Сироты 305-й версты [Николай Николаевич Златовратский] (fb2) читать постранично, страница - 3

неторопливо и хладнокровно; ему, по-видимому, наскучило уже передавать бесчисленное количество раз одно и то же.

– Ну и что же? Наградили вас чем-нибудь?

– Мне отрезали ногу… Я лежал два месяца в больнице… Потом мне сказали: «Тебе, Абрамка, надо ходить в отставку… Вот тебе пятьдесят рублей в пособие – и иди, куда желаешь…» Куда я мог желать идти? У меня уже не было ни отца, ни мать, ни брат, ни сестра… Я был один… Я плакал… Тогда господин главный начальник дистанции сказал: «Пошлем его, господа, на триста пятую версту; там один старик без бабы; пусть он будет при нем вместо бабы…» И меня послали к старичку…

– Только этим-то вас наградили?

Абрамчук пожал с улыбкой плечами.

– Господин главный начальник говорил: «Ты никого не спас. Стрелка стояла правильно… Когда бы стрелка стояла неправильно и ты бы перевел ее как следует, тогда мы благодарили бы тебя по-другому».

– Что же вы на них не жаловались? Ведь вы же все одно остались калекой на всю жизнь, без ноги, не по своей вине.

Абрамчук опять пожал плечами, но ничего не сказал.

– Вы что же, довольны здесь своим положением?

– Я доволен, господин, – сказал он совершенно искренно и вздохнул.

Быть может, заметив на моем лице недоумение, он прибавил:

– Я сирота… совсем одна сирота… Моя родина далеко – Бессарабия… Мой отец приезжал сюда делать гешефт на линию, когда строилась дорога… Гешефт не пошел… Тогда мой отец ходил в город с музыкой и велел мне тоже играть с собой… И я играл, и потом скоро стал играть хорошо… и отец меня хвалил… Потом мой отец скоро умирал, и мать скоро умирала… Я плакал… Тогда господин главный начальник дистанции сказал: «Ты, Абрамка, оставайся пока у меня прислуживать, а потом я тебя поставлю на станцию…» Я опять плакал и благодарил господина главного начальника… Он велел мне играть при себе, когда приходил домой… Я часто ему играл; он хвалил меня и давал немного денег.

– Я слышал вас… Вы хорошо играете. Вы, должно быть, артист в душе… Вы любите играть?

– Да, я люблю, господин, играть… И петь люблю… И здешний батюшка меня хвалил. И я просил батюшку позволить мне петь в церкви. Батюшка сказал: «Я этого не могу позволить, потому что ты еврей… Такой закон… Если бы ты был православный, тогда можно…» И я тогда плакал… Теперь господин учитель мне разрешает ходить к нему и петь с мальчиками… Очень хорошо поем… И здешние мужички говорят: «Абрамка поет хорошо…» И все хвалят… Но в церкви не велят.

– А вам хотелось бы в церкви петь?

– Да, я очень хотел бы петь в церкви… У нас здесь нет евреев и нет своей церкви… Я хожу к русской церкви, стою у дверей, и слушаю, и плачу… И мне так хорошо!

Я взглянул на Абрамчука. Он сидел, опустив свои пушистые ресницы, и глядел вниз; лицо его было серьезно и грустно. Но он тотчас же, как только почувствовал мой взгляд, поднял на меня глаза, чуть-чуть повел плечами и улыбнулся мне своей обычной мягкой, ласкающей улыбкой, в которой было и что-то милое, и что-то заискивающее, как у сиротливой собачки.

– Вы, может быть, господин, чего хотите? – вдруг спросил он. – Старичок мне сказал, чтоб я вам услуживал… Может, самовар хотите?

Нет, не теперь… Когда-нибудь в другой раз…

– Может, желаете, чтоб я вам сыграл?

– О да, пожалуйста! – воскликнул я.

Абрамчук вынул из бокового кармана, который у него чересчур топорщился, как я только теперь заметил, странный инструмент, развернутый на три небольших колена, всего больше напоминавший флейту; он составил колена, предварительно обслюнив винтовые нарезки, раза два провел боковые отверстия по губам, сделав несколько рулад, потом он поднялся, приподнял свою шапочку, кивнул головой и сказал:

– Я уйду, господин, недалеко… Вот в лесок… Я лучше играю, когда один.

– Пожалуйста, как хотите! – сказал я.

Он еще раз поклонился и заковылял на деревяшке в зеленую чащу.

После нескольких минут тишины вдруг послышались нежные, тихие, прерывистые звуки, как будто откуда-то прилетели в кусты влюбленные птички и весело перепевались друг с другом; но затем мелодия становилась все непрерывнее, звуки гармоничной волной переливались одни в другие и, наконец, поднимаясь все выше и выше, наполнили собою всю рощу и как будто реяли над ее зеленым шатром.

Я заслушался и в то же время как-то бессознательно смотрел на Сидорычеву будку, которая, казалось мне, под эту музыку постепенно оживлялась чьей-то неугомонной, деятельной жизнью. Вот с шумом распахнулись сначала большие оконные рамы, и чьи-то оголенные до самых локтей руки энергично гнали в окно тучи мух; потом с шумом отворилась передняя дверь, и на крыльце мелькнула живая небольшая худенькая фигурка девушки, босая, в стареньком ситцевом платье и красном платочке, слегка наброшенном на густые черные волосы, выбивавшиеся спереди из-под платка кудрявыми непослушными прядями, которые девушка то и дело поправляла руками; на минутку она приостановилась, посмотрела в нашу сторону, прислушалась и затем, скрывшись быстро в будку, уже мелькнула сзади, на