Сумасбродные сочинения [Стивен Ликок] (fb2) читать онлайн

- Сумасбродные сочинения (пер. А. Андреев, ...) 567 Кб, 131с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Стивен Ликок

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Стивен Ликок СУМАСБРОДНЫЕ СОЧИНЕНИЯ (сборник)

I. Откровения шпиона (пер. А. Ахмеровой)

Многие, слыша слово «шпион», трепещут от страха. К трепету мы, шпионы, успели привыкнуть. Нам, шпионам, это даже нравится. «Шпион» — пишу я, регистрируясь в отелях, и с полным основанием рассчитываю увидеть страх на лицах нескольких администраторов или хотя бы одного.

Мы, шпионы, или Шпионы-с-большой-буквы, как мы гордо себя именуем, — особая раса. Нас никто не знает. Нас все боятся. Где мы живем? Нигде. Где мы сейчас? Повсюду. Порою сами не ведаем, где мы сейчас. Секретные приказы нам приходят с таких заоблачных высот, что мы зачастую не вправе знать свое местонахождение. Мой друг, точнее, коллега-шпион (у нас, шпионов, друзей нет) в секретной службе Венгрии считается одним из лучших. Как-то раз он провел целый месяц в Нью-Йорке, искренне веря, что находится в Виннипеге. Если такое случается с элитой, что говорить об остальных?

В общем, все нас боятся, потому что чувствуют (и не без оснований) наше могущество. Поэтому, невзирая на предрассудки, мы можем свободно путешествовать, останавливаться в лучших отелях и вращаться в любом обществе по своему усмотрению.

Приведу наглядный пример: месяц назад я приехал в один из крупнейших отелей Нью-Йорка. Не хочу подорвать репутацию заведения, поэтому назову его просто отель Б. Мы, шпионы, никогда не указываем названий отелей, в крайнем случае, только номера, известные лишь нам самим: 1, 2, 3.

Дежурный администратор объявил: свободных номеров нет, но я-то понимал: это всего-навсего отговорка. Подозревал ли администратор, что я шпион, сказать трудно. Для конспирации я вырядился в длинное пальто, высоко поднял воротник, а перед входом в отель наклеил угольно-черные усы и бороду.

— Пригласите управляющего! — потребовал я и, когда тот вышел, отвел его в сторону и шепнул на ухо два слова.

— Боже милостивый! — Управляющий побелел как полотно.

— Ну так как, дадут мне номер или еще раз шепнуть? — осведомился я.

— Нет, нет! — мелко дрожа, ответил управляющий и повернулся к администратору. — Дайте этому джентльмену номер! С ванной!

Какие слова моментально обеспечивают номер в одном из лучших отелей Нью-Йорка, сообщить не могу. Сейчас завеса секретности приподнимается, но тут задействованы такие сложные политические игры, что на откровение я не решаюсь. Скажу только: если б не помогли те два слова, я знаю парочку других, еще более действенных.

Об этом довольно заурядном происшествии я рассказываю с одной целью — продемонстрировать, насколько разветвлена и вездесуща международная шпионская сеть. Приведу другой пример, совсем свежий. Так вот, в один прекрасный день я с одним человеком шел по Верхнему Б. от здания Т. к саду В.

— Видишь того мужчину? — спросил я, показав со стороны улицы, по которой мы шли, на сторону, противоположную той, по которой мы шли.

— В соломенной шляпе? — уточнил мой спутник. — Да, а что с ним такое?

— Ничего, за исключением того, что это шпион.

— Господи! — выпалил мой спутник и в изнеможении прислонился к фонарному столбу. — Шпион?! Откуда тебе известно? Что это значит?

Я тихонько засмеялся. Мы, шпионы, умеем тихонько смеяться.

— Ха! Дружище, это секрет! Сапиенти сат! А ля гер ком а ля гер! Трам-пам-пам!

Мой спутник лишился чувств прямо на улице, и его увезли в карете скорой помощи. Среди санитаров в белых халатах я узнал — кого бы вы думали? — знаменитого русского шпиона Пулиспанцева собственной персоной. Чем он тут мог заниматься, я не представлял. Уверен, приказ он получил с таких высот, что и сам не представлял, чем занимается. Прежде я видел Пулиспанцева лишь дважды: первый раз, когда мы оба маскировались под зулусов в Булавайо, а потом на границе Китая с Тибетом, куда Пулиспанцев пытался тайком проникнуть в ящике с чаем. Русский был в ящике, по крайней мере, так сообщили мне кули, которые этот ящик несли. Тем не менее я сразу узнал Пулиспанцева. Впрочем, ни он, ни я не выдали знакомства ничем, кроме едва уловимого движения верхнего века. (Мы, шпионы, умеем двигать верхним веком так, что простым глазом не увидишь). Следует отметить: после встречи с Пулиспанцевым я ничуть не удивился, когда несколько часов спустя вечерние газеты сообщили, что в Сиаме убит дядя молодого короля. Объяснять, как связаны эти два события, я не имею права: для Ватикана последствия оказались бы чересчур серьезными. Не уверен, что Святому Престолу удалось бы сохранить лицо.

Выше описаны лишь мелкие эпизоды моей полной тревог и опасностей жизни. Они, как и другие мои откровения, навсегда остались бы тайной, если бы недавние события не сняли печать молчания с моих губ. Кончина отдельных коронованных особ позволяет разглашать сведения, прежде не подлежавшие разглашению, но даже сейчас я имею возможность обнародовать лишь малую толику известных мне фактов. Скончаются другие коронованные особы — смогу обнародовать больше. С определенной периодичностью надеюсь потчевать читателей откровениями еще долгое время. Сейчас я вынужден соблюдать осторожность: мои взаимоотношения с Вильгельмштрассе, Даунинг-стрит и набережной д’Орсе столь деликатны, а общение с Илдыз-киоском, отелем «Уолдорф-Астория» и ресторанами «Чайлдс» выстроены так сложно, что малейший faux pas[1] расценят как неверный шаг.

На секретную службу Г. империи я поступил семнадцать лет назад. За эти годы служебный долг забрасывал меня в разные уголки земного шара, а порой даже в разные щели и закоулки.

Именно я первым сообщил канцлеру Г. империи о том, что Англия и Франция сформировали Антанту.

— Антанту сформировали? — дрожа от возбуждения, переспросил канцлер, едва я принес новость на Вильгельмштрассе.

— Да, ваше превосходительство! — подтвердил я, и канцлер застонал.

— Расформировать ее сможете? — поинтересовался он.

— Своими силами — нет, — грустно ответил я.

— Тогда где нам нанести удар? — не унимался канцлер.

— Принесите карту! — попросил я. Карту принесли, и я ткнул в нее пальцем.

— Скорее, скорее, посмотрите, где его палец! — потребовал канцлер. Палец оказался на Марокко. Вообще-то я целился в Абиссинию, но исправляться было поздно. Той самой ночью к марокканским берегам отправилась канонерка «Пантера» с приказом, подлежащим вскрытию в предписанный момент. Остальное — уже история, точнее, история и география.

Известие о русско-английском сближении, начавшемся в Персии, принес на Вильгельмштрассе тоже я.

— Какие новости? — спросил канцлер, едва я отлепил бороду и снял русскую шапку.

— Раппрошман, как говорят французы, сближение, — отозвался я.

— Раппрошман! — простонал канцлер. — Ну почему французам достаются самые лучшие слова?!

Боюсь, мне никогда не избавиться от чувства, что нынешняя война вспыхнула по моей вине. Вероятно, имеются и другие, неведомые мне причины, однако не сомневаюсь: спровоцировал ее шестинедельный отпуск, который впервые за семнадцать лет я решил взять в июне-июле 1914 года. Как же я не предусмотрел последствия столь необдуманного шага?! Впрочем, я ведь предпринял все меры предосторожности. «Сумеете сохранять статус-квошесть недель, всего шесть недель, пока я отдыхаю от шпионской службы?» — спросил я. «Постараемся», — ответили мне. «Главное — держите под замком Дарданеллы, — наставлял я, собирая вещи, — как зеницу ока охраняйте Новопазарский санджак и до моего возвращения соблюдайте модус вивенди по Добрудже».

Два месяца спустя, мирно потягивая кофе на шварцвальдском курорте, я прочел в газете, что немецкая армия вторглась во Францию и развязала военные действия, а британские экспедиционные войска пересекли Ла-Манш. «Все это означает лишь одно — началась война», — заключил я и, как обычно, оказался прав.

Вряд ли здесь стоит рассказывать о непомерной занятости шпионов в военное время. Приходилось бывать везде и повсюду, посещать все лучшие отели, курорты, театры и развлекательные места. При этом я вынужден был действовать с крайней осторожностью и, дабы усыпить подозрения, строить из себя бездельника. С этой целью я приучил себя вставать не раньше десяти, не спеша завтракать и посвящать остаток утра прогулке, не забывая держать ухо востро. После ленча я ненадолго прикидывался спящим и ухо востро не держал. За полуденным отдыхом следовал обед из нескольких блюд, а завершался напряженный день походом в театр. Воистину, мало кто из шпионов трудился так усердно, как я!

На третий год войны я получил приказ о явке в Берлин от барона фон Щука, главы секретной службы Империи. «Нужно встретиться», — говорилось в депеше и ни слова больше. Все хорошие шпионы умеют быстро думать, а «думать» в переводе со шпионского означает «действовать». Получив депешу, я тотчас заключил: по некой причине фон Щук желает меня видеть, и, следовательно, желает мне что-то сказать. Заключение оказалось верным.

Когда я вошел в кабинет, барон с истинно-военной учтивостью поднялся, и мы пожали друг другу руки.

— Возьметесь за ответственное задание в Америке? — осведомился фон Щук.

— Возьмусь, — ответил я.

— Очень хорошо. Когда готовы приступить?

— Как только расплачусь с долгами в Берлине.

— Тянуть нельзя, — покачал головой мой шеф, — да и слухи могут поползти. Вы должны приступить сегодня же!

— Будет исполнено! — отозвался я.

— Таков приказ кайзера, — объявил барон. — Вот американский паспорт с фотографией. Сходство невелико, однако вполне достаточно.

— Но на фотографии мужчина с усами! — в замешательстве возразил я. — А у меня усов нет!

— Приказы кайзера выполняют беспрекословно, — сухо и холодно напомнил барон. — Вы должны приступить сегодня же! Отращиванию усов можете посвятить вторую половину дня.

— Будет исполнено! — вновь отозвался я.

— Теперь о самом задании, — продолжал барон. — Как вы, вероятно, слышали, Соединенные Штаты развязали войну против Германии.

— Да, слышал, — кивнул я.

— Сведения об этом просочились в массы — каким образом, нам неизвестно, — и сейчас широко муссируются. Его императорское величество решил остановить войну с американцами.

Я поклонился.

— Его величество желает послать президенту США секретный договор, подобный тому, что мы недавно заключили с бывшим царем бывшей всея Руси. По условиям договора Германия передает США всю экваториальную Африку, а США в обмен должны передать Германии весь Китай. Существуют и другие положения, но о них вам беспокоиться не следует, ибо цель вашей миссии — подготовка финальной стадии, то есть подписания.

Я снова поклонился.

— Полагаю, вам известно, что международные соглашения высокого уровня готовятся тщательнейшим образом — по крайней мере, в Европе. Нужно распутать сотни нитей! Имперское правительство этим заниматься не станет, поэтому такую работу поручают агентам вроде вас. Надеюсь, вы понимаете, о чем речь?

Я согласно кивнул.

— Инструкции следующие, — медленно и четко проговорил фон Щук, стараясь, чтобы каждое слово отпечаталось в моей памяти. — По приезде в США воспользуетесь проверенными схемами, которые разработали шпионы экстра-класса. Вы ведь читали их книги, которые по существу являются практическими пособиями?

— Да, превеликое множество, — ответил я.

— Очень хорошо! Вы проникнете в высшее общество Америки, точнее, проникнете и станете в нем вращаться. Подчеркиваю, вам следует именно вращаться в нем, а не просто проникнуть. Шевелиться, если так можно выразиться, телодвижения совершать.

Я поклонился.

— Вам следует активно общаться с членами кабинета, ужинать с ними. Ужинам особое внимание, ибо они залог успеха. Ужинайте с ключевыми политиками столько, сколько потребуется, чтобы обрасти связями, понятно?

— Понятно, — отозвался я.

— Очень хорошо! Запомните, чтобы не выдать свою истинную цель, вам следует постоянно общаться с первыми красавицами американской столицы, справитесь?

— Всенепременно!

— Вам наверняка придется, — барон устремил на меня многозначительный взгляд, значение которого от меня не укрылось, — вступить в романтические отношения с одной, а то и с несколькими из них. Вы готовы к этому?

— Более чем, — ответил я.

— Очень хорошо! Но это лишь часть задания. Вам также следует знакомиться с лидерами финансовых кругов, причем достаточно близко, чтобы иметь возможность брать у них взаймы крупные суммы. Не возражаете?

— Нет, — честно ответил я, — не возражаю.

— Очень хорошо! Еще вам поручается стать своим в посольской среде. Рекомендую как минимум раз в неделю ужинать с английским послом. И наконец касательно президента США… — последние два слова фон Щук произнес с особым нажимом.

— Слушаю! — с готовностью отозвался я.

— Вам следует завязать с ним тесную дружбу, постоянно бывать в Белом доме — да, в самом прямом смысле стать ему лучшим другом и советчиком. Полагаю, задание ясно? В принципе, для шпиона экстра-класса особых сложностей нет.

— Действительно нет, — отозвался я.

— Очень хорошо! Как почувствуете, что все комильфо, точнее, что достигнуто необходимое гегензайтиге ферштендигунг, — поправился барон, подобно большинству немцев ненавидевший всепроникающие французские слова, — перейдете к обсуждению условий мира. Еще одно, мой дорогой друг, — с неподдельным участием начал фон Щук, — вам нужны деньги?

— Да! — энергично кивнул я.

— Так я и думал. Уверяю, со временем вы научитесь довольствоваться малым. А пока всего хорошего! Желаю удачи!

Вот такое задание я получил. Пожалуй, за всю историю моих взаимоотношений с Вильгельмштрассе оно самое важное. Тем не менее вынужден признать: успеха я до сих пор не достиг, все мои попытки закончились провалом. Вероятно, причина в атмосфере Америки, это она мешает тонким дипломатическим играм. Целых пять недель я сгорал от желания поужинать с членами кабинета, но меня не пригласили. Целых четыре недели я, облачившись в смокинг, ежевечерне ждал в вашингтонском отеле Д, и все тщетно.

Из английского посольства приглашения тоже не поступали: ни на дружеский ленч, ни на поздний ужин посол меня не звал. Каждый, кто знаком с подноготной международного шпионажа, поймет: без этих приглашений бессилен даже специалист экстра-класса. Ни малейшего интереса не проявил и президент США. Я послал ему шифровку, мол, готов поужинать с ним в любой удобный для нас обоих день, но реакции не последовало.

При таких обстоятельствах романтические отношения с красавицами из высшего общества стали невозможны. Все мои попытки действовать в этом направлении были неверно истолкованы и даже привели к тому, что меня попросили покинуть отель Д. По причинам, которые я раскрыть не могу, уехать пришлось, не заплатив по счету, и это обстоятельство вызвало ненужные, подчас опасные пересуды. Ими я объясняю странный прием, оказанный мне в нью-йоркском отеле Б, в который я направился.

Так и получилось, что пришлось обратиться к откровениям, разоблачениям и громким открытиям. И здесь американский климат оказался на диву неблагоприятным. Я предложил государственному секретарю историю всей семьи болгарского царя Фердинанда I за пятьдесят долларов, а тот заявил, что она этой суммы не стоит. Я предложил английскому посольству доселе неизвестные подробности отречения греческого короля Константина за пять долларов, но там ответили, что знали все подробности еще до отречения. За символическую плату я предложил изобразить в черном цвете каждого члена кайзерской семьи, а мне сказали, что в этом нет необходимости.

Сейчас, не располагая возможностью вернуться в Европу, я планирую открыть в этом великом городе зеленную лавку или фруктовый ларек. И желательно поскорее, ведь в ближайшее время большинство моих бывших коллег займется тем же самым!

II. Папаша Никербокер (пер. А. Ахмеровой)

Фантазия
Однажды, если не изменяет память, второго апреля 1917 года, я целый день ехал на поезде из родного захолустья в Нью-Йорк. Поезд подошел к Нью-Йорку, день подошел к концу, а я зачитался бессмертным романом Вашингтона Ирвинга о Папаше Никербокере и городишке, в котором тот некогда жил.

Не помню, откуда у меня эта книга. Издали ее в Англии и, видимо, давным-давно: к форзацу была приклеена вырезка из какого-то старого журнала с описанием Нью-Йорка того времени.

Вскоре вместо романа — перед мысленным взором по-прежнему стояли Папаша Никербокер, Сонная Лощина и Тэрритаун — я стал читать журнальную статью. Читал я в полудреме: за окном стемнело, да и мерное покачивание вагона навевало мысли о прошлом.

«Невиданное развитие происходит ныне в городе Нью-Йорке, что в южной оконечности острова Манхэттен, — сообщалось в статье. — По нашим сведениям, в нем ныне проживает по меньшей мере двадцать тысяч душ. С моря, даже на расстоянии полутора миль город представляет собой великолепное зрелище благодаря множеству церковных шпилей, которые возвышаются над крышами домов и деревьями, придавая Нью-Йорку особую благообразность. Остров защищен пушками дальнобойностью четверть мили, которые отлично защищают гавань, а сразу за ними простирается прелестный Баттери-парк, где после утренней службы местные жители любят прогуливаться со своими женами».

— Вот бы все это увидеть! — на секунду отложив книгу, пробормотал я. — Баттери-парк, гавань и горожан, после утренней службы прогуливающихся с женами, с собственными женами!

Я стал читать дальше: «Олбани-пост-роуд петляет по полям на север от города. Определенный ее отрезок именуется Бродвеем и имеет такую ширину, что сразу четыре транспортных средства способны двигаться по ней параллельно. Бродвей — любимейшее место променадов горожан и их жен, особенно весной, когда цветут яблони и клевер. После вечерней службы горожане неспешно бредут к берегу Гудзона: в одной руке рука верной супруги, в другой — подзорная труба, чтобы обозревать окрестности. По Бродвею пастухи гонят овец на местные рынки, а вдоль дороги козы лениво щиплют сочную траву и с любопытством разглядывают прохожих».

— Определенно, кое-что с тех пор изменилось, — пробормотал я и вернулся к чтению.

«В городе немало увеселительных заведений. В просторном здании театра каждую субботу можно насладиться шекспировской пьесой или концертом духовной музыки. Жителей Нью-Йорка отличает любовь к развлечениям и поздний отход ко сну. Театры закрываются после девяти, а два превосходных ресторана и после десяти вечера готовы предложить своим завсегдатаям рыбу, макароны, компот из чернослива и прочие гастрономические изыски. Одеваются ньюйоркцы под стать своему веселому нраву. Если в других колониях мужчины носят черные и бурые костюмы, то ньюйоркцы часто щеголяют в коричневых, цвета табака и даже расцветки „перец с солью“. Наряды нью-йоркских дам столь же экстравагантны и разительно отличаются от неброских платьев жительниц Новой Англии. Словом, ньюйоркцы и их жены легко узнаваемы благодаря модной одежде, непринужденности и расточительности — за малейшую услугу они с готовностью раскошеливаются на два, три или даже пять центов».

«Боже милостивый! — подумал я. — Вон когда все началось!»

«Американский писатель, мистер Вашингтон Ирвинг, (не путать с Джорджем Вашингтоном!) великолепно облек дух города в литературную форму. Созданный им образ Папаши Никербокера столь правдоподобен, что не будет преувеличением назвать его воплощением Нью-Йорка. Обаятельного Папашу Никербокера можно лицезреть на прилагающейся к статье ксилографии, созданной специально для нашего журнала. Современные ньюйоркцы посмеиваются над фантазией мистера Ирвинга и называют Никербокера пережитком прошлого. Тем не менее сведущие люди не сомневаются: образ старого джентльмена, доброго, но вспыльчивого, щедрого, но экономного, беззаветно любящего свой город, навеки останется символом Нью-Йорка».

— Папаша Никербокер! — пробормотал я, погружаясь в дрему, убаюканный мерным раскачиванием вагона. — Сейчас бы его сюда, чтобы увидел великий город в его нынешнем обличии! С удовольствием показал бы ему современный Нью-Йорк!

Я дремал и фантазировал до тех пор, пока мерный стук колес не слил обрывочные образы воедино. Перед мысленным взором, как в калейдоскопе, кружились Папаша Никербокер — Папаша Никербокер — Баттери-парк — Баттери-парк — горожане, прогуливающие с женами, но вскоре я уснул и проснулся лишь от гула Грэнд-сентрал: поездка закончилась.

На перроне меня ждал — кто бы вы думали?! — Папаша Никербокер собственной персоной! Не знаю, как это случилось: благодаря моей странной галлюцинации или другому чуду, но прямо передо мной стоял, приветственно протягивал руки и улыбался сам Папаша Никербокер, воплощенный дух Нью-Йорка.

— Невероятно! — выпалил я. — Только что читал о вас в книге, мечтал встретиться с вами и показать Нью-Йорк.

— Показать мне Нью-Йорк? — весело засмеялся старый джентльмен. — Сынок, я же здесь живу!

— Но ведь это было много лет назад, — напомнил я.

— Я и сейчас здесь живу, — заявил Папаша Никербокер. — Давай, лучше я покажу тебе город! Стой, зачем нести чемодан самому? Сейчас разыщу мальчишку, пусть попросит кого-нибудь из слуг прислать носильщика.

— Что вы, я сам! Он же легкий!

— Мой дорогой друг, — начал Папаша Никербокер, с небольшим, как мне показалось, раздражением, — подобно другим жителям Нью-Йорка, я прост, демократически настроен и лишен предрассудков. Но, если речь о том, чтобы нести чемодан перед всем городом, я почти… — стариковские глаза затуманились, — почти двести лет назад сказал Петеру Стьювесанту, что лучше повешусь. Это же моветон! Это несовременно! — Папаша Никербокер жестом подозвал грузчиков. — Ты возьмешь чемодан этого джентльмена, — скомандовал он, — ты — газеты, а ты зонт! Вот вам по четвертаку… Пусть один из вас показывает дорогу к такси!

— Вы не знаете, где стоят такси? — полушепотом спросил я.

— Разумеется, знаю, но предпочитаю, чтобы к такси меня вел слуга. Да и не один я: самостоятельно ориентироваться в людном месте сегодня считается дурным тоном.

Папаша Никербокер схватил меня за руку и зашагал по перрону. И походка, и манеры в целом выглядели престранно: в них одновременно сквозили и энергия молодости и немощь маразматика.

— Садись в то такси, живо! — велел он.

— Может, лучше пешком? — робко предложил я.

— Исключено! — покачал головой старик. — До нужного нам места целых пять кварталов!

Устроившись на заднем сиденье, я еще раз оглядел своего спутника, теперь внимательнее. Передо мной был определенно Папаша Никербокер, но разительно отличающийся от героя моих фантазий о временах Сонной Лощины. Широкополый сюртук преобразилось и кроем скорее напоминал расклешенный плащ, столь популярный среди молодых нью-йоркских щеголей. Треуголку Папаша так лихо заломил на бок, что она выглядела точь-в-точь как касторовая шляпа, а массивная палка, которую он носил в древние времена, переродилась в трость с изогнутой ручкой, как у сегодняшних бродвейских бездельников. Тяжелые башмаки с массивными пряжками тоже исчезли, сменившись остроносыми лаковыми туфлями. Папаша задрал ноги на сиденье напротив — было видно, что туфлями он гордится безмерно. Вот он перехватил мой устремленный на туфли взгляд.

— Они для фокстрота, — пояснил Папаша Никербокер. — Старые башмаки никуда не годились. Сигарету не желаешь? У меня армянские, но, может, тебе по душе гавайские или нигерийские? Так, куда сначала поедем? — осведомился он, когда мы оба закурили, — слушать гавайскую музыку? Танго танцевать? Коктейли пить?

— Знаете, Папаша Никербокер, больше всего мне бы хотелось…

Он оборвал меня на полуслове:

— Смотри, какая красотка! Вон та высокая блондинка! Мне только блондинок подавай! — Он причмокнул губами. — Бог свидетель: с каждым веком жительницы Нью-Йорка становятся все красивее. О чем ты говорил?

— Знаете, Папаша Никербокер… — снова начал я, но он снова перебил.

— Мой юный друг, я попросил бы не звать меня Папашей Никербокером!

— Это из уважения к вашему почтенному возрасту, — проблеял я.

— К моему возрасту? К моему почтенному возрасту? Ну, это как сказать… Сколько мужчин моего возраста танго каждый вечер танцуют! Пожалуйста, зови меня просто Никербокером, или даже Никки. Почти все друзья зовут меня Никки. Так в чем дело?

— Больше всего мне бы хотелось найти тихое место и побеседовать о былом.

— Отлично, — кивнул Никербокер, — именно в такое место мы сейчас направляемся. Только представь: тихий ужин, отличный тихий оркестр. Гавайский, но тихий, и девочки, — он снова причмокнул губами и ткнул меня локтем. — Девочки целыми стаями. Любишь девочек?

— Знаете, мистер Никербокер, вообще-то… — неуверенно начал я, но старик захихикал и снова ткнул меня в бок.

— Ну конечно любишь, кобель ты эдакий! — усмехнулся он. — Мы все их любим! Признаюсь, сударь мой, я вообще за ужин не сажусь, если рядом нет девочек. Люблю, чтобы они вились, порхали вокруг меня.

Такси остановилось, и я собрался открыть дверь и выйти, однако Папаша Никербокер схватил меня за руку и выглянул в окно.

— Подожди, подожди! — прошипел он. — Сейчас попросим кого-нибудь расплатиться! Пятьдесят центов за меня любой знакомый отдаст. Платить за себя — моветон. Вот, этот точно раскошелится!

Через минуту мы вошли в большой ресторан и оказались среди блеска и суматохи нью-йоркского бомонда за ужином. Желтолицые музыканты в гавайских костюмах играли на укулеле какую-то дикую мелодию, которая не заглушала, а скорее подчеркивала доносящийся отовсюду гул голосов и лязг посуды. Мужчины в смокингах и женщины в декольтированных платьях всех цветов радуги сидели за столиками, пускали к потолку клубы сизого дыма и пили пестрые коктейли из бокалов на тонких ножках. На маленькой сцене в углу зала скакали танцовщицы кабаре, но на них практически никто не смотрел.

— Ха-ха, чудо, а не ресторан! — восторженно проговорил Папаша Никербокер, когда мы устроились за столиком. — Вот это красотка! Ты только посмотри на нее! Или тебе больше по вкусу томная брюнетка, что сидит рядом?

Мистер Никербокер обводил взглядом обеденный зал, глазел на женщин с явной бесцеремонностью и маразматическим вожделением. Я сгорал от стыда, но остальным, похоже, было все равно.

— Ну, какой коктейль желаешь? — спросил мой спутник. — На этой неделе здесь подают новый, называется «Фантан» по пятьдесят центов за порцию. Закажешь его? Отлично! Два «Фантана»! А есть что будешь?

— Можно порцию холодной говядины и пинту светлого пива?

— Говядина! — презрительно скривился Никербокер. — Дружище, говядина стоит всего пятьдесят центов! Закажи что-нибудь приличное: омара по-ньюбургски или нет, лучше филе бурбон а-ля что-нибудь. Не знаю, что угодно, только, ради бога, сударь, не дешевле трех долларов за порцию!

— Отлично, — согласился я, — тогда сами и заказывайте!

Мистер Никербокер так и сделал: раскрыл меню и, благосклонно внимая подобострастным кивкам метрдотеля, принялся тыкать длинным указательным пальцем в самые дорогие блюда с самыми непонятными названиями. Наконец метрдотель удалился, и Папаша снова повернулся ко мне.

— Вот теперь поговорим, — предложил он.

— Пожалуйста, расскажите о старых временах! — попросил я. — Каким был тогда Бродвей?

— Та-ак, — протянул Никербокер, — «старые времена» — это, вероятно, лет за десять до открытия театра «Зимний сад». Прогресс идет семимильными шагами, сударь, семимильными! Десять лет назад за Таймс-сквер не было практически ничего интересного, а сейчас — никакого сравнения!

Как правило, старики помнят «былые времена», но в памяти Папаши Никербокера интересующая меня эпоха явно не сохранилась. Его интересовали лишь современные кабаре, рестораны, меню и укулеле.

— А вы не помните яблоневые сады и зеленые рощи, что в давние времена росли вдоль Бродвея? — робко поинтересовался я.

— Рощи! — фыркнул Никербокер и маразматически подмигнул мне поверх бокала с коктейлем. — Я покажу тебе рощу, да что там, райские кущи, перед которыми меркнут лучшие сады мира!

Так он и болтал — на протяжении всего ужина я слушал о кабаре и танцах, фокстротах и полуночных ужинах, блондинках и брюнетках, «феях» и «чаровницах» — при этом его взгляд сновал по обеденному залу, бесстыдно долго задерживаясь на молодых женщинах. Время от времени он привлекал мое внимание к «самым представительным и достойным» из гостей.

— Видишь мужчину за вторым столиком? — шептал мне он. — Целых десять миллионов на государственных подрядах выкружил! Прошлой осенью его хотели посадить, но уличить так и не сумели: слишком ловок! Обязательно вас познакомлю… Рядом с ним сидит его адвокат, по слухам, первый мошенник в Америке! После ужина мы к ним подойдем… — он осекался и восклицал: — Боже милостивый, какие милашки! — и пожирал глазами выбегающих на сцену танцовщиц.

— Неужели в Папаше Никербокере осталась лишь похоть? — пробормотал я. — Где же дух славного прошлого? Растворился в вине и спертом воздухе плотских утех? — Я озадаченно взглянул на своего спутника и с удивлением заметил: его лицо и манеры преобразились. Правой рукой он сжимал краешек стола и смотрел прямо перед собой — сквозь шумную толпу куда-то в пустоту, в воспоминания, которые я считал потерянными. Маразматической похоти как ни бывало: передо мной восседал строгий, сдержанный Никербокер с журнальной ксилографии.

Когда он заговорил, в голосе звучали сила и неподдельная тревога.

— Слышишь? — прошептал Никербокер. — Слышишь? Залпы с моря…Это пушки на кораблях, они просят помощи! — Он схватил меня за руку. — Скорее в Баттери-парк! Им нужна подмога, без нас…. — Никербокер неловко откинулся на спинку стула, и выражение его лица снова изменилось: очевидно, тревожное видение исчезло. — О чем я говорил? Ах да… Это старый бренди весьма редкого сорта, по доллару за порцию. Его держат специально для меня! Я здесь личность известная! — добавил он с прежним маразматическим бахвальством. — Меня все официанты знают. Стоит войти в ресторан, метрдотель кланяется, он всегда место для меня бережет. Ну, попробуй этот бренди, и поедем по театрам!

Тем не менее, полностью сосредоточиться на происходящем вокруг моему спутнику никак не удавалось: во взгляде по-прежнему читалась рассеянность.

Вот он склонился над моим ухом и вкрадчивым шепотом спросил:

— Я сейчас с собой разговаривал? Да, боюсь, так и было. Скажу откровенно: с недавних пор периодически возникает странное ощущение, будто что-то происходит, но что именно, определить не могу. Порой кажется, — Никербокер отчаянно симулировал старческий маразм, — я бездарно прожигаю жизнь! Поди пойми… Только факт остается фактом, — он снова посерьезнел, — иногда чувствую: что-то происходит, что-то надвигается.

