Бен Макинтайр ОПЕРАЦИЯ «ФАРШ» Подлинная шпионская история, изменившая ход Второй мировой войны
Кейт и Мелите, а также Магнусу и Люси.
Кто на войне не найдет случая посмеяться среди черепов?Уинстон Черчилль. «Замыкая кольцо»
Карты
Предисловие
Ранним утром 10 июля 1943 года войска Великобритании, США и стран Содружества высадились на берег Сицилии, впервые атаковав гитлеровскую «крепость Европу». Задним числом вторжение на этот итальянский остров можно оценить как триумф, как поворотный момент войны и жизненно важный шаг к общей победе на ее европейском театре. Подготовка к этой крупнейшей на то время морской десантной операции заняла месяцы, и, хотя бои были яростными, потери союзников оказались сравнительно невелики. Из 160 тысяч военнослужащих, принимавших участие в высадке на Сицилии и захвате острова, в живых осталось более 153 тысяч. Столь малые потери оказались возможными во многом благодаря человеку, умершему семью месяцами раньше. Успех сицилийской операции предопределили сокрушительная мощь, хорошее материально-техническое обеспечение, скрытность и неожиданность. Но, кроме того, в ее основе лежала обширная сеть дезинформации и, прежде всего, один впечатляющий обманный трюк, который придумала группа офицеров разведки с английским юристом во главе. О замечательном человеке по имени Юэн Монтегю я узнал, собирая материал для своей более ранней книги «Агент Зигзаг» об Эдди Чапмене, двойном агенте времен Второй мировой войны. Барристер (адвокат с правом выступать в суде) в гражданской жизни, Монтегю был офицером морской разведки и одним из тех, кто руководил действиями Чапмена, но более известен он как автор вышедшей в 1953 году книги «Человек, которого не было» о разработанной им в 1943 году операции по дезинформации противника под кодовым названием «Фарш».[1] В более поздней книге «Открывая тайну „Ультра“», написанной в 1977 году, Монтегю упомянул о неких материалах, которые «при специфических обстоятельствах и по особым причинам мне было позволено держать при себе». Это странное замечание, сделанное мимоходом, запало мне в память. Я предположил, что «специфические обстоятельства», должно быть, связаны с написанием книги «Человек, которого не было», которую перед публикацией проверил и одобрил Объединенный разведывательный комитет. Я не мог вообразить себе иной причины, по которой бывшему офицеру разведки было бы «позволено держать при себе» секретные документы. Ведь статус офицера разведки никоим образом не предполагает хранения совершенно секретных материалов. Но если Юэну Монтегю разрешили хранить их столько лет после войны, то где они сейчас? Монтегю умер в 1985 году. О его бумагах ни в одном из некрологов не упоминалось. Я отправился к его сыну Джереми Монтегю, известному специалисту по музыкальным инструментам в Оксфордском университете. Многозначительно блеснув глазами, Джереми повел меня на второй этаж своего обширного, причудливо распланированного оксфордского дома и в одной из комнат вытащил из-под кровати большой пыльный деревянный сундук. В нем лежали папки с документами МИ-5 (контрразведки), МИ-6 (службы внешней разведки) и военно-морской разведывательной службы; некоторые бумаги были перевязаны бечевками, и на многих стоял гриф «Совершенно секретно». Джереми сказал мне, что часть отцовских бумаг была после его смерти отправлена в Имперский военный музей, где они еще ждут каталогизации, а все прочее так и осталось лежать в сундуке: письма, докладные записки, фотографии и оперативные донесения, связанные с дезинформационным планом 1943 года, а также оригинальные, нецензурированные рукописи его книг. Здесь же, кроме того, была неопубликованная 200-страничная автобиография Юэна Монтегю и, пожалуй, наиболее важное: копия секретного официального отчета об операции «Фарш» — самом смелом, странном и успешном обмане Второй мировой войны. То, что получение мной доступа к этим бумагам выглядит как эпизод из шпионского фильма, вряд ли можно считать случайностью: Монтегю знал толк в драматических эффектах. Он, конечно, предвидел, что документы когда-нибудь будут обнаружены. Хотя «Человек, которого не было» по прошествии полувека с лишним после публикации нисколько не утратил интригующего аромата скрытной военной борьбы, эта книга сознательно утаивает часть правды; местами она намеренно вводит читателя в заблуждение. Сейчас, после снятия ряда правительственных запретов, касающихся секретности, после раскрытия некоторых материалов из Национальных архивов и всего, что лежало в старинном сундуке Юэна Монтегю, история операции «Фарш» впервые может быть рассказана полностью. План операции родился в голове писателя, а группа персонажей, причастных к его осуществлению, совершенно невероятна по составу: блестящий барристер, семья, владеющая похоронным бюро, судебный патологоанатом, золотоискатель, изобретатель, капитан подводной лодки, английский высокопоставленный разведчик-трансвестит, автогонщик, хорошенькая секретарша, легковерный нацист и ворчливый адмирал, увлекающийся ловлей рыбы на мушку. В центре этой отвлекающей операции, которая способствовала высадке союзников на Сицилии и помогла им выиграть войну, находился человек, которого не было. Но те люди, что выдумали его, и те, что поверили в него, и те, что обязаны ему жизнью, — все они, безусловно, были. Вот их история.Бен Макинтайр. Лондон, октябрь 2009 г.
От редакции
В русском издании книги «Операция „Фарш“» для сокращения объема опущены подробные постраничные ссылки на архивные документы, использованные автором при работе над книгой, так как подавляющее большинство русских читателей не имеет доступа к британским архивам. Большинство выделенных в тексте кавычками цитат восходит к документам, содержащимся в следующих архивах: National Archives, Kew (TNA). Imperial War Museum Archives (IWM). Bundesarchiv-Militararchiv, Freiburg. National Archives, Washington DC. British Library Newspaper Archive, Colindale. Churchill Archives Centre (CA). Mountbatten Papers, University of Southampton. Labour History Archive and Study Centre (People's History Museum, Manchester — PHM). Некоторая часть цитат заимствована из опубликованных ранее книг, перечисленных в библиографии к данному изданию.1 Искатель сардин
Хосе Антонио Рей Мария, плывя в своей гребной лодке по водам Атлантики у андалусийского побережья в Юго-Западной Испании 30 апреля 1943 года, не имел намерения творить историю. Он всего-навсего искал сардин. Хосе был горд своей репутацией лучшего искателя рыбных стай во всем городке Пунта-Умбрия. В погожий день он замечал характерный радужный проблеск сардиньей чешуи на глубине нескольких морских саженей. Обнаружив скопление рыб, Хосе отмечал место буем и затем сигналил Пепе Кордеро и другим рыбакам на более крупном судне «Ла-Калина», чтобы они быстро гребли куда надо и закидывали сеть. Но в тот день погода не благоприятствовала поиску рыбных стай. Небо было затянуто облаками, и ветер, дувший с моря, нагонял волны. Рыбаки из Пунта-Умбрии вышли в море до рассвета, но пока им попадались только анчоусы да изредка морской лещ. Идя на маленьком ялике, который назывался «Ана», по широкой дуге и чувствуя спиной тепло восходящего солнца, Хосе снова и снова вглядывался в воду. На берегу, под дюнами пляжа Плайя-дель-Портиль, ему были видны несколько рыбацких хижин, в одной из которых он жил. А дальше, за общим устьем рек Одьель и Рио-Тинто, лежал порт Уэльва. Война, которая шла уже четвертый год, эту часть Испании почти не затронула. Иногда рыбаку Хосе попадался на глаза странный плавучий мусор, бензиновые пятна, обугленные куски дерева — следы боев, происходивших где-то в открытом море. Ранее тем утром он слышал дальнюю стрельбу и громкий взрыв. Пепе говорил, что война губит рыбацкие доходы, что ни у кого больше нет денег и ему, возможно, придется продать «Ла-Калину» и «Ану». Ходили слухи, что капитаны некоторых более крупных рыболовных судов шпионят в пользу либо Германии, либо Великобритании. Но по большей части рыбаки жили точно такой же нелегкой жизнью, что и всегда. Хосе появился на свет двадцатью тремя годами раньше в хижине на берегу, построенной из плавника. Он в жизни не бывал дальше Уэльвы и ее прибрежных вод. Он никогда не ходил в школу, не умел ни читать, ни писать. Но никто в Пунта-Умбрии не мог сравниться с ним в поисках рыбных стай. Солнце уже поднялось довольно высоко, когда Хосе приметил на поверхности воды «что-то темное». Вначале он подумал, что это дохлая морская свинья, но, когда подгреб поближе, понял свою ошибку. Это был труп человека в желтом спасательном жилете. Лицо было повернуто вниз, нижняя часть торса и ноги скрыты под водой. Одет он был во что-то похожее на военную форму. Перегнувшись через борт и пошевелив тело, Хосе почувствовал запах разложения и невольно увидел лицо мертвеца — вернее, то, что когда-то было лицом. Весь подбородок покрывала зеленоватая плесень, а верхняя часть лица была темная, точно загоревшая. Хосе пришло в голову, что это может быть жертва какого-то пожара на морском судне. Кожа на носу и подбородке трупа уже начала гнить. Хосе стал махать и кричать другим рыбакам. Когда «Ла-Калина» приблизилась, Пепе и его товарищи собрались у борта. Хосе предложил им бросить в воду канат и поднять мертвеца на борт, но «никто не хотел к нему притрагиваться». Раздосадованный Хосе понял, что ему придется самому доставить труп на берег. Ухватившись за пропитанную водой униформу, он втащил тело на корму, оставив ноги в воде, и погреб к берегу, стараясь не вдыхать смрадный запах. На пляже, что назывался Ла-Бота («Сапог»), Хосе и Пепе подняли труп на дюны. По песку за ним волочился черный чемоданчик, прикрепленный к телу цепочкой. Они положили мертвеца в тень сосны. Дети, выбежавшие из хижин, собрались поглазеть на устрашающее зрелище. Погибший был высок ростом (6 футов как минимум), одет в защитную куртку и военный плащ, обут в высокие армейские ботинки. Семнадцатилетняя Обдулия Серрано заметила на шее у мертвеца серебряную цепочку с крестиком. Наверно, католик, подумала она. Обдулию послали за офицером из подразделения, охранявшего этот участок берега. Чуть раньше тем же утром дюжина военных из 72-го пехотного полка испанской армии ходила взад и вперед по берегу: обычное их утреннее занятие, довольно-таки бессмысленное. Теперь наступило время сиесты, и солдаты отдыхали под деревьями. Офицер приказал двоим из них охранять труп, чтобы никто не обчистил у него карманы, а сам нехотя двинулся искать своего начальника. Аромат дикого розмарина и палисандра, которыми поросли дюны, не мог заглушить трупного смрада. Вокруг тела вились мухи. Солдаты расположились с наветренной стороны. Кто-то пошел за ослом, чтобы доставить труп в городок Пунта-Умбрия, до которого было 4 мили. Оттуда его можно было перевезти на лодке через речное устье в Уэльву. Хосе Антонио Рей Мария, не зная, какой цепи событий он только что положил начало, снова отправился в море на своем ялике искать сардин.Двумя месяцами раньше в крохотной прокуренной подвальной комнате под зданием Адмиралтейства на лондонском Уайтхолле двое мужчин ломали голову над задачей, которую сами же себе поставили: как сотворить человека из ничего — человека, которого не было. Тот, что помоложе, был высок и худощав, в толстых очках и с великолепными летчицкими усами, которые он, сосредоточенно размышляя, подкручивал. Другой, элегантный и чуточку томный на вид, был одет в военно-морскую форму и курил изогнутую трубку, которая зловеще шипела и потрескивала. В душной подземной каморке не имелось окон, она была лишена естественного освещения и вентиляции. На стенах висели большие карты, потолок покрывала жирная желтая никотиновая пленка. Некогда здесь был винный погребок. Теперь тут располагалось одно из подразделений британской секретной службы: четыре офицера разведки, семь секретарш-машинисток, шесть пишущих машинок, несколько запирающихся картотечных шкафов, десяток пепельниц и два телефона-шифратора. Подразделение 17М было настолько секретным, что за пределами этой комнаты о его существовании знало от силы человек двадцать. Комната № 13 Адмиралтейства была центром, где обрабатывались секретные сведения, дезинформация, слухи. Каждый день самые судьбоносные, самые ценные разведданные — расшифрованные сообщения, планы дезинформации, сведения о перемещениях вражеских войск, шифровки разведчиков и прочие тайны — стекались в эту подвальную каморку, где они анализировались, оценивались и рассылались в отдаленные точки земного шара: броня и боеприпасы секретной войны. Два упомянутых офицера — Трубка и Усач, — кроме того, руководили агентами и двойными агентами, организовывали разведку и контрразведку, отвечали за сбор сведений, за фальсификации и обман: они сообщали противнику ложь, причинявшую ему вред, наряду с верными сведениями, не приносившими ему пользы; они руководили добровольными шпионами, недобровольными шпионами, соглашавшимися работать под давлением, и шпионами, которых не существовало. Сейчас, в самый разгар войны, они задались целью сотворить шпиона, отличного от всех прочих и от всех, что когда-либо бывали: тайного агента, не просто фиктивного, но еще и мертвого. Определяющим свойством этого шпиона должна была стать его абсолютная поддельность. Это был чистейший продукт воображения, оружие в той войне, которая не имеет ничего общего с традиционными битвами, когда в ход идут бомбы и пули. В самых зримых своих проявлениях война требует полководческого дара, храбрости, тактики и грубой силы; это война обычного типа с атаками и контратаками, линиями на карте, численностью войск и везением. Такую войну принято изображать в черном, белом и кроваво-красном цвете, с победителями, проигравшими и погибшими; на этой картине есть хорошие, есть плохие и есть мертвые. Но существует и другая сторона войны, куда более сокровенная и выдержанная в разных оттенках серого: война обмана, совращения и предательства, война трюков и зеркал, война, в которой истину оберегает, как выразился Черчилль, «телохранительница-ложь». Участники этой войны воображений обычно и сами не то, чем кажутся, ибо скрытый от глаз мир, где вымысел и реальность порой враждуют, а порой вступают в союз, привлекает тонкие, гибкие, а зачастую и чрезвычайно странные умы. Человек, лежавший в дюнах у городка Пунта-Умбрия, был фикцией. Ложь, которую он нес с собой, проделала путь от Лондона через Мадрид до Берлина, от холодного морского залива в Шотландии до берегов Сицилии, из сферы вымысла в сферу реальности, из комнаты № 13 Адмиралтейства на письменный стол Гитлера.
2 Причудливые умы
Вводить в заблуждение врага во время войны, размышлял глава военно-морской разведки адмирал Джон Годфри, — это своего рода рыбалка — точнее, ловля форели на мушку. «Ловец форели, — писал он в совершенно секретном меморандуме, — терпеливо забрасывает удочку весь день. Он часто перемещается и меняет наживку. Если он распугал рыбу, он может „дать воде получасовой отдых“, но о главной цели своих стараний — привлечь рыбу приманкой, которую он кидает в воду со своей лодки, — он не забывает ни на минуту».
Адмирал Джон Годфри, раздражительный начальник военно-морской разведки и прототип «М» Бондианы, чей «форельный меморандум», написанный в 1939 г., положил начало плану дезинформации.
Свой «форельный меморандум» Годфри разослал другим начальникам военных разведывательных служб 29 сентября 1939 года, когда война шла всего три недели. На документе стояла фамилия Годфри, но к нему, по всем признакам, приложил руку и его личный помощник лейтенант-коммандер Ян Флеминг, впоследствии — автор романов о Джеймсе Бонде. У Флеминга, по словам Годфри, была «явная склонность» к планированию разведывательных операций, и особую изобретательность он, само собой, проявлял в придумывании «сюжетов» (так он сам называл хитрые ходы, вводящие врага в заблуждение). Флеминг также называл эти планы «романтическими фантазиями на индейские темы», но на самом деле они были убийственно серьезны. В меморандуме были приведены многочисленные идеи о том, как одурачивать немцев на море, разнообразные способы «рыбалки» с использованием «обмана, военных уловок, передачи ложной информации и т. д.» Идеи были чрезвычайно творческие и, как и большинство сочинений Флеминга, не слишком похожие на что-то реальное. В меморандуме это признавалось: «На первый взгляд многое здесь может показаться чуть ли не фантастикой; однако тут имеются ростки хороших замыслов, и чем глубже вдумываешься в изложенное, тем менее фантастическим оно выглядит». Сам Годфри был настоящим мужчиной: требовательный, вспыльчивый и неутомимый, он был прототипом «М», шефа агента 007 из романов Флеминга. Никто в военно-морской разведке яснее его не сознавал, что за особый строй ума необходим для шпионажа и борьбы со шпионажем. «Обман, руководство двойными агентами, намеренные утечки и постепенное убеждение противника в правдивости сообщений двойного агента — все это требует причудливого ума, ума-штопора, каковым я не обладаю», — писал он. Собирать разведданные и внедрять в сознание врага ложные разведданные — это, по его словам, все равно что «проталкивать ртуть через можжевеловый куст при помощи ложки с длинной ручкой». «Форельный меморандум» — подлинный шедевр именно такого «штопорного» мышления. В нем содержалось пятьдесят одно предложение о путях «внедрения идей в немецкие головы», от вполне разумных до весьма эксцентрических. В числе прочего предлагалось сбрасывать в море футбольные мячи, покрытые светящейся краской, для привлечения субмарин; пускать по морю бутылки с записками, проклинающими гитлеровский рейх, якобы написанными неким капитаном немецкой подлодки; снарядить фальшивое «судно с сокровищами», в котором должен затаиться отряд особого назначения; распространять ложную информацию с помощью фальшивых экземпляров Times («абсолютно безупречное средство»). Одна из малоприятных идей состояла в том, чтобы пускать по воде жестянки со взрывчаткой, замаскированной под консервы, «с инструкциями о способе употребления на многих языках» в расчете на то, что голодные немецкие моряки выловят банку, попытаются ее подогреть и взорвутся. Хотя ни один из этих планов реализован не был, в толще меморандума таилось некое важное зерно. Номер 28 списка был фантастичен во всех смыслах. Под заголовком «Предложение (не самое аппетитное)» Годфри и Флеминг писали: «Следующее предложение навеяно книгой Бэзила Томсона: труп в форме летчика с депешами в карманах падает на берегу — якобы не раскрылся парашют. Получить труп в военно-морском госпитале, полагаю, будет нетрудно, но он, разумеется, должен быть свежим». Бэзил Томсон, который в разное время был помощником премьер-министра островов Тонга, наставником короля Сиама, начальником Дартмурской тюрьмы, полицейским и романистом, приобрел известность во время Первой мировой войны как ловец шпионов. Возглавляя отдел уголовного розыска Скотланд-Ярда и особое подразделение лондонской полиции, он прославился (лишь отчасти заслуженно) благодаря выслеживанию немецких шпионов в Великобритании, многие из которых были пойманы и казнены. Он допрашивал Мату Хари (и сделал вывод, что она невиновна); он предал гласности так называемые «черные дневники» ирландского националиста и революционера сэра Роджера Кейсмента с подробностями его гомосексуальных связей; Кейсмент был затем осужден и казнен за государственную измену. Томсон был одним из ранних специалистов по обману, причем это не ограничивалось одной лишь профессиональной деятельностью. В 1925 году почтенный шеф полиции был признан виновным в непристойном поведении с некой мисс Тельмой де Лава на лондонской парковой скамейке и оштрафован на 5 фунтов. В свободное время от ловли шпионов, слежки за профсоюзными лидерами и развлечений с проститутками (с «исследовательскими» целями, как он объяснил суду) Томсон успел написать двенадцать детективных романов. Их главный герой инспектор Ричардсон обитает в мире благоуханных юных дам, попавших в беду, невозмутимых британцев и эмоциональных иноземцев, остро нуждающихся в британской колонизации. В большинстве своем романы Томсона, носившие такие названия, как «Смерть в ванной» или «Новый успех Ричардсона», были достойны мгновенного забвения. Но в одном, который назывался «Тайна модной шляпки» и был опубликован в 1937 году, содержалось кое-что ценное. Роман начинается с грозовой ночи, когда в амбаре обнаруживают труп мужчины с бумагами, которые идентифицируют его как Джона Уитекера. Посредством кропотливой детективной работы инспектор Ричардсон выясняет, что все документы в карманах мертвеца искусно подделаны: и визитные карточки, и счета, и даже паспорт, на котором подлинное имя было стерто с помощью особого состава и заменено фальшивым. «Я знаю это вещество; им часто пользовались во время войны, — говорит инспектор Ричардсон. — Оно убирает чернила с любого документа, не оставляя следа». Остальная часть романа посвящена установлению личности умершего. «Сколь бы невероятной версия ни выглядела, мы должны ее исследовать — это наша работа, — заявляет инспектор Ричардсон. — Только так можно докопаться до правды». Инспектор Ричардсон постоянно произносит такие сентенции. Идея сотворения фальшивой личности для мертвеца запала в сознание Яна Флеминга, истинного книголюба, у которого имелось несколько романов Томсона. От шпиона и романиста она перекочевала к будущему автору шпионских романов, и в 1939 году, в год смерти Бэзила Томсона, она официально вошла в арсенал идей руководителей британской разведки, вступивших в яростную тайную битву с нацистами. Увлекавшийся ловлей форели адмирал Годфри позднее писал, что Вторая мировая война «дает нам гораздо более интересные, увлекательные и изощренные образцы разведывательной работы, чем мог бы придумать любой автор шпионских историй». Почти четыре года его «не самое аппетитное» предложение ждало своего часа. Ждало шпиона-рыбака, который забросит в воду хорошо заметную наживку в расчете на поклевку.
В конце сентября 1942 года британские и американские разведывательные круги обуяла тревога: возникло опасение, что немцам могла стать известна дата планируемого вторжения во Французскую Северную Африку. 25 сентября британский военный гидросамолет «Каталина FP119», летевший из Плимута в Гибралтар, в сильнейшую грозу потерпел крушение близ Кадиса у атлантического побережья Испании. Все три пассажира и семь членов экипажа погибли. Среди погибших был лейтенант-казначей Джеймс Хадден Тернер, курьер британского ВМФ, который вез губернатору Гибралтара письмо, сообщавшее, что непосредственно перед вторжением американский генерал Дуайт Эйзенхауэр прибудет в Гибралтар и что «операция намечена на 4 ноября». Второе письмо, датированное 21 сентября, содержало добавочную информацию о грядущем десанте в Северную Африку. Тела прибило к берегу близ Ла-Барросы к югу от Кадиса, и их обнаружили испанские власти. Через двадцать четыре часа испанский адмирал, в зону ответственности которого входил порт Кадис, передал труп Тернера с письмом, по-прежнему лежавшим в кармане, местному британскому консулу. В годы войны Испания сохраняла номинальный нейтралитет, хотя союзники опасались, что генерал Франсиско Франко рано или поздно вступит в войну на стороне Гитлера. Официально испанские власти в целом выражали поддержку странам Оси; многие испанские официальные лица были связаны с немецкой разведкой, и район вокруг Кадиса был известен как настоящий рассадник немецких шпионов. Не попало ли письмо с датой союзнического наступления в руки врага? Эйзенхауэр, как утверждают, был «чрезвычайно обеспокоен». Вторжение в Северную Африку — операция «Факел» (Torch) — готовилось не один месяц. 23 октября генерал-майор Джордж Паттон должен был отплыть из Виргинии с Западной оперативной группой в составе 35 тысяч человек. Целью Западной группы была Касабланка во Французском Марокко. Одновременно британские силы должны были атаковать Оран во Французском Алжире, а совместная американо-британская группа — город Алжир. Немцы, конечно же, знали, что планируется массированный десант. Если письмо ими перехвачено и прочитано, то теперь им известна дата вторжения и вдобавок то, что ключевую роль в нем должен был сыграть Гибралтар — ворота в Средиземное море и Северную Африку. Испанские власти заверили англичан, что труп Тернера «не трогали». В Гибралтар вылетели эксперты, и как тело, так и письмо были тщательно исследованы. Четыре печати, скреплявшие конверт, были расклеены — скорее всего, из-за морской воды, и текст письма, хотя оно находилось в воде как минимум двенадцать часов, был «вполне различим». Но одно разведывательно-криминалистическое наблюдение показало, что союзники могут успокоиться. Расстегивая плащ Тернера, чтобы вынуть письмо из внутреннего кармана, эксперты заметили, что из отверстий пуговиц и из петель высыпался песок, который втерся в ткань плаща, когда труп выбросило на берег. «Крайне маловероятно, — заключили британцы, — чтобы какой-либо агент, вновь застегивая плащ, вернул песок на место». Немецкие шпионы в Испании были хитры, но не настолько. Секрет остался секретом. Однако подозрения британцев были не вполне безосновательны. Другой жертвой падения «Каталины» стал Г. Д. Марсиль — офицер разведки движения «Свободная Франция» по кличке Кламорган, выполнявший задание Управления специальных операций (УСО) — британской разведывательно-диверсионной службы, действовавшей на территории врага. При Марсиле были его записная книжка и документ, написанный по-французски и датированный 22 сентября, где упоминалось (правда, расплывчато) о будущей британской атаке в Северной Африке. Перехваченные и расшифрованные вражеские радиограммы свидетельствовали, что эта информация действительно попала к немцам: «Со всех документов, включавших в себя список важных лиц [т. е. агентов] в Северной Африке и, возможно, сведения о действующих там наших организациях, были, как и с записной книжки, сняты фотокопии и переданы в руки противника». Неназванный итальянский агент, получив копии документов, передал их немцам, которые ошибочно сочли информацию «не более важной, чем любые прочие разведданные». Возможно, немцы также заподозрили, что документы «были нарочно подложены для дезинформации». Итак, воды Атлантики подарили немцам важный источник военных сведений; к счастью, они не оценили его значения. «Это показывало, что испанцы передают немцам свои находки, — в этом плане на них можно было положиться и попытаться извлечь выгоду из такого далеко не нейтрального поведения». Забрезжила возможность проложить весьма хитроумный путь в немецкие головы, забросить в воду весьма соблазнительную мушку. Инцидент, который взволновал руководителей разведывательных служб, дал пищу причудливому уму-штопору одного офицера разведки. Ум принадлежал Чарльзу Кристоферу Чамли, двадцатипятилетнему капитану Королевских ВВС, прикомандированному к службе контрразведки МИ-5. Чамли, будучи чудаком из чудаков, был вместе с тем чрезвычайно эффективным бойцом в этой странной и запутанной войне. Чамли смотрел на мир сквозь толстые линзы очков и был обладателем замечательных шестидюймовых вощеных усов с острыми кончиками. Рост его составлял около 190 сантиметров, обувь он носил 47-го размера, любая униформа, казалось, была ему мала, и ходил он странной подпрыгивающей походкой, «поднимая при каждом шаге носки».
Чарльз Чамли, офицер Королевских ВВС, прикомандированный к службе контрразведки МИ-5, чей «ум-штопор» первым породил идею использовать труп для обмана немцев.
Чамли мечтал о приключениях. Еще подростком, учась в Канфордской частной школе в Дорсете, он вступил в Общество школьников-первопроходцев и участвовал в экспедициях в Финляндию и на Ньюфаундленд, целью которых было нанесение на карту неисследованных территорий. Живя в палатке, он питался мятным печеньем «Кендал», открыл новый вид землеройки после того, как животное умерло в его спальном мешке, и наслаждался каждой минутой. Он изучал географию в Оксфорде, поступил в офицерский учебный корпус и в 1938 году безуспешно пытался попасть на службу в Судан. Затем он недолго проработал дипломатическим курьером, что для многих служило ступенькой к службе в разведке. Самым известным из предков Чамли был его дед по матери Чарльз Лейланд, подаривший миру кипарис Лейланда (лейландию) — источник бесконечных пригородных споров о высоте живых изгородей. Чамли рисовал себе в мечтах более славное будущее: он хотел стать либо разведчиком, либо военным, либо, на худой конец, колониальным служащим в какой-нибудь далекой экзотической стране. Его брат Ричард погиб под Дюнкерком, что еще больше укрепило стремление Чарльза к действиям, к сильным переживаниям и его готовность, если надо, принять героическую смерть. У Чамли была душа авантюриста, но не было ни соответствующего его жажде приключений тела, ни удачи. В ноябре 1939 года он получил звание лейтенанта авиации, но из-за слабого зрения ему не суждено было управлять самолетом, пусть даже нашлась бы кабина по его росту. По словам его сестры, «это было для него страшным ударом». И вот вместо того, чтобы героически взмывать в небеса, Чамли был вынужден на все военные годы засунуть свои длинные ноги под письменный стол. Это могло бы подкосить человека более слабого, но Чамли все свое воображение и всю энергию отдал секретной работе. В 1942 году, получив звание капитана авиации (на временной основе), он был прикомандирован отделом разведки и безопасности Королевских ВВС к службе контрразведки МИ-5. Начальник МИ-5 Томми Арджилл Робертсон, известный под акронимом Тар и возглавлявший отдел британской разведки B1A, который непосредственно занимался захваченными вражескими шпионами и двойными агентами, взял Чамли на службу как «человека идей» и отзывался о нем как о личности «необычайной и очаровательной». В свободное время Чамли реставрировал старинные автомобили, изучал особенности спаривания насекомых и охотился на куропаток с помощью револьвера. Он был учтив и корректен, почти патологически застенчив и скрытен. На Уайтхолле и в его окрестностях он обращал на себя внимание: размахивал руками, когда был оживлен, и подскакивал при ходьбе, как большая, не умеющая летать, близорукая птица. Но, при всех своих странностях, Чамли был выдающимся мыслителем в области разведки. Некоторые из идей Чамли были нелепы до чрезвычайности. Это был, по словам его товарища по секретной службе, «один из тех тонких и изобретательных умов, что беспрерывно извергают фантастические идеи, по большей части слишком оригинальные, чтобы быть осуществимыми, или слишком замысловатые, чтобы быть эффективными, но временами великолепные в своей простоте». Роль Чамли, подобно роли Яна Флеминга в военно-морской разведке, состояла в том, чтобы воображать невообразимое и добывать таким способом правду. По официальной должности он был секретарем сверхсекретного комитета XX, или комитета «Двадцать» — группы, руководившей использованием двойных агентов, само название которой намекало на обман[2] (возможно, здесь имеется также ироническая отсылка к чаплиновскому фильму «Великий диктатор», выпущенному на экраны в 1940 году, герой которого действует под флагом со знаком XX, напоминающим свастику). Под председательством Джона Мастермана, сухого и аскетичного оксфордского профессора, комитет «Двадцать» собирался каждый четверг в помещении МИ-5 по адресу Сент-Джеймс-стрит, 58 обсуждать действия системы двойных агентов, которой руководил «Тар» Робертсон, и рассматривать новые планы обмана и дезинформации, позволяющие эффективно воздействовать на врага. В комитет входили представители флотской, армейской и авиационной разведки, а также службы безопасности МИ-5 (занимавшейся, в частности, контрразведкой) и службы внешней разведки МИ-6, известной также под аббревиатурой SIS. Как секретарь и представитель МИ-5 на этих еженедельных встречах «невидимок» высокого ранга Чамли был осведомлен о некоторых самых секретных военных планах. В частности, он читал составленный в 1939 году Годфри и Флемингом меморандум, содержавший «не самое аппетитное» предложение об использовании трупа для дезинформации противника. Последствия падения «Каталины» близ Кадиса показали, что такой план может сработать. 31 октября 1942 года, всего через месяц после обнаружения тела лейтенанта Тернера на испанском берегу, Чамли представил комитету «Двадцать» свой собственный план под кодовым названием «Троянский конь», который он описал как «способ ввести врага в заблуждение, подбросив ему совершенно секретные документы». По существу, это был расширенный вариант сценария из «форельного меморандума»:
Взять тело в какой-либо из лондонских больниц (обычная цена в мирное время — 10 фунтов) и надеть на него армейскую, флотскую или авиационную форму с соответствующими знаками различия. Легкие наполнить водой, документы положить во внутренний карман. Затем сбросить тело в море с самолета береговой охраны в подходящей точке, откуда морские течения должны вынести труп на берег, контролируемый противником. После его обнаружения противник, скорее всего, предположит, что тот или иной наш самолет либо был сбит, либо потерпел крушение и что это один из пассажиров. Хотя невозможно быть уверенными, что «курьер» попадет куда надо, информация в виде документов, если все пройдет удачно, может быть намного более секретной, чем та, которую удалось бы внедрить по обычным каналам B1A.Агента или двойного агента, если он живой человек, можно подвергнуть пыткам или переманить, и тогда он сознается в ложности информации, которая у него есть. Мертвец не заговорит, что с ним ни делай. Как и большинство идей Чамли, эта была на удивление проста и в то же время чертовски проблематична. Наметив в общих чертах план сотворения современного «троянского коня», Чамли принялся искать в этом плане слабые места. Вскрытие может показать, что человек умер не от утопления; самолет, с которого сбросят тело, может быть замечен. Даже если удастся найти подходящий труп, ему надо будет придать «все черты реального офицера». Один из членов комитета «Двадцать» заметил, что, с какой высоты ни сбрасывай с самолета труп, он непременно будет поврежден, «а тот факт, что повреждение нанесено после смерти, всегда можно выявить». Если сбросить труп там, откуда он попадет на берег Германии или на оккупированную немцами территорию (например, норвежскую или французскую), очень высока вероятность «полного и квалифицированного посмертного обследования» силами немецких экспертов. «Нейтральные» Испания и Португалия тяготели к державам Оси: «Из этих стран в Испании вероятность того, что документы передадут или, по меньшей мере, покажут немцам, была наивысшей». План Чамли при всей своей новизне был старым как мир. Само его бесхитростное кодовое название — «Троянский конь» — показывает, в какой глубокой древности зародилась эта уловка. Одиссей, возможно, был первым, кто предложил врагу соблазнительный подарок, чреватый крайне неприятным сюрпризом, но у него было много подражателей. На шпионском жаргоне подбрасывание ложной информации посредством инсценировки чьей-то гибели или ранения даже имеет официальное название: «уловка с вещмешком». Автором этой уловки был Ричард Майнертцхаген — орнитолог, сторонник еврейского государства в Палестине (из антисемитских соображений), охотник на крупную дичь, обманщик и британский шпион. В «Семи столпах мудрости» Т. Э. Лоуренс-Аравийский создал словесный портрет своего современника Майнертцхагена, изобразив его человеком необычайным — и притом необычайно зловредным: «Майнертцхаген не знал полумер. Человек логически мыслящий, идеалист до мозга костей, он был настолько убежден в своей правоте, что охотно запрягал зло в колесницу добра. Он был стратегом, географом и властным человеком, смеющимся беззвучным смехом; он в равной степени был на верху блаженства и когда ему удавалось бессовестно обмануть врага (или друга), и когда он одному за другим вышибал мозги загнанным в угол немцам своей африканской дубинкой с тяжелым набалдашником. Его инстинктам содействовали могучее тело и неукротимый мозг». В 1917 году британская армия под командованием генерала сэра Эдмунда Алленби дважды атаковала турок у Газы, но путь на Иерусалим преграждали многочисленные вражеские силы. Алленби решил, что следующее наступление произойдет у Беэр-Шевы на востоке, рассчитывая вместе с тем внушить туркам, что он опять намерен атаковать Газу, которая была наиболее логичной мишенью. Офицером разведки в армии Алленби, которому предстояло осуществить этот обман, был майор Ричард Майнертцхаген. Майнертцхаген знал, что ключ к успеху военного обмана — способность не просто скрыть свои истинные намерения, но и убедить противника в чем-то прямо противоположном. Он положил в вещмешок фальшивые документы, личные письма, дневник и 20 фунтов наличными, а затем испачкал его лошадиной кровью. После чего выехал верхом на ничейную полосу, дождался, когда по нему стал стрелять турецкий конный патруль, обмяк в седле, изображая раненого, уронил вещмешок, бинокль, винтовку и поскакал к британским позициям. Одно из писем (написанное сестрой Майнертцхагена Мэри) было представлено как письмо владельцу вещмешка от его жены, где она сообщала о рождении сына. Это была чистейшей воды сентиментальщина Эдвардианской эпохи: «До свидания, мой милый! Сиделка говорит, что я не должна утомлять себя длинными письмами… Малыш шлет папочке поцелуй!» Затем Майнертцхаген изобразил лихорадочные поиски потерянного вещмешка. Сандвич, завернутый в бумагу с текстом дневного приказа, где упоминались пропавшие документы, был оставлен недалеко от вражеских позиций, как если бы его обронил рассеянный патрульный. В приказе Майнертцхагену предписывалось предстать перед несуществующей комиссией по расследованию и объяснить пропажу вещмешка. Турки, попавшись на удочку, сконцентрировали войска у Газы, отведя две дивизии от Беэр-Шевы. 31 октября 1917 года британцы перешли в наступление и отбросили слабые турецкие части под Беэр-Шевой. В декабре они взяли Иерусалим. Майнертцхаген гордо заявлял, что его уловка с вещмешком была «простой, надежной и недорогой». Не исключено, однако, что победа объясняется другой хитрой уловкой Майнертцхагена: он разбросал позади турецких позиций сотни сигарет с опиумом. Некоторые историки утверждали, что вещмешок не имел такого важного значения, какое приписывал ему Майнертцхаген. Возможно, турки были одурачены, возможно — просто одурманены. В модернизированном виде уловка применялась и во Второй мировой войне — на сравнительно ранних ее стадиях. Перед битвой при Алам-эль-Хальфе в 1942 году во взорванном разведывательном автомобиле был оставлен труп, стискивающий карту с «проходимым» маршрутом через пустыню. Расчет был на то, что танкисты Роммеля, обнаружив карту, двинутся в зону с рыхлым песком и увязнут в нем. В другой вариации на эту тему фальшивый план обороны Кипра был оставлен у женщины в Каире, о которой было известно, что она связана с разведкой Оси. А самый свежий (на тот момент) вариант принадлежал, по приятному совпадению, Питеру Флемингу, старшему брату Яна Флеминга, офицеру разведки под началом у генерала Арчибальда Уэйвелла, в то время — Верховного главнокомандующего союзными силами на Дальнем Востоке. Питер, обладавший, как и его брат, богатым воображением и уже ставший успешным писателем, придумал свою собственную «уловку с вещмешком» под кодовым названием «Ошибка» (Error). Ее целью было убедить японцев, что сам Уэйвелл был ранен при отступлении из Бирмы и что он оставил ряд важных документов в брошенной машине. В апреле 1942 года фальшивые документы, фотография дочери Уэйвелла, личные письма, беллетристические книги и другие вещи были положены в зеленый «форд-седан», и машину столкнули со склона у моста через реку Иравади прямо перед наступающими японскими частями. Операция «Ошибка», возможно, была неплохим развлечением, но «мы не получили никаких свидетельств о том, что японцы обратили на машину внимание, и тем более о том, что содержимое ее салона подтолкнуло их к каким-либо выводам». В этом состояла главная проблема «уловки с вещмешком»: за три десятилетия она глубоко укоренилась в «фольклоре» секретных служб и стала предметом многих послеобеденных разговоров, но свидетельств в пользу того, что она хоть раз по-настоящему сработала, было крайне мало.
3 Комната № 13
Джон Мастерман, председатель комитета «Двадцать», писал в свободное время детективные романы. В них действовали оксфордский профессор, во многом похожий на него самого, и сыщик, напоминавший Шерлока Холмса. Операция, обрисованная в общих чертах Чарльзом Чамли, весьма импонировала Мастерману с его писательским складом ума: предстояло тщательно, сцена за сценой, сконструировать некую тайну и предложить немцам ее распутать. Несмотря на некоторые сомнения в осуществимости плана «Троянский конь», комитет «Двадцать» поручил Чамли изучить возможности его реализации на одном из театров Второй мировой войны. Разведчики, как и генералы, склонны представлять себе грядущую битву новой версией предыдущей. Разведка Оси проморгала подлинные документы, которые имелись у погибшего лейтенанта Тернера, и таким образом упустила возможность предвосхитить операцию «Факел»; маловероятно, что она вновь сделает такую же ошибку: «Немцы, имея повод сожалеть о легкости, с какой мы застали их врасплох высадкой в Северной Африке, на сей раз не оставят без внимания стратегические документы союзников, если и когда они попадут им в руки». Поскольку в плане Чамли фигурировал труп, плавающий в море, операция проходила главным образом по военно-морскому ведомству, и поэтому лейтенант-коммандер Юэн Монтегю, представитель военно-морской разведки в комитете «Двадцать», получил задание помочь Чамли развить его идею. Монтегю, как и Чамли, читал«форельный меморандум». Он «решительно поддержал» план и вызвался «изучить вопрос о получении необходимого трупа, заняться медицинскими проблемами и формулированием плана».
Юэн Монтегю, офицер военно-морской разведки, юрист и рыбак — главный вдохновитель операции «Фарш».
Выбор Юэна Монтегю в качестве партнера Чамли по планированию операции был во многом случайным, но счастливым. Барристер и трудоголик, Монтегю обладал талантом организатора и способностью вникать в детали, что прекрасно дополняло «плодоносный ум» Чамли. Если Чамли был неуклюж и очарователен, то Монтегю — ловок, сардоничен, рафинирован, романтичен и отличался чрезвычайно ясным мышлением. Сорокадвухлетний Юэн Эдвин Сэмюэл Монтегю был вторым из троих сыновей барона Суэйдлинга, отпрыска ослепительно богатой династии еврейских банкиров. Первая половина жизни Юэна была почти непрерывным потоком удовольствий, материальных и интеллектуальных. «Это время вспоминается мне как сплошное счастье, — писал он, оглядываясь на свою молодость. — Удача сопутствовала нам во всем». Дед Юэна, заложивший основы семейного состояния, изменил фамилию с Сэмюэл на более аристократическую Монтегю, на что поэт Хилэр Беллок откликнулся ядовитым стишком:
Суэйдлинг-Монтегю барон —
Так теперь назвался он.
Но в аду-то Сатана
Твердо знает имена.
Ты хитришь напрасно, плут:
Сэмюэл тебя зовут.
Персонал отдела 17М в комнате № 13 подвала Адмиралтейства: Юэн Монтегю (первый ряд, второй справа), Джоан Сондерс (второй ряд, третья справа), Джульетта Понсонби (справа от Сондерс), Патриция Трехерн (слева от Сондерс).
Подразделение 17М расширялось. Вначале в него пришла Джоан Сондерс, молодая жена библиотекаря палаты общин, «для кропотливой работы по индексированию, систематизации и изучению материалов» — высокая, мощная, с очень громким, наигранно-задорным голосом и соответствующим характером, Джоан фактически стала главной помощницей Монтегю. В начале войны она была медсестрой и во время отступления из Дюнкерка руководила постом медперсонала. Она была практична, любила командовать, порой наводила на сослуживцев страх и зимой приходила на работу в пальто из тигровой шкуры. Другие сотрудницы за глаза звали ее Тетушкой. То, что ей в прошлом приходилось иметь дело с трупами, впоследствии принесло немалую пользу. «Работник она прекрасный, очень методична, но при этом ужасающе подозрительна, — писал Монтегю жене. — Работать с ней одно удовольствие, а вот взглянуть особенно не на что. Мне вообще не везет с помощницами в плане внешности». Монтегю, надо сказать, был большим ценителем женской красоты. К 1943 году подразделение 17М выросло до четырнадцати человек. В их число входили художник, бывший колумнист из журнала, посвященного яхтам, и двое дежурных, которые обрабатывали поступавшую ночью информацию. Условия работы были ужасны. Комната № 13 была «очень мала, до предела загромождена сейфами, стальными картотечными шкафами, столами, стульями и т. п., и, самое главное, в ней был чрезвычайно низкий потолок, который стальные балки делали еще ниже. Свежего воздуха никакого, только спертый, такого качества, что помещение мгновенно забраковал бы любой фабричный инспектор». Единственными источниками света были флюоресцентные трубки, из-за которых «все становились розовато-лиловыми». Теоретически вспомогательный персонал «не должен был слушать того, что мы говорим друг другу по телефону», но в таком ограниченном пространстве это было невозможно. У хранителей тайн в комнате № 13 не было тайн друг от друга. Несмотря на трудности, подразделение Монтегю работало очень эффективно: по отзыву адмирала Годфри, это была «блестящая команда преданных делу борцов-победителей». Как и в залах суда, на разведывательном фронте Монтегю тоже доставляло удовольствие проникать в замыслы противников — немецких диверсантов, шпионов, агентов и их кураторов, чьи подслушанные, расшифрованные и переведенные радиограммы ежедневно поступали в подразделение 17М. Он научился распознавать в потоке информации «голоса» отдельных сотрудников немецких разведывательных служб и, как и во время былых судебных баталий, «к некоторым начал относиться почти как к друзьям»: «Сами не сознавая того, они были к нам очень добры». В Америке, по настоянию Юэна, Айрис начала работать в Британском координационном центре по вопросам безопасности — британской секретной организации, базировавшейся в Нью-Йорке и руководимой Уильямом Стивенсоном, который с удовольствием носил кличку Неустрашимый. Под прикрытием британского паспортного контроля группа Стивенсона занималась в США разведкой, дискредитацией лиц, сочувствовавших нацизму, и неустанно старалась подтолкнуть Америку к вступлению в войну, используя разнообразные методы — как честные, так и не слишком. В некотором смысле шпионаж и скрытность были у Айрис в крови, поскольку ее отец, художник Соломон Дж. Соломон, во время Первой мировой войны участвовал в разработке военного камуфляжа. В 1916 году на Западном фронте он соорудил из стальных пластин, покрыв их настоящей корой, фальшивое дерево высотой 9 футов, которое использовалось для наблюдения за противником. В этой семье ценили удовольствие от вызова, от борьбы, которое испытываешь, делая нечто, на вид совершенно отличное от того, чем является в действительности. Юэн был доволен, что его жена теперь, как он выразился, «тоже в этом бизнесе». Юэн и Айрис писали друг другу ежедневно, хотя Монтегю не мог сообщать ей точно, чем был наполнен его день: «Если меня убьют, есть четыре или пять человек, которые после войны смогут рассказать тебе, чем я занимался». Круг обязанностей Монтегю расширился еще раз, когда Годфри сделал его ответственным за всю военно-морскую дезинформацию, осуществляемую через двойных агентов. «Самая захватывающая работа на войне», — пишет Монтегю. Благодаря радиоперехватам «Ультра» и другим разведданным британцы поймали всех до единого шпионов, посланных в страну абвером — немецкой военной разведкой. Многие из них были затем использованы как двойные агенты, отправлявшие в Германию ложную информацию. Оказавшись в самом сердце «системы XX» — системы обмана, Монтегю помогал «Тару» Робертсону и Джону Мастерману контролировать действия двойных агентов на британском ВМФ. Он работал с Эдди Чапменом по кличке Зигзаг — уголовником, ставшим шпионом и посылавшим немцам ложную информацию об оснащении подводных лодок; он изучал астрологию, чтобы посмотреть, нельзя ли использовать против Гитлера его веру в такие вещи («очень занимательно, но пользы никакой»); в ноябре 1941 года он отправился в США помочь установить систему контроля над двойным агентом по кличке Трицикл (сербским плейбоем Душко Поповым) с тем, чтобы проникнуть в сеть немецких шпионов, действовавших в Америке. «Система XX» также предполагала сотворение фальшивых шпионов: «Очень многих попросту не существовало в действительности: это были вымышленные люди, якобы завербованные как вспомогательные агенты теми двойными агентами, с которыми мы уже работали». Чтобы убеждать противника в реальности этих несуществующих персонажей, необходимо было выдумывать все аспекты их личностей. Материалы, ложившиеся на стол Монтегю, порой были невероятно странными. В октябре 1941 года Годфри велел Монтегю разобраться, почему немцы внезапно импортировали тысячу макак-резусов и группу берберийских макак (маготов). Годфри предположил, что «это может указывать на намерение немцев начать химическую или бактериологическую войну или вести эксперименты в этом направлении». Монтегю проконсультировался с лордом Виктором Ротшильдом, экспертом МИ-5 по взрывчатке, минам-ловушкам и другим нестандартным способам ведения войны. Его светлость усомнился в том, что покупка больших обезьян может иметь зловещий смысл. «Я пристально следил за желающими приобрести тех или иных животных, — писал он, — но во всех исследованных до сих пор случаях цели оказались невинными. Например, объявление в The Times о желании купить 500 ежей связано с экспериментальными исследованиями ящура». Монтегю не довелось воевать на фронте, но в его личной храбрости сомневаться не приходится. В 1940 году, когда Британии угрожало немецкое вторжение, у него возникла идея попытаться завести атакующие силы противника на минное поле, подставляя под удар самого себя. В минных полях у восточного побережья Британии имелись проходы для рыболовных судов. Немцы знали расположение этих проходов, но лишь приблизительно. Если бы в их руки попала карта, показывающая проходы, достаточно близкие к реальным, чтобы немцы ей поверили, но слегка смещенные, их морской десант мог бы выбрать неверные маршруты и, в случае удачи, понести большие потери. Предполагалось, что передаст немцам фальшивую карту Попов (агент Трицикл), который объяснит им, что получил ее от офицера британского ВМФ, еврея по национальности, желающего заручиться благосклонностью нацистов. Попов должен был сказать, что этот офицер, известный юрист в гражданской жизни, «наслушался пропагандистских рассказов о якобы дурном обращении с евреями, поверил им и не хочет оказаться в руках гестапо». Карта должна была стать его страховым полисом, и офицер будто бы готов был согласиться на ее передачу немцам в обмен на письменную гарантию, что в случае успешного немецкого вторжения в Британию его не тронут. Попову план понравился, и он спросил у Монтегю фамилию «офицера-предателя», которую он должен будет назвать немцам. «Я думал, вы сами поняли, — ответил Монтегю. — Лейтенант-коммандер Монтегю. Они могут найти меня в юридическом справочнике и в любом из выпусков „Еврейского ежегодника“». Этот поступок требовал немалой храбрости, хотя Монтегю впоследствии это отрицал. Если бы немцы действительно вторглись в страну, они быстро поняли бы, что карта неверная, и тогда опасность, угрожающая Монтегю, стала бы еще намного больше. Имелась также возможность, что кто-либо в других подразделениях британской разведки вдруг узнает о карте и о еврейском юристе-предателе, готовом выдать военную тайну ради спасения своей шкуры. Тогда Монтегю по меньшей мере пришлось бы давать весьма сложные объяснения. В случае реализации этого плана Монтегю выглядел бы в глазах немцев «предателем из предателей». Но его это не беспокоило: важно было лишь рассказать им убедительную историю. Прежде чем поручить Монтегю возглавить подразделение военно-морской дезинформации, Годфри передал ему копию «форельного меморандума», написанного в соавторстве с Яном Флемингом. Монтегю считал Флеминга «гнусной личностью» и тем не менее был с ним в очень хороших отношениях: «Флеминг очарователен в общении, но продаст даже собственную бабушку. Я от него без ума». Много лет спустя, когда Годфри и Монтегю давно уже были в отставке, адмирал мягко напомнил бывшему подчиненному о том, кому он обязан замыслом операции «Фарш»: «Идея о мертвом летчике, которого море выбрасывает на берег, в общем виде содержалась среди тех десятков предложений, что я дал Вам при формировании 17М», — писал он. Монтегю вежливо ответил: «С полной искренностью могу сказать, что не помню, чтобы Вы передавали мне такое предложение. Разумеется, написанное Вами могло запасть в мое подсознание и стать связующим звеном — но заверяю Вас, что ничего сознательного тут не было, и это лишний раз говорит о странностях судьбы (или как это назвать?)».
Ян Флеминг, во время войны — морской офицер, создатель Джеймса Бонда, в комнате № 39 Адмиралтейства — мозговом центре британской военно-морской разведки.
Все те же странности судьбы свели воедино в комнате № 13 хитроумного юриста Монтегю и изысканного, долговязого, непредсказуемого Чамли, человека идей. Эти два столь несходных между собой человека исполнили самый замечательный парный номер в истории военной дезинформации. Они пользовались поддержкой комитета «Двадцать», у них было много предшественников, и у них были наметки плана. Чего у них пока еще не было — это четкого представления о том, к чему этот план приложить.
4 Цель удара — Сицилия
Общий план действий, который согласовали Уинстон Черчилль и Франклин Делано Рузвельт во время встречи в Касабланке в январе 1943 года, был в некоторых отношениях более чем очевидным: после успеха операции «Факел» в Северной Африке целью следующего удара должен стать остров Сицилия. Нацистская военная машина начала наконец буксовать. Британская 8-я армия под командованием Монтгомери нанесла поражение доселе непобедимому Африканскому корпусу Роммеля при Эль-Аламейне. Вторжение союзников в Марокко и Тунис решающим образом ослабило немецкую хватку, и освобождение Туниса позволило союзникам взять под контроль побережье Северной Африки со всеми портами и аэродромами от Касабланки до Александрии. Пришло время осадить гитлеровскую «крепость Европу». Но с чего начать? Как место, где логичнее всего было нанести удар, по знаменитому выражению Черчилля, в «мягкое подбрюшье Оси», напрашивалась Сицилия. Остров, расположенный у носка итальянского «сапога», господствует над проливом, разделяющим два берега Средиземного моря: от Сицилии до тунисского побережья всего 80 миль. Чтобы освободить Европу, вырвать Италию из фашистских объятий и отбросить нацистское чудовище, необходимо было вначале занять Сицилию. По британским войскам на Мальте и морским конвоям союзников наносили удары бомбардировщики люфтваффе, базировавшиеся на острове, и, как писал Монтегю, «никакую крупную операцию невозможно было начать, развивать и снабжать всем необходимым, не уничтожив вначале вражеские аэродромы и другие базы на Сицилии, чтобы обеспечить свободный проход по Средиземному морю». Вторжение на Сицилию должно было открыть дорогу на Рим, отвлечь немецкие войска с восточного фронта, облегчив тем самым положение Красной армии, дать возможность начать подготовку к вторжению во Францию и, может быть, выбить из войны нестойкую Италию. Разрыв Стального пакта 1939 года между Гитлером и Муссолини подорвет, предсказывал Черчилль, боевой дух немцев «и может стать началом их конца». Американцы вначале колебались, подозревая Великобританию в имперских амбициях в Средиземноморье, но в конце концов уступили: первый удар — по Сицилии, затем — вторжение в материковую Европу. Если стратегическая важность Сицилии была ясна союзникам, то она, разумеется, была столь же ясна Италии и Германии. Черчилль высказался о выборе цели недвусмысленно: «Всякий, если он не круглый дурак, будет знать, что это Сицилия». И даже если противник окажется настолько глуп, чтобы не видеть очевидного, он, несомненно, прозреет, когда для вторжения начнут концентрироваться 160 тысяч военных из Великобритании, США и стран Содружества и армада из 3200 судов. Берег Сицилии протяженностью 500 миль уже защищали семь или восемь вражеских дивизий. Если Гитлер верно предугадает следующий ход союзников, на остров перебросят тысячи немецких солдат, находящихся в резерве во Франции. Мягкое подбрюшье превратится в стену из мускулов. Вторжение может обернуться кровавой баней. Но логика неумолимо требовала высадки на Сицилии. 22 января Черчилль и Рузвельт совместно одобрили операцию «Хаски» — массированное, детально спланированное вторжение на Сицилию. В Касабланку был вызван генерал Эйзенхауэр и получил соответствующий приказ. И все это поставило шефов союзных разведок перед дьявольской головоломкой: как убедить противника, что союзники не намерены делать того, что им, как ясно было всякому, имеющему перед собой карту, следовало делать? В июне 1942 года Черчилль создал Лондонский контрольный отдел (намеренно неопределенное название), который возглавил начальник службы военной дезинформации подполковник Джон Г. Беван. Задачей отдела была «подготовка планов дезинформации на международном уровне с целью подтолкнуть противника к бесполезному расходованию военных ресурсов». Беван отвечал за общее стратегическое планирование, контроль и координацию дезинформационной деятельности. Сразу же после встречи в Касабланке ему поручили разработать новый план дезинформации, направленный на то, чтобы замаскировать будущее вторжение на Сицилию. Результатом стала операция «Баркли» — комплексный, многоуровневый план, целью которого было убедить немцев, что черное — это белое или, по крайней мере, серое. Джонни Беван был биржевой маклер, выпускник привилегированной Итонской школы, один из прочных столпов истеблишмента, человек, у которого под маской непритязательной общительности и скромности таился необычайно острый ум. Он обладал редкой способностью, свойственной некоторым англичанам, добиваться впечатляющих результатов и при этом неизменно выглядеть смущенным, и к монументальной задаче военной дезинформации он подходил примерно так же, как к игре в крикет. «Когда дела у его команды становились довольно плохи (скажем, шесть отбивающих оказывались выведены из игры), он тихонько выходил на площадку, набирал 100 очков и тихонько уходил с каким-то пристыженным видом». Беван был таким простым и честным командным игроком, какого только можно себе представить, и, возможно, именно это делало его столь искусным дезинформатором. Если Беван руководил дезинформацией противника из «Правительственных военных помещений» — укрепленного подземного бункера под Уайтхоллом, — то его средиземноморским коллегой был подполковник Дадли Рэнджел Кларк, глава дезинформационного подразделения «А», базировавшегося в Каире. Кларк тоже был мастером стратегической дезинформации, но совсем иного склада. Неженатый, привыкший к ночному образу жизни и не любивший детей, он обладал «изощренным воображением и фотографической памятью», а также театральной жилкой, которая могла быть причиной неприятностей. Для Королевского военного парада 1925 года он организовал шествие, изображавшее вековую историю артиллерии Британской империи, в котором участвовали два слона, тридцать семь орудий и «четырнадцать самых рослых нигерийцев, каких он только мог найти». Он любил военную форму, маскировку и переодевание. Большая часть одного уха у него была оторвана немецкой пулей, когда он участвовал в первом рейде британских «коммандос» на оккупированную территорию Франции. В 1940 году его перевели в Египет по прямому распоряжению генерала сэра Арчибальда Уэйвелла, командовавшего союзными силами на Ближнем Востоке, и там ему было приказано создать «особое секретное подразделение для дезинформации противника». Два года, прошедшие с тех пор, Кларк и подразделение «А» ставили немцев в тупик и сбивали их с толку всевозможными хитроумными и вычурными способами. Действуя сообща, подполковники Беван и Кларк соткали самую изощренную сеть военной дезинформации, какая когда-либо существовала. Однако цель операции «Баркли», по существу, была очень проста: убедить руководство стран Оси, что союзники намерены атаковать не Сицилию, находящуюся в центре Средиземного моря, а Грецию, расположенную восточнее, и остров Сардинию на западе, а затем Южную Францию. Фальшивый «основной план» был следующим: британская 12-я армия (которой не существовало) летом 1943 года вторгается на Балканы, начиная с Крита и Пелопоннеса, вовлекает Турцию в войну против держав Оси, вступает в Болгарию и Румынию, координирует действия с югославским Сопротивлением и наконец соединяется с советскими войсками на Восточном фронте. Вспомогательная ложь имела целью убедить немцев, что британская 8-я армия готовит высадку на южном побережье Франции и бросок на север по долине Роны, а американские силы под командованием генерала Паттона — нападение на Корсику и Сардинию. Удар по Сицилии, таким образом, якобы не предусматривался. В случае успеха операции «Баркли» немцы должны были укреплять Балканы, Сардинию и Южную Францию, готовясь к вторжениям, которых на самом деле не будет, и оголить Сицилию. По меньшей мере противнику пришлось бы рассредоточить свои силы, и немецкий оборонительный щит был бы ослаблен. К тому времени, как реальная мишень союзников стала бы очевидной, укреплять Сицилию было бы уже поздно. План дезинформации напрямую играл на страхах Гитлера: из радиоперехватов «Ультра» ясно следовало, что фюрер, его штаб и командование немецких войск в Греции считали Балканы уязвимым местом на южном фланге нацистов. И тем не менее отвлечь внимание немцев от Сицилии было нелегко: слишком уж очевидной была стратегическая важность острова. В докладе немецкой разведки, представленном в начале февраля Верховному командованию вооруженных сил (Oberkommando der Wehrmacht, сокращенно OKW), намерения союзников были изложены абсолютно верно: «Идея после завершения африканской кампании выбить Италию из войны посредством воздушных налетов и наземной операции занимает важное место в планах англосаксов… Сицилия напрашивается как цель первого удара». Операция по дезинформации должна была повлиять на мысли Гитлера двояко: во-первых, уменьшить его страх по поводу Сицилии, во-вторых, увеличить его опасения насчет Сардинии, Греции и Балкан. «Дядя Джон» Годфри считал двумя основными слабостями немецкой разведки «принятие желаемого за действительное» и «поддакивание начальству»: «Если начальство настойчиво требовало информации на ту или иную тему, немецкая разведывательная служба не гнушалась высасыванием из пальца донесений, основанных на том, что она считала вероятным». Вместе с тем нацистское высшее командование, получив противоречащие друг другу разведывательные донесения, «было настроено верить тому из них, что лучше соответствовало его уже сформировавшимся представлениям». Если бы удалось использовать параноидальную склонность Гитлера принимать желаемое за действительное и трусливое поддакивание его подчиненных, то операция «Баркли» могла бы иметь успех: немцы обманули бы сами себя. Дезинформация шла на нескольких фронтах. Инженеры принялись фабриковать в Восточном Средиземноморье несуществующую армию; двойные агенты начали направлять своим шефам из абвера ложную информацию; планировались обманные перемещения войск, посылались фальшивые радиограммы, предполагалась вербовка греческих переводчиков и офицеров, приобретение греческих карт и валюты. Все это должно было создать впечатление, что готовится атака на Пелопоннес. Пока Беван и Кларк сообща плели нити операции «Баркли», Монтегю и Чамли начали искать труп. Набрасывая первоначальный план, Чамли предполагал, что можно просто прийти в военный госпиталь и за 10 фунтов выбрать подходящий труп. В действительности все оказалось несколько сложнее. Вторая мировая война погубила больше людей, чем любой другой конфликт в истории, но найти именно такого мертвеца, какого нужно было, оказалось на удивление трудно. Люди гибли, люди убивали себя — но всё не теми способами. Жертвы бомбардировок не годились. Самоубийств было больше, чем в мирное время, но обычно они совершались с помощью веревки, бытового газа или химикатов, что с легкостью могло обнаружиться при вскрытии. Требования были довольно специфичны: нужен был свежий труп мужчины призывного возраста без явных травм и физических недостатков, причем родственники не должны были возражать против того, чтобы совершенно незнакомые люди увезли тело близкого им человека неизвестно куда и с неизвестными целями. Монтегю обратился за советом к тому, кто знал о смерти больше, чем кто-либо другой. Сэр Бернард Спилсбери был главным патологоанатомом Министерства внутренних дел, экспертом-свидетелем на многих знаменитых судебных процессах того времени, пионером современной судебной медицины. Сэр Бернард коллекционировал смерти, как другой мог бы коллекционировать марки или книги. Полвека, вплоть до своей собственной таинственной кончины в 1949 году, Спилсбери накапливал информацию о смертях, происходивших по обычным и необычным причинам. За это время он совершил около 25 тысяч вскрытий. Он изучал смерть вследствие удушья, отравления, несчастного случая и убийства, и особенности каждого казуса он записал своим путаным почерком на одной из тысяч карточек, закладывая основы современных криминалистических методов.
Сэр Бернард Спилсбери, старший патологоанатом Министерства внутренних дел, один из пионеров научной криминалистики, знавший о мертвых больше, чем кто-либо из живых.
Спилсбери впервые привлек к себе внимание публики в 1910 году в результате прискорбного дела доктора Криппена. После того как доктора Хоули Харви Криппена, уроженца Мичигана, арестовали при попытке бежать с любовницей в Северную Америку, Спилсбери идентифицировал останки, зарытые в его погребе в Лондоне, как принадлежащие его пропавшей жене Коре, основываясь на характерной рубцовой ткани фрагмента кожи. Криппена повесили в 1910 году. В течение последующих тридцати лет Спилсбери давал свидетельские показания в судах по всей стране, подтверждая позицию обвинения в ясной, точной, неопровержимой манере, с интонациями абсолютной нравственной правоты. Газеты восхваляли его, описывая его прямую, красивую фигуру на свидетельском месте, отмечая соединение в нем научной убежденности с характерной для эпохи короля Эдуарда определенностью моральных оценок. По словам одного современника, Спилсбери казался универсальным инструментом воздаяния в одном лице: «Он мог бы в одиночку обеспечить все юридические последствия убийства: арест, обвинение, вынесение приговора и обследование трупа, — за исключением, пожалуй, одного, требующего краткого участия палача». Его манера выступлений в суде славилась мудрой весомостью и лаконизмом; он никогда не использовал трех слов, если хватало одного. «Он вырабатывал мнение, выражал его самым ясным и сжатым образом из возможных и держался его, несмотря ни на что». До Спилсбери судебная патологоанатомия была во многом дискредитирована, слыла чем-то сомнительным с научной и медицинской точки зрения. Но к 1943 году при его активном участии изучение трупов, считавшееся «мерзкой наукой», превратилось в строгую дисциплину, одновременно зловещую и пленительную. Кроме того, Спилсбери прославился экспериментами на самом себе. Он вдыхал окись углерода (угарный газ), проверяя его воздействие на организм, и записывал свои ощущения (малоприятные). Он спустился в люк на Редкросс-стрит, желая разобраться, что за газ убил там рабочего. Случайно проглотив в больничной лабораториивозбудителей менингита, он «продолжал работу как ни в чем не бывало». Говорили, что сэр Бернард мог определить причину смерти по запаху трупа. В 1938 году газета «Вашингтон пост» назвала его «Шерлоком Холмсом современной Англии». Однако то, что он всю жизнь вдыхал запахи смерти, вглядывался в трупы и соприкасался с самыми темными сторонами человеческой натуры, наложило на выдающегося ученого свою печать. Внимание прессы ударило ему в голову. Сэр Бернард держался отчужденно, высокомерно, был полностью убежден в своей непогрешимости. Он видел мир затуманенным, смотрел на него через завесу цинизма и самодовольства и редко выказывал даже толику симпатии к кому-либо, живому или мертвому. Глядя из-под тяжелых век «аристократически-надменным» взглядом, он казался ящерицей, одетой в лабораторный халат, и от него постоянно пахло формалином. Юэн Монтегю встретился со знаменитым патологоанатомом за бокалом чуть подогретого хереса в клубе «Джуниор Карлтон», где состоял Спилсбери. Сэр Бернард уже сослужил одну мрачную службу британской разведке. Пойманных вражеских шпионов поставили перед жестким выбором: либо ты станешь двойным агентом, либо будешь казнен. Большинство согласились сотрудничать, но некоторые отказались или были сочтены непригодными для использования. Эти «невезучие шестнадцать», как их затем называли, были приговорены к смертной казни. Спилсбери сделал вскрытие их трупов, включая труп Йозефа Якобса, расстрелянного летом 1941 года, — последнего из всех, кого казнили в лондонском Тауэре. Сэру Бернарду было шестьдесят шесть лет, но выглядел он намного старше. Монтегю не был склонен к подобострастию, но ему доводилось видеть выступления Спилсбери в суде, и он глубоко восхищался «этим необыкновенным человеком». Понимая, как странно звучат его слова, Монтегю сказал, что командованию ВМФ «нужно, чтобы немцы и испанцы приняли плывущее по морским волнам тело за жертву авиакатастрофы». Какого рода смерть соответствовала бы впечатлению, которое командование хочет создать? Тяжелые веки Спилсбери даже не моргнули, когда он услышал этот вопрос. Как писал позднее Монтегю, «он не спросил меня ни о чем — ни о том, зачем мне это нужно, ни о том, что я намереваюсь делать». Наступила длинная пауза: патологоанатом обдумывал вопрос, потягивая херес. В конце концов тем же голосом, каким он говорил в залах суда, — «отчетливым, звучным, без тени колебаний» — он вынес заключение. Простейший способ, конечно, — это найти утопленника, надеть на него спасательный жилет и дать морю вынести его на берег. Но, если это невозможно, подойдет целый ряд других причин смерти, потому что жертвы авиакатастроф над морем, объяснил Спилсбери, не всегда умирают от телесных травм или от утопления: «Многие гибнут от переохлаждения, некоторые даже от шока». Спилсбери вернулся в свою лабораторию в больнице Святого Варфоломея, а Монтегю сказал Чамли, что охота за подходящим трупом может оказаться более легкой, чем они ожидали. Тем не менее они не могли просто «приходить и спрашивать», нельзя ли купить труп, потому что наверняка пошли бы толки и вопросы. Ненадолго они задумались, не ограбить ли кладбище «на манер Берка и Хэра», но быстро отбросили этот вариант. (В 1827 году Уильям Берк и Уильям Хэр выкрали из гроба труп армейского ветерана и продали Эдинбургскому медицинскому колледжу за 7 фунтов. Затем они убили в общей сложности шестнадцать человек, чьи тела продавали для медицинских исследований. Хэр дал показания против Берка, тот был повешен, а его труп подвергнут публичному анатомированию.) Идея не выглядела удачной. Похищать трупы было неприятно, безнравственно и незаконно, и даже в случае успеха тело, пролежавшее в земле всего лишь несколько дней, не годилось бы для дела из-за разложения. Необходим был осторожный и готовый помочь человек, имеющий законный доступ к большому количеству свежих трупов. Монтегю знал именно такого человека. Это был коронер округа Сент-Панкрас в северо-западном Лондоне, носивший прелестное диккенсовское имя Бентли Перчас.[3]
Бентли Перчас, коронер округа Сент-Панкрас.
Согласно английским законам, коронер (должность была учреждена в XI веке) — государственный служащий, отвечающий за исследование смертей, особенно произошедших при необычных обстоятельствах, и устанавливающий их причины. Если смерть была неожиданной, насильственной или произошла не по естественным причинам, коронер решает, проводить ли вскрытие и, если необходимо, дознание. Бентли Перчас был другом и коллегой Спилсбери по изучению трупов, но Перчас был настолько же весел, насколько сэр Бернард угрюм. Для человека, проведшего всю жизнь рядом с мертвецами, Перчас выглядел подлинным воплощением жизнерадостности. Смерть он рассматривал как событие не только интересное, но и чрезвычайно забавное. Никакая насильственная или таинственная кончина не удивляла и не огорчала его. «Мрачная работа? — заметил он однажды. — Да ничуть. Я и представить себе не могу, чтобы она испортила мне настроение». Дома он предлагал гостям чуть сыроватые шоколадки и шутил: «Их нашли в сумочке у тетушки, когда ее выловили из Круглого пруда в Хэмпстеде прошлой ночью». Выросший в крестьянской семье, Перчас был «грубоватым внешне и по характеру», обладал «озорным чувством юмора» и тонко градуированным отношением к смешному; он любил комические оперы Гилберта и Салливана, игрушечные поезда, вареные яйца, и ему доставлял удовольствие образцовый свинарник близ Ипсуича, которым он владел. Он никогда не носил шляп и смеялся громко и часто. Монтегю знал Перчаса как старого друга «по тем временам, когда я работал барристером» и послал ему записку с просьбой о встрече для обсуждения одного конфиденциального дела. Перчас ответил согласием, объяснил, как добраться в окружной коронерский суд, и сделал характерную для него игривую приписку: «Другой способ здесь оказаться — понятно какой: попасть под машину». Перчас участвовал в Первой мировой войне как врач при полевой артиллерии и получил Военный крест за «несомненную отвагу и преданность долгу». Он пробыл на фронте до 1918 года, когда осколком снаряда ему оторвало большую часть левой кисти. В начале новой войны ему было под пятьдесят — поздно надевать форму, но «принять посильное участие очень хотелось». Он уже продемонстрировал готовность помочь разведывательным службам и, если нужно, «исказить истину ради безопасности страны». В 1940 году, когда шпион абвера Уильям Рольф покончил с собой, засунув голову в газовую духовку, Перчас вынес заключение, где причиной смерти был назван «сердечный приступ». В том же месяце, когда Монтегю прислал ему записку, Перчас расследовал смерть Поля Маноэля, агента разведки «Свободной Франции», которого нашли повешенным в лондонском подвале после допроса по подозрению в работе на врага. Перчас нарочно провел дознание «чрезвычайно поверхностно». Вначале, когда Монтегю объяснил коронеру, что ему нужен труп мужчины для «операции, по существу, военной», но «не сказал, зачем именно необходим этот труп», коронер выразил некоторые сомнения. — Вы не можете получить труп просто так, по первому требованию, — заметил Перчас. — Конечно, мертвецы сейчас, похоже, единственный товар, на который нет дефицита, но, даже когда люди гибнут сплошь и рядом, каждое тело должно быть на учете. В ответ Монтегю сказал лишь, что труп требуется свежий и такой, чтобы причиной смерти могло показаться утопление или катастрофа самолета. — Дело государственной важности, — добавил он сурово. Но Перчас по-прежнему колебался. Если станет известно, сказал он, что что-то делается в обход законной системы обращения с умершими, «общественное доверие ко всем коронерам страны будет подорвано». — На каком уровне получил одобрение этот план? — спросил коронер. Выдержав паузу, Монтегю ответил (не вполне правдиво): — На уровне премьер-министра. Этого Бентли Перчасу, чье «изрядно развитое чувство комического» было теперь удовлетворено, вполне хватило. Усмехнувшись, он объяснил, что в качестве коронера имеет документацию «в полном своем распоряжении» и что при определенных обстоятельствах смерть человека может быть скрыта, а тело изъято без каких-либо официальных разрешений. «Коронер, — сказал он, — в общем-то всегда может избавиться от трупа, если составит акт о том, что его намерены похоронить за границей. Тогда будет считаться, что кто-то из родственников намерен увезти его хоронить на родину, то бишь в Ирландию, и коронер может делать с трупом что захочет без помех и последствий». Тела стекались в лондонские морги с неслыханной быстротой: за предыдущий год Перчас имел дело с 1855 случаями и по поводу 726 внезапных смертей провел дознания. Многие трупы «остались неопознанными и были в конце концов преданы земле как трупы неизвестных лиц». Какой-либо из них, несомненно, удовлетворил бы требованиям. Окружной морг и коронерский суд располагались рядом, и Перчас предложил Монтегю бросить взгляд на трупы, находившиеся в тот момент в холодильнике. «После того как два или три тела были осмотрены и по тем или иным причинам забракованы», двое мужчин пожали друг другу руки и расстались, причем Перчас пообещал, что будет подыскивать подходящую кандидатуру. Без сомнения, морг округа Сент-Панкрас был самым неприятным местом, где Монтегю довелось пока побывать; но надо отметить, что его жизнь до той поры в основном проходила вдали от неприятных мест и тяжелых зрелищ. Юэн Монтегю страдал из-за «неизбежного несчастья разлуки» с семьей. Его письма к жене Айрис полны тоски и одиночества: «Я скучаю по тебе так, что мне страшно делается, и жизнь с тех пор, как мы расстались, кажется мне одной длинной, ровной серой полосой». Но постепенно он начал находить удовольствие в своей шпионско-холостяцкой жизни. «Интересная и напряженная работа не позволяла мне падать духом, — писал он. — Образно говоря, она была чем-то средним между двумя занятиями: составлением кроссворда и распиливанием пазла на прихотливые кусочки с последующим ожиданием, сможет ли другая сторона найти отгадки и соединить все заново». Единственным минусом жизни на Кенсингтон-Корт было присутствие леди Суэйдлинг, с которой они постоянно препирались. Он находил время выбираться на рыбалку в Эксмур. «Чудесно было оказаться далеко от шума и забот и просто прислушиваться к журчанию речной воды, — писал он Айрис. — Ничто меня так не радовало с тех пор, как ты уехала». Ловить рыбу ему больше всего нравилось там, где это было всего труднее. «Наибольшее удовольствие доставляют очень ловкие забросы в неудобных местах».
Айрис, жена Юэна Монтегю.
Лорд Суэйдлинг забрал семейный «роллс-ройс» с собой в Таунхилл, поэтому Монтегю стал ездить на работу на велосипеде. Для перевозки «сверхсекретных документов» он привинтил спереди большой багажник в виде корзины и прикреплял к нему свой чемоданчик цепочкой. Начальник службы безопасности военно-морской разведки не считал правильным разъезжать на велосипеде с чемоданчиком, полным секретных бумаг. Что, если чемоданчик украдут? Но после некоторых споров Монтегю официально разрешили продолжать возить документы этим необычным способом, «если при мне всегда будет автоматический пистолет в кобуре». 24 января 1943 года Монтегю, крутя, как обычно, педали, вернулся со службы к себе на Кенсингтон-Корт. Дворецкий Уорд открыл перед ним массивную дверь. Нэнси, «одна из лучших кухарок Лондона», состряпала, несмотря на карточную систему, прекрасный ужин, хотя вдовствующая леди Суэйдлинг настойчиво утверждала, что стандарты недопустимо снизились. «Матушка — это такой ужас, что нет слов, — писал Юэн жене. — Жалуется, что не может получить шоколад „приличного качества“, а ведь все остальные были бы несказанно рады хоть какому-нибудь». Юэн поужинал один в столовой, обшитой дубовыми панелями с Вандомской площади в Париже, под портретами нахмуренных предков. Чего на столе всегда было много — это сыра. Затем он провел час в огромной библиотеке, работая над «кроссвордами» из своего чемоданчика. На встрече в Касабланке было решено, что вторжение будет нацелено на Сицилию. План Чамли подкинуть немцам труп с фальшивыми документами был еще на стадии разработки, но принятое в Касабланке решение поставило жесткие временные рамки: если Монтегю в ближайшее время не найдет подходящего трупа, получится, что «троянский конь» захромал и сдох, не доскакав до Трои. Окончив вечернюю работу, Монтегю положил бумаги обратно в чемоданчик, запер его и отправился в полуподвальную спальню, где он теперь ночевал из-за воздушных налетов. Служанка Мейбл, «которая проработала в нашей семье тридцать пять лет с лишним», уже все ему приготовила, постелила свежее хрустящее белье. В тот же вечер в угрюмом заброшенном складе на другом конце Лондона молодой валлиец, проглотив немалую дозу крысиного яда, покончил с жизнью, которая во всех мыслимых отношениях была полностью отлична от жизни достопочтенного[4] Юэна Монтегю.
