Жизнь и смерть сержанта Шеломова [Андрей Житков] (fb2) читать онлайн

Андрей Житков ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ СЕРЖАНТА ШЕЛОМОВА

«Здравствуй, милая моя, дорогая мамочка!

Пятые сутки едем на юг. Когда выходили из учебки, под ногами трещал лед, а в Ташкенте — жара градусов тридцать и цикады поют по ночам. Сопровождающие нас сержанты-дембеля отвезут нас до Ашхабада — и по домам. Судя по их рассказам, служить буду где-то под Ашхабадом.

Мы сидели на вещмешках прямо на плацу, ждали отправки в Германию. Я на Германию сильно надеялся: оттуда увольняются раньше, платят марками, да и на заграницу посмотреть охота. А тут приехали эти, из Ашхабада, ну и все пошло к чертям! Теперь придется полтора года на солнышке жариться. Единственная радость — фруктов поем.

Перед отправкой нам выдали сухпай на три дня: тушенку, кашу, сахар, по буханке хлеба. Мне эта каша уже на второй день в глотку не лезла. А потом собрали оставшуюся тушенку и кашу, отнесли на кухню. Представляешь, прямо за тепловозом — вагон-кухня, котлы посредине. Вагон болтается из стороны в сторону; каша и суп о стенки плещутся, весь пол залит. Ну вот, зато мы теперь едим все горячее. Ты не волнуйся, кормят нас хорошо.

Едем около границы, поэтому на каждой станции ходят пограничники, а ночью поезд освещают прожекторами.

Вчера видел живого верблюда. Одно дело — в зоопарке, другое — на воле. Он мне совершенно не понравился: облезлый какой-то, одни ребра торчат, а рядом в пыли — голые ребятишки, такие же доходяги. Жара, мухи, грязюка страшная!

Ребята тут купили у бабушки на станции простокваши и лепешек. Так что сейчас попируем! Помнишь, наша бабушка тоже выходила к поездам продавать клубнику в кулечках? А у них тут кто с ведром молока, кто с творогом, а осенью, говорят, с дынями и арбузами.

Письмо это брошу скорей всего в Ашхабаде. Не беспокойся за меня.

Целую и обнимаю, твой сын Дима».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Двигатели надрывно запели на октаву выше, самолет повернулся боком к ослепительному солнцу и пошел на снижение, отбрасывая на город стремительную птичью тень. Размазанный по плато город заспанно щурился плоскими крышами, впитывающими солнечное тепло.

Самолет лихорадочно затрясся всем телом, коснувшись колесами посадочной полосы, но быстро успокоился и, подрулив к башне аэродрома, замер на месте.

Ждали трапа. Лязгнули ручки люка, и густой горячий воздух заполнил нутро машины.

Они сидели, вжавшись в высокие спинки кресел, и напряженно молчали…

«Выходи строиться!» — знакомая резкая команда сорвала их с мест и бросила к выходу, яркий свет ослепил. Натыкаясь друг на друга, они спустились по трапу и построились около открытых «Уралов».

После короткого инструктажа их посадили на машины и повезли на пересыльный пункт. Тяжелые «Уралы» вывернули с аэродрома на грунтовую дорогу и тотчас же покрылись клубами белой пыли. Стало трудно дышать, пыль набилась в глаза, рот, уши, за шиворот, расплылась грязными потеками по спинам.

Через несколько минут машины остановились у железных ворот пересылки. Ворота раскрылись, и они, ослепленные солнцем, ошалевшие от быстрой езды, наглотавшиеся пыли, вошли.

Огороженная рядами колючей проволоки, с ровными рядами палаток, водяными баками, умывальником, кухней, вышками по углам, пересылка — временное пристанище всех, кто попадал сюда, — была для них никогда не виданным, иным миром.

— Прямо как на зоне, только бараков нет, — мрачно сравнил кто-то.

— А ты на зоне бывал?

— Отставить разговоры! — негромко скомандовал подошедший майор с нервным, дергающимся лицом. В его руках мелко дрожали списки.

После переклички их повели на прививки, но в очереди никто стоять не стал, все разбрелись кто куда.

Очень хотелось пить. Вода в баках была теплая и сильно отдавала ржавчиной. Митя прополоскал рот и пошел вдоль палаток, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь тень.

— Митяй! — Вовка с расстегнутым воротом рубахи и сдвинутой набекрень фуражкой стоял перед ним и широко улыбался, показывая желтые зубы.

Оказалось, их отправили на сутки раньше. Неожиданно, ночью, никто ничего и не понял спросонья, при свете фар произвели перекличку, затолкали в машины и отвезли на аэродром.

С Вовкой они вместе работали последние три месяца учебки на строительстве штаба. Днем стелили паркет, красили потолки, стены, а по вечерам выпрашивали или просто воровали на кухне свинину, картошку, хлеб, выкладывали из паркета костерок и готовили себе шикарный ужин. На вечернюю поверку они не ходили, оправдываясь тем, что охраняют паркет от воров.

Их сладкая жизнь кончилась неделю назад, когда прибежал от старшины человек и приказал собираться для отправки… А сейчас они снова были вместе.

— Слушай, тебе уже всадили эту гадость? — Митя взглядом показал на очередь в палатку.

— Гамма-глобулин? А как же! Если сейчас не впрыснешь, через неделю загнешься от желтухи. Знаешь, сколько с ней в Союзе по госпиталям народу валяется?

— Ладно, успею еще. Давай лучше покурим.

Вовка вытащил из кармана кителя пачку «Столичных».

— Откуда? — удивился Митя.

— Рубли оставались, здесь они ни к чему, вот я и купил десять пачек.

Они уселись с теневой стороны палатки, куда солнце еще не успело добраться, прислонившись спинами к горячему брезенту.

— Слушай, Вовк, что они здесь пьют? Из этих цистерн течет одна ржавчина.

— Да ты что, рехнулся? Они этой водой даже не умываются. — Вовка сладко затянулся. — Ниче, скоро придет водовозка, тогда и напьешься.

— Может, залезем в какую-нибудь палатку да подрыхнем немного, а то я ночью почти не спал.

— Ну-ну, попробуй, сваришься через пять минут. Там внутри как в парилке, койки без матрасов, да еще дембеля подкарауливают таких, как ты, птенцов, вмиг все снимут, не пискнешь. Я уже ученый. — Вовка вздохнул.

Только сейчас Митя заметил, что китель на Вовке старый, весь замызганный и погоны держатся «на соплях».

— Когда это тебе так?

— Да-а, сегодня ночью заволокли в палатку, китель сняли, погоны сорвали, у них свои, гнутые — дембельские, всучили это старье и пинка под зад!

— А ты чего?

— Да ничего, утерся и пошел!

— Ты не раскисай! Нас теперь двое.

Вовка улыбнулся и хлопнул Митю по плечу:

— А я и не раскисаю. Давай лучше подумаем, где спать будем. Неизвестно еще, кто нас «купит», в некоторые районы самолеты бывают раз в неделю.

— А дорог-то нет, что ли?

— Как же, есть, только я лучше самолетом полечу…

Они разговаривали о житье-бытье, а тень за их спинами все съеживалась и съеживалась, пока не исчезла совсем, и солнце безжалостно уставилось на них.

Ноги распухли в сапогах. Мимо двигались разморенные люди с красными потными лицами; время от жары текло медленней, а иногда и совсем останавливалось, кружась желтыми песчаными смерчами на дорогах.

Митя услышал, как кто-то сидящий в голове назвал его фамилию: «Шеломов» — и потом еще раз повторил: «Шеломов!»

— Эй, ты что, заснул? — Вовка сильно тряс его за плечо. — Тебя вон майор доораться не может.

Митя с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, заковылял туда, где его ждали нервный майор и капитан в комбинезоне песочного цвета.

— Никак разморился на солнышке, — майор приторно улыбнулся. — Ничего, сейчас проветришься.

Майор выкрикнул еще несколько фамилий молодых сержантов, их построили, капитан забрал у них военные билеты и, показав рукой на стоящий за воротами пересылки «Урал», крикнул:

— К машине!

Все рванули к грузовику, и только Митя остался на месте. Он вдруг понял, что, не успев встретиться с Вовкой, должен расстаться с ним навсегда. Вовка все так же сидел у палатки и смотрел в его сторону.

— Товарищ капитан! — обратился Митя плачущим голосом. — Товарищ капитан! Как же так? У меня здесь друг, мы с ним полгода в учебке вместе… земляки, братья… — Митя, не зная, что бы еще придумать более веское, скорчил умоляющую рожу.

Капитан поморщился, но полез в карман:

— Ладно. Фамилия?

— Моя? — Митя задохнулся от радости. — Шеломов!

Капитан вытащил наугад военный билет:

— Казаченко!

К ним подбежал длинноногий нескладный парень в висящей мешком парадке.

— Ты остаешься, — капитан показал пальцем на одну из палаток. — Сбегай за майором, приведи его сюда. — Он повернулся к Мите. — Ну давай, показывай своего брата-акробата…

— С приездом на землю обетованную, мужики, — пошутил младший сержант, протягивая руку. — Горов. Замполит велел привести вас в модуль на пару ласковых. Так что давайте за мной.

Вслед за сержантом они зашли в длинное одноэтажное здание, которое он назвал модулем. Вдоль всего здания тянулся коридор с дверями по обе стороны.

— Назвали барак модулем и думают, что будет красивей, — шепнул Вовка.

— Помолчи, сопля, — незлобно бросил Горов и стукнул в одну из фанерных дверей. — Разрешите?

В комнате было сильно накурено. На столе валялись пустые консервные банки, корки хлеба, грязные ложки. Над столом вились мухи, наполняя комнату монотонным жужжанием. В углу около зашторенного окна лежал, уставившись в потолок, грузный, оплывший капитан и курил. Над кроватью на огромном гвозде висел автомат. Вошедших капитан будто и не заметил.

Горов кашлянул:

— Товарищ капитан, вы просили молодых привести.

— Не ори, не видишь, я мушиный хор слушаю, — капитан неловко повернулся на бок, сморщившись при этом от боли, и с любопытством посмотрел на молодых. — Фамилии?

Они назвались.

— Что, товарищи сержанты, повоевать захотелось? — подмигнул капитан.

— Мы сюда, товарищ капитан, не рвались, — ответил Вовка.

— А мне на ваше рвение наплевать! — Капитан завелся. — Придется повоевать под завязку. Полк каждый день обстреливают, иногда режут. Процентов тридцать-сорок выбивают. Живыми остаться — шансов мало, вы домой так и напишите, что, мол, не жди, мама, родного сына. — Капитан затушил окурок о спинку кровати и, повернувшись на спину, принялся разминать затекшие пальцы.

Горов уселся на стул и, вытянув из лежащей на столе пачки сигарету, закурил.

При последних словах замполита Митя почувствовал себя неуютно от родившегося где-то в спине холодка. Было видно, что Вовке и сержанту, попавшему с ними в один взвод, кажется, фамилия у него Кадчиков, тоже не по себе.

Неожиданно койка замполита заходила под его грузным телом. Он хохотал до слез, повторяя между приступами смеха:

— Испугались, чижики, испугались!

Наконец он немного успокоился, и прохрипел улыбающемуся Горову:

— Нет, ты видел, как у них рожи вытянулись? — Замполит перевел взгляд на них и уже другим, серьезным тоном сказал: — Вы, ребята, ничего не бойтесь, службу тащите. Домой напишите, что попали в тихое спокойное местечко в Кабуле. Обстрелов у нас последние два года не было. Гибнут больше по собственной дурости. Ребята у нас в батальоне дружные, боевые. Ну а если обижать будут, приходите ко мне. — Замполит потянулся к пачке сигарет и, сделав неловкое движение, сморщился от боли и застонал. Он махнул рукой, мол, уходите, и Горов вытолкал их за дверь.

Они отправились к палаточному городку.

— Ну и шуточки у нашего замполита, — сказал Вовка. — Я чуть в штаны со страху не наложил.

— Слушай, Горов, что это он все время от боли морщится? — спросил Митя.

— Полгода назад духи ему пару пуль зарядили, одна — в позвоночник, теперь у мужика ноги не работают, а списать все никак не могут — замены нет. Вот он и валяется на койке, дембеля ждет.

— Дедов у нас во взводе много? — почему-то шепотом спросил Кадчиков.

— Шестеро. Сам я осенью тоже дембель даю. Сами все увидите, что к чему. Главное — в обиду себя не давайте, держитесь вместе.

Палатка была пуста. Надраенные до блеска полы, аккуратно заправленные койки в два яруса — все говорило о том, что здесь до них кто-то здорово потрудился.

Горов велел им оставаться в палатке, а сам вышел. В нерешительности они переминались с ноги на ногу посреди сияющей чистотой палатки, боясь наследить.

Смуглая рука откинула полог, и на пороге показался высокий узбек с торчащими как иголки усиками, он был одет в новую ушитую «хэбэшку». Узбек изучающим взглядом смерил их с ног до головы, потом ткнул в Митю пальцем и сказал:

— Ты! Пошли со мной.

— Зачем? — удивленно спросил Митя, забыв, что таких вопросов в армии не задают.

— Э-э, сейчас узнаешь, — ответил узбек и бросил в рот шарик жевательной резинки.

Они прошли между рядами палаток и зашли в сколоченную из фанерных щитов и досок маленькую приземистую каптерку.

В темноте Митя, не сразу всех разглядел. Приведший его солдат сказал что-то, и сидевшие там засмеялись.

Один из них, маленький, наголо бритый, соскочил со стола и, обойдя Митю вокруг, неожиданно хлопнул его по плечу:

— Откуда родом, братан?

Митя ответил, чувствуя, как рубашка прилипает к спине.

— О, значит, земляки! — засмеялся лысый. Одной рукой он обнял Митю, а другой стал расстегивать пуговицы кителя.

— Ты чего? — спросил Митя, задерживая его руку.

— Ты пойми, дорогой чижик, мне скоро домой ехать, а парадки нет. Неужели не поделишься с земляком?

Митя перестал сопротивляться и только спросил:

— Ты откуда родом?

— Я? Из Чарджоу, — ответил парень, стаскивая с него китель.

— Так какой же ты земляк? — удивился Митя.

— А мы тут все земляки, братья, и должны помогать друг другу. Разве не так, мой дорогой чижик?

— Так, конечно, — ответил Митя, сглатывая слюну. Он разглядел в темноте незнакомые ухмыляющиеся лица, и ему стало страшно.

— Ну а раз так — снимай брюки, — сказал лысый.

Узбек, который привел его сюда, видимо, каптерщик, кинул взамен старую залатанную «хэбэшку», пахнущую бензином.

— Носи на здоровье!

Пока он натягивал на себя форму, к нему опять подошел лысый и протянул трубку, от которой исходил острый сладковатый запах.

— На, затянись ради дружбы.

— Я не курю, — попытался отказаться Митя.

— Давай, давай, не отказывайся, — сказал лысый, вкладывая ему в руку трубку.

Митя затянулся. Что-то острое разодрало горло, и он закашлялся. Раздался смех. Лысый забрал у него трубку и отдал кому-то в темноту.

— Сейчас сходишь на «пэхэдэ» за чаем и будешь свободен.

Митя увидел протянутые ему котелки. Он вспомнил, как его учили не позволять себя припахивать, а то, если один раз позволишь, всю службу потом будешь шуршать как пчелка, лучше один раз получить по морде, чем тащить службу за других, и Митя решительно мотнул головой: «Нет!» Острая боль прошла через нос, а спиной он почувствовал впивающееся дерево, — отлетая, Митя ударился о торчащие концы досок. Он быстро поднялся, вытирая ладонью кровь.

— Бегом за чаем! — скомандовал лысый, протягивая котелки.

И Митя побежал. Полевую кухню среди палаток он отыскал быстро и, откинув дрожащими руками крышку котла, начерпал полные котелки светло-желтой прозрачной жидкости.

Когда он вернулся в палатку, голова раскалывалась от боли, а к горлу подступала тошнота. На одной из кроватей сидел голый по пояс, черный от загара парень и курил, напротив него сидели Вовка с Кадниковым и что-то рассказывали. При его появлении они замолчали.

— Иди сюда, — поманил его пальцем парень. Он увидел разбитый нос и усмехнулся; — Что, уже схлопотал, сержант? А ты скажи, кто в этом виноват? Тебя любой поманит, а ты и пойдешь, как телок на веревочке. Горов! — крикнул парень.

Полог откинулся, и вошел Горов с сапожной щеткой в руке.

— Ты почему позволил с молодых парадки снять?

— Ты что, Фергана! Я их и оставил-то всего на секунду. Вернулся, а этого уже нет, — кивнул он на Митю.

— На секунду! — заворчал Фергана. — Чтоб впредь глаз не спускал! А теперь, молодежь, слушайте сюда, — он стряхнул пепел прямо на сияющий пол. — На чужих не работать. Выполнять приказы только своих. Если кто-то захочет вас припахать, пусть обращается ко мне. Так и говорите: «Обращайтесь к Фергане», а я посмотрю, давать или не давать. Если увижу, что пашете на чужих, морду набью!

Фергана взглянул на Митю:

— Скидывай поскорей эту рвань, пока вши на тебя не переползли. У тебя форма есть?

— Есть в вещмешке, новая.

— Вот и хорошо, а ботинки мы вам подберем, а то в сапогах все ноги испарите.

Фергана откинулся на подушку, показывая, что разговор окончен.

Горов отозвал их в дальний угол палатки и шепотом сообщил, что через полчаса они идут на заготовку обеда, а пока свободны.

Эти полчаса они просидели на краешке кровати, уставившись в вешалку с шинелями. Выходить из палатки никому не хотелось. В ней, охраняемые могучим храпом спящего Ферганы, они чувствовали себя в безопасности.

Столовая была огромной гофрированной крышей, положенной прямо на землю. В ней плавал зной, смешиваясь с запахами разносимого борща и каши; голоса гулко двоились, отражаясь от раскаленных скатов.

Сержанты получили на раздаче суп, кашу, компот, две буханки хлеба и, усевшись на скамью, стали ждать.

— Почему всего так мало? — поинтересовался Митя. — У нас во взводе человек тридцать, а получили мы на десятерых.

— А остальные поедят огурцов с грядок да сухпай, — ответил Горов, обливаясь потом от горячего компота. — Мужики ушли в сопровождение на Гардез и приедут только к ужину, а остальные сейчас будут, они что-то там бетонируют, на спортгородке. Кстати, после обеда пойдете вместе с ними.

В столовой слышалась ругань, металлический звон посуды, воздух загустел и стал липким, отчего Митя все чаще широко открывал рот, как рыба, выброшенная на берег. В бачок с компотом уже упало несколько капель пота, хотя он ежесекундно утирал рукавом лоб.

Минут через двадцать столовая опустела, и остались только чижики, которых наряд по столовой заставил убирать со столов.

Горов посмотрел на часы:

— Хватит ждать, забирайте баки и бегом в палатку, накормите Фергану так, чтобы он встать не мог, потом один остается мыть посуду, а двое чешут на спортгородок месить бетон. Все ясно?

— Угу, — промычал Вовка, дожевывая кусок белого хлеба. В учебке он всегда страдал от голода и вечно набивал карманы оставшимися на столах кусками. Однажды его за этим занятием поймал сержант и, взяв у хлебореза буханку черного хлеба, заставил перед строем ее есть. Вовка осилил только треть буханки, но и после этого ему было очень плохо.

Горов достал Вовку носком ботинка, но больше трогать не стал, сказал только:

— Чему вас только в учебке учили. Вечером будем тренироваться, а сейчас — баки в руки и бегом в палатку.

Метров сто они действительно бежали, потом пошли, тяжело дыша. Кадчиков матерился и говорил, что негоже ему, сержанту, бегать по приказу младшего и что он-то думал, здесь нет дедовщины, а ее здесь — нахлебаешься досыта, пока прослужишь год.

Вовка подзадоривал Кадчикова, что неплохо, мол, намекнуть Горову, что он не прав, и приказать по праву старшинства что-нибудь издевательское, например, после отбоя пятки почесать или стишок почитать.

Митя почти не слышал их. После столовой ветерок, обвевающий лицо, казался приятно прохладным. Он думал о том, что у него кончились конверты, нужно будет где-то доставать и придется врать матери о том, куда попал, а иначе она побежит по военкоматам, по приемным выручать сыночка и многого там наговорит и ему будет стыдно; что Горов и Фергана совсем неплохие ребята, если бы все были такими и не давали их в обиду «чужим».

На плацу крутился, перебегал с места на место завинченный спиралью пыльный столб.

Около палатки Вовка остановился и достал из кармана спичечный коробок:

— Мыть посуду никто не хочет, поэтому давайте по справедливости, кто тянет короткую, тот и моет.

Короткая досталась Кадчикову. Митя обрадовался, что не останется в палатке один, хотя знал, что со спичками Вовка схитрил, он всегда оставлял себе ту спичку, которую хотел.

По дороге к спортгородку Вовка с Митей выкурили по сигарете, напились тепловатой воды из умывальника, посидели на горе в тени чахлого деревца. Торопиться они отвыкли еще в учебке, уяснив однажды, что чем больше работаешь и суетишься, тем больше на тебе ездят.

Со склона им хорошо было видно, как на спортгородке копошатся пять черненьких фигурок: поднимают и вкапывают столбы, мешают раствор в большом корыте.

От жары и сытости клонило в сон. Голова налилась тяжестью и все норовила соскользнуть на грудь, но Вовка, зорко наблюдавший за тем, что происходит на спортгородке, заснуть не дал.

— Ходу, Митяй, — заторопился он. — Горов идет.

— Где? Где? — закрутил головой Митя. После дремы все плыло перед глазами. Наконец он разглядел движущуюся по направлению к спортгородку фигурку.

Они скатились с горы лавиной, разбрасывая камешки в разные стороны.

Горова они опередили минуты на две. Когда он подошел, они уже мешали в корыте раствор, высунув от усердия языки, а пятеро их только что приобретенных начальников, отслуживших по году, сидели на корточках невдалеке и курили.

Горов присел к ним и спросил:

— Товарищи солдаты, почему на обеде не были?

— Да пошел ты со своим обедом! — огрызнулся Шафаров, маленький худой казах с ярко-желтыми глазами. — Мы вон тебе оставили, — и он кивнул на стоящий неподалеку картонный ящик.

Горов подошел к ящику и присвистнул:

— Эй, чижики, кончай работу! Идите попробуйте, чем нас здесь кормят.

— Пусть работают. Они только начали.

— Как только начали? — искренне удивился Горов. — Я их час назад в палатку послал.

— Значит, так послал. Они за несколько минут до тебя прибежали, мы, говорят, ваши молодые сержанты, и — за лопаты.

Горов поманил их пальцем и, дважды больно ткнув кулаками в грудь, жестко сказал:

— Если вы собираетесь шланговать с первого дня службы, ничего хорошего от нас не ждите. Сегодня останетесь без сладкого.

Вовка с Митей ворочали лопатами в корыте, а Горов вытянул из ящика пачку печенья, кулек конфет, несколько баночек с соком и принялся за еду. Они, обливаясь потом, сосредоточенно работали, стараясь не смотреть в сторону Горова, не слышать хруста печенья.

За работой они не заметили, как солнце зацепилось за горы. Кто-то крикнул им: «Хватит! А то на завтра работы не останется!»

— Садитесь, — предложил Горов. — Покурим.

Кабалов, по лицу совсем еще мальчишка, снял панаму, вытащил из кожаной подкладки небольшую черную палочку и накрошил ее на ладонь. Горов тем временем вынул из пачки сигарету и, размяв ее пальцами, вытряс немного табаку, потом оторвал от пачки кусочек и, плотно закрутив его в трубочку, вставил в сигарету.

От крошек исходил знакомый запах, точно такой же был у трубки, которую ему сегодня сунули.

— Я эту штуку уже пробовал. В каптерке узбеки дали, — сказал Митя.

— Ну и как? — поинтересовался Кабалов.

— Горло дерет.

Все засмеялись, даже Вовка. «Можно подумать, он когда-нибудь курил анашу!»

Кабалов забрал у Горова сигарету с гильзой и вытряхнул оставшийся табак: часть — на ладонь с крошками, часть — на землю. Он перемешал пальцем крошки с табаком, ловким движением забил смесь в сигарету и сунул ее в рот Горову.

— Поехали, — процедил Горов, чиркая спичкой. — Каждый по затяжке, а вы, чижики, учитесь, пока до вас дойдет.

Горов сильно втянул в себя дым вместе с воздухом, Косяк пошел по кругу. Передавали осторожно, держа сигарету почти вертикально, чтобы горящая анаша не выпала. Митя опять ощутил сильное першение в горле, но сдержался. После второй затяжки с воздухом, как научили, в голове зазвенело, накатила теплая волна тошноты, и он подумал, что, слава богу, косяк быстро закончился.

Черпаки с любопытством смотрели на молодых, ждали, что с ними будет. Вовка сидел как ни в чем не бывало, только глаза слегка покраснели, Митя чувствовал себя скверно, но старался не подавать виду.

— В первый раз никогда не действует, — прохрипел длинный, высохший, как мумия, Барановский.

— Я, когда меня первый раз обдолбили, никакого кайфа не мог поймать, зато потом все пошло как по маслу, — засмеялся Кабалов.

Все закивали, захихикали, пошли воспоминания о том, как «чуть не залетели», «здорово обдолбились». Митя надсадно улыбался, а сам боялся, как бы не стошнило, и думал о том, как часто придется курить эту штуку.

Скоро солнце растеклось по небу лопнувшим желтком, и все заторопились в палатку поваляться перед ужином.

Митя с Вовкой тащились позади всех, поднимая ногами красную от заката пыль. На них сгрузили весь инструмент.

— Ну как? — спросил Митя.

— Не знаю. Я ничего не почувствовал, — ответил Вовка, пожимая свободным от лопат плечом.

— А меня здорово потащило, только тошнит.

День кончался. Из палаток доносился хохот и мат. Мимо них пылили орущие песни роты, внизу, в городе, мерцали островки огней, а их время все еще отсчитывало полдень самого длинного первого дня.

На ужин давали клейстер — разваренные в котлах картофельные хлопья. Его никто не брал, и повара грозились, что больше ужин варить не будут. Горов приказал набрать чаю и клейстер — «нехай чижики съедят» — и дуть в палатку, потому что сопровождение придет через час, а на ужине все равно никого не будет — все в кино.

В палатке все было вверх дном. На табурете у входа чадила «летучая мышь», а рядом на ящике из-под снарядов, зарывшись головой в шинели, спал Кадчиков.

Вовка подошел к нему и, раздвинув полы шинели, истошно заорал:

— Душманы! Тревога!

Кадчиков подскочил на месте и дико вытаращился на Вовку. Тот засмеялся.

— Ах ты, гнида, поспать не даешь!

— Ладно тебе, — Митя попытался успокоить Кадчикова. — Дневальный, а спишь как суслик.

— И будешь спать вечным сном, — добавил Вовка.

— Тут и без душманов будешь спать вечным сном. Вон что натворили! Весь вечер лежали на кроватях и кидались друг в друга чем попало.

— Это они обкурились, ты не переживай, — успокоил его Митя.

— Они обкурились, а нам убираться!

— А нам и так убираться, пока молодежь не придет; вздохнуть не дадут, вот увидите.

— А когда сюда молодых привозят? — оживился Кадчиков.

— Я слышал, весенний призыв после карантина где-то в конце июня. Мы к тому времени загнемся.

— Не загнемся, если будем поровну делить. — Митя прислушался к стрекотанию проектора. — Кроме нас — еще двое молодых сержантов, да молодых нашего взвода трое. Считай, треть взвода.

Проектор поперхнулся и замолк.

— Пленка порвалась, — констатировал Вовка. — Пошли лучше кино смотреть, а как жить — завтра поглядим.

— Фергана запретил. Сказал, что мы заступаем в вечный наряд по взводу до прихода молодых.

— Права не имеет, сволочь! — разволновался Вовка.

— Иди поищи свое право, — язвительно предложил Кадчиков.

— Раз так, плевать я хотел на запреты! — Вовка яростно откинул полог.

— Слушай, Кадчиков, по уставу ведь нельзя!

— Наивный, — усмехнулся Кадчиков. — Ты за полгода службы видел хоть раз, чтобы все делалось по уставу?

Митя не ответил. Он надел шинель и, захватив еще одну для Вовки, вышел из палатки.

На склоне горы тускло светился экран полкового кинотеатра, состоящего из врытых в землю столбов с маскировочной сеткой, скамеек да маленькой кинобудки, притулившейся на выступе скалы. Старая, заезженная пленка все время рвалась, и тут же поднимался яростный свист.

Митя вовнутрь войти не решился, а, пристроившись около столба, принялся выискивать глазами Вовку, но разглядеть его в темноте среди десятков голов было невозможно. «Черт с ним, пусть мерзнет!» — зло подумал Митя и стал смотреть на экран.

Бешено неслись кони, роняя пену с губ, сияли клинки, повизгивали и трещали, разваливаясь на ходу, колеса тачанок, пулемет перекрывал прыгающие из динамиков звуки; потом изображение лихорадочно затряслось, промелькнул рваный кусок пленки, и экран погас.

Визг, крики, свист. Кто-то собирался пойти в будку разбираться с механиком. Когда шум немного стих, из будки высунулась лохматая голова и заявила: «Дальше еще хуже. Пленка — склейка на склейке, через минуту опять порвется, так что кина не будет».

Все еще немного погалдели и потянулись к выходу. Митя быстро зашагал с горы, надо было успеть в палатку до прихода стариков. Его потянули за рукав. Разглядеть лица тянувшего Митя не смог. «Эй, сержант, дело есть, зайдем в каптерку». Зная, что ничем хорошим «дела» с молодыми сержантами не кончаются, Митя с силой рванул рукав и побежал. Его догоняли. Он припустил, но кто-то ловко подсек его, и Митя с размаху упал лицом вниз, подняв клубы пыли. Он завертелся на месте, пытаясь отбиваться ногами, но удары то с одной, то с другой стороны доставали его.

«Ну-ка, прекратить драку!» — офицерский металлический голос остановил удары, и в следующее мгновение Митя летел по плацу к своей палатке.

В палатке было накурено. Фонарь выхватывал незнакомые запыленные лица. Посреди палатки, выстроившись в шеренгу, переминались Вовка, Кадчиков и двое незнакомых ему молодых сержантов с темными разводами грязи под глазами; они только что вернулись из сопровождения, и по их полузакрытым остекленевшим глазам можно было угадать их единственное желание.

— Где тебя носит, сержант? Мы уже беспокоиться начали, твоих друзей-чижиков застроили, — голос Ферганы не предвещал ничего хорошего. — Не успели приехать, а уже гуляете, в кино ходите, а дедушки в сопровождения ездят, жизнью рискуют. Придется всех молодых наказать. Я, как младший по званию, не имею на то прав и поэтому поручаю замкомвзводу Горову с вами потренироваться, вспомнить детство золотое, учебку.

Горов встал между кроватями и, отхлебывая из кружки чай, приказал:

— Упор лежа принять!

Молодые бросились на пол.

— Отжимаемся на счет. Р-раз! — Горов выдержал паузу. — Держим прямо спинку! Не прогибаемся! Не провисаем!.. Два!

На седьмом качке руки ходили ходуном, на пол равномерно капал пот, а в виске нервно дергалась быстрая ниточка: «Не рухнуть!.. рухнуть… рухнуть», но пол неумолимо притягивал. А тут еще Фергана решил проверить их на прочность — пошел по спинам. Руки согнулись, и Митя почувствовал животом комья грязи на полу.

— Слабоват, сержант, а в кино бегаешь, — злорадно сказал Фергана, балансируя на Митиной спине. Раздался смех.

Чей-то голос снаружи произнес:

— Атас! Дежурный по части проверяет!

Все засуетились, полезли по кроватям прямо в ботинках. Горов, укрываясь одеялом, командовал скороговоркой:

— Двое молодых остаются. Один за дежурного, другой за дневального; возьмите фонарь, поставьте в углу около тумбочки; вечерняя поверка произведена, Котов в госпитале.

Митя лежал на втором ярусе, укрывшись с головой, и дышал в чью-то вспотевшую спину. Он попал в щель между двумя сдвинутыми кроватями, было очень неудобно и жестко. Еще недавно он считал Фергану с Горовым своими парнями, с которыми, несмотря на разницу в службе, можно жить, а сейчас горячая ненависть переполняла его.

Полог раздвинулся. Яркий луч прошелся по койкам, уставился на Вовку — он остался дневалить вместе с незнакомым сержантом.

— Кто дежурный?

— Я, товарищ майор, — вызвался Вовка, умудрившийся в темноте рассмотреть погоны.

— Где обмундирование? У вас что, люди в одежде спят? — луч уперся Вовке в лицо.

— Никак нет, у них одежда под подушками, — нашелся Вовка. — Ночью, знаете, из других подразделений воруют.

— Зачем тогда дневальные, если воруют?

— Дневальному ночью воды нужно принести или еще чего, в это время и воруют, — поддержал Вовку незнакомый сержант.

— Понятно, — майор выключил фонарь. — Вечерняя поверка была?

— Так точно, была.

— Ну и?

— Рядовой Котов в госпитале, остальные на месте, товарищ майор, — Вовкин голос приобрел должную уверенность.

— Ладно, — майор откинул полог. — Устав поучи, сержант, не знаешь, как доложить. Смотрите, чтоб не спать, службу нести. А то вон в Баграме душманы вырезали взвод, а спящего дневального оставили в живых, сам повесился, когда проснулся.

Майор вышел. Некоторое время было тихо, потом раздался смех.

— А ты ничего, сообразительный парень, вся молодежь «хэбэ» под подушки прячет, — смеялся Фергана.

Горов слез с кровати.

— Молодые сержанты, строиться!

«Опять начинается», — подумал Митя, чувствуя неприятную слабость в руках.

Теперь Горов отдавал приказания едва слышно:

— Кто был в сопровождении — спать, кто не был — стоит ночью. Сами решайте, кому когда стоять, и чтобы утром в баке была вода.

Они вышли покурить.

— Стойте, когда вам удобно, — предложил Кадчиков. — Мне все равно.

— Я стою первым, — опередил Вовка. — Хоть поспать до подъема.

— Тогда я — последним, — решил Митя, ему совсем не хотелось разрывать сон.

Из палатки вышли те двое, с грязными разводами под глазами. Один высокий, с торчащими из-под панамы ушами, другой — небольшого роста, с круглым, как луна, лицом.

— Давайте знакомиться, что ли, — заговорил маленький. — Меня зовут Саня Мельник, я с Белоруссии, а он — с Подмосковья.

— Маляев Михаил, — представился высокий и протянул руку. — Сильно не жмите, я после стрельбы за ствол нечаянно взялся.

— Москвич! — донесся из палатки истошный вопль.

— Это меня, — вздохнул Маляев и исчез в темноте палатки.

— Без вас нам туго приходилось, — проводив взглядом Маляева, начал Мельник. — То заготовка, то уборка, то наряд по кухне, то сопровождение. Десять дней как белки в колесе. Ребята с нашего призыва ничего делать не хотят, говорят, мы в Афгане до вас полгода пахали, пока вы в Союзе тащились. Ничего, впятером веселей будет.

Они докурили и отправились спать.

Простыней не хватало, одеяло неприятно кололось, худой, сбившийся матрас продавился до самой сетки, но глаза уже закрывались, и ветер доносил волны многоголосого бормотания, вздохи, шорохи… Рыжие подсолнухи качают в такт ветру своими облысевшими головами, мерно постукивают поезда, а голоса из репродукторов запутываются в проводах и по-комариному попискивают над подушкой, залетая в открытое окно. К нему пришли ребята и зовут кататься на велосипеде, они щекочут его за пятки и стаскивают одеяло, а он отворачивается к маленькому облезлому коврику и свертывается калачиком, зажав ладони между коленками, но тепло, выдуваемое сквозняком, уходит, и ему становится холодно и неудобно, вот тут-то он вспоминает об огромной, улегшейся на землю клубничине, которую он вчера перевернул на другой бок, чтобы дозрела, и, вспомнив, соскакивает с кровати, вырываясь из цепких рук друзей, в одних трусах, босиком бежит в огород. Желтые капли пчел падают на цветы, и те качаются под их тяжестью, земля нагрелась и сушит пятки, ему немного страшно, но ягода такая большая, огромная, уже виден ее красный бок. Он бежит, скосив глаза, как бы не увязалась пчела. Он запихивает ягоду в рот и слегка сдавливает ее языком и зубами, сок брызжет из ягоды, и от удовольствия он зажмуривается… Кадчиков трясет его за ногу и шепотом приговаривает: «Вставай, вставай же, ну, вставай!» — «Да не тряси ты, я уже не сплю», — Митя зло дернул ногой. Он откинул одеяло и осторожно окунул ноги в темноту.

Холодные сапоги неприятно липли. У выхода ждал Кадчиков с питьевым баком и нетерпеливо притопывал. Ему хотелось поскорей залезть в нагретую Митей постель, пока она не остыла.

Тающая темнота очертила контуры палаток. Мир был ясен и звонок. Звуки разбивающейся о дно бака воды, казалось, разносились по всей Земле. Вышедшая из чрева ночи, она дышала полной грудью, выплескивая на сапоги ледяные капли.

Кадчиков забрался в кровать, и Митя остался один. Он прошелся по палатке, понаблюдал за прыгающим пламенем фонаря, прислонился было к вешалке с шинелями, но вовремя опомнился и, стряхнув сладкую дрему, вышел на плац.

Внизу лежал город, укутанный рваным, расползающимся саваном. Устремленный в небо минарет царствовал, разорвав туман, и ждал, когда саван превратится в розовую фату, и когда это произошло, голос, певучий и громкий, поплыл над городом.

Митя почувствовал себя неловко, будто стал свидетелем интимного разговора, и хотел уйти в палатку, но скоро неловкость прошла, и он заслушался печальной молитвой. Вечером их взвод заступал в наряд по столовой.

«Здравствуй милая моя, дорогая мамочка!

В прошлом письме я писал тебе, что буду служить где-то под Ашхабадом. Так оно и получилось. Нас долго продержали на пересыльном пункте за городом, а потом разбросали по частям ТуркВО. Мы с Вовкой оказалась в одном взводе. Кстати, многие из нашей учебки попали в эту часть.

Я пока еще не со всеми ребятами познакомился. Могу сказать только, что наш взвод похож на интернациональную бригаду: есть казахи, узбеки, таджики, белорусы, украинцы, татары. Ребята вроде ничего. К нам, во всяком случае, отнеслись по-человечески, понимают, что трудно сразу же после учебки командовать отделением, поэтому слушаются. Они говорят, что мы будем заниматься хозяйственными делами, больше в командировках, чем на учениях. Зато будет о чем рассказать, а то некоторые всю службу сидят где-нибудь в хлеборезке или каптерке и рады, а сами ничего не видели, кроме буханок и парадок.

Так вот, во время командировок и учений я писать не буду, некогда. Получать письма будешь реже, зато писать буду чаще, обещаю.

Кормят здесь очень прилично: на завтрак дают кофе со сгущенкой, а вечером, как и везде — рыбные консервы. К жаре потихоньку привыкаю, стараюсь поменьше пить, чтобы не потеть. Одно плохо — спать охота, как в учебке. Видимо, не суждено солдату выспаться за два года службы.

Ну ладно, буду закругляться, а то нам сегодня в наряд заступать, надо подготовиться. Адрес я тебе на конверте указал. Пиши, как дела, какие новости, что слышно о Сергее Палыче.

Целую, твой сын Дима».

— Руки вперед! Пальцы раздвинуть! У тебя что, палец не сгибается? Так, этого вычеркни из списка, с такими гнойниками его близко к кухне подпускать нельзя! Ты когда последний раз ногти стриг? Что? Не помнишь? А ну, убежал отсюда, чтоб через минуту все ногти под корень! Ножниц нет? Обгрызай! Эй, кто там, Исхаков, принеси этому ублюдку ножницы да смотри, чтобы не замылил. Среди наряда больные есть? Кто не сможет службу нести? Нет. Прекрасно, тогда слушайте сюда: в залах чтоб все сияло, столы обрабатывать только с хлорным раствором, на полу — ни пылинки, ни соринки, все отходы сбрасывать в дальнюю яму, если повара будут заставлять рубить мясо, мыть котлы или еще что-нибудь, сразу же ко мне, я им устрою Варфоломеевскую ночь! Если будете плохо работать, через сутки еще раз пойдете в наряд. Ясно?

— Так точно, — грянуло нестройно.

Лейтенант-медик — рыжий очкарик, сам приехавший сюда три недели назад, в новенькой неушитой «хэбэшке», очень хочет казаться грозным, но никто его не боится, а только все посмеиваются про себя: «Учи, учи козла капусту есть». Митя, глядя на других, тоже перестает бояться. В учебке ему частенько приходилось ходить на кухню. «Дело знакомое. Сейчас на развод, потом наряд принимать, а после ужина работай хоть до утра, всего не переделаешь. В учебке они спали часа по два. Интересно, сколько здесь удастся? Хорошо хоть посуду мыть не надо и полы тоже — плеснул водички, и все!»

В столовой полным ходом шло приготовление ужина. С воем вырывалось из форсунок тугое пламя, котлы дымились, громко переругивались повара, старый наряд чижиков на последнем вздохе таскал ноги в тяжелых ботинках. За одним из столов сидели те, кому по сроку службы работать было не положено. Они пили чай и курили.

Горов, назначенный помощником дежурного по столовой, подозвал одного из них. Началась приемка. Плохо то, другое, третье, десятое. Ползающие чижики спешили на окрики, убирали, мыли, мели, выносили. Появился и дежурный по столовой — толстый прапорщик из оркестра. Судя по приветственным похлопываниям по плечу, они с Горовым ходили в наряд не первый раз и понимали друг друга с полуслова.

Толстый прапорщик подошел к столу, где сидели молодые, готовые наброситься на работу, сделать ее поскорей и пойти спать. «После ужина получите продукты на утро, и я вас оставлю, а вы смотрите, слушайте помощника, и чтоб к утру все блестело», — прапорщик слегка задыхался и краснел.

Со склада, вкопанного в землю по крышу на отшибе у забора, они получили продукты. Пока несли, Горов в темноте успел выковырять из ящиков и зашвырнуть в канавку у столовой по паре банок сгущенки и тушенки. В хлеборезке, где запирались на ночь продукты, прапорщик распечатал ящик со сгущенкой. «Сейчас пересчитает!» — мелькнуло у Мити, но прапорщик считать не стал, а выудив пару банок, приказал закрыть хлеборезку и, насвистывая: «…И, скатившись по перилам, упаду я в ночь» — покатился к выходу.

Черпаки тоже заторопились в кино, и вскоре их осталось всего пятеро. Кинули на спичках, кто куда пойдет: двое остаются убирать в залах, трое моют котлы из-под чая и каши. Мите досталось мыть котлы.

Он забрался на «пэхэдэ» и с отвращением принялся вычерпывать остывшую, слежавшуюся пшенку в бачок для помоев…

В эту ночь он не видел снов, не слышал ночных стариковских разговоров, не чувствовал запаха курева в палатке.

Молодые сержанты спали мертвецки, разбросав впитавшие в себя жирную грязь руки. Ночь была коротка, как мгновение. Рядом с кроватями остывали раскаленные, разбухшие сапоги.

Ночь была короче мгновения, и вот их уже трясут, стаскивают с кроватей, сонных гонят на растопку печей, а они съеживаются, дрожат, мерзнут и просыпаются, с удивлением глядя на плотный утренний туман, погрузивший полк в ватный сон.

На кухне их уже ждали. Маленький поваренок с вьющимися цыганскими волосами, черный, как негр, от копоти и солнца, сунул Мите в руки топор: «Руби!» Говяжья туша рубиться не хотела, и Митя схлопотал подзатыльник: «Ты что, никогда мяса нэ рубил, зачем попэрек ребрышка пошел?» Поваренок махнул топором, отвалив большой кусок: «Так и руби!» Через пять минут Митя взмок, а тут еще растопили печи. На железном столе его дожидалась еще одна туша с торчащими вверх, как палки, ногами.

К началу завтрака руки не могли удержать термосов, и Митя их ронял, пока доносил до раздачи.

За завтраком Горов выдал полбанки сгущенки на пятерых, они тщательно ее вылизали и вымыли.

Мельник растянулся на лавке, подложив руки под голову: «Соснуть бы минут шестьсот». — «Дадут тебе, как же, — мрачно заметил Кадчиков. — Вот если бы завтрак никогда не кончался».

Все одновременно подумали: «Хоть бы завтрак никогда не кончался!», — но завтрак кончился, и очень скоро, после него остались залитые столы, затоптанный пол, грязные котлы. Все вернулось на круги своя.

Узнай лейтенант-медик о том, как они вычерпывали котлы, рубили мясо, смахивали грязными до черноты тряпками крошки со столов, выносили помои прямо за кухню, у него, наверное, расплавились бы очки, и он отправил весь нарядна губу, но он ничего такого не знал и поэтому мирно сопел в своей кровати после бессонной ночи, проведенной за покером.

Вечером они как две капли воды походили на наряд, у которого принимали дежурство: Мельник еле передвигал ноги, Вовка поранился ножом, когда открывал консервы, и от попавшей грязи руку разнесло, Маляев спал на ходу, он двигался с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно пьяный.

Когда Митю о чем-нибудь спрашивали, он долго смотрел на спрашивающего, ловя ускользающий смысл, а потом отвечал медленно, растягивая слова, будто хотел услышать их со стороны. Кадчиков выглядел лучше всех, похоже, он выспался в каком-нибудь закутке, пока готовился ужин.

Впятером они сделали работы за пятнадцать человек, и после ужина Фергана милостиво разрешил им сходить в кино. Желающих не нашлось, и тогда им было приказано привести себя и форму «в надлежащий вид». Дожидаясь отбоя, они уснули на табуретках с неподшитыми «хэбэшками» на руках.

После майских праздников началась подготовка к рейду. Ездили на стрельбище пристреливать оружие. Молодые сержанты после стрельбы были слегка оглушены: в ушах звенело, и свой собственный голос казался чужим и далеким. Стреляли они плохо, за что получили от командира взвода лейтенанта Пыряева шестикилометровый марш-бросок по горам. Старики бежали, материли лейтенанта по-черному и прикрикивали на молодых, чтобы те не отставали. Молодые задыхались и хрипели (в учебке они бегали не больше трех километров, и те — срезали петлю и курили в кустах, пока прибегут остальные).

Митя поглядывал на Вовку. Тот дышал тяжело, прерывисто, лицо покрылось пятнами, он часто спотыкался, казалось, вот-вот упадет и не встанет. «Удивительно, как он еще держится с его жирком». Митя закинул Вовкину руку на плечо и потянул за собой.

Прибежали в темных от нота гимнастерках, еле передвигая ноги, но вовремя уложились, и Пыряев разрешил отдыхать до обеда, сказал, что завтра они получат боеприпасы и продукты на рейд, а сегодня — чистить оружие и постирать внутреннюю палатку-бельник.

После обеда старики занялись стиркой пропитавшегося пылью и потом «хэбэ», а им, молодым, было приказано снять посеревший и выцветший бельник и пойти к ручью пошоркать его.

Пока Вовка, Кадчиков, Мельник и Маляев пытались содрать бельник с досок и гвоздей, Митя взял котелок с супом, кусок белого хлеба и зашагал в парк.

На следующий день после приезда он получил постоянное поручение — носить еду Кольке Широкову, водиле, охранявшему бронетранспортеры в парке. Коля поссорился чуть ли не со всем взводом, потому что не мог терпеть издевательства над молодыми и однажды даже чуть не подрался с Ферганой из-за Маляева, после чего вынужден был перебраться в бронетранспортер вместе с постелью якобы для того, как объяснили лейтенанту, чтобы не свинтили какую-нибудь деталь с «бэтээров» (и действительно свинчивали).

Митя подолгу сидел с Колей в машине: курили, разговаривали о гражданке. Коля вслух мечтал, как приедет в родной Ленинград и в первый же вечер пойдет в кабак, снимет бабу. Потом они латали бронетранспортер, и в палатку Митя приходил к ужину, за что его бивали, но права носить Широкову еду не лишали.

