Семья [Лесли Уоллер] (fb2) читать онлайн

Лесли Уоллер Семья

Посвящается Пэт — и только ей

Подвиньте кресло ближе к краю бездны, и я поведаю вам свою историю.

Ф. Скотт Фицджеральд

Часть первая Суббота

Глава первая

Стрелка спидометра их пикапа перевалила за семьдесят. Палмер глянул на нее с раздражением. Как только он выехал с Манхэттена по мосту Джорджа Вашингтона, то сразу запутался в лабиринте дорог штата Нью-Джерси. Это бесило его, причем злость все больше закипала в нем, покуда по какой-то безумной логике он пытался наверстать скоростью время, потерянное, пока он метался.

Он понял, что вместо того, чтобы впопыхах изучать карту дорог дома, ее надо было захватить с собой. Утешало лишь то, — твердил он себе, давя на акселератор, — что никому, кроме него, в машине и в голову не приходило, что он не знает дороги.

Внезапно все это напомнило ему ситуацию, в которой он оказался двадцать пять лет назад на Сицилии, он катил тогда по раскаленной, пыльной дороге, ведущей с побережья от Ликаты в горы. Тогда, в первые дни высадки союзников, у Палмера в подчинении находилось двадцать человек спецкоманды. Это было в квадрате Д-плюс 1 примерно 11 июля 1943 года. Американские, канадские и английские части, выбив Роммеля из Африки, начали первое наступление на европейскую территорию. Сверхсекретное задание, которое поручили Палмеру, заключалось в том, чтобы прорваться к городку в горах неподалеку от Сан-Катальдо и связаться там с человеком, от которого во многом зависела победа союзников на Сицилии.

Он раздобыл транспорт для своих людей с величайшим трудом. И в спешке последних приготовлений к выполнению ответственного задания Палмер забыл захватить с собой планшет и вещмешок, в котором находилась карта Сицилии, напечатанная на шелке. Словом, он умудрился проплутать со всей своей спецкомандой несколько часов кряду, понадеявшись на свою память, ибо изучил карты на пути из Туниса в квадрат Д-плюс 1 за день до высадки.

Конечно, напомнил теперь Палмер самому себе, тогда это было делом жизни и смерти. Сегодня предстояла вполне тривиальная поездка.

Эту субботнюю вылазку они с Эдис наметили уже давно, но так и не нашли время к ней приготовиться. Нью-йоркская зима сурово обошлась с доброй сотней растений, которыми Эдис наполнила их особняк, располагавшийся рядом с Пятой авеню в районе шестидесятых улиц. И вот теперь, когда наступил март — вернее, уже заканчивался, — Эдис возымела желание посетить несколько питомников, дабы подыскать замену погибшим или увядающим растениям.

— Вечнозеленый филодендрон, что на третьем этаже, — заявила она тем утром за завтраком, — в ужасном состоянии. Этот город действует на растения губительным образом. Воздух здесь не тот, вернее, его просто нет. Старые листья посерели, а новые — совсем желтые.

Джерри наблюдала за матерью огромными хитроватыми глазами; кусок поджаренного хлебца, от которого успела откусить кусочек в форме четкого полукруга, она положила на стол.

— Если ты хочешь, мам, — пробормотала она озабоченно, — я выведу беднягу на улицу и прострелю ему голову.

— Слыхала? — вздохнул ее старший брат Вуди. — Этот город дурно влияет не только на растения.

Он одарил Джерри ослепительно фальшивой улыбкой, отодвинул стул от стола и встал. В свои восемнадцать Вуди уже был ростом в шесть футов три дюйма, стал на дюйм выше самого Палмера. К тому же сын был фунтов на пятьдесят потяжелее худышки-отца.

Глядя вслед рванувшему из комнаты сыну, Палмер поймал себя на мысли о том, что разница между подрастающим шалуном и матерым шалопаем становится все менее заметной. Он обернулся к Эдис.

— Может, нам отправить его на лето в лагерь?

Эдис нахмурилась.

— Вудс, сегодня самый подходящий день.

— Подходящий для чего?

— Для того, чтобы поехать в Нью-Джерси. Пусть из банка пришлют нам вместительную машину.

Палмер на мгновение задумался. В этот субботний день в главном офисе банка находятся только охранники и человека три аудиторов. Стало быть, придется звонить его шоферу Джимми домой и одалживаться. А этого делать Палмеру совсем не хотелось, и вовсе не потому, что Джимми станет кому-то жаловаться или потом припомнит это ему, просто Палмер насчет свободного нерабочего времени придерживался определенных, строгих понятий. Уже по крайней мере полгода, как сформулировал свое кредо, а отказываться от того, что ему пришлось по душе, он не любил.

Короче говоря, Палмер, которому теперь было почти сорок шесть, полагал, что не стоит изменять своему кредо ни ради самого себя, ни ради банка, во главе которого он стоял: принцип заключался в следующем — «Относись ко всему спокойнее». А это означало, что нужно свести до минимума участие в многочисленных мероприятиях и полуделовых встречах, которые происходили каждый вечер и были страшно утомительны, что нужно реже посещать разного рода политические сборища и благотворительные ужины, на которые постоянно приглашали руководителей такого крупного банка, каким являлся «Юнайтед бэнк энд траст компани». Это означало также, что не следует брать деловые бумаги домой. Уик-энды должны оставаться свободными. И коль скоро подобные принципы были применимы к Палмеру, их следовало распространить и на подчиненных, по крайней мере, на тех, кто, как Джимми, работал под его непосредственным контролем.

Размышляя таким образом, Палмер произнес;

— Нам понадобится большая машина, а у банка только «континентали». Я возьму машину напрокат.

В конце концов все определилось само собой — оба мальчика решили остаться дома. Младшему надо было наверстать школьные занятия, он всю неделю бил баклуши. Миссис Кейдж приготовит мальчикам обед. А Джерри, которая не только прилежно занималась, но и, как правило, опережая объяснения учителя, забегала на неделю вперед, поедет в Нью-Джерси вместе с родителями.

И вот теперь они заблудились. Впрочем, его это не очень волновало, вдруг осознал он, поворачивая, кажется, уже в третий раз на шоссе под номером четыре. Небо — голубое, удивительно голубое, горизонт окаймляли белые облачка. Тогда на Сицилии небо также поражало синевой настоящего Средиземноморья, но на небе не было ни облачка — июльский воздух был горяч и прозрачен. Сегодняшний холодный мартовский день сохранил запах умирающей зимы. Несмотря на это, Палмер приоткрыл окно со своей стороны и с удовольствием вдыхал порывы прохладного чистого воздуха.

Если уж суждено заблудиться, размышлял он, то лучшего дня для такого случая не придумаешь. О том, что они заблудились, никто в машине по-прежнему не догадывался.

— Пап? — Голос Джерри, раздававшийся с заднего сиденья, точь-в-точь звучал как голос Эдис.

Палмер взглянул в зеркало заднего обзора. Он забыл поправить его перед отъездом и теперь вместо Джерри увидел себя. Лицо осунулось. Палмер знал, что он выглядит слегка изможденным, но лучше худеть, чем жиреть. Но сегодня что-то совсем с лица спал. Ветер растрепал его светлые волосы, одна прядь нависала над правой бровью. Он увидел в зеркале свои темно-серые глаза, они как-то странно смотрели на него, каким-то пустым взором, как будто ничего вокруг он не замечал.

Насупившись, он установил зеркало и, взглянув на Джерри, спросил:

— В чем дело?

— Мы второй или третий раз проезжаем мимо этого мебельного магазина?

Палмер еле заметно, хитровато улыбнулся. Из всех его детей только Джерри могла обратить на это внимание, и только она, будучи уверена в своей правоте, могла задать такой вопрос вслух.

— Какой мебельный магазин?

— Ну тот самый, что мы все время проезжаем.

— Вудс, — спросила Эдис, — мы что, заблудились?

— Вроде того.

— Как это?

Палмер вздохнул, но тихо, почти беззвучно, и Эдис этого не заметила. За последний год, с тех пор как он стал главным лицом в «Юнайтед бэнк энд траст компани», его отношения с Эдис не стали лучше, если не хуже. Они осели в Нью-Йорке, хотя до того всю жизнь прожили в Чикаго. Первые год-два привыкали. Сорвавшись с места, они пустили корни заново и теперь, казалось, снова процветали. Пора было налаживать отношения с женой. Палмер понимал это, надо растопить лед ее отчуждения к нему.

Он догадывался — и частенько подумывал об этом в последнее время, — что жена слышала что-то краем уха о его безумном романе. История была довольно бурная, и у нее могли закрасться подозрения. У Палмера не было опыта в любовных историях, на которые было поветрие на Восточном побережье. Он шел напролом, как это делают на Среднем Западе, до самого края пропасти. Впрочем, он уже кое-чему научился. Он начал понимать, как протекает супружеская жизнь обитателей Манхэттена, какую огромную роль играет при этом простая осмотрительность. Он чувствовал, что Эдис уловила в нем эту перемену и заставила себя также пересмотреть кое-что. И теперь, когда она разговаривала резким тоном, а в голосе звучали металлические нотки, ему больно было сознавать, что они стали совсем чужими друг другу.

— Что означает твое «вроде того»? — продолжала она непримиримо. — Мы либо заблудились, либо нет.

— Нельзя быть вроде беременным, — пришла на помощь Джерри.

Палмер свернул тяжелый пикап на зеленую обочину и остановился. Выключив зажигание, он сидел некоторое время, не говоря ни слова, пытаясь сосредоточиться и взять себя в руки. Для него было очень важно сохранять хладнокровие, ведь теперь его кредо — «Относись ко всему легче».

— Во-первых, — начал он, — мы заблудились лишь теоретически. Иначе говоря, мы знаем, где находимся, просто следует несколько уточнить маршрут. Во-вторых, мы…

— Оставь, пожалуйста, — прервала его Эдис. Она начала судорожно копаться в своей сумочке. — У меня тут было написано, как ехать. Агнес диктовала мне по телефону.

— Плевать нам на то, что диктовала Агнес, — отрезал Палмер. — Нам не нужны ее указания. Говорю вам, что доставлю вас в это треклятое место, можете не волноваться.

— Не сомневаться, — поправила его Джерри.

— Что?

— Когда говоришь «не сомневаться», звучит более решительно. Возникает чувство уверенности и необходимости достижения результата.

За этим последовала довольно долгая пауза.

— Вопрос закрыт, — произнес наконец Палмер. — Можете не волноваться.

Сохраняя молчание, он попытался вспомнить, что было на карте. Включив зажигание, он вновь выехал на шоссе. По его расчетам, они двигались на север. Питомник, который Эдис хотела посетить, назывался просто «У Амато». Знакомые рекомендовали его — там уйма самых разнообразных растений, нигде столько нет. Палмер пытался припомнить хоть что-нибудь из этой информации, которую он получил от Эдис перед отъездом.

Палмер понимал теперь, что субботняя прогулка за город неожиданно оборачивалась для него испытанием. Он задавался вопросом, не сделал ли он это подсознательно, не нарочно ли забыл карту дома, не специально ли решил не уточнять маршрут в бюро проката фирмы «Херц».

— Остановись на заправке, — посоветовала Эдис, — там подскажут.

Палмер молча проехал мимо бензоколонки. Он не имел привычки спрашивать у местных, в какую сторону ехать. Почти никто из них никогда не давал правильного совета, все только путали. Сегодня утром ему решительно не хотелось спрашивать у кого бы то ни было, куда ему направляться.

Он чувствовал, как учащается его дыхание. С ним происходило что-то странное. В голове стремительно проносились беспорядочные обрывки мыслей — куда же ехать? Итак, питомник называется «У Амато». Расположен он на дороге то ли вблизи Старого местечка, то ли Старой улицы. Название городка, кажется, Кловердейл, или нет — Кловертаун, а может, Кловервилль, или что-нибудь в этом роде. После моста надо ехать на север, потом на запад. До городка было миль десять.

— Вон полицейская машина, — сказала Эдис, — остановись и спроси.

Палмер проехал, не останавливаясь. Он сориентировался по солнцу и на следующей большой развилке свернул налево. Он искренне надеялся, что запад находился слева. Все вдруг начинало зависеть от одного импульсивного решения.

Он опять вспомнил июльское утро на Сицилии. Черт возьми, подумал он, неужели все повторяется? Мужчина он в возрасте, начинается маразм и прочее.

Он редко вспоминал о задании, что выполнял на Сицилии. В течение лет десяти или около того он вообще не думал об этом. Ничего хорошего тогда не происходило. Все, казалось, в тот день шло кувырком, да и неделю спустя ничего не изменилось.

Но сегодня все пойдет своим чередом.

Палмер не понимал, почему он придает столь большое значение той ситуации, в которую сам себя загнал в этот солнечный субботний день. Непонятно, как совместить этот его внезапный авантюризм и желание рискнуть с его кредо «Относись ко всему легче». Может, это он решил сделать так назло Эдис? Или не послушаться Джерри? А почему, собственно, он должен слушать их? А может, что-то изменилось в его жизни?

Краем глаза он заметил, что проскочил указатель, стоявший у обочины в низкорослом кустарнике. Старое что-то…

Палмер резко затормозил и съехал с шоссе. Он посмотрел в зеркало заднего обзора, проверил, пуста ли дорога в том и другом направлении, и, круто развернув пикап на сто восемьдесят градусов, газанул в обратную сторону.

— Вудс!

— Ву-у-и! — завизжала Джерри.

Палмер опять крутанул руль и резко вписался в левый поворот дороги под названием «Старая печка». Колеса пикапа забуксовали по гравию. Машина рывками двигалась вперед, потом помчалась на большой скорости. Но очень скоро Палмер заметил крошечный белый указатель с зелеными буквами. Он затормозил.

— «У Амато», — прочел он. — Ну, что я говорил!

Все трое сидели молча и глазели на указатель и на огромный комплекс оранжерей, поднимавшихся в отдалении. Сквозь чистый мартовский воздух солнечные лучи легко лились на чистые стеклянные рамы и играли в них, рассыпая вокруг веер ярких, как снежинки, блесток. И бушующая зелень с чуть бледными, не набравшими силу молодыми побегами, казалось, вибрирует под лучами солнца.

— Да здравствует папа! — закричала Джерри. — Ур-ра!

— Утихомирься, — только и нашел что сказать Палмер.

Он изучал открывшийся перед ними дивный ландшафт. Внезапно над их головой туча закрыла солнце. Пронесся порыв ветра. Тепло и радость растворились. Сочные темные цвета, яркая белизна, нежная зелень превратились в грязно-серые подтеки. Стало нестерпимо холодно.

Палмер поежился.

Глава вторая

Бен Фискетти сидел в своей гостиной, поджав ноги, на ковре буро-красного цвета. На нем были хлопчатобумажные узкие брюки, толстый белый свитер крупной вязки и темно-коричневые закрытые туфли. В огромное окно во всю стену светило яркое солнце, и его лучи падали прямо на коротко остриженные, блестящие черные волосы Фискетти. В двадцать восемь лет у него появились первые седые волосы, но он успокоил себя — для брюнета это нормально. Мартовское солнце субботнего дня переливалось искрами в щетке его волос.

Он подмигнул сыну Барни, который сидел, также поджав ноги, рядом с ним на полу. («Барни? — спросил тогда папаша Фискетти. — Это что еще за имя такое, Барни?» Но в свидетельстве о крещении он был записан как Бартоломео Гаэтано Фискетти, Гаэтано — в честь деда. Фискетти надеялся, что со временем сын придумает какое-нибудь удачное имя, сокращенное от Бартоломео, ведь он свое переиначил. Его-то окрестили Бенедетто, но с первого курса в Вест-Пойнте он стал Беном.)

— Все готово, малыш? — спросил Фискетти у Барни.

— Все готово, папа.

Фискетти подвел провода от трансформатора к краю миниатюрного автотрека. Он осторожно установил свою машинку модели «Шелби Джи-Ти-350» размером не больше спичечного коробка. Крошечная проволочная щетка под носовой частью машинки сквозь отверстие в треке подключилась к проводам, спрятанным под площадкой автотрека.

— Какую машинку выбираешь, Барни, «ягуар»?

Для семилетнего ребенка у Барни были очень ловкие пальцы. Он подключил изящный, длинный «ягуар Экс-Кей-И» к электросети, схватил пульт управления, и машинка помчалась вперед, лихо беря повороты и летя стрелой по прямой части трассы.

— Нечестно, — сказал Фискетти. Он включил полный газ «шелби» и отправил ее вдогонку «ягуару».

Обе машинки носились по кругу минут пятнадцать, то и дело обгоняя друг друга. Наконец, когда машинка Барни вырвалась вперед, Фискетти крикнул: «Последний круг!» Два крошечных автомобиля пронеслись еще раз по кругу. Фискетти незаметно сбросил скорость на своем пульте, совсем на немного. Барни любил выигрывать, но он угадывал, что ему поддались.

Бен Фискетти задумался, правильно ли он поступил, поддавшись сыну. Его отец ни разу в жизни не проиграл умышленно в карты или в «boccie»^[1] своему сыну. Фискетти очень хорошо помнил, как радовался его отец, когда его сынишка Бен выиграл у него в первый раз. Он проигрывал ему почти до семнадцати лет, прежде чем научиться хорошо играть и выигрывать у папаши, вспоминал Бен теперь. И это событие было потрясающим — ведь его пришлось ждать так долго!

Фискетти выпрямился и оглядел гостиную. Яркое мартовское солнце затопило комнату бледно-желтым светом, заставив ковер цвета этрусских ваз загореться огнем, а мебельную обивку цвета сомон вспыхнуть ярким апельсином.

В типичном вкусе итальяшек, подумал Фискетти, — цвета сомон и терракоты. На минуту он задумался, почему Розали не пошла до конца и не оклеила стены обоями ярко-зеленого цвета.

Он тут же почувствовал раскаяние, хотя знал, что не сам выбрал Розали, не совсем так. Это дядя Винченцо выбрал ее для Бена. Розали и Селия были его единственными детьми, поздними, от второй жены. И то, что он отдал свое чадо юноше, было равносильно пожалованию его в рыцари. И плевать было дяде на всю эту чушь о кровосмешении и сплетни, что он инородцев на дух не переносит, как все макароне.

И вовсе не был дядя Винченцо родным дядей Бена, а Розали — двоюродной сестрой. Правда, в Палермо или Катании они считались бы близкими родственниками, но Винченцо Бийиото приходился его отцу троюродным братом, вообще родней на седьмом киселе. Конечно, родня, — примирительно думал теперь Фискетти.

Бред все это. Он помог Барни упаковать машинки и разобрать автотрек.

Только подумать — смазливая Розали Бийиото, получив после школы при церкви Святого сердца аттестат, тут же очертя голову выскочила замуж и, представьте себе, — окрутила Бена Фискетти! И впрямь бред какой-то. Выкинь это из головы! А какие козни приготовила им судьба на их пути под венец! Или вот этот зигзаг его биографии — много ли выпускников Вест-Пойнта вышли в отставку лишь год спустя после окончания колледжа, решив защитить диплом магистра экономики в Школе делового администрирования при Чикагском университете?

(«Чикаго? — спросил папа. — Это что еще за школа такая, Чикаго?» Позднее папе Гаэтано, конечно, рассказали об этой школе. Он попросил друзей навести о ней справки, или как-то еще выяснить все. «Мой Бенни учится в школе для гениев, вот. Чтобы поступить туда, нужно быть гением. Это мой Бенни». Этот факт маленько смягчил его гнев на сына за то, что тот подал в отставку, покинув военно-инженерную службу. Он никогда не мог понять, почему Гаэтано Фискетти наметил, чтобы его сын поступил в Вест-Пойнт, и заставил его поступить. Не желал он задумываться и над тем, какие пришлось задействовать пружины, чтобы мальчишка из Нью-Джерси получил назначение с помощью какого-то там сенатора из штата Невада. Он лишь понял, что самое идиотское место для получения диплома инженера — Вест-Пойнт.)

Бен взглянул на часы. До ланча осталось совсем немного времени. Он обещал отвезти Барни в город. Розали уехала с девочками раньше, и они договорились встретиться в ресторане «Каза Коппола». Это будет замечательная семейная трапеза. И он, и Розали выглядели все еще отлично, а дети были просто очаровательными. Пожилые итальянцы у стойки бара и за столиками расплывутся в улыбке при виде пятерых Фискетти и забубнят: «Это внуки Дона Винченцо». Они редко называли их внуками Тано Фискетти. Или для такого случая могли бы назвать их детьми Бена Фискетти.

(Бен Фискетти? Что это еще за Фискетти? Кто таков? Что он такого совершил в жизни, кроме того, что пробежал тридцать семь ярдов и забросил гол, когда они играли в рэгби против команды Военно-морского флота, они тогда победили 7:0? Вот и все, просто он в одиночку победил команду Военно-морского флота. Что он такого сделал в жизни, кроме того, что защитил диплом магистра в Чикагском университете, проучившись полтора года, правда, защитил с отличием? И стал самым молодым вице-президентом банка в округе Вестчестер.)

Они с Барни убрали автотрек, переоделись в подходящую для города одежду и вышли через боковую дверь, которая вела из кухни в гараж. Розали уехала на «бьюике-ривьера». Фискетти с сыном сели в «карманн-гия» (она ему больше нравилась), опустили верх машины и помчались по улочкам Скарсдейла по направлению к автостраде Со-Милл-Ривер.

Проезжая по извилистой улочке, ведущей на запад, Фискетти увидел грузовик Старика, запаркованный у въезда на территорию огромного поместья.

— Из оранжереи Амато, — сказал он Барни, кивая в сторону грузовика.

— Прадедушкин.

Фискетти не мог понять, выражал ли голос сына скуку или самодовольство. Он подумал, как бы отреагировал Дон Винченцо на такое отношение Барни к знаменитому предку, к Старику.

(«Это что еще — разве так должен сопляк относиться к своему прадедушке? Ты неправильно его воспитываешь, Бенни. Ты и сам непочтителен со мной. Со своим отцом. Со мной. Ох, как плохо это, Бенни. Но тут дело касается Старика; тебе надо отучить его от дурных словечек, втолковать, как следует себя вести со Стариком».)

«Карманн-гия» с откинутым верхом свернула на главную дорогу и влилась в поток машин, идущих к Нью-Йорку с севера по дороге вдоль парка. Бен Фискетти повернулся к Барни и радостно улыбнулся.

— Вот это жизнь, верно, Барни-малыш?

— Потрясающе, — отозвался мальчик.

Сейчас он вроде говорит искренне, подумал Фискетти. Может, дядя Винченцо прав. Может, он не научил Барни уважать других. Ну и что? Кого уважать? За что?

Горстку иммигрантов, цепляющихся за старые привычки, которые вывезли с Сицилии? Некоторые из них родились здесь, но уксус Сицилии отравлял их кровь. Вот и его отца, Гаэтано Фискетти, его привезли в Штаты шестилетним малышом, а говорит он все равно с итальянским акцентом. Они просто смешны, даже самый важный среди них. Дядя Винченцо Бийиото, типичнейший сицилийский тесть, был так же смешон, как и все остальные. Газеты не упускали случая, чтобы не привести в скобках его прозвище — Винни Биг, то есть Большой. В старые времена у дяди Винченцо был приятель по имени Гуэльмо Смальдоне, имевший прозвище Вилли Маленький, смех, да и только.

Он резко затормозил, чтобы не врезаться в вынырнувший перед ним «олдсмобил-торонадо». Оскалив зубы, Фискетти выжал газ до конца и услышал, как ровный гул мотора его машины, сработанный фирмой «Фольксваген», сменился на внезапный рев. Машина набрала скорость и пронеслась мимо «торонадо». Фискетти выскочил перед этим огромным чудовищем и притормозил, заставив соперника ударить по тормозам, как до этого пришлось сделать ему самому.

— Finito.^[2] Вот теперь квиты.

Бен Фискетти взглянул на Барни. У мальчика блестели глаза. Он не пропустил ни одного мгновения дуэли.

— Здорово, папа! Здорово!

Барни правится то же, что и мне, подумал Фискетти, но мне не правится ничего из того, что делает мой отец. Где-то что-то сломалось в наших отношениях, решил он, это случилось, когда Гаэтано Фискетти отправил своего Бена в Вест-Пойнт.

А теперь совершенно другая, новая семья Фискетти, подумал Бен. Прощайте, вонючие старые негодяи, которые носят в карманах своих мешковатых костюмов промасленные бумажные кульки с жареным перцем. Прощай, уважение ради слепого уважения. Теперь уважение нужно заслужить.

Фискетти потрепал Барни по голове. Он решил, что с сегодняшнего дня будет делать только то, что будет вызывать уважение Барни.

Глава третья

Продавец тут же узнал Эдис и обратился к ней по фамилии. Оказалось, она позвонила заранее в оранжерею Амато, предупредив об их приезде, точно она заказывала номер в гостинице. Продавец был одет просто — в синие джинсы и спортивную рубашку, но заговорил с Эдис, как отметил про себя Палмер, с видом человека, в душе которого боролись противоречивые чувства: так большинство продавцов обращались с покупательницами, которые разбираются в товаре, ожидая нелегкую сделку, в их поведении почтительность сочеталась с легким флиртом и презрением.

Палмер отошел в сторону, к стене, где на неотретушированных фотографиях демонстрировались результаты высеивания на одной половине лужайки простых семян травы, а на другой — смеси «Агривейд», состоящей из пяти разных сортов трав, четырех порошков от насекомых, трех гормонов роста и двух видов навоза.

«И сорок бочек арестантов», — подумал про себя Палмер, постепенно удаляясь от Эдис, голос которой непрерывно журчал, пока она рассуждала об аспарагусах, цветочной аранжировке и филодендронах. Как вообще может быть навоз разного сорта?

Он знал, что, уходя из конторы и бросая семью, ведет себя довольно странно. Злиться на Эдис вроде ему не из-за чего. Она куда свирепее могла бы на него нападать за то, что он так долго искал дорогу, любая другая жена не спустила бы своему благоверному, а у Эдис даже мило получалось. Ему просто удача улыбнулась, да еще он от природы отлично ориентировался в пространстве, не то выглядеть ему шутом в глазах детей. Он сбегал от нее, впрочем, ее это ничуть не беспокоило, как ребенок мстил ей, хотя она этого не заслужила, а раньше почти никогда не мстил ей.

Тем не менее он продолжал уходить от Эдис все дальше. Он не только перестал ее видеть, но и слышать. И вот он вышел из здания и увидел стоянку в новом ракурсе. Он машинально заметил, что из дюжины машин, припаркованных там, включая и его собственную, восемь были пикапами. Он подумал, снова машинально, неужели более шестидесяти процентов покупателей Амато, которые приезжали сюда утром в субботу, пользуются пикапами?!

Боже мой, подумал он, банкир остается банкиром в любой ситуации.

Он ненавидел себя за то, что в спокойной, тихой атмосфере выходного дня, когда должен торжествовать его главный принцип — «Относись ко всему легче», он не мог удержаться и не подсчитывать все подряд.

Он сел на скамейку из бетона, заметив ярлык с ценой — «78.89, вкл. доставку» (значит, такие здесь продавали, а это — образец). Наклонившись вперед и обхватив ладонями колени, он заметил, как еще один пикап въехал на стоянку. Уже не шестьдесят шесть процентов, а семьдесят пять. Из машины вышла вся семья и направилась в контору — довольно молодые родители, маленькие дети и, наконец, очень пожилая женщина, скорее бабушка отца или матери, а не мать.

Он наблюдал, как она с трудом выбирается из машины. Ее близкие уже исчезли внутри конторы, будто не думая и уж конечно не желая подумать о том, что прабабушке нужно помочь, вылезти из неудобной двери пикапа. Ей пришлось согнуться в три погибели, что, видно, причиняло ей адскую боль. Палмер стал подниматься со скамейки, потом увидел, что бабуся наконец выбралась.

Он наблюдал, как она шла по неровной дороге, покрытой гравием, спотыкалась, морщась от боли. Не дай бог состариться, подумал Палмер. Никому нет до стариков дела.

Он поджал губы, точь-в-точь как женщина, которая терзалась от боли. И ей не удалось сделать свои юные мечты явью. Никому не удается. И он тоже лелеял когда-то дерзкие мечты. В детстве он не отличался особым буйством фантазии или воображения. Его старший брат Хэнли, который не вернулся из тренировочного полета над Пэнсаколой в самом начале войны, любил покуролесить. Хэнли воображал себя великим покорителем воздушного пространства, мечтая, например, облететь земной шар, как Уайли Пост, или решал вести тайную войну против королей преступного мира, которые правили в Чикаго, а Палмеру было достаточно стать хотя бы врачом и спасать жизни тысячам благородных пациентов или государственным деятелем, осторожно ведущим корабль своих соотечественников через бурные волны политических интриг.

Сидя на бетонной скамейке, Палмер осознал, что его детские мечты были довольно скучны. Хэнли тоже говорил ему об этом и безжалостно его высмеивал. Заглянув в прошлое, Палмер понял теперь, как комично было желание маленького мальчика стать политическим деятелем. С таким же успехом он мог бы мечтать стать инженером канализационных систем или подсчитывать в страховой компании убытки.

Но он, конечно, так и не осуществил ничего из того, о чем мечтал. Он не стал изучать ни медицину, ни право. А вместо этого, получив лишь звание бакалавра гуманитарных наук, поступил, как ему велели. Дети банкиров обычно становятся банкирами. Слишком многое нужно было поставить на карту, чтобы позволить им свободно распорядиться своей судьбой. Они могли бы и не выбрать профессию банкира. Тогда отцу пришлось бы вручить свое преумноженное состояние чужаку. Нет, родная кровь дороже денег.

Палмер медленно поднялся на ноги, вдруг состарившись и ослабев, как та женщина, что с трудом выбиралась из пикапа.

Никому нет до тебя дела, повторил про себя Палмер. Вдруг наступает день, когда ты чувствуешь, что все кончено, что ты перевалил вершину, что не осталось времени на то, что ты когда-то запланировал, не осталось времени стать тем, кем ты хотел быть.

Он пошел назад. Он сильно замерз, до дрожи в подбородке, того и гляди начнет клацать зубами.

Он резко оборвал сам себя — разворчался не в меру. Прислонившись к нетесаной деревянной стене, он пытался убедить себя, что он все же стал тем, кем хотел быть. Разве можно сомневаться, например, что он чертовски преуспел; по крайней мере, в глазах окружающих? Во всей стране не было банка крупнее ЮБТК, он возглавлял его, и ему не шестьдесят или шестьдесят пять лет, а всего-то сорок шесть, черт побери!

Добиться чего-то стоящего вот в чем успех. Уйти из этого мира, как ни банальна эта фраза, внеся свой вклад в его совершенствование, вот в чем успех. Оставить после себя память, чтобы тебя вспоминали с удовольствием, или с удивлением, или с радостью, вот в чем успех.

Но суметь незаметно прожить жизнь, сохранив свою шкуру, дыша порами, рот — на замке, этакий образчик современного представителя какого-нибудь солидного учреждения, — это не успех. Это дешевка. И такой человек покидает мир, не оставив в нем никакого следа, о нем не скажут, мол, некто, по имени Палмер, прожил жизнь и навсегда останется в памяти людей.

Палмер принялся бесцельно бродить по лабиринту оранжерей. Он знал, что ищет не Эдис, не Джерри, не контору. И не славу. И не молодость.

Он сам не знал, чего он ищет. Но то, чего ему не хватало, казалось, сжимало сердце, превращая его в черный шишковатый нарост.

Он бродил из помещения в помещение. Позади него не раздавалось ни звука, а ему мерещились чьи-то шаги, которые следуют за ним, — нечто неживое и враждебное.

Через двадцать лет, думал Палмер, я, наверно, умру. Уж через двадцать пять — это точно. А пока я жив, в чем же смысл жизни?

Глава четвертая

Гарри Клэмен говорил себе, что заниматься бизнесом в Нью-Йорке дело хлопотное, не говоря уж о профсоюзах, политиканах и ганефах.^[3] И, ко всему прочему, как бы ни складывались дела, с тебя непременно сдерут шкуру чиновники из министерства торговли.

Они все крепко спали, когда он уходил из дома. Жили в квартире из десяти комнат в том здании на Парк-авеню, которое его компания построила несколько лет назад, в самом начале семидесятых. Выехал пораньше, чтобы не застрять в пробке: в субботу утром на Лонг-Айленд ехало много народу, — но уже час спустя Гарри в его «тандерберде» с обеих сторон стиснули другие машины; они застряли на шоссе Лонг-Айленд между тридцать шестым и тридцать седьмым участками.

Гарри усмехнулся, взглянул на дорожный знак с надписью: «Скорость не более 55 миль». Потом взгляд его задержался на индивидуальных коттеджах, стоящих особняком друг от друга, в несколько рядов подряд, которые почти вплотную подступили к шоссе.

Люди, вырастающие в этих домах, подумал Гарри, умирают очень рано.

Он вздрогнул, сообразив, что ведь он сам построил эти дома лет десять назад. Он поморщился и перевел взгляд на три ряда застывших автомобилей, на крышах которых сияло яркое солнце.

Гарри включил радио и во второй раз услышал сообщение из полицейского вертолета о движении транспорта: «На скоростной трассе движение средней плотности, местами очень насыщенное, но пробок нет».

— Еще один ганеф, — пробормотал Гарри вслух, выключая радио.

Мартовское солнце пригревало, он плотно закрыл, как и все тут, окна, чтобы внутрь не проникали выхлопные газы и пыль, так что в кабине было душно. У Гарри выступили крупные капли пота на лбу. Даже волосы, аккуратно зачесанные назад, на висках взмокли.

Он машинально протер лоб и волосы большим чистым платком. Гарри был довольно тучным и привык к тому, что часто потел. И привычка вытирать лоб редко отвлекала его, — так и в этот раз. Он даже не успел подумать, что можно включить в машине кондиционер. Вечно ему приходилось решать трудные задачки. Но такой он не припоминал, к тому же она требовала немедленных действий. Момент был не из легких.

Человек в машине за ним резко нажал на клаксон. Гарри вздрогнул, потом увидел, что впереди него в пробке образовался просвет расстоянием в две машины. Он совершил самый чудовищный проступок для попавшего в пробку автомобилиста. Он допустил разрыв в веренице.

Гарри отпустил педаль тормоза, и «тандерберд» медленно, мучительно пополз вперед. Обезумевшие от ожидания водители сзади принялись кричать и сигналить. Он, не теряя самообладания, повернулся назад и свирепо посмотрел на них.

— Гудите, ганефы, гудите! А когда гудеть надоест, можете «дворниками» поиграть.

Он отвернулся, посмотрел на часы на приборной доске и взял трубку телефона, вмонтированного под пепельницей. Где-то впереди пробка рассосалась, и машины начали двигаться.

— «Клэмен компани» слушает. Доброе утро.

— Гарриетта, это мистер Клэмен. Соедини меня с административно-хозяйственным отделом.

— Простите, мистер Клэмен. В отделе еще никого нет.

— А где Хили?

— Он только что позвонил и сказал, что болен.

— А Шварц?

— В эту субботу у него выходной.

Гарри помолчал.

— Скажи-ка, разве жизнь в наших домах замирает по субботам? Разве у наших жильцов прорывает трубы, засоряет туалеты и выбивает пробки только в будни?

— Простите, мистер Клэмен. Я могла бы…

— Ты могла бы позвонить Хили домой и сказать ему, чтобы он связался со мной по телефону.

Гарри швырнул трубку. Движение на дороге возобновилось. Стрелка спидометра в «тандерберде» поползла вверх, пока не остановилась на скорости пять миль в час.

Ох и нелегко деловому человеку, думал Гарри, откинувшись на сиденье, передвигаться по этому чертову Нью-Йорку, его улицы так спланированы, что никуда от пробок не денешься.

Манхэттен точно волосатый тропический паук. С мозгами и внутренностями. Но Гарри приходилось рыскать по трем штатам, значит, по гигантским конечностям паука. Одна нога, думал он, протянулась на юго-восток, через Бруклин и Куинс, в Лонг-Айленд, где проходили все скоростные трассы. Другая нога опустилась на юг, на Стейтен-Айленд. Третья — на север, через Бронкс в Вестчестер. Это еще не так страшно, ведь все внутри одного штата. Но у паука были другие конечности. Например, короткая нога, которая протянулась на запад, перекинувшись через реку Гудзон и опустившись в штате Нью-Джерси. И еще одна — на северо-восток, в штат Коннектикут.

Когда ведешь бизнес правильно, с умом, успешно, активно и постоянно расширяешь его (если какими-то словами можно точно охарактеризовать бизнес Гарри Клэмена, то именно этими), в конце концов выходишь на торговые отношения между штатами. И тогда все обходится дороже, связано с большим риском, подвержено идиотским капризам государственных недоучек-служащих, которые, будучи на федеральном уровне, становятся недосягаемыми, если выходить на них обычными каналами, привычным путем, посредством обыкновенного подкупа.

К таким проблемам общего характера у Гарри недавно добавилась новая и насущная, которая не давала ему покоя. В нем росло беспокойство по поводу своего основного кредитора — Народного банка Вестчестера. Они стали неохотно предоставлять кредиты на улучшение жилищных условий клиентам Гарри, имевшим индивидуальные коттеджи в Мамаронеке и Гринвиче, правда, все большее число этих клиентов не возвращали вовремя кредит.

А ведь всем известно, думал Гарри, что подрядчик-строитель, который теряет своего главного кредитора, теряет все. Без кредитора нет строителя. Без кредита нет строительства.

Он увидел лазейку и втиснул свой «тандерберд» между двумя машинами.

Гарри понимал, что такая политика Народного банка — вопрос времени. Правление стремилось привести все дела банка в порядок до того, как произойдет его слияние с ЮБТК, о котором давно ведутся переговоры. ЮБТК, «Юнайтед бэнк энд Траст компани», — крупнейший банк страны, крупнее даже, чем «Бэнк оф Америка». ЮБТК понадобилось почти десять лет, чтобы преодолеть сложную систему противоречивых законов банковских агентств штатного и федерального подчинения, а также министерства юстиции, и получить — с большим трудом — разрешение осуществить свои планы по приобретению Народного банка.

Теперь, когда сделка должна вот-вот состояться, подумал Гарри, у Народного банка обнаружилось множество незавершенных операций, которые нужно было довести до конца или, что более вероятно, просто спрятать концы в воду.

Конечно, это правда, рассуждал Гарри, что Народный выдавал огромное количество кредитов под самое мизерное обеспечение. Но множество других банков поступало так же. Без кредитов под ничтожное обеспечение половина кредитных линий в стране уже давным-давно зачахла бы.

В том числе и моя, подумал Гарри.

Придется ему слегка расшевелить Народный. Сольются эти банки или нет, не важно, сейчас ему нужны деньги для клиентов, и Народный, черт бы его побрал, пусть раскошеливается. Он снял трубку и назвал оператору номер.

Телефон звонил довольно долго, прежде чем ответил мужской напряженный голос:

— Слушаю.

— Это Гарри. Позови Винни.

— Сейчас.

После паузы ответил голос более глубокого тембра, более добродушный:

— Привет, Гарри, дружище. Как поживает мой paisano^[4] Гарри?

— Винни, давай пообедаем вместе, мне нужно поговорить с тобой. У меня встреча в «Вавилоне» в десять тридцать, а потом я вернусь в Вестчестер через мост Трогз Нек. Как насчет ланча в час пятнадцать?

— Конечно, Гарри.

— Ciao.^[5] — Гарри положил трубку. То, что он назначил ему встречу, не могло вызвать подозрений. Все знали, что они с Винни друзья. Но во время ланча пусть уж Винни пообещает постараться.

А тот маленький ганеф, зять Винни, который работает в банке, пусть выполняет свои обещания.

Глава пятая

Оранжереи растянулись на несколько миль. У Палмера не было возможности узнать объемы компании «У Амато» и сколько акров или квадратных миль было занято под выращивание его продукции. Но даже площадь, отведенная под оранжереи, впечатляла.

Палмер понимал, что заблудился, но это его не путало, и он просто бродил от одной теплицы к другой. Их расположение напоминало расческу с рядами зубьев: к длинному основному зданию примыкали «зубья» оранжерей, которые соединялись с ним темным коридором.

Воздух был пропитан запахом глины вперемежку с запахом земли, сырости и с нежным ароматом, который издают зеленые листья. Рассеянный свет просачивался сквозь матовое стекло над головой. Повсюду разбрызгиватели окутывали легкими облачками влаги столы, на которых стояли растения в горшках.

Кое-где мелькали люди. На таком обширном пространстве, решил Палмер, можно было бы практически в открытую рассредоточить целую армию. Ему попадались служащие — кто по одному, кто по двое спокойно занимались делом. Он остановился позади двух пожилых женщин, которые, несмотря на влажную жару, были в свитерах, выгоревших платках, с небольшими шерстяными вязаными пледами на плечах.

Они стояли у длинного стола возле стены. Недавно в этой неспешной, спокойной обстановке сюда завозили на тачках жирную, черную землю и сваливали на стол, так что у стены образовался крутой холмик. Теперь этот холмик покрыли крошечные зеленые побеги высотой не выше двух дюймов, и на них распустились двойные резные листочки.

Женщины работали с горой маленьких глиняных горшочков, которые стояли тут же, под рукой. Они наполняли горшочек землей, набирая в горсть, утрамбовывали ее и делали углубление в центре. Затем крючковатыми пальцами, с опухшими от артрита суставами, осторожно выбирали побег из кучи земли и нежно опускали его белые корешки в углубление в горшочке. Несколькими движениями они утрамбовывали землю вокруг стебелька и ставили горшочек на большой плоский деревянный поднос.

Палмер постоял около них несколько минут. Женщины не спешили. Они были слишком стары для этого. Однако за то время, что он наблюдал за ними, они спокойно пересадили дюжину растений.

Он пошел дальше, решив, что никто не заметил его. За его спиной женщины начали тихо говорить по-польски.

Он нахмурился, пытаясь вспомнить хоть что-то по-польски, ведь он немного выучил его во время войны. В чине майора армейской разведки он командовал спецотрядами на разных фронтах Европы. Его задача заключалась в том, чтобы проникнуть в населенный пункт, оставленный немцами, опередив наступающие союзнические войска, и захватить как можно больше материала и специалистов. В спецшколе «Джи-2» Палмер получил короткую подготовку по таким абсолютно разным языкам, как польский, немецкий, итальянский, норвежский и голландский. Но, естественно, подобный разброс в языках был не менее алогичен, чем разброс в театрах военных действий, куда посылали Палмера.

Переходя из одного помещения в другое, совершенно не имея представления о названиях всех этих растений и цветов, Палмер проникся удивительным чувством покоя. Этому помогала абсолютная тишина. Все тут было подчинено неспешному росту зеленых растений, тишину нарушало лишьшипение разбрызгивателей, да и то еле слышное. Да и сама эта зелень, прорастая, разве способна шуметь? И цветовая гамма успокаивала. Зеленое и черное, черное и зеленое простиралось вдоль бесконечных анфилад; желтовато-зеленые и синеватые, глубокие черные тени под длинными столами для пересадки растений, полосатые, как зебра, тени под стеклянными крышами. Все было полно духа отрешенности, оторванности от реальности, покоя.

— Джимми Джи, Джимми Джи, зайдите, пожалуйста, в контору!

Палмер застыл на месте — женский голос из невидимого громкоговорителя прервал его прогулку. Покой был вдребезги разбит.

— Джимми Джи, Джимми Джи, зайдите, пожалуйста, в контору!

Зашагав снова, Палмер подумал, что на таких разбросанных просторах должна существовать какая-то внутренняя связь. Но звук громкоговорителя нарушил зачарованность. Палмера вернули во вторую половину двадцатого века, он совсем не радовался этому.

И тут он понял, как много времени провел, гуляя по оранжереям. Эдис и Джерри уже, наверно, давным-давно закончили покупки и теперь нетерпеливо ждут его.

Палмер резко повернулся и пошел назад, тем же путем, каким пришел сюда, доверившись своему умению ориентироваться. Он снова прошел мимо двух женщин, занимающихся рассадой. Мимо помещения с разбрызгивателями, которое запомнил. Дошел до коридора, нужно было решить, куда идти, — направо или налево. Инстинктивно повернул направо и пошел вдоль многочисленных теплиц, которые все были как две капли воды похожи одна на другую.

Спустя пятнадцать минут Палмер понял, что ни на дюйм не приблизился к конторе. Между прочим, он уже дважды проходил мимо тех двух полячек. Увидев телефон, он поднял трубку и постучал по рычажку.

— Слушаю? — ответил женский голос.

— Я покупатель, и я заблудился.

Женщина засмеялась.

— Какой там номер на телефонном аппарате?

— Эм-семнадцать.

— Отлично. Оставайтесь на месте, мы кого-нибудь пришлем за вами.

Палмер слышал, как она продолжает смеяться, пока не положила трубку на рычаг.

Палмер присел на край тачки около телефона, на губах играла улыбка. Немного погодя он услышал вдалеке какой-то звук, не похожий ни на шипение разбрызгивателей, ни на голоса женщин. Высокий, резкий звук, сначала еле слышный, но постепенно растущий. Он вгляделся в зелено-черный коридор. Потом увидел источник звука.

Небольшого роста, худой и морщинистый старик сидел за рулем тележки для гольфа, его выцветшие глаза с прищуром смотрели сквозь темные стекла очков, и он осторожно приближался к Палмеру. Вой мотора заполнил коридор. Затем тележка прохрипела, издала тихий вопль и остановилась перед Палмером.

— Buon giorno,^[6] — сказал старичок.

Палмер улыбнулся и покивал головой. До него стал доноситься запах чеснока и жареного зеленого перца.

— Smarrirsi?^[7]

— Да, это я потерялся. — Палмер забрался на сиденье рядом со стариком. — Большое спасибо, что нашли меня. Вы так быстро приехали.

Старик неодобрительно поджал губы.

— У эта машина batteria,^[8] нужно caricare.^[9] Зарядка. Capito?^[10]

— Si, capisco.^[11]

Старик скосил свои выцветшие большие глаза на Палмера, включая мотор.

— Вы приехали с ваша семья? Палмер, мистер Палмер, si?

— Да.

— Buono.^[12] Я — Бийиото.

Старик протянул Палмеру маленькую ладошку. Душный запах жареного перца усилился. Палмер пожал его руку и почувствовал, что она необычайно сухая, а кожа напоминает слегка смятую бумажную салфетку.

— Мистер Бийиото, — повторил он, произнося его имя так же, как произнес его сам старик, по-итальянски. Память Палмера извлекла из своих недр и каким-то чудом выдала фразу: — Е un piacere vederir.^[13]

Что-то еще зашевелилось в памяти Палмера. Что-то, связанное с далеким прошлым, с итальянским языком. Но что?

Тележка остановилась на перекрестке двух коридоров. Бийиото махнул рукой в сторону, и Палмер увидел контору и людей около нее.

— Отсюда просто, — сказал старик. — Venite trovarci ancora.^[14]

Палмер спрыгнул на землю.

— Большое спасибо.

Старик пробормотал что-то и направил тележку в другой коридор. Когда Палмер дошел до конторы, девушка-телефонистка говорила по телефону:

— Он должен быть где-то в районе секции Эм-семнадцать. Продолжай искать.

— Я здесь, — сказал Палмер. — Мистер Бийиото меня привез.

Девушка повернулась к нему.

— Кто?

Палмер сделал рукой какой-то бессмысленный жест.

— Ну, знаете, этот старичок, мистер Бийиото.

Глаза девушки округлились. Затем ее лицо побледнело. Она сказала в трубку безжизненным, безучастным тоном:

— Не ищи его, Фрэнки. Дон Джироламо нашел его. — Пауза. — Ты слышал, что я сказала? — пробормотала она и разъединила связь. Затем она взглянула на Палмера. — Наверное, ваша семья ждет вас в машине. — Она с любопытством посмотрела на него, но не сказала больше ни слова.

Палмер кивнул и вышел на улицу. Джироламо Бийиото. Что-то не давало ему покоя всю дорогу до Нью-Йорка, но потом он переключился и забыл о старике.

Глава шестая

У Шона О’Малли начали образовываться две залысины надо лбом, отчего трезубец рыжеватых волос стал еще длиннее. За прошедший год волосы выпадали так быстро, что Шон рисовал в своем воображении гномов с мощными газонокосилками, которые собирались остричь его наголо.

С тех пор как три года назад он приехал в Америку, Шон с таким усердием культивировал псевдоирландский дух, что теперь часто мыслил причудливыми образами ирландских сказаний. Сегодня, находясь в офисе на Седьмой авеню около Тридцать восьмой улицы один, так как по субботам цеха не работали, Шон просматривал эскизы моделей вечерней одежды. Он огорченно вздохнул.

Эскизы были прекрасные, в отличие от самого бизнеса. Он встал и медленно подошел к окну какой-то неуверенной и сонной походкой, совсем не такой бодрой, энергичной, которую демонстрировал миру в рабочие дни. Посмотрев в окно вниз, на почти пустые улицы, Шон подумал, что у кого-нибудь еще такие же проблемы, как у «Мод Моудс, инк.».

В Центре моды, подумал он, здания почти не уступали размером отелям. И несмотря на то что помещения сдавались в аренду бизнесменам, жильцы менялись так же часто, как и в гостинице. Компании рождались, процветали, затем их бизнес начинал чахнуть и умирал от банкротства с такой скоростью, что единственными служащими в Центре моды, которые были абсолютно уверены в том, что с ними не расторгнут ежегодный контракт, были те, кто изготовлял таблички для дверей с названиями компаний.

Яркое мартовское солнце хлынуло из окон на Шона и отразило в стекле его голову и верхнюю часть туловища. Он машинально поправил зачесанные на лоб локоны — как у эльфа — накладки, что недавно завел, чтобы скрыть следы той разрушительной деятельности, которой занимались гномы с мощными машинками для стрижки газонов. Конечно, такая челка придавала ему еще большее сходство с голубым, но теперь ему уже было не до этого.

Когда занимаешься продажей одежды, гомосексуализм может сослужить добрую службу, тем более если ты начинающий дизайнер, только что приехавший из Лондона с таким громоздким именем, как Эдвард О'Малли Крэнксуорти-младший. Поскольку твоя мать, в девичестве Мэри О’Малли, была лишь наполовину ирландкой, следовало приложить кое-какие усилия, и ты получил бы имя, которое звучало бы немного… как бы это сказать… изобретательнее.

Шон ухмыльнулся, глядя на свое отображение, которое он ненавидел. Последние две недели он как раз занимался этим с доктором Апфельшпайном, с трудом пытаясь объяснить ему свое намерение изменить фамилию тем, что испытывает неприязнь к отцу и привязанность к матери. Ему так и не удалось добиться желаемого, и в конце концов он бросил эту затею, потому что доктор Апфельшпайн, несмотря на его научные знания и дипломы, развешанные по стенам, не мог понять простого факта, что, когда ты дизайнер одежды, тебе ни за что не пробиться в жизни с таким именем, как Эд Крэнксуорти.

Между прочим, Шон хотел указать доктору Апфельшпайну на то, что даже в его бизнесе дела пошли бы лучше, сократи он свою фамилию, которая напоминала плевок, который угодил тебе на лацкан пиджака, до доктор Аппл или Эппл.^[15] Шон хихикнул. И к тому же, сбрей свою дурацкую козлиную бородку, мысленно обратился он к доктору Апфельшпайну.

Лицо его вдруг сделалось бесстрастным, и он отвернулся от своего отражения в стекле. Надо быть просто сумасшедшим, чтобы платить доктору Апфельшпайну тридцать пять долларов в час два раза в неделю лишь затем, чтобы потешаться над ним.

«Вернемся к вашим гомосексуальным фантазиям», — начинал сеанс доктор, говоря медленно, задумчиво.

«Да, конечно. Что касается этого, — уклончиво начинал Шоп, — видите ли, мы не обращаем на это внимания в Ирландии, не то что вы здесь, в Штатах. Знаете ли, там это считается будничным занятием». И так далее. И тому подобное. Шон подумал, снова садясь за письменный стол, что за вход всегда нужно платить. Он сам попал в дизайнеры благодаря тому, что позволил одному-двум влиятельным дизайнерам забавляться с ним несколько месяцев. Июнь и июль он провел с Филом в отдаленном селении «Талисман» на острове Файр. Август и сентябрь он гостил у Оги на Искье^[16] на чудном, голубом Средиземноморье.

И действительно, ничего особенно неприятного в конечном счете не произошло, так как он играл пассивную роль, и ему ничего не нужно было делать, просто лежать, подчинившись. Чаще всего люди слишком раздувают шум вокруг этого, вот и все. Больше же всего доктора Апфельшпайна беспокоил тот факт, что Шону, казалось, было все равно, с кем спать — с мужчиной или с женщиной. И, конечно, больше всего ужасало ограниченного доктора-еврея, выходца из средних слоев, то, что Шон допускал такое, по сути, лишь для того, чтобы заполучить выгодные деловые знакомства.

— Gottenu,^[17] — пробормотал Шон, глядя на тонкую пачку заказов на поставки.

Апфельшпайну этого не понять, даже если он доживет до ста лет. Для него все это лишено смысла. Оги рекомендовал его в качестве дизайнера в концерн, который только начинал свой бизнес. Средств было достаточно. Фабрики открыли им солидные кредитные линии. О контракте, который они заключили с профсоюзами, можно было только мечтать. Больше двух лет подряд Шон создавал одну за другой серии одежды, пользовавшиеся успехом. Торговля шла как по маслу. Блистательная реклама. Шон улыбнулся, вспоминая былое: это был его звездный час, о котором он будет помнить еще долгие годы.

В рекламах мелькали цветные фотографии девушки в одном из его платьев. Но Шон тоже мелькал на каждом снимке, правда, выглядел хилым и грустным. За два года он стал одним из тех немногих дизайнеров, кого узнавали в лицо. Вскоре фотографы, работающие для дискотек, стали охотиться за ним. Вокруг него толпились другие начинающие дизайнеры, но Шону хватило ума понять, что в его бизнесе верность настолько редкое явление, что ей нет цены. Поэтому он остался предан Оги, за исключением тех немногих случаев, когда впал в немилость, будучи уличен в связях с манекенщицами и старшей дочерью миссис Брэдсмит, Пусси, которая работала в газете «Геральд трибюн» в отделе моды. Еще одна размолвка произошла после ночи, проведенной с подвыпившей недотрогой из журнала «Вог».

Кто кому что сделал? Шон повторил старую фразу из анекдота и улыбнулся. Прошедшие два года принесли ему скандальную известность в дискотеках, и ему страшно нравилось именно это — появляться на сцене, когда под Какой-нибудь английский шлягер все ходило ходуном.

Да, грустно подумал он, английский шлягер по-прежнему популярен, а «Мод Моудс, инк.» — уже нет.

Никто не мог дать ему вразумительного ответа — ни Мюррей, его бухгалтер, ни Марв, заведующий отделом сбыта, ни Сеймур, начальник производства, ни даже мистер Фискетти, его банкир. Такой дружелюбный человек. Подумать только, он относился к Шону как к собственному сыну, Бену, приглашая их обоих на ужин, по меньшей мере, раз в неделю, а чаще два раза. Но, несмотря на такие близкие отношения с мистером Фискетти, даже его разъяснения не утешали его.

Только Оги мог дать убедительный ответ, да и то не очень.

— Душечка, твой праздник кончился. Сечешь, детка? Наверное, они купили все, что им было нужно, и сделай ручкой «Мод Моудс», жди банкротства.

Шон не мог смириться с этим. Кому нужно было создавать концерн, а потом разваливать — почти по собственному желанию? Какой в этом может быть смысл?

Зазвонил телефон. Он сразу же поднял трубку.

— Шон, это Вен.

— Как раз думаю о тебе, дорогой.

— У меня чертовский аппетит. Можешь устроить мне ту блондинку?

— Грэтхен? — Шон нахмурился. — Мне кажется, на этой неделе она на Майами.

— Не в сезон? Непохоже на Грэтхен.

— Я подыщу тебе что-нибудь. У меня дома через полчаса?

— Где же еще?

Шон помолчал минутку.

— Ты какой-то взвинченный, дорогуша. Что тебя гложет?

Бен ответил тоже не сразу:

— Семейные проблемы.

— Слава Богу, мои семейные проблемы по другую сторону Атлантики.

— Значит, тебя там ждут всегда. — Снова молчание. — А ты будешь дома, Шон?

— Нет, я еще задержусь здесь немного. Воспользуйся своими ключами.

Повесив трубку, Шон продолжал хмуриться, листая телефонную книжку. Грэтхен нет в городе; он знал того бизнесмена, с кем она отправилась отдыхать. Придется Бену обойтись другой высокой блондинкой. Увидев Розали Фискетти, Шон понял, почему Бена тянет к высоким стройным блондинкам.

Глава седьмая

Эдис наблюдала за тем, как ее муж выходит из здания конторы и направляется к их пикапу. С переднего сиденья их машины ей было видно, что он чем-то озабочен, но непохоже, чтобы он чувствовал угрызения совести из-за того, что бросил ее одну.

Как это типично для Вудса! Он так поступал в течение двадцати пяти лет их супружеской жизни — отправлялся куда-нибудь, без предупреждения, по совершенно пустяковому делу.

— Вон твой папа, — обронила она.

— Который выглядит ужасно озабоченным судьбой вселенной, — добавила Джерри.

— Такой тон недопустим для девочки.

— Прости.

Эдис понимала, что она совершенно запутала Джерри в последние два года, с тех пор как они переехали в Нью-Йорк, будто все сразу свалилось на бедняжку. У нее, наконец, начались регулы; она, наконец, избавилась от прыщей; фигура стала обретать женственность; наконец, она стала избавляться от детских черт характера и формировать свое отношение к мужчинам. И именно в это время, совсем некстати для Джерри, ее собственная мать переживала такой же период неуравновешенности и вспыльчивости.

Эдис понимала, что в ее жизни пока еще не наступил новый период, хотя и он был не за горами. Что-то еще, что было трудно определить, глубоко скрытое в ней самой, дало о себе знать впервые и в самый неподходящий момент для Джерри, которая как никогда нуждалась в надежной поддержке родителей.

— Простите, что опоздал, — сказал Палмер, садясь в машину.

Эдис наблюдала, как он легко и красиво сел за руль, — единый сложный комплекс движений стройного подтянутого тела. Немногие мужчины в его возрасте могли так двигаться. Конечно, ее муж может вызывать физическую неприязнь, как и множество мужчин, которым далеко за сорок, — лысые, толстые, с огрубевшей кожей, неуклюжие, с замедленными движениями.

— Да, — услышала она собственный бесстрастный голос. — Теперь постарайся добраться до города не заблудившись.

Она тут же пожалела, что произнесла эти слова таким тоном. Конечно, она ничем Вудсу не обязана, напомнила она себе. После того ужасного разговора, почти скандала, у нее развязаны руки. Но ради Джерри ей следует создать хотя бы видимость приличных, нормальных отношений. Она должна показать ей пример куда более теплого отношения женщины к мужчине, чем тот, который бедняжка наблюдала.

Но вот что удивительно — она не чувствовала враждебности или холодности по отношению к мужчинам.

Когда-то давно она уже это испытала. Естественно, до замужества она была недотрогой. А став замужней дамой, не допускала никаких вольностей в сексе. Она наотрез отказалась пользоваться всякой противозачаточной мерзостью и переложила заботы на Вудса, как тому и положено быть. Ведь это он получал наслаждение от секса. Любишь кататься — люби и саночки возить.

Несколько лет они вообще мало занимались любовью. А после его прошлогодней наглой интрижки на стороне не могло быть и речи о сексе между ними, — пусть сначала прощение вымолит, на коленях перед ней поползает, ручки-ножки ей поцелует… Но он и не думал каяться, впрочем, Эдис так даже легче было, — чего уж выяснять, и так все ясно.

Эдис смотрела в боковое окно, где проносились пейзажи Нью-Джерси в мартовской бледной зелени, как в легкой дымке, словно смотришь сквозь воду бассейна.

Нет, повторила она про себя, секс абсолютно исключен.

И все же последнее время она все чаще возвращалась мыслью к этому. Может, с Вудсом секс исключен — надо же его наказать за его измену. Но думать об этом она не переставала.

Впервые подобная мысль посетила ее в прошлом году, когда до нее, наконец, дошли слухи об измене Вудса, много времени спустя, после того как закончилась его интрижка. Эдис поняла с каким-то непонятным чувством, скорее всего, чувством ревности, что Вудс адаптировался к новым условиям гораздо быстрее, чем она. Жизнь вырвала их обоих из привычного уклада родного Среднего Запада, но только Вудс научился радоваться новой жизни.

Эдис краешком глаза взглянула на него, когда их неуклюжий автомобиль начал преодолевать затяжной поворот дороги. Он казался абсолютно безучастным к тому, о чем она думала, и хорошо.

«И прекрасно, — думала Эдис, — что никому нет дела до того, о чем я думаю». Год назад ей стали сниться длинные, сумбурные сны, которые тревожили ее. Она просыпалась среди ночи, задыхаясь от непонятного возбуждения. Поначалу она не могла толком понять, о чем они — неясные сцены в художественных галереях, музеях и тому подобное. Прошло много времени, прежде чем Эдис догадалась, что ей снятся статуи.

Это были статуи обнаженных мужских тел. Спустя какое-то время, проснувшись, она перебирала в памяти детали — гладкие очертания пениса, углубления ягодиц, мускулистые бедра.

Сначала Эдис убеждала себя, что это проявление естественного, хотя и чуть навязчивого интереса. Палмеры в свое время заказали несколько скульптур. Одна из них, в явно модернистском стиле, изображающая их троих детей, сейчас находилась на выездной экспозиции, организованной Госдепартаментом где-то в Тихоокеанском бассейне. Эдис всегда увлекалась искусством и говорила себе, что эта необычная тяга к статуям — отражение подсознания.

Сидя сейчас рядом с Палмером в пикапе, который направлялся к мосту Джорджа Вашингтона на подступах к городу, Эдис поняла, что все эти объяснения — самообман чистейшей воды.

По сути, она не больше других увлекалась искусством, если говорить о людях ее круга, воспитания и жизненного опыта. Может, даже меньше, чем ее соученики по колледжу, которые посещали семинары и лекции по искусству.

Она вообще отличалась от девушек своего круга. Во-первых, она была каланчой — пять футов десять дюймов без обуви, хотя для поколения Джерри такой рост уже стал почти нормой. Во-вторых, она всегда считала себя гадким утенком, нескладной, неженственной, долговязой, похожей на мальчишку, слишком мускулистой, — иначе говоря, она была прямой противоположностью миниатюрным, пухленьким, нежным девочкам, с которыми училась в школе.

И только теперь, на сорок четвертом году жизни, когда совсем скоро подступит старость, она поняла, что ее тип женщин имел огромный успех, как тогда, так и теперь. Разглядывая себя в зеркале (до прошлого года она почти о нем не вспоминала), она поняла, что не такая уж она дурнушка. На приемах непременно кто-нибудь из мужчин заглядывался на нее. И это продолжалось в течение многих лет, хотя она старалась не замечать этого. Но в последнее время она стала обращать на это внимание. Теперь для нее вопрос первостепенной важности — убедиться в своей власти над мужчинами.

Она смотрела вперед, через стекло пикапа, преодолевавшего длинный спуск с моста, который вел в Вест-Сайд на Манхэттене.

Эдис не могла с определенностью сказать, что ей нравились происходившие в ней перемены. Когда мать вдруг становится другим человеком, это — предательство по отношению к детям. А уж когда зов плоти порабощает тебя — это просто тяжкий грех.

Эдис улыбнулась. Она не очень походила на женщину, одержимую сексом. Она вздохнула, совсем тихо, чтобы никто не заметил. Наверное, уже слишком поздно, у нее мало шансов наверстать упущенное. Другие женщины — те, которые относились к любовным утехам серьезно, времени даром не теряли — знали, как себя вести и как получать от них удовольствие. Многие женщины умеют наслаждаться любовью, а она упустила время, в сорок четыре года уже ничего не исправишь.

Впереди, справа, сквозь прозрачный, безжалостный мартовский воздух она увидела огромные небоскребы Манхэттена, которые вонзались в небо, как россыпь мясистых, мощных грибов или…

Эдис закрыла глаза, подождала и снова открыла их. Небоскребы не исчезли.

Глава восьмая

Бен Фискетти повесил трубку в телефонной будке. Он посмотрел через стекло закрытой двери на угловой столик, где сидели его жена, три их дочери и Барни. Розали не может не догадываться, подумал он. Она наверняка подозревает его, хотя бы потому, что он звонит из телефона-автомата вместо того, чтобы воспользоваться телефоном в кабинете Вито.

— Я не хочу беспокоить Дона Витоне, — сказал Бен, когда выходил из-за стола и направлялся к будке.

И это прозвучало глупо, думал теперь Бен, потому что смысл жизни Дона Витоне Коппола заключался в том, чтобы его беспокоили. Он любил суету и нервотрепку, и, когда его жизнерадостной, словоохотливой натуре не хватало приключений, он придумывал их на ровном месте.

Наблюдая за своей семьей через стекло будки, Бен пытался что-нибудь придумать новенькое, чтобы выйти из положения.

Если они проводили субботу дома, в Скарсдейле, он ссылался на то, что должен поработать в офисе, а сам отправлялся к Шону. Подстроенный для этого звонок обычно раздавался дома где-то между десятью часами утра и двумя часами дня, он прекрасно играл свою роль, разговаривая по телефону, а Шон в это время еле удерживался от смеха на другом конце провода.

«Что? Недостача в балансе по ипотеке? Справишься с бухгалтерией без меня? Почему именно в субботу? А! Ты занимаешься ипотекой только по субботам? Ну, что ж, ладно, но только на час-два». Он клал трубку. «Роза, детка, это из офиса. Они опять все перепутали, душка. Боюсь, что мне придется…»

Бен вспомнил теперь, что все шло гладко, пока они жили в Вестчестере. Но как только они переехали на Манхэттен, все усложнилось: если бы такой звонок из банка раздался здесь, его домочадцы сели бы в машину и отправились вслед за ним. Что совсем не входило в его планы.

Он ничего решительно не мог придумать, он принялся оглядывать ресторан. «Каза Коппола» обслуживал солидных посетителей. Основную группу составляли состоятельные американцы итальянского происхождения, которым нравилось, что в этом хорошем ресторане они могут заказать как горячие, жирные блюда Сицилии и юга, так и острые, нежные, суховатые блюда севера Италии. Эти посетители, которые сегодня наслаждались утонченными кушаньями, а завтра обжигали свой рот острым чесночным соусом, приносили Вито Копполе почти треть дохода. Еще одну треть или около того приносили служащие различных фирм, занимающихся коммуникациями, они норовили произвести впечатление друг на друга, заказывая столики за счет своих компаний, эти завсегдатаи заполняли ресторан во время ланча. Желающих было так много, что Вито кормил днем в «две смены», что было неслыханным явлением для ресторана с такими высокими ценами. Остальные посетители были публикой разномастной; зашедшие случайно местные жители и богатые туристы из других городов, которые брали со стойки десятками цветные открытки и запихивали их в свои сумки вместе с бумажными нагрудничками, которые подавались к блюдам из омара, и с большущими спичечными коробками.

В интерьере сказывался некий компромисс, чтобы угодить всем трем категориям. Стены были оклеены бархатистыми обоями алого цвета в угоду итальянцам, все остальное было выдержано в спартанском духе, чтобы не очень раздражать клерков-связистов. Шикарно, решил про себя Бен Фискетти, но не слишком вульгарно.

Он поискал глазами в баре хоть кого-нибудь, кто помог бы ему улизнуть от семьи на несколько часов. Обычные коротышки, отяжелевшие «сицилианос» и «наполитанос» средних лет в черных костюмах в тоненькую полоску и в белых рубашках, стояли вокруг, разглядывая клиентов и отпуская реплики тихими голосами. Некоторые ждали тех, кого они пригласили на ланч. Когда те появились, метрдотель с важным видом проводил их к самому лучшему столику, позвав двух официантов и устроив грандиозное шоу с выбором вин. Но другие у стойки бара просто разглядывали публику и, как понял Бен, делали заметки, чтобы позднее написать отчет по начальству.

С минуту он понаблюдал за Розали, стараясь угадать ее настроение. На расстоянии она казалась лишь на каплю старше своих детей, больше смахивала на девушку, чем на мать семейства. Но ведь никто не сможет упрекнуть Розали, подумал он с грустью, в том, что она взрослая, разве что внешние данные ее подвели.

Она была небольшого роста, чуть выше пяти футов, и хотя теперь немного похудела, с помощью жутких диет, выглядела полной. У кого еще из коротышек такой большой бюст?

Розали вышла замуж в девятнадцать лет, была почти постоянно беременной шесть лет кряду и только теперь начала приобретать какие-то черты индивидуальности, выделяясь из общей стаи детей, родителей, сестры и прочей родни.

Первое, что она предприняла, став личностью, — попыталась похудеть. Хотя она делала неимоверные усилия, чтобы скрыть свой настоящий вес, Бен знал, что ей удалось сбросить его со ста семидесяти до почти ста тридцати пяти фунтов. Вторым поступком стала стрижка: она подстригла свои длинные черные блестящие кудри в стиле выпускницы школы при церкви Святого сердца и распрямила их, сделав модную короткую прическу с челкой. Третьим поступком стало изменение причесок всех ее дочерей под стать своей собственной, поэтому когда они сидели все вместе, как сейчас, то напоминали популярную вокальную группу. Когда она попыталась и Барни подстричь в том же духе, Бен, хотя и признавал, что это было очень модно, встал насмерть против подобного решения. Он был не против, чтобы его сын был похож на популярного певца; он был против того, чтобы сын был похож на мать.

Наблюдая, как его семья уплетает мороженое, Бен пытался вспомнить, когда он впервые устроил себе субботнюю разминку.

Наверное, это случилось где-то два года тому назад, потому что все произошло благодаря Шону. Однажды вечером отец Бена, познакомил молодых людей за ужином, и что-то во взгляде Бена, которым он провожал проходивших мимо стола женщин, побудило Шона позднее, когда старший Фискетти отлучился, предложить Бену развлечься.

И, конечно, именно за последние два года Розали перестала быть покорной итальянской женой, готовой в любой момент хлопнуться навзничь. Четверо детей за шесть лет изменили ее темперамент. Да и у кого бы он не изменился!

Бен часто задумывался над тем, каково его жене было стать жертвой брака по расчету. Ему почему-то казалось, что она просто не могла чувствовать себя жертвой, коей он себя считал. Розали была хорошенькой. Ее круглое лицо напоминало лица купидонов, которые обычно парят в небесах на картинах периода Возрождения. Но в тот момент, когда Дон Винченцо соединил ее горячую, влажную руку с рукой Бена, она имела почти квадратную фигуру — одинаковую в высоту и ширину, словом, кусок сала. В этой сделке она получила молодого человека с большим будущим и уже многого добившегося в жизни, говорил себе Бен, который к тому же был недурен собой. Так что, в конце концов, бывшая толстуха не проиграла.

И вот молодой человек будет прав, думал он, если станет выкраивать для своих личных целей субботние дни. Он открыл дверь телефонной будки и пошел к столику.

— Па-а-па, — протянула с упреком его старшая дочь, Тина, непонятно в чем обвиняя отца.

Бен сел за столик и стал есть мороженое, к которому Розали даже не притронулась.

— Я хотел узнать, могу ли я встретиться с людьми из ЮБТК.

— Какого ЮБТК? — спросила Розали.

— ЮБТК — «Юнайтед бэнк энд Траст компани». Я же говорил тебе. Слияние, наконец, началось.

Она кивнула, и ее вымытые прямые волосы качнулись взад-вперед вместе с ней. Машинально она поправила салфетку на шее Барни, шлепнула по руке Тину, чтобы та украдкой не таскала куски сахара, подняла поудобнее Грациэллу, самую младшую, на ее высоком стульчике и вытерла соус со щеки Аниты. Старшая дочь снова потянулась к сахару.

— Августина, — резко сказала Розали, — я скажу Дону Витоне, как ты воруешь у него сахар.

Девочка убрала руку. Имя подействовало убедительнее, чем шлепок.

— Так вот, — продолжал Бен, — им надо поговорить со мной сегодня…

— Врррум! — вдруг зарычал Барни, воображая себя за рулем гоночного автомобиля. — Вррум-ррум!

Розали потрепала его по голове, отправила несколько ложек мороженого в рот Грациэллы, убрала ноги Аниты с сиденья стула и свирепо посмотрела на Тину, когда та начала прятать украденные куски сахара в карман пиджака Бена.

— Поэтому я оставлю вас ненадолго. Я возьму маленькую машину. Буду дома к ужину. — Бен помолчал. — Хорошо?

Розали вытерла рот Грациэллы, отодвинула стакан Аниты с края стола — он вот-вот готов был упасть, поправила у Барни воротничок и галстук, убрала челку с глаз Тины.

— Хорошо, — сказала она.

Глава девятая

На обратном пути из питомника «У Амато» все были необычайно молчаливы. Палмер даже и не замечал этой зловещей тишины всю дорогу, пока не миновали мост и начали пробираться по Манхэттену сквозь заторы и пробки.

Ему самому почти нечего было сказать никому из них. Эдис, видно, решила оскорбиться тем, что он бросил их в конторе. А Джерри дулась из-за того, что ей пришлось заменять Палмера в его отсутствие.

Типичная семейная сцена, сказал он себе, терпеливо ожидая, когда загорится зеленый светофор на перекрестке и можно будет тронуться с места. Не успели одуревшие от долгого сидения водители понять, что зеленый свет зажегся, и тронуться вперед, как светофор переключился снова на красный. Всем было на все наплевать. Эпизод из жизни в «Городе развлечений».

Смирение. Палмер кивнул, когда это слово пришло ему в голову. Смирение — ключ к жизни.

Он нахмурился: никогда раньше он не испытывал ничего подобного, и на тебе. Он понимал, что смирение — принцип истинно восточной философии, в сочетании с предназначением, данным свыше, и с «роком», и с доводящим до обморочного состояния мазохизмом, заключающимся в подчинении воле Всевышнего.

Но что еще, черт возьми, можно сделать?

Палмер засигналил, когда светофор впереди загорелся зеленым светом. Серией коротких раздраженных резких гудков ему удалось встряхнуть вереницу автомобилей и заставить водителей заметить зеленый свет. Змейка машин вздрогнула и медленно поползла. На этот раз пикап Палмера продвинулся к перекрестку на четыре машины.

«Ну вот. Разве это не доказывает несостоятельность теории смирения?» — спросил он себя. Не лучше ли и не более ли нравственно вмешиваться в жизнь, направляя длань судьбы? Когда зажжется зеленый свет в следующий раз, ему удастся миновать перекресток.

Он наблюдал, как толпа пешеходов пересекает улицу перед первой машиной в его ряду. Прохожие, те, кто вышел в субботу прогуляться или за покупками, женщины с детскими колясками, все они двигались в обе стороны беспрерывным потоком. Хотя он прожил в Нью-Йорке меньше двух лет, Палмер бывал здесь уже много раз. Но никогда раньше он не замечал такого скопления людей. Статистические данные утверждали, что численность населения города фактически не возросла. Но на улицах определенно было больше движения, больше машин, больше людей, больше грузовиков.

Зажегся зеленый свет, и Палмер снова расшевелил всех своим сигналом. Первая машина было тронулась в конвульсиях с места и застыла. Поток людей перед ней не истощился. Теперь и другие машины, следующие за Палмером, включили свои сирены, создавая нестройный хор — одни сигналили длинными, усталыми гудками, другие — короткими и злыми. Наконец, нервы у пешеходов сдали, и Палмеру удалось добраться до угла до того, как светофор переключился на красный.

Нет, сказал он себе, и в самом деле, лучше уж смириться.

Тот, кто отвечает на удары судьбы, кто пытается овладеть ситуацией, кто продолжает действовать в типично западном стиле, следуя мифу о свободе воли, тому, определенно, не удастся соблюдать правило — «Относись ко всему легче».

Палмер наблюдал, как рядом с ним встал пробравшийся чудом спортивный автомобиль, втиснув свое узкое тело между его пикапом и огромным грузовиком, который стоял во втором ряду. Вот один из тех, кто пытается овладеть ситуацией. Ничего таинственного в этом нет, думал Палмер. Не успеет он, надрывая двигатель, выскочить на полкорпуса вперед, как зажжется желтый свет, и у него появится шанс столкнуться лоб в лоб с другим таким же молодцом, который пытается овладеть ситуацией и мчится на желтый свет с другой стороны.

Палмер вдруг понял, что в местах большого скопления людей выжить можно лишь при смирении, лишь выстаивая в очередях и терпеливо выжидая. Свободу воли можно проявлять только на огромных пространствах Америки, а их не существует вот уже несколько десятилетий.

Философия созерцания, смирения, которой руководствуются на Востоке, где люди живут огромными массами в непосредственной близости друг от друга, как безногие личинки, теперь стала образцом, по которому западный человек должен строить свою жизнь. Поэтому, думал Палмер, очевидно, какой выбор надо сделать, во всяком случае, если ты находишься в таком плавильном ригеле, как Нью-Йорк. Либо подчиняешься, поплывешь по течению, либо отправляйся в Вайоминг.^[18]

Но чтобы отправиться в американскую глубинку, подумал Палмер, в ту Америку, где так мало народа, где найдется место и для чудаков, и для оригиналов разных мастей, нужно отправляться туда одному или связать свою жизнь с теми, кого очень любишь.

— Уже давным-давно горит зеленый, — холодно произнесла Эдис.

Глава десятая

— Да, хорошо, Шон. Arrivederci.^[19]

Типпи положила трубку и взглянула на портативные часы в футляре из красной кожи, стоящие на ее туалетном столике. Она медленно перевела свой взгляд к зеркалу, которое висело над столиком. Наклонилась к нему поближе и стала тщательно рассматривать линии под своими большими серыми глазами. Даже на ее очень старых фотографиях, на которых она была запечатлена пятилетней девочкой на пляже в Уиннетке, совершенно четко были видны мешки под глазами. Теперь, когда ей было почти двадцать, под глазами по-прежнему были эти чертовы мешки, вот именно, особенно когда она улыбалась или смеялась или, как в эту субботу, не выспалась.

Она вытаращила глаза, глядя на свое отражение в зеркале, раздула ноздри и начала поспешно расчесывать щеткой прямые белокурые волосы. Ее движения стали ускоряться. Пора бежать.

Если ты дружишь с Шоном, скучать некогда, подумала она, быстро накрашивая рот и веки. С тех пор как она переехала в прошлом году в Нью-Йорк, она привыкла, что Шон решает, как им развлекаться и где. Всех новых друзей она завела благодаря Шону, кроме тех, кто были детьми друзей ее родителей. Все двери перед ней открыл Шон. Он помог ей получить первую работу — стилиста у фотографа одежды для геев. Через Шона она получила и свою нынешнюю работу, она отвечала на корреспонденцию популярного диск-жокея.

Когда ей было одиноко и она нуждалась в поддержке, она звонила Шону, а он отправлял ее на вечеринку, бывало отправлял экспромтом, не предупредив хозяев заранее. А если ей нужен был провожатый, Шон или сам отправлялся с ней, или находил очаровательного, милого и симпатичного юношу, который производил нужное впечатление, и не надо было бояться, что он начнет приставать в такси. И, наконец, когда ей хотелось заняться любовью, Шон был тут как тут, он знал множество холостяков или несчастливых в браке молодых людей; словом, ее партнеры — потрясающе веселые и учтивые ребята. Только удовольствие, никаких обязательств. Но самым потрясающим, конечно, было то, что Шон ни разу пальцем до нее не дотронулся. Никаких шашней, только интеллектуальное общение.

Иметь возможность в таком городе получать от мужчины что хочешь и когда хочешь, сказала себе Типпи, это просто дар Божий. Это точно.

Наступил век специализации, а может, и сверхспециализации. Типпи бросилась надевать белье и желтое платье-клеш, которое едва прикрывало ей бедра. Ей нужен был скромный юноша с хорошими манерами, чтобы сопровождать ее на приемы, на которых ей приходилось бывать по роду ее службы. Ей нужен был весельчак и остряк, чтобы разгонять тоску в черные дни. Для секса — настоящий лев, чтобы дух захватывало. А еще нужен был спокойный, мудрый человек, что-то вроде отца, к которому она могла бы обратиться, как к брату, за советом. Но ей не нужен был какой-то один тип или все вместе — в одном лице. Слишком гремучая смесь получилась бы.

Снова взглянув на себя в зеркало, она поправила платье, надела темные очки, откинув их выше лба, поправила швы на чулках в клетку, которые обтягивали ее стройные ноги, и выбежала из комнаты не оглядываясь. Она захлопнула за собой дверь и вызвала лифт. Он подошел тут же, как будто все было заранее расписано по минутам, как ограбление банка. В доме было три лифта, поэтому всегда можно было выскочить на улицу мгновенно.

Если повезет, думала Типпи по пути к стоянке такси, проведет весь вечер, а может, и всю ночь с тем, кто ждет ее в квартире Шона. В конце концов, наплевать, кто он, лишь бы не урод. А может, у него свободны и суббота, и воскресенье?!

Главное — подольше не возвращаться домой. Подольше не видеть флакончик с желтой пробкой, в котором лежали капсулы со снотворным. Лишь бы протянуть время до понедельника.

Глава одиннадцатая

Был уже третий час, когда Гарри Клэмен вернулся на своем «тандерберде» на Манхэттен, с ревом промчавшись по тоннелю Куинс-Мидтаун под Ист-Ривер, вниз по Второй авеню до Девятой улицы. Он повернул на запад и попытался сэкономить время, выбрав путь по поперечной улице, идущей из обшарпанной восточной части Гринвич-Виллидж через респектабельный центр к менее респектабельным западным окраинам.

В квартале между Пятой и Шестой авеню, пока ждал у светофора, он заметил, как из такси выпрыгнула высокая, стройная блондинка в желтом платье и клетчатых чулках, пробежала мимо нескольких домов и взбежала по лестнице очень изящно перестроенного аристократического старого особняка.

Обалденные ноги, подумал Гарри. Просто конфетка. Он облизал губы, разглядывая ее, пока она стояла перед дверью особняка.

Светофор переключился на зеленый, но первая машина в его ряду не могла тронуться с места из-за непрерывного потока пешеходов. К тому времени, когда Гарри двинулся, на Шестой авеню снова зажегся красный свет. Его пальцы нетерпеливо стучали по баранке «тандерберда». Винни Биг был бы терпеливее, сказал он себе. Винни очень терпелив. При этой мысли Гарри снова начал потеть. Гарри уже опаздывал на полчаса, но Винни не станет злиться. Однажды Гарри видел, как сердился Винни, и знал, почему сицилийцы всегда стремятся подавить гнев, не показать, какой ураган бушует у них в груди. Но если уж сицилиец взрывался, то ничто не могло его остановить, пока он не расходовал весь гнев до капли. Поэтому они поступали правильно, пытаясь держать себя почти постоянно в руках.

Гарри провел скверное утро на Лонг-Айленде. Он побывал у нескольких агентов по продаже, работавших на объектах вдоль границы округов Нассау и Саффолк, которые находились под его патронажем.

Он продавал дома на любой вкус, по крайней мере, так он говорил своим агентам. В любом месте контролируемых им участков можно было купить дом, построенный компанией «Клэмен», по цене где-то в пределах от двенадцати тысяч девятисот до сорока восьми тысяч восьмисот долларов. Можно было купить дом из дранки под названием «Кейп Код». Можно было купить дом типа ранчо: с внутренним двориком, разделенный на две половины, разноуровневый. Одноэтажный, двухэтажный и полутораэтажный дом, с гаражом или без него, с «ракушкой» для машины или без нее, с дорожкой из плитняка, с полностью электрифицированной кухней, с кондиционером, с цветным телевизором, с посудомойкой и мусоропроводом, с двухсветным освещением под потолком, с раздвижными дверями из зеркального стекла, с торговым центром и комбинатом «детский сад-школа» поблизости, а также с молельным домом, почтой и кино. Можно было жить в уединении в райском уголке на собственном участке земли площадью в целых четверть акра. А коли вы любите компанию, то можете купить у Гарри дом на две семьи и сдавать полдома, а вырученные от этого средства пустить на оплату текущих расходов. Ну, а если вы не можете без людей, то можете жить в «Клэмен Корнере», в кооперативном девятиэтажном высотном доме, где можно пользоваться услугами ветлечебницы, телевизионной мастерской, посещать местный художественный театр и отдыхать в общем дворике с аттракционами, покрытом густой, как ковер, травой. Но, черт возьми, кредиты очень дороги, думал Гарри. И все эти возможности оставались невостребованными, пока потенциальные покупатели пытались получить в банке ипотечный кредит. Паршивые банковские «ганефы» брали его за горло и были не прочь слегка придушить, с горечью констатировал Гарри.

Высокий молодой человек с блестящими темными волосами вышел из-за угла Шестой авеню и направился по Девятой улице, откуда приехал Гарри. Гарри нахмурился. Знакомое, очень знакомое лицо. Если бы он не был выбит из седла утренними неприятностями, он вспомнил бы имя этого парня.

Зажегся зеленый свет. Гарри прищурился, глядяна молодого человека и пытаясь вспомнить, где он его видел. Он повернулся всем своим грузным телом, чтобы следить за тем, как парень направился к тому же особняку, куда до этого вошла блондинка.

Позади Гарри раздались гудки автомашин. Выругавшись вполголоса, Гарри выжал педаль акселератора, и «тандерберд» рывком пересек Шестую авеню. Он повернул машину на запад, по Кристофер-стрит, по направлению к офису на Бликер-стрит, где его ждал Винни Биг.

Он так и не вспомнил, кто был тот молодой человек. Это злило его.

Глава двенадцатая

Палмер высадил Эдис и Джерри около дома, а сам припарковался неподалеку. Он попросил служащего из гаража помочь ему донести цветочные горшки. Повернув за угол, они пошли с растениями по улице по направлению к Парк-авеню. На полпути Палмер остановился перед зданием, на месте которого раньше стояло два богатых особняка. Они были «выпотрошены» и перестроены, с фасада возвели экран из перфорированного бетона, в четыре этажа, за ним — стена здания с огромными окнами, закрытыми занавесями от солнца и любопытных взглядов прохожих.

— Вы здесь живете? — спросил служащий гаража. В его голосе звучал невысказанный вопрос, что-то вроде: «В таких чудных хоромах?»

— Здесь, — проворчал Палмер.

Он спустился по трем ступенькам, которые вели с мостовой вниз к перекидному мостику, увитому плющом; они оказались у главного входа, который был расположен на уровне цоколя бывших особняков.

— И вам здесь нравится? — спросил служащий гаража. И снова та же типичная для ньюйоркцев интонация как бы добавила к его фразе невысказанный вслух вопрос: «Как вообще может здесь нравиться?»

— Очень, — сказал Палмер, опуская на землю горшок с цветком и шаря в кармане в поисках ключей.

— На каком этаже вы живете?

— На всех.

На лице служащего появилось такое выражение, будто его поймали с поличным, когда он таскал печенье из коробки: его брови поднялись, глаза вышли из орбит, уголки рта опустились. Палмер весело ухмыльнулся — лицо этого человека напомнило ему знаменитую фотографию, на которой был изображен Эйзенхауэр, заснятый в тот момент, когда ему сообщили, что Трумэн только что уволил Макартура.^[20]

— Это ваш собственный дом? — полюбопытствовал человек.

— Да.

— У вас куча денег?

— Я просто обеспеченный человек, — ответил Палмер по-нью-йоркски, — обеспеченный.

Служащий несколько раз открыл и закрыл рот. Он никак не мог сформулировать свой следующий вопрос. Наконец он произнес:

— Так что ж ты, приятель, ездишь на арендованной машине, если ты такой обеспеченный?

Палмер забрал у него горшок с цветком.

— Так удобнее, — объяснил он. Он достал долларовую банкноту и протянул ее.

— Спасибо, — парню, видно, не хотелось уходить, — хотите, я помогу вам внести их в дом?

— Я справлюсь, — заверил его Палмер.

— Ладно.

Парень поднялся по трем ступенькам на улицу. Ему все еще ужасно не хотелось уходить.

— А эти дырки в стене, — сказал он, указывая на отверстия в бетонном экране, который защищал здание, — это вы сами придумали? Я хочу сказать, так было с самого начала?

Палмер осмотрел отверстия. Это были промежутки в швах бетонных блоков, из которых был сделан экран. Каменщики расположили их так, что образовалось два вида отверстий: один в виде бубнового туза с вогнутыми сторонами, а другой ромбовидный, который был тоже тузом, но повернутым на сорок пять градусов и поставленным набок. Эти отверстия были беспорядочно разбросаны по экрану.

— Это жена придумала, — наконец ответил Палмер.

Лицо парня, на котором застыло сомнение, мгновенно просветлело.

— Ах, жена! — обрадовался он. — Что ж вы раньше-то не сказали об этом, приятель?

Он повернулся и исчез, напевая себе под нос мотивчик из телевизионной рекламы о сигаретах с ментолом.

Палмер включил систему внутренней связи, панель которой была расположена на стене вестибюля, и попросил:

— Вуди, спустись, пожалуйста, к главному входу, помоги мне.

Спустя минуту он ощутил, как пол под ним стал слегка сотрясаться от ритмичных толчков, что напоминало вибрацию, которую производили поезда метро, бегущие под землей, или экскаватор, работающий на открытой площадке по соседству. Потом появился Вуди.

— Тебя к телефону, — сказал он. — Я уберу цветы.

Палмер поднялся по широкой дубовой лестнице, которая вела из вестибюля на второй этаж, потом преодолел еще один лестничный марш и вошел в комнату в задней части дома, где Эдис устроила его офис.

В последние шесть месяцев, в течение которых Палмер старался не приносить работу домой, он нашел другое применение своему офису. Он попросил перенести с прямой спинкой рабочее кресло в комнату Вуди. Вместо него Палмер поставил предательски удобное кресло для отдыха, которое выглядело как обычное кресло с подлокотниками и было обито черным шевро. Его секрет заключался в том, что, как только Палмер откидывался, у него под икрами появлялась подставка, и в то же мгновение он оказывался почти распростертым на кресле. И тут же засыпал. В конечном счете, это было его лучшим капиталовложением, при условии, что остаток жизни он проведет, спокойно скользя вниз.

Усевшись в это кресло, Палмер поднял трубку и нажал светящуюся кнопку.

— Палмер у телефона.

— Прошу прощения, что беспокою вас, мистер Палмер.

Палмер слушал тонкий, надменный, нервный голос. Он стал гадать, кто это может быть. Кто-то из банка? Да.

— Элстон, это вы?

В голосе зазвучало неприкрытое удовольствие.

— Да, сэр.

— Что случилось, Билл?

Палмер слушал крайне возбужденного Элстона в течение нескольких минут. Он был помощником секретаря или что-то в этом роде. Довольно молодой человек, тридцати с чем-то лет, а голос ломается, как у согбенной старушки, думал Палмер. Более того, он заметил, что Элстон и своим умственным кругозором напоминал старушку. К тому же он никак не мог перейти к главному.

— Ну же, — перебил Палмер. — Поскорее, Билл.

— Они повысили ее на двадцать процентов.

— Кого ее?

— Свою ставку штрафа за невыплату ссуды.

— Чью? — снова спросил Палмер.

— Народного банка Вестчестера.

— Откуда вы знаете?

— Конечно, мы не знаем абсолютно точно. — Элстон и двое других провели субботу, изучая все финансовые документы, которые банк опубликовал для своих акционеров за последние несколько месяцев. — Но их резервы для покрытия невыплаченных ссуд невероятно истощены, и, по-видимому, у них нет другого пути покрыть убытки, кроме как получить деньги под дутые векселя, как это всегда делают мелкие банки.

В голосе Элстона звучало невероятное презрение, как будто он уличил банк в торговле валютой времен гражданской войны в Америке или русскими царскими облигациями. Это была самозащита маленького человека, который служит в крупном учреждении и может позволить себе презрение к другим, потому что знает, что, какие бы удары ни готовила ему судьба, он все же сможет выкарабкаться из любой сложной ситуации, сказав: «Я работаю в ЮБТК».

Палмер уловил этот едва заметный тон самодовольства. Интересно, известно Элстону или любому другому, кто трудится в ЮБТК, о системе свободных банков, которая помогла создать эту страну, а теперь погубила ее?

Нечто похожее делали банки Сан-Франциско до землетрясения, когда банк предоставлял льготную ипотеку публичному дому или игорному заведению. Теперь такие операции приняли форму неограниченного кредита физическому лицу. Никто больше не финансирует бордели, подумал Палмер, но банки по-прежнему предоставляют гарантии по размещению займов игорному бизнесу, чтобы инвесторы могли покрыть расходы на предъявленные к погашению привилегированные акции. Банки не дают деньги на проституцию, ведь в борделях мужья могли разориться за одну субботнюю ночь, но позволяют целым семьям залезать по уши в долги, без всякой надежды погасить их.

— Какие виды ссуд представляют для них риск, Билл? — спросил Палмер.

— Ссуды физическим лицам. Ссуды на улучшение жилищных условий. Договоры купли-продажи автомобилей и катеров. Закладные с открытыми сроками выплаты. Ссуды на получение образования в колледже. Ссуды мелким предприятиям. Дебиты по расчетам…

— Хватит, — вмешался Палмер. — Сколько там еще других? Я не прошу называть все виды ссуд, сопряженных с риском. Нам они известны. Я прошу назвать самые рискованные.

— На улучшение жилищных условий. А также закладные с пересмотренными сроками выплаты.

Палмер кивнул, как будто Элстон мог видеть его. Ему был известен ответ уже до того, как он задал вопрос. С точки зрения финансирования между этими двумя видами ссуд было мало различий. И та, и другая обеспечивались недвижимостью — домом, в котором жил заемщик и который принадлежал ему. И в том, и в другом случае дом закладывался под получение средств, якобы связанных с этим домом. Но и банк, и заемщик знали, что большая доля этой ссуды пойдет на какие-то другие цели.

Самым популярным видом использования полученных средств была покупка ценных бумаг в спекулятивной игре на повышение. Другой причиной для получения такой ссуды было объединение мелких долгов, обычно задолженности по кредитным карточкам и в магазинах, и их выплата. Заемщик отдавал свои обязательства по многочисленным мелким долгам, сумму и характер которых он уже не помнил точно, взамен единого долга, своему единому дебитору, банку. Таким способом типичный преуспевающий житель пригорода закладывал свой дом в уплату за прошлогодний отдых с платежом в рассрочку, за одежду, которую он купил этой весной, за прошлогоднюю вечеринку, устроенную по случаю совершеннолетия ребенка, за оплату счетов из ресторанов, за ремонт автомобилей и бытовой техники, за счета из химчистки, магазина вин, ортопеда, педиатра, психиатра и садовника.

— Есть случаи потери права выкупа заложенного имущества?

— Пока не встречались.

Палмер снова кивнул. Тоже типично, и не только для пригородного банка. Ни один кредитор не хотел брать себе дом, связывать себя тем самым лишними заботами. Потеря права выкупа была крайней мерой отчаяния для всех участников.

— А что насчет дутых векселей?

— Обычное дело. Они компенсируют суммы, выданные в пятницу, средствами, которые намерены получить в понедельник и вторник следующей недели. Настоящие разбойники, — фыркнул Элстон.

Палмер криво улыбнулся и откинулся в кресле. Он почувствовал, как тело неторопливо принимает полулежачее положение, пока его глаза не уперлись в потолок. Интересно, что бы сказал тупой, самодовольный клерк Элстон, если бы знал, что несколько крупных манхэттенских банков занимаются именно такой деятельностью именно в данный момент?!

Он вздохнул. Приняв горизонтальное положение, он с трудом следил за тем, что говорил Элстон теперь. Он закрыл глаза.

— Сэр! — произнес Элстон после долгой паузы.

Палмер вздрогнул и выпрямился в кресле.

— Зайдите ко мне в девять утра в понедельник, Билл. И подготовьте все цифровые данные.

— Хорошо.

— И спасибо, что позвонили.

— Не стоит благодарности, сэр. Просто я чувствовал, что вам может быть интересно узнать об этом.

Палмер опустил трубку на рычаг и снова принял лежачее положение. Оценщики из страховой компании дали бы ему на вид сорок шесть лет, думал он с грустью, он-то еще не достиг этого возраста, но его сорокашестилетие приближалось. Пусть кто-нибудь другой ломает себе голову над сообщением Элстона. Прошли те дни, когда он набрасывался на такую новость с азартом терьера, который роет землю, чуя в ней спрятанную кость. До того как произойдет слияние, нужно будет выяснить, в чем там дело, если слияние вообще состоится. Но сегодня суббота, и ему сорок шесть лет, и единственное, чего ему хочется, — это лежать вот так, с закрытыми глазами, и думать о пустяках.

Его сосредоточенность улетучилась, он поплыл по коридору из темной зелени по направлению к бесчисленным рядам горшков с растениями. В самом конце коридора ему навстречу выехал невысокий старичок в тележке для гольфа.

Палмер заснул глубоким сном, который был наполнен запахом жареного зеленого перца.

Глава тринадцатая

На Бликер-стрит, недалеко от Седьмой авеню, у тротуара в зоне с надписью «Парковка запрещена в любое время» стоял «тандерберд».

Полицейский Риордан, обходивший свой участок, заметил машину в третий раз и посмотрел на часы. Он видел, как «тандерберд» парковался полчаса назад. Он наблюдал, как грузный лысеющий человек с трудом выбрался из машины, промокнул лоб носовым платком и исчез внутри здания с витринными окнами. Риордан уже раньше дважды замечал запаркованный в том же месте «тандерберд», а водителя видел впервые. Отметив про себя время, он решил, что еще раз обойдет участок и появится здесь через тридцать минут. Если этот жирный гад не уберет машину…

Он медленно шел вдоль Корнелии-стрит по направлению к Шестой авеню, думая о том, что Винни Бигу не мешало соблюдать хотя бы внешние приличия. Ну, как ему держать в узде сопливых юнцов, торгующих наркотиками в его районе, если они видят, что он потакает гостям Бийиото?

На Шестой авеню, как они и договорились, он встретился с патрульным полицейским Гувером. Они пошли по Четвертой улице к площади Шеридана.

Гувер был чернокожим, его зубы ярко сверкнули, когда он улыбнулся Риордану.

— Замечательный денек, парень. Солнце светит, как летом.

Риордан кивнул с равнодушным видом. С неграми нужно быть только вежливым, совсем не обязательно дружелюбным.

Особняк с витринными окнами на Бликер-стрит был одним из старых зданий в Гринвидж-Виллидж, но, конечно, не охранялся как памятник культуры.