5 Человек, который был
Абербаргойд столетие назад был неприветливым местом — мрачным маленьким городишкой, где все покрывала угольная пыль, где царил беспросветный труд. Уголь здесь начали добывать в 1903 году. До того как этот уголь нашли, в Абербаргойде, считай, ничего не было, кроме зеленых долин. С углем появились сплошные ряды худосочных домиков, где обитали сотни шахтеров с семьями. Кроме угля, здесь нечем было жить. И когда уголь кончился (а он кончился), здесь мало что осталось. Еще до Первой мировой войны Абербаргойд начал мучительно агонизировать. В этом угрюмом мире 4 января 1909 года по адресу Коммершл-стрит, 136 появился на свет Глиндур Майкл. Его мать звали Сара Анн Чадуик, отца, откатчика на угольной шахте, — Томас Майкл. Те немногие сведения об этой семье, какими мы располагаем, рисуют картину невеселой жизни. В 1888 году, в двадцатилетием возрасте, Сара вышла замуж в первый раз — за шахтера Джорджа Котрелла. На свидетельстве о браке она вместо подписи поставила крест. Читать и писать Сара так и не научилась, да это ей было и незачем. Брак с Котреллом, в котором она родила двух дочерей, оказался не очень долговечным, и не позднее 1904 года она начала жить с Томасом Майклом в Динасе, в тесном домишке у железнодорожных путей. Официально они не поженились. Как и его отец, умерший от туберкулеза, когда Томас был ребенком, Томас Майкл всю жизнь проработал на угольной шахте. Валлийский баптист, родившийся в Динасе, он спускался глубоко под землю и вручную выкатывал на поверхность тележки с углем. До знакомства с Сарой Томас Майкл заразился от кого-то сифилисом, который он передал ей и который, судя по всему, остался невылеченным. Не исключено, что Глиндур Майкл получил от родителей врожденный сифилис, который может сказываться на костях, зрении и мозге. Когда Глин был маленьким ребенком, семья переехала из Абербаргойда за 12 миль в Таффс-Уэлл близ Роквудской шахты, и там два года спустя у него родилась сестра Дорис. Неспособные платить за жилье, Майклы из одного жалкого домишки перебирались в другой, еще более убогий: сначала переехали на Гарт-стрит, 7, затем, спустя несколько лет, — в долину Ронты, в Уильямстаун близ Пенигрейга, на Корнуолл-Роуд, 28, где Сара родила еще одного ребенка. Жили впроголодь. Обувь дети надевали раз в неделю, когда шли в церковь. Томас Майкл пил. Примерно в 1919 году, когда Глину было девять или десять, здоровье отца стало ухудшаться — вероятно, из-за отдаленных последствий сифилиса и ущерба для легких, причиненного тремя с лишним десятками лет подземной работы. Вскоре от «старческой немощи и слабоумия» умерла бабушка Глина. Вообще в медицинской истории семьи проблемы с психикой были нередким явлением. Томас Майкл начал натужно кашлять и по нескольку раз в день сильно потеть. Его грудь с правой стороны делалась все более впалой. В начале 1924 года Майкл вынужден был уйти с работы, и семье пришлось жить на пособие от Понтипридского союза — второй по величине местной организации в Британии, оказывавшей помощь бедным. Некоторое время семья не имела жилья, и ей пришлось тесниться в одной комнате в благотворительном приюте Ллуйнипиа-Хоумз. Понтипридский союз платил мужу и жене 23 шиллинга в неделю и еще по 2 шиллинга на каждого ребенка. Таким образом, семья из пяти человек теперь перебивалась всего на фунт и 9 шиллингов в неделю. Томас Майкл, согласно медицинскому заключению, страдал «меланхолией», был «в помраченном и очень угнетенном состоянии», быстро терял в весе и хрипло, мучительно кашлял. Перед самым Рождеством 1924 года Томас Майкл ударил себя в шею ножом для разделки мяса. Его быстро отвезли в Бридженд, в психиатрическую больницу графства. Там рану промыли и зашили. Как психически, так и физически Томас Майкл был уже полной развалиной, он харкал кровью и страдал «глубокой депрессией». В пятьдесят один год он выглядел на восемьдесят. Перси Хокинз, младший медик больницы, описал его так: «Волосы седые, редкие. Зрачки несколько несимметричные, на свет реагируют сужением. Язык покрыт сухим белым налетом. Зубы сильно разрушены кариесом. Худоба свидетельствует о недоедании. Пациент сильно кашляет и отхаркивает много мокроты, по ночам обильно потеет». Болезнью у него были затронуты оба легких. Поначалу Томасу вроде бы стало лучше. Он начал разговаривать вполне рационально, обращать внимание на то, что его окружало. Но 13 марта он заболел гриппом, который перешел в бронхопневмонию с «лихорадочной температурой, обильной и зловонной мокротой»; больной был «очень слаб и угнетен». Он перестал есть. 31 марта Томас Майкл умер. Глиндур Майкл, которому тогда было шестнадцать, видел, как его отец превратился из крепкого шахтера в разбитое болезнью, жалкое существо. Он видел, как отец попытался перерезать себе горло, а потом угас в психиатрической больнице. Глин родился в бедной семье. Теперь он был нищим. Возможно, он уже страдал душевным заболеванием. Когда Томаса Майкла похоронили в общей могиле на кладбище в деревне Трило и пастор Оувертон отслужил заупокойную службу, Глин Майкл расписался в кладбищенской книге неверной рукой, делая кляксы и не используя заглавных букв. Овдовевшая Сара с троими младшими детьми поселилась в крохотной квартирке на одной из окраинных улиц Трило. Теперь она полностью зависела от благотворительной помощи. Но спрос на благотворительность в упадочных угольных районах Южного Уэльса был так велик, что Понтипридский союз фактически обанкротился. Через год после смерти Томаса Майкла министр здравоохранения Невилл Чемберлен заявил в парламенте, что Понтипридский союз допустил перерасход в 210 тысяч фунтов и что деньги далее будут ему предоставляться лишь «при условии, что размер вспомоществования будет уменьшен». А после начала Великой депрессии экономическое положение Южного Уэльса из плохого превратилось в катастрофическое. Глин подрабатывал то садовником, то разнорабочим, но возможностей было немного. На момент начала войны в 1939 году Сара и Глин Майкл по-прежнему жили по адресу Трило-Роуд, 135. Обе единоутробных сестры Глина и его сестра Дорис вышли замуж за шахтеров и зажили своими семьями. Его младший брат также покинул дом. Глиндура признали негодным к военной службе, что свидетельствует о физическом или, скорее, о психическом нездоровье. 15 января 1940 года мать Глина умерла в своей постели от сердечного приступа и аневризмы аорты. Сара была единственной, кто оказывал ему душевную поддержку. 16 января Глиндур Майкл расписался в свидетельстве о ее смерти, похоронил ее рядом с отцом на местном кладбище — и исчез. Страна, которая вела войну, не так уж много внимания могла уделить бездомному, обездоленному и, скорее всего, психически нездоровому человеку.Бентли Перчас часто удивлялся, почему люди приезжают в столицу умирать. Более четверти смертей, которые он расследовал, составляли самоубийства, причем многие покончившие с собой не были лондонцами. Какая сила, размышлял он, «толкает мужчин и женщин в Лондон сводить счеты с жизнью? Надежда, что в огромной столице еще одна трагедия пройдет незамеченной? Желание избавить родных и друзей от потрясения, которое они неизбежно испытали бы, совершись самоубийство у них под боком?». В отстраненно-научном плане Перчас был озадачен: «Его по-прежнему удивляло, что из умерших, оказавшихся в его морге, столь многие были при жизни совершенно одиноки и теперь никого не интересуют». Как и когда Глиндур Майкл прибыл в Лондон — неизвестно. Зимой 1942 года он обретался в «дешевых меблирашках» на западе Лондона, но временами он, судя по всему, ночевал в заброшенных зданиях. Похоже, он получал какое-то лечение в психиатрической больнице. Он был чисто выбрит, и это свидетельствует, что у него была бритва и что он жил в таком месте, где ею можно воспользоваться. 26 января 1943 года Майкла нашли в заброшенном складе около вокзала Кингс-Кросс и доставили в больницу Сент-Панкрас в состоянии тяжелого химического отравления. Как явствует из рабочих записей сэра Бернарда Спилсбери, самоубийцы в Британии военных лет находили для того, чтобы отравиться, самые разнообразные способы: в дело шли лизол, камфара, опиум, карболка, соляная кислота, спирт, хлороформ и каменноугольный газ. Майкл проглотил крысиный яд — вероятно, «Убийцу вредителей» фирмы «Баттл», пасту с чрезвычайно токсичным белым фосфором. Был сделан вывод, что Майкл принял яд намеренно. Его отец пытался покончить с собой, а тяга к самоуничтожению, увы, нередко передается по наследству. Не исключено, однако, что отравление было случайным. Крысиным ядом обычно мазали черствый хлеб и другие остатки пищи; фосфор светился в темноте, грызуны шли как на свет, так и на запах. Вполне возможно, что Майкл съел испорченную и отравленную пищу, потому что был голоден. Смерть вследствие отравления фосфором — ужасная смерть: кислота, имеющаяся в пищеварительной системе, реагирует с фосфидом, и выделяется ядовитый газ фосфин. Патологический процесс отчетливо делится на три стадии. Спустя считаные минуты из-за воздействия фосфора на пищеварительный тракт у жертвы начинаются тошнота и рвота, следом возникают припадки безумия, судороги, беспокойство, конвульсии, неутолимая жажда и два особенно неприятных симптома, характерные именно для отравления фосфором: «дымящийся стул» и «чесночное дыхание». Вторая стадия, которая начинается примерно через сутки после попадания яда в организм, характеризуется сравнительным спокойствием: симптомы ослабевают. На третьей стадии непоправимо поражается центральная нервная система, возникает желтуха, больной впадает в кому, отказывают почки, сердце, печень, и наступает смерть. Несчастному Глиндуру Майклу, чтобы умереть, понадобилось два дня с лишним, и на второй стадии сознание у него было достаточно ясное, чтобы сказать медикам, кто он такой и что он проглотил. Смерть была зафиксирована 28 января 1943 года. Тридцатичетырехлетний Глиндур Майкл, можно сказать, провалился в одну из трещин общества времен войны, имевшего много других забот. Одинокий человек, незаконнорожденный и, вероятно, малограмотный, не имеющий ни денег, ни друзей, ни семьи, он умер необласканным и неоплаканным — но не сказать, что незамеченным. Как только тело Глиндура Майкла попало в сент-панкрасский морг, Бентли Перчас сообщил Юэну Монтегю, что в его распоряжении имеется «кандидатура» и что труп «будет храниться в холодильнике, пока мы не будем готовы его взять». Перчас провел краткое дознание, исход которого был предрешен. При подозрении на отравление коронер обычно назначает вскрытие, чего в данном случае по очевидным причинам сделано не было. Перчас охарактеризовал Майкла как «душевнобольного»; это предполагает, что он при жизни был официально признан таковым и проходил лечение. В свидетельстве о смерти, основанном на результатах дознания, было написано: «разнорабочий без определенного места жительства». Причина смерти определялась так: «Отравление фосфором. Принял крысиный яд с целью самоубийства, страдая психическим расстройством». В регистрационное бюро Перчас сообщил, что труп для похорон «вывезут за границу». Частным порядком Монтегю получил от коронера более подробные сведения. Погибший, сказал Перчас, принял «минимальную дозу» крысиного яда. «Доза не была достаточной, чтобы убить его сразу, и единственным последствием отравления стало нарушение работы печени, от которого он и умер через некоторое время». В теле любого человека, по словам коронера, обычно имеются следы фосфора, и «фосфор не из тех ядов, что легко выявляются спустя длительное время, как мышьяк, проникающий в корни волос и т. д., или стрихнин». Крысиный яд в данном случае оставит мало свидетельств о причине смерти — «разве что небольшие следы химического воздействия на печень». После того как труп побывает в воде, для определения причины смерти понадобится «весьма квалифицированный криминалист — химик и медик, которому, чтобы прийти к тому или иному выводу, нужно будет изучить химический состав каждого органа». Любитель пари, Перчас готов был «поставить крупную сумму на то, что никому не удастся определить причину смерти с достаточной определенностью, чтобы отвергнуть предположение о гибели от утопления или шока после авиакатастрофы над морем». Чтобы получить второе, еще более весомое суждение, Монтегю снова обратился к сэру Бернарду Спилсбери, крупнейшему в мире специалисту по судебной химии и медицине. Они опять встретились в клубе «Джуниор Карлтон». Вердикт сэра Бернарда был таким же сухим, как его херес: «Испанского вскрытия вам бояться нечего. Чтобы определить, что молодой человек погиб не из-за падения самолета в море, нужен патологоанатом моего уровня — а таких в Испании нет». Ответ Спилсбери был характерным для него. Характерно самоуверенным, характерно лаконичным и вдобавок, что все явственнее отличало высокомерные заявления сэра Бернарда, характерно не внушающим доверия. Ибо сэр Бернард Спилсбери уже не был тем оракулом криминалистики, что в прежние времена. Он начал совершать ужасные ошибки; ни о какой непогрешимости и речи не могло идти. В наши дни даже его заключение по делу Криппена вызывает сомнения. Абсолютно убежденный в собственной правоте и непоколебимый в своих предубеждениях, Спилсбери помог отправить на виселицу 110 человек. Некоторые из них, как стало ясно впоследствии, были невиновны. Его теории и предвзятые суждения все чаще заслоняли реальную картину, что ярче всего продемонстрировало дело Нормана Торна, приговоренного к смерти за убийство своей возлюбленной. Женщина почти наверняка покончила с собой, и улики были в лучшем случае противоречивыми, но заключение Спилсбери, несмотря на волну протестов против отправки на виселицу, возможно, невинного человека на основании единоличной «экспертизы», было недвусмысленным. «Я — мученик спилсберизма», — сказал Торн незадолго до казни. К 1940-м годам репутация Спилсбери начала ухудшаться; его брак разваливался, ум утратил остроту. Прославленное обоняние притупилось. Он был переутомлен и в 1940 году перенес небольшой удар. Гибель сына во время немецкого авиационного налета подействовала на него очень сильно. Его ответам на вопросы Монтегю присущи все особенности позднего периода сэра Бернарда Спилсбери: они категоричны, но ненадежны и чреваты очень большими опасностями. Вопрос о том, утонул человек или умер по какой-либо иной причине, — одна из старейших и труднейших судебно-медицинских проблем. Щекотливая тема подозрительных смертей в воде затрагивается, в частности, в книге китайских медиков XIII века «Смывание злодейств». Даже сегодня медицинское сообщество не имеет общепринятых диагностических тестов для проверки гипотезы об утоплении. Не кто иной, как Спилсбери, подробно изучал патологию утопления, занимаясь знаменитым делом 1915 года о «невестах в ванне», когда Джордж Джозеф Смит, мошенник и двоеженец, был обвинен в убийстве как минимум трех своих жен. В каждом случае жертву находили в ванне. Спилсбери эксгумировал тела и постарался доказать, что женщины умерли не по естественным причинам. В суде ему понадобилось всего двадцать минут, чтобы убедить присяжных, что можно убить человека и не оставить на нем следов насилия, внезапно погрузив его в воду во время купания. Смит был повешен. Занимаясь этим делом, Спилсбери подробно изучил симптомы утопления: мелкая белая пена (champagne de mousse) в легких и на губах; мраморный вид и распухшее состояние легких из-за вдыхания воды; большое количество воды в желудке; посторонние субстанции (например, рвота или песок) в легких; кровоизлияния в среднее ухо. Утопленник умирает в отчаянной борьбе за воздух, из-за которой у него часто наблюдаются синяки, повреждения мышц шеи или плеча. На теле Глиндура Майкла, погибшего не в воде, а на больничной койке, под сильным действием успокоительных средств, никаких подобных признаков не было. С другой стороны, у всякого, кто умер от отравления фосфором, сколь бы малой ни была доза, должны наблюдаться желтизна кожи и, вероятно, ожоги желудка, а также существенные следы наличия фосфора в организме, научно вполне распознаваемые в 1943 году. Прославленный судебный медик не обследовал тело Глиндура Майкла. Сэр Бернард, как он привык, высказал мнение с высоты своего авторитета и держался его, несмотря ни на что. Ошибочным было и самодовольное утверждение Спилсбери, будто в Испании нет квалифицированных патологоанатомов. Если бы тело обследовал только сельский врач, инсценировка могла бы пройти незамеченной; но ведь предполагалось, что труп и документы при нем будут переданы немцам, а в Испании был по крайней мере один высококлассный патологоанатом, работавший на немецкую разведку и способный распознать обман так же быстро, как сам Спилсбери, если не быстрее. Так что слова Спилсбери, принятые Монтегю на веру, на самом деле ничего не гарантировали; напротив, они были чреваты колоссальным риском. В случае неудачи счет жертвам спилсберизма пошел бы на тысячи. Монтегю впоследствии утверждал, будто человек, чье тело было использовано в операции, «умер от пневмонии, вызванной простудой»; будто с родственниками его связались и объяснили им, что тело необходимо для «подлинно достойной цели»; наконец, будто они дали разрешение «на том условии, что я никогда не разглашу, кому это тело принадлежало». И то, и другое, и третье было неправдой. Монтегю и Чамли, само собой, «лихорадочно принялись выяснять, каково его прошлое и какие у него остались родственники», — но только чтобы убедиться, что никакого особенного прошлого у Глиндура Майкла не было и что родственники, какие у него имелись, вряд ли будут создавать проблемы, задавая лишние вопросы. Сары не было в живых. У Майкла были сестра, брат и две единоутробные сестры — все они по-прежнему жили где-то в Уэльсе. Они явно не очень интересовались братом при жизни, и было маловероятно, что они станут особенно интересоваться им после смерти. Так или иначе, с ними никто не связывался. Более того, даже не было выяснено, где они находятся. В неопубликованной черновой рукописи Монтегю писал: «Весьма тщательные поиски, даже более тщательные, чем обычно (ввиду наших предложений), не выявили ни одного родственника». Монтегю не раскрыл для публики личность Глиндура Майкла. Однако изъять имя Майкла из всех официальных документов было не в его власти, и после смерти Монтегю остались его бумаги, которые также способствуют идентификации. В одном из писем Монтегю назвал Глиндура Майкла никчемным человеком; его родственники, пишет он, «недалеко от него ушли… при жизни этот человек ничего полезного ни для кого не сделал — только его тело сослужило полезную службу после его смерти». Да, жизнь Майкла была короткой и несчастливой; он был мало на что годен, но какие шансы предоставила ему жизнь? Посмертно он оказался годен очень даже на многое. Бентли Перчас предупредил, что запас времени ограничен. Труп нельзя было заморозить, чтобы полностью остановить разложение, потому что жидкости внутри тела, превращаясь в лед, расширились бы, повреждая мягкие ткани, и после разморозки эти повреждения были бы очевидны. В морге округа Сент-Панкрас имелся один «очень мощный холодильник», который можно было установить на 4 градуса по Цельсию; такая температура существенно замедляет разложение, но не прекращает его полностью. Труп Глиндура Майкла уже начал гнить. Использовать его, сказал Перчас, «надо не позднее чем через три месяца». Прежде чем официально начать операцию, ей необходимо было присвоить новое кодовое название. На предварительной стадии название «Троянский конь» было приемлемо, но, если бы на него наткнулся какой-нибудь немецкий агент, мысль о той или иной военной хитрости возникла бы у немцев сама собой. Кодовыми именами занимался межведомственный комитет по безопасности, и они охватывали практически все аспекты войны: фальшивыми названиями и кличками маскировались нации, города, планы, районы, военные части, боевые операции, дипломатические встречи, места, люди (в том числе, конечно, агенты). В теории эти кодовые названия должны были носить нейтральный характер и не поддаваться расшифровке: для посвященных — своего рода скоропись, для непосвященных — бессмыслица. Печатались списки кодовых названий, выбранных наугад и расположенных блоками по десять слов в алфавитном порядке; затем по мере необходимости эти названия присваивались случайным образом. Через полгода кодовые названия теряли силу, но могли быть присвоены чему-то другому и использованы заново — сознательная уловка, чтобы «замутить воду». Черчилль придерживался весьма определенной политики в отношении кодовых названий крупных операций: «Не следует давать им легкомысленных названий — таких, как „Фокстрот“ или „Суматоха“, — постановил премьер. — Здравый ум без труда отыщет сколько угодно благозвучных названий, которые не раскрывали бы характера операции и не заставляли бы вдов и матерей говорить, что муж: или сын погиб во время операции „Фокстрот“ или „Суматоха“». Однако правило, требовавшее от кодовых названий бессмысленности, постоянно нарушалось на протяжении всей войны обеими сторонами: для разведчиков соблазн присваивать своим самым секретным планам шутливые или значащие названия был почти непреодолимым. Агент Тейт получил этот псевдоним потому, что был похож на эстрадного артиста Гарри Тейта; уголовника Эдди Чапмена нарекли Зигзагом, потому что никто не мог быть уверен, куда он повернет в следующий момент; Сталину присвоили кодовое имя Glyptic («Вырезанный из камня»). Немцы грешили в этом плане еще сильнее. Свою радарную систему дальнего обнаружения они назвали «Хеймдалль» по имени древнескандинавского бога, способного видеть на огромном расстоянии; планировавшееся вторжение в Великобританию получило кодовое название «Морской лев» (весьма прозрачный намек и на королевский герб со львами, и на морской характер операции). Монтегю едко прохаживался по поводу «глупости» абвера, пользовавшегося столь прозрачными кодовыми названиями: Великобританию, указывал он, они именовали Golfplatz («Поле для гольфа»), Америку — Samland («Страна Дяди Сэма»). Но теперь он нарушил свое собственное правило — выбирать кодовые названия так, чтобы «из них нельзя было сделать никаких выводов», — и взял название, уже использованное в 1941 году для одной операции по минированию и теперь свободное. Так план «Троянский конь» стал операцией «Фарш». Ничего случайного в выборе названия не было. Многочисленные разговоры о трупах возымели на Монтегю свое действие, и его чувство юмора «стало к тому времени довольно-таки мрачным»; кодовое название, намекающее на крошево, на мертвое рубленое мясо, показалось ему весьма подходящим и «хорошим предзнаменованием». Опасаться, что горе матери, потерявшей сына, усугубится из-за легкомысленного и бестактного названия операции, было нечего: разработчики плана прекрасно знали, что в случае Глиндура Майкла горевать некому. Еще до того, как Бентли Перчас завершил дознание, Чамли и Монтегю начали составлять официальное предложение шефам разведки. 4 февраля, всего через неделю после смерти Майкла и в тот самый день, когда дознание было окончено, они представили предварительный проект операции «Фарш» комитету «Двадцать»: «Эта операция предлагается ввиду того факта, что противник почти наверняка получит сведения о подготовке какого бы то ни было наступления, исходящего из Северной Африки, и постарается выяснить, куда оно будет направлено». План предусматривал, что в море с самолета будет сброшен труп с фальшивыми документами; цель — создать впечатление, что «в самолете, потерпевшем крушение, следовал в Алжир спецкурьер с важными документами „для доставки офицером лично“». В целом задуманная схема должна была не только заставить немцев ждать удара не там, где он намечался, но и представить подготовку к подлинной высадке как фиктивную, отвлекающую внимание. Это был великолепный двойной блеф: немцы, неизбежно заметив реальную активность перед вторжением на Сицилию, должны были счесть ее частью отвлекающего плана. Сицилию нельзя было совсем обойти вниманием, ибо, как указали Чамли и Монтегю, если «подлинная цель будет отсутствовать как в „плане операции“, так и в „плане отвлекающих действий“, немцы почти наверняка заподозрят неладное, потому что Сицилия не только выглядит как очень вероятная цель, но и, судя по всему, воспринимается как таковая немцами». Поскольку «немцы будут всеми силами пытаться узнать не только наш реальный план, но и отвлекающий», операция «Фарш» должна была предоставить им как фальшивую реальную операцию, так и фальшивый отвлекающий план (который на самом деле будет реальным планом). Предварительный проект не вдавался в подробности того, как осуществить эту дезинформацию, где сбросить тело, но предупреждал, что, начав эту операцию, ее надо провернуть быстро: «Тело необходимо сбросить в воду не позднее чем через двадцать четыре часа после того, как оно будет вывезено со своего нынешнего места хранения в Лондоне. Назначенный полет не может быть отменен или отложен». Комитет «Двадцать» раздумывал очень недолго; последовал шквал указаний различным службам и родам войск. Министерство ВВС должно было подыскать подходящий самолет, предпочтительно — используемый Управлением специальных операций; с наметками плана необходимо было ознакомить начальников армейской, флотской и авиационной разведок; следовало заручиться одобрением подполковника Джонни Бевана из Лондонского контрольного отдела; Адмиралтейство должно было «найти подходящее место, где можно было бы сбросить труп», а военное министерство — заняться «вопросом о присвоении умершему имени и составлении бумаг, которые будут при нем». О плане следовало проинформировать военного атташе в Мадриде капитана Алана Хиллгарта, чтобы «он мог правильно действовать в любых непредвиденных обстоятельствах». Монтегю и Чамли было поручено «продолжать подготовку с целью обеспечения „Фарша“ необходимой одеждой, бумагами, письмами и т. д. и т. д.». Из лежащего в морге безымянного трупа они должны были создать живого человека с новым именем, с личными чертами, с прошлым. Операция «Фарш» началась как вымысел, как сюжетный поворот в давно забытом романе, подхваченный другим романистом и одобренный комитетом под председательством еще одного романиста. Теперь делом разведчиков было взять реальность, каковой был труп валлийского бродяги, и превратить ее в вымысел — то есть эту реальность изменить.
6 Как в романах
Немалую часть предыдущих трех лет Монтегю и Чамли провели за сотворением, пестованием и введением в игру шпионов, которых не было. Комитет «Двадцать» и отдел B1A в составе МИ-5 возвели использование двойных агентов в ранг искусства, но, по мере того как «система XX» развивалась и расширялась, в числе агентов, посылавших донесения в Германию, все больше становилось людей чисто вымышленных: агент А (реальный) якобы пользовался услугами агента Б (фиктивного), который, в свою очередь, вербовал агентов от В до Я (столь же воображаемых). Хуан Пухоль (агент Гарбо), самый знаменитый из всех этих двойных агентов, под конец «руководил» ни много ни мало двадцатью семью вымышленными вспомогательными агентами, у которых были свои индивидуальные характеры, свои друзья, профессии, вкусы, местожительства и возлюбленные. «Активная и хорошо продуманная команда фиктивных помощников» агента Гарбо была пестрой компашкой: тут и сторонник превосходства арийской расы из Уэльса, и коммунист, и официант-грек, и богатый студент из Венесуэлы, и военный, недовольный службой в Южной Африке, и несколько мошенников… По словам Джона Мастермана, председателя комитета «Двадцать» и автора триллеров, «лиссабонский солист мало-помалу превратился в целый оркестр, причем оркестр, исполнявший все более амбициозную программу». Грэм Грин, который во время войны был офицером разведки в Западной Африке, именно на истории Гарбо основал свой роман «Наш человек в Гаване», где шпион изобретает целую сеть фальшивых «агентов». После войны Мастерман писал, что «для дезинформации „номинальные“, или воображаемые, агенты в целом были предпочтительнее» настоящих. Реальные агенты порой становились непокорными или требовательными; их надо было кормить, ублажать, им надо было платить. Вымышленный агент, напротив, был идеально податлив, готов немедленно и без лишних вопросов исполнить любое требование немецкого начальства: «Немцы редко могли устоять против искушения клюнуть на такую мушку, если она была заброшена умело и аккуратно», — писал Мастерман, который и сам был докой по части рыбной ловли на мушку. Чтобы командовать мини-армией несуществующих людей, требовалось повышенное внимание к подробностям. «Чрезвычайно трудно было, — пишет Монтегю, — держать в памяти все особенности и обстоятельства жизни каждого из множества абсолютно вымышленных вспомогательных агентов». Эти воображаемые лица должны были подвергаться всем превратностям обычной жизни, должны были болеть, праздновать дни рождения, время от времени «садиться на мель». Они не должны были противоречить сами себе в поведении, пристрастиях и эмоциях. Как выразился Монтегю, вымышленный агент «никогда не должен выбиваться из роли». Многочисленная фальшивая агентура позволила британской разведке постоянно снабжать немцев неправдами и полуправдами и убедить абвер в существовании широкой иэффективной шпионской сети в Британии — сети, которой не было и в помине. Но чтобы создать личность, которая подходила бы к трупу, лежавшему в сент-панкрасском морге, нужны были еще большие усилия воображения. В романе Мастермана «Дело четырех друзей» сыщик Эрнест Брендель замечает, что ключ к успешной детективной работе — предвидение действий преступника: «Расшифровать преступление до того, как оно совершено, предвидеть способ его организации, а затем предотвратить! Вот это — действительно триумф». Чамли и Монтегю с помощью Мастермана предстояло проложить путеводные нити к жизни, которая не была прожита, и устроить мертвецу новую смерть. До сих пор все фиктивные агенты, изобретенные «группой XX», сообщались со своими немецкими кураторами (точнее, за них с ними сообщались другие) посредством радиограмм и писем в их адрес, но немцы, естественно, никогда этих агентов не видели. Однако в случае операции «Фарш» фальшивый персонаж мог «говорить» только одеждой, в которую был облачен, содержимым карманов и, самое важное, письмами, которые он имел при себе. Немцы должны были обнаружить у него не только официальные машинописные послания, составляющие ядро дезинформации, но и личные письма, написанные от руки и создающие представление о его личности. «Чем более реальным удалось бы его сделать, тем убедительнее выглядело бы все в целом», — рассуждал Монтегю; ведь «немцы наверняка должны были дотошно исследовать все подробности».
Юэн Монтегю за работой в комнате № 13, ок. 1943 г.
Тексты, предназначенные немцам, должны были выглядеть естественно, но при этом быть читаемыми. «Не расплывутся ли чернила на рукописных посланиях и подписи на машинописных?» — тревожился Монтегю. Можно было использовать специальные водостойкие чернила, но это было бы «саморазоблачительно». Они обратились к специалистам из МИ-5, и те проделали многочисленные эксперименты с разными сортами чернил и типами пишущих машинок. Тексты погружались в морскую воду на то или иное время, результаты изучались. Они внушали оптимизм: «Многие сорта чернил в свеженаписанных письмах расплывались, как только бумага намокала. С другой стороны, многие другие вполне обычные сорта, если дать чернилам полностью высохнуть, хорошо выдерживали намокание даже при непосредственном погружении в воду. Если же документ лежит в конверте или бумажнике, который, в свою очередь, находится в кармане, то полностью высохшие чернила некоторых вполне обычных сортов часто позволяют прочесть текст после поразительно долгого пребывания в воде — вполне достаточного для наших целей». Придать обману окончательную форму можно было позднее; прежде всего Монтегю и Чамли должны были сотворить правдоподобного курьера. Не случайно оба они были заядлыми читателями романов. Почти все величайшие авторы шпионских историй до обращения к писательству работали в разведке. Сомерсет Моэм, Джон Бакан, Ян Флеминг, Грэм Грин, Джон Ле Карре — все они знали мир шпионажа не понаслышке. Ведь задача шпиона не так уж сильно отличается от задачи романиста: сотворить воображаемый, но правдоподобный мир, а затем завлечь в него других словами и выдумкой. Словно конструируя персонаж романа, Монтегю и Чамли с помощью Джоан Сондерс из подразделения 17М взялись за создание личности, которую можно было бы вселить в имеющееся у них мертвое тело. Час за часом в подвале Адмиралтейства они обсуждали и обтачивали этот вымышленный образ, его симпатии и антипатии, привычки и хобби, таланты и слабости. Вечерами они продолжали эту странную работу по сотворению человека из ничего, сидя в расположенном в Сохо очаровательном клубе «Горгулья», членом которого был Монтегю. Проекту были присущи все возможности и все ловушки писательства: если изобразить человека слишком яркими красками или допустить непоследовательность, немцы, конечно, поймут, что их дурят. Однако если удастся убедить противника, что это действительно британский офицер, то вполне возможно, что немецкое командование серьезно отнесется к найденным при нем документам. Под конец Монтегю и Чамли сами почти поверили в существование этого человека. «Мы говорили и говорили о нем, пока не почувствовали, что это наш старый друг, — писал Монтегю. — Он стал для нас совершенно реальным». Они придумали ему второе (среднее) имя и место рождения, сделали его курильщиком. Они наделили его родным городом, воинским званием, подразделением, любовью к рыбалке. У этого человека будут часы, банковский счет, адвокат, запонки. У него будет все, чего не имел в своей горемычной жизни Глиндур Майкл: заботливая семья, деньги, друзья, любовь. Но прежде всего ему необходимы были имя, фамилия и, самое важное, военная форма. Вначале предполагали сделать умершего армейским офицером, везущим важное донесение высокому начальству в Северную Африку. Армейский офицер мог быть одет не в парадную форму, подогнанную по фигуре, а в обычное полевое обмундирование. Армейские офицеры в поездках за пределами Англии не имели при себе удостоверений личности с фотографиями — поэтому отпадала необходимость фотографировать Глиндура Майкла для фальшивого удостоверения. Однако глава военной разведки указал на то, что если курьер будет армейским офицером, то о нахождении тела должны будут доложить военному атташе в Мадриде, а тот передаст информацию в Лондон, что увеличит количество людей, осведомленных о случившемся, и повысит вероятность утечки. Поскольку идея зародилась в военно-морской разведке, разумнее было сделать курьера морским офицером и тем самым оставить секрет внутри военно-морского ведомства. Однако офицер флота вряд ли мог везти документы, касающиеся планируемого вторжения, и такие офицеры всегда путешествовали в полной военно-морской парадной форме с галунами и нарукавными знаками различия. Идея снятия с трупа мерки портным была слишком омерзительной и слишком опасной, чтобы рассматривать ее всерьез. В британской секретной службе работали люди разных профессий, с разными талантами, но мужских портных, имеющих опыт обслуживания мертвецов, в ней не было. После долгих обсуждений решили, что труп будет одет в форму офицера морской пехоты. Морские пехотинцы всегда путешествовали в полевой форме: берет или фуражка, куртка и брюки защитного цвета, гетры, ботинки. Форма выдавалась им в готовом виде, стандартных размеров. Поскольку морские пехотинцы, в отличие от армейских офицеров, в поездках должны были иметь удостоверения с фотографиями, нужно было изготовить поддельное удостоверение. Это создавало дополнительную проблему. В отличие от тысяч и тысяч офицеров британской армии число офицеров морской пехоты было сравнительно небольшим, и их имена значились в списке офицерского состава ВМС, экземпляром которого немецкая разведка, конечно же, располагала. Один из этих морских пехотинцев должен был «одолжить» свое имя мертвецу. Проглядывая список, Монтегю обратил внимание на большое количество офицеров по фамилии Мартин. Как минимум девять из них служили в морской пехоте: восемь лейтенантов и один капитан, которого в 1941 году сделали исполняющим обязанности майора. Доставку важных документов могли поручить только офицеру достаточно высокого звания — и вот капитан Уильям Хайнд Норри Мартин, сам не зная того, был вовлечен в операцию. Подлинный Норри Мартин начал служить в 1937 году и стал одним из лучших пилотов британской морской авиации. В 1943 году он инструктировал американских летчиков на базе Куонсет-Пойнт, штат Род-Айленд, и потому вряд ли мог узнать, как используется его имя. По чистому совпадению реальный Мартин ранее служил на авианосце «Гермес», потопленном японцами в апреле 1942 года; тогда погибло более 300 человек. Было решено опубликовать в британской печати некролог, посвященный фальшивому Уильяму Мартину: немцы должны были подумать, что речь идет о найденном ими мертвеце с документами, а друзья и соратники подлинного майора Мартина — предположить, что, скорее всего, он утонул вместе с «Гермесом», просто его смерть была подтверждена с опозданием. Адмиралтейство в обычном порядке выпустило на имя капитана Уильяма («Билла») Мартина удостоверение личности под номером 148228. Мартина сделали на четыре года моложе Глиндура Майкла, но в качестве места рождения был выбран Кардифф, расположенный всего в 10 милях от Абербаргойда, где родился Майкл. Согласно удостоверению, Мартин служил в британских силах, предназначенных для совместных операций армии и флота, которыми командовал Луис Маунтбеттен. Поскольку удостоверение было подозрительно новеньким, в порядке предосторожности в него вписали: «Выдано взамен утерянного № 09650». Это был номер удостоверения самого Монтегю, так что всякий, кто взялся бы исследовать личность несуществующего офицера с фальшивым удостоверением, в конце концов вышел бы на Монтегю. Потеря удостоверения в Британии военных лет была делом серьезным; в случае Билла Мартина эта потеря не только объясняла новизну удостоверения, но и в какой-то степени характеризовала его как человека: с ним постоянно что-то случалось. Монтегю расписался в удостоверении, и это был первый случай из многих, когда он играл роль Билла Мартина. Необходимо было еще наклеить на удостоверение фотографию. У Глиндура Майкла никогда не было ни паспорта, ни какого-либо иного удостоверения с фотоснимком, и попытаться получить его недавнюю фотографию, даже если она существовала, означало вступить в контакт с родными Майкла. Монтегю и Чамли отправились в сент-панкрасский морг с фотоаппаратом и рулеткой. Пока Чамли снимал с Глиндура мерку для униформы и ботинок морского пехотинца, Монтегю готовил его для фотосъемки. Они впервые тогда увидели умершего: лицо его было худым и болезненным, нисколько не похожим на лицо бравого молодого военного, который рисовался им в воображении. Однако, как заметил Монтегю, «он ведь и не обязан выглядеть как боевой офицер — он же штабной». Штабные офицеры редко отличались впечатляющими физическими данными. Не исключено, что это вообще был первый раз, когда Глиндура Майкла фотографировали. Так или иначе, мрачная фотосессия завершилась «полным провалом». Всего за несколько дней хранения в холодильнике глаза трупа заметно ввалились, лицевые мышцы одрябли. Нет никакой возможности сфотографировать мертвое лицо так, чтобы оно не выглядело абсолютно, недвусмысленно мертвым. К тому же Майкл еще при жизни был истощен. С каждым днем тело в сент-панкрасском морге выглядело еще немного мертвее. Под каким углом и при каком освещении ни снимали умершего, новонареченный Уильям Мартин наотрез отказывался оживать под объективом. И у себя на службе, и на улицах Монтегю и Чамли после этого стали исподтишка присматриваться к лицам знакомых и незнакомых, надеясь увидеть человека, который мог бы сойти за Билла Мартина. У Глиндура Майкла было непримечательное лицо, волосы уже начали седеть и редеть на лбу. Внешность у него, размышлял Монтегю, была «не такая, чтобы он выделялся в толпе». Но найти того, кто даже отдаленно был бы на него похож, оказалось необычайно трудным делом. Пока Монтегю искал подходящую физиономию, «невежливо разглядывая всякого, с кем мы встречались», Чамли озаботился покупкой одежды. Глиндур Майкл был высок и худ, «почти такого же телосложения», как сам Чамли. Первым делом Чамли приобрел подтяжки, гетры и стандартные военные ботинки 47-го размера. Затем, получив разрешение от полковника морской пехоты Невилла, он пришел в военное ателье фирмы «Гивз» на Пикадилли купить якобы для себя боевое обмундирование морского пехотинца с соответствующими знаками различия, с эмблемами морской пехоты и сил, предназначенных для совместных операций. В комплект входили плащ и берет. Одежду надо было сделать ношеной, так что Чамли облачился в купленную униформу и носил ее каждый день в течение трех месяцев. Белье было более щекотливой проблемой. Со своим бельем Чамли, понятное дело, расставаться не хотел, потому что в Британии военных лет, где многое распределялось по карточкам, раздобыть хорошие кальсоны было нелегко. Посоветовались с Джоном Мастерманом, оксфордским ученым и председателем комитета «Двадцать», и тот предложил «научное» решение, которое к тому же принесло ему личное удовлетворение. «Вопрос о приобретении белья, представлявший трудность ввиду карточной системы, — писал Мастерман, — был снят благодаря принесенному в дар теплому белью из гардероба покойного ректора оксфордского Нью-колледжа». На майора Мартина предстояло надеть фланелевую майку и кальсоны, принадлежавшие не кому иному, как Г. Л. А. Фишеру, видному оксфордскому историку, бывшему председателю Совета по образованию в кабинете Ллойд-Джорджа. В 1920-х годах и Джон Мастерман, и Герберт Фишер преподавали историю в Оксфорде, и между ними развернулась долгая и яростная академическая распря. Фишер был фигурой важной, степенной, величественной; по словам одного коллеги, он управлял Нью-колледжем «как одним громадным мавзолеем». Мастерман считал его напыщенным занудой. Фишер погиб, сбитый грузовиком, будучи председателем трибунала, который рассматривал дела об отказе от воинской службы по религиозным или политическим соображениям. Некрологи торжественно отдали дань его интеллектуальным и научным достижениям, и это уязвило Мастермана. Надеть белье выдающегося человека на мертвеца, которого собирались сплавить по волнам в руки к немцам, — это была как раз такая шутка, какая отвечала его странноватому чувству юмора. Мастерман пишет, что белье было принесено «в дар»; больше похоже на правду, что он просто-напросто «мобилизовал» подштанники покойного профессора на военную службу. Монтегю и Чамли, каждый по-своему, входили в образ Билла Мартина. Монтегю освоил его подпись. Чамли носил его одежду. Мало-помалу вырисовывалась личность майора Мартина, характер, о котором можно будет судить по содержимому его бумажника, карманов и чемоданчика. Было решено изобразить Мартина обожаемым сыном довольно обеспеченного семейства из Уэльса (валлийское происхождение стало практически единственной чертой, указывающей на подлинную личность Глиндура Майкла). Мартина сделали католиком. Считалось, что в католических странах по религиозным соображениям не столь охотно решаются на хирургическое вскрытие трупа, и возникла мысль, что общность религии будет в данном случае способствовать этому традиционному нежеланию. Уильям Мартин, которого они изобрели, был умным, даже «блестящим» молодым человеком, трудолюбивым, но забывчивым и любителем широких жестов. Он был не прочь хорошо провести время, не упускал случая пойти в театр или на танцы и тратил больше, чем зарабатывал, полагаясь на денежную помощь отца. Его мать Антония умерла несколькими годами раньше. Они все детальнее прорисовывали его прошлое. Учился Мартин в хорошей частной школе, затем в университете. Он тайком занимался писательством, и у него неплохо получалось, хотя он ничего не опубликовал. После университета он вернулся домой писать, слушать музыку и рыбачить. В нем была некая склонность к уединению. Когда началась война, он поступил в морскую пехоту, но ему пришлось заниматься штабной кабинетной работой, которую он не любил. Стремясь к «более активной и опасной деятельности», он перешел в «коммандос» и отличился по технической части, главным образом в области механики десантных плавучих средств. Он предсказал, что высадка в Дьепе окончится неудачей, и оказался прав. Мартин, заключили Монтегю и Чамли, был «превосходный парень», романтичный и храбрый, но при этом несколько безответственный, непунктуальный и склонный к мотовству.
Перевод:
Ллойдс-банк лимитед Головной офис. Лондон, Е. С. 3. 14 апреля 1943 г. ЛИЧНО Майору Королевской морской пехоты У. Мартину Клуб армии и флота, Пэлл-Мэлл, Лондон, S. W. 1. Уважаемый сэр! Согласно имеющимся у меня сведениям, несмотря на неоднократные письменные напоминания, превышение Вами кредита в размере 79 фунтов 19 шиллингов 2 пенсов по-прежнему имеет место. В сложившейся ситуации извещаю Вас о том, что, если эта сумма с добавлением пени в размере 4 процентов вплоть до даты платежа не будет в самое ближайшее время уплачена, мы будем вынуждены принять необходимые меры для защиты наших интересов.Источником первого свидетельства о характере Мартина стал его банковский менеджер. Монтегю обратился к Эрнесту Уитли Джоунзу, генеральному менеджеру Ллойдс-банка, и спросил его, не согласится ли он написать рассерженное письмо по поводу несуществующего превышения кредита несуществующим клиентом (в анналах британского банковского дела эта просьба, безусловно, уникальна). Уитли Джоунз был, вполне естественно, человеком осторожным. Он указал, что генеральный менеджер головного банковского офиса такими мелкими вопросами, как правило, не занимается. Но когда Монтегю объяснил ему, что не хотел бы «посвящать в это дело» кого-либо еще, менеджер уступил. Такое письмо, сказал он, «иногда может быть послано из головного офиса», особенно «если генеральный менеджер знаком с отцом молодого клиента, чью расточительность необходимо обуздать, и если при этом отец не хочет упрекать сына лично». Это требовательное письмо было адресовано майору Мартину в Клуб армии и флота на Пэлл-Мэлл. Было решено, что именно там Мартин будет проживать, приезжая в столицу. Чамли получил счет этого клуба, выписанный на имя майора Мартина. Вообразив себе отца Мартина, Монтегю и Чамли решили, что этот обеспокоенный родитель заслуживает более заметной роли в разворачивающейся драме. Итак, на сцену выходит Джон С. Мартин, отец семейства, «папаша старой закалки», как выразился Монтегю, который, вполне возможно, скопировал его со своего собственного отца, человека отнюдь не бессердечного, но строгого и чопорного. Письмо как таковое написал, вероятно, Сирил Миллз, сотрудник МИ-5. Сын циркового импресарио Бертрама Миллза, Сирил в 1938 году после смерти отца унаследовал цирковой бизнес, а теперь был одним из ключевых членов «группы XX». Уж он-то знал, как произвести впечатление. Письмо было «подлинным шедевром»: полное педантизма и напыщенности, оно рисовало образ типичного отца семейства, чья молодость пришлась на эпоху короля Эдуарда.Искренне Ваш Э. У. Джоунз, общий генеральный менеджер.
Тел. № 98 Отель «Черный лев». Молд Сев. Уэльс 13 апреля 1943 г. Мой дорогой Уильям! Не могу сказать, что этот отель остался таким же комфортабельным, каким я его помню по довоенным дням. Я остановился, однако, именно в нем, иначе мне пришлось бы еще раз навязать свое присутствие твоей тете, чья малочисленная ныне прислуга и строгость по части экономии топлива (должен согласиться, необходимая в военное время) сделали дом почти непригодным для проживания гостей, по крайней мере моего возраста. Я предполагаю быть в Лондоне 20 и 21 апреля, и тогда мы, несомненно, сможем повидаться. Прилагаю копию письма о твоих делах, которое я написал Гуоткину из «Маккенны и КО». Там ты прочтешь, что я пригласил его на ланч в «Карлтон Грилл» (они, я полагаю, еще работают) 21-го, в среду, без четверти час. Буду рад, если ты сможешь к нам присоединиться. Помни, однако, что ждать с ланчем ради тебя мы не будем, поэтому надеюсь, что если ты найдешь возможность прийти, то постараешься не опаздывать. Твоя кузина Присцилла просила передать тебе поклон. Она повзрослела и стала разумной девушкой, хотя не могу сказать, что работа в Сельскохозяйственной армии улучшила ее внешность. В этом отношении, боюсь, она пошла скорее по отцовской линии.Чамли и Монтегю уже вошли во вкус и резвились вовсю, изощряясь в изобретательности, в прорисовке деталей, в поворотах сюжета: раздраженный папаша, нехотя улаживающий денежные дела сына, недовольный сестрой, которая хозяйничает в семейном доме, и вынужденный из-за этого остановиться во второразрядном отеле; кузина Присцилла, неглупая, но толстоватая и, можно предположить, чуточку влюбленная в старшего кузена Билла; упоминания о лишениях военного времени с его карточной системой; живописная клякса на первой странице. В каждом слове поддельных документов сквозило едкое чувство юмора, присущее Монтегю. Пока набрасывались общие контуры жизни Мартина, Чамли занялся сбором мелких вещиц, какие могли находиться в карманах и бумажнике у офицера военного времени. Маловажные сами по себе, они были существенны для общей картины. На современном шпионском жаргоне это называется «карманный мусор»: всякая мелочевка, которая накапливается у каждого и может говорить о том, что это за человек и где он побывал. «Карманный мусор» Мартина включал в себя «книжечку» почтовых марок (две были оторваны), серебряный крестик на цепочке, медальон с ликом святого Христофора, огрызок карандаша, ключи, пачку сигарет «Плейерз нэйви кат» (их традиционно курили на флоте), спички и использованный двухпенсовый автобусный билет. В бумажник ему положили пропуск в штаб-квартиру «Совместных операций», который был просрочен, что лишний раз свидетельствовало о его беспечности в вопросах безопасности. Сотрудники подразделения 17М, которые все были в курсе операции, добавляли свои собственные штрихи. Долго обсуждали, какой именно ночной клуб Билл облюбовал. Марджери Боксалл, секретарша Монтегю, раздобыла приглашение в «Кабаре» — модный лондонский ночной клуб. Оно должно было свидетельствовать о пристрастии Мартина к веселому времяпрепровождению. Возник, кроме того, оторванный клочок письма, отправленного Биллу с некоего адреса в Пертшире, с обрывками каких-то романтических сплетен: «…в последний момент — и это было тем более обидно, что раньше он с ней практически не встречался. И все же, как я ему тогда сказал…» По почерку узнается рука Джона Мастермана. К подтяжкам, на которых должны были держаться брюки мертвеца, прикрепили два личных знака, где было напечатано: «Майор У. Мартин, К. М. П., P/К» (Королевская морская пехота, римский католик). Счет за рубашки от ателье Гивза, по которому было уплачено наличными, хорошенько помяли прежде чем засунуть в карман. В последнее путешествие Билл Мартин должен был взять с собой деньги: одну пятифунтовую бумажку, три фунтовые и немного мелочи. Номера банкнот были тщательно переписаны. Во всех случаях, когда деньги могли попасть в руки противника или быть получены от него, за ними внимательно следили, рассчитывая, что их маршрут может указать на что-либо существенное. Если деньги Мартина после того, как тело окажется в Испании, пропадут, это, по крайней мере, будет означать, что кто-то рылся в карманах трупа.С любовью, твой отец.
Старались ничего не оставлять на волю случая. Все, что на труп будет надето, и все, что при нем будет находиться, кропотливо проверяли, соображая, какие штрихи это добавит к истории, и предполагая, что немцы будут «всеми силами искать подвохи в том, что найдут при майоре Мартине». И все-таки чего-то в жизни Мартина недоставало. Чего именно, указала Джоан Сондерс: личной жизни. Билл Мартин должен влюбиться. «Мы решили перед самой отправкой Билла Мартина за границу организовать его „помолвку“ с какой-нибудь девушкой», — писал Монтегю. Несмотря на небрежное «какой-нибудь», Монтегю уже твердо знал, с какой именно.
7 Пам
В 1941 году, когда Джин Лесли поступила на работу в отдел контрразведки и двойной агентуры МИ-5, ей было всего восемнадцать. Джин была красива на самый что ни на есть английский манер: алебастровая кожа, волнистые каштановые волосы. В семнадцать лет она окончила школу, а затем родители, принадлежавшие к высшему классу, начали выводить ее в свет и позаботились о ее обучении таким традиционным дамским навыкам, как машинопись и секретарская работа. Но она была намного сообразительнее, чем может показаться на основании сказанного. Как считала ее овдовевшая мать, даже слишком сообразительной. «Что нам делать с Джин? Ума не приложу», — беспокоилась она. Друг семьи подал идею, что, возможно, для девушки найдется подходящая работа в военном министерстве. И несколько недель спустя Джин дала подписку о неразглашении секретных сведений и с головой окунулась в византийский мир совершенно секретных документов МИ-5. Вначале она работала в отделе B1B, который собирал, систематизировал и анализировал расшифровки «Ультра», послания абвера и другие разведданные, которые могли быть использованы в работе с двойными агентами в рамках «системы XX». Она отдалась делу с увлечением. Секретарскую группу возглавляла строгая и сварливая Хестер Леггет, требовавшая от «девушек» беспрекословного подчинения и максимума эффективности. Обязанностью Джин было разбираться в бумагах, которые юмористически называли «желтой чумой», — в напечатанных под копирку на желтоватой бумаге протоколах допросов из «лагеря 020» для интернированных в Ричмонде близ Лондона, где допрашивали всех захваченных вражеских шпионов. Она читала их показания и старалась вылавливать то, что требовало внимания сотрудников более высокого ранга (и мужского пола). Именно Джин Лесли увидела «явные противоречия» в показаниях бельгийского агента Йоханнеса де Граафа. Впоследствии было выяснено, что де Грааф вел тройную игру. Джин была довольна собой, но затем пришла в ужас, узнав, что де Грааф будет казнен. Чисто женскую по составу секретарскую группу называли «работягами», и самой рьяной из работяг была юная Джин Лесли. «Я горела желанием помогать — всем и всегда. Я не ходила, а бегала. Мне страшно хотелось быть полезной». Хестер Леггет, которую довольно зло прозвали Стардевой, не раз отчитывала ее за то, как она проносилась через погруженные в тишину кабинеты на Сент-Джеймс-стрит: «Не надо бегать, мисс Лесли!» Красивая и стремительная девушка привлекла внимание Юэна Монтегю. Джин не могла не заметить, что приветливый и, несомненно, красивый офицер средних лет оказывает ей повышенное внимание. «Честно говоря, он за мной немножко ухаживал. Был ко мне неравнодушен». И это правда: то, что писал о ней Монтегю, официально и неофициально, пестрит такими эпитетами, как «очаровательная», «чрезвычайно привлекательная» и т. д.
Джин Лесли, привлекательная секретарша из МИ-5, чья карточка была использована как фотография «Пам», фиктивной невесты «Уильяма Мартина».
Поиски подходящей пары для майора Мартина начались в середине февраля. «Самых привлекательных девушек из различных наших подразделений» попросили принести фотографии для своеобразного конкурса. Что касается мисс Лесли, Монтегю обратился к ней с этой просьбой специально. «Мне кажется, он был твердо намерен так или иначе получить от меня снимок». В тот вечер Джин, усердная, как всегда, и довольно-таки польщенная его вниманием, стала рыться дома в ящике стола в поисках недавней фотографии. Когда Лондон начали бомбить, миссис Лесли перебралась из столицы в предоставленный ей кем-то на время дом на Темзе близ Дорчестера в Оксфордшире, куда дочь приезжала к ней на выходные. Несколькими неделями раньше Джин купалась там в реке с Тони, который служил в гренадерской гвардии и приезжал в отпуск. Тони, как и Монтегю, был к ней неравнодушен, и ему вскоре надо было возвращаться в армию. «Купание было ужасным», но одно обстоятельство пришлось очень кстати. Тони сфотографировал ее и позднее прислал ей карточку. На ней Джин в пестром цельном купальнике только что вышла из воды и стыдливо прикрывается полотенцем. Волосы растрепаны ветром, на лице милая улыбка. В Англии 40-х годов этот привлекательный женский образ выглядел чуть ли не дерзким, и как Джин Лесли, так и Юэн Монтегю это понимали. Фотографий набралась «целая коллекция». То, что в разведывательном отделе ВМС работало много привлекательных женщин, не было случайностью. «Дядя Джон дал специальное указание нанимать только самых симпатичных девушек, полагая, что у них будет меньше искушения привлекать молодых людей, хвастаясь перед ними своей секретной работой». Некоторые из женщин, работавших с Монтегю в комнате № 13, были явно разочарованы тем, что он выбрал фотографию сотрудницы из другого отдела: «Мы все ревновали», — вспоминает Патриция Трехерн, одна из его помощниц. Но сомнений в том, кто выиграет этот необычный конкурс красоты, ни у кого не было. К растущему содержимому карманов и бумажника Мартина добавилась фотография Джин, и в разворачивающийся сюжет был введен новый важный персонаж: «Пам», его невеста, жизнерадостная девушка, работающая в некоем государственном учреждении, эмоциональная, хорошенькая, ласковая — и определенно глуповатая. Билл и Пам будто бы познакомились всего пятью неделями раньше, у них закрутился бурный роман, он сделал ей предложение и подкрепил его дорогим подарком — бриллиантовым обручальным кольцом. Джон Мартин, его отец, поступок сына не одобрил, подозревая Пам в корыстных намерениях. Дату свадьбы еще не назначили. Словом, типичный роман военного времени: внезапный, головокружительный и, как вскоре выяснится, несчастливый. Допуск Джин Лесли к секретной работе позволял посвятить ее в некоторые аспекты плана. Монтегю сказал ей, что в целях дезинформации противника снимок будет представлен как фото невесты некоего офицера. «Я знала, что фотография будет на трупе, но не знала, куда этот труп отвезут». Чарльз Чамли позднее отвел Джин в сторонку и серьезным тоном спросил: «Имеется ли эта фотография еще у кого-нибудь? В этом случае вы должны будете попросить ее обратно. Если тот, кому вы ее дали, окажется на фронте и попадет в плен с этой фотографией, последствия могут быть очень серьезными». Джин написала гвардейцу-гренадеру Тони и попросила его уничтожить все экземпляры снимка. Уязвленный Тони повиновался. Монтегю в свою очередь конфиденциально велел Джин хранить все это в строжайшей тайне. Затем он пригласил ее поужинать с ним. Она согласилась. Монтегю очень любил свою жену Айрис. «Я никогда раньше не отдавал себе отчета, какой одинокой и поистине пустой может стать моя жизнь просто оттого, что тебя нет рядом», — написал он ей однажды. Его письма военных лет страстны, пересыпаны грубоватыми шуточками, стихами и всякими историями, и в них ощущается страх, что они с Айрис могут больше не свидеться: «Какой бесконечно счастливой была наша жизнь, пока не началась эта чертова дрянь… Сволочь этот Гитлер». Если письма Айрис из Нью-Йорка задерживались, он полушутя-полусерьезно писал ей: «Должно быть, ты загуляла с каким-нибудь америкашкой». Но он тосковал по женскому обществу. «Я всегда и везде третий лишний», — жаловался он. Однажды он отклонил приглашение на танцевальный вечер, хотя очень хотел пойти: «Проблема была в том, какую девушку взять с собой: в голову не приходила буквально ни одна, даже чтобы просто закинуть удочку». Джин была не замужем, чрезвычайно миловидна и очень приятна в общении. Юэн не пытался скрыть от жены свое первое свидание с Джин, но не стал останавливаться на нем подробно: «Я пригласил одну девушку с работы в ресторан „Хангерия“, мы поужинали и потанцевали. Милое дитя». Помимо фотографии Пам, Билла надо было снабдить любовными письмами. За сочинение их взялась не кто иная, как Хестер Леггет, Стардева, самая старшая из сотрудниц отдела. Джин она запомнилась как женщина «худая и желчная». Хестер Леггет, безусловно, была жесткой и требовательной начальницей. Она никогда не была замужем и всецело посвятила себя руководству огромной секретной бумажной работой. Но в любовные письма Пам она вложила весь запас нежных чувств, каким обладала. В этих письмах Хестер Леггет, возможно, ближе, чем когда-либо еще за всю свою жизнь, соприкоснулась с миром любви. В них слышится восторженный щебет по уши влюбленной молодой женщины, которой не до пунктуации:
Поместье Огборн-Сент-Джордж Мальборо, Уилтшир Номер телефона: Огборн-Сент-Джордж, 242 Воскресенье, 18-е Я убедилась мой дорогой что провожать любимых на вокзалах не самое приятное на свете занятие. Уходящий поезд может оставить в жизни твоей зияющую громадную дыру и ты бешено — но совсем тщетно — стремишься ее заполнить всем тем что тебя радовало каких-нибудь пять недель назад. О тот чудесный золотой день что мы провели вдвоем! Я знаю, это уже сказано до меня, но если бы только время могло задержаться всего на одну минуту… Хотя все это, конечно, бесполезные мысли. Подтянись, Пам, не раскисай, не будь такой маленькой глупенькой дурочкой. От твоего письма мне стало получше — но смотри! Я начну жутко задаваться если ты и дальше будешь высказывать про меня такие вещи: я этого НЕ заслуживаю, в чем ты боюсь скоро убедишься. Сейчас провожу уик-энд в этом божественном месте с мамой и Джейн, они все это время так добры ко мне и внимательны, а мне тоскливо до слез и я жду не дождусь понедельника чтобы снова накинуть старую рабочую лямку. До чего же глупая трата времени! Билл дорогой мой, дай мне знать как только у тебя что-то определится и ты сможешь строить какие-то планы, и прошу тебя не позволяй им отправлять тебя неизвестно куда как они сейчас делают: теперь когда мы из целого света нашли друг друга я не думаю что смогу это вынести. Со всей моей любовью,Пам
Письмо было написано на бланке Огборн-Сент-Джорджа (полученном от родственника Монтегю), поскольку сочли, что «ни один немец не устоит против „английскости“» подобного печатного обратного адреса. Следующее письмо, датированное тремя днями позже, Пам написала уже на простой бумаге и в безумной спешке: Бульдог, ее начальник, в любую минуту мог вернуться с перерыва на ланч. Как было написано в официальном отчете об операции «Фарш», Хестер Леггет «с огромным успехом удалось передать волнение и пафос романа военных лет».
На работе Среда 21-е. Бульдог покинул свою конуру на полчаса и вот я опять пишу тебе всякую чепуху. Твое письмо получила утром, как раз выбегала на улицу — дико опаздывала как обычно! Ты такие божественные письма мне пишешь. Но что это за ужасные смутные намеки что тебя куда-то посылают — я конечно никому ни слова — я всегда молчу как рыба если ты мне что-нибудь такое сообщаешь — но скажи, это ведь не за границу? Потому что я этого не перенесу, НЕ ПЕРЕНЕСУ так им от меня и скажи. Милый, ну почему мы взяли и встретились посреди войны, ну что за глупость такая — если бы не война мы бы уже может быть почти поженились, ходили бы вместе — выбирали бы занавески и всякое такое. И не сидела бы я в противной госконторе, не печатала бы день напролет идиотские протоколы, ну разве вся эта пустая работа может приблизить конец войны хотя бы на минуту? Билл миленький мой, меня так волнует мое кольцо — возмутительное мотовство с твоей стороны — ты знаешь как я обожаю алмазы — просто наглядеться не могу. Сегодня иду на довольно жуткую танцульку с Джоком и Хейзел, кажется они еще позвали какого-то мужчину. Ну, ты знаешь какими всегда оказываются их друзья, у него будет самое аппетитное на свете малюсенькое адамово яблоко и самая блестящая на свете лысая голова! Сущее свинство и неблагодарность с моей стороны, но ничего такого тут нет и быть не может — ты ведь знаешь — знаешь? Милый, в следующее воскресенье и понедельник я не работаю: Пасха. Поеду конечно домой, приезжай тоже если сможешь, а если даже у тебя не получится вырваться из Лондона я прилечу и у нас будет бесподобный вечер — (кстати тетя Мариан сказала привести тебя на ужин когда я в следующий раз буду в наших краях, но она может подождать, правда?). Вот идет наш Бульдог, горы любви и поцелуй отВторое письмо, в котором неустоявшийся девический почерк Пам переходит к концу в торопливые каракули, Хестер Леггет окончила росчерком. Для полноты картины Монтегю и Чамли положили в бумажник Мартина еще и счет за обручальное кольцо от С. Дж. Филлипса на Нью-Бонд-стрит стоимостью в 53 фунта 6 пенсов — очень большие деньги! На кольце было выгравировано: «П. Л. от У. М. 14.4.43».Пам
Напоследок к личным бумагам Мартина были добавлены еще два письма. Первое — от его юриста Ф. А. С. Гуоткина из фирмы «Маккенна и КО», касающееся его завещания и налоговых дел. «Мы вставим пункт о наследстве размером в 50 фунтов Вашему денщику», — писал мистер Гуоткин, который, кроме того, выразил сожаление, что пока не смог до конца составить налоговую декларацию Мартина за 1941–1942 годы: «Мы до сих пор не получили от Вас этих сведений и будем Вам благодарны за их предоставление». Итак, в довершение всего майор Мартин не подал вовремя налоговую декларацию. Наконец, было второе письмо от Джона Мартина — на этот раз копия его письма семейному юристу, касающегося условий брачного контракта сына: «Поскольку семья супруги своей финансовой доли в контракт не вносит, я не считаю целесообразным, чтобы после смерти Уильяма она сохраняла за собой пожизненное право пользования доходами с тех средств, которые я предоставляю. Я соглашусь на это лишь в том случае, если в данном браке родятся дети».
Монтегю и Чамли были очень довольны сюжетом, который сочинили: тут и смутное предощущение несчастья, и обаятельный, но безалаберный главный герой, и обольстительная, чуточку сумасбродная героиня, и богатая коллекция комических персонажей второго плана: Бульдог, Папаша, толстенькая Присцилла и банковский менеджер Уитли Джоунз. Однако с расстояния без малого в семьдесят лет сюжет кажется довольно-таки банальным. Предчувствие надвигающейся беды, которое сквозит в словах Пам, явно грешит излишним мелодраматизмом: «Билл дорогой мой… прошу тебя не позволяй им отправлять тебя неизвестно куда как они сейчас делают…»
Адмирал Джон Годфри строго предупреждал о риске переборщить при подготовке разведывательных уловок: «Чем ближе мы подходим к тайной деятельности по образцу триллеров, тем бдительнее должны быть и тот, кто передает материал, и тот, кто получает. В словаре офицера разведки не должно быть такого понятия, как „добавления изящества ради“. С другой стороны, человек, неспособный хорошо рассказать историю, — бесполезный зануда».
В то время, однако, Годфри уже не имел возможности помочь делу мудрым советом: в самый разгар операции «Фарш» Монтегю и Чамли лишились старого наставника. Начальству адмирала в конце концов надоел его шершавый характер, и его из военно-морской разведки перевели в командование ВМС в Индии. Разведывательный отдел вместо него возглавил коммодор (позднее — контр-адмирал) Эдмунд Рашбрук, способный администратор, но лишенный того огня и своеобразия, что отличали Годфри. «Он очень стар и далеко не так энергичен, как этот человек-динамо-машина», — писал Монтегю, чья оценка Годфри была столь же определенной: «Он был первостатейное дерьмо — и вместе с тем гений… Огромное восхищение, которое внушали мне его ум разведчика и организаторский талант, резко оттеняется тем отвращением, что я испытывал к нему как к человеку». Положительной стороной ухода Годфри стало то, что у Монтегю и Чамли «оказались полностью развязаны руки, на что мы и надеяться не могли». Но, по словам Монтегю, это означало также, что «подготовка и разработка операции „Фарш“… шли без всякого надзора и контроля».
Годфри был из тех немногих офицеров высокого ранга, что могли бы указать авторам сюжета на перебор по части «добавлений изящества ради». Персонажи излишне карикатурны: зловредный банковский менеджер, свирепый начальник, милая веселая девушка, которой судьба готовит жестокий удар… Обреченная любовь, верный долгу солдат, идущий на смерть: в 1943 году на этом зиждилась вся популярная культура. История Билла Мартина зародилась в умах людей, читавших слишком много романтических книг и смотревших слишком много фильмов, где герой, уезжая в поезде, машет рукой героине, которая никогда его больше не увидит. Возможно, в какой-то степени это было намеренно: ведь речь шла не о том, чтобы сотворить коллекцию людей и событий, убедительную для британской аудитории, а о том, чтобы рассказать немцам «британскую» историю, которой они бы поверили. Задача офицера разведки, по словам Монтегю, в чем-то схожа с задачей барристера. Он должен задаваться вопросом: «Как этот довод или это свидетельство будет воспринято слушателем?» — а не вопросом: «Как это воспринимаю я?»
В каком-то смысле история Билла Мартина была слишком закругленной. В ней не было ни к чему не относящихся деталей. В карманах и бумажнике любого человека, как правило, имеется хотя бы что-то малозначительное или не поддающееся простому истолкованию: неизвестно чья фотография, трудночитаемая записка себе для памяти, скрепки, пуговица. В карманах Мартина не было ничего лишнего или необъяснимого, ничего неожиданного или бессмысленного. В частных письмах нет ни неясных намеков на третьи лица, ни шуток, понятных только в узком кругу, ни орфографических ошибок — а ведь эти качества часто отличают подлинную корреспонденцию от поддельной. Все взаимосвязано, все сходится. Есть избыточные детали. Разве стала бы реальная Пам уточнять, что работает в «госконторе»? Билл наверняка это уже знал. Разве стал бы ювелир повторять на счете текст, который он выгравировал на кольце? Искривленный ум разведчика во всем, что выглядит закругленно и безупречно, склонен подозревать фальшивку.
Безупречным сюжет, однако, не был. Более того, он содержал кое-какие потенциально катастрофические промахи. Майор Мартин завещал деньги своему «денщику», но офицер британской морской пехоты никогда не употребил бы слова «денщик» — только «помощник морского офицера» (ПМО). Почему он уплатил за рубашки наличными (в военном ателье, где офицерам на действительной службе охотно шили в кредит), если он сильно превысил банковский кредит да еще был должен 53 фунта за кольцо?
Что было еще намного опаснее, сюжет не выдержал бы даже поверхностной проверки, если бы ею занялись немецкие шпионы в Великобритании. Один-единственный телефонный звонок по номеру Огборн-Сент-Джордж, 242 показал бы, что там знать не знают ни про какую Пам. Один-единственный взгляд на книгу постояльцев отеля «Черный лев» показал бы, что никакой мистер Дж. С. Мартин 13 апреля в нем не останавливался. Даже не самый хитроумный агент мог бы позвонить С. Дж. Филлипсу на Нью-Бонд-стрит, поинтересоваться, в какой срок он ждет платежа за кольцо, и услышать в ответ, что такого кольца продано не было.
Монтегю и Чамли неопасались разоблачений со стороны вражеских агентов в Великобритании по той простой причине, что не верили в их существование. «Это была почти полная безопасность, — пишет Монтегю. — Мы могли подсовывать врагу все, что захотим». Действительно, из нескольких сотен шпионов, которых немцы сбросили с парашютом, переправили в страну морем или тайком доставили иным путем, все, кроме одного, были схвачены, а этот один — найден в бомбоубежище покончившим с собой. Немцы просто-напросто не имели в Великобритании разведывательной агентуры. К марту 1943 года в «системе XX» действовало так много двойных агентов, что «Мастерман поднял вопрос, не „ликвидировать“ ли часть наших агентов как ради большей эффективности, так и большего правдоподобия». «Был сформирован подкомитет по ликвидации», который «раз в несколько месяцев» приканчивал одного липового агента.
Каждый вечер Монтегю возвращался домой на велосипеде с чемоданчиком, полным секретов, уверенный, что является «единственным сотрудником службы дезинформации, ежедневно имеющим дело со всем объемом специальных разведданных» и что его секреты находятся в полной безопасности. Однако в Лондоне было много шпионов из якобы нейтральных стран — стран, с удовольствием делившихся информацией с державами Оси. А еще Юэн Монтегю ведать не ведал, что один шпион действует под самым его носом. С этим человеком у Юэна было много общего: пристрастие к экзотическим сортам сыра, интерес к настольному теннису, отец, мать…
Айвор Монтегю был помешан на клубах: одни он основывал сам, в другие вступал. После Лиги любителей сыра и Английской ассоциации настольного тенниса пришел черед Ассоциации киномехаников, Зоологического общества, Марилебонского крикетного клуба, редакционного совета журнала «Лейбор мансли», Всемирного совета мира, Общества друзей Советского Союза, Саутгемптонского объединенного футбольного клуба, Общества культурных связей с Советской Россией и Вулиджско-Пламстедского филиала Антивоенного конгресса, где Айвор Монтегю был председателем. Он, кроме того, вступил в не столь публичный и еще более эксклюзивный клуб, став агентом советской военной разведки. Отчасти в пику своим аристократам-родителям Айвор Монтегю с юных лет проявлял очень сильный «энтузиазм в отношении всего советского» и склонность к политическому радикализму. В 1927 году к двадцатитрехлетнему Айвору обратился Боб Стюарт, один из основателей Коммунистической партии Великобритании и вербовщик советских агентов в Соединенном Королевстве. Стюарт сказал Монтегю: «Мы получили предложение от Коммунистического интернационала немедленно послать вас в Москву. Как скоро вы сможете выехать?» В Москве Айвора всячески ублажали и обхаживали: он играл в настольный теннис в здании Коминтерна с «лучшими игроками Москвы», ходил в Большой театр, смотрел революционный парад с почетной трибуны на Красной площади. Кто-то в высшем руководстве Советского государства обратил на Айвора Монтегю пристальное внимание. После возвращения Айвора в Европу его кинематографическая карьера развивалась так же удачно, как и его деятельность в области настольного тенниса; он продолжал изучать мелких грызунов и пропагандировать советское кино. Его увлеченность коммунистическими идеями все возрастала. В 1929 году он начал переписываться со Львом Троцким, революционером и бывшим большевиком, к тому времени исключенным из компартии и проживавшим в изгнании на турецком острове Принкипо. «Дорогой товарищ Троцкий! — писал ему Айвор 1 июля. — Позвольте мне предложить свою бескорыстную помощь… Я буду рад принести пользу любым возможным способом». Троцкий ответил в дружеском тоне, и между ними завязалась совершенно невероятная, казалось бы, переписка. Айвор вознамерился посетить изгнанного советского революционера лично. Он обставил свою поездку на Принкипо как невинное путешествие молодого идеалиста, изучающего различные течения в российском коммунизме. Но представляется более вероятным, что его послала к Троцкому Москва, чтобы он вошел к нему в доверие и сообщал о его деятельности. В Стамбул Айвор приехал в проливной дождь («как Эдинбург в худшем его варианте») и нанял лодку, чтобы добраться до острова. «Виллу охраняли двое турецких полицейских. Меня встретила госпожа Троцкая, невысокая женщина, удрученная на вид. Затем появился Троцкий, и мы стали разговаривать». Они проговорили до глубокой ночи о невзгодах, испытанных Троцким, о его сторонниках, высланных в Сибирь, о его желании установить контакт с Христианом Раковским, болгарским большевиком, который впоследствии погиб от рук сталинских палачей. В конце разговора Айвору был дан заряженный пистолет, «чтобы я положил его под подушку в порядке предосторожности против убийц» (позднее — в 1940 году — Троцкий был убит в Мексике). Айвор не мог уснуть: «Я не знал, какие меры предосторожности мне принять против револьвера, и был в ужасе». Утром Троцкий и Айвор отправились на лодке ловить рыбу в Мраморном море. Турецкие охранники гребли. Беседа о политике продолжалась. Погода была отвратительная. Они ничего не поймали. «Таким, — писал Айвор, — я запомню его навсегда: наше утлое суденышко опасно взлетело на гребень волны и вот-вот с размаху ударится об ужасающую скалу, Троцкий, напоминая орла, восседает на корме и с громогласной повелительностью, какой хватило бы, чтобы командовать армией, кричит по-турецки отчаянно гребущим полицейским что-то вроде: „И-и раз!.. И-и раз!“» Встреча с Троцким стала для Айвора поворотным пунктом. Монтегю высоко оценил эту «завораживающую, властную личность», но его «оттолкнуло самолюбование» Троцкого, обнаженные амбиции революционера, оказавшегося не у дел: «Я понял теперь, почему его нельзя было оставлять в партии: его самомнение подмяло под себя его мысль». Айвору не исполнилось еще и тридцати, но он уже был дисциплинированным партийцем и убежденным сталинистом. Троцкий понимал, что Айвор — добровольное орудие советского режима. В 1932 году он писал: «Айвор Монтегю испытывает (или испытывал) ко мне некую личную симпатию, но сейчас его даже в таких мелочах парализует его верность партии». Эта верность стала теперь абсолютной и непоколебимой: он выступал с речами, писал брошюры и снимал фильмы в коммунистическом духе. Но более скрытые — и опасные — проявления его партийной дисциплинированности оставались тайной всю его жизнь. МИ-5 заинтересовалась достопочтенным Айвором Монтегю еще в 1926 году, когда было перехвачено письмо, написанное им члену советской торговой делегации в Великобритании, с просьбой выхлопотать разрешение посетить Москву. «Ищейки» немедленно начали перлюстрировать почту Айвора и следить за его перемещениями; было доложено, что «Монтегю с некоторых пор известен как человек, связанный с высшими кругами коммунистической партии». Его поведение было откровенно подозрительным: он посещал радикальные собрания, играл в настольный теннис, переводил французские пьесы, общался с киноактерами и режиссерами левых взглядов, носил длинное монгольское кожаное пальто и распространял советские фильмы. В МИ-5 его переписку с Троцким копировали и подшивали к его растущему досье. В отчете особого отдела полиции, датированном 1931 годом, чувствуется антисемитский душок: «У Монтегю темные курчавые волосы, внешность типично еврейская. Глаза темно-карие, лицо бледное. Он обычно довольно грязен и неряшлив».
Айвор Монтегю, кинопродюсер, коммунист, энтузиаст настольного тенниса и советский шпион, со своей женой Хелл.
Когда началась война, Айвор Монтегю практически порвал все связи с родственниками, за исключением Юэна. В то время как старший брат продолжал пользоваться услугами семейного дворецкого на Кенсингтон-Корт, Айвор жил в неопрятной квартире в рабочем районе (в Брикстоне) в обществе дворняги Бетси из собачьего приюта Баттерси, жены Хелл, дочери Роуны и тещи, любительницы сыра с соленьями, страдавшей из-за этого пристрастия хроническим расстройством пищеварения. «Зачем жить, если нельзя поесть сыра с соленьями?» — спрашивала она. Будучи одним из основателей Лиги любителей сыра, Айвор считал, что в этих словах есть доля истины. Братья Монтегю были совершенно не похожи друг на друга, их политические взгляды были диаметрально противоположны, и тем не менее они всю войну продолжали видеться. Юэн Монтегю регулярно посылал Айрис отчеты о делах Айвора, насмешливые, но теплые. «Вчера вечером после концерта в Альберт-Холле приходил ужинать Айвор, — писал он ей в июне 1942 года. — Он просто необъятен — почти весь состоит из живота… Хелл здорова, „копает землю ради победы“, но пока еще не докопалась». На политическую деятельность Айвора он смотрел как на безвредное помешательство. «На Айвора очень плохо подействовала эта война, — писал он жене в 1940 году. — Он вовсю работает на русское правительство, ведет русскую пропаганду, пишет в газеты антивоенные или коммунистические письма». В МИ-5 прекрасно знали, что один из ключевых сотрудников британской разведки — человек, который, по его собственным словам, «был уже на ранних стадиях осведомлен практически обо всех военных тайнах, включая атомную бомбу», — регулярно встречается с собственным братом, известным сторонником Советского Союза, ведущим переписку с русскими революционерами и выступающим против участия Великобритании в войне. В 1939 году в МИ-5 начали отзываться о «достопочтенном Айворе» как о «чрезвычайно неприятном коммунисте». Айвор представлял серьезную угрозу безопасности страны. Юэн знал, что в МИ-5 имеется досье на Айвора, но ему было невдомек, что в 1943 году оно уже состояло из трех томов и насчитывало сотни страниц. В этом досье прямых упоминаний о Юэне нет, но по мере того, как разведывательная карьера старшего брата развивалась и уровень его ответственности возрастал, за младшим братом наблюдали все пристальнее. Сотрудники МИ-5 опрашивали соседей Айвора, проникали на собрания, где он выступал, анализировали его печатные выступления и речи — но отчетливых улик против него найти не могли. На это ушли еще два десятилетия. Между 1940 и 1948 годами американские криптоаналитики получили копии тысяч шифровок, которыми Москва обменивалась со своими дипломатическими представительствами за рубежом, однако расшифровке эти послания практически не поддавались. Над разгадкой советского шифра специалисты стран-союзников бились на протяжении сорока лет; операция по декодированию этих сообщений, первоначально носившая название «Русская проблема», а позднее — «Венона», была настолько секретной, что до 1952 года о ней не знало даже ЦРУ. Большие массивы корреспонденции так до сих пор и не удалось расшифровать, но в конце концов примерно 2900 донесений все-таки было прочитано — крохотная часть, открывшая, тем не менее, удивительное окно в мир советского шпионажа. Адресатом или отправителем 178 из этих декодированных шифровок было лондонское отделение ГРУ (советской военной разведки). Они относятся к периоду между мартом 1940 и апрелем 1942 года. Послания носят отрывочный и фрагментарный характер, многих донесений недостает, и все же выясняется важная вещь: как минимум два года Советский Союз располагал в Великобритании неразоблаченной шпионской группой из граждан страны под кодовым названием «группа Икс», руководил которой некто под псевдонимом Интеллигенция. Советские шпионы, подобно британским и немецким, испытывали некое извращенное удовольствие, выбирая абсолютно прозрачные кодовые имена и названия. Так, Франции присвоили имя Гастрономика, немцев окрестили «колбасниками». Кличка шпиона, возглавлявшего «группу Икс», не стала исключением. Агентом Интеллигенция был интеллектуал Айвор Монтегю. 25 июля 1940 года Симон Давидович Кремер, секретарь советского военного атташе в Лондоне, руководивший агентурой ГРУ, послал донесение в Москву (от Барча — Директору):
Я встретился с представителем ГРУППЫ ИКС. Это АЙВОР МОНТЕГЮ (брат лорда Монтегю), известный здешний коммунист, журналист и лектор. У него [не расшифровано] контакты через влиятельных родственников. Он доложил, что ему было поручено организовать работу со мной, но у него еще нет ни одного контакта. Я пришел с ним к согласию по поводу работы и указал на важное значение сроков.[5]Далее в донесении пересказываются суждения Айвора о «Последнем воззвании к разуму» — «мирном предложении» Гитлера Великобритании. Айвор справедливо считал соглашение о мире маловероятным: «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ полагает, что армия настроена против колбасников». Упоминание о «влиятельных родственниках» Айвора наводит на мысль, что ГРУ знало о высоком статусе Юэна Монтегю в британской разведке. Фактически Юэн и Айвор Монтегю в то время вели разведывательную деятельность в пользу держав, противостоящих друг другу в войне. С 1939 года, когда был заключен пакт Молотова-Риббентропа, Советский Союз и нацистская Германия были связаны официальным соглашением о ненападении, и до июня 1941 года, когда Гитлер разорвал этот пакт, информация, полученная советской разведкой, могла попасть в руки гестапо. Вначале советские кураторы Айвора Монтегю были от него не в восторге:
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ пока еще не вышел на людей в финансовом отделе военного министерства. Он обещал предоставить документальный материал от профессора Холдейна, который работает над заданием Адмиралтейства, связанным с подводными лодками и их операциями. Нам нужен человек другого калибра и более смелый, чем ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ.Профессор Дж. Б. С. Холдейн был одним из виднейших ученых Великобритании. Отличаясь новаторским мышлением и широким кругозором, он разработал математическую теорию популяционной генетики, предсказал, что ветряки, вырабатывающие водород, заменят ископаемое топливо, объяснил расщепление атомного ядра и получил разрыв барабанной перепонки, экспериментируя с самодельной декомпрессионной камерой: «Хотя пострадавший несколько глуховат, он может выдувать из этого уха табачный дым, что следует считать достижением, полезным для светской жизни». Холдейн был убежденный атеист и коммунист. «Я считаю марксизм верным учением», — заявил он в 1938 году. Айвор Монтегю подружился с Джеком Холдейном в Кембридже, и вскоре после начала войны он вовлек ученого в «группу Икс». В 1940 году Холдейн работал над проблемами подводного плавания в исследовательском учреждении ВМФ в Госпорте, и в июле он представил Адмиралтейству секретный доклад «О воздействии повышенного давления, углекислого газа и холода», посвященный последствиям для человеческого организма долгого плавания в подводной лодке. Два месяца спустя Кремер докладывал в Москву: «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ передал нам копию доклада профессора Холдейна Адмиралтейству о его экспериментах, касающихся возможной длительности пребывания человека под водой». Под настырным руководством Кремера «группа Икс» Айвора Монтегю постепенно расширялась и качество разведданных повышалось. К осени 1940 года Айвор завербовал «три военных источника» и агента под кличкой Барон (вероятно, одного из старших офицеров в секретной службе чехословацкого правительства в изгнании), предоставившего обильные сведения о немецких силах в Чехословакии. Позднее в МИ-5 предположили, что другой завербованный Айвором человек (кличка — Боб) был не кто иной, как будущий профсоюзный лидер Джек Джоунз. В октябре 1940 года Айвор «сообщил, что девушка, работающая в государственном учреждении, увидела в одном из документов, что англичане разгадали какой-то советский шифр». Кремер сказал Айвору, «что это вопрос исключительной важности и что он должен поставить перед группой [Икс] задачу дополнить это донесение подробностями». К концу 1940 года «группа Икс» стала работать так производительно, что руководство Айвором Монтегю взял на себя глава резидентуры ГРУ в Лондоне — полковник Иван Скляров, советский военный и военно-воздушный атташе (псевдоним — Брион). Расшифрованные донесения «группы Икс» говорят о том, что в Москву шел постоянный поток разведданных военного характера, включая сведения о передвижениях войск, об ущербе от воздушных налетов, техническую информацию от «офицера из Министерства ВВС», данные о производстве танков и иных вооружений, доклады о подготовке Великобритании к возможному немецкому вторжению: «Береговая оборона основана на системе ДОТов, конструкция которых слаба и не учитывает маневренности мощной артиллерии и танковой техники колбасников». Подобная информация представляла огромный интерес для Москвы, но еще больший для Германии, которая тогда активно планировала операцию «Морской лев» — вторжение в Великобританию. Но самую ценную информацию Айвор Монтегю передал в Москву 16 октября 1940 года после воздушного налета на авиационный завод близ Бристоля: «30 бомбардировщиков и 30 истребителей колбасников использовали радиолуч для полета из Северной Франции». В предыдущие месяцы точность бомбометания люфтваффе неуклонно возрастала, наводя на мысль, что немцы разработали некую изощренную систему воздушной навигации с использованием радиолучей. Это была так называемая система Knickebein: немецкие бомбардировщики двигались по радиолучу, посылаемому с французской территории, до его пересечения с другим лучом над целью; в этот момент сбрасывались бомбы. Для изучения этой системы и борьбы с ней Черчилль образовал специальный комитет. Проблема получила кодовое название «Головная боль», а контрмеры — разумеется, «Аспирин». Со временем британские ВВС научились «изгибать» радиолучи, тем самым отводя бомбардировщики люфтваффе от намеченных целей: «головная боль» прошла. Но в октябре 1940 года это был очень строго охраняемый секрет, известный лишь горстке руководителей разведки, старших офицеров ВВС и военных специалистов. Таким образом, «группа Икс» теперь добывала информацию на чрезвычайно высоком уровне. Айвор Монтегю был идеалист, но вел он себя как предатель. Он передавал важные военные секреты не просто другой стране, но такой, которую дружественный пакт связывал с противником Великобритании. Айвор был убежденным антифашистом, и его возмутило бы обвинение в пособничестве нацистам, но его наивная преданность делу коммунизма не знала ограничений. В случае разоблачения он, несомненно, был бы арестован и судим как государственный изменник. Источником части передаваемых Айвором сведений невольно мог быть его старший брат. Юэн Монтегю знал о политических пристрастиях брата («Он по-прежнему митингует», — писал Юэн жене), но понятия не имел о его шпионской деятельности. Он не подозревал, насколько пристально следят за братом его, Юэна, коллеги из МИ-5. Айвор, со своей стороны, знал, что брат занимает важный пост в военно-морской разведке, и его, несомненно, интересовало содержимое запертого чемоданчика Юэна. Перевесила ли в Айворе рабская преданность партии, подмеченная Троцким, родственные чувства к брату? Мы, вероятно, никогда не узнаем, шпионил ли Айвор за Юэном, потому что в конце 1942 года поток перехваченных и прочитанных благодаря «Веноне» сообщений резко прервался. Обмен шифровками между лондонской резидентурой и Москвой продолжался вовсю, но содержание их неизвестно. Последнее расшифрованное (частично) послание от Бриона гласит: «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ сообщил, что его друг, военнослужащий из полка в Ливерпуле, передал [не расшифровано] немецкие учения с участием пикирующих бомбардировщиков [не расшифровано] между Ливерпулем и Манчестером сплошь промышленность…» Это последние внятные слова агента Интеллигенция, что мы можем прочесть. В 1943 году уже можно было не опасаться того, что советская разведка сама передаст в Берлин сведения, полученные от «группы Икс»: нацистская Германия и Советский Союз сцепились в смертельной схватке. Но Айвор, несомненно, по-прежнему играл в шпионские игры. Германия располагала шпионами внутри советской разведки. Юэн месяц за месяцем разрабатывал самый изощренный за всю войну дезинформационный план. И человеком, который, узнай он об операции «Фарш», с наибольшей вероятностью мог ее провалить, был не кто иной, как его родной брат.