— Никербокер, — твердо начал я, — Папаша Никербокер, разве вы не знаете: кое-что действительно происходит. На сегодняшний вечер, который мы с вами проводим в этом царстве излишеств и изобилия, запланировано выступление президента США перед Конгрессом о важнейшей миссии, которая…

Увы, меня не слушали. Взяв со стола бокал с коктейлем, Никербокер похотливо разглядывал танцующих на сцене девиц.

— Только посмотри на нее! — торопливо перебил меня он. — Вот на ту, последнюю в ряду… Ну, как она тебе? Фея, чаровница… — Никербокер осекся, потому что в эту самую минуту мы услышали шум: он доносился из конца улицы, но быстро приближался. Мой спутник тоже его уловил, тотчас сел прямо и, приложив руку к уху, обратился в слух. — Это на Бродвее! — проговорил он. — Слышишь? Что это за звук? Я и раньше его слышал! За два века я слышал все бродвейские звуки! Только что это? Кажется, узнаю!

Топот и разноголосые крики звучали все громче и отчетливее. Посетители ресторана повернулись к окнам и обратились в слух. Оркестр перестал играть. Едва официанты раздвинули тяжелые шторы, все как по команде бросились к окнам, дабы увидеть, в чем дело. Папаша Никербокер поднялся со своего места, но смотрел не на улицу, а в пустоту, точно у него снова случилось видение.

— Узнаю этот звук! — вскричал он. — Да, все было именно так… Видишь, видишь их? Это же массачусетские солдаты, они на юг, на войну спешат! Слышишь бой барабанов и визг дудок? Северяне идут первыми. Шестьдесят лет назад я видел их на этом самом месте… — Никербокер замер, воздев руки к потолку, и тут его лицо просветлело. — Теперь понимаю, понимаю, в чем дело! Вот почему меня тревожили эти звуки, эти пушечные залпы с моря и молящие о помощи голоса! Теперь я понимаю, в чем дело! Дело, сударь мой, в том, что…

Договорить помешал громкий вопль. Он прорвался сквозь окна и двери, эхом разнося по залу одно единственное слово «Война! Война!» «Президент объявил войну!»

— Война! — закричал Папаша Никербокер, выпрямил спину и расправил плечи. Величественный, суровый, он огласил громоподобным голосом обеденный зал. — Война! Война! Все по местам, живо! Хватит роскоши! Довольно блеска и излишеств! К черту размалеванных женщин и никчемных мужчин! Все по местам! В Баттери-парк, скорее! К оружию! В бой! За Америку! За Нью-Йорк! За наш Нью-Йорк…

Тут я проснулся. Сон развеялся, однако в ушах эхом раздавалось «Нью-Йорк! Нью-Йорк!» Я по-прежнему сидел в вагоне с раскрытой книгой на коленях. Поезд прибыл на вокзал и носильщики, заглядывая в вагон, кричали: «Нью-Йорк! Нью-Йорк!»

Вокруг шумел и суетился большой вокзал, но все остальные звуки заглушал крик мальчишек, продающих газеты: «Война! Война! Президент объявил войну!»

Я понял: великая нация, отбросив лень и роскошь, готовится к борьбе за свободу и равенство во всем мире.

III. Пророк среди нас (пер. А. Ахмеровой)

Непререкаемый Авторитет оглядел свою «аудиторию» — завсегдатаев клуба, рассевшихся вокруг него. Он рассказывал, нет, только собирался рассказать нам об исходе войны. Мы, глубоко и искренне заинтересованные, жадно ловили каждое его слово. Медленно, но мы все-таки начинали понимать, в чем суть.

— Я очень сомневаюсь, что Даунинг-стрит осознает, какое огромное влияние имеет набережная д’Орсе на Илдыз-киоск, — вещал Непререкаемый Авторитет.

— И я тоже, — признался я. — А в чем оно заключается?

Увы, мой вопрос остался неуслышанным.

— Следует помнить, — продолжал Непререкаемый Авторитет, — что Вильгельмштрассе для Илдыз-киоска — уже вчерашний день.

— Точно, — согласился я.

— Разумеется, Бальхаусплатц — другое дело.

— Совсем другое, — поддакнул я.

— И не стоит забывать, что Бальхаусплатц может значительно отдалиться от Квиринала, если пойдет на сближение с Ватиканом!

— Конечно, может! — согласился я, постаравшись вложить в коротенький ответ побольше удовлетворения. В конце концов, как еще Бальхаусплатц отдаляться от Квиринала?

Непререкаемый Авторитет глотнул чаю и взглянул на нас сквозь очки.

Поддерживать разговор приходилось в основном мне, потому что Непререкаемый Авторитет явился в клуб по моему приглашению. «Мы ждем его около пяти, — говорил я друзьям. — Приходите, и его послушаете, и чай попьете! Ни один человек на свете не расскажет о положении в Европе и вероятном развитии политической ситуации лучше него!» Разумеется, друзья пришли с удовольствием. Им, как и подавляющему большинству обывателей, хотелось выяснить, чем закончится война.

Я видел: друзья слегка озадачены, вероятно, даже разочарованы. Им, как и мне, хотелось задать пару простых вопросов, например, задавят ли итальянцы австрийцев? Получат ли по мозгам румыны? Сколько подводных лодок у Германии? Именно такие вопросы мы ежедневно задавали друг другу за ленчем и в поисках ответов штудировали утреннюю прессу. Пока встреча с Непререкаемым Авторитетом ожиданий не оправдывала.

Заговорить никто не решался — в гостиной воцарилась неловкая тишина. Первым осмелился прервать молчание мой друг Рэпли. Он занимается оптовой торговлей скобяными изделиями, довольно напорист и абсолютно раскрепощен. Именно он задал Непререкаемому Авторитету вопрос, который вертелся на языке у всех.

— Вот вы говорите о Бальхаусплатц… Что это?

— Да, прекрасно понимаю, о чем вы, — снисходительно улыбнулся Непререкаемый Авторитет. — Хотите выяснить, что такое Бальхаусплатц? Откровенно говоря, ответить на этот вопрос практически невозможно. Пожалуй, точнее всего определить его как движущую силу аусгляйха.

— Ясно, — вздохнул Рэпли.

— Тем не менее, очевидно, что после имбролио в Герцеговине Бальхаусплатц довольствуется ролью политического контрбалансира Вильгельмштрассе.

— Ага, — кивнул Рэпли.

— Разумеется, каждый знает, что отношениями Бальхаусплатц с Невским проспектом дирижирует Вильгельмштрассе.

Лично я об этом даже не подозревал, но вида не подал, равно как и мои друзья. Они продолжали курить с самым глубокомысленным видом.

— Не поймите меня превратно, — не унимался Непререкаемый Авторитет, — говоря о Невском проспекте, я не имею в виду Царское село.

— Нет, конечно, нет, — успокоили его мы.

— Конечно прежде невидимые щупальца Царского села проникали во все сферы без исключения.

Судя по нашей реакции, невидимые щупальца проникли в клуб и змеились по полу.

— Однако сейчас Царское село окончательно выведено из игры.

Мы вздохнули с облегчением: щупальцев можно больше не бояться! Я решил, что пора задать главный вопрос.

— Как по-вашему, — начал я, — война приведет к расколу Германии?

— Что именно вы имеете в виду, говоря о Германии: пруссачество или юнкеризм?

— Ни то и ни другое, — честно ответил я.

— Ясно, — мгновенно сориентировался Непререкаемый Авторитет, — речь о суверенитете, а конкретно о рейхсланде.

— Да, о нем самом, — кивнул я.

— Трудно ответить на ваш вопрос, не вдаваясь в сложные детали, но я попробую. Совершенно очевидно, что Миттель-Европа позволяет себе лишнее.

— Неужели позволяет?

— Безусловно! Дни Миттель-Европы сочтены. Я хотел сказать, все нынешние теории о Миттель-Европе — сущая фантасмагория, если учесть силу рейхсланда со времен Кёниггреца.

Авторитет обвел нас своим особенным испытующим взглядом. Мы дружно изобразили на лицах отвращение к фантасмагориям.

— В общем, можно не сомневаться: Миттель-Европе конец.

— Да, пожалуй, — осторожно проговорил я, не зная, нужно ли об этом сожалеть.

— Нет сомнений и в том, что с исчезновением Миттель-Европы исчезнет и теория Гроссдойчланд.

— Да, да, еще бы, — закивали мы.

— Ну, тогда ответ на ваш вопрос очевиден, — нарочито медленно начал Непререкаемый Авторитет, — в принципе, его подсказывает сама ситуация: единственно возможный вариант… — Он сделал эффектную паузу и закурил. Мы затаили дыхание: вот он момент истины! — Единственно возможный вариант — штатенбунд!

— Святые небеса, только не штатенбунд! — выпалил я.

— Иначе никак. — Непререкаемый Авторитет затянулся с таким спокойствием, точно даже будь в его силах остановить штатенбунд, он и пальцем бы не пошевелил, — все ведет к штатенбунду. Другими словами, мы вернулись туда, где находились до Венского конгресса. — Непререкаемый Авторитет усмехнулся, и мы захохотали: надо же, какая нелепость! Однако наш гость, человек благородный и искренне стремящийся распространять лишь достоверные сведения, решил, что немного сгустил краски.

— Имейте в виду, — сказал он, — что-то останется: цолльферайн — наверняка, и либо аусгляйх, либо его подобие.

Мы снова вздохнули с облегчением: хорошо, что останется хоть тень или какое-то подобие аусгляйха! А еще мы явно начинали понимать своего гостя. Чувствовалось, у моих друзей накопились вопросы, и их не терпится задать.

— А что с Румынией? — спросил Неллз. Он банкир и интересуется государственными облигациями. — Ей конец?

— Нет, — покачал головой Непререкаемый Авторитет, — конец не Румынии, а румынскому ирредентизму.

Неллза это устроило.

— А что с турками? — полюбопытствовал Рэпли.

— Полагаю, вас интересуют не турки, а османы? Вы ведь их имели в виду? — дождавшись кивка Рэпли, Непререкаемый Авторитет продолжил. — Мне лично кажется, с ними можно достичь окончательного перемирия. Если бы я составлял проект мирного договора и хотел, чтобы перемирие с османами было длительным, то включил бы в него три основных пункта, остальное неважно, — Непререкаемый Авторитет сделал паузу и, загибая пальцы левой руки, перечислил основные пункты. — Во-первых, освобождение Санджака, во-вторых, соблюдение «Капитуляций» 1740 года, и, в-третьих, реформирование внутренней политики в соответствии с фирманом Мидхата-паши.

Мы с друзьями одобрительно закивали: да, мол, конечно!

— Я вовсе не утверждаю, что не придется решать мелкие проблемы, но из-за них совершенно не беспокоюсь. Хотите оставить в албанской глубинке ля милис или хотя бы ля жандармери — пожалуйста. Хотите сохранить господство Порты над Кипром — пожалуйста, нет — я тоже не против. Подобные мелочи мне абсолютно безразличны.

Мы дружно сделали безразличные лица.

— А с Дарданеллами как? — спросил Рэпли. — Вы обязали бы османов пропускать через пролив корабли?

Рэпли — человек простой, но напористый, любит простые ответы. Что желал, то и получил.

— Дарданеллы легко денационализировать при четырехсторонней гарантии того, что во время заключения пактум федерис пролив станет парс материя, — проговорил Непререкаемый Авторитет.

— Османов это точно приструнит! — буркнул я.

Решив, что на карте Европы наведен порядок, Непререкаемый Авторитет поднялся и крепко пожал нам всем руки. Задерживать его мы не стали: воистину, нам, простакам, не стоит занимать драгоценное время этого великого человека!

— Ребята, хотите знать мое мнение? — спросил Рэпли, когда, проводив Непререкаемого Авторитета, мы удобно устроились в креслах. — Уверен, США и Англия Германию с Австрией одной левой побьют!

Кто-то спросил:

— Все-таки сколько у немцев подводных лодок?

И тут начались простые, обывательские, интереснейшие разговоры о войне, которые мы вели уже третий год.

Домой мы возвращались вместе с Рэпли.

— Здорово нам этот парень ситуацию в Европе объяснил, правда? — спросил он.

— Еще как здорово! — с жаром ответил я.

Ну и лгуны же мы!

IV. Похождения в мире духов (пер. А. Андреева)

Публикуя нижеследующее, я вовсе не надеюсь кого-то убедить или обратить в свою веру. Мы, спириты (или спиритисты — у нас оба термина в ходу), не требуем верить нам на слово. Верите —замечательно. Нет — и ладно. Наш подход прост: факты говорят за себя. Верить или нет — дело ваше. Однажды вечером — мы беседовали с Аристотелем, Джоном Беньяном,[2] Джорджем Вашингтоном и другими — я так и сказал: с какой стати кто-то обязан нам верить? Аристотель, помнится, заявил, что желает одного: чтобы все знали, насколько он счастлив; Вашингтон отметил: знай люди, как все ясно и прекрасно там, где он сейчас, они с радостью отдали бы жалкий доллар — просто символическую плату — за разговор с ним. А Беньян — как сейчас помню — добавил, что он-то совершенно счастлив.

Однако, как уже было сказано, я не прошу принимать мои слова на веру; тем более, что и сам был когда-то закоренелым скептиком. Теперь-то я вижу, что находился во власти предубеждений. Сам факт, что за спиритические сеансы и услуги медиумов приходится платить, порочил в моих глазах всю затею. Я не понимал (теперь я стал мудрее), что медиум, как все, должен на что-то жить; иначе умрет и станет духом.

И уж конечно, я бы не предложил эти откровения вниманию широкой публики, не будь у меня уверенности, что в нынешней критической ситуации они послужат делу Антанты и союзников.

Впрочем, по порядку. Для меня толчком к обращению в спиритизм, как очень часто бывает, послужило пустяковое, на первый взгляд, замечание моего друга.

Застав меня в печальном и подавленном состоянии, мой друг спросил:

— Вы верите в спиритизм?

Спроси меня кто другой, я лишь отмахнулся бы с кривой усмешкой. Но сложилось так, что именно моему другу я очень многим обязан. Когда я мучился ревматизмом до такой степени, что не мог подпрыгнуть на полтора метра без резкой боли, именно он скромно спросил:

— Почему бы не попробовать «Пиро» от ревматизма?

Месяца не прошло, а я уже готов был прыгнуть на три метра в высоту (если бы, конечно, мог), не поморщившись. И тот же самый человек, услышав мое восклицание «О, как же мне удалить пятна с одежды!» — сказал мне тихо и просто:

— Почему бы не постирать с «Люксо»?

И он же, обратив внимание на мой кислый вид после завтрака, немедленно выспросил, что я ел; а затем с незабываемой простотой и открытостью сказал:

— Хотите ли попробовать на завтрак «Хампо»?

И как забыть тот случай, когда, услышав мой стон: «О, неужели нет способа исключить из углеродной диеты протеины и амигдалины, оставив только азотсодержащие животворные элементы!» — он схватил меня за руку и сказал проникновенно:

— Есть! Вот!

Думаю, читатель согласится: когда спрашивает такой человек, нельзя просто отмахнуться. И на вопрос о спиритизме я ответил с безукоризненной любезностью:

— Говоря совершенно откровенно, не верю.

Мы какое-то время молчали, а затем мой друг спросил:

— А вы хотя бы пробовали?

Я нашелся не сразу — мысль поразила меня новизной.

— Нет, — ответил я наконец, — говоря начистоту, не пробовал.

Мы помолчали — минут двадцать — и мой друг задал новый вопрос:

— Вы имеете что-то против?

Я немного подумал и признался:

— Да, имею.

Мой друг замолк, наверное, на полчаса. Затем продолжил:

— Что?

Какое-то время я собирался с мыслями. Потом сказал:

— Вот что: мне кажется, все это ради наживы. Ведь полная нелепость — вызвать покойного, например, прадедушку и платить деньги за разговор с ним.

— Именно, — подхватил мой друг без промедления. — Я так и думал. А теперь представьте, что я могу обеспечить вам связь с миром духов через медиума — или посредством иных способов — и ни слова о деньгах, не считая буквально символической платы; деньги, так сказать, не в счет — взнос, если так можно выразиться, pro forma[3] и ad interim.[4] На таких условиях вы захотите принять участие в эксперименте?

Я поднялся и пожал моему другу руку.

— Дорогой мой, — сказал я. — Не только захочу, но и приму.

С этой беседы началось мое знакомство со спиритизмом, открывшим мне новый мир.

Вряд ли с моей стороны уместно приводить точный адрес агентства, куда меня направил мой друг, или описывать применяемые методы. В своих записях я стараюсь обойтись без рекламы. Тем более что объявление этого агентства всегда можно найти рядом со множеством других — несомненно, столь же честных и заслуживающих доверия, — на страницах любой ежедневной газеты. Методов, как всем известно, применяется множество. Столоверчение, ведьмина доска или голос погруженного в транс медиума — лишь малая толика способов, при помощи которых духи входят с нами в контакт. Мне же предложили метод не только необычайно простой, но и содержащий в себе доказательство собственной подлинности. Я говорил в трубку телефона, а голос духа звучал из наушника — как при обычном телефонном разговоре.

Естественно, памятуя собственное саркастическое высказывание, я начал со своего прадедушки. Никогда не забуду странную дрожь, охватившую меня, когда директор агентства сообщил, что сигнал вызова прадеда к телефону уже отправлен.

Прадедушка — надо отдать ему должное — не заставил себя ждать. Отозвался через три минуты. Не знаю, чем он занимается в мире духов — выяснить так и не удалось, — но прадедушка явно бросил все дела и поспешил к телефону. Пускай позже я испытал разочарование, тем не менее, позвольте заявить прямо и открыто: он хотя бы пунктуален. Сколько я ни звонил, прадед отвечал без заминки. Людям, склонным придираться к методам спиритов, стоит задуматься: подобная пунктуальность уже сама по себе неопровержимо свидетельствует о безукоризненной честности.

Беседуя с прадедушкой в первый раз, я был настолько потрясен мыслью о разделявшей нас пропасти времени и пространства, что, пожалуй, в своих вопросах проявил излишнюю бестактность.

— Ну, как ты, прадедушка? — спросил я.

Его голос звучал так отчетливо, словно он находился в соседней комнате:

— Я счастлив, очень счастлив. Поведай всем, что я счастлив.

— Прадедушка, — пообещал я, — можешь на меня рассчитывать. Я всем расскажу. А где ты, прадедушка?

— Тут, — ответил он, — за пределами.

— За пределами чего?

— Здесь, на той стороне.

— Стороне чего? — не понял я.

— Великой безбрежности, — пояснил он. — На том конце безграничности.

— Ага, понятно, — сказал я. — Вон ты, значит, где.

Мы немного помолчали. Поразительно, как трудно найти тему для разговора с собственным прадедом. Я только и смог выдавить:

— А как у вас с погодой?

— Здесь нет погоды, — ответил прадедушка. — Здесь всегда ясно и прекрасно.

— Ясно — значит, солнечно? — уточнил я.

— Здесь нет солнца, — возразил прадедушка.

— А тогда как же ты говоришь… — начал я.

Тут директор агентства похлопал меня по плечу, напоминая, что две минуты разговора, за которые я заплатил — чисто символически — пять долларов, истекли. Впрочем, агентство любезно уведомило меня, что за дополнительные пять долларов прадедушка будет говорить еще две минуты.

Я подумал и решил, что на первый раз хватит.

Не хочу сказать дурного слова о прадедушке, но в разговорах, проходивших в последующие дни, он показался мне — как бы точнее выразиться — неудовлетворительным. Прежде — по эту сторону, если пользоваться принятым у нас, спиритов, термином, — он был на редкость одаренный человек, английский судья; так, по крайней мере, мне всегда рассказывали. Однако на той стороне мозги прадедушки, похоже, серьезно повредились. Я так полагаю: живя постоянно на ясном солнце, прадедушка заработал солнечный удар. Впрочем, я могу ошибаться. Возможно, у него обычная локомоторная атаксия. Одно несомненно: он очень, очень счастлив. Прадедушка упирал на это при каждом разговоре. Впрочем, известно, что слабоумные часто бывают счастливы. Еще он говорил, что рад находиться там, где он есть; и я рад за него. Пару раз мне пришло в голову, что прадедушка счастлив, потому что выпил: что-то в его голосе, несмотря на великую пропасть, навело меня на эту мысль. Однако прадедушка сообщил, что там у них нет ни выпивки, ни жажды, потому что все ясно и прекрасно. Я поинтересовался, полный ли там «сушняк», как в Канзасе, или за большие деньги можно достать. Ответа не последовало.

А закончилось наше общение ссорой. Что говорить, я сам виноват, но мне вправду думалось, что прадедушка, один из крупнейших английских юристов своего времени, мог бы сказать что-нибудь полезное.

Вышло так: я поспорил — примерно в середине прошлой зимы — с приятелями в клубе насчет юридической трактовки Закона Адамсона.[5] Спор разгорелся не на шутку.

— Я прав, — заявил я. — И докажу, если дадите время обратиться к специалистам.

— К прадедушке обратись! — фыркнул один из спорщиков.

— Именно, — ответил я. — Так и сделаю, — и направился через всю комнату прямо к телефону — звонить в агентство.

— Позовите моего прадедушку, — сказал я. — Это срочно.

Он ответил. Что за добрая душа! Вот она, пунктуальность, скажу я вам. Он ответил.

— Прадедушка, — начал я. — У нас возник спор по поводу конституционности Закона Адамсона и полномочий Конгресса согласно Конституции. Ты ведь должен помнить, как делали Конституцию. Этот закон — он тебе как?

Последовало молчание.

— Ну, прадедушка, как закон? — повторил я. — Не подкопаешься?

И тогда прадедушка заговорил.

— Здесь, — вещал он, — нет законов, нет членов Конгресса и нет Адамсов; здесь ясно и прекрасно, и…

— Ах, прадедушка, — сказал я, раздраженно повесив трубку, — какой же ты болван!

Больше я с ним не разговаривал. Все же мне жаль его старую хлипкую душу, порхающую в безграничности, всегда готовую мчаться к телефону, душу счастливую, бестолковую и любезную; если на то пошло — прадед стал лучше, чем был при жизни; и наверняка он одинок там, в Необозримости. Все равно, больше я ему не звонил. Он счастлив — да и пусть.

На том мое знакомство с миром духов и прекратилось бы, не приди снова на выручку мой друг.

— Ваш прадедушка кажется слегка заторможенным, слегка нудным? — спросил он. — Вам нужны ум, сила, энергия? Обратитесь к духам великих — выдающихся современников вашего прадеда!

— Ну, разумеется! — воскликнул я. — Вызову Наполеона Бонапарта, — и поспешил в агентство.

— Возможно ли, — спросил я, — вызвать императора Наполеона и поговорить с ним?

Возможно ли? Безусловно. Оказалось, нет ничего проще. Для Наполеона Бонапарта символическая плата составила десять долларов, а не пять; я рассудил, что если прадедушка стоил пять, то Наполеон Бонапарт за десятку — просто даром.

— А долго ждать? — уточнил я на всякий случай.

— Мы отправим сигнал вызова немедленно, — последовал ответ.

Как и прадедушка, Наполеон оказался пунктуален. В этом ему не откажешь. Пусть мое мнение о Наполеоне Бонапарте изменилось в худшую сторону, но охотно признаю: никогда не доводилось мне беседовать с человеком более пунктуальным, обязательным и любезным.

Он отозвался через две минуты.

— На линии, — сказали мне.

Я взял трубку дрожащей рукой.

— Привет! — сказал я. — Est-ce que c’est l’Empereur Napoleon a qui j’ai l’honneur de parler?[6]

— Это как? — спросил Наполеон.

— Je demande si je suis en communication avec l’Empereur Napoleon…[7]

— А, — отозвался Наполеон, — порядок, говорите по-английски.

— Как? — поразился я. — Вы говорите по-английски? Я всегда считал, что вы ни слова по-нашему не знаете.

Минуту он помолчал. Затем объяснил:

— Я здесь нахватался. Порядок. Валяйте.

— Ладно, — продолжил я. — Я всегда настолько восхищался вами, вашим превосходным умом и талантом, что счел необходимым узнать, как ваши дела.

— Счастлив, — ответил Наполеон. — Очень счастлив.

— Замечательно, — порадовался я. — Великолепно! А как у вас там вообще? Все ясно и прекрасно, а?

— Неописуемо прекрасно, — согласился император.

— А где вы сейчас? — продолжал я. — Где-то там, наверное, в Непередаваемом, да?

— Да, — ответил он, — тут, за пределами.

— Это хорошо, — сказал я. — Весьма счастливы, да?

— Очень счастлив, — подтвердил Наполеон. — Поведайте всем, как я счастлив.

— Знаю, — ответил я. — Я всем расскажу. А сейчас хотелось бы спросить вот о чем. У нас тут большая война — чуть ли не весь мир участвует, и я подумал, что несколько советов от такого человека, как вы…

Тут сотрудник агентства тронул меня за плечо.

— Ваше время истекло, — объявил он.

Я уже собрался оплатить еще две минуты, когда меня осенила блестящая идея. Говорить с Наполеоном? Этого мало. Созову целый Военный совет великих духов, опишу нынешний военный кризис — и величайшие мозги, когда-либо существовавшие в мире, решат, как выиграть войну.

Кого же взять? Посмотрим! Наполеон, понятное дело. Вызову его снова. По морским делам — по проблеме подводных лодок — Нельсон. Джордж Вашингтон, естественно, от Соединенных Штатов; из политиков, скажем, старый добрый Бен Франклин, мудрейший из всех, кто когда-либо ходил по американской земле, и остроумец; да, Франклин обязательно — хотя бы для того, чтобы он своим остроумием не дал Совету впасть в тоску; Линкольна — старого честного Эйба — позвать непременно. И еще кого-нибудь.

Я прикинул, что за консультацию с духами такого калибра десять долларов за штуку — поистине смехотворная цена. Их совет стоит миллионы — миллиарды! — в нашей ситуации.

Агентство предоставило их мне без особых затруднений. До чего же пунктуальный народ — там, по ту сторону Немыслимого.

Я собрал их и говорил с ними, со всеми и с каждым, заплатив — авансом — чисто символическую сумму, просто pro forma.

Передо мной лежат торопливые записи нашей беседы. Когда я оформлю их надлежащим образом, мы получим, не сомневаюсь, один из важнейших государственных документов военного времени.

Чисто по-человечески — вынужден признаться — они меня несколько разочаровали. Франклин, бедняга, явно растерял былое остроумие. Дух Линкольна словно бы позабыл собственные афоризмы. И еще: похоже, мы напрасно считали Дизраэли блестящим умом; теперь мне ясно, что он был скучен — я бы сказал, вылитый прадедушка. Вашингтон тоже оказался вовсе не таков, каким мы его представляли.

Впрочем, все это — личные впечатления. Они нисколько не умаляют исключительной ценности полученных советов, которые, по моему мнению, раз и навсегда отметают сомнения в необходимости общения с потусторонним миром.

Вот краткий конспект их советов.

Дух Нельсона на вопрос о проблеме подводных лодок ответил, что окажись все моряки подводных лодок там, где он сейчас, все стало бы ясно и прекрасно. Мне кажется, это бесценный намек. Остается только одно: отправить их всех туда.

Совет духа Наполеона относительно действий на суше мне показался, как ни странно, менее стоящим, чем совет Нельсона о морской кампании. Маловероятно, чтобы Наполеон забыл, где находится Марна. Впрочем, с тех времен многое изменилось. Словом, он сказал, что если русские перейдут Марну, все кончено. Мнение такого великого стратега заслуживает пристальнейшего внимания.

Франклин на вопрос «Правильно ли поступили Соединенные Штаты, вступив в войну» ответил «Да»; на вопрос, могла ли страна сохранить достоинство, оставшись в стороне, ответил «Нет». Тут есть о чем задуматься мыслящим людям любого уровня.

Линкольн счастлив находиться там, где он сейчас. И так же, к моему удивлению, счастлив Дизраэли. Собственно, было весьма отрадно узнать, что все опрошенные великие духи очень счастливы и желают всем поведать, как они счастливы. Чуть не забыл: там, где они сейчас, все ясно и прекрасно.

Не желая злоупотреблять их временем, я прервал расспросы еще до конца оговоренного срока.

Как я понимаю, у меня на счету в агентстве остался пятиминутный разговор с Наполеоном — доступный в любое время, также по пять минут с Франклином и Вашингтоном, не говоря уж про десять неиспользованных минут с прадедушкой.

Всех их я готов уступить — со скидкой — любому, кто еще скептически относится к существованию мира духов.

V. Страдания летнего гостя (пер. А. Андреева)

Сразу хочу заявить: я сам во всем виноват. Не надо было ехать. А ведь я знал, знал всегда. Понимал, что полное безумие — отправляться в гости к чужим людям.

Однако в минуту затмения рассудок дал слабину — и вот я тут. Надежды нет, выхода нет — до первого сентября, когда должен завершиться мой визит. Или до моей смерти — и уже неважно, что будет раньше.

Я пишу эти строки там, где меня не увидит ни одна живая душа, на берегу пруда — тут принято называть его озером — на краю владений Беверли-Джонса. Шесть утра. Все спят. Примерно с час будет царить мир. Затем мисс Ларкшпор, веселая юная англичанка, прибывшая на прошлой неделе, распахнет створки окна и прокричит через лужайку: «Всем привет! Потрясающее утро!» — а юный Поппельтон откликнется швейцарским йодлем откуда-то из кустов, а Беверли-Джонс появится на веранде с большими полотенцами на шее и завопит: «Кто со мной — окунуться с утречка?» — и карусель ежедневной радости и веселья — о, небо! — завертится вновь.

Потом вся орава — в разноцветных летних пиджаках и вычурных блузках — набросится на завтрак, изображая голодных дикарей и гогоча от восторга. Подумать только: я ведь мог бы завтракать в клубе, прислонив к кофейнику утреннюю газету, в пустой комнате в городской тиши!

Повторяю: я здесь исключительно по собственной вине.

Долгие годы я придерживался правила — не ездить в гости, поскольку давным-давно усвоил, что эти визиты приносят лишь страдания. Получив открытку или телеграмму «Не хотите подскочить в Адирондаки и провести с нами уикенд?» — я писал в ответ: «Не хочу, если только Адирондаки сами куда-нибудь не отскочат», или примерно так. Если хозяин загородного дома предлагал: «Наш работник встретит вас с двуколкой в любой удобный для вас день», — он получал в ответ что-то вроде «Нет, не встретит — ни с двуколкой, ни с двустволкой, ни с капканом на медведя». Если знакомая светская дама просила в модной нынче манере: «Пожертвуйте нам время с полчетвертого двенадцатого июля до четырех четырнадцатого!» — я писал: «Мадам, забирайте весь месяц и год в придачу, только меня оставьте в покое».

В таком духе я отвечал на приглашения. Но чаще считал вполне достаточным отправить телеграмму «Работы по горло, оторваться не могу» — и брел обратно в читальню клуба, досматривать сны.

И все же приезд сюда целиком на моей совести. Началось все в злосчастную минуту душевного подъема, какие случаются, боюсь, у каждого: чувствуешь себя не таким, как всегда, а отличным малым, общительным, веселым и чутким — и окружающие тебе под стать. Подобное испытывал всякий. Некоторые говорят, что так заявляет о себе супер-эго. Другие считают — виновата выпивка. Неважно. В любом случае, именно находясь в таком состоянии, я повстречал Беверли-Джонса и принял его приглашение.