Коля ждал дембеля, крестиком зачеркивая даты в маленьком календарике, и при этом тяжело вздыхал. В июне придет «заменщик», водила-чижик, прослуживший всего три месяца, придется его учить.

Митя прошмыгнул в полуоткрытые ворота парка и запылил по дороге к столбам, у которых стояли их бронетранспортеры.

— Сержант, стой!

Митя оглянулся. Из-за стоящего на дороге «уазика» он не заметил зампотеха полка, толстого майора в комбинезоне, говорили, что зверь, однажды заставил водителей ползать между бронетранспортерами по-пластунски.

— Товарищ сержант, ко мне!

Митя подбежал.

— Что это у вас в котелке, товарищ сержант?

— Суп, — Митя понял, что Колькин суп пропал.

— Я этим сукиным дедам покажу, как свинарник из парка устраивать! — заорал зампотех. Он вырвал котелок и выплеснул содержимое Мите под ноги. — И скажи спасибо, что я тебе его на голову не вылил! А дедушке своему скажи, что супа больше не будет ни-ко-гда! Я дежурному по парку скажу, чтобы на головы вам выливал! Понял?

— Так точно, товарищ майор. — Он взял пустой котелок и, ругаясь вполголоса, пошел к «бэтээру».

Люки были закрыты. На башне бронетранспортера сидел голый по пояс парень, судя по виду, такой же, как он, молодой, и жевал хлеб.

— Широков пошел в аккумуляторную, ты его подожди здесь, — сказал парень. Он помолчал немного. — Видел я, как зампотех тебя выловил, он здесь с утра житья не дает — к рейду готовит.

— Ты откуда родом?

— Я — из Мценска. Знаешь? Старый такой городишко, больше тысячи…

— Эй, урод; сюда иди! — донеслось из открытого люка.

— Кемал, — прошептал парнишка и, соскочив с башни, исчез в люке.

Вскоре подошел Коля. Он не расстроился, сказал, что у него в «бэтээре» две коробки сухпая с прошлого рейда и что плевать он хотел на приказы зампотеха.

Когда Митя вернулся в палатку, бельник уже сняли, и в палатке было темно и неуютно. Пока снимали, сломали деревянный каркас — доски оказались трухлявыми.

Шафаров вызвался показать им место для стирки. Он взял с собой на всякий случай автомат. «Можно будет заодно постираться», — подумал Митя, вытаскивая из-под кроватей ведра, щетки, куски мыла.

Взвалив бельник на плечи, они вышли из полка и зашагали по дороге в гору, к небольшой тутовой роще.

На обочине дороги, среди деревьев, стояла плоская железобетонная коробка, сбоку торчала большая керамическая труба, из которой лениво текла ледяная прозрачная вода, уходя ручьем вниз по склону. Под водяными струйками шевелились позеленевшие камни, они сочно светились под водой; обвевая прохладой, печально шелестела над ручьем запыленная блеклая листва тутовников. Мимо пыхтели расписанные узорами афганские «бурбахайки». Забитые ящиками, мешками, бревнами, они натужно заползали на гору, на ходу выскакивали мальчишки с ведрами и, зачерпнув из ручья воды, заливали дымящиеся радиаторы.

Во время стирки вокруг собралась орава мальчишек. Одетые, как и взрослые, в широкие, закрученные вокруг пояса легкие штаны и длинные рубахи навыпуск, с потрескавшимися от грязи руками, они галдели, ссорились между собой, топали босыми ногами и всем своим видом напоминали воробьев, купающихся в пыли.

Дети кричали по-русски: «Шурави, чаре хочешь, хочешь чаре? Меняем на ремень?» Они вытаскивали из потайных карманов тоненькие палочки анаши и крутили их перед глазами. Один из них, постарше, присел к Шафарову и, потянув за автоматный ремень, предложил: «Продай автомат, много чарсу купишь». Шафаров с силой рванул автомат на себя: «А ну, мотай отсюда, бача. Бурбахай, бурбахай, я сказал!» Парень весело рассмеялся, показывая белые зубы: «Я пошутил, солдат. Ты что, меня не узнаешь? Я сын Азиза. Если тебе что-нибудь из вещей надо будет, любому из них скажи». Парень говорил по-русски почти без акцента.

Вовка отвлекся, прислушиваясь к разговору, и мальчишки утянули у него кусок мыла, отбежав на безопасное расстояние, они стали дразнить его: «Эй, шурави, чижики, работай, работай, пока старым не станешь». Сержанты с ожесточением терли бельник и не отвечали.

«Скажи им, чтоб заткнулись», — попросил Шафаров. Парень коротко выкрикнул что-то, и мальчишки убежали.

Вскоре от гор потянулись длинные вечерние тени, и Шафаров засобирался назад. Они ногами отжали, как могли, свернутый бельник и, взвалив его на плечи, понесли в полк.

С горы шагалось легче, но и палатка стала в несколько раз тяжелей и сочилась так, что Митя вскоре вымок до нитки.

Они шли по обочине, а рядом сбегала сияющая под солнцем лента дороги. Сбегала в город, а из города ползла, перегруженная «тойотами» и «бенцами», глазеющими на них сотнями глаз. Проплывали застекленные паранджи, бороды, чалмы, как знать, может, душманские. Сидевшая на крышах молодежь кричала им что-то веселое и сама смеялась, а они шли, ритмично покачивая сырой палаточной змеей, и тоже глазели на этот незнакомый под оседающим за горы солнцем мир.

…Велосипед с измазанными маслом спицами мерцал в сумраке магазина, поддерживаемый с обеих сторон металлическими стойками. Он выделялся среди других ярко-зеленой окраской, такими бывают молодые листья на деревьях, не припорошенные городской пылью. Они с отцом долго осматривали его, нет ли царапин, крутили колеса, переключали передачи туда-сюда, потом отец сказал, что он бы лучше купил складной, а не спортивный, и, вздохнув, стал отсчитывать бумажки. Он пересчитал их трижды, потом сунул ему в руку и сказал: «Иди плати».

Они вели его по городу, держа за руль, и все никак не решались сесть, боялись машин. Наконец на тихой узенькой улочке отец перекинул через раму ногу и оттолкнулся. Руль в его руках завертелся из стороны в сторону, но отец выправил переднее колесо и, набирая скорость, покатил по улице. Вот он нагнулся, чтобы переключить скорость, что-то случилось, и велосипед завихлял и рухнул. Когда Митя подбежал к отцу, он уже вытащил затянутую в звездочку штанину: «Я тебе говорил — складной лучше, а ты заладил свое: „Спортивный, спортивный!“, вот и катайся теперь на своем спортивном!» Он потом всю дорогу не разговаривал, а дома устроил матери скандал на весь вечер. Митя лежал в кровати, слушал ругань и сдерживался, чтобы не заплакать от обиды…

Ветер тихонько трогает брезент над головой, колышется выстиранный, с потеками, бельник. Он долго лежит с мокрым от слез лицом и вспоминает дом. В углу колеблется овал света и доносится взволнованный шепот дневальных: «…огромнейшая псина. Я на ней по снегу на лыжах катался. Тянет, как паровоз! Приедешь, сам увидишь, а какой мать торт заворачивала на день рождения! В пять коржей, и в каждом своя начинка!» — «Да не травил бы…»

«Молодые сержанты, выходи на ночной развод!» — голос приходит из-за полога и гонит шепот сладких воспоминаний, рвет паутину домашних снов. Все сопят и скатываются с кроватей.

На улице их ждал Горов и с ним еще пятеро незнакомых. «Работаем на пару с седьмой ротой, им тоже нужны брусья». От Горова несло сивухой, он стоял как раз напротив Мити и дышал ему в лицо. Митя повернул голову, чтобы не чувствовать запаха. «Пойдем в отдельный батальон, там собираются строить модуля для офицеров и навезли море добра. Стоит всего один часовой, пока он обойдет пост, мы на тысячу палаток брусьев вытащим».

По узкой тропе они подобрались к колючей проволоке, за ней штабелями лежал строительный материал. Страдающий без шинели часовой крутился тут же, разбрасывая носками ботинок мелкие камешки.

«Надо его отвлечь», — прошептал Горов. Он взял Мельника за плечо: «Отойди подальше и пошурши чем-нибудь. На пулю не нарвись». Мельник на четвереньках полез в темноту. Вскоре послышались шорохи и позвякивания. Часовой замер, передернул затвор и побежал на звук.

Горов штык-ножом проделал в колючке довольно широкий проход, и они принялись вытаскивать свежие, по-лесному пахнущие доски.

Звонкий выстрел щелкнул в темноте.

«Ходу!» — шепнул Горов.

Доски при беге раскачивались и хлопали по плечам. Митя слышал за спиной сиплое дыхание Маляева, длинные доски несли по двое, тот бежал неровно, спотыкался, не выдерживая темпа. Митя выругался, но это мало помогло.

Мельник догнал их уже около палаток, был весь в поту и, захлебываясь, рассказывал, как чиркнуло прямо над головой, в двух миллиметрах. Поделили ворованное, и Горов, довольный удачной вылазкой, разрешил всем спать, сказал, что он будет гулять до утра и присмотрит за палаткой.

Остывшие постели казались неприятно влажными. Митя натянул на нос кончик простыни и стал уговаривать себя заснуть, но сон не шел, сердце все никак не могло успокоиться, шумно толкалось в грудь. Он думал о матери.

Уже мулла затянул свою молитву, уже зашуршали по дорожкам между палатками утренние нетвердые шаги, а Митя все ворочался с боку на бок, мучаясь воспоминаниями.

Вчетвером, тяжело пыхтя, они таскали на машину ящики с боеприпасами. Митя работал в паре с Ферганой, тот злился, что взводный его «припахал», и все шипел как горячая сковородка (при лейтенанте не больно-то пошлангуешь). Митя улыбнулся про себя, видя, как Фергана злится.

На склады выехали рано утром, после обеда обещали строевой смотр с генералом из штаба армии, поэтому-то взводный и торопился. За колючкой в раскаленных железных контейнерах хранились боеприпасы, рядом с контейнерами плавились часовые. Они смотрели на происходящее красными невыспавшимися глазами, заплывающими потом, и хотели только одного — чтобы их поскорей сменили.

Глядя на них, Митя вспомнил о ночной вылазке и поежился. Он представил себе, как душманы проделывают дыру в проволоке, режут часовых и чистят склады. В животе от этого стало неприятно жарко, а еще неприятней было то, что он знал, как это делается.

— Шлем, не спи, грузи, давай! — прошипел Фергана над ухом.

Загрузили ящики и поехали по окраине Кабула в полк. Ехали быстро, оставляя за собой плотную пылевую завесу. На ухабах ящики прыгали по кузову, и они прыгали вместе с ящиками, набивая синяки.

После обеда все суетились и бегали, как в немом кино, — получали сухпай: кроме каш и тушенки, в коробках был еще яблочный сок в жестянках. Сок они тут же высосали, проколов в банках дырочки. Взялись было за тушенку, но Горов шуганул их, велел укладывать вещмешки. Вещмешки так вещмешки! Сухпай на пятеро суток, тридцать пачек патронов (пачки бумажные и тут же рвутся), мыльнопузырные принадлежности. Оказалось слишком тяжело, да и банки упирались в спину.

Не успели собрать вещмешки, прибежал взводный и приказал строиться на плацу в бронежилетах. Молодых, естественно, «вежливо» поставили в первую шеренгу, на глаза начальству.

Над городом плыл видимый зной; распластанный, высунув разноцветные языки занавесей, город издавал звуки, похожие на настройку инструментов в оркестре: доносились гудки автомобилей, детский плач, яростная ругань. Все звуки делались видимыми и повисали над городом, как ноты.

Мокли спины, переминались тысячи ног в ботинках, сзади кто-то курил, распространяя приторную духоту.

— Идут! Идут! — донеслось со всех сторон. Полк подтянулся и замер. Оркестр яростно загремел маршем. Митя представлял всех генералов маленькими и толстыми, а этот был худой и высокий, двигался как журавль, высоко выбрасывая ноги.

Он приказал выложить содержимое вещмешков и пошел вдоль строя. Одного солдата, из молодых, он попросил снять ботинок. На ноге не было носка, и командир полка, шедший на полшага сзади, покраснел и как-то съежился; у другого не оказалось зубной щетки и полотенца. Генерал, как нарочно, выбирал именно тех, у кого что-нибудь да не так.

Перед их взводом генерал остановился.

— Почему у вас одни в бронежилетах, другие без бронежилетов, что за анархия? — спросил он вспотевшего командира полка. Не дожидаясь ответа, генерал подозвал Пыряева:

— Товарищ лейтенант, выйдите и посмотрите на взвод со стороны.

Пыряев вышагнул вперед и уставился остекленевшим от напряжения взглядом в лицо Мельнику.

— Они у вас в этом железе скоро в обморок упадут, — генерал говорил негромко, но замерший на вздохе полк слышал каждое слово. Казалось, даже город замер и прислушивается к словам генерала.

— Вы хоть раз надевали жилет, лейтенант? Нет? Тогда наденьте сейчас. Возьмите у солдата вещмешок, автомат, жилет, каску и наденьте. Давайте, давайте, не стесняйтесь!

Пыряев сглотнул слюну и нерешительно подошел к Мельнику:

— Снимай!

В жилете и каске лейтенант очень походил на Чижика. На носу у него повисла капля пота.

— Не тяжело? — издеваясь, спросил генерал.

— Тяжело, — прошептал взводный.

— Так вот, — генерал повысил голос до звона в ушах, — все железо с себя снять, лишнее из вещмешков выкинуть, необходимое положить.

И генерал пошел дальше, а лейтенант остался стоять перед взводом в каске и бронежилете.

— Взгрели нашего взводного, а зря, — сказал Кабалов, вытаскивая банки из вещмешка. — Сейчас его взгрели, а потом он нас.

— Взводный — мужик справедливый, зря придираться не будет, — возразил Шафаров. — Наш — просто ангел. В восьмую роту заменился молодой старлей, орет как ишак, только вошел в палатку — и пошел, и поехал, в хвост и гриву, всех подряд.

— Взводный у нас харо-оший, а черпак — плахой, — пропел Юсупов, маленький юркий таджик, он все два года страдал от мозолей и был каптерщиком взвода. — Ты маладому пасмертную записку пакажи, мешок улажи, год праслужил, а не шарят ни фига, хуже чижиков.

Шафаров вытащил из пачки патрон: «Смотри сюда!» Он сунул патрон в какую-то дырку в кровати, сковырнул пулю и высыпал порох, потом оторвал от блокнотного листка кусочек: «На листке напишите адрес, фамилию, имя, отчество, год рождения, какой военкомат призывал, как мать зовут или отца, свернете в трубочку — и в гильзу, и никаких документов в рейде. Вот ваш документ, — Шафаров покрутил гильзу в руке. — Посмертная записка».

Митя судорожно сглотнул. Готовиться к смерти заранее… Ему стало не по себе.

Как-то одиноко. Мельник с Маляевым держатся обособленно, о себе ничего не рассказывают, страдают поодиночке, и Вовка стал другим: курит анашу вместе со стариками, а они его обкурят и просят спеть. Он начинает кривляться, раскланиваться на все стороны и поет противным тоненьким голоском похабные песни или танцует чарльстон, а они ржут, хлопают ему и кричат: «Браво, браво, спой еще!» И к своему призыву стал относиться иначе. В первую неделю все шутил: «Недолго мучилась Маруся, в июне чижики придут из карантина — вздохнем посвободней», а потом начал злиться на всех, ворчать, что никто, кроме него, службу не тащит, что они ползают как сонные мухи и так и хочется дать кому-нибудь по морде. Кадчиков от таких слов весь сжимается. Кадчиков вообще трус. На каждый грозный оклик втягивает голову в плечи и бежит на цыпочках, а позавчера Юсупову стирал «хэбэ», и Маляев стирает. Фергана его тоже заставлял, а он не стал. Просто обмакнул в воду, отжал и повесил сушиться, никто и не заметил. Вот и получается, вроде все свои, а близкого, кровного, родного — нет.

«В рейде все будет по-другому, — успокоил себя Митя. — Там другие законы, и остается только то, что должно остаться в человеке».

Пока Митя сидел и думал, у палаток заурчали бронетранспортеры, и полковая колонна стала вытягиваться к дороге. Кино кончилось — началась погрузка.

Заря еще далеко от них. Она только чуть подкрасила небо справа. Колонна с ревом проносится мимо заброшенных, полуразрушенных, мертвенно-бледных домов. В пустых их глазницах мерцают тающие звезды. Встречный ветер гонит не утреннюю свежесть, а приятно-прохладный сонный дурман, от которого слипаются глаза. Рядом с Митей на броне, уронив голову на грудь, дремлет Кадчиков. Бронетранспортер покачивается, и будто на лодке плывешь поперек волны. Ра-аз, и два, ра-аз и два. С весел струйками стекает вода, оставляя дорожку разбегающихся кругов. Вовка с Маляевым в другом «бэтээре», видно, как болтает их сонные головы. Мельник попал в командирскую машину и спит «в броне». Был приказ — наверху не сидеть, но попробуй уместись внутри со стариками, они как разлягутся… раз и два, ра-аз и два…

Колонна встала. Что-то случилось там, впереди. Кончился асфальт — ищут мины. И тут же со всех «бэтээров», продираясь сквозь заросли колючих кустарников, бросились к невидимому шумящему арыку увешанные флягами люди.

Митя погрузил в поток сразу две фляги. Ледяная вода ломит руки, но от этого даже приятно. А Кадчиков сунул голову прямо в струю и теперь трясет головой, разбрасывая солнечные капли.

Взревели машины, и опять затрещали кусты; отяжелевшие, с булькающей в животах и флягах водой, мокрые и счастливые, чижики побежали к дороге.

Колонна уже тронулась, и Митя с Кадчиковым порядком наглотались пыли и выхлопных газов, пока уцепились за подножки. Шафаров увидел их и захохотал: «Вы что, грязью умывались?» Ощущение счастья исчезло. Дорога пошла, поехала, потянулась, накручиваясь ка колеса белесой пылью.

— Скоро будет Чирикар! — прокричал Шафаров, махнув рукой куда-то вправо. Он вытянул из-под Кадчикова бушлат и уселся на него, свесив ноги в люк. — В прошлый раз мы сюда ходили. Места, конечно, гнилые, каждый куст стреляет, зато стояли в дукане: набрали бакшишей, обожрались апельсинами!

— Котова здесь ранило? — наклонившись к Шафарову, прокричал Кадчиков.

— Да, здесь, — кивнул Шафаров. — Сам, козел, виноват. Он из-за дувала, вот такого же, — Шафаров показал на невысокий, в полтора метра каменный забор вдоль дороги, — очередью по кустам и высунулся поглядеть, сколько душманов шлепнул, а дух выскочил и прямо в прыжке засадил ему в плечо, ладно, хоть в голову не заехал.

— Вы духа шлепнули?

— Куда там! Ушел, сука, по кустам, только его и видели. Да и мы тоже прозевали. Котов упал, умираю, орет, мы с испугу к нему бросились. Пока Горов долбанул очередями, духа след простыл.

— Тут никаких апельсинов не захочешь, — Митя поежился, представив разламывающую плечо боль и теплую, расплывающуюся пятном на «хэбэ» кровь.

— Захочешь, — веско сказал Шафаров. — Война войной, а жратва жратвой. Первым побежишь недозревший тутовник хряпать.

Город возник неожиданно: по обеим сторонам дороги пошли вдруг сады, лачужки, сладко запахло дымом и гнилью, донеслись рыдающие звуки музыки. Митя с Кадчиковым завертели головами. Направо в мясных лавках на крючьях висели истекающие соком мясные туши, около них вились рои жирных блестящих мух. Налево мерцали за стеклом в глубине магазина сотни часов. Направо на вешалках пузырились яркие платья, налево мальчишка с тележкой хрустально звенел стаканами: «Ау, ау! Сладкий вода!» Налево, среди истлевших досок, сияли японские магнитолы, и хозяин-бородач в чалме размахивал руками и что-то им орал.

Голова закружилась, как в детстве, на карусели, когда он катался на лошадке в яблоках. Хромой дядька подмигивал ему из будки и включал карусель. Все начинало вокруг вертеться: дядька, деревья, ворота, разгоняясь все быстрее и быстрее: дядька, деревья, ворота, сливаясь в сплошную разноцветную полосу: дядькадеревьяворота. Его подташнивало, он зажмуривался, вжимался в деревянную лошадиную спину и дрожал от страха, что карусель никогда не остановится.

Мимо мелькнул перекресток, на нем — «бээмпэшка», регулировщики в касках, пережидающие колонну машины.

Надрываясь от натуги, завыли моторы. Выбравшись из города, дорога вильнула и полезла в горы.

К вечеру измученная серпантином, пылью и жарой колонна выбралась на плато и рассыпалась по нему, образуя железные геометрические фигуры на горных подошвах, ощерилась во все стороны пулеметами и пушками.

Каждая машина выставляла на ночь по часовому. Разговоры об украденных часовых, казавшиеся раньше болтовней, закрутились в голове, когда ночь мгновенно накрыла землю. Темнота была так густа, что казалось, ткни пальцем, и он увязнет. Люди, вжавшись телами в колеса машин, напряженно прислушивались к шорохам и вздохам темноты, нервными влажными пальцами трогали предохранители и спусковые крючки.

Митя смотрел на звезды. Спиной он ощущал уходящее тепло моторов. С другой стороны «бэтээра» разгребал камешки Кадчиков. Он беспрестанно зевал и передергивался.

Незнакомые звезды мерцали в глубоком небесном колодце.

«Здравствуй милая моя, дорогая мамочка!

Вот и послали нас в командировку недалеко от Ашхабада. Машина в город ходит, правда, редко, конверты у меня кончились, и у ребят ни у кого нет. Так что не сердись на меня, писать буду редко.

Со всеми ребятами во взводе я познакомился. У меня теперь много друзей. Насчет еды ты не волнуйся, кормимся концентратами, каждый день дают сгущенку и масло за то, что мы работаем в поле. Живем в палатках, но при здешней жаре, пожалуй, и их не надо. Помнишь, в учебке я все время мерз, ты тогда еще приезжала, привозила шерстяные носки, свитер? Здесь мы работаем в одних трусах.

Ты пиши мне почаще, я потом приеду и все прочитаю…»

— Шеломов, ты ничего не слышишь? — Кадчиков схватил Митю за рукав.

— Нет.

— Да послушай! — Кадчиков сжал руку, заставляя прислушаться.

Откуда-то издалека, со стороны прицепившихся к горам кустарников, плыл едва слышный, затухающий вой.

— Ну и слух у тебя, Кадчиков, — прошептал Митя. — Шакалы воют, а ты шугаешься!

— Зашугаешься тут! Долго им, что ли, колонну вырезать!

— Кончай трепаться. Если сам боишься, так других не пугай.

— Это я-то боюсь? — Кадчиков круто развернулся и сердито зашагал от бронетранспортера.

«Идиот! — подумал Митя. — Я же видел, как он боится».

«…отвлекаешься от всего, и потом, служить легче, знаешь, что где-то есть родной дом и дней через пятьсот ты в него вернешься.

Прости, мамочка, мне пора…» «Свинство, конечно, то конверта нет, то бумаги, то дергают в разные стороны, даже домой черкнуть некогда».

Лязгнули люки, заурчали остывшие за ночь моторы. Мимо Мити, разбрызгивая воду из котелка, пробежал Вовка, на лице — грязные разводы.

По дороге пополз танк, толкая перед собой на длинной сцепке многотонный каток с шипами. Митя не отрываясь следил за медленно ползущей железной махиной: «Долбанет или не долбанет?» Сзади подошел Коля, покопал Митю по плечу:

— Как дела, Митрий?

— Спать охота.

— Ничего, когда выедем на дорогу, подремлете в «бэтээре».

Митя кивнул на танк:

— Много машин рвется?

— Рейд на рейд не приходится. В нашем взводе еще никто не долбанулся, считай, что везет. А бывают такие штучки, что каток отрывается.

Призывно затрещали рации, раздались команды, и, окутавшись дымом, колонна заревела, тронулась с места.

Дремалось в «бэтээре» хорошо. Мешала только струящаяся в люки пыль, да на ухабах тело подпрыгивало и съезжало с матраса, но вскоре сон одолел эти неудобства, и все провалилось в небытие.

Митя проснулся от ощущения, что его сейчас бросят в реку. «Бэтээр» с черепашьей скоростью полз по бревенчатому мосту, а внизу кипел, перекатывался по камням бурный поток.

Кадчиков скреб ложкой банку тушенки. Впереди, на командирском месте, дремал Горов, из люка свисали ноги Шафарова в поседевших от пыли башмаках.

— Проснулся, — усмехнулся Шафаров. — Пока ты спал, всю колонну перебили, только шесть машин осталось. — Он съездил носком ботинка Кадчикову по уху: —Ты у меня еще потрясись, чмо!

Коля, не отрываясь от дороги, процедил сквозь сигарету:

— Два взвода послали обеспечить проход в узком месте. Встанем по обочинам и будем охранять дорогу, пока не пройдет колонна.

— А, понятно. — Митя подумал, что, пожалуй, два взвода маловато для такого ответственного дела, лучше уж в колонне; и невольно потрогал пристегнутый к автомату магазин.

По обочинам шла плотная стена зелени, через которую пробирались рваные змейки тумана. Их «бэтээр» был замыкающим.

Шафаров спрыгнул вовнутрь и потянул за ручку люк.

— Не надо! — остановил его Горов. Он пересел с командирского места за пулеметы, повернул башню влево, припал к окулярам.

Хвост идущего впереди бронетранспортера скрылся за поворотом. Митя увидел, как впереди мелькнуло светящееся пятно.

— Ходу, ходу! — заорал Горов, бешено вертя ручки, разворачивая башню в другую сторону.

Коля вдавил педаль газа, машина взревела и дернулась. Митя почувствовал, как чудовищная сила вдавила его в борт, прогибая, кажется, и броню. В голове что-то лопнуло и зазвенело, в глазах поплыли круги. Машина наполнялась едким, обжигающим дымом.

Горов, матерясь, давил на кнопки электроспуска; пулеметы прорывались сквозь глухоту булькающими звуками. Надвинулось искаженное бледное лицо Шафарова. Открывая боковой люк, он наступил Мите на руку.

От боли в руке он пришел в себя. Голова Кадчикова уже торчала снаружи «бэтээра», он, захлебываясь, кричал что-то нечленораздельное.

— Бери Колю! — прошипел на ухо Шафаров. Еще не понимая, зачем нужно брать Колю, Митя схватил его под мышки. У Коли было иссиня-бледное лицо, усыпанное бисером пота. Мите показалось, что он не дышит. Шафаров возился под рулем, пытаясь взять Колю за ноги.

— Быстрей! — не отрываясь от окуляров, прорычал Горов. Он бил короткими очередями, чуть водя башней.

Митя увидел, как Шафаров вытащил изрытые ожогами черные ноги с приставшими кусочками ткани, обутые в бесформенные черные комки вместо ботинок. Митя вывалился из люка, прижимая онемевшими руками Колю к себе.

Выстрелы расплавили уши. Они положили Колю на землю и прижались к колесам. Митя передернул затвор и, не прицеливаясь, спрятав голову под руки, выпустил пару длинных очередей. Он давил на крючок, но автомат замолчал. Митя посмотрел на Шафарова, тот, будто видя кого-то в кустах, прицеливался и посылал короткие плевочки очередей, поднимая вылетающими гильзами пыль.

Вернулись два бронетранспортера, шедших впереди. Из одного выскочил Пыряев и заорал что-то неразборчивое и страшное. Он подбежал к открытому боковому люку и через него двинул Горова по спине складным прикладом. Пулеметы замолчали.

— Идиоты! Они давно ушли!

Митя видел, как лейтенант брызгает слюной, но слова разбирал плохо. Все звуки были далекими и тягучими, как сироп.

К Коле подбежал сержант-медик и всадил ему пару «пармидолов». Шафаров подошел к Мите и, подтянув за шкирку вверх, приказал бежать в командирский «бэтээр». Митя приволакивал ноги, голова сильно кружилась, а слюна была горькой, как после косточки от чернослива.

Мельник с Кадчиковым сидели у колеса и курили.

— Дай затянуться, — попросил Митя, протягивая ослабевшую руку куда-то в сторону, в пространство.

— Эй, Шлем, ты что, сдвинулся? — Кадчиков вложил ему в пальцы сигарету.

Митя мотнул головой:

— Контузило, наверное.

— Долбануло нас здорово. Передний мост вчистую разворотило. И Коле досталось, отрежут теперь ноги.

Митя посмотрел на Кадчикова, с трудом поднимая веки. На ненависть у него не осталось сил.

Подошел Горов. Над глазами у него горели вдавленные резиной окуляров пятна.

— Один «бэтээр» берет Колю, а другой остается здесь охранять дорогу. Вы все остаетесь в командирском, с лейтенантом.

— А как же подбитый? — спросил Митя.

— Колонна подойдет, там решат, — Горов круто повернулся и побежал к урчащему «бэтээру».

Затих шум моторов. Вернулась напуганная тишина, потом засвистели, застрекотали прячущиеся в зелени птицы. Будто и не было ничего. На дороге, пулеметами в разные стороны, стояли два бронетранспортера. Один уткнулся носом в грязное пятно под собой, растерзанный и мертвый, другой, ощерившийся и грозный, охранял подбитого брата. Мите было очень худо, но он молчал.

Над кишлаком вздымались одна за другой черные в утреннем свете горы. Терявшаяся среди них тропа глотала одного за другим людей, идущих цепочкой. Около дувала сидели афганцы и провожали взглядами мокрых от своих непосильных нош солдат. Они уважительно молчали, тая в глазах страх.

Постепенно цепочка растянулась на километры. Солдаты, особенно молодые, все чаще приваливались спинами к камням. Командиры расталкивали их и орали, что никаких привалов, пока не дойдем до высоток, но это мало помогало, цепь неумолимо вытягивалась в длину.

Митя давно перестал замечать окружающее. Его дыхание стало хриплым и горячим: Тридцать килограммов за плечами тянули к земле, но он знал, что если прислониться спиной к камням, то вставать будет еще трудней, и терпел. Появившийся из-за гор пылающий солнечный диск прыгал перед глазами и впивался в них остриями лучей.

Тропа повернула, и тень ущелья выкрасила лица в темно-серый цвет. Не привыкнув еще к мраку ущелья, Митя сошел с тропы и, споткнувшись о что-то, чуть не упал. В стороне от тропы в неестественных, напряженных позах лежали пятеро мужчин. Их легкая афганская одежда была насквозь пропитана черной засохшей кровью. Казалось, уткнувшись лицами в расщелины между камнями, они пьют из неожиданно пересохшего ручья. К одному из них привалился дохлый ишак с огромным вздувшимся животом. Мухи тучами вились вокруг них, жужжанием разгоняя темную тишину ущелья.

«Это душманы, — подумал Митя. — Ночью здесь прошла разведка. Они готовили засаду и сами погибли». Ему стало до озноба страшно, к горлу подступила тошнота. Он кинулся к тропе, отбрасывая камешки носками ботинок.

За поворотом из ущелья уперлись макушками в яркое небо горы. По склонам ползла еле заметная живая нить. Их взвод рассеялся среди других взводов и рот. Одни отстали и плелись в хвосте, другие забежали вперед и уже ползли где-то по склонам. Митя оказался среди минометчиков. Впереди него здоровый парень в разноцветных шерстяных гольфах легко, как пушинку, нес минометный ствол. Он шел, пружинисто подпрыгивая вместе с ношей. От этого Мите стало легче самому, и он старался не отставать.

Неприятные ноющие звуки пронеслись над головой, и чья-то сильная рука бросила Митю на землю. Прямо перед носом оказалась разноцветная шерсть гольфа.

«Что же, будем сидеть, пока духов не выкурят», — услышал Митя за спиной спокойный, чуть с акцентом голос. Он обернулся. Сзади, в тени валуна, сидел лысый, тот, что избил его тогда, в первый день. Увидев Митю, он заулыбался: «А, сержант! Как здоровье? А я смотрю, что за чижик впереди ноги волочит, как корова, и пуль не боится».

Сидеть рядом с лысым было неприятно, вдруг заставит что-нибудь тащить, но перебраться в другое место Митя не решался. Он невольно посмотрел на возвышающиеся над ним скалы. «Если бы они были над нами, давно остались бы одни отбивные», — засмеялся лысый. «Смеется, а сам небось дрожит от страха», — неприязненно подумал Митя.

Через полчаса по цепи передали передвигаться короткими перебежками. Митя рванулся вслед за длинным в гольфах, бешено прыгая по камням. Первая его перебежка была слишком длинной, и он долго отсиживался за камнями, жадно хватал воздух широко открытым ртом; потом, отдышавшись, резко вскочил и побежал, но сил хватило только на два десятка шагов, и снова сердце выпрыгивало из груди, и ноги сами собой подгибались.

Перевалив через гору, изможденные, загнанные люди увидели перед собой величавую бесконечную гряду и пристроившиеся к горным подножиям маленькие кишлачки, укрытые сочными шапками зелени. Было решено сделать привал на склоне первой пологой горы и прочесать кишлак.

К месту привала Митя добрался на четвереньках. Пыряев, злой и чумазый, бегал по склону, разыскивая людей. Он выматерил Митю и предупредил, что если он еще раз отстанет от взвода, то получит после возвращения пять суток. «Он это всем обещает, — как-то нехотя подумал Митя. — Весь взвод не пересажает».

Открыли по тушенке, но есть не хотелось. Усталость заполнила собой все: ноги, руки, желудок, мозг, и даже ложка оказалась непомерно тяжелой. Внизу, под ними, примостились афганские солдаты. Митя только сейчас заметил их. «Прячутся за нашими спинами, гады!» — тихо сказал Маляев.

Митя выпил только пару колпачков воды, помня, что те два литра, которые булькали у него во флягах, возможно, на три дня, откинулся на спину и закрыл глаза. Все звуки сразу отдалились, и он ощутил блаженство сна. Но поспать не удалось. Его толкнули в бок, и наплывающий голос Мельника попросил закурить.

Митя открыл глаза. Внизу между горами растянулась цепью восьмая рота и пошла на проческу кишлака. Маленькие фигурки быстро приближались к зеленой толпе деревьев, спрятавшей за собой десяток глиняных домиков, но вот сухие щелчки очередей донеслись до склона; фигурки упали, слились с землей.

На склоне все как один посмотрели в сторону кишлака.

— Ох, побьют нас здесь, побьют! — запричитал Маляев.

— Заткнись! — цыкнули на него разом Митя и Мельник.

К ним спустился Фергана и присел на корточки рядом.

— Слышали? Это «дэшэка». Против него ходить — все равно что стрелять в себя из автомата в упор.

— Думаешь, есть убитые? — спросил Митя. Как-то не верилось, что там, внизу, могло что-то случиться с этими маленькими игрушечными фигурками.

— Наверняка. Дух, он ведь не от фонаря палил, а нашел мишень для первой пули и дал газу.

Вторые сутки смерть ходила рядом, холодя спину и обрывая все внутри, то удалялась, то приближалась, показывая неправдоподобно и весело свои кровавые делишки.

Снизу пришел слух: один убит, один ранен. Убили дембеля. Командир обещал ему отправку домой сразу после рейда, вот и наобещал. На кишлак больше никто не пошел. Вызвали вертолеты, и те не заставили себя долго ждать, застрекотали, закружились над головами и, построившись для атаки, повыпускали свои огненные «нурсы», поглощенные темными, неприступными островами кишлака.

Зазвучала команда, и люди, увешанные железом, тяжело поднялись и двинулись на вершину. Те, кто шел впереди, уже были на гребне, шли легко и быстро. Но что это? Они стали скатываться назад, и воздух наполнился знакомым уже шелестом и пением пуль.

Все опять улеглись на землю. Кто как, а Митя был рад, что отдых затягивается на неопределенное время. Он подстелил вещмешок под голову, улегся между камнями, предварительно убрав из-под себя острые колючки, и сразу же будто провалился в бездонную яму, полетел вниз, вниз…

Кто-то пытался отстегнуть от ремня флягу, но пуговица была тугая, и пальцы соскальзывали. Митя открыл глаза. Было уже темно! Кадчиков отдернул руку и растянул губы в улыбке:

— Ну ты заспал! Я тебя бужу, бужу, нам приказали занять оборону на ночь, — и, наклонившись к Мите, прошептал со свистом: — Наши все никак духов выбить не могут. Пытались их пулеметами и гранатометами, вертолеты дважды долбили, а им в пещерах ни хрена не делается, знай себе щелкают наших. Пятеро раненых уже.

«Флягу хотел свистнуть, сволочь!» — подумал Митя.

— Убитых нет?

— Нету. Ночью две роты обойдут духов и долбанут по ним сзади.

— Им придется снова спускаться?

— Да, в том-то все и дело. Мы будем создавать видимость, что никуда не ушли, а они ночью заберутся в другом месте, только вот спать не придется — ночью напасть могут, — торжественно и страшно заключил Кадчиков.

— Ладно, не придется так не придется.

— Это тебе ладно, отоспался как суслик.

— А тебе кто мешал выспаться?

— Ты, может, и ничего, а я не могу спать, когда кругом такая пальба, того и жди, какая-нибудь железка сверху прилетит.

— Боишься? — Митя с чувством превосходства посмотрел на Кадчикова. Он действительно спал крепко и ничего не слышал.

— Боишься — не боишься, а жить охота, — Кадчиков поднялся, прекращая неприятный разговор, бросил: — Пошли!

Взвод расположился на карнизах отвесно уходящих вниз скал. Митиному отделению досталась естественная ниша с большим каменным козырьком над головой, закрывающим собой треть неба. Здесь было тихо и уютно.

Они слышали, как ушли вниз роты, как заходили в долине странные шорохи и звуки. От напряжения глаза слезились, а внизу появлялись то тут, то там призрачные силуэты, похожие на человеческие головы.

Набежали облака, и ночь сгустилась в непроницаемую темноту, сливая все предметы в долине в одно большое серое пятно. Спать не хотелось, лихорадочная дрожь охватывала тело, обостряла слух и зрение, не давая думать ни о чем постороннем, только вслушиваться, всматриваться и хвататься за спусковой крючок от малейшего шороха.

Было еще темно, когда заработали рации: «Путь свободен», и не сомкнувшие глаз люди обрадовались этому и заторопились дальше, в горы.

Густой туман лежал в долинах, и громады гор будто парили в воздухе на белых облаках, пока не выкатилось огромное огнедышащее солнце, превратившее облака в прозрачные, струящиеся вверх потоки воздуха.

Митя впервые увидел душманские укрепления — естественные выемки, выложенные со всех сторон неподъемными булыжниками, с удобными бойницами, едва заметными с нескольких метров узкими проемами входов — не увидишь, не подступишься. Два укрепления были пусты, а в третьем, подвернув под себя ноги, на спине лежал молодой парень лет семнадцати с кровавыми выбоинами вместо глаз. Тропа проходила рядом с укреплением, и каждый невольно заглядывал в эти чудовищные глазницы и передергивался.

«Каждый день трупы — свои, чужие, грязь, кровь, неужели все мы хотим этого? Хотим убивать и быть убитыми? Страдать от голода и жажды, терпеть боль, ползать по острым камням, дрожать от холода и страха? Ну и жил бы в своем кишлаке, никто не тронул бы… Кишлак против батальона — безумие!»

«Шевелится!» — услышал Митя голос сзади. Он оглянулся. Метрах в ста пятидесяти по склону лежали убитые ночью душманы. Даже с гребня было видно, что они почернели и распухли. Круглый сержантик возбужденно говорил подошедшим сзади офицерам:

— Шевелится! Только что! Я сам видел! Вот тот, крайний, спрятаться за остальными хотел.

Часть цепи остановилась, оторвалась.

— Кто хочет взять духа в плен? — спросил один из офицеров. Он был без звездочек, и непонятно, кто по званию.

— Ага, к нему подойдешь, а он гранатой и тебя, и себя порешит, — сказал сержант. — Фанатики!

— Эх, его бы живьем! — Офицер дернул затвором. — Ну да ладно. Если враг не берется живьем, то его убивают. — И пошел косить очередями. К нему присоединилось еще несколько человек. Тела внизу зашевелились, задергались, задымились от трассеров.

Митя отвернулся. Он уже не испытывал отвращения ни к трупам, ни к паленому мясу. Насмотрелся за три дня, привык! Он только представил себе на минуту, что вот он лежит раненый на солнцепеке, обливаясь потом и кровью с трупами, а в него стреляют, его сейчас добьют, и он ничего не сможет сделать, просто умрет от острой боли, не вскрикнув. От этого стало тошно, но нет, ребята говорили, что наши никогда не бросают раненых и убитых, ищут, даже если ничего не осталось, чтобы в каком ни есть виде отправить в цинке домой. Иногда сами гибнут, но ищут. Духи, правда, тоже не бросают своих и ночью заберут трупы.

Они шли по гребню, стремясь к неведомой им цели, тяжело дышали, спотыкались, но шли и шли с упорной настойчивостью людей, знающих, что их ждет впереди. Из фляг были высосаны последние капли воды, говорили, что где-то по спуску с гребня на карте есть арык. Люди вытягивали шеи, пытаясь отыскать глазами сверкающий на солнце поток, но час уходил за часом, а гряда тянулась бесконечно.

Майор-пропагандист из дивизии на ходу раздал листовки, в которых были описаны типы душманских мин, и Митя, прочитав листочек, до этого особо не замечая, что у него под ногами, принялся усердно смотреть вниз, в колючую коричневую траву. Ему не хотелось быть разорванным выпрыгивающей миной-«лягушкой» или лишиться ног. Земля притягивала к себе, закрывала глаза. Она казалась такой мирной и не таила никакой опасности: камни, колючки, камни, камни… вглазах зарябило.

Ручей возник неожиданно, как чудо. Нет, то был не арык с мутной глинистой водой, полутеплой и противной, а хрустальный горный ручей, и прохлада от него веяла на многие метры, очерчивая радужный и веселый мир.

Все бросились к ручью. Офицеры едва успели крикнуть, чтобы выставили охранение. Люди бултыхались в воде, кто по пояс голый, кто прямо в «хэбэшке», набирали воду в панамы и напяливали их на головы, окунали горячие ноги, полоскали носки.

Митя разделся и полез в ручей. От холода защемило сердце, но все равно было приятно чувствовать, как ледяная струя слизывает с тебя пот, и усталость проходит, и ты чувствуешь в себе силы еще на десяток километров.

После купания Митя оделся и погрузил в воду фляги, но пошла муть, он поднял глаза и увидел загорелую спину Кадчикова с выступившими позвонками.

— Не мути воду!

Кадчиков обернулся:

— Тебе что_? места мало? Набери выше по ручью.

Митя заметил в руках у Кадчикова большую зеленую флягу с пробкой на веревочке. В такую входило, наверное, литра два.

— Где урвал?

— Помнишь духа с выбитыми глазами? Рядышком лежала, больше ни хрена не было. Ему вроде ни к чему, а мне два литра не лишними будут.

— Ты что?! Там же крови было, да и у мертвого!

— Кровь отмоется, а два литра не лишними будут, — повторил Кадчиков, злясь. — Ты что же, сука, сам-то побрезговал взять, а потом просить будешь, дай глотнуть?

— Не буду я у тебя ничего просить! — Мите стало противно смотреть на эту толстую зеленую флягу.

— Эй, Шлем, если уж попал на войну, так держись за жизнь всеми четырьмя, а то загнешься. Распустил нюни: «Кровищи, у мертвого!»

Митя поймал себя на мысли, что хочет выстрелить Кадчикову в рот. Он резко поднялся и, на ходу завинчивая фляги, побежал через ручей догонять цепь. Сначала в висках стучала кровь, но вскоре он успокоился и зарекся не есть с Кадчиковым из одного котелка и вообще поменьше иметь с ним дел.

К вечеру перед батальоном открылась уходящая к горизонту темно-зеленая узкая долина. По обеим сторонам, охраняя ее от внешнего мира, тянулись горные цепи с глубокими ущельями, пробитыми бурными реками. Оставался крутой спуск и небольшой подъем на маленькую горушку, обросшую деревьями и кустарником; она лежала перед ними как на ладони, достало бы сил дойти.

Вниз они сползали с рекой пыли и камней, растекающейся под ногами. Кому-то досталось по голове, но не сильно. Рядом с Митей ехал на спине солдат-афганец, у него был испуганный и жалкий вид, он никак не мог найти опору и что-то бормотал себе под нос, не то ругался, не то молился. Митя попытался его удержать за ранец, но сам поехал вниз и сильно разодрал штанину.

Только батальон спустился в долину, с гор посыпались звонкие очереди, начался обстрел.

Митя бежать уже не мог; он быстро шел, а сверху неслись щелчки, повторяемые тысячекратным эхом. Стреляли с той самой горы, откуда они только что спустились. «Зээнша» батальона — капитан с ярко-красным дергающимся лицом бегал взад-вперед и орал: «Быстрей, быстрей, сейчас накроют, бегом, все бегом! Не идти, всем бежать!» В его голосе слышался не приказ, а мольба, он просил их, словно маленьких детей, переходящих через дорогу. Капитан дал очередь по горе. На Митю это почему-то подействовало, и он побежал. От вещмешка болтало в разные стороны, в голове вертелось в такт хриплому дыханию: «Мертвое пространство, мертвое пространство», хотя при чем тут мертвое пространство, если пуля — дура. Он вцепился пальцами в горку и полез. Земля сочилась тонкими струйками из-под рук, и он несколько раз сполз, пока не ухватился за колючее дерево, при этом расцарапался в кровь — куча иголок так и осталась в теле, вызывая болезненное жжение.

Никогда в своей жизни Митя так не уставал. Он лежал, укрытый густым кустарником от пуль, и дышал как вынутая из воды рыба. Вся гора была усыпана распластавшимися, выжатыми людьми.

Но привал продолжался недолго. Через пять минут батальон ушел дальше, оставив для прикрытия их взвод, отделение гранатометчиков и двух связистов.

Пыряев быстро разбросал людей по постам и приказал строить укрепления, строить так, чтобы пуля их не рушила.

Митя оказался вместе с Маляевым и Горовым. Горов не был таким разговорчивым, как раньше, он измотался, подгоняя и собирая взвод, и злился на лейтенанта, который чесал налегке впереди, будто не было под его командованием молодых. Горов приказал натаскать побольше булыжников и сказал, что будет спать всю ночь, а они как хотят, могут стоять вдвоем, могут поодиночке, но чтобы ни одна муха!..

Пост им достался не самый худший: во-первых, кругам кустарник, во-вторых, склон в этом месте был крутой, а в-третьих, по бокам, на открытых местах расположились выносные посты: если что, на них первый удар.

Горов быстро выложил укрепление, сунул под голову вещмешок и, свернувшись калачиком, уснул с автоматом в руке.

Маляев боялся стоять на посту один, да и Мите было как-то не по себе оставаться наедине с зияющей колодезной чернотой ночи. Лучше уж потерпеть без сна, чем остаться без головы.

Вода во флягах была все еще прохладной и вкусной. Чтобы скоротать время, они пробили в банке сгущенки две дырочки и посасывали приторную тягучую жидкость, запивая ее водой.

— Ты правда москвич?

— Нет, я живу в Ногинске. Здесь всех так называют, только произнес слово «Москва», сразу приклеивают эту дурацкую кличку, но я уже привык и мне все равно.

— Ты до армии учился, работал?

— Работал слесарем в одной конторе. Зарабатывал неплохо, еще халтурил. А здесь какое-то рабское положение — ходишь перед этими дураками на цыпочках только потому, что они на полгода или на год больше тебя прослужили.

— А ты не ходи. Постой за себя один раз, и отстанут.

— Ишь ты, какой умный! Что-то я не видел, как ты за себя постоял, когда тебя отжиматься заставляли.

— Больше не заставят. Тогда я сам виноват был.

— Заставят, еще как заставят. Я эту систему досконально изучил. Если ты на кого из стариков прыгнешь, они тебя скопом так отделают, всю жизнь на лекарства работать будешь. Если бы нас побольше было, хотя бы полвзвода, тогда можно бы марку держать. А старикашки нас раскалывают потихоньку. Вовку вон скуривают. Вы с ним были — водой не разольешь, а сейчас он с дедушками кантуется, тарелки долизывает, на бронегруппе за наводчика остался.