8 Коллекционер бабочек
Чамли и Монтегю были убеждены, что сотворенный ими Уильям Мартин — абсолютно жизненный персонаж. «Мы чувствовали, что знаем его так, как знаешь своего лучшего друга, — писал Монтегю. — Мало-помалу у нас создалось ощущение, что мы знали Билла Мартина с его раннего детства, что нам известна каждая его мысль и вероятный отклик на любое событие, которое может произойти в его жизни». Тому, что Монтегю и Чамли казалось, будто они знают Билла Мартина, как самих себя, трудно удивляться: ведь созданная ими личность в определенном смысле была их совместным alter ego — тем, чем им бы хотелось быть. Один современник назвал Чамли «неизлечимым романтиком старой школы — школы „плаща и кинжала“». В Билле Мартине он обрел того, кто мог носить плащ и орудовать кинжалом от его имени. Если Чамли был прикован к земле плохим зрением и к письменному столу служебными обязанностями, то Билл Мартин был молодым офицером, который отправлялся на войну, зная, что на родине его ждет любимая девушка. Монтегю однажды написал, что «поступил на флот, чтобы выходить в море, чтобы использовать свой морской опыт, чтобы драться». Билл Мартин был тем боевым морским офицером, каким он, Монтегю, не был. Но Юэн Монтегю продвинул свое отождествление с Биллом Мартином еще несколько дальше. «Юэн жил в этой роли, — вспоминает Джин Лесли. — Он был Уилли Мартином, а я была Пам. Так уж был устроен его ум». Юэн (в роли Билла) начал ухаживать за Джин (в роли Пам) всерьез. Он водил ее в клубы, в кино, в рестораны. Он дарил ей подарки, драгоценности; на память от «Билла» он презентовал ей форменный воротничок Королевской морской пехоты. «Он без конца писал мне письма от имени Билла». Некоторые из писем от вымышленного жениха Джин сохранила. Это необычайное свидетельство об одном из самых странных любовных романов, какие можно себе представить, о совершенно неожиданных путях проникновения вымысла в жизнь. Судя по всему, Джин Лесли отнеслась к ухаживаниям Монтегю (или, скорее, Билла Мартина) достаточно благосклонно. Она сделала увеличенную копию той фотографии в купальнике и подарила ее Монтегю, снабдив надписью: «Пока смерть нас не разлучит. С любовью. Пам». Монтегю написал в ответ:Милая моя Пам! Я в полном восторге от фотографии — и потому, не в силах вынести мысль, что с ней что-нибудь может случиться, отдал ее на хранение моему лучшему другу — я уверен, он тебе очень понравится — я обязан ему всем, благодаря ему я стал тем, кем стал. Это звучит так, словно у меня есть предчувствие, — оно и правда у меня есть, и твоя надпись на снимке заставляет думать, что и ты испытываешь такую же боязнь. Если я не вернусь, ты, возможно, не захочешь носить кольцо, которое я тебе подарил, поэтому, надеюсь, тебе придется по вкусу эта брошь. Ты можешь носить ее даже после того, как встретишь, чего я бы желал, кого-то более достойного, чем я, — он, я уверен, поймет тебя правильно, если это будет такой человек, какой тебе понравится. Вечно твойБилл
P. S. В следующий раз попытай счастья с КВМДР.Юэн Монтегю, конечно, принадлежал к КВМДР — Королевскому военно-морскому добровольческому резерву. Фотографию Пам он поместил на свой туалетный столик на Кенсингтон-Корт. Монтегю с 1940 года жил в разлуке с женой, если не считать одной краткой встречи в 1941 году в Америке, куда его посылали установить связь с ФБР. В письмах к жене Юэн открыто упоминал о своих свиданиях с молодой женщиной, проживавшей в «Вязах» в Хэмпстеде, хотя он ни разу не назвал Джин Лесли по имени. «Девушка из „Вязов“ — одна из секретарш „Тара“ Робертсона, очень симпатичная, очень умная, — писал он Айрис. — Среди ее приятных качеств — то, что она прекрасная слушательница». В другом письме он заметил: «Она была очень сильно связана с одной из сторон моей деятельности». Айрис к тому времени уже поднимала вопрос, не вернуться ли ей с детьми в Великобританию. 15 марта 1943 года Юэн написал ей: «Я пригласил девушку из „Вязов“ ужинать, а потом мы ходили в „Асторию“ смотреть „Победу в пустыне“». И в том же письме он замечает: «Я определенно считаю, что возвращаться тебе пока не следует». Если Айрис испытывала подозрения по поводу отношений мужа с неназванной женщиной, связанной с Юэном по роду «деятельности», то она не была одинока в этих подозрениях. Монтегю позднее утверждал, что он для того поставил фотографию «Пам» с нежной надписью на свой туалетный столик, чтобы посмотреть, как на это отреагирует его излишне любопытная мать. Не уберет ли она снимок? «Если бы мама и вправду принялась распоряжаться моими вещами, это стало бы последней каплей. Это единственный раздражающий меня поступок, которого она пока не совершала». Леди Суэйдлинг обратила-таки внимание на фотографию и потребовала от сына объяснений. «Я честно ответил ей, что это памятка кое о чем, что я делал… Откровенно говоря, не знаю, как она истолковала мои слова!» Мать Монтегю принялась слать невестке в Нью-Йорк зашифрованные сигналы тревоги: «писала, что, по ее мнению, Айрис должна вернуться домой, как только позволит работа». Отнюдь не исключено, что отношения между Юэном Монтегю и Джин Лесли были всего лишь романтическим притворством, шутливой игрой в флирт. Позднее, когда Айрис увидела фотографию и прочла горячую надпись, Монтегю стал ее уверять, что это была шутка, отголосок разведывательной операции и что между ним и Джин (как и между его и Джин alter ego) ничего не было. Возможно, жена ему поверила. Возможно, он сказал ей правду.
Сотворение личности майора Уильяма Мартина, сопровождавшееся флиртом с его невестой, было самой приятной частью задачи. Намного труднее — и намного важнее — было создать документальные свидетельства, которые немцам предстояло найти на его трупе. Если ложные сведения будут поданы чересчур в лоб, немцы распознают обман; если «перетончить» — они могут не понять намека. И каким должен быть уровень участников этой дезинформации? Майора Мартина предполагалось представить кадровым офицером, чей самолет потерпел катастрофу по пути из Великобритании в Гибралтар. Он не мог иметь при себе боевых приказов или планов операций, поскольку такие документы ни за что не доверили бы курьеру, а переслали бы дипломатической почтой. Более того, сообщение, содержащее совершенно секретную информацию, скорее всего, отправили бы радиошифровкой. Поэтому решили, что фальшивые сведения будут содержаться в частных письмах одних офицеров другим, причем офицеры должны быть достаточно высокопоставленными, чтобы противник принял эти сведения всерьез. Тут нужны были имена, хорошо известные немцам. Послание из Лондона в Алжир от одного малозначащего штабного офицера другому «не имело бы должного веса». Задача, как ее видел Монтегю, заключалась в «фабрикации документов такого уровня, чтобы они имели стратегический эффект, причем даже после долгого и всестороннего их изучения недоверчивыми и хорошо натренированными умами, изначально настроенными весьма скептически». Еще сложнее было решить, в какие выражения облечь дезинформацию. Если Сицилия будет названа фиктивной, отвлекающей целью, но немцы распознают обман, то они поймут, что Сицилия — цель реальная. Вместо того чтобы ввести противника в заблуждение, операция откроет ему глаза. Монтегю подошел к фабрикации писем так, словно участвовал в судебном процессе и намеревался ввести противную сторону в заблуждение, подсовывая ей специально подобранные ложные улики. Это была, вспоминал он позднее, «голубая мечта адвоката-мошенника». Он определил три главных принципа, на которых должно было основываться написание письма или писем: 1. Отвлекающая цель [т. е. Греция, Сардиния или и то и другое] должна быть мимоходом, но вполне определенно обозначена как реальная. 2. Два других места должны быть обозначены как отвлекающие цели, одно из них — Сицилия, а второе добавляется для того, чтобы немцы, если они распознают обман, не сосредоточили внимание только на Сицилии. 3. Письмо должно быть неофициальным, «для доставки офицером лично», но не таким, какие пересылаются дипломатической почтой; оно должно содержать замечания личного характера и следы личной дискуссии или указания на договоренность, из-за которой послание не идет по обычным каналам связи.
Монтегю набросал первый вариант: письмо от генерала сэра Арчибальда («Арчи») Ная, вице-шефа имперского Генштаба, генералу сэру Гарольду Александеру в Тунис. Най был в курсе всех военных операций. Александер командовал 18-й группой армий, находясь в подчинении у генерала Дуайта Эйзенхауэра. Два британских генерала хорошо знали друг друга и занимали достаточно высокие посты, чтобы быть полностью осведомленными о стратегических планах. Гарольд Александер доблестно воевал в Первой мировой войне, но многие считали его человеком небольшого ума. Один соратник даже назвал его (не вполне справедливо) «деревянной башкой». Вместе с тем он был воплощением британской воинской дисциплины и бодрости; прямой, собранный, он всегда выглядел «так, словно только что побывал в парной бане и у массажиста, хорошо позавтракал и получил письмо из дома». Что более существенно, он был, вероятно, самым известным британским военачальником после Монтгомери, и позднее именно ему Эйзенхауэр поручил командовать наземными силами на Сицилии. Немцы мгновенно должны были понять, кто это такой и насколько он важен.
Генерал сэр Гарольд Александер, командир наземных сил союзников, который обычно выглядел так, «словно только что побывал в парной бане и у массажиста, хорошо позавтракал и получил письмо из дома».
Черновик, написанный Монтегю, был непринужденным дружеским посланием одного члена высшего командования другому, где намерения союзников не были обрисованы прямо, но имелись важные замечания, брошенные вскользь, которых внимательный читатель не мог не заметить. Были упомянуты некие споры о том, что выбрать в качестве отвлекающей цели — Сицилию или Марсель; говорилось о выборе мест для высадки на Сардинии. Кроме того, письмо содержало малосодержательную болтовню об американских союзниках («Станет ли Эйзенхауэр двигаться вперед со своей скоростью?»), привет от общего друга («Наилучшие пожелания от такого-то» [назван один из генералов]) и беззаботное подшучивание над самодовольством Монтгомери, выигравшего битву под Эль-Аламейном. Монтегю считал, что нашел верный подход, что в письме сотворена именно такая смесь «чисто личного с неофициально-служебным», какая нужна. Он был очень доволен результатом. Однако его непосредственные начальники — нет. Лондонский контрольный отдел (ЛКО) — комитет, осуществлявший общее руководство дезинформацией, — предложил менее амбициозный план, заявив, что «письмо должно касаться военных вопросов частного характера и уровень корреспондентов не должен быть высоким». 11 марта Джонни Беван, глава ЛКО, вылетел в Алжир для встречи с Дадли Рэнджелом Кларком, отвечавшим за дезинформационные аспекты операции «Хаски» — вторжения на Сицилию. Кларк тоже считал, что операция «Фарш» метит слишком высоко. Он предложил привести в письме лишь фальшивую дату планируемого вторжения и ничего не говорить о его месте. В течение последующего месяца письмо не раз пересматривалось, переписывалось, исправлялось: старшие офицеры разведки, начальники штабов, другие чины — все хотели внести свою лепту. Если тебе пришла в голову хорошая мысль, то одна из опасностей, которыми это чревато, состоит в том, что сообразительные люди, видя, что мысль хороша, лезут поучаствовать. Как и большинству романистов, Монтегю не нравился процесс редактирования. Ему не нравилось разжижение замысла. Ему не нравилось, что начальники, используя преимущество в звании, портят план, в который он вложил столько времени, сил и души. И, самое главное, ему не нравился Джонни Беван. В прошлом Монтегю поддерживал Бевана — обходительного, рафинированного начальника ЛКО. Но в напряженной, спертой атмосфере военного дезинформационного планирования их отношения быстро стали натянутыми. Вскоре после назначения Бевана они начали пикироваться, затем пошли более серьезные расхождения, и вылилось все в грандиозное столкновение личностей. Беван получал зловредное наслаждение, помыкая Монтегю; тот отвечал едким презрением. В начале марта, в самый разгар дискуссий о форме, которую должна принять операция «Фарш», Монтегю пошел на Бевана в открытую, обвиняя его в некомпетентности, лживости, неэффективности и «почти полном незнании того, как работает немецкая разведка и чему она готова поверить». Когда Монтегю закусывал удила, его не так-то просто было остановить. Беван, утверждал он, «почти не обладает опытом какой бы то ни было дезинформационной деятельности. Да, он приятен в общении, располагает к себе и хорошо умеет себя подать. Но ум у него отнюдь не первоклассный. Да, он может весьма эффектно изрекать такие звучные банальности, как „Мы хотим сохранить немцев как часть Запада“… Я убежден, что никакое накопление опыта ему не поможет. Все прочие сотрудники Лондонского контрольного отдела либо непригодны к этой работе (соответствующих навыков никто из них совершенно не имеет), либо обладают очень слабыми умственными способностями». В таком же духе — еще несколько страниц. Эта словесная атака не укладывалась ни в какие рамки по форме и была несправедлива по существу: ум у Бевана был такой же острый, как у Юэна Монтегю. Свою докладную записку с нападками на Бевана Монтегю распространил среди руководства военно-морской разведки; его коллеги, видимо, поняли, что он просто выпускает пар, и не дали документу выйти за пределы BMP, что было правильно, поскольку, дойди жалобы Монтегю до ушей Черчилля, который безоговорочно верил в Бевана, Монтегю вполне мог бы вылететь с должности. Некоторые расценили неприятие Бевана Юэном Монтегю как проявление неудовлетворенных амбиций, как удар в спину. Скорее, однако, это была болезненная реакция законченного перфекциониста на то, что он воспринимал как порчу его кровного детища, — реакция, которую усиливала его глубокая тревога из-за слабого и невнятного, по его мнению, отклика на развитие ситуации в Средиземноморье. В конце февраля специалисты из Блетчли-Парка расшифровали послание нацистского Верховного командования немецкому командованию в Тунисе с оценкой положения в Средиземноморье: «Из поступающих донесений, касающихся намерений англичан и американцев высадить десант, ясно, что противник в широких масштабах использует дезинформацию. Тем не менее в марте следует ожидать довольно массированной высадки войск. Наиболее вероятным театром военных действий представляется Средиземноморье, и можно предполагать, что первой операцией будет атака на один из крупных островов, из которых на первом месте по вероятности идет Сицилия, на втором Крит, на третьем Сардиния или Корсика». Немцы не только предвидели операцию по дезинформации, но и правильно определили намеченную цель, и, чтобы изменить их мнение, времени оставалось все меньше. «Противник теперь признал Сицилию наиболее вероятной целью нашего удара, и отвлечь от нее его внимание будет трудно», — предупреждал Монтегю. «Гораздо легче убедить немцев, что мы собираемся атаковать X, чем разубедить их в нашем намерении атаковать Y, если они в это намерение уже поверили». Ему казалось, что Беван бездействует: «У него до сих пор нет никакого плана дезинформации для операции „Хаски“… почему даже сейчас, спустя недели после того, как было принято решение о „Хаски“, у нас нет даже чернового плана дезинформации, не говоря уже о плане, который был бы одобрен и начал выполняться?» Операция «Фарш» продвигалась вперед, но, если она не достигнет цели, «наши попытки обмануть немцев какими-либо своими действиями потерпят полный провал». Англо-американские войска готовились нанести удар там, где немцы ждали удара. Великобритания и ее союзники, предупреждал Монтегю, находились «в очень опасном положении». Он написал еще одну докладную записку, на сей раз «Тару» Робертсону, более сдержанную, но решительно отвергающую идею Бевана о фабрикации письма, касающегося лишь «военных вопросов частного характера»: «Будет невероятно жаль, если мы опустим письмо на низкий уровень. У меня нет ощущения, что такое письмо произведет впечатление на абвер или на оперативное начальство».
Пока Монтегю воевал с Беваном и продолжались ожесточенные споры о содержании писем, решался и другой вопрос — где именно труп офицера должно выбросить на берег. Бросив короткий взгляд на Португалию и на южное побережье Франции, разработчики операции вновь устремили взоры на Испанию. Посольства в Мадриде имелись и у Великобритании, и у Германии, но прогерманские и антибританские настроения в Испании были сильны, особенно среди военных и чиновников. По наблюдению одного сотрудника МИ-5, некоторые части испанской государственной машины фактически были на службе у немцев: «Регистрационные службы испанской полиции и сотрудники Сегуридад [службы безопасности] получили распоряжения помогать немцам во всем, что им необходимо; решения о выдаче или невыдаче испанским гражданам заграничных паспортов принимались согласно немецким указаниям. Испанская печать и радио контролировались немцами. Испанский Генштаб сотрудничал с ними по максимуму. Испанская дипломатическая почта была к услугам немцев по первому требованию». Если сфабрикованные документы попадут в Испании в правильные руки, они почти наверняка будут переданы немцам. Но Испания — страна непредсказуемая, многие испанцы были решительно настроены против нацистов. Наихудший вариант — если труп с бумагами попадет в руки тех, кто сочувствует Великобритании, и они вернут всё британцам нетронутым и непрочитанным. Поэтому возник вопрос: какая часть испанского побережья самая прогерманская? Капитана Алана Хиллгарта, военно-морского атташе посольства в Мадриде и главу британской разведки в Испании, телеграммой попросили прислать в Лондон заслуживающего доверия сотрудника для срочного совещания. Сальвадор Аугустус Гомес-Беар, официальный помощник Хиллгарта, сойдя с самолета в Лондоне, немедленно прибыл в Адмиралтейство и был препровожден в комнату № 13. Гомес-Беар, носивший, как было широко известно, прозвище Дон, был англо-испанцем из Гибралтара и прекрасно чувствовал себя в обеих культурах. Британский гражданин, он имел большой личный доход, говорил на чистом аристократическом английском и демонстрировал безукоризненные для неангличанина английские манеры и привычки. Он играл в бридж с Яном Флемингом в Портленд-клубе и готов был играть в гольф в любое время года. Но в Испании он был испанцем — смуглым, говорившим с южным акцентом, неотличимым от местных жителей. В 1914 году, будучи студентом-медиком в Филадельфии, он записался добровольцем в британскую армию и провел два года в окопах, после чего поступил в Королевский летный корпус. Во время гражданской войны в Испании он «работал в военной разведке в пользу армии Франко». Гомес-Беар мог проникать в места, недоступные для англичан; «испанец для испанцев и англичанин для англичан, он служил Англии так усердно и добросовестно, как не мог бы ей служить никакой простой англосакс». Хиллгарт принял его на службу в 1939 году, первоначально предложив ему звание капитана морской пехоты «из-за его огромных летчицких усов». Ему присвоили звание лейтенанта-коммандера КВМДР, взяв с него обещание побриться и посмотрев сквозь пальцы на «почти полное отсутствие у него морского опыта». После того как началась война, Гомес-Беар «неслышно кружил по Мадриду, наведывался в Сан-Себастьян, перепархивал в Барселону, парил над Гибралтаром и тайком вывозил британских летчиков из Франции». В 1942 году, когда британский офицер Эйри Нив бежал из тюрьмы Кольдиц, не кто иной, как Гомес-Беар, переправил его через границу в Гибралтар. У него была вилла в Севилье, квартира в Мадриде и своя агентура во всех уголках испанского истеблишмента, светского общества и преступного мира. Гомес-Беар был у Хиллгарта главным вербовщиком и куратором тайных агентов.
Сальвадор Аугустус «Дон» Гомес-Беар, в Первую мировую войну — летчик-ас, во время Второй мировой — помощник военно-морского атташе и тайный агент.
Будучи дипломатом высокого ранга в нейтральной стране, Алан Хиллгарт не мог непосредственно заниматься шпионажем или вербовкой агентов, но Гомес-Беара эти ограничения в такой мере не касались. По словам Хиллгарта, его «характер и владение языком великолепно способствовали налаживанию контактов с подобными людьми, причем в большинстве случаев его агенты не согласились бы работать с кем бы то ни было еще». Шпионская сеть Гомес-Беара пронизывала испанскую бюрократию насквозь: у него были агенты в испанской полиции, в службе безопасности, в Министерстве внутренних дел, в Генеральном штабе и во всех родах войск. Он пользовался услугами информаторов как в высших кругах общества, так и на дне его, от салонов Мадрида до портовых доков Кадиса. Эти шпионы никогда не встречались друг с другом и передавали информацию только самому Гомес-Беару. «Ему цены не было, — отмечал Хиллгарт. — Именно он занимался нашими специальными контактами. Его преданность и осторожность не имеют себе равных, а испанцы, особенно офицеры флота, души в нем не чают». Немцы, напротив, не любили дона Гомес-Беара. Во время тайного визита в Лиссабон помощник британского военно-морского атташе едва не погиб, когда взорвали его машину. В другой раз его шофер, оказавшийся немецким агентом, ослабил крепление колес машины начальника перед тем, как тот поехал кататься в горы Деспеньяперрос. Гомес-Беар заметил неладное как раз вовремя. Мадрид тогда был настоящим гнездом шпионажа и контршпионажа, и четыре года в Испании шла жестокая война между британскими и немецкими агентами, война необъявленная, неофициальная и неослабевающая. Обе стороны широко использовали подкуп. Агенты абвера шпионили за своими британскими противниками, те не оставались в долгу; испанцы пытались следить за обеими сторонами, но им не слишком-то это удавалось. Вначале чаша весов склонялась не в пользу британцев: у немцев было попросту слишком многопреимуществ, их испанские приспешники охотно предоставляли им многочисленные «привилегии и возможности (разумеется, неофициально)». Абвер запускал щупальца во все подразделения государственного аппарата, в полицию, в органы власти и даже в бизнес. Но со временем шансы сторон выровнялись: используя личное обаяние, взятки и обман, Хиллгарт и Гомес-Беар расширили свою сеть информаторов. «В Испании действовало немало немецких агентов, и множество испанцев находилось у немцев на жалованье, — писал Хиллгарт. — У них возникали кое-какие остроумные идеи. Мы как могли старались разгадывать их планы и в какой-то степени преуспели». В этой лихорадочной атмосфере невозможно было знать наверняка, кто на какую разведку работает. «Мадрид кишел шпионами, — писал Хиллгарт. — Ни за кем не следили постоянно, но за каждым время от времени послеживали». И человеком, который подвергался и подвергал других самой пристальной слежке, был дон Гомес-Беар. Когда в комнате № 13 подали чай, Чамли и Монтегю изложили гибралтарцу свой план. Какое место на побережье, спросили они, самое выгодное для того, чтобы там нашли труп с фальшивыми документами? Откуда документы с наибольшей вероятностью попадут в руки немцев? Подумав, Гомес-Беар принялся рассуждать. Если тело прибьет к берегу около Кадиса, его могут просто передать британским властям в Гибралтаре, что погубит план в самом начале. Кроме того, была, по его словам, «опасность того, что труп обнаружат и/или будут им заниматься офицеры испанского военно-морского флота, которые, вполне возможно, не захотят сотрудничать с немцами». Флот, отчасти благодаря усилиям самого Гомес-Беара, гораздо лучше относился к Великобритании, чем армия и ВВС, поэтому труп с фальшивыми документами по возможности следовало направить в какие-нибудь другие руки. Идеальным местом, сказал наконец Гомес-Беар, будут окрестности Уэльвы — испанского рыболовного порта, расположенного у места впадения в Атлантику реки Рио-Тинто. «В Уэльве очень сильное немецкое влияние», — пояснил Гомес-Беар; в городе имелось многочисленное и патриотически настроенное немецкое сообщество. Британский консул в Уэльве Фрэнсис Хейзелден, чье содействие было необходимо для успеха операции, был «человеком надежным и всегда готовым помочь». Кроме того, в Уэльве работал «очень прогермански настроенный начальник полиции, который наверняка должен дать немцам доступ ко всему интересному, что обнаружится на трупе». Но самое важное — то, что в Уэльве жил один особенный и чрезвычайно вредный немецкий шпион. Этот агент был «активен и влиятелен» во всем регионе, действовал очень эффективно и без всякой жалости, имел хорошие связи. Подставить этого человека, заметил Гомес-Беар, будет не только полезно для дела, но и весьма приятно.
Адольф Клаус коллекционировал бабочек. Стены его большого дома были увешаны стендами с бабочками, аккуратно наколотыми и снабженными подписями. Он порой целые дни проводил с сачком, биноклем и фотоаппаратом на возвышенности Ла-Рабида, у которой сливаются перед впадением в море реки Одьель и Рио-Тинто (там, между прочим, жил незадолго до отплытия в Новый Свет Христофор Колумб). Клаус владел на Ла-Рабиде большой фермой, где выращивал огромные помидоры и свеклу. Он занимался живописью, вечерами играл в теннис и беспрерывно курил сигареты без фильтра. Он мастерил хитроумные деревянные стулья, которые разваливались, стоило кому-нибудь на них сесть. Адольф был человеком с необычной внешностью. Из-за малярии, которой он заразился, путешествуя в Конго, он был болезненно худ и после каждого рецидива становился еще более изможденным. Его большие уши торчали под прямым углом к черепу; он был похож на труп с двумя приделанными к голове блюдцами. Адольф имел обыкновение тихо и без предупреждения возникать у твоего плеча, чем заслужил прозвище Тень. В сорок шесть лет Клаус, как говорили, был «в отставке», но чем он занимался до отставки, никто понятия не имел. Семейство Клаусов было самым богатым в Уэльве. Людвиг, отец Адольфа, был промышленник и предприниматель. Он переехал в Испанию из Лейпцига в конце XIX века. Людвиг и его партнер Бруно Ветциг создали компанию, занимавшуюся переработкой сельскохозяйственной продукции, поставкой рыбы на мадридские рынки и снабжением едой и другими товарами рабочих, занятых на рудниках близ Рио-Тинто, которые принадлежали англичанам. Клаус и Ветциг очень сильно обогатились. Это позволило Людвигу купить поблизости от Уэльвы большой участок земли, построить себе на нем дом, обнесенный стеной, и стать почетным немецким консулом. Наряду с немецким сообществом, в тех краях обитало и английское — столь же многочисленное и еще более состоятельное. Если семейство Клаус верховодило над немцами Уэльвы, то компания «Рио-Тинто» — над всеми остальными: в ней трудилось более 10 тысяч рабочих, и она властвовала над городом, как над этакой корпоративно-феодальной вотчиной. Рудники простирались на 100 километров от морского берега, и добываемые там медь и пирит доставлялись к причалам Уэльвы по специально построенной железной дороге. Владельцы компании разъезжали по округе верхом и держались до того высокомерно и самодержавно, что их прозвали «вице-королями». Испанцы побогаче копировали британские колониальные манеры: пили чай в пять часов, играли в бридж. Но про себя о британцах думали плохо, возмущались тем, что они наживаются на испанских природных богатствах: «Сперва тут римляне вели добычу, потом британцы, потом наконец испанцы — но им уже ничего не осталось». Как многие обитатели колоний, британцы и немцы были склонны всячески подчеркивать свою культурную обособленность. Британцы построили копию английской деревни с традиционной лужайкой, окруженной коттеджами с островерхими крышами, и назвали ее Куин-Виктория-Баррио (Квартал королевы Виктории). Немцы посылали детей учиться в Германию и соблюдали немецкие традиции: Испания была их домом, но Германия была Отечеством. До войны два землячества имели друг с другом дело на равных, поддерживали светское общение: люди играли между собой в гольф и теннис, присутствовали на торжественных мероприятиях друг друга. Но с началом войны все подобные контакты прекратились. По поводу Адольфа Клауса, младшего сына Людвига, мнения испанцев Уэльвы разделились. Одни считали его «паршивой овцой», потому что он, казалось, никогда по-настоящему не работал. Другие называли его «единственным умным человеком в семье» — по той же причине. Клаус и вправду был умным человеком, а работал он, возможно, усерднее, чем кто бы то ни было в Уэльве: шпионил в пользу гитлеровского рейха. В юности Адольф Клаус учился в Германии на архитектора и промышленного инженера, а в семнадцать лет, когда началась Первая мировая война, он вступил в армию и на добровольческих началах стал выполнять особые секретные задания. Безупречно владея испанским, он был отправлен на подводной лодке устраивать взрывы на фабриках в Картахене, принадлежавших британцам. Надувная лодка, в которой он отчалил от субмарины, пошла ко дну из-за избыточного веса взрывчатки, и Клауса, продержавшегося на воде восемь часов, в конце концов подобрало испанское военное судно. Его ненадолго посадили в тюрьму, а потом выслали обратно в Германию. Этот эпизод, однако, лишь усилил тягу Клауса к подпольной работе с ее опасностями, и в 1920 году, номинально числясь сельскохозяйственным механиком, он уже был главным агентом немецкой военной разведки в Уэльве.
Адольф Клаус, коллекционер бабочек и старший офицер абвера в Уэльве.
Женитьба в 1930-х годах на дочери высокопоставленного офицера испанской армии открыла Клаусу доступ в Фалангу — испанскую фашистскую организацию. Когда в стране началась гражданская война, он в звании капитана сразу же вступил в немецкий добровольческий легион «Кондор», сражавшийся на стороне националистов и генерала Франко. Самым знаменитым из всех жестоких деяний, которые совершили пилоты «Кондора», стала бомбардировка 26 апреля 1937 года баскского городка Герники, увековеченная Пабло Пикассо в одноименной картине. На протяжении большей части войны Клаус был личным переводчиком полковника Вильгельма фон Тома, командовавшего наземными подразделениями легиона «Кондор». Когда националисты взяли Мадрид, капитан Клаус гордо въехал в покоренную столицу на танке полковника. К Железному кресту, который он получил за службу Германии во время Первой мировой войны, теперь добавился Красный крест за воинские заслуги от благодарного режима Франко. Позднее Третий рейх удостоил его еще одного Железного креста. Подобно многим, Клаус утверждал впоследствии, что служил не Гитлеру, а Германии. Но нет никаких свидетельств того, что он когда-либо ставил под вопрос нацистскую политику. Целый ряд офицеров абвера отшатнулись от гитлеровского варварства. Клаус не был в их числе. Когда разразилась война, он был только рад предложить нацистскому государству свои хорошо отточенные шпионские навыки, свои испанские контакты на высоком уровне и свою почти неиссякаемую энергию. В 1943 году Клаус руководил самой крупной и эффективной шпионской сетью на испанском побережье. Уэльва, лежащая между португальской границей и Гибралтаром, имела в той войне жизненно важное стратегическое значение. Оттуда отплывали в Атлантику английские торговые суда, нагруженные полезными ископаемыми из рудников. Со своей фермы, удачно расположенной на высоком берегу, Клаус примечал каждое судно, входившее в порт и выходившее из него. Его информаторы, рассыпанные по всему побережью, дорисовывали картину. Иногда он делал фотоснимки аппаратом «Минокс» с длиннофокусным объективом. Группа радистов абвера, работавшая в немецком консульстве по адресу Авенида-де-Италиа, 51, передавала затем информацию в Берлин. Луис, старший брат Адольфа, был таким же рьяным сторонником нацизма. Поскольку их отцу Людвигу Клаусу, почетному немецкому консулу, было уже за восемьдесят и он почти совсем оглох, консульские обязанности были переданы Луису. Оба брата официально считались вице-консулами, и консульство находилось в полном распоряжении абвера. Луис располагал целой флотилией рыбацких судов с рациями на борту для передачи сведений о передвижении кораблей. Помимо диверсий и выслеживания подводных лодок, еще одной важной функцией главного резидента абвера в Уэльве был подкуп. Каждый вечер худое лицо Адольфа Клауса можно было видеть в припортовом «Кафе-дель-Пальма»: он оплачивал людям выпивку, но сам пил мало, встречался со своими «источниками» и «контактами», улещивал их и «подмазывал», аккуратно распределяя немалые денежные суммы. Клаус давал взятки всем значительным лицам и многим незначительным. Он подмазывал инспектора порта и портовых грузчиков, офицеров гражданской гвардии и шефа полиции. Вскоре о том, что дон Адольфо готов хорошо платить за информацию о передвижениях судов, о деятельности британцев в Уэльве, о приездах и отъездах испанских чиновников, стало хорошо известно. Все, что говорилось в Уэльве, и даже все, что там шепталось, рано или поздно доходило до неестественно больших ушей Адольфа Клауса, который добросовестно докладывал обо всем услышанном своим абверовским начальникам в Мадрид. Необщительный тощий интроверт, Адольф Клаус вместе с тем обладал очень важной для шпиона способностью — способностью слушать. «Он с тобой не спорил; если у тебя было мнение по какому-то вопросу, он всегда оставлял за тобой последнее слово». При этом даже члены его семьи находили его человеком «холодным, сухим и молчаливым». Он принимался за работу в шесть утра и никогда не отдыхал в часы сиесты. Алкогольных напитков почти не пил. Улыбался крайне редко. У него был ум коллекционера-аккуратиста. Ему нравилось сопоставлять сообщения, полученные с разных участков шпионской сети, классифицировать их, как бабочек, и накалывать на булавки. Британские представители в Уэльве знали, что представляет собой странный на вид немец-лепидоптерист. На мирных, обсаженных апельсиновыми деревьями улицах Уэльвы шла своя шпионская война, меньшая по масштабу, чем схватка разведок в Мадриде, но такая же бескомпромиссная. Шпионская сеть Клауса вредила британскому судоходству. Его деятельность уже стоила Великобритании многих жизней, но он был неуловимым противником. По словам одного офицера британской разведки, «он был активным и умным человеком. Наши агенты не могли за ним уследить. Он всякий раз оказывался хитрее и избавлялся от „хвоста“». Дон Гомес-Беар рассказал Монтегю и Чамли о шпионской сети Клауса. В какой-то мере услышанное было им известно. На деятельность в Уэльве этого «чрезвычайно эффективного немецкого агента, на которого либо за плату, либо из идейных соображений работало большинство местных испанских чиновников» указывали расшифрованные в начале войны радиограммы абвера. Три с лишним года Монтегю наблюдал за неуклонным ростом немецкой шпионской активности в Южной Испании, за использованием испанских территориальных вод немецкими подлодками, за деятельностью этого, по его словам, «сверх-сверхэффективного» агента в Уэльве с «первоклассными» источниками информации, который, казалось, прибрал к рукам весь город: «Ни одно судно не может пройти без того, чтобы его заметили, определили его название и сообщили о нем куда надо по радиотелеграфу. Немцы получают сведения от смотрителей маяков, с рыболовных судов и военных кораблей, от летчиков, от агентов, проникающих на рыболовные суда нейтральных стран». Когда немцы начали устанавливать инфракрасную систему слежения за кораблями, проходящими ночью через Гибралтарский пролив, Черчилль какое-то время рассматривал идею сорвать их планы с помощью рейда «коммандос». Только очень энергичные дипломатические усилия британского правительства заставили испанцев вмешаться и добиться демонтажа аппаратуры. Но в основном испанское правительство либо закрывало глаза на немецкий шпионаж и диверсии против британских и союзных судов, либо активно способствовало всему этому. Гибралтар, расположенный всего в 50 милях к югу от Уэльвы, был для британцев воротами в Средиземное море, «одним из самых трудных и сложных мест в мире», по словам Джона Мастермана. Эта «Скала», охранявшая вход в море, была ключевым британским форпостом на испанском берегу и настоящим магнитом для шпионов. Как писал, поддавшись лирическому настроению, один высокопоставленный сотрудник МИ-5, служивший в Гибралтаре, это был «крохотный драгоценный камень в имперской короне… эта стратегическая точка на карте мира — не просто колония: это еще и город-крепость, военно-морская база, торговый порт, гражданский и военный аэродром, витрина Британии на Европейском континенте». Абвер снабжал деньгами потенциальных испанских диверсантов в Гибралтаре и прилегающих районах через некоего полковника Рубио Санчеса (псевдоним — Бирма), начальника военной разведки города Альхесираса и его окрестностей. Санчес раздавал диверсантам в Гибралтаре и поблизости в общей сложности по 5 тысяч песет в месяц. К тому моменту ущерб был не слишком велик, ибо, как писал глава отделения МИ-5 в Гибралтаре, у диверсантов «корыстные инстинкты преобладали над эффективностью и энтузиазмом». Хотя контрразведка успешно предотвратила несколько попыток диверсий, Монтегю полагал, что угроза со стороны немецкой агентуры в Южной Испании возрастает. В том же месяце, когда зародилась идея операции «Фарш», Монтегю предупреждал, что немецкая диверсионная активность «возросла и распространилась», что нацисты и их местные приспешники ведут деятельность такого рода «во всех портах Испании и ее владений». До той поры война, которую вел Адольф Клаус, была и продуктивной, и весьма приятной для него. В Мадриде и Берлине его ценили как «одного из важнейших, активнейших и умнейших немецких агентов в Южной Европе». К его способностям манипулятора испытывали немалое уважение даже британская военно-морская разведка и МИ-6. Его сеть шпионов и информаторов простиралась от Валенсии до Севильи. Если в радиусе 50 миль от «Кафе-дель-Пальма» на берег выбросит что-либо важное или интересное — не говоря уже о трупе с документами, — Клаус непременно об этом узнает. И тогда усердие немецкого шпиона можно будет употребить против него. Позднее, в случае успеха операции, свидетельства шпионской деятельности Клауса будут такими явными, что их можно будет использовать для дипломатического скандала, и, если повезет, «улик против него может оказаться достаточно, чтобы испанцам пришлось выдворить его из страны». Итак, место операции было выбрано: Уэльва, и если при этом можно будет насолить неприятному Клаусу, выставить его дураком и добиться его высылки из Испании — что ж, тем лучше. Послали завуалированный запрос военно-морскому гидрографу, официальному хранителю морской специальной информации: если какой-либо объект попадет в море на некотором расстоянии от испанского берега в районе Уэльвы, прибьет ли его к берегу морскими течениями и преобладающими ветрами? Одновременно Гомес-Беару было велено лететь в Гибралтар и в общих чертах проинформировать о плане тамошнего военно-морского командующего и начальника его разведки. «Необходимо было поставить их в известность, — пишет Монтегю, — на случай если труп или документы каким-либо образом окажутся в Гибралтаре». Перед тем как вернуться в Мадрид, Гомес-Беару следовало еще побывать в Севилье, Кадисе и Уэльве, встретиться там с британскими консулами и проинструктировать их, что «в случае, если на их территории на берег выбросит какой-либо труп, сообщить об этом надо будет только ВМА в Мадрид [военно-морскому атташе Алану Хиллгарту], и никому больше из британских представителей». Фрэнсису Хейзелдену, британскому консулу в Уэльве, Гомес-Беар «должен был рассказать о плане в общих чертах, ничего не говоря, разумеется, о его цели». После этого ему надлежало вернуться в Мадрид и проинформировать обо всем своего начальника. Именно ему, капитану Алану Хиллгарту, предстояло руководить испанской частью операции, и никто лучше, чем он, не подходил для этой задачи.
9 «Мой дорогой Алекс!»
Даже Чарльзу Чамли с его острым умом нелегко было «разгрызть» проблему: как незаметно переправить труп из Лондона в Испанию, причем так, чтобы смерть человека выглядела результатом авиакатастрофы? Возможных способов доставить тело «майора Мартина» к месту назначения, по его мысли, было четыре. Можно было везти его на борту надводного судна, самое простое — на одном из военных кораблей, сопровождавших торговые суда в порт Уэльва и обратно. Этот вариант был отвергнут «из-за необходимости оставить тело в море поблизости от берега»: ничто не могло сильнее привлечь внимание Адольфа Клауса и его шпионов, чем британский военный корабль, заплывший на мелководье. Другой способ — просто сбросить труп в нужном месте с самолета. Проблема, однако, была в том, что, «если сбросить его таким образом, он мог от удара о воду развалиться на части», тем более что он уже начал разлагаться. Гидросамолет, подобный «Каталине», мог в подходящую погоду сесть на воду, что дало бы возможность опустить тело в море более аккуратно. Чамли наметил возможный сценарий: гидросамолет с трупом на борту «прилетает со стороны открытого моря, имитируя перебои в работе двигателя, бросает бомбу для имитации катастрофы, затем очень быстро уходит в сторону моря, затем возвращается (под видом второго гидросамолета), пускает осветительную ракету (как будто ищет первый самолет), приводняется, после чего, якобы ища уцелевших, пускает по воде труп со всем необходимым и наконец улетает». После изучения этот план сочли слишком сложным. Что угодно могло помешать его осуществлению, включая настоящую авиакатастрофу. Подводная лодка выглядела более подходящим решением. Тело можно было оставить в море ночью, причем в случае малой глубины имелась возможность приблизиться с ним к берегу на надувной лодке. Капитан субмарины мог следить за направлением ветра и морских течений, чтобы всплыть на поверхность и пустить труп по воде в самый подходящий момент. «После того как труп поплывет, полезно было бы подкрепить иллюзию инсценировкой: оставить на воде и взорвать бомбу замедленного действия для имитации авиакатастрофы». Единственная техническая трудность состояла, как деликатно выразился Чамли, «в поддержании достаточно свежего состояния тела во время подводного плавания». Подводники славились как люди выносливые и неприхотливые, способные выдерживать длительные подводные переходы в условиях чрезвычайной тесноты, духоты и зловония. Но даже они вряд ли согласились бы плыть в обществе разлагающегося мертвеца. Что еще важнее, операция была совершенно секретной, а наличие трупа на субмарине трудно было бы долго скрывать. «Наилучшим из этих вариантов, — заключил Чамли, — представляется подводная лодка (если будет обеспечена необходимая сохранность тела)». Тайком погрузить труп на подводную лодку — задача не из легких, не говоря уже о том, чтобы предотвратить его разложение в теплом, спертом воздухе трюма. Чамли обратился за помощью к Чарльзу Фрейзеру-Смиту из «отдела Q» — главному поставщику всевозможных приспособлений для секретной службы. Бывший миссионер в Марокко, Фрейзер-Смит числился служащим отдела одежды и тканей в Министерстве снабжения, но настоящая его работа состояла в том, чтобы обеспечивать тайных агентов, диверсантов и потенциальных военнопленных разнообразными техническими штучками: миниатюрными фотоаппаратами, невидимыми чернилами, оружием, которое можно скрыть во время обыска, замаскированными компасами. (Фрейзер-Смит предоставил Яну Флемингу снаряжение для некоторых из его самых необычных проектов, и в какой-то мере он, несомненно, послужил прототипом «Q» — эксцентричного изобретателя в фильмах про Джеймса Бонда.) Фрейзер-Смит соединял в себе буйную оригинальность мышления и необычайный практицизм. Он изобрел шоколад с запахом чеснока, который должны были жевать агенты, сбрасываемые с парашютом во Франции, чтобы после приземления их дыханию был присущ истинно галльский аромат; он разработал шнурки для обуви, которые легко превращались в смертоносную стальную удавку; он придумал компас, спрятанный в пуговице под крышечкой, которая отвинчивалась по часовой стрелке (неоспоримая теоретическая основа этого технического решения состояла в следующем: немец с его «прямолинейным мышлением» ни в коем случае не попробует отвинтить нечто в «неправильную» сторону). С помощью Фрейзера-Смита Чамли разработал проект первого в мире контейнера для подводной перевозки трупов. Это был полый цилиндр длиной 6 футов 6 дюймов и диаметром почти 2 фута с двухслойным корпусом из листовой стали 22-й толщины (0,76 миллиметра). Пространство между слоями должны были заполнять асбестовые волокна.
Чарльз Фрейзер-Смит, изобретатель, создатель контейнера для транспортировки тела.
Один торец цилиндра запаян, другой герметически закрывается стальной крышкой, которая привинчивается к резиновой прокладке шестнадцатью винтами. На каждом из торцов — складная рукоятка, к крышке для быстрого ее снятия прикреплен цепочкой торцовый ключ. Вместе с трупом вес контейнера, по оценке Чамли, должен был составлять примерно 400 фунтов, и он должен был свободно помещаться в прочном корпусе подводной лодки. Снова обратились за консультацией к сэру Бернарду Спилсбери. Причиной быстрого разложения трупов, объяснил он, является кислород. Но «если заранее удалить большую часть кислорода» из контейнера с помощью сухого льда, если затем он будет герметически закрыт, а тело внутри него будет тщательно обложено сухим льдом, то труп останется «во вполне удовлетворительном состоянии» и будет храниться в таком же холоде, как в морге. Задача Фрейзера-Смита, таким образом, состояла в том, чтобы создать «огромный термос» не слишком большого диаметра, способный пройти в торпедопогрузочный люк. Проект был передан в Министерство авиастроения с поручением изготовить контейнер как можно быстрее; для чего он нужен — не объяснялось. Снаружи на нем должно было значиться: «ОБРАЩАТЬСЯ С ОСТОРОЖНОСТЬЮ — ОПТИЧЕСКОЕ ОБОРУДОВАНИЕ — СПЕЦИАЛЬНЫЙ ГРУЗ ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ КПФ». Монтегю тем временем обратился к командующему подводным флотом (КПФ) адмиралу сэру Клоду Барри, чтобы выяснить, какая подводная лодка лучше подошла бы для операции. Барри сказал, что британские подводные лодки нередко проходят мимо Уэльвы по пути на Мальту; в частности, субмарина «Сераф», находящаяся в данный момент на стоянке в заливе Холи-Лох в Шотландии, готовится отплыть в Средиземное море в апреле. Командовал «Серафом» лейтенант Билл Джуэлл, молодой капитан подводной лодки, который уже выполнил несколько секретных заданий и на чью осмотрительность в вопросах государственной тайны можно было вполне полагаться. Монтегю вчерне составил ряд оперативных указаний Джуэллу и договорился о встрече с ним в Лондоне, на которой подводник должен был получить задание полностью. Гидрограф Адмиралтейства представил справку о ветрах и течениях у побережья в районе Уэльвы. Что вполне естественно для специалиста, хорошо понимающего непостоянство морской погоды, он был весьма осторожен в своих выводах; он указал, что «испанцы и португальцы практически ничего не публикуют относительно приливов и отливов, приливно-отливных и прочих течений у своих берегов». Далее он пишет, что «приливно-отливные течения в этом районе направлены большей частью перпендикулярно берегу»; если оставить объект в подходящем месте и в подходящих условиях, то «южный, западный или юго-западный ветер, вероятно, будет перемещать его в сторону берегового выступа у порта Уэльва». Однако, если тело прибьет к берегу, нет гарантии, что оно надолго там останется, потому что, «если объект не сядет на мель прочно, его унесет обратно в море отливом». Все это было далеко от идеала, но не настолько разочаровывающе, чтобы отменять операцию. В любом случае, размышлял Монтегю, человеческое тело в спасательном жилете — штука более крупная, чем тот условный «объект», о возможном перемещении которого спрашивали гидрографа, и поэтому можно ожидать, что ветер, дующий в сторону берега, вынесет его куда нужно. Монтегю заключил: «От прибрежных течений в любой точке помощи ожидать не приходится, однако преобладающий юго-западный ветер вынесет тело на берег, если Джуэллу удастся пустить его в плавание достаточно близко от берега». На последней неделе марта Монтегю написал промежуточный отчет из семи пунктов Джонни Бевану, который только что вернулся из Северной Африки, где он координировал планы по операции «Баркли» с подполковником Дадли Кларком. Отношения между Монтегю и Беваном оставались напряженными. «Я не до конца понимаю, кто осуществляет единоличное руководство административными мероприятиями, связанными с этой операцией, — писал Беван Юэну Монтегю тоном, рассчитанным на то, чтобы его разозлить. — Я думаю, мы все согласны, что срыв операции возможен по целому ряду причин». Монтегю прекрасно понимал, что срыв возможен, и не сомневался, что единолично руководит операцией именно он, что бы ни думал по этому поводу Беван. В частном порядке он обвинил Бевана в том, что он «не верил в успех и стремился снять с себя всю ответственность». В своем отчете Монтегю рассказал о текущем положении дел: труп почти готов, военная форма и снаряжение для «майора Мартина» приобретены; контейнер находится в стадии изготовления; Гомес-Беар и Хиллгарт готовы оказать помощь в Испании. И теперь появился предельный срок: «„Фарш“ поплывет пассажиром на подводной лодке „Сераф“, которая должна отплыть от северо-восточного побережья нашей страны, вероятно, 10 апреля». Таким образом, на завершение подготовки оставалось всего две недели. Монтегю и Чамли сознательно стремились организовать все до получения окончательного одобрения операции, полагая, что высокие чины будут гораздо менее склонны вмешиваться, если их поставить перед практически свершившимся фактом. Но надо было очень быстро решать вопрос с последним — и намного более важным, чем все остальные, — фрагментом пазла. Отчет Монтегю, адресованный Бевану, заканчивался на раздраженной ноте: «С нашей стороны все, как говорится, в ажуре. Не хватает одного: официальных документов». Споры о том, что должно и чего не должно содержаться в официальных письмах, которые будут у майора Мартина, шли уже более месяца. Вряд ли какие-либо другие документы этой войны подвергались более пристальному рассмотрению и столько раз переписывались. Монтегю и Чамли сочиняли один вариант за другим; тексты шли к более высокому начальству и в комитеты, там изучались, исписывались поправками, перепечатывались, посылались на одобрение, затем редактировались, дополнялись, отвергались и вновь целиком переделывались. Все были согласны с тем, что главную роль в дезинформации, как и предлагал с самого начала Монтегю, должно играть личное письмо генерала Ная генералу Александеру. Решено было, кроме того, что целью намечаемого удара союзников в письме будет названа Греция, отвлекающей целью — Сицилия. Но, помимо этого, согласия не было практически ни в чем. Едва ли не всякий, кто читал письмо, полагал, что оно нуждается в «изменениях и улучшениях». У каждого должностного лица и у каждого официального органа, который рассматривал этот вопрос, от комитета «Двадцать» до комитета начальников штабов, было свое мнение о том, как именно его следует изменить и улучшить. Адмиралтейство считало, что письмо надо сделать «более личным». Министерство ВВС настаивало, чтобы в письме было отчетливо сказано о том, что бомбардировка сицилийских аэродромов — подготовка к вторжению в Грецию, а не к нападению на саму Сицилию. Генерал сэр Алан Брук, начальник имперского Генштаба и председатель комитета начальников штабов, хотел, чтобы «письмо было ответом на послание генерала Александера». Начальник отдела планирования считал операцию преждевременной: ее, по его мнению, «следовало осуществить не раньше чем за два месяца до реальной операции», поскольку основной план мог измениться. Бевану первоначальный вариант письма показался «слишком официальным» по тону, и он настаивал, что «необходимо получить одобрение Дадли Кларка, поскольку это его епархия». Сам же Кларк в ходе интенсивного обмена телеграммами между Лондоном и Алжиром предостерег от «перегрузки этого послания» и заявил, что считает «ошибкой вести дезинформационную игру с очень высокой ставкой». Беван по-прежнему был в тревоге: «Если что-либо не сработает и немцы увидят, что письмо — „деза“, они, без сомнения, поймут, что мы намерены атаковать Сицилию». Кларк составил свой вариант текста, чем еще больше разозлил Монтегю, который назвал проект Кларка «всего-навсего намеком на цель удара, намеком невысокого уровня, какие многократно подбрасывали немцам наши двойные агенты и всегда могут подбросить еще раз». Начальник отдела планирования согласился, что «операция „Фарш“ должна быть способна решать намного более крупные задачи». Затем письмо попробовал написать и Беван, но Монтегю опять-таки был недоволен, считая, что «подобное послание должно идти по обычным каналам связи и не покажется немцам подлинным, если будет доставлено планируемым способом». Возник даже спор — краткий, но яростный — о том, как писать название греческого города Каламата. Создавалось впечатление, что операция вязнет в болоте мелочей. Монтегю в типичной для себя манере пытался вставить в письмо малосерьезные пассажи. Он хотел, чтобы Най написал: «Если Вам не слишком трудно, не могли бы Вы попросить одного из Ваших адъютантов прислать мне ящик апельсинов или лимонов? Свежих фруктов тут страшно не хватает, особенно в это время года: купить совершенно ничего невозможно». Начальники штабов это вычеркнули: генерал Най не должен выглядеть попрошайкой. Даже в глазах немцев. Особенно в глазах немцев. Тогда Монтегю сочинил другой вариант: «Как Вы сработались с Эйзенхауэром? Мне кажется, он ничего, с ним можно ладить…» Это тоже забраковали: слишком легкомысленно для генерала. Затем Монтегю предложил пошутить по поводу большой головы генерала Монтгомери, которой он славился: «Вы носите головные уборы прежнего размера или Вы теперь сравнялись с Монти и Вам нужны на пару номеров больше?» Это опять-таки не пропустили. Наконец Монтегю смог-таки втиснуть в концовку письма крохотную шуточку, касающуюся известного обыкновения Монтгомери каждый день издавать приказы, над которым часто посмеивались: «Что стряслось с Монти? От него уже как минимум сорок восемь часов нет приказа». Это пока осталось. Предельный срок все приближался, Монтегю с его огнеопасным характером уже начал угрожающе дымиться, а с ключевым письмом по-прежнему шла канитель: его кроили, перекраивали, отделывали, приглаживали — потом браковали и начинали заново. В папки один за другим складывались варианты, исписанные все более ядовитыми замечаниями Монтегю. Наконец начальникам штабов пришла в голову здравая мысль: почему бы не попросить генерала Ная написать письмо самостоятельно? Не будет ли это «наилучшим способом придать письму элемент подлинности»? Арчи Най не был большим мастером слова, но он был хорошо знаком с генералом Александером и, кроме того, знал, как выглядит его собственный стиль. Най прочел все предлагавшиеся варианты, а затем написал свой. Ключевой фрагмент, где упоминался генерал сэр Генри «Джамбо» Уилсон, в то время главнокомандующий союзными силами на Ближнем Востоке, должен был создать впечатление, что Уилсону предстоит возглавить вторжение в Грецию; в письме ложно утверждалось, что Сицилия была избрана как отвлекающая цель для одновременного удара по другому району Средиземноморья; сообщались, кроме того, правдивые сведения о некоторых более обыденных армейских делах — например, о назначении нового командующего гвардейской бригадой и о предложении американцев награждать своей медалью «Пурпурное сердце» британских солдат, служивших вместе с американцами. Помимо прочего, письмо было верным по тону. Монтегю, много недель пытавшийся сфабриковать его самостоятельно, признал, что вариант Ная «наилучшим образом подходит для наших задач». Отвлекающие цели «не упомянуты чересчур в лоб, однако обозначены вполне определенно»; от противника теперь можно ждать, что все остальное он додумает сам — и сядет в лужу. Беван написал Наю. Он попросил генерала отдать письмо в перепечатку и подписать неводостойкими чернилами, чтобы не возбудить подозрений. «Ваша подпись, сделанная чернилами, может стать неразборчивой из-за контакта с морской водой, поэтому необходимо под Вашей подписью напечатать Ваше полное имя и звание». Напоследок Беван все-таки сделал одно замечание: «Генерал Уилсон упоминается трижды, и всякий раз по-иному: „Джамбо“, „Джамбо Уилсон“ и „Уилсон“. Может быть, более правдоподобно было бы в первый раз назвать его „Джамбо Уилсон“, а затем — „Джамбо“?» Най ответил: «Я назвал его по-разному специально (и допустил к тому же пару грамматических небрежностей), чтобы письмо не выглядело составленным чересчур аккуратно. Ведь я, как правило, диктую письма, и при диктовке такое случается сплошь и рядом, поэтому естественнее будет, думаю, так все и оставить». В последний момент Най выбросил шутку про Монти: «Я бы никогда такого не написал… это не был бы я. Могло бы прозвучать фальшиво, и что, собственно, мы выиграли бы, пойдя на подобный риск?» В какой-то момент генерал решил было ввернуть шутку своего собственного сочинения: «Р. S. На днях мы видели Вас в кино, и Коллин сказала, что Вы невероятно похожи на Хайле Селассие!» Генерал Александер действительно немного походил внешне на эфиопского императора, и Наю показалось, что это замечание, «возможно, внесет верный оттенок неофициальности». С другой стороны, генерал Най не обладал чувством юмора и был в достаточной мере реалистом, чтобы это понимать. Окончательный вариант письма уже не содержал никаких шуток. Он отправил его в разведывательную службу, сопроводив запиской: «Теперь дело за Вашими людьми — надеюсь, они обеспечат доставку». Письмо, по мнению Монтегю, «получилось великолепное»:
Номер телефона: Уайтхолл 9400 Начальник имперского Генерального штаба Военное министерство Уайтхолл Лондон, S. W. 1 23 апреля 1943 г. Лично, совершенно секретно. Мой дорогой Алекс! Пользуюсь случаем отправить Вам личное письмо с одним из офицеров Маунтбеттена, чтобы познакомить Вас с внутренней историей нашего недавнего обмена телеграммами по поводу средиземноморских операций и связанных с ними планов отвлекающих действий. Возможно, у Вас возникло впечатление, что наши решения несколько произвольны, но заверяю Вас, что комитет начальников штабов самым внимательным образом изучил как Ваши рекомендации, так и рекомендации Джамбо. У нас есть свежая информация, что боши укрепляют и усиливают свою оборону в Греции и на Крите, и начальник имперского Генштаба пришел к выводу, что наша группировка недостаточна для вторжения. Начальники штабов согласились, что 5-я дивизия должна быть усилена одной бригадной группой для высадки на берегу южнее МЫСА АРАКСОС и что таким же образом следует усилить 56-ю дивизию для атаки на КАЛАМАТУ. Сейчас мы выделяем необходимые дополнительные силы и средства их доставки. Джамбо Уилсон предложил СИЦИЛИЮ как отвлекающую цель для «ХАСКИ», но мы уже выбрали ее как отвлекающую цель для операции «БРИМСТОУН». Комитет начальников штабов еще раз подробно рассмотрел весь этот вопрос и пришел к выводу, что в свете наших подготовительных действий в Алжире, десантных учений, которые будут проводиться на побережье в Тунисе, и намечаемых интенсивных бомбардировок для нейтрализации аэродромов на Сицилии мы должны придерживаться нашего плана, где она обозначена как отвлекающая цель для «БРИМСТОУН»: у нас действительно есть очень хороший шанс заставить их поверить, что мы намерены атаковать Сицилию, — это очевидная цель, по поводу которой они, разумеется, должны нервничать. С другой стороны, по мнению наших начальников, вряд ли удастся убедить немцев, что масштабные приготовления в Восточном Средиземноморье тоже нацелены на Сицилию. Поэтому они сообщили Уилсону, что его отвлекающий план должен быть сосредоточен на чем-то поближе к месту реальных событий, а именно на островах Додеканес. Поскольку наши отношения с Турцией сейчас так несомненно улучшились, итальянцы должны быть изрядно встревожены из-за этого архипелага. Думаю, Вы согласитесь с этими аргументами. Я понимаю, что дел у Вас сейчас по горло и у Вас не очень много возможностей обсуждать будущие операции с Эйзенхауэром. Однако, если Вам все же захочется поддержать предложение Уилсона, надеюсь, Вы дадите нам знать в самое ближайшее время, потому что долго мы тянуть с этим не можем. Мне очень жаль, что мы не смогли исполнить Ваше пожелание насчет нового командующего гвардейской бригадой. Кандидат, которого Вы поддерживали, серьезно переболел гриппом и, скорее всего, окончательно поправится только через несколько недель. Не сомневаюсь при этом, что Вы знаете Форстера лично; он очень хорошо проявил себя, командуя бригадой на родине, и, думаю, это наилучший выбор из возможных. Как и нам, Вам, конечно, уже надоела вся эта история вокруг военных медалей и «Пурпурных сердец». Обижать наших американских друзей не надо, в этом мы все с Вами согласны, но тут есть и другая сторона, не менее важная. Если нашим военным, которые служат на определенном театре, давать лишние награды только за то, что там, по стечению обстоятельств, служат и американцы, мы столкнемся с изрядным недовольством тех, кто ведет на других направлениях такие же, если не более тяжелые бои. Мое личное мнение — поблагодарить американцев за их доброе предложение, но твердо сказать, что принять его мы не можем, потому что это создало бы слишком большие отклонения от нормы. Впрочем, вопрос этот вынесен на очередное совещание командного состава, и надеюсь, вы придете к решению совсем скоро. Всего наилучшего.Неизменно Ваш Арчи Най.
Генералу, достопочтенному сэру Гарольду Р. Л. Дж. Александеру, кавалеру ордена Бани, Звезды Индии, ордена «За безупречную службу», Военного креста. В штаб-квартиру 18-й группы армий.Письмо играло на всех струнах разом. В нем утверждалось, что планируется не одна атака, а две: армия генерала Уилсона, подчиненного Монтгомери, якобы должна была совершить нападение под кодовым названием «Хаски» на два пункта в Греции; генерал Александер под руководством Эйзенхауэра будто бы готовил свою атаку под кодовым названием «Бримстоун» в Западном Средиземноморье. Отвлекающей целью этой второй операции была названа Сицилия. В письме недвусмысленно говорилось о намерении убедить немцев в неизбежности удара по Сицилии, о том, что созданию такого впечатления будут способствовать десантные учения в Северной Африке и бомбардировки сицилийских аэродромов. На самом деле, конечно, учения и бомбардировки были подготовкой к реальному вторжению на Сицилию. «Хаски» было подлинным кодовым названием этого вторжения; расчет был на то, что, если немцы, прочтя письмо Ная, натолкнутся позднее на какие-либо другие упоминания о «Хаски», они, вполне возможно, решат, что речь идет о нападении на Грецию. В письме Ная упомянута вторая наступательная операция — в Западном Средиземноморье, но не сказано, куда нацелена эта фиктивная операция «Бримстоун». Не объяснялось и то, почему доставка столь важного письма была поручена именно этому офицеру. Желательно, кроме того, было объяснить конкретно, для чего майор Мартин направляется в Северную Африку накануне крупного вторжения. Словом, понадобилось второе письмо. Поскольку Мартин служил в штабе сил, предназначенных для совместных операций армии и флота, полковник морской пехоты Невилл, с которым консультировались по поводу униформы майора Мартина, написал письмо, которое должен был подписать командующий этими силами лорд Луис Маунтбеттен, адресованное адмиралу сэру Эндрю Каннингему, главнокомандующему британскими ВМС в Средиземном море. Заместитель Эйзенхауэра по военно-морским делам, Каннингем был суровый, несговорчивый шотландец с вечно красноватыми веками, не снимавший флотской формы со времен Англо-бурской войны. Он походил на Александера тем, что немцам не нужно было объяснять, кто он такой,но, в отличие от Александера, в нем не было ничего гладкого и рафинированного: адмирал Каннингем предпочитал мясорубку боя благам и почестям, проистекавшим из высокого положения в военной иерархии. Его любимым выражением, когда дела шли чересчур гладко, было: «Ну, это для меня слишком лимузинно и мадемуазельно». Из письма следовало, что Мартин, квалифицированный специалист по десантным плавучим средствам, командируется в помощь адмиралу Каннингему для подготовки к военно-морской десантной операции.
Исходящий номер: S. R. 1924/43 Штаб-квартира Совместных операций 1А Ричмонд-Террас Уайтхолл, S. W. 1 21 апреля Уважаемый адмирал флота! Я пообещал заместителю начальника имперского Генштаба, что майор Мартин при Вашем содействии незамедлительно передаст письмо, которое у него будет с собой, генералу Александеру. Послание очень срочное и очень «горячее», и, поскольку в нем есть места, которые нецелесообразно показывать другим в военном министерстве, оно не может идти по обычным каналам связи. Не сомневаюсь, что Вы обеспечите его надежную и скорую доставку. Полагаю, Вы найдете в Мартине того человека, какой вам нужен. Он знает свое дело по-настоящему, хотя при первом знакомстве выглядит тихим и застенчивым. Он более трезво, чем некоторые из нас, предсказал вероятный ход событий в Дьепе, и он хорошо проявил себя во время испытаний новейших плавсредств и оборудования, которые проходили в Шотландии. Верните мне его, пожалуйста, после окончания операции. Хорошо бы он привез с собой сардин — ведь у нас они по карточкам! Искренне ВашЛуис Маунтбеттен.
Адмиралу флота сэру Эндрю Каннингему, кавалеру орденов Бани и «За безупречную службу», главнокомандующему ВМС в Средиземном море. В штаб-квартиру союзных сил АлжирКлючевым фрагментом письма был его последний абзац, прозрачно указывавший на то, что целью атаки, с организацией которой должен был помочь Мартин, станет «сардиновый остров». Таким образом, операцию «Бримстоун» якобы собирались провести на Сардинии. Шутка, признавал Монтегю, была «натянутая». Как и многие другие британцы, Монтегю считал немецкое чувство юмора довольно примитивным: «Такую шутку, я полагал, даже немцы воспримут». Главный вопрос, конечно, состоял не в том, посмеются ли немцы, а в том, будут ли они одурачены. Второе письмо содержало кое-какие опасные промахи. Оно давало понять, что Маунтбеттену известно содержание письма Ная, — однако в действительности подобное было бы крайне маловероятно. Понадобилось ли бы командующему силами, предназначенными для совместных операций, объяснять, почему информация посылается не по телеграфу? От «рыбной» шутки подозрительно попахивало. Луис Маунтбеттен был членом королевской семьи, и карточная система его мало касалась. Если хоть кто-либо в стране мог есть сардины, когда ему хотелось, лорд Луис, разумеется, был среди этих счастливцев. Фраза выглядит рискованной, в ней чувствуется стремление во что бы то ни стало ввернуть ключевое слово. Картину довершало третье письмо. Военного значения оно не имело никакого и было добавлено для веса — в буквальном смысле. Если бы Мартин вез только два письма, он, скорее всего, положил бы их для сохранности во внутренний карман. Но тогда испанцы или немцы могли их не найти, как случилось с письмами, которые были у лейтенанта Тернера в 1942 году. «Если бы документы находились непосредственно на теле, был бы большой риск, что их вообще не обнаружат, связанный с католическим предубеждением против всякой возни с трупами». Чемоданчик невозможно не заметить, но, если Мартин будет иметь при себе чемоданчик, там должно лежать что-то более объемное, чем пара писем. Хилари Сондерс, библиотекарь палаты общин и муж Джоан Сондерс, сотрудницы Монтегю, только что написал напыщенную брошюру об истории «коммандос» — рассказ о храбрых бойцах, призванный поднять боевой дух общества. Решили, что, помимо двух главных писем, в чемоданчике у Мартина будут экземпляры верстки этого славного труда и сопроводительное письмо Маунтбеттена генералу Эйзенхауэру с просьбой внести лепту в рекламу американского издания.
Исходящий номер: S. R. 1989/43 Штаб-квартира Совместных операций 1А Ричмонд-Террас Уайтхолл, S. W. 1 22 апреля Уважаемый генерал! Посылаю Вам два экземпляра подготовленной к печати брошюры, описывающей действия моих ребят; я приложил к ним копии фотографий, которые должны быть включены в брошюру. Написал ее Хилари Сент-Джордж Сондерс, английский автор «Битвы за Британию», «Бомбардировочной авиации» и других брошюр, имевших огромный успех как в нашей, так и в Вашей стране. Оплаченный тираж издания, которое должно быть напечатано в Штатах, уже составил почти полтора миллиона, и, насколько я понимаю, американские власти намерены широко распространять книгу в армии США. Британская информационная служба в Вашингтоне сообщила мне, что хотела бы получить от Вас «послание», которое можно было бы использовать в рекламе брошюры, и что она непосредственно (через Вашингтон) обратилась к Вам с просьбой о таком послании. Посылаю Вам экземпляры верстки с моим штабным офицером — майором Королевской морской пехоты У. Мартином. Нет нужды говорить, какую честь Вы нам всем окажете таким посланием. Я отлично сознаю, сколь многого прошу от Вас в такое время, когда Вы сполна заняты бесконечно более важными вопросами. И все же, надеюсь, Вы изыщете несколько минут, чтобы дополнить брошюру выражением Вашего неоценимого одобрения, — благодаря этому она будет широко читаться и получит все шансы донести до обоих наших народов мысль о взаимном сотрудничестве. Мы с удовольствием и восхищением наблюдаем за Вашими блестящими успехами и все хотим быть бок о бок с Вами. Вы можете свободно говорить с майором Мартином на эту и на все прочие темы: я ему полностью доверяю. Искренне ВашЛуис Маунтбеттен.
Генералу Дуайту Эйзенхауэру Штаб-квартира союзных сил АлжирОба письма были напечатаны на одной машинке и подписаны лично Маунтбеттеном, которому объяснили, что письма нужны для секретной операции. Теперь не хватало только одного — одобрения на «самом верху». 13 апреля в 10.30 утра комитет начальников штабов собрался на свое семьдесят шестое заседание. Работавший под председательством начальника имперского Генштаба, первого морского лорда и начальника штаба ВВС, комитет включал в себя восемь других высокопоставленных командиров из разных родов войск. Пунктом десятым повестки дня значилась операция «Фарш». Письма получили одобрение, и на генерал-лейтенанта Хейстингса «Мопса» Исмея была возложена обязанность проинформировать о решении комитета Джонни Бевана и поручить ему встретиться с премьер-министром, чтобы тот дал окончательное добро на начало операции. Исмей написал Черчиллю записку, где говорилось, что «начальники штабов одобрили, при условии Вашего согласия, невероятный отвлекающий план, связанный с ХАСКИ. Может ли глава контрольного отдела прийти к Вам на пять минут завтра или послезавтра, чтобы объяснить суть предложения?» Записка вернулась с надписью, сделанной рукой Черчилля: «Да. В четверг в 10.15». Два дня спустя Беван сидел в спальне Черчилля на его кровати и разъяснял план операции «Фарш» премьер-министру, который был в пижаме и халате и дымил большой сигарой. Обширные винные погреба старинного здания, расположенного напротив Сент-Джеймс-парка, были превращены в укрепленную систему подземных комнат, туннелей, кабинетов и спален — в оперативный «нервный узел» под названием «Правительственные военные помещения». Над этими помещениями находилась так называемая «пристройка к Даунинг-стрит, 10», включавшая в себя подземную квартиру, где Черчилль обычно ночевал. Британский премьер военных лет, как правило, работал до поздней ночи, попивая виски, и вставал, соответственно, не очень рано. Беван явился ровно к десяти в полной военной форме. «К моему удивлению, меня провели к нему в спальню в „пристройку“, где он сидел на кровати и курил сигару. Он был окружен бумагами, черными и красными картотечными ящиками». Черчилль любил дезинформационные планы. Чем они были невероятнее — тем лучше: он был неравнодушен к миру шпионажа с его подпольным блеском. «В высших сферах секретной работы реальные факты зачастую ни в чем не уступали самым фантастическим вымыслам из романов и мелодрам», — писал Черчилль после войны. Беван протянул ему один-единственный листок бумаги, где коротко был изложен план, и Черчилль прочел. Беван почувствовал, что ему надо сказать хоть что-нибудь: «Конечно, нельзя исключать, что испанцы поймут, что этот человек не погиб в авиакатастрофе, а был валлийским садовником, который отравился средством от сорняков». На подготовительной стадии Беван предоставил заниматься деталями Монтегю и Чамли, и теперь, рассказывая премьер-министру, одетому в ночную рубашку, о патологических механизмах отравления, он искажал факты. «Отрава от сорняков идет в легкие, и ее очень трудно обнаружить, — сымпровизировал он. — Чтобы узнать, от чего он умер, нужно, по всей видимости, от трех недель до месяца». Черчилль «сильно заинтересовался» планом — настолько сильно, что Беван счел своим долгом предупредить его: затея может окончиться полным провалом. «Я указал ему на то, что, разумеется, существует возможность неудачи, что обман могут разоблачить. Или что тело может не вынести на берег, или что его вынесет, но испанцы просто передадут его британским представителям, не поинтересовавшись ключевыми документами». Премьер-министр ответил на это в своей обычной манере — кратко и емко: «В таком случае мы заберем труп обратно и устроим ему еще один заплыв». Итак, Черчилль был, как говорится, в команде. Но он поставил одно условие: прежде чем начинать операцию «Фарш», необходимо заручиться согласием генерала Эйзенхауэра, на чью сицилийскую кампанию может существенно повлиять ее успех или неудача. Предоставив Черчиллю докуривать сигару в постели, Беван вернулся к себе в Лондонский контрольный отдел, откуда немедленно отправил совершенно секретную шифровку под кодовым именем «Чосер» Эйзенхауэру в Алжир, в передовой штаб союзных сил. Ответ пришел уже через несколько часов: «Генерал Эйзенхауэр полностью одобряет ФАРШ».
