Условно пригодные [Питер Хёг] (fb2) читать онлайн

- Условно пригодные (пер. Е. Краснова) (и.с. fabula rasa) 483 Кб, 242с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Питер Хёг

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Питер Хёг
Условно пригодные

I

1

Что такое время?


Мы поднимались на пять этажей ближе к свету и вставали тринадцатью шеренгами, лицом к изображению того бога, который открывает утренние врата. Наступала пауза, а потом появлялся Биль.

Для чего делалась пауза?

Как-то одна из прилежных девочек прямо спросила Биля об этих его паузах. Сначала он ничего не ответил. А потом он, вообще-то никогда не говоривший о себе в первом лице, произнес медленно и весомо, как будто этот вопрос – а возможно, и его собственный ответ – удивили его: «Когда я что-нибудь рассказываю, вы должны прислушиваться в первую очередь к тем паузам, которые я делаю. Они говорят больше слов».

Это же относилось и к промежутку времени после воцарения полной тишины и до того момента, когда он входил в зал и поднимался на кафедру. Говорящая пауза. Пользуясь его же словами.

Потом пели утренний псалом, за которым следовала пауза, Биль читал «Отче наш», и опять пауза, еще один короткий псалом – пауза, датский гимн – пауза, и это было все, конец: он уходил из зала, как и появлялся, – бодро, почти бегом.

Что чувствовали во время утреннего пения те, кто находился в зале?

Думаю, никто ничего особенного не чувствовал, ответил я, было раннее утро, все были вялыми, и не пора ли нам уже заканчивать: у меня начинала болеть голова, уже поздно, звонок прозвенел, – я напомнил ей, который час.

Нет, сказала она, ей бы хотелось обратить мое внимание еще на одно обстоятельство, а именно на отношение к боли. Если во время эксперимента появляется боль,- например, вот как сейчас, начинает болеть голова,- то никогда не надо останавливаться и уходить от боли. Вместо этого надо направить на нее свет внимания.

Так она и сказала. Свет внимания.

И мы сосредоточились на страхе.


Когда-то Биль написал мемуары – «По стопам Грундтвига». В них перечислялись все учителя, когда-либо работавшие в школе, все переезды в более просторные и удобные помещения, длинный ряд достижений и наград за них.

Но ни единого слова об отношении к ученикам, а потому и ни слова о страхе. Ни слова, даже в паузах или между строк.

Сначала это было невозможно понять. Потому что имело значение именно явление страха. Не уважение или восхищение. Страх.

Позже стало ясно, что это умолчание было частью грандиозного плана. И тогда я понял все.


На утреннем пении псалмов мы стояли не шелохнувшись – это было первое, что я пытался ей объяснить.

Ежедневно в определенный час нам открывали зал для пения, двести сорок человек в сопровождении двадцати шести учителей и Биль заходили внутрь, а потом двери закрывались, и все знали, что теперь в течение пятнадцати минут мы не имеем права шевельнуться.

Это был абсолютный запрет, и потому в зале из-за него возникало напряжение. Как если бы это правило, охватывая все и не допуская исключений, тем самым побуждало к тому, чтобы его нарушили. Как будто само возникающее напряжение входило в программу.


За многие годы так и не удалось добиться полного подчинения запрету. Но те отдельные нарушения, которые имели место, были призваны лишь подтверждать и укреплять правило.

В тех исключительных случаях среди учеников слышались легкий шум, покашливания и топот, мгновенно распространявшиеся по залу, и какое-то время это было невозможно остановить. Ситуация создавалась критическая, одна из самых сложных для человека в положении Биля. Пассивное сопротивление множества маленьких людей.

В такие моменты ему не было равных. Он не пытался вести себя так, будто ничего не произошло. Он наклонял голову и принимал вызов. Так он и стоял наклонив голову, напряжение в помещении нарастало, и страх наконец подавлял беспорядок.

За все это время он ни на ком не задерживался взглядом, он продолжал вести утреннее пение, как будто ничего не случилось. Но тем не менее все знали, что он знает, кто зачинщик. Что он определил источник шума и уже знает, как с ним поступить.

* * *
Должен был прийти другой учитель, но он так и не появился. Вместо этого дверь в класс оставили открытой, и мы провели в ожидании такую длинную паузу, что все, нами прежде осознаваемое, стало казаться непреложным. Потом вошел Биль, быстро и энергично.

– Садитесь,- сказал он. – Все, кроме Йеса.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы войти в роль. Не очень много,- хотя после того, как я заболел, стало казаться, что много,- вероятно, всего лишь несколько минут. Достаточно, чтобы кратко обрисовать произошедшее, сказать, что Йес испортил своим товарищам утреннее пение, нарушил и без того напряженный распорядок школы, злоупотребил доверием, ему оказанным… И вдруг он нанес удар.

Произошло это очень быстро – но с такой силой, что тело отлетело от стола в проход между рядами.

Сразу после удара наступила короткая пауза, и, хотя в ней и заключался ключ к страху, она была так коротка, что ее никто не заметил, сказал я, и не надо об этом больше говорить.

– Напротив,- сказала она.- Значит, об этом мы и будем говорить.

И я попытался. Когда он ударил, сначала возникла короткая пауза – от потрясения все замерло. Потом одновременно появились два чувства. Облегчение оттого, что теперь все встало на свои места, и нечто другое, более глубокое и устойчивое, возникающее, когда взрослый сильно бьет ребенка, но не имеющее отношения к физической боли.

У доски Биль привел в порядок свою одежду. Как мужчина после посещения туалета. Или только что посетивший проститутку. Закончивший какое-то не легкое, но необходимое дело.

* * *
Она не поняла меня, так что мы продолжили.

– Как часто такое случается? – спросила она.

До болезни у меня не было никаких оснований задумываться над тем, как часто. Но теперь, когда необходимо было постоянно следить за временем, оказалось, что это происходит довольно редко, не чаще чем раз в неделю в каком-то одном классе. Ровно столько, сколько нужно.

– Как это?

Еще не пришло время открывать ей сокровенные мысли, но все же я попытался. Речь идет о законе,- а обнаружила его Карин Эре, – он ведет свое начало из античного мира. При нанесении позолоты на поверхность необязательно покрывать ее на все сто процентов золотом, напротив, лучший результат достигается, если покроешь чуть больше шестидесяти процентов. Вариант закона о золотом сечении.

Точно так же соотносились время и наказание. Если взять все выявленные преступления, то наказание следовало немногим более чем в половине случаев.

Своего рода золотое сечение насилия.


Часто ли били меня?

На это я мог ответить отрицательно, если говорить о времени, проведенном в этой школе, а это два года и два месяца. За все это время, если не считать недавнего происшествия, меня ни разу не били и не оставляли после уроков, и пока я не заболел, не было ни выговора, ни отмеченных опозданий.

– Да, но когда живешь в постоянном страхе,- сказала она,- то, может быть, сознание того, что ты избежал наказания, становится своего рода свободой.

Она не хотела меня обидеть, у нее это вырвалось, это вполне могло иметь отношение к ней самой. Но это показывало, что она относится ко мне несколько настороженно. И так как мне нечего было терять, я заметил, что в прошлом, до школы Биля, особенно в интернате Химмельбьергхус и в воспитательном доме, мне доставалось куда больше, чем другим. В этой школе ей вряд ли попадутся большие специалисты по зуботычинам. Разве только обратиться к самому Билю.

Она спросила: а что бы сказал он сам?


За год до этого в школе рассматривалось одно дело. Некий ученик, это был Йес Йессен, с которым я жил в одной комнате и которого позже исключили, стал заметно хуже слышать после того, как был наказан Билем.

Взаимосвязь между этими фактами так и не была доказана, но Билю пришлось по этому поводу давать объяснения. Он сказал, что школа, насколько это возможно, с уважением относится к запрету на телесные наказания, который действует во всех датских школах, но его опыт подсказывает, что от хорошей затрещины никому еще не было вреда.

Это было так веско и со значением сказано, что все успокоились. Ведь у него был опыт, он же регулярно на протяжении сорока лет бил детей.

При этом нельзя сказать, что сказанное было сплошной неправдой. Самым важным был не удар. Самым важным было происходившее не во время удара, а непосредственно перед ним и сразу после. То, что нельзя увидеть невооруженным глазом. Потому что оно было скоротечным. И тем не менее потом длилось очень долго.

* * *
Для описания этого короткого глубинного воздействия она предложила слово «унижение», с которым я согласился. Значит, она все-таки поняла.

2

Сведения из внешнего мира, то есть из-за стен лаборатории, были нам доступны в любой момент.

В мае 1971 года, после почти двух лет в школе, тех двух лет, в течение которых меня не в чем было упрекнуть, когда в моем личном деле было записано, что я нормально функционирую и обладаю средними умственными способностями, мне вдруг стало трудно вставать по утрам. По субботам и воскресеньям, когда все уезжали домой и я оставался в школе один, я либо вообще не спал, либо спал днем, а по ночам не мог заснуть,- и так потом продолжалось всю неделю.

Я обратился к школьному врачу, чтобы никто не заподозрил меня в лени или недобросовестности и чтобы можно было назвать происходящее со мной болезнью, против которой сам человек бессилен, даже если у него есть два будильника, один из которых очень большой.

К школе был прикреплен городской врач; он распорядился, чтобы меня каждый день будил Флаккедам, и в результате я стал приходить вовремя, но чувствовал страшную усталость. К этому времени я уже понял, что существует грандиозный план, и стал бояться катастрофы.

Поэтому я написал это письмо. Это было мое первое письмо – до этого в моей жизни не было человека, которому я мог бы написать.

* * *
Я увидел ее во дворе, рядом с Билем, под надписью «Soli Deo Gloria».

По утрам Биль всегда стоял под этими начертанными над входом словами, чтобы поздороваться с теми, кто приходит вовремя, и чтобы узнать, кто опаздывает. Когда ты начинал просыпаться, ты постоянно думал о том, что он будет там стоять. Так что в известном смысле он уже был рядом с тобой, когда ты находился еще между сном и явью.


Мы никак не общались с другими классами, дальше всего от нас находились самые взрослые ученики; она же училась двумя классами старше меня. На какое-то время она исчезла, может быть на полгода. Когда же снова появилась, то была уже среди интернатских детей, и никто не знал почему. К этому времени я уже наблюдал за ней, но по-прежнему издалека.

Однажды утром я увидел ее во дворе. Она опоздала, и это казалось странным – она была не из тех, кто опаздывает.

Когда несколько дней спустя она снова опоздала, я начал считать. За четырнадцать дней я насчитал шесть раз. Тогда я понял – тут что-то не так.


Когда она опоздала в шестой раз, Биль отозвал ее в сторону.

Он подвел ее к стене, освободив проход остальным ученикам. Он склонился к ней, он был сама сосредоточенность. Именно поэтому мне удалось подойти поближе, так что стали видны их лица. Она стояла слегка подавшись в его сторону и глядя ему прямо в лицо. Я был настолько близко, что видел ее взгляд – она как будто искала что-то.

Тогда-то и появилась мысль, что мы можем пригодиться друг другу.


Прошло много времени, а ответа все не было; в конце концов я уже почти потерял надежду. В ежегодных школьных альбомах я нашел ее на фотографиях класса, звали ее Катарина. Однажды утром, когда мы поднимались по лестнице в зал для пения, она оказалась прямо за моей спиной.

– Библиотека, – сказала она.

Впервые я слышал ее голос. Она сказала одно-единственное слово.


По окончании урока запрещалось находиться где бы то ни было, кроме двора. Единственным исключением была библиотека, примыкавшая к учительской,- там было разрешено проводить большую перемену тем, у кого возникало желание совершенствовать свои знания.

Теперь мы были здесь с Катариной одни.

Она долго сидела, пытаясь собраться с силами и что-то сказать.

– Это я специально, – сказала она. – Я специально опаздываю.

Это стало ясно еще тогда, когда я наблюдал за нею во дворе. Если Биль к кому-нибудь приближался, то тот человек пытался отклониться от него, это было инстинктивное движение – иначе и быть не могло. Она же придвинулась к нему, глядя ему прямо в глаза. Как будто хотела извлечь как можно больше из этого мгновения.

Она прочитала вслух то, что было написано на листке бумаги, похожем на письмо.

– «Кроме сна и необходимости концентрировать внимание есть и другое, о чем никто не упоминал. Целые дни, которые пропадают, и короткие мгновения, которые длятся вечность».

– Расскажи об этом,- сказала она.

Я вовсе не собираюсь ничего отрицать, сказал я, но кто бы там ни написал это письмо, он наверняка шел на большой риск, признавая, что так серьезно болен. Что можно сделать, чтобы уменьшить этот риск? Может быть, она, в свою очередь, мне тоже что-нибудь расскажет?

– Я провожу эксперимент,- сказала она.

Так она и сказала: «Провожу эксперимент».

– А ты уверена, что потом сможешь приходить вовремя?

На этот вопрос она ответила отрицательно.

Если бы она что-нибудь пообещала, я бы ей не поверил и продолжение было бы невозможно. Но она сказала правду, так что я попытался все объяснить.


Первое, что я постарался объяснить ей, касалось пения псалмов по утрам. Речь шла о законе, который открыла Карин Эре.

Обычно Карин Эре ничего не говорила, она вместе со всеми начинала псалом, а потом ходила по рядам, слушая, кто поет чисто, а кто фальшивит, и так определяла, кто будет петь в хоре, кто нет, а кто под вопросом. Но, слушая, она иногда одновременно что-то произносила, и то, что она говорила, часто оказывалось очень важным, это были какие-то глубокие истины, как, например, закон о золотом сечении.

Однажды, расхаживая таким образом по рядам, она сказала, что начало музыкального произведения – если только это умное и правильное произведение – в сжатом виде уже обязательно содержит в себе весь его смысл и дальнейшее развитие.

Так же и с утренним пением. В сжатом виде оно заключало в себе оставшуюся часть дня. Время, которое еще придется провести в школе. Возможно, и всю оставшуюся жизнь.


Вот почему я и начал с этого, но сначала ничего не получалось. Казалось немыслимым, что она когда-либо сможет понять, ведь она девочка, и главное – она всегда училась здесь и считала время само собой разумеющимся.

И тут прозвенел звонок.

У нее не было наручных часов, этого нельзя было не заметить. Но важнее всего было не это. Важнее всего было то, что она не слышала, как звенит звонок.

Для меня он прозвучал неожиданно, но я его услышал.

Она же не обратила на него внимания. И это оттого, что слушала меня. Значит, ей не были заранее известны все ответы.

Тогда я рассказал об утреннем пении псалмов и о страхе. А время шло, и опасность, что нас обнаружат, возрастала.

3

Частная школа Биля была вознаграждением после третьей попытки изнасилования – притом что не я, а меня хотели изнасиловать.

Тогда я учился в королевском воспитательном доме на Страндвайен, 109, также называвшемся приютом Торупа, но ученики прозвали его «Сухой коркой».

Поскольку совершивший эту попытку Вальсанг был одним из учителей школы и поскольку во всей этой истории оставалось еще много невыясненных обстоятельств, то руководство школы было очень обеспокоено случившимся, и я решил немного надавить на них.

К этому моменту я понял, что оставаться там больше нельзя. Оскар Хумлум, мой единственный друг, спасший меня в телефонной будке, был тоже из детдома и провел там на год больше меня; он смог выжить только потому, что на спор ел за деньги все что угодно, ему давали крону за червяка и пять крон за лягушку. Так что было ясно – ничего хорошего нас там не ждет.

В это время у меня возникли первые сложности со временем, и вечером в тот день, когда он меня спас, я пытался объяснить ему, что время в школе закручивается вниз по спирали. Поскольку мы оба были свидетелями в этом деле, нам, чтоб оттуда выбраться, надо было попробовать заключить с ними сделку.

Казалось, он не слышит меня, он мечтал о том, чтобы стать поваром на пароме, который ходит в Швецию. Я подумал, что, может быть, он надеется в ближайшее время найти место ученика. Он не отвечал мне, лишь качал головой, и позже, в канцелярии, он тоже ничего не говорил, но одним своим присутствием оказывал на них определенное давление. Они пообещали, что попробуют устроить меня в частную школу Биля, которая в последние годы время от времени принимала детдомовских детей с проблемами поведения и общения и была на хорошем счету.

* * *
Об этом я рассказал Катарине во время нашего второго разговора в библиотеке, в тот день, когда нас обнаружили и разлучили.

– Я помню, как ты появился,- сказала она.- Ты был совсем маленьким.


Тут я объяснил ей, что, когда меня перевели в пятый класс школы Биля – притом что по возрасту я должен был учиться в шестом,- я весил двадцать три килограмма в одежде и без ботинок. Рост мой тогда был сто двадцать восемь сантиметров, и городской врач уверял всех, что это не врожденный дефект, а объясняется тем, что в «Сухой корке» плохо кормили. К тому же иерархия в той школе была такова, что принятый позже всех, к тому же из детдома, оказывался на самой нижней ступеньке, даже ниже тех, кто жил дома. Таким доставались одни остатки, когда в середине дня подавали горячий обед, и это со временем становилось невыносимо, так как обеденная порция была самой большой и на ней надо было продержаться до утра.

Поэтому в школе Биля я за первый год вырос на двадцать пять сантиметров и набрал семнадцать килограммов. И хотя у меня сильно болели кости и даже иногда поднималась температура, я совсем не жалел об этом.


Она читала вслух письмо, которое держала в руках: «Короткие мгновения, которые длятся вечность». Она попросила меня растолковать ей это.


Почему там было так написано?

Ведь я почти совсем не умел говорить, когда попал в воспитательный дом. В интернате Химмельбьергхус и в тех детских домах, где мне пришлось жить до этого, хватало очень небольшого количества слов.

Первые полгода на уроках не приходилось говорить вообще, потом усваивалась основа. В школе Биля язык окончательно формировался.

Перенимался их язык, язык учителей и школы,- своему было неоткуда взяться. Сначала это воспринималось как освобождение, как выход, как путь. Единственный путь к жизни.

Лишь много позже начинаешь понимать, что место, куда тебя впустили,- это туннель. Из которого тебе никогда уже больше не выбраться.


– «Короткие мгновения, которые длятся вечность». Что он мог иметь в виду? – спросила она.- Тот, кто написал письмо?


А имелось в виду здесь то, что время – это нечто такое, что надо удерживать, и впервые мы проверили это в том месте, где железная дорога на Хорнбек пересекала территорию воспитательного дома.

Открытие, связанное со временем, сделал Оскар Хумлум. Тогда я думал, что это игра, а позже понял, что он болен, что мы оба больны.

Его игра состояла в том, чтобы погружаться в себя.

«Сухая корка» была школой для способных детей, у которых возникли проблемы, потому что они существовали без достаточно жестких рамок. Потому что они были из неполных семей или семей алкоголиков. Школа как раз и обеспечивала им те рамки, которых им недоставало. Взять, например, то, как детей укладывали спать в большой спальне – под простыней и тонким одеялом, заправленным под матрас, когда круглый год были открыты оба окна, а зимой выдавали лишь одно дополнительное одеяло.

Спустя некоторое время большинство уже было в состоянии вынести все что угодно, и если я слишком долго не мог привыкнуть к этому, то лишь потому, что недоедал.

Затем обнаружилось, что можно потихоньку прокрадываться в туалет, где была теплая батарея. Надо было дождаться, пока заснут дежурные воспитатели и все остальные, потом можно было выбраться из спальни, сесть на пол в туалете и, прислонившись к батарее, заснуть. Однажды ночью, когда я прошмыгнул в туалет, там оказался Хумлум, он дремал, завернувшись в одеяло. В тот день я впервые по-настоящему обратил на него внимание.

Иногда мы, перед тем как заснуть, некоторое время переговаривались. Мы сидели в разных кабинках, разделенные перегородкой. И все же нам было слышно друг друга, даже когда мы говорили совсем тихо. Там он и рассказал мне, что у него есть такая игра – погружаться в себя.


Мы привязывали веревку к суку дерева у железной дороги, так что можно было, раскачавшись на ней, оказаться перед приближающимся локомотивом и на минуту зависнуть прямо перед стеклом кабины машиниста, заглянуть внутрь и отлететь в сторону в последний миг, сознавая, что ты едва остался в живых.

Обычно, находясь в полете, ты все время думал о том, что надо вовремя успеть уйти от поезда. Теперь же мы вместо этого пытались погрузиться в себя, то есть отключиться, почувствовав поезд и веревку в руках, и тогда это мгновение становилось очень насыщенным, тогда время начинало растягиваться, так что потом нельзя было сказать, как долго все это продолжалось. В самые длинные мгновения – те два раза, когда поезд слегка меня задел,- времени вовсе не существовало.

Уже тогда стало казаться, что должен быть какой-то закон. Что время – это не просто нечто движущееся само по себе, а то, что необходимо удерживать. И что стоит тебе отпустить его, как это мгновение приобретает особое значение.

В чем-то это открытие помогало. Но в то же время именно оно и было болезнью.


Это я и рассказывал Катарине, а она слушала.

В «Сухой корке» никто никого не слушал,- во всяком случае, никто из взрослых не слушал.

Я вовсе не собираюсь ругать школу – ведь она обеспечивала жесткие рамки, которых детям не хватало. Здесь учился Анкер Йоргенсен, так что школа вырастила премьер-министра.

Однако это было скорее исключением. Правилом же было то, что из пятнадцати человек, поступающих в новый класс, половина отсеивалась за четыре года, потому что они не справлялись с учебой или вообще не могли вынести жизнь в школе.

Хотя мне было только двенадцать лет, когда я был туда переведен, я понимал, что большую часть оставшихся не ждет ничего хорошего, почти все они были кончеными людьми.

Дерево срубили сами железнодорожники вместе со спасательной службой «Фальк». Я был под подозрением, но все произошло за день до моего отъезда из школы, лишнего шума им не хотелось, и они не стали разбираться в этой истории.

* * *
На этом месте я иссяк: я чувствовал себя совсем опустошенным, нужно было, чтобы она в свою очередь что-нибудь рассказала.

В «Сухой корке» нам раз в месяц выдавали лишь три кроны и еще три кроны поступали на личный счет, но, несмотря на это, каждый платил что полагалось – это было непреложным законом. Платили даже такому человеку, как Гумми, который был очень терпеливым и не съедал свои конфеты до самого конца месяца, а потом продавал их втридорога. Несколько раз случалось, что кто-нибудь пытался уклониться от уплаты долга, тогда его заставляли прыгать с ивы в озеро, с высоты десять метров, в том месте, где глубина была всего метр,- ничего не сломаешь, но завязнешь по грудь в грязи, а потом тебя будет медленно засасывать вниз. Вытаскивали же только после того, как макушка побудет некоторое время под водой.

Так что все соблюдали справедливость и возвращали долги. Это было непреложным законом.

Катарина, должно быть, знала это. Сначала она ждала, что я скажу еще что-нибудь, но я молчал, я не мог ничего произнести, и тогда она сказала:

– Кстати, в прошлом году у меня умерли и мать и отец.


В «Сухой корке» я пытался представить себе, как это бывает, когда у человека есть семья. Представлял себе, как идешь по Страндвайен, а мимо проезжает одна из посудомоек, она останавливается, сажает тебя на багажник велосипеда, и ты едешь к ней в гости, легко и непринужденно болтая по пути. Она живет в доме вместе с отцом и матерью, тебя усаживают за стол, а на столе много еды. Именно так я прежде всего и представлял себе семью. Когда еды вдоволь.

Когда Катарина впервые упомянула своих родителей, стало ясно, что она хотела еще что-то сказать, но сначала было непонятно, что именно.

Она никогда не говорила о том, как выглядел их дом, ни одного слова. И все же я мог себе это представить. В их доме были книги, и лампы, и паркетный пол, все вещи были изящными, но даже если ты пролил что-нибудь, никто на тебя не кричал, просто брали тряпку и вытирали – ведь это может случиться с каждым.

– Они часто говорили о времени,- сказала она.

Они говорили о времени – ничего странного в этом не было, это было совершенно нормально. Однако не столько о том времени, которое показывают часы, сколько о времени во вселенной. Катарина слышала, как они размышляли о том, куда оно идет: вперед или назад.

Потом ее мать тяжело заболела, врачи сказали, что жить ей осталось меньше трех месяцев, и тут она стала интересоваться обыкновенным временем.

– Она разработала научную теорию,- сказала Катарина.


Почему научную?

Тогда я впервые услышал, как это слово применяется к мысли, возникшей у обыкновенного человека. Почему для ее матери, а потом и для Катарины, а затем и для нас с Августом стало важно, чтобы теория была научной?

Возможно, в мире существуют только два вида вопросов.

Те, которые задают в школе, когда ответ известен заранее. Их задают не для того, чтобы кто-нибудь поумнел, а совсем по другим причинам.

И другие – вопросы в лаборатории. Где ответы неизвестны, а часто даже и вопрос неизвестен, пока его не задашь.

Это такие вопросы, как, например, что такое время, почему Оскар Хумлум сказал мне, чтобы я сам спасался, и почему Аксель Фредхой улегся рядом с той трубой в подвале.

Вопросы, которые очень больно задавать. И которые человек задает, только когда его вынуждают это сделать. Как, например, когда ее матери дали три месяца.

Именно это мы подразумевали под словом «наука». Что и вопросы и ответы связаны с неизвестностью и что задавать их больно. Но что нет никакого обходного пути. И что никто ничего не скрывает, все говорится прямо и честно.


– Она стала думать, что время идет, только когда не обращаешь на это внимания,- сказала Катарина.

Ее мать пришла к выводу, что время как бы прокрадывается вперед рывками, когда ты о нем забываешь. И то, что ей осталось три месяца,- так это только при условии, если она потеряет бдительность. Поэтому она стала предельно внимательной.

Очень скоро это стало невыносимым. Она перестала спать по ночам, Катарина с отцом тоже почти не могли спать, а если они в конце концов и засыпали, то, просыпаясь, видели, что мать сидит и смотрит на них, чтобы не упустить ни одной секунды.

По истечении трех месяцев она была абсолютно убеждена в том, что теперь вся ее жизнь пронизана вниманием и ей в какой-то степени удалось остановить время. Иногда она стала брать Катарину с собой в больницу на консультации.

– Врачи сидели,- рассказывала Катарина,- а она расхаживала взад и вперед по комнате и рассказывала им, что ход времени – это обман. Она весила меньше сорока килограммов, и у нее выпали все волосы.

Она умерла через полтора года. Таблетки она отказывалась принимать, говорила, что от них она впадает в сонливость, а надо, напротив, направить свет внимания на боль.

Катарина начала ходить по комнате. Может быть, она хотела рассказать и о своем отце, но не могла собраться с силами.

– Я видела их обоих покойниками,- сказала она,- они умерли с интервалом всего лишь в полгода. Это были не они. То есть это были они, но в них больше не было жизни. Жизнь ушла. Обычно об этом – о том, что в человеке есть жизнь,- как-то не думаешь. Но если знаешь человека и знаешь, каким он обычно был, то кое-что понимаешь. Что жизнь просто так не может уйти. Что она, должно быть, куда-то ушла. И тогда я выдвинула гипотезу.

Она подошла ко мне.

– Она пыталась растянуть секунды, как бы наблюдая за ними. А отец потом пытался укорачивать их, чтобы они шли быстрее. Не может быть, чтобы они жили в одном времени. У каждого из них, наверное, было свое время, отличное от того, которое существовало для остального мира. Потом и для меня время стало другим, я часто думала: теперь все так плохо, что хуже и быть не может, и так будет продолжаться всегда. Как в твоем письме: «Мгновения, которые длятся вечность». Когда я смотрела на них после смерти, я знала это. Что существует не одно время, что должны быть разные времена, существующие одновременно.

Она совсем понизила голос, так что мне пришлось придвинуться к ней. Она говорила тихо не от страха, казалось, она забыла о том, как близко мы находимся от учительской, просто для нее все это было так важно, что говорить было трудно.

– Я хочу исследовать это научно,- сказала она.- Нам надо попробовать прикоснуться к времени.

Прикоснуться к времени. Наверное, в этом для меня с тех пор и заключался смысл жизни.


Эта комната – лаборатория. Она примыкает к спальне, где спят ребенок и женщина. Я чувствую страх.

Когда-то мне казалось, что я боюсь разлуки с ребенком. Но дело не в этом. Я боюсь того, что потеряется связь ребенка с миром, то есть что ребенок умрет. Или мир. Чтобы этого не случилось, я готов на все.

Я понимаю, что это кажется совсем непонятным. Но сказать лучше я не могу.

Если страх касается тебя самого, то с ним можно что-то сделать, на него можно направить свет внимания. Но если тебя уже не волнует, что произойдет с тобой, то появляется страх за других людей, а потом и за весь мир.

Нет бесстрашных людей, есть только мгновения без страха. Как, например, мгновения в лаборатории. Во время работы и после нее возникает нечто похожее на спокойствие.


Катарина хотела рассказать мне и о своем отце, но не успела.

Мы оба, должно быть, не услышали звонка, и на этот раз нас решили искать.

За нами пришел Фредхой. Войдя в дверь, он некоторое время стоял, ничего не говоря и глядя на нас. Потом сделал шаг в сторону, и мы вышли.

4

Частная школа Билл пользовалась хорошей репутацией. Всегда отмечали, что преподавание в школе ведется на высоком профессиональном уровне.

И все же время от времени в школу принимали отдельных слабых учеников, которым, например, требовались дополнительные уроки,- со временем этих учеников подтягивали до уровня всего класса.

Об этом все знали, ведь это соответствовало идеям, на основе которых создавалась школа.

Кроме этого, за последние годы в школу приняли нескольких учеников на особых условиях. Этому не было никакого объяснения.

Таким образом попал в школу я. И Август тоже.

Он появился 3 октября. К этому моменту мы с Катариной из осторожности не говорили друг с другом уже неделю и два дня.


Я увидел его утром, на первом уроке, в кабинете Билл. Меня вызвали из класса, в кабинете были Биль, Фредхой и Флаккедам. Август стоял перед Флаккедамом, он был на голову ниже меня.

– Это Август,- сказал Биль.

Потом Флаккедам его вывел.

В руках у Биля было личное дело Августа.

– С ним произошел несчастный случай,- сказал он,- после этого у него стало плохо с памятью. Он будет учиться в вашем классе. Ты будешь сидеть с ним за одной партой.

Что-то здесь было не так – они выглядели слишком сосредоточенными.

– Он потерял отца,- сказал Биль,- его мать все еще лежит в больнице. Говорить об этом нельзя.

В тот момент, когда я выходил из комнаты, он положил дело Августа на место.


Мы знали, что обо всех учениках собирают сведения и что на каждого заведено личное дело. Но неизвестно было, где они хранятся,- я и сейчас не хотел знать где,- но не мог не видеть этого.

Они лежали в деревянном сундуке, на крышке была резная эмблема школы: Хугин и Мунин, вороны Одина. Каждое утро они улетают с Валгаллы, а вечером возвращаются, садятся на плечи Одина и нашептывают ему на ухо о том, что видели.

Когда я выходил из дверей, открытая крышка сундука была обращена ко мне. Трудно было не заметить, что она закрывалась всего лишь на обычный мебельный замок с тремя-четырьмя цилиндриками.

На воронов я тоже обратил внимание. Здесь они были похожи на хищных птиц.

Это никак не отвечало идее. По идее, должна возникать мысль о том, что вороны, подобно детям и молодежи школьного возраста, собирают знания и опыт, а затем добросовестно используют их в отношениях с начальством. И к тому же здесь присутствовала тема птичьего полета и использовалась скандинавская мифология – получался прекрасный образ.

И все же в тот момент, когда Биль укладывал бумаги Августа назад в сундук, нельзя было не подумать о том, что эти вороны означают также наблюдение и контроль. А со временем еще и наказание или вознаграждение.


В тот же день мне удалось поговорить с Катариной.


В школе всегда учились двести сорок человек, не больше,- это помогало поддерживать высокий профессиональный уровень и давало возможность ученикам и учителям находиться в тесном контакте.

Это означало, что большинство учителей знали почти всех учеников и было очень трудно избежать контроля. Даже в интернате Химмельбьергхус, где на двадцать четыре ученика были заведующий, его заместитель, шесть ассистентов, педагог, медсестра и сторож, потому что мы считались такими дефективными,- даже там за нами наблюдали не так хорошо, как в школе Биля, где было почти невозможно оказаться в одиночестве.

Единственный момент, когда им трудно было избежать хаоса, наступал при перемещении учеников с места на место. Например, сразу после звонка.

Два учителя наблюдали за тем, как ученики поднимались в классы: один стоял под аркой, а другой – на лестнице между вторым и третьим этажами. Со своих постов они видели почти всю школу, за исключением участка лестницы между первым и вторым этажами. Там я и встретился с Катариной.

На площадке в одном из углов находился треугольный стул, он был прикреплен к стене. Если прислониться к нему, то ты оказывался вне поля зрения дежурных учителей и в стороне от потока учеников, поднимавшихся наверх.

* * *
– Мне надо поговорить с тобой,- сказала она. – Ты рассказывал о воспитательном доме.

Она говорила так, как будто нас только что прервали. Мы стояли очень близко друг к другу. Ничего особенного о том времени я рассказать не мог, лишь покачал головой.

Она прислонилась ко мне. Нас окружали поднимавшиеся наверх ученики, шум был непереносимым – она не обращала на него никакого внимания.

– Я хотела сказать об отце,- проговорила она.

Я не хотел этого слышать, но она все же сказала это.

– Он не мог вынести того, что ее больше нет, он повесился. Что ты скажешь?

Я сказал, что не знаю, что тут думать,- но как же те, кого покидают, что же с ними, как же им быть? Кто о них подумает?

– А ты никогда никого не покидал? – спросила она.- Тот твой друг, ты когда-нибудь встречаешься с ним, почему он не попал сюда с тобой?

Это она говорила о Хумлуме. Мы остались одни на лестнице – скоро нас хватятся.

Я не хотел ей этого рассказывать, и если все-таки рассказал, то не по каким-то особенным причинам. Просто она слушала, и все получилось само собой – тут ничего нельзя было поделать.


В воспитательном доме у всех были постоянные обязанности после уроков, например работа на кухне, вынос мусора при необходимости, работа в помещении и в саду. Кроме этого, кой-какие особые поручения, одним из особых поручений было подстригать газон перед домом Вальсанга.

Как правило, это предлагали только тем, кто переходил в шестой класс. Меня он попросил в середине пятого, то есть за полгода до того, как меня перевели.

Тем, кто бывал у него, разрешалось брать что угодно из холодильника – на совершенно законных основаниях. Приходишь туда после уроков, подстригаешь траву и ешь то, что лежит в холодильнике.

А потом он обычно предлагал остаться у него на ночь, и от этого предложения никто не отказывался.

Об этом никогда не говорили, даже ученики не обсуждали это – ну, ночевали у него, и что? – никто от этого не пострадал.

Сначала я отказался, но через это все должны были пройти.

Он был учителем датского языка и литературы, вечером он поставил мне пластинку с какой-то музыкой, потом я пошел в комнату для гостей, где он постелил мне постель.

Пока я лежал в ожидании, что он придет, начались судороги, они и раньше бывали, только не такие сильные.

Потом пропало ощущение времени: я перестал понимать, минута прошла или час,- тогда-то мне и стало ясно, что я болен.

В конце концов я ушел до того, как он появился. Он закрыл меня снаружи, но это был всего лишь замок для тонкой двери между внутренними помещениями – такие замки легко открыть кусочком изогнутой стальной проволоки.

С этого дня я знал, что слишком слаб, чтобы выдержать жизнь в этом интернате.

После случившегося он стал очень внимателен – не зол, просто очень часто оказывался поблизости. Два раза, в душевых, он чуть было не добрался до меня.

Поговорить об этом было не с кем, даже заикнуться об этом было нельзя – остальные у него уже побывали, и Хумлум тоже, и никто от этого не пострадал.

Сейчас я расскажу о том, что случилось.

Я проходил мимо телефонной будки на втором этаже, это было после обеда, он открыл дверь, втащил меня внутрь и толкнул к полке с телефонными книгами. Он попросил меня найти номер телефона – забыл свои очки для чтения.


Мне трудно продолжать – тогда, когда я рассказывал Катарине, тоже было трудно. У меня просто не получается сейчас все сказать, сначала я попробую рассказать кое-что другое.

Мы боролись за то, чтобы получить оценку 13, – это была высшая цель, выше, чем попасть в школьную сборную, выше, чем быть замеченным с одной из посудомоек.

Для большинства эта школа была последним шансом, они знали, что уже почти погибли. У них не было родственников, или же они с пятилетнего возраста бродили без присмотра с ключом на шее, или же были как Гумми, которому и ключа-то не давали – и ему приходилось спать на коврике. Воспалением легких он болел столько раз, что занятия спортом и возможность защищаться были исключены, а спасался он только тем, что не съедал свои конфеты сразу, а продавал их втридорога в конце месяца. «Сухая корка» была последним звонком, а потом интернат для умственно отсталых и – конец.

Им был дан последний шанс, потому что у них оказались способности к учебе, но надо было удержаться, поэтому все сидели с миллиметровкой и двумя черновиками и прописями, даже если нам давали простое задание на вычисление. Линии, что мы чертили, были теми жесткими рамками, которых в свое время нам не хватало и внутри которых теперь надо было удержаться. С помощью точности и аккуратности. Это была последняя и единственная возможность.

Как, например, умение быстро и точно находить что-нибудь в справочнике. У нас были упражнения на быстрый поиск в телефонной книге – они проводились на уроках Вальсанга.


Я пытался найти номер телефона, я действительно пытался. Хотя и знал, что он это сказал просто так, я старался изо всех сил. Хотя он уже расстегнул ширинку и вынул свой член, а напряжение в будке возрастало и у меня начались судороги.

Все время убегать невозможно. Не было другого выхода – только стараться оттолкнуть его и одновременно другой рукой листать телефонную книгу, делая то, что он велел.

Дверь телефонной будки представляла собой стальную раму с матовым стеклом, Вальсанг держал ее свободной рукой, чтобы она не открылась, – Хумлум разбил стекло одним из огнетушителей, в которые раз в год набиралась вода, в них было сорок литров плюс вес стали.

Это было безосколочное стекло, оно словно растворилось, покрыв нас крупными пылинками.

Снаружи стояла толпа учеников, человек тридцать-сорок. Некоторые из старших боялись, они сначала не хотели идти с Хумлумом, потому что это было связано с Вальсангом, но Хумлум заставил их – нужны были свидетели. Они не хотели смотреть и старались отвести взгляд. И все же им пришлось смотреть на нас.

Они стояли совсем тихо, между ними и будкой был узкий проход, через него мы и прошли, сначала Вальсанг и я, потом Хумлум с огнетушителем, а они медленно пошли за нами,- мы отправились в канцелярию.


В обычное время, в то самое, которое показывают часы, осознаешь какие-то определенные истины. Если отпустить время, начинаешь понимать какие-то другие.

Именно такую возможность давала болезнь. Когда начинало происходить что-то важное, можно было отпустить время – и пережить насыщенное мгновение, полное осознания. Как будто приближаешься к черной дыре. Если подойдешь слишком близко, тебя затянет туда. Но если окажешься рядом, придет понимание.

Еще пока мы шли в канцелярию, появилась мысль о том, что нам надо бы использовать все это, чтобы что-нибудь получить взамен. Чтобы можно было надавить на них и вырваться отсюда.


Это я рассказал Катарине. Пока мы стояли в полном одиночестве на лестнице.

– Почему же он не ушел с тобой? – спросила она.

– Он не захотел,- ответил я.- Когда дошло до дела, он просто сказал: «Спасайся сам».

Она спросила меня, вижусь ли я с ним.

– Он навещает меня,- сказал я.- Но об этом никто не знает.

5

В классе нас рассаживали в три колонки лицом к кафедре. С краю, у окна, там, где свет, сидели только девочки. На среднем ряду – и мальчики, и девочки, у двери – только мальчики.

Там они и освободили три парты. Средняя была для нас с Августом.

То есть перед нами и позади нас были пустые парты. За пустую парту позади нас сел Флаккедам.

Для Августа был установлен целый ряд правил, но прошло какое-то время, прежде чем я догадался, каких именно. Ему было запрещено вставать без разрешения и делать резкие движения. В тех случаях, когда он все-таки нарушал запрет, Флаккедам мгновенно оказывался за его спиной.

Так что мы сидели совсем одни у самой стены, а перед нами и за нами никого не было. При этом Августу было приказано сидеть неподвижно. Напрашивалась мысль, что у него одновременно было и меньше и больше места, чем у кого-нибудь другого в школе.

Никто ничего так и не объяснил.


Частная школа Биля была платным учебным заведением.

Всем было известно, что учителя при приеме на работу проходили тщательный отбор. Желающих работать в школе всегда было много, каждого изсоискателей вызывали для серьезной беседы. Но Фредхой, который был заместителем директора, как-то на уроке рассказал, что некоторым из претендентов отказывали еще до беседы, еще в приемной, потому что они выглядели неряшливо или же явились не вовремя. После целого ряда бесед отбирался один-единственный на вакантное место. Это было важно для школы. Высокая квалификация учителей и тщательный отбор.

Нечто подобное происходило и с учениками. Нам довольно часто говорили о том, что существует большой список желающих попасть в школу.

Для каждого класса имелся такой список очередников. Он был таким длинным, что в любой момент число учеников можно было удвоить. Но этого не делали. Согласно идеям Грундтвига, школы должны быть довольно маленькими. К тому же это было необходимым условием поддержания высокого профессионального уровня.

Таким образом, списки желающих просто хранились в школе. А когда возникала необходимость попросить родителей какого-нибудь ученика забрать его из школы или же кто-то уходил по другой причине, то брали следующего претендента из списка.

Чтобы в классе было не более восемнадцати человек. Притом что в обычных школах бывало до тридцати шести учеников в каждом классе, у Биля было только восемнадцать. Это было необходимо для поддержания высокого уровня.

Списки очередников означали, что школе не надо никого удерживать. Все знали, что у школы кет никакой нужды задерживать кого-нибудь. Что касается необходимости платить за обучение, то, по мнению Фредхоя, это было гарантией того, что только родители, действительно заинтересованные в судьбе своих детей, будут отдавать их в эту школу. А чтобы и бедные семьи могли отдавать сюда своих способных детей, предоставлялась возможность ходатайствовать о бесплатном или частично оплачиваемом месте.

То есть учеников отбирали благодаря заботе их родителей. И за пределами каждого класса, в очереди, на их места претендовали по меньшей мере восемнадцать других учеников – это всем было известно.

Поэтому было совершенно непонятно, как они могли принять Августа.

Это было как некий знак.


Почему они взяли его?

Уже когда взяли такого, как Карстен Суттон, это было невозможно понять. Или меня, имевшего средние способности или ниже и получившего бесплатное место, меня, который начал часто опаздывать, хотя они еще и не представляли себе, как плохо обстоят дела на самом деле.

Но почему они взяли Августа, было необъяснимо. Ведь у них есть списки желающих поступить сюда, и никого им не надо удерживать. Почему же они взяли такого, как он?

Именно эта неясность окончательно убедила меня в том, что должен быть какой-то план. Но и задолго до всего этого у меня уже несколько раз возникали смутные подозрения.


Первый знак был дан после года моего пребывания в школе, когда мы узнали о скрытом дарвинизме. Когда нам это сообщили, моя прошлая жизнь полностью прояснилась.


Мы с Оскаром Хумлумом, хотя и не знали этого, шли одними и теми же путями задолго до того, как встретились.

В этом не было ничего удивительного, напротив, это было совершенно обычным делом – ведь для детей-сирот в Дании все заранее определено. Через всю страну проходило несколько невидимых туннелей, шли они поблизости друг от друга, совершенно параллельно. Поэтому, когда мы с Хумлумом встретились, мы не особенно много говорили о прошлом. Молчали мы не только потому, что не хотели быть назойливыми, но и потому, что знали: в каком-то смысле мы шли вместе, хотя и не видели друг друга.


Сначала попадаешь в дом ребенка, там ты так мал, что в памяти ничего не остается, но из своего личного дела я знаю, что побывал в двух таких домах.

Потом оказываешься в детском доме; мы оба с Хумлумом были в домах, находившихся в ведении Общины диаконис, я был в детском доме на Петер Бангс Вай, между футбольными площадками и церковью Флинтхольм, Хумлум был в Эсбьерге. Казалось бы, должен был помнить так много с тех пор, но помнишь только чтение вслух и наказание за то, что оскверняешь свой рот ругательствами: управляющая, сестра Рагна, засовывала твою голову в унитаз, предварительно воспользовавшись им.

Следовало бы помнить больше. Но в памяти сохранилось только это.


В детском доме тебя держали как можно дольше; только если решали, что больше тебе здесь уже никак нельзя оставаться, тебя переводили. Оттуда можно было попасть в заведение только одного типа – в распределительный центр под наблюдение на какое-то время. Я оказался в Брогорсвенге, в районе Гентофте, это было в 1966 году, я совершенно не помню, почему именно там,- знаю, что управляющая, сестра Рагна, в моем деле написала: «Несговорчивый, отказывается надевать брюки гольф».

Так там написано, но вспомнить самому что-нибудь невозможно.

Однажды я показал эту запись Хумлуму. Это было зимой, ночью, мы сидели в туалете, прислонившись к батарее.

– Я хорошо их помню,- сказал он,- брюки гольф и высокие клетчатые чулки, остальные в школе носили высокие сапоги и исландские свитера. Ничего другого не было, это было словно кожа, и в конце концов хотелось сорвать ее, сорвать свою кожу, правда?

Он ничего не сказал о том, отказывался ли он сам носить их.


Начиная с распределительного центра все шло хуже, так как ты становился старше и возрастал выбор мест, куда тебя могли отправить. Я попал в школу-интернат для детей, которые по развитию были ниже среднего уровня, а оттуда в Нёдебогорд – дом для детей с психическими отклонениями.

Это случилось в 1967 году, мне было, наверное, 10 лет. К этому времени у меня уже были разные правонарушения, в основном бродячий образ жизни, взломы и другие вещи, о которых я не хочу говорить, и случаи нападений.

В это время появилась возможность посмотреть кое-какие записи в своем личном деле – это было в русле новых педагогических течений; мне показал его представитель управления. Там так все прямо и было написано: «проблемы в поведении и общении», «неумение приспособиться к школе», «воспитательные проблемы», «асоциальный», «склонность к бродячему образу жизни».

– Что делать,- сказал он,- поедешь в Нёдебогорд, пока не освободится место в исправительном доме в Ютландии.

«Исправительный дом» – это было неофициальное название, однако неофициальное название не оставляло никаких сомнений в том, что это такое. Это были интернаты и школы для трудных детей, где персонал правил твердой рукой и где был накоплен опыт работы с совсем юными правонарушителями, к тому же имелись все необходимые для этого условия. Когда я пробыл два месяца в Нёдебогорде, освободилось место в интернате Химмельбьергхус, и меня перевели туда. Мы с Хумлумом несколько раз говорили о том, как бы все было, если бы его перевели вместе со мной и мы встретились бы в Химмельбьергхус, а не в «Сухой корке» год спустя.

Однако этого не произошло, поскольку он за два года до этого перестал разговаривать.


Про меня они всегда говорили, что я не умственно отсталый. Никто не мог предположить, что у меня могут быть большие способности к учебе, но и сказать с уверенностью, что я слабоумный, никто не мог. В отношении Хумлума у них, очевидно, не было полной ясности, к тому же в какой-то момент он перестал разговаривать, полтора года он ничего не говорил, ни слова.

Он никогда не был особенно разговорчивым, потом он тоже говорил не очень много, он так и не объяснил мне, почему перестал говорить, а просто сказал, что у него стал болеть рот.

При взгляде на него не возникало сомнений, что это правда. Ему действительно было больно много говорить. В какой-то момент он вообще замолчал.

Они послали его сначала в колонию-распределитель, а затем в Копенгаген, где находились детские психологические клиники. Там он сначала попал в детскую клинику на Лэсёгаде, в дневной стационар, где собирали самые сложные случаи и где его зачислили в «категорию 3».


Интернатский ребенок мог попасть в одну из четырех категорий – других вариантов не было. Можно было оказаться «средних способностей» – это была категория 1 – или «умственно отсталым» – категория 2; и первая и вторая категории могли сочетаться или не сочетаться с «общими проблемами адаптации». А можно было оказаться в категории 3, как Хумлум, это называлось «трудновоспитуемый с невротическими или другими болезненными расстройствами»; категория 4 означала «дебильный, или ниже границы слабоумия».

3 – это было очень опасно. Если в исправительном доме или в интернате для детей с психическими расстройствами определяли, что ребенок с трудом дотягивает до третьей категории, для него оставалась только одна возможность – учреждение для слабоумных. Самое последнее в системе опеки над слабоумными было карантинное заключение в закрытом отделении, где привязывали к кровати и делали по три укола в день.

И все-таки Хумлум добровольно пошел на это и стал категорией 3. Он рассказывал мне, что это было хорошее время: они обследовали его по понедельникам и средам, в остальное время не трогали, в школу он ходил только два раза в неделю, кормили хорошо, после обеда давали что-нибудь сладкое, а если он просил – еще и добавку.

Я точно не понял, сколько это продолжалось,- по меньшей мере года полтора, он попал в детскую психологическую амбулаторию организации «Спаси ребенка», а под конец оказался в детской психологической клинике Копенгагенского университета. Там они стали проверять его, чтобы определить, не перешел ли он в категорию дебилов, то есть в четвертую, и тут он испугался и снова заговорил. Тогда его рекомендовали перевести в распределитель для слабоумных детей Сентралмишон на улице Герсонсвай в Хеллерупе. Чтобы не попасть туда, он сделал все от него зависящее, и обнаружилось, что у него есть способности к учебе, так что вместо распределителя для слабоумных его отправили в воспитательный дом для тестирования.

– Мне надо было здорово постараться,- сказал он.

Он прошел тестирование, и его приняли – за год до меня.


Пребывая в молчании такое долгое время, он научился погружаться в себя. Он рассказывал мне, что это был единственный период в его жизни, когда он крепко спал по ночам, весь мир изменился. Время, сказал он, оно начало течь, как бывает, когда погружаешься в себя.


Именно он впервые предположил, что должен быть какой-то план. В каком-то смысле все интернаты были одинаковы. В некоторых ты был под охраной, в некоторых были одни мастерские, а в других – другие. Однако ощущение было тем же самым. Все они были как будто пронизаны жестким, очень жестким временем.


Это и сам я раньше замечал, но не мог высказать. Пока Хумлум не сказал.

– Должен быть какой-то план, – сказал он, – иначе почему так важно быть точным, как ты думаешь?

Я просто слушал, мне нечего было сказать.

– Когда погружаешься в себя,- сказал он,- или если на долгое время перестаешь говорить, то что-то происходит: время становится другим, оно исчезает и возвращается только тогда, когда снова заговоришь.


После того как он это произнес, прошло три года, прежде чем снова зашла речь о времени. Это случилось, когда Катарина в лаборатории сказала, что мы должны его исследовать.

К тому времени прошел уже год после того, как Биль подал нам знак, раскрыв план помощи условно пригодным.


Это произошло в тот момент, когда казалось, что никакого выхода нет.

В «Сухой корке» существовало правило об обязательной поездке домой на выходные раз в три недели, и они отправили меня в Хёве, в колонию для детей-инвалидов. Ничего хорошего из этого не вышло, это учреждение использовалось для содержания детей, которые раньше входили в банды в Копенгагене, а теперь были рассредоточены по разным учреждениям; в колонии они образовали новые банды, они привыкли так существовать. В последний раз мне там выбили четыре нижних зуба и подвергли сексуальному надругательству. Мне вставили серебряные зубы. Я ни за что не хотел снова оказаться там.

В школе Биля я нашел возможность иногда уходить. На большой перемене я сел и написал письмо самому себе от имени моей опекунши на одной из тех пишущих машинок, которые использовались для преподавания в старших классах. В письме было написано, что я приглашен к ней домой в гости, я показал его и получил разрешение уехать. В пятницу вечером после ужина я отправился в Копенгаген. Можно было делать что угодно, наблюдать за людьми или просто гулять по улицам – это было здорово. А поздним вечером – просто возвратиться назад в школу.

И все же я не мог спать – не знаю почему, просто не мог, иногда все выходные я не мог сомкнуть глаз. В понедельник утром чувствовалась страшная усталость, и так продолжалось всю неделю.


То, что я говорю об этих выходных,- неправда. Обычно я никуда не уезжал. Обычно я просто стоял у ворот и смотрел, как мимо проезжают машины. Школа и флигель были пусты, все разъезжались по домам, оставался только я. Мне было совсем не весело.

На следующей неделе я не мог готовить уроки и был равнодушен ко всему.

В это время и был дан знак.


Это случилось на уроке биологии. Биль рассказывал о дарвинизме, о выживании наиболее приспособленных. Это происходит и сейчас, сказал он, и в обществе, но тут закон действует иначе, поскольку мы смягчаем последствия.