— Ты моего друга не тронь! Он ни перед кем еще не прогибался. Просто слабый человек, не может от чилима отказаться.

— Что же ты с ним почти не разговариваешь?

— Не о чем. Мы с ним друг друга молча понимаем.

Мите было горько думать, что Маляев прав, но вслух он никогда бы не признался, что действительно потерял своего лучшего друга по учебке через две нежели после приезда. Особенно одиноко было последнюю неделю, и здесь, в рейде, не с кем было поделиться своими горестными мыслями, хотя не так уж и много осталось этих мыслей — мозги расплавились от жары, и носить их, как тяжелую чугунную болванку, было невыносимо.

— Тебя как зовут? А то все — Москвич, Москвич!

— Гера, — Митя пожал шершавую мозолистую руку.

— Меня-то хоть знаешь, как зовут?

— Знаю, — кивнул Маляев.

— Вот и познакомились, а то две недели вместе и до сих пор без имен, будто в трамвае едем.

Гера усмехнулся.

Сверху послышалось тихое шуршание.

— Эй, на посту, не спим? — раздался шепот Пыряева.

— Не спим, товарищ лейтенант, — прошептал Митя.

— Все тихо?

— Пока тихо.

— Хорошо. Несите службу. Скажите Горову, что с рассветом уходим.

Шаги лейтенанта затихли в темноте.

— Недолго осталось. — Маляев зевнул и потянулся. — Скоро рассветет, и двинемся дальше. Но если и следующую ночь придется стоять, я засну, и все — пусть режут, не могу больше. Хожу целый день как больной. Сегодня даже галики мучили, будто плыву по реке, а вода в ней соленая и липкая.

Мите стало жалко Маляева («свихнется еще»), и он предложил:

— Гера, ты поспи, пока солнце встанет. Я тебя толкну.

Через час рассвело, и Горов приказал собираться. Сборов-то — вещмешок на плечи да автомат в руку. «Опять бесконечная горная дорога, короткие привалы, бессонные ночи». Митя понимал теперь, почему сержанты в учебке после марш-бросков говорили им, измученным, со стертыми в кровь ногами, что все это — цветочки, а ягодки еще впереди. Там была игра, и самое страшное, что грозило в случае отказа от этой игры, — мытье туалетов после отбоя; здесь играть никто не собирался и отказаться можно было только от жизни.

Горов успел обежать все посты, был бледен и суетился. У него по утрам болел желудок, и поэтому никто не испытывал его терпения: через считанные секунды все были готовы.

С их поста было видно, как на выносном поднялись нагруженные вещмешками фигуры Кадчикова, Ферганы, Шафарова и тут же исчезли. Звуки выстрелов дошли немного позже.

— Черт! — Горов с досады выпустил короткую очередь. — Вечером они засекли наши посты, сейчас перестреляют в пять минут. — И тут же, как бы подтверждая его слова, по камням укрепления, выбивая острые осколки, защелкали пули.

Митя с Герой присели. Укрытие, казавшееся им ночью вполне солидным, теперь выглядело по-игрушечному хрупко, у Мити даже мелькнуло: «А вдруг прошибет насквозь?»

Вернулся запыхавшийся Горов — он бегал советоваться с лейтенантом. Скатился в окопчик и прохрипел: «Уйти не успеем. Они положат половину, пока через гребень перевалим. Будем сидеть и ждать „вертушки“, Пыряев уже вызвал, через полчаса будут здесь».

Потекло тягучее обжигающее время. Вертолеты прилетели и хорошо «обработали» горы «нурсами» и пулеметами, но при второй попытке выбраться снова зачиркали пули.

Пыряеву сообщили, что убило одного связиста. Вода кончилась. Митя долго выцеживал в крышечку капли, высасывал их медленно, чтобы ощутить вкус воды, потом он стал вытягивать из фляги нагревшийся воздух в надежде зацепить хоть одну, случайно оставшуюся каплю. Солнце одолевало людей, выжимая из организмов последнюю влагу, и им нечем было защититься от него, а тут еще — тягучее, застывшее время.

Второй раз вертолеты пришли часа через два, и опять повторилась та же история. Душманы были неуязвимы в своих щелях и пещерах, разве что случайное попадание; и как только вертолеты расстреляли весь боекомплект и ушли, духи опять повылазили и открыли пальбу.

Пыряев понял наконец, что выкурить душманов не удастся, и решил уходить с горы во время следующего прилета «вертушек».

Перевалило за полдень. Горов слопал банку тушенки («Как ему не противно есть соленое раскисшее мясо?»), вытащил из вещмешка «энзэ» — флягу с водой, отпил глоток.

— Надо на пост Фергане оттащить воду. У нас хоть какие-никакие деревца, а они с утра жарятся на самом солнцепеке. У них там тесно: ни встать, ни повернуться — лежат как на сковородке. Короче, кто хочет слегка поразмяться? — Горов выжидающе помолчал. Митя с Герой тоже молчали. Они старались не смотреть Горову в глаза.

— Боитесь? — презрительно спросил Горов.

Митя взглянул на Маляева, тот побледнел, и правое веко у него задергалось.

— Горов, за кого ты нас держишь? — сказал Митя с вызовом. — Я сбегаю.

— Я, Шлем, всегда в тебя верил, — Горов похлопал Митю по плечу и сунул флягу, при этом Митя сглотнул обжигающую слюну. — Беги зигзагами и не вздумай отдыхать — вмиг накроют. Беги до последнего, а там отдохнешь за камнем, он прямо перед окопчиком.

Горов показал, где лучше пробежать, и, подтолкнув сзади, негромко приказал: «Давай!»

Митя побежал, делая огромные прыжки в стороны — острых камней под ногами он не чувствовал. Окопчик с тремя вжавшимися в землю фигурками понесся ему навстречу.

Камень оказался маленьким и плоским. Митя почувствовал себя за ним совершенно беззащитным. Четвертому в окоп было не поместиться.

— О, какие гости! — Фергана нервно засмеялся. — Да еще и с выпивкой!

Митя бросил в окопчик флягу и передал, что при первом же заходе вертолетов надо уходить. Пока он говорил, прямо над ухом, как назойливые пчелы, зажужжали пули. «Надо уносить ноги». И резко сорвавшись, Митя понесся наматывать заячьи петли.

В окоп, где его поджидал Горов, он упал на последнем издыхании. Горов протянул ему флягу: «Хлебни чуть-чуть. Сразу не глотай, а прополощи рот».

Пыряев постоянно запрашивал вертолеты, но они куда-то исчезли, и небо над головой было бездонным и бесцветным.

Наконец, когда уже стало темнеть, послышалось знакомое стрекотание и показались «вертушки».

Их отход за гребень был молниеносным. Митя совершенно оглох от пальбы, которой они себя прикрывали.

Спустившись вниз, они оказались на широкой наезженной дороге. Слева в ущелье серебрилась извилистая речка, а справа расстилалась погруженная в сгущающиеся сумерки зеленая долина.

На дороге образовались небольшие мутные лужи натаявшего града. Все бросились к ним и, встав на колени, принялись жадно, захлебываясь, пить, мочить головы и панамы.

До горки, на которой стоял батальон, они добрались, когда было уже совсем темно. Пологий склон был заминирован, и саперы повели их по проходам в минных полях, освещая путь фонариками. Митю качало из стороны в сторону как пьяного. Он так устал, что даже не боялся наступить в темноте на мину. В висках стучало единственное желание — упасть! Но он не упал, а дошел, и к месту посадки вертолета плащ-палатку с трупом понесли другие.

Полчаса он отлеживался. Рядом сопел и стонал Маляев — у него распухли ноги, и он не мог стянуть ботинки. Где-то вдали, как будто с того света, доносились голоса людей — они опять строили укрепления: возводили стены, выкладывали бойницы. Ущелье освещалось ракетами, и было видно каждый камешек.

Скоро их нашел Горов. Показал их посты и приказал ночью стоять по двое и договориться между собой. Митя завопил, что готов стоять с кем угодно и когда угодно, только не сейчас. Договорились, что через четыре часа Кадчиков с Мельником их разбудят. Маляев придвинулся к Мите и, накрыв его и себя с головой бушлатом, засопел.

Ночью стало очень холодно. Митя проснулся, трясясь неунимаемой дрожью — во сне Маляев стащил с него бушлат и завернулся в него сам. Никто их не будил, видимо, четыре часа еще не прошло. Митя вытянул из-под Геры конец бушлата, залез под него и прижался к его горячему телу. Тут же все провалилось во тьму.

Потом стало жарко, и Митя начал задыхаться под бушлатом. Солнце светило в глаза и стояло довольно высоко. Гора вокруг хлопотала и суетилась; на сухом спирту грелись банки с кашей, густые пьянящие запахи щекотали нос.

Странно, но никто их так и не разбудил. Маляев дрых рядом без задних ног, Мельника с Кадчиковым нигде не было видно, да и весь взвод куда-то исчез.

«Взвод в полном отрубе после вчерашнего, — решил Митя. — Ну и хорошо, хоть поспал нормально впервые за трое суток». Он знал, что если ночью ходил проверяющий и не обнаружил их поста, то скоро будет большая порка, и сегодняшняя ночь отольется им, молодым, горючими слезами.

Митя натянул ботинки и пошел разыскивать Кадчикова с Мельником. Нашел он их быстро; они спали под скалой, тесно прижавшись друг к другу, и, судя по всему, проспали всю ночь.

Митя их растолкал, но они, помятые, одуревшие от сна, еще долго не могли понять, что происходит.

— Вы что, всю ночь дрыхли?

— Да мы, да нет… — забормотал Мельник.

— Да, да, мы заснули, — начал Кадчиков раздраженно. — Иди заложи. Или, может, ты недоволен, что тебе дали поспать лишних четыре часа?

— Нет, я доволен, но…

— Что но? — перебил Кадчиков. — Вон пост и вон пост, — он ткнул пальцем в укрепления справа и слева. — Мало, что ли? А мы три ночи не спали, должны сидеть, как идиоты!

— А если бы духи на наш пост вышли? — попытался вставить Митя.

— Жди, как же, пошли они на наш пост! Да они не мы, дураки, ночью спят!

— Не полезут они на целый батальон, — добавил Мельник.

— А если бы пошли посты проверять?

— Ага, все проверяющие сами дрыхли как сурки. Мы тут целый час простояли. А ты бочку на нас не кати! Иди Горову скажи! — голос у Кадчикова задрожал от ярости.

— Ладно, чего там. — Спорить было бесполезно, да и правы они были отчасти, но сам бы он никогда не заснул, хотя бы из чувства страха.

Начался обычный жаркий день. Никто не приходил, не устраивал разносов, на этот раз обошлось.

Лейтенант Пыряев отпустил половину взвода вниз к реке: помыться, постираться, набрать воды и поискать хворосту для костра. Митя, Маляев и Кадчиков попали в число отпущенных.

Митя был счастлив. Он прыгал по камням, предвкушая, как окунется в прозрачную студеную воду и напьется до потери сознания. В реке уже плескалось много народу. На гальке в ряд лежали автоматы — их охраняли мрачные чижики. Вода — вот она, в двух шагах, а не подойдешь, не искупаешься. Мите повезло — охранять поставили Геру, — но постираться так и не удалось, нужно было набрать хворосту, а где его найдешь в горах?

Митя заменил Геру у оружия, подождал, пока он вымоется, а потом они долго лазили между валунов, отыскивая сухую траву, ветки, щепки.

Все уже были на горе, когда они наконец насобирали деревянного мусора и потащили его наверх. Впереди Маляев булькал фляжками на ремне, надетом на шею, за ним тянулись Митя с Кадчиковым. До постов оставалось несколько метров, когда из-за каменного уступа вынырнул парень с вытатуированным на груди орлом и позвал Маляева: «Сержант, иди сюда!» Митя знал его, он частенько ходил к Фергане в гости забить косяк, попить чаю. Звали его Тенгизом.

— Дай попить, — парень протянул руку.

— Мы на взвод несем, у нас фляг не хватает, — начал было Маляев.

«Дурак!» — успел подумать Митя. Тенгиз коротко размахнулся и ударил Маляева в рот. Гера от неожиданности упал на колени.

— Тенгиз, нам Фергана приказал все фляги полные принести, — попытался защитить Маляева Митя.

Тенгиз снял с ремня флягу и приложился к ней, а что не выпил, вылил себе на голову и шею.

— Передайте Фергане, что я его нюх топтал, если он таких чижарей воспитывает, которые глотка воды для дедушки пожалели — и швырнул пустую фляжку с горы. Кадчиков запрыгал за ней, а Тенгиз опять скрылся за уступом. «Специально подкарауливает молодых, чтобы поиздеваться!» — мелькнуло у Мити.

Маляев поднялся и, сплевывая кровавую слюну, полез наверх. Его лицо пошло пятнами, он кривил рот и шептал опухшими губами: «Сволочь, ублюдок, фашист!»

— Брось, не переживай, — попытался подбодрить его Митя. — Воды нам с тобой хватит, а ты в следующий раз не жадничай — пусть подавится.

Наверху полным ходом шло приготовление обеда. Шафаров подстрелил козленка, и освежеванная тушка, уже разрубленная на куски, дожидалась своего часа; пахло кровью и горящим маслом — на камешках дымился цинк из-под патронов, из него выжигали краску и масло, чтобы впредь, пока не спустятся с гор, готовить на всех. Шафаров вылил воду из фляг в цинк, подложил щепок и сказал, что придется еще раз сходить за водой и дровами.

Маляев взорвался. «Фергана! — заорал он. — Внизу твой дружок Тенгиз! Он разбил мне рот за то, что я не дал ему воды, а я для вас воду нес! Я его застрелю в следующий раз, понятно? Я в него весь рожок выпущу!» Последние слова Гера выкрикнул, захлебываясь слезами. Фергана подошел к нему и залепил пощечину: «Ведешь себя, как баба. Ему по морде раз съездили, а он истерику устроил. Да ты знаешь, как нас били, когда я молодым был? Каждый день: за дело, без дела, после отбоя выволакивали и пинали до потери сознания. Мы вас еще пальцем не тронули, все жалеем, а вы, чуть что, за автомат хватаетесь, в своих же!» Фергана взял Маляева за шиворот и встряхнул: «Останешься на горе. За водой пойдут Мельник, Кадчик и Шлем. А ты, чмо, все два года будешь шуршать, помяни мое слово!»

Пока бегали вверх-вниз по горе, село солнце, стал накрапывать дождь. Он шел всю ночь, и к утру бушлаты, плащ-палатки, сапоги — все было неприятно влажным.

Митя слышал сквозь сон, как втыкались в плащ-палатку иголочки дождя, и от этого ему было уютно, — точно так же иголочки втыкались в мамин зонтик, когда она вела его из школы. Он бесстрашно шлепал по лужам в новеньких разбухших сандалиях, а сверху дождь кололся о ткань и не мог до него добраться.

— У-у, живот крутит, не могу! — Гера перекатывался с боку на бок, скрючившись от боли. — Бульон… бульон с козлом этим вонючим… Ой, сдохну!

Митя сразу почувствовал тупую боль в животе. Пока спал — все было нормально, а как проснулся, стало тошно-тошно. Да, прикололись они вечером к козлиному бульону. Мясо-то все дедушки повытаскивали, а им досталось полцинка крепкого бульона. Пили прямо через край, обливались, с жадностью глотая острую, горячую жидкость. А потом размочили в цинке сухари и вычерпали остатки ложками. Вот и наступила расплата за жадность!

Весь следующий день прошел в немыслимых мучениях. То крутило живот, то тошнило, и к еде они в этот день не притронулись. Старики только посмеивались. Они тоже чувствовали себя неважно, хоть и съели немного, целое утро тянули густой терпкий чай, припасенный Горовым.

Пыряев созвал взвод на свой пост.

— Насколько я знаю, сухпай у вас должен кончиться. Завтра с утра идут на бронегруппу за продуктами. Будем есть горячее из полкового котла, но для этого каждый день придется делать по четыре километра туда и обратно. От нашего взвода нужно пять человек. А вообще-то, можете отказаться. Принесем сухпай и будем его жрать, пока не снимут с горы.

— Нет, нет! — заорали все разом. — Сдался нам этот сухпай. Лучше по восемь километров… Язву с сухпая наживешь… Пожрать хоть нормальную пищу… Супцу похавать.

— Видел я, как вы тут вчера супцу похавали — все на дерьмо изошли.

Над горами прокатилось звонкое эхо смеха. Когда все успокоились, взводный продолжил другим тоном:

— Сам следить буду, чтобы не одни молодые каждый день на бронегруппу ползали. Сегодня — одна пятерка, завтра — другая, послезавтра — третья.

Митя обрадовался возможности сходить на бронегруппу, повидаться с Вовкой. «Лучше уж поработать ногами, чем сидеть на горе и маяться от жары и безделья».

Как и в прошлую ночь, моросил дождь. Впивались его тонкие иглы в ткань плащ-палатки, нагоняя долгий тяжелый сон.

До зеленой зоны осталось метров пятьсот. Роща качалась перед глазами, как маятник. Темные проемы между деревьями смотрели на них таинственно-прохладно. Митя старался не сбиваться с темпа, хотя приходилось прыгать по большим, отточенным рекой валунам. Наконец они очутились в тени шумящих деревьев — попали в другой мир, мир прохлады и покоя. В нескольких метрах пульсировало солнечное тепло, все кипело и плавилось в зное, а здесь под ногами проваливалась листва и умиротворенно остывал у ног ручей. Сверху над рощицей террасами шли поля. А справа, в зелени, угадывался двухэтажный глиняный дом.

Прапорщик уселся на листву и вытянул ноги: «Пока привал, трое сходят в эту хибарку и пошарят там». Он ткнул пальцем в первых, кто попался на глаза.

Мите и в учебке-то не везло: вечно оказывался крайним, сержанты постоянно спихивали на работы, а тут уж! — грязный узловатый палец прапорщика уперся в него: «Ты!»

Ему досталось идти с Шафаровым и одним «старикашкой» из восьмой роты.

Дорожка, отгороженная со стороны гор дувалом, была тщательно утоптана и, казалось, даже выметена. Шафаров снял автомат с предохранителя и передернул затвор. Митя последовал его примеру.

— Скорей всего в доме никого нет, если только его духи не облюбовали, — прошептал «старикашка», боясь услышать самого себя.

Дверь в хлев поскрипывала на петлях. Шафаров толкнул ее ногой и запрыгал в темноту.

— Шаром покати, — раздался его голос. — Даже навоз выгребли.

Митя хихикнул. «Старикашка» строго взглянул на него:

— Полезли наверх.

Комнатушки второго этажа были пусты. В узеньких окошечках со ставнями бились десятки одуревших мух, плетеные лежанки светились высохшим деревом в узких пыльных лучах, пробивающихся сквозь щели. Свежая зола в очаге напоминала о недавно живших здесь людях.

— Все унесли, гады, даже котла не оставили, — «старикашка» с досадой пнул одну из лежанок. — Пошли черешню жрать, и луку нарвем.

В бронегруппе их ждал прием, от которого Митя слегка оторопел. Не успели они подойти к «бэтээрам», стоящим на охране, как навстречу им выскочил начальник столовой и пьяным голосом заорал: «Фронтовики! Герои-солдатики! Молодцы, к обеду поспели. Я как знал, мои урюки такой борщ соорудили! Во!» — начальник столовой выставил большой палец, показывая качество борща, а потом полез обниматься с прапором. Пообнимавшись, они быстро пошли за столовую, состоящую из каре машин с продуктами, трех вывезенных из части столов и скамеек. Уходя, прапор махнул им рукой: «За столы, мужики».

Митю, несмотря на то, что он первым уселся за стол, пока остальные умывались, выпихнули на край, и ему пришлось побегать с суповым бачком.

Борщ действительно был хорош. Первые минуты Митя обжигался супом, чувствуя, как по внутренностям разливается тепло, но потом успокоился и стал хлебать неторопливо, смакуя каждую ложку. На второе, рис с тушенкой, его не хватило, но против компота он не устоял и выпил две кружки.

После еды «фронтовики» развалились на вытоптанной траве, и мир для них перестал существовать.

Митя проснулся от того, что кто-то стучал ему в подошву правого ботинка. Он протер глаза. Прапорщик склонился над ним; от него попахивало спиртным: «А я думаю, мой или нет?» Митя кивнул. «Тогда пошли со мной, дело есть». Митя нехотя поднялся с земли и поплелся за прапорщиком. «Вот не везет, опять припахал! Сам вмазал, теперь за себя работу делать заставит». За машинами на привязи, подергивая ушами, стояли два ослика.

— Какой подарок столовский «кусок» нам сделал, а? — прапорщик похлопал Митю по плечу. — Мы на них продукты назад повезем. Ты им, сынок, нарви травы посочней, чтоб не сдохли по дороге.

Митя тяжело вздохнул и пошел выполнять приказание. Он подумал, что если поторопиться, то еще успеет вздремнуть полчасика. Надев на руку панаму, чтобы не изрезаться, он стал с остервенением выдергивать с корнями большие пучки травы.

— Димос, ты что, офонарел, траву жрешь? — Вовка, грязный, черный, оборванный, с термосом за спиной, стоял перед ним и улыбался.

— Привет, Вовка! — Они обнялись. — А я хотел к тебе заглянуть, да прапор припахал: заставил траву для ишаков собирать.

— Брось свою траву. Пойдем лучше со мной за водой — тут река в двух шагах.

— Что, старики послали? Из водовозки уже не могут воду пить.

— В водовозку хлорку сыплют, да и вода нагревается быстро, а в реке всегда холодная. Посылают два раза на дню. Чижиков здесь мало, вот тоска! — Вовка вздохнул и, помолчав, сказал: — Ничего, отольются кошке мышкины слезы. Я у них попервости палку анаши свистнул, так они перегрызлись все, думают, кто-то из своих, не подозревают во мне такой наглости. — Вовка снял ботинок и, засунув в него руку, вытащил сплющенную палочку в полиэтиленовой обертке. Митя бросил пучки травы.

— Тут косяка на три выйдет, — заметил он.

— Я уже долбанул пару косяков, — подмигнул Вовка.

— Один?

— Один.

— Смотри, наркошей станешь, замучаешься.

— Никогда не стану. У меня силы воли на троих хватит. Это я чтоб расслабиться. Иногда, правда, позлорадничаю: «Вы, козлы, трезвые ходите, мучаетесь, а чижик в это время кайф ловит».

— Ладно, давай долбанем, а то мне еще ишаков кормить надо. — Митя энергично зашагал к реке вслед за Вовкой.

Пока Митя набирал воду, Вовка накрошил анашу и забил косяк.

После третьей затяжки Митя поплыл: река, горы, Вовка, термос с водой — все затрещало по швам; из швов поползли белые нитки, которые извивались и были похожи на червячков. Мите сделалось страшно, и он закрыл глаза. Но вместо темноты увидел дракончиков о семи головах. Дракончики забавно дергались и перепрыгивали друг через друга. «В чехарду… — лениво подумал Митя. — А, наплевать!»

— Хороший чарс, — с трудом выдавил он, услышав свой собственный голос издалека.

— Дерьма не держим. — Вовка тянул дым вместе с воздухом. — Ты, я смотрю, забалдел с непривычки. Ниче, такой кайф быстро проходит. Через час будешь как огурчик. — Вовка добил косяк и, закрыв глаза, откинулся на спину.

У Мити в голове звенела порванная струна. Сквозь сон он услышал булькающий Вовкин голос, вынырнувший на полуслове: «…ильно били. Я сам на суде чести был. Старики ему сказали: „Если у тебя чижики пахать не будут, мы тебя самого заставим пахать до самого дембеля — чморем домой поедешь“. А потом попинали для острастки».

— Кого? — с трудом спросил Митя. По всему телу разлилась свинцовая усталость, нижняя челюсть, как гиря, все время падала вниз, и поднять ее было очень трудно.

— Ты чем слушаешь, балбес, наркоман обдолбленный? Водилу нашего, Рустама. С Коли решил пример взять. Он теперь отлеживается в «бэтээре», носу не кажет. Я ему хавку таскаю. Если старики увидят, уши оборвут. Они мне строго-настрого приказали, чтобы я его не слушался и посылал подальше.

— Я пойду Колю навещу. — Митя резко поднялся, и в глазах пошли круги.

— Лежи, наркоша, не дергайся. Твой Коля в Союзе тащится. Забыл, как вас подбили?

Митя покорно опустился рядом с Вовкой. Трескотня очередей и черные обуглившиеся комки ботинок всплыли в памяти. «Забыл! Обкурился!»

— Меня вчера обломали на все сто: только покурил после обеда, послали батарею менять на машине. Я думал, сдохну, пока таскаю эти батареи.

— Вовка, мне, наверное, идти пора, наши собирались через час.

— Лежи, часа еще не прошло.

— Нет, нет, я пойду. — Митя заволновался.

— Я с тобой пойду. — Вовка чуть приподнялся, подтянул под себя термос с водой, перекинул лямки на плечи и с трудом встал.

Митины предчувствия оправдались. Все уже толкались у машин, получая ящики и мешки с продуктами. Среди солдат суетился прапорщик, торопил. Митю он увидел еще издалека.

— Иди сюда, сынок, я с тобой по душам поговорю! — закричал прапорщик Мите.

Вовка шепнул, что, пожалуй, исчезнет, а то как бы и ему под горячую руку не перепало, и свернул в сторону.

По тону прапора Митя понял, что мало ему не будет.

— Что я тебе после обеда приказал сделать? — начал прапорщик, заложив руку за спину.

— Ишаков накормить, — прошептал Митя. Во рту у него пересохло.

— А ты их накормил, сынок? — На «сынке» прапорщик поднял голос на октаву выше.

— Нет, — еще тише ответил Митя. — Траву собирал — не успел.

Все вокруг замолчали и повернулись к ним, предвкушая корриду, где роль торреро перед разъяренным быком должен был сыграть Митя.

— Траву собирал, говоришь, — как-то задумчиво сказал прапорщик. — И много насобирал?

— Вот, — Митя протянул пучки.

— Да ты еще и издеваешься, щенок! — заорал прапорщик, разбрызгивая слюну. — Я видел, как вы с дружком шли к реке. Ишь, глаза налил! Обкурились, сволочи!

Прапорщик достал руку из-за спины, размахнулся, но не ударил (слишком много свидетелей):

— Ты у меня в горы вместо ишака пойдешь! Возьмешь коробку с консервами и мешок с хлебом.

Прапорщик круто развернулся на носках и зашагал прочь. Толпа загудела — коррида кончилась неудачно.

Шафаров поманил Митю пальцем и, когда тот подошел, сказал, ритмично ударяя Мите кулаком в грудь:

— Ты, Шлем, запомни, этот «кусок» тебе чужой. В следующий раз посылай его подальше, а то будешь до самой смерти, как ишак, мешки таскать.

— Я пока еще молодой, всего не просекаю.

— А ты запомни одну простую истину: молодым ты сам себя делаешь, потому что выполняешь все, что ни попросят, — Шафаров посильней ударил в грудь. — Давай нагружайся, осел!

На гору они поднялись, когда стало темнеть. Несмотря на усталость и неприятный случай с прапором, Митя был рад, что сходил на броню, повидался с Вовкой.

Для дедушек суп пришлось разогревать в цинке. Сам Митя поужинал банкой рыбных консервов и завалился спать. Им с Герой надо было стоять вторую половину ночи.

Потянулись тоскливые, однообразные дни. Разомлевшие от жары старички лежали в своих укреплениях, обливаясь потом, под натянутыми сверху плащ-палатками, а молодые, как сонные мухи, ползали за водой к реке или отсыпались после ночного караула, забившись в расщелины.

Каждый день в бронегруппу уходило человек тридцать во главе с офицером или прапорщиком. Митя им завидовал, его очередь никак не подходила, и он маялся от безделья и жары. Укрепления были выложены толщиной в пять камней, все разговоры о дембеле, о гражданке, о бабах переговорены, и ему казалось, что он знает Мельника и Геру очень давно, чуть ли не с детского сада, знает все их привычки, недостатки, круг друзей, подружек. Их судьбы походили друг на друга как две капли воды, их жизни копировались, как газетный тираж. Да и жизни-то, судьбы еще не было, все только начиналось.

С каждым днем жилой склон горы все больше покрывался пустыми консервными банками, козлиными головами, потрохами и испражнениями. Все это нестерпимо воняло, и, когда Мите приходилось спускаться за водой, он старался дышать пореже.

На пятые сутки существование на горе стало совершенно бессмысленным и невыносимым. Ночью, правда, случилось маленькое происшествие: заснувший на посту чижик из комендантского взвода принял мирно пасущихся ишаков за душманов и выпустил по ним целый рожок. Сам полкач пообещал этому чижику «сладкую жизнь» за ложную тревогу, поднятую прямо над ухом. А утром поступил приказ сниматься с горы и идти на бронегруппу в Анаву, а оттуда с «броней» продвигаться вдоль реки в глубь ущелья.

Ночевали в бронегруппе прямо на земле (их «бэтээры» стояли на охране). Митя никак не мог уснуть — мучился животом. Внутри все булькало, переливалось, журчало. Живот вздулся, и хотелось его чем-нибудь проколоть.

Днем они проходили через рощу тутовника. Он набил рот и насобирал полную панаму падалицы. Фергана заглянул к нему в панаму и предупредил: «Много не ешь». Митя не мог оторваться от ягод. В армии он очень страдал без сладкого. Дома мать все время приносила орехи и конфеты — она работала на кондитерской фабрике, — а здесь, кроме сгущенки, которой молодым доставалось немного, полакомиться было нечем.

«Жадность фрайера сгубила, — думал Митя, ворочаясь с боку на бок. — Хоть бы поскорей начали выстраивать колонну». Незаметно для себя он забылся, но во сне стонал и всхлипывал, даже приснилось, что он клянется больше никогда не есть тутовника.

Солнце еще пряталось за горами, когда завыли отдохнувшие, отрегулированные моторы, под спящими задрожала, заходила ходуном от тяжелой техники земля.

Ехали на броне вместе с афганскими солдатами. Афганцы обменяли на сухпай болгарские консервы — баранину с горохом. Живот к этому времени отпустило, и Митя съел целую банку, а потом свернулся за открытым люком калачиком и, сытый, уснул, провалился в бездонный колодец.

Иногда возникали цветные картинки, похожие на карты разной масти: бабушка в засаленном халате сидит за столом, покрытым тяжелой бархатной скатертью, и раскладывает пасьянс; мать взбивает венчиком тесто и кричит ему, чтобы он учил уроки, а не читал всякую ерунду; отец наваливается на него грудью и дышит перегаром. Отцовское лицо неожиданно потемнело, сморщилось, как старый гриб-дождевик, и превратилось в лицо прапорщика из восьмой роты. «Иди сюда, сынок, я тебе устрою сладкую жизнь», — прогнусил прапорщик, не разжимая губ. Митя протянул руку и выдернул из прапорщикова уха бутылочную пробку. Лицо прапорщика сдулось, как воздушный шарик, Митя ударил сверху кулаком и выпустил остатки воздуха.

Цветные картинки, их было много, и они не запоминались. Раздался хлопок. Перед глазами завертелся праздничный фейерверк. «Бэтээр» дернулся и встал. Митя проснулся. Сзади, укрывшись солдатским одеялом, ему в спину сопел афганец. Митя выглянул из-за люка. На командирской машине, свесив ноги в люк, сидел Пыряев в сдвинутом на затылок шлемофоне, слева — Фергана. Они обсуждали то, что произошло на дороге.

— Передним колесом проскочил, а задним наехал. — Пыряев послушал, что говорят в телефоны. — Вас понял, «Кама», вас понял.

— Хорошо, что задним, жив остался.

Пыряев махнул рукой:

— Толкайте машину, спихнем ее в расщелину! Подтолкнешь сзади! — крикнул он водителю в люк.

«Бэтээр» дернулся и, пробуксовывая колесами, уперся во что-то тяжелое. Митя вылез из-за люка и увидел сползающий между скалами КамАЗ. Из него сыпались банки, коробки, ящики, мягко выпал и, согнувшись пополам, провалился в щель полосатый матрас. Водитель-грузин, все лицо в царапинах, стоял с автоматом у обочины и, не обращая внимания на крики, не отходил и смотрел, как его изуродованная взрывом машина ползла в свою могилу; вот она резко оборвалась вниз, смяв кабину, и зависла между скал. Водитель заморгал, закрыл ладонью лицо и, подняв руку с автоматом вверх, дал очередь.

Митя вздрогнул. Афганец за спиной резко соскочил и стал дергать затвором: «Душман?!» Спросонья он забыл снять автомат с предохранителя. Митя положил руку на ствол автомата и, растягивая слова, сказал: «Никто не стреляет. Душманов нет. Спи!» Афганец затих, но спать больше не стал. Чтобы унять дрожь, он завернулся в одеяло и, поджав под себя ноги, уселся на моторные жалюзи.

Их взвод поставили на гору охранять бронегруппу от нападения сверху. Участок оказался приличным, метров четыреста по гребню. Раньше они стояли на таком участке всем батальоном, а тут выделили только один взвод! Гора полого спускалась к небольшому, укрытому зеленью кишлачку. Пыряев повздыхал, поматерился, но делать нечего, разбил взвод на три поста и вызвал саперов.

Саперы забрались через час — в вещмешках они принесли противопехотные и сигнальные мины, а еще через час весь склон был утыкан штырьками, обвязан проволочками, усыпан минами.

Мите с Герой достался самый крайний пост. Кроме них, на посту было четверо черпаков и два старика. Было решено сделать два укрепления: одно круглое и большое, чтобы в нем жить, с плащ-палатками вместо крыши, а другое — для наблюдения за кишлаком — небольшую стеночку с бойницами. Но их замыслы оказались слишком грандиозными для одного вечера. Больших плоских камней, которые годились бы для укрепления, почти не было. За минным полем, правда, лежало десятка два подходящих булыжников, но сходить туда за ними никто не отважился, хотя Горов и сулил за это путешествие освобождение от всех тягот воинской службы на оставшийся до дембеля срок.

— Никто из молодых не хочет сразу стать дедушкой? — посмеивался Джахис — высокий худой узбек со смуглой шелковистой кожей. Во взводе он играл не последнюю скрипку, но авторитета у него было поменьше, чем у Горова, он никогда не лез вперед и считал, что главное в службе — протянуть до дембеля, не портя себе нервы. — В таком случае, придется потаскать камешки с центрального поста.

Центральный пост был метрах в двухстах, но другого выхода не было.

На этот раз работали все — хотелось спать под крышей, — старики выкладывали стены, а черпаки и молодые таскали и перекатывали булыжники. К темноте они выложили большое укрепление, но только на шестерых, с условием, что двое всегда будут стоять на посту. Джахис с Горовым решили, что черпаки тоже будут стоять, чтобы «служба медом не казалась», но не каждую ночь, как молодые, а через сутки: двое в одну ночь, двое — в другую. Черпаки начали было возмущаться, но Горов сказал, что если они уверены в молодых сержантах, как в самих себе, и не боятся быть прирезанными ночью, то могут спать хоть целыми сутками.

Мите выпало стоять с Рожиным — приземистым мрачным парнем с крепкими кулаками, разговаривавшим с молодыми всегда сквозь зубы, будто сейчас даст в морду, — и Кабаловым. С одной стороны он был рад, что в пекло их не суют и оставили на горе, напичканной минами, в относительной безопасности, но с другой — предстоящее выматывающее безделье до окончания рейда было невыносимо.

В их каменном домике даже вшестером было довольно тесно. Острый камень уперся Мите в спину, и пришлось продвинуться ближе к выходу. «Надо будет перебрать стенку», — подумал Митя, засыпая.

Он проснулся от ощущения, что кто-то тащит его за ноги, и брыкнулся.

— А, гад! — послышался голос Маляева. — Мало того, что спит как сурок, так еще и лягается.

Митя получил сильный пинок по ноге.

— Вставай, сержант, живо!

«Гулыга, сволочь черпачная!» — Митя вылез из укрепления.

— Кабалова сам буди, — Гулыга влез внутрь, на нагретое Митей место.

Спросонья била дрожь.

— Москвич, ты спать хочешь?

Гера кивнул.

— Тогда сам буди Кабалова.

Маляев вздохнул и полез внутрь. Он перебудил всех, пока искал Кабалова, и получил за это немало пинков и подзатыльников.

Наконец все стихло, и из укрепления выполз заспанный Кабалов. Он потянулся и сел, упершись спиной в стенку.

— Ты, Шлем, не маячь перед глазами — сядь с другой стороны, как я, и сторожи.

Митя послушно отошел за укрепление и уселся, вытянув ноги.

Была полная луна. Внизу, в кишлаке, темнели большие пятна деревьев, матово светились пологие крыши домов. Чтобы не уснуть, Митя стал разговаривать сам с собой.

Стоя в учебке у какого-нибудь склада, он частенько болтал за жизнь, как говорил сосед Сергей Палыч. Это он научил его «философствовать». Несчастный одинокий мужик — жена ушла от него, потому что пил, — он помогал матери деньгами, хотя у самого было не лишку, чинил разваливающуюся мебель, отремонтировал старенький телевизор, который отказывались чинить мастера; собираясь в магазин, всегда спрашивал, что купить. Митя привык к его бескорыстной помощи и воспринимал ее как должное. Его друзья как-то сказали ему, что сейчас «за просто так» ничего не делается, он тогда смертельно обиделся на всех.

По вечерам Митя часами просиживал у Сергея Палыча в комнате. Сергей Палыч доставал из холодильника поллитровку, а Митю угощал чаем, и спорили они «за жизнь» до хрипоты.

Иногда сидели втроем, с матерью. В этом случае разговоры носили галантный характер. Раскрасневшийся Сергей Палыч рассказывал вычитанные из книжек истории и при этом смешно размахивал руками, а мать выпивала рюмочку и, подперев щеку рукой, слушала, глядя на него невидящим взглядом. Мите казалось, что мать слушает невнимательно, и он наступал ей под столом на ногу. Мать переводила на Митю взгляд и одними губами шептала: «Я слушаю, не мешай».

После окончания школы Митя работал с Сергеем Палычем на одном заводе. В тот день он пришел с работы и сразу залез в ванную, пустил воду посильнее, чтобы смыть с себя накопившуюся за день усталость. Сквозь шум воды он услышал звонок и хлопанье двери. Несколько минут было тихо, потом мать громко заголосила. Митя завернулся в полотенце и выбежал из ванной. У входной двери стояла толстуха из квартиры напротив и говорила плачущей матери: «Сходи, узнай, может, его в наше отделение отвезли. Спроси, что ему за этобудет». Мать покорно надела босоножки и вышла за дверь, даже не заметив сына.

— Что случилось?

Соседка всплеснула руками и со всхлипываниями и вздохами рассказала, как все было.

Сергей Палыч с утра перехватил с мужиками в гаражах бормотухи и на работу не пошел. Полдня торчал у магазина, сшибая по десятчику у прохожих, а когда набралось на бутылку, попросил парней купить ему «пузырек». Вышли парни из магазина, Сергей Палыч к ним, а они ему: «Ты нам никаких денег не давал, мы тебя в первый раз видим». Сергея Палыча обида взяла, он одного из парней за ворот схватил, а парень его — по лицу. Сергей Палыч упал. «Ах, ты!..» — и пошел по матери, тут ему под руку бутылочное горлышко и подвернись. Он этим самым горлышком парню живот распорол.

Митя вздохнул. В тот день он узнал, что его друзья были правы. Но как же? Он был уверен, что мать всю жизнь любила только отца. Просто пожалела?..

Сергей Палыч был страшным спорщиком. Когда аргументы не помогали, он тряс скрюченным пальцем и по любому поводу кричал: «Ты мне не веришь, парень? Во что же ты веришь? Раньше в Христа верили, мы — в коммунизм, а вы? В себя веру потеряли, в человеческую природу!»

— Эй, сержант, я тебя зову, зову. Ты спишь? Пока черпак Советской Армии обходит пост, молодой в это время дрыхнет! А ну встать!

Митя проснулся окончательно только тогда, когда Кабалов закричал.

— Я не сплю. Я только глаза закрыл.

— Встать, я говорю!

Митя поднялся и получил сильный удар в грудь. Он упал.

— Больше милости не жди, сержант! Будешь у меня шагать каждую ночь по четыре часа, пока с горы не слезем!

Митя быстро заходил взад-вперед по гребню. Он злился на самого себя. «Все-таки заснул! Если он старикам расскажет, они мне устроят разборку, жизни не будет!»

Вскоре стало светать. Из-за гор показались первые сполохи утреннего зарева, и Кабалов отправился спать: «Докараулишь без меня». Он залез в укрепление, и вскоре оттуда на четвереньках выполз Москвич. Он свалился тут же у входа и мгновенно уснул.

Показалось солнце, и минут через пять стало жарко. Митя разделся донага. «Погибать, так с музыкой. Умру загоревшим», — решил он и улегся на расстеленную «хэбэшку». Но поспать ему не удалось. Стало до того жарко, что он соскочил и перенес «хэбэ» в тень укрепления; сел рядом со спящим Герой и стал выискивать в одежде вшей. За десять дней рейда их набежало прилично.

Поднявшееся солнце сократило тень укрепления; лицо Маляева покрылось испариной и приняло мученическое выражение. Он заворочался, закрутился на месте и, наткнувшись на колючки, вскочил как ужаленный. Митя засмеялся:

— Видок у тебя — будто всю ночь на сковородке жарился.

— Построили, называется, обязательно молодые должны на солнышке!..

— Кто это там больно много разговаривает? — донесся из укрепления голос Джахиса. — Ты, Москвич?

— Так точно, я, Москвич. Хотим с сержантом Шеломовым расширить укрепление.

— Вот еще! Пока я сплю, постройте стеночку с двумя бойницами в сторону кишлака.

Лицо Маляева вытянулось. Митя дал ему подзатыльник.

— Больно много болтаешь! Пошли камни таскать.

К тому времени, когда все проснулись, стенка была выложена. Джахис вылез из укрепления, подошел к их произведению и пнул ногой. Стенка развалилась.

— Складывайте снова.

— Пусть сначала завтрак приготовят, потом будут строить, — предложил Горов, сладко потягиваясь.

После завтрака Горов отправился на центральный пост для переговоров с Пыряевым. Он хотел немного пошмонаться в кишлаке. Никто ничего против не имел, а у молодых не спрашивали. Было решено, что с каждого поста пойдут по пять человек. Пыряев о предстоящей операции на броню сообщать не стал, а им было строго-настрого наказано: если что случится, о кишлаке — ни слова.

Черпаки рвались в кишлак, даже заспорили, кто пойдет. Старики относились к этому мероприятию более сдержанно, без особого энтузиазма, но Джахис и Горов, чтобы никому не было обидно, пошли оба; из молодых выбрали Митю, потому что покрепче.

Около десяти часов утра они спустились по крутому склону горы, осторожно перешагивая через натянутые проволочки сигнальных мин. Узкая тропа шла среди высоких засыхающих трав. В арыке текла чистая студеная вода. Дома утопали в зелени фруктовых деревьев. Митя сокрушался, что в середине июня еще ничего не поспело. За домами по склонам ползли вверх аккуратные террасы полей.

Митя вздрогнул. На пороге одного из домов сидела старуха. На коленях у нее стояла миска с рисом. Она перебирала его своими дряблыми, морщинистыми руками.

Шафаров подошел к старухе и, наклонившись, громко спросил:

— Ана, душман ас?

Старуха отрицательно замотала головой:

— Душман йок.

Шафаров махнул рукой: «Пошли, попробуем!»

Во дворе дома, за высоким дувалом, гордо расхаживали белоснежные куры и о чем-то кудахтали. «Совсем как в деревне, — засмеялся Шафаров, потирая руки. — Сейчас плов соорудим с курятиной. Все быстро по амбарам! Ищите рис, соль, перец. Ты, Шеломов, в огород за морковкой».

Митя надергал в огороде моркови и, промыв ее в арыке, вернулся во дворик.

Во дворе стоял дикий гомон, летали белые перья. Шафаров гонялся за курицей со штык-ножом. На земле сидел Барановский и ощипывал куриные тушки, рядом в луже крови валялись отрубленные куриные головы. Тошнота подкатила к горлу. «Чего стоишь? Садись, ощипывай», — Барановский указал ему место рядом с собой. Митя покорно опустился на колени и, стараясь не смотреть на курицу, начал ее ощипывать.

Во дворе росла вишня, но ягоды были полуспелые. Они наелись их так, что свело челюсти, и набрали полную жестяную банку из-под оливкового масла для Пыряева.

Пока они трясли вишню и ползали по всему дому в поисках бакшишей, плов поспел. Мите было приказано хватать котел и тащить его в дом.

В комнате, куда Мите до сих пор не удалось заглянуть, в беспорядке валялись покрывала, одеяла, ковры, будто хозяева в спешке пытались собрать все это в один узел, но потом бросили.

Расстелили ковры. Митя поставил котел в центр. Все расселись вокруг и достали ложки.

— Кабалов, встанешь на стреме, — пальцем показал на дверь Горов.

— Почему я? — возмутился Кабалов.

— Шлем, не в дружбу, а в службу, возьми фляги, принеси воды, — попросил Горов, не обращая внимания на Кабалова. — Жаль, хозяева чай унесли.

Митя собрал фляги и спустился к арыку. Вода, которая раньше была прозрачной, стала глинистой, мутной. «Где-то берег подмыло», — решил Митя. Он набрал фляги и вернулся в дом.

Кабалова у двери не было. Он сидел в кругу и вместе со всеми черпал ложкой плов. Митя хотел остаться у входа, но Горов позвал его: «Иди ешь, а то все мясо сожрут». Митя отложил автомат и несмело протиснулся к котлу. Плов удался на славу. За время службы он ничего вкуснее не ел. Митя усердно работал ложкой, в то время как остальные заохали и потихоньку стали отваливаться от котла.

Митя наклонился над котлом, выискивая оставшиеся кусочки курочки. Пальцами он извлек из риса случайно уцелевшую куриную печень и поднес ее ко рту. Его взгляд остановился на дверном проеме. В дверях стоял парень в афганской одежде, с автоматом наперевес. Митя ничего не успел понять, только услышал вопль Горова: «Дрешт!» Парень прямо со второго этажа нырнул за дувал, в зелень кустарника. Вслед ему бросился Горов, на ходу щелкая затвором. Он выпустил длинную очередь по кустам и заорал: «Чего сидите, козлы! Уходить надо! Котел, банки, все с собой!» Митя, еще не понимая, зачем нужно брать котел и банки, оглушенный стрельбой, схватился за ручку котла.

Они горохом скатились по лестнице и рванули из кишлака. Метров через сто Митя стал задыхаться. Полный желудок прыгал в животе, как мячик на резинке, перед глазами ходила ходуном высокая трава, сзади по спине бил чугунный котел с пловом. Зашвыркали пули, и Митя втянул голову в плечи, побежал быстрее.

«Я прикрою… Забирайтесь по крутизне… оттуда не достанет», — услышал Митя сзади захлебывающийся голос Горова и наддал еще, чувствуя, как сердце порывается выскочить из груди.

К посту они доползли на карачках. Минут пять в глазах было темно, дико болел правый бок, и лежать на спине было мокро, как в луже.

Снизу показалась голова Горова. Он плюхнулся рядом с Митей и прохрипел: «Все целы?»

Со своего поста прибежал Пыряев: «Что, нарвались? Откуда стреляли?» Оказывается, броня уже запрашивала, почему поднялся шум, и Пыряев им сказал, что обстреливают посты, а они попросили координаты.

«Я покажу», — вызвался Кабалов. Они со взводным уселись у полуразрушенной стенки, которую Митя с Маляевым не успели восстановить.

Горов отдышался и стал делить трофеи. Два покрывала он отдал на другие посты, а себе оставил ковер, покрывало и фонарь «летучая мышь». Все съестное разделили между теми, кто не ходил в кишлак. Плов, правда, уже остыл.

Вскоре на их посту собрался почти весь взвод — не терпелось послушать о походе. Горов сказал: «Щас», — поднялся, подошел к Кабалову и, отозвав его на несколько шагов в сторону, залепил с десяток оплеух. Кабалов только мотал головой, а Пыряев сделал вид, что рассматривает что-то очень интересное, происходящее в кишлаке.