Двухэтажное, в основном из кирпича, здание относилось к постройкам 1840–1845 годов. Сейчас все дома справа от него снесли, чтобы на их месте возвести многоэтажный жилой дом. Вот уже несколько месяцев прохожие видели очертания кирпичного остова. Стены первого этажа шли вертикально вверх, но в начале второго сходились под острым углом. На фасаде, выходившем на Бликер-стрит, пологая крыша над стеной, прорезанной двумя мансардными окнами, была первоначально покрыта листами матовой жести — сплавом олова и свинца, который использовался для изготовления оловянной посуды, но во время Первой мировой войны это покрытие было содрано и заменено тонкими досками с толью.

Матовую жесть, наверное, выгодно продали — свинец на пули, а олово для бронзы, из которой в то время делали корпуса снарядов. Теперь матовую жесть с Бликер-стрит можно было обнаружить где-нибудь в земле Вердена, или в магазине военной амуниции на Сорок второй улице, или в ягодице американского легионера.

С 1930 по 1945 год в доме никто не жил. В те годы он был куплен новым хозяином, но соседи не знались с ним и не знали, подо что он его использует. Сгнившую толь заменили досками, окрашенными в белый цвет. Мансардные окна покрасили красновато-коричневой краской. Такой же краской покрасили и тонкие высокие деревянные колонны, стоявшие по углам фасада и по бокам парадных дверей.

Оба окна оставались заколоченными досками в годы Великой депрессии и Второй мировой войны, а потому уцелели. Кто знает, может, это были те самые окна, которые вставили в последнее десятилетие прошлого века, когда в доме была таверна, где подавали бесплатный ланч, который привлекал всех — поэтов, художников и сводников с Бликер-стрит. Может, окна вымыл разок новый владелец. Но теперь они были испещрены царапинами, потускнели и были заляпаны нью-йоркской грязью, так что даже если бы сейчас их постарались отмыть, они все равно оставались бы тусклыми.

Ночью можно было с трудом разглядеть, что там внутри. Сохранился бар у задней стенки — крошечный, не более двух ярдов в длину. На нем стояла старомодная газовая кофеварка, которая через носик выпускала дымящийся кофе «эспрессо». На баре громоздились бутылки из-под самых разных напитков и посуда. Наверное, теперь здесь был шведский стол для членов клуба. На стекле окна слева, вероятно, еще в 1945-м кто-то вывел известкой, которой пользовались, когда делали пометы на день-два, — она легко смывалась: «Футбольный клуб на Бликер-стрит». На стекле окна справа было написано — «Публичный клуб на Бликер-стрит» — и другим шрифтом. Надписи были сделаны изнутри, чтобы их не смыло дождем, и вывела их чья-то неуверенная рука.

Три стола занимали почти все помещение комнаты, выходившей окнами на улицу. Каждый вечер к столам подвигали стулья разных эпох и стилей, и начиналась игра в карты. Иногда был занят лишь один стол, а бывало и все три.

В глубине комнаты находилась дверь, обитая каким-то черным материалом — или он казался черным через стекло, — которая вела в другую часть здания, а в принципе должна бы вести и на лестницу второго этажа. Никто из соседей не был в этом уверен. Они лишь знали, что иногда в мансардном окне второго этажа горел свет. Еще они знали, что как бы это заведение ни выглядело для постороннего прохожего — как частный клуб для карточной игры или нечто в этом роде — никто из игроков даже отдаленно не был похож на Винни Бига. Поэтому, очевидно, в глубине дома была еще одна комната для Дона Винченцо.

И она действительно была. Гарри Клэмену показалось в ней душно в эту теплую мартовскую субботу, но ничего не поделаешь, только здесь они с Винни могли поговорить в полной безопасности. Гарри взглянул на часы. Он проторчал уже здесь битый час, на ветровое стекло машины, как пить дать, полицейский прилепил зеленый штрафной талон. Мало хорошего, да и есть хочется чертовски. Раз он опоздал на час, Бийиото без него поел.

— Спешишь? — спросил Бийиото.

У него был глубокий, бархатный голос, с легкой хрипотцой. Глубокий — от природы. Хрипота осталась в память от попытки задушить его во время заварушки в Хьюстоне около «Салливана» еще в двадцатые годы.

Гарри Клэмен грустно улыбнулся и покачал головой.

— Я запарковал машину в неположенном месте.

Винченцо Бийиото повернул руки ладонями к Гарри и сделал несколько легких движений, как бы отталкивая от себя злых духов, которые исходили от того. Ему уже за шестьдесят, а он все еще полон сил, подумал Гарри. Вроде Винни накачал свои могучие плечи, работая на стройке, но в это верится с трудом. Он с самого начала был важной птицей, несмотря на то что отец его был никто, но едва ли Винни довелось таскать ящики с цементным раствором, работать мастерком или вгонять гвозди в доски.

Он выглядел гораздо моложе своих лет, где-нибудь под пятьдесят, казалось, он много времени проводил на свежем воздухе. Гарри точно знал, что Дон Винченцо Бийиото редко выбирался на улицу, и то лишь в кромешной темноте. Он позволял себе показаться на людях разве что по воскресеньям, в уединении своего необъятного поместья, куда семья выезжала на уик-энды, поместье находилось по ту сторону реки, в Нью-Джерси. Так что где еще он мог так загореть, вон какие темные скулы и нос с горбинкой, как у индейского вождя?

Однажды Гарри поддался на уговоры своей жены, Эстер, и они отправились куда-то в горы, в забытое Богом местечко с названием «Аркады», чтобы полюбоваться экспозицией, устроенной для придурков, где был выставлен всякий хлам, рисунки, коврики, мебель и прочая дребедень, до того старая, что казалась изъеденной червями. Он разочарованно бродил за женой, жалея, что приехал, и вдруг наткнулся на крошечный портретик Винни Бига в рамке.

Конечно, Винни, никаких сомнений, вспоминал теперь Гарри. Его скулы не спутаешь ни с чем, как и большой нос или тонкие губы, совершенно бесцветные, будто рот состоял из двух складок кожи на лице Винни. Нельзя было спутать и его массивный квадратный подбородок и длинную вертикальную ямку на нем.

Но даже если не брать в расчет все это, вспоминал Гарри, глаза подсказывали бы тебе, что портрет был списан с Винни Бига. На портрете они были точно такими же, как в жизни. Самой неожиданной была их голубизна. В профиль в глазах Винни не было глубины, они напоминали нарисованные пустые глаза куклы. Но фас…

Гарри неловко поерзал на стуле и постарался посмотреть в глаза Винни, но так, чтобы при этом не быть испепеленным его взглядом. Его глаза вызывали ужас. Казалось, что это совсем не глаза, а язычки голубого пламени. Испытываешь такое чувство, будто Винни Биг одним взглядом может превратить тебя в головешку. И на той картине в «Аркадах» были те же глаза.

Гарри вспомнил, что сверил номер картины по каталогу, который купила Эстер. Он сделал это, лишь когда они вернулись домой, не хотел проявлять интереса к тому барахлу, которое она заставила его рассматривать, не стоило оно того. Картина была написана в XIV или XV веке, Гарри не помнил точно когда, и у нее было очень длинное название, какой-то монсеньор, или кардинал, или священник, или какой-то там другой «goyish megilla»^[21] с причудливым именем. Другими словами, это не был Дон Винченцо Бийиото.

— О чем задумался, Гарри? — поинтересовался Винни.

— Я? Ни о чем.

— Ты такой задумчивый. Точно размышляешь о чем-то. — Огромный нос Винни подвигался, как флюгер на ветру, пока не принял направление в сторону Гарри. Его глаза слегка прищурились, и кожа вокруг них напоминала цвет оберточной бумаги.

— Я нервничаю, — признался Гарри. — Я тебе уже говорил.

— Разве я не сказал тебе, чтобы ты не дергался? — спросил Винни. — Разве я не сказал тебе: «Гарри, тебе нечего дергаться»? Ведь сказал же.

— Конечно.

— А ты все не в себе. — Винни широко раскрыл глаза, взгляд был почти угрожающим.

Гарри моргнул.

— О'кей, Винни. Я взял себя в руки.

Тонкие губы Винни, казалось, стали еще тоньше, растянувшись в кривой улыбке.

— Вот видишь. Вот если бы ты еще перестал потеть, Гарри, я, может, поверил бы тебе.

Гарри кивнул с несчастным видом.

— Я всегда потею, Винни. И зимой, и летом. Ты же знаешь.

— Это потому, что ты и зимой, и летом дергаешься.

Гарри пожал плечами.

— Это потому, что я не обладаю такими возможностями, как ты, Винни.

Ладони Бийиото взвились вверх, как трепещущие крылья птиц.

— Как ты можешь говорить такое? Все, что у меня есть, — твое. Мы партнеры, приятель. Мы даже ближе, чем партнеры, мы братья.

Гарри снова кивнул.

— Поэтому тот парнишка, который работает в банке Вестчестера, мне тоже приходится племянником, правильно? Тот, который проделает весь трюк. Как его зовут, моего племянника, Бенни?

— Si,^[22] Бенедетто, хороший юноша, муж моей Розали, трое прекрасных дочерей и прекрасный мальчик. Смотри.

Повернувшись в кресле, Дон Винченцо открыл ключом бюро из темного дуба с задвижной крышкой. Открываясь, крышка издала жалобный звук. Среди бумаг стояли изящные рамки для фотографий. Каждая была овальной формы, высотой не более полутора дюймов, вправленная в золотистый металл; все рамки соединялись друг с другом золотыми колечками. Их было десять, собранных в виде пирамиды, в основании которой было четыре фотографии, над ними три, затем две и одна. Дон Винченцо предложил Гарри рассмотреть их. С верхнего овального снимка смотрело лицо худощавой женщины лет сорока, напоминающее херувима. Гарри знал, что это Мэри Бийиото, троюродная сестра Винни и его вторая жена. Первая умерла от рака во время Второй мировой войны.

Под фотографией Мэри, в ряду из двух рамок, были фотографии Розали и Селии, дочерей, которые появились у Дона Винченцо позже. Под фотографией Розали, в ряду из трех рамок, были фотографии маленького мальчика, который, должно быть, был тем самым Барни, и старшая девочка Тина. Рамка под фотографией Селии была пуста. Она еще не вышла замуж. В нижнем ряду из четырех рамок под фотографией Селии была еще одна пустая рамка. В двух овальных рамках были фотографии младенцев-девочек. В третьей рамке, на месте, которое отводилось самому малопочитаемому предмету поклонения, была фотография смуглого, красивого молодого человека, который как раз вошел вслед за той длинноногой блондинкой в особняк на Девятой улице.

Гарри улыбнулся и снова сел в скрипучее вращающееся кресло для гостей. Он быстро прикинул, не сказать ли о том, что он видел Бена на Девятой улице. В конце концов, Винни утверждает, что они с Гарри братья.

За те годы, что он провел в бизнесе с Винни Бигом, Гарри никогда раньше не показывали фотографии в золоченых овальных рамках. Он никогда не видел фотографии членов семьи Винни. Все, что ему было известно о семье Бийиото, он почерпнул из газетных сообщений, а в газетном архиве почему-то никогда не хранили фотографий семьи Бийиото.

Поэтому, став новоиспеченным дядюшкой этого молодого человека, Гарри вполне мог рассказать о том, что видел, особенно теперь, когда Бен должен был помочь кредитом. Ничего особенного в этом не было. Сказать как бы между прочим: «А, это Бен. Я узнал его. Я ехал сюда, когда увидел…»

Улыбка Гарри стала еще приятнее, так как он решил не открывать рта. «Дорогой мой, — сказал он себе, — когда становишься членом этой семьи, надо научиться держать рот на замке».

Глава четырнадцатая

Горячее средиземноморское солнце, льющее свой свет с раскаленного синего неба, как огненную струю расплавленной желтой стали, казалось, высушило до хруста пыльные улочки городка в горах, поглотив всю влагу и покрыв пылью черепичные крыши и оштукатуренные стены домов. На улице не было ни души.

Палмер медленно шевелил ртом, ощущая едкую пыль сицилийского городка, который теперь привидился ему во сне.

Если бы он проснулся в тот момент, он, наверное, вспомнил бы и его название. Но за войну он повидал их столько — жарких, пыльных городов Италии, Франции, Северной Африки, холодных промозглых городов Нидерландов, Дании, Германии!

Ему снилось, что он сидит справа от водителя в джипе, который конфисковал у полковника королевских военно-воздушных сил в Ликате, — в суматохе и неразберихе высадки войск тот отказывался признать особый статус армейской разведки, в которой служил Палмер. Палмер сделал вид, что подчиняется идиотским приказаниям полковника. Когда тот переключился на других, Палмер со своими солдатами захватил джип и два грузовика, триста талонов бензина и запас боеприпасов. А затем спецкоманда из двадцати человек, которыми командовал Палмер, рванула на север страны, на выполнение срочного задания.

Он забыл в спешке карты, и они опоздали на встречу в этом пропыленном городке на несколько часов. Палмер имел приказ вступить в контакт с каким-то Доном Джи. Вернее, в приказе говорилось, что ему нужно прибыть и ждать, когда Дон Джи первым выйдет на контакт, так как никто из командования Палмера в штабе контрразведки не знал ни имени, ни описания внешности Дона Джи.

— Он самая крупная птица на Сицилии, — как-то неопределенно объяснил Палмеру офицер, который проводил инструктаж. — Это все, что нам известно. Он связался с нами около двух недель назад, когда окончательно убедился, что мы оккупируем страну. Он обратился именно к нам, а не к англичанам, потому что уже раньше имел дело с американцами.

— Почему он готов пойти на предательство?

Офицер пожал плечами.

— Понятия не имею, приятель. Говорят, его организация попала в черные списки Дуче. Может быть, поэтому. Или, может, понимая, что Муссолини проиграл, хочет быть на стороне победителей.

— Нам, в общем-то, все равно почему, правильно? — спросил Палмер, не очень стараясь скрыть свое неодобрительное отношение к этому.

— Точно, приятель. На него получено «добро» в генштабе.

— Даже если у этого типа что-то на уме?

Уголки губ офицера поползли вверх в слащавой фальшивой улыбке. Он поднял руки к голове, выпучил глаза и зашевелил пальцами, изображая радость.

— Здесь мы только мелкая рыбешка, босс. Спроси кого-нибудь, кто плавает поглубже, пусть ответит на твои глубоко философские вопросы.

— Кого же? Папу Римского?

— Шалун, — офицер вручил Палмеру несколько конвертов с печатями. — Рекомендательные Письма, деньги и тому подобная дребедень. Вперед, храбрый воин!

Поняв, что произошло что-то непредвиденное, Палмер вышел из джипа и почувствовал, как под подошвой хрустнула высушенная беловатая земля. Из соседнего здания, которое было похоже на ратушу, неслись крики толпы. Сделав знак солдатам расположиться в цепь, Палмер отстегнул кожаный ремешок на кобуре, проверил свой «Кольт-45».

Во сне он двигался медленно, слишком медленно, как будто давящие на него расплавленный воздух и пыль от земли лежали перед ним бесконечным океаном жары, через который ему предстояло плыть, как в воде. Во сне он ощущал себя, ощущал, как он двигается с какой-то торжественной медлительностью, как в вестерне вдоль длинной улицы движется одинокий стрелок, готовый выхватить пистолет и уложить человека в черной шляпе. Кто же из них негодяй?

Дверь в ратушу была открыта. Палмер остановился у нее и прислушался. Внутри высокий мужской голос возбужденно, резкими толчками, лил поток слов. Казалось, что слова так долго мучили его, что, получив наконец возможность выпустить их наружу, он полностью потерял контроль над построением их во фразы или скоростью и ритмом их произнесения.

— Подлейший преступник…

Палмер прищурился, пытаясь понять ключевые слова, несмотря на то что плохо понимал сицилийский диалект.

— Заговор шантажистов…

Палмер оглянулся, ища глазами переводчика, парнишку из Калифорнии по имени Фаско. Увидев его в двухстах метрах от себя, с винтовкой в расщелине дерева, Палмер решил не подзывать его к себе. Он слушал человека, выступавшего в ратуше.

— Новое ярмо на наших шеях…

Палмеру речь показалась политизированной, даже при его плохом знании языка. Он заглянул внутрь зала из-за угла двери.

Двенадцать мужчин, хорошо одетых и упитанных, были скованы одной цепью и стояли на возвышении в передней части зала. На их лицах не было ни унижения, ни высокомерия, а какое-то неестественное спокойствие перед ликом Судьбы.

Долговязый парень, обладатель громкого голоса, стоял за кафедрой и резко жестикулировал, понося сначала арестованных, а потом несколько сотен горожан, которые сидели на скамьях, как в церкви, и представляли публику. На боку у молодого человека висел маузер. По залу, в разных местах, стояло еще несколько мужчин, все с немецким оружием. Они были плохо одеты, некоторые просто в лохмотьях, и все отощавшие от голода. На левой руке у них были красные повязки из ткани. Арестованных охраняли две женщины, тоже с красными повязками на руках.

Палмер снова спрятался. Кое-что становилось понятно. Ни солдаты, ни полиция не подготовились к появлению его отряда, не устроили засады, не напали открыто. Красные повязки принадлежали партизанам-коммунистам из горных районов. Арестованные, вероятно, были местными фашистами. И если Палмер не ошибался, в бараках и в полицейском участке он найдет только трупы.

В приказе ничего не говорилось о том, что надо ему вмешиваться в самосуд местного населения или нет. Палмер набрал воздуха в легкие и вошел. Одна из женщин, охранявшая пленников, увидела его и вскинула винтовку. Она прицелилась прямо в голову Палмера.

— Я американец, — громко крикнул Палмер. — Sono Americano.

Крошечный черный глазок винтовки слегка дрогнул и опустился, уставившись ему в живот. Женщина с винтовкой разглядывала его.

Парень за кафедрой достал откуда-то из грязного пиджака очки в стальной оправе. Одно стекло треснуло. Через другое стекло он уставился на Палмера. Присутствующая публика начала тихо гудеть.

— Americano? — спросил молодой человек.

— Si, Americano. — Палмер сделал пару шагов. Затем он протянул руку, будто хотел обменяться рукопожатием с парнем. Не опуская руку, он пошел по среднему проходу зала к кафедре. Женщина с винтовкой не снимала его с мушки, пока он шел.

Наступил неловкий момент: парень пытался то ли как следует надеть очки, то ли снять их. Наконец, он уронил их и пожал руку Палмера. Его кадык нервно двигался.

Люди в зале стали смеяться и разговаривать. Женщина опустила ружье, оно качнулось туда-сюда, и она снова навела его на пленников.

Палмер заметил, что произошла какая-то перемена. Люди в зале до того сидели как застывшие, будто боялись разозлить партизан болтовней или показать, что их развлекает это зрелище. Теперь атмосфера каким-то образом разрядилась. Даже пленники чувствовали себя не так скованно.

— Вы партизаны? — спросил Палмер.

— Si. Да. Партизаны. Да. — Парень несколько раз кивнул с такой силой, что Палмер испугался, как бы он не сломал себе тонкую шею. — С гор, — произнес он, коверкая слова.

— Вы хорошо говорите по-английски.

Казалось, что сквозь грязь на лице партизанского вожака проступил румянец.

— Я получал степень магистра по литературе, — сказал он медленно, стараясь правильно произносить слова и тщательно подбирая их, — и готовил диссертацию по поэзии лорда Джорджа Гордона Байрона.

Палмер почувствовал, что краснеет сам. Он несколько раз кивнул, как будто подтверждая свое личное знакомство с Байроном.

— Вы, конечно, знаете, что мы высадились в Италии?

— Si. Я слышал.

— И что теперь мы будем вести гражданские дела от лица сицилийцев? Пока, естественно, не будет восстановлено законное местное и государственное управление.

Губы специалиста по Байрону шевелились, пока говорил Палмер, будто он одновременно переводил его слова.

— Si. Я понимаю. Но здесь, в этом городе у нас… особые проблемы, — произнес он затем.

Палмер кивком головы указал в сторону пленников.

— Местные фашисты?

— Нет. — Казалось, юноша не хотел продолжать этот разговор.

— Сотрудничали с немцами?

Командир партизан пожал плечами.

— Тогда кто же они?

В наступившей тишине Палмер оглянулся и стал пристальнее разглядывать пленников. Они с таким же вниманием смотрели на него. Наконец, один из них, молодой, заговорил.

— Здравствуйте, майор.

— Silenzio.^[23] — Женщина, державшая винтовку, ткнула в спину говорившего. При ближайшем рассмотрении, увидел Палмер, ей было лет двадцать.

— Привет от Дона Джи, — произнес чей-то голос.

По-видимому, никто не слышал его, кроме Палмера. Он прищурился, глядя на группу, пытаясь определить, кто говорил. Молодой специалист по поэзии Байрона наблюдал за пленниками, а затем более внимательным взглядом смерил Палмера. Наконец, он облизнул свои пыльные губы.

— Это, э-э, личное дело, Maggiore,^[24] — сказал он, еще медленнее выговаривая слова, как будто изо всех сил стараясь, чтобы его поняли. — Не столько личное, сколько, э-э, внутреннее. Нет. Касающееся местного населения. Si. Местная проблема. Эти мужчины насиловали наших молодых женщин. Крали. Шантажировали нас. Угрозами отбирали деньги. Устанавливали незаконные налоги, лишая нас средств к существованию. На зерно, воду, вино — на все.

Он остановился, чтобы передохнуть. В наступившей тишине за спиной Палмера, из зала, а не с помоста, кто-то пробормотал:

— Привет от Дона Джи.

На этот раз его услышали все. Это возымело жуткий эффект. Зал ратуши, в котором стоял гул шепчущихся голосов и болтовни, вдруг застыл, люди стали похожи на живые статуи, услышав тот негромкий голос, шедший неизвестно откуда.

Палмер почувствовал, как вдруг вспотело под мышками. Он стянул с себя каску и осторожно положил на кафедру.

— Вот в чем проблема, — начал Палмер, говоря так же медленно, как говорил молодой искусствовед. — Слово, которое вы пытались подобрать, — это «гражданский». Эти мужчины совершили гражданские правонарушения неполитического характера. Они будут наказаны. Но их должен судить и приговорить гражданский суд. Скоро у вас будет такой суд, компетентное гражданское учреждение, которое будет выносить решения по таким делам. Вы не имеете права заменять собой такое учреждение. Я предлагаю поместить арестованных в тюрьму. Мои солдаты обеспечат надежную охрану. Я даю вам гарантию.

Одна из женщин, охранявшая пленников, воинственно затрясла головой и выпалила что-то по-сицилийски в сторону партизанского вожака.

— Может быть, — смущенно ответил тот по-английски. Потом он оправился от смущения и снова заговорил на местном диалекте, предоставив Палмеру догадываться о содержании речи по отдельным словам и фразам.

Спор затянулся. Парень в дальнем конце зала с автоматом «Щмайссер», небрежно болтавшимся у бедра, казалось, был на стороне женщин. Палмер с трудом начал понимать, о чем они говорят. Женщина и несколько партизан не доверяли чужакам, будь то американцы или кто-то другой. Вожак, по-видимому, был готов в принципе довериться американцам, но не в случае с этими пленниками. Палмер глубоко вздохнул.

— Я даю гарантию, что этим людям будет обеспечена надежная охрана, — громко повторил он. — Даю вам гарантию правительства Соединенных Штатов Америки и президента Франклина Делано Рузвельта.

Он помолчал, пытаясь определить, подействовало ли его обещание.

Его солдаты, обеспокоенные его долгим отсутствием, начали по одному появляться в дверях ратуши. Мимоходом прислушиваясь к спору, они медленно продвигались в глубину зала по боковым проходам.

Они встали по всему периметру зала, слушая говоривших, пока их число не возросло почти вдвое по сравнению с красными повязками. По огневой мощи двадцать человек спецкоманды Палмера равнялись сотне партизан. Винтовки, кольты и пулеметы Томпсона спокойно поблескивали вперемежку со связками ручных гранат. В напряженной тишине солдаты спецкоманды пристально наблюдали за Палмером и вожаком партизан, как будто пытаясь ответить на вопрос Палмера: «Кто же здесь негодяи?»

Палмер знал, что его люди обладали достаточными средствами, чтобы перебить партизан, а заодно и пленников, и горожан в зале. Логика молчаливой дуэли была оглушающей. Партизанский вожак сдался, и Палмер приказал отвести арестованных в тюрьму. Они весь день под вооруженной охраной убирали трупы и мыли из шланга помещение. Потом они покорно проследовали в камеры, где их заперли.

В следующие два дня в город вошли войска пехоты, освободив спецкоманду для операций в других районах. К концу недели все арестованные были освобождены. Четверо из них были впоследствии назначены в муниципалитет города. Один из них стал мэром. Двое были назначены судьями. Остальные исчезли, отправившись на поиски отряда партизан, который захватил их.

Судьба так и не свела его с теми партизанами. Но до того как Палмер покинул средиземноморский театр военных действий и отправился на задание на север под Пенемюнде, он услышал о специалисте по поэзии Байрона еще раз. Он узнал, что его распяли на перекрестке двух дорог, недалеко от Катании, на грубом кресте, кастрировали и вынули внутренности. Его гениталии запихнули ему в рот, но не убили. Он оставался живым почти два дня, окутанный роем жужжащих мух, пока проходивший мимо патруль не снял его с креста и, добив выстрелом в голову, не похоронил в безымянной могиле.

— Привет от Дона Джи.

Палмер проснулся в своем кресле, сердце его бешено колотилось.

Вот рту была горечь, все пересохло, его мучило сознание вины. Он выпрямился в кресле, пытаясь вернуть его в более подходящее для работы положение. Кто же из них был негодяем?

— Привет от Дона Джи.

Он так никогда и не встретился с тем человеком, которого должен был защитить, с человеком, кому нужно было поручить охрану Сицилии, оккупированной союзными войсками. Позднее он слышал, что Дон Джи был, как, впрочем, Палмер и предполагал, каким-то очень крутым мафиози с американскими связями.

Поэтому назвать ту встречу встречей нельзя было, так как ни одна из сторон не узнала и не подтвердила личность другой. Все эти годы Палмер редко вспоминал тот день на Сицилии. Воспоминание о нем по-прежнему лишало его спокойствия. Он дважды глотнул, пытаясь освободиться от металлического привкуса своих воспоминаний.

Одним из двенадцати арестованных в зале ратуши, очевидно, был Дон Джи. Впервые за многие годы Палмер проследил логику того события. Один из тех, которого он спас, кому он помог занять высокий пост под прикрытием американского флага, определенно был Доном Джи. Не Дон ли Джи руководил распятием специалиста по поэзии Байрона? Может быть, и нет. Важные птицы всегда старались держаться подальше от таких сцен.

И теперь уже не имеет никакого значения, что очки у ученого разбились. Зачем они ему? Ведь это его партизаны очистили город, чтобы спецкоманда Палмера могла спокойно, почти играючи, занять его. А Палмер отдал его врагам. Так кто же был негодяем?

Если они и встретились в тот день в ратуше — Палмер и Дон Джи, — лишь один из них знал другого.

Палмер был почти уверен, что недавно они снова встретились.

Глава пятнадцатая

Типпи вытянулась на кровати во весь рост. С минуту она слушала радио, затем прикурила сигарету и выдохнула дым. У Шона в спальне всегда душно — ведь когда занимаешься любовью, одеяла и простыни летят на пол.

Эта комната годится лишь для секса, а так она просто ужасна, решила Типпи. Трудно себе представить, что здесь можно жить, по утрам вставать, вечером ложиться спать, чистить зубы, ну и все такое.

Слишком она безвкусная. Ее дизайном занимался бывший друг Шона Фил, модельер по верхней одежде, с которым Шон жил до Оги. Оги — тот другой. Он, как об этом говорится в журналах для гомосексуалистов, не демонстрировал это ни своей манерой одеваться, ни речью. Но комната была сделана в стиле Фила, который можно было бы охарактеризовать как Пламенный Гомосексуалист.

Вот уж в чем точно не было необходимости, думала Типпи, так в бесконечно узких полках средиземноморского мореного дуба с бра. Когда смотришь на них, заставленных безделушками, кувшинами и бог знает чем, голова кругом идет. И не было никакого спасения от красной анилиновой краски, красновато-коричневых и розовых стен, от зеленовато-оливковых штор.

Рядом с ней слегка пошевелился Бен, заворчал и опять уснул. Типпи перевернулась на кровати, которая была королевских размеров. Он красавчик, подумала она, с ним свидания назначать одно удовольствие. Да, правда.

У него потрясающие кудрявые волосы, которые вздрагивали даже тогда, когда он был неподвижен. Типпи погладила волосы на его груди, слегка приподняла их. Наклонилась и лизнула его руку.

Она лизнула свою собственную руку и обнаружила тот же солоноватый вкус, что и у его руки. Ну, а как еще может быть после трех часов занятий любовью?

Она легла на него. Он просыпался очень медленно. Стала целовать в губы. Она чувствовала, как под ее ногами зашевелились пальцы его ног. У него было телофутболиста, и он казался выше ее, но они были приблизительно одинакового роста.

— Н-н-н… — попытался сказать он. Ее язык не давал его губам произнести «Нет». Потом он поднял руки и попытался снять ее с себя. Она вонзила ногти в его ладони и придавила его руки к краям кровати. Он лежал, распростертый, потом начал смеяться.

— Ты льстишь мне, малышка, — сказал он наконец. — Неужели ты действительно думаешь, что сейчас я на что-то способен?

Его голос казался Типпи таким далеким. Пятнадцать минут сна охладили его, решила она. У него уже был взгляд семьянина. Следующими словами будут: «Посмотри, сколько времени».

— Слезай, — сказал он, лишь немного разочаровывая ее.

— Хорошо, — ответила она, перекатываясь на свою сторону кровати. — Твоя жена ждет тебя к обеду.

— Неужели?

— Вставай и одевайся.

— Разве я говорил о том, что мне нужно уходить? — спросил Бен.

— Можешь и не говорить.

— Как неприветливо, малышка.

— Ты хочешь сказать, — сразу же отреагировала она, — что можешь остаться?

— Ах-ах-ах.

— Чепуха. — Она снова взяла сигарету и стала выпускать клубы дыма. — Знаешь, Бен, — сказала она спокойно, — ты потрясающий в постели, но на самом деле в сексе ничего не понимаешь, правда?

Эту фразу Типпи услышала на второй неделе своего пребывания в Нью-Йорке на вечере у издателя. Кто-то употребил это высказывание по отношению к какой-то женщине. Она не знала тех людей, не знала, о чем они говорили. Но эта мысль постоянно прокручивалась у нее в голове. Потом она не раз убеждалась в ее эффективности.

— Правда? — потрясенно спросил Бен.

— Да, правда.

— И это после всего того, что было между нами сегодня вечером?

— Я же подтвердила, что ты был хорош, — напомнила ему Типпи. — Просто я хочу сказать, что на самом деле ты не погружаешься в секс, так ведь?

— Боже мой, миледи. Сегодня это произошло дважды вот на этом самом матрасе. — Бен спустил ноги с кровати и сел. Протянул руку к трусам.

— Чего ты боишься? — настаивала Типпи.

— Я? — Рука Бена замерла.

— Что ты испытываешь?

Трусы упали на пол. Бен повернулся к ней.

— Ты меня разыгрываешь? — спросил он. В его голосе слышался легкий оттенок настойчивости.

— Я просто говорю о том, что чувствую, что ощущаю.

— Не понимаю, о чем ты.

— Ты не понимаешь, — сказала Типпи, — а я понимаю такие вещи.

— Что? — Бен опять взобрался на кровать и встал около нее на колени; она лежала, откинувшись на подушку. Ему казалось, что такая поза каким-то образом укрепляет его позиции.

Типпи сделала гримасу.

— Если нужно что-то объяснять, уже плохо.

— Попытайся.

Она пожала плечами и отложила сигарету.

— Ложись. — Она подождала, пока он лег и расслабился рядом с ней. Из радио лилась медленная мелодия. Она начала поглаживать его живот, потом низ живота.

— Это — объяснение, — произнес он. Его голос звучал глуше.

— Да, правильно.

Она гладила его пенис, медленными движениями, наблюдая за его лицом и за напряженно сжатыми веками. Он поддался, испытывая смесь удовольствия с болью. Она скользнула рукой по смятым простыням, схватила пальцами волосы на его груди и начала медленно тянуть из стороны в сторону.

— Больно!

— Но тебе нравится это!

Она медленно опускалась все ниже, пока не достигла его вьющихся черных волос между ног. Она внезапно наклонилась и вонзила зубы в тело. Бен выгнулся дугой на кровати. Его рычанье было похоже на звук, который издала бы раненая собака.

Типпи начала покусывать мягкую кожу на его бедрах.

— Ты обожаешь такую боль, правда?

— Не так сильно. Пожалуйста.

— Никто никогда не вел себя с тобой так грубо, правда?

Она чувствовала, как он весь напрягся.

— Но теперь ты это испытаешь, малыш. — Она сильно сжала руку, чтобы определить его способность терпеть боль. Он молча корчился.

— Мы просто созданы друг для друга, — сказала она.

— Что?

— Я говорю, что мы… — и внезапно, точно змея, укусила его. Его крик был пронзительным и быстро оборвался. Он старался оттолкнуть ее, но она вцепилась в его ягодицы и не сдавалась.

Через какое-то время она почувствовала, как обмякло его тело и он откинулся назад на простыни. Его мышцы медленно расслаблялись. Его ноги медленно раздвинулись в стороны, он, не защищаясь, полностью отдавал себя ей.

— Умница, пай-мальчик.

Ее слова было трудно понять.

— Что?

Она на секунду отстранилась.

— Будь пай-мальчиком, — сказала она. — Ты должен испытывать наслаждение от боли.

Его веки затрепетали.

Типпи наблюдала за каплей крови, которая стекала по нежной коже правого бедра. Она слизнула ее. Совсем безвкусная. Она встала с кровати и налила в бокал водки. Медленно отхлебывала ее, потом выпила залпом.

Она окунула кончик пальца в водку, а потом прикоснулась им к ранке от укуса. По его реакции было ясно, что он почувствовал жгучую боль. Но он лежал абсолютно безмолвно, его дыхание стало хриплым от желания и ожидания.

Хорошо, подумала Типпи. Если повезет, то мне не придется возвращать его жене до воскресного вечера.

Если, конечно, к тому времени он захочет уйти.

Глава шестнадцатая

Шон осторожно и бесшумно прошел через вестибюль особняка, через дверь внизу, даже не щелкнув замком, на цыпочках поднялся по ступенькам на второй этаж и очень осторожно открыл входную дверь в свою квартиру. Снял легкие кожаные туфли.

Типпи и Бен слушали радио в его спальне. Звук был приглушен, но, поскольку играл рок-н-ролл, он заглушал шум, который создавал Шон, разгуливая по квартире в носках.

Шон открыл шкаф в коридоре, снял с вешалки свой двубортный, узкий, приталенный пиджак, потом, подумав, аккуратно повесил его назад и надел яркий спортивный костюм. Примерил пару кожаных вечерних туфель, оглядел себя в зеркале и так же тихо вышел из квартиры, как и вошел в нее.

Он задержался на пороге, прислушиваясь к звукам радио в спальне. До него доносились ясный голос Типпи и голос Бена, более низкий и хриплый. Боже, подумал Шон, только не говорите мне, что они там просто лежат и разговаривают.

Через полчаса он встретился с Оги в маленьком, затхлом, старом баре на Первой авеню в районе Пятидесятых улиц, чье название еще год назад было не знакомо никому, кроме таких, как Оги, которые посещали его годами. Теперь каждый, кто читал раздел «Люди говорят о…» в журнале «Вог» или репортажи Евгении Шеппард, знал, что эта маленькая вонючая дыра была местом, где собирались одинокие гомосексуалисты.

— Мы одинокие геи? — спросил он Оги, когда они устроились в полутемном баре.

Оги скрестил свои длинные ноги и внимательно изучал, как его лодыжки изгибались в неясном свете. Этим мартовским вечером свет с улицы уже почти не проникал. Сгустились сумерки. Неясный свет от свечки на столе отбрасывал желтые блики на коричневые щеки Оги. Он быстро несколько раз мигнул.

— Могу сказать, что мы гомосексуалисты, — отозвался Оги, не заботясь о том, слышно ли его, — но мы не одиночки.

У Оги был тяжелый день, об этом говорило и то, как он, обычно внимательно следивший за дикцией и грамматикой, сейчас говорил косноязычно, как и прочие посетители. Огосто дель Годео было имя, весьма уважаемое в журналах, в разделах моды, на Седьмой авеню и в самых дорогих магазинах. Для молодого негра, который родился тридцать лет назад на Сто тридцать седьмой улице возле Ленокс-авеню под именем Огост Тигпен (его мать любила называть детей по названиям месяцев: у Оги были сестры, которых звали Эйприл^[25] и Джун,^[26] и брат по имени Мач^[27]), Огосто^[28] дель Годео чудесно преуспевал.

Оги достиг всего лишь благодаря своим талантам и усилиям. В отличие от Шона, которому он много помогал, у Оги не было никого, кто мог бы помочь ему. В отличие от Шона, который был бисексуален, Оги был гомосексуален, кроме того, он старался скрывать свои наклонности, а потому не мог извлечь из этого никакой для себя выгоды в бизнесе.

— Ты в депрессии, малыш, — заметил он Шону.

— Дела.

— Да, — протянул Оги, — который год «Мод Моудс», любимый?

— Что?

— Я спрашиваю, компании год или два?

Лоб Шона под рыжими локонами эльфа нахмурился.

— Первый год уже прошел, идет второй.

Оги кивнул. Он хотел что-то сказать, потом передумал и опять кивнул.

— Ну, говори, говори, — подстегнул его Шон.

— Почему я должен что-то говорить тебе? Пусть все объясняет Фискетти.

— Что он может сказать? — произнес Шон. — У него есть деньги, это да. Он настоящий, серьезный, крутой, ты же знаешь. Но тот, который вкладывает в дело деньги, последним узнает, почему дело плохо пахнет.

— Только не он, дорогуша. Я ведь уже намекал тебе, малыш.

— Что?

Оги вздохнул.

— Что ты знаешь о Тони Фише?

— Кто такой, дьявол его побери, Тони Фиш?

Оги погладил Шона по руке, словно просил прощения.

— Гаэтано Фискетти — это Тони Фиш.

— Тони Фиш? — недоверчиво повторил Шон. — Это просто нелепо.

— Уж поверь моим сведениям, — сказал Оги. — Его бизнес — это деньги. Деньги двумя путями. Улавливаешь?

— Боюсь, что нет. Какими двумя путями?

— У Тони Фиша есть два дела, — объяснил Оги. — Делать деньги и терять деньги.

— Перестань, дорогой, — ответил Шон.

— По сути, Тони Фиш — тот, кто теряет больше всех денег. А если принять во внимание их доходы, дорогой, не так просто потерять столько, сколько теряет Тони.

— О ком ты говоришь? — спросил Шон.

Он посмотрел на него расширившимися глазами, затем его тяжелые веки наполовину прикрылись. Казалось, он потерял всякий интерес к Шону, к бару, ко всему миру, может, даже к жизни.

— Оги, дорогой, ты дремлешь.

Оги издал звук, похожий на храп и на смех.

— «Ты проделал долгий путь из Сент-Луиса, но, малыш, тебе еще предстоит потопать», — пропел он мягким голосом. — Я всегда считал, что ты, английский котик, лучше всех осведомлен.

— Если бы мы знали, о чем вы, янки, болтаете, то да.

Оги пожал своими тонкими костлявыми плечами.

— Не мое дело сообщать тебе информацию, дорогой, Это не в моих правилах. Но могу тебя чуток просветить, чтобы ты не был таким чурбаном.

Он вздохнул и быстро огляделся. В сумерках бар начал заполняться молодыми людьми, все были изящными, исключительно хорошо одетыми, уставшими. Два или три бокала — и появится возбуждение при виде новых лиц, новых возможностей, уставшие посетители снова оживятся. Начинали съезжаться девицы — в одиночку и с юношами, узаконивая это место, обеспечивая дополнительные возможности для знакомств за непринужденной болтовней. К ужину, найдя себе пару, юноши оживлялись.

— Видишь ли, — начал Оги, говоря чуть слышно, так что Шону пришлось наклониться, — у них есть два вида доходов: законный и не совсем законный. Законный доход идет со всех видов деятельности, но лучше всего у них работает бизнес, который не требует больших капиталовложений и особой изобретательности, зато дает высокую прибыль. Сечешь, малыш?

— Лишь слегка, дорогой, — признался Шон. — Ты начал что-то такое плести, прямо как в ужасных статьях «Дневная женская одежда».

— Кстати, тебе было бы полезно почитать их. А то ты совсем дремучий. — Оги заморгал с напускной суровостью. — Больше всего они любят такую легальную деятельность, как вымогательство займов, если это можно назвать легальной деятельностью. А меньше всего любят стабильный средний доход. Для них существует лишь высокодоходное дело, все остальное — проигрыш.

— Им нравится проигрывать? — спросил Шон, чувствуя, как напряглись мышцы на его шее.

— Они любят проигрыши. На этом специализируется Тони Фиш. Он собирает компанию, ну, скажем, под открытие маленького кафе. Или под одну гостиницу английского типа, или ресторан французского типа, или что-нибудь еще в таком же роде. Он открывает дело с легальными накладными расходами и капитальными вложениями на тысячи долларов, рентой, оборудованием, жалованьем, ну и все такое. А потом делает так, что предприятие разоряется.

— Ого! — ахнул Шон. — Ты хочешь сказать, что то же самое происходит с «Мод Моудс»?

— Вот ты и сообразил, малыш. Когда «Мод Моудс» разорится, Тони Фиш понесет легальных потерь около двух тысяч долларов. Он возместит эти потери через полдюжину других, не столь легальных операций, которые он пропустит через «Мод Моудс». Весь доход от других операций пойдет на уплату налогов государству, исключая такие потери легального бизнеса, как «Мод Моудс».

— Иными словами, — заключил Шон, — я — это сплошной убыток для компании наркоманов, которых я даже никогда не видел. — Его шея напряглась, буквально одеревенела.

— Наркоманов?

Шон сделал неопределенный жест.

— Забудь.

Он уставился на свой бокал.

— На что ты обижаешься, малыш? — спросил Оги. — С тобой еще не кончено. У тебя же все есть, любимый, — деньги, фотографии, твое имя, статьи; женщины и мужчины падают на колени всякий раз, когда ты со свистом проносишься мимо. Чего еще ты хочешь, малыш? Ежегодной ренты? Пенсии? Ты самый неблагодарный сукин сын, какого я когда-либо видел, это факт.

Шон вымученно улыбнулся Оги.

— Если подходить с этой точки зрения, то я — битая карта, любимый. А что дальше меня ждет?

— У тебя есть в запасе еще шесть месяцев, прежде чем Тони Фиш затянет петлю на «Мод Моудс». К тому времени мы вдвоем, может, что-нибудь придумаем.

— Например?

Оги притворился, что на минутку задумался. Но когда он заговорил, для Шона было совершенно очевидно, что эта идея родилась не сию минуту.

— У тебя есть имя, малыш, — сказал Оги, — а у меня есть связи. Я думаю, нам просто следует под именем Шона О’Малли организовать совсем другую компанию. Та же реклама, та же верхняя одежда. Но только мы расширим границы. О’Малли пусть продолжает заниматься своими дешевыми образцами, а мы начнем моду дель Годео: вечернее платье, спортивные товары. Понимаешь?

Теперь они говорили очень тихо. Их головы соприкасались, когда они обсуждали детали цен, распространения, посредничества. Оги достал из внутреннего кармана потрепанный конверт и начал что-то царапать на нем. Шону полегчало. Мышцы шеи и рук были все еще напряжены, но они уже не болели от этого напряжения.

Как хорошо иметь такого друга, как Оги, думал он, лишь краем уха улавливая те детали, о которых тот вещал ему. Кроме Типпи, Оги был его единственным другом в этом огромном, лживом городе. Оги готов для него на все, точно так же, как он сам — для Типпи. Интересно, подумал Шон, для кого Типпи готова пойти на что угодно?

Спустя некоторое время Оги почувствовал, что, хотя Шон и не потерял полностью интереса к разговору, он отвлекся от обсуждения деталей. Оги замолчал и отложил конверт в сторону. Он подозвал светловолосого официанта и заказал еще две порции вина.

— Я думал, что ты никогда не закончишь, старик, — признался Шон.

— Финансовые детали нагоняют на тебя скуку, малыш? — спросил Оги.

— Ужасную.

— А вот я никогда не скучаю, когда речь идет о деньгах.

— Я поймал себя на том, что думал о дорогом, любимом мистере Фискетти, — сказал Шон. — Вот уж кому не наскучили деньги. — Он одним глотком допил вино. — Он небось баснословно богат.

— Во всяком случае, богат, это уж точно.

— Богат? Его сын, Бен, вот тот просто богат. Я думал, что отец — настоящий Крез.

Оги нахмурился.

— Начинаешь свою болтовню. — Принесли напитки. Он молчал, пока официант не отошел от стола. — Твой приятель, Тони Фиш, лишь мелкая рыбешка, любимый. Вот тесть Бена, это крупная рыба. Винни Большая Рыба, Винни Биг, — Оги хихикнул.

— Знаешь, я просто не понимаю, о чем ты, любимый. Мне ясно лишь одно: каждый, у кого есть такие деньги, как у мистера Фискетти, высоко летает.

— Тони Фиш лишь на две ступеньки выше рядового, — заметил Оги.

— Кого?

— Солдата, того, который в самом низу.

— А этот Винни, как его там, он наверху? — спросил Шон.

Оги покачал головой.

— Ты что, совсем не читаешь газет, малыш? Кроме, конечно, странички «Только для женщин»?

— Это нагоняет тоску.

— Да, Винни Биг наверху, но и он не на самой вершине. — Оги отхлебнул из своего бокала. — Над ним тоже кто-то есть, кто-то над всеми нами.

— Таинственная личность?

Кислая улыбка искривила губы Оги.

— Далеко-далеко, в чаще лесов на Гаити, живут старики. Они умеют творить чудеса. Они насылают проклятия на людей. Превращают людей в зомби. О, это очень плохие негры. — Он опять хихикнул, но на этот раз тише. — Так вот, этот самый хозяин Винни, он тоже живет далеко в лесах. Он тоже умеет творить чудеса, будь уверен.

— Большой босс, да?

Оги сильно выпучил глаза и усилил свой ужасный акцент.

— Господи, да он просто Великий Волшебник.

— Ах, перестань, дорогуша.

Оги спокойно сложил руки и вернулся к своему обычному голосу Огосто дель Годео.

— Не бойся, Оги рядом.

Он похлопал Шона по руке.

Шон протянул руку и ответил Оги быстрым пожатием. На людях ничего больше они себе не позволяли.

Глава семнадцатая

Весь вечер Палмер предавался воспоминаниям о различных событиях семейной жизни. Это правда, что я люблю их, понял он, наблюдая за детьми в их общей комнате на третьем этаже. Это должно быть правдой, иначе все остальное не имеет никакого смысла. Его постоянно терзала эта мысль.

Он должен любить их, повторял он самому себе, иначе все остальное не имеет смысла. Но это было не совсем так.

Палмер посмотрел на Джерри, которая листала шесть последних номеров журнала «Панч», она взяла их в публичной библиотеке на Пятьдесят третьей улице. Он наблюдал, как ее глаза летают по страницам, задерживаются на картинках, скользят дальше. Она могла читать по девятьсот слов в минуту без всякой специальной подготовки, и Палмер упрямо отказывался подвергать ее тестированию, потому что боялся, что результаты будут слишком высокими. Он считал, что то, что желательно для мальчика, девочке не следует уметь.

И тут Палмер понял, что заблуждался относительно своей любви к детям. Это было очевидно. Он не любил своих детей одинаково, это было далеко не так. Он с трудом выносил Вуди, его флегматичное самодовольство. Он чувствовал, что Том был слишком ласковым, чтобы быть искренним, он постоянно был недоволен другими. Но Джерри, с ее остроумием и находчивостью, ее фантастической наблюдательностью, язвительным умом, определенно была его любимицей. Джерри становилась именно такой девушкой, на которой Палмеру надо было бы жениться.

Он нахмурился при мысли о фрейдистском подтексте его чувств и переключился на Вуди, который забился в угол. Его губы шевелились: он выполнял задание, которое должен был закончить еще месяц назад. В июне, если Господь Бог поможет, он, может, закончит среднюю школу. Скорее всего, если верить его репетитору, диплом он получит позже, если пройдет летний курс обучения… благополучно.

Палмер был в ужасе от того, что его сын в свои восемнадцать лет все еще в средней школе. Сам он закончил школу в Уиннетке в шестнадцать, и ему казалось, что и всем его одноклассникам было по шестнадцать. Впрочем, он знал, что сейчас часто заканчивают школу в восемнадцать. Но это все равно было для него дико, особенно после того, как он убедился, что Вуди и Джерри учили в средней школе тому, чему его учили еще в начальной.

Для Джерри это не имеет никакого значения, думал он. Она сама способна узнать столько, сколько ему не удастся узнать никогда.

Он нахмурился и перестал наблюдать за детьми. Он заглянул в газету, которая лежала на его коленях, потом отвел взгляд и от нее. Сегодня он весь день не в себе, и этот странный сон не помог ему. Скорее бы миссис Кейдж объявила обед.

Палмер понимал, что любить Джерри очень просто. Он также знал, что Вуди и Том не виноваты, что не похожи на сестру, он к ним несправедлив. Правда, его не особенно беспокоило это. Родители всегда пристрастны, думал он сейчас. Его родители тоже были такими, во всяком случае отец. Что касается справедливости, то его сыновьям не придется жаловаться. Они унаследуют достаточно денег и связей, так что смогут спокойно быть тупицами.

Но Джерри заслуживает большего. Или, думал он, может быть, неправильно заставлять девушку нести груз его собственной неудачной женитьбы?

Удивительно, как быстро ему стало ясно, что брак неудачен. Сверстники Вуди заключают браки после шести недель знакомства, а через год от них не остается и следа. Поразительно! Как выразилась бы Джерри. А сверстники Палмера по пятнадцать — двадцать лет живут, прежде чем убеждаются, что брак неудачен. Возможно, когда дети Вуди достигнут возраста, подходящего для женитьбы, все вернется на круги своя. А может, дети Вуди никогда не достигнут этого возраста. Возможно, тогда третья планета солнца превратится в огненный шар, наполнив солнечную систему радиацией, исходящей от той планеты, что когда-то называлась Землей.

Палмер поднялся на ноги, испытывая при этом боль.

Лишь Джерри подняла глаза.

— Собираешься одеваться? — спросила она.

— Куда?

— Ты же говорил, что у тебя сегодня какой-то прием, с какими-то дипломатами?

Палмер застонал.

— Давай забудем об этом.

— Хорошо. С тобой что-то неладно сегодня.

— Что неладно?

— Настроение. Задумчивый какой-то. Тебя что-то гложет.

Палмер повернулся, чтобы уйти, потом остановился.

— Если кто-то наделен даром наблюдения, — сказал он, — тому необходимо практиковаться и в сдержанности.

— Поняла, — ответила Джерри. — И все же, в чем дело?

— Вырастешь — узнаешь.

— А. — Она отложила в сторону журналы и встала.

Палмер отметил, что ее фигура в четырнадцать лет больше походила на его собственную, нежели на фигуру Эдис. Он надеялся, что она пополнеет, когда перейдет в старшие классы.

— Для меня это чушь какая-то, — продолжала Джерри.

— Когда последний раз я сек тебя розгами?

— Еще ни разу.

— Все бывает в первый раз, — сказал Палмер. Он бросил на нее притворно гневный взгляд и вышел из комнаты. Бывали минуты, когда даже от Джерри он уставал.

Глава восемнадцатая

Гарри Клэмен вышел в вечернюю прохладу Бликер-стрит. От расположенных невдалеке итальянских магазинчиков и булочных распространялись аппетитные запахи. Матери с малышами в колясочках останавливались и сплетничали возле лавки «Женщина Помпеи». Девушки с высокими прическами кокетничали с юношами в узких брюках. Дежурный полицейский Риордан остановился около машины Гарри, посмотрел сначала на машину, потом на Гарри, потом на свои наручные часы.

— Прошу прощения, офицер, — произнес Гарри. — Я просрочил время?

Риордан молча указал ему на знак — «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ».

— Бог мой! — протянул Гарри, широко раскрыв глаза.

Риордан пристально смотрел на него некоторое время, потом повернулся и ушел прочь.

— Чертов полицейский, — сказал Гарри, достаточно тихо, чтобы Риордан его не услышал, и достаточно громко для того, чтобы хоть что-то было сказано.

Довольный этим детским розыгрышем, Гарри беззвучно хихикал, открывая дверь машины со стороны мостовой. Улыбка сначала застыла на его губах, потом увяла. Кто-то небрежно нацарапал оранжевым мелком: «Винни Биг сосет член». Пот выступил на лбу Гарри.

Какой-то парнишка-сицилиец написал это оскорбление, в этом Гарри был уверен. Только сицилиец знал, какой это смертный грех, грех, который был наказуем по закону Дона Винченцо смертью. Всякие сексуальные глупости считались недопустимыми в их клане. Он вытащил из кармана носовой платок, которым вытирал пот с лица, и торопливо стер оскорбление с дверцы.

Затем сел за руль и поехал вверх по Шестой авеню. Он двигался в общем потоке машин, не пытаясь выиграть время. Смешно, думал он, что приходится быть таким же сицилийцем, как и все другие сицилийцы, если хочешь держаться вместе с ними.

Он в двадцатый раз вспоминал заверения Винни Бига, что Народный банк Вестчестера не будет больше отказывать в кредитах клиентам Гарри. И в который раз он чувствовал, что все это пустые слова.

Нереально, чтобы даже Винни Биг, вместе или без своего замечательного зятя, мог проделать все эти операции накануне слияния с ЮБТК. Но как ни относиться к обещаниям Дона Винченцо Бийиото, забывая о том, кем был его отец, ясно, что он не в силах всем за все платить.

Конечно, Винни отхватил себе больше, чем он мог бы прожевать. Грош цена его обещаниям финансовой поддержки от Гаэтано Фискетти, его облигаций и ипотеки. Все знают, что Винни контролирует Фискетти, отца своего собственного зятя. Гаэтано был троюродным братом Винни, вследствие чего его сын был четвероюродным или пятиюродным братом дочери Винни, на которой он и был женат.

При мысли о кровосмесительном браке Гарри сделал возмущенное лицо. Конечно, его собственный дядя Мотке был женат на троюродной сестре, Ханне. Следует посмотреть правде в глаза, подумал он, евреи были лучшими из сицилийцев.

Но что касается сегодняшних обещаний Винни Бига, Гарри был более чем уверен, что их невозможно сдержать. Винни, наверно, хочет их сдержать, может, из кожи будет лезть для этого. Но Винни, даже Винни, обречен на провал.

Итак, даже у Винни было право на провал. Конечно, бизнес с такой важной птицей, как Винни, более или менее гарантировал успех. Но все мы совершаем ошибки, рано или поздно. Это будет ошибкой Винни.

Следует учитывать, напомнил себе Гарри, что я не могу ошибаться.

Пока все шло не так плохо, как могло бы. Если Гарри не сможет продать свои хибары и домишки и достать деньги, чтобы заплатить кредиторам за пиломатериалы и камень, заплатить по контрактам за приобретение земли, за подводку кабеля и все прочие свои долги, тогда он с треском разорится, потеряв недвижимость стоимостью в четверть миллиарда.

Не обращай внимания на кредиторов, горько напомнил себе Гарри. Наличные нужны лишь для того, чтобы заплатить по платежным ведомостям.

Главное, чтобы его клиенты получили по закладным. И еще — чтобы старые клиенты, которым нужны деньги на ремонт домов, могли переоформить закладные и получить хоть что-то.

Итак, Гарри Клэмен был поставлен перед необходимостью загнать Винни Бига в угол.

При одной только мысли о том, чтобы загнать в угол Дона Винченцо, по лицу Гарри заструились ручейки пота. Они проступали у линии волос и стекали по лбу и вискам. Он повернул на Девятую улицу и проехал квартал, с трудом дыша.

Гарри чувствовал, что его сердце бешено билось под ребром. Даже через складки жира он чувствовал, как бьется страх.

Загнать в угол Винни Бига? Это невозможно. Братья Балестрере из Куинса попробовали сделать это три года назад. Кармин Яндоле попытался в 1954-м. Эдгар Гувер пытается сделать это уже тридцать лет.

Кто я такой, что смею думать, что справлюсь с ним? Гарри удивлялся сам себе. Смешной, вспотевший толстяк.

А может, именно поэтому он и преуспеет? Балестрере хотели заполучить Куинс и Бруклин, половину территории Винни Бига. Кармин Яндоле хотел абсолютно все, начиная с жизни Винни Бига. Гувер хотел, чтобы Винни оказался за решеткой. Все они замахнулись на слишком большое, чего Винни Биг просто не мог им позволить, оставаясь Винни Бигом.

Мне нужно совсем немного, говорил себе Гарри. Кроху, которая меньше капельки пота Винни, просто ерунду. Я готов заплатить за это. Заплатить двенадцать процентов, даже тринадцать, торопливо добавил он сам себе.

Он смотрел вдоль Девятой улицы, мысли бешено прыгали в его голове. Бийиото и Гаэтано Фискетти в одной упряжке. Неограниченные средства от Фискетти и от ипотечной компании. Его грудь распирало.

Гарри Клэмен облизал губы. Они были солеными. Он вышел из машины и неуверенно пошел вдоль Девятой улицы к особняку, куда, как он видел, вошел Бен Фискетти. В вестибюле он списал четыре фамилии с почтовых ящиков. Частный сыщик сделает остальное.

Пот струился по лбу и почти ослеплял Гарри.

Глава девятнадцатая

Грациэлла спала в своей постельке с семи часов. Тина и Анита ушли к себе в полвосьмого, и теперь уже наверняка спали. Барни хотел подождать Бена, но после восьми вечера Розали отправила и его в кровать.

Режим субботнего вечера не нарушен. Розали следовала одному и тому же распорядку с тех пор, как помнила себя еще маленькой девочкой. Семь тридцать посвящалось Джеки Глисону. Люди говорили, что он груб, что его манера говорить о женщинах, особенно когда он пьет… Но Розали он нравился. Он был чем-то постоянным. Все годы, которые он не показывался на телевидении, она скучала по его большому лунообразному лицу с темными глазами, полными боли. Когда он вернулся, она дала себе слово не пропускать передачи с ним, если, конечно, получится.

В девять часов вечера Розали была уверена, что с Беном что-то стряслось. В девять часов не возвращаются домой ужинать. Жаркое есть уже нельзя. Оно перегрелось и испортилось.

Она села в кресло напротив телевизора и начала смотреть девятичасовой фильм. Обычно показывали хорошие фильмы, с такими звездами, как Кларк Гейбл, или Джимми Стюарт, или Кэри Грант. Но, если спустя час ее это не увлекало, Розали знала, что вечер может спасти сериал «Дымящийся пистолет». На Маршала Диллона можно положиться. Многие утверждали, что Китти, хозяйка бара, не совсем подходила для семейного шоу. Все эти девушки в ее баре, ну…

Но Розали нравилась Китти. Ей нравился Док. Она желала калеку Честера, ей нравился Фестас. Больше всего она обожала Мэта Диллона. Она уже давно для себя решила, что бы там между ними ни происходило, именно такая резкая женщина, как Китти, — пара Мэту Диллону.

В девять тридцать зазвонил телефон. Предполагая, что это полиция, Розали поспешила через гостиную в кухню к телефонному аппарату.

— Слушаю? — спросила она напряженным высоким голосом. — Это говорит миссис Фискетти.

— Ни за что не поверил бы, — сказал Бен.

— С тобой все в порядке?

— Вроде все. — Он помолчал немного. — Я в ЮБТК, дорогая. Они приглашают на обед, не волнуйся, хотя это и поздно.

— Хорошо.

— Я думаю, что он закончится только после полуночи.

— Хорошо, — повторила она. — В одиннадцатичасовом фильме будет играть Софи Лорен.

— Боюсь, что будет слишком поздно, — продолжал Бен. — Лучше мне остаться сегодня в городе, любимая. Хорошо?

— Остаться?

— В городе.

— С кем?

Бен помолчал.

— В отеле, любимая.

— Тебя может приютить папа.

— Мне не хотелось бы беспокоить его так поздно, дорогая.

— Никакого беспокойства. Он же член нашей семьи. Я позвоню и скажу, чтобы он тебя ждал.

— Нет, — возразил Бен. — Я сам позвоню ему. А ты отправляйся спать, малышка.

— Хорошо. Ты помнишь папин номер? Его ведь не найдешь в телефонной книге.

— Ты моя телефонная книга, — пошутил Бен.

— Если его не будет дома, скажи горничной Аннансиате, чтобы она приготовила тебе комнату для гостей на втором этаже. Это моя бывшая комната.

— Si, bambina.^[29] Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Бен. Бен!

Но Бен уже повесил трубку.

Розали медленно вернулась в гостиную. Она сбросила домашние туфли без задника на высоких каблуках и села в кресло напротив телевизора, вытянув ноги на ковре. Она какое-то время смотрела фильм, потом внезапно встала и выключила телевизор. Вот так.

Она медленно вернулась в столовую и стала убирать приборы со стола, и только тут поняла, что никогда раньше не делала ничего подобного, во всяком случае, она не могла припомнить, чтобы она выключила телевизор в середине программы. Ее родители делали это лишь в тех случаях, когда она или Селия отказывались готовить уроки. Она могла бы переключить телевизор на другую программу. Но никогда раньше, за все те годы, что Розали просидела перед экраном телевизора, сама она не выключала его, не досмотрев программу до конца.

Она нервно оглянулась на телевизор, который стоял в соседней комнате, будто ее сердитый взгляд на слепой экран мог привести ее в чувство. Потом она нервно засмеялась сама над собой, собрала со стола тарелки и серебро и пошла на кухню.

Миссис Трафиканти в пятницу вечером убирала все очень тщательно. Вокруг было чисто и аккуратно. Она не работала по субботам и воскресеньям, и Розали всегда старалась, чтобы в понедельник утром кухня была такой же, какой ее оставила миссис Трафиканти.

Она вынула жаркое из плиты и понюхала его. Оно было приготовлено в английском стиле, постное, не сильно соленое, сверху слегка помазанное горчицей. Теперь оно перестоялось, остыло. Розали отрезала три кусочка, остальное сунула в огромный двухкамерный холодильник.

Ее короткие пухлые пальчики работали автоматически. Она поставила на огонь сковородку, положила масло, порезала маленькую луковицу, добавила зеленого перца и чеснока. Она помешивала смесь, пока та не стала золотистой, потом порезала мясо на мелкие кусочки и, все это перемешав, тушила минут десять. Она принесла тарелку, села на высокий стул.

«Три сотни калорий?» — спросила себя Розали. Предел, три сотни. Нельзя было класть даже пол чайной ложки масла. Она начала было протягивать руку к хлебнице, потом остановилась, поджала решительно пухлые губки.

— Ни в коем случае не употреблять крахмал! — произнесла она громко.

Она вздыхала, пока ела. Не то чтобы пища была невкусной. Просто ей не нравилось есть одной. Она редко это делала. Но сегодняшний день, решила она, является поворотной точкой. Сначала я выключила телевизор, подумала она, теперь ем одна. Последний раз она ела одна, насколько помнила, когда лежала в больнице с Грациэллой. Но даже там ей приносили кормить ребенка сразу же, как только заканчивался ланч.

Съев наполовину блюдо, Розали опять потянулась к хлебнице. На этот раз ее рука наткнулась на батон итальянского пшеничного хлеба. Она отломила кусочек. Безразличным движением сунула его в рот. «Я всех дурачу», — думала она уныло.

Украденный кусок хлеба привел ее в плохое настроение. Она чувствовала себя несчастной, когда делала подобные вещи. То, что Бен не пришел домой, заставило ее жутко захотеть хлеба, или макарон, или еще чего-нибудь, что можно было бы съесть с мясом. Сумасшедшая, сказала она сама себе. Голодать весь день, всю неделю, почти целый месяц. И потом смошенничать с кусочком хлеба. Просто сумасшедшая.

У сестер в школе при церкви Святое Сердце она была на примете, слыла обжорой. Розали всегда сидела с Шейлой Кифи, которая ненавидела десерты. И Розали доставалось два десерта, пока ее не поймали на этом сестры. Она посмотрела на еду в тарелке и внезапно почувствовала себя плохо, отодвинула тарелку, тоже впервые.

Розали вернулась в гостиную. Она подумала, что умнее всего было бы надеть ночную рубашку, подняться наверх и сесть смотреть фильм с Софи Лорен, пока не захочется спать. Вместо этого она устроилась на диване и взяла в руки журнал, который купила вечером на Манхэттене. Он продавался в Скарсдейле и почти во всех городах страны, но. Розали никогда раньше не покупала его. Это был журнал для женщин, и вот сегодня она впервые в жизни купила его на Манхэттене.

Сегодня три вещи, подумала она, произошли в ее жизни впервые.

Она просмотрела несколько цветных фотографий красивых молодых моделей с короткими стрижками. У одной волосы были такие же, как у Розали, только еще короче. Стрижка была похожа на мальчишескую, волосы падали на глаза. Потрясающе, думала Розали, но ведь нужно иметь такое узкое лицо.

А тут лицо — точно луна, круглое, широкое, белое. Как клецка.

Она будет больше времени проводить на солнце. Брюнетки должны быть загорелыми и здоровыми, как ее отец, а не белыми и слабыми, как она. Она стала читать журнал и была поражена и испугана, прочитав статью о противозачаточных таблетках. Она не улавливала смысла слов — менструальный цикл, овуляция, — она просто ничего не понимала. Но то, что они писали в журнале об этом, заставило ее сердце биться сильнее, а щеки — зардеться.

Она конечно же знала, что это большой грех. Хотя в статье упоминались имена некоторых католических врачей, которые не были уверены в том, что это следует считать грехом; о подобных вещах надобно спрашивать священника. Но кто в здравом уме спросит об этом священника? Она, конечно, могла спросить свою мать. Но она разделяла взгляд своих отца и дедушки на мать, смазливенькую легкомысленную кокетку. Тот факт, что у нее были только две дочки — Розали и Селия, всегда был немного подозрительным. Мама была из Турина, а вовсе не из Сицилии, и поэтому не вызывала должного уважения. Не то чтобы итальянцы с севера были легкомысленны по натуре, но они не умели серьезно относиться ко многим ценностям. Она лично не могла винить мать за это, а вот другие, часто против ее воли, твердили ей о серьезных недостатках ее матери. И в конце концов, если два таких уважаемых человека, как отец и дед, думают одинаково… Именно по этой причине Розали ничего не хотела спрашивать у матери. Она боялась, что ответ будет следующим: пользуйся таблетками.

Ну, а почему бы и не воспользоваться ими? Розали нахмурилась и опустила журнал на колени. Она действительно так думает? Может, в глубине души она считает, что таблетки это не грех или совсем маленький грех? Может, она также легкомысленна, как и ее мать? Какое имеет значение мнение докторов! Папа же ясно высказывал свою точку зрения по этому поводу.

Она опять встала, прошла в кабинет Бена, взяла большой словарь, который стоял у него на полке. «О-ву-ля-ци-я».

Позже, когда Розали уже лежала в ночной рубашке, она думала о том, какими могли быть их отношения с Беном в постели, если бы она не боялась все время забеременеть.

Она действительно не хотела больше иметь детей, во всяком случае пока что. Ее просто убивало, что ей приходилось все время отталкивать Бена, исключая безопасные дни месяца. А если заниматься любовью каждую ночь и не трястись от страха? Аж дух захватывало при этой мысли.

В журнале рассказывалось и о более страшных вещах, о которых не следовало бы и говорить, — о внутриматочных средствах. Женщины что-то вводят внутрь. Но матка — это ведь то место, где зарождается и растет ребенок! Все это было открытием для Розали. Внутриматочные средства вводятся через шейку матки. Через час с помощью словаря она разобралась во всех словах.

Значит, доктор должен войти туда и… а почему бы и нет?

Старый доктор Скаффиди был там, и Бен — тоже. В конце концов, это естественно. И если быть честной, там побывали быстрые, беспощадные пальцы Фрэнка Галлиарди, Чарли Ги и Денниса Горгона в тот вечер, когда все напились после церкви по случаю перехода на последний курс. При рождении там были Барни, Тина, Анита и Грациэлла. Просто — улица с оживленным движением. Ей нужен там регулировщик, вот в чем дело. Подумав об этом, Розали хихикнула и выключила свет рядом с кроватью.

Предстоит многое узнать об этом, да и обо всем остальном тоже. Есть школы для взрослых. Надо будет уходить на вечер.

Если здесь поблизости ничего такого нет, она знает одно место на Двенадцатой улице в Гринвич-Виллидж, недалеко от отцовского дома. Оно называется Новой Школой, там есть вечерние занятия для взрослых. Розали показалось странным, что она думает о себе как о взрослой. Может, после того как она побыла матерью, она снова сможет стать школьницей? Может, получит диплом бакалавра. А может, как Бен, степень магистра.

Она зевнула. Было только одиннадцать часов, а она уже очень устала. Столько всего случилось с ней внезапно! Бен может чаще ночевать на стороне. Она, похоже, лучше соображает, когда его нет.

Глава двадцатая

Вудс Палмер покончил с салатом из креветок, не стал есть паштет и перешел к каплуну с зеленым горошком и жареным картофелем. Теперь он занимался десертом. Запах жженого коньяка заставил его ноздри подергиваться.

Повернулся налево и вежливо кивнул губернатору, который сидел человека через три, держал ложку над десертом, но не дотрагивался до него. Палмер невыразительно улыбнулся и получил такую же фальшивую улыбку в ответ.

Он повернулся направо и посмотрел туда, где сидел мэр, который, в свою очередь, не дотрагивался ни до ложки, ни до десерта. За спиной мэра стоял какой-то мужчина и что-то шептал ему на ухо, прикрыв рот рукой. Он прикрывал рот таким привычным жестом, что Палмер понял, что этот человек скрывал свои губы, наверное, всю свою жизнь.

Палмер был рад, что не умеет читать по губам, он спокойно вернулся к десерту. Теперь он занимал такое положение, при котором нельзя было отказываться от посещения этих идиотских приемов, а ведь он когда-то давал клятву, что ни за что не станет вечерами работать, теперь это от него не зависело. Как ему хотелось придумать что-нибудь и сбежать!

Подобно большинству сборищ в самых крупных отелях Нью-Йорка, если не считать званых обедов и приемов в честь юбилеев, — этот банкет имел сильный политический привкус.

Званые обеды обычно давались не в честь какой-либо организации, а в честь кого-нибудь, вот и сейчас банкет был в честь какого-то ничтожества, о котором Палмер никогда не имел понятия.

Палмер знал, и от этого сознания сердце его уходило в пятки, что его дивное неведение не может продолжаться вечно. Через несколько мгновений после десерта встанет тамада, чтобы представить гостей и дать кому-нибудь слово.

Именно этот человек, кто бы он ни был, наполнял сердце Палмера тяжестью. Он будет нудить не меньше тридцати минут, превознося жизнь и трудолюбие чествуемого. Говорить только двадцать девять минут было бы оскорблением героя торжества. А каждая минута сверх тридцати будет добавлять еще один лист в лавровый венец того, в чью честь дается обед.

— Никак не справитесь с десертом? — спросил Палмера сосед справа.

Он повернулся, чтобы рассмотреть его более пристально. И узнал сенатора, который пользовался большим влиянием в обществе.

— По-моему, он подгорел, — ответил он.

— В этом отеле не умеют готовить, — декларировал сенатор. — А как идут дела в банке?

— По-всякому.

— Слышал, что вы решили купить банк «Вестчестер».

— Похоже на то. Понадобилось десять лет, чтобы все уладилось.

— Это началось еще до того, как вы пришли в ЮБТК, не так ли? — поинтересовался сенатор.

— Намного раньше. Я всего лишь второй год в банке.

— Тогда вы не очень хорошо знакомы с банком, который покупаете.

— Думаю, как нужно будет подписывать бумаги, ознакомлюсь.

— Надеюсь. — В этом слове содержался какой-то особенный смысл. Сенатор внезапно перескочил на совершенно другую тему. — Сегодня удивительно теплый деньдля марта, не правда ли?

— Да. А что вы имели в виду, говоря, что надеетесь на это?

Сенатор пожал плечами. У него было крупное красное лицо, вылепленное из нескольких аппетитных кусков сала, маленький рот и настороженные глаза.

— Ничего. Вы ведь не из Нью-Йорка?

— Из Чикаго. — Палмер думал, почему сенатор отказался продолжать разговор.

— Нужно ценить эти замечательные весенние деньки. Они так редки. Потом как-то сразу наступает лето, и начинаешь плавиться в городском котле.

— Сегодня утром мы ездили за город, — сказал Палмер.

— Куда?

— В Нью-Джерси. Моей жене нужны были растения из питомника. Местечко «У Амато».

Сенатор медленно кивнул.

— «У Амато».

Он долго не отрывал взгляда от Палмера, глаза стали настороженными. Затем он было открыл рот, чтобы что-то сказать.

— Леди и джентльмены! — прозвучал голос тамады. — Внимание, пожалуйста!

Облегченно вздохнув, сенатор повернулся к говорившему. Больше на протяжении всего вечера он не сказал Палмеру ни слова.

Ночное небо было безоблачно. Ясный свет луны проникал через стеклянные крыши оранжерей.

Внутри зелень казалась черной. После дневного тепла в ночной прохладе все стало холодным и влажным.

Вдалеке слышался слабый шум электрического мотора, виден был неясный свет лампочки, тускло освещающий темноту. Тележка для гольфа двигалась медленно, очень медленно. Мотор почти не работал от долгого использования в субботу. Его подзарядят, пока Дон Джироламо спит.

Беда в том, думал он, non ha sonno.^[30] Он часто по ночам теперь не мог уснуть. Как правило, он спал come un ghiro,^[31] но сейчас его мозг работал, вместо того чтобы спать.

Тележка ползла по коридору, свет слабо освещал дорожку. Дон Джироламо знал дорогу даже с закрытыми глазами. Он провел здесь столько дней и ночей на протяжении стольких лет, теперь даже и не сосчитаешь.

Нельзя сказать, говорил он себе, что он теперь unso-litario.^[32] Он всегда был unuomo sociovole,^[33] всегда привечал каждого, кто приходил к нему. Это верно. Все тянулись к нему. Так что он мог и не выходить из своих оранжерей.

Сырость и прохлада пробирали его до костей. Тележка повернула за угол. Он нажал кнопку на приборной доске. Молчаливый сигнал автоматически открыл дверь, которая скрывалась в темноте.

— Санто?

Где-то внутри раздался шорох. За открытой дверью открылась еще одна и включился свет.

— Si, padrone.^[34]

Дон Джироламо вкатил тележку в комнату. За ним автоматически закрылась стальная дверь. Он наблюдал, как Санто запирал двери. Потом Санто помог Дону Джироламо вылезти из тележки и усадил его на удобное кресло около маленького камина. Дон Джироламо опустился в кресло и почувствовал, как от огня тело окутало тепло. Санто закатил тележку в угол и подключил мотор для подзарядки. Хорошо бы, подумал Дон Джироламо, и его старые кости подзарядить.

Как ноют кости! Дон Джироламо тяжело вздохнул. Если он не уснет сегодня, то всю ночь будет мучиться от боли в темноте. Он мог выносить боль днем, потому что многое его отвлекало, но никогда cuor della notte.^[35]

День теперь сильно отличался для него от ночи. Днем растения давали ему свой животворный ossigeno.^[36] Воздух был насыщен им. Он чувствовал, как его легкие наполнялись этой жизненной силой.

А по ночам растения превращались в убийц. Они наполняли воздух смертью. Ночь кишела убийцами. И то, что днем было для Дона Джироламо жизнью, по ночам становилось ядовитым поцелуем смерти.

Часть вторая Вторник

Глава двадцать вторая

Джимми подогнал «линкольн» к тротуару на Пятой авеню, в районе пятидесятых улиц, и Палмер вышел из машины. Он отпустил шофера и долго смотрел вслед длинной черной машине, которая слилась с утренним потоком машин и исчезла, направляясь на восток.

Сказал ли он Джимми, чтобы тот забрал его пораньше на ланч? А о том, что сегодня предстоит работать допоздна?

Палмер взглянул на свое отражение в зеркальной вывеске на фасаде банка. Взгляд был мимолетным, но его было достаточно, чтобы убедиться, что все в порядке. Он высок и строен, на нем темно-серое твидовое пальто, его светлые волосы развевает мартовский ветерок. Он редко разглядывал свое лицо. Оно почти не изменилось за последние десять лет, лишь, может быть, слегка запали щеки, да появилось несколько морщинок вокруг темно-синих глаз.

Палмер нахмурился, посмотрел на часы и направился к зданию из алюминия и стекла, в котором помещался самый большой в стране частный коммерческий банк. Было чуть больше восьми тридцати утра, и поэтому двери были еще закрыты. Но привратник, увидев подъехавший «линкольн», широко распахнул дверь прежде, чем Палмер успел дотронуться до нее. В соответствии с правилами его кобура была расстегнута, а рука лежала на оружии.

— Спасибо, Эд.

— Доброе утро, мистер Палмер.

Палмер быстро прошел по серым и белым плитам холла к лифту. Несколько кассиров подняли головы. Женщины улыбнулись. Все вокруг засуетились. Другой служащий нажал кнопку лифта, распахнул дверь.

— Спасибо, Гарольд.

— Доброе утро, мистер Палмер.

Его улыбка оставалась на лице до тех пор, пока не закрылись двери лифта. Когда щель между дверьми стала совсем маленькой, Палмер увидел, как улыбка Гарольда погасла. Щелк — и все.

Вот ублюдок, подумал Палмер, представив, как трудно было Гарольду лишнюю долю секунды сохранить эту его улыбку убийцы. Лифт поехал наверх, и Палмер закрыл глаза, стараясь, чтобы его желудок поднимался с той же скоростью. Однажды, прочитав различные законы Ньютона, он выяснил, что его желудок падает, когда лифт поднимается. Но это не его вина, решил он, если желудок хочет прокрасться в пищевод.

Вторник обещает быть очень интересным.

Вчера Элстон, который первый обнаружил сбои в Народном банке Вестчестера в его кредитовании, просмотрел массу газет и журналов, где банк делал кое-какие намеки на свою позицию в отношении акционеров. Даже из этих полунамеков, недоговоренностей, умолчаний было ясно — и Палмер должен был в этом согласиться с Элстоном, — что что-то было неладно с «Вестчестером».

До сегодняшнего дня Палмер позволял событиям идти своим чередом, стараясь не спугнуть руководство банка, чтобы оно не стало изобретать оправдания, но на собрании, где должно было обсуждаться много других вопросов, Палмер предполагал задать пару резких вопросов. Собрание будут проводить в зале приемов в финансовом Центре, вот там-то он и пощекочет нервы старому Фелсу Лэсситеру, который был президентом Народного банка с тысяча девятьсот тридцать третьего года.

Он знал, что у Фелса не найдется что ответить. Фелс был похож на многих руководителей менее крупных институтов: он очень мало знал о собственной деятельности, о бизнесе в целом и о банковском деле в частности. В большинство случаев, когда небольшой банк активизировал свою деятельность, кто-нибудь, кто знал достаточно и владел ситуацией во всех трех планах, держал на виду подобного человека. В случае Фелса, думал Палмер, это был кто-нибудь из его вице-президентов, который сумел скупить большую часть акций Народного банка. Через некоторое время, после почти десяти лет ожидания, они будут соответствовать стоимости акций ЮБТК. Вот тут-то и выиграет тот, кто сумел выждать момент, обменяв эти акции на акции ЮБТК.

Палмер просмотрел список сотрудников банка, которых он знал, он решил, что это может быть Ральф Фенгер, экс-вице-президент, или, может, глава исполнительного комитета Чарли Корнблат. Они были достаточно жадны, но ни у одного не хватило бы мозгов на это. Здесь кто-то другой, кого он не знает.

Дверь лифта открылась, и солнечный свет ослепил Палмера. Стеклянная крыша мансарды позволяла мартовскому солнцу беспрепятственно проникать до самого коврового покрытия темно-бордового цвета.

Прищурившись от солнца, Палмер быстро прошел по коридору в свой кабинет, ЮБТК был двуглавой гидрой. Один из главных офисов, очень современный, находился на Манхэттене, а другой — в старом особняке на Броуд-стрит в финансовом районе. Оба офиса считались основными, но лишь один был руководящим. Тот, в котором постоянно находился Палмер. Но сегодня он будет раздваиваться: утро проведет на Манхэттене, а во второй половине дня будет работать в другом офисе.

Хотя Палмер и подозревал самое худшее, он не мог поймать с поличным своего секретаря, мисс Зермат, а именно — доказать, что она действительно продает копии его бизнес-плана мелким служащим обоих банков. Не мог также Палмер доказать, что служащие устраивают свои долгие сиесты, лишь сверившись с его расписанием и точно зная, где он будет находиться в это время. Палмер, естественно, не спрашивал их начальников, так ли это. Он давал мисс Зермат подробный распорядок, а потом иногда внезапно нарушал его. Это держало подчиненных в напряжении, а их начальников забавляла эта игра.

В этот час мансарда была пустынна. Палмер вошел в свой кабинет и, как случается в солнечное утро, зажмурился.

Широченное поле стеклянной крыши, окна в крыше, потолок полукруглый, будто крыло птицы, уходящей вдаль, где возвышались двадцатифутовые окна, давали Палмеру ощущение, что он вошел в узкий конец мегафона, и если прочистит горло, то в дальнем конце комнаты звук приобретет громовой раскат.

Он повесил пальто в шкаф, который возвышался, как и окна, от пола до потолка. Затем открыл кожаную коричневую папку, что лежала на письменном столе, и достал оттуда бумаги, которые накануне ему дала мисс Зермат, взяв их из папки для входящих документов.

Он сел за свой письменный стол, уставившись на корзинку с исходящими бумагами. Для человека, который решил жить по принципу «Относись ко всему легче», он занимался самообманом.

Субботний вечер был потерян из-за дипломатического приема, на котором он не узнал ничего интересного, не пообщался ни с кем важным для него. Перед обедом была обычная болтовня о том, кто кого выдвигает на выборах, и о новых контрактах.

И вот он сидит здесь, вечером, потом возьмет работу домой, а утром принесет ее выполненную.

Он постарался отвести взгляд от корзины с «исходящими» бумагами, но смог лишь перевести глаза на соседнюю, такую же, которая была заполнена письмами, постановлениями, отчетами, просьбами, бланками и всем прочим, что положила сюда мисс Зермат.

Сколько же еще людей вкалывает, как он? Это была бюрократическая работа. Суть такой работы ему объяснил Спитцер, человек, с которым он случайно познакомился на коктейле, где что-то рекламировали. Он объяснил Палмеру свою концепцию. Каждый день утром приходишь в офис, садишься за письменный стол, заваленный папками всех цветов, сортов и размеров. К концу дня нужно их аккуратно, даже артистически разложить по образцам. На следующий день опять приходишь на работу, садишься за стол, заваленный в беспорядке следующей партией документов. И так далее.

Интересно, думал Палмер, способен ли кто-нибудь разобрать все это? Но если кто-то способен, то тогда, понял Палмер, этому человеку нечего будет делать до конца своих дней.

Он посмотрел на часы. Восемь сорок. Вторник обещал быть грандиозным. Единственный способ избавиться от разочарования, считал Палмер, — переложить все свои проблемы на ланче на представителей Народного банка.

Вот это, раздумывал он, будет ланч!

Глава двадцать третья

— Si, мама, — сказала Розали.

На ней был надет ее самый восхитительный теплый халат. Не было еще и девяти утра, но она поднялась в шесть вместе с детьми, проводила Бена в офис. Ей хотелось в этот ветреный вторник остаться дома, в тепле и уюте, с детьми, и поиграть в маму в своем чудесном теплом халате. И вот теперь позвонила ее собственная мама.

— Позвони миссис Трафиканти. Она может прийти пораньше, — говорила мать со своим жутким туринским акцентом. — Она покормит детей. А ты пообедаешь со мной и Селией. Ну, что ты на это скажешь, ragazzina?^[37]

— В «Каза Коппола»? — спросила Розали. — Но мы же были там в субботу, мама. И собирались встретиться в пятницу. Кроме того, я на диете. Честное слово.

— На диете? У дона Витоне есть для тебя замечательная диетическая пища.

— Не смеши меня, мама. Я в самом деле очень стараюсь похудеть.

— Si, figurio.^[38] Сейчас все стараются похудеть.

Розали тяжело вздохнула. Она и не помнила, чтобы когда-то раньше была так зла на свою мать. Во всяком случае, она не так злилась. Она с трудом сдерживалась, чтобы не сказать какую-нибудь гадость… и без тени почтения. Почему мать старается заставить ее остаться маленьким толстым ребенком, таким, каким она заставляет быть Селию?

— Мама, тебе легко говорить. У тебя фигура как у молоденькой девушки.

Розали услышала самодовольные нотки в голосе своей матери.

— Е vero.^[39] И при этом я ем макароны сколько влезет у Дона Витоне. Эта диета просто твоя новая придурь, Роза, и волосы остригла коротко, как мальчишка. Это неженственно.

Розали крепко зажмурила глаза, как бы пытаясь оборвать звук звучного, самодовольного, с сильным акцентом голоса, который доносился из телефонной трубки. Она-то что меня учит, думала она, сама никогда ничего в жизни не делала, на папиной шее жила. Ни на что не способна, даже не знала цены деньгам, которые тратила. Можно подумать, что Дон Винченцо в припадке черной меланхолии после смерти своей первой жены сказал себе: «Хочу куколку из Италии; хочу — темноволосую, очаровательную куклу с обворожительным личиком, пусть целый день бездельничает, лишь бы хорошенькой была». Мне не нужна большая семья, мне даже не важно, какая она будет в постели. Я не требую, чтобы она окружила детей любовью или хотя бы вниманием, у меня достаточно денег, чтобы нанять им лучших гувернанток и послать их в самые дорогие привилегированные школы. Мне даже не нужно, чтобы она подготовила девчонок к встрече с нашим миром, научила их быть женщинами, научила их правильно говорить и одеваться. А когда мои дочери вырастут, единственное, чего я потребую от своей очаровательной женушки, так это демонстрировать их, этих двух gnocchi,^[40] двух толстых девушек с лицами, похожими на клецки, моим друзьям и партнерам, пусть видят, как рядом с их бесформенными фигурами очаровательно, потрясающе молодо выглядит моя стройная и молодая куколка-жена.

— Розали?

— Si, мама.

— Ну? Так ты пойдешь?

— Я-я уже сказала тебе. — Розали ненавидела себя за то, что отвечала таким образом. — Я на диете.

— Perché?^[41]

— Я худею, мама.

— Che sciocchezze!^[42]

— Это не глупости. Я устала быть такой толстой, когда ты такая стройная.

На секунду на другом конце провода воцарилось молчание. Потом Розали услышала, как мать раздраженно втянула в себя воздух.

— Ты не имеешь права винить меня, — сказала мать, даже ее акцент стал меньше. — Это не моя вина.

Почти не слушая ее, Розали начала качать головой, как бы пытаясь освободиться от услышанных слов.

— Я на диете, мама, — повторила она упрямо.

— Я не хотела, чтобы ты была una pingue ragazzina,^[43] — настаивала мать. — Уж точно не хотела. Это не я, — повторила она еще раз. — Это не…

Розали повесила трубку.

Она дышала так тяжело и часто, что почувствовала боль в легких. Ее сердце бешено билось, как будто старалось вырваться наружу, на дневной свет, где все можно было бы ясно разглядеть и понять правду, понять, кем же на самом деле являются окружающие люди.

Зазвонил телефон.

Чисто инстинктивно — зная, что это ее мать, зная, что не хочет больше говорить с ней, но неспособная сопротивляться привычке быть откровенной с матерью, Розали сняла телефонную трубку.

— Si, мама.

— Розали, ты повесила трубку?

— Si.

— Тогда давай пообедаем где-нибудь в другом месте, bambina. Может, хочешь хороший бифштекс? Или insalata verde?^[44] Может, пойдем в папин ресторанчик на Шестнадцатой улице? Si? «Кевинс даблин чопхауз»?

Розали почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Она дважды нервно сглотнула.

— Я хочу остаться дома с детьми, мама.

— А я хочу, — произнесла ее мать странным, бешеным голосом, — увидеть двух своих детей.

— Мы все встретимся в пятницу, мама. Бен должен был сказать тебе об этом.

— В пятницу? Мы ужинаем вместе?

— Бен не сказал тебе?

— Но ведь сегодня только вторник.

— До пятницы осталось совсем немного. В самом деле, мама.

Наступило молчание. Розали начала понимать, что они впервые поссорились как взрослые люди, на равных. Теперь они улаживали ссору так, как это делали взрослые люди.

— Так что увидимся в пятницу, — громко сказала она. — Ты увидишь сразу всех детей. Так будет лучше.

— Si. Я не знала.

— Он должен был сообщить тебе об этом в субботу вечером.

— Si. — Опять пауза. — В какую субботу вечером?

— Когда он… — Розали оборвала. Она перестала что-либо понимать. — Он не… — Теперь нужно быть осторожнее. Быть взрослой — это сложное дело. — Он разве, э, не позвонил вам в субботу?

— Он хороший мальчик, Роза. Но он не может запомнить всего.

— Si, мама.

— Хорошо. Тогда до пятницы. Я подожду до пятницы.

— Si, мама.

— Но мы еще поговорим до пятницы.

— Si, мама.

— Arrivederci.^[45]

— Si. До свидания, мама.

В полной растерянности Розали повесила трубку. Она вспомнила события субботы и воскресенья, быстро все сопоставив. Во-первых, у него должен был состояться поздний ужин, и он остался в городе. Во-вторых, он должен был остановиться у папы. В-третьих, он должен был позвонить им и сообщить, что будет у них ночевать. В-четвертых, он вернулся домой в Скарсдейл в воскресенье, после обеда. В-пятых, весь вечер он читал газеты и никому ничего не говорил.

Розали обнаружила, что находится на кухне и стоит, уставившись на хлебницу. Она открыла крышку хлебницы. На дне лежал итальянский белый хлеб. Из булочной на Бликер-стрит. Сколько Розали себя помнила, они всегда покупали хлеб в этой булочной.

Она протянула руку и отломила кусочек хлеба. Начала запихивать его в рот. Потом внезапно остановилась, положила хлеб на место, закрыла хлебницу и опустилась на стул.

Она безутешно заплакала, чтобы облегчить душу, через полчаса ее нашла здесь Тина. Она обхватила толстые ноги Розали своими тонкими ручками и крепко их сжала. Потом она тоже начала плакать.

Выплакавшись, они обе почувствовали себя гораздо лучше.

Глава двадцать четвертая

Типпи разглядывала свое лицо в зеркале, в ванной Шона. Как и все остальное в этой квартире, ванная была отделана резьбой по мореному дубу. В зеркале, окруженном рамой из персиков, ананасов, орнаментом из листьев, отражалось бледное узкое лицо Типпи.

На лице не было и следа от событий этого уик-энда, отметила про себя Типпи, да и вчерашняя дневная встреча с Беном прошла бесследно. Вчера он получил повестку в суд за нарушение правил уличного движения, потому что мчался в город на недозволенной скорости, чтобы успеть встретиться с ней в 12.30. Кто знает, может, он и на обратном пути, когда торопился возвратиться в банк, заработал такую же повестку. Но она сильно сомневалась, что он вообще вернулся в банк, потому что отпустила его только в три. Смешно — получить вызов в суд за превышение скорости в своем крохотном «карманн-гиа». И совсем смешно будет, если он лишится прав из-за слишком частых дневных свиданий. Бена надо вытащить из Скарсдейла и поселить на Манхэттене, это в его интересах будет.

Она сморщила нос, подумав об этом. Приходит же в голову всякая чепуха!

Внезапно она стала испытывать свою власть над ним. Последний мужчина, к которому она относилась так же собственнически, был капитан баскетбольной команды, старше ее на два года. Он мог заниматься сексом всю ночь напролет, и так все время, пока они были вместе. О Бене этого не скажешь.

Типпи вяло улыбнулась. Она отлично понимала, почему женщины постарше выбирают себе в партнеры молодых людей. Единственное, чего она не понимала, так это сколько должно пройти времени, если учитывать, что сейчас ей двадцать один, прежде чем ей это потребуется. Пять лет? Да, наверное.

Она взглянула на наручные часики. Девять тридцать. Она опаздывала уже на полчаса в радиостудию, которая находилась в центре города. К счастью ее босс, диск-жокей по имени Биг Билли Бинбэг, любит поспать и приедет на студию, дай бог, к полудню, на запись вечернего шоу. Хотя формально Типпи нанял на работу отдел переписки со слушателями отвечать на корреспонденцию Биг Билли, на самом деле это он сам предложил им ее кандидатуру. А Биг Билли за нее замолвил словечко Шон.

Типпи знала, как обращаться со своим боссом. Ключи к нему ей дал Шон. И теперь, как бы гнусно она ни работала, никто не осмелился бы потребовать от Биг Билли уволить ее.

Всему есть предел, думала Типпи, выходя из ванны и разыскивая свою одежду. Последний раз ее видели на работе в пятницу вечером, а сейчас уже вторник, кипа писем на ее столе уже, наверное, выросла настолько, что письма начинают сыпаться на пол. В выходные дни почта приходила в огромных количествах, потому что каждую пятницу Биг Билли предлагал всякую дичь типа: «Первые пятьдесят слушателей, которые напишут нам, получат пожизненную подписку на журнал „Колльер“. А теперь — последняя баллада Дела Крема. Спой ее, малыш Дел». Все студии крутили в этом месяце Дела Крема.

В каком-то смысле, считала Типпи, Бен Фискетти — ее лучшая карта после того, как она приехала в Нью-Йорк. У него деньги, и он — милашка. И, кроме того, он женат, что делает их связь совершенно безопасной. Самое главное, не начать относиться к нему как к чему-то, что ей принадлежит. Это оттолкнет его, а если его не оттолкнет, то она может пресытиться им. Что произойдет раньше, трудно предсказать. Вот именно.

Типпи оделась и оглядела гостиную. Шон — отменная чистюля. Может быть, потому, что он бисексуал и англичанин; все вокруг на своих местах, журналы сложены в стопочку, почта, пришедшая в понедельник, рассортирована для ответов, вещи висят на своих местах, пыль вытерта, на ковре ни единого пятнышка.

Типпи внезапно испытала непреодолимое желание плюнуть на ковер. Это желание обожгло ее, как жаркий порыв, будто внезапно где-то рядом открыли дверцу печки. Она физически ощутила это — как будто кто-то толкнул ее.

Когда это ощущение прошло, она вышла из комнаты, затылок ныл. Как странно! Но она быстро забыла об этом и направилась неуверенной походкой к входной двери.

Теперь дела у нее пошли лучше, подумала Типпи с некоторым самодовольством. Она улизнула из дома на уик-энд. Из своей мрачной дыры. В гнездышке Шона сразу настроение улучшается. Счастливой она чувствовала себя здесь и только здесь. Может, этому помогала своеобразная нереальность этой квартиры. Казалось, жить здесь просто нельзя. Поэтому и ее там не было, и никого не было. И именно поэтому она чувствовала себя здесь счастливой.

Типпи вышла на залитую солнцем Девятую улицу. Она увидела мужчину в синем габардиновом плаще, который читал газету, стоя у входа в бар на противоположной стороне улицы. Она не обратила внимания на то, что он сложил газету и последовал за ней по Шестой авеню. Не заметила она и того, что он вслед за ней взял такси.

Когда она вышла, такси проехало мимо нее и остановилось поодаль, из него вышел мужчина в синем габардиновом плаще. И хотя машина остановилась в квартале от входа в радиостудию, мужчина видел, куда вошла Типпи.

Глава двадцать пятая

Стройка превратила Лексингтон-авеню в ад, целый квартал здесь разрыли и разрушили. В течение всего рабочего дня по улицам Манхэттена носились грузовики с тысячами тонн грязи и обломков вулканических пород, которые лежали в нижних слоях земли.

Толстый слой пыли и грязи осел на соседние кварталы. Служащие теперь в часы ланча должны были прыгать по пыли, выслушивать крики рабочих и увертываться от грязи, которая летела из-под колес проезжающих мимо грузовиков.

Взрывы сотрясали все здания вдоль Лексингтон-авеню, дважды отключали электрическую систему метрополитена, который проходил под улицей, однажды у пожилого прохожего случился сердечный приступ, и он потерял сознание у дверей аптеки. По счастливой случайности в это время в аптеке оказался врач, который привел прохожего в чувство и отправил его на «скорой помощи» в госпиталь на Ленокс-Хилл.

Во время сноса зданий на Лексингтон-авеню, когда о них ударялся металлический шар, осколки гранита разлетались с такой силой, что разбивали окна припаркованных тут автомобилей.

Джордж Ф. Хаузер спешил на Лексингтон-авеню в четверть пятого вечера к своей любовнице, которая жила на Пятьдесят шестой улице, галька из известняка вылетела из-под работающего отбойного молотка и ударила ему в висок, Хаузер упал, на его виске вздулся огромный рубец, несколько дней после происшествия он страдал головными болями, и все раздваивалось перед его глазами. Но он был из тех немногих жертв, которые не стали подавать жалобу на строительную компанию, потому что в этом случае ему пришлось бы объяснить, почему он находился в этом месте и в этот час. Спустя некоторое время зрение восстановилось.

В течение нескольких месяцев, пока сносили здания и проводили земляные работы, четырехрядное движение на Лексингтон-авеню сократили до двухрядного, а иногда сокращали и до движения в один ряд: то сплошной вереницей ехали грузовики, а то архитекторам, инженерам и другим специалистам надо было парковать свои автомобили у этого квартала.

Водители Манхэттена, особенно таксисты, начали объезжать эту часть Лексингтон-авеню по прилегающим улицам. В район стройки подбросили отряды полиции, которые помогали регулировать движение.

Кто-то в офисе Гарри Клэмена, некий ревизор с обостренным чувством собственности, подсчитал, что если учесть остановки метро, дополнительных полицейских, разрушение мостовых грузовиками, налоги на исчезающую на глазах недвижимость, разрушение отелей и магазинов, дополнительные расходы на мытье стен и окон в близлежащих зданиях, все мелкие неполадки, вызванные строительством, то тогда именно эта строительная компания должна возместить городу Нью-Йорку потерянный налог на недвижимость за четыреста семьдесят три года.

— Увольте его! — сказал Гарри, когда ему рассказали этот удивительный анекдот.