10 Настольно-теннисный предатель
Горстка людей, знавших секрет, почувствовала сдержанную радость. Мрачное настроение Монтегю прошло. «У меня все больше и больше оптимизма, — писал он Айрис. — К тому времени, как ты получишь это письмо, мы, вероятно, расчистим путь для удара по слабому месту Гитлера (Италии), и, судя по всему, итальяшки долго не продержатся». Поразительно, но это открытое изложение военного плана беспрепятственно прошло почтовую цензуру. «Фарш на мази», — писал в своем тайном дневнике Гай Лиддел, отвечавший в МИ-5 за контрразведку. «План „Фарш“ одобрен премьер-министром. Документы подделаны первоклассно». Лиддел осуществлял общее руководство отделом «В» службы безопасности, отвечавшим за выявление вражеских шпионов и возможных агентов. Его люди следили за перебежчиками, подозрительными иммигрантами, нацистскими шпионами, двойными агентами, сторонниками Советского Союза — и, в числе многих, за Айвором Монтегю. Ибо, пока достопочтенный Юэн готовил свой изощренный шпионский трюк, беспокойство МИ-5 и МИ-6 по поводу достопочтенного Айвора неуклонно возрастало. В мае 1942 года МИ-5 отметила, что Айвор состоит «в тесном контакте со многими русскими в нашей стране, включая сотрудников посольства, членов торговой делегации и служащих ТАСС». Агенты, находившиеся среди участников антивоенных митингов, на которых Айвор регулярно выступал, докладывали, что он «неисправимый антинационалист». Согласно донесению некоего П. Уимзи (фамилия, похоже, подлинная), 16 декабря 1942 года Айвор Монтегю, выступая на собрании Общества друзей Советского Союза, заявил, что «в России предоставляются гораздо лучшие возможности для спорта, чем в Англии». Айвор был замечен за ланчем с Константином Зинченко, вторым секретарем советского посольства; он общался с «людьми явно иностранного вида — возможно, русскими». Когда его увидели около секретного сооружения добровольческой Службы наземных наблюдателей в Уотфорде, возникла небольшая паника, однако информатор, сообщив об этом, добавил, что «Монтегю вряд ли мог узнать какие-нибудь секреты, не входя внутрь станции». Учитывая «его связь с русскими, находящимися в нашей стране, — заключили в МИ-5, — можно не сомневаться, что он передаст им любую важную информацию, какая окажется в его распоряжении». Мистер Эйкен Снид (опять слишком необычная фамилия, чтобы не быть подлинной) писал в МИ-5, не приводя никаких доказательств, что Монтегю — «активный пособник враждебных сил». Его соседей побуждали шпионить за ним. Они доносили, что «он всегда очень внимательно слушает зарубежные новости» по радио и что у него «в дальней части сада имеется деревянная будочка, которая вся наполнена книгами». Хелл, жена Айвора, разделяла его политические взгляды, и на нее тоже смотрели как на потенциальный подрывной элемент. Вероятно, Хелл знала о тайной деятельности Айвора, и не исключено, что она помогала ему. Но доказательствами в МИ-5 не располагали. В 1940 году Айвор попросил разрешения поехать в СССР в качестве корреспондента газеты Daily Worker. По настоянию МИ-5 ему отказали: «Нежелательно, чтобы коммунистическая партия имела возможность послать курьера из нашей страны в Москву… Члена коммунистической партии его уровня не следует выпускать за границу. Одно дело — позволять Daily Worker пропагандировать у нас свои взгляды на войну, другое — предоставлять такой газете специальные возможности для посылки корреспондентов за границу с целью облегчения этой пропаганды». Айвор пожаловался на отказ одному левому депутату парламента, и депутат поднял этот вопрос на заседании палаты, желая знать, «относится ли этот отказ лично к мистеру Монтегю — то есть смог ли бы поехать я, будь я на его месте, — или это знак враждебности в отношении России?» Поначалу Айвор открыто и страстно выступал против войны, но, когда завязалась схватка между Германией и Советским Союзом, он заявил о своей решимости драться. «Я и сам записался, я готов идти воевать и, если меня возьмут, надеюсь стать настоящим храбрым бойцом», — сказал он, выступая в Вулиджско-Пламстедском филиале Антивоенного конгресса (эти слова были немедленно переданы в МИ-5). В 1941 году Айвора призвали было, но тут же пошли на попятный, поскольку «абсолютно нежелательно, чтобы ему было позволено служить в вооруженных силах Его Величества». «Похоже, они тебя вычислили», — пошутил по телефону один из его друзей-коммунистов, и фразу зафиксировала МИ-5, прослушивавшая разговор. К тому времени Айвор с семьей переехал в деревню Бакс-Хилл в Хартфордшире, к немалому раздражению руководившего им советского агента: «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ живет в провинции, и связь с ним затруднена». Айвор Монтегю превышал банковский кредит и был неопрятен. В свое время он был знаком с известной суфражисткой Сильвией Панкхерст; он слушал зарубежные новости, бранил британские порядки в области спорта, пропагандировал советское кино, общался с левыми актерами и режиссерами, читал книги. В доме у него жила беженка из Германии — еврейка Эльфрида Штёккер. С точки зрения МИ-5 все это было чрезвычайно подозрительно. Во всем, что делал Айвор Монтегю, британские контрразведчики видели признаки измены. Они видели их в его друзьях, в его внешности, в его взглядах, в его поведении. Но прежде всего они видели их в его страстной — и подозрительной — любви к настольному теннису. Подозрение, что за интересом Айвора к пинг-понгу кроются некие темные намерения, было унаследовано от полковника Валентайна Вивиана, главного охотника за шпионами-коммунистами в британских службах безопасности. Вивиан возглавлял в МИ-6 отдел «V», занимавшийся контрразведкой, пока его не назначили заместителем начальника SIS, ответственным за службу дешифровки МИ-6 в усадьбе Блетчли-Парк. На протяжении долгой разведывательной карьеры Вивиана большая часть его энергии, как и энергии отдела «V», была направлена против британских коммунистов и Коминтерна, который он считал «не столько подпольным политическим движением, сколько преступной организацией заговорщиков». Он был глубоко — даже параноидально — обеспокоен деятельностью Айвора Монтегю. Он был совершенно прав, подозревая, что этот отпрыск привилегированного семейства не просто сочувствует делу коммунизма. Но годы пристального наблюдения за Айвором, перлюстрации его писем, подслушивания его разговоров, слежки, фотографирования принесли пока лишь косвенные свидетельства о его нечестном поведении. И полковник Вивиан убедил себя, что энтузиазм Монтегю в отношении настольного тенниса — прикрытие для чего-то гораздо более зловещего. Многие перехваченные письма Айвора — подозрительно многие, по мнению перлюстраторов, — касались поставки снаряжения для настольного тенниса из других стран. Часто писали ему два жителя Болгарии — Золтан Мехловиц и Ивор Бодански, письма вроде бы касались различных тонких аспектов игры: способности мячей разных типов к вращению, оптимального веса ракетки. Вивиан дал указание проверить болгар и выяснить, «есть ли за ними еще что-нибудь подозрительное» (самое красноречивое слово тут — «еще»). Вивиан писал агенту МИ-6, работавшему в Софии: «Причина нашего предварительного интереса к этим людям покажется Вам довольно необычной. Они без конца пишут письма Айвору Монтегю о настольном теннисе и об испытаниях мячей для этой игры. Монтегю, конечно, большой энтузиаст пинг-понга, человек из самого ядра настольно-теннисного интернационала, но даже здесь, в Англии, где люди не отличаются психическим здоровьем в этом отношении, нам трудно поверить, что джентльмен может тратить неделю за неделей на испытания теннисных мячиков». Ответ из Болгарии был разочаровывающим: «У болгарской полиции ничего на них нет… на поверхностный взгляд, Мехловиц и Бодански — абсолютно законопослушные люди, занимающиеся испытанием мячей для настольного тенниса». Еще большее беспокойство внушала довоенная переписка Айвора с Фрицем Цинном, казначеем Немецкой ассоциации настольного тенниса. Письма летали туда-сюда как мячики, в них обсуждался какой-то «мяч Ханно» и «приспособления для натяжения сетки». Проскользнули в них и упоминания о разводе Цинна и о подозрениях на его счет «в том, что он открыл нелегальный игорный клуб». Может быть, «мяч Ханно» — кодовое обозначение какого-то секретного оружия? Может быть, Айвор Монтегю под прикрытием якобы невинных спортивных контактов обменивался со своими болгарскими и немецкими корреспондентами шифрованными посланиями? Может быть, Монтегю и эти малопонятные иностранцы «необычным способом используют канал международного настольного тенниса для внутреннего шпионажа»? Вивиан был твердо намерен раскрыть таинственный настольно-теннисный заговор. «Я понимаю, что все это выглядит малозначительным, — писал он, — но, если вглядеться пристально, это озадачивает». Человека, проводившего столько времени за обсуждением проблем пинг-понга, подозревал в шпионаже не один Вивиан. Когда Юэн Монтегю только вошел во внутренний круг британской разведки, он ожидал, что МИ-5 тщательно изучит его биографию и потому будет знать про Айвора и его коммунистическую деятельность. Вместе с тем «я не верил в полную осведомленность МИ-5. Я чувствовал, что они, похоже, путают меня с моим младшим братом-коммунистом». Он был прав только наполовину. Однажды во время заседания комитета «Двадцать» Джон Мастерман ни с того ни с сего наклонился через стол к Монтегю и небрежным тоном спросил его: «Ну, как поживает настольный теннис?» Мастерман явно уже навел кое-какие справки о братьях Монтегю и прочел собранные полковником Вивианом материалы о международном настольно-теннисном братстве. «Об этом надо спросить моего младшего брата-коммуниста, — ответил Монтегю. — Он основоположник настольного тенниса, а не я». Монтегю подумал, что Мастерман просто ошибся — перепутал двух братьев. Но этот хитроумный оксфордский профессор ошибок не допускал. Он хотел прощупать своего коллегу по комитету «Двадцать»: может быть, эта зловещая настольно-теннисная ниточка тянется и к нему тоже? Вивиан, конечно, был прав, но вместе с тем он глубоко заблуждался. Айвор Монтегю действительно шпионил в пользу Советского Союза под псевдонимом Интеллигенция и продолжал это делать до самого конца войны, неразоблаченный и нераскаявшийся. С другой стороны, в его интересе к настольному теннису не было ничего загадочного и ничего злонамеренного. Он просто любил эту игру. Иногда даже сотрудники МИ-5 впадают в легкое помешательство: долго вглядываются в одну точку и видят тень там, где ее нет. Как сказал однажды Фрейд, когда его спросили о значении его неизменной трубки, «иногда трубка — всего лишь трубка». Иногда мячик для настольного тенниса — всего лишь мячик для настольного тенниса. День, когда должна была начаться операция «Фарш», все приближался, и Чамли и Монтегю носились по Лондону, спеша доделать все, что еще не было доделано. План был одобрен премьер-министром, и подводная лодка «Сераф» готовилась к отплытию, так что колеса, как говорится, завертелись, однако оставался ряд серьезных проблем. Все они так или иначе были решены, но ни одно из решений не было идеальным. Генералу Наю было сказано, чтобы он сложил письмо, но только вдвое. «Специалисты-исследователи» из отдела цензуры, вскрывавшие и изучавшие в годы войны почтовые отправления, сделали увеличенные фотографии складки аппаратом для макросъемки. Это позволило бы определить, читалось письмо или нет. Последняя, довольно-таки театральная шпионская уловка состояла в том, что в складку бумаги положили одну темную человеческую ресницу. Если письмо вернут и ресница будет на месте, это будет означать, что письмо не вскрывали, но, «если ее там не окажется, по этому простому признаку можно будет заключить, что письмо было прочитано». Впрочем, Монтегю довольно сдержанно оценивал эти меры. Для его юридического ума наличие или отсутствие одной-единственной ресницы не было такой уликой, какая могла бы иметь значение в суде. Ключевое письмо положили в конверт и запечатали двумя официальными сургучными печатями вице-шефа имперского Генштаба с геральдической эмблемой военного министерства. Эксперты из цензуры сфотографировали печати, чтобы по их неровным краям можно было определить, открывался ли конверт. Таким же образом были сделаны снимки печатей на письме Маунтбеттена. Получив письма после этих процедур, Монтегю позаботился о том, чтобы никто, кроме него, их не брал. То же самое относилось к другим вещам Мартина. Письма Пам Монтегю хранил в своем собственном бумажнике, периодически их вынимал, разворачивал и вновь складывал, как мог бы делать молодой жених. Немцы, возникни у них подозрения и имейся соответствующая аппаратура, вполне могли проверить письма на отпечатки пальцев. «Повсюду вместо отпечатков майора Мартина оставлялись мои», — пишет Монтегю. Разумная мера, но не стопроцентно надежная. Если бы немцы получили возможность сравнить отпечатки на письмах с отпечатками пальцев трупа, они легко увидели бы разницу. Письма и оттиски брошюры о «коммандос» предполагалось положить в «обычный черный чемоданчик государственного служащего с королевской эмблемой», оттиснутой на крышке. Ключ от замка пристегнули к цепочке для ключей майора Мартина. Но тут возникала очередная трудность. Чемоданчик официального вида испанцы должны были заметить и вполне могли передать немцам, но как обеспечить, чтобы чемоданчик и труп появились в Испании вместе? Ручку можно было вложить в руку мертвеца, но нельзя было рассчитывать, что благодаря одному лишь трупному окоченению пальцы не разожмутся до того, как тело прибьет к берегу. Инсценировалась авиакатастрофа, поэтому правдоподобнее было бы просто пустить тело и чемоданчик по воде одновременно, но раздельно, предполагая, что и то и другое вынесет на берег. Однако, согласно справке гидрографа, ветры и морские течения в районе Уэльвы очень слабо предсказуемы. Труп в спасательном жилете будет перемещаться совсем иначе, чем намокший кожаный чемоданчик с бумагами. Чемоданчик может вообще пойти ко дну — или найтись в Португалии. Поэтому решили, что чемоданчик будет прикреплен к телу цепочкой, покрытой кожей, какими пользуются банковские инкассаторы. Цепочку, пропущенную через правый рукав, надо будет пристегнуть к ремню карабином, такой же карабин на другом конце соединит ее с ручкой чемоданчика. Таким образом, чемоданчик и труп должны были плыть вместе. Цепочка, кроме того, могла подчеркнуть важность содержимого чемоданчика. Единственная закавыка была в том, что британские офицеры этим методом надежной доставки документов никогда не пользовались. По мнению Монтегю, цепочка выглядела «до ужаса фальшиво». Чамли был настроен столь же скептически. После встречи с другими разработчиками плана он писал, что «прикрепление чемодана к телу цепочкой — сомнительное решение, угрожает срывом всей операции». Но альтернативы не было видно. В Министерстве ВВС Чамли раздобыл надувную весельную лодку такого типа, какие использовались на гидросамолетах «Каталина». Первоначально предполагалось разбросать по воде кое-какие обломки, чтобы их вынесло на берег вместе с телом, но дальнейшие исследования показали, что после катастрофы «от обычного самолета не остается никаких или почти никаких обломков», и поэтому было решено, что «ради простоты и ради меньшей осведомленности команды субмарины следует оставить на воде только резиновую лодку». Очень досадно было то, что никак не удавалось найти подходящего по внешности человека, которого можно было бы сфотографировать на удостоверение Билла Мартина. Два офицера были согласны сфотографироваться, но ни один из них и близко не был похож на Глиндура Майкла, а времени оставалось мало. В конце марта Монтегю присутствовал на совещании в B1A, где обсуждали Эдди Чапмена — двойного агента по кличке Зигзаг. Чапмена, человека с богатым уголовным прошлым, немцы сбросили с парашютом в Великобритании, обучив его диверсионному делу в секретном шпионском лагере в оккупированной Франции, и Монтегю был членом комитета, решавшего, что с ним делать. За столом напротив Монтегю оказался Ронни Рид, оперативный сотрудник, работавший с Чапменом, а в прошлом — техник в компании Би-би-си, специалист по радиосвязи. Сходство Рида с человеком, чей труп лежал в морге, было поразительным. Как писал потом Монтегю, его «можно было принять за брата-близнеца» умершего. Такой же острый подбородок, такое же узкое лицо, что у Глиндура Майкла, — правда, волосы погуще и потемнее. Рид был на четыре года старше Майкла и носил небольшие усики. Но он вполне подходил. Его сфотографировали, позаботившись, чтобы на плечах у него хорошо были видны погоны Королевской морской пехоты. По мнению Монтегю, эта фотография «майора Мартина» была «даже после смерти больше похожа на него, чем моя фотография — на меня». На единственном сохранившемся официальном фотоснимке «Уильяма Мартина» мы видим человека с худым лицом и сдержанной, хитроватой улыбкой.
Ронни Рид, оперативный сотрудник МИ-5, которого «можно было принять за брата-близнеца» Глиндура Майкла.
Теперь у Билла Мартина имелось лицо, которое ему подходило, и униформа, которая могла и не подойти. Решили снова наведаться в сент-панкрасский морг и попробовать надеть на мертвеца форму, которую разнашивал Чамли. Если бы в последнюю минуту выяснилось, что брюки коротки или рубашка не того размера, это была бы катастрофа. Раздевать мертвеца, а затем одевать, начиная с белья покойного профессора Фишера и кончая плащом, — занятие «крайне неприятное». Видя, как окоченелый труп, лежащий на столе в морге, постепенно превращается в того, кого Монтегю хорошо знал по одежде и чью личность он во многом сотворил сам, он «пришел в странное психологическое состояние». Форма пришлась впору. Решили оставить труп в холодильнике в одежде, а обувь надеть на него позже. Подводная лодка «Сераф» после пяти месяцев интенсивных боевых операций в Средиземном море вернулась в Великобританию и встала на ремонт на базе в порту Блайт. Затем, обогнув Шотландию, субмарина переместилась в устье Клайда, где проходила окончательную доводку в условиях близких к реальным. В данный момент она была уже полностью готова к плаванию и находилась около плавучей базы подводных лодок «Форт» в заливе Холи-Лох у западного побережья Шотландии. Отплытие «Серафа» отложили на неделю, и капитану подлодки лейтенанту Биллу Джуэллу было «приказано явиться в разведывательный отдел Адмиралтейства», между тем как остальные офицеры и матросы должны были «продолжать окончательную подготовку в обычном режиме» в Холи-Лох. Отсрочка давала еще одну неделю на шлифовку всех деталей операции и на то, чтобы к ней смогли полностью подготовиться Алан Хиллгарт в Испании и Дадли Кларк в Алжире. Беван послал Кларку шифровку:
«Фарш отплывает 19 апреля, вероятная дата операции — 28 апреля».Отсрочка, помимо прочего, «позволяла провести операцию в сравнительно темный период на ущербе луны (28–29 апреля)». Джуэлл прибыл в штаб-квартиру подводного флота, которая располагалась в реквизированном многоквартирном доме в районе Суисс-Коттедж на севере Лондона, и там контр-адмирал Барри назвал ему адрес на Сент-Джеймс-стрит, где в назначенное время его ждали Монтегю, Чамли, старший офицер штаба при адмирале подводного флота капитан Роу и приказы с объяснением боевой задачи. У тридцатилетнего лейтенанта Нормана Лимбери Очинлека Джуэлла была приветливая улыбка и ясные голубые глаза. Сдержанный и приятный в общении, Билл Джуэлл вместе с тем был известен как несгибаемый солдат, как безжалостный, порой дерзкий до безрассудства и абсолютно бесстрашный боец. Он участвовал в жестоких боях на Средиземном море и в Атлантике. Его подводную лодку бомбили глубинными бомбами, атаковали торпедами, обстреливали из пулеметов, ее по ошибке пыталась потопить британская авиация; он вместе с командой семьдесят восемь часов медленно задыхался, лежа на морском дне в наполовину выведенной из строя субмарине; он принял участие в нескольких секретных операциях, которые в случае неудачи могли окончиться для него расстрелом по обвинению в шпионаже. За четыре года войны на морях Джуэлл повидал так много всего секретного, необычного и жестокого, что задание пустить по волнам труп в прибрежных водах Испании не смутило его нисколько. «Во время войны годится любой план, который спасает жизни», — говорил он позднее. О том, кому принадлежит тело и что за бумаги при нем будут находиться, Джуэллу не сообщили, а об «абсолютной необходимости полной секретности» ему можно было и не говорить. Высокого человека с экстравагантными усами ему представили как «командира эскадрильи военно-воздушной разведки». Труп, объяснил ему Чамли, привезут ему в Шотландию в большом стальном цилиндре «упакованным, полностью одетым и готовым». Контейнер могут поднять два человека, но его ни в коем случае нельзя волочить за одну рукоятку, «поскольку сталь выбрана тонкая, чтобы максимально уменьшить вес», и при неосторожном обращении на ней могут появиться вмятины. Вариант, что контейнер сломается совсем и труп вывалится, был слишком ужасен, чтобы даже думать о нем. Цилиндр надо было погрузить через торпедопогрузочный люк и затем спрятать между палубами. Отдельно Джуэлл должен был еще получить надувную лодку, запертый чемоданчик с прикрепленной к нему цепочкой и три удостоверения личности на имя Уильяма Мартина с тремя разными фотографиями. В свободные минуты Монтегю тер эти фальшивые удостоверения о свои брюки, чтобы они не выглядели чересчур новыми. Джуэлл спросил, как ему объяснить подчиненным наличие на маленькой субмарине такого объемистого предмета. Монтегю ответил, что офицеров он может после выхода в море ввести в курс дела, но остальной команде следует сказать только, что контейнер «содержит сверхсекретную автоматическую метеорологическую аппаратуру, существование и местоположение которой необходимо держать в строгой тайне, иначе ее заберут испанцы и ее устройство станет известно немцам». Джуэлл заметил, что в случае плохой погоды офицерам, чтобы поднять контейнер на палубу, может понадобиться помощь матросов. Ему ответили, что, если кто-либо из них увидит тело, ему надо будет сказать следующее: «Мы подозреваем, что документы на трупах, которые прибивает к берегу, попадают к немцам, и за тем, что произойдет с этим трупом, будут следить: если наши подозрения подтвердятся, то от испанцев потребуют выслать немцев, которые этим занимаются». Это же ложное объяснение надо будет дать и офицерам, но «лейтенант Джуэлл должен был четко довести до их сведения, что они никогда не узнают о результатах и что если малейшие сведения об операции просочатся наружу, то не только опасные немецкие агенты останутся на своих местах, но еще и жизнь очевидцев произошедшего будет в опасности». Прибыв в определенную точку «между Портиль-Пилар и Пунта-Умбрией чуть западнее устья Рио-Тинто», Джуэлл должен был оценить погодные условия. Ему следовало «все усилия приложить к тому, чтобы выбрать промежуток времени, когда ветер дует в сторону берега». Джуэлл изучил морские карты и заметил, что «подводной лодке, возможно, удастся подойти к берегу настолько близко, что можно будет обойтись без резиновой лодки». Первоначально Чамли думал о том, чтобы устроить на море взрыв для имитации авиакатастрофы, но после обсуждений «от предложенного использования вспышки отказались». Привлекать лишнее внимание сочли нецелесообразным. Под покровом темноты контейнер надо было поднять через торпедопогрузочный люк «на специально приготовленных полозьях и принайтовить к ограждению орудийной платформы». Всех матросов следовало затем отправить вниз, оставив на палубе только офицеров. Контейнер после этого надлежало «открыть на палубе, поскольку „сухой лед“ будет выделять углекислый газ». Кроме того, можно было ожидать, что запах будет ужасный. Монтегю и Чамли очень много думали о том, как именно чемоданчик будет прикреплен к майору Мартину. Никто, даже самый добросовестный офицер, не стал бы сидеть на протяжении всего долгого перелета с неудобной цепочкой, идущей вдоль всей руки. «Когда тело будет извлечено из контейнера, необходимо только прикрепить цепочку, соединенную с чемоданчиком, к ремню плаща, в который труп будет одет… как если бы офицер в самолете ради удобства вынул цепочку из рукава, но все же оставил ее прикрепленной к своей одежде, чтобы не забыть чемоданчик и чтобы он никуда не делся во время полета». Джуэлл должен был решить, на каком из трех удостоверений фотография больше похожа на мертвеца в том состоянии, в каком он тогда будет, и положить это удостоверение ему в карман. Затем труп в полностью надутом спасательном жилете надо было бросить за борт. Надутую резиновую лодку и, может быть, весло Джуэлл тоже должен был оставить в море «довольно близко от тела, но по возможности не слишком близко». Последней задачей Джуэлла было вновь плотно закрыть контейнер, выйти на глубокую воду и утопить его там. Если по какой-либо причине операцию придется отменить, «контейнер с телом надо будет утопить на глубоком месте», и, если при этом понадобится открыть контейнер, чтобы впустить туда воду, «необходимо будет позаботиться о том, чтобы тело осталось внутри». Сигналом отмены будут служить слова: «Фарш отменить». Если все пройдет успешно, Джуэлл должен послать сообщение: «Фарш завершен». Джуэллу бросилось в глаза, что два офицера разведки были чрезвычайно увлечены планом и явно «получали удовольствие от создания персонажа». Ближе к концу беседы Монтегю спросил молодого подводника, не хочет ли он внести свою скромную лепту в «сотворение полноценной жизни для майора морской пехоты». В бумажнике мертвеца должен лежать использованный билет в лондонский ночной клуб. Не согласится ли лейтенант Джуэлл приятно провести время, а потом прислать документальное подтверждение? «Я имел удовольствие обойти по этому билету несколько ночных клубов, — вспоминал Джуэлл. — Повеселился на славу». Джуэлл с новым боевым приказом и тяжеловатой от похмелья головой поехал обратно на север, а тем временем генералу Эйзенхауэру в Алжир была послана еще одна телеграмма:
Фарш отплывает 19 апреля, предполагаемая дата операции — 28 апреля, но в случае необходимости она может быть отменена в любой день до 26 апреля включительно.Итак, по плану майора Мартина 28 апреля или чуть позже должно было выбросить на берег в Испании. Там ему готовил прием по первому разряду капитан Алан Хью Хиллгарт — военно-морской атташе в Мадриде, разведчик, бывший золотоискатель и — конечно же! — успешный писатель-романист.
11 Золотоискатель
В своих шести романах Алан Хиллгарт нередко выражал тоску об утраченной эпохе личной отваги, рыцарства, расчета на собственные силы. «Некогда приключение было благородным призванием, которым гордились такие люди, как Рэли и Дрейк», — писал он в «Поджигателе войны»; а теперь оно «стало достоянием хорошо одетой части преступных классов». Жизнь самого Хиллгарта выглядит как приключенческая история из журнала для подростков или как роман Райдера Хаггарда. Сын хирурга-отоларинголога с лондонской Харли-стрит, Хиллгарт в тринадцать лет поступил в Королевский военно-морской колледж, в четырнадцать пошел гардемарином на Первую мировую войну (его первым боевым заданием было помогать судовому врачу во время сражения в Гельголандской бухте, выбрасывая за борт ампутированные конечности) и незадолго до своего шестнадцатилетия заколол штыком своего первого турка. При Галлиполи он взял на себя командование десантным судном, поскольку все другие офицеры были убиты. Раненный в голову и ногу, он, пока выздоравливал, изучал языки и культивировал свое пристрастие к литературе. Невысокого роста, с густыми кустистыми бровями, Хиллгарт был огненным, взрывным человеком с неистощимой энергией. Помимо прочего, он был большой любитель деревьев и самую сильную радость испытывал в лесу или в джунглях. В 1927 году писатель Ивлин Во вспоминал о знакомстве с «молодым человеком по имени Алан Хиллгарт, очень самоуверенным, автором приключенческих романов, бывшим моряком». К тому времени Хиллгарт сменил профессию уже три раза: побывал романистом, советником испанского Иностранного легиона во время Рифской войны в Марокко и дипломатическим курьером на службе у британского правительства. Но решающим образом повлияла на всю его последующую жизнь — и на очередную стадию операции «Фарш» — его пятая профессия: золотоискатель.
Алан Хиллгарт — резидент в Мадриде (слева), он же — золотоискатель в Южной Америке (справа).
В 1928 году Хиллгарт познакомился с доктором Эдгаром Зандерсом, швейцарским авантюристом, родившимся в России и жившим в Лондоне, который рассказал ему чрезвычайно увлекательную историю. В 1924 году Зандерс побывал во внутренних районах Боливии, соблазненный легендами о кладе Сакамбаи — о несметном количестве золота, добытого и спрятанного иезуитами перед их изгнанием из Южной Америки в XVIII веке. Зандерс показал Хиллгарту документ, который дал ему сборщик каучука, ветеран Англо-бурской войны, утверждавший, что получил его от родных престарелого священника-иезуита. В документе говорилось, где находится золото: было указано место в системе подземных пещер, «которые пятьсот человек выкапывали два с половиной года». Зандерс сказал, что сумел отыскать заветные развалины большой иезуитской колонии, которая некогда существовала в глубине отдаленных гор Кимса-Крус в Восточных Андах. «Кряжистый скуластый человек с твердым взглядом аспидных глаз», Зандерс фанатически верил в свою мечту и обладал даром убеждения. Он не сомневался, что иезуиты рыли подземный ход, используя высокий берег реки; с тех пор, однако, уровень воды стал выше, и, чтобы добраться до входа, понадобятся мощные насосы, землеройное оборудование, немалые деньги и очень много пота. Зандерс пригласил Хиллгарта принять участие в том, что обещало стать величайшей за все времена охотой за сокровищами. Двадцативосьмилетний Хиллгарт согласился без колебаний. Была образована Исследовательская компания Сакамбая. Накануне Великого краха деньги можно было чеканить из грез, и в инвесторах, которым обещали 48 000-процентный доход, недостатка не наблюдалось. Хиллгарт и Зандерс стали набирать в свою группу «людей, имеющих значительный опыт пребывания в суровых условиях»; эти условия были описаны в деталях: «Сакамбая — гиблое место, темная, грязная долина между горами, которые вздымаются почти отвесно на 4 тысячи футов. Тут либо очень сухо, либо настоящий потоп. Днем обычно сильнейшая жара, ночью — почти мороз. Местность кишит клопами, блохами, мухами, муравьями, москитами, мошками, гремучими змеями, другими видами змей. Это место знаменито среди индейцев как рассадник малярии. А еще имеются скунсы». А еще — бандиты, отсутствие каких-либо гарантий успеха и высокая вероятность гибели. Но то была эпоха, чтившая Шеклтона и Скотта.[6] На основе таких качеств, как опыт, жизнестойкость и веселый нрав, были отобраны примерно двадцать три человека, в том числе фотограф, врач, горняк из Сербии и американский инженер по имени Джулиус Нольте. 1 марта 1928 года экспедиция отплыла из Ливерпуля — начался первый этап 9000-мильного путешествия из Англии в Сакамбаю. В трюм были погружены 40 тонн оборудования, в том числе два шестиколесных моррисовских трактора, четыре мощных компрессора для пневматических подъемных устройств, кирки, лопаты, буры, два насоса, шесть кранов, бензиновый мотор, лебедки, электрогенераторы, кузнечные горны, палатки, москитные сетки и циркулярная пила, чтобы валить лес для железной дороги, которую необходимо было проложить на конечном отрезке. Доктор П. Б. П. Меллоуз из больницы Святого Варфоломея, помимо обычных медикаментов, запасся 28 тысячами таблеток хинина от малярии и 5 тысячами таблеток аспирина. Хиллгарт купилдвадцать винтовок, двадцать самозарядных пистолетов, четыре дробовика, две автоматические винтовки и столько боеприпасов, что хватило бы на небольшую войну. В чилийском портовом городе Арика экспедиция наняла поезд, чтобы проехать 330 миль до Ла-Паса, а затем, повернув на юг, добраться до станции Эукалиптус, где рельсы кончались. Оттуда шла обычная дорога до Понго, захудалого шахтерского городка, который был построен для обслуживания шахт семейства Гуггенхайм и где всем заправляла внушительного вида американка Алисия О'Рирдон Оувербек (участники экспедиции окрестили ее «миссис Старберд»). До Сакамбаи оставалось еще 45 миль горных троп, местами размытых дождями. Вот где начались настоящие трудности. Небольшие механизмы и оборудование были распределены на порции по 500 фунтов и погружены на строптивых мулов, а более массивную технику, в том числе полуторатонные компрессоры, тащили по горным тропам люди и быки. «Это было определенное достижение», — писал Хиллгарт с красноречивой сдержанностью. В некоторых местах тропу надо было прокладывать заново, пробиваться сквозь камень. На других участках тяжелую технику приходилось спускать с помощью блоков и тросов. Как-то раз компрессор, два быка и несколько человек сорвались с обрыва, их спасли только кроны деревьев 30 футами ниже. Хиллгарт, пять других белых человек и двадцать индейцев успешно переправили все оборудование в Сакамбаю за пять недель и четыре дня. Потери на маршруте свелись к «одному ящику с 200 фунтами макарон». Но этот успех оказался последним. Вооруженная современной техникой и ветхим документом, Исследовательская компания Сакамбая принялась кайлить, бурить, выкачивать воду, взрывать камень: в поисках золота иезуитов надо было «углубиться в горный склон на 100 футов». По десять часов в день, по шесть дней в неделю с июня по октябрь люди вгрызались в гору, делая огромную выемку. Было удалено примерно 37 тысяч тонн скальной породы. Условия в Сакамбае оказались в точности такими скверными, как их описывали загодя. За считаные недели у трех четвертей экспедиции завелись песчаные блохи — паразиты, внедряющиеся в ступни. «Полное отсутствие в нашем рационе свежих фруктов и овощей вызвало хронические запоры, но к услугам людей был большой выбор слабительных на все вкусы, различающихся по действенности», — жизнерадостно отчитывался доктор Меллоуз. Мулов и быков атаковали летучие мыши-вампиры, которые не отказывались и от человеческой крови, если могли ее заполучить. «Недавно один участник экспедиции проснулся ночью и, к своему изумлению, обнаружил вампира, который рвался к нему через москитную сетку». Меллоуз идентифицировал новую болезнь, которую назвал сакамбаит: «клаустрофобия, вызванная пребыванием месяц за месяцем в замкнутой нездоровой долине между высокими горами, тяжелой работой, однообразным питанием, отсутствием развлечений, постоянным страхом перед возможным нападением бандитов». Единственным членом группы, который не заболел сакамбаитом, был Алан Хиллгарт. На фотографиях, оставшихся после экспедиции, он неизменно свеж, бодр и весел: копает, улыбается, неизменно при галстуке — даже когда ассистирует в операции по удалению аппендикса в походных условиях. Не песчаные блохи, не клаустрофобия, не запоры, не летучие мыши и не бандиты в конце концов прикончили Исследовательскую компанию Сакамбая. Это сделала вода. Она лилась с неба потоками, била из земли струйками, заполняла каждую едва выкопанную яму, как ни откачивали ее насосами. В конце концов даже Хиллгарту пришлось признать поражение, хотя он полагал, что до стены пещеры осталось, может быть, всего 15 футов. Экспедиция окончилась полным, блистательным провалом. Компания с треском обанкротилась. Двое из участников экспедиции направились в глубь страны, и их никогда больше не видели. Главный инженер остался в Понго: «Он всерьез влюбился в миссис Старберд и, судя по всему, не намерен никуда уезжать». Сербского горняка отравили в Ла-Пасе «либо работники гостиницы, либо полицейские». Зандерса посадили в боливийскую тюрьму. Несколькими месяцами раньше он понял, что боливийская полиция читает его почту, и, чтобы разоблачить перлюстраторов, написал подложное письмо, где речь шла о поставке в страну горчичного газа. Но боливийские власти приняли все за чистую монету: Зандерса обвинили в намерении свергнуть боливийское правительство, ради чего он якобы пытался ввезти в страну пятьдесят пулеметов, другое оружие и 100 тонн ядовитого газа. Хиллгарт вернулся в Великобританию, где, помимо гнева инвесторов, его ждало осознание того факта, что его полностью обвели вокруг пальца. Документы Зандерса оказались фальшивками. Тот, кто их писал, даже не владел как следует испанским языком: в них было много грамматических ошибок и встречались современные английские идиомы, буквально переведенные на испанский. Катастрофа под Сакамбаей преподала Хиллгарту благотворный и незабываемый урок. Огромная яма в боливийских джунглях не только стала памятником героической бессмысленности, но и заставила его понять, что в людей, в иных отношениях абсолютно вменяемых, довольно легко вселить страстную веру в то, во что им хочется поверить. Все, что требуется, — это несколько аккуратно подделанных документов и склонность читателя принимать желаемое за действительное. Экспедиция в Сакамбаю дала Хиллгарту материал для его пятого романа «Черная гора», имевшего наибольший успех. Роман, опубликованный в 1933 году, удостоился похвалы, в числе прочих, Грэма Грина. К тому времени Хиллгарт с женой Мэри и троими детьми поселился на Мальорке и стал сначала почетным британским вице-консулом, а затем консулом в Пальме. А еще — «разведчиком по совместительству». Незадолго до гражданской войны в Испании Уинстон Черчилль по пути на отдых в Марракеш познакомился с Хиллгартом на Мальорке. Они великолепно поладили. Когда Клементина Черчилль пожаловалась на запах из канализации в отеле, Хиллгарт пригласил Черчиллей на свою живописную виллу под названием Сон Торелла. Хиллгарт сыграл ключевую роль посредника во время гражданской войны в Испании: он помогал организовывать обмен военнопленными между двумя сторонами и обеспечил бескровный переход Мальорки под контроль франкистов в 1939 году. Националистическими силами на Балеарских островах командовал контр-адмирал Сальвадор Морено Фернандес, и, действуя через него, Хиллгарт организовал эвакуацию с острова республиканских сил, чем предотвратил, по словам Хиллгарта, «интенсивную бомбардировку, которая могла унести около 20 тысяч жизней». Длительные переговоры Хиллгарта с Морено, компанейским человеком и тонким политиком, положили начало весьма плодотворным партнерским отношениям. Когда британскому военному кораблю «Репалс» под командованием капитана Джона Годфри понадобилось зайти в барселонский порт, именно Хиллгарт благодаря своим военно-морским контактам с режимом Франко добился гарантий, что судно не будет атаковано с воздуха. В начале Второй мировой войны, когда Годфри назначили главой военно-морской разведки, он вспомнил о Хиллгарте и предложил сделать его военно-морским атташе в Мадриде. Это было чрезвычайно удачное назначение на очень трудную и деликатную должность. Испания имела кардинальное значение для британских интересов, будучи воротами в Средиземное море и Гибралтар. После оккупации Франции немецкие войска оказались на испанской границе. Франко был должен за вооружения как Италии, так и Германии. Выступит ли он на стороне держав Оси? А если нет, если Испания останется нейтральной — вторгнется ли в нее Гитлер? Задачей Хиллгарта было противостоять нацистскому влиянию, предотвращать немецкие диверсии, добиваться, чтобы немецкие подлодки не могли заправляться топливом и пополнять запасы в испанских портах, ослаблять позиции Фаланги, настроенной в пользу Оси, в правительстве Франко. Наряду с Яном Флемингом он участвовал в разработке плана диверсионной и партизанской войны, которая должна была начаться в случае немецкого вторжения в Испанию. План получил кодовое название «Золотой глаз» (впоследствии Флеминг назвал так свой дом на Ямайке). Британская политика требовала тонкого подхода, и донесения Хиллгарта показывают, как хорошо он понимал все нюансы: Франко, докладывал он, хочет сохранить нейтралитет и свободу действий, но «в случае решительной победы Германии в войне с Россией Фаланга может получить всю полноту власти, и тогда Испания, вполне вероятно, открыто встанет на сторону Германии». Сэр Сэмюэл Хор, бывший член правительства Чемберлена и верный его сторонник, которого Черчилль отправил послом в Мадрид, играл в эту хитроумную игру на дипломатическом уровне. Хиллгарт делал это на подпольном уровне, одновременно координируя операции МИ-6, Управления специальных операций и своей собственной агентурной сети. Во всем этом Хиллгарта лично поддерживал Уинстон Черчилль (они были очень схожи характерами), который отзывался о нем как об «очень хорошем» человеке, «вооруженном глубоким знанием испанских дел». Премьер-министр побуждал Хиллгарта писать ему «в частном порядке обо всем интересном». Ян Флеминг, разделяя высокое мнение Черчилля о Хиллгарте, назвал его «полезной петардой и хорошим воином-победителем». Хор и Хиллгарт, несмотря на диаметральную разницу характеров, вполне друг с другом ладили и тесно сотрудничали. Посол однажды назвал последнего «воплощением энергии». Напротив, Ким Филби, отвечавший за контрразведку в Иберийском секторе МИ-6 и впоследствии оказавшийся советским агентом, относился к Хиллгарту крайне отрицательно, считая, что поддержка Черчилля, «доступ к секретным денежным фондам для тайной деятельности» и прямая связь с «С» (главой МИ-6 Стюартом Мензисом) «подпитывали в доблестном офицере иллюзии собственного величия». Особое раздражение Филби вызывало напыщенное, по его мнению, кодовое имя «Армада», которое избрал для себя Хиллгарт. Трудно сказать, что делает Хиллгарту больше чести: восхищение Флеминга и Черчилля или неприязнь Филби, которая была бы еще сильнее, знай Филби размеры доступных Хиллгарту фондов, предназначенных для подкупа в ошеломляющих масштабах. Адольф Клаус давал взятки полицейским и портовым рабочим, Гомес-Беар — «местным полицейским чинам, портовым охранникам и грузчикам». Хиллгарт давал взятки генералам. В испанских вооруженных силах служило много патриотически настроенных монархистов, отрицательно относившихся к фашистской Фаланге и не желавших становиться «расходным материалом для гитлеровской военной машины». Таким военным, рассуждал Хиллгарт, нужно только слегка помочь в финансовом плане — и они будут воздействовать на Франко с тем, чтобы он не связывал судьбу Испании с Гитлером и воздерживался от участия в войне. Деньги переправлялись генералам через Хуана Марша — бизнесмена с Мальорки, которого Хиллгарт знал много лет. Марш сделал себе состояние на табаке, работал во время Первой мировой войны на британскую разведку, в 1936 году помог финансировать мятеж Франко, купил двенадцать бомбардировщиков для Муссолини. Это был человек маленького роста, худой, жадный, умный, лишенный всяких нравственных ограничений и чудовищно беспринципный. Марш «принимал коррупцию как должное, использовал ее непринужденно и открыто». Его посадили в тюрьму за взяточничество, он бежал во Францию и в 1939 году уже слыл самым богатым (и самым нечестным) человеком в Испании, «последним средиземноморским пиратом», чьи интересы включали в себя судоходство, нефть, банковское дело и печать. «Доверять ему даже на самую малость было бы ошибкой», — бодро докладывал Хиллгарт. Но Марш, помимо прочего, был готов поддержать Великобританию, и для Хиллгарта это было единственным, что имело значение: «Он уже организовал убийство двух немецких агентов на острове Ибица, хотя я его об этом не просил…» Марш был идеальным посредником для подкупа генералов. На деньгах, которые шли через него, не было отпечатков британских пальцев, и, если бы о вовлеченности Марша во взяточничество стало известно, это не вызвало бы ни у кого ни малейшего удивления. На первой стадии финансовой операции казначейством с одобрения Черчилля были выделены 10 миллионов долларов и размещены в нью-йоркском отделении одного швейцарского банка. Оттуда некоторым испанским генералам было позволено брать денежные средства в песетах с обязательством забалансировать счет после войны. Примерно 2 миллиона долларов, по-видимому, получил генерал Антонио Аранда Мата, который, как считалось, должен был возглавить армию в случае падения Франко. Другим счастливым получателем денег был генерал Луис Оргас-и-Йольди, главнокомандующий испанскими силами в Марокко (Оргаса баловали обе стороны: абвер пообещал ему «автомобиль-амфибию»). Вполне вероятно, что адмирал Морено, с которым Хиллгарт вел переговоры о сдаче Минорки и который позднее стал министром ВМФ в правительстве Франко, тоже пользовался этим счетом. Адмирал был давним противником участия Испании в войне; он держал Хиллгарта в курсе настроений во франкистских правительственных кругах и уверял его, что в случае немецкого вторжения в Испанию в стране произошло бы всеобщее восстание. «Если бы пришли немцы, испанцы все как один взялись бы за оружие», — сказал он Хиллгарту. Итак, Хиллгарт набивал деньгами карманы высокопоставленных офицеров, симпатизировавших Великобритании. «Кавалерия святого Георгия пошла в атаку», — заметил однажды Хью Долтон, глава Управления специальных операций и министр экономической войны. Это был намек на изображение святого Георгия, убивающего дракона, на британском золотом соверене. В сентябре 1941 года, однако, схема дала сбой. Швейцарский счет в Нью-Йорке был заблокирован в рамках американской политики по замораживанию европейских вкладов. Однако Хиллгарту были срочно нужны «кавалерийские» подкрепления. «Мы не можем себе позволить потерять этих людей сейчас, после всего, что мы истратили — и приобрели», — писал Черчилль, немедленно обратившийся через министра финансов США Генри Моргентау к Рузвельту с настоятельной просьбой разблокировать нью-йоркский счет. Денежный шлюз вновь открылся. Документальных подтверждений того, что Рузвельт поддержал эту коррупционно-подрывную кампанию, у нас нет, но, как замечает историк Дэвид Стаффорд, «можно с уверенностью предполагать, что его одобрение было получено». Схема подкупа действовала вплоть до 1943 года, но вопрос о том, добилась ли чего-нибудь «кавалерия святого Георгия», остается открытым. Многие испанские офицеры так и так не хотели ввязываться в войну и были искренне настроены против фашистов, опасаясь, что «победа Германии обернется рабством для Испании и положит конец личной свободе, которая большинству испанцев необходима как воздух». Даже Хиллгарт, пустившись в обобщения, к которым англичане определенного склада весьма склонны, признал, что «испанцы ксенофобы, люди недоверчивые, они предпочитают стоять в стороне от чужих ссор». Не исключено, что деньги просто обогатили генералов (а Хуана Марша сделали еще богаче, чем он был), но в любом случае они укрепили веру Черчилля в своего мадридского резидента и казначея. «Я нахожу Хиллгарта чрезвычайно полезным», — сказал он. Хиллгарт, по его собственным словам, питал «природную симпатию» к Испании. «К испанцам нужен особый подход, — писал он. — В Испании все строится на личных отношениях». Он выращивал свои контакты, как заботливый лесовод посаженные им деревья, он ухаживал за ними, он их подкармливал не только в переносном, но и в прямом смысле: обильными и роскошными обедами. Офицер разведки, заметил он однажды, «будет испытывать весьма заметные трудности, если он непьющий. Хорошее пищеварение тоже немаловажно». Обаятельный, с хорошими манерами, великолепно владеющий испанским, Хиллгарт свободно перемещался среди мадридской элиты, завязывал контакты с генералами, адмиралами, дипломатами и корреспондентами иностранных газет: «Даже в тяжелейший период войны я без особых затруднений поддерживал старые дружеские связи и создавал новые». Хиллгарт мог просить услуг (оплачивая их услугами же или деньгами) на всех уровнях испанского государственного и военного аппарата. Но, возможно, самым полезным его агентом, которым он руководил совместно с МИ-6, был агент Андрос, высокопоставленный офицер испанских ВМС. Личность Андроса до сих пор не раскрыта. Хотя прошло более шестидесяти лет, МИ-6 не называет имени «очень надежного и хорошо внедренного прямого агента по кличке АНДРОС, который получил информацию огромной важности». Андрос, кроме того, проявил себя как ценный двойной агент. В 1943 году в Мадриде к нему обратился Ойген Мессиг, один из старших офицеров СД (Sicherheitsdienst) — грозной немецкой службы безопасности, связанной с СС. Мессиг предложил ему «передавать разведывательную информацию, которую он будет отправлять напрямую в Берлин (т. е. минуя штаб-квартиру немецкой разведки в Мадриде)». СД и абвер соперничали друг с другом и не доверяли друг другу. «С» вначале сомневался, боясь «провалить очень ценного агента», но Хиллгарт очень хотел открыть канал дезинформации, идущий внутрь СС. Андрос принял предложение Мессига и начал снабжать его ложными донесениями, которые составлял Хиллгарт: «Сведения подбирались с тем расчетом, чтобы подталкивать немцев к выводам, которые нам были нужны». Андрос, который использовал также кодовое имя Слепой, был великолепен: он успешно передал немцам информацию, из которой следовало, будто испанские ВМС узнали из своих источников, что немецкие подводные лодки в испанских водах уязвимы для атак со стороны британских самолетов и субмарин. «Мессиг проглатывал истории не жуя, был чрезвычайно доволен и постоянно просил добавки». Чтобы с успехом обманывать Мессига, Андрос должен был по-настоящему иметь доступ к самым секретным данным испанской разведки. «Это была тонкая работа. Но Андрос находился в очень выгодном положении, чтобы поставлять Мессигу сведения». Слова об «очень выгодном положении» Андроса для дезинформации немцев наводят на мысль, что он, возможно, занимал высокий пост в испанской военно-морской разведке. Кто бы он ни был, Хиллгарт доверял ему полностью. Британские и немецкие шпионы кружили друг около друга, шипя, как рассерженные коты. Хиллгарт знал, что «копии всех наших телеграмм передаются немцам» и что его телефон прослушивается: «Похоже было на то, что прослушиванием занимался сотрудник абвера, но, возможно, это делал испанский телефонист». «По-настоящему надежны для пересылки сообщений только военно-морские шифровки», — докладывал он. Одного из охранников британского посольства «подкупила женщина, находящаяся у немцев на жалованье», но его разоблачили до того, как он успел принести существенный вред. Как бы то ни было, немцы «брали на карандаш всех, кто входил в британское посольство и выходил оттуда». Хиллгарт наслаждался противостоянием: «Немцы посылали агента следовать за ним, он посылал агента следовать за немцами» — и находил постоянный надзор как испанских, так и немецких шпионов весьма забавным, потому что эти шпионы, как правило, «действовали очень неэффективно и по-любительски». Время от времени он натыкался на сотрудников абвера на официальных мероприятиях. «Наша линия в отношении немецких дипломатов была такая: делать вид, будто они не существуют. На приемах мы их игнорировали. Они вели себя с нами точно так же». Мадрид был средоточием европейского шпионажа, и, возглавляя в нем британскую шпионскую сеть, Хиллгарт порой имел дело с весьма необычными персонажами из мира разведки. Дадли Рэнджел Кларк возглавлял подразделение «А», базировавшееся в Каире, которое занималось дезинформацией противника на Средиземноморском театре. Как офицер разведки, которому было поручено руководить дезинформационным прикрытием операции «Хаски», Кларк был в курсе подготовки к операции «Фарш» на всех стадиях. Но Хиллгарту уже пришлось столкнуться с ним, когда он был в совсем ином облике. В октябре 1941 года он вызволил Дадли Кларка из испанской тюрьмы. Само по себе это нельзя считать таким уж странным: Хиллгарт нередко вызволял людей из тюрьмы. Особым — и чрезвычайно деликатным — этот случай стал из-за наряда полковника Кларка: он был в женской одежде. Фотография, сделанная в испанской полиции, показывает нам этого мастера обмана и перевоплощения в туфлях на шпильках, с помадой на губах, с жемчужными украшениями и в шикарной шляпке колокольчиком; его руки в длинных оперных перчатках были скромно сложены на коленях. При этом он вообще не должен был находиться в Испании: ему надлежало быть в Египте. Несмотря на затруднительное положение, вид у полковника на снимке чрезвычайно довольный, даже беззаботный.
Две фотографии подполковника Дадли Рэнджела Кларка, сделанные испанской полицией. Дадли Кларк, офицер из команды по дезинформации, занимающийся операцией «Хаски», был арестован в Мадриде в женской одежде. Затем ему разрешили одеться более подходящим образом и сфотографировали снова.
Соратники по разведке его довольства не разделяли. Гай Лиддел из МИ-5 заметил: «Обстоятельства его освобождения были, мягко говоря, специфическими. На нем в это время был женский наряд, включая лифчик и прочее». Это «лифчик и прочее» говорит само за себя. О чем, спрашивается, парень думал? Разведчик, если нужно, может переодеться кем угодно, но лифчик? Испанские власти, судя по всему, тоже сочли инцидент очень забавным и выпустили пропагандистскую листовку, где говорилось, что некто Рэнгал Крейкер, представившийся корреспондентом Times в Мадриде, был арестован в женском платье. Добившись освобождения Кларка из тюрьмы, Хиллгарт раздобыл фотографии коллеги как в женской, так и в мужской одежде и с радостью послал их личному помощнику Черчилля Чарльзу Томпсону (Томми), который, в свою очередь, показал их премьер-министру. К фотоснимкам Хиллгарт присовокупил нарочито сдержанную записку: «Прилагаю некоторые фотографии мистера Дадли Рэнджела Кларка в таком виде, в каком он был арестован, и после того, как ему позволили переодеться». На снимке, сделанном «после», Кларк в более обычном для него костюме с галстуком-бабочкой. «Премьер видел», — небрежно написано поверх записки Хиллгарта. Увы, реакция Черчилля на то, что он видел, неизвестна. Весть о фотографиях распространилась по Уайтхоллу. Некоторые задавались вопросом, «в своем ли уме» этот Кларк; более сочувственное к нему объяснение заключалось в том, что «он просто-напросто из тех, что воображают себя сверх-сверхсекретными агентами». Серьезного ущерба карьере Дадли Кларка это не нанесло, но странный эпизод с переодеванием до сих пор остается необъясненным. К весне 1943 года, после успеха североафриканской военной кампании, опасность присоединения Испании к Оси уменьшилась, и, наигравшись на протяжении трех с лишним лет с немцами в кошки-мышки, Хиллгарт был настроен перейти в контратаку. В феврале 1943 года он писал главе военно-морской разведки: «Пора перейти от защиты к нападению. Пора стать жесткими». Подводные лодки стран Оси по-прежнему пользовались испанскими водами; испанские рыболовные суда высматривали цели для этих подводных лодок; немецкие и оплачиваемые немцами диверсанты наносили ущерб британскому судоходству; испанские портовые власти передавали абверу «практически все военно-морские разведданные, какие получали». Все это были прямые нарушения Испанией ее нейтралитета. Несмотря на неоднократные возражения Великобритании, писал Хиллгарт, странам Оси «позволено без всяких или почти без всяких помех со стороны испанских властей и вопреки постоянным нашим протестам создавать и поддерживать станции слежения и оповещения в удобных точках испанского побережья». Хиллгарт особо упомянул о деятельности Луиса, старшего брата Адольфа Клауса, в Уэльве. Решение, которое предложил Хиллгарт, было простым и драматическим: «Я нашел хорошего человека, готового в темную дождливую ночь подплыть на рыболовном судне к какому-либо из крупных немецких кораблей и прилепить магнитную мину». Стоимость операции составила бы 50 тысяч песет: 5 тысяч — задаток, остальное по завершении. Мина с часовым механизмом должна была взорваться после того, как вражеский корабль выйдет из гавани. Министерство иностранных дел, писал Хиллгарт, подключать не следует: «Все операции, осмелюсь сказать, лучше предоставить мне. Если что-либо пойдет не так, у нас есть наготове великолепный ответный довод: немецкие диверсии в Испании; кроме того, от меня всегда можно будет отмежеваться, меня можно будет официально принести в жертву. Я буду рад взять трудности на себя, и я чувствую себя сейчас настолько уверенно, что ситуация оправдывает действия подобного рода». Все, что Хиллгарту было нужно, — это кивок одобрения — и мина. Его предложение было решительно отклонено. Если бы испанцы узнали, что британский военно-морской атташе прилепляет к кораблям магнитные мины, произошел бы такой дипломатический взрыв, что вся предыдущая полезная работа Хиллгарта, весьма вероятно, пошла бы насмарку. «Да, Вы и Ваши подчиненные показали, что вполне способны позаботиться о себе, но допустить возможность того, что „что-либо пойдет не так“, я не могу», — ответил ему коммодор Рашбрук, новый глава военно-морской разведки; он добавил, что атака на немецкие корабли в испанских водах не является «ни необходимой, ни желательной». Ким Филби, вспоминая то время, заметил, что, начнись в Испании кампания британских диверсий, там вспыхнула бы «всеобщая драка в стиле Джеймса Бонда». Хиллгарт был глубоко разочарован: у него руки чесались хорошенько вмазать немцам, но он мало что мог. «Кавалерия святого Георгия» была распущена. Он начал скучать. И вот в тот самый момент, когда руководство отвергло диверсионный план Хиллгарта, в Мадрид вернулся Гомес-Беар со свежей новостью об операции «Фарш» и с новыми инструкциями для своего начальника: когда подводная лодка «Сераф» доставит труп на место, именно Хиллгарт должен будет координировать его прием в Испании, выяснить, где и когда его прибило к берегу и что произошло с бумагами, создавать необходимое впечатление, что выпущены из рук чрезвычайно важные секретные документы. Писателю-маринисту Хиллгарту теперь предстояло сочинить второй акт пьесы под названием «Фарш». Роль главного героя предназначалась ему самому, роль героя второго плана — Гомес-Беару; радушный прием «гостю» в Уэльве должен был в случае удачи оказать Адольф Клаус. А в Мадриде, в самой сердцевине немецкой разведывательной сети, находился человек, вполне пригодный на роль главного злодея спектакля.
12 Шпион, который пек пироги
Агенты и информаторы абвера в Испании действовали не поодиночке, а целыми батальонами; испанское сотрудничество с немцами было, как выразился один сотрудник МИ-5, «повсеместным». Из 391 человека, работавших в немецком посольстве в Мадриде, 220 были офицерами абвера, распределенными по отделам разведки, диверсий и контрразведки. Они руководили примерно 1500 агентами по всей Испании, многие из которых были немецкими эмигрантами. Те, в свой черед, вербовали своих собственных агентов, создавая густую и обширную сеть: «Были представлены все слои общества, от министров до безвестных буфетчиков на грузовых судах», — читаем в одном разведывательном меморандуме времен войны. «В высших кругах, несомненно, имела место подлинная идеологическая симпатия, но на низовом уровне это были, как правило, чисто денежные сделки, и в стране, где столь многие живут на грани нищеты, такая вербовка не составляла труда». Объем разведывательной информации, стекавшейся в мадридскую штаб-квартиру абвера, которая примыкала к посольству, был таким огромным, что для ее дальнейшей передачи использовались тридцать четыре радиста, десять секретарш (включая Эльзу, двоюродную сестру Адольфа Клауса) и прямая телетайпная связь с Берлином через Париж. Благодаря одному из своих агентов, старшему офицеру из Диресьон Хенераль де Сегуридад (Direccion General de Seguridad, испанской службы безопасности), Алан Хиллгарт знал имя, звание, роль и в большинстве случаев кодовое имя практически каждого значимого агента абвера. По заданию Хиллгарта этот его агент создал специальный отдел для наблюдения за немецкой шпионской деятельностью — якобы для того, чтобы информировать об этой деятельности испанское Министерство внутренних дел. «Отчеты действительно шли в Министерство внутренних дел, — писал Хиллгарт, — но они шли также и к нам». Тот же информатор передал Хиллгарту полный список сотрудников абвера в Испании с «данными на каждого». Глава МИ-6 Мензис одобрил покупку Хиллгартом этого списка «за очень большую сумму». В Лондоне Филби ворчал, что цена, уплаченная «Армадой» этому «драгоценному источнику», была «чрезвычайно высокой». «Мне приходилось биться за лишние 5 фунтов в месяц для агентов, посылавших регулярные, пусть и не столь впечатляющие, сообщения!» — жаловался он. Но список стоил потраченной суммы до последней песеты, поскольку дал британской разведке детальную картину организационной структуры абвера в Испании: как говорится, узнай своего врага… а потом найди способ его обмануть. Во главе резидентуры абвера в Испании стоял Вильгельм Ляйснер, почетный атташе немецкого посольства, который пользовался кодовыми именами Гейдельберг и Хуан. Человек небольшого роста, с негромким голосом, ветеран легиона «Кондор», Ляйснер после гражданской войны остался в Испании, где под псевдонимом Густав Ленц руководил импортно-экспортной фирмой. Ляйснеру подчинялись Ганс Гуде, отвечавший за военно-морскую разведку, руководитель агентурной сети Фриц Кнаппе-Ратей (псевдоним — Федерико) и Георг Гельмут Ланг (Эмилио). Осенью 1942 года ряды абвера в Испании пополнил майор Фриц Бауманн, бывший полицейский, откомандированный из немецкой армии в диверсионный отдел абвера. Бауманн координировал нападения на суда союзников и, кроме того, был опытным патологоанатомом: до войны он изучал судебную медицину в Гамбургской полицейской академии. Специалист по определению «причин смерти и степени серьезности телесных повреждений», Бауманн до и во время войны «обследовал сотни трупов».
Вильгельм Ляйснер, он же Густав Ленц, по кличке Гейдельберг, глава немецкой военной разведки в Испании.
Но больше всех прочих сотрудников абвера интриговал Хиллгарта майор Карл Эрих фон Куленталь. Досье МИ-5 на этого человека составляло в толщину 3 дюйма; о нем было известно больше, чем о любом другом немецком шпионе в Испании. Отец Куленталя был известным военным, дослужившимся до генерала и занимавшим посты немецкого военного атташе в Париже и Мадриде. Семья Куленталей располагала хорошими деньгами и обширными связями. Она состояла в родстве с адмиралом Вильгельмом Канарисом, главой абвера, что является одним из объяснений стремительного подъема Куленталя по служебной лестнице немецкой разведки. Как и Клаус, Куленталь служил в легионе «Кондор», где был секретарем Иоахима Роледера, возглавлявшего разведку легиона. После гражданской войны Куленталь на некоторое время уехал в Германию, где работал сначала в виноторговой фирме дяди, а затем в фирме тестя, торговавшей одеждой. Он ездил по делам в Лондон, Париж и Барселону; хорошо говорил по-английски и великолепно — по-испански. В 1938 году он вернулся в Испанию, где под видом радиобизнеса продолжал разведывательную работу. Когда началась Вторая мировая, его назначили генеральным адъютантом Ляйснера, но вскоре он выделился благодаря энергии и неприкрытой амбициозности.
Адмирал Вильгельм Канарис, шеф абвера, немецкой армейской разведки.
В 1943 году, в возрасте тридцати семи лет, Куленталь возглавлял разведывательный отдел абвера в Мадриде. Он координировал данные политической и военной разведки, действуя под псевдонимами Карлос или, чаще, Фелипе. В барах и кафе Мадрида его знали как дона Пабло. Шпионская сеть Куленталя простиралась во все уголки страны, но его главной задачей была вербовка агентов в нейтральной Испании для работы в других странах: в Северной Африке, Португалии, Гибралтаре и, самое важное, в Великобритании и Америке. В одной лишь Великобритании так называемая «сеть Фелипе» включала в себя десятки тайных агентов, присылавших огромное количество совершенно секретной информации. «Он знал все, что происходило в резидентуре абвера», — сказал его сослуживец из немецкой разведки. На улицах Мадрида Куленталь выглядел настоящим денди. Высокий, аристократичный, он зачесывал волосы со лба назад, у него были «мясистые, бескостные щеки», «изогнутый ястребиный» нос и «голубые пронизывающие» глаза. Он носил элегантные двубортные костюмы, водил «темно-коричневый французский четырехместный автомобиль, меняя номера». Ногти у него всегда были «тщательно наманикюрены». Он прекрасно играл в теннис. Согласно оценке МИ-5, это был «чрезвычайно эффективный, амбициозный и опасный человек, обладающий колоссальной трудоспособностью». Его повысили, он получил крест «За военные заслуги», и ему удалось постепенно «вытеснить Ляйснера со всех значимых позиций», вследствие чего номинальный глава абвера «стал всего-навсего декорацией». В 1943 году Куленталь уже был в мадридском абвере главной персоной. «Он был чрезвычайно способным человеком, державшим в голове все, что происходило в резидентуре, и стал настолько незаменим, что фактически возглавил ее». Само собой, сослуживцы по абверу завидовали «репутации Куленталя в глазах высокого начальства, уважению, которое оно к нему испытывало». Будучи протеже Канариса, он просто не мог допустить никакой ошибки. В одном конфиденциальном досье он назван человеком, «намного превосходящим всех остальных в Группе I [разведывательной] в Испании и чрезвычайно надежным с политической точки зрения». Сам Гиммлер «удостоил Фелипе личного благодарственного послания за успехи, достигнутые его сетью в Англии». В глазах высшего немецкого руководства Куленталь был «золотым мальчиком» мадридского абвера. В действительности все было несколько иначе. Отнюдь не будучи большим мастером разведки, Куленталь, скорее уж, олицетворял собой полный провал, пав жертвой одного из самых изощренных обманов в истории шпионажа. О победе в шпионской войне не могло быть и речи — Куленталь способствовал тому, чтобы Германия с треском ее проиграла. В мае 1941 года испанец Хуан Пухоль Гарсиа лично явился в мадридское отделение абвера и сказал, что намеревается поехать в Великобританию и хотел бы, находясь там, оказывать разведывательные услуги Германии. Вначале Куленталь не проявил энтузиазма: мол, он «очень занят, и посетитель пришел в неудобное время». Пухоль был человек лысый, бородатый, близорукий и определенно странный. Вместе с тем испанец, казалось, питал искреннюю ненависть к британцам и благоговел перед Гитлером. Он сказал Куленталю, что у него есть хорошие контакты в испанской службе безопасности и в британском Министерстве иностранных дел. В конце концов Куленталь согласился с ним работать. Пухоля научили писать симпатическими чернилами, и ему было велено переправлять информацию через испанского военного атташе в Лондоне. Испанец двинулся в путь с пачкой английских денег и с несколькими почтовыми адресами в Великобритании; на прощание Куленталь предостерег его от «недооценки британцев: это опаснейшие враги». Пухоль, сказал немецкий разведчик, должен быть готов оставаться в Великобритании неопределенно долго, потому что «это будет очень продолжительная война». 19 июля Куленталь получил от Пухоля письмо, написанное симпатическими чернилами, где говорилось, что он благополучно прибыл в Англию и договорился с курьером, работающим на гражданской авиалинии, что тот будет перевозить его письма, получая по 1 фунту за штуку, в Лиссабон и отправлять их оттуда, минуя британскую почтовую цензуру. В действительности Пухоль не поехал ни в какую Англию и находился в Португалии. Это была первая ложь из длинного потока фантастического вранья, которым он потчевал Куленталя. На самом деле Пухоль не был сторонником нацистов. Он родился в 1912 году в либеральной каталонской семье среднего достатка, во время гражданской войны ухитрился повоевать на обеих сторонах (хотя не сделал ни одного выстрела), затем дезертировал, и в нем развилась сильнейшая ненависть к фашизму. В 1941 году он решил начать свою собственную войну. Три раза он обращался к британским представителям в Мадриде, предлагая свои разведывательные услуги, и неизменно получал отказ. Тогда он отправился в абвер, намереваясь вредить немецкой разведке изнутри. Из Лиссабона Пухоль начал посылать немцам фальшивые донесения, делая вид, что находится в Великобритании. Источниками его информации были путеводители, журналы, взятые в публичной библиотеке, старая карта Великобритании, выпуски новостей, португальское издание под названием «Британский флот» и словарь английских военных терминов. Пухоль ни разу в жизни не был в Великобритании, и это проявлялось в его донесениях. Они были полны элементарных ошибок. Он путался в британской недесятичной денежной системе. Он уверенно заявлял, например, такое: «В Глазго есть люди, готовые за литр вина сделать что угодно» (на самом деле мало кто из тогдашних жителей Глазго соблазнился бы вином — даже если бы его количество мерилось литрами). Куленталь, однако, верил каждому его слову. Между тем сообщения Пухоля были прочитаны британскими дешифровщиками. В МИ-5 схватились за головы: что это за нераскрытый немецкий агент, действующий в Великобритании и ничего не знающий о стране? Наконец в начале 1942 года, после того как жена Пухоля обратилась в американское дипломатическое представительство в Лиссабоне, доморощенный «разведчик» был идентифицирован и секретные службы союзников с некоторым опозданием поняли, что держат в руках настоящее шпионское сокровище. Пухоля перебросили в Великобританию, поселили в надежном месте в Хендоне на севере Лондона и начали вовсю использовать как двойного агента. Его первое кодовое имя Боврил[7] вскоре изменили на более уважительное Гарбо в честь знаменитой актрисы — в знак признания его замечательной способности к перевоплощению. За три последующих года агент Гарбо послал в Испанию своим немецким кураторам 1399 радиосообщений и 423 письма. Три оперативных работника МИ-5 занимались исключительно этой перепиской, и в фиктивную агентурную сеть Гарбо входило двадцать семь вымышленных персонажей. К отряду субагентов Гарбо принадлежали британцы, греки, американцы, южноафриканцы, португальцы, венесуэльцы и испанцы; одни — как его «крот» в испанском Министерстве информации — были чиновниками, другие — недовольными военными или летчиками; как минимум пятеро были моряками, «завербованными» в разных портах Великобритании. Кроме них, имелись еще коммивояжер, домашние хозяйки, конторские служащие, радиомеханик и индийский поэт, выступавший под псевдонимом Рэгз («Лохмотья») и состоявший в странной арийской организации, которая якобы существовала в Уэльсе. Агенты, действовавшие под началом у Гарбо, не имели между собой ничего общего помимо того, что их не было на свете. Сведения, которые они посылали в Мадрид, были аккуратно составленной смесью неопасных правд, полуправд и неправд. Куленталь с радостью переправлял все это в Берлин, не догадываясь, что его водят за нос. «Мы доверяем Вам абсолютно, — писал он своему великолепному шпиону, льстя самолюбию агента, чьим успехам он был обязан своим быстрым продвижением по службе. — Все Ваши последние действия были превосходны…» Тексты, которые нацистский куратор получал от Пухоля, были преисполнены напыщенной поэзии. Пухоль никогда не использовал одно слово, если можно было употребить восемь, причем длиннющих, и он окатывал Куленталя потоками лести, смешанной с нацистским пустословием. «Мой дорогой друг и товарищ! — писал Пухоль в своем обычном выспреннем стиле. — Мы два соратника, разделяющие одни и те же идеалы, и мы боремся ради одной и той же цели. Ваши советы, полные здравого смысла и спокойствия, неизменно вызывали и вызывают у меня чувство огромного уважения и восхищения… Этим могут заниматься только люди одухотворенные и целеустремленные, люди, которые следуют доктрине, подлинные воины и отважные борцы. Рост и развитие доверия возможны только между товарищами. Именно так великая Германия стала тем, чем она стала. Именно так сумела она оказать столь огромное доверие человеку, который ею правит: она знает, что это не демократический деспот, а человек невысокого рождения, который всего лишь следовал идеалу…» Гарбо исписывал страницу за страницей, разнося в пух и прах «демократически-еврейско-масонскую идеологию», призывая немцев напасть на Великобританию («Англию следует взять силой оружия, ее надо атаковать, разрушить до основания, покорить…»); его письма пронизаны трескучей нацистской риторикой: «Я заканчиваю письмо, вскинув руку в салюте и отдавая благоговейную дань памяти всем нашим погибшим». Куленталь глотал все подряд. «Типично немецкое отсутствие у него чувства юмора в столь серьезных обстоятельствах делало его слепым к нелепостям той истории, которую мы перед ним развертывали». Офицер абвера открыто хвастался своим сверходаренным шпионом по кличке Арабель, который присылал ему совершенно секретную информацию из самого сердца Великобритании. Когда Канарис, глава абвера, приехал в Испанию, Куленталь был «гвоздем программы»; из историй, которые он рассказал, одна особенно позабавила шефа. В марте 1943 года агент Арабель раздобыл ценный справочник по британским военным самолетам, завернул его в жиронепроницаемую бумагу и запек в пироге. Сверху шоколадной глазурью он написал: «Одетте — с наилучшими пожеланиями». К пирогу было приложено письмо, создававшее впечатление, что это подарок от британского моряка его лиссабонской подружке. Куленталь объяснил Канарису, что пирог был оставлен на конспиративной квартире в Лиссабоне с запиской от Пухоля. Куленталь прочел эту записку восхищенным слушателям: «Надпись я сделал собственноручно. Мне пришлось употребить кое-какие продукты, распределяемые по карточкам; они пошли на хорошее дело… Приятного аппетита». Куленталь окончил представление неуклюжей шуткой, сказав, что, хотя его агент «печет невкусные пироги, их содержимое великолепно». Канарис был очень доволен. Репутация Куленталя выросла ещебольше. (Пирог, который испекла жена Гарбо, на самом деле был переправлен в Лиссабон дипломатической почтой, и его принес на конспиративную квартиру агент МИ-6. Справочник был устаревший, и британская разведка знала, что у абвера такой уже есть.) Высшая точка карьеры Гарбо была связана с высадкой союзников в Нормандии в 1944 году. Отвлекающий план, сопутствовавший вторжению, носил кодовое название «Стойкость»; его задачей было убедить немцев, что главный удар будет нанесен не по Нормандии, а по Па-де-Кале. С этой целью в графстве Кент была «сосредоточена» огромная фиктивная американская армия, по радио шли дезинформирующие сообщения, «нейтральным» дипломатам, чей нейтралитет был сомнителен, подбрасывались намеки. Операция «Стойкость» была сплетена из многих нитей дезинформации, но важнейшую роль в ней играла система двойных агентов, из которых никто не мог сравниться с Гарбо. С января 1944 года до дня высадки Пухоль из своего убежища на Крепиньи-Роуд в Хендоне передал более 500 радиосообщений: то была фантастическая сеть дезинформации от его отряда фальшивых «агентов», разрозненная совокупность крохотных элементов пазла, которую сами немцы должны были достроить до цельной картины. Обман оказался поразительно успешным. Через шесть недель после высадки Пухоль приказом фюрера был удостоен Железного креста за «выдающиеся заслуги» перед Третьим рейхом. Другая сторона секретно сделала его кавалером ордена Британской империи. В 1943 году Карл Эрих Куленталь, звезда мадридского абвера, ел с руки у Гарбо и требовал добавки за добавкой. Для обработки «огромной информации», приходившей от Пухоля, был выделен отдельный кабинет, и руководство «сетью Фелипе» стало главным занятием Куленталя: «Целеустремленный и энергичный офицер, он делал все от него зависящее, чтобы снабжать Гарбо шифрами, симпатическими чернилами и самыми лучшими адресами ради обеспечения его безопасности. Кроме того, он предоставлял своему агенту значительные средства». Благодаря радиоперехватам британцы с удовольствием следили, как Куленталь становился все более зависимым от Гарбо и как росла репутация Пухоля в Берлине: «НСИ [Наиболее секретные источники, Most Secret Sources — материалы высшей секретности, главным образом расшифрованные данные „Ультра“], к нашему удовлетворению, показывали, что все материалы от ГАРБО получают приоритет и что каждое сообщение военного характера, приходящее в Мадрид от сети ГАРБО, немедленно передается в Берлин». Сотрудники британской разведки, руководившие Гарбо, были поражены готовностью Куленталя принять за чистую монету «многие невероятные вещи, в которые мы им предлагаем поверить». Как оказалось, «чем сенсационнее было сообщение, тем с большей уверенностью мы могли предполагать, что Мадрид передаст его в Центр». Порой создавалось впечатление, что Куленталь переадресует в Берлин информацию от Гарбо даже не читая, не говоря уже о том, чтобы посмотреть на нее критически. «В некоторых случаях, когда сообщения казались чрезвычайно срочными, их передавали из Мадрида в Берлин всего лишь с примерно часовой задержкой». Через Гарбо и Куленталя британская разведка разговаривала с Берлином напрямую: «Фелипе стал нашим рупором». Имелся, таким образом, «неоценимый канал, посредством которого мы получили возможность обманывать противника». Изучая послания Куленталя в Берлин, британские дешифровщики заметили кое-что странное. Данные Гарбо, сами по себе достаточно сенсационные, Куленталь для большей весомости дополнял подробностями собственного сочинения. Он не гнушался изобретением несуществующих субагентов и добавлением их в общий котел. Большей частью то, что он придумывал, было либо неверно, либо бессмысленно. Порой он делал забавные ошибки: например, «был уверен, что остров Мэн находится на севере Ирландии». В МИ-5 пришли к выводу, что добавки «сочиняет сам Фелипе». Куленталь обманывал свое абверовское начальство, передавая вымышленные разведданные, наряду с информацией, в истинность которой он свято верил, хотя она была ложной: «Сведения, которые его резидентура передала вплоть до нынешнего момента, были либо неверными, либо бесполезными, либо полученными от МИ-5 через двойных агентов, находящихся под ее контролем». Гай Лиддел из МИ-5 считал Куленталя «одним из тех людей, что выдумывают большую часть посылаемой информации». Не исключено, что он, кроме того, присваивал казенные деньги. Некоторые в абвере определенно так думали. Согласно одному перехваченному сообщению, Куленталь якобы завербовал очень дорогого агента, югославского дипломата в Лондоне, который обошелся абверу в 400 фунтов за два года. «В Испании есть офицеры, которые убеждены, что К. делит деньги между собой и дипломатом поровну». И было еще одно обстоятельство, благодаря которому немецкий куратор Пухоля идеально подходил как промежуточный адресат «Фарша»: Карл Эрих Куленталь был евреем. У офицера абвера одна из бабушек была еврейского происхождения, хотя сам Куленталь евреем себя не считал. Женитьба на полуеврейке не повредила военной карьере его отца. Но то было до прихода нацистов к власти. Расовая политика Гитлера была настолько жестокой, что четвертинки еврейской крови было достаточно для дискриминации, преследования — или и того хуже. Куленталь позднее утверждал, что антисемитизм заставил его уехать из Германии, «бросить хорошую работу управляющего большим складом шампанского и прочих вин, который принадлежал его дяде». Брат Куленталя, армейский офицер, покинул Германию по той же причине (в конце концов он оказался в Чили). Не кто иной, как Канарис, замолвил слово за родственника (начальник абвера порой помогал евреям) и устроил ему назначение в Испанию, поскольку «он, будучи евреем-полукровкой, не мог служить в армии». В Мадриде Куленталь был дальше от преследований гестапо, хотя нельзя сказать, что в полной безопасности. В 1941 году Канарис добился для своего протеже «арианизации» и признания чистоты его немецкого происхождения. Ляйснер, глава мадридской резидентуры абвера, официально подтвердил, что Куленталь теперь чист в расовом отношении. Однако с точки зрения твердокаменных нацистов либо в человеке есть еврейская кровь, которая делает его испорченным и опасным, либо в нем ее нет. Попытка обойти гитлеровские расовые законы вызвала отрицательную реакцию Берлина: «Он был сделан арийцем по инициативе его резидентуры. Формулировка подобного рода не имеет никакого отношения к реальности. Может ли ХУАН [Ляйснер] указать законные основания для таких действий от имени государства?» Испанское отделение СД (разведывательной организации, связанной с СС) тоже недоумевало: как это Куленталя можно было просто взять и объявить арийцем? «Для подобного акта у них, как представляется, не было полномочий». Вновь вмешался Канарис, и мадридскому отделению СД было предписано «не поднимать этого вопроса». Сослуживцы Куленталя в Испании знали о его еврейском происхождении и о попытке перечеркнуть этот факт. Для некоторых это было очевидным поводом подозревать его в измене. Майор Хельм, глава немецкой контрразведки в Испании, послал Канарису конфиденциальное донесение, где говорилось, что Куленталь «подкуплен британской разведкой». Шеф абвера «не принял это донесение всерьез». Хельма перевели в другую резидентуру абвера. Британские разведчики, следившие за Куленталем, обратили внимание на его «холодный и сдержанный» вид и вместе с тем на его глубинную встревоженность. «Внешнее впечатление: нервный, не уверенный в себе. Особенность: бегающие глаза», — гласит один из отчетов о наблюдении. Куленталь имел веские причины тревожиться. Его акции в Берлине благодаря Пухолю и «сети Фелипе» котировались высоко, но, если Канарис потеряет власть или не захочет дальше его защищать или же если что-нибудь случится с его организацией, его враги-антисемиты не преминут нанести удар. Куленталь по понятным причинам был во власти глубокой паранойи. Любая неудача могла оказаться фатальной. Как сообщил британской разведке один информатор, «Куленталь страшно боится за свое положение, он опасается, как бы его не отозвали в Германию, и делает все, чтобы угодить начальству». Куленталь уже попался на удочку такого изощренного мистификатора, каким был агент Гарбо. Он представлял собой идеальную мишень для операции «Фарш»: это был человек очень легковерный и при этом снискавший восхищение и доверие начальства, включая Гиммлера и Канариса. Человек амбициозный и целеустремленный, но вместе с тем отчаянно стремящийся угодить, готовый отправить в Берлин все, что могло упрочить его репутацию и спасти его от общей участи тех, в ком текла еврейская кровь, он был, кроме того, тщеславен, возможно, коррумпирован и готов ради того, чтобы улучшить свое положение, обманывать руководство. Куленталь великолепно олицетворял собой те склонности, на которые указал Джон Годфри как на два самых опасных недостатка шпиона: «принятие желаемого за действительное» и «поддакивание начальству». Он готов был поверить всему, что ему подсовывали, и готов был на все, чтобы подольститься к руководству и сохранить свою шкуру. Чтобы стать успешной, операция «Фарш» должна была добраться до самого Гитлера. Алан Хиллгарт знал, что лучший способ для этого — сделать первым получателем информации Адольфа Клауса в Уэльве, от которого она, безусловно, должна была попасть к Карлу Эриху Куленталю, чтобы затем усилиями этого обласканного, но легковерного офицера двинуться вверх по цепочке немецкого командования. Клаус был идеальным первым звеном, поскольку он был чрезвычайно эффективным шпионом. Куленталь был идеальным передаточным звеном, потому что он был для немцев хуже чем бесполезен.
13 «Фарш» поднимает паруса
Похоронное бюро «Левертон и сыновья» начало делать гробы в лондонском округе Сент-Панкрас примерно во времена Французской революции. Двести лет дело переходило от отца к сыну, наряду со сдержанным, строгим, официальным обликом, какой подобает представителям этой профессии. В 1943 году хранителем давней семейной традиции, которая насчитывала шесть поколений, был Айвор Левертон. Его старший брат Деррик служил в звании майора в Королевской артиллерии в Северной Африке, и вскоре ему предстояло участвовать во вторжении в Европу, которое, как все понимали, активно готовилось. Айвора из-за болезни легких признали негодным к военной службе, и он остался дома вести фамильный бизнес. Хотя ему было только двадцать девять лет, он относился к традициям фирмы очень серьезно и со всеми клиентами, богатыми и бедными, держался одинаково уважительно, с сознанием особого смысла происходящего. Но, как у большинства гробовщиков и похоронных агентов, под этой благопристойной, невозмутимой внешностью у Айвора Левертона таились и темперамент, и своеобразное суховатое чувство юмора. Его не покидало чувство вины из-за неспособности пойти на фронт. Война сильнее всего дала ему о себе знать в 1941 году, когда он приехал забрать труп из больницы общества трезвости в Юстоне и бомба люфтваффе, упав в дымовую трубу, попортила осколками стекла его черную фетровую шляпу. Айвор мечтал внести свой вклад в общую борьбу и поэтому был только рад, когда его попросили выполнить задание «государственной важности»: глубокой ночью в обстановке строжайшей секретности перевезти человеческое тело. Обратился к нему с этой просьбой полицейский Глиндон Мэй, работавший под началом у Бентли Перчаса, коронера округа Сент-Панкрас. «Левертон и сыновья» регулярно имели дело с этим коронером, но таких поручений им никогда еще не приходилось выполнять. «Согласно Акту о государственной тайне, я не имел права сообщать то, о чем мне было сказано, даже членам своей семьи, — писал Айвор в дневнике. — Об этом нельзя было делать никаких записей, и фирма не получила ни пенса». Мэй позвонил в похоронное бюро 1 апреля, и в какой-то момент Айвор Левертон подумал было, что «телефонный звонок из суда при коронере округа Сент-Панкрас — всего-навсего шутка». Но констебль Мэй говорил совершенно серьезно: Айвору следует приготовить гроб и привезти его к моргу позади здания суда, где Мэй будет ждать в час ночи на субботу 17 апреля. Действовать Айвор должен в абсолютном одиночестве, гроб доставить своими силами. «Тогда я еще был в неплохой форме, — ворчливо заметил Айвор впоследствии, — но это все-таки было слишком». Вскоре после полуночи Айвор Левертон на цыпочках, стараясь не разбудить жену, спустился из своей квартиры на Эвершолт-стрит, расположенной над похоронным бюро, дошел до гаража фирмы на Кроли-Мьюз и сел за руль автокатафалка. Подъехав к двери бюро, он с превеликим трудом погрузил в кузов один из «деревянно-цинковых гробов для перевозки трупов», надеясь, что любознательная соседка Пат не проснется и не увидит, как он сражается с тяжелым гробом в темноте. Глин Мэй ждал его на условленном месте. Вдвоем они не без усилий положили тело в гроб. Мертвец был в защитной военной форме, но босой. Левертона поразил его рост. Стандартные гробы фирмы «Левертон и сыновья» внутри составляли в длину 6 футов 2 дюйма, но в этом умершем «было, наверно, 6 футов 4 дюйма роста», и уложить его прямо было невозможно. «Мы едва справились, немного согнув его ноги в коленях и повернув очень большие ступни». После поездки по пустым городским улицам в Хэкни, которая обошлась без происшествий, Левертон помог Мэю вытащить гроб, «оставил нашего пассажира» в одном из холодильников морга и вернулся домой. Его жена, беременная одним из представителей следующего поколения похоронных агентов, мирно спала. Бентли Перчас потому и выбрал морг в лондонском районе Хэкни, что «им заведовал человек, который точно не будет болтать». В шесть вечера того же дня Перчас и Глин Мэй встретились в этом морге с Чамли и Монтегю. Труп Глиндура Майкла вынули из холодильника и положили на каталку. Со дня смерти Майкла прошло уже три месяца, и за долгий период пребывания в холодильнике глаза у трупа сильно запали, кожа пожелтела от яда, в остальном же тело было в более или менее сохранном состоянии. Через голову на него надели военный спасательный жилет «Мэй Уэст» и завязали вокруг талии («Мэй Уэст» — выражение из рифмованного сленга: полностью надутый, резиновый жилет напоминал изголодавшимся по сексу солдатам женскую грудь (breast) и, в частности, пышные формы кинозвезды Мэй Уэст). Цепочку пустили вдоль плеча поверх плаща, но под «Мэй Уэст» и надежно прикрепили к ремню плаща. Ранее предполагалось, что чемоданчик будет хранить лейтенант Джуэлл, который должен пристегнуть цепочку в последний момент, однако выяснилось, что в контейнер поместятся и тело, и чемоданчик. Конец цепочки пристегнули к ручке чемоданчика, и чемоданчик положили поверх трупа. Джуэллу предстояло только вложить в чемоданчик документы и пустить тело в плавание, обеспечивая тем самым, что его прибьет к берегу в таком виде, какой «позволит испанцам или немцам наипростейшим способом отсоединить чемоданчик и цепочку, не оставляя следов». Наручные часы со спущенной пружиной поставили на 2.59 и надели на левое запястье: если повезет, немцы подумают, что часы остановились в момент падения воображаемой «Каталины» в море. Чтобы окончательно снарядить майора Мартина, осталось надеть на него ботинки. Вот это оказалось самым трудным. Температура в холодильнике была очень низкая, и ступни трупа окоченели до твердого состояния, составляя прямой угол с голенями. Даже когда ботинки полностью расшнуровали, они все равно отказывались налезать. Решил проблему Бентли Перчас. «Я придумал, — сказал коронер. — Возьмем электрообогреватель и согреем только ступни. Обуем его — и сразу опять в холодильник». Констебль Мэй принес из будочки при здании коронерского суда одностержневой электрообогреватель. За этим последовала поистине жуткая сцена: Монтегю размораживал ступни мертвеца, Чамли напяливал на него ботинки. В конце концов ступни оттаяли настолько, что ботинки налезли, а за ними и гетры. Оттаивание и повторное охлаждение наверняка должны были ускорить разложение трупа, но благодаря надежно пристегнутым гетрам ступни вряд ли могли отвалиться совсем. Это, писал Монтегю с подлинным отвращением, была «самая неприятная часть работы». Бумажник майора Мартина с письмами от Пам и отца положили ему во внутренний нагрудный карман. В остальные карманы поместили «мусор», который довершал картину: карандаш, монеты, ключи и еще кое-что, добавленное в последнюю минуту, почти экспромтом: отрывные талоны двух билетов на эстрадное представление «Возьми новый аккорд» в театре Принца Уэльского с участием звезды мюзик-холлов Сида Филда. Это была очередная внезапная идея Чамли. Подводная лодка «Сераф» должна была отплыть из залива Холи-Лох в понедельник 19 апреля и прибыть в район Уэльвы через десять-одиннадцать дней. И надо было каким-то образом убедить немцев, что найденный ими офицер покинул Англию не более недели назад и, значит, погиб именно вследствие катастрофы самолета. Если тело обнаружат, скажем, 28 апреля, в карманах Мартина должно быть нечто, показывающее, что 24 апреля он еще был в Лондоне. Тут-то и мог выйти на сцену Сид Филд. Чамли купил четыре билета на его новое представление в театре Принца Уэльского на 22 апреля, оторвал от двух средних билетов талоны с датой и положил их в карман плаща майора Мартина. «Мы решили устроить Биллу Мартину и Пам прощальный вечер перед его отбытием». Эта встреча молодой пары должна была стать последней перед вылетом офицера в Северную Африку навстречу неизбежной смерти. Талоны служили неоспоримым «доказательством», что оказаться 28-го числа у берегов Испании он мог только в результате авиаперелета. Внимательно изучая письма и содержимое карманов майора Мартина, можно было подробно восстановить трогающие сердце события его последних дней в Лондоне: 18 апреля: регистрируется для проживания в Клубе армии и флота. 19 апреля: получает от С. Дж. Филлипса на Нью-Бонд-стрит счет за бриллиантовое кольцо. 21 апреля: ланч в ресторане «Карлтон Грилл» с отцом и юристом Гуоткином; Пам идет на танцы с Джоком и Хейзел. 22 апреля: в театр с Пам, затем — в ночной клуб. 24 апреля: выписывается из Клуба армии и флота, платит там по счету (1 фунт 10 шиллингов); получает письма в штаб-квартире «Совместных операций» и в военном министерстве; садится на самолет, следующий в Гибралтар; в 14.59 гибнет в результате катастрофы над Кадисским заливом.
