной смешок. Кетчуп и горчица украшают его губы и зубы.

— …а Юнь, козлина, накинулся на меня как голодная собака на кость. Больше вопросов, чем прыщей на роже…

Яобань придвигается ближе, глаза его отслеживают всё вокруг. Из лукового дыхания прорезается шёпот.

— …он мне не верит. Никто не верит ни мне, ни вам.

Карусель тормозит, останавливается. Дети сползают по бокам крашеных лошадей, прямо в руки родителям. Их места занимают новые пассажиры. Деревянный круг делает первый медленный оборот. Лошадки… поднимаются, опускаются. Музыка… жестяная, искажающе громкая. Скорость неуверенно, волнообразно нарастает. Шишка стискивает кулак. Большой и белый, как тарелка.

— Они давят, Босс, так сильно, что остаются только пятна.

— Что ты для меня нарыл?

Кулак разжимается.

— Бля, Босс, вы никогда не сдаётесь?

Шишка вытаскивает бумагу из внутреннего кармана и расправляет на засранном птицами столе.

— Судэкспертиза, по своим каналам. Пришла сегодня утром. Они определили телефонный номер по отпечатку в телефонном журнале Чжиюаня.

Глаза Пиао впиваются в распечатку. Номер с префиксом «39». Номер Политбюро. Следом идёт код Пекина. В груди у старшего следователя колотит молот, волна адреналина омывает сердце.

— Там оказался крутой тун чжи, Босс, старый друг Чжиюаня. Чжан Чуньцяо.

Шишка хитро косится. Хлеб, горчица, сосиски цвета мяса плотно набились ему меж зубов.

— По другим своим каналам я сумел проверить линию Чжана Чуньцяо. У меня старый друг работает телефонистом. Сведения стоили мне три пачки «Чайна Бренд». Будете должны, Босс.

— Три пачки, и ты называешь это дружбой?

— И вы назовёте, когда узнаете, какое говно он раскопал…

Яобань вынимает бумагу из пальцев старшего следователя и разворачивает её. Море жира. Море горчицы и кетчупа. Море цифр.

— …через двадцать минут после того, как Чжиюань позвонил своему старому товарищу Чуньцяо, товарищ сам сделал звонок, в 3:50, и длился он восемь минут…

Пиао видит номер. Ещё один тун чжи. Ещё один член Политбюро… снова префикс «39».

— …узнаёте номерок, Босс?

Старший следователь изучает его, чувствуя в нём что-то знакомое.

— Нет, а что, точно должен?

— Ну, если свадьба это на всю жизнь, то да, Босс…

Он откусывает хот-дог, у него на языке ворочаются хлеб и бумага, на вкус совершенно одинаковые.

— …это номер вашей жены. Резиденция министра Кан Чжу в Пекине.

Слово буквально ударяет его. Тишина вжимается в среднее ухо, и на её крыльях прилетает звук дождя. На лице Пиао. На краске Красного Флага. И на последнем видении её. Рука, тяжёлая от золотых колец, скользит по её плечам. Лицо медленно отворачивается. Очередным ударом слова Яобаня вытаскивают его назад.

— Через одиннадцать минут, в 4:01, из резиденции Кан Чжу сделали звонок вот по этому телефону…

Шишка пальцем тычет в бумагу.

— …это код Чжецзяна, номер в Ханчжоу…

Пиао уже знает, что будет дальше, готовится удержаться на ногах.

— …озеро Тайху. Чжао-дай-со, зарегистрированная на имя министра Кан Чжу. Что, Босс, колокольчики звонят?

Он вспоминает дым сгорающих трупов.

— Липинг.

Это звучит даже не словом, выдохом. Яобань кивает. Старший следователь допивает пиво. Тёплое, как помои, и на вкус они же.

— Чуньцяо. Кан Чжу. Липинг. Соедини точки, и увидишь, как они составляют отпадную картину…

Шишка начисто облизывает жир с пальцев. Губы его блестят.

— …убийства товарища Чжиюаня. Ну что, заслужил мой друг телефонист свои три пачки «Чайна Бренд», а, Босс?

— Вы с ним не посмотрели, куда звонили потом из чжао-дай-со?

— Босс, вам что, мало? Звонки из чжао-дай-со выходят за его юрисдикцию. Извините, у меня нет старых друзей-телефонистов в каждой сраной провинции.

Пиао заглядывает в глубину бутылки с пивом; потоки пены движутся медленнее, чем облака по летнему небу, потихоньку стекают по стенкам стакана.

— Нет, не три пачки. Четыре. Он сильно нам помог.

Он звякает своей бутылкой о посуду Шишки.

— Договорились, Босс. Без своих каналов мы бы просто не обошлись.

— Четырёх пачек «Чайна Бренд» не мало?

Яобань изучает ногти.

— Босс, но что же это такое с Липингом-то, а? Бля, он же Шеф. Закон.

Карусель потихоньку останавливается. Пиао идёт вперёд, маленькие ручки тянутся к нему. Ручки, которым он нужен.

— Липинг использует закон, как собака — фонарный столб, для опоры, а не для освещения.

Шишка кивает; не то, чтобы до него дошло, что хотел сказать Босс, но звучит как-то уместно.

Влажные поцелуи. Тёплые руки. Пиао прикусывает губу… прощается, и не смеет обещать встретиться с ними снова на Новый Год. Мороженое, парады, объятия, слёзы… лучше бы их удержать. Давать обещания детям, а потом нарушать — закладывать свою душу.

Он опаздывает. Темнота падает на крыши. Свет с ярмарки прорезает наступающую ночь. Он идёт всё быстрее.

— Ты взял список приглашённых на приём?

Шишка бежит рядом.

— Да, в кабинете дежурного офицера был список для проверки безопасности.

— И?

Они стоят на углу Вэйхай Лу и Чэнду Лу, Пиао высматривает свою взятую напрокат машину. Яобань — место, где можно купить еды.

— Имя, которое вы назвали, он стоял в самом верху списка, Босс. Очень уважаемый иностранец…

Его внимание привлекает магазин лапши, куча дверей чуть ниже по Чэнду, где он собирается провести ближайший час. Уже решил, что будет заказывать. Пончики Баоцзы, рисовую лапшу, паровые булочки, разливное пиво Саньпицзю.

— …прикольно, наверно, быть уважаемым гостем, а, Босс?

— Не в курсе. Кто его пригласил?

Яобань уже переходит через Вэйхай Лу. На дороге творится ужас. Визг колёс. Он орёт во все лёгкие. Пиао едва разбирает слова.

— Липинг. Липинг его пригласил. Вы бы поторопились, Босс. Охуенно опаздываете.

Красные Флаги. Красные знамёна. Собака ссыт на стену.

Приём, куда его не приглашали, проходит в Шанхайском институте прикладного искусства… строгом, неулыбчивом здании, выходящем прямо на Хуайхай Лу. Голубиное говно и тёсаный камень. Ногами оно болтает в канавах, текущих от рынка Фуминь, расположенного всего в квартале отсюда.

Съезжаются гости. Красные Флаги с развевающимися знамёнами. Свет прожекторов отражается от блестящей чёрной краски и пылающего хрома. Стоит охрана, одна рука покоится под кителем. Шофёры обегают капоты, чтобы открыть двери. Пиао затягивает воротник — он в спешном порядке переоделся в униформу, теперь оправляет её, дёргает, разглаживает. Становится в очередь забавных русских с бетонными подбородками и шишковатых членов Политбюро. Из первых рядов доносятся американские голоса. За ними стоит пара итальянцев… мужик навёл марафет, а женщина угрюма, как грозовые облака в июле. Частные самолёты из Центрального Аэропорта Пекина идут сегодня ровным строем. Пиао проходит дальше, оставляя его с наследием жажды, достаточно большой, чтобы в ней утонуть.

Аномально отстранённый от работы, подозреваемый в убийстве, одетый как на парад, по своим каналам организовал себе приглашение на частный предновогодний приём… при таком раскладе ещё одна сигарета не повредит. Без особой причины взгляд его упирается в дорогу. Через желчь выдохнутого дыма какая-то фигура бодро идёт к институту со стороны Фусинси Лу. Элегантный, как булавка. Обходит машины, мелькает в лучах фар, это Чарльз Хейвен. Уже расстёгивает чёрное кашемировое пальто, стягивает перчатки из мягкой кожи. Рука причёсывает стальную проволоку волос. Проходит мимо открытых дверей лимузинов. Кивает охране. Не обращает внимания на очередь ждущих гостей. Запах дорогого одеколона и зубной пасты разлетается облаком, когда он проходит мимо, почти задев плечо Пиао. У главного входа стоит Липинг, кожа задубела от свежего воздуха, коричневая, как красное дерево двойных дверей, он манит англичанина к себе. Приветствует его, обеими руками пожимая ему руку. Проводит его внутрь, положив руку на плечо. Плотная толпа… разные языки, духи, драгоценности наперебой кричат о власти. Двери закрываются. В желудке Пиао вдруг разливается вспышка боли; он не ел с утра. Чтобы пройти в те же двери, старшему следователю приходится ещё двадцать минут отстоять в очереди.

Рябчик, «летящий дракон»… сервированный с грибами, hericium erinaceus, из ореховых лесов. Утка, копчёная на чайных листьях и камфорном дереве. Копчёный жёлтый речной карп. Лягушачьи лапки с зёрнами специи Хуацзяо, апельсиновыми корками и зелёным луком. Рисовые бутоны, консервированные в пряном меду. Равиоли, фаршированный крабовой икрой, варёный на пару и поданный с цинь-лун… коробочками бамбука. Длинные столы. Натянутые белые скатерти. Серебряные блюда. Тарелки из белого тонкого фарфора. Ряды официантов, затянутых в белое. Сонные лица, волочащиеся ботинки… они голодными глазами пялятся на еду. Обслуживают гостей с управляемой враждебностью.

Пиао выбирает карпа, копчёного в Сучжоу. Он проделал долгий путь, и единственное, что можно для него сделать — съесть; аппетит остался в хвосте очереди на приём. И всё время он высматривает англичанина, тот регулярно мелькает в толпе гостей. Хейвен не ест, пьёт одну минералку. Крошечными глотками, едва мочит губы. Иногда он оказывается достаточно близко, чтобы услышать странные слова его разговоров с функционерами и членами Политбюро. Его мандаринский диалект идеален… он говорит с отчётливым шанхайским акцентом, но с такой остротой изящества, которая для шанхайца всегда будет недостижима. Старший следователь ставит пустую тарелку на фуршетный стол, на пальцах остаётся оранжевый перечный соус. Он облизывает их начисто. Допивает остатки белого вина «Династия», оно кажется кислятиной. Взамен он берёт стакан красного. Никакой разницы; терпкое, как лайм и плохие новости. Он идёт через пачку французских дипломатов. Одеколон и чеснок. Дорога к англичанину открыта. Хейвен в одиночестве стоит в пустынном центре зала. Пиао слышит, как каблуки его ботинок стучат по толстому дубовому паркету. Слышит собственный голос, и ненавидит его…

— Чтобы получить приглашение на такой приём, нужно иметь высокопоставленных друзей?

Проходит несколько секунд, прежде чем Хейвен оборачивается. Каждое движение его текуче, будто отрепетировано.

— Старший следователь. Детектив с обожжёнными пальцами. Надеюсь, ваше здоровье в порядке?

Пиао поднимает ладони.

— Ожоги зажили.

Англичанин не смотрит на них, его внимание сосредоточено на чём-то за плечом Пиао, будто он высматривает, с кем бы ещё поговорить.

— Некоторые ожоги не заживают. Я думал, вас отстранили от работы, старший следователь?

Пиао придвигается ближе, англичанин являет собой сложную смесь ароматов. Иностранный одеколон, химчистка, мятное дыхание. Но подо всеми химическими пластами — запах животного, готового жрать. Основной, слабый, но высокочастотный… цибетин.

— Похоже, вы многое обо мне знаете, мистер Хейвен?

— Такая уж у вас репутация: блестящая карьера, саморазрушение, и упрямство, которого хватает, чтобы преуспеть и в том, и в другом. Как же не знать о вас, старший следователь?

Пиао жалеет, что не захватил выпивку, не ради алкоголя, ради стакана… просто чтобы вертеть что-нибудь в руках. Маска переживаний; пальцы его уже выдают. Он прячет их глубоко в карманах.

— А я подумал, что стоит собрать информацию по вам, мистер Хейвен.

— По мне, старший следователь? Зачем вам собирать информацию по мне?

Улыбается, но в глазах его мелькают иглы, будто где-то вдали стая ворон смотрит на горизонт.

— Потому что вы убили Бобби Хейеса. А также Е Ян, Хейвуда и Цинде. В нашей стране это достаточный повод, чтобы собирать информацию по человеку. А вам так не кажется? Может быть, мистер Хейвен, вы соблаговолите угостить меня сигаретой?

Англичанин лезет во внутренний карман. Золотая пачка, твёрдая, с прямыми углами. Табак сладок, как коричневый сахар.

— И огня, пожалуйста.

Зажигалка уже у него в руке, наманикюренный палец лежит на кнопке. Глухой щелчок. Проскакивает разряд. Вспыхивает газ. Огонь внизу синий, наверху бледно-жёлтый.

— Спасибо, у вас в Англии очень хорошие сигареты. Очень сладкие, как жёлтое вино. И зажигалка у вас прекрасная, мне всегда хотелось такую же.

Тот убирает зажигалку, глазами в первый раз за вечер встречается с Пиао; лёд против льда.

— Вы часто обвиняете людей в четырёх убийствах в такой книжной манере?

— Нет. У меня ни разу не было подследственного, убившего четырёх человек.

— И, конечно, вы можете доказать ваши обвинения, следователь; свидетели, судмедэкспертиза, улики. Расскажете про улики?

— Нет. Официально я не могу доказать даже то, что вы находитесь в стране, или хотя бы раз приезжали к нам. Официально вы тут вообще не стоите. В наших файлах по вам меньше информации, чем я могу узнать про Дэна Сяопина одним нажатием кнопки. Но знать-то это мне не мешает?

Англичанин подносит к губам минералку, донышко стакана увеличивает зубы.

— Я не согласен. Вы мечтатель, следователь Пиао. Вам стоило бы понимать, что ваше знание в суде не будет ничего стоить.

— Тут вы правы, мистер Хейвен, но всё ещё будет, улики — штука такая, они растут как бамбуковые побеги, очень медленно. А убийцы, они как обезьяны, чем выше они забираются по дереву, тем отчётливее показывают свою жопу.

Хейвен придвигается вплотную к Пиао; его слова тёплым дыханием овевают щёку. Но при этом вызывают озноб. Так спокойно сказаны… и так хорошо подобраны.

— Только я не обезьяна, старший следователь. Обезьяны не дарят подарки старшим членам Политбюро. Может быть, вам стоило бы бояться.

Предложение… но взгляд Пиао однозначно его отвергает.

— Я подожду, мистер Хейвен. Ждать я умею хорошо. Подожду, и улики появятся сами по себе. Сыграем в игру на нашем поле. Вы захотите покинуть страну, но вдруг появятся необъяснимые задержки. Забронированные билеты чудесным образом пропадут из базы данных. Внезапно у вас откажутся принимать кредитную карту. В комнате отеля, в вашем портфеле найдут украденные предметы или запрещённые вещества.

Англичанин отворачивается уходить, но в последний момент сквозь стиснутые зубы раздаётся шёпот. Слова аккуратно высечены изо льда.

— Ты просто не представляешь, куда лезешь, следователь, простой полицейский. Проваливай, пока тебя не засосало с головой.

Хейвен медленно курсирует через надушенную толпу гостей. Плавная походка ящерицы. Через пару секунд он выпадает из вида Пиао в давке Армани и сверхпышных галунов.

Последний взгляд, когда Пиао выходит из зала приёма, их глаза встречаются хлёстким ударом, горьким, как обморожение. Хейвен разворачивается, продолжает разговаривать с одетыми во френчи членами Политбюро. Они смеются. Чокаются бокалами.

Пиао идёт домой, вглядываясь в каждую тень. Слова англичанина безудержной икотой крутятся в голове.

Проваливай, пока тебя не засосало с головой.

Пять звонков, окончившихся слезами. Злые слова. Брошенные трубки. Переживания каждого разговора выплёскиваются на стол Пиао пепельницей, полной бычков, и караулом пустых бутылок из-под Цинтао. Он снова набирает номер, уже впитавшийся в костный мозг. Говорит номер комнаты. Связь, гудки, она снимает трубку. Её голос… она уже знает, кто звонит.

— Не надо больше, уже хватит, Сунь. Уже хватит. Я больше не хочу спорить. Не хочу плакать.

Пиао закрывает глаза, набирает в грудь воздуха и отталкивает нетерпение и панику. Подбирает каждое слово, тщательно укладывает. Слушает дыхание Барбары, пока говорит, и пытается определить её чувства по ритму выдохов в трубку. Секунды молчания… и в них звучит эхо его последних слов. И слабый, такой слабый звук на заднем фоне… наполняют стакан, достают сигарету из пачки и прикуривают. Глухой щелчок зажигалки.

Пальцы клешнями впиваются Пиао в живот, ноги будто залили бетоном. Внезапно он осознаёт, что Хейвен сейчас находится в той же комнате, где Барбара. Все его звонки он сидел рядом.

— Ты ошибся, Сунь, он не такой. Чарльз не мог никому причинить вреда. Он собирается помочь мне найти убийцу Бобби…

Снова тишина, она трещит от её ломающегося голоса. В глазах стоят слёзы… тёплые, солёные. У них вкус прощания и одеколона англичанина.

— …мы уезжаем в субботу. Пожалуйста, не звони мне больше. Я просто не вынесу.

Секунды молчания, потом:

— Сунь, я тебя не забуду.

И она исчезает, только электронное биение остаётся в трубке.

Уже поздно. Сигареты кончились. Пиво кончилось.

Пиао спит, глубоким, бездонным сном. Во сне он видит переломанные тела, кровоточащие речной грязью, и залы ожидания в аэропортах, где пахнет дезинфектантом.

Звуки естественно вливаются в его сон. Ключ поворачивается в замке. Открывается дверь. Закрывается дверь. Шаги в коридоре. Нога ступает аккуратно и осторожно. А потом накатывает волна адреналина. Бьёт прямо в грудь. Отдаётся в крышке черепа. Сон слетает в один миг, он выскальзывает из постели. Голый. Вытаскивает из-под кровати наплечную кобуру. Её кожа холодит бедро… рифлёная рукоятка ложится в руку. Он снимает предохранитель. Прижимается к стене. Шаги всё ближе. Тень, человеческий силуэт на фоне ковра. Единым движением он выходит из-за двери, хватает человека за шею. Глушитель модели 67 крепко вжимается в кость сразу за ухом. Его поза — ожидание встречного движения. Но тот замирает. Только крик — глухой, быстро оборвавшийся. Пиао убирает руку. Фигура, тёмная, худая… опускается, выкручивается из его захвата на кровать. В ноздри бьёт запах духов. А в глазах отражается знакомый изгиб губ, которые он когда-то целовал. Волосы её падают шторой на одну сторону лица, как чернила, разлитые по бумаге.

— Линлин.

Его жена. Редкий случай, когда он может выговорить её имя, с тех пор, как она ушла.

— Рада видеть тебя, Сунь.

Во внезапном порыве смущения он тянется за полотенцем, чтобы прикрыться, обвязывает его вокруг талии. Прячется от неё, будто они никогда не были близки.

— Я тоже рад тебя видеть. Хорошо выглядишь.

Она улыбается, улыбка напоминает ему морозные узоры на окне. Одним взглядом она окидывает и его, и всю комнату. Видит, что он не брился. Видит, что он пьёт и жрёт всякое дерьмо. А она, каждая её черта… безукоризненна. Он чувствует себя жалким в своей потасканности.

— Ты вернулась?

Она не отвечает. Едва эти слова покидают его уста, как ему хочется забрать их назад. Тупо. Господи, как тупо. Он убирает пистолет в кобуру и заталкивает под кровать. Встав, выглядывает в окно. Идёт дождь. Сильный, непрекращающийся дождь. Внизу, на улице, припаркован Красный Флаг. Дождь бьёт по чёрной краске. Двигатель работает. Он снова смотрит на Линлин… дождь завяз в её волосах, совсем как в ту ночь. Конечно, она не вернулась.

— Извини, что так драматично вломилась. Я хотела написать записку и отправить с курьером…

Глаза её опускаются, и впервые Пиао замечает толстую папку у неё в руках. Белые как фарфор пальцы гладят толстые чёрные буквы, выдавленные на обложке.

МИНИСТЕРСТВО БЕЗОПАСНОСТИ

— …но дело такое важное, что я решила убедиться, бумаги попадут прямо тебе в руки…

Она на секунду замирает, потом медленно поднимает голову. Язык пробегает по губам. Глаза смотрят ему в глаза. Он хорошо знает этот взгляд. Так странно вновь переживать этот ледяной порыв.

— …я хотела увидеть тебя и воспользовалась старым ключом. Удивительно, что ты не поменял замок.

Ему хочется смеяться и плакать. Оба чувства навалились так внезапно, спутанно, на волосок друг от друга.

— А зачем менять замок? Украсть у меня уже нечего.

Она протягивает ему папку, её рука гладит его. Жена. Теперь так ясно, что она пришла совсем не повидаться с ним… она пришла помочь ему в деле. Ничего не меняется, кроме названия дней. Старший следователь ломает печать на папке, откидывает обложку. Внутри лежат две катушки плёнки. Он смотрит на ярлыки; они заполняют пробелы в записях из комнаты Е Ян. Ещё в папке лежат бумаги. Компьютерные распечатки, отчёты. На верхней страничке — паспортная фотография. Ксерокопия. Зернистая. Чарльз Хейвен. На губах его налипла улыбка, как собачье говно на пороге двери.

— Это от министра? Это Кан Чжу прислал мне записи с курьером пару дней назад?

Она поправляет платье. Чистый шёлк, зарубежное. За свою годовую зарплату не смог бы он купить такое платье.

— Те плёнки прислала тебе я. И даю эти. Министр об этом ничего не знает. И не должен ничего узнать. Главное — чтобы он не попал в поле зрения твоего расследования. Понимаешь?

— Я-то понимаю, но не могу гарантировать, что кто-то окажется вне поля зрения расследования. Когда речь идёт об убийствах…

Она проходит мимо него, берёт со стола папку. Прижимает к груди… обеими руками.

— Тогда я заберу материалы. И следующее убийство ты тоже не сможешь расследовать, потому что это будет твоё убийство…

Она разворачивается к окну, глаза прикованы к мерцающему свету, льющемуся через тонкие шторы. Коричневый. Чёрный. Коричневый. Она всегда отворачивалась, когда говорила правду. Будто её глазам невыносимо это зрелище.

— …я пытаюсь спасти две жизни. Кана Чжу и твою собственную, Сунь.

— Министр вовлечён в дело, которое я расследую?

Она не отвечает. Губы у неё, как у ребёнка, стиснуты, закрыты.

— Он должен понять, что любое участие в таких убийствах будет означать смертный приговор человеку, стоящему на таком уровне власти, как Кан Чжу.

Она шепчет эти слова в бамбуковую штору, в окно, которое она закрывает. Дрожь, трепет, удары матово-серого дерева ловят её дыхание… тающее сразу за пределами её губ.

— Он уже заработал себе смертный приговор.

Она идёт к дверям, папка до сих пор стиснута на груди. Пиао идёт ей наперерез, рукой перегораживая коридор, другая рука придерживает полотенце на талии. Его жена, хоть теперь от неё и пахнет богатым функционером.

— Дай мне папку. Я не буду впутывать министра в расследование. Не ради того, чтобы спасти задницу Кан Чжу, но чтобы подарить покой жертвам и их семьям.

Призрак улыбки пробегает по уголкам бутона её губ.

— И не ради того, чтобы спасти собственную жизнь, а, Сунь?

— Не знаю, может быть, конечно. Может быть, увидев тебя, я понял, насколько уже умер. И мне это совсем не по нраву.

Она разжимает руки, он вынимает папку. Она идёт к двери, открывает её. Рука её ложится к нему в ладонь, там чувствуется металл.

— Ключ от твоей двери. Мне он больше не нужен.

Он смотрит, как она скользит вниз по лестнице. Через улицу, к Красному Флагу, перед ней открывают дверь. Смотрит, как он уезжает прочь. Дождь стекает по чёрной пустыне его крыши. Ни разу она не оглядывается. И только когда лимузин исчезает из виду, Пиао распахивает окна, чтобы проветрить квартиру от её духов, запаха семидесятилетнего рта, прижатого к ней… теперь он понимает, что не желает ей счастливо доносить ребёнка. Он закрывает окна, дрожит от холода, который угнездился внутри него. Слёзы режут его лицо на части с мощностью сварочного аппарата. И с ними повторяются слова, как бесконечная река боли.

— Блядь, это должен был быть мой ребёнок… блядь, это должен был быть мой ребёнок.

Он сидит так ещё час, до сих пор обернувшись полотенцем. Опустошённый, будто из него вытащили штекер. Не в состоянии двинуться. Папка лежит на коленях. Ключ сжат в руке, вонзается в плоть, белую от успокоительной боли. Пока она была здесь, он сохранял спокойствие. Только теперь его смыла цунами эмоций. Наконец, он приходит в движение, быстро, решительно. Кидает папку на кровать, полотенце — на пол. Вода в душе холодна, как прощание. Он бреется, сдобрив щетину мылом. Трёт лицо, тело, с излишней силой. Смотрит, как пена бежит вниз по ногам, в облезлую дырку в ванне. И вместе с ней смывается… она. Его жена.

Он одевается, почти уже натянул форму, но вспоминает — реальность больно толкает его — что он по-прежнему отстранён от работы в Бюро. На завтрак у него четыре сигареты и Цинтао. Он читает папку, употребляя попутно ещё две бутылки. Сто четыре въезда и выезда в Китайскую Народную Республику за последние пять лет. Хейвен — занятой человек с предрасположенностью к самолётной еде и очередям к терминалам, это не считая золотых зажигалок. Палец старшего следователя ведёт по компьютерным данным. Иероглифы… время, даты. Матричные точки складываются в бессмысленную информацию… конструкции, возведённые на подозрительных чёрных очках. Его внимание скользит к верху страницы; отпечаток темнее, точки больше.

ЦЕНТРАЛЬНОЕ СЛЕДСТВЕННОЕ МИНИСТЕРСТВО

Это название он прежде встречал лишь один раз. К западу от Пекина, когда ехал к Ароматным Холмам во время недолгой командировки в Городское отделение БОБ в Бэйчицзы Дацзе. Старый коллега показал сигаретой на серое здание без опознавательных знаков, стоящее рядом со старым Летним Дворцом.

— Институт международных отношений…

С этими словами он сплюнул крошку табака, прилипшую к губе. Она попала на лобовое стекло изнутри. Пиао помнит, что никак не мог отвести от неё взгляд.

— …принадлежит Центральному следственному министерству. Засекреченному. Такому засекреченному, что большая часть китайцев даже не подозревает о его существовании. Они шпионят за другими странами. Засылают оперативников за границу под прикрытием дипломатов, журналистов, бизнесменов, атташе. Выполнять специальные задания.

Машина развернулась, здание совершило пируэт за плечом Пиао. Стоял летний день, солнце ело глаза, закрывая обзор раскалёнными добела жалюзи.

— …говорят, Центральное следственное министерство такое важное, что подчиняется напрямую Центральному Комитету Партии, а не правительству. И если они хотят, могут перевести тебя из любого Даньвэй.

Он сплёвывает ещё пару крошек табака, Пиао слышит только звук.

— …и сразу ясно, что на нас с тобой им плевать.

Пиао помнит, что кивнул в ответ… и стал ждать. Ждать звука очередного плевка коллеги.

Палец старшего следователя проводит по боку листа. Переходит к следующему отчёту… распечатанному. На этот раз тюрьмы, лао гай. Имена заключённых, номера, преступления. Даты, время, места казни. Глаза Пиао движутся вслед за пальцем, вверх-вниз, от отчёта к компьютерным данным на Хейвена. Тысячи казней по всей Республике… и Хейвен оказывается в Китае каждый раз, когда кого-то казнят в городской черте Шанхая и Пекина. Какое совпадение. Перепроверим… палец движется по списку разрешений на перемещение по стране, выданных Хейвену. И в Шанхае, и в Пекине он оказывался тогда, когда там проходила казнь. Ни одной не пропустил. Снова совпадение?

Последняя запись в отчёте. Четыре казни. Место, «Лес Добродетели». Заключённые… Юншэ, Фэн, Дэцай, Цзыян. Пиао закрывает глаза, и одновременно глубоко выдыхает. Проверяет компьютерные данные, хотя уже знает ответ. Англичанин был в Республике, в Шанхае, когда этих четверых казнили.

Бобины с плёнкой сообщают то, что Пиао уже понял… подтверждают его предположение. Хейвен покупал у Е Ян Людей из Грязи. Девушка закручивала гайки, поднимала цену с каждым телефонным разговором. Молчание англичанина — угроза, которую можно резать стальной проволокой. Но материалы из кабинета министра Кан Чжу, и участие Центрального следственного министерства, пребывание Хейвена в Республике, совпадающее со списками санкционированных государством казней… что это значит? В чём тут смысл?

В папке ещё остались бумаги. Хейвен, паспортные данные. Финансовые сведения, длинные, анонимные строки цифр. Пугающие. Спокойное могущество. Теперь очевидно, до чего он богат. На дне папки лежит последний, мятый листок А4. Компьютерная распечатка. Серая бумага почти просвечивает. Список государственных больниц, большая часть которых хорошо известна; разбросаны по всей Народной Республике. Четыре из них жирно подчёркнуты синей ручкой. Две в Шанхае. Две в Пекине. Отличные больницы, клиники при институтах, суровые порядки и великолепные навыки расходятся оттуда по всему Китаю. Внизу страницы написано, зазубренными заглавными буквами, жирным шрифтом, и тоже подчёркнуто… имя. Звание, которое он не знает, стоит в середине страницы…

ХИРУРГ-КОНСУЛЬТАНТ ЧАРЛЬЗ ХЕЙВЕН

Он берёт ещё одну Цинтао. На ощупь тёплую. Сосредоточение плотным шаром давит внутри черепа.

— Блядь. Блядь.

Казни. Шанхай, Пекин. Передвижения Хейвена. Клиники, где учат студентов… тоже в Шанхае и Пекине. Англичанин… хирург, консультант. Осколки важных вещей, только важных вещей. Как он ненавидит эти паззлы. Допивает пиво, размышляет о холодильнике, способном нормально заморозить Цинтао. Вспоминает, как дедушка однажды сказал ему… «важные вещи, они становятся важными только тогда, когда ты для себя откроешь их важность».