«Больно старый стал Кабан. Лень на стреме постоять. Пойдешь за водой вместо молодых». Кабалов только кивнул. Горов презрительно сплюнул и отвернулся: «Если бы не этот козел, из-за которого мы чуть не погибли, всех духов бы на корню перевели. Хорошо, у парня не был затвор передернут».

«В общем, сварили мы плов высшего класса, сели наверху, в комфорте, на коврах, в тенечке, как паши какие-нибудь, стали хавать. Я Кабалова поставил, чтоб сторожил, а на него расслабуха нашла, пловчику захотелось. Он автоматик бросил — и за ложку. И хоть бы одна падла автомат зарядила! Устроились, как на курорте. Никто и не слышал, как он по лестнице забрался. Парень лет семнадцати, глаза горят — чистый дух. Его в разведку послали, а он на нас напоролся. Не ожидал, видать, молодой, автомат не зарядил. Среди духов тоже дураки встречаются вроде нас. Если бы не это, десять трупов для Союза были обеспечены, а может, и больше. Я его сразу увидел. „Стой“, — кричу, а он — рыбкой в кусты. Может, я его вдогонку поцарапал немного».

— Это все бабка-душманка, попалась бы она мне! — злобно сказал Шафаров. — Навела духов, пока мы с пловом возились.

— Сейчас товарищ лейтенант с броней поговорит, они им пошлют подарочек. — Джахис подмигнул Пыряеву. — Правильно, товарищ лейтенант?

— Правильно, правильно, — пробурчал Пыряев. — Если хоть одна сволочь проболтается, что в кишлак ходили, замордую, и чтоб с поста больше ни ногой!

— Так точно! — сказал Джахис. — Пока оборудовать посты душманскими тряпочками и устроить «тихий час» в честь удачного возвращения.

Начался обстрел кишлака. Сначала били из минометов, потом прилетели «вертушки» и стали методично долбить дом за домом.

«Какая все-таки дурость! — думал Митя, закладывая камнями края ковра, пущенного на крышу. — Если бы старуха на нас духов не навела, так и кишлак бы остался цел. Сидела бы тихо-мирно, рис перебирала».

Вскоре бомбежка кончилась, и Пыряев ушел на свой пост. Кабалов взял термос и двинул на броню за водой. Геру оставили сторожить снаружи, а Мите было разрешено залезть внутрь и немного поспать. Внутри стало довольно уютно: под ковровой крышей Горов повесил фонарь, а на каменных уступах стен расставил найденные в доме открытки с видами Карачи.

Поспать Мите удалось недолго. Через час его растолкал вернувшийся с брони Кабалов и приказал убираться, а впредь знать свое место. Митя понял, что им с Герой придется несладко: Кабалов сорвет на них свою обиду.

Маляев, пока они спали, доделал стенку и теперь сидел около бойницы, поставив автомат между ног, и тупо смотрел перед собой. Митя подошел к нему и сел рядом.

— Не спи, замерзнешь.

— Не замерзну, — мрачно сказал Гера. — Остое…ло все!

— Да брось ты! Другие после карантина целый год в Афгане пашут, а нам только полгода отмучиться. Не распускай нюни.

— А чего они издеваются! — Гера всхлипнул. — Кабалов пришел злой как черт. «Сидишь, — кричит, — пока черпак воду таскает», — и сразу под дых кулаком. В следующий раз, если хоть кто пальцем тронет, возьму автомат и перестреляю всех. Пусть под трибунал отдают!

— Дурак! Терпеть полмесяца осталось, потом чижики придут, мы их гонять будем. — Митя разозлился на Москвича. — Чего ты как баба! Пока мы в кишлак ходили, ты тут на солнышке грелся. А по морде дали, так сразу загноил! — Митя вспомнил парня с автоматом наперевес, и холодок пробежал по спине. Ему впервые стало по-настоящему страшно. До этого было как-то некогда испугаться, а теперь он вдруг понял, как близко был от смерти, и сразу ослабели руки.

— А я виноват, что меня не взяли?

— Ладно, ладно, не виноват. — Митя успокоился. В конце концов, парень хороший. Добрый только очень, да и жизни не видел, вот и ездят на нем.

В укреплении заворочались. Послышались разговоры, смех. «Москвич, туши пожар, горю!» «По голосу — Кабалов, — узнал Митя. — Ох, не видать нам сегодня жизни!» Маляев соскочил и бросился к укреплению, на ходу отвинчивая крышку фляги.

Раздались звонкие пощечины. «Флягу с гепатитом суешь, козел! Кружку из термоса, живо!» От ощущения близкой расправы в животе разлилось что-то горячее.

Потом раздался голос Шафарова: «Молодые, строиться в полторы шеренги!» — и Митя бросился вслед за Москвичом. Наученный горьким опытом, он уже знал, что «строиться в полторы шеренги» — значит встать не рядом, а чуть сзади.

Из укрепления вылезли все. В руке Шафаров держал косяк. Они уселись поудобней у стены, пустили косяк по кругу.

— Начинается представление, — звонким голосом закричал Шафаров, кланяясь в стороны, как китайский болванчик. — Сегодня на манеже — молодые сержанты-клоуны Шлем и Москвич. Сейчас они нам прочитают стихи о Родине.

— Просим, просим! — закричали все и захлопали в ладоши.

— Я не знаю, — буркнул Гера под нос.

— Я тоже, — чуть слышно произнес Митя.

— Ни одного стихотворения? — Шафаров изобразил на лице такое удивление, что все покатились со смеху. — Ай-ля-ля! Воины-интернационалисты ничего не знают о своей Родине! Ну, тогда о любви, что-нибудь сексуальное.

Все снова покатились и заорали: «Просим!» Начинать Митя не собирался: «Пусть Москвич начинает». Но Гера молчал. Шафаров выдержал паузу: «В таком случае, чтение стихов заменяется физическими упражнениями — отжимание от горы на два счета с исполнением взводной песни. Упор лежа принять!» Митя упал на ладони. Отжиматься с пением было трудно. Пели они фальшиво и не вместе, поэтому песню пришлось повторять несколько раз. Митя отжимался и видел, как впитывается в песок его пот. Он боялся, что Маляев не выдержит и действительно схватится за автомат.

Наконец всем надоело смотреть, как они с трудом отрываются от земли и неразборчиво хрипят слова песни. Шафаров решил сменить занятие и объявил танцы: «В качестве дамы у нас сержант Шлем. Сделай реверанс, козел! В качестве кавалера — Москвич. Вальс-бостон на губах. Мпа-па, мпа-па!» Митя с Герой стали неуклюже топтаться на месте. Митя видел, что Маляев на взводе: двигает скулами и весь дрожит. Он прижал его к себе и шепнул на ухо: «Не вздумай! Убьют!»

Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы не посыльный с центрального поста. Пыряев вызывал весь личный состав за исключением двух человек, остающихся на охране поста. Горов закричал: «Все бегом к лейтенанту! А мы с узбеком остаемся».

Пыряев построил взвод.

— Товарищи солдаты и сержанты, — торжественно начал лейтенант. — Только что я получил разведданные о том, что ущельем, по которому вы ходили в кишлак, ночью пойдет банда, по предварительным данным — человек двести. Поэтому предлагаю личному составу не спать, ущелье ракетами не освещать и себя никак не обнаруживать. Выносному посту, находящемуся ближе всех к кишлаку, я даю пулеметчика. В случае обнаружения банды осветить ее ракетами и открыть шквальный огонь. Мой пост и второй выносной не должны дать банде отойти. Броня обещала пару станковых гранатометов. Патронов не жалеть. Сейчас же откройте все цинки и набейте пустые магазины. Вопросы есть? Нет. Все ясно?

— Так точно, — загудел взвод.

— Тогда — разойдись. Всем на посты, я сам проверю готовность постов к бою.

Предложение лейтенанта не спать всю ночь не вызвало особого энтузиазма. Горов рассмеялся и сказал, что все остается, как и раньше, только один смотрит в ущелье, а другой ходит по гребню и в случае, если пойдет взводный, будит весь пост.

Поужинали галетами с сахаром. К вечеру небо затянуло низкими серыми тучами, стал накрапывать дождь. Сидеть по такой погоде было не очень-то приятно, и Горов приказал отбиваться, выдав предварительно Маляеву с Шафаровым по плащ-палатке.

Горов с Джахисом еще долго болтали о гражданке, мечтали о том, как поедут домой, а на Митю надвинулась мягкая густая пелена сна. Некоторое время он еще слышал непрерывный гул, докатывающийся до ушей, но потом перестал слышать и его и успел только почувствовать, что уплывает в лодке сна в другой, непохожий на реальность мир.

Он поднимался по лестнице высотного здания и не мог понять, почему пошел пешком, когда лифт работает, вот он, шумит под ухом, спуская смеющихся пассажиров. Сердце, как поезд на рельсовых стыках, шумно колотилось. В голове крутился трехзначный номер ее квартиры. Его пригласили на обед, а он даже не знает, как себя держать за столом. От сознания своей невоспитанности и неуклюжести кровь прилила к лицу, щеки и лоб стали горячими. Вот эта дверь с обивкой, и номер совпадает с тем, что крутится у него в голове. Дрожащий палец утопил кнопку звонка. Дверь открыла она в легком летнем платьице. Он забыл ее имя, и, кроме того, ему было стыдно смотреть на просвечивающие сквозь платье ноги. Он неловко протиснулся в щель полуоткрытой двери в гостиную. Лица людей были незнакомы ему, но он был уверен, что знает, как их зовут. Мужчины пожали ему руку, а женщины стали целовать в щеки, а потом терли его платочками, убирая губную помаду. Они делали это так усердно, что оставили вместо помады яркий румянец; ему показалось, что над ним посмеиваются, и от этого сделалось горячо в желудке. Наконец она пригласила их к столу и усадила его по правую руку от себя, от чего он еще больше смутился и хотел отсесть подальше, но она его удержала. Он посмотрел, как ловко и умело орудуют другие ножами и вилками, и тоже взялся за прибор, но нож был скользким, как будто кто-то специально его намаслил, и выпрыгнул из руки под стол. Он нагнулся, чтобы поднять его… Завывание сигнальной мины и хлопанье разлетающихся цветных ракет пересекла длинная оглушающая очередь. Вторя ей, пошли короткие и злые с другой стороны укрепления. Митя дернул затвором и вылетел наружу. За ним повыскакивали остальные, при этом кто-то крепко зацепился за камни и обвалил стенку.

Шафаров, показывая пальцем вниз, сказал срывающимся голосом: «Сработала та, дальняя, я чуть не наложил…» — «Чего ты суетишься, Шафаров? — спокойно проговорил Горов. — Наверное, собака или коза. Утром посмотрим».

Заснуть Митя больше не мог, хотя знал, что до смены еще часа два. Била нервная дрожь, и он никак не мог ее унять. Ворочался, стараясь забыть обо всем и уснуть, но так и не сумел — выбрался из укрепления.

— Проснулся уже? — удивился Шафаров.

— Да, не спится.

— Странно, у молодого — бессонница. Ну, тогда постой за меня, — и Шафаров нырнул в черную дыру укрепления.

Митя уселся на корточки рядом с Герой. Маляев сидел, прислонившись к стене, и смотрел в одну точку остекленевшим взглядом.

— Ненавижу! — произнес Гера так громко, что Митя испугался, как бы не услышал не успевший заснуть Шафаров. Но за стеной было тихо.

— Я за тебя здорово боялся, когда танцевали. — Митя положил руку Гере на плечо. — После тревоги не смог заснуть, подумал, что ты всех кончишь, пока спим.

— Да никого я не кончу! — захныкал Маляев. — Я в жизни никого пальцем не тронул. Я лучше себя убью. Возьму и застрелюсь! — сказал Москвич, все так же глядя в одну точку темного пространства над гребнем, и щелкнул предохранителем. Митя вскочил, схватился за ствол и с силой дернул на себя.

— Отдай!

Москвич разжал пальцы, и Митя полетел на землю. Он вскочил и дал Маляеву пощечину. Из укрепления донесся голос Горова: «Что у вас там за мордобой? Несите службу как положено. Утром выясните отношения». Москвича будто дернуло током; он поднялся и нервно заходил взад-вперед, шебурша мелкими камешками. Митя увидел, как у ног Москвича поднялись клубочки пыли. «Ему больно ступать, — догадался Митя. — Наверное, ноги совсем сгнили». Он подошел к Москвичу и заговорил, стараясь увидеть его глаза:

— Прости, Гера, я не хотел. Нельзя же так распускаться! Тебе достается немногим больше остальных, а ты закатываешь истерики, — неожиданно жалость прошла. — Почему я должен терпеть твои истерики? Я такой же, как ты, бесправный чижик! Если хочешь, капризничай перед стариками, а не передо мной. — Он повернулся и зашагал прочь. Под ноги ему попался автомат Москвича, он отпнул его.

— Митя! — Москвич догнал его. — Ты пойми, я не капризничаю. Не могу больше! В Союз хочу! Иногда думаю, пусть лучше ранят — в госпиталь попаду, но в Союз, а там уж зацеплюсь, останусь как-нибудь.

Митя остановился и покрутил пальцем у виска.

— Идиот! — внезапно он вспомнил, что думал так же на второй день рейда.

— Сделай для меня доброе дело, — Москвич перешел на шепот, хотя они были далеко от укрепления. — Прострели мне руку.

— Что-о?! — Митя схватил Москвича за ворот.

— Откроем стрельбу, скажем, что душманы, никто не узнает, — заторопился Москвич, отворачиваясь от удара.

— Ну, гнида! — Митя выпустил Москвича и зашагал к укреплению. Он уселся лицом к кишлаку, чтобы не видеть сутулую фигуру Москвича.

«Каков сучонок! Мы, значит, будем под пулями ползать, а он в госпитале до дембеля тащиться. Ну, сволочь! Как его в учебке-то терпели, гада!»

Митя просидел так, не видя перед собой ничего, кроме темных пятен нарастающего гнева, пока Москвич не ушел будить Рожина. Не дожидаясь, пока заспанный Рожин вылезет и заговорит с ним, Митя поднялся на гребень и всю оставшуюся ночь вышагивал по нему, как образцовый солдат, вызывая у Рожина недоумение.

Никакой банды ночью не было.

Опять потянулись похожие один на другой дни охраны. Ночью Митя стоял на посту, утром щелкал вшей и дремал, пока не просыпались старики, потом — завтрак из перловки и тушенки, и они с Москвичом и Кадчиковым отправлялись вниз на броню за водой и обедом. Ни с тем, ни с другим Митя не разговаривал.

Внизу приходилось ждать, пока сварится суп, и он за это время успевал умыться под шлангом водовозки, сходить к Вовке, которому сильно доставалось от стариков «за халяву» на броне. Они сидели с Вовкой в «бэтээре», курили и болтали до тех пор, пока кто-нибудь не шугал их оттуда.

А потом часовой подъем на гору с горячим термосом за плечами, в котором бултыхался жидкий суп, и целых полдня вынужденного одуряющего безделья под беспощадным солнцем и выполнение идиотских унижающих приказаний.

На четвертый день старики истощили свои запасы издевательств и перестали их трогать. Они лежали под ковром, дурели от жары, пели песни, потели и время от времени просили пить; иногда по вечерам забивали косячок.

Через неделю жизнь потеряла всякий смысл. Митя знал, что он будет делать завтра, послезавтра; порой ему казалось, что время остановилось и впереди — ничего, кроме бесконечной смены дней и ночей. Теперь ему стало лень умываться под шлангом, даже разговаривать с Вовкой, даже возненавидеть все окружающее было лень.

Пропал аппетит. Митя разогревал свою банку каши, ковырялся в ней ложкой, подносил ко рту, но есть не мог, его тошнило от одного запаха.

Горов предложил сходить в кишлак без ведома взводного — набрать фруктов, набить курятины. Все загорелись этой идеей. Решили идти прямо с утра, пока духи еще спят, а на посту оставить двоих для прикрытия. Горов сказал, что на этот раз из молодых пойдет Москвич. Митя расстроился, что его не берут, но потом вспомнил тяжелый котел с рисом и проситься не стал. «Может, оно и к лучшему, высплюсь, пока они ходят».

Вечером он почувствовал жар: горели лоб и щеки, губы высохли и потрескались, приходилось их все время облизывать. Кроме того, заболел живот. «Этого еще не хватало! Хорошо хоть в кишлак не идти. Отлежусь, может, легче станет». Всю ночь его тошнило, и впервые стоять на посту было холодно даже в бушлате.

Взошло солнце. Митя долго сидел под ним и никак не мог согреться. Когда прошелестела первая пуля, он даже не понял, что происходит. Вторая пуля выбила верхний камень укрепления. Митя прыгнул за стенку и, приладив автомат в бойницу, дал наугад короткую очередь. Оттуда ответили: из стенки посыпались крошки. «Метко бьют, гады! Хорошо, что мы стенку переложили». Проснулись старики и пошли палить из всех бойниц короткими и длинными очередями. Потом все стихло, и в этой оглушающей неожиданной тишине раздался голос Горова: «Кончайте стрелять, все равно пальцем в небо попадете».

В кишлаке было тихо. Минут через пять вылез Шафаров и так сладко зевнул, что сразу захотелось спать. «Все, обломали нас духи. Хотел бы я посмотреть на того дурака, который после такой утренней зарядки…» — Шафаров не договорил — над его головой прошли пули, расплескав камни на гребне. Он пригнулся и на четвереньках заполз назад.

Они просидели так несколько часов. Стоило только кому-нибудь высунуться, как начиналась стрельба, и пули щелкали по камням укрепления. Митя маялся на солнцепеке, обливаясь потом, и страдал от непрекращающейся боли в животе, а остальные сидели под пологом и время от времени орали, что эта баня им надоела и пора прищучить духов «вертушками». Пыряев на их пост идти побоялся, но из-за гребня прокричал, что наведет на кишлак минометчиков, а «вертушек» пока свободных нет — все на операции.

Минометы действительно заработали очень скоро, и, хотя из-за зелени увидеть, куда попадают мины, было невозможно, духи скоро успокоились.

— Ура, мужики! Душманы ушли! Вылезай на белый свет! — из укрепления выбрался Горов и завертелся в дикой пляске, высоко подбрасывая панаму. — Молодые, бегом готовить завтрак и обед одновременно. Хочу жрать, жрать, жрать!

Митя поплелся к вещмешку, где лежала тушенка. Горов остановил его:

— Ты, Шлем, ходишь, словно в штаны наложил. Посмотри-ка мне в глаза, — Горов дотронулся рукой до Митиного лба. — Живот болит?

— Болит.

— А понос есть?

Митя утвердительно кивнул:

— Температура вчера поднялась, а понос уже третий день.

— И ты молчал три дня! А если по твоей милости мы теперь заболеем желтухой или дизером? Да знаешь, что за такие вещи делают?

— Я хотел как лучше, думал, пройдет.

— Ладно, — Горов хлопнул Митю по плечу. — Ты парень крепкий, не нюнишь, но сказать надо было. Пойдешь с Кадчиковым и Маляевым на броню и покажешься врачу. Если он тебя там оставит, не дрыгайся, на гору не лазь.

— А как же вы тут без меня?

— Справимся. Я думаю, Москвич один может пошуршать, не такая уж это трудная работа — на посту стоять.

Спускался Митя с горы долго, хотя Москвич с Кадчиковым поддерживали его, ноги стали ватными и плохо слушались, кружилась голова, в глазах плавали красные и черные круги. В нескольких метрах от санитарной машины его вырвало.

Из машины по лесенке спустился лейтенант, тот самый, что читал им лекцию перед нарядом по столовой. Лейтенант похудел и загорел до черноты.

— Отпустите! Что вы его держите? — Москвич с Кадчиковым отошли в сторону и стали ждать.

Митя описал лейтенанту симптомы своей болезни.

— Та-ак, — протянул лейтенант и скрылся за марлевым пологом машины. Он вернулся с пустой банкой. — Помочись сюда, и потом я хочу посмотреть твой кал.

Митя отошел подальше от машины.

Лейтенант велел ему сидеть на скамейке рядом с машиной, а сам подошел к Маляеву с Кадчиковым и поговорил с ними. Те помахали ему и пошли на кухню получать обед. Митя увидел со спины неуклюжую фигуру Маляева, волочащего по земле ноги, и ему снова стало его жалко. «Замордуют его совсем без меня». Лейтенант подошел к Мите и сел рядом:

— У тебя, друг мой, судя по внешним признакам, тиф. — Сердце у Мити прыгнуло. — Но ты сильно не расстраивайся. Брюшной тиф здесь, как у нас — насморк. Полежишь в госпитале, отъешься, будешь на человека похож. — Лейтенант поднялся. — Сиди здесь и жди. Вертолет уже вызван. Поможешь мне с одним парнишкой — он лежачий, с малярией. А направление в госпиталь я тебе выпишу.

Митя прислонился головой к нагретому металлическому боку фургона и закрыл глаза. «Вот все и кончилось. Не надо больше стрелять. Ребята говорили, что с тифом или отправляют в Союз, или дают отпуск на два месяца. Если я сюда и вернусь, то уже черпаком, все легче будет. Служба пойдет как по маслу. Вот тебе, Сергеи Палыч, и служба: не знаешь, где найдешь, где потеряешь».

В небе застрекотали «вертушки». Появился лейтенант.

— Беги скорей, чего сидишь?

Митя соскочил.

— Давай автомат, — лейтенант протянул руку.

— Зачем?

— В госпиталь с автоматом полетишь? — Лейтенант засмеялся. — Давай, давай, не бойся. Я его твоему взводному отдам.

Митя сунул в руку лейтенанту автомат и побежал к садящемуся на песчаную береговую полосу вертолету. Он вскарабкался по трапу и втянул за собой поданные носилки с солдатом-мальчишкой; тот мотал головой, беспрестанно облизывал губы и бормотал что-то бессвязное.

Вертолетчик захлопнул люк, и земля стала быстро падать вместе с рекой, бронегруппой, горами, а потом поплыла, поплыла в сторону, оставляя все за дымкой облаков. Только сейчас, в вертолете, он понял, как чертовски устал от минутной пробежки и как хочется лечь… Потом вертолет завис, и Митя, выглянув в иллюминатор, увидел стоящие ровными рядами корпуса госпиталя. К садящемуся вертолету катился коробок санитарной машины. «Так быстро!» — удивился он.

— Направление есть? — Врач мял ему бока холодными твердыми пальцами.

Митя вспомнил, что лейтенант хотел выписать направление, но никакой бумажки он ему не давал.

— Ладно, примем без направления. Одевайся. — Врач сел к столу заполнять бумаги. Писал он долго, аккуратно подклеивал листочки, что-то чертил карандашом. В кабинете было прохладно, чисто, хорошо, без мух и пыли. На минуту он даже забыл, что сидит в кабинете военврача. «Все как на гражданке. Мирно, тихо. Сидит — пишет».

— Воин! — Дверь открылась. Вошел парень в пижаме с красной повязкой на рукаве. — Отведешь его в третий корпус, сдашь дежурной медсестре. — Врач отдал парню исписанные листочки. — У меня будешь лечиться, — сказал он Мите на прощание. — Я тебя за две недели на ноги поставлю.

Мите совсем не хотелось становиться на ноги за две недели. Он рассчитывал поваляться в госпитале подольше, и не здесь, а где-нибудь в Союзе, но вслух об этом говорить не стал, а только решил «косить» до конца, пока не выкинут.

Парень в пижаме, шлепая тапочками, проводил его по аккуратно выложенным дорожкам в корпус, такой же, как у них в полку модуль, только в каждом втором окне — по кондиционеру.

Митя вступил в темноту коридора, идущего через весь корпус. В центре сиял полукруг света от лампы на столе медсестры. Он настолько отвык от домов и линолеума под ногами, что корпус показался ему по-дворцовому огромным.

Халат медсестры был настолько ослепителен для него, отвыкшего от всего белого и чистого, что он невольно зажмурился.

— Что вы жмуритесь, как кот? — Сестра улыбнулась ему. — Сейчас мы вас положим, потерпите.

Впервые за всю службу с ним разговаривали так ласково, и голова закружилась от тонкого, едва уловимого запаха духов.

— Пойдемте. — Девушка встала и пошла, слегка покачивая бедрами, и Митя поплелся за ней, всем телом ощущая щенячий восторг от того, что попал в этот рай.

В палате были свободны две крайние койки. Медсестра сказала, что принесет пижаму, и ушла, а Митя так и остался стоять рядом с койкой — он боялся прикоснуться к постельному белью.

На него с любопытством смотрели. По возрасту лежащих в палате Митя понял, что попал к офицерам.

— Откуда такой красивый, солдат? — спросил усатый офицер.

— С Пандшира.

— Ну и как, сильно нашим достается? — поинтересовался толстяк у окна с книгой в руках.

Митя пожал плечами:

— Да я не знаю — мы на охране стояли.

— А-а, — протянул толстяк и утратил к Мите всякий интерес.

Медсестра принесла пижаму. Из кармана халата она достала мыло и зубную щетку:

— К сожалению, ничего больше не нашла. Ну, вы попросите у офицеров. — И тут же, не дожидаясь, пока Митя попросит, обратилась сама:

— Ребята, дайте мальчику станок и пасту.

Усатый выдвинул ящик тумбочки:

— Бери, пользуйся и свое барахлишко сюда положишь.

В умывальнике он долго с удивлением разглядывал себя в зеркале. На него смотрел бородатый старик с выгоревшими волосами, худой, обтянутый ящеричьей кожей, которую, казалось, потри пальцем, и она рассыплется в прах. Выше ворота и манжет «хэбэ», которое он с огромным удовольствием скинул вместе с трусами, толстым слоем лежала месячная грязь.

«Воротник и перчатки. Разрешите вас пригласить, мадам», — Митя взмахнул руками и присел. Потом он долго всматривался в оцарапанное тусклое зеркало, разглядывая обложенный белым налетом язык, и, наконец пустив сильную струю, залез в раковину по пояс. Он залез бы в нее с ногами, но раковина была маловата. С головы пошла такая грязь, какую он видел только при стирке носков.

На месте бороды и усов остались светлые полоски. Мите показалось забавным, что он такой пятнистый, и он рассмеялся.

В палате его уже ждала сестра. Она налаживала капельницу с гемодезом, а офицеры наперебой любезничали с ней. Особенно старался усатый:

— Ах, Верочка, что же вы мало оказываете милосердия больным офицерам?

— Ложитесь, — Вера улыбнулась ему. — Сегодня получите глюкозу и гемодез, а завтра придет врач и вас посмотрит.

— А капельницу-то зачем?

— Не возражайте, больной! У вас состояние средней тяжести.

«У меня состояние средней легкости», — подумал Митя.

Чувствуя себя неловко, он залез в штанах под одеяло, а затем вытянул их из-под него. Вера воткнула в вену иглу и ушла. А Митя, с головой погруженный в хрустящую чистоту, запел про себя от радости. Теперь он мог спать сколько хочется, есть по-человечески, читать книги, писать письма, бездельничать и не получать за это оплеух.

От блаженного состояния глаза сами закрылись, и последнее, что вспомнилось на следующее утро, — каштановые сладко пахнущие волосы Веры, склонившейся над ним. Она вынимает иглу из вены и шепчет: «Спи, мальчишечка».

«Здравствуй милая, дорогая моя мамочка!

Прости меня, ради бога, что так долго не писал тебе. Все дело в том, что мотаемся по командировкам (помнишь, я писал тебе, что придется поездить) и нигде долго не задерживаемся: починим технику и едем в другую часть. Но вот теперь, кажется, обосновались надолго; думаю, успеешь мне написать.

Новостей у меня особенно никаких нет. Служба идет потихоньку, с ребятами живем дружно, всем делимся. Насчет здоровья не беспокойся: физические нагрузки не дают расслабиться, кроме того, при здешней жаре даже при большом желании простудиться невозможно.

Кормят нас прекрасно. Сама представь: к тебе приехали гости, хотят сделать бесплатный ремонт, неужели ты их вкусно не накормишь?

Честно скажу: все эти тушенки и сгущенки мне осточертели. Помнишь, я в детстве очень любил сгущенку? Так вот, теперь я ее ем каждый день и смотреть на нее уже не могу.

Напиши мне поподробней о себе, как здоровье, работа? Что слышно о моих одноклассниках: где кто? Есть ли новости от Сергея Палыча? Если он тебе напишет, перешли мне его адрес. Теперь буду писать чаще. О смене адреса сообщу. Привет всем!

Целую, твой сын Дима».

Быстро текло безмятежное время. Дней пять его вообще никто не беспокоил: только ставили капельницы, брали анализы и давали таблетки. Даже еду приносили в палату.

Лежать было совсем не скучно. Он перезнакомился со всеми офицерами; ему надавали книжек и журналов, и впервые за восемь месяцев службы Митя погрузился в чтение. Все доставляло ему наслаждение: шероховатые белые страницы, черные строчки, тонкий затхлый запах, исходящий от старых книг. Читал он медленно, растягивая удовольствие, подолгу задерживался на каждой странице и порой ловил себя на том, что думает о матери, о доме.

Температура у него спала, прекратились боли в животе, и даже завязался жирок. Ему перестали носить еду в палату, и теперь приходилось ходить в столовую во вторую смену, вместе с солдатами.

На пустую койку напротив положили парнишку с подозрением на дизентерию. Звали его Костей, прослужил он столько же, сколько и Митя. Только они познакомились, Костя предложил пойти за корпус покурить косячок. Митя отказался, сказал, что лучше покурит обычную сигарету.

За время болезни он отвык от сигарет и, сильно затянувшись, ощутил головокружение, как от анаши.

Костя толкнул его в бок:

— У меня капуста есть. Можем не слабо потащиться, — и он вынул перетянутую резинкой замусоленную пачку.

Митя с интересом посмотрел на Костю:

— Сколько?

— Семь тысяч. Совершенно случайно в курятнике нашел.

При упоминании о курятнике Митя представил себе убегающих кур и впитывающиеся в песок капельки крови.

— А как мы их истратим, если поблизости ни одного дукана? Даже если обменять, в медсанбатовский магазин «засранцев» не пускают («засранцами» называли тех, кто лежал в инфекционном отделении).

— Главное, найти офицера, который согласился бы обменять. Я согласен даже на один к двадцати.

— Я думаю, безопаснее всего подкатить к Верочке (постоянно у них дежурила еще медсестра Лена, но у той был слишком строгий вид, и она запросто могла «заложить»).

Теперь они исчезали из палаты сразу после обхода и, сидя в тени за корпусами, курили и строили планы насчет денег, пока не наступало время обеда.

Митя поговорил с Верой, и она согласилась обменять деньги, но сказала, что после зарплаты. Нужно было ждать еще неделю, а им пресная диетическая пища осточертела и хотелось чего-нибудь повкусней.

После долгих споров решили рискнуть — попробовать обменять сотни две у часовых, а остальные деньги пока спрятать, и если не получится, то потеряют они совсем немного. Операцию было решено провести после обеда, когда все начальство валяется на койках, но когда Митя с Костей перед обедом вошли в темный коридор корпуса, старшина припер их к стенке:

— Вы, ребята, хорошо прижились в офицерской палате: полы в корпусе не моете, на работы вас не посылают! — Старшина говорил приторно-ласково.

— Мы не виноваты, что нас в офицерскую палату положили, — начал оправдываться Костя.

— В том, что вас положили, вы, конечно, не виноваты, но работу придется выполнять солдатскую. Для начала пойдете на забор, там как раз рабочих рук не хватает.

— А если температура? — довольно нагло спросил Костя.

— Тогда можете валяться. Но температуру я вам сам померяю, — пообещал старшина.

Настроение у Мити испортилось. «Опять началось, — тоскливо думал он, хлебая суп. — Старшина засек, теперь будет по нарядам да по работам гонять». Костя, увидев, что Митя сидит как в воду опущенный, подмигнул:

— Не шугайся, старик. Мы об одеяла градусники натрем.

Сразу после обеда они залезли в кровати и притихли. Офицеры, собравшись в круг, резались в покер. Старшина постучался и вошел: «Разрешите?» Офицеры, увлеченные игрой, не обратили на него внимания. Старшина подошел сначала к Мите, потом к Косте — раздал термометры, потом уселся на Костину кровать и издалека стал наблюдать за игрой офицеров. Мите расхотелось нагонять температуру: «Если заметит, до выписки из дневальных не вылезу». Он лежал, сложив руки поверх одеяла, и наблюдал, как Костя за спиной у старшины тихонько крутит термометр в шерстяном одеяле.

Старшина неожиданно резко поднялся и взял у Кости термометр:

— У-у, да тебя в реанимацию надо. Перестарался. — Он пощупал Костин лоб и скомандовал: — Вставай, одевайся.

Потом подошел к Мите. Митя протянул термометр, с испугом глядя на старшину.

— И у этого тоже.

— Сколько?

— Тридцать семь и три, — старшина пристально посмотрел на него. — Ладно, можешь лежать.

«Переволновался. Все из-за старшины! А Костя крупно погорел — теперь старшина с него не слезет». Митя повернулся на бок и попытался не думать о неприятном, но мысли о том, что старшина теперь не даст житья и служба пойдет не лучше, чем во взводе, лезли в голову, не давая заснуть.

Костя вернулся только к ужину, весь в цементе и глине, злой, как черт: «Пришлось за тебя работать. „Раз, — говорит, — твой дружок заболел, будешь за него работать“. А я таскаю булыжники и чувствую, как у меня температура поднимается, того и гляди, солнечный удар хватит». Он разделся и лег, а Митя сходил к медсестре за термометром. Температура у Кости подскочила до тридцати девяти, и ему сделали укол.

После ужина Митя долго лежал на спине и смотрел застывшим взглядом в потолок. Он вспомнил, как Сергей Палыч говорил, что общество, в котором один человек унижает другого, не имеет права на существование, но за всю историю цивилизации не было ни одного примера иного отношения человека к человеку, и что личность не укладывается в рамки законов и в самой себе содержит корень зла, В чем заключался корень зла, Митя уже не помнил, они тогда здорово поспорили. Сергей Палыч сказал, что униженный человек не может встать за будущее; все направлено на то, чтобы удержать его в таком положении; благоразумие и чувство самосохранения не позволят ему шагнуть вперед, и что выход — в братстве и милосердии. Митя обозвал его хиппи, а Сергей Палыч обиделся и сказал, что он не хиппи, а человек, познавший меру добра и зла.

«В течение года я должен терпеть унижения для того, чтобы потом унижать других. А я не хочу», — подумал Митя, засыпая.

Первое, что он увидел, когда проснулся, довольную морду старшины. В руках у него была тетрадь, в которой было расписано, кто где лежит.

«Двое сегодня выписались. Эти места мы освободим для офицеров, а вы собирайтесь и топайте в солдатские палаты. Ты, — старшина ткнул пальцем в Митю, — в шестую палату, а ты, симулянт, — во вторую». Старшина улыбнулся, довольный, что удалось выудить сачков из офицерской палаты: «После завтрака пойдете в команду выздоравливающих, на забор».

Митя снял наволочку и простыни, захватил с собой рваные листочки «Медного всадника», которые он нашел в тумбочке и теперь, от нечего делать, учил наизусть, поплелся в шестую палату. В коридоре Костя шепнул ему, что захватит к заборудве сотни и попробует обменять у часового.

Все койки в шестой палате были пусты. В проходе наголо остриженный щупленький парнишка елозил шваброй. Увидев Митю, он перестал мыть пол и вытянулся по швам. Митя посмотрел на него с удивлением:

— Ты чего?

— Произвожу уборку помещения! — заорал парнишка, вытягивая подбородок кверху.

— Это тебя старики научили? — спросил Митя.

— Так точно! — на этот раз потише отрапортовал парнишка.

— Вольно! — скомандовал Митя и прошел к незаправленной койке. — Ты сколько прослужил, парень?

Парнишка опять вытянулся по стойке «смирно»:

— Три месяца.

— Да перестань ты вытягиваться! — закричал на него Митя. — Чего ты, как педерастка, тянешься перед каждым встречным? Всю службу будешь в чижиках ходить!

Парень испуганно зашоркал по линолеуму шваброй. Митя заправил постель и уселся на кровати в ожидании завтрака.

В палату вошли двое. Один — высокий сержант в выбеленной хлоркой форме, в полусапожках, весь отутюженный и загорелый, другой — в пижаме, лохматый и по-больничному бледный, с большими синяками под глазами. Он нес ящик из-под сока. Парень со шваброй напряженно застыл перед ними:

— Товарищ сержант, дежурный по палате засранец Петухов! Произвожу уборку помещения!

Высокий расхохотался:

— Здорово ты, Кузя, придумал! — Он мотнул головой в сторону Мити: — А этот чего сидит?

У парня в пижаме был тонкий сиплый голос:

— Ты что, старый стал, сидишь на койке в присутствии дедушки?

Митя поднялся с кровати.

— Сколько прослужил? — спросил высокий.

— Полгода.

— Почему не помогаешь братану? — спросил лохматый — в его голосе послышалась угроза.

— Он — чижик.

— А ты кто? Не чижик, что ли?

— Погоди, — перебил его длинный. — Здесь служил? Рядовой?

Митя понял, что соврет.

— Здесь.

— Ладно, валяйся, — разрешил длинный и сам завалился на койку в ботинках. — Кинь ему банку, Кузя, чтобы поправлялся.

Митя поймал баночку с абрикосовым соком. Впервые он увидел человека еще более бесправного, чем он сам.

После завтрака команду выздоравливающих развели по строительным объектам. Забор был каменный, в человеческий рост. Построено было всего метров пятнадцать. Камни подвозила машина. Выздоравливающие сгружали булыжники, делали опалубку из сколоченных в щит досок, напихивали вовнутрь камни вперемешку с колючкой, заливали раствором и ждали, пока застынет. Людей на строительстве работало много, но дело продвигалось медленно: черпаки и старики загорали, резались в карты, курили и только при приближении ответственного за строительство капитана лениво поднимались с насиженных мест и делали вид, что таскают камни.

Невдалеке, под железным грибком, изнывал часовой. Костя долго изучал фигуру солдата (они перемешивали в корыте песок с цементом).

— Оцени, Димка, есть у него бабки?

Митя пожал плечами:

— Черт его знает.

— Рискнем, — решил Костя и, улучив момент, когда старики увлеклись игрой, подбежал к часовому. Митя увидел, как часовой кивнул, оба достали бумажки и обменялись ими. Все произошло очень быстро.

Через несколько секунд обрадованный удачей, возбужденный Костя лихорадочно перемешивал в корыте раствор и шептал: «Один к двадцати поменял. Попросим Веру сходить в магазин… Печенья, конфет, сока, крабов! Забуримся в каптерку на кухне — у меня там повар-земляк, — похаваем!» Митю охватила нервная радостная дрожь. Ему вдруг нестерпимо захотелось югославского печенья, которое он пробовал только один раз.

За работой время до обеда пролетело незаметно, а потом сказали, что в госпитале будет работать комиссия из округа, будет обход и все должны лежать по койкам.

Кроме Мити, в палате лежало еще одиннадцать человек. Заправлял всем в палате лохматый, а длинный, оказывается, давно выписался и просто приходил в гости.

Когда Митя раздевался, заглянул Костя и выставил большой палец: «Все здорово, деньги отдал». Митя с удовольствием залез под простыню и натянул ее до глаз. От усталости ломило спину, но предвкушение пира было настолько приятным, что он невольно улыбался.

Пришел врач. Обход он начал с Мити: расспросил о самочувствии, пощупал бока.

— Селезенка в норме, а печень немного увеличена. Завтра еще возьмем анализы, и, если ничего не высеется, через недельку я тебя выпишу.

Митя заволновался, успеют ли они обменять деньги.

— А диагноз с тифом не подтвердился? Лейтенант, который сюда направлял, говорил, что у меня подозрение на тиф, — голос у Мити задрожал.

— Какой тиф? У тебя совершенно чистые анализы. Палочка не высеивается. Пока что мы у тебя даже дизентерии не нашли. С тифом люди загибаются, а ты, я смотрю, цветешь, поправляешься, щеки отъел, — врач потрепал Митю по щеке и поднялся. — Хватит на койке валяться. Пора, друг, службу тянуть.

Осмотрев всех, врач вышел. Как только дверь за ним закрылась, Кузя длинно выругался.

— Ты его, козла, не слушай, они на нас специально экономят. С тифом отпуск положен, а они пишут окончательный диагноз «дизер» и зажимают отпуска, иначе воевать некому будет. Здесь все больные: попьешь из арыка, вот тебе и палочка. А он все одно твердит: нету палочки, нету. — Кузя сплюнул с досадой. — Все равно в Союз уеду!

Митя закрыл глаза, чтобы немного успокоиться. Спать не хотелось, и он засунул руку под подушку, пытаясь нащупать листочки «Медного всадника». Их там не было. Митя повернулся на бок, отогнул матрас с одной, с другой стороны. Листочки пропали. В висках застучала кровь, накатила тяжелая злоба.

— Кто взял листочки у меня из-под подушки? — громко спросил Митя, стараясь придать голосу спокойный тон. Все приподняли головы, даже заснувшие уже было чижики продрали глаза.

— Я взял твои бумажки, — Кузя смотрел на него пристально, не мигая, и даже из другого конца палаты Митя увидел Кузины невидящие, налитые кровью глаза с широкими пустыми зрачками. — Мне в сортир не с чем было сходить.

Митя понял, что дальнейший разговор бессмыслен, и отвернулся к окну.

— Нет, ты погоди, погоди, не отворачивайся. Ты скажи мне, глупому черпаку, зачем голос стал повышать, в бутылку полез?

Митя пожалел, что сорвался, но отступать было поздно.

— Обидно, я не успел прочитать.

— Ой-ой-ой, стало ему жалко каких-то бумажек для благородного дела.

По палате прокатился смех. Митя затрясся: «Таких душить надо!»

— Раз ты меня, молодой, обломал, не дал потащиться, — сказал Кузя, — то велю я тебе к вечеру сыскать на пару косяков, а не найдешь, пеняй на себя.

Митя почувствовал, что еще немного, и он набросится на Кузю. Он откинул одеяло, поднялся, напялил на себя пижаму, нацепил шлепанцы и двинулся к выходу. Делал он все нарочито медленно, стараясь успокоиться.

Митя долго сидел на ступеньках у входа в корпус и тянул сигарету за сигаретой.

Костя на просьбу Мити насчет двух косяков сказал, что из баграмского госпиталя до анаши дотянуться трудно и скорей всего придется пенять на себя, хотя он бы лично дал Кузе, этому чморю и наркоше, по морде в укромном месте. В конце концов решили попробовать достать анашу через повара, Костиного земляка.

Повар Вася, добродушный маленький толстячок, сказал, что он все может, но только за деньги, и Костя со вздохом достал из полиэтиленового пакетика, приколотого к трусам булавкой, несколько бумажек.

А вечером счастливый Кузя валялся на кровати, пел песни и кричал между куплетами: «Митя — друган! Все друганы мои! Брательники! Братаны, не продавайте шакалам!» Митя впервые видел человека в таком состоянии после анаши.

На следующий день Кузя мучился, ругал себя за то, что пожадничал и ничего не оставил, просил Митю достать хоть крошечку. Митя пообещал, но сам твердо решил, что никакой анаши больше доставать не будет, и ушел на забор.

Когда он вернулся, Кузя уже не страдал, а, напротив, покачиваясь на койке, лежал, свистел и прямо-таки светился от радости.

— Что с ним? — спросил Митя у одного из чижиков-полотеров.

— Гепатитчика нашел, вот и радуется, — шепнул чижик.

— Это как?

— Нашего призыва парнишка заболел желтухой, а Кузя его заставил мочу за себя сдать. Теперь лежит — ждет результатов анализов.

— Так все равно врач раскусит.

— Ниче не раскусит. Нашего час назад в Союз отправили, а Кузя сгущенки с солью нажрался, и у него теперь печенка увеличена.

Митю передернуло: он представил себе вкус соленой сгущенки.

— Эх, мне бы так! Кабы знать наперед, так я бы и сам с Никой договорился. Вот еще бы сгущенки достать.

— Завидуешь, что ли, Нике своему?

— Зави-идую, — протянул чижик. — Мы с ним в карантине вместе службу тащили, а теперь я здесь шуршу, а он в союзном госпитале в потолок плюет и рассказывает, как в рейды ходил, духов бил, а сам ни в одном рейде не был, как приехал, через три недели заболел.

— Нашел чему завидовать. У него теперь на всю жизнь больная печенка.

— А мне бы так лучше больную печенку, чем домой в цинке.

Чижик до краев наполнился обиды и зависти, засопел и начал яростно тереть шваброй линолеум.

У Мити на душе стало неприятно, будто он проглотил тухлый кусок свиного сала. Он вспомнил, что именно про такой способ симулирования гепатита ему рассказывал Вовка.

Обед не лез в горло. «Все правдами и неправдами сматываются в Союз, а я с тифом сижу здесь и хлопаю ушами». Теперь, после слов Кузи, Митя был твердо уверен в том, что первоначальный диагноз, поставленный лейтенантом, был верен, а в госпитале «закосили» и сделали из него козла отпущения.

Митя сквозь зубы, чтобы не попал мусор, вытягивал из стакана компот, когда в столовую вошел Костя. Левый глаз у него заплыл, в ноздрях застряли черные сгустки крови. По его виду Митя понял, что случилось — отобрали деньги. Он выскочил из столовой, даже не убрав за собой посуду. Они зашли за корпус, и там Костя все рассказал.

Старики засекли повара Васю, что он ходил к забору и покупал чарс на афгани. Они приперли его к стенке, и он раскололся, сказал, чьи деньги. Дальше — дело техники. Сначала просили мирно, обещали отпущение грехов, потом стали бить. Обыскали и нашли в трусах пакетик. Они ему пообещали, что он живым из госпиталя не уедет. «Пойду к врачу, буду просить, чтобы выписал. Скажу: поноса нет, температуры нет, анализы хорошие, надоело на койке валяться, все бока отлежал». Митя посоветовал Косте идти сейчас же. Он-то знал, что по вечерам, когда поблизости нет начальства, на стариков находит бзик садизма, и тогда лучше не попадаться им на глаза.

Врач посмотрел Костю и обещал выписать, но только утром, чтобы он успел за день добраться до своей части.

Костя забрал вещи из каптерки, чтобы все думали, что он уже выписался и уехал, и пошел к повару Васе, договорившись, что переночует в поварской комнате, которая закрывалась на замок.

Большого желания появляться в корпусе у Мити не было. Но пойти на ужин все равно пришлось. Когда он пил чай, Кузя вызвал его в коридор и сказал, что старики интересуются, куда делся его друг. Митя попытался соврать, будто Костю выписали и он уехал, но из темноты коридора вышагнул длинный кудрявый парень, большими руками взял его за ворот пижамы и как следует встряхнул.

— Его должны выписать только завтра. Он нам еще не все долги вернул. Не скажешь — сам будешь возвращать.

— Я ничего не знаю! — испуганно прошептал Митя.

Крепкие пальцы сжали ворот так, что потемнело в глазах:

— Пойдем на разборку в палату.

Все окна в палате были завешены одеялами. На койках валялись старики и веселились. Под койками ползали чижики и тарахтели, изображая бронетранспортеры.

В темноте кто-то спросил Митю: «Кто таков?» Он не успел ответить, как Кузя заискивающе засмеялся и сказал, что это того придурка дружок, тоже придурок, но без денег. В Мите закипело бешенство: «Ты у меня, Кузя, поедешь в Союз!» Решение созрело мгновенно: пойти и рассказать о подмене анализа.

Кудрявый парень подтолкнул сзади коленкой. Митя понял, что все причитающееся Косте достанется ему.

С койки спросили, откуда он родом, а то они, мол, не знают, кого будут бить: хохла, бульбаша, урюка, москвича или еще кого. Митя ответил, и тут же кудрявый хлопнул его по плечу: «Земляк! Первый раз земляка встретил!» Он стал тискать Митю. «Вы его не трогайте, мужики, он за того козла ничем не виноват». Митя не успел опомниться, как они в обнимку с кудрявым очутились на улице. «Ты, брат, прости, я земляков не трогаю и другим не даю».

Они познакомились. Парня звали Олегом. «Я тебя сейчас с одним познакомлю — он после болезни остался здесь на постоянке художником. Как сыр в масле катается: на операции не ходит, но парень ничего, не гнойный».