После того как он это сказал, наступила пауза. Это было насыщенное мгновение.

Он ни на кого конкретно не смотрел, он никогда прямо не обращался к кому-либо. Но, возможно, в это мгновение именно я понимал его лучше всех.

Тем, кто был внутри этой жизни, то есть большинству, было трудно осознать, что он имел в виду, они лишь чувствовали радость оттого, что они – внутри и относятся к наиболее приспособленным.

Для тех, кто находился вне этой жизни, почти все было заполнено страхом и отчаянием – я все это знаю.

Понять это можно лучше всего, когда находишься на границе между двумя состояниями.


Существовал закон – вот что было ясно. Он кого-то предпочитал, кого-то обрекал на гибель. Но для тех, кто находился на границе, они пытались смягчить последствия. Таким предоставлялся шанс. Частная школа Биля была этим шансом.

Понять это лучше всего можно, когда тебя объявляют условно пригодным для выживания.


Биль очень редко замолкал посреди урока. Но, проговорив это, он остановился. Это не было запланировано заранее, это была непроизвольно возникшая пауза. Мы приблизились к чему-то очень важному.

«Прислушивайтесь к паузам. Они говорят больше слов».

Скрытый дарвинизм. План, который угадывался за временем, состоял в естественном отборе. Время было тем орудием, которое осуществляло этот отбор. Чувствовалось огромное облегчение, потому что все встало на свои места.

И лишь много позже, после встречи с Катариной, появилась мысль, что не все тогда прояснилось.

6

Что такое время? Когда-нибудь я попробую это объяснить, но только не сейчас, слишком это сложная тема. Надо начать с более простого.

Что такое измерение времени? Что такое часы?


У Фредхоя были часы, и он часто смотрел на них. У Биля были карманные часы, я никогда не видел, чтобы он смотрел на них,- ни разу.

У Катарины не было часов, не было их и у Августа, у меня их тоже никогда не было. Сначала потому, что некому было мне их подарить, а потом у меня никогда не возникало желания их носить.


Я где-то прочитал, что никогда так и не были созданы часы, которые шли бы совершенно точно. И это не значит, что наука несовершенна. Просто никогда никто так и не сделал абсолютно точные часы.

В этом столетии обнаружили, что движения небесных тел не столь регулярны, как до этого считали. Что орбита движения Земли вокруг Солнца меняется из года в год.

Поэтому пришлось выбрать определенный год, чтобы по меньшей мере иметь точку отсчета,- был выбран 1900 год. В 1956 году единица измерения времени одна секунда стала определяться как 1/31 556 925,9747 доля тропического года 1900.

К сожалению, этот год больше не вернется,- именно так, как земля двигалась в тот год, она никогда больше не будет двигаться, по причине землетрясений и других аномальных явлений, повлиявших на ее движение по орбите. Это делает синхронизацию всех часов мира невозможной – трудно поставить часы по событию в прошлом веке.

Поэтому в 1967 году это определение дополнили атомным временем, согласно которому секунда – это отрезок времени, равный 9 192 631 770 периодам излучения атома цезия-133 при переходе между двумя соседними устойчивыми уровнями в той штуке, что называется цезиевыми часами. Фредхой рассказывал об этом на уроке физики, теперь существуют методы точного определения времени, сказал он, один метод дополняет другой.

Позднее я прочитал, что, к сожалению, эти системы всегда действуют неритмично, за исключением того времени, когда они только что были синхронизированы, что и приходится без конца повторять.

Я совсем не хочу казаться мелочным. Самые точные атомные измерители времени, которые когда-либо конструировались, давали дневную погрешность  менее чем 108 секунды. За триста тысяч лет их ошибка составит не более одной секунды. Никто не спорит с тем, что это очень высокая точность,- было сделано все возможное.

Но все-таки это не абсолютная точность.

Можно было и не уделять этому так много времени.

Не то чтобы о нем говорили, нет, никогда,- Хумлум и Катарина были первыми, от кого я услышал о времени. Но оно лежало в основе всего. Оно приводило жизнь в порядок. Словно некий инструмент.

Не только уроки и утреннее пение начинались всегда в одно и то же время. В одно и то же время начинались и обязательная подготовка к урокам, и завтраки, обеды и ужины. И трудовые обязанности, и добровольные занятия спортом; и когда гасили свет, и когда надо было вставать, чтобы успеть как следует умыться, и в какое время раз в три недели раздавали очередную порцию зеленых витаминных таблеток, и в какое время следовало являться к Флаккедаму, вернувшись после проведенных дома выходных,- всему этому было предписано определенное время, которое очень тщательно соблюдалось, отклонения от этого были менее чем плюс-минус две минуты.

Время никогда не получало никакого объяснения. Но было ясно, что оно громадно, гораздо более значительно, чем что-либо человеческое или земное. И если следовало всегда приходить вовремя, то не только ради своих товарищей, самого себя или школы. Это надо было делать и ради самого времени. Ради Господа Бога.


Ради Господа Бога.

В школе всегда много молились и пели. И однако мы никогда не пытались обращаться к самому Богу. Для этого он был слишком близок к Билю, или ректору воспитательного дома, или управляющему интерната Химмельбьергхус, слишком близок, чтобы мы могли ему молиться.

Молиться – это значит признаться в чем-то, признаться, что тебе нужна помощь. Мы боялись, что любое признание, в том числе и признание Богу, может осложнить наше положение и быть использовано против нас.

* * *
Грундтвиг писал, что день создан для подвигов, а сумерки для отдыха и что поэтому следует быть точным.

Поскольку само время является таким точным, люди тоже должны быть точными, в этом и был смысл; точность – это, возможно, самое важное свойство вселенной. На утреннее пение следовало приходить точно вовремя и следовало вести себя совершенно тихо. Безупречное время и безупречная тишина. К этой цели стремились. Чтобы приблизиться к этой цели, следовало трудиться, а чтобы успехи в труде были лучше, использовалось наказание.

Все пытались быть абсолютно точными, потому что время и сам мир были таковыми. Всю свою юность ты пытался добиться этого – и все-таки не мог и уже совсем готов был сдаться. Да к тому же они ведь так и не смогли сконструировать совершенно точные часы. Они так и не смогли доказать, что само время регулярно.

Строго говоря, они сами не смогли быть совершенно точными. И так и не смогли доказать, что мир точен.

7

В течение первой недели Август ночевал в изоляторе, потом его перевели ко мне в комнату. С тех пор как исключили Йеса Йессена, я жил один.

Однажды в «Сухую корку» привезли лису, она прожила там несколько месяцев. Она понадобилась для уроков природоведения, и ее на время взяли в зоопарке Свиннинге. Бывало, что мы с Хумлумом приходили к ее клетке. Она нас не видела. Безостановочно расхаживая взад и вперед вдоль ограды, она смотрела сквозь нас – куда-то на волю. Ее нетрудно было понять – смертельное отчаяние от нахождения в этом закутке нашло выражение в постоянном, размеренном, ритмичном и монотонном движении.

Август был словно та лиса.


В девять часов ему давали лекарство – приходил Флаккедам с двумя таблетками нитразепама, следил, как Август запивает их стаканом воды, а потом, засунув ему в рот палец, проверял, не спрятал ли тот таблетки под языком.

Обычно проходило три четверти часа, пока они не начинали действовать. Все это время он был очень беспокоен, ходил взад и вперед по комнате, а того, что ему говорили, не слышал. Постепенно он начинал ходить медленнее, наконец ему приходилось ложиться, и он засыпал, так и не сказав ни слова.

Я смог достучаться до него, когда понял, что ключом к нему являются его движения.

На третий день я начал ходить рядом с ним вдоль кровати и мимо двери, вдоль второй кровати, мимо раковины, мимо окна, мимо шкафа и снова по кругу, я все ходил и ходил, даже после того, как он попытался избавиться от меня,- и хотя он смотрел мимо меня, как та лиса. В какое-то мгновение, незадолго до того, как он свалился, я достучался до него. К этому времени я вобрал в себя его беспокойство, и он привык ко мне, а лекарство притупило нервное возбуждение.

Во всем этом не было ничего личного с моей стороны – я ничего не был ему должен. Но его отдали на мое попечение: никто ничего прямо не сказал, но его как-то соединили со мной. Если он выдержит все это и сможет остаться в школе – хотя бы какое-то время,- это будет нам обоим на пользу.

Перед шестой ночью, за несколько минут до того как заснуть, он показал мне рисунок. Он хранил его сложенным на животе, я уже давно его заметил, но не стал задавать никаких вопросов. Теперь он сам показал мне его.

Он вытащил его и развернул, это был рисунок на большом листе белой бумаги, из тех, что не разрешается выносить из художественного класса.

Рисунок был сделан карандашом, это было даже несколько рисунков со связанным сюжетом: два маленьких человечка перемещались с картинки на картинку, словно в комиксах,- они представляли собой цепь насилия.

На рисунках было изображено, как застрелили нескольких человек, в том числе мужчину и женщину, в какой-то комнате, может быть, это была гостиная, может быть, класс.

Конечно же, на это было тяжело смотреть, но нарисованное им, каким бы это невероятным ни казалось, было лучше действительности – значит, не во всем он был безнадежен.

Он хотел снова начать ходить по комнате, но таблетки уже начинали действовать на него.

– Мне не дали ни одной звездочки, – сказал он.


Эти звездочки из золотой бумаги Карин Эре наклеивала на рисунки, оценивая их качество. Некоторые ученики не получали ни одной звездочки. Многие получали одну, кое-кто – две. Лишь единицы добивались трех звездочек. Если ты получал три звездочки три раза, то кроме почета тебе полагался мешочек из коричневой бумаги с фруктами. За те два года, что действовала эта система, только Райнер Грастен, который позднее стал известным кинорежиссером, заработал фрукты, да и то только один раз.


Август уже улегся на кровать, он дрожал, я пытался понять его: почему ему это так важно,- но объяснения этому не было.

– Я закоренелый преступник,- сказал он,- так сказали полицейские.

– Они всегда так говорят,- сказал я,- это обычное дело, обо мне тоже так всегда говорили.

Я не стал касаться того, в чем же состояло его преступление.

– А психологи говорят, что у меня пропала память,- сказал он.

Я спросил его, как ему самому кажется, но на это он ничего не ответил.

– Попробуй заполнить фон,- сказал я.- Карин Эре не нравится пустой фон. Когда ты закончил рисунок, не должно оставаться слишком много белых мест.

8

Школа представляла собой пятиэтажное здание с мансардой, которое находилось между двумя заасфальтированными дворами. В северном дворе ученики проводили перемены, за двором находился жилой корпус. В южный двор ученикам заходить не разрешалось: там стояли машины учителей и гостей, туда доставляли продукты.

Вокруг был парк, по краям которого стояли дома учителей. На юге, по другую сторону ворот, начинался Копенгаген.

В северном дворе на асфальте были проведены две красные черты: одна отмечала полосу шириной десять метров перед входной дверью, другая делила двор пополам.

Последняя являлась частью разметки спортивного поля, но кроме этого использовалась для того, чтобы разделять учеников, которым запрещалось разговаривать друг с другом. Им не давали возможности встречаться на переменах, выделяя каждому из них свою половину двора,- так дежурному учителю было легче следить, чтобы они держались друг от друга подальше.

По десятиметровой полосе перед единственным выходом из двора никому нельзя было ходить. Покидать двор на перемене запрещалось. Любой, кто все-таки попытался бы этот запрет нарушить, должен был пересечь совершенно пустой участок – и его обязательно бы заметил дежурный учитель.

Здание школы разделяло эти два двора. На переменах было запрещено находиться в здании. И одновременно не разрешалось уходить из северного двора.

На следующий день после того, как Август показал мне рисунок, на большой перемене ко мне подошла Катарина,- до этого момента мы избегали друг друга во дворе, где так много людей могли видеть нас,- теперь она подошла вплотную ко мне.

– Спустись вниз в половину, – сказала она, – в спортивный зал, я хочу показать тебе кое-что в южном дворе.

– Это же посреди урока,- сказал я.

– В зале никого не будет.

Она стояла боком ко мне, так, чтобы не было заметно, что мы говорим.

– Дверь в коридор на первый этаж, – сказал я. – Она закрыта.

– На следующем уроке привозят молоко, ее откроют.

Прозвенел звонок, Флаэ Биль, брат Биля, был дежурным, он стал оглядываться по сторонам, и нам пришлось разойтись.

На ней был голубой свитер. Волосы исчезали в воротнике. Должно быть, она натянула свитер на голову, и волосы остались под ним. Она их не стала вытаскивать, а лишь слегка высвободила. Между свитером и волосами виднелась ее шея. Такая белая – на улице было холодно.

В течение двух недель, что я видел ее только на расстоянии, за исключением того случая на лестнице, мне снился один и тот же сон. Снился он мне по ночам, но тогда, когда я не спал еще по-настоящему.

Он приходил сразу же после того, как успокаивался Август, и до того, как я сам окончательно засыпал. В этом сне я видел лес, довольно темный, очень холодный, совсем пустынный, там ничего нельзя было найти съедобного. И все-таки я знал, что все будет хорошо, у меня был с собой спальный мешок и водонепроницаемая подстилка, или скорее даже плащ. Становилось поздно, я расстелил свой плащ.

И тут появилась девочка. Она была одна, ей было холодно. Я помахал ей на расстоянии, чтобы она не испугалась. Я видел ее очень четко, и все же не было понятно, кто она, было бы даже слишком, если бы она оказалась кем-то определенным.

Я предложил ей поспать в мешке, пока я буду охранять ее. Я так прямо и сказал, чтобы она поняла, что ничего плохого я ей не сделаю. Она легла. А потом попросила меня лечь рядом с ней. Чтобы мы могли согреться. И я так и сделал. Я лег рядом с ней и завязал мешок над нашими плечами. Ночь снаружи была холодной и очень темной. Но нам не было холодно.

Сон на этом заканчивался. Он был совсем коротким. Больше ничего не было. Он все время возвращался, пока я был разлучен с ней. Раньше мне такие сны никогда не снились. С тех пор он никогда меня не покидал. До настоящего момента я о нем никому никогда не рассказывал.


Если бы все было как обычно, то уйти с урока было бы невозможно. Начиная с третьего класса выходить во время урока не разрешалось. Но после появления Августа ситуация несколько изменилась, это повлияло даже на учителей. У нас была математика с Флаэ Билем, я поднял руку и, попросившись в туалет, без всяких проблем получил разрешение.

Вообще-то мне никогда не приходилось во время уроков бывать где-нибудь еще, кроме класса. Здание в это время было незнакомым, оно казалось заброшенным, шаги на лестнице звучали по-другому, их можно было услышать издалека.

Двери, которые вели в коридоры, всегда были закрыты, но на первом этаже дверь оказалась открытой – Катарина была права. С первого этажа три ступеньки вели вниз, в молочный погреб, там стояли холодильники с тем молоком, которое раздавали на большой перемене.

В спортзале никого не было, как она и говорила. Она ждала за снарядами, там была дверца, ведущая в южный двор. Она приоткрыла ее.

В ней чувствовалось беспокойство, сначала мне показалось, что она боится, как бы нас не обнаружили. Но дело было не в этом. Она о чем-то размышляла.

Я спросил ее про молоко и про то, что в зале никого нет,- откуда она это узнала?

Она показала мне лист бумаги, это был такой же лист, что и у Августа, из класса рисования.

– Я списала расписание всех классов,- ответила она.- Это общее расписание для всех учеников.

Она посмотрела через приоткрытую дверь.

– Чья это машина? – спросила она.

Во дворе стоял «лендровер» Фредхоя, «вольво» Биля и несколько машин других учителей. Рядом с красным «маскотом» секретарши стоял серый «таунус», ни у кого из учителей такой машины не было, о ней она и спрашивала меня.

– Сюда выходят окна нашего класса,- сказала она,- он приезжает каждую среду. Я видела его в коридоре вместе с Билем – они идут бок о бок.

У Биля была особая манера ходить: он пропускал всех вперед, учеников далеко вперед, учителей на небольшое расстояние, Флаккедама совсем чуть-чуть. Единственный, с кем он ходил рядом, был Фредхой. И все же они шли не совсем вровень.

– Наверное, это один из инспекторов по предметам из отдела образования,- сказал я.

Иногда они приходили на урок, сидели и слушали, а потом Фредхой упоминал о том, что их, как всегда, порадовал высокий уровень подготовки.

– Он приезжает уже седьмую среду подряд, – сказала она,- я видела, как он выходил из кабинета психологии, он каждый раз встречается и с Билем, и с Хессен.

В это самое мгновение он вышел из южного подъезда. Залез в «таунус» и сразу же уехал, мы видели его только со спины.

Я попытался увернуться от ответа, но она придвинулась ко мне – деваться было некуда.

– Я однажды его видел,- сказал я,- на стадионе Гладсаксе, когда мы побили центральную католическую школу со счетом три – два, я тогда забил решающий гол, это он вручал кубок. Его зовут Баунсбак-Коль. Он начальник Копенгагенского отдела образования. Она молча посмотрела на меня.

– Можно ли открыть машину без ключа?

Сначала я ничего не мог ответить – во рту у меня пересохло. Человек, который не боится задавать такие вопросы, в любой момент может навлечь на себя беду.

– Нет,- ответил я.

Это было неправдой. Машина была «таунус», и в дверном замке и в замке зажигания были пластинки, я сказал «нет», чтобы защитить ее,- это было ради ее же блага.

– Этот новый мальчик, – спросила она, – почему его приняли?


В тот первый раз, когда Августу вернули рисунок, меня в классе не было. Но во второй раз это произошло прямо посреди урока, я заметил, что что-то назревает, и старался держаться поблизости.

Он, должно быть, услышал то, что я ему говорил,- он закрасил фон. Карин Эре протянула ему рисунок, в нижнем левом углу была приклеена одна звездочка, она сказала, что он делает успехи.

Он сделал шаг по направлению к ней.

– Здесь просто немножко больше закрашено, – сказал он,- вот и вся разница.

Я стоял у него за спиной. Прошло только два дня с тех пор, как Флаккедам перестал сидеть позади нас на уроках, а сегодня он уже не сопровождал Августа вверх и вниз по лестнице и не проводил с ним перемены во дворе.

Мы с Августом не обсуждали его положение, и однако же между нами все было начистоту. Однажды вечером, после того как я походил с ним, он, прямо перед тем как отключиться, задал вопрос обо мне, и я рассказал ему все как есть: сирота, бесплатное место, назначен опекун, а мое дело рассматривалось в комитете по социальным вопросам при муниципальном совете. Комитет назначил мне неопределенный срок пребывания в интернате Химмельбьергхус и получил на это согласие судьи.

– Значит, поэтому именно тебя они запустили в клетку,- сказал он.- Тебе особенно нечего терять.

Говоря это, он наклонился вперед и опустил голову на колени. И еще он улыбнулся.

Я впервые видел, как он улыбается. Из-за этого он стал казаться таким маленьким.


Карин Эре не сдвинулась с места, когда он пошел на нее. Ее должны были предупредить, но, наверное, ей показалось, что он не может причинить ей вреда, да и вообще она никогда ничего не боялась – это надо признать за ней. Однажды я видел, как она сильно ударила Карстена Суттона незадолго до его исключения: большой кистью для рисования – прямо по лицу, в коридоре, в присутствии других учеников и учителей.

Август чуть было не добрался до нее. Я схватил его за плечи, он был такой маленький, но тело его было словно стальное. Он дрожал как в лихорадке, но был холодным.

Я втащил его в помещение, где сушились работы из глины. Он перестал дрожать и стал спокойнее, чем обычно.


Он начал будить меня по утрам. Мы это не обсуждали, но он, должно быть, увидел, как трудно мне было подниматься после бессонной ночи. И тогда он стал садиться рядом со мной и трясти меня, так что к приходу Флаккедама я уже сидел на кровати.

Флаккедам будил всех при помощи метода, который напоминал о выдавливании зубной пасты из тюбика, сначала он ударял ребром ладони по ступням, затем шел вверх по телу, пока ты не поднимался с постели. Но теперь благодаря Августу я уже был почти на ногах к его приходу.

До этого момента я думал, что существовал только тот Август, который будил меня по утрам. Теперь стало ясно, что существует еще один. Рядом с Карин Эре и потом, когда я нес его в соседнюю комнату, он был другим человеком. Должно быть, внутри него, одновременно – и все-таки по очереди, жили два человека. Как тут было не подумать о том, что из-за того второго, которого я унес, оба они пропали.

9

Я часто не могу приблизиться к этому ребенку. Я смотрю, как она играет, это девочка, я слышу, как она зовет меня. Но я не могу приблизиться к ней.

Я боюсь, что мой собственный страх передастся ей, что она будет так же бояться, как и я. И тогда я ставлю между нами женщину, словно защитный экран.

Можно ли защитить ребенка от окружающего мира?

Во всяком случае, ничего нельзя объяснить ребенку про лабораторию. О лаборатории знают только те, кого туда затянуло.


Когда женщина поет ребенку, то возникает спокойствие, в какие-то мгновения совсем пропадает страх. Я давно собирался ей это сказать, я уже решил было сказать и наклонился к ней.

Случалось, что Карин Эре наклонялась над кем-нибудь из поющих, проходя вдоль рядов. А потом говорила совсем тихо, так, чтобы слышно было только тому, к кому это было обращено:

– Прекрасно.

Это называют похвалой. Считается, что это даже некоторое благодеяние.

Когда она в следующий раз, проходя мимо, оказывалась сзади, то тот, кого она до этого похвалила, чувствовал страх. Не очень большой страх – речь ведь не шла о физическом наказании. Но легкий, едва заметный страх, который, возможно, полностью был понятен только тому, кого никогда особенно не хвалили. Страх не проявить себя так хорошо, как в прошлый раз, страх на сей раз не оказаться достойным похвалы.

Все знали, что когда позади тебя встает Карин Эре, одновременно появляется судья.

Женщина напомнила мне о Карин Эре. Так что я ничего не сказал.


Судить и оценивать. Для их грандиозного плана это было очень важно. Поэтому невозможно было не задавать себе вопрос, понимала ли Карин Эре, что она делает. Знала ли она это? Что когда ты хвалишь, ты одновременно и судишь. И при этом совершаешь нечто, имеющее далеко идущие последствия.

Как много они сами знали? Что знал Биль?

Живое слово было одним из принципов Грундтвига. Это означало, что до шестого класса на руки выдавались лишь отдельные учебники; все, что необходимо было знать, пересказывали учителя: историю Дании, историю Скандинавских стран, всемирную историю, греческую и скандинавскую мифологию, Библию, «Илиаду» и «Одиссею» – ежедневно, по пять дней в неделю.

Это было огромное количество слов, требовалась предельная концентрация внимания, зачастую в конце дня в голове не оставалось ничего, кроме воспоминания о том, что тебе что-то рассказывали.

С тех пор как я попал в эту школу, я искал какое-нибудь правило, скрытое за словами, и наконец я его нашел. Это случилось, когда Август пробыл в школе две недели.

Биль преподавал всемирную историю, он знал ее наизусть, обычно все сидели тихо – живое слово, как правило, представляло собой поток, струящийся с кафедры в класс. Пока он внезапно не спрашивал о чем-нибудь.

Это происходило совершенно неожиданно, несколько коротких вопросов – и тут было очень важно суметь на них ответить. Когда он спрашивал, возникало ощущение, как будто ты вместе с ним приближаешься к чему-то значительному.

Его вопросы всегда касались событий и дат. Те, кто был внутри, – то есть частью этой жизни, обычно помнили их, те, кто был вне, из страха поднимали руку, ничего при этом не зная, и еще глубже погружались в темноту.

Сам я в какой-то момент был близок к тому, чтобы сдаться. Я попытался записывать те даты, которые он называл, но это было трудно, ведь неизвестно было, какие из них понадобятся, к тому же на его уроках не разрешалось делать заметки.

Я бы не сделал своего открытия, если бы не Катарина. Хотя мы почти не говорили друг с другом, особенно в последние недели. Но она пыталась что-то найти. Встреча с человеком, который ищет, не дает тебе самому сдаться.

Дело было еще и в Августе – у него была очень плохая память. За первые две недели он ни разу не смог правильно ответить. Я чувствовал, что его надо поддержать. А если хочешь поддерживать других, ты сам должен держаться прямо.


Я сделал это открытие, пытаясь почувствовать Биля. Я и раньше пытался, когда только что попал в школу, но тогда не получилось. Почувствовать его можно было, только немного отпустив время и перестав слушать то, что он говорит, стараясь следить за его голосом, выражением лица и движениями. Но в этом таилась серьезная опасность: ты начинал выглядеть отстраненно, терял ощущение времени и не воспринимал то, что говорилось, а значит, не мог достаточно быстро включиться, когда к тебе обращались. В первый раз я пал духом, потом я узнал, что Катарина что-то ищет, и тогда снова попробовал.

Когда Биль подходил к чему-нибудь важному, он как будто напрягался. Возникала короткая пауза. Потом он произносил это без особого акцента, почти буднично, но все-таки напряженно. Когда я прочувствовал все это, то ошибиться уже было невозможно. Я все понял.

Правилом была битва при Пуатье, 732 год.

При Пуатье французский король Карл Мартелл разбил наступавших мавров, заставив их отойти, и тем самым спас Европу. Выдающийся человек совершил правильный поступок в совершенно правильный момент. На этом строились все вопросы Биля. С того момента я знал, что мне надо искать. Какие именно слова из огромного потока слов надо запомнить. Колумб, 1492-й год, Лютер в Вормсе, 1521-й год, книга Грундтвига «Ответ церкви» в 1825-м, где утверждается, что истина не строится на книгах, а на живом слове Божьем при крещении и причастии, сформулированном в апостольском Символе веры.

С этого времени я довольно часто хорошо запоминал, это дало мне некоторую отсрочку – благодаря этому прошло больше времени, прежде чем он обратил на меня внимание.

10

После того как Катарина спросила меня, можно ли вскрыть машину, я ее избегал, даже старался не смотреть на нее во дворе.

В начале третьей недели после появления в школе Августа она поравнялась со мной на лестнице, а потом обогнала меня. Когда она прошла мимо, я обнаружил в кармане письмо.

Это было первое настоящее письмо в моей жизни. До этого мне случалось иногда получать письма, но все они были напечатаны на машинке.

На письме не было написано, кому оно адресовано или от кого оно. Там был только один вопрос: «Почему они забрали своих собственных детей?»


Во дворе Августу запретили удаляться от стены более чем на расстояние вытянутой руки. Первую неделю Флаккедам все время ходил рядом с ним, потом это стал делать дежурный учитель, теперь в этом уже не было необходимости – Август и не думал отходить от стены, да никто и не стремился с ним особенно разговаривать.

Ему разрешалось отходить в сторону, только когда надо было в туалет, и сопровождать его туда должен был я. Мне положено было ждать у двери, пока он не выйдет. В тот день я зашел внутрь вместе с ним. Там было довольно тесно, мы стояли у унитаза, пока он курил.

– Я получил письмо, – сказал я.

И показал ему его. Он не спросил меня, откуда я знаю, что это письмо адресовано мне. Он верил мне – раз я так сказал, значит, так оно и есть.

Он также не спросил, от кого оно. Наверное, он считал, что это было бы бестактно. Он просто сказал:

– Что она имеет в виду?


В апреле 1971 года всех учеников, которые были родственниками учителей, забрали из школы. До этого два мальчика Веры Хофстеттер, преподававшей немецкий, учились во втором и четвертом классах, два внука Биля – в первом классе, дочь латиниста Стууса училась в десятом классе, сыновья Йерланга учились в восьмом и седьмом классах, а дочь Анна училась в нашем классе, и конечно же был сын Фредхоя Аксель – всего девять учеников. После пасхальных каникул они не вернулись, и никто ничего не объяснил. Все решили, что это из-за происшествия с Акселем Фредхоем.


Фредхой, заместитель директора, пользовался популярностью. У него было тонкое чувство юмора, благодаря которому его собеседники, даже те, кто нарушил школьные правила, становились откровенными: придя в хорошее расположение духа, они случайно проговаривались о том, что натворили. У Фредхоя всегда наготове была парочка ободряющих слов, и потом о случившемся забывали. Через несколько дней ученика, который слишком увлекся, разговаривая с Фредхоем, вызывали в кабинет Биля, или же в школу вызывали егородителей, или же он ни с того ни с сего исчезал из класса, даже не успевая понять, что с ним приключилось.

Ни разу я не видел, чтобы он сам кого-нибудь наказывал, он только передавал информацию дальше – это у него отлично получалось.

Было трудно или даже невозможно поверить в то, что Аксель – его сын, никто не видел, чтобы они разговаривали, особенно после истории с техническими коридорами. Аксель был на класс младше нас, от него вообще никто никогда не слышал ни слова, за исключением тех случаев, когда к нему обращался кто-нибудь из учителей, и даже тогда он говорил только самое необходимое.

Фредхой вел физику и химию, он использовал целый ряд учебных плакатов: периодическая система элементов, атомная теория Бора, двигатели от паровой машины до V-образного двигателя с шестью цилиндрами, великие географические открытия. Эти плакаты хранились в сундуках для карт, которые представляли собой покрашенные в белый цвет деревянные ящики высотой и длиной по полтора метра, были они при этом довольно узкими и закрывались на хлипкий мебельный замок.

Фредхой всегда носил свою солидную связку ключей на виду, продев безымянный палец левой руки в кольцо, так что ключи лежали на тыльной стороне руки. На этой связке у него висели ключи от ящиков с картами.

Ничто не предвещало несчастья, шел самый обычный урок, случай с техническими коридорами произошел за полгода до этого.

Фредхой попросил одну из прилежных девочек, Анну-Дорте Фельдслев, принести периодическую систему, она была дежурной на уроке физики. В каждом классе был обычный дежурный, который приносил на перемене молоко. Все дежурили по очереди в течение недели – такой порядок был и в любой другой школе. Но кроме этого, был еще дежурный на уроке физики, который помогал при проведении разных опытов и которого Фредхой выбирал из способных к математике учеников,- тогда дежурила Анна-Дорте. Она была болезненная девочка, и у нее всегда было освобождение от физкультуры, так что сначала никто ничего не понял. Фредхой попросил ее принести периодическую систему и дал ей ключи, она вышла в коридор и открыла ящик. Потом она снова его закрыла, пошла в класс, села за парту и отложила ключи в сторону. Потом ее вырвало. Ее вырвало прямо на стол, кто-нибудь другой попытался бы, возможно, добежать до раковины или корзины для бумаг. Но она никогда не вставала без разрешения.

Фредхой, должно быть, понял, что что-то не так: он вышел из класса и открыл ящик, который стоял прямо перед дверью.

В ящике, подняв голову, сидел Аксель, так, как будто ждал, что кто-нибудь придет и откроет крышку. Он попытался разрезать себе язык бритвенным лезвием, ему удалось сделать довольно глубокий разрез. Детали стали известны позже, и то лишь некоторые детали, но бритвенное лезвие мы видели. Потом кто-то говорил, что он сначала съел какое-то обезболивающее средство.

Далее Фредхой действовал решительно и четко, как и в случае, если бы пострадал кто-нибудь другой и ему бы потребовалось оказать первую помощь и срочно вызвать «скорую». С уроков отпустили только наш класс, и уже на следующий день во время утреннего пения сообщили, что жизнь Акселя находится вне опасности.

Мы его больше никогда не видели, никто никого не допрашивал, и больше к этому происшествию не возвращались. Но когда через три недели наступила Пасха и дети учителей после каникул не появились в школе, то все поняли, что это связано с тем случаем,- сомнений в этом не было.

Это я и рассказал Августу в туалете, чтобы объяснить письмо.

– Если в этом никто не сомневался,- спросил он,- почему же она спрашивает?


Он был на голову ниже меня и к тому же всегда немного горбился, и сейчас тоже. Ссутулившись, он поглядывал на меня из другого угла кабинки. Несколько раз затягивался, потом тушил сигарету, осторожно взявшись за горящий кончик и убирая его, чтобы не пропало ни крошки табака. Через некоторое время снова закуривал.

Он курил так, как курят только взрослые, да и то не часто. С жадностью. Это было странное зрелище. Маленькое тело – и эта жадность.

Он был на два года младше меня, на год моложе всех остальных в классе, потому что я ведь был переведен на класс младше, когда приехал из «Сухой корки». Никто не сказал, откуда он взялся, видно было, что он не может учиться, хотя все быстро схватывает,- и все же они приняли его в класс, где учились дети на год его старше.

Я не смог ответить ему: наружная дверь медленно открылась, было похоже на то, что ее открывал учитель. Мы уже довольно долго здесь пробыли, и, может быть, нас хватились. Стряхнув отовсюду пепел, мы спустили воду и вышли из туалета.


В тот вечер он попросил лишнюю таблетку нитразепама, но ему не дали.

Он ничего не сказал и, походив сосем недолго, улегся так, как будто заснул.

Выглядело это неубедительно.

И все-таки я почти его не слышал. Когда мы пролежали в течение часа – так показывал будильник,- приоткрылась дверь. Совершенно беззвучно, но я почувствовал сквозняк, двигался он очень тихо.

Выход из корпуса был закрыт по ночам, он пошел по коридору к лестнице в подвал, в подвале находилась кухня. Я решил, что он проголодался, однако ходить туда не имело никакого смысла – на холодильниках и морозильниках висели замки.

Но дело было не в голоде. Он не зажег света, казалось, он видит в темноте, словно животное. Я стоял на верхней ступеньке лестницы, сначала было тихо, потом открылась газовая плита. Тогда я пошел за ним вниз и включил свет.

Открыв дверцу плиты, он забрался на нее. Он стоял как во сне, повернув голову и пристроив ее на решетку над конфорками. Одной рукой он пытался удержаться, другую положил на ручку плиты. Глаза у него были закрыты. Сначала он не заметил, что горит свет. Я наблюдал за ним, а он открыл газ, совсем чуть-чуть, и как будто глотнул из конфорки. Потом снова ее закрыл.

Открыв глаза, он увидел меня.

– Мне было не достать,- объяснил он.

– Это промышленная плита,- сказал я.- Она на полметра выше, чем те, которые стоят в домах.

Сам он идти не мог, и я взвалил его на спину. Он казался таким легким, даже когда я поднимался по лестнице. Изо рта у него пахло газом.

Я положил его на свою кровать.

– У меня все под контролем,- сказал он.- Я сплю в гостиной. Когда они засыпают, я иду на кухню. Нужно столько, чтобы можно было заснуть. Но не так много, чтобы невозможно было вернуться в кровать.


Ребенок уже некоторое время говорит о том пространстве, которое ее окружает. Она использует такие слова, как «здесь», «там», «внутри», «внизу», она очень подробно описывает окружающий мир, ей двадцать месяцев.

Но она не говорит о времени: «завтра», «вчера», «через месяц» для нее еще ничего не значат. Она говорит «через некоторое время» и имеет в виду все формы будущего времени.

Мы начинаем постигать пространство, прежде чем мы постигаем время.

Но скоро она начнет говорить о времени. И тогда она скажет о нем, что оно идет.

Мы говорим, что время идет. Что оно бежит. Что оно словно река. Мы представляем себе, что у него есть направление и длина, что оно может быть описано так, как мы описываем пространство.

Но разве время то же самое, что пространство? Тем, чем я занимаюсь сейчас в лаборатории, я занимался и вчера, оба события относятся к одному и тому же месту, они не разделены в пространстве. Но у них разное время.

Есть и другое различие. Думать о пространстве можно без всякого труда. Когда думаешь о времени, всегда становится больно.

Может быть, все наоборот, может быть, с боли все и начинается. Поскольку ей всегда пытаешься найти объяснение – беспричинную боль вынести невозможно. И тогда пытаешься объяснить ее при помощи времени. Именно это приходилось говорить самому себе, сидя на кровати рядом с Августом, от которого пахло так, как будто он был наполнен газом. Приходилось говорить самому себе, что все это потому, что он не мог заснуть, само по себе это не страшно, просто в это время суток ему всегда тяжело. Дело было во времени, это оно было трудным, говорил я сам себе.

Как будто это можно было считать объяснением.


Бывает, что ребенок приходит ко мне, хотя я нахожусь в изоляции в своей лаборатории, так и должно быть, это часть того договора, который мы заключили. Иногда она обращается ко мне, иногда она ничего не говорит, а просто подходит поближе, нерешительно, с любопытством, без всякой неприязни.

Бывает, что она касается меня, протягивает руку или прижимается ко мне. Эта не похоже на ту ласку, какую видишь у взрослых. Ей как будто просто надо при помощи органов осязания убедиться в том, что я существую. Или передать мне какое-то сообщение.


Я сидел у кровати Августа, пока он не уснул. Я сидел на корточках, чтобы у него не было ощущения, что я слишком близко.

Он не сразу заснул, даже сейчас ему не удалось сразу заснуть. Как будто какая-то часть его нуждалась во сне, а другая часть слишком боялась сдаться.

Руки его лежали на одеяле, кулаки были крепко сжаты. Мне пришла в голову одна мысль. Я взял его руку и разжал ее, а потом вложил в нее свою. Ладонь у него маленькая, так что он держался за три моих пальца. Таким образом я смогу почувствовать, когда он заснет,- тогда его ладонь откроется. Словно сообщение.

11

В «Сухой корке» существовало такое правило: если у тебя возникали проблемы личного характера, ты мог обратиться к своему классному руководителю,- у меня им был Вилли Эрскоу. Он пользовался популярностью и уважением, у него был красный спортивный «MG», на котором он гонял как черт, но когда я проучился в этой школе полгода, он разбился насмерть, да к тому же разговаривать о себе с учителями всегда считалось признаком слабости.

К школе Биля был прикреплен психолог, пожилой человек, с которым я встречался дважды. Он никак не мог запомнить, как меня зовут, а после второй встречи заявил, что, в общем-то, все в порядке, и после этого я его больше не видел.


Прошло девять месяцев, и мне сообщили, что теперь мне назначают постоянное время раз в две недели, во время уроков, скорее всего, во время труда или когда нам будут читать вслух. За мной приходил учитель, который выводил меня на южную лестницу, куда нам ходить не разрешалось. Потом дверь за мной запирали, и надо было подняться на пятый этаж, а потом по небольшой лестнице в кабинет школьного психолога.

Там и сидела Хессен.

* * *
В первый раз она спросила меня, часто ли я думаю о Хумлуме.

– Ты часто думаешь об Оскаре? – спросила она.


Обычно помнили только твое имя, а иногда даже и его не помнили. Хессен говорила об интернате Химмельбьергхус, и о королевском воспитательном доме, и о том, что судья подтвердил неопределенный срок в воспитательном доме, и о Хумлуме так, как будто мы встречались раньше.

Тогда я чуть было не рассказал ей все. Но все-таки решил подождать.


Разговоры с ней обычно не касались непосредственно того, ради чего мы встречаемся. Говорили о другом и делали разные тесты: Роршах, тесты на реакцию и множество тестов на проверку интеллектуальных способностей.

В комнате не было ничего, кроме стола и нескольких стульев. На столе перед ней никогда ничего не лежало, даже карандаша.

И тем не менее она была всегда подготовлена и помнила годы и месяцы. Лучше, чем ты сам помнил их.


Раз в три месяца мы вместе подводили итоги. Свои собственные впечатления надо было сравнивать с ее наблюдениями и наблюдениями школы, а также со всеми имеющимися о тебе сведениями.

Вот тут-то я и начал понимать ее.


Помогли мне в этом ее вопросы – уж очень они были точными. За все то время, пока я ходил к ней, она допустила только одну неточность, это было, когда она назвала Катарину. В остальном она никогда не допускала ошибок.

Я все размышлял о том, откуда же она могла знать все то, что она знала, и наконец понял, что возможно только одно объяснение. В ее распоряжении, должно быть, были все бумаги – вот в чем было дело. Из всех, кого я знал, она была первым человеком, у которого была почти вся информация.

В «Сухой корке» кое-что знал социальный работник, кое-что знал твой классный руководитель Вилли Эрскоу, пока не разбился, а особенно много бумаг было собрано в канцелярии. Но не было места, в котором хранилось бы все вместе.

У Хессен были все высказывания, все оценки и все замечания со времен «Сухой корки». Кроме этого, у нее было мое личное дело, не только обычное, но и приложение из клиники детской психиатрии государственной больницы, которого я сам никогда не видел. Кроме этого, заключение городского врача и заключение муниципального зубного врача, который смотрел меня в школе Нюборг. Большая часть актов Совета по вопросам охраны детства, перечень всех случаев, когда я опаздывал, моих дежурств, поручений, которые мне давали, с указанием того, насколько хорошо я с ними справлялся.

Со временем выяснилось, что она знает и о всех тех случаях, когда меня вызывали на допросы. Сначала я не мог этого понять – ведь дети до 15 лет не ставились на учет в полиции, таков был закон – так откуда же она все знает? Это было совершенно непостижимо. Позже, когда я пытался узнать об испытательном сроке Августа, мне все стало ясно. Но тогда я ничего не мог понять. Она просто знала это – и все.

Огромное количество сведений. В каком-то смысле она знала больше, чем знал ты сам.


Она первая обнаружила, что у меня трудности с временем.

Это случилось, когда мы вместе подводили итоги после девятого месяца. Она, должно быть, посчитала, сколько раз я опаздывал или не сдавал вовремя работу, и посмотрела запись Флаэ Биля в дневнике о том, что я очень стараюсь, но мне трудно сконцентрировать внимание и распределить свое время. Кроме этого, у нее были результаты тестирования.

Она сказала мне, что есть люди более быстрые от рождения и люди менее быстрые, но нет никакого смысла быть излишне медлительным,- что мы можем с этим поделать? Мы решили, что я попробую взять себя в руки. С тех пор она каждый раз возвращалась к этому вопросу.


Я пришел к ней в конце октября, когда Август уже пробыл в школе три недели, ожидая, что она опять заговорит о том, что мне не хватает точности. Ведь никакого внешнего улучшения не наступило, хотя на самом деле только я один знал, насколько плохо обстоят дела.

Она ни слова не сказала об этом. Она расспрашивала об Августе, сначала только о нем. Трудно ли ему засыпать, сложно ли жить с ним в одной комнате, говорит ли он о своих родителях,- на все эти вопросы я отвечал отрицательно.

Она слушала очень внимательно. Я старался понять, что именно она хочет узнать, но она никак себя не выдала.

Потом она спросила:

– Ты знаешь Катарину из девятого класса?

Этот вопрос был поставлен неправильно. За все время это была ее первая ошибка.


Систему, по которой она задавала свои вопросы, я уже давно разгадал: она начинала с вопросов о болях, связанных с ростом, или о том, как вообще у меня обстоят дела, или о том, не случилось ли у меня чего-нибудь, о чем я хотел бы ей рассказать. Вопросы, ответы на которые были заранее известны и которые задавались, чтобы я хотя бы что-нибудь рассказал, что я всегда и делал, хотя и не очень подробно. Потом следовали вопросы о моем прошлом и о том, что мне снится по ночам.

Когда она упомянула Катарину, все было иначе. Это была ловушка, первая поставленная ею ловушка.

Она не могла не знать, что нас с Катариной застали вместе в библиотеке во время урока. И все-таки она спросила меня о ней. Чтобы проверить, не отвечу ли я отрицательно.

– Мы встречались в библиотеке,- сказал я,- два раза.

Она спросила меня, о чем мы говорили. Тут я сказал неправду.

Я не хотел врать, но ведь она поставила ловушку, и у меня не было выбора.

– Она сказала, что сама расскажет вам, когда придет сюда.

Повисла небольшая пауза, прежде чем она проговорила:

– Она ничего не рассказала.

Тем самым она проговорилась, что Катарина здесь тоже побывала, что ее тоже направили к психологу. И что она ничего особенного о нас не рассказала.

Она спросила, как же получилось так, что мы разговорились. Я понимал, что на этот вопрос надо как-то отвечать.

– Это все я,- проговорил я,- мне хотелось попробовать побыть вдвоем с девочкой.

Нельзя было сказать, чтобы это не соответствовало действительности. И было заметно, что ее мой ответ удовлетворил. Эту закономерность я еще раньше обнаружил при общении с ней. Признавшись в небольшом нарушении, можно было получить некое подобие вознаграждения.

12

В закрытом учреждении Ларе Ольсенс Мине мне попалась одна книга, я взял ее почитать у главного врача. В ней рассказывалось о замечательных часах прошлого.

В Китае до Рождества Христова часы представляли собой концентрические окружности курившихся благовоний с постоянно тлеющим огоньком, и каждый новый запах означал новую часть дня.

При этом в Египте часы выглядели как высеченная на камне пятидесятиметровая сеть, по которой вместе с солнцем двигалась тень от обелиска.

В средневековой Европе часы представляли собой медную пластинку со стереографической проекцией предполагаемого звездного неба, по которому двигались механические модели небесных тел из бронзы и дерева. Это называлось астролябией, она была похожа на другие часы из этой книги – небесные часы китайской династии Сун, модель Солнечной системы, вмонтированную в десятиметровую башню и приводимую в движение водяным колесом, показывающую положение планет, движение звезд, календарь, часы и четверти часа. Эта книга была с картинками.


Тогда все стало так понятно. Что точные часы всегда были чудесами техники – и в первую очередь только ими. Они не служили никакой другой цели – только показывали время. Это само по себе было целью.

В конце XIV века в целом ряде крупных европейских городов появились городские часы.

В 1370 году французский герцог Жан де Бери, например, оплатил семьдесят процентов стоимости сооружения огромной часовой башни в Пуатье. Там, где Карл Мартелл остановил мавров.

Наверное, это был первый за всю мировую историю случай, когда прибор, измеряющий и регистрирующий ход времени, стал доступным народу.

Но похоже, что даже тогда измеряемое часами время никак не использовалось. Для большей части населения Европы, а именно для тех, кто не жил в городах, и даже для тех, кто жил в них, день начинался с восхода солнца и заканчивался наступлением темноты, а работа регулировалась сменой времен года.

При измерении времени людей занимало не время, потому что оно определялось другими факторами.

Людей занимали часы.


Регулярность часов была отражением точности вселенной. Точности творения Господа Бога. То есть часы были прежде всего неким отражением.

Словно произведение искусства. Так все и оставалось какое-то время. Часы были произведением искусства, лабораторным опытом, вопросом.

В какой-то момент все изменилось. В какой-то момент часы перестали быть вопросом. Вместо этого они превратились в ответ.


В школе Биля в каждом коридоре висел звонок. Так, чтобы во всех уголках школы его было одинаково хорошо слышно.

Звонок висел в конце коридора над дверью, так высоко, что не могло быть и речи о том, чтобы достать его, но все же у всех на виду.

Это была черная коробка, в которой находился электромагнит, из коробки торчал небольшой язычок, который и ударял по корпусу.

Сам звонок был хромированный, его регулярно чистил школьный служитель Андерсен, которого за глаза звали Дылда. На звонке было украшение – какой-то узор. Деталей орнамента разглядеть было нельзя – слишком высоко висел звонок. Но можно было предположить, что он соответствует общему стилю оформления школы, это мог быть замысловатый орнамент или же мотивы изображения на каком-нибудь руническом камне.

По виду эти звонки были сделаны в начале века. Как и карманные часы Биля. Все вместе они пронизывали школу плотной сетью времени.


Весной семьдесят первого эти звонки убрали. Вместо них в каждом классе, на стене позади кафедры, рядом с доской, вмонтировали громкоговоритель. Через него стали передавать сигнал, который звучал теперь тише старого, механического, но все же достаточно отчетливо.

К тому же через этот громкоговоритель можно было с центрального микрофона в кабинете ректора передавать сообщения во все классы и можно было ответить, встав к нему вплотную.

Оказалось также, что из кабинета Биля можно было включить связь, так что он мог слушать, что происходит в классе, и никто об этом не подозревал. То есть таким образом можно было обеспечить тишину в классе, даже если, например, класс должен некоторое время сидеть без учителя.

Громкоговоритель находился за белой решеткой и поэтому был, строго говоря, совсем незаметен.


Старые звонки регулярно чистили. Новые были невидимы. Мы не видели, как устанавливали новые или как удаляли старые. Когда мы как-то утром пришли в школу, вся работа уже была закончена.

Они установили их на пасхальных каникулах. В ту же Пасху, когда забрали детей учителей.

13

После ужина, с 19.00 до 20.15, все интернатские ученики должны были делать уроки в большом зале под наблюдением Флаккедама. В это время было запрещено отлучаться из зала. Августу это было тяжело: ему и днем было трудно сидеть на одном месте, но по вечерам, с приближением того момента, когда ему давали лекарство, становилось еще хуже.

Я заметил, что ему совсем плохо, пошел в комнату дежурного, подошел к Флаккедаму и попросил разрешить нам с Августом ненадолго выйти. Чтобы вместе проспрягать неправильные немецкие глаголы, не мешая при этом остальным. Я объяснил, что его ведь перевели на класс старше и у него не было раньше немецкого,- мне разрешили.

На улице было темно. Чувствовалось, что на воздухе ему стало лучше, но не намного. Здесь он тоже искал стены, он не хотел идти по дорожкам или по лужайкам, а стремился к краю кустарника.

Мы прошли немного бок о бок, он шел, поглядывая на меня.

– Как жизнь в детском доме? – спросил он.

– Прекрасно,- ответил я.

– Как там выживают?

– Это получается само по себе,- сказал я,- никаких проблем, давай-ка пойдем назад в зал, нам уже пора.

– Рано еще,- сказал он.- Расскажи сначала, а туда я не хочу.

Мы пошли дальше. Он шел медленно, слушая меня,- такое было впервые с тех пор, как мы встретились.

– Надо иметь стратегию,- сказал я.

Он весь дрожал,- он вышел на улицу без верхней одежды. Я снял с себя свитер и натянул ему на голову – так одевают маленьких детей. Если он простудится, меня спросят, почему я не позаботился о нем. Он не сопротивлялся, но руки в рукава не вдел, так что рукава свободно болтались.

– У меня был один приятель, который ел лягушек,- сказал я.- К тому же он был опасен, но это не самое главное, если ты один, то тебе ничего не страшно. Самым главным были лягушки. Взрослые все знали. Трудно тронуть человека, который при тебе съел лягушку. В этом состояла его стратегия.

Я не надеялся, что он поймет.

– Если бы ты ничего не мог вспомнить,- сказал он,- если бы в твоем мозгу просто-напросто выключили свет, то это было бы довольно хорошей стратегией, так ведь?

Значит, он все-таки понял.


Мы пошли назад к жилому корпусу.

– Почему она задает этот вопрос? – спросил он.- Почему она в письме задает вопрос о детях учителей?

Рано было ему рассказывать об этом, но мы шли вместе, в первый раз мы шли вместе и с одинаковой скоростью. Так что я рассказал ему.


Прошел целый месяц – вот что было странно. С того дня, когда Акселя нашли в ящике для карт, и до того дня, когда забрали детей учителей, прошел месяц. Не имеющая объяснений пауза между катастрофой и ее последствиями.

К тому же именно тогда в классах были установлены громкоговорители, и было назначено постоянное время посещений психолога раз в две недели, и тогда впервые появилась Хессен и двое ассистентов, и еще было много всего. Пожалуй, слишком много, чтобы причиной можно было считать случай с Акселем.

– А что еще было? – спросил он.


Флаккедам. Именно тогда они взяли на работу Флаккедама.

До этого в школе Биля, в воспитательном доме и в интернате Химмельбьергхус за интернатскими детьми всегда присматривал кто-нибудь из учителей. То есть это они проверяли, чтобы были выполнены поручения, сидели в столовой, присутствовали при приготовлении уроков и выключали свет в 22.00. Случалось, что кто-нибудь другой помогал им, но главным дежурным все равно назначался учитель – так было заведено.

Флаккедам не был учителем.

В воспитательном доме и в интернате Химмельбьергхус тоже не все были учителями. В самом низу иерархической лестницы, под директором и его заместителем, руководителями отделений и учителями, ассистентами и педагогами, были помощники и сторожа. Бывшие садовники, сержанты или ревизоры, которые по разным причинам не могли более работать там, где работали раньше.

Но с Флаккедамом было иначе.

Никто никогда не видел, чтобы он пил спиртное, и никто никогда не видел, чтобы он кого-нибудь ударил, ни разу. Но достаточно было одного его появления – и все цепенели от страха.

По коридорам он ходил лишь чуть-чуть впереди Биля, в годовом журнале за семьдесят первый год было записано, что с апреля школа принимает в свой коллектив инспектора Йонаса Флаккедама.

«Инспектор». Другого объяснения не было дано.


– Он наступает Мне на ногу,- сказал Август.- Когда он проверяет, съел ли я лекарство, он наступает мне на ногу. Я не могу пошевелиться. Он хороший.

14

В ту ночь я заснул, но во сне, должно быть, услышал его и когда открыл глаза, его уже не было.

Он уже закончил, когда я пришел,- чистил рукавом конфорку. Свет был включен, он стоял покачиваясь.