Допрос старшего следователя Детективом Юнем выглядит душераздирающе. Его ведёт и направляет невидимая рука товарища Шефа Липинга. Заговор педантично выстраивается в схему. Пиао методично подталкивают к тёмному краю пропасти во время разговора, размеченного чашками тёпленького чая и мнениями прыщавого детектива про румбу, польку… и танго. Всё очень дружелюбно, почти доброжелательно. Но всем очевидно, в каком направлении движется поток. Новые свидетели «неожиданно» приезжают из района Чжиюаня, люди с хорошей репутацией и партийными билетами с оплаченными взносами. Они видели старшего следователя недалеко от квартиры старого товарища рано утром в тот день, когда его убили. Один даже наблюдал, как Пиао бежит к машине и на полной скорости уносится прочь.

Промежуточный результат… Пиао по-прежнему отстранён от работы. Ему запрещено покидать черту города. Серьёзные обвинения выстраиваются в схему. Юнь заканчивает допрос, встаёт, палец его нажимает кнопку на магнитофоне. Он идёт к двери. Свет считывает шрифт Брайля его прыщей, как штрихкод.

— Лили, моя сводная сестра. Помните её?

Сладкая вата. Розовый шифон. Одуванчик. Да, он помнит Лили.

— Её пригласили на новогодние танцы в Шанхайский дворец, очень престижно. Она хотела пригласить вас сопровождать её. Но, конечно, при определённых условиях, вы понимаете?

Может, облака висят на серебряных верёвках? Старший следователь открывает дверь, выходит в пропитанный дезинфектантом воздух коридора. Сколько осталось времени, прежде чем ему запретят открывать двери вообще? Он ничего не говорит детективу Юню, просто выходитиз допросного кабинета. Выходит из кун ань чу в полдень, где вообще нет облаков.

Глава 32

Посылка маленькая, тщательно упакованная. Только имя Пиао написано на плотной коричневой бумаге. Он стягивает верёвку и осторожно распаковывает её. Оставляет в целости всё, бумагу, ленточку… почему ему хочется сберечь мусор, прошедший через руки жены? Он комкает обёртку в тугой шар, кидает его в дальнюю стену. Становится легче.

В сердце бумаги с красными и золотыми жилками, в толстом слое ткани… лежит коробка. Прямоугольный, отполированный кусок дерева, розовый, как губы женщины. Внутри — бархат. В его центре — сигаретная зажигалка. Он сразу видит, что она в точности такая же, как у Хейвена. Проводит пальцем по безупречной крышке из толстого золота. Под ней на бархате лежит замшевый конверт, из которого торчит простая желтоватая открытка. Надпись сделана чёрными чернилами. Каждая буква — цветение зазубренных углов.

Подарок. Для того, кто тоже ценит совершенство во всех его проявлениях.

Старший следователь поднимает зажигалку, щёлкает ей раз пять. Пять глухих щелчков раздаются резким залпом. Он изучает пламя. Почти белое, почти невидимое. Легко можно совсем его не заметить; и сильно при этом обжечься. Он смотрит, как оно гаснет в тот момент, как он убирает палец с плоской золотой кнопки. Благоговейно убирает её назад в коробку. Закрывает крышку. Подходит к шкафу с ящиками; рывком вытаскивает самый нижний. Внутри лежат фотографии жены. Сувениры со дня свадьбы. Её письма. Целый ящик залит её запахом, как разум его наполнен воспоминаниями.

— Совершенство, — шепчет он, убирает коробку в недра ящика и закрывает его.

Натягивает китель и спускается по лестнице на улицу. Лазурное утро. Облака плывут редкими пятнами, как просыпанный рис. В такой день надо идти в парк. Брать бутылки Цзю… и племянника с племянницей за тёплые ручки.

Глава 33

Шишка напился и сочится восторгом. Его слова масляными взмахами вычерчивают поздравительную шумиху предновогодних праздников и хорошие новости. Хорошие новости, лучше просто не бывает.

— Ву, я отследил этого тощего говнюка. Это будет стоить четыре пачки «Панда Бренд», Босс.

А что не стоит двух пачек «Панда Бренд»?

Пиао ничего не отвечает. Слушает голоса, смех, слова пьяных песен фоном в телефонной трубке.

— На следующий день после того, как мы вытащили трупы из реки, это когда доктор так и рвался поработать, его отвезли на правительственную чжао-дай-со в округе Цзядин, рядом с аэропортом Дачан. С тех пор его регулярно туда таскают…

Шишка замолкает, чтобы набрать полный рот пива. Пиао может представить, как пена стекает по всем подбородкам молодого детектива.

— …они даже выделили ему собственную машину с шофёром. Это чёрный седан Шанхай.

Внезапно накатывает бездонное ощущение разочарования, почти осязаемое. Пиао чуть не падает с ног.

— Если Ву поручили им, то сейчас он уже должен быть трупом.

Яобань смеётся. На заднем фоне пьяная песня достигает пика преждевременного конца.

— Собственно, поэтому я и звоню, Босс. Я своими глазами видел этого засранца буквально два часа назад. Ву вполне себе живой, они просто увезли его в другую правительственную гостиницу к северу от Баошань…

Шишка прерывается, чтобы ещё раз накатить. Пиао чувствует, как пиво булькает у него в глотке, а потом грубый материал манжеты вытирает рот и щетину.

— …раз они так делают, Босс, значит, доктор для них чем-то охуительно важен. Слишком важен, чтобы убить его, или чтобы выпустить на волю.

Старший следователь уже не слышит последние слова Яобаня, потонувшие в пьяных воплях.

И лишь предавшись наслаждениям мы достигаем счастья,

Так не дадим же золотому кубку нынче мы стоять пустым!

Пиао кладёт трубку. Он бы присоединился к ним, но пиво снова кончилось.

Глава 34

Человек в толпе… стоит неподвижно в потоке тел. Его спина плотно прижимается к витрине магазина; стекло серое, как дым, дёргается в потоке отражений. Толпа тает.

— Вон, переходит дорогу.

Прижимаясь к магазинам, они следят за ним через металлический лязг движения. Бампер прижат к бамперу. Металлический коридор меняет формы, тащится вперёд в облаке выхлопных газов. Они догоняют его у перекрёстка Чаншоу Лу и Цзяннин Лу. Яобань берёт старика за тонкое запястье, заводит его за спину, вздёргивает почти до основания шеи.

— Очень непрофессионально с их стороны отпустить тебя по магазинам в одиночку…

Губы доктора Ву изгибаются, готовясь исторгнуть крик, другая рука Шишки взлетает вверх, прижимается ко рту, загоняет звук обратно в горло.

— …один звук, и я сломаю тебе руку.

Голова Ву перекатывается вбок, он видит Пиао; вопросы и мольбы слезами текут из бледно-янтарных глаз старика. Старший следователь отвечает хотя бы на один из вопросов.

— Это правда, доктор, руку сломаем…

Переулок погружён в темноту, солнце никогда сюда не заглядывает. Только переливы тени, хрома и птичьего говна. Машину не видно, пока она не окажется перед самым носом.

Шишка пинает дворнягу, которая ссыт на переднее колесо машины. Промахивается, но она с визгом улепётывает по переулку, словно он попал. Тем временем они запихивают Ву на переднее сиденье рядом с Пиао, наручниками приковав его за руку к двери. Выхлопные газы заполняют тесное воздушное пространство, Шишка раскуривает сигарету и протягивает пачку Пиао.

— Ей, Босс, почему так выходит, что собаки обссыкивают именно мою машину?

Старший следователь переключает передачи. Машина конвульсивно трясётся.

— А почему бы и нет? — говорит он сквозь облако дыма «Чайна Бренд», когда они выезжают из переулка и сквозь плотное движение выруливают на Хайфан лу.

Ночь легла на город… на лобовом стекле мелькают полуночные краски. По узлу морщинистого лица Ву бегут полосы от жёлтых фонарей. Яобань сидит сзади, изучает свой галстук в мелькающем свете. Пятна от завтрака. Вот следы обеда. А это ужин. Пиао ведёт, как обычно, у него уже есть план. Он знает, что Ву ничего не скажет, но всё равно бомбардирует его вопросами. Он знает, что старику нужен серьёзный стимул. Сейчас он едет на юг, потом свернёт на восток. Опасные помыслы. Опасные игры. Стимул ему сейчас будет.

— В ту ночь на побережье ты ведь что-то узнал.

Он выезжает на Усунцзян, мост, исцарапанный отражениями фонарей. Волны переливаются ртутью.

— Только то, что вы — опасный человек, Пиао. Я тогда так вам и сказал, правда? Похититель. А теперь отвезите меня назад, меня будут искать. Они придут за мной. Они придут за вами.

— Ну, предположим, придут они не сразу. Кем бы эти твои «они» ни были, они звонят тебе в чжао-дай-со всего раз в два дня. У нас тоже есть глаза…

Дальний свет фар пронзает тени.

— …сорок восемь часов, доктор, а мне на тебя хватит сорока восьми минут.

Сзади Шишка сплетает пальцы, щёлкают суставы.

— А мне достаточно сорока восьми секунд.

С Хункоу заворачивают на Янпу. На очистительном заводе к югу от верфи Чжунхуа сжигают газ. В приоткрытое окно доносится привкус его жара. Небо над факелом обожжено до цвета тёмной меди.

— Так что, ты узнал кого-то из покойников, или способ, которым их лишили жизни?

Улыбка. Старик нервно кашляет.

— Как ты сказал в ту ночь, когда отказался исследовать тела, мистер старший консультант полицейского департамента?

— Отойдите в сторону, Пиао, пока ваши ноги ещё при вас. Так я вам сказал. И снова повторю. Отойдите. Пока ещё не поздно.

Над стальными конструкциями чёрное соединяется с чёрным… руки протянулись с двух сторон Хуанпу в рукопожатии балок, заклёпок и бетона. Новый Мост Янпу, пока недостроен. В широком зазоре, который протянутые балки ещё не преодолели, виднеется россыпь холодных звёзд. Пиао выруливает на автостраду, свежепостроенную, недавно открытую. Подъездной путь к мосту изгибом уходит налево. Мешанина шлагбаумов, заграждений, тяжёлой техники, теплушек рабочих, конторских бараков, огороженных складов.

— Имя Хейвен тебе что-нибудь говорит? Доктор Чарльз Хейвен?

— Пока ещё не поздно, старший следователь. Отойдите, езжайте домой, ложитесь в постель и укройтесь с головой одеялом.

Тот крутит руль, на скорости по пологой кривой въезжая на подъездную дорогу. Мост всё ближе. Звёзды всё ближе.

— Уже поздно, доктор.

Глаза Ву блестят в потоках света из прожекторов… паника заливает их мутью. Пиао крутит руль, дорога переходит в бетонную поверхность моста. Высвеченная полоса прорастает заградительными конусами. Далеко впереди, выхваченный лучами фар, пронзающими пространство, как швы пронзают плоть… виднеется двойной барьер, отмечающий место, где сталь и бетон становятся холодным воздухом, глубоким провалом в невидимый чёрный поток Хуанпу.

— Пиао, вы сошли с ума? Мост ещё не достроен. Проехать тут невозможно.

Педаль газа вдавлена в пол. Сталь визжит. Парапет пролетает мимо шквалом серых полос на тёмно-сером фоне. Старик натягивает цепочку наручников, страх прорывается через тонкую упаковку спокойно сказанных слов.

— Что вы делаете, Пиао? Вы же всех нас убьёте… всех убьёте.

Старший следователь ловит взгляд Ву, как фары ловят кролика, сидящего в центре дороги, прежде чем его переедет колесо. И старик осознаёт то, что ворочается в глубине глаз Пиао. И это пугает его до мозга костей. Голос доктора перекрикивает рёв двигателя.

— Тормозите… пожалуйста, прошу. Чего вы от меня хотите?

Фонари города мелькают между балками парапета. Холодно, как холодно.

— Я хочу, чтобы ты заговорил. Рассказал мне всё, что знаешь.

Ву сидит, в одном глазу — тайны, в другом — правда.

— Это очень могущественные люди, слишком могущественные для вас. Я не могу говорить. Я — человек принципов. Они зашли слишком далеко, слишком. Я не согласен с ними, но рассказать ничего не могу.

— Всё это я уже слышал. Скажи-ка мне что-нибудь новое, старик.

— Если я вам что-нибудь расскажу, это будет означать вашу смерть. И мою смерть.

Двойные барьеры отмечают край дороги, обрыв в ночь… и они заполняют весь горизонт. Машина несётся к ним.

— Иногда мне кажется, что я уже мёртв. С тобой такого не бывает?

Пиао крутит руль, бросает машину мимо первого барьера. Мелькают размытые полосы, будто ночь режут длинными ножами. Стонет резина. Вдали стоит город. Поворот, юз… грубый, морщины лица Ву покрываются потом. Второй барьер пролетает вытянутыми белыми и длинными, светящимися красными пятнами. Тормоза вдавлены в пол. Фары высвечивают лишь черноту впереди, когда машина останавливается. Мотор заглушен. Тишина давит на уши холодной и неотвратимой волной; её нарушают лишь ритмичные всхлипы дыхания, пробивающегося через стиснутые зубы старика. Пиао роется в кармане, бросает Шишке на колени ключи от наручников. Яобань отцепляет ремни, поправляет форму. Потом нащупывает дырку замка в наручниках дрожащими пальцами. Вытаскивает Ву из машины на мост. Холодно. Дыхание облачком срывается с губ. Пот высыхает вмиг. Доктор поправляет галстук.

— Мудрое решение, старший следователь. Наконец-то вы приняли хоть одно мудрое решение. Такой безрассудный поступок не может принести никакой пользы.

— Тащи его сюда.

Пиао уже обходит капот машины. Тень его лежит на рифлёных балках, обрывается во тьму. Шишка натягивает цепочку, Ву волочится за ним. Сколотый бетон держится на ржавой арматуре и балках. Мост обрывается очень резко… в пяти метрах впереди. Река далеко внизу, но увидеть её невозможно. Будто её нет совсем. Словно перед ними провал. Глубокий. Чёрный.

— Берёмся за ноги.

Яобань подтаскивает доктора к себе, отстёгивает наручники. Поднимает его на руки. Прижимает к себе. Такой лёгкий… просто мешок с костями. И тем напоминает его собственного деда. Как он водил его от кровати до туалета. От кровати до туалета. Рак ухватил его своей клешнёй. Выжег его. Опустошил. Такой лёгкий… просто мешок костей.

Край моста. Они берут доктора каждый за одну ногу. Становятся на колени; холод от бетона разливается по бёдрам. После недолгой борьбы свешивают доктора за ноги через край моста. Тело его яростно дёргается. Рубашка, жилет… задрались над животом, на грудь. Ниже головы машет полами пиджак. Мелочь из карманов высыпается в темноту.

— В ту ночь на берегу, что ты узнал, кого-то из покойников, или способ, которым их лишили жизни?

Ничего. Только длинная тонкая струйка слюны сбегает у него с губ, болтается напротив панорамы города… ожерелье из живого света.

— Говори. Я же скину тебя туда, доктор.

Ву с усилием поднимает голову. Глаза его не отрываются от Пиао. Он подбирает слова. Ветер, острый, как занозы, часть их уносит прочь.

— Вы… опасный глупец, старший следователь. Я старый человек… не надо меня бросать туда. Вы не посмеете… казнят… будет кончено. Остановитесь. Подумайте. Я …ший консультант полицейского депа…

Голова его обессиленно падает вниз. Внизу громыхают огни Падуна, растянувшись жестоким штрихкодом.

— Говори. Рассказывай, что ты знаешь!

Звук. Смех? Чувство юмора не оставило его, или это отдушина для ужаса?

— Мне нечего сказать. Не… глупым, старший следователь… немедленно… наверх.

Мир жестоко кренится. Полукрик, придушенный, унесённый ветром. Пиао отпускает ногу доктора и встаёт. С натужным стоном Яобань принимает на себя весь вес старика.

— Босс?

Но старший следователь не обращает на него внимания. Просто стоит и смотрит на Ву. Марионетка, висящая на фоне черноты, и почти все нити обрезаны. В паху доктора медленно расплывается пятно. Темнеет. Темнеет. Ползёт до пояса штанов. Моча струйкой сбегает по вспучившемуся животу. По груди. Доходит до подбородка, бежит по щекам, по кончику носа, по лбу… и дождём сыпется вниз. На фоне города кажется россыпью алмазов. Доктор дышит тяжёлыми рывками. Но молчит. Пиао становится на колени, руки кладёт на кисти Шишки. Медленно, осторожно, уверенно отжимает большие пальцы, по очереди, от лодыжек доктора.

— Бля, Босс, вы чего творите? Мы не можем, это же главный судмедэксперт города.

Руки Шишки скользят, не могут удержать человека. В голове он уже прокручивает падение манекена. Как он ныряет… теряет очертания, теряет форму, когда его пожирает ещё более тёмная темень.

— Нет, Босс. Нет…

Внизу старик кашляет, плачет, выплёскивает слова. Губы намочены смесью мочи, пота, слёз, слюны.

— Скажу… скажу… я всё вам расскажу.

Секунда молчания, прежде чем Пиао открывает рот. Он узнаёт слова, но голос чужой.

— Ну так расскажите.

— Завтра… увидите, завтра. Станет… ясно. Всё… узнают всё. Господи, помоги вам.

Проходит несколько секунд, и Пиао снова открывает рот. Узнаёт слова, и голос в этот раз тоже знакомый.

— Вытаскиваем его.

Пока они ведут доктора к машине, тот вытирает рукавом лицо.

— То, что вы со мной сделали, в этом не было не-необходимости, старший следователь. Я — человек принципов. Че-че-человек моральных устоев, п-принципов…

На груди по рубашке расплывается пятно блевотины. Штаны обоссаны. Но слова спокойны, как камни. Взгляд твёрд.

— …то, что вы сделали, это н-неправильно. Надо было апеллировать к этим моим качествам. Мне просто надо было быть у-уверенным, что я могу говорить о тех вещах, которые вызывают у меня отвращение, и это не будет у-угрожать моей бе-безопасности. У меня тоже есть се-семья…

Дыхание его становится всё более судорожным.

— …есть много способов убеждения, старший следователь. Много с-способов. Много способов уговаривать.

Осторожно усадив старика в седан, старший следователь набрасывает одеяло ему на плечи.

— Восемь человек мертвы, доктор Ву. У меня нет времени уговаривать. Мне нужны показания, информация. Жена мне не нужна. Одна у меня уже была.

С этими словами Пиао внезапно и остро чувствует, что ночь пахнет только прочными вещами. Вещами, которые нельзя подчинить. Бетон. Сталь. Невидимая река. Только прочные вещи… и он теперь оказался в их числе. Яобань снова надевает наручники на запястье доктора, пристёгивает его к двери. Зажигает ему сигарету. Поворачивается к Пиао. В его глазах полыхают огонь и вопросы. И шёпотом, острым, как железная стружка, он спрашивает:

— Что это было? Вы хотели убить его?

Старший следователь подходит к краю обрыва. Слова, вопросы… повисают в воздухе. Внизу река теряется во тьме. Носки ботинок нависают над краем, он балансирует на каблуках. Как просто умереть. В этот момент так просто умереть. Голова его наполняется онемением, в которое перерождается отогнанный ужас. От того, что совершить самоубийство так просто, всего один шаг. Так просто. Бессмысленно.

— Завтра, — шепчет он ночи, реке, прежде чем развернуться и пойти к машине.

— Ну что, доктор, похоже, сегодня ночью ты будешь моим гостем. Надеюсь, ты ничего не имеешь против курицы?

Ву вежливо кашляет.

— Должен признаться вам, что я вегетарианец.

По лицу Пиао расплывается улыбка, когда он съезжает с моста на подъездную дорогу. И едет в ночь.

— Я так и думал, старик.

Глава 35

Новый год.

Выплачиваются долги. Люди мирятся с теми, с кем испортили или порвали отношения. Дома наполняют сладости и новая жизнь.

В центре гостиной стоит стол… ставший алтарём. На нём расположились свиная голова, курица, рыба и новогодний торт. По улицам идут детишки в новых одеждах; яркие цвета, красные, синие, зелёные, но больше красные. Перчатки, шарфы, всякие мелочи, которые доставляют столько удовольствия.

День Нового года, и всё такое сладкое. В чай кладут сахар. Едят личи и «глаз дракона».^[5] А ещё семена лотоса, хурму, грейпфруты, засахаренный имбирь. И слоеные пироги, и няньгао, традиционные «пироги, с каждым годом поднимающиеся выше». На улицах по столбам развешаны фигурки счастливых людей. Обещание, что сладость и новая жизнь наполнят ваш дом.

А что горит в сердцах функционеров и даху, китайских нуворишей… посредников, маклеров, дилеров? Как обычно, бизнес.

Они приезжают ровно вовремя, две совершенно обычных скорых помощи. Тонированные стёкла. Подъезжают к заднему, служебному входу в Больницу № 1, туда, где стоят помойные баки, переполненные мусором.

— Ничего не говорите, — шипит Ву, когда открывается дверь и они залезают. Уезжают на полной скорости. Фары высвечивают Сучжоу Бэйлу. В заднем отсеке скорой помощи видны бледные лица. Никто не разговаривает. Никто не курит. Полное сосредоточение.

Новый год. Люди едят, танцуют, слушают музыку, обнимаются. Бутылки вина, бутылки пива. Лица пролетают мимо длинными цепями. Никто не оборачивается. Будто скорой помощи и людей внутри вообще не существует. Может, так оно и есть. Остаток путешествия Пиао изучает свои пальцы, ладони… хитросплетение линий, которые никуда не ведут.

Они объезжают внутреннюю стену муниципальной тюрьмы, и перед ними открываются южные ворота. За ними сияют слепящие огни, размытые выгоревшие фигурки превращаются в комиссию по встрече из охранников и надзирателей. Пиао следом за доктором идёт по лабиринту коридоров; их окружают голые кирпичные стены и грязные бетонные полы. Темноту разгоняет ряд голых лампочек… и синхронные шаги. Раздевалка расположена в новом блоке, там до сих пор пахнет спешно наложенной краской, её капли застыли в полёте. Двойной ряд оливково-зелёных шкафчиков идёт в центр комнаты. Больничный персонал подходит к ним, снимает куртки. Открывают шкафчики в какофонии ударов стали по стали. Ву тянет старшего следователя за куртку, шепчет краем рта.

— Значит так, повторяйте всё за мной.

Халат и колпак крахмальной белизны. Пиао берёт их из шкафчика, снимает куртку, натягивает их, пряча кобуру от людей за дверцей шкафа. Чувствует себя неуместно. Дурацкое ощущение… так же ребёнком он ненавидел карнавальные наряды. Он разворачивается и видит, как фигуры в зелёной одежде протискиваются через двойные резиновые двери в следующую комнату. Старший следователь идёт за ними, Ву стоит у ряда раковин, на руки падает обжигающий поток воды. На линзах очков оседает пар.

— Мойте руки, повторяйте всё за мной, в точности.

Пиао смотрит и повторяет, трёт руки и предплечья под яростным потоком. Локтем нажимает на кнопку податчика… ладонями ловит розового слизня жидкого мыла. Растирает его в пену. Смывает. Сушит руки под потоком воздуха. Помогает доктору надеть хирургические перчатки; Ву, в свою очередь, помогает ему. Последняя фигура проходит через резиновые двери. С хлопком они съезжаются и закрываются, поднимая вихрь пропитанного лекарствами воздуха.

— Все остальные одеты в зелёное, а почему мы в белое?

Ву щёлкает перчаткой, поправляя край, и берёт стерильный набор инструментов.

— Очень умное замечание, старший следователь. Без сомнения вы так же заметите, что мы сейчас пройдём совсем в другую дверь. А теперь держитесь поближе ко мне и повторяйте всё за мной, иначе мы не сможем, как там вы это называете?

— Засунуть говно лошади в жопу?

Старик открывает дверь в дальнем конце раздевалки и идёт по короткому коридору, где от них бегают тени, вытянутые, как стамески.

— Именно, старший следователь. Именно.

За каждым окошком камеры — лицо. Руки стиснуты на прутьях, чёрные. Кулаки белые. Глаза Пиао бегут по шестиярусному блоку, длинные каменные пролёты, квадратные, с ровными углами, идут по трём сторонам громадного внутреннего двора. Лицо и кулаки за каждым окошком. Он вздрагивает, когда взгляд упирается в блок прожекторов… он видит, как два потока сине-белого света сливаются на полу в озёра, превращая ночь в день. Одно из озёр — взлётная площадка для вертолётов… и там стоит жирная чёрная муха Чжишэнцзи-9А «Дельфина», со знаком воздушных сил Народной Освободительной Армии на борту. Второй поток света упирается в группу людей у низкого подиума… надзиратели, чиновники, охрана. В руке какого-то функционера — пачка бумаг. Опилки, коричневые, как говно, налипли на их полированные ботинки. Кто-то прикуривает, смех, громкий и резкий, доносится от команды Чжишэнцзи… и в этой атмосфере раздаётся шёпот Пиао:

— Это что? Что тут происходит?

Ву отступает, держится в тени.

— Ждите. Смотрите. Следователи это должны хорошо уметь.

Доктор наслаждается своей властью. Пиао присоединяется к нему в тени, внезапно чувствует телом кожаную кобуру под халатом и сталь пистолета, который в ней спит. Да, он подождёт. Посмотрит. Он следователь, они это хорошо умеют.

Начинается морось. Мелкая, но занудная, она мочит каждый открытый клочок кожи. Полумесяцы между рукавами и перчатками. Между воротником и волосами. Директор тюрьмы рявкает приказ; ему совсем не в удовольствие мокнуть. И тут же всё ускоряется. Четыре охранника идут следом за парой, несущей винтовки, вытаскивают из темноты одного заключённого, потом второго, тянут через тени в озеро света. Те выглядят сонными, под успокоительным. Ноги волочатся. В опилках появляются четыре канавки. Заключённых вытягивают по стойке смирно, пока директор зачитывает их преступления. Приговоры. Отдаёт приказ. Заключённых ставят на колени. Охранники подходят. Винтовка одного упирается прямо в спину узника… второй прижимает оружие к основанию черепа своего. Выстрел. Ещё выстрел. Приглушённые удары волной гуляют между тюремными блоками. Два языка дыма медленными изгибами улетают в небо со стволов винтовок. Пиао закрывает глаза, под веками разливается красно-коричневый цвет… который пронизывают два серебристых лезвия. Когда он открывает глаза, трупы уже утащили вперёд. Два охранника переворачивают их на спины. Кровь разливается под ними озером на опилках, кажется, будто весь двор сейчас будет покрыт жирной чёрной жидкостью. Ву выходит в свет прожекторов. Мятые морщины его лица выбелены дочиста. Он выглядит лет на двадцать моложе, Пиао почти может представить его в расцвете лет. Муж, отец, любовник… а не иссохшийся старик.

— Пойдём, старший следователь. Смерть ждёт нас.

Директор и функционеры уже живенько бегут в укрытие. Впервые Пиао чувствует запах дождя, не похожий на слёзы… он пропитан порохом. Ещё он пахнет тёплой кровью на опилках. Следователь идёт вперёд в полуденный свет, глаза косятся. Рядом идёт старик.

— Пойдём, доктор. Смерть ждёт нас.

— Не говорите, просто повторяйте всё за мной.

Пиао опускается на колени в опилки. Повсюду кровь. Впитывается в халат, в штаны, в колени. Он уже представляет себе малиновые пятна, которые будет отмывать дома с кожи. Следит за каждым движением доктора Ву.

Смотрит, какие инструменты тот берёт. Стетоскоп. Маленький фонарик. Изображает все движения по поиску признаков жизни. Пульс. Сужение зрачков. Но всё указывает на то, что жизнь покинула тело в тот момент, когда разрядилась винтовка. Доктор Ву достаёт иглу из стерильной упаковки. Без промедления… втыкает её глубоко в висок заключённого. Пиао чувствует, как давление злобно стискивает его череп. Против желания тоже вытаскивает иголку из пачки. Сталь в свете прожекторов чиста, как стекло. Он медлит.

— Повторяйте всё за мной.

Медлит. В глазах Ву появляется тревога. Он смотрит через плечо на охранников, следящих за ними. Яростно шепчет.

— Давайте. Давайте.

— Сами втыкайте, доктор. Смерть зовёт вас.

Охранники придвигаются. Ву неуютно ёрзает на артритных коленях… шипит.

— Господи боже, да воткните её. Это же просто игла. Он ничего не чувствует, он мёртв. Давайте, или мы сейчас присоединимся к нему.

Ещё несколько секунд, и старший следователь втыкает иглу. Сначала кожа натягивается, потом морщится, вздувается… и из-под неё выкатывается единственная виноградина крови. Желчь подступает к горлу Пиао. Он светит фонариком в глаза заключённому. Ничего. Их цвет, жёлто-коричневый, потихоньку блекнет… как песок просыпается сквозь пальцы.

— Он мёртв.

Старший следователь ловит отражение собственных глаз в блеске очков старика.

— Конечно он мёртв. Ему прострелили череп.

Ву закрывает чемоданчик, кивает охранникам. Их руки рывком поднимают трупы и утаскивают через дворик. Тонкие дорожки крови ведут в новый блок.

Кожа на стали. Сталь на коже.

Они не теряют времени. Две команды в зелёных халатах составлены из пустоглазых пассажиров скорой помощи, теперь превратившихся в совершенных профессионалов. Они срезают одежду с трупов.

Омывают их. Обрабатывают антисептиком, жёлтым от йода, поверхность от грудины до лобка. От лба до щёк. Команда работает над глазами одного из мёртвых заключённых. Крючки для мышц. Изогнутые ножницы для энуклеации. Стальные лезвия проникают вдоль боковой стенки глазного яблока. Плотный, резиновый оптический нерв зажат между ними… и отрезается вплотную к поверхности глаза. Глазные яблоки вынуты. Их кладут в стерильные контейнеры, в клеточный питательный раствор Маккерри-Кауфмана. Теперь им не страшен всеобщий эндотериальный некроз клеток. Стерильные контейнеры закрывают и упаковывают для транспортировки. Вторая команда работает над оставшимся телом; скальпель делает вертикальный разрез от солнечного сплетения до лобка. Крестообразный брюшной разрез, глубокий, прямо над пупком, позволяет обнажить внутренности. На каждый лепесток наложены операционные зажимы, складки плоти свисают по бокам тела; кожа на коже. Работают люди быстро… аккуратно, но быстро. Методом Кохера рассекают восходящую часть двенадцатиперстной кишки. Вместе вынимают обе почки. Вместе с ними цилиндр полой вены и мочеточник длиной сантиметров пятнадцать. Почки разделяются, упаковываются… укладываются в холодильную установку.