Мастерская оказалась крохотной комнатушкой, заваленной матрасами и планшетами; у окна стоял самодельный столик, весь в разноцветных пятнах краски. За ним сидел парень и скреб бритвочкой по планшету.

«Знакомься, Саня, земляка привел, Дмитрием зовут». Рука у Сани была узкая и холодная. «Давайте чай сварганим», — предложил он. На столе появилась трехлитровая банка с водой, в которой яростно загудел кипятильник из двух бритвочек.

Начались расспросы о гражданке. Олег с Саней призывались на год раньше. Для них Митя был человеком, который ходил по родным улицам и дышал родным воздухом еще целый год после них.

Закипела вода. Саня высыпал в банку пачку чая, а Олег достал из-под матрасов буханку белого хлеба, банку сгущенки и пачку рафинада.

За воспоминаниями о гражданке они усидели три литра и все, что было съестного. Митя так наелся, что на ужин не пошел, а сразу завалился спать, но после крепкого чая не спалось, и он еще долго думал о том, как мало надо, чтобы отношение к тебе изменилось.

«..переодевайтесь. Через пятнадцать минут до аэродрома пойдет машина». Митя проснулся от голоса Веры. Он открыл глаза и увидел довольного Кузю. Тот не скрывал своего ликования и, пока переодевался, все пел: «Желтушка, желтушка, желтушка моя, позволь наглядеться, радость, на тебя».

В тот день он ни на какие работы не пошел, а сразу двинул к Сане, и, завалившись на матрасы, проспал еще часа два, а потом снова пили чай и ели припасенный Саней крем из сгущенки с маслом. Саня оформлял поварам дембельские альбомы, а они его кормили не хуже генерала. Здесь было так хорошо, что Митя решил отсиживаться в каптерке до выписки, тем более что Саня не возражал: «Хоть живи здесь».

Прошло пять дней. Митя с Саней коротали время до ужина вдвоем — Олег ушел играть в карты. Саня стал рассказывать о себе:

— Эх, Митя, на гражданке я был человеком, — начал он, прихлебывая горячий чай. — Последний «Жигуленок» еще в техникуме сделал; девочек менял как перчатки, ну, и насчет одежонки не извольте беспокоиться, моя вотчина — торговля: год работал — пять тысяч сделал.

Саня достал из кармана кожаный бумажник с фотографиями: Саня с девочками на пляже и Саня с девочками за праздничным столом.

— Если бы не армия, я бы такими делами воротил!

— Какими? — спросил Митя. Он не любил, когда так хвастались.

— Ты о нашей организации не слышал? — Саня многозначительно поднял указательный палец. — Я получил письмо, где пишут, что недавно в городе прошли первые выступления и готовятся еще. Видишь ли, — Саня изменил тон. — Наша сила в том, что мы опираемся на разум, на силу, а не на абстрактные понятия равенства, братства и другой чепухи, выдуманной ублюдками для ублюдков. — Он помолчал немного. — «Майн кампф» — вот книга, которая выше всяких там Библий, Булгаковых, Достоевских. Эти учили ныть и копаться в собственном дерьме, и только Гитлер создал модель разумного человека, которую потом извратили и довели до абсурда промышленной машиной. Не читал?

Митя мотнул головой.

— Зря не читал. Вернешься, я тебе дам перепечатку. Самая гуманная книга. Сам подумай: все никогда не смогут жить хорошо. Пусть уж кто-то живет хорошо, чем все плохо, частью надо пожертвовать. У Гитлера была ошибка: арийцами он называл нацию, а между тем арийцы есть в любой нации. Это часть людей, которая имеет жизненную силу, способную обновить общество. А все, кто не принадлежит к арийцам, — хлюпики, ублюдки. Но ты, я вижу, парень сильный. Если тебя поднатаскать в идеологии, думаю, можешь войти в нашу организацию.

— Нет, нет, — Митя поднялся, громко сглотнув слюну. — Мне идти надо, я — дневальный.

Саня рассмеялся.

— Чего ты испугался? Просто у тебя информационный шок — теоретической подготовки нет. Подумай на досуге, поймешь, что я прав.

— Нет, нет, — Митя решительно направился к двери.

— А Олег-то меня, между прочим, сразу понял. Вы с ним вечером приходите чай пить, а я печеночный паштет достану, болгарских огурчиков. Поговорим.

Митя шел в свой корпус и никак не мог унять дрожь. Он раньше слышал, что у них в городе есть какие-то группировки, но никогда с ними не сталкивался и считал, что все это вранье. «Надо матери написать, спросить о выступлениях».

Вечером он никуда не пошел и вообще решил больше к Сане не ходить, а завтра во время обхода попроситься на выписку, и, когда старшина поманил его пальцем и назначил за отлынивание от работ в наряд по корпусу, Митя даже обрадовался этому и сразу взялся за швабру. Теперь у него было оправдание.

Он шоркал шваброй по полу, а перед глазами стояли огурчики с хлебом, на котором толстым слоем был намазан печеночный паштет.

На ужин давали костистую рыбу, с клейстером.

Когда он попросился на выписку, врач удивился и сказал, что в его практике такого не случалось, чтобы солдаты один за другим просились из госпиталя.

В Кабуле было солнечно и жарко, На траве, невдалеке от вертолетов, валялись заменившиеся офицеры — ждали самолета из Союза. Вдали дымилась пыльная пересылка, город кричал тысячью далеких голосов, и Митя был рад, что снова в Кабуле. До года службы оставалось еще каких-нибудь два с половиной месяца, а там все должно пойти как по маслу.

С ним летел солдат — судя по неушитой форме, такой же чижик, и, как выяснилось, ему было с Митей по пути — тоже в Теплый стан, в рембат. Машины в их сторону не было. Они пошоркались о горячие машинные бока и, не найдя попутчиков, уселись на скамейке рядом с цветочными клумбами. За их спинами текла шумящая улица с юркими легковушками и дребезжащими «бурбахайками». И клумбы, и ряды деревьев на улице, и машины, и прохожие — все это так напоминало мирную жизнь где-нибудь на юге Союза, что уходить отсюда никуда не хотелось.

Между тем день плыл, приближаясь к полудню, и Митин спутник предложил пойти пешком, а по дороге голосовать — кто-нибудь да подбросит.

И они пошли по дороге. Мимо них проносились, обдавая клубами пыли, желтые такси, груженые «тойоты», афганские военные «уазики», а советские машины будто сквозь землю провалились.

По обеим сторонам пошли глиняные хибары, сколоченные из фанеры и деревянных огрызков каморки, мелкие лавки, торгующие всякой рухлядью, из которых на них смотрели блестящие любопытные глаза. Около хибарок галдели дети, черные, голые, со вспученными животами. По сточным канавам к обочине дороги стекала мутная зловонная жижа, и они прибавили шаг, чтобы поскорее пройти этот вонючий район.

Услышав позади шум тяжелой машины, Митя оглянулся. Шел советский «Урал». Они замахали руками, и машина остановилась. Из кабины высунулся лысый майор:

— Куда вам, солдаты?

— В Теплый стан, в полк, в рембат! — в один голос закричали они.

— В кузов! — скомандовал майор.

В кузове везли цемент в бумажных мешках. Машина свернула на асфальтированные улицы Кабула и понеслась с огромной скоростью, часто сигналя. Митя с солдатом тряслись на откидных лавках в кузове, едва успевая увидеть, что происходит вокруг.

Машина высадила солдата у ворот рембата и покатила к полку. У КПП Митя хотел спрыгнуть, но майор махнул ему: «Сиди!» Мимо проплыли офицерские модули, железный щит: «Служить в Туркестанском военном округе — почетно и ответственно». Машина подрулила к складу-палатке. Майор вылез из кабины и заглянул в кузов.

— Помоги разгрузить — тут немного.

Митя выругался про себя (надо было спрыгнуть у КПП) и взялся за мешок.

Мешки были тяжелые, килограммов по пятьдесят, и часто рвались. Он вымазался с ног до головы, да еще кладовщик, принимавший мешки внизу, обругал его.

Приближалось время обеда. По плацу в сторону столовой, бренча котелками, с песнями шагали подразделения, и Митя заторопился во взвод.

— Взвод, смирррр-на! — закричал лежащий на койке Фергана, когда Митя шагнул в палатку. — Дежурный, доклад!

На Митю налетел Мельник с облезшим от загара лицом и, приложив руку к панаме, затараторил:

— Товарищ сержант, за время моего дежурства происшествий не случилось! — И добавил шепотом: — Скомандуй «вольно».

— Вольно! — крикнул Митя, чувствуя, как улетучивается утреннее настроение.

Все, кто был в палатке, подошли к нему, пожали руку. Фергана усадил на койку, дал закурить.

— Как думаете командовать взводом, товарищ сержант? — спросил Фергана, выпуская дым Мите в лицо.

— Каким взводом? — Митя понял, что его повысили, но все равно спросил.

— Своим взводом, своим. Вы ведь у нас теперь замок. Горов старый стал, на пенсию проводили.

— Буду командовать, как Горов, — Митя и обрадовался, и огорчился. Обрадовался тому, что теперь ему будет доставаться поменьше, все-таки — заместитель командира взвода, а огорчился — на него сгрузят всю ответственность; придется командовать и получать подзатыльники от Пыряева и от начальства повыше.

Вошел Пыряев (легок на помине).

— Сидите, сидите, — подал Мите руку. — С выздоровлением. А я, честно говоря, думал, ты дольше проваляешься. Принимай у Горова взвод и работай над повышением командирского мастерства. Для начала — получите после обеда оружие и отдраите его до блеска. Завтра идем в сопровождение на Суруби с восьмой ротой. Наши «бэтээры» на охране, поэтому пойдем на чужих. Я пойду в голове колонны, а ты — замыкающим. Проведи учебу с молодежью — для них это первое сопровождение.

Митя только успевал кивать головой.

За чисткой оружия Кадчиков рассказал ему, что произошло за его отсутствие. А произошло многое. В тот день, когда его отправили в госпиталь, старики взяли Кадчикова на выносной пост вместо Мити и устроили им с Москвичом «веселую жизнь», а ночью, стоя на посту, Москвич прострелил себе руку. Его спустили вниз и отправили в госпиталь, но из госпиталя его через неделю выкинули, потому что рана была очень легкой — только мясо прострелил, и отправили в полк. А потом, когда через неделю кончился рейд, Москвича хотели отдать под трибунал, но взводный пожалел его, и теперь он в другом батальоне, рядовым. Их подбитый «бэтээр» в рембате. Оказывается, его подбили двумя гранатами, а не одной, как они думали сначала. Одна граната прожгла мост, а другая попала в днище и сожгла Коле ноги. Если бы не вторая граната… Коля написал Фергане письмо, где сообщил, что ему отрезали ноги и скоро сделают протезы. В письме он передавал привет Мите и всем остальным. Но самое главное — прислали чижиков из карантина, и они теперь летают как пчелки, но легче от этого пока что не стало.

Сопровождение выстроилось на диспетчерском пункте. Сзади, на дорожной отводке, их ждала колонна КамАЗов. После короткого инструктажа каждому бронетранспортеру было указано место в колонне. Как Пыряев и обещал, Митин «бэтээр» оказался замыкающим. Кроме него, в бронетранспортере ехало двое чижиков: Вилькин из их взвода в грязном засаленном «хэбэ», водила; еще двое стариков, один из них — худой, черный, с хитрыми цыганскими глазами, был Митиным земляком.

Митя немного побаивался. Сопровождать колонну да еще в качестве командира машины! И поэтому он обрадовался, когда перед самым отправлением на подножку бронетранспортера заскочил прапорщик восьмой роты, тот самый, что заставил Митю тащить продукты.

— Снимай шлемофон. Еду за старшего. Ваш Пыряев побоялся тебя одного отпускать.

Митя послушно залез в глубь бронетранспортера, уступив командирское место.

Колонна тронулась. Прапорщик нагнулся и прокричал, обращаясь к старикам: «Будем делать деньги?» Митин земляк радостно закивал: «Какой вопрос, товарищ прапорщик! Нам на дембель готовить надо». — «Хорошо, тогда поменяйте водилу, уберите этого чморя».

Пока колонна шла через город, они поотстали и, свернув, принялись петлять в лабиринте узких улочек. У одного из дуканов «бэтээр» остановился, и прапорщик на несколько секунд исчез внутри. Он вернулся с бутылками кока-колы и пачкой «Ричмонда».

— Поехали.

Они догнали колонну на окраине города, у арыка с большим фруктовым садом по ту сторону. Колонна стояла, и через арык уже были проложены мостки. В саду слышался мягкий стук падающих яблок. Митя, не дожидаясь указаний, приказал чижикам взять плащ-палатку и натрясти в нее яблок. Пока те возились в саду, колонна тронулась, и чижики, перебираясь через арык, выкупались по пояс, чем вызвали смех прапорщика: «Куда торопитесь? На тот свет всегда успеете».

Яблоки были кислыми. Митя обсосал одно, поминутно морщась, и выкинул.

Кабул кончился. Машины, надрываясь, полезли в горы. Вскоре отвесные черные скалы стали теснить дорогу, подгонять ее к краю пропасти, внизу которой шумела бурная река. Колонна замедлила ход. Афганские машины, микроавтобусы, «бурбахайки», прижавшись к краю, терпеливо ждали, пока проползет мимо ревущая железная цепь.

Показался туннель, похожий на открытую пасть рыбы. Одна за другой машины заныривали в темноту. «Все люки настежь, номера закрыть!» — скомандовал прапорщик. Их «бэтээр» притормозил, отрываясь от колонны, и, резко развернувшись, встал поперек дороги. Тронувшийся было с места микроавтобус резко дернулся в сторону и затормозил. Митин земляк спрыгнул с «бэтээра» и подошел к сидящим у каменного бортика афганцам. Их было четверо, средних лет, с блестками седины в бородах. При его приближении афганцы поднялись. Митин земляк что-то им сказал, они отрицательно закрутили головами, тогда он передернул затвор и полез к одному из них в карман. На землю по сыпалась мелочь, бумажный хлам. Из микроавтобуса на него смотрели испуганные глаза. Земляк заставил афганца развязать широкие штаны и сунул в них руку. Двое афганцев, воспользовавшись тем, что земляк отвлекся, обогнули каменный бортик и побежали вниз к реке. Земляк вытащил из штанов афганца толстую пачку, завернутую в тряпицу, и, подняв над головой, показал прапорщику.

Танк вынырнул из туннеля неожиданно и замер в нескольких метрах от них. Сидящий на броне лейтенант сразу все понял.

— Что ты делаешь? Отдай деньги, подонок! — закричал он. Дальше все произошло мгновенно. Пока лейтенант спрыгивал с башни, земляк бросил деньги и заскочил на подножку бронетранспортера.

— Ходу! — заорал прапорщик, и бронетранспортер, ловко разминувшись с танком, рванулся в туннель, подминая под себя жидкие кустарники обочины.

Земляк спрыгнул сверху:

— Козел, сволочь, лейтенантишка драный, чистенький какой, сволочь, выискался! — ругался он. — Товарищ прапорщик, что теперь делать будем?

Прапорщик нагнулся в люк:

— Не шугайся! Номеров он не увидел. А мы по дороге чего-нибудь добудем.

Вынырнув из туннеля, «бэтээр» понесся, сигналя встречным машинам. Земляк пнул Митю в бок:

— Чего расселся, козел! Дай воды.

Митя протянул ему флягу. Его колотила дрожь. Было противно поить его водой, и прапорщик был тоже противен. «Господи, что же мы делаем? Мы же мародеры, нас убивать надо. Знай земляк, что ему ничего не грозит, он бы весь автобус расстрелял, чтобы достать из штанов замусоленные бумажки. Вот не везет с земляками, все какие-то фашисты, сволочи! Это все закон силы. Когда не надо думать, а только выполнять приказ, когда умные не в почете, тогда в почете сильные. Или нужно стать сильным, переделаться, или всю службу тащить тяжелый груз других. Любовь к ближнему — дерьмо! Что-то я не видел, чтобы меня кто-нибудь любил…»

— Все к машине! — крикнул прапорщик сверху.

В долине стоял зной. Асфальт продавливался под ногами. На дорожной насыпи кверху брюхом лежал обгоревший автобус. «Подорвался на мине», — догадался Митя. Под ногами хрустели осколки вылетевших стекол. Прапорщик тщательно обследовал автобус и вытащил пару уцелевших сидений, кинул их Мите:

— Держи! — Митя потащил сиденья к бронетранспортеру.

— Ключи захвати! — крикнул ему вслед водила. — Резину снимем.

Переднего моста не было, видимо, улетел далеко, но зато на заднем были целы оба колеса. Они отвинтили их и, закатив на дорогу, подняли на башню бронетранспортера. Потом развернули машину и стали ждать колонну, которая гремела где-то за горизонтом, в солнечном мареве.

Скоро показались полковые бронетранспортеры. На люке первого сидел Пыряев. Он погрозил прапорщику кулаком, но останавливаться и выяснять, почему отстали, не стал.

В Кабуле они опять отстали от колонны и заехали в тот же дукан. Вся операция заняла минуты две: Митя с Вилькиным скинули с «бэтээра» колеса и сиденья, а дуканщик с сыновьями быстро закатили их в свой дворик.

Пока ехали до полка, прапорщик пересчитал деньги и разделил их на три части: старикам и себе по восемьсот афгани, а Мите с чижиками была отдана оставшаяся бутылка кока-колы.

Перед тем как спрыгнуть с бронетранспортера около своего модуля, прапорщик крикнул Мите в люк: «Учись, сержант! В следующий раз поедешь командиром машины». Митя кивнул, хотя кивать вовсе не собирался. Он чувствовал себя совершенно измученным и разбитым, хотя весь день просидел в бронетранспортере. У него было одно желание — уткнуться лицом в подушку и все забыть, а завтра будет новый день, на один день меньше.

«Здравствуй, милая моя, дорогая мамочка! Собирался писать тебе часто, а получилось, что опять три недели не писал.

Сейчас наш взвод стоит на охране комендатуры, города. Из хозяйственников превратились в охранников. Служба, надо сказать, очень ленивая. Днем можно спать, сколько влезет.

В городе очень жарко, а здесь много зелени, и в тени деревьев жара чувствуется не так сильно. Кормят нас прекрасно — привозят из полка все горячее. Кино нету, но зато есть телевизор, и нас каждый вечер усаживают смотреть программу „Время“.

Рядом с нами находится стадион, и мы частенько слышим из своей комендатуры, как орут зрители и болтают комментаторы. В общем, жить здесь совсем не скучно, хотя порой и нечего делать.

Отношения с ребятами братские. Меня уже пригласили отдыхать в Сочи, у нас один парнишка оттуда.

Спасибо тебе за адрес Сергея Палыча. Помнишь, как мы с ним спорили? Теперь будем спорить в письмах.

Больше особенно рассказывать не о чем. Чувствую себя хорошо, не болею, не хандрю. Хоть и рано еще считать дни до дембеля, но все равно — считаю, и осталось их не так уж много — 420.

Ну ладно, пока. Целую. Твой сын Дима».

На охрану комендатуры их поставили поздно вечером, на бронетранспортерах связистов. Пыряев хорошо устроился в здании комендатуры на койке у телефонов. Троих он оставил с собой на втором этаже. Там был огромный балкон, где стояли кровати без матрасов. Наверху, естественно, остались старики.

Мите было поручено охранять боксы с машинами и здание комендатуры с тыла. В его распоряжении было два бронетранспортера.

Дни на охране тянулись медленно. Митя прекрасно знал, еще по Пандширу, чем это кончается для молодых. Кроме разогревания завтрака, обеда и ужина, он должен был придумать какое-нибудь занятие, чтобы и работы было немного, и старикам не к чему было придраться, но не успел. Старики сами нашли для них работу — драить бронетранспортеры. Заставили вылизывать каждую железку, каждый винтик и даже резину на колесах.

Митя попал к Кемалу из взвода связи. У грузина был свой чижик-заменщик весеннего призыва Боря, но Кемал взял еще и Митю, благо из другого взвода, не свой, пусть пашет наравне с чижиком. Митя, как мог, отлынивал от работы, по полчаса тер мокрой тряпкой одну железку, но Кемал заметил, что он гонит халяву, и заставил бегать за водой к колодцу. Боря поливал из ведра бронетранспортер, а Митя носился взад-вперед, усыпая дорожку к колодцу гаснущими в пыли каплями. Через полчаса он возненавидел Кемала, Борю, бронетранспортер и свою новую должность, которая не давала никаких преимуществ, а только прибавляла унижений. «Ага, молодой сержант, да еще замок! Сейчас ты у меня пошуршишь!»

Вечером, когда Митя приготовил ужин: разогрел банку перловки и заварил чай, Кемал позвал его к себе в «бэтээр».

Вылизанный бронетранспортер сиял, работала рация. Джазовая музыка, разрывая многочисленные помехи, рвалась в машину призраком потустороннего мира.

Кемал доел кашу и, выкинув из «бэтээра» грязную ложку, крикнул:

— Эй, дух вонючий! На завтрак мне новую ложку подашь! Развел тут сифилис, не промываешь ни хрена! — Кемал отхлебнул из кружки горячий чай и кивнул Мите: — Давай, сержант, рассказывай.

«Опять начинается! — раздраженно подумал Митя. — Сейчас начнет выспрашивать о гражданке: сколько водки выпил да сколько было баб».

— Что рассказывать? — осторожно спросил Митя.

— Как ты до такой жизни докатился.

Митя непонимающе посмотрел на Кемала.

— Ты — сержант, заместитель командира взвода, должен им командовать, а ты вместо этого, как последний чижик, воду таскаешь.

— Так ты ведь сам приказал, — по спине поползла холодная струйка пота.

— А если я сейчас штаны сниму и заставлю жопу лизать? — Кемал поставил кружку и взялся за пряжку ремня. — Будешь?

— Нет, не буду! — твердо сказал Митя. Он, кажется, понял, как себя вести.

— Почему ты чмом растешь? Из армии придешь, на твою девушку хулиганы нападут, а ты ее даже защитить не сумеешь.

— Сумею.

— Да где тебе! Если сам себя защитить не можешь. У вас, у русских, есть одна нехорошая черта: над земляком издеваются, и никто за него не заступится. Грузин, даже если месяц прослужил, и себя в обиду не даст, и за земляка заступится. У него выбора нет: или умрет, или победит. А ты, вместо того чтобы подраться со мной, воду таскаешь.

— Больше не буду таскать.

Кемал засмеялся и похлопал Митю по плечу.

— Молодец! У тебя на гражданке девушка есть?

Митя кивнул. Теперь он даже себе не сознался бы в обратном.

— Покажи фото.

— У меня нет с собой.

— В таком случае плохо твое дело, сержант. Придется еще раз за чаем сходить.

Все тело гудело от усталости, хотелось лечь на землю, но он старательно выхаживал вокруг бронетранспортера, стараясь повыше поднимать ноги, и думал о том, как почти через год поедет домой.

Вылезать из-под теплого бушлата не хотелось, но кто-то настойчиво пинал его в подошву ботинка, и Митя, поняв, что этот кто-то все равно не отстанет, откинул бушлат и рывком сел. Шафаров, мрачный спросонья, показал на здание комендатуры:

— Пыряев послал за водой — умыться нечем. Возьми бак и сходи с кем-нибудь.

— Что я, чижик? — Митя разозлился. Он вспомнил о вчерашнем разговоре и подумал, что в крайнем случае Кемал за него заступится.

— Что-о? — Шафаров опешил.

Митя улегся и закрылся с головой бушлатом. Шафаров постоял немного над ним и, больно пнув Митю по ноге, сказал:

— Ладно, Шлем, я попозже приду — поговорим, — и ушел.

Странно, но при разговоре с ним Митя почти не волновался и, пожалуй, был даже поспокойнее Шафарова. Кемал внушил уверенность в своих силах, которой ему так не хватало. Через несколько минут он крепко уснул.

Митя выложил между кирпичами щепочки и поднес горящую спичку. Его воротило от перловки, но других каш на складе не было. Кладовщик сказал, что на охране комендатуры можно прожить и без сухпая, было бы что продавать. Продавать Мите было нечего. В день приезда он выменял у сторожа банку тушенки на лепешку и кисть винограда, но тут же схлопотал от Ферганы.

Митя поставил банку на кирпичи и пошел за ложкой, забытой в бушлате. Когда он вернулся, банка валялась в костерке, и Шафаров мочился на нее.

— Сволочь! — громко, чтобы все услышали, сказал Митя.

Шафаров застегнулся и, улыбаясь, стал подходить к Мите.

— Сейчас ты у меня позавтракаешь, чмо!

Митя схватился за автомат. «Посадят!» — мелькнуло в голове раньше, чем он успел оттянуть затвор, и он, отбросив автомат в сторону, первым бросился на Шафарова.

Он плохо соображал, что делает. В глазах помутилось, а в висках бешено колотилась кровь. Он схватил Шафарова за ворот и потянул вниз, стараясь повалить на землю. Шафаров, вцепившись ему в волосы, резко пригнул голову и ударил в лицо коленом. Удар пришелся в губы.

Митя утерся рукавом и, разъярясь еще больше, снова двинулся на Шафарова. Его схватили за руки, увели за «бэтээр». Он выплюнул вместе с кровью осколок зуба.

С другой стороны машины в руках Кадчикова и Горова бесновался Шафаров: «Ты у меня еще умрешь до дембеля! Вечным чижиком будешь, каждый день кровью умываться будешь!»

Мельник повел Митю к колодцу. Афганцы что-то бормотали и качали головами, глядя на него. Он долго умывался, капая на землю розовой водой. Верхняя губа пульсировала жгучей болью.

Когда они вернулись к бронетранспортерам, Шафарова уже не было. Митя видел, что все сочувствуют ему, но от этого было не легче, и он успел пожалеть о том, что не пошел утром за водой. Старики возьмут сторону Шафарова, и тогда ему жизни не видать, даже если Кемал заступится.

Все кругом бегали, кричали, суетились, а он лежал, укрывшись бушлатом с головой, и плохо понимал, что происходит. «Если не повиноваться, будут бить беспощадно, до потери сознания, чтоб другим неповадно было, а быть вечным чижиком до дембеля Шафарова, — значит, признать себя побежденным». Выхода не было. Митя обливался потом под бушлатом и хотел, чтобы день поскорей прошел.

Кемал скинул с него бушлат. Митя зажмурился от яркого света.

— Вставай, сержант. Я слышал, ты мужчиной стал, с черпаком подрался. — Кемал улыбался, и Митя почувствовал себя уверенней. — Собирайся, сержант, вас с комендатуры в рейд отправляют. И не бойся никого.

Кемал пошел к своему «бэтээру», а Митя потрогал распухшую губу и вздохнул.

Известие обрадовало его. Он даже поймал себя на мысли, что хочет, чтобы рейд был подольше, потому что в рейде всем тяжело и страшно.

У здания комендатуры ждала полковая санитарная машина. Заместитель начальника штаба батальона, увидев Митину губу, сказал, чтобы замкомвзвода написал ему объяснительную.

— Я заместитель командира, — тихо сказал Митя. Он очень хотел, чтобы капитан его не услышал.

— Ты? — удивился «зээнша». — Что же ты так командуешь взводом, что тебе морду бьют?

Митя пожал плечами.

— Тем более пиши объяснительную.

«Влип», — подумал Митя. Объяснительную он никак не мог написать, потому что это значило: заложить Шафарова и стать последним дерьмом. Он надеялся, что капитан забудет о нем, как только отправит взвод в рейд. «С глаз долой — из сердца вон». (Две роты и их взвод отдавали в подкрепление другому полку; капитан пообещал десантирование и «настоящую войну».)

В полку шло «Белое солнце пустыни». Митя грузил в бронетранспортер ящики с патронами и, слыша знакомые фразы, представлял себе, что происходит на экране. Губа нарывала, но он старался не обращать на нее внимания, работал сосредоточенно и ожесточенно, пытаясь вымотать себя, чтобы крепко спать в дороге.

Сборы в рейд кончились так же неожиданно, как и начались. Раздраженный голос Пыряева возник из темноты: «Кончай погрузку! Рейд откладывается, а взвод в полном составе заступает в наряд по кухне. Парашу, видите ли, некому убирать!» Взвод недовольно загудел. «Все претензии к дежурному по полку. — Пыряев направил свой фонарик Мите в лицо. — Шеломов, всех людей на кухню. Сам знаешь, что надо сделать. А я спать пошел».

Митя полчаса строил взвод. Старики сказали, что они эту кухню в гробу видали, и ушли досматривать фильм. Кадчиков с Мельником, сославшись, что есть помоложе их, тоже исчезли из палатки. Митя разозлился на всех и отпустил чижиков в кино, предупредив, чтобы сразу же после фильма они бежали в столовую.

Сам он пошел посмотреть, что им оставил старый наряд.

Залы оказались здорово загажены (некому было последить за уборщиками), на столах, на полу валялись куски черного хлеба, поблескивали чайные лужи, шуршали обрывки старых газет, подгоняемые сквозняком. В варочном цеху на полу расплылись огромные лепешки пшенной каши, вокруг них в тусклом свете электрических лампочек роились мухи.

От увиденного ему стало плохо. Ноги ослабели, и он почувствовал, как усиливается дергающая боль в губе. Митя лег на скамейку в зале и неожиданно для самого себя заплакал. До приказа оставался всего лишь месяц, но как его пережить, он не знал. Кемал не заступился за него, Коля — в Союзе, молодые не поддержат, да и не может он драться с целым взводом. Замполит батальона сказал им тогда, чтобы в случае конфликтов они обращались к нему, но это только в крайнем случае… Соленые струйки затекли за воротник, и он поднялся.

Послышались шаги. Он вытер глаза и постарался улыбнуться тому, что вдоволь наестся сгущенки и масла.

Пришли все, даже старики. Митя хотел расставить молодых по объектам, но не успел раскрыть рта, как Горов отодвинул его плечом и вызывающе сказал: «Молодому замку неплохо бы поучиться сначала, как вести себя в обществе. Командовать парадом буду я, а нести ответственность за украденную сгущенку и мясо будет он». Митя заметил на губах Шафарова нехорошую усмешку и похолодел.

Горов отправил его в варочный цех мыть котлы. В варочном должны были работать трое или четверо — его послали одного, а когда он попытался протестовать, Горов отвесил ему такую «баклушку» по шее, что в голове зазвенело.

Его заперли в варочном. Баки из-под чая были пусты, заварки на дне осталось немного, и Митя решил, что просто нальет в них воду, не ополаскивая. Пшенку, кроме чижиков, никто не ел, и котлы были полные. Митя подставил бачок для отходов и принялся вычерпывать кашу. Пропревшая густая масса обжигала пальцы, они покраснели, разбухли и перестали сгибаться. Митя терпел. Ему показалось, что прошло полночи, пока он вымыл первый котел и залил его водой. Оставалось еще два.

Ребята должны вымыть залы и помочь ему. Митя высунулся в окно раздачи и крикнул: «Эй, есть кто живой!» В зале было тихо. В дверной проем были видны вымытые блестящие столы и мокрый пол, — все ушли. «Горов или Шафаров, кто-то из них наверняка запретил под страхом жестокого наказания помогать ему. Вот оно! Удар коленом был только началом».

Митя заковылял по жирному скользкому полу ко второму баку с кашей. Он уселся на него и, откинув крышку, заглянул внутрь. Бак был полный. Им овладело бешенство. Он швырнул в бак грязную тряпку и вдобавок плюнул. Кажется, он знал, куда идти…

Огонек, вырывавшийся израсплющенного конца пулеметной гильзы, сильно чадил, пуская по землянке черные блики. Было сильно накурено, пахло анашой.

На скрип двери встрепенулись двое полуголых парней. В одном низ них Митя узнал Рустама.

— Чего тебе?

— На этом посту Вовка должен…

— Иди отсюда, недоносок! — перебил Митю незнакомый парень.

— Ладно ты! — остановил его Рустам. — Он обдолбился, в «бэтээре» кайф ловит.

Языки у обоих заплетались, и каждое слово давалось с трудом.

Вовка лежал на откинутом водительском сиденье, положив ноги в ботинках на руль.

— Кто здесь?

— Это я, Дима.

Вовка направил на Митю луч фонарика. Оба несколько секунд привыкали к свету, потом Вовка выдохнул:

— А! Залезай, кто это тебя так разукрасил?

— Шафаров. Сегодня в комендатуре, — Митя спустился в люк.

— Подрались? — говорил Вовка лениво, растягивая слова, будто ворочал во рту ком каши. — Ложись спи. Утром решим, — оборвал он Митю, начавшего было рассказывать, как все было.

К утру от остывшей брони стало нестерпимо холодно, и Митя весь съежился, вжался в скамеечку, сквозь дрему чувствуя холодный воздух, обвевающий лицо, и горячую пульсирующую боль в губе.

Поднялось солнце, воздух постепенно прогрелся, и Митя крепко уснул.

— Вставай, — Вовка потряс Митю за плечо. — Я тебе завтрак принес.

Митя поднялся. В котелке было на донышке гречки с тушенкой.

— Больше не осталось, — объяснил Вовка.

— Да ладно, хоть это, — Митя осторожно отправил ложку в рот, стараясь не задеть губу.

— Из-за того, что ты котлы не помыл, завтрак задержали. Взводный обещал на губу посадить, а старики морду намылить. Ты пока во взводе не показывайся, и пусть остынут.

— Можно здесь остаться? — спросил Митя, прекрасно зная, что нельзя.

Вовка покачал головой:

— Они тебя потеряли. Начнут искать с меня. Уже спрашивали.

Митя с неохотой поднялся:

— Пойду к замполиту батальона.

Вовка пожал плечами:

— Как знаешь. Смотри, не было бы хуже.

— Хуже уже не будет.

Митя пошел к офицерским модулям. У входа в полковой штаб он задержался, заглянул внутрь. Там, в темноте коридора, под стеклянным колпаком, стояло мягко светившееся знамя, а рядом на тумбочке — вытянувшийся в струну солдат с застывшим взглядом. «Как неживой», — подумал Митя.

— Сынок, ты що, к замполиту який гарный? — двухметровый прапорщик с пышными усами вырос перед ним так неожиданно, что он, не успев понять, к какому замполиту, кивнул.

— Пойдем, побачим замполита, — прапорщик взял его за локоть и повел по коридору. Он толкнул дверь и ввел его в кабинет.

На Митю с любопытством уставились штабные писаря. Там был еще один кабинет, и прапорщик провел его туда.

— Разрешите, товарищ майор? Пострадавшего привел. Около штаба топтался.

Прапорщик вдавил Митю в мягкий стул. За столом, под портретом Брежнева, сидел тщательно выбритый худой скуластый майор и курил сигарету. На нем была новая, с иголочки, форма. Он долго изучающе смотрел Мите в лицо, выпуская колечки дыма, молчал, потом, будто спохватившись, взглянул на прапорщика:

— Да, идите, мы с ним по душам поговорим.

Митя заерзал на стуле. Майор достал чистый лист бумаги, ручку.

— Я — замполит полка. Можешь со мной говорить как с родной мамой. В обиду я тебя не дам.

Митя назвал фамилию, имя, подразделение и замолчал.

— Что же ты замолчал? Самого главного не сказал: где, когда, за что и кто тебя так разукрасил? Говори, говори! — замполит повысил голос. — Если ты будешь молчать, я ничего для тебя не могу сделать. Кого я буду наказывать? Всех старослужащих, весь взвод? Зачем ты ко мне пришел, чтобы молчать? — замполит сорвался на крик. Он вскочил со стула и заходил из угла в угол, нервно затягиваясь сигаретой.

— Шафаров, — выдавил Митя и с ужасом понял, что отступать ему теперь некуда — майор не слезет с него, пока не узнает все. «Дурак! Зачем я кивнул прапору? Ведь не сюда же шел!»

Замполит успокоился, сел за стол и стал записывать Митин рассказ.

— Значит, говоришь, издеваются над заместителем командира взвода, — майор откинулся на спинку стула. — Турма! Турма!

Митя похолодел.

— Эй, кто-нибудь! — крикнул майор. Из-за двери высунулась голова писаря. — Начальника санчасти ко мне!

«Если Шафарова из-за меня посадят, свои же запинают, — Митя шумно сглотнул слюну. — Если сказать, что соврал и что не Шафаров, а из другого взвода, нет, лучше из другого батальона, и я не знаю кто. Нет, поздно, увидит, что вру, поздно!»

— Товарищ майор! Я вам наврал насчет Шафарова, — голос задрожал.

Замполит засмеялся.

— Врать не умеешь. Да не бойся, я его не посажу, только припугну маленько, чтобы неповадно было. Они тебе ничего не сделают.

Вошел начальник санчасти — капитан.

— Разрешите?

— Да, вон посмотри, какой красавец.

Капитан наклонился к Митиному лицу.

— Здорово разбабахало.

— Ты возьми его к себе и подержи недельки три, а я пока наведу у него во взводе порядок, раз командир не может, — замполит заглянул в бумагу, припоминая фамилию взводного.

Митя пошел за капитаном. В дверях он услышал, как замполит приказал писарю: «Пыряева ко мне!»

Санчасть была через дорогу. Дверь на тугой пружине жалобно скрипнула, впуская Митю с капитаном вовнутрь.

Он шагнул в темноту. В коридоре было прохладно и пахло по-больничному.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Узкая полоса пыльного света дымилась между рамой и темной шторой, Митя быстро разделся, стянул одежду ремнем и забросил ее на верхний стеллаж, где лежали десятки таких же свертков. Все пижамы были мятые. Он выбрал себе по размеру без заплат и пятен, влез в большие шлепанцы и потянул на себя дверь в коридор. Огонек сигареты засветился перед глазами.

— О-о-о, новый пациент поступил, — голос был скрипучий. — Будешь в третьей палате лежать на второй койке справа, а сейчас пойдем, я тебе хорошую работу найду. — Видя замешательство Мити, голос уточнил: — Я здесь самый главный — каптер Коля.

— Меня только что положили, — попробовал отвертеться Митя.

— С чем положили? Руки-ноги целы, температуры нет?

— Целы, — Митя понял, что работы не избежать.

— Тогда пошли со мной.

Он послушно поплелся за каптером. «Стоило ли бежать с наряда, чтобы получить работу в санчасти!» При солнечном свете он разглядел каптера маленького роста с усиками-пиками.

Из трубы бани санчасти валил дым. В печке трещали дрова. Белобрысый парень, волосы ежиком, увидев Колю, принялся усердно запихивать в печку доски от снарядных ящиков.

— Принимай пополнение, Хорек, — Коля пнул валявшийся в предбаннике мешок с бельем. — Все белье перестираете и развесите, а потом можете помыться.

Митя нагнулся, поднял мешок за углы и вытряхнул белье на пол. Коля не уходил. «Сейчас будет над душой стоять, чурка проклятая!»

Сзади заурчал мотор грузовой машины. Подкатил «зилок», и из кабины высунулась голова сержанта. Митя видел его раньше, когда приносил выписной эпикриз в санчасти Тогда же он услышал от чижиков, ползающих по полу с тряпками, что сержант — страшный козел и сволочь — издевается не только над взводными чижиками, но и над больными.

— Коля, начальник приказал побрызгать в столовой и в палаточном. Дай мне одного человечка в помощь, а с меня — бакшиш, — сержант оттопырил большой палец и мизинец, показывая, какой с него бакшиш.

— Я тебе новенького дам — по морде видно, что заложник, всех продаст. Пусть работает.

Он толкнул Митю:

— Сделаешь полезное дело для полка: проведешь дезинфекцию.

Сержант пристально посмотрел на Митю:

— Ишь, губастый какой! — И закричал: — Чего телишься? Прыгай в кузов!

Митя заскочил в кузов. К переднему борту резиновыми ремнями были привязаны открытые баллоны с вонючей жидкостью. В один из баллонов был вкручен длинный шланг с распылителем.

Машина дернулась, выплеснув жидкость из баллонов, и Митя запрыгал на дорожных ухабах, пытаясь ногой поймать слетевший тапочек.

Сердце судорожно забилось — они ехали прямо к столовой.

Около входа в зал машина остановилась, и сержант приказал разматывать шланг и спрыгивать.

В темном зале верхом на скамейках сидели Горов, Шафаров, Кабалов, Барановский и играли в карты.

— Кто к нам приехал! — Кабалов развел руками, увидев Митю. — Проходите, пожалуйста, чмо.

Из распылителя фыркнуло, и веер брызг прошел над столами. Он решил не обращать на них внимания и делать свое дело как ни в чем не бывало.

— Взводный обещал тебе губу за то, что ты смылся с наряда, — сказал Горов, не отрываясь от карт.

— Я заболел, — Митя старался на них не смотреть.

— Твое счастье, что заболел. А мог бы и предупредить.

— Это чмо всегда болеет, когда нужно работать, — вставил Шафаров.

«Они ничего не знают», — понял Митя. Он заторопился, решив почему-то, что именно сейчас, пока он поливает столы, в зал забежит кто-нибудь из взвода и скажет, что он заложил Шафарова замполиту.

Старики больше не обращали на него внимания. Он обрызгал зал и убрался из столовой, вытянув за собой шланг. В машине он вздохнул посвободней.

Не успел Митя доесть кашу, как вошел Коля. «Шеломов, ты все еще здесь! — заехал ребром ладони по шее. — Бегом в баню Хорьку помогать!»

Митя бежал до бани, шлепая по мягкой пыли, и злился.

Хорек был неразговорчив, на все вопросы отвечал односложно: да — нет. Митя узнал только, что он эстонец, зовут Айном и прослужил всего четыре месяца.

Айн остервенело шоркал застиранные простыни, сыпал в таз очень много стирального порошка и постоянно чихал. Митя посмотрел на него, разделся до трусов, налил в таз воды погорячее и погрузил туда скомканные наволочки. Надрываться он не собирался. Вечером к белью никто особо приглядываться не будет, а потом он свернет его грязью вовнутрь, да и гладить скорей всего придется самому. «Айн еще службы не понял. Ну, ничего, когда сотрет до крови костяшки, сразу поймет».

Благодаря Мите они не только успели с бельем к ужину, но и попарились в бане. Было очень жарко, и Митя сомлел с непривычки. Кожа на ладонях полопалась, и он долго с удивлением рассматривал свои облезшие младенческого цвета руки (со дня приезда сюда он впервые попал в баню).

Усталость навалилась на него, и он не стал сопротивляться ни ей, ни сну, который отрезал острым ножом темноты нервы мира, как только ой коснулся головой подушки.

— Исхаков! Исхаков! — голос начальника санчасти приблизился к дверям палаты.

— Товарищ капитан, я уже давно на ногах, больных пожалел будить, — Коля затопал ботинками по коридору.

«Как же, пожалел ты больных! Сам проспал, а теперь оправдывается, хитрая морда». Митя отогнул с глаз простыню и уставился в потолок, по которому ползала одинокая лиловая муха. Он ждал.

Скрипнула дверь, и тотчас же затряслись спинки кроватей: «Санчасть, подъем, санчасть, быстро, быстро!»

В коридоре Митя столкнулся с капитаном. Начальник уставился на него и долго не отпускал своим взглядом, а потом спросил:

— Шеломов, тебе губу обрабатывали? — Митя покачал головой. — А чем ты вообще вчера занимался? — во взгляде капитана появился нехороший огонек.

— Дезинфицировали столовую и городок с сержантом, потом стирали белье.

— Фельдшер! — закричал капитан. — Каптер! Ко мне оба!

Они появились мгновенно. Коле пришлось на ходу глотать бутерброд с сыром, при этом он подавился, и Митя про себя злорадно усмехнулся.

— Почему не обработана рана? — Капитан забрызгал фельдшера слюной, и тот отступил на шаг, придавая лицу испуганное выражение.

— Он ко мне не подходил, да я и не знал, что к нам поступил больной.

— А кто должен знать? — Капитан повернулся к Коле. — Почему ты заставил больного работать весь день?

— Я его не заставлял. Он сам попросился, — глядя капитану в глаза, сказал Коля.

«Попробуй скажи, что это не так, житья не будет», — с горечью подумал Митя и на вопросительный взгляд капитана кивнул.

— Все равно, после обеда больные должны спать, — капитан успокоился и теперь говорил тихо.

Он отпустил фельдшера и Колю, взяв Митю под локоть, повел по коридору:

— Я тебе дам ключи, возьмешь с собой еще одного, и идите прибирайтесь в нашей комнате, чтобы до обеда никто тебя здесь не видел.

Капитан протянул ключи, и Митя опустил их в глубокий карман пижамы.

Он зашел в перевязочную. Фельдшер, конечно, отыгрался на нем за свой страх — так прижег губу, что Митя чуть не заорал. Он вышел из перевязочной с ног до головы вымазанный зеленкой, но настроение у него от этого не испортилось. В кармане ласково бренчали ключи от офицерской комнаты.

Он заглянул в палату, поискал глазами Айна, но не нашел и позвал первого, кто попался на глаза — длинного нескладного парня с втянутыми скулами, похожего на ходячий скелет.

— Эй, дистрофик!

Парень с готовностью соскочил с кровати.

— Пойдем у офицеров убираться.

По улыбке, расплывшейся на лице парня, было видно, что он готов убираться у офицеров хоть круглые сутки.

По дороге в офицерский модуль они познакомились. Парня звали Генкой, родом он был из Белоруссии и немало хлебнул в разведке за те два месяца, что он здесь. Старики не давали времени даже поесть, и ему приходилось довольствоваться куском черного хлеба; да еще каждый день реализация разведданных — каждую минуту могут убить, и тоже не особенно разъешься. Вот он и потерял пятнадцать килограммов, а в санчасть попал из-за болей в сердце. Начальник обещал свозить в дивизию, снять кардиограмму, но пока что не вез.

Генка уже однажды убирался у офицеров и поэтому знал, что к чему. Они стряхнули замызганную пятнистую скатерть на ковер, потом прошлись по нему мокрыми вениками, вытряхнули коробки с мусором, и на этом уборка закончилась.

Митя закрыл дверь, а Генка нырнул под кровать и вылез оттуда с пачкой печенья. Еще раньше, на полке у двери, Митя заметил начатую банку сгущенки. Он осторожно отогнул пальцем крышку, и они, давясь от жадности, стали есть печенье, макая его в сгущенку.

Митя заметил, что Генка запихивает в рот по два-три печенья, пока он успевает съесть одно. Ему стало неприятно. «Куда ты торопишься? У нас до обеда уйма времени. Лучше принеси воды запить». Генка закивал с набитым ртом и, вытерев руки о пижаму, взял банку из-под воды.

Пока он ходил, Митя изучал фотографии на стенах. Семейные портреты — офицеры с женами и детьми на них выглядели очень серьезно и торжественно; любительские снимки — портреты на фоне моря и памятников, пикники с машинами, свадебное торжество. В улыбающемся женихе он узнал лейтенанта, отправившего его в госпиталь. «Красивая жена у лейтенанта. Ждет, волнуется. А меня, кроме матери, никто больше не ждет».

Генка принес воду, и они доели свой второй завтрак. Потом они разулись и легли на кровати поверх одеял. Генка включил стоящий на тумбочке японский приемник и стал ловить музыку.

Митя слушал разноголосое бормотание, отрывки музыкальных фраз, свист, шипение. Скоро все это стало удаляться от него, как битком набитый людьми, скользящий мимо автомобиль… его толкали локтями, наступали на ноги, на поворотах толпа наваливалась на него, и он чувствовал, как трещат кости. Одна потная бабка держалась за его куртку, а когда он стряхивал ее руку, она снова вцеплялась в него и при этом ругалась, что он хам.

Он увидел ее лицо случайно. Она повернулась, чтобы передать мелочь, и он увидел ее. Он хотел, чтобы она заметила его, но она отвернулась, и он закричал ей через весь трамвай: «Повернись!» — но она не слышала его, потому что все кругом разговаривали очень громко, да еще бабка опять вцепилась в рукав, и он стал отмахиваться от нее, как от назойливой мухи… в дверь стучали. Митя соскочил с кровати. На тумбочке надрывался джазом приемник, а Генка, свернувшись калачиком на капитанской кровати, громко сопел.

Он тряхнул Генку, выключил приемник и намеренно долго возился с ключом, делая вид, что никак не может открыть: «Сейчас, сейчас!» — пока Генка не привел койки в порядок.