Я взвалил его на спину. Лежа у меня на спине, он разговаривал со мной.

– Никогда не оставалось грязной посуды,- сказал он.

Я сказал, чтобы он не шумел, а то Флаккедам услышит.

– Обязательно надо было оттереть отпечатки пальцев,- сказал он,- иначе она бы их сразу увидела.

Я положил его на кровать.

– Должен быть какой-то другой способ,- сказал я,- что-нибудь другое кроме газа.

Глаза у него были приоткрыты, но он спал. Я дал ему обхватить мои пальцы.

– Она всегда классно выглядела,- прошептал он.


Через некоторое время его рука раскрылась, но спал он беспокойно. Тогда я немного потряс его, и он успокоился.

Мне пришла в голову мысль о том, что если у меня самого когда-нибудь появится ребенок, то все может быть так же. Невозможно было представить себе, что такое случится, но если все-таки так будет?

Тогда будешь его охранять и, если он будет беспокойно спать, сам не будешь спать по ночам, но я смогу обойтись без сна – я буду сидеть рядом с ним, а иногда, когда он будет беспокойно двигаться и вздыхать, как Август, я протяну руку и слегка встряхну его.

Это не значит, что я обязательно испытаю какие-то чувства к ребенку. Но если бы на мою ответственность был оставлен ребенок, я бы следил за ним.

В комнате пахло газом. Я подумал о том, что для Августа, наверное, все кончено. Эта мысль все росла и росла в ночи и наконец стала невыносимой. Когда было уже около полуночи, я решил поговорить об этом с Катариной.


Крыло, где спали девочки, было отделено от крыла мальчиков стеклянной дверью со звонком, который приводился в действие скользящим контактом с токоприемником. Комната дежурного, где спал Флаккедам, была прямо над головой, я бы мог разобрать звонок, но только если бы у меня были инструменты.

Поэтому я выпрыгнул из окна кладовки, где хранились швабры и ведра, с собой я захватил одеяло, крючок от вешалки и обертку из картона, которую я прикрепил пластырем к животу.


Вскоре после того, как Флаккедам появился в школе, и в связи с ремонтом появились разные нововведения, которые были задуманы с той целью, чтобы жилой корпус стал более похож на дом. Тогда же была разбита клумба с розами, почему – об этом никто всерьез не задумывался. У Флаккедама была страсть к цветам, он сам выбирал цветочные горшки и принес все те плакаты, которые развесили повсюду для украшения. На большинстве этих плакатов были изображены цветы, например больной и здоровый тюльпан – это было предостережение от использования наркотиков.

Клумбу ежедневно разравнивали граблями, в том числе и между кустами роз, это было одно из постоянных поручений. Однажды утром, сидя у окна после бессонной ночи, я увидел Флаккедама. Было еще очень рано, он шел вдоль клумбы, осматривая землю. Если бы на ней остались следы, он бы их сразу же заметил.

Клумба была шириной в три метра и подходила вплотную к дому. Было почти невозможно выпрыгнуть из окна, не оставив следов на земле, которая всегда была аккуратно разровнена,- это они здорово придумали.

Поэтому-то и пришлось выбираться из окна кладовки, откуда можно было выпрыгнуть наискосок на крыльцо у входной двери. Приземлиться прямо на крыльцо было нелегко, но это была единственная возможность – парадная дверь была закрыта на ключ.


Ночь была холодная и очень ясная, на деревьях оставались лишь отдельные необлетевшие листья, светились звезды и огни Копенгагена.

В интернате Химмельбьергхус побеги планировались заранее, и существовали жесткие правила – по два человека с промежутком в две недели. Мы уезжали на попутных машинах, а потом смотрели, кто может уехать дальше и продержаться дольше. Убегали мы для того, чтобы навредить взрослым, да и просто хотелось побродяжничать на свободе.

В первые часы после ухода из школы, пока еще была ночь, все казалось прекрасным. Даже после того, как я осознал, что в будущем это приведет к гибели, и перестал убегать – поэтому мне стало трудно ладить с остальными,- и начал добиваться того, чтобы меня перевели в «Сухую корку», мне по-прежнему этого не хватало. Ощущение того, что сейчас ночь, дежурный спит, весь мир лежит перед тобой и у тебя есть все возможности, есть свобода,- это было замечательное чувство.

Теперь все было иначе. Я испытывал то же ощущение, но все было иначе. Где-то наверху, за моей спиной, спал Август – это все меняло. Я знал, что спит он беспокойно. Казалось, что когда я ушел от него, завели какие-то часы и теперь начался обратный отсчет времени.

Я подумал: как люди могут оставлять своих детей? Как можно оставить ребенка?


Я поднялся по водосточной трубе, это было не опасно: здание отремонтировали снаружи одновременно с устройством клумбы и перестройкой.

Тогда же поставили стеклопакеты, но лишь самые простые, у которых ручка не является замком, а просто задвижкой, – я открыл ее крючком от вешалки.

Я немного посидел на подоконнике, прислушиваясь: слышно было дыхание трех спящих человек.

Под окном спала соседка Катарины по комнате, я ее хорошо знал, она была из семьи дипломата, отец ее был послом в какой-то стране. В темноте спала Катарина, за ее дыханием слышалось еще одно.

Это было дыхание Флаккедама, глубокое, совершенно спокойное и пронзительное. Он, должно быть, спал в соседней комнате, прямо по другую сторону стены.

Я прикрыл окно, но не закрыл его на задвижку. Потом перелез через дочь дипломата и направился к Катарине.

У кровати я остановился.

В Хёве, в колонии для слабоумных детей, можно было ночью зайти в спальню девочек и немного постоять в темноте, прислушиваясь к их дыханию.

Но там было восемьдесят девочек, это было, пожалуй, слишком, сейчас все было иначе.

Я протянул руку и осторожно потряс ее, она проснулась. Когда она набрала в легкие воздух, чтобы крикнуть, я закрыл ей рот ладонью, заглушив звук.

– Это я,- прошептал я. Она села, но я отпустил ее, только когда она совсем успокоилась.- Я пришел поговорить об Августе,- сказал я.

Надо было шептать очень тихо, приблизив губы к самому ее уху. Она не отодвигалась.

– В школе существует тайный план,- сказал я,- Август не выдержит всего этого, смысл плана состоит в том, что время поднимает вверх.

До этого мгновения я молчал и никому не говорил об этом, даже ей, но теперь мне надо было кому-то довериться.

– Если ты вдруг ослепнешь, – сказал я,- если ты привык ходить по дому и вдруг с тобой случилось несчастье, на тебя напали или что-нибудь другое, то только тогда ты на самом деле откроешь для себя мебель. Она всю жизнь могла стоять вокруг тебя, но ты ее не замечал, ты просто ее обходил. Только когда становится трудно что-нибудь преодолеть, ты это замечаешь. Точно так же начинаешь чувствовать время – когда его становится трудно преодолевать.

Пряди ее волос мешали мне, я отвел их в сторону и продолжал сидеть, держа их в руке, чтобы они не упали назад. Я опирался на кровать в том месте, где она до этого лежала, там еще чувствовалось ее тепло. Я знал, что хочу сказать, я заранее все это продумал.

– Если удается остаться в школе, если у тебя нет грубых нарушений или прогулов, ты пробудешь здесь десять лет. Все эти десять лет твое время будут жестко регулировать, только в отдельных исключительных случаях тебе будет непонятно, где ты должен быть и что ты должен делать, за все это время – всего несколько часов, когда ты сам должен что-то решать. Все остальное время будет распланировано. Звенит звонок – все поднимаются в класс, звенит звонок – все идут во двор, звенит звонок – все едят, звонок – работа, звонок – еда, звонок – приготовление уроков, звонок – три свободных часа, звонок – пора спать. Как будто проложены очень узкие туннели и ты можешь попасть только туда, а не в какое-то другое место, они невидимы, как стекло, которое только что протерли начисто,- ты его не замечаешь, если только не налетишь на него. Но если ты ослепнешь или станешь совсем плохо видеть, то тогда тебе следует попробовать понять систему. Я долгое время пытался – теперь я все понял.

Казалось, что другая девочка находится так близко, Флаккедам спал прямо за стенкой, их дыхание все время было рядом с нами; мы говорили во время короткого перерыва между двумя вдохами или даже между тремя, потому что где-то под нами спал Август и беспокойно дышал во сне,- это нельзя было услышать, но для меня он все равно был там.

Она закрыла нас одеялом, чтобы приглушить голоса, мы сидели словно в палатке или в спальном мешке. Мне было все равно – я не мог остановиться, мне надо было ей все объяснить.

– Происходит естественный отбор, людей отбирают по законам природы. Школа – это механизм для облагораживания. Он действует таким образом, что если ты выполняешь все свои обязанности, то время тебя поднимает. Именно поэтому классы расположены таким образом. С первого класса по третий ты учишься на первом этаже, потом ты попадаешь на второй этаж, потом на третий, старшие классы находятся на четвертом этаже,- и в конце концов ты получаешь свой аттестат из рук Биля в зале для пения, на самом верху, и можешь вылететь в мир.

Наконец-то я это сказал. Мы были близки к завершению.

– Я думал о том, почему же им так трудно, почему существует так много правил. И я решил: все дело в том, что им приходится скрывать окружающий мир. Потому что в нем не всюду поднимаешься наверх, там есть много мест, где время тянет тебя вниз к уничтожению. Они это вынуждены скрывать – не должно быть сомнений в том, что мир поднимает; если возникнут сомнения, то станет невозможно соответствовать ожиданиям. Соответствовать легче, если веришь во время. Если веришь, что весь мир – это механизм, который тебя обязательно облагородит, стоит тебе только изо всех сил постараться. Вот какое представление создает школа – это они здорово придумали.

Она придвинулась ко мне, губы ее почти касались моего уха.

– А ты? – спросила она.

Голос ее был хрипловатым от сна, я ведь разбудил ее.

Было не очень ясно, о чем она спрашивает, но я все-таки ответил.

Я сказал, что в моем случае играют роль особые обстоятельства, так как я болен, но при этом осознаю свою болезнь, это видно из моего личного дела, тут я достал его – это его я принес на животе. Если ей интересно, она может прочитать его. Это та его часть, копию которой мне дали в доме для детей с психическими отклонениями Нёдебогорд, то есть оно неполное,- секретную часть не показывали,- и все-таки там есть вся необходимая информация. Из моего дела становится ясно, сказал я, что у того, кто вырос в детском доме, может появиться какой-нибудь шанс, только если ему удастся привязаться к какому-нибудь взрослому человеку. В моем случае этого не произошло, ведь по разным причинам за первые десять лет моей жизни было четыре учреждения – так что я ущербный. Там так и написано, что мне трудно или почти невозможно установить стабильные эмоциональные отношения, то есть что-нибудь особенное почувствовать, и если я и пришел сюда сегодня ночью, то это не по каким-нибудь личным причинам – это ей будет понятно из моего дела: если я пришел, то из-за Августа.

– Он дышит газом,- сказал я.

Я не это хотел сказать, я хотел сказать, что он словно дикое животное, которое заперли в клетку, хищная птица, которая все время налетает на прозрачное, блестящее стекло, но мне это было не выговорить, я уже и так слишком долго говорил. И все-таки она, кажется, поняла.

– Он дышит газом из плиты на кухне, чтобы уснуть,- сказал я,- он не годится для этой школы, ему никогда не удастся выдержать все это. Что можно сделать?

Она молчала. Да я и не ждал от нее никакого ответа. Не очень ясно было, о чем я спрашивал. Август спал в нашей комнате, мне надо было идти, я находился так близко от нее.

Она остановила меня, когда я был уже посреди комнаты.

– Я кое-чего не могу понять,- сказала она.

Она стояла прямо позади меня, она увлеклась и заговорила громко.

– Август – это хаос, – сказала она. – Если их план – порядок, почему же они его взяли?


Порядок.

Когда девочке было около года, она начала говорить. Сначала это были только отдельные слова, но очень скоро они превратились в вереницы слов. Целые списки слов.

Она приходила и садилась рядом со мной, было понятно, что она хочет что-то объяснить. Я молчал.

Потом она начинала называть те слова, которые знала. Сначала названия окружающих нас предметов, а затем и те предметы, которые она когда-то видела или о которых слышала – о некоторых из них только однажды.

Она редко спрашивала о чем-нибудь, скорее, сама хотела что-то сказать – прочитать эти свои длинные списки.

У нее их было два вида. Днем она перечисляла предметы, вечером – людей. Перед сном, перед тем как к ней приходила женщина, я иногда сидел у ее кровати. Она лежала на спине, постепенно засыпая. И вдруг начинала перечислять имена всех знакомых ей людей, или тех, кого она когда-то встречала, или тех, о ком она просто слышала,- очень большое количество людей.

Она могла продолжать подолгу, может быть полчаса, невозможно было понять, как ребенок может вмещать в себя так много людей.

Я с самого начала понимал, что в ее словах содержится какое-то сообщение.

Первое, что бросалось в глаза,- это то, что она перечисляет слова сама по себе, без какого-либо повода, ее никто не побуждал и не поощрял, на это я сразу же обратил внимание.

Должно быть, это просто была радость оттого, что можно использовать слова, и я впервые в жизни это осознал. Что если человека никто не останавливает и не оценивает, то можно почувствовать радость лишь оттого, что используешь слова.

Этой радости нет никакого объяснения, она словно вопросы, заданные в лаборатории,- неясная и не поддающаяся никакому детальному объяснению.


Женщина ушла. Когда она уходила, взгляд ее на мгновение остановился на мне, и я понял, что она делает это, то есть оставляет меня одного, ради меня самого.

Ребенок сидел рядом со мной на диване. Я посмотрел на него и подумал, что теперь я за него отвечаю,- это было впервые.


Мне и раньше приходилось отвечать за других, иногда за тех, с кем учился в школе. Это было легче. Они были немного старше, и большинству из них было довольно плохо. Было ясно – что бы ты там ни делал, много хуже им не будет. Даже с Августом было проще, все, что нужно было сделать для него,- это попытаться найти последний выход.

С ребенком все иначе. Ведь у нее есть шанс. Никто ничего еще для нее не испортил. Она может есть то, что хочет, и у нее есть женщина и есть семья, и ее никогда не били.

В какой-то момент остаешься с ней наедине. И тогда становится трудно понять, что следует делать.

Ты понимаешь, что единственно важным в ее жизни является женщина, а теперь она ушла. Остался только ты один. Не имеющий сам по себе никакой ценности. И у которого нет ничего особенного, что можно было бы дать другим людям.

Я застыл – неясно было, что делать. Меня охватил страх.

Сначала я ничего не говорил и ничего не делал.

Она подошла к двери, через которую вышла женщина. Оттуда она позвала меня. Я пошел к ней.

Она была очень серьезной. Кожа ее личика казалась совсем тонкой, непрочной, словно бумага. Под ней таилось безграничное горе.

И однако она не плакала. Казалось, она пытается что-то преодолеть.

– Мы подождем здесь,- сказала она.

Мы сели спиной к двери. В прихожей было холодно. Мы сидели бок о бок. Она подняла на меня глаза.

– Мама скоро придет,- сказала она.

Скоро. Это было ее первое упоминание о времени. И тут я понял, что сообщали ее списки.


Это был порядок, она сообщала о порядке. Она пыталась сообщить мне о том, что пытается навести порядок в мире.

Сидя рядом с ней на полу, я понял, как бы посмотрев ее глазами, каким ее встречает мир. Большой и непреодолимый. При помощи слов она пыталась проложить в этом хаосе туннели порядка.

Привести в порядок – это значит узнать. Понять, что в безбрежном, незнакомом море есть островок, на котором ты когда-то был. На такие островки она и указывала. При помощи слов она создавала себе сеть знакомых людей и предметов.

– Мама скоро придет.

В горестный хаос от разлуки с женщиной она привнесла порядок, объяснив, что все это ограничено определенным периодом времени, все временно, все это кончится. Чтобы побороть боль от разлуки, она использовала время.

Вокруг ребенка постоянно появляются и исчезают люди, возникают и пропадают предметы, окружающий мир приобретает какую-то форму и теряет ее. И никто не дает никакого объяснения – потому что как можно объяснить мир ребенку?

И тогда она пользовалась словами. Слова вызывают в памяти и фиксируют то, что прошло. Своими перечислениями она хотела добиться, чтобы то, с чем она когда-то столкнулась, вернулось к ней снова.

Она подняла на меня глаза. Глаза были полны слез, но она не плакала, казалось, она пытается перебороть горе.

Без всяких слов ее лицо говорило о том, что мы вместе. Что оба мы знаем, что такое потери, и она тоже, ведь у нее былогораздо больше, чем когда-либо у меня, и она уже сейчас знает, что в этом мире у тебя забирают людей и вещи, в нем тебя уводят оттуда, где тебе хорошо, гасят свет, так что ты погружаешься в страх, и это совсем не обязательно чей-то злой умысел – это неизбежность.

Наверное, до этого момента я до конца не понимал, что она человек. Я думал, что она скорее нечто сверхценное, что можно защищать так, как никто тебя самого никогда не защищал.

Теперь я понял, что она в каком-то смысле похожа на меня. Гораздо более чистая и благородная, но все же в чем-то такая, как и я сам.

И тут появилась мысль, что я, может быть, все-таки могу ей пригодиться, что я все-таки смогу стать ей ближе.


Не знаю, сколько мы так просидели. В конце концов она потихоньку прилегла на пол и заснула. Тогда я отнес ее в постель. Сел рядом и стал смотреть на нее. Я думал о том, что она говорила и почему.

Она говорила, чтобы преодолеть горе оттого, что женщина ушла.

Но обращалась она ко мне.


Я прождал в парке несколько часов. Было очень холодно, и одеяло не спасало. Флаккедам появился перед рассветом, он открыл входную дверь и, не заперев ее, начал свой обход клумбы с розами. Когда он исчез из вида, я вошел в здание. Август крепко спал. Окно оставалось открытым, запах газа выветрился.

15

Катарина выждала три дня после моего ночного визита, я знал, что она не забыла о нас и не сдалась. Подошла она ко мне незаметно – просто вдруг совершенно неожиданно оказалась у меня за спиной, когда мы были во дворе.

– Не оборачивайся,- сказала она.

И все-таки я поискал глазами дежурного учителя.

– Они начинают забывать о нас,- прошептала она.

Мне тоже так показалось. Так обычно и бывало. Им ведь за многими надо было наблюдать. Стоило на некоторое время затаиться, и о тебе постепенно забывали – лучше этого ничего и быть не могло.

– У вас «окно» на третьем уроке,- сказала она.- Мы можем встретиться в клинике.

Клиника была кабинетом Хессен. Куда запрещалось заходить и куда невозможно было попасть.

– Сегодня среда,- проговорила она,- На первом этаже дверь открыта, через нее вносят молоко.


Во время «окон» можно было либо делать уроки, либо просто читать, но нельзя было выходить из класса. На всякий случай я громко сказал, что мне нужно в туалет,- вдруг громкоговоритель включен и нас слушают в кабинете Биля. Августу пришлось идти со мной – мне не разрешалось оставлять его одного в классе.

Когда мы вышли в коридор, я не сказал ему, куда мы идем, иначе он бы не согласился, я просто поднял его и понес, заломив ему руки. Он не сопротивлялся.

Дверь на южную лестницу была открыта, мы поднялись на шестой этаж, никого по пути не встретив.

Кабинет Хессен не был закрыт, там вообще не было замка. Это я когда-то обсуждал с Хессен – осознание моей болезни позволяло нам откровенно говорить о таких вещах. Когда была организована эта клиника, она настояла на том, чтобы убрали замок-, важно было, чтобы никто не чувствовал себя здесь взаперти. Она заявила, что в этом школьном помещении все должны чувствовать себя как дома – совершенно свободно.

Я открыл дверь и вошел. Катарина сидела на стуле у окна.

На стене между дверью в следующее помещение и решеткой громкоговорителя висело большое зеркало. Хессен рассказывала мне, что она когда-то была инструктором по гимнастике Менсендик; иногда мои посещения ее кабинета заканчивались тем, что я снимал рубашку и майку, а потом мы оба вставали лицом к зеркалу, и я должен был делать различные движения руками, плечами и головой – она объясняла, что если я все время буду делать эти упражнения, то они помогут выправить мою плохую осанку. Теперь это зеркало казалось зияющим отверстием или наблюдающим за нами оком. По бокам висели занавески, я их задернул.

Сняв ботинки и носки, я вытащил решетку громкоговорителя и закрыл мембрану носками, это не давало стопроцентной гарантии, но могло немного приглушить звук.

Невозможно было сесть за тот стол, за которым так часто приходилось сидеть с Хессен, я пододвинул стул к окну и посадил на него Августа, сам же садиться не стал.

Он сидел, глядя в окно, и казалось невозможным, что она сможет достучаться до него,- в моем распоряжении было три недели, и за все это время было только несколько минут понимания, все остальное время он был заперт в самом себе. Да и вообще это была их первая встреча.

– В школе существует какой-то тайный план,- сказала она,- так много всего происходит, и никто ничего не объясняет. Нам надо выяснить это и провести научное исследование, как в лаборатории.

Она не смотрела на него прямо, должно быть, поняла, что он этого не выносит. И на меня, которому это тоже не особенно нравилось, она не смотрела а смотрела куда-то между нами. Голос ее был совсем тихим. Она достала два листка бумаги.

– Это расписание учителей,- сказала она,- и Хессен тоже. Я списала его.

Она обращалась к Августу, стараясь не смотреть на него.

– Я опоздала пять раз. В таких случаях вызывают к Билю. Я специально пришла пораньше, и мне пришлось ждать в приемной. Расписание висит на стене. Когда секретарша вышла, я его списала,- ту часть, что успела. Остальное я вычислила, расспросив другие классы. Когда у меня оказалось все это, я смогла сделать расписание того, когда какие классы заняты. Эти два расписания вместе с расписанием учеников, которое я сделала раньше,- это общее расписание всей школы. Это я и хотела рассказать. А теперь уходи, если не хочешь принимать в этом участие.

Сначала он молчал. Потом поднял рубашку, на животе у него были спрятаны листы бумаги. Он развернул их – это были те два рисунка, тот, со звездочкой, и первый, где фон не был закрашен. Он не выбрасывал свои рисунки, как другие.

– Ты рисуешь что-то,- сказал он,- и за это ничего не получаешь. Потом делаешь то же самое, но на этот раз тебе наклеивают звездочку и тебя хвалят. В чем тут дело?

Он говорил небрежно, не глядя на нее, он проверял ее. Если она ошибется, то потеряет его.

Она посмотрела на рисунки, казалось, она прислушивается к ним, так же как она слушала меня,- и тут я понял, что ей удастся достучаться до него.

– Это как-то связано со временем,- ответила она. – Ты получил звездочку, потому что потратил на второй рисунок больше времени. И потратил время определенным образом. Мы считаем, что у них есть какой-то план, связанный со временем.

– То есть второй был не лучше?

Теперь он прямо смотрел на нее, она же старалась не встречаться с ним взглядом.

– Не бывает такого, чтобы что-то было лучше,- ответила она.- Просто второй больше согласуется с их планом.

Откуда она могла это знать – ей было всего шестнадцать лет. Как она могла понять это и так сформулировать?


Когда что-нибудь одно оказывается лучше, чем что-нибудь другое? Это важный вопрос.

Хотя о чем бы ты ни задумывался, оно скорее оказывалось плохим, чем хорошим. С Оскаром Хумлумом, например, не все было в порядке, Аксель Фредхой тоже не считал, что он нормальный. Да и я тоже так не считал – в моем деле было написано «средние способности», но они с самого начала признавали, что эта оценка была несколько завышена.

И если все-таки получилось так, что именно я остался и могу задавать вопросы здесь, в лаборатории, а не Хумлум, например, то это не потому, что я оказался лучше, я так никогда не говорил. Я просто очень хотел жить.


В «Сухой корке», на дистанции в четыреста метров, всегда можно было определить, кто бегает лучше остальных. И очень часто, когда играли в футбол, можно было сказать, что одна передача была лучше другой. Но на самом деле гораздо реже, чем может показаться. И чаще всего в простых ситуациях, где имелось меньше вариантов.

На уроках Биля было ясно, когда ответ был правильным.

У Карин Эре все было немного более расплывчатым, но, строго говоря, не возникало серьезных сомнений в том, кто пел достаточно чисто, чтобы попасть в хор.

Может возникнуть такое впечатление, что оценка качества спетой песни, ответа на уроке или игры в футбол – очень простая задача, нечто раз и навсегда установленное.

Но в этих случаях всегда заранее имелось готовое решение. Надо забить гол, запомнить определенную дату, спеть чисто и пробежать за определенное время. Существовал определенный четырехугольник знания – словно шахматная доска, словно футбольное поле. Поэтому было совсем не трудно определить, что является правильным, а что неправильным и когда одно лучше или хуже чего-то другого. Но как только все становилось хотя бы немного более сложным, например в начале атаки или на средней линии, уже невозможно было с уверенностью дать ответ. То же самое с рисунком Августа, казалось, что в этом случае оценить почти невозможно,- ведь это был его рисунок, как же заранее могло появиться готовое решение относительно того, каким он должен быть?


Когда люди что-то оценивают, они вынуждены представлять себе какое-то положение на линейной шкале ценностей, в противном случае невозможно дать оценку. Каждый человек, который говорит, что вот это хорошо, или плохо, или немного лучше, чем вчера, берется тем самым утверждать, что имеется некая система оценок, что каким-то достаточно надежным и не вызывающим сомнений способом можно дать некую количественную оценку какой-нибудь работе.

Но никто никогда так и не смог определить, как же именно надо ставить оценки. Это говорится не для того, чтобы кого-нибудь смутить. Ни разу за всю человеческую историю никто для чего-нибудь хотя бы немного более сложного, чем отдельные ситуации на футбольном поле или четырехсотметровый забег, не смог предложить каких-нибудь критериев, которые можно было бы изучить и которым могли бы следовать различные люди,- так, чтобы в результате они могли прийти к одной и той же оценке. Никто никогда так и не смог прийти к единому мнению о том методе, при помощи которого можно определить, что один рисунок, одно блюдо, одно предложение, одно ругательство, одно взламывание двери, один удар, один национальный гимн, одно сочинение по датскому, один школьный двор, одна лягушка или один разговор хороши или плохи или лучше или хуже, чем какие-нибудь другие.

Никогда и ничего, что хотя бы немного походило на метод.

Но метод необходим, именно он может гарантировать, что можно обсуждать что-либо честно и открыто, метод – это то, что можно передать другим, может быть, не таким личностям, как Йес Йессен или я, но, во всяком случае, таким, как Катарина или какой-нибудь учитель.

Но в мировой истории не существует никакого метода оценки качества комплексных явлений.

И тем более не существует его для того, что возникает в лаборатории.


И все-таки все берутся судить, что хорошо, а что плохо. Иногда их мнения почти совпадают. Например, никто, в общем-то, не сомневался, что происшедшее с Оскаром Хумлумом – то, о чем я пока что не смог рассказать,- совсем небольшая потеря. Даже то, что случилось с Акселем Фредхоем и, уж конечно, с Йесом Йессеном. Возможно, кроме меня и еще нескольких человек – мы так не думали. Для меня то, что случилось с Хумлумом, вовсе не было нормальным, и дело не только в том, что он спас меня, я бы и раньше так думал. Каждый день с тех пор я вспоминаю о нем, а прошло уже больше двадцати лет; иногда он появляется в переходный между сном и явью момент, иногда он приходит в лабораторию поговорить со мной. Это продолжалось долгое время после всего, что случилось, так что можно было сойти с ума. Иногда бывало такое состояние, что очень хотелось сойти с ума.

Но так не бывает – с ума человек по собственному желанию не сходит. И если уж тебе на роду написано обладать средними способностями или чуть-чуть не дотягивать до этого уровня, то надо делать что-нибудь другое, чтобы все выдержать,- надо разработать стратегию.

Наверное, поэтому я обратился к мыслям об оценке.


Но если не существует никакого способа определить, что хорошо или что плохо, почему все ведут себя так, как будто он есть? Почему они могли с такой уверенностью раздавать звездочки и оценки, и делать записи в личных делах, и определять, у кого есть математические и художественные способности, и представлять Хумлума для перевода в дом для слабоумных Сентралмишон на улице Геронсвай, и назначать мне неопределенный срок в интернате Химмельбьергхус, потому что мои средние способности явились отягчающим обстоятельством? Если нет никакого метода, то почему все так уверены?


Катарина очень близко подошла к объяснению.

Первый раз, в кабинете Хессен, она всего лишь сказала о звездочках и времени. Но этого было достаточно. Для меня этого в каком-то смысле было достаточно на всю жизнь до настоящего момента.

Откуда она могла это знать – то, что никто так и не смог доказать,- почему что-то одно лучше другого?


Она наверняка раньше особенно не размышляла об этом. Если уж на то пошло, то мне кажется, я думал больше, чем она. Чем больше страх, тем больше задумываешься. И однако она оказалась ближе к правде, чем кто-либо другой.

Вероятно, обычно не думаешь о том, что ближе всего к истине, к этому нельзя прийти сознательным усилием, это просто чувствуешь. А чувствовать ведь можно, даже если тебе всего шестнадцать лет.


Пока она говорила о его рисунках, он встал.

– Я знал, что это заговор,- сказал он.

Я снова усадил его на стул.

– Нам надо возвращаться,- сказал я.- Мы ушли в туалет.

Он меня не слышал.

– А ты, сестренка,- спросил он.- А ты-то где во всем этом?

Я знал, что он имеет в виду: она из хорошей семьи, и у нее не может быть проблем, так зачем ей все это – вот что он имел в виду.

И все-таки она его поняла. Что ей надо что-то предложить ему взамен, если она хочет привлечь его на свою сторону.

– Страшно, когда люди вешаются,- сказала она,- что они доходят до такого, но ведь не должно же так быть.

Она говорила так, как будто мы понимали, о чем идет речь, и как будто Август знал все о ее матери. Она рассказывала, что вообще-то ее отец все время казался тихим и спокойным, после смерти матери он как будто стал ненавидеть дневной свет, если можно так сказать. Часто он вообще не вставал, а когда вставал, то просто сидел в ожидании, что день закончится. Он мог подолгу сидеть, глядя на часы. Как будто пытался заставить секунды идти быстрее. В конце концов он отправился на их старый хутор в Швеции, куда они ездили каждое лето, и там повесился – в гостиной.

– В дверном проеме,- сказала она,- совсем не обязательно должно быть высоко, чтобы можно было повеситься: он обвязал себе шею веревкой, а потом сел, а к веревке привязал груз, и она затянулась, остановив кровообращение, так что он потерял сознание и всем своим весом потянул ее – и тогда умер.

– Когда такое происходит,- сказала она,- и остаешься с этим, то необходимо что-то сделать.

– А почему ты все время говоришь о лаборатории? – спросил Август.

Она начала петь. Всего лишь несколько строчек из псалма – можно было подумать, что она сошла с ума,- эти стихи я хорошо знал, мы часто пели их по утрам, однако сейчас они звучали совсем по-другому.


Мое сердце всегда пребывает у колыбели Иисуса,

Именно там собираются мои мысли в целое.


Она пела в хоре, и все же было невероятно, что теперь звучит один ее голос.

– Вот тут-то мне и пришла в голову мысль,- сказала она.- Нужно иметь место, где можно собраться с мыслями. Как у тех, кто молится. А это трудно сделать здесь, в школе. Питер говорит, что все тут словно в стеклянных туннелях. Нет никакой возможности думать самостоятельно. Лаборатория – это место, куда никого не пускают, так что ты можешь спокойно размышлять и работать над своим экспериментом.

Она встала и начала ходить по комнате.

– Он уже идет, этот эксперимент. Сейчас урок, мы находимся в другом месте, не в том, что положено по плану, мы вышли из стеклянного туннеля. Эксперимент уже начался. С нами начинает что-то происходить, вы чувствуете? Что же это происходит? А происходит вот что: начинаешь беспокоиться, хочешь вернуться назад, чувствуешь, что время идет. Это ощущение – наш шанс, можно почувствовать и узнать что-то, что при других обстоятельствах мы бы не увидели. Как тогда, когда я специально опаздывала,- я вышла за пределы того туннеля, по которому всегда шла, я увидела Биля, я на что-то обратила внимание.

Август сидел выпрямившись, ничего не говоря, но все его тело слушало.

– Он тоже боится,- сказала она.

– При чем тут я? – спросил Август.

Она стояла у другой двери, рядом с зеркалом, на двери был замок, неизвестно было, куда она ведет. Она ответила ему совершенно искренне:

– Нам надо выяснить, почему они тебя взяли. Это совершенно непонятно.

Это было сказано без всякого злого умысла. Просто она говорила все то, что думала.

В громкоговорителе послышался какой-то звук, я сделал им знак и убрал носки. Звук был совсем слабый – ясно было только, что к нам кто-то подключился.

Я надел носки, Катарина поставила стулья на место, совсем беззвучно. Потом я вышел на лестницу и посмотрел вниз.

Они поднимались с третьего этажа. Я вернулся и закрыл дверь. Это были Фредхой и Флаккедам, я узнал их по рукавам пиджака Фредхоя и рубашке Флаккедама. Могло бы быть и хуже, мог бы прийти сам Биль, он появлялся только при серьезных несчастных случаях, как, например, тогда с Акселем Фредхоем, или же если кого-нибудь исключали без разбирательства.

И тем не менее я решил, что все кончено, во всяком случае для нас с Августом – мы уже и так перешли все границы.

В дверь постучали. Они могли бы открыть ее, но в школе Биля всегда сперва стучали. В верхней части дверей в младшие классы были вставлены маленькие стеклянные окошки. До того, как появились громкоговорители, Биль обходил классы новых учителей и смотрел через окошки, чтобы проверить, справляются ли учителя с учениками. Если что-то было не в порядке, он заходил в класс. Но даже тогда он сначала стучал.

Катарина хотела что-то сказать, но не успела, они открыли дверь.


Обычно при таких проступках они запрещали ученикам общаться друг с другом какое-то время, например месяц или два, но в нашем случае имели место особые, отягчающие обстоятельства.

Нас расспрашивали по одному, потом нас изолировали друг от друга на неопределенное время. Каждому из нас приказали находиться на своем участке двора, они переселили Августа из моей комнаты назад в изолятор, однако в классе мы по-прежнему сидели вместе, поскольку на уроках все равно не было возможности разговаривать.

Допрашивал нас Фредхой. Мне он сказал, что его попросили передать мне последнее предупреждение.

II

1

Время?

Скоро я расскажу об этом, но не сейчас. Сейчас еще слишком рано.


Кафедра Биля была деревянной, с греческими колоннами. На кафедре было выгравировано: «Я и дом мой будем служить Господу», а еще ниже – «В тени крыльев твоих».

То есть защита и тьма. Словно курица, которая собирает своих цыплят под крыло. Как будто для того, чтобы защитить их от хищников.

Над надписью был школьный герб. Внимательные вороны.

Казалось, что вороны смотрят на надпись. Словно они те самые хищные птицы, которые наблюдают за цыплятами.

Сначала ни текст, ни изображение на гербе не были понятны. Потом их смысл нам растолковали, и в какой-то момент стало казаться, что все прояснилось.

Потом в голову пришла мысль, что школа скорее похожа и на курицу, которая защищает, и на Бога, и одновременно – на хищных птиц, то есть на воронов, то есть на Божьих посланников, гоняющихся за цыплятами.

В конце концов уже ничего не было понятно.

* * *
За кафедрой и таким образом над головой ведущего урок Биля висела большая картина, изображающая бога Деллинга, открывающего врата утра. Молодой человек открывает большие ворота, и над кафедрой и классом появляется белая лошадь – Ясная Грива, конь дня, на картине была также изображена черная лошадь – Инеистая Грива, конь ночи, он направляется прочь.

Смысл этого раскрыл Биль. Это было изображение и утреннего пения, и знания, и науки.

Мужчина, Деллинг, на картине был довольно худеньким, словно маленький ребенок, и вообще был похож на Августа. Ничего особенного я этим не хочу сказать, на ней не мог быть изображен Август – ведь картина была написана в девятнадцатом веке. Просто после того, как нас разлучили, мне стало казаться, что они похожи.

Значит, получалось, что ты открываешь дверь и знания струятся к тебе, словно солнечный свет. Именно так все нам и объяснили. Значит, знания – это нечто, изначально существующее. Единственное усилие, которое надо сделать,- это открыться им.


Вершиной знания в школе Биля были естественные науки, то же самое было в воспитательном доме, строго говоря, даже в интернате Химмельбьергхус, при этом математические способности ценились выше всего.

Биль окончил биологический факультет, Фредхой преподавал математику и физику.

Нельзя сказать, чтобы другие предметы не имели никакой ценности. Сам Биль, например, вел уроки истории и мифологии.

Но выше всего ставились знания в области естественных наук.

* * *
Объяснялось это тем, что науки эти не были отягощены человеческой неуверенностью.

Другие дисциплины, даже письменный и устный пересказ, для которых существовали точные правила, были связаны с некоторой неуверенностью. Даже грамматические таблицы Дидериксена не были верны на сто процентов.

Но в периодической системе элементов не было исключений. От простых, несложных веществ шел постепенный подъем к благородным, сложным и редким. Словно это была лестница, каждой ступени которой соответствует положенное увеличение атомного веса и новое вещество.

Прямо об этом никто не говорил, но нельзя было не задуматься над тем, что это напоминает развитие видов. Поднятие от простых, примитивных организмов к сложным и высокоразвитым.

Прямо об этом никто не говорил. Но именно так все было представлено на плакатах – обзор эволюции напоминал периодическую систему. Внизу находился кислород с водородом и амебы, сверху золото и люди, между ними располагались звенья цепи, словно ступени лестницы.

И вся эта лестница была пронизана временем. Самые последние элементы в периодической системе встречаются только в лаборатории – они созданы человеком. На что у эволюции ушло все время до настоящего момента.

Как правило, на физике и математике мы занимались предметами, которые были довольно далеки от нас самих. Поскольку они были либо очень велики, либо очень малы. Как, например, атомный вес вещества или великие астрономические открытия. И тем не менее иногда наука приближалась к нам. Как в тех случаях, когда речь шла о скрытом дарвинизме, золотом сечении насилия и о законе главенствующего значения начала.

О великих естественнонаучных открытиях Фредхой рассказывал, что они были сделаны великими учеными-математиками и физиками до того, как им исполнилось тридцать лет. Это он повторял часто, его излюбленным примером был Эйнштейн: ему было двадцать пять, когда он опубликовал теорию относительности, когда в 1905 году появилась его annus mirabilis, сказал Фредхой,- если хочешь чего-нибудь совершить в жизни, то делать это надо до тридцати лет.

Когда он говорил это, невозможно было не думать о его собственном сыне Акселе. Если тот хочет успеть что-нибудь совершить, то ему надо поторапливаться. Так как ему уже исполнилось тринадцать, а он еще не начал по-настоящему говорить.


Время и числа. Катарина писала мне о них. Она писала об опытах. Не тех, которые она сама проводила. А которые проводили над ней.

2

Через две недели после того, как нас разлучили, нам сообщили, что школа будет проводить психологическое обследование определенного количества детей в каждом классе. То есть речь шла об обычных учениках. О каких-то учениках сверх тех, для которых существовали особые условия и которые уже ходили на обследование или консультации.

Сообщение об этом было сделано письменно и разослано по домам.

Если никакого дома не было или если было невозможно связаться с семьей, то учеников, которым было меньше пятнадцати лет, вообще не предупреждали заранее. Им просто сообщили, что их назначили на обследование.

Тому, кто был старше пятнадцати, письмо вручали лично. Наверное, именно так Катарина и узнала об этом. Она, наверное, получила письмо.

О содержании писем от администрации школы особенно не говорили – так уж было принято. Однако со временем стало невозможно все это скрывать: ведь вообще-то уроки пропускали очень редко, да и то только по записке от родителей, а тут все вдруг почувствовали, что надвигаются какие-то перемены, все сразу заметили, что самые обычные ученики вдруг стали пропускать определенные уроки.

Поговаривали, что они ходят к Хессен.

Но еще до того, как поползли слухи, я это знал. Мне об этом написала Катарина.


«Бине-Симон?»

Это было ее первое письмо. Больше там ничего не было написано. Она передала мне его на участке между первым и вторым этажами, после того как прозвенел звонок и мы стали подниматься по лестнице,- это было единственно возможное место.


Так это и было. Это было единственное место. Те тридцать секунд, с того момента, когда мы уходили со двора и поднимались на второй этаж, где мы расставались и она поднималась выше,- это был наш единственный шанс во времени и пространстве.


Была еще большая перемена. Но в это время риск был слишком велик.

Большая перемена продолжалась с 11.40 до 12.30, первые двадцать минут все сидели в классе и ели бутерброды. Только в классах с первого по шестой в это время всегда присутствовал учитель, начиная с седьмого класса никакого контроля не было. Поэтому вполне можно было встретиться в это время.

И однако мы этого не делали – нас бы увидели, нас бы обязательно увидели, рано или поздно о нас бы донесли.


В школе Биля не поощрялись сплетни. Но всех учеников призывали сообщать о серьезных проступках в канцелярию или классному руководителю. Серьезными проступками считались воровство, когда кто-нибудь из учеников крал что-нибудь из чужих портфелей, надписи в туалетах – единственном месте, где не велось постоянное наблюдение, курение и нарушение школьных правил, например в случае, если кому-нибудь запрещалось говорить друг с другом.

В королевском воспитательном доме также призывали сообщать о проступках. Но там это почти никогда не делалось. В тех отдельных исключительных случаях, когда такое все-таки случалось, все выжидали какое-то время, пока не ослабевало внимание учителей, а потом доносчика заставляли спрыгнуть с ивы у озера и вытаскивали его только в самый последний момент, когда он уже начинал захлебываться.

В школе Биля такого правила не было. Ведь большинство учеников были из семей, где о них заботились, им нечего было бояться, что о них донесут. У них никогда не возникало необходимости защитить себя, как это бывает, когда ты находишься на границе.

Никто не видел, как кто-нибудь доносил, все происходило незаметно. И все же было понятно, что это случалось довольно часто. Август и Катарина, должно быть, тоже заметили это – в коридоре мы друг с другом не разговаривали.


На лестнице она немного отстала от своего класса. Нельзя сказать, чтобы она коснулась меня. Но я знал, что обнаружу у себя письмо.

Она всегда ходила очень прямо, даже по лестнице. Я был не ниже ее ростом, я это знал. На год, одиннадцать месяцев и четыре дня моложе – я узнал это из ежегодных школьных альбомов,- но не ниже ее, скорее выше. Во всяком случае, если я полностью выпрямлялся,- я как-то попробовал это сделать, но возникли неприятные ощущения вроде судорог, так что я опять стал ходить как раньше.

Я и глазом не успел моргнуть, как она уже прошла мимо. На ней была черная спортивная мужская куртка.

Перед нашей разлукой, когда я наблюдал за ней и Билем во дворе и позднее, я никогда не задумывался над тем, как она одета, замечал только, что одежда на ней не такая, как у всех. Потом, в последние недели, после того как нас разлучили и я понял, что, возможно, нам никогда больше не придется говорить друг с другом, я стал замечать, что она обычно ходила в старой одежде. В такой, какую носят взрослые, но уже ношеной. Большие свитера с кожаными заплатками на локтях. Или вот эта черная куртка.

Однажды я обратил внимание на то, что некоторые вещи были мужскими. Тогда я понял, что какие-то из этих вещей, должно быть, принадлежали ее отцу, а может быть, и матери.

Я не мог не думать об этом каждый раз, когда видел ее. Прямота и эта одежда, которая ей велика. Одежда ее отца, который повесился. Сила и все-таки какая-то потерянность. Необъяснимое противоречие.

Возможно, это заблуждение – считать, что противоречия можно объяснить.


«Бине-Симон?»

Она написала наверху страницы, внизу оставалось место для ответа.

Я написал «да».

Только через два дня я смог передать ей записку. Я подошел к ней сзади на лестнице и положил ее в карман ее куртки. Никто не обратил на это внимания. Сначала мне показалось, что она ничего не заметила. Потом она одной рукой взялась за волосы, вытянула их из-под свитера и отбросила назад. А затем помахала мне. Той же рукой, которой касалась волос, она, не оборачиваясь, помахала мне.


Прошло два дня, прежде чем я получил ответ. В качестве ответа она прислала еще один вопрос. Она написала его на том же листочке, под моим «да». Там было написано: «Почему его нигде нельзя посмотреть?»


Раньше я никогда не пробовал с кем-нибудь переписываться. Я видел, как другие это делают, но никогда сам не участвовал в переписке.

Случалось, что кто-нибудь передавал кому-нибудь записки на уроках. Может быть, потому что они не могли подождать перемены, может быть, потому что трудно было найти укромное местечко, может быть, от скуки. Я сознательно старался не видеть что в них написано.

Одно из таких писем было изъято Фредхоем. Никакого наказания не последовало. Вместо этого он зачитал письмо вслух. Речь в нем шла о любви, было стыдно, хотя это и не было твое письмо, казалось, что можно было бы поколотить того, кто написал его.

Поэтому сейчас мне было неспокойно. И все-таки я написал ей ответ.


«Почему его нигде нельзя посмотреть?» Она сделала то, что и другие до нее пытались сделать. Она нашла Бине-Симона в школьной картотеке, которой свободно можно было пользоваться в библиотеке, всех даже призывали пользоваться ею. В ней был полный перечень всех имеющихся в школе книг и брошюр. В картотеке было написано то же, что было написано в «Сухой корке»: «Не выдается».


Бине-Симон – так назывался тест на проверку умственных способностей, самый распространенный в Дании, а возможно, и во всей Европе. Это был французский тест, но он был приспособлен к датским условиям. На первой странице было написано: «Датское стандартизированное издание теста на проверку умственных способностей Марии Киркелунд и Софи Рифбьерг. С изменениями комитета, 1943г.».

Внизу было написано: «Эти тесты предназначены для служебного пользования. Издание, в том числе и отрывков, запрещено».

Вот поэтому в картотеке и было написано: «Не выдается».

* * *
Я знал это, потому что меня несколько раз тестировали при помощи этих тестов.

Второй раз это было, когда приехали из социального управления Орхуса, чтобы проверить, можно ли рекомендовать меня для сдачи вступительного экзамена в «Сухую корку».

В «Сухую корку» попадали только те, у кого была мать-одиночка, у меня ее не было, или те, у кого были способности к учебе,- в интернате Химмельбьергхус до сих пор таких не бывало,- так что когда обо мне узнали в социальном управлении, они сами приехали с проверкой, и тогда-то они и привезли тест Бине-Симона.

Мне давали его за несколько лет до этого. Тогда они тестировали меня в связи с моей первой попыткой побега. Это не было занесено в мое личное дело.

Таким образом, я уже знал этот тест. Когда я ждал в кабинете, а они пошли за секундомером, я открыл их портфель. Кодовые замки тогда еще не использовались, портфель был закрыт на обычный замок, я надеялся, что смогу успеть выучить некоторые из правильных ответов наизусть, ведь было так важно выбраться оттуда.

Они вернулись очень быстро, я ничего не успел прочитать, однако успел бросить взгляд на обложку.

С тех пор меня тестировали при помощи Бине-Симона в «Сухой корке» и у Хессен. Возможно, они не знали, что я знаком с этими тестами, возможно, они не думали, что это имеет какое-нибудь значение, поскольку для каждой возрастной группы существовал свой тест, так что каждый год тебе давали новые вопросы.

Кое-что из этого я попытался написать в письме Катарине.


На то, чтобы написать ей, ушло много времени, это было непривычным делом, и к тому же трудно было заниматься этим так, чтобы никто не увидел, поэтому я писал по ночам. Я пытался формулировать все четко и правильно, и все же мне становилось плохо, когда я видел свой собственный почерк под написанными ею словами. Через некоторое время я перестал задумываться и просто писал как мог.

Она продолжала спрашивать о тестах.


В «Сухой корке» стали сообщать результаты тестов ученикам вскоре после того, как я туда попал, в 1968 году. До этого времени их держали в тайне, ты делал все задания, зная, что тебя как-то оценивают, но о том, что получилось, тебе ничего не сообщали.

После того как я пробыл там полгода, нам стали сообщать результаты. В это же время меня частично познакомили с моим делом. Мне объяснили, что это в русле новых педагогических течений.

Результаты представляли собой число и какое-то определение. Они были разными для разных тестов. В тесте Бине-Симона ты узнавал, на сколько процентов уровень твоего интеллектуального развития ниже среднего по стране. В языковом тесте Йепсена проверяли, какой у тебя индекс сложности речи: включали магнитофон, а потом записывали все то, что ты говорил, и считали паузы и измеряли, какой длины слова ты использовал. Таким образом, можно было определить, насколько сложен твой язык: чем меньше пауз и чем длиннее слова, тем выше индекс. В стандартизированном тесте Датского педагогического института по выяснению общего уровня чтения подсчитывались количество ошибок и скорость чтения, получались две цифры, которые можно было сравнить со средними по стране для этой возрастной группы.

В «Сухой корке» о самих тестах между собой не говорили, но всегда говорили о результатах.

Катарина не писала о своих результатах ни разу. Она писала о самих заданиях.


Она написала: «Они все на время?»

На это я мог ответить утвердительно. В тестах Бине-Симона было по шесть заданий для каждой возрастной группы, три последних в каждой группе были на время: давалось десять или пятнадцать минут, чтобы прочитать какую-нибудь историю, например историю о кузнечике, и надо было вставить пропущенные слоги. Но и в трех первых заданиях, которые были меньшего размера, они отмечали время.

В интернате Химмельбьергхус и в «Сухой корке», в кабинете, где нас тестировали, были особые психологические часы, большие, похожие на те, которые использовались во время футбольных матчей, их включали, когда начинался тест, и поворачивали в сторону, так что только психологу был виден циферблат. У Хессен были наручные часы с секундомером, я это не сразу заметил. Она могла почти совсем незаметно включать их и останавливать, проверяя, сколько времени прошло.

В языковом тесте Йепсена давалось две минуты на то, чтобы рассказать о какой-нибудь картинке. В стандартизированном тесте по определению навыков чтения про себя норма времени зависела от возраста.

Обо всем этом я и написал ей. Одновременно я попросил ее уничтожить записку, мы по-прежнему писали на одном листке, учитывая все, что там теперь было написано, нам бы не поздоровилось, если бы ее отобрали.


Уровень интеллектуального развития они высчитывали по Бине-Симону. Они начинали с тестов, которые были на ступеньку ниже твоего возраста, и потом спускались вниз, пока ты не оказывался в состоянии выполнить все задания. Потом они шли наверх, пока не доходили до теста, где ты ничего не мог сделать. Таким образом, они высчитывали умственный возраст. У Хессен мой умственный возраст получился 12,9, то есть на год и месяц меньше моего настоящего возраста. Это число делили потом на мой настоящий возраст и умножали на сто. То есть возраст умственного развития, разделенный на мой настоящий возраст и умноженный на сто, равен уровню интеллектуального развития. Мой был чуть больше 92, то есть «средние способности». Результат от 90 до 110 означал средние способности.


Низший показатель, при котором переводили в интернат Химмельбьергхус, был 75. Если уровень интеллектуального развития оказывался ниже 75, но выше 72, то тебя переводили в интернат для умственно отсталых. Если же уровень интеллектуального развития был ниже 72, то ты попадал в разряд слабоумных и оказывался в сумасшедшем доме.


Таким образом, результаты всех тестов сравнивались со временем. И получалось новое число, которое оказывалось мерой ума. Цифрой, полученной в результате измерения, и поэтому довольно объективной. Все, что надо было делать психологу, – это дать ученикам прочитать задания и попросить их ответить на вопросы, записать их ответы на пленку, измерить время, посчитать и найти полученное число в таблицах для оценки. Все ясно и очевидно. То есть результат был, строго говоря, свободен от человеческой неуверенности.

Почти как в естественных науках.


Прошла неделя без писем.

После обеда, когда у нас было свободное время, я спускался в парк и шел к калитке смотреть, как мимо проезжают машины. В некоторых из них сидели дети, направлявшиеся домой со своими родителями. От калитки можно было видеть ту часть флигеля, где жили девочки.

В остальное время я просто сидел в комнате, забившись в угол и выключив свет. Словно зверь в своей клетке, словно лиса.

Я думал об Августе и кухне, хотя теперь его у меня забрали и он не был на моей ответственности. Однажды ночью я подошел к изолятору. Дверь была заперта. За ней была полная тишина. На уроках поговорить с ним было невозможно – за нами все время наблюдали.


От нее пришло письмо. В нем были не ее слова, а точная цитата из теста Бине-Симона, она, должно быть, выучила ее наизусть, когда ей давали этот тест. «Кузнечик, который весело пел все лето, зимой чуть не умер от голода. Тогда он пошел к муравьям, которые жили поблизости, и попросил их одолжить что-нибудь из тех продуктов, которые они запасли к зиме. „Что ты делал летом?" – спросили они. „Я все время пел",- ответил кузнечик. «Ах, вот как, ты пел»,- сказали муравьи.- „Тогда иди теперь потанцуй"».