Труп, лежавший на каталке в морге, дважды сфотографировали. На снимках виден только торс человека, который стоит у каталки, но почти наверняка это Мэй, помощник коронера. Рот трупа открыт. Плоть вокруг носа ввалилась, верхняя часть лица обесцвечена. Пальцы левой руки скрючены, словно их свело судорогой боли. Это единственные известные нам снимки Глиндура Майкла — человека, которого никто не потрудился сфотографировать, пока он был жив.
Глиндур Майкл в форме майора Уильяма Мартина на каталке в морге Хэкни. Конвульсивно сжатые руки и темный цвет лица — симптомы отравления фосфором. Человек справа от него — констебль Глиндон Мэй.
Явные признаки разложения на лице создавали очередную проблему. Труп надо было теперь везти за 400 миль в Шотландию, затем погрузить в тесную подводную лодку и отправить в десятидневное морское путешествие, во время которого погода могла быть всякой. Если начнется качка, лицо из-за трения о стенки контейнера наверняка будет повреждено еще сильнее. Решение опять предложил Бентли Перчас: «Возьмите армейское одеяло, замотайте им лицо и шею, и трения не будет». Труп завернули в одеяло и «нетуго перевязали лентой». В соответствии с инструкциями Бернарда Спилсбери в контейнере уже лежал 21 фунт сухого льда, необходимого для удаления кислорода. Тело «почтительно» поместили в импровизированный передвижной гроб, обложили добавочными кусками сухого льда и туго завинтили крышку. Теперь надо было переправить его в Шотландию, причем быстро. На площадке для стоянки машин у морга в Хэкни уже ждал автофургон «фордзон ВВЕ» с двумя передними сиденьями, оснащенный переделанным V-образным восьмицилиндровым двигателем. За рулем сидел человек небольшого роста с аккуратными усиками, одетый в штатское. Звали его Сент-Джон («Джок») Хорсфолл, это был шофер МИ-5 и, наряду с этим, один из самых знаменитых автогонщиков страны. Сент-Джон Ратклифф Стюарт Хорсфолл родился в 1910 году в семье автомобильных фанатиков и свой первый спортивный «астон-мартин» купил в двадцать три года. Между 1933 годом и началом войны он брал приз за призом в автомобильных гонках, включая Данлоповский гандикап по внешней трассе, которую он проехал со скоростью более 100 миль в час. Хорсфолл был близорук и страдал астигматизмом, но очков не носил. Он редко надевал кожаную гоночную куртку или шлем, предпочитая ездить «в рубашке с галстуком, поверх которых у него была либо куртка пилота, либо безрукавка». Он ездил с головокружительной скоростью и не раз попадал в серьезные аварии. Однажды на трассе Бруклендс во время тренировочного заезда его машина «взбесилась и едва не перелетела через насыпь». В другой раз у него заклинило дроссель газа и мотор дошел до 10 тысяч оборотов в минуту, после чего взорвалось сцепление и «куски металла, способные убить человека», прорвав колоколообразный кожух, пронеслись мимо его ног. В службу безопасности Хорсфолла взял в начале войны заместитель директора МИ-5 Эрик Холт-Уилсон, под началом у которого во время Первой мировой служила штабным шофером мать автогонщика. Прежде всего, обязанностью Хорсфолла было перевозить с места на место, причем очень быстро, сотрудников и агентов МИ-5 и МИ-6, двойных агентов и захваченных вражеских шпионов. Он, кроме того, участвовал в проверке безопасности военно-морских объектов и аэродромов и был в курсе многих строго секретных сведений. В данном случае Хорсфолл знал только, что ему надлежит перевезти в Западную Шотландию контейнер с трупом, который будет использован, чтобы сыграть с немцами унизительную шутку. Хорсфолл, надо сказать, был большим любителем розыгрышей. Как-то раз он подсоединил электрическую батарею к сиденью унитаза и дождался момента, когда его подружке Кэт захотелось в уборную. «Вопль, который испустила Кэт, когда он включил магнето, доставил ему немалое удовольствие». Он даже сочинил по этому случаю стишок:
Дождавшись, чтобы малые дела
Она в сортире делать начала,
Я рукоятку сильно крутанул
И на ее корму всю цепь замкнул.
Она, издав пронзительнейший крик,
С сидения вскочила в тот же миг.
Чамли и Монтегю позируют на фоне грузовика возле деревни Лэнгбанк на берегу реки Клайд воскресным утром 18 апреля 1943 г., за несколько часов до того, как тело было погружено на подводную лодку.
Автогонщик Джок Хорсфолл пьет чай в кузове грузовика, сидя на контейнере. Внутри контейнера — «Уильям Мартин».
У Гринокского дока их ждал катер. Полдюжины матросов на канатах осторожно погрузили на него 400-фунтовый контейнер, за которым последовали надувная лодка и весла. Путь по воде до плавучей базы подводных лодок «Форт», около которой находилась субмарина, занял всего несколько минут. Офицеры на базе были «частично в курсе», и появление контейнера не вызвало со стороны команды никаких подозрений или замечаний, поскольку «они думали, что это всего-навсего какой-то особо срочный и хрупкий груз, отправляемый по распоряжению командования подводным флотом». Монтегю и Чамли тепло встретил Джуэлл, который отдал приказ переправить контейнер на подводную лодку на следующее утро вместе с большим количеством джина, хереса и виски для пополнения запасов 8-й флотилии в Алжире (о характере этого груза команде тоже не сообщали). Монтегю и Чамли передали Джуэллу последние распоряжения и большой конверт с документами, которому до извлечения трупа из контейнера предстояло покоиться в сейфе субмарины. В судовом журнале операция, как и другие секретные боевые задания Джуэлла, обозначалась кодом — 191435В. В последний момент Монтегю решил сохранить у себя как сувенир одно из весел надувной лодки. Если кому-либо из сорока четырех человек команды «Серафа» и показалось странным, что они берут на борт лодку с одним веслом, вслух удивления никто не выразил. После трех месяцев в воображаемом обществе Билла Мартина Монтегю и Чамли отправились домой. В этом отъезде было что-то странно трогательное. «К тому моменту майор Мартин стал для нас абсолютно живым», — писал Монтегю, которому в обычной жизни никогда бы не пришлось иметь дела с таким человеком, как Глиндур Майкл. Плод воображения сделался частью реальности: «Мы чувствовали, что знаем его так, как знаешь своего лучшего друга… мало-помалу у нас возникло ощущение, что мы знали Билла Мартина с его раннего детства, и мы испытывали подлинный, личный интерес к его роману и к его денежным затруднениям». Монтегю взволнованно писал Айрис о своих новостях «в той мере, в какой о них можно писать»: «В прошлый уик-энд мне пришлось съездить в Шотландию. Это было очень весело: я и еще двое отправились на грузовике. Ночь была прекрасная, лунная, так что даже с приглушенными по-военному фарами ехалось неплохо, и вспоминались наши дальние поездки былых времен. Затем я два дня пробыл на корабле (стоявшем на якоре… В открытом море я еще не бывал!!). Время провел отлично: моряки — великолепные ребята. После возвращения у меня была сильная запарка: надо было завершать работу, которой я занимался».
На борту «Серафа» первый лейтенант Дэвид Скотт, помощник командира подводной лодки, получил от Джуэлла указание проявлять особую осторожность, принимая на борт контейнер с надписью «Оптическое оборудование»: «Я должен был позаботиться о том, чтобы этот объект через торпедопогрузочный люк опускали очень бережно и ни обо что не ударили». Чтобы контейнер мог поместиться на стеллаже для торпед, пришлось погрузить на одну торпеду меньше. Как на многих подводных лодках военного времени, на «Серафе» не хватало коек для всей команды, поэтому спали по очереди в носовом торпедном отсеке. Так что десять дней морякам предстояло спать бок о бок с Биллом Мартином. 19 апреля в 16.00 подводная лодка «Сераф» подняла якорь и вышла из залива Холи-Лох в реку Клайд. Монтегю известил Адмиралтейство, что операция «Фарш» началась. «Мы были взвинчены до предела», — вспоминал он. Волнение было окрашено тревогой: «Сработает ли план?» В сумерках «Сераф» рассекал воду, направляясь к открытому морю. «Стояла весна, — пишет Скотт, — но, глядя на лесистые склоны по нашему левому борту, об этом, если не знать, трудно было бы догадаться. По правому борту лежал Данун, его очертания смягчал легкий туман, смешанный с древесным и угольным дымом, который поднимался из труб его угрюмых, серых домов». Выйдя в широкое устье Клайда, «Сераф» двинулся дальше в сопровождении минного тральщика, чья главная задача состояла в предупреждении возможных атак британской авиации, которая обычно рассматривала все подводные лодки как вражеские, если только не было ясных признаков, указывающих на обратное. Находясь на траверзе острова Арран, «Сераф» совершил пробное «погружение для дифферентовки» (то есть для балансировки лодки), а затем взял курс на Ирландское море. Южнее островов Силли тральщик отошел, приняв на борт холщовый мешок с последними письмами членов команды. «Прощальный обмен световыми сигналами, означающими пожелание удачи, — и мы вышли в зыбь Атлантики, а вскоре и погрузились». Теперь «Сераф» был один. Погода стояла отличная, волны были небольшие, и команда судна сделалась частью странного сумеречного мира — мира долгого плавания на подводной лодке, мира, который в равных долях состоял из скуки, ожидания и страха. Днем субмарина должна была идти под водой, ночью всплывать и двигаться на дизельном ходу, подзаряжая аккумуляторы. На рассвете — погружение. Если их не атакуют и не произойдет чего-либо еще экстраординарного, то, делая по 130 миль в сутки, они окажутся в районе Уэльвы через десять дней. Внутри лодки было душно. Матросы и офицеры несли двухчасовую вахту, потом четыре часа отдыхали. Так — двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. «Настоящего однообразия никогда не возникало, потому что в глубине сознания все время жила решимость уцелеть, которая требовала постоянной бдительности». По военным меркам питание на «Серафе» было высококачественным и обильным: «Мы не испытывали недостатка ни в мясе, ни в сливочном масле, ни в сахаре, ни в яйцах. У нас даже была такая роскошь, как шоколадное печенье и мед… Нам повезло с коком: он умел печь хороший хлеб». Никто на борту не брился, все спали одетые. Через несколько дней плавания повсюду стоял запах немытых тел и машинного масла. Лежа на койке, лейтенант Скотт пытался читать «Войну и мир» и отгонял мысли о смерти. Его восхищал Джуэлл, который в его глазах «воплощал в себе все то, чем должен отличаться капитан подводной лодки: абсолютное бесстрашие, неизменное хладнокровие и расчетливость». Но, как бы ни был командир отважен и хитроумен, Скотт понимал, что, вполне вероятно, погибнет на двадцать третьем году жизни. «В то время шансы вернуться домой из средиземноморского плавания на субмарине были пятьдесят на пятьдесят». Перед отплытием на «Серафе» Скотт провел неделю в Лондоне. В последний день его отпуска дядя Джек и недавно овдовевшая мать повели его на ланч в дорогой ресторан. Когда пришло время прощаться, в глазах у матери и дяди стояли слезы. «Меня точно ударило: они думают, что, может быть, никогда больше меня не увидят». Лежа в нескольких футах от него на своей койке, капитан «Серафа» лейтенант Джуэлл ни о какой смерти не думал. За три с лишним года яростных подводных боев, перемежавшихся несколькими экстраординарными и чрезвычайно опасными заданиями, мысль о смерти не посещала его, кажется, ни разу. Джуэлл родился на Сейшельских островах, где его отец работал врачом в колониальной администрации. На подводный флот он пошел добровольцем в 1936 году. Война шла уже два года, когда молодого лейтенанта назначили капитаном только что спущенной на воду подводной лодки «Сераф» класса S. Вскоре после того, как Джуэлл принял командование, он упал в люк. В 1946 году врач обнаружил, что у него повреждены два позвонка: Джуэлл всю войну провоевал со сломанной шеей. Его первое патрульное плавание в июле 1942 года задало тон всему последующему: смертельный риск, счастливое возвращение и некоторая доля фарса. «Сераф» по ошибке был атакован британским самолетом, но серьезных повреждений не получил. Затем в норвежских водах Джуэлл заметил немецкую субмарину и разнес ее на куски одной торпедой. Первая жертва «Серафа» оказалась… китом. В октябре 1942 года, во время подготовки к операции «Факел» (вторжению в Северную Африку), Билл Джуэлл получил свое первое секретное задание: доставить американского генерала Марка Кларка, заместителя Эйзенхауэра, на алжирское побережье для тайных переговоров с командованием находившихся там французских войск. Вторжение, возглавляемое генералом Паттоном, должно было начаться совсем скоро, и решающее значение для его успеха, как считалось, имел нейтралитет вишистских сил во Французском Алжире. Многие вишистские офицеры испытывали глубокую враждебность к британцам после того, как те уничтожили немалую часть французского флота под Мерс-эль-Кебиром. Перед Кларком стояла очень деликатная задача, и столь же хитрую проблему на своем уровне должен был решить Джуэлл: доставить его на берег незамеченным. 19 октября «Сераф» с американскими пассажирами на борту подплыл к назначенному месту — к уединенной прибрежной вилле примерно в 50 милях к западу от города Алжир. Вскоре после полуночи Джуэлл подвел субмарину к берегу на расстояние не более 500 ярдов, и американская группа переговорщиков пересела на четыре сборных каноэ; охраняли ее три британских морских пехотинца из Особой лодочной службы под командованием Роджера «Джамбо» Кортни, бывшего охотника на крупную дичь с «лицом и повадками человека битого и бывалого, лишенного сантиментов». Переговоры длились всю ночь и прошли хорошо, но в какой-то момент гостям пришлось спрятаться от неожиданно нагрянувших жандармов в пыльный подвал. Там у Кортни начался кашель, который грозил их выдать. Генерал Кларк дал задыхающемуся спецназовцу жевательную резинку. — У вашей американской жвачки нет никакого вкуса, — ворчливо прошептал Кортни, когда приступ прошел. — Еще бы, — отозвался Кларк. — Ведь я уже ею попользовался. Когда пришло время взять группу на борт, Джуэлл подвел «Сераф» к берегу на опасно близкое расстояние, и лодка едва не села на мель. Кларка, по-видимому, кто-то предал, и за считаные минуты до появления французского отряда генерал и сопровождавшие его лица бросились к каноэ, проплыли через буруны и вскарабкались на «Сераф». Джуэлл скомандовал немедленно уходить, а чуть погодя — погрузиться. Сэр Эндрю Каннингем, адресат одного из писем операции «Фарш» и главнокомандующий британскими ВМС в Средиземном море, назвал это совместное англо-американское приключение «счастливым предзнаменованием на будущее». Невозмутимость Джуэлла выделила его как человека, подходящего для секретной работы, и следующее его задание было еще необычнее: вывезти с южного побережья Франции генерала Анри-Оноре Жиро. Этого шестидесятитрехлетнего французского генерала, харизматичного деятеля с большим самомнением, популярного ветерана Первой мировой, считали единственным военачальником, способным обеспечить переход французских сил в Северной Африке в лагерь союзников. Жиро, бежавшего из немецкого плена, прятали люди из французского Сопротивления. Союзное командование решило, что Жиро, если его удастся безопасно переправить в Африку, станет важной символической фигурой, способной настроить вишистские силы против немцев. Операцию назвали «Кингпин» («Главная фигура»). Единственной проблемой была сильная неприязнь, которую желчный генерал, как и де Голль, питал к британцам: он настаивал, чтобы, если его будут вывозить, это сделали американцы. Поэтому «Серафу» пришлось ненадолго изменить национальную принадлежность. На подлодке появился номинальный американский капитан Джеролд Райт. Под звездно-полосатым флагом «Сераф» дожидался в районе Ле-Лаванду; увидев световые сигналы с берега, Джуэлл послал шлюпку за Жиро. Переходя на подводную лодку, французский генерал оступился, и его втащили на борт мокрым до нитки. Поддерживая обман, члены команды «Серафа» пытались имитировать американский акцент и всю дорогу подражали речи киноактеров Кларка Гейбла и Джимми Стюарта. Генерал Жиро, как потом выяснилось, прекрасно знал английский и не был одурачен ни на йоту. Но он был слишком горд, чтобы показать, что раскусил уловку. После вторжения в Северную Африку «Сераф» перемещался туда-сюда по Средиземному морю, совершая более обычные для подводной лодки действия: выискивая и топя любые вражеские корабли. За несколько недель он потопил четыре грузовых судна, которые везли снаряжение для армии Роммеля, и вывел из строя итальянский эсминец. Войдя в гавань Алжира, пиратствующий Джуэлл поднял «Веселый Роджер». В конце декабря 1942 года «Сераф» получил еще одно секретное задание: совершить разведывательное плавание к средиземноморскому острову Галит в 80 милях к северу от африканского берега. Остров был оккупирован немецкими и итальянскими силами и использовался для наблюдения за передвижениями кораблей союзников. Операция «Пишутер» («Гороховое ружье»), порученная Джуэллу, состояла в том, чтобы тайно собрать разведывательную информацию, которая позволила бы решить, можно ли успешно атаковать остров американскими силами особого назначения — «рейнджерами» — под командованием полковника Уильяма Орландо Дарби. 17 декабря Джуэлл, взяв на борт Билла Дарби как пассажира, отплыл к острову. Два Билла мгновенно подружились, что неудивительно, поскольку Дарби был, по словам Джуэлла, «боец, парень с кулаками» и, как и Джуэлл, любил риск. Элитное, отлично обученное подразделение «рейнджеров» (аналогичное подразделениям «коммандос» британской морской пехоты), которым командовал Дарби, было сформировано в 1942 году в Северной Ирландии. Его подчиненные уже отличились в Северной Африке, проявив отвагу и преданность своему командиру: «Мы — один стальной кулак, с Дарби нам не страшен враг…» В тридцать один год Эль Дарбо, как его называли подчиненные, казался высеченным из арканзасского гранита: три раза на протяжении службы он отказывался от повышения, чтобы только остаться во главе своего разношерстного подразделения, куда входили и джазовый трубач, и гостиничный охранник, и азартный игрок, и несколько закаленных тяжелым трудом шахтеров. Под Арзевом в Северной Африке он лично повел 1-й батальон «рейнджеров» в бой навстречу шквальному пулеметному огню, швыряя ручные гранаты и «постоянно находясь на виду, во главе своих солдат». По пути к острову Галит Дарби развлекал Джуэлла и его команду скабрезными историями. Двое суток «Сераф» кружил около острова, выискивая возможные места для высадки; американец щелкал фотоаппаратом. «Я думаю, у нас тут все получится», — заявил Дарби. В итоге, однако, было решено, что для атаки на Галит нет свободных войск, и операцию «Пишутер» прекратили, но под конец она хорошенько познакомила Дарби с манерой Джуэлла вести войну. Все дружественные суда были заранее выведены из этого морского района, и Джуэлл получил приказ «топить все, что попадется на глаза». На обратном пути в Алжир Джуэлл протаранил под водой одну немецкую подводную лодку, другую атаковал тремя торпедами, из которых первая не взорвалась, хотя поразила цель, а две остальные прошли мимо из-за повреждений, полученных «Серафом» во время тарана. Даже несокрушимого Дарби подводное сражение заставило понервничать. Он признался Джуэллу: «Высади меня на берег, дай в руки оружие — и мне сам черт не брат. Но тут, Билл… уф-ф, я в жизни такого труса не праздновал, как в эти два дня». Носовая часть «Серафа» была серьезно повреждена, а на команде лодки стало сказываться «постоянное напряжение»: двое бывших друзей поссорились, и «один схватил в камбузе большой, зловещего вида мясницкий нож и попытался ударить другого в спину». «Серафу» было приказано возвращаться домой на отдых, восстановление сил и ремонт. По пути в Англию субмарину очередной раз атаковали свои бомбардировщики. В порту Блайт подводной лодке починили ее «изувеченную морду», и «Сераф» приобрел «элегантный, грациозный вид». На боевой рубке субмарины намалевали быка Фердинанда из детской книжки, который отказывался биться на арене: намек на то, что «Сераф» провел больше времени на спецзаданиях, чем в боевых патрулях. Когда «Сераф» шел к Уэльве, у Джуэлла руки чесались ввязаться в драку, но ему было предписано по возможности избегать столкновений с противником: «Нам сказали, что мы не должны ни на кого нападать, потому что это задание важнее». Командование ВВС выпустило строгий приказ не атаковать с воздуха никаких подводных лодок на этом маршруте, а военно-морская разведка сообщила, что в Кадисском заливе вражеских судов не замечено. Однако примерно на середине пути, западнее Бреста, подводники услышали звуки, которые они все знали и которых боялись: «Звуки, недвусмысленно говорившие о том, что другую субмарину атакуют глубинными бомбами». Где-то совсем рядом шел бой. «Мы знали, что по крайней мере одна наша подлодка находится близко, — писал лейтенант Скотт, — и серия взрывов, несмотря на расстояние, колотивших по нашему прочному корпусу, точно молотом, вызвала у нас страх за товарищей». Но у Джуэлла был приказ, и «Сераф» продолжал путь на юг. Скотт опять принялся за чтение «Войны и мира».
Командаподводной лодки Его Величества «Сераф» на рубке: лейтенант Билл Джуэлл за штурвалом (слева), его помощник, первый лейтенант Дэвид Скотт, стоит в центре.
В тот самый момент, когда Билл Джуэлл несвойственным ему образом уклонился от боя, в Лондоне Юэн Монтегю и Джин Лесли готовились отправиться сначала в театр, а затем ужинать в клуб, чтобы в последний раз сыграть роль Билла Мартина и его невесты Пам.
14 Прощание с Биллом
Юэн Монтегю запланировал «прощальный вечер Билла Мартина» заранее, но сказал о нем Джин Лесли только днем 22 апреля. Он послал записку от «Билла», адресованную «Пам», с приглашением посмотреть звезду эстрады Сида Филда в представлении «Возьми новый аккорд» в театре Принца Уэльского, а затем поужинать в клубе «Горгулья». Секретарша из МИ-5 была взволнована приглашением от сослуживца-поклонника: «Я кинулась домой, сбросила офисную одежду, принарядилась, наложила кое-какую косметику». Чамли загодя приобрел четыре билета на вечернее представление и, хотя талоны от двух средних были оторваны и уже плыли в кармане мертвеца к берегам Испании, мог продемонстрировать на входе, что билеты были куплены единым блоком. Не воспользоваться билетами, писал позднее Монтегю, было бы «глупо». Помимо прочего, представлялась идеальная возможность продолжить ухаживание за его воображаемой «невестой». Чарльз Чамли, со своей стороны, пригласил на представление Эврил Гордон, другую молодую секретаршу из службы безопасности, которая помогала Хестер Леггет сочинять письма «Пам». Обе девушки были в какой-то мере осведомлены об операции «Фарш», хотя не знали подробностей. Монтегю был верен себе. О смерти Билла Мартина, предположительно погибшего в море после авиационной катастрофы, вскоре будет объявлено официально, а между тем Монтегю уже сочинил некролог, который собирался какое-то время спустя опубликовать в Times. Обман и после того, как труп прибьет к испанскому берегу, еще долго надо будет поддерживать и укреплять. Заметка рисует жизнь кабинетного человека, талантливого литератора, который твердо вознамерился исполнить свой патриотический долг — и трагически погиб:Смерть Билла Мартина «при выполнении боевого задания», о которой было объявлено на Ваших страницах, стала для многих его друзей полной неожиданностью. Мало кто из них знал, что он некоторое время назад поступил на службу в «коммандос», где раскрыл себя с неведомой доселе стороны. Мартин был уникальной личностью, и его утрата трагична. Среди его современников из числа более чутких постоянно крепла уверенность в его гениальности. Он не добился больших успехов в школьные годы: его тогда больше интересовали музыка и чтение по собственному выбору, чем обычная работа в классе и спортивные игры с товарищами. После учебы в университете, когда его литературный талант и лидерские качества произвели сильное впечатление на небольшой кружок преподавателей и студентов, он уехал жить в сельскую местность, где вел хозяйство, рыбачил и писал. Когда началась война, Мартин, которого и ранее глубоко тревожила растущая угроза всему, что он так горячо любил, поспешил поставить себя на службу стране. Ему была поручена штабная кабинетная работа, и, несмотря на ее важность и на то, что она хорошо соответствовала его талантам, решительные — и нешаблонные — усилия, которые он предпринял, чтобы освободиться от нее ради более активной и опасной деятельности, в конце концов увенчались успехом. Как и для других людей, наделенных воображением и художественным темпераментом, опыт службы в «коммандос» стал для Мартина источником нового осмысления жизни, мощным творческим стимулом. Он не хотел, пока война не окончена, публиковать что-либо из своих произведений. Нам придется поэтому набраться терпения и дождаться того времени, когда широкая публика получит возможность оценить его редкий талант.Некролог человека, которого не было, в газете все-таки не появился, но он с поразительной яркостью показывает уровень эмоциональной вовлеченности сотрудника разведки в свое дело. Две пары, входившие в театр Принца Уэльского, смотрелись весьма эффектно: мужчины в полной униформе, девушки в своих лучших платьях, в туфлях на шпильках. Монтегю протянул билеты билетерше. «Мы жутко волновались, когда она взяла билеты, — вспоминала Джин. — Заметит ли она, что двух не хватает?» Она заметила и позвала администратора, но его удовлетворило объяснение, что два средних талона были оторваны «в шутку». Свет в зале померк, и четверка, удобно устроившись в обитых плюшем креслах балкона, приготовилась смотреть новое представление Сида Филда. Далеко не молодой, Филд вот уже тридцать лет разъезжал по провинциальным мюзик-холлам: пел, танцевал, исполнял комические сценки. Не так давно он добился по-настоящему большого успеха в образе Забияки Грина — мелкого жулика из кокни. «Возьми новый аккорд» было его первым представлением в театрах Вест-Энда, в котором, наряду с ним, участвовала сборная труппа молодых театральных дарований «из всех уголков страны», выступавшая под названием «Джордж Блэк и новое поколение». О театральном импресарио Блэке сегодня помнят так же смутно, как и о самом Сиде Филде, а вот из «нового поколения» кое-кто поднялся очень высоко. В составе труппы были два никому не известных юноши — шестнадцатилетний Эрик Моркам и семнадцатилетний Эрни Уайз, будущая знаменитая комическая пара. Премьера «Возьми новый аккорд» состоялась месяцем раньше и вызвала восторг. Газета Times назвала Филда «подлинной находкой», Daily Mail отметила «самый громкий смех, какой мы слышали за годы», Daily Telegraph выразила удовлетворение тем, что «среди его шуток нет ни одной сальной». В апреле все представления уже шли при битком набитом зале. Сид танцевал, отпускал шутки, разыгрывал скетчи и пел:
Когда опять засветятся огни на Пикадилли,
Я так уж назюзюкаюсь что упаси господь!
Для того, кто невесел,
Для того, кто грустит,
Есть лекарство отличное:
Сид!
Тем временем в море в 300 милях оттуда лейтенант Скотт, стоя на палубе «Серафа», прислушивался к плеску волн и вглядывался в темноту, за которой скрывались берега Португалии. «Погода наконец стала теплая, и нести вахту на мостике под ночным безоблачным небом было одно удовольствие». У людей, плавающих на подлодках, развивается некое шестое чувство. Проводя под водой долгие промежутки времени, когда заняться почти нечем, но когда малейший шум или малейшая оплошность могут обернуться смертью, подводники становятся чрезвычайно чуткими ко всему необычному. Билл Джуэлл был твердо убежден, что он единственный на борту знает про добавочного пассажира, однако по крайней мере некоторые члены команды подозревали, что в странном цилиндрическом контейнере в носовом торпедном отсеке находится не оптическое или метеорологическое оборудование, а что-то другое. Длина и вес контейнера подталкивали к определенным предположениям. Когда подводную лодку качало, внутри цилиндра слышалось тихое хлюпанье. Подводники начали отпускать шуточки про «тело Джона Брауна»,[9] гниющее на стеллаже для торпед, и про «нашего приятеля, метеоролога Чарли». Что касается самого Джуэлла, он понятия не имел, кому принадлежит тело — и вообще реальное оно или мнимое. Про себя он тоже начал называть пассажира Чарли.
Джин Лесли вышла из театра под руку с Монтегю веселая и приятно взволнованная, в ее ушах еще звучали аплодисменты. Прощальный вечер Билла Мартина продолжился в «Горгулье» — клубе с богемным душком, оборудованном на крыше на Мирд-стрит в Сохо. Возникший в 1925 году, клуб был излюбленным заведением художников, писателей и актеров, воплощением весьма своеобразного декадентского шика. Попасть в «Горгулью» можно было только на крохотном шатком лифте, размер которого «был таким, что люди, войдя в него абсолютными незнакомцами, приезжали наверх близкими друзьями». Интерьер был оформлен в мавританском стиле, стены украшали зеркальные осколки стекла XVIII века (идея принадлежала Анри Матиссу, который был членом клуба, как и актер Ноэл Кауард, художник Огастус Джон, актриса Таллула Бэнкхед). Шпионов, в том числе Гая Берджесса и Дональда Маклина, привлекали здешние темные уголки и атмосфера тайных встреч. В «Горгулье» всегда стоял полумрак, общий стиль был авангардистский, с небольшим налетом чего-то недозволенного. Как отмечает кинорежиссер Майкл Люк, в заведении царила «таинственность с примесью легкого эротизма». Джин Лесли в таких местах еще не бывала. Ее мать пришла бы в ужас. Вечер, по воспоминанию Монтегю, «прошел очень весело». И, разумеется, не без флирта. Четверку посадили за угловой столик с банкеткой вдоль стены и двумя стульями. Монтегю предложил, чтобы девушки сели вместе на банкетку. Эврил Гордон, придя в мелодраматическое настроение, игриво отозвалась: «Для жениха и невесты Билл и Пам проявляют на удивление мало нежности друг к другу! Даже не хотят сидеть вместе за прощальным ужином перед его отъездом за границу». Американская пара за соседним столиком, услышав эти слова, резко обернулась. Войдя в роль и чувствуя, что их подслушивают, Монтегю сказал на это, что до помолвки был знаком с Пам всего несколько дней. «Если бы мы с Пам знали друг друга получше, все было бы по-другому, — громко заявил он. — Мой начальник пишет в письме, что я только поначалу тихий и застенчивый, а вообще-то знаю свое дело». Это почти точное повторение характеристики майора Мартина из фальшивого письма Маунтбеттена адмиралу Каннингему — но это также и нарочитая двусмысленность. Американская пара бросала негодующие взоры на морского офицера, обручившегося с молодой девушкой после столь краткого знакомства, а теперь отпускающего многозначительные шутки по поводу своих любовных доблестей. Настоящий пошляк, пустой человек! Ясно выразив молчаливое неодобрение, американец с американкой ушли танцевать. Но если им не нравятся такие разговоры с подтекстом, зачем, спрашивается, они пришли в «Горгулью»? Наша четверка провела вечер хорошо. Пили, танцевали. Чамли предложил тост «за Билла», и они чокнулись. Мужчины в какой-то мере сбросили напряжение и явно получали удовольствие — однако Джин чувствовала в них некую подспудную озабоченность: «Они то и дело смотрели на часы и обменивались фразами типа: „Интересно, всплыли они уже или еще нет?“» Она заметила, что Юэн Монтегю испытывает беспокойство, как будто его жизнь должна вот-вот перемениться. На следующее утро Монтегю написал Айрис обычное письмо. Тон — делано-безразличный: «Мне тут по долгу службы пришлось пригласить кое-кого в театр. Мы были на представлении нового комика, который много выступал на севере, но в Лондон приехал в первый раз. Его зовут Сид Филд — жутко смешной. Очень хороший был вечер». Через несколько дней роману Пам и Билла должен был прийти заранее предусмотренный конец, а вместе с ним должны были окончиться и странные параллельные ему отношения между офицером военно-морской разведки и секретаршей. Монтегю, который на первых порах, на ранней стадии выдумки был к ней явно «неравнодушен», после прощального ужина стал уделять ей куда меньше внимания. Донос леди Суэйдлинг жене Монтегю по поводу подозрительной подписанной фотографии на его туалетном столике возымел должный эффект. Письмо от Айрис с требованием объяснения не сохранилось, но представить себе его содержание довольно легко. Монтегю попросил сослуживца, которому проездом предстояло побывать в Нью-Йорке, зайти к его жене и объяснить ситуацию от его имени. Айрис, судя по всему, объяснение удовлетворило. «Я рад, что Верел рассказал тебе про мои дела, — писал ей Монтегю. — Из-за того, что ты могла подумать о снимке и о компрометирующей надписи, я беспокоился сильнее, чем из-за того, что могла подумать мама!!!» После этого «Пам», она же «Девушка из „Вязов“», исчезла из жизни Монтегю. Но даже спустя почти полстолетия он, когда писал Джин, по-прежнему обращался к ней как к «Пам», а подписывался «Билл».
По мере приближения «Серафа» к цели беспокойство в комнате № 13 неуклонно возрастало. «Мы все были очень взволнованы и вместе с тем озабочены, но поделиться с кем-либо за пределами комнаты не могли», — вспоминает Пат Трехерн. Все могло сорваться по множеству причин, а ставка была чрезвычайно высока.
Операция «Баркли» должна была стать, по словам Кларка, «пиком дезинформационных усилий в Средиземноморье». Хотя формально план «Фарш» не был включен в операцию «Баркли», он играл ключевую роль в попытке расширить эту операцию, а именно убедить немцев, что следующий удар обрушится одновременно на Сардинию и Грецию, а это, в свой черед, послужит прелюдией к крупной военной кампании на Балканах. В планах, разработанных Джонни Беваном в Лондоне и Дадли Кларком в подразделении «А» и имевших целью отвлечь как можно больше немецких сил от Сицилии и Центрального Средиземноморья, использовались двойные агенты, греческие партизаны, ложные слухи и несуществующая 12-я британская армия, которая якобы готовилась вторгнуться на Балканы. «Воинство», сосредоточенное в ливийской области Киренаика (в пределах досягаемости немецких разведывательных самолетов), состояло из макетов десантных плавучих средств, макетов танков и фальшивых планеров, а также из реальных зенитных батарей и истребителей, которые должны были немедленно подниматься в воздух при приближении вражеских самолетов, поддерживая иллюзию. Была запланирована реальная диверсионная операция в Греции, чтобы заставить немцев сосредоточить на ней внимание. На дипломатических обедах в нейтральных странах подбрасывались намеки на грядущее вторжение в Грецию в надежде, что информация будет передана в Германию. В Египте греческие подразделения проходили десантную подготовку, велись поиски лиц, говорящих по-гречески, на каирской валютной бирже покупались греческие драхмы. «Один патриотически настроенный грек сумел остаться в британской части и, несомненно, был изумлен, когда ему пришлось высадиться не на родине, а на Сицилии». В войсках распространялись листовки о «гигиене на Балканах». В другой части Средиземноморья сходные, хотя и менее активные усилия предпринимались для того, чтобы создать видимость подготовки атаки на Сардинию: алжирских рыбаков расспрашивали об особенностях прибрежных сардинских вод. Вместе с тем стремительно шла подготовка к реальному вторжению на Сицилию. В портах Северной Африки концентрировались войска. Если операции «Баркли» и «Фарш» достигнут цели, немцы будут рассматривать эту подготовку как отвлекающую часть операции «Бримстоун» по захвату Сардинии, а также предполагаемой греческой операции. Аэродромы на Сицилии в любом случае надо было бомбить, поскольку, как писал Монтегю, «никакую крупную операцию невозможно было начать, поддерживать и обеспечивать всем необходимым, пока не выведены из строя аэродромы и другие базы противника на Сицилии». Если план сработает, бомбардировки будут сочтены вспомогательными действиями к вторжениям в восточной и западной частях Средиземноморья, а не тем, чем они станут на самом деле: прелюдией к полномасштабному вторжению на саму Сицилию. По многочисленным каналам распространялись различные мнимые даты «неминуемого» вторжения, которое затем «переносилось». Эти фальшивые даты нарочно выбирались совпадающими с наиболее темными фазами Луны. Таким образом надеялись внушить противнику, что ждать атаки следует лишь темной ночью, а в полнолуние можно ослабить бдительность. Операция «Фарш» была лишь одним винтиком дезинформационной машины — но винтиком определяющим. Если бы она провалилась, то все прочие элементы обмана были бы разоблачены как одна огромная мистификация, немцы укрепили бы Сицилию, а «подготовку» к вторжению в Грецию верно расценили бы как отвлекающие действия. Как Монтегю предостерегал с самого начала, «если они заподозрят, что документы — фальшивка, это может иметь далекоидущие и крайне серьезные последствия». Ответственность тяжко давила на его плечи: «Если бы с „Серафом“ что-нибудь случилось, мне пришлось бы стать козлом отпущения (не говоря уже о муках совести)». Второй попытки быть не могло. Джон Годфри, бывший глава военно-морской разведки, всегда решительно утверждал, что обман противника — блюдо, которое следует подавать только с пылу с жару: «Дезинформация, как еда, быстро становится несвежей, с душком, холодной, водянистой, несъедобной и, если успела подпортиться, приносит больше вреда, чем пользы. Если она пришла в подобное неприятное состояние, не пытайтесь ее заново разогреть. Избавьтесь от скверного куска и начните сызнова». Если бы «Фарш» подпортился, на нем бы немедленно поставили крест. У Джуэлла в этом плане не было иллюзий: малейший прокол — и операция будет отменена, тело придется доставить в Гибралтар, а документы передать в тамошнюю разведку «с предписанием сжечь содержимое, не вскрывая». Были, кроме того, разработаны планы на случай, если что-либо пойдет не так после того, как тело будет оставлено в море.
22 апреля главе британской разведки в Гибралтаре была послана шифровка: «Операция под названием „Фарш“, повторяю, „Фарш“ начата… Если в Гибралтар пришлют труп с документами в полевой сумке, прошу немедленно сообщить Робертсону в МИ-5 и дать заключение, побывали ли эти документы в руках посторонних лиц. Если эти документы попадут к Вам, их все надлежит, не трогая печатей, отправить прямой воздушной утяжеленной дипломатической почтой полковнику Робертсону в МИ-5». Вечером 28 апреля «Сераф» обогнул мыс Сан-Висенти и взял курс на Уэльву. Джуэлл собрал всех офицеров в кают-компании. Помимо Джуэлла и его помощника Дэвида Скотта, за столом сидели лейтенанты Дикки Саттон, Джон Дэвис и Ральф Норрис. Вынув из сейфа объемистый конверт, Джуэлл ввел их в курс операции «Фарш». Как писал затем Скотт, новость о содержимом контейнера вызвала у него «небольшое потрясение». Больше всего, кажется, расстроила Скотта мысль, что «матросы спали совсем рядом с ним, может быть, даже использовали его как подушку». Офицеры кивали, не задавая лишних вопросов. После того как они высадили добродушного американского генерала в одной части Средиземноморья, забрали ворчливого французского генерала в другой, взорвали кита и на минуточку стали американской субмариной, нынешнее новое задание было в порядке вещей. Джуэлл подчеркнул «жизненную необходимость абсолютной секретности». Подводники, как известно, люди очень суеверные. Когда Джуэлл не слышал, один из офицеров заметил: «Не очень-то хорошая примета возить с собой трупы». На рассвете следующего дня, когда до Пунта-Умбрии было совсем близко, Джуэлл отдал приказ на погружение. Следующие несколько часов они со Скоттом вели «разведку берега с близкого расстояния, запоминая все ориентиры». Берег выглядел пустынным: виднелись лишь несколько рыбацких лачуг и несколько лодок, вытащенных на песок. Задание, подумал Скотт (и ошибся), обещало быть «легким, даже приятным». Единственным, что мешало, был сильный ветер в сторону моря. Между тем приказ был четким: «Операцию осуществить во время отлива при как можно более низком уровне воды» и «при ветре, направленном к берегу, или в безветренную погоду». Джуэлл решил ждать. «На следующий день условия оказались идеальными, — пишет Скотт. — Ветер южный, слабый, небо затянуто облаками». «Сераф» отошел на 12 миль от берега перезарядить батареи и стал дожидаться отлива и полной темноты. В Лондоне Адмиралтейство попросило военное министерство «обеспечить полный запрет на бомбардировки» в этом районе. Военно-морская разведка доложила: близ Уэльвы «прямых опасностей не обнаружено». 30 апреля в 1.00 погруженная субмарина скрытно приблизилась к берегу еще раз. Два часа спустя «Сераф» прибыл в указанную точку: направление на Портиль-Пилар — 148°, до берега примерно 8 кабельтовых (чуть меньше мили). «Мы уже готовы были всплыть, — вспоминает Джуэлл, — но в этот момент над нами прошла рыбацкая флотилия — ловцы сардин». Дождавшись, когда лодки достаточно отдалились, «Сераф» всплыл, и Джуэлл осмотрел окрестности в бинокль. «В заливе на воде было много мелких рыболовных судов. До ближайшего — около мили». Слишком далеко, решил Джуэлл, чтобы заметить темную подлодку. Небо было пасмурное, облака низкие, видимость то улучшалась, то ухудшалась, и поднимался ветер. Матросам было сказано, что офицеры собираются «сделать так, чтобы на берег выбросило якобы секретное оборудование — приманку для немецкого агента, который действует в окрестностях Уэльвы: если против него наберется достаточно улик, его должны будут выслать из нейтральной Испании». Трое матросов подняли контейнер через торпедопогрузочный люк, который обычно открывали только в гавани. Металлический цилиндр положили на носовую надстройку, после чего матросам было приказано спуститься вниз. Скотт нес вахту на мостике, лейтенант Норрис был дозорным. Лейтенанты Саттон и Дэвис стали отвинчивать крышку контейнера. Скотт измерил глубину эхолотом: почти 2 фатома (3,6 метра) под килем. «Мы подкрались еще чуть ближе к берегу». Майора Мартина извлекли из стального цилиндра в 4.15. Как выразился Джуэлл с его обычной склонностью все преуменьшать, от него «маленько попахивало». Вероятно, из-за кислорода, сохранившегося в ткани униформы и одеяла, процесс разложения в пути ускорился. Иные из офицеров отпрянули. Они не раз участвовали в смертельных подводных сражениях, но, как заметил Джуэлл, «вряд ли кто-нибудь из них видел за это время хоть один труп». Сам Джуэлл, однако, держался с великолепным спокойствием: «Мне приходилось видеть трупы. Мой отец был хирургом. Мои братья были врачи. На меня это не так сильно подействовало». Степень разложения видна по официальному рапорту Джуэлла: «Мы развернули одеяло и осмотрели тело. Чемоданчик был прикреплен надежно. Лицо сильно потемнело, и вся его нижняя часть начиная от глаз была покрыта плесенью. Кожа на носу и скулах начала лопаться. Труп был очень несвежий». Действуя быстро, Джуэлл надул «Мэй Уэст», переложил документы из конверта в чемоданчик, запер его и засунул ключи мертвецу в карман. Затем выбрал одно из удостоверений с фотографиями Ронни Рида и положил в тот же карман. Тем временем лейтенант Скотт, стоя на мостике, все сильнее тревожился. Часы показывали 4.30, и над морем начинало светать. Еще большее беспокойство внушало то, что ветер усиливался и субмарина дрейфовала в сторону берега. «Мы уже были практически на берегу». Осадка «Серафа» составляла 6,4 метра. Там, где он в тот момент находился, глубина во время отлива была всего 4,5 метра. Отлив вскоре должен был достигнуть нижней точки, и субмарина рисковала сесть на мель. Билл Джуэлл выпрямился, снял офицерскую фуражку и, склонив голову, быстро произнес «то, что я мог припомнить из заупокойной службы» — отрывок из 39-го псалма.[10] Выбор текста оказался удивительно уместным, если принять во внимание строгую секретность задания: «Буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною. Я был нем и безгласен, и молчал даже о добром…» Три офицера затем взяли тело и позволили ему мягко соскользнуть в море. Джуэлл повернулся к Скотту, стоявшему на мостике, и показал ему два поднятых больших пальца: «Все в порядке!» Скотт «с немалым облегчением» дал полный назад. «Волны от винтов подтолкнули майора Мартина в нужном направлении». Некоторое время, пока подводная лодка уходила в сторону моря, Скотту видно было серое пятно на воде, дрейфовавшее к берегу. В официальном отчете об операции Джуэлла особо похвалили за то, что он подошел к берегу так близко, хоть и едва не посадил субмарину на мель: «Таким приближением к берегу он практически обеспечил успех». Когда они прошли полмили на юг, за борт были брошены частично надутая резиновая лодка и весло. Одеяла, ленты, которыми они были перевязаны, и упаковку от лодки засунули в контейнер. Пока еще не погружаясь, используя сравнительно тихий электродвигатель, Скотт вел подводную лодку в глубокие воды открытого моря. Пройдя 12 миль, «Сераф» остановился в последний раз, и контейнер выбросили в воду. Глубина составляла 200 фатомов (360 метров). Найти контейнер будет невозможно — если, конечно, удастся заставить его пойти ко дну. Но Чарльз Фрейзер-Смит сработал контейнер для майора Мартина чересчур добротно. «Чтобы лед в нем не таял слишком быстро, там повсюду были устроены воздушные карманы». Двойная оболочка сыграла роль встроенного поплавка. Снизу принесли станковый пулемет Виккерса, и контейнер «изрешетили пулями». Но он упорно не хотел тонуть и, что еще хуже, дрейфовал в сторону берега. Джуэлл дал Скотту служебный револьвер калибра 0,455 и приказал встать на носовую стабилизирующую плоскость, а сам маневрировал подводной лодкой, пока контейнер не оказался непосредственно под Скоттом. «Он проделал это со своим обычным мастерством, и я всадил в контейнер все шесть зарядов». Тем не менее стальной цилиндр вызывающе колыхался на поверхности. Это был, по воспоминанию Джуэлла, «жуткий момент», и времени было в обрез. «Светало быстро, и недалеко виднелись рыбацкие лодки». Джуэлл решился на радикальные меры. Стальной цилиндр, продырявленный двумя сотнями пуль и напоминавший теперь огромный дуршлаг, опять втащили на палубу. Принесли пластичное взрывчатое вещество, часть положили внутрь, часть прикрепили снаружи. Зажгли запальный шнур, контейнер опустили за борт, субмарину поспешили отвести подальше. Взрыв был оглушительный. Эпитафия, которую много лет спустя произнес Джуэлл, отличалась лаконизмом: «И тогда эта штука наконец исчезла». Джуэлл испытал облегчение, но знал, что пошел на риск. Ему было приказано утопить контейнер как одно целое, а не разносить на куски. Фрагменты оболочки и даже обрывки одеяла и ленты могло теперь выбросить на берег. Возможно, их приняли бы за часть того, что осталось после авиационной катастрофы, — но этого нельзя было гарантировать. Кроме того, испанские рыбаки в заливе, даже если они не заметили подводную лодку, устроившую взрыв, несомненно должны были увидеть вспышку и услышать громкий хлопок среди рассветной тишины. В финальном отчете Джуэлл об этом взрыве не упомянул: после того как контейнер изрешетили пулями, он, по его словам, «пошел ко дну у нас на глазах». Более того, он никому не рассказывал о том, как на самом деле утопили контейнер, до 1991 года, когда ему было семьдесят семь лет. «Мы погрузились и взяли курс на Гибралтар, — пишет Скотт. — Завтрак показался великолепным на вкус, и таким же великолепным был глубокий сон, в который я сразу же потом погрузился». В 7.15 утра лейтенант Билл Джуэлл послал с подводной лодки «Сераф» радиограмму в лондонское Адмиралтейство: «Фарш завершен». Прибыв в Гибралтар и сойдя на берег, Джуэлл отправил Монтегю открытку: «Посылка доставлена благополучно».
15 Dulce et Decorum
Все утро труп пролежал в дюнах под соснами, куда его принес рыбак Хосе Антонио Рей Мария. Солнце поднималось все выше, нагревая песок, и смрад делался все гуще. Между тем бросить взгляд на мертвеца приходили кое-какие важные посетители. Офицер, командовавший 1-й ротой 2-го батальона 72-го пехотного полка, который отвечал за береговую оборону в районе Уэльвы (его солдаты до того, как приплыла лодка с трупом, маршировали взад-вперед по берегу), послал человека в Пунта-Умбрию известить полицию. Полиция сообщила портовой администрации Уэльвы, что на участке берега, называемом Ла-Бота, находится тело утонувшего военного. Случай подлежал юрисдикции военно-морских властей порта. Поздним утром в лодке, где на веслах сидели два испанских моряка, показалась полная фигура лейтенанта флота Мариано Паскуаля дель Побиль Бенсусана, заместителя коменданта порта, исполнявшего также обязанности военного судьи. Было очень жарко, лейтенант Паскуаль дель Побиль обильно потел, и ему хотелось пообедать. С заметным отвращением он бегло осмотрел труп, взял на заметку военную форму и чемоданчик «с королевской короной и знаками G VI R»,[11] прикрепленный к телу цепочкой, «которая из-за распухания врезалась в мышцы шеи». Он, кроме того, вынул бумажник мертвеца и переписал с удостоверения имя майора Мартина. Затем Паскуаль дель Побиль отстегнул запертый чемоданчик от цепочки, приказал доставить тело в Уэльву и сел обратно в лодку, забрав чемоданчик с собой. Поискать в кармане мертвеца ключ он не догадался. Следующим, кто явился (пешком), был местный врач Хосе Пабло Васкес Перес, который должен был удостоверить, что человек действительно мертв (хотя запах, стоявший под соснами, делал это излишним).
Лейтенант Мариано Паскуаль дель Побиль Бенсусан, офицер испанского флота, исполнявший обязанности военного судьи в Уэльве.
До пристани в Пунта-Умбрии хорошей дороги оттуда не было, только извилистая песчаная тропка между дюнами. Расстояние — миль пять. Тело взвалили на осла, и, погоняемый мальчиком, он двинулся через сладкий дневной аромат дикого розмарина и палисандра. Следом шли двое солдат. Уже ближе к вечеру мрачная маленькая процессия подошла к пристани, около которой была расквартирована воинская часть. Переправляться через речное устье было уже поздно. Труп положили в подсобном помещении, намереваясь наутро перевезти его в Уэльву. Тем временем лейтенант Паскуаль дель Побиль сообщил в британское консульство, что завтра утром катер доставит в Уэльву тело британского военного, найденное на пляже Ла-Бота. Фрэнсис Хейзелден испытал глубокое облегчение. Последние двое суток британский вице-консул провел в тревожном ожидании, не зная, что операцию пришлось отложить из-за погоды.
Фрэнсис Хейзелден, британский вице-консул в Уэльве.
Инструкции, которые Гомес-Беар ранее передал вице-консулу, были очень конкретными: как только ему станет известно, что труп находится на берегу, Хейзелден «должен будет позвонить ему в Мадрид и сообщить об обнаружении тела и сопутствующих обстоятельствах». Затем Гомес-Беар должен был на словах проинструктировать Хейзелдена об организации похорон и поставить в известность Лондон. Несколько дней спустя, «когда можно будет предположить, что из Лондона уже получен тревожный сигнал», Гомес-Беару надлежало еще раз связаться с Хейзелденом по телефону и спросить, выбросило ли на берег вместе с трупом еще что-либо. Помощник военно-морского атташе «должен был сказать, что не может обсуждать подробности по телефону и поэтому лично приедет в Уэльву. Там ему следовало аккуратно навести справки, не прибило ли к берегу вместе с трупом какой-либо сумки или бумаг». Гомес-Беар знал, что телефоны в британском посольстве в Мадриде прослушиваются. Кроме того, было весьма вероятно, что у Адольфа Клауса имеются агенты в консульстве и что все, сказанное там по телефону, должно стать известно немцам. Одновременно Алан Хиллгарт должен был слать телеграммы из Мадрида в Уэльву, создающие у противника нужное впечатление, опять-таки с учетом того, что их перехватят при отправке и передадут Карлу Эриху Куленталю и его сотрудникам по мадридскому отделению абвера. Весь этот спектакль был рассчитан на немецкую аудиторию: Лондон и посольство в Мадриде должны были делать вид, что испытывают растущую тревогу из-за утраты важных секретных документов. Наряду с этими сообщениями, нарочно предназначенными для перехвата, Хиллгарту надлежало отправить «отдельную серию донесений, закодированных его личным шифром, чтобы Лондон был в курсе событий». Хейзелдену предстояло сыграть роль встревоженного чиновника, на которого все сильнее давит начальство, требуя найти пропавший чемоданчик. Роль была с нюансами. Хейзелдену следовало все более явно интересоваться утраченными бумагами, но интересоваться все же не слишком «энергично», чтобы их не передали ему до того, как их увидят немцы. В этом случае операция «Фарш» провалилась бы. Тут имелось одно добавочное, но ключевое соображение. Британцы действительно хотели получить документы обратно в целости, но лишь после того, как они будут внимательно изучены немцами. Согласно международному праву, Испания как нейтральная страна была обязана вернуть любое имущество британского гражданина, умершего в Испании. Прецедент лейтенанта Тернера заставлял предполагать, что чемоданчик в итоге будет возвращен. На практике если бы совершенно секретные планы действительно попали в руки противника и была обнаружена утечка важной информации, эти планы почти наверняка были бы отменены или, по крайней мере, существенно изменены. Немцев поэтому надо было убедить, что они получили доступ к документам незаметно для британцев; им надо было внушить, что, по мнению англичан, испанцы вернули им документы нераспечатанными и непрочитанными. Операция «Фарш» могла сработать лишь в том случае, если бы немцев удалось одурачить, заставив их поверить, что они одурачили британцев. Все это требовало чрезвычайно тщательной режиссуры. Фрэнсис Хейзелден не был актером. Он также не был ни шпионом, ни романистом, ни ловцом рыбы на мушку. Он даже и вице-консулом-то не очень хотел быть, но ему пришлось занять эту должность после внезапной смерти его предшественника в 1940 году. Это был мягкий, хорошо воспитанный шестидесятидвухлетний горный инженер и бизнесмен, который обосновался в Уэльве двумя десятилетиями раньше и имел все основания ожидать, что спокойно проведет остаток жизни, играя в гольф и управляя своей компанией, занимавшейся поставками горного оборудования: один из столпов местного сообщества в маленьком солнечном британском анклаве. Война поставила перед Хейзелденом совершенно иные задачи: он теперь руководил подпольной сетью, созданной для помощи беглым военнопленным, давал пристанище сбитым летчикам союзников, следил за происками Адольфа Клауса и его агентов, делал все возможное, чтобы секретные службы союзников могли давать им достойный отпор. В большинстве районов Испании Франко довольствовался простым наблюдением за шпионскими баталиями между немцами и британцами, не вмешиваясь в них. Однако в Уэльве гражданский губернатор, которого звали Хоакин Миранда Гонсалес, был активным членом фашистской Фаланги, настроенным резко прогермански и всегда готовым помочь своему другу Клаусу в борьбе с британскими шпионами. К досаде Хейзелдена, три члена британского сообщества в Уэльве уже были выдворены из страны по подозрению в шпионаже, в том числе глава местной железнодорожной компании Монтегю Браун и управляющий электрической компанией, принадлежавшей британцам, Уильям Клюэтт. Так что теперь у Хейзелдена появилась возможность нанести Клаусу и его испанским друзьям ответный удар. Для этого ему надо было сыграть (не переигрывая!) роль почтенного функционера, озабоченного судьбой тела погибшего британского военного. Он справился со своей задачей великолепно. На следующее утро, когда паром из Пунта-Умбрии с несколькими пассажирами и одним мертвецом подошел к пристани в Уэльве, там уже дожидался местный похоронный агент Эмилио Моралес Кандела. Рядом с ним стоял Фрэнсис Хейзелден, который попросил Канделу доставить тело на кладбище. Кроме того, вице-консул, как ему было предписано, сделал первый телефонный звонок в Мадрид Гомес-Беару, извещая его, что на морской берег выбросило мертвого британского военного. Труп положили в деревянный гроб и погрузили в конную повозку, которая принадлежала городскому похоронному агентству «Ла Магдалена» (пройдет еще десятилетие, прежде чем Уэльва обзаведется моторизованным катафалком). Влекомая старой лошадью, которой правил Кандела, прямоугольная деревянная погребальная повозка (местные жители называли ее Ла Сопера, то есть «Суповая миска») двинулась в гору к кладбищу. Хейзелден ехал следом в своей машине. Дорога до кладбища Нуэстра-Сеньора-де-ла-Соледад шла мимо района Уэльвы, называвшегося Консепсьон, который фактически представлял собой скопление рыбацких лачуг вокруг старинной Торре де Вигилянсиа — одной из круглых кирпичных сторожевых башен, построенных в XVI веке для отслеживания пиратских кораблей. В маленьком городе новости разносятся быстро, и весть о том, что на берегу Ла-Бота нашли мертвого британского военного, намного опередила медлительный кортеж. У церкви Богоматери Лурдской (Нуэстра-Сеньора-де-Лурд) собралась небольшая группа любопытных. Некоторые при виде гроба перекрестились. Священник отец Хосе Мануэль Ромеро Берналь пробормотал молитву. Повозка проехала через центр города, мимо кинотеатра «Театро Мора», где шел «Пигмалион» с Лесли Говардом. Солнце уже припекало вовсю. Кладбище Нуэстра-Сеньора-де-ла-Соледад находится на невысоком холме у самой окраины Уэльвы. Оно обнесено высокой стеной и окружено полями подсолнечника. Рядом расположено гораздо меньшее британское кладбище, где предавали земле так же и членов местного протестантского немецкого сообщества, демонстрируя странный религиозный альянс вопреки политике. К тому времени, как громыхающий катафалк доехал до кладбища, лошадь сильно вспотела. У ворот дожидался военно-морской судья лейтенант Паскуаль дель Побиль с чемоданчиком под мышкой. Рядом стояли врачи: доктор Эдуардо Фернандес дель Торно и его сын доктор Эдуардо Фернандес Контьосо, которым вдвоем предстояло провести вскрытие. И еще одним встречающим был молодой американский летчик Уилли Уоткинс.
Доктор Эдуардо Фернандес дель Торно, испанский патологоанатом, проводивший вскрытие тела.
За три дня до того, как в море обнаружили труп, в поле близ Пунта-Умбрии совершил вынужденную посадку американский самолет Р-39 «Аэрокобра». Пилотом был Уоткинс, двадцатилетний уроженец города Корпус-Кристи, штат Техас. Во время полета из Северной Африки в Португалию у него кончилось горючее. Не сумев открыть крышку кабины, Уоткинс до конца остался в самолете, но отделался небольшими травмами. Его арестовало пехотное подразделение береговой охраны, затем его ненадолго поместили в отель «Гранадина» в Уэльве, а оттуда переселили домой к Фрэнсису Хейзелдену, где находили пристанище все союзные военнослужащие, поскольку американского консульства в Уэльве не было. Лейтенант Паскуаль дель Побиль потребовал, чтобы американский летчик явился на кладбище на тот случай, если нахождение трупа и посадка самолета окажутся каким-то образом связаны между собой и Уоткинс сможет опознать умершего. Гроб перенесли в небольшое строение на краю кладбища, которое служило моргом. Труп Глиндура Майкла вынули из гроба и положили на плоское мраморное возвышение. Служитель морга методично прошелся по его карманам и выложил на стол содержимое: монеты, намокшие сигареты, спички, ключи, квитанции, удостоверение, бумажник, марки и талоны от театральных билетов. Паскуаль дель Побиль едва взглянул на все это. Приближалось время обеда. Хейзелден, как мог, старался выглядеть незаинтересованным. Обратившись теперь к чемоданчику, испанский офицер отпер его одним из ключей, найденных у мертвого. Содержимое намокло, но надписи на конвертах были вполне различимы. Паскуаль дель Побиль внимательно «изучил имена на конвертах» и жестом пригласил Хейзелдена взглянуть. Об операции «Фарш» Хейзелдену было известно только в самых общих чертах. Однако по виду конвертов с тиснением, скрепленных красными печатями, было ясно, что это конфиденциальные военные послания. Паскуаль дель Побиль, судя по всему, тоже почувствовал их важность, поскольку он в этот момент сделал противоположное тому, на что надеялись Монтегю и Чамли. Он показал на чемоданчик и спросил Хейзелдена, не хочет ли он его забрать. Ведь все равно эти предметы в конце концов надо будет вернуть британцам — так, может быть, вице-консул возьмет их сразу? Паскаль дель Побиль питал симпатию к английскому вице-консулу. Он полагал, что делает Хейзелдену одолжение; к тому же ему хотелось пообедать и передохнуть в часы сиесты. Хейзелден понимал, что «реагировать надо быстро». Внутренне он был готов к возможности того, что Паскуаль дель Побиль захочет обойтись без особых формальностей, и просто вручить ему чемоданчик. Со всем безразличием, какое он мог изобразить, он сказал: «Вашему начальнику это может не понравиться… Наверно, правильнее будет отдать сначала ему, а потом уже мне, официальным порядком». Паскуаль дель Побиль пожал плечами и закрыл чемоданчик. Уилли Уоткинс видел эту сцену. Хотя он плохо знал испанский, он понял, что происходит. Поведение Хейзелдена, «не захотевшего взять чемоданчик, показалось ему странным». Паскуаль дель Побиль подозвал теперь американского летчика и спросил, может ли он опознать умершего. Само собой, он не мог его опознать и сказал об этом. Спасательный жилет на мертвеце, указал пилот, был «английского образца, тогда как сам Уоткинс летел на американском самолете, где имелся спасательный жилет совсем другого типа». Паскуаль дель Побиль констатировал очевидное: «Безусловно, эти два случая никак не связаны между собой». Упаковав чемоданчик, бумажник и другие обнаруженные предметы, военно-морской судья сказал, что официально передаст все это своему начальнику, военно-морскому коменданту порта в Уэльве. После чего дородный испанский офицер отбыл, забрав чемоданчик и все прочее с собой. Хейзелден небрежно заметил, что хотел бы присутствовать при вскрытии. Если Уоткинсу показалось странным, что британский вице-консул отказался от чемоданчика, еще более странно, безусловно,было то, что он решил остаться в немыслимо жарком помещении с железной крышей и смотреть, как два испанских врача режут полусгнивший труп. Американский летчик был рад возможности выйти из смрадной комнаты, пропахшей смертью, и выкурить сигарету в тени ивы. Вскрытие вообще-то полагалось бы сделать силами военного патологоанатома, но, поскольку он был в отлучке, задача выпала гражданскому судебному патологоанатому доктору Фернандесу и его сыну Эдуардо, недавнему выпускнику медицинского учебного заведения. Вопреки пренебрежительному замечанию Спилсбери о квалификации испанских судебных медиков, Фернандес был хорошим, опытным патологоанатомом. Уроженец Севильи, он изучал медицину в университете этого города, а потом много лет проработал врачом в большом горнодобывающем концерне. С 1921 года он был главным патологоанатомом Уэльвы и прилегающей местности. Фернандес не был, конечно, специалистом уровня Спилсбери, но обладал большим практическим опытом исследования умерших вообще и, поскольку работал в прибрежном районе, утопленников в частности. Позднее Хейзелден описал это вскрытие. «При первом же разрезе произошел маленький взрыв, поскольку, хотя наружно тело выглядело хорошо сохранившимся, внутри процесс разложения зашел далеко». Легкие были наполнены жидкостью, но, учитывая состояние тела, доктор Фернандес без анализов не мог определить, является ли она морской водой. Он осмотрел уши и волосы трупа, кожу, которая была странной по цвету. Хейзелден ничего не знал о реальных обстоятельствах вокруг этого трупа, но он достаточно был знаком с замыслом, чтобы понимать, что чем более детальным будет вскрытие, тем вероятнее, что патологоанатом обнаружит какие-нибудь признаки, говорящие о подлинной причине смерти. Британский вице-консул был в дружеских отношениях с испанским врачом. Трупный смрад в помещении сделался почти невыносимым. Проявив то, что позднее отметили как «замечательное хладнокровие и сообразительность», он решил вмешаться. «Поскольку очевидно, что жара сделала свое дело», сказал он, необходимости в скрупулезном обследовании нет. «Получив заверение от вице-консула, что он вполне удовлетворен, врач, вероятно, не без облегчения согласился на этом закончить и написал необходимое заключение». Оно было недвусмысленным: «Молодой британский офицер упал в воду живым, синяков от ударов не обнаружено, смерть наступила вследствие асфиксии, вызванной погружением. Тело пробыло в воде от восьми до десяти дней». Труп снова положили в простой деревянный гроб и официально передали британскому вице-консулу. Фернандес не обратил внимания на красноречивое изменение цвета кожи — свидетельство отравления фосфором. Он лишь бегло обследовал легкие и не взял образцов для анализа ни из легких, ни из печени, ни из почек. Однако были кое-какие обстоятельства, которые его смутили. За долгие годы врачу пришлось осмотреть сотни утонувших рыбаков. Всякий раз имелись следы «поклевывания и укусов со стороны рыб и крабов на мочках ушей и других мягких частях». Уши британского офицера были невредимы. Волосы на головах трупов, находившихся в море более недели, становились тусклыми и ломкими. «Блеск волос не соответствовал времени, которое он якобы провел в воде». Были у Фернандеса и некоторые «сомнения по поводу природы жидкости у него в легких». В частном порядке Фернандес, кроме того, заметил, что обмундирование на трупе выглядело не совсем обычно. Одежда была пропитана влагой, но не стала такой бесформенной, какой обычно делается после недели в морской воде. «Его униформа выглядела слишком свежо для одежды, которая так долго пробыла в воде», — размышлял врач. Двое врачей также сравнили фотографию на удостоверении личности с внешностью умершего, но пришли к выводу, что «одно соответствует другому». Впрочем, даже и тут оставалось место для сомнений, поскольку отец и сын заметили, «что залысины у умершего были более выраженными, чем на фотографии». У человека на снимке были густые волосы, а у того, кто лежал в морге, они начали редеть. Фернандес заключил, что «либо фотография была сделана два-три года назад, либо залысины возникли из-за воздействия морской воды». Вывод довольно странный: воздействие морской воды на человеческое тело многообразно, но к появлению залысин она непричастна. Какая часть из сомнений Фернандеса нашла отражение в его окончательном заключении, неизвестно: оно было передано в портовую администрацию, где Паскуаль дель Побиль поместил его в архив, а в 1976 году оно было уничтожено пожаром. Имелось еще одно, куда более вопиющее несоответствие, которое вытекало из заключения Фернандеса, хотя он не отдавал себе в этом отчета. Степень разложения трупа, по оценке Фернандеса, свидетельствовала о том, что он находился в море восемь дней или дольше. А содержимое карманов майора Мартина показывало, что он вылетел из Лондона 24 апреля; труп нашли рано утром 30 апреля. Тело, находящееся в холодной морской воде, просто не могло бы прийти в такое состояние за пять дней с небольшим. Но Фернандес, разумеется, не знал, когда, судя по обнаруженным свидетельствам, мог погибнуть майор Мартин. Эти свидетельства лежали в его бумажнике, который теперь находился у капитана Франсиско Эльвиры Альвареса, коменданта порта Уэльва и, как оказалось, лучшего друга Людвига Клауса, престарелого немецкого консула в Уэльве. В 20.30 в тот день Фрэнсис Хейзелден послал телеграмму в Мадрид помощнику военно-морского атташе дону Гомес-Беару:
«В связи с моим сегодняшним телефонным сообщением: труп идентифицирован как тело майора Королевской морской пехоты У. Мартина, удостоверение № 148228, выдано 2 фев. 1943 Кардифф. Все документы взял военно-морской судья. Смерть вследствие утопления, предположительно от 8 до 10 дней в море. Похороны в воскресенье в полдень».В подобной ситуации военно-морской атташе был обязан известить Адмиралтейство, сообщив при этом имя и звание погибшего. В данном случае, однако, такого офицера морской пехоты не существовало, и, если бы сообщение просто было передано обычным порядком, кто-нибудь в Лондоне, скорее всего, заметил бы странность. Хиллгарт организовал все так, что незадолго до отправки телеграммы, извещавшей Лондон о смерти Уильяма Мартина, в МИ-6 ушла шифровка, адресованная «С», с тем чтобы он «принял нейтрализующие меры». План не удался. Шифровку «С» получил, но к тому времени, как МИ-6 сумела приступить к нейтрализации, сигнал от Хиллгарта уже начал распространяться по различным отделам Адмиралтейства. В каком-либо из них вполне могли быть осведомлены об офицерском составе Королевской морской пехоты и могли приняться задавать нежелательные вопросы. Последовал шквал телефонных звонков начальникам отделов, получивших сообщение, с указанием «остановить прохождение сигнала под тем предлогом, что человек, о котором шла речь, не был морским офицером, а пользовался по распоряжению первого морского лорда офицерским званием в Королевской морской пехоте как прикрытием, выполняя особое секретное задание за границей… из-за секретности его задания сигналу хода не давать и никаких действий в связи с ним не предпринимать». В каком-то смысле предлог содержал в себе истину. Телеграмма Хейзелдена была адресована Садоку (телеграфный псевдоним Гомес-Беара), но, кроме него, она предназначалась Адольфу Клаусу, главному сотруднику абвера в Уэльве, которого Монтегю охарактеризовал как «сверх-сверхэффективного агента» и который почти наверняка должен был перехватить это сообщение. Клаус вполне оправдывал эту характеристику: он уже прекрасно знал, что на его территории море вынесло на берег труп британского офицера с документами. Может быть, сам лейтенант Паскуаль дель Побиль рассказал немецкому агенту о трупе и чемоданчике при нем; может быть, это сделал инспектор порта, или служитель морга, или даже доктор Фернандес, проводивший вскрытие. Кто бы это ни был, к тому времени, как британский вице-консул проинформировал Мадрид о местонахождении документов, Клаус уже мобилизовал свою обширную шпионскую сеть, чтобы их заполучить. Это оказалось довольно трудно сделать, потому что с точки зрения как британцев, так и немцев чемоданчик и его содержимое попали не туда, куда следовало бы. Если бы чемоданчиком просто-напросто завладела полиция Уэльвы, на что рассчитывали британцы, Клаус получил бы к нему доступ через считаные часы. То же самое произошло бы, если бы документы оказались в распоряжении гражданского губернатора Уэльвы, или инспектора порта, или армейских чинов, поскольку все они тоже получали взятки от Клауса. Но документы находились у военно-морского начальства, а эта система в Испании вообще была крепким орешком для немецких шпионов. Монтегю впоследствии признал, что попадание чемоданчика «в руки военных моряков» едва не похоронило всю операцию. Многие испанские морские офицеры были настроены пробритански, и между британским и испанским флотами существовала традиция взаимного уважения. Испанский министр ВМФ адмирал Морено был личным другом Алана Хиллгарта, который сделал особую ставку на работу с офицерами флота. «Испанский военно-морской флот не находится в руках немцев», — писал он. Первая попытка Клауса была самой прямолинейной из возможных: он попросил своего отца Людвига Клауса, консула, добиться от капитана Франсиско Эльвиры Альвареса, который был другом Людвига и партнером по гольфу, чтобы тот дал ему документы. Но капитан Эльвира отказался. Он вежливо объяснил консулу, что документы сейчас находятся в его сейфе в здании местного военно-морского командования по адресу Авенида-де-Италия, 17 и будут там оставаться, пока он не получит указаний из Кадиса на их счет. Эльвира был приветливый, словоохотливый, общительный человек. Он хорошо относился к Клаусу, любил посещать обеды, которые устраивал немецкий консул, и пользоваться его гостеприимством в местном гольф-клубе. Но считать, что Клаус давал ему взятки, оснований нет. Эльвира, при всех своих прочих качествах, был педант в отношении служебных правил, «сторонник жесткой дисциплины», свято веривший в иерархию. Он не мог не дождаться инструкций сверху. 2 мая 1943 года в середине дня группа лиц — официальных и неофициальных, действовавших явно и тайно — собралась проводить майора Уильяма Мартина в последний путь. Стояла, по сообщению местной газеты, «удушающая жара», но количество и состав пришедших внушали почтение. Великобританию представляли вице-консул Фрэнсис Хейзелден и Ланселот Шатт, служащий британской горнодобывающей компании, которого губернатор Миранда однажды уже выслал из Испании по подозрению в шпионаже. Здесь же был француз Пьер Дебрест, голлист и близкий друг Хейзелдена. Официально Дебрест был представителем в Испании французской компании по добыче пирита. Менее официальная его деятельность состояла в организации подпольного маршрута для французских сил освобождения из оккупированной Франции через Испанию в Северную Африку и в тайной борьбе вместе с Хейзелденом против немецкой агентуры. Присутствовали комендант порта Эльвира и военно-морской судья Паскуаль дель Побиль в парадной форме. Военный губернатор Уэльвы находился в Севилье на встрече с генералом Франко, но представлять испанскую армию он прислал лейтенанта. Когда Глиндур Майкл умер, скорбеть о нем было некому. Его похороны как совершенно другого лица прошли со всеми военными почестями и со всей церемониальной торжественностью, на какую была способна Уэльва. Помимо официальных представителей и военных чинов, на кладбище Нуэстра-Сеньора-де-ла-Соледад собралась и кучка частных лиц. В их числе были любопытствующие, были люди набожные и были тайные агенты. Хейзелден, кажется, не обратил внимания на высокую, болезненно тощую фигуру Адольфа Клауса. Впоследствии Клаус утверждал, что пришел на похороны как немецкий вице-консул, «чтобы отдать дань уважения погибшему военному». На самом деле, конечно, он явился понаблюдать, поискать источники полезной информации об умершем и о его интригующем чемоданчике. В свидетельстве о смерти, которое составил похоронный агент Кандела, официально значилось: «У. Мартин, возраст — от тридцати пяти до сорока лет, уроженец Кардиффа (Англия), офицер британской морской пехоты, найден на берегу, называемом Ла-Бота, в половине десятого утра 30 апреля 1943 года. Смерть от утопления». После короткой заупокойной службы в кладбищенской церкви гроб по вымощенной булыжником дорожке, обсаженной ровными рядами кипарисов, перенесли в ту часть кладбища, что называется Сан-Марко. Среди пальм сновали ласточки, от кустов жасмина в жаркий полдень шел густой аромат. Похоронная процессия прошла мимо больших, величественных мавзолеев самых богатых испанских семейств Уэльвы, мимо мраморных гробниц, обнесенных железными ограждениями. Здесь был похоронен самый знаменитый сын Уэльвы — Мигель Баэс, матадор, выступавший под псевдонимом Эль Литри и убитый быком в 1929 году. Его огромная помпезная гробница изображала матадора в боевом облачении. Процессия направилась в северо-западную часть кладбища, где могилы были скромнее. В Сан-Марко хоронили рядовых и совсем бедных жителей Уэльвы. Хейзелден заказал похороны «по пятому разряду», то есть самые дешевые: полная цена, включая гроб, составила всего 250 песет. Согласно договору, британское консульство взяло на себя обязательство платить за аренду участка и содержание могилы в приличном состоянии. Майор Мартин не был первым «обитателем» участка № 46 в четырнадцатом ряду секции Сан-Марко, примыкавшем к кладбищенской стене. В 1938 году здесь была похоронена десятилетняя Розария Вильхес, но ее родители не смогли своевременно вносить плату за участок, и два месяца назад гроб был выкопан и перезахоронен в другом месте. В половине первого дня гроб Мартина опустили в могилу. Из присутствовавших официальных лиц только Фрэнсис Хейзелден знал, что этот человек умер не в море, но даже он не представлял себе, какой масштабный подлог произошел: валлийского баптиста похоронили под видом католика в испанской могиле; отверженного, никогда не носившего военной формы, удостоили звания и знаков различия; человека без родни (по крайней мере, такой, что проявляла бы к нему внимание) наделили родителем, который будет о нем горевать, и предали земле со всеми воинскими почестями от благодарной Родины. Глиндур Майкл, судя по всему, убил себя в приступе отчаяния, или в припадке безумия, или по неосторожности. Смертельная доза яда заставила его перенестись за 500 миль в другую страну — и сменить личность. Надпись на его могильном камне, который положили позднее, гласит: «Dulce et decorum est pro patria mori». Это латинская строка из оды Горация: «Приятно и почетно умереть за отечество». В том, как умер Глиндур Майкл, не было ничего почетного или патриотического, однако в каком-то смысле эпитафия верна: если не жизнью, то смертью своей Майкл послужил родине, пусть даже это не было результатом его собственного выбора. Официальные представители расселись по накалившимся машинам и уехали, работники кладбища начали засыпать могилу, все прочие потянулись в город вниз по склону холма. Адольф Клаус понаблюдал за уходящими, затем двинулся пешком в немецкое консульство. Он не расписался в кладбищенском журнале и ни с кем не говорил, но его присутствие не прошло незамеченным. Среди участников похорон был скромного вида человек средних лет в непритязательном костюме. Испанцы подумали, что это, наверное, один из членов официальной делегации. Официальные лица сочли его испанцем из местных. Стоя в тени кипариса, дон Гомес-Беар смотрел, как Адольф Клаус покидает кладбище, а затем тихо последовал за ним вниз по склону.