Именно в это утро вторника, именно на этой стройке дела шли не особенно хорошо. Гарри стоял на Лексингтон-авеню возле заграждения и наблюдал за огромной бадьей бетона, которая спускалась на канатах крана, возвышавшегося на уровне двадцатого этажа. На уровне пятнадцатого этажа рабочие установили бадью рядом с деревянными формами, скрепленными по две. Прораб открыл клапан, и бетон начал заполнять формы, заливая переплетения тяжелых стальных стержней, которые находились внутри.

Здесь воздвигался тридцатиэтажный офис, первое здание подобной высоты, строившееся на Манхэттене без использования стальных ферм, по совершенно новой технологии, с использованием бетонных плит для балок и пола. Рекламные агенты Гарри на протяжении нескольких месяцев заполняли страницы газет описаниями новых конструкций: «строения без единой заклепки»! Кроме того, оно возводилось над туннелями метро, да и вся конструкция Лексингтон-авеню поддерживалась лишь шестью дамбами, которые вырыты были между тоннелями метро в твердых породах. Помимо этого, рекламировалось то, что благодаря бетону и свинцу, из которого сделаны эти дамбы — стоимостью в шестьдесят тысяч долларов! — работающие в здании будут избавлены от вибрации, вызванной поездами метро. Словом, если не посещать это место, а лишь почитывать убаюкивающие истории в газетах, можно было решить, что это сооружение без заклепок возводилось в соборной тишине.

Гарри наблюдал, как бетон заполняет форму на высоте пятнадцати этажей, земля под ногами вибрировала от проходящего под улицей поезда метро. Он оторвал взгляд от земли и посмотрел наверх, в сияющее утреннее небо. Теперь канаты, которые удерживали бадью, вибрировали. Бадья тоже слегка задрожала. Но рабочим, заполнявшим бетоном форму, удалось удержать ее и из нее выплеснулось немного бетона. Лоб Гарри покрылся испариной.

Он закрыл глаза. Он представил заголовки газет, если бы сверху на пешеходов и машины на Лексингтон-авеню полился бетон или, боже сохрани, бадья столкнула одного-двух рабочих, и они полетели бы вниз на мостовую. Гарри тяжело вздохнул и открыл глаза, поежившись.

Строительные работы в Нью-Йорке проводились, с точки зрения Гарри, в таких густо застроенных кварталах, что последствия даже самой незначительной аварии сказывались на огромном количестве людей.

Большая часть несчастных случаев, правда, происходила на самой стройке. Тем не менее новости об этих происшествиях просачивались тут же через прохожих или через семьи пострадавших рабочих. К счастью, все эти катастрофы — опрокинувшийся кран, неправильно рассчитанная сила взрыва, упавший рабочий — становились частью образа жизни Манхэттена, равно как и нападения, стычки, ограбления, траханье в припаркованных автомобилях, проституция среди мужчин, отравленный воздух, транспортные пробки и неудачные бейсбольные игры. Жизнь в Нью-Йорке означала жизнь рядом с несчастьем, которое могло произойти каждый час в любой день. Так что, если Гарри Клэмен устроит эффектное зрелище и кокнет несколько человек, никто не ужаснется.

Гарри пересек Лексингтон-авеню и, пройдя между трейлерами, будками и туалетами, нырнул внутрь здания. Бетонные этажи были оснащены пейджерной телефонной связью, девушка у коммутатора весь день вызывала абонентов:

— Чернорабочий Джезас Галлиндо! Чернорабочий Джезас Галлиндо!

Она говорила очень медленно и очень внятно, насколько это позволял ее нью-йоркский акцент. Она тщательно произносила имена и повторяла все, по крайней мере, дважды, а иногда три или четыре раза, чтобы быть уверенной в том, что тот, кого она вызывала, или работающие с ним рядом услышали ее. Почему-то считалось необходимым, чтобы при вызове рабочего называлась его специальность.

— Каменщик Луиджи Гальодотта! Каменщик Луиджи Гальодотта!

— Трубопроводчик Ральф Перлмиттер! Трубопроводчик Ральф Перлмиттер!

— Электрик Джимми Гроерк! Электрик Джимми Гроерк!

Рабочие, которых называли, должны были подойти к ближайшему телефонному аппарату и связаться с коммутатором. Им либо передавалось сообщение, либо их соединяли со звонившими.

Гарри Клэмен не одобрял этого. Он не одобрял всего, что отвлекало людей от работы, он не одобрял людей, которым звонили на работу по личным делам, и его не интересовало, насколько важны и срочны эти сообщения; он не одобрял также коллег тех, кого вызывали по телефону, которые в свою очередь подшучивали над получаемыми сообщениями. Он не одобрял, кроме прочего, прорабов и инженеров, которые вызывали рабочих вместо того, чтобы оторвать зады от вертящихся стульев и самим подняться наверх и проконтролировать работы.

Он очень неохотно установил эту пейджерную систему связи, и то лишь потому, что его обязали это сделать профсоюзы.

Пройдет еще несколько лет, и прорабы будут настаивать на установке местной телевизионной системы, которая позволяла бы им руководить работами на пятнадцатом этаже снизу из своего уютного кабинета.

— Водопроводчик Мартин Тетлтоб! Водопроводчик Мартин Тетлтоб!

— Чернорабочий Мельхиор Геррера! Чернорабочий Мельхиор Геррера!

— Бетонщик Эл Палаццоло! Бетонщик Эл Палаццоло!

Гарри вошел в трейлер и взглянул на девушку, которая сидела у микрофона пейджерной системы. Пустая трата денег. Он прошел мимо нее в глубь трейлера, где работал его заместитель.

Сол Горачи был приблизительно того же возраста, что и Гарри, ему было около пятидесяти пяти, но он находился в значительно лучшей физической форме. Хотя Сол и страдал профессиональными заболеваниями, среди которых — плохой слух и постоянный кашель от курения и цементной пыли на протяжении тридцати пяти лет, он тем не менее был высок и худощав, с прекрасной мускулатурой и отменным загаром. Когда надевал парик, как сейчас, его можно было принять за сына или младшего брата Гарри Клэмена. А без парика он как бы демонстрировал Гарри Клэмену результаты жесткой диеты, двухнедельного отдыха на Бермудах и зарядки.

Ни один из них не обращал внимания на сходство между ними, хотя за долгие годы совместной работы это стало притчей во языцех.

Сол Герачи начал работать у отца Гарри еще в годы Депрессии, рыл сточные канавы в Ван-Кортланд-парк. Он и Гарри познакомились, работая в одной и той же бригаде, и, хотя он не был сыном Лу Клэмена, он продвигался по служебной лестнице почти так же быстро, как и Гарри, но все-таки не так быстро.

Гарри принял на себя руководство делом перед войной и сделал Сола своим координатором, курирующим крупные проекты. Независимо от того, был ли это проект строительства такого огромного офисного здания, как это, пятисот индивидуальных коттеджей в Оссининге или торгового центра в Атлантик-Сити, — Сол Герачи был одним из тех, кто надзирал за стройкой.

— Чернорабочий Рамон Диосдадо! Чернорабочий Рамон Диосдадо!

— Рабочий котельной Лео Конначи! Рабочий котельной Лео Конначи!

— Wie geht’s,^[46] Сол? — спросил Гарри, усаживаясь напротив него за письменный стол.

— Gurnischt.^[47] — Сол потер глаза и закашлялся. Он отложил логарифмическую линейку и взглянул на Гарри. На вечерних краткосрочных курсах института Пратта Сола научили работать с логарифмической линейкой и некоторыми другими инструментами, включая калькулятор, которым он обычно и пользовался. Помимо этого, его образование ограничивалось школьными знаниями, которые он приобрел еще в 1918 году. Но он любил указывать Гарри, который тоже не заканчивал колледжа, на то, что в средней школе его учили тому, чему сейчас учат на первых четырех курсах колледжей.

— Перестань играть с этой штукой и излагай дело!

Сол нахмурился и засунул логарифмическую линейку в нагрудный карман белой куртки на пуговицах, которую обычно носил на работе. Рукава ее были закатаны и открывали накаченные бицепсы. Теперь, когда он и Гарри, насупившись, смотрели друг на друга, казалось, один смотрит на себя в кривое зеркало и от этого кажется лысым.

— Какое дело? — спросил Сол.

— Сколько еще недель есть в нашем распоряжении? — На лице Гарри отразилось отвращение.

Сол пожал плечами.

— Дотянем, пока не подойдет срок уплаты кредитов, до апреля. Но…

Гарри ждал. В его зеркальном отражении у него были волосы.

— Но что?

— Ты же знаешь, Гарри, как это обычно делается. Твой поставщик перестает поставлять материал, ты вынужден временно уволить с работы каменщиков и бетонщиков. И сроки оплаты откладываются. Ты продолжаешь обманывать своих поставщиков и можешь заставить людей работать до июня. Их останется лишь горсточка. Но они все-таки будут работать.

— Ты самый смешной человек, которого я знаю, — кисло произнес Гарри.

Сол опять пожал плечами.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе, Гарри? Ты распоряжаешься деньгами. Мне нарисовать диаграмму?

— Штукатур Джулиус Покорны! Штукатур Джулиус Покорны!

— Чернорабочий Пачо Менендес! Чернорабочий Пачо Менендес!

Сол негромко откашлялся.

— Чтобы уж совсем тебе стало смешно, — кисло сказал Сол, — послушай еще и это. Люди «Херца» сказали мне, что если ты не уплатишь за последние шесть месяцев за бульдозеры, то они лишат тебя крана. Прямо сейчас.

— Основного крана?

Сол кивнул.

— Что случилось с твоими банками, Гарри? Средств недостаточно.

— Недостаточно. Ты же читаешь газеты. Денег не хватает по всей стране.

— Но почему мы должны чувствовать это раньше других? — Глаза Сола слегка расширились, взгляд стал умоляющим. — Разве такая большая стройка не должна поддерживаться с финансовой точки зрения?

— Ты рассуждаешь как ребенок, Сол. Кто финансирует весь проект одним займом?

— Но нас должны профинансировать хотя бы для того, чтобы мы дошли до верха.

Гарри успокаивающе похлопал его по руке.

— До верха ты дойдешь. Это я тебе обещаю.

Сол слегка успокоился. Гарри всегда выручал.

— Когда мы дойдем до верха…

— Оставь, Сол. Разве я когда-нибудь подводил тебя?

— Чернорабочий Луис Ортега! Чернорабочий Луис Ортега!

— Сварщик Герман Стац! Сварщик Герман Стац!

Сол улыбнулся Гарри.

— Равно, как и я тебя, сынок.

Гарри улыбнулся и поднялся.

— Хочу посмотреть на центральную трубу на пятнадцатом этаже, где должен быть пульт управления коммуникаций. Мне нужно кое-что обсудить с архитектором, Сол. Ты когда-нибудь слышал, чтобы в подвале не устанавливали пульты?

Выходя из трейлера, они оба взяли желтые пластмассовые каски и направились в сторону открытой платформы подъемника. Невдалеке стоял грузовик фирмы «Херц», помощники электриков помогали разгружать трубы. При виде грузовика Гарри нахмурился.

— Эти болваны дают мне шестимесячный кредит? Всего шесть паршивых месяцев?

— Вопрос не стоит о кредите, — пояснил Сол, покашливая. — Нам нужно платить за аренду каждый месяц. Так же, как тебе платят твои арендаторы. У тебя пять месяцев задолженности.

— Не беспокойся, приятель, — заверил его Гарри, лихо надевая каску. — Через неделю или две у нас будет достаточно денег, чтобы расплатиться со всеми.

— Ты перестаешь финансировать работы на Брукхэвене?

— Нет.

— Ты останавливаешь земляные работы в Армонке?

— Ты что, шутишь? Каким образом это может принести нам деньги?

— Тогда что же? — спрашивал Сол.

— Плотник Муррей Крочмел! Плотник Муррей Крочмел!

— Чернорабочий Рокко Карфано! Чернорабочий Рокко Карфано!

— Не думай об этом, — ответил Гарри, стараясь, чтобы его ответ прозвучал уверенно.

Они встали на открытую площадку лифта и начали подъем. Гарри закрыл глаза, его подташнивало. Ему было плохо. Он уже однажды просил Сола сделать скорость подъема лифтов на всех его стройках поменьше. Но Сол достал свою логарифмическую линейку и рассчитал ежедневные потери человеко-часов. И лифты продолжали летать на тошнотворной скорости.

— Все в порядке, не обращай внимания, — спокойно сказал Сол, наблюдая за работой на открытых этажах здания, мимо которых они пролетали. — Но я ведь не простой рабочий, Гарри. Я спрашиваю не из любопытства. Я тридцать пять лет своей жизни отдал этой компании.

Гарри ничего не ответил, но не потому, что ему нечего было сказать, а просто потому, что пытался удержать в желудке завтрак, пока они не достигли пятнадцатого этажа.

— Какой-нибудь банк собирается дать заем, так? — еще раз спросил Сол.

Гарри сглотнул. Они вышли из лифта и с минуту стояли неподвижно на цементном полу.

— Чернорабочий Инносенсио Диаз! Чернорабочий Инносенсио Диаз!

— Я покончил с банками, — ответил наконец Гарри, оглядываясь вокруг. — Я направляюсь прямо к источнику, Сол, дружок, прямо к монетному двору.

— Что? — Сол шел к тому месту, где прокладывали кабель. — Форт Нокс, может быть?

— Еще лучше. Это крупная компания по закладным и долговым обязательствам, которой руководит Гаэтано Фискетти.

Сол нахмурился. Загорелая кожа на его лице собралась в глубокие складки.

— Почему ты думаешь, что тебе удастся выудить у него деньги, Гарри? Это же частные деньги. — Он подчеркнул это слово.

— Не беспокойся. У меня есть способ.

— Чернорабочий Мануэль Флорес! Чернорабочий Мануэль Флорес!

— Они тебе уже пообещали? — спросил Сол. Его глаза опять стали большими, но не молящими, в них было какое-то другое выражение, которого Гарри не мог понять.

— Что пообещали? — спросил Гарри. — Выложить деньги под дулом пистолета?

— Гарри!

— Успокойся. Расслабься.

— Гарри… — Лицо Сола застыло, — скажи мне, что ты просто пошутил.

— Как это пошутил?

— Гарри, ты шутишь? — настаивал Сол.

— Чернорабочий Ксавьер Лопес! Чернорабочий Ксавьер Лопес!

Сол Герачи, казалось, примерз к полу, на котором он стоял. Он был неспособен сдвинуться с места, как будто наблюдал за катастрофой таких огромных масштабов, что одно крошечное человеческое существо Просто было бессильно что-либо предпринять.

— Гарри.

— Перестань повторять мое имя.

— Ты… — У Сола просто не было слов. Он опять стал кашлять. Его правая рука начала медленно, не сгибаясь, двигаться наверх.

— Чернорабочий Франческо Манос! Чернорабочий Франческо Манос!

Сол перекрестился.

Глава двадцать шестая

Палмер пригласил к себе двух человек; он хотел, чтобы они взяли на себя управление Народным банком.

Билл Элстон всегда предпочитал оставаться на вторых ролях, думал Палмер, потому что не мог подняться в своих рассуждениях выше уровня ограниченного сплетника. Даже если бы Элстон был гением, размышлял Палмер, ожидая, когда эти двое войдут в его кабинет, он стал бы всего лишь помощником секретаря. Возможности Народного банка были таковы, что он мог только следом за ЮБТК поглощать более мелкие учреждения. Нужно назначить на должность кого-то, кто соображал бы чуть лучше помощника секретаря и наблюдал бы за этим процессом поглощения.

Палмер считал, что для этой работы подходит Донни Элдер. Донелли Элдер был старшим сыном Гарри Элдера, сыном вице-президента ЮБТК, который отошел от дел несколько лет назад. Именно уход Гарри Элдера привел Палмера из Чикаго в ЮБТК и сделал человеком номер два в банке. Стать человеком номер один было собственной идеей Палмера, пришедшей ему в голову через год после того, как он присоединился к ЮБТК. Он ничем не был обязан Гарри Элдеру. Никто не помогал, но и не препятствовал Палмеру в деле его восхождения на вершину. Но Гарри оставил в ЮБТК сына, который, по мнению Палмера, не был безмозглым ничтожеством, которого банк получил в наследство от Гарри Элдера. У Донни Элдера все-таки чьи-то мозги были, возможно, мозги его матери. Во всяком случае, он обладал ценными качествами и работал помощником вице-президента.

Донни пришел в кабинет Палмера первым, кивнул, улыбнулся и сел. Он раскрыл на коленях кожаную папку, поднял внимательные глаза, улыбнулся еще раз.

— Чем могу быть полезен, мистер Палмер?

— Хочу провести короткое совещание перед встречей во времяланча. Заходите, Билл.

Палмер наблюдал за тем, как Элстон бочком вошел в кабинет, устроил свои тощие ягодицы на стуле, открыл тощую папку и рассыпал содержимое по ковру.

— Я лишь хотел удостовериться в том, что мы все работаем на одной и той же волне, прежде чем встретимся с представителями Народного банка. — Он замолчал и улыбнулся. — Им пора изменить свое название. ЮБТК звучит более весомо.

— Им больше подходит тюремный номер на рубашке, — заметил Элстон. — Те сведения, которые мне удалось получить, мистер Палмер, настораживают меня. Не понимаю, почему мы вообще хотим их купить?

Палмер взглянул на Донни Элдера и отметил, что тот спокойно воспринял слова Элстона, не то что он. Он просто испытывает личную неприязнь к Элстону, надо держать себя в руках и не отвергать с порога мысли, которые высказывает этот человек.

— И тем не менее, Билл, — начал Палмер, — мы собираемся их купить. Мы сделали заявление. Мы обсуждали это заявление. Причины нашего желания купить этот банк, возможно, выглядели бы более вескими десять лет назад, а не сегодня. Также возможно, что в настоящее время руководство банка оставляет желать лучшего. Но когда ЮБТК заявляет во всеуслышание о своих намерениях, то ЮБТК доводит дело до конца, в противном случае должны быть весьма веские причины, чтобы менять подобные решения.

— Мы просто не имеем права делать это перед лицом общественности, — вставил Донни.

— Именно так, — согласился Палмер.

— Почему? А если решение целесообразно изменить? — Элстон слегка вытаращил глаза.

— Во-первых, — пояснил Палмер, — мы до сих пор точно не знаем, что хорошо, а что плохо в данной ситуации. Во-вторых, что еще более важно, такой банк, как ЮБТК, не может совершать неожиданных действий. Мы не можем позволить событиям развиваться импульсивно. Мы не можем с такой легкостью менять нашу политику. Если действовать подобным образом, люди могут заподозрить нас в плохом ведении дел или в том, что мы не сведущи, а они, видит Бог, хотят в это верить. В ту минуту, когда они потеряют веру в то, что мы в ЮБТК всезнающи и всесильны, они сразу же потеряют доверие ко всей банковской системе Соединенных Штатов. Продолжать?

— Просто пугающе, — пробормотал Донни, — но вот что я хочу сказать на основании исследования их положения с займами. Народный банк оказался в таком же затруднительном положении, как и любой другой банк, который растранжирил деньги на кредиты под строительство или ссуды физическим лицам. Они все просрочены. Но они могут быть возмещены.

— Они не просто просрочены, они затянуты, как петля, — заметил Палмер.

Элстон бросил на него косой взгляд.

— Я не понимаю вас, мистер Палмер.

И никогда не поймешь, добавил про себя Палмер.

— Я надеюсь, что ни для кого у нас не должно оказаться новостью, что строительство в экономике всегда считалось самой трудной отраслью, во всяком случае, на данный момент это так. Любой банк, который тесно связан со строительством, походит на сиамского близнеца: что ему делать, если умрет его брат?

Донни взял папку в руки.

— Народный банк привязан кредитами к своим основным должникам. Например, это строительная компания Клэмена. Скоро у них не будет и пяти центов. Но если отказать в кредите тем, кто с вами тесно связан, то они перестанут платить по своим предыдущим задолженностям.

— Вот по такой туго натянутой проволоке всегда ходят маленькие банки, — подытожил Палмер. — Да и некоторые крупные тоже.

— Но не ЮБТК, — вставил Элстон.

— Нет, насколько я знаю.

— Зачем же тогда покупать такой банк?

— Этот вопрос оставьте на мое усмотрение. Я решу его за ланчем, — сказал Палмер.

— Я не понимаю, какое отношение ко всему этому может иметь ланч…

— Речь идет о том, что Фэлсу Лэсситеру и его компании придется пройти через тяжелое испытание, — объяснил Донни. — Пусть они сами нам скажут, почему нам стоит приобретать их банк.

Выражение лица Элстона стало ироничным. Палмер откинулся назад в своем кресле и наблюдал за тем, как спорили молодые люди.

— Это похоже на игру в покер, — заметил Элстон с выражением доброжелательного презрения на лице, — вовсе не на банковское дело.

— Будьте уверены, это именно банковское дело! — заверил его Донни.

Элстон похлопал по своей папке.

— Вот банковское дело. Тут факты. Исследования. Оценка. А не блеф за обеденным столом. — Он потряс папкой в воздухе. — Все факты вот здесь.

При этом все содержимое папки опять высыпалось у его ног на ковер.

Палмер с трудом подавил улыбку. Какой Элстон неловкий и как плохо говорит. А Донни Элдер был так благовоспитан и так хорошо во всем разбирался. Принимать сторону Элстона очень трудно.

Палмер подался вперед.

— Все является банковским делом, и банковское дело — это все. Вот так-то.

Он хлопнул ладонями по крышке письменного стола, не очень сильно, но так, чтобы дать понять — спор между молодыми людьми окончен.

— Мне нужно несколько минут, чтобы сообщить вам детали.

Он встал и прошелся по комнате, обойдя письменный стол и сидящих подчиненных.

— Ключом ко всему являются наличные деньги, — начал он. — Все начинается именно здесь. Наличность. Новые деньги. Заработная плата, которая выплачивается каждую неделю.

Он помолчал немного, затем поднял руку.

— Теперь я знаю, что это лишь бумага, испачканная зелеными чернилами. Но тем не менее не это самое главное. Эта испачканная бумага имеет ценность. Кто-то произвел что-то ценное, а взамен получил эту бумагу. И он приносит ее нам. Правильно?

Оба молодых человека кивнули, завороженные неожиданным поворотом событий. Палмер вернулся к своему креслу и некоторое время стоял рядом с ним.

— Мы берем наличные средства и обещаем вернуть их обратно в любой момент, когда люди захотят этого, более того, мы платим им четыре или пять процентов за то, что деньги находятся у нас. Безусловно, они не остаются у нас. Мы тут же, немедленно, одалживаем их под шесть или семь процентов, а иногда даже под девять или десять. Вы следите за ходом моих рассуждений?

— Сэр, — сказал Донни, — мы оба прошли все это еще в школе, — и улыбнулся.

— Хочу освежить вашу память, — с бесстрастным выражением лица ответил Палмер.

— Да, сэр.

— Я буду задавать хитрые вопросы позже, — добавил Палмер ровным голосом.

— Да, сэр.

— Тогда продолжим. — Он опустился в кресло и внимательно посмотрел на молодых людей. — Так как люди зарабатывают денег больше, чем они тратят, то наличные деньги перетекают в банки, и вот эти новые деньги мы можем одалживать бизнесменам, строителям, даже тем же самым работающим людям для иных целей — на приобретение машины, чтобы они могли поехать куда-нибудь в отпуск, или на цветной телевизор. Кто из вас может сказать мне, что происходит, когда люди тратят больше, чем они зарабатывают?

— Они не могут этого делать, — резко ответил Элстон. — Они этого не делают.

— Они это делают, — возразил ему Палмер.

Элстон сделал неопределенный жест.

— Но тогда прекращается приток наличных денег.

— Именно это и происходит. Конечно, пока еще такого не случилось. Но приток начинает ослабевать. И в тот момент, когда мы замечаем, что он начинает ослабевать, какие следует предпринять действия?

Оба его слушателя хранили молчание.

Затем Донни спросил:

— Сокращение или лишение кредита?

— Не всего кредита, — поправил его Палмер. — А лишь тех займов, которые не приносят нам достаточной прибыли, тех ипотечных кредитов, которые мы даем под шесть или семь процентов. Мы не одиноки. Все страховые компании действуют на том же денежном рынке. У них приток наличности более устойчивый, конечно, потому что те, у кого имеются их страховые полисы, подписывают контракт и должны дожидаться страховой премии. Но страховые компании меньше инвестируют денег. Кто из вас может мне ответить, почему это происходит?

Донни беспомощно посмотрел на Элстона.

— Я предупреждал, что вопросы будут хитрыми, — сказал Палмер.

— Займы! — выпалил Элстон. — Займы под полисы!

Палмер улыбнулся.

— Держатели страховых полисов являются потенциальными поглотителями наличных денег, которые страховые компании хотят инвестировать. Они могут взять деньги просто под залог своего полиса, и компании могут брать с них приблизительно по пять процентов. Теперь вы, надеюсь, понимаете, какой получается порочный круг.

Элстон нахмурился.

— Держатель страхового полиса нуждается в наличных деньгах, потому что он потратил больше, чем следовало, и не может позволить себе высокую ставку по личному займу, потому что он много потратил. Он занимает под свой страховой полис, тем самым снижая приток наличных денег и, следовательно, заставляя давать деньги под низкий процент.

Донни усмехнулся.

— Рад, что мы не занимаемся страховым бизнесом.

— Но мы варимся в том же котле, — напомнил ему Палмер. — Или, я полагаю, было бы правильнее сказать, что страховые компании варятся в одном котле с нами. Никто из нас не может позволить себе займы под низкие проценты, а в них нуждается строительный бизнес. Так что он обречен на застой, потому что оказывается в тупике.

— И строителям тяжело справиться с другими своими займами, — сказал Донни.

— Теперь, — сказал Палмер, — вы начинаете оценивать все в полной мере. Итак, джентльмены, перед нами два или три порочных круга, которые переплелись в одном клубке как змеи.

— Как же так случилось, что мы это позволили? — почти жалобно спросил Элстон.

— Неограниченный кредит физическим лицам.

— Но мы не предлагали его, — произнес Элстон удрученно. — Мы даем физическим лицам кредит не выше тысячи или двух тысяч долларов, и то делаем это лишь в том случае, когда уверены в клиенте.

Палмер кивнул.

— Да, именно так.

В его голосе при этом утверждении слышался вопрос.

— Правильно?

— Правильно.

— Правильно.

Палмер опять кивнул.

— Мы один из самых крупных и уважаемых банков, поэтому мы не делаем ничего, что могло бы подорвать нашу репутацию, и не совершаем никаких глупостей. Правильно? Мы не способствуем обнищанию работающего класса. Мы не позволяем людям влезать в невозможные долги. Правильно?

— Правильно.

— Правильно.

Палмер встал и снова начал вышагивать по комнате.

— Вы когда-нибудь видели реестр наших коммерческих клиентов? — спросил он молодых людей. — Отдельно от крупных промышленных фирм?

— Списки надежных акционеров, — заметил Донни.

— Я говорю о торговых фирмах, об обслуживающих организациях, о тех, кто пользуется кредитно-карточной системой, вот о чем.

— Это также надежно, — заверил его Донни. — Мы не связываемся с ненадежными компаниями.

— Но те компании, с которыми мы имеем дело, иногда связываются, — упорствовал Палмер. — Что мы делаем для них? Чаще всего продлеваем им кредит. Я хочу сказать, что если в магазине ежемесячно возникает на несколько миллионов долларов долг покупателей в виде счетов, которые можно оплатить в течение тридцати дней, или счетов оборотного кредита, то мы продлеваем им кредит, покрывая то, что они потом получат. А если ресторан с кредитно-карточной системой расчета имеет такие же счета, то мы финансируем их все. И если отели ведут расчеты по кредитным карточкам, да еще имеются купоны и другие кредитные средства, то получается, что мы финансируем все операции и с радостью соглашаемся на это. Так?

— Думаю, что да, — признал Донни.

— Более того, — продолжал Палмер. — Если эта коммерческая кредитная группа включает мелких торговцев — магазины по продаже техники, одежды, ну и прочее, — они могут привлечь большее количество клиентов с помощью системы расчетов «купи-сейчас-заплати-потом»; так к кому они придут за финансированием?

— К нам, — сказал Элстон, — но мы…

— Я просто хочу, чтобы ситуация была ясна для вас обоих. По-моему, у вас была мысль о том, что ЮБТК занимается иным бизнесом, нежели Народный банк. Это происходит просто потому, что мы крупный банк и можем давать деньги правительству и гигантским корпорациям, мы просто каким-то мистическим образом не вовлечены в систематическое похищение денег работяг. Но выдача займов — это выдача займов. Прямо или косвенно, мы занимаемся тем же самым. Как только у вас начнет появляться самодовольное чувство превосходства, — Палмер взглянул на Элстона, — потому что в своей повседневной работе вы не сталкиваетесь с людскими судьбами, которые кружат возле банка в поисках кредита, попытайтесь побороть это чувство.

— Простите, — сказал Донни, — но вряд ли вы можете обвинять нас в гибели людских судеб. Мы лишь даем людям то, что они хотят получить.

— То же самое делают компании по производству сигарет.

Шок на лицах обоих позабавил Палмера. Забавно, Донни и Билл Элстон — такие разные, а принимают на веру все, имеющее отношение к ЮБТК. Более того, все, имеющее отношение вообще к банкам.

— Вы делаете заключение, — начал Элстон, — что…

— Это вы делаете выводы, — поправил его Палмер. — Я лишь предполагаю.

— …что неограниченный кредит для физических лиц — это разрушительная сила?

В воздухе повисла напряженная тишина. Палмер пожалел о том, что поправил Элстона, но в то же время он был совсем не уверен в том, что молодой человек услышал или понял его поправку. Палмер, кроме того, был слегка раздражен тем, что, читая им лекцию, стал поправлять их речь, так же как и образ мысли. Но наплевать…

— Я только что говорил, — начал он, — что вы можете делать собственные выводы. В самих деньгах нет ничего разрушительного или созидательного, но все это есть в способах их использования. На пять долларов можно купить еды, чтобы поддержать свою жизнь. Или можно купить пакетик героина и таким образом убить себя. В обоих случаях вы используете деньги для удовлетворения собственных потребностей. Так что все зависит от ваших внутренних позывов, а не от денег, все плохое и все хорошее идет от внутреннего «я».

Он замолчал. По каким-то причинам, которых он сам не мог понять, он удерживал их восхищенное внимание. Они смотрели на него так внимательно, как будто он играл на сцене или был диковинным зверем в клетке. Палмер вернулся к своему креслу и опустился в него.

— Каждый из нас может отстаивать свою точку зрения, но в стране сейчас настало такое время, когда потребности работающих далеко обогнали их финансовые возможности. Может быть, работяга и его жена стали употреблять наркотики. Вполне вероятно, что у них появилось непреодолимое желание покупать, покупать и покупать. Может быть, они — зомби, загипнотизированные рекламой. Или они подверглись идеологической обработке. Или желают потакать своим слабостям. Неспособны противостоять давлению. Неспособны связать причину и следствие.

Он остановился и посмотрел на сидящих перед ним. Еще минута, понял Палмер, и они будут воспринимать его как психа.

— Лекция окончена. — Он поднялся. — У вас обоих есть дела, которыми следует заняться до того, как пойти на встречу во время ланча. Будьте в холле ровно в полдень, я спущусь.

— Подождите, сэр, — сказал Донни.

Он не выказывал никакого намерения подняться со стула и покинуть комнату.

— А что, если хотя бы половина тех теорий, о которых вы нам только что здесь рассказывали, является на самом деле правдой?

— Да, — поддержал его Элстон, — или хотя бы третья часть?

— Ведь тогда людям нельзя доверять деньги, надо отказаться от кредита физическим лицам, — начал Донни. — Это ведь то же самое, что дать заряженный пистолет ребенку.

— А если их на самом деле так много, как вы счи… предполагаете? — Элстон запнулся. — Тогда нам вообще не следует финансировать ни одну из подобных кредитных операций.

Палмер покачал головой. Он подошел к двери кабинета и распахнул ее.

— Если нам не следует финансировать кредиты, тогда нам вообще ничего не следует делать. Ведь именно таким образом мы делаем деньги. Мы рискуем, у нас никогда нет полных гарантий безопасности, промышленный кредит малодоходен. Иногда эти виды кредитов приносят значительно больше, чем мы в них вкладываем. Мы даем деньги промышленникам и строителям, потому что это устойчивый бизнес, в нем мало риска, а в нашем перечне инвестиций большое место занимает неустойчивый кредит физическим лицам. Но именно он приносит нам самые высокие прибыли. И именно высокие доходы отражаются на получении прибыли в ваших бонусах. Кажется смешным, не правда ли, что в поисках большей прибыли мы ограничиваем приток наших собственных наличных денег?

— Значит, вы ратуете за неограниченный кредит физическим лицам? — спросил Элстон. — Или как?

— Я ратую за то, чтобы у ЮБТК была прибыль, — сказал в заключение Палмер. — Я не думаю, что кому-то из нас следует слишком углубляться в исследования социальных путей, которые ведут к прибыли, искать, что в них хорошо, а что — плохо. Но в то же время я считаю, что никто не должен бездумно плавать по поверхности, не зная, что находится в тех глубинах, над которыми проплывает ЮБТК. Именно эта мысль и является основной в моей лекции. Постарайтесь помнить обо всем, что я вам говорил, когда мы будем сидеть с представителями Народного банка. И еще помните о том, что они намного ближе к линии огня, чем мы. У всех нас есть свои «башни из слоновой кости», такие, как — лишения права выкупа закладной, долгов, писем кредиторов, третьего предупреждения и всего такого прочего. Эти люди были внизу, в тех навозных ямах, откуда начинают расти деньги, — сказал он в заключение. — Я не хочу, чтобы вы воротили носы от того запаха, который может от них исходить.

Глава двадцать седьмая

Утро у Дона Винченцо Бийиото началось совершенно обычно. Он проснулся в десять и теперь стоял у окна третьего этажа своего дома в конце Пятой авеню, одного из последних частных домов на этом конце улицы. Платаны у протестантской церкви напротив начали зеленеть, и Дон Винченцо не видел никакого кощунства в том, чтобы улыбнуться им, хотя вид самой церкви вызывал у него отвращение.

Он напряг мышцы своих все еще сильных рук и три раза глубоко вдохнул свежий мартовский воздух, настолько свежий, насколько может быть свежим воздух в Нью-Йорке. Ah, un soffio diventa fresco!^[48] Его дом в Нью-Джерси, где он проводил выходные, более подходил для этого.

Он посмотрел на жену, которая спала на огромной двуспальной кровати из красного дерева. Ее лицо было крошенным, как у птички. Ah, una ragazzina piccolina.^[49]

Шум от проходивших автобусов и автомобилей на Пятой авеню был несильным, грузовики еще не вышли на трассу. На улицах было затишье перед наплывом машин ближе к полудню. Дон Винченцо давно уже приучил себя к тому, чтобы просыпаться именно в этот час, после чего с удивительной для своих лет скоростью он одевался, завтракал и выходил из дома самое позднее в десять тридцать.

Meraviglioso.^[50]

Этим утром Дон Винченцо был просто в отличном настроении. Никаких особых причин не было, но он проснулся таким отдохнувшим, его движения сегодня были особенно энергичными, и это очень радовало его. Он чувствовал себя поразительно молодым, высоким и мужественным, каким обычно был Бен Фискетти.

При этой мысли он улыбнулся. Лично Дон Винченцо считал Бена болваном, un scimunito,^[51] дурнем с красивым лицом и атлетической фигурой. На людях он всячески расхваливал внешний вид своего зятя, но самому себе Дон Винченцо с грустью признавался, что ничего другого у этого парня не было, ни напористости, ни амбиций. Ему все досталось слишком легко, вот в чем беда. И это касалось не только Бена, то же относилось и ко всем остальным молодым людям в их клане.

Таким был Оги Лимандри, внук Дона Энрико, и даже его собственный племянник, Чарли Нотарбартоло. А семья его первой жены, Профачис, породила еще несколько своих собственных zoticos.^[52]

В эти дни все вокруг было слишком размягченным. И не только в семье, понял сейчас Дон Винченцо, стоя у окна и глядя вниз на улицу.

Появилось какое-то мягкое звучание, как звучание скрипки среди грохота меди. Молодые люди двадцати, даже тридцати лет, все эти тупицы были мягкотелыми. У них нет ни maschiezza,^[53] ни virilita.^[54]

Все, что они имели, — а лишь немногие, такие, как Дон Винченцо, действительно знали, как много денег, как много собственности и как много власти перейдет к этому новому племени мужчин их клана, — все это будет преподнесено им: una argenteria.^[55]

Это их блюдечко с голубой каемочкой — все, за что Дон Винченцо и мужчины его поколения из их семьи должны были сражаться. И все это упадет в мягкие детские ручки этих выпускников колледжей без всякой борьбы.

Конечно, напомнил себе Дон Винченцо, никто из нас не может обвинять в этом кого-то другого. Сами дураки, стремились вырастить американских сыновей. Слава Всевышнему, сказал он себе, что у меня Розалия и Селия. Если бы ему пришлось растить сыновей, то сейчас он был бы в положении Гаэтано Фискетти и других отцов, вырастивших сверхобразованное, сверхпородистое и абсолютно ни к чему не приспособленное поколение, которое не сможет распорядиться с умом богатством их клана.

Дон Винченцо вздохнул и отвернулся от окна. Двигаясь очень осторожно, чтобы не разбудить жену, он вышел через боковую дверь в гардеробную. Там стоял Рокко и курил сигарету.

— Buon giorno.^[56]

Его голос, как и всегда, был тонким и невыразительным.

— Spicciati, amico.^[57]

Рокко выбросил сигарету, протянул руку к душу, покрутил кран горячей воды. Потом он повернулся к Дону Винченцо и помог ему снять халат и пижаму. Расправив плечи, обнаженный Дон Винченцо встал под душ. Рокко бросил пижаму в контейнер для стирки и достал большое пушистое полотенце.

Рокко теперь за пятьдесят, он лишь на восемь или девять лет моложе Дона Винченцо. Никто из них не выглядел на свой возраст. Дон Винченцо вел активный образ жизни, как и Рокко. Рокко делал все то же, что и Дон Винченцо. Куда шел Дон Винченцо, туда и Рокко. С кем Дон Винченцо встречался, с тем и Рокко. Правда, иногда Рокко посещал места, совершал поступки и встречался с людьми, которых не видел Дон Винченцо, но это уже было личное дело Рокко.

Он был cuscinetto^[58] Дона Винченцо. Это хорошо оплачивалось. Дон Винченцо однажды попытался объяснить молодой леди, что означает cuscinetto, ибо дама возражала против того, что Рокко сидит на стуле в углу комнаты и за ними наблюдает.

— Дорогой, я на все способна ради тебя, ты же знаешь, но почему он должен наблюдать за нами? Это доставляет ему удовольствие?

— Он мой, ну как бы это сказать, он мой cuscinetto. Подушка? Диванная подушка? Булавка?

Но молодая дама боялась булавок. Из-за предыдущего клиента. Ему булавки доставляли удовольствие, но его развлечение чуть не привело ее к заражению крови.

— Никаких булавок, — возразила она, вставая с кровати.

— Никаких булавок, никаких булавок. Cuscinetto это… come sichiama?^[59]

Рокко заерзал на стуле и произнес единственное слово:

— Буфер.

— Si, буфер. Амортизатор. Он мой буфер, так что, figuri,^[60] ему придется остаться здесь.

Дон Винченцо смыл мыло под горячим душем, потом прибавил холодной воды. Его доктор предупреждал, что ему следует отказаться от холодного душа, но ничего не говорил о комнатной температуре вперемешку с ледяной. Дон Винченцо начал медленно поворачивать кран, затем крутанул его одним резким жестом.

— Ai! Fa freddo!^[61] — Его голос зазвучал на октаву выше обычного.

Стуча зубами, Дон Винченцо вышел из душа в объятия нагретого полотенца, которым его обернул и вытер Рокко. Быстро двигаясь теперь вместе, как в балете, оба они пошли вперед, на ходу Дон Винченцо поворачивался то в одну, то в другую сторону, а Рокко помогал ему одеваться. Когда был завязан белый галстук, Дон Винченцо посмотрел на себя в зеркало. Он увидел, что Рокко надел на него костюм такого же темного зеленовато-коричневого оттенка, какой был и на самом Рокко, те же черные туфли и черные шелковые носки, ту же белую рубашку с вышивкой и одинаковые по белизне галстуки.

— Buono.

Оба двигались стремительно, почти бегом. Они спустились по ступенькам на первый этаж, потом в цокольный, откуда можно было попасть в гараж, выходящий на улицу. Дон Винченцо был очень осторожен. Когда много лет назад он покупал этот дом, прежде всего удостоверился, что имеется прочный подвал, в котором может разместиться гараж для автомобиля.

Он и Рокко вошли в гараж и сели на переднее сиденье черного «форда-галакси». Чуть раньше, около девяти тридцати, Рокко проверил зажигание и тому подобное. Теперь он завел машину. При звуке мотора из тени в дальнем конце гаража вышел молодой человек, привычным жестом отсалютовал мужчинам в машине и прошел вперед к дверям.

Рокко дотронулся до кнопки на приборной доске. Дверь поднялась приблизительно на фут и замерла. Машина не двигалась прежде, чем дверь не поднялась на такую высоту, что Рокко мог увидеть улицу перед гаражом, молодой человек согнулся почти до пола и выскользнул на залитую утренним солнцем мостовую. Он вскочил и кивнул. Рокко опять нажал на кнопку, дверь гаража полностью поднялась, путь был свободен.

Машина полетела вниз по Пятой авеню. Рокко нажал на кнопку на приборной доске. За машиной закрылись двери гаража. Механизм был почти в точности такой, какой защищал скромное жилище Дона Гироламо в оранжереях «У Амато». Кварцевые кристаллы в машине и в двери гаража менялись раз в неделю. Эту работу с дверью в гараже Дона Винченцо было доверено выполнять только Рокко Сгрою. Дверь Дона Гироламо была под наблюдением другого человека.

Дон Винченцо следил за тем, как Рокко ведет неприметный «форд» в потоке машин по Пятой авеню.

Хороший человек. Un uomo massiccio,^[62] надежный во всех отношениях. Один из лучших. Дон Винченцо посмотрел на профиль Рокко, на его узкий нос и резко очерченный рот. Таким, как он, Бену Фискетти, Оги Лимандри и Чарли Нотарбартоло и всем остальным молодым не стать никогда. Coraggio, animo, cuore, spirito^[63] и, самое главное, l'onnore stesso,^[64] воплощение чести.

Только Дон Винченцо знает, чем занят Рокко. Камердинер, водитель, телохранитель — в глазах окружающих. Но Рокко был его доверенным лицом, его другом, его посредником, его двойником. Однажды в Германии, перед войной, когда Дон Винченцо и его отец совершали деловую поездку в Гамбург — на верфи, он слышал, как его назвали Doppelgänger его отца. Это можно было бы перевести, как тень, что-то такое же близкое, неотъемлемое, но в подтексте был намек и на нечто мистическое.

Но Дон Винченцо знал, что дело не только в этом. Его буфер был также его, о, его pinza,^[65] его клещами, его пинцетом, его инструментом. Через Рокко Дон Винченцо мог дотронуться до всего, до чего ему хотелось дотронуться, и при этом было не важно, горячо там или грязно, он сам не пачкался, не обжигался.

Словом, Рокко был для Дона Винченцо pinza и Doppelgänger. Именно таким людям, как он, следовало бы оставить все могущество и власть их клана, а не юнцам с недоразвитыми мозгами. Дон Винченцо тяжело вздохнул при мысли, что Рокко почти столько же лет, сколько и ему самому. О том, чтобы оставить ему солидное наследство, — не может быть и речи. Когда Дон Винченцо уйдет, его Doppelgänger не надолго переживет его.

Глава двадцать восьмая

Шон провел почти все утро, проверяя бухгалтерские книги вместе с Мюрреем. Несмотря на то что он доверял своему другу Оги и обычно с удовольствием пользовался его советами, он все еще не мог поверить, что главной задачей «Мод Моудс» было тратить деньги мистера Фискетти и быть убыточной фирмой. Он интуитивно понимал, что об этом не стоит говорить откровенно с Мюрреем. Но когда они уже почти закончили проверку, так и не выяснив, почему же происходит спад, Шон не удержался и задал несколько вопросов. Он надеялся, что они выглядят достаточно невинными.

— Если ничего не изменилось с прошлого года, — медленно и тихим голосом начал он, глядя на черные волоски, торчавшие из левого уха Мюррея, — и если мы взяли правильное направление, если рынок одежды стабилен, а продавцы хорошо выполняют свое дело и не повысились цены, тогда из-за чего же документы прошлого года показывают прибыль, а этого года убыток?

Мюррей сложил на груди волосатые руки, потом пожал плечами, подняв их вверх и чуть вперед, будто не просто хотел сказать: «А кто его знает?» — но и прибавлял: «Убейте меня, если я могу ответить вам на этот вопрос!» Как бы подчеркивая при этом: «Мы живем в сумасшедшем мире».

Его движение выражало еще и такое — «Почему вы задаете мне, заштатному клерку, такие сложные вопросы?»

— Милый, ты хочешь сказать, что ничего не сообщишь мне?

— Разве я это сказал? — спросил Мюррей, изображая поруганное достоинство.

— Я слышал, — начал Шон, все еще пытаясь что-то выведать у него, — что вам не раз пришлось пережить банкротство с мистером Фискетти. Какое по счету будет это — десятое?

Мюррей хотел было снова проделать плечами акробатический трюк, но передумал. Он начал играть своими карими глазами. Придал им обиженное выражение, но отказался и от этого. Наконец с выражением отвращения произнес:

— Семнадцатое, но кто ж их считает?

— Да, конечно, это не имеет никакого значения. Вам все равно платят, вне зависимости от того, что происходит с фирмой.

— И вам тоже, — Мюррей решил обороняться. — Не нужно забывать и о другой стороне дела. Вы с этого тоже кое-что имеете.

Шон вздохнул.

— Конечно, вы правы. Действительно, черт возьми, с чего это я расшумелся.

— Давайте кончим эти разговоры.

— Разговоры… — Шон остановился, подумал, потом сказал скороговоркой: — Конечно, для вас все выглядит иначе. Вы у себя дома. И успех не так уж нужен вам. Нью-Йорк — ваш родной город, а не какая-то знаменитая сокровищница за тремя морями. Мы в Англии мечтаем добраться сюда, потому что мечтаем добиться успеха в Нью-Йорке, городе, в котором стоит рваться к успеху! Если вы родились и выросли здесь, город представляется вам по-другому. Его не нужно завоевывать. Это простое, обычное место. Даже очень обычное.

Мюррей вначале пытался избежать этого откровения, но потом его прорвало.

— Вы зря нас недооцениваете.

— Я хотел сказать… — Шон сделал слабый жест рукой, как бы пытаясь объяснить нереальность своей мечты.

Мюррей заговорил обиженным голосом:

— Хоть я и бухгалтер, а не дизайнер, у меня тоже есть душа. Я понимаю подобные мечты. Вы когда-нибудь слышали пословицу: «Покажите мне дантиста, и я покажу вам человека, исключенного из мединститута»? — Мюррей резко покачал головой. — Покажите мне бухгалтера, и я покажу вам человека, не закончившего юридический институт. Следите за моей мыслью?

— Да я уверен, что вы…

— Да, я тоже мечтал о многом. Знаешь, не имеет никакого значения — здесь мой дом или нет. Не забывай об этом.

— Я не хотел вас…

— Чтобы чего-то добиться в этом мире, позвольте мне досказать свою мысль, — и мне, и вам в одинаковой мере надо корпеть с карандашом в руке. Я ясно выразился?

— Конечно, но я просто…

Мюррей прервал его резким движением руки.

— Не нужно мне ничего рассказывать. Я знаю эту книгу наизусть. Все, что касается бизнеса. — Мюррей изобразил что-то среднее между смешком и фырканьем. — Бизнес. Успех в бизнесе. Как это все происходит? Нет уж, позвольте мне, приятель. Я прихожу сюда раз в неделю, правильно?

— Да.

— Ты никогда не думал о том, где я бываю остальные четыре рабочих дня?

Мюррей потер лицо своей волосатой рукой.

— Я работаю и в других местах. Одно место расположено прямо в этом здании, там торгуют женским платьем. В Куинсе я обслуживаю цепь супермаркетов и три ресторана. Занимаюсь операциями по обналичиванию чеков в Бруклине, оптовыми продажами мяса. На Чемберс-стрит есть электрокомпания. По субботам я разбираюсь с налогами частных клиентов. На седьмой день я отдыхаю.

— И все это компании мистера Фискетти?

— Нет. Только эта и супермаркеты. Еще рестораны. Но дело не в этом. — Мюррей с грохотом захлопнул книгу. Он встал и взял свой потрепанный бежевый дождевик. — Просто я знаю, как можно добиться успеха в бизнесе. Вы говорите не с новичком, только что кончившим престижный колледж. А с человеком, которому пришлось заниматься делами многих учреждений. Может, даже слишком многих. Вы меня понимаете?

— Да, конечно, — ответил ему Шон. — Так как же можно добиться успеха?

— Помяните мои слова. Успех лично вам не грозит.

Последовала тишина. Мюррей туго застегнул пояс дождевика вокруг своей широкой талии.

— Извините, приятель, но вы же не хотите, чтобы я вам лгал? Уж слишком поздно.

— Так как добиться успеха? — спросил его Шон.

— Для этого требуется несколько вещей.

Мюррей убрал в боковой карман пиджака два карандаша с жестким грифелем и две шариковые ручки.

— Нужно иметь связи. Это у тебя есть. Немного мозгов, но не так много, как ты считаешь. И это тоже у тебя есть.

— Спасибо.

— Немного удачи, но не слишком много. — Мюррей прищурился. — И потом нужно, как бы это сказать… — Он сжал руку, пытаясь схватить нужное слово. — Что-то вроде инстинкта, инстинкта убийцы. Я хочу сказать…

Он снова помолчал. Мюррей даже побледнел, так он старался поточнее выразить свои мысли.

— Вам нужно переменить отношение к самому себе, — наконец вымолвил он, — вы должны очень серьезно воспринимать себя. Вы можете пошутить по какому-то поводу, но все равно такое отношение к самому себе должно стать для вас самой важной вещью в мире. По отношению к себе у вас не должно оставаться даже тени юмора. Иначе это вас убьет. Вам придется носить что-то вроде шор. Нужно обращать внимание на то, кто вы такой и что делаете, и все время воспринимать все только серьезно. Это самое главное. Жизнь серьезнее, чем женщины или еда, веселье или даже сама жизнь. Самое главное — цель. Выше нее нет ничего. Шон, приятель, у вас ее нет. И у меня тоже.

— У мистера Фискетти есть? — закинул удочку Шон.

— Нет, у него тоже нет.

— У Бена?

Мюррей снова зафыркал.

— У него и подавно.

— А у кого?

— У кого? — Мюррей загадочно повторил этот вопрос, ухнув, как сова в ночи. — У кого?

— У Винни Бига? — продолжал гадать Шон.

Мюррей с отвращением посмотрел на него.

— Что выдумываете, приятель? Вы все время попадаете пальцем в небо. Я же сказал, что у вас отсутствует этот инстинкт, прекратите давить.

— Я не хотел.

— И отлично. Мы, мелочь, живем — не тужим.

— А потому что с юмором ко всему относимся, — добавил Шон.

— Ох, с вами поговоришь, совсем рехнешься.

— А если бы относились ко всему серьезно, добились бы большего, а не только бы от шишек голову спасли?

— Если слишком серьезно подходить к бизнесу, — прервал его Мюррей, — совсем без головы останетесь.

— Вот как?

Мюррей пошел к выходу из офиса.

— Приятель, в мире не так уж много места для серьезного бизнеса, и оно уже занято весьма серьезными людьми. Не пытайтесь вмешиваться в их дела. Пусть они грызутся друг с другом. Ясно?

— Дошло!

— Увидимся в следующий вторник.

Глава двадцать девятая

Джимми протискивал длинный «линкольн» сквозь Броуд-стрит, наконец он остановил машину У бровки тротуара у главного офиса «Юнайтед бэнк энд Траст компани».

Новая эмблема ЮБТК красовалась у каждого отделения банка. Их было двести пятьдесят. Эмблема была изготовлена из нержавеющей стали золотистого цвета. Но здесь на фасаде, где когда-то был единственный главный офис банка, оставалась старая вывеска. Его римские стилизованные большие тонкие буквы с искусными засечками на концах переплетались в сложный дизайн датированной бронзы на фоне песчаника.

Палмер вышел из машины и уставился на витиеватое переплетение букв. Он вспомнил, что эту эмблему разработали примерно в 1890 году. Хотя прошло столько лет, эмблема казалась гораздо современнее, чем строгие готические буквы нового логотипа. Его делала для ЮБТК корпорация, специализировавшаяся на создании эмблем для нового единого имиджа фирмы. Палмер решил, что все обоснования нового дизайна, представленные на многих страницах, сводились лишь к оправданию счета. ЮБТК это обошлось, вспомнил Палмер, в пятьдесят тысяч долларов, еще миллион пришлось истратить, чтобы изготовить и установить эмблему по всему городу. Кроме того, нужно было менять логотип на всех деловых бумагах, конвертах, банковских расчетных книжках, ведомостях, контрактах, чеках, визитках, рекламных проспектах, на обоях и плитках пола в банке и, наконец, черт побери, — на документах, имевших не последнее значение в финансовом бизнесе — на запатентованных, с водяными знаками, чековых книжках ЮБТК.

Основная задача дизайна состояла в модернизации и подкреплении имиджа ЮБТК, потому он был решен в футуристической манере, в стальной с золотом гамме. Палмер подумал, что если бы ЮБТК просто выбрал эмблему в стиле «нового искусства» на главном офисе на Броуд-стрит, она все равно казалась бы модной, настолько модной, что женщины — кассиры банка носили бы мини-юбки, а мужчины отпустили бы волосы до плеч, а сам Палмер прикрепил бы значок с надписью «Отмываем деньги, пущенные на наркотики».

— Мы идем, сэр? — спросил его Донни Элдер.

Палмер перевел взгляд на двух молодых людей, которые вышли из машины вместе с ним. Он внезапно увидел, что стоит на тротуаре, потеряв счет времени и не двигаясь с места.

— Да.

Быстро шагая, он прошел через холл. («Доброе утро, мистер Палмер!», «Добрый день, мистер Палмер!» «Приветствую вас, мистер Палмер!») Потом они поднялись по широкой извивающейся лестнице на второй этаж в зал приемов и конференций. Он сказал Джимми, чтобы тот заехал за ними точно в двадцать минут первого. Он за десять минут организовал обед, как раз перед тем, как прибыли люди Фэлса Лэсситера. Гости приехали из Вестчестера, им дали время для прогулки по городу. Он был уверен, что они провели последние полчаса, делая покупки в магазинах, продававших охотничьи принадлежности, удочки, все необходимое для прогулок по морю или чего-нибудь в этом роде. («Ради бога, постарайтесь вернуться к ЮБТК в двенадцать двадцать пять. Никак нельзя, чтобы вы опаздывали и приходили по одному!»)

Палмер проверил наличие напитков, меню и сервировку столов. Он убедился, что все в порядке, гораздо лучше, чем несколько лет назад, когда подобными встречами занимались четыре старика — повар, два официанта и человек, который убирал со столов. Готовили ужасно, подавали еще хуже. Палмер отправил их всех на пенсию и договорился с одним из клубов неподалеку, частным клубом, где обедали люди из финансовых учреждений этого района. Клуб пользовался заслуженной репутацией — отменная кухня и отменное обслуживание.

— Донни, ты сядешь за этот край стола. Билл, а ты за тот. Я сяду посередине или в любом другом месте, где сядет Фэлс, если только он не сядет рядом с вами. Тогда я сяду рядом с Ральфом Фенджером или Чарли Корнблатом. О ком еще мы тоже должны побеспокоиться?

Билл Элстон нахмурился, как старая дева.

— По-моему, ни о ком.

— Донни?

— Только об этой тройке, — заявил Донни со спокойной уверенностью.

— Угу.

Палмер посмотрел на часы. Двенадцать двадцать шесть. Он нажал кнопку звонка и вызвал официанта.

— Не принесете ли нам что-нибудь выпить? Можете не торопиться.

Официант принял заказ. Элстон нахмурился еще сильнее.

— Не волнуйся так, Билли, — успокоил его Палмер. — Мы должны выглядеть как тройка веселеньких выпивох, когда они придут. Немного подвыпившие мужички или что-то в этом роде.

— Вы хотите, чтобы они именно так воспринимали нас?

— Мне казалось, что я только что сказал вам об этом.

— Я… — Элстон остановился, подумал и быстро взял свой бокал у официанта.

— Я уже говорил, что это игра в покер, — напомнил ему Донни. Он произнес это немного свысока.

Палмер чуть не рассмеялся при виде неудовольствия на лице Билла.

— Вы вообще пьете?

— Да, конечно.

Элстон сделал огромный глоток смеси водки и имбирного эля.

— Вудс, старый пьяница.

Палмер обернулся и увидел в дверях Фэлса Лэсситера, который выглядел гораздо старше своих лет. Фэлс, видимо, страдал от комплекса преждевременной старости, как страдают юнцы, когда у них начинает ломаться голос и расти борода. Ему было не больше шестидесяти, но его лицо, узкое и без всяких морщин, редкие седые волосы, нездоровая, в пятнах, желтоватая кожа делали его похожим на больного, истощенного старика восьмидесяти лет.

— Как раз вовремя, Фэлс.

Палмер заговорил более мягким голосом, чем он обычно разговаривал с людьми, без твердого чикагского акцента:

— Мы уже начали. Закажите себе что-нибудь.

— Ха-а. — Смех Лэсситера вырвался из горла, словно первая струйка пара из кипящего чайника.

— Вы знакомы с Ральфом и Чарли?

Палмер пожал им руки и представил их своим помощникам. Он обратил внимание, что, взяв с собой своих помощников лет тридцати, в противовес людям Лэсситера, которым было за пятьдесят, он добился желаемого эффекта — он производил впечатление беспечного человека. А значит, эти зануды из Народного банка потеряют бдительность.

— А это мой вице-президент по вопросам новой политики, Бен Фискетти. Бен, поприветствуй мистера Палмера.

Вудс взял в руки крупную жесткую руку молодого человека и дважды пожал ее. Он смотрел в темные, как спелые оливки, глаза с длинными ресницами. Ему было интересно, кто же такой этот красавец. Потом он вспомнил.

— Боже мой, вы совсем не изменились с тех пор, когда бились против морячков, футбол был что надо, — сказал он.

Темное настороженное лицо Бена расплылось в широкой белозубой улыбке. Он, казалось, даже стал выше ростом.

— Мне не приходило в голову, что кто-то может помнить такое. Все было так давно.

— Я обычно не болел за сухопутчиков, — заметил Палмер, — но в тот раз мы приехали на Восток, и кто-то предложил нам билеты на эту игру. Обычно я болею за Запад.

— Вы из Чикаго?

Палмер кивнул головой. Он сам не понимал, почему тратил драгоценное время на этого новичка. Но что-то в том, как он без всякого труда вспомнил прекрасную игру этого парня, со времени которой прошло почти десять лет, подсказало Палмеру, что подсознательно он желалузнать как можно больше об этом Бене Фискетти. Все еще не понимая почему, Палмер решил подчиниться интуиции.

— После Вест-Пойнта я учился и защищался в Калифорнийском университете. Там мне совершенно некогда было играть в футбол, — сказал Бен.

— Вы закончили факультет бизнеса? — продолжал интересоваться Палмер.

— Да.

— По какой теме?

— Кредиты заказчиков.

— Прекрасно. Что будете пить?

Палмер улыбнулся Бену и перенес внимание на Фэлса. Он сделал полшага в сторону от Бена Фискетти, чтобы этот парень не вообразил себе неизвестно что, ведь его допрашивают с пристрастием. Палмер понимал, что, напомнив ему о прекрасной игре в футбол в прошлом, он всегда найдет нужный тон в разговоре с этим красавчиком.

За столом Палмер снова начал уделять внимание Бену Фискетти. Во время еды разговор шел практически ни о чем. Палмер и Фэлс говорили о том, как и предчувствовал Палмер, что Лэсситер приехал гораздо раньше и ходил по магазинам, где купил дюжину специальных шурупов по три дюйма. Разговор перешел к лодкам и парусному спорту, Фенджер присоединился к нему.

Палмер видел, что его молодым людям было не по себе — они еще не научились болтать о пустяках и сидели набрав воды в рот. Готовились к важным деловым переговорам. Даже Донни Элдер, который обладал некоторым опытом светской болтовни, казалось, отсутствовал за столом, ему было сложно вносить свою лепту в разговор.

— Вы не ходите под парусом? — спросил Бена Палмер, когда со стола убирали тарелки после десерта.

— Раза четыре в год хожу. Но выступаю в роли помощника. Один бы не справился.

— Прекрасный вид спорта. Купите себе лодку и научитесь. У вас есть сыновья?

— Один, но ему всего семь.

— Вполне достаточно. Только он должен уметь плавать. Дайте ему спасательный жилет и возьмите с собой. Потом он не оставит вас в покое, будет просить брать с собой постоянно.

— Конечно.

— Нужно только заставить ветер нести вас туда, куда пожелаете. Нужно его обмануть, — объяснял ему Палмер. — Можно даже иногда ходить против ветра. Но ветерок нужен всегда, он-то и двигает вашу лодку. Этот спорт совсем не похож на банковское дело. Если в банке нет наличности, тут вам и конец!

Наступила жуткая долгая тишина. Билл Элстон уронил ложку на блюдечко кофейной чашки. Звук, казалось, перескакивал по комнате, как шарик пинг-понга.

— Друзья, — продолжал Палмер в этой страшной мертвой тишине. — Мне кажется, что у вас иссякла движущая сила. Я хочу сказать, что к вам не поступает наличность. И еще грубо нарушаете правила выдачи ссуд, насколько мне известно. — Он резко повернулся к Лэсситеру и уставился на него. — Вы действительно находитесь в ужасном положении.

Лицо Лэсситера, похожее на обтянутый кожей череп, задергалось.

— Полагаю, что оснований для волнений нет, — сказал он и улыбнулся белоснежными вставными челюстями.

— Я рад это слышать.

— Да. Мы сейчас почти полностью перекрыли возможности для предоставления случайного кредита, — продолжал Фэлс, — и пройдет, видимо, несколько недель, прежде чем…

— Прежде чем банк вообще перестанет выполнять обязательства по другим задолженностям.

Лэсситер нахмурился, как бы стараясь напомнить Палмеру, что он значительно старше его, к тому же — здесь присутствуют их подчиненные.

— Я, э… не э… верю этому… — Лэсситер замолчал и повернулся к Ральфу Фенджеру.

— Фэлс пытается сказать, — начал медленно говорить Фенджер, — что мы, гм, проводили, гм, некоторые меры по рекламе, которые внушают надежду. Мы подняли наши процентные ставки на четверть процента. — Он заговорил быстрее и увереннее. — Мы теперь можем надеяться, что…

— Что ваш местный Сбербанк поднимет свои процентные ставки на четверть процента выше ваших.

Фенджера оскорбили слова Палмера. Он повернулся к Чарли Корнблату. У того широко раскрылись глаза, он с трудом соображал, что же нужно ответить Палмеру.

— Но, — начал он, — вы не должны забывать об очень выгодной конверсионной сделке по вновь возвращенному в пользование имуществу и недвижимости. Мы продали семнадцать индивидуальных домов и одиннадцать домов на две семьи с гаражами с предварительной оплатой в семьдесят процентов стоимости. Конечно, это еще не прибыль, но все не так уж плохо.

Казалось, он гордится достигнутым. Но Палмер дал ему возможность покрасоваться одно мгновение.

— Что за щедрое учреждение забрало все это у вас?

У Корнблата опять расширились глаза. Палмер насторожился. Такие вещи происходили у людей, готовящихся сказать ложь. Корнблат сделал это уже дважды. Он как бы старался придать лицу совершенно невинный вид. Палмер был уверен, что он говорил почти правду, но глаза выдавали его.

— «Даунтаун: ипотека и облигации», — очень быстро ответил Корнблат, — вы же знаете.

Палмер кивнул головой. Название фирмы было ему знакомо, но он не мог припомнить почему.

— Почему они в этом так заинтересованы? — спросил он. — Им достанется прекрасная недвижимость со скидкой в тридцать процентов?

У Корнблата снова расширились глаза, но прежде чем он успел что-то сказать, его перебил Донни Элдер.

— Почему «Даунтаун: ипотека и облигации»? — спросил он. — Вы что, не знаете, с кем имеете дело?

Корнблат пожал плечами.

— Нас это не интересует, — ответил он несколько раздраженным тоном. — Меня интересует только возможность возместить инвестиции банка или хотя бы их часть.

— Вы когда-нибудь, — продолжал Палмер, — думали о том, чтобы представить вашу невыкупленную недвижимость агентам и несколько подсластить предложение о залоге вашему перспективному покупателю?

— Не понял.

— Послушайте, — начал объяснять им Палмер, — что вы делаете? Вы теряете тридцать процентов от стоимости, а если выставить недвижимость на открытую продажу и объявить о снижении на шесть процентов стоимости закладной? Но не на всю недвижимость, а только на представленную на продажу. Ту самую, которая попала к вам вследствие долгов бывших собственников. Разве так не будет лучше, чем просто терять тридцать процентов?

— Но вы забываете, — вклинился Ральф Фенджер, — что когда стартовая цена перескакивает отметку шесть, мы теряем шесть процентов закладных, а в деньгах — больше шести процентов плюс еще накладные расходы.

Палмер прикрыл глаза. Потом стал смотреть на Бена Фискетти.

— Скажите вашему коллеге, — медленно произнес он. — Денежное выражение не имеет значения. Он же не покупает собственность, он ведь уже владеет ею.

У Вена открылся рот. Палмер перевел взгляд на костистое лицо Фэлса Лэсситера.

— Фэлс, я вижу, что вы долго размышляли по этому поводу.

У Лэсситера задергалось лицо, он опять выпустил шипучий пар вместо смеха.

— Хи-и-и.

Палмер повернулся к Бену Фискетти.

— Этому учили вас в университете на факультете управления бизнесом?

— Я не считаю, что вы…

— Мы стараемся идти вам навстречу, — продолжил Палмер, — стараемся не обращать внимания на разные пустяки?

Он встал из-за стола и начал расхаживать по комнате. Его длинные тощие ноги мерили ковер с бешеной скоростью.

— Я просмотрел досье, — сказал он. — Десять лет назад, когда мы впервые предложили купить ваш банк, вы были вполне платежеспособны. У вас был хороший приток наличности, не было задолженностей. Вы не могли сделать революцию в банковском деле — ни при быстром увеличении объемов оборотов, ни при резком повышении прибылей. Но тогда нас это не волновало. Нам было нужно внедриться в «Вестчестере», нам нужен был хорошо налаженный работающий банк. Теперь у вас осталось только помещение, остальное в развале!

Он остановился и повернулся лицом к присутствующим. Палмер видел, что даже его помощники были в растерянности. Чудесно!

— Судя по всему, вы заботились только об увеличении объема работы. Вы заключали любые сделки, выдавали займы под ломбардные кредиты, которые даже при большом желании нельзя было делать. И, наверное, в большинстве случаев были еще более серьезные нарушения. Существует название такого пути деятельности. Это называется бегом к банкротству. Черт меня подери, я уверен, что вы шли именно этим путем!

Лэсситер несколько секунд бесшумно открывал и закрывал рот.

— Палмер, вы же не…

— Самая большая вина лежит на вас, Фэлс, — продолжал Палмер. — Впрочем, очень легко списать все на вашего нового вице-президента. С его приходом началась полная неразбериха. Его вина, что портфель заказов полон всякой дряни. Но Бена нельзя винить за то, что он должен был бы делать — привлекать новый бизнес. Вы все — старше его, и именно вы виноваты в том, что должным образом не оценивали его новые предложения. Не браковали невыгодные предложения, не научили его не терять зря время и не рассматривать неперспективные предложения. А вы все принимали с готовностью. И теперь банк на грани банкротства. Вот и все.

Бен Фискетти и Фенджер обменялись взглядами, Палмер пытался расшифровать значение взгляда, но смог прочесть только одно: ну вот, начинается. Весьма осторожный обмен взглядами. Но Палмер понял, чей же был этот мальчик Фискетти — ни Фэлса и ни Чарли. Ральф Фенджер был покровителем Бена Фискетти.

— Ну что ж, — Палмер широко распахнул дверь. — Мне кажется, что я испортил весь ланч. Может, дома нам стоит еще раз обо всем подумать. О том, что можно сделать с вашим портфелем предложений. Сегодня, учитывая состояние дел, я не могу представить вопрос о слиянии правления директоров. Наши акционеры повесят меня на ближайшем же фонарном столбе. Но шанс у вас еще есть. Я бы предложил начать с того, чтобы удержать недвижимость, на которую наложены санкции. Я бы не стал расставаться с ней по сниженным ценам. Вас в таком случае ждут одни убытки. Вы согласны со мной, Фэлс?

— Я? Конечно! — Лэсситер поднялся со стула. Он бесцельно обвел глазами комнату, как будто не мог сконцентрироваться на чем-то. Его голова-череп дважды нырнула вниз в знак согласия. Потом он вышел из комнаты, даже не попрощавшись. Остальные последовали за ним, бормоча слова прощания.

Палмер закрыл за ними дверь и пошел к большому ящику из кедра, где лежали сигары. Он достал тонкую сигару, из тех, что банк покупал в ресторане «21», зажег ее и послал к потолку клуб белого дыма.

— Это был не покер, — сказал он, — это была мясорубка.

— Точно, они ушли, харкая кровью, — согласился Донни.

— Я даже не подозревал, что они в таком ужасном состоянии, — размышлял вслух Палмер.

— Но я же вам говорил, — напомнил ему Элстон.

— Да, конечно, у всех нас были подозрения. Но они так слабо защищались сегодня, что подтвердилось худшее. Теперь мы уже не подозреваем, мы знаем точно.

Палмер посмотрел на тонкую, как карандаш, сигару и стряхнул пепел.

— И от этой операции с «Даунтаун: ипотека и облигации», — заметил Донни, — идет жуткий запашок.

— В чем там дело?

Донни посмотрел на него взглядом, в котором ясно читалось: «Как, вы ничего не знаете?»

— Здесь совсем грязная игра, сэр. Вы же из Чикаго, я думал, что вы все знаете об этом.

Брови у Палмера полезли вверх.

— Грязная? Как это?

Донни начал жестикулировать.

— Понимаете. Никто ничего не может точно сказать. Важно, кто владеет этим заведением. Вы когда-нибудь слышали о джентльмене по имени Винни Биг?

— Государство никогда не разрешило бы подобному человеку владеть банком.

— Он нигде и не фигурирует как владелец. Кроме того, «Даунтаун» не является банком. Это просто, ну, понимаете, финансовое учреждение. Что-то вроде того.

Палмер ухмыльнулся.

— Что такое, ну понимаете, финансовое учреждение?

— Ну, я хочу сказать…

Донни сделал неопределенный жест рукой.

— Что вы имеете в виду — коммерческий банк, Сбербанк, ассоциацию накоплений и ссуд, кредитный союз, что?!

— Он хочет сказать, — заметил Элстон, стараясь не злорадствовать по поводу Донни, — что «Даунтаун» понемногу занимается всем этим. Они делают займы физическим лицам. Займы на автомобили. Они финансируют многих производителей одежды. Финансируют дебиторов. Занимаются облигациями и закладами недвижимости. Я хочу сказать, что вы можете заниматься всем этим и не будучи банком.

— Конечно, — согласился Палмер. — Этим могут заниматься частные лица или же компания. Но у них должно быть то же, чем обладает банк.

— Чем? — спросил Донни.

— Поступлением наличности.

Палмер посмотрел на их лица. Но до него дошло на десять секунд раньше, чем до этих молодых людей, что если в деле замешан Винни Биг, «Даунтауну» нечего беспокоиться по поводу наличности.

Глава тридцатая

На первый взгляд в лавке никого не было. На окошке стояла картонка с надписью «Операция Спасение». Лавочка находилась посредине квартала на Медисон-авеню, к северу от Сто шестнадцатой улицы, ничейной территории Гарлема, где пуэрториканцы уступают место неграм, а их ветхие домишки становятся трущобами.

Эдис Палмер вышла из второй машины в этой процессии. Перед первой машиной ехал полицейский на мотоцикле и без сирены. Там сидели жена мэра, жена сенатора, известная контральто-негритянка, два фоторепортера и измученный водитель.

Во второй машине кроме Эдис находились белая жена известного негра, работавшего на эстраде, женщина-поэтесса из стран Карибского бассейна и жена председателя правления крупной страховой компании.

Женщин выбрали советники жены мэра. Эдис видела, что они старались в одинаковой степени представить все цвета кожи и различные конфессии. Было одинаковое количество негров и пуэрториканцев. На Эдис и жене председателя правления страховой компании заканчивался список белых англосаксонских протестантов. Потом должна была прибыть еще и делегация из католиков и евреев. Через некоторое время, когда она рассказывала все Вудсу, он объяснил ей, что такое «национальные пропорции» — определенное соотношение евреев, ирландцев, итальянцев, негров, пуэрториканцев к американцам и англосаксам.

— Все мы варимся в этом котле, — сказал ей Вудс. — Здесь и члены совета, и мэр, и губернатор, и сенатор. Существует также соотношение бизнеса к шоу-бизнесу, определенное отношение дирижеров симфонических оркестров к производителям одежды, композиторов-песенников к адвокатам корпораций. Какого черта, Эдис, ты еще не выдвинула свою кандидатуру на один из подобных постов?

Эдис не знала, куда они поедут сегодня. Она получила приглашение лично от жены мэра. Уже две недели назад. Одно из многих приглашений, которые получает жена президента ЮБТК каждый день. Но это приглашение было таким неопределенным, что просто заинтриговало ее.

Эдис наблюдала, как леди из страховой компании приводит себя в порядок, глядясь в маленькое зеркальце. Фотографы доставали свои камеры, треноги и вспышки. Они начали высматривать местных детишек для своих снимков. Эдис взглянула на себя в зеркало в машине. Она заметила, что ей нужно подкрасить губы. В остальном все было в порядке. Она еще раз обратила внимание на то, как они схожи с Вудсом. Оба высокие, худые и светлые. Эдис подумала, что после более двадцати лет совместной жизни люди начинают походить друг на друга хотя бы потому, что они вместе стареют.

Ужасное слово. Ни один из них по-настоящему еще не проявлял признаки старости и разрушения, не так ли? Они не набирали вес и старались, по мере возможности, тренировать свое тело, хотя жизнь становилась год от года более спокойной. Они одевались достаточно модно, но в соответствии со своим возрастом и положением в обществе. Просто в последние годы им приходилось не раз слышать об их подросших детях, так похожих на своих родителей. Если даже не брать в голову, все равно ясно, что родители тоже похожи друг на друга.

Эдис посмотрела на трех полицейских. Они начали сгонять темнокожих ребятишек к магазинчику, где их уже ждали фотографы, нацелившие объективы.

Эдис подумала, что ее, наверное, выбрали не из-за положения Палмера и престижа ЮБТК, а потому, что она была представителем определенного физического типа людей, вымиравшего в больших городах. Ее тип уже стал не моден в бизнесе моды. Кинозвезды и поп-исполнители ее типа тоже устарели. Хорошо, что худая и высокая. Блондинка с голубыми глазами — тоже неплохо. Но ко всему этому у нее еще был узкий маленький нос, высокие скулы, открытый высокий лоб и веснушки, и плюс к этому слегка выступающие вперед зубы — все это делало ее тип абсолютно экзотическим в настоящей ситуации. Эдис казалось, что ее пригласили в качестве живого примера других меньшинств.

Открылась дверь лавчонки, и под бледное мартовское солнце вышел высокий темнокожий человек в узких брюках, мокасинах и трикотажной спортивной рубашке. Он поморгал, глядя на женщин, и неуверенно улыбнулся, потом увидел жену мэра и подошел к ней.

— Мне сообщили, что вы будете в три, — сказал он. — Боюсь, что мы еще не готовы.

Эдис слушала его приятный голос. У него акцент выпускника Восточного колледжа, хотя сам он был похож на негра. Он уверенно вел себя и от этого казался еще выше своих шести футов. Эдис всегда обращала внимание на рост других людей, потому что она сама была без каблуков выше пяти футов.

Готовы они или нет, но плацдарм был уже захвачен важными дамами, фотографами и маленькими детишками, которых почти вежливо сгоняли сюда полицейские. Эдис почувствовала, как ее подтолкнули к входу, и она очутилась внутри магазинчика. Там стояли длинные столы, простиравшиеся в глубину магазина. Вдоль столов — ряды складных стульев. На столах были банки из-под майонеза, служившие для мытья кисточек, в них же находилась и сама краска. Кучки сизаля^[66] и прутьев для плетения корзин тоже находились на столах. В воздухе пахло растворителем и краской. Магазинчик напоминал чем-то мастерские по обработке деревянных изделий.

Несколько детей в возрасте от восьми до двенадцати лет бродили по помещению и разглядывали вещи, с помощью которых можно было творить красоту и учиться ремеслу. Эдис решила, что сама идея проекта была достаточно несложной. Может, даже слишком простой для детей большого города. «Операция Спасение» была шагом назад к Уильяму Моррису^[67] и его контрреволюции, насаждавшей снова патриархальное хозяйство в качестве противостояния промышленной революции.

Когда Эдис впервые прочитала об этом в «Таймс», ей все показалось достаточно простым. Дети негров и пуэрториканцев, которые были слишком малы, чтобы работать, будут обучаться прикладным ремеслам и зарабатывать деньги во время обучения. В ходе «Операции Спасение» они научатся изготавливать разные вещички, которые можно использовать в хозяйстве и которые будут выдержаны в стиле примитивизма. Вещи, которые обычно изготавливали слепые люди, живущие в горах на Юге. Прихватки, метелки, рожки для обуви, коврики для прихожей, фетровые тапочки, тряпочки для чистки обуви, корзинки для хлеба, разделочные доски, подставки для стаканов и бутылок и т. д. Грустные, некрасивые ненужные вещички, которые должны были как-то камуфлировать благотворительность и придать ей вид бизнеса.

Джошуа Кимберли, высокий темнокожий мужчина, приветствовавший жену мэра, был инициатором проекта и его главным организатором. Он занимался рекламой «Операции» и на сегодняшний день был единственным инструктором и учителем, который должен был учить нескольких ребятишек, променявших восхитительные, страшные и волнующие улицы Гарлема на этот скучный оазис спокойствия и тоски.

Эдис медленно прошлась по длинной комнате, рассматривая вещи, изготовленные детьми. В передней части помещения фотографы расположили двух испуганных девочек-пуэрториканок. Они стояли у стола, где жена мэра весьма внимательно рассматривала плетеные подставки для низких, с толстым дном, бокалов для виски. Без конца сверкали вспышки. Эдис подумала, видел ли кто-нибудь из детей бокалы, для которых они плели подставки? Эдис незаметно для себя очутилась в маленьком ответвлении от главной комнаты. Вдоль стены стояла складная кровать, покрытая армейским одеялом оливкового цвета. На столике рядом с кроватью стояла картонная коробка из-под фруктов. В ней было полно стамесок, зубил и долот, которыми пользуется при работе скульптор. На полу рядом с кроватью стояла высокая, почти доходящая до глаз Эдис скульптура. Она была еще не закончена. Эдис долго ее рассматривала.

Основа была собрана из разных кусочков дерева размерами пять дюймов на десять. Они были приклеены друг к другу и образовывали постамент размерами в один дюйм толщиной. Хотя Эдис сталкивалась с деревом только в виде полированной мебели, она смогла различить кусочки благородного дерева — ореха, дуба и клена. Скульптор использовал распорки, где у тела должны были быть руки и ноги. Он уже начал работать над этим материалом, чтобы изготовить, как показалось Эдис, женщину с огромным бюстом. В верхней части торса скульптор приклеил кусочки дерева побольше и уже выдолбил соблазнительный сосок из ореха. Он торчал упруго вперед и был окружен немного волнистым кругом более темного цвета, переходящим в округлую грудь.

Эдис простояла перед скульптурой гораздо дольше, чем предполагала. Раньше ей никогда не приходилось видеть незаконченное произведение искусства. Она смотрела на картины, рисунки, статуи только в галереях, музеях или в домах коллекционеров. Даже когда они с Вудсом приобрели достаточно дорогие картины для дома, Эдис никогда не задумывалась о том, что до того, как она впервые увидела картины, были лишь чистые полотна и краски в тюбиках. Она никогда не думала и о том, что писалась картина постепенно и вначале она весьма отдаленно напоминала то, что представало перед ее взором. Для Эдис работы художников каким-то образом были похожи на спектакли, которые шли на Бродвее, или же на концерты, услышанные в Линкольн-центре. Это были законченные предметы искусства. Для нее они иначе и не существовали, как только в своей окончательной, идеальной форме.

Для Эдис стало шоком, когда она увидела, как это роскошное, пышное тело только начинает появляться на свет, прорываясь из твердого дерева, стараясь выбраться из него, как бабочка вырывается из кокона, чтобы начать свою блестящую жизнь.

— Вам не следовало смотреть на это, — произнес голос позади нее.

Она повернулась и взглянула в темно-серые глаза Джошуа Кимберли. Вблизи он совершенно не походил на негра, заметила Эдис. Прежде всего, его нос был тонким, с небольшой горбинкой. Скулы высокие и широкие. Если бы не серовато-коричневый оттенок кожи, без всякой примеси красноты, она бы решила, что перед ней индеец с юго-запада страны или из Мексики.

— Простите, это ваша вещь?

Он кивнул, взял армейское одеяло и накинул его на деревянный остов. Быстрым и несколько небрежным движением. Так матадор играет своим плащом.

— Я уже много времени не подходил к ней. Может, неделю, а может, и месяц.

Его, видно, расстроила эта мысль.

Он говорил немного в нос с акцентом, присущим выпускникам привилегированной школы.

— Вы этим занимаетесь, когда не заняты работой по «Операции Спасение»?

— Именно так. — Он помолчал. — Извините, но в этой суматохе никто нас не представил. Я…

— Да, я знаю. А я — Эдис Палмер.

У него в глазах появилось выражение, как будто он старался что-то вспомнить, и Эдис продолжила:

— Мой муж — президент ЮБТК — «Юнайтед бэнк энд Траст компани», Вудс Палмер.

Он что-то вспомнил.

— Вам принадлежит вещь Ханны Керд.

— Да, это так. Она была в офисе Вудса. Потом он одолжил скульптуру госдепу, и год назад она начала выставляться на различных выставках. Мне кажется, что сейчас скульптура находится в Кобе.

Кимберли покачал головой.

— Нет, она в Мельбурне, в Австралии. В Японии она была в прошлом месяце.

— Вы, наверное, следите за подобными вещами, потому что вы — скульптор.

— Моя скульптура тоже участвует в этом показе. Скульптура Ханны Керд и моя вещь вместе путешествуют по свету.

Он секунду помолчал, потом сбросил одеяло, и деревянная скульптура вновь предстала перед взором Эдис.

— Обычно я не разрешаю никому смотреть на мои незаконченные работы. Но вы и ваш муж — коллекционеры.

Эдис покачала головой.

— Работа Ханны Керд — это единственная скульптура, которой мы владеем. И мне она не нравится. Она совсем не напоминает мне наших детей, хотя они и позировали для нее. Поэтому я не жалею, что госдеп забрал ее у нас надолго.

Кимберли нахмурил свой темный лоб.

— Эта работа Керд стоит где-то тысяч пятьдесят долларов.

— Да, это удачное размещение капитала.

В ту же секунду, как Эдис сказала это, она пожалела. Она ведь кое-что знала о художниках и скульпторах Нью-Йорка, могла бы помнить, что они делятся на два типа людей. Очень удачливые из них одевались, как хиппи. Они продавали работы, изготовленные из неоновых трубок, за фантастические суммы, и над ними посмеивались в кругах серьезных ценителей искусства. Менее удачливые одевались аккуратно, подобно Кимберли. Учили детей в трущобах, за это им разрешали жить и спать в той же дыре, где они занимались с детьми. О них обычно хорошо отзывались серьезные критики спустя лет десять после их гибели от голода.

Эдис также понимала, что удачливые художники могли делать все что угодно за деньги, включая порнографию. Менее удачливые, как, например, Кимберли, не могли поступиться своей честью. Им не нравилось, когда об их работах отзывались как о хорошем способе вкладывать деньги.

Эдис поправилась:

— Да, мы поддерживаем культуру, но не делаем на этом деньги.

— Вы жена банкира, — заметил Кимберли своим четким и слегка носовым голосом, — а значит, должны думать о Керд именно таким образом. Это вполне нормально. После того как у нее начался артрит, ее работы пользуются огромным успехом.

Эдис никогда раньше не слышала, чтобы кто-то говорил таким грустным тоном. Все слова звучали очень грустно, как будто губы человека не могли произнести их нормальным голосом.

— Вы хотите сказать, что она не может больше работать?

Кимберли кивнул головой.

— Она уже год не работает, и вряд ли вообще сможет работать. Она не может держать в руках инструменты. У нее нет сил, чтобы месить глину. Все причиняет ей жуткую боль.

— Вы ее знаете?

— Она три года учила меня. Это было очень давно. Недавно я начал учить ее учеников — она уже не может ездить в университет. Так что круг замкнулся.

Он присел на краешек кровати и уставился на незаконченную деревянную фигуру, на ее угловатые поверхности и быстроменяющиеся породы дерева.

— У меня очень странное ощущение. — Казалось, что он разговаривает сам с собой, а не с Эдис. Его серые глаза смотрели в пространство. — Как будто я вожу свою мать в инвалидной коляске. Когда я был маленький, она катала меня в прогулочной колясочке, а теперь…

— Я не знала, что она…

— Конечно.

Кимберли перевел холодный взгляд на Эдис. Он увидел ее растерянное лицо, и его взгляд немного смягчился.

— Вы же пришли сюда не для того, чтобы выслушивать лекцию, не так ли?

Он немного расслабился.

— Я даже не знаю, почему я здесь. Наверное, потому что жена мэра…

— Потому что у вас есть совесть, — закончил Кимберли.

— Как хорошо, что кто-то время от времени начинает вспоминать о совести.

Он поднялся и стал совершенно другим.

— Как вы думаете, вы можете сделать свой вклад в «Операцию Спасение»?

Они вышли в общую комнату. Было безлюдно — все ушли: дети, фотографы, полицейские, дамы.

— Нам нужны материалы, краски, инструменты, все. И коробки, чтобы в них потом упаковывать готовые вещи. Веревки, чтобы завязывать эти коробки.

Эдис повернулась к Кимберли. Он улыбался, но его лицо было таким грустным.

Эдис спросила его:

— Вы здесь живете или только работаете?

— Ну… — Казалось, что он думал слишком долго, что же ей ответить. — Я живу в квартире с приятелями на Бедфорд-стрит в Гринвич-Виллидж. Но я там не бывал с тех пор, как началась «Операция Спасение», с осени прошлого года. Нам здесь нужен сторож. Иначе ночью кто-нибудь залезет и все украдет. Вот я и караулю. Отсюда езжу в университет. Чертовски неудобно.

— Вы преподаете в университете?

Он утвердительно кивнул головой.

— Да, иначе я бы не смог проводить эту «Операцию».

— Что вы хотите сказать?..

— Вы думаете, мне кто-то платит за то, что я здесь делаю?

Эдис ничего ему не ответила. Кимберли молча кивал головой.

— Миссис Палмер, эта организация абсолютно не приносит никакой прибыли. Ваш вклад не облагается налогом.

Между ними сразу пробежал холодок. Эдис попыталась улыбнуться, но ничего не изменилось. Она достала чековую книжку. Кимберли холодно смотрел на нее.

— Сколько нужно вашей мастерской на неделю? — спросила она.

— С меня не берут ничего за это помещение. Летом нам нужно примерно сорок долларов в неделю. Зимой мы тратим больше, потому что покупаем уголь, чтобы топить. Наверное, выходит примерно пятьдесят долларов в неделю. Две сотни в месяц.

Эдис выписала чек, вырвала его из книжки и подала Кимберли. Он посмотрел на него, автоматически проговорив слова благодарности. Потом прочитал сумму.

— Двадцать пять сотен? — переспросил он.

— Чтобы на год хватило, — ответила ему Эдис. Он широко раскрыл свои серые глаза. Губы сжались. Он облизал их и потом сразу начал неудержимо рыдать.

У Эдис самой задрожали губы. Она слышала, как повторяла: «Пожалуйста. Пожалуйста». Ее голос странно отражался в большой пустой комнате. «Пожалуйста».

Глава тридцать первая

Типпи открыла письмо. Оно начиналось так: «Дорогой Билли Бинбэг. Почему вы ни высылаете своим фэнам ваши фоты, как это делают другие диск-жокеи? Я не думаю, что вы такой здоровый и жирный, как можно решить по вашему голосу. Мне кажется, вы больше притворяетесь. Мне бы хотелось приехать на станцию и пасматреть, как вы видете пиридачу. Я хочу видить, как вы запускаити проигрыватель и начинаити балтать. Я видь тожа поет. Я сидела бы рядом с вами, пока вы будити вести перидачу и помогала бы вам. Я бы подавала вам пластинки, терла вам спинку и клала сахар в ваш кофе. Я могу вам потиреть и другии места, если вы этого захотити. Билли я для вас зделаю все. Даже если это будит что-то ненормальное или проста грязное. Вы об этом никогда ни пожалеети. Меня считают настоящей „про“. У меня мягкие влажный губы и нежный руки. Поверьте мне Билли я правда знаю что нужна зделать для мусчины. Ни один из парней не жаловался на миня, они снова приходили ко мне и просили ласкать их есчо. Я могла бы зделать это вам, пока вы видете перидачу, и никто никогда не узнает, потому чта это радио а не ТВ. Но если бы вы дажа были на ТВ Билли я бы все равно постаралась ба для вас. Я балдею от вас. Когда я вас слушаю то сильно завожусь и становлюсь вся мокрая там, внизу. Мне нравится ваша классная болтавня. Билли если я увижу вас — это будит самая шикарная вещь в моей жизни. Если вы будити на ТВ и весь мир будит смотреть на вас я только буду стараться зделать так, чтобы они все завидовали вам и мне».

Письмо было подписано — «Джорджетта», но в приписке говорилось, что фото следует посылать Джорджу.

Типпи отложила письмо в папку с надписью «Непристойности» и открыла следующий конверт.

«Дорогой Билли Бинбэг, мне хотелось бы, чтобы вы прочитали это письмо по радио, пока будете вести программу. Я писал вам каждую пятницу после вашего предложения насчет даровой выпивки. Прошло две недели — и ни глотка. Вы, наверно, будете придумывать какое-то извинение, что у вас нечего выпить, или что-то еще. Но если вы не станете читать мое письмо по радио, между нами все кончено. Пустомеля».

Письмо было подписано мужским именем и был указан номер комнаты Колумбийского университета.

Типпи заправила лист бумаги в машинку.

«Вы не дослушали до конца, — писала она, — Бинбэг предлагал пяти первым желающим людям выпить предложенный им по радио напиток сразу же во время передачи».

Она подписала письмо каракулями — «Билли Бинбэг» и открыла еще один конверт.

«Дорогой Билли Бинбэг! Мой муж не должен знать, что я пишу вам это письмо. Он вас ненавидит. Он обзывает вас жирным жлобом, который крадет у нас деньги с помощью радио, вместо того чтобы рыть траншеи на улице. Я сказала ему, чтобы он заткнулся. Я никогда не перечу ему, но когда дело касается вас, Билли, я начинаю жутко волноваться. Сказать по правде, я не знала бы, что делать долгими темными ночами, если бы не слышала ваш голос рядом. Я кладу транзистор под подушку и надеваю наушники, чтобы заглушить ужасный храп мужа. Во сне он не только храпит, но стонет, что-то бормочет и вертится из стороны в сторону. Я не снимаю наушники, даже когда муж меня сильничает. Я уверена, что вам бы это не понравилось. Это не нравится и моему мужу. К счастью, у меня длинные волосы, и он ни разу ни о чем не догадался. Теперь об этом знаем — вы и я. Я надеюсь на вашу скромность.

Если бы в моем ухе не звучал ваш чудный голос и ваша музыка в эти неприятные для меня моменты, мне кажется, что наш брак уже распался бы. Билли, вы и только вы сохраняете наш брак. Благослови вас Господь, Билли».

Типпи быстренько накатала ответ.

«Мадам, я никогда не выдам ваш секрет. Я постараюсь несколько изменить мои программы, чтобы они больше подходили к соответствующим моментам вашей жизни».

Типпи взяла в руки нож для разрезания писем и приготовилась открыть следующее. Стол начал покачиваться. Она почувствовала, как сама стала раскачиваться из стороны в сторону. Типпи подняла вверх правую руку и с такой силой вонзила нож в стол, что его тупой кончик на несколько сантиметров вонзился в дерево.

Резкая острая боль пронзила голову, начиная с затылка. Типпи пристально посмотрела на дрожащий нож и упала в обморок.

Она пришла в себя буквально через несколько секунд. Лицо было мокрым от крохотных капелек пота, таких же маленьких, как поры на ее лице. Сердце билось медленно, но очень тяжело и гулко.

Она поднялась на ноги и сунула огромную пачку писем в корзинку для мусора. Несколько сотен попали в нее, а часть писем приземлилась рядом на полу. Она аккуратно подняла эти письма и положила их в корзину. Потом она положила на них еще такое же количество, а сверху прикрыла испорченными черновиками, так что никто никогда не догадался бы, что она вывалила такую кучу писем в корзину, не прочитав их.

Она схватила нож и попыталась вытащить его из стола. Ни в какую. Типпи испугалась, нашлась же у нее сила так вогнать нож в стол! Она понимала, что это случайно. В нормальном состоянии она не смогла бы этого сделать. Через несколько секунд она вытащила нож, раскачав его и держась за него двумя руками. Типпи не могла отвести взгляд от глубокой раны в дереве.

Сначала это походило на губы. Тугой ротик, который держал все тайны при себе. Потом рана стала походить на рыбу, которая молчаливой серебряной струйкой плыла по воде. Потом все превратилось во влагалище, напряженное и ждущее, когда же в него вонзится оружие мужчины. Потом рана превратилась в полуприкрытый глаз. Он наблюдал за ней и знал все ее тайные мысли. И наконец — дротик, нацеленный в ее сердце.

На столе зазвонил телефон.

После пятого звонка Типпи заморгала и уставилась на аппарат. Подняла трубку.

— Типпи? — сказал Бен. — Привет.

— Какого хрена, где ты был? — спросила Типпи.

— Задержался после совещания.

— Я отправляюсь к Шону.

— Хорошо, встретимся через…

Бена не стало слышно, Типпи повесила трубку. Она нетвердой походкой пошла к двери комнаты. Типпи сняла пальто с вешалки, висевшей на внутренней стороне двери. Внезапно к ней вернулась способность двигаться. Она надела пальто, одновременно открывая дверь.

Типпи вылетела в коридор из дверей с надписью белыми буквами на черном фоне — «Доркас Типтон».

Она так торопилась, что не обратила внимания на человека в холле. Он стоял у прилавка с сигарами. Следил, как она уезжала, и последовал за ней в другом такси. Потом она вспомнила, что где-то видела его раньше. Но в тот момент она не обратила на него внимания.

Она это сделает позже.

Глава тридцать вторая

Бен помедлил, потом положил трубку на место. Он быстро осмотрелся в офисе, который компания «Даунтаун: ипотека и облигации» выделила для клиентов. Как и все остальные офисы, это была абсолютно ничем не примечательная комната. В ней не было никакой индивидуальности — обычная стандартная мебель и окно, выходившее на типично нью-йоркский пейзаж: кирпичная стена на расстоянии двадцати футов.

Бен посмотрел на часы. Она раньше его приедет к Шону, и, когда Бен там появится, она будет в жуткой ярости.

Бена волновала ее ярость, так как основной причиной ее был сексуальный голод. У него никогда не было женщины, чье основное желание было настолько обнаженным, что его мог заметить даже случайный наблюдатель. С первой встречи она никогда не притворялась. Типпи сразу показала ему, что главной целью встреч для нее был оргазм.

Эту цель она преследовала методами, поначалу смущавшими Бена. Ему иногда было неприятно, и его пугало, как методы эти лишали его тело намеков на какую-то тайну. Позже — они уже встречались вторую неделю — он научился принимать то, что она делала с ним, и постепенно ему это даже начало нравиться. Она полностью перехватила у него инициативу, могла возбуждать его неоднократно и потом доводила акт до конца самыми разными способами, ведь она стремилась только к этому. Бену начинала нравиться его пассивная роль.

Бен понимал, что как только Типпи утвердила свое место сексуального лидера в их отношениях, для нее пропало чувство новизны и волнения в их отношениях. Ее техника становилась все грубее и жестче. Он возвращался домой к Розали последние дни с царапинами и следами укусов на теле, которые он не мог объяснить своей жене. Аппетиты Типпи, как понял Бен, начали слегка отходить от желания достичь сногсшибательного оргазма. Ей теперь больше нравилось физически третировать его.

Бен кое-что знал об этом своеобразном состоянии. Год назад, когда он встречался с другой блондинкой Шона, с длинными ногами и по имени Элфи, он очутился в совершенно ином положении.

Элфи приехала в Штаты недавно. Приехала по студенческому обмену из Штутгарта. Наверное, ей всегда нравилось подчиняться мужчине в сексуальных отношениях. Ее абсолютная пассивность и удовольствие, которое она получала от всего, что с ней вытворяли, все это вызвало на поверхность такие инстинкты у Бена, о существовании которых он раньше даже не подозревал.

Все началось с игры. Он просто начал дразнить Элфи, чтобы выяснить, до какой степени он может унизить ее, пока она не начнет возмущаться. Но она никогда не жаловалась. Бена это стало раздражать, и он изменил условия игры. Он уже не проверял Элфи. Ему нравилось чувствовать ее боль.

Он проделывал с ней жуткие вещи. Бывали дни, когда она не могла ходить на учебу из-за того, что он с ней делал.

Она терпела все. Когда они, наконец, расстались, она сказала ему о причине расставания.

— Ты — такой ребенок, Бен. Ты все еще играешь в игры. Ты до сих пор не вырос.

Бену стало неприятно, когда он подумал о том, что у нее дома в Германии были мужчины, которые могли убедить Элфи, что они с ней не шутили. У него было ощущение, что Типпи тоже не шутила.