Внизу она приписала: «В чем мораль?»

Это был такой глубокий вопрос. Значит, она вычислила, что это задание относится к возрастной группе «14 лет» и мне самому его должны были давать. То есть она воспользовалась тем, что я ей написал, и поняла систему тестов Бине-Симона.

Когда мне в свое время давали прочитать эту историю, я чуть было не ответил, что мораль состоит в том, что муравьи не отзывчивы. Однако это совсем не соответствовало другим заданиям. Тогда я попробовал понять Хессен и сказал, что мораль состоит в том, что все надо делать вовремя.

Сказав это, я увидел по ее лицу, что ответил правильно.

Из письма Катарины, хотя это и не было сказано прямо, мне стало ясно, что она тоже чуть было не ответила неправильно. Именно поэтому она послала это задание мне. Она понимала, что мы оба чуть было не ошиблись.

Я знал, что наши письма входят в ее эксперимент со временем. Что она пытается понять. Что мы некоторым образом находимся в лаборатории, когда пишем. Хотя нам и не разрешали говорить друг с другом.


После того как приходило письмо и надо было писать ответ, было легче вставать по утрам. Когда я писал ей, я начинал понимать то, чего раньше не понимал. И сам удивлялся своим собственным ответам.

В каком-то смысле это то, что я с тех пор все время пытаюсь делать.


Много лет спустя мне удалось посмотреть тест Бине-Симона. Я взял его в библиотеке Датской высшей педагогической школы на Эмдрупвай, 101,- он находится в их картотеке тестов, и его все еще используют.

В предисловии написано, что «если каждый случай слабых способностей будет вовремя выявлен и ребенка или молодого человека будут лечить в соответствии с тем результатом, который дает психологическое обследование, то количество дефективных, совершающих нарушения, быстро уменьшится».

В наше время все еще запрещено приводить цитаты из этих тестов. И все же я это делаю. Без всякого злого умысла.


Они хотели помочь. Это ясно и четко написано в предисловии к тестам Бине-Симона, но это еще и тогда было понятно. Они хотели помочь детям и обществу. Определить, кто же является умственно отсталым или дефективным, чтобы поместить их в интернаты или специальные учреждения и предоставить им тот уход, в котором они нуждаются. В этом и состояла их идея. Они хотели помочь жертвам эволюции. Они ждали, словно Биль под аркой. Чтобы выявить тех, кто находится на границе и не может выполнить тесты за необходимое время, и помочь им подняться наверх. Они хотели взять их под свое крыло.

Одновременно они были воронами.

Это противоречие, объяснения которому у меня нет.


Они считали, что детям очень полезно, когда их оценивают.

Так и сейчас считают, это довольно распространено в обществе. Что хорошо, когда тебя оценивают.

* * *
Я был с ребенком на детской площадке, теперь я чаще бываю с ней один. Как правило, мы ходим гулять.

Когда мы куда-нибудь идем или гуляем на площадке, то начинаешь чувствовать, что ты делаешь для нее что-то хорошее. Когда ты дома или просто сидишь с ней и не знаешь, что делать, то приходит страх – четкое осознание того, что ты несовершенен.

Мы были на детской площадке, она забралась на какие-то железнодорожные шпалы. Она была, может быть, в одном метре от земли. Стоя там, она крикнула мне:

– Смотри, где я.

Не я ей ответил – не успел. Ответила чужая женщина, тоже гулявшая на площадке со своим ребенком.

– Какая же ты умница,- сказала она.

Я даже не успел осознать, что делаю, когда вскочил, направляясь к ней, чтобы свернуть ей шею. Потом вспомнил, что она мать маленького ребенка и что она женщина,- и понял, что у меня начинается рецидив.

Я сел, но прошло много времени, прежде чем я перестал дрожать.


Ребенок просил внимания. Она просто попросила, чтобы на нее посмотрели. Но ей дали оценку. «Какая ты умница».


Никто никому не желает зла, когда оценивает людей. Это просто потому,что всякого из нас так много раз тестировали. В конце концов уже не можешь иначе мыслить.


Может быть, невозможно это так ясно понять, если ты всегда мог делать более или менее то, чего от тебя ожидали. Может быть, это легче понять, если знаешь, что всю свою жизнь ты будешь на границе.


В последнем письме Катарины речь шла о прогрессивных матрицах Равена. Но с этим тестом я не мог ей помочь, он был рассчитан на детей с высоким или очень высоким интеллектом. Я только слышал о нем, но никогда его не видел.

Я успел получить это письмо, но не успел на него ответить, это произошло в церкви, где нас разоблачили, а письмо отобрали. После этого нас разлучили окончательно.

3

В году было четыре церковные службы, на которых все обязаны были присутствовать: перед началом Рождественского поста, на Рождество, Пасху и в Троицу. В церковь каждый класс сопровождал тот учитель, у которого перед этим был урок, у нас была математика с Флаэ Билем.

Как правило, перед посещением церкви можно было просто сидеть и решать задачи по задачнику или заниматься своими делами – это были спокойные уроки.

Однако необходимо было держать свои вещи в порядке и придерживать лист бумаги, когда стираешь резинкой, чтобы он не помялся. Это было «пунктиком» Флаэ Биля.

Все знали, что он чувствительная натура. Когда он ударял кого-нибудь за грязь в тетради, он обычно больше ничего уже не мог делать после этого, даже если перед этим вел урок,- просто сидел все оставшееся время за кафедрой, опустив голову.

Я пытался объяснить Августу, как важен порядок, еще до того, как нас разлучили. На мои объяснения он отреагировал очень резко.

– Разрушение Иерусалима,- закричал он,- вот что она говорит. Когда меня отправляют домой, я сплю в гостиной, на выдвижной кровати. Когда они ложатся спать, я начинаю рисовать. Иногда мелок крошится. Если она находит хотя бы маленький кусочек, она начинает плакать. Говорит, что это разрушение Иерусалима. И это о маленькой крошке мелка. А вообще-то она никогда не плачет.

Я не стал ни на чем настаивать – не хотелось его слишком волновать. Но все-таки мне кажется, он стал стараться. Как и в тот раз, когда закрасил фон своей картинки.

Но, видимо, этого было недостаточно – Флаэ Биль был красным как рак, когда влетел в класс. В руках у него была стопка проверенных тетрадей, он швырнул их на стол и схватил ту, что лежала сверху. Потом он подошел к нашему столу.

Его должны были предупредить о том, что от Августа надо держаться на безопасном расстоянии, но он был так зол, что позабыл про все на свете.

– Свинство, – прокричал он. Он задыхался.

Он ударил Августа тетрадью, справа налево, так что голова Августа отклонилась налево, а потом с другой стороны, так что она снова отлетела назад,- и так продолжалось какое-то время. Он никогда не касался учеников, а бил их принадлежащими им тетрадями, где отсутствовал порядок.

Его удары нельзя было сравнить с ударами Биля или Карин Эре. Однако они были действенными, потому что тетрадь как будто удлиняла его руку. При этом унижение казалось большим, поскольку он не желал прикасаться к тебе.

Потом он швырнул тетрадь на пол.

Впервые за все время, пока Август находился в школе, его били. Когда тетрадь коснулась пола, он мгновенно вскочил.

Есть люди, которые никогда не смогут привыкнуть к тому, что их бьют. Это может и не быть связано с тем, где ты вырос: в детском доме или в семье. В большей степени это связано с тем, получал ли ты подзатыльники с раннего детства и пришел ли к выводу, что лучшая стратегия – относиться к ним как к тому, что надо пережить и забыть.

Август тоже никогда не сможет привыкнуть к этому, я это и раньше знал. Когда Флаэ Биль ударил его в первый раз, он отключился, голова моталась из стороны в сторону, но тело окоченело. Тогда я подобрался к нему сзади – я понимал, что сейчас произойдет.

Он потянулся к пальцам Флаэ, рука которого повисла в воздухе, после того как он бросил тетрадь. Август ухватился за два крайних на левой руке, но не успел сломать их. Я закрыл ладонями его глаза и рванул его к себе. Он не произнес ни звука, он был твердым, словно кусок дерева. Потом я посадил его на стул. Флаэ стоял, разглядывая свои пальцы,- он так и не успел осознать, что случилось.

После этого урок закончился. Флаэ выбежал из класса, и ничего из ряда вон выходящего в этом не было. Вряд ли он отправился в кабинет директора докладывать о том, что случилось, – Август был новеньким, Флаэ должен был понимать, что сам виноват. Но дело было в его повышенной чувствительности – из-за нее он и убежал.

Я вывел Августа в коридор, там было пусто, во всех других классах шли уроки. Я пустил его гулять вдоль стен, как он привык.

– Ты перестал есть,- сказал я.

Я уже давно заметил это, но ничего раньше не говорил.

– Я здесь с испытательным сроком,- сказал он.- В этой школе. У меня здесь испытание. Я не выдержу.

Прежде об этом никто не говорил.

Я спросил его, какой у него испытательный срок.

– Они не сказали,- ответил он.- Они приняли какое-то решение, так они сказали. Но не сказали, какое именно.

Мы не разговаривали две недели, я чувствовал, что надо использовать каждую минуту, пока в коридоре никого нет. Я спросил его, а что они говорили о том, для чего все это. Что он должен делать?

– Должен стараться,- сказал он.- Они сказали, что это испытательный срок. Будет возможность показать, что я могу стать лучше.

– Куда тебя отправят, если ничего не получится? – спросил я.

– Назад в Сандбьерггорд.

Других вопросов я задать не успел. За нами пришла новая женщина-инспектор и отвела нас в церковь. Должно быть, ее попросил об этом Флаэ Биль.


За две недели до этого в отделении для девочек освободили одну комнату, в ней до этого хранили свои вещи рабочие. Через несколько дней приехала она. Ее представили во время утреннего пения псалмов. Нам сообщили, что она среди прочего будет временно присматривать за отделением девочек в жилом корпусе, подобно тому как Флаккедам присматривает за мальчиками. В первый раз прозвучало, что наблюдение Флаккедама является временным.

Больше ничего сказано не было.


Церковь находилась позади парка.

Когда мы пробирались к свои местам, к нам подошла Катарина – неожиданно она оказалась рядом с Августом. Она наклонилась за его спиной и засунула что-то в мой карман. Это было письмо. Я бы не стал сразу читать его, но уже несколько дней от нее ничего не было, к тому же среди такой толпы я чувствовал себя в безопасности, и я тут же развернул его. Оно было совсем коротким, она спрашивала о прогрессивных матрицах Равена.

Я поднял на нее взгляд.

– Августа сюда перевели с испытательным сроком,- сказал я.- Он не знает, на какое время, он не знает, что они про него решили, ему это не выдержать, с каждым днем все хуже и хуже, что можно сделать?

– Надо раздобыть его личное дело,- ответила она.

Мы стояли вплотную друг к другу, зажатые толпой, надеясь, что никто ничего не заметит.

– Если они приняли какое-то решение, то там это должно быть записано,- сказала она.

Как только она это произнесла, рядом мгновенно оказался Фредхой.


Это мне надо было быть начеку, ведь я один по-настоящему знал его. Но я потерял бдительность, а он всегда был очень быстрым, невидимым и всегда мгновенно оказывался на месте происшествия.

Он выхватил у меня письмо. Потом взял нас с Катариной, посадил на разные скамьи и привел Августа. Он не подошел к нему спереди, он обошел его и, подобравшись сзади, зажал кисти его рук, а потом отвел его к ряду скамеек прямо передо мной и усадил рядом с собой. Никто ничего не заметил, все было тихо, спокойно и обыденно, как будто он просто показывал ученикам, где им следует сидеть.


Он мог бы сразу же вывести нас из церкви, но он этого не сделал. Вместо этого нас посадили на скамейки, и служба началась так, как будто ничего не случилось.

А мы сидели, прекрасно понимая, что теперь все кончено.

Фредхой знал, что теперь он устроит нам Сумерки Богов. И тем не менее у него хватило сил вести себя так, как будто ничего не случилось, чтобы могло начаться богослужение. Хватило сил, чтобы сделать эту многозначительную паузу.

Теперь можно было сидеть, разглядывая остальных. Можно было думать о том, что если бы ты уважал правила школы и оправдал то доверие, которое тебе было оказано, то ты бы теперь спокойно пел вместе со всеми. Можно было бы по-прежнему находиться на границе, а не быть, как теперь, конченым человеком.

Так можно было думать. Для того-то и была задумана эта пауза.

Была еще и другая причина. Они никуда не торопились: ведь беда уже произошла, и виновные были найдены. А теперь по отношению к нам накопились такой страшный гнев и такая сильная ненависть, что можно было и подождать. Гнев этот не был гневом Фредхоя и даже не был гневом Биля. Они, несмотря ни на что, были людьми и могли забывать – тому имелось несколько примеров. Это был совсем другой гнев. Это был гнев самой школы, он страшнее человеческого. Школа ничего не забывала, она будет помнить до скончания века.


Я уже был близок к тому, чтобы сдаться.

Невозможно было собраться с мыслями, желание отказаться от всего напало на меня, словно внезапная болезнь, с которой ты сам ничего не можешь поделать.

Я думал о том, что будет со мной и Катариной, но больше всего я думал об Августе. Теперь мне стало ясно, что не только в школе Биля ему назначен испытательный срок – у него испытательный срок в этом мире. Его проверяли на то, сможет ли он вообще жить, он был словно очень маленький и больной зверек, который с трудом держался. Если он попадет назад в такое место, как Сандбьерггорд, все будет кончено, они посадят его под замок, и это задушит его.


Все запели, это был псалом «Приди! Все то, что создал Бог…». Биль сам запевал, пока не вступил священник.

Всегда было понятно, что псалом этот имеет для него какое-то особое значение. Когда он пел его, то приближался к чему-то важному. Однажды он прокомментировал его:


Шли друг за другом короли

в величии и силе,

но даже листик не смогли

веленьем дать крапиве.


Об этом четверостишии он сказал, что там, где биология и естественные науки более не властны, справится только Бог.


Ты был словно в маленькой клетке, и стены надвигались на тебя, и все двери были закрыты. Хумлум и Аксель Фредхой давно сдались, и многие другие из тех, кого я знал. И много раз я сам был близок к этому. Но все-таки я держался – дольше, чем большинство, я старался изо всех сил. В воспитательном доме, когда меня сбросили с ивы, вскоре после того, как я там появился, и они долго выжидали, прежде чем поднять меня, я уже был близок к тому, чтобы плюнуть на все и вдохнуть воду. Однако и тогда я верил, что в конце концов меня поднимут к свету. Теперь эта уверенность пропала.

Я огляделся, чтобы последний раз попробовать собраться с мыслями, и увидел Августа, он сидел рядом с Фредхоем, совсем скрюченный.

Все-таки рано было сдаваться. Осталось еще одно дело – надо помочь ему. Если ты больше, чем другой человек, и менее ранимый, и можешь терпеть, когда тебя бьют, и если ты понял грандиозный план, ты должен помочь тому, кто меньше тебя самого.

Я огляделся в своей клетке, все двери были заперты. В отчаянии я стал думать об Иисусе.


Бог всегда казался похожим на Биля. Как правило, он казался очень далеким. Как правило, он занимался великим или малым. Таким, как небеса или крапива. Он очень редко обращался к тебе лично. А если обращался, то обычно для того, чтобы наказать.

Иисуса я до настоящего времени представлял себе таким, как Фредхой. Между высшей властью, Билем и Богом, должен быть своего рода переход, некий человек, который приходит с докладом,- Фредхой и Иисус.

Так было всегда. Сверху – ректор или управляющий, между ним и остальной школой – заместитель. Это был закон, возможно, закон природы.

Но тут мне в голову пришла другая мысль.


Молитвы и песни всегда учили наизусть, это было как с выучиванием дат наизусть, как с битвой при Пуатье, только проще, потому что помогали рифма и мелодия.

Как правило, слова были непонятны. Однако могло случиться так, что Биль вдруг ни с того ни с сего устраивал опрос по псалму. Когда он обнаруживал, что не все понимают смысл, он становился очень опасен. В таких случаях он обычно объяснял некоторые места, как, например, место про листок на крапиве. И тем не менее количество молитв и псалмов было так велико, что все объяснить было невозможно. То есть их учили наизусть, не очень-то понимая смысл.

Но иногда бывало, что ты вдруг сам по себе что-то начинал понимать. Что выученные наизусть слова становились дверью, которая неожиданно приоткрывалась.

Это и случилось со мной сейчас.


Бог был слишком близок к Билю. К Иисусу тоже нельзя было обратиться со своими личными проблемами,- не было никаких оснований ожидать, что тебе помогут. Ведь действительно, ни разу не случалось так, чтобы это помогло.

И все же я думал об Иисусе, ведь мы учили какие-то отрывки наизусть и декламировали их на уроках, хотя и не особенно понимали смысл. Я вспомнил два места. Иисус говорил о времени. Его спрашивали, может ли он пообещать вечную жизнь, то есть свободу от времени. На это он так и не дал определенного ответа. Как и Катарина, когда я в лаборатории спросил ее, могу ли я быть уверенным в том, что поправлюсь, он прямо не ответил. Вместо этого он рассказал, что тот молодой человек, который задал ему этот вопрос, должен делать, если он хочет войти в жизнь, здесь и сейчас.

Иисуса спросили о вечности. А он указал на настоящий момент. Это никогда никто не разъяснял, в Библии полно таких мест. Биль читал ее во время утреннего пения, но ничего не разъяснял.

Что надо делать здесь и сейчас, если хочешь войти в жизнь? Вот на что ответил Иисус, вот первое, о чем я подумал.

Вторым было то, что, может быть, и Иисус попытался коснуться времени, возможно, это был его план. В своей лаборатории, не тогда в яслях в рождественскую ночь, а позже, он собрался с мыслями, чтобы понять высший план. И тогда он сказал тем, кто последовал за ним, что они должны пойти в мир и рассказать об этом плане, пусть даже людям это и не понравится и их будут за это преследовать и изолировать. Они должны это сделать, чтобы все тайное стало явным. И тогда его низвергли в Царство мертвых.

Спуск в Царство мертвых. Вот что я придумал.


Фредхой сидел наискосок от меня, он опирался руками на полку для сборника песнопений, которая была перед ним, одна рука лежала на другой, чувствовался запах его одеколона для бритья, и вообще он чувствовался повсюду.

На его левой руке лежала связка ключей. Так он их обычно носил.


Все замки в школе были одной системы, это были замки «Руко», других тогда не использовали.

Все ключи делились по рангу, выше всего был ключ-проводник, который был только у Биля и который открывал все двери, затем мастер-ключи Фредхоя, Флаккедама и нового инспектора, затем ключи от кабинетов, а ниже всего были ключи обычных учителей.

Это была хорошая система, в ней был только один недостаток, на низшем уровне, например в главной двери и дверях в коридоры замки могли открываться несколькими разными ключами. Чем больше ключей использовалось для замка, тем слабее он становился, тем более восприимчив он становился к чужим ключам.


Сегодня я не смог бы этого сделать. Не говоря уже о том, что сегодня я бы и не захотел, но это бы и не получилось – ведь все так изменилось с тех пор.

В то время это были обыкновенные ключи с пятью зубцами, зубчики входили в замок, выдавливая пять штырьков, после чего цилиндр свободно проворачивался. В наши дни в современных системах, появившихся в результате прогресса в этой области, существует, кроме этого, и параллельный код, к тому же ключи надежно защищены от подделок. Сейчас бы я не смог это сделать.

Я посмотрел на ключи Фредхоя.

Конечно же, я и раньше знал, что они лежат у него на руке. Но я специально старался не смотреть на них.

На связке было несколько простых ключей, а кроме них, несколько небольших ключей от шкафов в кабинете физики. Потом английский ключ от его собственного дома. Потом ключи от машины. Школьный ключ лежал очень неудачно, но я просто подождал немного, в какой-то момент он поменял положение, и ключ стал хорошо виден.

Я сконцентрировал свое внимание на глубине зубчиков, и ни на чем другом. Потом я закрыл глаза. И как будто услышал самого себя в замке. Как будто отвечал про него у доски.

Наконец я запомнил его.


Они не исключили никого из нас – это было совершенно непонятно.

В тот же вечер они убрали Августа из столовой и стали приносить ему еду в его комнату, в изолятор. На следующий день они перевели его классом ниже и посадили с ним Флаккедама в качестве постоянного охранника. Катарины сначала не было видно, я решил, что она исчезла навсегда, но через несколько дней я увидел ее во дворе, она сидела на одной из скамеек, опустив глаза. Меня они вызвали в приемную к Билю. Там были Фредхой, Карин Эре и Стуус в качестве председателя учительского совета, они сообщили мне, что поставили обо всем в известность Совет по вопросам охраны детства и Попечительский совет по делам детей и молодежи, поскольку у меня бесплатное место и экстраординарное разрешение учиться в этой школе. Теперь будет пауза, до того момента, пока не придет ответ от моего опекуна и из Управления по делам детей и молодежи, тогда они рассмотрят сложившуюся ситуацию.

Говорила Карин Эре, она была нашим классным руководителем, Фредхой молчал. Я пытался почувствовать его, ситуация была совершенно непонятна, ведь мне уже делали последнее предупреждение, и все-таки они еще меня не выкинули.

Я ничего не понимал.

4

Когда Биль впервые рассказывал о битве при Пуатье, он сделал одно дополнение. В связи с этим дополнением он второй раз за все время, пока я его знал, сказал о самом себе «я».

Он сделал паузу, а потом заявил, что, по его собственному мнению, мусульманство – религия мавров – является делом рук самого дьявола. Что, таким образом, битва при Пуатье была битвой между силами света и тьмы. И что если бы победа в этой битве досталась маврам, то современной цивилизации мы бы сейчас не знали.

Это было единственным прямым упоминанием о дьяволе за все время обучения в школе.

И все же никаких сомнений не было: стоило спуститься на семь ступенек к тьме и отодвинуть панель, как становилось ясно, что мы находимся на пути в Царство мертвых.


Сначала я забрал Августа, чувствуя где-то поблизости дыхание Флаккедама и новой инспекторши. На часах было семь минут первого.

Прошло десять дней с тех пор, как мы разговаривали и как нас разоблачили в церкви. В эти дни я видел Августа только во время утреннего пения и издали во дворе.

Дверь я открыл почти беззвучно. Он совсем похудел, будь все иначе, об этом надо было бы сообщить – тогда бы его стали кормить насильно.

Я попросил его встать, но больше ничего объяснять не стал. На нем была пижама и тапочки – на ночь они отбирали у него одежду и ботинки.


Раз в неделю у нас были уроки труда, кабинет труда находился на втором этаже, там были и инструменты для работы по металлу. Труд вел Кластерсен, за год до этого Карстена Суттона поймали за тем, что он нюхал растворители,- в классе в тридцатилитровом бидоне хранился растворитель для нитроцеллюлозы. В этот бидон можно было засунуть голову, мы все попробовали, но попался именно он, поскольку после этого совершенно обезумел. С тех пор Кластерсен очень внимательно наблюдал за нами.

Я показал ему сломанную ракетку для настольного тенниса.

– Разрешите мне починить ее,- попросил я.

Он конечно же не возражал – ведь это был спортивный инвентарь.

Я встал к тем тискам, которые находились в самом дальнем углу. Затем, стараясь, насколько это возможно, приблизиться к оригиналу, вырезал по памяти из металлической пластины ключ Фредхоя. Потом в течение нескольких дней я примерял и подправлял его.


Теперь этим ключом я открыл нам с Августом парадную дверь, на улице был мороз, но снега не было – следов мы не оставили.

Для того чтобы попасть в художественный класс, надо было спуститься на семь ступенек по лестнице, которая начиналась прямо за дверью, находившейся под аркой. На лестнице было две двери: одна из них была сделана наверху, чтобы ученики не могли собираться внизу на лестнице, где их не видит дежурный преподаватель, и собственно дверь в художественный класс. Обе они открывались ключом-проводником.


Долгое время я считал, что только мне известно, как можно попасть в технические коридоры подвала. Но, должно быть, Аксель Фредхой тоже знал это. Именно этим путем он и спустился, однако он, наверное, закрыл за собой дверь, так как его вытаскивали со стороны двора. Всем было невдомек, как он мог оказаться внизу. Не думаю, что он им рассказал об этом,- ведь иначе проход бы закрыли. Может быть, он оказался крепче, чем мы думали, а может быть, он просто-напросто был не состоянии говорить, даже во время допроса.


Ни для кого не было секретом, что эти коридоры существовали.

Когда строили новые туалеты, родителей попросили помочь снести старые,- надо было сэкономить деньги и одновременно еще раз продемонстрировать, что родители тех, кто учится в этой школе, особенно внимательны к школьным проблемам.

Тогда я работал вместе со всеми: мне хотелось посмотреть на родителей, ведь обычно их не видишь.

К тому же разрешили все ломать, мне выдали кувалду, которой можно было смело орудовать.

* * *
На стене тогда повесили план школы, чтобы было видно, как все будет выглядеть с новыми туалетами. В которых будет кафель и свет, чистота и порядок, они не будут грязными, черными и вонять, как старые.

На плане можно было разглядеть технические коридоры, я обратил на них внимание, потому что тот несчастный случай произошел всего за месяц до этого. То есть первый из двух несчастных случаев с Акселем Фредхоем.

Коридоры проходили на глубине шести метров под землей и на глубине двух метров под подвальным этажом. Через них проходили отопительные трубы, водопроводные трубы с горячей водой и электрические кабели. Но газовых труб не было – на плане они отсутствовали.


Проход в технические коридоры сохранился, потому что художественный класс появился поздно, гораздо позднее, чем вся школа, возможно, он возник в русле новых педагогических течений. Помещение просто разделили мазонитовыми панелями, все здесь носило отпечаток спешки. Наверное, это было связано с иерархией предметов: изобразительное творчество стояло ниже всего – ниже, чем ткачество и домоводство, ни в одном классе по изобразительному искусству не ставили оценок.

И тем не менее Карин Эре была учительницей изобразительного искусства. Однако сама она, например, никогда не прикасалась к глине. Преподавала она также музыку и датскую литературу, и было ясно, что музыка и литература гораздо ближе ее сердцу.

Я зажег маленькую свечку и поставил ее в алюминиевый цилиндр с маленькими окошечками из прозрачной пластмассы и с вентиляционными отверстиями снизу, он сохранился у меня с прежних времен. Август держался рядом со мной, может быть, он плохо видел. Когда я зажег спичку, он оцепенел, но потом успокоился.

За доской было помещение, выложенное кирпичом, без окон, на полу тоже был кирпич. Здесь было холодно. В полу была большая дыра. Это был спуск в технические коридоры.

Об этом спуске, должно быть, забыли, когда шло строительство. В проходах из северного и южного дворов установили двери, а вентиляционные ходы были закрыты металлическими прутьями с проволочной сеткой. И все же им не удалось полностью обезопасить себя.


Чтобы попасть вниз, надо было встать на обмотку труб, а потом соскользнуть в сам туннель. Там нельзя было выпрямиться в полный рост, даже я, от природы сутулый, упирался головой в потолок.

Из-за труб здесь было теплее, слышно было какое-то гудение, может быть, это был звук отопительного котла.

Слева от нас обмотка труб была по-прежнему черной.

Август схватил меня за руку.

– Я боюсь темноты,- сказал он.

Я остановился – не мог идти дальше, не рассказав ему об этом. Хотя он был меньше меня, совсем ребенок, я должен был все ему объяснить.

Я рассказал все, как было: однажды мальчик, который здесь учился, которого звали Аксель, спрятался в художественном классе специально, чтобы его закрыли, в классе он нашел бутылку бензина, а на большой перемене спустился в туннель. Там он облил обмотку труб бензином и поджег ее, а потом улегся на пол рядом с пламенем.

– Нельзя спокойно лежать, когда горит огонь, – сказал Август.

И все-таки именно так он и сделал. Нам так и не объяснили, что же все-таки произошло, но кто-то услышал, что говорили пожарные, когда выносили его наверх через выход во двор, там, откуда и заметили дым.

– И что,- спросил Август,- что с ним случилось?

Я ответил, что ничего не случилось. Они заметили дым и вызвали пожарных, которые вытащили его оттуда. Больше ничего не было. Ничего, кроме того, что он перестал ездить из школы домой со своим отцом.


Никто никогда не видел, чтобы Аксель и Фредхой разговаривали. Тот, кто не знал, никогда бы не сказал, что они отец и сын. Однако они ездили вместе домой. После школы по средам и пятницам, должно быть в те дни, когда у них одновременно заканчивались уроки, они уезжали вместе, на большом «лендровере» Фредхоя. Машина пересекала парк и исчезала из вида, Аксель всегда сидел на заднем сиденье.

Это прекратилось после несчастного случая. Вместо этого за Акселем стала приезжать его мать, жена Фредхоя.

Она приезжала за ним к воротам, ведущим на улицу, у нее, как и у Фредхоя, был «лендровер», она тоже была заместителем директора в какой-то пригородной школе. Она останавливалась у самой калитки, и Аксель залезал на заднее сиденье. Они отъезжали, не сказав друг другу ни слова.

Тогда я впервые увидел ее. Но Фредхой как-то упомянул о ней.

Произошло это однажды во время урока, когда он читал вслух. Обычно он вслух не читал, программа по математике и физике была такой большой, что времени на это не хватало. Однако могло случиться так, что перед Рождеством он давал нам очень много нового материала и дополнительные домашние задания, и тогда могло остаться несколько уроков, во время которых он читал.

Делал он это прекрасно. Он всегда выбирал книги о знаменитых и умных преступниках, из «Кавалькады преступлений», и «Из чужих залов суда», и «Знаменитых обманщиков». Именно прочитав про одного брачного афериста, он упомянул о своей жене, матери Акселя.

Этот человек убивал женщин в ванной, приподнимая их лодыжки. Какое-то время они могли удерживать голову над водой, но наконец сдавались и тонули. Он получал в наследство все их имущество и снова женился.

Закрыв книгу, Фредхой некоторое время смотрел прямо перед собой. Чувствовалось, что он собирается произнести что-то важное. Потом он сказал, что если для большинства людей брак создает так много сложностей, то это объясняется отсутствием разумного подхода. Вот они с женой, например, решили поделить время. Она принимала решения в первые десять лет их жизни: решала, где они будут жить, какие машины они будут покупать, это оказались «лендроверы». Потом наступили другие десять лет, в течение которых все решал он. Сейчас они закончились, и снова все решает она.

Вообще-то учителя почти никогда не говорили о своих семейных делах. Фредхой впервые коснулся этой темы.

Вот так вот взять – и поделить время. Почти по законам естественных наук.

Я попытался высчитать. Получалось, рождение Акселя должно было быть решением жены Фредхоя.


Все это я и пытался объяснить Августу. Трудно было сказать, слушает он или нет, я не решался говорить громко, а он к тому же все время ходил взад и вперед вдоль стен. Однако далеко он не отходил, только до того места, где начиналась кромешная тьма.

Когда я сделал паузу, он остановился.

– Я не об этом,- сказал он,- почему он это сделал, каково ему было?

Каково ему было? Да, наверное, никак особенно и не было, сказал я, прекрасно, пока не произошел тот случай в ящике для карт полгода спустя, и давай-ка пойдем дальше, нам еще надо кое-что успеть сделать.

Он не двигался с места, а стоял, положив руку на обмотку.

– Одежда очень плохо горит,- сказал он.

Да, сказал я, именно это и спасло Акселя, и давай-ка пойдем. Я попытался двинуться вперед со свечой, чтобы он пошел за мной. Но он повернулся ко мне. Он не смотрел прямо на меня, но я видел, что ему что-то надо сказать, хотя выдавить это из себя ему было очень тяжело. В воспитательном доме из-за плохой еды у всех часто бывал геморрой, происходящее сейчас вызывало в памяти те же ощущения: кровавый нарыв,- но все должно выйти наружу. Очень больно, но другой возможности нет.

– Я не буду терпеть все что угодно,- сказал он,- ни от кого. Они возвращаются домой, а ты лежишь в своей выдвижной кровати. Можно ведь было и сбежать, но тогда он почувствовал бы себя обманутым. Они начинают говорить. Обычно об оценках и рисунках. «Разрушение Иерусалима,- говорит она.- Займись наконец своим сыном». Она науськивает его, знаешь, так бывает?

Я ничего не отвечал.

– Он бросает горящие спички на одеяло. Надо лежать, делая вид, что спишь. Ничего не загорится – ткань плохо горит. Они приходят. Можно было бы убежать от них, но он бы чувствовал себя обманутым. Это должно быть, как…

– Достижение и награда,- говорю я.

– Вот-вот. Ему надо позволить поймать кого-нибудь, иначе будет совсем плохо. Он держит, а она бьет. Всегда вешалкой, по спине. Наконец чувствуешь только задницу, так вот. Почему-то вдруг вспомнилось. Не думай об этом.

Мы помолчали. Но он еще не все сказал.

– Я не буду терпеть все что угодно,- сказал он.- Я их предупреждал. Это было в последний раз.

Он начал дрожать.

– Я мог бы усыновить тебя,- сказал я,- когда мне исполнится двадцать один год, ты мог бы переехать к нам с Катариной.

Дрожь шла изнутри, но она была гораздо сильнее его маленького, хрупкого тела, я поставил свечу на трубу и потянулся, чтобы взять его за руку.

Все произошло слишком быстро, чтобы можно было успеть среагировать. Я услышал звук, прежде чем почувствовал боль,- он сломал мне мизинец. Хрустнуло так, как будто сломали карандаш. Мне пришлось опуститься на колени, когда появилась боль, а он не отпускал палец и продолжал его сжимать. Теперь он смотрел на меня в упор сверху вниз, думаю, он не узнавал меня,- это в нем победил другой Август, от первого почти ничего не осталось.

– Никто не имеет права трогать меня,- заявил он.

Сдавив мне палец, он заглянул мне в глаза, чтобы увидеть боль.

– Знаешь, как бывает под конец?- спросил он.- Под конец становится приятно. Когда она очень долго бьет, все становится чудесно, и хочется просить ее не останавливаться. Но тогда уже почти не можешь говорить. Просто отключаешься.

Я почувствовал, что сейчас потеряю сознание, и опустился на пол. Когда я поднял голову, он уже выпустил палец и замкнулся в себе. Он стоял у свечки, повернувшись ко мне спиной, и смотрел на огонь.


Я думал, что мы сможем вылезти через вентиляционное окно в нижней части южной лестницы, и мы его даже нашли, но оказалось, что оно было заделано проволочной сеткой. При других обстоятельствах я бы мог снять эту сетку, но теперь с таким пальцем это было невозможно.

Мы немного побродили по коридорам, там оказалось больше туннелей, чем, как мне помнилось, было изображено на том рисунке, большинство из них заканчивались тупиками, а в некоторых мы ходили по кругу, в какой-то момент мне пришлось сменить свечку.

О том, чтобы сдаться, не могло быть и речи – я отвечал за Августа. Когда я менял свечу, я стал терять его в темноте, тогда он взял меня за здоровую руку. Я не стал противиться, однако старался все время помнить о своих пальцах.

Наконец мы выбрались через спортивную яму для прыжков.


Учителем физкультуры в школе был Кластерсен, его приняли на работу за год до этого, раньше он был тренером всеми любимой сборной команды по гандболу, и у него была высокая квалификация. Он говорил, что на его тренировках мы будем в первую очередь укреплять мускулатуру и что за полгода мускулатура у всех нас станет очень развитой. Для этого особенно подходят упражнения на снарядах, утверждал он, и особенно важно научиться делать высокие махи и приземляться с большой высоты, поэтому он запретил использовать толстые маты: ведь если тренироваться босиком и использовать жесткие маты или прыгать прямо на пол, можно развить прекрасную мускулатуру. Однако вскоре произошло несколько несчастных случаев. Когда у мальчика по имени Коре Фрюман одновременно лопнули оба ахиллесова сухожилия, школа получила распоряжение о том, что необходимо использовать толстые маты и организовать яму для прыжков.

Яма представляла собой ящик размером четыре на четыре метра, глубина ее была три метра, она была встроена в пол. Ее сделали сразу же после того несчастного случая и должны были заполнить стружкой. Однако до этого дело так и не дошло, ее чем-то прикрыли, и никто ею не пользовался.

Через нее мы и вылезли – она была встроена в технические коридоры, внизу с одной стороны был люк. Из физкультурного зала мы выбрались на южную лестницу, по которой и поднялись наверх.

Было очень тихо. Мы как будто застали школу врасплох, поэтому она по-настоящему не функционировала, она была словно парализована.

И все же она бдительно следила за нами – это нельзя было не почувствовать. Впервые я понял, что само здание составляет единое целое с Билем. Стены наблюдали за нами.

Кстати, прикасаться к стенам не разрешалось. Прислоняться к стенам и дверным косякам запрещено, поскольку это приводит к преждевременному износу, об этом Биль как-то раз сам сообщил нам во время утреннего пения. Он всегда их защищал, а теперь они наблюдали за нами.

И все-таки мы поднялись наверх, я сделал это ради Августа. Я чувствовал, что закон о том, что надо всегда давать взамен, не мог быть законом природы. Когда люди слабы и беспомощны, как, например, Август, то тогда может возникнуть необходимость сделать для них что-нибудь, ничего не получая взамен. Сделать все, что возможно.

И все же что-то я получил взамен. Я спустился вниз и затем поднялся наверх, чтобы помочь ему и защитить его. Теперь казалось, что он помогает мне, что можно освободить себя самого, помогая другим.

Я не могу выразить это точнее.


Мы прошли через кабинет Хессен, дверь во вторую комнату удалось открыть не сразу.

За этой дверью я никогда раньше не был, выглядело здесь все так, как я примерно и представлял себе. Маленькая комнатка, с полками, на которых она хранила мячи и головоломки, которые использовались для тестирования учеников младших классов. Кроме этого, серый шкаф с архивными материалами.

Его я открывать не стал. Мы не нашли бы там того, что искали. И все-таки я немного постоял, касаясь его рукой. Все знали, что он здесь стоит, но никто его никогда не видел.

Август, стоявший позади меня, замер, я обернулся к нему, чтобы прошептать ему или показать жестом, что надо двигаться дальше.

И тут оказалось, что я вижу то помещение, через которое мы только что прошли,- кабинет Хессен.

Мы закрыли за собой дверь, это сделал Август. И все же мы теперь видели через стену ее кабинет. Как будто никакой стены не было.

Август протянул руку по направлению к той комнате. Рука на что-то наткнулась.

– Это стекло,- прошептал он.

Оно было словно большое окно, только в нем не отражалась свечка. Стекла было не видно, только на ощупь можно было определить, что оно есть.

– Это обратная сторона зеркала, – сказал я, – оно прозрачное.

Несколько раз бывало, что я приходил в кабинет к назначенному времени, а вместо Хессен там сидел кто-нибудь из ее ассистентов. Все проходило тогда немного иначе: мы вели ни к чему не обязывающий разговор о том, что случилось за то время, пока мы не виделись.

Теперь я понял, что в таких случаях, пока я просто отдыхал, болтая с ассистентами, которые были намного моложе Хессен, сама она сидела в этой комнате, за зеркалом, и спокойно за всем наблюдала. Это было здорово придумано.


Кабинет Биля, учительская, библиотека, зал для пения и кабинет городского врача находились в коридоре на шестом этаже. В коридоре была дверь, которая вела прямо в кабинет Биля. Перед этой дверью держали тех, кто провинился и ожидал наказания, так что они никому не мешали в канцелярии, где сидела секретарша. При этом наказание усугублялось тем, что они вынуждены были ждать в коридоре, где все время ходили учителя, которые могли их увидеть.

В двери был замок единой системы, но к нему подходил только ключ Биля, поэтому открыть его удалось не сразу, к тому же я мог действовать только одной рукой. Свечки оставалось совсем мало, я ее погасил – нам понадобится последний огарок, чтобы найти бумаги.

Когда стало темно, он придвинулся ко мне.

– Здесь нечего искать,- сказал он.

Голос его был неузнаваем.

Я не нашелся, что ему ответить.

– Я пойду домой,- сказал он.

Он начал уходить в темноту, а потом побежал. Он, должно быть, забыл, где находится, он бежал, словно слепой, но очень быстро. Он ударился о дверной косяк, но встал и побежал дальше, в конце коридора налетел на раковину – я услышал, как он ударился о нее зубами.

Я пошел к нему, он лежал на спине, я протянул руку и почувствовал, что у него изо рта идет кровь. Поднять его я не мог из-за больной руки, так что просто оттащил его назад. Я снял с себя рубашку и, прислонив его к стене, заставил его прижать ее ко рту. Потом включил свет.

Это было рискованно, но без этого было не обойтись.

Андерсен, то есть Дылда, жил в маленьком домике по другую сторону южного двора, в его прихожей была панель с лампочками, которые загорались, когда где-нибудь в здании включали свет. Она была установлена вскоре после моего приезда в школу – наверняка для того, чтобы экономить электричество,- ее было видно, если заглянуть с улицы к нему в окно.

Таким образом, нажимая на выключатель, я прекрасно понимал, что у него в доме сейчас загорится лампочка. И все-таки это было необходимо.

Школьные уборщицы тщательно отбирались и обладали высокой квалификацией. Они работали в школе с тех самых пор, когда Биль только начинал проводить занятия в маленьких классах на Якобсалле в районе Фредериксберг, и с тех пор они следовали за школой по пути ее возвышения. Между ними и руководством школы царили доверительные отношения. Они всегда сообщали обо всех следах курения или сожженного целлулоида или о других следах хулиганства, они видели то, чего другие не замечали, и от них было трудно что-нибудь скрыть. Они бы сразу же увидели кровь Августа – мне надо было ее смыть. Я протер весь коридор своими носками – больше у меня ничего не было. Потом снова надел их.

Когда я вернулся, Август сидел, разглядывая дверь напротив. Она вела к Билю – на верхнем этаже была его служебная квартира. Все это знали, хотя там никто никогда и не бывал: дверь, которая вела на лестницу, была напротив его кабинета, на ней была табличка с его именем. Это была единственная дверь с именем во всей школе. Как будто чтобы показать, что здесь заканчивается общая для всех часть школы. Август сидел, глядя на табличку и прижимая рубашку ко рту. Он ничего не сказал. Я снова погасил свет и отпер дверь в кабинет.

Я дважды бывал там, один раз, когда меня знакомили с Августом, другой раз раньше – меня вызывали, чтобы наказать. Тогда меня впервые ударили в школе Биля – я опоздал пять раз за один месяц,- это было тогда, когда моя болезнь прогрессировала.

В тот раз в кабинет вызвали нас с Йесом Йессеном и еще одного ученика. Биль имел обыкновение звать сразу двух или трех человек, чтобы сэкономить время. Посреди кабинета лежал ковер.

– Не смейте наступать на ковер,- сказал он,- нельзя допускать преждевременного износа вещей.

Положено было стоять убрав руки за спину, чтобы не возникало искушения защитить лицо. Сам Биль расхаживал по комнате, в том числе и по ковру, подогревая себя своей речью, слов я не разбирал, скорее, обращал внимание на цвет его лица, – я заранее знал, когда он ударит. И все-таки это подействовало ошеломляюще, Йес упал, но я удержался на ногах.

Так что и сейчас я как-то непроизвольно обошел ковер по пути к столу. Август встал в уголке. Он успокоился, после того как ударился, видно было, что он очень устал,- ведь он ничего не ел.

Сундук удалось открыть без всякого труда, как будто он вовсе и не был закрыт. Никогда, никогда им и в голову не могло прийти, что кто-то может решиться на такой поступок. Они много чего предусмотрели, они обезопасили себя почти на все случаи жизни, но только не на этот.

При других обстоятельствах этого бы и не произошло. Открыть эту шкатулку означало предать своих товарищей, это была нечестная игра, об этом напоминали вороны на крышке сундука. Они напоминали о том, что есть некая высшая справедливость, от которой ничто не укроется.

Однако сейчас все это делалось, чтобы защитить Августа.

Свечку я зажигать не стал – светила яркая луна, я хорошо видел буквы на папках, в которых хранились документы. Папки лежали в алфавитном порядке, словно это телефонная книга, но все вместе они занимали гораздо больше места.

– По ночам нет звонка,- заметил Август.

Я и не подумал об этом, пока он не сказал.

– Все так, как она говорит,- сказал он.- Здесь другое время, когда звонок не звенит. Как будто времени вообще нет.

Я показал на луну.

– Время встроено в мир,- сказал я.- Луна всходит и заходит, эта система словно часы.

– Но она не звенит звонком каждый раз, когда пройдет пятьдесят минут,- заметил он.


Его личное дело было толстым, я зажег свечку. Он не приблизился ко мне.

– Это ведь никого не касается,- сказал он,- так ведь?

В начале лежала папка с бумагами о его школах, он учился в обычной школе в Рёдовре, эти бумаги я не стал смотреть. За ними следовали результаты психологических тестов в школе и история болезни от школьного врача. Потом какие-то бумаги из социальной комиссии и две папки из клиники детской психиатрии государственной больницы – они обследовали его в два приема. Ни в одну из этих бумаг я не заглянул. Почти в самом низу лежали документы из школы Биля, несколько писем, сначала я пропустил их. Последними лежали несколько напечатанных на машинке страничек и фотографии. Это были фотографии его родителей.

Если уж на то пошло, я хорошо знал эти фотографии по его многочисленным рисункам, он нарисовал всеочень точно, так что я должен был все знать. Выстрел был сделан крупной дробью, ее невозможно было не заметить, это и раньше было понятно, только не так ясно. Они лежали тесно прижавшись друг к другу, на них была выходная одежда, они, наверное, вернулись из гостей, а потом они подошли к нему, а он лежал в своей выдвижной кровати и поджидал их.

– Теперь они не забудут об этом,- сказал он.

Он не взглянул ни на фотографии, ни на меня – он смотрел в окно на луну.

– О чем ты?

– Теперь они знают, что я не буду терпеть все что угодно.

У нас почти не оставалось времени, пришлось говорить без обиняков.

– Они выглядят не очень-то живыми,- сказал я.

– Все в порядке,- сказал он,- это просто им на память.

Напечатанные на машинке бумаги оказались полицейскими протоколами, приложенными к заявлению юриста Управления по делам детей и молодежи, который всегда обязан присутствовать при допросах детей до пятнадцати лет, у меня он тоже был. Времени читать это сейчас не было. Оставались только бумаги из школы Биля.

Это было несколько писем из различных инстанций, я пытался прочитать их, но не получилось. Мы слишком задержались, скоро придут уборщицы, и мне очень мешала рука, к тому же эти письма были написаны слишком тяжелым языком, чтобы можно было прочитать их за короткое время. Появилось такое же чувство, как и при проведении стандартизированных тестов на чтение,- осознание того, насколько ты медлителен. Но главная трудность возникла из-за Августа.

Он стоял рядом со мной и смотрел из окна, замкнувшись в себе,- смотреть его документы было все равно что заглядывать внутрь него.

Однако кое-чего я все-таки не мог не заметить. Два письма были от Баунсбак-Коля, начальника Копенгагенского отдела образования. Это было первое, на что я обратил внимание. Второе было то, ради чего мы пришли. Это была бумага об испытательном сроке Августа. Я прочитал ее несколько раз, чтобы выучить наизусть.

– Ты здесь на неограниченный срок,- сказал я,- ты под надзором.

Я прочитал ему вслух: «…после консультаций с Управлением по делам детей и молодежи, Министерством образования, Датским педагогическим институтом, Копенгагенским отделом образования и Высшей датской педагогической школой управление не возражает против того, чтобы школа приняла Августа Йоона в свой интернат под надзор на неопределенный срок».

– Почему они спрашивали так много людей? – сказал он.- Зачем это?

Я ничего не ответил, не было времени над этим задумываться.

– Твой испытательный срок никогда не закончится,- сказал я,- тебе надо держаться, у нас все получится, мы что-нибудь придумаем.

И тут я увидел третью бумагу. Она была похожа на свидетельство о судимости, оно было на имя Августа. Это было невозможно: если тебе меньше пятнадцати, ты не можешь оказаться в списках осужденных – я об этом все знал, таковы были правила. И тут я увидел, откуда оно. Эта была выписка из Государственного отдела регистрации правонарушений. В ней содержалось краткое изложение дела Августа.

Это казалось невероятным. К документам Государственного отдела регистрации правонарушений имели доступ только наблюдатель Попечительского совета по делам детей и молодежи и полиция, которая использовала их вместе со списками осужденных. Данные о тех, кто не мог получить отметку в свидетельстве о судимости, потому что им, например, еще не исполнилось пятнадцати лет, заносились в Государственный отдел регистрации правонарушений, это случалось, например, каждый раз, когда тебя приводили на допрос в полицию, даже если ты и был вне подозрений. Эти сведения должны были быть строго конфиденциальными. И тем не менее в бумагах лежала выписка об Августе.

Я положил его дело на место. На секунду я зажег свет, чтобы убедиться в том, что он не накапал на пол или на ковер. И тут я увидел, что в одном из ящиков стола был нажимной цилиндровый замок.

Ничего странного в этом не было. Биль был директором школы, в его столе должен был быть запирающийся ящик для марок и, возможно, незначительных сумм. Не было никакого смысла смотреть, что там, к тому же мы торопились.

И все же я не удержался – взял со стола скрепку и открыл ящик при помощи ее и плоского ключа. Не знаю, почему я это сделал, наверное по привычке.

Может быть, это было и не по привычке. Может быть, это была попытка заглянуть в Биля.

Во всех школьных бумагах речь всегда шла о других, а не о нем, во всех без исключения. И никогда он ничего не говорил о самом себе.

Именно поэтому все зачитывались его воспоминаниями, в библиотеке было четыре экземпляра, давали их на неделю, книга постоянно в течение девяти месяцев была на руках, ее брали и те, кто вообще никогда ничего не читал, даже то, что задавали. И даже в его воспоминаниях не было ни слова о нем самом.

Возникла мысль, а вдруг в ящике окажется что-то о нем самом.

Это был неглубокий ящик. В нем лежала стопка чистых листков школьных бланков. Под стопкой лежали два листка такой же бумаги, но они были исписаны.

Я посмотрел на Августа. Он уже совсем засыпал, усевшись на стул, и уже начинал вертеться так, как вертелся, когда начинались его кошмары. Так как я был уверен, что он ничего не видит, я взял два нижних листка. Потом снова закрыл ящик.

Я поднял Августа, но из-за руки мог только поддерживать его. Ноги его двигались, а все остальное тело спало.

5

– Где находится завтра?

Вот такой вопрос она мне задала.


Когда дети плачут, с ними говорят о завтрашнем дне. Если они ушиблись и никак не могут успокоиться, даже после того, как их взяли на руки, то им рассказывают о том, куда они завтра пойдут, кого они завтра увидят. Их внимание отвлекают от слез и переносят на день вперед – в их жизнь привносят время.

Женщина может сделать это с особой осторожностью. Ничего особенно не обещая, не отворачиваясь от боли, она бережно берет ребенка с собой в будущее. Как будто пытаясь сказать, что все мы должны узнать, что такое время. Что, может быть, все-таки возможно стать взрослым и не понести при этом потерь.

Сам я никогда не говорю с ребенком о времени. Мы говорим о другом, и не так уж много, и никогда не говорим о завтрашнем дне. Мне это кажется невозможным – завтра мы можем быть стерты с лица земли, ты знаешь, что сам ты множество раз не мог сдержать обещание, а если говоришь о времени, всегда что-то обещаешь. Поэтому лучше ничего не говорить, совсем ничего.

И все же она довольно часто приходит ко мне. Изредка для того, чтобы получить какое-нибудь объяснение, но чаще всего для того, чтобы самой что-нибудь сказать.

Когда она подходит ко мне, я сажусь на пол – кажется неправильным стоять, возвышаясь над ней, когда она обращается ко мне. Поэтому я сажусь, тогда наши головы оказываются на одном уровне.

– Где находится завтра?

Я знал, что она имеет в виду. Ей были понятны изменения в пространстве, в разных местах все выглядит по-разному. Теперь в ее жизнь привнесли время, но она его не понимает. И она попыталась объяснить его при помощи пространства, которое она постигла.


Катарина говорила то же самое во время своего телефонного звонка после того, как нас полностью разлучили. Говорила в основном она, потому что она меньше рисковала.

Она сказала, что задумалась о том, как мы вспоминаем свое прошлое. Мы представляем себе череду событий и дат, сказала она, с того момента, где мы сейчас находимся, и в обратном порядке. То есть временную линию. Она может быть очень разного цвета, в зависимости от того, что с тобой происходило, например, если ты потерял кого-нибудь, она может стать черной, в других местах – светлее. В некоторых местах этой линии время пойдет быстрее, в других – медленнее. Но все равно в далеком прошлом оно будет представлять собой линию.