Задачи выполнены, будто они были цементом между кирпичами… команда распадается, возвращается в раздевалку. Открываются шкафчики. Халаты исчезают внутри. Кто-то уходит назад во двор, унося с собой упакованные органы. Чжишэнцзи оживает. Винты перемешивают воздух и свет фонарей. Ветер, пыль, грохот… вырываются из хватки залитого светом двора. Ветер, пыль, грохот… слабеют. Теряются в ночи, темнота смыкает на них свой тугой кулак. Вертолёт летит на север, над городом. От всего происшедшего не остаётся следов, зелёные хвостовые огни тают с каждой секундой.

В операционной никого нет, только Пиао, только Ву. И на столах, дырявый мусор… два белых трупа. Впервые Пиао замечает их лица. Молодые, едва за двадцать. Слишком молодые, чтобы жизнь вытравила на лице морщины. Чтобы поседели волосы. На мгновение, всего на мгновение старший следователь закрывает глаза. Черно-белые кадры мелькают в сине-белой фотолампе, наполняя его мысленный взор. Восемь лиц, измазанных в грязи. Восемь тел, измазанных в грязи. Увечья, дыры в плоти, безглазые впадины… когда грязь цвета говна смыли с них. Пиао открывает глаза, ветер из кондиционера оставляет на зубах тошнотворный приступ йода, мыла и дыма от вертолётного топлива.

— Вот это произошло с теми восемью, что мы нашли в Хуанпу, так?

Ву медленно стягивает хирургические перчатки.

— У них похитили органы, и ты сразу это понял, так, доктор?

Тот поднимает голову, линзы отсвечивают белым в свете операционных ламп.

— «Собран урожай». Мы называем это «собирать урожай» органов.

— Собирать урожай? Нет, доктор. Нет. Можно собирать урожай пшеницы, летним днём выйти в поле, всей деревней, вместе работать, поглядывать украдкой на пышных девушек. Это — собирать урожай.

Пиао машет в сторону трупов.

— …а это не собирать урожай. Это убивать людей. Насиловать их.

Ву снимает колпак, очки, протирает шапочкой линзы. Ничего не говорит. Старший следователь берёт очки из рук Ву, подносит их к глазам. Мир заполняется грязными, расплывчатыми цветами. И тела расплываются в розовые капли. Рельефные красные взмахи скальпелей рассеиваются, рассыпаются. Пиао стирает пятнышко с одной линзы краем рубашки, и отдаёт очки старику; голос его низок, спокоен, но в нём прорезается беспощадное лезвие решимости.

— А теперь рассказывай всё, что знаешь про эту хуйню с урожаем, или мы доведём поездку по мосту через Янпу до закономерного финала.

Ву прислоняется к нержавеющей стали операционного стола, его рукава елозят по мёртвой коже. Дырявое, разрезанное тело, брошенное за ненадобностью… сколько субпродуктов придётся выбрасывать.

Чей-то ребёнок. Чей-то сын.

— Такие люди, как ты.

Старик отводит взгляд от Пиао, надевает очки.

— Что такие люди как я, доктор?

— Такие люди, как ты, вечно любуются собой. Ты здоров, молод. Ты не обращаешь внимания на тех, кто не таков. Можешь представить себе, каково это — страдать от почечной недостаточности… когда тебе говорят, мол, иди домой, жди, когда зазвонит телефон и тебе сообщат, что найдены почки для пересадки? И в то же время ты знаешь, что телефон никогда не зазвонит. Или твоё зрение медленно затуманивается, ты постепенно слепнешь. И знаешь, что пересаженная роговица позволит тебе ещё раз увидеть жену. Лица внуков…

Старик озлобленно машет рукой на трупы.

— …вот о чём мы говорим. О жизни. О надежде.

— Нет, доктор. Мы говорим не о жизни. Мы говорим о том, как её отнимают. Не оставляя надежды…

Он подходит вплотную к Ву, так, чтобы старик ни с чем не спутал выражение его глаз.

— …да блядь, посмотри на них, и объясни мне, как тут можно говорить о жизни и о надежде?

Ву смотрит в другую сторону.

— А что мы должны сделать, потерять нужные органы, сжечь их в крематории… ты этого требуешь? Будь же благоразумен, подумай трезво. Мы казним больше десяти тысяч заключённых в год, их тела принадлежат государству, мы можем делать с ними всё, что хотим. А мы хотим использовать их в ответственном деле, так, чтобы из их злодеяний выросло хоть что-нибудь хорошее. Я спрашиваю тебя, старший следователь, разве неразумно, что благодаря необходимым смертям мы можем подарить людям жизнь?

— Объясни тогда, как это всё работает. Как на смерти можно брать и спасать жизни?

Глаза Пиао не отрываются от бледного лица заключённого, он едва способен смириться с тем, что вот человека вытаскивают из тюремного блока и прямо перед ним расстреливают. Лицо без глаз. Как много человеческого исчезло вместе с ними. Как сложно поверить, что это лицо тоже кто-то любил, кто-то целовал.

— Не понимаю, старший следователь, чего ты требуешь?

Он придвигается ещё ближе. Так близко, что доктор чувствует запах его дыхания; запах злости, зажатой, скованной цепями. Запах тоски, которую не опишут никакие слова.

— Я требую подробностей. Я хочу знать всё, что ты знаешь об этой торговле. Не твою точку зрения. Не лекцию по её этичности. Подробности. Только подробности.

Ву снимает очки, нервно крутит в руках. Подробности… в подробностях как раз много неприятного. Так обдирают шпон с голых досок правды.

— Ты должен понимать, всё, что я расскажу, это государственная тайна. Это сведения, доступные очень ограниченному кругу лиц. Сведения, неизвестные за пределами страны. Комитеты по этике за пределами Народной Республики точно нас не поймут. Они не смогут отделить действия после казни от самого процесса казни. В нашей стране ситуация другая.

— В чём другая?

Палец старика скользит по краю стального операционного стола.

— Заключённых, которых казнят, не просят подписывать согласие на донорство органов, и к родственникам тоже не обращаются. Семьи заключённых содержатся под домашним арестом, пока не происходит сама казнь, а потом им разрешают придти и забрать урну с прахом. Им не говорят, что у покойных удаляли органы. В редких случаях, когда родственников просят подписать согласие, в случае отказа им угрожают громадными счетами за питание заключённого, за стоимость пули, которую используют во время казни, и прочие расходы…

Старик замолкает, ждёт язвительных комментариев Пиао. Тот молчит.

— …когда заключённого расстреливают, с точки зрения закона он перестаёт быть человеческим существом. Это просто объект, который стал собственностью государства. Власти уже определили его группу крови. Уже расписано, какие органы и кому будут пересажены.

— Но такие вещи нельзя планировать заранее. Во время казни повреждаются разные органы. Пуле ведь не прикажешь.

Взгляд Пиао скользит по столу. Тело. Выстрел в основание черепа вышел там, где была прежде левая щека. Кратер ужасающих размеров. Глаз, нос, половина рта, зубы, челюсть… пожрал яростный голод пули. Неровный укус цвета стоп-сигналов машины обрывается в чёрный тоннель.

— Некоторым пулям вполне можно приказать.

Понимание бьёт Пиао в солнечное сплетение. Удар исподтишка обрывает дыхание. Он едва может облечь его в слова.

— Заключённых стреляют по указанию, так? Если хирургам нужны глаза, стреляют в спину. Если хотят вырезать почки, стреляют в голову.

Ву отходит через комнату.

— Потребность в органах крайне значительна. В данный момент в стране есть две тысячи провинциальных центров с тюрьмами, где проходят казни. После каждой появляются органы, которые можно использовать, но для этого мы должны быть организованными, профессиональными. Необходимо планировать всё заранее.

— Значит, это планируется заранее?

— Ты не так понял, старший следователь. Если тебе нужна почка, мы можем организовать её в течение четырёх часов, подобрать её по твоим медицинским показателям. Заключённый застрелен в 11 утра… а почка приедет к тебе в 2 часа дня. В любой другой стране мира придётся ждать дни, недели, месяцы, иногда даже годы. Чаще всего органа не будет слишком долго, и ты умрёшь.

Старик снова протирает очки; пятен на них давно уже нет.

— Со всего мира больные люди прилетают к нам. Прилетают в Китай. Едут из Европы, Америки, Азии. За одну-единственную почку платят сто тысяч долларов наличными. Представь, Пиао, это помогает возродить больницы. Приносит много, много миллионов долларов нашей экономике от людей, которые у себя на родине просто умерли бы.

Он пытается улыбнуться, получается жалко.

— Те восемь человек, что мы выловили из реки, ты их узнал, доктор, так?

— Я узнал то, что с ними сделали. Узнал то, что кто-то пытался скрыть, изувечив их.

— Ты узнал их, правда?

— Только четверых.

— Которых четверых?

Тишина. Доктор аккуратно водружает очки на переносицу.

— Что, доктор, мне ответить за тебя? Ты узнал четверых китайцев, которых казнили в Гундэлинь. Юншэ. Фэн. Дэцай. Цзыян.

— Да, я узнал их. Это я засвидетельствовал их смерть после казни в «Лесу Добродетели». В последний раз я видел их, когда их оттаскивали в грузовик крематория.

— Из них не вырезали органы для донорства?

— Нет. Они не подходили для сбора урожая.

Со стороны двора в комнату врывается вихрь, поднятый лопастями вертолёта; дрожь резонанса проносится по нержавеющей стали операционных столов и стеклянным дверцам шкафов с инструментами.

— Загубленный урожай, а, доктор? Должно быть нелегко было отказываться от пары сотен тысяч долларов, которые продажа их органов дала бы нашей экономике.

— Нам приходится сталкиваться со множеством проблем. Отсев. Совместимость тканей. Пришлось усилить контроль качества, потому что многие заключённые осуждаются за наркоманию и могут быть больны гепатитом или другими вирусными инфекциями.

Контроль качества, так сказал бы репортёр, экономист. Они говорят о чьём-то ребёнке, чьём-то сыне. И теперь у Пиао из головы не лезут заводы, машины, холодильники… велосипеды.

— И что ваш контроль качества сказал об этих четверых?

— Наркомания.

— И?

— Гепатит…

Ву чуть медлит, подбирает слова, которые сейчас сорвутся с губ.

— …у одного был ВИЧ.

Старший следователь присвистывает. Протяжно, глухо…

— Но доктор, ВИЧ не существует в Китайской Народной Республике. Это заболевание капиталистической системы.

— Официально ты прав, конечно, старший следователь.

— А неофициально?

— А неофициально ВИЧ не обращает внимания на политический строй. На границе его не задерживают. Он становится проблемой, как говорится, «неудобной».

— Неудобной? Интересное описание ВИЧ, доктор Ву. Но это же не единственная «неудобная» проблема, правда?

Пиао подходит к двери, открывает её… грохочущий шум, всеобъемлющий, обрушивается на них. Он гасит хирургическую лампу; громадные рефлекторы блекнут от белого до жёлтого, оранжевого, чёрного. Ву пойман темнотой, на ощупь он идёт в коридор следом за старшим следователем, вслушиваясь в его слова.

— Ты видел, как четверых казнили и отправили в крематорий. Они были слишком больны, чтобы использовать их органы для пересадки. А потом их находят на побережье Хуанпу, и из них вырезаны органы. Тела изувечены, чтобы скрыть их отсутствие. Неподходящие доноры. Повреждённый товар.

Они стоят во дворике, но Пиао думает исключительно об открытых рынках, о всех сотнях открытых рынков. Перезрелые фрукты. Мятые овощи. Сплетение резких голосов. Мальчик снова идёт за руку с мамой. Она отсчитывает из кошелька мелкие монетки за мятые, повреждённые банки, выложенные в больших ящиках. Мятые банки, повреждённые банки… их всегда кто-нибудь готов купить. По сниженным ценам. Не задавая вопросов.

Пиао складывает ладони рупором, прижимает к уху доктора, говорит в них.

— А у вас появился чёрный рынок, доктор. Кто-то крадёт у вас награбленные органы. Кто-то, кому по хую все ваши контроли качества. Кто-то, кто берёт органы, которые брать нельзя. Но там на берегу лежало ещё четыре трупа, и у них тоже вырезали органы. Если помнишь, трое были иностранцами. Они вообще выпадают из нашей судебной системы, и государство не могло их казнить. Это ты тоже сразу понял. Ещё одна причина, почему ты не хотел иметь ничего общего с этим делом, старший консультант полицейского департамента, и даже трогать их отказывался.

— Я о таких делах ничего не знаю, старший следователь. Ни про какие чёрные рынки. Ничего не знаю про тех, кого ты нашёл там на берегу реки. Я знаю лишь про государственную политику по оказанию помощи тем, кто не может помочь себе сам.

Ещё один Чжисэнцзи медленно взлетает, неторопливо, будто боится высоты. От него по двору разлетается стробирующий сине-зелёный, оранжево-красный свет.

— Что происходит, когда спрос превышает предложение, а, доктор, вы казните больше заключённых, чтобы снять дефицит органов? Правите законы так, чтобы к смерти приговаривали за менее тяжёлые преступления? Или просто убиваете того, кто попадётся под руку?

Ву указывает на Чжишэнцзи, летящий над крышей дальнего тюремного блока. Ночное небо всасывает его блевотные цвета, размачивает их.

— В Народной больнице № 7 в Чжэнчжоу сейчас ждут три пациента. Двое — высокопоставленные армейские чины. Третий — бизнесмен из Гонконга. К утру они получат органы. У них начнётся новая жизнь. Представляешь, старший следователь, что они почувствуют? Представь, что почувствовал бы ты. Как найти новые карманные часы на золотой цепочке.

На мгновение всё замирает, нет звуков, нет цветов. Старший следователь заглядывает сквозь очки старика глубоко в глаза. Тот действительно верит в свои слова.

— Да, доктор Ву, — шепчет Пиао, — карманные часы на золотой цепочке, и с каждого звена свисает разбитое сердце.

Фары прорезают темноту. Разворот. Задние фонари высвечивают кирпичную стену, когда вторая скорая помощь задом въезжает во внутренний дворик, вплотную прижимается к открытым двойным дверям. Внутрь аккуратно заезжают носилки; кокон из хрома и белых простыней. Открыто только лицо заключённого. Бледное. Ёжик бритых волос. Он накачан успокоительным… во сне движутся только закатившиеся глаза под веками. Доктор неуютно ёрзает рядом с Пиао, ждёт вопроса, как стебель пшеницы ждёт косы.

— Это кто? И что мы делаем?

— Мы едем назад в больницу, там ты всё узнаешь.

— Узнаю что, доктор?

Ву поднимает руку ко рту, прикрывает губы.

— Приглушите голос, старший следователь. Я уже сказал слишком много. Больше я ничего не скажу. Ничего.

— А я хочу ещё многое услышать, Ву. Имена. Громкие слова. Громкие имена.

— Нет. Нет.

Глаза старика горят под очками.

— Больше ничего, я уже ничего тебе не должен.

Скорая помощь выезжает из южных ворот на улицу. Новый год. Толпы, свет, голоса… смеющиеся рты, набитые пищей. И тут он вспоминает каждый Новый год, который провёл с ней. Каждый-каждый. Как они всегда занимались в эту ночь любовью, будто это ритуал, будто в последний раз. А потом ели апельсины, смотрели, как сок капает ей на груди. Апельсины. Будто больше никогда не удастся их попробовать.

Снованасладиться этим вкусом… однажды получится.

Тело подготовлено, анестезия проведена. Тело зажато в тиски слепяще-белой хирургической лампы. Пиао смотрит на него из обзорной галереи. Шар плоти, белый, лишённый черт. Кожа кажется плоской, твёрдой и бесплодной, как айсберг.

Ву со старшим следователем втиснулись на задний ряд, приткнулись с краю. Все остальные места на галерее заняты молодыми, ясноглазыми врачами. Кто-то сидит с блокнотом и ручкой наизготовку. У других на коленях открыты книги. Внизу приглушается свет. Люди в халатах двигаются в танце чётко отмеренных шагов и скупых движений. Отрепетированная процедура. На столе рядом с телом разложены безупречным балетом разложены инструменты.

— Заключённый, которого мы привезли, что они от него хотят?

Ответа нет. Старик только кашляет. Отмеренная реакция, ставни, за которыми прячется страх и тайны.

— Почему он?

Снова кашель.

— Говори, сукин сын. Почему именно он?

Шипят слова, их дыхание пропитано чесноком и имбирём.

— Он молодой. Он подходит. Вот причины. И он доступен. Его положение делает его доступным…

Он смотрит вниз, прячет глаза, но в словах видно явственную ноту стыда.

— …мне это тоже не нравится, я уже говорил, у меня есть принципы. Принципы — не привилегия одних только БОБ, старший следователь…

Указывает на заключённого. Молодого. Подходящего. Доступного.

— …я сотрудничаю с вами исключительно по этой причине. Потому что я не согласен с тем, что мы видим, а не потому что вы держали меня за ноги над пропастью. Понимаешь?

Пиао не может скрыть сарказм в голосе. И не хочет.

— Понимать-то понимаю. Ты у нас человек принципов. А теперь объясни мне, что тут творится?

Доктор Ву встаёт, чтобы уйти.

— Я тебе больше здесь не нужен, сейчас нет. Слишком опасно. Слишком глупо. Я тебя сюда привёл, и этого достаточно. Я показал тебе сполна.

— Сиди.

Рука Пиао крепко держит старика за плечо, тянет его вниз, на сидение.

— Но…

— Сиди. Сел, блядь, человек принципов.

Рука старшего следователя крепка, взгляд его как сварка приковывает старика к месту. Сцена внизу развернулась. Никто не двигается. Медики в зелёном стоят на местах. Замерли. Ждут. Могучим толчком распахиваются двойные двери. Со шлепком резина ударяет в резину. Мелькает пятно жёлтого света. И пространство пронзает высокая фигура, целиком затянутая в белое. Лицо сверху затянуто колпаком, снизу — маской. По нему скользит полнолуние движущихся отражений. Походка налита уверенностью. Мгновение, и вокруг разливается ощущение, что этот человек может сохранить или погубить любую жизнь.

Тело на операционном столе скрыто под тугими складками зелёных простыней. Уязвимый прямоугольник плоти тянется от грудины до низа живота, от соска до соска. Четыре телемонитора на галерее пробуждаются с щелчком. Стихают разговоры в аудитории наблюдающих докторов и консультантов. Приближение. Скальпель уверенными движениями скользит по коже. Следом за ним выступает одинокая слеза крови. Разрез превращается в алую вертикальную линию. Превращается в полоску. Уродливо сморщенный провал. Рядом с хирургом стоит ассистент, около его рта висит тонкий беспроводный микрофон. На галерею непрерывно передаются комментарии. Хирургические приёмы, разрезы, зажимы, процедуры… каждое движение пальцев хирурга порождает шквал невыразительных слов. Глаза Пиао бегают от рябящих чёрно-белых мониторов к кровавой ране, разделяющей тело. Кровь пятнами и мелкими капельками покрывает перчатки хирурга. Одна почка, а следом и вторая вынуты из клейкой каверны обжатого рассечения. Нежно, будто это новорожденные котята, их забирают из рук хирурга. Слова волной поднимаются внутри Пиао; горячие, солёные. Прошептать их почти невозможно… их нужно кричать во весь голос.

— Что он делает, он же вырезал обе почки. Хирург его убивает. Без почек он же умрёт?

Ву поправляет очки. В глазах его стоят слёзы.

— Хирург знает, что делает, старший следователь. Он прежде уже много, много раз выполнял эту операцию. Вот почему многие наши лучшие медики и студенты пришли наблюдать за демонстрацией. Нам в Народной Республике отчаянно нужны хирурги с подобной квалификацией.

— Демонстрация? Это не демонстрация, это хладнокровное убийство.

— Нет, Пиао, не убийство. Без действующих почек человек может прожить двадцать четыре часа. Сейчас его зашьют и отправят назад в камеру. Завтра его казнят.

Слова перепутываются в клубок потерянных мыслей. Внимание Пиао возвращается к театру внизу, каталку уже выкатывают из лучей света в стерильную боковую комнату. Тишина… резина скребёт по белой плитке. Другая каталка, блестя хромом, проезжает мимо через двойные двери. Чуть не столкнувшись с первой. На ней лежит семидесятилетний пациент. Уже под анестезией.

— Это что?

Старик вытирает глаза, возвращает очки на нос. Отмахивается от следующего вопроса старшего следователя. Снизу разворачивается чёткий танец. Тела никогда не соприкасаются, никто никому не мешает двигаться. Вновь стерилизуется сталь. Вновь устанавливается свет. Хирург вновь появляется из раздевалки. На мониторах — припадок активности. Медленное увеличение, идёт фокусировка на лезвии, где хирургическая сталь погружается в кожу. Разрез… комментарии.

— Подвздошные сосуды отрываются через брюшину косым рассечением, длиной в десять дюймов, подвздошная ямка… косые мышцы разводятся по линии разреза и брюшина отгибается вверх и медиально.

На мониторе идут параллельные линии. Разрезы — серым. Рассечения — серым. Кровь — неописуемыми полутонами.

— Почечная вена выводится во внешнюю подвздошную вену, а почечная артерия — во внешнюю подвздошную артерию.

Шахматные ходы сталью.

— Мочеточник имплантируется в мочевой пузырь, уретроцистонеостомия… после предварительной цистостомии в слизистый тоннель, чтобы предотвратить отток. Правая почка имплантируется в левую подвздошную ямку и наоборот, чтобы облегчить сосудистое сообщение.

Лампы гаснут. Взгляды движутся от мониторов к театру внизу. Разрезы — красным… рассечения — красным… кровь — огненно-алая.

— Рана закрывается, где возможно — без дренажа. В мочевой пузырь ставится катетер на срок до пяти дней. «Живая почка», в отличие от двадцати-сорока процентов при пересадке почек трупа, заработает немедленно. Выход мочи в первые двадцать четыре часа должен составить в районе от пяти до двухсот пятидесяти единиц.

Ву уже встал, поднимается по небольшому пролёту лестницы к выходу. Пиао уже стоит у него за плечом, слова паяльной лампой обжигают щёку старика.

— Зачем, ну блядь, объясните, зачем?

Доктор оборачивается.

— Это генерал Чжан Дэ, заместитель начальника по персоналу в Народной Освободительной Армии.

Старший следователь сразу вспоминает имя, репутацию и серию лакмусовых тестов, которые определяют истинную власть руководителя. Время и место, когда он присоединился к коммунистическому движению. Было это до или после Длинного Марша, двухлетнего перехода в 1935 и 1936 годах, который сформировал Народную Республику? Служил ли он в Яньане, военном штабе коммунистической оппозиции, или работал на менее престижной должности, тайным агентом в Гоминьдане или в «Белой зоне»? Был ли членом Красной Армии, или просто гражданским членом партии? Тесты. Ритуалы посвящения. Генерал Чжан Дэ прошёл их все.

— Его резиденция стоит в тени Западной Стены Запретного Города. Он — функционер четвёртого класса. Получил множество наград. У него — два Красных Флага. Цветной телевизор японского производства. У него на кухне стоит американский холодильник. Он закупается в доме № 53 по улице Дун Хуа Мэнь, в «Продуктовом магазине города Пекин». В это заведение допускаются только высочайшие руководители. Члены Центрального Комитета Коммунистической Партии. Главы одиннадцати военных регионов, которые командуют Народной Освободительной Армией…

Пиао слышал про этот магазин. Большая жёлтая рыба-ворчун, такая громадная, что ей можно накормить двенадцать человек на торжественном обеде. Замороженные креветки из залива Бохай. Половины туш сычуаньских свиней. Жирные жёны закупают еду для жирных мужей. Да, Пиао знает о нём.

— …когда люди такого уровня, как генерал, плохо себя чувствуют, они весьма настойчиво и аргументировано добиваются нужного. Им обеспечивают всё необходимое, всё, чего они хотят. А хотят они того, что ты видел. Свежие живые почки, вырезанные исключительно для него. Вырезанные за пару минут до того, как их пересадят ему…

Ву молчит, пока потоки возбуждённых, бодрых медиков, стискивающих записные книжки, пробиваются мимо них к выходу. Он смотрит вниз, избегая их взглядов. Его шёпот горячий, как мятый перец-чили.

— …вот поэтому я заговорил, только поэтому. Не потому, что вы с этим бабуином свесили меня с моста, а из-за того, что ты сейчас видел.

Рука старика, дряблая кожа, машет в сторону театра внизу…

— Заключённый, мальчик. Ему было девятнадцать лет. Преступление его заключается в том, что он украл две шины от трактора в колхозе, где работал. Но это не его преступление привело его сюда. Это почки для пересадки…

Старик переминается с ноги на ногу. Будто слова — гири. А предложения — кандалы.

— …его преступление было в том, что он оказался здоровым и молодым, а почки его подошли для пересадки серьёзно больному высокопоставленному функционеру. И что нашёлся повод его достать…

Он снова замолкает, пока мимо к выходу проходит следующая группа.

— …с такими почками, как у него, для смертного приговора достаточно украсть рисовое зёрнышко. Я человек морали, я с этим не могу смириться.

Старший следователь падает в ближайшее кресло. Он не чувствует тела, кроме тисков, медленно сдавливающих виски; сердце его как оглашенное молотится в рёбра. Ву открывает дверь, его слова текут иссыхающей струйкой, когда он уходит в коридор.

Дверь медленно закрывается у него за спиной.

— Уходи, Пиао. Убегай. Или для следующей пересадки вполне могут привезти тебя.

Последняя картина… скручивающиеся края рассечения стягиваются мостиками швов. Яростная линия, красная, как узкие чёрточки эмблемы на пачке «Мальборо». Очень аккуратно хирург заканчивает работу балетным танцем кетгута, иглы, пинцетов, ножниц. Развлекается. На зрителей обрушивается шквал навязчивого профессионализма. Напоследок демонстрирует отточенность навыков… это больше нужно хирургу, и всё меньше и меньше — пациенту. Наконец он откладывает инструменты, работа завершена. Он идёт к дверям. Уже снимая перчатки, расстёгивает халат на шее. Стягивает с головы колпак; взмётываются бело-серебристые волосы, блестят на свету полированной сталью. Он снимает маску, под ней… Чарльз Хейвен.

На мгновение, не больше, останавливается и смотрит на галерею. Больше не похож на ящерицу, скорее на змею… на змею за миг до броска. Он разворачивается и идёт через двери; они аплодируют ему шлепками резины о резину. Пиао понимает, что стоит; как он выбрался из сидения, не отложилось в памяти. Ноги дрожат, но уже несут его к лестнице, к выходу.

Из крана льётся поток, обжигающе горячий. Между лицом Хейвена и зеркалом постоянно бьёт гейзер пара… черты лица искажены, неразличимы в затуманенном отражении. Руки его пробивают водопад, наслаждаются ожогами воды. Хейвен полуоборачивается, лицо его ничего не выражает.

— И почему я не удивлён тем, что вы пришли, старший следователь Пиао?

— Потому что я сам себе враг, и упрямый при том.

Англичанин улыбается, закрывает кран, разворачивается к Пиао. Глаза его оживлённо движутся, ничего не пропуская. Осматривают дверь, окна… проверяют, что старший следователь пришёл один. Он снова улыбается, удовлетворённо.

— Получили мой маленький подарок?

Пиао лезет во внутренний карман, достаёт коробку из полированного дерева… открывает её. Чёрный бархат. В его сердце лежит золотая зажигалка, блестя жёлтыми боками. Пиао толкает её по столу к Хейвену. Англичанин вытирает руки и снимает халат, прежде чем позволить себе её забрать.

— Ваше расследование…

— Оно закончено, — перебивает его Пиао и идёт к двери, выходящей в коридор; аккуратно приоткрывает её на сантиметр. Полоса света прорезает натёртый пол… и два мужика массивного телосложения прислонились к бежевой стене. С губ как раз срывается шутка про жирную жопу медсестры. Они хрюкают от смеха. Натянутая ткань магазинных курток бугрится там, где находится наплечная кобура. Пиао отпускает дверь, и та закрывается.

Англичанин наманикюренными пальцами проводит по голове, волосы падают аккуратно на место.

— Вы пришли арестовать меня?

Страха в нём нет. Глаза цвета подшипника не мигают.

— Тогда, старший следователь, мы с Барбарой Хейес вылетим в Нью-Йорк на самолёте, который взлетит…

Он сверяется с часами.

— …ровно через четыре часа.

— Нет, вы не улетите, мистер Хейвен. Даже в Китае убийца четырёх человек не может просто так взять и улететь.

Англичанин роняет комок смятой салфетки в корзину у ног.

— Я могу заплатить вам сто тысяч фунтов в течение сорока восьми часов, старший следователь. Их передадут через Липинга. Конечно, я рассчитываю в ответ улететь на своём рейсе в Нью-Йорк. Никаких задержек. Так же я ожидаю, что вы передадите все материалы по вашему расследованию Липингу. Он профессионально с ними разберётся.

— Как он разобрался с телами Бобби Хейеса, Е Ян, Хейвуда и Цинде?

Хейвен чуть поворачивается, свет из окна окрашивает его щёку в алый цвет.

— Для того, кто сам себе враг, вы хорошо поработали, старший следователь. Вы можете выйти из этого дела богатым человеком…

Он толкает деревянную коробку по столу, прямо в руки к Пиао.

— …и у вас будет зажигалка, о которой вы так долго мечтали.

Пиао отпихивает коробку, брови англичанина поднимаются знаками вопроса.

— Вы отказываетесь от зажигалки, или… от денег?

— Да.

— Липинг говорил, что вы именно такой, что вас не купить. А я ему не верил.

Старший следователь снова приоткрывает дверь.

— А надо было поверить… — шепчет он, выглядывая в щель. Мужики, СБ или полиция, так и стоят у стены. Доносится очередная шутка. Пиао её уже слышал. Смешная, если предварительно оседлать волну из шести бутылок Цинтао.

— Мне хочется проверить, насколько верно я всё понял. Американцы и Цинде воровали для вас культурные реликвии. Людей из Грязи. Е Ян задирала цены. Уверенная женщина. Глупая женщина…

Хейвен поправляет воротник. И галстук.

— …при помощи охранников Липинга вы приехали в лабораторию в снежных полях, похитили их и привезли в Шанхай. На операционный стол. Вы не любите транжирить доступные материалы. Если бы вы убили их там, в лаборатории, нельзя было бы использовать их органы. Сотни тысяч долларов на чёрном рынке трансплантов…

Секунды. Секунды. Он смотрит на англичанина. Застёгивающего манжеты.

— …вырезали у них органы. Дали им умереть на операционном столе.

Смотрит на него. Тот застёгивает пиджак. Разглаживает отвороты.

— …они должны были быть живыми, когда вы их оперировали. Живые органы приносят больше долларов…

Хейвен опускается губами к питьевому фонтанчику. На губах вода, едва их смочила.