16 Испанские хитросплетения
Клаусу было о чем поразмыслить. Его попытки получить чемоданчик пока ни к чему не привели. Испанские военно-морские власти проявили полную несговорчивость. Но, может быть, они благосклоннее откликнутся на просьбу соотечественника? Раздосадованный немецкий шпион решил действовать потоньше. Подполковник Сантьяго Гарригос командовал местным подразделением гражданской гвардии (испанских полувоенных полицейских сил) и охотно брал немецкие деньги. Клаус настоятельно попросил Гарригоса «сделать все необходимое для получения копий документов, которые были обнаружены в чемоданчике». Гарригос, видимо, очень хотел оказать немцам услугу, но он был, помимо прочего, трусом и знал, что, если он попросит Эльвиру или Паскуаля дель Побиля показать ему документы, они поймут, что он подкуплен немцами, и пошлют его подальше. «Несмотря на свое огромное желание послужить немцам, этот подполковник явно не осмелился обратиться к военно-морскому судье» и просто потребовать, чтобы тот распечатал письма. Гарригос, однако, уговорил кого-то в военно-морском ведомстве сказать ему, что было в чемоданчике. Он послал Клаусу список: 1. Три бюллетеня о британских военных операциях. 2. Два плана. 3. 33 фотографии. 4. Три конверта, адресованные Каннингему, генералу Эйзенхауэру и генералу Александеру. Услужливо, но без особой необходимости Гарригос добавил: «Эти три человека командуют союзными силами в Северной Африке». Клаусу стало ясно, что содержимое чемоданчика, каким бы оно ни было, представляет чрезвычайный интерес. В ход пошла более тяжелая артиллерия. Вновь Адольф Клаус обратился к своему отцу Людвигу, немецкому консулу, и попросил прибегнуть к помощи его «близкого друга» Хоакина Миранды Гонсалеса, гражданского губернатора Уэльвы, возглавлявшего провинциальное отделение Фаланги. Убежденный фашист, Миранда, «как и большинство представителей власти, питал глубокую антипатию к англичанам, а с немецким консульством он был в прекрасных отношениях… к немцам всегда благоволил, а на британцев смотрел косо». Миранда был бы рад помочь, и он аккуратно навел справки в военно-морском ведомстве, но он тоже не решился прямо потребовать, чтобы письма были распечатаны. «Этот господин, — доносил Хиллгарту один из его агентов, — не осмелился попросить у военно-морского судьи копии документов». Клаус отреагировал на новую неудачу ростом досады и любопытства. Как же так? Ведь он чуть ли не целое состояние потратил на подкуп местных чиновников. Говорили: «В Уэльве дон Адольфо может открыть любую дверь». Однако дверца сейфа капитана Эльвиры оставалась надежно запертой. Целая сумка секретных британских документов уже три дня находится в Уэльве, но до сих пор они «не скопированы и не сфотографированы, их видели и читали только в кабинете военно-морского судьи». Три конверта, которые, по сведениям Клауса, должны были содержать чрезвычайно важную информацию, по-прежнему были запечатаны. В Лондоне Чамли и Монтегю были не менее сильно раздосадованы тем, что информация, почти достигнув цели, застряла в неуместно честных руках испанских военно-морских чиновников. Они решили слегка раскочегарить печку. Алан Хиллгарт послал в Лондон незашифрованную телеграмму, где говорилось, что майор Королевской морской пехоты Мартин был предан земле с должным почетом: «Я рад сообщить, что и военно-морские, и военные власти были хорошо представлены и настроены весьма сочувственно». Через два дня после похорон (было сочтено, что это как раз достаточный срок, чтобы известие о смерти Мартина прошло по каналам британской военной бюрократии) лондонский отдел военно-морской разведки послал Хиллгарту в Мадрид телеграмму за номером 04132, выдержанную в отнюдь не столь беззаботном тоне. Она была помечена как совершенно секретная, но предназначалась для немецких глаз и содержала точно выверенную дозу нарастающей паники: «Некоторые из бумаг, имевшихся у майора Мартина, являются документами чрезвычайной важности и секретности. Подайте официальный запрос о возвращении всех бумаг и немедленно известите меня личным посланием об адресатах всех бывших у него служебных писем, которые Вам удастся получить. Эти письма должны быть возвращены на адрес: „коммодору Рашбруку, лично“ наибыстрейшим безопасным маршрутом, и их ни в коем случае, повторяю, ни в коем случае не следует вскрывать или подвергать каким-либо иным манипуляциям. Если никаких служебных писем Вам не вернут, тщательно, но вместе с тем осторожно наведите справки в Уэльве и Мадриде, были ли они выброшены на берег, и если были, то какова их судьба». Одновременно Монтегю отправил Хиллгарту особое сообщение, используя секретный личный шифр, что было единственным безопасным способом связи с осаждаемым шпионами посольством в Мадриде: «Выполняйте указания, содержащиеся в послании от меня, отправленном по военно-морским каналам, поскольку это необходимое прикрытие, но успех нежелателен». Это сообщение лишь подтверждало то, что Хиллгарт и так понимал. Романист на посту военно-морского атташе должен был сотворить вымысел специально для Куленталя и его информаторов, но, опять-таки, это надо было делать чрезвычайно тонко. Немцы в то время уже знали методы британских дипломатов: если бы на самом деле была потеряна сумка с секретными документами, британцы не стали бы поспешно требовать ее возвращения, потому что это навело бы испанцев на мысль о ее важности. Хиллгарту следовало начать с рутинного наведения справок и лишь затем, постепенно, создавать впечатление все большей и большей нервозности британцев. Это напоминало ходьбу по канату: осведомляясь о документах, надо было, «с одной стороны, делать вид, что мы не хотим возбуждать у испанцев подозрений, будто мы всерьез опасаемся утечки важной информации, с другой — наводить их на мысль, что мы испытываем именно такие опасения». Хиллгарт переслал лондонскую телеграмму в Уэльву Хейзелдену, поручая тому «тщательно, но вместе с тем осторожно» навести справки о местонахождении утраченных важных и секретных бумаг. Одновременно он привел в движение мощную мадридскую машину слухов. В Испании военного времени молва была практически единственным общедоступным предметом потребления: шпионы торговали слухами, правительственные круги были пропитаны ими насквозь, и почти все, начиная от самого Франко, отдавали им щедрую дань. Молва была валютой. Молва была властью. «Слухи в Испании распространяются необычайно легко, — писал Хиллгарт. — Страна, можно сказать, живет толками. Часто достаточно бывает слова, небрежно брошенного в клубе или кафе». Чтобы пустить слух, объяснял он Лондону, все, что ему нужно, — это «выбрать из знакомых самых отъявленных сплетников и, учитывая их связи, использовать этих людей должным образом». Хиллгарт принялся тихо проговариваться там и тут, что британцы ищут важные документы в Уэльве: он знал, что, как при игре в «испорченный телефон», история, переходя из уст в уста, будет переиначиваться и раздуваться и что при минимуме везения она вскоре дойдет до немцев, которые отреагируют соответственно. Кроме того, британский военно-морской атташе ненавязчиво обратился к министру ВМФ контр-адмиралу Морено. Морено нравился Хиллгарту, считавшему его «искренним противником войны». Адмирал и дипломат дружили между собой, не упуская при этом случая использовать дружбу для взаимных манипуляций. По одному более раннему поводу Хиллгарт писал: «Я сумел возбудить в министре флота такие угрызения совести на мой счет из-за того, что он не смог исполнить мою просьбу, что в конце концов он ее все-таки исполнил, причем с существенным риском для себя, просто потому, что не хотел подводить друга». Через посредника в испанском ВМФ Хиллгарт обратился к адмиралу за помощью в возвращении чемоданчика. Хиллгарт был достаточно осторожен, чтобы сформулировать просьбу устно, не доверяя ничего бумаге. Морено был надежным и хорошо информированным источником и притом почти наверняка одним из главных получателей британских денег. Но Хиллгарту было известно также, что испанский министр ВМФ, при всех своих симпатиях к Великобритании и лично к Хиллгарту, вместе с тем находится в тесном контакте с немецким посольством и часто встречается с немецким послом Гансом Генрихом Дикхоффом. Морено был идеальным «каналом»: он как министр ведал военно-морскими делами и потому, скорее всего, должен был увидеть документы достаточно скоро; от него можно было ждать активных усилий по их розыску и возвращению британцам; но можно было также рассчитывать, что он передаст информацию немцам или, по крайней мере, предоставит им доступ к документам, тем самым сохраняя за собой расположение обеих сторон. Через четыре дня после похорон майора Мартина Хиллгарт секретно сообщил в Лондон, «что министр ВМФ, который ничего не знал ни о бумагах, ни о вещах погибшего, ожидает скорого отчета» от военно-морских властей на юге, и обещал держать его, Хиллгарта, в курсе ситуации. Хиллгарт ничего не сказал Морено о том, что именно могло находиться в чемоданчике, и постарался не создавать впечатления, что испытывает какую-то особую встревоженность. И напоследок Хиллгарт мобилизовал своего самого доверенного информатора — высокопоставленного испанского военно-морского офицера с кодовым именем Андрос — и попросил его следить за тем, что происходит с чемоданчиком и его содержимым. Судя по результатам, должность Андроса давала ему для этого великолепные возможности, и это подкрепляет предположение, что, возможно, он был главой испанской военно-морской разведки. Донесение, которое он позднее направил Хиллгарту и в МИ-6, было поразительно подробным и содержало отчет о судьбе чемоданчика майора Мартина, расписанный почти по дням. Кампания слухов, начатая Хиллгартом, быстро принесла плоды. 5 мая капитан Эльвира, старший военно-морской офицер в Уэльве, сообщил вице-консулу Хейзелдену, что ему приказали под охраной отправить то, что было найдено при мертвом офицере, в Сан-Фернандо близ Кадиса своему непосредственному начальнику, который затем должен был переслать все это в Министерство ВМФ в Мадрид. Этой информацией Эльвира поделился и с немецким вице-консулом Адольфом Клаусом. Хейзелден передал полученные сведения Хиллгарту, а тот по обычным, прозрачным для немцев каналам послал телеграмму в Лондон:Вице-консул в Уэльве видел тело. Прошло вскрытие. Вердикт: утонул несколькими днями раньше. На похоронах присутствовали армейские и военно-морские чины. 1. Бумажник с частными письмами. 2. Личный знак. 3. Удостоверение личности. 4. Медаль и распятие. 5. Черный кожаный чемоданчик, запертый и прикрепленный к ремешку. Отгибая крышку, внутри можно видеть конверт. Предположительно то самое, о чем идет речь в Вашей [телеграмме] 041321. Вице-консулу сообщили, что все вещи должны быть отправлены главнокомандующему в Кадис (который, к сожалению, настроен прогермански). Официальным порядком они затем попадут в Министерство ВМФ и будут переданы мне. Вице-консул не имел никаких (повторяю, никаких) шансов получить чемоданчик. Я прилагаю все усилия, но опасаюсь, что слишком явный интерес лишь усилит любопытство в официальных кругах, которое и так уже возбуждено.Монтегю и Чамли в очередной телеграмме подыграли ему, искусно изображая поднимающуюся панику: «Секретные документы, вероятно, в черном чемоданчике. Необходимо как можно скорее узнать, попал ли он на берег. Если это произошло, его необходимо получить немедленно. Принять меры к тому, чтобы он не попал в нежелательные руки, если его прибьет к берегу позднее». Одновременно они отправили Хиллгарту другое послание по «совершенно секретному особому каналу», в котором побуждали его играть роль измученного чиновника, от которого требуют невозможного: «Как правило, Вы будете получать отчаянные послания с требованиями немедленно бежать к испанцам и забрать у них секретные документы. Вы должны сообразовывать свои действия с необходимостью достичь желаемых результатов и при этом выглядеть естественно». Хиллгарт, впрочем, не нуждался в режиссерских указаниях. «Принял к сведению. Действую соответственно», — ответил он. Если Хиллгарт только изображал разведчика, находящегося под давлением, то в напряжении, которое испытывал теперь Адольф Клаус, ничего притворного не было. Как только было обнаружено тело, немецкий шпион послал донесение в мадридскую штаб-квартиру абвера. Когда он узнал, что на берег попал чемоданчик с британскими документами, он конфиденциально сообщил Мадриду, что сумеет скопировать содержимое за считаные дни. Послания, которые летали между Лондоном и Мадридом, были, как и предполагалось, перехвачены немцами, и абверовские начальники в Мадриде были полностью осведомлены о существовании чемоданчика с секретными документами, который британцы отчаянно стремятся вернуть. Однако то, что человеку абвера в Уэльве вначале показалось немыслимой шпионской удачей, оборачивалось для него кошмаром. Клаус «пообещал раздобыть копии документов, но не смог сдержать обещание». Гомес-Беар, находившийся в Уэльве, «осторожно наводил справки, не выбросило ли на берег какой-либо сумки или бумаг». О присутствии гибралтарца, несомненно, было сообщено Клаусу, и это еще сильнее увеличило его нервозность. Агент Андрос докладывал: «Поскольку местные немцы не смогли получить копии документов, которым они придают чрезвычайное значение, эту задачу взял на себя в Мадриде либо сам Ляйснер, либо Куленталь». Честолюбивый Карл Эрих Куленталь увидел возможность добавить к своим шпионским трофеям еще один. Репутация Клауса была на кону, и, в довершение всего, в игру ввязались его коллеги и начальники. Через своих агентов португальское отделение абвера прослышало о происходящем и предложило помощь. Клауса «вызвали в Вильярреаль-де-Сан-Антонио на собеседование» о том, как быть в сложившейся ситуации. Вся мощь немецких секретных служб на Иберийском полуострове была теперь направлена на получение британских документов, которые британцы с таким же упорством стремились вложить им в руки. Клаус настойчиво утверждал, что все-таки может раздобыть документы благодаря своим испанским контактам. Он дал услужливому подполковнику Сантьяго Гарригосу указание немедленно поехать в Севилью и встретиться там с другим офицером гражданской гвардии — с майором Луисом Канисом, которого агент Андрос охарактеризовал как человека «очень прогермански настроенного и получающего от немцев деньги». Канис, вероятно, был самым важным из контактов Клауса. «Этот человек, — докладывал информатор Хиллгарта, — находящийся под полным немецким контролем, руководит всей контрразведкой в штаб-квартире севильского главнокомандующего и, следовательно, во всей Андалусии». В теории Канис отвечал за пресечение шпионской деятельности против Испании; в действительности он был агентом немецкого абвера. Гарригос ввел Каниса в курс дела и настоятельно попросил его от имени Клауса «сделать, пользуясь своим служебным положением, все возможное для получения копий документов». Глава контрразведки обширного региона имел все основания заинтересоваться тем, что было выброшено на берег и имело разведывательное значение. Канис выбрал одного из подчиненных ему младших офицеров контрразведки и велел отправиться в Сан-Фернандо, где все, что было найдено у майора Мартина, теперь хранилось у военно-морских властей провинции Кадис. «Предупредив его, что действовать надо с максимальной осторожностью», Канис приказал своему офицеру разведать обстановку вокруг военно-морской штаб-квартиры, поговорить с тамошним командующим и получить, используя все необходимые средства, «точные сведения относительно содержания документов». Он почти добился успеха. Кто-то в военно-морском ведомстве провинции Кадис согласился сфотографировать содержимое чемоданчика: письма, фотоснимки, верстку брошюры Сондерса о «коммандос». Этот человек, однако, наотрез отказался распечатывать письма — «либо потому, что они боялись сломать печати без разрешения министра ВМФ, либо, что более вероятно, потому, что они не умели вскрывать письма, не оставляя следов». О симпатиях адмирала Морено к англичанам было хорошо известно; если бы министр узнал, что кто-то распечатал официальные письма без санкции сверху, он пришел бы в ярость. Как выяснилось, кадисский военно-морской начальник не был так прогермански настроен, как думали британцы. Он отказался дать письма офицеру Каниса, и тот поехал восвояси, получив резкий отпор и пачку фотографий, не имевших никакого разведывательного значения. «Либо из-за невысокого звания посланного, либо из-за того, что он действовал слишком робко, либо, скорее, из-за того, что флотские обычно именно так и поступают, ему пришлось вернуться в Севилью и признаться, что он не смог получить ровно никакой информации; военно-морские власти сообщили ему, что за любыми сведениями о документах севильский главнокомандующий должен будет лично обратиться в Мадрид в военное министерство». В ярости и досаде Канис решил было, что сам поедет в Кадис и поговорит с флотскими. Но было уже поздно. Министр ВМФ адмирал Морено отдал четкий приказ взять чемоданчик и его содержимое и, «не открывая, переправить в Мадрид в Адмиралтейство». Письма были уже в пути; их вез из Кадиса офицер ВМФ. Итак, Адольф Клаус не смог перехватить документы в Уэльве; его агент Луис Канис не смог получить их в Кадисе; теперь пришла очередь Карла Эриха Куленталя попытаться завладеть ими в Мадриде. Действовать надо было быстро: вещи и документы, найденные при майоре Мартине, уже более недели находились у испанцев. Англичанам явно не терпелось получить их обратно, и рано или поздно испанским властям пришлось бы уступить во избежание крупного дипломатического скандала (на самом деле это было последнее, чего хотелось британцам). В Лондоне Джонни Беван направил начальникам штабов промежуточный отчет. Пока, предупредил он, «информация весьма скудная». «Фарш обнаружен испанцами 1 мая: море вынесло его на берег в районе Уэльвы… Судя по всему, определенные документы были изъяты испанцами и отправлены к испанским властям в Мадрид». Монтегю и Чамли были очень встревожены медленным ходом событий. Неизвестность была мучительна. Отчет Андроса об усилиях, которые немцы прилагали для получения бумаг, дойдет до Лондона только через много недель. Наверняка было известно лишь то, что все найденное при майоре Мартине оказалось во флотском ведомстве — наименее прогерманском в испанских вооруженных силах. Хиллгарт задал немцам очевидное направление движения, но взяли ли они след? Дешифровщики в Блетчли-Парке прочесывали сообщения, курсировавшие между сотрудниками абвера в Уэльве, Мадриде и Берлине, но указаний на то, что немцы знают о существовании документов, не говоря уже об их содержании, не находили. Казалось, что «Фарш» просто пройдет некий путь внутри испанской военной бюрократии и вернется к британцам, минуя немецкие руки. Организаторы операции переживали нервное напряжение каждый по-своему. Чамли совершал долгие прогулки по Сент-Джеймс-парку: высокая, нескладная фигура человека, погруженного в раздумья. Он много времени проводил в своем гараже на Куинз-Гейт-Мьюз, ремонтируя старый «бентли». Что касается Монтегю, его главной реакцией на неизвестность стало раздражение. Упорный отказ реальности оправдывать его ожидания сделал его брюзгливым. Пока дезинформация находилась в стадии застоя, он желчно, пространно жаловался по малозначительным поводам: «Мы, одиннадцать человек, трудимся в поте лица в малюсенькой комнатушке с низким потолком, где воздух всегда спертый и несвежий, где зачастую пять пишущих машинок стучат одновременно, где из-за ужасных условий нас одолевают изнеможение и головная боль. Жертвуя многими выходными днями, порой возвращаясь на работу после ужина, я ухитряюсь справляться с текущей работой, хотя обычно чувствую вечером такую усталость, что, поужинав, сразу ложусь спать. Никто понятия не имеет, никому даже в голову не приходит, как нам тяжело». Проводив в дальний путь Билла Мартина, свое «второе „я“», и вновь оказавшись прикованным к письменному столу, Монтегю, похоже, замкнулся в себе, в своих сомнениях и страхах по поводу того, что сотворенная им хитроумная уловка может обернуться жалким провалом, а то и широкомасштабным бедствием. Внутреннее напряжение рождало в нем сарказм. Он с горечью предавался мыслям о том, что шефы абвера, кажется, ценят его труд выше, чем его собственное начальство: немцы, по крайней мере, слали деньги и похвалы двойным агентам, реальным и вымышленным, в руководстве действиями которых он участвовал. Он написал полушутливое-полусерьезное заявление об отставке: «Прошу разрешить мне оставить свою должность в КВМДР с тем, чтобы иметь возможность записаться в немецкий военно-морской флот. Причина данной просьбы заключается в том, что адмирал Канарис оценивает мою службу более высоко, чем достопочтенные лорды Адмиралтейства. Он только что выплатил мне специальную премию и согласился прибавить мне жалованье. Ю. С. Монтегю, лейтенант-недотепа Королевского военно-морского добровольческого резерва». Он не подал это заявление. Монтегю знал, что все это выглядит мелочно («Я всегда был эгоистичным поганцем»), но ничего не мог с собой поделать. Чамли был человеком идей, которому достаточно было видеть, как плоды его мысли уплывают (в данном случае — в буквальном смысле) к предопределенному судьбой итогу. Но Монтегю был перфекционист и трудоголик: «Я никогда не был способен прекратить работу на половине, — писал он. — Даже если это означало доработаться до полного изнурения». На первом плане в сознании Монтегю было понимание того, что на североафриканском берегу собирается ударная группировка из сотен тысяч солдат союзников, чья судьба зависит от военной уловки, которая сначала выглядела как веселая игра, но теперь стала вопросом жизни и смерти для многих и многих. «Если бы, готовя и разрабатывая „Фарш“, я допустил промашку, — вспоминал чуть позже Монтегю, — я мог бы запороть всю операцию „Хаски“». Его тревога в какой-то мере уменьшилась бы, имей он возможность видеть неистовые сцены в мадридской штаб-квартире абвера, где Ляйснер, Куленталь и другие немецкие разведчики теперь сосредоточились на одной-единственной задаче: раздобыть содержимое чемоданчика майора Мартина. Спустя неделю после похорон документы уже прибыли в мадридское Адмиралтейство и немедленно были переданы лично в руки адмирала Морено. После чего они, казалось, исчезли в лабиринте испанского военного чиновничества. Немцы отчаянно хотели ими завладеть, британцы столь же сильно желали им в этом успеха; единственным препятствием была испанская бюрократия, неэффективная, чванливая и необыкновенно ленивая. «Официальные процедуры всегда тянутся долго», — предупреждал Хиллгарт. В данном случае они, похоже, застопорились полностью. Майор Куленталь лез из кожи вон, чтобы выяснить, где могут находиться бумаги и кого ему надо подкупить, чтобы получить к ним доступ. Адмирал Морено, судя по всему, принял вопрос о судьбе чемоданчика близко к сердцу и, когда чемоданчик привезли в Мадрид, передал его и все остальное в Альто Эстадо Майор (Alto Estado Mayor, Генштаб). У Куленталя имелось в Генштабе несколько контактов высокого уровня, но, когда абвер начал наводить справки, в ответ было «сообщено, что они не получали ни документов, ни их копий и что они вообще совершенно не в курсе дела». Обратились в военное министерство — ответ был таким же. Тогда абвер прибег к помощи гестапо, у которого в Испании имелось постоянное представительство. Главу гестапо в Испании попросили связаться с его информаторами в Главном управлении безопасности (Dirección General de Seguridad, DGS) и поручить им заняться этим вопросом. «Они тоже потерпели неудачу, поскольку никто ничего об этом не знал». Последним, о ком было известно, что он имел чемоданчик в своем распоряжении, был адмирал Морено, получивший его от «представителя военно-морских властей [в Кадисе]», но никто, казалось, не знал, кому он отдал его затем, и немцы «не осмеливались обратиться к министру ВМФ», потому что Морено почти наверняка поставил бы в известность англичан. Немцы обратились за помощью к одному из своих самых надежных и проверенных шпионов — капитану Гроисару, которого агент Андрос охарактеризовал как «усердного труженика ради немецких интересов» и который располагал широкими контактами в военных кругах. Гроисар доложил, «что он слышал о трупе с документами, который море выбросило на берег, и пообещал связаться с армейским Генштабом». Гроисар, судя по всему, работал (в каком качестве — неизвестно) в испанской разведке, где у него было «много привилегий и возможностей исследовать любой вопрос, в котором он мог быть заинтересован». Вначале испанский капитан обратился в Генштаб, но безуспешно; затем — в DGS, где он «не смог получить никакой свежей информации»; затем он переговорил с «некоторыми высокими полицейскими чинами» — с тем же нулевым эффектом. Усилия Гроисара не принесли прямых результатов, однако, тыкая палками во все углы испанской военной иерархии, немцы породили массу домыслов вокруг неизвестно где находящегося чемоданчика. «Эти документы вызвали огромный интерес, — докладывал позднее Андрос. — Гроисар раздул этот интерес до такой степени, что в конце концов вопросу уделил внимание лично подполковник Баррон, генеральный секретарь Главного управления безопасности».
Полковник Хосе Лопес Баррон Серрути, шеф испанской службы безопасности, сыгравший ключевую роль в добыче документов.
Это был поворотный момент. Полковник Хосе Лопес Баррон Серрути был главой DGS, ревностным фашистом и человеком с очень крутым характером. Он побывал на войне в составе испанской добровольческой Голубой дивизии, отправленной на русский фронт воевать бок о бок с армией Гитлера, а теперь он хитро и безжалостно руководил франкистской службой безопасности. Голубая дивизия, сформированная в 1941 году и обязанная своим названием голубому цвету фалангистских рубашек, символизировала высшую точку развития военного сотрудничества Испании с нацистской Германией. Если легион «Кондор», где служили Адольф Клаус и Куленталь, был подарком Германии генералу Франко, то Голубая дивизия была ответным подарком Испании Гитлеру. Никакая другая страна из тех, что официально не воевали, не послала на фронт целую дивизию. Примерно 45 тысяч испанцев вызвались драться за дело фашизма, и Баррон был в числе первых. Как и все военнослужащие дивизии, он принес личную военную присягу Гитлеру. Более двух лет Голубая дивизия яростно сражалась на Восточном фронте в тяжелейших условиях, потеряв убитыми 5 тысяч человек. «Более отважных ребят и представить себе невозможно!» —заявил о ней генерал СС Зепп Дитрих. На Гитлера эта дивизия произвела такое сильное впечатление, что он учредил для ее бойцов специальную медаль. В 1943 году дивизия была официально распущена. К тому времени Франко уже назначил Баррона главой службы безопасности. У Хиллгарта имелись в аппарате государственной безопасности свои агенты, но преобладающие настроения в DGS были решительно прогерманскими. Под началом Баррона эта служба активно собирала информацию для немцев; губернаторам провинций она дала указание завести досье на каждого еврея, живущего в Испании. Словом, полковник Баррон был закаленный в боях фашистский ветеран, убежденный германофил, руководивший тайными полицейскими силами, в которых было множество шпионов и сторонников нацистской Германии. Если полковник Баррон взял след, нахождение документов и предоставление немцам доступа к ним было только вопросом времени. Между тем Карл Эрих Куленталь, человек амбициозный и параноидальный, постепенно приходил в подлинное бешенство. Он пребывал теперь в таком же незавидном положении, в какое он чуть раньше поставил Адольфа Клауса: нарастающее давление сверху с требованием немедленно раздобыть обещанные документы, которые все никак не давались в руки. Сведения о неуловимом британском чемоданчике уже достигли высших эшелонов власти в Берлине, и прежде всего — Вильгельма Канариса, возглавлявшего абвер. Тесные связи Канариса с испанскими властями возникли еще в годы Первой мировой войны, когда он был тайным агентом в Испании, работавшим под гражданским прикрытием и собиравшим военно-морские разведданные. В 1925 году Канарис создал в Испании немецкую разведывательную сеть. Он бегло говорил по-испански и поддерживал близкие отношения с испанскими националистами, включая самого генерала Франко и Мартинеса Кампоса, шефа его разведки. Почти наверняка Куленталь, протеже начальника абвера, сообщил Канарису о пока бесплодной охоте за документами «в надежде, что он приедет в Испанию, где, по их мнению, он сможет получить копии благодаря своей тесной дружбе со многими высокопоставленными военными — особенно с министром авиации генералом Вигоном и военным министром генералом Асенсио». Хуан Вигон, бывший глава Генштаба, лично вел переговоры с Гитлером по поручению Франко в самом начале войны. Карлос Асенсио был настроен резко прогермански и давно уже высказывался в пользу вступления Испании в войну на стороне Гитлера. Согласно одному донесению британской разведки, «немцы обращались к ним обоим», но в итоге помощь этих двух влиятельных генералов, как и вмешательство Канариса, не потребовалась. Через девять дней после появления сфабрикованных писем в Испании они наконец попали в немецкие руки.
17 Трофей Куленталя
Имя человека, передавшего немцам бумаги, подготовленные для операции «Фарш», британская разведка узнала только через два года. В апреле 1945 года, когда нацисты поспешно отступали, спецподразделение британской военно-морской разведки, созданное не кем иным, как Яном Флемингом, захватило в замке Тамбах близ Кобурга весь архив немецкого Адмиралтейства. Флеминг лично поехал в Германию руководить подразделением, которое он назвал своим отрядом «краснокожих индейцев», и обеспечить надежную отправку немецкого архива в Великобританию. В числе документов было несколько имеющих отношение к операции «Фарш», включая один, где фигурировало имя офицера испанского Генштаба, передавшего документы сотрудникам абвера. Это был подполковник Рамон Пардо Суарес, которого немцы назвали «испанским офицером Генштаба с хорошими связями» и информатором, «поддерживающим с нами контакт много лет». Годы спустя Вильгельм Ляйснер все еще скрывал личность Пардо, уклончиво называя его «моим испанским агентом в Генеральном штабе». Хосе, брат Пардо, был гражданским губернатором Сарагосы и Мадрида, крупным деятелем франкистского режима. Впоследствии Рамон Пардо дослужился до генерала, стал губернатором Испанской Сахары, а напоследок — генеральным директором управления общественного здравоохранения. Рамон Пардо действовал не один, и немецкие документы ясно показывают, что он выполнял инструкции более высокого начальства; не исключено даже, что он был назначен «оперативным сотрудником» для связи между испанским Генштабом и немцами. Агент Андрос дает понять, хотя не утверждает прямо, что решение передать документы было принято вследствие давления со стороны шефа органов безопасности полковника Баррона. Вполне возможно, что именно люди Баррона успешно извлекли письма из конвертов, а затем вложили обратно, почти не оставив следов. Впоследствии британцы точно установили, каким способом испанцы решили эту деликатную и трудную задачу. Конверты перед отправкой были заклеены клеем и скреплены овальными сургучными печатями. «Эти печати не позволяли открыть конверты, хотя весь клей смыло морской водой». Надавливая на конверт сверху и снизу, можно было выгнуть дутой его нижний клапан, который был больше верхнего. Затем, введя в открывшийся просвет тонкую металлическую двузубую «вилку» с тупым крючком на конце, испанские шпионы подцепили нижнюю кромку письма, туго обмотали все еще сырую бумагу вокруг «вилки» и вынули ее через просвет в нижней половине конверта. Даже британцы, обычно с пренебрежением относившиеся к чужой шпионской деятельности, высоко оценили искусство испанцев: «Оказалось возможным извлечь все письма из конвертов, выгибая их и оставляя печати нетронутыми». После этого письма были аккуратно высушены у тепловой лампы. Никто, разумеется, не заметил микроскопическую ресничку, выпавшую из складки бумаги. Почти наверняка письма затем были скопированы испанскими агентами, хотя никаких копий до сих пор не обнаружено. «Испанцы, проявив тонкую разборчивость, не предоставили фотокопий письма, адресованного Эйзенхауэру, в котором речь шла только о брошюре по поводу „Совместных операций“ и которое было добавлено для веса». Два других письма, напротив, были сочтены чрезвычайно важными. Подполковник Генштаба Пардо доставил письма в немецкое посольство и лично передал их Ляйснеру, начальнику испанского отделения абвера, которому было сказано, что в его распоряжении час, в течение которого он может делать с письмами что угодно. Ляйснер понимал английский, Куленталь говорил и читал на этом языке свободно. Немцы мгновенно увидели, что перед ними настоящая бомба; несомненно, это впечатление усилили трудности, с которыми было сопряжено обретение документов. «Мне показалось, что они имеют огромное значение», — вспоминал впоследствии Ляйснер. Письма не только указывали на предстоящую высадку союзников в Греции и, возможно, на Сардинии, но и идентифицировали Сицилию как отвлекающую цель. «Невысокий седой человек с прозрачными птичьими глазами», Ляйснер «выглядел скорее дипломатом, чем офицером разведки». Хотя к 1943 году энергичный Куленталь успел очень сильно его потеснить, дураком Ляйснер не был. Уже при первом беглом прочтении кое-что в документах показалось ему странным: «В письмах было упомянуто кодовое название операции „Хаски“. Это запало мне в память, потому что выглядело рискованным: кодовое название использовалось в том же документе, где обсуждались возможные направления ударов». Он, кроме того, был осторожен в отношении далекоидущих выводов, которые можно сделать из одного-единственного письма, и счел «стратегические соображения недостаточно определенными, чтобы можно было говорить о твердо выбранной цели на северном средиземноморском побережье… Создавалось впечатление, что окончательное решение должен принять генерал Александер». Куленталь, напротив, проявил характерное для него рвение, соединенное с легковерием, и никаких подобных сомнений, похоже, не испытывал. Подобно тому, как он год за годом руководил несуществующей агентурной сетью Гарбо, ни разу не усомнившись в ее подлинности, так и сейчас он мгновенно и безоговорочно поверил письмам операции «Фарш». Немецкие шпионы действовали быстро, зная, что через час документы придется вернуть. «Я отнес их в подвал немецкого посольства, — вспоминал позднее Ляйснер, — и поручил своему фотографу снять фотокопии. Я даже стоял над ним, пока он работал, чтобы он не смог прочесть эти документы». Ляйснер сообщил об их получении Дикхоффу, немецкому послу в Испании, и пересказал ему содержание писем. Оригиналы были затем отданы подполковнику Пардо, который в сопровождении Куленталя доставил их обратно в Генштаб. Немецкий шпион смотрел, как испанские специалисты возвращали письма в конверты, применяя последовательность процедур обратную той, что использовалась при их извлечении. Выудить таким способом влажное письмо из конверта — задача не из легких, но еще труднее вложить его обратно, не сминая бумагу, не оставляя подозрительных следов и не повреждая печатей. Испанский шпион, который это делал, был человеком поразительно искусным: невооруженным глазом «нельзя было увидеть никаких признаков», которые указывали бы, что письма извлекались из конвертов. Письма затем на двадцать четыре часа поместили в соленую воду, чтобы вернуть их в прежнее сырое состояние. После этого конверты и верстку брошюры положили обратно в чемоданчик, заперли его и передали обратно в испанское Министерство ВМФ, наряду с бумажником майора Мартина и другими его личными вещами. Весь процесс: извлечение писем, ознакомление с ними немцев, копирование, вкладывание обратно в конверты и возвращение в Министерство флота — занял менее двух суток. Но еще до того, как он завершился, копии уже мчались в Берлин. Письма были переданы для копирования Ляйснеру как главе абвера в Испании, но с триумфом повез копии в Германию не кто иной, как Карл Эрих Куленталь. Эти копии были слишком секретны и важны, чтобы пересылать их тексты по радио или телеграфу. Как заметил позднее Ляйснер, решение отправить Куленталя собственной персоной свидетельствовало о «значении, которое им придавалось». Вполне вероятно, что Берлин уже был информирован о перехвате документов и вызвал мадридского разведчика-вундеркинда, чтобы тот доставил их лично. Он, и только он должен был преподнести этот новый разведывательный трофей Верховному командованию, и можно было ожидать, что сведениям, исходящим от Куленталя, оно куда скорее готово будет поверить. Для британцев это был идеальный поворот событий. Правдоподобие разведданных в глазах начальства часто зависит не столько от их содержания, сколько от того, кто их обнаружил и кто о них доложил. Подача материала играет ключевую роль, и, с точки зрения британской разведки, документы майора Мартина оказались в руках идеального курьера. С подполковником испанского Генштаба Пардо немцы поговорили еще раз, чтобы узнать больше подробностей о том, как и когда был найден столь богатый секретами труп. Эти сведения вошли в подробный отчет, написанный некоторое время спустя и озаглавленный «Утонувший английский курьер подобран в Уэльве»:10 мая 1943 года в ходе дальнейшего разговора с оперативным сотрудником выяснилось следующее: 1. Курьер имел при себе обычный чемоданчик, который он сжимал в руке; там находились следующие документы: а) Обычная белая бумага, прикрывавшая письма, адресованные генералу Александеру и адмиралу Каннингему. На этой белой бумаге никакого адреса не было. Письма находились каждое в своем конверте; конверты были надписаны обычным образом, адресованы получателям лично и, судя по всему, запечатаны личной печатью отправителя (кольцо с печаткой). Печати не были повреждены. Письма как таковые, которые я уже распорядился поместить в первоначальные конверты, находятся в хорошем состоянии. Для целей копирования они были высушены испанцами у искусственного источника тепла, а впоследствии снова помещены в соленую воду примерно на сутки, поскольку иначе их состояние, несомненно, изменилось бы. б) В чемоданчике находились также упомянутые в письме Маунтбеттена от 22 апреля 1943 года экземпляры верстки брошюры о действиях подразделения, предназначенного для совместных операций армии и флота, а также фотографии, о которых говорится в письме. Верстка находится в отличном состоянии, однако фотографии полностью испорчены. 2. Кроме того, в нагрудном кармане курьера обнаружено портмоне с личными бумагами, включая его военные документы с фотографиями (эти документы согласуются с упоминанием Маунтбеттена о майоре Мартине в письме от 22 апреля). Там же находились письмо майору Мартину от его невесты, еще одно письмо от его отца и счет из лондонского ночного клуба, датированный 27 апреля. Таким образом, майор Мартин покинул Лондон утром 28 апреля, а в послеполуденное время того же дня его самолет потерпел крушение в окрестностях Уэльвы. 3. Британский консул присутствовал при обнаружении и знает все обстоятельства. Под предлогом, что все найденное при трупе, включая все документы, должно быть доступно компетентным испанским органам, мы предвосхитили возможные требования немедленной передачи документов со стороны британского консула. Все документы были после копирования возвращены в первоначальное состояние так, что даже я не смог бы ничего заметить, и, несомненно, создают впечатление, что их не открывали. В течение нескольких дней испанское Министерство иностранных дел вернет их британцам. Испанский Генеральный штаб приступает к расследованию, касающемуся обломков самолета и его пилота, предположительно раненного во время крушения, а также к допросу последнего по поводу других пассажиров.Отчет не подписан, однако слова «Даже я не смог бы ничего заметить» характерны для Куленталя с его похвальбой. Столь же типичны ошибки и преувеличения, стремление приукрасить картину, которое было его ахиллесовой пятой. Из отчета можно сделать вывод, что пилот якобы найден и допрашивается; его автор утверждает, будто письма были возвращены в конверты по его распоряжению, тогда как в действительности Куленталь только наблюдал за этим процессом; печати он назвал личными, сделанными с помощью колец с печатками, хотя на самом деле это были стандартные военные печати; о цепочке, прикреплявшей чемоданчик к телу, он не упомянул, но добавил вместо этого мелодраматическую (и неверную) деталь, будто мертвец сжимал ручку чемоданчика. Назвать театральные билеты счетом из ночного клуба — ошибка простительная, но перепутать дату — это уже серьезно. Там значилось не 27, а 22 апреля. Труп был найден 30 апреля. Если верить отчету Куленталя, он находился в море менее трех дней, что резко противоречит характеру разложения и заключению патологоанатома, согласно которому смерть наступила как минимум восемью днями раньше. Дешифровщики из Блетчли-Парка перехватили сообщение, из которого следовало, что Куленталь «был экстренно вызван из Мадрида в Берлин для консультаций с обер-лейтенантом фон Девицем, ответственным за оценку донесений испанской службы КО (военной разведки) в штабе командования военно-воздушными силами». Куленталь зарегистрировался в берлинском отеле «Адлон», но, судя по всему, сразу поехал в штаб-квартиру абвера, располагавшуюся к югу от города. 9 мая он привел начальство в восторг, ознакомив его с величайшим своим разведывательным достижением. Как ни странно, бросок Куленталя в Берлин не получил вовремя должной оценки в британской разведке. Возможно, перехват был случайно датирован более ранним числом или же сообщение было декодировано слишком поздно, чтобы принести пользу; даты в досье МИ-5 на Куленталя противоречивы. Монтегю и Чамли, таким образом, не знали, что Куленталь поспешно вылетел в Германию; они полагали, что документы все еще лежат без движения в византийских лабиринтах испанской бюрократии. 11 мая адмирал Альфонсо Арриаго Адам, начальник штаба испанского ВМФ, прибыл в британское посольство с черным чемоданчиком и большим конвертом и попросил о встрече с военно-морским атташе Аланом Хиллгартом. По словам адмирала, контр-адмирал Морено, испанский военно-морской министр, находящийся в данный момент в Валенсии, поручил ему передать Хиллгарту лично «все имущество и документы», найденные при погибшем британском офицере. «Все находится здесь», — сказал адмирал Арриаго с многозначительным видом. В замке чемоданчика торчал ключ, снятый со связки, которая была у майора Мартина, и чемоданчик был отперт. «По его поведению было ясно, что начальнику военно-морского штаба что-то известно о содержимом, — писал Хиллгарт. — Выражая ему благодарность, я выказал и облегчение, и беспокойство. Ни секретарь, ни я не проявили желания говорить что-либо еще на эту тему». Вручив британцам конверт, где находились бумажник и прочие вещи, испанский адмирал бодро отдал честь и покинул посольство. Запершись в своем кабинете, Хиллгарт осторожно открыл чемоданчик и заглянул внутрь. Это был первый его взгляд на вещественные улики, с которыми он так стремился ознакомить немцев. Ему были даны строгие указания не распечатывать писем и не перекладывать содержимое, поскольку все это по прибытии в Лондон подлежало микроскопическому исследованию. Испанцы не скрывали, что отпирали чемоданчик. «Очевидно, что содержимое чемоданчика исследовалось, хотя некоторые из документов, кажется, склеены вместе морской водой», — докладывал Хиллгарт в Лондон. Он завернул чемоданчик и все остальное в бумагу, адресовал посылку Юэну Монтегю на Уайтхолл в отдел военно-морской разведки и дал телеграмму, где говорилось, что полученное от испанцев будет выслано в Лондон опечатанной дипломатической почтой первым же самолетом, то есть 14 мая. Хиллгарт был уверен, что начальник испанского военно-морского штаба знает, что лежало в чемоданчике, но добавил: «Хотя я не верю, что он поделится своими знаниями с противником, нет сомнений, что секрет известен еще целому ряду лиц. Мягко говоря, чрезвычайно вероятно, что противник в курсе. В любом случае информация, безусловно, была переписана или скопирована». Хиллгарт, кроме того, попросил разрешения обратиться к главе мадридской резидентуры МИ-6 с просьбой выяснить, через чьи руки прошли документы: «Если Вы не возражаете, я попрошу 23 000 узнать по своим каналам, получили ли их немцы; он сможет это сделать, если они попадут в общий Генштаб (что почти наверняка произойдет)». На самом деле, как мы знаем, письма попали в военно-морское ведомство из Генштаба. Телеграмма Хиллгарта была первой полновесной хорошей новостью с тех пор, как тело попало на берег, но она не доказывала, что немцы видели документы и, тем более, что они им поверили. Никто на британской стороне не знал, что к тому времени, как письма вернулись в британские руки, немцы уже пристально занимались ими как минимум двое суток. 9 мая абвер передал письма немецкому Верховному командованию с сопроводительной запиской, утверждавшей, что «истинность сведений признана возможной»; нота осторожности, которая здесь слышится, вскоре улетучилась. Задача определения подлинности писем была возложена на разведывательное отделение армейского Верховного командования Fremde Heere West (FHW), что означает «Иностранные армии Запада». Это была стержневая часть немецкой военной разведки. В своем двухэтажном бункере в Цоссене к югу от Берлина FHW получало и оценивало все разведданные, связанные с военной деятельностью союзников. Руководили подразделением кадровые офицеры из Генштаба, но работали в нем и люди, призванные из резерва: журналисты, бизнесмены, банкиры, способные выйти за пределы мыслительных стереотипов военных. В FHW все сведения, которые добывала разведка, подвергались исследованию и анализу: донесения абвера, перехваченные сообщения и документы, протоколы допросов пленных, данные разведки на местности. FHW выпускало документы, где планы противника оценивались в долгосрочной перспективе, и раз в две недели представляло командованию детальный обзор боевого состава союзных армий и их дислокации. Эти совершенно секретные документы поступали не только к Гитлеру и к Верховному командованию вооруженных сил (Oberkommando der Wehrmacht — OKW), которое возглавлял фельдмаршал Вильгельм Кейтель, но и к немецким полевым военачальникам. Ежедневные оперативные сводки, касающиеся сил союзников и их намерений, направлялись непосредственно фюреру, наряду со сведениями о передвижениях войск, об активности противника и всеми свежими разведданными. Отчеты FHW были сливками немецкой разведывательной информации и самым прямым путем в сознание Гитлера. Фюрер остро нуждался в хороших новостях. За четыре месяца боев в Северной Африке и на Восточном фронте Гитлер потерял одну восьмую своей армии. Эскадрильи бомбардировщиков разносили в клочья немецкие города и промышленные предприятия. Германия проигрывала теперь и подводную войну: благодаря дешифровщикам, успешно засекавшим морские «волчьи стаи», в мае было потоплено сорок семь немецких подводных лодок, в марте — в три раза больше. Гитлер винил во всем своих военачальников. «Он до смерти устал от генералов, — писал в дневнике Йозеф Геббельс. — Все генералы врут. Все генералы изменники». Гитлер нуждался в чем-то, чему он, в отличие от генеральского вранья, мог бы поверить, в чем-то, способном укрепить безумный миф о его непобедимости. Немецкая разведка была теперь готова предоставить требуемое. Руководил FHW подполковник барон Алексис фон Рённе, невысокий, носивший очки аристократ, чьей семье в былые годы принадлежали обширные земли в Курляндии. В прошлом фон Рённе был банкиром, что и теперь чувствовалось в его внешности и поведении. Он был аккуратен, педантичен, высокомерен, глубоко верил в Христа и отличался чрезвычайной проницательностью. «За его очками без оправы и плотно сжатыми губами таился мозг, для которого все было прозрачным, как стекло». Фон Рённе добровольцем отправился на Восточный фронт, был серьезно ранен, и его перевели в военную разведку, где он сделал стремительную карьеру, разработав свою собственную разведывательную технику, которая включала в себя составление образа противника (Feindbild) из крохотных обрывков информации. В результате он приобрел почти мистическую репутацию человека, способного проникать в намерения союзников. Миф о безошибочности предсказаний фон Рённе был во многом надуманным, но этому мифу, что очень важно, верил Гитлер, который ценил фон Рённе чрезвычайно высоко: когда весной 1943 года освободилась должность начальника FHW, фюрер лично назначил на нее малорослого умницу аристократа родом из Латвии. Фон Рённе всего два месяца возглавлял западное направление немецкой военной разведки, когда на его стол в Цоссене легли документы операции «Фарш».
Подполковник барон Алексис фон Рённе, главный аналитик германской разведки и участник антинацистского заговора.
Монтегю был прав, предсказывая, что немцы будут исследовать такую разведывательную находку с особой придирчивостью и чрезвычайным тщанием. Испанцы передали им только два ключевых письма, но немцы, кроме того, получили полный перечень и описание всего, что было в чемоданчике, бумажнике и карманах мертвеца: «Немцы с огромным вниманием изучили каждую фразу писем, содержавших существенную информацию, и были также полностью осведомлены о личности майора Мартина, образ которой складывался на основании документов». Первый материал немецкой разведки, содержащий полную оценку документов, датирован 11 мая и подписан самим бароном фон Рённе. Он был адресован оперативному штабу Верховного командования (Wehrmachtführungstab), который возглавлял генерал Альфред Йодль, и многозначительно озаглавлен: «Обнаружен английский курьер». Доклад начинался так: «На трупе английского курьера, который был найден на испанском берегу, имелись три письма от крупных британских военачальников высшему командованию союзных войск в Северной Африке… В письмах содержится информация по поводу решений, принятых 23 апреля 1943 года и касающихся англо-американской стратегии ведения войны в Средиземноморье после завершения тунисской кампании». Майор Мартин назван «опытным специалистом по десантным операциям». Далее фон Рённе пункт за пунктом изложил ложную информацию, которую подготовили Чамли и Монтегю: «Предполагается осуществить крупномасштабные десантные операции как в Западном, так и в Восточном Средиземноморье. Намечаемая операция в Восточном Средиземноморье под командованием генерала Уилсона должна быть направлена на окрестности Каламаты и на участок берега южнее мыса Араксос. Кодовое название высадки на Пелопоннесе — „Хаски“… Упомянута также операция в Западном Средиземноморье под командованием генерала Александера, но цель ее не названа». Фон Рённе, однако, обратил внимание на упоминание о сардинах. «Одно шутливое замечание в этом письме указывает на Сардинию, — пишет он. — Кодовое название этой операции — „Бримстоун“». Атака на Сардинию, предположил он, должна быть «сравнительно небольшой операцией в стиле „коммандос“», поскольку Маунтбеттен попросил вернуть майора Мартина после ее окончания. «Это замечание наводит на мысль скорее о вторжении на остров, чем о крупной военной кампании… Это еще один довод в пользу Сардинии». Что не менее важно, фон Рённе транслировал мысль, что Сицилия — не реальная, а отвлекающая цель союзников: «Предлагаемая операция прикрытия для „Бримстоун“ — Сицилия». Эта ложная идея будет в последующие месяцы неизменно находиться в центре немецкого стратегического мышления: атак надо ждать на востоке (в Греции) и на западе (вероятнее всего, на Сардинии); любые данные о готовящемся вторжении на Сицилию можно спокойно сбрасывать со счета как дезинформацию. Единственная неопределенность, предостерегал фон Рённе, связана с выбором момента. Если две дивизии, упомянутые в письме Ная, — 56-я пехотная, которая должна атаковать Каламату, и 5-я пехотная, нацеленная на мыс Араксос, — будут брошены в бой не в полном составе, то «операция может начаться немедленно» и десанта можно ждать в любое время. Однако две бригады 56-й дивизии, заметил фон Рённе, все еще «задействованы» под Энфидавиллем. Если же использовать в операции предполагается всю дивизию, то эти войска «должны сначала получить отдых и лишь потом быть погружены на суда. Этот вариант, который предполагает определенный временной интервал перед началом операции, является, судя по характеру писем, наиболее вероятным». Согласно тщательно обдуманной оценке фон Рённе, у Германии все еще было «как минимум две или три недели», чтобы укрепить греческое побережье перед атакой. С другой стороны, британцам этого времени было достаточно, чтобы изменить планы, на что они вполне могли бы решиться, если бы узнали, что информация просочилась к немцам. Фон Рённе теперь обратился к этому важному вопросу. «Британскому штабу известно, что послания майору Мартину [sic], найденные у курьера, попали в испанские руки, — пишет он, — но британский Генштаб может и не знать, что мы ознакомлены с письмами, поскольку британский консул присутствовал при обследовании этих писем испанскими официальными лицами». Письма были вложены обратно в конверты и возвращены британцам, и один из старших офицеров мадридского отделения абвера лично осмотрел конверты до их передачи Алану Хиллгарту. Британцы могут что-то подозревать, но доказательств, что письма прочитаны и, тем более, что они передавались немцам и фотографировались, у них не будет. «Можно поэтому надеяться, что британский Генштаб будет продолжать подготовку намеченных операций, благодаря чему станет возможным блестящий успех абвера». Чтобы убедить британцев в сохранности их секретов, немцы, предложил фон Рённе, могли бы проводить в жизнь свой собственный дезинформационный план: не подавая виду, что опасаются одновременной атаки в Восточном и Западном Средиземноморье, «принять к исполнению план обманных действий, который введет врага в заблуждение, рисуя картину растущего беспокойства держав Оси по поводу Сицилии». То есть немцы должны делать вид, что укрепляют Сицилию, в действительности ничего подобного не предпринимая. Фон Рённе окончил доклад предупреждением о секретности: «Сведения об этом открытии следует держать в строжайшем секрете, круг осведомленных о нем должен быть как можно более узким». Текст, написанный бароном, замечателен во многих отношениях. Фон Рённе включил в доклад все, что англичане хотели внушить немцам, и даже предложил свой собственный план дезинформации, лишь подкрепляющий британский обман. Но, возможно, самое поразительное — звучная фраза, которой он сопроводил документ: «Обстоятельства этого открытия, наряду с формой и содержанием посланий, служат абсолютно убедительным доказательством подлинности писем». Главный аналитик военной разведки с ходу решительно отверг возможность фабрикации. Это, мягко говоря, странно. Аналитики FHW обычно не слишком доверяли не подтвержденной из других источников информации, исходившей непосредственно от абвера, поскольку знали о неэффективности и коррумпированности этой организации; к открытиям, якобы сделанным абвером, они относились скептически, «пока не получали ясного подтверждения в виде чего-то более ощутимого». Но тут природный скептицизм фон Рённе, кажется, его покинул. Об обнаружении тела он знал только то, что сообщило ему мадридское отделение абвера, то есть имел сведения лишь из вторых рук, полученные от Адольфа Клауса. Подробное сообщение о результатах второй встречи с Пардо, состоявшейся 10 мая, еще не дошло до Берлина. Дополнительных проверок не проводилось, труп не был исследован, и оригиналы документов находились в руках немцев всего один час — явно недостаточно для экспертизы. И тем не менее он назвал документы безусловно подлинными. Дезинформация — своего рода обольщение. В любви и на войне, во флирте и в шпионаже обман может быть успешным лишь в том случае, когда подвергающаяся ему сторона в каком-то смысле хочет быть обманутой. Любовник, которому изменяют, видит только знаки любви, отметая все свидетельства неверности, как бы они ни бросались в глаза. Эта бессознательная склонность к «принятию желаемого за действительное», отмеченная адмиралом Годфри, может иметь разные формы: Адольфу Клаусу в Уэльве хотелось поверить в подброшенную фальшивку, потому что от этого зависела его репутация; Карлу Эриху Куленталю любой разведывательный прорыв, который ему могли поставить в заслугу, пусть даже это был прорыв в область фантазий, позволял как еврею, окруженному убийцами-антисемитами, чувствовать себя в большей безопасности. А вот фон Рённе, возможно, решил поверить сфабрикованным документам по совершенно другой причине: потому что испытывал отвращение к Гитлеру, хотел подорвать нацистскую военную мощь и был готов передать Верховному командованию ложную информацию, прекрасно понимая, что она абсолютно ложна и способна причинить огромный вред. Очень может быть, что на самом деле подполковник барон Алексис фон Рённе не поверил дезинформации ни на секунду.
18 «Начинка» переварена
На первый взгляд барон Алексис фон Рённе был образцовым нацистским офицером разведки: ветеран Первой мировой, раненый герой текущей войны, кавалер Железного креста, верный присяге солдат, самый большой любимец фюрера из разведчиков-аналитиков. «Гитлер не только безоговорочно верил в фон Рённе и его ум, но и, похоже, питал к нему личную симпатию». Аристократ, бывший банкир, он сражался в прославленном Потсдамском полку, учился в военной академии и с самого начала боевых действий показал себя настоящим военным интеллектуалом. В 1939 году ему поручили дать прогноз: придут ли Великобритания и Франция на помощь Польше, если Германия нападет на эту страну? Он направил Гитлеру специальный доклад, где предсказал, что «западные союзники будут протестовать против немецкого вторжения, но военных действий не предпримут». Оценка фон Рённе «полностью совпала с тем, что Гитлер хотел слышать»; барон вообще исключительно хорошо понимал, что хочет слышать фюрер. «Интуиция фон Рённе и точность его прогноза произвели на Гитлера огромное впечатление». В 1940 году фон Рённе предсказал, что линию Мажино, построенную для защиты восточной границы Франции, можно будет с успехом обойти в ходе немецкого вторжения. И вновь он оказался прав. К маю 1943 года фон Рённе стал у Гитлера самым доверенным истолкователем шпионских рун. Это налагало колоссальную ответственность. «Его задачей было снабжать Верховное командование определяющими разведданными, в которых оно нуждалось… Его письменный стол был местом, где кончалась цепочка перекладывания ответственности». Сослуживцы называли фон Рённе человеком холодным и сухим, «отчужденным интеллектуалом, с которым невозможно подружиться». Неприступность фон Рённе, может быть, объясняется тем, что у его личности была и другая сторона, противоположная аккуратному «правильному» облику фашистского функционера, сторона, о которой соратники-нацисты (и, самое важное, Гитлер) ничего не знали. Фон Рённе был тайным, но убежденным противником нацизма, жившим двойной жизнью. Он терпеть не мог Гитлера и неотесанных головорезов, которые его окружали. Он придерживался старомодного, монархического, военно-аристократического образа мыслей, был носителем феодальной традиции и полагал, что некоторые люди (как, например, он сам) «благодаря своему происхождению имеют право составлять высшее сословие общества». Его христианская совесть была возмущена ужасающим террором, который формирования СС развязали в Польше. Тихо, но с полной убежденностью он стал действовать против нацистского режима. С 1943 года он сознательно и постоянно преувеличивал боевой состав союзных войск, завышал мощь британской и американской армий, успешно вводя в заблуждение Гитлера и его генералов. Мотивы его поведения до сих пор не вполне ясны. Возможно, фон Рённе просто компенсировал склонность своих начальников преуменьшать силу противника. Возможно, он старался произвести на командование впечатление. Он был фанатичным противником большевизма, стремившегося уничтожить сословную систему, к представителям которой он принадлежал, и не исключено, что, подобно другим немецким антикоммунистам, он рассчитывал, что, «если Германия уступит превосходящим силам на западе, то союзники помогут ей сдержать натиск Советов; завышение союзных сил было одним из средств достижения этой цели». А может быть, он, как и прочие немецкие антинацистские заговорщики, просто хотел, чтобы Германия как можно быстрее проиграла войну, чтобы прекратилось кровопролитие и чтобы Гитлер и его отвратительная клика были отстранены от власти. Чем бы фон Рённе ни руководствовался, с 1943 года он, вопреки своей репутации гуру разведки, нарочно передавал наверх заведомо ложную информацию, которая оказывалась прямо на столе у Гитлера. Звездный час фон Рённе пробил во время высадки союзников в Нормандии в 1944 году. Во время подготовки к этой операции он добросовестно транслировал всю дезинформацию, что к нему поступала, соглашался вопреки объективным данным с существованием всех фиктивных воинских соединений, раздул сорок четыре дивизии, находившиеся в Великобритании, до невероятных восьмидесяти девяти. Без добровольного сообщничества фон Рённе вся изощренная сеть дезинформации, сплетенная ради этого вторжения, возможно, была бы расплетена. По словам одного историка, «его способ борьбы с нацистской военной машиной состоял в том, чтобы завышать оценки военной мощи союзников в Англии и убеждать Гитлера и Верховное военное командование, что главный удар будет нанесен в районе Кале», хотя, возможно, он хорошо понимал, что на самом деле десант будет осуществлен в Нормандии. Его твердое желание быть обманутым сыграло ключевую роль на последнем этапе войны. Фон Рённе не был прямым участником неудачного заговора в июле 1944 года, возглавляемого Клаусом фон Штауффенбергом и имевшего целью убить Гитлера. Но он был близким другом Штауффенберга и других заговорщиков из Черной капеллы, и этих связей оказалось достаточно, чтобы он стал жертвой жесточайших репрессий гестапо, которые последовали за покушением. Месть Гитлера была невероятно жестокой. Через месяц после июльского заговора фон Рённе арестовали и после показательного процесса в «народном суде» приговорили к смерти. В свою защиту фон Рённе просто-напросто заявил, что нацистская расовая политика несовместима с христианскими ценностями. 11 октября 1944 года его вместе с другими приговоренными связали по рукам и ногам в берлинской тюрьме Плётцензее, подвесили за челюсть на мясном крюке и оставили медленно умирать. В дополнение к этим зверствам Гитлер приказал заснять некоторые из казней на пленку ради своего зрительского удовольствия. Накануне смерти фон Рённе написал жене письмо, ставшее своего рода автоэпитафией мученика: «Совсем скоро я отойду к Господу нашему в полнейшем спокойствии, уверенный в спасении». Нет сомнений, что фон Рённе помог союзникам выиграть войну, но точные причины его поступков до сих пор остаются тайной. Если Куленталь проигрывал войну разведок непреднамеренно, то фон Рённе, судя по всему, делал это осознанно. В мае 1943 года предположение, что подполковник фон Рённе — заговорщик-антинацист, стремящийся подорвать гитлеровский режим, было бы немыслимым, даже изменническим. Малорослый барон по-прежнему был у Гитлера любимым аналитиком разведданных, и если он писал, что существует «абсолютно убедительное доказательство подлинности писем», что возможен «блестящий успех абвера», то было весьма вероятно, что Гитлер поверит. Две недели, пока в комнате № 13 ждали новостей из Испании, в ней царили «затхлость, раздражительность и брюзгливость». Монтегю ворчал пуще прежнего: он жаловался, что «надо всякий раз пригибаться, чтоб не стукнуться головой о воздуховод, и входить в комнату № 13 приходится в согнутом положении». При такой напряженной работе ему было «удивительно, что у нас произошло всего пять нервных срывов среди женского персонала».
Шарж Роберта Бартлетта, изображающий Юэна Монтегю в комнате № 13, имевшего привычку орать по секретному телефону, и телефонистку, которая просит его говорить потише.
И вот 12 мая — в тот самый день, когда Хиллгарт доложил о благополучном возвращении чемоданчика, — секретарша подразделения 17М Джульетта Понсонби отправилась забрать из телетайпной Адмиралтейства последние дешифрованные в Блетчли-Парке сообщения. Когда она вернулась, Монтегю начал листать распечатки — и вдруг, издав громкий возглас, так хватил по столу кулаком, что кофейная чашка полетела на пол. В то утро перехватчики засекли радиограмму от генерала Альфреда Йодля, возглавлявшего оперативный штаб Верховного командования, который отвечал за все стратегическое и оперативное планирование. В радиограмме говорилось, что «в ближайшем будущем планируется крупномасштабный вражеский десант как в Восточном, так и в Западном Средиземноморье». Информацию, отправленную старшим немецким военачальникам на юго-восточном и южном направлениях (копии пошли в оперативный отдел штаба ВМФ и в оперативный штаб ВВС), Йодль охарактеризовал как исходящую из «источника, который можно считать абсолютно надежным». Далее в сообщении были приведены все детали предполагаемого вторжения в Грецию, в точности повторявшие то, что было написано в письме Ная. Итак, Йодль, по существу, лично подтвердил подлинность документов. «Очень необычно, что содержание разведывательного донесения передается по оперативным каналам, исходящим от такой крупной фигуры, и при этом сопровождается столь высокой оценкой достоверности, — писал Монтегю, изучивший тысячи подобных текстов. — Насколько я помню, это почти неслыханная вещь». С появлением сообщения 2571 «из совершенно секретного источника» атмосфера в подвале Адмиралтейства мгновенно изменилась. «Все запрыгали от радости. Мы были в полном восторге», — вспоминает Пат Трехерн. Женщины принялись обниматься, мужчины — пожимать друг другу руки. Мушка-наживка была проглочена, и напряжение исчезло. Аналогичного сообщения по поводу фальшивой атаки на Сардинию перехвачено не было, но, по мнению британцев, «почти наверняка» немецкие командиры на Западном театре войны получили по телетайпу «сходные подробности из письма, касающиеся этого района». Радиограмма Йодля была только закуской перед основным блюдом. С того момента начали неуклонно копиться данные, показывающие, что «немцы укрепляют районы нашего воображаемого вторжения в Грецию… и одновременно переводят войска, имеющиеся в их распоряжении, на Сардинию». Это были, по словам Монтегю, «чудесные дни». Уинстон Черчилль находился в Вашингтоне на военной конференции под кодовым названием «Трайдент», где обсуждал с Рузвельтом планы вторжения в Италию, бомбардировок Германии и войны в Тихом океане. Немедленно премьер-министру была послана закодированная телеграмма о том, что «Фарш» попал «по адресу и есть надежные сведения, что адресат действует соответственно». Чамли тихо ликовал. Монтегю написал радостное сообщение на почтовой открытке и послал Биллу Джуэллу, капитану подводной лодки «Сераф»: «Вам будет приятно узнать, что майор очень хорошо пристроен». Он поделился восторгом и с Айрис, находившейся в Нью-Йорке: «Пятница была таким хорошим днем, что трудно поверить. Я получил чудесную новость об успехе одной работы, которую я делал (все настолько гладко, что невольно ждешь какой-нибудь загвоздки)». Несмотря на глубокое облегчение, Монтегю смотрел в будущее с осторожностью, зная, что обман пока находится на ранней стадии. Мадридский абвер попался на удочку, и его примеру, судя по всему, последовали берлинские аналитики разведданных. Первые перехваты, писал Монтегю, «показали, что их мы убедили. Убедят ли теперь они Генеральный штаб?». На самом деле причин для волнений не было: в Германии ложь, почерпнутая из сфабрикованных писем, набирала обороты. В тот же день, когда немецким военачальникам в Средиземноморье было послано сообщение Йодля, немецкий посол в Мадриде Ганс Генрих Дикхофф отправил телеграмму в Министерство иностранных дел в Берлин: «Согласно информации, которую я только что получил из абсолютно надежного источника, в течение ближайших двух недель англичане и американцы намерены предпринять крупное вторжение в Южную Европу. План, насколько наш информатор смог установить на основании английских секретных документов, предполагает подготовку двух фиктивных атак, направленных наСицилию и острова Додеканес, тогда как реальное нападение будет состоять из двух главных ударов — по Криту и Пелопоннесу». Дикхофф явно не опирался на анализ, проведенный фон Рённе, поскольку он упустил из виду намек на Сардинию. Час спустя Дикхофф послал еще одно донесение, где говорилось, что испанский министр иностранных дел Франсиско Гомес Хордана-и-Соуса «строго конфиденциально» сообщил ему, что атак союзников следует ожидать в Греции и в Западном Средиземноморье. Секрет, как мы видим, просачивался через верхние эшелоны испанской власти и опять-таки доходил до немцев. «Хордана настоятельно просил меня не упоминать его имени, — докладывал Дикхофф, — тем более что он предполагает и в дальнейшем обмениваться со мной информацией. По его мнению, эти сведения заслуживают полного доверия, и он счел своим долгом передать их мне». И вот письма операции «Фарш» дошли до конечного адресата. Через три недели после начала путешествия, преодолев 3 тысячи миль, фальшивки наконец легли на стол человека, которому они изначально были предназначены, того единственного, чье мнение имело реальный вес. Первая реакция Гитлера была скептической. Повернувшись к генералу Экхарду Кристиану из люфтваффе, он спросил: «Кристиан, а не могли ли они нарочно подбросить нам этот труп?» Ответ генерала Кристиана не приводится, но уже 12 мая (на следующий день после того, как фон Рённе дал свое полное энтузиазма заключение) никаких сомнений у Гитлера не оставалось. В этот день фюрер выпустил общий военный приказ: «Следует ожидать, что англо-американцы попытаются продолжить свои операции в Средиземноморье в быстрой последовательности. Наибольшая опасность угрожает: в Западном Средиземноморье — Сардинии, Корсике и Сицилии; в Восточном Средиземноморье — Пелопоннесу и островам Додеканес… Меры, касающиеся Сардинии и Пелопоннеса, имеют преимущество перед всем остальным». Эти директивы отражали резкий сдвиг приоритетов: по словам Монтегю, «ранее немцы полагали, что вторжение на Сицилию более вероятно, чем на Сардинию». А теперь они стали считать, что из средиземноморских островов атака грозит Сицилии в наименьшей степени, а в центре их внимания определенно оказались Греция и Сардиния. Гитлер приказал «всем немецким частям в Средиземноморье в течение того короткого промежутка времени, которым, вероятно, мы располагаем, использовать все силы и средства для максимально возможного обеспечения защиты этих находящихся в особой опасности зон». Тем временем в Вашингтоне продумывали следующую стадию войны, заглядывая дальше операции «Хаски». «Куда мы двинемся с Сицилии?» — спросил президент США. Американцы считали, что надо сосредоточить в Великобритании мощную армию и как можно скорее нанести удар через Ла-Манш. Однако Черчилль и его советники предпочитали вторжение в материковую Италию, которое позволило бы выпотрошить пресловутое «мягкое подбрюшье». «Главная задача, которая перед нами стоит, — утверждали британцы, — это устранить Италию». Это заставило бы Гитлера перебросить войска из других мест, что ослабило бы немцев как на Восточном, так и на Западном фронте. Проведя три дня в президентской резиденции в горах Мэриленда, позднее получившей название Кемп-Дэвид, Черчилль выступил на совместном заседании палат конгресса. «Война полна тайн и сюрпризов, — сказал он. — Твердость намерений, постоянство поступков, упорство, выносливость — качества, которые мы уже проявили и проявляем, — это, и только это позволит нам исполнить свой долг перед будущим всего мира и судьбой человечества». Англо-американская конференция завершилась соглашением, что Эйзенхауэр продолжит военные действия на юге Европы, а массированный бросок через Ла-Манш произойдет в мае следующего года. Но вначале — Сицилия. На пресс-конференции после «Трайдента» Черчилля спросили: «Что, по-вашему, творится в голове у Гитлера?» Все засмеялись, и Черчилль ответил: «Там необузданные аппетиты. Там безмерные амбиции — во всемирном масштабе!» Но втайне Черчилль теперь знал, что в одном из уголков сознания Гитлера обосновалось еще кое-что: убежденность, что союзные армии в Северной Африке намерены атаковать Грецию на востоке и Сардинию на западе, а Сицилию оставят в покое.
Когда результаты операции «Фарш» начали проявляться в перехватываемых немецких радиограммах, возникла новая угроза для секретности. Если кто-либо, не осведомленный об операции, увидит немецкие донесения, где упомянуты «документы, найденные на трупе», может появиться серьезная возможность «утечки»: станут задаваться вопросы, почему совершенно секретные документы повезли за границу таким способом, нарушая правила военного времени. Блетчли-Парку дали указание первоначально направлять все немецкие сообщения, связанные с документами операции «Фарш», только «С» (начальнику МИ-6) и Монтегю. «Затем можно было принять меры к тому, чтобы предупредить получателей или ограничить распространение». Фон Рённе решил принять документы за чистую монету, и результаты его анализа со свистом неслись через немецкие властные структуры. Впрочем, кое у кого возникали сомнения. Майор Перси Эрнст Шрамм, который вел официальный дневник Верховного командования вермахта, вспоминал интенсивные разговоры среди высших офицеров о том, не могли ли письма быть подделкой. «Мы серьезно рассуждали на тему: „Подлинные или нет? Неужели подлинные? Корсика, Сардиния, Сицилия, Пелопоннес?“» 13 мая офицер-скептик из FHW в Цоссене, носивший кодовое имя Эризо, послал запрос в мадридский абвер с требованием более подробного отчета об обнаружении документов: «Аналитический отдел придает особое значение более детальному изложению обстоятельств, при которых были найдены материалы. Первоочередной интерес представляет следующее: когда труп выбросило на берег? Когда и где предположительно произошла воздушная катастрофа? Видел ли кто-либо самолет и другие трупы? А также иные подробности. При необходимости посылайте срочную радиограмму».
Немецкие аналитики уже провели несколько дней за изучением писем и связанных с ними отчетов. Требование большей детальности, скорее всего, означает, что несоответствие между посмертным заключением, где говорилось, что с момента смерти прошло как минимум восемь дней, и утверждением Куленталя всего о трех днях после катастрофы не прошло незамеченным. В FHW, видимо, задались также вопросом, как в руке у разлагающегося трупа, который плавал в море неделю с лишним, мог до самого конца удержаться полный бумаг чемоданчик. И если в Средиземное море упал самолет, то где обломки? За телеграммой последовал телефонный звонок из FHW — опять-таки с требованием детализации. Мадридское отделение абвера несколько раздраженно ответило, что четырьмя днями раньше запросило подробный отчет об обнаружении трупа у испанского Генштаба: «Последний немедленно отправил на место событий офицера. Результаты проведенного им расследования в некоторых деталях отличаются от картины событий, о которой вначале сообщил Генеральный штаб. Подробный отчет прибудет в Темпельхоф [аэропорт в Берлине] вечером 15 мая. Распорядитесь, чтобы его забрали». Куленталь явно уловил новую ноту скепсиса, донесшуюся из Берлина, и, как всегда поступал, оказываясь под давлением, стал выгораживать себя и перекладывать ответственность на другого: «Подполковник Пардо 10 мая подчеркнул, что ответы, которые он нам дал, составляют полную картину произошедшего без всяких оговорок, но, видимо, это все же не так». Между тем испанский офицер, которого Генштаб послал в Уэльву выяснить подробности об обнаружении трупа и бумаг, уже вернулся в Мадрид. «Результаты проведенного им расследования были сообщены нам сегодня утром в присутствии командира, подчиненного подполковнику Пардо». Испанский штабной офицер исполнил поручение добросовестно: опросил большинство участников истории, в том числе рыбаков, военно-морское начальство и патологоанатома. Их устные рассказы добавили ряд подтверждающих подробностей и помогли исправить другие: «Вопреки первоначальному утверждению подполковника Пардо, что чемоданчик был зажат в руке у трупа, выяснилось, что упомянутый чемоданчик был прикреплен к трупу ремнем, обмотанным вокруг талии. К этому ремню чемоданчик был пристегнут с помощью карабина». В новом отчете, отправленном из испанского отделения абвера подполковнику фон Рённе в FHW, а также шефам абвера, был точно описан путь бумаг и чемоданчика по испанской начальственной цепочке из Уэльвы в Кадис, а затем в Мадрид — вплоть до передачи самому адмиралу Морено. «Он (министр ВМФ) передал все обнаруженное — чемоданчик курьера, наряду со всеми бумагами, найденными в его нагрудном кармане, — в АЕМ [Alto Estado Mayor, испанский Генштаб], где письма были вскрыты, скопированы и вновь положены в конверты, после чего он получил их обратно. Затем он отдал все это британскому военно-морскому атташе в Мадриде». Британский самолет, на котором летел курьер, похоже, сгинул в море бесследно — по крайней мере Адольф Клаус и его агенты в Уэльве ничего не смогли обнаружить: «Поиск обломков самолета майора Мартина и тел других пассажиров этого самолета не принес результатов». Но, как всегда, у Куленталя было наготове объяснение: «Рыбаки говорят, что в районе, где был найден труп, сильные морские течения, и поэтому другие трупы, как и обломки самолета, могут позднее обнаружиться в других местах». Куда труднее было объяснить, как тело успело за столь короткое время так сильно разложиться. Но Куленталь справился и с этой задачей:
Медицинское обследование трупа не выявило никаких ран или следов, которые могли быть вызваны ударом тупым или острым предметом. Согласно медицинским данным, смерть наступила из-за того, что курьер захлебнулся морской водой. На нем был спасательный жилет английского образца, и тело находилось в состоянии сильного разложения. По мнению медиков, оно пробыло в воде от пяти до восьми дней. Это не согласуется с тем, что на счете из ночного клуба, обнаруженном на трупе, стоит дата 27 апреля, а сам труп был найден в 9.30 утра 30 апреля. Сочтено возможным, однако, что разложение было ускорено воздействием солнечных лучей на плавающий труп. Врачи утверждают также, что внешность погибшего соответствовала фотографиям на его военных документах, за тем единственным исключением, что залысины у него были более выраженными, чем на фотографиях. Либо фотография майора Мартина была сделана два-три года назад, либо залысины возникли из-за воздействия морской воды.Перед нами классический пример легковерия, смешанного с самообманом и прямой фальсификацией. В более раннем отчете дата на театральных билетах была приведена ошибочно, но вместо того, чтобы исправить ошибку, Куленталь в этой телеграмме изменил временной интервал. По заключению испанских патологоанатомов, смерть наступила как минимум за восемь дней до 30 апреля, но Куленталь, чтобы уменьшить расхождение со своей собственной (неверной) временной привязкой, сократил продолжительность пребывания тела в воде до пяти-восьми дней. Приведены несостоятельные, хоть и правдоподобные на первый взгляд, «научные» объяснения того, что труп так сильно разложился, и того, что майор Мартин выглядел существенно старше, нежели на фотографии. С самого начала решив, что находка подлинная, абвер вопреки явным нестыковкам подгонял картину под свое суждение. Куленталь крепко держался за свой разведывательный трофей. Поскольку информация уже крутилась в верхних эшелонах нацистской военной машины, у него не было выбора.
В затхлом подвале Адмиралтейства Монтегю и Чамли, потея, тревожились из-за совершенно непредвиденной проблемы, которая была бы смешна, не вызывай она глубочайшего беспокойства: чемоданчик майора Мартина снова исчез. Хиллгарт получил его, как и все прочие личные вещи майора, 11 мая и пообещал выслать в Лондон дипломатической почтой 14 мая. Но 18 мая посылка в комнату № 13 еще не поступила, и разработчиков операции «Фарш» охватила паника. Вечером того дня Хиллгарт получил шифровку: «Посылка еще не пришла. Важно, чтобы письма были получены как можно раньше. Отправили по воздуху или по морю?» Хиллгарт немедленно ответил, что все предметы «в маленькой опечатанной посылке» отправлены, как и было запланировано, из Мадрида в Лиссабон и должны были прибыть в Лондон по воздуху, адресованные лично Юэну Монтегю. Месяц за месяцем шла подготовка к тому, чтобы чемоданчик как бы случайно попал не в те руки. А теперь он вполне мог снова попасть не в те руки, на сей раз и вправду случайно. В той же телеграмме Монтегю спросил, выбросило ли на берег надувную лодку, которую экипаж «Серафа» пустил по волнам. Он также сообщил Хиллгарту о первых признаках того, что «Фарш» работает: «Есть данные об успехе операции, но жизненно важно не возбуждать подозрений». Хиллгарт ответил, что о лодке ничего не известно и что почти наверняка ее присвоили рыбаки Пунта-Умбрии. Аккуратно наводя справки своими средствами, Хиллгарт и без того уже знал, что дезинформация оказывает желаемое действие. Агент Андрос «сообщил о большом волнении по поводу неких официальных документов, найденных на теле британского офицера в Уэльве». Мельница слухов работала исправно: «Я, естественно, попросил его по возможности разузнать побольше». Через несколько дней на приеме с коктейлями для зарубежных дипломатов Хиллгарт встретился с адмиралом Морено. Министр ВМФ по собственной инициативе заговорил о документах: «Сказал, что, едва он узнал об их прибытии в Мадрид (сам он был в Валенсии), он тут же приказал начальнику военно-морского штаба немедленно передать их мне». Это была махровая ложь. Из немецких источников видно, что Морено лично принял документы на хранение, а затем, не вскрывая, передал их в Генштаб. Затем последовал весьма красноречивый обмен репликами между Хиллгартом и его испанским другом. — Стоило ли так беспокоиться? — нарочито беспечным тоном спросил Хиллгарт. — Меня тревожило, как бы кто-нибудь не сунул в них нос без разрешения, — ответил Морено. — В этом случае дело могло бы принять серьезный оборот. Морено выдал себя. Когда Хиллгарт потребовал возвращения чемоданчика, он сделал это через третье лицо и ничем не показал, что вопрос не является чисто рутинным и, тем более, что в чемоданчике лежат секретные документы, в которые нельзя «совать нос без разрешения». «Он явно не знал точную формулировку моего запроса, который был устным и сам по себе не мог дать ему повода сказать то, что он сказал, — докладывал Хиллгарт в Лондон. — Можно не сомневаться, что испанское правительство знает содержание документов. В том, что его знает противник, я не настолько уверен. Однако они больше недели пробыли в Уэльве и Кадисе». Испанский адмирал вел опасную двойную игру. 19 мая немецкий посол Дикхофф отправил в Берлин очередное сообщение, где описывал встречу с Морено: «Он сказал мне, что, согласно всем имеющимся у него сведениям, большие силы будут сконцентрированы для атаки на Грецию и Италию… Нападение на Грецию военно-морской министр считает особенно вероятным». Уверяя англичан, что их секреты неприкосновенны, Морено в то же время передавал эти секреты немцам. Так двуличный испанский адмирал стал весьма полезным орудием, подкрепляющим дезинформацию. «Операция убедительно показала, до какой границы испанцы готовы идти в своей помощи Оси». Наконец, 21 мая, к огромному облегчению команды «фаршировщиков», посылка с чемоданчиком и другими вещами майора Мартина прибыла в Лондон. Удовлетворительного объяснения этой недельной шокирующей задержки получено не было. Не только испанская бюрократия движется неисповедимыми путями. Письма немедленно отправили на «специальное исследование» в ведомство военной цензуры, где их подвергли микроскопическому анализу. Первым делом исследовали сургучные печати, и было выяснено, что, несмотря на все события прошедших недель, они остались абсолютно невредимы: «Мы сфотографировали и разметили печати перед отправкой, и мы сфотографировали их после возвращения. Они не изменились ни в чем».
Левая печать перед отправкой. Левая печать после возвращения.
Но это была только одна сторона дела. «Хотя мы можем утверждать, что печати остались нетронутыми, вполне возможно, что письма были выкручены из-под нижних клапанов… поскольку нижний клапан был гораздо шире верхнего, там с избытком хватало пространства, чтобы извлечь содержимое». Ресниц ни в одном из конвертов уже не было, но исследователи приготовили еще и другую, более научную ловушку. В апреле, прежде чем положить письма в чемоданчик, каждое из них один раз ровно сложили втрое. Когда складывают сухую бумагу, складка заметно «четче, чем если бумага сильно размокшая и мягкая: в последнем случае она больше напоминает сложенную ткань». Под микроскопом специалисты увидели, что по крайней мере одно из писем было сложено дважды: «первый раз ровно, второй раз не совсем… когда письмо было мокрое». Исследователи заключили, что, когда испанцы складывали самое важное письмо, «это было сделано не вполне по тем же складкам, и из-за новых складок возникли малозаметные повреждения бумажных волокон». Имелся еще один способ проверки. Чтобы извлечь письма, бумагу необходимо было туго обмотать вокруг металлической «вилки». Перед тем как положить их обратно в конверты, их снова намочили, и, несмотря на затянувшееся путешествие из Испании, они все еще были немного сырые. Если закрутить цилиндром влажный лист бумаги, то, высохнув, он сохранит склонность к скручиванию. Цензоры вынули письма из конвертов и стали внимательно смотреть, будет ли бумага лежать плоско. Разумеется, «по мере того, как письмо, извлеченное из конверта, естественным порядком высыхало, края начинали загибаться вверх, и это показывало, что письмо ранее доставали, выкручивая через заднюю сторону конверта». Более того, бумагу сворачивали, когда она была сложена втрое: исследователи заметили, что, «когда письмо сложено, все три слоя загибаются одинаково». Таким образом, было убедительно физически доказано, что письма вскрывали, и это подкрепляло данные радиоперехватов. Немцы, конечно, должны были ожидать, что британцы тщательно исследуют возвращенные письма, проверяя, извлекались ли они из конвертов. Чтобы укрепить немцев в их заблуждении, желательно было заставить их поверить, что такое исследование было проведено и британские специалисты пришли к выводу, что письма не вскрывались. Самым подходящим человеком для передачи немцам такого сообщения был переменчивый адмирал Морено. Капитану Хиллгарту в ответ на его послание, где он описал свой последний разговор с адмиралом, была отправлена директива: «Проинформируйте министра ВМФ при первой возможности, что запечатанные конверты были исследованы специалистами, которые не нашли признаков того, что их вскрывали или совершали с ними какие-либо манипуляции до их поступления в распоряжение испанского ВМФ. Скажите ему, что Вам поручено выразить ему нашу глубокую признательность за эффективность и быстроту, с которыми испанский ВМФ распорядился этими документами, не допустив, чтобы они попали в руки каких-либо злонамеренных лиц. Сообщите ему конфиденциально, что одно из писем содержало сведения чрезвычайной важности и секретности, и подчеркните абсолютную искренность нашей признательности за это проявление дружбы». Это сообщение было послано не в шифрованном виде, а по военно-морскому телеграфу. Вместе с тем другая, шифрованная телеграмма сообщала Хиллгарту, что «письма на самом деле вскрывались», но что ему следует говорить всем, кто «способен передать это дальше», что, по твердому убеждению британцев, письма в Испании никто не читал. «Важно, чтобы не было никаких, повторяем, никаких подозрений, что мы установили факт прочтения писем, иначе нынешний успех подвергнется риску». Несмотря на сомнения некоторых сотрудников FHW и на неубедительность тех объяснений пробелов и противоречий, что дал Куленталь, ложь уже крепко укоренилась в немецком стратегическом мышлении и начала давать метастазы, распространяясь по кровеносным сосудам разведок Оси. Важная и волнующая информация, истинна она или ложна, набирает свой собственный импульс. Ожидаемые десанты в Греции и Сардинии быстро становились чем-то само собой разумеющимся.