Однако самое начало невозможно представить, во всяком случае, у нее не получается, а как это у меня? Она попросила меня подумать об этом.

Для нее, сказала она, а может быть, и для всех линия растворялась, когда она уходила совсем далеко. Когда ты доходил до самого детства, то уже больше не было линии, а был скорее целый пейзаж событий, невозможно было вспомнить их последовательность, может быть, ее и не было, они были словно разбросаны по какой-то равнине. Она считала, что эта равнина относится к той поре, когда время еще не вошло в ее мир.

Она попросила меня подумать об этом.

– Может быть, спросим Августа? – сказала она.- Как это у него, у него тоже равнина или нет?


Когда я сидел на полу перед ребенком и девочка спрашивала меня о завтрашнем дне, я понял, что она все еще стоит на равнине, но уже собирается входить в те туннели, в которых находится время.

Я так хотел понять ее, я старался понять, можно ли на ее лице увидеть время. Но я ничего не мог сказать ей, не мог дать ответ. Я сам не знал, где находится завтра.

– Я не знаю,- сказал я.

И тут я увидел, что ей и не нужен был ответ, что это было неважно. Важно было то, что я сел на пол, чтобы послушать ее.

Она не двигалась. Я почувствовал, что, возможно, никогда так и не станет важно, что я ей говорю, что она никогда не будет оценивать это и относиться к этому очень серьезно. Что можно позволить себе быть медлительным и неточным, и даже не очень знающим, и при этом тебя не накажут, что она все равно сразу не уйдет, а постоит с тобой минутку.


Я спросил Августа о том, как он помнит прошлое.

Была ночь через семь дней после того, как я побывал у него. Они проверяли его несколько раз за вечер, перед тем как погасить свет. У меня ушла неделя на то, чтобы понять их расписание. Оказалось, что оно очень жесткое, Флаккедам и новая инспекторша по очереди приходили раз в час, в начале каждого часа, именно благодаря этой регулярности я и смог обойти их.

Я приходил сразу же после того, как ему давали лекарство в девять часов, теперь у нас было время до 21.30, когда Флаккедам делал обход и гасил свет.

Он лежал на спине и смотрел в потолок.

– Они стали давать мне три нитразепама,- сказал он,- тебе надо поторапливаться, если ты хочешь мне что-то сказать.

Мне нечего было сказать, я просто стоял и смотрел на него, кожа его была похожа на бумагу. В Общине диаконис было отделение, куда принимали брошенных грудных детей, кроме этого, там были дети в кувезе, они были меньше остальных и все же были похожи на стариков. Очень маленькие и все-таки очень старые. Вот на такого ребенка он и был похож.

Два пальца у меня на руке были скреплены пластырем, так сломанный палец меньше болел. Мизинец вообще-то надо было положить в гипс, но тогда бы у них могли возникнуть подозрения. Август делал вид, что не замечает моих пальцев.

Похоже было, что у него температура, я потрогал его лоб, следя при этом за его руками, он был скорее холодным.

– Что бывает, если совсем перестать есть? – спросил он.

– Два дня чувствуешь голод,- ответил я,- потом два дня, когда чувствуешь себе так плохо, будто заболел, потом становится хорошо. Пока ты совсем не потеряешь силы и они не обнаружат это и не начнут кормить тебя насильно.

В школе Нёдебогорд учились и девочки, у некоторых из них была анорексия. Но они надевали по два свитера и прятали на животе подушку, поэтому случалось, что их разоблачали так поздно, что едва удавалось их спасти; об этом я ему ничего не сказал, не было никакого смысла обнадеживать его.

Он начал уставать. Он спросил меня, виделся ли я с Катариной; я сказал, что она попросила меня кое о чем его спросить, и объяснил ему, как, по ее мнению, человек помнит свое прошлое,- а как он помнит свое?

Так же как и мы, сказал он, он тоже помнит линию, ничего особенного тут нет.

Я почувствовал, что тут что-то не так.

– А где она начинается? – спросил я.- Что ты помнишь первым?

– Первое, что я помню,- кабинет,- ответил он,- как я стою в кабинете и смотрю на тебя, там все и начинается.

– Это было всего лишь два с половиной месяца назад,- возразил я,- а что было раньше?

– Раньше ничего не было,- ответил он,- только дыра.

Я не хотел больше задавать вопросов. Я стоял рядом с ним и молчал.

Он заснул. Глаза полностью не закрылись, между веками осталась щелочка, сквозь которую был виден зрачок, притом что по его дыханию было ясно, что он спит. То есть он спал с полуоткрытыми глазами. Это выглядело как-то неправильно, я дотронулся до его век и осторожно их закрыл.

Я бы хотел побыть с ним подольше, но это было невозможно – в любую минуту мог появиться Флаккедам.

Он спал, в этом я был уверен, и все-таки какая-то его часть не спала – один из тех людей, которые находились внутри него. Когда я уже был у двери, он позвал меня, говорил он шепотом.

– Если ты помнишь,- прошептал он,- и у тебя есть прошлое, то тебя можно обвинить и наказать. Если ты ничего не помнишь, то есть для тебя не существует времени, как для других людей, то ты становишься чем-то вроде сумасшедшего, и тогда вместо наказания ты попадаешь под надзор,- тогда у тебя есть какой-то шанс.


На следующее утро меня позвали в кабинет Биля, Фредхоя тоже вызвали туда, они сказали, что пришел ответ из Совета по вопросам охраны детства, а затем школа совместно с Управлением по делам детей и молодежи приняла решение о моей дальнейшей судьбе: в течение нескольких ближайших недель мне подберут подходящий интернат для детей с отклонениями – это было окончательное решение, его утвердил судья.

6

Девятый класс, в котором училась Катарина, по утрам стоял через два ряда от нас. Фредхой проверял все ряды, перед тем как появлялся Биль и мы начинали петь. У всех классов были постоянные места, однако всегда было трудно соблюдать идеальный порядок по краям, на границе рядов,- тот, кто приходил последним, не мог протиснуться на свое место, а вставал сбоку.

Через девять дней после того, как нас полностью разлучили, Катарина пришла в самый последний момент, но при этом все-таки без опоздания, она оказалась немного впереди меня, почти рядом с Фредхоем. Это притупило их внимание. Невозможно было представить себе, что она на что-нибудь решится.

Каждый ученик по утрам приносил с собой свой собственный песенник, он обязательно должен был быть в переплете – во избежание преждевременного износа. Она открыла свой песенник так, что я не мог не заметить написанные в нем слова, но держала его так, что никому другому не было их видно. Буквы были очень маленькие – меньше был риск, что ее замысел раскроют. Все время, пока мы пели, я пытался разобрать, что там написано,- она спрашивала: «Как зовут твоего опекуна?»


Всем детям-сиротам и всем детям, которых забрали из дома, лишив их родителей родительских прав, назначали опекуна – таков был закон.

Обычно это был юрист из Совета по вопросам охраны детства, своего я однажды видел, это было, когда Комитет по социальным вопросам назначил мне неопределенный срок пребывания в интернате Химмельбьергхус,- тогда именно она сообщила мне об этом. Она сказала все как есть, что она одновременно назначена опекуном двухсот-трехсот детей, то есть формально она была мне и матерью, и отцом, но однако больше мы встречаться не сможем, если только я не захочу жениться до восемнадцати лет или если у меня не появится имущество, которым надо будет распоряжаться. С тех пор я ее не видел.


Это было слишком сложно объяснять Катарине. Я просто написал в своем песеннике: «Йоханна Буль. Совет по вопросам охраны детства», а через три дня перешел на один ряд назад и поднял книгу повыше. Никто ничего не заметил.

На следующий день меня позвали к телефону – мне позвонили.


В школе в распоряжении учеников было два телефона, оба они находились в жилом корпусе: один – на половине мальчиков, другой – на половине девочек.

Оба телефона соединялись с коммутатором школы в приемной Биля, но это были телефоны-автоматы, по ним разрешалось звонить во время большой перемены с 11.40 до 12.30 и по окончании обязательного приготовления уроков с 20.15 до 20.50. Позвонили мне в 12.05, я был в это время во дворе, и за мной пришел один из учеников младших классов, его послал Флаккедам. Он сказал, что меня зовет к телефону мой опекун.


Трубка лежала на маленьком столике с телефонными книгами. Впервые за все проведенное в школе Биля время мне позвонили, если не считать двух случаев, когда звонил представитель Попечительского совета, сам же я никогда никому не звонил. Телефон висел на стене, никакой кабинки не было, это было хорошо: после случая с Вальсангом мне не очень нравились тесные помещения.

Это была Катарина.


Телефоны установили, когда я пробыл в школе год. До этого трудно было получить разрешение позвонить, на то должны были найтись какие-нибудь веские причины, к тому же разрешали звонить только из канцелярии школы: ты разговаривал, чувствуя постоянное напряжение, люди проходили мимо, секретарю было слышно каждое твое слово, и при этом ты понимал, что занимаешь школьный телефон. Во время утреннего пения Биль как-то сказал, что телефоны существуют только для передачи коротких и жизненно важных сообщений.

Должно быть, Катарина позвонила на школьный коммутатор и представилась Йоханной Буль. Это было единственно возможным объяснением. Она позвонила с телефона девочек в приемную, а они решили, что звонят из города, и соединили ее с отделением мальчиков.


Какое-то время мы вообще ничего не говорили. Мы просто стояли и молчали. Мне было слышно ее дыхание, равномерное, отчетливое, почти как часы. А я уже думал, что никогда больше не смогу поговорить с ней, никогда в жизни.

– Как ты там? – спросила она.

– Ничего,- ответил я.- Но Август плох.

Без всякого предупреждения раздался щелчок, и соединение было прервано. Наверное, кто-то спугнул ее.


Она позвонила мне снова.

Это было на следующий день, после приготовления уроков. На этот раз я сам взял трубку – я стоял рядом с телефоном, когда он зазвонил, можно сказать, что я ждал звонка.


После летних каникул моей обязанностью было регулярно выносить кухонные отходы в большие мусорные баки за жилым корпусом. К этой работе все стремились: выполнялась она быстро, к тому же мусорные баки находились в закутке, где можно было какое-то время постоять и где тебя никто не видел. Эту работу мне дали в награду за то, что в течение двух лет у меня не было наказаний и замечаний.

После катастрофы в церкви меня перевели в помещение, где я должен был выполнять любую подвернувшуюся работу; никаких объяснений этому не было дано, но ясно было, что они хотели постоянно держать меня под наблюдением. В каком-то смысле я почувствовал облегчение: из-за того, что случилось с пальцами, стало трудно выполнять тяжелую работу. В тот день, когда позвонила Катарина, я смазывал дверные петли. Занимался я этим и после ужина – надо было быть поблизости от телефона.


В королевском воспитательном доме было запрещено звонить ученикам из города, за исключением случаев смерти близких или чего-нибудь в этом роде. Телефонные звонки могли ослабить ту сопротивляемость, которую в учениках старалась воспитать школа.

Следовательно, к телефону могли позвать, только когда с родственниками произошло что-то действительно страшное. Или когда тебе звонили из отдела социального обеспечения или полиции, что было еще хуже.

Поэтому все привыкли к мысли о том, что телефон – это часть надзора за учениками. И что им пользуются исключительно учителя и администрация школы.

Когда я оказался у телефона, а на другом конце провода была Катарина, все вдруг стало иначе, почти наоборот.

Обычно здесь бывала очередь, в тот день никого не было. Когда телефон зазвонил, я поднял трубку, прежде чем кто-нибудь успел услышать звонок.

Она запыхалась. Она, должно быть, дождалась, пока рядом никого не будет, и бросилась к телефону. Всю осень она работала в саду, теперь они, наверное, и ее перевели в здание.

Я снова подумал о том, что дыхание – как часы, измеряющие то короткое время, когда мы можем быть вместе.

Я ничего не говорил, мы просто стояли, вслушиваясь в дыхание друг друга.

А потом она рассказала мне, что прошлое помнишь как линию, которая в конце заканчивается на равнине. Время от времени автомат начинал пищать, и тогда она опускала еще одну монетку,- откуда она их взяла?

– Мы можем встретиться?

Это я продумал во всех деталях, на тот случай, если она спросит. Есть только одна возможность, сказал я,- встретиться ночью. Я бы помог ей вылезти из окна и спуститься вниз, сможет ли она?

– Меня перевели,- сказала она.- Теперь я сплю в комнате новой инспекторши.

Она сказала это совсем тихо, и все же показалось, что мимо промчалось что-то огромное, вроде поезда, и поезд этот унес с собой последнюю возможность ее увидеть.

– Через несколько дней я уезжаю,- сказал я.- В интернат для умственно отсталых.

Трубку положили. Как и в прошлый раз, не было никакого звука, только что она была здесь – и вот ее нет.

Я постоял некоторое время у телефона, но больше он не зазвонил.

7

Два дня подряд я на большой перемене сидел в библиотеке.

Если бы все было как обычно, мне бы это запретили, но поскольку пошел снег, ритм жизни школы изменился.

Снег падал медленно, но не прекращался ни на минуту, они не успевали убирать его. Сгребать снег лопатой, посыпать дорожки песком и солью поручили Андерсену, помогали ему те интернатские ученики, которых назначили для работы на улице. Двор был покрыт коркой льда, и повсюду стояли большие снежные сугробы. В связи с этим младшим школьникам на переменах разрешили сидеть в классах, у всех уходило больше времени на то, чтобы подняться наверх из-за того, что одежда была мокрой, и вообще заметно было изменение расписания школы.

И Фредхой, и Карин Эре видели меня в библиотеке, но ничего мне не сказали, может быть, они считали, что я и так достаточно наказан и что больше со мной уже ничего нельзя сделать.

Я сидел, разглядывая старые номера «Синей книги», ежегодного журнала школы, в каждом номере были фотографии классов, я нашел старые фотографии ее класса. Все фотографии, начиная с первого года.

В эти дни я видел ее и по утрам, когда мы пели. Было больно вот так прямо смотреть на нее – на фотографии смотреть было легче.

Раньше девочки завязывали волосы в хвостики, у нее тоже был хвостик, а так она была похожа на саму себя.

С одним исключением – она улыбалась. Было восемь фотографий, с 1963 по 1971-й, на фотографии 1970 года ее не было, школу фотографировали в апреле, когда она исчезла. На первых семи фотографиях она улыбалась. Не так чтобы уж очень, но улыбка все-таки была заметна. Так, что было видно, из какой она семьи и какое у нее было детство. Можно было понять, почему она говорила о светлой равнине.

Потом шла та фотография, на которой ее не было. А потом – последняя фотография, прошлогодняя. На ней она не улыбалась. И одежда была другой. Она была видна только по пояс, на ней был один из ее больших свитеров.

Я положил альбомы в один ряд, так чтобы можно было смотреть на них одновременно. Словно на линию времени.

Неизбежно приходила в голову мысль о том, что было бы, если бы мы были знакомы тогда. Как бы все получилось? Мы бы встретились несколько раз, она могла бы пригласить меня домой, я мог бы познакомиться с ее родителями, и, когда произошла катастрофа, я мог бы помочь ей.

Вот что я думал – думал, что мог бы помочь ей. Я, который и самому себе не мог помочь.

Я смотрел на фотографии, и в конце концов стало казаться, что я вырос вместе с ней. Как будто я не начал расти, попав в школу Биля, рывками и с температурой, но всегда был рядом с ней, и мы спокойно выросли вместе, так что теперь составляем единое целое.


Прежде я никогда подолгу не разглядывал фотографии. Можно было предположить, что они изменятся, когда на них направишь свет внимания. Что они станут слабее, словно страх. Но этого не произошло. Наоборот, они становились все глубже и глубже. Я сидел, глядя на них два дня подряд, я бы пошел туда и на третий день, если бы снова не пошел снег и нас не отправили бегать.

8

После упражнений на снарядах самым полезным для укрепления мускулатуры считалась легкая атлетика, особенно дисциплины, в которых надо было что-нибудь бросать, однако зимой это делать было сложно, так как тренировки должны были проходить на открытом воздухе.

На улице можно было тренироваться только в беге. Приучив всеми любимую сборную по гандболу бегать зимой по замерзшим болотам и прудам, Кластерсен добился прекрасных результатов. Один из его принципов состоял в том, что если тренируешься в беге, то нет такой погоды, когда нельзя было бы находиться на улице.

Таким образом, тренировки в беге проходили в любое время года, однако особое пристрастие он имел к снегопадам – тут уж можно было быть уверенным, что хотя бы за первые полчаса человек сделает полный круг по парку.

Сам он бежал впереди всех. Это означало, что если ты не был в числе тех, кто хорошо бегает, или если ты специально отставал, то можно было неожиданно оказаться в одиночестве.


Она стояла у дерева, спиной ко мне. Я увидел ее черное пальто, позади нее была стена падающего снега, она отошла от дерева, шагнула сквозь стену и исчезла.

Я свернул с тропинки и спустился к озеру. Тут было одно место, где вода всегда подолгу не замерзала, там стояла цапля, плавали лебеди, и, казалось, они не чувствуют холода. Птицы беспокойно двигались, как будто кто-то только что прошел мимо них.

Мне показалось, что я упустил ее, а может быть, это вовсе и не она была. Снег продолжал создавать замкнутые пространства – нескончаемую вереницу белых комнат. Я стал взбираться вверх по холму, туда, где стояли статуи в холодных снежных одеяниях на зеленых бронзовых телах. Одна из них сдвинулась с места и пошла. Я пошел следом. Мы спустились туда, где летом цвели розы, осенью их срезали, а место это покрыли еловыми ветками. Она тогда работала здесь вместе с другими, я видел ее вскоре после того, как написал то письмо. Теперь все здесь было покрыто снегом – лишь стояли четыре вала, словно вокруг длинной белой могилы.

Она побежала, но долго бежать не смогла. Снег был глубоким, а на ней были только легкие туфельки. Она как бы опустилась и присела. Я подошел сзади. Она повернулась ко мне в профиль.

– Уходи,- сказала она,- уходи!

Должно быть, она кричала, но снег поглощал звуки. Мне была видна половина ее лица. На нем была написана ненависть.

Я не двигался с места – терять мне было нечего. У меня не было ничего, чтобы прикрыть ее,- я выбежал в одном свитере. Я ничего не понимал.

Она встала и пошла, я последовал за ней. Мы спустились к озеру, снег и вода слились в одно целое, нельзя было различить, где верх, а где низ, была лишь серая волна между небом и землей. Мы были заперты здесь – это было словно тюремная камера или белая больничная палата. И все же мы были свободны, нас никто не мог увидеть.

Она не повернула головы, мне пришлось наклониться к ней, чтобы разобрать, что она говорит.

– Ну и уезжай,- крикнула она,- к чертовой матери.

– Меня переводят,- сказал я,- это наказание, его утвердил судья, тут ничего не поделаешь.

Она повернулась ко мне, кожа была белой, прозрачной. Она смотрела на меня, словно что-то искала. Потом она дотронулась до моей руки.

– Так это они тебя переводят?

Она продолжала пристально смотреть на меня, это было почти невозможно вынести.

– Я ждала тебя,- сказала она.- У меня ведь есть расписание, я знала, что ты придешь.

Мы шли рядом. Теперь у нас не оставалось больше никакого выбора. И все же это не имело никакого значения. Она чуть не падала, я взял ее под руку. Мы были в глухом лесу, я защитил ее, я закутал ее в несколько одеял. Темнело, мы шли прямо во тьму, к гибели, но это не имело никакого значения.

Всю жизнь тебе кажется, что ты находишься где-то вне или на границе, и ты стремишься внутрь изо всех сил, но похоже, что это все равно впустую. И тут двери неожиданно распахиваются – и тебя возносят к свету.

Она смотрела на меня, на ресницах у нее был снег и маленькие льдинки, это были слезы – она плакала. И плакала она не от ненависти и не потому, что я ее ударил. Я раньше не знал, что так бывает.

– Я думала, ты хочешь уехать,- сказала она.

Я хотел спросить, можно ли ее поцеловать, но не мог говорить, я пытался, но у меня не получалось. И все же, наверное, я сказал это, потому что это случилось. Губы ее потрескались от холода.

В этом поцелуе было все. Все то, о чем мы мечтали, но так и не успели, и все то, чего теперь никогда не будет, потому что я должен уехать и все пропало, в нем было все.

Время остановилось. Я знал, что буду помнить об этом вечно и что они не могут отнять это у меня никогда в жизни, что бы ни случилось, и в это мгновение исчез весь страх.


Навстречу нам из темноты выступил дом – так нам показалось, хотя это мы двигались ему навстречу. Это был один из складов, он был заперт, но всего лишь на висячий замок на петлях, если отвинтить гайку, то петля упадет.

В воспоминаниях Биля рассказывалось о школьных складах. Когда школа выросла до значительных размеров и к ней добавились старшие классы, появилась необходимость вынести те школьные пособия, которые хотя и представляли собой ценность, но больше не использовались, за пределы главного здания – надеялись, что со временем они послужат основой для создания музея обучения в духе традиций Грундтвига.

Света тут не было. На полу стояли ящики и садовые инструменты, вдоль стен – шкафы со стеклянными дверцами. На улице начинало темнеть, и все же за стеклом шкафа я увидел магдебургские полушария, стеклянные реторты и генератор Ван де Граафа. Кроме этого, множество чучел птиц, даже чучело мангуста, вокруг которого обвилась кобра.

Змея была больше мангуста, она уже основательно обхватила его и начала душить. Одновременно она раскрыла пасть, так что были видны ее ядовитые зубы. Животные застыли в момент перед самым укусом.

Я знал, что мангуст победит. Я не просто хотел этого, я это наверняка знал. Ему было что терять – жизнь его была поставлена на карту, а может быть, и жизнь кого-то другого, кого он должен был защищать от змеи,- и он был меньше и стоял спиной к стене. Он был маленьким, юрким хищником, а змея была большой, холодной и невозмутимой. И все же я знал, что у нее нет никаких шансов.

Мы сели на ящики.

– Что нам делать? – спросила она.

Мгновение назад невозможно было представить, что есть выход,- теперь все изменилось. Я объясню ей, что нам надо убежать из школы, это наверняка можно устроить. В интернате Химмельбьергхус кое-кому после побега удавалось продержаться на свободе недели две или даже больше, а у нас ведь все иначе: вместе с ней мы сможем продержаться до конца дней своих.

Вот это я и хотел ей сказать. Вместо этого я сказал нечто другое.

– Август,- сказал я.

Ни за что на свете нельзя бросить ребенка, не погубив себя, ни за что на свете,- это закон, против которого мы бессильны.

Она знала еще до того, как я сказал это, она знала. Никогда мы не были просто вдвоем, никогда не были просто мы с Катариной. Нас всегда было трое, еще до того, как он появился, а я впервые увидел его.

Я рассказал о технических коридорах, о его личном деле. Говорил я не очень много, да это и не нужно было. Она сидела на ящике наклонившись вперед и слушала меня, и те паузы, которые я делал, понимая все, даже то, что я не мог сказать.

Мы сидели там, и я знал, что именно так чувствуешь себя, когда живешь настоящей жизнью. Сидишь рядом с другим человеком, и тебя понимают, все понимают, и ничего не оценивают, и не могут без тебя обойтись.

Потом мы сидели, не говоря ни слова. Я пытался найти решение, пытался придумать, как нам взять Августа с собой, чтобы всем быть вместе. Я видел перед собой двери с замками, разделявшие нас и его: замок входной двери, и на дверях в коридор, и в его палате, и замки в дверцах шкафа, где они держали его верхнюю одежду и ботинки. А затем, когда мы уже доберемся до него,- замки между нами и свободой, замки на той машине, что нам понадобится, и замки, запирающие деньги, которые нам будут нужны. А за ними – все замки мира, бесконечное множество, ни один человек не сможет открыть такое количество, это будет целый ряд непреодолимых преград, которому никогда не будет конца, сколько бы ты ни боролся и как бы ты ни старался.

Стало ясно, что мы пропали, и тут пришло отчаяние.

Однако оно касалось только Августа, а не Катарины и ни в коем случае не меня. Мне было дано все, и никто никогда не сможет отнять это у меня. Нельзя отчаиваться из-за человека, которому все было дано.

Я был уверен, что Катарина подумала о том же, что и я. Что мы в это мгновение думаем об одном и том же, и нам не надо ничего говорить – в этом я не сомневался.

Тут она встала и подошла к окну, и уже по одной ее походке я понял, что ошибался.

– Если бы в школе не было часов,- сказала она,- что бы тогда было известно о времени?

Голос ее изменился – она находилась в другом мире, она была другим человеком. Глубоко внутри нее, одновременно с ней, но все-таки отдельно от нее, жил другой человек, который теперь взял в ней верх.

Это было как с Августом, но все же иначе. Август был то одним, то другим человеком, между ними не было связи, тот Август, который стоял у стены и тянулся к твоим пальцам, не владел собой.

С Катариной все было иначе. Два человека в ней были связаны, они находились в ней одновременно, но одного из них, того, который сейчас взял в ней верх, я никогда не смогу понять.


Я бы мог сидеть с ней рядом до скончания века. Так было и так будет всю мою оставшуюся жизнь. Если бы ребенок, Август, тоже был с нами, я бы мог вечно сидеть там с женщиной.

Я никогда не хотел ничего другого, и потом мне тоже никогда не хотелось другого. Только чтобы мне дали жить и спокойно сидеть рядом с женщиной и ребенком – этого было бы достаточно.

Теперь я понял, что для Катарины все было по-другому. И что она, а может быть, и каждый человек – словно анфилада белых комнат. Через некоторые из них можно пройти вместе, но их бесконечно много, и ни с одним человеком на свете нельзя пройти через них до конца.


Я бы никогда не смог увести ее с собой. Даже если бы мы могли взять с собой Августа. Другая часть ее, кто-то другой внутри нее,- хотел большего. Он хотел узнать ответ.

Она задавала вопросы в лаборатории о том, что такое время, о том, по какому плану устроено все в школе, и на этот вопрос еще не прозвучал ответ.

Это нелегко понять. Что человеку может быть так важно задать вопрос и получить ответ, что это оказывается важнее всего на свете. Может быть, даже важнее любви.

Понять это невозможно. Приходится смириться с этим и сказать: «Так уж оно устроено. Им обязательно надо знать. И во что бы то ни стало».


Она снова задала вопрос:

– Что было бы известно о времени, если бы не было часов?

Наверное, его все равно бы чувствовали, сказал я, а теперь нам пора идти, уже почти совсем темно, за окном я увидел Кластерсена, он, должно быть, обнаружил, что меня нигде нет, и решил пробежать еще один крут.

Я подумал о ее дыхании в телефонной трубке и вообще о дыхании.

– Человек дышит,- сказал я,- и сердце бьется, это как часы. Солнце и луна всходят и заходят.

– Есть ритм,- сказала она,- есть какой-то порядок, отсутствие беспорядка. Но нет абсолютной регулярности.

На это мне нечего было ответить. Кластерсен исчез в темноте.

– Расскажи снова про те бумаги,- сказала она.- Про начальника отдела образования.

Она встала вплотную ко мне, я медленно все повторил. Я более не мог смотреть ей в глаза. Она взяла меня за руку.

– Я принесла тебе часы,- сказала она. Она надела их мне на руку. Где она взяла их?

– Теперь послушай,- сказала она. И тут она мне кое-что объяснила.

9

В начале января тысяча девятьсот девяносто третьего года я разъезжал на велосипеде по Копенгагену в поисках определенных часов.

К тому времени я уже работал над этой книгой больше года, при этом постоянно откладывая одну задачу – опять, по прошествии двадцати лет, оказаться в школе.

Было холодно и очень темно, дело было днем, но было сумрачно, словно ночью.

Сначала я отправился куда глаза глядят, первой стала школа на улице Эстер Фаримасгаде,- возможно, потому, что с горки в парке, окружавшем школу Биля, в любую погоду был виден шпиль находящейся с ней по соседству церкви.

Канцелярия школы находилась на высоком первом этаже. Я долго стоял перед секретарями, собираясь с силами.

– Нельзя ли мне посмотреть ваши часы со звонком? – спросит я.- Я пишу книгу.

Часы в корпусе из плексигласа, с красными электронными цифрами, висели очень высоко; мне сказали, что они были установлены еще до того, как секретари пришли работать в эту школу, никто не помнит, когда именно, ходят они безупречно, изредка приходит человек, который проверяет их.

Пока я разговаривал с ними, мимо прошел один учитель, который пять лет назад работал в школе Фредерикссундсвай, по его мнению, там сохранились старинные часы.

И я поехал туда. У них была такая же коробка из плексигласа с цифрами. Но они дали мне номер телефона инженера, который выполнял различные поручения в школе.

Мне удалось связаться с ним несколько дней спустя, он работал в Градостроительном управлении и отвечал за измерение времени в большинстве школ Копенгагенского муниципалитета. Он рассказал мне, что в течение последних двадцати лет частной компании, акционерному обществу «Датский контроль времени», поручали заменять старые часы на современные, кварцевые. Которые работают очень точно и почти не требуют наладки. Которые по большому счету ходят сами по себе. Без всякого вмешательства человека.

Однако он знал, где по-прежнему находятся два старинных часовых механизма. В школе Хели Коре и в школе на улице Принцессы Шарлотты до сих пор работают старые часы со звонком. Те, которые использовались в 60-х и в 70-х. Только время их состарило.

Я поехал в школу Хели Коре – и оказался очень близок к тому, что искал. Часы висели в канцелярии. Корпус у них был тот, что надо, однако торчало слишком много проводов. Мне объяснили, что несколько лет назад механизм заменили на электронный.

В школе на улице Принцессы Шарлотты я их нашел.

Заместитель директора провел меня к ним. Я чувствовал себя очень маленьким, мне казалось, что он на целое поколение старше меня. Потом я понял, что мы с ним примерно одного возраста.

Часы висели высоко на стене. Он придерживал стремянку, на которой я стоял.

Это были именно те часы, которые были мне нужны. Часы, которые я когда-то видел и которые когда-то трогал, один раз, короткое мгновение, однажды утром двадцать два года назад. Заводимые вручную часы с маятником «Бюрк».

Я открыл стекло и заглянул внутрь механизма. Мне хотелось кое-что записать, но оказалось, что в этом не было нужды. Все было именно так, как я запомнил.


Заместитель директора, инженер, секретарши в канцелярии, учитель, который когда-то работал в школе Фредерикссундсвай,- все они забыли обо мне вскоре после нашей встречи. Но пока они разговаривали со мной, они были уверены, что говорят со взрослым человеком.

Это было не так. Они разговаривали с ребенком.

Оказавшись перед ними, я словно лишился кожи, мне нечем было прикрыться. Я чувствовал каждое изменение тона и направление их взгляда, я ощущал их торопливость, вежливость, рассеянность и непонимание. Они забыли обо мне через пять минут после того, как я ушел,- я запомнил их на всю жизнь.

Переступив порог школы, я сразу же превратился в того ребенка, которым был двадцать два года назад, и именно в этом обличии я и встречался со взрослыми.

Они были защищены. Время обернуло вокруг них оболочку. Они шутили и торопились, а наша встреча не оставила в их памяти никакого следа.

Так было тогда, когда я учился в школе Билл, так обстоит дело и сейчас, так будет всегда. Вокруг взрослых обернулось время, со своей торопливостью, своим отвращением, своими амбициями, своей горечью и своими далеко идущими целями. Они уже больше нас не видят, а то, что они увидят, они через пять минут забывают.

А у нас, у нас нет кожи. И мы помним их до скончания века.

Так было в школе. Мы помнили каждое выражение лица, каждую насмешку и каждую похвалу, каждое небрежное замечание, каждое выражение силы и слабости. Для них мы были буднями, для нас они существовали вне времени и казались подавляюще всевластными космическими существами.

Вот о чем я подумал: когда чувствуешь боль и начинаешь думать, что возникающее здесь, в лаборатории, никому не нужно, то на это можно возразить, что ведь это, наверное, единственная возможность рассказать о том, как ты тогда чувствовал мир.

Взрослость, аккуратность и точность, их вокруг достаточно. На самом деле они занимают все пространство вокруг нас. Но чувствовать без кожи – это возможно, наверное, только в тех условиях, которые существуют в лаборатории.

10

Я не решился открыть дверь в изолятор, где лежал Август,- я не мог рисковать. Вместо этого я подошел к двери и позвал его, это было незадолго до того, как ему должны были давать лекарство. Мы легли на пол и поговорили через щель под дверью. То есть я его не видел, а только едва слышал. Я сказал самое важное: я собираюсь сообщить им о том, что он уже давно не ел.

– Меня отправят в Сандбьерггорд,- сказал он,- там клиника, и тогда – конец.

– Нет,- ответил я.- Они положат тебя в санчасть, по желтым или красным бумагам,- все рассчитано.


Санчасть находилась на шестом этаже, наискосок от зала для пения, рядом с кабинетом городского врача. Она была больше, чем изолятор, и в ней были две кровати, а не просто койка для осмотра, и шкаф, в котором под замком хранились разные инструменты.

Изолятор был для тех, кому немного нездоровилось, или же для тех, кого надо было какое-то время подержать в одиночестве. Санчасть была для настоящих несчастных случаев.

После второго несчастного случая с Акселем Фредхоем его принесли именно сюда, вызвав «скорую помощь». Сюда же принесли и Вернера Петерсена, который был учителем физкультуры до Кластерсена. Он всегда был очень строгим и одновременно нервным: он никак не мог смириться с тем, что кто-нибудь может выйти из помещения раньше его самого, поэтому на уроках физкультуры было строжайше запрещено покидать зал. Следовать этому запрету было нелегко, потому что зимой зал не отапливался и вполне могло появиться желание сходить в туалет, поэтому однажды Коре Фрюман помочился в стоявшую в раздевалке корзину для бумаг. Он сделал это от отчаяния и из самых лучших побуждений, чтобы не ходить в туалет,- уж очень он боялся Вернера Петерсена. Корзина для бумаг была из тростника и пропускала жидкость, все вытекло на пол, итогда Вернер Петерсен стал его наказывать. Все заметили, что вел он себя не так, как обычно в таких случаях: он совершенно взбесился и орал как сумасшедший. Кто-то привел других учителей, они с ним справились и заперли его в санчасти. Никто не вспоминал об этом случае, вся школа так и не узнала бы ничего о нем, если бы не оказалось, что Коре Фрюман получил травму и от школы потребовали объяснений. Говорили, что у Вернера Петерсена случился нервный срыв – в семье у него уже давно что-то было не в порядке. Он так и не вернулся назад в школу, вместо него приняли на работу Кластерсена.

С тех пор стало ясно, когда они пользуются санчастью. Поскольку она находилась недалеко от учительской и канцелярии и туда можно было попасть прямо с южной лестницы, она очень подходила для тех случаев, о которых не следовало распространяться.

В школе Биля я раньше никогда не сталкивался с тем, чтобы кто-нибудь отказывался от еды. Но в воспитательном доме и особенно в интернате Химмельбьергхус это было обычным делом, там администрация знала, что ничего страшного нет, если только обнаружить это вовремя. Однако об этом предпочитали не говорить, голодающего укладывали в постель, вызывали врача и выписывали обоснование для госпитализации: на желтой бумаге, если существовала опасность только для него самого, и на красной, если он также представлял собой опасность для окружающих. Такой порядок был установлен, это я и объяснил Катарине, когда мы сидели на складе.

Не было ни времени, ни возможности рассказывать все это Августу, я надеялся, что в этой школе все будет так же, в этом состоял наш план. Однако я ни в чем не мог быть уверен. Но и у меня, и у Августа все равно оставались в запасе всего лишь несколько дней. То есть мы находились в той ситуации, когда не существовало ничего, что стоило бы особенно обсуждать.

– Я не могу оставаться один по ночам,- сказал он.

Я попытался успокоить его тем, что они посадят какого-нибудь дежурного к нему.

– Это будет Флаккедам,- сказал он.

Было ясно, что он имеет в виду. Что это еще хуже, чем быть одному.

– Попробуй не съедать таблетки,- сказал я.

Я хотел объяснить ему, что он может просто проглотить таблетки, так чтобы во рту ничего не было, когда Флаккедам будет проверять, но не запивать их водой. Когда Флаккедам уйдет, он может засунуть палец в рот, и тогда он их отрыгнет.

Мне не удалось ему это объяснить, он начал издавать какие-то звуки, словно животное, потом все затихло.

– Это заговор,- сказал он,- ты с ними заодно.

Мне было слышно, как он с трудом отходит от двери. Я прижался губами к самому полу.

– Одна ночь,- сказал я,- самое большее две. Он отошел еще дальше.

– Мы никуда не уедем без тебя,- сказал я.


В тот же вечер я донес о нем Флаккедаму. Я рассказал все как есть: он не ел две недели, за ужином он только делал вид, я решил это рассказать, чтобы защитить товарища, чтобы можно было что-то предпринять.

Флаккедам сразу же вызвал Биля, я видел, как они зашли в изолятор, потом они сразу же перенесли Августа в главное здание, можно было проследить, как они поднимаются по лестнице, похоже, что Август не сопротивлялся. Вскоре после этого в южный двор въехала машина, ее было слышно, но не видно, это была явно не «скорая помощь», я решил, что это городской врач.

В ту ночь я не спал.

11

В интернате Химмельбьергхус, когда я второй раз отказался бежать, меня заставили выпить «солигнум». Было такое средство для обработки дерева, которым покрывали стены сараев и которое поэтому было легко достать. В нем содержались различные яды для борьбы с грибком, поэтому мне мгновенно стало плохо, и начальство это сразу же обнаружило. Никто не хотел, чтобы этот случай стал известен за пределами школы,- они бы сами промыли мне желудок, но в школе не было необходимого оборудования, тогда медсестра заставила меня принять медный купорос. Никто ничего мне не объяснил – надо было просто его проглотить. Этот факт и то, как он на меня подействовал, я хорошо запомнил.

Медный купорос представлял собой синие кристаллики, я взял примерно столовую ложку из шкафа в художественном классе. Карин Эре при этом находилась там же, но стояла ко мне спиной.

В шкафу хранились различные химические вещества, лак, бензин, чернила для заправки фломастеров, а также медный купорос, который использовался при окраске шелка для создания узоров. Я уже давно заметил его и понял, что это такое, но раньше мне он был ни к чему.

Шкаф был, как правило, на замке, однако во время уроков его открывали. Никто меня не видел, хотя в комнате было полно людей, было понятно почему. Когда я протянул руку и приоткрыл маленькую баночку, я почувствовал, что и время, и место были настолько запретными и невероятными, что я как будто стал невидимым.

Чуть позже на этом же уроке я взял еще и белый халат из шкафа. Это был один из халатов Карин Эре, в нескольких местах немного запачканный краской. Это тоже оказалось совсем несложно. Похоже было, она не видит меня. Поскольку все знали, что я уезжаю из школы, я словно перестал для них существовать.


То, что я задумал, должно было произойти на уроке Фредхоя – это был спаренный урок физики.

Фредхой умел разбираться в учениках. Биль был во всех смыслах значительнее, но Фредхой был самым опасным, потому что его спокойствие, чувство юмора и разумный подход к проблемам заставляли поверить, что он на стороне учеников. И тем не менее он все видел, все понимал и представлял собой смертельную опасность.

Для любого другого учителя можно было найти оправдание или разыграть сцену, изображая, что тебе стало плохо, и тебе бы разрешили уйти. С Фредхоем это было невозможно.


Сейчас его уже нет в живых, он умер несколько лет назад. Когда я узнал об этом, прошло уже много лет после его смерти. Говорили, что с ним случился удар.

В каком-то смысле неудивительно, что именно это стало причиной его смерти. Внутри него всегда чувствовалось какое-то большое давление.

Для меня он и сейчас живой. Он часто приходит ко мне в лабораторию, когда я работаю. Он всегда любезен, точен, забавен, тщательно одет и умен.

И тогда возникает желание склониться перед ним и поблагодарить его за то, что он мне дал, за знания и юмор и нечто другое, вызывающее доверие. Я так и сделал: поклонился, поблагодарил и вспомнил его дружеское отношение.

И тогда пришел страх.


От тех людей, которые открыты и понятны, есть возможность защититься. Например, Биль или Карин Эре – перед ними ты мог чувствовать один лишь страх.

Защититься от Фредхоя было почти невозможно. Он излучал дружелюбие, и это заставляло тебя как бы приблизиться к нему и опереться на него. Хотя ты и знал, что делать этого нельзя, но казалось, что он хочет тебя защитить,- и ты доверялся ему.

И вскоре обнаруживалось: что-то не так.


Я проглотил медный купорос за пять минут до урока – все было рассчитано. Когда я взял его в рот, то тело вспомнило и воспротивилось, но я заставил себя проглотить его.

Реакция наступила через двадцать минут, то есть намного позже, чем в прошлый раз. Она была бурной, если бы я не знал заранее, как это может быть, то был бы потрясен, но у меня уже был опыт.

Это не была обычная тошнота со рвотой, которая все усиливалась,- это было как внезапная болезнь: появились галлюцинации, меня бросило в пот. Фредхой сразу же обратил на меня внимание, по лицу его было видно, как плохо я, должно быть, выгляжу, и у него не возникло никаких подозрений. Потом последовал спазм желудка пять или шесть раз подряд, и он полностью опустошился. Я успел подбежать к раковине, ничего не испачкав.

После этого все было кончено, по прошлому разу я знал, что буду чувствовать слабость, но в остальном все будет нормально.

Однако выглядел я по-прежнему плохо, Фредхой попросил дежурную проводить меня ко мне в комнату. Когда мы спустились на первый этаж, я отправил ее назад. Потом надел часы Катарины и поднялся на шестой этаж.


Дверь в санчасть не была закрыта на ключ. Август лежал на ближайшей к двери кровати. Он был укрыт одеялом, я откинул его – они привязали его ремнями. Он был таким худым, что я не поверил своим глазам. В остальном не было ничего необычного, лечение было таким же, как в случае с девочками, страдавшими анорексией в Нёдебогорде: две капельницы с солевым раствором и сахарным раствором и шланг в носу для кормления через зонд. Кроме ремней на руках и на груди у него был ремень на лбу, чтобы он не мог сбить с себя зонд. Он был где-то далеко: должно быть, ему дали какое-то сильное снотворное.

Глаза его были полуоткрыты, но он спал. Я прикрыл его веки и прошептал ему, хотя он не слышал меня, что ему не надо беспокоиться. Потом мне пришлось уйти: времени больше не было.

В дверях канцелярии было маленькое стеклянное окошечко, сил у меня после медного купороса было немного, но я все-таки подпрыгнул – в помещении никого не было. Я подергал дверь, она была закрыта, но на простой замок.

Я занял позицию перед кабинетом Биля, мне было неизвестно, там он или нет.

Катарина дала следующие инструкции. Раздастся телефонный звонок, между двадцатью пятью минутами и половиной. Канцелярия в это время будет закрыта, секретарша будет в Фонде помощи детям-сиротам королевы Каролины Амалии, который частично финансировал школу, а также оплатил новый переходящий кубок, туда она ходила на заседание каждую среду и четверг. Когда раздастся звонок, мне надо открыть дверь, войти в кабинет и переключить звонок на телефон в отделении девочек.

До этого момента я должен ждать в коридоре.

Таков был план Катарины, другого она придумать не могла, самой ей никогда не приходилось ждать в коридоре на шестом этаже.

Поскольку учительская находилась в конце коридора, мимо все время ходили люди. К тому же в санчасти лежал Август, у него кто-то должен дежурить, школьная медсестра или Флаккедам,- кто-то же должен его постоянно проверять. У меня не было никаких законных оснований стоять в коридоре, я был у всех на виду – сейчас меня увидят и потребуют объяснений.

Поэтому я встал перед кабинетом Биля, это было самое страшное место, но другого выхода не было. Я стоял вытянувшись в струнку, не касаясь стен, убрав руки за спину и опустив голову. Мимо проходили учителя, я на них не смотрел, а они не останавливались. Они считали, что я жду, пока меня вызовут в кабинет Биля для наказания.

Телефон молчал. Я простоял, пока часы не показали тридцать пять минут и даже еще немного. Потом надо было уходить, чтобы не оказаться прямо посреди потока учителей, который пойдет мне навстречу, когда раздастся звонок на большую перемену.

Спускаясь по лестнице, я увидел Флаккедама.

На всякий случай я взглянул в образованную перилами шахту – где-то внизу была видна его рука. Я успел отпереть дверь в коридор на четвертом этаже и спрятаться в учебной ткацкой мастерской, выжидая, пока он пройдет.

Может быть, он шел наверх, чтобы проверить Августа. Я видел только одну его руку, этого было достаточно, чтобы узнать его. Хотя в его руке кое-что изменилось, два крайних пальца были в гипсе. Значит, они все-таки на некоторое время потеряли контроль над Августом.


В эту ночь я опять не спал. Из-за медного купороса я ничего не ел весь день. Всю ночь я просидел, глядя в окно на парк, на школьные здания и думая об Августе. Может быть, пойти к нему, снять его шланги и ремни и сесть рядом с ним, чтобы он понял, что мы не забыли о нем, и мог заснуть. Но повсюду лежал снег, Флаккедам заметил бы следы, и все было бы кончено.

И все-таки я бы пошел. Если бы меня не остановило то, что сказала Катарина.

Я не видел ее с тех пор, как она рассказала мне о своем плане тогда на складе, даже мельком не видел. Но перед тем, как мы расстались, она подарила мне часы и сама застегнула ремешок на руке, а потом она положила руки мне на плечи и, пристально глядя на меня сквозь тьму, сказала: «Два раза, мы попробуем два раза».


Темнота становилась все гуще, тут появилась мысль о том, что все, что мы делаем, напрасно,- в тот момент я был близок к тому, чтобы сдаться.

Я хотел домой.

В интернате Химмельбьергхус и в «Сухой корке» душевые были устроены совершенно одинаково, три душа в ряд, в первом была горячая вода, а в двух последних – холодная, все вставали в ряд, намыливались у раковин, а потом, в довольно быстром темпе, проходили через души. В стене было окошечко, за ним стоял Вальсанг, наблюдая за нами и не рискуя при этом намокнуть.

Однако бывало, что ты оказывался последним, а остальные уже прошли. Тогда можно было подольше постоять под горячей водой. И начинало казаться, что ты дома.

Теперь, сидя в темноте, я мечтал об этом. Я сознательно избегал мыслей о Катарине и Августе. Если бы я не испытывал такой слабости, я попытался бы попасть в душевую. Я думал, что раз уж все было напрасно, то, может быть, стало бы легче, если оказаться под горячим душем, как в «Сухой корке», и почувствовать свое тело и живот, без всяких судорог, и можно было бы отпустить время и сдаться.

* * *
В какой-то момент к утру стал появляться свет. У него не было какого-то определенного источника, он вырастал на внешней стороне предметов, на деревьях и камнях, словно серебряное покрытие, еще очень слабый, но однако ясно заметный, словно пассивное сопротивление темноте.

И тут появился Оскар Хумлум.

Он влетел в окно, по-прежнему с той же веревкой, которая была и тогда, и спрыгнул на пол тяжело, но проворно.

– Как ты здесь оказался? – спросил я.

Он ничего не сказал, и тогда я ответил за него – он всегда хотел, чтобы я отвечал за него. Я все-таки был ближе к словам, чем он.

– Это потому, что время приостановилось – сказал я.

По его лицу я видел, что так оно и есть.

Он встал немного позади меня, мы вместе смотрели на свет, и тут я вспомнил то, что долгое время не вспоминалось.

Мы должны были мыться, Вальсанг наблюдал сквозь окошко, Хумлум зашел в душевую передо мной. Он прошел через горячий душ, как будто его не существовало, и, встав под первый холодный, остался там. Он не двигался, он просто стоял, а его кожа сначала стала красной, а потом белой, он стоял, опустив глаза, я знал, что он стоит там, чтобы я подольше мог побыть в горячем душе и чтобы меня оттуда не погнали дальше. Я закрыл глаза, горячая вода закрыла меня стеной,- дольше, чем в тот день, мне никогда не приходилось там стоять.

Я посмотрел на Хумлума, он стоял в полутьме, опустив глаза, как стоял тогда. Я не мог не думать об Августе, который лежал в санчасти, о Катарине, которая спала рядом с новой инспекторшей, и стало ясно, что невозможно сдаться и все бросить. Ведь и тогда тоже – я наконец подтолкнул его дальше, а сам встал под первый холодный душ, а затем под второй, а потом вышел.

12

Звонок раздался ровно в половине, в этот момент секретарша была в канцелярии – мы оказались на грани катастрофы.


У нас снова был урок с Фредхоем с 10.50 до 11.40, то есть в то время, когда я, согласно плану, должен был уйти из класса. Нам не везло, но ничего не поделаешь – всем естественнонаучным дисциплинам отводилось в расписании больше времени, чем каким-либо другим.

Однако все оказалось не так уж плохо. Поскольку я не выспался, второй день ничего не ел, и к тому же на меня все еще действовал медный купорос, выглядел я не лучшим образом. Когда я подошел в Фредхою и прямо сказал ему, что плохо себя чувствую, он разрешил мне уйти.

– Это уже второй день подряд,- сказал он.- Поговорим после урока.

После урока ничего уже не будет, подумал я, хотя и не очень ясно было, что должно произойти,- после урока школьное время перестанет существовать.


Я поднялся на шестой этаж, по пути мне никто не встретился, я прошел мимо санчасти, не заглянув туда.

Дверь в канцелярию была открыта, я услышал, как секретарша там с кем-то говорит. Это не было предусмотрено планом, Катарина показала на расписание: в среду и четверг с 11.00 до 12.00 ее нет.

Сначала я остановился. Мы все привыкли к тому, что школьное расписание непогрешимо, – когда я учился в школе, в расписание классов почти никогда не вносили изменений. Если ты сталкивался с изменением, то начинал чувствовать свою беспомощность.

Тогда я пошел в санчасть – у меня оставалось всего несколько минут. Август спал, но на этот раз мне пришлось разбудить его, я очень резко потряс его, и он довольно быстро проснулся. Из-за шлангов в носу он не мог говорить.

– Я пришел,- сказал я,- ты должен помочь мне.

Времени для объяснений не было. Я частично освободил его от ремней и дал ему в руки его банку с мочой.

– Скоро зазвонит телефон,- сказал я,- потом ты медленно сосчитаешь до трех, а затем начнешь шуметь, но не очень громко.

Когда я вышел в коридор, была ровно половика. Вокруг не было ни души. Мы двигались по узким туннелям времени и пространства, существовавшим только в это мгновение; через несколько минут раздастся телефонный звонок, все сбегутся – и тогда всему конец. Но в настоящий момент в потоке времени, между секундами, нам удалось освободить себе место.

Тут зазвонил телефон, и я вошел в канцелярию.

– Частная школа Биля,- сказала она.

– Мне кажется, он сейчас задохнется,- сказал я.

Секретарша работала в этой школе уже несколько лет, говорили, что она дальняя родственница Биля, при любых других обстоятельствах она бы сначала закончила разговор и не стала бы вести себя таким образом в присутствии ученика. Но теперь ситуация изменилась, все в школе вышло из равновесия, все чувствовали приближение чего-то неизвестного,- услышав меня, она замерла.

В это мгновение из санчасти раздался звук, это он бросил банку на пол, звук был тревожным, но при этом не слишком громким – как раз таким, как надо.

Я почувствовал, что она начинает терять самообладание. Однако ей хватило выдержки, чтобы сказать в трубку: «Минутку». Потом она выбежала.

Я взял трубку, это был мужской голос.

– Я бы хотел поговорить с Хессен,- сказал он.

Катарина описала мне, как выглядит панель коммутатора, она находилась слева от письменного стола, она сказала, что на ней все четко и понятно написано, так что думать не надо будет, и так оно и оказалось,- если бы надо было думать, я бы пропал.

К коммутатору вели три провода, я не знал, по какому он говорит, я вытащил все три, когда я вытаскивал третий, связь прервалась, этот последний провод я и вставил в тот контакт, на котором было написано: «Телефон учеников». Катарина сказала, что он зазвонит автоматически и чтобы я слушал в наушники. Однако она не могла предусмотреть, что секретарша будет прямо за дверью.

Я слышал, как зазвонил телефон, слышал, как сняли трубку. Потом сказали: «Кабинет психологии».

Это был голос Катарины.

– Это Баунсбак-Коль, – сказал он. – Хессен на месте?

Она ответила так, как будто не слышала вопроса.

– Все так, как мы и сообщали,- сказала она,- у нас большие сложности, мы просим вас немедленно приехать.

– Это совершенно исключено,- ответил он.

– Это касается Августа Йоона, о котором мы сообщали, речь идет о насильственных действиях.

– Я хочу поговорить с Хессен,- настаивал он.

Я запомнил его в день вручения наград на стадионе Гладсаксе, у него была служебная машина с шофером. Хорошо одетый и величественный. Похоже было, что он звонит из своего кабинета.