Дело было в клубе, после обеда. Мы, помнится, пили коктейли, и я диву давался — что за славный, веселый малый этот Беверли-Джонс, и как я был несправедлив к нему раньше. Сам-то я — что скрывать — становлюсь от пары коктейлей ярче и лучше, чем обычно — остроумнее, добрее, чище. И морально устойчивей. Я рассказывал анекдоты — с неподражаемым блеском, который появляется после второго коктейля. Вообще-то, я знаю всего четыре анекдота, а пятый постоянно забываю, но в минуту воодушевления мне представляется, что их не счесть.

Вот при каких обстоятельствах мы общались с Беверли-Джонсом. А пожимая мне руку на прощанье, он заявил:

— Как же мне хочется, дружище, чтоб вы подскочили в нашу летнюю резиденцию и пожертвовали нам август целиком!

А я, с чувством отвечая на рукопожатие, воскликнул:

— Дорогой друг, с превеликим удовольствием!

— Вот и славно, ей-богу! — обрадовался он. — Приезжайте на весь август — разбудите наше сонное царство!

Разбудить их! О боги! Мне — будить их!

Часа не прошло, как я уже проклинал собственную глупость и, поминая два коктейля, мысленно торопил волну сухого закона — пусть обрушится на всех нас и оставит до дна иссохшими, молчаливыми и необщительными.

Потом у меня затеплилась надежда, что Беверли-Джонс забудет. Как бы не так! Вскоре пришло письмо от его жены. Моего визита ожидают с таким нетерпением, писала она; я должен — она повторила зловещие слова мужа — разбудить их!

За какой же будильник они меня принимали!

А, ладно! Теперь-то им ясно. Буквально вчера вечером Беверли-Джонс обнаружил меня здесь, под сенью кедров на берегу пруда, и повел в дом так бережно, будто решил, что я собрался топиться. И он угадал…

Мне было бы легче справиться с этим ужасом — я имею в виду приезд сюда, — не заявись на станцию целая толпа встречающих в длиннющем многоместном экипаже; нелепого вида мужчины в разноцветных пиджаках и девицы без головных уборов подняли приветственный гвалт. «У нас совсем небольшая компания», — писала миссис Беверли-Джонс. Небольшая! О небеса — а что же тогда считать большой? Да еще оказалось, что на станцию приехала только половина гостей. Остальные, выстроившись на веранде дома, при нашем появлении принялись в шутовском приветствии махать теннисными ракетками и клюшками для гольфа.

Небольшая компания, ничего себе! Я тут уже шесть дней — и выучил имена еще не всех идиотов! Как зовут того болвана с пышными усами? А олух, который вчера готовил салат для пикника, кем приходится даме с гитарой? Братом или нет?

Одним словом, такого рода шумная встреча с самого начала действует на меня пагубно. Всегда. Толпа незнакомцев, дружно смеющихся над шутками и намеками, понятными только им, неизбежно повергает меня в неописуемую тоску. Когда миссис Беверли-Джонс писала «маленькая компания», я поверил, что компания и впрямь маленькая. Мне представлялось, как несколько унылых гостей приветствуют меня тихо и деликатно, а я, тоже тихий, но бодрый, поднимаю им настроение — без особых усилий, одним лишь своим присутствием.

С самого начала я почувствовал, что не оправдал надежд Беверли-Джонса. Он не выдал себя ни полсловом, но догадаться было несложно. Сразу после моего прибытия — до ужина оставалось время — он стал показывать свои владения. Тут я и пожалел, что вовремя не удосужился изучить, какие слова произносят, осматривая участок. Я не представлял глубины собственного невежества по этой части. Мне нетрудно правильно восхищаться металлургическим заводом, или фабрикой по производству газировки, или еще чем-нибудь величественным; но разглядывая дом, землю и деревья — уж я навидался этого добра за свою жизнь — я нем как рыба.

— Большие ворота, — показывал Беверли-Джонс, — мы поставили только в этом году.

— А, — ответил я. Почему бы и нет? И какая мне разница — поставили их в этом году или тысячу лет назад?

— У нас вышло целое сражение, — продолжал хозяин. — В конце концов остановились на песчанике.

— Да? — переспросил я. А что еще тут можно сказать? Я не понял, что за сражение случилось, и кто с кем воевал; и для меня что песчаник, что торфяник — все едино.

— Лужайку мы уложили в первый же год, как приехали, — произнес Беверли-Джонс, глядя на меня в упор. Я ответил мужественным взглядом, но не нашел оснований оспаривать его утверждение.

— Бордюр из герани, — продолжал он, — этакий эксперимент. Герань голландская.

Я пристально разглядывал герань, но не мог вымолвить ни слова. Голландская — и прекрасно, а почему нет? Эксперимент — замечательно, ради бога. Но мне нечего сказать о голландских экспериментах.

Я заметил, как мрачнеет Беверли-Джонс, водя меня по своим владениям. Увы, при всем сочувствии, помочь было нечем. Выяснилось, что в моем образовании есть существенные пробелы. Выходит, правильно смотреть и вовремя отпускать нужные реплики — целое искусство, которым я не владею. И уже не овладею — думаю я, глядя на пруд.

И как же легко это искусство выглядит в чужом исполнении! Я убедился в этом уже на второй день моего визита, когда Беверли-Джонс показывал участок юному Поппельтону; я уже упоминал его — именно он вскоре возвестит швейцарским йодлем из лавровой рощи о наступлении нового дня веселья.

Раньше мы были едва знакомы с Поппельтоном — встречались в клубе. В той обстановке он казался мне юным ослом, громогласным и болтливым, непрестанно нарушающим правило тишины. Однако следует признать: в летнем костюме и соломенной шляпе он демонстрировал способности, недоступные мне.

— Большие ворота мы поставили только в этом году, — начал Беверли-Джонс, ведя Поппельтона по участку (я неприкаянно плелся позади).

Поппельтон — у него есть своя летняя резиденция — окинул ворота критическим взглядом.

— А знаете, что бы я сделал, будь это мои ворота? — спросил он.

— Нет, — ответил Беверли-Джонс.

— Расширил бы фута на два; узковаты, они, старичок, узковаты. — Поппельтон укоризненно покачал головой.

— У нас вышло целое сражение, — сообщил хозяин. — В конце концов остановились на песчанике.

Я понял, что он использует раз и навсегда заготовленные фразы. Так нечестно. Так-то каждый сможет!

— Совершенно напрасно, — тем временем отвечал Поппельтон. — Слишком мягкий материал. Глядите, — он подобрал булыжник и начал колошматить по воротному столбу, — как легко крошится! Просто кусками. Вот, целый угол отвалился, видите!

Беверли-Джонс и не думал протестовать. Я начал понимать, что существует своего рода общность — вроде масонской — среди владельцев летних резиденций. Один показывает; второй ругает и рушит. Все просто и понятно.

Беверли-Джонс показал лужайку.

— Дерн никуда не годится, старик, — заявил Поппельтон. — Глядите: совсем рыхлый. Вот, каблуком можно дырки пробить. Смотрите: вот, вот! Мне бы ботинки покрепче, я бы всю лужайку растерзал.

— Бордюр из герани, — гнул свою линию Беверли-Джонс, — этакий эксперимент. Герань голландская.

— Но, дружище, — воскликнул Поппельтон, — вы неправильно их посадили! Побеги должны идти от солнца, а не к солнцу. Погодите-ка… — Тут он подхватил лопату, которую, видимо, оставил на месте работы садовник. — Копну парочку. Обратите внимание — как легко выходят. Ой, бедняжка сломалась! Ужасно хрупкие! Ладно, сейчас не буду возиться, но скажите садовнику, пусть пересадит как нужно — от солнца.

Беверли-Джонс показал новый сарай для лодок — Поппельтон пробил в стене дыру молотком, доказывая, что доска слишком тонкая.

— Будь это мой сарай для лодок, — сказал он, — я бы всю обшивку содрал. Лучше обить дранкой и оштукатурить.

Оказалось, Поппельтон тоже пользуется готовой схемой: объявить имущество Беверли-Джонса своим, уничтожить и вернуть уничтоженным Беверли-Джонсу. И это явно устраивало обоих! Очевидно, таков общепринятый метод развлекать гостя и развлекаться самому. Беверли-Джонс и Поппельтон общались не меньше часа и остались довольны друг другом.

А я, попытавшись применить тот же метод, потерпел неудачу.

— Знаете, что бы я сделал с той кедровой беседкой, будь она моя? — спросил я хозяина на следующий день.

— Нет, — ответил он.

— Разнес бы на куски и поджег, — сказал я.

Наверное, я говорил чересчур свирепо. Беверли-Джонс, кажется, обиделся и промолчал.

Вовсе не хочу сказать, что хозяева не стараются ради меня изо всех сил. Понимаю. Признаю. И если мне суждено встретить свой конец тут и если — давайте напрямик — мое безжизненное тело обнаружат плывущим по глади пруда, я хочу оставить письменное свидетельство. Они из кожи вон лезут.

— У нас тут Обитель свободы, — сказала мне миссис Беверли-Джонс в день моего приезда, — Чувствуйте себя как дома, делайте все, как вам угодно!

Как мне угодно! Плохо же они меня знают! Мне очень хотелось ответить: «Мадам, я достиг того возраста, когда человеческое общество за завтраком невыносимо; когда любой разговор до одиннадцати утра немыслим; когда я предпочитаю принимать пищу в покое, в крайнем случае — с тем легким оживлением, какое может привнести юмористическая газета; когда я не могу надеть нанковые штаны и пестрый пиджак, не растоптав чувства собственного достоинства; когда я уже не в состоянии бултыхнуться в воду и резвиться, как малек; когда я не могу петь ни йодлем, ни без него, и — увы — танцую еще хуже, чем в молодости; когда радость и веселье посещают меня крайне редко (разве что в варьете) и уж точно никогда в дневное время. Мадам, я не гожусь на роль летнего гостя. Если это Обитель свободы — пожалуйста, дайте, дайте мне свободу!»

Вот какую речь хотелось бы мне произнести, будь это возможно. Увы, мне остается лишь повторять ее про себя.

В самом деле, чем больше я думаю, тем яснее становится, что с моим характером нельзя быть летним гостем. Эти люди — и, подозреваю, все вообще летние люди, — стараются жить в бесконечной шутке. Все вокруг, с утра до поздней ночи, служит им источником безудержного веселья.

Впрочем, теперь я могу говорить обо всем без горечи, как о воспоминании. Недолго осталось. Да, я поднялся в столь ранний час и спустился к тихой воде, потому что дошел до точки. Ситуация обострилась до предела, пора кончать.

Беда пришла вчера вечером. Беверли-Джонс отвел меня в сторонку, пока остальные под патефон танцевали на веранде фокстрот.

— Завтра вечером мы собираемся повеселиться от души, — объявил он. — Вам наверняка придется по вкусу — больше, чем все, боюсь, что было до этого. Жена так и сказала — исключительно ради вас.

— А, — сказал я.

— Созовем всех соседей в округе; девушки, — Беверли-Джонс имел в виду жену и ее подруг, — решили устроить представление с шарадами и всякими забавами, разумеется, в основном, сплошные экспромты…

— А, — сказал я, уже понимая, к чему он клонит.

— И они хотят сделать вас конферансье — будете отпускать шуточки, объявлять номера и прочее. Я им рассказывал про тот вечер в клубе, когда вы буквально уморили нас своими забавными историями, девушки просто с ума сходят.

— С ума? — переспросил я.

— Прямо посходили с ума. Говорят, это будет гвоздь сезона.

Беверли-Джонс на прощание с чувством пожал мне руку, и мы разошлись по спальням. Он был уверен, что моя репутация будет с блеском восстановлена, и радовался за меня.

Ночью я не спал — лежал и думал о «представлении». За всю жизнь мне ни разу не доводилось выступать на публике, не считая случая, когда мне доверили вручить трость собравшемуся в Европу вице-президенту нашего клуба. И тогда я чуть ли не всю ночь репетировал речь, которая начиналась словами: «Эта трость, милостивый государь, значит гораздо больше, чем просто трость».

А теперь они хотят, чтобы я изобразил веселого конферансье перед разношерстной толпой летних гостей.

Неважно. Конец близок. Я пришел ранним утром к тихому пруду, чтобы утопиться. Меня найдут плывущим среди лилий. Возможно, кто-то поймет. Представляю, что напишут в газетах.

«Удар судьбы тем горше, что визит, запланированный на весь месяц, едва начался. Нужно ли говорить, что покойный был центром и душой приятной компании отдыхающих, собравшихся в великолепном загородном доме мистера и миссис Беверли-Джонс. Более того, в самый день трагедии ему предстояло сыграть главную роль в веселом представлении с шарадами и домашними забавами — в таких развлечениях его несомненный талант и искрометное веселье не знали себе равных».

Прочитав такое, знавшие меня лучше других сообразят, как и почему я умер. «Ему оставалось жить там еще больше трех недель, — скажут они. — Его хотели сделать конферансье на вечере шарад». Они горестно покивают. Они поймут.

Но что это? Поднимаю глаза от записей и вижу, как от дома ко мне спешит Беверли-Джонс. Одевался явно впопыхах — на нем летние брюки и халат. У Беверли-Джонса скорбный вид. Что-то стряслось. Господи, твоя воля, что-то стряслось… Катастрофа! Трагедия! Шарад не будет!

Я дописываю эти строки в скором поезде, уносящем меня в Нью-Йорк, в спокойном, уютном поезде, в пустынном вагоне-салоне, где я могу, откинувшись на спинку кожаного кресла, положить ноги на сиденье напротив, курить, молчать и наслаждаться покоем.

Деревни, фермы и летние резиденции пролетают за окном. Летите себе! И я лечу — домой, в покой и тишь большого города.

— Старик, — сказал Беверли-Джонс, мягко положив мне руку на плечо — в сущности, этот Джонс неплохой малый, — звонили по межгороду — из Нью-Йорка.

— Что случилось? — спросил я; у меня перехватило дыхание.

— Плохие новости, приятель; вчера вечером сгорел ваш офис. Боюсь, погибла большая часть документов. Робинсон — кажется, старший клерк? — изо всех сил пытался спасти хоть что-нибудь. У него сильно обожжено лицо и руки. Видимо, вам нужно ехать сейчас же.

— Да-да, — согласился я. — Немедленно.

— Понимаю. Я уже велел приготовить двуколку. Как раз успеете на семь десять. Идите.

— Хорошо, — ответил я. Только бы на лице не отразилось охватившее меня ликование! Офис сгорел! Робинсон в ожогах! Аллилуйя! Я торопливо собрал вещи и нашептал Беверли-Джонсу прощальные слова для спящей компании. В жизни не чувствовал такой радости и веселья. Беверли-Джонс явно был восхищен стойкостью духа и мужеством, с коими я воспринял несчастье. Потом он всем расскажет.

Двуколка готова! Ура! Прощайте, дружище! Ура! Такие дела. Пришлю телеграмму. Обязательно, прощайте. Гип-гип, ура! Поехали! Поезд — без опоздания. Носильщик, только два чемодана — и вот вам доллар. Ах, какие весельчаки эти негры-носильщики!

Все. Поезд мчит меня домой — и к летнему покою моего клуба.

Браво, Робинсон! Я боялся, что дело не выгорит, или что мое послание не дошло. Уже на следующий день после приезда я отправил записку с просьбой устроить несчастный случай — что угодно, лишь бы вызвать меня обратно. Я решил было, что записка затерялась, и потерял надежду. Зато теперь все в порядке, хотя Робинсон, пожалуй, погорячился.

Разумеется, нельзя допустить, чтобы Беверли-Джонс заподозрил обман. Подожгу офис, как только приеду. Но дело того стоит. И придется подпалить Робинсону лицо и руки. Но игра стоит свеч!

VI. На волю и обратно (пер. А. Панасюк)

Все лето меня тянуло в леса, наверное, потому, что из окна моей квартиры видно, как в Центральном парке колышутся макушки деревьев. В любителе природы от вида качающихся деревьев просыпаются мысли, которых ничто, кроме колыханья деревьев, не пробуждает.

Итак, меня охватили тоска и беспокойство. Днем, за работой, я погружался в мечты. Ночью вскакивал в тревоге. Вечерами выбегал в парк и, оказавшись под сумеречной сенью дерев, воображал, будто нахожусь в лесной глуши, вдали от тягот и безумств цивилизации.

Вот это непонятое томление и привело к событиям, описанным в рассказе. Однажды ночью меня осенило. Я просто вскочил с постели с готовым планом в голове. Отброшу-ка я на месяц печали и заботы современной жизни и сделаюсь дикарем — тем, кем на самом деле задумала меня Природа. Подамся в дремучие леса, куда-нибудь в Новую Англию, сброшу с себя одежду — разумеется, кроме трико — и нырну в самую чащу, а через месяц вынырну обратно. Для опытного следопыта вроде меня это раз плюнуть. Пропитанием меня обеспечит сама Природа, расстелив передо мной скатерть-самобранку с корешками, вершками, мхами, грибами, клюквой и брюквой; журчащий ручей и тихий пруд напоят водой, а компанию мне составят чибисы, черепахи, чероки, чух-чухи, чау-чау — в общем, тысяча и один обитатель безлюдных опушек и дремучих чащоб.

По счастливой случайности осенило меня в последний день августа. Завтра сентябрь, начало отпуска. Я свободен и волен ехать, куда захочу.

Утренние сборы оказались недолгими. Верней, их почти не оказалось: взять фотоаппарат и попрощаться с друзьями — да и эти нехитрые дела я постарался закончить как можно быстрей. Не хотелось возбуждать лишний интерес к моей опасной, если не сказать безрассудной, затее. Я надеялся проститься легко и беспечно, чтобы развеять вполне естественный страх, вызванный столь дерзким поступком.

Сам я, конечно, понимал, что, несмотря на солидный опыт путешественника, подвергаюсь серьезной опасности, и все-таки почти забыл о ней, захваченный невероятным любопытством и предвкушением нового. Сможет ли человек, избалованный благами цивилизации, выжить в самом сердце дремучего леса практически голышом, не считая трико? Да или нет? И если да — то что дальше?

Последний вопрос я отогнал. На него способно ответить лишь время.

Первым делом необходимо было появиться на работе и попрощаться с начальством.

— Уезжаю на месяц в леса, — заявил я. — Практически в чем мать родила.

— Что ж! — Босс дружелюбно поднял глаза. — Удачного отдыха.

— Думаю продержаться на грибах и ягодах, — продолжал я.

— Прекрасно, — отозвался он. — Желаю успеха, старина. До свиданья.

Затем я совершенно случайно налетел на старого приятеля.

— Вот, собрался в Новую Англию, — сообщил я. — Буквально в чем мать родила.

— Нантакет? — осведомился он. — Или Ньюпорт?

— Дремучие леса! — как можно беззаботней ответил я. — На целый месяц!

— Вот как! Ну до встречи, дружище.

Перекинувшись словом с еще двумя-тремя приятелями, я невольно почувствовал легкую досаду. Что за равнодушие?

— О, в дремучий лес? В чем мать родила? Что ж, пока-пока, счастливого пути, — бормотали они.

Человек собирается рискнуть жизнью ради великого — что уж тут прибедняться! — социологического эксперимента, а никто и ухом не ведет. Вот вам еще один пример упадка нашей цивилизации, которую я решил отринуть.

По дороге на поезд я столкнулся со знакомым репортером.

— Отбываю на месяц в Новую Англию, бродить в лесах нагишом — не считая, разумеется, трико. Уверен, вашей газете не помешает пара строк о моих приключениях.

— Спасибо, старина, но мы больше не печатаем походных баек. Ничего путного из них не состряпаешь — разве что с тобой что-нибудь стрясется. Тогда конечно, с удовольствием найдем для тебя местечко.

Несколько друзей все же додумались проводить меня на вокзал, и только один из них доехал со мной до самой Новой Англии, чтобы забрать одежду, часы и прощальные записки, которые мне, возможно, захочется нацарапать перед тем, как я устремлюсь в чащу.

Ранним утром мы прибыли на станцию и двинулись в сторону леса. На опушке я снял с себя всю одежду — разумеется, кроме трико. Откопал в чемодане банку коричневой краски и вымазал руки, физиономию и трико.

— Это еще зачем? — удивился друг.

— Маскировка. Неужто не слыхал, что животные обладают защитной окраской, которая делает их невидимыми? Гусеница похожа на листок, рыбья чешуя сверкает, подобно речной воде, медведь и опоссум, карабкаясь на дерево, сливаются цветом с корой. Ну вот! — воскликнул я, закончив работу. — Теперь и меня никто не заметит.

— Ха! — только и ответил друг.

Я отдал ему чемодан и пустую банку, опустился на четвереньки — на шее закачался фотоаппарат — и побрел в заросли.

— А почему не ногами? — окликнул меня друг.

Я лишь глянул на него вполоборота и зарычал. И рычал всю дорогу, пока не углубился в лес.

Минут через десять я обнаружил, что забрался в самые дебри. На сотни миль вокруг меня простиралась чаща. Дикая, безмолвная, глухая. Ни единого звука разве что стрекотал кто-то над моей головой, то ли белка, то ли беляк, да чуть слышно кричала гагара, парящая над лесным озером.

Что ж, самое место для стоянки.

Первым делом предстояло добыть огонь. Для беспомощного городского бездельника это стало бы непосильной задачей, для опытного путешественника вроде меня нет ничего проще. Стоило лишь как следует потереть сухую веточку о заднюю ногу, и вот уже пылает яркое пламя. Через полчаса возле меня уже потрескивал костер, на котором, в выдолбленном камне, булькало аппетитное варево из грибов и трав.

Я съел все без остатка, как истинное дитя природы, не заботясь о завтрашнем дне. Растянулся под деревом на подстилке из сосновой хвои под щебет птиц, гудение сотен насекомых и резкое цоканье белки в вышине. Время от времени я и сам издавал негромкий ответный клич, как сделал бы любой странник, желая подружиться с обитателями леса. Ни за какие сокровища мира я не поменялся бы сейчас с бледным, унылым горожанином. Лежу себе, довольный и сытый, вдали от суетного мира, наслаждаясь птичьим пением.

Но даже у такого любителя Природы, как я, пора отдыха и размышлений не может длиться вечно. Время не ждет! Пора поторопиться, а то сядет солнце, и наступит, если я ничего не путаю, темнота. До заката надо построить хижину, сшить одежду, запастись орехами, да и вообще подготовиться к зиме, которая тут, в лесу, может наступить неожиданно — буквально посреди лета.

Вскочив на четвереньки, я принялся за дело. Я собирался последовать примеру бобров, которых учила строить хатки сама Природа, а также пампасских гаучо, родезийских готтентотов и других дикарей. Нужно было всего лишь выбрать подходящую купу деревьев и подгрызть их зубами так, чтобы каждое бревно свалилось прямо на место, предназначенное ему в готовой постройке. Таким образом, мы получаем стены, а следующий ряд деревьев подгрызаем так, чтобы они, упав, образовали крышу.

Я ударился в работу и уже через полчаса удовлетворенно обозрел почти готовое жилище и с новыми силами набросился на стволы, когда вдруг услышал из-под куста низкое ворчание. По-звериному опасливо я отскочил за дерево и рявкнул в ответ. В кустах зашевелилось что-то большое, по-видимому, медведь. Судя по шуму, он явно подбирался ко мне, намереваясь напасть! Яростный восторг охватил меня, трико ощетинилось от холки до пят. Я испустил предупредительный рык и оскалил зубы, перебирая задними ногами. Ну подойди, подойди! В честной схватке побеждает тот, кто бьет первым, поэтому, как только медведь высунется из кустов, я накинусь на него и откушу передние лапы — одну за другой! Уверен, этот маневр принесет мне мгновенную победу.

Кусты раздвинулись. Мелькнуло длинное бурое тело, лохматая голова, и дикая тварь выскочила наружу и припала к ближайшему стволу. Господи боже мой! Да это не медведь! Человек!

Одетый, подобно мне, в одно лишь трико и вымазанный коричневой краской. Волосы длинные, спутанные, лицо заросло двухнедельной щетиной.

Еще минуту мы, порыкивая, мерили друг друга взглядами. Потом незнакомец с недовольным возгласом встал на ноги.

— Да бросьте, — сказал он. — Поговорим по-людски.

Он подошел ко мне, с явным отвращением сел на бревно и огляделся.

— И что вы тут делаете?

— Строю хижину.

— Это я заметил, — кивнул он. — А вообще — приехали-то зачем?

— Ну как же… — начал я. — Понять, сможет ли человек прожить в лесу в одиночку, без помощи и поддержки, своими силами, и умом, и…

— Ясно, ясно, — перебил менямрачный собеседник. — Слиться с дикой природой и жить, как пещерный человек, беззаботно, вдали от проклятий цивилизации.

— Именно так, — с возрастающим энтузиазмом подтвердил я. — Именно за этим я и приехал; пищей мне станут дикие травы и коренья, коими Природа так щедро одаривает своих детей, а питьем…

— Знаю, знаю, — опять перебил меня человек. — Питьем — вода из ручья, постелью — охапка свежей травы, а пологом — темно-лиловый небосвод, усыпанный сияющими звездами. Знаю.

— Господи! — воскликнул я. — Точь-в-точь мои мысли! Да что мысли — даже фразы! Как вы смогли все так верно угадать?

Незнакомец лишь потерянно махнул рукой.

— Угадать! — сказал он. — Знаю, потому что сам такой. Я здесь уже две недели, тоже в дикаря заигрался. Все, сыт по горло! А это вообще выбило меня из колеи.

— Что? — не понял я.

— Что, что — встреча с вами! Да будет вам известно, вы девятнадцатый за последние три дня! И все в трико, и все бегают по лесу! Ступить некуда!

— Быть не может! — ахнул я.

— Может. Куда ни глянь, везде полуголые люди, и каждый мнит себя лесным жителем. Зайдите поглубже — тут же наткнетесь на объявления:

«ГУЛЯТЬ ГОЛЫШОМ ЗАПРЕЩАЕТСЯ»

«РАЗДЕТЫМ В ЛЕСУ НЕ МЕСТО»

«ПРОСИМ ЛЮДЕЙ В ТРИКО ДЕРЖАТЬСЯ БЛИЖЕ К ШОССЕ» — ну и так далее. Видимо, вы вошли с другой стороны, а то бы заметили ларьки, которыми застроена опушки всех лесов Новой Англии. Их вывески гласят: «Трико — покупаем, продаем», «Прокат и продажа фотоаппаратов», «Лучшие цены на сброшенную одежду» и все в том же духе.

— Нет, — признался я. — Ничего такого я не заметил.

— Значит, наткнетесь на обратном пути. Что до меня — я умываю руки. Надоело. Возвращаюсь в город, чтобы выяснить, смогу ли я выжить в самом сердце цивилизации, зарабатывая на хлеб собственной головой и неумелыми руками. Эта будет посложней, чем без толку шататься по лесам. Здесь все слишком просто. Так что всем привет, я выхожу из игры.

— Минуточку! — взмолился я. — Если все, что вы говорите — правда, почему же я с самого утра никого не видел и не слышал?

— Ерунда. Наверняка все крутились вокруг вас, просто вы их не признали.

— Нет-нет, это невозможно. Я дремал под деревом и слышал лишь стрекотание белки да крик гагары вдали — ничего больше.

— Да уж конечно! Белки! Там, на дереве, сидел какой-то тип и стрекотал, пытаясь убедить остальных, что он — белка. Не сомневаюсь, что кто-то на озере точно так же прикидывался гагарой. Небось, ответили им?

— Да, — признался я. — Издал гортанный клич, как…

— Конечно-конечно. Как сделал бы любой странник, желая подружиться с обитателями леса. Вижу, вы прекрасно вызубрили роль. Итак, прощайте. Я умываю руки. И не трудитесь рычать. Мне все это уже поперек горла.

— Прощайте, — ответил я.

Он растворился в кустах. Я остался сидеть, как сидел, сбитый с толку, задумчивый, чувствуя, что меня охватывает глубокое разочарование. Так прошло несколько часов.

Вдали, на каком-то заброшенном болоте, заухала выпь.

— Выпь? — пробормотал я. — Наверняка какой-нибудь идиот, вообразивший себя птицей. К черту!

Я улегся и долго лежал, раздумывая, что же делать теперь, когда все мои мечты разбились вдребезги.

И тут до меня донеслись громкие голоса, людские голоса, резкие и энергичные, без всякого намека на звериный рык.

— Он тут! Я его вижу! — кричал кто-то.

В ту же секунду я с рычанием нырнул в кусты. Мгновенно пробудившееся звериное чутье подсказало, что охотятся именно за мной. Меня охватил звериный азарт. Трико встало дыбом от страха и ярости.

Как можно быстрее я рванулся в чащу, намереваясь забраться поглубже. Однако лес, как ни странно, начал редеть. Рыча, я припал к земле, в попытке спрятаться. Меня наполнял азарт, который испытывает каждый любитель природы при мысли о том, что его гонят, как дикого зверя, что буквально в двух шагах кто-то хочет поднять его на вилы. Восторг, с которым мало что может сравниться!

И вдруг я осознал, что преследователи окружили меня со всех сторон и сжимают кольцо.

Лес совсем поредел и стал похож на обычный парк, например, Центральный парк Нью-Йорка. Низкие мужские голоса смешивались с визгом мальчишек.

— Вот он! — верещал один из них. — Через кусты прет! Гляньте, как ломанулся!

— Что такое, что за шум? — допытывался кто-то.

— Да псих какой-то! Бегает по парку в одном белье, а копы — за ним.

И тут я разглядел синие мундиры и короткие дубинки полицейских. Через несколько минут меня уже вытащили из кустов, и я очутился на газоне в одной пижаме, встрепанный и дрожащий от утренней прохлады.

К счастью, в участке решили, что лунатизм не противоречит закону, и отпустили меня, ограничившись предупреждением.

Мой отпуск по-прежнему впереди, и я по-прежнему собираюсь провести его нагишом. В Атлантик-Сити.

VII. Пещерный человек как он есть (пер. А. Панасюк)

Думаю, мало кто, кроме меня, когда-либо видел пещерного человека, и уж тем более вел с ним личные беседы.

Знает о нем, впрочем, каждый встречный. С этим персонажем познакомили нас дешевые журналы и книжки. А ведь еще несколько лет назад о нем никто и слыхом не слыхал. Зато потом пещерный человек двинулся к нам победным маршем. Ни один современный рассказ не обходится без упоминания о нем. К примеру, отказывает героиня герою, и тот немедленно ощущает «бешеное, первобытное желание сделаться пещерным человеком — схватить ее, утащить с собой, подчинить, присвоить!» Стоит герою обнять любимую, как его охватывает «дикая страсть пещерного человека». Когда он сражается за нее с бандитом, извозчиком, альпинистом — словом, с любым представителем современного мира, им овладевает «яростный восторг схватки, восторг пещерного человека». Его бьют под ребра — он счастлив. Колотят по голове — он и не замечает, потому что в этот момент он дикарь, пещерный человек. А пещерный человек, как всем известно, боли не чувствует.

Героиня, понятно, исповедует ту же точку зрения. «Бери меня, — мурлычет она, падая в объятия героя, — о мой дикарь!». И в глазах ее, по словам автора, тоже появляется что-то дикое и пещерное, что-то от той древней женщины, которую иначе как силой не завоюешь.

Так что я, как и все остальные, прекрасно представлял себе пещерного человека — до тех пор, пока его не встретил. Рисовал себе здоровенного, дюжего громилу, в волчьей шкуре и с тяжелой дубинкой в руке. Без страха и неуверенности, свойственных нашему испорченному прогрессом обществу, он бьется до смерти, как зверь, и терпит боль без единого стона.