— …а потом вы их изувечили. Не упустив ничего. Делать это своими руками…

Хейвен улыбается.

— …наверно, вы испытали необычайный прилив свободы. Никаких ограничений точных хирургических приёмов, которые обычно сковывают вас. Свобода…

Смотрит на него. Тот шнурует ботинки. Точными движениями. Движения пальцев, слишком изящных, чтобы заниматься насилием. Появляется ощущение, что англичанин злится, но он тут же берёт себя в руки, поправляя галстук.

— …ошибка. В этом убийстве вы решили, что избавляться от трупов необязательно самому. И оставили эту задачу охранникам Липинга. Они сковали их ещё с четверыми и скинули в Хуанпу. Крематорий находится на другом конце города. Река ближе…

Ответа нет. Но он следит за глазами англичанина. Ищет прореху в ткани. Ничего… только часы отсчитывают минуты его жизни. Этот человек переполнен самоуверенностью. Ощущением, что он накрепко обвязан страховочным тросом. Он что-то знает, что ускользнуло от старшего следователя. Пиао лезет под китель. Пальцы нащупывают полированную сталь, спящую в кобуре. Холодную. Успокаивающую.

— …а четверых заключённых, которые были с ними скованы, законным образом казнили в «Лесу Добродетели». Их органы были заражены, но всё равно вы решили продать их на чёрном рынке. И никакая история не связывает эти две группы. Просто совпадение. Люди Липинга не имели в виду никакого глубокого смысла, когда сковали их вместе и бросили в реку, вместо того, чтобы довезти до крематория. У таких людей самый глубокий смысл лежит на дне бутылки Цинтао. Но у вас, мистер Хейвен, это ошибка. Первая и единственная ошибка…

Следит за ним. Хейвен, прихорашиваясь, ничем не выражает своих чувств. Но внутри Пиао нарастает злость. Волна горячих слёз и потребность выпустить их на волю.

Возьми и пристрели его. Прямо здесь. Прямо сейчас…

— …министр Кан Чжу и товарищ Шеф Липинг с пониманием отнеслись к вашей ошибке. Улыбающиеся китайцы подливали вам вино. Но что западный человек может прочитать по улыбке китайца?

В глазах англичанина не отражается ничего. Крещение правдой, и всё равно — пустота.

Возьми и застрели мудака.

— …и всё время у вас в голове крутилась нерешаемая головоломка. Что будет, если один-единственный человек, которого все водят за нос, сумеет проследить все нити…

Англичанин поворачивается к окну, подходит к портфелю, стоящему рядом с дверьми. Высокопоставленные друзья могут смириться лишь с определённым количеством ошибок. Он до сих пор остаётся уважаемым иностранцем, или стал балластом, который пора сбросить? Следователь, то, что он появился здесь… уже обо всём говорит. Кто-то указал Пиао в его направлении. Заводная игрушка, делает то, для чего предназначена. Теперь придётся следить за спиной. Но Хейвен всегда на шаг впереди, это стиль его работы. Он не ждёт откровений. Не удивляется сюрпризам. На шаг впереди.

Пиао раскидывает руки, контакт с пистолетом под кителем, со сталью… потерян. Обнажён. Обнажён и уязвим.

— …я дал вам шанс объясниться. Стать известным. Понести ответственность. Вы не нашли слов, но и не возмутились. Серийный убийца, который хочет известности, но не желает ответственности. Но в океане не бывает прилива и отлива одновременно…

Пиао вытаскивает пистолет из кобуры. Гротескно чёрный. Грубый. Чёрный. Тут же разливается запах смазки, полированного металла… и смерти. Он сдвигает предохранитель. Палец твёрдо лежит на спусковом крючке Модели 67. Брови Хейвена удивлённо поднимаются. Он отодвигается назад к стене, руки сложены одна на другой. Сведённые пальцы совсем не настолько расслаблены, как пытается изобразить поза.

— …я сейчас выведу вас отсюда. Пистолет будет прижат к вашей спине. Только дёрнется кто из мужиков в коридоре, и я приложу к очень чувствительному спусковому крючку достаточное усилие, чтобы у вас в спине появилась дыра размером с пирожное…

Он идёт вперёд, кончик глушителя на 67 вминается в тонкий материал пиджака Хейвена.

— …твои люди будут следить за нами, это ясно, но в переулках Хункоу будет несложно оторваться от них…

Пистолет ещё крепче вжимается в рёбра англичанина.

— …а потом мы будем ехать и ехать. На север. Два, три дня, а потом мы свернём в ближайшую деревушку и доложим в местное отделение БОБ. Сначала они не поверят в то, что я скажу. Убийства. Контрабанда культурных ценностей. В деревне, где большим преступлением считают кражу свиньи или лопаты, все встанут на уши. Каждый захочет стать председателем. Люди бросятся к телефонам. Притащат представителей власти из соседнего поселения, из ближайшего города…

Пиао подталкивает англичанина пистолетом.

— …когда волки во сне чуют запах близкого оленя, они просыпаются очень голодными. Они гарантированно начнут расследовать это дело. На севере холодно, погода воспитывает в людях терпение. Правда откроется медленно, но неизбежно.

Англичанин смотрит на часы, рука движется к ручке двери.

— Мне надо встретиться с Барбарой и сесть на самолёт через сорок пять минут. Мои принципы не позволяют заставлять леди ждать.

— Выйди в коридор, и я тебя застрелю.

Пиао яростно вонзает дуло пистолета в бок англичанину. Сталь бьёт в рёбра. Тот сгибается… убирает руку с замка, трёт бок. Лицо чернеет от злости. Но она остаётся под контролем. Англичанин собирает её яд, но откладывает до лучших времён.

— Застрели меня… застрели, и будешь мёртв через десять секунд.

Его глаза стреляют налево, указывая на коридор за стеной, на двух людей, стоящих там. Дым и бородатые шутки. И пистолеты в кобуре.

— Может, оно того стоит.

— Самоубийство, и ради чего? Сообщить правду китайскому правосудию? Не будь таким наивным. Ты один такой остался, старший следователь, все остальные знают, до чего прогнила система с верха пирамиды до самого подножия. Каждый. Всё продаётся. По самым сниженным ценам. Китайская Народная Республика… блядь, дающая за пачку «Бенсон и Хеджес». Государственный секрет — за бутылку «Тичерс». Так ради чего умирать, а, старший следователь? Ты действительно думаешь, что убив меня или отправив за решётку, ты остановишь трансплантационную индустрию в стране? Что перестанут казнить заключённых и пересаживать их органы?

Стальной крючок вжимается в палец Пиао. Такой упругий. Надави его… калибр 7,62мм, его злость. И в тот момент он хочет убить Хейвена; у англичанина есть редкий дар убеждать, что всё, чего ты касаешься, покрыто говном.

Не о чем больше говорить. Застрели ублюдка!

Хейвен чувствует, как дуло пистолета, прижатое к рёбрам, усиливает нажим, будто сейчас разрядится. Он удерживает взгляд Пиао. Указывает на свой верхний карман. Медленно двигает к нему руку, старший следователь почти загипнотизирован этим жестом. Вытаскивает оттуда галстук. Кладёт его на пистолет Пиао… ему на руку. Галстук БОБ. Пятно на пятне от еды. Галстук Яобаня. Без сомнения, галстук Яобаня.

— Да, старший следователь, вы однозначно везде опаздываете буквально на пару часов.

— Где он?

Хейвен отталкивает пистолет от рёбер. Галстук Шишки падает на пол.

— Он в безопасности, но если я не позвоню своим помощникам за полчаса до того, как мой самолёт вылетит из аэропорта Хунцяо в Нью-Йорк…

— Где он?

Хейвен неспешно идёт через комнату, подбирает свой портфель.

— Ряд барж напротив северного речного входа в порт Цзяннань в Луване. Он на дальней от берега барже.

Дрожь набрасывается на Пиао. Хуанпу. Он убирает пистолет в кобуру.

— Значит, мы договорились, старший следователь Пиао. Я лечу в Нью-Йорк, вы получаете своего жирного помощника назад…

Он нагибается, подбирает галстук Яобаня.

— …и даже это можете ему отдать. Всё будет так, словно ничего не случилось.

Хейвен вешает галстук на плечо старшему следователю. Пиао открывает дверь и выходит в коридор; жирдяи дёргаются. Шутки, улыбки облетают с губ. Руки тянутся во внутренние карманы. Англичанин поднимает руку, и они расслабляются, как питбули, которым бросили кость. Всё равно уроды, но хоть ведут себя терпимо.

— Я передам ваши лучшие пожелания Барбаре Хейес, старший следователь…

А потом, почти шёпотом:

— …мне будет не хватать Китая.

Пиао смотрит, как он идёт к лифту.

— Давайте, мистер Хейвен, летите в свой Нью-Йорк. Пока я не передумал.

Глава 36

Рваная дробь барабанит по крыше машины. Дождь льёт настойчиво и непрерывно. Толпы людей стоят в дверях магазинов, трясутся, прижимаясь к витринам, вдавливаясь в бронированное стекло. Пиао останавливается на Ваньпинлу и дальше идёт пешком, почти бегом. Ливень жалит его, мочит до костей. По лицу льются потоки, падают с носа, с подбородка, заливают глаза. И всё время чувствуется дырка в ботинке… нога так промокла, так замёрзла, так болит.

Он добегает до набережной, когда разражается празднование Нового года, будто, добежав до Хуанпу, он повернул выключатель. Ниже по реке расположен Бунд, волны ракет взлетают в небеса. Оставляют золотые следы. Река желта, как горчичное зерно. Очередной грохот, река становится красной, как перец. Пиао отодвигается в складку тени, спускается по набережной. Со ступенек прыгает на первую баржу; верёвки толщиной в руку связывают волнующийся, дрожащий караван вздымающихся над водой стальных понтонов. Они привязаны к громадным стальным кольцам, вмурованным в каменную стену в слезах ржавчины и водорослей. Бусины дождя налипли на лицо, повторяя цвета взрывов ракет. Он опускается на руки и колени; волна, прокатившаяся по реке, передаётся через стальную скорлупу баржи, и прямо в центр его лба. Голова немеет. Его накрывает потоком тошноты. Они будут ждать его на последней барже, их предупредили, что он придёт один. Яобань там, он знает… это ловушка, а не обман. Следователя выворачивает. Неясно, это морская болезнь его так скрутила, да и важно ли это теперь, когда варианты все кончились? Снова летят ракеты, небо становится фиолетовым, облака — пурпурными. Он идёт по дребезжащему краю баржи, лицом к небу, с открытым ртом… дождь приносит на язык вкус пороха, ржавого железа и каждого слова, которое он когда-нибудь хотел сказать, но не сказал. Он думает о лимузине на дороге в аэропорт Хунцяо. Самолёт разворачивается, заправляется. Глухой щелчок зажигалки Данхилл Хейвена. Ноги Барбары медленно и неторопливо ложатся одна на другую. Сегодня… сегодня он может умереть. Он может умереть в любой день, так какая разница? Разница в раскалённом добела гвозде потрясения, во внезапном осознании, что ему больше не хочется умирать.

Он неустойчиво стоит. Смотрит на середину реки вдоль неровного ряда барж. Железная цепочка, каждое звено которой ухвачено своим стиснутым добела кулаком. Он прыгает через разошедшийся провал. Железная палуба вздымается, бьёт по ногам. Снова провал, и ещё один. Река зажата в бутерброд между перекатывающимися амортизаторами из рифлёного железа… вода стремительно меняет цвет, когда ракеты взлетают в небо, вспыхивают и падают. Вот — оранжевая. Теперь слепяще белая. Ночь разорвана. Толстые столбы дыма соединяют город с облаками.

Когда до последнего понтона остаётся пять барж, Пиао останавливается, переводит дыхание, успокаивает лихорадочные мысли. Пот его мешается с дождём. Начался прилив, каждая волна распухла, как беременная женщина к концу срока. Он прыгает на следующую баржу, когда она, гружёная тюками, упакованными в брезент и шнуры, проваливается вниз. Он теряет равновесие, падает. Хватается за грубую ткань толстых верёвок. Грубые волокна обжигают руки, до цвета крашеного алой помадой рта. Он вздёргивает себя на ноги, мысли уже забегают вперёд. Если они настолько хороши, как им положено, они уже приготовились и ждут его. Если они наполовину так хороши, они уже его заметили… и сейчас следят за ним. Он обходит вздымающиеся кучи груза. Баржа проваливается, её соседка взлетает, челюсть к челюсти в железном поцелуе. Река сдавлена между ними в светящиеся лазурные иглы, когда залп ракет достигает зенита, и опрокидывается россыпью сапфиров. Баржа к барже… Пиао движется вдоль, полупрыгает, полубежит. Свет гаснет. Город, река, баржи сливаются друг с другом оттенками серого. Когда небо освещается вновь потоком вишнёво-красных огней, он видит последнюю баржу, накрепко пришвартованную к бую. И человека, Яобаня, с кровью на лбу, склеившей волосы… привязанного к ящику с грузом. Проверяет тени, перепроверяет; только Шишка, больше никого нет. Он достаёт пистолет и пригибается; прыжком преодолевает расстояние до следующей баржи. Грубый рукав вытирает глаза, стряхивая шторы дождя. Он проверяет обойму, девять запасных выстрелов лежат в кармане. Снимает предохранитель. Ракеты падают искрами… и всё взрывается ярко-зелёным светом. Река. Дождь. Самые глубокие складки брезента. Глаза напряжённо всматриваются в каждый уголок, он обходит мутные кучи. В груди стреляют постоянные залпы; он ждёт, когда тень поднимется из тени. С железом в руке. Выдох пламени, когда пуля покинет короткий ствол пистолета… но ничего нет.

Теперь он ясно видит Яобаня. Верёвки спутывают ему руки, лодыжки. Он трясёт головой, когда сознание хоть чуть возвращается к нему. На мгновение свет гаснет до серого, потом темнота разлетается в стороны… всё залито слепящим золотом, резким, как лимонный сок. Пиао спрыгивает на яростно дёргающуюся последнюю баржу. Дождь падает золотым покровом. Он идёт к Шишке… губы того уже складываются в слова, но он не успевает ничего сказать. Глаза широко раскрываются, дико смотрят за спину Пиао. Там, за плечом у него, встаёт человек с вытянутой рукой. Пиао инстинктивно ныряет влево, натянутый брезент обрывает его полёт. Он изворачивается. Обе руки уже сжимают прямоугольную рукоять Модели 67. Он выпускает два выстрела от груди. Присевшая фигура, красная в багряном свете, складывается, потом обрушивается на железо палубы. Голова тошнотворно бьётся о металл. Пистолет выскальзывает в мелкие лужи. Дождь течёт по лицу с глазами, открытыми… но мёртвыми. Мокрое пятно, почти чёрное, растекается из-под его куртки и дважды простреленной рубашки. Удар… и небо становится слепяще-белым. Превращая железо в лёд. Реку в глетчер. Тени у бортика исчезают, и тогда вытягивается, меняет форму серое пятно. Две, три вспышки, человек падает на колени, встаёт, бежит… уронив пистолет. Пиао видит его забег во вспышках огней, нацеливает дуло 67 в тело бегущего человека. Раздаются два выстрела. Первый уходит в бортик. Выбивает морозно белые искры. Второй делает дыру в разлетающихся полах плаща. Следом летит ещё две пули… они находят свою цель, бедро и живот. Грубо спихивают его в дыру между баржами. Старший следователь бежит на дребезжащий край баржи, когда снизу протягивается рука, крепкая хватка, как капкан, смыкается у него на ноге. Он падает, теряя равновесие, на железо палубы, удар перемалывает ему кости. Пальцы кровоточат, скребут настил, выискивая, за что уцепиться, пока под весом человека ноги почти до пояса свешиваются с края баржи. Он смотрит вниз, лицо врага серебрится дождём и потом. Река снизу чёрная. Он осознаёт визг фейерверков повсюду, но тот кажется бесконечно далеко. Он слышит только шум внутри, стук сердца, и лязг воспоминаний, которые собираются, как вагоны поезда, чтобы проехать перед ним. Запах пороха, сточных вод и одеколона мужика, с которым вместе они вот-вот погибнут в Хуанпу. Но в этот миг всё случается… он видит, как баржа-близняшка взлетает на пузе опухшей волны, провал уменьшается. Челюсти из ржавого железа сжимаются на плечах у убийцы в тошнотворном вопле металла по металлу. Тот сразу выпускает ноги Пиао и приваренный железный выступ, в который вцепилась вторая рука. Старший следователь подтягивает ноги вверх и упирается в дребезжащий борт баржи напротив. Всё время смотрит в лицо врага, у того во взгляде отпечаталось удивление. Вечное удивление. Даже когда челюсти барж кровавым железом сжимаются на его черепе, облупившаяся краска, воспоминания, мысли и жизнь выплёскиваются медленным султанчиком красного цвета… он смотрит в лицо врага.

Пиао оборачивается к Яобаню, тот больше не распахивает удивлённые глаза, зато поднимает связанные руки… поднимает руки, три дрожащих пальца вытянуты к небу. Всего три пальца. Три. Ещё один пока жив, и он должен быть сзади Пиао. Где-то за спиной.

Старший следователь крутится на каблуках, пригибается. Только поздно. Слышен шум дождя, вспарываемый огнём. Два выстрела бьют его в поясницу, швыряют на палубу; он врезается в Яобаня. Видит, как пистолет выпадает из руки. Смотрит, как его собственная кровь, тёплая, как летняя ночь, изгибается и вихрится в ржавых лужах вокруг него. Всё… звуки, формы, дождь на лице, обрезаны новой реальностью. Одновременно близкие и далёкие, одновременно и зазубренная сталь, и плюшевый бархат. Пиао поднимает взгляд, человек перед ним, в руке пистолет, сияющий хромом. Дождь и свет играют у него на черепе… товарищ Шеф Липинг.

Небо обрывается в синий цвет, и Липинг уверенно идёт к нему, его поступь бесшумна. Слова доносятся издали, будто он шепчет в длинный тоннель.

— Глупый Пиао. Ты был моим лучшим следователем. Всегда такой умный. Слишком умный. Иногда быть слишком умным вредно для здоровья…

Он опускается рядом с Пиао на колени. Глаза Шефа, тепло крови, текущей из спины, но вкус которой чувствуется и на языке; это вся вселенная старшего следователя. А теперь он думает только о колене Липинга, стоящем в луже. Оно промокнет. Будет холодным, как лёд.

Человек может жутко простудиться.

— …в тебе я видел себя самого. Пытался тебя вести. Поддержать. Предупредить. Как отец — подрастающего сына…

Липинг кладёт пистолет на палубу; матово-чёрный в реке отражений. Цвета умирают, от васильково-синего до аспидно-чёрного. Он лезет в карман, достаёт нож, очень осторожно вынимает лезвие. На отточенном металле мелькают блики.

— …это больно, да, старший следователь, знать правду и умирать за неё? Знать, что она умрёт вместе с тобой. Ты умираешь, Пиао. Умрёшь ли ты так же благоразумно, как делал другие дела?

Липинг обеими руками тянется вперёд, медленно, размеренно, будто хочет обнять подрастающего сына. Хватает Пиао за правое ухо, сначала аккуратно… потом как тисками. Другая рука проводит ножом над лицом старшего следователя. Холодное лезвие сильно вжимается в то место, где ухо соединяется с челюстью. И большая слеза крови скользит по шее Пиао. Лезвие замирает буквально на секунду… прежде чем жестоко дёрнуться вверх, разрезая ткани. Нож исчезает из поля зрения старшего следователя. Удар невыносимой боли, и тошнотворное тепло начинает заливаться под воротник Пиао, по плечу. Липинг держит трофей в грязных, окровавленных пальцах. Ухо, меньше, аккуратнее, чем мог представить себе Пиао. Он понимает, что надо бы визжать от ужаса, обеими руками стискивать горящую сторону лица. Но всё так притупилось, и сил совсем не осталось… старший следователь чувствует, как они красным горячим потоком вытекают из спины на холодное железо. И всё время дождь барабанит по черепу, отмечая каждую пролетевшую секунду. Шеф Липинг говорит, каждое слово раздаётся где-то вдали, и упаковано отдельно. Он моет в луже лезвие ножа. Убирает его в карман и встаёт.

— Ты оказался личинкой в миске с рисом, старший следователь Пиао. Почти испортил нам праздник…

Поднимает руку, в которой стиснут пистолет. Обвиняющий палец из анодированной стали.

— …но теперь всё закончилось.

Палец напрягается, готовясь плюнуть ядом. Выстрел… его треск почти съеден яростью небес над головой. Липинг заваливается вбок, будто его рисовали с высоченной башни из детских кирпичиков. Пистолет и ухо Пиао выпадают у него из рук. Желтушные глазные яблоки закатываются… он мёртв раньше, чем падает на железную палубу. Только когда он уже лежит, уткнувшись лицом в ботинки Яобаня, можно понять, что его подкосило; рана, дырка, большая, как пончик, у основания черепа. Чернее его глаз. И красная лента течёт с неё по шее… в лужу, и скоро вся вода становится красной. Пиао некоторое время разглядывает поток крови, он напоминает ему о верёвке воздушного змея, летящего по ветру; но появляется тень человека, стоящего над ним, и закрывает свет.

Хейвен опускается на колени, глаза у него такие тёмные, что их не видно. Просто два провала на лице… как у тех восьмерых, как у Бобби. И всё время дождь сыпется в глубокую складку тени между ними.

— Похоже, ты не удивлён, увидев меня, старший следователь?

Слова, как далёкий колокол, вплетаются в шлепки и удары волн о железный борт баржи. Пиао не отвечает, его внимание, как остатки кораблекрушения… плавает само по себе, качается на месте.

— Но ты бы не удивился, правда?

Пальцы Хейвена роются в луже консистенции краски. Он нащупывает ухо и держит его перед глазами старшего следователя. Кладёт его на колено. Кровь пачкает его пальцы. В янтарном свете она коричневая, как говно. Он вытирает их о рубашку Пиао.

— Неудача — новый для тебя опыт, нужно время, чтобы его осмыслить. Но, конечно, времени на осмысливание опыта решительно не осталось. Ты истекаешь кровью. Через час, может, и быстрее, ты будешь мёртв…

Просто слова, куча звуков накладываются один на другой бессмысленными каплями. Пиао чуть шевелит головой, все силы вытекли или потрачены. Он пытается глянуть мимо плеча англичанина на реку. На милые розовые волны.

— …хочешь знать, почему я убил Липинга?

Хейвен берёт его за руку, осторожно разжимает стиснутый кулак.

— Я стал балластом, который он должен был спихнуть в воду. Какая жалость. Он так и не понял, что сам оказался балластом. Который хочу спихнуть в воду я…

Он улыбается.

— …я бы сказал, теперь от воды его отделяет два шага. Вот так, следователь.

Хейвен вытирает рукоятку винтовки, ствол и прицел носовым платком. Берёт за руку Пиао. Осторожно, очень осторожно сжимает её на нежном дереве. Мягком, как поверхность бедра толстушки. Собирает стреляные гильзы, откидывает их на пару метров от ног старшего следователя.

— Ещё один балласт, министр, мой деловой партнёр. Хочешь знать, почему Кан Чжу пошёл против меня?

Пиао смотрит вниз, на винтовку, прежде чем впериться в глаза англичанина; кажется, будто огонь смотрит в огонь. Он произносит слова, но собственный голос кажется незнакомым.

— Не поделился.

Хейвен смеётся, нутро его рта красное, как перезрелая вишня. Он хлопает Пиао по стиснутой руке.

— О, я с ним всегда делился, старший следователь…

Встаёт, свет заливает румянцем его голову и плечи.

— …а теперь он получает свою долю…

Он прикуривает. Дым теряется в дыму… как ручей теряется в реке, а река — в море.

— …вот, старший следователь, так это всё и выглядит. Ты явно объявил вендетту своему начальнику, товарищу Шефу Липингу. Всем известно, что он выдвинул против тебя серьёзные обвинения. Ты воспринял это близко к сердцу. Выманил его сюда, пообещав сделать полное признание. Да, это звучит многообещающе, оставим этот кусок, да? Но, конечно, Шеф был не дурак, он привёл с собой двоих людей. Был бой. Ужасный. Кровавый. Сплошные жестокости. Никто не выжил. Вот и нет больше балласта…

Англичанин смотрит на часы. Время ещё есть. Ночное небо, конфетти стальных искр.

— …мне надо встретиться с леди. Сесть на самолёт. А тебе ещё предстоит умирать. Будешь как твой друг…

Он пинает ногу Яобаня…

— …дохлый…

Не оглядываясь, Хейвен идёт по вздымающимся баржам, старший следователь видит, как они поднимаются и опускаются; волны дыма как глазурью покрывают реку, плывут через ржавые железные понтоны. В лучах света будто вырезан проход. Пиао смотрит ему вслед. Смотрит, пока тот не исчезает с глаз. Голова Пиао снова падает около ноги Шишки, во взгляде остаётся только небо и лицо Яобаня. Белое, как луна… его покинуло сознание, и все черты стёрлись. И дождь по-прежнему бьёт копьями. И кровь… везде, куда ни посмотри. Кровь.

Новогодний праздник завершается. Ракеты падают на землю. Толпы расходятся. Пивные бутылки на бордюре. Запах сладости и трат, которые нельзя себе позволить. Небо темнее, чем когда-нибудь видел Пиао. Он смотрит вверх, слышит собственные слова…

— Посмотри на звёзды, они спустятся ночью с небес…

Булавочные уколы разливаются пятнами, зрение отказывает. Только образы, что уже у него в голове, расцвечивают чёрную пустыню, которая простирается над ним. Её глаза. Её запах. Её волосы. Как её губы замирают в полуулыбке… словно у неё есть секрет, который она никому никогда не расскажет. И через всё — серебристый самолёт, уносящий её к серебристой жизни, в серебристый город, населённый исключительно серебристыми людьми.

Давайте, мистер Хейвен, летите в свой Нью-Йорк. Пока я не передумал.

Ладонь стискивается в кулак… и Пиао лежит в её центре. Такая тёмная, такая чёрная ночь. Бездонная, и в ней для него ничего не осталось. И всё время падает дождь, непрерывным потоком. Будто бог ссыт на него с неба.

Глава 37

Бессознательное состояние, тупое, оберегающее. Осколки сознания, отточенные лезвия. Слова стыкуются вместе, будто их нарезали ножницами от листа жести. Смутные образы, мысли. Его разум, как бабочка на ветру, не может сесть на цветок какой-нибудь одной мысли. А потом его накрывает морфин; несёт его на своей тёплой волне всё дальше и дальше в море. Прочь от скал реальности и берега, где он сел на мель.

Смотрит в небо… звёзды и лица спасателей. Его тащат по взбрыкивающим баржам, движение отдаётся в голове, проникает в неё тошнотворной воронкой. Мелькнул отдельным кадром Яобань, которого тащат рядом, привязанного к стальной раме носилок; его лицо похоже на мятую бумагу. Через лоб тянется чёрный полумесяц раны… откуда уже не идёт кровь. И всё время падает дождь. Он на языке. На глазах. Крещение пресной водой. Тянется, чтобы взять Шишку за руку, дождь капает с пальцев, но нейлоновые ремни останавливают его.

— Опустите руку, вы сами себе делаете больно.

Всё окрашено в оттенки синего. Высоко на набережной стоят машины скорой помощи, полицейские машины с крутящимися мигалками. Сирены начинают свой плач. Хлопают двери. Застёгиваются мешки для тел. Здания летят мимо в серой дымке окон Скорой помощи. Лицо спасателя, череп и натянутый холст кожи, присматривает за Яобанем. Так близко, что можно почувствовать запах его жизни. Его внимание переключается на Пиао. Жалящим уколом входит в руку игла капельницы; он вешает её над головой. Старший следователь снова вытягивает руку ко лбу Шишки. Спасатель прижимает её вниз, подтыкает под нейлоновый ремень.

— Не переживайте за него. Вы умираете… переживайте за себя. Понятно? Вы умираете.

Приёмная комната залита светом и клубящейся болью. Кровать огорожена перилами. Трубки идут в него. Трубки идут из него. Следующую комнату видно через стекло, за часами длящиеся минуты… операционную готовят в спешке. Хирург в маске ждёт… распространяя запах антисептика. Руки тянутся, ощупывают его затянутыми в латекс пальцами. Проводят по щеке, там, где было ухо. Перемещаются на спину, с нежностью любовника ощупывают живот, диафрагму. Свет падает яростными полосами, яркий, как августовский полдень в Куньмине… отбрасывает тени с острыми краями на лицо хирурга,сдвигает его черты, когда он стягивает маску. Хейвен. Наклоняется, между хриплыми вдохами шепчет в лицо Пиао слова, будто это тайны.

— Ты должен был умереть, старший следователь. Упрямая ты скотина, а? Но я тебе точно скажу… ты умираешь. Множественные внутренние повреждения, почки, печень, желудок. Сколько хаоса могут натворить две маленькие пули…

Слова замолкают на несколько секунд. Пиао молится, чтобы Хейвен заговорил снова, потому что его дыхание охлаждает горящий лоб.

— …и всё-таки из-за тебя я пропустил самолёт. Кто-то очень сильно хочет, чтобы ты остался в живых. Они настояли, чтобы тебя оперировала лучшая хирургическая бригада, какую можно нанять за деньги, и вот я здесь. Очень, очень неудобно…

Хейвен так близко, их щёки касаются. Шёпот мягок, как дуновение ветерка по верхним ветвям деревьев.

— …ну что, старший следователь, что мне теперь делать, помочь тебе выжить, или помочь умереть? Второе проще и удобнее. Если ты умрёшь, я прекрасно смогу сесть на следующий самолёт. А чтобы ты выжил, многое придётся латать… а значит, я могу пропустить и завтрашний самолёт. Что делать, что делать? Может, чуток и того и другого?

Он поворачивает лицо, на нём сияют отблески света. Он снова смотрит на Пиао, язык водит по внутренней стороне щеки. Глаза синие, как у школьника, сжимающего пакет с конфетами.

— Стоишь ты того, старший следователь, ещё одного пропущенного самолёта?

Дверь открывается. Снаружи, в коридоре, сидят офицеры БОБ, пистолеты отдыхают у них на коленях.

— Если темнота останется с тобой навсегда, ты поймёшь, что я решил сесть на следующий самолёт.

Он выходит, вместо него приближается медсестра с подкожным шприцом. Игла наплывает из света. Он чувствует, как темнота растекается по руке, к плечу, к шее, к центру лба. Его заливает тепло. Темнота заполняет голову. Чёрный водоворот. И вместе с ним приходят слова… «дохлый как пиздец».