Лейтенант ввалился в комнату весь серый от пыли, с огромным пластиковым пакетом в руках и автоматом под мышкой. Он споткнулся о край ковра и растянулся на нем, выпустив из рук пакет, из которого выкатились ярко-рыжие мандарины. Сам подняться лейтенант уже не смог. Митя положил руку лейтенанта себе на плечо и, обхватив его, стал приподнимать. Лейтенант бессмысленно уставился на Митю и внятно произнес: «Положи!» Митя, не обращая внимания на просьбу лейтенанта, потянул его вверх. Лейтенант оказался очень тяжелым. «Помоги, не видишь, что ли!» — крикнул он Генке, собиравшему с ковра мандарины: два в пакет, один в карман, два в пакет, один в карман.

Они перетащили лейтенанта на кровать. Он открыл один глаз и сказал, делая между словами долгие паузы: «У меня большое… счастье». После этой фразы глаз лейтенанта закрылся, и голова скатилась с подушки не хуже мандарина.

Дообеденный отдых на кроватях закончился слишком быстро. Они, разочарованные и злые, поплелись в санчасть, где их наверняка поджидал Коля.

Митя отдал капитану ключи и объяснил, что пришел совершенно пьяный лейтенант и помешал закончить уборку. Начмед рассмеялся: «У него сын родился — можно. Кстати, — начальник провел Митю в кабинет и закрыл дверь. — Язык за зубами держать умеешь?» Митя кивнул. «Надо лейтенанту праздник устроить. А без этого дела, — капитан щелкнул пальцем по горлу, — сам понимаешь, праздник — не праздник. Посиди ночью на аппарате, а днем я прикажу, чтобы тебя не трогали. Делать там ничего не надо. Следи только, чтобы грелось да капало».

Митя раздулся от гордости. Дело было поручено тайное, и ненадежному человеку капитан бы его не доверил. Да, может, еще удастся хлебнуть глоточек-другой.

На вопрос Генки, о чем говорили, Митя только пожал плечами:

— Так, ни о чем. Пытал, кто мне губу расквасил.

— Не раскололся?

— Не-а.

— Правильно, а то я заложников не люблю, — и Генка скорчил гримасу презрения.

Митя не знал, почему соврал, все равно, рано или поздно, вся санчасть узнает, как он сюда попал, и отношение к нему изменится. «Хотя куда уж больше! Только и работаешь, поболеть некогда. Генка вон как настроен. Сам небось тоже заложил, поэтому и попал в санчасть. Капитан его специально держит — в дивизию не везет». Митя пристально посмотрел в Генкины глаза. «Петушишься, потому что сам измазался», но вслух сказал:

— Пойдем за склад мандарины есть.

Они спрятались за одной из бетонных опор строящегося склада и принялись за мандарины. Брызжущий из долек сок приятно щекотал нёбо. Митя даже зажмурился от удовольствия. Он ел не торопясь, смакуя каждую дольку.

Генка опять жадничал и засовывал мандарины в рот целиком. Митя завелся:

— Не веди себя как сволочь! — Генка на секунду замер с полным ртом, а потом быстро-быстро задвигал челюстями.

— Я мандарины очень люблю.

— Я тоже.

— Да подавитесь вы все! — Генка с яростью выплюнул остатки мандарина. — Это я сам такой скотиной стал? Меня старики за два месяца таким сделали. Я, кроме куска хлеба и ополосков, ничего больше не ел, а только смотрел, как эти гладкие скотины жрут мою порцайку белого хлеба и масла, как потягивают из банок сгущенку, тратят мои деньги и ржут над нами, как последние…. — Генка задохнулся, ища слово посильнее.

— О-о-о, какой горячий! — Коля возник так неожиданно, что Митя вздрогнул. — Я понял, что вы тут кушаете ворованные мандарины и ругаете стариков, пока другие за вас работают.

Оправдываться было бесполезно. Коля выгреб из Генкиных карманов оставшиеся мандарины и дал ему пинок:

— Вперед! Я вам устрою разборку! — У Мити карманы были пусты, и он получил удар в живот.

Вкалывали они до самого ужина как проклятые: мыли полы, гладили белье, таскали воду в баню. Стоило присесть, как тут же появлялся Коля, начинал кричать и работать кулаками. Митя надеялся только на то, что после ужина придет капитан и заберет «на дело».

Капитан действительно пришел. Но дальнейшее Митю огорчило. Начмед приказал Коле наладить в каптерке аппарат, посадить туда Митю, закрыть на ключ, а ключ занести ему в комнату.

Коля подозрительно посмотрел на Митю. «Нашли кому доверять! Он у вас мандарины ворует, а вы ему такое дело!» — он с сомнением покрутил головой.

Начмед словно не заметил Колиных слов, только погрозил Мите пальцем: «Смотри, хоть каплю выпьешь, в пять минут выпишу в роту».

Коля тщательно подоткнул черную штору на окне, быстро наладил самогонный аппарат и, предупредив: «Чтобы надоил литровую банку к моему приходу», — пошел в кино.

Митя посидел на корточках у аппарата в ожидании, когда закапает в подставленную банку, несколько раз прошелся из угла в угол, лег на пол; из-под двери приятно тянуло холодком.

Мерно разбивающиеся о дно банки капли в тишине уснувшей санчасти сначала раздражали его, но потом он перестал их замечать и почувствовал, что погружается в мягкую полудрему.

Даже не верилось: прошел почти год, и самое тяжелое должно вот-вот кончиться, но Шафаров еще полгода не даст житья. Если бы устроиться на склад или в штаб! Работать бы себе хоть целые сутки, но зато без измывательств.

Опять эта девчонка приснилась. И лицо знакомое, и ни на кого не похожа. Надо матери письмо написать.

Митя повернулся на бок и услышал, как бьется сердце.

Накапала треть банки. Ему вдруг нестерпимо захотелось попробовать прозрачной пахнущей жидкости, хоть каплю! Перебороть себя он не смог и, схватив банку, сделал два больших глотка, потом откопал в кармане окурок и прикурил от ярко пылающей спирали.

В голову мгновенно ударил горячий хмель. Он опустился на пол и закрыл глаза. Электрический свет назойливо лез сквозь веки, но он перестал обращать на него внимание, и в мозгу ярко высветилась мигающим неоном, как «Булочная-кондитерская» на первом этаже их дома, надпись «Дембель-83», а потом поплыли знакомые, пахнущие домом комнаты, лопнувшая обивка дивана, капающий кран на кухне, дверь с исцарапанным кошкой дерматином. Митя с силой заставил себя открыть глаза. «К черту! Еще целый год!»

Пришел Коля, побарабанил пальцами: «Эй, не спишь? Налей во флягу граммов двести». Он просунул в щель под дверью плоскую самодельную фляжку. «Не могу, сам слышал, что капитан сказал», — Митя вытолкнул флягу назад. Коля пнул ногой в дверь: «Ты у меня выйдешь отсюда утром и умрешь, — он снова запихнул флягу в каптерку. — Налей, я сказал!» Митя вытолкнуть флягу во второй раз не решился и только пробормотал: «Тут еще не накапало». — «Накапает. Ночь длинная. Отливай скорей». Митя вздохнул и повиновался.

Капитан сдержал слово. После завтрака Митя отбился и спал до двух часов, никто его не тревожил. Сквозь сон он слышал, как мимо шоркались чижики и вслух завидовали ему.

Митя хотел продолжить свой заслуженный отдых и после обеда, но не тут-то было: офицеры ушли праздновать, и Коля тут же принялся «наводить порядок». Молодые засуетились, подгоняемые окриками и подзатыльниками.

Видя, что посачковать больше не удастся, Митя отпросился якобы в туалет, а сам уселся за баней и спокойно, никуда не торопясь, покурил.

На обратном пути он встретил Генку, который испуганным шепотом сообщил, что приперлись старики из взвода «пээмпэ» и устроили молодым «тихий час», они и раньше такое вытворяли. Митя приуныл. Он мог себе представить, что там сейчас творится, но задерживаться дольше было нельзя — отпущенное ему время давно истекло.

Старики, как назло, сидели именно в его палате.

— О-о-о, иди сюда — большой бакшиш получишь, — Коля поманил его пальцем.

Кровати были сдвинуты так, что образовалось довольно большое пространство посреди палаты. Вокруг расселись старики. Они хохотали над Колиными шуточками.

На полу, обливаясь потом и тяжело дыша, лежал парнишка в порванной пижаме. Митя знал только, что он его призыва и зовут Володей.

«Боксом занимался?» — спросил Коля, подходя к Мите. Митя отрицательно мотнул головой. «А твой противник занимался борьбой и боксом. Он мне по секрету сказал, предупредить хотел, чтобы я на него не прыгал».

«Вставай! — Коля пнул Володю в бок. — Будешь драться с сержантом».

Володя тяжело поднялся с пола и сжал кулаки. Бровь над левым глазом у него вспухла в огромную шишку. Митя драться не хотел. Он боялся за губу, которая только что начала подживать, но когда получил два сильных удара в грудь, тоже сжал кулаки и стал подпрыгивать на месте.

Володя смотрел на него с ненавистью, облизывая окровавленные губы, и Митя понял, что это серьезно. Следующий удар пришелся ему в ухо, и в голове зазвенело. Он попытался ударить, но не смог, наткнулся на локти и тут же дернул головой от удара в подбородок.

Он очнулся от холодной воды. Коля стоял над ним, держась руками за ремень, и смеялся: «Здорово ты его! Профессионал! Будешь теперь против двоих драться, — Коля вышагнул в коридор. — Эй, кто еще не боксировался, подходи!»

Митя с трудом поднялся и, пошатываясь, пошел в умывальник. В голове теперь звенел огромный колокол. Он раскачивал его из стороны в сторону. «Действительно, профессионал, за минуту так уделал!» Под холодной струей стало легче.

В беседке около санчасти сидело человек пять чижиков. По их потрепанному виду было понятно, что они уже побывали в третьей палате. Среди них был и Генка. Он говорил горячо, часто сплевывая в песок: «…собраться и так вломить этому Коле, чтобы сдох! Сколько можно терпеть! Вообще, за издевательство над больными есть статья!» Среди чижиков Генка поддержки не встречал: они отмалчивались и только тяжело вздыхали. «Конечно, побьешь Колю, прибегут „пээмпэшники“, будешь потом на лекарства работать». Генка зло посмотрел на всех и громко сказал: «Эх вы, в вас от людей-то ничего не осталось». Он поднялся и подошел к Мите: «Все, хватит. Завтра попрошу капитана, чтобы отвез в дивизию на кардиограмму».

Митя хотел отсидеться у Вовки до отбоя, но в укреплении вместо бронетранспортера стоял танк, а метрах в десяти от него трещал разгорающийся костер, над которым трудились чижики-танкисты.

На вопрос Мити, куда делся бронетранспортер, танкисты ответили, что «бэтээры» сняли с охраны на сопровождение какого-то генерала.

«Везет же Вовке! Ездит себе, генеральский паек жрет! Никто его не трогает».

До отбоя он просидел за баней, глядя на разгорающийся тысячами огней город. Далекие звуки напоминали летний вечер дома, когда открыта балконная дверь, штора ерзает по полу от сквозняка, а с улицы вплывают обрывки музыки, лай собак, возбужденные человеческие голоса. «До приказа осталось три дня. Он станет черпаком, служба пойдет на убыль, и жизнь изменится к лучшему».

На следующий день Генку выписали. Кардиограмма показала, что он здоров как бык, и лейтенант, возивший его в дивизию, приказал ему вытряхиваться из санчасти за сорок пять секунд.

Митя, весь день махавший на канаве ломом, узнал от дневального о Генке только вечером. Услышал он и о том, что Генка в роту идти не собирается, а болтается где-то около офицерского городка голодный и ждет, когда ему вынесут кусок хлеба и банку рыбных консервов.

А ночью поднялась температура. Он проснулся от озноба, колотящего тело, и залез с головой под одеяло, но так и не смог согреться и был вынужден попросить ребят позвать фельдшера. Ему всадили сразу два укола, и через полчаса он почувствовал себя как в луже, а перед глазами плавали липкие пятна сна. Если бы не мочевой пузырь, он мог бы проспать сутки.

Первое, что услышал Митя, когда проснулся, Колин голос: «Раз-два! Раз-два!» В коридоре чижики водили швабрами по полу под счет.

Коля презрительно глянул на Митю: «Шлангуешь, Шлем. Дошлангуешься! Иди по краю, не дай бог, наследишь — всю санчасть мыть заставлю». Ненависть вскипела мгновенно и захлестнула горло, не давая дышать. Митя повернулся и пошел на Колю. «Над больными издеваешься, сволочь!» Коля оторопел и, когда Митя стал его душить, сначала даже не сопротивлялся.

Его схватили за руки, стали оттаскивать, но он вывернулся и дважды пнул Колю в живот. Коля согнулся и рухнул на пол. Он пришел в себя, когда под нос ему сунули ватку с нашатырем. Мите тоже подносили резко пахнущую вату, но он так сильно закричал: «Не надо!», что от него отступились.

Кто-то сбегал за начальником. Капитан первым завел в свой кабинет Митю.

— Что произошло?

— Не будет издеваться, — ярость прошла, Митя раскис и испугался.

— Исхаков! — позвал капитан Колю. — Ты почему над молодыми издеваешься?

— Никто над ним не издевался. Псих! Его в сумасшедший дом надо, а не в санчасть. — Коля потирал шею и морщился от боли.

— Товарищ солдат! — Капитан покраснел. — Чтобы я вас больше не видел в санчасти! С сегодняшнего дня вы занимаетесь дезинфекцией сортиров! Все! Шагом марш!

Когда дверь за Колей закрылась, капитан мрачно сказал:

— Хорошо, что среди двадцати дураков нашелся один умный, сбегал за мной. А ты ведь, парень, чуть его не задушил. — («Интересно, какое чмо сбегало за капитаном?») — В санчасти я тебя больше оставлять не могу, а то ты мне весь личный состав передушишь. С утра, после завтрака, шагай в подразделение и старайся не попадаться на глаза Исхакову.

Митя вышел на улицу покурить. Руки дрожали, и он никак не мог зажечь спичку. Постепенно серый хаос перед глазами стал оформляться в штаб, склад, дизельную.

На этот раз он победил, но какой ценой! В санчасть — нельзя, во взвод — нельзя, никуда нельзя, хоть в петлю лезь! И все-таки он победил!

Он увидел, как в дверь штаба вошел высокий парень в новеньком «хэбэ» и начищенных сапогах. «Штабная крыса! Новые, со склада взял, а какому-нибудь молодому не достанется. Высокий, здоровый, в штабе штаны протирает, а другие загибаются». Митя подумал еще, что солдат чем-то напоминал Генку. «Того, наверное, сейчас гоняют в роте или таскается по горам с автоматом».

Он докурил сигарету и уставился на темный проем штабных дверей, куда уже однажды так опрометчиво зашагнул.

Длинный опять появился в дверях и быстро зашагал в Митину сторону, видимо, на продовольственный склад.

Он узнал Генку только метров с пяти, настолько изменила его новенькая ушитая форма и панама с загнутыми вверх полями, как у заправского дедушки.

— Привет, — Генка махнул рукой.

— Тебя не узнать, где это ты приоделся? — Митя завистливо оглядел Генку с головы до ног.

— Я теперь в штабе работаю, заместителем секретаря комсомольской организации, — ему доставляло удовольствие произносить название своей должности.

— Как тебе удалось? — Он подумал, что скоро поедут дембеля — в штабе нужны будут новые писаря, и разволновался.

— Что я — дурак, в роту идти? Два дня крутился около штаба, ночевал на крыше полковых бань. Познакомился с писаренком моего призыва, он-то мне и сказал, что у замполита работают два дембеля, ну, я и подрулил к Артуру. Он меня взял заменщиком.

У Мити перехватило дыхание.

— А у второго дембеля замены нет?

— Еще нет.

Сердце бешено запрыгало.

— Генка, скажи ему про меня. Я буду шуршать как пчелка, только не во взвод.

— Почерк у тебя хороший? — Генка будто ожидал Митиной просьбы.

— Нормальный.

— Видишь ли, им надо человека, умеющего стучать на машинке.

— Скажи, что я хорошо печатаю. — Митя почувствовал, что краснеет. Учась в девятом классе, он как-то пытался напечатать какую-то справку, но эта работа показалась ему настолько нудной, что он плюнул.

— Если умеешь печатать, считай, что дело на мази. Твой заменщик Вася парень что надо, пальцем никого не тронет. Я с ним поговорю, а сейчас мне на склад за сгущенкой надо, Артур послал.

— Поговори с ним скорей! — взмолился Митя. — Меня утром выпишут.

— Ладно, ты только никуда не пропадай, сиди за баней и жди. Я тебя найду.

Митя жарился на солнце за баней в чужом мятом обмундировании (свое он не нашел: кто-то хорошо порылся в вещах).

К вечеру от голода у него закружилась голова, и он решился сам пойти в штаб. «Генка от сладкой житухи забыл все».

Штаб светился окнами. Митя несколько раз обошел вокруг него и наконец решился.

Кабинет замполита был закрыт, и он постучался в дверь с табличкой «Строевая часть». За деревянным барьером, склонившись над бумагами, сидели писаря. Один из них, сержант, равнодушно взглянул на него:

— При входе в штаб головной убор надо снимать. — Митя поспешно сдернул панаму с головы.

— Чего тебе?

— Меня замполит обещал взять писарем. У меня хороший почерк и печатать немного умею. — Митя торопился рассказать, что он умеет, а вдруг возьмут в строевую?

— Ты читать умеешь? Там ведь написано: «Строевая часть», а не замполит.

— У него закрыто.

— А замполиту, по-моему, никого и не надо. У них оба места чижики заняли.

Сердце нехорошо дрогнуло. «Генка, сволочь, обещал: расскажу, позову, а сам — палец о палец не ударил».

— Ты подожди, может, кто-нибудь подойдет, — посоветовал сержант. — Они всегда в штабе ночуют.

Митя не решился торчать в освещенном коридоре, на виду у шмыгающих взад-вперед офицеров, и вышел ка улицу.

Он высчитал окна замполитовского кабинета, в них, единственных, стояла непроглядная темнота, и сел на каменный приступок: если кто-то включит свет, он сразу увидит.

Митя ждал долго, прислушивался к доносившимся звукам кинофильма. Он уже отчаялся и хотел, как Генка, забраться на крышу полковой бани спать, когда за спиной вспыхнул свет. Он заглянул в окно и увидел Генку и щуплого парнишку в выгоревшей форме. Они над чем-то смеялись. Митя робко стукнул в стекло. Генка подошел к окну и несколько секунд всматривался в темноту.

— Шеломов, ты?

— Я.

Генка открыл окно:

— Залезай.

Митя подтянулся и, перебирая руками, влез внутрь.

— Вот, я тебе говорил о нем, — Генка кивнул на Митю. — Умеет печатать.

Парень подошел к нему и протянул руку:

— Вася, по-другому — Базиль.

«Кажется, он тогда бегал за начмедом. Узнает или нет?»

Базиль не узнал.

— Я так понимаю, пока молодой, будешь спать в штабе.

— Я год отслужил.

— А, ну как хочешь.

— Нет, нет, в штабе, — испугался Митя.

— Сержант?

— Да, у меня форму уперли. Пришлось надеть первую попавшуюся.

— Да-а, — скептически протянул Базиль. — Выглядишь ты в этой форме, как последнее чмо. Ладно, я тебе свою старую отдам, а лычки тебе не понадобятся, потому как должность у тебя несержантская и даже незаконная.

— Почему? — удивился Митя.

— Потому что замполиту писарей по штату не положено. Офицерам бумажную работу делать неохота, вот и набрали себе чижиков.

— Понятно.

— А раз понятно, давайте спать. А завтра я тебя учить работать буду.

Митя сглотнул набежавшую слюну.

— А пожрать ничего нету?

Генка залез в стол и выгреб пару засохших кусков черного хлеба.

— Больше ничего.

Пока Митя вгрызался в хлеб, Генка объяснял ему, как спать на столе с максимальным комфортом.

Базиль спал на сдвинутых стульях и укрывался двумя офицерскими бушлатами. Им укрываться было нечем, но Генка сказал, что Базиль наверняка уедет с первой отправкой, и тогда не придется мерзнуть.

Митя, вытянувшись, лежал на столах, шевелил уставшими от ботинок пальцами и думал, что здорово получилось: несколько минут назад он не знал, куда податься, и вот уже сделался писарем и спит в штабе, где никто не наставит ему синяков.

Клубы пыли вздымались под потолок. Митя отчаянно чихал и пытался ее утихомирить с помощью трехлитровой банки с водой. Они по очереди убирали кабинеты и офицерскую комнату, где жили «комиссары», как их окрестили штабные писаря: начальник клуба, пропагандист и комсомолец. Были еще комнаты замполита и партийного секретаря, но в них безраздельно царствовал Генка.

В комнате работенка была получше: можно печенья урвать, кусочек сыра отрезать, сгущенки похлебать, пока офицеры ходят на развод. Сегодня там гужевался Генка, да и вообще ему везло. Он сразу приглянулся замполиту своими «деловыми» качествами, которые у Мити начисто отсутствовали. Он не мог, например, пойти на склад и попросить какой-нибудь деликатес — две банки для себя и две для майора, или на вещевой — взять там новые хрустящие простыни, а заодно и полусапожки, каких нет даже у офицеров; зато он мог работать по шестнадцать часов в сутки: барабанить по клавишам разваливающейся машинки, печатать справки, письма, сводки. Первое время дело шло туго. Он не справлялся с тем количеством бумаг, которое ему подсовывали, и приходилось сидеть до утра; уже багровели горы за окнами, а Митя все еще силился различить сливающиеся в сплошную темную линию слова. Базиль и Генка закрывались в соседнем кабинете и преспокойно дрыхли всю ночь напролет, но у него не оставалось сил злиться на них.

Работа была нудная, зато никто не трогал. Базиль оказался прекрасным товарищем — все на равных, а вот Генкин Артур все время капризничал и припахивал. То ему в магазин за банкой сока, то в палаточный городок за сигаретами. Он готовился к дембелю, и каждый вечер они с Генкой куда-то надолго пропадали, а потом Артур сидел за столом и считал замусоленные бумажки.

Базиль говорил, что ему наплевать на дембель, что все это: и ушитая парадка, и сапоги на каблуках, и начищенные до блеска незаслуженные значки — блестящая мишура, скрывающая армейскую действительность, и что он даже пальцем не пошевельнет, чтобы себе что-то достать, само все найдется. Но когда в одно прекрасное утро Артур взял да и уехал с первой отправкой, о которой только и разговоров было весь октябрь, Базиль быстро переменился. Во-первых, он страшно обиделся на замполита, что тот не похлопотал за него в строевой части, всего-то зайти и сказать: «Отправьте-ка моего писаренка», во-вторых, он пошел на склад, где у него работал земляк, и достал все сам, начиная от шапки и кончая новенькими узконосыми сапожками. Два дня он не показывался в штабе — ушивал парадку, шинель, гладил сапоги. Митя с Генкой посмеивались над его болтовней насчет мишуры.

Приближались ноябрьские праздники, и Базилю хотелось встречать их дома, но одно веское обстоятельство мешало его отъезду — у него не было «дипломата». Все дембеля уезжали домой с новенькими, приятно пахнущими кожей и пластмассой «дипломатами», и появиться среди отъезжающих без оного значило вызвать всеобщее презрение: «За всю службу даже на „дип“ не заработал!»

И вот сегодня он предупредил Митю, что будет небольшое дельце. «Дельце так дельце, лишь бы не поймали».

Кончился развод, судя по зашоркавшим по коридору офицерским сапожкам. Пол был вымыт, пыль улеглась; пока не высох — ничего, а потом придется опять сбрызнуть. Дверь распахнулась настежь: «Привет, Дмитрий-хитрый». Из всех офицеров парторг нравился ему больше всех, правда, он не видел еще своего непосредственного начальника — пропагандиста капитана Денисенко, он уехал в Союз за наглядной агитацией: красками, кистями и тому подобной мелочью, но что самое главное — за новой пишущей машинкой, на которой Мите придется строчить до дембеля. Парторг шутил, сыпал прибаутками и никогда не орал, даже не повышал тона, а просто брал за локоток и засыпал тебя словами, буквально сбивая с ног; у человека, разговаривающего с Лукасиком, начинала кружиться голова, и он соглашался на все, что угодно. Когда же замполит просил о чем-нибудь Лукасика, он кивал, улыбался, бил себя кулаками в грудь, а потом выходил из кабинета замполита и перепоручал дело Мите с Генкой, а если им было не по плечу — батальонным политработникам. Генку такая манера бесила: «Сам только что приехал, в рейды не ходил, пороха не нюхал, а уже всю работу на других валит!» Конечно, Лукасик, приехавший в Кабул чуть больше месяца назад, был стопроцентным чижиком и никаким авторитетом не пользовался у офицеров, но Мите он нравился своим характером. Он любил таких людей, у которых все в жизни легко, видимо, потому, что сам слишком серьезно воспринимал свои неудачи и обиды. А что другие за него делают работу, так все кругом так стараются жить, может, не у каждого получается. Вот Генка на полгода меньше прослужил, а как работает? Все на него спихнул, сидит на своих ящиках с учетными карточками — делает вид, что занят, а все больше бегает по поручениям, где чего достать или выменять.

Парторг порылся в столе, достал кожаную папку, вложил в нее бумаги:

— Поедешь со мной в Баграм? Дело есть. На обратном пути винограда наберем, персиков. — Митя вскочил, готовый ехать куда угодно. За тот месяц, что он просидел в этом кабинете, ему ни разу не удавалось выбраться с офицерами из полка в город, или на дорогу, где на охране стоял батальон, или, на худой конец, в дивизию.

— Автомат возьми.

В свою оружейку Митя идти не собирался. У писарей зампотеха всегда валялась куча бесхозного оружия: трофейные автоматы, пулеметы, гранатометы, но Митя плохо их знал, по вечерам отсиживался в своем кабинете, читая газеты, и только краем уха слышал, как в коридорах кипит своя писарская жизнь: крик, смех, беготня. Ему не хотелось ни с кем знакомиться.

— Ну что же ты, где автомат? — Лукасик торопился.

— Сейчас, товарищ майор. — Митя бросился в офицерский модуль за Генкой.

Он приложил ухо к двери замполитовской комнаты. За дверью тихо играла музыка, было слышно шуршание целлофана. Митя поскреб ногтем дверь. Скрипнула кровать, и затопали босые ноги.

— Кто?

— Я.

Генка приоткрыл дверь:

— Чего тебе? — Он даже не успел прожевать печенье.

— Возьми у технарей автомат. Я с Лукасиком в дивизию еду.

— Сам-то не можешь взять? — спросил Генка раздраженно. Митя лишил его отдыха на замполитовской кровати. — Ладно, пойдем.

Пока Генка надевал ботинки, Митя разглядывал сквозь щелку стол, покрытый разноцветной скатертью, а на нем — шикарный двухкассетный магнитофон.

— Класс! — Он такого никогда не видел.

— Класс, да не про нас, — бросил Генка и захлопнул дверь.

— Я ведь слышал, как ты его крутил.

— А тебе-то что? — Генка зло глянул на него. — Мне замполит разрешил.

Мите стало обидно, что Генка слушает магнитофон и ни разу не позвал его.

— Если замполит уедет, забуримся к нему, потащимся, — предложил Митя.

— Посмотрим, — пожал плечами Генка. — Мне вообще-то сказано никого не пускать.

Он стукнул в окно техчасти. Рама скрипнула, и высунулась стриженая голова. «Гриша, дай пушку, для дела надо», — Генка кивнул на Митю. Гриша посмотрел на них заспанными глазами. «Щас», — исчез в темноте и вернулся, неся автомат с откидным прикладом, китайский «АКМС». Он протянул автомат Мите: «С тебя бакшиш». — «Ладно», — хотя он не представлял, каким бакшишем расплатится с Гришей.

Лукасик нетерпеливо топтался у бронетранспортера: «Тебя, Шеломов, только за смертью посылать». Митя промолчал. «Такой уж уродился, а за смертью здесь все ходят: и рядовые и полковники».

«Бэтээр» забрался на горку за полком и, вырулив на баграмскую дорогу,пошел, пошел по асфальту, просвистываемый пыльным ветром.

Митя блаженствовал на ватниках внутри машины. Ему надоело печатать. Еще три недели назад он стучал по клавишам и радовался, что не получает подзатыльников, а сейчас кабинет с тусклыми обшарпанными окнами, и стул с продавленным сиденьем, и дребезжащая машинка — все его раздражало, и он понял, что никогда не станет штабной крысой. «Прослужу полгодика, пока не уволятся старики, и вернусь во взвод».

Погужевались они на посту действительно неплохо. Лукасик только заикнулся о винограде, как снарядный ящик, полный отборного белого винограда, оказался на бронетранспортере. С персиками дело обстояло сложнее — нужно было идти через минные поля, но Мите дали двух проводников. Они нажрались персиков до тошноты и едва дотащили плащ-палатку.

Лукасик, пока они ходили за персиками, слегка «заправился». Глаза у него затуманились, и речь стала не такой быстрой и гладкой. Он приказал накормить Митю до отвала, а сам отправился в «винные погреба».

На посту было человек шестьдесят — готовили понемногу и очень вкусно, тушенки не жалели; на столы, расставленные в сливовой роще, сыпались, глухо стучали по столешницам спелые сливы, иногда попадая в суп или компот. Теперь Митя понимал, почему Базиль и Артур, а в последнее время и Генка, с таким удовольствием ездили с начальством в качестве охранников.

По дороге в полк Митю растрясло, и он заснул, а потом весь оставшийся день ходил сонный и вялый, мучаясь животом.

Когда стемнело и в кинотеатрах застрекотали проекторы, Базиль позвал его «на дело». Митя трусил, но виду не показывал. Они пролезли в автопарк под колючкой по проходу, проделанному такими же, как они, варягами, и, подобравшись к аккумуляторной, сперли оставленный кем-то на минутку танковый аккумулятор. Тот, кто его оставил, решил, видимо, что аккумулятор громоздок и неподъемен для воров, и просчитался. Они докатили его до забора на обрезках труб. Часового поблизости не было видно, и Базиль дважды коротко свистнул. Над каменным забором показались лохматые пыльные головы пацанов лет по двенадцати.

— Принес?

Базиль показал на аккумулятор:

— Значит, как договорились. Две тысячи принесете к забору рядом со штабом.

Пацаны помогли перетащить аккумулятор через забор, водрузили его на припасенную тележку и увезли его в уличную темноту.

Базиль шепнул, что надо линять, и они перемахнули через забор, побежали с внешней стороны к штабу, огибая клубки набросанной колючки.

Базиль знал проход у продуктового склада, где не было проволоки, там они пролезли, выждав, пока часовой завернет за угол штаба.

Сев на корточки невдалеке от забора за бетонными блоками, они стали ждать.

Похолодало, и Митя сбегал за бушлатами. Он напрягался, стараясь уловить среди отдаленных городских шумов топот ребячьих ног, короткий свист или тихий разговор. Базиль тоже прислушивался и бегал глазами по краю забора. Но никто не приходил.

Уже кончился фильм, и труба, серебряно звеня, чистым голосом пропела отбой, а они все сидели и ждали.

Базиль резко поднялся и яростно погрозил кулаком городу: «Надул, щенок! „Я, — кричал, — Азиз, никогда не обманывает шурави“. Погоди, я тебя достану!» Он зашагал к штабу.

В кабинете Базиль вытащил из-за шкафа автомат, щелкнул рожком: «Шлепну, гадину!» — и вышел, хлопнув дверью.

Митя и не подозревал, что у них в кабинете есть оружие. Он так опешил, что даже не попытался остановить Базиля.

Генка залетел в кабинет возбужденный:

— Куда это он такой?

— Бачи нас надули. Две тысячи должны были принести.

— Лопухи! Надо было сразу деньги требовать. — Генка почесал затылок. — Он теперь в Кабул пошел — там его патруль повяжет, и пропал дембель со второй отправкой.

Ничего не оставалось, как лечь спать. Митя ворочался на столешнице с боку на бок, думал о Базиле. «Можно и без „дипломата“ домой уехать, лишь бы живым и невредимым».

Сквозь дрему он услышал, как распахнулось окно и загремел автомат.

— Нашел? — спросил Митя.

— Нет, не нашел. Все дуканы на одно лицо. На улицах пусто — спросить не у кого. Ладно, переживем, — вздохнул Базиль и пошел спать.

Дверь колыхалась от ударов, собираясь развалиться. Пока Митя пытался попасть в ботинки, Базиль уже подбежал к двери, шепнув, что приехал их шеф — Денисенко.

Дверь распахнулась, и в комнату, громыхая подкованными сапогами, ввалился усатый капитан, неся за собой запах сигаретного дыма и терпкого одеколона.

— Заспались, ублюдки, без твердой руки! — Капитан упер палец Генке в грудь: — Кто такой?

— Заменщик Артура, — звонко выкрикнул Генка, вытягивая подбородок.

— Что разорался, как на плацу? Здесь тебе командирский голос никогда не понадобится — без тебя командиров хватает. А ты? — Капитан направил палец на Митю.

— Я — заменщик Васи, сержант Шеломов, — спокойно ответил Митя.

— Тебе Базиль говорил, что будешь на меня работать?

Митя кивнул.

— В таком случае — на уборку быстро-быстро! — Капитан неожиданно заорал: — Чего стоишь, балбес? Уберешься в комнате, распаковывай машинку и жди! Бегом!

Митя побежал, наступая на незавязанные шнурки. «Кончилась лафа. Ишь какой орун приехал. У Генки шеф спокойнее, тихий, а этот только и будет глотку драть».

На полу комнаты стоял большой деревянный ящик с машинкой, на столе — страшный свинарник: колбасные шкурки, обрывки промасленных газет, куриные кости, окурки, осколки тарелок, бутылки. «Попировали, убирай теперь за ними!» Митя залез за полотняную перегородку. Там в шкафчике хранились продукты. На полке он нашел полкруга копченой колбасы и отпластнул толстый кусок. Колбасу он не жевал, а обсасывал, жмурясь от удовольствия, и одновременно водил веником по мокрому бетонному полу.

К вечеру Денисенко загонял его до полусмерти, посылая по всяким пустякам, начиная от забытой на столе ручки и кончая буханкой хлеба, которую хлеборез ему так и не дал, сказав, что хлеба нет и пусть капитан сам приходит, если ему надо.

Базиль ходил торжественный и серьезный — он сдал военный билет в строевую часть и дрожал от нетерпения.

Когда наконец Денисенко отвязался от Мити, пошел в модуль валяться на кровати и слушать музыку, Митя приплелся в штаб.

Базиль сидел за столом над кусочком бумаги, обложившись цветными карандашами. Он вынул из ящика стола бумажку в пять чеков и положил перед Митей:

— Ну как? — Митя нагнулся над столом и только тогда заметил, что чек ненастоящий: все линии, циферки, завитки были тщательно выведены.

— Здорово!

— Еще бы, я их уже так надувал. Сегодня еще попробую.

Базиль закончил чеки и собрался к забору. Митя увязался за ним. Ему хотелось посмотреть, как пройдет операция. Генка над ним посмеялся и сказал, что бачи раскусят их в два счета.

Они подошли к забору, за которым переливался и дышал город. Базиль свистнул, и тут же возникли две головы:

— Что надо?

— Кишмишовку и пакет «Монтаны».

— Десять чеков давай.

— Есть, есть. Неси сначала. — Базиль показал бумажки.

— Не бойся, деньги давай. Рафик никогда не обманывать.

— Знаю я, как не обманывать. Вчера такой же, как ты, надул. — Базиль покачал головой. — Нет, не дам. Не хочешь нести — не надо, мы в другое место пойдем.

Базиль зашагал от забора.

— Эй, постой, солдат, сейчас несу! — Одна из голов исчезла, а другая осталась караулить Базиля, чтобы чеки «не ушли» к другому продавцу.

Минуты через три прибежал запыхавшийся мальчишка. Он поднял над головой кулечек с водкой и развернул большой, с девицей в джинсах, пакет: «Хорошо?»

Базиль кивнул. Оба подошли к забору и выхватили друг у друга, один — товар, другой — бумажки.

«Линяем!» — шепнул Базиль, и они побежали. Вдогонку полетели камни — один из них угодил Мите в ногу.

Они влезли в кабинет через окно.

— Получилось? — удивился Генка. Он разгладил на столе пакет с девицей. — Потянет вместо «дипломата».

Они занавесили окна кабинета газетами, выложили на стол припасенные Генкой консервы, хлеб и сели справлять отходную.

Базиль выгрыз угол пакета и выдавил его по кружкам.

— Давайте, мужики, чтобы жилось вам хорошо: офицеры не доставали, лычки не отлетали, и служба шла как по маслу.

— За тебя, Базиль, за благополучное возвращение.

После отъезда Базиля Генка стал вести себя очень нахально. Всю работу свалил на Митю, а сам где-то пропадал целыми днями. Замполит часто требовал его к себе, и Мите приходилось отрываться от работы, бегать его искать. В конце концов ему это надоело, и он решил крупно поговорить с Генкой.

Утром, когда тот надел панаму и куда-то намылился, Митя попытался остановить его:

— Я за тебя работать не намерен.

Генка завелся с пол-оборота:

— А я намерен кормить тебя каждый вечер всякими деликатесами? Я что, их просто так достаю, за «спасибо»? Может, ты хочешь жрать парашу в солдатской столовой? Если я тебя кормлю, почему бы и тебе за меня не поработать?

— Я тебя не просил! Сам могу прокормиться, без твоих деликатесов.

— Кормись, кормись. Больше ни шиша у меня не получишь. А пахать здесь, как последний чижик, я не буду!

— А кто ты, не чижик, что ли?

— А ты? Сам ты чижик! Барабанишь с утра до вечера, спины не разгибаешь. Да я, если бы прослужил год, давно бы с такой службы слинял.

— Ты прослужи сначала!

— А ты что против меня имеешь? — Генка толкнул Митю плечом. Они, наклонясь друг к другу, глядя в глаза, закружились между столами. Первым набросился Генка. Он обхватил Митю вокруг шеи, но Митя выскользнул и, обняв Генку, чтобы он не давал воли кулакам, стал пригибать его к полу.

Нагруженный бумагами стол пополз в сторону от их возни, открывая под собой многолетнюю пыль, посыпались папки с документами.

— В чем дело, писаря? — Они застыли на месте, растрепанные и красные. Замполит больше ничего не сказал, прошел в свой кабинет. Несколько минут он стоял, в задумчивости подняв глаза на портрет, а потом поманил Генку пальцем и сказал:

— Снимай.

Митя с Генкой переглянулись в удивлении.

— Да, да, наша станция сообщила. Полк в боевой готовности, — замполит закурил. — Сбегайте, поищите черную ленту на знамя.

Они пошли к дверям.

— Сходите к женщинам, может, у них есть, — крикнул замполит вслед.

Женщины еще и не думали вставать. Митя поскребся в одну дверь, Генка — в другую. «Да, — сказал сонный голос. — Войдите, открыто». Митя толкнул дверь и оцепенел от бросившейся в глаза белизны простыней и рассыпавшихся по подушкам волос. В комнате стоял неистребимый запах духов.

— Чего тебе? — Женщина приподнялась на кровати, показывая темное от загара плечо с белой полоской от бретельки.

— Извините, меня замполит послал. Леонид Ильич умер. У вас нету черной ленты?

— Слышь, девки! — крикнула женщина. — Брежнев умер.

На кроватях заворочались. Митя старался смотреть в окно, на унылое, затянутое тучами небо, выглядывающее из-за крыши офицерского модуля.

— Хватит заливать-то, дай поспать.

— Так что, умер, что ли?

Митя улыбнулся, мотнул головой:

— Наши передавали по радио.

Дверь скрипнула. В комнату неслышно вполз Генка.

— Разрешите? — покачал головой. — Нет черной ленты?

— Вряд ли есть. Мы ведь никого хоронить не собирались, — женщина села на кровати. — Отвернитесь, я встану.

Она прошлепала босыми ногами, зашуршала бельем. Генка подмигнул Мите: «Классно, да?»

— Разве что это, — женщина держала в руках черную комбинацию. — Из нее можно ленту нарезать.

— Надо с замполитом посоветоваться, — деловито сказал Генка. — Сщас приду, — и шмыгнул за дверь.

— Садись, в ногах правды нет, — теперь женщина была в цветастом халатике. Она сидела на кровати, перебирала в руках комбинацию с ажурными оборками и почесывалась.

— Долго тебе до дома?

— Год остался.

— А, — женщина больше ни о чем не спрашивала и только смотрела на стену, увешанную фотографиями детей.

Генка всунул голову:

— Замполит спрашивает, нету ли у вас еще чего-нибудь, пусть не черного цвета.

— Нету, ничего нету, — раздраженно ответила женщина. — Берите что дают, — и швырнула комбинацию.

Генка вышел из модуля и захохотал. Он сгибался пополам и шатался как пьяный: «Комбинацию на боевое знамя полка — ха, ха, ха! Ой, не могу, они бы еще трусы дали! Ха-ха!» Митя тоже засмеялся, но когда они дошли до штаба, лица у обоих были скорбные и непроницаемые.

«У них ничего нет, товарищ майор. — Генка развернул комбинацию. — Вот только». Замполит выхватил у Генки комбинацию и разорвал ее: «Я этим сучкам еще припомню!»

Траурные ленты сделали из простыней: нарезали на полосы и покрасили черной краской.

Пока шел митинг, Митя с Генкой прятались в штабе и курили. Небеса прохудились, зарядила такая мелочь, что до конца зимы не вытечет — стой на плацу и жди, пока твой бушлат не станет пудовым от мокроты.

— Ладно, Димос, ты не обижайся. Пойдем лучше сходим ночью, железо сдадим на кишмишовку, поминки устроим.

— Пойдем, — согласился Митя. — Только, если попадемся, нам больше в штабе не работать.

— Ерунда, — отмахнулся Генка. — Артур все два года деньги делал, и ничего, не попался. Уехал с первой отправкой и увез в тюбике с зубной пастой пятьсот чеков.

— Да ну?

— Конечно, у меня на глазах пять сотен в полиэтилен запаивал. Ас! Не то что твой чмошный Базиль, даже аккумулятор продать не смог.

Митя изумленно смотрел на Генку.

— И ты мне ничего не сказал.

— Артур не велел. Мало ли, трекнешь языком, и отберут при шмоне. Если хочешь, будем вместе ходить. За год заработаешь побольше Артура, домой приедешь — японскую аппаратуру купишь или на рваные обменяешь где-нибудь в Мурманске, а там и до машины недалеко.

— Хорошо, давай рискнем. — «Может, все еще получится. Артур с Генкой сколько раз к забору ходили и ни разу не попались. Ну, Артур-тихоня, выдавливает себе из тюбика чеки и в ус не дует!»

После отбоя они закрыли кабинет, вылезли из окна и отправились в соседний полк на промысел.

Они облазили все строительные объекты соседей, благо часовых было не видать, но попадалось все неподъемное или приваренное железо, которое отодрать руками невозможно. Пробирал ночной холод, к которому примешивалась нервная дрожь, и вообще хотелось поскорей в теплую комнату, на стол, под бушлат с головой. Митя собрался уже было сказать об этом Генке, как споткнулся о что-то звонкое. Посветили спичкой. На земле аккуратными стопками лежали металлические уголки.

«Хватай, тащи!» — горячо прошептал Генка, наклоняясь над уголками. Они взвалили на плечи сколько могли и понесли. Шли быстро, и длинные уголки покачивались и звенели при ходьбе, больно вдавливаясь в плечо.

Они благополучно выбрались с территории артполка и зашагали к забору. Около продовольственного склада Генка остановился и прислушался. Было тихо, только бешено колотилось сердце.

Генка махнул рукой: «Пошли!»

— Стой! Кто идет? — Часовой вылез из темноты с автоматом наперевес.

— Свои, свои, — нетерпеливо отозвался Генка.

— Что несешь, куда понес?

«Грузин, — догадался Митя. Ноги ослабели, и стало жарко. — Что будет?»

— Не видишь, железо несем, продавать хотим, — стал объяснять Генка недогадливому часовому. — На обратном пути тебе бакшиш принесем.

— Я твой бакшиш в гробу видал. Бросай свои железки на землю! — Часовой грозно махнул автоматом. Пришлось подчиниться.

Холодный пот струился по позвоночнику. Хотелось бежать, но блестевший в свете фонаря автоматный ствол приковывал ноги к земле.

— Скоро смена кончается. Пойдет разводящий — я ему вас сдам вместе с железом. Начальнику караула расскажете, где своровали.

— Может, договоримся? — начал Генка.

— Нет, не договоримся. Ходите, сволочи, в город, а потом нас наказывают, что службу плохо несем.

— Да кто вас наказывает? Никто не знает, что мы в город ходим, — возразил Генка.

— Э, ты зря не болтай, все равно сдам.

Пиная камешки, Генка подошел к Мите и шепнул: «Я отвлеку. За угол беги».

— Я не болтаю. Я тебе только предлагаю — половина твоя. Хочешь — афганями, хочешь — кишмишовкой.

— Заткнись, а то на земле лежать заставлю.

Митя прыгнул за угол склада и побежал. Правый ботинок хлябал — развязался шнурок, — он напряг пальцы и прибавил ходу.

Он толкнул раму и перевалился через подоконник. В кабинете было тепло; в трубах журчала горячая вода, за дверью слышался сонный голос дежурного, сидящего на телефонах: «Монетка, Монетка, дай Второго, дай Второго».

Митя долго сидел на стуле, уставившись в темноту, и слушал колотящееся сердце. Он ждал, когда за ним придут: постучат, он откроет дверь, и его уведут в караулку, а утром — на губу.

Рама жалобно закряхтела, и в кабинет ввалился Генка:

— Привет штабным крысам! — Он даже не запыхался.

— Убежал?

— А как же! Он за тобой дернул, а я через забор и в канаву. Он меня долго искал, только не на того нарвался. Потом пришла смена. Пока они пост принимали, я назад в полк пролез.

— Давай спать, — предложил Митя. — Завтра работы много.

— Давай, — согласился Генка. — Ну что, завтра продолжим?

Митя промолчал.

В столовой, в проходе между столами, с грязными котелками в руке стоял Вовка и застывшим взглядом смотрел в одну точку на гофрированной поверхности столовской стены. Все его толкали и ругались, что он стоит на проходе. Но Вовка не обращал на них внимания — он был полностью поглощен стеной. Вид у него был чижиковский: давно не стиранное, залатанное «хэбэ», висящее мешком, заляпанная панама с опущенными вниз полями, стоптанные нечищеные сапоги.

— Володя, — Митя взял его за рукав и развернул к себе. — Ты чего?

— А, это ты… Здравствуй, — голос у Вовки был слабый. Он говорил сквозь зубы, почти не раскрывая рта. — Где ты щас?

— В штабе, у замполита писарем. А ты?

— А я… — Вовка замолчал и долго тупо смотрел на Митю, не видя его. — Ездили в сопровождение, на охране стояли.

Митя взял Вовку под локоть и потащил к выходу:

— Пошли, тебе проветриться надо.

Он усадил Вовку на железобетонную панель у водокачки и спросил:

— Обкурился?

— Не-а, все в порядке. — Вовка тряхнул головой. Из волос выпала вошь и поползла вверх по «хэбэ».

— Где в порядке? Посмотри на себя: вшивый, грязный, зачуханный, бледный как поганка. Ты ведь скурился, Вовка, тебе лечиться надо.

— Я… в порядке. Я — здоровый. Не надо лечиться, — Вовка лениво махнул рукой и повторил: — Я в порядке.

— Анашу куришь?

— Не-а, руин. — Вовка выставил большой палец. — Классная штука. Отвал… две затяжки… отвал. Вовка снял ремень и вытащил из-за пряжки маленький пакетик. Он развернул его: в пакетике был порошок сероватого цвета. «Героин! Поэтому так быстро — всего за месяц!»

— Давно ты его куришь?

— Давно, не помню… всегда, — Вовка бережно завернул пакет и снова засунул его за пряжку.

— Ты вспомни, когда я к тебе приходил, с наряда сбежал, помнишь?

Вовка кивнул.

— Курил?