Мое положение стало еще сложнее, когда я услышал другой звук. Я стоял спиной к двери в кабинет Биля. Оттуда и доносился его голос. По нашему плану его не должно было там быть, но тем не менее он был там.

Теперь я находился в большой опасности, зажатый между секретаршей, Билем и начальником отдела образования.

– Мы снимаем с себя всякую ответственность, – заявила Катарина.- Все рушится.

Он требовал Хессен, а она ему не ответила. Это был голос Катарины, и тем не менее это была не она. Один из тех людей, которые скрывались в ней и которых я никогда не смогу понять, взял верх.

Мне было слышно его дыхание.

– Я сейчас приеду,- сказал он.- Переключите меня на канцелярию.

Я переставил контакт туда, где он был прежде.

– Канцелярия,- ответил я.

– Позовите Биля.

Он не поверил ей. Ему нужна была определенность.

– Его вызвали,- сказал я.- Произошел несчастный случай.

Мне было слышно, как секретарша бежит по коридору. Я положил трубку. Она вошла в дверь.

– Ему плохо,- сказала она,- надо найти Флаккедама.

– Я как раз собирался вниз к нему,- ответил я.- Я попрошу его сразу же подняться сюда.

Она едва понимала, что я говорю.

– Он такой худой,- сказала она.

13

Не могло быть и речи о том, чтобы теперь возвращаться в класс или в жилой корпус. Фредхой хотел поговорить со мной – возможно, он ищет меня. Не было ни одного места в школе, где бы я мог отсидеться, чувствуя себя в безопасности. Я спустился на лестницу между первым и вторым этажами, напротив младших классов, здесь мне будет видно, когда пойдет кто-нибудь из учителей, и я успею спрятаться. Когда прозвенел звонок, означающий конец времени, отведенного на обед, я влился в общий поток, который вынес меня во двор. Дежурным преподавателем был Флаэ Биль, но он не проявлял никаких признаков беспокойства. В какой-то момент в воротах появился Фредхой, но я пригнулся, а когда снова поднял голову, он уже исчез,- если все ученики собирались вместе, их оказывалось так много, и все были так похожи, что среди них трудно было найти кого-нибудь одного.

Но Катарину я увидел, а когда Флаэ оказался в противоположном конце двора, мы оба подошли к черте, разделяющей двор. Мы шли рядом по обе стороны черты от стены к зданию школы, не глядя друг на друга.

– Он может появиться в любой момент,- сказала она.- Когда прозвенит звонок, не ходи на урок, отправляйся в южный двор встречать его.

– Они будут искать меня,- сказал я.- И тебя тоже.

– Только после урока.

– Времени не хватит,- сказал я.

Вокруг нас играли в пятнашки. Асфальт был покрыт ледяной коркой, все бегали парами, взявшись за руки. Каждая пара состояла из мальчика и девочки. Было скользко, поэтому трудно было крепко держаться друг за друга и пришлось снять рукавички. То есть девочку держали за руку, касаясь ладонью ее ладони. К тому же приближалось Рождество, это усиливало ощущение всеобщей расслабленности.

Мы смотрели, как они играют, еще недавно мы играли вместе с ними, а теперь они вдруг стали казаться совсем далекими. Дело было не только в том, что меня исключили и я скоро отсюда уеду, а поэтому не имело никакого смысла особенно думать о них. Дело было в другом: в Катарине, и в том поцелуе, и в Августе, и в том, что мы уже почти поняли все, и в том, что обратного пути не было.

– Я хочу тебя кое о чем спросить,- сказала она,- ты можешь переставить школьные часы, те, что звонят с урока и на урок?


В воспитательном доме о начале и конце урока возвещал маленький колокольчик, который висел под навесом рядом со зданием школы. Для того чтобы интернатские дети знали о том, что пора в столовую или спать, использовался звонок большего размера, который висел перед входом. Оба эти звонка были подарками королевской семьи. Работа «звонаря», то есть того, кто должен был звонить в звонок, нравилась всем, но звонарем назначали только кого-нибудь из старшеклассников, того, кто как-нибудь особенно отличился.

Пока я был в воспитательном доме, ни разу не случалось, чтобы кто-нибудь другой, кроме звонаря, коснулся звонка. Но поскольку звонки висели у всех на виду, было все-таки назначено официальное наказание для тех, кто, не имея на это права, притронется к звонку, этим наказанием было немедленное исключение.

В школе Биля никто не говорил о возможности такого наказания, звонки были у всех на виду, а сами часы никто не видел, мысль о том, чтобы как-нибудь добраться до них, никому не приходила в голову. Пока Катарина не упомянула об этом, ни я, ни кто-нибудь другой не мог себе такого представить.

– Часы не висят в кабинете Биля,- сказала она.- И в канцелярии их тоже нет. Они должны быть в учительской или за той дверью, которая находится между санчастью и кабинетом Фредхоя.

– Может быть, они у Андерсена? – предположил я.

Она покачала головой.

– Это слишком важно,- возразила она.- Их никогда бы не повесили рядом с землей. Их будут держать на свету. Поблизости от Биля и Фредхоя.

Я ничего не сказал, ничего ей не ответил. Но казалось, она этого и не ждала. Все было кончено. Но в эти последние мгновения мы находились в лаборатории, и все еще было возможно.

Она обернулась ко мне. Потом переступила через черту и подошла вплотную.

– Переставь их на десять минут назад,- сказала она.- Тогда мы все успеем. И обязательно что-нибудь произойдет, возникнет нечто вроде хаоса. При этом десять минут – это не очень много. Это будет ровно столько, сколько нужно.

* * *
Мы вместе прошли через физкультурный зал, а потом в обход к южной лестнице незадолго до звонка, чтобы нас не увидел дежурный учитель. Когда мы расставались, она коснулась моей руки.


Начальник отдела образования появился сразу же после звонка, он сам был за рулем, на меня он даже не взглянул.

Я провел его вверх по лестнице и открыл дверь в кабинет. Катарина сидела за письменным столом, там, где обычно сидела Хессен.

– Где Биль? – спросил он.

Сначала она ему не ответила. Она встала и протянула ему руку, он вынужден был пожать ее.

– Катарина,- сказала она.- Я ассистент Хессен.

В это мгновение я другими глазами взглянул на ее одежду. На ней был большой серый свитер. Сидя за письменным столом, она была теперь похожа на более взрослого человека.

Я не слышал, что еще он сказал. Я вышел на лестницу и закрыл за собой дверь.


В дверях, ведущих в коридор шестого этажа, были стеклянные окошки, я постоял, ожидая, пока в коридоре станет пусто, а потом пошел в санчасть за Августом. Он был в совершенно бессознательном состоянии, я освободил ремни и поставил его на ноги, он все время падал, я несколько раз похлопал его ладонью. Он наполовину открыл глаза, хорошо, что хоть это получилось, – на большее времени у нас не было.

Было не совсем ясно, в каком виде надо его демонстрировать, но я подумал, что все должно быть как на приеме у врача, то есть без одежды, в одних трусах. На нем была больничная рубаха, застегивающаяся на груди, и гольфы, их я снял. Я решил, что шланги и бутылочки, прикрепленные к нему, могут сослужить хорошую службу, так что их я оставил, и те, которые были с иголками, и те, которые торчали у него из носа и изо рта. Одному мне было не унести все бутылки: там был солевой раствор, глюкоза и раствор Рингера, который назначали и девочкам в школе Нёдебогорд,- ему пришлось самому нести их. Возможно, сознание того, что на нем лежит какая-то ответственность, поможет ему не заснуть по пути.

Я отпер дверь в маленькую комнатку, примыкавшую к кабинету Хессен. Оттуда мы могли наблюдать через зеркало для занятий гимнастикой Менсендик за Катариной и начальником отдела образования.


Он сидел лицом к нам. У него были седые волосы и бакенбарды, как у Грундтвига, однако он был меньше его и более гладким. Губы его двигались, но нам ничего не было слышно. Я очень осторожно приоткрыл дверь.

– Мы привели его сюда,- сказала Катарина,- чтобы вы сами могли взглянуть на него.

Один из шлангов выпал из носа Августа, в нем не было зонда, так что он, должно быть, предполагался для чего-нибудь другого, может быть для кислорода,- в Нёдебогорде, как правило, давали кислород. Этим шлангом я теперь связал ему руки за спиной – не крепко, только для виду.

– Это ни к чему,- сказал Баунсбак-Коль,- я читал его бумаги.

Я надел белый халат. Это была моя собственная идея, в план это не входило. Потом я открыл дверь и, подтолкнув Августа, поставил его посередине комнаты.

Начальник отдела образования вскочил со стула и отпрянул. Напрасно я беспокоился, что он увидит пятна краски на халате,- на меня он вообще не смотрел.

– Добрый день, дружок,- сказал он Августу,- меня зовут Баунсбак-Коль.

На это Август ничего не ответил – казалось, он спит стоя.

– Я связал ему руки,- сказал я,- никакой опасности нет, к тому же ему дали четыре таблетки нитразепама.

– Мне говорили, что дела у тебя идут получше,- пробормотал он.

На это Август тоже ничего не ответил.

– Выведите его,- сказал Баунсбак-Коль.

Он так и не посмотрел прямо на Августа. Он не мог заставить себя это сделать.

– Он напал на учителя,- заявила Катарина,- он отказывается принимать пищу. Мы госпитализировали его по красному заключению. Он сломал два пальца инспектору Флаккедаму, когда мы несли его сюда наверх. Мы наблюдаем за ним двадцать четыре часа в сутки. Мы больше не можем брать на себя ответственность. Нам необходимо сделать заявление о состоянии дел.

Он повернулся к окну, где за парком виднелся Копенгаген.

– Это, наверное, уже знает весь город,- сказал он.- Уже, наверное, давно поставили в известность Хордрупа?

Лектор семинарии, выпускник теологического факультета Оге Хордруп был инспектором Министерства образования, я видел его только однажды, тогда, когда он произносил речь на открытии жилого корпуса и новых туалетов.

– Вас первого поставили в известность,- возразила Катарина.- Мы считаем, что следует как можно меньше говорить об этом.

– Все происходит на расстоянии менее трех километров птичьего полета от Фолькетинга,- сказал он.- Все это обрушится на меня.

Он засунул руку в карман, я думал, чтобы достать носовой платок, но оказалось, что ему понадобилась расческа, он причесал и волосы, и бакенбарды, не очень понимая при этом, что он делает.

– Все зашло слишком далеко,- продолжал он.- Я еще несколько месяцев назад говорил об этом Билю. Этого надо отправить назад в Сандбьерггорд. Самых трудных из остальных надо поместить туда, откуда они приехали, я сам об этом позабочусь. Но мы не можем полностью остановить все. Слишком уж велики ожидания. В самых высоких сферах.

Я скорее чувствовал его, чем слышал слова. Он разговорился, я понимал, что сейчас наступит кульминация.

– Что говорит Биль? – спросил он.

Катарина не успела ответить ему. Не было никакого перехода – только что он говорил и вдруг закричал как сумасшедший:

– Что, черт побери, говорит Биль?

Никогда до этого взрослые не ругались в школе, не использовали бранные слова, ни разу, это было незыблемым правилом.

– Извините,- пробормотал он,- извините…

Я вывел Августа из комнаты и прикрыл за нами дверь, но не стал ее совсем закрывать. Посадив его на стул, я очень осторожно снял пластырь и убрал капельницы. Он начал сам вытаскивать зонд из горла.

Баунсбак-Коль сел напротив Катарины.

– Это, естественно, на моей ответственности,- сказал он.

Он смотрел прямо на зеркало, я знал, что он не может увидеть нас. Теперь он казался очень усталым.

– Я прочитал его бумаги,- сказал он,- я не понимаю этого. Это ожесточение. Насилие. И все это между родителями и детьми.

– Вы никогда не били своих детей? – спросила Катарина.

Сначала он замер. Потом ответил медленно, как будто был ошеломлен вопросом, а может быть, и своим собственным ответом.

– Я шлепал их,- ответил он.- Такое случается. Но они никогда не давали сдачи.

Он закрыл глаза. Я знал, что сейчас он вспоминает фотографии из полицейского протокола.

Когда он снова заговорил, голос его был тоненьким, как у ребенка.

– Мы все время видим это в газетах. Все чаще и чаще. Дети, которых невозможно понять. Теперь вот его документы лежат на моем письменном столе. Откуда это берется? Эта жестокость. Почему это происходит? Разве это не ваша специальность? Разве вы здесь работаете не для того, чтобы объяснять это?

Она не отвечала ему.

– Это выше моих сил,- произнес он.

Я вспомнил о часах. С тех пор как Катарина подарила мне часы, я постоянно вспоминал о времени. Похоже, что я начинал излечиваться от своей болезни, теперь, когда все равно было уже поздно.

У меня оставалось семь минут.

– Невозможно было противостоять Билю,- сказал он.- С самого первого совещания в министерстве это было fait accompli. Наверное, вы тоже это заметили.

– Я не присутствовала при этом,- ответила Катарина.

– Да, это верно. Там была Хессен. «Человек – это божественный эксперимент, который показывает, как дух и прах могут сливаться воедино». Увлекательно, не так ли? Это Грундтвиг, предисловие к «Скандинавской мифологии». На этом он построил свою речь. От нас требовалось только продолжать этот эксперимент. Сделать школу «Мастерской Солнца», это тоже Грундтвиг, из «Утра нового года». Начинаешь верить всему, что он говорит. «Мы действуем, надеясь на величие грядущих дней». Вы, наверное, это читали, он несколько раз об этом писал.

– Где?

– В ходатайствах.

– Где они? – спросила она.

Он ее не понял.

– Они стоят в том же порядке, что и циркуляры министерства, по датам, с ноября по декабрь шестьдесят девятого года, на полках в канцелярии, там они и собраны, я сам там их несколько раз смотрел.

Минуту назад казалось, что он был на грани срыва. Теперь он постепенно приходил в себя.

– Казалось, что успех в этом деле гарантирован. Он всех увлек. Меня, министра, управление, Фонд помощи детям-сиротам, Педагогический институт, Хордрупа. Деньги нашли. Все было запущено. Вся затея кажется такой перспективной. И тут начинаются эти срывы. В спецшколах они, во всяком случае, никому не видны. Но это-то известная школа, образцовая, в пригороде Копенгагена. А теперь уже получены и частично использованы средства, теперь это не остановить, слишком большие силы задействованы, слишком многое поставлено на карту.

Я встал – оставалось четыре минуты.

– Если бы только в этом было дело,- сказал он.- Но ведь надо подумать и о детях. Например, вот об этом мальчугане. Во что его втравили?

Он закрыл лицо ладонями. Я пошел к двери.

– Мне пора,- сказал он.


В коридоре никого не было. Дверь в учительскую была в самом конце коридора. Я открыл ее и вошел.

Ученикам нечего делать в учительской. Раньше я тут никогда не бывал.

Учительская была большой. Диваны, стулья с обивкой. В классах стояли деревянные стулья или парты, учительский стул был обит кожей, но нигде в других помещениях не было мебели с обивкой.

Пахло кофе и хорошей едой. Не бутербродами, не тем, что готовят на кухне в жилом корпусе. Вкусной едой.

В комнате находились кухарка в халате и двое новых учителей, которые проверяли какие-то работы. У одного из окон стоял Фредхой.

– Извините,- сказал я,- меня послали с сообщением для Хессен.

И закрыл за собой дверь.

На стенах висели картины, это сразу же бросалось в глаза, в классах не разрешалось ничего вешать на стены – ведь нельзя было допустить преждевременного износа. Я заметил также большие электрические часы. Но ничего, что было бы похоже на школьные часы со звонком.

Я побежал по коридору к двери рядом с кабинетом Фредхоя, той, о которой говорила Катарина, и отпер ее своим ключом. Потом вошел и снова закрыл ее на ключ.

Комната была очень узкая, но длинная. На стене слева от меня за стеклом висел маленький круглый приборчик с кнопкой, надпись гласила, что это пожарная сигнализация, рядом была прикреплен листок – это была инструкция по эвакуации.

Кроме сигнализации, в комнате были только часы.


Они висели на стене. Так высоко, что ни одно живое существо не могло бы достать их. Сам механизм был спрятан в закрытой коробке. В крышке было стеклянное окошечко. Виден был сам циферблат и длинный маятник. Под циферблатом находилось зубчатое колесо того типа, который мне раньше не встречался. У меня оставалось две минуты.

Я снял ботинки и носки и, упираясь ногами в обе стены, взобрался наверх.


За год до этого две девочки, которые учились на класс старше нас, пришли в школу босиком.

Биль увидел их, естественно, уже во дворе, однако дал им пройти мимо. Первый урок прошел без всяких замечаний.

Во время утреннего пения им не разрешили встать вместе со всеми – Фредхой поставил их рядом с кафедрой. Потом появился Биль. Он провел пение как обычно, все понимали, что сейчас что-то будет, все знали этих девочек: для школьной постановки они написали песенку, которую запретили, об одной из них поговаривали, что в прошлом году у нее была гонорея.

Когда закончили петь гимн, в зале стало тихо. Биль подождал, пока все полностью не сосредоточили свое внимание на нем. А потом он сказал, что в школе приветствуется умная и обоснованная критика установленного порядка, однако тот путь, который выбрали эти так называемые хиппи, бесплоден и бездарен. Что касается длинных волос и босых ног, каждый может думать, что ему заблагорассудится. Но вне всякого сомнения тот факт, что это негигиенично и что это просто-напросто свинство, которого никто здесь в школе не потерпит. А теперь он просит стоящих рядом с ним девочек отправиться домой и хорошенько поразмыслить над этим, и пусть не возвращаются, пока у них не появится уверенность в том, что они все поняли.

Именно этот случай вспомнился мне в тот момент, вот почему мне пришлось преодолевать себя, ступая по стенам,- до этого мне не приходилось касаться их даже рукой. А тут – ногами, да к тому же босыми.

На часах было написано «Бюрк», я изо всех сил уперся в стены и открыл крышку.

Они были мертвы. Они двигались, но все же не были живыми – так мне показалось. И все же трудно было притронуться к ним.

К коробке шли электрические провода, но шли они не к механизму, механизм предполагал ручной завод, на дне коробки лежали два ключа, а у часов был храповой механизм. Над храповым механизмом был маленький циферблат с секундной стрелкой – оставалась еще минута.

На задней стенке ящика были приклеены листочки бумаги с напечатанными на немецком языке предостережениями, которые я мог только частично разобрать, однако мне были понятны восклицательные знаки и подчеркивания и то, что это инструкция для завода часов. Кроме ключей, на дне ящика лежала коробка с предохранителями на 250 мА и записка с информацией о том, когда часы регулировали в последний раз. Их подводили примерно на одну минуту в конце каждого месяца.

Я попробовал отодвинуть назад минутную стрелку. Это у меня не получилось, она словно примерзла, я ничего не мог поделать.

Шестеренка под механизмом была соединена с какой-то механикой, которую так сразу понять было невозможно. Однако было ясно, что она должна быть как-то связана со звонком, который был электрическим, в ящике было реле с маркой производителя, «Традания, Дания», сам механизм был немецким, так что эти часы были результатом немецко-датского сотрудничества.

На шестеренке были деления от одного до двадцати четырех, на каждый час приходилось по двенадцати маленьких отверстий, а в тех отверстиях, которые соответствовали времени звонка с урока или на урок, торчали очень маленькие винтики. Таким образом, часы были сконструированы, чтобы звонок работал с точностью плюс-минус несколько минут.

На дне ящика лежала также маленькая отвертка. С ее помощью я убрал те винтики, которые сейчас, через десять секунд, должны были завершить цикл.

И тут дверь открылась – и вошел Фредхой. Он смотрел прямо перед собой. Затем подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом снова пошел к двери.

Он не взглянул наверх, не увидел меня.

Это не было везением. Дело было в том, что ему это не пришло в голову, такая мысль даже не могла у него появиться.

Ни при каких обстоятельствах не могла. Он никогда не искал детей наверху. Они всегда были под ним. Внизу в классе, или внизу во дворе, или внизу в зале, или внизу в церкви,- всегда внизу. Он больше уже не мог поднять голову к потолку и к свету. Во всяком случае, не для того, чтобы увидеть ребенка.

Я посмотрел на него сверху. Так, как я никогда раньше не смотрел на учителя. Я увидел у него перхоть. На голове и на пиджаке.

Он вышел и запер за собой дверь.

Я переставил винтики на весь оставшийся день – их было десять. Теперь из школьного дня и вселенной исчезло десять минут, как будто их никогда и не было. Трудно было удерживаться там, но я себя заставил. Однако, когда я закончил, сил, чтобы слезть вниз, у меня уже не осталось: на последнем отрезке я свалился и сначала не мог подняться. И тут рядом со мной уселся Оскар Хумлум.


Сперва я его не заметил, но он, должно быть, все время был со мной.

– Теперь мы скоро будем дома,- сказал я.

Он показал на мою ногу – она в один миг распухла. Засунуть ее в ботинок не получилось, но носок мне как-то удалось натянуть.

Я сказал ему, что теперь мне пора отправляться домой, с Августом и Катариной,- и не хочет ли он с нами? Что он об этом думает?

Он покачал головой. Может быть, из-за того места ученика на шведском пароме, может быть, из-за чего-нибудь другого. Он собрался уходить.

Я позвал его, он остановился и обернулся.

– Я должен тебе кое-что сказать,- прошептал я.- После того как мы встретились, после того как мы в первый раз посидели в соседних кабинках, прижавшись к батарее, после этого я уже никогда больше не чувствовал себя совершенно одиноким, даже после того, как ты меня оставил. До этого в моей жизни особенно ничего и не было. Но если однажды кто-то ради тебя стоял под холодным душем, чтобы ты сам мог побыть под горячим, ты уже больше никогда не будешь совсем одинок.


Я отпер дверь в коридор и решил, что все пропало.

Дверь в канцелярию хлопнула, и оттуда выбежала секретарша. Я понимал, что сейчас мне придется завести ее в комнату с часами и заставить хотя бы на какое-то время успокоиться, любыми средствами, но больше ни о чем я подумать не успел.

Она меня вообще не заметила. Она перебежала наискосок через коридор и выбежала на южную лестницу, слышно было, как стучат ее каблуки.

За ней из канцелярии вышла Катарина.

Мы немного постояли друг перед другом в этом коридоре – самом ужасном месте из всех возможных,- попав в маленький водоворот времени.

– Я сказала, что какая-то машина разбита,- объяснила она,- машина, похожая на ее машину, я сказала, что какой-то «таунус» задним ходом въехал в нее, что за рулем был начальник отдела образования, потом он уехал, я сказала, что «маскот» смят в гармошку, пусть спустится и посмотрит.

Под мышкой у нее была большая картонная папка. На ней было написано несколько дат, она держала папку, так, что мне их не было видно. Но я знал, что это окажется ноябрь и декабрь 1969 года.

– Если начинаешь лгать,- сказала она,- то постепенно становится все проще и проще.


Август немного пришел в себя. Когда мы открыли дверь, он приложил палец к губам. Он показывал на громкоговоритель.

Я подошел к нему очень тихо. Из него доносился звук, треск, который то усиливался, то пропадал, нельзя было определить, то ли ищут нас, толи что-то произошло, просто был слышен какой-то шум.

Когда я отошел от него, Катарина стояла у шкафа с архивными документами, разглядывая его.

– Можно его открыть? – спросила она.

Сначала мне показалось, что нет, но потом я все-таки открыл его.

Она нашла наши личные дела. Потом посчитала остальные.

– Шестьдесят,- сказала она.- Они тестируют шестьдесят учеников. Для чего?

– Мне холодно,- сказал Август.


Мы поделили имевшуюся в нашем распоряжении одежду, Катарина дала ему сапоги и колготки, так что осталась в одном платье с голыми ногами, потом она надела мои ботинки, которые я все равно не мог надеть из-за распухшей ноги, Август надел свое нижнее белье, и я дал ему свой свитер.

Из глубины громкоговорителя до нас доносились жалобные голоса. Катарина подошла к окну.

– У Кластерсена был урок с нашим классом в большом зале,- сказала она.


Большой зал был предназначен для игры в футбол, в нем действовало другое время. Чтобы извлечь максимальную пользу из урока физкультуры, для мытья под душем и переодевания Кластерсен использовал перемены до и после урока. Поэтому в большом зале не было звонка, он вел урок по часам с секундомером. Душ и раздевалка находились в главном здании, они были закрыты во время урока, чтобы кто-нибудь посторонний не мог проникнуть туда и что-нибудь испортить или украсть. И вот теперь Кластерсен отправил учеников в душ, а они обнаружили, что главное здание закрыто, поскольку звонок не прозвенел, как ему было положено, и поэтому дежурный преподаватель не отпер двери. Они ждали на снегу, в шортах и спортивных тапочках.

И тут в громкоговорителе раздался голос Биля.

– Андерсен,- сказал он,- поднимитесь, пожалуйста, ко мне в кабинет.

Впервые кто-то разыскивал кого-то по громкоговорителю.

– У него выходной день,- сказала Катарина, – у Андерсена выходной день.

У нее перед глазами не было расписания, и все-таки она это знала, должно быть, она выучила его наизусть.

– Они хотят, чтобы он открыл им комнату с часами,- предположил я.

– Почему они сами не откроют ее?

– Они не могут,- ответил я.- Я сломал ключ, он застрял в замке.

В эту минуту раздался звонок.


Сразу после звонка возникла пауза. Потом настала тишина. Она была почти абсолютной.

Тишины не должно было быть, должны были звучать голоса и шум шагов в коридоре, но мы ничего не слышали – школа будто вымерла. Я видел по лицам Катарины и Августа, что они ничего не понимают.

– Дело в учителях,- объяснил я,- они в замешательстве, звонок прозвенел на десять минут позже. Они не понимают: это звонок с урока или на урок, к тому же ни у кого не было перемены, сейчас они не знают, что делать. Пройдет минута, и все выйдут в коридоры.

– Тут еще и другое,- сказал Август.

Он встал, мой свитер доходил ему до коленок.

– Они боятся выпускать всех во двор. Они знают, какая неразбериха бывает во дворе. На уроках ты как мертвый. Но во дворе все кипит, вы разве не замечали, что дежурный учитель всегда держится в сторонке? Вообще, они могут управлять всем только при помощи звонка. Он как нож, единственное, что может резать. Без него им снова не загнать всех наверх. Сейчас они не знают, работает он или нет. Они боятся отправлять всех во двор.

Он нетвердо стоял на ногах, особенно в сапогах Катарины. Но я уже и раньше замечал: если он начинал что-нибудь, все равно что, он никогда не останавливался, пока не налетал на какое-нибудь препятствие.

– Вот сейчас они сидят у кафедры и делают вид, что ничего не произошло. Но всем понятно, что что-то не так, давление в классе нарастает и нарастает. И тут появляется одна мысль: учитель-то только один, а нас самих двадцать, никому не устоять против двадцати, даже в младших классах, если они всерьез на что-нибудь решатся. Можно посмотреть по сторонам, фантазия придет тебе на помощь, у каждого есть точилка для карандаша, ведь они у всех должны быть, и ты вытаскиваешь лезвие, оно маленькое, но похоже на бритвенное, встаешь и идешь к кафедре, и все – конец, через минуту он будет лежать на полу, а ты становишься свободным…

– Да,- сказала Катарина,- с ремнями на руках и ногах, двумя капельницами и резиновым шлангом в носу.

Он побывал где-то очень далеко, но мгновенно спустился на землю и в один миг подскочил к ней.

– Что там было с твоим отцом и твоей матерью, сестренка? – спросил он.

Я успел встать между ними, он смотрел прямо на меня, он, который так редко смотрел на кого-нибудь.

Внутри него победил другой человек – возникла опасность.

И все-таки я не мог ударить, я не мог ударить ребенка, что бы ни случилось.

Я протянул ему левую руку, ту, где пальцы были скреплены пластырем, я не пытался защищаться.

– Ну, сломай их теперь в другом месте,- сказал я.

Он остановился и замкнулся в себе, он не смотрел на руку.

– Это не я сделал,- сказал он.- Чего мы ждем, что теперь будет?

В это мгновение в громкоговорителе снова послышался голос Биля.


– Сейчас 13.00,-произнес он.- Все классы незамедлительно спускаются во двор. До 13.20 объявляется перемена.

Катарина вслушивалась, всем телом устремившись к звуку.

– Он боится,- заметила она.

Она заговорила у самого громкоговорителя, я закрыл ей рот рукой.

Голос послышался снова, так отчетливо, как будто Биль стоял рядом с нами.

– Прошу всех учителей, кроме дежурного по двору, немедленно подняться в учительскую.

Катарина убрала мою руку.

– Ты кое-что говорил,- сказала она.- «Время – это то, что необходимо крепко держать». Они боятся пауз.

Мы по-прежнему стояли рядом с громкоговорителем, лучше бы нам было помолчать.

– Он не боится,- возразил я.- Он сам говорил о значащих паузах.

– Это не те паузы. Сейчас все иначе. Это паузы, которые не поддаются контролю. Время и все их планы развалились.

Тут снова послышался голос Биля, но договорить до конца ему не удалось.

– Сообщение всем классам. Если кто-нибудь видел или сейчас видит Питера из седьмого класса, Августа Йоона…

Больше ему ничего сказать не удалось. Август ударил только один раз, но его кулак пробил ткань и разбил ту решетку, которая за ней скрывалась. Потом он взялся за рамку и боднул ее головой, от этого лопнула мембрана, и громкоговоритель оторвался. Тут я подскочил к нему и оттащил его, из руки у него шла кровь, громкоговоритель висел на проводах, связь была прервана.


Теперь мы слушали здание. Далекие голоса, топот ног по лестнице. Мы стояли совсем тихо, прислушиваясь к звукам. Потом мы посмотрели на Катарину.

До этого момента это был ее план. То, что последует дальше, мы в тот день на складе не обсуждали.

– Что теперь? – спросил Август.

В какой-то степени мы конечно же рассчитывали на нее.

Она не ответила, она просто стояла выпрямившись и смотрела на нас. И тогда я понял, что у нее нет ответа на этот вопрос.

– Я знаю, о чем ты думала,- сказал Август.- Ты думала, что, наверное, появится какой-нибудь выход.

Я все время следил за ним, но он был спокоен. Казалось, он сдался.

– Ты думала, что есть же какие-то родственники, у тебя, наверное, есть дядюшка в каком-нибудь министерстве, который может приехать и поговорить с Билем, так ведь? А после этой школы будет другая, та, где учатся двоюродные сестры, школа Буссе или Классенске Легатсколе. Но вот что я скажу тебе, для нас, для меня и для дурачка Питера, для нас…

Сначала он не мог выговорить это, оно до предела заполнило его тело, сделав его твердым как камень. Потом он обмяк, и ему удалось выдавить из себя:

– Для нас не будет ничего,- произнес он.- Одна дыра.

Выражение ее лица никак не изменилось. Казалось, что ее глаза потемнели, стали почти черными. Потом из них побежали слезы. Никаких изменений в лице – просто поток слез из темных глазниц.

Пришло мое время защитить их.

– Мы отправляемся домой,- сказал я.


Мы собирались отправиться в путь. Складывая бумаги, она сразу же заметила это.

– Где дело Августа? – спросила она.

– Я положил его назад,- ответил я.

Невозможно было объяснить ей это. Ей так было важно знать. Никогда не удастся заставить ее понять, что в некоторых случаях бывает лучше не знать.

Она ничего не сказала. Может быть, она все-таки поняла.

Мы послушали у двери, подождав, пока последний учитель пройдет по коридору, а потом спустились по южной лестнице. Мы никого не встретили, во дворе тоже было пусто. Был риск, что нас могут увидеть из дома Андерсена. Однако нам повезло, мы прошли вдоль всего главного здания и большого зала и вышли в парк, и нас никто не окликнул.

Снег кончился, теперь стоял туман, мы вошли в этот туман и исчезли.

14

Август шел спотыкаясь, мы взяли его за руки, мои носки не спасали от снега, но после того, как я постарался не чувствовать ноги, я перестал замечать и больную ступню, которая совсем распухла.

Мы ничего не видели, кроме белого снега, несколько раз я терял направление, тогда показывался Хумлум, всего лишь на миг, чтобы показать нам, что мы идем правильно.

С самого начала было предопределено, что так все и будет. Будет странствие через пустынные и бесплодные края, но переносить это будет легче, потому что ты будешь идти с ними, такими близкими тебе женщиной и ребенком. И наконец ты придешь к той земле, которая стала землей обетованной.

Теперь она выступила из тумана, мы увидели надпись «Склад», но мы понимали, что надпись эта всегда существовала для отвлечения внимания, уже давно было задумано, что мы попадем сюда.


Все выглядело так, как в тот раз, когда мы с Катариной сидели здесь.

Я закрыл дверь на задвижку и поставил вокруг стола ящики, чтобы все выглядело по-домашнему. Мешал холод. Я подумал, не зажечь ли огонь, но здесь не было вытяжки, и они бы заметили свет, к тому же повсюду стояли канистры с бензином для газонокосилок. Но в одном из шкафов я нашел старые номера «Мира природы», мы засунули их Августу под майку и в колготки. Ему к этому моменту стало хуже, но это скоро пройдет – ведь теперь мы можем ухаживать за ним.

Мы уселись вокруг стола. Оба они устали и сидели, чуть не падая. Вскоре они заснули.


Я охранял их сон. Я привел их сюда, теперь я отвечал за них. Август сидел прислонившись к стене в углу, Катарина положила голову на стол. Я слышал их дыхание. Быстрое дыхание Августа, более медленное Катарины. Я оберегал их, женщину и ребенка,- ничего дурного с ними не случится.

И тут я увидел Оскара Хумлума, он сидел немного в стороне.

– Поспи,- сказал он,- я подежурю.

Я немного вздремнул, но что-то разбудило меня – на меня смотрел Оскар.

– Это голод,- сказал он,- поэтому ты не можешь спать. Он приходит волнами. Когда он приходит, ты должен почувствовать его. Не думать о чем-либо другом, не думать о еде, а направить на него свет внимания.

Я попробовал: голод появился, а потом отступил от меня.

– Откуда ты это знаешь,- спросил я,- ведь тогда ты этого не знал?

– Я тоже стал старше,- ответил он,- это тот шанс, который появляется у тебя оттого, что время идет и ты растешь. Боль не становится меньше. Но тебе становится легче справляться с ней.

Теперь я заметил, что он выглядит старше и спокойнее.

– Оставайся здесь с нами,- сказал я,- навсегда. Никто никогда тебя не сможет исключить.

Он ничего не ответил, он просто дал мне понять, что надо поспать.


Когда я проснулся, Август пришел в себя, он читал ходатайства и дела – Катарина оставила их на столе. Он был в беспокойном состоянии.

Он хотел, чтобы я забрал бумаги, я не взял их, он протянул их Катарине.

– Я прочитал их, пока вы спали,- сказал он.

И начал читать вслух:

«В Управление общеобразовательных школ. Настоящим частная школа Биля просит Управление о разрешении на проведение школой того эксперимента, предварительный план которого обсуждался на собрании в управлении 11 ноября 1969 года и который более подробно излагается ниже».

Он опустил бумагу.

– Вот оно – доказательство,- сказал он.

Он стал рыться в стопке бумаг, если он зачитывал что-нибудь, то медленно и с трудом, голос как будто ощупью искал слова.

«В качестве ректора частной школы Биля настоящим письмом я ходатайствую об утверждении Министерством образования прилагаемого подробно изложенного экспериментального проекта, а также о выделении Министерством средств для покрытия расходов, связанных с проведением проекта».

– Это заговор,- сказал он.- Все рассчитано. Они собрали людей. Теперь их должны уничтожить.

– Свести вместе,- поправила Катарина.- Они хотят взять детей из воспитательных домов и тюрем для малолетних преступников и поместить их в обычную школу. Сведение вместе. В этом и состоит их план.

Оскар делал мне какие-то знаки, и я услышал звук. Это лаял ротвейлер Андерсена. Однако он успокаивающе помахал мне.

Август продолжал, он полностью погрузился в бумаги: «…после совещания со специалистами в области педагогики и психологии настоящим мы просим Фонд помощи детям-сиротам о покрытии расходов в связи с приемом на работу инспектора интернатского отделения, поскольку…»

Он остановился.

– Это Флаккедам,- сказал он.- Эксперимент начинается с этого. А затем распространяется. Почему из этого делают тайну – здесь написано, что это секретно. Зачем это?

Это были те же выписки, которые лежали в его личном деле в кабинете Биля.

– Это из Государственного отдела регистрации правонарушений,- сказал я.- Должно быть, они получили одобрение Министерства юстиции, они секретные.

– Он пишет, что все это ради детей,- сказала она.- Чтобы у них была возможность как можно дольше оставаться детьми. И чтобы их не отягощала ответственность взрослых. Он всегда так считал.

– Да,- сказал я.- Это же он говорил, когда запретил создавать ученический совет.

Август теперь совсем разволновался и не мог сидеть на месте, он встал, руки его касались шкафов, он ощупью двигался вдоль них. Оскар больше не смотрел на меня, он смотрел на Катарину.

– Он пишет, что этот эксперимент опережает свое время,- сказала она.- Что он принадлежит будущему. Что он опережает общественное мнение. Поэтому лучше проводить его так, чтобы никто не знал об этом. И рассказать о нем только тогда, когда будут убедительные результаты.

Август исчез где-то в глубине склада, его не было видно, слышно было только, как он бродит где-то в темноте.

– У них ничего не получилось,- сказала она.- Они, наверное, думали, что могут помочь, сделать из школы «Мастерскую Солнца», как он говорил. Превратить ее в лабораторию, где больше не существует разницы между больными и нормальными. Вот поэтому вас и приняли. Вот поэтому появилась Хессен и проводилось это бесконечное тестирование. Вот почему они приняли на работу Флаккедама. Чтобы обеспечить безопасность.

Теперь мне были видны его глаза, где-то в темноте они вбирали в себя весь оставшийся в помещении свет, сверкая, словно глаза хищника.

– А как же звездочки Карин Эре? – спросил я.- А все полученные нами удары? А оценки и расписание? Этому-то ведь по-прежнему нет объяснения?

– Да,- сказала она.- За их планом скрывается какой-то другой. А о нем мы ничего не знаем.

– Кто же тогда знает? – спросил Август.

– Кто-то больший, чем они.

Неожиданно он оказался перед ней, я хотел что-то предпринять, но не успел. Для Хумлума это тоже было неожиданностью, он тоже не успел подняться с места.

– Нет ничего выше, чем они,- сказал Август.- Они все рассчитали. Вот почему они должны исчезнуть, любым способом…

Вот в этом-то и состояла его стратегия. Ненависть. Но она должна была быть обращена на кого-нибудь, она не могла существовать просто так, сама по себе. А те, кого ненавидишь, должны были быть ответственными. Иначе они не будут ни в чем виноваты.

– Это не поможет,- сказала она.- За ними стоит нечто большее.

У нее был очень настороженный вид. Не только из-за него, но из-за чего-то другого, чего-то вокруг нас. Она была близка к чему-то важному.

– За ними дыра!

Он прокричал это. Затем обернулся и ладонью разбил стекло в шкафу. Потом прижал ладонь к осколкам стекла, которые остались в раме, и начал поворачивать ее. Только тогда к нему подбежал Хумлум и оттащил его в сторону, потом подоспел я.

Катарина стояла выпрямившись, она не сдвинулась с места. Одной рукой я держал его, другой снял с себя рубашку, оторвал от нее рукав и обвязал ему руку. Потом он отошел от меня.

Он шел вдоль шкафов и смотрел через стекло на вещи на полках, на чучела животных. Ему надо было за что-нибудь держаться, чтобы не упасть.

– Все как дома,- сказал он,- по двенадцать штук всего, со старых времен. И все закрыто, а то испачкается. У кого-нибудь есть покурить?

Я протянул ему пачку – это была его собственная – и спички. Я спрятал их перед тем, как пришли за его вещами, после того как его положили в изолятор.

Он сам зажег сигарету, но потом она выпала у него из рук, он наклонился и поднял ее. Втянул в себя дым и закашлялся.

– Черт побери, как хорошо,- сказал он.

Он держал сигарету перевязанной рукой, повязка была уже мокрой. Когда все устроится, я сделаю ему настоящую повязку и промою рану.

– Теперь ей приходится ездить на автобусе, – сказал он,- это я про маму, хотя она это ненавидит. Стоять там, держась за поручни, к которым прикасались другие люди. Хотя она и в перчатках в сеточку. Когда я вернусь, я куплю ей машину.

Казалось, что он говорит во сне. Катарина отвела его назад к столу и усадила. На лбу у него выступил сильный пот, она одной рукой поддерживала его затылок, ладонью другой руки вытирала пот.

– Никто не имеет права трогать меня,- сказал он.

Но он не стал противиться.


Мы сидели вокруг стола. Август склонился к Катарине. Она не трогала его. Просто придвинулась поближе, чтобы ему было удобнее сидеть.

В темноте были слышны какие-то звуки, я посмотрел на Оскара Хумлума, он покачал головой.

– Еще рано,- сказал он.

Август и Катарина сидели, глядя на меня,- все было в порядке. Они меня не оценивали, не желали, чтобы я сделал что-то большее. Я привел их сюда, и все было так, как и должно было быть.

Я понял, как они по-своему чисты, и неважно, что они до этого сделали. Каждый из них по-своему попытался быть самим собой. Не то что я, который никогда ничего из себя не представлял и поэтому всю свою жизнь пытался стать другим. Чтобы попасть внутрь – в настоящую жизнь.

Я видел, что они и это понимают. Что они это понимают и что все в порядке. Что я, несмотря ни на что, все равно имею для них значение.

И тогда куда-то исчезло время. Я увидел, какой Август маленький, как тот ребенок, который появится у меня позднее, хотя он тогда и был старше. В это мгновение они оба слились в одно целое, он и ребенок, и с тех пор стало невозможно их полностью разделить.

Я протянул руку над столом и погладил его по голове, он позволил мне это сделать, под моей рукой его волосы стали теплыми и совсем мягкими. Скоро он заснул. Катарина смотрела на меня.

Я огляделся.

– Хумлум,- сказал я ей.

Она кивнула, как будто уже знала это.

– «Спасайся сам»,- это было последнее, что он сказал. Он знал, что оба мы не сможем выбраться оттуда. На школе было бы вроде как слишком большое пятно, если бы пришлось выставить нас обоих. Он стоял, держа веревку в руках. Потом он наклонил голову и прислушался к звуку поезда – он не очень хорошо видел. Однажды зимой, в туалете, он рассказал мне, что когда ему было девять лет, он жил в приемной семье на Генфоренингсплас. Его будили в половине четвертого утра и отправляли в прачечную Н. Л. Денс, где все делали вид, что ему четырнадцать лет, чтобы это не считалось детским трудом, и где он возил одежду от стиральной машины к гладильщице. Человек, работавший на стиральной машине, был пьян с раннего утра, и однажды что-то случилось с одним краном, и в глаза Хумлуму попала чистящая жидкость, и тогда его забрали из семьи. Но с тех пор он довольно плохо видел, поэтому он определял поезд по звуку, и сейчас тоже.

– Я останусь здесь,- сказал я.- Если ты никуда не поедешь, я тоже останусь здесь.

Он улыбнулся, он меня не слышал – был уже в другом мире.

Вообще-то он оттолкнулся, как обычно, правильно рассчитав время. Но к концу своего полета он задержался и повис. Это последнее мгновение своей жизни он растянул на такое долгое время, что оно задержало обратный полет, но наконец он, словно маятник, двинулся назад – и тут подошел поезд.

Катарина ничего не сказала, она просто кивнула.

Я не поднимал взгляд на Оскара, это было лишним, мы оба знали, что надо было рассказать ей всю правду.


Август что-то произнес. Из-за температуры это прозвучало так, как будто он находился где-то в дальней комнате.

– Может, бывает так, что ты рождаешься не в той семье,- сказал он.- Может, надо было бы тебе оказаться в другом месте.

Это он сказал, но мы все подумали об этом, все четверо, и Оскар тоже.

– Можно ли изменить то, что было? – спросил он.

Это был такой мирный вопрос. Словно ребенок задает вопрос своей матери, и все-таки скорее на равных. Так она и ответила ему.

– Тогда,- сказала она,- когда это случилось с моими родителями, мне казалось, что никогда не перестанет быть больно. Что радость никогда не вернется. Но теперь стало лучше, теперь она все-таки иногда приходит. Так что в каком-то смысле можно.

– А то, что ты сделал с другими?

На это она ему не ответила. Где-то в темноте залаяла собака.

– Я боюсь собак,- сказал он.

* * *
Мне захотелось почитать им.

В школе «Сухая корка» нам не читали вслух, считалось, что от чтения становятся неженками, в интернате Химмельбьергхус тоже так считали. Но в Общине диаконис нам читали.

Узнав, что такое чтение, я уже не смог забыть о нем. Мне было все равно, что читали: сегодняшнюю проповедь из Христианской газеты по утрам или Библию по вечерам – я так ждал этого. Читала управляющая, сестра Рагна, она стояла с книгой в конце спальни. Это помогало заснуть. Всегда самым трудным было войти в ночь. Когда светло, легче удерживать все на расстоянии. Когда становится темно, все обрушивается на тебя.

Я хотел почитать им вслух. Именно сейчас для Августа наступал самый тяжелый момент дня. И у нас не было для него никаких лекарств. Мне хотелось смягчить его путь в темноту.

У нас был «Мир природы», но читать это было невозможно. И единственное, что пришло мне на ум, была Библия, но это тоже не годилось – слишком уж это было близко к диаконисам и к Билю.

Тогда я решил говорить о том, что приходило на ум.

– Мы возьмем корабль,- сказал я,- достаточно большой, чтобы на нем можно было жить, и поплывем на юг, где становится теплее. На корабле невозможно никого исключить, у тебя всегда есть право быть там, где ты есть, и все всегда вместе. По вечерам мы можем сидеть и слушать, как плещется вода. Когда мне исполнится двадцать один год, мы тебя усыновим.

Может быть, он и не слышал меня, может быть, он спал, как и положено, но Катарина услышала меня.

То, что ты себе представляешь, как правило, не похоже на действительность. Обычно все оказывается хуже. Это мгновение было точно таким, каким я его себе представлял. Я так и представлял себе: семья соберется вместе. Именно вот так.

– Мне жаль, если я сделала вам больно,- сказала она.

– Не думай об этом,- сказал я.- Все ведь кончилось хорошо. Но как насчет твоего отца и матери?- спросил я.- И что же эксперимент?

– Наверное, я думала, что снова смогу увидеть их,- ответила она.- Но это невозможно. Это была лишь фантазия. И все-таки эксперимент заканчивается. Во всяком случае, первая его часть.

Мне не хотелось быть слишком навязчивым, и я не стал спрашивать почему. Но она поняла мой вопрос, хотя он и не был задан. В нашем нынешнем положении не было нужды так много говорить.

– Время – никакой не закон природы,- сказала она.- Оно есть план. Если посмотреть на него внимательно или начать прикасаться к нему, то оно начинает распадаться. Это результат первой части опыта. Этот план не может иметь отношения к Билю. Слишком уж он великий и всеобъемлющий. Вторая часть – это исследование того, что находится за временем. Мы увидели, как его части начинают расходиться. Дальше надо понять, что находится за ним.


Стоило на нее взглянуть, как это становилось ясно – ей обязательно нужно было получить ответ. Это была потребность, с которой она сама ничего не могла поделать. Это я и хотел сказать ей, но не было возможности.

Август сильно дрожал, она сняла с себя свитер и закутала его.

– Если ты сядешь сюда, нам будет легче согреться,- сказала она.

Она обнимала Августа, а я прислонился к ней. Я все-таки сказал ей это, слова получились сами собой, с этим ничего нельзя было поделать, я сказал, что люблю ее. Впервые в жизни я произнес это.

Я понял, что слова эти относятся и к Августу. Что нельзя сказать такое женщине, чтобы это одновременно не касалось и ребенка.

Она ничего не ответила. Но в этом и не было необходимости. Я давал, не требуя ничего взамен.


Мы все втроем, должно быть, спали, когда он заговорил, это по-прежнему звучало как во сне.

– В другой раз,- сказал он,- надо будет побольше их помучить. А то все было так быстро.

Я всегда знал, что он человек конченый.

15

Именно Катарина заметила это, она взяла меня за руку.

– Он исчез,- сказала она.

Туман рассеялся, и от звезд и снега стало светло. Мы пошли по его следам, на снегу были капельки крови. По пути нам попалась его повязка.

В школе нигде не было света, здание было темным, окна – черными. Так все выглядело в те ночи, когда мне не спалось. Он прошел через южный двор вдоль стены. Проник внутрь, выдавив стекло в двери. Мне всегда казалось, что очень неразумно делать щеколду у застекленной двери.

Мы поднялись на шестой этаж. Он оставил дверь открытой и не погасил свет в кабинете, но задернул занавески. Это были темные и плотные занавески – некоторые из тестов, например прогрессивные матрицы Равена, показывали на экране со слайдов.

Сначала было тихо, потом в коридоре послышались их шаги.


Мы почувствовали запах сигары Биля. Потом наступила короткая пауза, а потом появился он сам. Он шел, как будто что-то разыскивая: его голова была у самой земли. Невозможно было представить себе, что он может так низко склониться,- он всегда держался прямо. Он был в халате, правая рука была вытянута назад. Она последней показалась в дверях, за ней появился Август. Он держался за три пальца Биля – они были сломаны.

За Августом появилась жена Биля Астрид, она, как всегда, была похожа на скандинавскую богиню: прямая, с серебристыми волосами и величественная.

Лихорадка покрыла пеленой глаза Августа. Видно было, что он очень напуган. Словно маленький ребенок. Но при этом полон решимости. Он тоже обратился теперь к боли. Чтобы стереть ее с лица земли.

– Хорошо, что вы пришли,- сказал он.

Он сказал это, не узнавая нас. Мы стояли в трех метрах от него. На таком расстоянии он уже больше нас не видел.

Он дал Билю немного поднять голову.

– Пришли мои мама и папа,- сказал он.- Чтобы забрать меня.

Биль не смотрел на нас. Все его внимание было сосредоточено на Августе.

– Ты прекрасно знаешь, что случилось с твоим отцом и матерью,- сказал он.

Август, казалось, даже не пошевелился, но послышался эластичный щелчок, когда один из пальцев Биля сломался в новом месте. Он упал на колени.

Август же был невозмутим.

Левую руку он держал так, как будто что-то в ней прятал. Я немного подвинулся, чтобы лучше видеть, он, должно быть, заметил мое движение, потому что вытянул руку вперед. В руке была зажженная сигара Биля. Кроме этого, двухлитровая бутылка с бензином, по-видимому, он нашел ее на складе. Бутылка была с пробкой, между пробкой и стеклянным горлышком был засунут кусочек его повязки.

– Это как фитиль,- сказал он.- Если я поднесу к ней сигару и разобью бутылку, то мы взлетим на воздух.

Астрид Биль посмотрела на мои босые ноги – я был без носков.

– Я ушибся,- сказал я,- и не могу надеть ботинки. Это больше никогда не повторится.

Они ничего не сказали. Может быть, поскольку синяки свидетельствовали о том, что я говорю правду, может быть, потому что ничего не могли сказать.

– Мы сейчас пойдем,- сказал Август Билю.- Нам надо домой. Но перед тем, как мы пойдем, ты должен сделать признание.

Все молчали.

– Я бы мог остаться дома,- продолжал он.- Нам было хорошо, мы могли бы сидеть по вечерам, как мы только что сидели. Не слишком близко друг к другу, никто ни к кому не лезет, совсем не обязательно приставать друг к другу. И все же вместе, в тишине и покое. Если кто-нибудь хочет порисовать, он просто берет карандаш и бумагу, и никто не возражает. Никто не говорит о твоих оценках. Никого не бьют. И тут тебя притаскивают сюда. По ночам тебя привязывают, днем позади тебя сидит Флаккедам. Расскажи маме, как все может кончиться.

Поскольку Биль стоял на коленях, его лицо было на одном уровне с лицом Августа.

– Мы хотели как лучше,- прошептал он.

Еще один палец хрустнул.

Губы Биля вдруг стали похожи на наждачную бумагу, серые и словно посыпанные сухими крупинками. Он посмотрел Августу в глаза.

– Мы хотели помочь,- сказал он.- Не только детям света. И вас мы хотели увести. Из домов призраков в страну живых. Мы хотели собрать всех в датской школе. И тех, кому очень плохо, но кто имеет право на свет.

Тело Августа теперь сильно дрожало, лицо тоже стало дергаться, казалось, он все время корчит гримасы. Только рука, сжимавшая пальцы Биля, не двигалась. В ней сконцентрировалась вся оставшаяся в нем жизнь.

– А как же тьма внутри людей? – спросила Катарина.

– Свет разгонит ее,- ответил Биль.

Август наклонился к самому его уху. Они походили на двух людей, ведущих доверительную беседу.