Чёрный. Красный. Оранжевый… жёлтый. Белый. Темноту пронзают отдельные вспышки сознания. Белый. Жёлтый… оранжевый. Красный. Чёрный. Свет мучительно гаснет в безвременье бессознательного пространства.

Он становится сосудом. Трубки идут внутрь… вливают кровь, питание. Трубки идут наружу… выводят мочу, дерьмо. Часы отмечает игла, прокалывающая кожу руки. Минуты — капли бесцветной жидкости, текущие по трубам из висящих над головой капельниц. Тело, разум… разделены. Соединяются только ударами паники, когда волна морфина, поддерживающая его, гаснет. Ножи боли выходят из ножен и впиваются в него. А потом шприц приносит облегчение. Медленный поток сознания, отделённого от тела. Мыслей, не замутнённых действиями. Он ощущает часть себя в дальнем углу комнаты, высоко под потолком; смотрит вниз на другую часть себя, ту, которая держится на швах. И какими-то островками сознания он воспринимает изменение в свете, когда парад прежде знакомых лиц собирается вокруг кровати. Обрывки разговоров висят в воздухе. Пальцы Барбары проводят по его волосам, холодные, как речная вода. Он помнит, как она сжимала его. Направляла внутрь себя. Как дёргались его зрачки, когда они кончали. Волосы её лежали у него на лице. Запах шампуня и одинокой кровати, залитой потом.

— С тобой всё будет в порядке. Чарльз хорошо поработал. Теперь всё зависит от тебя. Борись, Сунь, борись.

Она долго идёт к выходу, дверь вздыхает, выпуская её. Ему хочется закричать, но из горла не выходит ни звука, только волна эхо поднимается у него в голове. И снова тьма утаскивает его в самый глубокий свой карман.

Время тянется, как сироп. Дни теряют порядок.

Вокруг его кровати собралась группа людей. Ни одну из этих теней он не узнаёт. Но понимает, что это представители власти. Функционеры. Они распространяют запах скрепок и иностранной кожи ботинок. Он вцепляется в их слова, будто это спасательный фал в штормовом море.

— Вы можете сделать заявление, старший следователь Сунь Пиао. Ваше личное дело — образец для подражания. Заявление будет в духе вашей службы в Бюро Общественной Безопасности…

Ближайший наклоняется вперёд, вместо передних зубов виднеется комплект золотых коронок. В них выпуклое отражение мира с перевязанным Пиао в центре.

— …вы умираете, очистите хорошую репутацию товарища Липинга. У вас ещё жива семья, не позволяйте своей вине обрушиться на них. Давайте, прошепчите своё признание.

Он поднимает голову с подушки. На губах чувствуется кровь. Он прижимает их к уху функционера.

— Пошёл на хуй, — говорит Пиао.

Он помнит, как они запаниковали, когда он забился в припадке, и выступила кровь. Мир залился краской… ярко-красной. Хаос прорезает сигнальный звонок. Прибегает медсестра. Укол. Сон, глубокий и беспокойный.

Через какое-то время он понимает, что ему уменьшают дозы лекарств. Море морфина мелеет. Боль укореняется, занимает торжественное место. Он яснее осознаёт процедуры, происходящие с ним и вокруг него. Как меняют ему повязки на голове и на теле. Убирают капельницы. Обрезают и вытягивают швы. Медленно появляется ощущение, что он приходит в себя. Замечает окружающее, миллиарды мелких деталей. Осознаёт, что в одиночестве лежит в пустой палате на тридцать человек. Три выхода. Один напротив его постели… двенадцать шагов крепких ног медсестры. У каждой двери сидят сотрудники БОБ. Он бросает на них быстрые взгляды каждый раз, как открывается дверь. И их запах… холодного чая и горячих подмышек. Иногда он даже слышит их. Вдумчивые разговоры про сиськи медсестёр. И истории про него самого… Суня Пиао, который раньше был старшим следователем с Бюро Общественной Безопасности. И их выводы по тому, что случилось, за мгновение до того, как один пустил ветры…

— На хрена его лечить, если потом всё равно расстреляют?

— Вы удивили нас, Пиао…

Доктор закрывает занавески вокруг кровати. Право на уединение, хотя остальные двадцать девять кроватей в палате пусты.

— …вы выздоравливаете, и несомненно будете жить.

Он поднимает жалюзи, солнечный свет на лице заставляет Пиао мигать.

— Я буду совсем здоров?

Собственный голос теперь кажется Пиао чуждым.

— Насколько это возможно для человека с полной почечной недостаточностью. Одна почка была совсем разбита, вторая оторвана и сильно повреждена. Вам повезло. Вы сильный человек и вами занимался первоклассный хирург-консультант…

Он оборачивается, корректирует скорость подачи в капельнице.

— …он вызвал специалиста, чтобы пришить вам ухо при помощи микрохирургии и сам занимался восстановлением толстой кишки, желудка и диафрагмы. Он даже смог достать для вас орган для пересадки. Большая часть людей, включая высокопоставленных начальников, умерла бы на хирургическом столе в ожидании.

— Орган?

Доктор проводит ладонями по белому халату и поправляет стетоскоп. Ритуал, который совершал каждый доктор, попадавшийся Пиао на жизненном пути.

— Орган. Почка! Вы стали реципиентом операции по живой пересадке почки. Тканевая совместимость оказалась на высоте, и трансплантация прошла хорошо. Вам очень сильно повезло. Очень, очень сильно, Пиао. А вам так не кажется?

Прежде чем он сумел заговорить, прошло немало секунд. Белый халат доктора давно уже исчез за двойными дверями напротив.

— Да, доктор. Очень повезло.

Представители власти приходили ещё пять раз. Никогда не называли своих имён. Никогда не отвечали на вопросы. Только задавали их.

— Ваше расследование убийства восьми человек, найденных в Хуанпу, было фарсом. Вы искали следы участия государственной безопасности и соучастия высокопоставленных госслужащих, хотя его там не было.

— Всё написано у меня в отчётах.

— Вы фабриковали улики и угрожали свидетелям, чтобы они дали показания, соответствующие вашим доводам. Подходящие к вашим собственным взглядам и идеологии. И вы познакомились с женщиной, иностранкой, сотрудницей американского правительства, в надежде, что сумеете перетянуть власти на свою точку зрения.

— Всё написано у меня в отчётах.

— Вы пытались запятнать блестящую репутацию уважаемого товарища Шефа Липинга, когда осознали, что его не обманули ваши предательские обвинения нашего государства, его представителей и народа.

— Всё написано у меня в отчётах и на дне ямы в саду чжао-дай-со Липинга.

— Слова, слова. Ваши отчёты лишь топят вас глубже. Обвинение против вас в убийстве товарища Чжиюаня вот-вот будет вынесено. Вы обвиняете своего начальника. Вы заманили товарища Липинга на реку и застрелили его. Тут не о чем спорить… оружие было у вас в руках, когда вас нашли.

Продолжаются заявления и разглагольствования. Его обвиняют в психических отклонениях. В методах дознания, описанных в заявлениях преступника, Чжэна, и заключённого, Се. Шеф директор Хуа и детектив Юнь дали показания о его необщепринятых методах работы. Ещё одно заявление подписал старший консультант полицейского департамента, доктор Ву… описав суровые испытания, которым подверг его Пиао. О психотичном поведении старшего следователя. О его явном стремлении к смерти. Они упомянули его распавшийся брак и то, что жена ушла к видному члену Политбюро, как основу его разочарования, его предательских помыслов. Теперь она беременна, ждёт ребёнка, которого так хотел Пиао… это не секрет. Стыд. Сильное огорчение и потеря лица; достаточно сильные, чтобы выбить из колеи самых ответственных из граждан. И всё это подаётся как доказательство нарушений психики у старшего следователя. Жестокость его поведения нарастает по мере углубления психоза. Это нельзя отрицать. Это всё есть в личном деле. Всё записано. Старший следователь использовал свою болезнь и сопутствующее жестокое поведение для большего эффекта, разыгрывая их перед товарищем Шефом Липингом, который не делал ничего плохого, лишь поддерживал своего протеже. И женщина, американская шлюха… что изображал Пиао, лёжа между её молочных бёдер, между надушенными простынями ян-гуй-цзы?

Снова выходят вперёд золотые зубы.

— Признайтесь, старший следователь. Вам же станет легче…

Остальные кивают, как стая дрессированных собак.

— …мы всё знаем. Признание поможет вам, вашей семье. Нам оно не нужно. Мы предлагаем вам шанс спасти лицо семьи. Почему они должны всю жизнь страдать из-за отсутствия всех привилегий из-за такого, как вы…

Золотые зубы придвигаются; в них отражается вся вселенная.

— …давайте, говорите, старший следователь. Нет ничего, что мы бы не знали.

— Всё написано у меня в отчётах…

И больше Пиао не произносит ни слова.

Они уходят. Двенадцать шагов до двойных дверей напротив кровати. Пиао считает каждый шаг. Больше он никогда их не видит.

Неделю спустя он уже встаёт с кровати. Скрючивается пополам. Ловит своё отражение в шаре полированной дверной ручки… вопросительный знак, мучительно бредёт к окну. Силы непредсказуемым образом приливают и отливают. Вот он торжествует, чувствуя, как его наполняет энергия. А через миг он плачет, слабый, как дитя, и его укладывают обратно в постель.

Окна палаты выходят на стадион Хункоу. За ним виднеется дорога Гунхэсинь, по обе стороны которой выстроились заводы, исторгающие желтушное дыхание в вечернее небо. Он не знал, что в этом районе есть больницы, доходили слухи о военном госпитале для «особых случаев». Психических отклонений. Ещё это называют «форсированным перевоспитанием». Может, это он и есть?

На стадионе Хункоу горят прожектора. Наглая, угрожающая, кровоточащая ртуть льётся на плотную толпу, забившую внутреннее кольцо, окружившую зелёный прямоугольник. Чёрными точками видны футболисты. Игра уже началась. Туманный гриб света сияет над трибунами, упирается в здание больницы; нос в стекло, напротив лица Пиао. Окно заперто, но он пытается открыть его, раз за разом. Медсестра, не такая крепконогая, как остальные, прекращает застилать постель.

— Мы их запираем. А то пациенты выбрасываются.

Пиао отходит от стекла, садится в глубокое, мягкое кресло с высокой спинкой, слышит фуханье, когда опускается в его подушки, принимающие форму его тела. Закрывает глаза. Запахи, звуки, цвета. Всё приходит сразу… волнение реки под плоским дном баржи. Нож, скользящий по щеке. Шишка, смятый, выброшенный, никому больше не нужный. Его помощник, его глаза, его уши, его друг. Мёртвый.

— Я не хочу прыгать. Я хочу послушать толпу, чужие голоса.

Медсестра отворачивается, не обращая внимания. Она слышала эти слова уже много раз, и всё равно они выпрыгивают. Теперь все окна заперты.

Проходит ещё неделя. Другая. Никаких газет и книг. Радио тоже нет. Он смотрит на людей внизу на улицах. Считает минуты до обхода медсестры. Репетирует обычный обмен фразами с доктором, когда тот снимает повязки. Ухо заживает, но пока остаётся синим, как и его глаза. Шрам по всей спине, беспорядочные и систематические дорожки с кучей перекрёстков; красные, выпуклые. Наложены новые повязки. Старые — бурые пятна на белом. Доктор выходит. Звучат последние слова, прежде чем ночь обрушится на Пиао. Последние слова на тринадцать часов.

— Дела у вас идут хорошо, старший следователь. Просто замечательно.

Он выглядывает из окна, люди на улицах идут на ходулях ломких, вытянутых теней. Стремительные шаги несут их домой.

— Замечательно. Замечательно — это насколько хорошо, а доктор?

Дверь открывается.

— Достаточно хорошо, чтобы можно было казнить?

Дверь закрывается, вопрос остаётся без ответа.

Товарищ прокурор Вэйши знает его; он тоже знает товарища прокурора Вэйши. Кивают друг другу в коридоре. Смотрят друг на друга через полированный стол переговоров. Имена стоят рядом на листах отчётов. Общие точки соприкосновения, общие преступники в разработке… ритуалы и щепетильность общего дела. Но никогда не чокались они бутылками Цинтао. Никогда не клали руки друг другу на плечи, горланя пьяные песни. Прокурор Вэйши — не из таких людей. Пиао тоже.

Комнатка маленькая, в ней доминирует туша прокурора. Гора дрожащей плоти, затянутая в тугой чёрный френч. Тонкая ткань, прекрасно раскроенная и пошитая вручную. Только в Парамаунте на улице Нанцзин или в пекинском Хун Бин, рядом со старым кварталом Иностранных Представительств шьют одежду такого качества. Такой френч большинство граждан видит в мечтах, и никогда — в гардеробе.

Пиао садится, их разделяет широкий стол. Перед прокурором лежит новенький блокнот, на нём покоятся сосиски пальцев. И его запах, резкий… сладкий, сладко-кислый, как бальзамовый уксус. Вэйши вытирает рукой лоб; пот, вечно покрывающий его, остаётся на ладони, а с неё попадает на блокнот. Пятно очертаниями напоминает Пиао форму страны. Австралия, Индия, Англия? Какая именно — не важно, всё равно они где-то очень далеко.

— Ну что, старший следователь Сунь Пиао, расскажите мне свою историю. У каждого, кого обвиняют в убийстве, есть своя история.

Товарищ прокурор чувствует себя неуютно, он слишком толст для стула, на который взгромоздился; ягодицы, затянутые в чёрный хлопок, свисают по краям. Надо было составить два стула… прокурору не суждено никогда сидеть на заборе. Постановка вопроса, его тон ясно говорят, на какую сторону забора он уже соскользнул.

— Я не рассказываю истории. Если вы хотите историй, прокурор, сходите в оперу Синьихуа.

Вэйши прикусывает жирную вишню нижней губы.

— Эта ситуация тяжела для нас обоих, Сунь Пиао. Не делайте её тяжелее, чем уже есть.

Старший следователь смеётся, не в силах вспомнить, когда делал это в прошлый раз.

— Тяжела для нас обоих; вы действительно этого хотите?

— Правды. Ни больше, ни меньше. Каждую подробность вашего расследования. Каждый кусок доказательств, который вы собрали, и который привёл к построению тех обвинений, что вы сделали.

— Всё написано у меня в отчётах.

Прокурор Вэйши тянется вниз, тяжко, поднимает с пола тонкий портфель. Тёмно-коричневая итальянская кожа; её богатый коричневый запах не может перебить аромата Вэйши. Тот лезет внутрь. Кидает на стол толстую пачку отчётов.

— Все ваши отчёты я уже прочёл. Теперь мне надо им поверить. Я хочу, чтобы вы сказали всё словами. А я по глазам прочитаю всю историю.

— Те восемь человек, что вы нашли в Хуанпу, у них не было глаз. Они не могли рассказать историю.

Прокурор Вэйши берёт ручку и пишет дату сверху на блокноте, рядом с ней большую цифру один.

— Но у них были вы, старший следователь Пиао, чтобы выяснить и рассказать историю за них, правда? А теперь пусть ваши глаза расскажут то, что не смогли рассказать их.

Допрос длился четыре часа. Сплошные повторения, стаканы тёплой воды. За следующие одиннадцать дней проходит ещё пять встреч такой же продолжительности. А потом идёт перерыв на две недели. Никаких объяснений. Каждый час этого времени уходит на прокручивание в голове каждого ответа на каждый вопрос, заданный ему.

Комната уже другая, ещё меньше. В углу сидит прокурор Вэйши, доминируя в пространстве. Сидит. Такой большой… гранитный. Будто он всегда там был. Будто стены больницы возводили прямо вокруг него.

— Чжао-дай-со Липинга, сад. Мы его перерыли…

Он делает паузу, чтобы прикурить сигарету, знает, что Пиао тоже хочет, но ему не предлагает.

— …и ничего не нашли.

Дым поднимается перед его лицом.

— …и записи с расшифровками, которые, как вы утверждали, спрятаны у вас в квартире, они исчезли. Был пожар. Ничего не удалось спасти.

Пожар. Пиао подбирает слова, но они выскальзывают, как мелочь из пальцев. Пожар. Плёнки. Расшифровки. Но думает он только о фотографиях со свадьбы. Его лучший костюм. Свет фар скользит по комнате, мутным пятном пробегает по Вэйши. Его поза становится более формальной. Слова вставлены в рамочку и позолочены властью, которую он обычно приберегает для заседаний суда.

— Среди прочих обвинение в хладнокровном предумышленном убийстве товарища Шефа Липинга. Я не нашёл ни одного свидетельства для снятия этого обвинения. Я не верю ни единому слову, сказанному вами, старший следователь Пиао. Суд пройдёт десятого числа, через полторы недели. Следом состоится, конечно, ваша немедленная казнь…

Слово взрывается… с ударом всё слипается. Потолок. Его дыхание. Стены. Его слова. Ощущение, не самое непривычное, что его засунули в глубокий и тёмный задний карман. Прокурор Вэйши встаёт, идёт к дверям, вытирает со лба пот жирной ладонью.

— …Шеф Липинг был моим хорошим другом. Близким личным другом. Вы поняли?

И он уходит. Его запах, сладкая вонь, остаётся… напоминает.

— Я понял.

Проходит много часов, прежде чем он засыпает. Много часов, прежде чем вонь прокурора выветривается у него из ноздрей.

Машина — чёрный седан Шанхай. Чёрные номера. Тонированное стекло. Внутри сидят двое, с закрытыми глазами и сонными губами. Это остатки людей Липинга из отдела уголовного розыска; двух их товарищей настигли пули Пиао на ржавой барже. Это люди, убившие его двоюродного брата и студента. И ещё товарища Чжиюаня. Это люди, которые убили Паня и его брата, помощника следователя. Яобань, друг, на чьи похороны Пиао не пустили. Он садится в машину. Пот начинает бежать по щеке. Накатывает слабость, перемешивает мозги кренящейся каруселью. В машине пахнет опасностью и грязным нижним бельём, и июньскими розами, вошедшими в стадию увядания. Медленно они трогаются; Пиао сомневается, что когда-нибудь ещё почувствует запах июньских роз.

Июнь… две недели, когда «колосится зерно».

Недели «сливового дождя».

Машина сворачивает с Чжецзян на Цзянси. Жилой район сразу за Цзинцзян; особняки за высокими стенами, огороженные чахлые деревья. Здесь нету уродливых госучреждений. И зданий суда тоже нет. А казни?

За деревней, упирающейся в горы, дорога ломается, как ветка. Под колёсами стучит трещинами просёлок. Деревья становятся темнее, и не такими чахлыми. Окно приоткрывают, но Пиао не слышит пения птиц. Участок, засыпанный гравием, и в конце плавного уклона таится в оливковых тенях особняк из бежевого камня и сильно наклонённых решёток. С них свисают розы, большие и тяжкие, как кроваво-красные поцелуи.

Воздух насыщен. Пиао впервые за три месяца идёт по земле за пределами больничных коридоров… и эта комбинация кажется ему хмельным вином. Запахи такие сложные, смывают остатки антисептика и воска. Он чует всё сразу, землю, коричневую и горькую, как тёмный шоколад. Траву, политую дождём. И яблоки, червивые и битые, гниющие на земле. А-и ждёт в дверях, машет ему рукой, и Пиао идёт за охраной по двору к ней. Сзади него никого нет, можно попробовать убежать, линия деревьев лежит всего в тридцати, тридцати пяти метрах. Взвешивает «за», взвешивает «против». Он не пробежит и десяти метров, как они догонят его. Это мучительно, но сейчас он слаб, а они сильны. Такова реальность. Реальность, единственный продукт, которого в жизни Пиао никогда не бывало мало.

В доме темно. Его зрачки расширяются, чтобы улавливать детали. Обитые деревом стены. Картины маслом; щедрая палитра красок, втиснутая в рамку. Полированные полы из коричневого дуба. Озёра розового, как лосось, и синего, как порох; китайские и персидские ковры. И в витражные окна светит солнце.

Старая а-и отстаёт. Теперь его ведут охранники… до конца коридора, останавливаясь у тяжёлых двойных дверей. Ждут десять, пятнадцать секунд, прежде чем осторожно постучаться. Приглаживают волосы. Подтягивают галстуки. Голос… они приободряются, прежде чем распахнуть двери. Пот остаётся на полированных латунных ручках дверей. Пиао входит, двери закрываются у него за спиной. В большой комнате темно. Тяжёлые шторы висят на окнах. Стоят ряды книг и дубовой мебели. Запах пыли, старости, денег и трусов в пятнах мочи. Длинный и изукрашенный стол, обитый кожей с золотым тиснением. И за ним, глубокой тенью, прорезанной в тенях… мужчина осторожно, задумчиво чистит апельсин. Запах пыли и мочи сменяется за аромат цитруса.

— Садись, Сунь Пиао, ты, должно быть, ещё весьма слаб. Садись. Хотя мы никогда не встречались, мне кажется, я хорошо тебя знаю.

Пиао остаётся стоять, не знает, куда девать руки.

— Вы не знаете меня. Это мою жену вы знаете, министр Кан Чжу.

Глаза привыкают к мраку, он уже видит блеск очков в золотой оправе. «Вдовий пик» волос зачёсан назад под облегающую чёрную шапочку. Кривые пальцы снимают с апельсина кожуру; неразрывная полоска становится всё длиннее. Пуповина, соединяющая фрукт со столом.

— Тогда я должен рассказать тебе о твоей жене кое-что, что знаю я, но чего не знаешь ты, Сунь Пиао…

В руках министра апельсин приобретает таинственную чувственность; Пиао знает, что в его собственных руках он был бы просто едой. Мысль заставляет его чувствовать себя неуклюжим, наполовину человеком и целиком неудачником.

— …тебе стоит нас поздравить. На прошлой неделе Линлин впервые сделала УЗИ. Ребёнок здоров. Мальчик. Десять тысяч унций золота.

Пиао чувствует, как обрывается сердце. Хорошо, что в комнате так темно, потому что краска тут же бросается ему в лицо.

Это должен был быть мой сын. Нэмма бай — нэмма пан. Слишком мучительно помнить… слишком мучительно забывать.

Шкурка апельсина падает с фрукта на стол. Чжу разламывает его плоть, ровно делит на дольки. Сок течёт по пальцам.

— Молчание стоит тысячи слов…

Сок течёт по губам.

— …угощайся, Сунь Пиао. Подойди, возьми апельсин, тебе будет полезно. Ты должен вернуть себе силу.

Он протягивает ладонь, дольки разложены на этой бугристой тарелке. Пиао смотрит мимо неё на слабые отражения в линзах очков министра, ему в глаза.

— Сорок секунд, и вы уже доказали, что я заслуженно ненавидел вас всё это время. Всего сорок секунд. Даже для вас это, наверное, рекорд, а, министр?

— Нет, нет, это не рекорд…

Он смеётся, коротко и без юмора, звук похож на молоток, бьющий в приборную доску машины.

— …но давай не переходить на личности, Сунь Пиао, сейчас не время для таких выпадов.

— А для чего тогда сейчас время?

Чжу откидывается в кресле. Пальцы у него липкие от апельсинового сока. Он по очереди обсасывает их начисто.

— Сегодня седьмой день месяца. Скоро будет десятый, день твоего суда и последующей казни…

Он вынимает изо рта последний палец. Тот блестит от слюны. Министр изучает его, пока говорит.

— …сейчас пришло время заключать сделки…

Папка уже лежит у него на столе, министерская печать сковывает её кровавым пятном. Он подталкивает её к Пиао.

— …полное помилование по всем обвинениям, выдвинутым против тебя, и всем обвинениям, что могут появиться в будущем в связи с твоим расследованием. Там же есть разрешение от товарища секретаря твоего Даньвэй, которое позволит тебе временно перейти в отдел уголовного розыска. Вы заметите, что ваш класс вырос на несколько уровней, и оплата соответственно увеличилась. Там же есть купоны на покупку квартиры, мебели, одежды и новой машины. Весьма обильный комплект.

За стеклом блестят ртутью глаза министра. Перспектива стать отцом может зажечь даже самые усталые глаза, когда ты ни-ай… «тонешь в любви».

— У сделки есть два языка, и оба остры. Что вы хотите от меня, министр Чжу?

— Ты очень сообразительный, Сунь Пиао. От тебя, да, кое-что мы от тебя хотим. Ты должен убить для нас англичанина по имени Чарльз Хейвен.

— Не для нас, а для меня, хотели вы сказать, министр.

Медленно выплывает улыбка. Рассчитанным движением рот Чжу превращается в суровый серп.

— Да, старший следователь, ты верно меня поправил. Ты должен убить его для меня, но и для себя тоже. Англичанин убил твоего брата, твоего помощника и друга, сотрудника Яобаня. Англичанин бросил тебя умирать на барже посреди реки. И твоя подруга, сотрудница американского правительства, будет ли она в безопасности рядом с таким монстром…

Чжу складывает ладони. Пальцы являют собой резкий узор еле прикрытых костей. Пиао представляет эти сухие ветки на её грудях. Представляет, как старик выкрикивает её имя в момент оргазма. Линлин. Треснувший колокольчик музыкальных слогов смешивается с толстой слюной и запахом аммиака.

— …эта американка, я слышал, она очень красивая, в том случае, конечно, если тебе нравятся американские женщины. Лично мне их внешность напоминает небо летом. Яркое, но пустое. Лишённые черт. Но мне говорили, что ноги её похожи на шеи лебедей, а груди её не могут надоесть. Скажи мне, Сунь Пиао, сколько раз ты с ней ебался, один раз, два, десять? Сколько бы ни было, тебе явно не хватило, правда? Ты до сих пор думаешь о ней каждый раз, когда чувствуешь запах свежих простыней. И всякий раз, как у тебя встаёт, правда?

Пиао подходит к столу, наконец-то он понял, куда девать руки… он кладёт их на кожу, испещрённую золотым тиснением.

— Убить Хейвена для вас, министр, это больше, чем просто замести следы, избавиться от балласта, так?

Вот она в глазах Чжу. Правда. Бледная, смутная, как катаракта. Но всё равно правда. И в ней слова Линлин, когда она говорила про министра в ту ночь дома у Пиао. Папка, плёнки, стиснутые в её руках.

Он уже заработал себе смертный приговор.

Её дыхание на окне, тает со смертью каждого слова.

— Это бьётся у вас в крови, так? Месть. Что может сделать такой человек, как Хейвен, чтобы заслужить такую ненависть, министр?

Боль изломанным полётом мелькает в радужках Чжу. Впервые в позе министра появляется дискомфорт. Целую минуту длится молчание, прежде чем он начинает говорить.

— В сотрудничестве с несколькими товарищами из Политбюро я занимался разработкой службы трансплантации органов у нас в стране…

Он ёрзает в кресле, скрипит кожа.

— …Чарльза Хейвена привлекли в качестве главы команды, которая и будет этим заниматься. Разработает службу. Подготовит наш собственный медицинский персонал и хирургов для проведения операций по пересадке органов. Создаст сеть, которая будет обеспечивать наши внутренние потребности и продавать услуги иностранцам, приехавшим к нам для подобных операций. Нас вдохновляла идея использования органов заключённых. Хейвен — блестящий человек. Он достиг всего, к чему мы стремились, и больше. Он стал одним из самых уважаемых иностранцев…

Стакан воды стоит у его локтя, и министр берёт его, кашляет, выпивает до дна.

— …мы обменялись с ним знаками расположения. Мы заключили много сделок…

Чжу ставит стакан на стол, палец его рассеянно водит по ободку.

— …я был одним из первых, кого он оперировал, вместе с несколькими другими влиятельными членами Политбюро. Мне пересадили живую почку от заключённого, которого должны были казнить на следующий день. Операция по трансплантации прошла крайне успешно. Послеоперационное восстановление было быстрым и лёгким. Исключительным для человека моего возраста, как мне сказали. Но я не понимал, что наш отсев доноров и их органов был таким плохим…

Он снимает очки. Уголки его глаз блестят, как бриллианты.

— …я не понимал, что ВИЧ так широко распространился по Народной Республике, и что можно заразиться от пересаженной почки…

Он не даёт Пиао удовольствия увидеть, как вытирает глаза. Возвращает очки на место, смаргивает слёзы.

— …только когда Линлин узнала, что носит во чреве моего ребёнка, многочисленные пробы крови показали, что она была в контакте с вирусом ВИЧ…

Сердце Пиао превращается в сосульку. Внутренности заливает свинцом.

— …я не знал, но должно быть я носил в себе вирус все эти годы. Я заразил Линлин, твою жену. Линлин, мать моего будущего ребёнка…

В голове у Пиао поднимается жужжание. Жаркое, глубокое, опасное. Злость бьётся в стены внутри его черепа.

— …ВИЧ не знает классов. Он не стоит в коридорах, не ждёт, когда ему назначено. Что касается меня, врачи уже поставили мне диагноз СПИД. Моя иммунная система полностью поражена. Месяц назад мне сделали операцию по удалению раковой опухоли из внутренностей. Нашли кучу метастазов. Мне осталось очень, очень мало времени…

Он наливает ещё воды, отхлёбывает.

— …да, ты очень сообразительный, как я уже говорил. Это личное дело. Это месть…

Он толкает папку дальше по столу, её край касается пальцев Пиао.

— …англичанин. Убей его ради меня. Ради своей жены и её ребёнка. И ради себя, Сунь Пиао. И ради всех, чьи лица ты видишь каждый раз, когда закрываешь глаза.

— Но я не убийца. Я не ассасин. И мне наплевать на вас, министр.

Чжу включает настольную лампу; разливается яркий свет, жёлтый, как янтарь. Впервые Пиао видит пустыню лица министра. Глаза утонули глубоко во впадинах.

— А ты сам, Сунь Пиао, тебя скоро будут судить и казнят. Ты способен думать о себе? Это чуть сложнее, чем ненавидеть других людей.

— Функционер, член Политбюро, подрабатывает философом. История много раз видела такое опасное сочетание. Миллионы могил могут стать свидетелями.

Чжу тянет папку назад, в центр стола; пальцы его покрыты сморщенной кожей. Министерская печать горит под ними алым угольком.

— Злость доведёт тебя прямиком до казни, старший следователь. Но убей англичанина, Чарльза Хейвена, и я верну тебе жизнь. Ты будешь нужен Линлин. Слушай… ты будешь ей нужен. Разве не эти слова ты хотел услышать всё время с тех пор, как она ушла от тебя? Разве это не правда?

Он наклоняется над столом, и дыхание у него кислое, как неферментированное вино.

— Твоя жизнь угасает с каждой минутой, Сунь Пиао. Убей англичанина. Ты сможешь. Ты его знаешь. У тебя есть злость. Убей его и оставайся жить. Убей его, и закон защитит тебя от всех обвинений, предъявленных тебе.

— Закон? Что может такой человек, как вы, министр, знать о законе, кроме того, что остальные люди ему подчиняются, а вы меняете его как хотите?