Что за восхитительное зрелище!

Еще мне нравилась — и я не боюсь в этом сознаться — его манера вести себя с дамами. Судя по всему, он просто хватает избранницу за шею и волочет за собой. Именно так дикари выражают любовь и восхищение. А та и довольна. Во всяком случае, в этом уверяют нас тысячи авторитетных источников. Пещерная женщина рада подобному обращению. Да и современная, как убеждают нас авторы, тоже обрадовалась бы, если бы кто-нибудь рискнул. Понимаете в чем загвоздка? Рискнул!

Буду честен — я видел множество женщин, которых мне хотелось бы перекинуть через плечо и уволочь с собой, а еще лучше, учитывая реалии современного мира, нанять курьера, чтобы тот отволок, куда надо. Я видел их в Атлантик-Сити и на Пятой авеню — да где угодно. Но подчинились бы они? Вот в чем вопрос! Повисли бы, подобно пещерным женщинам, на плече, чуть покусывая на ходу мое ухо, или наши красавицы испорчены настолько, что засудили бы меня, а заодно и курьера?

Подобные мысли удерживали от решительных действий, но, исчезая, оставляли в душе чувство восхищения, если не сказать преклонения перед пещерным человеком.

Поэтому легко понять, как я воодушевился, когда мне довелось повстречать его во плоти. Мы столкнулись совершенно случайно, на моем месте мог оказаться любой.

Я проводил отпуск в Кентукки, краю, знаменитом своими пещерами. Всем известно, что они тянутся на сотни миль, местами темные и мрачные — и тогда их зловещую тишину нарушают лишь капли воды с потолка; местами похожие на подземные замки с высокими сводами, летящими каменными арками и глубокими тихими заводями; а местами сквозь трещины на поверхности земли их освещает солнце, а пол усыпан сухим песком — в таких вполне можно жить.

Именно в них — во всяком случае, так гласят упрямые легенды — бродят последние представители пещерных людей. Одного из них я и встретил.

Я обогнал проводников и забрался довольно далеко. У меня был револьвер и электрический фонарик, хотя пробивающееся сквозь щели солнце позволяло и так все разглядеть.

Там он и сидел — громадный, закутанный в волчью шкуру.

Рядом лежала здоровенная дубина. Пещерный человек положил на колени копье и плотно обматывал его звериными жилами. Он опустил голову. Спутанные волосы свесились на глаза. Хозяин пещеры не замечал меня, пока я не подошел по песчаному полу вплотную и не кашлянул.

— Простите! — сказал я.

Пещерный человек взвился от неожиданности.

— Господи, как вы меня напугали! — Он заметно дрожал. — Разве можно так подкрадываться! Я прямо подпрыгнул! Проклятая пещерная вода… — пробормотал он себе под нос.

Я сел на камень и аккуратно спрятал за него револьвер. Не стану скрывать, что с возрастом я все более почтительно обхожусь с заряженным оружием. Мало ли что придет в голову Пещерному человеку! Осторожность, знаете ли, никогда не помешает.

Чтобы завести разговор, я приподнял дубину.

— Серьезная штука. Ох, а тяжесть-то какая!

— Тихо-тихо! — всполошился Пещерный человек и отнял у меня дубину. — Оружие — не игрушка. Опасно! Мало ли, уроните на ногу себе или мне. Осторожность, знаете ли, никогда не помешает.

С этими словами он отнес дубину в другой угол пещеры и прислонил к стене. Теперь он уже не казался таким огромным или хотя бы просто крупным. Видимо, первоначальный эффект создавала мохнатая волчья шкура. То же самое происходит, когда смотришь на здание Гранд-опера. Кроме того, я заметил, что пещера, в которой мы сидим, обставлена на манер примитивной гостиной.

— Неплохое местечко, — заметил я.

— Уютно, да? — подхватил Пещерный человек, оглядываясь. — Это все Она устроила. У Нее хороший вкус. Видите вон тот глиняный буфет? Отличная вещь! А глина какая — первый класс! Это вам не дешевый булыжник. За две мили отсюда таскали. А вон корзина, плетеная. Правда, удобная? Почти не протекает, разве что стенки, да дно немного. Тоже Она плела! Знаете как плетет? Закачаешься!

Говоря все это, он переходил от стены к стене, демонстрируя свой нехитрый скарб и напоминая жителя Гарлема, похваляющегося жильем перед гостями. К тому времени Пещерный человек окончательно съежился и казался совсем маленьким. А когда он откинул со лба длинные волосы, оказалось, что и взгляд у него уставший, измученный, как у всех нас. Какому-нибудь высшему созданию — ежели таковое существует — наши лица показались бы довольно жалкими.

Было ясно, что Пещерный человек имеет в виду свою супругу.

— И где же она? — осведомился я.

— Жена? Пошли с малышом погулять по пещерам, Вы их не встретили? Нет? Жаль, у нас замечательный мальчишка! Девятнадцатого августа будет два, а уже говорит «мама» и «папа», совсем как большой. Умнее ребенка я просто не видал — я не потому говорю, что это мой сын, я как бы со стороны. Значит, не встретили?

— Нет, — сказал я. — Не встречал.

— Понятно. Тут у нас уйма тоннелей и проходов. Наверное, повернули в другую сторону. Жена любит по утрам пройти кружок-другой, повидаться с соседками. Ох, — перебил он сам себя, — где же мои хорошие манеры? Позвольте предложить вам пещерной воды. Держите-ка вот, каменную кружку. Ваше здоровье! Где берем, говорите? Есть, есть места — она там сквозь почву фильтруется. Спиртное? Ну конечно. Думаю, что-то около пятнадцати процентов. Говорят, сочится по всему штату. Да вы устраивайтесь поудобнее, только если вдруг услышите женские шаги, суньте кружку вот за этот камень, ладно? Пробуйте берестяные сигары. Выбирайте, выбирайте — у меня их полно!

Мы с комфортом устроились на мягком песке и, привалившись спиной к валуну, попивали пещерную воду и покуривали. Как будто я снова вернулся в современный мир и пришел в гости к радушному приятелю.

— Да, — снисходительно продолжал Пещерный человек, — обычно я не против, если жена прошвырнется туда-сюда — разумеется, до наступления ночи. Женщины в наши дни без ума от всех этих новомодных течений, вот и бегают на разные собрания, а я не против, если ей интересно. Конечно, — твердо продолжал он, — как только я решу, что…

— Конечно-конечно, — подхватил я. — У нас тоже самое.

— Правда? — заинтересовался Пещерный человек. — Мне-то казалось, что Наверху все по-другому. Вы ведь оттуда, да? Я понял по шкурам, в которые вы одеты.

— А вы там бывали? — спросил, в свою очередь, я.

— Да не приведи господь! — воскликнул он. — Еще не хватало! Мне и здесь хорошо — в полутьме, в прохладе. В безопасности. — Он передернулся. — У вас, у Верхних, просто стальные нервы — ходите по самой поверхности, в любой момент может звездой по макушке шандарахнуть или еще что похуже. Бесстрашие, которого давно лишились Пещерные люди. Признаюсь честно, я здорово струхнул, когда поднял глаза — и вдруг вы.

— А раньше вы Верхних людей не видели? — спросил я.

— Почему, видел. Но не так близко. Большее, на что я отваживался, — выглянуть из пещеры и посмотреть на вас издали. Нет, разумеется, так или иначе мы узнаем про вашу жизнь. И знаете, чему завидуем больше всего? Тому, как вы, Верхние Мужчины держите в узде ваших женщин. Никаких глупостей, черт возьми! Вы, ребята, настоящие первобытные люди, у вас есть хватка, которую мы как-то утеряли.

— Да что вы, любезный, — начал было я.

Но Пещерный человек внезапно выпрямился и насторожился:

— Кружку прячьте! Быстрей, быстрей! Идет, не слышите, что ли?

К тому времени я и впрямь услыхал где-то за порогом пещеры женский голос.

— Вот что, Вилли, — говорила женщина, явно обращаясь к Пещерному ребенку, — сейчас мы идем домой и если я еще хоть раз увижу, что ты опять хулиганишь, больше никуда со мной не пойдешь, ясно?

Голос приближался. Женщина вошла в пещеру — крепкая, широкоплечая, в меховых одеждах. За руку она вела голубоглазого карапуза в кроличьей шкурке. Ему явно не помешало бы умыть мордашку.

Я сидел тихо, и Пещерная женщина явно меня не заметила, потому что тут же набросилась на супруга.

— Ах ты лодырь! Валяешься тут на песочке, дымишь в свое удовольствие…

— Но дорогая… — начал было Пещерный человек.

— Я тебе не дорогая! Ты погляди, что кругом творится! Ничего не убрано, а уже полдень на носу! Ты крокодила на огонь поставил?

— Я только хотел сказать… — попытался продолжить Пещерный человек.

— Он хотел сказать! Да я не сомневаюсь, что ты хотел сказать! Ты бы целыми днями только и говорил, если бы не я! Я тебя спрашиваю — крокодил к обеду тушится или… Господи! — Пещерная женщина наконец-то заметила меня. — Почему ты не предупредил, что у нас гости? Силы небесные! Сидит и словом не обмолвится, что человек пришел!

Она подбежала к луже на дальней стороне пещеры и начала поправлять прическу.

— Боже мой! Да я просто пугало! Вы уж простите, — обратилась она ко мне. — Я с утра старую шкуру накинула — к соседке заскочить. Знать не знала, что кто-то зайдет. Разве ж он предупредит! Боюсь, у нас и к столу-то подать нечего, кроме тушеной крокодилятины, но если вы останетесь к ужину…

Она хлопотала, как сделала бы на ее месте любая примерная жена, расставляя каменные тарелки на глиняном столе.

— Да нет, спасибо, — начал было я, но меня прервал внезапный вопль обоих пещерных родителей:

— Вилли! Где Вилли?!

— Бог мой! — кричала женщина. — Он убежал! Один! Быстрей, за ним! На него могли напасть! Он мог свалиться в воду! Быстрее, быстрее!

Они вылетели из пещеры и по темным тоннелям разнеслись их полные ужаса крики:

— Вилли! Вилли!

Буквально через секунду Пещерные люди вернулись с ревущим Вилли на руках. Его кроличья одежка насквозь промокла.

— Силы небесные! — причитала Пещерная женщина. — Прямо в воду свалился, бедняжка! Скорее, милый, закутай его в сухое! Ужас какой! Дай мне что-нибудь, его надо вытереть!

Пещерные родители метались вокруг своего чада, забыв о ссоре.

— Но послушайте, — сказал я, когда все немного успокоились, — если Вилли упал в том коридоре, по которому шел я, там воды-то всего по щиколотку.

— Ну да, — согласились они хором. — А если бы было с головой?!

Когда Вилли успокоился, Пещерные люди повторили свое приглашение остаться на ужин.

— Вы вроде бы хотели понять разницу между Пещерными людьми и людьми вашего мира, — припомнил Пещерный человек.

— Спасибо, — ответил я. — Я уже все понял.

VIII. Воображаемые интервью (пер. А. Криволапова)

I. Интервью с европейским принцем
С любым европейским принцем, путешествующим по Америке
Получив нашу визитную карточку, принц, к нашему величайшему удивлению и удовольствию, прислал в ответ сердечную записку, в которой сообщал, что будет счастлив видеть нас немедленно. Мы были заинтригованы.

— Доставьте нас в апартаменты принца, — сказали мы мальчику-лифтеру.

Нам было приятно видеть, как он пошатнулся и ухватился за свое колесо, чтобы восстановить дыхание.

Через несколько мгновений мы уже переступали порог в апартаменты принца. Сам принц, очаровательный молодой человек лет двадцати шести — двадцати семи, поспешил встретить нас, протягивая руку в простом жесте гостеприимства. Не часто нам доводилось видеть, как кто-то передвигается с подобной простотой.

Принц, который путешествовал инкогнито как граф Флим-Флам, был одет, когда мы увидели его, в простое утреннее платье праздного джентльмена. Нам было известно, что несколько раньше он появился на завтраке в одежде унитаристского священника, под именем епископа Бонги, тогда как позже, за ленчем, в качестве изысканного комплимента нашему городу принц надел костюм профессора, преподающего идиш в Колумбийском университете.

Принц приветствовал нас с великой сердечностью, без всякой аффектации сел и взмахом руки, с неописуемым добродушием позволил нам остаться стоять.

— Итак? — поинтересовался принц.

Едва ли нам стоит упоминать, что принц, в совершенстве владеющий десятью языками, говорит по-английски столь же свободно, сколь и по-китайски. Однако в первое мгновение мы не смогли сообразить, на каком же языке он изволит изъясняться.

— Каковы ваши впечатления о Соединенных Штатах? — спросили мы, доставая записную книжку.

— Боюсь, — ответил принц с характерной для него очаровательной улыбкой, которую мы видели множество раз за время интервью, — что я едва ли могу сказать вам об этом.

Мы сразу поняли, что имеем счастье лицезреть не только воина, но и одного из опытнейших дипломатов нашего времени.

— Можем ли мы тогда поинтересоваться, — продолжили мы, исправляя очевидную оплошность, — каковы ваши впечатления, принц, об Атлантическом океане?

— Ах, — проговорил принц с той особенной характерной для него задумчивостью, которую он впоследствии продемонстрировал нам не единожды. — Ах, Атлантика!

В сотне томов нельзя было бы выразить его мысль точнее.

— Встречался ли вам лед, когда вы пересекали Атлантику? — спросили мы.

— Ах, — сказал принц. — Лед! Дайте-ка подумать.

Мы дали ему подумать.

— Лед, — повторил принц задумчиво.

Мы поняли, что лицезреем не только воина, полиглота и дипломата, но и опытного ученого, привыкшего мыслить в своих исследованиях точными категориями.

— Лед, — повторил принц. — Видел ли я лед? Нет.

Ничто не могло бы прозвучать более определенно, более законченно, чем ясное, простое и краткое «нет». Он не видел льда. Он знал, что не видел льда. Он сказал, что не видел льда. Что может быть прямее и понятнее? Мы сразу же убедились в том, что принц не видел никакого льда.

Наиизысканнейший тон, которым принц отвечал на наши вопросы, помог нам несколько расслабиться, и в конце концов мы обнаружили, что беседуем с его высочеством в самой свободной манере, без ложной стыдливости, моветона и какой бы то ни было мальвазии.

Тем не менее мы поняли, что имеем счастье лицезреть не только опытного воина, полиглота и дипломата, но еще и собеседника высочайшего уровня.

Его высочество, обладая исключительным чувством юмора — мы снова и снова убеждались в этом во время нашей беседы, — выразил одновременно восхищение и озадаченность американскими деньгами.

— У вас очень сложная система, — сказал он. — Наша куда проще: шесть с половиной гронеров равняются одному с третью гроссгронеру или четверти нашего ригсдалера. А у вас все так запутано.

Мы осмелились продемонстрировать принцу полудолларовую монету и, чтобы объяснить ее ценность, положили рядом два двадцатипятицентовика.

— Понятно, — сказал принц, который славится выдающимися математическими способностями. — Два двадцатипятицентовика равняются одному пятидесятицентовику. Постараюсь запомнить. А пока, — добавил он, по-королевски снисходительным жестом положив деньги в карман, — я оставлю ваши монеты у себя для примера. — Мы пробормотали слова благодарности. — А теперь объясните мне, пожалуйста, про ваши пятидолларовые золотые монеты и десятидолларового «орла».[8]

Мы, впрочем, решили сменить тему беседы и задали принцу пару вопросов об американских политиках. И очень быстро поняли, что хотя его высочество и впервые на нашем континенте, он быстро разобрался в наших институтах и политической жизни. Впрочем, его превышевсегошество своими ответами показал, что знает о наших политиках не меньше нас самих. На вопрос о новейших тенденциях в высших эшелонах современной политики принц задумчиво ответил, что ничего об этом не знает. На вопрос, развивается демократия или, напротив, деградирует, принц, после короткого раздумья, сообщил, что не имеет об этом ни малейшего понятия. На попытку узнать, кого из военачальников Гражданской войны в Европе считают величайшим стратегом, принц отреагировал мгновенно: «Джорджа Вашингтона».

Прежде чем закончить интервью, принц — а он, как и его прославленный отец, великолепный спортсмен, — полностью поменялся с нами ролями и принялся с энтузиазмом допытываться у нас об особенностях американской охоты на крупную дичь.

Мы рассказали ему — то, что смогли припомнить, — об охоте на сурка в местах, откуда мы родом. Принц сразу же проявил недюжинный интерес. Глаза его вспыхнули, утомленность и некоторую вялость, замеченную нами в ходе интервью, как рукой сняло. Принц засыпал нас вопросами со скоростью человека, очевидно привыкшего повелевать, а не слушать.

Как охотятся на сурка? Верхом на лошади или, возможно, на слоне? А может, на бронемашине или танкетке? Сколько требуется для сурковой охоты загонщиков? В каком количестве необходимы носильщики? Насколько велик риск, коему подвергается охотник в случае гибели одного из загонщиков? Каков процент вероятности подстрелить собственного загонщика? Сколько стоит носильщик, и так далее, и тому подобное.

На все эти вопросы мы постарались ответить максимально исчерпывающе, хотя принц, несомненно, ухватывал суть еще до того, как мы успевали открыть рот.

В заключение беседы мы рискнули испросить у его высочества автограф. Принц, который обладает, пожалуй, более изысканным чувством юмора, нежели любой другой европейский монарх, со смехом объявил, что у него нет ручки. От души рассмеявшись неподражаемой шутке, мы попросили принца оказать нам честь и воспользоваться нашей авторучкой.

— А есть ли в ней чернила? — поинтересовался принц, вызвав в нас новый пароксизм смеха.

Затем принц взял ручку и подписал нам несколько своих фотографий. Он предлагал подписать еще, но мы сочли, что семи штук с нас вполне достаточно. Мы все еще давились от смеха, вызванного остроумием принца, а его высочество продолжал подписывать фотографии, когда рядом вдруг появился конюший и прошептал ему что-то на ухо. Его высочество с неподражаемым тактом, какому можно научиться лишь при дворе, мягко повернулся и, не произнеся ни единого слова, покинул комнату.

Мы не смогли припомнить, чтобы когда-либо принц — да и любой простой человек — покидал помещение с большей учтивостью и в то же время достоинством, в которых нашел отражение истинный аристократизм, выпестованный тяжким трудом поколений. В то же время его уход создал ощущение законченности, как бы намекая на то, что все действо было тщательно спланировано, а вовсе не явилось стечением обстоятельств.

Назад принц уже не вернулся.

Как нам стало известно, вечером он появился на приеме в мэрии в костюме альпийского егеря, а позже на концерте предпочел мундир лейтенанта полиции.

Как бы то ни было, у принца осталась наша авторучка, и в каком бы костюме он ни появился в поле нашего зрения, мы обязательно попросим ее вернуть.

II. Интервью с нашим величайшим актером
точнее сказать, с любым из наших шестнадцати величайших актеров
Интервью с Великим Актером состоялось — тут следует упомянуть, что добиться встречи стоило нам немалых трудов, — в уединенности его библиотеки. Великий Актер восседал в глубоком кресле и был настолько поглощен думами, что едва ли заметил наше появление. На коленях он держал кабинетную фотографию, изображающую его самого. Взгляд Великого Актера пронзал фотографию так, словно пытался проникнуть в бездонную тайну. Мы также успели заметить прелестную, изображающую Актера фотогравюру на столе у его локтя, тогда как великолепный пастельный портрет его свешивался на шнуре с потолка. Лишь когда мы устроились напротив и достали записную книжку, Великий Актер поднял на нас глаза.

— Интервью? — вопросил он, и мы уловили в его голосе безмерную усталость. — Еще одно интервью!

Мы поклонились.

— Публичность! — пробормотал Великий Актер. — Публичность… Ну почему от нас всегда требуют публичности?

Мы и не собирались, уверили мы его, публиковать хоть слово из того…

— Э-э… что? — прервал нас Великий Актер. — Не публиковать? Не печатать? Так зачем…

Не публиковать без его разрешения, объяснили мы.

— Ах, — утомленно пробормотал он. — Мое разрешение… Да-да, я вынужден его дать. Мир требует этого от меня. Печатайте, публикуйте, что вам угодно. Я безразличен к похвалам, не забочусь о славе. Оценку мне вынесут потомки… Тем не менее, — оживился Великий Актер, — гранки попрошу доставить мне вовремя, дабы я мог внести все необходимые правки.

Мы послушно кивнули.

— А теперь, — начали мы, — позвольте нам задать несколько вопросов по поводу вашего искусства. Скажите, в каком жанре, вы полагаете, ваш гений раскрывается особенно полно, в трагедии или комедии?

— В обоих, — ответил Великий Актер.

— То есть, он не превалирует ни в одном из жанров?

— Вовсе нет. Он превалирует в обоих.

— Простите, — сказали мы, — мы не совсем ясно выразились. Проще выражаясь, мы хотели сказать, что вы, по-видимому, не считаете себя сильнее в том или ином жанре.

— Вовсе нет, — проговорил Актер, простирая руку в величественном жесте, которым мы восхищались многие годы, и одновременно тряхнул львиной головой, отбрасывая львиную гриву с львиного лба. — Вовсе нет. Я сильнее в обоих. Мой гений требует одновременно и комедии, и трагедии.

— Ах! — воскликнули мы, начиная понимать. — Из-за этого, по-видимому, вы и являете нам себя в шекспировских пьесах?

Великий Актер нахмурился.

— Я бы сказал, скорее Шекспир являет себя во мне.

— Конечно, конечно, — промямлили мы, устыдившись собственной тупости.

— Скоро я выступлю в роли Гамлета, — продолжал Великий Актер. — И смею надеяться, это будет совершенно новый Гамлет.

— Новый Гамлет? — потрясенно воскликнули мы. — Новый Гамлет! Неужели такое возможно?

— Вполне, — уверил нас Великий Актер, повернув к нам свою львиную голову. — Я посвятил годы изучению роли. Роль Гамлета на протяжении столетий толковалась совершенно ошибочно.

Мы потрясенно молчали.

— До сей поры актеры, — продолжал Великий Актер, — или скорее, я бы сказал, так называемые актеры — я имею в виду всех, кто пытался выступать на сцене до меня, — представляли Гамлета совершенно неправильно. Они представляли Гамлета одетым в черный бархат!

— Да-да, — закивали мы. — В черный бархат!

— Красиво. Да только совершенно абсурдно, — усмехнулся Великий Актер, доставая два-три массивных фолианта с книжной полки. — Вы когда-нибудь изучали елизаветинскую эпоху?

— Какую? — робко переспросили мы.

— Елизаветинскую.

Мы сохраняли молчание.

— А дошекспировскую трагедию?

Мы покачали головой.

— А если бы изучали, то знали бы, что Гамлет в черном бархате — это абсурд. Во времена Шекспира — я мог бы доказать вам это в считанные мгновенья, будь вы достаточно умны, чтобы понять, — не существовало такой вещи, как черный бархат. Просто не существовало.

— В таком случае, — спросили мы, заинтригованные, озадаченные и взволнованные, — как же вы представляете Гамлета?

— В коричневом бархате, — проговорил Великий Актер.

— Боже правый! — воскликнули мы. — Да это же революция!

— Так и есть. И это лишь часть моей концепции. Главное: как я представляю то, что можно было бы назвать психологией Гамлета.

— Психологией, — повторили мы.

— Именно, — резюмировал Великий Актер. — Психологией. Чтобы сделать Гамлета понятнее, я хочу показать его как человека, согбенного тяжкой ношей. Его терзает Weltschmerz.[9] Он несет на себе весь груз Zeitgeist.[10] В сущности, его гнетет вечное отрицание.

— Вы хотите сказать, — мы постарались произнести это по возможности бодро, — что на его голову свалилось как-то многовато всего?

— Его воля, — продолжал Великий Актер, не обращая внимания на нашу реплику, — парализована. Он пытается двигаться в одну сторону, а его бросает в другую. Он то падает в бездну, то воспаряет к облакам. Ищет опору и не находит ее.

— Изумительно! — воскликнули мы. — Но разве такая трактовка не потребует большого количества машинерии?

— Машинерия! — Великий Актер разразился львиным смехом. — Машинерия мысли! Механика силы духа! Магнетизм…

— А-а… — сказали мы. — Электричество.

— Вовсе нет! Вы не понимаете. Все зависит от моей игры. Возьмем, например, знаменитый монолог. Вы его слышали?

— Быть или не быть… — начали мы.

— Стоп! — воскликнул Великий Актер. — Подумайте! Это МОНОЛОГ. В этом ключ! Гамлет произносит его про себя. В моей интерпретации вслух не звучит ни единого слова. Все происходит в абсолютной тишине.

— Но как же вам это удается?

— Единственно с помощью мимики.

Великие небеса! Разве такое возможно? Мы всмотрелись в лицо Великого Актера и вдруг с ужасом осознали: он на это способен.

— Я выхожу к публике, вот так, — продолжал Великий Актер, — и начинаю монолог мимически. Следите за моим лицом, пожалуйста.

С этими словами Великий Актер горделиво выпрямился, скрестил руки на груди, а на лице его в эти мгновения сменяли друг друга — нет, скорее сметали! — порывы волнений, возбуждения, тщетной надежды, сомнения и отчаяния.

— Волшебно! — с придыханием проговорили мы.

— Шекспировские строки, — проговорил Великий Актер, и лицо его вновь приобрело обычное спокойное выражение, — не нужны — во всяком случае, когда на сцене я. Они не более чем сценические ремарки. И я опускаю их. Это происходит снова и снова. Возьмем, к примеру, знакомую всем сцену, где Гамлет держит в руке череп. Шекспир здесь предлагает слова: «Увы, бедный Йорик. Я знал его…»

— Да-да, — невольно перебили мы, — «…человек бесконечно остроумный…»

— Ваша интонация ужасна, — проговорил Великий Актер. — Но послушайте! В моем прочтении я вообще не использую слова. Я просто очень медленно несу череп в руке через всю сцену. Затем прислоняюсь к порталу, по-прежнему держа череп в руках, и молча взираю на него.

— Великолепно… — проговорили мы.

— Затем я очень выразительно прохожу в противоположный конец сцены и сажусь на простую деревянную скамью, где и остаюсь некоторое время, по-прежнему всматриваясь в череп.

— Потрясающе!

— Потом я отступаю в глубь сцены и ложусь на живот, все так же держа череп перед глазами. Побыв в этом положении некоторое время, я медленно ползу вперед, движениями ног и живота, успевая поведать всю грустную историю Йорика. Наконец я поворачиваюсь к публике спиной, не выпуская черепа из рук, и конвульсивными движениями спины передаю всю страстную скорбь Гамлета по утраченному другу.

— Да это не просто революция! — воскликнули мы. — Это откровение!

— И то, и другое, — кивнул Великий Актер.

— И значимость откровения в том, — продолжали мы, — что Шекспир вам практически и не нужен!

— Совершенно верно, не нужен. Я гораздо лучше справляюсь без него. Шекспир меня сковывает. То, что я пытаюсь передать, это вовсе не Шекспир, это нечто более значимое, я бы сказал — величественное. — Великий Актер взял паузу, и мы застыли в ожидании, воздев в воздух карандаш. Затем, восторженно подняв глаза, он прошептал: — Мое «Я».

Произнеся это, Великий Актер замер в неподвижности. Потрясенные, мы мягко опустились на четвереньки и тихо поползли к двери, а потом и вниз по лестнице, зажав в зубах блокнот.

III. Интервью с нашим величайшим ученым
коего можно обнаружить в лаборатории любого колледжа
Мы имели счастье интервьюировать Великого Ученого среди реторт и пробирок его физической лаборатории. Войдя, мы обнаружили, что Великий Ученый стоит к нам спиной. С характерной для него скромностью он постоял так некоторое время после нашего прихода. Даже когда Ученый наконец повернулся и заметил нас, лицо его оставалось бесстрастным.

Он словно смотрел на нас и в то же время не видел нас, если такое возможно. Ну, во всяком случае, не хотел видеть.

Мы протянули визитную карточку.

Ученый взял ее, прочел, бросил карточку в сосуд с фосфорной кислотой и, удовлетворенно кивнув, вернулся к работе.

Некоторое время мы сидели подле него. «Вот перед нами человек, — подумали мы про себя (мы всегда думаем про себя, когда на нас не обращают внимания), — а точнее, спина человека (мы сверились со справкой, которой снабдил нас редактор), революционизировавшая концепцию атомной динамики куда больше, чем спина любого другого».

Наконец Великий Ученый повернулся к нам со вздохом, в котором мы уловили утомление. Видимо, подумали мы, что-то его утомило.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался Великий Ученый.

— Профессор! — ответили мы. — Мы посетили вас, дабы удовлетворить желание наших читателей… — Великий Ученый кивнул, — …узнать новости о ваших исследованиях и открытиях (мы сверились со справкой) в области радиоактивных эманаций, которые на сегодняшний день (мы еще раз заглянули в справку) у всех на устах.

Профессор поднял руку, словно хотел ощупать нас.

— Я бы скорее сказал — гелиорадиоактивные, — негромко проговорил он.

— И мы бы скорее сказали именно так, — согласились мы.

— В конце концов, — заметил Великий Ученый, — гелий по своим свойствам весьма близок к радию. Так же обстоят дела, — задумчиво добавил он, — с тором и бором.

— Даже с бором! — радостно воскликнули мы и принялись быстро писать в блокноте, мысленно воображая заголовок: «Бор разделяет свойства тора».

— Так что же вы хотите узнать? — поинтересовался Великий Ученый.

— Профессор! — ответили мы. — Наш журнал хотел бы получить простое, ясное и доходчивое объяснение важности радия, которое поймут даже наши постоянные читатели. Нам известно, что вы более чем кто бы то ни было одарены кристальностью мышления… — Великий Ученый кивнул, — …и что вы способны выразить свою мысль в гораздо более доступной форме, чем любые два профессора, вместе взятые.

Великий Ученый снова кивнул.

— В таком случае, — продолжали мы, раскладывая на коленях свои записи, — приступим. Поведайте нам, а через нас и четверти миллиона наших взволнованных читателей, что там такого важного со всеми этими открытиями.

— Все это, — начал профессор, заметив, что мимические движения нашего лица и подрагивающие уши выражают неподдельный интерес, — до удивления просто. Я объясню буквально в двух словах.

— Да-да, именно в двух словах, — закивали мы.

— Количество радия, если говорить коротко…

— Да-да, коротко! — перебили мы.

— Количество, если перейти к самой сути…

— Да-да, к сути! — воскликнули мы.

— Стремится к расщеплению до последнего атома.

— О! — поразились мы.

— Я должен попросить вас, — продолжал Великий Ученый, — очистить мозг от всех упоминаний о концепции измеряемых величин.

Мы кивнули. Мы уже давно очистили мозг от этой концепции.

— Едва ли, — продолжал Великий Ученый, и мы уловили теплую нотку в его голосе, — я должен напоминать вам, что мы имеем дело с чем-то ультрамикроскопическим.

Мы поспешили уверить профессора, что в соответствии с высочайшими стандартами, декларируемыми нашим журналом, мы, несомненно, будем считать все, что он нам расскажет, ультрамикроскопическим, и, соответственно, относиться как к таковому.

— Итак, — продолжали мы, — вы говорите, что суть проблемы в расщеплении атома. Не можете ли вы пояснить нам, что такое, собственно, атом?

Профессор изучающе посмотрел на нас.

