Условно пригодные [Питер Хёг] (fb2) читать постранично

Питер Хёг
Условно пригодные

I

1

Что такое время?

Мы поднимались на пять этажей ближе к свету и вставали тринадцатью шеренгами, лицом к изображению того бога, который открывает утренние врата. Наступала пауза, а потом появлялся Биль.

Для чего делалась пауза?

Как-то одна из прилежных девочек прямо спросила Биля об этих его паузах. Сначала он ничего не ответил. А потом он, вообще-то никогда не говоривший о себе в первом лице, произнес медленно и весомо, как будто этот вопрос – а возможно, и его собственный ответ – удивили его: «Когда я что-нибудь рассказываю, вы должны прислушиваться в первую очередь к тем паузам, которые я делаю. Они говорят больше слов».

Это же относилось и к промежутку времени после воцарения полной тишины и до того момента, когда он входил в зал и поднимался на кафедру. Говорящая пауза. Пользуясь его же словами.

Потом пели утренний псалом, за которым следовала пауза, Биль читал «Отче наш», и опять пауза, еще один короткий псалом – пауза, датский гимн – пауза, и это было все, конец: он уходил из зала, как и появлялся, – бодро, почти бегом.

Что чувствовали во время утреннего пения те, кто находился в зале?

Думаю, никто ничего особенного не чувствовал, ответил я, было раннее утро, все были вялыми, и не пора ли нам уже заканчивать: у меня начинала болеть голова, уже поздно, звонок прозвенел, – я напомнил ей, который час.

Нет, сказала она, ей бы хотелось обратить мое внимание еще на одно обстоятельство, а именно на отношение к боли. Если во время эксперимента появляется боль,- например, вот как сейчас, начинает болеть голова,- то никогда не надо останавливаться и уходить от боли. Вместо этого надо направить на нее свет внимания.

Так она и сказала. Свет внимания.

И мы сосредоточились на страхе.

Когда-то Биль написал мемуары – «По стопам Грундтвига». В них перечислялись все учителя, когда-либо работавшие в школе, все переезды в более просторные и удобные помещения, длинный ряд достижений и наград за них.

Но ни единого слова об отношении к ученикам, а потому и ни слова о страхе. Ни слова, даже в паузах или между строк.

Сначала это было невозможно понять. Потому что имело значение именно явление страха. Не уважение или восхищение. Страх.

Позже стало ясно, что это умолчание было частью грандиозного плана. И тогда я понял все.

На утреннем пении псалмов мы стояли не шелохнувшись – это было первое, что я пытался ей объяснить.

Ежедневно в определенный час нам открывали зал для пения, двести сорок человек в сопровождении двадцати шести учителей и Биль заходили внутрь, а потом двери закрывались, и все знали, что теперь в течение пятнадцати минут мы не имеем права шевельнуться.

Это был абсолютный запрет, и потому в зале из-за него возникало напряжение. Как если бы это правило, охватывая все и не допуская исключений, тем самым побуждало к тому, чтобы его нарушили. Как будто само возникающее напряжение входило в программу.

За многие годы так и не удалось добиться полного подчинения запрету. Но те отдельные нарушения, которые имели место, были призваны лишь подтверждать и укреплять правило.

В тех исключительных случаях среди учеников слышались легкий шум, покашливания и топот, мгновенно распространявшиеся по залу, и какое-то время это было невозможно остановить. Ситуация создавалась критическая, одна из самых сложных для человека в положении Биля. Пассивное сопротивление множества маленьких людей.

В такие моменты ему не было равных. Он не пытался вести себя так, будто ничего не произошло. Он наклонял голову и принимал вызов. Так он и стоял наклонив голову, напряжение в помещении нарастало, и страх наконец подавлял беспорядок.

За все это время он ни на ком не задерживался взглядом, он продолжал вести утреннее пение, как будто ничего не случилось. Но тем не менее все знали, что он знает, кто зачинщик. Что он определил источник шума и уже знает, как с ним поступить.

* * *

Должен был прийти другой учитель, но он так и не появился. Вместо этого дверь в класс оставили открытой, и мы провели в ожидании такую длинную паузу, что все, нами прежде осознаваемое, стало казаться непреложным. Потом вошел Биль, быстро и энергично.

– Садитесь,- сказал он. – Все, кроме Йеса.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы войти в роль. Не очень много,- хотя после того, как я заболел, стало казаться, что много,- вероятно, всего лишь несколько минут. Достаточно, чтобы кратко обрисовать произошедшее, сказать, что Йес испортил своим товарищам утреннее пение, нарушил и без того напряженный распорядок школы, злоупотребил доверием, ему оказанным… И вдруг он нанес удар.

Произошло это очень быстро – но с такой силой, что тело отлетело от стола в проход между рядами.

Сразу после удара наступила короткая пауза, и, хотя в ней и заключался ключ к страху, она была так коротка, что ее никто не