Кашель скручивает министра. Глубокий. Тёмный. Буря души, вырывающейся в распахнутый рот. Губы истончились, как резиновый жгут, натянутый до предела.

— Убей его. Посмотри, посмотри что он сделал со мной. Убей… убей его.

Пиао заглядывает в глубину глаз Чжу. Слёзы тонкими следами бегут по его щекам. С губ на стол падает слюна, тонкими нитями с каплями серебристо-белого и пятнисто-красного цвета.

— Нет, министр. Я не буду убивать ради вас. И ради себя.

Кашель Чжу вонзается глубже, внезапно прерываясь на резкий вдох. Зазубренный крючок, что закатывает его глаза. От этого кривые пальцы начинают царапать по столу, нащупывая какой-то неизвестный предмет. На губах, жирной каплей, щедро окрашенной в цвет вишнёвого варенья… кровь. Инстинктивно Пиао бежит к двойным дверям, стучит в них обоими кулаками. Слышит собственный голос, гортанно зовущий на помощь. В тот же миг оба охранника влетают в кабинет, подхватывают старика на руки. Его очки медленно падают на пол. Кровь и тонкие полосы блевотины испещряют их рубашки злыми ранами. Тут же по всей комнате разливается вонь рвоты, уксусная и подгнившая. Губы Чжу бессмысленно лепечут, уперевшись в грудь охранника, когда они быстро утаскивают его из комнаты по коридору. В дальнем конце открывается и закрывается дверь. А потом тишина. Полная. Ничем не нарушаемая. Так тихо, будто мир задержал дыхание.

Пиао спал пять часов, показавшихся пятью минутами. Он всё время осознаёт непрерывную деятельность в конце коридора. Люди входят в комнату Кан Чжу, выходят, что-то там делают.

Он просыпается, испуганный темнотой. Никогда она не была такой чёрной. На краю постели сидит… Линлин.

Утро. Небо желтеет лимоном, когда она встаёт поцеловать его… он чувствует вкус соли и земляники. Она говорит мало слов. Последние слова. Почти брошены, будто не имеют особого значения. Будто она никогда не сомневалась, что он согласится с её просьбой. Англичанин, Хейвен, то, что он сделал с восемью людьми из реки. С министром. С ней самой… ВИЧ, медленная лодка смерти. То, что он сделал с Пиао… суд и казнь через пару дней. Сколько почтенных репутаций будет разрушено его преступлениями; репутаций, втоптанных в грязь. Сколькие потеряют лицо. Такая потеря лица. Да, его надо убить. Другого пути нет. Старший следователь, конечно, выполнит просьбу министра… спасёт себе жизнь и убьёт англичанина. Она снова целует его, в этот раз дольше. Слаще.

— Хейвен. Убей его, Сунь. Если не ради министра, то ради меня.

Она улыбается, и он тут же начинает сомневаться в словах, которые хочет сказать. Каждое из них рыбной костью стрянет в горле.

— Я не убийца.

Линлин закрывает глаза, тихо идёт в комнату в конце коридора. Улыбка соскальзывает у неё с лица.

День наполнен неуютной тишиной. Он чувствует себя сонным. Нервная дрёма кошки, развалившейся на краю окна высоко над землёй. Во сне он видит тяжёлые вещи. Режущиеся вещи. Пищу через равные промежутки приносит старая беззубая а-и. Снаружи комнаты слышны размеренные шаги охранников. А в его комнате… постоянное напряжённое внимание к коридору и спальне министра Кан Чжу в дальнем, тёмном конце.

За весь этот день он лишь раз видит Линлин. Она мелькает, быстро и одиноко, пробегая по коридору. Её голые ноги не издают ни звука. Обе руки прижаты к лицу. Слёзы текут между пальцами.

Пыльные ангелы движутся в иглах утреннего света.

А-и ушла… глаза Пиао медленно привыкают к темноте кабинета. Настроение, характер наполняют комнату до краёв. Всё здесь цвета красного дерева и горького шоколада, кроме Линлин. Её спина прижалась к вытянувшейся до потолка полке с книгами… она в белом. Вся в белом. Цвет смерти. Из центра кабинета убрали резной стол. На его месте поставили тяжёлую подставку их хромированных пластин, а на неё подняли тёмный деревянный гроб. Приведённый в порядок Кан Чжу лишь частично наполняет его широкие зияющие внутренности. Волосы приглажены. Щёки набиты. Губы накрашены. Больше похож на семидесятилетнего клоуна, чем на министра безопасности.

Она идёт от книжной полки к гробу. Её духи, Шанель… давят. Острым стилетом пронзают все прочие запахи. Запахи, которые Пиао всегда ассоциировал со смертью. Сырая земля. Застоявшиеся лужи. Ржавые рельсы. Палые фрукты. Она стоит у гроба, пальцы с красными ногтями вцепились в резное дерево, тихо выстукивают незнакомый ритм. Она говорит через этот провал. Говорит через тело Чжу. Снова, тот же вопрос… в этот раз более откровенный. Пиао беспокоит то, что она не считает нужным вложить в слова рычаг.

— Ты убьёшь англичанина ради меня?

Ради меня. Министр мёртв, но Линлин принимает наследие мести.

— Я не убийца.

На секунду её пальцы замирают, потом она идёт к окну и отдёргивает занавески. Пиао закрывает глаза, когда комнату наполняет ледяной белый свет. Детали… он замечает детали. Следы лака для ногтей на дереве гроба. Золотые названия на корешках книг в кожаных переплётах. «Предел воды». «Жулинь Вайши». «Семья». «Дэвид Копперфильд». И глаза Чжу выглядят как чёрные царапины под стеклом. Намазанные тушью, подведённые угольным карандашом. Взгляд старшего следователя притянут садом поместья, зелёным кулаком… и в его центре стоит человек. Бледный, как бумага. На лбу звезда шрама. Яобань. Рядом с ним стоят тени двух охранников.

— Как видите, совсем не мёртвый…

Согнув пальцы, она изучает ногти, потом машет в сторону окна; в сторону Яобаня. Будто комментируя подружке сумочку в витрине магазина, говорит.

— …его казнят, возможно, заберут для трансплантации органы, если ты не убьёшь англичанина…

Лобовое столкновение эмоций. Очень сильных, совсем противоположных. Жив, Яобань жив. Удар радости раздаётся в груди старшего следователя. И в другом углу — сожаление, потеря… уже начинают пожирать его. Жизнь Шишки у него в руках, и вот-вот вытечет между пальцев.

— Нет, я не буду его убивать.

Линлин подходит к подножью гроба.

— Сунь, ты заставляешь меня делать то, что я делать не хочу. Превращаешь в то, чем я не хочу быть…

Снаружи начинается дождь. По окну стучит барабанная дробь капель. Охранники продолжают стоять рядом с Яобанем. Его волосы мокнут. Их края начинают зубриться, превращаются в пилку, как у хлебного ножа.

— …мужчины всегда так поступают с женщинами. Вы превращаете нас в других. Те куски, от которых вы отказались, достаются нам. Те вещи, которые не хотите делать вы, делаем мы за вас…

Дождь становится сильнее. На деревьях. На листьях. На траве. Через её плечо Пиао наблюдает за полосами этого серого водопада.

Смой всё прочь, пожалуйста, смой всё прочь.

Она лезет в карман, у неё в руках появляется лист бумаги. Она медленно его разворачивает. Компьютерная распечатка. Слова на нём поднимают в нём волну личного ужаса. Пиао заранее начинает дрожать.

— …это от твоего врача из Народного Военного Госпиталя. Результаты твоих последних проверок крови…

Он забирает распечатку из её пальцев. Всё обостряется. Цвета. Запахи. Текстуры. Он чувствует толщину бумаги между пальцами. Текст еле заметно поднимается над её поверхностью. Но он его не читает. Ему это не нужно. Он и так знает, что она ему скажет. Знает… наверняка.

— …трансплантированный орган, почка, которую тебе пересадил Чарльз Хейвен. Её забрали у живого донора. У заключённого, который был болен. Англичанин наверняка об этом знал…

Снаружи по-прежнему идёт дождь. Вода ручейками сбегает по носу и подбородку Яобаня. Он видит, как вода омывает буквально каждую лопасть травы. А наверху в небе сдвинулись ставни… цвета амальгамы, вылитой в канаву.

— …у заключённого был ВИЧ. Теперь у тебя есть ВИЧ…

Она улыбается. Окрашенный помадой провал. Небо падает. Пиао нащупывает стул, ноги его превращаются в воду. Размытый рывок взгляда из окна в сад. Дождь всё ещё идёт, но Шишку увели из-под его потоков, и его больше не видать. Увели в безопасное и сухое место. Безопасное.

Глава 38

Дождь… она снова приходит. Каждый день. Будто земля превращается в океан. Уже несколько недель. Или месяцев?

Пиао сидит на бревне, дождь постоянным потоком омывает его лицо. Каждая капля барабанным ударом вбивает в него силу, туда, где прежде ничего не было. В уголках рта ощущается их вкус… горький вкус. Всегда горький.

Он идёт следом за ней из основного здания, она скользит в чёрном, не оставляя свидетельств того, что шла по сырому газону. Большой, чёрный зонт раскрыт над головой, как нависающее облако. А потом она стоит с ним, стоит над ним.

— Время пришло, — всё, что говорит Линлин.

Пока они едут в аэропорт, он изучает тонкую папку. Договорённости. Комната в отеле. Машина. Билеты на самолёт. Он ждёт, что его отправят в Соединённые Штаты Америки. Блестящие люди в блестящих городах. Толчок удивления вжимает его спину в велюровую обивку чёрной иностранной машины. Билет, в один конец… в Центральный аэропорт Пекина.

В самолёте, когда они пролетают над городом-садом Сучжоу, над шёлковым городом Уси, Цзэнцзяном в дельте Длинной реки, за которым идёт прямой разрез Великого Канала, и пересекают древние болота Хэбэй… он берёт из папки два последних листа. Большую и подробную статью из провинциальной газеты «Дэйли Уикэнд» и компьютерную распечатку с данными визы и разрешениями на перемещение по стране. Субъект… Хейвен.

Пока Пиао пьёт чай, обжигающий и горький, а самолёт ГААК^[6] разворачивается над потрёпанным берегом моря Бохай… его палец бежит по бледно-серым линиям. Англичанин вернулся в Народную Республику всего чуть больше месяца назад. Одобрено и отмечено дальнейшее путешествие в Куньмин, где он с тех пор и находится. Куньмин, город с репутацией перевалочного центра наркотраффика и крупными больницами, и там расположен Суд Куньмин, известная постройка непревзойдённого мастерства. Разрешение на перемещение по стране показывает, что Хейвен всего пару дней назад въехал в Пекин. Обратный билет, СХ 251, до Соединённых Штатов Америки… тоже пару дней назад. Так легко он въезжает и выезжает из Народной Республики. Так легко ему выдают разрешение на перемещение по стране, из провинции в провинцию, не задавая вопросов. Ясно, что он так и остаётся «уважаемым иностранцем». Человеком, у которого есть очень высокопоставленные друзья.

Статья из «Дэйли Уикэнд» — копия с копии с копии… серая на сером и едва читабельная. В ней обсуждаются новые расширяющие изменения в законе, который одобрил Национальный Народный Конгресс, и который вступает в силу в январе. Среди прочих пунктов он позволяет властям изыскивать альтернативы использованию расстрельных команд для выполнения одобренных государством казней. Там упоминается доктор, Ван Цзюнь, директор больницы на юго-западе Народной Республики, который в последние несколько месяцев экспериментировал с самыми надёжными методами умерщвления людей. Работа получилась исчерпывающая.Всесторонняя. Его команды врачей испытывали на приговорённых бесконечную волну лекарственных коктейлей. Медленно, медленно… приблизились к эффективному убийству. Ключевым моментом было то, что смертельная инъекция не должна повреждать внутренние органы жертвы, пригодные к трансплантации. Последняя группа преступников поблагодарила директора и его команду, когда они добровольно подставили руки… с закатанными рукавами. Все выглядели спокойными. Никого не пришлось привязывать к носилкам. Двадцать два человека получили уколы. Двадцать два человека умерли. За каждой смертью отдельно наблюдали коллеги с секундомерами и блокнотами. Уровень боли, сопровождающий смерть, был надлежащим образом оценен и зафиксирован. Промежуток, потребовавшийся на умирание, был привередливо отмечен. Смерть наступает в период между пятьюдесятью семью секундами и тремя минутами сорока пятью секундами. По оценкам это зависит от того, сидят преступники или стоят. Но больше от того, какой именно коктейль был введён. Смесь № 1 или Смесь № 2. В дни финальных испытаний Ху Цзянькан, директор Третейского суда, одобрил использование Смеси № 2 как «предпочтительного средства» для государства, для того, что он обозначил как «разновидность эвтаназии».

Изыскательскую работу на этом поле директора Вана Цзюня сильно хвалили, и теперь собрались изучать на национальном уровне, чтобы убедиться, что его средство способно заменить ритуальную казнь выстрелом в основание черепа или в спину.

Пиао отхлёбывает чай, уже остывший, безвкусный… когда самолёт разворачивается, проваливается, подвывает на первом заходе на Центральный аэропорт, в пятнадцати тысячах футов внизу. За окном стоит сильная облачность. Чёрное на сером. Серое на чёрном. Ничего в мире не видать. И он знает, ещё до того, как прочитал рукописную приписку Линлин внизу страницы…

«Доктор Ван Цзюнь — директор Судебной больницы Куньмина».

Куньмин.

Хейвен.

Друзья в нужных местах.

Глава 39

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУБМИЯ, СОЕДИНЁННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ

Переводчица работает над последней страницей компьютерной распечатки. Водопад китайских иероглифов тянется сверху вниз, переливается со страницы на страницу. Её палец, твёрдый, наманикюренный, с розовым ногтем, ведёт по чёрной лазерной распечатке, отслеживая связанную информацию.

— Вы нашли, откуда отправлено электронное письмо?

Медленно двигаясь в разломах гранёного стекла, Кармайкл оборачивается взглянуть на Хейес. Снимает очки. Протирает галстуком линзы. Глаза у него такие маленькие, невозможно маленькие. Он похож на Винни-Пуха, одетого в Гуччи.

— Адрес на хот-мейле, незаполненные регистрационные данные, и канал шёл минимум через четыре прокси-сервера. Оно могло придти откуда угодно…

Он улыбается. Глаза у него оживают лишь тогда, когда он водружает на нос очки.

— …но я бы сказал, что его прислали из Народной Республики.

Барбара смотрит из окна кабинета через «Город впечатляющих просторов» на Потомак. Он похож на любую другую реку под натиском ночи. Темза. Сена. Но больше всего на Хуанпу; они ей кажутся совсем на одно лицо. Она поднимает стакан к губам и отпивает вина. Австралийское… цветы и мёд, но странно бездушное, пустое. Смотрит из окна на потоки машин, на летящие габариты… стремящиеся домой, в белый и богатый северо-западный квартал города. Изящные сайдинги, шикарная отделка; они переживают об оплате колледжа детей и жёстком порно, найденном под кроватью маленького Билли. А в юго-западном и юго-восточном районах чёрные мечтают найти работу. Из какой жопы взять следующие десять долларов, и какая такая хуйня приключилась с Американской Мечтой.

— Мадам Хейес, я закончила.

Барбара поворачивается, сосредоточившись на переводчице; китае-американка, во внешности которой смешались два разных мира… сплавились в мягкую смуглость, шелковистую черноту и черты лица, вылепленные самым тонким мастихином.

— И что это?

— Больничные записи. Конфиденциальные больничные записи…

Ногти переводчицы проводят по цепочке иероглифов, одинаковых на нескольких листах.

— …в заголовке указана Шанхайская больница № 1, Хуандун.

Барбара окунает кончик пальца в вино, проводит им по губе.

— И что это за больничные записи?

— Списки доноров для трансплантации. Списки реципиентов пересаженных органов.

Спроси её. Спроси её.

Барбара смотрит на дальнее окно. В сторону голоса. Бобби, обнажённый и мокрый. Его палец протягивается тёмным пятном из мути конденсата. Круги. Один, второй, третий, четвёртый… пересекаются.

Спроси её.

Его голос такой отчётливый, но губы не движутся. За ним, за стеклом окна, вид на решётки разноцветного электрического света. Каждый день Рождество. Его лицо впитывает их… незряче.

Видение… просто видение?

Барбара указывает на иероглифы, подчёркнутые маркером. Флуоресцентно розовым, ярким, как дешёвая конфета. Она уже знает ответ, который последует.

— А это что?

— Имена, мадам Хейес, настолько близко, насколько они могут воспроизвести американские имена. Вот это должно означать профессора Хейвуда. А это — Роберт Хейес.

— Бобби.

Переводчица кивает.

Спроси её.

Барбара отпивает ещё вина.

— И что говорится в этих записях про Бобби Хейеса?

Ноготь переводчицы движется от иероглифа к иероглифу.

— Он был донором. Сердце, живые почки, роговицы…

Она поворачивает страницу, находит связи; выделенное конфетно-розовым с выделенным конфетно-розовым маркером.

— …его почки были отправлены в Народную больницу № 7 в Чжэнчжоу для немедленной трансплантации. Обе роговицы остались в Шанхайской больнице № 1 и были использованы для пересадки одному реципиенту через два дня. О его сердце дальнейших упоминаний нет.

Спроси её.

Реципиенты, мы знаем, кто это были?

Снова переворачиваются страницы.

— Почки пересажены двоим реципиентам. Должно быть, это важные чиновники. Имена не указаны.

— А роговицы?

Вуаль иссиня-чёрных волос закрывает лицо, переводчица откидывает её. Её глаза, резиновые шарики, танцуют по иероглифам и страницам.

— Их пересаживали американцу…

Связывает номер пациента со счётом-фактурой. Стучит по нему костяшками пальцев, гладкими, как ракушки каури.

— …счёт, его оплатили наличными, сорок пять тысяч долларов. Роговицы пересажены десятилетнему ребёнку. Адаму Майклу Ирвингу. Есть его адрес в Филадельфии. И телефонный номер.

Барбара забирает страницу к себе на стол, пальцем проводит по каждой цифре в телефонном номере. Там где-то живёт мальчик, который теперь смотрит на мир глазами Бобби. Она берёт трубку. Звонит. А потом тишина. Тишину размечают и отмеряют удары у неё в груди. Она слушает, допивает вино, тёплое и слабое, но тут же хочет чего-нибудь покрепче. Обрывает связь прежде, чем их успевают соединить, потому что знает, если трубку снимут, то ей ответит он. Он. Десятилетний мальчик. Блондин… как и должно быть. И с небесно-голубыми глазами.

С глазами Бобби. Она кладёт трубку, подходит к бару, наливает в тяжёлый хрусталь щедрую порцию «Тичерз». Золото на серебре. Лёд трещит, обрушиваясь в алкоголь. Она поднимает стакан к губам и выпивает залпом. Удовольствие и боль, виски. Огонь и лёд.

Спроси её.

— Бобби Хейес, сердце, почки и роговицы, кто их удалял?

Переводчица листает страницы, глаза следят за извилистым следом своего же ногтя; уверенно, убеждённо, как глубокий разрез скальпелем.

— Хирург-консультант. Доктор Чарльз Хейвен.

Глаза жжёт, Барбара оборачивается к окну, но Бобби уже исчез. Остались только круги; слёзы конденсата катятся по ним.

Видение… просто видение?

— Что-нибудь ещё нужно, мадам Хейес?

Барбара кладёт руку на тонкий след на стекле, который оставил Бобби. Она может чувствовать его.

— Нет, мне больше ничего не надо. Благодарю за помощь.

Дверь закрывается. Комната пустеет. Мир пустеет. Его наполняют одни слёзы. Перед уходом она берёт листы данных со стола; короткая записка на обложке со слабым запахом сигарет «Чайна Бренд». Она может представить, как он её писал. Улыбается, убирает конверт в дипломат. Выключает в кабинете свет.

— Спасибо, Сунь Пиао, — шепчет она по дороге к двери лифта.

Идёт по улице… отличная погода разлетается вдребезги. Небо в клочьях облаков. Солнце, но у него на хвосте уже висит дождь. Можно чувствовать его запах, его вкус. Она хочет, чтобы он пошёл и кончился, но тот решительно упирается.

Барбара ускоряет шаг. Идёт нигде, но в то же время всюду. Мимо знакомых кафе. Которые кажутся незнакомыми. Всё не так. Походка её успокаивается только когда она разворачивается назад к офису, и тут до неё долетает хвост мелодии, идущей из открытых дверей бара.

Иногда всё, что угодно, наполнено своим смыслом.

Она нажимает кнопку интеркома.

— Мне надо кое-кого проверить, Кармайкл. По полной программе. И отследить. Мне нужны ежедневные отчёты о том, где он и чем занимается. Любой ценой. С кем бы ни пришлось договариваться. Сейчас он в Китае. Где точно — не знаю. Если в Шанхае, то остановился в отеле Цзин Цзян. Если в Пекине, то в государственном пансионате Дяоюйтай.

За окном небо стремительно темнеет. Кажется почти жидким. Жёлтый цвет становится малиновым. Красный — пурпурным.

— Друг или враг?

Глаза Барбары следят за изгибами Потомака, за мемориальной автострадой Джорджа Вашингтона, обнимающей его дальний берег ленивой лентой дорожного движения.

— Враг.

Она слышит, как его пальцы уже выстукивают ритм по клавиатуре компьютера.

— Ты сказала «его», значит, это мужчина?

— Да, это мужчина.

— Американец?

— Нет.

Она слышит, как щелчки клавиатуры замедляются, утихают.

— Если он не из наших, то кто это?

Солнце камнем падает за горизонт. Барбара уже не уверена, что оно когда-нибудь взойдёт снова.

— Он англичанин.

— Такой же англичанин, как жареная рыба с картошкой, ячменные лепёшки с вареньем?

Барбара прижимает руку к стеклу, городские фонари грязными пятнами горят под ней.

— Нет, Кармайкл, он англичанин как «Джек Потрошитель».

Глава 40

ПРИЗРАЧНЫЙ МЕСЯЦ, ГУЙ ЮЭ… СЕДЬМОЙ ЛУННЫЙ МЕСЯЦ.

Не будь суеверным, ведь в это время призраки ада гуляют по земле. Не будь суеверным, иначе будет опасно отправляться в путь. Ходить плавать. Жениться. Переезжать в новый дом.

Не будь суеверным, иначе если в это время умрёт твой муж, твоя жена, твой отец или мать, если умрёт твой брат, сестра или твой собственный ребёнок… тебе нельзя будет хоронить его. Придётся сохранять тело для похорон через месяц.

Долгие недели. Долгие дни.

Столько всего нельзя делать, если ты суеверен. И столько всего сделать надо.

В первый и пятнадцатый день месяца призраков надо жечь деньги для призраков и ладан… чтобы успокоить, умиротворить духов. В первый и пятнадцатый день месяца призраков надо вдумчиво, сложным образом приготовить пищу, и положить подношения на столы, выставленные перед домом… чтобы успокоить, умиротворить духов. В первый и пятнадцатый день месяца призраков надо вымыться, одеться в лучшие одежды и пойти в даосский храм… чтобы успокоить, умиротворить духов.

Смерть — щепетильный вопрос. Не надо говорить о ней… и даже намекать. Надо рассуждать о долголетии. Смерть — табу. Будь осторожен, очень осторожен, когда произносишь цифру «четыре»… в Китае она произносится так же, как смерть. Не дари часы, это верная примета того, что скоро кто-то умрёт. Если ты решишь написать завещание, ты не сможешь найти человека, который как свидетель подпишет его. Если даришь цветы — всегда дари красные, никогда белые… белый цвет ассоциируется со смертью. Покупать страховку жизни в это время тоже не стоит. А если ты собираешься отправиться в отпуск или переехать, выбирай любое из множества чудесных географических названий, украшающих Народную Республику, как конфетти свадьбу. Долина Счастья. Дорога в Рай. Небесные Врата. Бульвар Тысячи Наслаждений. Когда едешь в Соединённые Штаты Америки, ходи по всем прекрасным национальным паркам, что может предложить тебе эта страна. И только один избегай всеми силами… Долину Смерти.

А в седьмой день седьмой луны, обосновавшись в самом сердце месяца призраков… цинжэнь цзе, день влюблённых. Открытки. Шоколадные конфеты. Рестораны. День любви в месяц призраков.

Не будь суеверным… слишком суеверным. Она может пройти мимо тебя, её украдут призраки.

Глава 41

ПЕКИН, КИТАЙСКАЯ НАРОДНАЯ РЕСПУБЛИКА

Человек идёт мимо стены из листового зеркального стекла. Движется через поток машин на Чананьдунцзе… артерии города, чавкающей выхлопными газами миллиона машин, десяти тысяч автобусов, пятидесяти пяти тысяч такси, полутора миллионов мотоциклов. Он ещё далеко, но не узнать его невозможно — Чарльз Хейвен.

Всё ближе. Очертания уплотняются. Черты лица смещаются, встают на место. Глаза удивительно синие. Яростно синие. И волосы, белее, чем запомнил Пиао.

Воспоминания о воспоминаниях в воспоминаниях. Как они обманывают. Как они убеждают.

Старший следователь опускает карманный бинокль и трёт глаза. Сон перестал быть естественным действием, теперь он больше похож на бабочку, ускользающую от сачка. Он смотрит, как англичанин пронзает тени на тротуаре, входит в Банк Китая. Уже не первый день… отслеживает его неспешное путешествие. От больницы к больнице. От банка к банку. От госучреждения к госучреждению. Нарастает скука и усталость. Парализующие. Выбивающие из колеи. Они текут по артериям старшего следователя в мускулы и в кору головного мозга. Он в одиночку делает работу, на которую направили бы тринадцать сотрудников БОБ, если бы это была операция Бюро.

Наблюдение… искусство, в котором ошибку нельзя стереть. Пиао вытаскивает каждый приём из глубокого мешка с опытом. Постоянно меняет куртки, самых ярких расцветок. Очки, чёрные очки… потасканные, новые. То галстук, то платок. Иногда майка, жилетка. Вешает разные брелки под лобовым стеклом взятой напрокат машины и постоянно их меняет. Обереги на удачу. Дракон. Маленькая футболка. Наверху под стекло подоткнуты пластиковые стикеры с разными именами парней и девушек.

Пэн и Е. Янь и Мяо. Чжоу и Лили.

Тоже постоянно меняются. Делается всё, чтобы обмануть брошенный мельком взгляд цели преследования. Характерные черты, которые он заметит, должны успокоить любое подозрение. Это действует почти на подсознательном уровне. Тонкие намёки, шёпот в подсознание…

Видишь, никто за тобой не следит. У него куртка другого цвета. Под стеклом машины написаны другие имена. Хун и Вэй. С зеркала заднего обзора свисает дракон, а не пластмассовая бутылка кока-колы. Видишь, он в галстуке, а не в майке. И в чёрных очках. Расслабься… сам убедись, никто за тобой не следит.

Проходит полтора часа, прежде чем англичанин выходит на свет дня, умирающего на ходу. Горячие реки машин по Цяньмэньсицзе, площади Тяньаньминь, Дунданьдацзе… текут на юг, к парку Храма Небес. Полтора часа ожидания… пот медленными ручейками течёт под рубашкой по спине. Он смотрел, как крутятся двери банка. Родители, волоча за собой детей, выходят из Дворца Музеев. Триста десять тысяч объектов, посвящённых политическому воспитанию людей.

Полтора часа Пиао думает исключительно о точке во времени и пространстве, где он может убить человека.

Поддерживает достаточную дистанцию. Паркуется за полосой деревьев, образующих по периметру забор. В бинокль пятна собираются в острые грани… он смотрит, как Хейвен возвращается в государственный пансион Дяоюйтай. Поднимается по ступенькам одного из многих особняков, натыканных в озеленённом участке, который где-то восемьсот лет назад был местом Императорской Резиденции, особняки… где могут поселиться только самые почитаемые из иностранных гостей. Англичанин безукоризненный. Он выглядит так, будто день не держал его в зубах влажности, выжимающей испарину. Такой день всегда оставляет после себя грязные круги серой сажи, заявляющей свои права на края рукавов и внутреннюю сторону воротника.

Вспышка латуни и стекла двери, и Хейвен исчезает.

Пиао паркуется, идёт пешком. Отель Цяньмэнь находится всего в паре кварталов отсюда.

Три часа сна. Душ, холодный, как жалость. Он бреется, умудряется обрезаться. Кровь хлещет потоком, он не может её остановить. Блядь, блядь… чего она никак не унимается? Из покрытого конденсатом зеркала на него смотрит лицо. Узнать его невозможно. От смотрит на шрам вокруг уха. Через весь живот. Боль бежит по красным шрамам на спину. Он выглядит и чувствует себя паззлом старика. Погружает лицо в раковину. Лёд и отельное мыло. Вода течёт через край. Снова, снова… он решительно натирает лицо, руки. Ему так хочется, так нужно столько всего с себя смыть. И вот боль, решения, тени действий, ещё не совершённых… отдаляются. Отельное мыло упаковано в обёртку с неряшливой надписью. Из-за него от Пиао теперь пахнет розовыми розами. Весь день нюхать розовые розы.

Он засекает машину Хейвена на Салихэлу. Ровно в 10:30, как обычно. Чёрная, немецкая… «Мерседес». Утренний свет, как дольки лимона, блестит на боках. Горячий, влажный, воздух уже приготовил жало. В голове коренятся мысли о ледяном душе. И убийство, горячее, как пламя… тоже находит своё место в мыслях старшего следователя. Сквозь водопады света он объезжает следом за англичанином все опорные точки дня, соединённые озёрами скуки…

С 11:00 до 12:15 — в Бэйчицзыдацзе, Департамент Общественной Безопасности.

С 12:35 до 13:45 — Центральная больница, на север по Дунданьлу.

С 14:00 до 14:55 — Обед в Фэнцзыюань, «Роге изобилия».

С 15:45 до 16:10 — Цзянгомэньвай, дипломатическое здание на Житаньлу.

С 16:30 до 17:20 — Пекинский Университет и Технический колледж Циньхуа.

Чёрный мерседес выруливает на север к Наньхай, преодолевает перекрёсток с Цяньмэньсицзе. Машины движутся дымящимися потоками, а солнце обрушивается на бетонные углы и наземные леса города. Старший следователь едет на автопилоте. Кидает быстрые взгляды на Хейвена, сидящего в кожаном и стеклянном нутре своей машины. Пиао пытается видеть в нём камень… просто цель, которую надо сбить. Но терпит сокрушительное поражение. Представляет исключительно быстрые события. Размытое движение. Формы и цвета, омытые кровавым потоком.