При этой мысли у него волосы на затылке встали и похолодела шея. Он с трудом смог перевести дыхание. Надел пальто и прошел мимо открытой двери комнаты своего отца, даже не попрощавшись. Он уже опоздал. Кто знает, насколько сильно разозлится на него Типпи?!

Глава тридцать третья

Они сидели на раскладушке Кимберли в закуте. Эдис сидела очень прямо, строго сложив руки на коленях. Они лежали одна на другой, ладонями вверх, на ее твидовой юбке. Она пыталась рассмотреть на них линии, как цыганка, гадающая по руке: «Вам предстоит встреча с интересным мужчиной».

Кимберли сидел как можно дальше от нее, насколько позволяла короткая раскладушка. Он изучал незаконченную скульптуру. Его широкие сильные руки играли с краем оливкового шерстяного армейского одеяла.

Глаза у него были сухими. После первой вспышки он убежал от Эдис, как бы стараясь спрятаться от нее. Она пошла за ним в закут. Пошла только после того, как рыдания стихли. Кимберли с трудом приходил в себя. Сначала перестали течь слезы. Потом он сумел справиться с всхлипываниями. Они поднимались, как рвота, из самой глубины. Наконец ему удалось привести лицо в порядок и надеть на него маску полного равнодушия.

Но Эдис заметила, что он все еще не мог смотреть на нее или разговаривать нормальным голосом. Она понимала, что он редко позволял себе роскошь поплакать. Она знала, что большинство мужчин похожи на него, но не многие из них могли плакать в одиночестве. А рыдания на людях для них не были столь ужасными, как для Кимберли. Казалось, что его больше волновали собственные слезы, чем тот подарок, который их спровоцировал.

— Ладно, — наконец услышала Эдис. Она ждала продолжения. Его темное лицо все еще было отвернуто от нее. — Ладно, чего уж там, — продолжил он, стараясь говорить совершенно спокойно, — благодарю вас за деньги.

Они оба начали смеяться. Сначала Эдис, а потом Кимберли подхватил ее смех. Он повернулся к ней. Его глаза внимательно смотрели ей в глаза.

Он сильно напоминал Эдис ее младшего сына Томми, когда тому было примерно лет десять. Вуди почти совсем не плакал. Томми был мягким ребенком. Он был младшенький, и она потакала его капризам. После своих рыданий он тоже смотрел ей в лицо, пытаясь прочесть, что впереди — шторм или ясная погода.

Эдис на какой-то миг покоробило, что она думает об этом человеке, который был моложе ее всего лет на десять, так же, как она думала о своих детях. Она где-то прочитала, что типичный средний современный американец всегда ждет одобрения его поступков со стороны женщин, и это состояние его убивает. Эдис прочитала, что с первых дней он старается, чтобы мать одобряла его поступки, а потом эта роль переходит к его знакомым девушкам, кончая той, на которой он женится. Он в каком-то смысле запрограммирован на то, чтобы своим поведением доставлять удовольствие женщинам, что было вполне естественно. Эдис решила, что иногда мужчине следует ходить в разведку, чтобы проверять свое действие на женщинах, которые в этот момент находились неподалеку от него.

— Через год, — продолжал говорить Кимберли, теперь в его голосе звучали нотки уверенности, — мы будем знать, увенчалась ли успехом «ОперацияСпасение» или провалилась. Если бы не вы, мы бы никогда не узнали. Я уверен в этом. Она бы приказала долго жить в июле.

— Почему в июле?

— В Гарлеме можно завлечь к себе ребят только зимой, если есть теплое и сухое место, куда бы они могли прийти зимой в непогоду, но как только на улице становится тепло и сухо, они уходят.

— Разве они не знают, как опасно бывать на улице?

Кимберли поморщился. Он пожал плечами, из его следующих слов Эдис поняла, что он больше не считает ее незваным пришельцем, которого можно холодно отсечь.

— Для вас, да, опасно. Даже для меня, с моим акцентом, перенятым у белых. И в моей одежде. Но для этих детей улица — что океан для рыбы.

— В океане рыбку могут съесть.

Кимберли встал и начал рыться в столе. Он вытащил несколько листков бумаги, они упали на пол у ног Эдис. Потом он наконец достал то, что искал. Это была бутылка, почти полная текилы.

Он показал ее Эдис.

— Это — вино моего детства, — сказал он с ухмылкой. — Я все еще парень из Нью-Мехико, понимаете? На четвертушку — мексиканец, на четверть — ирландец и наполовину — африканец. Может, выпьем немного, с лимоном, а?

«Ох, только этого не хватало — пить текилу в лавке в Гарлеме с полукровкой-скульптором», — подумала Эдис.

— Конечно, выпьем, — ответила ему она.

Пока Кимберли резал лимон и смешивал его с сахарной пудрой и текилой, Эдис подняла одну из бумажек, упавших на пол. Это была ксерокопия текста, снятого с обеих сторон. Бумажка была сложена втрое. Название было следующее: «Дисциплина во время мирных демонстраций». Эдис нахмурилась: «С помощью мирных демонстраций можно достигнуть следующего, — гласила листовка. — А. С помощью плакатов, призывов, листовок, освещения фактов демонстраций в средствах массовой информации можно передать важные идеи широким слоям. Кроме того, не следует избегать разговоров с людьми, которые наблюдают за демонстрацией со стороны. Б. Демонстрантам представляется возможность публично заявить о своей позиции по трепещущим вопросам, и они…»

— Прошу вас. — Кимберли передал ей бумажный стаканчик. Его края были покрыты солью, и стакан был наполнен жидкостью чудесного, почти прозрачного нежно-зеленого цвета. — К сожалению, у меня нет льда, придется пить «маргаритас» комнатной температуры. Салют.

Эдис прикоснулась стаканом к стакану Кимберли. Вместо звона был слышен шуршащий звук крупинок соли, которые терлись друг о друга.

— Салют!

Первый глоток «маргаритас» показался очень странным Эдис. Сама жидкость имела явно выраженный сладкий вкус с оттенком текилы. Соль по краешку стакана, казалось, была слишком резкого вкуса для языка Эдис. Эдис смаковала напиток, различая вкус ингредиентов этого напитка. После второго глотка они смешались в единое целое.

Кимберли поднял руководство по проведению демонстраций.

— Вас интересуют подобные вещи?

— Нет.

— А меня интересуют. — Он пробежал листовку. — Почему вас не интересует?

— Я… ну…

— Вы поддерживаете войну, да?

— Нечестный вопрос.

Кимберли кивнул головой.

— У вас есть дети, так? И сыновья?

— Двое. — Она помолчала. — Один уже призывного возраста.

— Тогда в чем же дело?

Эдис отпила глоток «маргаритас».

— Их отец воевал. Я… мы… мы решили, что… — Она перестала говорить, поняв, что они ничего не решили. — Конечно, мы все время пристаем к Вуди по поводу его отметок в школе. Это очень важно теперь, верно? Я хочу сказать, что если не попадешь в колледж, тебя почти сразу могут забрать в армию.

— Да, даже сына президента ЮБТК, — Кимберли насмешливо улыбнулся, — если он не сможет учиться в колледже. Миллионы молодых людей не могут и не будут там учиться. Особенно это касается черных парней из Гарлема. Но я уверен, что ваш сын поступит в какой-нибудь колледж, несмотря на то что у него плохие отметки и слабые знания. Они не смогут не принять сына президента такого важного банка, как ЮБТК.

К своему удивлению, Эдис усмехнулась, глядя на него.

— Мистер Кимберли, — спросила она его, — вы что, что-то вроде коммуниста?

— Если вы собираетесь задавать мне подобные вопросы, вам лучше называть меня Джош.

Глава тридцать четвертая

Гаэтано Фискетти видел через полуоткрытую дверь своего офиса, как мимо пролетел его сын Бен. Он отдаленно слышал, как секретарша что-то сказала ему, когда Бен выбегал из здания.

Гаэтано раздумывал, почему Бен с ним не попрощался. Он посмотрел на поверхность своего стола, а потом в равнодушные синие глаза своего кузена, Дона Винченцо Бийиото. Тони сразу понял причину, почему с ним не попрощался Бен. Ему не хотелось разговаривать со своим тестем Доном Винченцо. Гаэтано вспомнил, что он с ним и так почти никогда не разговаривал, за исключением случаев, когда этого было невозможно избежать по семейному протоколу.

За свою более чем пятидесятилетнюю жизнь Гаэтано Фискетти познал необычайную, всепобеждающую, почти сверхъестественную силу и мощь протокола. Порядок вещей и порядок среди людей, порядок ответственности и покоя, порядок, налагавшийся традициями и семьей, — все эти элементы протокола были повсюду. Остальное было ерундой.

Рождение и смерть — чепуха перед властью и величием фамильного протокола. Богатство и нищета, грусть и счастье — все эти проблемы сами по себе ничего не стоили, ибо входили в основу семейного протокола, а в протоколе содержалось и учитывалось все. Таким образом, протокол был всемогущим, одним целым, состоящим из разных составляющих.

Естественно, что в силу своих скромных способностей Гаэтано не продвинулся слишком далеко в иерархии семьи. У него полностью отсутствовали воображение и смелость, что само по себе было не таким уж плохим качеством. Но его абсолютная неспособность генерировать идеи сразу же резко подрывала его ценность.

Действительно, в своей жизни Гаэтано Фискетти сделал единственный умный ход, чтобы поднять свое положение в семье. У него был красивый и умный сын, который мог стать подходящим мужем для старшей дочери Винни Бига. Этот брак был самым большим достижением Гаэтано, и еще один его талант помогал этому — способность терять деньги везде и всегда.

Пока он смотрел через свой письменный стол на Винни Бига, Тони раздумывал, слышал ли тот, как Бен внезапно сорвался с места? Через секунду у него не осталось ни малейших сомнений, что тот все слышал.

— Он что теперь, ни с кем не прощается? — спросил Винни.

Гаэтано пожал плечами.

— Ох уж эти дети. Кто их поймет?

Глаза у Винни разгорелись, как газовая горелка, Гаэтано в страхе заморгал.

— Что ты хочешь сказать — кто их поймет? — резко сказал он. — Ты должен, ты, Тони Фиш, вот кто! Когда-нибудь я призову вас обоих и потолкую с вами. Ты меня понял? Разговор будет жестким. Понял? Мне не нравится, как ты со своим сынком ведете себя в последнее время. Так ведь, Рокко?

Рокко Сгрой, взгляд которого был зафиксирован на чем-то непонятном и парил в неизвестности, казалось, на какое-то время задумался над этим вопросом. Потом он медленно кивнул головой, как бы молча делясь с ними продуманным мнением.

— Правильно, — сказал он, подкрепив свои слова жестом руки.

Губы Тони Фиша изобразили какой-то маленький танец. Они сначала выдали намек на слабую улыбку, а потом поджались. Лоб у Тони нахмурился. Тони не решил, что будет лучше для него в этот момент, и поэтому начал говорить:

— Как может кто-то знать это, Винни? Скажи мне. Скажи мне, как этот, ну, тощая задница, как его там зовут, ну этот Палмер, мог все так быстро заграбастать? Так скоро, что никто даже не успел очухаться. Скажи мне, как я мог это знать?

— Я скажу тебе как, cretino!^[68]

Винни Биг поднялся и начал вышагивать по ковру перед столом Тони.

— Тебе давно нужно было делать, что я тебе приказал. Если бы ты поприжал Клэмена год назад, восемь месяцев назад. Даже полгода назад. До слияния, пока никто не стал совать свой нос абсолютно во все. Если бы ты сделал все это, и этот твой дурной сынок слушался нас, у меня бы уже давно Клэмен лежал con tutt’e due le mani,^[69] и никто в мире ни о чем не догадался бы. А сейчас из-за вас, двух дураков, теперь об этом пронюхал Палмер, и скоро узнает весь мир.

Тони Фиш сложил пальцы рук вместе, как бы начав катать шарики из хлеба.

— Винни, будь разумным, у тебя ведь еще есть Клэмен. Он сейчас в твоих руках, только он пока не знает этого. Этот Палмер, какое ему дело, кто или что у тебя в руках? Он и тебя-то не знает.

Крупная рука Винни Бига взлетела в воздух, чтобы продемонстрировать, какую чушь порет его кузен.

— Ты слышишь, Рокко? Этот Палмер, он не только глупый, он еще и глухой, слепой и тупой!!!

Рокко выдавил из себя короткий смешок. Спустя некоторое время он успокоился и мирно посмотрел сначала на Тони Фиша, а потом на Винни Бига.

— Ясно одно, — произнес он низким голосом, — этот Палмер, видимо, все знает о нас. Но Тони сказал, что Палмеру все равно, что или кого мы держим в руках, я думаю, Тони прав. Это похоже на Палмера. Почему его должно волновать, что там у кого-то есть, если ему это не нужно?

— Может, ему нужен Клэмен! — пробормотал Винни. Он все еще не успокоился.

— Он у него есть — по документам. Когда он приберет банк Клэмена, у него будут все нужные бумаги. Те самые займы, которые брал Клэмен. Он их должен будет выплатить, несмотря ни на что, не так ли?

Рокко дважды поднял вверх брови.

— Итак, у Палмера в руках бумаги Клэмена, а у тебя — сам Клэмен. У вас обоих есть то, что вы желаете, не так ли?

Никак не выразив явного согласия с точкой зрения Рокко, Винни перевел тему, что само по себе являлось скрытым неодобрением слов Рокко.

— Тони, это единственная операция, которую ты правильно провернул, ясно? Клэмен уже готов просить у нас денег. Я вижу. Он в таком жутком положении. В любой момент, как спелая груша, свалится в наши руки. Когда это случится…

Он остановился и пальцем чуть ли не ткнул в правый глаз своему кузену.

— Ты все должен будешь сделать правильно, или это будет твое последнее дело, ясно?

— Si, Винченцо.

— Все бумаги должны быть очень четко составлены.

— И когда все будет закончено, все будет принадлежать нам.

— Si, все-все.

— Мы наступим на Клэмена, как на спелую виноградину, и под нашим каблуком из него вытечет весь сок. Полностью!

— Si, Винченцо.

— И тогда мы отдадим выжимки свиньям.

Все трое засмеялись. Смех был тихим, но слегка напряженным.

Глава тридцать пятая

Косые лучи послеполуденного солнца пронизывали грязную сторону окон теплиц и высвечивали Яркую зелень листьев. Воздух был насыщен влагой, и для Дона Джироламо он пах кислородом, носителем жизни.

Он выключил мотор своей тележки для гольфа и сидел в тишине, глубоко дыша. В дневное время ему всегда было хорошо рядом с растениями. Он понимал, что проводить свои дни в этих теплицах ему в его восемьдесят шесть лет — счастье, он словно какое-то редкое растение, пустившее свои корни в богатую почву. Десять лет назад, когда он отошел от ежедневного контроля за семьей Дона Винченцо, его сына, он удалился на заранее подготовленную позицию, как предусмотрительный генерал, развертывающий свои войска. Здесь он был в безопасности, по крайней мере, в дневные часы, и здесь он будет оставаться, пока о нем не вспомнят.

Один эмиссар из внешнего мира уже прибыл. Вот почему Дон Джироламо направил тележку обратно, к своему рассекреченному убежищу. Конечно, человек в его возрасте может позволить себе сделать паузу для раздумья. Человек, который добился такого высокого положения, может позволить себе, чтобы посетители ждали его. Не слишком долго, иначе это будет ненужная грубость. Но несколько минут просто необходимы для соблюдения достоинства.

Размышляя так, Дон Джироламо включил мотор и направил свою тележку по коридору из зеленых листьев и черных теней. По мере того как он продвигался, ароматы в воздухе менялись: сначала это был запах мимоз в горшках, послеполуденное солнце зажигало их желтыми вспышками, потом был запах английского плюща и его листьев, сделанных словно из воска, потом — тонкий терпкий запах карликовых пальм. Он остановился перед высокой стальной дверью и нажал кнопку дистанционного пульта.

Размышляя обо всем этом, Дон Джироламо, как только дверь начала подниматься, направил тележку вперед. Выехав наружу, он снова нажал на кнопку и закрыл дверь. Когда он сошел с тележки и на одеревеневших ногах направился во внутреннюю комнату с камином, он увидел, что его посетитель выглядит еще тоньше, чем он был год назад, когда Дон Джироламо видел его в последний раз. Он хмыкнул.

— Какой худой! — воскликнул он, направляясь к визитеру.

Молодой человек вскочил на ноги.

— Si, padrone,^[70] и от этого я выгляжу старше. Но вы, вы выглядите на десять лет моложе, чем в последний раз.

Он застенчиво потянулся к руке Дона Джироламо, а когда тот протянул ее ему, то поднес к губам и почтительно поцеловал. Он так и остался стоять, смиренно склонив голову, пока старик не опустился в кресло возле камина. Крупные куски угля ярко светились, наполняя теплом маленькую комнату.

— Садись, Чарли. Какие новости? — теперь Дон Джироламо говорил по-итальянски.

Губы Чарли напряженно сжались, словно он приехал сюда исключительно с целью сообщить новости, тем не менее испытывал огромное нежелание сделать это.

— Говори.

— Si, padrone. У меня есть информация от человека, который нам очень полезен.

Произнося «servizievole»,^[71] как слово для обозначения «полезен», Чарли сделал руками движения, словно смешивал ими салат в большой миске. — Он следователь, имеет лицензию. То, что американцы называют «частное око».^[72] Вы меня понимаете?

Дон Джироламо кивнул. У него было предчувствие, что ему не понравятся новости Чарли. Было что-то в лице этого молодого человека и что-то даже большее в его неспособности перейти к делу, что подсказывало Дону Джироламо, что новости не будут приятными.

— Это касается Дона Винченцо? — отпарировал старик. — Информация о нем?

— Есть… есть э-э… причина, почему я сообщаю вам это, — заверил его Чарли, — это затрагивает зятя Дона Винченцо, Бенедетто Фискетти.

Глаза Дона Джироламо сузились.

— Этого футболиста?

Он выплюнул слово «футболист» по-английски, словно ругательство.

У него было собственное отношение ко всему клану Фискетти. Глупое решение со стороны Дона Винченцо отдать свою дочь за сына этой мелкой сошки, к тому же болвана. Более того, зять вырос вдалеке от семьи — конечно, насколько возможно, так что на него ни в чем нельзя было положиться, кроме как в надежно запрятанном деле. Тема семейства Фискетти была больным местом Дона Джироламо. Они были слабыми звеньями в цепи, оба они, и оба примазывались к Дону Винченцо в своих корыстных целях. И все это из-за женитьбы на этой тощей суке из Турина. Если бы Дон Винченцо не был так обуреваем грехом гордыни после смерти своей жены, если бы ему не льстила мысль, что все увидят его с этим блестящим куском дерьма под ручку, тогда не было бы ни дочерей, ни Бенедетто Фискетти.

— Чарли, — резко произнес Дон Джироламо, — так ты будешь говорить или нет?

— Да, да, конечно. Я же сказал — это касается зятя. Это касается также партнера Дона Винченцо, еврея по имени Гарри Клэмен.

Глаза старика медленно расширились, словно лепестки цветка под лучами солнца.

— Понимаю, — протянул он. — Продолжай!

Глава тридцать шестая

Эдис нашла, что «маргаритас» коварен. Она подумала так после того, как Кимберли налил по второму кругу. Она уставилась на полупустую литровую бутылку «текилы» и обратила свой взор прежде всего на ее верхнюю часть.

Разумеется, там нет таможенного штампа Соединенных Штатов, подумала она. Она очень долго разглядывала узкую белую наклейку с бледно-голубым рисунком и оливково-зеленым штемпелем: «Разр. Федер. 1.20 долл.». Потом ее взгляд переместился, медленно и изучающе, на горлышко этой бутылки странной формы. На другой наклейке было напечатано: «Налог штата Техас уплачен. 42 цента». Затем, так как бутылка была повернута этикеткой от нее, она разглядела через стекло, что было изображено на ней. Над причудливым рисунком мескала,^[73] сделанным зеленой краской, было напечатано: «Destilado Puro».^[74] В этот самый момент Эдис и решила, что «маргаритас» коварен. Горстка соли, положенная на край стакана, вызвала в ней острую жажду, но терпкая жидкость не гасила ее, не утоляла. Третью порцию она пила обреченно.

— Слишком поздно пытаться споить меня, — сказала она Кимберли. — Я уже прошла проверку.

Ее замечание, в сущности, не было услышано. Кимберли перестал разговаривать с ней еще перед третьей порцией, он теперь громко разговаривал сам с собой. Нет, Эдис видела, это было вовсе не потому, что он воображал, что находится в одиночестве. Это происходило просто потому, что он испытывал удовольствие от собственного монолога, и, слава Богу, он не нуждался в слушателях.

Схватывая какие-то обрывки из разглагольствований Кимберли, Эдис что-то усваивала, что-то тут же забывала. Начиналось это с заявления вроде «почему-я-за-мир», а потом каким-то образом скатилось в сторону, вначале к его воспоминаниям — о корейской войне, а затем к его борьбе за то, что он называл «Хлоп».

— Можешь считать себя гением, — говорил он, — тебя можно отправить с миссией мира с трюкачами из государственного департамента в кругосветное путешествие, но навара никакого не будет. Вернувшись домой, ты будешь кое-как существовать, зарабатывая учительством никели и даймы.^[75] Будешь из кожи вон лезть, стараясь сохранить себя. И ты делаешь свою работу в надежде, что, может быть, это усилие или очередное приведет тебя к этому. И вдруг — хлоп! Ты взрываешься из абсолютной неизвестности в мгновенный успех и славу. Хлоп! Сегодня ты никто. А на следующий день — знаменитость. Хлоп! Но это не так-то легко, масса людей никогда не достигает этого. Я, видимо, тоже не достигну.

Он остановился на этой ноте и начал рассматривать незавершенную статую, он уделял этой «ню» такое внимание, словно это была еще одна гостья на приеме. Грифельно-серые глаза Кимберли наполнились какой-то невысказанной болью, усталостью от проигранной борьбы за признание.

— Жизнь в искусстве, — безрадостно бормотал он, — великое дело.

— Мне она нравится, — услышала Эдис собственные слова, обращенные к этой другой гостье, — я не имею представления, что вы собираетесь с ней делать, но она почти готова для обозрения.

Взгляд Кимберли вернулся к Эдис. Его глаза расширились.

— Вы так считаете?

— Может быть, немного доделать лицо? — спросила Эдис. — Хотя бы один глаз.

Кимберли покосился на скульптуру.

— Она едва начата, а вы хотите, чтобы я объявил ее завершенной?

— Но она гораздо больше, чем начата. А как вы обработали это дерево!

— Фигура еще скрыта в материале. До завершения далеко.

— Нет, мне правится, как она выглядит, — упрямо настаивала Эдис.

— Это все скреплено вместе цементом, потому что я не мог купить один большой кусок дерева.

— Тем более хорошо.

— Да, она вся состоит из отдельных кусочков.

— Чудесно! — сказал Эдис.

Кимберли со злостью вскочил на ноги. Он обошел скульптуру со всех сторон, потом отошел в угол, откуда взирал с отвращением сначала на скульптуру, а затем на Эдис.

— Понимаете, — начал он, утрачивая правильный мелодичный выговор по мере того, как текила оказывала воздействие на его речь, — высокомерие правящего класса вышло за все мыслимые пределы.

— Тогда не надо, — ответила Эдис, надувшись.

Темная кожа Кимберли была словно присыпана пушком, заметила она, словно естественная припудренность на ягодах винограда. Его крючковатый нос утолщался на переносице, особенно когда он гримасничал.

— Не буду я заканчивать ее, — сказал он, — я начинаю видеть, что надменность делает с человеком, он уже не в состоянии естественно воспринимать мир. Это психологический наркотик. Оставь скульптуру в покое и заяви, что она завершена. Хлоп! Плюй в глаза собственной аудитории и заставляй ее аплодировать. Хлоп! И знаете, это может сработать!

— Я достаточно взрослая, чтобы… — Эдис запнулась на середине мысли. В комнате повисла тишина. Кимберли присел рядом с ней на раскладушку и продолжал пялиться на скульптуру. Его бедро, упиравшееся ей в бок, было твердым, как дерево. Он тяжело дышал.

Эдис чувствовала себя абсолютно трезвой. Более или менее трезвой. Она понимала, что не пьяна. Для этого обычно ей требовалось выпить немного больше, чем сейчас. Но она ощущала чувство теплого удовлетворения, которое пришло к ней после второй порции.

Она понимала, что на сей раз это было нечто большее, чем просто алкоголь. Она все еще не понимала, почему так задела чувства Кимберли. Он был выведен из равновесия, ее безобидное замечание, что скульптура не завершена, каким-то образом загнало его в мертвую петлю. Она не была в состоянии понять, что такого она сказала, но ощутила, что какое-то новое чувство переполняет ее. Это было почти так, говорила она себе, как если бы она принимала участие в акте творения.

Она взглянула на темную ладонь Кимберли, похлопывающую ее по колену. «Это просто должно сработать», — размышлял он вслух. Она положила руку на его ладонь. Он повернулся и взглянул на нее. В следующее мгновенье он снял руку с ее колена, обнял ее за талию и привлек к себе. Вначале его язык показался ей соленым. Потом она ощутила терпкую сладость текилы. Она расслабилась и опустилась на раскладушку, размышляя одновременно о том, догадается ли миссис Кейдж накормить детей ужином и запер ли Кимберли входную дверь магазина.

Глава тридцать седьмая

В скромной, безликой комнате после того, как ее покинул Гаэтано Фискетти, на долгое время воцарилась тишина. Винни Биг взирал через стол на своего подручного Рокко Сгроя. Эти два человека, столь схожие по росту и внешнему виду, казалось, вслушивались в отзвуки тишины в воздухе, уши обоих были настроены на столь многозначное безмолвие.

Наконец Винни поднялся на ноги. Движения были быстрыми и ловкими для мужчины его возраста. Он молча пересек комнату в маленьких, остроконечных туфлях и бесшумно затворил дверь. Рокко приподнялся было, чтобы молча предложить свою помощь, но Винни, не произнеся ни слова, покачал головой.

Закрыв дверь, Винни быстро вернулся к своему креслу и снова уселся в него. Некоторое мгновенье он молча взирал на пустой стол, потом медленно перевел взгляд голубых глаз на Рокко.

— И долго этот несчастный blatta^[76] действовал подобным образом?

Рокко уклонился от взгляда Винни Бига. По многолетнему опыту он знал, какими пронизывающими могут быть эти глаза, даже если их ярость, презрение или ненависть были направлены не против Рокко, а против какой-то третьей стороны.

— Довольно долго, — сказал Рокко, потом быстро добавил, уже по собственной инициативе: — Ничего страшного, просто по дурости делал. — После паузы еще добавил задумчиво: — Не то чтобы дурость, вы же понимаете, padrone, а как бы вы назвали это?

— Я называю это глупостью. И каждый, кто не сообщил мне о степени глупости этого болвана, так же глуп и сам. До тебя дошло, что я сказал?

Рокко Сгрой развел руками в стороны вверх ладонями, словно бы выпустил в воздух прекрасного белого голубя истины.

— Padrone, подумайте, что вы говорите. Фискетти? Ваш сват? Свекр вашей дочери?

Глаза Винни Бига на темно-смуглом лице затуманились.

— С этой родней одни неприятности, — сказал он больше самому себе, нежели Рокко, — это всегда отдает таким scimunitos,^[77] от Тони Фиша просто негде укрыться. Он не может сражаться за свой путь наверх, не может найти его. Но может забраться в свою маленькую норку и выжидать там, как таракан в стене. И стена защищает его. Все удары приходятся на стену. Черт побери, я и есть эта стена! А он тараканчик внутри меня, и он собирается пожрать мои внутренности.

Руки Рокко, теперь протянутые вперед, начали новую пантомиму вежливого отрицания. Протянутые к Винни Бигу ладони совершали мелкие движения, словно растирали комок жирного крема.

— Но он не так уж виноват, padrone. Я имею в виду, что этому несчастному ублюдку просто доверили. Он ведь делал то, что ему было сказано, не так ли? Никто не смог бы учредить эту липовую корпорацию лучше, чем он. Я прав?

— Любой идиот может учредить липовую корпорацию. Ты когда-нибудь слышал, что произошло, когда я в первый раз поручил Тони Фишу составить контракт?

Рокко кивнул.

— Что-то слышал.

— Ты ничего не мог слышать, приятель, иначе не заступался бы за него. — Винни Биг откинулся в кресле и уставил свой яростный взгляд на бесцветный потолок. — Это было сразу после войны, Второй мировой войны, — начал он вспоминать. — Мой отец и я разработали цельный план. В старой стране^[78] он проходил как по маслу. Мы только добавили к нему несколько штрихов, чтобы американизировать его.

Рот Винни расплылся в ухмылке, похожей на оскал акульей пасти.

— Так это вы вдвоем придумали весь первый план? — сказал Рокко. — Я не знал этого.

Винни скромно покачал головой.

— Мы не изобрели его целиком сами, Рокко. Мы его импортировали. — Акулий оскал медленно сошел с его лица. — Это было за два месяца до Рождества, точно. У нас была маленькая компания электродеталей, в Куинсе. Во время войны они изготовляли детали к прицелам для бомбометания, а потом выпускали лампочки, штепсели, выключатели. У них были хорошие кредитные линии с каждой большой компанией, производящей металлоизделия. Я поручил Тони открыть дело. Предполагалось, что он будет представлять себя оптовым торговцем из Кливленда.

— Торговца чем?

— Электротоварами, чем же еще? — Винни взирал в потолок, словно это был киноэкран, на котором проецировались его воспоминания. — Он купил эти штуки в Куинсе на сумму пятьдесят тысяч долларов, расплатившись чеком банка в Кливленде, где у меня был счет для операций компании «Даунтаун». Они их поставили, а мы все тут же переправили в Чикаго. Никакого дохода не получили, но свое вернули.

— Понятно. И с тех пор эти люди из Куинса были у Тони на поводке.

— Все правильно. Потом Тони сделал им еще два небольших заказа — по двадцать тысяч каждый. Он выплатил в течение десяти дней все до последнего цента и стал у этих идиотов чуть ли не первым клиентом, И вот он появляется в Куинсе с заказом на двести тысяч — срочно нужны штепсели, розетки, поставки до первого декабря, премия за срочность и т. п. А в это время… — Винни сделал паузу, внимательно изучая потолок.

— А в это время, — подхватил Рокко, — владелец компании проиграл в карты одному из наших мальчиков примерно такую же сумму, так?

Винни отрицательно покачал головой.

— Мы не работаем tanto grezzo.^[79] — Он взглянул на Рокко. — Grezzo?

Рокко пошевелил губами, пытаясь найти правильный перевод.

— Грубо?

— Si. Мы не обошлись так грубо с этими ребятами из Куинса. У нас для них была припасена небольшая фабрика по производству проволоки, они как раз собирались приобрести такую. Считай, что они сами лезли в петлю. Проволока нужна была им для производства, они спали и видели себя владельцами проволочной фабрики. Они выразили желание стать нашими партнерами. Мы заявили, что акционеры нам не нужны, плата натурой, гоните наличные.

— Которых у них не было?

— Действительно, не было, но если кое-что продать, то нашлось бы. — На лице Винни Бига опять появился акулий оскал, он не скрывал, как сладки ему те далекие воспоминания о задуманной им афере. — Но мы не заламывали цену, сказали, что отдадим дешево, — пусть собирают наличность. Мимо такого жирного куска они не могли пройти. И тут мы еще раз вдарили им по башке, чтобы быстрее соображали. Едва они успели отгрузить Тони в кредит эти хреновые розетки и штепсели на двести тысяч, как он сделал новый заказ на лампочки и другую дребедень — еще сто тысяч долларов.

Рокко хихикнул.

— Тут у них с наличностью наступил полный обвал, так? Они начали просить своих поставщиков о кредите, правильно?

— Да, и кроме того, искали наличность для покупки этой дешевенькой фабрики в Бронксе.

— Дальше все как по маслу, так, padrone?

Смуглое лицо Винни помрачнело.

— По маслу-то по маслу, но надо бы знать Тони Фиша.

— Как же он мог все провалить? Ведь продумано было все до мельчайших деталей?

Винни пожал плечами, на лице его появилось почти философское выражение.

— Ну, я вызвал своего парня из Бронкса, Умберто, Умберто Нотарбартоло, отца Чарли, Это он отвечал за проволочную фабрику, понимаешь? Он должен был направить ко мне этих кретинов из Куинса, которые собирались просить наличные взаймы. Все чин чинарем. Они просят, я проверяю их счета, вижу, что народ солидный, — вот-вот должны получить триста тысяч долларов по подложным заказам Тони Фиша. Иначе говоря, я уж почти схватил их за яйца, понял?

— Понял.

— А в Кливленде мы арендовали на помесячной основе складское помещение. Использовали его как ширму и при транспортировках товара в Чикаго. За это отвечал Тони Фиш. Теперь понимаешь? И что же происходит в тот день, когда эти простаки из Куинса должны были прийти ко мне в офис с просьбой о займе, в тот день, когда они должны были оказаться на крючке?

Рокко сделал предположение:

— Тони все испортил?

— Да еще как, Рокко. Он не просто испортил. — Винни зыркнул на Рокко глазами. Тот заморгал и отвел взгляд. — Ты понимаешь, что дело было почти в шляпе. Если бы я получил от них гарантии, а заказы Тони оказались пшиком, то они не смогли бы выплатить займ и должны были в счет долга отдать часть своего дела, львиную часть, черт побери.

Голос Винни стал нарастать — от гневного гудения до почти яростного крика.

— Все было готово, они были у меня на аркане. Я уже прибирал к рукам компанию в Куинсе. Великолепная афера, Рокко! Мы получаем их кредиты: мы якобы заказываем их поставщикам проволоку и металлические детали на сумму в два миллиона долларов, все это переводим на подставных лиц, сбываем товар и объявляем о банкротстве компании из Куинса. Вот это афера! Два миллиона чистой прибыли, Рокко, ведь в кредите под их честное имя нам бы не отказали.

— А было ли из-за чего волноваться, padrone?

— Два миллиона? В те дни? Конечно, из-за такой суммы стоило повозиться, уж поверь.

— Но я думал… — Рокко сделал широкий жест, — я думал, что сегодня, например, сегодня вы бы такой мелочью и заниматься не стали.

Уголки тонких губ Дона Винченцо Бийиото опустились вниз.

— Я и сейчас могу уделить несколько минут афере, приносящей два миллиона долларов. И эти деньги упускать не стоит, Рокко. В семье всегда найдется несколько солдат, которым такие деньги не помешают. Солдаты-стрелочники тоже должны есть.

— На два миллиона куча солдат обожрется.

Винни пожал плечами.

— Да что я говорю, Рокко? Два миллиона товарами от поставщиков. А наличности — и всего-то миллион. Сегодня это не цифра. Но сегодня мы и организованы куда как лучше, чем тогда. — Винни замолчал, легкая улыбка скользнула по его губам.

— Так что же сделал Тони Фиш?

— Тони Фиш! — Винни вскочил и начал мерить комнату шагами. — В тот день, когда они должны были оказаться в моем офисе, где им отрезали бы яйца, в тот самый день из Кливленда пришла назад первая партия розеток и штепселей, направленная ими в счет того заказа на двести тысяч долларов, с пометкой: «Получатель не значится». Ты понимаешь, Рокко?

— Нет.

— Склад в Кливленде. Тони Фиш не успел вовремя заплатить за аренду помещения. Они закрыли склад, сняли нашу вывеску и отказались принять груз. Он забыл заплатить вперед за месяц какие-то гроши, этот мой кузен, сидящий на мешках с деньгами, — и в трубу вылетело дело на два миллиона.

— А что, с людьми из Куинса уже нельзя было договориться?

— Ты смеешься, Рокко. Едва груз пришел назад, они поняли, откуда ветер дует. Они завернули оглобли, только мы их и видели.

Комната надолго погрузилась в полнейшую тишину.

— Так вот какая история с Тони Фишем.

— Да, вот такая. — Винни Биг перестал бегать по комнате. Он остановился и уставился на пол. — Вот почему я никогда больше не использую его в серьезных операциях. Он неплохой исполнитель и хорош там, где справится любой идиот. По мелочам он работает не хуже любого идиота. Но когда пускаешься в аферу, нужны мозги и хватка, а ни того, ни другого у Тони Фиша никогда не было и не будет.

— А его сын… — Рокко Сгрой замолчал, предлагая Дону Винченцо закончить фразу за него.

— Отец слишком глуп, — сказал Винни на удивление спокойным, глухим голосом, — а сын чересчур умен. — И он безрадостно рассмеялся.

Глава тридцать восьмая

В задней комнате лавки было темно. Окно над раскладушкой было проделано в стене очень высоко и выходило в переулок, в который на протяжении многих лет выбрасывали мусор, и там скопились груды нечистот. Само окно, должно быть, в последний раз мыли несколько месяцев назад, когда Кимберли только открыл офис своей «Операции Спасения». С той поры ни у кого не нашлось времени или желания, чтобы протереть его дочиста от копоти и золы.

Эдис лежала на спине и смотрела на слабое светлое пятно, которое считалось окном. В сгущающейся темноте она испытывала ощущение, что куда-то плывет, словно оба они — и окно и она сама — были свободно парящими в пространстве объектами. Окно, так она ощущала, не было частью стены. А ее тело определенно не было прижато силой земного притяжения к грубому одеялу и жесткому матрасу под ней.

Какое-то время они вообще не разговаривали. После того как Кимберли долго целовал ее, он снял с нее блузку и лифчик. Он потратил некоторое время, чтобы заставить ее соски увеличиться и отвердеть, нежно покусывая их.

Затем он снял с нее юбку и стал медленно освобождать края чулок от застежек. Он провозился с этим удивительно долго, и у Эдис возникло неожиданное предположение, что он пытается не порвать нейлон.

Как бы то ни было, думала она, ничто это не имеет никакого отношения к реальности, все мы — свободно парящие в пространстве объекты.

Она начала ощущать желание, когда ее соски стали твердыми. Но теперь, когда, казалось, он так бесконечно долго возился с ее бельем, она начала раздумывать, а произойдет ли что-нибудь вообще, кроме этой бесконечной преамбулы, на что бесполезно уходило ее ожидание.

— Позволь-ка мне, — сказала она, наконец, просовывая руку под комбинацию и ловко освобождая застежки.

Она скатилась от него чуть в сторону, на бок, и быстро стянула чулки. Когда снова повернулась на спину, то почувствовала, как его сильные, с шершавой кожей, пальцы скульптора быстро пробежали вверх и вниз по ее бедрам. Легкая дрожь ее втянутого живота стала ответом.

Он снял с нее трусики и начал пальцами, длинными медленными движениями гладить ее живот, что вызвало в ней возбуждение. Ее ступни постепенно оказались в разных углах кровати.

Она больше не видела ни окна, ни Кимберли. Точно так с нею было в медовый месяц, вспомнила она. Кромешная тьма в огромной спальне их свадебных апартаментов, и Вудс, на ощупь находящий ее в темноте. Сначала — груди… У Вудса все восстало так стремительно и быстро, что оргазм наступил раньше, чем она вообще что-либо почувствовала.

Так происходило потом часто, но она никогда не испытывала желания поговорить с ним об этом. А теперь, когда она лежала здесь, чувствуя долгие, уверенные ласки пальцев Кимберли, она осознала, как редко достигала она оргазма со своим мужем. Когда это произошло в последний раз, она уже не помнила. Возможно, подумала она, в тот вечер, когда он выпил слишком много. Она едва могла припомнить свои ощущения.

Ни одна из книг, которые она прочитала по этому предмету, не могла дать ей даже изначальную идею, какое ощущение ей следовало испытать. И никто из ее подруг не говорил об этом.

Кимберли приподнял ее ягодицы, развел ноги, подперев их своими руками, — теперь она была вся раскрыта и беззащитна.

Некоторое время она размышляла, какой Кимберли мужчина. Не могло быть и речи, что он застенчив или неопытен. Теперь это было очевидно. Возможно, он не мог предполагать, как застенчива и неопытна в действительности была она. Ни словом, ни жестом Эдис не давала понять, что это ее первая внебрачная связь. Во всяком случае, она была абсолютно уверена в этом. Она не имела представления о том, как ведут себя те, опытные и бесстыдные, но она определенно чувствовала, что считает, что с ней все в порядке.

А он целовал ее живот и пупок, его руки были под ней, каждая охватывала ягодицу. Потом она почувствовала мягкие прикосновения его губ внизу живота, потом еще ниже. Вначале она попыталась высвободиться, но потом замерла.

Ее залило ужасное чувство стыда. Достаточно ли тщательно она вымылась сегодня утром? Какая ему радость от этого? Она не могла понять. Ее мозг не мог, казалось…

Неожиданно острые, бурные волны словно накатили на нее изнутри. Она почувствовала, как что-то необычное происходит в ее лоне.

— Да? — спросил он ее.

— Да! Да!

Эдис почувствовала, как он с ужасной силой погрузился в нее. Она вытянула в темноте руки и охватила его длинное, стройное тело, притянула его к себе, прижала его к своим грудям. Ее ноги обвили его ноги. Она могла чувствовать, как его твердый, мускулистый торс опускается над ней. И она сжимала изо всех сил обеими ладонями его спину. Она слышала его отрывистое дыхание. Она услышала еще чье-то дыхание и осознала, что это она хватает воздух ртом.

Эдис слышала собственные стоны так, словно это стонала какая-то другая женщина, как одна из тех женщин в родильной палате, которых она слышала, ожидая рождения своих собственных детей. Теперь она что-то говорила Кимберли, но не могла разобрать слов, только их настойчивость…

Перед ее глазами завертелись какие-то огненные круги. Она почувствовала, как внутри ее распахивается гигантская пропасть, бездонная бесконечность, в которой сверкают звезды и завывают ветры. Вся нижняя часть ее тела, казалось, была охвачена спазмом оранжевого жара.

Она услышала животное рычание ненасытного вожделения. Ее зубы впились в плечо Кимберли. Его кожа имела слабый и соленый вкус, как мексиканская водка «текила».

Глава тридцать девятая

«Линкольн» пробивался сквозь обычный густой поток пешеходов, который начинал заполнять улицы финансовой части Нью-Йорка после того, как завершались торги.

Последние лучи мартовского солнца слабо освещали узкие улицы, а потом и вовсе исчезли, когда темно-серый лимузин повернул к северу в сторону Ист-Ривер-Драйв.

Вудс Палмер сидел на заднем сиденье своего автомобиля, слева, рядом с ним, было достаточно места для них обоих — Билла Элстона и Донелли Элдера. Но Билл выбрал для себя одно из откидных сидений и оседлал его так, чтобы смотреть назад. Донни же предпочел дальний правый угол. Похоже, заметил себе Палмер, никто из них не хотел находиться рядом с ним после той взбучки, что он задал им за обедом.

— Ладно, — произнес он совершенно будничным тоном, словно обсуждал эту тему беспрерывно всю прошедшую неделю, а теперь просто высказывал последнее дополнительное соображение. — Я полагаю, это снижает предлагаемую нами цену за Народный банк.

Две пары молодых глаз впились в Палмера.

— Мы же уже назвали нашу окончательную цену, — спокойно сказал Донни Элдер.

Палмер дал этим словам медленно раствориться в шуме уличного движения. Потом повторил:

— Окончательную?

В этой фразе слышался легкий британский налет, словно ее произнес сварливый, дородный пожилой мужчина с шарфом на шее, сидящий в кафе и курящий длинную глиняную трубку.

— Извините, сэр, это так.

— А что такое окончательная цена?

Всегда уравновешенный, Донни обычно очень скрупулезно относился к определениям, и сейчас Палмер почти готов был услышать от него: «О Господи, Палмер, если вы не знаете, что означает окончательная цена, то, значит, вы этого никогда не понимали».

Вместо этого Донни собрался и медленно, почти мрачно, словно торжественно повторяя заповедь, произнес:

— Окончательная цена — та цена, которую назначает ЮБТК.

Палмер усмехнулся, но улыбка вышла безрадостной.

— И уже ничего нельзя изменить при желании, — заключил он.

— Мне не хочется даже думать об этом, — быстро сказал Донни.

Так быстро, подметил Палмер, что даже забыл употребить сослагательное наклонение.

— А я подумаю, — сказал Палмер, — нет, в самом деле, я так и сделаю. Я верю, что первый и почти единственный долг бизнесмена, это купить дешево и продать дорого. Если я могу найти способ снизить цену, по которой покупаю, то должен воспользоваться им. Потому что как банкир я, кроме всего прочего, — эталон бизнесмена, можно сказать, прототип такового. Ясно?

Донни сидел молча, не сознавая, какого дурака он свалял, а может, скорее, это его окружение и подготовка подвели его.

— Вы предлагаете, чтобы мы отозвали наше первоначальное предложение Народному банку? — спросил Билл Элстон.

— Это порченый товар, — сказал Палмер, — его представляют безупречным, а на поверку это не так.

Элстон пожал плечами.

— Что ж с того? У всех маленьких пригородных банков есть свой скелет в шкафу.^[80] С другой стороны, почему они так хотят, чтобы их купили?

— Стоит поразмыслить, — согласился Палмер. Он наблюдал, как большой «линкольн» проскользнул между несколькими машинами, обогнав их по чужой полосе, и устремился дальше на север. Он глядел на ряды больничных зданий, протянувшихся сразу за Питер-Купер-Виллидж, — старых и новых, грязных и шикарных. Он пытался думать о том, что скрывается там, внутри, — от больных белой горячкой до безнадежных раковых, но его мысли никак не могли оторваться от проблемы, заботившей его.

Он не знал, какую именно проблему сейчас решает: покупку Народного банка или натаскивание двух неправильно подготовленных молодых людей, которым, по совершенно различным причинам, не хватало профессионализма.

— Настоящая проблема, — сказал он, — заключается не в том, как много мелких банков что-то скрывают, а в том, должны мы или не должны придерживаться нашей первоначальной цены в конкретном случае. У меня, к примеру, есть ощущение, что Фелпс достаточнопотрясен, чтобы принять любую разумную цену, даже на миллион долларов ниже нашего первоначального предложения. Но чем дольше мы оставляем его наедине с самим собой, чем дольше мы не загоняем его в угол, тем больше стойкости он набирается от своих коллег. Особенно от молодого Фискетти. Кажется, он выступает в качестве связующего звена.

Элстон нахмурился.

— Я решил, что вы приглянулись друг другу. Он растаял при одном только упоминании этой футбольной игры — сухопутчики против моряков. Между прочим, кто снабдил вас этой информацией? В нашем досье ее нет.

— Никто меня ничем не снабжал. Мне довелось наблюдать, как он играл.

Донни выглянул в окно.

— Забавно, что он играл за Армию. Забавно, что он играл в такую спортивную игру вообще. Он слишком смазливенький, чтобы ввязываться в разного рода заварушки, а его происхождение слишком подозрительно, чтобы его в принципе приняли в армии как своего.

Палмер поцокал языком.

— Я предупреждал вас, Донни.

— О чем?

— Я говорил вам, что эти люди — на линии огня, корпят над обнищанием трудящихся классов. Я предупреждал вас, чтобы вы не принюхивались к тому, как они пахнут. Теперь вы обнаружили, что один из них имеет, скажем мягко, менее чем безупречные связи. И вот вы неожиданно возвращаетесь к этому мерзкому синдрому англосакса. Банкиры не могут позволить себе такую роскошь, Донни.

Молодой человек, принимая свое поражение, усмехнулся.

— Ладно, — сказал он, — все мы братья перед Богом, а я — хранитель Бена Фискетти. Но от этого его связи лучше не пахнут.

Палмер покачал головой.

— Меня не волнует это. Я хочу, чтобы вы оба поняли меня правильно. Мне нет дела до того, имеет ли отец Бена Фискетти партийный билет коммуниста, торгует ли героином его сестра, или, в довершение всего, грубит ли он своей матери. Все эти ужасные секреты могут иметь значение только в том случае, если с их помощью я смогу обойти Фискетти и его банк. Могу я использовать их к своей выгоде? Если нет, забудьте это.

Оба молодых человека умолкли на какое-то время, чтобы воспринять эту для них более чем революционную концепцию. Палмер наблюдал, как они осваивают ее, каждый по-своему, она им не нравилась, но они были вынуждены принять ее, потому что это была идея босса.

— Билл? — подталкивал Палмер.

Элстон потер ладонью подбородок.

— Я думаю, что связи Бена Фискетти — это обоюдоострый меч. Я думаю, они могут сильно поранить его, если мы правильно взмахнем мечом. Но он может и нас поранить.

— Каким образом? — спросил Донни Элдер.

— Много способов. Мы не имеем представления о том, сколькими нитями «Даунтаун: ипотека и облигации» опутали город. Влезая в частично скрытые операции, мы походим на муху, пытающуюся забраться по паутине в самое логово паука. Никто не знает, когда нажмут на спусковой крючок и паук вцепится в вас.

— Образно, — резко сказал Донни, — но, черт побери, почему ЮБТК должен бояться какой-то кучки стряпчих по темным делам, вроде этих?

— Хороший вопрос, — одобрил Палмер.

Билл Элстон выждал с минуту. Палмер наклонился вперед и указал водителю на поворот в сторону Сорок второй улицы. Он намеревался отвезти Донни Элдера на Центральный вокзал, а затем Билла Элстона — домой. В район восточных пятидесятых.

— Я спорю, исходя не из реальных фактов, — признал Элстон, — а из подозрения, из того, что я слышал и читал, у меня нет для суда достоверных свидетельств. Возможно, от недостатка знания и страха. Но я знаю, что то, что для нас — типичная деловая сделка, доллары и центы, переговоры и контракт, на все это подобные люди смотрят по-другому. Они смотрят на это настолько по-иному, что время от времени людей находят убитыми в креслах парикмахерской. И я не могу называть подобные вещи игрой по нашим правилам.

«Еще одно хорошее замечание», — подумал Палмер.

— А что ты думаешь, Донни?

— Я не думаю, что мы должны бояться кучки воскресных развозчиков молока по домам. Эти люди существуют, но я не считаю, что они более могущественны, чем любые другие трусливые воры. Это все романтики-журналисты раздули их значение. Они могут быть страшны, как черти, в своей среде, но укажите мне хоть на один случай, когда бы они вышли за пределы своего милого круга и стали соперниками для кого-нибудь постороннего. Для нас, например.

— Вот и Центральный вокзал. У вас есть подходящий поезд?

Донни взглянул на часы.

— Через десять минут. Премного благодарен. Продолжим дискуссию завтра?

— Обязательно.

Палмер и Элстон наблюдали за тем, как Донни пересек площадь и исчез в здании вокзала. Водитель направился по Сорок второй улице и остановился перед семафором, чтобы свернуть на Мэдисон-авеню.

— Думаете, он попал в точку? — спросил Палмер Элстона, все еще пытаясь высечь искры, сталкивая одного молодого человека с другим.

— Не думаю. Может быть, так было до войны. Возможно, на протяжении нескольких лет после войны. Но теперь уже все по-другому. Эти люди больше уже не трусливые воришки, какими их помнит Донни со времен своего детства.

— Откуда вы знаете?

— Не знаю. Сужу об этом с ваших же слов.

Палмер задумчиво кивнул.

— Я все еще новичок в этом городе, Билл, во многом все еще — деревенский парень. Может быть, мы понимаем эти вещи по-разному.

— А вы из Чикаго? Я как-то упустил из вида.

— Чикаго — это не Нью-Йорк.

— Но Чикаго держит первенство по организованной преступности, это хрестоматийно.

— Все обстоит не совсем так, как вы думаете. Чикаго уже анахронизм, Билл. Это последний из числа воровских больших городов в стране. Абсолютно последняя твердыня гигантского повсеместного жулья. Ни в одном другом городе воровская банда так не перекупила полицию, политиканов, не возводит непреодолимые препятствия для общественного расследования. Все построено на денежных сделках. Нельзя утверждать, что в Нью-Йорке все обстоит так же.

— Не так открыто, но…

— Это моя точка зрения, Билл. Десятилетний ребенок может понять, как все обделывается в Чикаго, потому что там все открыто. В Нью-Йорке коррупция в глубоком подполье, нужно быть очень проницательным человеком, располагающим огромной информацией, чтобы найти концы.

— Я не являюсь таким человеком, — сказал Элстон с некоторым сожалением. Он молчал, пока лимузин поворачивал на восток по Пятидесятым улицам в сторону его дома. — Но я полагаю, что нью-йоркская коррупция такая же жирная, как в Чикаго, — добавил он с некой мрачной гордостью.

— Может, даже жирнее. — Палмер помахал рукой по воздуху между ними, словно разгоняя свесившуюся с потолка паутину. — Но нам важно знать, не насколько жирнее, сейчас нам важнее знать, как далеко можем мы протолкнуть сделку с Народным банком в свою пользу. Насколько преступны связи Фискетти? Насколько ужасны последствия, если мы раскроем их? Достаточно ли они преступны, чтобы позволить нам сократить свою цену на миллион или даже два миллиона долларов? И если так, можем ли мы настоять на новых торгах?

Молодой человек повернулся к Палмеру и взглянул на него с некоторым удивлением.

— Знаете, — сказал он, — когда вы пришли в банк впервые на такую высокую должность, масса людей размышляла, почему вам было отдано предпочтение перед теми, кто уже принадлежал к элите ЮБТК.

— И что же?

— Теперь я знаю, почему.

— Почему?

— Вы обладаете… — как бы выразиться, чтобы не проявить неуважение — инстинктом убийцы. Я полагаю, ЮБТК нуждается в таком.

— Я? — Палмер отмахнулся от такого двусмысленного комплимента. — Ведь я — простой деревенский парень.

Лицо Элстона покраснело, и он снова умолк. Лимузин медленно пробирался сквозь возросшее уличное движение.

— Жена ждет вас дома так рано? — неожиданно спросил Палмер.

— Ее еще нет дома.

— Почему?

— Она работает. У нас еще нет детей, и пока мы заведем… — голос молодого человека понизился. — Она работает в сберегательном банке.

— Да? У наших смертельных врагов?

Оба мужчины рассмеялись. Острая борьба между сберегательными и коммерческими банками, вроде ЮБТК, прекратилась в прошлом году в результате закона, который не понравился ни одной стороне, но который предоставлял обеим достаточно широкие полномочия для открытия филиалов.

— Чем она там занимается?

— Общественными связями. У себя дома в Кливленде она работала репортером в газете.

У Палмера мурашки по затылку пробежали.

— Да? A-а… позвольте спросить, сколько лет вы женаты?

— Скоро будет пять.

Палмер напрягся, выпрямился, словно готовясь выдержать удар. Ему потребовалось некоторое усилие, чтобы откинуться на сиденье.

— Кажется, одна из девушек ЮБТК работала там когда-то, — произнес он как бы между прочим.

— Джинни Клэри? Она — босс моей жены.

— И как она?

Палмер вглядывался в лицо молодого человека с той же самой скрытой напряженностью, с какой в дни войны всматривался в лица подозреваемых.

Как мастерски ему удалось замаскировать свою тревогу, когда за небрежным, безразличным выражением скрывалось почти адское нетерпение получить ответ.

— Джинни? Насколько я слышал, замечательно.

Некоторое время Палмер разглядывал лицо Элстона. Но не смог заметить на нем ничего, кроме обычного оживления. Масса людей, которым не следовало ничего знать, могли знать о том, что два с половиной года назад у него была связь с Вирджинией Клэри. Но ему повезло — слух о его романе не пополз по ЮБТК, хотя оба они тогда там работали. Джинни уволилась из банка, неужели уже прошло полтора года? Так давно? Или так недавно?

— Жаль, что мы не удержали ее, — услышал Палмер свой собственный голос. Он попытался вложить в эти слова самые спокойные, самые нейтральные чувства, но они прозвучали как-то пусто, мертво, словно очередные шесть кирпичей выскочили из формовочной машины.

— Ею довольны на новом месте, — сказал Элстон, выглядывая на улицу. — И платят ей очень хорошо. Мы приехали, вот мой дом.

— Хорошо. Завтра с утра все обсудим. Постарайтесь продумать все ваши соображения.

Молодой человек улыбнулся, перешагивая через колени Палмера, чтобы вылезти из «линкольна».

— Значит, вы можете уложить их всех на лопатки?

— Спокойной ночи!

Палмер велел водителю отвезти его домой. Ему явился грустный образ Эдис. В какой роли он ее представляет чаще — матери или жены? Ни то, ни другое ему не подходило. Что-то внутри его шевельнулось, там, где, по его предположениям, было сердце. Сначала слабый толчок, а потом — резкий: он думал о Вирджинии, а потом — об Эдис. Он принял неправильное решение, хотя исходил из очень правильных соображений. И застрял на этом. Он не позволял себе раньше думать о Вирджинии. Думать о ней значило причинять себе боль. После нее в нем поселилась боль. Так бывает, когда отнимают руку или ногу. А теперь, подумал он, я впервые вспомнил о ней. Снова щемит внутри та же боль потери.

Лимузин остановился перед его домом. Палмер постарался привести свои мысли в порядок, так, чтобы Эдис ничего не заподозрила.

Глава сороковая

Теперь в задней комнатке лавки было уже совершенно темно. Узкая раскладушка заставляла Кимберли и Эдис лежать на боку. Они лежали лицом друг к другу, но друг друга не видели, и Эдис утратила чувство реальности. На какой-то момент она забыла, как выглядит Кимберли.

Она услышала его спокойное дыхание, словно он заснул на несколько минут. Затем его ладонь с шершавой кожей продвинулась от ее грудей вниз, к ягодицам, лаская их и поглаживая.

— Тебе надо уходить? — спросил он.

— Я даже не соображу, который час.

Он шевельнулся: и стал перебираться через нее. Кожа на его теле была такой же гладкой, как ее, осознала она, вовсе не такая огрубевшая, как на его ладонях. В темноте вспыхнула спичка, и он поднес ее к своим наручным часам.

— Начало шестого. Здесь очень темно. Возможно, с другой стороны, у входа в магазин, немного светлее.

— Но никто не рвется войти в него.

Он рассмеялся и загасил спичку.

— Не похоже. «Операции Спасение» еще далеко до ажиотажа. Пока что.

— Здесь есть какой-нибудь свет?

— Нет.

— А свечка?

— Угу.

Она почувствовала, как он слез с раскладушки, и услышала шлепанье его босых ног по полу. Он врезался головой в деревянную скульптуру и тихо выругался.

Эдис стала замерзать.

— Оставь. Иди согрей меня.

— Секунду…

Она услышала, как он роется в ящике. Потом зажег спичку и поднес ее к короткой, но толстой белой свече, какими пользуются водопроводчики. В оранжево-желтом свете проступили очертания. Она разглядела Кимберли, его решительное лицо, когда он прикрывал свечу от легкого сквозняка раскрытой книгой.

Она заметила, что он ужасно худой, даже тоньше, чем она сама. Оба они, лежа на раскладушке, узкой и длинной, идеально подходили друг другу для судорожного занятия любовью. Эдис подумала, что под тяжестью другой пары раскладушка бы рухнула, а под ней погибла бы чья-то любовь.

Она лениво удивилась этому, и ее осенила мысль, что между ними ничего нет. А то, что было, — скорее чистый эксперимент, чистый знак признательности и много мексиканский текилы. Эдис не питала иллюзий: для романа им много чего недостает. Она поежилась от пробежавшего по голому телу сквозняка.

— Холодно.

— Да, — сказал Кимберли.

Он повернулся к ней, анфас он выглядел не таким истощенным. Лицо было коричневым, а кожа на теле была светлее, достаточно светлой, чтобы Эдис разглядела, что между сосками кудрявятся волоски, а от них спускается книзу, к темному треугольнику, забавная линия завитков.

— Как ты сумел избежать обрезания?^[81] — спросила она.

Этот вопрос самой ей показался таким странным, что она почти непроизвольно начала хихикать.

— Просто повезло.

И тут они оба стали неудержимо хохотать, сами точно не понимая почему. Она начала играть его членом, осторожно обнажая крайнюю плоть, а он стоял над ней.

— Тебе не больно?

Он покачал головой.

— Это для тебя новая игрушка?

Она на мгновение задумалась.

— По правде… да. Мой муж и оба моих мальчика обрезаны и…

Она замолкла.

— И это единственный чужой член, единственный петушок, который ты видела, — закончил он за нее.

— Петушок — мне нравится это слово.

Он опустился на колени на краю раскладушки.

— Тебе нравится и то, что оно означает, крошка?

— Я начинаю это осознавать как никогда.

— Ты поздно расцветший цветок, — улыбнулся он ей, и они снова начали смеяться, — поздно расцветший, но прекрасный.

— А до того сколько времени было потрачено зря!

Он накрыл ее своим телом, и ее кожа стала согреваться. Только сейчас она поняла, как замерзла. Тепло вливалось в нее, когда их тела терлись друг о друга. У нее перехватывало дыхание от сознания того простого факта, что она так сильно нуждалась в этом. Нуждаться в этом и иметь это. Что еще надо?

Часть третья Пятница

Глава сорок первая

Розали вынуждена была оставить всех четверых детей на попечение миссис Трафиканти, которая должна была покормить их ланчем и ужином. Это будет очень насыщенный день, более насыщенный, чем обычно. В город она отправится с мамой и сестрой Селией, в середине дня будет одна, а потом — ужин с Беном. И непременно ей надо успеть позаниматься.

Ланч прошел замечательно. Теперь, когда она сбросила несколько фунтов веса, Розали очутилась где-то посередке между своей стройной матерью и толстой сестрой. Все трое, невысокие и темноволосые, выглядели как фотографии одной и той же женщины, снятой в различные периоды времени для рекламы пилюль, снижающих вес.

Они сидели в маленьком ресторанчике в центре города и пили кофе. Ресторанчик Розали выбрала, потому что в нем вкусно готовили стейки. Тут можно было заказать еду, от которой не толстеешь, как от привычной le paste^[82] и соусов.

— Ты только посмотри, — сказала мама, кивнув своей маленькой, словно у — изящной птицы, головкой в сторону Розали. — Ты только посмотри, Селия. Она не сдается и скоро станет совсем тощей.

— Ах, мама, — на мгновение взгляд Селии встретился с взглядом старшей сестры. Между девушками был всего лишь год разницы, и очень часто, когда они были моложе, их принимали за близнецов. Но теперь уже нельзя было ошибиться, теперь, когда Розали стала что-то делать со своим весом.

— Так не честно, зачем же дразнить Селию, — сказала Розали, — ведь она живет с тобой и папой, когда же ей следить за своим весом?

— Что ты ела сегодня? — с вызовом спросила мать. — Говядину, да? Insalata verde, con aceto e dio.^[83] Что тут особенного? Дома я даю ее Селии, когда только она хочет.

— Плюс паста, — сказала Розали скучным голосом. Это был их вечный спор. — Плюс gnocci,^[84] плюс тонны хлеба, пшеничного от Зито, плюс масло, плюс картошка, зеленый перец и лук, пожаренные вместе. — Ой, я опаздываю, — сказала она, взглянув на часы.

Она поднялась, чувствуя себя ужасно виноватой. Она придумала для сестры и матери легенду, что у нее свидание с соседкой из Скарсдейла, которая возьмет ее с собой за покупками в магазины в верхней части города. Для девочки, родившейся и выросшей в Гринвич-Виллидж, понятие «верхний город» означало все, что выше Четырнадцатой улицы, и Розали использовала эти два слова умышленно, зная, как неопределенно они прозвучат.

Сразу же подошел официант. Поскольку это были жена и дочери Дона Винченцо, их столик обслуживали два официанта. Сейчас появился старший из них, тот, что говорил с ирландским акцентом.

— Что угодно, мисс?

— Ничего. — Розали жестом отослала его. Она начала облачаться в свое суконное пальто, новое, военного цвета хаки, с эполетами и латунными пуговицами. Официант кинулся помочь ей. Розали улыбнулась ему, потом повернулась к матери и сестре и поцеловала их в левые щеки.

— Будете вечером дома? — спросила она.

— Si, come no?^[85]

Розали сделала неопределенный жест.

— Возможно, мы с Беном будем ужинать в Виллидж. Было бы очень мило с его стороны, если бы мы забежали выпить чего-нибудь прежде, чем вернемся в Скарсдейл. Ты же понимаешь, он так давно не виделся с папой.

Розали вышла из ресторанчика и тут же остановила такси, опять чувствуя себя виноватой, потому что притворялась, будто спешит на какую-то встречу. На самом деле она даже не знала, куда направиться. Может быть, в то место, неподалеку от дома папы, в Новую школу? Или прямо в Нью-Йоркский университет?

Она вышла из такси в конце Пятой авеню и стояла там некоторое время, глядя на арку Вашингтон-сквер. Этот суматошный район всю жизнь приводил ее в замешательство, даже когда ее совсем крохой провозили здесь в коляске или когда она лежала тут под аркой, представляя себе всякие сцены из жизни Вашингтона.

Нижняя часть обеих колонн была исчиркана надписями, в смысле которых было невозможно ошибиться. Розали медленно прошла мимо колонн, лицо ее покраснело от смущения, хотя она и не хотела подать виду. «В гробу я видел эту войну».

Розали отошла от арки и миновала толпу школьников, смешанную с группой хиппи и взрослых бездельников. Она размышляла о том, сколько прогульщиков будут утирать слезы, когда их родители узнают, как они проводят свое время.

Два мальчика отделились от толпы, окружавшей парнишку, очень плохо игравшего на гитаре, и девчушку, аккомпанирующую ему на тамбурине. Мальчики настигли Розали, когда она огибала центральный фонтан.

— Четвертак, крошка! Полдоллара, а?

— Отвали мне немного деньжат, и я дам тебе покурить.

— У нас тут есть нора, — сказал парень, ускоряя шаг, чтобы угнаться за Розали. — Там у нас настоящая травка,^[86] ты получишь удовольствие. Сколько у тебя деньжат?

Один из мальчишек отстал, но второй шел за Розали по тропинке, ведущей к выходу из парка. Позднее, вспоминая об этом, она так и не решила, серьезно он это или просто дразнил ее. Но в тот момент она была слишком напугана, чтобы думать об этом.

— Ну, не смущайся, бейби, что, если мы выкурим джойнт?^[87]

— Оставь меня в покое.

— Хочешь поразвлечься?

— Отвали.

— Мы можем развлечь тебя любым способом, как захочешь, бейби. Мой приятель и я, мы можем и спереди и сзади. Да не красней ты, мы сведем тебя с ума. По доллару каждому, а?

— Нет. Оставь меня в покое.

— А чего ты хочешь, бейби? У меня есть птенчик, она сходит с ума, когда я писаю на нее. Хочешь такую сцену, а?

— Пожалуйста, отстань.

— Что ты любишь, детка? Кислоту?^[88] Скорость?^[89] Я достану тебе что угодно, даже самое крепкое.

Стуча каблуками по каменным плитам, Розали мчалась что есть духу. Ничего не разбирая, она влетела в большую стеклянную дверь и очутилась в здании Нью-Йоркского университета. Она оглянулась и через стекло увидела, как мальчишка, самодовольно, с выражением полного удовлетворения, повернулся и направился обратно к фонтану. На вид ему было не больше семнадцати.

— Да, мисс?

Розали оглянулась. Это спросила маленькая пожилая женщина, сидящая за столом.

— Н-ничего. Этот мальчишка…

— Они стали ужасно нахальными.

— Этот даже не нахальный, он…

В очках женщины за столом отражались огни Вашингтон-сквер.

Она посмотрела на Розали.

— У некоторых из них ужасно грязные языки.

— Вы встречаетесь с ними каждый день?

Пожилая женщина, нахмурившись, кивнула.

— В парке Вашингтон-сквер всегда болтается много бездельников. Я вижу их постоянно. В этом здании я со времен войны, до этого с 1931 года я работала в других зданиях университета. У таких мальчишек всегда были грязные языки.

Она кивнула два раза, словно подтверждая, как испорчена нынче молодежь и насколько она выше всей грязи.

Розали смотрела в слепые пятна света, отражаемого в очках со стальной оправой.

— А что это за здание?

— В основном факультет изящных искусств. Частично — офисы администрации. А что вы хотели?

Зубные протезы старой женщины были так плохо подогнаны, что на выдохе вопрос прозвучал как «човы-хотли».

— Ах… изящных искусств?

— Поднимитесь по лестнице, первая дверь направо на втором этаже.

Огоньки, отражавшиеся в очках, исчезли, когда старая женщина опустила голову к книге на столе, которую она читала. Казалось, она утратила всякий интерес к Розали, испорченным мальчишкам и всему остальному в этом мире.

Розали быстро поднималась по лестнице, в ее голове смешались и выходки мальчишек, и блики в очках старой женщины. Ей здесь нечего делать, думала она, но коль уж ее занесло сюда, надо было довести все до какого-то завершения. Она ненавидела себя за свое вранье сначала матери, а теперь старой женщине. Неужто таков этот мир, вдали от Скарсдейла и детей? Неужто все такие грязные и равнодушные?

Она поднялась по лестнице, и ее не было видно из холла, она остановилась и стала выжидать, пока этот парень уйдет из парка.

Глава сорок вторая

Вудс Палмер поскорее разделался с ланчем и вернулся к своему столу, чтобы закончить чтение папок с документами, которые оставил ему Донни Элдер. Это были досье на группу мелких бизнесменов со Среднего Запада и Запада. Ничего особенно интересного, подумал Палмер, дочитав до конца. У всех одна общая черта — отсутствие управленческих навыков, благодаря скорее глупости, чем жадности. Он позвонил Донни и вызвал к себе.

— Почему это попало на мой стол? — спросил он, пытаясь говорить вежливо, хотя был возмущен, что впустую потратил время.

Молодой человек вспыхнул.

— Я не считаю, что могу принимать по этим документам решения в одиночку.

— Возможно, что нет. Но кто-нибудь из старших вице-президентов мог бы помочь вам принять такие решения.

— Я подумал, что, учитывая особую ситуацию… — Голос Донни сник.

Палмер нахмурился. Его мысли опять вернулись к досье, он пытался припомнить что-нибудь важное, на что не обратил внимания.

— Не может быть… — прервал он сам себя. — Неужели вы сделали это только потому, — он снова сделал паузу, — что первоначальное финансирование было произведено банком моего отца?

— М-м… да.

Лицо Палмера, сначала выражавшее недоверие, теперь смягчилось кривой улыбкой.

— Вот уж не предполагал, Донни, что в ваши годы вы уже такой джентльмен. Вот это да!

— Но речь идет об инвестициях вашего старого банка, сэр.

— Много лет назад. Припоминаю даже, что я прорабатывал одну операцию. Но все-таки что в них такое особенное? Если ЮБТК является сейчас держателем всех документов, это дело только ЮБТК и… — Палмер остановился в третий раз, считая, что не следует доверяться старомодной невинности этого мальчика.

— Взгляните сюда, — начал он снова. — Садитесь, дослушайте секунду… этому невозможно поверить. Как могли вы подумать, что я проявлю какую-то сентиментальную привязанность к деньгам, инвестированным банком моего отца? Старик уже мертв. Я продал банк более двух лет назад, чтобы двинуться на Восток с ЮБТК. Теперь это для меня не представляет никакого интереса. ЮБТК теперь владеет документами на эти инвестиции, а с ними дела обстоят неважно. Да, от них никакого толка. Деньги — это безличная вещь при любых обстоятельствах, тем более если это деньги банка. Дошло до вас?

Молодой человек кивнул.

— Виноват, сэр. Гм, но уж если я побеспокоил вас по этому поводу, можете дать мне совет, как распорядиться с этим досье.

У Палмера сузились глаза. Донни Элдер мог быть безнадежным джентльменом в самом плохом смысле слова, но ему под силу достаточно быстро исправить свою ошибку. Палмер раскрыл одну из папок.

— Это сталелитейный завод. Его заказы сократились на двенадцать процентов за прошлый год, а доход сократился за то же время на восемнадцать процентов. Руководство уже в преклонном возрасте.

Он с треском захлопнул папку и раскрыл другую.

— Эта нефтехимическая компания вообще изумляет. Она единственная, которая неизменно только теряла деньги в последнее десятилетие.

Следующая папка.

— Этот молокообрабатывающий завод за три года имел пять раз неприятности с органами здравоохранения, и каждые три месяца — неприятности с нами, когда мы знакомимся с их ежеквартальными отчетами.

Палмер взглянул на Донни Элдера.

— Мы имеем дело с цепной реакцией некомпетентности. По большей части мы работаем с компаниями, принадлежащими частным лицам, которые не несут ответственности ни перед кем, кроме как перед собой, с семейными предприятиями, которые предоставляют высокие посты своим сыновьям и племянникам, полным идиотам, только для того, чтобы тем было где вешать свои шляпы. Мы имеем дело с пережитками капитализма девятнадцатого века, когда безразличие было в моде. Но так дальше продолжаться не может. Подобный анахронизм следует уничтожить.

— Лишение права выкупа закладной?

Палмер пожал плечами.

— Это будет висеть на ваших плечах, пока не подыщете новых покупателей. Изучите наши счета. Найдите мне большую, предприимчивую сталелитейную компанию, нефтехимическое предприятие, молокообрабатывающую компанию. Откройте перед ними ворота, и пусть происходит свободная конкуренция. Пусть в торгах участвует несколько компаний, посмотрим, что получится.

Молодой человек сделал гримасу.

— Некоторые из этих компаний не стоят того, чтобы их купили даже ради того, чтобы сократить налоги.

— Подсластите предложение. Пересмотрите условия. Скажите заинтересованным в покупке, что мы продлим сроки платежей и снизим тарифы.

— Иными словами, выбить почву из-под этих маленьких компаний и продать их даже в убыток.

— У нас не будет убытков. Мы все еще владеем их бумагами и в конце концов получим свое на займах. Короткий срок с высокой долей прибыли дает такой же урожай, как длительный срок с низкой долей прибыли. Или вы в школе пропустили эту лекцию?

Донни снова вспыхнул.

— Все это, кажется, несколько жестоко. Разве мы не можем предоставить этим людям возможность самим поправить свои дела? Может быть, если мы объясним им, что будем вынуждены предпринять, это заставит их искать выход.

— Донни, — Палмер сделал длительную паузу, — если я развяжу вам руки в этом деле, то ваши сантименты заведут нас далеко. Я знаю, что неизбежно произойдет, если вы позволите этим людям попытаться встать на ноги. Они снова споткнутся и упадут, и это ваше решение будет стоить банку шести месяцев неплатежей, в то время как мы могли бы совершить новый старт, сделать новые деньги.

— У вас есть какая-нибудь личная информация, которая отсутствует в этих папках?

Палмер покачал головой.

— Все, что нам нужно знать, в этих досье имеется. Тот, кто их собрал, проделал хорошую работу.

Донни неуверенно улыбнулся.

— Это я сделал.

— Прекрасно. Теперь учитесь оценивать то, что вы собрали.

— Я все еще не понимаю, — упрямо продолжал молодой человек, — почему эти компании так неэффективны. Вы вынесли им суровый приговор как… как герою в греческой трагедии.

— Очень подходяще.

— Не понимаю, сэр.

— Очень подходящее сравнение. Они приговорены, и по той же самой причине, что и греческие герои. Они обладают фатальным пороком, каждая из них. Он заключается в неспособности идти в ногу со временем. Предполагаю, что некоторые назовут это гордыней. Или, возможно, hubris,^[90] если уж мы перешли на классику. Это явная hubris этих мелких пустомель, думающих, что они со своей ленью, тупостью могут противостоять финансовой, распределительной и управленческой системе второй половины двадцатого века. В жестоком мире свободного предпринимательства нет места для подобного претенциозного мелкого анахронизма. И мы оказываем им дурную услугу, разыгрывая роль доброго дядюшки и позволяя им путаться у нас под ногами, расходуя понапрасну их состояние, и, черт побери, наше тоже, чтобы решить дилемму, которую мы-то знаем, как решать.

Некоторое время никто из них не произносил ни слова.

— Хорошо, сэр, — наконец сказал Донни. — Такие солидные банки, как ЮБТК, сам факт величины их капитала превращают в добродетель. Но существуют маленькие банки, которые могут обслуживать эти компании, потому что признают малые величины в качестве добродетели. Почему мы просто не можем сбыть их бумаги в маленький банк в их районе?

— Никто не дотронется до них, — нетерпеливо сказал Палмер и начал расхаживать вдоль окна в дальней стороне своего огромного кабинета. Здесь потолок опускался по кривой, так что, когда он приближался к окну, могло показаться, что он находится внутри трубы какого-то огромного старинного фонографа. Он загляделся сквозь исполинские оконные стекла на улицу внизу. — Эти так называемые маленькие банки, — сказал он затем, обращаясь скорее к самому себе, чем к другому человеку. — Вы когда-нибудь изучали корреспондентскую систему банков в Соединенных Штатах? Можете вы не кривя душой сказать, что маленький банк способен на операцию, которая поставила бы в затруднение большой банк, занимающийся тем же бизнесом? Существует ли где-нибудь маленький банк, которому бы банк размером с ЮБТК не дышал в затылок? Только это и спасает маленькие банки от разорения, и по той же причине держатся другие маленькие компании.

— Так вот какое будущее вы рисуете? Гигантские банки, гигантские компании, одни поглощают других, пока ничего не останется, кроме одного конгломерата делового предпринимательства и одного финансирующего его разбухшего банка.

— Да, этот день наступит.

— Вы шутите?

Палмер обернулся и взглянул Донни Элдеру в лицо. Сейчас их разделяло более чем тридцать футов, но прекрасная акустика комнаты делала возможным каждому из них слышать даже слабый шепот собеседника.

— Нет, я не шучу, — спокойно произнес Палмер. — И вы, конечно, знаете, как они будут называться, эта компания и этот банк?

Донни покачал головой.

— Нет.

— Что ж… Правительство Соединенных Штатов. Вот как они будут называться.

Оба мужчины долго и пристально смотрели друг на друга.

— И это, — наконец произнес младший сникшим голосом, — будет означать конец всем глупостям.

Палмер кивнул.

— Вся суета будет преодолена. Капитализм умрет. — Он неожиданно ухмыльнулся. — Так что не будем двигаться против течения, Донни. Пусть этих маленьких простофиль поглотят другие компании, а мы вычеркнем их ко всем чертям из наших отчетов.

Он вернулся на прежнее место и сел за стол. Не дожидаясь ответа Донни, он спросил:

— Все в порядке?

— Да, конечно. Если не считать того, что я не испытываю никакой радости. Когда подумаешь о слезах и поте, которые кто-то вложил в эти компании.

— Вы сентиментальничаете, — сказал Палмер. — Вы напоминаете мне… — он остановился, — тех, — закончил он неубедительно, — кто смешивает мораль, которой руководствуются обычные люди, с моралью мира банкиров, если угодно.

— Двойная бухгалтерия.

Палмер пододвинул ему все папки.

— Разберитесь с этими делами в течение десяти дней. Сумеете?

— Да.

Палмер смотрел, как Донни покидает кабинет. Боже, он чуть не упомянул ее имя в суе. И он опять вспомнил о ней, она словно присутствовала при этом разговоре, она продолжала раскачивать лодку его жизни. Но для него Джинни Клэри тем не менее была похоронена слишком глубоко.

Глава сорок третья

Клуб в здании, выходящем на Бликер-стрит, казался заброшенным. На протяжении квартала или двух вдоль улицы тянулись магазинчики с дарами моря и фруктовые лавки, их товары были выставлены прямо на тротуар, домохозяйки здесь проводили время над calamari,^[91] перезрелыми от того, что стояли целый день на солнце, а теперь, ближе к закрытию лавок, шли вовсю. Крохотный, словно резиновый, осьминог лежал вонючей кучкой, видимо, уже на грани гниения, а вокруг покупатели и торговцы рыбой лениво перебранивались о ценах.

К клубу изредка подъезжали автомобили, из них вылезали двое или трое мужчин и заходили в слабо освещенный подъезд. Через пятнадцать минут, или через полчаса, или через час они уезжали. Некоторые, уходя, двигались довольно активно, но некоторые, похоже, оставляли там всю свою энергию и брели словно лунатики.

Внутри здания клуба, в маленьком, но хорошо обставленном офисе, где Дон Винченцо Бийиото руководил своим бизнесом — бизнесом, который он не мог отмывать через «Даунтаун: ипотека и облигации», было душно, но ни Винни, ни его подручный Рокко Сгрой, казалось, не замечали затхлости. Специфический запах заполнял комнату так же неуклонно, как вонь от дохлого осьминога вздымалась почти зримыми волнами с подносов перед рыбной лавкой. Но в здешнем воздухе ощущался более тонкий запах, частично духов, частично пота, частично страха.

Двое мрачных мужчин только что удостоились приема у Дона Винченцо. Он кивнул им, и они стали церемонно склонять головы.

— Счастлив снова видеть вас, Дон Винченцо, — произнес один из них.

— Большая, очень большая честь, Дон Винченцо, — промурлыкал другой. Они стояли перед Доном Винченцо, ожидая, когда он пригласит их сесть.

Взгляд Винни скользнул мимо них на Рокко, едва заметно улыбающегося при виде этих хмырей.

— Padrone, вы припоминаете Джимми и Оги Каландри?

Пустые голубые глаза Винни впитали это сообщение, в них появилась реакция.

— Разве я могу забыть этих приятелей? — спросил он риторически, выигрывая время, чтобы выделить их досье буквально из тысячи других, хранившихся в его голове. Что-то связанное с гравием и асфальтом, подумал он. Что-то связанное со строительством дорог, в округах Нассау и Суффолк, что-то…

— Вы разбирались с ценами на эти грузовики? — спросил Винни Биг, его мозг выдал точную информацию.

— Si, Дон Винченцо, но…. — Тот, которого звали Джимми, сложил перед собой ладони, словно собирался молиться, поднял и опустил их несколько раз.

Винни нахмурился.

— Садитесь.

Братья быстро сели.

— Это совершенно старые грузовики, Дон Винченцо, — продолжал Джимми. — Я знаю, что это хорошие грузовики, но они старые. Я имею в виду, что раз они старые, они не могут стоить так много.

— Сколько много? — прогремел Винни.

— Скафолани хочет по четыре тысячи за каждый. Там восемь грузовиков, Дон Винченцо. Это тридцать две тысячи.

— И, — добавил брат по имени Оги, — этим грузовикам по десять лет. Я хочу сказать, Дон Винченцо, мы всегда ведем себя достойно, Дон Винченцо. Вы это знаете. Мы никогда не доставляли вам никаких трудностей. Но им по десять лет. И документы у половины из них не выправлены. А один из них, я узнал, Дон Винченцо, я хочу сказать, что мне больно говорить об этом, но один из этих грузовиков был украден у нас же в прошлом году. А теперь Скафолани хочет, чтобы мы купили его. Мы ведем себя прилично, но разве это прилично?

Тонкие губы Винни скривились в ухмылке, потом он расхохотался:

— Господи, — задыхался он, — это самая смешная шутка, какую я слышал за всю неделю. — На его глаза даже навернулись слезы, он повернулся к Рокко: — Это уже слишком, а, Рокко?

Рокко покачал головой.

— У этого Скафолани яйца, наверное, размером с могильные памятники.

Взгляд Винни стал неожиданно сухим. Он наклонился вперед.

— О’кей, — сказал он. — Вы изложили суть дела. Теперь вот что я предлагаю. — Винни поднял ладонь и сжал пальцы. — Это предложение, вы поняли? Возьмите грузовики. Заплатите тридцать две тысячи.

— Но…

— Но, но, что еще за «но»? — Светло-голубые глаза вспыхнули дьявольским огнем. — Вы пришли к Винни Бигу за помощью и советом? Так слушайте, иначе вас здесь никогда больше не примут.

— Si, si, padrone.

— Так вот. Покупайте эти грузовики. Заплатите всю стоимость. Я переговорю с этим вором Скафолани. Я скажу ему, что на следующие грузовики, которые он продаст вам, вы получите скидку. Более того, вы также получите контракт на дорожное строительство вблизи Риверхед. Там какое-то правительственное предприятие, что-то вроде атомного реактора. Контракт на мили и мили бетонки. Вы должны получить его вместе с деньгами для всех. Понимаете? Я велел вам платить за эти грузовики, но обещаю сделать вам деньги на их покупку.

Его глаза снова увлажнились, и он добродушно захохотал.

— О’кей. Arrivederci.

Братья Каландри поспешно вышли из офиса, уставив глаза вверх, не в состоянии донять, выиграли они или проиграли. А за ними в воздухе осталось что-то от их нерешительности и страха, смешанного с ароматом лосьона для бритья, которым они натирали свои влажные щеки.

Винни Биг взглянул на свои часы.

— Еще двух человек и finito,^[92] Рокко.

— Si, padrone. — Он ввел маленького человечка в зимнем пальто, которое без подкладки могло служить и весенним. Когда он вошел, Винни встал. Вновь прибывший схватил руку Винни Бига и стал трясти ее.

— Buona sera, — сказал он. — О Господи, мне никто не говорил, что вы хотите видеть меня.

Человечек сел в кресло, дергая плечами, что разозлило хозяина кабинета. Он выглядел старше Винни на несколько лет, но так только казалось из-за того, как он одевался, и из-за того, что он совсем не обращал внимания на свою внешность. На его щеках и подбородке белела двухдневная щетина. Его полуприкрытые веками глаза быстро обежали комнату и замерли на Винни.

— Магазин в Парамусе, — сказал он.

Винни сел в кресло, чуть наклонившись вперед, и придал лицу выражение «я пытаюсь понять тебя».

— Si, магазин в Парамусе.

— Утечка на восемь процентов, — посетитель быстро выпалил эти слова и остановился в ожидании, какой эффект они произведут. Не получив отклика, он продолжил в быстром, барабанном ритме: — В магазине в Тинек все о’кей. Тенефлай — о’кей. Ньюарк, Вихоукен, Джерси-Сити — о’кей. Но в Парамусе воровство возросло до восьми процентов. Я так думаю. Я думаю, это молодые ребята, да. Я думаю, они занимаются этим для своего бизнеса. Я так думаю.

Винни приподнял руки ладонями к посетителю, словно отстраняясь от неприятных слов.

— Клянусь могилой моей матери, это неправда.

Его посетитель не успел отреагировать.

— Слушай, — продолжал Винни, — я не лгу человеку столь уважаемому и с таким положением, как ты. Понял?

Посетитель некоторое время невозмутимо смотрел на него.

— О’кей, Винни. Тебе я верю. Да, но скажи мне. Скажи мне, почему так, почему воровство процветает только в Парамусе? От человека, которого так ценят в семье, я ничего не скрываю.

— Не имею представления. Я все выясню и тогда дам тебе знать.

Посетитель поднялся на ноги.

— И эта последняя партия товара со скобяными изделиями, — сказал он. — Все навалом прислали. Моим ребятам пришлось заниматься сортировкой три ночи, чтобы пустить в розничную продажу. А это плата за полторы смены.

Винни Биг кивнул.

— А две недели назад складные стулья забросили. Где их достали? Где? Половину из них собрали без шурупов.

Винни пожал плечами.

— Ребята не всегда проверяют каждую партию товара, которую они приобретают.

— И ты это мне говоришь? — Посетитель повернулся, чтобы уйти. — О’кей, ты знаешь, что меня волнует. Пока.

Он вышел из комнаты.

Винни Биг выжидал целую минуту, пока не услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь клуба. Потом спросил Рокко шепотом:

— И давно это он так?

— Несколько месяцев, может, полгода.

— Совсем спятил. Носит лохмотья. На что это похоже, чтобы владелец целой сети больших, прекрасных магазинов, торгующих по сниженным ценам, одевался как последний бродяга?!

— Хотите, чтобы я ему сказал об этом?

— Намекни, — поправил Винни. — Дай месяц, чтобы он пришел в форму. Если будет так продолжаться, придется с ним расстаться.

Брови Рокко приподнялись.

— Любым путем?

Винни выглядел расстроенным:

— Что значит любым путем?

— Я имею в виду окончательно.

Винни задумался на какое-то время.

— Я хочу сказать — нет, — произнес он доверительно. — В глубине души я знаю, что он стареет и становится немного, хм, эксцентричным. В свое время он отправится на юг в Майами и проведет там под солнышком остаток своей жизни. Но это мне подсказывает только мое доброе сердце. Понял?

Рокко кивнул.

— Чего не подсказало ваше сердце, так это то, что от этого эксцентрика одна головная боль.

— Это так, Рокко. Это верно. Итак. — Винни снова задумался, на этот раз надолго. — Давай продумаем ситуацию. Мы, конечно, можем обойтись с ним круто. Но мне этого не хочется. Он мой двоюродный брат с материнской стороны.

Рокко сновакивнул.

— Еще кого-нибудь примете? Тут эти три ублюдка со Стейтен-Айленд.

Винни сделал гримасу, словно от боли.

— Вести этот бизнес не так-то легко, Рокко. Ты это знаешь лучше, чем кто-либо другой. Обвести этих двух братьев Каландри вокруг пальца было одно удовольствие, потому что они глупы и получили то, что заслужили. Их вообще можно было оставить без гроша в кармане. Но Парамус. Этот человек будет мешать, пока жив. А остановить его — значит пойти против правил, поверь мне. Ладно, впускай этих ублюдков со Стейтен-Айленд.

Рокко ввел трех моложавых мужчин, двое были в темных деловых костюмах, третий одет в куртку на молнии и спортивную шапочку, скопированную с тех, что носили солдаты Африканского корпуса.

— Я буду говорить только с одним из вас, ублюдки, — сказал Винни без всякого вступления. — Кто из вас будет говорить?

Ублюдок, стоящий посредине, он был выше других и на несколько лет старше, прочистил горло.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы нас оскорбляли, Дон Винченцо.

— А для чего тогда? Кто сказал вам, что вы можете угонять мои грузовики?

Старший мужчина снова прочистил горло.

— Кто говорит, что мы угоняем грузовики? Мы не занимаемся этим бизнесом.

— Нет? — прогремел Винни злым, хриплым голосом. — Ладно, тогда вы проживете немного дольше.

— Мы пришли относительно партии товара. — Мужчина в середине, казалось, собирался продолжить, но остановился, выжидая.

— Какой партии?

— Это… — мужчина бросил взгляд в сторону Рокко, — это…

— Выкинь их отсюда! — завопил Винни. — Вон!

Рокко кивнул головой на дверь:

— Шевелитесь.

— Послушайте, мы пришли сюда, чтобы сделать разумное предложение. Вы не можете…

— Пошли вон!

Рокко вернулся через десять минут.

— Все улажено, — сказал он.

— Что привело сюда этих обезьян? Я не веду дел с коробейниками, и ты знаешь это.

— Извините, padrone. Но это оборачивается двумя килограммами. Мы проворачиваем это через Эдди Гетца в Бруклине.

— Не хочу и слышать об этом. — Винни закрыл глаза и надолго откинулся в своем кресле, потом вздохнул. — Кто-нибудь еще ждет?

— Эльфбайн, парень из компании в Вестчестере, занимающейся противоударным стеклом.

По-прежнему не раскрывая глаз, Винни снова вздохнул.

— Скажи ему, что с ним кончено. Скажи ему, что мы ликвидируем его изобретение. Скажи ему, что мы найдем ему место, хм, в мясной компании в Бронксе. Кто-нибудь еще?

— Люди Щиммеля с фабрики красок.

Винни хмыкнул.

— Скажи им — нет, ничего не говори. На будущий год мы их сольем с кем-нибудь. А сейчас они слишком раздули счета на входящие суммы.

— А еще парень из дансинга. Он просто пришел засвидетельствовать почтение. Никаких проблем.

— Хорошо. — Винни раскрыл глаза. — Кто-нибудь еще?

— Индрисано из профсоюза водителей грузовиков звонил относительно ужина.

— Отмени.

— Пиггот, парень, занимающийся бензоколонками.

— Завтра.

— Тогда все, padrone.

Винни встал и кивнул на вешалку, на которой висело его пальто.

— Я наелся досыта этим бизнесом, для одного дня хватит. Пойдем, выпьем у «Мамы Лоренции» и, может быть, возьмем макарончиков, которые сами так и уплывают с тарелки.

— Мы можем там натолкнуться на Индрисано. Получится неловко, после того как вы отменили встречу.

Винни Биг тяжело вздохнул.

— О Господи, Рокко. Люди думают, что эта работа одно удовольствие, и все такое. Пошли отсюда поскорее. Тут воняет.

Кивнув в унисон, они вышли через черный ход.

Глава сорок четвертая

Кимберли стоял в дверях класса-студии на втором этаже и оглядывал комнату, прежде чем уйти. Двухчасовое занятие казалось бесконечным, время медленно тянулось, пока он пытался научить таланту, которому нельзя научить неталантливых студентов. Девушка из Бостона не так уж плохо справилась с заданием, но она всегда справлялась с ним не так уж плохо. Она не без способностей, со временем Кимберли выяснит, есть ли у нее талант. Но это одна студентка из восемнадцати!

Его взгляд лениво перемещался по комнате, чтобы убедиться, что никто из студентов не бросил свою работу, не прибрав. Куски глины были укутаны мокрыми тряпками и осторожно отставлены в сторону до следующего занятия. Найдя, что все в порядке, Кимберли запер дверь и пошел по холлу к лестнице.

Он опасался давать Эдис ключ от своей квартиры на Бедфорд-стрит, потому что всякий раз не был уверен, что там нет кого-нибудь из его компаньонов-преподавателей Нью-Йоркского университета, с которыми он снимал ее. Он опасался, что если она столкнется там с кем-нибудь из них, то не сумеет придумать никакого объяснения.

Она так невинна во многих отношениях, подумал Кимберли, огибая бегом лестницу и почти сбив с ног маленькую, пухленькую, хорошенькую женщину с темными волосами и выражением ужаса в глазах.

— Извините.

Когда она не ответила, Кимберли замер на середине ступеньки:

— Что-нибудь случилось?

— Н-нет, — мигнула Розали.

Кимберли кивнул и, спеша встретить Эдис, преодолел бегом оставшуюся часть лестницы и выскочил из дверей на Вашингтон-сквер. Бледное весеннее солнце окрашивало слабым желтым цветом еще не покрытые листвой ветви деревьев. Он быстро пересек парк наискось, направляясь на запад к Вашингтон-стрит.

Парнишка оторвался от группы сверстников возле фонтана и повернул на тропинку, которая через несколько ярдов должна была пересечься с той, по которой быстро шел Кимберли.

— Какие-нибудь проблемы? — спросил он, остановившись возле Кимберли.

— Отвали, малыш.

— Хочешь, отсосу за полдозы?

Кимберли ухмыльнулся и вдруг стал похож на одну из своих скульптур из орехового дерева.

— Отсоси это, — сказал он и плюнул на землю перед мальчишкой.

— А ты злой. — Мальчишка задыхался, пытаясь бежать вровень с Кимберли. — Может, ты ищешь, кого отхлестать кнутом, а, паря? Хочешь выпороть белого мальчика за десятку? Если до крови, то двадцатка, а?

Кимберли уже достиг восточного края парка, где улица уходила на юг в Мак-Дугал.

Перед тем как перейти улицу, он остановился перед мальчиком и покачал головой:

— У тебя сегодня неудачный день, — сказал он. — Ты не можешь заработать деньги каким-нибудь другим способом?

Белый мальчишка взглянул на него с отвращением.

— Дерьмо ты. Меня не подловишь. Наркоманы — пропащие люди.

— Чем ты пробавляешься? Кислотой? Скоростью?^[93]

— А ты чем? Служишь в подразделении по борьбе с наркотиками?

Кимберли выдал ему безрадостную улыбку и позволил ему самому извлечь из нее то значение, какое сумеет. Мальчишка, казалось, растворился в желтых ветвях деревьев, а Кимберли продолжал вышагивать к востоку в направлении Бедфорд-стрит.

Он жил в доме, который был спроектирован словно межевой знак на местности. Он находился между Кристофер-стрит на севере и Мортон-стрит на юге, вдоль Бредфорд-стрит, включающей в себя маленькие дома, казалось уцелевшие здесь с колониальных времен, воздушные современные конструкции, напоминающие о Европе, похожую на тюрьму школу для трудных учеников, переведенных сюда из муниципальных школ, невыразительных, безликих многоквартирных домов двадцатых годов и нескольких домов-памятников, в которых жили давно забытые торговцы полотном и шипчандлеры^[94] с тех времен, когда в Нью-Йорке только начиналась деловая жизнь. Он промчался вдоль Вашингтон-стрит до того места, где она с Западной и Четвертой улицами образует Шеридан-сквер, и продолжал свою пробежку к западу вдоль Кристофер-стрит до маленького магазинчика деликатесов, где он предложил Эдис встретиться с ним. Он не сразу выбрал это место. Он мало знал ее и потому вообразил, что ее знакомства могут включать некоторых художников-гомосексуалистов. Это исключало любое приятное питейное или закусочное заведение в Вест-Виллидж. Он выбрал магазин деликатесов, потому что в это заведение люди приходили не для того, чтобы на них поглазели, а всего лишь чтобы купить вкусную еду.

Кимберли сбежал вниз по ступенькам, распахнул дверь и не нашел ее за столиками на двоих и четверых в маленьком помещении. На мгновение ему стало нехорошо, и он зажмурил глаза. Он точно знал, что не опоздал. И она не могла прийти слишком рано. Когда он открыл глаза, то увидел ее за дальним столиком, она не помахала ему, но посмотрела на него очень пристально.

Издали она выглядела как одна из его студенток, молодая, застенчивая, еще не способная вести себя как следует в относительно новой роли. Когда она увидела, что он тоже заметил ее и направился к ее столу, она улыбнулась, и Кимберли сразу осознал, что она была самой хорошенькой женщиной здесь.

— Извини, что опоздал, — сказал он, садясь и беря ее за руку. Он заметил, что девушка за соседним столиком взглянула на них, а затем сделала вид, что не обращает никакого внимания. Отрыжка расизма.

— Ты не опоздал. — Она не переставала улыбаться. Протянула ему меню. — Что ты хочешь? — Ее голос сошел на нет, когда он взял у нее меню и положил лицевой стороной вниз на стол.

— Я не голоден. — Он почувствовал, что улыбается ей в ответ. — Я хочу не есть, а…

Они поднялись. Кимберли взял счет и на выходе оплатил его. Послеполуденное солнце заливало всю Кристофер-стрит, когда они шли на запад, мимо Бликер, к Бедфорд-стрит. Он все время оборачивался к ней, чтобы видеть, как ветер с Гудзона треплет ее короткие волосы. Потом они повернули налево на Бедфорд-стрит, и ветер стих. Они вошли в подъезд, и он поцеловал ее. Никто из них не сказал ни слова. Они вышли из подъезда и продолжали идти по Бедфорд-стрит.

— Мне ужасно не понравились эти заведения в Виллидж и то, как там одеваются.

Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, до сих пор он никогда не замечал, во что она одета. На ней был, похоже, костюм из превосходного твида, узкая юбка, не такая короткая, как модно теперь, коричневого цвета с искорками желтого и серого. Бледно-зеленый шарф обвивал ее длинную шею. На ногах у нее были темно-коричневые туфли-лодочки на двухдюймовых каблуках.

— Ты выглядишь не так, как принято, не так, как принято в этих заведениях, — согласился он, — все эти бунтари создали как бы свою собственную форму одежды.

Они засмеялись и повернули к дверям дома, в котором жил Кимберли. Он открыл дверь подъезда и нажал три раза на кнопку звонка. Никто не ответил, он кивнул ей, повел наверх.

— Я могу купить себе такие расклешенные брюки и гороховый пиджак, — предложила она у дверей его квартиры.

Кимберли открыл дверь ключом.

— Это мода прошлого года. А может быть, они это носили и три года назад.

Он провел Эдис в прихожую и закрыл за ней дверь. Она смотрела, как он запер замок и накинул цепочку.

— А что они носят теперь?

— Ничего из того, что ты хотела бы носить, — сказал он, снова засмеявшись. — Господи, я не могу смеяться так много.

— Я тоже.

— Сколько у тебя времени, когда ты должна вернуться домой?

Эдис вошла в квартиру. Казалось, она состоит из одной большой гостиной с камином, занимавшим почти всю стену, за которой были две спальни. В давние времена, возможно, когда дом был только что построен, стена, до половины обшитая коричневым деревом, в стиле Тюдоров, была поверху покрыта фигурной штукатуркой.

В деревянной части стены имелось большое количество узких пазов, образующих полки, в которых была размещена, как представлялось, неисчислимая коллекция превосходных цветных открыток, купленных в европейских музеях. Репродукции картин и скульптур были закатаны в тонкий пластик. Эдис потерла рукой одну такую репродукцию, изображавшую благородного идальго эпохи Ренессанса в профиль, его чудовищно крючковатый нос делал ее больше похожей на карикатуру. Пластиковое покрытие позволяло мыть открытки. Эдис подняла репродукцию и повернулась к Кимберли:

— У него действительно был такой нос?

— У Федерико, герцога Монтефельтро? — Кимберли взял репродукцию из ее рук и поднес к свету.

Благородный идальго смотрел влево, он был одет в красную тунику и простую красную шапку, нахлобученную на коротко подстриженные, кудрявые черные волосы.

— За ним, должно быть, изображен город Урбино. Делла Франческа^[95] обычно всегда обращал внимание на такого рода вещи.

— А этот нос…

— Это его нос. Этот Федерико был отличным парнем. Поддерживал дюжины поэтов, скульпторов, писателей, художников. А у тебя в платежной ведомости только один несчастный скульптор. Я купил эту репродукцию в галерее Национале делла Марче. Когда-то это был дворец Федерико, его построили в середине пятнадцатого века. Великий человек.

— Это все ты собрал?

Кимберли покачал головой.

— Масса людей годами делала свой вклад. Понимаешь, эта квартира никогда не пустовала. Она слишком хороша и недорога, чтобы тот, кто способен оценить подобное, упустил ее. Поэтому она всегда была в руках таких чудаков, как я.

Он снова захохотал. Потом начал менять место для репродукции герцога Монтефельтро, и это привело к тому, что пришлось поменять местами все остальные репродукции, пока, в конце концов, он не пристроил герцога у стены, ближе к окну.

— Вот здесь, — сказал он.

— Так лучше, — заметила Эдис и обняла его за талию. — Определенно лучше.

— Ты даже можешь понять разницу, — сказал он, продолжая смеяться, — я никогда не мог.

Кимберли повернулся к ней и снял с нее жакет. Она сняла с него пиджак и аккуратно повесила оба на спинку кресла. Потом она расстегнула юбку, вынырнула из нее и повесила на подлокотник.

— Я могу оставаться до половины шестого, — сказала она. — Или до пяти, если ты хочешь отвезти меня в местный магазин, чтобы купить местную одежду.

— Или раньше, если придет кто-нибудь из моих соседей по квартире и найдет дверь на цепочке.

— А разве он не может, как джентльмен, взять и уйти?

— Джентльмен? — Он снял брюки и аккуратно повесил их на другой подлокотник. — Один из них — художник, а другой снимает фильмы на шестнадцатимиллиметровую пленку. Лучшее, на что мы можем рассчитывать, так это что ни один из них, открыв дверь, не примется рисовать или снимать нас.

— Очень неортодоксальное поведение, — сказала Эдис, расстегивая свою бледно-желтую блузку и выглядывая место, куда бы можно было ее повесить.

— Они дадут нам несколько минут, чтобы мы оделись, а потом вернутся и начнут барабанить в дверь. Дай сюда.

Кимберли взял у нее блузку и очень аккуратно положил на кресло. Потом он присел перед ней на корточки и снял с нее туфли и чулки. И начал целовать ее бедра.

— Значит, у нас всего лишь около часа.

Кимберли поднял голову.

— Что?

— У нас нет другого варианта, и значит, — сказала она, снимая пояс с подвязками, — я должна поблизости снять маленькую квартиру.

Глава сорок пятая

«Дорогой Билли Бинбэг» — так начиналось письмо.

Типпи обратила внимание, что автор писал почти без наклона и обязательно ставил точки над «i». Бумага была плотной, с кремовым оттенком. Она провела пальцами по напечатанному адресу и убедилась, что буквы выпуклые. Потом она посмотрела на свет, чтобы убедиться, есть ли на бумаге водяные знаки. Она поняла, что держит в руках дорогую почтовую бумагу, изготовленную на заказ.

«Дорогой Билли Бинбэг, — начиналось письмо, — может ли быть так, чтобы радиоволны различных программ, но только не вашей, это я хочу сразу подчеркнуть, приносили вред здоровью? Я прекрасно знаю, что ведущие на радио работают под определенной защитой, дабы избежать излишнего контакта с электромагнитными излучениями.

Я понимаю, что все, что я пишу, похоже на письмо сумасшедшего, но все дело в том, что мой сосед слушает одну программу так же часто, как я слушаю вашу. Я пробовал протестовать, но без толку. Однако должен сказать, что в последнее время у меня иногда начинают болеть нижние конечности. Кроме того, моя урина стала красноватого оттенка и заметно уменьшилась половая потенция.

Я понимаю, что все это похоже на письмо от чокнутого, но…»

Типпи открыла выдвижной ящик шкафа, где хранились разные файлы, и положила письмо в папку с надписью «Чокнутые».

В этот момент дверь ее офиса резко отворилась — прибыл босс.

Было бы нечестно по отношению к Билли Бинбэгу или к тому, кем он себя мнил, характеризовать его прибытие простым глаголом «пришел». Типпи как-то пыталась найти нужные слова, дабы точно описать факт его прибытия. Ей всегда казалось, что он торжественно сходит с какого-то межгалактического летающего объекта! Его появление всегда становилось событием, каждый его приход потрясал.

— Кто такой Бакстер Барфбег? — прохрипел босс.

Типпи взглянула на него. Он выглядел, как обычно, — маленький, толстенький и потный. Его крохотные голубые глазки были расположены очень близко друг к другу, сальное бледное лицо совершенно было лишено растительности. Его губы — рот порочного купидона — были похожи на двух червяков, которые всегда мокры после занятий любовью.

— Я не знаю, — ответила Типпи, чувствуя себя лишним свидетелем состязаний менестрелей. — Кто такой Бакстер Барфбег?

— Разве не ты занимаешься почтой моих почитателей? — поинтересовался Билли Бинбэг.

— Вы же знаете, что я.

— Этот Бакстер Барфбег избегает проверки. Он, наверное, доставляет мне свои письма почтовой каретой. У него личная служба доставки, его посыльные вылавливают меня и передают послания. Ну-ка, посмотри!

Он сделал шикарный жест, как будто рассыпал мелкие деньги перед бедняками, и бросил гигиенической пакет с эмблемой Американских авиалиний на середину стола Типпи. Пакет шлепнулся на стол с противным звуком.

— Ouvrez, s’il vous plait, — скомандовал Бинбэг.

Типпи с отвращением дотронулась до свертка.

— Может, не стоит?

— А почему нет? Ты что, усмотрела в моем поведении какие-то намеки по поводу содержимого этого пакета? Может, учуяла миазмы?

Типпи открыла пакет и увидела дерьмо. Она сморщила нос и быстро закрыла пакет.

— Спасибо, мне только этого не хватало.

— На прошлой неделе я получил пакет «Юнайтед эйрлайнс», где лежали сердце и легкие цыпленка или, может, потроха индейки. Все равно гадость какая-то!

Бинбэг достал карточку из кармана своего пламенно-оранжевого жилета и бросил ее на стол Типпи.

— Читай.

Типпи взяла карточку.

«Я люблю всех, Билли Бинбэг», — было написано детским почерком синими чернилами.

«Я люблю любовь, люблю все вещи и существа, которые создал Бог и человек».

Далее стояла подпись: «Бакстер Барфбег» — красными чернилами.

— Понимаю, — сказала Типпи.

— А я нет! — Бинбэг подошел к столу. Он шагал так грузно, что стеклянные стены ее конторки начали звенеть. — Я не понимаю, за что я тебе плачу, если этот ублюдок Барфбег может присылать мне свои подарочки с выражением любви, когда только ему приспичит?

— Может, это не он?

— Я уже думал об этом. Если это женщина и у нее случится выкидыш, я, вероятно, получу все, что осталось от ребенка, в двух пакетах.

Он полез в карман своего пиджака в огромную клетку и швырнул Типпи сложенный лист бумаги. Листочек ударил ее по губам и упал на стол.

— Проверьте, чтобы оператор приготовил эти диски для сегодняшнего шоу, — сказал ей Бинбэг и вышел из комнаты.

Губы Типпи зачесались там, где их коснулся лист бумаги. Она взяла правой рукой лист и начала его просматривать. На нем были напечатаны десять названий пластинок примерно шести разных групп. Ни одну из групп она не вспомнила, но все они были фаворитами Билли Бинбэга. Он настолько часто выпускал их в эфир, что Типпи была уверена — компании, выпускающие диски, платили ему щедро. Она даже не поленилась проверить названия компаний, разузнала, кому они принадлежат.

Типпи опять почувствовала, как у нее чешется губа. Она взяла трубку и позвонила секретарю Бинбэга.

— Сам уже пришел? — спросила она.

Билли Бинбэг был настолько своеобразным, что все местоимения мужского рода в отношении его отпадали и заменялись такими определениями, как «Сам», «Билли-бейби», «Сказочный Боб» или «Эль Бино». Когда Билли Бинбэг вел себя нескромно, его называли громадина-орясина, Билли-бой, сильные ветры, Бейби-куколка. Он сам достаточно свободно пользовался этими титулами, но иногда невольно или нарочно все смешивал в одну потрясающую величальную. Как-то Типпи слышала, как он в эфире назвал себя «Бин-Тин — трахалка», но большинство из его подчиненных называли его «Сам».

— Сам только что явился, — ответила секретарша. — Ворвался как бешеный. Что, опять прислали мешок дерьма?

— Он только что был у меня и разрешил покопаться в этом пакете. Он сейчас здесь?

— Momentito,^[96] соединяю тебя с самим Эль Бинеринорачо!

Послышался щелчок, гудок и еще два щелчка.

— Ну? — это был голос самого Бинбэга.

— Проверяю, — ответила ему Типпи. — Сегодня три раза прозвучит Стейси Нова и Джойнт Венчерс, верно?

— И что?

— А Флеш Калорд Бэндэйд будет звучать сегодня два раза?

— Да.

— И вы хотите, чтобы старый диск Литтл Греббера и Систер-лаверс звучал вместе с его последней пластинкой?

— Да.

— Ну что ж, раз вы сами так решили. — Типпи беспомощно пожала плечами. — Я просто хотела сказать, что эти диски звучали на прошлой неделе и неделю назад. И еще…

— Так что?

У Типпи закружилась голова, и она слегка отвлеклась от темы.

— Я хочу сказать, что… существует… ну, это… и другие. — Ей уже не хотелось ничего говорить. Она снова взглянула на третий номер в списке: «Кантри бой» в исполнении Биг Биг Лиз и Клит-Клэтс.

— Еще что? — спросил ее Билли Бинбэг.

— Я просто подумала… — Типпи опять умолкла. Она услышала, как босс бросил трубку.

Типпи медленно встала и поплелась в архив записей. Она взяла с собой список. Типпи так странно чувствовала себя, ей казалось, что она парила в воздухе, как будто ее тело ничего не весило. По пути в архив ей казалось, что стены коридора слегка сжимаются. Они наплывали на нее, но в холле стали широкими, как огромная авеню. Типпи так сильно сжала зубы, что они заскрипели. Она распахнула дверь архива.

— Бинбэг требует записи для сегодняшней передачи, — сказала она, подавая список служителю. Пока он читал, Типпи рассматривала гнойнички под его левым глазом. — Они у вас есть?

— Конечно, — ответил он.

— Я хочу послушать номер три.

— Конечно.

Он быстро перебрал кипу пластинок, потом нашел диск и поставил его на проигрыватель. Он включил усилитель и приготовил головку так же профессионально, как это делали настоящие виртуозы звукозаписи, за которыми он постоянно наблюдал. Пластинка стала вращаться.

Песня началась сразу же тяжелым стуком ударных. Типпи она показалась похожей на музыку, под которую раздеваются стриптизеры.

«Деревенский парень из Голландии», — начал низкий густой хрипловатый голос. Некоторое время Типпи думала, что это голос мужчины, но потом решила, что Биг Лиз должна быть женщиной, просто у нее сильная простуда.

Типпи закрыла за собой дверь и пошла обратно по коридору. Теперь он не качался у нее под ногами, но на выложенном плитками полу были какие-то трещины и странные волны. Под ней все колебалось. Ее губа продолжала чесаться там, куда ударил Билли Бинбэг.

Она, словно слепая, врезалась в дверь своего офиса, и та открылась под нажимом ее груди. Она присела на кончик стола и уставилась в пол, крутящийся под ногами, потом она села в кресло и вскрыла следующее письмо.

«Дорогой Билли Бинбэг, — начиналось письмо, написанное корявым почерком. — Я тебя люблю, радость ты моя! Я тебя обожаю, дорогой мой, ты принадлежишь мне. Я молюсь о тебе день и ночь в своей келье, и я…»

Чернила расплылись огромной кляксой. Все вокруг потемнело. Она услышала лишь небольшой шум, когда ее подбородок коснулся стола, ударившись о поверхность. Послышался шум какой-то струи, как будто лилась кровь из мертвого сердца цыпленка или какой-то другой птицы. А потом наступила тишина и темнота.

Глава сорок шестая

На Пятой авеню за огромными окнами офиса Палмера постепенно темнело. Палмер стоял, наблюдая, как текут потоки машин, как они сливаются воедино и рывками двигаются вперед, собираются вместе и застывают без движения, а гудки и сигналы разрывают на куски мир и тишину вечера.

Он медленно вернулся к столу. Комната была длинной. Он как-то решил, что не станет целый день сидеть за столом, а будет прохаживаться по кабинету и тогда ему, может, удастся с девяти до пяти часов прошагать примерно десять миль.

Он взглянул на кипу бумаг в стопке «исходящие». Это результаты послеобеденного труда. Бумаги заберут через несколько минут, как уже произошло в обеденное время с теми, что он просмотрел утром.

Его корзинка для «входящих» была пуста, что выглядело странно.

В этот момент мисс Зермат вошла в кабинет. Она всегда входила сюда по своей методе — задом. Она не могла сделать иначе — ее руки были всегда полны кипами бумаг, которыми предстояло заниматься ему. Кстати, нужно связаться с этим Спитцером, автором запомнившихся ему теоретических выкладок насчет вышивки бисером.

— Сейчас уже шестой час, мисс Зермат.

Он с ужасом увидел, что она принесла огромное количество новых бумаг, которыми ему предстоит заняться.

— Надеюсь, ничего срочного?

— Самые обычные бумаги, мистер Палмер.

Она все вывалила в корзинку «входящие». Потом забрала «исходящие» и вышла из комнаты. Казалось, она не обратила внимания на реакцию Палмера.

Он снова уселся за стол, хотя и не собирался заниматься новыми поступлениями. Это на завтра. Он хочет пойти домой, поужинать, поговорить с Эдис и детьми, провести спокойный вечер, почитать книгу, рано лечь спать и хорошо выспаться. Его жутко расстроил тот факт, что бисер, которым он должен был назавтра вышивать красивым узором, уже принесен и теперь его придется метать. Но пусть вылежится. Бисера становилось слишком много, стол был завален. Никому нет дела до того, что он устал, что ему надоело работать.

Палмер продолжал сидеть и смотреть на корзинку «входящие». Он взял всю пачку бумаг и красным фломастером прочертил продольную линию. Крохотная красная точка отпечаталась на краю каждой страницы. Потом Палмер вышел из кабинета, быстро прошел вдоль почти пустого коридора. Он разделил все бумаги на пять неравных кучек и оставил каждую из них в разных офисах в корзинах «входящие».

Он вернулся к себе в кабинет, никто не заметил его выходки. Постоял в дверях. Он ждал, чтобы кто-то окликнул его. Чтобы кто-то увидел, как он нагло нарушил выработанную годами систему.

Через двадцать четыре часа Палмер убедится, что некоторые из этих бумаг уже побывали в работе и работа с ними проведена так же хорошо, как он это смог бы сделать сам. А мог быть и другой вариант: бумаги снова окажутся на его столе, он поймет это по незаметной красной метке. Впрочем, вернутся лишь немногие из них. Он разбросал бумаги по разным офисам без всякой логики, в этом был ряд положительных моментов.

Он увидел, что уронил одну из бумаг, наклонился, поднял ее с пола. Это был плотный пакет сероватого цвета, содержавший приглашение на ужин, который давал какой-то банк в честь своего президента, уходящего в отставку. Чистой воды формальность. Почему вдруг какой-то банк пожелал пригласить Палмера к себе на прием? Может, они боялись его и ЮБТК?

Он вернулся к своему столу и собрался было бросить приглашение в мусорную корзину, но заметил, что на нем было написано — «Пожалуйста, дайте ответ». Он сел за стол и уставился на приглашение.

Джинни Клэри, возможно, будет там, потому что это по ее профилю. Он поправил себя, не «возможно», а обязательно, она непременно будет на этом обеде.

Он открыл записную книжку и обнаружил, что в этот день свободен.

Глава сорок седьмая

«Тандерберд» Гарри Клэмена стоял у тротуара перед зданием, где находился офис радиостанции. Для этого времени года сегодня было прохладно, но по лбу и щекам Гарри катились капельки пота. Несколько более крупных капель собрались у него в ямочке подбородка, похожей на впадину. Он промокнул лицо носовым платком. Но не переставал следить за прохожими.

Частный детектив первым заметил Гарри.

Открыв дверцу «тандерберда», сел рядом с ним.

— Я вовремя прибыл, — пробормотал он.

Гарри с опаской посмотрел на детектива. Ему порекомендовали этого человека в качестве хорошего и неболтливого специалиста. Рекомендовали весьма высокопоставленные люди. Они сказали, что он может справиться с любой работой. «Он выглядит вполне компетентно», — решил Гарри. Небольшого роста, но весьма крепкий. Он мог бы играть в защите: такими длинными, как у обезьяны, руками легко блокировать любой удар. Плоское лицо похоже на покрытый синяками кусок бекона. Русые волосы, очень коротко подстриженные, похожи на жесткую щетку. Гарри был уверен, что в прошлом этот бандюга влетел на полной скорости в стальную дверь!

— Итак? — спросил он.

Детектив слабо улыбнулся, почти не раздвигая свои плоские бледные губы.

— Я ущучил эту сучку вместе с итальяшкой, — начал он. — У меня есть все, кроме фотографий, но, если нужно будет, я смогу их достать.

— Когда вы сказали, что «ущучили», — прервал его Гарри, — что вы имели в виду?

Он не спеша промокнул платком лоб.

— Я видел, как они встречались почти каждый день. Я записал на пленку их телефонные разговоры. У меня есть свидетель, которому нужно заплатить. Разве этого мало?

Гарри помолчал. Он почти не думал о том, какие ему будут нужны доказательства, чтобы убедить Винни Бига, что, если дело дойдет до суда, он его выиграет и что тому придется раскошелиться, чтобы Гарри держал язык за зубами.

— Фото могли бы здорово помочь, — сказал он и почувствовал, как снова взмок лоб. — Если будут фото, тогда не нужны другие объяснения, не так ли?

— Одно фото стоит десяти тысяч слов, — торжественно заявил детектив.

— Но в данном случае они стоят всего лишь пять тысяч долларов. Да или нет?

— Какие фотографии вы хотите?

— Сами знаете.

Гарри махнул рукой, надеясь, что детектив все сам поймет.

— Ну, они должны показывать что-то более существенное, чем прогулка по улице. Ну, вы все понимаете.

— Чем бы ни занимались эти две влюбленные птички, будьте уверены, что я смогу их подкараулить, — сказал детектив. — Но потом за ними трудно будет следить. Если они заметят нас и поймут, в чем дело, — слежке конец.

— Хорошо. Вы мне сразу передаете фотографии, и наплевать, что они там заподозрят.

— Понял.

— Но они должны кое-чем заниматься на этих фото, — предупредил еще раз Гарри, — чтобы не было никаких сомнений.

— Ха, да эти, они чем только не занимаются!

Детектив подмигнул ему.

— Давайте фото.

— Заметано.

— Когда?

Детектив подумал секунду.

— Дайте мне три дня.

— Слишком долго.

— Мне нужно время, чтобы установить камеру. Кроме того, они могут не встречаться пару дней.

У Гарри лопнуло терпение. Ему казалось, что он угрохал уйму времени, получая в течение первой недели только устные отчеты. Они всего лишь подтвердили то, что он и так знал, ему нужны были неопровержимые доказательства. Теперь опять придется ждать.

Если банк поручится за него в самый критический момент, то этот момент, считай, почти наступил. Гарри начал увольнять людей, работающих на Лексингтон-авеню, и через некоторое время кое-кто из шустрых прохожих, которые вечно суют нос не в свое дело, увидит, что «Компания Клэмена» заморозила работы. Объясни потом все это кредиторам.

И если в его броне окажется трещина, Гарри понимал, это будет как капля крови в воде для акулы. Остальные кредиторы почувствуют запах и издалека приплывут огромной стаей, чтобы прикончить его.

Он облизал губы. В этот момент в машине зазвонил телефон. Он взял трубку — звонил Гаэтано Фискетти. На какой-то миг он почувствовал себя в ловушке, как будто отец того человека, за которым он следит, что-то знал.

— Да, Тони.

Он искоса посмотрел на детектива, тот смотрел прямо перед собой.

— Гарри, дорогой мой, — начал ласково Тони Фиш. — Мне нужно срочно повидаться с тобой, Гарри.

— Вот она, — пробормотал детектив, показывая на Типпи.

Та вышла из здания. Она ступала медленно и неуверенно.

Гарри включил мотор. Типпи дошла до угла, там она остановилась и попыталась поймать такси.

— Хорошо, Тони, — сказал он в трубку. — Скажи — где, но только не сегодня.

— Хочешь хороший кусок мяса, а, Гарри? А на закуску аппетитный печеночный паштет? — Завтра жду тебя на ланч.

— Спасибо, дружище.

Гарри положил трубку. Интересно, что еще задумал Тони? В этот момент Типпи села в такси. Гарри тронулся с места и пристроился за машиной.

— Забавно, — произнес он вслух, — какого черта ему нужно от меня?

Детектив снова улыбнулся, уголки его бескровных губ поползли вверх. Но Гарри, глядя на машину впереди, не видел этой улыбки.

Глава сорок восьмая

Эдис удовлетворенно вздохнула. Она повернулась, чтобы посмотреть на темное, полуприкрытое простыней лицо Кимберли. Во сне оно было бесстрастно. Потом она провела рукой по верху маленького столика у постели. Она искала часы, но сначала ее пальцы коснулись телефона и пепельницы, полной окурков. Потом ей попалось под руку несколько монеток и, наконец, складные дорожные часы-будильник. Как только она поняла, что это такое, она взяла будильник в руки и поднесла к глазам. Было без пятнадцати пять.

Она поставила часы на место и снова начала смотреть на Кимберли. Если бы кто-то сказал ей несколько недель назад, что у нее будет роман, Эдис была бы оскорблена и огорчена. Но если бы ей предсказали, что связь будет с негром, она бы тут же хлопнулась в обморок!

И если бы ей еще добавили, что этот мужчина будет что-то вроде художника-хиппи! К тому же радикалом, а не патриотом, без единого гроша в кармане, что его, впрочем, совершенно не беспокоило. И этот гордый и ранимый человек безумно влюблен в ее тело — в ее бедное костлявое тело, нет, это невозможно себе представить, впору скончаться от стыда.

Она наклонилась к Кимберли и лизнула мочку его уха. Потом напрягла язык и постаралась как можно глубже погрузить его в ухо. Она почувствовала слабо соленый вкус серы. Она слегка покачала головой из стороны в сторону, засовывала язык в ухо и вытаскивала его оттуда. Наконец она услышала, что он просыпается.

— Малыш? — жалобно шепнул он.

— Выспишься вечером, без меня, — сказала Эдис. — Но сейчас я здесь, с тобой.

Кимберли вздохнул, как бы признавая ее правоту.

— Вам, цыпочкам, нужно только одно. — Он повернулся на спину и уставился на темные деревянные балки под побеленным потолком. — Как ты считаешь, мы будем встречаться друг с другом через десять лет?

Эдис поморгала глазами.

— Я… это нечестный вопрос.

Кимберли улыбнулся в потолок.

— Мне нужно это знать. Потому что, если ты будешь оставаться такой же страстной и через десять лет и так же сильно желать меня, мне придется нанять мальчика для замены.

Эдис тихо рассмеялась.

— Я тоже думала об этом. Я решила, что сильно изменилась за последнее время.

— Правда?

— И я не знаю, кто этому причиной — я или ты? — Эдис замолчала и задумалась. — Ты что-нибудь понимаешь?

Кимберли протянул к ней руки и положил ее на себя так, чтобы они смотрели в лицо друг другу. Они лежали тесно прижавшись, его ноги были немного длиннее, чем ее.

— А кто же еще? — спросил он. — Все дремало в тебе, а я просто проходил мимо и смог отпереть дверь, или как это сказать. Но ты должна знать, что все это дремало в тебе и раньше.

Эдис покачала головой.

— Нет, не может быть. Я бы чувствовала.

— Ты знала, но только делала вид, что ничего не знаешь.

Она улыбнулась ему.

— Ты на самом деле не такой умный, как выглядишь, — заметила Эдис. — Напускаешь на себя невесть что, говоришь бог знает что эдаким уверенным тоном, не вызывающим сомнений.

— Малышка, это тебе кажется.

— Нет, нет, так бывает с некоторыми мужчинами. Ты и Вудс, вы оба обладаете этим свойством.

— Вудс?

— Ну да, это мой муж. Он…

Резко прозвучал дверной звонок. Эдис вскочила на постели и встала на колени, как бы оседлав Кимберли.

— Боже мой!

Он захохотал.

— Это не он.

— Как же я испугалась!

— Это мой товарищ по квартире.

Кимберли посмотрел на будильник.

— У нас осталось всего лишь пятнадцать минут. Он их нам дарит!

Он протянул руку — ладонью вверх между ее ног и начал гладить ее волосы.

— Пятнадцать минут блаженства!

— Смотри, я снова воспламеняюсь!

— Это в стиле бойскаутов. У меня есть палка, которой я могу тереть о тебя.

Он начал ласкать ее лоно. Она села на корточки, крепко зажав его руку, и начала двигаться вперед и назад.

— Я прямо как животное.

— Малышка, ты и есть животное.

Она почувствовала, как он тихо двигает своим членом внутри ее тела. Он касался ее всей, чтобы она стала совсем влажной. Потом он начал входить и выходить из нее, но делал это очень осторожно. Она почувствовала, что тает. И вдруг он резко вошел в нее. Он сделал это с такой силой, что ей показалось, что он пронзил ее до горла.

Ее качнуло вперед, и она схватилась за его плечи. Переменив позу, Эдис поняла, что в данном положении ей гораздо легче контролировать их занятие любовью. Она засмеялась и начала приподниматься и снова падать на него медленными и настойчивыми толчками.

— Ты быстро научилась, — пробормотал он.

Он дышал резко и прерывисто, его глаза, казалось, остекленели, как будто он пытался разглядеть что-то бывшее над ним, какое-то магическое изречение, начертанное на потолке.

— Боже, — застонал он.

— О-о-о!

Приподнявшись, она сжала его внутри. Эдис увидела, как кровь отлила у него от лица. Он широко раскрыл глаза.

— Малышка?

— Да?

— Малышка?

— Да.

Полуприглушенный крик вырвался из его горла. Он закатил глаза, будто теперь был не в состоянии следить за тем, что было на потолке. Он конвульсивно выгнул спину, после чего замер.

Она увидела, как слегка потемнело его лицо. Казалось, что пропали морщинки у глаз. Его рот казался таким спокойным. И он стал выглядеть совсем юным.

Эдис долго сидела на нем, пытаясь понять, что же она сделала. В другое время Кимберли тщательно старался, чтобы она достигла, как она наконец начала понимать, полного оргазма. Ей всегда казалось, что он старался доставить ей больше наслаждения, чем себе. Когда Эдис подумала об этом, она поняла, что теперь будет принимать любое положение, любую позу с ним без тени стыда.

Секс до того практически не существовал для нее. Она была неким сосудом, в который мужчина — Вудс — механически вторгался, не принимая во внимание желание ее тела. То, что делал Кимберли сначала на раскладушке в задней комнате лавки в Гарлеме, было ни с чем не сравнимо, он как бы старался выплатить ей эротические долги за всех мужчин. Он старался удовлетворить все ее желания.

Каждый раз, как сегодня, было нечто новое. Эдис наклонилась и ласково поцеловала Кимберли в губы.

— Десять минут блаженства, отсрочки и милости.

— Настоящей милости.

Он открыл глаза, и они спокойно посмотрели друг на друга. Эдис знала, что не достигла оргазма на этот раз. Но она довела до него Кимберли.

И Эдис подумала: «А может, это любовь?!»

Глава сорок девятая

Когда Бен Фискетти прибыл в квартиру Шона на Девятой улице, он думал, что застанет Типпи в спальне, где она обычно ждала его, одетая так, чтобы он мог понять, в какую игру они станут играть на этот раз.

В этот день она сидела на длинной низкой кушетке в платье, в котором обычно ходила на работу. Кушетка стояла в безвкусной гостиной Шона. Она разгребала кучку окурков в огромной пепельнице кончиком горящей сигареты, которую, видимо, курила.

— Привет!

Она не посмотрела на него. Бен повесил пальто в стенной шкаф в прихожей и потом, как бы что-то вспомнив, оставил там и свой пиджак.

— Добрый день, мисс Типтон, — поприветствовал он ее.

Она кивнула головой и продолжала тыкать сигаретой в пепельницу с окурками.

— Что случилось? — спросил ее Бен.

Типпи с отвращением помахала рукой, затянулась сигаретой и скорчила рожицу. Она затушила сигарету и отвернулась от пепельницы и от Бена.

— Плохое настроение?

Бен смотрел на себя в зеркало, стоя перед ней и ожидая ответа. Он пригладил обеими руками свои волосы.

— Типпи?

Он посмотрел на нее, вернее на ее спину, пытаясь понять, что за игру она придумала сегодня. Она стала весьма изобретательной по части изощренных сексуальных игр — надевала длинные черные блестящие виниловые сапоги и использовала такой же пояс из винила от ее плаща в качестве хлыста.

Иногда она заставляла Бена играть роль раба. Как-то он был любимой собачкой, потом — вьючным животным. Бен уже привык к этим играм. Он запоминал некоторые ее трюки, чтобы поменяться с ней ролями когда-нибудь в будущем. Может, сегодня настал этот день?!

Он подошел к ней сзади и обнял рукой за шею, приподнял подбородок и слегка надавил на гортань.

— Так мы делаем это в Центральном парке с наступлением темноты, — пробормотал он. — Не вопите, леди, или я сломаю вам шею!

Он почувствовал, как ее голова слабо свалилась набок. Он перестал давить на горло.

— Что случилось, леди, тебе что, не нравится, когда тебя пробуют придушить?

Она упала на кушетку.

— Послушай…

Потом надолго наступила тишина. Бен насторожился — вдруг кто-то стоит у дверей в холле? Или это шум с улицы?

— Я ничего не слышу…

— Послушай, — повторила Типпи. — Как это бывает, когда ты начинаешь сходить с ума?

У Бена расширились глаза.

— Сходить с ума?

Он присел на кончик кушетки.

— Кто сходит с ума? Ты?

— Да. Мне кажется, что у меня нервный срыв, — заявила Типпи.

Она провела пальцами по светлым волосам. Бен увидел, что у нее грязные ногти, они были сломаны и не подпилены.

— Я уверена, что у меня нервный срыв.

— Как ты можешь быть уве…?

— Меня преследует один мужчина, — ответила она ему. — Я уже несколько дней вижу, что он меня преследует. У него плоское невыразительное лицо. Он не существует на самом деле, но я его вижу. Я, видимо, сама его придумала. И сегодня… — Она замолкла. — Это начало безумия, правда? — спросила она Бена.

— Что случилось сегодня?

— Я упала в обморок, сидя за столом на работе. О… — Она мотнула головой. — Такое со мной случалось и раньше. На прошлой неделе я так сильно воткнула в стол этот чертов нож для разрезания писем, что с трудом вытащила его. Чокнутая, правда?

Бен ничего не ответил, и тогда Типпи опять мотнула головой.

— Правда, правда!

Она стала внимательно рассматривать его.

Бен продолжал сидеть молча.

— Кошмар, — заметила она. — Хочется побежать куда-нибудь и спрятаться.

Бен молчал. Типпи вскочила с кушетки.

— Мне иногда могут привидеться и другие вещи. Сегодня была такая пластинка. Биг Лиз и Клит-Клэтс. Что это такое? Это такое название? Что это за песня про какого-то парня, засунувшего свой пальчик в плотину? И они выпускают это в эфир? Послушать такое — и черт знает что случится, не только нервный срыв. Разве я не права?

Бен посмотрел на ее лицо, бледное, несмотря на косметику. Ее глаза с сильно накрашенными ресницами вылезли из орбит, как обычно рисуют глаза художники-карикатуристы.

— Биг Лиз и Клит-Клэтс? — медленно повторил он. — Ну и что?

— Бен, это все к тому же. Я просто схожу с ума.

— Иди сюда.

Он посадил ее себе на колени и крепко поцеловал в губы. Прикусил ей нижнюю губу зубами. Ее губы были солеными. Она высвободилась и пощупала губу. Потом посмотрела на запачканный кровью палец.

— Ты ублюдок!

— Птичка, сегодня тот самый день, он пришел к нам.

Он схватил ее за блузку и рванул так, что пуговицы просто выскочили из петель. Но одна пуговица оторвалась и покатилась по полу через всю комнату. Типпи посмотрела на свой лифчик.

— Ты — ублюдок!

— Сегодня мой день! — повторил он и почти не узнал свой голос. Бен почувствовал, как все напряглось в нем. Сегодня он будет командовать игрой! — На колени! — приказал он ей.

— Бен, я говорила тебе, что я не…

Он слегка ударил ее по левой щеке.

— На колени!

— Бен, пожалуйста!

— Ну, погоди.

Он столкнул ее с коленей. Типпи упала на пол. Они не сводили глаз друг с друга. Он начал расстегивать молнию на брюках.

Типпи разрыдалась.

— Бен, п-пожалуйста. Я хотела сказать тебе, что я…

Она не могла дальше продолжать.

Бен смотрел на нее. Что это за новая игра? Он почему-то вспомнил годы учебы в Вест-Пойнте. Его нещадно эксплуатировали «старики». Один из них приказал ему убрать в его комнате, и, пока Бен стоял на коленях на полу и щеткой тер пол, этот «старик» и парень, живший с ним в одной комнате, стащили с Бена брюки и трусы, отобрали у него щетку и засунули ее ручку в задний проход дюйма на два. Только тогда он понял, что это не детские игры. Боль была жуткая. Он пополз по коридору на локтях и коленях. Щетка моталась из стороны в сторону, пока кто-то не выдернул ее. Он чувствовал себя самым последним мерзким червяком. Бен схватил эту щетку, натянул штаны и поплелся в свою комнату. Весь коридор выл от восторга. Задавали тон, конечно, «старики». Офицер непонимающе взглянул на него, когда Бен на следующий день попросил разрешения доложить о проявленном по отношению к нему насилии. Бен в тот момент ясно понял, что его будущее в училище полностью зависит от того, что он промолчит, не скажет об этой выходке «стариков» и о всем, что его ждет следующие четыре года. Ему пришлось придумать какую-то глупую, трусливую ложь. Последующие две недели он пытался залечить свою задницу вазелином. Зато при выпуске он считался одним из самых популярных курсантов.

Но он не забыл ужасный момент, когда стоял на коленях со спущенными штанами и гадал, игра это или нет. Он посмотрел на Типпи и вдруг подумал, а как бы она реагировала на конец щетки у себя в заднице? Игра она и есть игра, верно. Те два «старика» не шутили с ним, но он сам был виноват, потому что не угадал, в чем заключалась эта игра. Игра называлась «засунь этому макароннику и посмотрим, будет ли он визжать или нет».

Так в какие игры собиралась сегодня играть Типпи?

— В чем дело? — услышал Бен свой вопрос. — Я начинаю думать, что у тебя действительно крыша поехала.

Он застегнул молнию и отошел от нее. Он подумал, сможет ли раньше Розали добраться до ресторана и принять несколько мартини.

— Ты слушаешь программу Билли Бинбэга? — спросила его Типпи.

— Никогда, если только случайно в машине включу. — Он нахмурился. — Каким образом все это связано с…?

— Он запускает в эфир такие песни?! Или, может, мне это кажется, просто я…

— Какие песни?

— Какая-то дрянь поет песни о мальчишке, засунувшем свой палец в ее плотину, и имя этой суки — Биг Лиз и группа Клит-Клэтс.

Она снова зарыдала.

— Я ничего не придумала. Есть такая пластинка, я клянусь тебе в этом!

Он пожал плечами.

— Ну и что? Что, из-за этого наступит конец света?

— Может, я ошибаюсь… — продолжала настаивать Типпи. Она пыталась смахнуть слезы, которые обильно катились по щекам. — Он — сумасшедший, правда? Билли Бинбэг — просто чокнутый! Как все его дебильные фэны. Они все чокнутые, правда?

Она начала мотать головой.

— Я говорю правду!

— Мне кажется… — Бен замолчал. Надо ее успокоить, и тогда он успеет уйти отсюда до того, как она окончательно чокнется.

— Мне кажется, что он иногда ставит одни и те же пластинки. Но слов не разберешь, если слушать радио в машине, а я слушала в студии и был включен усилитель. Я могла разобрать каждый слог.

Она мрачно уставилась на него. Ресницы потекли, она выглядела жутко.

— Скажи, что у меня все в порядке, Бен.

— Может, ты и права, — неохотно согласился он. — Но я уже говорил, что не являюсь его поклонником, равно как и других сумасшедших, которые болтают по радио и давят музыку. По правде, мне кажется, ничего особенного он не передает по своей программе, то же, что и по другим. — Он встал. — Крутят эти громкие, скулящие, грохочущие, жуткие вещи, и никто из них не умеет петь! Они или орут или жалуются. Поют обо всем. А им сходит с рук, потому что никто не может понять у них ни слова.

Он направился к стенному шкафу в коридоре, где оставил свои вещи.

— Бен, ты уходишь?

— Мне не нравится твое сегодняшнее настроение!

— Не бросай меня.

— Я приду завтра.

— Завтра суббота.

— Тогда я приду в понедельник.

— Ты мне нужен сейчас, а не в понедельник.

— Типпи, ты сегодня в жутком настроении.

— А как же иначе? Я просто схожу с ума. Даже стены начинают двигаться.

Она поползла к нему.

— Пол шатался подо мной. Но я знаю, что это они сошли с ума, а не я. Разве не так, Бен?

Ее слова тупо отдавались у него в голове. Он посмотрел вниз.

— Пожалуйста, Бен.

Тушь размазалась вокруг глаз и застыла полосками вдоль век. Она стала похожа на дешевую куклу-клоуна, забытую под дождем.

Он сел на пол рядом с ней. Он сам, наверное, сходит с ума. Эта бешеная сука обладала таким же извращенным умом, как и он. На ее лице сейчас было такое выражение, будто она в шоке от того, что игра слишком затянулась и перестала быть игрой. Он ясно понимал, что у нее на уме игра, которая, всего лишь отложена по независящим от них обстоятельствам.

Он вдруг понял, что качает ее и плачет вместе с ней.

Глава пятидесятая

Все служебные помещения банка были в темноте. В офисе Палмера тоже царил мрак.

Через несколько минут ночная смена охраны начнет обход здания. Хотя охранник, проверив лист ухода, знал, что Палмер еще в офисе, но, увидев его здесь в темноте, он, чего доброго, испугается и схватится за пистолет.

Палмер выдвинул верхний левый ящик стола и пересчитал выключатели, дошел до номера семь, щелкнул пальцем — и стоваттовая лампочка прямо у него над головой осветила поверхность стола.

В освещении он теперь чувствовал себя словно на сцене. Когда на тебя направлен луч света, в этом всегда нечто от театра, особенно когда свет цилиндрически падает сверху. Свет выхватывал из темноты только те предметы, на которые был направлен. Палмеру казалось это слишком нарочитым, неподходящим для кабинета банкира.

Он как-то сказал об этом Джинни. Еще когда между ними были хорошие отношения. Она согласилась с ним.

— Вам, банкирам, совершенно не нужно прибегать к разным театральным эффектам, — заметила она. — Вы можете привлечь аудиторию без этих ненужных штучек, просто благодаря той мертвой хватке, с которой вцепились в деньги зрителей!

Палмер ухмыльнулся. Он и Джинни принадлежали к совершенно противоположным типам людей. Он понял это уже тогда, а прошедшие полтора года только усилили их различия. Он всегда старался казаться тем, кем никогда не был на самом деле, — холодным, рассудительным, бесстрастным человеком и, как все люди такого сорта, не признающим эмоции в других.

Он отлично разбирался в своих чувствах. Он понимал себя чуточку лучше, чем понимали его другие. Он хотя бы был в состоянии трезво оценить увиденное.

— Ты так похож на своего отца, — как-то сказала ему Джинни. — Ты всегда говорил, что твой старший брат точно следовал указаниям отца и старался быть на него похожим, а ты был вечным бунтарем. Но это не так, правда?

Палмер даже и не утруждал себя объяснением Джинни истинного положения дел. Хэнли погиб во время тренировочного полета в самом начале войны. Так как Палмер остался в живых, ему пришлось выступать в роли сразу двоих сыновей своего отца. Так продолжалось довольно долго. Теперь он подумал, что Джинни была права.

Возможно, он во всем повторял отца — такой же малословный, без искорки, с холодной кровью, вредный маленький человечишка. Джинни была уверена, что все банкиры подобны Палмеру и его отцу, вскормленным кровью бедняков. Она росла в скромной ирландской семье в Нью-Йорке. Из-за этого у нее был весьма своеобразный взгляд на вещи. Палмер часто не понимал ее. Она была, вопреки логике, привержена одним вещам и пылала неоправданной ненавистью к другим.

Поэтому, расставшись с Палмером, Джинни постаралась, чтобы он не поверил, что причины ее разрыва с ним были всецело личными. Не вызывало сомнения, что связь с Палмером не имеет будущего. Он показал ей, каким жестоким может быть в бизнесе, коли обстоятельства заставляют сделать выбор. Она, наверное, со временем разлюбила бы его. Но ко всему этому она еще добавляла различия в их отношении к людям.

Палмер полагал, что это выражалось даже в том, как они проводили банковскую политику. Он снова ухмыльнулся, когда подумал, как мало личного в практике банковского дела. Джинни еще новичок, чтобы понять это.

Он всю жизнь занимался банковским делом и прекрасно понимал абсолютную безликость денежных операций. Но он никогда не мог убедить ее в этом.

— У тебя философия человека, у которого всегда были деньги, — как-то сказала она ему. — Конечно, для тебя деньги не имеют того значения, какое они имеют для бедняков.

В ее словах была неприятная правда. Он это теперь признавал.

Палмер встал и вышел из луча света над столом. Он пошел в дальний конец кабинета к огромным окнам. Он стоял там и смотрел на поток машин, бегущих по Пятой авеню после трудового дня. Шум такси, гудки автобусов. Потом он услышал скрежет — одна машина стукнула другую в зад. Это было похоже на парад кротов, которые на ощупь пытались найти дорогу домой.

Он подумал, почему только сейчас он стал понимать смысл того, что говорила ему Джинни раньше? Интересно, всегда ли так бывает в подобных связях? Может, их физическая близость мешала понять все остальное? Или, может быть, блаженство и свет полного физического удовлетворения и освобождение от постоянного напряжения ограждают человеческий разум от трезвого восприятия реальности?

Нет никакого сомнения в том, что с Джинни он был другим человеком. Она вызвала из тайников его души желание заглянуть в будущее, он проявлял такой интерес к жизни, какого не знал раньше.

Никогда «до» и «после» этого, добавил он.

Вдруг — среди тишины молчаливого здания — он услышал, как зашумел лифт. Через секунду охранник начнет обход помещений. Не следует ему видеть, как высокопоставленный чиновник мечтает у окна.

Когда банк достигнет определенных высот, сказал себе Палмер, он сможет рассчитывать на искреннюю преданность руководителей делу. Палмер вернулся к столу и достал пальто из шкафа, расположенного в стене за его креслом.

Не стоит, чтобы видели, как он стоит в темноте и о чем-то размышляет. Грустная партия соло. Он невесел, потому что получил приглашение на ужин, где, как знал, будет его бывшая любовница. Ему бы лучше одеться и идти домой, к семье. Разве не семья является стержнем всего?! Разве не в этом предназначение семьи? Разве его семья не держится на стальных нитях вины и разрушительной похоти, разве это не прочный щит, защищающий от нападения внешнего враждебного мира?

Да, сказал себе Палмер, воистину так!

Он услышал шаги охранника по коридору.

— Генри? — окликнул он.

— Я так и думал, что найду вас здесь, мистер Палмер.

— Уже ухожу.

— Вы у нас образец для подражания, — сказал Генри, подходя к двери. Он был бывшим полицейским шестидесяти лет и легко принимал тот послушный и преданный вид, какой, по его разумению, полагался на работе в таком солидном заведении. — Да, мистер Палмер, — добавил он, почесав макушку. — Вы всем нам пример.

Глава пятьдесят первая

Магазинчик на Гринвич-авеню был заполнен грязными, немытыми подростками. Эдис привел сюда Кимберли, и теперь они оба некоторое время просто стояли там, пытаясь сконцентрироваться на одежде, а не на этих жутких типах, которые пришли сюда за покупками.

Эдис знала, что подростки, кроме ее собственных детей, объявили войну мылу и воде. Не говоря уже о расческе или щетке для волос. Она это знала не только по их фотографиям в газетах и журналах. Она встречалась с некоторыми друзьями своих детей, которые иногда бывали у них дома, — девчушки-замарашки, с которыми дружила Джерри, или же длинные неуклюжие юнцы с маленькими тощими бородками из одного класса с Вуди.

Эдис по своей наивности решила, что эти молодые люди так грязны потому, что им не на что купить мыло, или же они живут в таких семьях, где родители не обращают внимания на личную гигиену. Она пришла в ужас, узнав, что большинство этих юношей и девушек просто бунтовали против своих семей, — они все принадлежали к среднему классу. Именно в подобных семьях соблюдение гигиены, наличие кредитных карточек и честная уплата налогов считались неотъемлемой частью жизни, а не пустыми словами.

— Как эта бедняжка может хотя бы что-то разглядеть? — прошептала она Кимберли, показав ему взглядом на шестнадцатилетнюю девицу в пончо из накидки для лошадей. Она была босая. На кончике носа торчали очки в золотой оправе с резными стеклами красного цвета, которые обычно применяли для габаритных огней автомобилей.

Кимберли улыбнулся.

— Может быть, — тихонько шепнул он на ухо Эдис, — она видит только то, что ей хочется видеть. Или, лучше сказать, не видит того, чего видеть не желает.

— Ясно.

Эдис взяла с вешалки пару вельветовых брюк бежеватого цвета в крупный рубчик. Она приложила их к себе, глядя в зеркало.

— Ну как?

— Чуть ниже. — Кимберли спустил пояс брюк до бедер. — Малышка, эти брюки носят на бедрах!

Она отрицательно покачала головой, повесила их на место, потом обратила внимание на пару «варенок» с рваными обшлагами и заплатками на стратегически важных местах.

— Подарок от Армии спасения, — пробормотала она. Проверила размер и исчезла в кабинке для примерки.

Через некоторое время занавеска отодвинулась. Эдис была в джинсах и в своей блузке.

— Ну?

— Ничего… неплохо.

Перед тем как уйти, Эдис купила еще фиолетовый шарф с оливковыми полосками, шляпу времен испанско-американской войны, как бы оставшуюся от армейских запасов, и потрепанные сероватые легкие туфли. Кроме того, она приобрела две мужские рубашки армейского покроя — одну из китайского полотна, как у армейского офицера, другую — голубую робу моряка, такие вояки носят в жарких странах.

— Правда, здорово? — сказала она, пока они шли по улице в направлении реки. — Мирное возмущение наших детей проявляется в ношении этого подобия военной формы.

— Для производителей одежды этот молодежный бунт обещает огромные прибыли.

— Мне кажется, что все это — ну как сказать — слишком по-американски.

— Что ты имеешь в виду?

Они шли по Бедфорд-стрит по направлению к квартире Кимберли.

— Я хочу сказать, что наша экономика построена на потреблении.

— Я все забываю, что ты жена банкира.

Эдис улыбнулась ему. Он тащил все пакеты, и она не могла разглядеть за ними его лица.

— Я хочу сказать, что это очень по-американски: эти мальчики и девочки протестуют против Америки, но остаются ее главными покупателями. Экономика не может обойтись без них.

— Эти кривляки под хиппи, что толкутся в лавках, не имеют отношения к молодежному движению.

— Кривляки?

— Мы видели просто ребятишек из семей среднего класса. Они делают вид, что принадлежат к рассерженной молодежи, а покупки делают на деньги родителей. Но есть настоящие отверженные изгои. Они перестали быть теми, кем стремится их сделать общество. Они перестали быть покупателями, солдатами, перестали платить налоги — словом, стали никем!

— Но они могут очутиться в тюрьме!

Кимберли кивнул, а может, ей показалось. Она ведь не видела его за пакетами.

— Но у них хватило мужества понять, в чем соль происходящего в нашей стране, и рассказать всем об этом.

Они остановились перед его домом.

— Ну… — начала Эдис.

Кимберли покачал головой.

— Подожди секунду. — Он влетел внутрь и вылетел через несколько минут уже без пакетов. — Я оставил их здесь до твоего следующего визита.

Кимберли взял Эдис под руку.

— Разреши мне показать тебе кое-что. У нас есть еще пять минут, не так ли?

Они прошли до пересечения Бедфорд-стрит, Седьмой авеню и Мортон-стрит, потом повернули на запад и зашагали среди высоких деревьев, которые только начали одеваться листвой. На половине дороги улица поворачивала, вела прямо к реке. Они прошли еще один квартал. Миновали какие-то склады и стоянку грузовиков. Затем прошли под эстакадой Вест-Сайд-хайвей и далее проследовали до пирса, выходящего к Гудзону.

Солнце уже начало касаться крыш зданий, стоявших через реку в Нью-Джерси. По Гудзону переливалась широкая желто-оранжевая дорожка, она доходила до самого пирса. Несколько человек с велосипедами и собаками остановились, наблюдая за закатом. Кимберли и Эдис сели. Их ноги болтались над водой.

— Но что ужасного в их отчаянном бунте? — спросила Эдис.

— Я не думаю, что ты все поймешь, по крайней мере, сразу.

— Попытайся объяснить.

— Ты находишься в более выгодном положении, чем я.

Говоря это, Кимберли обнял Эдис за талию.

— Если они такие гадкие, я рада, что не имею с ними ничего общего.

— Средний класс — это доминирующий класс. Так в большинстве западных стран. И мораль среднего класса — это смесь сладкой проповеди святости и внутреннего ужаса, это мораль, которая правит обществом, посмотри на себя.

— Оставь меня в покое.

— Не могу. Ты такой хороший пример. Если посмотреть на тебя со стороны, ты — верная мамаша и жена. У тебя все в порядке. А внутри ты ничем не удовлетворена. Тебе не хватает того, что делает жизнь стоящей!

— Господи, твои замечания весьма дурного тона, — сказала Эдис. — Если учесть, что я совершила первую ошибку в жизни, а ты подтолкнул меня.

Они оба расхохотались так громко, что женщина, которая неподалеку читала книгу, посмотрела на них с омерзением. Потом она встала и пошла прочь. Эдис некоторое время смотрела на реку на противоположный берег в Нью-Джерси. Широкая полоска ряби, освещенная солнцем, постепенно превращалась в узкую линию бледного огня — солнце еле выглядывало из-за высокого здания.

— Все меняется, — сказала она. — Я знаю это. Я постоянно читаю об этом в газетах. Но трудно понять, почему столько людей хотят все изменить коренным образом и так скоро!

— Разреши мне время от времени кое-что тебе показывать. Этот город может тебе кое в чем помочь.

— Например, — продолжала она, как бы не слыша его, — эти мятежи. Что они себе думают? Что думает негр, поджигая квартал, в котором сам живет?

— Он хочет его уничтожить.

— Но там же дом, его семья, там у них хоть крыша над головой.

— Это прогнившая крыша. Крыша над крысами, тараканами и разными болезнями.

— Если он сожжет ее, то лишится даже этого.

— А он надеется построить новый дом. — Кимберли смотрел, как последний луч солнца исчез с небосвода. — Но даже если этого не будет, ему станет гораздо легче, когда сгорит подожженная им старая крыша.

— Но так он когда-нибудь уничтожит всех.

— Да, и белых.

— Понимаю.

Кимберли кивнул головой.

— Ему наплевать на этих белых.

— А тебе?

Он пожал плечами.

— Я слишком многим обязан белым. Я в долгу перед ними за обучение, акцент, профессию и образ жизни. Сколько негров имеют возможность покупать скульптуры? Мне не стоит задавать такой вопрос. Я тот, кого они называют комнатной собачкой мистера Чарли. Если хочешь узнать, сколько жестокости и насилия черный человек готов причинить белому, спроси об этом молодого негра на улице, с которым я работаю. Он ничего не имеет от белого общества. Что еще хуже — он хочет сокрушить это общество, в этом он видит хоть какую-то пользу. Поэтому, когда он кричит: «Гори, мать твою, гори!» — это не истерика.

Солнце село, казалось, что все вокруг потемнело. Барашки на реке стали свинцового цвета. Эдис поежилась.

— Почему он не верит, что мы хотим ему помочь?

— Потому что вы этого не хотите, и он прекрасно все понимает.

— Но мы правда хотим, — настаивала она. — Я никогда не относила себя к либералам, но знаю, что мы хотим помочь неграм, чтобы им стало лучше.

Кимберли покрепче обнял ее.

— Дорогуша, либеральная этика — мертва. Черные не верят белым либералам уже много десятков лет, большинство из них не верят в данный момент ни одному белому — когда я вижу эти черты в ребятах, с которыми работаю, то пытаюсь думать о том, что, может быть, их взгляды удастся изменить мирным путем, но потом понимаю, что это невозможно сделать, некоторые ребята готовы умереть, отстаивая свои убеждения. Они могут погибнуть во время бунтов, или же их пошлют во Вьетнам, и они погибнут там. Почему бы и нет? Они постоянно умирают на баррикадах. Уровень смертности среди черных гораздо выше, чем среди белых. И они умирают раньше. Не потому, что они физически слабее белых ребят, но потому, что живут в таких условиях, что их организм изнашивается гораздо раньше. Поэтому не стоит их обнадеживать, что, мол, помощь придет.

— Но другие меньшинства имеют…

Он резко отстранился от нее. А когда снова заговорил, у него слегка дрожал голос.

— Это еще одна ложь белых либералов. Они рассказывают, что существовала дискриминация против ирландцев, евреев и итальянцев, но они покончили с этим. Враки! Нельзя сравнивать ни одно белое меньшинство с меньшинством чернокожих. Настоящая аналогия существует только между американскими индейцами и американскими неграми.

— Боюсь, что я…

Он вскочил на ноги. Темнота сгущалась.

— Я и не ожидал, что ты поймешь, — прервал он ее.

Он начал снова говорить, потом остановился. Долго молча смотрел на нее. В сумерках она почти не могла различить его лицо.

— Ладно, забудь об этом, — сказал он. — Ты поверила в «Операцию Спасение», а я тебе наплевал в душу.

Эдис тоже встала.

— Нет, если ты действительно думаешь так, то твоя работа с этими людьми — самообман, мечта, не имеющая будущего.

— Ты права, у нее нет будущего. Но я могу помочь хотя бы нескольким подросткам. И это лучше, чем не помочь ни одному!

Они пошли, чтобы поймать ей такси.

— Ты часто приходишь к мысли, что у некоторых вещей нет будущего? — спросила она у Кимберли.

— Да, часто.

— Но «Операция Спасение» — это же твоя идея!

— Она родилась от безысходности. Я пробовал помочь моему народу чем-то.

— Я и не представляла, что так трудно быть негром.

Он тихо засмеялся.

— Ты становишься хиппи, детка, — сказал он с наигранным сильным акцентом.

— Не смейся надо мной.

— Ладно.

— Я на тебя не обижаюсь. Я уже привыкла к этому.

Они остановились, ожидая такси.

— Когда я девочкой училась в школе, меня всегда дразнили за рост и за то, что я была тощей. Но я не обижаюсь, когда ты меня дразнишь.

Кимберли поднял руку, увидев такси.

— Малышка, ты не такая уж тощая, — прогудел он как бы от подступившей страсти.

Машина развернулась перед ними. Водитель засомневался, когда увидел Кимберли, потом разглядел цвет кожи Эдис и остановился.

— В понедельник, — шепнула Эдис, целуя кончик уха Кимберли. Она села в машину.

— Как скажете, мисс, — произнес Кимберли ясным громким голосом.

Машина отъехала.

Глава пятьдесят вторая

Таких, как этот бар для голубых, было уже двенадцать, и всем им Тони Фиш помог начать работу. И все за последний год. Схема была элементарной. После того как один из баров переставал приносить прибыль, он приглашал какого-нибудь голубого дизайнера, чтобы тот изменил облик бара. Он помогал ему в первые дни работы, привлекая таких же его друзей. Тони Фиш понял, что главное придать бару первоначальное ускорение. А потом он функционировал уже по инерции.

Тони сел за последний стул у стойки, недалеко от кассы. Он казался одним из посетителей и стал ждать Шона и Оги.

Тони Фиш к голубым был лоялен. Обычно — это аккуратные люди, приятные собеседники и жуткие модники. Господь свидетель, ведут себя скромно и дружелюбно. Большинство их шуток не доходило до него, но он не обижался. Они были прекрасными клиентами. Не спорили, когда с них требовали доллар тридцать пять центов за коктейль ценою в девяносто центов, главное, чтобы звучала та музыка, которая им нравилась, и чтобы они по возможности заранее знали, когда ждать полицейской облавы.

Тони открыл двенадцать баров для педиков в трех районах. Там, где начальники полицейских участков относились к нему дружелюбно, срабатывал простой крестьянский расчет. Платить только трем начальникам, чтобы все двенадцать баров не подвергались облавам. Здорово, да?! Его кузен, Этторе Профачи, служивший посредником между ним и полицией, как-то посетовал, что бары не разбросаны по всему Манхэттену.

— Может, придется подмазать еще несколько полицейских, — сказал он, — но к барам не будет приковано ничье внимание.

Это элементарное замечание никак не подействовало на крестьянскую логику Фиша — ему казалось, что если подмазывать меньшее количество людей, то будет больше прибыль! И как только он увидел, как процветают бары для педиков почти без всякого участия и усилий с его стороны, он понял, что это стоящее дело, приносящее верный доход.

Первым пришел Шон. Он выглядел усталым после долгого рабочего дня в магазине одежды. Тони почувствовал, как он холодно поздоровался с ним. Шон остался стоять у бара, а не сел рядом с ним.

— В чем дело, мистер Фискетти? — спросил он, выделяясь своим сильным акцентом кокни.^[97] Слово «дело» он произнес почти нормально. Но в слове «Фискетти» ударение падало на первый слог. Тони начал нервничать. Так с ним было всегда, когда его имя искажали.

— Где Оги?

— Будет здесь через секунду.

Тони Фишу нравилось, что гомики почти никогда не устраивали разборок из-за принадлежности к той или иной расе. Они широко подходили к этому вопросу. Как-то у Тони разгромили бар, когда вспыхнула драка между крутыми ирландскими парнями и тремя неграми, зашедшими выпить пивка. Между прочим, в одном из его шикарных ресторанов весь холл выгорел до каменной кладки, когда парочка из Техаса начала ссору с черными, обедавшими там: собравшаяся толпа опрокинула подсвечник, в котором как на зло горели настоящие три свечи, и загорелась обивка стен.

В этот момент вошел Оги и, поздоровавшись со знакомыми посетителями, присоединился к Тони Фишу и Шону.

— Давайте найдем кабину в глубине зала, — пробормотал он, — а то тут полно знакомых дизайнеров.

Они устроились в результате в кабинете менеджера, в крохотной комнатке, служившей еще и складом для лампочек, бланков меню, искусственных цветов и т. д.

Тони Фиш сел за столик, а Шон забрался на этот стол и скрестил ноги, как старый портной. Оги остался стоять, он вертел в руках огромный искусственный цветок анемона, изготовленный из бархата ярко-розового цвета.

— Ты что, как я слышал, собрался уходить из «Мод Моудса»? — начал Тони. — Чем тебя обидела эта фирма? Что случилось, Шон? Я вроде тоже хорошо относился к тебе, жаловаться грех.

Шон кивнул головой. В комнате почти сразу стало трудно дышать.

— Вопрос не в том, кто и как друг к другу относится. Дело просто в том, что я надрываю пупок и создаю великолепные коллекции, но ничего не продается. Поэтому, поскольку между нами нет контракта, я решил прервать нашу старую добрую дружбу.

Тони Фиш медленно покачал головой, и его большой, но правильной формы нос также покачался из стороны в сторону. Все говорили, что Бен Фискетти был похож на него. Красавец Бен с профилем героя. Но Тони знал, что мальчик похож на свою мать. Тони подумал, что он красивее, умнее и лучше одет, чем эти два гомика, с которыми он разговаривал в данный момент. С фактами не поспоришь. Бен взял быка за рога.

— Я относился к тебе, как к сыну, — сказал он Шону. Он перевел взгляд на темное лицо Оги. — Разве я когда-нибудь мешал тебе работать?

Оги был мрачен.

— Дело не в том, что не мешаете, мистер Фискетти. Дело в том, что мешают ваши продавцы. Модельер создает сногсшибательные фасоны, вон Шон создал великолепные вещи, но они пылятся на вешалках в магазинах. И это не его вина.

Тони Фиш поднял руки и крепко прижал их к груди. Мизинцы касались его ребер. Потом единым движением кисти он быстро развел руки в стороны, выражая свою глубокую грусть, и слегка шевелил пальцами, точно умоляя о чем-то.

— Послушайте, ребята, — сказал он плачущим голосом. — Чья это вина? Моя?

Оги кивнул.

— Пришло время покончить с «Мод Моудс», мистер Фискетти. Мы с вами уже обсуждали это. Я хочу сказать, что половине работающих модельеров приходилось сталкиваться с подобным положением. Надо прикрыть магазин.

Он протянул вперед руку, словно желая остановить поток возмущения, которое еле сдерживал Тони.

— Я не имею ничего против вас, мистер Фискетти, — сказал он. — Никакой обиды. Просто Шон слишком большой мастер, чтобы сидеть и наблюдать, как в течение года фирма идет под откос. Он может преуспеть, если у него будет хорошая реклама, его модели станут продавать, а продавцы будут понимать, как следует предлагать людям его модели.

Лицо Тони Фиша стало похоже на маску, пока его крестьянский мозг пытался рассортировать полученную информацию. В комнате завоняло потом. Нервы у всех были накалены. Оги слегка приоткрыл дверь.

— Парни, — наконец сказал Тони. — Я не могу удерживать человека против его желания. И особенно, коли он мой близкий друг, как Шон. Но если он собирается зарабатывать деньги, почему Тони Фиш должен стоять в стороне?

Шон зевнул, и на глазах у него показались слезы. Он собрался что-то сказать, но Оги взглядом остановил его.

— Мы будем покупать подходящие ткани у подходящих компаний. Будете участвовать?

— Но мне останутся крохи.

Тони Фиш ерзал на крохотном стульчике. Ему это все не нравилось. Ему не жаль было расставаться с Шоном, с «Мод Моудс» кончено, фирма шла к банкротству. Что еще хуже, такое же положение возникло и на других предприятиях. Дело было табак.

Но не это волновало Тони Фиша. Эти два гомика замышляли какую-то дешевку. Ему от них ничего не было нужно, но этот черномазый сказал ему, что он, Тони Фиш, сможет поживиться на тканях. Это уж слишком.

Они решили отвязаться от него. Эти два гомика хотят, чтобы он оставил их в покое. Еще чего. Обнаглели. Он им покажет. Если им спустить, то и любой другой начнет хамить. И если Дон Винченцо услышит об этом…

Тони Фиш потер лоб и правый глаз. У него была очень сухая кожа. Казалось, он совсем не может потеть. А потеть полезно. Он остановил свой взгляд на Оги, пытаясь увидеть в нем источник всех бед. Но в глубине сердца он понимал, что Оги лишь последнее звено в длинной цепочке его бед.

Но все равно, упрямо повторял он себе, если он сможет поживиться чем-то большим, чем мизерный навар на тканях, он отыграется.

Тони Фиш знал тысячи способов, как снять навар, использовав затею Шона. Он может поставлять им все, начиная с проволочных вешалок и картонных коробок до перевозок и продажи товара оптом, не было такого звена в процессе производства и распределения готовой продукции, где бы он не мог им «помочь». Но самые быстрые и легкие барыши в финансировании.

— Кто подкинет вам деньжат? — резко спросил он.

— Кое-кто, — быстро ответил ему Оги. — Вы, наверное, их не знаете. Они раньше занимались одеждой. Это будет тип кооператива.

— Обычно синдикат работает плохо. Слишком много боссов, каждому нужно угодить. — Тони Фиш подумал некоторое время. — Вам нужна моя помощь с контрактами?

Он внимательно смотрел на непроницаемое лицо Оги, пытаясь найти в нем хотя бы какую-то подсказку. Тони понимал, что даже при переговорах с каким-нибудь профсоюзом он сможет отхватить себе лакомый кусочек.

— Все уже подписано.

— Парни, как странно, что я ничего об этом не слышал.

— Мы — маленькая фирма, мистер Фискетти. Мы будем производить совсем немного, но будем стараться и надеемся, что наши вещи будут продаваться как горячие пирожки.

Тони Фиш продолжал изучать лицо Оги. Он мог почуять, лгут ему или говорят правду. Он прекрасно понимал, что одежда Шона и Оги будет великолепно покупаться гомиками в магазинчиках больших городов. Тони не удивится, если некоторые из их потенциальных покупателей уже помогли им деньгами. Ведь гомики — одна счастливая семья.

— Почему вы нахмурились, мистер Фискетти?

— Так, я просто думал о наших семьях.

— Семьях?

— Вашей, — заметил Тони Фиш с глубоким вздохом, — и моей.

Глава пятьдесят третья

Вудс Палмер был дома к шести часам. «Линкольн» остановился у кромки тротуара, и он пожелал Джимми доброй ночи. Палмер вышел из машины и быстро прошел под бетонным козырьком к двери. Он чувствовал себя не в своей тарелке, но это было какое-то физическое, а не умственное недомогание.

Он открыл входную дверь и снял пальто, еще не успев затворить за собой дверь. Перед ним была длинная, извивающаяся лестница. Толстые дубовые планки закручивались по спирали вверх, прикрепленные к массивной основе из черной стали.

— Джерри?

Он повесил пальто на вешалку и отметил про себя, что оно расправилось как надо и воротничок не смялся.

— Вуди? Том? Эдис?

Он вошел в огромную гостиную, казалось, его приветствовало там эхо собственного голоса, отражавшегося в огромном пространстве. У камина кто-то приготовил поленья. Наверно, миссис Кейдж.

— Это сделала я, — сказала Джерри, выступая из-за его спины.

Ей, как всегда, было легко читать его мысли.

— Если ты собираешься разжечь его, не торопись. Я сама хочу зажечь огонь.

— Не так уж и холодно, зачем камин? — заметил Палмер, прижимая ее головку к груди. Ее волосы были такими легкими, мягкими, что они взвились над головой от прикосновения его руки. Они даже немного потрескивали от электричества.

— Этот огонь не для тепла, а ради красоты.

— Понимаю.

Она присела перед камином. Ее светло-бежевые джинсы туго натянулись на маленькой, как у мальчика, попке. Она подожгла хворост и бумагу в трех местах.

— Огонь от одной спички, — гордо продекламировала она.

— Надейся-надейся.

— Вот увидишь.

Она встала и проверила вьюшку.

— У меня всегда получается. Мамочка приехала домой с тобой?

— Разве она еще не дома?

— Нет.

Они стояли рядом и смотрели, как пламя яростно пожирает смятые обрывки газет. Потом огонь перескочил на тонкие щепочки и разошелся в стороны на тонкие куски дерева, стала тлеть кора трех больших поленьев.

— Молодец! — сказал Палмер.

— Разве я когда-нибудь, — спросила его Джерри насмешливым тоном, — делала что-то не профессионально или не идеально?

— Еще немного, и ты станешь просто неподражаема!

Она обняла его и подняла к нему лицо, чтобы он ее поцеловал. Она была последним его ребенком, кого он еще мог целовать, подумал Палмер. Лучше воспользоваться представившейся ему возможностью. Конечно, он может целовать Джерри, но ему хотелось ласкать всех троих детей. Раньше они были такими прелестными. Можно себе представить, как он будет сейчас целовать своего дубину Вуди?

Он не мог себе представить, как он обнимает его или даже Тома. Когда Палмер обнял Джерри, он вдруг понял, что ему недостает чьих-то объятий. Он подумал, может, существует медицинский термин, определяющий его состояние?

Эдис, видимо, это не нужно.

При этой мысли он отстранился от Джерри. Он понимал, что нельзя, чтобы его дочь давала ему ту ласку, которую не могла или не желала дать ему его жена.

— У нас был сегодня диспут по социо, — заявила Джерри, — и я на нем победила.

Палмер попытался вспомнить, что такое этот социо — то ли социология, общественные науки, то ли отношения в обществе, а может, теперь так их дети обозначают права человека?

Он не понимал, почему вошло в моду маскировать расписание этими жуткими жаргонными словечками, ведь суть от этого не изменится — и тот факт, что программа сокращается, не изменится. Вместо того чтобы изучать грамматику, лексику, писать сочинения, учиться владеть пером, знать пунктуацию, логику и правописание, приобретать знания в риторике, литературе, изучать драму и все остальное, чему ребенок учился раньше четыре года, хотя предмет назывался просто «Английским языком», теперь программу сократили вдвое и высокопарно называют «Искусством языка».

— Молодец, — услышал свои слова Палмер. — Какая тема семинара?

— Решительность — всегда лучше сказать правду.

— И какую же ты приняла сторону? «За»?

— «Против». Я смогла их убедить, что говорить чистую правду не всегда хорошо, а наоборот. Правдой мы часто раним душу людей.

— Интересная точка зрения.

— Но я едва не оказалась за бортом. Противная сторона уже проигрывала, и учительница стала им помогать.

— Это же нечестно.

— Но она помогала и нам. Только задала мне один сложный вопрос. Она спросила: «А кому решать, скрывать правду или нет, и кто отважится стать судьей, который всегда сам будет решать, стоит говорить правду или нет?» Да, она почти подловила меня.

— Как же ты выбралась?

— Я воспользовалась фразой — «Если не я, то кто?»

Палмер нахмурился.

— Что?

— Если не я, то кто же может это решать? Я сама отвечаю за свою жизнь. Кто способен решить лучше, чем я? Если я приду к правильному решению, то и платить за это придется мне. Знаешь, все обалдели от моего заявления.

— Джерри, это же нелогично.

— Далеко не все в жизни логично.

Он нахмурился еще сильнее.

— Я понимаю, сейчас очень модно придавать особое значение иррациональному элементу в жизни. Но в жизни присутствует гораздо больше логики, чем может показаться.

Она посмотрела на него. Казалось, что огонь камина обжигает завитки ее волос.

— Ты считаешь, что всегда лучше говорить правду? — спросила она его.

— Н-нет.

— Спасибо за честный ответ.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты сам знаешь. — Она развела руками. — Так много родителей делают вид, что они всегда и всё знают, и стараются внушить детям мысль, что те должны вести себя так, как им велят родители, а не так, как они себя ведут. Я просто хочу сказать, что ребята все понимают. Ты видел насквозь своего отца, а я тебя. Но ты не так часто притворяешься передо мною. Вот за это я тебе и благодарна.

— Поразительно, — сухо заметил он. — Какую еще правду я могу услышать из твоих уст?

— Давай не будем.

— Это что, угроза?

— Ты мне как-то сказал, что банкир — это что-то вроде супербизнесмена. Поэтому ты можешь быть весьма ранимым.

— В каком смысле?

— Предположим, что я тоже сказала бы «Правда, ничего, кроме правды». Если бы я сказала, что вся беда в мире из-за того, что существует слишком много лжи, — начала Джерри, — если люди станут чаще говорить правду, то будет меньше преступлений и бедности и станет меньше душевнобольных людей.

— Прекрасно, давай начнем говорить правду. Мы начнем с того, что скажем, что у тебя на щеке большое пятно сажи.

— Не нужно отвлекаться, — настаивала Джерри. — Бизнесмены всегда говорят правду? Разве не правда то, что они часто лгут? Когда убеждают, что их цена отражает степень годности товара?

— В большинстве случаев ты права, — признался отец.

— Насколько средний бизнесмен отличается от среднего мошенника? Тот же тоже лжет.

Палмер засмеялся.

— То же самое делают дипломаты, государственные деятели… и родители.

— Но разве бизнесмен не старается купить товар дешево, а продавать дорого? Разве они не покупают дешевую рабочую силу и дорого продают продукты их труда? Разве они не участвуют в подозрительных сделках, не назначают цены, не образуют монополии, картели и не ведут нечестный торг? Разве деловые люди не крадут идеи и исполнителей этих идей у своих конкурентов? Разве они не стараются расправиться с конкурентами и изгнать их из дела? Разве они не лгут ради денег?

Палмер взял ее худенькие плечики и повернул к себе лицом, спиной к огню.

— Что у вас за учитель по социо? Ее зовут Карлотта Маркс?

— Она мне ничего не объясняла.

— Ты сама до всего этого дошла?

— Моя работа по социо посвящена этике.

— Когда мне было столько же лет, сколько тебе, мы писали работы по протекционистской политике Юга или же подсчитывали производительность хлопкоочистительныхмашин. Мы никогда не писали работы, в которых осуждали наших отцов.

— Я совсем тебя не осуждаю и не оскорбляю. Хотя год назад я прочитала статью о тебе в «Таймс».

Палмер почувствовал, как горят его щеки. Наверно, это от камина.

— Никто не верит тому, что пишут в «Таймс», золотко. Статьи там публикуют, чтобы развлекать, а не сообщать информацию.

— Тем не менее.

— Тем не менее там было сплошное вранье, все мои цитаты переврали, грязью меня поливали, а на первый взгляд — сплошная правда.

— И тем не менее.

Палмер улыбнулся дочери.

— Ты хочешь сказать, что нет дыма без огня? Ты теперь знаешь, что твой милый старый папочка кое-что предпринял, чтобы у него не забрали его банк.

— Мне на это наплевать. — Джерри уставилась на него. — Я не занимаюсь бизнесом с тобой. Я только твоя любимая дочка, которая взрослеет.

— Ты взрослеешь с каждой минутой.

— Я специально упомянула о «Таймс», чтобы немного тебя растрясти. Чтобы показать тебе, что этика бизнеса немногим отличается от кодекса жуликов.

— Джерри, мне это уже начинает надоедать.

— Ладно, не будем.

Она отстранилась от него и отошла в сторону. Огонь опять начал припекать Палмера.

— Ты прочитаешь мою работу после того, как я закончу первый вариант?

— И отошлешь его в «Дейли уоркер»?^[98]

— Ой, не могу!

Она сделала вид, что ее тошнит. Потом они оба смотрели на огонь. Огонь с растопки перешел на два нижних бревна, желтые и опасные языки пламени распространялись по коре верхнего полена.

Палмер услышал скрип пола. Он обернулся и увидел своего старшего сына, спускающегося по лестнице.

— Привет! — сказал Вуди. — Мама уже пришла?

— Нет, как дела?

— Нормально.

Он отступил в сторону и заорал наверх:

— Миссис Кейдж, она еще не пришла!

Палмер подошел к холодильнику-бару, достал из него пластиковое ведерко и высыпал из него целый каскад замерзших кубиков льда. Он положил лед в три бокала.

— Будешь коку?

— Да.

— Спасибо, нет, — сказала Джерри.

Палмер налил кока-колу в стакан Вуди, себе он налил скотч. Они церемонно чокнулись.

— За дам, — сказал Палмер, — благослови их Господь!

На лице Вуди появилось выражение боли:

— Какой же ты старомодный!

— Мама уже пришла? — спросил Том, стоя в дверях. — Это нечестно, Вуди пьет коку.

— Возьми и ты, — ответил ему Палмер и налил стакан младшему сыну.

— А ты, Джерри?

— Нет, спасибо. Я стараюсь обходиться без сахара.

— Почему? — наивно спросил Том. — Ты и так тощая.

Он — дипломат в нашей семье. Можно сказать, мастер воплощения тактичности. Он научился этому у своего братца!

— Решительность, — процитировал ее Палмер, — всегда лучше говорить правду!

— Добрый вечер, — сказала Эдис, стоя в дверях.

Трое детей и Палмер повернулись и молча уставились на нее.

Глава пятьдесят четвертая

Кимберли дошел до Виллидж-сквер, когда уже было без пятнадцати шесть. Женщины и мужчины с плакатами должны были выстроиться по периметру маленького островка среди уличного движения. Этот островок образовывали Шестая авеню и Гринвич-авеню, а также Кристофер, Восьмая и Девятая улицы, которые огибали красно-коричневое здание женской тюрьмы.

Они назначили демонстрацию на пять тридцать. Тогда люди начнут возвращаться с работы, и первые пассажиры хлынут из огромного комплекса подземки. Кимберли, как правило, прибывал на место собрания ровно в назначенное время или чуточку раньше. Но он хотел посадить Эдис в такси и увезти подальше от того места, где намечалась сегодняшняя демонстрация. Не то чтобы ей вообще не следовало сталкиваться с подобными явлениями, размышлял он, стоя у тротуара с плакатом в руках, а просто ей было еще рано видеть все это. Она еще не стала ему настолько близким человеком.

Он сам поразился своей легкомысленности. Вот он стоит здесь с плакатом, который даже еще не прочитал, и волнуется по поводу женщины, с которой у него была всего лишь интрижка.

Он посмотрел на плакат и прочитал: «Свободу Эллен Гордон!» Он был настолько занят своими мыслями, что сразу не вспомнил, кто такая Эдит Гордон. Черт, Эллен Гордон, Потом он вспомнил, что она училась на последнем курсе Нью-Йоркского университета.

Она приковала себя и своего друга к двери призывного пункта на улице Уайтхолл вчера утром, пока пункт был еще закрыт. Полицейские пилили наручники целых три часа, прежде чем смогли схватить ребят. К тому же студенты так сопротивлялись, что полицейским пришлось отпилить ручку у одной из дверей. Это было легче сделать, чем пилить наручники.

Парень, Кимберли забыл, как его зовут, был отпущен под залог, после того как в участок приехал адвокат его отца. Но Эллен Гордон отправили в тюрьму. Здесь, на площади, она сидела в камере со старыми ведьмами — алкоголичками, проститутками-сифилитичками и похожими на громил страшными бабами-лесбиянками. Ей не предъявляли никакого обвинения. Адвокаты ничего не могли сделать, во всяком случае ни вчера, ни сегодня.

Женщина-репортер из «Пост» пробралась к Эллен и написала статью, опубликованную в последнем выпуске газеты. Там говорилось, что Эллен изнасиловала одна из лесбиянок.

Кимберли хорошо разбирался во всех этих делах и понимал, что статья в «Пост» поможет Эллен выйти из тюрьмы сегодня часов в шесть или семь вечера. Слишком много девушек, у которых ранее не было дел с полицией и которых забрали за участие в антивоенных демонстрациях и митингах в защиту прав человека, стали жертвами сексуальных домогательств бандиток с десятого этажа женской тюрьмы. Они это делали при попустительстве тюремного начальства, которое, однако, каждый раз опасалось, что газетчики могут раздуть дело. Сверхпатриотизм проституток уже набил всем оскомину.

Кимберли почувствовал, как у него тяжелеют веки и закрываются глаза. Он выпрямился. Примерно по двадцать человек демонстрантов стояли по обе стороны островка для пешеходов, у всех были одинаковые плакаты. Это была молчаливая демонстрация, никто не пел и не скандировал лозунги, и Кимберли потянуло в сон.

Кимберли посмеялся над собой. Это на него не похоже. Такое равнодушие по отношению к важному делу — ведь это касалось его студентки. Его также поражало, как сильно он реагировал на связь с Эдис. Она не была его первой белой или замужней женщиной. Она также не была самой лучшей из них. Она просто больше других хотела научиться у него искусству любви.

Кимберли почувствовал, а не увидел, что кто-то наблюдает за ним. Он знал, что за ними всеми следили. Кроме того, он знал, что среди самих демонстрантов были профессионалы или любители-осведомители. Из окон офиса, находившегося неподалеку, демонстрантов снимали телекамерами, чтобы получить хорошие четкие фотографии. Кимберли знал, что ФБР и полиция тоже вели наблюдения за ними. Через некоторое время, если повезет, приедут машины телевидения с яркими вспышками и осветительными приборами и станут ждать освобождения Эллен Гордон. Но сейчас у него было иное ощущение — как будто кто-то сконцентрировал свое внимание только на Кимберли.

И он увидел ее. Небольшого роста, пикантная, темноволосая девушка, встретившаяся ему после ланча в университете. Она стояла у лестницы и будто не знала, что делать. Теперь она находилась у ярко освещенных окон аптеки на углу Шестой авеню и Восьмой улицы. Ее большие глаза уставились, как в трансе, на Кимберли.

Он привык к подобному вниманию. Существует особый тип девушек, они обычно выходцы из среднего класса и уже стали бунтарками или вот-вот станут ими — им очень нравились темные коты, особенно если к тому же они ничем не отличаются от белых, подобно Кимберли.

Кимберли понимал, что он притягивает их не потому, что был светлокожим, хотя не таким уж светлокожим он и был, у него были не негритянские черты лица и немного крючковатый индейский нос. Ему еще помогало то, что он одевался в той манере, к которой привыкли эти девушки. Он не был хиппи и не носил широкое африканское платье и феску, как это делали черные националисты.

Значит, это была еще одна из тех девиц, что послала куда подальше своих родителей и до сих пор еще не пришла в себя от собственной смелости. Она еще не сталкивалась с настоящей бедой. Кимберли улыбнулся и подмигнул девчонке. У него не было желания продолжать этот флирт. Он, пока не освободят Эллен Гордон, будет вынужден торчать здесь хоть до утра. А когда она выйдет на свободу, тут начнется такая суматоха, что ему уже будет не до цыпочки. И самое главное, у него ни на что не было сил после его игр с Эдис. Она, конечно, была цветком запоздалым и медленно все осваивала, но когда до нее доходило — хоть кричи «Караул!».

Кимберли отвернулся от девушки. Она не отреагировала на его подмигивание. Наверно, он ошибся.

Через некоторое время она словно очнулась и побежала по улице. Кимберли видел, как она вошла в дорогой ресторан на Шестой авеню.

Вот так я заигрываю с женщинами, подумал он. Мало того что хочу спать, но еще и плохо соображаю.

Он криво усмехнулся своей глупости и начал переминаться с ноги на ногу. Потом он начал думать об Эдис, какова она в постели. Его поражало, что он не может перестать думать о ней.

Глава пятьдесят пятая

В половине восьмого Бен все еще не пришел, и Розали встала из-за стола. У нее болел желудок от страха и голода. Она заплатила за выпитые два бокала белого вина и вышла из ресторана.

Ночной прохладный воздух несколько освежил ее пылающее лицо. Ветерок высушил ее слезы. Бен никогда раньше не подводил ее ни во время замужества, ни при скоротечном ухаживании. Или он где-то лежит мертвый, или же он с другой женщиной.

Второе предположение было особенно неприятным. Розали заморгала и отвернулась. Она собиралась дойти до Восьмой улицы и доехать на такси до Центрального вокзала, где могла сесть на поезд до Скарсдейла.

Вот тут-то она снова увидела людей, стоявших молча на этой маленькой площади. У каждого был плакат. Она не имела ни малейшего понятия, что означали эти плакаты, кроме тех, что призывали выступать против войны и призыва в армию. Имя Эллен Гордон ничего не говорило ей. Чистый и симпатичный цветной, подмигнувший ей, стоял на том же месте, где он был полтора часа назад. Он выглядел уставшим, но такими же уставшими были и другие.

Розали подумала, что они все, наверное, очень серьезные люди, раз готовы выстаивать такие ночные вахты. Кажется, все это называется именно так. Хотя нормальные американцы в это время должны быть на всенощной в церкви. Но ей нравилось, что они делали. Это показывало, какие они серьезные и как остро они чувствуют свою правоту.

Они не были похожи на тех чокнутых, которых она насмотрелась девочкой в Виллидж. Дикий вид, дикая одежда. Они орали и создавали беспорядки и вообще норовили попасть в тюрьму. Эти же люди не нарушали никаких законов.

Вокруг было много полицейских. Розали знала, что, если бы у этих людей не было разрешения на ночную демонстрацию, полицейские давно бы убрали их отсюда.

Пока она стояла и наблюдала, подъехал огромный автобус. На его крыше на подставке стояла телевизионная камера. Двое мужчин вышли из автобуса и полезли на крышу. Они надели наушники и развернули камеру, направив ее на дверь здания на Гринвич-авеню. Автобус подрулил к дверям, камера теперь была направлена точно в цель. Вспыхнули осветители, и Розали прищурилась в их слепящем свете.

Недалеко от нее медленно проехала через перекресток полицейская машина. Сцена вызывала ассоциацию с просыпающимся животным, которое вот-вот должно было снова впасть в спячку. Подъехала еще одна патрульная машина. Она прибыла с Десятой улицы.

Розали обратила внимание на стайку ребят. Юноши одеты в куртки, у девушек огромные взбитые прически. Они стояли недалеко от автобуса с телекамерой и что-то орали оператору, размахивая руками и стараясь попасть в кадр. Люди, несущие мирную вахту, не шевелились. Они стояли молча и продолжали держать свои плакаты.

— Эй, бейби, — заорал один из этих парней. — Сними меня в полете!

Он высоко подпрыгнул, и оператор едва смог увернуться от столкновения с ним.

— Привет, мамуля! — закричал другой парень.

Они прыгали вверх и вниз. Похоже на игры обезьян, подумала Розали.

Подъехала еще одна патрульная машина. Желтый прожектор на крыше разбрасывал кругом искры.

— Смотри, как мы прыгаем, смотри!

— Эй, мужики, сюда камеру, сюда!

Еще один ТВ-автобус застрял на Шестой авеню. Он пытался свернуть налево на Гринвич-авеню, но там была пробка и стояли патрульные машины, и он не мог пробиться.

Водители начали сигналить. Розали видела, что множество машин выстроились вдоль Девятой улицы и конца им не было. Розали увидела, как из дома вдруг выскочил Бен и побежал по направлению к ней. Она пересекла улицу и забежала в подъезд, чтобы он ее не заметил.

В этот момент парни и девицы, шумевшие рядом с ТВ-автобусами, начали что-то скандировать. Женщина-полицейский и мужчина вывели на улицу девушку лет девятнадцати. Они вышли из дверей женской тюрьмы на Гринвич-авеню.

— Эй, коммуняка!

Ярко засияли лампы второго автобуса. Три человека, которые выходили из двери, остановились, ослепленные огнями и оглушенные шумом. Они в недоумении начали оглядываться.

— Дайте мне пиписку этой коммуняки!

Молодые люди разорвали ряды и бросились вперед, пробегая мимо медленно двигавшихся машин. Они пытались схватить девушку и оттолкнуть от нее женщину-полицейского и мужчину.

Из темноты выступили еще полицейские в форме. Они подбежали к троице и постарались быстро проводить их к Шестой авеню.

— Сдохни! — кричала девица со взбитой прической. — Чтоб ты сдохла побыстрее!

Розали видела, как полицейские с трудом пробивались к патрульной машине. Они втолкнули туда девушку и мужчину и захлопнули дверь. Десяток парней начали раскачивать машину. Она резко моталась из стороны в сторону. Они цеплялись за ручки дверей.

Одному из них удалось открыть дверь. Он схватил девушку. Недалеко от них сломались ряды несущих вахту людей. Демонстранты побежали через площадь к полицейской машине.

С другой стороны полицейские тоже пробивались к машине. Они схватили и потащили волоком по земле того парня, потом бросили его на проезжавшую машину. У парня закатились глаза, он ударился головой о тендер и свалился без сознания под колеса.

Розали стало плохо из-за громких сигналов и крика подростков. Девушка рыдала во весь голос, пытаясь вытащить упавшего парня из-под машины. Молодой полицейский, не намного старше ее, отшвырнул ее в сторону. Она ногтями вцепилась ему в глаза. На щеке у него показалась кровь. Тогда он ударил ее по виску дубинкой. Почувствовав, что его кто-то толкает сзади, полицейский резко повернулся и ударил по лицу дубинкой пожилого мужчину, в чьих руках был плакат с надписью: «Нет войне!» Дубинка попала мужчине по носу, и оттуда сразу хлынул фонтан крови. При виде крови другой коп^[99] начал сильно размахивать дубинкой, пытаясь расчистить место. Послышались крики пострадавших. Толпа тесно окружила обоих полицейских. К ним старались прорваться их напарники, чтобы не допустить смертоубийства. Они вовсю действовали дубинками.

Раздавая удары направо и налево, полицейские били и демонстрантов и случайных прохожих. Били одинаково жестоко и страшно. Розали увидела сержанта Кьютрона. Когда-то он каждое утро провожал ее в школу, это было данью уважения к ее отцу. Теперь он орудовал дубинкой, как и его подчиненные.

Она видела, как он работал, — его дубинка ложилась вниз легкими ритмичными движениями, он бил, будто гвозди вколачивал. Розали почувствовала, что ей плохо, она повернулась спиной к площади, и ее вырвало. Потом она перебежала Восьмую улицу и нырнула в подземку. Там все было тихо.

Ей показалось, что она шагала целую вечность. Здесь под городом никто не знал, что ее знакомый сержант Кьютрон убивает людей. Она слышала шум прибывающих и отъезжающих поездов и приглушенный гул города, находившегося у нее над головой. Шум был отдаленным, мирным, безликим.

Розали показалось, что она находится в другой стране.

Она купила жетончик и начала опускать его в автомат. Она не знала, куда ехать. Ей просто хотелось как можно быстрее оставить это сумасшедшее место, где люди убивают друг друга.

Парень, наполовину ослепленный кровью, спотыкаясь, пролетел несколько ступенек и встал, вцепившись в поручни. Он боялся двигаться дальше, так как ничего не видел.

— Марти? — кричал он. — Линда?

Розали побежала наверх по ступенькам.

— Успокойся, сядь здесь, — сказала она ему.

— Ты не Линда. Где все остальные? — он с трудом произносил слова.

— Пожалуйста, сядь.

Она помогла ему сесть на заплеванную лестницу. Потом Розали полезла в сумочку и нашла чистую бумажную салфетку. От него пахло страхом, и дыхание было кисловато-горьким.

Розали начала промокать ему глаза.

— Я ничего не вижу, — бормотал он, — я ослеп.

— Ты не ослеп, у тебя глубокая рана между бровями.

— Ты на чьей стороне?

Розали нахмурилась, она старалась стереть кровь.

— Ни на чьей, — услышала она свой голос. Наверху завыла сирена. — Высунь язык.

— Что?

Он высунул, она помочила салфетку и потерла ему глаз.

— Ну…

Он поморгал глазами и уставился на нее.

— Ты права, у меня все в порядке.

Он попытался подняться на ноги, Розали не дала ему сделать это.

— Мне надо наверх, к своим, — объяснил он ей.

— Посиди еще немного. Дай промыть тебе другой глаз.

Он смотрел на нее, пока она занималась вторым глазом.

— Послушай, — снова повторил он, — ты на чьей стороне?

— Какое это имеет значение? Сейчас я здесь, с тобой.

Он нахмурился и задумался.

— Ты даже не знаешь, на чьей я стороне!

В его словах звучало обвинение Розали.

— Разве это важно?

— Важно? — повторил он. — Господи!

— Вот.

Розали выпрямилась.

— Теперь у тебя все в порядке.

Она взяла его под руку и помогла подняться на ноги. Потом помогла подняться по лестнице. Ей показалось, что там, наверху уже все закончилось. Патрульные машины исчезли с Виллидж-сквер. Автобусы с телевидением поехали дальше, чтобы найти еще что-нибудь «горяченькое» для показа по одиннадцатичасовым новостям. Вахта людей с плакатами тоже закончилась.

Розали оглядела площадь. Видела ли она на самом деле Бена всего лишь секунду в самом начале этого побоища, когда он выходил из особняка на Девятой улице? Шум, вероятно, напомнил ему о том, что он должен встретиться с Розали.

Казалось, что все произошло тысячу лет назад. Она отпустила руку юноши.

— Сможешь идти сам?

— Да. А где все остальные?

— Арестованы, а может, удрали. Твой дом далеко?

— В Бронксе.

— Надо показать рану врачу.

Он потрогал лоб и поморщился.

— Сначала это увидит моя мать. Слышала бы ты, как она станет вопить!

Он улыбнулся Розали, нырнул в подземку и был таков. Розали пошла по направлению к Пятой улице. Во рту была горечь. Она все поняла и шла к дому родителей.

Она позвонит оттуда миссис Трафиканти и попросит, чтобы та осталась с детьми. Может, она останется в городе. Может, просто выпьет чашечку кофе, поговорит о случившемся и вернется домой в Скарсдейл. Может, расскажет своим родным, что видела здесь Бена. Или расскажет им об этом парне. Или поведает своей сестре Селии о том, какие неприличные картинки стали появляться в ее воображении. Может, ей стоит поговорить о сержанте Кьютроне. А может, она не проронит ни слова, черт бы их всех побрал!

Розали не знала, о чем она расскажет родным, а о чем умолчит.

Глава пятьдесят шестая

В десять вечера после звонка в Скарсдейл Бен все понял и отправился в дом Дона Винченцо Бийиото на Пятой авеню. На его звонок открыл новый охранник, которого Бен не знал. Он думал, что дверь ему откроет Рокко Сгрой.

— Я — Бен Фискетти, — недовольно сказал он, — впустите меня.

— Подождите.

Мужчина плотно закрыл дверь перед его носом. Бен хотел было уйти. Не хватало только стоять под дверью дома собственного тестя. Сама мысль была противна ему. Прежде чем он успел уйти, дверь снова открылась. За охранником, стоявшим на пороге, он увидел маленькое круглое личико Розали и ее блестящие, густые, темные волосы.

— Скажи этой обезьяне, что я свой.

— Это свой.

Она повторила слова Бена странным голосом, как будто вместо нее это сделал автомат.

Охранник, не извинившись, пропустил Бена в дом. Было ясно, что он ему не понравился. Розали, шедшая перед ним, провела его через холл к лестнице, ведущей на второй этаж. Они проходили мимо старинных буфетов красного дерева и кресел, на ручках и спинках которых были прикреплены вязанные крючком кружевные салфеточки. Они поднялись на второй этаж, и Розали провела его в комнату. Бен вспомнил, что это была ее комната, когда она жила здесь.

— Все уже спят, — прошептала она ему. — А может, такие воспитанные, что притворяются, будто спят. Мама легла полчаса назад, а Селия читает у себя.

— A il pezzo novanta.^[100]

Бен присел на край кровати Розали, наблюдая, как она пытается понять итальянскую фразу. Он прекрасно знал, что в детстве она слышала только сицилийский диалект, она никогда не писала и не читала на языке, и поэтому ей было трудно понять те фразы, которые редко употреблялись в обычной жизни.

— Говори по-английски, Бен.

— Милочка, конечно! — Он начал сильно жестикулировать, как это делает итальянский продавец-разносчик. — Il pezzo novanta. Как это называется по-английски? Ну, эта большая шишка!

Розали поморщилась.

— Совсем не смешно…

— Вот как, бейби! А мне смешно видеть такую una bella ragazze,^[101] как ты, которая не знает родного языка!

Розали села в кресло за своим письменным столом.

— Если ты имеешь в виду моего отца, то его здесь нет. Он занят.

— Чудесные занятия!

— А почему ты в ресторан не явился?

Бен на секунду сжал губы, потом натянуто улыбнулся.

— На углу началась заваруха. Была полиция, и образовалась такая пробка, что через нее не было возможности пробраться. А когда я пришел, тебя там уже не было.

Розали покачала головой.

— Неправда. Потасовка началась спустя час после того, как мы должны были встретиться.

Бен опять начал жестикулировать, он пожимал плечами, вскидывал руки. Поднял брови и опустил углы рта.

— Прости меня.

Розали кивнула головой.

— Зачем ты пришел сюда?

— За тобой, домой забрать.

— Здесь тоже мой дом, и здесь мне всегда рады.

— Чего я не могу сказать, ко мне здесь относятся иначе, — заявил Бен, поднимаясь на ноги. Он резко развязал галстук и расстегнул рубашку. Здесь всегда было слишком душно.

— Тебе здесь тоже рады, но на ночь тебе оставаться нельзя.

— Прекрасно.

Бен снял пиджак и повесил его на другое кресло. Он зажег сигарету и начал убирать пачку, а потом предложил закурить Розали. И вдруг он вспомнил, что курит Типпи, а не Розали. Он убрал сигареты в карман.