Мы, в свою очередь, смотрели на него открыто и честно. Момент был критический. Сможет ли он сделать это? Годимся ли мы для того, чтобы принять его объяснение? Сумеем ли мы принять его?

— Думаю, что смогу, — наконец проговорил Великий Ученый. — Давайте начнем с допущения, что атом — бесконечно малая величина. Чудесно. Затем предположим, что хотя атом невесом и невидим, тем не менее он занимает некий объем в пространстве. Позволите мне предположить такое?

— Да-да, более того, мы настаиваем, — закивали мы.

— Прекрасно. А раз он занимает объем, значит, имеет и форму. Предположим — гипотетически! — что атом имеет сферическую форму, и посмотрим, что из этого следует.

Профессор воодушевился. Он расхаживал по лаборатории взад-вперед, а лицо его выражало всю гамму чувств. Мы тоже постарались изобразить некую гамму на своем лице.

— Нет лучшего способа двинуть науку вперед, — проговорил Великий Ученый, — чем найти наиболее привлекательную гипотезу и оставаться верным ей.

Мы кивнули. Мы в своей обыденной жизни тоже старались следовать этому правилу — особенно после работы: найти гипотезу попривлекательнее.

— Итак, — провозгласил профессор, усаживаясь напротив нас, — предположив сферическую форму и пространственное содержание, предположив знакомые нам динамические силы и предположив… ну, тут, полагаю, все совершенно ясно. Предположив, что ионы… или ядра атома… не могу подобрать более удачного слова…

— И мы не можем, — согласились мы.

— Предположив, что ионы движутся под действием этих сил, что мы имеем?

— О! — сказали мы.

— Что мы имеем? Пойдем простейшим путем. Силы внутри нашего атома… который сам по себе круглый, пометьте это…

Мы пометили.

— …являют собой просто-напросто функцию «пи»!

Великий Ученый торжествующе расхохотался.

— Функцию «пи»! — восторженно повторили мы.

— Абсолютно верно! Наша концепция материального тела привела нас к сплющенному сфероиду, образованному при вращении эллипса вокруг короткой оси!

— Господь всемогущий! — проговорил мы. — Не больше и не меньше!

— Именно! Теперь остается лишь извлечь квадратный корень.

— Как просто… — пробормотали мы.

— Не совсем, — заметил профессор. — На самом деле обычно я прошу своих студентов, чтобы они окончательно все поняли, взять корень из F — где F конечная величина… — он пристально посмотрел на нас. Мы кивнули, — …и вычислить из него логарифм бесконечности. И все становится ясно!

— Ясно? — пробормотали мы, чувствуя, как логарифм бесконечности лишает нас опоры под ногами.

— Конечно, — сказал Великий Ученый. — Логарифм Бесконечности равен Неизвестности.

— Да-да, — обрадовались мы, услышав что-то знакомое.

— При этом, — небрежно продолжал профессор, — мы можем поступать с Неизвестностью как с любым другим числом.

Это озадачило нас. Мы хранили молчание. Хотелось вернуться к чему-то более осязаемому. К тому же в нашем блокноте практически кончились чистые листы.

— Ваши открытия революционны! — сказали мы.

— Верно, — согласился профессор.

— Вы сделали атом, если мы правильно поняли… таким, как вам хотелось.

— Не совсем, — с грустной улыбкой проговорил Великий Ученый.

— О чем вы? — забеспокоились мы.

— К сожалению, наш анализ, при всем его совершенстве, застопорился. Отсутствует синтез.

Профессор говорил с глубокой печалью.

— Нет синтеза! — простонали мы.

Нас словно подло ударили под дых. Тем не менее наши записи теперь были исчерпывающи. Мы не сомневались, что наши читатели как-нибудь сумеют пережить отсутствие синтеза. Мы поднялись, чтобы откланяться.

— Динамика синтеза, — профессор ухватил нас за полу, — это только начало.

— В таком случае… — пробормотали мы, отцепляя его руку.

— Погодите! Подождите! — взмолился профессор. — Подождите каких-то полсотни лет…

— Да-да, конечно, — честно согласились мы. — Но свежий выпуск уходит в печать сегодня после обеда, и нам пора. Через полсотни лет мы вернемся.

— Ах, я понял! — воскликнул профессор. — Я понял, вы пишете в газету. Я понял.

— Да, — заметили мы. — И мы сказали вам об этом в самом начале.

— Правда? — удивился профессор. — Что ж, возможно.

— Статья выйдет в следующую субботу, — сказали мы.

— Она будет длинная? — спросил Великий Ученый.

— Примерно две колонки.

— И сколько, — профессор помедлил, — я должен заплатить вам за публикацию?

— Что? — спросили мы.

— Сколько я должен заплатить?

— Ну что вы, профессор…

Тут мы задумались. В конце концов, стоит ли тревожить человека, столь поглощенного своими идеалами, атомами и эманациями. Нет, нет и еще сто раз нет. Пусть лучше сто раз платит.

— Это обойдется вам, — твердо произнесли мы, — в десять долларов.

Профессор заметался среди своих аппаратов. Мы поняли, что он ищет кошелек.

— Мы так же хотели бы, — продолжали мы, — поместить вместе со статьей вашу фотографию…

— Это дорого?

— Нет, всего лишь пять долларов.

Профессорнаконец нашел кошелек.

— Не возражаете, — предложил он, — если я заплачу прямо сейчас. Я очень забывчив.

— Конечно же, не возражаем, — ответили мы, вежливо попрощались и вышли.

Чувство было такое, будто мы прикоснулись к чему-то возвышенному.

— Таковы люди науки, — пробормотали мы, осматривая университетский городок. — Может, взять интервью еще у кого-нибудь из них?

IV. Интервью с нашими типичными романистами
супругами Эдвином и Этелиндой Афтерсот — в уютной домашней обстановке
Мы имели удовольствие интервьюировать супругов Афтерсот в их чудесном загородном доме на берегу Вунагансетта. Воспользовавшись сердечным предложением супругов, мы проследовали от железнодорожной станции, которая располагается всего лишь в четырнадцати милях от их особняка, пешком. Собственно, едва узнав о нашем приезде, супруги предложили нам прогуляться пешком. «Очень жаль, что мы не сможем прислать за вами машину, — писали они, — но на дорогах ужасно пыльно, и мы опасаемся, как бы не запылился наш шофер».

Этот штришок может послужить отличным ключом к их характерам.

Дом романистов оказался очаровательным старинным особняком, выходящим окнами в сад, который, в свою очередь, выходит на широкую террасу, выходящую на реку.

Прославленный романист встретил нас у ворот. Мы ожидали, что автор «Анжелы Риверс» и «Сада желаний» окажется бледным эстетом (мы частенько обманываемся в своих ожиданиях), и не смогли скрыть удивления (что тоже с нами бывает нередко), обнаружив дородного детину, весом, как он сам нам позже сообщил, в сотню стоунов без башмаков.

Он сердечно приветствовал нас.

— Пойдемте смотреть моих свиней.

— Мы хотели спросить, — начали мы, — о ваших книгах.

— Сначала посмотрим свиней, — сказал он. — Вы что-нибудь понимаете в свиноводстве?

Обычно мы стараемся дать понять, что разбираемся во всем, но тут вынуждены были признать, что свиноводство — не наш конек.

— Ага, — сказал Великий Романист. — Вы, стало быть, специалист в собаководстве?

— Вовсе нет, — ответили мы.

— А что скажете о пчеловодстве?

— Это нам ближе, — кивнули мы (однажды нас укусила пчела).

— Что ж, тогда пройдемте к ульям, — обрадовался Великий Романист.

Мы уверили его, что хотели бы осмотреть ульи несколько позже.

— Тогда в свинарник, — заявил Великий Романист и добавил: — Вы, верно, не специалист по уходу за молодняком.

Мы покраснели, вспомнив пять детских мордашек за столом, ради пропитания которых мы и взялись за это интервью.

— Нет, — сказали мы. — Не специалист.

— В таком случае, — поинтересовался Великий Романист, когда мы добрались до цели, — как вам наш свинарник?

— Очень недурен, — сказали мы.

— Я сделал новый кафельный сток — по собственным чертежам. Видите, какая чистота?

Мы сказали, что видим.

— Боюсь, свиньи сейчас спят, — заметил Великий Романист.

Мы попросили его ни в коем случае не будить их. Хозяин предложил открыть маленькую боковую дверцу, чтобы мы могли заползти внутрь. Мы уверяли, что совершенно не хотим нарушать ничей покой.

— Чего бы нам действительно хотелось, — настаивали мы, — так это чтобы вы поведали нам о своих методах написания романов.

Мы задали этот вопрос неспроста. Помимо основных целей нашего интервью мы хотели узнать ответ на давно интересующий нас вопрос: как же пишутся романы. Если мы узнаем это, то сможем и сами попробовать.

— Посмотрим сначала бычков, — сказал Великий Романист. — У меня тут пара бычков, которые наверняка вас заинтересуют.

Мы в этом не сомневались.

Романист подвел нас к маленькой зеленой изгороди, за которой два свирепых зверя жевали зерно. Звери не спускали с нас глаз, не переставая жевать.

— Впечатляет? — поинтересовался Великий Романист.

Мы уверили его, что бычки, несомненно, соответствуют нашему представлению о лучших в мире бычках.

— Не хотите к ним пройти?

Романист отпер калитку.

Мы отпрянули. Зачем тревожить быков?

Романист заметил наши колебания.

— Не бойтесь, — проговорил он. — Едва ли они вас тронут. Я без опаски каждое утро отправляю к ним своего работника.

Мы восхищенно взглянули на Романиста, понимая, что, как и многие другие наши писатели, актеры и даже мыслители, это свободный человек во всех смыслах этого слова.

Тем не менее мы потрясли головой.

Быки, объяснили мы, не входят в сферу интересов наших сегодняшних исследований. Нас скорее интересуют методы его писательской работы.

— Методы моей работы? — переспросил он, когда мы вернулись на дорожку. — Вообще-то, я едва ли пользуюсь какими-то методами.

— Как вы придумываете завязку своего нового романа? — спросили мы, доставая блокнот и карандаш.

— Ну, обычно я прихожу сюда и сижу в свинарнике, пока не обнаруживаю подходящих персонажей.

— Этот процесс занимает много времени?

— Не слишком. Как правило, достаточно полчаса провести среди боровов, и ты уже видишь главного героя.

— А что потом?

— О, потом я отправляюсь к ульям, раскуриваю трубочку и наблюдаю в поисках сюжета.

— И находите его?

— Всегда. Затем, набросав несколько заметок, отправляюсь на десятимильную прогулку со своими лайками, а потом возвращаюсь повозиться с бычками.

Мы не удержались и вздохнули. Написание романов явно переходило в разряд недосягаемых мечтаний.

— А козел в вашем хозяйстве имеется? — спросили мы.

— О, конечно. Резвый парень. Не хотите взглянуть?

Мы покачали головой. Видимо, на нашем лице отразилось разочарование. В очередной раз. Мы понимали правильность и даже полезность метода, при помощи которого написаны великие романы современности — при непосредственном участии козлов, собак, боровов и молодых бычков. Понимали мы и то, что метод этот не для нас.

Мы позволили себе еще один вопрос.

— Как рано вы встаете?

— Между четырьмя и пятью, — ответил Романист.

— И, конечно, сразу же ныряете в реку — даже зимой?

— Конечно.

— Без сомнения, — продолжали мы с плохо скрываемой горечью, — вы предпочитаете, чтобы вода была скована толстым слоем льда?

— О, безусловно!

Мы молчали. Мы давно уже поняли причину наших жизненных невзгод, тем не менее больно было получить лишнее тому подтверждение. Ледяной вопрос стоял на нашем пути уже сорок семь лет!

По-видимому, Великий Романист заметил, как мы удручены.

— Идемте в дом, — предложил он. — Жена угостит вас чашкой чая.

Несколькими мгновениями позже мы напрочь забыли о наших горестях, оказавшись в обществе одной из самых очаровательных хозяек, с которыми нам когда-либо доводилось встречаться.

Мы пристроились на низеньком табурете рядом с Этелиндой Афтерсот, которая со свойственной ей грацией восседала за чайным столиком.

— Итак, вы хотите узнать о методах моей работы? — сказала она, наливая горячий чай нам на ноги.

— Хотим, — ответили мы и достали блокнот, понемногу обретая былой энтузиазм. Мы не возражаем, когда нас обливают горячим чаем, лишь бы обращались с нами по-человечески. — Не расскажете ли вы нам, — продолжали мы, — какой метод вы предпочитаете, приступая к роману?

— Я всегда начинаю с изучения, — сообщила Этелинда Афтерсот.

— Изучения? — переспросили мы.

— Да, я имею в виду изучение реальных событий. Возьмем, например, мой роман «Из жизни прачки»… еще чаю?

— Нет-нет, — сказали мы.

— Так вот, чтобы написать эту книгу, я сначала два года отработала в прачечной.

— Два года! — воскликнули мы. — Но зачем?

— Чтобы погрузиться в атмосферу.

— В атмосферу пара?

— О нет, — ответила миссис Афтерсот. — С паром я разбиралась отдельно. Прошла курс по пару в технической школе.

— Как такое может быть? — спросили мы, и наше сердце вновь упало. — Разве нужно было все это делать?

— А разве можно по-другому? Мой роман начинается — вы, конечно же, помните — со сцены в котельной. Еще чаю?

— Да, — сказали мы, убирая ноги. — Нет… спасибо.

— Полагаю, тогда вам ясно, что начинать надо было непременно с описания устройства бойлера.

Мы кивнули.

— Великолепная задумка.

— Моя жена, — прервал нас Великий Романист — на колени ему пристроила голову здоровенная датская гончая, которую он кормил тостом с маслом, не забывая при этом приводить в порядок набор насадок для ловли форели внахлест. — Моя жена — великая труженица.

— Вы всегда пользуетесь этим методом? — поинтересовались мы.

— Всегда. Прежде чем родилась «Вязальщица Фредерика», — я полгода проработала на вязальной фабрике. А чтобы написать «Из грязи», пришлось много месяцев исследовать предмет.

— Какой предмет?

— Грязь, ил, глину. Я училась работать с ней. Согласитесь, чтобы написать такую книгу, необходимо отлично разбираться в грязи — во всех ее проявлениях.

— Какой роман вы задумываете сейчас? — допытывались мы.

— Моя новая книга, — провозгласила мадам Романистка, — будет посвящена…чаю?.. маринованию — совершенно новая область.

— Потрясающая область, — пробормотали мы.

— И абсолютно новая. Некоторые наши авторы посвятили свое творчество бойне. В Англии прекрасно освещено производство джема. Но, насколько я помню, никто пока не обратил внимания на маринады. Надеюсь, мне удастся, — добавила Этелинда Афтерсот со свойственной ей скромностью, — создать первый цикл маринадных романов, посвященный судьбе семьи, занимающейся маринованием на протяжении четырех или пяти поколений.

— Четырех или пяти! — с энтузиазмом воскликнули мы. — Пусть лучше будет десять. А планируете ли вы написать что-то после этого?

— Несомненно, — рассмеялась Романистка. — Я всегда планирую далеко вперед. Я собираюсь заняться изучением жизни в исправительном доме.

— Изнутри? — Мы поежились.

— Конечно. Мне придется отправиться в тюрьму на два-три года.

— Но как вы туда попадете? — спросили мы, потрясенные спокойной решимостью этой хрупкой женщины.

— Я потребую этого по праву, — спокойно ответила она. — Во главе отряда пылающих энтузиазмом женщин я приду к сильным мира сего и потребую, чтобы меня заключили в тюрьму. Уверена, учитывая мои заслуги, мне не откажут.

— Безусловно, — поддержали мы.

И поднялись уходить.

Супруги-романисты тепло простились с нами. Мистер Афтерсот даже проводил нас до двери и любезно указал короткий путь через пасеку и лужайку, где паслись быки, прямо на большак.

Мы не спеша уходили прочь в сгущающихся сумерках. Решение было принято: написание романов — не для нас. В тюрьму можно попасть и другим способом.

Тем не менее вдруг наше интервью станет для кого-то подспорьем.

IX. Новое образование (пер. А. Криволапова)

— Итак, через две недели вы отправляетесь в колледж, — сказал я Юному Дарованию на веранде летнего домика. — Вам не грустно?

— В некотором роде, — ответила девушка. — И в то же время я рада, что возвращаюсь. Нельзя все время бездельничать.

Она оторвала глаза от вязанья для Красного Креста и подалась вперед в кресле-качалке.

До чего же целеустремленные нынешние студенты, подумалось мне. В мое время нам хотелось обратно в колледж не больше, чем на галеры.

— Не спорю, — сказал я. — Но я имел в виду, что учеба в колледже, в конце концов, совсем не легкое дело. Математика или там греческий — это вам не шутка, верно? Мы, помню, в свое время считали сферическую тригонометрию сложнейшей из наук.

Она с сомнением посмотрела на меня.

— Я не выбирала математику.

— О, понимаю, Поэтому вам не нужно ее учить. А что, в таком случае, вы выбрали?

— На ближайшие полсеместра — это шесть недель — я выбрала обществоведение.

— Э-э… а что это?

— О, это ужасно интересно. Это изучение условий.

— Условий чего?

— Всего. Возможно, я не сумею правильно объяснить. У меня есть проспект колледжа, если хотите, посмотрите там. Мы занимаемся Обществом.

— И что же вы с ним делаете?

— Анализируем его.

— Но ведь для этого нужно прочесть уйму книг!

— Нет, — сказало Юное Дарование. — В этом курсе мы не используем книги. Это лабораторная работа.

— Теперь я по-настоящему заинтригован, — сказал я. — Что вы подразумеваете под «лабораторной работой»?

— Ну… — задумчиво ответила девушка-студентка. — Видите ли, мы должны разложить Общество на составные части.

— За шесть недель?

— Некоторым девушкам хватает шести недель. А кое-кто тратит на это целый семестр — двенадцать недель.

— Чтобы детально разобраться в вопросе?

— Да. Хотя большинству хватает шести недель.

— Должно быть, нелегкая работенка. И как вы только справляетесь?

— Ну, — сказала девушка, — это же лабораторная работа. Например, мы берем универсальный магазин. Да, пожалуй, с этого мы начинаем — берем универсальный магазин.

— И что вы с ним делаете?

— Мы изучаем его как Зародыш Общества.

— Ага, — сказал я. — Зародыш Общества.

— Да-да, — кивнула девушка, довольная, что я, наконец, начал понимать. — Как зародыш. Мы проходим это на практике. Класс вместе с преподавателем отправляется в универсальный магазин.

— И затем…

— И затем они ходят по универсальному магазину и наблюдают.

— Неужели никто из класса ни разу не был в универсальном магазине?

— Конечно, были, но теперь мы приходим туда в роли Наблюдателей.

— А, понял. Вы ничего не покупаете, и потому у вас есть возможность наблюдать.

— Вовсе нет. Мы покупаем. Это часть задания. Большинство девушек покупают всякие безделушки — ведь раз уж ты в универсальном магазине, почему бы заодно не сделать покупки. Но в одновременно мы наблюдаем. А после составляем графики.

— Какие графики? — спросил я.

— Графики по работникам универсального магазина. Это чтобы показать, как мы понимаем процессы.

— И что вы обнаруживаете на графиках?

— Ну… — задумчиво произнесла она, — главное — уложить служащих в Кривую.

— Кривую? — воскликнул я. — Выпуклую или вогнутую?

— Нет-нет. Разве вы в колледже не изучали Кривые?

— Никогда.

— Ах, сегодня почти все, знаете ли, описывается Кривыми. Мы рисуем их на доске.

— А для служащих используется какая-то особая кривая?

— Э-э… суть в том, что из Кривой мы выводим Норму служащих.

— Норму?

— Ну да, Норму. Она устанавливает Базовую Форму служащего в качестве социального фактора.

— И что вы делаете с этим дальше?

— О, зная Базовую Форму, мы можем сказать, что будет делать служащий при тех или иных обстоятельствах. Во всяком случае, такова идея, как говорит мисс Тинкер, наш преподаватель по обществоведению. Она такая милая. Она составила график по женскому персоналу одного из крупнейших магазинов, где показано, какой процент в случае пожара выпрыгнет в окно, а какой воспользуется пожарным выходом.

— Замечательный курс! — воскликнул я. — У нас в колледже не было ничего подобного. Он касается только универсальных магазинов?

— Не только, — ответило Юное Дарование. — Курс на этот семестр посвящен кафе-мороженым.

— А с ними вы что делаете?

— Мы рассматриваем их как Ячейки Общества, кажется, преподаватель называла их ядрами.

— И?

— Ну, девушки ходят изучать их небольшими группами.

— И едят там мороженное?

— Им приходится это делать, чтобы все было взаправду. Но одновременно они рассматривают кафе-мороженое просто как часть общественной Протоплазмы.

— Преподаватель тоже туда ходит? — поинтересовался я.

— Конечно, с каждой группой. Профессор Тинкер никогда не отлынивает от работы.

— Бог ты мой, да вам просто не продохнуть от дел. А кроме обществоведения вы больше ничем не занимаетесь?

— Что вы! Я еще записалась на половинный курс естествознания.

— Естествознания? Чудесно! Значит, вы вплотную изучаете биологию и зоологию?

— Ну нет, никаких книжек мы не изучаем. Только полевая работа.

— Полевая работа?

— Да, полевая работа четыре раза в неделю и экскурсия каждую субботу.

— А в чем заключается полевая работа?

— Девушки выходят на прогулку и изучают все, что видят.

— Каким же образом?

— Ну, они смотрят. Возьмем, к примеру, пруд или речку. Девушки идут к ним…

— Так…

— И смотрят.

— Они что, раньше никогда так не делали?

— Делали, но теперь они рассматривают реку или озеро как Единицу Природы. Каждая девушка должна рассмотреть за курс сорок единиц. По одной за раз.

— Должно быть, это изнурительный труд, — заметил я. — А что там с экскурсиями?

— Они проходят каждую субботу. Их ведет мисс Сток, профессор амбулации.[11]

— И куда же вы ходите?

— О, повсюду. Бывает, даже катаемся на пароходе или на автомобилях.

— Но чем вы занимаетесь на экскурсиях?

— Полевой работой. Цель курса — боюсь, я сейчас цитирую мисс Сток, но ведь она так мила! — разложить Природу на составные части…

— Ага…

— …чтобы посмотреть на нее как на внешнюю структуру Общества и сделать из этого выводы.

— Какие же вы сделали выводы?

— Пока никаких, — рассмеялось Юное Дарование. — Я в этом семестре только начинаю полевую работу. Но, конечно же, выводы будут сделаны. Каждая девушка в конце курса делает хотя бы один вывод. Некоторые старшекурсницы делают даже по два, а то и по три вывода. Но необходимо сделать хотя бы один.

— Сильный курс, — согласился я. — Неудивительно, что вы так заняты, что, как вы верно заметили, куда лучше, нежели бить баклуши.

— Ну правда ведь! — с энтузиазмом воскликнула студентка. — Ведь ты чувствуешь, что у тебя есть цель, что ты занимаешься чем-то полезным.

— Должно быть, так, — кивнул я.

— Боже! — воскликнуло Юное Дарование. — Звонят к обеду! Пойду переоденусь.

Она упорхнула, а я обратил внимание на толстяка-студента, который отдувался после пятимильной пробежки — по его словам: лучший способ привести себя в форму для службы в армии. Студент плюхнулся на место ушедшей девушки, проводив ее взглядом.

— Мы тут беседовали об учебе, — сообщил я. — Нынче изучают уйму всяких странных предметов — обществоведение и все такое.

— Совершеннейший вздор, — фыркнул молодой человек. — Просто девушки по природе своей тянутся ко всякой чепухе.

— А что же вы? — продолжал я. — У вас-то наверняка все по-другому. Я имею в виду, было по-другому раньше, до войны. Небось, закопались в математике и филологии?

На лице симпатичного юноши промелькнуло что-то вроде румянца.

— Ну… знаете, я не подписывался на математику, — проговорил он. — В нашем колледже, знаете ли, необходимо подписаться на два главных предмета и два второстепенных.

— Ясно. И на что же вы подписались?

— Я подписался на турецкий, музыку и религию.

— Ага. — Я потер руки. — Вы, верно, стремитесь к карьере хормейстера в турецком католическом соборе?

— Нет-нет, я собираюсь стать страховым агентом, и мне казалось, эти предметы как раз кстати.

— Кстати?

— Ну да. Турецкий начинается в девять, музыка в десять, а религия в одиннадцать. Что оставляет человеку массу времени, чтобы…

— …развиваться? Мы в колледже считали, что больше всего нам помогают развиваться лекции. Хотя… турецкий, должно быть, прелюбопытнейший язык.

— Шутите? — обиделся студент. — На турецком надо было просто ответить: «я» на перекличке. Сорок ответов дают одну единицу турецкого… простите, мне пора. Нужно переодеться к обеду. Всего хорошего.

Оставшись один, я не мог не предаться размышлениям о том, как же сильно переменилось образование со времен моей молодости. Ближе к вечеру я завел разговор об образовании с тихим, скромным студентом-философом с выпускного курса. Он согласился со мной, что зубрежка и домашние задания по большей части канули в Лету.

Я бросил на него уважительный взгляд.

— Вы, похоже, работаете куда серьезнее, чем те молодые люди, с которыми мне сегодня довелось общаться. Какое же, верно, удовольствие отдохнуть пару дней. Просто побездельничать.

— Побездельничать? — раздраженно воскликнул он. — Я вовсе не бездельничаю! Я прохожу летний курс самосозерцания. Вот почему я здесь. За это мне зачтут два основных предмета.

— Ах вот как, — проговорил я по возможности мягко. — Вам зачтут…

Выпускник удалился, а я остался размышлять о чудесах нынешнего образования. И пришел к выводу, что, от греха подальше, запишу своего младшего в Таскеги-Колледж. Там пока еще учат по старинке.

X. Ошибки Санта-Клауса (пер. А. Панасюк)

Дело было в сочельник.

Брауны пригласили на ужин соседей, Джонсов.

После застолья Браун и Джонс остались в гостиной поболтать за стаканчиком вина. Остальные поднялись наверх.

— И что вы дарите своему мальчишке? — спросил Браун.

— Паровоз, — ответил Джонс. — Заводной, новейшая модель.

— Можно посмотреть?

Джонс вытащил сверток с подарком из-за буфета и распаковал.

— Невероятная штука! Видишь — по рельсам бегает! Просто удивительно, до чего же дети любят играть в паровозики!

— Да уж, — подтвердил Браун. — И как тут рельсы собираются?

— А вот я тебе сейчас покажу. Сейчас сдвинем посуду в сторонку, скатаем скатерть… Гляди! Кладешь рельсы вот так и соединяешь свободными концами…

— Вижу, вижу. Отличная игрушка! В самый раз для мальчишки. А я купил Вилли игрушечный самолет.

— Тоже неплохо. Мы своему дарили, на день рождения. А в этот раз решили, вот, поезд. Я уже предупредил Эдвина, что Санта-Клаус принесет кое-что новенькое. В Санта-Клауса он верит безоговорочно! Глянь-ка сюда на локомотив — видишь, в топке пружинка?

— А давай заведем? — загорелся Браун. — Посмотрим, как он бегает.

— Давай! Составь две-три тарелки, чтобы освободить побольше места. Обрати внимание, он гудит перед тем, как тронуться с места. Нет, говорю тебе, для ребенка — самое то!

— Конечно! Ой, смотри, пружина тянет за свисток… Господи, да он свистит — свистит совсем как настоящий!

— Ну, цепляй вагоны, и я его завожу, — командовал Джонс. — Чур я за машиниста!

Спустя полчаса Браун и Джонс все еще гоняли паровозик по обеденному столу.


Однако дамы, сидевшие наверху, в гостиной, отсутствия мужей даже не заметили. Они были слишком заняты.

— Мне ужасно нравится! — щебетала миссис Браун. — Никогда ничего прелестней не видела! Обязательно куплю Альвине такую же. Думаю, Кларисса будет просто счастлива!

— Конечно, — отвечала миссис Джонс, — кроме того, она обрадуется одежкам. Девочки так любят наряжать кукол! Погляди-ка на эти платьица, правда, хорошенькие? Уже выкроены, остается только сшить.

— Ах, какая красота! Мне кажется, вот это, малиновое, лучше всего подойдет к золотистым куклиным волосам. Только воротничок надо отогнуть — вот сюда, и пришить к нему ленточку — вот эту. Как считаешь?

— По-моему, прекрасно! Давай попробуем? Погоди, я принесу иголку. А Клариссе скажем, что платье сшил Санта. Дети так в него верят!

Через полчаса миссис Джонс и миссис Браун были так заняты шитьем, что не слышали ни поезда, который, гудя, бегал по обеденному столу, ни болтовни детей.


Которые, тем временем, без родителей вовсе не скучали.

— Мировецкие, да? — говорил Эдвин Джонс юному Вилли Брауну, сидя у себя в комнате. — Целая коробка, сто штук, все с пробковыми фильтрами, а вот тут, видишь, в маленьком отделении, янтарный мундштук. Подойдет папе, как думаешь?

— Думаю, да, — одобрительно отзывался Вилли. — А я своему дарю сигары.

— Я тоже про сигары думал. Папы, они вообще любят сигары, сигареты… Не промахнешься. Хочешь, парочку? Вытащим со дна. Тебе понравится — русские куда лучше египетских.

— Давай, попробуем, — согласился Вилли. — Я только в прошлом году закурил, после дня рождения. Слишком рано курят одни придурки. От сигарет расти перестаешь. Так что я двенадцати лет дождался.

— Я тоже, — подтвердил Эдвин, зажигая спичку. — Я бы и эти не купил, если бы не папа. Хотелось подсунуть ему что-нибудь, вроде как от Санта-Клауса. Он в него знаешь как верит!


В это же время Кларисса демонстрировала юной Альвине премилый набор для бриджа, приобретенный ею в подарок матери.

— Ой, какие таблички! — восхитилась Альвина. — И какой красивый голландский узор, подружка! Или он фламандский?

— Голландский, — отвечала Кларисса. — Правда, изящный? А вот погляди на эти милые штучки, чтобы складывать деньги во время игры. Можно было бы и без них, продавались отдельно, но мне показалось, что играть без денег так скучно! Как думаешь?

— Просто ужасно! — передернулась Альвина. — Только разве твоя мама когда-нибудь играет на деньги?

— Мама? Нет, конечно. Она у нас слишком правильная. Но я скажу ей, что штучки для денег — от Санта-Клауса.

— Тоже верит в Санту? Как моя?

— Безусловно, — кивнула Кларисса. — Слушай, а давай сыграем? С двумя болванами, по-французски? Или в норвежский скат. В него и вдвоем можно.

— Давай.

И через несколько минут девицы уже увлеченно играли, сложив рядом с собой в столбик карманные деньги.


Еще через полчаса обе семьи вновь сошлись в гостиной. Разумеется, о подарках никто и словом не обмолвился. Тем более что все были слишком заняты разглядыванием огромной красивой Библии с комплектом географических карт, которую Джонсы собирались презентовать дедушке. Им пришло в голову, что с такой книгой дедушка в любой момент сможет отыскать любое место в Палестине — днем или ночью.

А наверху — в дальней комнате — дедушка Джонс с восхищением разглядывал подарки, которые приготовил для близких. Прекрасный графин для виски, с серебряной филигранью снаружи (и виски внутри) для Джонса и большой никелированный варган для внука.

Поздно ночью загадочное существо или дух по имени Санта-Клаус собрал подарки и разложил их по чулкам.

Будучи подслеповат, разложил он их совсем не тем людям — просто-напросто последовал надписям на этикетках.