– Так много света не может быть,- прошептал он.

Он посмотрел на Катарину. Теперь она стояла в полуметре от него, но было видно, что зрение подводит его. Протянув руку, он коснулся ее. Он дотронулся до нее левой рукой, той, в которой были бутылка и сигара. Тыльной стороной ладони он провел вверх по ее шее и щеке, огонек сигары, дым и бутылка оказались в воздухе на уровне ее глаз. Она не пошевельнулась.

– Скоро все кончится,- сказал он.- И тогда я вернусь к тебе. И мы будем сидеть, как мы сидели раньше. И Питер будет с нами. Он сейчас с тобой?

– Да,- ответила она.

– Можно мне оставить бумагу и карандаши?

– Да,- ответила она.

Его рука скользнула вниз по ее щеке.

– Вы подождете меня здесь? – спросил он.

Она не смогла ответить ему.

– Больше не надо ездить на автобусе,- сказал он.- Я купил тебе машину. Она стоит внизу.

Он повел Биля к двери.

– Август! – крикнула она.

Он остановился.

– У них есть дети,- сказала она.- Он – чей-то отец.

На это он ничего не ответил. Он просто вывел Биля из двери, и они исчезли.


Тогда Астрид Биль повернулась и вышла в коридор. Где-то открылась дверь. Мы услышали, как она зашла в соседнюю комнату. Ту, где висели школьные часы. Наверное, они починили замок. Все звуки были очень хорошо слышны: шарканье ее босых ног по полу, тихий скрип, когда она выдавила стекло. Потом завопила сигнализация.


Это был тот сигнал, который обычно звучал из всех громкоговорителей. Но на этот раз он то включался, то выключался, то включался, то выключался, он был невыносим, мы вышли в коридор, чтобы спрятаться от него, и зашли в учительскую.

Было темно, только свет заснеженного парка, звездного неба и огней Копенгагена проникал в комнату. Мы подошли к окну.

Они приехали довольно быстро. Астрид Биль, должно быть, встретила их в воротах. Когда зажгли прожекторы, она несколько раз мелькнула в их свете, по-прежнему в ночной рубашке.

Они поставили машины полукругом, не выключая фар, и включили прожекторы. Здание склада стало черным центром посреди белого снега. На какое-то время все замерло. Потом подъехали еще машины, внизу на снегу появился Фредхой. Потом все затихло. Очень резкий свет, но ничего больше. Пауза.

Потом появился Биль. Он появился из-за сарая, он был один, но по-прежнему шел сгорбившись. Его халат наполовину сполз с него, он был полураздет. Так он и бежал навстречу прожекторам.

Потом появился огонь. Собственно говоря, даже не взрыв, не что-то резкое, просто все мгновенно загорелось. Сначала вспышка от бутылки Августа, потом взрывная волна, когда на воздух взлетели канистры с бензином для газонокосилок, она сначала выбила окна и двери, затем подняла крышу, так что появился доступ кислорода,- все было кончено за минуту.

Там, где мы стояли, на самом верху, мы конечно же не чувствовали тепла, да и не слышали почти ничего.

И все-таки это не помогло, хотя мы крепко обняли друг друга и закрыли глаза, это не помогло. Свет проник через веки, все продолжалось только мгновение, но все же запечатлелось в мозгу. Во всем теле появилась боль. Как будто этот пожар все-таки добрался сюда и сжег наружный слой кожи, так что мы стали двумя ожоговыми ранами, двумя обгоревшими зародышами, приникшими друг к другу.

Я ничего не хотел видеть. Когда я все-таки открыл глаза, я посмотрел на лицо Катарины. Оно было обращено к окну. Оно было сморщенным, как у ребенка в кувезе. Боль брошенного новорожденного на старческом лице.

Но одновременно даже в тот момент – я это и сейчас помню – где-то в глубине, но все же вполне отчетливо: внимание, желание понять.

III

1

Сначала они перевели меня в Ларе Ольсенс Мине, Энгбэкгор, 2990, Ниво. Там я подготовил первый проект своего сообщения о случившемся.


В Ларе Ольсенс Мине находилось первое в стране закрытое отделение для детей моложе пятнадцати лет: по периметру высокая стена, внутри никаких ручек на дверях, маленькое окошко с решеткой под потолком, привинченные к полу стол и скамья, а чтобы попасть в туалет, надо было вызвать надзирателя, нажав на кнопку.

Для того чтобы поместить туда ребенка, необходимо было получить особое разрешение управления. Сажали туда самое большее на два месяца – таков был закон. Однако в моем случае от правил отступили, поскольку имела место смерть товарища: я просидел шесть месяцев и одиннадцать дней в строгой изоляции. Это не могло на мне не отразиться.

В то время не боялись использовать строгую изоляцию. Считалось, что она имеет могучее воспитательное воздействие, подобно ожиданию перед кабинетом Биля. Представитель управления сказал, что теперь у меня будет достаточно времени для самонаблюдения.

В интернате Химмельбьергхус и в королевском воспитательном доме часто изолировали, запирая в разных местах, в основном в подвалах, но случалось, что и в других местах. В воспитательном доме было установлено наказание за троекратное опоздание: тебя ставили «часовым» в пустом хозяйственном чулане под портретом короля Фредерика и королевы Ингрид. Приходилось стоять с восьми часов утра до шести вечера, но хотя ты и находился в темноте в положении «смирно», это конечно же не могло сравниться с шестью месяцами и одиннадцатью днями.

И все же это можно было выдержать – многим до меня удавалось. Но когда меня перевели в Ларе Ольсенс Мине, я был, по-видимому, сломлен всем тем, что произошло, и тем, что я, привыкнув говорить с Катариной и Августом, был теперь лишен этой возможности.


Если тех, кто тебя слушает и кто является твоими друзьями, все равно должны забрать от тебя, то лучше было бы никогда их не знать.


С тех пор мне бывает трудно выносить закрытые двери и оставаться в комнате с другими людьми. Много лет спустя, после того как меня усыновили и когда я получил образование, окончив университет, я пытался работать: я преподавал на кафедре физкультуры университета в городе Оденсе. Я проработал там полтора года – и больше не смог. Меня то и дело мучил страх, что меня, как тогда, оставят одного: стоило мне оказаться перед двадцатью студентами с грузом ответственности на плечах, как начинало казаться, что сейчас они тебя оставят и запрут за собой дверь и не найдется даже кнопки, чтобы можно было вызвать надзирателя. К тому же я очень боялся опоздать и поэтому приходил за много часов до начала занятий, и все равно страх не покидал меня – через полтора года мне пришлось отказаться от работы.

Если бы меня не ввели в лабораторию, было бы трудно или даже невозможно жить в обществе и найти себе какое-то место в окружающем мире.

Здесь дверь тоже закрыта. Но я заключил договор с ребенком. Нам обоим трудно мириться с закрытыми дверями. Договор состоит в том, что если станет слишком тяжело, разрешается постучать и сказать об этом. И тогда другой откроет дверь в комнату того, кому плохо.


Срок моего пребывания не был определен. И все же я нашел выход – это были книги. Я нашел книги, и с их помощью я подготовил сообщение о случившемся в форме речи. Я знал, что когда-нибудь состоится очная ставка.


Очная ставка была установленной практикой в управлении. Если в учреждении были выявлены случаи насилия или злоупотребления или же имелось подозрение в каком-нибудь другом должностном преступлении и показания взрослых противоречили показаниям детей, тогда устраивали очную ставку – таково было правило.

Таким образом можно было уничтожить все сомнения. Таким образом можно было узнать полную и окончательную правду о том, что произошло. Чтобы выяснить, кого надо привлечь к ответственности, и чтобы виновные понесли наказание.

Думая об этом, я и готовил свою речь. Я представлял себе, что она будет обращена к Билю, Фредхою и Карин Эре, и к представителям управления, и к Катарине.

Я представлял себе, что каким-то образом и Август тоже будет там. Хотя это и была безумная мысль.

В качестве оправдания я просто хочу указать на то, в каких условиях проходила моя работа. Я более уже не отличал день от ночи.


Теперь, спустя столько времени, становится ясно, что мы действительно почти обо всем догадались.

У них был грандиозный план. Собрать всех детей в датской школе, и дефективных, и правонарушителей, и тупых – всех, вплоть до слабоумных. Частная школа Биля должна была стать моделью этого объединения. Школа должна была стать лабораторией, мастерской для изучения того, как должно происходить объединение. Того, какие меры безопасности, психологическая помощь, дополнительные занятия потребуются.

Жесткими и надежными рамками для проведения этого эксперимента должны были стать школьный порядок и точность.


За последние несколько лет мне постепенно удалось найти большинство документов тех лет. Некоторые из них находятся в Управлении общеобразовательных школ, некоторые в Педагогическом институте, в Фонде помощи детям-сиротам королевы Каролины Амалии и в Высшей педагогической школе на Эмдрупвай.

В них говорится о том, что с 1964 по 1974 год осуществлялось пятьдесят четыре крупных эксперимента по интеграции больных учеников в датскую школу. Пятьдесят четыре.

Но даже сегодня, на расстоянии, эксперимент в школе Биля кажется чем-то особенным.

* * *
Когда я читаю их ходатайства тех лет о финансировании и поддержке проекта, я их не понимаю.

Они – словно воспоминания Биля. Такие текучие. Полные самых хороших побуждений. И тем не менее как будто без всякой связи с тем, что действительно происходило. Словно прекрасная фантастическая теория о времени, детях и единении.

И полностью оторванными от этой теории оказались их поступки.


Меня удивило, как легко было получить доступ к архивам. Встретили меня очень любезно. Когда-то они делали все, чтобы сохранить происходящее в тайне. В то время царило замалчивание, секретность – один из основополагающих принципов школы. А теперь как будто уже пропала всякая необходимость защищать какие-либо сведения.

Возможно, большинство думает как Оскар или Август, которые приходят ко мне в лабораторию и говорят, что я должен бросить эту работу, потому что семидесятые – это так давно. Все прошло, и уже слишком поздно.

Часто я так и думал: все прошло, и слишком поздно.


Когда приходят такие мысли, я знаю, что размышляю как взрослый. Стать взрослым – это значит забыть, а потом и отказаться от того, что было важно, когда ты был ребенком. И тогда я против этого выдвинул свои возражения.

Хотя все действительно прошло, и слишком поздно, и вообще совсем не так уж значительно, все-таки это твоя жизнь. И с тех самых пор все в жизни было связано с этим.

* * *
Но это вовсе не было незначительным. С тех пор я в этом убедился.

Их план касался всей вселенной, в этом я уверен. А такой план нельзя обойти молчанием.

В своих ходатайствах они говорят только о помощи уголовникам, детям с задержкой развития и дефективным – именно так они и писали, и в обоснованиях для получения субсидий были те же слова. Но в мыслях или где-то в подсознании, в качестве дальней цели, у них был весь мир. «Мы работаем ради величия грядущих времен»,- писал Биль. Они чувствовали, что время работает на них, что они занимаются тем, что получит дальнейшее распространение и вдохновит сначала всю школьную систему, а затем и всю страну. Когда надо было давать объяснения, они называли только отдельные группы детей. Но целью их была вселенная.

Биль, Фредхой, Карин Эре, Баунсбак-Коль, инспектор Министерства образования теолог Оге Хордруп, Хессен, Флаккедам, представители управления. Все они были уверены в том, что защищают вечные ценности. Они прямо этого не говорили, может быть, они даже так и не думали. Но где-то в глубине их души и среди них жила абсолютная, безграничная уверенность в том, что они правы и что их идеи и представления о будущих поколениях детей, которые становятся взрослыми, станут всем известны и распространятся по всей стране, и даже за ее пределы, возможно, даже среди мавров. Что когда-нибудь, не в таком уж бесконечно далеком будущем, можно будет заставить всех уважать их идеалы о прилежании и точности, и тогда во вселенной начнется безоблачное сосуществование всех живых существ.

Я знаю, что именно эту цель они преследовали. Нельзя сказать, чтобы это была обыкновенная цель. Ее следует назвать колоссальной.

Об этой цели и было мое сообщение.


Разрешение пользоваться бумагой и карандашом противоречило местным правилам, а также воспитательному воздействию изоляции. Поэтому то, к чему я пришел, я вынужден был доверить своей памяти.


Однако мне разрешили читать книги. На их чтении я и построил свое сообщение. Оно было тщательно продумано, с вступлением, основной частью и заключением, и когда настал тот день, я вошел в помещение и произнес его ясно и отчетливо, оно стало последним словом – после него уже не о чем было говорить.


Это неправда. Я вижу, что написал эти слова. Но это ложь.Когда пришла очная ставка, я ничего не сказал о своих размышлениях, ни единого слова.

Никакой речи не было. Когда я просидел в Ларе Ольсенс Мине в течение нескольких недель, у меня больше уже не было никакой памяти, в которой можно было бы ее хранить. Все превратилось в сплошной хаос.

К тому же у меня был рецидив, я ударил санитара, а потом врача, который к тому же был женщиной,- мне нечего сказать в свою защиту. В течение последних месяцев меня по ночам привязывали к кровати и давали мне лекарство, строго говоря, все было так, как если бы я перешел в категорию слабоумных.

Все это давным-давно закончилось. Нет никакого смысла вспоминать об этом.

Но до того, как это случилось, я начал читать. Про книги действительно все правда.

* * *
К закрытому отделению был прикреплен психиатр, он был врачом-консультантом и проводил исследования связи между ощущением времени у детей и уровнем их интеллекта, в том числе и за границей. Он рассказал, что дети в Гане, где живут мавры, даже если они, как и я, учатся в шестом или седьмом классе, не могут сказать, сколько времени продолжалась поездка на автобусе – десять минут или шесть часов.

Он предложил, чтобы мне разрешили читать, хотя это, строго говоря, противоречило лечению. Это произошло, когда я заявил, что хотел бы почитать о времени.


Когда Катарина рассказала, что ее родители разговаривали о времени, тогда я интуитивно понял, что о нем должны существовать книги, что о нем кто-то мог написать.

В Ларе Ольсенс Мине я увидел и впервые прочитал такие книги – мне их дал врач-консультант: Э. Дж. Бикерман «Хронология Древнего мира», Уитроу «Натурфилософия времени», а также «Справочник по истории измерения времени» в трех томах.

Читая их, я тогда не понимал ни единого слова.

И все же чтение меня воодушевило. Можно кое-что извлечь из книг, даже если не понимаешь, о чем читаешь.

Это было в первые недели моего пребывания там. Когда я работал над речью и чувствовал, что работа движется.


Мысль о речи мне подала Катарина. Хотя она была далеко, все же она была вместе со мной.

Она могла оказаться передо мной, даже если я не закрывал глаза. Ее кожа была такой белой, почти прозрачной, свитер был велик ей, это был свитер ее отца, который повесился, волосы ее прятались под воротником. Она заманила Баунсбак-Коля в школу и заставила его выйти из себя. И она говорила с ним. С Билем и Фредхоем она тоже могла сама заговорить.


Говорить нелегко. Всю свою жизнь ты слушал или делал вид, что слушал, живое слово проникало в тебя, но по собственной воле ты никогда не открывал рот. Если ты и заговаривал, то только после того, как поднял руку и тебя спросили, и то, что ты произносил, было точным, правильным и не вызывало никаких сомнений.

С той речью, которую я готовил, все было наоборот: она была полна неуверенности, и меня никто о ней не просил.

Через несколько недель мне пришлось сдаться, я так никогда ее и не произнес. Когда настала очная ставка, я ничего не сказал.

С тех самых пор я молчал.


Это благодаря ребенку я понял, что еще не слишком поздно.

Она родилась в ноябре 1990 года. В августе 1991 года я начал ряд опытов в лаборатории. Теперь, когда они приближаются к завершению, идет июль 1993 года.

То есть ей не было еще и года, когда все началось. Теперь, когда все заканчивается, ей больше двух с половиной лет.

Я начал читать ей рукопись вслух, когда ей было полтора года. От остального мира я держал все в полной тайне. Но ей я показал рукопись. После обеда, когда мы оставались одни, я доставал бумаги и читал ей короткие отрывки. Однажды она сказала, что мне надо написать сообщение – ту незаконченную речь.

Я понимаю, что это утверждение вызовет недоверие, скажут, что она ведь совсем маленький ребенок и то, что я говорю, почти безумие.

Но именно она предложила это.

Предлагать можно по-разному, ведь это не обязательно должно быть выражено словами. Можно тихо сидеть и слушать, показывая тем самым другому, что все так и есть, как он говорит, и никто его не осудит. Что ты его друг, что бы там ни произошло.


Однажды она указала мне на то, что еще не поздно, все они еще живы, поезд еще не ушел.

Я понял ее сразу же. Биль, Карин Эре и все остальные, кто тогда присутствовал, они еще существуют, еще не поздно поговорить с ними.


До того, как она указала мне на это, я, должно быть, думал, что все уже позади. Про Фредхоя я знал, что с ним случился удар. Но о других я тоже решил не думать. Это казалось непреодолимой задачей – все было так давно. Когда у нас была возможность что-то сделать, что-то сказать им, только у Катарины хватило смелости, а теперь уже ничего не вернуть. В лаборатории я, возможно, могу показать бледное отражение того, что произошло. Но на протяжении двадцати двух лет, которые отделяют меня от того времени, я не мог говорить.

На это ребенок возразил, что все они еще живы. Каждый из шестнадцати человек, присутствовавших на очной ставке управления, еще жив, за исключением Фредхоя,- вот что она сказала.

Что с прошлым еще не покончено. И что оно еще живо.

И тогда я написал это.

2

В Дании есть две библиотеки, где собрано большое количество книг о школьном образовании: библиотека в Высшей педагогической школе на Эмдрупвай и библиотека в Датском педагогическом институте. Эти библиотеки я посещал несколько раз.

Я искал книги по истории преподавания, я хотел посмотреть, что в них написано о времени.

Мне почти ничего не удалось найти. Почти ничего. «Pedagogikens historia, Education and Society in Modern Europe, Histoire mondiale de l'education, Schule und Gesellschaft», «Школа в Дании» – и почти ничего о времени. А если что-нибудь и есть, то это образцы перепечатанных из учебников прошлого столетия расписаний занятий, они похожи на нынешние, к тому же к ним не дается никаких комментариев. В книгах об истории школы время не играет особенной роли, можно сказать, что оно там вовсе отсутствует.


В тысяча девятьсот шестьдесят шестом году в Нью-Йорке при Академии наук было создано общество изучения времени, оно получило название «International Society for the Study of Time». Общество провело свое первое заседание в Математическом исследовательском институте в маленьком городке Обервольфахе, в Шварцвальде – Черном лесу, Западная Германия, в сентябре 1969 года. Г. Й. Уитроу стал президентом. Й. Т. Фрейзер – секретарем, большинство знаменитых теоретиков времени являются членами общества.

В отношении этих людей нет сомнения – все они находятся «внутри». Это доктора наук и ученые, которые без всяких проблем окончили школу, выросли и вылетели в широкий мир.

Можно поразмышлять о том, почему Международное общество изучения времени создается в середине шестидесятых. И о том, что они проводят свой первый конгресс в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году – в тот год, когда Билем написаны первые ходатайства в Министерство образования.

Но что совершенно определенно можно сказать – так это то, что члены этого общества сами всегда были очень прилежными и точными людьми.

Я не хочу ни о ком говорить ничего дурного. Но я сомневаюсь, что эти люди могут обладать большими знаниями о времени. Или, может быть, у них о нем есть лишь какие-то отдельные, определенные представления.

Мне как-то не верится, что кто-нибудь из членов этого общества переболел временем.

Но похоже, что о времени узнаешь больше всего, когда натыкаешься на него. Если ты был болен и находился на границе.


Ученые, занимающиеся временем, в редких случаях бывают единодушны. Однако все они сходятся в том, что существует два представления о ходе времени: все находится в непрерывном необратимом изменении, и все остается неизменным.

Это представляет собой всеобъемлющее противоречие. Линейное и движущееся по кругу время.


Линейное время можно представить себе в виде бесконечно большого лезвия ножа, которое рассекает вселенную, одновременно соскребая часть ее и унося с собой. Позади него – бесконечно широкая полоса прошлого, впереди – будущее, на самом лезвии находится то настоящее, в котором мы живем.


Циклическое время предполагает, что мир остается более или менее тем же самым. Что изменения вокруг нас являются повторениями или приводят к повторениям.

Эти два представления о времени почти безраздельно царят в истории вплоть до нашего столетия, в котором видоизмененная модель линейного времени признана специалистами правильной.


Сколько существует письменность, столько и существуют оба эти представления. Хотя, пожалуй, теория линейного времени неотчетливо просматривается в глубине веков.

В глубине веков оказываются древние египтяне. Биль рассказывал об этой культуре на уроке всемирной истории, вскоре после того, как я появился в школе. Он рассказывал, что она была жестокой, но величественной и что она подобно Римской империи и городу-государству Афины развалилась, когда стала чрезмерно изнеженной.

Это относилось также и к культурам Месопотамии, о которых Биль рассказывал, что они сменили египетскую, но теперь уже на более высокой ступени,- культуры сменяли друг друга, словно дети, которые каждый год переходят в следующий класс.

Из рассказов Биля обо всех этих культурах, а также о буддизме и даосизме, становилось ясно, что они являются предшествующими нашему времени стадиями развития.

Ученые до сих пор так считают. От «Справочника по истории измерения времени», вышедшего на рубеже веков до книги Уитроу «Время в истории» 1988 года, четко проводится мысль, что современные представления о времени значительно превосходят представления древних. Что история представлений о времени похожа на растение, которое медленно подрастало и только в этом столетии зацвело. Или на прирастающую функцию, у которой только сейчас начинается экспоненциальный рост.

У специалистов есть много различных представлений о времени. Но в отношении состояния своей собственной дисциплины они едины. Оно представляет собой триумфальное линейное шествие к настоящему времени и созданию Международного общества изучения времени.


Мне кажется, что в основе почти всех написанных о времени книг лежит глубокое убеждение в том, что время – линейно. Что оно идет, а затем безвозвратно исчезает.

Это касается даже Бертрана Рассела и Бергсона, которые предложили множество других способов представить время; можно заметить, что они делали это исключительно чтобы поддразнить читателя, это было чем-то вроде шахматной партии. Они хотели заставить своих коллег играть как можно лучше. Но у них самих никогда не было сомнений. И у Эйнштейна: в его изогнутом пространстве-времени не существует одного времени, а лишь текучее разнообразие времени во вселенной, и все же он пишет, что время в одном отдельном месте линейно.


Может быть, они ошибаются. Не хочу сказать о них ничего плохого, но, может быть, они ошибаются.

Попробую объяснить, что я имею в виду. Но чтобы объяснить это, я должен сначала рассказать, что я вкладываю в понятия линейного и циклического времени.


В жизни каждого человека есть линейные черты. Все мы рождаемся, растем, живем и в конце концов уничтожаемся. Конечно, все это происходит по-разному: кто-то обитает в землянках, а кто-то в детских домах или в Академии наук в Нью-Йорке. Но для каждого из нас рождение, смерть и рост – исключительные события, они бывают только однажды и не могут повториться, во всяком случае, как правило, не повторяются – их время линейно. Как будто ты движешься по прямой линии: каждая точка на ней – это точка, в которой ты никогда ранее не бывал и которая никогда больше не встретится на твоем пути.

Одновременно с этим жизнь полна повторений. Каждый день я сажусь работать в лаборатории – это условие проведения эксперимента. Если я хочу когда-нибудь довести его до конца, необходимо повторить его множество раз. Можно сказать, что время вокруг лаборатории циклично.

Или возьмем, к примеру, человеческое тело: каждое мгновение какая-то его часть умирает, и одновременно оно поддерживает и воссоздает самое себя. Каждую секунду оно обеспечивает бесконечную регулярность дыхания и биения пульса, которая при этом тем не менее может меняться, расти и достигать кульминации в минуты страха, паники и экстаза, а потом опять приходить в равновесие. И которая иногда, поблизости от женщины и ребенка, или после работы в лаборатории, или по другим причинам, в какие-то короткие мгновения может превратиться в полностью гармоничные циклы – постоянное, математически точное колебание.

В жизни каждого человека, на всех возможных уровнях, непрерывно присутствуют как циклические, так и линейные черты, как неразличимые повторения, так и уникальные одиночные события.


Существует одна логическая несообразность.

Все книги об истории времени сходятся в том, что линейное время победило вместе с христианством. Во всяком случае, начиная с Августина существует уверенность, что Христос умер раз и навсегда, именно здесь и сейчас мы должны раскаяться, других возможностей не будет – время идет по прямой, и оно необратимо.

Однако только Кант впервые задает вопрос о том, как был создан Млечный Путь. Лишь в тысяча восемьсот двадцать третьем году статья, в которой высказывается мысль о том, что вселенная не статична, была воспринята всерьез. Хотя победило линейное время, но похоже, что главную роль играет именно циклическое.

Возможно, это противоречие объясняется тем, что специалисты по истории времени пишут о других специалистах по истории времени. В ученом мире европейского средневековья, где большинство теорий существуют бок о бок в неприкосновенности с семнадцатого по восемнадцатый век, время линейно.

Тогда как все остальные жили в мире, который по большому счету был неизменен.


После этого все произошло менее чем за двести лет. В тысяча восемьсот шестьдесят пятом году Рудольф Клаусиус предложил слово «энтропия» в качестве естественнонаучного определения того, что время линейно, невозвратимо, необратимо, что ничто не может стать таким, каким оно было.


В биологии до этого времени также было известно только то, что живые существа постоянно воспроизводят себя,- что природа циклична. Книга Дарвина о происхождении видов, о выживании наиболее приспособленных решительно порвала со старым представлением: после Дарвина биологическое время стало линейным.

Поскольку именно дарвинизм стал той наукой, которая повела виды дальше по пути развития все более сложных организмов, микромутаций, которые далее распространялись при помощи обычного размножения. Мир двигался вперед благодаря неординарному, исключительному – микромутациям.

Будничные заботы, рождение детей, их кормление и воспитание – это просто обыденный возобновляемый процесс, тягловый скот для более совершенных мутантов.


Во многих смыслах все словно обрушилось. Современная биология была вынуждена по-новому взглянуть на значение процесса обучения: она более не может объяснять все или хотя бы большую часть явлений исключительно мутациями. И вся физика как будто разваливается: каждая новая теория существует теперь менее чем два года. Когда я стал работать в университете Оденсе, большинство считали, что теория о суперструнах сможет дать окончательное объяснение загадке вселенной. Полтора года спустя, когда я вынужден был оставить работу, эта теория окончательно вышла из моды и на три четверти была забыта, а сегодня Хокинг пишет о ней в «Кратком обзоре истории вселенной» как о маленьком эпизоде в истории физики.


То есть теории живут все меньше и меньше, и большинство из них умирают, так и не достигнув зрелости.

Однако это не касается линейного времени. За сто пятьдесят лет оно заполнило все. И по-прежнему сейчас, когда я пишу эти строчки, кажется, что нет ничего другого, кроме него.


Время в школе Биля было абсолютно линейным.

Это почти невозможно объяснить. Поскольку при этом все дни были одинаковы. Каждый школьный день был похож на другие дни: когда оглядываешься назад, память не может отделить один день от другого.

За исключением последних месяцев, после того, как я встретил Катарину и Августа, и до того момента, когда нас разлучили навсегда,- то время я никогда не забуду.

Все остальные дни были похожи друг на друга. Строго говоря, дни, проведенные в школе, совсем не отличались от проведенных мною в изоляции. Если не считать того, что в изоляции мне не с кем было говорить и действительность поэтому стала распадаться на части.

А в остальном никакой разницы не было. Дни тянулись бесконечной серой линией. Они проплывали мимо тебя, эти дни, самого тебя держали на месте, ты неподвижно стоял, наблюдая, как они проплывают мимо,- и ничего нельзя было поделать.

Где-то в глубине души, возможно, было ощущение, что все могло быть иначе. Что совсем не обязательно все должно быть таким тяжелым, серым и однообразным. Но не было никакого выхода. Пока я не встретил Катарину. Но потом все рухнуло.

* * *
Если все дни были похожи друг на друга, если они все повторялись и повторялись и были распланированы на десять лет вперед, то почему же казалось, что время идет, что оно линейно, что время, проводимое в школе,- это своего рода отсчет времени в обратном порядке, что время – это поезд, на котором тебе надо было во что бы то ни стало удержаться?

Мне кажется, что причиной этого была постоянная необходимость достижения успехов. Иначе это объяснить невозможно.


Ведь только внешне один день был похож на другой. По сути своей они должны были быть разными. Это лишь казалось, что все время повторялись одни и те же предметы, одни и те же классы, одни и те же учителя, одни и те же ученики. На самом деле требовалось, чтобы ты каждый день менялся. Каждый день надо было становиться лучше, надо было развиваться; множество повторений в жизни школы существовало только для того, чтобы на одном и том же фоне можно было показать, что ты стал лучше.

Наверное, именно поэтому так важны были цифры. Наверное, именно поэтому Биль так скрупулезно перечислял достижения в своих воспоминаниях, и поэтому существовали оценки, и расписания, и вечные личные дела, и описание прошлого учеников и уровня их знаний, и того, как много раз они опоздали. Школа, по их представлениям, была божественным облагораживающим механизмом. Цифры были свидетельством и подтверждением того, что все получается и что этот механизм работает.

Я знаю, что мне никого не заставить понять это. Объяснить, как наша жизнь тогда была полностью пронизана временем. Даже те, кто в этом участвовал, даже Биль и Карин Эре и все вы, о ком я думаю, даже вы будете это отрицать.

Мне кажется, что мы были у последней черты. Мне кажется, что мы в отношении времени зашли так далеко, насколько это возможно. Нас так крепко держали, как только можно держать посредством часов. На самом деле – так крепко, что если ты не был достаточно толстокожим, то мог совсем или частично разрушиться.

Я чувствовал, что время текло в наших жилах, как кровь.

А если ты заболевал, то ты ломался под гнетом времени, и тогда начиналась болезнь крови.

Порой, когда я не сплю по ночам, когда просто прислушиваюсь к дыханию женщины и ребенка, меня охватывает страх. Я боюсь, что в мире все могло остаться неизменным, что хватка времени не ослабевает.

Надеюсь, что я ошибаюсь. Это мое самое большое желание. Быть в этом полностью неправым.


Я знаю, что были также и другие школы. Но, по-видимому, нигде не было школ с таким представлением о мире, как в школе Биля.

В других местах, в других странах детей держали хваткой времени, какое-то время удерживая их. Но тех детей, которые не смогли это выдержать, или тех, чьи родители не имели средств,- от таких со временем отказывались и детей отпускали.

Но Биль ни от кого не хотел отказываться, в этом была особенность, может быть свойственная только Дании. Они даже думать не хотели о том, что некоторые ученики пребывали в темноте. Они вообще не хотели знать о темноте, все во вселенной должно было быть светом. Ножом света они хотели отчистить темноту добела.

Кажется, что эта мысль почти безумна.

3

Мне постепенно в течение недели снижали дозу лекарства. Гораздо труднее выходить из лекарства, чем входить в него, в общей сложности я не спал и восьми часов за эти семь дней.

Приехавший за мной представитель управления взял с собой полицейского и наблюдателя из Совета по делам детей и молодежи. В этом не было необходимости, но они не знали, в каком я был состоянии, они чувствовали себя неуверенно, поэтому на меня надели наручники.

Все происходило в самой школе: управление всегда проводило очную ставку таким образом – как можно ближе к месту совершения преступления.

Им пришлось занять один из классов, чтобы все могли поместиться. Кроме Биля, Карин Эре и Фредхоя и представителей Министерства образования присутствовал Стуус, в качестве председателя учительского совета, а также два представителя родительского комитета, выпускник теологического факультета Оге Хордруп, Хессен, Флаккедам, мой опекун из Совета по вопросам охраны детства Йоханна Буль, городской врач, Астрид Биль и женщина, которой я прежде не видел, но которая, по-видимому, была юридическим представителем Управления по делам детей и молодежи; всего я насчитал шестнадцать человек плюс Катарина, я, наблюдатель из Совета по делам детей и молодежи и полицейский. Объявили, что начальник Копенгагенского отдела образования Баунсбак-Коль, который также должен был присутствовать, сообщил, что, к сожалению, приехать не сможет.

Столы были поставлены так, что с обеих сторон кафедры ими было огорожено небольшое пространство, одно из которых предназначалось Катарине, а другое мне. Биль, Карин Эре и Фредхой сидели у самой стены, представители управления сидели у окна спиной к свету. Через некоторое время после начала в дверь очень тихо вошел Хумлум и пробрался на задний ряд.

Говорили в основном представители управления, они сказали, что это не судебное заседание и не допрос, это всего лишь неформальное слушание с целью окончательного прояснения некоторых спорных вопросов.

Затем они в общих чертах рассказали о том, что всему предшествовало,- нам это было хорошо известно: попытка интеграции дефективных детей в обычную школу, теперь, после всего того, что произошло, об этом было рассказано, но все сведения по-прежнему не подлежат разглашению. Последнее было обращено к нам с Катариной. В классе царила ожесточенная и гнетущая атмосфера, особенно чувствовалось напряжение между школьными учителями и представителями управления. Я так никогда и не узнал, что предшествовало очной ставке. Но возникало ощущение, что произошла какая-то катастрофа – Сумерки Богов.

Сначала, сказали они, им бы хотелось узнать поподробнее о том, что такое Питер – это они говорили обо мне – все время повторял, когда его расспрашивали во время профилактического заключения: что мы проводили какой-то эксперимент? Как насчет этого? Что я имел в виду?

Я не помнил, чтобы меня расспрашивали, я и по сей день не могу этого вспомнить, наверное, это было после первых трех недель в изоляции, так что я ничего не мог им ответить. К тому же меня все время бросало в жар, и у меня были спазмы после того, как мне прекратили колоть лекарство. Я стоял скрестив руки, чтобы не трястись, и все же стол, на который я опирался, качался, да и не привык я быть перед таким количеством людей, они это поняли и оставили меня в покое.

Потом они обратились к Катарине. Трудно было представить, что она может быть еще бледнее, но тем не менее это было так, ей было трудно говорить. Мы не видели друг друга шесть месяцев и одиннадцать дней, и все-таки я знал ее так, как будто мы были неразлучны, как будто мы были связаны через время и пространство. Как будто мы были близнецами, двумя еще не рожденными близнецами, неразлучными в утробе матери.

Видно было, что она не осуждает меня за то, что я проговорился им об эксперименте, она понимала, что я побывал в изоляции и был вытеснен из времени и действительности, она не могла сказать ничего плохого обо мне, и мы по-прежнему были друзьями. Хотя она хранила полное молчание в течение шести месяцев, а я некоторым образом предал наше единение. Все это мне стало ясно, когда я посмотрел на нее, еще до того, как она ответила им.

– Я обнаружила, что должны существовать разные виды времени,- сказала она.- Когда умерли мои родители, я это поняла. Питер тоже заметил это, мы изучали другие виды времени.

Стало совсем тихо, и долгое время никто ничего не говорил, в этой тишине они пришли к окончательному выводу о том, что их подозрения не были безосновательны. Что все мы были не в своем уме, в том числе и она.

Она это почувствовала.

– Давайте поскорее покончим с этим,- произнесла она.

Это звучало как разрешение. Вот какой она была. Даже среди этих людей и даже в такое мгновение она могла давать разрешение.

После ее слов все в классе почувствовали облегчение. Не было больше никаких неясностей. Все сомнения исчезли. Она позволила им перестать сомневаться. Мы все были не в себе: Август, Катарина и я,- это и было объяснением. Невменяемые.


Сомнения всегда считались наихудшим из всего.

– Самое отвратительное,- говорил Биль,- это когда ребенок лжет или что-то скрывает.

То есть когда что-нибудь скрывается, что-то не выяснено. Это было хуже всего.

Именно это я пытался объяснить Катарине в ту ночь, когда мы сидели на ее кровати. Что вся школа была словно большой механизм уничтожения всех сомнений.

Как и их эксперимент. Они захотели поднять непонятных им темных и сомнительных детей вверх, к свету.


Позднее я узнал, что это касалось не только Биля. И не только нашего детства, не только начала семидесятых годов. Теперь я думаю, что так считало большинство тех или все те, кто писал о времени между Августином и Ньютоном.

Они испытывали отвращение к сомнению.

В «Исповеди» Августин пишет, что время бежит само по себе, независимо от человека, и вместе с тем он говорит, что оно связано с человеческим восприятием. Здесь наблюдается некое противоречие, но он не приводит никаких разъяснений, похоже, что Августин вполне терпимо относится к тому, что там и сям возникает некоторая неопределенность.

В начале своей книги «Математические принципы натуральной философии» тысячу двести лет спустя Ньютон пишет, что «абсолютно правильное и математическое время течет в соответствии со своей собственной природой, равномерно и без всякой связи с чем-нибудь внешним».

В этом высказывании нет никаких сомнений. На самом деле во всей книге «Математические принципы натуральной философии» нет никаких сомнений ни в чем.

В промежутке времени от Августина до Ньютона случилось то, что человека удалили из времени. Теперь оно идет независимо от того, измеряет его человек или нет,- оно стало объективным. То есть свободным от неуверенности человека.


Но в результате происходит почти разложение. Ньютон был последним, кто всерьез мог верить во время вне связи с человеком. Вне связи с предметами. Да и вне связи со вселенной.


Измерение линейного времени начинает развиваться в Европе на самом деле всего лишь 300 лет тому назад, все остальное было лишь подходом к теме. Оно появляется, когда общество начинает изменяться так быстро, что уже более нельзя узнать каждый новый день, поскольку он теперь сильно отличается от предыдущего. Измерение времени возникает вместе с усложнением устройства общества, оно появляется вместе с развитием коммуникаций, почты, денежной системы, торговли, с возникновением железных дорог.

Этому существуют разные объяснения. Говорят, что время появилось одновременно с тем, как буржуазия вместе с наукой захотели освободиться от аристократии и религии.

Так, естественно, оно и должно было быть, это, по-видимому, является самой важной частью истины. Какой бы она ни была. Но, похоже, существует еще кое-что.

Когда читаешь Ньютона – не столько даже «Математические принципы натуральной философии», поскольку в этой книге он настолько далеко убрал человека, что самого его, писателя, уже почти там нет, как будто книга возникла оттого, что объективные законы природы сами себя записали, сколько когда читаешь его письма,- то думаешь, как же он похож на Биля. Одинаковая строгость, их стремление уничтожить все сомнения, их безжалостность. Как будто они представляют собой одного и того же человека, одного и то же директора школы на протяжении трехсот лет. Словно время не имело никакого особенного значения.

Должно быть нечто более глубокое и более подробное, чем историческое объяснение. Похоже, что существует нечто общее у всех этих представителей западной культуры: ученых, философов и людей, обладающих властью и знанием. Похоже, что никто из них не выносил темноты, не хотел мириться с сомнениями и неопределенностью. Даже внутри себя не мог терпеть неразрешенных противоречий. И тогда они попытались ликвидировать их.

Но это не может не привести к катастрофе.


Нам говорили, что в школе мы можем считать Карин Эре, которая была нашим классным руководителем, нашей матерью, а Биля – нашим отцом.

Наверное, поэтому управление обратилось с просьбой именно к ней. Они попросили ее изложить, что думает школа о характере наших с Катариной отношений, об Августе никто не упомянул, но было ясно, куда они клонят: они думали, что мы каким-то образом втянули его во все это.

Карин Эре составила список тех фактов, которые им были известны, это было перечисление всех тех случаев, когда нас видели вместе, с того первого раза, когда нас застали в библиотеке во время уроков, до того дня, когда мы пытались обменяться не имеющими к нам никакого отношения сведениями во время богослужения в церкви, и, наконец, той ночью, когда погиб Август, нас застали в учительской, когда мы стояли тесно прижавшись друг к другу.

Слова «тесно прижавшись друг к другу» она никак не прокомментировала. Но голос ее изменился, когда она это произнесла. Не было сомнений в том, что это очень серьезное обстоятельство.

Им так много было известно. Где и когда мы встречались друг с другом. Время и места. Но о самом важном они ничего не знали.

От управления было два представителя, мужчина и женщина, женщина спросила, что мы можем на это сказать. Она обратилась к Катарине, но заговорил я. Я обратился к Билю.

– Что случилось с Августом? – спросил я.

Они попытались остановить меня, но я не смотрел на них, я едва мог удерживать внимание на Биле, вынести присутствие такого количество людей можно было, только представив себе туннель: у одного его конца находился я сам, Биль стоял у другого,- кроме этого, не существовало ничего.

– Как вам удалось выбраться? – спросил я.

Он ответил что-то, что мне было больно слышать, я хотел было подойти к нему, но что-то мне мешало, это был полицейский за моей спиной, я совсем позабыл о нем, я попытался объяснить ему, что мне надо освободить руки, чтобы кое-что показать. Я показал в воздухе, как одна рука крепко держит другую.

– Он держал вас вот так – тут никак не освободиться,- сказал я.

Август сломал ему пальцы, это слишком большая боль, чтобы можно было освободиться, они меня не понимали. Только Биль понял.

– Он отпустил меня,- ответил он.

– Как вы вышли?

– Через дверь.

– Внутри была задвижка.

Он замолчал и посмотрел на свои руки. С двумя его пальцами что-то все еще было не в порядке, обручальное кольцо было на другой руке, суставы пальцев стали узловатыми.

Казалось, он плохо помнит, что было. Может быть, ему необходимо было забыть. Воспоминание же осталось на его руках. Когда он поднял взгляд, его лицо было совершенно незащищенным, таким его раньше никто не видел. Как будто он был удивлен и потрясен вопросом. А теперь и тем, что вынужден мне отвечать.

– Он открыл ее мне,- сказал он.- Наверное, он раскаялся.

Я спросил его о том, что было очень близко ему самому, и он ответил. Это был единственный раз за всю жизнь.

– Он не сгорел заживо,- сказала Катарина.

Как только она сказала это, я подумал, что вот теперь она начнет все то же, что она говорила о своих родителях. Что она все-таки оказалась недостаточно толстокожей и теперь вот не выдержала.

– Я говорила с врачом,- сказала она,- На внутренней стороне трахеи были пузырьки.

Теперь в комнате было три туннеля. Между нею, Билем и мной. Все остальные были вне игры.

– Он мог бы бросить ее на вас,- сказала она Билю,- бутылку. Но он отпустил вас и открыл дверь. Потом он бросил бутылку в комнату. А затем сам шагнул в огонь. И стал вдыхать пламя, пузырьки закрыли его трахею, и он задохнулся.

Все сидели в полной тишине. Но думаю, они ничего не понимали.

– Время для него как будто пошло назад. Или как будто прошлое вернулось. Он снова мог бы сделать это. Убить кого-нибудь.

Она показала на Биля.

– Но он не сделал этого. Он отпустил вас. А потом уничтожил самого себя. Как будто у него появилась еще одна возможность.

4

Якоб фон Юкскюль – трудное имя. Однако писать его приятно – я пишу от руки, очень медленно.

У меня есть его фотография, это фотография из газеты, лицо у него немного тяжеловатое и очень серьезное, но все же оно кажется добрым.


Биль окончил университет по специальности биология, однако он никогда не упоминал Якоба фон Юкскюля, думаю, что он никогда о нем не слышал.

Юкскюль был профессором биологии в Германии. В 20-х и 30-х годах он писал книги и статьи о восприятии окружающего мира живыми существами, в первую очередь об их восприятии времени и пространства.

* * *
По сравнению с другими книгами, через которые мне в моей жизни пришлось продираться, читать то, что он написал, совсем нетрудно. Он всегда старался писать очень понятно. И ему нечего было скрывать, а если он в чем-нибудь и сомневался, то говорил об этом без обиняков.

И при этом в нем чувствуется какая-то скромность. Он настолько скромен, что утверждает, будто созданное им не очень отличается от того, что до него сделали другие. В предисловии к своей книге «Теоретическая биология» он писал, что продолжает идти тем путем, который предложили Гельмгольц и Кант. Они утверждали, что невозможно воспринимать окружающую нас действительность – или самих себя – иначе как через посредство органов чувств. А органы чувств не являются пассивными получателями информации о действительности, они обрабатывают ее, то, что мы воспринимаем, подвергнуто значительной обработке. Таким образом, совершенно бессмысленно говорить об объективной действительности вне нас самих, такой действительности мы не знаем. Мы знаем отредактированную копию. Биология может заниматься изучением того, как структурирован аппарат наших чувств, каким именно образом он редактирует. И тем, как сознание других живых существ работает по сравнению с нашим собственным.

Когда я впервые прочитал это, я подумал о том, что Юкскюль, должно быть, натолкнулся на то же, на что и мы: Катарина, Август и я,- только конечно же он все делал лучше и разумнее.

Сначала мы обнаружили, что существует какой-то план, потом мы разгадали его,- и сразу после этого все рухнуло.

План Биля и Фредхоя, который конечно же был тайным, но тем не менее вполне продуманным: они рассказывают о нем в своих ходатайствах, его можно было изложить,- это был план великой интеграции, план уничтожения тьмы.

Но этот план преследовал и другую цель, большую, о которой им было неведомо.

Об этой цели мы их никогда не спрашивали, даже Катарина не спрашивала их. Но если бы мы спросили, то они бы ответили, что вне школы, вне их плана было время. Был Бог.

Они считали, что за пределами школы было реальное существование.

Это не могло быть правдой, и мы уже тогда об этом догадывались. Конечной их целью являлось то, что находилось вне школы, вне их плана, в первую очередь – время, которое, как мы чувствовали, плывет вокруг нас, пронизывая все насквозь. И в достижении этой более крупной цели, в осуществлении этого плана мы все были соучастниками. Совершенно необъяснимым образом мы все трудились над созданием и сохранением школьного времени.

Об этом и написал Якоб Юкскюль, в свойственной ему скромной манере, в середине 20-х годов. Мы не просто предоставлены времени. В каком-то смысле время – это то, в создании чего мы непрерывно участвуем.

Словно в создании произведения искусства.


Если действительно дело обстоит так, то важно, чтобы люди иногда заходили в лабораторию и ставили какие-то иные вопросы, а не те, что обычно задаются. Если мы все участвуем в поддержании времени, то, значит, у каждого есть свое место, тогда не надо торопиться, тогда даже такой незначительный эксперимент, как этот, может дать прикоснуться к времени так, что оно изменится.

* * *
Как же время превратилось в колючую проволоку? Если мы сами соучастники, почему тогда оно сомкнулось вокруг нас?

Этому у Юкскюля объяснения нет, да и никто не мог бы его потребовать. Он писал о том, что, по его мнению, составляло отдельные кирпичики восприятия времени: такт, ритм,- и о взаимоотношении между мышечным движением и ощущением времени. В изучении этого он видел свою задачу, над этим он и работал в лаборатории. Уже читая первые страницы, понимаешь, что он сделал все возможное.


И тем не менее трудно всегда и во всем с ним соглашаться. Слишком уж одиноки люди в окружающем его мире.

Когда обнаруживаешь, что не существует никакого объективного внешнего мира, что ты знаком только с отфильтрованным и обработанным воспроизведением, то нельзя не задуматься о том, что в этом случае остальные люди не что иное, как обработанная тень, а значит, получается, что каждый человек словно заточен внутри себя и изолирован своим собственным ненадежным аппаратом чувств. А от этого лишь шаг до мысли, что человек на самом деле одинок. Что мир состоит из разделенных сознаний, изолированных в своей чувственной иллюзии, плавающих в пустоте, лишенной каких-либо свойств.

Он нигде этого прямо не говорит, но мысль эта лежит на поверхности. Мысль, что на самом деле человек одинок.


Когда я был изолирован от других людей, находясь в Ларе Ольсенс Мине в течение трех недель, то мир перестал существовать; в конце концов почти не осталось и внутренней действительности. Если человека полностью изолировать, то он перестает существовать.

Значит, на самом деле нельзя быть одиноким. На самом деле человек должен быть с другими людьми. Если человек остался совсем, совсем один,- он погиб.


Шведский профессор, специалист в области социальной психологии Йохан Асплунд в своей книге «Время, пространство, индивид, коллектив» и во многих других работах предложил рассматривать время как нечто, что люди совместно сохраняют. Подобно тому, как Юкскюль пытался найти основополагающие правила для осознания мира каждым отдельным человеком, так и Асплунд стремился описать правила для совместного осознания – для общения. При этом так, как никто никогда до него не делал. И в некоторой степени так же осторожно и скромно, как и Юкскюль.

В его книгах речь идет об общности. Однако сами они также во многом одиноки.


Йохан Асплунд и Якоб фон Юкскюль. Читаешь их книги, и возникает ощущение, как будто друг протягивает тебе руку, хотя ты никогда не сможешь встретиться с ними. Они знали нечто особенное о времени, возможно, они сами были больны. Они знали, что существуют границы того, насколько жестко можно удерживать человека, и что если перейти эти границы, то он сломается.


Юкскюль и Асплунд: Время не есть нечто текущее независимо от отдельного человека и от человеческой общности. Оно, кроме этого, формируется и сохраняется при помощи человеческого общения, и оно связано с органами чувств.


Когда прозвенел звонок, женщина из управления встала и посмотрела на часы.

– Думаю, мы приближаемся к концу,- сказала она.

Приближаемся к концу. Это прозвучало так многозначительно. Она имела в виду, что теперь стало ясно, что все мы, не только Август, но и мы с Катариной были невменяемыми. Что совершенно бесполезно продолжать тратить на это время. Что они уже прошли ту часть пути, которую собирались пройти. Что они уже достаточно наказали Биля и школу, закрыв весь проект.

Кроме этого, она имела в виду, что пришло время заканчивать. Прозвенел звонок. Как сигнал к тому, что очная ставка подходит к концу.

Все встали: Биль, Фредхой, и Карин Эре, и все остальные, даже взрослые люди, которые тридцать лет назад закончили школу,- это было рефлекторное движение. В тот момент, когда раздался звонок, время начало течь. Оно многое унесет с собой в пространство.

Навстречу этому потоку двинулась Катарина, слегка наклонив голову. Они не пытались задержать ее, но приостановились. Она подошла и встала прямо передо мной.

Я думал, она скажет что-нибудь об эксперименте, что он всегда будет продолжаться, что он никогда не прекратится, и тогда бы я кивнул.

Но она не об этом хотела сказать.

– Меня отправляют в Сваррё,- сказала она.- Всего на несколько месяцев. Я оставлю тебе свой адрес.

Если у тебя никогда не было своего дома и если тебя с кем-то разлучали, то тогда ты как будто переставал существовать: даже в такой маленькой стране, как Дания, найти друг друга было невозможно,- я так часто раньше с этим сталкивался, и она это знала.

Она посмотрела на меня, ее лицо исказилось. Это была любовь, я не мог этого вынести.

– Я обязательно приеду,- сказал я, зная, что это неправда. Она тоже знала это.

Если бы только мы могли быть с ней вдвоем. Но всегда были мы и Август, а теперь он был уничтожен; это чувствовалось как потеря собственного ребенка, я больше ее никогда не увижу.

Если у тебя все равно должны отнимать людей, то лучше было бы никогда не любить их.

– Попробуй не забывать про боль,- сказала она.- И свет внимания.

Никто ее не тронул. Но течение времени подхватило ее и унесло прочь.

5

Что это значит – предать ребенка?

В последние годы, пока я писал все это, Принстонский университет, где когда-то работал Эйнштейн, начал публикацию его собрания сочинений. В первом томе опубликована переписка с Миленой Марич, его первой женой.

В ноябре 1901 года, когда они состояли в гражданском браке, у них родилась дочь, Лизерл. Спустя восемь месяцев они отдали ее на воспитание, как полагают, в одну венгерскую семью. Очевидно, потому, что она мешала устройству Эйнштейна на работу и его карьере. В это время Милена Марич снова была беременна. Все держалось в тайне, позднее никто не смогнайти следов Лизерл, а о ее существовании известно только из этих писем.

Большинство писем Эйнштейна этого времени, в том числе и те, где он справляется о дочери, построены по одной схеме. Сначала несколько строк с вопросами о матери и ребенке, затем он сразу же переходит к рассказу о том, что его действительно занимает, в эти годы это в основном проблемы термодинамики,- те, что вскоре приведут к созданию специальной теории относительности, опубликованной в 1905 году, в которой он излагает первую часть своих взглядов на время.

Он развелся с Миленой Марич в 1919 году, у них был сын. Их разрыв длился до конца двадцатых годов, потом они возобновили дружеские отношения. Сохранилось несколько сотен писем, написанных ими друг другу в течение последующих двадцати лет.

В этих письмах ни разу, даже между строк, не упоминается дочь, отданная на воспитание в другую семью.

Что заставляет людей покидать ребенка? И какое значение для них в будущем приобретает тот факт, что они это сделали?


Когда к Эйнштейну приходит мировая слава и журналисты задают ему вопросы о том, как он рос, он сам несколько раз использует выражение «труп моего детства» – «The corpse of my childhood».