— Это я, Розали, — сказал ему она. — Хватит, Бен.

— Хорошо.

Он сделал глубокую затяжку и открыл окно. Бен смотрел на просторы Пятой авеню. Даже в это время на ней машины, автобусы и такси образовали очередную пробку.

— В этом доме тебе не по себе, верно? — спросила она его.

— Да.

— Почему?

— Мне всегда кажется, что через улицу кто-то сидит у окна и снимает всех, кто сюда заходит и выходит.

— Вполне возможно.

— Меня это нервирует.

— Но дело не в этом, — сказала Розали.

— А в чем?

— Ты нервничаешь из-за…

Она остановилась и на секунду задумалась.

— Ты волнуешься из-за того, что не знаешь, кто же ты такой на самом деле? — закончила Розали. — Мне кажется, что ты сам себе больше не нравишься.

— А ты? — начал огрызаться Бен. — Зато ты в восторге от того, кто ты такая.

— Нет.

— Так в чем дело?

— Я принимаю себя такой, какая есть на самом деле, — сказала Розали. — Я отдаю себе отчет в том, кто мой отец. Ты же стараешься забыть, кто ты есть на самом деле, забыть свое происхождение.

Бен начал было что-то говорить, но потом передумал. Он в последнее время заметил, что Розали перестала болтать, словно трещотка, как она это делала раньше. Просто забыла про телевизор. Читала запоем. А в результате появилась новая, неприятная черта характера: стала говорить достаточно умные вещи. Ему было легко справляться с ней тогда, когда ее мысли перескакивали с одного на другое. Ему это напоминало изображение и информацию на телеэкране. Но с недавних пор она, казалось, научилась или вспомнила, что мысли и их выражение должны быть последовательны. Ему это не нравилось, если не сказать больше.

— Ты ничего не хочешь сказать? — спросила она его.

— Я просто думаю о том, какое ты имеешь право говорить со мной так?

— Бен, не притворяйся и не злобничай! — Розали тихонько засмеялась. — Мне кажется, что тебе настолько на меня наплевать, что и злиться ты не должен. Но меня ты еще интересуешь, потому что, если я замечу у моих детей черты твоего характера, нужно будет немедленно принимать меры.

Бен покачал головой:

— Что ты несешь! Они и мои дети тоже.

— Я не могу позволить, чтобы, когда они вырастут, они возненавидели тебя.

— Прекрати болтать глупости из женских журналов.

— Я никого не цитирую.

— Это все дешевка, которой они накачивают вас, эти идиотские бабские издания, в результате тебе все не так, все плохо. И сразу надо бежать в магазин и покупать себе новую тряпку, или губную помаду, или что-то еще из того, что они рекламируют.

Бен подумал, что Розали обиделась, но не очень. Ничего более циничного никогда она не слыхала.

— Ты что, ни во что не веришь? — спросила она его.

— Только не в такое дерьмо.

— Сегодня на площади были люди, которых избивали за их убеждения. Я не знаю, правильно ли то, во что они верят, но у них есть вера, а у тебя ее нет.

Бен сделал длинную затяжку, чтобы успокоиться, и начал искать пепельницу. Ее не было, и он стряхнул пепел в металлическую корзину для мусора рядом с письменным столом. Он отвернулся от Розали и продолжил наблюдать за пробкой на улице.

— Бен?

— Что?

— Ты что молчишь?

Не отводя взгляда от окна, он сказал:

— Роза, это не диалог из «Ридерз дайджест».^[102] Ты говоришь с живым человеком, у которого, не исключено, — неприятности, а не с болваном, о котором они повествуют в журналах! Ты сказала, что я себе не нравлюсь. Это моя забота. Ты сказала, что мне не нравится мое прошлое. Но мы одних корней. И если уж говорить об этом, то говорить вместе. Но ради Христа, оставь меня в покое с этими увещеваниями вроде — «Помоги себе сам!»

— Бен!

— Извини.

Он услышал, как за его спиной Розали заерзала на кресле. Он надеялся, что она больше не выдержит этот слегка философский оттенок разговора.

— Ты думаешь, было легко, — начала Розали, — мне и Селии учиться в школе? Понимать, что исподтишка все девчонки смеются над нами? В лицо они все выглядели приторно-сладкими, потому что папа мог купить и продать их семьи со всеми потрохами. А за нашей спиной они были вредными, жестокими и противными. Но мы не возненавидели свое прошлое.

— Большая разница, когда над тобой издеваются парни или девчонки. — Бен снова сел на край постели. — От хорошей итальянской девушки ждут только одного, чтобы она вышла замуж и рожала детей. Ты это и сделала. С тобой все в порядке, я говорю правду. — Он вздохнул и бросил сигарету в мусорную корзинку. — Но для итальянского парня все по-другому, — продолжал он. — Во-первых, он должен стать таким же мужчиной, каким был его отец. В моем случае это было несложно. Он должен превзойти своего отца. Это тоже было несложно. Хорошо. Что же дальше? Все подвергается анализу и проверке. Он учился в хорошей школе? У него приличная работа? Сможет ли он вернуть те огромные деньги, которые пошли на него? Выплатит ли он все долги с точностью до последнего цента? Успеет ли сделать это при жизни? Довольное ли у него выражение лица, когда он это делает? Правильно ли он одевается, двигается? Хорошо ли он говорит? Может ли появляться в обществе? Вообще-то он динамичный. Как переносит выпивку? Может ли он выразить свои мысли? Никакого акцента? Правильная ли грамматика? Может ли он рассказывать шутки и анекдоты? Как он относится к жене и детям? К родителям? К родственникам со стороны жены? К дядям, тетям, кузинам и кузенам? Уважительно ли он относится к посторонним? Знает ли он, как важно выполнять правила поведения в обществе? Правильно ли он оценивает ситуацию и какие делает выводы? Может ли он принимать правильные решения? Все нужно решать, и ты поднимаешься или падаешь в чьих-то глазах при каждом таком решении. Совсем не важно, что вчера ты был героем. Сегодня можешь стать бродягой. Роза, невозможно жить по таким мерзким порядкам.

— Что за слова и выражения?

Бен начал хохотать. Он на мгновение подумал, что не сможет справиться с этим жутким хохотом.

— Прекрасная Роза! — сказал он, слегка задыхаясь. — Ты задала мне хороший вопрос, и я, как кретин, вывернулся наизнанку и постарался тебе на него ответить. Но тебе не интересны правильные и честные ответы. Тебе нужно, чтобы с тобой разговаривали на приличном языке, правда? Правда?

— Мне не нравится, когда в доме моих родителей разговаривают на уличном языке.

Бен встал.

— Прекрасно, тогда я ухожу!

Розали тоже поднялась.

— Я тебя не выгоняю, Бен. Но мне не нравится, когда ты так выражаешься.

— Хорошо.

Они посмотрели друг на друга.

— Мне жаль, что тебе кажется, что у тебя такая ужасная жизнь, — сказала Розали. — Тебе бы стоило сравнить свою жизнь с жизнью бродяг, с теми, у чьих отцов совсем не было денег. Их родителям было наплевать, чем занимаются сыновья, лишь бы они приносили в дом хотя бы пару монет.

— Ты говоришь о тех детях, которые подрастают и начинают работать на твоего отца?

Он обратил внимание, что глаза Розали вдруг засверкали и стали влажными.

— Да, — сказала она, — они работают на моего отца, но и на твоего отца тоже!

— Ты говорила о тех детях, которые находятся на дне? В самом низу пирамиды? Те, которые работают так, как в жизни не трудились и не хотят трудиться ни мой, ни твой отец?

— Оставь в покое моего отца!

Розали так резко выговорила эти слова, что Бен даже моргнул.

Он уставился в ее влажные глаза с огромными черными зрачками. У нее были прелестные карие глаза.

— Я коснулся больного места, да?

Ее рука взлетела так стремительно, что он сначала почувствовал удар, а только потом увидел движение. Она ударила его резко, но не сильно, поэтому ему было не особенно больно. Бен отступил назад, чтобы она не могла дотянуться до него.

— Ты что, считаешь, что слишком хорош для всех нас? — спросила Розали. Ее грудь вздымалась и опускалась. Ей было трудно дышать от возмущения. — Ты не смеешь находиться в доме моего отца и говорить о нем гадости!

— Слишком хорош для тебя? Правда? — спросил Бен, беря пиджак.

— Все прекрасно понимают, что Бен Фискетти считает, что он слишком хорош для семейства. Все знают, что он женился на девушке ниже себя. Знаменитый герой футбола! Студент-отличник, закончивший учебное заведение. Умница! Не может быть, что его родственники — грязные выходцы из Сицилии, но говорят с таким забавным акцентом!

Бен застегнул рубашку и надел галстук. Он надел пиджак и застегнул его на все пуговицы. Он делал это предельно аккуратно, надеясь таким образом разозлить Розали. Потом он вдруг сказал:

— Я заметил, что кто-то заглядывает в мой большой словарь дома. Миссис Трафиканти не умеет читать, а дети только учатся. Это ты проверяла слова?

— Что, если это так?

— Посмотри еще одно слово «deracinate».

— Я не желаю играть в твои игры, Бен.

Он подошел к двери.

— Это слово имеет два значения — «вырвать с корнями». Ты учила латынь и поэтому можешь это понять.

— И второе значение?

— «Стереть с лица земли».

В комнате воцарилась тишина. Она длилась настолько долго, что Бену стало не по себе. Он не понимал, зачем он это сказал. Просто ему в голову пришло это слово, и он начал говорить, понимая, что ему не следует делать этого. Розали прекрасно его поняла. Он знал, что теперь она сможет со всем справиться, даже лучше него. Но это слово выдало его тайный испуг, а ей не следовало знать об этом.

Глядя на нее, он размышлял, откуда у нее взялись силы, чтобы со всем справиться. Случившееся подтверждало его мысль, что с девицами справляться гораздо легче. И вообще женщинам жилось гораздо проще, у них были эти занудные истины из журналов, и они поэтому лучше разбираются в людях. Бен знал, что женщины существуют в нереальном мире. Они ничего не понимают в том, что происходит в мире настоящем, их это и не интересует. Может, в этом что-то есть?

Наконец Розали отвернулась от него. Она снова села в кресло. Потом сказала ровным голосом:

— Если ты вырываешь свои корни, то просто прекращаешь существование. Разве не так?

— Я сказал совсем не то.

— Я знаю, — тихо произнесла Розали, — это я так говорю.

Бен вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Глава пятьдесят седьмая

Чуть раньше одиннадцати Палмер закончил свои занятия у себя в кабинете. Несколько минут назад он попрощался со старшими детьми. Миссис Кейдж, которая обычно ночевала у них, ушла, перемыв посуду после ужина. Она поехала на уик-энд в Коннектикут к друзьям. Эдис была в своей комнате. Дом готовился ко сну.

Палмер переписал все чеки физических лиц, которые прошли через его счет в ЮБТК. Миссис Зермат передавала ему все данные на дискете, а он проверял. Все сошлось. Как обычно, большинство чеков были выписаны для получения наличности. Эдис, как правило, оплачивала чеками все домашние расходы. Хотя Палмер мог открыть сколько угодно счетов, он еще давно решил облегчить жизнь себе и банку. У них с Эдис был один общий счет, с которого они при надобности снимали деньги.

Он прошел по третьему этажу в комнату Эдис. Она включила маленький черно-белый телевизор, единственный телевизор в их доме. Дети все время жаловались на отсутствие цвета, и вечером, полностью захватив его, рассуждали о том, насколько лучше выглядела бы та или иная сцена в цвете, вот если бы еще и сам телевизор был больше, не таким крохотным чудовищем. Телевизор был единственной данью семьи Палмера современным средствам массовой информации.

— Если экран больше, с него вещают больше всякой чуши! — спокойно заявил им Палмер. — А цветной телевизор показывает все ту же помойку, только в цвете.

Пока Палмер смотрел, как Эдис переключает программу, ища «Новости», он понял, что он был более строгим отцом, чем был его собственный папаша. Но хотел надеяться, что делал это более осмысленно и справедливо.

Эдис посмотрела на него, но ничего не сказала.

— Ты идешь спать? — спросил он просто, чтобы разбить тишину.

— Я должна посмотреть «Новости».

— Ясно.

Он присел на край стола и молча ждал, пока прошла половина рекламы о том, как можно занять деньги у банка, одного из конкурентов ЮБТК.

— Вы должны будете выплачивать небольшие суммы денег в течение…

— Прекратите обманывать людей, — обратился Палмер к экрану.

— Ваша реклама делает то же самое, — заметила Эдис.

— Чтобы вы могли купить приличный дом или покрыть расходы семьи, включая…

— Ну да, вы даже не знаете, чем рискуете, — опять вмешался Палмер. — Кроме того, вы сможете платить вашему психоаналитику, или снова получить вашу кредитную карточку, или заняться спекуляциями на рынке…

— И вы делаете то же самое.

— Войска смогли занять выгодную позицию на Лоунсам Ридж, являющемся центральным оплотом вьетконговцев, — сообщил диктор. — Погибли двадцать три американца, убиты и ранены пятьсот семнадцать солдат Вьетконга. Мы видим движение отряда по южному склону под тяжелым огнем ракет и минометов со стороны вьетконговцев.

— Да, они все коммунисты, — объявил Палмер диктору. — Все крестьяне там являются активными членами партии.

— Вудс, ты не можешь перестать спорить с телевизором?

— Мне действует на нервы такая пошлая ложь!

— Несколько позади развернут полевой госпиталь. Это тот же самый склон, который, если вы помните, три месяца назад переходил из рук в руки. Теперь он наш навечно. Тем временем в Вашингтоне…

— Сумасшествие стало королем, а сумасшедшая леди Берд — королева, — опять вылез Палмер.

— Вудс!

— На Манхэттене демонстранты развязали драку, и их разгоняли дубинками у здания женской тюрьмы. Это случилось ранним вечером, когда Эллен Гордон, девятнадцатилетняя…

— Какого черта, что это такое? — спросил Палмер. Он смотрел на лицо Кимберли. Его дали крупным планом. Он стоял почти по стойке «смирно» и держал свой плакат. Палмер слышал страшный шум и крики, сопровождавшие это сообщение. Потом на экране появилось изображение подростков, которые раскачивали полицейскую машину, затем дали короткое интервью с сержантом полиции.

— Это просто местные ребятишки. У них хороший настрой, и они настоящие патриоты.

— Но вы…

— Сержант, — окликнул его другой журналист, которого не было видно на экране.

— Разве не правда, что… — пытался продолжить первый комментатор.

— Сержант, всего несколько слов о…

Потом на экране снова появился Кимберли, но на этот раз уже без своего плаката.

— Расскажите нам, как все началось?

— Была арестована Эллен Гордон, и ее поместили вместе с преступными элементами в женской тюрьме, и они…

— Вы не можете говорить немного гром..?

— Ее изнасиловали…

Комментатор телевидения немного нахмурился, потом посмотрел прямо на Палмера и сказал:

— В Фарго, Северная Дакота, сегодня во второй раз родилось еще пять близнецов…

— В чем там дело? — спросил Палмер.

Она не сразу смогла ему ответить.

Палмер продолжил:

— Я хочу сказать, что их работа комментировать происшедшее, а я с трудом могу разобраться кто, почему и где. А ты?

— Нет.

— Что?

— Нет.

— Что-то случилось? — спросил он, пристально глядя на нее.

— Нет.

— Точно?

Она кивнула и начала подниматься. Палмер выключил телевизор.

— Если тебя все это так расстраивает, не стоит смотреть «Новости», — заметил Палмер.

Эдис повернулась к нему. Она уже переоделась ко сну, на ней была ночная рубашка и скромный халат, с тоненькой рюшкой у горла. Палмер пытался понять по выражению ее лица, что случилось.

— У тебя действительно все в порядке?

Она кивнула и вместо того, чтобы выйти из комнаты, снова села в кресло. Казалось, что у нее не было сил двигаться. Она тяжело дышал. Он нахмурился и снова спросил:

— Ты в этом уверена?

— Да.

— Мне кажется, что с тобой что-то происходит. Ну хорошо, я пришел сюда для того… — Он сделал паузу. — Мне попался чек на две с половиной тысячи долларов для этой, как ее там, «Операции Спасение». Это что, благотворительность?

Он ждал ее ответа.

— Или что-то еще?

Часть четвертая Среда

Глава пятьдесят восьмая

Это был рабочий день, но стройка на Лексингтон-авеню почти бездействовала. Уже в течение нескольких недель среди железобетонных конструкций, которые поднялись почти до тридцатого этажа, не наблюдалось никакого движения. Возвели колонны и перекрытия, но отсутствовала электропроводка, система воздухозабора и канализации и т. д. В данный момент здание напоминало раковину из бетона, усеянного красно-ржавыми отметинами на металлических крепежных штырях. Любому прохожему, а их в обычный день набиралось до сотни тысяч, попадавшему на Лексингтон-авеню, могло показаться, что стройка замерла, впрочем, это случалось в Нью-Йорке, привыкшем к неким необъяснимым паузам, будь то из-за задержки материалов, забастовки рабочих или вообще необъяснимых причин.

Но опытный глаз архитектора, строителя, разработчика, генерального подрядчика (они также часто бывали в этом районе) сразу бы подметил иное. Существует особый темп при строительстве любого крупного здания, расположенного на большом земельном участке. Строительство мешает нормально функционировать городскому транспорту, и поэтому стройка должна идти в скором темпе. С этим также связан бюджет строительной фирмы. Все завязано по времени. В ходе строительства прибыли нет. Соответственно, чем быстрее можно списать расходы и получить прибыль, тем лучше.

«У Клэмена неприятности» — таково было мнение специалистов.

При нормальных условиях работы по электропроводке, воздухозаборной системе и канализации все должно было идти параллельно с возведением бетонных перекрытий и вместе с ними двигаться вверх, отставая всего лишь на несколько этажей. А сейчас огромная раковина покоилась в тишине, как выгоревший каркас. Никто не вызывал рабочих по системе внутренней связи. Не было никакого движения транспорта. Еще неделю назад отсюда убрали огромные краны. Над стройкой нависла зловещая тишина, так отличавшаяся от шума и суматохи последних месяцев.

Несколько сторожей проверяли нижние этажи и выдворяли бродяг из их временных пристанищ по случаю наступления утра. Вечером же они не обращали внимания на худых, небритых мужчин, кое-кто приносил с собой в бумажных пакетах бутылки с остатками выпивки. Бродяги находили себе здесь прибежище, прячась от дождя и ветра.

Утром в среду Сол Герачи сидел один в трейлере, приспособленном под офис, и смотрел в окно на четыре будки сортира зеленого цвета. Рабочие, которые сотнями работали здесь на заливке бетона и подготовке арматуры, разрисовали туалеты разными идиотскими надписями.

«Ирландская забегаловка», — читал он эту надпись в сотый раз. «Итальянское консульство». Сол прищурился, пытаясь прочитать третью строку. Кто-то написал ее прошлой ночью мелом, может, это сделал сторож. «Место рождения Гарри Клэмена», — наконец-то разобрал он.

Сол не мог удержаться и засмеялся. Он поднял трубку и позвонил в основной офис «Компании Клэмена». Гарри обещал быть на стройке не позднее девяти, а сейчас уже половина десятого. Пока ждал ответа, Сол увидел, как две секретарши, опоздавшие на работу, остановились и начали изучать фривольные надписи. Казалось, что на резком мартовском ветру у них вот-вот отмерзнут коленки.

— Привет, Гарри, это — Сол.

— Я сказал, что приеду, перестань надоедать мне.

Сол заметил, что Гарри говорил таким голосом, будто он известный предприниматель, которогобеспокоят по пустякам и ему все жутко надоело. Но Сол уловил за всей этой бравадой и нотку обреченности.

— У тебя все в порядке?

— Почему у меня может быть что-то не в порядке? Все распрекрасно. На Лексингтоне работа не двигается. Пришлось также прекратить рытье котлована в Йонкерсе. Но прекратить работу в Парамусе я не могу. И знаешь, меня преследуют привидения.

Сол нахмурился.

— Что ты сказал? Где?

— Э, малыш, я не имею в виду свой старый телевизор. Я звоню в банк, а они только записывают мои послания. Но мне никто не перезванивает. Тони Фиш звонит мне, назначает встречу, а потом не приходит. Я ему звоню, и он мне не перезванивает. Потом он снова назначает мне свидание и, конечно, снова не является. Такое впечатление, что меня окружают призраки.

— Гарри, здесь тоже становится не по себе. Я больше не стану приходить сюда по утрам. И я хочу тебе напомнить, что ты обещал приехать утром.

— Да, знаю я, — вздохнул Клэмен, — но самое ужасное — это наш друг на Бликер-стрит.

— Кто?

— Винни. Похоже, что он исчез с лица земли. Когда я звоню в банк или Тони Фишу, мне хоть кто-то отвечает и записывает мое послание. Великолепно. Они не перезванивают мне, но я хотя бы разговариваю с их людьми. А звоню Винни, и как только кто-то поднимает трубку и слышит мой голос — гробовое молчание, Эти ублюдки знают мой голос, Сол, и вешают трубку. Этот, как его там зовут, Рокко вешает трубку и не желает разговаривать с Гарри Клэменом. Представляешь?

Сол покачал головой, зная, что Гарри его не видит.

— Конечно, приятель, — сказал он, — я все понимаю. Я зайду к тебе. Здесь жутко противно и мерзко, и сплошная тоска.

— Давай!

Гарри повесил трубку.

Сол запер вагончик, попрощался со сторожем и пошел по Лексингтон-авеню к гаражу, где оставил свою машину.

Было уже без пятнадцати десять. Солу показалось, что улица просто кишит людьми. Он сказал себе, что это не похоже на пробку из пешеходов, которым мешает их строительство. Он уже прошагал два квартала к югу от стройки. Рядом не было станции метро. Он прошел Центральный вокзал. Было поздно, так что толкучка не от пассажиров пригородных поездов, они уже сидят в своих офисах. Да и большой праздник, когда люди мотаются за покупками, как это бывает, например, перед Рождеством, не приближался. Он отвел взгляд от людей на тротуаре и, так бывало с ним нечасто, посмотрел вверх. Закинув голову, он смотрел на десятки небоскребов, в которых размещались офисы. На отели, расположенные на Лексингтон-авеню. На здания, стоявшие за ними, здания на Третьей авеню, три здания, возведенные «Компанией Клэмена».

Зданий меньше чем в двадцать этажей почти не было, большинство гораздо выше. Они, как правило, занимали на улице пространство в треть или половину квартала. Сол знал, что, с учетом последних расчетов наиболее выгодного использования полезной площади, большинство фирм, арендовавших эти баснословно дорогие земельные участки, старались загнать как можно больше столов и оборудования в самые крохотные помещения. При месячной аренде в десять — пятнадцать долларов за квадратный фут площади приходилось учитывать каждый миллиметр.

Сол потянулся за логарифмической линейкой, которая всегда была с ним, потом передумал и пошел дальше. Он понимал, что может примерно прикинуть, сколько людей приходит на работу в эти здания, но эта цифра еще сильнее расстроит его.

Стоя на перекрестке и дожидаясь, пока переключат светофор, он размышлял, отчего такое скопление людей в этом городе, в городах вообще. Кто-то толкнул его сзади, он обернулся и увидел двух молодых людей в спортивных пиджаках. Они рванули по диагонали через улицу, пользуясь временным затишьем в движении транспорта. Они проскакивали мимо грузовиков, такси и машин, как шустрые игроки на футбольном поле.

Сол увидел, как за ними последовало еще несколько человек. Они во всех направлениях бежали через перекресток. Одного из водителей грузовиков эта суета вывела из себя, к тому же он не был уверен, переключился ли светофор, он начал резко и коротко сигналить, звук напоминал резкое мычание быка.

Когда, наконец, сменились огни светофора, между машинами оказалось слишком много людей, попавших в ловушку. Сол забыл даже, куда он идет, он стоял и смотрел, как на Лексингтон-авеню возник затор на целых шесть кварталов. Пробку было трудно расчистить еще и из-за машин, которые припарковались рядом по обе стороны Лексингтон-авеню. В принципе достаточно широкая улица, Лексингтон в некоторых местах из-за этого сужалась до жалких двух полос. Да еще строительство, к которому был причастен Сол. Кроме того, улицу ремонтировали — техника мешала. Мешало все, поэтому подальше, у здания почты, машины старались свернуть на запад на Сорок пятую улицу. Но им и здесь не везло, транспорт шел лишь в два ряда, что еще больше задерживало движение. Такси замедляли ход, проезжая мимо Центрального вокзала, высаживая или подбирая пассажиров. Все вносили свой вклад в пробку по Лексингтон-авеню.

Женщина в туфлях на высоком каблуке больно наступила на мизинец правой ноги Сола. Он скорчился от боли и нечаянно шлепнул другую женщину по заднице.

Та с ненавистью посмотрела на него.

— Мразь! — прошипела она.

Сол покраснел и выпрямился. Кто-то, пытаясь перебежать на желтый свет, снова толкнул его. Это был достаточно крупный мужчина, и когда Сол отпрянул от каменной стены здания банка, к которой его отшвырнули, его плечо сильно болело. Он хотел рассмотреть невидимого обидчика, пытаясь понять, кто же из этих сотен и тысяч пешеходов причинил ему такую сильную боль.

Он продолжал стоять на месте и массировать плечо, пока боль не утихла. Сол почти не попадал в такие переделки. Он ровно в половине восьмого или в восемь утра приезжал на машине на стройку. В это время улицы были сравнительно пустынными. Служащий помощник брал его машину и либо парковал ее неподалеку, либо отгонял машину к концу рабочего дня. Конечно, Сол возвращался домой, когда движение еще было интенсивным, но он находился в машине один, и окна были закрыты. Он включал радио и кондиционер и с комфортом ехал по своим делам.

Сейчас его лицо выражало что-то среднее между гримасой отвращения и боли. Сол продолжил свой путь через толпу. Он толкался, и его толкали.

Ему было любопытно, что скажет Гарри, когда он появится у него в офисе. Что, финансирование обеспечено? Этого они никогда не дождутся. Что еще хуже, самому Солу Герачи нечего сказать Гарри, разве что молчание Гарри — золото, но так редко это бывает!

Сол прекрасно знал, как действует Винни Биг. Все всё знали, но Сол, занятый строительством, лучше других представлял себе действия Дона Винченцо. Тони Фиш делал все, что ему приказывал Дон Винченцо. У Тони Фиша не было своей головы — и об этом тоже все знали. Солу было неприятно, что у Тони Фиша создалась подобная репутация. Они были связаны родственными узами. Тони женился на Лимандри, а ее брат, Бруно, на Констанции Герачи. Это была тетка Сола, правда, она уже давно умерла. Так какие же они родственники? Пятиюродные сестры, так, что ли?

Да, что-то вроде этого. И тогда получалось, что сам Сол тоже был пятиюродным братом Винни Бига.

Он вошел в гараж и достал пропуск розового цвета. Служащий гаража молча взял пропуск, казалось, и он был чем-то недоволен. Сол встал в ожидании своей машины. Уже было десять часов. Стоя молча и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Сол пытался определить свое родство с Винни Бигом. Один из Фискетти женился на Бийиото в середине прошлого столетия, на Сицилии. Этот Бийиото был отцом Дона Джи и дедом Винни Бига. Его жена стала прабабушкой Тони Фиша, и поэтому он был…

Машина остановилась перед Солом, и громкий гудок оглушительно прозвучал в замкнутом пространстве гаража. Сол отпрыгнул и гневно посмотрел на водителя. Тот насмешливо отдал честь Солу и выехал на улицу, болвану, видно, невдомек, что нельзя резко сигналить над ухом постороннего — оглушить можно.

Сол решил, что он сегодня получил сверхдозу боли. Он по-прежнему ждал свою машину, хотя все другие уже уехали. Никогда раньше город не причинял своим жителям столько неприятностей и страданий. Адский шум, вонища, все толкаются, мчатся как сумасшедшие. Народу кишмя кишит, все горят злобой друг к другу. Ад, а не город. Попробуй уберегись. Люди частенько нарочно причиняют боль. Ему сейчас совсем худо, лучше бы ему лечь на дно, то ли еще будет, когда они по-настоящему начнут закручивать гайки. Все знали, что Винни Биг был мастером этого дела. Да еще нащупал этот банк в Вестчестере, который умело ему подыгрывал. Они вместе взяли Гарри под ноготь, как вошь.

Пригнали машину Сола. Он сел в нее, хлопнув дверью, и оказался в своем коконе — работало радио, приятно освежал кондиционер. Сол подумал о городе с меньшей неприязнью, нажал педаль акселератора и направил машину прямо в середину уличной пробки.

Глава пятьдесят девятая

В десять тридцать Вудс Палмер-младший открыл совещание. Подобно остальным мероприятиям такого рода, оно носило неформальный характер. Он придерживался этого правила с тех пор, как встал во главе ЮБТК. Сам Палмер способствовал созданию подобной атмосферы, которую критиканы называли атмосферой «Среднего запада» или даже «провинциальной». Критиканами были консервативные служащие Нью-Йорка — консерваторы вне зависимости от возраста.

Он оглядел присутствующих в зале членов исполнительного комитета правления директоров. Он не чувствовал никакого удовлетворения при мысли о том, что в свои сорок шесть лет был, видимо, самым молодым среди сидящих за этим длинным, узким столом.

Справа от него находился Гарри Элдер, отец Донни, первый вице-президент в отставке, но по-прежнему член правления директоров. Маленький, толстенький, седой мужчина, с руками и лицом в пигментных пятнах, признаком близкой старости и больной печени. У него был сиплый голос человека, у которого постоянно болело горло, и потому приходилось напрягаться, чтобы понять, что он говорил. Палмер сажал его к себе поближе, потому что к его словам стоило прислушаться.

Слева от него сидел один из двенадцати членов правления, которые не занимали никаких должностей в банке и не были вообще связаны с банковским делом. Плотный человек по имени Барни Кинч был президентом крупной холдинговой компании — «Джет-Тех Интернэшнл». Два года назад Палмер отбил атаки «Джет-Тех», пытавшейся подмять ЮБТК и получить контрольный пакет, дабы легче делать займы в банке. Он так лихо пресек все их наскоки, что спустя год, после нескольких слияний с другими банками, перемен и дополнительного финансирования за счет других, Палмер даже подобрел к «Джет-Тех» и начал сотрудничать с ними. Барни Кинч начинал свою карьеру инженером. Он сохранил технический склад ума и не был администратором или финансистом. Палмеру легко работалось с ним.

Еще одним членом правления, не работающим в банке, был Тим Керью, худой лысеющий мужчина, чуть старше Палмера, который недавно прибыл из Вашингтона, где в течение десяти лет занимался административной работой в области ракетостроения, теперь он возглавил крупный инвестиционный трест. Он имел зуб на Палмера по двум причинам, ни одна из которых не была слишком важной. Во-первых, он был третьим или четвертым мужем тетушки Джейн со стороны Эдис, Палмер полагал, что он, таким образом, приходится ему кем-то вроде двоюродного дяди. И, во-вторых, Корью считал, что во время борьбы с «Джет-Тех» Палмер чересчур использовал его и подставлял. Палмер прекрасно понимал, что все это заставляло Керью испытывать к нему смешанное чувство ненависти и преданности одновременно. Но на этого хоть можно было положиться.

Другой, далекий от банковских дел член правления, — Эдди Хейген сидел на дальнем конце стола и внимательно читал протокол предыдущего собрания. В двадцатые годы Эдди был молодым протеже Билли Митчелла.^[103] Его карьера в армии пострадала из-за чересчур большой преданности генералу, но в конце Второй мировой войны Эдвард Эверетт Хейген получил повышение и стал бригадным генералом Военно-воздушных сил. После ухода в отставку он руководил одной из компаний, производящих военную технику. Фирма, расположенная в Бостоне, процветала и находилась под крылом МТИ.^[104] Хейген был командиром Палмера, возглавлял разведку на Средиземноморье, удачно провел, в частности, высадку на Сицилии, другие заслуги Палмер уже с трудом мог припомнить по прошествии стольких лет.

Остальные участники совещания были служащими ЮБТК в ранге вице-президентов. Но двое, лучше всех разбиравшиеся в деле, отсутствовали на совещании, что, впрочем, было типично для организаций типа ЮБТК, эти люди попросту еще не доросли до номинальных командных высот.

Разговор шел о будущем слияния с Народным банком, но ни Билл Элстон, ни Дони Элдер не были в том ранге, который позволил бы им присутствовать. Выкладки Билла лежали в папке у Палмера, но это было в порядке вещей.

Собравшиеся обсудили почти все другие вопросы по повестке дня: проголосовали за увеличение кредитов новому правительству в Центральной Америке; сократили финансирование, ранее предоставленное крупной компании, работающей по системе кредитных карточек; пробежались по датам платежей налогов главного концерна по производству телевизоров на Среднем Западе; ликвидировали по задолженности две фирмы, скверно распорядившиеся займами; помогли дружественной маклерской конторе выкупить новый выпуск муниципальных облигаций; обусловили годовую аренду некоторых заводов и капитального оборудования для прокатных станов. Решили перестать оказывать поддержку сомнительным облигациям, которые пыталась ввести в оборот администрация аэропорта в Миннесоте, гарантировали поддержку разработке залежей сланца в Западном Техасе. Правление продлило действие двадцатипятимиллионного проекта по строительству домов и торгового центра недалеко от Балтиморы; участники проголосовали за прекращение отношений с одним маленьким государством на Ближнем Востоке, перевели основные операции по арбитражу в отношении золота из Женевы на рынок Брюсселя на апрель; профинансировали операцию по продаже нового сверхзвукового бомбардировщика и пассажирского самолета, предложенную лоббистами производителя из Вашингтона; одобрили поддержку стерлингового блока Бенилюкса, чтобы не произошло дальнейшего падения английского фунта.

— Теперь переходим к вопросу о слиянии с Народным банком Вестчестера, — начал Палмер. — Мелкий картофель, но глубина опасная, если вы сможете оценить мой намек при помощи такого сравнения.

Гарри Элдер прищурился.

— Что вы хотите сказать, Вудс?

Палмер покачал головой.

— Просто хотел сказать, что у них все очень запутано.

— Однако нас подобные вещи никогда не останавливали, — заметил один из служащих ЮБТК.

— Да наплевать на все препятствия, — произнес Эдди Хейген с другого конца стола. — В чем дело, Вудс?

Палмер откинулся в кресле, зал заседаний по размерам походил на его собственный офис. Хейген сидел недалеко, и Палмеру не требовалось повышать голос, чтобы тот его расслышал, хотя их разделяло примерно метров десять свободной площади, как будто они собирались проводить чемпионат по настольному теннису.

— Вы должны бы помнить, Эдди, — начал Палмер. Палмер завел в ЮБТК, как признак неформальных отношений, привычку называть друг друга по имени. До его прибытия сюда, во время самого расцвета банка, члены правления обращались друг к другу только по фамилии, точно чопорные члены клуба с карикатур Питера Арно. «Черт вас побери, Каррутерс, вы слишком далеко зашли на этот раз!» — Вы помните Дона Джи? — спросил Палмер Хейгена.

Генерал в отставке прищурился, как бы имитируя традиционный стальной прищур пилота самолета.

— Дон Джи, — он потер подбородок. — Сицилия, 1943-й, понял.

— Перехожу на прием. — Палмер оглядел остальных участников совещания. — Простите нам жаргон бывших летчиков, джентльмены. Все дело в том, что ситуация с Народным банком тесно связана с джентльменами из Сицилии.

Гарри Элдер внезапно наклонился вперед.

— Мафия?

Палмер отмахнулся от подобного определения.

— Мне кажется, что этот термин не совсем точно определяет их положение, но термин использован кстати.

— Черт побери, — заявил вице-президент по имени Фиппс. — Но это уже второй случай за месяц, когда эти люди проникают в банк. На совещании ассоциации банков Америки приятель из Сан-Франциско рассказывал мне о попытке захвата банка то ли в Денвере, то ли в Солт-Лейк-Сити. Точно не помню.

— Это далеко не второй случай, — заметил Палмер. — Я уверен, что операция продолжается более десяти лет. Просто вы услышали о втором случае в течение одного месяца.

— Черт побери! — повторил Фиппс.

— Так что, — вмешался другой вице-президент, — слияние не состоится.

— Нет? — спросил Палмер.

— Вудс, — начал Тим Керью. Он разговаривал со специфическим акцентом уроженца Новой Англии. — Конечно, вы не можете продолжать с ними работу, зная обо всем этом.

— Почему?

— В чем тут дело? — спросил Гарри Элдер. — Правда, у нас есть обязательства. Но подобное сообщение подрывает все основы желания заключить сделку. Мы, таким образом, можем ее аннулировать.

— Вы так считаете?

— Разве есть какие-нибудь сомнения по этому поводу? — спросил Эдди Хейген. — Что в этом банке такого особенного, зачем нам новая головная боль?

Палмер помолчал секунду. Члены правления начали шептаться. Потом он откашлялся.

— Вы забыли об одной вещи: то, о чем я вам сообщил, не может быть нигде доказано, ни в суде, если мы будем настолько глупы, чтобы обратиться в суд, ни в другом месте. Нет никакой возможности доказать недоказуемое. Кроме того, у нас есть обязательство, и мы можем причинить себе больше неприятностей, если отступимся от него, не постаравшись как-то избавиться от этих обязательств. Но это только в том случае, если кто-то из присутствующих может предложить мне способ, как избавиться от обязательств, не ударив в грязь лицом.

— Вы, надеюсь, не собираетесь предложить довести это дело до конца? — спросил Хейген.

— Я вам прямо говорю, что если мы не придумаем, как выкрутиться, то придется довести дело до самого конца.

— Нужно найти зацепки во время ревизии, — предложил Тим Керью.

Палмер покачал головой.

— Тогда может начаться кампания против Народного банка. Мы не можем отвечать за их просчеты.

— Откажите им в представительстве в правлении, — предложил Фиппс.

— А они и не рассчитывают на это, — возразил Палмер. — Уверен, это им и не нужно. Не дадим место — и не надо.

— Откажитесь принимать их бумаги по ссудам, — сказал Гарри Элдер. — Скажите им, что эти бумаги слишком ненадежны.

— Ничего не выйдет. Мы работали с ними в качестве корреспондентского банка. Почему вдруг отказываться от тех бумаг, которые мы до последнего времени принимали без всяких оговорок?

Все сидящие вокруг стола замолкли. Наконец Эдди Хейген грустно вздохнул.

— Какие гарантии, что эти сицилийские джентльмены не подчинят нас себе, как только Народный банк станет частью ЮБТК?

— Постоянная бдительность, — предложил свою точку зрения Палмер.

— Да пошли они! — ухмыляясь, заметил Хейген. Фиппс и Тим Керью нахмурились. — У нас и без них хватает хлопот!

— Интересно, — начал было Палмер и замолчал. — Может, мне кто-нибудь скажет… — Он снова замолчал, ему пришла в голову идея, но он никак не мог сформулировать ее. — Разрешите выразиться иначе, — снова попытался объяснить Палмер. — Чего мы на самом деле боимся?

Лицо Тима Керью вновь помрачнело и стало неприятным.

— Послушайте, Вудс. Мне странно слышать этот вопрос здесь. Эти люди жулики! Все очень просто!

— Более того, — сказал Фиппс, — известно, что они прибегают к насилию, даже в своих законных операциях, — и мы все прекрасно это знаем. У них наготове пистолет или дубинка.

Палмер посмотрел на остальных присутствующих.

— Джентльмены, может, еще кто-то желает высказаться? Я повторяю свой вопрос: чего же мы, собственно, боимся?

Никто не откликнулся.

— Эдди? — спросил Палмер.

Хейген пожал плечами.

— Я должен подумать. Я выскажусь последним.

— Кажется, никто не желает высказаться? А ты, Гарри?

Элдер откашлялся:

— Вудс, вы, как всегда, задаете коварные вопросы. Я не знаю, что вы задумали, но понимаю, что здесь таится какая-то каверза. И тем не менее я хочу сказать, что не знаю, чего мы должны опасаться. У этих людей плохая репутация, но мы же занимаемся бизнесом с людьми с точно такой же репутацией. Это всем известно. Мы финансируем множество компаний, которыми руководили по доверенности. Мы сталкивались со множеством непорядочных людей, хотя они учились в престижных школах и принадлежали к элитным клубам. Мне вам не стоит объяснять, как в настоящее время делается бизнес. И эти сицилийские джентльмены, как их называют, так же хорошо умеют играть в эти игры, как и все остальные.

— Значит, вы считаете, что нам не следует брать в голову эту сторону дела и одобрить слияние банков?

— Я этого не говорил.

Голос Гарри Элдера стал хриплым.

— Не пишите в протоколе, что Гарри Элдер призвал к тому, чтобы допустить мафию в ЮБТК. Но я действительно не понимаю, чего мы должны бояться. Может, кто-то из вас сможет объяснить мне? Пока мне не разъяснят, я руководствуюсь интуицией. Вудс может назвать мою интуицию обычными вульгарными предрассудками. Может, это так, а может, и нет! — добавил он с сарказмом.

— Твердая позиция, — отметил Палмер. — А ты, Барни?

Кинч коротко вздохнул, будто Палмер ущипнул его.

— Вудс, я мало чего смыслю в этом. Может, мне и встречались подобные люди, так, видимо, и было. Точно никогда не скажешь. На нашем заводе по сборке радаров в Колорадо мы сталкивались постоянно с проблемами профсоюзов. Однажды я обратился за консультацией к человеку, которого мне порекомендовали. За двадцать тысяч наличными он вылечил мои профсоюзы от болезней. А помните случай со срывом поставок металла для труб прошлой осенью? Мои ракетные заводы встали. Да и другие мои заводы нуждались в листовом металле. Ну и что? Приходит человек и спрашивает, будет ли меня волновать, где он все достанет, причем его поставки будут соответствовать нужным стандартам. Я ответил: «Да мне на это наплевать!» Поставки от него начались через трое суток. Это обычная практика, и не нужно наклеивать никаких ярлыков. Мне показалось, что они добыли металл не совсем законным путем. Это похоже на выпивку к Рождеству, которую мы покупаем за половину цены! Предприятия металлургии и электроники, с которыми я связан, в декабре покупают от трех до пяти сотен ящиков выпивки, празднично оформленной, но взятой неизвестно откуда. То же делают мои фирмы, связанные с машиностроением, и многие другие. А то вы никогда не встречались с эдакими страждущими конгрессменами, мэрами, агентами и руководителями профсоюзов, ну и что делать? Если все покупать за полцены, можете представить, сколько мы экономим на праздничных винных наборах? Содержимое там настоящее, настоящие бутылки и этикетки и даже праздничная упаковка. И кроме того, когда нам приходится развлекать нужных людей, мы снимаем половину отелей в Лас-Вегасе и на Багамах. Так вот что я хочу сказать: мне приходилось сталкиваться с этим народом, ну и что? Они, по-моему, тоже бизнесмены, люди, занимающиеся бизнесом. Они предоставляют нам то, в чем мы нуждаемся. Так же, как мы это делаем в отношении наших клиентов.

Палмер выдержал долгую паузу, чтобы эти слова запечатлелись в сознании остальных.

— Не будучи экспертом, Барни, вы обладаете огромными познаниями. Не каждый из нас может похвастаться этим. Эдди, вы уже все обдумали?

Хейген выглядел очень несчастным.

— Я не представлял себе, что служащие Барни могут ввязываться в подобные дела. Наверное, мои служащие тоже так поступают. Мы же работаем в одной области. Но это ничего не решает. Я хочу сказать, это все равно что заниматься любовью с нимфоманкой. Все готовы лечь с ней в постель, а жениться никто не хочет.

— Значит, вы разделяете…

— Да, наверное. — Хейген недовольно уставился на Палмера. — Да, я разделяю бизнес, которым я занимаюсь, и тот, которым занимаются эти сицилийские джентльмены. Вы можете это отметить. Может, Барни и не видит разницы, но я ее вижу!

— Браво. — Палмер улыбнулся своему старому командиру. — Так расскажите нам, Эдди, в чем же состоит разница.

— Хорошо.

Хейген встал и потер коротко остриженные седые волосы над правым ухом.

— Вудс, вы заставляете меня употреблять слова — класс и воспитание. Но я совершенно не боюсь ими оперировать, даже если в ваших глазах я выгляжу реакционером. Все дело в том, что эти люди являются продукцией низкого качества. Они находятся в самом низу социальной лестницы, они далеки от нас, черт бы их побрал! Они на шажок отступили от зоопарка или от канавы. Не подумайте, что я ненавижу итальянцев, у меня их много работает. Два мои вице-президента по науке — итальянские парни. Но они — металл высокой пробы. Они даже не говорят по-итальянски.

Палмер кивнул.

— В Народном банке работает вице-президент по вопросам новой политики. Он закончил Вест-Пойнт и защитился в Чикагском университете. Я сам видел, как он, играя в футбол, прекрасно противостоял противнику. Он — высокий, симпатичный, умный и за словом в карман не лезет. Он женат на дочери самого главного мафиози на Ист-Сайд. Или на втором по величине. Первый — это дед его жены, Дон Джи, — добавил он, глядя на Хейгена.

— Боже мой!

— Вот именно.

— Только подумать, — задумчиво сказал Хейген, — ведь ты мог стереть с лица земли этого макаронника так же легко, как раздавить таракана.

— У меня был другой приказ.

Гарри Элдер снова прочистил горло.

— Это что, закрытый урок ностальгии, или, может, вы объясните нам, о чем вы говорите?

Хейген побагровел.

— Вудс, я вам не отдавал никаких приказов. В то время я был всего лишь жалким полковником! Я выполнял приказы так же, как и вы.

— Я знаю. — Палмер поднялся. — Уже много времени, а нам необходимо заняться и другой работой до ланча. Давайте отложим этот вопрос до следующего заседания комитета, но хотелось бы получить ваше одобрение и передать все для решения специалистам, времени у нас может оказаться мало, возможно, придется действовать.

Все согласились. Палмер прекрасно понимал, что сложные вопросы они с удовольствием перекинут для окончательного решения специалистам. Это была группа из трех человек, они должны были действовать в перерывах между собраниями правления по любым проблемам, которые возлагало на них правление. Таким образом, часть ответственности как бы снимается с них, и они согласились с ним.

— Ставим на голосование, — сказал Эдди Хейген.

Палмер подумал, что уж он-то больше всех желал свалить с себя всю ответственность. Группа специалистов состояла полностью из служащих банка — сам Палмер, Гарри Элдер и Уолкер Фиппс.

— Поддерживаю, — сказал Тим Керью.

— За? — спросил Палмер и выслушал хор ответов.

— Против? — Он сделал длинную паузу.

— Принято. Теперь голосуем об окончании совещания.

— Голосуем, — сказал Эдди Хейген, поднимаясь на ноги. Палмеру казалось, что он больше других хотел поскорее выйти отсюда и забыть обо всем.

— Поддерживаю, — сказал Гарри Элдер хриплым голосом.

Все встали, и Палмер пробормотал:

— Совещание закончено. — Потом он обратился к Эдди Хейгену: — Задержитесь на минутку.

Но бригадный генерал Хейген уже вышел из комнаты.

Глава шестидесятая

Тони Фиш сегодня чувствовал себя несколько получше. От своих информаторов в «Клэмен компани» он знал, что дела складываются в его пользу.

Он сидел в своем обычном офисе «Даунтаун: ипотека и облигации» и проверял картотеку. Его сын Бен научил его пользоваться картотекой. Бен объяснил так: «У человека могут быть прекрасные идеи, но он не сможет их воплотить из-за неорганизованности». Ну, может, он сказал это как-то по-иному. Но если записывать свои мысли и идеи на отдельные карточки, постоянно просматривать и сортировать их, они обязательно вырастут во что-то цельное и стройное, и тогда этими мыслями будет легко пользоваться.

В последнее время Тони Фиш пытался разобраться с незаконченным строительством Гарри Клэмена на Лексингтон-авеню. Он это делал словно боксер, который еще и еще раз бьет в залитый кровью глаз противника. Единственная цель Тони состояла в том, чтобы Гарри изошел кровью на строительстве дома по Лексингтон-авеню. Таким образом, Лексингтон мог ярко продемонстрировать всем неизбежное банкротство Гарри Клэмена.

Тони перебирал карточки, вытаскивая их из конвертов. Примерно десяток или больше из них касались поставщиков Гарри. Он сразу же отложил в сторону карточки на поставщиков материалов для отделочных работ и те компании, которые продавали Гарри провода и трубы, выключатели, розетки, счетчики и все остальные изделия, связанные с электрооборудованием. Ими всеми владел Винни Биг, где напрямую, а где через подставных лиц. И они, естественно, уже давно прекратили кредитовать Гарри. Finito.^[105] Тони Фиш положил на эти верные карточки еще несколько, связанных с компаниями, которые не отказывались от сотрудничества с ними. Это были данные на профсоюз отделочников. Гарри зависел от них почти на всех стадиях строительства. Тони Фиш переговорил с одним из местных агентов, и этот человек применил малоизвестный пункт в законах, где речь шла о «кворуме рабочих». То есть определенное количество членов союза должны были работать на одном месте одновременно, или же они все вместе покидали свои рабочие места. Этот пункт помешал Солу Герачи использовать небольшие бригады рабочих, чтобы не останавливать стройку. Тони Фиш тоже переложил эти карточки в кипу «абсолютно верных».

Потом он взял карточку, на которой написал название банка Бена в Вестчестере. Тони начал размышлять. Он знал, что Гарри Клэмену отказали в наличности, которая была ему позарез нужна, еще несколько недель назад. Но, помещая эту карточку в кучку «верных», он вспомнил, что надо позвонить Бену, чтобы тот проследил, как бы кто из банков вдруг не дал сдуру Гарри Клэмену наличности.

Остальные карточки для Тони Фиша были так же важны, как ядерные заряды ракеты — для начальников Верховного штаба. Они обладали такой разрушительной силой, что, если их применить, Гарри Клэмен уже никогда не оправился бы от их действия.

Четыре карточки были скреплены вместе. На каждой стояла фамилия знакомого чиновника в департаменте городского строительства. Одна эта группа могла полностью парализовать любое строительство в течение недели. Они могли найти любые отклонения и неточности в планах, разрешениях на строительство, в актах, в составленных документах, в допусках… словом, в чем угодно.

Вторая кучка состояла из чиновников, ответственных за водоснабжение, за газ и электричество. Их инспектора после небольшой проверки могли отыскать сколько угодно отклонений и ошибок в работе; хоть целый фолиант или несколько томов. К ним Тони Фиш добавил еще одну карточку с именем друга из пожарной охраны. Тот вообще мог прикрыть любое строительство — или даже закрыть готовое здание — в течение нескольких часов.

Тони нахмурился, еще раз перебрав эту стопку преданных ему муниципальных служак. Если бы ему было нужно полагаться только на свои силы, Тони обязательно убил бы муху, придавив ее большегрузным грузовиком. Но он знал, каким вредным становится Винни Биг, когда узнает об убийстве, без которого можно было бы обойтись. Винни, если позволяли обстоятельства, предпочитал немного надавить и получить желаемый результат. Винни обычно говорит: «Вот у вас есть дома кот или собака. Вы их кормите поменьше и увидите, какими они станут послушными. И они даже станут гораздо лучше выглядеть. Точно так и с людьми. Если давить на них немного меньше, чем хотелось бы, просто для получения результатов, все будет о’кей. Значит, для следующего раза сэкономлены кое-какие силы. А когда-нибудь вам даже не потребуется никакого давления. Вы только моргнете, и они уже на коленях и лижут вас. Так зачем на них давить слишком сильно? Люди могут разозлиться. И, кроме того, это непорядочно».

Тони Фиш собрал карточки и отложил их в сторону. Оставались только две карточки. Винни почти никогда не разрешал ему использовать их. Одна представляла самую лучшую на Ист-Сайде группу по ликвидации — водитель, поджигатель и человек-душитель. Они могли так чисто обтяпать дело, что никаких следов — ну, сгорело там что-то.

И еще был один человек, которого отец Тони называл человек-граната. Он готовил взрывчатку сам, из тех материалов, которые невозможно отследить. Он использовал кислоту из Вермонта, где велись работы по разработке мрамора; коммерческий глицерин, купленный в нескольких лавочках, разбросанных по всему штату, другие ингредиенты приобретал в Теннесси. Он перевозил их в багажнике своего автомобиля. Он умел заминировать двухдолларовый обычный будильник, прикрепив к батарейкам изготовленный им самим динамит, завернуть заряд в воскресный номер «Дейли ньюс», оставить его на Центральном вокзале в разгар дня и отсиживаться на другом конце страны, когда взрыватель срабатывал.

Тони Фиш даже вздохнул. Теперь уже никто не ценит настоящих специалистов. Винни Биг не использовал этих старых кудесников. Он все время жаловался на молодых ребят вроде Бена, они, видишь ли, слишком американизированы, но и Винни Биг уже не пользовался старыми способами.

Тони стало грустно при мысли о том, что сейчас можно использовать только нажим и эти игры в кредиты и контакты с профсоюзами, соглашения с грузовыми компаниями и тому подобное. Теперь все обязательно хотели стать адвокатами или бухгалтерами. А ловкий человек, умеющий изготовить взрывное устройство, не стоил и цента.

Он перемешал карточки — поджигатель, человек, способный физически устранить ненужное им лицо, и выводок из муниципальных служб. Он отложил их в сторону. Гарри Клэмен уже начал поддаваться после того, как к нему применили нажим. Через день или два Тони доложит Винни, что Клэмен уже созрел.

Он мелко разорвал карточки, положил в большую пепельницу и поджег.

Глава шестьдесят первая

Дом на Мортон-стрит был сразу за углом от квартиры, где жил Кимберли. Эдис направлялась к нему, как вдруг заметила, что рядом остановился грузовик для перевозки мебели.

Ей нравился этот квартал. Он походил на кварталы Сент Люк и Коммерс, во всех них была какая-то изюминка. В направлении от Седьмой авеню к Гудзону на них были крутые повороты в самой середине, и весь квартал насквозь не просматривался.

Там еще росли деревья, высокие деревья высотой в пять этажей, осыпанные уже сейчас, в конце марта, почками и зелеными листиками.

Никогда в своей жизни Эдис Эдисон Палмер не входила в незнакомый дом, где сдавались квартиры. Сейчас она прошла мимо грузчиков и приблизилась к человеку маленького роста, плотному, седовласому управляющему.

Нет, свободных квартир нет. Нет, та, что освобождалась, уже сдана. Ну (здесь сыграли роль двадцатидолларовые банкноты, которые появились в руке Эдис, сложенные вдвое), может, ему показалось, что ее кто-то хотел снять. Он в этом не совсем уверен (еще двадцатник, переходящий из рук в руки). Он разрешил Эдис посмотреть квартиру.

Управляющий назвал ее квартирой из двух с половиной комнат: небольшая гостиная и крохотная спальня — там едва можно было поставить двуспальную кровать. Но зато имелся топившийся дровами камин, и из окна открывался прекрасный вид поверх верхушек высоких деревьев. Управляющий согласился подождать день, пока Эдис не примет решение.

— Что ты имеешь в виду — переехать? — спросил ее Кимберли.

Она позвала его прогуляться по Мортон-стрит и теперь показывала квартиру. Она успела открыть пакет с сандвичами и дать ему банку пива. Они сидели на полу и улыбались друг другу.

— Понимаешь, я не смогу проводить здесь слишком много времени и, конечно, не смогу ночевать, — объяснила ему Эдис. — Значит, ты вроде бы станешь сторожить эту квартиру.

— Ерунда какая-то.

Его бледно-серые глаза смотрели настороженно, и Эдис поняла, что выбрала неудачное слово — сторожить!

— Я не хотела так говорить. Я только знаю, что ты не можешь работать у себя на Бедфорд. Там нет отдельной комнаты, и уж конечно магазин в Гарлеме — не место для занятий. Я ни разу не видела, чтобы ты работал. Поэтому нам лучше считать, что это твоя небольшая квартирка для работы недалеко от университета.

— Конечно, а на закуску и горячее — жены банкиров.

— Ну, я, пожалуй, больше похожа на горячее.

Он вытянул ноги. Они сидели рядышком на полу, опираясь спинами о стену. Он провел носком мягкого ботинка по ее голой ноге.

— Кажется, ты хочешь завладеть моим телом и душой, не так ли?

— Чепуха!

Он покачал головой. Солнечный свет легонько засверкал в тугих завитках его волос.

— Нет, ты сначала оплатила «Операцию Спасение» в течение целого года. А теперь покупаешь мне студию в Виллидж. Ты ничего взамен не требуешь, кроме того, чтобы я тебя регулярно обслуживал. Это слишком, это похоже на какие-то сексуальные фантазии. Ты не перебарщиваешь, малышка?

Он не улыбался, и Эдис поняла, что чересчур энергично постаралась проникнуть в его жизнь. Гораздо дальше того места, куда он собирался допустить ее сам. Она хотела знать о нем как бы больше положенного.

Эдис думала, что он сам все должен понять — как она себя чувствует, насколько неопытна и бескорыстна.

— Не нужно со мной так разговаривать, — сказала она ему. — Я не нимфоманка, а ты — не мой джиголо.

Он согласился с ней.

— Да, мы совсем не те люди. А кто же мы?

Эдис вздохнула.

— Мы — двое людей, которых влечет друг к другу. Мы достаточно взрослые и отбросили прочь чепуху с ухаживанием. Мы достаточно умны, чтобы понимать, что деньги кое-что значат, даже если здесь замешаны и сердечные дела. Слава Богу, у меня есть деньги.

— Сердечные дела.

Он как-то вяло произнес эти слова. Ей показалось, что они с глухим стуком упали на пол, как кусочки свинца.

Эдис с ужасом почувствовала, как ее глаза стали влажными.

— Да, это касается сердца, по крайней мере, моего сердца.

Он искоса взглянул на нее, потом внимательно осмотрел свои туфли.

— А как насчет твоего? — спросила его Эдис.

Он пожал плечами.

— В течение нескольких лет оно не дает о себе знать. Единственное, что оно сообщило мне недавно, — все слишком прекрасно, чтобы могло продолжаться долго. А ты не слышала ничего подобного от своего сердца?

— Нет-нет.

Эдис старалась, чтобы ее голос не дрожал. Чувства переполняли ее.

— Боже мой, если ты думаешь, что…

Она с трудом остановилась и подождала, пока не оказалась в состоянии контролировать свой голос. Наконец она снова заговорила, но уже медленно и спокойно.

— Это не то чтобы мы как бы поженились. Просто двое делают то, что им приятно, и не больше того. Почему же у нас должно вскоре кончиться?

— Если бы было так, как ты сказала, я бы согласился.

Он встал и пошел к окну, оно выходило на пожарную лестницу. Кимберли пошире открыл окно и сел на подоконник. Одна нога болталась снаружи. Эдис несколько раз пыталась продолжить разговор, но боялась разрыдаться. Наконец Кимберли сам заговорил:

— Но все равно создается неудачная комбинация, которая может помешать длительности наших отношений. Мы — ты и я — совершенно разные люди. Это еще один минус. Я хочу сказать, что ты — совсем не та женщина, которая может запросто завалиться в постель с любым мужчиной. Я же люблю погулять. И, наконец, мы политически находимся на разных полюсах. Если бы мы не спорили ни по каким другим проблемам, мы бы постоянно сражались только по этим вопросам.

— Из-за политики? — спросила Эдис. В голосе у нее прозвучала ирония.

— Политика. Война. Все. Я хочу сказать… — Он повернулся к ней и начал резко жестикулировать, как бы отсекая лишнюю глину от скульптуры. — И так плохо, когда верная жена и заботливая мать предает всю семью ради черного трахальщика. А он, боже ты мой, обучает искусству студентов. Но она еще предает и ее собственный класс. Она предает те круги общества, которые вскормили ее!

— Боже, это такая… такая чушь! — возмутилась Эдис.

Кимберли радостно захохотал.

— Воспринимаешь! Учишься!

— Но это так и есть. Что мне за дело до этих твоих туманных проблем? До всех этих антагонистов в классовой борьбе? Я уже сказала тебе, что у меня поменялось отношение к войне. Ты же знаешь, что теперь я против войны.

— Но ты не знаешь, почему, золотко, и никогда не узнаешь. А у меня знание сидит в костях, и я не мог бы от него избавиться, даже если бы сильно пожелал.

— Да это вывернутый наизнанку снобизм!

Он снова засмеялся.

— Ты права. — Потом его лицо окаменело. — Ну и что?

— Какое все это имеет отношение к тому, что ты станешь здесь жить?

Он медленно покачал головой.

— Меня никто не может содержать. Очень мило, что ты оплатила «Операцию Спасение». Если вспомнить, как достаются эти деньги, ты, может быть, должна поддерживать десятки подобных операций. Но не меня лично, Дж. Кимберли, эсквайра. Я сам себя содержу, используя для этого множество разных несложных и сложных способов. Поганая жизнь, но честная.

Эдис несколько секунд смотрела на него. Она понимала, что у них назрел кризис и его можно избежать, если только она сменит тему.

— Что ты сказал, что я сама не понимаю, почему я против войны? И что я этого никогда не пойму?

— Может, я несколько резко выразился, но все сказанное — правда.

— Я — против войны, потому что ты против нее.

Он кивнул головой.

— Прекрасно.

— Но все не столь идиотично, несмотря на то что кажется именно таким. Все, что ты поддерживаешь, стоит этой поддержки, и все, что ты ненавидишь, стоит этой ненависти. Так что плохого в том…

— Избавь меня от этики либерала, — прервал ее Кимберли.

Он поднялся на ноги и подошел к камину. Помолчал, осторожно подтолкнул на место полусгоревшее полено, оставшееся после старых жильцов.

— Малышка, я хочу тебя кое о чем спросить. Ты вообще читаешь газеты?

— Да.

— Хорошо.

Он повернулся к ней лицом.

— Ты помнишь, как несколько месяцев назад, верно, с тех пор прошло уже несколько месяцев, студенты устраивали волнения, потому что химические компании вербовали студентов прямо натерритории студгородков?

— Да.

— Это были те компании, которые производили жуткие штуковины, используемые нами во Вьетнаме. Ты помнишь?

— Да.

— Все было так плохо, что даже правительство выдало этим компаниям что-то вроде рекомендаций, чтобы те позаботились о своем престиже.

— Да. Припоминаю.

— Хорошо.

Кимберли присел на корточки, и лицо его оказалось на одном уровне с лицом Эдис.

— Я надеюсь, что ты и другое помнишь. Одна из компаний, когда закончился весь этот шум, выступила в прессе с собственным заявлением. Помнишь? Президент или председатель компании сделал заявление.

— Да-а-а.

— Постарайся вспомнить. Он сказал что-то вроде того, что не поддерживает ни тех, ни других, а просто выполняет приказы. Ему нужно было представить материалы, которые требовались правительству, поэтому он, естественно, не чувствует за собой никакой вины. Правительство для этого и давало такие рекомендации. Тебе это что-то напоминает?

— Смутно.

Кимберли одним прыжком приблизился к Эдис. Их лица почти соприкасались.

— Теперь ты должна действительно попытаться все вспомнить, малышка. То, что было двадцать лет назад.

— Что?

— Нюрнберг. Процессы над военными преступниками. То, что мы сделали с этими жирными котами и колбасниками, типа Круппа. Ты помнишь, как он защищался? Он сказал, что поставлял только то, что требовало от него его правительство. Что он выполнял свой долг.

— И мы согласились с этим?

— Черт, нет! Мы засунули его задницу в камеру. Мы не выпустили его, пока не началась война в Корее. Тогда нам снова понадобилась его помощь.

Эдис нахмурилась.

— Значит, когда компания выполняет приказы своего правительства, то это — преступление, но когда она поддерживает наше собственное правительство, дело обстоит иначе.

Кимберли покачал головой.

— Ты все перепутала, малышка. Как может такая умница, как ты, поставить жизнь с ног на голову?

Эдис плотно сжала губы.

— Если я правильно тебя понимаю, только ты можешь судить о том, что правильно, а что нет?!

— Спокойно.

Кимберли потерся кончиком носа о ее нос.

— Ты хочешь сказать, что ничего не поняла.

— Если ты дашь мне время подумать, вместо того чтобы свысока осуждать меня… — Эдис улыбнулась Кимберли. — Спаси нас, Боже, от фанатиков. Они все похожи друг на друга, вне зависимости от того, кто они — левые или правые.

— Угу. — Кимберли помрачнел. — Ты сегодня свободна?

— До которого часа?

— Мы будем пикетировать отель. Ну, скажем, — от восьми до одиннадцати.

— Для чего?

— Если ты свободна, то я тебе все объясню.

— А если я не смогу прийти, ты не станешь зря терять время на объяснения?

— Вот черт! Малышка, ты сегодня очень вредная, — сказал он насмешливо-сладковатым тоном.

— Если я вдруг пойму, что это значит, то могу обидеться.

— Обидеться?

Он легким и гибким движением поднялся на ноги, подошел к вощеной бумаге, на которой лежали бутерброды, и взял один.

— Малышка, я объясню тебе, почему ты «вредная», если ты объяснишь мне, почему «обидишься».

— Сначала ты мне все разъясни насчет Круппа.

Он недоуменно пожал плечами. Ветер за окном слегка шевелил молоденькие, светло-зеленые листочки. Эдис смотрела на деревья, и ей казалось, что они пульсируют под этим легким ветерком.

— Давай на все посмотрим так, — сказал Кимберли, проглотив кусок бутерброда. — Если то, что совершил Крупп, — преступление, как мы можем быть снисходительны к тому, что делают то же самое в наше время?

— Но разве Крупп производил то же, что и эти химические компании?

— Нет, Крупп производил танки, орудия, снаряды. Обычное оружие. А эти химические компании производят желеобразный газолин, который можно сбрасывать кусками пламени на маленьких детей!

Эдис показалось, что листья за его головой в окне содрогнулись.

— Ты не слишком объективен.

— Ты абсолютно права. Я не объективен!

Они помолчали. Кимберли собрался откусить еще кусок, но остановился.

— Так как насчет вечера?

Они встретились в кафе, недалеко от торгового центра. Там обычно собирались молодые люди из близлежащих офисов. Шон пришел первым, его хорошо знал владелец кафе, и он смог сесть за угловой столик для шестерых. Он сел и стал ждать Типпи.

В отличие от обычных невзрачных закусочных рядом с торговым центром, где подавали еврейские блюда, это место оформлялось дружком Оги, прелестным юношей. Он мог делать потрясающие вещи со старыми дагерротипами, увеличивая их до размера картин во всю стену.

Меню тоже было плодом усилий дизайнера и тяготело к обычной пище, которую обожали педики, — странное сочетание, по идее, совершенно не сочетающихся продуктов, — например, утка, начиненная анчоусами. Она пользовалась большим успехом. Еще одно популярное блюдо — шкурки бекона, поджаренные в сахаре, размельченные и насыпанные в мусс из арахисового масла. Здесь применялись и другие методы сервировки — стейки, жаренные в соусе из редьки, кусочками клали в разрезанный вдоль банан. Всех привлекали сумасшедшие названия в меню — салат из стручковой фасоли со взбитыми сливками назывался «Жаждущая невинность». Пломбир с фруктами, орехами и с шоколадным соусом назывался «Большая черная мамаша».

Шон поздоровался примерно с полдюжиной беглецов из «Маркета», как они называли торговый центр готового платья, и допил сухой мартини. В меню он назывался «Мисстер Попка». Он увидел Типпи. Она вошла и замерла у входа, точно не могла дальше сделать ни шагу.

Он ей помахал, а потом понял, что она не ищет его. Казалось, она действительно не может делать того, что обычно делают, приходя куда бы то ни было. Наконец она оторвала взгляд от пола, немного поколебалась и перевела глаза на Шона.

Она сморщила губы в какое-то подобие улыбки и двинулась в его угол.

Шон прищурился в полутьме, он пытался понять, что она сделала со своим лицом.

На ней было старое, немодное, широкое платье, которое когда-то он сам подарил ей. Оно было желтого цвета и очень ей нравилось. Но Шон увидел, что платье не только выглядело старомодным, оно было жутко грязным. Его следовало отдать в чистку давным-давно.

Шон встал и попытался обнять ее, но Типпи отступила в сторону и, едва коснувшись губами его щеки, уселась на свое место. У нее были жутко резкие движения, заметил Шон. Казалось, что она двигалась независимо от собственного желания.

— У тебя все нормально, милочка? — спросил он.

Она кивнула головой.

— Мне это можно попробовать?

Он позвал официанта и заказал два мартини.

— Дорогая, ты ужасно выглядишь, — сказал Шон. — Я понимаю, что не надо тебе говорить это, но я хочу сказать, что друзья у нас есть только для того, чтобы становилось еще хуже.

Он взял ее руку и пожал ее, держа над столом, как обычно Оги легонько пожимал его локоть.

— Правда, птичка, ты жутко выглядишь. Что это за платье? А когда ты причесывалась? Тот, кто красил тебе ресницы, — твой смертный враг. И…

— О боже, Шон, отстань от меня, понял?!

Он удивленно заморгал глазами, поражал не столько ее язык, сколько тон, каким она говорила с ним. Типпи, которую Шон знал раньше, всегда легко обращалась с бранными словами. Шон был уверен, что подобными способностями обладали все американские богачи.

Он знал, что Типпи из достаточно богатой семьи, хотя не был уверен, какое состояние отойдет к ней со временем. Но это могло случиться только при условии, что она не устроит какой-нибудь жуткий публичный скандал. Но то, как она легко бросалась кошмарными ругательствами или же с ленивым видом посылала человека далеко-далеко, Шон всегда считал отличительным признаком выходцев из влиятельных и богатых фамилий. Это была проба кислотой, вроде того, как бедную принцессу в свое время проверяли горошиной.

— Малышка, я тебе не вру, — пытался спокойно объяснить ей Шон. — Я говорю тебе то, что я вижу своими глазами.

— Мне не нужны твои заботы, дорогуша, — сказала с напряжением Типпи. Она как будто взвешивала каждое слово, прежде чем выпустить его на волю.

— Ты не в себе.

— Точно.

Она начала ковырять ноготь указательного пальца на левой руке и прежде, чем Шон успел попросить ее, чтобы она прекратила это делать, сорвала ноготь по диагонали. Сразу же показалась кровь.

— Боже мой, — промолвил Шон. Им подали выпивку, он поблагодарил официанта. Потом поднес стакан к губам Типпи и слегка наклонил его. — Пей медленными глубокими глотками. Тебе сразу станет легче.

Типпи резко откинула голову назад. Зубы заскрежетали по краю бокала.

— Убери руки, — зашипела она.

Шон поставил ее бокал на стол и отвернулся. Он больше всего на свете ненавидел сцены. Ясно, что он не может контролировать эту ситуацию.

— Когда я захочу выпить, — сказала Типпи, — я сама возьму в руки бокал. Я еще не совсем чокнутая, понимаешь?!

— Ясно.

Шон надеялся, что он достаточно холодно ответил ей, чтобы эта маленькая сучка немного охолонула. Она была обязана ему всем, видно, она это забыла. О педиках с большой степенью вероятности можно было сказать только одно — они ценили настоящую дружбу и благодарность. Шон твердо знал это по своим близким друзьям.

— Это все моя чертова работа, — начала Типпи. — Работа на этого типа, ответы на идиотские письма от противных, дешевых, извращенных людишек, которые слушают его программу.

— Так вот в чем дело? — сухо сказал Шон. — Странно, но девушка, работавшая перед тобой, вполне сносно справлялась с письмами. Она ушла от него потому, что вышла замуж. Она никогда не говорила, что это ее изматывает. Ты, наверное, что-то сама добавила к этим письмам, какую-то собственную проблему, милочка, небольшой штришок чокнутости, разве я не прав?

— Отцепись.

Ее голос был раздраженным и неприятным.

— Спасибо тебе, цыпочка. Это как раз тот интеллектуальный разговор, которого я ждал. Скажи мне, крошка, как поживает наш Бен? Ваша парочка не брала мои простыни уже парочку недель, не так ли? Дали обет безбрачия?

— Он приходит ко мне, — ответила ему Типпи. — Шон, прекрати на меня наскакивать, пожалуйста. Мне хотелось просто посидеть.

— Не я первый начал браниться.

— Нет. Но ты еле дождался, пока я сяду, чтобы сразу выпалить, как я безобразно выгляжу. Как будто я сама этого не вижу. Наплевать.

— Извини, — Шон погладил ее руку. — Как Бен?

— Он нервничает.

— Он боится, что его застукает жена?

Типпи отрицательно покачала головой.

— За нами — за ним и мной — следят. Он ждет меня у моей квартиры, когда я ухожу утром… Бен заметил, что кто-то ждал его в машине на улице перед банком. Вроде бы это все разные люди, но Бен как на иголках.

— Почему он не?.. — Шон прервал себя.

— Что?

— Ничего, это была глупая мысль.

— Что? — настаивала Типпи.

— О-о-о…

Он смущенно покачал головой.

— Мне показалось, что было бы неплохо, если бы он попросил своего отца или тестя, чтобы они сделали так, чтобы эти люди отцепились от вас. Ну, ты понимаешь… Но, конечно, так нельзя делать.

— Какие-нибудь еще блестящие идеи?

— Жена?

Типпи задумалась.

— И я так считала, но он сказал — нет! Он объяснил, что она ничего не подозревает, и, если бы даже она что-то подозревала, настоящие итальянки никогда не устраивают своим мужьям подобные сцены.

— Они нет, но это могут сделать их папаши!

— Да, правильно. И это была моя вторая мысль, — призналась Типпи. — Бен опять сказал — нет. Это не в стиле Винни Бига. И не в стиле его жены унижаться и просить защиты у отца.

— Может, он и прав. Тогда кто?

— Я решила, что это может быть кто-то, кому нужно насолить Билли Бинбэгу.

— Что? — Шон с изумлением уставился на нее.

— У него есть враги. И друзья у него все такие странные. Есть один, который посылает ему отвратительные любовные подарочки.

Шон снова погладил ее по руке.

— Забудь о Бинбэге. А как насчет твоих бывших дружков? Или бывших подружек Бена?

— Так это ты в свое время находил их для него дюжинами?!

— Все было до тебя, милочка.

Типпи подняла бокал и отпила глоток. Шон обратил внимание, что она одним духом опорожнила половину.

— Я иногда думаю, — сказала Типпи тихим задумчивым голосом, как будто говорила не для Шона и не для себя, а для кого-то, кого они не видели, и это существо находилось в другом конце комнаты или же разговаривало с ней по воображаемому телефону. — Я иногда думаю, может, мы все это придумали. Мы сходили с ума друг по другу. Я никогда раньше не заходила так далеко с мужчиной, как у меня было с Беном. Мне кажется, что и в будущем у меня уже не будет такого. Но есть кое-что, что мы делаем друг другу. Мы вытаскиваем наружу все самое отвратительное и это… как… это как очищение. Вся грязь и гадость выходит наружу. Мы как бы похваляемся этим друг перед другом, и потом наступает такой мир и благодать!

Шон ждал, пока она продолжит. Он не совсем понимал, о чем она говорит, хотя несколько раз он обнаруживал кровь на простынях, что неприятно поражало его, и он даже не мог себе представить, как же в таком случае выглядела квартира Типпи.

Она не стала продолжать, Шон внимательно оглядел ее. Под глазами кожа стала коричневой, и ему показалось, что вокруг зрачков стало слишком много белого.

— Ты понимаешь, птичка, — сказал Шон, — если бы я заранее знал, что у вас все будет так серьезно, то предупредил раньше. Вы не те люди, которые могут иметь долгую и серьезную связь.

Она повернулась к нему. У Типпи повлажнели глаза и слегка начали подтекать тени.

— Тебе этого не понять, — сказала она. — Разве были какие-то длительные связи в твоей жизни?

— Нет, кроме связи с самим собой.

Она чуть улыбнулась, но было видно, что ей не до смеха.

— Ты, наверное, претендуешь на глубину этого замечания?

— Дорогая, мы живем в ужасное время, — начал Шон. — Все гораздо хуже, чем было раньше. Спроси любого. Понимаешь, все так худо, что необходимо просто понимать себя и общаться только с самим собой — с милым и чокнутым. Я стараюсь не выходить за эти рамки, только разве иногда и очень осторожно.

— Оги был бы счастлив услышать это.

— Мы вскоре станем партнерами, я тебе уже говорил об этом?

Шон замолчал на секунду, его светлые рыжеватые волосы, казалось, испускали электричество.

— Я не против быть с ним связанным подобным образом. Пусть Оги считает, что наша связь продолжается. Ему кажется, что так спокойнее. Но, милочка, я никогда не заблуждался на его счет. Ты и Бен тоже не должны этого делать.

Типпи долго смотрела на него.

— Понятно, в общем-то ты прав, Шон. Чертовски неприятно об этом думать. Я никогда так себя не чувствовала с другими мужчинами. Правда. Но все люди разные.

— Мы ходим по краю пропасти, — сказал Шон. — По-моему, мы сегодня уже такие, какими будут люди в следующем поколении. И единственная надежда — понять это сейчас и принять. Доктор Апфельшпай помог мне в этом. Я ненавидел этого старого болвана с его еврейскими штучками. Но после разговоров с ним мне многое стало ясно. Я не был у него уже несколько недель. Мне не нужно, чтобы он заставлял меня чувствовать свою вину. Мне вообще не нужны эти чувства.

— Может, мне стоит сходить к нему или к кому-нибудь вроде него?

Шон так сильно начал качать головой, что его кудри растрепались. Он пригладил волосы и продолжил разговор.

— Ты и представить себе не можешь, что этот психиатр сделает с вашим СМ, твоим и Бена.

— Что такое СМ?

— Садомазохизм. Самое модное занятие в наши дни.

У Типпи слегка зарумянились щеки. Шон увидел это, но все же она не покрылась краской стыда.

— Мне не стоило говорить тебе об этом.

— Почему? Все занимаются извращениями. Но у тебя хватило мужества что-то с этим сделать. Ты приняла смелое решение и очень — ну, как бы сказать…

Он развел руками в воздухе, пытаясь сам подобрать нужное ей слово.

— Все так чисто, если только ты сможешь правильно понять меня. Классически чисто. И ты прекрасно выражаешь себя. Я хочу сказать, когда ты сказала, что ты себя очищаешь. Так здорово сказано.

— Но именно так я себя чувствую после этого.

— Понятно. А потом?

Она нахмурилась.

— Когда потом?

— Ну, потом, после этого, — подтолкнул Шон. — После очищения, после грязных дел. Что дальше?

Она вздохнула.

— Потом…

Она замолчала.

— И в следующий раз ты опять очищаешься, — подсказал ей Шон. — Только в следующий раз тебе приходится идти немного дальше, чтобы добиться того же эффекта.

Она молча отпила глоток.

Глава шестьдесят третья

В «Каза Коппола» во время обеда было всегда полно народа. Красные обои отражались на лицах посетителей здоровым огоньком гордости и удовлетворения. В зале стояло много столиков. На физиономиях даже тех, кто ждал, пока освободится столик, все равно был отсвет счастья, которое можно найти здесь.

Бен Фискетти прибыл в час пятнадцать. Перед бархатным барьером в ожидании стояло примерно шесть или семь пар, а мужчины-одиночки сидели у бара и ждали, когда метрдотель отведет их на освободившееся место.

При таких высоких ценах в «Каза Коппола» не считали необходимым тесно составлять столики. Ресторан был достаточно вместительным — столов на пятьдесят. Сорок девять были заняты с половины двенадцатого. И некоторые из них уже освобождались. Пятидесятый стол в дальнем углу зала не был занят. Метр сразу провел к нему Бена, и тут же появились два официанта.

— Si, signore. Коктейль? — спросил один из них.

Бен отмахнулся от него, но тот не отходил.

— Скоро придет Дон Винченцо?

— Я пришел раньше, — объяснил ему Бен. — Он будет позже.

— Коктейль?

Бена раздражал акцент официанта. Он знал, что тот являлся племянником владельца ресторана. Он прожил почти всю свою жизнь в Штатах. Но он продолжал говорить: «Коке-тель».

Наверное, они это делали специально, чтобы произвести впечатление на посетителей, которые хотели услышать плохой английский, поедая свою «пасту». Но как он смеет так говорить с зятем Винни Бига?!

Бену удалось отогнать от себя обоих официантов и метра тоже. Они перестали подскакивать к нему при его малейшем движении. Обычно они предлагали ему спички, воду, хлеб, масло, вино и навязчивый «коке-тель».

Бену стало смешно, когда он заметил, что посетители наблюдают за этим представлением во все глаза. Он подумал, что они придут в неописуемый восторг, когда прибудет Винни Биг и Рокко. Бен был в восторге от того, что мог наплевать на высокомерного старого ублюдка и в то же время немного погреться у сильного и жестокого огня, вспыхивающего везде, куда приходил Винни Биг. Официанты, бармены, полицейские, мальчики на посылках, клерки, продавцы в роскошных магазинах, определенного типа газетчики, словом, все, кто узнавал Винни Бига, немедленно мчались услужить ему и выказать ему свое уважение. Раньше такое было в отношении Морганов, Меллонов и Рокфеллеров.

Бен вспомнил, как эти старые грабители-бароны ничего не могли узнать о Винни и его таинственном, быстром, как клинок, отце — Доне Гироламо. Ключом ко всему была семья, не так ли?

Гулды, Асторы, Вандербилты^[106] и все остальные грабили и насиловали страну. Они основали огромные династические кланы и поработили другие семьи своими связями. Когда старые толстокожие папашки, основавшие династии, воры и жулики, поумирали, их сыновья и внуки занялись отмыванием фамильного герба! У них были деньжата для этой работенки. К тому времени, когда внуки получили контрольные пакеты акций, старые жулики уже спокойно лежали в пантеонах национальных героев.

Ну и что, подумал Бен, другие времена — другие нравы. И, конечно, появились другие сильные семьи. Настало время новым жуликам основать новые династии.

Он не увидел, а скорее почувствовал прибытие своего тестя. Все сильно засуетились у дверей, как будто в курятник попала лиса. Подвыпившие посетители, сидевшие у стойки бара, невольно подтянулись и даже протрезвели. Кое-кто — правда, не так много в этой толпе, состоящей из финансовых служащих и рекламных агентов, — узнал старика по фотографиям, мелькавшим в газетах.

Бен слегка улыбнулся. Отношение газет к делам семьи всегда строилось на исторических деталях, а не на журналистском расследовании. А потому за многие годы им не удалось раскопать ничего нового. Да и связать с настоящим не могли — отделывались обычными газетными отчетами об убийствах, захвате наркотиков, засветившихся коррупционерах из муниципалитета — обычное перемалывание все той же информации без каких-либо попыток соотнести с более важными событиями и связями. Печатались одни и те же фото, одни и те же имена осторожно связывались с теми же вводными словами, «как нам сообщили» или «как стало известно». Начав читать эти статьи, купившись на крикливые заголовки, в надежде найти там что-то важное и новое, вы заканчивали чтение и чувствовали себя в роли собаки, которая щелкнула зубами на пролетавшую и промахнулась.

— Buon giorno, — сказал Бен, вставая.

Винни и Рокко уселись по разные стороны от Бена.

— Рокки, привет! — сказал Бен и кивнул ему.

— Привет, Бенни! — Они пожали друг другу руки.

Предполагалось, что рукопожатие заменяет более формальное приветствие Беном своего тестя. Согласно протоколу, Бену следовало поцеловать его руку, но было совершенно ясно, что в таком месте и в такое время дня их неправильно бы поняли.

Бен сел. Он частенько думал, какой же хвост таскал за собой его тесть — неужели целый отряд ФБР или местной полиции, не говоря уже о собственной охране, которая старалась незаметно держаться в стороне в фойе или у входа?! Ей оставалось ждать его, да… ждать и ждать…

Ему никто никогда ничего не объяснял, и никогда не станут объяснять, но Бен давно начал подозревать, что сравнительно чистая репутация его тестя у полиции, его свободные поездки по всему городу, многочисленные встречи, — все это означало, что он был кем-то вроде подставной фигуры, символической главой структуры. Бен подозревал, что настоящие люди, вершившие дела и судьбы в их клане, всегда старались не высовываться. Жили, как отшельники, в пансионатах и в прочих норах. Другие переезжали с места на место. Но он понимал, что те люди, которые вели открытую жизнь, как это делал Дон Винченцо, не были важными персонами.

Интересно, сколько материалов из тощего полицейского досье, заведенного на Дона Винченцо, на Винни Бига, доступно другим, к примеру, Вудсу Палмеру, президенту ЮБТК? Но полиция прекрасно знала об одном — в этом досье нет ничего криминального, это лишь сведения о связях их клана. Именно по поводу этих связей поднимали шум в кругах, где обычно вращался Палмер и вся остальная команда ЮБТК.

Бен прекрасно знал, что, подобно жуликам-основателям банков, служащие и клиенты в основном состояли из белых англосаксонских протестантов, во всяком случае, так было во всех крупных банках. На службу принимали еще ирландцев и итальянцев, иногда попадались евреи. В качестве работников низшего ранга даже бывали негры. Но основная масса принадлежала англосаксам.

Интересно, что думает такой англосакс, как Палмер, о человеке, женившемся на дочери Винни Бига?!

— Ты всегда сидишь, как колода? — спросил его Винни Биг.

— Простите.

— Этому вас учат в ваших заумных школах? Только и учат говорить «простите» и продолжать сидеть, как колода?

Бенни повернулся к Рокко.

— Что случилось?

— Бенни, твоему тестю все начинает надоедать.

Глаза у Рокко были такими же невыразительными, как и у Винни Бига, но он попытался усилить впечатление от важности сказанного, заставив их сверкать от возмущения.

— Это слияние, оно слишком затягивается.

— Что-то там заело, — заметил Винни Биг.

Официанты принесли огромную тарелку с зеленым и красным перцем. Там также было много анчоусов, и все плавало в масло и было заправлено уксусом. Они быстро разложили закуску на тарелки важных гостей. Когда обедаешь с Винни Бигом, не выбираешь пищу, подумал Бен. В «Каза Коппола» и еще нескольких ресторанах, расположенных поблизости, точно знали, что любит Дон Винченцо и как ему следует готовить эти блюда. Когда он заявлялся, независимо от того, ждали его или нет, Рокко шептал пару слов владельцу ресторана или метру и сразу же появлялись традиционные блюда и закуски.

— У нас ничего не выходит, потому что ты и твои дружки из Вестчестера тянете резину, — продолжал Винни Биг.

Бен увидел, как крохотный кусочек анчоуса показался у Винни изо рта, словно стараясь выбраться наружу. Но белые, крупные, сильные зубы лязгнули, и борьба на этом закончилась.

— Вовсе нет, — объяснил ему Бен. — Мы похожи на невесту на пороге церкви. Эти молодчики из ЮБТК заставляют нас ждать у входа.

— Да?

Невыразительные голубые глаза Винни выказали презрение.

— У вашего тестя, — начал Рокко Сгрой медленным спокойным голосом, — есть кое-какие предложения для вас. Они зависят от того, как пройдет слияние банков.

— Они зависят от того, стану ли я работать в банке ЮБТК, — перевел на понятный язык Бен.

— Хочешь так думать — пожалуйста.

— А если слияние не состоится?

— Тогда, — резко перебил Винни Биг, — у твоего тестя для тебя нет никаких предложений. Понял?

Бен наблюдал, как Дон Винченцо подозвал официантов взмахом левой руки, а потом замахал двумя руками, чтобы они срочно убрали закуску. Как только унесли блюдо и тарелки, прибыл старший официант с маленьким сервировочным столиком. На нем стояла закрытая кастрюля, под ней мерцал синий огонек.

— Fetuccini Biglioto,^[107] — объявил официант с подхалимской улыбочкой. Его взгляд метнулся к лицу Дона Винченцо, чтобы заметить одобрение в его глазах.

Бен, как это было уже не раз, смотрел, как его тестю готовят его собственные «феттучини». Медная кастрюлька, стоявшая на огне, уже достаточно разогрелась, и, когда официант положил туда несколько кусков масла, они сразу зашипели и растопились. Он добавил туда свежий белый сыр «Рикотта» и все перемешал, сыр тоже начал плавиться.

Официант держал руки над кастрюлей, ладонями вместе, будто молился. Он тер их друг о друга, и коричневые крошки поджаренного бекона летели в кастрюльку. Туда же последовал мелко нарезанный ореган. Сыр уже начал закипать. И тогда добавили еще большую ложку пармезанского сыра. Официант широким жестом вылил соус в большую медную кастрюлю.

Он снова поставил ее на огонь. В ней уже лежали свежеотваренные макароны. Их готовили тоже специально по-европейски, и они были в несколько раз вкуснее, чем приготовленные по-американски.

Официант быстро перемешал вместе макароны и соус и потом разложил «Феттучини Бийиото» на три огромные тарелки. Их поставили перед Доном Винченцо, Рокко и Беном.

Они начали есть, и разговор прекратился. Народ за соседними столиками с интересом наблюдал за представлением — такое было редкостью в «Каса Коппола», потому что почти все блюда приносили с кухни уже готовыми. Вся публика снова начала есть свои обычные безвкусные кушанья.

— В качестве кого вы хотели бы видеть меня в ЮБТК? — спросил Бен.

— Ешь, — скомандовал Винни Биг.

— Мне нужно знать.

— Когда придет время, узнаешь.

Они продолжали есть. Бен с помощью ложки ловко накручивал макароны на вилку. Дон Винченцо и Рокко по старинке управлялись только одной вилкой.

— Я собираюсь сегодня встретиться с Палмером, — заметил Бен.

Рокко взглянул на него с неприязнью.

— Ты только говоришь, а не ешь.

— Мы оба присутствуем сегодня вечером на официальном приеме.

— Ешь! — прохрипел его тесть.

В два часа в ресторане для руководителей банка, расположенном на самом верху здания ЮБТК на Пятой авеню, уже никого не было. Палмер вошел в зал.

Он специально задержался, чтобы не встречаться ни с кем из служащих, которые здесь бывали. Он, однако, столкнулся с Гарри Элдером, тот еще оставался в банке после совещания.

— Гарри, привет! — почти спокойно приветствовал его Палмер, но ему было неприятно его видеть.

— Привет, Вудс!

В хриплом голосе Гарри были те же самые нотки: «черт-возьми-я-надеялся-поесть-в-одиночестве».

Молодая официантка в белой форме приходила из ресторана, который находился неподалеку, и оттуда же привозили продукты. Секретарша Палмера, мисс Зермат, каждый день в половине двенадцатого обзванивала примерно человек двадцать пять из тех, кому было положено обедать наверху. Потом она перезванивала в ресторан и говорила, на сколько персон подавать ланч.

Ни Палмер, ни Элдер не предупреждали мисс Зермат, что они будут сегодня есть здесь, поэтому официантка смогла найти для них только одну порцию, которую они всегда приносили сверх заказанных именно для таких пожарных случаев. Она ничего не стала им объяснять, а молча разрезала стейк пополам. На каждую тарелку положила по половинке запеченой картофелины, разделила салат по двум мисочкам и собрала весь хлеб и булочки, оставшиеся после посетителей.

Палмеру и Элдеру стало не по себе. Они ничего не сказали и сидели молча — главный исполнительный чиновник одного из самых крупных частных банков в мире и один из его директоров… Они молча и устало жевали жалкую, чуть теплую пищу, их кормили остатками с барского стола.

— Ну и ну, Вудс, — наконец промолвил Элдер. — Когда я здесь работал, еда не была такой противной.

Палмер согласился:

— Зато они дают много хлеба!

Элдер сипло рассмеялся. Этот смех походил на звук, который испускает игрушечная собачка, когда нажмешь ей на брюшко. Он отставил тарелку и начал пить кофе.

— Хотя бы кофе горячий. Никогда больше не буду задерживаться после наших совещаний. Лучше поесть в забегаловке.

— Гораздо лучше, — ответил Палмер, отпивая кофе. — Почему вы задержались?

Элдер пожал плечами.

— Даже не знаю. Мне показалось, что я соскучился по этому месту. Вот уже сорок лет, как я постоянно бываю здесь. Начал работать во время бума после Первой мировой войны, еще в старом здании. Я… ну, знаете, как все бывает. Я хочу сказать, что у вас, наверное, тоже нет никакого хобби. Главное — работа. А когда уходишь в отставку, начинается… черт возьми, трудно привыкать к другому ритму жизни.

— Хобби? — Палмер внимательно посмотрел на Элдера поверх края своей чашки. — Кто говорит, что у меня нет никакого хобби? Мое самое лучшее хобби состоит в том, чтобы отгадать, что хочет от меня мое правление.

— Бездарное было совещание, не так ли?

— Мы бы все еще сидели на нем, если бы я не передал решение вопроса о слиянии группе специалистов.

Элдер медленно покачал головой.

— Вудс, вы задавали слишком много трудных вопросов. И что это была за стычка между вами и генералом Хейгеном?

— Просто мне вдруг вспомнилась одна старая история.

Палмер поставил кофе на стол и бесцельно оглядел пустую комнату. На дальней стене висел Шагал: мрачный мужчина с длинными пейсами собирался перерезать горло козлу кривым ножом.

— Что толку ссориться, делу этим не поможешь.

— Вы знали, что Эдди был моим командиром во время войны?

— Нет.

— Мы выполняли спецзадания в разведке. Он посылал меня с разными поручениями в разведку до приближения основных сил. Мы появлялись в нужном месте и забирали то, что требовалось. Обычно — важные секретные документы или важных для нас лиц. И быстро сматывались. Одна из операций происходила на Сицилии. Вы помните, какое там было положение?

— Вы переоцениваете мою память.

Палмер попросил, чтобы официантка принесла еще кофе и подождал, пока она уйдет.

— Хаос. Немцы проигрывали, но нам была нужна помощь на местах. Муссолини хотел расправиться с мафией. Вы помните, что он ненавидел все секретные организации. Они нарушали монолитность фашистского государства. Он покончил почти со всеми мафиози, кроме мистера Бига и его группы.

Элдер кивнул головой.

— Я помню, мы поддерживали мафию, считая их антифашистами.

— Мы спасли их от истребления, поставили на ноги, и через несколько лет они снова вцепились в глотку Сицилии. — Палмер допил кофе и поднялся. — Вы видите перед собой человека, спасшего мистера Бига от партизан. Те собирались прикончить его. А Хейген послал меня с этим заданием. Ясно?

— Этот мистер Биг… — Элдер замолчал.

— Теперь он старый человек, и его зовут Дон Гироламо Бийиото. Его сын Винченцо известен в наших краях как Дон Винченцо, или Винни Биг.

Элдер утвердительно кивнул головой.

— Вы говорили о зяте Бига, да? Он работает в Народном банке.

Палмер начал вышагивать по комнате. На минуту остановившись перед Шагалом, он перешел к огромному Мане в период «Водяных лилий».

— Я никогда раньше не вспоминал об этом, но сейчас думаю постоянно — почему Хейген отдал мне этот приказ?

— Он сказал, что ничего не знал.

Палмер снова начал вышагивать. Он уже прошел всю комнату и приблизился к дверям на кухню.

— Я ему верю, или, если точнее, я верю тому, что он даже не поинтересовался — к чему такой приказ? Ему было на это наплевать. Теперь, когда он столкнулся здесь в ЮБТК с тем, что произошло из-за того, что я выполнил его приказ, он разозлился и ушел, прежде чем я смог задать ему ряд вопросов.

Элдер рассмеялся.

— Я его не виню. Вы способны вывернуть человека наизнанку своими проклятыми вопросами.

— Гарри, послушайте.

Палмер перестал шагать и остановился почти в центре комнаты. Он стоял у самого стола, где сидел Гарри Элдер, и пристально смотрел на него.

— Да, Вудс.

— Послушайте меня.

Палмер крепко сжал губы, пытаясь четко сформулировать свою мысль.

— Я должен задать несколько вопросов. Мне не хочется их задавать, так же как вам или Хейгену слышать их. Но из-за этого слияния и того, что может произойти после него, еще бог знает что, я должен получить ответы. И первый из вопросов — тот, который я задал сегодня утром. Почему мы боимся сотрудничать с этими людьми?

Он увидел свое отражение в боковом зеркале.

Элдер сделал неопределенный жест.

— Ну, наверное…

— Вы меня не поняли, я неточно выразился.

Палмер увидел в зеркале свое бескровное лицо. Впадины на скулах стали серого цвета, светлые глаза окружали темные тени.

— Я попытаюсь сказать то же по-иному, — продолжал он. — Мы боимся неизвестности. Боимся враждебности. Но почему нам нужно бояться этих людей? Мы что, их совсем не знаем? Барни Кинч, кажется, все знает о них и даже их использует. И даже получает от этого доходы. Относятся ли они к нам враждебно? Пока ни у кого нет подобных доказательств. Нет, Гарри, все сводится к единственному вопросу.

Пожилой мужчина с трудом поднялся на ноги. Казалось, на него давил необычайно тяжелый груз. Он смотрел на Палмера через стол, и его круглая голова с белым коротким пушком медленно покачивалась вверх и вниз.

— Я знаю, Вудс. — Он вздохнул и еще раз резко кивнул головой. — Все сводится только к одному главному вопросу — существуют ли настоящие различия между ними и нами.

Палмер нахохлился и отвернулся от Элдера.

— Не думайте, что все остальные присутствующие на заседании не понимали это так же ясно, как и мы.

— Вудс, мы занимаемся производством денег, мы — философский кружок.

— Правильно. — Палмер повернулся, чтобы выйти из комнаты. — Мы все выполняем чьи-то приказы, не так ли?

— Эй, не следует уходить в таком состоянии.

Палмер остановился и обернулся.

— За сорок лет банковское дело здорово изменилось, правда? — Он улыбнулся. — Раньше это были игры для джентльменов.

Уголки маленького рта Гарри Элдера пошли вниз.

— Раньше все было по-другому, Вудс. Но я не думаю, что вы сможете найти людей, которые будут готовы поклясться, что банкиры были джентльменами. Да, мы считали, что мы ими были. Ваш отец, наверное, много наговорил вам глупостей, точно так же, как я их вдалбливал в голову своему Донни. Но в глубине души мы всегда знали, что являемся ростовщиками той же самой породы, что те, которых изгнали из храма.

Палмер махнул правой рукой, как бы отметая замечания Элдера.

— Да, — нетерпеливо заметил он. — Джентльмен — это неточное слово. Я придал ему чисто американский смысл — человек с огромным состоянием. Он может иметь все внешние признаки джентльмена и вести такой образ жизни, как в викторианской Англии. В этой стране мы обращаем внимание только на внешние проявления. Одежда делает человека. Одежда, загородные дома, машины и все остальное. Нас не интересует, что же там внутри, до тех пор пока фасад на месте. — Он прервался и стоял, прислушиваясь к эху собственного голоса. В комнате больше никого не было. — Если человек правильно говорит, и нормально выглядит, и ведет себя прилично, — продолжил Палмер приглушенным голосом, — мы никогда не станем его спрашивать, что там подо всей, этой оболочкой. Никогда.