19 Гитлер теряет сон
Через четыре дня после того, как фон Рённе дал первоначальное заключение, некий капитан Ульрих из немецкого Генштаба предложил свою оценку полученных разведданных. Этот доклад, датированный 14 мая, «состоял из соображений, представляемых адмиралу Дёницу». Ульрих испытывал по поводу новой информации еще больший энтузиазм, чем фон Рённе. «Относительно достоверности перехваченных документов уже не остается никаких сомнений. Исследование вопроса о том, не могли ли они быть нарочно нам подброшены, показывает, что это крайне маловероятно». Что за исследование можно было провести для устранения «остающихся сомнений» — непонятно. Никаких новых данных обнаружено не было, никакого официального разбирательства не проводилось. Принятие желаемого за действительное — поистине мощная сила. Далее капитан Ульрих рассуждает о том, «известно ли противнику о прочтении нами документов, или же он осведомлен только о потере самолета над морем». Аналитик выражает уверенность, что у Германии теперь на руках более сильные козыри, чем у союзников. «Не исключено, что противник не знает о перехвате нами документов, но он, безусловно, увидит, что они не дошли по назначению. Внесет ли он изменения в запланированные операции, ускорит ли их ход — неизвестно, но это по-прежнему маловероятно». Письмо от Ная Александеру было «неотложным»; Александера попросили «дать ответ немедленно, „потому что долго мы тянуть с этим не можем“». С другой стороны, времени было достаточно, чтобы послать сообщение с курьером, а не по радио и ждать ответа. «По мнению Генерального штаба, на то, чтобы изменить планы операций как в Восточном, так и в Западном Средиземноморье, время у них еще остается». С немецким педантизмом Ульрих изложил свои выводы: удары на востоке и на западе будут нанесены одновременно, «поскольку лишь в этом случае Сицилия годится как отвлекающая цель для обоих»; войска для вторжения в Грецию будут, вероятно, доставляться морем из Тобрука в Северо-Восточной Ливии; Александрия не будет использована как место посадки на суда, потому что «нелепо» делать вид в соответствии с отвлекающим планом, что столь крупные силы могут беспрепятственно добраться оттуда до Сицилии. («Это показывает, как сильно может ошибаться Генштаб: вторжение на Сицилию произошло именно из Александрии», — заметил Монтегю позднее, когда доклад капитана Ульриха был обнаружен.) Возможно, писал Ульрих, что 5-й и 56-й дивизиями «будут исчерпываться все силы вторжения» на Пелопоннес. Что касается отвлекающей атаки на Сицилию, это может быть краткая операция в стиле «коммандос» с немедленным отходом, но не исключено, что она будет и «продолжена после начала основной операции». Доклад завершался настоятельным предложением решительно переместить в Грецию средоточие немецких оборонительных усилий. «Следует особо подчеркнуть, что этот документ говорит об обширных подготовительных мероприятиях в Восточном Средиземноморье. Это тем более важно, что из того региона, ввиду его географического положения, до настоящего момента поступало гораздо меньше сведений о подготовительных действиях, чем из Алжира». Была, конечно, и другая очень веская причина того, что немцы получали меньше данных о подготовке атаки на востоке: союзники на самом деле никакой атаки там не готовили. В очередной раз немцы, когда правда не укладывалась в их представления, волевым усилием подгоняли факты под иллюзию. Гроссадмирал Карл Дёниц, три месяца назад назначенный главнокомандующим немецкими ВМС, несомненно, читал доклад капитана Ульриха: он сделал на нем пометку. Среди документов, захваченных в Тамбахе в 1945 году, был оригинал доклада с «персональной закорючкой» Дёница, ясно видимой на полях. Его инициалы показывали, что он прочел текст и знаком с его содержанием. Дёниц был одним из ближайших доверенных лиц Гитлера, принимавших важные решения; в конце войны он станет его преемником. Его влияние играло огромную роль. Бенито Муссолини давно уже считал, что следующий удар союзники нанесут по Сицилии, которая станет ключевым стратегическим опорным пунктом для полномасштабного вторжения в Италию. Его немецкие союзники теперь начали убеждать его в ином. Дёниц, вернувшись из Рима, послал Гитлеру отчет о своей встрече с Муссолини. В своем официальном военном дневнике за 14 мая немецкий адмирал пишет: «Фюрер не согласен с мнением дуче, что наиболее вероятное место вторжения — Сицилия. Он, напротив, согласен с тем, что обнаруженный приказ англосаксов подтверждает предположение, что запланированная атака будет направлена главным образом против Сардинии и Пелопоннеса». Несколько дней спустя Гитлер писал Муссолини: «Из обнаруженных документов также явствует, что они намерены вторгнуться на Пелопоннес и реально это осуществят… если мы хотим сорвать британские планы, что необходимо сделать любой ценой, этого можно добиться только силами немецких дивизий». Вера Гитлера в Италию как союзника быстро улетучивалась, и рассчитывать на итальянские войска он не мог: «В течение последующих нескольких дней или недель большое количество немецких дивизий необходимо отправить на Пелопоннес». В отношении угрозы Балканам письмо Ная не изменило мнения Гитлера — оно только укрепило ложное представление, которое у него уже сложилось. Как писал по поводу операции «Фарш» один историк разведки, «внушить противнику с помощью дезинформации совершенно новые идеи — задача очень необычная и чрезвычайно трудная. Гораздо легче и эффективнее подкреплять идеи, которые уже существуют». По мере того как ложная информация операции «Фарш» распространялась по официальным и неофициальным немецким каналам, до британцев отовсюду во все большем количестве долетали подтверждения этому. Эрнст Кальтенбруннер, начальник РСХА (Главного управления имперской безопасности), созданного Гиммлером в результате объединения полиции безопасности и службы безопасности, сказал министру иностранных дел Иоахиму фон Риббентропу, что его шпионы в британском и американском посольствах в Мадриде подтверждают: «Цели вражеской операции — Италия и ее острова, а также Греция». Турецкие посольства в Лондоне и Вашингтоне, услышав свежую новость, сообщили в Германию, что «союзники хотят вторгнуться на Балканы через Грецию». Слышали, как генерал Йодль сказал по телефону немецким командующим, находившимся в Риме: «Можете забыть про Сицилию, мы знаем, что это будет Греция». Согласно новым радиоперехватам «Ультра», отделение абвера на Родосе, ссылаясь на итальянское Верховное командование, сообщило, что «атака союзников будет нацелена на мыс Араксос и на Каламату», и добавило немножко отсебятины: «Подводным лодкам союзников приказано собраться в неизвестном пункте сосредоточения для массированных операций». Из Афин это предупреждение было передано немецким командирам на островах Эгейского моря и на Крите, командующему войсками в Южной Греции и в отделение абвера в Салониках, откуда «был послан соответствующий сигнал в Белград и Софию». К восторгу Лондона, фальшивка укрепляла сама себя: «Сообщения, приходившие с разных сторон, казалось, подтверждали друг друга, и они явно, по крайней мере на тот период, принимались за истину». Информация, зародившаяся в одной определенной точке, распространялась и просачивалась в виде слухов, толков и донесений, кочевала от источника к источнику и шла обратно в Германию, звуча все громче и громче, как нарастающее эхо. 19 мая Гитлер созвал военное совещание, на котором он поднял вопрос об ожидаемом вторжении в Грецию и броске через Балканы. Его «врожденная одержимость по поводу Балкан», подогретая письмами операции «Фарш», не давала ему спать: «В прошедшие несколько дней и особенно этой ночью я опять много думал о последствиях, которые могла бы иметь потеря нами Балкан, и нет сомнений, что результаты были бы очень серьезными». Прожорливая немецкая военная машина не могла бы работать без балканского и румынского сырья: из этого региона она получала половину своей нефти, весь хром, три пятых бокситов. Немецкие военачальники еще с прошедшей зимы подчеркивали возможность вторжения англо-американских войск в Грецию, и в феврале союзники по Оси согласились, что Греция находится в уязвимом положении. Найденные документы вызвали кристаллизацию тех тревог, что Гитлер испытывал и раньше: «Опасность заключается в том, что они утвердятся на Пелопоннесе»; теперь он предложил «в качестве меры предосторожности предпринять дальнейшие превентивные шаги против возможного нападения на Пелопоннес». На оккупированных немцами Балканах росла партизанская активность, и с точки зрения Гитлера этот район представлял собой, по его собственному выражению, «естественную» мишень. Греция была тонким концом чрезвычайно острого «клина»: «Если на Балканах — скажем, на Пелопоннесе — произойдет высадка, то через обозримое время падет и Крит, — сказал он генералам на совещании 19 мая. — Поэтому я решил в любом случае перебросить на Пелопоннес одну бронетанковую дивизию». Если фальшивое письмо от генерала Ная сосредоточило внимание Гитлера на Греции, то шутка Монтегю о сардинах усилила беспокойство немцев насчет Сардинии. «Сардиния находится в особой опасности, — заметил генерал Вальтер Варлимонт, заместитель начальника оперативного штаба. — В случае потери Сардинии возникнет острейшая угроза Северной Италии. Этот остров — ключ ко всей Италии». Зеркальным отражением немецких страхов из-за уязвимости Греции и Балкан стала тревога Гитлера по поводу Сардинии: «Он опасался, что с Сардинии противник будет угрожать Риму и важнейшим портам Генуе и Ливорно, сможет нанести одновременный удар по Северной Италии и Южной Франции, ударить в самое сердце европейской крепости». Между тем один британский агент в итальянских правительственных кругах сообщил, что сведения о содержании писем достигли Рима — «не напрямую через немцев, а через испанцев». Этим подтверждалось, что испанский Генштаб сделал свои копии документов; затем он передал эти копии итальянцам: «Итальянское Верховное командование знакомо с подробностями письма и считает его подлинным». Итальянский посол в Мадриде сказал немцам, что получил «информацию из абсолютно надежного источника, что противник намеревается в самом ближайшем будущем осуществить десант в Греции». Немецкий посол в Риме переадресовал эту новость, уже отнюдь не свежую, в Берлин. Это интригующий показатель состояния союзнических отношений внутри Оси: итальянцы передали важнейшую секретную информацию немцам, но немцы, которые ознакомились с ней намного раньше, не сочли своим долгом поделиться ею со своими итальянскими союзниками. Фрагменты подтверждающих сведений кружили по дипломатическому миру. Британской разведке стало известно, что немецкий посол в Анкаре проинформировал турецкого посланника в Будапеште о намерении Германии в ближайшее время увеличить свое военное присутствие в Греции без каких-либо враждебных намерений в отношении нейтральной Турции: «Планируются перемещения войск и транспорта на юг, которыми будет затронута Греция, но турецкое правительство ни в коей мере не должно беспокоиться, поскольку все это не направлено против Турции». При передаче информации по «испорченному телефону» слухов она, как всегда, искажалась. Из Мадрида Хиллгарт саркастически докладывал: «В здешних немецких кругах ходит история, будто Германия получила сведения о наших планах благодаря бумагам, найденным у британского офицера в Тунисе». Вскоре Хиллгарт получил донесение агента Андроса, где во всех подробностях был описан путь документов в немецкие руки. «Степень соучастия испанцев» выявилась со всей определенностью: «Этот обмен информацией с немцами в Мадриде происходил на высшем уровне». Андрос подтвердил, что Ляйснер и Куленталь, два старших сотрудника абвера в Мадриде, непосредственно участвовали в получении документов от испанцев, и весь эпизод, как писал Монтегю начальнику МИ-6, «добавил нам знаний о немецких интригах в Испании». Даже месяцы спустя осколки ложных разведданных продолжали летать от источника к источнику, рикошетируя и разбиваясь на более мелкие кусочки. Британский агент сообщил из Стокгольма, что местные немцы получили информацию о британском самолете, сбитом над Средиземным морем, который вез боевые приказы, касающиеся «одновременного десанта на Сардинии и Пелопоннесе» и отвлекающей атаки на Сицилию. Почти все прочие подробности, приведенные в этом донесении, были неточными, но не было сомнений, что источником информации стал, как выразился его автор, «наш замороженный приятель». Один за другим ключевые советники Гитлера вовлекались в сеть обмана, либо получая доступ к документам непосредственно, либо доверяя независимым «подтверждениям» данных, приходившим окольными путями: Канарис, Йодль, Кальтенбруннер, Варлимонт, фон Рённе. К 20 мая Муссолини «пришел к тому же мнению». Под влиянием убежденности Гитлера коллективная вера в то, во что хотелось поверить, похоже, целиком охватила нацистскую военную верхушку. Чтобы спорить с главой государства в таких обстоятельствах, нужна недюжинная храбрость. Люди, окружавшие Гитлера, ею не обладали. Нацисты остро нуждались в некой уверенности: державам Оси, потерпевшим поражение в Северной Африке, увязшим в кровавом болоте на Восточном фронте, сталкивающимся с растущей силой союзников, до появления чемоданчика с письмами весь южный берег Европы казался уязвимым. Но теперь вместо того, чтобы ждать нападения союзников где угодно, немцы и итальянцы могли засесть в ожидании близ Каламаты, на мысу Араксос и на Сардинии, рассчитывая сбросить англичан и американцев в море. Бумаги, выброшенные на испанский берег, были не просто разведывательным трофеем, а чем-то большим: они давали реальный шанс нанести ответный удар. Прилив военной удачи сменился было отливом — но вдруг морские волны принесли счастливую возможность повернуть течение вспять. Судьба снова улыбнулась Германии. Неудивительно, что нацистские лидеры решили поверить. Правда, был в окружении Гитлера человек, который сохранял скептицизм. Йозеф Геббельс один из нацистской элиты допускал возможность того, что письма, столь удачно попавшие в немецкие руки в этот благоприятный момент, были всего-навсего «уловкой», изощренной попыткой англичан ввести немецкое руководство в заблуждение. Нацистский министр пропаганды лучше, чем многие, понимал, что военная реальность — субстанция зыбкая и податливая. «Истина есть то, что помогает одержать победу», — писал он. Геббельс не верил в абвер, который так расписывал свои невероятные шпионские сети, но принес так мало реальной пользы. «Несмотря на все заявления, наша политическая и военная разведка — полная дрянь», — жаловался он. Абвер, который четыре военных года только и мог, что портачить и хвастаться, теперь трубил о «блестящем» успехе — о нахождении писем, выявляющих планы союзников до последней запятой. Геббельс считал, что знает, как устроены британские мозги. Для него переводились все номера Times, и глава нацистской пропаганды высказывал недовольство газетой ровно так же, как мог бы его высказывать отставной генерал, доживающий свои дни недалеко от Лондона. «Times опять опустилась до публикации почти пробольшевистской статьи, — ворчал он. — Она воздала хвалу большевистской революции такими словами, что краснеешь за нее от стыда». Доктор Геббельс принадлежал к числу самых мерзких существ из нацистского бестиария, но в тонком нюхе на ложь ему не откажешь. Британские письма пахли подозрительно. Слишком уж все в них и вокруг них было гладко, и, пожалуй, он мог бы повторить любимое выражение адмирала Каннингема, номинального адресата одного из писем: «Ну, это для меня слишком лимузинно и мадемуазельно». «У меня был долгий разговор с адмиралом Канарисом об имеющихся данных, которые касаются намерений англичан, — писал Геббельс в дневнике 25 мая 1943 года. — Канарис получил в свое распоряжение письмо из английского Генштаба генералу Александеру. Письмо чрезвычайно информативное и раскрывает английские планы почти полностью, вплоть до точек над i. Не знаю, является ли письмо всего лишь уловкой (Канарис энергично это отрицает), или же оно отражает подлинные факты». В отличие от большинства советников Гитлера и от самого фюрера Геббельс попытался соотнести картину реальности, представленную в письмах, с тем, что ему было известно о британском стратегическом мышлении. «Общий контур английских планов на это лето, который здесь вырисовывается, в целом правдоподобен. Согласно ему англичане и американцы планируют на ближайшие месяцы несколько фиктивных атак: одну на западе, нацеленную на Сицилию, другую — на острова Додеканес. Эти атаки должны сковать расположенные там наши войска, что позволит английским силам предпринять другие, более серьезные операции, которые затронут Сардинию и Пелопоннес. В целом эта линия рассуждений кажется верной. Следовательно, если письмо генералу Александеру настоящее, мы должны быть готовы отразить ряд атак, из которых одни будут серьезными, другие — фиктивными». Никто другой из высокопоставленных нацистов не ставил подлинность письма под вопрос. Собственно, даже и Геббельс держал свои сомнения при себе, самое большее — записывал в дневник. Самый трудный и тонкий аспект лжи — ее поддержание. Сказать неправду легко, гораздо сложнее ее подкреплять, подпитывать. Человек по природе своей склонен на помощь первоначальной лжи посылать какую-нибудь новую. Что бы ни было ареной обмана — командный пункт, зал заседаний совета директоров или же спальня, — если он вскрывается, то обычно потому, что обманщик утрачивает бдительность и совершает какую-нибудь простую ошибку, сам сообщает или выдает истину. Вторжение на Сицилию было намечено на 10 июля. Оставалось два месяца, в течение которых изощренную фальшивку надо было защищать, подпирать и упрочнять. Неделю за неделей мастера дезинформации работали над сотворением фиктивной союзнической «12-й армии» в Каире — несуществующей силы, нацеленной якобы на Пелопоннес. Распространялись «греческие мифы» наших дней: вербовались греческие рыбаки, знакомые с побережьем, в войсках раздавались карты Греции, нанимались греческие переводчики. 7 июня Карл Эрих Куленталь направил своему звездному агенту Хуану Пухолю поручение: выяснить, не занимаются ли британцы, готовясь к нападению, вербовкой греческих солдат. В Шотландии уже проходила обучение, готовясь к высадке на Сицилии, 1-я канадская дивизия. Куленталь полагал, что ее отправят в Грецию. «Постарайтесь узнать, не размещены ли поблизости от 1-й канадской армии или где-либо еще на юге Англии греческие части, и если размещены, то что это за части, — писал Куленталь Пухолю. — Чрезвычайно важно выяснить характер предстоящей операции». Гарбо сообщил своему немецкому куратору, что его агент № 5, богатый студент из Венесуэлы, немедленно отправится в Шотландию «изучить вопрос о присутствии греческих войск». Никаких греческих войск, конечно, не существовало — как и агента № 5.Немцы явно схватили наживку, но они, безусловно, были намерены смотреть в оба в поисках любых данных, подтверждающих или опровергающих то, чему они поверили. Дадли Кларк послал сообщение, где высказал мысль, что «единственная серьезная опасность» для операции «Фарш» — «легальная или нелегальная эксгумация с целью более тщательного вскрытия» тела, похороненного в Уэльве. Монтегю еще раз встретился с сент-панкрасским коронером Бентли Перчасом, и тот заверил его, что вскрытие на столь поздней стадии, по всей вероятности, не прояснит картину. «После того как он пролежал в земле даже короткое время, его внутренние органы, по словам коронера, должны были прийти в очень невразумительное состояние, а легкие, скорее всего, разжижиться», что делало еще более проблематичной проверку версии об утоплении. Монтегю написал Бевану: «Хотя никто в этом мире не может быть уверен ни в чем, опасения, что немцы могут узнать что-либо посредством эксгумации и последующего вскрытия, судя по всему, необоснованны». Тем не менее большая мраморная плита с надписью могла уменьшить соблазн потревожить прах Уильяма Мартина и одновременно придала бы могиле достойный вид, которого он заслуживал. 21 мая Алан Хиллгарт получил из Лондона шифровку:
«Предлагаем, если это не будет выглядеть необычно, установить на могиле средней цены плиту с надписью: „Уильям Мартин, родился 29 марта 1907 г., умер 24 (повторяю, 24) апреля 1943 г. Возлюбленный сын Джона Глиндуира, повторяю, Глиндуира Мартина и покойной Антонии Мартин из Кардиффа, Уэльс. Dulce et Decorum Est Pro Patria Mori. RIP“».[12]Монтегю, как мы видим, неверно написал имя Глиндура Мартина, и ошибка затем была перенесена на плиту. В последний момент разведчики заколебались. Не будет ли большой мраморный могильный камень выглядеть подозрительно? «В условиях ограничений на платежи из Англии в Испанию и принимая во внимание другие трудности военного времени, отцу было бы слишком трудно это сделать в нормальных обстоятельствах». Хиллгарт ответил мгновенно: «Пожалуйста, пошлите мне сообщение обычным шифром, что родственники хотят поставить камень, и попросите оказать содействие. Я тогда обменяю деньги обычным способом и немедленно приступлю к делу». Можно было не сомневаться, что немецкие шпионы в британском посольстве перехватят послание и рутинным порядком передадут его в абвер. Дополняя декорации еще одним элементом, разработчики «Фарша» написали Хиллгарту: «Предлагаем, чтобы консул уже сейчас положил венок и карточку с надписью: „От отца и Пам“». Марио Тоскана, резчик могильных камней из Уэльвы, получил указание изготовить камень «как можно скорее». Фрэнсис Хейзелден послал на могилу венок и несколько букетов из сада Каса Колон — штаб-квартиры компании Рио-Тинто. «Целью было не только совершить то, что, вероятно, произошло бы в реальной жизни, но и сделать так, чтобы могилу достаточно часто посещали: это уменьшало возможности для тайного и незаконного извлечения трупа ради последующего вскрытия». Альберту Шатту, другу Хейзелдена,было поручено ежедневно посещать могилу — формально в качестве официального лица, отдающего дань умершему, а на самом деле чтобы проверять, не были ли сдвинуты цветы и потревожена могила. Хиллгарт сочинил и продиктовал письмо, адресованное «Джону Г. Мартину, эсквайру», но предназначенное Куленталю и его агентам:
Сэр! Исполняя поручение Адмиралтейства, я предпринял все необходимое для установки камня на могиле Вашего сына. Это будет простая белая мраморная плита с надписью, текст которой Вы мне прислали через Адмиралтейство, и цена составит 900 песет. Захоронение как таковое стоило 500 песет и произошло, как Вы знаете, на римско-католическом кладбище. Венок и карточка с надписью, которую Вы просили сделать, положены на могилу. Цветы взяты из сада английской горнодобывающей компании в Уэльве. Я взял на себя смелость поблагодарить от Вашего имени вице-консула в Уэльве за все, что он сделал. Позвольте мне выразить Вам и невесте Вашего сына мое глубочайшее соболезнование. Ваш покорный слугаОдновременно Монтегю послал сообщение Хиллгарту, имея в виду, что с ним ознакомятся все те же посторонние читатели: «Отец майора Мартина, его невеста и друзья попросили меня поблагодарить Вас за все усилия, предпринятые Вами и вице-консулом в связи с похоронами, и сообщить, что они чрезвычайно благодарны Вам за быстроту, с которой Вы возвратили его личные вещи. Сколь бы мало их ни было, их будут хранить как сокровище, поскольку майор Мартин был единственным сыном и незадолго до смерти обручился со своей невестой». Тем самым немцы получали подтверждение, что все достояние и снаряжение Мартина благополучно вернулось в Великобританию. «Не могли бы Вы прислать ему фотографию могилы после того, как плита будет установлена?» Хиллгарт сделал это. На взгляд немцев, британские власти испытали глубокое облегчение из-за возвращения ценных документов в нетронутом виде. Еще одна небольшая затрата со стороны Хиллгарта должна была подкрепить это впечатление через посредство местных сплетен: «Человека, передавшего бумаги в надежные руки военно-морских властей, следует вознаградить умеренной суммой величиной не более 25 фунтов. Оставляем на Ваше усмотрение, будет ли это сделано Вами через военно-морские власти или непосредственно через консула в Уэльве». 25 фунтов в Уэльве во время войны — это было небольшое состояние: та памятная рыбалка обещала стать для Хосе Рея самой удачной в жизни. Пока «Пам» и «отец» горевали приватно, известие о гибели майора Мартина пора было сделать достоянием широкой публики. Немцы имели доступ к британским спискам погибших и раненых, и, если бы имя Мартина в них не появилось, могли бы возникнуть подозрения. По меньшей мере столь же сильное подозрение могло бы возникнуть среди офицеров Королевской морской пехоты, если бы некто из их рядов был внезапно и без предупреждения объявлен умершим. Командирам трех дивизий морской пехоты, а также полковнику, ведавшему изданием официального морпеховского информационного бюллетеня Globe and Laurel («Глобус и лавры»), было отправлено письмо с грифом «Совершенно секретно, лично»: «В связи с объявлением о смерти майора Уильяма Мартина никаких действий предпринимать не следует. Этот офицер был на специальном задании, и никаких упоминаний в общих приказах сделано не будет». Отдел потерь получил краткую директиву: «Вставьте в очередной список потерь следующее: „Капитан на временной основе (исполнял обязанности майора) Уильям Мартин, Королевская морская пехота“. Это должно быть опубликовано как можно скорее». Но не так-то легко оказалось пропихнуть фальшивое объявление о смерти в обход начальства. Позднее медицинская служба ВМС запросила сведения о том, погиб ли майор Мартин в ходе боевых действий, и если да, то как. Флотский юридический отдел захотел знать, оставил ли храбрый майор завещание, «и если да, то где оно находится». Обоим ведомствам было вежливо, но твердо сказано, чтобы они не совали нос куда не надо. Объявление о гибели майора Уильяма Мартина в ходе несения активной воинской службы появилось в Times в пятницу 4 июня 1943 года. По чистой случайности в том же списке фигурировали имена двух других, реальных военно-морских офицеров, о чьей гибели в результате воздушной катастрофы газета уже сообщала. Немцы, рассудил Монтегю, могли теперь связать смерть Мартина с тем инцидентом. Кроме того, в заметке, размещенной рядом со списком погибших, в котором был упомянут У. Мартин, говорилось о гибели Лесли Говарда, «выдающегося актера театра и кино». Гражданский самолет, в котором летел артист, был сбит немецким истребителем над Бискайским заливом. Не исключено, что тот или иной абверовский информатор совершил зловещую ошибку, приняв самолет Говарда за самолет Уинстона Черчилля, недавно посещавшего Алжир и Тунис. Можно смело предположить, что этой «тяжелой утрате для британской сцены и британского кино» общественность уделила больше внимания, чем скромной гибели военного, о котором никто, кроме горстки шпионов, и не слыхивал. Страницы Times были тем местом, где все известные люди хотели оказаться после смерти, и можно ли быть мертвее, чем в разделе некрологов этой самой знаменитой британской газеты? Однако известны случаи, когда пресса объявляла человека мертвым, а он между тем был очень даже жив. Так произошло, например, с Робертом Грейвзом, Эрнестом Хемингуэем, Марком Твеном (дважды) и Сэмюэлом Тейлором Кольриджем. В июле 1900 года Джордж Моррисон, пекинский корреспондент Times, прочел в родной газете заметку о своей собственной гибели во время Боксерского восстания. (В некрологе он был назван человеком преданным и бесстрашным. Его приятель заметил: «Чтобы прилично выглядеть, они теперь просто обязаны удвоить ваше жалованье». Они этого не сделали.) Теперь, однако, произошел первый случай в истории газеты, когда она официально объявила умершим человека, который никогда и не был жив.Алан Хиллгарт.
В конце мая глава британской военно-морской разведки написал в своем секретном дневнике: «Первая немецкая бронетанковая дивизия (численностью около 18 тысяч человек) переводится из Франции в район Салоник». Информации был присвоен гриф «А1». Это было первое указание на крупное перемещение войск, вызванное дезинформацией «Фарш». В одном перехваченном сообщении содержались дальнейшие подробности «мер, принятых для переброски через Грецию в Триполис на Пелопоннесе 1-й немецкой бронетанковой дивизии». Это перемещение представлялось напрямую связанным с информацией, почерпнутой из письма Ная, поскольку Триполис, как отмечает Монтегю, был «стратегической точкой, хорошо подходящей для сопротивления нашему вторжению в район Каламаты и на мыс Араксос». Первая бронетанковая дивизия с ее восемьюдесятью тремя танками участвовала в яростных боях в России, но теперь была «полностью заново оснащена». Находившаяся перед этим, по сведениям британской разведки, в Бретани, дивизия была мощной, закаленной силой, и теперь ее переводили из одной части Европы в другую для защиты от иллюзии. 8 июня Монтегю написал промежуточный отчет о ходе операции «Фарш». «Мы сейчас находимся примерно на полпути между моментом, когда документы ФАРШа попали к немцам, и намеченным днем операции ХАСКИ, и поэтому я подверг рассмотрению нынешний образ мыслей немцев, насколько мы можем о нем судить». Монтегю суммировал сведения из перехваченных сообщений, данные о перемещениях войск, дипломатические толки и информацию от двойных агентов, и все это свидетельствовало о весьма «приятном» ходе событий. «Общая оценка нынешней ситуации дана в послании в адрес Гарбо [от 7 июня]; я вижу из него, что немцы по-прежнему считают нападение на Грецию весьма вероятным и по-прежнему встревоженно ищут место в Западном Средиземноморье, на которое мы намекнули как на цель». Какие бы подозрения ни были у немцев раньше, теперь они, похоже, развеялись: «Вопрос о том, не фальшивка ли это, они поднимали, но не исследовали». «„Фарш“ уже привел к некоторому распылению вражеских сил и средств. Можно надеяться, что с ростом количества видимых признаков в Восточном Средиземноморье история, которую мы сочинили, будет „подтверждаться“ и все сильнее отвлекать внимание противника от Сицилии, хотя он, разумеется, не может полностью пренебречь укреплением столь уязвимого и непосредственно угрожаемого участка. Операция, судя по всему, уже оказала на противника желаемое воздействие, и по мере нарастания подготовительных усилий к „Хаски“ это воздействие может стать кумулятивным». Еще оставалось время для того, чтобы «Фарш» потерпел ужасающее крушение, но пока тайная миссия майора Мартина, можно сказать, неслась на всех парах. В своем промежуточном отчете Монтегю писал: «Полагаю, что сегодня, когда „Фарш“ прошел полпути, по-прежнему можно считать, что мы успешно движемся к поставленной цели».
20 «Сераф» и «Хаски»
Билл Джуэлл вел «Сераф» к зазубренному береговому силуэту под завывание ветра, порывами налетавшего на боевую рубку. Было одиннадцатый час вечера, и после жестокого летнего шторма над неспокойным морем висел плотный туман. Джуэлла под зюйдвесткой пробирало холодом. Погода, вспоминал он потом, была «умеренно скверная», но пониженная видимость играла ему на руку. Вновь «Сераф» подкрадывался в темноте к южному берегу Европы, чтобы оставить в море нечто важное. Вновь субмарина должна была выполнить строго секретное и чрезвычайно опасное задание, и от результата зависела жизнь тысяч людей. Разница между нынешним заданием и предыдущим, которое «Сераф» с успехом исполнил три месяца назад, была в том, что контейнер в трюме лодки на этот раз действительно заключал в себе специальное оборудование: приводной радиомаяк, который должен был направлять крупнейшее из вторжений, что когда-либо обрушивались на берега Сицилии. Сыграв свою роль в тайной подготовке к операции «Хаски», «Сераф» был избран для того, чтобы возглавить нападение как таковое. Неделей раньше Джуэлла вызвали в штаб-квартиру подводного флота, находившуюся в Алжире, и там он получил боевое задание от своего непосредственного начальника — капитана Барни Фокса: «Тебе надо будет служить ориентиром и поставить маяк для вторжения нашей армии на Сицилию». В заливе Джела в тысяче ярдов от южного берега Сицилии «Сераф» должен был спустить на воду плавучий радиолокационный маяк нового типа. Сделать это надо было за несколько часов до вторжения, намеченного на четыре утра 10 июля. Двигаясь на маяк, эсминцы должны были повести за собой флотилии десантных судов с солдатами американской 45-й пехотной дивизии, которым рано утром предстояло штурмовать сицилийский берег. «Серафу» было поручено оставаться на месте в качестве зрительного ориентира «для передовых сил вторжения» и отойти, когда атака наберет силу. Подводная лодка должна была послужить головным кораблем могучей армады из более чем 3 тысяч грузовых судов, сторожевиков, танкеров, транспортов, минных тральщиков и десантных плавучих средств, на борту которых находилось 1800 тяжелых орудий, 400 танков и 160 тысяч военнослужащих американской 7-й армии под командованием генерала Джорджа Паттона и британской 8-й армии, которой командовал Монтгомери. На Сицилию, возможно, вторгались чаще, чем во все прочие места на Земле. С VIII века до нашей эры остров атаковали, завоевывали, прочесывали, грабили сменявшие одна другую волны захватчиков: греки, римляне, финикийцы, карфагеняне, вандалы, остготы, византийцы, сарацины, норманны, испанцы, англичане. Но никогда еще Сицилия не переживала такого массированного вторжения. Если операция «Фарш» увенчалась успехом, то союзникам предстояло столкнуться лишь с ограниченным сопротивлением. Джуэлл понятия не имел, достиг ли его странный груз берега Уэльвы, но, слушая новый приказ, он невольно задумался, удалось ли с помощью трупа «дезинформировать немцев и встретят ли в результате многотысячные войска, готовящиеся к вторжению на остров, меньшее сопротивление». Если уловка, напротив, потерпела провал и только прояснила для держав Оси подлинную цель операции «Хаски», то «Сераф» мог вести огромный союзный флот к катастрофе. Получив боевое задание, Джуэлл явился в штаб-квартиру 7-й армии, чтобы выслушать указания непосредственно от генерала Паттона. Прирожденный лидер, Паттон любил важничать, был несдержан на язык и вместе с тем умел воодушевлять. Разные люди относились к нему совершенно по-разному. Джуэллу он решительно не понравился с первого взгляда. Генерал, у которого на каждом бедре висело по пистолету с перламутровой ручкой, внушительно расхаживал по комнате, отрывисто давая приказания Джуэллу и двум другим капитанам британских подводных лодок, которым предстояло направлять суда с американскими наземными войсками. «Его силы должны были высадиться тремя группами в трех разных местах; он хотел, чтобы данные разведки были проверены и подводные лодки стояли каждая у своего участка берега рядом с плавучим маяком, направляя десантные суда куда следует». Весь инструктаж занял десять минут. «Он был с нами очень краток, довольно высокомерен и в грубых выражениях не стеснялся», — вспоминал Джуэлл. Когда Джуэлл вышел из комнаты совещаний, кто-то громко, с американским акцентом его окликнул, и, обернувшись, он увидел полковника Билла Дарби, командира американских «рейнджеров», с которым подружился во время разведывательного плавания к острову Галит. Дарби сказал ему, что поплывет со своими ребятами вслед за «Серафом» и возглавит высадку «подразделения X», составленного из двух отборных батальонов «рейнджеров». «Поработай для нас так же хорошо, как поработал у Галита, — сказал ему Дарби, — и получишь от нас огромное спасибо». Джуэлл пообещал сделать все, что в его силах. Но в глубине души командир подлодки был далек от спокойствия. Если противник заметит, как «Сераф» спускает на воду радиомаяк, он, разумеется, поймет, что близится вторжение, и кинется укреплять соответствующий участок берега. «Если бы нас засекли, — вспоминал Джуэлл, — это было бы очень опасно для всей операции „Хаски“». О том, что, если немцы что-нибудь пронюхают, вторжение на Сицилию окончится неудачей, предостерегал сам Эйзенхауэр. Американский генерал сказал Черчиллю: «Если в регионе будут до атаки размещены существенные немецкие наземные силы, шансы на успех станут практически нулевыми и операцию придется отменить». Даже если немцы будут предупреждены за несколько часов, это обернется огромным ростом потерь. Неожиданность была важнейшим фактором, отсутствие ее — самоубийством. Помимо прочего, из головы у Джуэлла никак не шли заключительные слова Паттона, которые и раздражали, и тревожили подводника: «Подлодки будут находиться меньше чем в миле от противника, но при любых обстоятельствах они должны оставаться на месте до подхода оперативной группы и армейских формирований, как бы они ни запоздали». Лодка «Сераф», получившая кодовое название «Цент», должна была оставаться на поверхности после восхода солнца, одинокая и беспомощная, — отличная мишень для итальянских береговых орудий. Несомненно, это было самое опасное из заданий, какие Джуэллу доводилось выполнять, задание, которое имело большие шансы стать последним. Вообще-то Джуэлл относился к сохранности своей шкуры с великолепным безразличием. Жестокая война не поскупилась для него на опасности и тяготы. Не раз он проявлял готовность к смерти. Но теперь у него появилось кое-что новое, ради чего стоило жить. Билл Джуэлл влюбился. Сыграв свою роль в операции «Фарш», Джуэлл вернулся в Алжир, где получил вполне заслуженный короткий отпуск. Среди новоприбывших в штаб-квартиру союзных войск, которая находилась в этом городе, была Розмари Галлоуэй, молодой офицер из Женской королевской военно-морской службы (сокращенно — Wrens, «Малые пташки»). Розмари была шифровальщицей, она кодировала и декодировала исходящие и входящие сообщения и была поэтому осведомлена о разнообразной секретной и щекотливой информации. Она была жизнерадостна, умна и безумно привлекательна. Джуэлл и Розмари познакомились раньше, еще в Великобритании, но в знойном климате военного Алжира знакомство стремительно переросло в роман. Один раз высмотрев Розмари в свой душевный перископ, он затем преследовал ее с неслабеющей настойчивостью. А она оказалась весьма сговорчивой добычей. Возможности для ухаживания в Алжире военных лет были весьма ограниченны, но Джуэлл не упустил ни одной из них.
Розмари Галлоуэй, невеста Билла Джуэлла.
Совсем рядом с городом, в Сиди-Баруке американские военные устроили зону отдыха, которая из всего, что возможно в Алжире, была наиближайшим подобием американского загородного клуба: бар, ресторан, теннисный корт, плавательный бассейн… Джуэлл вспоминал: «Американское Верховное командование завладело участком берега с оливковой рощей и превратило его в сказку из „Тысячи и одной ночи“ — правда, без гурий, конечно!» (На самом деле там можно было получить и гурию.) Вечер в Сиди-Баруке, по словам Джуэлла, можно было провести «поистине шикарно». Благодаря дружбе с американскими офицерами высокого ранга Джуэлл получил доступ в «этот уголок для привилегированных», и его даже возил на джипе американский шофер — некий рядовой Боккаччо, уроженец Бруклина, у которого во время езды одна нога все время свисала наружу. Когда Боккаччо был занят, Джуэлл возил Розмари по городу в принадлежавшем 8-й флотилии допотопном «хиллмане», который прозвали «ловушкой для пташек» — не столько из-за его романтической пленительности, которая равнялась нулю, сколько из-за «пленительности» в буквальном смысле слова: «Ни одна из дверей не открывалась изнутри, и, сколь бы острой ни была нужда в свежем воздухе, любой „малой пташке“, согласившейся рискнуть, приходилось полагаться на рыцарское великодушие спутника, который был волен выпустить ее или не выпустить». Боккаччо, усвоивший кое-какие смачные выражения из британского сленга, отзывался о «ловушке для пташек» и о том, что в ней происходило, с едкой иронией: «В этой гребаной тачке уже все рессоры попереломаны». Отель «Сент-Джордж» был лучшим в Алжире, и в нем устроил свою резиденцию Эйзенхауэр. Построенный на месте старинного мавританского дворца, отель был окружен ботаническим садом с гибискусами, розами и цветущими кактусами; в военное и мирное время посетители потягивали коктейли в тени огромных тентов под пальмами и банановыми деревьями, обслуживаемые алжирскими официантами в накрахмаленных униформах с эполетами. Шеф-повар отеля, по словам Джуэлла, «мог даже при тогдашнем скудном алжирском снабжении приготовить еду в лучших традициях французской кухни». В «Сент-Джордже» останавливались Редьярд Киплинг, Андре Жид, Симона де Бовуар, король Георг V. 7 июня 1943 года там состоялась ключевая встреча, во время которой Черчилль и Эйзенхауэр окончательно утвердили план вторжения союзников на Сицилию. И в том же месяце там произошла кульминация кампании Билла Джуэлла по завоеванию Розмари Галлоуэй. Две волнующие недели он атаковал ее всеми видами оружия, какие были в его распоряжении: французской едой, американским бассейном, британским автомобилем с неоткрывающимися дверями… Что касается Розмари, она и не думала сопротивляться и под конец интенсивного обстрела безропотно утонула… в объятиях Джуэлла. И потому в полночь 9 июля Джуэлл еще пристальнее, чем обычно, вглядывался в туманное море у сицилийского берега: он завоевал сердце Розмари Галлоуэй и не хотел потерять завоеванное, будучи убитым. Если операция «Фарш» не удалась — или, что еще хуже, обернулась против самих же союзников, — то и Джуэллу, и его команде, и тысячам британских и американских солдат, которые на всех парах плыли в бой у него за спиной, вполне возможно, осталось жить всего несколько часов. Если же план сработал и если он выживет — тогда его ждет новая встреча с Розмари. Джуэлл, которого никогда раньше особенно не волновала возможность собственной гибели, теперь сам удивлялся, как много для него значит благополучный исход. Подводники «Серафа» уже спустили на воду цепочку небольших сигнальных буев и подожгли на каждом запальный шнур, чтобы ровно через четыре часа они одновременно начали мигать, показывая флотилии путь к берегу. Более тяжелый плавучий радиомаяк был вытащен на палубу, и субмарина медленно приближалась к точке, где его надо было оставить. Джуэлл уже готов был дать приказ спустить его на воду, как вдруг сквозь темноту до него донесся приглушенный голос дозорного: «Слева по борту торпедный катер, сэр». Немецкий Schnellboot, который союзники называли E-boat, представлял собой торпедный катер с тремя двигателями компании «Даймлер-Бенц», 2000 лошадиных сил, оснащенный четырьмя торпедами, двумя 20-миллиметровыми пушками и шестью пулеметами. Он был лучше вооружен и в три раза более быстроходен, чем «Сераф». Он неподвижно стоял всего примерно в 400 ярдах: «ясно видимый черный силуэт на темно-синем ночном фоне». На катере, в свою очередь, заметили подводную лодку и пытались определить, своя она или чужая. «Это был рискованный момент, — писал Джуэлл. — Я знал, что нацистское судно быстрее нас и гораздо лучше вооружено. И я знал, что их стрелки и артиллеристы находятся на своих местах и ждут приказа открыть огонь». Шли секунды, которые казались минутами. По команде, отданной шепотом, орудийные расчеты и торпедисты подводной лодки заняли свои места. Если немцы решат атаковать, «Серафу» придется принять бой. Но, даже если он выиграет дуэль, береговая оборона будет предупреждена об опасности, надвигающейся со стороны темного горизонта. Британская субмарина сидела в воде низко; плывущий туман вдвойне затруднял идентификацию. Немецкий капитан явно «не понимал, чья подводная лодка перед ним, потому что не ожидал встретить противника так близко от берега». Внезапно на немецком катере мигнули ходовые огни. «Мне было ясно, что это некий опознавательный сигнал, на который я по идее должен ответить немедленно». Сомнения, которые испытывал немецкий капитан, подарили Джуэллу те жизненно важные секунды, в которых он нуждался. Палубы были очищены, маяк убран внутрь, люк задраен, и Джуэлл отдал приказ на погружение. «Мы погрузились за несколько секунд. Противнику должно было показаться, что мы попросту растаяли». Если повезет, рассуждал Джуэлл, эта встреча не должна подсказать неприятелю, что надвигается вторжение: «Капитан катера, видимо, по-прежнему находился в плену собственной нерешительности, и, раз он не знал, свои мы или чужие, было маловероятно, что немцы поднимут тревогу». Но времени было в обрез. Маяк надо было спустить на воду в течение ближайшего часа: до прихода мощных союзных сил вторжения, вытянувшихся огромной флотилией вдоль южного горизонта, оставалось всего несколько часов. План высадки на Сицилии был в общих чертах согласован еще в январе в Касабланке, но процесс детальной разработки операции «Хаски» вылился в настоящую драку: в среде военачальников возникли серьезные разногласия, между британскими и американскими союзниками нарастали трения. Паттон назвал Монтгомери человеком «поразительно высокомерным» и заметил, что у Александера, командовавшего наземными силами союзников, «на редкость маленькая голова». Последняя фраза стала легендарной: ее произнес человек, считавший, что он всему голова. Монтгомери отозвался об Эйзенхауэре так: «Его познания о том, как вести войну и выигрывать сражения, определенно равны нулю». Британский генерал наотрез отказался соглашаться с первоначальными боевыми планами Эйзенхауэра, который предлагал силами американцев вторгнуться в западную часть Сицилии с прицелом на Палермо, в то время как британцы должны были взять Аугусту и Сиракузы на юго-восточном побережье. Монти настойчиво (и справедливо) утверждал, что он лучше понимает ситуацию, и предсказывал «военную катастрофу» в случае принятия плана Эйзенхауэра. Монтгомери был искусен в тактическом маневрировании: в конце концов он добился своего, «прижав к стенке» генерал-майора Уолтера Биделла Смита, возглавлявшего штаб Эйзенхауэра, в уборной штаб-квартиры союзных сил в Алжире. Начав разговор у писсуаров и продолжив его у раковины для мытья рук, где на запотевшем зеркале он нарисовал карту Сицилии, Монтгомери изложил свой альтернативный план: совместная высадка на юго-восточном берегу силами обеих армий.
Черчилль и старшие офицеры разрабатывают план вторжения на Сицилию в алжирском отеле «Джордж». Адмирал Эндрю Каннингем и генерал сэр Гарольд Александер, два фиктивных адресата писем по легенде операции «Фарш», стоят позади Черчилля, в центре и справа. «Получатель» третьего письма, генерал Дуайт Эйзенхауэр, сидит справа. Генерал Бернард Монтгомери стоит правее всех.
Согласие было достигнуто. Перед рассветом 10 июля 7-я армия Паттона должна была атаковать берег залива Джела, в то время как 8-й армии Монтгомери предстояло нанести удар восточнее — в районе залива Ното и устья реки Кассибиле. В целом войскам, сосредоточенным в портах Алжира, Туниса, Ливии и Египта, надо было высадиться на двадцати шести участках береговой полосы на юге Сицилии общей протяженностью 100 миль. Предшествовать вторжению должна была интенсивная бомбардировка сицилийских аэродромов. Непосредственно перед атакой предполагалось забросить за линию вражеских позиций воздушных десантников, чтобы они перерезали коммуникации, предотвращали контратаки, захватывали важные дорожные узлы и вносили смятение в ряды противника. Объединенный комитет начальников штабов одобрил план операции «Хаски» 12 мая — в тот самый день, когда Лондон перехватил первое сообщение, показывающее, что Гитлер видел документы из чемоданчика майора Мартина и поверил им. Объем материально-технического обеспечения операции поражал воображение: для одного лишь американского контингента потребовалось 6,6 миллиона пайков, 5 тысяч упакованных и доставленных морским путем самолетов, 5 тысяч почтовых голубей с голубятниками для их обслуживания, а также 144 тысячи презервативов (эта цифра как раз довольно скромная: меньше двух на человека). Собрать всю эту гору необходимого было тем сложнее, что делать это приходилось абсолютно скрытно. Военно-морской десант — операция чрезвычайно трудная, как показали неудачи при Галлиполи и Дьепе. Если защищающиеся готовы и ждут удара, успех почти невозможен. Эйзенхауэр настаивал на первостепенном значении неожиданности, предсказывая, что операция окончится неудачей, если противник будет обороняться силами более чем двух дивизий и окажет упорное сопротивление. Нельзя было ожидать, что немцы не заметят 160 тысяч солдат и 3 тысячи судов, концентрирующихся у северных берегов Африки; ключ к успеху — заставить их гадать, куда именно будет нанесен удар. Уже после начала наступления вспомогательный дезинформационный план — операция «Деррик» — должен был создать у противника первоначальное впечатление, что атака на юге носит отвлекающий характер и реальное вторжение все-таки произойдет на западе острова. Карты Сицилии хранились под замком. Солдатам союзников сказали, куда их посылают, только после того, как оперативная группа вышла в море. Письма на родину подвергались строгой цензуре, чтобы намеченная цель вторжения оставалась секретной; офицеры только отчасти шутили, когда говорили солдатам: «Ни в коем случае не пишите ничего интересного!» В портах Северной Африки кое-какая информация, однако, просачивалась — это было неизбежно. «Военный путеводитель по Сицилии» по недосмотру начали распространять слишком рано. Один британский офицер в Каире отдал в чистку свою форму, забыв в кармане боевой план операции «Хаски». Большую часть бумаг удалось вернуть, но несколько страниц были использованы для выписки счетов другим клиентам: по Каиру теперь разгуливали горожане в вычищенной одежде, обладавшие строго секретными планами союзников. Еще более опасную оплошность допустил полковник Нокс из 1-й британской воздушно-десантной дивизии: он нечаянно оставил на веранде отеля «Шепердс» в Каире совершенно секретную телеграмму. В ней не только указывались дата и время вторжения на Сицилию, но и содержалось расписание выброски воздушных десантов и даже была приведена «информация о наличии самолетов и планеров для таких операций». Прошло как минимум два дня, прежде чем документ нашелся: управляющий отелем вернул его военным властям. Дадли Кларк, однако, был уверен, что, если даже из-за столь явного и «грубого нарушения секретности» документ побывал в руках противника, его, скорее всего, должны были счесть фальшивкой, нарочно указывающей на Сицилию, которая в письмах операции «Фарш» была названа отвлекающей целью. Кларк сделал вывод, что «полковник Нокс, вполне возможно, помог нам, а не навредил». Обширная дезинформационная операция «Баркли», целью которой было скрыть намерения союзников и отвлечь от Сицилии как можно больше войск Оси, достигла кульминации в дни, предшествовавшие 10 июля. Подводные лодки высаживали людей на Сардинии и на греческом острове Закинф, чтобы создавать у немцев впечатление разведывательной деятельности перед крупным вторжением. Операция «Водопад», в ходе которой имитировалось сосредоточение армии в Восточном Средиземноморье якобы для высадки на Балканах, в огромных количествах использовала макеты танков и самолетов. Управление специальных операций организовало реальную диверсионную операцию силами бойцов греческого Сопротивления с кодовым названием «Звери», чтобы продемонстрировать возросшую партизанскую активность в районе Греции, который был якобы намечен для атаки. Для подкрепления дезинформации использовались и двойные агенты, самым известным из которых был Андре Лейтем — изворотливый французский аристократ, любитель светской жизни и кадровый офицер, питавший бешеную ненависть к коммунизму и завербованный абвером в Париже в 1942 году. С остальными членами его шпионской команды Лейтема познакомили в салоне красоты Элизабет Арден на улице Фобур-Сен-Оноре: это были плейбой Дюте-Марисс (по другой версии — Дюте-Арисп), бывший французский морской офицер по фамилии Блондо, а также сутенер и диверсант Дютей, который втайне от Лейтема получил от немцев приказ убить его, если он выкажет какие-либо признаки измены. Группа направилась в Тунис с заданием собирать информацию для абвера. 8 мая, когда подготовка к сицилийской операции уже набирала обороты, Лейтем — «человек атлетического сложения, средних лет, среднего роста, с седеющими волосами и офицерскими усами» — явился к начальнику французской разведки в Северной Африке и заявил о своем желании шпионить против немцев. Ему присвоили кодовое имя Жильбер и поручили посылать своим немецким кураторам, которые считали его «агентом очень высокого класса», ложную информацию. Отвлекая внимание немцев от реальных военных приготовлений, Жильбер сообщил им, что в тунисском порту Бизерте концентрируется крупная ударная группировка (на самом деле она состояла из макетов десантных судов). Чтобы еще сильнее замутить воду, прибегли к помощи агентурной сети Гарбо. Агентом № 6 в его команде был Дик, южноафриканский антикоммунист, которого Пухоль завербовал в 1942 году, «пообещав ему важный пост в новом послевоенном мировом порядке», если он будет шпионить в пользу Германии. Дика «благодаря его лингвистическим способностям» взяли на работу в британское военное министерство и послали в ставку союзного командования в Алжир. Пухоль снабдил его симпатическими чернилами, и вскоре южноафриканец через посредство Гарбо начал посылать Куленталю в Испанию сообщения о подготовке к предстоящему вторжению. Немцы были «в восторге от своего нового агента». Чтобы отвлечь их внимание от Сицилии и заставить их еще шире рассредоточить свои войска, агент № 6 написал, что «на основании некоторых документов, ставших ему доступными во время работы в разведывательном отделе ставки, можно сделать вывод, что высадка, вероятно, произойдет в районе Ниццы и на Корсике». Вскоре Дику удалось «украсть некоторые документы, касающиеся планируемого вторжения», и он пообещал прислать их Пухолю, спрятав в посылке с фруктами.
Хуан Пухоль Гарсиа, агент Гарбо, самый известный двойной агент времен Второй мировой.
Однако 5 июля Гарбо передал Куленталю печальную весть: по сообщению, полученному от Дороти, «неофициальной жены» Дика, агент № 6 погиб в авиакатастрофе в Северной Африке. Немцы потеряли ключевого разведчика, едва он начал разворачиваться по-настоящему. Эта маленькая трагедия была, конечно же, полнейшей фикцией. Ни Дика, ни Дороти не существовало на свете. Выдуманный шпион был «уничтожен» вследствие реальной смерти: «Офицер, исполнявший роль писца для агента № 6, погиб в воздушной катастрофе, возвращаясь из отпуска, который он проводил в Шотландии». У Дика был хорошо узнаваемый почерк. В МИ-5 разгорелись споры: «Представить дело таким образом, что агент повредил правую руку и теперь вынужден писать левой, — или же попытаться подделать его почерк». Оба варианта выглядели небезопасными, и поэтому Дика, южноафриканского шпиона, которого не было, без долгих рассуждений умертвили. Несмотря на строгую секретность, которой была окружена подготовка к сицилийской кампании, и на обширные облака дезинформации, распущенные операцией «Баркли» и двойными агентами, немецкая и итальянская разведки не могли не заметить признаков надвигающегося вторжения: в Гибралтар прибывали плавучие госпитали, на Сицилии было разбросано 8 миллионов листовок, где говорилось, что Гитлер — плохой союзник: «Германия будет драться до последнего итальянца». Еще важнее было то, что укрепленный остров Пантеллерия в 60 милях к юго-западу от Сицилии сдался союзникам 11 июня после трех недель бомбардировок, когда было сброшено 6400 бомб. Взятие Пантеллерии — операция «Штопор» — было очевидной прелюдией к полномасштабному вторжению на Сицилию, поскольку захват острова обеспечивал союзников авиабазой в непосредственной близости от Сицилии. В Лондоне опасались, что успешная атака на остров «полностью раскроет наши карты». Двойной агент Жильбер сообщил своим немецким шефам, что «беспокоиться не следует, потому что нападение на Пантеллерию — всего лишь военная уловка», а реальное нападение произойдет в другом месте. И все же кое-кто в немецком лагере верно предугадывал ход событий, и немецкие сообщения, дешифрованные в Блетчли Парке, показывали, что Сицилия вызывала у немцев растущее беспокойство. Даже Карл Эрих Куленталь, глядя на события из Испании, начал задаваться вопросом, не были ли планы, изложенные в перехваченных письмах, изменены. После взятия Пантеллерии Куленталь «получал все больше донесений, показывавших, что следующая цель союзников — захват Сицилии. В Берлин было послано много сообщений на эту тему, но там не придали им значения». Фельдмаршал Альберт Кессельринг, осмотрительный главнокомандующий немецкими войсками в Средиземноморье, еще за шесть недель до вторжения пришел к выводу, что самая вероятная мишень для атаки — Сицилия. Однако большая часть немецкого Верховного командования, похоже, оставалась верна своему представлению, что главные удары будут нанесены на востоке и на западе, а Сицилия — отвлекающая цель. Ложная картина намерений союзников, нарисованная операцией «Фарш» и другими дезинформирующими операциями, заставила Германию организовывать оборону на невозможно широком фронте. Операция «Каскад» успешно убедила немцев, что союзники располагают для наступления примерно сорока дивизиями (реальная цифра была почти вдвое меньше) и поэтому легко могут организовать две одновременные атаки или больше. В действительности у союзников никогда не хватало десантных плавучих средств более чем на одну операцию. При этом стратегические концепции союзников отвергали идею морского десанта без адекватной поддержки с воздуха; если мыслить реалистически, это исключало Сардинию и Грецию как объекты массированных вторжений. Две цели, обозначенные в документах операции «Фарш», союзниками практически никогда не рассматривались. Немцы не отдавали себе в этом отчета. Германская разведка была совершенно не способна сообщить Верховному командованию ни место, ни время главной атаки. В лагере немцев царили неуверенность и колебания; они старались что-то разглядеть сквозь туман дезинформации, используя свои ненадежные и ограниченные разведывательные средства. В список возможных мест высадки входили не только Сардиния и Греция, но и Корсика, Южная Франция и даже Испания; между тем страх Гитлера по поводу Балкан окрашивал каждое его стратегическое движение. На Сардинии, которая, согласно донесению японского поверенного в делах в Риме, «по-прежнему рассматривалась как избранная цель», военный контингент был к концу июня удвоен до 10 тысяч человек с лишним и усилен добавочными истребителями. В июле в критический момент танкового сражения под Курском еще две немецкие бронетанковые дивизии были приведены в состояние готовности отправиться на Балканы. Немецкие торпедные катера перебрасывались от берегов Сицилии в Эгейское море; в Греции размещались береговые батареи, и у ее берегов были устроены три новых минных поля. Между мартом и июлем 1943 года количество немецких дивизий на Балканах выросло с восьми до восемнадцати, в том числе в Греции — с одной дивизии до восьми. Несмотря на предупреждения итальянской разведки, что готовится атака на Сицилию, и на настойчивые просьбы Италии прислать немецкие подкрепления, «для усиления защиты острова ничего не было предпринято». Как было сказано позднее в официальном документе, составленном по итогам операции «Фарш», «немцы никогда не могли себе позволить полностью пренебречь укреплением и обороной Сицилии, поскольку мы могли изменить наши планы и она всегда представляла собой слишком уязвимую мишень». Однако немцы явно продолжали верить, что, если Сицилия и подвергнется атаке, на нее обрушится не вся военная мощь союзников. В конце мая радиоперехват шифровки от квартирмейстерской службы Кессельринга выявил хронический дефицит снабжения немецких сил: пайков хватало всего на три месяца, топлива было менее 9 тысяч тонн. Уверенность, что «Фарш» делает свое дело, выросла еще больше. «По сравнению с нашими силами в Тунисе это был крохотный гарнизон». За четыре дня до вторжения Кессельринг докладывал, что его войска на Сицилии располагают «только половиной всего необходимого». Страх Эйзенхауэра перед столкновением на берегах Сицилии с «хорошо вооруженными и полностью организованными немецкими силами» был необоснованным. Германия попросту не знала, что произойдет и где, и к тому времени, как стало ясно, что реальная цель — все-таки Сицилия, было уже поздно. Союзники, напротив, были хорошо осведомлены об оборонительных силах Сицилии и о непринятии Осью мер по их укреплению. Англо-американские войска, вторгнувшись на остров, должны были столкнуться примерно с 300 тысячами вражеских солдат, защищающих 600 миль береговой полосы. Более двух третей защитников составляли итальянцы, плохо снаряженные и плохо обученные. Многие были призывниками-сицилийцами, не имевшими особого желания драться, немолодыми, неподготовленными, с низким боевым духом и в некоторых случаях вооруженными старым оружием, оставшимся от Первой мировой войны. Итальянские силы береговой обороны, согласно одному донесению союзной разведки, отличались «почти неправдоподобно низкими боевым духом, уровнем подготовки и дисциплины». Немцы (примерно 40 тысяч человек в двух дивизиях) были сделаны из более прочного материала. Недавно реорганизованная бронетанковая дивизия Германа Геринга, усиленная тремя батальонами пехоты, имела опыт тяжелых боев в Тунисе и была переведена на Сицилию Кессельрингом после потери Пантеллерии. 15-я бронетанковая гренадерская дивизия была опытным, закаленным в сражениях соединением со 160 танками и 140 орудиями полевой артиллерии. От итальянцев вряд ли можно было ждать упорного сопротивления, но вот немцы были «крепким орешком». «Это будет тяжелая и очень кровавая битва, — мрачно предсказывал Монтгомери. — Следует ожидать больших потерь». Билл Дарби тоже ожидал худшего и был к нему готов. «Если потери будут большими, не думайте, что вы в этом виноваты, — сказал командир „рейнджеров“ своим офицерам. — С Богом, ребята».
21 Весьма приятное чаепитие
Прогноз погоды не внушал оптимизма, и, когда огромные силы вторжения выходили в море, погода действительно ухудшалась. На Мальте адмирал сэр Эндрю Каннингем, командующий военно-морскими силами в Средиземном море и адресат второго письма операции «Фарш», выслушал весть об отправке флотилии не столько с надеждой, сколько со смирением. Адмирал заранее записал обращение к войскам, которое должно было прозвучать по громкоговорителям во время пути: «Мы начинаем самую важную операцию этой войны, впервые нанося удар по врагу на его собственной территории». Бодрый тон контрастировал с мрачным настроением Каннингема, когда флотилия двинулась навстречу «всем ветрам небес» и не было никакой уверенности, что море не станет для нее могилой. «Жребий был брошен. Мы должны были идти вперед. Больше в тот момент мы ничего сделать не могли». За обедом в штаб-квартире на Мальте адмирал лорд Луис Маунтбеттен, подписавший два из трех писем операции «Фарш», был еще мрачнее: «Ситуация выглядит не слишком хорошо». Погода делалась все хуже, ветер начал завывать, усиливаясь до семибалльного шторма. Военно-транспортные суда, качаясь и кренясь, шли через «буруны и бурлящий прибой, которые, вспенивая воду, устраивали кораблям игольчатый душ». Шторм срывал десантные катера со шлюпбалок и ломал их о палубу. Канаты лопались. Ветер (кто-то назвал его «пердежом Муссолини») свистел все громче. Из солдат одни молились, другие матерились, но большинство «лежали с зелеными лицами в подвесных койках и стонали». Пахло блевотиной и страхом.
Флотилия вторжения направляется к берегам Сицилии.
Пока всех вокруг рвало, майор Деррик Левертон из 12-го полка легкой зенитной артиллерии, жизнерадостный наследник длинной династии британских похоронных агентов, играл сам с собой очередную партию в бридж в офицерской столовой и с наслаждением уписывал паек. «Нам теперь выдают шоколад „Кэдбери“ с начинкой, — писал онматери. — Мне достались „мятный крем“ и „карамельная“ — очень вкусно». Деррик, которого все называли Дрик, получал большое удовольствие от «спектакля» (так он называл вторжение). Он бы обрадовался еще больше, если бы знал о небольшой, но важной роли, которую сыграл в лондонском прологе к спектаклю его брат Айвор, доставивший глухой ночью мертвое тело в морг в Хэкни. Как и у Айвора, у Дрика был неистребимый талант находить во всем хорошую сторону — следствие жизни в семье, посвятившей себя делам, связанным со смертью. «Это был восхитительный круиз, — писал он домой об адском плавании на Сицилию. — Как только мы отчалили, всем сообщили план от и до: дату, время и все прочее. Мы получили карты, планы, модели, каждому вручили по экземпляру „Военного путеводителя по Сицилии“ и по экземпляру обращения Монти». Особенно сильное впечатление произвел на Дрика морской офицер, который прочел краткую лекцию о стратегическом значении Сицилии. «Он был превосходен. Настоящий Ноэл Кауард в мужском варианте».[13] Боевая задача майора Левертона состояла в том, чтобы развернуть на берегу свою полевую зенитную батарею и сбивать вражеские самолеты, которые будут атаковать силы вторжения. Левертону не спалось. «Перед самым заходом солнца я вышел на палубу и отчетливо увидел на горизонте горы Сицилии». Ветер стихал. «Всю вторую половину дня море было просто бешеное, но теперь оно успокоилось. Я всерьез считаю это чудом». Солдаты уже начали писать мелом на бортах десантных катеров шутливые фразы типа «Однодневные экскурсии на континент» или «Увидеть Неаполь и умереть». Вскоре после полуночи над головой Левертона пролетели тяжелые бомбардировщики, буксируя планеры, в которых сидели десантники. «В этот момент я стоял на палубе один. Раньше я часто пытался представить себе, что я почувствую, когда начнется. К своему разочарованию, я не почувствовал ровно ничего. Хотя я ясно отдавал себе отчет, что многие, кого я знаю, вполне могут погибнуть и что я сам, возможно, совсем скоро отдам концы, по-настоящему меня это не затрагивало. Ни волнения, ни героического порыва — ничего такого. Мне казалось, что я смотрю представление». Дрик спустился вниз сыграть последнюю партию в бридж («довольно симпатичный малый шлем») и съесть еще одну шоколадку «Кэдбери» с карамельной начинкой. В это время Билл Джуэлл, находясь всего на несколько миль впереди, в темноте готовил декорации для следующего акта спектакля. Команда погрузившейся субмарины внимательно прислушивалась к звуку винтов удаляющегося немецкого торпедного катера. Выждав еще минут двадцать, «Сераф» осторожно всплыл. Немецкого катера не было видно. Может быть, затаился и ждет поблизости? Если так, придется принимать бой. До окончательного срока оставалось меньше часа. «Больше никаких погружений быть не могло — пора было устанавливать маяк». Ветер ослаб, но море по-прежнему было неспокойно, и поэтому спускать на воду радиомаяк оказалось «в три раза труднее, чем в нормальной ситуации». Вскоре после полуночи маяк во второй раз вытащили на палубу и спустили на воду точно в указанном месте — в тысяче ярдов от берега. И тут Джуэлл впервые услышал в небе густой нарастающий гул, который до того момента заглушался ветром. «По темному небу с рокотом проносились невидимые самолеты — их были сотни. Авангард вторжения! „Вторжение!“ Электризующее слово».
Лейтенант Билл Джуэлл, капитан «Серафа».
Впервые Джуэллу пришло в голову, что впереди наконец замаячила победа: «Высадка на Сицилии — большой шаг в сторону Европы и как минимум маленький шажок по пути на Берлин», — думалось ему. Но это в случае успеха. Такие же мысли приходили в голову многим участникам десанта. Американский журналист, плывший с 5-й дивизией, писал: «Многие на этом корабле считают, что операция должна определить, закончится война шахматным патом или она будет вестись до окончательного результата». Джуэлл услышал серию громких взрывов и, посмотрев в сторону суши, увидел «огромные пожары, которые вспыхнули со всех сторон». Те из воздушных десантников, что не были убиты в воздухе и благополучно приземлились где надо, взялись за дело. И одновременно с этим Джуэллу за грохотом взрывов и гулом самолетов послышался еще один звук. Ветер теперь стих совершенно, как часто бывает в Средиземном море, и до Джуэлла донесся «отдаленный ритмичный рокот приближающихся моторов». Итальянский береговой радар тоже отреагировал на подплывающую армаду. Секунды спустя на берегу вспыхнули прожекторы, превратив ночь в день, и британская подводная лодка оказалась освещена, как на сцене. «Их ослепительные лучи, пересекавшиеся на воде, сошлись на „Серафе“ в ярчайшее световое пятно». В нормальной ситуации это значило бы, что надо немедленно погружаться, но у Джуэлла был приказ оставаться на месте до подхода флотилии. Береговые орудия открыли огонь, и следующие десять минут, которые показались «натягивающей нервы в струну, наполненной взрывами вечностью», вокруг неподвижного «Серафа» бушевал ад. Кок, припавший к пулемету, трехэтажно ругался. От каждого снаряда в воздух взметался фонтан воды, и дозорные прижимались к стенкам боевой рубки, «спасаясь как от водопадов, так и от летящих осколков». Между взрывами «накатывающий издали рокот» становился все громче. А затем в темноте «коротко вспыхнул прожектор на головном эсминце могучего атакующего флота». Секунды спустя стали видны и другие корабли: «Медленно из сумрака выступали черные продолговатые очертания». Забыв про сыпавшиеся вокруг снаряды, Джуэлл подумал, что в жизни не видел ничего столь же восхитительного. «Английскому языку нужно новое существительное, которое заменило бы затасканное слово „армада“, — писал он впоследствии. — Насколько я мог разглядеть в свой бинокль ночного видения, сотни кораблей двигались упорядоченным строем». Прожекторы эсминца выхватили из темноты огневые точки противника, «как огни рампы — участки сцены», и с корабля открыли огонь. «Снаряды свистели высоко над головой». В небе ревели вражеские самолеты, бросавшие осветительные бомбы, чтобы помочь береговой артиллерии. Находясь в море, Деррик Левертон восхищался красотой «разноцветных трассирующих снарядов» зенитной артиллерии и мерцающими отсветами в небе от загоревшихся сухих пшеничных полей на берегу. Прекрасная и ужасающая картина. «Вспышки, прожекторы, полыхающие пожары плюс яркие цветовые эффекты от взрывающихся бомб и снарядов — вся Сицилия, сколько хватало глаз, была похожа на колоссальное пиротехническое шоу». Когда первый эсминец прошел мимо «Серафа», его американская команда «возгласами приветствовала упрямую маленькую субмарину». Чуть погодя приблизилось небольшое десантное судно, на корме стоял капитан американских ВМС. Поверх шума он прокричал: «Эй, на „Серафе“! Меня послал адмирал сказать вам спасибо за вашу блестящую работу!» Джуэлл «слегка ошеломленно», как он позднее признал, отсалютовал ему в ответ. Но капитан еще не кончил свою речь: «Ребята, которые высадились, долго будут помнить, как вы здорово их вывели прямо на место…» Настало время «Серафу» «осторожно скользнуть подальше в море, в спасительную темноту». Джуэлл бросил последний взгляд на берег, где «крохотные стремительные вспышки автоматных очередей обозначали путь десантников сквозь оборонительные порядки». Американское подразделение «рейнджеров» под командованием Билла Дарби пошло на штурм берега в заливе Джела. Джуэлл «мысленно пожелал дружелюбному, неистощимому на шутки полковнику не дойти в своей храбрости до безрассудства». Идя впереди своих людей, потому что иного способа отправлять их в бой он не знал и не хотел знать, Билл Дарби бросился в атаку как одержимый, каковым он и был. Прорвав оборону, он пошел прямо на город Джелу, уже сильно разрушенный судовой артиллерией. Итальянские войска из Ливорнской дивизии попытались было организовать оборону у городского собора, но были быстро опрокинуты «рейнджерами». Контратаку итальянцев с использованием легких танков «рено» Дарби сдерживал лично, вооруженный только пулеметом калибра 0.30, который был установлен на его джипе. Поняв, что нужно что-то посущественнее, он бросился обратно на берег, раздобыл 37-миллиметровую противотанковую пушку, вскрыл топором зарядный ящик и затем с помощью одного капитана из «Рейнджерс» подбил очередной итальянский танк, пытавшийся атаковать его командный пункт. Для верности он бросил гранату на крышку танкового люка. Итальянский экипаж в ужасе немедленно сдался. Примерно через двенадцать часов после начала вторжения Дарби вынул из вещмешка свернутый американский флаг и прибил его к двери штаб-квартиры фашистской партии на главной площади Джелы. После боя за Джелу Паттон наградил Дарби крестом «За отличную службу» и предложил повышение в звании. Орден Дарби принял, а от повышения опять отказался. «Дарби — великолепный воин», — восхищался им Паттон. Чуть дальше к востоку майор Деррик Левертон играл в «спектакле» свою роль в несколько более спокойном темпе. Похоронный агент «пожелал своим ребятам удачи (все было абсолютно нормально и по-деловому)», после чего ему оставалось только ждать посадки на десантный катер. «Поскольку немножко времени еще оставалось, я решил поспать». Левертону принадлежит честь быть единственным, кто ухитрился заснуть во время крупнейшей морской десантной операции, какую к тому времени видел мир. Хотя, по его воспоминаниям, «в отдалении здорово грохотало», отключиться это ему нисколько не помешало. Это был своего рода героизм, который лишь немного уступает подвигам полковника Дарби.
Деррик Левертон, гробовщик, артиллерийский офицер и скромный герой сицилийской кампании.
«Перед самым рассветом, когда впереди стали проступать силуэты холмов», Левертон пересел на десантное судно. Через несколько минут, пройдя вброд через обломки планеров, которые «чуть-чуть не дотянули до берега», он оказался на суше. На берегу лежали два погибших воздушных десантника. К виду мертвецов Левертону было не привыкать («первым, что осталось у меня в памяти от раннего детства, был восхитительный запах толченого тимьяна»).[14] Он со своими людьми направился к месту, выбранному для батареи, — прямо через минное поле. «Время от времени мины взрывались с жутким грохотом и массой черного дыма». Пока устанавливали орудия, Левертон решил, что самое время выпить чайку. В его паек, как он с удовольствием обнаружил, входил «чайно-сахарно-молочный порошок», который можно было превратить в чай простым добавлением горячей воды. «В высшей степени питательно, аппетитно и культурно», — подумалось Дрику. И тут батарею атаковали пикирующие бомбардировщики. Это, писал он потом матери, «добавило чаепитию пикантности». «Когда начали сыпаться бомбы, я бросился к каменной стенке и залег под ней. Мимо пролетела масса пыли и всего остального, и, когда я встал, я увидел, что в нескольких футах от моей головы из стенки выбило большой камень размером с футбольный мяч». Только такой неисправимый оптимист, как Левертон, мог увидеть что-то положительное в бомбардировке его позиций: «Следующая бомба упала в море и устроила нам великолепный прохладный душ». На случай дальнейших атак похоронный агент приказал своим солдатам вырыть «маленькие могилки глубиной около 3 футов, где было очень удобно». Поскольку орудия еще не были установлены, Левертон забрался в свой окопчик и снова заснул. Но, в отличие от подкрепляющего силы сна на корабле, этот отдых был менее спокойным. «Мне приснился довольно жуткий сон про бомбежку и тому подобное, и, когда я очнулся с торжествующим чувством, что это только сон, я понял, что это не только сон: гады как раз пикировали прямо на нас». Бомбы принесли лишь незначительный вред, хотя, как он писал родителям, «сотрясение земли, когда лежишь в могиле, немного раздражает». К ночи зенитные орудия были установлены и пущены в ход. К удовлетворению Левертона, один пикирующий бомбардировщик был сбит в первый же день. За последующие шесть недель батарея уничтожила еще одиннадцать вражеских самолетов «плюс немалое количество „возможно, сбитых“ и „поврежденных“». Левертон был счастлив. «Ребята страшно горды тем, что мы первая батарея, введенная в действие в Европе после Дюнкерка». На берегу палило солнце, и организовывать работу батареи в длинных брюках и гетрах было нестерпимо жарко. «Я почувствовал, что моя одежда не подходит для этого занятия, — писал майор Левертон. — Поэтому я придумал себе новый повседневный костюм для вторжения: тонкая рубашка, мои синие джанценовские плавки, синие спортивные туфли и каска. Великолепная и горячо рекомендуемая модель». Так сидел среди падающих бомб в своей собственной «могилке» этот британский герой-гробовщик, одетый в купальные трусы и железную каску, и предавался весьма приятному чаепитию. Он выглядел комично и вместе с тем чертовски величественно.
В шесть утра армейский полковник разбудил Муссолини и сказал ему, что началось вторжение на Сицилию. Дуче был настроен решительно и оптимистично: «Сбросьте их в море или, по крайней мере, пригвоздите к берегу». Он все-таки оказался прав: Сицилия — очевидная мишень. «Я убежден, что наши люди будут сопротивляться, и, кроме того, немцы посылают подкрепление, — заявил он. — Мы не должны терять уверенности».
Британские солдаты передают на берег снаряды.
Танки выезжают на южное побережье Сицилии.
Его уверенность, однако, была абсолютно ложной. К концу дня на берег высадилось более 100 тысяч союзных солдат и офицеров, имевших в своем распоряжении 10 тысяч средств передвижения. Итальянцы в массовом порядке сдавались, часто просто срывали военную форму и уходили или убегали. Во многих местах сицилийцы встречали союзные войска не пулями, а приветствиями. Британская 8-я армия, как ожидалось, должна была за первую неделю вторжения потерять убитыми и ранеными около 10 тысяч человек, реальные же потери составили всего одну седьмую от этого числа. ВМФ предполагал, что за первые два дня будет потеряно до 300 кораблей, на самом же деле противнику удалось потопить только какую-нибудь дюжину. Предыдущим вечером в 11.00 Андре Лейтем (агент Жильбер) послал своим немецким руководителям радиограмму: «Чрезвычайно важно. Узнал из надежного источника, что большие силы движутся в сторону Сицилии. Вторжения следует ожидать с часа на час». Он сообщал защищающимся то, что они и так уже знали: первый серьезный сигнал тревоги поступил к итальянским береговым частям за несколько часов до того, как Джуэлл спустил на воду свой радиомаяк. В тот момент у обороняющихся уже не было времени предпринимать какие-либо адекватные действия, и к тому же бомбардировка сицилийской телефонной сети привела к тому, что многие части узнали об атаке, лишь когда она уже шла полным ходом. Некоторые легли спать, предполагая, что враг не будет настолько безрассуден, чтобы атаковать посреди шторма. Командующий итальянскими войсками на Сицилии вполне сознавал неизбежность вторжения (на итальянскую разведку дезинформация никогда не действовала так сильно, как на немецкую), но, в частности, из-за вспомогательной дезинформационной операции «Деррик» это вторжение ожидалось на западе, а не на юге. Как и предполагалось, самое упорное сопротивление оказали немецкие дивизии, расквартированные в глубине острова. В воскресенье 11 июля немцы контратаковали, но потеря времени сыграла ключевую роль, и союзники успели прочно занять плацдарм. «Спитфайры» атаковали сицилийскую штаб-квартиру люфтваффе, дезориентировав в критический момент то, что осталось от немецких ВВС. Фельдмаршал Кессельринг ранее отправил 15-ю бронетанковую дивизию на запад острова, где ожидалось вторжение, и в результате главный удар приняла на себя дивизия Германа Геринга. Немцы не скрывали своего презрения к растаявшим итальянским войскам и к итальянской береговой обороне, рассыпавшейся, как песчаные замки под ураганным ветром. В одном сообщении в Берлин, отправленном на следующий день после высадки, был отмечен «полный провал береговой обороны» и мрачно констатировалось, что «при продвижении врага местные полицейские и гражданские власти во многих случаях спасались бегством. В Сиракузах после высадки противника начались грабежи и беспорядки среди населения, которое отнеслось к высадке с безразличием». В первые два дня так много итальянцев сдалось в плен, что длинные вереницы военнопленных затрудняли продвижение войск. Кессельринг сетовал, что «полуодетые итальянские солдаты разъезжают по сельской местности на угнанных грузовиках».
Сицилийцы приветствуют союзников как своих освободителей.
В 5.15 вечера в день высадки Кессельринг отдал дивизии Германа Геринга приказ: «Сразу и всеми силами атаковать и уничтожить все то, что дивизия встретит на своем пути. Фюрер приказал немедленно ввести в действие все имеющиеся средства, чтобы не дать противнику утвердиться». Но немецкие танки не смогли пробиться. В жарком и кровопролитном бою примерно сорок три из них были уничтожены. Командующий дивизией Геринга признал: «Контратака против вражеского десанта не удалась». Немецкие танки уползли на север, чтобы принять бой в глубине острова. Генерал Паттон, объехав поле сражения на своем джипе, назвал операцию «самым коротким блицкригом в истории». Монтгомери с ним согласился — по крайней мере, в этом одном: «Немец на Сицилии обречен. Абсолютно обречен. Ему не уйти». Завоевание острова только начиналось, самые яростные схватки были впереди, но день сицилийской высадки окончился — и окончился победой.