— Курил. С Пандшира начал. Склад, трофеи взяли, большая коробка руина. Пока они сожгли, я спер пятьдесят пакетов. Или сто? — Вовка пожал плечами. — Не помню.

— Пойдем к замполиту, — предложил Митя. — Объяснишь ему: стал наркошей, хочу лечиться. Он мужик с понятием — в госпиталь положит.

Вовка соскочил и побежал — ноги у него заплетались. Мите ничего не стоило догнать его, но он не стал.

Вовка отбежал на безопасное расстояние, повернулся и закричал: «Я здоровый! Я в порядке! И-и-и, друг! Сам лечись, а я в порядке!»

Митя взял грязные котелки, забытые Вовкой, и побрел в штаб.

Генка позвал его на ужин. Сам он давно ходил на такие вечеринки. Собирались писаря, занавешивали окна, доставали свои запасы: кто пюре с мясом из офицерской столовой, кто банку кабачковой икры со склада, а кто покрутился — два-три пакета кишмишовки или кусок сыра, все теплое, из-за пазухи.

Митя вошел вслед за Генкой в финчасть. За столом сидели технари и финансист. Было накурено, стол ломился от банок и пакетов.

— Садись, дорогой, — финансист пододвинул Мите стул. — Второй месяц в штабе крутишься, а познакомиться не хочешь.

Митя сел, вытянул из пачки сигарету.

— Вы меня не приглашали, а самому навязываться неудобно.

— Почему неудобно? Был бы человек хороший, а мы завсегда рады, — финансист широко улыбнулся, обнажая выщербленные зубы. — Давай знакомиться.

От кишмишовки его быстро развезло, и комната закачалась в клубах сизого дыма. Он обнимался с технарями, Генкой, финансистом и заплетающимся языком врал про гражданку: про миллион баб, про пьянки с попаданием в вытрезвитель, про драки и «крутую» жизнь. Потом Генка взял его под руки и повел в кабинет.

Его безбожно рвало. К утру он настолько ослабел, что даже не мог перегнуться через подоконник, пошла желчь.

Генка только качал головой: «Дорвался до бесплатного», — с завтрака принес полный котелок крепкого чаю: «Взбодрись, работать не сможешь». Митя действительно немного взбодрился и весь день простучал на машинке, делая ошибок больше обычного.

А вечером Генка снова позвал его в финчасть.

— Нет, я больше не могу. Ты же сам видел.

— А тебя никто пить и не зовет. Так посидим, похаваем, музычку послушаем.

Водка на столе все-таки была. Не мутная кишмишовка с резким запахом, а настоящая «Столичная» в бутылке. Митя поинтересовался, сколько стоит такая роскошь. Тридцать пять — сорок чеков, но секретчик достал водку за бесплатно, за одну услугу. Митя спросил, что за услуга такая, за которую отваливают сорокачековую водку. «А ты у него сам спроси», — посоветовал Генка.

Пришел секретчик — стянутый ремнем доходяга в свежей, только что со склада панаме с огромными, как у сомбреро, полями, сдвинутой на глаза. Он был слегка пьян и вертел в руках банку болгарских огурчиков: «А вот и закуска, мужики!»

Митя с отвращением вытянул из кружки водку, но от второго раза отказался. Он скромно сидел за столом и слушал болтовню секретчика, который, как вчера Митя, бил себя в грудь и хвастался.

— Вот тебе — чего нужно? — секретчик ударил Генку по колену. — Хочешь, рекомендацию в институт, или могу характеристику в рай.

Все засмеялись. Генка покачал головой и, выждав, пока секретчик проглотит очередную порцию водки, спросил:

— А медаль можешь сделать?

Секретчик фыркнул, потряс головой:

— Не в душу пошла, родимая. Могу и медаль, — он кивнул на стол. — Вот они, медали, булькают.

Все опять засмеялись. Генка подождал, пока стихнет смех, и деловито спросил:

— Сколько?

— «За боевые заслуги» — сто пятьдесят. Меньше не могу, сам понимаешь, рискую.

— А «За отвагу»? — Генка наклонился к секретчику и напряженно смотрел в его красные глаза. — «За отвагу» сколько?

Секретчик затрясся от смеха:

— Ишь ты, подавай штабной крысе «За отвагу». — И выдохнул с перегаром: — Двести пятьдесят. Могу афганями взять.

— Ладно, договорились, — кивнул Генка и стиснул руку секретчика.

— Что-то твои представления долго ходят, — заметил финансист, выпуская сигаретный дым секретчику в лицо. — Ты когда мое послал?

Секретчик пожал плечами:

— Я не виноват, что Верховный Совет редко заседает.

— Не знаю я, когда он заседает, — проворчал финансист, — но если мне ничего не придет, я из тебя все мои монеты назад вытряхну.

Секретчик этих слов уже не слышал. Он смахнул локтем со стола консервные банки и засопел, уткнувшись лицом в газету с крошками.

Когда они далеко за полночь вернулись в свой кабинет и стали укладываться, Митя спросил у Генки:

— Зачем он про медали заливал?

Генка с удивлением посмотрел на него:

— Ты думаешь, он по пьянке трекал? Как бы не так! Начальник штаба недавно нажрался и полковую печать забыл в сейф спрятать, так он всю ночь трудился — нашлепал на пустые листы печатей, а сейчас торгует ими — любую справку сделать может. А медали он только своим делает. Когда машинистка уходит домой, печатает представления, а потом вытаскивает из пачки лишние и всовывает свои, чтобы по количеству совпадало.

— Может, он врет и никуда никаких представлений не посылает? — усомнился Митя, вспомнив слова финансиста.

— Нет. Он если уж деньги взял, так обязательно представит. Это уж где-то выше не прошло: в дивизии или в армии. Там для этих бумаг куча инстанций, и каждая штабная сволочь может завернуть: «Нет, не пойдет, для медали такого подвига не хватит», его бы сюда, козла!

— Но ты ведь подвигов не совершал.

— Не совершал, так совершу, — Генка рассердился. — Не лезь не в свое дело. Строчи на своем драндулете, может, от замполита благодарность получишь. — Генка босиком подскочил к выключателю, и комната погрузилась в темноту.

После водки стало получше, но голова все еще немного побаливала. Он подумал о тех, чьи представления секретчик выкидывал из стопки. «Люди в рейдах ползали, а он их медали штабистам отдал. Интересно, а орден у него купить можно?» Он вспомнил, что давно не писал матери. Днем было некогда, а вечером хотелось сходить в кино. Ему было стыдно, но он никак не мог перебороть в себе лень, которая накапливалась за день от бесконечных бумажек. Та девушка все никак не выходила из головы. Он решил, что завтра обязательно напишет хорошее длинное письмо матери, и уснул.

Выпал снег. Он лежал рваными дорожками на скользкой земле и сочился тоненькими ручейками вниз по склонам. Небо над Кабулом затянуло скребущими по горам лилово-серыми набухшими тучами, которые ходили взад-вперед над городом и лениво стучали и стучали по крышам редкими каплями. Почты из Союза не было вторую неделю.

В штабе маялись без писем и время от времени посматривали на закрытое окошечко полковой почты и съежившихся под плащами часовых, шагающих вдоль модулей с торчащими горбами автоматов.

Митя утешал себя тем, что получит сразу много писем, запрется один в кабинете, когда все уйдут в кино, и будет читать, читать, вдыхая впитавшийся в тетрадные листочки сладкий аромат дома.

В тот день, когда в тучах появились прорехи и сквозь них выглянуло бледно-голубое переболевшее небо, капитан Денисенко привел грязного мокрого чижика с бритой головой и огромными ушами, представил: «Художник!»

Митя, напуганный рассказами Базиля о зверском характере своего шефа, первое время трепетал и вытягивался перед ним, но потом понял, что капитан хоть и орет, выкатывает красные от ярости глаза и шевелит тараканьими усами, ничуть не страшнее других начальников и успокаивается очень быстро, если смотреть ему в рот.

Денисенко впихнул художника в кабинет к замполиту, зачем-то захлопнул дверь и заорал: «Гениальный парень! Я застукал его, когда он делал наколки дембелям, и понял — замполиту не хватает художника. Это же Рембрандт, Гоген, Репин! Вы только посмотрите, какие наколки!» Денисенко зашуршал бумажками. «Он нам всю наглядную агитацию обновит, стенды намалюет. Намалюешь? Как миленький намалюет, а мы его за это от роты избавим». Замполит что-то невнятно пробурчал, и художник, выпихнутый рукой Денисенко, предстал перед Митей. Вид у него был довольно жалкий.

— Сколько отслужил? — спросил Митя, не отрываясь от машинки.

— Осеннего призыва, — чуть слышно пролепетал художник.

— Когда умывался последний раз?

Художник пожал плечами.

— Ладно, хватай мыло и дуй в баню. Сегодня как раз банный день; вымоешься, выстираешься, тогда придешь.

Заглянул Генка. Увидев художника, он подошел к нему и боднул головой.

— Фамилия?

Художник вытянулся, как мог, и выпалил:

— Козлов!

— Имя?

— Сергей!

— Кру-гом! Через окно шагом марш!

Козлов послушно шагнул к окну, открыл его и перелез через подоконник. Митя покрутил пальцем у виска и показал на закрытую дверь кабинета. Генка только махнул рукой:

— Ерунда! Чижиков воспитывать надо. — Он подкрался к запертой двери и стал подслушивать.

Он показал большой палец и прошептал:

— Денисенко опять в Союз собрался. Замполита уламывает, золотые горы обещает. — Он нагнулся к Мите и возбужденно выдохнул: — Одного из нас он возьмет в Союз!

Сердце тут же захотело выскочить из груди. «Он должен взять меня, а не Генку. Тому и так хорошо живется: бегает по складам, делает деньги, пьет, жрет, толстеет. А я тут работаю за двоих — света белого не вижу. И потом, Денисенко считает меня своим адъютантом — должен взять».

Как только Денисенко вышел из кабинета, оба бросились к нему, вопя в голос:

— Товарищ капитан, товарищ капитан!

Денисенко засмеялся, а за ним и замполит:

— Подслушали, писарюги! Будем играть честно. Я возьму в Союз того, кто может достать, — Денисенко стал загибать пальцы, — много гуаши, много карандашей, много ватмана, ну и других бумагомарательных принадлежностей.

— За свои? — поинтересовался Митя.

— А как же. Хочешь в Союз — плати за проезд.

Митя сник. Мать всегда еле сводила концы с концами, и если бы не Сергей Палыч…

Капитан Денисенко вышел, а Генка постоял минуту в нерешительности и выбежал вслед за ним.

Митя опустился на стул, ничего не видя перед собой. «Дурак! Упустил такую возможность! Ну, подзанял бы у кого-нибудь из друзей, купил бы этому Денисенке вагон краски и ватмана, зато побывал бы дома. Эх, мама, что же ты меня жить-то не научила, не рассказала, что лукавому легче?» На глазах закипели слезы, и он, чтобы окончательно не расплакаться, принялся яростно барабанить по клавишам машинки, печатая какой-то мифический отчет о культурно-массовой работе.

«Здравствуй, милая моя мамочка! Вот и пришла настоящая зима, конечно, не такая, как у нас, с метелями и морозами под сорок, но все-таки настоящая, со снегом, с замерзшими лужами. Снег, правда, быстро тает, но уши и ноги обмерзают, пока стоишь на плацу во время развода. Ты только не беспокойся насчет одежды, ничего посылать не надо, у меня есть шерстяные носки и теплая кофта на случай холодов. Говорят, что ниже минус пять не опустится, так что проживем, не волнуйся.

В командировки нас больше не посылают, Сидим в полку, едим, спим, ходим в наряды да в караулы. При первой же возможности сфотографируюсь и вышлю тебе фотку, сама увидишь, как я поправился на казенных харчах. Прости, что так долго не писал тебе. Очень устаю на службе. Меня ведь теперь поставили заместителем командира взвода — денег получаю больше, но и требуют с меня не так, как раньше, за весь взвод отвечаю.

А особо писать не о чем, служба есть служба: однообразная и скучная, знай тащи ее на себе да хлебай кашу из котелка.

Обещаю, что теперь буду писать чаще, и ты пиши и не болей. Передавай привет родным и близким, кого увидишь.

Крепко целую и обнимаю тебя, твой сын Дима».

Денисенковская командировка не удалась из-за начальника штаба. Тот поссорился с замполитом и, когда нужно было подписывать командировочное удостоверение, сказал, что комиссары слишком часто шастают в Союз, и не подписал. Генка чуть не плакал от досады и три дня крыл начальника штаба последними словами. Он, оказывается, написал домой, и там готовились к встрече: пекли пироги, покупали водку.

Художник прижился у них в штабе. Днем по приказу замполита он сидел в пустующей комнате офицерского модуля и делал наглядную агитацию: поправлял старые стенды, рисовал новые, а вечером приходил в штаб с котелками, набранными в офицерской столовой. Они ужинали, потом художник мыл посуду, прибирался в кабинетах.

Генка гонял Козлова как мог. Стоило художнику показаться на глаза, как Генка менял свой естественный голос на командирский и начинал придираться: где шлялся, почему пюре мало набрал, почему руки от краски не отмыл, почему в кармане хлебные крошки? Он каждый день раздавал ему тычки и подзатыльники, приговаривая, что в роте его давно бы уже убили за «шлангование». Митя к художнику не придирался, но в первый же день усадил его за машинку, чтобы, если дадут ночную работу, было на кого свалить.

По вечерам, когда Генка с Митей уходили в кино или в гости, Сергей сидел за машинкой и, тупо глядя на лист бумаги, бил двумя пальцами по клавишам, учась печатать.

После неудачи с уголками Генка редко исчезал из кабинета по ночам, а если и исчезал, то брал с собой Козлова. У Мити, как он сказал, рука несчастливая. Генка посоветовал ему заняться самым легким и безопасным бизнесом — продажей бачам конфет и печенья из «чекушки».

Митя долго собирался к забору и каждый день откладывал свой поход, придумывая всякие веские причины, но в конце концов решил рискнуть. Ему было стыдно покупать целый ящик конфет, поэтому он купил двадцать пакетов югославской «Боны» и, когда роты, крича строевые песни под духовой оркестр, промаршировали к столовой (обычай, заведенный привыкшим к союзным порядкам замполитом), он побежал к забору. Там паслось несколько бачей. Мальчишки, сидя на корточках кружком, играли в какую-то игру, постоянно ссорились и толкались. Митя присвистнул, и бачи бросились к нему, расталкивая друг друга:

— Чего надо? Что хочешь?

Митя достал пакет из-за пазухи, показал:

— Двадцать пакетов продаю.

Самый рослый кудрявый парень прикрикнул на орущих конкурентов, которых понять было невозможно.

— Сто пятьдесят.

Митя заранее вычислил, что должно быть не меньше ста семидесяти, и мотнул головой:

— Не пойдет. Сто восемьдесят.

Парень присвистнул:

— Никто больше не даст. Сто пятьдесят.

Митя занервничал. Торг может затянуться, а если появится часовой… Он вспомнил о грузине, который их задержал, и сбавил цену:

— Сто семьдесят.

— Сто шестьдесят только шурави даю. Всегда мне продавать придешь, — парень протянул руку за пакетами. — Давай.

Митя решился на сто шестьдесят, но пакет спрятал за пазуху и из осторожности даже отодвинулся от забора.

— Сначала афгани принеси.

Парень всплеснул руками:

— Не веришь, да? Я много денег больше дал, а ты не веришь!

Митя поколебался немного, но потом вспомнил о танковом аккумуляторе и решительно сказал:

— Сначала деньги.

Парень вздохнул и вытащил из кармана рубахи тряпицу, в которой была завернута солидная пачка замусоленных афгани, отсчитал несколько бумажек и протянул их через забор:

— На, бери.

Митя взялся за деньги, но парень держал их крепко и не отдавал.

— Пакеты давай.

Митя свободной рукой залез за пазуху и один за другим передал парню двадцать пакетов, только тогда тот отпустил деньги.

— Всегда продавай мне. Придешь, проси Фараха позвать. Они сбегают.

Бачи похватали пакеты и всей ватагой потащили их сдавать в дукан.

Митя только сейчас почувствовал, что взмок от напряжения. Он закурил и стал дрожащими пальцами пересчитывать бумажки. Оказалось: сто пятьдесят афгани, причем две бумажки были склеены липучкой, а одна вообще оказалась иранской. Митя, чертыхаясь, побрел в штаб.

Козлов с Генкой ерзали ложками по дну котелка с супом. «Ну как?» — с набитым ртом спросил Генка. Митя ему все рассказал. Генка так прыснул, что изо рта полетели непрожеванные крошки. Он подавился, и Козлову пришлось долго хлопать его по спине.

Раскрасневшийся Генка сказал, что при удачном раскладе можно было взять все двести и что таким лопухам, как Митя, нечего делать у забора, надо учиться у старших товарищей, а деньги надо заставлять показывать, и каждую бумажку — на свет. «Век живи — век учись, — заключил Генка. — А рваные я обменяю. Давай сюда все бабки».

Через полчаса он принес новенькие хрустящие чеки, всего оказалось сорок с полтиной. «С меня бакшиш», — пообещал Митя, перетянул деньги резинкой и засунул поглубже во внутренний карман. Он решил, что со следующей получки купит кожаный «дипломат» и, вообще, потихоньку начнет готовиться к дембелю.

Новый год был сухим и теплым. Снег сошел, и только на верхушках гор лежали рваные по краям яркие сахарные шапки.

Все офицеры смылись, кто в армию, кто в дивизию, и остался только один комсомолец, который, как сам говорил, устал от всяких пьянок и Клав, заканчивающихся пальбой и драками. Он откопал в клубной каптерке телевизор и велел утащить его в комнату. Телевизор, как ни странно, показывал, причем неплохо: ловил и Союз и Кабул. Комсомолец пригласил их к себе на «огонек». Они, конечно, обрадовались, но Козлова решили с собой не брать. На него не хватало кровати, а тащиться в Новый год вдвоем на одной койке с чижиком не хотелось.

У них все было заранее припасено. За два часа до Нового года они приволокли два полных вещмешка продуктов. Генка даже умудрился достать арбуз, чем очень гордился: «Да нашим офицерам такой стол и не снился. Генералы, и те хуже жрут». Много они пить не стали — боялись комсомольца, хотя кишмишовкой, закупленной Генкой, можно было упиться вусмерть.

В двенадцать часов небо над Кабулом высветилось тысячами ракет. Вверх, перекрещиваясь и исчезая в темной синеве оттаявшей ночи, красными штрихами полетели звонкие трассеры. В парке на бронетранспортерах заработали пулеметы, по горам и городу прокатилось отраженное эхом «ура». Пьяные писаря высыпали в коридор. Тискали друг друга, целовались, смеялись, пели песни. Дежурный по полку выскочил из своей комнатушки, но ничего не сказал, а только пригрозил кулаком и хлопнул дверью. «Еще бы! Такой праздник, а ему нельзя, и часовому у знамени нельзя, и караулу, и всем, кто тащит службу». Митя невольно вспомнил Новый год в учебке, когда, измученные суточным нарядом по столовой, они приползли в роту, где их ждал стол с газировкой, засохшими булочками и лежалыми конфетами. На праздник собирали деньги, но сержанты, судя по их довольным рожам, заначили деньги себе на водку и отделались самой что ни есть дешевкой. Измученные курсанты немного поклевали со стола и завалились спать, хотя разрешено было негромко веселиться и смотреть телевизор до утра.

Когда хмель немного выветрился, они пошли к комсомольцу на «огонек». У того на столе стояла початая бутылка сухого вина, полупустая банка кабачковой икры, на бумажке лежал кусок сыра. Генка торжествующе улыбнулся и подмигнул Мите: «Что я говорил!»

Митя смотрел на телевизионный калейдоскоп лиц и плохо понимал, что происходит на экране. Он вспоминал большую двухметровую елку, каждый год появляющуюся в квартире у деда, с огромными разноцветными шарами, которые таинственно светились и покачивались в темноте на вздрагивающих ветках, а с веток мягко сыпались на пол высохшие иголки. Он вставал с постели и босыми ногами топал к елке, когда все еще спали — очень хотелось взять подарок, спрятанный за ватным Дедом Морозом. Было темно, завороженный и испуганный мерцанием шаров и шелестом иголок, он стоял и переминался с ноги на ногу, чувствуя, как по щиколоткам гуляет холодок, не решался подойти поближе. Ему чудилась среди веток ведьма с костлявыми скрюченными руками, и как только он подойдет ближе — она схватит его. Когда он представлял себе сгорбленную старуху с горящими глазами и огромным носом, холодок поднимался вверх, и он с воплем бежал в бабушкину комнату, где стояла деревянная самодельная кровать. Бабушка вскакивала с постели и прижимала его маленькое щуплое тельце к своему, большому и горячему, гладила по голове и, шумно дыша, шептала в ухо: «Что ты, родной? Что ты, маленький? Не бойся, бабушка с тобой, она тебя никому в обиду не даст. Спи, мое солнышко, спи, мой ласковый». Она укладывала его в кровать, накрывала теплым одеялом и долго сидела на краешке, гладила волосы и пела колыбельную — длинную нескончаемую песню, от которой закрывались глаза и приятная дремота охватывала тело. Он никак не мог вспомнить слов колыбельной, но ее большое горячее тело он помнил и даже тогда, когда стоял в черном тесном костюме у бабушкиного гроба, не верил, что ее тело может быть другим: застывшим, втиснутым в узкий, обшитый тряпкой ящик, и он не плакал; все плакали, даже отец украдкой вытирал уголки глаз, а он — нет; и когда мягкие комья посыпались на крышку, ему почудился шелест облетающей хвои.

Генка растолкал его. Утренний свет заливал комнату. Трещал невыключенный телевизор. Проснувшиеся мухи кружились над остатками новогоднего ужина. Капитан спал, уткнувшись носом в подушку.

Они выключили телевизор и на цыпочках вышли, плотно прикрыв за собой дверь.

«Лучше в штабе доспим, — предложил Генка. — Еще проснется — заставит убираться, а так Козлова пошлем».

Серега спал за столом, подложив под голову пустой вещмешок. Генка рассмеялся.

— Смотри, — он поднял с пола два пустых пакета из-под кишмишовки. — До чего оборзел — нализался без нас! — Он не удержался и дал Козлову подзатыльник: — Вставай, скотина, алканавт проклятый!

Козлов поднялся, хлопая глазами:

— Виноват, с Новым годом. — От него за версту несло перегаром.

Генка пару раз ударил в живот.

— Совсем бояться перестал, служба медом показалась!

Козлов тут же протрезвел.

— Да я что! Да это не я! Когда вы ушли, приперся Гриша из техчасти, залез в шкаф и увидел кишмишовку: «Давай да давай отметим Новый год». Он обещал два пакета принести.

— А почему ты позволяешь по шкафам у замполита лазать? — Митя тоже не удержался, дал Козлову по шее.

Козлов захныкал:

— Да я что, я не позволял. Он — черпак, а я — чижик.

В общем, как ни крути, а продолжать праздник было не с чем. Генка пообещал Козлову, что тот еще долго будет расплачиваться за свои грехи, и пошел искать выпивку.

Четыре дня писарей никто не трогал. Офицеры гуляли, и штаб вымер. Митя начинал маяться. Погода опять испортилась: полил бесконечный, нагоняющий дремоту дождь. Он шел целые сутки и в конце концов пробил крышу и закапал замполиту на стол; пришлось срочно заклеивать набрякший потолок плакатами, призывающими крепить воинскую дисциплину и хорошо нести службу, но это мало помогло — мутные капли упрямо просачивались сквозь толстый слой бумаги и долбили столешницу, разбрасывая по кабинету брызги.

Генка выполнил свое обещание насчет расплаты. Третьего вечером, когда дождь немного поослаб, он вызвал Козлова в коридор и о чем-то с ним пошептался, потом вернулся в кабинет, вытащил из-за шкафа автомат и вручил его Сереге: «Держи, только в крайнем случае. Если что, мы ничего не знаем, сам пошел».

«Опять на дело подрядил, — подумал Митя, заставляя себя вчитываться в статью из „Коммуниста Вооруженных Сил“. — Раньше хоть без оружия обходилось».

Только ночью, ложась спать, он вспомнил о Козлове: «Куда ты его услал?» Генка многозначительно хмыкнул: «Он знает». Митя повернулся на бок и уснул.

Его разбудил стук в окно и топот Генкиных ног. Повеяло холодком, и вспыхнул яркий электрический свет.

— Вставай, Козлов пришел!

Митя соскочил со стульев, превозмогая острую резь в глазах, увидел раскрасневшегося Козлова с вещмешком в руке и заляпанных грязью сапогах:

— Ты откуда? — Козлов развязал вещмешок.

— Вот! — и высыпална стол блестящую груду вещей: кассеты, электронные часы, зажигалки, солнечные очки, бижутерию, сигареты.

— Что это?

Дверь распахнулась, и вошли Генка с Гришей.

— Поделитесь, комиссары? — спросил Гриша и, не дожидаясь ответа, принялся рыться в вещах. — Кассеты вам все равно не нужны. Один «Омакс» я беру себе, еще вот эти дамские для мамаши. Остальное делите.

Генка подошел к столу и разделил вещи на две кучи поровну.

— Бери, — предложил он Мите. — Да не бойся ты! Спрячем так, что никто не найдет. Домой с подарками поедешь.

Гриша уселся за замполитовский стол и стал рассказывать, как все здорово получилось. Они угнали тачку и поехали в другой район, чтобы не засветиться. Он давно присматривался к этому двухэтажному дукану, однажды они с зампотехом ездили туда за покупками. Замочки оказались ерундовые, и они неплохо пошуровали. То, что на столе, это так — мелочь. Джинсы, дубленки, магнитофон они пока спрятали в дизельной, жаль, что больше взять не смогли, не хватило рук, надо было бы по второму заходу, а тут эта старуха высунулась из-за дувала и заорала. Пришлось срочно сматываться, а на полдороге заглох мотор. Гриша вытащил из кармана пачку «Ричмонда», щелкнул зажигалкой-пистолетиком:

— Надо для следующего раза дукан подыскать.

— Пойдешь с нами, Димос? — спросил Гриша. — Трусишь? Ну ладно, пусть тогда ваш чижик ходит. Он вроде парень ничего.

Митя завернул свои вещи в газету, даже не посмотрев, что там. Он решил, что утром выкинет сверток на помойку. Ему было страшно. Пока Гриша обстоятельно и спокойно рассказывал о деле, Митя дрожал то ли от холода каменного пола, на котором он стоял босыми ногами, то ли от страха, что в дверь постучат.

Генка нацепил на руку электронные часы и, зевнув, сказал:

— Ладно, Гриша, утро вечера мудренее. Надо будет решить, как вещи домой переправить.

Он не выбросил сверток, как собирался. «В конце концов, я тут ни при чем, и потом, подарки и правда хорошие, где еще такие достанешь». На всякий случай он засунул сверток в корзину с мусором, если что — выкинет.

Генка показал ему джинсы «Лондон бридж», которые собирался отправить в Союз. Джинсы были давнишней мечтой Димы. Он даже копил деньги, но потом матери срочно понадобилось дорогое лекарство, и ему пришлось отдать все свои сбережения.

— А еще одни есть? — спросил он, у Генки.

— Есть, да не про твою честь.

— Слушай, Генк, сделай мне джинсы. Возьми взамен барахло, которые ты мне дал.

— Нет, не возьму, — Генка немного подумал. — Ладно, сделаю тебе джинсы, а ты за это с Гришей сходишь. Идет?

Митя растерялся, он не ожидал такого поворота дела.

— Нет, не могу.

Джинсы были шикарные. Они ласково синели под полиэтиленом.

— Я подумаю.

— Как хочешь. — Генка взял пакет и вылез в окно. — Гриша их за тыщу собирался продавать.

«Ладно, схожу. Двум смертям не бывать… Их небось не поймали. Тем более Гриша — парень деловой, не пропадешь, да и оружие есть».

Генка быстро нашел офицера, собиравшегося в Союз. Его собственный начальник — комсомолец — заменялся, и на его место уже приехал молоденький безусый лейтенант. Генка дал своему капитану бакшиш: набор французской косметики для жены и музыкальные часы, а тот обещал переслать джинсы по адресам.

Дело было на мази. Они решили отметить свой успех и заставили Козлова рисовать две десятки, чтобы на них взять три пакета кишмишовки (у Козлова деньги получались еще лучше, чем у Базиля).

Митя собирался идти к забору, когда дверь распахнулась и в кабинет стремительно вошел Денисенко. Он уставился на Митю, выкатив глаза: «Иди за мной, писарчук!» Судя по тону, предстоял крупный разнос.

Денисенко завел его в свою комнату и закрыл дверь на ключ. Он припер его к стене и прошипел, брызгая слюной:

— Дуканы грабите, гаденыши! — Митя побледнел:

— Что вы, что вы, товарищ капитан. Мы ничего не грабим. — Он не узнавал собственного голоса.

— А откуда у этого долбаного комсомольца взялись джинсы, часы? Он мне все рассказал, как вы ему бакшиши давали, чтобы он ваши вещи в Союз отправил. А ну говори, откуда взяли?!

— Да мы нашли, кто-то спрятал, а мы нашли, — пролепетал Митя.

— Врешь! — Капитан навалился на него животом. — Много нашли? Много?!

— В штабе пакет, — прошептал Митя.

— И ты!.. — капитан задохнулся от возмущения. — И ты до сих пор мне ничего не сказал! Я тебя из роты вытащил, я тебя человеком сделал — у замполита полка работаешь, а ты мне в благодарность — ни слова, ни полслова! Ну пригрел на груди змею! — Капитан зарычал и стал ходить по комнате, расшвыривая попадавшиеся на пути стулья. — Ты еще стоишь, ублюдок! Бегом за свертком!

Митя пулей вылетел из модуля.

Слава богу, сверток был на месте.

— Что случилось? — спросил Генка, с удивлением глядя на копающегося в корзине Митю.

— Денисенко! — больно выдохнул Митя.

— За жабры взял? — Генка надел панаму. — Пойдем вместе. Надо было ему тоже бакшиш дать. Не сообразил!

Денисенко выхватил сверток и высыпал содержимое на кровать. Глаза у него лихорадочно заблестели, и он стал перебирать вещи: «Неплохие часики — Нинке пойдут. Зажигалки мне ваши сдались, хотя нет, друзьям подарю», — бормотал он.

Митя с Генкой терпеливо ждали. Наконец Денисенко сгреб все в кучу, выбросив зажигалку: «Бери! В следующий раз что найдете — мне тащите».

Когда они уходили, Денисенко погрозил пальцем: «Смотрите мне, искатели! Если узнаю, что замешаны, сразу посажу».

На улице Митя немного опомнился и решительно сказал:

— Ты как хочешь, а в Кабул я не пойду.

— Как не пойдешь? — удивился Генка. — Уговор дороже денег.

Вид у Мити был очень решительный, и Генка принялся его упрашивать: «Этого шакала испугался? Да ты видел, как у него от жадности глаза заблестели? Это он только так пугал — на пушку брал. Он теперь молчать будет, потому что с нами завязан».

«Точно, шакал. Больше для него ничего делать не буду. Пусть сам пашет, а я не нанимался за него всю работу делать. Шиш ты у меня получишь!»

А ночью постучал Гриша. Митя взял автомат, разбудил Козлова, и они вылезли в окно.

На улицах было темно. Они шли вдоль глухих стен и прислушивались. Где-то вдали, в другом квартале, брехали собаки. Они долго петляли по закоулкам, пока не вышли к дукану — большому двухэтажному зданию с тяжелыми засовами и мощными замками на дверях. Над входом горел фонарь. Козлов подсадил Гришу, и он выкрутил лампочку. Гриша показал Мите, что нужно встать на угол и следить за улицами.

Митю била дрожь. Он передернул затвор и испугался: клацающий металлический звук, казалось, отдался в другом конце города.

Гриша вынул из-за пазухи ломик, и замки заскрежетали. «Ой-а! — Ломик звонко упал и покатился. Гриша тряс руками. — Вот сука! У него замки под током!» Гриша поискал фонарем провод, но не нашел — проводка была сделана изнутри.

«Ни у кого резины нет? — Гриша погрозил дукану кулаком. — Ладно, я до тебя в следующий раз доберусь».

Козлов подобрал ломик, и они пошли несолоно хлебавши.

Дрожь никак не унималась. Он очень надеялся, что они пойдут к полку, но Гриша свернул в сторону. Они вышли на улицу, заканчивающуюся пустырем. Гриша подошел к крайнему, утонувшему в темноте дукану: «Здесь». Митя опять встал на углу, а Гриша стал возиться с замками.

Послышался скрип дверей и шепот Гриши: «Шлем, сюда. Козлов, оставайся на стреме». Митя и протиснулся в узкую щель. Гриша прикрыл дверь и провел фонариком по полкам. «Черт! Невезуха какая! Продуктовый дукан оказался! Ладно, давай здесь шмонать». Он зажег стоящий на прилавке фонарь, высветивший ящики с кока-колой, мандарины сияющей оранжевой горкой, наваленные пачки печенья и сигарет и еще много всякой мелочи и трухи.

Гриша отыскал мешок, и они набили его продуктами. Митя взялся было за ящик с кока-колой, но Гриша покрутил пальцем у виска: «Ты что? На весь город будешь звенеть». Они нашли посудину — большую эмалированную кастрюлю, ополоснули бутылкой кока-колы и вылили в нее два ящика: Митя открывал бутылки, а Гриша опрокидывал их в кастрюлю.

Мите показалось, что прошло полночи, пока они возились с этими чертовыми бутылками. Дрожь прошла, но холодящий позвоночник страх сидел крепко и заставлял прислушиваться к малейшему шороху. Наконец последняя бутылка выбулькала в кастрюлю. Гриша загасил фонарь, и они выволокли свою добычу на улицу.

Козлов сидел на корточках, вжавшись спиной в доски дукана. «Я думал, вы там уснули». — «Держи», — Митя передал ему кастрюлю с кока-колой.

В полк возвращались бегом. Козлов пер кастрюлю на вытянутых руках и поминутно просил остановиться. Гриша торопил: «Надо успеть до смены караула!» Они остановились только у дороги, идущей вдоль забора части. Тяжело топая ногами, подбежал Козлов. Его пошатывало, со лба скатывались крупные капли пота.

Послышался шум мотора. Гриша махнул рукой: «Назад!» Они добежали до первого попавшегося переулка и вжались в стену. Мимо них на медленном ходу прошла дежурная машина, шаря фонарем по сторонам. Они подождали, пока машина свернет на другую улицу, и побежали.

Генка был явно недоволен. Он щурился от света и ворчал:

— Вы что, офонарели, так рисковать из-за хавки? Мало я со склада таскаю или голодные?

— Заткнись, гундос! — оборвал его Гриша. — Лежишь тут, дрыхнешь! Советчик нашелся! Что нам, пустыми возвращаться?

— Ладно, — сразу смирился Генка. — Давайте пожрем.

Гриша высыпал содержимое мешка на стол. В разные стороны разбежались рыжие шары мандаринов.

— Налетай!

Скоро тяжелый запах Генкиных портянок был вытеснен мандариновым, сочным и острым, заполнившим весь штаб. Они черпали кока-колу кружками и смеялись над тем, как Козлов тащил кастрюлю.

Митя отвалился от стола, когда почувствовал, что еда стоит в горле и пихать больше некуда.

Гриша, собирая в мешок продукты для своих технарей, сказал:

— Я парень настырный. Завтра достану резиновые перчатки и снова пойду. Кто со мной?

Генка вопросительно посмотрел на Митю.

— Нет, с меня хватит. Мы ведь договаривались на один раз.

— Тогда ты пойдешь, — Генка уперся жестким взглядом в Козлова. — Нажрался, скотина! Дорвался до бесплатного! Смотри, вернешься без японской тачки, загоняю!

Гриша засмеялся:

— Если дело выгорит, на всех хватит. Зампотех говорил, у Азиза до миллиарда не хватает. И нашим и вашим помогает, сволочь! Его ХАД за задницу взял, подозревали в связи с душманами, так откупился, торгует как ни в чем не бывало.

Генка заворочался на стуле.

— Я, пожалуй, тоже пойду. Только ты не думай, Димос, я с тобой делиться не буду, раз ты так долги отдаешь.

— Мы же договаривались — один раз! — завелся Митя.

— Я не виноват, что вы пустые пришли.

— А я виноват?

Они вскочили, готовые вцепиться друг в друга. Гриша присвистнул:

— Мне такие горячие не нужны. Я лучше своих технарей возьму да Козлова — он хоть зря не орет.

Митя сел, но обида пульсировала в висках, не давая успокоиться.

Второй батальон вернулся из рейда. Чесали недалеко от Кабула, говорили, что взяли много бакшишей и «особисты» на обратной дороге устроили шмон, но все равно много провезли. Батальон ходил с набитыми жвачкой ртами и вонял импортным одеколоном.

Из писарей всегда двое-трое ходили с комендантским взводом, и Митя решил заглянуть к строевикам — узнать подробности.

Дверь была заперта. Он приложился ухом к прохладной краске. Слышалась возня, чирканье спичек. «Бакшиши делят. Сейчас я их обломаю. — Митя стукнул в дверь кулаком и крикнул властным голосом: „А ну, открывайте, писарюги!“ За дверью засуетились. Щелкнул замок. Митя толкнул дверь и засмеялся: „Ну как обломчик?“ В ответ строевики покрыли его трехэтажным матом.

В комнате стояла завеса табачного дыма. „Дышать нечем, — сказал Митя. — Чую по запаху — „Ричмонд“. Угостите пачкой“. Строевики засмеялись: „Ричмонд“, „Море“ — на любой вкус, садись с нами покури». Дверь закрыли, и на столе появилась фольга, свернутая желобком. Худой сержант достал из кармана пакетик, ручку и монетку, отполированную с одной стороны до зеркального блеска. «Сначала посмотри, как это делается, — он высыпал на фольгу серый порошок из пакета, монету засунул в рот и прижал языком к зубам. — Поджигай». Вспыхнула спичка. На прогретой фольге порошок превратился в большую коричневую каплю, забегавшую по желобку. От нее струился дымок-кумар. Сержант тянул его через трубочку, пока спичка не погасла. Тогда он вынул изо рта монетку и щелкнул пальцами. Ему протянули сигарету, он сделал глубокую затяжку, «закусил». На зеркальной поверхности монеты белел налет. «Чистоган, — объяснил сержант и спичкой соскоблил пыльцу на фольгу. — На, попробуй руинчика».

«Один раз можно. Узнаю, за что Вовка погибает».

Затянуться так сильно и долго, как это делал сержант, Мите не удалось, и часть кумара ушла в потолок. Эльдар, писарь из строевой части, заругался: «Ты нам весь руин изведешь, поучись сначала!» Вторая затяжка была более удачной, а в третий раз он затянулся так сильно, что в глазах пошли круги и в голове зазвенела тонкая струна, и, чтобы не упасть, он опустился на стул. Мгновенно руки сделались неподъемными и ватными. Это были не его руки. Он с удивлением шевелил пальцами и не чувствовал их шевеления. «Это ничье, — решил он. — Свои руки я отрубил пишущей машинкой. Какой ужас! Всего три затяжки, а крыша улетает, ее сносит ураган. У-у-у — сильный ураган сдувает со стула. Надо вцепиться в спинку, а то сползу. Пусть сдувает вместе со стулом. Эльдар показывает на трубочку и спрашивает, что я хочу. Чего я хочу? Нет, руина я больше не хочу. Я лучше войду в дом, полежу на диванчике, пока совсем не раскис в этой духоте». Он поднялся и, задевая углы столов, пошел к выходу. По пути он глянул на себя в маленькое зеркальце над столом — белое известковое лицо с пустыми глазами. «Это не я». Он кое-как добрался до своего кабинета и рухнул на стул.

Генка сразу понял, в чем дело. «Обкурился. Смотри, подохнешь от руина. Строевики уже давно долбят». Он плохо понимал, что говорит Генка. Ему казалось, что наступила ночь, а Генка все еще болтает чепуху, никак не может успокоиться и мешает ему спать. Да, нужно немедленно уснуть, и сразу станет хорошо, и исчезнет подступающая к горлу тошнота. «Больше никогда этой гадости в рот не возьму».

Он зашел в кабинет замполита, составил вместе стулья и улегся, поджав ноги. Генка некоторое время еще что-то говорил, но он его уже не слышал.

Замполиту Генка объяснил, что Митя за ужином наелся испорченных консервов, всю ночь его рвало, и только под утро заснул. Замполит посмотрел на мученическое, бледное лицо Мити и сказал: «Ладно, пусть спит, а когда проснется — надо отпечатать представления к наградам. Эта сучка, секретарша, отказывается работать, у нее, видите ли, сегодня выходной! Я, конечно, права не имею без допуска вам такие бумаги давать, но другого выхода нет. Секретчик один не справится».

Когда замполит ушел, Генка стал расталкивать Митю.

Он открыл глаза и первое мгновение совершенно бессмысленно смотрел на Генку, потом соскочил и побежал к окну. Он долго натужно хрипел, согнувшись пополам, но ощущение тяжести, подступающей к горлу, так и не исчезло.

Митя плюхнулся на стул и с ненавистью посмотрел на лежащую перед ним кипу представлений, написанных командирами подразделений разномастными корявыми почерками.

— Дурак ты, — добродушно сказал Генка. — Прежде чем курить, у меня бы спросил. Они ведь ни до, ни после ничего не жрут. Бесполезно — все назад выйдет, а ты полкотелка супа стрескал, а потом пошел себя травить. Чижик ты, жизни не знаешь.

Митя обиделся на «чижика», но ничего не сказал, а только ожесточенно забарабанил по клавишам. Генка покрутился, покрутился рядом, потом склонился над ним и тихо попросил:

— Напечатай на меня, а? Чего тебе стоит.

Он вспомнил, как Генка рассказывал, что приходится выкидывать представления.

— Нет, не проси. Человек в рейде под пулями ходил, а ты вместо него медаль получишь.

— А тебе-то что? — заорал Генка. — Ты, что ли, ходил под пулями? Сам, поди, харю на моих харчах отъел, джинсы за просто так домой отправил, а теперь помочь не хочешь!

Генка порылся в кипе представлений и вытащил свое:

— Ладно, я к секретчику пойду. Он хоть и деньги берет, но не такое дерьмо, как ты. — В дверях он добавил: — Попросишь у меня еще чего-нибудь.

«Сволота! Успел-таки всунуть свое представление. Понял, что замечу — сам раскололся».

Митя порылся в корзине с мусором и нашел там обрывки тетрадного листочка. Он долго раскладывал мелкие кусочки, пока наконец не получилось. Рядового Файзуллаева командир роты представлял к «Красной Звезде», у того было тяжелое ранение. Именно с этого представления он и начал.

Было далеко за полночь, когда последний лист представлений был отпечатан. Ни художник, ни Генка так и не появлялись. «С Гришей ушли», — подумал он спокойно.

Митя стукнулся в техчасть — закрыто, в строевую — закрыто, наконец в финчасти щелкнул замок, и он увидел Генку, пьющего крепкий чай.

— Извиняться пришел? — язвительно спросил финансист.

— Вот еще!

— Друзьям надо помогать, — финансист показал свои выщербленные зубы. — А то нехорошо получается — службу вместе тащите, он тебе помогает, а ты ему нет.

— Чего ты с ним базаришь? Гони его в шею! — крикнул Генка.

— Ладно, гуляй, Вася. Когда осознаешь — приходи, — финансист выпихнул его за дверь и щелкнул замком.

«Всех против меня настроит, гад!» Он толкнул задремавшего у знамени часового: «Не спи, замерзнешь». «Уйду! Завтра же попрошусь у замполита и уйду». Но уходить не хотелось. Как там, во взводе, он не знал. Шафаров еще не уволился.

Неприятные мысли роились в голове, и, чтобы их отогнать, он стал сочинять письмо Сергею Палычу, но на словах: «служба пошла на убыль» — заснул.

В дверь не просто стучали, в нее ломились. «Кто-то из офицеров», решил Митя. Он побежал открывать босиком. Пол был холодный, и пальцы сами собой поджимались, В кабинет влетел Генка, за ним — бледный Козлов с автоматом.

— Засыпались! — голос у Генки дрожал. — Царандой повязал.

Страх тут же передался Мите. «Если начнут копать, нам всем конец».

В руке у Козлова плясала сигарета. Генка подтолкнул его:

— Не шугайся раньше времени. Что-нибудь придумаем. Расскажи лучше, как засыпались.

Козлов глубокими затяжками докурил сигарету, приложился к банке с водой — слышно было, как зубы стучат о стекло, — и только потом начал срывающимся голосом:

— Добрались нормально. Гриша открыл дверь — все нормально. Там почти ничего… вся техника убрана, барахло, мелочь. Мы скидали, и тут — машина. Мы думали, они мимо, а она… я выглянул — царандоевцы прямо к дукану прут. Мы — ходу, они — «дрешт» и стрелять поверх. Гриша бросил все в канаву, и я тоже, автоматы зарядили. Они подошли: «Кто, откуда?» Боятся против автоматов. Гриша врать стал, что мы из рембата, они нас отпустили, ну а мы по переулкам ходу. А они потом уже увидели дукан и то, что в канаве, и снова за нами. Ну, покрутились мы вокруг — чуть не сдохли! Потом все-таки ушли. — Козлов прикурил новую сигарету.

— Барахло, значит, бросили? — спросил Генка.

— Может, за ним вернуться надо было? — Козлов скривил губы.

— Надо было удирать, а не останавливаться, или отстреливаться.

— Ага, так Царандой пришибет, а так через трибунал вышку дадут.

— Ушли ведь, мозги пудришь! — Генка спохватился: — И вообще, заткнись, чмо драное, чижик недорезанный. Почему сидишь, когда с дедушкой разговариваешь?

— Да пошел ты! — огрызнулся Козлов. — Дедушка нашелся! На полгода больше меня прослужил! Как идти, так живот у него заболел!

Генка вцепился в воротник художника.

— Ты меня лучше не трогай! Мне теперь терять нечего! — прошипел Козлов.

— Оборзел совсем! — заорал Генка. — Оба против меня, да? — Он весь затрясся и выбежал, саданув дверь так, что она затрещала.

Козлов долго сидел, тупо уставившись на дверь, потом соскочил и стал ходить из угла в угол, что-то бормоча себе под нос и совершенно не замечая Митю.

«Свихнуться можно, какая жизнь пошла — вся наперекосяк! Сидел тихо-мирно, барабанил на машинке, нет, связался с этой сволочью. Знал, что мразь, нет, влез, продался по дешевке за джинсы, сейчас будешь пять лет расхлебывать. Козлов расколется, если на него насядут, всех заложит. Скажет, что все ходили. Почему он один отвечать должен? По роже видно, что расскажет». Митя заперся в кабинете замполита и улегся на стулья. Как-то не верилось, что все так кончится. «Было темно, лиц они не разглядели, да и потом, они сказали, что из рембата. Убежали, в конце концов».

Козлов сидел при свете, уронив голову на стол: весь пол был усыпан изжеванными, раздавленными окурками. Генка не появлялся, наверное, спал у финансиста. Искать его Митя не собирался — взял котелок и отправился на завтрак вместо Козлова.

Страх проходил. Все было как обычно: в солдатской столовой стоял невообразимый шум от ругани на нескольких языках, бегали чижики с тяжелыми бачками, пахло гречкой и кофе.

Офицеры не торопились на завтрак. В столовой было прохладно и пустынно. Повар-узбек, увидев Митю с котелками, замахал руками: «Уходи, уходи, комиссар, потом придешь. Никто не покушал». Митя пролепетал, что ему пока ничего не надо, он хотел просто здесь подождать, но повар снова на него замахал: «Уходи, на кухне нельзя посторонним». Митя сделал вид, что уходит, а сам, улучив момент, когда повар разорался на нерасторопных официантов, шмыгнул за занавеску в закуток, где хранились всякие бачки, тарелки, черпаки. Ему во что бы то ни стало надо было услышать, о чем говорят офицеры.

Все начальство — командир и его заместители — ели в отдельной комнате, им готовили получше. Митя сидел в полумраке, упираясь ногами в кастрюли, и глотал слюни от заползающего запаха жареной картошки.