Рождественским утром, однако, все устроилось само собой.

К десяти часам Браун и Джонс уже играли в паровозик, миссис Браун и миссис Джонс шили куклам одежки, мальчики курили, девочки дулись в карты.

Наверху — в дальней комнате — дедушка попивал виски и играл на варгане.


Рождество, в общем и целом, удалось, как оно обычно и бывает.

XI. Затерянный в Нью-Йорке (пер. А. Криволапова)

монолог приезжего
Ну и ну!

Да что же стряслось с городом Нью-Йорком? Неужто он так изменился с тех пор, как я приезжал сюда 1886-м? Похоже на то.

Старый добрый извозчик, обычно ожидавший меня у станционной коновязи в компании своего невероятного одра, краснощекий детина, распространяющий вокруг себя приятный запах ржаного виски, исчез — и, судя по всему, навсегда.

Вместо него теперь… как то бишь его? — такси, а за рулем чисто выбритый головорез. «Полезайте внутрь», — говорит. И все. Даже не предлагает помочь с багажом! Ладно, юноша, будь по вашему.

У него там машинка указывает цену. Ох, мудрят они с ними — парень стукнул по ней, и машинка показала полдоллара, а мы еще и не тронулись! Я своими глазами видел. Ну что ж. На первый раз переживу, но больше им меня не надуть.

Что, уже отель? Ладно, выхожу. Это мой отель? Да что с ним сотворили? Надстроили этажей десять — он чуть не до неба достает! Ну да я этажи считать не стану. Нет, сэр, не сейчас, когда я при саквояже! Подожду, пока не окажусь внутри, в безопасности. Уж там-то все будет в порядке. Меня там знают. Наверняка вспомнят, как я приезжал в восемьдесят шестом. Разве забудешь обед, который я тогда закатил — выложил за девятерых по полтора доллара плюс сигары! Меня-то клерк сразу вспомнит.

Вспомнит? Что-то я начал сомневаться. Как меня может помнить клерк, если больше нет никакого клерка — вместо него образовалось с полдюжины служащих. Вот один за стойкой — жутко величественного вида — машет рукой. Знакомиться с таким — благодарю покорно! Вот второй с огромной книгой — раскладывает в ней карточки; еще один — за стеклом с надписью «Кассир», такой занятой, будто банком командует. Да еще пара с почтой и телеграммами. И всем не до меня!

Дозволено ли мне тихонечко подойти к ним с саквояжем в руке? Я гадаю, заметят ли они меня? Способны ли они заметить жалкую личность вроде меня? Я от них в десяти футах и абсолютно уверен, что меня им не увидеть. Я невидимка!

О! Один таки заметил меня! Он поворачивается ко мне… нет, скорее, обращает на меня свой взор со словами: «Да, сэр?» И ничего больше. Ни попыток, как в старые добрые времена, сделать вид, будто он пытается вспомнить мое имя. Ни протянутой для рукопожатия руки. Ни слов: «Добро пожаловать, мистер… э-э…», пока, наконец, написанное в книге приезжих имя не прочитано, и он может обращаться ко мне, как к старому другу. Ни вопросов об урожае пшеницы в наших краях. Как же, пшеница! Да что нынешняя молодежь вообще может знать о пшенице?

Номер? А я его бронировал? Я его что?.. Бронировал? Ах да, понятно, писал ли я из дому с просьбой придержать для меня комнату? Нет, не писал, потому что выезжал неожиданно. Я только неделю, как узнал, что мой свояк… Он не слышит. Он куда-то пошел. Буду стоять и ждать, пока вернется. Я здесь досадная помеха; да и как я посмел тревожить таких важных людей?

О, я могу получить комнату в одиннадцать. Когда ее… как?.. освободят? А, понимаю, когда человек, который в ней живет, соберется и уедет. Я просто не понял слова… но меня уже не слушают.

Ну да ладно, я обожду. В конце концов, с восьми до одиннадцати всего три часа. Я тут послоняюсь, посмотрю на то да на се. Я никому не буду мешать. Ого! Книжки, газеты, журналы! Целая кипа. Прямо как в книжной лавке. Постою здесь, полистаю что-нибудь. А? Что? Желаю ли я что-то купить? Гм… ну… я в общем-то… я просто… ах, понимаю, это все продается. Хорошо-хорошо, дайте мне этот журнал… пятьдесят центов?! Так и быть, давайте… и еще этот и вон тот. Да будет вам, мисс, никакой я не скряга. Хотя дома меня иной раз так и называют… Она уже не слушает.

Ну и пожалуйста. Буду ходить взад-вперед с журналами под мышкой. Все подумают, что я тут живу. Лучше бы, конечно, положить журналы в саквояж, но как это сделать? Нужно ведь остановиться, поставить куда-то саквояж, открыть замки! Не знаю, осмелюсь ли я поставить саквояж на полированный стол… о нет, мне ни за что этого не позволят.

Ничего-ничего, потерплю. В конце концов, уже восемь, и скоро наверняка раздастся гонг к завтраку. Пойду перекушу. Только где же тут столовая? Обычно это всегда указано на дверях. Проклятье, придется спросить у вот этого служащего. Коль уж я собрался потратить свои кровные на завтрак, хватит же у меня духу задать вопрос… нет-нет, только не ему… спрошу кого-то еще… ох, и этот занят, сразу видно… Э-э… простите, ради бога, не будете ли вы так любезны подсказать, где же тут обеденный зал? Гм… что? Какой мне нужен? Тот, что с грилем, или который с пальмами? Послушайте, молодой человек, я просто хочу позавтракать, если это… что? Я желаю что? Шведский что? Нет, я просто хотел… да не важно… подожду гонга здесь… не беспокойтесь.

А это что такое? О чем кричит этот мальчишка с подносом? Сообщение для мистера такого-то — должно быть, случилось что-то серьезное. Сообщения для мистера… для меня? Эй, я здесь! Да-да, я! Ждут у стойки? Бегу, неужто дурные вести из дому? Да, я. Да, именно. Я готов к самому страшному…

Господи, комната! У вас есть для меня комната. На пятнадцатом этаже. Святые угодники! Так высоко! Нет-нет, я беру ее. Не можете обеспечить меня ванной? Ничего-ничего, ванна у меня есть. Дома.

К лифту туда? Лифт это подъемник? Бегу. Спасибо, я понесу сам. Но я не вижу никакого подъемника. Вот эта дверь в стене? Ну и ну… Это подъемник? Как все изменилось. Я помню подъемник, с канатом посредине, и за этот канат надо было тянуть, чтобы со скрипом и клацаньем поднять кабину до пятого этажа… А тут какая-то странная машина… А как вы?.. О, простите, я мешаю закрыть двери… ой, вам неудобно… простите, ради бога, я не хотел доставлять вам хлопоты…

Ух ты… Как быстро! Вы уверены, что сумеете остановить эту штуку? Будьте внимательны, юноша! У нас в городе однажды подъемник… пятнадцатый этаж? Уже? Чудесно.

Как высоко! Боже, жутко высоко. Молодой человек, к окнам лучше не подходить. Тут уж полетишь, так полетишь. Не ждите, я дальше сам справлюсь… ах, да… простите. Надеюсь четвертака достаточно?

Господи, как же хорошо остаться одному! Но как тут высоко. А до чего шумно! Что это за грохот? А-а… напротив строят здоровенный стальной дом… Ну, скажу я вам, у этих парней нервы, что твои канаты. Отсяду-ка подальше от окна.

Я совсем один. В старые времена я позвонил бы в звонок, чтобы принесли что-нибудь выпить, но я же на пятнадцатом этаже! Кто понесет выпивку на пятнадцатый этаж? В старые времена я надел бы шлепанцы и отправился в бар выпить и поболтать с барменом.

Здесь, уж не сомневайтесь, никакого бара наверняка нет и в помине. Можно было бы, конечно, поискать, но как осмелиться у кого-то спросить? Нет уж, посижу и подожду. Рано или поздно кто-нибудь наверняка придет.

Дома я отправился бы в ресторан Эда Клэнси и заказал бы там яичницу с ветчиной или бифштекс с яйцом, или что-нибудь еще — за тридцать пять центов.

Ну так у нас городишко-то крохотный.

Чувство такое, что вот взял бы свой саквояж под мышку, да сиганул с ним с пятнадцатого этажа. Это стало бы для них уроком.

Только, боюсь, они и не заметят…

XII. Этот безумный век (пер. А. Криволапова)

Как ни жаль мне об этом говорить, но что-то происходит с миром, в котором мы привыкли жить. Бедолага «ускоряется». Повсюду только и слышно, что об «эффективности». Офисы открываются в восемь. Миллионеры обедают печеным яблоком. Банкиры — те вообще практически голодом себя морят. Президент колледжа заявил, что искусственном молоке каких-то там единиц энергии куда больше, чем в… в чем-то еще — я забыл, в чем. Все это, конечно, замечательно, только вот я никак не могу приспособиться.

Друзья ведут себя как-то странно. Не засиживаются за полночь. Спят на свежем воздухе, на верандах и в беседках. Некоторые, насколько я понимаю, вообще устраиваются на голых досках. Они глубоко дышат. Они обливаются ледяной водой. Они совсем не похожи на себя прежних!

Ну конечно же, я не сомневаюсь, что все это очень здорово. Не сомневаюсь, что так и должно быть. Я просто говорю, тихо и скромно: это не для меня. Я остался позади. Возьмем, к примеру, алкоголь. Так его теперь окрестили. Было время, мы называли его бурбоном или джином, и сами эти названия дышали романтикой. Те времена в прошлом.

Теперь бедолага превратился просто в алкоголь, и никто о нем доброго слова не скажет. Не сомневаюсь, так и должно быть. Алкоголь, говорят, если принять его достаточное количество, разрушает внешнюю оболочку диафрагмы. И, насколько мне известно, подвергает надчревную ткань разрушению.

Не стану этого отрицать. А еще говорят, что алкоголь проникает в мозг. Не буду спорить. Он, говорят, превращает передний мозг в полного дебила. Я об этом знаю. Чувствовал не раз. Мне говорят — и я им верю, — что после одной-единственной порции алкоголя… лучше назовем это «виски с содовой», способность человека трудиться снижается примерно на двадцать процентов. Страшное дело. После трех порций, говорят, способность ясно мыслить снижается вдвое. А уж после шестого стаканчика работоспособность падает на все сто процентов. И бедняга просто сидит себе — ну, допустим, в своем любимом кресле в клубе, — а у него не только способность, но и желание работать напрочь пропало, и мыслить он не может ясно. Вот и сидит он, весь такой благостный, в клубах голубоватого сигарного дыма.

Чудовищно, вне всяких сомнений. Алкоголь обречен; он исчезает… да, можно сказать, совсем исчез. И все-таки я как представлю глоток подогретого скотча морозным вечером, «Том Коллинз» летним утром, джин «Рики» рядом с теннисным кортом или глиняную кружку пива в боулинге… Бесспорно, употребление алкоголя следует запретить и начать снова просто пить пиво, джин и виски, как мы делали испокон веку. Только вот все эти вещи, как выяснилось, мешают работе. И им придется исчезнуть.

Впрочем, вернемся к «работе» в более простом и широком смысле слова. В мое время люди ее ненавидели. Рассматривали как естественного врага человека. Теперь весь мир просто обожает работать. Мои приятели, насколько я понимаю, спят на досках и делают дыхательную гимнастику, потому что это помогает им лучше работать. Они отправляются на недельку в Виргинию не чтобы отдохнуть, а потому, что считают, будто по возвращении смогут плодотворнее работать. Я знаю человека, который носит ботинки, которые велики ему на два размера, потому что в них, дескать, ему удобнее работать. Другой носит только мягкие рубашки, так как ему, видите ли, лучше работается в мягких рубашках. Да сейчас полно народу, который и собачью упряжь наденет, лишь бы работать получше! Один парень каждое воскресенье отправляется на прогулку за город. Не то чтобы ему нравились сельские просторы — он и пчелу-то не распознает, попадись она ему, — просто ему кажется, что после воскресной прогулки у него отличная, свежая голова, готовая к работе в понедельник.

Что до самой работы — тут я молчу. Только удивляюсь иногда: неужели я один такой? Единственный в мире человек, который ее ненавидит.

Впрочем, работа это еще не все. Возьмем еду. Я частенько заявляю, что предпочитаю ленч — я имею в виду обычный ленч, не званый обед, — состоящий из двухдюймовой толщины стейка размером в квадратный фут. Над таким, пожалуй, не грех и потрудиться, как говаривали четверть века назад.

Теперь же мои друзья так и норовят прихвастнуть своей скудной пищей. Один утверждает, что не способен съесть ничего, кроме стакана молока с черносливом. Другой уверяет, что галета и стакан воды — предостаточная пища для мозга. Этот обедает белком яйца. Тот потребляет исключительно желток. Я знаю всего двух человек, кто способен съесть целое яйцо за раз.

Все эти люди безумно боятся, что если съедят что-либо посытнее яйца или бисквита, то отяжелеют после ленча. Почему они так против этой самой тяжести — ума не приложу. Лично я ее обожаю. Что может быть лучше, чем сидеть после плотного обеда в компании плотных друзей и покуривать крепкие сигары? Я знаю, что это вредно. Я признаю этот факт и никоим образом не пытаюсь его смягчить.

Но дело не ограничивается ни едой, ни выпивкой, ни работой, ни свежим воздухом. Вместе со всеобщей эффективностью повсеместно распространилась страсть к информации. Как-то так получается, что если у человека пустой желудок, ясная голова, да при этом он не пьет и не курит, так вот, этот человек непременно начинает искать информацию. Ему нужны факты. Он прочитывает газеты от корки до корки, вместо того, чтобы просто пробежать заголовки. Он бурно обсуждает статистику неграмотности, наплыв иммигрантов и количество линкоров в японском флоте.

Я знаю полно людей, которые приобрели новенькую «Британскую энциклопедию». Более того, они ее читают. Сидят ночами в своих комнатах со стаканом воды и читают энциклопедию. Они утверждают, что она буквально набита фактами. Некоторые изучают статистические отчеты по Соединенным Штатам (они говорят, что цифры там бесподобны), а так же Акты Конгресса и список президентов, начиная с Вашингтона (он точно начинается с Вашингтона?).

Проводя таким образом вечера, эти люди завершают их холодным печеным яблоком и идут спать в снег, чтобы утром, как они мне рассказывают, отправиться на работу с позитивным чувством подъема. Не сомневаюсь, что так они и делают. Что до меня, вынужден констатировать, я остался за бортом.

А прибавьте к этому кошмары вроде сухого закона, прав женщин, экономии дневного света, евгенические браки вместе с пропорциональным представительством, инициативы и референдумы, гражданский долг — и вот я вынужден признать, что мне ничуть не жаль поскорее убраться отсюда.

Остается только одна надежда. Насколько мне известно, на Гаити все по-другому. Бой быков, петушиные и собачьи бои повсеместно разрешены. Никто не начинает работать раньше одиннадцати. Все спят после обеда, а бары открыты до утра. Брак там — не более чем случайная связь, и вообще, состояние морали на Гаити, говорят, ниже, чем где бы то ни было со времен Нерона. Так что я — за Гаити.

XIII. Старая, старая история о том, как пятеро мужчин ездили рыбачить (пер. А. Панасюк)

Перед вами просто отчет о рыбалке. Это не рассказ. Тут нет сюжета. Ничего не случилось, и все остались живы-здоровы. Главная ценность моего повествования в том, что оно совершенно правдиво. В нем говорится не только о нас — пятерых участниках, — но и обо всех тех, кто в это время года выползает из своих домов на просторах от Галифакса до Айдахо и скользит по нетронутой глади канадских и американских озер в мирной прохладе раннего летнего утра.

Да-да, именно утра, потому, что все знают: раннее утро — лучшее время для ловли окуня. Он, этот окунь, лучше всего клюет на рассвете. Наверное. Вроде бы даже научно доказано, что с восьми утра до полудня он вообще не клюет. И с полудня до шести вечера тоже. Не клюет окунь с шести вечера до двенадцати ночи. Все это — общеизвестные факты. Вывод прост: на рассвете окунь должен клевать просто оголтело.

Так или иначе, вся наша компания была настроена единодушно.

— Чем раньше — тем лучше, — провозгласил полковник, как только у нас зародилась мысль о рыбалке.

— Да-да, — подхватил Джордж Попли, управляющий банка, — к тому времени, как рыба начнет клевать, мы должны быть уже на месте.

При этих словах глаза заблестели у всех. То есть, у каждого. «Ко времени клева быть уже на месте» — слова, которые отзываются в сердце любого мужчины.

Если вы услышите мужской разговор в вагоне поезда, гостиничном холле, а еще лучше за столиком уютного бара, вам не придется долго ждать, прежде, чем кто-нибудь скажет: «Вышли мы рано, и на утренней зорьке были уже на месте», а если вам плохо слышно, вы наверняка увидите, как рассказчик разводит руки фута эдак на два, пытаясь поразить собеседников величиной добычи. Не пойманной, нет. Той, которая сорвалась. Разумеется, ее почти вытянули, она уже показалась над водой… Вообще, численность гигантских рыб, сорвавшихся с крючка в наших озерах, просто огромна. Во всяком случае, таковой она была в эпоху, когда в барах наливали дрянной шотландский виски и прочую гадость вроде коктейлей «Джин Рикки» и «Джон Коллинз». Тошнит при одном воспоминании. Зато рыбалка в этих барах всю зиму шла знатная.

В общем, мы решили выйти на заре.

Чарли Джонс, железнодорожник, сказал, что в детстве, в Висконсине, они уже в пять утра бывали на месте — не просыпались,нет, а именно садились рыбачить. Судя по всему, где-то в Висконсине есть рыбные места, где толпятся тысячи окуней.

Кернин, адвокат, припомнил, что мальчишкой — а жил он в это время на озере Росси — бывал на месте в четыре. Представляете, на озере Росси тоже есть рыбные места и окуней там таскаешь одного за другим, стоит только закинуть удочку. Найти их трудно — практически невозможно. Кернин, конечно, может — а больше никто. В Висконсине нужные места тоже так просто не отыскать. Найдете — значит, вам повезло, только найти очень тяжело. Чарли Джонс, конечно, может. Попадете в Висконсин — он покажет вам местечки, о которых ни одна живая душа не знает. Полковник Морз, в свою очередь, поведал нам о рыбных местах на озере Симко, где он удил много лет назад, и которые, как я понял, он до сих пор в состоянии указать.

Я уже говорил, что Кернин у нас адвокат, Джонс — железнодорожник, а Попли работает в банке. Хотя промолчи я — ничего б не случилось. Каждый читатель и так знает, что в любой компании рыбаков обязательно найдется адвокат. Его сразу видно. У адвоката всегда с собой сачок и стальная секционная удочка со специальным колесиком которое крутят, чтобы подвести рыбу к поверхности.

Следующим номером идет банкир. Его каждый узнает по одежке. Когда Попли направляется на работу, он надевает деловой костюм. Когда он идет удить, на нем костюм для рыбалки. Причем второй явно лучше первого, потому что деловой весь в чернильных пятнах, а на рыбацком рыбных пятен нет.

Что касается железнодорожника — и читатель знает это так же хорошо, как я сам, — тот таскает с собой удочку, которую самолично вырезал в лесу, с намотанной на нее десятицентовой леской. При этом Джонс утверждает, что наловит ею не меньше, чем Кернин своим фирменным спиннингом. Никак не меньше. Именно столько же.

А Кернин, в свою очередь, заявляет, что зато его фирменным спиннингом можно вываживать рыбу, когда та уже на крючке. Да в гробу он видел это вываживание, кричит Джонс, дайте ему рыбу, и он выдернет ее из воды без всяких выкрутасов. «Сорвется!» — спорит Кернин. «Не сорвется!» — отвечает Джонс. «Да на озере Росси я по полчаса рыбу вываживал!» — сообщает Кернин.

Честно говоря, я уже забыл, почему не дольше, возможно, рыбе надоело вываживаться.

Кернин и Джонс спорят об удочках — какая все-таки лучше — минут примерно тридцать. И все остальные, включая меня, вынуждены это слушать. Остановить их нет никакой возможности.

Пойти порыбачить мы сговорились, когда сидели на веранде небольшого гольф-клуба, летом, у нас в городе. Клуб как клуб, ничего особенного, поле не очень-то годится для гольфа, строго говоря, мы здесь почти не играем. Обедать, разумеется, в клубе тоже нельзя, и конечно никаких спиртных напитков — сухой закон! Поэтому мы тут просто посиживаем. Самое местечко для того, чтобы просто посидеть — а что еще остается делать, с нынешними-то законами?

Вот мы и размечтались о рыбалке.

Идея пришлась по вкусу всем. Джонс сказал, он ждет — не дождется, когда кто-нибудь из ребят вытащит его на озеро. Ему давно кажется, что это самое то. Что до меня, я был просто счастлив прибиться к компании таких бывалых рыбаков, как эта четверка, потому что сам не удил вот уже больше десяти лет, хотя люблю это дело до беспамятства. Нет в жизни ничего приятней, чем подцепить на крючок четырехфунтового окуня и тащить его из воды, радуясь тяжести. И все же, повторюсь, на рыбалке я не был уже лет десять. Нет, к воде я выезжаю каждое лето, но вот на воду почему-то не выхожу. Каждый рыбак знает, как оно случается. Год за годом, все как-то не хватает времени. Между тем, к моему удивлению, выяснилось, что и Джонс не забрасывал удочку лет восемь, не меньше. А мне-то казалось — он практически не вылезает из озера! Еще больше поразило меня признание полковника Морза и Кернина, что те не рыбачили уже двенадцать лет — фактически, как мы выяснили, с того самого дня, как они вдвоем ездили на озеро Росси и Кернин поймал истинное чудовище, сущего дьявола на пять с половиной фунтов, хотя, если не путаю, из воды он его так и не вытянул. Да, точно. Поймать — поймал и даже мог бы вытянуть, да не вышло. Верно. Так все и было. Помню, Кернин и Морз еще заспорили — по-дружески, конечно, — кто свалял дурака: Морз, который запутался в сачке, или — нет-нет, никаких ссор! — Кернин, который, как последний болван, вовремя не подсек. Разумеется, неудача случилась так давно, что оба могли говорить о ней спокойно, с легким сердцем, без всяких обид. Даже со смехом. Кернин сказал, что в жизни не видел ничего более потешного, чем старина Джек — так зовут полковника Морза, — пляшущий по берегу с перевернутым сачком. А Морз поведал нам, что никогда не забудет, как старина Кернин дергал удочкой туда-сюда без всякого толку. До сих пор хохочет, как вспомнит.

Они бы смеялись и дальше, но Чарли Джонс перебил веселье, сказав, что сачок, по его мнению — полная ерунда. С ним тут же согласился Попли. А без сачка рыба сорвется у самого края лодки, — немедля заспорил с ними Кернин. Не сорвется, сказал Джонс, дайте ему добрый крючок да крепкое удилище — и никуда она не денется. И Джонса Попли тоже поддержал. Мол, насадите рыбу покрепче на приличный крючок, а тот на прочную леску, да суньте эту леску в руки ему, Попли, и считайте, что добыча уже на берегу. И чтобы без всяких выкрутасов. А то Попли ей устроит. Вариантов немного: либо рыба попадается, либо Попли ей устраивает. При такой логике у нее просто нет выхода.

Возможно, кто-то из читателей и сам слышал подобные разговоры.

В общем, мы решили двинуться прямо следующим утром, причем как можно раньше. Насчет этого все ребята высказались единогласно. Говоря «ребята», я, как принято у рыбаков, имею в виду мужчин от сорока пяти до шестидесяти пяти. Рыбалка вообще делает людей бодрее. Когда человек на рассвете, забыв о делах и заботах, выбирается порыбачить, пусть не часто, пусть время от времени — скажем, раз в десять лет, — он не стареет.

Идти мы договорились на баркасе. Большом баркасе. Если быть совсем точным — самом большом баркасе в городе. Нет, можно было бы пойти и на лодках, но с них несподручно удить. Кернин сказал, что с лодок совершенно невозможно правильно вываживать рыбу. Борта такие низкие, что рыба может выпрыгнуть обратно в воду, не дождавшись, пока ее окончательно поймают. Да и неудобно в них, заметил Попли, а вот в баркасе можно как угодно вытянуть ноги. Там еще есть куда прислонить спину, добавил Чарли Джонс. А также приклонить голову — закончил Морз. Юные неопытные ребята вряд ли думают о таких мелочах. Поэтому они выходят на лодках, а через несколько часов у них ноют шеи, в то время, как ребята со стажем прислоняют, и приклоняют, и даже придремывают в перерывах, когда рыба перестает клевать.

Кроме того, все согласились, что у баркаса есть еще одно великое преимущество: можно нанять «человека», который нас отвезет. Тот же человек будет отвечать за червей, ему же мы поручим запастись леской, и он же, в конце-то концов, утром заберет нас из дома — все мы живем в разных местах побережья. Чем дольше мы обдумывали выгоды обладания таким вот «человеком», тем больше они нам нравились. Чем старше становишься, тем приятней иметь рядом с собой кого-нибудь, кто сделает всю работу.

Фрэнк Роллс, человек, которого мы решили нанять, владел самым большим в городе баркасом, и, что самое главное, хорошо знал озеро. Мы позвонили ему прямо в плавучий дом и пообещали пять долларов за то, чтобы на заре он отвез нас к месту клева, если, конечно, знает такое место. Знает, был ответ.

Честно говоря, не помню, кто первым заговорил о виски. В наши дни все осторожничают. Скорее всего, некоторое время мы хором думали про виски, прежде чем кто-то наконец упомянул его вслух.

Обычай велит, собираясь на рыбалку, захватить с собой спиртное. Каждый делает вид, что в шесть утра просто не может обойтись без холодного ржаного виски. О выпивке принято говорить с горящими глазами. Один утверждает, что нельзя ехать на рыбалку без того, чтобы не «дернуть», второй предлагает «накатить», а все остальные соглашаются, что рыбалка — не рыбалка, если они не «хлебнут», не «тяпнут» и не «пропустят». Про себя каждый решает, что он-то пить не будет, а вот «ребята», как все понимают, без стаканчика просто не обойдутся.

Именно это произошло и с нами. Полковник вызвался захватить с собой «бутылек», Попли ответил — нет уж, простите, но бутылек захватит он; то же самое сказали Кернин и Чарли Джонс. Оказалось, у полковника давным-давно припрятан превосходный шотландский виски; такой же виски, как ни странно, оказалось в доме Попли; и, что самое удивительное, в доме каждого из ребят. В конце концов, мы постановили, что каждый возьмет по бутылке. Каждый, соответственно, ожидал, что остальные выпьют за утро по бутыли с четвертью.

Насколько мне помнится, проговорили мы далеко за полночь. Расстались около двух. И все же планов решили не менять. Попли сказал, что для него трехчасовой сон — самое то, бодрит куда лучше десятичасового. Кернин сказал, что адвокаты привычны задремывать где и когда угодно, а Джонс сказал, что на железной дороге вообще редко удается поспать.

Поэтому ранний подъем нас вовсе не смущал. План был прост до неприличия. Попли заметил, что люди на ответственных должностях, вроде наших, вообще умеют организовать свое время. Собственно, именно эта черта и сделала нас теми, кто мы есть. Так что пусть Фрэнк Роллс в пять утра обойдет наши дома на баркасе и дунет в свисток у каждой пристани; по этому сигналу хозяин дома спустится к нему с удочкой и всеми причиндалами, так что рыбалка начнется вовремя и без опозданий.

И про погоду мы не забыли. Было решено, что даже дождь не сможет помешать нашим планам. Кернин сказал, что в ненастье рыба клюет лучше. Остальные добавили, что человеку, который хорошенько тяпнет, никакой дождь не страшен.

На том мы и расстались, пылая энтузиазмом. Мне до сих пор кажется, что все предприятие было спланировано и подготовлено просто идеально.


В какую-то дикую рань я услыхал, как Фрэнк Роллс дует в свой безумный свисток. Даже не вставая с кровати, в окно я увидел, что утро намечается вовсе не для рыбалки. Нет, моросить не моросило. Дело не в дожде, просто выдался один из дней — нет, и ветра тоже не было — так вот, один из дней, когда каждый, кто хоть что-нибудь смыслил в ловле окуня, видит: сегодня не сложится. Я прямо почуял, что клева не будет.

Мучась разочарованием, я слушал, как Фрэнк надрывается у других причалов. Успел насчитать тридцать свистков. А потом задремал — не заснул, нет, это была всего лишь легкая дрема — другого слова не подберешь. Стало ясно, что и остальные ребята махнули на рыбалку рукой. Не идти же одному! Я остался дома и проспал часов до десяти.


Днем, прогуливаясь по городу, я не мог не удивляться вывескам на магазинах и ресторанах.

«РЫБА», «СВЕЖАЯ РЫБА», «СВЕЖАЯ ОЗЕРНАЯ РЫБА».

И где, черт возьми, они ее достают?

XIV. Возвращение в город (пер. А. Панасюк)

Осень близится к концу, и я вернулся в город. Тяпка висит в кабинете, лопата стоит за пианино. Кроме того, у меня осталось семь фунтов «парижской зелени». Уступлю любому, кто возьмет. Зарывать не хочу, боюсь отравить землю. Выбрасывать тоже не хочу, а то кругом начнется падеж скота. В летний домик не повезу — в ноябре туда вечно вламываются бродяги, не стоит брать грех на душу. Поэтому «зелень» сейчас при мне. Таскаю с собой из комнаты в комнату и стараюсь не поворачиваться к ней спиной. Так что, повторюсь, уступлю любому, кто возьмет.

Кроме того, надо пристроить в Красный крест или куда-нибудь еще десять пакетов семян редиски (ранней, кудрявой, если мне не изменяет память), пятнадцать пакетов семян огурца (длинноплодного, сочного) и двадцать пакетов лука (сорта «Желтый данверский», известного своим непревзойденным вкусом и высокой питательностью). Вряд ли я когда-нибудь еще посею лук, во всяком случае, пока я с этой стороны земли.

Это о том, что я привез с собой. Теперь урожай. Урожай тоже прибудет, товарным поездом. Он едет из Симко в Монреаль и в данный момент, по моим прикидкам, миновал Скенектади. Что ж, доберется рано или поздно. На прошлой неделе поезд видели в Детройте, ползущим на запад. Я впервые в жизни связался с грузоперевозками и не представлял себе, как затейливо, оказывается, организованы наши железнодорожные службы. Но мне было сказано, что в этом месяце на южном направлении образовался затор, и если мои овощи в него попали, ни одна живая душа не ответит, когда они прибудут на место.

Другими словами, я один из легиона мирных, но сильных духом, уверенных в себе людей, что прошлой весной двинулись засевать землю, а нынче вернулись домой.

Меня, как и — я уверен — всех остальных вдохновляла отнюдь не любовь к огородничеству, не радость от возни с землей. Просто есть такое слово — долг. Мы словно бы сказали себе: «С войной пора кончать! Парни в окопах устали, значит, пришло наше время! Все дело в снабжении. Если мы вырастим достаточно продовольствия, немцы просто умрут с голоду. Вот и прекрасно. Добьем их».

Смею предположить, никогда раньше такое количество суровых и неумолимых мужчин не оставляло город, чтобы завоевать поля. Я не имею в виду, что все мы на самом деле его оставили. Просто покинули его душой. Кто-то начал возделывать сад за домом, кто-то окультуривал пустыри, кто-то выехал в пригород, а некоторые, вроде меня, отправились в деревню.