Элдер нахмурился, он сделал шаг вокруг стола по направлению к Палмеру.

— Что-нибудь не так у вас, Вудс?

Палмер медленно кивнул, как бы отвечая на другой вопрос, потом покачал головой.

— Да, — нерешительно сказал он. — Эта чертова проблема волнует меня гораздо больше, чем она должна была бы.

— Слияние?

Палмер снова покачал головой.

— Почему меня это вообще должно волновать? Следует решить — «да» или «нет». И все. Зачем копаться в душе?

— Не так-то просто, — заметил Элдер. — Мафия все усложняет.

— По-че-му? — Эти три слога с такой силой разорвали воздух в комнате, что они оба вздрогнули. — Почему? — настаивал Палмер. — Почему я так волнуюсь, Гарри? Почему?

Элдер сделал еще один шаг к нему. Палмер почти отвернулся от него, как бы смущаясь того, что ему нужен совет или помощь.

— Вудс, — сказал Элдер своим хриплым голосом. — Мне кажется, что у вас начинается мужская менопауза. Вы когда-нибудь слышали об этом?

Палмер отмахнулся, как он это делал раньше.

— Все это старые сказки, Гарри. Меня волнует то, что ни разу в течение сорока шести лет мне не приходило в голову. Все связано с различиями и сходством. Вот что мучает меня.

— Я же сказал, менопауза у мужчин!

— Различие и сходство. Вы помните эту старую шутку? Если кто-то похож на скунса-вонючку и разговаривает, как вонючка, и выглядит, как вонючка, и воняет, как вонючка, — тогда это точно вонючка.

— Что это значит? — спросил его Элдер.

— Это весьма глубокая шутка, Гарри. Различия и сходство. Под внешней оболочкой.

— Не понимаю.

Палмер медленно и задумчиво покачал головой.

— Гарри, когда начинаешь задавать подобные вопросы, услышишь неприятные ответы. Они неприятны для вашего собственного «я». Спрашиваешь, а кто же я такой внутри под внешней оболочкой? И кто такие все остальные? Мы отличаемся чем-то, или мы похожи друг на друга?

— Я никогда не сталкивался с таким жутким случаем мужской менопаузы. У вас она так же заметна, как у женщин.

— Вы ловко ускользнули от нашей темы.

Элдер резко сел за стол и уставился на Палмера.

— Не заставляйте меня играть роль папашки, Вудс. Я не настолько старше вас. Вы думаете, что другие люди не задают себе подобных вопросов? Мы все постоянно спрашиваем это у самих себя. Но приходится учиться игнорировать их, выращивать раковину, чтобы с ее помощью не допускать к себе подобное. Иначе — гибель.

— Вы хотите сказать, что ответы на вопросы могут убить?

— Да.

— Вы хотите сказать, что правда разрушает? — настаивал Палмер.

— Да, черт возьми, да! Это так. Да!

Палмер посмотрел на собеседника, потом опять пошел к двери.

— Я не допущу, чтобы меня разрушала правда, — сказал он, остановившись в дверях. — Слишком плохая сделка, зачем прятаться от правды. Я же не жулик.

Лицо Гарри побагровело.

— Вудс, когда вы поймете, что такое правда, окажите любезность…

— Не говорить вам правду?

— Совершенно верно.

Голос Гарри Элдера стал таким хриплым, что слова трудно было разобрать.

— И не говорите ее ЮБТК.

Они долго молчали, потом Палмер кивнул Элдеру и покинул комнату.

Глава шестьдесят пятая

Гарри Клэмен сам вел свою машину. Он уже давно никому не доверял. Он следил за тремя мужчинами, когда они вышли из «Каза Коппола». Он видел, как Бен сел в маленькую немецкую машину с откидывающимся верхом, которая против всех правил стояла на боковой улице. Он поехал по своим делам. Клэмен решил остаться с большими шишками, а не с маленькой рыбкой.

Дон Винченцо и Рокко Сгрой ползли по улице. «Феттучини» легло на желудок как балласт. Позади Гарри скопились машины, они начали сигналить. Гарри освободил для них дорогу. Но он продолжал медленно продвигать вперед свой «тандерберд», чтобы не терять из виду Винни Бига и его тень.

Он заметил, что за ними двумя наблюдал какой-то парень, стоявший через улицу в подъезде. Это был один из охранников Винни. Он в любой момент мог обнаружить медленно ползущий «тандерберд» и поднять тревогу.

Гарри затормозил и встал во втором ряду на боковой улице. Он видел, как эти двое сели в обычный «форд». Водитель ждал их. Он терпеливо сидел здесь все время, пока они поглощали ланч. Он это делал так же терпеливо, как молодой охранник на улице. Сейчас он тоже сел в машину на переднее сиденье.

«Форд» с четырьмя пассажирами выехал на основную улицу. Гарри поехал за ними, стараясь держать расстояние.

«Форд» проехал на Парк-авеню, Гарри тащился за ним до Четырнадцатой улицы. Он был уверен, что его никто не заметил. Было уже больше трех часов. И если Винни не изменил своего распорядка дня, Гарри знал, что он сейчас должен будет вернуться в клуб на Бликер-стрит, чтобы встретить там завсегдатаев.

Когда «форд» повернул на запад на Четырнадцатую улицу и потом фарами показал, что станет поворачивать к югу на Седьмую авеню, Гарри прекратил его преследовать и стал лихорадочно соображать, как ему перехитрить их и перехватить у входа. Он пролетел по нескольким боковым улицам? Проехал на желтый свет и один раз даже проскочил на красный. И поэтому быстро добрался до Бликер-стрит, поставил машину и выскочил из нее как раз вовремя, когда отяжелевший от макарон «форд» подъехал к этому кварталу.

— Приветствую вас, брат! — воскликнул Гарри, открывая заднюю дверь и протягивая руку Винни Бигу.

Охранник вывернулся с переднего сиденья, его правая рука нырнула в карман. Глаза у него были широко открыты и выражали подозрение. Потом он узнал Гарри Клэмена и немного расслабился. Винни Биг тоже узнал его и весь напрягся.

— Si, camerata?^[108]

Его тусклые голубые глаза искоса взглянули на Рокко. Тот перегнулся через него и взял в свои руки толстую влажную руку Гарри. Рокко сделал вид, что пожимает ему руку. Он перелезчерез колени Винни Бига и вышел из машины. Он напирал на Гарри и оттеснял его от «форда».

— Я пришел повидать тебя, — сказал Клэмен. Он не мог освободиться от руки Рокко, не применив силу.

Винни Биг стоял на тротуаре, поодаль от Гарри.

— Зачем ты хотел меня видеть, amico caro?^[109]

— По делу. Разные вещи.

У Клэмена со лба начал капать пот. Он стоял перед ними в этот теплый мартовский полдень, и его холодно оглядывали голубые глаза Бийиото. Наконец Винни, казалось, удовлетворился увиденным. Он кивнул Рокко, и тот выпустил руку Клэмена. Все трое молча прошествовали половину квартала к клубу.

Они вошли внутрь. Впереди шел Рокко. Винни Биг кивнул нескольким мужчинам, сидевшим там, и прошел вглубь. Позади Клэмена закрылась дверь. Прошло менее минуты, как он подошел к ним и как закрылась дверь.

Не был нарушен ровный ритм Бликер-стрит. Не случилось ничего такого, что могло бы привлечь внимание или заинтересовать кого-то. Никто, понял Клэмен, когда присел и вытер лицо, из школьников или покупателей потом не вспомнит, что здесь что-то стряслось.

Он широко улыбнулся Винни Бигу.

— Мы братья? — спросил он.

Обе руки Дона Винченцо вытянулись на столе прямо перед ним. Запястья были друг против друга, будто их сдерживали наручники. Локти ходили вверх и вниз.

— Что за вопрос? Мне стыдно, что ты меня об этом спрашиваешь.

— Братья всегда должны говорить друг другу правду, не так ли, Винни? — продолжал Клэмен. Он чувствовал, как по спине у него стекает пот.

— Конечно. Обязательно.

— Хорошо.

Гарри быстро и резко наклонился вперед, и Рокко поморщился от этого движения. Гарри неожиданно понял, что за ним наблюдают гораздо пристальнее обычного. Они что же, ждут, что он устроит скандал?

— Хорошо, друг, — продолжал он. — Мне нужны деньги. Мне нужно, чтобы рабочие вернулись на стройку. Мне нужна наличность и кредит у моих поставщиков.

Винни Биг широко раскрыл бесцветные глаза.

— Я ничего не понимаю. У тебя что, какие-то неприятности?

— Не пытайся мне пудри…

Гарри с трудом проглотил остаток слова. Он много раз обещал себе, что не даст себя разозлить. У него на руках козыри, а не у Винни, и пора, чтобы этот чертов макаронник наконец понял это.

— Ну, не совсем чтобы неприятности, — более спокойно продолжал он. — Просто некоторые сложности на стройке на Лексингтон-авеню и еще в некоторых местах. Ничего такого, что нельзя было бы излечить с помощью денег. Примерно полмиллиона наличности для начала.

Большой тонкогубый рот Винни расплылся от удовольствия. Он продолжал молчать, и кадык у него пульсировал от молчаливого смеха.

— Ты сошел с ума, bambino.^[110] У меня нет наличности полмиллиона.

— Они есть в Народном банке.

— Каким образом я связан с «Народным банком»? — спросил Винни Биг.

Клэмен помолчал. Потом продолжил:

— Хорошо, давай сделаем вид, что дела обстоят именно так. Тогда мне нужна наличность из «Даунтаун: ипотека и облигации». Только не говори мне, что ты не имеешь отношения к «Даунтаун».

— Кое-какое имею.

Винни Биг уселся в свое кресло.

— Этим занимается Тони Фиш. Он не даст тебе полмиллиона тараканов, не то что полмиллиона долларов.

Это предположение рассмешило Рокко гораздо сильнее, чем Дона Винченцо. Он тихо захихикал, и у него забулькало в горле.

— Я рад, что ты упомянул Тони Фиша. Ему бы лучше быть здесь, — сказал Клэмен.

Он слышал, как слегка дрожит его голос. Он сглотнул, чтобы немного успокоиться. У него до боли сильно застучало сердце.

— Он сейчас явится сюда, — заявил Рокко.

— Как только он придет, нам нужно будет уходить. У нас назначена встреча. Гарри, ты и ему что-то собираешься сказать?

— У меня есть новости для всех вас.

Гарри поерзал в кресле, чтобы одежда не так сильно давила ему на грудь и сердце. Его подмышки воняли потом.

— Но сначала я хочу послушать насчет полмиллиона.

— И все? — насмешливо спросил его Винни Биг. — А как насчет того, что ты просил сначала? Рабочие на стройке, кредит у поставщиков и тому подобное?

— Все вместе попозже, — спокойно сказал Клэмен. Его голос уже не дрожал. — Мне будет нужно все, после того как решится вопрос с наличностью.

Винни Биг высоко взметнул в воздух руки, потом сложил их вместе, как при молитве, и начал раскачиваться вперед и назад.

— Все уже решено, друг. Ни у кого нет такого количества наличности. — Он перевел взгляд на дверь над головой Клэмена. — Я прав, Тони?

Тони Фиш бочком пролез через порог, как незваный гость. Он быстро и пугливо переводил взгляд с Винни Бига на Гарри Клэмена, потом на Рокки Сгроя и обратно на Винни.

— Что за наличность? — тихо спросил он, закрывая за собой дверь.

— Да вот cugino^[111] Гарри просит у нас полмиллиона.

— Marone!^[112]

— Сначала он хотел получить деньги из банка в Вестчестере, где работает твой парень. Теперь он хочет получить деньги от тебя. И он уверен, что ты их ему дашь. Он знает, что у Фискетти они есть, и ты обязательно дашь их Клэмену.

Наступила тишина. Тони Фиш о чем-то думал. Клэмену показалось, что Тони испугался, решив, что что-то сделал не так. Когда до него дошло, что издеваются не над ним, а над Клэменом, он немного расслабился. Типичный подхалим, подумал Клэмен.

— Другими словами, — сказал Гарри, — вы говорите мне нет?

Винни Биг изобразил сожаление.

— Другими словами — si, ответ — нет!

На его лице воцарилась улыбка мира и дружбы.

Гарри Клэмен глубоко вздохнул, стараясь успокоиться. У него так сильно билось сердце, что он был уверен, что все в комнате слышат этот стук.

— Другими словами, — повторил он, — вы не оставляете мне выбора.

У Винни Бига сузились глаза в сетке морщин.

— Как это так, дружище?

— Я сделал прямое деловое предложение — заем в полмиллиона наличности, а вы мне отказали. Другими словами, я пытался вести себя как джентльмен, а вы мне не дали такой возможности. Правильно?

Тишина чуть не убила Гарри. Тишину комнаты не нарушали даже сигналы проезжающих мимо машин. Три пары глаз уставились на него с таким напряжением, что он только сейчас ясно себе представил, что он собирается сделать. Он раньше об этом и не думал. Он снова вытер лицо и, когда правой рукой убирал носовой платок, левой потянулся к внутреннему карману пиджака. Рокки вскочил, но снова уселся в кресло, когда Клэмен достал толстый белый конверт.

Гарри Клэмен злорадно улыбнулся Рокко, а потом Винни Бигу. Он через плечо позвал Тони Фиша.

— Тебе лучше подойти поближе, Тони. Тебя это касается больше, чем Винни.

Он чувствовал бешеный стук сердца. Оно, казалось, выскочит из грудной клетки. Ухмылка на лице сменилась наглой улыбкой, когда он открыл конверт.

Глава шестьдесят шестая

В этот день Бен приехал домой рано — после четырех часов, и Розали сначала подумала, что он явился поговорить с ней. Она видела, как к подъезду подъехала его машина. Верх был опущен в этот солнечный мартовский день. Бен вышел из машины и закрыл за собой дверцу. Он двигался с такой грацией, от которой у нее когда-то перехватывало дыхание. Теперь она смотрела на него, пока он шел к дому, и волновалась не больше, чем когда по дорожке проходил почтальон.

К тому времени, когда Бен вошел в дом, поздоровался с детьми и повесил пальто, Розали уже оставила свой пункт наблюдения у окна — она понимала, что, оставаясь там, с головой выдаст себя. По второй лестнице она поднялась в свою комнату. Когда Бен заглянул в комнату, она сидела и спокойно занималась упражнениями по учебнику для университета.

— Как дела, Роза, крошка?

Она медленно подняла на него взгляд, сделав вид, что само его существование на земле, не говоря уже о присутствии в этом доме, с трудом доходило до нее.

— А, это ты, Бен!

И ничего больше. Она осталась довольна своим тоном.

— Извини, что я пришел домой так рано, но…

Он увидел равнодушное выражение ее глаз и замолчал.

— Ты действительно пришел домой рано? — спросила его Розали.

Он секунду продолжал смотреть на нее, потом немного отступил, но продолжал говорить:

— Мне нужно принять душ, побриться и переодеться. Сегодня состоится ужин в этом Сбербанке.

— Ужин?

Он снова сунул голову в дверной проем, продолжая развязывать галстук.

— Золотце, я же говорил тебе, чтобы ты записала для себя эту дату.

— Ты хочешь сказать, что мне нужно идти с тобой?

— Конечно. — Он сделал большую паузу, достаточную, чтобы у нее появились подозрения. — Ну, если ты этого хочешь.

— Какой-то нудный ужин, где будет полно политиков и банкиров? — спросила она насмешливо.

— Тебе же нравилось раньше выходить куда-нибудь по вечерам.

Розали не нарушила наступившую тишину. Она слышала, как он пошел к своей комнате и сбросил там туфли. Потом через секунду вернулся, на нем уже не было рубашки.

— Что ты мне скажешь — «да» или «нет»?

— Я еще думаю. Когда мы должны уходить?

— В половине шестого. Прием начнется в шесть, и мы не можем на него опаздывать больше чем на полчаса.

Розали скорчила рожицу.

— Я ненавижу приемы.

Он некоторое время не сводил с нее глаз, потом снова пошел в свою комнату.

— Когда мы вернемся домой? — крикнула ему вслед Розали.

— Примерно в двенадцать.

Она подождала, пока он не вернулся в ее комнату, на этот раз на нем были только трусы. Она смотрела, как играют мускулы на его плечах и руках.

— Ну? — спросил он.

Она сморщила нос.

— Мне кажется, что там будет неинтересно. Мне не хочется туда идти. И еще мне не хочется тревожить миссис Трафиканти в это время. Она слишком стара, чтобы мы могли без предупреждения испортить ее свободный вечер, не стоит просить, чтобы она посидела с детьми.

— Другими словами?

— Бен, я тебе все четко ответила, и ответ мой — нет!

Он долго смотрел на нее, словно ожидая чего-то. Потом повернулся и тихо вышел из комнаты. Розали видела, как играли его мышцы на ляжках и заднице. Было время, до того как они поженились, когда она, как школьница, мечтала о Бене, о его теле. Она изо всех сил старалась позабыть об этом. Это был грех такой неприятный, что о нем было стыдно говорить даже во время причастия.

Теперь она понимала, что у каждой девушки бывают подобные фантазии в период полового созревания. Об этом писали в книгах и журналах. В своих мечтах она всегда делала что-то невообразимо сладострастное с Беном, и он делал то же самое с ней.

Когда эти игры стали легальными и даже обязательными, — ничего особенного не произошло. Она просто решила, что после брака у Бена появилась возможность обращаться с ней жестоко.

Он противно вел себя в постели, не обращая внимания на то, что было нужно Розали, или на то, что бы ей хотелось получить от него. Ему было наплевать, как она себя чувствовала и что ощущала. Если у нее что-то болело, он старался причинить ей боль именно в этом месте. Если вдруг она жаловалась на то, что у нее болит спина, в эту ночь он был готов вывернуться наизнанку, чтобы сделать ей побольнее. Он мог часами лежать на ней, и его сильные тренированные мышцы футболиста резко поднимали его тяжелое тело и так же резко бросали его вниз.

Она радовалась, что все четыре раза беременела быстро. Во время беременности он оставлял ее в покое, так как боялся повредить будущему младенцу.

Позже она поняла, начитавшись статей в журналах и книгах, что подобное поведение весьма обычно для американских мужей. К тому же не так опасно для жен. Иные полностью игнорировали своих жен. Розали часто размышляла, что же это такое, — почти никто из мужей не может удовлетворить свою жену! Они всегда находились на краю либо агрессии, либо депрессии. Так говорилось почти во всех статьях, и женщине не оставалось ничего иного, как только все понять, рассортировать чувства и эмоции и все привести в порядок.

Розали, наконец, поняла, что у нее нет больше желания улаживать свои отношения с Беном. Пусть будет плохой брак, как у многих других пар. Развод не для них. Чему быть, того не миновать.

Она слушала, как он шумно принимал душ. Он плевался и постанывал под напором ледяной струи, которую включал на самом пределе. Когда он выходил из душа, вся ванная буквально была залита водой. Казалось, что в жизни ему надо только попасть под душ, только там он счастлив!

Розали заранее знала, что Бен вернется после душа, слегка задрапированный в полотенце. На паркете останутся мокрые следы. Она молча взглянула на него. Сколько раз он разыгрывал этот фарс — воображаемый ужин, притворная просьба к ней пойти вместе с ним, ее собственный обоснованный отказ и, наконец, последняя просьба перед тем, как надеть чистую одежду и вылететь из дома на час раньше, чем нужно для мифического приема или ужина. Розали знала, что сейчас пришло время сделать ей последнее предложение. И сегодня, как и всегда, это время наступило после душа. Но теперь Розали твердо знала роль, которую она играла все эти годы. Она снова играет эту роль, но на этот раз специально.

— Ты уверена, что не хочешь пойти? — спросил ее Бен.

Розали сделала вид, что размышляет.

— Мне там будет интересно?

— Интересно? Роза, это будет еще один тоскливый ужин с банкирами!

Он подчеркнул слово «банкиры», будто в нем содержалась зараза типа тифа! Розали сделала вид, что внимательно обдумывает его предложение.

— Может, мне стоит пойти? — вслух размышляла она, стараясь помучить мужа. — Может, не стоит все время отказываться?

— Тогда поспеши и позвони миссис Трафиканти. Нам нужно будет скоро выходить.

Розали подумала, как гладко у него получается. Никто не скажет, что ее Бен не умеет прикидываться.

— Хорошо, — ответила ему Розали. Она встала и пошла к телефону.

Бен удивил ее на этот раз — вместо того чтобы начать разубеждать ее, он повернулся и вышел из комнаты. Розали некоторое время посидела у телефона. Она пыталась решить, не ошиблась ли на этот раз. Он вскоре пришел в комнату, расчесывая волосы.

— Все нормально с миссис Трафиканти? — спросил он.

— Я не звонила ей. Я передумала идти.

Он уставился на нее.

— Что с тобой, Роза?

— Ничего.

Она засмущалась, встала и вернулась к креслу, где оставила свою книгу. Бен стоял перед огромным зеркалом. Он рассматривал, как играют мышцы, когда он напрягал руки, подняв их над головой и расчесывая волосы. Мышцы играли у него на груди и между лопатками. Он расчесывал волосы длинными, резкими движениями.

Розали вдруг поняла, что ее обман не сработал. Причина была в том, что он не всегда врал ей все эти годы. Сегодня как раз ожидался настоящий прием. Может, и в прошлом также была парочка настоящих приемов или ужинов. Наверное, это так.

Она немного пришла в себя и стала смотреть, как Бен укладывает волосы. Он еще не закончил с прической. Теперь он работал двумя серебряными щетками. Они сохранились у него со времен учебы в Вест-Пойнте. Он работал ими синхронно, левой и правой, потом начал двигать руками попеременно, как это делают чистильщики обуви.

Розали сняла очки, чтобы разглядеть результат всех его стараний. Взглянув на черные блестящие волосы Бена, она вдруг заметила две длинные красные царапины у него на спине. Одна царапина вела от левого плеча к правому, а другая — перекрещивала первую и слегка загибалась вниз.

— Что с твоей спиной? — спросила его Розали.

Бен прекратил причесываться и слегка изогнулся, чтобы увидеть спину в зеркале.

— Я ничего не вижу.

— Там две царапины, или два шрама, или еще что-то.

Она встала и пошла к нему.

Бен пожал плечами и начал выходить из комнаты, но он не очень-то спешил. Розали стояла перед зеркалом, где только что был Бен, и изучала в нем свое отражение. А она еще ничего. Нужно похудеть еще фунтов на десять, тогда сможет снова носить меньшие размеры. Парни, слонявшиеся на Вашингтон-сквер, перестали приставать к ней с просьбой одолжить денег. Они теперь запомнили ее. Вместо этого они свистели и делали похабные замечания, но они предлагали ей свои услуги уже бесплатно. Они предлагали ей сделать бесплатно то, за что раньше требовали деньги.

Розали подобрала живот, грудь сразу же стала больше. Она слегка повернулась боком, чтобы посмотреть на себя в профиль, — не так уж плохо!

В зеркале она увидела, как Бен вернулся в спальню. На нем уже была майка и белая парадная рубашка с оборочками. Рубашка была застегнута на все пуговицы. Он встал позади Розали и начал прикреплять бабочку.

— Так что же такое с твоей спиной? — повторила Розали.

— Я ничего не чувствую. На что это похоже?

— Шрамы, ссадины, следы от ударов. Будто ты свалился на что-то с острыми краями.

— Ерунда, малыш.

Он поправил бабочку и снова вышел из комнаты.

Она еще несколько мгновений подумала о его царапинах, но ее отвлекло собственное отражение. Она забыла все о Бене и о его спине, ужине и вообще все-все. Розали глубоко вздохнула и снова втянула в себя живот.

Глава шестьдесят седьмая

Эдис не стала смотреть на себя в зеркало. Она надела то, что считала подходящим для ужина, — коричневую твидовую юбку, уличные туфли и темно-синий кардиган с длинным рукавом. Она спросила миссис Кейдж, помнит ли та, что сегодня ужинают только четверо.

Палмер вышел из ванной в шелковом халате. Он посмотрел на себя в большое зеркало. Эдис увидела, как он нахмурился, глядя на отросшие волосы. Потом он исчез из ее поля зрения. Эдис посмотрела на часы. Было уже половина шестого.

Она подумала, что Вудс что-то не рассчитал, готовясь к выходу, и ему придется провести с ними некоторое время, пока они будут ужинать без него.

Эдис спустилась на второй этаж в столовую. Она повернула выключатель на пол-оборота. Комната прекрасно выглядела при этом полусвете. Картины на стенах, большинство из них — натюрморты, выглядели просто великолепно, они казались совсем иными, чем при ярком освещении. Ее дети и она сама тоже в этом свете, верно, выглядели совершенно по-иному, подумала Эдис.

Джерри первая вошла в столовую. Она несла корзинку с хлебом из кухни и масленку.

— Суп готов, — заметила она.

— Мы не можем начинать, пока не придут твои братья.

— Угу.

Джерри подошла к лестнице и позвала их:

— Эй, идите сюда, пора обедать!

Эдис нахмурилась.

— Ты всегда так громко кричишь?

— Только глухим! — заявила Джерри. Она пошла в кухню.

Ее ладная, тонкая фигурка манекенщицы была абсолютно прямой. Плоские ягодицы почти не двигались при движении. Казалось, она держала невидимую книгу у себя на голове. Эдис вспомнила, что даже когда Джерри была совсем маленькой девочкой, она всегда придумывала что-то необыкновенное и заставляла других людей подыгрывать ей. Она прирожденный лидер, как и ее отец.

Пол слегка задрожал, когда Вуди ввалился в комнату и сел на свое место. Том прибежал следом за ним. Он был таким тонким, даже еще худее, чем Джерри. Почему у них только Вуди такой огромный? Он не был толстым. Просто казалось, что его слишком много. Она видела, как он положил огромный кусок масла на хлеб, свернул все пополам, и кусок исчез у него во рту.

— Вуди!

Джерри вернулась с огромной эмалированной кастрюлей. Она держала ее с помощью прихваток. Джерри осторожно поставила кастрюлю на металлическую подставку. Потом она села за стол и с помощью прихватки открыла тяжелую крышку кастрюли. По комнате разнесся вкусный запах. Эдис сидела на своем месте и помогала Джерри советами.

— Джерри, можно наливать суп.

Они болтали о мелочах. Эдис едва притронулась к своему мясу по-бургундски. Она в течение нескольких лет боролась с миссис Кейдж, та добавляла в мясо слишком много паприки и слишком мало вина. Сейчас мясо было превосходно. Казалось, что на его приготовление не затрачивалось никаких усилий.

Теперь им не нужно было столько прислуги, сколько требовалось, когда дети были совсем маленькими. Им было достаточно миссис Кейдж и горничной. Когда они устраивали приемы, они нанимали прислугу на вечер. Эдис подумала, какой легкой стала у нее жизнь, когда подросли дети.

Эдис обратила внимание на то, как спорили Джерри и Вуди. Она не знала предмета их спора, но спорили они не как дети, а как взрослые. Они не старались перекричать друг друга и не пользовались такими словами, которые могли бы обидеть, как это нередко происходит в спорах между братьями и сестрами, когда чувства заглушают разум.

Эдис представила себе Вуди в форме.

Кимберли считал, что она будет волноваться по этому поводу. Конечно, ее это волновало. Ей не нравилось, что Вуди придется идти на войну, но также обстояло дело и с Вудсом в 1942 году.

Она понимала, что Кимберли был прав. В войне нет никакого смысла. Ничто не может оправдать убийство. Но что бы он чувствовал, если бы он был ее ровесником и если бы ему пришлось столкнуться с проблемами, связанными с нацистами и войной с Японией? А как бы он отнесся к войне с апачами, которая велась американской кавалерией, что бы он думал по поводу стычек на улицах между неграми и полицией или национальной гвардией?

Но самая серьезная беда тех, кто моложе ее лет на десять, как было в случае с Кимберли, — ранимость. Так всегда было с молодежью. Вот и с Кимберли тоже. А уж когда дело касается денег! Ему был ненавистен тот факт, что он нуждался в деньгах и что она бы с удовольствием дала ему все, в чем он нуждался. Это, думал он, повлияет на его творчество или еще что-то, впрочем, такое же глупое.

— Мне бы лучше с вами поесть, а не на приеме.

Все, включая Эдис, подняли головы и увидели Палмера в дверях. Он принял душ, причесался, на нем был смокинг. Какой худой, подумала Эдис. В полутьме столовой впадины у него на щеках выглядели просто серыми дырами.

— Что у вас сегодня на ужин? — поинтересовалась Джерри. — Цыплята, жареный картофель и зеленый горошек?

— Или же говядина, печеный картофель и брокколи, — ответил ей Палмер.

— Не забудь еще consummé printanier,^[113] — добавила Джерри. Она сказала это с сильным носовым акцентом.

Палмер сел в конец стола.

— Как дела? — спросил он, не выделяя никого в особенности.

Вуди, старший сын, пожал плечами так выразительно, что рукой чуть не сбил стакан с водой со стола.

Палмер, продемонстрировав отличную реакцию, подхватил стакан, не дав ему разбиться.

— Отлично, — насмешливо сказал он, — Вуди в своем репертуаре. Как дела у тебя, Том?

Том радостно расхохотался звонким голосом. Он был больше похож на Джерри и родителей, чем на Вуди. Черты лица Вуди были слишком крупными. Казалось, что он не из этого семейства. Вуди был широким и мощным, а остальная четверка — длинной и тощей. Они все разительно отличались от него.

— Мы занимаемся весенним проектом для ЮНИСЕФ, — сказал Том отцу. — Мы собираем деньги и консервы.

— Как дела с отметками?

Том задумался.

— Так себе, — наконец заявил он. — Ты понимаешь, большинство из наших ребят достаточно тупые.

Палмер расхохотался, хотя ничего смешного Том не сказал. Эдис решила, что он проведет опрос до конца.

— А у тебя, Джерри? — спросил он.

— Как обычно. У меня нет таких проблем, как у Тома. Ребята в моем классе слишком умные. А отметки, как правило, получаются и ставятся по кривой. И если считаете, что очень просто получить хорошую отметку таким образом, то я…

— По какой кривой? — перебил ее Том.

— По кривой вероятности. — Джерри прочертила кривую в воздухе. — На одном конце «5», а на другом — несколько «1», потом с каждого конца появляются «2» и «3». В середине самый пик, где сидят люди с оценками «4».

У Тома расширились глаза.

— Да-а-а?

— Демократия в действии, — пояснила Джерри.

Рот Палмера опустился в уголках, он словно хотел сказать — «ничего себе!».

— Значит, в школе теперь весело, — сказал он, — все пытаются бороться с кривой?

— А вы разве не занимались этим? — поинтересовалась Джерри.

— Когда я учился в школе?

Палмер откинулся на спинку стула и минуту подумал.

Эдис заметила, как тени у него под глазами сгустились.

— Мне кажется, у нас не было такой бешеной гонки за отметками. Мы очень старались, и это было совсем неплохо, должен вам сказать, но мы не так уж сильно переживали из-за отметок…

— Ты бы переживал сейчас, — неловко вмешался Вуди.

— Как это?

— Ты бы переживал сейчас.

У старшего сына в глазах появилось упрямое выражение. Казалось, что он хочет куда-то пробиться каким угодно способом, сбивая на пути все препятствия, хочет доказать свою точку зрения. Эдис видела, как он весь напрягся и был готов разрушить все доводы отца.

— Наверное, ты прав, — заметил Палмер.

Эдис скрыла улыбку. Палмер всегда мог быстро изменить свою позицию, заставляя оппонента почувствовать себя глупым и понять, что у него из-под ног выбили почву. Это было весьма легко проделать с Вуди. Он гораздо медленнее соображал, чем его отец и сестра. Эдис почувствовала, что начинает злиться на мужа.

— Ведь теперь все обращают внимание на оценки, — поспешила она на помощь сыну.

Палмер посмотрел на нее. Он не был уверен, пытается ли она помочь ему или просто изменить тему.

— Да, и особенно когда существует опасность, что могут забрать в армию.

Он повернулся к Вуди.

— Кстати, как у тебя с отметками?

Вуди пожал плечами. Эдис понимала, что Вуди очень не хотелось говорить на эту тему. Отметки у него всегда были хуже, чем у Джерри и даже у Тома. Но вскоре из-за плохих оценок Вуди мог пострадать больше всех.

— Ты можешь перевести нам этот жест? — спросил его Палмер.

— Так себе… Удовлетворительно.

Палмер долго смотрел на старшего сына.

— Ты считаешь, ты сможешь поступить в приличный колледж?

— Не знаю.

— И я тоже не знаю. Но когда наступает время поступления в колледж, то удовлетворительных оценок мало. Разве не так?

— Я не знаю.

— Конечно, знаешь.

Эдис видела, как Палмер устал. И она решила по-другому представить дело Вуди. Она решила отвлечься от темы, как делала не раз.

— Конечно, к следующему году война уже может закончиться, — заметила она.

Палмер с удивлением уставился на нее.

— Ты действительно так думаешь?

— Она не может продолжаться вечно.

— Она может продолжаться все равно, — заявил ее муж.

— Все равно? — спросила Джерри. — Как это?

— Так или иначе, но мы будем тратить деньги именно на военные расходы, — заявил Палмер.

Эдис подумала, каким благородным он выглядит в полутьме. Неудивительно, что им увлеклась эта женщина в прошлом году. Она сама была очень привлекательна. А у Вудса столько обаяния! Эдис решила, что только одна женщина не считала его привлекательным. Та самая женщина, которая жила в течение двадцати пяти лет рядом с этим банкиром с холодным расчетливым умом, совершенно лишенным эмоций, пока сама не стала такой же холодной и расчетливой. Настолько холодной, продолжала размышлять Эдис, что даже перестала обращать внимание на свои желания, считая, что у нее все нормально. Она была удовлетворена своей жизнью, смирилась с мертвой ежедневной тоской по жизни без всякого эмоционального удовлетворения.

— Так или иначе, — услышала Эдис свой голос (ее тон был гораздо выше и громче, чем обычно), — нам нужно перестать жить доходами, получаемыми от убийства.

За ее замечанием наступила жуткая тишина. Ее прервал тонкий и резкий свист Джерри.

— Это из книги под названием «Мамуська-коммунистка». Автор — Джеральдина Палмер, — сказала она.

— Мамуська-запятуська, — добавил Том и радостно залился смехом.

— Эдис, — начал Палмер, — я слышал много глупых…

— Том, у нас проблема, — продолжала Джерри, обращаясь к младшему брату. Потом она повернулась к своему старшему, медленно соображающему братцу. — Вуди слаб в науке.

— Эдис, — продолжал настаивать Палмер. — Мне не нравятся такие речи у нас в доме. Я этого не позволю.

— Ты собираешься меня опровергать? — спросила она его.

— Да.

— И что ты будешь делать? Это просто вызов? Или ты представишь мне какие-то доказательства? — повторила Эдис.

— Но если он вызывает тебя на дуэль, вам нужно обменяться карточками, — объявила Джерри.

— Потом вы должны представить ваших секундантов. Я буду секундантом мамочки.

— А кто будет секундантом папы? — спросил Том.

Палмер оглядел сидевших за столом.

— Мы с вашей мамой обсудим все позже, один на один.

— Вы должны встретиться на восходе позади церкви, — предложила Джерри. — Но сначала вам нужно выбрать оружие.

— Черт побери, Джерри! — взорвался Палмер. — Почему ты все превращаешь в телевизионную сценку-шутку?

У Джерри глаза стали круглыми, и она прижала ладошку ко рту. Она замерла в таком положении надолго.

— Прекрати, — приказал ей Палмер. — Эдис, эти дети никого не уважают и ведут себя безобразно.

— Только я, — заметила Джерри.

— Наверное, и я тоже, — добавила Эдис. Она откинулась на спинку стула.

Она и муж часто ссорились в присутствии детей, но это были небольшие ссоры. Когда шел серьезный разговор, они старались закрываться у себя. Но на этот раз серьезный разговор вышел из-под контроля и проходил в присутствии трех свидетелей. Она сразу поняла, что ссора началась, и проблема войны тут ни при чем.

— Хорошо, — медленно начала Эдис, она собиралась с силами. — Мне кажется, что нам не следует откладывать этот разговор, чтобы его не слышали наши дети. Одного из них это коснется после его дня рождения. Другая, наверное, скоро станет назначать свидания юношам, которых тоже могут призвать в армию. Ну, а маленькому осталось всего шесть лет до призыва. Поэтому…

В комнате наступила мертвая тишина, даже Джерри не осмеливалась нарушить ее. Наконец Палмер встал.

— Ты считаешь, — начал он слишком спокойным голосом, — что ты и я можем решать вопросы войны и мира и призыва наших сыновей за обеденным столом? Боюсь, что это зависит не от нас.

— Это зависит от каждого.

— Да, — согласился он, — это — правда. Но существует теория движения и ускорения. Определенный ритм или цикл или что-то еще. Эскалация войны уже началась. Все похоже на то, как камень катится по склону. Но требуются определенные усилия, усилия «умри-или-сделай-это», чтобы остановить этот камень в его падении, но постараться при этом, чтобы тебя не покалечило и не убило. Я что-то не видел никого, кто бы стоял на пути и старался остановить эту лавину. Может быть, ты это видела?

— Один человек? Это невозможно.

Эдис заметила, как за ними следили глаза детей. Они переводили взгляд с одного на другого и внимательно слушали их перепалку, совсем не так, когда равнодушно следили за их обычными разговорами.

— Вот так, — сказал Палмер, как бы закончив дискуссию.

— Но люди могут договориться между собой, — сказала Эдис. Она не могла поверить, что ведет такой важный спор. — Людям придется крепко вцепиться друг в друга. Только так они смогут стать сильными.

Светлые глаза Палмера слегка сузились.

— Эдис, о чем это ты говоришь? О прекращении войны? Или о чем-то ином?

— Об этом и о многом другом.

Он какое-то мгновение пожевал ртом, но не произнес ни звука. Она ждала, когда он снова заговорит. Она помнила, базируясь на прежних аргументах, что может не сходить со своей позиции, когда дело касалось конкретных дел, но он мог переспорить ее, касаясь абстрактных вещей. Она была готова к тому, что он разгромит ее несколькими предложениями. Так уже случалось, и она не удивится, если это случится и теперь, даже в присутствии детей. Но это всегда было очень обидно. Она хотела быть правой в очень важном деле, где была нужна настоящая правда.

— Разве не так? — спросила она. — Нужно выяснить, что же — правда, и держаться всем вместе и защищать ее.

Он опять пошевелил губами, но все еще молчал. Он стоял у своего стула, держа одну руку на спинке. Он был таким худым и высоким, и очень-очень усталым или, может, одиноким и несчастным, он страдал, и все эти определения были уместны.

Если бы у Эдис еще оставались чувства к нему, ей бы было его жаль. Он казался потерянным. Но она уже ничего не могла поделать.

Палмер вместо того, чтобы заговорить, сделал странный жест рукой, которой опирался на спинку стула. Он как бы что-то открыл для себя и выбросил семена, бывшие в его руке. Он их разбрасывал, не сеял, а просто бросал вокруг.

— Итак, мне нужно идти, извините, — сказал наконец Палмер.

— Почему ты извиняешься, Вудс? — спросила его Эдис.

Они взглянули друг на друга. Она подумала, догадывается ли Палмер, что с нею происходит. Что уже длилось всю весну и будет продолжаться до тех пор, пока им не придется окончательно разойтись.

Он медленно кивнул.

— Доброй ночи, дети, Эдис.

Он пошел к двери столовой. Потом сказал Эдис:

— Сегодня буду поздно, не жди меня.

— Доброй ночи.

Он вышел из комнаты. Казалось, тишина все нарастала. Эдис положила свою вилку. Все дети старательно делали вид, что с увлечением жуют. Они опустили головы, их глаза были устремлены в тарелки.

Из-за этого молчания Эдис поняла, что спор был на удивление нетипичным. Она раньше никогда так смело не отстаивала собственную точку зрения. Видимо, это происходило потому, что ей попросту было нечего отстаивать. И, как всегда, он прервал спор на середине. В предыдущих спорах она сдавалась перед неумолимыми увертками Палмера, его образом мышления. На этот раз, кажется, он не мог ей ничего возразить по существу и постарался потихоньку ретироваться, но так, чтобы не подвергнуть сомнению свои способности всегда разбивать аргументы Эдис. Ей показалось, что его способность победить и унизить ее просто испарилась.

Эдис встала.

— Извините меня.

Она вышла из комнаты и устремилась вниз по длинной извилистой лестнице в главный холл у входа. Палмер надевал пальто. Дверь была уже открыта. Холодный мартовский ветерок задувал в помещение.

— Да? — спросил он, глядя на нее.

Она стояла на второй ступеньке лестницы и поэтому казалась выше его.

— Мне бы не хотелось, чтобы все кончилось так.

— Что все?

В его голосе слышались слабая заинтересованность и равнодушие, будто он был банковский кассир, слушавший очередную наскучившую ему историю о перепутанных чеках и потерянной важной квитанции.

— Вудс. — Она помолчала.

— Да? — То же самое спокойствие и равнодушие.

— Ты можешь хотя бы на минуту прекратить относиться ко мне как к просителю ссуды?

Он заморгал глазами. В полутьме холла его лицо почти целиком скрывали тени. Только серые глаза были острыми и наблюдательными. Но они, казалось, не могли долго оставаться на одном месте. Он взглянул на Эдис, быстро обвел взглядом все вокруг и уставился на пол под ногами.

— Когда я выходила за тебя замуж, — снова начала Эдис, — ты не был банкиром. Теперь ты банкир до мозга костей.

— Разве это так трудно понять?

— Банкир до последнего ногтя на ногах, — повторила Эдис. — Холодный, не заинтересованный в людях, холодный даже по отношению к собственной семье. Мне кажется, что тебя интересуют только твои дела в банке.

— Это достаточно обычный синдром, — сухо заметил Палмер.

— Ты что, не можешь разговаривать, не используя разных заумных словечек?

У него слегка расширились глаза.

— Почему ты так взволнована, Эдис?

— Потому что я чувствую, что больше не выдержу этого.

— Чего этого?

Он начал поворачивать дверную ручку.

— Нет!

Казалось, что это слово вырвалось из нее с такой силой, что ей стало больно.

— Нет, тебе не удастся еще раз перевести наш разговор в обычное русло. Когда я говорю с тобой, я…

Она остановилась, чувствуя, что ее голос слишком напряжен и громок.

Эдис снова заговорила, теперь — нормальным голосом.

— Когда я начинаю разговаривать с тобой по поводу того, что чувствую, не нужно останавливать меня с помощью своего жаргона и заумных словечек и той тактики, которую ты используешь во время дебатов со своими оппонентами. В результате личная проблема превращается в социоэкономический анализ.

— Я не представлял себе, что ты…

— Да ты, — прервала она его, — вообще не представляешь, что я чувствовала и что мне нужно было в течение многих лет.

До этого он собирался уходить, но теперь закрыл дверь и встал перед Эдис, как бы загораживая ей выход наружу, на свежий воздух.

— Ты никогда не показывала и вида, — прервал он ее, — что страдаешь под тяжким бременем разочарования.

Она смотрела ему в лицо, она пыталась прочитать на нем выражение иронии. Нет, он не шутил. Не шутил, что ему были известны ее настоящие чувства. На секунду Эдис подумала, как бы выглядело его лицо, если бы она заговорила о его постыдной связи. Когда он шлялся бог знает где, Эдис старалась сохранить дом и семью, приспособиться к тяжкой жизни в этом холодном и враждебном городе. Но она давно решила не говорить об этих делах. Он, наверное, надеялся, что она ничего об этом не знала. Время лишило ту связь всего, кроме исторического интереса к ней. Вероятно, был момент, когда она могла использовать свое знание и заставить его поступать, как она хочет. Но это время прошло. Эдис подумала, продолжая смотреть на Палмера, что время — лучший лекарь, она нарастила панцирь, который защищает ее от боли прошлых страданий.

— От тебя не могло укрыться, — сказала Эдис, — что наш брак мало кому приносит радости.

— Конечно, я это заметил, — признался Палмер.

— Но ты не сделал ни шага, чтобы как-то изменить это.

— В этом браке я не один, — ответил ей муж. — Если он оказался неудачным, то мы оба — неудачники!

— Возможно, но…

— И если бы один из нас постарался изменить подобное положение, то другой, может, последовал бы его примеру.

Они оба очень долго молчали. Эдис внезапно подумала, может, это была его немая просьба понять его, стать ближе друг к другу. Поздно. А если это его очередная уловка в споре, то на нее она не подействовала. Даже если она потеплеет к нему, он закован в такой толстый слой льда, что ему уже никогда не оттаять.

Если даже он сделал бы крохотный шажок в ее направлении, ну и что? Что в этом такого особенного? Какой такой это героический подвиг с его стороны? Что ей с того? Вместо абсолютно равнодушного мужа — немного оттаявший муж. Конечно, сейчас она во всем видит только темные стороны. Оптимист был бы рад и этому. Но Эдис твердо знала, что кувшин уже наполовину пуст и очень быстро теряет оставшуюся влагу.

— Вудс, я хочу тебе сказать следующее, — продолжала Эдис. Ей хотелось говорить спокойным голосом и абсолютно логично. — Я сомневаюсь, чтобы ты сделал какие-то шаги мне навстречу, прошел хотя бы половину пути ко мне. И я сомневаюсь, что мне нужны эти половинчатые шаги. Тебе все ясно?

— Да, совершенно ясно.

— И что же ты скажешь на это?

— Скажу? — Он снова потянулся к дверной ручке. — Что можно сказать, когда обсуждение закончено и отложено в долгий ящик? Умолять, чтобы снова начали пересмотр дела? Нет, этого не будет.

Она схватила его за руку, которой он держался за ручку двери. Она начала выворачивать ему кисть, и он стряхнул ее руку со своей.

— Кажется, мне лучше уйти, — заметил он.

— Ты. — Она остановилась и попыталась овладеть своим голосом. — За все эти годы ты мне ничего не дал.

Она с трудом смогла выговорить эти слова. Голос прерывался. Ей было так грустно, и Эдис пыталась как-то проглотить жуткий ком в горле.

— Что меня больше всего злит, так это то, что я даже не подозревала о своей опустошенности и твоем обмане.

Он спокойно посмотрел на нее.

— Эдис, я опаздываю.

— Я была настолько лишена всего, что даже не догадывалась, что погибаю от голода, — продолжала она. — Я даже не знаю, от чего больше злюсь — от того, что я сейчас знаю, от того ли, как ты умышленно заставлял меня голодать, или же от знания, что ты никогда не дал бы мне своей любви, если бы даже от этого зависела твоя жизнь.

— Эдис, так нечестно. Ты налетела на меня, хотя прекрасно понимаешь, что мне нужно идти.

— Но все правда, верно? — потребовала она ответа. — Все правда. В твоем сердце банкира нет места для любви, внимания и ласки!

Она почувствовала его руки у себя на плечах. Он легонько потряс ее из стороны в сторону.

— Приди в себя, — сказал он ей.

Она пыталась увидеть его лицо, рот, но было слишком темно. Это он говорил ей? Она слышала слова, но действительно ли их говорил Палмер?

— Мы можем все спокойно обсудить и…

Она резко подняла руки вверх и разорвала его хватку.

— Убери свои руки, — прошептала она ему. Он протянул руки к двери и открыл ее. Холодок окутал ее ноги.

— До свидания, — сказал он.

— Я тебя предупредила, Вудс, — почти шепотом сказала Эдис. — Ты предупрежден. У меня будет своя собственная жизнь.

— Конечно.

— Я собираюсь получить все, чего я была до сих пор лишена. До сих пор я вела бесцельную жизнь. Я виню тебя в этом, хотя бы половина твоей вины здесь есть. Но если я сейчас не сделаю ничего, чтобы все изменить, то мне придется винить только себя. Ты меня понял?

— Конечно.

— Было бы легче переносить пустоту, когда мне было тридцать. Вудс, у меня осталось не так много лет. Я больше не стану зря разбрасывать эти годы.

— Конечно.

— И прекрати, как попка, повторять это слово «конечно!» — заорала Эдис.

Он снова замолчал, недоумевая. Эдис только сейчас поняла, что никогда раньше он не видел ее такой разъяренной. Она могла злиться, но никогда не выражала это вслух в такой резкой форме. Она ждала, что он хоть что-то скажет. Но по его позе — руке на ручке двери — было ясно, что он все равно не скажет ничего существенного. Его поза говорила гораздо честнее о его позиции, чем любые слова.

— Убирайся, — прошептала она.

— Конечно.

В его холодных серых глазах появилась и исчезла слабая насмешка.

Дверь тихо закрылась за ним. Эдис прислонилась к стене, как бы стараясь отлучить его от дома навсегда. Потом она быстро поднялась по лестнице, прошла мимо столовой, где, наверное, еще продолжали ужинать дети. Пошла в спальню. Она закрыла за собой дверь, села на постель и попыталась перевести дыхание.

Эдис показалось важным сделать именно это. Она сказала себе: сначала дыши, потом все остальное.

Глава шестьдесят восьмая

Солнце уже село за невысокими холмами, окружавшими с запада питомник. Верхушки крыш оранжерей были слегка окрашены в розоватый цвет, но тени уже исчезли. В передней части офиса были включены флюоресцентные лампы. Их свет был резким, с голубоватым оттенком.

Последний из оставшихся продавцов привел себя в порядок и уехал на машинедомой. Девушки из офиса оделись потеплее и пошли на остановку автобуса. Два сторожа выкурили по последней сигарете и выключили основные огни. Они начали обход и взяли с собой табельные часы.

Это были абсолютно обычные ночные сторожа, их наняли в конторе, которая предоставляла подобные услуги.

Контракт с этим учреждением заключался на год. Главное отличие состояло в том, что они были гораздо моложе обычных ночных сторожей. И у них с собой было оружие — семизарядные «Смит энд Вессон», которые стреляли пулями, способными на куски разорвать человека на расстоянии двухсот футов.

Еще одним отличием был забор по всему периметру, по которому был пропущен ток в четыре тысячи вольт.

Дальше, в глубине питомника, там, где пересекались расходящиеся в разных направлениях оранжереи и где зелень в наступающих сумерках быстро становилась черной, послышался тонкий, точно комариный писк, звук электромотора, который становился все резче и громче. Тележка для гольфа на полной скорости повернула за угол, а сидевший за рулем щуплый старичок напрягся, чтобы не выскочить из нее под влиянием силы инерции.

Он ненавидел это время сумерек. Как бы старательно он ни планировал свой день, ни смотрел на часы и ни сверял с цветом неба, сумерки всегда настигали его неожиданно, в тот момент, когда он был далеко от любимого теплого камина, от защитного кокона своей комнаты, куда убийственные испарения ночи не могли проникнуть.

Дон Джироламо направил тележку к стальной двери и нажал кнопку. Дверь поднялась, и он въехал внутрь. После этого дверь с шумом захлопнулась.

— Санто?

— Si, padrone.

Дон Джироламо позволил, чтобы ему помогли пересесть из тележки в кресло рядом с камином.

Специальные уголья горели очень ярко и сильно, в комнате было жарко, немного пахло дегтем — приятный запах, напоминавший ему о рыбацких лодках и верфях.

— Мой сын должен вскоре прибыть, — по-итальянски сказал Дон Джироламо своему слуге. — Он может появиться в любой момент. Пусть его не заставляют ждать и сразу проведут ко мне.

— Si, padrone.

Дону Джироламо, казалось, стало нечем дышать после такой длинной речи. Он откинулся назад в мягком кресле и начал сосредоточенно глубоко дышать, чтобы кислород дал ему еще немного пожить. Вскоре от этой непосильной работы он задремал.

Он спокойно спал, и перед ним всплывали воспоминания о маленьком городке Терразини, скорее даже рыбацкой деревушке на севере Сицилии, что на востоке Голфо ди Кастелламмаре. В двадцати пяти километрах к западу от Палермо. Близился рассвет. На горизонте уже показалась светлая полоска. Лодки — небольшие с толстыми стенками и круглым дном — возвращались домой. На корме каждой стоял мужчина и греб длинным веслом, а его товарищ сворачивал сети. Стоял сильный запах просмоленной пеньки. Лодки одна за другой подплывали к берегу, и мужчины доставали из них корзины с рыбой. Серебряные брюшки розовели в слабом свете зари.

Как все старые люди, Дон Джироламо спал чутко. Сквозь утренний туман над пристанью Терразини он услышал, как приехал его сын и с ним еще несколько человек. Он не стал открывать глаза и старался спокойно дышать. Старик ждал и слушал.

Кто-то застонал от боли.

— Смотри, чтобы ничего не ослабло, — сказал его сын, Винченцо.

— Ладно.

Это был голос его cuscinetto^[114] Рокко Сгроя.

— Он может опять потерять сознание, — услышал он голос этого cretino^[115] — Гаэтано Фискетти.

Еще один стон.

Дон Джироламо начал рассуждать сам с собой. Это ему померещилось. Его сын не настолько глуп, чтобы притащить сюда кого-то против его воли. Сюда не приходил никто, кроме членов семьи. Даже Фискетти здесь раньше не бывал. Нет, он был здесь один раз. Сразу после того, как его сын женился на Розали. И больше никогда. Он стал членом их семьи, но Дону Джироламо он не нравился.

Как же Винченцо посмел притащить сюда чужака?

— Охранник видел нас? — спросил Винченцо.

— Только меня, — ответил Рокко. — Он пропустил тебя, и этого, у которого вместо мозгов труха, и Тони, только потому, что я приказал ему пропустить.

Винченцо хмуро хмыкнул.

— Старик снимет с него голову. Дон Джи думает, что у него надежный охранник.

— Так и есть, — согласился с ним Рокко, — просто он мой племянник.

Притворяясь спящим, Дон Джироламо пытался вспомнить, который из его ночных сторожей был родственником Рокко. С ним придется расстаться.

— Ну, — сказал Гаэтано Фискетти, — мы будем его будить?

— Тебе что, не терпится получить по мозгам? — спросил его Винченцо. — Дерьмо собачье. Ты со своим сынком-ублюдком сделал жизнь моей Розали адом.

— Дон Винченцо, — вмешался Рокки, — сначала Клэмен руку приложил, а потом Фискетти.

— Вот и займемся сначала Клэменом, — согласился его хозяин.

— Зря мы Клэмена притащили к старику. Но все едино теперь уже.

И снова Дон Джироламо услышал приглушенный стон. Ясно, это Клэмен, молчаливый член этого сборища. Рот и глаза ему залепили пластырем, руки связали, скрутив за спиной, и кто-то сильный и жестокий — скорее Рокко, а не Гаэтано Фискетти — время от времени выкручивал ему попеременно то правую, то левую руку, чтобы лишний раз напомнить Клэмену о том, что карта его бита. У того руки онемели от боли.

— Сейчас правую маленько подкручу, — объявил Рокко.

Стоны стали сильнее, Дон Джироламо слышал их даже из-под пластыря. Рокко — надежный мучитель, у него хорошие инстинкты.

— Санто, — сказал Винченцо, — может разбудить il padrone?

— Non loso.^[116]

— Пусть еще немного подремлет? Может, нам лучше прийти сюда через час?

— Нам придется рискнуть, — сказал Рокко. — Клэмен готов.

Грубый хриплый голос Винченцо дрожал от напряжения:

— Как мне не хочется беспокоить старика. Ну…

Дон Джироламо почувствовал, как его правую руку подняли с колен. Его сын поцеловал сморщенную кожу. Три раза. Потом он сказал:

— Дон Джироламо?

Старик заставил себя медленно открыть глаза. Он кивнул сыну и убрал руку. Потом медленно перевел взгляд с Винченцо на Рокко и с Рокко на Фискетти. Каждый наклонял голову как можно ниже, точно исполняя японскую церемонию приветствия, бормоча какие-то соответствующие фразы. Старик ни разу не взглянул на Клэмена.

Он показал пальцем на Рокко и сделал круговое движение рукой. Рокко какое-то время смотрел на него, потом кивнул в знак того, что понял. Он развернул Клэмена к старику. Его потное лицо было залеплено широкими полосами пластыря. Рокко, согнув правую руку, занес ее за спину Клэмена. Потом он завел руку вперед, двигая ее от плеча. Тело Клэмена было как в тисках. Кулак Рокко попал точно в центр потного подбородка Клэмена, в ямочку, как у Кэри Гранта. Тело Клэмена выгнулось назад, будто к нему была привязана натянутая тетива лука. Когда он максимально выгнулся назад и его огромный живот повис в воздухе, Рокко снова отвел назад свой правый кулак и погрузил его почти до локтя в солнечное сплетение Клэмена. Тело резко наклонилось вперед и аккуратно распласталось у ног Рокко.

— Si, padrone, — сказал Рокко.

— Теперь я могу говорить, — сказал Дон Джироламо, его голос был таким же сухим, как треск кузнечика. Все звонкие согласные и гласные, казалось, заржавели — ими давно не пользовались, видно. Он заговорил на таком итальянском, который мог понять только итальянец. — Вы все спятили. Ты, — он повернулся к сыну, — зачем ты меня вмешиваешь в это? Ты, — он повернулся к Рокко, — почему ты позволил ему сделать такое? Обычно такой человек, как ты, не разрешает своему хозяину совершать глупые поступки. И, самое главное, опасные поступки. Ты, — он повернулся к Фискетти, — ты ответишь за свою глупость, за разврат своего сына!

— Вы узнали? — спросил Винни Биг по-английски.

— Уже несколько недель назад, cretino.

Старик выплюнул эти слова полным голосом, потом снова начал говорить по-итальянски, шепотом, что делало его слова еще более страшными.

— Несколько недель я следил за Клэменом и за тем, чем занимались вы. У вас ума не больше, чем у мухи, сидящей на спине у мула.

— Зачем вы так, — начал Винченцо, — не хотите же вы сказать, что…

— Ты и этот жирный еврей вели себя как беззубые коты. Вы ходили кругами друг против друга, каждый боялся прыгнуть первым, разодрать противника и прикончить. И все потому, что вы беззубы.

Старик резко остановился и с трудом вдохнул в себя воздух. Остальные молча слушали его. Они ждали, пока он сможет передохнуть и опять начать говорить.

— Мне хотелось самому вмешаться и прекратить этот маразм.

Дон Джироламо продолжил речь сухим и хриплым голосом, Его итальянский был весьма выразительным.

— Я понимал, что все это скажется на твоей репутации. Результат — налицо. Еврей принес доказательства, и ты запаниковал.

— Ничего подобного, — сказал Винни по-английски.

— Именно паника, — мрачно продолжал отец, — виной тому, что ты привез еврея сюда. Отсюда он может выйти только по одной из двух дорог.

Дон Джироламо повернулся к Рокко Сгрою.

— А от тебя я ожидал большего.

Рокко склонил голову. Потом он сказал тихо, по-итальянски:

— Дон Винченцо мог бы сразу убить Клэмена, прямо на месте. Я старался не позволить сделать это. Я вообще против его убийства. Мы должны попытаться заставить его молчать, потом отпустить — пусть работает на нас.

— A-а, si.

Улыбка оживила сухое лицо Дона Джи. Прекрасные искусственные зубы блестели при свете огня.

— Винченцо, ты слышал?

Винни Биг кивнул головой. Его отец понимал, как ему не нравилось то, что он поддержал Рокко. Но Рокко не боялся гнева Винченцо.

— Я понял, — сказал Винни. — Только как это сделать?

Дон Джироламо на мгновение прикрыл глаза. Малоприятно видеть собственного сына, к тому же не первой молодости, которому он надеялся передать все знания и силу, таким болваном. Его люди регулярно докладывали ему, что Винченцо пользуется авторитетом у себя на службе, он — способный администратор, хорошо решает сложные проблемы, его боятся враги и любят друзья, ему везет в делах и он умело заключает сделки. Все чудесно! Но теперь, когда он предстал перед отцом в жутком виде, Дон Джироламо понял, что отличная репутация Винченцо — отсвет авторитета его отца — Дона Джироламо. А сам он пасовал, когда приходилось принимать решение. Непонятно, можно ли его держать подставным лицом.

В принципе все достаточно просто. Нужно суметь спрятать концы в воду, чтобы ни один из них не виден был. Все надобно друг с другом увязать и по возможности одним узлом.

Дон Джироламо подумал, что самое простое решение — самое экономное.

— Слушайте меня внимательно, — начал он. Его голос стал более сильным. — Еврей еще не пришел в сознание? Тогда вот что вы должны сделать.

Глава шестьдесят девятая

Эдис встретила Кимберли в аптеке на Лексингтон-авеню недалеко от отеля «Уолдорф». Она старалась выйти пораньше, но, когда явилась на свидание, было уже половина седьмого. Небо над городом потемнело.

Кимберли сидел у стойки и пил полосатой соломинкой коку из высокого стакана. Он улыбнулся, когда она вошла. На ней были туфли на низком каблуке и твидовая юбка.

— Вот что должны надевать пикетчицы-модницы, — сказал он, похлопав ее по руке. Они не осмеливались выказывать нежность друг к другу в таком людном месте. — Ты сегодня прекрасно выглядишь, — сказал Кимберли. — Очень посвежела… и несколько возбуждена.

— Я только что жутко поссорилась с мужем.

— Не могу себе представить, как это вы ругаетесь. Из-за чего?

— Это касалось моей жизни.

— Угу. Светские разговоры.

Он отпил коку и слегка улыбнулся.

— Я думала, что у тебя будут плакаты, — сказала Эдис.

— Мы возьмем их позже.

Он заплатил за коку, взял ее под руку, и они вышли на улицу.

— Как ты думаешь, могут быть беспорядки? — спросила его Эдис, когда они шли по Лексингтону.

— Ничего нельзя сказать заранее. Сегодня пикетируют не очень агрессивные люди. Им велели все свернуть и сматываться, если нападет полиция.

На лице у Эдис показалось недовольное выражение.

— Зачем полиции нападать на мирную демонстрацию?

— Хороший вопрос.

Он привел ее к самой северной части Лексингтон-авеню и Пятидесятой улицы, где был припаркован грузовик. Вокруг грузовика собрались пикетчики, в основном студенты. Разбирали плакаты, некоторые вешали на себя картонки с надписями на спину и на грудь, наподобие сандвича. Кимберли взял плакат: «Занимайтесь любовью, а не войной». Для Эдис он выбрал парочку плакатов как для человека-сандвича. Спереди было написано: «Я не хочу, чтобы чей-то сын умер во Вьетнаме», а сзади — «Мир и свобода начинаются дома».

— Тебе нравятся эти слова? — спросил ее Кимберли.

— Конечно.

— Я хочу, чтобы ты носила на себе лозунги, которые тебе нравятся.

— Эти мне очень даже нравятся, — ответила ему Эдис.

Хихикая, как подростки, они быстро прошли по Пятидесятой улице к Парк-авеню и встали перед фасадом отеля в толпе. Их там было более двух сотен. Они двигались по кругу, полиция несколько оттеснила их от главного входа в отель.

У бокового входа на Сорок второй улице также выхаживали по кругу другие демонстранты. Их было тоже примерно две сотни. Полиция старалась оттеснить их как можно дальше к краю тротуара, чтобы расчистить дорогу пешеходам.

Недалеко от входа, во втором ряду машин, стоял телевизионный автобус с камерой наверху. Огни у него были выключены. Пока Эдис ходила вокруг него, она подумала, что может попасть в одиннадцатичасовые новости. К входу подъехал «роллс-ройс», швейцар помог выйти из него пожилой паре. Эдис узнала президента Сбербанка и его жену. Ее представляли им несколько раз.

— Боже мой!

— Что такое? — спросил ее Кимберли.

— Я вдруг подумала, а что, если мой муж приедет на прием именно сюда, в отель «Уолдорф»?

Кимберли засмеялся.

— Ты хочешь, чтобы я узнал об этом?

Он отдал ей свой плакат.

— Держи мое место, — сказал он и исчез за углом.

Пикетчики медленно ходили по кругу. Через несколько минут Эдис снова оказалась у входа. Она увидела, как остановилась машина. Первым оттуда вышел высокий седой мужчина в сером смокинге, потом он повернулся и помог выйти из такси той самой женщине, с которой у Вудса была связь.

Эдис видела, что она совсем не изменилась. Она не встречалась с Вирджинией Клэри целый год, а может, и полтора. Конечно, она не могла сильно измениться за это время. Невысокая, темноглазая, с короткой стрижкой. Эдис увидела, что на ней было простое платье длиной почти до лодыжек. Большой вырез на груди открывал хорошую полную грудь. «Если ты шлюха, — подумала Эдис, — ты всегда шлю…»

Она поймала себя на мысли, что обывательские привычки почти невозможно изжить в себе. Уж ей ли называть Вирджинию Клэри шлюхой? При мысли о том, от скольких привычек и понятий ей придется еще отказаться, ей стало грустно. Она продолжала медленно идти по кругу. Вид этой женщины, Клэри, разодетой в пух и прах, в то время как на ней самой была твидовая юбка и уличные туфли, также страшно расстроил ее. Окончательно ее добили угрюмые кислые лица шагающих рядом пикетчиков.

Эдис оглянулась. Потом она сняла свой «сандвич», прислонила его к плакату Кимберли, стоявшему у фонарного столба, и, не оглядываясь, побежала по направлению к Лексингтон-авеню.

Глава семидесятая

Рокко Сгрой ко всем своим положительным чертам мог еще прибавить и скромность. Хотя он и был отдаленным родственником Дона Джироламо Бийиото и троюродным кузеном клана Фискетти, он никогда не считал, что узы крови наделяют его особыми преимуществами. Он всегда полагался только на свою компетентность, и за это семья щедро вознаграждала его.

Оставив Винни Бига и Тони Фиша на двух разных многолюдных перекрестках, Рокко стал сам себе начальником, стараясь, чтобы capo^[117] Дона Винченцо отделяла от него дистанция огромного размера. Рокко поменял в гараже «форд» на другую машину.

Новый незаметный «форд-седан» поехал на запад в Манхэттен, в район Челси. Ведя машину, Рокко слышал стоны Гарри Клэмена, спеленутого одеялом и лежавшего сзади на полу. Рокко знал, что проволока, стягивающая его руки и ноги, и пластырь на губах и на глазах не позволят ему слишком рыпаться.

Он уже позвонил по телефону из автомата после того, как они вернулись на Манхэттен. Двое парней ждали его в дверях гаража на Десятой авеню. Рокко затормозил и открыл дверцу около себя. Парни влезли внутрь и сели рядом. Он снова выехал на Десятую авеню и поехал на восток. Дороги извивались между высотками.

Оба парня нервничали. Рокко видел, что они старались не выдавать своего волнения, но глаза их выдавали — они лихорадочно блестели. Они еще выдавали себя тем, что время от времени исподтишка поглядывали на Рокко.

Он рассказал им о своем плане. Повернув на Первую авеню, он поехал на север, держа одну и ту же скорость, чтобы попасть в «зеленую» улицу. В семь часов уже темнело, больших пробок не было. «Форд» оказался на Сороковой улице и въехал в тоннель. Здание ООН пропало из виду. Рокко вел машину со скоростью более пятидесяти миль в час, ему опять удалось попасть в зеленый коридор светофоров.

— Отлично, — пробормотал один из парней.

— Нужно взять на вооружение, — добавил другой.

Рокко сдержал улыбку и продолжал ехать в северном направлении, пока снова не добрался до высоток с ложными балконами, — они въехали в фешенебельный Ист-Сайд. Здесь обитали чиновники с претензиями, они ютились в квартирах в полторы комнаты — зато в небоскребе! — и платили за это половину месячной зарплаты. Цены здесь были не ниже двухсот пятидесяти долларов. Рокко знал это. Секретарши, которые зарабатывали не более пяти тысяч в год, старались экономить на всем и готовы были селиться вместе — по четыре человека в квартире, только бы жить на Ист-Сайде и с гордостью сообщать всем и каждому свой адрес.

Он направил машину на боковую улицу и подъехал к гаражу. Низкорослый негр отложил газету и поднялся им навстречу.

— Взять его, — пробормотал Рокко.

Он смотрел, как работали парни. Ему нравилась экономность их движений. Один из них зашел за негра. Тот не понимал, что происходит. Другой заехал негру коленом в пах. Тот скорчился вдвое от боли. Теперь вступил стоявший сзади, негра били с двух сторон. Сидя в «форде», далеко от них, при включенном моторе, Рокко слышал тем не менее, как у негра где-то треснула кость.

Ребята вытащили Гарри Клэмена, а Рокко нажал кнопку грузового лифта. Сейчас наступила самая сложная часть плана. Но дело спасало то, что в здании были три пассажирских лифта, на них ложилась основная нагрузка. Шансы с кем-то столкнуться в грузовом лифте сводились почти к нулю. Чем меньше свидетелей — тем лучше.

Они затащили Клэмена в лифт и нажали кнопку верхнего этажа. Когда они туда прибыли, Рокко подцепил пластырь, которым заклеивали рот Клэмену, и резко рванул его, этот рывок оторвал несколько кусочков кожи с губ Клэмена. Рокко порвал пластырь пополам и наклеил одну половинку на фотоэлемент, блокирующий двери. Другой кусок пластыря он снова наклеил на кровоточащий рот Клэмена.

— Лифт не двинется с этого этажа, — сказал он. — Пошли.

Дождавшись, когда Типпи открыла дверь, они оттеснили ее в комнату, пригрозив двумя ножами. Рокко и один из ребят втащили Клэмена в квартиру и закрыли за собой дверь.

— Какого черта, в чем дело? — спросил Бен Фискетти.

У Рокко чуть глаза из орбит не выскочили, когда он увидел Бена в постели. На нем все еще была парадная рубашка и бабочка, которую он надел для официального ужина, но он успел снять пиджак, брюки и трусы.

— Рокко, в чем дело?

Рот Рокко Сгроя вытянулся в жесткую тонкую линию. Они совершенно не рассчитывали на подобный исход дела. Тони Фиш был уверен, что его сын находится на официальном приеме. Никто даже не подумал о том, что по дороге туда он заглянет к своей девке.

— Обычный семейный визит, Бен, — ответил Рокко. Он говорил очень медленно, а в это время его мозги бешено проворачивали разные варианты действий.

Отказаться от задуманного? Убраться отсюда? Что? Рокко достал пару перчаток и плотнее закрыл дверь. Тщательно вытер ручку. Он принял решение. В некотором отношении новый план был даже гораздо лучше первого. Дон Джироламо, надеялся он, поймет его. Поддержка и понимание Старика заботили его в первую очередь.

— Бен, в чем дело? — спросила Типпи. — Бен?

Рокко достал из кармана фотоаппарат «Минокс», прикрепил к нему вспышку. Да, Старик одобрит его. Он же хотел, чтобы все сошлось в один узел. Он его получит.

— Бен? — ныла Типпи. — Бен?

Рокко взял телефон, набрал номер.

— Отель Плаза? Дубовый бар, пожалуйста.

Он ждал.

— Дубовый бар? Пожалуйста, найдите мистера Винченцо Бийиото. Бийиото. Благодарю.

Рокко положил трубку и кивнул парням. Они тоже надели перчатки.

— Бен! — закричала Типпи.

Глава семьдесят первая

— Господи, пошли свое благословение деяниям этим, — говорил священник. — Спаси и сохрани.

Палмер уже слышал, наверное, тысячи таких молитв, благословений, просьб и обращений к Богу на многих приемах, он не слушал, его глаза бегали по лицам гостей.

Вирджиния Клэри опоздала на час и тем самым смогла избежать официальную часть приема для особо важных особ. Палмер сверился с программкой, оказалось, что он и Вирджиния были в списке пятидесяти самых важных персон на этом приеме.

Пока священник продолжал молитву, Палмер подумал о том, что сам факт его присутствия здесь — результат его положения в банковском мире. Будучи главой самого крупного коммерческого банка, он, естественно, должен сидеть в президиуме, но существовала еще одна важная причина. Его присутствие на сегодняшнем мероприятии было данью сложившейся ситуации. В Нью-Йорке две формы банковского дела — коммерческие банки и сберегательные — давно хватали друг друга за горло. Палмер был ключевой фигурой в финальной стадии борьбы. Поэтому нелегкое соглашение между этими двумя группами банков будет выглядеть гораздо пристойнее, если Палмер физически будет представлен на этом сборище.

Палмер старался не смотреть в ту сторону, где, отделенная от него десятью или двенадцатью гостями, находилась Вирджиния Клэри. Увидев ее, когда она входила в переполненный зал, он испытал радость, пока ему было достаточно и этого. За эти — сколько там? — восемнадцать месяцев, прошедших со времени их последнего разговора, она, казалось, стала выглядеть еще лучше, если это только было возможно.

Ее никогда нельзя было назвать сногсшибательной красавицей. В ее лице было всего чуть-чуть много — огромные темные глаза и скулы. Под скулами были слишком глубокие впадины. За время, пока они были любовниками, Палмер понял, что женщины могут увлекаться косметикой, особенно тенями, даже если они занимают высокие посты в банковском мире.

Большинство женщин старались делать глаза больше, темнее, чтобы они сильнее притягивали к себе мужские взгляды. Ему казалось, что Джинни, наоборот, приглушала глаза с помощью косметики. Теперь она выглядела не такой яркой и не так выделялась, что соответствовало ее положению в обществе.

Палмер скорее догадался, чем услышал — «Аминь!» Ведущий сделал несколько кратких заявлений перед началом приема. Палмер взглянул на него, поймал взгляд губернатора и вежливо поклонился. Официант поставил перед ним большую розетку салата из охлажденных фруктов. Потом Палмер посмотрел в другую сторону, вежливо кивнул сенатору и председателю правления крупной строительной компании. Почти в конце стола он увидел темные кудри Джинни. Она склонилась над тарелкой. Джинни что-то написала на клочке бумаги, потом передала его официанту.

Палмер подумал, что Джинни сделала отличную карьеру. Уже несколько женщин-репортеров газет, уйдя из журналистики, стали работать по связям с прессой и общественностью, но никому не удалось так преуспеть, как Джинни. Она сначала работала на ЮБТК. Когда Палмер пришел туда, она досталась ему по наследству. Она доказала, что была его единственным верным союзником в жестокой борьбе, последовавшей за его приходом в ЮБТК. Потом он стал во главе ЮБТК И в конце концов именно Джинни, а не он, прекратила их связь. До сих пор Палмер не мог понять, почему она это сделала.

Он полагал, что она убедилась в том, что он никогда не расстанется с Эдис. И еще ей, наверное, надоело коммерческое банковское дело. Джинни предпочла более простую форму Сбербанка. Там занимались простыми операциями — сбережениями, ипотекой и еще кое-чем. Она называла эти банки — «банками простых людей». Но, вероятно, она просто разлюбила его после того, как замолкли залпы сражения и рассеялся дым. Она разобралась в его тактике ближнего боя.

Палмер с ужасом понял, что официант с клочком бумаги направляется прямо к нему. Он почувствовал, как у него загорелись щеки. Официант передал ему записку и вежливо отошел. Палмер увидел знакомый почерк. Он почувствовал, как у него сжалось горло. Хотя для этого не было причины. Он сотни раз видел ее почерк. Почему вид почерка любимой женщины после долгой разлуки с ней мог так сильно взволновать его?

«Мы с вами встречались раньше?» — было написано в записке. И стояла подпись: «Горящая желанием».

Палмер слегка ухмыльнулся. Он начал шарить по карманам, пытаясь найти ручку, чтобы написать ей ответ. Видя его затруднения, официант подошел к нему и подал фирменную ручку «Уолдорф».

«Я играю в банковские игры», — написал Палмер. Он задумался, стараясь найти несколько шутливых выражений, но вместо этого приписал: «Если будут танцы, могу ли я рассчитывать на первый танец с вами?»

Он смотрел, как официант медленно пронес его послание Вирджинии Клэри. Она улыбнулась, читая записку, потом повернулась и нашла взглядом Палмера среди других людей. Она отрицательно покачала головой и губами сказала: «Простите».

Потом она подняла вверх два пальца. Палмер утвердительно кивнул. Они начали есть фруктовый салат.

Значит, у нее кто-то есть, подумал Палмер. Тот, кому принадлежит первый танец.

Он понимал, что было глупо и по-детски надеяться, что за это время у нее не появится кто-то. Она была весьма привлекательна. По роду своей работы она встречалась с огромным количеством мужчин. Некоторые из них были не женаты или хотели позволить себе роман на стороне, как до того — Палмер.

И тут он вспомнил еще одну причину, по которой им пришлось расстаться, — она хотела выйти замуж. Он знал, что она уже была замужем. Ее муж и крохотный ребенок погибли в автокатастрофе, Джинни осталась жива. Палмер помнил, что как-то она сказала ему, что, если их связь будет продолжаться, она не станет искать себе подходящего партнера для брака. Видимо, она его нашла, или он нашел ее.

Палмер с такой силой воткнул вилку в кусочек ананаса, что чуть не разрушил всю фруктовую пирамиду. Он быстро привел в порядок фрукты в розетке.

И еще он подумал, что это не был случайный человек, партнер, пришедший ему на смену, это был человек, который женился на ней.

Он понимал, что должен радоваться за Джинни. Он всегда прекрасно относился к ней. Палмер прекратил борьбу с салатом, отодвинул его от себя и сказал себе: «Да, я очень рад за нее».

Глава семьдесят вторая

В восемь часов работа была почти закончена. У Рокко и его подручных ушло бы гораздо меньше времени, если бы не некоторые осложнения. Но было слишком много пауз и затяжек, когда они режиссировали эти снимки.

Они потратили два ролика пленки, заставляя позировать Типпи, Бена и Клэмена в самых необычных позах, какие только могла подсказать им их нездоровая фантазия. Рокко знал, что если бы он занимался этим один, ему хватило бы двух-трех позиций из тех, когда мужчины занимаются с девчушкой разными грязными выкрутасами. Простой человек с простыми вкусами, Рокко не мог придумать что-нибудь «эдакое». Здесь требовался настоящий полет фантазии.

Но один из парней, видимо, предавался удивительно разнообразным эротическим фантазиями — как с мужчинами, так и с женщинами. К тому времени, когда они закончили, даже Рокко стало немного не по себе.

Вначале Бен сильно мешал им. Он возмущался, сопротивлялся и вообще отказывался позировать. Рокко пришлось показать ему пистолет с длинным глушителем и объяснить, что воспользуется им не задумываясь.

— Ладно, — уговаривал его Бен. — Только оставь в покое девушку.

— Бен, ей от нас не открутиться.

— Она неважно себя чувствует. Она очень нервная, и это может…

— Заткнись, Бен, — прервал его Рокко. — Она по горло в дерьме, и ей уже не отмыться.

— Я сделаю все, что ты хочешь. Но не обижай девушку, она больна. Вы можете толкнуть ее на крайность.

— Угу, — тихо засмеялся Рокко. — И я это сделаю.

Клэмен настолько был счастлив, что его освободили от проволоки на руках и ногах и отодрали пластырь с глаз и рта, что он ни на что не жаловался, к тому же ему понравилось кое-что из того, что он проделал с Типпи, пока их фотографировали.

Типпи была в состоянии шока с самого начала. Рокко подумал, что она, наверно, сразу поняла, чем это все может кончиться.

Конец неотвратимо приближался. Рокко вынул вторую готовую пленку и спрятал ее в карман. Последняя серия фото была явно выраженного гомосексуального характера. Ему требовалось, чтобы только двое присутствовали на снимке, а третий будто бы снимал, таким образом, они — Бен, Клэмен и Типпи — участвовали в этой оргии. Нельзя было, чтобы могли как-то по-иному интерпретировать любой снимок этой оргии, фото шли одно за другим, декорации — кресла, постель и маленький дорожный красный будильник, ясно видимый на каждом снимке. На нем было видно, как медленно текло время. И становилось ясно, что занимаются этим не спеша, с удовольствием. Это был вечер развлечений — гомосексуалисты и одна дама.

— Бен, — сказал Рокко, — подотрись, оденься и гони на этот твой официальный прием. Галопом!

— Я тебя предупредил, Рокко. Если ты сделаешь что-нибудь плохое этой девушке, я…

— Одевайся. — Рокко произнес эти слова почти спокойно и не так громко, но Бен сразу заткнулся. Рокко подумал, что Бен был человеком, который уважал силу, ему даже, может быть, нравилось испытывать силу на себе самом.

Они, наконец, выпроводили Бена из квартиры. Было уже десять минут девятого. Один из помощников выскользнул на балкон, чтобы посмотреть сверху, как Бен поймает такси и уедет.

— Теперь нам нужно спешить, — сказал Рокко. — Свяжите этого слабака.

— Послушайте, парни, я…

Пластырь заглушил протест Клэмена. Не снимая перчаток, Рокко обошел парней, пока они связывали кисти Клэмена, и переставил будильник снова на восемь часов.

Он отошел в сторону, чтобы полюбоваться сценой. Потом зарядил последнюю пленку в «Минокс».

— Типпи, — приказал он, — на колени перед жирняком!

Он смотрел, как она двигалась — медленно, но с угрюмым повиновением. Потом он сказал:

— Дайте ему нож.

Рокко с одобрением наблюдал за тем, как вела себя Типпи. Если ее заставляли принять позу подчинения или если она должна была доминировать, не важно — легко и плавно переходила из одного положения в другое, как хорошо налаженный автомат. У нее были такие пустые глаза, что Рокко даже подумал, не наглоталась ли она чего-то. В общем, она была идеальной жертвой, то ли по воспитанию, то ли от природы.

Один из парней приладил нож к связанным рукам Клэмена и тут же отошел от него на всякий случай. Рокко одобрительно кивнул.

— Поверни рожу в сторону, Гарри, чтобы в кадр не попал пластырь. Хорошо Теперь наклонись немного, чтобы было видно, что ты собираешься ударить ножом девку. Хорошо!

Он быстро сделал четыре снимка. Он старался, чтобы на самой главной фотографии все было предельно четко видно. Типпи повернулась и посмотрела на него.

— Хорошо. Уберите его, — сказал Рокко.

Парень, вложивший нож в руки Клэмена, взял его за лезвие. Потом с силой ударил тяжелой рукояткой по влажной плоти над правым ухом Клэмена. Полуобнаженное тело толстяка осело вниз.

— Держите его, — приказал Рокко. — Сейчас самое сложное. — Он подбородком кивнул второму парню. — Давай, сынок.

Парень взглянул на Рокко. Это трио воплотило в жизнь его самые мерзкие фантазии, но он, казалось, застыл на мгновение.

— Давай, — сказал Рокко.

Парень мотнулся за спину Типпи, она не изменила позы. Он приготовил нож.

Было слышно тиканье красного будильника. Из-за пластыря слышалось невнятное бормотание Клэмена.

Но Типпи молчала даже в этот момент.

Глава семьдесят третья

Ужин шел к завершению, было примерно девять пятнадцать. Палмер взглянул на часы, а потом бросил взгляд в конец стола, где сидела Вирджиния Клэри. Ее уже там не было. Палмер отнесся к этому как к очень здравому шагу, поскольку большая часть речей еще только начиналась. Потом он рассудил, что она вообще всегда поступала очень здраво.

Через тридцать минут глаза его уже слипались от скуки, а сигарный дым, казалось, вытеснял из просторного помещения весь кислород. Он бросил украдкой взгляд на искусственные звезды на потолке как раз тогда, когда председательствующий объявил, что теперь все свободны и могут развлечься.

Палмер встал и потратил следующие пятнадцать минут на то, чтобы выбраться из-за стола. Его продвижение походило на передвижение краба, то двигающегося вбок, то отступающего назад, то кидающегося вперед, чтобы преодолеть мелкие препятствия в виде разных людей, останавливающих его, дабы засвидетельствовать свое присутствие.

— Вот мы и снова встретились, Вудс, — заверил его, пожимая руку, дородный мужчина с длинной незажженной сигарой. — Рад, что в ЮБТК ты не свихнулся или что-то в этом роде.

— Спасибо, Джорджи — Палмер всегда испытывал ужасное подозрение к людям, большей частью политикам, которые были способны помнить имена кого угодно. Но теперь, когда сам овладел секретом этого фокуса, он начал подозревать и себя в полнейшей неискренности.

— Детройтское слияние снова провалилось, — другой человек поймал правую руку Палмера и стиснул ее, — но если бы вы послушали меня, Вудс, то конвертировали бы облигации компании по курсу и избавились бы от них. Вам это еще не поздно сделать.

— Спасибо, Билл.

Палмеру удалось пройти мимо губернатора так, чтобы не привлечь его внимания. Уже само по себе это было вроде чуда. В предвыборный год лишь немногим, находящимся в радиусе рукопожатия, удавалось избежать оного со стороны губернатора.

— Относительно лицензии на вывоз нефти из Байи, Калифорния, Вудс, — произнес человек в пиджаке из клетчатой шотландской ткани, ухватив Палмера обеими руками, — придется переждать, а вопрос о сокращении годового выхода продукта будет уже решен до того, как мы сможем конструктивно подумать обо всем.

— Спасибо, Хэл.

Палмер уже готов был соскочить с края подиума, на котором стоял стол, когда врезался в заместителя губернатора, который энергично остановил его и изложил некоторые моменты предлагаемых изменений налогов на ближайшие пять лет. Палмер его тоже поблагодарил и двинулся дальше.

На протяжении следующих пяти минут его приветствовали еще полдюжины людей во фраках, один из которых представил его своей жене. Двое других жарко объясняли свои финансовые затруднения, третий расспрашивал, провалилось ли слияние с Народным банком, четвертый предложил возможность спекуляции долговыми обязательствами кубинского правительства через посредничество Швейцарии, а пятый хотел знать, правда ли, что рекламой ЮБТК занимается другая фирма.

Наконец Палмер обнаружил себя прижатым спиной к стене поблизости у входа в танцевальный зал. Он снова попытался высмотреть Вирджинию. Безуспешно. Оркестр начал играть одно из этих бесконечных попурри в умеренном темпе. Потом он заметил, как она мелькнула в дальнем конце зала, танцуя с высоким, плотным мужчиной с коротко подстриженными темными, с проседью, волосами.

Это был тот мужчина, которому она обещала первый танец, решил Палмер: она дала совершенно определенно понять, что найдет его, когда настанет время для танцев. Кроме того, думал он, ее совсем не заботит, приглашу я ее танцевать или нет. Более того, подумал он, я и сам этого еще не решил.

Когда он начал пробиваться к гардеробу, двери лифта раздвинулись, и группа мужчин с шумом высыпала в коридор. Один из них, газетчик, который обычно освещал новости бизнеса, заметил Палмера и обратился к нему.

— Что вы об этом думаете, мистер Палмер? — начал он.

— Привет, Эл. Думаю о чем?

— Ну, об этом… Подождите секунду, вы разве не знаете, что тут внизу был большой скандал?

— Какой скандал?

— На другом обеде, — объяснил газетчик. — Министр обороны должен был встретиться с группой бизнесменов высшего уровня. И, господи, всю Парк-авеню запрудили хиппи и всякие ведьмы, устроили там демонстрацию.

Палмер кивнул.

— Они протестовали против чего-нибудь конкретно?

Газетчик, ниже ростом, чем Палмер, полноватый, смотрел на него словно с недоверием.

— Вы шутите надо мной, мистер Палмер? Против войны во Вьетнаме.

— Понятно, — быстро заметил Палмер. — Уверен, что там полно полиции.

— Их там сотни. А меня послали на это вшивое сборище сберегательных банко… — Он замолчал, взглянув в глаза Палмеру. — Я не хочу проявить неуважение к кому-либо, но самое интересное — внизу, а не здесь.

— Такова уж наша жизнь в банковском деле, — сказал Палмер. Он услышал, что за его спиной оркестр перестал играть. — Мы всегда участвуем в скучных событиях. А все веселенькое всегда происходит где-то в другом месте.

Газетчик снова взглянул на него с недоверием.

— Вы опять шутите?

— Вовсе нет.

— На том ужине, внизу, собрались все крупнейшие представители медеплавильной и космической отраслей. Держу пари, что ЮБТК оплачивает половину перевозок того, что они производят.

— Это установленный факт?

— Ну, фигурально говоря, — добавил газетчик и тут же спросил: — А как получилось, что вас не было на том приеме?

— Не пригласили. Пригласили только на этот. — Палмер почувствовал, что начинает уставать от наивных вопросов этого человека.

Он повернулся и направился обратно в танцевальный зал. Журналист последовал за ним.

— Еще увидимся, Эл.

— Не могли бы вы прокомментировать?

На лице Палмера сохранялось вежливое выражение.

— Я думаю, что на нашем все было замечательно вкусно.

— Вы же понимаете, что я имею в виду, мистер Палмер. Относительно этой демонстрации и всего остального. О войне.

— Эл, я понимаю, что вы таким образом зарабатываете на жизнь, но разве не сущий идиотизм выуживать комментарии у человека, который даже не знал об этих событиях, пока вы не сказали ему об этом?

— Итак, я идиот, — ответствовал журналист. — Теперь, когда вы это знаете, как насчет комментария?

Палмер глубоко вздохнул. Он понимал, как глубоко завяз, в какое дурацкое положение попал, но будь он проклят, если позволит, чтобы этот придурок вывел его из себя.

— Знаете что? Напишите сами отчет о том, ради чего вас сюда прислали, или вернитесь вниз и задайте ваши вопросы кому-нибудь там.

— Вы объясняете мне, как я должен делать свою работу?

Палмер осознал, что он вывел парня из себя.

— О’кей, Эл, — сказал он тогда, — ваша взяла. Сделайте так: «Вудс Палмер сказал — никаких комментариев». Ладно? Снова друзья?

— Мне кажется, вы думаете, что я такой простак, которого вы можете…

— Этот человек вам надоедает? — спросила журналиста Вирджиния Клэри.

Палмер обернулся и увидел, что она стоит рядом с ним.

— Он…

— Эл, если он тебе досаждает, я прикажу полицейским вышвырнуть его вон.

Газетчик вытаращил глаза:

— Послушай, Джинни, он…

— Если одна вещь, за которой мы не постоим, — продолжала она, — мы не допустим, чтобы кто-либо стращал прессу. Верно, Эл?

— Джинни, — лицо Эла перекосилось от растерянности, — но это Палмер из ЮБТК.

У Вирджинии изумленно взметнулись брови, и она повернулась к Палмеру.

— Не имела представления об этом, сэр, — сказала она, — тогда… может быть, вы хотите, чтобы полицейские выкинули этого писаку?

Растерянность оставила лицо Эла, он понял, что его положили на обе лопатки.

— Очень забавно, Джинни, — он бросил в ее сторону выразительный взгляд и удалился.

— Все еще приобретаешь друзей всюду, где только появляешься? — небрежно спросил Палмер.

— Как любая женщина, работающая по связям с общественностью. — Она сделала паузу и с расстояния фута или двух окинула его взглядом. — А ты не изменился ни на йоту. Ни на морщинку. Ни на волосок.

Палмер попытался разглядеть, что такого произошло с ней, от чего она стала выглядеть и лучше, и моложе. Он знал, что сейчас ей около сорока, может быть, сорок один, но она выглядела едва на тридцать. Возможно, подумал он, разглядывая ее, это объясняется тем, что у нее нет несчастливой связи. Или есть, но счастливая. В любом случае, с ним это никак не связано.

— Я стала выглядеть лучше, не так ли? — спросила она.

— Гораздо. Но ты всегда прекрасно выглядела.

— Когда надоест банковское дело, попробуй заняться дипломатией. У тебя получается.

— Я говорю только правду.

Некоторое время никто из них не произносил ни слова. Потом она сказала:

— Кажется, тебе хотелось потанцевать?

Он медленно вел ее через толпу по периметру танцевального зала. Какой-то мужчина с багровым лицом схватил Палмера за руку и задержал его.

— Пятипроцентная, освобожденная от налогов муниципальная эмиссия, — сказал он. Палмер попытался сосредоточить внимание на его словах. — Арчер обдирает. — Потом добавил: — Этот арчер^[118] подло стреляет на понижение.

— Спасибо, Оззи. — Палмер улыбнулся и увлек Вирджинию дальше к танцевальной площадке.

— Ты принял предложение? — спросила она.

Прежде чем он успел положить руку ей на талию, какой-то узкоплечий человек с бурыми пятнами на лице очутился между ними.

— Целое состояние можно заработать на шерстяной шотландской ткани, — с потрясающей откровенностью сказал он. — После того как Питер сбежал, вы стали синонимом благополучия.

— Спасибо, Артур.

Они уже вышли на площадку для танцев — оркестр теперь играл попурри из мелодий двадцатых и тридцатых годов, оранжированных в разухабистом темпе, с изобилием медных инструментов, лихим барабаном и сладкими стонами духовых, играющих на три такта.

Палмер пустился всвой неизменный фокстрот, прижимая Вирджинию к себе чуть сильнее, чем намеревался. Когда она была на каблуках, она была ростом до его плеча, а сегодня она была на каблуках. А когда она откидывала голову, чтобы взглянуть на него, разница в их росте как-то скрадывалась.

— «Ночи без сна, — начала она напевать, — и ссоры днем… Я скучаю по поцелуям, и я скучаю по ссорам».

— «Я хотел бы снова влюбиться», — добавил Палмер.

— Интересно, — сказала она, в то время как песня Роджерс и Харта плыла вдаль, — неужто существует мелодия или хоть один такт на всевозможные случаи?

— Их предостаточно, — ответил Палмер.

Она чуть пожала плечами, а может быть, это Палмеру просто показалось. Он размышлял над тем, что для такой невысокой девушки, как она, у нее очень большие груди, и, похоже, на ней нет ничего, что походило бы на лифчик.

— «И нет больше боли, — снова стала она подпевать, но тут мелодия приблизилась к окончанию первого куплета, — нет больше тяжести, теперь я здорова, но…»

— «Я предпочла бы напиться», — закончил Палмер.

— Это во втором куплете. В первом надо — «Я предпочел бы га-га».^[119]

— Я пригласил тебя танцевать не для того, чтобы получить урок лирики Ларри Харта.

— По-настоящему ты меня вовсе не приглашал. Это мне пришлось отбить тебя у своего приятеля-журналиста.

— Да. Что же касается друзей… Кто был этот спортивного вида экземпляр, что пригласил тебя на первый танец?

— Джимми Кинкейд.

— Конгрессмен Кинкейд?

Она кивнула.

— С такой фигурой, ранней сединой и даром льстить, каким он обладает, он мог бы быть будущим мэром, или губернатором, или сенатором.

— Это его первое избрание…

— Все начинается с первого…

— И ты, — Палмер уже был не в состоянии контролировать себя, — планируешь в будущем стать «миссис Мэр», или «миссис Губернатор», или «миссис Сенатор»?

— «Я буду любить тебя до последнего дня своей жизни, — оркестр повторил песню, и она снова стала подпевать: — Я хотела бы снова влюбиться».

Улыбка застыла на лице Палмера. Казалось, он был не в состоянии стряхнуть ее.

— Мне кажется, ты пытаешься сказать мне что-то.

Она кивнула.

— Я пытаюсь сказать тебе, что я отошла от тебя. А после этого бесконечно долгого молчания я вполне уверена, что и ты отошел от меня.

— Конечно.

Она мурлыкала какое-то время мелодию, потом спросила:

— Ну, разве это не мило?

— Чудесно…

— Я имею в виду… имею в виду… — Она замолкла.

Он наблюдал, как блики света падают на ее лицо, и кружил, кружил Вирджинию. В какой-то момент ложбинки под ее высокими скулами показались ему почти темными, она была грустна и печальна, но потом свет изменился — и все заискрилось, он видел, что она счастлива.

— Ты помолвлена? — услышал Палмер свой собственный голос.

— Нет.

— Тогда что же?

— Тогда, пожалуйста, заткнись. Мы танцуем.

— «Поверьте мне, сэр, — пропел Палмер, — я бы предпочел классический бой между ним и ею».

— «Мне не нравится покой, и я хотела бы снова влюбиться», — закончила Вирджиния.

— Это так?

Она долго и пристально смотрела на него, пока оркестр переходил к мелодии Гершвина. Свет в зале убавился, и ее глаза стали темнее.

— Вудс, разве что-нибудь дает тебе право задавать мне все эти вопросы?

Он покачал головой.

— Прости.

— Рада это слышать. — Она слегка улыбнулась, без всякого намека на иронию. — Как подумаю, как долго я пыталась выбросить из головы мистера Палмера, не хочется подпускать его к себе даже на дюйм. Даже с этими твоими вопрошающими глазами. Ведь ты был чертовски хорошим офицером разведки, не так ли?

— Но я никого так не допрашивал, как тебя.

— Мне кажется, я больше не хочу танцевать, Вудс.

— Хочешь снова присоединиться к конгрессмену Кинкейду?

Ее глаза снова блеснули.

— Ты ревнуешь?

— Я… — Он перестал танцевать. Они стояли неподвижно посреди зала. — Просто до меня дошло, — сказал Палмер, — что я был оскорбительно груб с тобой. Разве не так? И это после того, как ты спасла меня от этого ублюдка Эла.

— Ты не был груб. Просто, кажется, мы с тобой не ту ноту выбрали.

— Не мы. А я.

Он взял ее за руку и увел с танцевальной площадки. Они постояли в стороне. Палмер заметил, что к ним направляется мужчина, на котором была одна из этих забавных официальных белых рубашек со стоячим воротничком, банкир-инвестор — и повернул Вирджинию Клэри к себе, чтобы создалось впечатление, что он не заметил этого красавца.

— Я чувствую, что говорю и делаю не то, что надо. Я и с Элом повел себя неправильно, — сказал он ей. — Эти дни я сам не в себе.

— Неприятности в банке?

— Да нет, другое. — Он коснулся пальцем виска. — Здесь. Вопросы. Без ответов.

Она долго и пристально смотрела на него, пытаясь прочитать его мысли. Палмер знал, что в былые дни она была способна достаточно часто понимать его, что поражало его. Конечно, они были очень близки тогда, он помнил это, а сейчас…

Человек в рубашке со стоячим воротничком ввязался в разговор с кем-то еще.

— Какого рода вопросы? — спросила Вирджиния.

— Гарри Элдер говорит, что я пытаюсь провести занятия по философии вместо заседания правления.

— Для Гарри любой вопрос, на который не может быть дан ответ в виде значка доллара и ряда цифр, автоматически становится предметом философии.

Палмер кивнул.

— Он очень сожалел, что не смог прийти сюда сегодня. Ты ему всегда нравилась.

Она кивнула в ответ и посмотрела через плечо Палмера.

— Что стряслось с этим парнем?

Палмер обернулся и увидел Бена Фискетти, одинокого и ужасно бледного, отхлебывающего из высокого стакана хайболл,^[120] который, судя по цвету, состоял почти из одного виски. Палмер заметил, что уголок рта Бена непрерывно дергался.