Он узнавал их по голосам. Командир говорил размеренно, тихо, веско. Замполит вылезал со своим высоким, петушиным голосом, все время показывая, что он второй человек после командира и что его приказ — это все! Остальные не высовывались, пели хором. Говорили о ерунде: кого на какие работы послать, причем каждый требовал народу побольше. Митя вспомнил, что сегодня суббота, день хозработ. Об их деле не было ни слова. Значит, никто не нашел. «Клюнули на рембат, Черномазые! Идите, ищите!»

Он не стал дожидаться конца завтрака, побежал в штаб. «Пусть Козлов сам за хавкой ходит — нечего развращать чижиков!»

Художник сидел в той же позе.

— Не спи! — проорал ему на ухо Митя. — Никто не знает, никто вас не заложил. — Козлов поднял голову — все лицо у него было в красных пятнах.

— Правда?

— Кривда! Сам слышал. Если бы Царандой искал, давно бы всех построили. Давай топай за хавкой.

«Генке ничего не скажу — пусть помучается, паразит!»

По времени заканчивался развод, а Козлов все не появлялся. «Надо убрать этот бордель. Хоть побрызгаю пока». Он взял банку и пошел за водой.

Ледяная струя из крана заморозила руки до немоты, банка норовила выскользнуть из рук, и он прижал ее к животу. Не по-зимнему яркое солнце вылезло из подтаявших туч, резануло по глазам.

«Да не может быть такого. Вы же сами не смогли опознать. Тем более народу у нас мало. Один батальон стоит на охране. Ищите в рембате».

Командир полка шел по дорожке с двумя афганцами с форме, за ними семенил солдат-переводчик. Афганцы вместе раздраженно заговорили, показывая на продовольственный склад.

— Они говорят, что видели, как грабители перелезли через забор около склада.

Потом заговорил один.

— Он говорит, он их хорошо запомнил, он бы их узнал, но не всех построили.

— Да как не всех! — закричал полкач. — Весь полк стоял.

Митя вылез через окно умывальника и побежал. Он должен был успеть предупредить Гришу и Козлова.

Кабинет был пуст. Он бросился по коридору к техчасти, когда прогремел голос дежурного по полку: «Писаря, строиться у штаба!»

Гриша был у себя. Он сидел за столом и преспокойно жрал гречку.

— Ты знаешь? — Митя захлебнулся от волнения. — Это тебя… опознавать!

Гриша вытер ладонью рот.

— Фигня! Больно они в темноте разглядели.

Митя поразился, как спокойно Гриша спрятал котелок, прошелся щеткой по сапогам, причесался и, посвистывая, пошел строиться.

«Бравирует, а сам, поди, дрожит как осиновой лист», — подумал Митя.

Козлова все не было. «Зээнша» выгреб из штаба всех писарей, уж кто-кто, а он-то знал всех наперечет. Показался опухший от сна Генка, за ним плелся, застегиваясь на ходу, финансист.

— Быстрей! Быстрей! — закричал командир. Он повернулся к «зээнша». — Все? — «Зээнша» вытянулся, стараясь убрать выпирающий живот:

— Так точно, все, товарищ полковник.

— Пожалуйста, ищите, — предложил вызывающим тоном полкач афганцам, стоящим поодаль. Они подошли оба, стали ощупывать колючими взглядами лица. Очередь дошла до Мити — он похолодел. Афганец пялился на него несколько секунд, потом шагнул в сторону.

— Этот! Этот! Автоматом, я знал! — второй закричал на русском, тряся указательным пальцем, направленным на Гришу. Первый подскочил к нему, закивал, бормоча.

Солдат перевел:

— Он тоже узнает, говорит, что на нем был бушлат и еще автомат. А второго здесь нет. Был еще второй.

Командир побледнел, на скулах заиграли желваки. Он чуть слышно произнес нараспев:

— Товарищ солдат, выйти из строя! Шагом ма-арш ко мне в ка-абинет.

Митю подташнивало от страха. Он заметил, как Гриша кусает полиловевшие губы. Афганец опять залепетал, показывая на Гришу.

— Он говорит, что надо вести его в особый отдел.

— Я знаю, куда его вести. Ко мне в кабинет, — повторил он. — И немедленно мне, — командир поискал глазами Митю, — немедленно замполита ко мне!

— Есть!

«Гриша не такой парень, чтоб раскалываться. Он им ни слова не скажет, и Козлова они не заметут. Куда же он запропастился со своей кашей?»

Замполита он нашел в палаточном городке. Тот шарил по каптеркам в поисках затаренных после рейда бакшишей.

Гришу допрашивали с пристрастием. В кабинет полкача то и дело вызывали технарей, допытывали, кто был вторым. Минут через сорок Гриша вышел в коридор и выдохнул: «Уф!» Его завели в строевую часть, где собрались все.

— Я Козла не заложил. Дела пока не заводят. Эти обезьяны все барахло забрали себе. Азиз насчитал сорок тысяч убытка. Сволочь, там и на двадцать не было! Сказал, что хочет все мирно уладить. Наш полкач только этого и ждал. Дали мне сроку два месяца, если не насобираю сорок тысяч, посадят. Выручайте, ребята, кто чем может.

— А со штабом как?

— Какой там штаб! — Гриша махнул рукой. — Сейчас на губу, а потом в роту. Ты скажи Козлову, чтоб не высовывался, — сказал он Мите. — Эти царандоевцы никак успокоиться не могут, что второго не нашли. Вы ему передайте, что наш долг — пополам. Так что, рассчитывайтесь, комиссары.

Козлов как ни в чем не бывало сидел в кабинете. Когда Митя вошел, он вскочил и стал оправдываться:

— Я не виноват, меня повара припахали! Заставили картошку чистить и закрыли на замок, убежать никак было нельзя, — художник тараторил, боясь наказания.

— Скажи им спасибо, что припахали. Тут без тебя Гришку Царандой замел.

Козлов сделался белее бумаги.

— Не шугайся, Гриша молчал как партизан.

Генка вошел неслышно:

— А «зээнша» забыл, что есть в штабе такой художник. Считай, в рубахе родился, только платить придется двадцать кусков за такую везуху.

Художник нервно дернулся:

— Кому?

— Дуканщику твоему! — Генка покрутил пальцем перед носом художника. Он явно хотел отыграться за ночной бунт.

— Грише дали сроку два месяца выплатить долг. Он с тобой поделился, — объяснил Митя.

— Но там ведь не было столько, чего они врут! — заорал Козлов.

Митя пожал плечами:

— Дуканщик решил на тебе подзаработать.

— Да где же я возьму столько! — завыл Козлов. — Это все из-за тебя! — Козлов бросился на Генку. — Ты меня посылал, а сам не ходил!

Их пришлось разнимать.

Митя нащупал в кармане купюры, со вздохом достал, отсчитал половину и протянул Козлову:

— Тебе на откуп, — пристально посмотрел на Генку, тот, красный, запыхавшийся, поправлял трясущимися руками полуоторванный подворотничок. — Давай, раскошеливайся.

— Он будет драться, а я ему деньги давать? А вот это видел! — Генка показал кукиш.

— Плати, — спокойно сказал Митя.

— Ладно, заткнись, черпак! — Генка пошел в кабинет замполита. Было слышно, как он залез под плинтус в свой тайник. Послышалось шуршание целлофана.

В руке он держал две толстые пачки афгани.

— Держи. Здесь двадцать тысяч. Вернешь с процентами.

Козлов схватил деньги.

— Спасибо! — кинулся к двери.

— Стой! — прикрикнул Генка. — Отдай сначала, что взял у Шлема, — ему на дембель надо.

«В благородство играет. Хочет сказать, что мы оба — сволочи, цапаемся с ним, а он — добренький, зла не держит, за просто так помочь готов». Митя был удивлен, что Генка вынес деньги, но еще больше его поразило, с какой радостью Козлов, минуту назад набросившийся на Генку с кулаками, их схватил.

В роте Грише жилось неплохо. Он наобещал старикам бумажки, какие они только пожелают, и те успокоились, увидев в нем «делового человека».

Козлов, после того, как Генка дал ему на откуп, больше не выступал. На любой окрик он летел стрелой и вытягивался в струнку. Генка пользовался своей купленной властью денно и нощно, заставляя по десять раз перемывать посуду, перед сном отжиматься на столе, при этом в столешницу он втыкал бритвочку, чтобы Козлов не касался животом поверхности стола. К вечеру Козлов еле двигал ногами и всю свою оформительскую работу теперь делал по ночам в пустой комнате модуля, с яркой лампочкой под потолком, около которой шелестели крылышками первые весенние мотыльки.

Днем пригревало, и земля, разбухшая и тяжелая от стаявшего снега, высохла в несколько дней, превратившись в легкотелую безжизненную пыль, носимую ветром.

Разговаривали они с Генкой, будто ссоры между ними никакой и не было, спокойно, по-дружески. Митя сначала дергался, но потом решил, что так будет лучше, все мы не без греха.

Перед афганским Новым годом в клубе артполка показывали гонконговские фильмы. Завклубом дружил с «Афганпрокатом» и иногда привозил ленты с потасовками. Народу было — не пробиться.

В тот вечер Козлов задержался с ужином, вовремя не занял места, и пришлось стоять в проходе.

Митя еще до начала фильма заметил в толпе знакомый затылок. «Как будто Вовка», — но побоялся ошибиться, не крикнул, а потом, когда фильм кончился, при включенном свете он увидел, что точно — Вовка. Он очень изменился: еще больше похудел, лицо стало серым, землистым, одет он был в грязное неушитое «хэбэ». Когда Вовка повернул не к палаточному городку, а к столовой, Митя окликнул его:

— Вовка!

— Димос! — Они обнялись.

— Пойдем ко мне, — предложил. Митя. — Чаю попьем.

— Пойдем, пойдем, — радостно закивал Вовка. Он немного помялся и спросил: — А переночевать, у тебя можно?

— Конечно, ночуй сколько хочешь — столов на всех хватит. А что?

— Да я тут подзалетел малость. Обещал старикам афгани на чеки поменять, а меня с ними комбат заловил, ну и отобрал, конечно. Они мне сказали: «Рожай», вот я и рожаю — пятый день в столовой торчу.

— Много?

— Да нет, на семьдесят чеков. Я бы давно что-нибудь спер, да только через забор сейчас не пролезешь — мин понаставили. — Говорят, кто-то на дукане залетел.

— Ерунда, денег я тебе дам, — Митя пощупал в кармане чеки. — А героин ты все еще долбишь?

— Хочешь, что ли? — удивился Вовка. — Я ведь тебя послушался тогда, помнишь? Маялся, маялся, да и пошел к начмеду, сказал, что курю. Он меня в госпиталь отправил. Какой гадостью меня только не кололи! Я тебя сотню раз отматерил, пока лежал. Думал, сдохну от боли. Нет, ничего, вылечили, теперь не курю.

Кабинеты были пусты, и Митя вынул все съестные припасы, какие были, поставил кипятиться банку с водой.

Вовка, не дожидаясь чая, набросился на еду. Он засовывал в рот по полкуска хлеба, густо намазанного маслом, чавкал и вытирал об себя руки. «Хуже чижика, — неприязненно подумал Митя. — Вшивый небось». Наконец Вовка отвалился от стола и, переведя дыхание, стал рассказывать о взводе.

С бронетранспортера его сняли из-за героина, и старики его сильно чморят, как наркошу, хотя молодым, конечно, попадает больше. Кадчиков, став черпаком; сделался первейшей сволочью, мучает чижиков и на свой призыв орет, даже иногда руки распускает, а сдачи сдать — после больницы сил нет. Мельник с отделением стоит на трубопроводе, качает из Союза керосин. Стал миллионером на этом деле, напокупал себе барахла, не знает, как в Союз провезти. А в остальном все по-прежнему: чижики шуршат, старички лежат, иногда поминают Митю недобрым словом. Коля больше во взвод не писал, неизвестно, как он там на своих протезах?

«Базиль вообще ни разу не написал, — вспомнил Митя. — А наобещал! Поди, сел в самолет и тут же забыл».

Вовка, перестав говорить, сразу задремал. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и все время ронял голову вниз, ронял и вскидывал, не открывая глаз. Митя долго с жалостью смотрел на своего друга, изможденного и забитого, вспоминая, какой Вовка был в учебке, да и здесь, когда приехал: деловой, смелый, всегда умел найти легкую работу.

Однажды в учебке они отлынивали от наряда по кухне, спрятавшись за мешками с луком. Там было еще двое «шлангов», но Митя их не помнил. Кто-то из них завозился, и проходивший мимо сержант услышал. «Эй, кто там, вылезай!» Вылезти — значит все наряды до конца учебки твои. Они затаились. Тогда сержант стал кидаться луком. Луковицы разбивались о стенку и щипали глаза, а потом к нему присоединился еще один сержант, и стало совсем плохо — слезы текли ручьями. Митя не выдержал и вылез, и те двое тоже, а Вовка — нет, так и остался, весь распух от слез, но не вылез. Мите тогда досталось мытье полов — сотни квадратных метров, — грязных, жирных, скользких.

Он разбудил Вовку, отвел в кабинет замполита и положил спать на стол.

Потом пришел Генка, и они отправились в гости к технарям, где просидели до утра, рассказывая старые, еще с гражданки, анекдоты, вспомнили и о Грише — вместо него в техчасть взяли чижика-доходягу с огромным носом, который шуршал как реактивный и был готов за кусок белого хлеба стоять на ушах. Митя решил, что сразу после весеннего приказа вернется во взвод. Научит Козлова печатать на машинке, и пусть они тут живут без него как хотят: печатают бумажки, бегают как шавки на офицерские окрики, а он лучше со своими, с кем службу тащил, оплеухи получал, от начальства подальше.

Они вернулись в кабинет перед подъемом. Козлов сказал, что, пока ходил за водой, Митин друг смылся, но не потому, что он его разбудил, он был как мышь, ходил на цыпочках.

Митя расстроился, что Вовка его не дождался, убежал, не взяв денег, но потом пришли офицеры, надавали кучу работы, и он забыл о нем.

На месте старого комсомольца, укатившего в Союз, сидел молодой лейтенантик, год как из училища, добродушный и наивный, как всякий чижик. Он попросил Генку научить его канцелярским премудростям комсомольской работы, на которую Генка уже начихал двести раз.

Новому все надо было по инструкции «от и до», и Генка его невзлюбил. Когда офицеры уходили, он ругался, что лейтенант не считается с его физическими возможностями и заставляет работать по двенадцать часов в сутки, особенно разорялся насчет «деловых» качеств своего нового начальника: «Я уж ему и так и сяк намекал, что с капитаном мы работали по-другому и всей этой бумажной ерундой не занимались, а он свое гнет, и бакшиши, сволочь, не берет. Мне, говорит, непонятно, как офицер может взять подарок у солдата. Ишь, чистоплюй! Ничего, я его все равно куплю».

После весеннего приказа о демобилизации ждали московскую проверку, поэтому началась настоящая запарка. Срочно понадобилось печатать огромное количество не напечатанных вовремя бумажек, рисовать придуманные на ходу стенды, писать документы, о существовании которых раньше никто и не подозревал.

Работали сутками. Вскоре Генка взвыл и заставил и без того не высыпавшегося Козлова делать свою работу. Сам он «выпадал в осадок» — уходил в горы и загорал там недалеко от постов, охраняющих полк. Однажды он уснул и сгорел так, что к вечеру походил на индейца, а на следующий день — на облезлого кота, и выл от боли, когда куртка прилипала к спине. Комсомолец назвал его вредителем и отвел в санчасть.

Вовка больше не появлялся. «Значит, все в порядке, — решил Митя. — Нашел монеты, вернулся во взвод». Как там во взводе? Сейчас, во время отправок, многие приходили в кабинет за характеристиками, но никто из дембелей его взвода не показывался. Не хотели или стеснялись идти на поклон к тому, над кем издевались каких-нибудь полгода назад? Он бы им простил, и Шафарову тоже, не они же придумали все это. Они только поступали точно так же, как в свое время поступали с ними. Слабые люди? Не смогли, не захотели забыть о своих обидах? Один Коля смог, сейчас, наверное, учится ходить. Митя представил себе, как Коля хватается за спинки кроватей в палате и двигает по полу тяжелые, непослушные, не свои ноги.

О взводе он замполиту даже не заикался. «После проверки, после того, как уедут дембеля». Он понимал, что замполит скорей всего заставит искать замену, а Генка покрутит пальцем у виска и назовет его круглым идиотом — перед дембелем искать пулю на свою голову.

Иногда, когда работа была закончена и впереди ждал ужин с болтовней о гражданке, чтение свежих газеток под ярким светом электрических лампочек, мягкие стулья за непродуваемыми стеклами, желание попасть во взвод исчезало и хотелось жить как живется. Но когда утром его совершенно безжалостно расталкивали и заваливали горой бумажек, которые вчера были никому не нужны, он свирепел и, выбивая фразы о бдительности и дисциплинированности советских воинов, яростно думал: «Сразу после проверки уйду! Я им не ишак, чтобы так пахать!»

Наконец все было готово, даже жухлая трава перед штабом выкрашена в ярко-зеленый молодой цвет, и писаря могли улечься на свои столы и стулья и наконец-то выспаться по-человечески.

Мите было лень подшивать свежий подворотничок. Он блаженно вытянул ноги на стуле и сквозь дрему подумал, что успеет завтра — все равно с подъема не приедут, и что опять не написал матери…

В дверь барабанили отчаянно, но Митя не хотел просыпаться. Он лежал до тех пор, пока Козлов не склонился над ним и не шепнул: «Замполит!»

В комнате, кроме замполита, сидели Лукасик, Денисенко и все батальонное начальство. Генка ежился за столом комсомольца, почесывался и надсадно кашлял от сигаретного дыма.

— Вот, главный писарюга проснулся, — сказал замполит. — Садись, печатай.

«Господи, неужели нельзя было подождать до утра с бумажкой! Хотя, судя по их рожам, что-то случилось».

Замполит положил перед Митей листок бумаги в клетку, вырванный из тетради. На нем корявым почерком со множеством ошибок было написано письмо.

— Это же письмо! — удивился Митя.

— Правильно, письмо, — кивнул замполит. — Вот ты его и напечатай в четырех экземплярах, а мы его к делу приобщим.

Замполит посмотрел на Генку: «Сходи в санчасть, узнай, отправили Гурамишвили в госпиталь или нет».

Строки спросонья расплывались перед глазами, да и почерк у автора был не из лучших, но Митя заставил себя проснуться и бойко застучал по клавишам: «Здравствуйте, мать, отец, сестры, братья. Примите домой меня в железном ящике. Таким я уродился, таким и умру, как белый ледник превращусь в грязный сель, и пусть бог не осудит меня за то, что я стал рабом порошка, и нет мне другой жизни. Зачем нужен вам такой в доме, который ни мотыгу, ни ложку поднять не сможет. Не хочу быть вашим позором и валяться в больницах со всякими подонками, загибаясь, просить дозу. Хочу умереть человеком. Пусть мой прадед прожил сто лет и умер человеком, а я прожил двадцать и тоже умру человеком, а вы забудьте мое имя, похороните вместе с железным ящиком, а вы, братья и сестры, нарожайте отцу с матерью внуков, чтобы они были вместо меня, но не говорите им, что был у них такой дядя, который сдох в чужой стране. Не хочу, чтобы вы видели меня таким, а потому прощайте. Ваш Гога».

— Чем он себя? — спросил Митя, вынимая листки из машинки.

— Из автомата себя порешил, подонок! — зло ответил Денисенко. — Расстреливать таких надо!

— Да, будто специально подгадал к проверке, — задумчиво сказал Лукасик, расхаживая по кабинету.

— Повезло нам с этим Гогой. — Замполит помолчал немного и добавил: — Не дай бог, помрет.

Прибежал Генка.

— Ну как?

— Начмед вернулся из госпиталя, сказал, что рана тяжелая, но не смертельная, должен выжить.

— Как только выживет, я его лично за самострел под трибунал отдам — в тюрьме быстро человеком станет, — замполит направился к двери. — Всем спать. Завтра на разводе — чистые, бритые, а писарей во время проверки я чтобы в штабе не видел, дуйте по своим подразделениям. Все, я пошел докладывать о ЧП.

— Может, замнем? — предложил Денисенко.

— Вот именно, надо замять, — поддержал его Лукасик.

Замполит отрицательно покачал головой.

— Нельзя, он поступил в госпиталь, да и рана тяжелая. Разбирательства не избежать.

Когда офицеры ушли, они выключили свет, но потом еще долго сидели в темноте и курили. Митя был потрясен. Он прочитал письмо человека, которому не хотелось жить. «Как хорошо, что Вовка вылечился, еще бы немного, и тоже — конец. У него всегда была сила воли. Заставил себя, и точка, и никогда больше не закурит». Митя передернулся, вспомнив горький вкус героина во рту.

Три дня они просидели в кинобудке у Володи-молдованина, который плохо понимал по-русски, зато хорошо крутил фильмы. Вешали на стену простыню, затыкали окошечки черной тряпкой и смотрели все подряд. Полтора дня они сумели выдержать, но потом все перепуталось, стала раскалываться голова, и они взмолились, чтобы Володя перестал. А ему было все равно, что крутить, что не крутить. Он мало понимал в этих фильмах, где мелькающая чужая жизнь не имела ничего общего с их собственной.

Козлов нарисовал колоду карт, и они ожесточенно резались в «буру» на щелбаны оставшиеся полтора дня, пока распухшие лбы не стали звенеть как чугунные.

В кабинетах было грязно, накурено, пахло незнакомым одеколоном и только что отшумевшим разносом. Замполит крутил головой и говорил, что давно не получал такой головомойки. Денисенко многообещающе щелкал себя по горлу и предлагал «сильно отдохнуть», комсомолец молчал, он был явно подавлен тем, как с ним обошлись, а Лукасик поминутно обещал столько работы, сколько не переделать и за десять лет. Кончилось все тем, что офицеры«выпали в осадок» и неделю не появлялись в штабе.

Вскоре после проверки жизнь вошла в нормальное русло: батальоны раскидали по объектам, отдельные подразделения — по работам и караулам, и палаточный городок вымер. Днем редко можно было встретить одного-двух «больных» старичков, шлепающих в обрезанных до шлепанцев сапогах на босу ногу «до ветру».

В штабе тоже все затихло. Денисенко все-таки слинял в Союз, не взяв с собой никого, замполит с Лукасиком и Савчуком (так звали нового комсомольца) чуть не каждый день выезжали на посты, а если и не выезжали, то дрыхли по комнатам.

Генка наконец-то нашел общий язык со своим новым начальником, дал ему бакшиш и научил, как офицеры «делают деньги», а тот «за науку» освободил его от канцелярии и перевалил всю работу на Митю.

Генка с художником теперь каждый день пропадали у забора, или в магазине, или на складе — они приносили дыни, арбузы, фанту, и Митя оставался один. Он выполнял приказания проверки: заводил новые папки, печатал и подшивал документы. Звуки его одинокой машинки разносились по погруженному в темную прохладу штабному коридору.

На улице стояла августовская жара, высушившая, несмотря на ежедневные поливки, все деревца перед модулями; над городом широкой рекой струился горячий воздух.

Когда машинка послушно замирала под пальцами, становилось совсем тихо и спокойно. Митя закрывал глаза и, откинувшись на спинку стула, минут десять сидел так неподвижно, думая лишь о том, что все это: жара, город в горячей дымке, муха, упрямо бьющаяся о стекло, усталость, темный коридор за дверью — все это вечность, которая кончится для него через каких-нибудь три месяца. Он теперь не злился, что его оставляют одного, так было даже лучше. Каждый день он зачеркивал в календаре числа, а иногда обманывал себя и не зачеркивал несколько дней, чтобы потом удивиться: «Надо же, целая неделя прошла!»

Домой он решил больше не писать — приехать неожиданно, упасть как снег на голову, чтобы мать обрадовалась и удивилась. Ему теперь слишком часто снилась их комнатушка, пухлый диван и пахнущие свежестью простыни. Иногда он просыпался и чуть не плакал — до того все это было одновременно так далеко и близко.

Каждый день он собирался сходить в баню — там была швейная машинка — ушить парадку, которую купил за пятьсот афгани, но все как-то откладывал, зная, что швейная машинка никуда не убежит.

Замполит стал закладывать. У Денисенко на «гэсээм» был дружок-прапорщик, поэтому проблем с «горючим» не было. Когда у Лукасика был день рождения, они с Козловым притащили целую канистру спирта, и даже удалось угоститься, пока Лукасик ходил на склад за доппайком.

По утрам замполит заходил в кабинет, и Митя чувствовал еле заметный сивушный запах, который усиливался к полудню, а после обеда замполит и вовсе не показывался.

Генка все объяснил. Замполит крутил любовь с Валькой-библиотекаршей, а потом она ему отказала, и он стал закладывать.

Митя Генке не поверил. У замполита в Ташкенте была жена и двое сыновей, чьи фотографии, развешанные в комнате на трофейном ковре, он видел не раз, когда Генка брал его с собой потащиться, пока замполит в разъездах: поваляться на койке, послушать «Шарп», посмотреть конфискованную у солдат порнуху. «Просто устал человек, захотелось расслабиться, отдохнуть от надоевших выездов на посты. Тем более с неделю назад при возвращении в полк бронетранспортер заполучил гранату в заднее колесо и дошел на подкачке». Митя помнил, как у Лукасика дрожали руки, когда он курил в кабинете после той поездки.

Митя ошибся.

В тот вечер, услав Козлова на ночную работу в артполк (тамошнему художнику было лень рисовать плакаты, и он иногда «покупал» Козлова на ночь за двести афгани), они легли рано — Генка собирался до подъема «сдать» бачам ящик конфет и боялся проспать. Перед сном курнули косячок, и с полчаса Митя смотрел мультики, а потом отрубился.

Первое желание было надавать Козлову по морде, но потом Митя решил, что сделает это завтра, и повернулся на другой бок: «Генка откроет», — но уснуть не успел — в кабинете вспыхнул свет.

— Встать, писарюга!

— Какого черта! — заорал Митя и, повернувшись, увидел замполита. Майор нетвердым шагом прошел к сейфу, сдвинув по дороге стол. После нескольких попыток он попал ключом в скважину.

— Живее одевайся, бери оружие! Где у вас тут оружие? Бери и пошли! — Замполит достал из сейфа пистолет, щелкнул обоймой, еще пару обойм сунул в карман.

Митя трясущимися руками застегнул пуговицы на манжетах и бросился к шкафу. Он пошарил рукой между стенкой и шкафом. Автомата не было. «Генка, собака, куда-то затырил!»

— У нас нет оружия, — в животе неприятно захолодело.

— П-правильно, — неожиданно сказал замполит. — Оружие хранится в оружейной комнате. За мной!

Бледный Генка, одетый по форме, стоял, вытянувшись, и нервно барабанил пальцами по столешнице.

— За мной! За мной! — скомандовал замполит. Он пнул ногой дверь дежурного по полку. — Караул, в ружье!

Несчастный дежурный так подпрыгнул, что стул под ним упал.

— Товарищ майор! — залепетал дежурный старлей.

— Открывай быстро ящик с оружием!

— Товарищ майор!..

— Я кому сказал? Ты что, не подчиняешься замполиту полка?

Дремавший на топчане сержант — помощник дежурного, соскочил как ужаленный, вытянулся перед замполитом.

— И ты со мной пойдешь! — приказал замполит.

Каждому был выдан автомат с рожком. Они вышли из штаба. От волнения знобило. «Он что, на город в рейд нас повел?», но замполит свернул к особому отделу.

Маленький одноэтажный домик особистов, построенный еще афганцами, стоял на отшибе, за баней, рядом под маскировочной сеткой пристроился бронетранспортер, а дальше шла колючка автопарка.

В высоко поднятых над землей окнах-бойницах горел свет. Замполит вытащил пистолет и зарядил его. «За мной! Окружай!» — закричал он и побежал к домику. «Как в войну играем», — подумал Митя. «Ура!» Они подбежали к дверям, слегка запыхавшись. Замполит стал барабанить: «Откройте!» Дверь отворилась, и замполит ворвался в дом, сбив с ног охранника: «За мной!»

Они пробежали по темному коридору, поднялись по ступенькам, замполит толкнул плечом дверь, она распахнулась. «Ага!» — заорал замполит, врываясь в комнату.

В комнате было накурено. Под потолком висела тусклая лампочка, освещая неубранный стол с объедками и пустыми бутылками, по углам тонули в темноте мятые кровати. За столом сидели две женщины и трое незнакомых офицеров.

Седой высокий полковник поднялся навстречу замполиту:

— В чем дело, майор?

— А в том! — заорал замполит. — Мало того, что вы приперлись в наш полк, так еще развратничаете с нашими женщинами.

Полковник был на голову выше замполита, и тот смешно закидывал голову, когда орал.

— А ну-ка выйдите отсюда вон! — побагровел полковник.

Замполит приказал сержанту:

— Арестуйте его немедленно! — И полковнику: — Сдайте оружие, полковник!

— Только попробуйте — я вас под трибунал отдам!

— Почему стоишь, сержант? — взревел замполит. — Всех арестовать! Всех отвести на губу!

А полковник, огромный и толстый, перешел на визг:

— Я старше по званию, сержант! Я вам приказываю: уберите этого сопливого майора!

— Я сопливый! Да я замполит полка! — замполит взмахнул рукой с пистолетом. Полковник попытался перехватить руку. Грохнул выстрел, на стол посыпалась штукатурка. Женщины — в одной из них Митя только сейчас узнал Вальку — завизжали и, роняя стулья, бросились к двери. Офицеры-особисты пришли полковнику на помощь и выбили из руки замполита пистолет. Сержант стоял в нерешительности, не зная, что делать.

Митя с Генкой были ближе всех к двери. «Беги к командиру полка!» шепнул Генка.

Ему показалось, что он добежал до модуля, где жил командир, в несколько прыжков. Митя стукнулся в дверь, подождал немного и толкнул ее. Она открылась.

Командир слегка похрапывал. Митя потряс его за плечо:

— Товарищ полковник, товарищ полковник! — голос у него был умоляющий.

— А? Что? — командир приподнялся на локтях.

— Товарищ полковник, там, в особом отделе, замполит пьяный с пистолетом, стреляет, с особистами, — Митя слышал, как писклявит голос, но ничего не мог поделать.

— А, черт! — Командир сморщился. — Сильно пьян?

Митя кивнул.

— Да пошли вы все!.. — Командир отвернулся к стене.

Митя постоял немного в нерешительности и тихонько вышел на цыпочках, притворив за собой дверь.

Назад он не торопился, шел пешком, специально выбирая путь подлиннее. Генка с сержантом стояли под окнами домика и курили.

— Ну что? — спросил Генка.

— Послал всех.

Генка сплюнул.

— Они его к «бэтээру» привязали и охранника с автоматом поставили. При попытке освободить приказано стрелять.

— А вы-то что?

— А что? У них там охранников целая куча, вытолкали нас в шею. Не будешь же по ним стрелять.

Митя высунулся за угол. Замполит был привязан к подножке бронетранспортера. Он уже не дергался, а только матерился и обещал, что когда освободится, всех перестреляет.

Митя попросил у Генки сигарету. Они постояли, покурили, потом он спросил:

— Что будем делать? — Генка пожал плечами:

— А что мы сделаем? Пошли спать.

Они вернулись в штаб. Из-за стеклянной перегородки выглянуло бледное испуганное лицо дежурного. Они сдали ему оружие, сержант стал рассказывать, что произошло, а они с Генкой пошли в кабинет.

— Холодно ему там, — сказал Генка.

— Да уж, не жарко. — Митя представил себе домик со светящимися бойницами, окруженный утренним туманом.

— Ничего, быстрее протрезвеет, а то допился до ручки — в людей стал стрелять.

«А все-таки плохо, что мы его бросили», — подумал Митя, засыпая.

Замполит зашел еще до завтрака. Он был не один — парторг и комсомолец выглядывали из-за его спины.

«Вот они, полюбуйтесь!» — тыча в них пальцем, сказал замполит. Его лицо было с зеленоватым оттенком, под глазами отвисли большие морщинистые мешки. «На губу! — заорал замполит. — Всех на губу!» Он распахнул двери, зашел в дежурку и там снова заорал: «Всех на губу!»

Замполит вернулся в кабинет и, глядя на ничего не понимающего Козлова, сказал: «Художника там не было — пусть остается. А этих, — он кивнул на Митю с Генкой, — обрить и отвезти на гарнизонную гауптвахту за невыполнение приказа и предательство. А потом в роту, чтобы я их больше в штабе не видел!»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Из лампы повалил едкий маслянистый дым, и Митя прикрутил фитиль. Он сделал стежок на подворотничке, завязал нитку и откусил ее зубами, потом повесил «хэбэ» на спинку кровати и потянулся. До подъема было еще долго.

Он откинул полог палатки и вышел наружу. Было светло. Под грибками, переминаясь с ноги на ногу, маялись часовые.

Митя ждал, но солнце медлило за горами. Он потрогал макушку. «Даже если отправка будет в декабре, все равно не отрастут. Поеду лысым». На губе стояла десантура — им наплевать, дембель ты или не дембель, подстригли под машинку, ушитое «хэбэ» распороли бритвами — остались одни лохмотья. Потом вышел прапорщик и заставил маршировать до двадцати трех часов. А через неделю за ними приехал старлей из второй роты — их новый командир.

В роте к ним относились как к штабным крысам. Особенно доставалось Генке — он был еще черпаком. Митю не трогали, но и близко к себе не подпускали. Приходилось ходить с ротой в столовую, в то время как «без пяти минут» дембелям еду приносили в палатку. Чижики его не слушались и посылали подальше, а старики только посмеивались и часто ставили в наряды.

Солнце наконец встало — оранжевое и ослепительное, обнажив спрятавшиеся в тени городские крыши. Митя вернулся в палатку, надел влажное от ночной сырости «хэбэ», взял автомат и вышел под грибок.

Он вспомнил о вчерашнем разговоре со следователем. Когда за ним прибежал солдат от особистов, внутри все оборвалось.

Следователь предложил ему сесть, долго изучающе смотрел Мите в лицо, потом спросил:

— Какие отношения у вас были с военнослужащим Владимиром Бардаковым?

Митя не сразу понял, что он говорит о Вовке.

— Были друзьями.

— Как долго вы его знали?

— С учебного подразделения почти два года. — Митя понял, что Вовка залетел по-крупному.

— Вы знали, что Бардаков употребляет наркотики?

— Да, знал.

— И как часто, пока вы были писарем у замполита, он ночевал у вас?

Затылок онемел. Он догадался, что случилось.

— Всего один раз. — Митя набрался смелости и спросил: — Что с ним?

Следователь опять долго пристально смотрел на Митю, прежде чем ответить.

— Ваш друг, Владимир Бардаков, продал автомат за двести пакетов героина. Оружие было взято у душманов в качестве трофея. Было установлено, что оно принадлежит некоему Василию Нечаю, демобилизованному осенью прошлого года, — он не сдал автомат в оружейную комнату.

«Как по писаному говорит, козел», — зло подумал Митя.

Следователь продолжал:

— Небезызвестный вам рядовой Козлов показал на допросе, что ни вы, ни рядовой Лисовский не могли продать автомат, но у вас однажды ночевал какой-то друг. В общем, сознался ваш Бардаков во всем. Сейчас находится на принудительном лечении в Ташкенте.

Митя вздохнул.

— Сколько ему дадут?

— Не меньше семи, — следователь опять пристально посмотрел на Митю. — Вы знали о продаже оружия?

Митя вздрогнул.

— Нет, не знал.

— Когда обнаружили пропажу?

Митя вспомнил, как шарил рукой между стенкой и шкафом.

— Я не знал, что автомата на месте нет.

— Вы хотите сказать, — голос следователя полез вверх по хроматической гамме, — что столько времени не хватились пропажи, автомат вам был не нужен?

Митя покачал головой.

— Нет, не нужен. Только на случай тревоги.

Больше следователь не лез к нему с автоматом, но еще целый час мучился расспросами о Вовке: о его характере, о службе в учебке, спросил даже, была ли у него девушка.

Митя поежился под своим грибком. «А говорил: „Бросил, больше в рот не возьму!“ И как только он его нашел? Отплатил за ночлег!»

Труба пропела подъем, и, еще не смолкли звонкие в утренней тишине звуки, в парке взревели машины. Их батальон уходил на операцию в сторону Джелалабада. Водилы готовили машины. Митя подумал, что это последняя операция. Скоро в газетах появится приказ о дембеле, и гори все синим пламенем! Командир обещал, что после приказа дембелей брать не будет, благо их всего шестеро.

К палаткам одна за другой подкатили на погрузку ротные машины. Митя вошел в палатку и крикнул, стараясь как можно грубее и ниже: «Рота-а, подъем!»

За бугорком, на котором лежал Митин автомат, шумел широкий мутный арык. От этого однообразного шума закрывались глаза, и густые заросли по ту сторону сливались в сплошную зеленую полосу.

Они сидели в засаде вторые сутки и ждали, когда душманов выкурят с гор. Сначала испепеляющая жара долины казалась просто невыносимой. Раскаленный воздух обжигал легкие, не давал дышать. Пока ехали на броне, еще можно было терпеть, но когда колонна встала в долине перед речушкой, за которой вздымалась серая горная гряда, железо накалилось так, что к нему невозможно было прикоснуться.

Командир разрешил купаться по очереди. На берегу оставили пулеметчиков и полезли в сбивающий с ног поток. Вода оказалась теплой, а идти после купания, увязая по щиколотку в белом зыбучем песке, было тяжело. Они с нетерпением ждали ночи, думая, что будет прохладней, но вместо прохлады подул горячий ветер, принесший с собой москитов, от которых зудело все тело.

В три ночи их подняли и повели к вертолетам. Митя выдохся, не пройдя и половины пути, а сзади бежал налегке командир и кричал: «Шевелись, шевелись, недоноски! Солнце встает, не успеем!»

А потом их выкинули на плато. Митя выпрыгнул из вертолета на большой черный валун. Никто не стрелял. Он вспомнил, что нужно развернуться в цепь, и побежал.

Одного душмана они тогда увидели. Выскочил метрах в пятистах из камней и пошел петлять среди валунов. За спиной у него болтался карабин, но он не стрелял. Его попытались достать из автоматов, но поздно, он нырнул в расщелину и пропал.

Они прочесывали склоны до вечера, но было тихо. Зато внизу, в зеленой долине, все время стреляли — там шел бой. Ротный злился и орал на солдат. Говорили, у него после разведки, где он служил командиром взвода, чешется в одном месте. В конце концов он не выдержал и приказал спускаться в долину.

Когда рота подошла к кишлаку, все было кончено. Только дымились развороченные снарядами стены. «Бээмпэшки» десантуры стояли на окраине в саду, а вокруг валялись порубленные очередями ветки, пахло гарью. На передке одной из машин стояло четверо носилок, накрытых разноцветными афганскими тряпками, из-под тряпок торчали обутые в полусапожки ноги.

Десантура рассказала, что они чесали кишлак, и в одном из домов, будто и нет войны, женщина стряпала лепешки, она сказала, что душманов нет, а взводный и с ним еще трое солдат хотели посмотреть в доме. Когда лейтенант пошел к дверям, она завизжала, и тут их сверху всех четверых…

Они вернулись на броню вместе с десантурой. Всю дорогу Митя не мог оторвать глаз от маячившей впереди «бээмпэшки» с разноцветными афганскими тряпками.

А теперь они сидели в засаде и ждали, когда выйдет банда. Но вот уже вторые сутки душманы никак не шли. Они оставались невидимками и кроваво следили, словно насмехаясь над засадой: то подрывалась машина или бронетранспортер, и в воздухе кувыркались колеса, то вертолет разваливался на куски и камнем падал в горы, оставляя за собой масляно-черный столб дыма. Хотелось поглубже вжаться в землю и не видеть сливающиеся заросли, горы, подернутые дымкой зноя, бесконечный мутный поток.

Душманы на засаду не вышли. Их сняли, и колонна пошла дальше, через Джелалабад к пакистанской границе.

К концу пятого дня рейда рота получила приказ забраться на одну из пологих лесистых горок вдоль ущелья, по которому можно было уйти в Пакистан, и занять на ней оборону.

Командир опять завозникал, что его роту не считают за боевую и, в то время как все идут по ущелью к границе воевать с душманами, их ставят на охрану какой-то горушки. Этим он заработал в свой адрес немало нелестных пожеланий.

Они устроились шикарно. Сверху шумели деревья, закрывая от беспощадного солнца — укрепления строить не пришлось, потому что большие камни, застрявшие между стволами, служили прекрасным укрытием, — внизу блестел ручеек, куда можно было спуститься за пять минут.

Четыре дня они торчали на горе и слушали, как ротный проклинает начальство. На второй день их все-таки обстреляли. Какой-то одиночка пустил пару очередей, не причинивших никакого вреда, пули прошли высоко над головой. Ответили всей ротой. Митя, хоть и заложило уши, получил удовольствие от стрельбы, выпустив в сторону горы с другой стороны ущелья два рожка, и собирался зарядить третий, но увидел взбешённого ротного, неслышно открывающего рот, и не стал.

Артнаводчик вызвал артиллерию, и скоро над головой неприятно зашелестело. Склон горы покрылся грибами взрывов. Там загорелся лес, и ротный стал врать по связи, что горит душманский склад, хотя было видно, что горят деревья, но ротный все равно врал, он хотел отомстить за то, что его оставили в тылу.

А потом стало тихо. Так тихо, что даже не верилось, что в этих горах еще кто-то воюет, и, хотя ночью в небе хлопали осветительные снаряды, сверху все казалось мирным: деревца, блестки ручейка, рваные хлопья разлегшегося тумана. Ему вспоминались сказки о троллях из растрепанной книжки, и на душе становилось уютно. Сидя на горе, он выспался на сто лет вперед и все чаще думал о том, что служба прошла удачно. Не совсем, конечно, но все-таки удачно. И пока он вспоминал все, что было хорошего за два года, в сознании всплыло имя девчонки. Само собой всплыло, будто и не забывал. Он не был точно уверен, выдумал он его или действительно знал, как ее зовут, но память нарисовала вдруг новогодний бал и голос, объявляющий в микрофон белый танец, ее в сиреневом платье. Она пригласила его, и он, танцуя с ней, еще подумал: «Ну и худышка!» А она стала болтать всякую чепуху, что не успела сделать прическу, что после школы поедет поступать в театральный. Митя еле дотерпел до конца танца.

Потом он встретился с ней на улице. Было холодно, он торопился на дорогу, а она шла ему навстречу, с молоком. Они поздоровались как малознакомые люди, просто учились вместе, и всё.

Ребята показывали фотографии, хвастались. И у офицеров все стены были увешаны фотографиями. Он только сейчас понял, как страшно завидовал им. Конечно, мать ждет всегда, но, кроме матери, у них были девушки, жены, детишки — их будущее. А это совсем другое дело. И пусть она его не ждет, он вспомнил ее имя и теперь будет врать, что у него есть девушка, а потом приедет, найдет ее и скажет, что он ее помнил.

Их сняли днем. Неожиданно. Передали по раций, чтобы они возвращались на бронегруппу.

Ротный перестал злиться, когда узнал, что операция прошла без пехоты. Большую банду действительно накрыло артиллерией в ущелье, там стояла такая вонь от разлагающихся трупов, что невозможно было подойти. Три дня подразделения простояли на горах, но все было тихо, и они вернулись.

Ротный решил идти тем же путем и приказал Митиному взводному назначить дозор. Взводный выбрал троих — Митю и двух черпаков. Ему хотелось с Генкой, и он уже собирался попросить об этом взводного, но Генка попросился сам.

После четырехдневного отдыха и «диеты» из тушёнки с сухарями шагалось легко. Остатки воды булькали во флягах. Митя получил приказ далеко не отрываться, и, если тропа сворачивала или переваливала через горку, они дожидались, пока покажется рота.

Тропа сбежала вниз и опять полезла на поросшую колючим кустарником горку. Он помнил, что вершина у горы плоская, вся усыпанная камнями.

Генка споткнулся и напоролся ладонью на колючку. «А, черт!» Он остановился, чтобы вытащить ее.

Наверху дул легкий ветерок, шевеля клочками пожухлой травы между камнями и небольшими кустиками, окаймляющими вершину.

Следом за Митей прыгал с камня на камень Искер. Мите было неприятно, что взводный послал именно его и Генку. Они оба прослужили одинаково, но Искер при каждом удобном случае помыкал Генкой и называл его штабной крысой.

«Подожди, куда бежишь? Надо роту подождать». Митя оглянулся и увидел, что Искер тяжело дышит и вытирает пот со лба.

Больно ударило в правое плечо и в живот. Пальцы сами разжались, и автомат загремел в расщелину. Падая, Митя увидел, что Искер лежит, запрокинув голову, одной щеки у него нет и с лица стекают быстрые струйки крови на камень. Он стал шарить в расщелине, пытаясь нащупать автомат, но рука не доставала. «Где же Генка?» «Хэбэшка» намокла на животе. Митя попробовал пошевелить пальцами правой руки, но ничего не вышло. «Где же наши? Почему они не идут?»

Генка поднялся наверх, когда пули, повизгивая, прошли над головой. Прыгая за камень, он увидел, что Митя и Искер упали. От прыжка сыпучий склон пополз под ним. Генка попытался уцепиться за камень, но сломал ногти и поехал на животе вниз, увлекаемый песком и камнями. Он вцепился в склон и зарычал, но остановиться не смог.

Митя понял, что сейчас потеряет сознание — перед глазами встала красноватая пелена, сквозь которую он увидел бородатых людей с автоматами, идущих к нему, и среди них — совсем молоденького кудрявого мальчишку лет шестнадцати с «акэмээсом» на груди. «За мной. Или добьют, или в плен!» Пелена застилала глаза. Митя снова попытался достать автомат из расщелины. «Где же наши?»

Генка ободрал пальцы до крови и наконец остановился. Он упрямо полез на склон, волоча автомат. Ноги съезжали. Он выбился из сил и заорал: «Они же там погибнут!» Он опустился на спину и, плача, выпустил одной очередью весь рожок.

Митя увидел, как над склоном прошли трассеры. Душманы присели. «Наши! Не успеют!» Когда душманы поднялись и пошли к нему, он тоже поднялся. Голова закружилась, в глазах расплылись черные круги. Сквозь свое хриплое дыхание и удары крови в голове он услышал, что они переговариваются. «Только бы не выстрелили». Он отогнул усики кольца «эфки» за спиной и достал гранату из подсумка. Ребристая поверхность впилась в ладонь. «Мама, спаси меня!» Митя рванул кольцо и разжал побелевшие пальцы…

«Уважаемая Елена Андреевна!

Командование войсковой части полевая почта № N с глубоким прискорбием сообщает, что Ваш сын, Шеломов Дмитрий Александрович, погиб, выполняя воинский интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан.

Все мы, его товарищи, друзья, командиры, глубоко скорбим по поводу тяжелой утраты и выражаем Вам наши глубочайшие соболезнования.

Ваш сын Дмитрий был прекрасным парнем. Он пользовался огромным и заслуженным авторитетом у товарищей по службе, у своих подчиненных, командиров. Он везде был впереди: в учении и в бою вел за собой солдат, умело действуя в боевой обстановке. Везде и всегда он был примером не только для своих подчиненных, но и для командиров.

Память о нем, его имя навечно останутся в сердцах тех, кто знал его, служил с ним рядом. Подвиг Вашего сына, до конца выполнившего свой долг по защите завоеваний Апрельской революции, никогда не будет забыт Родиной.

Еще раз примите наши самые глубочайшие соболезнования.

Командир части.

Заместитель командира части по политчасти».

У дверей чекового магазина собралась толпа. Ждали открытия. Говорили, что был завоз дешевых джинсов, кожаных ремней и всякой хавки, вплоть до черной икры. Задние напирали на передних, толпа бурлила в ожидании. Из-за шторы выглянула продавщица и покачала головой.

Генка, поскрипывая сияющими полусапожками, подошел к толпе. «А ну, расступись, чижара! Дорогу дедушке Советской Армии!» Он прошел к дверям, раздвигая локтями послушно отступающую толпу.

Генка добрался до крылечка и пощупал во внутреннем кармане пачку чеков, перетянутых резинкой. Магазин открылся, и он вошел первым.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