И вот мы вернулись. И каждый привез с собой свою «парижскую зелень», свою лопату и свои семена редиса.

Пришло время прямо и непредвзято взглянуть на наш опыт. Затея, как известно, не удалась. Враг разбил нас по всем фронтам. Картофель захоронен в осенних лопухах. Несъедобный редис гордо торчит на семь футов над землей. Помидоры зеленей, чем были в начале августа, и с каждым днем зеленеют все больше. Сельдерей напоминает папоротник. Кукуруза выросла на девять футов, на макушке у нее развевается лохматый пучок — и ни одного початка.

С печалью гляжу я вслед тем ясным, ранним апрельским дням, когда все мы запасались лопатами, обсуждали особенности почвы и ждали, когда стает снег. В трамваях, по дороге на работу и обратно, все толковали только о земледелии. Кругом царил дух сельской приветливости. Каждый мог запросто разговориться с незнакомцем. Любой прохожий с тяпкой казался лучшим другом. Служащие в конторах жевали соломинки и выглядывали в окна, уверяя себя, что побаиваются дождя. «Ну как, помидоры посадили?» — интересовался один коллега у другого в лифте. «Да, вчера, — отвечал другой. — Боюсь только, не принес бы восточный ветер холодов. Заморозки нам сейчас совсем ни к чему». И они выходили из лифта, голова к голове, и шли по коридору, продолжая что-то обсуждать.

Мне всегда казалось, что юристы — народ бездушный. Есть у меня сосед, за пять лет мы с ним ни разу словом не перемолвились, но когда прошлой весной я увидел его в старых брюках, с тяпкой в одной руке и коробкой рассады в другой, я в него просто влюбился. Биржевые маклеры вообще казались мне ходячими арифмометрами, однако, увидев, как они целыми конторами выходят на прополку, все в тех же старых брюках, натянутых до подмышек и подпоясанных галстуками в горох, я понял: маклеры тоже люди. За старыми брюками бьются горячие сердца.

Кстати, о рабочих брюках. Откуда, черт побери, все повытаскивали их прошлой весной? Они были, казалось, у каждого. Кто мог предположить, что человек, получающий десять тысяч в год, держит в укромном месте пару потрепанных штанов, на четыре размера больше нужного, как раз на случай, если начнется война с Германией? А мы еще восхищаемся немецкой организованностью! Сомневаюсь, что в этот раз вся она была на их стороне. Так или иначе, но в одном только Монреале за неделю было мобилизовано пятнадцать тысяч пар старых штанов.

Хотя возможно, дело не в мобилизации и не в готовности к войне. Дело в примитивном инстинкте, который живет в каждом из нас и просыпается в военное время. Любой настоящий мужчина натянет старые брюки, только дай такую возможность. Любой мужчина подпояшется галстуком в горох, вместо того, чтобы надеть модные подтяжки. И производители галстуков это знают. Иначе зачем бы они шили их по четыре метра длиной? А если найдется такой фабрикант, который придумает, как выпускать шляпы сразу старыми — со сломанными полями, с полосой от оторванной ленточки — шляпы, которым на вид не менее шести лет, потрепанные и не раз политые дождем, а еще лучше — потоптанные стадом коров, этот фабрикант сделает себе состояние.

Во всяком случае, именно так ходили в мае прошлого года. И где все это теперь? Увы! Люди, вновь облачились в скучный твид. Надели новые твердые шляпы. Начистили ботинки. Бреются, причем ежедневно, а не только в субботу вечером. Одним словом, вновь ухнули в пучину цивилизации.

И все-таки то были славные времена, и я непременно должен их описать. Не самым последним из удовольствий стало то, что мы вновь открыли для себя утро. Сосед справа вставал в пять. Сосед слева — в четыре. С первыми проблесками зари над улицей поднимались столбики дыма — жены варили нам кофе, пока прислуга еще спала. К шести часам улица полностью оживала и звенела дружескими приветствиями. Молочник казался засоней, несчастным копушей, неспособным оценить всю красоту раннего утра. Мы поняли, что человек может пережить настоящее приключение, свою крохотную Илиаду, прежде чем попасть в контору к девяти часам.

— Где вы берете время на то, чтобы возиться в саду? — спросили как-то у одного из моих соседей в ту счастливую пору, до того, как я уехал в деревню.

— А что такое?! — удивился тот. — Мне ведь на работу только к половине девятого!

Летом тот же сад предстал передо мной заросшим, задушенным сорняками.

— Плохо дело, — заметил я.

— А что такое?! — возмутился сосед. — Откуда у меня время? Вы вообще в курсе, что мне на работу к половине девятого?

Оглядываясь на безоблачное начало, трудно понять, как мы пришли к столь печальному концу. Только теперь, когда я с грустью вспоминаю подробности, мне становится ясно, что к чему. Как ни крути, выходит, что самое хорошее время для возделывания огорода — прошлый год. Еще лучше — позапрошлый. А хочешь получить приличный урожай, приступай еще раньше. Вот, к примеру, как я понял указания по посадке спаржи. Сперва надо выбрать приличный кусок почвы, лучше всего богатого азотом чернозема. Вернуться на три года назад и хорошенько его вскопать. Все, теперь год отдыхаем. Два года назад необходимо тщательно измельчить землю. Подождать еще годик. А в прошлом году посадить рассаду. Спокойно пережить зиму. И только тогда заниматься собственно спаржей.

Вот на чем мы все и споткнулись. Мало кто может провести несколько лет в ожидании посадочных работ. Однако по всему выходит, это единственный путь. Спаржа требует четырех лет подготовки. Клубника — трех. Даже такие скромные культуры как бобы, горошек и салат не вырастут, если вы глубоко не вскопаете почву прошлой осенью. Вот вам и дилемма. Где ее взять — прошлую осень? Начинаешь возиться на грядке весной — выходит, что к прошлой осени ты уже опоздал, а до новой еще не дожил. Начинаешь осенью — считай, потерял летний урожай. Вот и получается, что осенью начинать глупо, а весной невозможно.

Это трудность первая. Вторая растет из самой что ни на есть земли. Все пособия и инструкции настаивают, что правильный выбор почвы — главная задача овощевода. И это правильно. Но что делать, если человек уже выбрал свой собственный задний двор до того, как открыть пособие? Чем тут поможешь? Книги твердят о необходимости «рыхлого, богатого азотом чернозема». Что это такое — знать не знаю. Никогда не видел. Осмотрел почву возле дома — ничего там нет, кроме земли. Никаких следов азота. Нет, я не отрицаю саму возможность существования чернозема. Возможно, он и правда где-то есть. Но я, в здравом уме и твердой памяти, утверждаю, что никогда его не видел. Прошлой весной мы с приятелями-садоводами толковали о крайней нужности чернозема, и у меня сложилось впечатление, что остальные знают о нем не больше моего. Исходя из своего опыта могу сказать, что почва состоит из земли, песка и грязи. Все. Ничего больше.

Но бог с ними, с почвами. Все равно мы их не исправим. Чернозем — еще не самое страшное, куда хуже попытки применить к овощеводству правила математики. К примеру, посадили вы по одному ростку капусты на квадратный фут земли. Сколько кочанов капусты вырастет на десяти квадратных футах? Десять? Да ничего подобного! Ответ — один. Как только переходишь от теории к практике, понимаешь, что, сколько капусты не сажай, вырастет только одна. Во всяком случае такая, которую не стыдно назвать капустой. Потому что остальные — до тех пор, пока гусеницы окончательно не оборвут их жалкое существование, — будут похожи на бледные, вялые тряпочки. А Та Самая Капуста станет с гордостью демонстрироваться гостям и вообще может вырасти в настоящий кочан, точь-в-точь такой, что продаются за десять центов на любом рынке, если вы, конечно, не срежете и не съедите ее раньше времени, как оно обычно и бывает.

Именно это случается что с одной-единственной приличной капустой, что с единственным помидором, который вроде бы начал краснеть (а на самом деле приобрел нежный зеленовато-розовый оттенок), что с единственной дыней, которая дотянула до какой-никакой спелости. Их съедают. Только опытный садовод может спокойно спать по ночам возле созревшей на три четверти дыни или выросшей на две трети капусты — и не выбежать, и не сорвать их со стебля.

И все-таки, как я уже сказал, главная угроза овощеводству — математика. Знавал я группу молодых ученых, инженеров, которые взяли в аренду целую ферму к северу от города. Засучили рукава и начали действовать научным методом. Провели линию АВ, от нее отложили перпендикулярные лучи MN, OP, QR и так далее. Измерили теодолитом углы, чтобы получить абсолютно ровные участки. Проделывая все это, они обсуждали, как дремучи так называемые фермеры, и соглашались друг с другом, что те — надеюсь, я правильно запомнил фразу — никогда не пользуются головой. Обрабатывая землю, фермер даже не пытается получить с нее максимально возможный урожай. Если бы он хоть раз сообразил, что фигурой, обладающей наибольшей площадью при заданной длине периметра, является круг, и что площадь круга, в свою очередь, есть функция радиуса, то сэкономил бы массу времени.

Молодые люди натыкали в поле, на равном расстоянии друг от друга, целую кучу маленьких белых столбиков. Составили план посадок, зарисовав каждый угол. Досконально рассчитали предполагаемую прибыль. Учли тот факт, что некоторое количество семян не взойдет, применив так называемый «коэффициент погрешности». Представили осенние цены на овощи в виде математической кривой. И таким образом, уже в мае смогли предсказать, сколько они заработают (отклонение, по их словам, могло составлять не более половины бушеля на пятьдесят акров), причем предсказать с точностью до нескольких центов. Цифры, насколько я помню, выходили ошеломляющие. Трудно было поверить, что пятьдесят акров могут принести такой урожай. Расчеты, однако, не оставляли в этом никаких сомнений. Идея тянула на полный переворот в фермерстве. И он был бы неминуем, если бы молодые люди приезжали на прополку. Однако сложилось так, что они оказались заняты. Невероятно заняты — к их огромному сожалению. Сперва они договорились, что каждую субботу свободные члены группы посвящают свой выходной ферме. Любой мог выбрать себе работу по душе. И никакого принуждения! Каждый верил, что остальные тоже приедут. Ведь эксперимент шел не только в сельском хозяйстве, но и в общественном сотрудничестве!

В первую субботу поле размечали семьдесят пять человек. В следующую пятнадцать из них сажали картошку. Остальные просто не смогли. Еще через неделю один приехал прополоть сорняки. А потом на заброшенный огород упала тишина, нарушаемая лишь щебетом гаечек — или гаичек? — скачущих по высоким головкам чертополоха.

И это еще далеко не все способы добиться полного провала в сельском хозяйстве. На самом деле их гораздо больше. Что поразило меня по возвращении в город, так это невероятное количество продуктов на рынках. Странно, что прошлой весной мы проглядели такую чудную возможность увеличить количество продовольствия. Если бы каждый патриотически настроенный гражданин просто-напросто брал по утрам большую корзину, шел на рынок и покупал столько, сколько он сможет унести, никакой угрозы голода не возникло бы.

Так или иначе, а мои собственные овощи сейчас в пути. Едут товарным поездом, в перевязанной крест-накрест коробке из-под мыла. Вес — сорок шесть фунтов, включая коробку. Результат каторжного труда под палящим солнцем, пронзительным ветром и проливным дождем. И все-таки я рад, что суровой зимой смогу накормить семью несчастных беженцев. Или отдать урожай курам. Потому что сам я тухлыми овощами питаться отказываюсь.

XV. Задерганный журналист и его колонка ответов на заковыристые вопросы (пер. А. Панасюк)

МГНОВЕННЫЕ ОТВЕТЫ НА ЛЮБЫЕ ВОПРОСЫ!


(Пишите свой вопрос ясно и четко, не забудьте указать имя и адрес отправителя, приложите доллар — и мы ответим быстро и бесплатно).


Студент Гарварда спрашивает:


Не могли бы вы сообщить мне дату смерти отца Оливера Кромвеля?


Ответ: нет, не могли бы.


Студент математического факультета пишет:


Прошу вас разрешить спор между мной и моим другом. А поспорил с Б, что пешеход, который должен пройти определенное расстояние вниз по склону холма, ступая каждой ногой по очереди, покроет большее расстояние, чем велосипедист, едущий по той же дороге. Кто из нас прав?


Ответ: вопроса не поняли, и вообще — кто у вас там А, а кто Б?


Шахматист интересуется:


Правда ли, что королевский гамбит ныне считается допустимым началом игры?


Ответ: в шахматы не играем.


Робин Боб сомневается:


Некоторое время назад я стал захаживать в гости к одной юной особе и мы уже несколько раз бывали вместе на вечеринках у друзей. Прилично ли будет сходить вдвоем в театр?


Ответ: ни в коем случае. Наша колонка очень строга на этот счет. Только не вдвоем. Можете взять с собой папу.


Бриджит пытается понять:


При игре в бридж должен ли второй или третий игрок нести младшую карту от длинной масти, если было два захода в козыри и ход от болвана?


Ответ: разумеется.


Светская дама желает уточнить:


Имеет ли право вдова маркиза являться на ужин прежде старшей дочери графа?


Ответ: Ха-ха! А вот это мы как раз и знаем — в смысле, на самом деле знаем! Тут-то вы и попались! Мы слишком давно вращаемся в нужных кругах, чтобы промахнуться. Вдова маркиза, которую на самом деле правильно было бы назвать вдовствующей маркизой — ну это ладно, понятно, что вы не со зла, просто ошиблись — имеет право являться на обед в любой известной нам гостинице столько раз, сколько ей будет угодно. На вагоны-рестораны, впрочем, правило не распространяется.


Студентка колледжа Вассара спрашивает:


Когда родился Каракалла?


Ответ: затрудняемся ответить.


Лексикограф осведомляется:


Как правильно пишется слово «кот»?


Ответ: слово «кот» пишется следующим образом: «кот». Когда оно используется не в значении «один кот», а подразумевается, что котов два и более — форма, которую мы, филологи, называем множественным числом, — необходимо добавить гласную «ы», то есть произносить и писать его как: «коты».

Для ответов на похожие вопросы рекомендуем Вам приобрести за сорок долларов орфографический словарь в десяти томах, выпущенный нашей редакцией.


Невежа спрашивает:


Не могли бы вы подсказать мне, как пишется слово «мышь»?


Ответ: и чем, интересно, вы слушаете? Только что «кота» обсуждали. Покупайте словарь.


Заботливая мамаша спрашивает:


Не могу вычислить отношение диаметра Земли к длине ее окружности. Может ли кто-нибудь из вас или ваших читателей помочь мне и как можно скорее?


Ответ: окружность Земли равна ее диаметру помноженному на три целых тысячу четыреста пятнадцать десятитысячных — число, которое обозначается греческой буквой «пи». Если хотите, расскажем про «пи» поподробнее. Хотите?


«На грани самоубийства» умоляет:


Сможете ли вы, захотите ли вы рассказать мне, что же такое Новопазарский Санджак?


Ответ: Новопазарский Санджак с севера ограничен северной границей — безрадостной и холодной. Зимой его покрывают глубокие снега. Восток Санджака располагается несколько восточней. Там восходит солнце — сперва медленно, затем все быстрее и быстрее. Пройдя по небосводу над всей территорией Санджака, чудесное светило неторопливо и печально исчезает где-то на западе. На юге, там, где почвы плодороднее и земля имеет хоть какую-то ценность, Санджак ограничен, или скоро будет ограничен, Британской империей.

XVI. Простые примеры побед, или Как преуспеть в жизни (пер. М. Десятовой)

Для начала расскажу, пожалуй, что-то вроде притчи. Много лет назад, когда я работал в одной замечательной частной школе, приняли к нам в штат нового инструктора по плаванию.

Впервые за долгие годы появился в наших рядах такой маститый профессионал.

И вдруг в один прекрасный день выяснилось, что плавать он не умеет.

Он стоял на бортике и объяснял ученикам в воде, как правильно плыть брассом.

А потом потерял равновесие и свалился в бассейн. И утонул.

Хотя нет, вру, не утонул — спасением он обязан детям, которых учил плавать.

Его откачали — он успел обучить мальчиков навыкам оказания первой помощи — и уволили из школы.

Потом кто-то из ребят, пожалев бедолагу, все же научил его плавать. Тогда он снова устроился инструктором по плаванию — в другую школу.

Однако и на сей раз его постигла неудача. Плавал он замечательно, только учить не умел совсем.

Тогда приятели начали искать ему новую работу. Как раз на это время пришелся велосипедный бум, и вскоре нашему герою удалось устроиться на должность инструктора по велосипедной езде. Поскольку он ни разу в жизни не садился на велосипед, учитель из него вышел великолепный. Стоя обеими ногами на твердой земле, он напутствовал: «Самое главное — не теряйте равновесия».

Но однажды он испугался, что его могут разоблачить. Тогда он выбрал местечко поукромнее и оседлал велосипед на самой вершине крутого склона. Велосипед понес. Если бы не смекалка и прыть одного из учеников, который его заметил и помчался догонять, там бы ему и конец пришел.

Продолжать эту повесть, как читатель догадывается, можно бесконечно. Скажу лишь, что наш герой сейчас преподает в летной школе и считается одним из лучших авиаторов, бороздящих просторы земли.

Главный секрет успеха, как учат нас легенды и хрестоматии, — не сдаваться. Но я думаю, это ерунда. Секрет, если он и существует, состоит в прямо противоположном.

Есть такая старая присказка: «Коль не вышло в первый раз, пробуй снова, не сдавайся!» Чепуха. На самом деле должно быть: «Коль не вышло в первый раз, брось и больше не пытайся!»

Если в первый раз ничего, по большому счету, не получается, значит, никогда и не получится. Переключайтесь на что-нибудь другое, пока не поздно.

Вот вам история для примера.

Много лет назад в маленькой сельской школе, где я учился, был у нас преподаватель, который раз за разом писал на доске каллиграфическим почерком тот самый стишок, что я процитировал выше:

«Коль не вышло в первый раз, пробуй снова, не сдавайся!»

Одевался он скромно, лицо имел суровое и волевое. Он готовился к сдаче вступительных экзаменов на какие-то медицинские курсы и копил деньги на обучение. Время от времени он ездил в город на экзамены, но всегда срезался. Каждый раз, возвращаясь, он неизменно выводил на доске:

«…пробуй снова, не сдавайся!»

И с каждым разом лицо его делалось еще более суровым и волевым. Как ни странно, при всем своем упорстве и решимости он время от времени срывался в запой и валялся мертвецки пьяный у кабака на перекрестке, а школу закрывали дня на два. Потом он приходил обратно, несгибаемее и целеустремленнее прежнего. Даже детям было ясно, что его жизнь — борьба. Сродни борьбе между Добром и Злом в эпических поэмах Мильтона.

Наконец, с пятой попытки, он все-таки сдал свой экзамен и уехал в город — в магазинном костюме, с восемью сотнями скопленных долларов в кармане, — изучать медицину. Но в городе у нашего учителя имелся братец, полная его противоположность, никчемный шалопут, без гроша за душой, привыкший тянуть деньги у других и ни дня в своей жизни не работавший.

И вот, прознав про восемь сотен наличности, этот братец подпоил учителя и уговорил купить на всю сумму билеты луизианской лотереи. Это было еще до запрета на участие почты в лотереях, и билеты продавались по цене от одного доллара. Главный выигрыш составлял двести тысяч, а второй и третий — по сотне тысяч.

Итак, брат уговорил учителя вложить деньги в лотерею. Выигрывать предполагалось по системе: покупать только билеты с простыми числами, которые ни на что не делятся, тогда по закону математической достоверности выигрыш обеспечен. Для наглядности система была продемонстрирована учителю на костяшках домино в уединенном закутке бара. Сам брат претендовал лишь на десятую долю от выигрыша — комиссионные за изобретение системы, — а учитель мог забрать остальное.

Вот так, потеряв голову, наш герой отдал накопленное, и больше своих денег не видел. Утром, осознав, что натворил, он света белого невзвидел от горечи и досады на себя. Назад, в школу, он вернуться не мог; вперед, в медицину, идти было не на что. Поэтому он остался сидеть сиднем в маленькой гостинице и пить. Он так опустился и распустился, что распугал всех постояльцев, а бармены приглядывали за ним краем глаза, гадая, что он предпримет, потому что знали: исход только один, это лишь вопрос времени. И он не заставил себя ждать. Поднявшись в номер к учителю передать полученное письмо, один из барменов обнаружил того лежащим навзничь на кровати с землисто-серым лицом и застывшим взглядом. Учитель был мертв. Жизнь его доконала.

Но самое невероятное, что отправителями письма, которое бармен нес в номер, значились организаторы луизианской лотереи. В конверте лежал чек, подписанный казначеем штата Луизиана, на двести тысяч долларов. Учитель выиграл главный приз.

Боюсь, пример вышел мрачноватый. Я хотел его привести только ради морали, но так увлекся, пока рассказывал, что чуть не забыл, какая там, собственно, была мораль. Думаю, суть в том, что, если бы учитель перестал без толку ломиться в медицину, а занялся вместо этого, скажем, игрой на банджо, мог бы стать последней скрипкой в каком-нибудь любительском оркестре. Да, точно.

Давайте, пожалуй, перейдем к другим составляющим успеха.

Думаю, все согласятся, что важнейшим его фактором является одно очень интересное качество под названием «инициатива» — умение вовремя подсуетиться и не упустить момент.

У меня найдется на сей счет пара-тройка весьма показательных жизненных примеров.

Когда-то — давным-давно — в Торонто я знавал одного исключительно сметливого молодого человека по фамилии Робинсон. Получив некоторую подготовку в металлургическом деле, он как раз в пору нашего знакомства находился в поисках вакансии.

Однажды я увидел, что он куда-то спешит с саквояжем под мышкой.

— Куда вы? — спросил я.

— В Англию. Прочитал объявление одной ливерпульской компании, которой нужен здесь представитель, и вот, еду наниматься.

— А разве нельзя по почте?

— В том-то и дело, — подмигнул Робинсон. — Все остальные как раз будут слать письма. А я приеду лично, одновременно с их письмами или даже раньше. И получу место.

Он не прогадал. Через две недели он вернулся из Ливерпуля с английским гардеробом и большим жалованьем.

Однако приводить эту историю в качестве поучительного примера друзьям мне, пожалуй, не следует. Ее вообще лишний раз повторять не стоит. Чревато.

Поделился я как-то опытом Робинсона с одним молодым человеком по имени Томлинсон, который как раз остался без работы. Внешностью он обладал неказистой: слишком крупная голова и мучнистое, похожее на булку, лицо. Он уже упустил три банковских должности и две брокерских, но дело свое знал, и на бумаге выглядел крепким профессионалом.

Чтобы его подбодрить, я рассказал про Робинсона, и история его вдохновила.

— Ловко придумано, это ж надо! — повторял он. Говорить он был не мастак, все время талдычил одно и то же.

Через несколько дней я встретил его на улице с саквояжем.

— Куда это вы? — полюбопытствовал я.

— В Мексику. В Тускапулько требуется канадский кассир в банк. Я послал им свои документы с рекомендациями, но собираюсь вслед за бумагами явиться лично. В таком деле без личного участия не обойтись.

Так Томлинсон отправился в Мексику, до Мехико морем, а дальше с вьючным обозом на мулах до Тускапулько. Однако письмо с рекомендациями шло сушей, поэтому прибыло двумя днями раньше.

Добравшись до Тускапулько, Томлинсон явился в банк и доложил младшему управляющему о цели своего визита.

— Мне очень жаль, — ответил тот, — но, боюсь, мы уже нашли человека на это место. — И он заглянул в дальний кабинет, уточнить у управляющего. — На должность кассира-канадца, вы, кажется, говорили, что уже подобрали кого-то?

— Да, — подтвердил управляющий. — Блестящий молодой человек из Торонто, по фамилии Томлинсон. Вот у меня его рекомендации — идеальная кандидатура. Я вызвал его сюда телеграммой, мы берем на себя дорожные расходы, место будет ждать его в течение десяти дней.

— Там снаружи молодой человек, — пояснил младший, — который тоже претендует на это место.

— Снаружи? — удивился управляющий. — Как же он сюда попал?

— С утренним обозом. Утверждает, что с работой справится, и очень хочет получить эту должность.

— А каков он собой? — полюбопытствовал управляющий.

Младший поморщился.

— Довольно потрепанный. Скользкий тип.

— Знакомая история, — пробурчал управляющий. — Прямо диву даешься, как их всех сюда тянет, а? Наверняка дома уже успел что-нибудь провернуть. Разбирается, значит, в банковском деле? На мой вкус слишком хорошо разбирается. Нет уж, — продолжил он, постучав карандашом по стопке бумаг. — У нас есть идеальная кандидатура, Томлинсон, на нем и остановимся. Десять дней погоды не сделают, а дорожные расходы — это вообще пустяки, когда речь идет о профессионале такого уровня. А вы, кстати, вызовите пока начальника полиции, пусть выдворит этого проходимца из города.

И начальник полиции бросил Томлинсона в каталажку, а потом отправил в Мехико под конвоем. Пока шло разбирательство, он остался совершенно на мели, и обратный путь в Торонто растянулся на четыре месяца. К его возвращению должность в Мексике, разумеется, давно уже ушла к другому.

Однако, полагаю, читатель может упрекнуть меня в том, что я рассматриваю успех несколько ограниченно, поскольку куда интереснее было бы обратиться к истории действительно крупных состояний.

Нам всем любопытно, как зарабатывали свои капиталы флагманы нашей промышленности, наши финансисты и железнодорожные магнаты.

На самом деле, здесь все предельно просто. Есть лишь один способ сколотить состояние в бизнесе или на железной дороге. Нужно начинать с низов. Нужно карабкаться по лестнице с самой нижней ступеньки. И именно эта нижняя ступенька будет определяющей. Тот, кто сможет устоять на ней не шелохнувшись, гордо вскинув голову, скрестив руки на груди и устремив взор ввысь, непременно доберется до самых высот.

А на самом деле — хотел бы я сказать в заключение, подытоживая, — кому он нужен, этот успех? По моим наблюдениям, преуспевающие люди получают мало удовольствия от жизни. Скорее, даже наоборот. Если бы мне пришлось выбирать — в перспективе наслаждения жизнью — между успехом и крахом, я бы не задумываясь предпочел крах. Есть у меня знакомые, которые лишались всего, и не по одному разу, и, погорели, само собой, по-крупному. Так вот, если хотите угоститься приличным шампанским и отменным обедом, не омраченным мелочными мыслями о расходах, приходите в гости к полному банкроту.

XVII. В сухом Торонто (пер. М. Десятовой)

Локальный аспект мировой проблемы
Примечание: Нашим читателям — нашим многочисленным читателям — из Экваториальной Африки предлагается читать название как «В сухом Тимбукту», а жителям Центральной Америки — «В сухом Тегуантепеке».

Возможно, во всем виновата резкая смена влажности. Говорят, такие перепады пагубно сказываются на человеческом организме.

Как бы то ни было, в ту ночь — я ехал поездом из Монреаля в Торонто — мне никак не удавалось заснуть.

Меня замучила особо злостная бессонница, которая, мало того, распространилась, похоже, и на остальных пассажиров. Темную тишину вагона периодически нарушали отчетливые горестные стенания.

— Там что, больные? — поинтересовался я через шторку у проходящего мимо проводника.

— Нет, сэр, — ответил он. — Никто не болен. Это пассажиры из Торонто.

— Все в одном вагоне?

— Все, кроме того джентльмена, который пел в купе для курящих, — вы, наверное, тоже слышали. У него прямой билет до Чикаго.

В конце концов, как по обыкновению и случается, меня сморил непривычно тяжелый сон. Я выпал из жизни до поры до времени, пока не обнаружил, что сижу одетый и умытый в обзорном хвостовом вагоне, дожидаясь прибытия.

— Это уже Торонто? — спросил я у пульмановского проводника, вглядываясь в пейзаж за окном.

Проводник потер стекло пальцем и тоже глянул.

— Кажется, да.

— Мы здесь останавливаемся?

— Сегодня, вроде бы, останавливаемся. Помнится, начальник поезда говорил, что надо сгрузить накопившуюся груду консервных банок из-под молока. Пойду, пожалуй, уточню, сэр.

— Еще спрашиваете! — вмешался из соседнего кресла склочного вида джентльмен в сером твидовом костюме. — Останавливаются или нет? Еще как останавливаются. Вы что, не знаете? — напустился он на пульмановского проводника — Все поезда обязаны здесь останавливаться! На это есть особое постановление муниципалитета Торонто.

— Я не знал, — смутился проводник.

— Вы хотите сказать, — напирал склочный джентльмен, — что не читали постановлений муниципалитета Торонто?

— Нет, сэр.

— Вот ведь невежды! — припечатал серый склочник, разворачиваясь ко мне вместе с креслом. — Пора уже издать постановление, обязывающее их читать постановления. Немедленно начну кампанию. —Он вытащил красную записную книжечку и что-то в ней черкнул, бормоча: — Давненько кампаний не было.

И он резко захлопнул книжечку. Резкость была присуща ему во всем, я уже обратил внимание.

— Ну уж вы-то, сэр, — обратился он ко мне, — разумеется, читали наши муниципальные постановления?

— О, да, еще бы. Увлекательное чтение. Не оторваться.

— Для нашего города это весьма лестно, — вспыльчивый джентльмен склонился в полупоклоне. — Однако, я так понимаю, сэр, вы не из Торонто?

— Нет, — как можно скромнее признался я. — Из Монреаля.

— А! — Джентльмен откинулся в кресле и смерил меня пристальным взглядом. — Из Монреаля? Вы пьяны?

— Нет. Вроде бы.

— Но вы жаждете выпить? — гнул свое мой новый знакомый. — Душа просит? Чувствуете этакое томление, а?

— Нет, — ответил я. — Время ведь еще довольно раннее…

— Именно, — перебил склочник. — Но, если я правильно понимаю, в Монреале все питейные заведения открываются в семь утра, и там практически сразу яблоку негде упасть.

Я покачал головой.

— Это преувеличение. Мы, наоборот, всеми силами стараемся избежать давки и толкотни. Духовные лица, представители торговой палаты и университетские ректоры пропускаются вперед без очереди — из соображений общей галантности.

— Непостижимо! — воскликнул серый джентльмен. — Секундочку, я должен себе пометить. «Вся церковь, — вы же сказали „вся“, да? — пьяна уже в семь утра». Позор! Но вот мы и подъехали к центральному вокзалу Юнион-Стейшн. Какой размах, правда? Недаром им восхищаются во всем мире. Обратите внимание, — призвал он, когда мы, сойдя с поезда, проследовали внутрь вокзала, — первый и второй этаж соединены лестницами, необычно и очень удобно: если вы разминулись с приятелями внизу, достаточно всего лишь поискать наверху. Если их и там нет, просто-напросто спускаетесь снова вниз. Постойте, вы на улицу? Я вас провожу.

На выходе с вокзала — в полном соответствии с моими воспоминаниями — поджидали пассажиров носильщики и водители гостиничных автобусов.

Однако как они изменились!

Словно глубочайшее горе постигло их. Один, отвернувшись к фонарному столбу, уткнулся лицом в сгиб локтя.

— Отель «Принц Георг», — голосил он навзрыд через равные промежутки времени. — Отель «Принц Георг».

Другой, понурившись, сгорбился над узким поручнем, руки его висели унылыми плетьми чуть не до самой земли.

— «Король Эдуард», — стонал он. — «Король Эдуард».

Третий, поникнувший на табурете, поднял на нас полные слез глаза.

— «Уокер-хаус», — всхлипнул он. — Первоклассные номера для… — Его задушили рыдания.