Нож… да, нож будет лучше всего. Серия «пыков», когда он будет протыкать пиджак, рубашку, кожу. Сопротивление, когда он войдёт в плоть. Проскрежещет по кости. Пройдёт секунда, и нож войдёт по рукоять, его кулак прижмётся к шёлку рубашки англичанина… прежде, чем хлынет кровь. Секунда, чтобы посмотреть в глаза человека, которого убиваешь. Секунда, чтобы понять, какой громкий звук раздастся, когда его губы разомкнутся… и волна крови покатится по рубашке. Превращающейся из кремовой в малиновую.

Он знает, как это будет происходить. Интимно. Гарантированно.

Уже темнеет, когда «Мерседес» вонзается в святилище государственного пансиона «Дяоюйтай»… и теряется из виду. Темнеет, когда старший следователь едет по городу, раздробленному грубым неоновым светом.

Прямая, как стрела, дорога Фусин… ведёт к Сичананьцзе, Дунчананьцзе, Цзянгомэньвай. Из города, в город, из города. Пронизывает Пекин, связывает его воедино. Асфальт вонзается в живот извивающейся рыбы. Тянутся полосы движения, горячие… злые.

Пиао вдавливает ногу в пол. «Мерседес» едет на четыре машины впереди, по Цямэньдацзе, лавирует по полосам, движется на восток. Плавное погружение в безумие. Хромированный психоз. Он втискивается на соседнюю полосу, все вокруг гудят. Диким роем мимо пролетают мотоциклы. В этом вождении нет никаких правил, кто грубее, тот и прав. В «Мерседесе», в прохладе кондицированного воздуха, Хейвен рукой проводит по волосам. Он опаздывает. На десять, пятнадцать минут, но всё равно опаздывает.

…пробки. Пекин. Китай.

Поперёк дороги, достаточно низко, чтобы можно было увидеть заклёпки, взлетает из Центрального аэропорта реактивный самолёт. Набирает высоту и разворачивается на юго-запад в сторону Ухань. Громадные равнины Хэбэй, засаженные хлопком, будут проплывать под его крыльями… маршрут вторжения северных варваров, когда они пришли к бассейну Жёлтой Реки, привлечённые сияющими огнями цивилизации. Древние столицы Поднебесной Империи, Лаоян и Кайфэн… под ногами серебристого самолёта. Жёлтые горы, Пик Небесного Города, Бессмертный Пик, Пик Летящего Дракона… пуповина узнавания. Пиао раскуривает «Чайна Бренд», затягивается его горечью. Упирается взглядом в небо, и обратно, на асфальт. Лучше сосредоточиться на дороге. Серебряные самолёты летят в серебряные города, где живут серебряные люди. А ему — зассанные переулки. Татуировки капустных листьев, раздавленных ботинками. Улицы, задыхающиеся в собственном дыму.

Столько мест никогда не увидеть, зуд, который не будет возможности почесать.

Впереди едет пикап «Тойота», бамперы покрыты грязью и хромом… он грубо перестраивается через две полосы, отсекая Пиао от «Мерседеса». Гудки, тормозные фары, стая мотоциклов начинает извивающийся танец. В замедленном движении один падает. Угол между мотоциклом и поверхностью дороги становится всё острее. Рука срывается с дросселя, поднимается, защищаясь от быстрого металла. Колёса плашмя ложатся на землю. Старший следователь вдавливает тормоза в пол. Ладони стиснуты, руки напрягаются, смягчая рывок.

— Блядь. Блядь.

Бьёт по рулю обоими руками. Дым, волны горячего воздуха… грязная резина. И через них он смотрит, как удаляется «Мерседес». Хейвен упущен. Габариты тают от алого до бледно-розового. Тают, тают, исчезают.

Через сорок минут команда спасателей пробивается через пробку, плотную и рычащую. Мотоцикл и пикап стаскивают с полос. Дорогу очищают от стекла, грязи, извивающейся металлической стружки, и осевших опилок. Пиао приходится ехать полпути до Тунсяня, отбрасывающего тень на Великий Канал, прежде чем он может развернуться на запад к центру города. Уже середина дня, тени укоротились. Отрезок дороги между Балицяо и отдалённым городом… изгибы серых шипов, на острия которых насажены горчичные облака выбросов. На окружённом руинами перекрёстке Вэньюхэ и Чаобайхэ движение замедляется, дёргается, останавливается. Видимых причин нет, просто тайная жизнь плотного траффика. Старший следователь закуривает очередную сигарету. Открывает окно. Вылетающий дым вьётся снаружи перед лобовым стеклом. Он осматривается, марево искажает металл и извивает бетон. В окнах машин торчат лица, запыхавшиеся, розовые. Он отпускает ручной тормоз, когда валик машин растягивается и медленно трогается. Чистая дорога мелькает в промежутках между бамперами. Он отпускает газ, и чёрное пятно мелькает на краю зрения. Машина, приземистая и блестящая… едет мимо. Разворачивается реактивным рывком, украшенная ядовито-лимонными занозами отражений. «Мерседес» на соседней полосе притормаживает рядом с ним. Его водитель кидает бесстрастный взгляд на Пиао. Взявшись за подбородок, старший следователь кидает на соседа такой же бесстрастный взгляд, прежде чем до него доходит.

Хейвен. Блядь… Хейвен.

Высоковольтный провод протягивается между ними, из глаз в глаза. Англичанин обрывает его. Нога вжата в педаль газа.

Пиао. Блядь… Пиао.

Рывком чёрное пятно разгоняется в серебряную кляксу, когда «Мерседес» срывается с места. Секунда, вторая, третья… прежде чем старший следователь реагирует. Жужжание, глубинное, горячее, проникает во внутреннее ухо, когда он бросает машину через полосу. Впереди в пятидесяти метрах «Мерседес» теряется в облаке выхлопных газов и скользящей резины. Вонь, кружащая голову, тошнотворная… как горелая карамель. Как живот, набитый глазированными яблоками. Всё ускоряется, будто он остаётся на месте, а мир бежит вокруг него. Головой вперёд. Теряя равновесие. Все приобретает бритвенную остроту. Всё становится тягучим, цвета ртути. Игра закончилась. Он срывает липкую табличку с именами Чжоу и Лилу с лобового стекла. Сдёргивает миниатюрную клубную футболку с зеркала заднего обзора. Игра закончилась. Со спокойствием он понимает, даже не задумавшись… что, наконец, может убить.

Впереди виднеется пробка. Стена горячего волнующегося металла. «Мерседес» быстро замедляется. Тормозные огни истекают кровью, когда он пересекает полосу, задыхающуюся в собственном дыму. Распахивается дверь. Фигура в белом первым делом смотрит назад. Бежит. Бежит против плотного потока машин, решительно едущих в противоположном направлении. Белое на красном фоне. Белое на синем фоне. На чёрном… жёлтом. Марево жара поднимается с асфальта. Вьётся над капотами, крышами. Сжимает его. Пиао тоже бежит. Подошвы ботинок обжигает асфальт. Через миг пот уже блестит у него на лице, на руках. Ускоряется, каждую каплю сил отдаёт ногам; уже начинает уставать. Голени, колени, лодыжки превращаются в ржавое железо. Икры, бёдра… в бетон. Бегущий человек преследует другого человека по ломаному коридору медленно движущегося стекла, пластмассы, хрома. Разрыв между ними измеряется в грязных номерных знаках и потёртых протекторах. Каждое лобовое стекло полыхает в солнце, льющем с неба… кадмий. Кажется, что всё вокруг позолочено.

Дорога поднимается к серому перекрёстку, застывшему в облаке выхлопных газов. Впереди, в тридцати метрах, в сорока… англичанин. Ноги, тело, голова искажены маревом с дороги, когда он бежит к вершине моста и вниз по мягкому склону. Одноцветная тростинка человека движется вдоль разноцветной стены. Лёгкие Пиао взрываются. Огонь и свинец. Уклон замедляет скорость, тянет его вниз, будто магнитом. Пот течёт потоками… по лицу, шее, груди. Мысли летают, как перья на ветру. Он бросает взгляд через перила вниз, цепочка школьников, лет по пять, шесть, держатся за руки, их ведут через перекрёсток рыка и изрыгающегося дыма. Где угодно, лишь бы не здесь… в этот момент он хочет быть ребёнком. В колыбели, в ползунках, в манеже. Идти по перекрёстку, держась за руки других детей. Где угодно, лишь бы не здесь. И другие мысли, случайные, бредовые. Только один образ он удерживает крепко. Англичанин, у его ног, мёртвый. В центре лба бескровная дырка от единственной пули.

Так аккуратно. Очень аккуратно.

Расстояние между ними не сокращается. Будто невидимая рука разделяет их. Будто этой руке не хочется, чтобы на ней была кровь. Стонут гудки, когда Хейвен перепрыгивает через ограду, бросается между едущими машинами. Его объезжают мотоциклы, плотный поток окружает его. Он тонет в механическом водопаде. Впереди есть съезд с магистрали, где река Тунхуэй изгибается змеёй, кусающей собственный хвост. Старший следователь бежит за ним, ловя ртом воздух. Масло и пыль. Ногой становится на перила, падает… гравий впивается в ладони. Кровь ручьями течёт по запястьям на рукава рубашки.

— Блядь. Блядь.

Усилием воли поднимается, но пытается остаться на дороге, на узкой резервной полосе. Идёт. Бежит. Во рту чувствует вкус крови. Поднимает лицо к небу, втягивает воздух, будто это цепь, прикованная к якорю. Небо… лезвия облаков в лазурном море, но он молится о дожде. Дождь. Холодный и безжалостный, как в ту ночь на грязной железной палубе баржи. Хейвен впереди. Отрывисто мелькает в потоке машин. Обрывки белого появляются в поле зрения и исчезают в ударной волне выхлопных газов. Он бежит к съезду, вылетает на голую землю… клочок тени между пролётами эстакады. Солнечный свет, тень, снова на свету… Хейвен, хамелеон цвета карамели и сливок. За эстакадой и непрерывным дыханием восьмиполосной дороги раскинулась помойка, куда ведут засыпанные щебнем дороги. Правительство огородило её проволочным забором. Топография куч мусора и тупорылых холмов. Пойманная в отражениях радужных масляных луж. Пиао пробегает ворота. Гофрированные железные домики. Чёрные собаки ссут золотом. Согнутые люди… с пустыми глазами. А небеса болезненно синие. Нелепо синие. Их разрывает лишь одинокий надрыв телеграфных проводов, натянутых между столбов. Изгиб за изгибом. Изгиб за изгибом. Изгиб за изгибом.

Дорога упирается в тупик пыли, пятен чёрного масла, клочков изнурённой травы. Англичанин уже лезет, падает, взбирается на ряд мусорных дюн. Оглядывается. Мельком видно его взгляд… обеспокоенный. На лицо падает свет. Блеск пота, будто его слепили из нержавеющей стали. Пиао останавливается на неровной тропинке, почти теряя сознание. Сгибается. В лёгких… будто горит конфорка. Дыхание вырывается из губ горячим потоком. Он смотрит вверх, Хейвен похож на паука-альбиноса. Тянется за пистолетом, касается рукоятки, но отдёргивает от неё руку. Так легко его сейчас убить. Так легко… но он хочет увидеть его глаза. Ему надо видеть глаза, когда пуля сорвётся с бойка. Прорвётся, просвистит через ткань, кожу, плоть, кость. Так просто; слишком просто.

И вот он бежит дальше, добегает до горы. Толчок удивления, когда она открывает своё лицо, черты. Рябь, волны, стены электронного хлама. Печатные платы. Детали компьютеров. Куски телевизоров. Технологический океан вздымается и опадает ровными плато техногенных трупов. Их границы, берега голой земли, выпирающие волдыри женщин, укрывшихся от безжалостного солнца. Руки в прочных перчатках, чтобы не резаться об острые края. Проворные пальцы, бегающие глаза, они обдирают ценные металлы, серебро, медь, латунь, иногда золото… с бесконечного электронного потока. Переработанные металлы. Двенадцатичасовой рабочий день приносит деньги на рис, лапшу, чуток овощей, может прокормить пятерых человек… если они не слишком много едят. Прокормить пятерых и сберечь пару фен на тот день, когда дыхание дракона будет слишком жарким.

Он видит ботинки англичанина, его задницу, хлопающий на ветру пиджак, затылок… стоит поднять взгляд. И небо, безоблачное, пылающее. Сходит лавина, когда Хейвен достигает плоской вершины. Старший следователь закрывает рукой лицо, защищаясь от падающих острых углов. В голове взрывается огонь, когда что-то в него попадает… кровь медленно и обильно бежит по затылку. Он карабкается, ползёт на вершину. Смотрит распахнутыми глазами, ловя дыхание, как англичанин сползает по ломаному склону. Обе ноги поймали волну мусора и медленно, осторожно соскальзывают… в крошечную прорезанную долину, и он начинает новый подъём. Кажется, он инстинктивно чувствует Пиао; смотрит вверх через плечо, на лице улыбка. Как долото. Старший следователь, шатаясь, спускается в глубокий провал. Добирается до долины… на губах слюна и кровь. Он шепчет, кричит слова. Изорванные разъеденным дыханием.

— Иди ты на…

Снова карабкается вверх, на каждой руке порезы. Ощущение, что всё движется в масле, медленно, тихо. На фоне сахарного пятна облака англичанин добирается до зазубренного, изломанного плато. Бежит, бежит. Белый становится чёрным в яростном слепящем свете. Пиао преследует его, в бреду пробирается по разноцветному ландшафту. Останавливается, вынимает пистолет. Рука неконтролируемо дрожит… едва может удержать его вес. Он хватается обеими руками. Ладонь на ладони.

Собирается. Успокаивается. Обозревает панораму. Бегущий человек… чёрное на белом.

— К черту видеть глаза.

Спусковой крючок подаётся, вылетает пуля. Из короткого мостика электронного хлама летят искры. Удар, эхо повторяет его раз за разом. По Хейвену он промазал, но заставил его резко дёрнуться. Тот теряет равновесие и падает. Колесо размытых рук и ног катится по хрустальной горе. Некоторое время он лежит неподвижно в глубокой складке тенистой долины. Пиао бежит. Пистолет смотрит вверх. Изнеможение чудесным образом исчезло. Фигура в белом пиджаке шевелится. Садится. Встаёт. Старший следователь разместился над ним в складке вершины. Так легко, но снова хочется увидеть его глаза прежде, чем убить. Как по заказу англичанин поднимает лицо. Старший следователь нацеливает пистолет ровно ему в голову. Простой выстрел. И вот его глаза. Но глядя в них, он не испытывает удовлетворения. Там нет ничего стоящего. Палец Пиао медленно, неторопливо давит. До слабого щелчка, который слышишь за миг до того, как боёк ударит в капсюль. Слабый щелчок, который отдаётся по железному телу пистолета и проникает в ладонь… и сосредотачивается в центре запястья. Чуть возбуждающе. Чуть пугающе.

Поскальзывается… под ногами Пиао печатные платы, переключатели, терминалы, клавиатуры, сгоревшие мониторы. Высокий гребень рассыпается на составные части. Пистолет вздрагивает. Волна. Удар. Стремительные кляксы… Хейвен, белёсое продолговатое пятно. Соскальзывает… руки взлетают вверх. Пиао отчаянно старается опустить их, направить на цель, а ноги пытаются нащупать твёрдую опору. Но чувствует, с почти осязаемой горечью, что он уже падает назад, по другую сторону от кучи, теряет англичанина. Дуло пистолета целится в солнце. Пятна, удары, злобная карусель опасного движения застывает в искривлённых цветах. Выстрел раздаётся, курок спущен. Но его треск уже тает во тьме, испещрённой красным.

Темнота… секунда, минута, час? Он заставляет себя подняться на просевшую гору. Ландшафт изменился, но пистолет всё ещё у него в руках. Стиснутых до белых костяшек. Мокрый от крови. Он добирается до вершины, смотрит вниз в провал долины. Англичанина нет.

Мужчина стоит в душе. Отмывает волосы, лицо, тело. Сосредотачивается на руках… намыливает их снова и снова. Вдумчиво. Тщательно. Мыло, пена… красный превращается в розовый, потом в белый. Один, два, три слабых оборота вокруг сливного отверстия, и их нет.

Звонит телефон, и Чарльз Хейвен выходит из кабинки, её дверь уже открыта… и лужи воды разлиты на мраморном полу. Белый льняной костюм выброшен. Он наполовину сухой, наполовину в воде. Раны и кровоподтёки усеивают его, как намазанные помадой рты. Он идёт к столу. Озёра остаются там, где он стоял, голый, и медленно впитываются в толстый ворсистый ковёр. Злость, чистая и незамутнённая… неразбавленная. Самая кромка бритвенного лезвия. Самая грань безумия.

— Товарищ, не надо ссать мне в глаза и говорить, мол, божья роса. Мне надо, чтобы с ним разобрались сегодня ночью.

Тишина. Десять секунд. Пятнадцать. Двадцать секунд. Он не боится тишины. Никогда не стремится её заполнить. Потом он снова начинает говорить — более взвешенно.

— Ты мне должен. Понял? Ты мне должен.

Слушая, изучает порезы на руках. До сих пор кровоточат. Уже час прошёл, а кровь не останавливается. Интересно, она когда-нибудь засохнет? Интересно, может это знак… стигматы.

— Используй их, если хочешь. Скольких зайцев убивать одним выстрелом — твоё дело. Но только убери его у меня с дороги.

Злость его успокаивается. Он прижимает салфетку к полукруглой дыре в середине ладони. В форме полумесяца. Алого.

— Сегодня. Ты гарантируешь, что они справятся?

Скатывает салфетку в тугой комок, бросает на пол.

— Я поверю тебе, когда дело будет сделано, товарищ. Это начало, новая договорённость. Мы оба ещё проверяем друг друга. Доверие надо завоёвывать, и за него надо платить. Я тебе заплатил. Теперь твоя очередь. Сегодня ты выплатишь первую часть долга.

Хейвен кладёт трубку на аппарат с совершенно лишней осторожностью. Возвращается в ванную, где душ ещё включён. Заходит под его очищающее жало. Занавесь воды опускается на него. Снова и снова он моет руки. Мыло, пена… красный превращается в розовый, потом в белый.

Потоку крови нет конца. Нет конца до самой ночи.

Глава 42

3:30, отель Цяньмэнь

Дверь в комнату № 57 оказалась тонкой, хлипкой… вскрыли они её моментом.

Шум. Движение. Шаги по скрипящему дереву. Пиао тут же просыпается. Адреналин накрывает его волной. Чёрные на чёрном фоне. Три человека, четыре? Стремительно идут на него. Он ещё сам не знает, что делать, но ноги уже спускаются на пол. Рука тянется к потёртой кобуре… пистолет. Грубые руки. Сильные, жестокие руки. Сталь падает ему на предплечье… и он сразу понимает, что запястье сломано. Боль набрасывается озлобленным псом, захватывает его, острые когти вцепляются ему в виски. Он чувствует, как кровь стекает по руке; он слышит звон, когда она капает на пол с пальцев. Вес человека обрушивается на грудь. Руки. Ноги. Пальцы, мозолистые, на вкус солёно-сладкие, глубоко залезают ему в рот. Рвутся губы. Кляп резиновым мячом пропихивают далеко вглубь. Скотч отрывают от мотка. Обвязывают голову, рот, ноги, колени. Руки связывают в запястьях и локтях за спиной. Грудь, живот… вздуваются. Дыхание вырывается шумно, спазматически. Его ставят на ноги. В ушах молотят литавры. Ни слова, ни единого слова, когда они поднимают его, вытаскивают из комнаты в коридор. Приоткрытые двери. Глаза в щелях. Смотрят, но никто не приходит на помощь… тишина грохочет барабанами. Его спускают по пожарной лестнице. Снаружи, в узком переулке, воняет бензином и мочой. Машина, притаившаяся в темноте, заводится. Яркие фары. Переулок залит светом. Тени на ходульных ногах накладываются друг на друга в танце движений. Одна, две, три, четыре… видны в оттенках серого. Швыряют Пиао в иномарку на пол к задним сидениям. Двое садятся туда же, над ним, ставят на него ноги. Накатывает запах сигаретных бычков, резины, скотча… а один из мудаков испачкал подошву в собачьем говне.

Они едут. Тридцать минут, сорок? Он пытается утихомирить панику. Сосредоточиться на дыхании. Он спокоен. Спокоен. Главное дело… просто дышать. У него во рту не торчит резиновый мяч. Он думает о вершинах гор. Громадные пространства, овеваемые ветрами. Думает о бакланах, испуганных, взлетающих… их чёрные рваные крылья виднеются на фоне неба в серебристых прожилках. Думает о чём угодно кроме резинового мяча, наполовину втиснутого ему в горло.

Ворота ведут к воротам. Металл крепится к металлу. Коридоры пересекаются с коридорами. Одинокие некрашеные лампочки. Кирпичи… зелёные, сырые. Ноги волочатся по бетону. Носки Пиао царапают по полу между двумя парами грязных ботинок. И с пальцев на пол капает след кровавых брызг, как лепестки алой розы.

Комната, куда его приносят, оказывается большой. Без окон. Стол. Кровать на металлической раме привинчена к бетонному полу. Большой обколотый эмалированный горшок… говно на дне свидетельствует о последнем местном заключённом. С него срезают скотч. Вытаскивают мяч изо рта. Резкий вздох, острый вкус резины и клея. С порванных губ тонким потоком льётся блевотина, крестит его знакомство с эмалированным горшком.

Самый мелкий из сопровождающих, Бай Кантри Лису, с лицом, убогим, как остатки банкета, выходит под единственную лампочку, сжимая в руках платок. Аккуратно вытирает старшему следователю губы. На белом хлопке отпечатываются… слюна, кровь, блевотина.

— Раздевайся.

Пиао отказывается. Они грубо его раздевают. Осматривают, обыскивают. Разглядывают руку. Перевязывают. Переодевают его. В молчании. Всё в молчании. Поворачиваются, чтобы уйти.

— Вы работаете на Хейвена?

Лису оборачивается. Лицо его похоже на обглоданный рыбий скелет. Он улыбается, и стальная дверь закрывается за ним, отрезая их.

Пиао кричит.

— Меня защищает от ваших действий бывший Министр Безопасности. Кан Чжу. У меня есть бумаги, официальные бумаги. Меня нельзя трогать. Меня нельзя арестовывать. Спросите у ваших блядских партийных кураторов и начальников. Всё официально. Меня нельзя трогать, я под защитой.

Дверь запирается. Металл входит в металл. Засовы встают на место. И через маленькое смотровое окошко, запрятанное в центре двери, доносится голос, тонкий, как рисовая бумага.

— Защищён? Слова. Бумага. Как легко их уносит ветром, старший следователь.

Глава 43

ОТЕЛЬ ПЕКИН, ЧАНАНЬЦЗЕ.

Шестая встреча. Последняя встреча. Отель Пекин. Частный номер на верхнем этаже. Всю электронику проверили на жучки. Вынесли мебель. В центре зала стоит круглый стол. Четыре стула. Делегат и посредник со стороны Китайской Народной Республики. Личный секретарь. Делегат и посредница со стороны Соединённых Штатов Америки. Ещё один личный секретарь.

— Товарищ Дунь, мы желаем провести эти переговоры в быстром и положительном ключе. Президент, как передал мне вице-президент всего два часа назад, желает, чтобы все вопросы были решены…

Наливает стакан воды. Медленно. Взвешенно. Поднимает к губам. Дунь знает, что все глаза в комнате сейчас смотрят на него. Чувствует их жар, но думает лишь о воде. Почему китайская вода такая вкусная, а американская вкуса лишена напрочь. Ничего примечательного.

— …товарищ Дунь, становится очевидно, что вы не осознаёте глубину проблемы, с которой столкнулась ваша страна.

Он ставит стакан на стол. Один раз. Второй. Смотрит, как кольца воды остаются на лаке, запечатавшем ореховое дерево. Смотрит, как они касаются друг друга. Край к краю.

— Это не у нас проблемы. Это у вас проблемы. Это вы инициировали контакт. Эти переговоры. Мышь охотится на кошку.

Этот ответ ведёт в тупик, куда их загоняли уже много раз. Посредник встречает улыбку товарища.

— Может быть, мы сосредоточимся не на проблеме, а на решении, и назовём наши переговоры средством, которое позволит найти ответы для обеих наших стран. Позволит развить отношения, которые взрастят сады на месте пустыни?

Товарищ Дунь улыбается. Показывает идеальные зубы, созданные американскими дантистами.

— Прекрасно сказано, посредница. Прекрасно. Ваш президент, ваш вице-президент, они могли бы вами гордиться. Но, конечно, вы правы. Мы должны провести переговоры быстро и позитивно. Быстрота и решимость, разве это не прекрасные супруги? Конечно, да, и мы все выиграем, когда эти сады расцветут. Но мы должны убедиться, ведь правда, на чьей земле они будут разбиты?

Очередная улыбка складывает его губы как изящное, хорошо продуманное и разработанное оригами.

— Возможно, надо продолжить с того организационного блокнота, по которому вы стучите, посредница. Продолжить быстро. И решительно. И постоянно держать в голове мысль о разбиении садов…

Ручка посредницы застывает в воздухе, она прекращает стучать по блокноту. Она чувствует вспышку злости, но сдерживает и подавляет её. Палец движется по тексту на следующей странице. Чёткая программа написана чёрным шрифтом на белой бумаге. Чёткий конспект того, что хотят, и что планируют дать взамен.

Чёрное и белое.

— Отправная точка моего правительства заключается в попытке решить две трудности. Первая — высокий уровень гепатита, ВИЧ и последующего СПИДа, появившихся в Соединённых Штатах Америки в результате проведённых операций по трансплантацииорганов в Китайской Народной Республике. Соответствующие правительственные департаменты с нашей стороны оценивают, что до восьмидесяти процентов людей, посетивших вашу страну с целью трансплантации органов, либо являются американцами по национальности, либо посетят США в течение следующих пяти лет. Двадцать процентов из них будут заражены органами, которые им пересадят. По оценке в Соединённые Штаты вернётся пятьдесят тысяч заражённых людей за тот же пятилетний период. Очень значительная цифра, которую мы увеличиваем в десять раз, поскольку они будут заражать других. Полмиллиона больных людей. Очень значительная цифра, которая серьёзно ударит по нашим ресурсам. Цифра, которую, насколько я знаю, вы не оспорили, и оспаривать не собираетесь, товарищ Дунь?

Тот ещё раз опускает стакан на стол. Три мокрых кольца. Геометрические. Сбалансированные.

— Цифры… дым среди деревьев. К чему нам оспаривать то, что лишено плоти?

Этот ответ они слышали сотни раз. Тысячи раз. Продолжают. Палец посредника сдвигается на следующую строку текста. На следующую нитку с нанизанными словами.

— Вторая сложность заключается в том, что в нашей стране наметился дефицит в качественных человеческих органах для трансплантации. Спрос просто обгоняет предложение…

Посредница ждёт, что Дунь что-нибудь скажет. Тот молчит. Лишь подносит стакан воды к губам.

— …мы считаем, что ответы на эти две проблемы лежат очевидно в сфере влияния вас, правительства Китайской Народной Республики.

Тот машет рукой. Движение получается изящным, будто ветер качает высокую траву. Но появляется ощущение, что этот ветер будет дуть, пока каждую травинку, одну за другой, не вырвет из земли.

— Прошу вас, продолжайте. Вы так хорошо читаете конспект, который мы уже слышали на последних пяти встречах. Это так похоже на одну из ваших мыльных опер.

Злость готова прорваться, но посредница давит её в зародыше. Переходит к следующему пункту записей.

— Мы вышли к вам с идеей развития прозрачного партнёрства между нашими великими нациями. Оно позволит моей стране держать руку на руле, позволит нам поддержать вашу страну в работе над программой по трансплантации органов, обеспечит вас технологиями, квалификацией и хорошо подготовленным персоналом в ключевых точках производства, оценки здоровья донора, тканевой совместимости и контроля качества. Мы так же предлагаем вашей стране стать перспективным и основным источником человеческих органов для трансплантации. Перспективным источником, который покроет разрыв в потребностях нашей страны в этой области. Это уменьшит дефицит, который мы переживаем.

Товарищ Дунь смеётся. Сдержанно. Лишённый юмора скрежет. Посредница уже слышала этот смех и знает, что сейчас последует. Удар палкой по руке. Соль втирают в рану. Знает, как на него ответить. Какие слова надо выбрать, чтобы смягчить жало… успокоить боль.

— Но, посредница, как же ваши вопли о моральном возмущении? О человеческих правах? Отвращение вашей нации к тому, как моя страна добывает человеческие органы для весьма успешной трансплантационной индустрии?

Она ощущает его. Жало. Боль. Правда… удар палки по рукам. Но не показывает этого.

— Это просто бизнес, товарищ Дунь. Просто бизнес… как обычно. Подсчёт долларов. Подсчёт юаней. Что в Вашингтоне, что здесь, в Пекине. Что при капитализме, что при коммунизме. Человеческие права тут ни при чём. В той зоне, куда мы с вами, товарищ, входим, нет такой вещи…

Через дальнюю стеклянную стену, от ковра до потолка, видно солнце, оно поднялось высоко и теперь стоит в зените.

— А ваша свободная американская пресса, она тоже так же подойдёт к этому вопросу? Скажет, просто бизнес?

Посредница идёт к окну. Перед ней открывается вид на Императорский Дворец, парк Бэйхай с Залом Прибоя, Храмом Вечного Покоя. Вид на Лишиньаньлу. Фусинмэньвай и Военный Музей Китайской Народной Революции. За ними — Алтарь Луны и парк Юйюйаньтань. Их цвета украдены. Смыты. Обложка с обложки с чёрнобелой перспективой, как белые простыни, сохнущие на сотнях бельевых верёвок союзников.

— Забудьте про прессу, товарищ, они ничего не узнают. Как мы обсуждали, договорённость между нами не будет проходить через наше правительство, и я бы предположил, через ваше тоже. Мы организуем агентство без открытых связей с правительствами, чтобы проводить операции с начала и до конца. От колыбели до могилы, как говорится…

Посредница стоит на фоне сияющего окна, как негатив.

— …а если пресса узнает что-то, что им знать не положено. Увидит что-то, что видеть не стоит. Мы надавим, и всё останется под сукном, неприступным покровом отрицания.

— Отрицание. Да, отрицание. Это мы хорошо умеем, правда? Валюта политиков…

Он смеётся, на этот раз к смеху примешивается ленточка цвета. Стучит стаканом по столу. Раскидывает руки. Руки, требующие ответа на вопрос.

— …что ж, мы поняли, чего вы от нас хотите. Органы наших казнённых преступников. Чистые, проверенные, незаражённые. Но что мы получим взамен? Как я уже говорил на прежних встречах, посредник, денег недостаточно для того, чего вы от нас желаете? В таких случаях, как этот, мы требуем куда больше, чем может дать могучий доллар. Куда больше.

