Сироты 305-й версты [Николай Николаевич Златовратский] (fb2) читать постранично, страница - 2

он иногда говорить «по-хохлацки», вспоминая свои военные постои в Украине) и «ведомости» – две вещи, к которым он из всех «пустяков», служащих для соблазна и удовольствия людей, чувствовал особенную слабость, конечно не забывая искони излюбленной махорки.

И вот теперь, когда спустя три года после нашего первого знакомства с Сидорычем, мы опять приехали в эти знакомые места, мы снова застали его на том же посту, тем же неизменным владыкой крохотного железнодорожного «удела».

Сидорыч встретил нас по-прежнему, как старых знакомых, радушно, по-видимому, даже обрадовался. За эти три года, как мне показалось, он не только не подряхлел, но, напротив, как будто стал сановитее, «подтянулся», а волосы на голове и усах стали как будто даже чернее. Он теперь был «при полной форме»: в новой форменной фуражке и синей блузе, подпоясанной кожаным поясом, на котором висели свернутые флаги, с длинным молотком в руке. После обычных радушных приветствий он присел к нам на излюбленный нами мысок.

– Погоди, ужо вечером свободен буду. Освобожусь от дежурства, тогда мы с вами тут по-настоящему разгуляемся. Теперь я, вишь, в очередь на дистанцию собрался, – говорил он.

– Кто же у тебя здесь остается? Как твоя коза Катенка?

– Катена-то? – поправил он меня. – Катена у меня теперь хозяйствует… Катена у меня теперь – девка в полной форме… Катену вы и не узнаете… Теперь она на деревню ушла.

– Что же, она за тебя здесь остается?

– Нет. Это еще ей пока по молодости не положено.

– Кто же при тебе еще?

– При мне-то? А жидок… Али вы, может, его не знаете? При вас, в ту пору, его, пожалуй, не было еще. Вон дудит… слышите? Хорошо играет, собака…

Действительно, мы еще раньше слышали как будто откуда-то издалека долетавшие нежные звуки флейты, на которые мы раньше не обратили особого внимания.

– Так это он играет?

– Он… Хорошо играет… Известно – жид, это им уж от натуральности дадено. Другой раз, собака, до слез проймет… А ничего – малец добрый, складный… Худого не скажу… Обходительный… Вот под команду ко мне прислали. Покалечило его здорово, под поезд на станции попал, – служил он там. Ну, его сюда ко мне и сослали под начал… Баба мне должна бы полагаться… Ну, а как бабы у меня нет, вот и прислали, значит, как бы замест доподлинной бабы… Ничего, я им доволен. Обходительный малец… Я вот ему неравно скажу: коли что вам занадобится, он сейчас, с удовольствием…

– Абра-ам!.. Абра-амко!..– закричал Сидорыч. – Не слышит, пес… Абрамчук!.. Не слышит, жиденок… Ну, я пойду сам скажу ему… Идти мне надо. А вы разгуливайтесь здесь на здоровье…

Сидорыч ушел куда-то за будку, и скоро флейта замолкла. Несколько минут спустя я увидел медленно подвигавшуюся к нам фигуру на деревяшке вместо правой ноги, опиравшуюся на толстую палку. Перейдя речку по полотну, она остановилась недалеко от мыска, где я сидел, и, сняв шапочку, поклонилась, слегка кивнув головой. Это был еще совсем молодой человек, почти юноша, с своеобразно красивым лицом еврейского типа, обрамленным маленькой кудрявой черной бородкой, с немного сгорбленным носом и большими темными глазами, слегка подернутыми туманным налетом, под густыми ресницами, с тем робко-мечтательным выражением, которое часто встречается у музыкантов. Он был в стареньком, порыжелом на спине, легком люстриновом пиджачке и такой же шапочке с комической шишечкой на маковице.

– Здравствуйте, – сказал я.

Он снова левой рукой снял шапочку, мотнул головой и молча улыбнулся пухлыми розовыми губами.

– Вы – Абрамчук?

– Да-с, Абрамсон я… Это старичок меня так прозвал Абрамчуком… А я – Абрамсон, – проговорил он мягким гортанным голосом с чуть заметным жаргоном и опять с молчаливой улыбкой продолжал смотреть на нас.

– Садитесь с нами, – предложил я.

Слегка смуглое лицо его почему-то вспыхнуло румянцем; он сделал неторопливо несколько шагов и осторожно присел на пенек, продолжая смотреть на нас робким, мягким, улыбающимся взглядом.

С первого раза он мне очень понравился: в нем было что-то деликатное, располагающее к нему и вместе с тем благодаря, вероятно, отрезанной ноге невольно вызывавшее к нему сострадание. Одно только в нем было для меня загадочным – его мягкий, нежный, уж как-то чересчур ласкающий взгляд темно-бархатных глаз, в глубине которых, однако, таилось что-то такое, чем он, по-видимому, вовсе не желал делиться со всяким встречным.

– Вы давно здесь? – спросил я.

– Два года… После того как отрезали мне ногу.

– Как же это случилось?

– Я служил на станции. Была ночь, большая вьюга, очень сильная вьюга. Подходил поезд… Уже видны были огни… Вдруг господин начальник станции заметил, что первая стрелка стоит неправильно… или показалось так ему… он кричал мне, чтобы я бежал смотреть стрелку… Я бежал. Вьюга била мне в лицо снегом… Я бежал к стрелке, – она стояла верно… Я хотел крепче держать ее за рычаг… Я протянул руку, но ветер меня сшибал… Я поскользнулся… Поезд проезжал мою ногу…

Абрамчук говорил