22 С поплавком и грузилом
Когда пришла весть о сицилийском успехе, комнату № 13 огласили радостные возгласы. Чамли исполнил шаркающий танец и издал странное завывание. «Тетушка» Джоан Сондерс поднесла к глазам платок. Напряжение ожидания было почти непереносимым. Когда успех операции «Фарш» стал очевиден, Монтегю в частном порядке высказал опасение, что его роль в войне этим и ограничится: «Пусть я один раз и совершил кое-что по-настоящему важное и стоящее… мне никогда больше не позволят совершить ничего подобного». От напряжения глаза у разработчиков операции стали запавшими, и, по словам Монтегю, они были «слишком взвинчены, чтобы читать книжку или уснуть». Позднее Монтегю вспоминал громадное облегчение, нахлынувшее на него, когда союзники успешно покоряли Сицилию: «Поистине невозможно описать это чувство радости и удовлетворения от мысли, что наша группа спасла жизнь сотен солдат союзных войск, участвовавших во вторжении, — чувство, смешанное с восторгом от сознания нашего успеха в том, что нам, как мы полагали, было по плечу, но что многие из высшего начальства считали безнадежной затеей и на что Черчилль, как мне всегда казалось, согласился лишь как на попытку, предпринимаемую от отчаяния». Особое удовольствие доставило Монтегю позднейшее открытие, что сам Гитлер поверил в подлинность фальшивых документов: «Огромная радость для всякого — и особенно для еврея — знать, что он лично и непосредственно обвел вокруг пальца это чудовище». Успех дезинформации превзошел все ожидания, и Монтегю ликовал: «Мы одурачили тех испанцев, что помогали немцам, мы одурачили немецкие разведывательные службы как в Испании, так и в Берлине, мы одурачили немецкий Оперативный штаб и Верховное командование, мы одурачили Кейтеля и, наконец, мы одурачили самого Гитлера, который оставался одураченным до конца июля». Доставляла удовлетворение и экономичность операции: «Один контейнер, изготовленный на заказ, одна военная форма, немного сухого льда, рабочее время нескольких офицеров, поездка в автофургоне в Шотландию и обратно, около 60 миль, добавленных к маршруту подлодки „Сераф“, плюс кое-какие мелкие расходы: самое большее около 200 фунтов». Грандиозного празднования по поводу успеха операции «Фарш» никто устраивать не стал. Никаких новых посещений клуба «Горгулья», где Монтегю играл роль Билла Мартина, а Джин Лесли — его возлюбленной Пам. Айрис, жена Монтегю, — возможно, под влиянием намеков свекрови — объявила, что возвращается с детьми из Америки. Монтегю знал, что Гитлер намерен возобновить бомбардировки Лондона, готовясь пустить в ход беспилотные ракетные самолеты-снаряды, и что жить в столице по-прежнему опасно. Но, поскольку эта информация исходила из радиоперехватов «Ультра», он не мог поделиться ею с Айрис. «Максимум, что я мог, — это смутно намекать на возможный последний фортель Гитлера. Но это на нее не подействовало». Не исключено, что ее больше беспокоил возможный фортель собственного мужа. Айрис и дети вернулись в Лондон как раз во время вторжения на Сицилию. Встреча была радостной. Фотографию «Пам» в купальнике с нежной надписью Монтегю предусмотрительно убрал с туалетного столика. Пока еще он не мог объяснить жене, что все это означает. Возможно, это было и к лучшему. От тех, кто имел отношение к операции «Фарш», и от тех, на кого она произвела впечатление, потекли секретные поздравительные послания. Дадли Кларк, оригинал и любитель переодевания, руководивший подразделением «А», писал: «Мои самые теплые поздравления Вам в связи с успехом Вашей операции „Ф“. Это была замечательная и чрезвычайно тонкая организационная работа, и, как бы ни развивались события в дальнейшем, Вы добились стопроцентного успеха». Разработчиков операции поздравил и генерал Най: «Это чрезвычайно интересный сюжет, который, судя по всему, приняли на веру». Фрэнк Фоули, прославленный сотрудник МИ-6, который перед войной помог тысячам евреев бежать из Германии, сказал Монтегю, что операция стала «крупнейшим достижением по части дезинформации за все времена». Гай Лиддел торжествующе писал в дневнике: «„Фарш“ добился выдающегося успеха». Пошли разговоры о медалях для разработчиков операции «Фарш». Джонни Беван и Юэн Монтегю бодались не один месяц, но, к чести Бевана, он настаивал, чтобы Монтегю и Чамли были официально награждены, пусть и секретно. «Согласно имеющимся в настоящее время данным, одна определенная дезинформационная операция принесла существенный успех и повлияла на расположение немецких войск, что дало важнейшие стратегические и оперативные результаты. Тем, что она повлекла за собой столь значительные положительные последствия, мы во многом обязаны изобретательности и неустанной энергии этих двух офицеров». Монтегю, по словам Бевана, продвигал операцию вперед благодаря силе своего характера, тогда как Чамли «был автором этого хитроумного плана и, наряду с одним морским офицером, отвечал за детальную его реализацию». Беван считал, что они «должны получить одинаковую награду, поскольку играли в равной степени важную и незаменимую роль в осуществлении операции». Монтегю был так обрадован успехом операции «Фарш», что предложил организовать продолжение. 4 июля близ Гибралтара при взлете потерпел крушение самолет с Владиславом Сикорским, польским премьер-министром в изгнании. Шесть дней спустя, в день вторжения на Сицилию, Монтегю послал Бевану записку, где указал, что «бумаги, находившиеся в самолете Сикорского, до сих пор выбрасывает на берег, многие еще плавают и, вполне вероятно, достигнут берегов Испании». Он подал мысль добавить к остаткам крушения кое-какие фальшивые документы. Цель — «показать, что бумаги „Фарша“ были подлинные и что мы действительно собираемся атаковать Грецию и т. д., просто отложили нападение и переключились с „Бримстоуна“ [Сардинии] на Сицилию, поскольку заподозрили, что испанцы могли показать бумаги „Фарша“ немцам». На операцию «Фарш», так сказать, «второй модели» наложил вето глава военно-морской разведки коммодор Рашбрук: трудно было ожидать, что немцы вторично попадутся на такую же уловку. «Нет смысла пытаться. Испанцам будет известно, что все существенное уже выловлено, и важный секрет, „выброшенный на берег“, будет выглядеть неправдоподобно». Успех вторжения на Сицилию нельзя, конечно, объяснять одной лишь операцией «Фарш». В существенной мере дезинформационный план укрепил немцев в тех представлениях, что у них уже были. Все переплетенные между собой нити операции «Баркли», одной из которых была «Фарш», имели целью поддержать эти заблуждения. Кроме того, сравнительная слабость немецкого контингента на Сицилии отражала возраставшие сомнения Гитлера по поводу желания Италии воевать. Сицилия была стратегической драгоценностью, но, с другой стороны, это был остров, физически отделенный от остальных сил Оси. Если бы для защиты Сицилии на ней были размещены многочисленные немецкие войска, а Италия вдруг вышла из войны, они оказались бы в изоляции и Сицилия стала бы, по выражению Кессельринга, «западнёй для всех сражающихся там немецких и итальянских сил». Тем не менее вплоть до вторжения на Сицилию и даже после него на немецком тактическом планировании сказывались последствия операции «Фарш», смещавшие внимание к востоку и западу. В ночь перед атакой Кейтель распространил «самый свежий» анализ намерений союзников, в котором предсказал массированное вторжение в Грецию и двойную атаку на Сардинию и Сицилию: «Наступательные силы на западе, судя по всему, готовы к немедленной атаке, тогда как восточные силы, похоже, еще находятся в стадии формирования, — писал он. — Последующая высадка в материковой Италии менее вероятна, чем в материковой Греции». Половина войск союзников, находящихся в Северной Африке, будет использована, предсказывал Кейтель, «для укрепления плацдарма, который… будет создан в Греции». Радиоперехваты «Ультра» показывают, что через четыре часа после начала вторжения двадцать один самолет штурмовой авиации перелетел с Сицилии, которая была атакована, на Сардинию, где все было тихо. В тот же день из берлинского абвера в его испанскую штаб-квартиру было послано сообщение, где говорилось, что «Верховное командование в Берлине было особенно озабочено тем, чтобы велось пристальное наблюдение за конвоями, проходящими через Гибралтарский пролив, которые могут быть использованы для нападения на Сардинию. Эти приказы обосновывались тем, что атака на Сицилию, по мнению Верховного командования, возможно, имела отвлекающий характер и главная атака должна была произойти в другом месте». Эта оценка, как с удовлетворением отметила британская военно-морская разведка, находилась «в полном согласии с „фаршевской“ историей». Такие же эффекты наблюдались и в другой части Средиземноморья, где ожидалось вторжение в Грецию. Эти ложные ожидания напрямую подрывали способность немцев отразить реальное нападение на Сицилию. Ключевым компонентом немецкой военно-морской мощи здесь были Raumboote — 150-тонные минные тральщики, использовавшиеся не только для вылавливания мин, но и для сопровождения грузовых судов, прибрежного патрулирования, морского минирования и спасения экипажей сбитых над морем самолетов. Через два дня после вторжения на Сицилию, 12 июля, командующий немецкими военно-морскими силами в Италии послал в центральную штаб-квартиру телеграмму, в которой «жаловался, что отбытие 1-й группы тральщиков, отправленной в Эгейское море на защиту Греции, нанесло ущерб обороне Сицилии, где заграждения в районе Джелы уже неэффективны и налицо „хроническая“ нехватка сопровождающих судов, вследствие чего уход еще большего числа судов в соответствии с приказом будет иметь серьезные последствия». Однако вера в готовящееся нападение на Грецию сохранялась: во второй половине июля Гитлер послал Роммеля в Салоники взять командование над обороной Греции, если и когда ее атакуют союзники. Абвер разрабатывал на случай вторжения в Грецию хитроумные планы, согласно которым предполагалось, если немцам придется уйти, оставить в стране группы тайных агентов и диверсантов. Почти сразу после высадки на Сицилии в стане Оси начались внутренние разбирательства. Узнав, что итальянская береговая оборона не смогла отразить атаку, Геббельс мрачно проворчал что-то презрительное в адрес «макаронников», но не стал говорить, что он никогда особенно не верил в «грандиозное разведывательное достижение» абвера. Гитлер ни разу не признал, что его обвели вокруг пальца, но его военная реакция на вторжение ясно показывает: он понял, что совершил крупную стратегическую ошибку, недостаточно укрепив Сицилию. «Гитлер отреагировал мгновенно. Он приказал немедленно направить на Сицилию еще два немецких соединения: 1-ю парашютную и 29-ю бронетанковую гренадерскую дивизию, чтобы сбросить захватчиков в море». Но он опять опоздал. Немецкая верхушка поняла, что ей подсунули фантастическую и чрезвычайно вредную ложь, и некоторые деятели пришли в ярость. Нацистский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп потребовал исчерпывающих объяснений того, почему документы майора Мартина, где говорилось об отвлекающем характере нападения на Сицилию, были с такой наивностью приняты за чистую монету: «Это сообщение оказалось ложным, поскольку операция, предпринятая англичанами и американцами против Сицилии, отнюдь не была отвлекающей, а была, разумеется, одним из их запланированных крупных наступлений в Средиземноморье… Это сообщение из „абсолютно надежного источника“ противник намеренно вложил в руки испанцев, чтобы ввести нас в заблуждение». Фон Риббентроп заподозрил испанцев в том, что они с самого начала были соучастниками этого обмана, и поручил Дикхоффу, послу в Мадриде, устроить полномасштабную охоту на ведьм: «Проведите чрезвычайно тщательную перепроверку всего этого дела и выясните при этом, были ли те лица, от которых исходила информация, непосредственно подкуплены противником, или же они настроены против нас по иным причинам». Дикхофф встал в позу и постарался снять с себя ответственность: «Документы были найдены на трупе английского офицера, самолет которого был сбит, и переданы в подлиннике нашей здешней контрразведке испанским Генштабом. Документы были исследованы абвером, и я не слышал, чтобы их исследование породило хоть малейшие сомнения в их подлинности». Не слишком убедительно Дикхофф предположил, что противник, видимо, изменил свои планы после потери документов: «Англичане и американцы были искренне намерены предпринять действия, о которых говорилось в документах. Лишь позднее они передумали, возможно, сочтя планы перечеркнутыми тем, что английский курьер был сбит». Но фон Риббентропа это нисколько не удовлетворило. «Британская секретная служба вполне способна сделать так, чтобы к испанцам попали фальшивые документы», — настаивал он. Целью обмана было убедить Германию «не принимать никаких оборонительных мер… или принимать их в недостаточном объеме». В то время как союзники завоевывали Сицилию, он требовал имен, он хотел, чтобы с плеч покатились головы. «Практически несомненно, что англичане намеренно сфабриковали эти вводящие в заблуждение документы и позволили им оказаться в руках у испанцев, чтобы этим окольным путем документы попали к нам. Единственный вопрос — знали ли испанцы всю подоплеку событий или сами были обмануты». Подозрение коснулось адмирала Морено, двуличного испанского министра ВМФ, и Адольфа Клауса с его испанской агентурой. Тень упала и на более высокие инстанции: на испанское отделение абвера и на берлинских аналитиков разведывательной информации, назвавших фальшивые документы подлинными. «Кто был первоисточником этих сведений? — желал знать фон Риббентроп. — Были ли эти лица непосредственно подкуплены нашими врагами?» Под ударом оказался и Карл Эрих Куленталь. «После того как вторжение в Италию реально произошло, Берлин объявил выговор [отделению абвера в] Испании за непредоставление верных сведений». Куленталь, который столь же искусно, как выставляться для похвалы, умел уходить от ответственности, держался тихо, прячась от бури. Скорее всего, он и раньше начал понимать, что документы, переданные в Берлин в мае, оказались абсолютно лживыми, но молчал. Куленталь наблюдал за вторжением на Сицилию с растущим ужасом, но по крайней мере один из его коллег — экспертов в области разведки, сыгравший столь же важную роль в продвижении фальшивки «наверх», возможно, следил за развитием событий с тайным удовлетворением. Только 26 июля, более чем через две недели после высадки на Сицилии, Алексис фон Рённе, руководитель разведывательного отделения «Иностранные армии Запада» (FHW) и тайный противник нацизма, выпустил документ, где констатировалось: «По крайней мере, на данный момент запланированное ранее нападение на Пелопоннес отменено». Фон Рённе был слишком осторожен, чтобы признать, что письма сфабрикованы; как и Дикхофф, он всего лишь высказал мысль, что планы противника изменились. В гитлеровской вселенной не было места честной ошибке.
Алексис фон Рённе перед нацистским «народным судом» обвиняется в заговоре против Гитлера. Он был признан виновным и повешен в берлинской тюрьме Плётцензее 11 октября 1944 г.
Самой значительной жертвой выяснения отношений в лагере Оси стал не кто иной, как Муссолини. С того момента, когда первый солдат союзников ступил на землю Сицилии, дуче был обречен, хоть он и отказывался это признавать. Геббельс писал: «Единственное, что можно об этой войне сказать наверняка, — это что Италия ее проиграет». Стальной пакт лопался. К 18 июля союзники заняли половину Сицилии. В тот день Муссолини послал Гитлеру отчаянную телеграмму: «Я не могу принести свою страну в жертву с той главной целью, чтобы оттянуть прямое нападение на Германию». Фюрер вызвал его на экстренное совещание. Дуче не привык, чтобы его куда-либо вызывали, но безропотно отправился. Два фашистских лидера встретились в Фельтре в 50 милях от Венеции, и Гитлер закатил там длинную речь, в которой разнес в пух и прах «неумелые и трусливые» итальянские войска на Сицилии и настойчиво заявил: «Мы не должны допустить, чтобы случившееся на Сицилии повторилось в другом месте». Посреди тирады подошел помощник Муссолини и сообщил ему, что Рим впервые за всю войну подвергся массированному воздушному налету. Муссолини безучастно просидел весь двухчасовой монолог. Боевой итальянский бык выглядел безнадежно израненным, униженным, отрешенным. В конце мучительного совещания он сказал только: «Мы сражаемся за общее дело, фюрер». Прозвучало скорее как эпитафия, чем как заявление о солидарности. 22 июля американские войска Паттона заняли Палермо. Три дня спустя фашистский Большой совет потребовал отставки Муссолини, после чего король Виктор-Эммануил III вызвал его на частную аудиенцию и лишил власти. «Так больше продолжаться не может», — заявил король: Муссолини должен немедленно уйти, уступив место главы государства маршалу Пьетро Бадольо, ранее возглавлявшему вооруженные силы Италии. Смещенный итальянский диктатор покинул королевскую виллу «Савойя» спрятавшись в машине «скорой помощи», а новое правительство, образованное в Риме, начало тайную работу по выводу Италии из войны и высвобождению ее из губительных объятий Гитлера. По словам Бадольо, «фашизм, как тому и следовало быть, упал, точно гнилая груша». На следующий день из Греции для защиты Северной Италии был вызван Роммель. Свалился бы итальянский фашизм так же быстро, сгнил бы столь же стремительно без операции «Фарш»? Вторжение на Сицилию как военная операция было проведено далеко не блестяще: сказались недостатки планирования и личные распри между заносчивыми людьми, наделенными властью. Воздушный десант обошелся ужасающе дорого: только 12 из 147 британских планеров приземлились в заданном районе, 67 упали в море. Сравнительно небольшой немецкий контингент успешно сдерживал продвижение всемеро превосходящих его сил союзников, а затем сумел эвакуироваться с острова, чтобы продолжать сопротивление на материке. Битва за Сицилию была тяжелой и ожесточенной. Но насколько труднее далась бы победа, будь нацистское командование готово к вторжению? Что было бы, например, если бы 1-ю бронетанковую дивизию не перебросили в Грецию ждать воображаемой атаки, а дислоцировали на побережье залива Джела? Невозможно подсчитать, сколько жизней как с той, так и с другой стороны конфликта спасла операция «Фарш», и невозможно точно вычислить ее вклад в приближение конца войны и в разгром Гитлера. Союзники рассчитывали покорить Сицилию за девяносто дней. На самом же деле оккупация была завершена 17 августа — через тридцать восемь дней после начала вторжения. После войны профессор Перси Эрнст Шрамм, который вел военный дневник Верховного командования вермахта, выразил уверенность, что фальшивые документы сыграли ключевую роль: «Хорошо известно, что под влиянием этих писем Гитлер перебросил войска на Сардинию и в Южную Грецию, тем самым не дав им принять участие в защите от [„Хаски“]». В сентябре Италия официально капитулировала, хотя война в этой стране продолжалась до мая 1945 года. Вторжение на Сицилию оказало воздействие на события, происходившие в 1500 милях от острова — на залитом кровью Восточном фронте и, самое главное, поблизости от Курска. 4 июля Гитлер начал там операцию «Цитадель» — массированное, давно ожидавшееся наступление на позиции Красной армии, которое должно было стать реваншем за поражение немцев под Сталинградом. Битва под Курском была крупнейшим в истории танковым сражением, один из ее дней стал днем самых больших потерь в воздушном бою за все времена, и это было последнее крупное стратегическое наступление Германии на востоке. Располагая 900 тысячами солдат и офицеров и 3 тысячами танков, фельдмаршал Эрих фон Манштейн решил атаковать выступ линии фронта, известный под названием Курская дуга, окружить советские войска, а затем двинуться на юг, чтобы вновь оккупировать отвоеванные ими территории. Из-за неоднократных отсрочек операции и благодаря отличной разведке советская армия вполне предвидела ход событий. Как и Сицилия, Курск был очевидной мишенью; в отличие от нее к моменту, когда началось наступление, он был хорошо укреплен, была создана глубокоэшелонированная оборона, заложен миллион мин, вырыто 3 тысячи миль траншей, и немцев ждала армия численностью в 1,3 миллиона человек, включая резервы, которые должны были ударить по атакующим, когда они будут вымотаны. После пяти дней яростного сражения его исход все еще был неясен. Немецкий «блицкриг» на северном участке фронта застопорился с ужасающими потерями для обеих сторон, однако на юге немцы, несмотря на тяжелые потери, продвигались вперед. К 12 июля немецкие войска прорвали две линии советской обороны и считали, что вот-вот прорвут ее окончательно. Но в этот момент события на Средиземном море изменили стратегическую картину и умонастроение Гитлера. Через три дня после вторжения на Сицилию фюрер вызвал фон Манштейна в свое «Волчье логово» в Восточной Пруссии и объявил ему, что приостанавливает операцию «Цитадель». Фельдмаршал возражал ему, говоря, что Красная армия сопротивляется из последних сил, что немецкое наступление достигло критической стадии: «Ни в коем случае мы не должны дать врагу уйти, пока мобильные резервы, которые он ввел в действие, не будут разгромлены». Но Гитлер уже принял решение. «Столкнувшись с неотвратимой дилеммой, требовавшей определить, где будут приложены главные усилия, он отдал Средиземноморью предпочтение перед Россией». Через неделю после того, как союзные войска высадились на берегах Сицилии, Гитлер приказал остановить наступление на Восточном фронте и перебросить танковый корпус СС в Италию. Решение Гитлера о прекращении наступательной операции, отчасти связанное с его желанием высвободить войска для защиты Италии и с сохранявшимися у него страхами по поводу Балкан, стало поворотным пунктом. Впервые немецкая атака в стиле «блицкрига» захлебнулась, так и не прорвав оборону противника. Советская армия перешла в сокрушительное контрнаступление и взяла сначала Белгород и Орел, а 11 августа — и Харьков. В ноябре был освобожден Киев. Третий рейх так и не оправился от провала операции «Цитадель», и с той поры вплоть до конца войны немецкие войска на востоке только оборонялись, а Красная армия неостановимо двигалась к Берлину. «Провал „Цитадели“ стал для нас решающим поражением, — писал генерал Хайнц Гудериан, крупнейший немецкий теоретик танкового боя. — С тех пор противник безоговорочно владел инициативой». Неудивительно, что все, кто разрабатывал и осуществлял операцию «Фарш», были единодушны в своем торжестве. Написанный незадолго до конца войны совершенно секретный документ, где дана общая оценка операции, называет ее «маленьким шедевром дезинформации, великолепно изощренным во всех деталях, абсолютно успешным с точки зрения реализации… В результате операции „Фарш“ немцы совершили много действий себе во вред». По самой меньшей мере этот обман побудил Гитлера сделать то, что ему и раньше хотелось сделать, и это в точности совпадало с желаниями союзников. Возбуждая боязнь одновременных атак в разных местах, в то время как готовился один массированный удар по Южной Сицилии, операция привела к «чрезвычайно широкому и разреженному» распределению немецких оборонительных сил в Южной Европе. «Нет сомнений, что операция „Фарш“ достигла желаемого результата, заставив немцев рассредоточить усилия в решающий момент… во многом благодаря ей восточная часть Сицилии, где мы высадились, была гораздо хуже защищена как войсками, так и оборонительными сооружениями». Не меньшее удовлетворение вызывало то, что продвижение дезинформации отслеживалось на всех стадиях: «Специальные разведывательные мероприятия дали нам знать, что противник поверил обману». В одном из своих последних личных посланий Черчиллю из Мадрида Алан Хиллгарт написал о том, как успех сицилийской кампании подействовал на настроения в обществе и в официальных кругах Испании: «Сицилия произвела впечатление на всех и привела в восторг большинство. Отставка Муссолини и то, что она предвещает, ошеломили противников». Страх перед тем, что Франко присоединится к Оси, улетучился, и, следовательно, роль Хиллгарта в Испании была сыграна. Билл Джуэлл позднее не раз задавался вопросом, в какой мере операция «Фарш» «реально повлияла на исход дела на Сицилии». В ответ ему говорили, что «измерить это невозможно». Действенность дезинформации трудно высчитать в отвоеванныхярдах поля сражения или в убитых солдатах, однако ее можно оценить по-иному, принимая во внимание разные факты, большие и малые: падение Муссолини и усиление навязчивого страха Гитлера по поводу Балкан; слабость обороны на сицилийском побережье, позволившую союзникам высадиться с небольшими потерями; бесполезное размещение войск Оси на Сардинии и Пелопоннесе; колоссальную неудачу немцев под Курском; бессмысленное стояние танковых частей на берегах Греции, которые так и не были атакованы; спокойствие Деррика Левертона в его окопчике в то время, как выдыхалась контратака немцев. Историки более поздних лет высказывали столь же твердую убежденность в том, что дезинформация не только сработала, но и принесла явный успех и имела важные последствия. Хью Тревор-Роупер назвал «Фарш» «самым впечатляющим эпизодом в истории дезинформации». Официальные историки дезинформационной деятельности во время Второй мировой войны охарактеризовали операцию как, «вероятно, самый успешный отдельный акт дезинформации за всю войну». Кроме того, было везение. Дезинформация опиралась на профессионализм, точный временной расчет и проницательность, но она все равно не удалась бы без поразительно благоприятного стечения обстоятельств. Войны выигрывают люди, подобные Биллу Дарби, штурмовавшему берег под бешеным огнем, и люди, подобные Левертону, попивавшему чаек, несмотря на бомбы. Их выигрывают разработчики операций, правильно высчитывающие, сколько пайков и контрацептивов понадобится силам вторжения; их выигрывают стратеги и тактики; их выигрывают генералы, воодушевляющие людей своими командами и призывами; политики, стимулирующие волю к борьбе; писатели, облекающие войну в слова. Войны выигрывают благодаря силе, храбрости и хитрости. Но их выигрывают и благодаря подвигам воображения. Романисты-любители, стоявшие у истоков операции «Фарш», придумали совершенно невероятное сцепление событий, облекли его в правдоподобную форму и отправили свою выдумку на войну, изменив реальность за счет всестороннего подхода к вопросу и доказав, что сражения можно выигрывать и силой мысли, выигрывать из-за письменного стола — и из могилы. Операция «Фарш» была чистой фантазией; но эта фантазия, в которую поверил Гитлер, изменила ход истории. Этот странный сюжет зародился в мозгу писателя и был воплощен в действие рыболовом-любителем, забрасывавшим мушку в воду без твердой уверенности в успехе, но с присущими истинному ловцу внутренним оптимизмом и хитростью. Пожалуй, самая точная — и, что весьма уместно, «рыбная» — похвала операции содержалась в телеграмме, посланной Уинстону Черчиллю в день, когда немцы взяли наживку: «Фарш проглочен с поплавком и грузилом».
23 «Фарш» обнародован
Юэн Монтегю еще до окончания войны начал просить у британского правительства разрешения рассказать общественности об операции «Фарш». В 1945 году ему предложили за обнародование истории «приличную сумму» в 750 фунтов, хотя что за люди сделали это предложение и как они узнали об операции «Фарш» — неизвестно. Монтегю обратился в секретариат военного кабинета министров с письменной просьбой позволить ему опубликовать свой рассказ о событиях. «Я, конечно, заинтересованная сторона, но у меня есть сильное ощущение, что вреда от этого не будет, а полезных результатов, напротив, следует ожидать», — написал он и добавил, что сведения уже «просочились довольно широко». Предвосхищая возражение, что в таком случае все увидят, как Великобритания для достижения победы использовала, помимо прочего, ложь, он писал: «Имело бы смысл рассказать о „Фарше“ как о специализированной операции, единственной в своем роде, отвлекая внимание от того факта, что дезинформация была в порядке вещей». Монтегю ответили решительным отказом. Гай Лиддел из МИ-5 объяснил ему, что «Министерство иностранных дел никогда не согласится на публикацию в какой бы то ни было форме ввиду неизбежного воздействия на наши отношения с Испанией». Так или иначе, Монтегю был прав в том, что история начала просачиваться. В марте 1945 года один из экземпляров отчета об операции «Фарш» (их было всего три) куда-то исчез. Другой — явно с разрешения Гая Лиддела — Монтегю хранил у себя «на случай, если запрет когда-нибудь будет снят». Через два месяца после высадки в Нормандии британский радиожурналист Сидни Моузли кое-что узнал из некоего источника в британской разведке. Ранее Моузли работал в газетах Daily Express и New York Times; он, помимо прочего, был бизнес-менеджером Джона Лоджи Бэрда[15] и неустанно способствовал внедрению новых телевизионных технологий. И если он слышал хорошую историю, он понимал, что история хорошая. В августе 1944 года Моузли сообщил слушателям американской радиосети Mutual Broadcasting System: «Наша разведка получила в Англии труп умершего пациента и надела на него форму офицера довольно высокого звания. Спустя некоторое время этот труп… был пущен по морю через Английский канал к оккупированному противником берегу с тем расчетом, что его подберут. Благодаря имевшимся на нем сфабрикованным документам, приказам и планам нацисты сосредоточили свои войска в другом месте, а когда мы начали наше большое вторжение в Нормандию, они все еще думали, что это отвлекающая операция». Моузли завершил свой рассказ словами: «Я считаю, что это самая славная из всех военных историй». Моузли неверно назвал место событий, заменив одно вторжение другим, но его история была достаточно близка к истине, чтобы в британской секретной службе поднялся настоящий шторм. «Тар» Робертсон написал Бевану, указав, что, хотя британский закон о государственной тайне может заткнуть рты не в меру любознательным в Великобритании, в США он не действует: «Если не будут приняты какие-либо меры, причем довольно быстро, то этот привлекательный сюжет рано или поздно породит в Америке целый поток историй, из которых одни будут правдивыми, другие вымышленными». С другой стороны, если обратиться к журналисту и попытаться уговорить его молчать, это покажет, что «слова Моузли действительно отражают некую истину». Лучше будет все-таки игнорировать эту историю и «оставить американские власти и Моузли в неведении по поводу всего этого вопроса». В любом случае охоту за информацией наверняка должны были начать и другие — это был только вопрос времени. Руководители британской секретной службы были непреклонны: «Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы не дать подлинной истории выйти наружу». Когда она наконец вышла наружу, это произошло не благодаря усилиям любознательного журналиста. Источником стал не кто иной, как Уинстон Черчилль. В октябре 1949 года министр информации времен войны Альфред Дафф Купер, позднее ставший виконтом Нориджским, начал работу над романом, в основе которого лежала история операции «Фарш». В романе «Операция „Разбитое сердце“» рассказывается о судьбе некоего Уильяма Марингтона, который не смог послужить своей стране при жизни, но сделал это после смерти. Происхождение сюжета столь же несомненно, как и в случае Моузли. В последней главе читаем:Солнце еще не взошло, но вот-вот должно было взойти, когда субмарина всплыла на поверхность. Подводники с облегчением вдохнули свежий, прохладный воздух, и еще большее облегчение доставила им возможность избавиться от их груза. Они развернули ткань, и лейтенант, встав по стойке «смирно», отдал честь, когда матросы бережно, как только могли, положили тело в офицерской форме на лоно вод. Легкий ветерок дул в сторону берега, и приливное течение было направлено туда же. Так Уилли отправился наконец на войну: погоны офицера на плечах, письмо от любимой близ успокоившегося сердца.«Операция „Разбитое сердце“» — очаровательный вымысел, явно основанный на фактах. Дафф Купер узнал об операции «Фарш» в марте 1943 года, когда возглавлял управление по сохранению государственной тайны, но, кроме того, вероятно, он уже после войны получил доступ к материалам операции как таковым. Монтегю считал, что «Дафф Купер узнал про „Фарш“ от Черчилля, когда тот в очередной раз пребывал в приподнятом „послеобеденном“ настроении, а потом (я почти в этом уверен, но мои улики не дотягивают до полного доказательства) кое-кто, кого я не хочу называть, показал ему копию отчета». Не исключено, что отчет показал Даффу Куперу сам Монтегю, используя это как средство давления на правительство, чтобы оно позволило ему опубликовать документальную версию. Вполне возможно, что обнародования этой истории хотел Черчилль. В 50-е годы, когда была рассекречена другая операция «Фарш» (мало чем примечательная операция по минированию), Алан Брук, бывший начальник имперского Генштаба, явно перепутал два «Фарша» и написал: «Сэр У. всегда хотел, чтобы эта история была рассказана». Государственные власти в 1950 году, однако, решительно не хотели, чтобы она была рассказана, и, когда Уайтхолл прослышал о содержании «Операции „Разбитое сердце“», на Даффа Купера было оказано сильное давление (возможно, со стороны самого премьер-министра Клемента Эттли), чтобы он отказался от публикации. Эта история, как было ему указано, могла повредить англо-испанским отношениям, и, кроме того, британская разведка могла захотеть прибегнуть когда-нибудь в будущем к такому же приему. Дафф Купер «счел эти возражения нелепыми». По словам Чарльза Чамли, Купер пригрозил «в случае судебного преследования сказать, что узнал историю от самого Черчилля». Роман «Операция „Разбитое сердце“» вышел в свет 10 ноября 1950 года, снискав немало похвал со стороны критики и вызвав «ужас в органах безопасности». Было продано 40 тысяч экземпляров. Итак, тайное, по крайней мере в художественной форме, стало явным, и Монтегю возобновил попытки получить разрешение на публикацию, поскольку «не может быть один закон для министра, другой — для тех, кто проделал эту работу». Он написал министру обороны Эмануэлу («Мэнни») Шинуэллу, желая знать, подвергнется ли Купер судебному преследованию за разглашение государственной тайны, и если нет, то почему он, Монтегю, не может опубликовать свой собственный документальный рассказ о событиях. Но власти опять воспротивились. Обнародование фактов, написал ему в ответ сэр Гарольд Паркер, постоянный заместитель министра обороны, «всецело противоречило бы общественным интересам». «Любой документальный рассказ продемонстрировал бы, как в нарушение закона был получен труп, как были подделаны документы хорошо известных фирм (с их согласия или нет — не столь важно), как были использованы верования католиков». Сэр Гарольд также предписал Монтегю вернуть документы операции «Фарш», поскольку «для того, чтобы Вы держали у себя копию отчета об операции, больше нет причин». Монтегю отпарировал немедленно: «Трудно представить себе, чтобы самый пламенный католик оскорбился из-за того, что человек, чья религиозная принадлежность неизвестна, был похоронен как католик ради спасения тысяч человеческих жизней и обеспечения более полного успеха вторжения на Сицилию». Документы операции «Фарш», считал он, должны, пока министр не увидит очевидное, оставаться в его руках: «Я не вижу причин отдавать свой экземпляр». После месяцев пререканий власти частично уступили. В письме Джону Годфри, относящемся к более позднему времени, Монтегю писал: «Я заставил Шинуэлла согласиться с тем, что, раз они не выдвинули обвинения против Даффа Купера, они должны разрешить публикацию и мне… Шинуэлл дал мне недвусмысленное согласие». Согласие было дано с оговорками: Монтегю должен вначале кратко изложить то, что собирается написать, после окончания работы представить готовую рукопись на утверждение и «благосклонно относиться к рекомендациям по поводу изменений». Он начал писать немедленно. Вначале он имел в виду расширенную журнальную статью и завязал контакт с редактором журнала «Лайф», который загорелся безумным энтузиазмом. К апрелю 1951 года черновой вариант был готов. И тут Монтегю заколебался, сомневаясь, «не будет ли ошибкой это опубликовать». Тем временем предприимчивый журналист Иан Колвин, который работал до войны в Берлине, а впоследствии стал заместителем главного редактора Daily Telegraph, прослышал, что «Операция „Разбитое сердце“» — не просто вымысел, и начал копать. В 1952 году были опубликованы дневники Эрвина Роммеля, где фельдмаршал написал, как вскоре после вторжения на Сицилию его отправили в Грецию отражать ожидавшееся нападение. Сноска, которую сделал Бэзил Лиддел Гарт,[16] намекала на связь с историей, рассказанной в «Операции „Разбитое сердце“». Иан Колвин, по словам Монтегю, «ринулся в Испанию» и начал задавать вопросы. Когда британский посол в Испании узнал, зачем приехал журналист, он «ответил телеграммой, исполненной ярости», поскольку боялся серьезных осложнений в англо-испанских отношениях. «Главной причиной беспокойства Министерства иностранных дел было то, что наш бывший вице-консул в Уэльве рассказал Колвину, что был в курсе дела и участвовал в обмане испанского правительства». МИД не одобрял «использование дипломатов для лжи и обмана властей тех стран, где они работают». Министерство иностранных дел не было единственным британским правительственным учреждением, которое испугалось расследования, предпринятого Колвином, и потребовало вмешательства Объединенного разведывательного комитета: «Давление оказало и Министерство внутренних дел, которое было очень встревожено возможным разглашением того факта, что коронер отдал труп, не имея на то разрешения». Объединенный разведывательный комитет решил нанести упреждающий удар. У Колвина уже был заказ от Sunday Express, и он подбирался к истине в Испании. Была осуществлена операция по перехвату инициативы. Монтегю сказали, чтобы он написал свой рассказ о событиях, не давая в нем никакой информации «о том, как в действительности был получен труп, и не приводя никаких подробностей, по которым можно было бы установить подлинную личность этого человека». Писать надо было очень быстро. Его «мигом доставили в Sunday Express, которая имела права на работу Колвина, и там ему сказали, что рассмотрят материал, если он поступит к понедельнику: тогда у них будет время принять решение до того, как они получат написанное Колвином». Это был не очень-то честный ход. Колвин два года упорно работал над этой историей, а теперь правительство и газета, заказавшая ему работу, совместно решили отодвинуть его в сторону. Монтегю позднее писал (неискренне), что правительственное разрешение написать об операции было для него «совершенно неожиданным» и что оно было дано без всякой просьбы с его стороны. «Директива „не публиковать“, которую я исполнил, сменилась просьбой написать подлинную историю и опубликовать ее как можно скорее, чтобы нейтрализовать эти опасные искажения истины». Причиной поворота на 180 градусов было названо то, что материал Колвина обещал быть «дико неточным и потому опасным». Верно было обратное: материал Колвина представлял опасность тем, что, скорее всего, был точным, и особенный страх внушало то, что в нем будет показано, как британские дипломаты обманывали испанское правительство и как Бентли Перчас просто-напросто предоставил труп секретной службе по ее требованию. Официальные хранители государственной тайны знали, что смогут редактировать и видоизменять то, что напишет Монтегю. Это будет «подконтрольная версия, в которой деликатные моменты могут быть подправлены», тогда как Колвин, по словам Монтегю, был «человеком, не находящимся ни под чьим контролем или влиянием». Если история операции «Фарш» должна быть рассказана, пусть она будет рассказана так, чтобы не огорчать испанцев и не раскрывать способ, каким было получено тело. В письме Джону Годфри Монтегю весьма четко изложил условия своего соглашения с цензорами из органов безопасности: он не будет раскрывать секретную информацию, и прежде всего данные радиоперехватов «Ультра», а также не напишет ничего, что поставило бы в трудное положение Министерство иностранных дел или Министерство внутренних дел. «Таким образом, отдача, которую получила страна, заключалась не только в защите „наших источников“, но и в двух других весьма важных моментах»: в сокрытии роли Хейзелдена и Хиллгарта в Испании, а также роли Перчаса в Лондоне. Газета имела право редактировать эту публикацию с продолжением, но окончательный вариант перед выходом в печать должен был получить одобрение секретной службы: «„Экспресс“ обязан представить на утверждение все, что он захочет добавить, и все изменения, которые сделает». Во всем, кроме имени автора, история операции «Фарш» должна была стать официальной публикацией. Монтегю утверждал, что написал свой рассказ за уик-энд — за сорок восемь часов, в течение которых он «много пил черный кофе и совсем не спал»: надо было доставить материал в редакцию к понедельнику 24 января. На самом же деле черновой вариант был готов, одобрен властями и отправлен в Sunday Express по меньшей мере за три недели до названного газетой последнего срока. 8 января Монтегю написал Джин Джерард Ли («Или мне следовало бы назвать Вас Пам?»), предупреждая ее, что его работа скоро увидит свет: «Власти предержащие решили, что точное повествование, написанное мной „под контролем“, будет менее опасно, чем неточное, которое может натолкнуть бог знает на какие выводы». Монтегю попросил у Джин разрешения использовать в публикации ее фотографию в качестве «Пам»: «Нам не хочется менять детали подобного рода, потому что мы хотели бы иметь право сказать: „Так было на самом деле“». Монтегю заверил ее, что она будет фигурировать только как «девушка, работавшая в моем отделе». Одновременно Монтегю послал письмо Биллу Джуэллу, где сообщил ему, что «„Фарш“ скоро будет опубликован» и что черновой вариант получил одобрение Уайтхолла. «Мой рассказ одобрен и пропущен в печать, — писал он. — Мне не хотелось, чтобы публикация застигла Вас врасплох». Джуэлл не возражал, а вот Джин обеспокоилась: «Я с большим интересом узнала от Вас, что определенные эпизоды Вашего и Билла смутного прошлого станут достоянием ничего не подозревающей публики, — писала она. — Но что мне Вам ответить? Как мне быть, если кто-нибудь вглядится и, несмотря на безжалостное действие времени, отождествит меня с Пам?!.. Может быть, Вам стоило бы зайти как-нибудь вечерком, выпить рюмочку и ввести меня, как говорится, в курс дела, если еще не поздно?» Монтегю предложил ей в случае, если кто-нибудь увидит сходство и спросит, чем она занималась во время войны, «просто сказать, что Вы работали в одном из подразделений военного министерства». Чарльз Чамли не пожелал иметь с публикацией ничего общего. Он отказался быть упомянут, сославшись на свою работу в МИ-5, но из-за своей природной сдержанности он в любом случае не стал бы принимать участие в проекте. Двумя годами раньше, после выхода в свет «Операции „Разбитое сердце“», Монтегю выдвинул идею написать книгу совместно. Теперь он предложил бывшему сослуживцу включить его в сделку, с тем чтобы Чамли получил 25 процентов доходов от «книги, продажи прав на съемку фильма и других возможных способов использования этой истории». Чамли ответил характерным для себя образом: чрезвычайно вежливо, но твердо. «Как ты помнишь, в 1951 году, когда ты впервые поднял эту тему, я, в силу своего положения, не нашел возможным участвовать». За эти два года Чамли успел уйти из МИ-5. «Хотя общая ситуация существенно изменилась, — пишет он далее, — у меня нет ощущения, что мое личное весьма своеобразное положение изменилось столь же существенно, и поэтому я должен подтвердить свое прежнее решение не принимать участия в этой публикации и не извлекать из нее никаких материальных выгод. Я уверен, что ты понимаешь различие наших положений; так или иначе, это решение не было для меня легким, и, поверь мне, оно не уменьшает моей признательности за твое чрезвычайно щедрое предложение». Первая часть истории, о которой было объявлено, что в ней «самый фантастический секрет войны впервые становится достоянием публики», появилась в Sunday Express 1 февраля 1953 года под заголовком «Человек, которого не было» (его придумал Джек Гарбетт, редактор отдела новостей). Продолжение и окончание были опубликованы в двух следующих номерах. Иан Колвин, разумеется, пришел в ярость из-за такого поворота дела, но в утешение ему позволили написать введение и аналитические заметки по поводу каждой части. Его собственная книга на эту тему, которая не могла не страдать неполнотой, но была, тем не менее, примечательным образчиком журналистского расследования, вышла позднее в том же году под названием «Неведомый курьер». Книга Монтегю «Человек, которого не было» была опубликована несколько месяцев спустя в издательстве Evans Brothers с изображением морского пехотинца без лица на обложке (по ошибке его одели не в полевую, а в повседневную форму). Она мгновенно стала бестселлером, и за все годы было продано более 3 миллионов экземпляров. Тиражи постоянно допечатывались вплоть до нынешнего времени. Среди бывших коллег Монтегю по разведке и контрразведке мнения по поводу решения сделать операцию «Фарш» достоянием гласности резко разделились. Чарльз Чамли никак не прокомментировал содержание публикации, но был, как всегда, великодушен и любезен: «Я буду теперь ждать захватывающей и душераздирающей саги на серебристом экране». Маунтбеттен выразил поддержку, но не безоговорочную: «Хотя я решительно не одобрил „Операцию „Разбитое сердце““ и сказал об этом автору лично, теперь, когда секрет уже выдан подобным образом, я думаю, хорошо, что рассказана правдивая история». С другой стороны, Арчи Най, автор главного письма «Фарша», резко раскритиковал публикацию, написав Монтегю, что его, Ная, надо будет «убеждать и убеждать», чтобы он «увидел в ней достоинства, которые перевешивали бы ее недостатки». Джон Мастерман тоже был настроен критически. «Мы с Вами придерживаемся разных мнений по поводу разумности обнародования „Фарша“ в такой форме, — пишет он. — Я всегда считал, что можно с пользой опубликовать многое, но я также считал, что такая публикация должна быть анонимной и официально санкционированной». (Эта осторожность не выдержала проверки временем. В 1972 году Мастерман опубликовал свой собственный рассказ о «системе XX» под своим собственным именем и вопреки сильному официальному противодействию.) Но источником самой острой критики стал адмирал Джон Годфри. «Дядя Джон разбомбил меня по телефону совсем как в старые времена», — писал Монтегю бывшей сослуживице по комнате № 13. Старый адмирал желчно указал Монтегю на то, что его книга, претендуя на документальность, утаивает ряд ключевых фактов: «Ваш хваленый „Человек, которого не было“ не раскрывает реального конечного секрета: как мы узнали, что немцы получили доступ к депешам?» «Человек, которого не было» остается классическим произведением послевоенной литературы. С точностью юриста Монтегю аккуратно, шаг за шагом излагает сюжет, повествуя «о подвиге более поразительном, чем те, про которые говорится в военных романах». Более чем пол столетия спустя это все еще захватывающее чтение — яркая, умело воссозданная картина. Вместе с тем книге свойственны неполнота и пристрастность — такой она была задумана с самого начала. В некоторых отношениях она отвечала требованиям послевоенной пропаганды. В версии Монтегю британские разработчики операции не допускали ошибок, а немцы легко дали себя одурачить, и не было ни малейшего намека на возможность нежелательного хода событий. Монтегю, пожалуй, можно простить то, что он сделал себя главным героем своей собственной «пьесы» (многие из участников не могли или не хотели быть названными), но в результате операция «Фарш» превратилась у него в его сольное выступление. Чамли упоминается мимоходом — под псевдонимом Джордж. Прочие люди, сыгравшие свои роли, кто большую, кто маленькую, — Алан Хиллгарт, Гомес-Беар, Джонни Беван, Чарльз Фрейзер-Смит, Хуан Пухоль, Джин Лесли и многие другие — не только не названы по имени, но в некоторых случаях просто исключены из повествования. Тайна радиоперехватов «Ультра» будет обнародована только в 70-х годах, поэтому Монтегю не мог объяснить, как было установлено, что операция увенчалась успехом. Книга была тщательно проверена и не содержала ничего, что могло бы поставить правительство в затруднительное положение: степень участия британских дипломатов в дезинформировании испанцев была затушевана, как и размах сотрудничества испанцев с немцами; способ, каким был получен труп, представлен как совершенно официальный и легальный. Отчасти ради драматического эффекта, отчасти во исполнение требований хранителей государственной тайны, отчасти из-за того, что такой уж он был человек, Монтегю, как писал один из его критиков, «ухитрился создать впечатление, будто он был единоличным автором всей этой дезинформационной схемы». Что касается Глиндура Майкла, он был удален из этой повести навсегда — так, по крайней мере, считал Монтегю. В первом черновике «Человека, которого не было» имеется фрагмент, где дается намек на «подлинную» личность умершего, намеренно вводящий в заблуждение: якобы это был «единственный сын своих родителей, офицер одного из родов войск, отпрыск старой военной семьи». Монтегю писал: «Его родители были тогда живы, и мы решили рискнуть и спросить у них разрешения. Мы не могли рассказать им всего, но мы чувствовали, что не можем по совести оставить их в полном неведении. Идея им не понравилась — а кому бы она пришлась по душе? — но они согласились на одном строгом условии: что ни подлинное имя, ни какие-либо приметы, которые указывали бы на их сына, никогда не будут раскрыты». В окончательном варианте книги он, однако, дал еще более неопределенную версию, написав, что у родных умершего попросили разрешения использовать его тело, «не сказав, что именно мы собираемся с ним сделать и почему», и что это «разрешение, за которое мы были безмерно благодарны, они дали на том условии, что я никогда никому не сообщу, чей труп это был». Свое нежелание обнародовать имя Монтегю представил как дело чести, как выполнение обязательства, данного родственникам умершего. В 1977 году он заявил, что все эти родственники с тех пор умерли: «Я дал торжественное обещание никогда не раскрывать личность того, чей труп был использован, и, поскольку в живых сейчас не осталось никого, кто мог бы освободить меня от данного слова, я не скажу ничего больше». Истина, конечно же, состоит в том, что ни с кем из немногочисленных родственников Майкла ни разу не связывались, не говоря уже о том, чтобы просить разрешения на использование его тела. Это была маскировка, к которой Монтегю прибег, чтобы не заставлять краснеть британское правительство и избежать признания в том, что тело было получено с помощью фальшивого акта о намерении похоронить его за границей и использовано без всякого разрешения. Хотя эта ложь была не совсем «белой», оттенок серого, в который она была окрашена, безусловно, можно считать приемлемым. В разгар яростной войны Монтегю и Чамли уговорили коронера слегка нарушить закон ради национальных интересов. Бентли Перчас согласился, рассчитывая, что ему не придется в будущем за это расплачиваться. Объединенный разведывательный комитет никогда не позволил бы Монтегю опубликовать книгу, где говорилось бы, что офицеры государственной разведки завладели телом Глиндура Майкла, по существу, незаконно: это вызвало бы скандал и уменьшило бы нравственный заряд «Человека, которого не было». Если бы личность Глиндура Майкла была раскрыта, его родственники могли бы, имея на то некоторые основания, поднять грандиозный шум. Поэтому Монтегю спрятал правду под очередным обманом и продолжал прятать ее до конца своих дней. Во время войны Монтегю жаловался: «Характер моей работы таков, что я никогда не смогу дать людям понять, чем она важна, и они просто-напросто будут говорить: „Ну, он мало чего путного совершил в военные годы“. Меня поэтому будут воспринимать как человека, который не выдержал проверку войной». Выход в свет «Человека, которого не было» почти мгновенно превратил его в знаменитость. Он совершил турне по США, выступал в разных городах, его показали по американскому телевидению рядом с талисманом канала NBC — шимпанзе по кличке Дж. Фред Маггз. Голливуд, как и предполагал Чамли, оказался тут как тут, и начался оживленный аукцион. В итоге права на экранизацию достались студии «XX век Фокс». Премьера англо-американского цветного фильма «Человек, которого не было», снятого по системе «Текниколор Синемаскоп», состоялась 14 марта 1956 года в присутствии члена королевской семьи — герцогини Кентской. Фильм снимался в Великобритании и в Уэльве, американский актер Клифтон Уэбб играл в нем Монтегю, Глория Грэм — вымышленную «Люси», соседку по квартире его секретарши. Андре Морелл исполнил роль сэра Бернарда Спилсбери, Уильям Сквайр — капитана подводной лодки Билла Джуэлла. Найджел Балчин, написавший сценарий, использовал в нем правду там, где это было удобно, а все остальное придумал, в том числе не существовавшего на самом деле немецкого шпиона в Великобритании. Монтегю давно уже перестал беспокоиться о подобных вещах и заявил, что он абсолютно доволен «захватывающими эпизодами, которые, хотя и не случились в действительности, могли случиться». Маунтбеттен, который ознакомился со сценарием на ранней стадии, пожаловался, что его, Маунтбеттена, представили в нем «человеком завистливым, ревнивым к чужому успеху, этаким старым чинушей». «Мне бы хотелось, чтобы всем было ясно, что я с самого начала с энтузиазмом поддержал эту идею», — писал он. Он даже предложил вставить в фильм реплику, чтобы его образ был более привлекательным: «Я бы не возражал против добавления фразы типа: „Очень мило со стороны Маунтбеттена, что он взял к себе в штаб мертвеца“». В числе присутствовавших на съемках был высокий нескладный человек с экстравагантными летчицкими усами, который фигурировал как «технический советник» и которого называли просто Джорджем. В титрах, где перечислялись работавшие над фильмом, он указан не был. Даже режиссер Рональд Ним понятия не имел, что «Джордж» — это Чарльз Чамли, который, как всегда, был доволен возможностью организовывать ход дела анонимно, из-за кулис. Монтегю играет в фильме эпизодическую роль вице-маршала авиации, высказывающего сомнения по поводу осуществимости плана. В одной из сцен Монтегю наклоняется к Уэббу, смотрит ему прямо в глаза и заявляет: «Полагаю, вы отдаете себе отчет, Монтегю, что, если немцы раскусят уловку, они сосредоточат внимание на Сицилии». Это чудесный, поистине сюрреалистический момент: реальный Монтегю обращается к своему кинообразу в художественном фильме, основанном на реальных событиях, первоначальным толчком для которых послужила художественная литература.
Сцена из фильма 1956 г. «Человек, которого не было»: Юэн Монтегю (справа) в роли вице-маршала авиации, американский актер Клифтон Уэбб (слева) играет самого Монтегю.
Фильм имел кассовый успех и понравился критикам, ему была присуждена премия Британской академии кино- и телеискусства за лучший британский сценарий. Возможно, решающая похвала, означавшая, что операция «Фарш» по-настоящему и очень прочно вошла в британскую культуру, была получена в том же 1956 году, когда комическая радиопрограмма The Goon Show посвятила этой истории целый эпизод. Монтгомери посмотрел фильм в Голландии и, ничего не сказав по существу, укоризненно заметил, что Арчи Най на самом деле выглядит совершенно не так. Адольф Клаус посмотрел «Человека, которого не было» в Уэльве, в «Театро Мора». Он сказал своему сыну: «Абсолютная неправда. Все было совсем иначе». Кто-то сообщил прессе о личности «Пам». Джин Джерард Ли подверглась натиску журналистов, но ни в чем не призналась. Монтегю надеялся, что, изобразив свой отказ идентифицировать тело как результат обещания, которое он не может нарушить, он пресечет все попытки выяснить имя этого человека. Само название книги, казалось, внушало, что его прижизненное существование не заслуживает того, чтобы о нем говорить. Но человек все-таки был, и следствием мгновенного успеха книги и фильма стало то, что люди сразу начали строить предположения о его личности. Говорили о «бродяге-алкоголике, найденном под арками Чаринг-Кросского моста», о профессиональном военном, о «беспутном брате депутата парламента». Называли разных кандидатов — от возможных до невероятных. Гипотезы в духе «теории заговоров» выдвигаются по сей день.
24 А потом?
Через три недели после вторжения на Сицилию лейтенант Билл Джуэлл снова встретился с Розмари Галлоуэй в Алжире. Они немедленно обручились. Затем Розмари продолжала службу в штаб-квартире союзных войск — теперь уже в Италии, а Джуэлл продолжал нападать на вражеские суда в Средиземном море, в Восточной Атлантике и в Норвежском море. Во время высадки в Нормандии в июне 1944 года «Сераф» опять направлял движение десантных судов. В том же месяце Билл Джуэлл и Розмари сочетались браком в Пиннере. Они оставались вместе и были «абсолютно преданы друг другу» в течение последующих пятидесяти трех лет. Джуэлл получил крест «За отличную службу», стал кавалером ордена Британской империи, американцы наградили его орденом «Легион почета» за участие в операции «Хаски», французы — Военным крестом. Он дослужился до капитана, командовавшего подводной флотилией, и умер в 2004 году в возрасте девяноста лет. Подводная лодка «Сераф» тоже продолжала нести активную службу. На память о ее роли в подготовке к вторжению в Северную Африку к двери гальюна была прикреплена латунная табличка: «Здесь восседал генерал Марк Уэйн Кларк, заместитель главнокомандующего силами в Северной Африке». Субмарина действовала как тренировочное судно в заливе Холи-Лох в устье Клайда, откуда в 1943 году она отправилась в плавание к Уэльве. Она была выведена из действующего флота в 1963 году, через двадцать один год — день в день — после своего спуска на воду, и в конце концов ее пустили на слом в Бритон-Ферри в Южном Уэльсе — недалеко от места рождения Глиндура Майкла. Боевая рубка, носовой торпедопогрузочный люк и перископ лодки были сохранены и составили часть мемориала в память об англо-американском военном сотрудничестве в годы Второй мировой, созданного в американском военном учебном заведении «Ситадел» в Южной Каролине. Над мемориалом вместе реют американский и британский флаги, и это единственное место в Америке, где разрешено поднимать британский военно-морской флаг. Лейтенант Дэвид Скотт, служивший на «Серафе», дочитал «Войну и мир» незадолго до конца войны. Он служил на десяти подводных лодках как в военное, так и в мирное время, командовал пятью из них и в 1971 году стал контр-адмиралом. Деррик Левертон провоевал всю итальянскую кампанию, был отмечен в донесениях, принял командование над своим артиллерийским полком, а затем вернулся в Великобританию трудиться на своем законном месте рядом с братом Айвором в семейном похоронном бизнесе. Айвор Левертон при случае был не прочь похвастаться, что «сыграл свою малюсенькую роль в окончании войны». Поддразнивая Дрика, он говорил, что спас ему жизнь: мол, брат потому остался жив на сицилийском берегу, что он, Айвор, однажды глухой ночью отвез труп в Хэкни. Он чувствовал, что на свой скромный лад «оправдан» ролью, которую сыграл. От Айвора бизнес перешел к его сыновьям, которые затем передали его восьмому поколению похоронных агентов. Полковник Билл Дарби, командовавший американским подразделением «Рейнджерс», был убит в Северной Италии за два дня до окончательной капитуляции немецких войск на полуострове. Когда Дарби отдавал приказы о том, как отрезать немцам путь к отступлению, около его командного пункта взорвался 88-миллиметровый снаряд. Дарби погиб на месте. Ему было тридцать четыре года. Дарби не смог отказаться от звания бригадного генерала, которое было присвоено ему посмертно. В фильме 1958 года «Рейнджеры Дарби» его играет Джеймс Гарнер. После успеха операции «Фарш» и перехода Средиземноморья под контроль союзников Алан Хиллгарт сменил поле деятельности. В конце 1943 года его перевели на Цейлон на должность главы разведки Восточного флота; позднее он возглавил военно-морскую разведку на всем Восточном театре военных действий. Там он «создал разведывательную организацию, которая существенно помогла союзникам в их борьбе на море против Японии», и вновь его советы, касающиеся разведки, шли непосредственно к Черчиллю. После победы в войне он ушел с военно-морской службы и купил поместье в Ирландии, где насадил лес. «Осматривая свои деревья, он проходил пешком по нескольку миль в день». Кроме того, он культивировал экзотическую человеческую флору, самыми яркими образчиками которой были сомнительный финансист Хуан Марш, помогавший подкупать испанских генералов, и Уинстон Черчилль. Благодаря ряду подозрительных финансовых операций богатство Марша и его нехорошая слава росли параллельно; в 1952 году он стал седьмым в списке богачей мира. В свое время Хиллгарт назвал Хуана Марша «самым беспринципным человеком в Испании», но его собственные принципы не помешали ему стать директором «Гельвеции» — подставной финансовой компании Марша в Лондоне. Высказывалось мнение, что Хиллгарт и МИ-6, возможно, помогли Маршу придать его бизнесу мало-мальски пристойный вид, расплачиваясь за его участие в подвигах «кавалерии святого Георгия». Марш погиб в автокатастрофе под Мадридом в 1962 году. Блюдя деловые интересы Марша, Хиллгарт вместе с тем продолжал действовать как неофициальный советник Черчилля по разведывательным делам. Между концом войны и возвращением Черчилля на Даунинг-стрит в 1951 году Хиллгарт регулярно встречался с бывшим и будущим премьером в его загородной резиденции Чартуэлл, в его лондонской квартире на Гайд-парк-Гейт и в Швейцарии. Черпая сведения из своих разведывательных и дипломатических источников, Хиллгарт информировал Черчилля насчет испанских дел, американских планов атомной войны и, прежде всего, угрозы со стороны советского шпионажа в Великобритании, о котором он говорил как о «бесшумной хладнокровной войне умов, скрывающихся за кулисами». Советские шифры, предупреждал Хиллгарт, раскрыть будет куда труднее, чем код немецкой «Энигмы»: «Русские умнее, чем немцы». Замаскированная кодовым именем Стерди тайная переписка Хиллгарта с Черчиллем, находившимся в оппозиции, продолжалась шесть лет и сыграла ключевую роль в формировании позиции Черчилля в начальный период холодной войны. Через несколько лет после завершения войны Хиллгарт получил письмо от Эдгара Зандерса, его товарища по неудачной экспедиции в Сакамбаю, ставшее своего рода постскриптумом к этому фиаско. Зандерс писал, что американский инженер Джулиус Нольте, пока все рыли огромную яму, нашел-таки вход в пещеру с сокровищами, но не поделился этим открытием с остальными. В 1938 году Нольте вернулся в Сакамбаю с группой американских исследователей и мощной землеройной техникой, извлек из пещеры золота на 8 миллионов долларов и вернулся в Калифорнию, где выстроил себе замок. «Таков конец истории о сокровищах Сакамбаи», — писал Зандерс, который побывал у Нольте и безуспешно пытался выжать из него хоть какие-то деньги. «Сумасшедший Нольте богат, а мы с Вами бедны — я, по крайней мере, уж точно. Черт! Выпьем еще по одной». Хиллгарт понятия не имел, можно ли верить хоть слову из написанного Зандерсом. Он давно уже понял, что не следует верить тому, что люди пишут в письмах. Алан Хиллгарт оставался близким другом Черчилля, принял католицизм, ни разу не проронил ни слова по поводу своей секретной деятельности в годы войны и после нее и умер в 1978 году в Илланнане в ирландском графстве Типперери, окруженный тайной и деревьями. Дон Гомес-Беар был удостоен звания кавалера ордена Британской империи, хотя за что именно — никто никогда толком не объяснил. Пенсионные годы он провел в Севилье и Мадриде, играя в бридж и гольф. Когда один британский журналист спросил его, что он делал во время войны, он с изысканной вежливостью ответил: «Мне очень жаль, но есть темы, которые я обсуждать не имею возможности». 16 декабря 1947 года сэр Бернард Спилсбери, светило судебной медицины, поужинал в одиночестве в клубе «Джуниор Карлтон», затем отправился в свой кабинет в лондонском Университетском колледже, запер за собой дверь, открыл кран бунзеновской горелки и покончил с собой, отравившись газом. В последние годы ему все яснее становилось, что его ум притупляется; он начал делать ошибки, а ошибок сэр Бернард не терпел. Ученый, исследовавший, объяснивший и каталогизировавший многие тысячи смертей, не оставил записки, которая объяснила бы его собственную смерть. Его друг Бентли Перчас, коронер, произвел вскрытие тела Спилсбери и констатировал самоубийство: «Его разум был не таким, как в прежние годы». Жизнерадостный коронер в 1949 году стал командором Ордена Британской империи, а в 1958 году он был удостоен рыцарского звания. В следующем году Перчас вышел на пенсию, после чего только и делал, что выращивал свиней да слушал оперы Гилберта и Салливана. Писать мемуары он не хотел: «Всякий раз, когда я что-нибудь рассказываю, мне кажется, что я начинаю греметь костями скелета у кого-нибудь в шкафу». Это в полной мере относилось к его роли в операции «Фарш». Сэр Бентли Перчас умер в 1961 году после того, как упал с крыши, где чинил телеантенну. Весьма характерно, что сэр Бентли, проведя около 20 тысяч посмертных дознаний, оставил после себя маленькую посмертную тайну: коронер, занимавшийся его случаем, не смог установить, когда произошел сердечный приступ, от которого он умер: до или после падения с крыши. Адольф Клаус, шпион из Уэльвы, тоже не хотел рассказывать, что он делал в военные годы, — правда, по несколько иным причинам. В конце войны воздаяние немцам, занимавшимся шпионажем, распределялось неравномерно. Луис Клаус был обвинен в шпионаже, поскольку его рыболовные суда использовались для слежения за кораблями союзников, и провел два безотрадных года под домашним арестом в деревушке Кальдес-де-Малавелла в Северо-Восточной Испании. Дон Адольфо, игравший в абвере намного более важную роль, никакого наказания не понес. «Его жена была дочерью влиятельного испанского генерала. И это его защитило». Клаус вернулся к коллекционированию бабочек и конструированию стульев, которые разваливались, если на них сядешь. Годы спустя, когда правда об операции «Фарш» началавыходить наружу, он, как истый супершпион, изобрел новую версию реальности. Его сын и сейчас настойчиво утверждает: «Он с самого начала не верил этим бумагам, потому что они слишком уж легко попали к нему в руки. Он сразу распознал обман и предупредил вышестоящих в Берлине и Мадриде, но они ему не поверили. Он считал берлинских начальников никчемными людьми, неспособными понять, что их дурачат». Густав Ляйснер, он же Ленц, возглавлявший мадридское отделение абвера, был более честен и признал поражение. В 1946 году его арестовали и допросили американцы, но затем ему разрешили вернуться в Испанию. Десять лет спустя, когда ему убедительно объяснили, что именно совершила британская разведка, он «признал такую возможность, протянув: „Schön![17] Ну, если так, я должен искренне их поздравить… Снимаю шляпу“». Карл Эрих Куленталь, главная движущая сила абвера в Испании, был слишком занят спасением своей шкуры, чтобы заботиться о сохранении лица или признавать ошибки. Когда здание нацистской власти рухнуло, Хуан Пухоль (куленталевский агент Арабель, он же британский агент Гарбо) продолжал изливать в письмах к своему немецкому куратору неиссякаемый поток нацистской риторики. На письмо Куленталя с выражением скорби по поводу «героической смерти нашего любимого фюрера» агент Гарбо ответил в своем обычном высокопарном стиле: «Весть о смерти дорогого вождя пошатнула нашу глубокую веру в судьбу, которая ждет нашу несчастную Европу, но его дела и повесть о его самопожертвовании спасут мир… благородная борьба, которую он начал, чтобы спасти всех нас от хаотического варварства, будет продолжена». Куленталь сообщил своему звездному агенту, что намерен скрываться. Теперь их роли диаметрально переменились. «Если Вам будет грозить какая-либо опасность, дайте мне знать, — писал ему Пухоль. — Без колебаний извещайте меня обо всех Ваших трудностях. Сожалею лишь о том, что не нахожусь рядом с Вами, чтобы оказать Вам реальную помощь. Наша борьба на нынешней стадии не окончится. Мы вступаем во всемирную гражданскую войну, которая завершится распадом враждебных нам держав». Все это составляло часть изощренной игры, целью которой было выяснить, собираются ли уцелевшие сотрудники немецких разведывательных служб создать после войны некую подпольную нацистскую сеть. После поражения немцев Куленталь бежал из Мадрида, тщательно уничтожив документы абвера, и под вымышленным именем укрылся в Авиле к западу от столицы. Британская МИ-5 послала Пухоля, чтобы тот нашел его и выяснил, что собирается дальше делать человек, который был гордостью мадридского абвера. Пухоль отыскал Куленталя в Авиле и постучался в его дверь. «Куленталь, вводя Гарбо в свою гостиную, был переполнен чувствами». Они проговорили три часа, в течение которых Пухоль усердно притворялся нацистом-фанатиком. «Куленталь не оставил у него сомнений в том, что не только по-прежнему верит в подлинность Гарбо, но и смотрит на него как на супермена». Пухоль, как сообщил ему Куленталь, был за заслуги перед Третьим рейхом награжден Железным крестом; Гитлер якобы «лично распорядился о присуждении ордена. Но, к сожалению, документ, удостоверяющий это награждение, не успел попасть в Мадрид до краха Германии». Впрочем, как говорится, главное — не подарок, а хорошее отношение. О себе Куленталь сказал, что ему просто необходимо бежать из Испании, а о возвращении в Германию ему нечего и думать: там его непременно арестуют. Пухоль дал Куленталю указание «терпеливо ждать в своем убежище, пока Гарбо не разработает план его побега». Пухоль говорил со своим бывшим руководителем начальственным тоном: «Ему, если он хочет спастись, надо будет выполнять все распоряжения от „а“ до „я“… Куленталь пообещал». Испанец сказал, что намерен уехать в Южную Америку через Португалию, и торжественно поклялся возобновить работу для Германии, если абвер будет когда-либо восстановлен. На вопрос Куленталя, как он собирается выбраться из страны, Пухоль ответил честно и коротко: «Нелегально». В МИ-5 заключили, что Куленталь не представляет угрозы для послевоенного мира. Бывший высокопоставленный сотрудник абвера терпеливо, несмотря на свой параноидальный страх, ждал распоряжений от бывшего подчиненного — но не дождался. Подобно Клаусу, он впоследствии постарался навести на свое прошлое глянец. По его словам, он потому остался в Испании, что в этой стране «перемешались многие национальности, в ней царит атмосфера терпимости и понимания человеческой натуры». На самом деле он шевельнуться не мог от ужаса и все ждал весточки от своего агента, который так блистательно его надул. Эллен, жена Куленталя, была наследницей немецкой компании «Динц», торговавшей одеждой, и до 1939 года Карл Эрих работал в фирме тестя. В конце войны здание фирмы было разбомблено, но теперь бизнес понемногу восстанавливался. В 1950 году пара тихонько вернулась в Германию, поселилась в Кобленце и взяла на себя руководство компанией. Купля-продажа одежды, как выяснилось, удавалась Куленталю куда лучше, чем купля-продажа секретов. Фирма «Динц» процветала. В 1971 году бывший шпион был избран президентом Федеративной ассоциации немецких розничных торговцев текстильными изделиями, в которую входило около 95 процентов фирм, работавших в этой области, с совокупной покупательной способностью примерно в 390 миллиардов немецких марок. Он торжественно открыл первую в Кобленце пешеходную торговую зону. Он произносил длинные скучные речи о налоговой реформе, о развитии бизнеса и о проблемах парковки в его городе. О его прошлом никто у него не допытывался. Более солидного члена немецкого истеблишмента трудно было себе представить: достойный, надежный, предсказуемый человек. Немецкий шпион и текстильный магнат умер в 1975 году, возможно, все еще недоумевая, куда запропастился его звездный агент. Самое интересное, что нашли сказать о нем авторы некролога, — это что «он всегда был корректен в одежде, подавая тем самым пример коллегам». Судьба Куленталя — еще один прекрасный пример того, что ранее доказали Хуан Пухоль, Алексис фон Рённе и Глиндур Майкл: в одну человеческую жизнь иногда вмещаются как минимум две личности. Агент Гарбо ушел в тень. Получив от МИ-5 15 тысяч фунтов и став кавалером ордена Британской империи, он переехал в Венесуэлу и канул в безвестность. После того как его нашел историк разведки Руперт Алласон (Найджел Уэст), он ненадолго возник в поле зрения и появился на приеме в Букингемском дворце, где ему официально отдали дань благодарности. Затем он снова пропал. Гарбо хотел быть один. Он умер в Каракасе в 1988 году. После победы обитатели комнаты № 13, щурясь с непривычки, выбрались на свет божий. Анонимный поэт из подразделения 17М отметил это событие стихотворением, озаглавленным «De Profundis»:[18]В самых мрачных пещерах столицы,
В темных недрах разведки морской,
Где выдумывались небылицы
Для отправки в простор голубой,
Прекратились труды ужасающие,
И входящих бумаг больше нет,
И, моргая непонимающе,
Троглодиты выходят на свет.
«Согласно информации из секретных источников, Монтегю недавно имел контакт с советским посольством».В середине 60-х, когда были расшифрованы данные «Веноны» и агент Интеллигенция был идентифицирован как Айвор Монтегю, с ним все равно ничего нельзя было сделать. Сведения «Веноны» были просто-напросто слишком секретными и ценными, чтобы предавать их гласности в зале суда, и шпионов, которых они разоблачали, невозможно было привлечь к ответственности. Несмотря на бесплодность многолетних попыток установить связь между настольным теннисом и советской разведкой, МИ-5, как оказалось, все это время была права. Монтегю так никогда и не узнал, что его раскрыли, и унес подробности своей роли в качестве агента Интеллигенция с собой в могилу: очередная потаенная двойная жизнь. Айвор Монтегю умер в Уотфорде в 1984 году, оставив после себя кучу советских наград, письма от Троцкого и неопубликованный второй том автобиографии, неискренне озаглавленный «Все без прикрас», где, конечно, ни словом не упоминалось о его секретной деятельности. Вторая половина жизни Чарльза Чамли была, пожалуй, еще более таинственной, чем первая. Последнее упоминание о нем, сделанное Гаем Лидделом из МИ-5, гласит, что он «воюет с саранчой где-то на Ближнем Востоке». Это характеризовало деятельность Чамли хотя и неполно, но достаточно точно. В 1945 году он вступил в Ближневосточный отряд по борьбе с саранчой, став в нем «главным офицером». Задачей Чамли было преследовать скопления саранчи по всем арабским странам и кормить ее отрубями, смешанными с инсектицидом.
Чарльз Чамли в бедуинском костюме сражается с саранчой на Ближнем Востоке.
Джордж Уолфорд, другой английский борец с саранчой, встретил Чамли в пустыне в 1948 году и отозвался о нем как о человеке одержимом: «Его целью было уничтожить, причем почти любой ценой, всю саранчу в Аравии. Это была невыполнимая задача. Только человек, которому свойственно редкое сочетание терпения, здравого смысла и целеустремленности, мог рассчитывать хоть на какой-то успех». Качества, которые так пригодились Чамли на разведывательной работе в годы Второй мировой, теперь были отданы ведению другой войны. Одевшись по-бедуински, он на целые месяцы исчезал в пустыне. В Йемене он посещал такие глухие деревни, что по его приезде женщины предлагали ему сена покормить его джип. Из Аравии он в 1949 году переместился в Родезию, где действовал Международный совет по контролю за красной саранчой. Чамли, безусловно, был самым решительным образом настроен истребить всю саранчу («Это отвратительные насекомые»). Кроме того, он, безусловно, продолжал работать на британскую секретную службу, используя борьбу с саранчой как прикрытие для иной, тайной работы, хотя в чем она заключалась — неизвестно. В 1948 году Чамли стал кавалером ордена Британской империи, а через два года подписал пятилетний контракт с Королевскими ВВС, предполагавший «разведывательные обязанности». В декабре 1950 года он уже был в Малайе, где использовал свой «богатый опыт дезинформационной работы» для одурачивания (в координации с МИ-5 и Особой службой) совсем нового для себя противника — повстанцев из Малайской национально-освободительной армии. В 1952 году Чарльз Чамли ушел из МИ-5. Он поселился на юго-западе Англии, женился и открыл бизнес по продаже техники для садоводов. Обязательство не разглашать государственных тайн, которое он дал, поступая в МИ-5, он рассматривал как клятву на крови и никогда не нарушал ни на йоту. По словам его жены Алисон, «он не желал делиться информацией ни с кем, кому „не полагалось знать“. К своему негодованию, я обнаружила, что это касается и меня». Он по-прежнему любил охотиться на птиц с помощью револьвера, хотя из-за ухудшавшегося зрения это было очень опасно (не для птиц, заметим). «Когда мы ходили стрелять куропаток, он брал с собой револьвер, — вспоминал его друг Джон Оттер. — Я ни разу не видел, чтобы он подстрелил хоть одну». Никто в городке Уэллс в графстве Сомерсет не подозревал, что высокий близорукий вежливый джентльмен, торгующий газонокосилками, в прошлом был офицером секретной службы и стал движущей силой самой дерзкой военной дезинформационной операции. Когда историю «Фарша» наконец обнародовали, он отказался быть идентифицированным и принять какие-либо публичные почести. Чамли умер в июне 1982 года. Он никогда не хотел, чтобы люди знали, кто он такой, и, тем более, чтобы его восхваляли. Даже его могильный камень свидетельствует о тихой сдержанности, о преуменьшении собственной значимости: там стоят только инициалы «ЧЧЧ» (ССС). В письме в Times, написанном после его смерти, Юэн Монтегю привлек внимание к его «неоценимой работе во время войны… работе, которая в силу обстоятельств и присущей ему скромности недостаточно хорошо известна». По замечанию Монтегю, «многие участники высадки на Сицилии обязаны жизнью Чарльзу Чамли». Юэн Монтегю за его роль в операции «Фарш» был удостоен звания офицера ордена Британской империи. Он вернулся в юриспруденцию, как всегда намеревался, и в 1945 году был назначен начальником юридической службы ВМФ, надзирающим за работой военных трибуналов на Королевском флоте. Он занимал этот пост восемнадцать лет, будучи также судьей в графствах Гэмпшир и Мидлсекс и председательствующим на сессии коронного суда сначала в Девайзесе, а потом в Саутгемптоне. Юэн Монтегю тоже прожил двойную жизнь: наряду с наводящим страх судьей и столпом англо-еврейского сообщества существовал другой Монтегю — бравый офицер разведки военных лет, которому было что рассказать. На судейском поприще Монтегю проявил себя как человек безупречно честный, но при этом поразительно грубый и почти беспрерывно вовлеченный в те или иные конфликты. Пресса прозвала его «буяном в судейской мантии». В 1957 году в зале суда, где шел процесс над моряком торгового флота, он заявил: «Половина отребья Англии идет в торговый флот, чтобы избежать военной службы». Затем он извинился. Четыре года спустя он сказал в зале, полном членов Ротари-клуба: «Надо, чтобы женщины-полицейские заголяли юным проходимцам задницы и пороли их щетками для волос». Он снова извинился. Когда ход судебного процесса не нравился ему или нагонял на него скуку, он стонал, вздыхал, закатывал глаза и отпускал неуместные шутки. Барристеры часто жаловались на оскорбления с его стороны. Он извинялся — и продолжал в том же духе. Его едкий юмор обычно неправильно понимали; своим саркастическим остроумием он мог сбить спесь с самого заносчивого барристера и часто так и делал. В 1967 году один сутенер подал апелляцию на его обвинительный приговор, аргументируя ее тем, что Монтегю был настолько груб с его адвокатом, что необходим новый суд. Апелляция была отклонена на том основании, что «невежливость, даже вопиющая невежливость, по отношению к адвокату достойна порицания, но не может быть причиной отмены приговора». Часто он присуждал нарушителей закона к сравнительно мягкому наказанию, основываясь на интуитивном убеждении, что человек искренне хочет исправиться. Интуиция редко его подводила. «Если человеку хоть раз в жизни не улыбнулась удача, то что это за жизнь?» Но к правонарушителям, которые ведали, что творят, или выглядели неисправимыми, он был безжалостен. Вынося приговор актеру Тревору Хауарду за то, что он выпил как минимум восемь двойных виски, после чего, сев за руль, въехал в фонарный столб, он заявил: «Общество нуждается в защите от вас как от человека, который каждый вечер предается неумеренным возлияниям и при этом так мало заботится о своих согражданах, что пытается водить машину». Подытоживая карьеру Монтегю, один современник писал: «Мало кто из судей так жестко наступал на мозоли человеческого достоинства столь многих людей, как этот высокий, остроумный, вспыльчивый человек с чутким лицом и буйным языком, в военное время — морской офицер. И вместе с тем мало кто из судей был так быстро готов извиниться с видом боксера, пожимающего противнику руку после боя». Монтегю сознавал свои недостатки. «Возможно, мне бы следовало быть более терпеливым, — сказал он однажды. — Наверно, правильно будет сказать, что я с трудом выношу дураков». Отметим справедливости ради, что с возрастом он стал более снисходителен и терпим. Он также стал более набожен, участвовал во многих благотворительных мероприятиях и сделался председателем Объединенной синагоги. Монтегю прожил необычайную жизнь как юрист, как офицер разведки и как писатель; относясь к своим судейским обязанностям с глубокой серьезностью, он тем не менее сохранял в себе что-то мальчишеское и не терял способности посмеяться над собой. Без свойственного ему сочетания «чрезвычайной осторожности и чрезвычайной отваги» операция «Фарш» никогда не была бы осуществлена. Весь этот план в каком-то смысле был отражением его специфического чувства юмора, его склонности к черному юмору, его любви к спектаклю, к разыгрыванию ролей. В 1980 году, когда муж Джин Джерард Ли стал командором ордена Британской империи, в Times появилась ее фотография. «Дорогая „Пам“! — написал ей по этому случаю семидесятидевятилетний Монтегю. — Увидев Вас в сегодняшних газетах, я услышал голос из прошлого и не смог воспротивиться искушению стать другим таким голосом и поздравить Вас. Вечно Ваш, Юэн (он же майор Уильям Мартин)». Незадолго до смерти Монтегю получил письмо из Канады от отца двух девочек, которые, прочтя о его делах военных лет, захотели получить от него что-нибудь на память. Он откликнулся мгновенно, прислав «одну из пуговиц, которые были на моей одежде, когда я осуществлял операцию „Фарш“», и присовокупив совет: «Сохраняйте настоящее чувство юмора. Под словом „настоящее“ я имею в виду не просто способность понять шутку, но, главное, способность по-настоящему, искренне посмеяться над собой». Юэн Монтегю умер в 1985 году в возрасте восьмидесяти четырех лет, убежденный, что успешно скрыл на веки вечные личность человека, чей труп был использован в операции «Фарш». Роджер Морган, лондонский инспектор по градостроительству и неутомимый историк-любитель, начал заниматься историей операции «Фарш» в 1980 году. Он написал Монтегю, затем встретился с ним и, как это произошло бы с любым другим новоявленным детективом, получил ответы столь же вежливые, сколь бесполезные. Подобно многим другим, Морган сделал вывод, что тайна личности майора Мартина умерла вместе с Монтегю: человека, которого не было, никогда и не будет. Но позднее — в 1996 году — Морган, листая недавно рассекреченные государственные документы, натолкнулся на отчет в трех томах о деятельности Юэна Монтегю во время войны, включавший в себя копию официального доклада об операции «Фарш», написанного перед самым концом войны. «И здесь, в конце третьего тома, он увидел то, что стало наградой за многие бессонные ночи». Официальный цензор, возможно, не зная о необычайных усилиях по сокрытию имени, предпринимавшихся в течение полувека, не вымарал его: «28 января умер разнорабочий без определенного места жительства. Его звали Глиндур Майкл, ему было тридцать четыре года».
На закате солнца кладбище Нуэстра-Сеньора-де-ла-Соледад — место сумрачное, но умиротворяющее. Над вымощенными булыжником дорожками проносятся ласточки, кипарисы стоят будто часовые. Далеко в заливе видны лодки ловцов сардин. Вечером, когда солнце садится, могилы точно сливаются в одно длинное поле мрамора с высеченными надписями — с историями жизней, долгих и кратких, наполненных и пустых. Один из могильных камней — особый. Он повествует о двух жизнях разом — одной короткой, печальной и настоящей, другой чуть более длинной, полностью вымышленной и странно героической. Тело, похороненное в этой могиле, было вынесено морем на берег в фальшивой военной форме и белье покойного оксфордского профессора, с любовным письмом от девушки, с которой он не был знаком, прижатым к давно переставшему биться сердцу. Никто из участников этой истории полностью не был тем, кем казался. Братья Монтегю, Чарльз Чамли, Джин Лесли, Алан Хиллгарт, Карл Эрих Куленталь и Хуан Пухоль — каждый из них родился одним человеком, а затем вообразил себя кем-то совсем иным. Заботу о могиле № 1886 на кладбище Уэльвы в 1977 году взяла на себя комиссия Британского содружества по военным захоронениям. Благодаря «соглашению о мире» на местном уровне за могилой сейчас от имени Великобритании ухаживает немецкое консульство в Уэльве. Каждый год в апреле англичанка, живущая в городе, кладет на нее цветы. В 1997 году, через полвека после операции «Фарш», британское правительство добавило к надписи на могильном камне следующее:
Глиндур Майкл служил под именем майора Королевского ВМФ Уильяма Мартина
Последние комментарии
3 часов 1 минута назад
3 часов 18 минут назад
3 часов 39 минут назад
6 часов 21 минут назад
13 часов 44 минут назад
19 часов 28 минут назад