— Странно, — сказал он. — Ты хорошо его знаешь?

— Достаточно хорошо.

Палмер помахал молодому человеку. Когда Бен уловил этот жест и разглядел, кто его сделал, у него дернулся и другой уголок рта, и он пролил треть своей выпивки на туфли проходившего мимо сенатора штата. Затем, даже не извинившись, направился прямо к Палмеру.

— Я сожалею, — произнес он.

— О чем? — Палмер повернулся к Вирджинии Клэри. — Могу я представить мисс…

— Мы встречались, — оборвала его Вирджиния.

Палмеру показалось, что в ее голосе прозвучала холодная нотка.

— О да. — Бен переминался с ноги на ногу. Он поднял руку, чтобы почесать щеку, и, казалось, изумился тому, что не обе его руки были заняты стаканом. Пытаясь сориентироваться, он еще раз выплеснул виски из стакана.

— Все в порядке? — спросил Палмер.

— Да, да, конечно… — Бен сделал отчаянный глоток и сократил содержимое стакана с виски на добрый дюйм вместе с кусочком льда. — Как, это… — его голос сник.

— Извините?

— Я сказал, как это… — Бен замолчал и выпил остаток виски. — Как… как вл… сл-слияние? Как идет с-слияние?

Его глаза были круглее, чем помнились Палмеру. Он размышлял: не боится ли его Бен? Он не разговаривал с ним со времени того прерванного обеда несколько недель назад; представление, которое тогда закатил Палмер, могло напугать и более сильного человек, чем Бен.

— Если это не… не будет слишком сам… сам-монадеянно, — начал говорить Бен.

Между блестящими черными бровями Вирджинии Клэри обозначилась складка.

— Мне кажется, — сказала она Палмеру, — я должна уйти.

— Можешь подождать минутку? — спросил он. Потом, не дожидаясь ответа, повернулся к Бену. — Я думаю, все утрясется, — сказал он. — Конечно, я не последняя инстанция. Я предполагаю, что вас беспокоит, будете ли вы служащим ЮБТК или нет.

Глаза Бена тревожно заблестели. Белки увеличились, но он постарался взять себя в руки.

— В-вовсе н-нет, — произнес он, затем торопливо добавил: — Я не имел в виду, ч-то т-таким путем… — Голос его сбивался и угасал, хотя он и пытался шевелить губами. — К-конечно, я хотел бы б-быть служащим ЮБТК.

— Я надеюсь, что мы можем сохранить вас на вице-президентском уровне, — сказал Палмер. И стал наблюдать за реакцией. Удивить его могло очень немногое — зависть, жадность, возбуждение. Но он не был готов увидеть вспышку настоящей паники. — В чем дело, Бен?

— Хор… великолепно. — Бен так сильно стиснул губы, что они побелели. — Великолепно, — повторил он, мучительно преодолевая заикание.

— Вы и я должны обстоятельно переговорить о вашей новой работе. Я имею в виду вопросы новой политики. Хорошее предложение относительно нового начинания — это великолепный вклад в достояние банка.

— Господи, я… — В то мгновение, когда слова должны были сорваться с его губ, Бен замолк. — Ох, — произнес он после длительной паузы, говоря очень медленно и отчетливо. — О, я вполне… понимаю. Я… уверен, что есть… много вещей, которым я… должен… научиться.

Вертикальная складка меж бровей Вирджинии Клэри углубилась. Палмер взглянул на нее и понял, что дольше удерживать ее не сможет.

— Поговорим в другой раз, Бен, — сказал он, сдерживая внезапный импульс слегка похлопать молодого человека по руке.

Они отошли с Вирджинией на расстояние, когда Бен не мог их услышать.

— Почему он так боится тебя? — пробормотала она.

— Ты заметила это? Будь я проклят, если знаю.

— Он выглядел напуганным до смерти. Но, может быть, причина в чем-то другом.

Палмер вздохнул.

— Может, тут причина более глубокого философского свойства. Этот мир посерьезнел, или я просто постарел и уже ничего не понимаю.

Теперь они отошли в угол. За ближайшим столом высокий мужчина с седыми волосами болтал с двумя другими мужчинами. И тут Палмер осознал, что в его распоряжении оставалось лишь несколько секунд до того, как он должен вернуть Джинни в ее компанию.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросила она.

Палмер покачал головой. Ему очень хотелось, чтобы она сказала так, но теперь он понимал, что это не поможет.

— Я справлюсь сам, — сказал он.

— По-прежнему очень одинок, да?

— Я похож на одинокого мужчину?

— Кот, который гуляет сам по себе, — сказала она. — Но в один прекрасный день и он попадет прямо в западню. — Она взглянула на него. Складка меж бровей на секунду исчезла, а потом снова появилась. — А фактически ты уже в западне.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты действительно покупаешь этот банк?

— Возможно.

— Ты знаешь окружение Бена?

— Да.

— Я не из тех, кто стремится к сенсационным разоблачениям, — сказала Вирджиния. — Я не верю в предъявление обвинения по ассоциации. Но этот молодой красавчик прямо-таки испускает ужасное зловоние грядущих неприятностей.

Палмер отмахнулся от ее слов.

— Я очень сожалею, что обеспокоил тебя всем этим, Джинни. Ты была абсолютно права. Каждый из нас отошел друг от друга. А там тебя ждет великолепный седой конгрессмен. Он — сплошное удовольствие.

— Черт побери, Вудс, ты выводишь меня из себя.

— Ничего подобного.

Она взяла его за руку и повлекла к боковой двери из зала.

— Я не люблю, когда за меня все решают, — сказала она. На ее высоких скулах отразились вспышки красного света.

Когда она и Палмер проходили мимо дверей лифта, те раздвинулись.

— «Крыша под звездным небом», — скучным голосом объявил лифтер. — Едем вниз.

Вирджиния подтолкнула Палмера в лифт.

— Кинкейд может подождать несколько минут. Купишь мне внизу чего-нибудь выпить?

Палмер кивнул. Лифт стал быстро опускаться. Он почувствовал, как желудок его поднялся к диафрагме. И это мгновение вызвало в нем ощущение сладостного предвкушения, от которого перехватило дыхание.

Глава семьдесят четвертая

В Дубовом баре в этот час была дюжина посетителей. Большинство завсегдатаев или уже разошлись по домам, или перебрались ужинать в ресторан. Дон Винченцо Бийиото, однако, уходить не собирался, уютно устроившись практически в самом центре бара, где его и застал примерно десять минут спустя телефонный звонок от Рокко, звонившего, чтобы удостовериться, что Дон Винченцо отдыхает среди равнодушных посетителей.

Дон Винченцо располагал, таким образом, тем, что семья определяла как unascusa Candida, чистое алиби, в противоположность unascusa societa, алиби, которое основывается только на показаниях членов семьи.

Он окинул взглядом поредевшие группы за столиками. Чуть раньше он затеял очень приятный разговор с состоятельным мужчиной его возраста, приезжим производителем мебели, который хотел на себе испытать роскошь «Плаза-Отель». Этот мистер Файтльбаум из Роки Маунт, Северная Каролина, был настоящим джентльменом с юга. Дон Винченцо понял это, заказывая очередной стаканчик для своего нового знакомого, с великим трудом преодолевая его многословные протесты. Находясь в приподнятом настроении, Дон Винченцо посоветовал мистеру Файтльбауму посетить несколько самых роскошных ресторанов, в которых упоминание его — мистера Бийиото — имени будет служить ему лучшим рекомендательным письмом для надменных метрдотелей и старших официантов.

Сейчас уже было почти десять часов, и Дон Винченцо не только очень скучал, но и хорошенько набрался. Он понял, разглядывая стаканчик со своим седьмым «Джеком Дэниелом»,^[121] что хоть и пил с величайшей осторожностью, не спеша, количество берет свое. Фреска с изображением видов ночного Нью-Йорка на задней стене бара раздражала его. Он не выносил иллюзий.

С другой стороны, подумал он, кто я сам, как не иллюзия? В отличие от Рокко.

Он был абсолютно уверен, что Рокко закончил свою работу, по крайней мере, час назад. На Рокко можно положиться, он никогда не выходил из графика. Но Дону Винченцо надо было обеспечить себе алиби за полночь, на случай, если полиция определит время события недостаточно четко. Ошибка в определении точного времени может достигать часа.

Часа смерти.

Дон Винченцо почувствовал, как дрожь пробежала между его лопаток и распространилась по бокам до подмышек, словно волна ледяной воды накатилась на зимний берег.

Сам он столкнулся со смертью много, много лет назад. Казалось, это было так давно, что он едва мог припомнить точно все обстоятельства. В Штатах он никогда лично не ввязывался в подобные дела. Семьей было постановлено, что если какое-либо обвинение и может быть когда-нибудь выдвинуто против сына Дона Джи, то уж никак не убийство.

Он знал, что его отец много раз смотрел в лицо смерти. Его отец в юности был испытан в сотнях случаев своей родней, но всякий раз смело шел в огонь для блага ближних. Он был благодарен, что семья вознаградила его за дела минувших дней тем, что оградила теперь от встречи со смертью. С точки зрения бизнеса, это было очень мудро. В давние дни, в своей родной стране, еще совсем зеленый, юный Дон Винченцо тоже имел свой tiro asegno,^[122] свой allenamento,^[123] свой… Рокко должен знать эти слова, свою практику в мишенях.

Разумеется, никто из подрастающего поколения никогда не должен быть запачкан в крови, ни разу. Никто вроде этого жалкого Бена Фискетти, который, хотя и хотел стать военным (ну не смешно ли?), никогда не убивал.

Дон Винченцо уже поднял свой седьмой стаканчик, но потом передумал. Позже, не сегодня, много позже, конечно, начнутся расспросы. Фактически было маловероятно, что полиция сможет так быстро связать случившееся с тем, что делал вечером Рокко. По всей вероятности, они никогда не найдут этой связи, и дело будет пылиться в папках как нераскрытое. Если кто-нибудь там и унюхает истину, то информатор внутри полиции сообщит об этом Дону Винченцо в течение двадцати четырех часов, и можно будет успеть предпринять необходимые шаги. Но если выразить дело в цифрах, то его шансы равнялись девяносто девяти против одного.

Он взглянул на часы и увидел, что уже перевалило за десять. Помахал бармену двадцатидолларовой купюрой.

— Возьми себе.

— Благодарю вас, padrone.

— Prego.^[124]

Дон Винченцо выбрался из удобного кресла бара и направился к дверям. Один раз он споткнулся, но тут же обрел равновесие. Он получил свое пальто в раздевалке и, кинув гардеробщице пять долларов, медленно двинулся по коридору мимо лестницы к Трэйдер Вик к выходу в сторону южной части Центрального парка. Швейцар, кажется, узнал его, а если не его, то запах его денег.

— Такси, — сказал Дон Винченцо, засовывая в нагрудный карман швейцара очередные пять долларов.

— Сейчас, сэр.

Дон Винченцо Бийиото глубоко вдохнул ночной воздух. Через улицу стояли в ряд двухколесные прогулочные конные экипажи. Бизнес в будни по вечерам шел вяло. За ними темнела масса Центрального парка, создающая иллюзию загородного поместья. Какое-то мгновение Дон Винченцо предавался фантазиям о покрытых лесами холмах и долинах.

Che dolce!^[125] Было бы чертовски приятно отрешиться от дел, которые должен был делать Рокко, зарабатывая на пропитание. Даже просто хотя бы не думать о подобных вещах, уже хорошо. Уже прекрасно, ради этого только и стоило жить. Надо только поддерживать эту иллюзию, и все будет хорошо.

Три полицейские машины, воя сиренами, сверкая красными и желтыми огнями на крыше, промчались по Центральному парку, пересекли осевую линию и устремились к востоку не по своей полосе.

Дон Винченцо почувствовал уже знакомую дрожь.

Сирены выли и выли, две машины круто свернули направо и помчались на юг по Пятой авеню. Другая продолжала гнать к востоку по Пятьдесят девятой улице, хвостовые красные огни были видны, пока она не свернула на Парк-авеню, а там — к центру.

— Что стряслось? — спросил Дон Винченцо.

Швейцар пожал плечами.

— Что-то в «Уолдорф». Ваше такси, сэр.

Дон Винченцо стал залезать в машину. Он бросил последний взгляд на тихий Центральный парк, если бы он мог подольше им полюбоваться!

Глава семьдесят пятая

Кимберли был рад только одному. Здесь не было лошадей. Лошади пугали его, как многих пеших людей. Даже полицейские не всегда могли контролировать своих лошадей. Но по какой-то причине здесь полиция управлялась без конных, только патрульные на машинах.

Кимберли стоял на углу Пятидесятой улицы и выглядывал Эдис. Он наблюдал, как три полисмена выволокли молодого человека в кожаных брюках, пиджаке из оленьей кожи и с бусами на шее. Молодой человек висел кулем, пока полицейские волокли его через толпу на боковую улицу, где уже поджидал патрульный пикап.

— Эй, эй, Л.Б.Д.!^[126] — скандировала толпа. — Сколько еще ребят ты убил сегодня?

— Двух, четырех, шестерых, восьмерых, почему мы не ведем переговоры? — шумела толпа.

— Эй, эй, Л.Б.Д.! Сколько еще ребят…

Кимберли и остальная головная группа демонстрантов тесно прижимались друг к другу, так, чтобы их тела не были разъединены напирающими полисменами, и вопили в уши друг другу, чтобы быть услышанными.

— Шесть, восемь, почему мы не ведем переговоры?

— Свободу теперь! — во весь голос прокричал какой-то мужчина.

— Свободу теперь! — откликнулась толпа.

— Свободу здесь! — проорал мужчина.

— Свободу там! Свободу, свободу повсюду!

С юга, выехав откуда-то со стороны Центрального вокзала, перед входом в «Уолдорф» посреди улицы остановился огромный крытый грузовик «Херц». Из раскрывшейся двери высыпала дюжина полицейских в белых защитных шлемах с длинными помповыми ружьями, они образовали компактную группу, грузовик уехал.

Кимберли видел, что несколько кварталов во всех направлениях в северной части Парк-авеню были блокированы для проезда автомобилей. Блокирована была и прогулочная зона по другую сторону. Патрульные машины прибывали парами и по одной, полиция скапливалась на всех углах к востоку до Лексингтон-авеню и к западу до Медисон-авеню. Весь огромный район был оцеплен кордонами. А он никак не мог отыскать Эдис.

Несмотря на шум, ослепительный свет телевизионных ламп, бешеные проблески красных фонарей на крышах патрульных машин, Кимберли вдруг представил, что они здесь одни. Остальная часть Нью-Йорка, казалось, исчезла, чтобы не вмешиваться.

— Они изолировали нас, — крикнул кто-то ему на ухо.

— Да, ловко проделано.

Какая-то женщина стала кричать так пронзительно, что у Кимберли зашумело в ушах. Ее волок полицейский к задней дверце патрульного пикапа, жестом он приказал ей войти внутрь.

— Меня ударили! — кричала она. — Ударили!

Сводный голос толпы неожиданно зазвучал еще громче.

Полицейский офицер захлопнул дверь патрульного пикапа, и тот, ревя сиреной, тронулся с места. Хорошо одетый мужчина с трубкой во рту обратился к офицеру:

— Зачем вы…

Два полисмена подхватили его под мышки и поволокли в сторону Парк-авеню, куда уже подкатывал другой патрульный пикап с распахнутой задней дверью. Они забросили внутрь хорошо одетого мужчину.

Теперь уже полицейские образовали цепь, они выхватывали демонстрантов из толпы и отправляли в поджидавшие патрульные машины, которые одна за другой отъезжали, а на их место приезжали новые за очередной партией.

— Все кончено, — неожиданно прогремел в мегафон высокий, спокойный мужской голос.

Кимберли обернулся и увидел седовласого мужчину в гражданской одежде, стоящего на проезжей части рядом с патрульным пикапом.

— Все кончено, ребята. Вы можете уходить в сторону Лексингтон-авеню. Там есть автобусная линия, а кварталом севернее — станция метро. А можете пройти пешком до Пятьдесят третьей улицы и там сесть на метро. Все закончено, можно расходиться.

Размахивая какими-то бумажками, к нему кинулись мужчина и женщина. Кимберли услышал, как они кричали что-то о разрешении на демонстрацию. Над их головами камера, установленная на крыше телевизионного автобуса, развернулась в сторону, чтобы запечатлеть этот инцидент. Из камеры выдвинулся телеобъектив.

— Все кончено, — повторил седовласый, его голос усиливал мегафон. — Давайте по домам, ребята.

Четверо полицейских в форме подхватили этих двоих с бумажками о разрешении и втолкнули в поджидавший патрульный пикап.

— Все кончено, ребята.

— Свободу! — завопил мужчина.

— Свободу! — подхватила толпа. Масса людей угрожающе двинулась в сторону Сорок девятой улицы и полицейских машин. Кимберли видел, как взметнулась и опустилась полицейская дубинка, затем еще одна.

Кимберли пытался разыскать Эдис среди той горстки людей, что направилась на восток к Лексингтон-авеню, но так и не нашел.

Тогда он вернулся к улице, надеясь, что, может быть, толпа, двинувшаяся к патрульным автобусам, увлекла Эдис с собой против ее воли. И тут он разглядел ее «сандвич» и свой плакат, прислоненные к уличному фонарю.

Какой-то мужчина держался за лицо. Ударом дубинки с него сбили очки и рассекли щеку. Из раны текла кровь.

Девушка, перевернув свой плакат и выставив конец древка вперед, пыталась, словно копьем, поразить полицейского в голову. Она побежала, держа тупой конец перед собой, и ударила ему в шею с такой силой, что он, широко раскинув руки, рухнул на асфальт.

Четыре полисмена, двигаясь мощной фалангой, размахивая дубинками, пробились к тому месту, где упал их товарищ. Тот крутился на тротуаре, пытаясь вытащить из кобуры револьвер.

Один из полицейских, увидя оружие, выбил его из рук и поднял. Он сунул его в карман. Но его лежащий на земле напарник вдруг схватил того за ноги и дернул так, что оба оказались на асфальте.

Демонстранты и полицейские волной накрыли двух упавших. Большая часть толпы развернулась по тротуарам вдоль Сорок девятой улицы от ее угла до середины квартала.

Кимберли услышал короткий, резкий звук выстрела, приглушенный, но отчетливый. На мгновение толпа замерла, потом началась паника.

Женщина в жакете из искусственного меха вцепилась в лицо ближайшего полисмена. Он взмахнул дубинкой и ударил ее по передним зубам. Она рухнула на землю, и двое мужчин в штатском, бросившись вперед, затоптали ее.

Кимберли услышал еще четыре выстрела подряд. Воздух наполнился тонким, зеленоватым дымом, который под легким ветерком растекся по тротуарам. Люди, бежавшие в глубь квартала, стали кашлять и пытаться прикрыть рты носовыми платками. Кимберли почувствовал запах газа. Он кинулся к стенке здания. Дышать было тяжело даже сквозь сложенный носовой платок. Глаза его наполнились слезами.

Полицейские и демонстранты теперь бежали вместе, стремясь вырваться из газового облака. Полный пожилой мужчина в черном пальто с меховым воротником подбежал к полисмену и плюнул ему в лицо. Полицейский ударил его коленом в пах, бросил на землю и стал бить головой о бровку тротуара.

Молодой парень лет восемнадцати стоял на коленях на асфальте над канализационной решеткой, его рвало. Полицейский офицер схватил его за длинные соломенные волосы и потащил к патрульному пикапу.

Мужчина со сломанным плакатом пытался достать древком ближайшего полисмена. Но тут он закашлялся так сильно, что уронил свою палку. Кимберли потерял его из виду, потому что слезы застлали ему глаза.

Огни фонарей расплывались, все выглядело странно, все словно погрузилось в глубокий туман.

Кимберли чувствовал вкус газа даже сквозь сложенный платок. Через несколько мгновений, если отсюда не убраться, он совсем задохнется. Вращающиеся маячки красных огней на крышах полицейских машин словно мячики прыгали в ночи.

Где-то кричала женщина. Ближе Кимберли слышал, как очень тихо, словно не хотел быть услышанным, ругался мужчина. Сирены вдали, приближаясь, стали слышны громче, мягче и громче.

— Все кончено.

Звук сирен становился сильнее. Возле Кимберли остановились две санитарные машины. На их крышах вертелись сигнальные маячки.

— Все закончено, — повторил усиленный мегафоном голос. — Все кончено, ребята.

— Свободу сейчас! — прокричал женский голос.

— Свободу здесь! — откликнулся мужчина.

— Свободу! Свободу, свободу повсюду!

Глава семьдесят шестая

В такое время ночи этот район был безлюден. Большая часть Южной улицы находилась в тени Ист-Ривер-Драйв неподалеку от нижней части острова Манхэттен. С выключенными фарами черный «форд» медленно ехал между опорами, поддерживающими путепровод наверху. У поворота машина выехала к реке.

Парень остановил машину. Рокко махнул ему и его дружку. Они выволокли Гарри Клэмена и положили на круглые бревна между двумя железными подпорками. За краем деревянного настила лениво плескалась река.

На всех, кроме Клэмена, все еще были надеты перчатки. Рокко снова сделал жест, и оба парня стали скатывать Клэмена в воду. Его глаза дико блестели. С клейкой лентой на губах, со скрученными проволокой кистями и коленями, он понимал, что пойдет ко дну, словно свинцовая чушка.

Рокко выстрелил каждому пареньку точно в затылок, в то место, где позвоночник соединяется с черепом. Глушитель так славно сработал при первом выстреле, что даже не насторожил второго малого. Когда пуля вонзилась в его мозг, звук был немного громче, но ни один из выстрелов нельзя было услышать даже в ближайшем квартале.

Это был тот, вспомнил Рокко, с очень грязными мыслями.

Рокко столкнул обоих парней в реку. Они упали с легким, никем не услышанным всплеском. Потом Рокко втащил Гарри Клэмена обратно в машину, сдернул с его рта повязку и поехал прочь. Он оставил негативы у друга и теперь жаждал узнать, как они могут их использовать.

Глава семьдесят седьмая

— Этот твой приятель-газетчик, кажется, думал, что я имею какое-то отношение к другому приему, — говорил Палмер. Он пил уже вторую рюмку в баре «Аллея Павлинов», выходящем на Лексингтон-авеню, а Вирджиния Клэри все не прикончила виски с содовой. Он совершенно забыл, что уже прошло полчаса с тех пор, как они покинули «Крышу под звездным небом», и что, скорее всего, конгрессмен Кинкейд вне себя. Ни один из них даже не думал об этом.

— Считаешь, он прав? — спросила Джинни.

— Нет. Мы, должно быть, обслуживаем не более трети этих компаний.

— А-а…

Когда она улыбалась, вот как сейчас, с ее лица исчезала слабая тень, выражение вечной меланхолии, которое в самом начале так привлекло Палмера.

— Если ты действуешь так осторожно, — сказала она затем, — то тебе действительно не следует связываться с банком Фискетти. Меня охватывает озноб от одной мысли, что Бен может стать твоим сотрудником.

— Но почему? Разве ЮБТК занимается только высокоморальными операциями?

Она сделала паузу, чтобы обдумать это.

— Ты сам — одинокий пират, я это всегда знала. Я до сих пор не могу прийти в себя от того, как ты осуществлял тот свой переворот полтора года назад.

— Но ты не можешь сказать, что я был его инициатором, — защищался Палмер. — Меня вынудили к этому.

— Подтолкнули или сам упал. Это не имеет значения, важно лишь то, кто поднимается в конце схватки с ковра и кому судья поднимает руку. И ты, дорогой, был единственным победителем.

— Я ненавижу проигрывать. Ты тоже.

— Все ненавидят проигрывать, — поправила она его. — Но кто-то должен проиграть, чтобы кто-то выиграл. Разве это не слишком очевидно?

Он кивнул.

— Ты все еще не объяснила мне, почему тебя так беспокоит приход Бена в ЮБТК с основательной пачкой акций. Он прилежен, аккуратен, хорошо говорит, хорошо образован, блестящ, производит впечатление, умен, умеет добиваться успеха.

— Он обладает всем этим и еще кое-чем.

— Да?

Вирджиния Клэри вздохнула и допила свою рюмку.

— Он сам себе не принадлежит, им владеют с потрохами. Он у них на надежном крючке. У них слишком много его заложников, чтобы он мог порвать с ними. Жена? Четверо детей? Забудь об этом.

— Речь идет об его отце и тесте?

— Тони Фише и Винни Биге.

— Хорошо, это уже ближе к тому, что беспокоит меня.

— Так и будет. Они начнут.

— Но почему? Какая разница между тем, как они ведут бизнес и как это делаем мы? — Палмер жестом показал бармену, чтобы тот повторил заказ. — Когда я спросил об этом одного моего весьма уважаемого партнера, он промямлил что-то неопределенное о старых школьных связях и решил, что сделал внятное заявление. Но никто из них не изложил ничего путного, никто из них не смог сказать мне, в чем именно заключается различие.

Какое-то мгновение она глядела на пустую рюмку.

— Разве это такой уж щекотливый вопрос для таких людей, как ты, чтобы стоило беспокоиться? Предположим, боже упаси, ты получишь правильный ответ!

— Не делай из меня дурака, — вспылил Палмер, — Гарри Элдер утверждает, что у мужчин тоже бывают свои периоды. И оба вы увертываетесь от ответов.

— Это верно.

— Тогда в чем же дело? Чувствуете дурной запах?

— Даже лучшие друзья не хотят ничего говорить тебе? — Она снова улыбнулась ему, но на этот раз выражение меланхолии осталось на ее лице. — А я тебе друг, Вудс?

— Разве нет?

— Почему я должна им быть?

Тут как раз бармен подал заказ и убрал пустые рюмки. Эта заминка дала Палмеру возможность подумать, вернуться к его обычной схеме размышлений, вместо того чтобы выпаливать первое, что приходило в голову, как произошло сегодня вечером.

— Полагаю, ты права, — сказал он в конце концов. — Почему ты должна быть моим другом после всего того, что произошло?

— Не произошло ничего страшного.

— Всего лишь окончательный разрыв между нами.

— Но это вовсе не так ужасно. — Она пригубила рюмку, а затем растерла каплю жидкости на столе, образовавшую кружок на его сияющей поверхности. — Ты в самом деле не хотел меня такой, какой я была, — продолжала она, — к концу я тебя ненавидела и предпринимала ужасные усилия, чтобы скрыть это. Я больше не ненавижу тебя, Я понимаю, что происходило тогда. Это было поклонение герою. А когда я обнаружила, что ты вовсе не рыцарь, каким кажешься, то поняла, что ты предал мою мечту, и возненавидела тебя. Это длилось всего несколько месяцев. Потом у меня возникла другая проблема. Я скучала по тебе. Физически. Эмоционально. Как только можно скучать по мужчине. Но это тоже длилось только несколько месяцев. Это был несчастливый год для меня. Именно так. Каждый раз, когда дома или в офисе звонил телефон, я была уверена, что это ты. Ты. Звонишь. Чтобы сказать: «Давай снова будем вместе». Я хотела этого — чтобы холодно отказать тебе.

— Я не имел представления…

— Да, конечно, — прервала она. — А должен был бы. А потом, около шести месяцев назад, умерла моя мама.

— Я не зн…

— Об этом было в газетах. После ее похорон я бросила старую квартиру, где мы жили. Я просто пригласила людей из Армии спасения и сказала им, чтобы они унесли мебель. Я переехала. Решила все переделать. Встретила Джимми Кинкейда. Других мужчин. Стала чувствовать себя намного лучше. И поэтому я послала тебе приглашение на сегодняшний прием. Разве это не предел глупости?

— Но почему ты…

— И ты принял его, — прервала она, — что увеличивает глупость в неимоверных пропорциях. Я должна была рехнуться, чтобы пригласить тебя, а ты должен был чокнуться, чтобы принять предложение. Как Эдис?

Палмер моргнул.

— Превосходно. А может, не очень. А что?

— Все еще перебиваетесь вместе, ни туда ни сюда?

Палмер на секунду закрыл глаза.

— Мы пользуемся не самыми лучшими выражениями.

— Разве это новость?

— Ладно, если всерьез, мы сейчас во много худшей форме, чем два года назад.

— Хм…

Он открыл глаза и сделал жест, словно отбросил что-то.

— Ладно, оставим Эдис. Вернемся к тому вопросу, что я тебе задал.

— А почему ты думаешь, что я могу дать тебе ответ?

Палмер неопределенно махнул рукой.

— Ты всегда могла.

— Это было раньше. А теперь это теперь. Теперь мы уже по-настоящему не настроены на волну друг друга.

Это было утверждение, не вопрос.

— Это так?

Она опять пригубила напиток, потом опустила рюмку на стол и стала внимательно ее разглядывать, словно обнаружила в янтарной жидкости какую-то мушку. Потом внезапно и твердо кивнула.

— Да.

Некоторое время они оба молчали. Наконец Палмер сказал:

— Должно быть, я и впрямь в тупике, иначе не стал бы выплескивать на тебя все это при первой же встрече.

— Да, понимаю, — ее голос оставался холодным.

Через некоторое время она поднялась.

— Если добрый седой конгрессмен еще ждет меня, то я хотела бы вернуться назад.

— Конечно. — Палмер оставил деньги на столике и проводил ее по коридору, ведущему в главный холл отеля. Когда они вышли из бара, с Палмером столкнулся тяжеловесный пожилой человек в темно-синем костюме и темно-сером пальто.

— Извините. — Он поспешил было мимо.

— Притормози, Малви, — сказала Вирджиния. — Все еще мучаешь избирателей?

Грозный мужчина повернулся к ней, лицо его было белым как мел.

— Какого черта… — Он остановился, и выражение гнева на его лице сменилось изумлением. — Клэри!

— Что происходит, Джеймс?

— Ты хочешь сказать мне, дорогуша, что не знаешь, что происходит перед этим отелем?

— Я видела демонстрантов.

Толстяк печально покачал головой.

— И подумать только, что когда-то Клэри поспевала к месту происшествия быстрее, чем ребята из отдела по расследованию убийств.

— Так что же происходит перед входом?

Малви, тряхнув двойным подбородком, указал в сторону холла, выходящего на Парк-авеню.

— Пойди и взгляни сама, дорогуша. — И он поспешил дальше.

Палмер улыбнулся ей:

— Все еще слывешь «дорогушей» среди нью-йоркских ловкачей?

Она пожала плечами:

— Если девушка когда-то поработала журналисткой, она навсегда остается «дорогушей».

Они пошли следом за толстяком и обнаружили, что все холлы и другие общественные места разом опустели. Они остановились ненадолго, чтобы заглянуть в зал «Серт-рум», и увидели, что посреди него кто-то из Белого дома произносит речь. Палмер послушал некоторое время и обнаружил, что очень трудно найти различие между тем, что говорил этот человек о нуждах обороны, и такими же глубокомысленными изречениями оратора на ужине, который состоялся наверху. Хотя по интеллектуальному уровню эти две речи были совершенно разными. Он понимал, что человек из Белого дома на голову выше любого из местных талантов, собравшихся на обед наверху. На самом деле, это он виноват, что не может найти различия в этих речах, и в этом нельзя винить кого-либо из ораторов. И, наконец, он понял, что ему наплевать на все это.

— Я могу принять на себя эту вину, — произнес он вслух.

— Что несет этот пустомеля? — спросила Джинни.

Они отошли от «Серт-рум» и направились к выходу на Парк-авеню.

— Где же все? — спросил Палмер. — Или полиция выгнала их из холла?

— Нет, они просто стараются держаться подальше от скандалов.

— Что?

Они проскочили сквозь вращающиеся двери, все еще заряженные тем импульсом, который придал им Малви.

Прохладный воздух успокаивал. Но в нем ощущался и какой-то слабый кисловатый привкус, который Палмер сначала не смог опознать. Он принюхался. Джинни взяла его за руку. Он почувствовал, как ее пальцы сжали его кисть. Подбородком она указала ему на дальний угол Пятидесятой улицы.

Две машины «скорой помощи» образовали угол вокруг горстки людей. Несколько врачей занимались тремя телами, лежащими прямо на голом асфальте. Первый из них был пожилой мужчина в пальто с меховым воротником, которого они пытались вернуть к жизни. Густая струя крови стекала из уголка его рта. У второго мужчины была большая рваная рана на щеке под глазом. Врач старался остановить ему кровь. Третий пострадавший был скрыт от взора Палмера двумя санитарами и пожарным с кислородным прибором. Четвертый человек, лежащий на земле, был полицейский в форме. Им никто не занимался. Лицо его было накрыто его же шлемом.

— Мертв? — спросил Палмер. — О Боже!

Джинни кивнула. Красные вращающиеся маячки на крышах полицейских и санитарных машин вертелись и вертелись. С душераздирающим воем подкатила еще одна «скорая». Двух девушек лет по восемнадцать, которых до этого Палмер не заметил, посадили в машину. Он не видел, что с ними стряслось, но они плакали. Человек в белом халате говорил что-то полицейскому офицеру, который сидел на обочине тротуара, сжимая лицо ладонями. Врач пытался заставить полисмена выпить лекарство из бумажного стаканчика. Полицейский непрерывно мотал головой и отказывался, тогда врач встал и подошел к пожилому мужчине. Его партнер стирал кровь со рта старика. Рука с белым полотенцем вдруг задержалась на какой-то момент, потом опустила полотенце на лицо старика.

Поверх голов, с крыш телевизионных машин камеры продолжали записывать происходящее, но репортеры теперь были уже внизу, они смешались с пострадавшими, держа в руках микрофоны, стараясь уловить каждое произнесенное ими слово.

Вирджиния Клэри взглянула на свои крохотные часики.

— Они еще смогут успеть к одиннадцатичасовому выпуску новостей, — сказала она.

— Это твой единственный комментарий? — спросил Палмер.

Она растерялась.

— Я… я не имела в виду…

— Правильно. — Он повернул ее за плечи и направил обратно в холл «Уолдорф». — Давай возвращайся наверх к своему приятелю Кинкейду. Представляю, что он будет рассказывать о происшедшем некоторым своим коллегам.

— Послушай, я…

— Теперь я понимаю, что ты хотела сказать об этом безлюдном холле. Они использовали выход на Лексингтон-авеню. Никто не хотел быть замешанным.

Палмер остановился посреди холла и огляделся.

— Я-то верил, что не составляет особого труда собрать толпу на Манхэттене. Но это ложь, верно? В ту же секунду, как происходит что-то насильственное, эта публика смывается. Никто не хочет стать свидетелем. Никто не хочет ничего знать.

Он подвел ее к лифту и сказал оператору:

— Доставьте эту леди обратно на «Крышу под звездным небом».

Джинни смотрела на него с выражением недоумения, смешанного с гневом, двери захлопнулись.

Палмер снова двинулся к выходу на Парк-авеню, но остановился, заслышав взрыв аплодисментов в «Серт-рум». Оратор едва успел закончить, как джентльмены в вечерних костюмах стали направляться в раздевалку за своими пальто.

— Вудс, — окликнул его моложавый мужчина с длинными волосами. На нем была белая рубашка со стоячим воротничком. Палмер застыл, не веря своим глазам. Он был уверен, что видел этого человека на другом приеме, но счастливо избежал встречи с ним.

— Суперречь, верно? — сказал банкир-инвестор.

— Разве вы не были наверху?

Мужчина сделал рукой неопределенный жест.

— Все время в движении. Не следует представлять из себя сидячую мишень. Там снаружи, кажется, была небольшая заварушка?

Его фальшивый британский акцент — он входит в группу инвесторов в Англии, но все знали, что он родился и получил образование в Милуоки, — в сочетании с длинными волосами и стоячим воротничком вызвали у Палмера такое же отвращение, как все, с чем он сталкивался в этот вечер.

Он вглядывался в покрасневшее лицо этого человека, тот начал оправдываться, но Палмер опередил его.

— Те, кто там собрался, были избиты, потому что протестовали против таких ублюдков, как вы, Арчи, — дружелюбно сказал он банкиру-инвестору. — Двое из них убиты. Гражданский и полицейский. Так что там за треп, старина?

Банкир остолбенел, потом пробормотал что-то вроде «плохая шутка», повернулся на каблуках и кинулся в раздевалку, где уже образовалась двойная очередь из почетных гостей. Палмер стоял в стороне, возле дверей на Парк-авеню, и смотрел, как они покидают отель через черный выход. Видимо, весть о происшедшем уже распространилась.

Спустя некоторое время он снова вышел наружу. Ночной воздух стал совсем прохладным. Палмер видел, как два санитара уложили мертвого старика на носилки и погрузили их в «скорую помощь». Полицейский, сидевший на обочине, теперь находился в обществе негритянского подростка лет пятнадцати, которого рвало на собственные ботинки. Полицейский поднял голову, и на лице его появилось выражение крайнего отвращения.

— Я застрелил из-за тебя своего приятеля, парень. — Полицейский с ненавистью взглянул на подростка, но, не получив ответа, снова опустился на обочину и уставился на асфальт перед собой. — Застрелил насмерть, — бормотал он.

— Ему сейчас скверно, — послышался голос за спиной Палмера. Он обернулся и увидел толстяка Малви. — Знаете, — продолжал Малви, — таких случаев бывает несколько каждый год. Полицейские случайно убивают друг друга при облавах, в перестрелках, во время демонстраций. Это случается. Человек, которыйсовершает такой выстрел, обычно уходит из полиции на год или около того.

Палмер снова уловил легкий кисловатый запах.

— Слезоточивый газ?

— Какая-то новая дрянь, — сморщился Малви. — Многоцелевой газ, используемый при беспорядках. А эти идиоты выпустили его до того, как убрали отсюда собственных людей. Роскошно спланировано.

— Было много народа?

— Я с этими пикетчиками вот уже восемь лет, — сказал Малви. — Это моя работа. Я не питаю ненависти к беднягам. Им можно посочувствовать. Им не нравится то, что у них есть, и они не знают, как получить то, чего хотят. Такие вот времена, — продолжал толстяк-детектив. — В былые дни, когда человек ненавидел государство, он собирал свое барахло и перебирался куда-нибудь еще. Господи, так было во всем мире. А теперь, скажите мне, куда податься этим несчастным? Всюду кишмя кишит и везде — крепкий кулак государства. Им надо привыкнуть к этому. Им некому выплеснуть то, что у них на душе.

Палмер принюхался. Кислый запах почти исчез, или же, быть может, он уже привык к нему. Он пошел к югу, в сторону Сорок девятой улицы, но потом вспомнил, что его пальто осталось наверху, в раздевалке на «Крыше под звездным небом». Когда он вернулся, то столкнулся с Вирджинией Клэри.

— Ох!

— Извини!

— Я надеялась, что ты еще не удрал, — сказала она.

— Имел беседу с твоим приятелем Малви, он просветил меня. Прости, что я вспылил. Как твое свидание?

— Я сказала ему, что должна поговорить с тобой. Он все понимает.

Палмер почувствовал, что приходит в смятение.

— Господи, что понимает?

— Понимает, что мы добрые друзья и что мы давно не видели друг друга.

— Должен сказать, он ужасно любезный жених.

— Вудс, ты спешишь с определениями. Мы не помолвлены.

— Значит, любовник.

— Да, — согласилась она. — Любовник. Ты заставляешь меня сожалеть о том, что я снова спустилась к тебе.

— Почему ты это сделала?

— Я подумала, что тебе нужна помощь. — В ее темных глазах появилось какое-то новое выражение. — Мне пора бы запомнить, что ты не нуждаешься в помощи. Или не сознаешься в этом.

Какое-то мгновение Палмер вглядывался в ее лицо. Он начал было говорить, что это как раз она отказывает ему в помощи, ибо утверждает, что они настроены на разные волны. Он хотел сказать ей, что ее слова о том, что репортеры телевидения могут поспеть к одиннадцатичасовому выпуску новостей, разозлили его своей бессердечностью. Но вместо этого он просто улыбнулся и взял ее под руку. Они подошли к углу Сорок девятой улицы.

— А как же твое пальто?

Палмер пожал плечами.

— Куда тебя отвезти?

— Ко мне домой.

Глава семьдесят восьмая

Шон и Оги сидели на одном из обитых малиновой кожей угловых диванов в глубине кафе вместе с приятелем из Бостона, оптовиком женской одежды одного из самых дорогих тамошних универсальных магазинов. К ним присоединился примерно в половине одиннадцатого другой приятель, закупщик из большого специализированного магазина в Вашингтоне.

Они решили хорошо погудеть, и тут к ним присоединился третий, управляющий местного универсама, они уже пропустили, по крайней мере, по четыре стаканчика и чувствовали себя превосходно.

Это праздничная гулянка, подумал про себя Шон, мы как бы отмечаем День независимости.

— Ну, так как, друзья? За День независимости? Четвертое июня?^[127]

Оги скорчил гримасу:

— Перестань дурачить. Сейчас июль, крошка, и ты знаешь это.

— Июль? — спросил сбивчиво Шон. — Июль или июнь?

Это вызвало у всех пятерых припадок хихиканья.

— Серьезно, парни, — Шон стал пытаться имитировать веселый протяжный техасский говор, — моя жена, леди Бигль и я, мы предлагаем отпраздновать нашу эмансипацию сегодня вечером в настоящем техасском стиле.

— Пощади нас, дорогуша, — протянул оптовик из Бостона.

— Вы ведь не допустите, друзья, непочтительности к начальникам? — настаивал Шон, продолжая ломать язык по-техасски. — М-да? — Он сузил глаза, пытаясь разглядеть кого-то возле стойки бара. — Я говорю… — Он с трудом поднялся на ноги и нетвердыми шагами направился к Бену Фискетти. — Я говорю, приятель, я говорю, старина, пип-пип… — Он захихикал, стоя возле него и не соображая, что произнесет дальше.

— Привет, Шон! — Бен взял от бармена свое виски с содовой. — Ты как тут очутился?

— Я всегда здесь. Это один из моих маленьких приютов.

Бен отпил половину своего хайболла. Сделал паузу и начал осторожно формулировать фразу.

— Х-хочешь… — он остановился и переждал, потом закончил: — Х-хочешь выпить?

Шон взял стакан из его рук и поплелся обратно к своему дивану.

— Девочки, — сказал он, — это Бен. Хороший малый, но не голубой, пока.

Оптовик из общенациональной столицы взглянул на Бена и зазывно улыбнулся.

— Что ж, — медленно протянул он, — у нас у всех недостатки.

Глава семьдесят девятая

Эдис вернулась домой к одиннадцати часам. Она включила телевизор как раз вовремя: закончилась реклама какого-то желудочного средства, и диктор начинал освещение событий дня. Три минуты она слушала о событиях во Вьетнаме, минуту — о новом законопроекте президента о налогах, две минуты — о циклоне, который пронесся над Арканзасом и Миссури, потом была реклама средства от головной боли.

— Мам?

Она испуганно вздрогнула и повернулась. В дверях босиком и в ночной рубашке стояла ее дочь Джерри.

— Ты должна была заснуть еще час назад.

Джерри кивнула.

— Я не могла спать. Можно мне посмотреть с тобой телевизор?

— Только новости.

Эдис подвинулась в покрытом мягком кресле, и Джерри устроилась рядом. Девочка показалась Эдис худой как щепка. Она обняла ее.

Две минуты они наблюдали, как пожар пожирает мотель в Провиденсе, минуту — крушение поездов в Орегоне, еще минуту — подготовку к новому космическому полету на мысе Кеннеди, а потом еще две минуты — эффектное свадебное торжество двух кинозвезд, для каждой это была четвертая свадьба. Последние полминуты новостей были посвящены репортажу о демонстрации моделей в Париже. На манекенщицах поверх шифонового нижнего белья были только совершенно прозрачные платья ярких цветов. Все кадры были сняты дальним планом.

— Давай посмотрим местные новости, — предложила Джерри.

— Давай! — Эдис и забыла, что первая четверть часа обычно была посвящена так называемым международным новостям. — Но только потом — в постель. Почему ты не могла заснуть?

— Думала.

— О чем?

Джерри съежилась и спрятала голову на груди Эдис.

— О разном.

— Думала о разном. Понятно.

— О войне. О том, что, может быть, призовут Вуди. О том, что ты и папа поссорились.

Эдис судорожно два раза глотнула, но понадеялась, что дочь не заметила этого.

— Почему это тебя беспокоит? Это была вовсе не ссора, дорогая. Мы просто обсуждали наши дела.

— Вы в последнее время очень часто обсуждаете, не так ли?

Эдис подняла за подбородок голову Джерри и посмотрела ей в лицо.

— Это сарказм? Я считаю, что мы просто не очень ладим.

Джерри, скорчив глупую гримасу, усмехнулась.

— Мягко выражаясь.

— Да. Я знаю, тебе этого не понять, знаю. Но это иногда случается у женатых людей. — На мгновение Эдис остановилась и посмотрела на рекламу дезодоранта. — Иногда все это очень серьезно и приводит к разрыву, иногда нет. Я не знаю, какой из двух вариантов у нас.

На телеэкране промелькнул какой-то зубной эликсир, а потом началась программа местных новостей. Эдис увидела вашингтонского политика, призывавшего к эскалации войны. Против таких, как он, она пикетировала несколько часов назад.

— Между тем перед гостиницей в центре города, где выступал министр, полиция разогнала демонстрацию, — сообщил диктор.

На телеэкране появилось лицо вашингтонского политика, губы его двигались, но слышно ничего не было. Затем появилось изображение патрульной полицейской машины, движущейся по Парк-авеню.

— Сообщается о том, что многие получили ранения, — произнес диктор, на экране все еще видна была машина. — По неподтвержденным данным, серьезно пострадал офицер полиции. — На экране появился диктор, он читал текст, написанный на листе бумаги. Он остановился и посмотрел в камеру. — Сегодня мэр призвал жителей Нью-Йорка помочь в борьбе с преступностью на улицах…

Эдис выключила телевизор.

— Так нечестно, — сказала Джерри. — Или ты больше не хочешь смотреть?

— Просто не хочу смотреть очередную рекламу о том, как лечить саму себя.

— Но еще будет много новостей.

— Мне неинтересно.

— Интересно смотреть только мирную демонстрацию? — спросила Джерри.

— Да.

— Ты и за обедом горячо обсуждала эту тему.

— Да.

Джерри выпрямилась в кресле рядом с ней.

— Ты была там сегодня, правда? — вдруг спросила она.

Эдис пыталась найти подходящий ответ. Она слишком устала, чтобы говорить уклончиво.

— Да, — сказала она. — Я принимала участие в пикете.

— Вот так так!

— Вот так так. — Эдис кивнула. — Было страшно и скучно одновременно, Этим людям никто не верит, Джерри. Они чересчур торжественные и мрачные, все было похоже на собрание религиозной секты.

— Не было никакого избиения и никаких воплей?

— Несколько старых лозунгов. Несколько песен, довольно глупых.

— Ты просто не понимаешь смысла, — сказала Джерри. — Там совершенно другие женщины, мама. Бабушкины очки, длинные платья, волосы с пробором посередине, туфли, которые можно украсть только у монахини. Это торжественно. Ты, должно быть, сильно выделялась. У тебя же юбка выше колен.

Эдис слегка улыбнулась.

— Думаю, да.

— Полицейские тебя не тронули?

— Нет.

— А кто пострадал?

— Я… не знаю. — Эдис встала, и между ней и дочерью пролегло некоторое расстояние. — Я убежала, когда стало казаться, что дело принимает неприятный оборот.

— Ничего себе.

Эдис не поднимала на Джерри глаз. А когда все же посмотрела, то увидела, что девочка пребывает в задумчивости.

— Но твои друзья остались, правда?

— Друзья?

— Люди, которые привели тебя?

— Думаю, что да. — Эдис покачала головой. — Но я не очень уверена. Как только дело стало принимать неприятный оборот, я взяла такси. Спасибо шоферу такси, что остановился.

— Ну и ну.

Они помолчали.

— Не пытайся представлять это хуже, чем было на самом деле, — наконец сказала Эдис. — Я бросила своих друзей. Допустим, это так. Возможно, у меня просто нет права бывать в таких местах. Если бы я пострадала, какой же матерью была бы я тебе? А если бы мое имя было предано гласности, то это могло повредить работе твоего отца и нашему будущему.

— Ты помнишь ту женщину с юга? — спросила девочка. — Ту, которую застрелили, когда она вела машину? У нее была семья.

— Совершенно верно. И…

— Думаю, ее дети были в любом случае горды ею.

Эдис нахмурилась.

— Считаешь, что я должна была остаться?

Длинные худые руки Джерри согнулись в локтях, она, словно крыльями, взмахнула ими.

— Я ничего не считаю, мама, — сказала она с невинным выражением лица.

— Знаешь, твой отец прав. Вы, дети, иногда заходите слишком далеко.

— Это только я. А мальчишки строго придерживаются правил. — Джерри захихикала. — Ты ушла от пикетчиков, и это правильно. Если там скукотища, чего там оставаться?

— Я ушла не поэтому, — напомнила ей Эдис.

— Что касается меня, то я считаю это веской причиной.

— А я тебя об этом и не спрашивала.

На лице Джерри появилось тоскливое выражение.

— Извини. Ты, наверное, хочешь позвонить своим друзьям и узнать, как у них дела?

— Зачем? — Эдис задумалась. — Я уверена, что у них все в порядке. Я позвоню утром.

Джерри кивнула.

— Ладно, мам, я иду спать. Ты тоже?

— Думаю, что да.

— Не жди папу, — сказала девочка и, чмокнув ее в щеку, выбежала из комнаты. — Спокойной ночи!

Эдис стояла и размышляла над тем, что она, вероятно, перестала понимать, когда ее собственная дочь демонстрирует свой сарказм. Или она просто сошла с ума и во всем видит скрытый смысл?

Но, учитывая умственные способности Джерри, она решила, что последнее замечание, несомненно, было сарказмом.

Глава восьмидесятая

Палмер и Вирджиния Клэри шли в сторону реки вдоль Сорок девятой улицы. Палмеру казалось, что они, не переставая, говорили, в основном они обсуждали события вечера.

Теперь они шагали по Первой авеню. Палмер заметил, что он идет медленнее — долгий вечер давал о себе знать, ноги ныли. Он взглянул на освещенные часы в витрине часовой мастерской. Не было еще и половины двенадцатого. Но ему казалось, что уже гораздо больше.

На пересечении с Пятьдесят восьмой улицей они опять повернули на восток, пересекли Саттон-Плейс и остановились на некоторое время у маленького тупичка; в нем умещалось только пять машин, и он выходил прямо к реке. Вирджиния провела его по каменным ступеням к небольшому парку с несколькими скамейками, окруженному железными перилами, предохранявшими прохожих от падения на камни.

Луна еще не взошла. С моста на Пятьдесят девятой улице доносился непрерывный шум мчащихся машин. И парк казался поэтому еще более уединенным. Такое ощущение, подумал Палмер, что он находится на дне шахты. Где-то над ним устремлялись ввысь небоскребы, проносились, словно по воздуху, легковые и грузовые машины. По другую сторону реки, казавшейся черной, маслянистой, теснились здания Велфэер-Айленда,^[128] там спали или никак не могли уснуть больные. Вдали, над Куинсом, парил вертолет, сверкая огнями.

— Почему мы пришли сюда? — спросил он.

Она кивнула на небольшую группу домов с одной стороны крошечного парка.

— Я присмотрела вот тот дом и терпеливо ждала его — маленький, с двустворчатыми окнами. Он принадлежал сберегательному банку. Как только его выставили на продажу, я предложила за него высокую цену, слишком высокую, и урвала его.

— Но ты ведь не используешь его весь?

— Первый этаж и полуподвал. А две квартиры наверху сдаю.

— Какую закладную ты получила?

Она скорчила гримасу.

— Так было хорошо, когда мы делали вид, что не имеем отношения к банковскому делу. Я почти убедила себя в этом.

Палмер засмеялся, повернулся и стал смотреть на темную реку, проносящую свои могучие воды где-то под ними.

— Гарри Элдер полагает, что вряд ли банкира можно считать джентльменом.

— Гарри прав.

— Он хочет, чтобы я никогда не забывал, что мы — грязные ростовщики.

Вирджиния Клэри энергично закивала.

— Ниже уже опускаться некуда. Ниже может быть только кто-нибудь вроде меня, кто рекламирует банкиров.

Он порылся в кармане пиджака. Во время их долгой прогулки ему не было холодно, но сейчас он начинал ощущать легкую прохладу.

— У тебя есть сигареты? — спросил он.

— Бросила курить в прошлом году.

— Боже мой! С какой пользой ты провела этот год — отказалась сразу и от меня, и от табака.

Она молчала и смотрела на реку, потом перевела взгляд вниз по течению к южной оконечности Велфэер-Айленда.

— Никаких комментариев? — настаивал на продолжении темы Палмер.

— Вудс. — Она сделала паузу и, казалось, опять надолго замолчала. Спустя некоторое время она вздохнула так легко, что Палмер едва услышал этот вздох сквозь шум машин на мосту Куинсборо. — Вудс, что ты подумал, когда получил приглашение на сегодняшний прием?

— Я подумал: ага. И что-то еще вроде этого.

— Я спрашиваю серьезно.

— Я… не знал, что и подумать. Да ничего не подумал, просто почувствовал нутром, что захотел пойти, вот и все.

— А что ты думаешь сейчас? — продолжала она.

— Я и до сих пор не очень-то раздумываю на эту тему. За прошедшие несколько месяцев меня замучили тяжелые мысли. Наверное, я боялся подумать об этом, ведь и так забот хватает.

— Это, по крайней мере, честно. Ты не всегда так искренне говорил со мной.

— Я стал искренен сам с собой, вот и пришел в уныние. И не вижу причины, чтобы щадить дорогих и близких.

Как только Палмер произнес эту фразу, он попытался мысленно проиграть ее, чтобы понять, не означала ли она больше того, что он хотел в нее вложить. Она действительно означала больше.

— Я позволяю тебе, — сказала Вирджиния, — убрать «дорогих и близких».

— Не читай больше мои мысли.

— Прошу прощения.

— Моя дочь Джерри тоже читает мои мысли. Очевидно, я — открытая книга.

— Только для женщин, которые… — Она остановилась.

— Которые что? — спросил он через некоторое время.

— Которые, — она отвернулась от него и сделала несколько шагов вдоль ограды, — которые любят тебя.

Они помолчали. Потом она отошла от него еще дальше.

— Как ты думаешь, почему я попросила их пригласить тебя? — спросила она.

— Подожди немного, — запротестовал Палмер. — А как же с Кинкейдом? С тем мужчиной, которого ты упоминала? Как быть с тем, что мы порвали друг с другом?

Она покачала головой.

— Ты никогда меня не понимал. Правда?

— Думаю, что да.

— Когда ты прислал записку, что будешь на приеме, я разревелась. Но не надолго. На одну или две минуты. — Она повернулась к нему, но не приближалась. — И когда я увидела тебя сегодня вечером, чуть опять не разревелась.

— А тот разговор на Пикок-Элли?

— Просто я пыталась быть разумной.

Палмер на шаг приблизился к ней. Она отошла на шаг. Парк освещался прожекторами, и поэтому на ее скулы ложились густые тени, которые скрывали большую часть лица.

— Тебе придется придумать объяснение получше, — сказал Палмер, помолчав. — В мои годы я уже медленно соображаю.

— Нечего объяснять. Я порвала с тобой. И это правда. Я встречалась с другими мужчинами, со многими мужчинами, в том числе и с Кинкейдом. Некоторые из них были довольно хороши. Разве это не понятно? Я порвала с тобой, но я постоянно сравнивала всех с тобой. Это естественно. Понятно?

— Нет.

— Конечно, понятно. Послушай, с какими женщинами ты встречался за последние полтора года?

Палмер нахмурился.

— Я с ними не встречался.

— Так я и поверила!

— Правда, — сказал он. — После тебя никого не было.

Она повернулась и посмотрела на реку. Где-то далеко, выше по течению, плыл на юг маленький белый корабль, и освещавшие его огни отражались в воде мерцающими пятнами. Красный свет справа по борту был похож на крошечное пламя в несущейся стремнине.

— Как мне это воспринимать? — помолчав, спросила Вирджиния. Она крепко сжимала на шее свой темный жакет. Но теперь пальцы ее разжались, и грудь окатила ночная прохлада. Она опять прижала к себе жакет.

— Это было сказано не для того, чтобы ты каким-то образом воспринимала мои слова, — выпалил Палмер. — Хотя ты могла бы ответить, что тебе потребовалось столько же времени, чтобы порвать со мной, сколько и мне.

— Наши отношения были слишком сложными, не хотелось бы мне пережить все снова.

— Если ты хочешь искать в них только плохое, то да.

Она попыталась улыбнуться.

— Это не так.

— Ну не так, так не так.

— Следы прошлой вражды, — задумчиво проговорила она. — Я объяснила тебе, почему пригласила тебя на обед. Но почему ты пришел?

— Ты мне ничего не говорила, — заметил Палмер.

— Нет, говорила. Разве ты не слышал?

Он кивнул.

— Слышал. — Спустя некоторое время добавил: — Я решил прийти, потому что хотел тебя опять увидеть.

— Итак, ты хотел задать мне вопросы, на которые никто другой не может ответить?

— Да. Но это только одна причина.

Она закрыла жакет на груди.

— Тебе, наверное, холодно, Вудс.

— Не очень.

— Зайди в дом и выпей стаканчик.

— Спасибо.

Он взял ее за руку и повел вверх по лестнице на улицу.

— У меня были другие причины, чтобы хотеть тебя увидеть снова. Я хотел знать, как у тебя дела и что ты чувствуешь… Я хотел увидеть, как ты выглядишь. Я хотел опять услышать твой голос. Я подумал, что, может быть, мы опять сможем танцевать… Я хотел опять ощутить тебя. Много причин.

Она повела его через двор между домами, потом вверх по короткой лестнице на первый этаж своего дома.

— Я скучал по тебе, — услышал себя Палмер. — Не знал только, как сильно я по тебе скучаю, пока не получил приглашения.

— Входи и грейся.

— Да. — Он дрожал. — Становится довольно прохладно.

Глава восемьдесят первая

Темный, без номеров, «форд» остановился в десяти кварталах от дома на Парк-авеню, где жил Гарри Клэмен. Рокко взглянул на часы: до полуночи оставалось полчаса. Он повернулся и посмотрел на Клэмена. Тот растирал свои запястья и лодыжки. Губы в том месте, где пластырем была содрана кожа, покрылись тонкой коркой.

— Все понятно, Гарри? — спросил Рокко.

— Да. — Клэмен помолчал. Потирая запястья, он вытащил из кармана носовой платок и вытер им лицо. — Я видел фотографии, Рокко. Теперь все понятно.

— У тебя есть чувство юмора, Гарри.

Клэмен моргнул.

Рокко открыл дверь со стороны Гарри.

— Выходи. Отсюда пойдешь домой пешком. Такси не бери. Понятно?

— Да, Рокко.

— Хорошо. С этого момента будешь говорить только: «Да, Рокко». Пока не спросишь разрешения у меня, не смей ни вздохнуть сам, ни пикнуть. Понятно?

— Да, Рокко.

— Уже несколько часов назад ты должен был бы умереть, Клэмен. Но нам ты нужен живым. С этого момента ты не посмеешь построить и лачуги без нашего согласия. Твое дело — это наше дело. А не станешь выполнять наши приказания — пеняй на себя. А теперь выходи.

Рокко наблюдал, как грузный мужчина вылезал из машины. Клэмен некоторое время подождал на улице. Потом повернулся спиной к Рокко.

— Она действительно мертва? — спросил он со страхом.

— Поверь на слово. А если не веришь, попытайся возложить на кого-нибудь вину за ее смерть. На это у тебя уйдет вся жизнь, а газеты получат очень пикантный скандальный материал.

— Хорошо, хорошо.

— Иди. — Рокко захлопнул дверцу машины и поехал дальше. Он повернул на запад на Семьдесят второй улице, пересек Центральный парк и остановился у дежурной аптеки на Бродвее, чтобы позвонить по телефону.

— Санто? — спросил он, когда сняли трубку. — Он еще не спит?

— Si.

— Хорошо, буду через час. — Рокко повесил трубку. Он не любил беспокоить шефа ночью, но приказ есть приказ. Что бы ни случилось, он должен был лично доложить об этом.

Он ехал по Вест-Сайд-хайвей и думал о том, как Дон Джи оценит то, что он сделал. Ошибок не было, А присутствие Бена, пусть и неожиданное, еще больше нитей связало в один узел, никто из них об этом и не мечтал.

Он надеялся на одобрение шефа. Никуда не денется, одобрит, говорил себе Рокко. Никуда не денется. А если так, то ему придется продемонстрировать свою признательность.

Иногда, Рокко знал об этом, признательность Дона Джи была такой щедрой, что от нее просто дух захватывало.

Глава восемьдесят вторая

В полночь колокола англиканской церкви, находящейся в двух кварталах от дома Фискетти в Скарсдейлс, зазвонили с таким неистовством, что разбудили Розали. Она взглянула на часы возле кровати. Она встала и тихо прошла босиком по верхнему этажу дома. Она проверила, как спят дети, и посмотрела, не появился ли Бен.

Спустилась вниз. Иногда он приходил домой таким усталым или пьяным, что засыпал на диване в гостиной. Пошла на кухню и открыла холодильник, испытывая ужасный голод. Рассматривая содержимое холодильника, она потянулась к хлебнице и открыла крышку. Потом осознала, что же это она делает, и захлопнула холодильник.

Розали вернулась в гостиную и некоторое время читала журнал. Чувство голода отступило. В половине первого она отложила журнал и принялась за книгу, которую взяла в библиотеке. В час она положила ее и пошла наверх, чтобы опять лечь спать. Она отчетливо понимала, что Бен сегодня не придет домой. Женщина с Девятой улицы, которую он содержал, та самая, из чьего дома — она это видела — он бежал тем вечером, была, вероятно, не лучше самой обычной проститутки.

Розали знала, что живет во вседозволенном обществе, в котором возможны отступления от общепринятых моральных норм. Журналы, которые она читала, изобиловали примерами супружеской неверности и половой извращенности, к этому уже все привыкли. Розали знала, что у авторов журнальных статей это вызывало гнев, но они упорно продолжали сообщать о самых потрясающих нравственных преступлениях. Делали это снова и снова.

Ей пришло в голову, что если у Бена любовница, то и ей следовало бы завести любовника. Неясно только, как это осуществить.

Она знала, что в Виллидж были парни, которые много чего ей плели об этом. Но они были ужасно грязными и бог знает когда мылись в последний раз. Одно требование она наверняка предъявила бы к любовнику: чтобы он регулярно принимал душ и чистил зубы.

В половине второго она опять встала и спустилась вниз, чтобы посмотреть в большом словаре слово «deracinate».^[129]

Глава восемьдесят третья

— У нас есть один идиот, который считает, что мы не должны иметь никаких дел с мафией, потому что она очень часто прибегает к насилию.

Палмер кивнул, как бы подтверждая свои слова. Он пил уже третий стакан шотландского виски и знал, что Вирджинии Клэри надоело его слушать.

— Как будто обычные люди редко прибегают к насилию, — добавил он немного погодя.

Комната представляла собой нечто вроде библиотеки и выходила окнами на реку. Одна стена от пола до потолка была занята книжными полками, но не на всех полках еще были книги. Кроме того, в комнате были большой диван, на нем устроилась Вирджиния со стаканом в руке, письменный стол и мягкое кресло, в котором сейчас сидел Палмер. Он почувствовал, что говорит слишком монотонно, и остановился.

— Человек чаще прибегает к насилию, чем какое-либо другое животное, — сказала она.

— Причем он, единственный, обладает способностью, применив насилие, порицать его. Как будто… — Палмеру разговор нравился, и он опять оживился. — Разве мы не применили силу сегодня вечером перед отелем «Уолдорф», когда разгоняли этих ненормальных демонстрантов? Никакие мафиозные структуры, синдикаты и чего там еще не демонстрируют столько насилия, бессердечия и черствости.

— Только человек, помимо прочего, еще и двуличное животное, — заявила Вирджиния. Палмер понял, что она была не трезвее, чем он сам. — Животное, которое совершает преступления, о которых никакое другое животное и не помышляет, а потом называет такие преступления зверством. О другом человеке он говорит: «Он вел себя как животное», но на самом деле это означает: «Он вел себя как человек».

— Он — единственное животное, которое может разговаривать.

— Поэтому только он говорит неправду.

— Браво! — закричал он.

Она выпрямилась.

— Давай лучше займемся любовью.

— Это лучшее, что можно придумать.

— Раз ты так ненавидишь человечество, — сказала она, допивая то, что осталось в стакане, — почему ты просто не размозжишь себе череп?

— Это не в моем стиле.

— Зато в моем. Теперь я не настолько хорошая католичка, чтобы бояться самоубийства.

— Вот как, — парировал он. — Тогда почему ты не покончила с собой?

— Потому что в этом мире еще много сукиных детей, которых я бы хотела захватить с собой.

— Браво! — сказал он.

— А ты разве не ощущаешь нечто подобное?

— У меня нет желания переселяться в мир иной.

Она кивнула.

— Это потому, что тебе подходит и этот, такой, какой он есть.

— Ни черта.

— Богатые всегда предпочитают статус-кво.

Его глаза сузились.

— Ты действительно ненавидишь меня, да?

Она на удивление твердым шагом подошла к его креслу. Потом присела и положила голову к нему на колени.

— Нет.

— Но, черт побери, что мне со всем этим делать?

— С чем этим?

— С банком. С корпорацией банков. Со всем.

— Просто рассматривай все проблемы по очереди. — Она начала гладить его ноги. — Ты все еще не можешь оправиться от шока, от осознания того, что ты не очень-то отличаешься от Винни Бига. Вот что в действительности кроется за всеми твоими вопросами. Ты уже знаешь ответ. Большое преступление. Большой бизнес. Чтобы это знать, тебе не было необходимости смотреть, как убивают полицейских и пикетчиков, чтобы защитить большой бизнес. Ты уже вылил свой собственный ушат грязи, мой дорогой. Ты уже испачкал свои руки. Я не говорю тебе ничего нового.

— Ты действительно ненавидишь меня.

Она взяла его руку и мягко ее сжала.

— На этот вопрос ты тоже знаешь ответ.

— Как же ты меня терпишь?

— Порок у человека в крови, — сказала она. — Зачат во грехе. Рожден в пороке. И так испокон веков. Я иногда напускаю на себя вид, но я все-таки человек и поэтому испорчена.

— Да нет же.

— Я на самом деле надеюсь, что менее порочна, чем некоторые. — Она с улыбкой посмотрела на него, и в ее глубоко посаженных глазах зажегся огонек. — Конечно, есть и святые. Но не я. Я не так порочна, как, например, ты. У меня не было столько соблазнов.

— В моей жизни не было соблазнов.

На этот раз она рассмеялась.

— Ты умеешь красиво говорить, поэтому говоришь неправду. Тебе дана власть. Это огромный соблазн. Если бы ее дали мне, знаешь, какой бы я теперь могла стать порочной!

— Всякая власть развращает? — спросил Палмер. — Это уже старо.

Он слушал свои слова, а в памяти будто прокручивалась старая магнитофонная запись. Он осознавал, что поступил с Джинни так же, как поступил с Гарри Элдером, когда разговор зашел о мужском климаксе. Он выслушал оба этих утверждения, а потом откинул их как устаревшие. Это как в дзюдо, когда на тебя бросается противник, а ты, увернувшись, ставишь ему подножку, и он, продолжая свое движение, оказывается сбитым с ног. На самом деле — трюк дешевый, потому что нужно просто немного ловкости. Не нужно думать, не нужен эмоциональный подъем. Простая уловка. Такие ходы он использовал большую часть своей жизни. И они срабатывали.

— Ты что-нибудь знаешь о таком явлении, как мужской климакс? — услышал он свой вопрос.

— Который Гарри приписал тебе?

— Разве я об этом говорил? Не припомню.

— Я верю в необходимость задавать себе вопросы, — сказала Джинни. — Я считаю, что богатые недостаточно этим занимаются.

— Ты опять меня обстреливаешь.

— Не только богатые, — поправила она. — Мы все должны быть Гамлетами, время от времени. Если только это не входит в привычку, верно?

— Сплошные вопросы. Без ответов. — Он прикоснулся к ее кудрявым темным волосам. — Ты уже забыла, что можно делать что-нибудь еще, кроме того, чтобы задавать вопросы.

— Человек — единственное животное, которое решает такую проблему.

Он покачал головой.

— Крыса, попавшая в лабиринт, тоже. — Он теребил завиток ее волос. — Как ты думаешь, сорок — это опасный возраст?

— Для меня да.

— Ты считаешь, что если осознаешь, что вся жизнь прожита напрасно, то слишком поздно в сорок лет что-нибудь изменить?

Она села прямо на пол и пристально на него посмотрела. Она не отрывала от него своих огромных темных глаз.

— Не говори мне этого, — сказала она. — Ты ведь не считаешь, что твоя жизнь прошла напрасно. Только не ты.

— Я задал… риторический вопрос. — Он подумал, что, может быть, следовало рассказать ей о сцене с Эдис. Но потом решил, что это не имеет никакого значения. Ему не нужно было подтверждение Джинни, что Эдис была права.

— Если бы я считала, что вся моя жизнь прожита напрасно, — сказала она, — я, наверное, покончила бы с собой. — Она покачала головой из стороны в сторону. — Нет, я, наверное, убила бы кого-нибудь другого. Тебя, например.

— Зачем тебе убивать меня?

— Потому что ты самый несносный человек из тех, кого я знаю.

Он умоляюще посмотрел на нее.

— Мне на память приходят и другие определения. Разве я не самый холодный мужчина из всех, кого ты знаешь? Разве я не меньше всех проявляю участия в людях? Разве я не законченный банкир?

Джинни теперь еще пристальнее смотрела в его лицо.

— Это автопортрет?

— Какое имеет значение, кто его нарисовал?

— Ты можешь когда-нибудь не отвечать вопросом на вопрос?

— А я должен?

Они рассмеялись. Она опять положила голову к нему на колени, и он вдруг почувствовал, что ему недостает ее пристального взгляда. Он удивился, что ему не мешал ее испытующий взгляд, а взгляд других людей всегда мешал, вот уже много лет. Еще будучи ребенком, он ненавидел следящие за ним глаза готовых прийти на помощь учителей, родителей, часто даже глаза Хэнли, старшего брата. Джинни была сегодня совершенно права там, перед отелем «Уолдорф», когда заявила, что ему никогда не бывает нужна помощь. Или что он никогда не признается в этом.

Наверное, он заслужил все, что сказала Эдис. К тому же он не был по натуре общительным. Уже многие годы он знал об этом. Он не любил совместные предприятия. Не любил, когда изучали его документы, а потом предлагали помощь. Человеком, который насаждал свою помощь, был его отец, за что он всегда ненавидел его.

Единственным человеком, чью помощь он когда-либо принял, как ему казалось, была Джинни. Случилось это, когда он был в отчаянии и ему не к кому было обратиться.

— Как ты думаешь, почему это так? — вслух спросил он.

— Что?

— Почему я… — Он остановился и вдруг осознал, что он чуть было не выпалил. Но почему бы и нет? — Я думал над тем, — медленно начал он, — почему мне не нравится, когда мне помогает кто-либо, кроме тебя.

Она выпрямилась и улыбнулась ему.

— Более того, Вудс. Тебе на самом деле не нравится чья-то помощь. Ты просто презираешь и ненавидишь ее.

— Поменьше гипербол, лучше будет.

— Определение банкиров? — Она наморщила свой нос. — Гиперболы у меня в крови.

Он слегка пожал плечами.

— Если это и так, почему я тебе доверяю? Или ты такая замечательная? — Он смотрел в ее огромные глаза. — Думаю, что да. — Он пальцем прикоснулся к ее подбородку и слегка приподнял ее лицо. — Ты действительно просто замечательная.

— Может быть, и нет. Но ты так считаешь, — сказала она, — а меня волнует только это.

Они смотрели друг на друга.

— Знаешь, — наконец сказал Палмер, — я думал о тебе еще до того, как получил приглашение на обед. Не поверишь, но я много думал о тебе еще за неделю до этого.

— И только-то? А как же все остальные месяцы?

— Очень долго после того, как мы расстались, — сказал Палмер, — я был совершенно подавлен. Я не верил, что ты ушла.

— О Боже, — насмешливо сказала Джинни. — У тебя же все есть. Жена, трое детей. Чего же еще?

— А потом я начал понимать логику твоего поведения.

Она кивнула.

— Ты всегда был силен в логике. — Она сделала движение, как будто хотела сбросить мешавшую ей паутину. — Если я раскрою тебе секрет о тебе, Вудс, ты обещаешь не держать на меня зла?

— Обещаю.

Джинни поднялась на ноги и подошла к окну. Палмер повернулся и стал наблюдать за тем, как она пристально рассматривает мост Куинсборо.

— Ты придерживаешься логики, как будто это — главное в жизни, — сказала она. — Но это не так. Это очень опасно. Если логика когда-нибудь тебя подведет, то все может обернуться против тебя, и ты будешь сильно страдать.

— Я не пони…

— А ты попробуй, — прервала она его. — Попробуй разобраться, что это означает. Ты ввязался в это дело с банком Бена Фискетти, следуя только законам логики. Ты задаешь нужные вопросы, хотя в глубине души знаешь ответы. Логика делает тебя глупцом. Конечно, существует небольшая разница между ними и тобой, между тем, чем занимаются они и чем занимается так называемый законный бизнес. Логика заводит тебя в тупики, в которых ты беспомощен. А что, если, следуя логике, насколько это возможно, ты окажешься ни с чем, то ты будешь тогда полагаться на инстинкт? На эмоции?

Он хотел встать, но ноги его слишком устали. Он заерзал в кресле.

— Иными словами, мне надо прислушаться к тому, что подсказывают мне англосаксонские протестантские предрассудки и отказаться от идеи слияния банков.

Она чуть не задохнулась от возмущения.

— Это просто невероятно. Ты глух, когда нужно прислушиваться к тому, что подсказывает тебе сердце. Ты действительно хочешь доказать мне, что тебе совершенно не важно, окажешь ли ты поддержку Бену Фискетти с помощью одного из крупнейших в стране коммерческих банков? Или тебе все равно, что ЮБТК станет крышей для их махинаций?

— Он уже оказывает поддержку многим деловым кругам.

— Тогда зачем тебе еще одна крыса в твоем подвале?

— Чего-о?

— Не надо, Вудс. — Ее темные глаза вспыхнули, как бы предупреждая его. — Я задаю очень простой вопрос. Почему ты не можешь подвести под всем этим черту и просто сказать: мы перестаем выдавать ссуды каждому, кто к нам обращается, мы не собираемся играть роль городской проститутки.

— Отличная мысль. Действительно, банк — это городская проститутка. — Он наблюдал за ней, она опять повернулась спиной к окну. — Конечно, это так, правда? Что бы клиент ни собирался делать со своими деньгами, мы должны выдать ему деньги. Даже если это один из толпы идиотов, которые разоряются, открывая персональный кредит. Мы говорим: да, дорогой, получай!

Джинни повернулась к нему с торжествующей улыбкой.

— Я чувствую себя учительницей в школе для умственно отсталых детей, — сказала она. — Ты можешь понять то, что я говорю?

— Но ведь ты уже слышала, что мы занимаемся бизнесом не для того, чтобы придерживаться нравственных принципов. Для банка безразлично или должно быть безразлично, берет человек миллион для того, чтобы накормить голодающих детей или построить газопровод нового типа.

— Чепуха. Разве банк выдает деньги, чтобы накормить детей? — Она отошла от окна и направилась в дальний конец комнаты. Палмер смотрел, как под ее длинным белым платьем двигались бедра. — Все, о чем я прошу, — сказала она, — это чтобы ты просто призвал на помощь свою мораль в случае с семьей Фискетти.

— А как же быть со всеми остальными негодяями?

— Решай по очереди.

— Я говорю серьезно, — сказал Палмер. Он выпрямился в кресле. — Ты знаешь, о чем просишь? Если я подведу под всем этим черту сейчас, то на этой неделе я вынужден буду отказаться от массы предложений. А банк, может, в данный момент рассматривает тысячи сомнительных предложений, и если я буду копаться… и…

— Отметать?

— Да. Очень хорошо, отметать такие дела… Банки, которые отказываются заниматься такого рода бизнесом, не получают доходов. А бизнес… есть бизнес. Сегодня вечером мне пришло в голову, что пикетчики были в основном клиентами ЮБТК. Где же начинается и где заканчивается моя ответственность? Может быть, логика развития событий должна привести меня в ряды пикетчиков?

— Теперь ты видишь, куда приводит логика. Как только ты отдаешься ее власти, ты оказываешься в опасности. — Она опять подошла к нему. — Я не предлагаю ничего радикального, Вудс. Надо решать все проблемы по очереди. Реши один вопрос. Потом посмотришь, что будет дальше.

— Ты со своими рекомендациями похожа на навязчивых старушек, которые дают советы несчастным влюбленным. — Он остановился, испуганный выражением ее лица.

Палмер понял, что он поступил так же, как он уже поступил с ней и с Гарри Элдером. Он поставил ее в неловкое положение.

— Прости, — быстро сказал он. — Я со злости ляпнул.

— Правда?

Она повернулась и пошла через всю комнату к креслу, в котором сидела.

— Уже поздно, — сказала она. — Тебе надо быть дома.

— Не думаю…

— А я думаю.

Он встал, ноги отяжелели и ныли.

— Понятно.

С трудом передвигаясь, он прошел мимо ее кресла к двери комнаты. Маленький коридор вел направо к выходу.

Он остановился в дверях комнаты.

— Джинни.

— Спокойной ночи, Вудс.

Он прикоснулся к косяку двери. Дерево, покрашенное белой краской, странным образом давало ему ощущение опоры и реальности. Он увидел, что пальцы его крепко вцепились в дерево. От усилий мышцы руки задрожали. Дрожь докатилась и до груди, словно накатывающие волны надвигающейся катастрофы. Будто начиналось землетрясение.

— Джинни!

Молчание.

— Джинни, не прогоняй меня!

Его голос был очень слабым. Он повернулся к ней. Она сидела в нескольких футах от него, повернувшись к нему, глаза прикованы к нему.

— Пожалуйста!

Она ничего не говорила. Он почувствовал, как пальцы его слабеют. Казалось, силы покидали его. Он почувствовал дрожь в ногах. У него подкашивались колени.

Она потянулась к нему, будто хотела его поддержать.

— Вудс?

Он упал на колени. Ухватившись руками за подлокотник ее кресла, он смотрел на нее.

На мгновение она отвернулась. С ним что-то произошло. Он почувствовал, что глаза его наполнились слезами, а потом слезы потекли по щекам. Он моргал и старался смотреть на нее. На ее лицо…

Он зарылся лицом в складки платья на ее коленях. Он почувствовал, как увлажнилось белое платье от его слез. Почувствовал прикосновение ее руки к своей голове. Почувствовал, что она гладит его волосы. Она что-то говорила, но он этого не слышал. Он поднял голову. Он заморгал, чтобы яснее ее видеть.

— Не прогоняй меня, — повторил он. — Там ничего нет. И никогда не было.

— Все в порядке.

— Все в порядке здесь, с тобой, — сказал он.

— Да. Хорошо, дорогой.

— Не отсылай меня туда.

— Не буду.

Она пригнула его голову и положила себе на колени, продолжая гладить по волосам.

Глава восемьдесят четвертая

В три часа ночи Эдис выключила телевизор и пошла спать.

Ясно, что, когда бы Вудс ни пришел, он не сможет объяснить толком, где он был. Он опять встретился с этой Клэри. И они опять взялись за старое. Только на этот раз он даже не пытается ничего скрывать. Да и зачем?

Эдис было все равно, подаст ли на развод именно Вудс. Если бы подавала она, то ее позиции были бы слабее. Развод был уже признанным фактом в жизни ее семьи, и она была уже достаточно наслышана о том, что тот, кто больше добивается свободы, платит за нее более высокую цену.

И дело не в отсутствии щедрости у Вудса. Она и дети уже получали доходы от крупных фондов. Их величина за последние пять лет сильно выросла. Кроме того, он, конечно, будет выплачивать ей алименты. От матери ей тоже досталось немного денег. Но ей причиталось кое-что за все те годы, когда он растрачивал ее жизнь. Ему придется признать, что необходимо возместить ей за ее молодость, загубленную на него. Если он сам не признает, то это будет признано законом.

Она лежала на кровати с открытымиглазами, она вынашивала мысль нанять частного детектива для сбора кое-какого материала, с тем чтобы в дальнейшем, по результатам соглашения, она бы осталась до самой смерти очень богатой дамой. Но чтобы этого добиться, придется обращаться в суд.

Но они с мужем слишком воспитанные люди, чтобы опускаться до этого. Эдис предположила (а веки ее становились все тяжелее и тяжелее, она засыпала), что то, что случилось с ее браком, — издержки их воспитания.

Она лежала на широкой кровати. На такой кровати она еще никогда не спала. Кимберли целовал ее между ног. Она засмеялась и зажала его голову своими бедрами. Стискивала так сильно, что проснулась.

Может быть, Кимберли и не захочет с ней больше встречаться. После того, как она ушла от него сегодня. Но, с другой стороны, он и она уже работали вместе над «Операцией Спасение». Его не слишком трудно будет вернуть, если она этого захочет.

Она держала его за руку и вела вниз по каменным ступеням. Лестница извивалась, как будто в каком-нибудь старинном аббатстве или замке. Когда они дошли до спальни с мерцавшими факелами, он был совершенно белым. И это был вовсе не Кимберли. Это был красивый мужчина с огромными усами из мясного магазина. Он испепелил ее своим взглядом в прошлый понедельник, когда она, как обычно, запасалась на неделю мясом. Она почувствовала прикосновение к своей щеке его жестких усов. Она задыхалась от его языка. Она закашляла и проснулась.

Эдис посмотрела на часы и увидела, что было только пять минут пятого.

Она понимала, что не стоило добиваться Кимберли, если ей этого не хотелось. Были и другие мужчины. Она теперь еще только начинала цвести, пусть и немного поздно. Ей казалось, что от нее, словно от распускающегося цветка, исходит аромат, который только мужчины смогут оценить.

Глава восемьдесят пятая

Сонные растения заполонили всю комнату с вечно негасимым камином.

— Гениально, — произнес Дон Джироламо по-итальянски. Они говорили тихо, боясь, что разбудят Санто, дремавшего в соседней комнате. — Ты мыслишь точно как я. У тебя сердце, как у меня. Мы с тобой одной крови — ты и я.

— Благодарю вас, padrone, — сказал Рокко.

— А у тебя алиби надежное?

— Si, padrone.

— Скажи, есть ли у тебя доверенное лицо, на кого бы ты мог полностью положиться? Кто-нибудь из членов семьи, с острым умом и хорошей хваткой?

Рокко пожал плечами.

— Надо подумать.

— Подумай. — Дон Джироламо понизил голос до еле слышного шепота. — Мой сын отправляется в длительное путешествие на родину. Отцовское сердце подсказывает мне, что он не вернется. И тебе понадобится собственный «буфер», сынок.

Позже, когда он смотрел вслед уходящему Рокко, у него даже сердце защемило. Он нашел более молодую замену для Винченцо, но откуда взять совсем юную поросль? Не из тех же подручных, которых так ловко использовал Рокко. Это был подсобный материал — ничего стоящего.

Старик вздохнул и опять вернулся к своему креслу у камина. Он долго смотрел на красные раскаленные угли и обвивавшее их пламя. Огонь рождал дающий жизнь ossigeno,^[130] равно как и все эти предательски ядовитые растения.

Все в этом злом мире враждебно. И приходилось постоянно быть начеку.

Часть пятая Четверг

Глава восемьдесят шестая

Вирджиния Клэри открыла входную дверь, чтобы проверить почту, но газеты, которую должны были доставить еще в половине восьмого, не было и в восемь утра.

Она плотно запахнула халат и вернулась в дом. Остановившись на пороге спальни, она наблюдала за спящим Палмером. Лицо его казалось почти юным. Не было и намека на лысину. Да разве дело в этом — ей захотелось дотронуться до него, прикоснуться, но потом она решила: пусть поспит.

Сегодня он поздно появится в офисе. Нельзя же прийти в мятом пиджаке и темном галстуке. Так что придется послать домой за одеждой или самому отправиться туда. Так или иначе, эту проблему предстоит решить.

Словом, пусть встанет чуть позже, решила Вирджиния. Она пошла на кухню и прикрыла за собой дверь. Потом она взяла записную книжку, полистала ее и, найдя нужный номер, сняла трубку.

После гудков двенадцати ответил женский голос.

— Это я вам плачу за доставку «Таймс» по утрам? — спросила Вирджиния.

— Это справочная.

— Дайте мне телефон отдела доставки.

— Сообщите свой номер, вам перезвонят.

— Да, как же, перезвонят, — сказала Вирджиния.

Женщина на другом конце провода рассмеялась.

— Вы что, уже звонили?

— Вы же знаете, что «Таймс» отдал право на доставку газет в этом квартале жуликам на откуп. Никто другой газету мне не доставит. Передайте, что я пожалуюсь в «Таймс».

— Да, мэм. Ваша фамилия и адрес.

Вирджиния сообщила все данные.

— А с кем я говорила? — спросила она.

— Вам мое имя ничего не скажет.

— И все-таки.

— Меня зовут Элис.

— Привет, Элис.

— Доброе утро, мисс Клэри.

— Элис — а дальше?

— Элис Мей Дженклоу.

— Доброе утро, мисс Дженклоу. По-моему, сегодня прекрасное утро.

— Вы правы, мисс Клэри.

— Ну что ж, всего хорошего.

— И вам всего хорошего.

Повесив трубку, Вирджиния улыбнулась. Она включила радио и начала готовить кофе. Переключила радио на одну из тех местных программ, по которым передают почти одни новости. Пока наливала воду в чайник, Вирджиния слушала голос диктора, сообщавшего последние биржевые сводки.

— Акции Эр-Си-Эй выросли на полпункта. А теперь выпуск новостей. Восемь часов ровно. Число погибших во время вчерашней мирной демонстрации выросло до трех человек. Полицейский Горацио Муньес тридцати четырех лет в суматохе случайно выстрелил в себя и скончался на месте. Шестидесятивосьмилетний Альберт Митлмен умер от сотрясения мозга и кровоизлияния. Третьей жертвой стал мужчина по имени Гертман Певны, который скончался сегодня утром в госпитале Бельвю. По сведениям полиции, он являлся одним из зачинщиков беспорядков. Полный отчет о происшедшем начальник полиции города представил сегодня мэру. И еще одно сообщение: полиция ведет расследование убийства, произошедшего в другой части Манхэттена. Вызванные обслуживающим персоналом одного из жилых домов на Ист-Сайде полицейские обнаружили в квартире труп Доркас Типтон, секретарши двадцати одного года, с семью ножевыми ранениями. Отсутствие каких-либо мотивов преступления заставляет предполагать, что это еще одно убийство из серии тех, что вот уже в течение года совершаются на Ист-Сайде и жертвами которых становятся одинокие девушки. Сторож гаража этого жилого дома, сорокавосьмилетний Браден Джонсон, сообщил полиции, что в убийстве могли быть замешаны два молодых сексуальных маньяка. Это убийство произошло в непосредственной близости от того места, где еще в феврале был найден труп Элен…

Вирджиния выключила радио и налила в сеточку кофейника горячей воды. Интересно, захочет ли Палмер что-нибудь поесть. Она не могла припомнить, чтобы он раньше хоть раз оставался с ней на ночь в таком месте, где была бы еще и кухня.

Она вернулась в спальню, чтобы посмотреть, не собирается ли он просыпаться. Палмер лежал на спине с закрытыми глазами, дышал глубоко и безмятежно, простыни скрывали почти все его тело. Вирджиния вернулась на кухню и налила себе чашку кофе.

Она думала, что, наверное, следует сегодня сказаться больной и на работу не ходить. Может, подать ему кофе в постель? Она помнила, что он пил только черный кофе с поджаренным хлебом и маслом. Он, наверное, тоже скажется больным и в банк не пойдет.

Прямо над ухом зазвонил телефон. Она моргнула и быстро сняла трубку.

— Мисс Клэри, говорит Эйзенштейн, из отдела доставки. Мисс Дженклоу сообщила, что вы собираетесь жаловаться в «Таймс». Пожалуйста, не делайте этого, мисс Клэри Ну что поделаешь, мальчики сегодня опоздали. Я сейчас лично доставлю вам газету, она будет у вас через несколько минут.

— Вы же знаете, — сказала Вирджиния, — что обычно меня в это время уже не бывает, и, если газету вовремя не доставляют, портится настроение.

— Но сегодня утром?.. — мужской голос замер на середине фразы.

— Сегодня утром, — сказала Вирджиния, — я не пошла на работу. Такой чудесный день. Пусть он будет нерабочим.

— О да, такой день, мисс Клэри. Я уже лечу, чтобы лично вручить вам «Таймс» из рук в руки.

— Очень хорошо, — сказала она, — можете не мчаться сломя голову, пройдитесь не спеша.

Примечания

1

Игра в шары (ит.). (Здесь и далее примечания редактора.)

(обратно)

2

Конец (ит.).

(обратно)

3

Ганеф (идиш) — вор, подлец, негодяй.

(обратно)

4

Крестьянин, деревенщина (ит.).

(обратно)

5

До свидания (ит.).

(обратно)

6

Добрый день (ит.).

(обратно)

7

Заблудиться, потеряться (в форме инф.) (ит.).

(обратно)

8

Аккумулятор (ит.).

(обратно)

9

Зарядить (ит.).

(обратно)

10

Понял? (ит.).

(обратно)

11

Да, понятно (ит.).

(обратно)

12

Хорошо (ит.).

(обратно)

13

Рад видеть тебя (ит.).

(обратно)

14

Заходите еще (ит.).

(обратно)

15

Apple — яблоко (англ.).

(обратно)

16

Остров в Тирренском море, принадлежит Италии.

(обратно)

17

Дьявол (ит.).

(обратно)

18

Штат на Западе США, население 332 тыс. человек, считается одной из тихих провинций.

(обратно)

19

До свидания (ит.).

(обратно)

20

Дуглас Макартур (1880–1964). Во Второй мировой войне командовал Вооруженными силами США на Дальнем Востоке; верховный командующий союзными войсками в юго-западной части Тихого океана.

(обратно)

21

Болван (идиш).

(обратно)

22

Да (ит.).

(обратно)

23

Молчать! (ит.).

(обратно)

24

Майор (ит.).

(обратно)

25

April — апрель (англ.).

(обратно)

26

June — июнь (англ.).

(обратно)

27

March — март (англ.).

(обратно)

28

August — август (англ.).

(обратно)

29

Конечно, малышка (ит.).

(обратно)

30

Не может заснуть (ит.).

(обратно)

31

Как сурок (ит.).

(обратно)

32

Одинокий (ит.).

(обратно)

33

Общительный человек (ит.).

(обратно)

34

Да, хозяин (ит.).

(обратно)

35

Среди ночи (ит.).

(обратно)

36

Кислород (ит.).

(обратно)

37

Девчонка (ит.).

(обратно)

38

Да, представь себе (ит.).

(обратно)

39

Верно (ит.).

(обратно)

40

Клецки (ит.).

(обратно)

41

Почему? (ит.)

(обратно)

42

Что за глупости! (ит.)

(обратно)

43

Жирная девочка (ит.).

(обратно)

44

Салат из зелени (ит.).

(обратно)

45

До свидания (ит.).

(обратно)

46

Как дела? (нем.)

(обратно)

47

Никак (нем.).

(обратно)

48

Ах, воздух свежеет! (ит.).

(обратно)

49

Ах, малышка (ит.).

(обратно)

50

Восхитительно (ит.).

(обратно)

51

Безмозглый (ит.).

(обратно)

52

Идиот (искаж. исп.).

(обратно)

53

Мужественность (ит.).

(обратно)

54

Возмужалость (ит.).

(обратно)

55

Серебро (собират. ит.).

(обратно)

56

Добрый день (ит.).

(обратно)

57

Закадычный друг (ит.).

(обратно)

58

Подшипник, буфер (ит.).

(обратно)

59

Как это называется? (ит.)

(обратно)

60

Представь себе (ит.).

(обратно)

61

Холодно! (ит.)

(обратно)

62

Крупный человек (ит.).

(обратно)

63

Мужество, присутствие духа, радушие, остроумие (ит.).

(обратно)

64

Сама честь (ит.).

(обратно)

65

Клещи (ит.).

(обратно)

66

Сизаль (по названию порта Сисаль в Мексике) — мексиканская трава, лубяное грубое волокно, получаемое из листьев агавы и некоторых других растений; применяется для изготовления канатов и веревок.

(обратно)

67

Уильям Моррис (1834–1896) — английский художник, писатель, теоретик искусства. Выступал с критикой буржуазной действительности. Автор произведений — «Земной рай», «Вести ниоткуда, или Эпоха счастья».

(обратно)

68

Кретин (ит.).

(обратно)

69

Со всеми потрохами (ит.).

(обратно)

70

Да, патрон (ит.).

(обратно)

71

Пригодный (ит.).

(обратно)

72

Частный детектив.

(обратно)

73

Мескал — разновидность мелкого мексиканского кактуса.

(обратно)

74

Дистиллированная (исп.).

(обратно)

75

Разговорное название монет достоинством в 5 и 10 центов.

(обратно)

76

Таракан (ит.).

(обратно)

77

Безмозглый (ит.).

(обратно)

78

Так итальянские мафиози в США называют свою историческую родину Италию.

(обратно)

79

Так неаккуратно (ит.).

(обратно)

80

Выражение, введенное У. Теккереем, означает семейную тайну, обычно неприятную, тщательно скрываемую от посторонних.

(обратно)

81

Одно время обрезание широко практиковалось в США, независимо от вероисповедания, это считалось полезным с медицинской точки зрения.

(обратно)

82

Собирательное название всех видов итальянских макарон.

(обратно)

83

Салат из зелени с уксусом и растительным маслом (ит.).

(обратно)

84

Клецки (ит.).

(обратно)

85

Да, почему бы и нет? (ит.).

(обратно)

86

Марихуана.

(обратно)

87

Сигарета-самокрутка с марихуаной.

(обратно)

88

ЛСД

(обратно)

89

Амфетамины

(обратно)

90

Спесь, высокомерие (греч.).

(обратно)

91

Кальмары (ит.).

(обратно)

92

Конец (ит.).

(обратно)

93

На жаргоне наркоманов соответственно ЛСД (диэтиламид лизергиновой кислоты) и амфетамины.

(обратно)

94

Судовые поставщики.

(обратно)

95

Пьеро делла Франческа (1416?—1492) — великий живописец итальянского Возрождения, великий ученый и путешественник. На знаменитом диптихе «Триумф» изображены урбинский герцог Федерико да Монтефельтро, кондотьер, основатель богатейшего книгохранилища, покровитель латинистов, поэтов, живописцев, и его жена Баттиста Сфорца.

(обратно)

96

Минутка (исп.).

(обратно)

97

Лондонское просторечие (особенно распространено среди жителей Ист-Энда, промышленного и портового рабочего района к востоку от Лондонского Сити).

(обратно)

98

Орган печати рабочего класса США.

(обратно)

99

Полицейский

(обратно)

100

Главарь мафии (ит.).

(обратно)

101

Красивая девушка (ит.).

(обратно)

102

Один из самых популярных журналов среди американцев.

(обратно)

103

Митчелл, Уильям Вутен — известный магнат, банкир.

(обратно)

104

Массачусетский технологический институт.

(обратно)

105

Кончено (ит.).

(обратно)

106

Крупные американские банкиры, определившие судьбу экономики США между двумя мировыми войнами.

(обратно)

107

Макароны с особым соусом (ит.).

(обратно)

108

Да, дружище? (um.)

(обратно)

109

Приятель (ит.).

(обратно)

110

Малыш (ит.).

(обратно)

111

Кузен (ит.).

(обратно)

112

Болван (ит.).

(обратно)

113

Весенний салат (фр.).

(обратно)

114

Подручный (ит.).

(обратно)

115

Кретин (ит.).

(обратно)

116

Не знаю (ит.).

(обратно)

117

Главарь мафиози (ит.).

(обратно)

118

Игра слов: «стрелок» (англ.).

(обратно)

119

Поглупеть, впасть в слабоумие и т. п. (амер. разг.).

(обратно)

120

Крепкий коктейль, в основе виски с содовой.

(обратно)

121

Сорт очень дорогого виски.

(обратно)

122

Стрельба в тире в цель (ит.).

(обратно)

123

Тренировка (ит.).

(обратно)

124

Прошу (ит.).

(обратно)

125

Как приятно! (ит.)

(обратно)

126

Инициалы Линдона Бейнса Джонсона (1908–1973), президента США, начавшего агрессивную войну во Вьетнаме.

(обратно)

127

Национальный праздник США. Отмечается ежегодно 4 июня.

(обратно)

128

Wellfare-Island — остров между Манхэттеном и Куинсом, часть Нью-Йорка, где находятся тюрьма, а также госпитали и больницы; в августе 1973 года остров был переименован в остров Франклина Рузвельта.

(обратно)

129

Уничтожать (англ.).

(обратно)

130

Кислород (ит.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая Суббота

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

Часть вторая Вторник

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

Часть третья Пятница

  Глава сорок первая

  Глава сорок вторая

  Глава сорок третья

  Глава сорок четвертая

  Глава сорок пятая

  Глава сорок шестая

  Глава сорок седьмая

  Глава сорок восьмая

  Глава сорок девятая

  Глава пятидесятая

  Глава пятьдесят первая

  Глава пятьдесят вторая

  Глава пятьдесят третья

  Глава пятьдесят четвертая

  Глава пятьдесят пятая

  Глава пятьдесят шестая

  Глава пятьдесят седьмая

Часть четвертая Среда

  Глава пятьдесят восьмая

  Глава пятьдесят девятая

  Глава шестидесятая

  Глава шестьдесят первая

  Глава шестьдесят третья

  Глава шестьдесят пятая

  Глава шестьдесят шестая

  Глава шестьдесят седьмая

  Глава шестьдесят восьмая

  Глава шестьдесят девятая

  Глава семидесятая

  Глава семьдесят первая

  Глава семьдесят вторая

  Глава семьдесят третья

  Глава семьдесят четвертая

  Глава семьдесят пятая

  Глава семьдесят шестая

  Глава семьдесят седьмая

  Глава семьдесят восьмая

  Глава семьдесят девятая

  Глава восьмидесятая

  Глава восемьдесят первая

  Глава восемьдесят вторая

  Глава восемьдесят третья

  Глава восемьдесят четвертая

  Глава восемьдесят пятая

Часть пятая Четверг

  Глава восемьдесят шестая

*** Примечания ***