Посредница отворачивается от окна. Идёт к столу.

— Это будет разослано вашему Политбюро по завершении встречи. Если мы договоримся о деталях…

— Деталях?

В лице посредницы появляется сталь. Прессованная, завальцованная, отполированная.

— Цена, по которой вы будете продавать нам органы для трансплантации.

Снова смех.

— Вот мы и дошли до этого. Сколько стоит почка, роговица? Сколько стоит человеческое сердце?

Посредница подталкивает закрытую папку через стол. По дороге та размазывает четыре соединённых кольца влаги.

— Вот то, что Соединённые Штаты Америки готовы предложить Китайской Народной Республике взамен, товарищ Дунь…

Тот садится. Открывает папку на первой странице. Печать Соединённых Штатов Америки. Подпись вице-президента. Следующие страницы. Условия сделки. Что мы получим, что вы получите. Пункт за пунктом ложатся под изучающий взгляд товарища.

— …в обмен на те условия, что я описала, высокую степень контроля за вашей программой поставки органов, особенно в областях контроля качества и здоровья доноров, и на большую квоту этих человеческих органов для экспорта в Соединённые Штаты Америки для использования в нашей программе трансплантации. Цифры, которые мы требуем, расписаны на страницах шесть и семь приложения А…

Товарищ Дунь переворачивает страницы. Пальцы осторожно ведут по спискам цифр. Человеческие органы. Он стучит по низу страницы. Тонкий, протяжный, низкий свист срывается с его губ. Этот звук не говорит ничего, и говорит всё.

— …вице-президент от лица правительства Соединённых Штатов Америки подготовил предложение правительству Китайской Народной Республики. Во-первых, мы обеспечим вам полную поддержку в борьбе с противозаконным режимом участия Националистического Тайваня в ООН. Если необходимо, мы воспользуемся правом вето в Совете Безопасности. Во-вторых, мы обеспечим полную поддержку Китайской Народной Республике в решении вопроса с Тибетом. Наша страна немедленно признает двенадцатилетнего мальчика, которого спонсирует Китайская Народная Республика, Гялцена Норбу, реинкарнацией уважаемого Панчен-ламы… вместо другого ребёнка, Гедюна Чокьи Ньима, которого поддерживает изгнанный Далай-лама и его фракция…

Дунь не упускает ни слова, ни оттенка смысла. Высокая цена, победа в борьбе за духовный контроль над Тибетом с изгнанным Далай-ламой. Товарищ листает страницы дальше, и в душе улыбается.

— …в-третьих, мы приложим все усилия, чтобы придать Китайской Народной Республике более либеральный образ в глазах американского народа и мирового сообщества. Особенно в сфере человеческих прав, и вашем заметном прогрессе в деятельности по трансплантации органов…

Тот ничего не говорит. Пальцы гладят тиснёную государственную печать. Звёзды, орлы, полосы… перетекают под кончиками пальцев.

— …в-четвёртых. Пост главы Секретариата ООН, генерального секретаря, это должность, которую занимают в течение пяти лет. Он назначается Генеральной Ассамблеей по рекомендации Совета Безопасности. Генеральный Секретарь ООН скоро разменяет последний год пребывания в кабинете. Новым Генеральным Секретарём, мы гарантируем, станет гражданин Китайской Народной Республики…

Пальцы Дуня скользят от тиснёной печати к подписи вице-президента.

— …в-пятых, и в-последних. Ваша спорная просьба на проведение Олимпийских Игр в Пекине. Олимпийский Комитет, как вы знаете, вскоре будет голосовать по этому вопросу…

Посредница аккуратно закрывает свою папку и полностью сосредотачивается на взгляде товарища.

— …мы можем гарантировать, что ваша заявка будет удовлетворена.

Чернила подписи вице-президента текут извилистыми, тесными кривыми, ломаными линиями… под пальцами Дуня.

— Соблазнительно. Крайне соблазнительно. Возможно, мы начинаем понимать друг друга, посредница. Как вы сказали, это просто бизнес. Подсчёт долларов и юаней. А теперь давайте обговорим мелкие детали. Цену почки. Роговицы. Цену человеческого сердца. Возможно, оптовую цену на тысячу человеческих сердец.

Полная пачка Мальборо. Графин воды наполняют трижды. Часы… в дыму. Рассматривают мокрые следы на лаке. Часы… рассматривают детали. Вместе переходят из-за стола в просторную соседнюю комнату с окнами во всю стену и кожаной мебелью, личные секретари остаются ждать их. Солнце, загнивающая хурма, бросает рубиновые лучи на ковёр, дальнюю стену. На лицо товарища. Когда он говорит, наливая кофе.

— Я подумал, что нам не помешает минута уединения. Надо обсудить деликатные вопросы. Сахар?

Посредница отказывается.

— Могу ли я отметить, что вы выглядите посвежевшей после того, как навестили нашу страну пару месяцев назад, посредница. Наш климат явно пошёл вам на пользу. Вновь добро пожаловать в Китайскую Народную Республику. Надеюсь, этот визит так же благоприятно скажется на вашем самочувствии?

— Вы знаете, что я приезжала в Шанхай?

— Конечно, посредница, конечно. Приятное путешествие. Надеюсь, оно было продуктивным?

Сотрудница американского правительства, Барбара Хейес, сидит, положив ногу на ногу.

— Да, у меня был отпуск впервые за долгое время.

— Отлично, отлично. Отпуск. Каждый человек должен ездить в отпуск. В следующий раз, когда вы будете в Шанхае, приглашаю вас в гости к моей семье. Наш дом выходит на реку Хуанпу, на Бунд. Прелестный вид. Прелестный. Очаровательный город, очень сильно изменился, так же, как вы, женщины, меняете настроение и лицо…

Протягивает ей кофе, хотя она и отказалась. Прикладывается к своей чашке, разглядывая её.

Жёлтые глаза над белым, как помадка, фарфоровым горизонтом.

— …итак, посредница, похоже, ваша страна желает включиться в нашу трансплантационную индустрию и так же в программу поставки органов. Открывается «окно возможностей», как вы, американцы, это называете. И поскольку мы сами в данный момент вносим в программу серьёзные изменения, момент нельзя подобрать удачней. Возможно, вы слышали, что главной движущей силой и архитектором трансплантационной индустрии в моей стране был уважаемый товарищ министр Кан Чжу, который, к моему глубокому сожалению, покинул этот мир.

— Да, я слышала.

Удивляет саму себя. Произносит эти слова, не прищурив глаз. Даже не покраснев.

— Окно возможностей, посредница. Да, окно возможностей.

Его глаза прикованы к ней. Товарищ ставит чашку с блюдцем на стол. Тонкий фарфор на дерево. Звук разрывает тишину. Он встаёт, подходит к окну. Наполняет новую чашку.

— Что же до вас, посредница. Как я, мы, можем быть уверены в том, что вы выполните те предложения, которые так красноречиво расписали. Вы понимаете, я уверен, что нам нужно больше, чем слова на клочках бумаги…

Он хлопает по дипломату. Внутри цена на тысячу человеческих сердец оптом.

— …хорошие слова, но всё-таки лишь слова. И смысл их пока сокрыт. А следом выстраиваются длинные ряды других слов, они ждут, готовы заменить эти. Нам нужно что-то более весомое. Нам нужен человек у власти, который будет смотреть на нас в позитивном свете и выразит это во всех будущих переговорах…

Он так и не озаботился сесть. Его тень падает через всю комнату на неё.

— …в этой теме, мне кажется, вам понадобится, как бы лучше сказать, чтобы не обидеть вас? Более глубокое участие. Более сильный стимул?

Капкан закрывается. Круг из блестящей стальной полосы вот-вот захлопнется. Она это чувствует.

— Но конечно, вы глубоко заинтересованы, правда? Простите за глупые слова. Сотрудница правительства Соединённых Штатов Америки, у которой были такие интимные отношения со старшим следователем БОБ. И следователь этот, должен добавить, остаётся главным подозреваемым во множестве жестоких убийств, включая его собственного Шефа, нашего глубокоуважаемого товарища Липинга. Старший следователь, у которого были очень сложные связи через жену с покинувшим нас уважаемым товарищем министром Кан Чжу. Такая сотрудница очень глубоко вовлечена в этот вопрос. Посмотрите на эти побуждения. На их толкования. Люди могут быть очень жестокими, особенно в политике. Люди могут сделать очень далеко идущие выводы…

Она ничего не говорит. Сердце её оборвалось, но она ничего не говорит.

— …и что же должны мы, как его хозяева, сделать с таким старшим следователем? Очевидно, такого человека надо держать на известном расстоянии…

Шёпот насыщен кофеином и чесноком.

— …или держать его так близко к сердцу, чтобы знать, когда и чем он дышит.

Движение. Капкан. Она чувствует, как он движется. Чувствует, как он впивается.

— …хорошо, посредница, давайте я вам объясню. Мы слышим его вдохи, мы слышим его выдохи. Несколько дней назад его арестовали, он находится в заключении в Китайской Народной Республике. Но не беспокойтесь, ваш старший следователь в безопасности. Даже под защитой. Под защитой власти старика, которая протянулась даже из могилы. Он защищён словами на листах бумаги…

Товарищ Дунь идёт к ней от окна. До этого момента она не осознавала, насколько он уродлив. И глядя на отражения, она думает… насколько уродливой стала она сама?

— …но, как я уже говорил, слова преходящи. Клочки бумаги легко исчезают. И ещё бывают всякие несчастные случаи. Кто может быть застрахован от несчастных случаев? Серьёзных происшествий, которые способны привести к гибели заключённого?

Он наклоняется к ней. Близко. От него пахнет честолюбием и пролитым океаном спермы.

— …чтобы проект двигался, посредница, нам надо, чтобы вы были, как вы это называете… у нас в кармане. Возможно, теперь так и есть, правда?

Посредница, Барбара Хейес, отталкивает чашку. Кофе выплёскивается через край на блюдце. Она открывает дипломат. Одну за другой кладёт на стол чёрно-белые фотографии 25×20. Сама она уже знает их наизусть. Смотрит в глаза товарища, когда тот изучает их. Как затуманивается и проясняется его радужка. Расширяются и сужаются зрачки. Почти чувствует его ощущения. Весы, на которых он взвешивает каждую мысль. Сколько раз, в тысячи случайных, украденных секунд, она репетировала этот момент… снова, и снова, и снова. Она смакует его ощущения. Смотрит на упорядоченные перемещения его взгляда. Фотографии квартиры на улице Дун Хуа Мэнь. Апартаменты в отеле Синьцяо. Дунь и молодой человек сливаются в перечных зёрнах фотографии. Руки товарища лежат на теле мальчика, как кожа на шёлке. Толкают его вниз. В пальцах мальчика — пряжка ремня товарища Дуня. Он расстёгивает ему ширинку. Трусы на бёдрах, на коленях, на лодыжках. Он толкает голову мальчика вниз. Вниз. У того в руке, во рту… вялый хуй Дуня твердеет, наливается жаром.

— Ему восемнадцать лет, он ровесник вашей дочери. Зовут его Ло, но вы называете его женским именем, Лихуа. Что, если я не ошибаюсь, переводится как «Крепость Китаю»? Он учится в университете, где вы время от времени читаете лекции. Что он изучает, товарищ Дунь?

Вежливый кашель. Он приходит в себя. Переживания спрятаны глубоко внутри, но у него в глазах — колючая проволока. Его боль, его злость почти можно потрогать. Она чувствует их запах в нём, он бьёт из каждой поры.

— Так что он изучает?

— Он учится на первом курсе на кафедре политики.

— Политика…

Она чувствует улыбку на лице.

— …вы даёте ему крайне подходящие уроки, товарищ. Если хочешь заниматься политикой, лучше заранее испытать, что это такое — когда тебя ебут…

Он отпивает кофе, краски постепенно, волнами возвращаются на его лицо, но вонь боли и злости не слабеет. Жёсткие переговоры. Давления не бывает мало. Она вытаскивает из папки маленький конверт, открывает его. Протягивает товарищу документ. Бальзам на ожог.

— …деньги уже лежат в Тайпэй, банке Тайваня, на улице Чунчин. Номер счёта прилагается.

За единственной цифрой стоит длинный ряд нулей. Он никогда не видел столько нулей. Товарищ Дунь поднимает взгляд, видит огонь у неё в глазах.

— Скажите мне, что вы требуете, посредница?

«Требовать»… странное слово для политика. Она давно усвоила урок. Ничего не требуй. «Настаивай».

Записка уже готова. К этому мгновению вела долгая дорога. Два имени, очень простых, накарябаны ручкой. Чёрным по белому. Товарищ поймёт, зачем их написали на полоске бумаги. Слова не нужны. Буквы лишь добавят туману, слоги собьют с толку. Он поймёт, что с ними делать.

ЧАРЛЬЗ ХЕЙВЕН

СУНЬ ПИАО

Она встаёт, толкает записку к нему. Расстёгивает дипломат. Знает, что внутри уже лежат цены на человеческие сердца… цена на тысячу человеческих сердец оптом. Ждёт того мгновения, когда он прочтёт записку. Видит понимание, вспыхивающее у него в глазах, как лесной пожар. Идёт к двери. К лифту. Умирающее солнце запуталось у неё в волосах.

Барбара отказывается от уюта лимузина, открывшего перед ней двери. Идёт пешком. Чананьцзе. Цзяоминьсян. Чананьдунцзе. Парк Народной Культуры. Наньхай. Нефритовый Бассейн. Выходит на тротуар, обнимающий Бэйхай, Северное Озеро. День превращается в ночь… и на всём вокруг остаётся лёгкий налёт золота. В какой-то миг ей кажется, что она видела Бобби, нагого, мокрого, на другом берегу озера рядом с Летним домиком Пяти Драконов. Он идёт по тротуару к Железной Стене. Смотрит на неё. Там где были его глаза — ничего. Лишь кровавые слёзы.

Видение… просто видение.

Глава 44

Дождь и неон…

Резкий поворот на Дунчжимэньнэйацзе. Машины полосами вытекают со Стадиона Рабочих… алые, лимонные, белые. Хвост к носу. Вертящаяся бензопила стали.

Глядя в зеркало заднего обзора взятого напрокат БМВ, Хейвен снижает обороты, съезжает на внешнюю полосу. Снова ощущение, что на него смотрят. За ним следят. Что грядёт какое-то важное, определяющее событие… и оно вот-вот разразится. Поднимается волна адреналина, он замедляется до скорости пешехода. Англичанин проводит рукой по лбу; пот, холодный и липкий. Наверно, он оторвался. Если «они» действительно существуют. В таком движении они не могут следить за ним. Он спокоен. Собран. Прикуривает сигарету. «Мальборо». Сладкий табак, сладкая Америка. Балласт отвязан, нагружен кирпичами и сброшен вниз. Он может себя поздравить. Последние шипы у розы вырваны, и без единого укола… не пролив ни капли крови. Но нехарактерная вязь смутной паранойи преследует его каждый час каждого дня, который он проводит в Пекине. Он выдыхает, стряхивает это ощущение, вливается в прямую ленту двухполосной дороги. Центральный аэропорт всего в двадцати пяти километрах впереди. Но даже никотин не может отогнать ноющее ощущение, что сейчас что-то произойдёт. Что-то плохое.

На дальней взлётной полосе аэропорта сейчас должны заправлять, вычищать и нагружать реактивный самолёт. Рейс СХ 251… и каждая миля по воздуху до Лондона, а потом, после пересадки, до Нью-Йорка, будет отмечена глотком виски.

Хейвен ведёт машину по медленной полосе. Спешить некуда, судьба не бабочка, не улетит. Мир — спокойный золотой сад, а он — золотой гость в нём. Он прикуривает очередную сигарету.

В большом зале ожидания Центрального аэропорта, через ткань тел указывает палец… бледный, с алым ногтем.

— Вон.

Убийцы, они живут среди нас. У них есть и другие роли. Они носят и другие шляпы. Отцы. Сыновья. Любовники. Когда-то они были и детьми. Малышами, выскальзывающими из чрева. Они — чьи-то соседи. Они едят. Они ходят на толчок. Плачут. Протискиваются мимо вас на рынке. Сидят рядом с вами в кино. Взмах ножа… работа. Натянутая верёвка… день в офисе. Выстрел из пистолета в переулке, меткая пуля снайпера… маринад и тыквенный суп.

Убийца, работа не хуже других. Ещё один шаг к пенсии. Ни пота, ни всплеска адреналина… даже пульс не сильно учащается. Они возвращаются в офис. Заполнять по три бланка. Затачивать карандаши. Пополнять запас скрепок. Работа сделана. Они уходят вовремя, чтобы встретить детей из школы. Целуют их в лоб. Несут коробки из-под завтрака. Спрашивают, как прошёл день. Папочка.

Убийцы… они живут среди нас.

Они стоят рядом двадцать минут, молчат, а потом он трогается с места. Портфель и брюшко. Пожилой, во френче. Медленно идёт к залу отлёта, но только тогда, когда объявляют самолёт. Рейс СХ 251 до Лондона.

Люди поднимаются с красных пластмассовых стульев. Немнущиеся слаксы и удобные ботинки. Запах отельного мыла. Несут хозяйственные сумки, набитые тёмным рисовым алкоголем, который никто никогда не будет пить. Вот он медленно поднимается, серый шёлк и золото. Идёт на фоне стали и стекла… Хейвен. Становится в конец очереди. Спешить некуда. Судьба не бабочка, никуда не улетит.

Ногти у губ. Алое на алом. Она смотрит, как пересекаются серый с чёрным. Убийца за работой, в чёрном. Подходит к цели, в сером. Портфель бьёт в бок бедра англичанина. В этот миг мелькает другая рука, сжимающая серебряную молнию… рывок, удар. Трёхкубовый подкожный шприц выпускает своё содержимое в онемевшую ногу. Хейвен переминается. Трёт бедро. Ругательства извиваются на распахнутых губах, направленные в спину пожилого шанхайца в чёрном френче, который идёт, вразвалочку, к дверям. Сталь и стекло. Открываются. Закрываются. Секунды, всего секунды… и он потерялся в толпе.

Очередь движется. Стюардессы в красном. Приклеенные улыбки. В дыхании — запах имбиря. Протянуты наманикюренные руки. Англичанин лезет в пиджак за посадочным талоном, но у него уже кружится голова. Зов, который нельзя пропустить мимо ушей. Расплывается от ноги. Глубоко. Уверенно. Тёплое онемение сосредотачивается в центре лба. По ту сторону глаз. Мир наклоняется. Опрокидывается. Суета. Сильные удары. Белое на белом. Шлепок, когда пол бьёт его наковальней одинаковых, ровных мраморных плит. Тут же над ним склоняются лица. Стационарная орбита озабоченности на куполе собора; далёкие шары света. Он думает, что звёзды, наверно, и вправду сделаны из прессованной стали. Смотрит на губы, произносящие слова. Но ничего не слышит. Мир и всё, что в нём содержится, заключён за стеклянной стеной. Голова падает набок. Ботинки, стулья. Пол. Убегает вдаль, по всему залу отлёта. И всё ближе и ближе, вспарывая эту плоскость, к нему бегут два человека по разные стороны от больничной каталки. Хром. Такой яркий. Такой яркий. Он чувствует, как слюна течёт из угла губ. Бежит по щетине. Пузырящийся поток льётся на шёлковый воротник. Он чувствует, как его поднимают. Подушку подтыкают под голову… она похожа на бетон. На него набрасывают самолётное одеяло, оно весит как каменная плита. Пятно на пятне. Всё отдаляется. Яркий свет. Мягкие края. Всё стачивается об облезлую хромировку. Только когда он ощущает поток мочи, его кишки скручивает настойчивое тепло паники, распространяющее острую вонь, запах его собственного говна… как он понимает. И с этой мыслью к нему приходит крик, но теперь он заперт у него в голове. Его мир, исключительно его. Он никак не может передать информацию за пределы собственной кожи. Мышцы расслабляются, ингибиторы… действуют всё сильнее. Выключатель за выключателем, его тело угасает. И всё время он проигрывает, раз за разом, даже в океанических глубинах первоначальной паники… чёткое движение убийцы. Убийство. Ленивая походка человека в чёрном френче, уходящего к дверям зала отлёта. Он никуда не торопится. Он ни о чём не волнуется.

Профессиональный удар. Немая смерть пришла к нему с такой эффективностью. Можно ей удивляться, даже восторгаться. Острое любопытство ещё не оставило его. Интересно, что они использовали… Смесь № 2? Он бы улыбнулся, если бы мог… иронии этого. Ему впрыснули тот самый коктейль лекарств, который он сам помогал смешивать. Даже когда дыхание становится прерывистым, и он испытывает профессиональную гордость за мягкое воздействие. За холодную и систематическую безжалостность.

Он считает секунды, будто это его личный эксперимент. Секундомер и блокнот в руках.

ТРИ МИНУТЫ ТРИДЦАТЬ ДВЕ СЕКУНДЫ.

Это не Смесь № 2, иначе смерть бы уже завязала свой узел. Убийца, который не убивает? Толчок паники приковывает его к месту. Лекарство должно убивать, но не убивает? Его увозят. Увозят.

Его вывозят из здания терминала. Он ремнями пристёгнут к стальной каталке. На её тонких листах хрома видно вытянутое отражение ясного синего неба.

ЧЕТЫРЕ МИНУТЫ ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕКУНД.

А теперь осталась одна чистая паника. Безграничная. Бездонная. Наполняет всё, что удерживает его в жизни, и жизнь в нём. Увозят… куда?

— Укажите на него, а потом наблюдайте будто с небес, — сказал товарищ. Да, он был прав, но она всё равно жалеет об этом. Стена стекла. Барбара идёт вдоль, медленно, а внизу хромированную каталку загружают в салон скорой помощи.

В Пекинском Военном Госпитале уже провели тесты на совместимость тканей. Реципиент его почек уже ждёт. Генерал армии. Местный высокопоставленный партийный функционер. Они связаны линией жизни длиной в сто тридцать пять лет. В Медицинском колледже Гуанчжоу Чжуншань лежит человек, которому достанутся роговицы. Бизнесмен из Гонконга со вскрытым бумажником. Доллары льются непрерывным, неослабевающим потоком. Оба пациента настаивали только на одном условии. Почки, роговицы, которые им пересадят, они должны быть свежими. Живыми.

Увозят. Увозят.

— Укажите на него, а потом наблюдайте будто с небес, сказал товарищ. Да, он был прав, но она всё равно жалеет об этом. Этого мало. Что бы с ним не сделали, этого мало.

Глава 45

АЭРОПОРТ ХУНЦЯО, ШАНХАЙ… КИТАЙСКАЯ НАРОДНАЯ РЕСПУБЛИКА

Неделю спустя

Десять уборщиков со швабрами в руках одним рядом движутся по полу аэропорта. Проход на восток… проход на запад. Проход на восток… проход на запад. Половина громадного пола затёрта до серого цвета. Половина пола — зеркальное озеро отражений. Лампы дневного света. Табло. Неоновые указатели. Как будто кусок мира ни с того ни с сего вывернули наизнанку.

Так рано… первый утренний рейс. Пассажиры отфильтрованы, освобождены от крутящихся лент с багажом, досмотра таможенников в погонах и островерхих шапках, и паспортного контроля. Все, кроме одного. Час спустя стальные двери разъезжаются в стороны. Появляется человек. Один. Идёт через служащих; свидетельство их работы навсегда отпечаталось на разрешении на перемещение по стране. Чёрные штемпеля на белом. Красные на белом. Зелёные на белом. На миг он останавливается и оборачивается. Аккуратно складывает бумаги и убирает во внутренний карман. Потом он идёт дальше, уже быстрее, пересекает ряд уборщиков под углом в сорок пять градусов. Сходит с сырого участка на сухой. Прямая цепочка следов тянется к дальнему выходу.

Одинокая машина припаркована на подъездной дорожке. Через конденсат, затуманивший лобовое стекло, он сразу узнаёт одинокого пассажира. Узнаёт блок сигарет, толстый и с острыми углами, выпирающий сверху хозяйственной сумки. «Мальборо». Яобань уже нашаривает коробок спичек.

Несколькими рывками опускается окно. Он подталкивает его толстыми пальцами.

Разглядывает лицо прилетевшего. Шрамы вокруг глаз, рта, носа. Правая рука и запястье закатаны в гипс. И его поза… как он двигается. Нашёптывает о тёмных комнатах. Железных кроватях. Дубинках из твёрдой, чёрной резины. И вопросах, всё время в одних и тех же вопросах.

— Бляяяяххххха.

Как вздох.

— …что случилось, Босс, въебались в дверь?

Пиао вытаскивает блок сигарет из сумки и бросает на колени Шишке.

— В кучу дверей. Причём неоднократно.

Целлофан, картон… летят на пол. Спичка… вспыхивает. На кончиках двух сигарет появляются огоньки. Яобань передаёт одну старшему следователю. Некоторое время, не считая секунд… они молчат. Дым вьётся вокруг Пиао плавающим знаком вопроса.

— Куда вас занесло, Босс? Я пытался навести справки, но даже когда предложил пару бутылок японского виски, ни одна сука не распустила язык.

Молчание. Впервые Пиао замечает свободу. Сначала большие вещи, кусками. Холод. Небо. А потом мелочи, крошками. Мусор в канаве. Отрыжку десяти тысяч заводских труб.

— Так где вас носило, Босс?

Пиао глубоко затягивается бычком «Мальборо», задерживает дым. Столько всего задерживает внутри. Лёгкие горят. Он обходит седан спереди. Открывает дверь и забирается внутрь. Прячет боль, насколько может. Всегда прячет боль.

— Хейвен. Ушёл от меня. Я не смог его убить.

— Ну, Босс, кто-то его таки… того…

Яобань хлопает по конверту, лежащему на приборной доске.

— …или это за что-то ещё?

Конверт пахнет правительством. Кабинетами размером с коробку. Выглаженными костюмами поверх несвежего белья. Старший следователь разрывает его. Внутри конверта… вещи ожидаемые, вещи неожиданные. Жизнь, упакованная в манильскую бумагу. Письмо из Даньвэй и Министерства Безопасности, все обвинения против него сняты. Он признан невиновным в убийстве Липинга и председателя Шицюй. Освобождён ото всех обвинений, которые могут возникнуть в результате его расследования убийства восьмерых человек, найденных в Хуанпу, и всех сопутствующих событий. Липкие, сложные, юридические слова, в которых он будет ковыряться, проведёт аутопсию когда-нибудь позже.

Роется дальше. Купоны на еду, одежду, мебель… их можно потратить в торговом центре «Дружба». Ещё дальше. Купон на машину. Подержанную. Ну конечно! Бланк на получение зарплаты за весь период. Ещё один бланк, информирующий о продвижении на два класса. Теперь его ждёт кресло, обитое велюром. Ещё один бланк… сообщает о повышении звания и соответствующей прибавке к жалованию. Сто юаней в месяц. Чжиюань, старая скотина, как же ты был прав. И ещё один бланк, адрес новой квартиры, снятой от его имени. Его новый дом. Дорога на Вэньмяо. Вид на реку, если подняться на крышу и встать на цыпочки. Дорога на Вэньмяо. Он стоит у начала пути вверх, или всё-таки у конца пути вниз? Дорога на Вэньмяо, место, засиженное функционерами средней руки и партийными подхалимами. Вэньмяо остаётся позади… они уже пытаются запереть его. Упаковать. Хранить его в сухом и прохладном месте. Последняя затяжка сигареты, и бычок летит в окно. Вспышка искр, прежде чем он гаснет.

Ещё глубже. Флоппи-диск. Достаёт его. Крутит в пальцах. Тупые, закруглённые углы. Безопасные края. Безвредные манеры. Как смерть может придти в такой аккуратной и невинной упаковке? Закуривает новую сигарету. Вкус лучше, чем у первой. Так всегда получается. Так будет и дальше.

На дне конверта — маленький конвертик. Так отличается от всего, что его окружает. Пастель на резких цветах. Надпись от руки на распечатке. Надушенная страница среди запахов чернил и буфетов. Линлин. На мгновение мелькает мысль, постоянный вопрос, который он себе задаёт… она вернётся, действительно ли она хочет вернуться домой? Он читает письмо, и с первых же секунд понимает, что про возвращение там не будет ни слова.

«…проверки крови, отчёты докторов, файлы из больницы.

Их подготовили по нашей просьбе. Это подделки.

У тебя нет ВИЧ. И никогда не было».

Холод. Онемение. Несколько мгновений он не может пошевелиться. Не может вдохнуть. А потом медленно его накрывает облегчение. Избавление. Мягкое, тёплое, как вздымающаяся волна морфина.

Машина заводится с кашлем, её бьёт неуютная дрожь. Яобань дотягивает вторую сигарету до последней крошки табака.

— Ну что, Босс, хорошая выдалась поездочка?

«Хорошая поездочка»… на этот вопрос придётся ответить, но ещё не сейчас.

Машина трогается, и Пиао закрывает окно. Сейчас он поедет в квартиру по дороге на Вэньмяо. Дом, который ещё предстоит узнать. За дверями нет ничего, кроме механики жизни. За дверями нет надушенных писем. Жизнь возвращается. В пальцах он медленно крутит флоппи-диск. Сжимает его крепче. Сгибает, пока чёрная оболочка не растягивается до серого… и трескается с резким вскриком пластика.

Последняя связь с человеком по имени Хейвен. Последняя связь с женщиной по имени…

Открывает окно. Как два куска паззла он роняет пластик, лишённый ценности, из окна. Смерть, к которой приговорила эта информация, кувыркаясь, летит в канаву.

Холодно. Как холодно. Но он не закрывает окно. Натягивает китель, лежащий на заднем сидении. Хочет застегнуть воротник, но пуговицы нет. Как не было, так и нет. И кто теперь пришьёт ему новую? Они едут к парку Ичуань… шпили деревьев, камень стен, смягчённый, спрятанный под утренним тумана. Дыхание Жёлтого Дракона. Блестящие города. Блестящие люди. Никогда он не был так далеко от них. На секунду он закрывает глаза, а беззвучный, матовый ландшафт пролетает в окне машины.

Пуговица оторвалась. Придётся учиться шить.

Примечания

1

Мелкая китайская денежка.

(обратно)

2

Все должно быть решено здесь, в Белом Доме.

(обратно)

3

Творческий отпуск на год.

(обратно)

4

дословно — ты пожнешь только то, что видел.

(обратно)

5

«Глаз дракона», или «Жёлтые глаза белого дракона» — китайская яичница с помидорами. Хотя ингридиенты банальны для нашей полосы (помидоры и яйца), но сам процесс приготовления категорически отличается от того, как делают яичницу в России.

(обратно)

6

Гражданская Авиационная Администрация Китая.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

*** Примечания ***