— Отвезите этот саквояж, — попросил я, — в «Принц Георг».

Носильщик на миг прекратил свои стенания и обернулся ко мне в каком-то запале.

— Почему к нам? — возмутился он. — Идите к кому-нибудь другому. Вот, к нему, — он носком ботинка пошевелил скорчившегося на асфальте бедолагу, бормочущего: «„Королевский“! Отель „Королевский“».

Положение спас мой новый приятель.

— Возьмите багаж, — велел он носильщику. — Вы обязаны. Вам известно постановление. Берите, или я зову полицию. Вы меня знаете. Моя фамилия Фарисейс. Я из совета.

Носильщик приподнял шляпу и, бормоча извинения, принял багаж.

— Пойдемте, — пригласил мой попутчик, в котором я начал подозревать важную и влиятельную персону. — Я составлю вам компанию, покажу город.

Не успели мы пройти и нескольких шагов по улице, как я воочию увидел разительные перемены, вызванные введением сухого закона. Повсюду сияли улыбками лица рабочих, облегчавших себе труд песнями и прибаутками, а также, несмотря на ранний час, анекдотами и загадками.

Один из встретившихся нам тружеников в грубой белой робе увлеченно размахивал метлой, мурлыча себе под нос: «Как дорожит любым деньком малюточка пчела…», а другой, с поливальным шлангом, распевал: «Раз дождинка, два дождинка — будет радуга, от сухого от закона много радости».

— Что это с ними? — удивился я. — Почему они поют? Умом повредились?

— Поют? А что им остается? Они четыре месяца капли в рот не брали.

Мимо проехала угольная телега — вместо прежнего закопченного трубочиста на козлах восседал опрятный возница в высоком белом воротничке и белом шелковом галстуке.

Мой спутник повел рукой ему вслед.

— Четыре месяца стакан пива в руках не держал. Обратите внимание, какой контраст. Теперь ему работа в удовольствие. Раньше он все вечера просиживал в дальнем углу бара у печи. А теперь, как думаете, чем занимается?

— Даже представить не могу.

— Нагрузит телегу углем и катит за город дышать воздухом. Ах, сэр, вам и прочим, кто еще травит себя ядом зеленого змия, невдомек, каким наслаждением может стать работа, стоит лишь исключить выпивку со всем ее антуражем. Видите вон того человека на другой стороне улицы, с мешком инструментов?

— Да. Это, кажется, водопроводчик?

— Именно. Водопроводчик. Раньше пил горькую — на одном месте и недели не мог продержаться. А теперь его от работы за уши не оттащишь. Приходил ко мне чинить трубу под кухонной раковиной, в шесть вечера еле выгнали. Забрался под раковину и умолял, чтобы ему разрешили остаться: домой, мол, идти даже подумать страшно. Пришлось на аркане вытаскивать. А вот, кстати, и ваш отель.

Мы вошли.

Как же он изменился!

Наши шаги отдавались гулким эхом на каменных плитах безлюдного вестибюля.

За конторкой унылый молчаливый портье читал Библию. При нашем приближении он ее отложил, отметив закладкой и пробормотав: «Левит, книга вторая».

— Можно ли попросить у вас номер на первом этаже? — поинтересовался я.

У портье навернулись слезы на глаза.

— Хоть весь первый этаж, — ответил он, всхлипнув. — И второй в придачу, если хотите.

Я не мог не отметить разительные перемены в его поведении: прежде, стоило только заикнуться насчет номера, портье выходил из себя и обещал мне разве что раскладушку на крыше до вторника, а потом, если повезет, охапку сена в конюшне.

Да, небо и земля.

— Меня накормят завтраком в гриль-баре? — спросил я у меланхоличного портье.

Он печально покачал головой.

— Нет у нас гриль-бара. А что бы вы хотели на завтрак?

— Ну, что-нибудь яичное, — начал я, — и…

Портье пошарил в конторке и вручил мне крутое яйцо в скорлупе.

— Вот вам яичное. Воду со льдом возьмите на том конце стола.

Усевшись обратно, он снова принялся за чтение.

— Поймите, — вмешался мистер Фарисейс, все это время стоявший рядом. — Вся эта канитель с завтраками в гриль-баре — просто-напросто пережиток эпохи пьянства. Никчемная трата времени и никакой пользы. Вы съешьте яйцо. Съели? Ну что, готовы на труд и на подвиги? Что вам еще нужно? Комфорт? Мой дорогой, комфорт погубил стольких… Ох уж этот комфорт! Опаснейший, смертельный наркотик, разъедающий человечество изнутри. Вот, выпейте воды. Теперь вы достаточно подкрепили силы, чтобы приниматься за работу — если вам есть чем заняться.

— Но, — возразил я, — сейчас ведь только половина восьмого утра, все конторы закрыты…

— Закрыты! — воскликнул мистер Фарисейс. — Как бы не так! Теперь все конторы открываются с рассветом.

Дело у меня действительно имелось, хотя и не особенно мудреного свойства — уладить с главным редактором издательства пару несложных вопросов, из тех, которые нашему брату приходится периодически решать. В былые грешные времена на это иногда уходил целый день: за одним только злокозненным «комфортным завтраком» в гостиничном гриль-баре засидишься, бывало, до десяти утра. После завтрака наступает черед сигары для лучшего пищеварения и непременного просмотра «Торонто глоуб» с перепроверкой по «Торонто мейл» — без лишней суеты. Лишь потом можно прогуляться неторопливым шагом в издательство где-то к половине двенадцатого, обсудить, угощаясь сигарой, свои дела с милейшим главой данного предприятия и принять его приглашение на ланч в полной уверенности, что после праведных утренних трудов заслуживаешь небольшой отдых.

Склоняюсь к мысли, что в те недостойные доброго слова дни многим доводилось делать дела именно в таком режиме.

— Сомневаюсь, — признался я мистеру Фарисейсу, — что мой редактор будет на месте в такую рань. Он из породы сибаритов.

— Чушь! — воскликнул мистер Фарисейс. — В полвосьмого и не на работе? В Торонто? Быть такого не может! Где это издательство? На Ричмонд-стрит? Пойдемте, я вас провожу. Я всегда не прочь поучаствовать в чьем-нибудь деле.

— Я заметил.

— Здесь это в порядке вещей, — махнул рукой мистер Фарисейс. — Мы не делим дела на свои и чужие. Пойдемте, вы будете поражены, как быстро все уладится.

Мистер Фарисейс как в воду глядел.

Издательство будто подменили. Повсюду царили расторопность и деловой подход. Мой дорогой друг редактор не просто оказался на месте, он в поте лица, сбросив пиджак, выкрикивал в рупор указания — очевидно для печатного цеха.

— Да! — орал он. — «ВИСКИ» черной краской, прописными буквами, готическим шрифтом, двойного размера, разместите на самом видном месте, а внизу подзаголовок «Сделано в Торонто» — вытянутым курсивом.

— Простите. — Он на секунду прервался. — Сегодня очень большой объем работ у печатников, гоним большой каталог спиртового завода. Стараемся изо всех сил, мистер Фарисейс, — с должным почтением к представителю муниципалитета заверил он, — прославляем Торонто в качестве столицы виски.

— Отлично, отлично, — потирая руки, возликовал мой спутник.

— А ваш контракт, профессор, — скороговоркой объявил редактор, — здесь, у меня, только подпись поставьте. Я вас не задержу, буквально секунду, вот тут распишитесь. Мисс Сниггинс, заверьте, пожалуйста, бог вам в помощь, как там в Монреале, доброе утро.

— Быстро обернулись, да? — спросил мистер Фарисейс, когда мы уже снова стояли на улице.

— Поразительно. — У меня даже голова слегка кружилась. — Получается, я могу еще успеть на утренний поезд обратно в Монреаль.

— Именно. Вы не первый, кто обнаруживает преимущества. Дела делаются в мгновение ока. Те, кто раньше приезжал на целый день, выметаются за четверть часа. Я знавал человека, у которого производительность при новом режиме возросла настолько, что, по его словам, он теперь в Торонто и на пять минут не задержится, даже если ему приплатят.

— А это что же такое? — удивился я, когда на перекрестке нам пришлось притормозить, пропуская кавалькаду. — Что это за подводы? Неужто бочки с виски?

— Они, — с гордостью подтвердил мистер Фарисейс. — Виски на экспорт. Прелестное зрелище! Сколько там — двадцать или двадцать пять подвод? Попомните мои слова, сэр, этот город, с нынешней энергией и работоспособностью, в два счета всех обставит в производстве спиртного и станет северной столицей виски…

— Но мне казалось, — растерянно возразил я, — что с прошлого сентября здесь действует сухой закон, и виски запрещено?

— Экспортного виски, сэр, экс-порт-но-го! — поправил меня мистер Фарисейс. — Мы не ограничиваем и никогда, насколько мне известно, не ограничивали никого в праве производить и экспортировать виски. Это, сэр, чистое предпринимательство, не имеющее к морали никакого отношения.

— Понятно. Но тогда не подскажете ли, что за кавалькада подвод движется им навстречу? Это ведь пивные бочки, если я не ошибаюсь?

— В каком-то смысле, да, — признал мистер Фарисейс. — Но это импортируемое пиво. Оно поступает к нам из других провинций. Возможно, оно было сварено в нашем городе (здешним пивоварням, сэр, нет равных), но грех торговли, — мистер Фарисейс приподнял шляпу и застыл в благоговейном полупоклоне, — ложится на чужие плечи.

Тем временем поток телег поредел, и мы двинулись дальше под разъяснения моего провожатого о разнице между деловыми и моральными устоями, между виски-зельем и виски — источником дохода, которую я в итоге так и не уяснил.

В конце концов я осмелился его перебить.

— И все-таки немного жаль, что вокруг рекой течет пиво и виски, а нераскаявшемуся грешнику вроде меня не отведать ни глотка.

— Ни глотка! — воскликнул мистер Фарисейс. — Это как посмотреть. Вот, заходите. Здесь вы сможете отвести душу.

За дверью скрывалось просторное вытянутое помещение.

— Это же бар! — изумился я.

— Как бы не так, — возразил мой знакомый. — Бары в нашей провинции запрещены. Мы искоренили эту заразу навсегда. А это отдел доставки импортирующей компании.

— Но длинная стойка…

— Это не стойка, это конторский стол.

— А бармен в белой куртке…

— Что вы! Это не бармен. Это ответственный за доставку импортируемого товара.

— Что вам угодно, джентльмены? — осведомился ответственный за доставку, протирая бокалы.

— Два больших виски с содовой, — заказал мой знакомый.

Ответственный смешал напитки и выставил бокалы на стойку.

Я уже протянул руку за своим, но ответственный остановил меня жестом.

— Секундочку, сэр.

Сняв трубку стоящего рядом телефона, он вызвал Монреаль.

— Алло, Монреаль? Это Монреаль? У меня тут предложение на два виски с содовой по шестьдесят центов. Брать? Все в порядке, джентльмены, Монреаль одобряет сделку. Прошу вас.

— Какой ужас, а? — сокрушался мистер Фарисейс. — Насколько же ваш Монреаль погряз в грехе, что без зазрения совести торгует виски?! Позор! — И он уткнулся носом в шипящий пузырьками содовой бокал.

— Мистер Фарисейс, — начал я. — Вы не могли бы все же кое-что пояснить? Я несколько запутался после всего здесь увиденного, что именно гласит ваш новый закон. Я так понимаю, производство виски он в конечном итоге не запрещает?

— Нет-нет, не запрещает. Мы не видим здесь ничего предосудительного.

— Равно как и продажу?

— Разумеется, нет. Если продажа осуществляется должным образом.

— Равно как и распитие?

— Нет-нет, ни в коей мере. Закон не усматривает никакого криминала в простом распитии виски.

— Тогда объясните, пожалуйста, — если не запрещается ни производство, ни продажа, ни покупка, ни распитие виски, в чем же состоит сухой закон? Чем отличается Торонто от Монреаля?

Мистер Фарисейс поставил бокал на «конторский стол» и уставился на меня с искренним изумлением.

— Торонто? — задохнулся он. — Монреаль и Торонто? Чем Торонто отличается от Монреаля? Мой дорогой сэр, Торонто… Торонто…

Я стоял, дожидаясь разъяснений. И постепенно осознавал, что голос над ухом, твердящий «Торонто, Торонто, Торонто…» принадлежит не мистеру Фарисейсу, а кому-то другому.

Я рывком сел — на койке в пульмановском вагоне — и услышал, как идущий по проходу проводник выкрикивает: «Торонто, Торонто!»

Так значит, это был всего лишь сон. Подняв брезентовую шторку, я выглянул в окно. Там плыл старый добрый город, яркое солнце играло на церковных шпилях и плескалось в волнах залива. Он совсем не изменился, наш добрый знакомый — такой же веселый, чванливый, любезный, гостеприимный, сварливый, цветущий, праведный, преданный и отвратительный, как и прежде.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к носильщику. — Здесь действительно ввели сухой закон?

Тот покачал головой.

— Не слыхал о таком.

XVIII. Веселого Рождества (пер. М. Десятовой)

— Мой дорогой юный друг, — возвестил старик Время, ласково кладя ладонь мне на плечо, — вы бесконечно молоды.

Тогда я оглянулся, сидя за столом, и увидел, что он стоит у меня за спиной.

Правда, я и так догадывался или чувствовал, по крайней мере, последние полчаса, что он где-то рядом.

Вам, дорогой читатель, я убежден, не раз доводилось испытывать это странное ощущение, будто рядом стоит кто-то невидимый, особенно в темной комнате с едва теплящимся камином, когда за окном глухая ночь и гудит басовито октябрьский ветер… Вот тогда-то через тонкую завесу, которую мы зовем Действительностью, и заглядывает в наше дремлющее сознание Невидимый мир.

Было у вас такое? Я уверен, что было. Можете не рассказывать. Стоп-стоп. Меня не интересует странное предчувствие, посетившее вас в тот вечер, когда тетушка Элиза сломала ногу. Оставьте свои воспоминания при себе. Я хочу поделиться своими.

— Вы ошибаетесь, мой дорогой юный друг, — повторил старик Время. — Глубоко ошибаетесь.

— Юный друг? — Как всегда в таких случаях цепляешься за самую несущественную деталь. — Почему юный?

— Прошу прощения, — мягко ответил старик. Он вообще отличался мягкостью манер, дедушка Время. — Глаза подводят. Я спервоначалу решил, что вам и сотни нет.

— И сотни? — задохнулся я. — Конечно, нет!

— Еще раз прошу меня извинить, — смутился Время. — Память тоже никудышная. Забыл. Вы ведь теперь этот рубеж редко перешагиваете. Жизнь у вас такая короткая стала.

Он горестно вздохнул. От стоявшей у меня за спиной фигуры веяло древностью и мраком, но я даже не обернулся. Не было нужды. Я видел его внутренним ясным взором, поскольку у каждого человека имеется врожденное представление о незримом облике старика Время.

Я слушал его бормотание у себя над ухом: «Короткая, такая короткая, какая же короткая у вас жизнь…», пока оно не слилось с тиканьем часов где-то в глубине притихшего дома.

И тут мне вспомнились его слова.

— Откуда вы знаете, что я ошибаюсь? — спросил я. — И откуда вам известно, о чем я думал?

— Вы говорили вслух, — ответил старик Время. — Но это не имеет значения. Вы сказали, что Рождество себя изжило.

— Да, — не стал отпираться я. — Так и сказал.

— А почему вы так решили? — поинтересовался он, склоняясь, как мне показалось, еще ниже над моим плечом.

— Понимаете, дело вот в чем. Я сижу тут битый час, хотя уже далеко за полночь, высасываю из пальца сюжет для рождественского рассказа. И никак. В наши жуткие времена это просто бессмысленно.

— Рождественский рассказ?

— Ну да. Понимаете ли, дедушка Время, — разъяснил я по дурацкой привычке нашего брата все время кого-нибудь просвещать, — все рождественские материалы — рассказы, анекдоты, рисунки — делаются загодя, в октябре.

Я думал его удивить, но просчитался.

— Надо же! Только в октябре! Какой аврал… Вот, помнится, в Древнем Египте — так он у вас называется? — к Рождеству начинали готовиться года за два — за три. Пока все принадлежности достанут, пока иероглифы вырежут…

— За два-три года?! — не поверил я.

— Это еще что, — фыркнул старик Время. — В Вавилоне рождественские истории заготавливали — глиняные, знаете ли, таблички обжигали в печах — за целое солнечное затмение до Рождества. Утверждали, если не ошибаюсь, что так народу привычнее.

— Египет? — усомнился я. — Вавилон? Но, дедушка Время, откуда там Рождество? Мне казалось…

— Мальчик мой, — перебил он суровым тоном, — неужели тебе неизвестно, что Рождество существовало всегда?

Я промолчал. Старик Время перебрался поближе к камину и застыл там, опираясь на каминную полку. Завитки дыма от догорающего огня сливались с очертаниями его расплывчатой фигуры.

Наконец он прервал молчание.

— Что же случилось с Рождеством?

— А случилось то, что вся его романтика, радость и красота исчезли, растоптанные алчностью наживы и ужасами войны. Хоть мне действительно нет и ста, я с легкостью, как и любой из нас, могу вообразить, каким было Рождество в старые добрые времена столетней давности: сказочные старинные домики в густом ельнике, отблески мерцающих свечей на снегу, внутри уют и тепло, в очаге пылает огонь, вокруг собралась веселая толпа гостей, и дети с горящими от восторга глазами ждут появления Санта-Клауса в красно-белом одеянии с опушкой из ваты и раздачи подарков из-под нарядно украшенной елки. Я все вижу так ясно, словно это было вчера.

— Это и было буквально вчера, — откликнулся старик Время, размякая от воспоминаний о минувшем. — Помню как сейчас.

— Да, — продолжал я, — вот это было Рождество. Верните мне те дни, полные доброго веселья, со старыми дилижансами, островерхими крышами маленьких гостиниц, горячим глинтвейном, святочными играми и нарядной елкой, — тогда я снова поверю в Рождество и даже, пожалуй, в самого Санта-Клауса.

— Поверите? — негромко переспросил старик Время. — Так за чем же дело стало? Он как раз стоит у вас под окном.

— Под окном? — изумился я. — Почему же он не зайдет?

— Боится. Напуган и не осмеливается войти без приглашения. Можно мне его позвать?

Я дал согласие, и старик Время, подойдя к окну, махнул рукой кому-то в темноте. Потом на лестнице послышались шаги, неуклюжие и робкие. И вот в дверях возник силуэт — Санта-Клаус собственной персоной. Он смущенно топтался на месте с нерешительным видом.

Как же он изменился!

Его образ с детства был у меня перед глазами, как и образ старика Время. Все его знают — или знавали когда-то: веселый пузан с толстым шарфом на шее и мешком подарков за спиной, с веселыми искорками в глазах и румянцем, который дарят лишь снегопады и проказливый северный ветер. А ведь было же время, не такое уж давнее, когда от одного звяканья колокольчика на его санях теплело на сердце и веселее бежала кровь по жилам.

А теперь он стал совсем другим.

Весь мокрый и в грязи, как будто за три прошедших года ни в одном доме он не смог найти приюта. Старый красный свитер висит лохмотьями, шарф размотался и протерся до дыр.

Мешок с подарками отсырел и зияет прорехами, сквозь которые просматриваются расползшиеся картонные коробки. Судя по их виду, некоторые он так и таскал с собой все три года.

Но больше всего меня поразила перемена в его лице. Исчезли бодрая уверенность и задор. Пропала улыбка, сиявшая в ответ на радостные взгляды бесчисленных детей, водивших хороводы вокруг несметного числа рождественских елок. Теперь он смотрел робко и настороженно, будто извиняясь, как скиталец, который долго и безуспешно ищет приюта — такой отпечаток накладывает наш жестокий мир на лица изгоев.

Санта-Клаус мялся в нерешительности у меня на пороге, неловко теребя в руках свой потрепанный колпак.

— Позволите войти? — Он умоляюще поглядел на старика Время.

— Заходи, — разрешил Время и повернулся ко мне. — Темно тут у вас. Зажгите свет. Он привык к морю ярких огней. А его уже три года заставляют дрожать в темноте.

Комнату залил ослепительный свет, и жмущаяся в дверях фигура показалась еще более жалкой.

Санта-Клаус опасливо переступил через порог. И тут же замер, отдернув ногу.

— Пол заминирован? — спросил он.

— Нет-нет, — успокоил его Время, поясняя мне приглушенным шепотом: — Боится. Подорвался на мине в ничейной полосе между окопами в Рождество 1914 года. С тех пор нервы шалят.

— Можно положить игрушки вот сюда, на пулемет? — робко поинтересовался Санта. — Чтобы не промокли.

— Это не пулемет, — развеял его опасения Время. — Смотри, это всего-навсего стопка книг на диване. — Из пулемета в него целились на варшавской улице, — шепнул он мне. — С тех пор они ему повсюду мерещатся.

— Все хорошо, Санта-Клаус, — нарочито бодрым тоном возвестил я, мешая угли в камине, чтобы пламя запылало повеселее. — Здесь нет ни пулеметов, ни минных полей. Это всего лишь жилище бедного писателя.

— Писателя? — Санта склонился в робком поклоне, и потрепанный колпак почти коснулся пола. — Вы, часом, не Ганс Христиан Андерсен?

— Не сказал бы.

— Тогда наверняка не менее великий писатель, — настаивал старик с учтивостью, идущей из далеких святочных дней его северной родины. — Мир многим обязан своим великим книгам. Самые великие я всегда ношу с собой. Вот… — Он принялся рыться среди отсыревших и разлезшихся коробок и свертков в мешке. — Смотрите! «Дом, который построил Джек» — отличная, очень глубокая вещь, сэр, а вот «Гензель и Гретель»… Примете ее в подарок, сэр? Скромный, но все же подарок. Когда-то я дарил эту книгу тысячами экземпляров на каждое Рождество. А теперь она, кажется, никому не нужна.

Он умоляюще посмотрел на Время, как слабый глядит на сильного в поисках поддержки и участия.

— Никому она не нужна, — повторил он, и на глаза его навернулись слезы. — Почему? Неужели люди забыли, как переживали за деток, потерявшихся в лесу?

— Люди, — со вздохом пробормотал Время себе под нос, — сейчас и сами блуждают в трех соснах. — Однако к Санте он обратился преувеличенно бодро: — Ну что же ты, дружище Санта? Не падай духом. Вот, садись сюда, в самое большое кресло, вот сюда, к огню. Давай мы его раскочегарим, подбросим дровишек. Послушай, дружище, как поет ветер за окном — почти настоящий рождественский ветер, а? Озорной и бесшабашный, хоть и повидал много черных дел на белом свете.

Старик Санта устроился в кресле и протянул руки к огню. Что-то от прежнего добродушного весельчака мелькнуло в чертах бродяги, пригревшегося у камина.

— Как хорошо… — пробормотал он. — Я совсем продрог, сэр, промерз до костей. Раньше со мной такого никогда не было. Даже под самым пронизывающим ветром мир окутывал меня теплом. Почему же теперь стало по-другому?

— Видите, — прошептал мне на ухо Время, — как он сломлен и унижен? Неужели вы его не выручите?

— Я бы с радостью. Если смогу.

— Все могут, — ответил старик Время. — Любой из нас.

Санта-Клаус посмотрел на меня вопросительно, однако в его взгляде мелькнул отголосок прежнего задора.

— А у вас не найдется, — застенчиво спросил он, — шнапсу?

— Шнапсу?

— Да-да, шнапсу. Хлопну стаканчик за ваше здоровье, и на сердце авось потеплеет.

— А, — догадался я. — Вы хотите выпить?

— Единственная его слабость, — пояснил вполголоса Время, — если это можно назвать слабостью. Не осуждайте его. Он с ней свыкся за столетия. Лучше действительно угостите, если у вас есть чем.

— Немного есть, держу на случай простуды, — неохотно признался я.

— Вот как, — прицокнул языком старик Время, и на его призрачном лице мелькнула тень лукавой улыбки. — На случай простуды? В древнем Вавилоне то же самое говорили. Давайте я ему налью. Пей, Санта, пей!

Приятно было смотреть, как он причмокивает губами, допив стакан до дна по старому норвежскому обычаю.

И еще приятнее было видеть, как возле жаркого камина от блаженного тепла, разливающегося по всем жилам, светлеет постепенно лицо Санты и возвращается к нему прежняя бодрость духа.

Он оглянулся вокруг с просыпающимся интересом.

— Уютная у вас комната. Лучше не придумаешь, сэр, чем когда снаружи завывает ветер, а внутри пылает огонь.

И тут его взгляд упал на каминную полку, где среди разбросанных книг и курительных трубок затесалась игрушечная лошадка.

— О! — воодушевился Санта. — В доме есть дети!

— Ребенок, — поправил я. — Самый чудесный мальчишка на свете.

— Даже не сомневаюсь! — радостно воскликнул Санта, заливаясь веселым смехом, от которого светлело на душе. — Боже милостивый, они все чудо. Все, кого я видел, все до единого — и абсолютно по праву — самые чудесные ребята в мире. А сколько ему лет? Два с половиной без двух месяцев и недели? Самый замечательный возраст, да? Лучшего и пожелать нельзя? У них у всех так!

И старик затряс седыми кудрями, снова заходясь добродушным хохотом.

— Но погодите-ка! — вдруг заметил он. — Лошадка-то сломана. Ох ты, задняя нога совсем отвалилась. Непорядок.

Он уложил лошадку на колени и принялся чинить. Пальцы его так и мелькали, проворные, несмотря на почтенный возраст.

— Время! — позвал он, и в его голосе послышались властные нотки. — Подайте-ка мне вон тот обрывок бечевки. Да, вот этот. Прижмите пальцем узел. Так! Теперь капельку воска. Что? Нет воска? Как плохо нынче с домашними припасами. Как же, сэр, вы чините игрушки без воска? Ну вот, теперь она хотя бы держится на четырех ногах.

Я принялся робко благодарить.

Но Санта-Клаус отмахнулся.

— Пустяки, не стоит. В этом моя жизнь. Может, мальчугану и книжка пригодится? Они у меня тут, в мешке. Вот, сэр, «Джек и бобовый стебель» — глубочайшая вещь. Сам до сих пор перечитываю. Отсырела-то как… Сэр, умоляю, позвольте мне высушить книги у вашего камина.

— Охотно позволю. Да, истрепались и отсырели они изрядно.

Санта-Клаус, привстав из кресла, принялся рыться в потрепанных свертках и вытаскивать оттуда детские книги, покоробившиеся и размокшие под дождем и ветром.

— Истрепались и промокли … — бормотал он, снова грустнея. — Я носил их с собой все эти три года. Смотрите! Вот эти были для маленьких бельгийцев и сербов. Как думаете, может, еще удастся их вручить?

Время безмолвно покачал головой.

— Но теперь-то, а? Если их подсушить и подремонтировать? Видите, некоторые даже подписаны. Вот здесь, к примеру: «От папы с любовью!» Почему ее так и не вручили? Что это за разводы — дождь или слезы?

Склонившись над книжками, он дрожащими руками перелистывал страницы. А когда поднял глаза, в них заплескался прежний страх.

— Гром гремит! Слышите? Это выстрелы!

— Нет-нет, — успокоил я. — Все хорошо. Это просто машина проехала.

— Слышите? — не унимался он. — Вот опять, плач и крики.

— Нет-нет, ничего такого. Это просто ветер в кронах деревьев.

— Это плачут мои ребятишки! Я слышу их повсюду, их плач в каждом порыве ветра, они стоят у меня перед глазами, когда я бреду сквозь ночь и непогоду. Мои ребятишки — взорванные, погибающие в окопах, втоптанные в землю — я слышу, как они стонут в госпиталях, как они взывают ко мне, такие, какими я их помню в детстве. Время, Время, — зарыдал он, умоляюще протягивая к нему руки, — верните мне моих ребятишек!

— Их гибель не напрасна, — мягко возразил Время.

Но Санта-Клаус только застонал в ответ:

— Верните мне моих деток!

И горестно ссутулился на груде книг и игрушек, обхватив голову руками.

— Видите? — спросил Время. — У него разрывается сердце. Неужели вы не попытаетесь ему помочь?

— Я бы с превеликой радостью. Но чем?

— Вот, — велел старик Время. — Слушайте.

Передо мной выросла его скорбная и суровая фигура, все такая же призрачная, хоть он и приблизился почти вплотную. Огонь в камине угас, а за окном занималась тусклая полоска зари.

— Прежний мир, к которому вы привыкли, — начал Время, — лежит в руинах. Но им — детям — об этом знать нельзя. Оградите их от жестокости, ужасов и ненависти, которая раздирает нынешний мир. Однажды он, — Время указал на горестно поникшего Санту, — поймет, что его дети, какими он их помнит, погибли не напрасно, что они пожертвовали собой во имя нового, лучшего мира для всего человечества, где о них будут хранить светлую память счастливые дети. Однако ныне живущих надо уберечь от злобы и ненависти, которые несет война. Они поймут и оценят потом. Не сейчас. Верните им веселое Рождество с его добротой и рождественскую благотворительность, и когда-нибудь снова наступит мир на земле и благоволение в человеках.

Он умолк. Его слова растворились во вздохах ветра.

Я поднял голову. Старик Время и Санта-Клаус исчезли. В камине теплился огонь, а за окном светало.

— Начнем, пожалуй, — пробормотал я. — Починим сломанную лошадку.

Примечания

1

неверный шаг (фр.).

(обратно)

2

Джон Беньян — английский писатель, протестантский проповедник XVII века.

(обратно)

3

для вида (лат.).

(обратно)

4

на время (лат.).

(обратно)

5

закон о 8-часовом рабочем дне на железной дороге (1916); открыл «новую эру государственного вмешательства».

(обратно)

6

Я имею честь говорить с императором Наполеоном? (фр.).

(обратно)

7

Я спрашиваю, разговариваю ли я с императором Наполеоном… (фр.).

(обратно)

8

«Орел» — старинная американская золотая десятидолларовая монета.

(обратно)

9

Weltschmerz — мировая скорбь, (нем.).

(обратно)

10

Zeitgeist — дух времени, (нем.).

(обратно)

11

Амбулация — от англ. ambulation — способность передвигаться после тяжелой операции.

(обратно)

Оглавление

  • I. Откровения шпиона (пер. А. Ахмеровой)
  • II. Папаша Никербокер (пер. А. Ахмеровой)
  • III. Пророк среди нас (пер. А. Ахмеровой)
  • IV. Похождения в мире духов (пер. А. Андреева)
  • V. Страдания летнего гостя (пер. А. Андреева)
  • VI. На волю и обратно (пер. А. Панасюк)
  • VII. Пещерный человек как он есть (пер. А. Панасюк)
  • VIII. Воображаемые интервью (пер. А. Криволапова)
  • IX. Новое образование (пер. А. Криволапова)
  • X. Ошибки Санта-Клауса (пер. А. Панасюк)
  • XI. Затерянный в Нью-Йорке (пер. А. Криволапова)
  • XII. Этот безумный век (пер. А. Криволапова)
  • XIII. Старая, старая история о том, как пятеро мужчин ездили рыбачить (пер. А. Панасюк)
  • XIV. Возвращение в город (пер. А. Панасюк)
  • XV. Задерганный журналист и его колонка ответов на заковыристые вопросы (пер. А. Панасюк)
  • XVI. Простые примеры побед, или Как преуспеть в жизни (пер. М. Десятовой)
  • XVII. В сухом Торонто (пер. М. Десятовой)
  • XVIII. Веселого Рождества (пер. М. Десятовой)
  • *** Примечания ***