Он утверждает, что имеет в виду тот суровый, ограниченный консерватизм, который его окружал.

Из его писем Милене Марич становится ясно, что его научные теории разрабатываются в знак протеста против этого консерватизма, с которым он столкнулся и в швейцарской политехнической школе.

Сам он позднее говорил, что теория относительности и рассмотрение времени и пространства были для него еще и бунтом против авторитетов, которые мешают мыслить. Из его писем становится ясно, что его космология развивалась и как политический поступок, и как психологический протест.

Как и стратегия выживания. Кто-то ел лягушек, другие разрабатывали в лаборатории теорию о пространстве.

Эта ограниченность, против которой он протестовал в своей работе, эти предрассудки стали в то же время тем, что заставило его и Милену Марич отказаться от их восьмимесячной дочери.

«The corpse of my childhood».


Двадцать лет я специально старался не думать о Катарине, если же мысль о ней все-таки возникала, я уходил от нее. Именно ребенок попросил меня больше не делать этого. Это случилось осенью девяносто первого года, когда я всего несколько месяцев работал над этой книгой. Она вошла ко мне в лабораторию.

– Тебе надо навестить Катарину,- сказала она.

Не прямо – словами, но тем не менее настойчиво.


Она, этот ребенок, очень мало думает о прошлом и почти никогда о будущем, ее внимание сосредоточено на пространстве, предметах и людях, которые в настоящий момент находятся вокруг нее. Это заставляет тебя по-новому взглянуть на самого себя.

Если бы жить таким образом и, подобно ей, никогда не задумываться о будущем, то было бы трудно делать то, что от тебя требуется, было бы трудно справляться с практическими задачами. Особенно потому, что вокруг тебя все планируется, возможно, не на десять лет вперед, как в школе Биля, но все же на долгое время.

Но если ты очень боишься будущего или если мыслями ты постоянно возвращаешься к тем катастрофам, которые уже позади, то тогда теряешь силы. Если такое случается, то я просто сижу, глядя на нее; она зовет меня из настоящего времени, но я не могу ей помочь, меня увлекло назад к прошлому и сожалениям или вперед к страху перед будущим,- я нахожусь в другом времени, и, находясь в нем, я не представляю для нее никакой ценности.

Но тем не менее она смогла помочь мне. Я посмотрел на нее, понаблюдал за тем, как она играет, я пытаюсь научиться поступать как она или хотя бы отчасти так же.

Она обратила мое внимание на то, что мне надо навестить Катарину. Что когда так долго борешься с прошлым, стараясь удержать его на расстоянии, это совершенно изматывает.


И все-таки я подождал несколько месяцев. Была зима, когда я отправился в Сваррё. Вокруг здания была колючая проволока, у входа был шлагбаум с охраной – внутрь меня не пропустили. Вахтер поговорил по телефону с канцелярией. Все сотрудники с тех пор сменились, сказал он, никто ничего не помнит.

Когда я собирался уходить, он сказал, что старый управляющий живет в деревушке неподалеку от школы.


У него был маленький домик, темный, словно он спрятался в тени дома для психически больных детей, хотя тот и находился в километре отсюда и его не было видно. Почему они остались здесь жить? Он сидел в кресле, покуривая трубку, его жена молча стояла за его спиной, в прихожей я снял обувь и остался в одних носках. Они не предложили мне сесть.

– Вы родственник? – спросил он.

– Я учился вместе с ней в школе.

– Нам запрещено разглашать какие-либо сведения,- заявил он.

– Она получила наследство. Суд по вопросам раздела имущества объявил награду в тысячу крон тому, кто поможет найти ее.

Каким-то образом они умудрялись без слов общаться друг с другом, при этом он даже не оборачивался к ней. Потом он напрягся, чтобы вспомнить. Так много лет и так много детей, каждый год и каждый ребенок были почти на одно лицо. И все-таки он постарался. Постарался приложить усилия и заслужить благодарность.

– Ее выписали и отправили отсюда в семьдесят втором, это точно, у нас до этого три месяца было закрытое отделение. Это было после несчастного случая. Нас заставили принять и мальчиков, до этого у нас были только девочки. Ее изнасиловали и чуть не задушили.

Я выложил деньги на низком столике для карточной игры, покрытом зеленым сукном.

– Куда она уехала?

– Со временем все забываешь,- сказал он,- ну, вышла отсюда.

– Куда?

Вопрос смутил его.

– Ну, отсюда. На свободу.

* * *
По пути к двери Биль остановился передо мной. Он хотел что-то сказать, но не мог. Он, за которым утвердилась слава блестящего оратора.

Думаю, что он впервые по-настоящему посмотрел на меня. До этого момента он видел во мне серую тень в потоке учеников. Теперь он посмотрел на меня как на личность. Его привычное самообладание было нарушено – на лице отражалось то, что он видел. Жалкий, условно пригодный, закоренелый преступник. И все-таки человек.


Наверное, я ошибаюсь. Но казалось, что он хочет меня о чем-то попросить.

Прощение всегда считалось важным для школы словом. Оно было важным словом для Грундтвига, важным для Биля. Если ученики совершали проступок, то он либо наказывал их, либо оставлял все как есть. Но в обоих случаях целью было прощение.

Но прощение всегда исходило от них: от Бога через них и далее к нам. Сами они чувствовали, что время на их стороне, что сами они не только уже давным-давно прощены, но и избраны.

И все же казалось, что именно об этом он и просил меня – о прощении. Хотя, наверное, я ошибся.

6

В течение двадцати лет я избегал встречи с Катариной. Когда я наконец попытался ее найти по настоятельной просьбе ребенка, оказалось, что она исчезла, не оставив адреса.

Однако я не сдаюсь. Я знаю, что она где-то есть. Она прочитает это и сможет понять все глубже, чем какое-нибудь другое живое существо. Она прочитает это, и ей станет ясно, что никогда с тех самых времен, когда все это произошло, я не прекращал прикасаться ко времени и наблюдать за тем, как оно изменяется.

И тогда она навестит меня. Она познакомится с женщиной и ребенком, и они ей понравятся. Если у нее нет семьи, мы скажем ей, что она может жить с нами сколько угодно – отсюда никого не могут прогнать. Сумерки Богов закончились.

А потом я покажу ей лабораторию.


Сумерки Богов. Нам рассказывали о них в школе, нам говорили, что это было завершение всего. Конец света, полное уничтожение.

Когда я стал взрослым, я сам прочитал об этом и обнаружил, что они ошибались. Все-таки после этого была жизнь.

Об этом написано в прорицании Вёльвы, в Старшей Эдде. Там написано, что боги лежали на солнце в траве и играли в игру, фигурки в этой игре были из золота,- это было прекрасно. Потом началась война между светом и тьмой, катастрофа, полное уничтожение.

Но после всего этого боги снова лежали, как и прежде, в солнечном свете и играли золотыми фигурками.

Как будто смерть, война и поражение все-таки не оказались завершением, а стали лишь новым началом. Словно время для богов было одним долгим повторением.

Словно после Сумерек Богов появился еще один шанс.


Получить еще один шанс.

Ребенок – это мой шанс, третий шанс. Когда она смотрит на меня подолгу и пристально, не осуждая, то кажется, что она взрослый человек, а я ребенок и что она заверяет меня в том, что ничего дурного со мной не случится. Или же что я взрослый, а она – это я сам в детстве, но это детство защищено родителями, как ты сам никогда не был защищен, или нет,- это невозможно объяснить, но она мой третий шанс.

Первый мой шанс появился, когда Карен и Эрик Хёг нашли меня и усыновили в 1973 году в Сандбьерггорде, когда мне было пятнадцать лет, за что я вечно буду им благодарен. Если бы этого не случилось, меня бы уже не существовало.

Вторым моим шансом стала женщина.

Эта лаборатория мой четвертый шанс.

Когда у тебя появляется еще один шанс, то время поворачивает вспять и снова возвращается прошлое. Тогда ты еще раз переживаешь то, что когда-то привело к катастрофе. Но на этот раз у тебя есть надежда.


– Далеко позади ты помнишь равнину,- сказала она.- Это до того, как время вошло в твою жизнь, то есть ты жил вне времени, как маленькие дети.

Она сказала это по телефону, когда нас полностью разлучили.

Далеко позади я помню Общину диаконис. Сад, душевые, чтение сегодняшней проповеди из Христианской газеты. Эти воспоминания не расположены в каком-то определенном порядке, они находятся на вневременной равнине моего детства. С тех пор я начал тонуть, погружаться вниз, может быть, мне суждено было тонуть, может быть, это был скрытый дарвинизм.

Были небольшие движения вверх – мне удалось попасть в «Сухую корку», а потом в школу Биля. Но по большому счету я постепенно опускался вниз.

Так продолжалось, пока Катарину, Августа и меня не свели вместе в пространстве. С тех самых пор я никогда полностью не терял мужества.


Я вернулся в Ларе Ольсенс Мине вскоре после очной ставки, там были обеспокоены; если бы у меня были на это силы, я бы успокоил их. Я просто перезимовал, мне надо было спрятаться где-нибудь в укромном месте. В «Сухой корке» Оскар Хумлум прятал своих лягушек, на съедании которых он должен был зарабатывать деньги, в ящик для овощей, под луком-пореем, чтобы их не нашли кухарки, там они лежали при температуре чуть выше нуля и не умирали, а погружались в глубокий, неподвижный зимний сон – они ждали света. Если взять их и положить на руку, то они начинали тянуться к теплу и приходили в себя.


Катарина, Август и я – мы встретились, и после этого на всю жизнь уже стало невозможным полностью сдаться. Я размышлял о том, почему же так произошло.

Мне кажется, что дело в любви. Если ты однажды встретил ее, то ты больше уже не утонешь. Ты всегда будешь стремиться вверх, к свету.


Дважды я видел Биля на улице, оказалось, что Копенгаген – маленький город.

Он поседел, стал серым, словно камень, но по-прежнему ходит бодро и целеустремленно, однако, кажется, стал плохо видеть.

В голову приходит мысль, что в старости он стал пародией на теорию Юкскюля: одинокий человек, спрятанный за ненадежным аппаратом чувств, в нереальном мире.

Когда я закончу, я дам ему прочитать это. Я найду его, встану перед ним и дам ему это.

– Тогда я не произнес ни слова. Теперь я говорю это.


Существует промежуток времени – такой большой, что естественные науки не могут представить себе большего, это 2 х 1017 секунды, то время, что необходимо лучу света для преодоления расстояния, равного предполагаемому радиусу вселенной, этот отрезок времени называется космический хронон.

Существует отрезок времени столь малый, что невозможно представить меньший, он представляет собой нижнюю границу для приписывания смысла закономерным процессам, это 10-23 секунды, это называется атомарный хронон.

Считается, что существует также верхний и нижний ментальный хронон – граница того, насколько малый или большой промежуток времени может охватить сознание.

Если человек здоров, то это не имеет особого значения, тогда он без всяких проблем делит время с другими людьми.

Но если человек заболевает и теряется ощущение времени, то человек наталкивается на ментальный хронон.

Когда Биль наносил удар, сильно – и одновременно расчетливо и бесчувственно, то возникала совсем короткая пауза. Она была слишком короткой, чтобы ее можно было заметить, она была менее одного ментального хронона, она наступала – и заканчивалась, и оставались только следы ее. Смутный страх, который был непонятен.

Но если ты был болен, то ты замечал это мгновение, то, чем мы обладали,- это как раз болезненно преувеличенная чувствительность к совсем малым промежуткам времени, и тогда ты замечал бесконечное количество сложных движений власти этого мгновения, и видно было, что во всех тех, кто присутствовал, оставался тонкий, вечный след страха и что это было связано с познанием времени.

7

Юкскюль сказал, что, строго говоря, человек не лучше паука.

Паук плохо видит и слышит, и его обоняние тоже не очень совершенно, то есть его мир ограничен его органами чувств. Но у него есть паутина, при помощи которой он продлил действие своих органов чувств на большое расстояние. Он очень хорошо чувствует: по любому движению в сети он может определить, на каком расстоянии находится добыча и какова ее величина.

По утрам в Общине диаконис, когда удавалось прокрасться в сад до того, как проснутся другие, и пока еще даже монахини спали, на кустах можно было увидеть паутину. На нитях висели капельки росы, в которых играло солнце. Если потрогать паутину, пусть даже очень осторожно, то паук не выходил. Хотелось его выманить, но его чувствительность была гораздо выше твоей собственной. Он понимал, что ты был слишком велик и могущественен. Хотя ты и был совсем мал.

Строго говоря, человек не лучше того паука, по словам Юкскюля.


В диаметре большая паутина составляла сантиметров семьдесят пять. Плюс нити, ведущие к стволам деревьев, за которые они были закреплены. Мы решили, что ни в коем случае не будем трогать паутину,- это было законом среди детей, паутина была такая большая, а паук таким маленьким, и мы знали, сколько трудов ему стоило сплести ее.

Сестра Рагна, в обязанности которой входил уход за садом, сметала ее метлой. Когда она занималась этим, все замолкали, воцарялась такая гробовая тишина, что она всегда останавливалась и оглядывалась по сторонам. Она ничего не могла поняты целая толпа детей – и вдруг все неожиданно замирали.

В эти мгновения над ней нависала смертельная опасность. Только некоторые детали: разница в ее весе и нашем, то, что из канцелярии на втором этаже был хорошо виден сад,- мешали нам уничтожить ее.

Всякий раз паутина была такой совершенной, такой регулярной и все же одновременно нерегулярной. Каждый раз совершенно такой же и все же другой. До бесконечности.

И почти никогда она не превышала семидесяти пяти сантиметров.


При помощи своей паутины паук не мог почувствовать весь мир. Он чувствовал только ту его часть, которую могла поймать паутина. Направление, расстояние, возможно, примерный вес добычи, возможно, ее объем. Но наверняка не более того.

Сродни этому естественные науки и их близнец индустриальная технология. Физика протягивает свои паутинки во вселенную или внутрь вещества, считая, что постоянно обнаруживает более значительные фрагменты действительности.

Возникает опасение, что это ошибочное заключение,- Юкскюль был близок к такой мысли. Если паук сделает паутину еще больших размеров, больше тех семидесяти пяти сантиметров, он по-прежнему будет чувствовать только то, что позволяет почувствовать его природа и природа его паутины. Он не найдет новой реальности. Он просто обнаружит большее количество того, что ему уже заранее известно. О том, что находится вне этого: цветах, птицах, запахах, кротах, людях, монахинях, Боге, тригонометрических функциях, измерении времени, самом времени,- он по-прежнему будет пребывать в полном неведении.

Это первое, что мне хотелось бы сказать.


Второе заключается в следующем. Не исключено, что можно сказать это сильнее, чем Юкскюль. Возможно, пауки в приютском саду были умнее человека. Потому что они никогда не плели паутину более определенного размера.

Что бы случилось, если бы они сделали это? Если бы паутина простиралась в бесконечность, далеко за пределы органов чувств человека и в его глубины, подобно тому, как технология распространила свои датчики?


А тогда бы случилось то, что паук очень скоро был бы физически не в состоянии подобраться ко всему тому, что попалось в паутину. И если бы паутина распространялась все дальше и дальше, то паук стал бы получать сигналы из дальних краев, где в другом климате проживают другие насекомые, не похожие на привычных ему. При этом количество сигналов значительно превышало бы то, на которое он может отреагировать. Тогда чудовищно большая сеть и то, что она принесла бы с собой, вступили бы в конфликт с сутью паука, с его природой.

Кроме этого, паутина начала бы изменять мир вокруг себя. Возможно, она стала бы слишком тяжелой, возможно, она в конце концов обрушилась бы на землю и своим падением увлекла бы за собой большие деревья. Возможно, она погубила бы вместе с собой и паука.

Это то второе, о чем я хотел сказать: исследование мира человеком, его паутина, меняет также и этот мир. Когда по ночам мне не спится, я сажусь и смотрю на женщину и ребенка и чувствую страх – я знаю, что паутина протянута слишком далеко от органов чувств. Теперь она доходит до черных дыр и звездных туманностей, проникает в глубь вещества до элементарных частиц, которые становятся все меньше, она обнаруживает какие-то факты, которые находят отражение в повседневной жизни, превращаясь в холодильники, учебники, цезиевые часы, подводные лодки, компьютеры, двигатели машин, атомные бомбы и приводя к постоянному увеличению скорости жизни.

В 1873 году, когда Сэндфорд Флеминг из компании «Канадские железные дороги» на международной конференции предложил «универсальное мировое время» для всего земного шара, в Америке существовало семьдесят пять местных стандартов времени. В 1893 году американский вариант инициативы Флеминга стал законом в Германии. Вскоре после наступления нового столетия большая часть Европы присоединилась к среднему гринвичскому времени.

Над всем миром растянули время как некий инструмент. А в воспитание детей школа ввела точность и аккуратность. И зашла при этом так далеко, что достигли границы того, что может вытерпеть человек. Той границы, у которой паутина начинает падать под своим собственным весом. Чтобы увлечь за собой паука.

Мы никогда не рвали и не портили паутину в Общине диаконис. Мы смотрели на нее, понимая, что она выражает некое равновесие. Паук сделал то, что он мог сделать. Паутина была хороша сама по себе.


Знал ли паук, что такое время?

Когда сестра Рагна сметала паутину, долгое время на том же месте не создавалась новая. Казалось, что паук чувствует прошлое. Животные, очевидно, чувствуют его, они ведь примерно помнят, что происходило, и извлекают из этого уроки. И они могут предвидеть, что произойдет в ближайшее время. Они знают, что события могут следовать одно за другим. Они, должно быть, имеют представление о последовательности.

Но ведь это не время. Время – это когда замечаешь, что за теми изменениями, которые являются выражением времени, имеется некая общность.


Когда мы говорим «время», мне кажется, мы вкладываем в это слово двоякий смысл. Мы имеем в виду изменения. И мы имеем в виду нечто неизменное. Мы имеем в виду нечто, что движется. Но на неподвижной основе. И наоборот.

Животные могут замечать изменения. Но чувство времени состоит из двойного ощущения неизменности и изменений. Оно может быть свойственно только тем, кто может выразить его. Это может быть сделано только посредством языка, а только у человека есть язык.

Ощущение времени и язык неразрывно связаны.

* * *
Если мы говорим, что «время прошло», значит, что-то изменилось, хотя бы положение стрелок на часах, иначе мы бы не смогли заметить эту перемену. Одновременно что-то осталось самим собой, хотя бы само время, иначе мы бы не могли опознать новую ситуацию как нечто выросшее из исходной позиции. Слово «время» представляет собой единство движения и неизменности.


В жизни каждого человека есть нечто значительное. Независимо от того, на что он годится. Значительное – это природа человека, против нее можно совершить насилие, но если количество этого насилия превышает какой-то предел, человек уничтожается.

Кажется, естественные науки почувствовали, что человеческая природа – это нечто, в чем человек заточён. Это все равно что сидеть под надзором по красным документам. И тогда они попытались надавить на природу, словно для того, чтобы освободить человека. Ничего хорошего из этого не вышло.

В школе Биля надо было сидеть за партой пять-шесть часов в день, не считая обязательного приготовления уроков, пять дней в неделю плюс воскресенье для интернатских учеников, более сорока недель в год в течение десяти лет. При этом постоянно надо было стараться быть точным и аккуратным, чтобы совершенствоваться.

Я считаю, что это было против детской природы.


По утрам над детским домом могла появиться пелена тумана – белый дым, поднимавшийся от земли. Там, где он встречался с солнечными лучами на паутине, повисали капельки росы. Крупные, с кривыми и перевернутыми отражениями белых нитей и туманной травы, и твоего собственного лица. Как будто в пространстве между влагой земли и огнем неба рождались маленькие вселенные в форме земного шара. И где-то в этой изогнутой безмолвной красоте зеркального мира можно было узнать самого себя благодаря остриженной под машинку голове.

Паутина, свет, роса – все это вместе было частью окружавшего паука мира и частью его природы. Но ни в коем случае не ограничением, не изоляцией – так мы тогда не думали, так я потом никогда не думал. Природа – это не смирительная рубашка, которую надо порвать. Природа – это дар Божий, возможность роста, которая дарована всему живущему.

Словно направляющая линия для всей твоей жизни.


Для Платона Бог был математиком, и для Кеплера тоже, так же считали Биль и Фредхой. Я думаю, что не случайно самыми важными для них предметами были биология и математика. Тот замысел, который был выше их, тот замысел, который вел их и школу, заставил их как можно больше приблизить свою собственную судьбу к Богу.

Математика – это своего рода язык. Единственное во вселенной, что не знает границ.

Психология и биология вынуждены были признать, что существует граница того, какие условия жизни способны вынести живые существа. Что существует предел тому, сколько дисциплины, насколько тяжелую работу, насколько жесткие рамки могут выдержать дети.

Даже у физики есть границы. Космический и атомарный хронон. Верхняя и нижняя границы.

Но математика безгранична. Для нее не существует нижних и верхних границ, есть только бесконечность. Возможно, она сама по себе, как они говорят, ни плоха ни хороша. Но там, где мы сталкивались с ней как с формой проявления времени, в виде цифр, которыми измеряются успехи и прогресс, в качестве аргумента того, что абсолютная истина возможна,- там она не была человечна. Там она была противоестественна.


Фредхой и Биль никогда не говорили этого прямо, но теперь я точно знаю, что они думали. Или, может быть, не думали, а чувствовали. Что представляла собой та космология, на которой основывались все их действия. Они считали, что вначале Бог создал небо и землю как сырой материал, словно это группа учеников, поступивших в первый класс, определенных и предназначенных для обработки и облагораживания. Словно прямой путь, по которому должно проходить облагораживание, Бог создал линейное время. А в качестве инструмента для измерения того, насколько продвинулся процесс облагораживания, он создал математику и физику.


Я подумал вот о чем: а что, если Бог вообще не был математиком? А что, если он работал, как Катарина, Август и я, не формулируя особенно четко ни вопросы, ни ответы? А что, если его результат не был абсолютным, а лишь приблизительным? Возможно, приблизительным равновесием. Не чем-то, что должно улучшаться и совершенствоваться, а тем, что оказалось в более или менее готовом виде и в некотором равновесии. Как два дерева, и солнце, и пар от земли, среди которых единственное, что от тебя требуется,- это закрепить свою паутину так хорошо, как ты только можешь, и этого будет достаточно, большего от тебя не потребуется. А если чему-то суждено измениться, то оно изменится почти что само по себе, не надо будет выбиваться из сил, можно просто оставаться верным своей природе, и тогда это случится. А что, если в этом и состоит замысел?


Август, Оскар Хумлум и Катарина навестили меня.

Можно появиться и сделать так, чтобы тебя услышали разными способами,- не обязательно приходить самому.

Вот теперь я расскажу. Расскажу, что сам я думаю о времени.


Чтобы почувствовать время и говорить о нем, надо заметить какое-то изменение. И надо заметить, что в этом изменении и за ним скрывается нечто, что имело место и раньше. Понимание времени – это необъяснимое объединение в сознании изменения и неизменности.

В жизни человека, твоей и моей, существуют линейные отрезки времени, у которых могут быть, а могут и не быть начало и конец. Состояния и эпохи, которые возникают закономерно или неожиданно, а затем проходят и больше никогда не возвращаются.

Но случаются и повторения, циклы: сопротивление и удача, надежда и отчаяние, любовь и отказ, которые постоянно возникают, и умирают, и снова возвращаются.

И существуют провалы, прекращение времени. И существуют ускорения времени. И неожиданные задержки времени.

Существует чрезвычайно сильное стремление находящихся вместе людей создавать общее время.

И существуют все мыслимые комбинации, смешанные формы и переходные состояния между ними. И проблесками случаются ощущения вечности.


Когда я долгое время находился в изоляции, или когда я перестал говорить, или чувствовал, как меня слегка задевает поезд, или лежал в ожидании Вальсанга, или сидел рядом с Катариной, или держал Августа за руку, то время постепенно замирало, словно угасающий звук. Когда я уходил от мира внутрь себя самого, или в смерть, или в полное отрешение, или в экстаз, или в тишину лаборатории, то время отступало. Тогда приближалась вечность.


Время неразрывно связано с языком, с органами чувств и с общностью людей. Время возникает, когда сознание встречает мир в нормальной жизни.

Не противореча никому, я хочу возразить Ньютону, который считал, что время во вселенной бежит независимо от человека, и Канту, который полагал, что время – это нечто рожденное вместе с сознанием. Я думаю, что время – это возможность, заложенная во всех людях во все времена, но необходимо изучение этой возможности, чтобы она могла раскрыться, и то, какие образы она примет, зависит от характера этого изучения и окружения человека.

Время – это поле языка, красок, запахов, ощущений тела и звуков, поле, в котором человек живет вместе с миром, инструмент для упорядочения и понимания мира, одна из причин того, что удается выжить.

Но если время начинает слишком стеснять, то тогда это приводит к его собственному уничтожению.

* * *
Время – это не иллюзия. Но и не единственная реальность. Оно – возможная и широко распространенная форма соединения сознания и окружающего мира. Но не единственно возможная. Если тобою движет любопытство или если ты болен и не можешь выжить другим образом, ты можешь зайти в лабораторию и прикоснуться к времени. И тогда оно изменится.


Можно было застыть, погрузившись в себя, перед капелькой росы, и время останавливалось. Можно было ждать, как твою голову окунут в унитаз, и время шло быстро и все же недостаточно быстро. Можно было вспоминать то, что случилось в прошлом году, так, как будто это происходит сейчас, и страшиться чего-нибудь, происшедшего вчера, как будто это происходит в настоящий момент. И можно было поехать вместе с Оскаром Хумлумом на выходные в колонию для умственно отсталых детей в Хёве, потому что они не знали, что с нами делать, и были только он и я, никто не следил за нами, мы могли купаться, и вдруг оказалось, что два дня прошли, – куда они делись?

Проблема возникает, только когда язык, общество, развитие, естественные науки, школа и мы сами требуем выбора, требуем только одной истины. Последние триста лет весь ход развития требовал линейного времени.


Линейное время неизбежно, оно один из тех способов, при помощи которых фиксируется прошлое, словно точки на прямой линии, битва при Пуатье, чума 1347 года, открытие Колумбом Америки, Лютер в Виттенберге, казнь Струэнсе в 1772 году. И то, что я сейчас пишу,- эта часть моей жизни – запоминается таким же образом.

Но этот способ не является единственным. Сознание помнит также поля, зыбкие переходы, связи, объединяющие то, что когда-то произошло, с тем, что происходит в настоящий момент, независимо от хода времени. И далеко позади сознание помнит равнину без времени.

Если ты вырос в мире, который позволяет и вознаграждает только одну форму воспоминания, то против твоей натуры осуществляется насилие. Тогда тебя тихо и незаметно толкают к краю пропасти.


Время – это множество форм сознания, символов в жизни человека.

Это означает, что время – это еще и область в языке, словно ландшафт, тот ландшафт, куда ты особенно стремишься, когда пытаешься понять те части мира, которые связаны с изменением.

Как и все языковые ландшафты, время – не просто слова или языковые значения. Оно еще и краски, звуки, ритмы, прикосновения, напряжения, разрядки и запахи.

В своей элементарной форме оно представляет собой невыразимое объединение узнавания и удивления, которые возникают, когда сознание сталкивается с движением мира. Оно является признанием того, что в каждом изменении содержится нечто, невиданное ранее, уникальное и необратимое, и нечто, всегда остающееся неизменным.


Время не позволяет упрощать и сокращать себя. Нельзя сказать, что оно существует только в сознании или только во вселенной, что у него есть только одно направление или всевозможные направления. Что оно только заложено в биологическом фундаменте или только является принятой в обществе условностью. Что оно только индивидуально или только коллективно, только циклично, только линейно, относительно, абсолютно, детерминировано, распространено по всей вселенной, только локально, только неопределенно, иллюзорно, абсолютно истинно, неизмеримо, измеримо, объяснимо или неприступно. Оно содержит в себе все это одновременно.


Человеческую жизнь невозможно повернуть назад. Когда твои проблемы были так велики, что они нагромождались одна на другую, и наконец ты видел только себя самого или даже этого не видел, жизнь уходила от тебя, как песок уходит сквозь пальцы.

Но если приподняться над самим собой, например, если тебе помог это сделать ребенок, то тогда замечаешь повторение: тогда начинаешь понимать, что ты только мельчайшее звено среди великих циклических процессов, что ты не так уж и важен, не потому, что ты ничего не стоишь,- нет, это не так, ты мал, но все же значителен,- а потому, что великие повторения гораздо больше и значительнее.

Если твое сознание замечает только тебя самого, то оно видит только время, которое невозможно вернуть. Но если оно замечает семью, родственников, детей, рождения, общение с другими людьми, то оно видит повторения, тогда время скорее похоже на поле, на равнину, на континент, где можно путешествовать, а не на песочные часы, в которых струится песок, которому быстро приходит конец.

* * *
Я проснулся ночью. Ребенок сбросил с себя во сне одеяло. Я не знаю: это ей стало жарко или она боится оказаться взаперти. Я прикрыл одеялом только ее ножки, тогда она, во всяком случае, не замерзнет, а если она испугается, то может немедленно освободиться от одеяла. Потом я больше не мог заснуть. Я сидел в темноте и смотрел на них обоих – на ребенка и женщину. И тогда мое чувство стало слишком большим. Это не горе и не радость, это тяжесть и боль от сознания того, что тебя ввели в их жизнь и что если тебя разлучат с ними – это приведет к твоему уничтожению.

Тогда я стал молиться. Не кому-нибудь конкретно: Бог и Иисус на всю жизнь заняли слишком близкое к Билю место,- я обращался во вселенную, туда, где создаются великие планы, в том числе и те, что управляли школой Биля и нашей жизнью в ней. Я молился о том, чтобы мы были живы. Или чтобы во всяком случае женщина и ребенок были живы.


Мне кажется, что частная школа Биля была самой последней точкой на пути трехсотлетнего естественнонаучного развития. В этом месте развития было разрешено только линейное время, вся жизнь школы и преподавание в ней были организованы в соответствии с этим: здания школы, окружающая обстановка, учителя, ученики, кухни, растения, инвентарь и будни были движущейся машиной – символом линейного времени.

Мы оказались у края пропасти, мы дошли до предела. Предела тому, насколько при помощи инструмента времени можно оказывать давление на человеческую природу.

Ничем хорошим это закончиться не могло.

8

После очной ставки меня отвезли назад в Ларе Ольсенс Мине. Я пробыл там четырнадцать дней, однако не в изоляции. На пятнадцатый день приехала мой опекун из Совета по вопросам охраны детства.

Она рассказала мне, что школа и полиция настаивали на проведении судебного расследования по обвинению в пособничестве насильственным действиям и в том, что один, а возможно, и несколько товарищей были доведены до самоубийства,- они к тому же докопались до Хумлума. Она и Попечительский совет по делам детей и молодежи высказались против этого и указали на мой возраст: согласно пятнадцатой статье Уголовного кодекса тысяча девятьсот тридцатого года, независимо от исхода рассмотрения дела я бы все равно попал под опеку – она обратила их внимание на этот факт.

Мы были одни, пока она говорила. Она отослала охранника, она никогда меня не боялась. У нее был усталый вид, она была опекуном двухсот восьмидесяти детей – когда-то она мне об этом рассказывала.

Самое страшное она приберегла под конец, только в дверях она смогла произнести это.

– Тебя отправят в Сандбьерггорд,- сказала она.

– А что с Катариной? Сначала она не поняла.

– Девочкой? Ее нам тоже удалось от них забрать. Хотя ей и больше пятнадцати. «Обвинение снято условно». Статьи 723 и 723а закона о процессуальном праве.


Государственное воспитательное учреждение Сандбьерггорд, в основном для слабоумных и умственно отсталых детей, находилось у Раунсборга, там некоторое время провел Август до перевода в школу Билл. Туда посылали тех, на ком поставили крест, или тех, кто был еще слишком молод для настоящей тюрьмы или для закрытого отделения при государственной больнице в Нюкёпинге на острове Фальстер, где содержались особо опасные сумасшедшие. В этом заведении находилось шестьдесят человек, и оно было так же защищено, как и Херстедвестер: охрана, башни, двойной забор высотой семь метров, с колючей проволокой. И тем не менее оттуда регулярно убегали по одному или по два человека, но это никогда не планировалось заранее, как в интернате Химмельбьергхус, все происходило само по себе, им удавалось продержаться на свободе самое большее два дня. Во время второго побега после моего приезда туда было совершено несколько изнасилований, и тогда жители тех мест устроили демонстрацию перед воротами; они пришли с дробовиками и мотыгами, мы спрятались в траве и наблюдали за ними, они принесли с собой плакаты, на одном из них было написано, что необходимо снова ввести смертную казнь. С нами проводили занятия в мастерской, пытаясь обучить некоторым специальностям для работы в тяжелой промышленности, особенно с металлами, никто не относился к этому всерьез, даже учителя, никто не надеялся на то, что кто-нибудь из находящихся здесь сможет в будущем нормально существовать. Более половины находились на принудительном психиатрическом лечении, многих регулярно контролировали Совет по делам детей и молодежи и полиция нравов.


Нельзя быть лучше, чем твое окружение, во всяком случае на протяжении длительного времени. Когда ты находишься с людьми, которые сами относятся к себе как к животному, то ты сам становишься животным. Или еще хуже, поскольку животные не способны ненавидеть себя.

Мы резали стальные пластины, это были заготовки размером полтора на полтора метра и толщиной двадцать пять миллиметров, мы резали их большим наждачным кругом с помощью отрезной машины, поставить защитный кожух было нельзя, во все стороны летели искры. Однажды я снял перчатки и, засучив рукава комбинезона, начал резать голыми руками, металлические опилки прожгли большую полосу на моей руке до самого локтя, горелое мясо пахло. Сначала я ничего не почувствовал, я сам себя не узнавал, какой-то другой человек во мне взял верх,- чтобы почувствовать бесчувственность, которая охватила меня.

В тот вечер я не пошел в телевизионную комнату, я сел в туалете и написал письмо своему опекуну о том, что мне надо увидеть ее, и попросил ее приехать, как только это будет ей удобно.


Она приехала через неделю. В Сандбьерггорде не было сотрудников-женщин: когда она шла по двору, все высовывались из окон, расстегивали брюки и что-то кричали ей вслед.

Мы встретились в комнате для посещений, она отослала охранника.

– Я хочу, чтобы меня усыновили, - сказал я. Она молчала.

– Тебе четырнадцать лет,- наконец сказала она.


Если детей-сирот не усыновят, пока они находятся в младенческом возрасте, потому что они слишком уродливы, или кажется, что у ник повреждение головного мозга, или по другим причинам, то потом с ними не говорят об усыновлении. А сам ребенок об этом никогда не заговаривает.

На самом деле каждый из нас боялся попасть в семью. Мы знали, что не годимся для этого.

И все-таки я уже встретил Августа и Катарину. Я бы никогда не смог объяснить это Йоханне Буль. Но если ты хотя бы однажды почувствовал, что кто-то тебя любит, ты уже больше не пропадешь.

– Я очень хочу,- настаивал я.- Как это можно сделать?

– Это делается через «Материнскую помощь»,- ответила она,- у них есть отделение, занимающееся усыновлением в Копенгагене. После представления комиссии совместно с Управлением по делам детей и молодежи и самой «Материнской помощью» проводится обследование ребенка, изучение всего, что касается биологических родителей и приемных. В таком случае, как у тебя, то есть когда могут возникнуть сомнения в психическом здоровье ребенка, тебе надо пройти обследование врача-специалиста, а также получить заключение из Генетико-биологического института, чтобы проверить, имеется ли у тебя предрасположенность к передающимся по наследству болезням, все это изложено в инструкции номер двести шестьдесят два от тысяча девятьсот шестидесятого года. Не говоря уже о том, что трудно найти кого-нибудь, кто бы захотел тебя взять. «Материнская помощь» раз в неделю проводит конференции, в которых принимают участие психиатр, психолог, педиатр, юрист и социальный работник. К тому же они захотят получить заключения из тех учреждений, в которые ты был помещен. Особое значение будет иметь характеристика из последнего места – частной школы Биля. Так что, может быть, стоит забыть об этой идее.


Из Сандбьерггорда позвонить было нельзя, некоторые из заключенных попали сюда за участие в изнасиловании и истязаниях маленьких девочек. После того как их посадили, они продолжали звонить домой девочкам, и тогда все телефоны были отключены, теперь можно было звонить только из кабины, которую специально для этого открывали, и при этом охранник прослушивал разговор.

Я позвонил в школу Биля, трубку взяла секретарша. Когда я представился, она замерла.

Я извинился, что звоню, но в моей комнате остались кое-какие вещи, которые я не забрал с собой,- они мне очень нужны. Она сказала, что мне их вышлют. Да, сказал я, но мне бы еще хотелось кое-что рассказать о случившемся, – нельзя ли прислать кого-нибудь из ответственных преподавателей?


Приехал Фредхой. Он поставил свой «лендровер» во дворе – никто ему вслед не кричал.

В комнате для посещений он был очень немногословен – я для него уже перестал существовать.

Пока я сидел в изоляции, мне выдали мою собственную одежду: две пары брюк, две фланелевые рубашки, белье, носки, один свитер и плащ. То, что привез Фредхой, было личным имуществом, лежавшим в моем шкафу: тапочки, спортивные тапочки, спортивная форма, портфель и пенал. Я не нашел среди вещей нескольких комиксов и мячика для игры в настольный теннис «Стига», но ничего об этом не сказал; должно быть, все это, включая и содержимое пенала, в котором теперь ничего не было, украли на следующий день после того, как меня увезли. Я ничего не сказал и о том, что портфель был вспорот. Кто бы там это ни сделал, они попытались починить его, хотя и очень неуклюже, так что я ничего не сказал.

Кроме этого, Фредхой привез мне три книги, это были единственные книги, которые ученик сам должен был покупать, и поэтому они были его собственностью; мне их в свое время оплатило социальное управление, которое приобрело их в букинисте, это были «Биология для общеобразовательных школ», «Маленькая флора» и «Песенник для высших народных школ».

Так много раз, что даже и не припомнить сколько, Фредхой вызывал меня к доске. Или же я сидел на его уроке, слушая, как он читает о великих преступниках. Я был на том уроке, когда Анне-Дорте Фельдслев нашла Акселя в ящике для карт. И все же сейчас он едва удостоил меня взглядом.

Это не было равнодушием. Это была неприязнь.

– Я хочу, чтобы меня усыновили,- сказал я.- Я не могу оставаться здесь, я сойду с ума. Не мог бы я получить заключение школы о том, что могу жить в семье?

Он открыл дверь, вошел охранник, который расписался за меня на бланке в получении одежды и книг,- под опекой нельзя было расписываться самому, если тебе еще не исполнилось шестнадцатилет. Только когда он вышел и закрыл за собой дверь, Фредхой ответил мне.

– Никто не думает, что у тебя плохой характер,- сказал он.- Никто не желает иного, как только увидеть, что ты выправляешься. В школе это обсуждали. Существует единое мнение, которое разделяет и твой опекун, и Совет по делам детей и молодежи, и полиция, что лучше этого места для тебя нет.

Это было так замечательно сказано. Как будто он сам не имеет к этому никакого отношения, ему просто поручили сообщить мне это решение.

– Лично я тебя хорошо понимаю,- заметил он,- но после того, что случилось, думаю, вряд ли нам удастся уговорить какого-нибудь человека в школе дать тебе рекомендацию, чтобы ты мог уехать отсюда.


Я подождал наступления ночи, днем нигде нельзя было остаться одному. Спали мы в трехместных комнатах; когда мои соседи заснули, я пошел в туалет.

Туалеты были такие же, как и в школе «Сухая корка», здесь была батарея, и всю ночь горел свет. Дверь запереть было нельзя, но повсюду была тишина.

Я разрезал корешок песенника, в мастерской я взял новое лезвие для ножа «стэнли», даже с его помощью дело шло медленно, видно было, что том был сделан, чтобы прослужить десять, а то и все двадцать лет, на первой странице прежние владельцы написали свои имена и даты – первой был 1960 год. Внутри, у сшитых листов с псалмами, были спрятаны бумаги, которые я давным-давно достал из запертого ящика Биля, они по-прежнему были там – в целости и сохранности.


На следующую ночь я написал письмо своему опекуну, на это ушло полночи, я подробно написал о том, что мне необходимо выйти отсюда, хотя бы на несколько часов как-нибудь днем, чтобы увидеть, где похоронен Август,- можно ли это устроить?

Ответа я не получил. Когда прошла неделя, я позвонил ей в кабинет, уже по ее голосу было ясно, что это исключено.

– Он похоронен в общей могиле на кладбище Биспебьерг,- сказала она,- так решили родственники, там нечего смотреть.

– И все-таки мне это надо,- настаивал я.

Охранник разглядывал меня, разрешение на выход давали очень редко, и только при согласии опекуна и учреждения и в сопровождении охранника.

– Ты совсем не понимаешь, в каком ты положении,- сказала она.- Самое раннее через полгода.


На следующий день я отправил ей еще одно письмо, я спрашивал ее: не может ли она снять три фотокопии с того листка, который я ей посылаю, тогда я ей буду всю жизнь благодарен, и не могла бы она послать мне их назад в конверте Совета по вопросам охраны детства?

Письмо от нее пришло два дня спустя, может быть, она хотела хоть что-то сделать, раз уж не смогла помочь мне получить разрешение на выход, думаю, что так; этой мелкой услугой она как бы просила прощения.

Все личные письма вскрывались и проверялись перед выдачей на предмет наличия наркотиков, но поскольку она послала официальный конверт, мне его выдали невскрытым.

На следующий вечер я ненадолго ушел из интерната.


Была пятница, в Сандбьерггорде устроили праздник, играл оркестр, пригласили исправительное учреждение для девочек из Раунсборга. Приехали пятнадцать девочек и с ними двадцать женщин-педагогов и ассистентов, впервые за всю историю интерната сюда приехали девочки – все в результате новых веяний в педагогике.

Все их внимание было направлено на актовый зал, где играл оркестр, и на то, чтобы никто не пил и не нарушал другие правила. Они даже не могли себе представить, что кто-либо в такой момент попытается уйти из школы.

На воротах была охрана, но это мне не помешало, обычно забор освещался, но они перенесли все прожекторы в зал для освещения сцены. Все вокруг было окутано темнотой, времени у меня было достаточно.

В наружном и внутреннем заборе были двери, на обеих были обычные висячие замки, усиленные цепью. С собой я на всякий случай прихватил маленькую дрель из мастерской, при помощи этой дрели я и высверлил их.

Из интерната я пошел на Калунборгское шоссе и поднял руку – слишком рискованно было ехать на автобусе, у интерната была договоренность с транспортной компанией Западной Зеландии о том, что они будут сообщать обо всех тех, кто похож на интернатских и кто сел в автобус поблизости от Раунсборга.


Мне попались два хороших водителя и один плохой,- когда он положил руку мне на колено, я сказал:

– Сейчас я засуну палец в рот, меня вырвет, и я испачкаю всю твою машину- Это заставило его отпрянуть; как правило, такое помогает.

Меня высадили на Олекистевай, остаток пути оттуда я шел вдоль озера Дамхуссёэн.

Было не холодно, скорее тепло, сумерки опустились совсем недавно, и хотя уже стало темно, свет еще не полностью исчез, а был словно окутан ночью. Так я думал. В жизни, наверное, всегда бывают светлые ночи, но наступает момент, когда ты впервые осознаешь это,- со мной это произошло в ту ночь.

Ворота в парк были закрыты, но не была закрыта маленькая калитка, я прошел мимо склада, который был отремонтирован и покрашен, на ближайших деревьях были следы огня, в остальном все было как и раньше.

В жилом корпусе нигде не горел свет, ни у Флаккедама, ни в комнате нового инспектора, в главном здании было освещено лишь одно окно – наверху, в квартире Биля.

В двери под аркой поставили новый замок, я пытался воспользоваться своей копией из тонкой пластинки, она не подходила, тогда я высверлил замок по краю цилиндра – на это ушло не более пяти минут. Поднимаясь по лестнице, я попробовал открыть несколько дверей, ведущих в коридоры,- все замки были заменены.

Ясно было, что заменили их после того, что случилось с нами. Они их переделали, чтобы поскорее забыть нас и начать все сначала.

Я поднялся на шестой этаж и открыл дверь в коридор при помощи дрели, потом пошел в зал для пения, прошел мимо Деллинга, который открывает врата утра, а оттуда через маленькую дверь – в кабинет Биля, тот, из которого он по утрам выходил, чтобы подняться на кафедру.

Помещение было таким, каким я его запомнил. Но в замок деревянной шкатулки был вставлен ключ, я посмотрел внутрь – там ничего не было. Теперь она стояла просто для красоты, бумаги перенесли в более надежное место, это было разумно: я никогда не понимал, почему их хранили у всех на виду.

Я сел за его письменный стол, не на его собственный стул, а на тот, который предлагали взрослым посетителям, у него были подлокотники и обивка. Бумаги были у меня в ботинке, между внутренней и наружной подошвами, я достал их и разложил на столе. С улицы проникало достаточно света, чтобы разобрать то, что там было написано. От луны и звезд и окутанного ночью света дня.

Это были листки формата А-4, тесно исписанные и заполненные на три четверти черными чернилами, это было написано рукой Биля, он всегда пользовался автоматической ручкой и черными чернилами.

Эта бумага была целиком и полностью сделана из тряпья.

Заметить это было нельзя, на ощупь она была как обычная бумага, только толще, но нам об этом рассказывали. Биль говорил, что одним из признаков современного разложения является то, что качество бумаги становится все хуже и хуже. Для особо важных документов: аттестатов, табелей с годовыми оценками, рекомендаций и характеристик на учеников и учителей – в школе использовалась бумага исключительно из тряпья и с водяными знаками, при этом и для оригиналов, и для копий, которые вместе с экзаменационными работами по требованию Министерства образования должны были храниться в архиве по меньшей мере десять лет после окончания учеником школы, такая бумага не выцветает, как говорил Биль.

Если поднести листок к окну, станут видны водяные знаки: вороны Одина – Хугин и Мунин.

Над воронами струились написанные черными чернилами строчки, это были цифры, буквы и символы, на всем листке не было ни единого слова. Цифры были, несомненно, датами, напротив каждой даты было несколько букв и один символ: косая черта, или крестик, или изредка кружок. Первая дата была 4 августа 1970 года.

В какой-нибудь другой момент жизни я бы не понял этого списка, я бы увидел его и не разобрался бы в нем, а потом бы забыл о нем. Было ясно, что он как-то связан с двумя последними учебными годами, первая дата обозначала день, который был меньше чем через неделю после начала прошлого учебного года. Кроме этого, никакого смысла в этом списке не было. И тем не менее я понял его в тот же момент, когда впервые увидел его под чистыми листками школьных бланков из тряпья, а Август сидел на стуле, погрузившись в дрему, и был еще жив.

Дело было в том, что список этот попал мне в руки в тот момент, когда я постоянно думал о времени. Когда я запоминал все те даты, когда опоздал или сдал работу с опозданием, и когда я увидел Катарину во дворе, и когда Август появился в школе и начал проявлять себя не с лучшей стороны.

Все это я пытался тогда запомнить, что еще остается делать, когда время грозится уйти от тебя,- ты пытаешься помнить все, чтобы удержать его. Я был в отчаянии – и многие даты вошли в мою память, а некоторые из них остались там навсегда. На листке Биля я увидел мои собственные инициалы, я узнал их, потому что они стояли напротив тех дней, когда меня вызывали в его кабинет. Я увидел и инициалы Августа и Катарины, и то, сколько раз они бывали в кабинете, Катарина – два раза, те два раза, которыми она должна была воспользоваться, чтобы понять Биля и чтобы увидеть, как работает коммутатор и вычислить, где находится звонок.

Напротив ее имени и наших с Августом везде стояла косая черта, за исключением одного места, 9 сентября, там напротив моего имени стоял крестик, это был первый и единственный раз, когда Биль меня ударил,- тогда было замечено, что менее чем за двадцать учебных дней я шесть раз пришел с опозданием.

После инициалов он каждый раз отмечал, из какого класса этот ученик, я понял, что К. С. означает Карстен Суттон, его имя много раз встречалось в списке, просто рекордное число раз, и везде рядом с ним стоял крестик. Всем было известно, что его не вызывали в кабинет просто так,- каждый раз он по меньшей мере получал затрещину.

Его исключили в ноябре 1970-го, за тот случай с растворителем и все, что последовало потом. За день до этого я видел, как он выходил из кабинета Биля, тогда я впервые видел, как он плачет,- трудно было представить, что он вообще может плакать. У Биля была маленькая указка из стеклопластика, которую он носил с собой, когда требовалось что-нибудь показать на карте мира; у нее была пробковая ручка, похожая на ручку удочки, он предпочитал ее тем негнущимся деревянным указкам, которые лежали в классах. Говорили, что он поработал своей указкой, наказывая Суттона.

В тот день напротив инициалов Суттона и отметки, что он из девятого класса, стоял кружок.


Когда я появился в этой школе, заговорили о том, что Министерство образования направило в школу рекомендацию об организации полового просвещения учеников. Учителя пришли к выводу, что этой рекомендации они следовать не будут. Биль заявил об этом прямо, вместо этого каждый учитель мог по своему усмотрению поднимать эту тему, если она, по его мнению, естественным образом вписывается в темы его уроков.

Это означало, что на эту тему никогда не говорили прямо. Однако были разные намеки на уроках Биля по греческой мифологии, когда он рассказывал о Зевсе и тех, кого он изнасиловал, и особенно на уроках Фредхоя, когда он, например, читал о человеке, который убивал своих жен. Именно Фредхой рассказал об онанизме Х.-К. Андерсена и отметках в его дневнике.

Это были тайные символы. Каждый раз, когда Х.-К. Андерсен занимался онанизмом, он делал отметку в своем дневнике.

В каком-то смысле это было похоже на те значки, которые ставил Мадвиг.


Стуус, учитель латыни, так же как и Биль, получил университетское образование, таким образом, он имел, пожалуй, даже слишком высокую квалификацию. То, что в школе работал такой учитель, как он, кое-что говорило о качестве преподавания в школе. Он преподавал только в старших классах, кроме латыни еще и французский, но иногда он кого-нибудь у нас замещал. Он не мог вспомнить ни одного имени, не мог запомнить, в каком классе он в настоящий момент находится, но все понимали, что если оставить его в покое, он не причинит никакого вреда.

Он рассказал о Мадвиге. Мадвиг был датским филологом и занимался политикой в области образования в прошлом веке, благодаря его трудам по греческому и латыни Дания стала известна во всем мире. Стуус сказал, что Мадвиг никогда не бывал в Греции и только один раз – в Италии; казалось, что его интересуют не столько страны и люди, сколько вымершие языки. У него был большой греческий словарь, он сохранился, в этом словаре он каждый раз, когда первый раз смотрел новое слово, ставил рядом с ним синюю точку, если ему приходилось смотреть слово второй раз, он ставил красную точку. Во всем словаре можно найти только несколько красных точек.


Х.-К. Андерсен и Мадвиг – оба они вели тайный счет. Их понимаешь мгновенно, и все же трудно точно сказать, что именно они регистрировали. Нечто, связанное со стыдом, любовью, временем, контролем и воспоминаниями. И возможно, определенное желание создать документальное свидетельство своей слабости, своей болезни. Тайное удовольствие от одинокого вожделения и от одинокой забывчивости и памяти.


Список Биля был тайным отчетом о том, каких учеников он наказывал. С указанием даты и характера наказания. Существовало три возможности – бумага зарегистрировала три формы. Устный выговор. Обычный удар. И нечто экстраординарное – порка, ее обозначал кружок.


Когда от Биля потребовали объяснений в связи с тем, что у Йеса Йессена заболело правое ухо и врач заявил, что, похоже, это следствие повреждения наружного уха, и почему в течение шести недель его не могли отвести в травматологический пункт, то Биль объяснил, что все произошло спонтанно. Если кто-нибудь из учеников получает оплеуху, это происходит неожиданно, без предварительного расчета. Возможно, это и не лучшее решение – с этим он согласен,- но потом, по его словам, воздух становится чище, и если спросить детей, то они скажут, что предпочитают такое наказание более долгосрочным мерам.

И все-таки он вел счет. Внутри себя он чувствовал потребность иметь полное представление о происходящем и наблюдать доказательство того, как связаны время и наказание в его собственной жизни. Возможно, чтобы гарантировать себя от слишком частых наказаний, или, может быть, чтобы лучше знать, каким ученикам это было необходимо много раз, или, может быть, просто из потребности упорядочить время, или, может быть, повинуясь определенному желанию, или же по всем этим причинам сразу.


Отметки Х.-К. Андерсена, точки Мадвига, символы Биля. Нечто, связанное со временем, улучшением, контролем, воспоминаниями. И желанием.

Как будто часть их природы пыталась остановить другую часть. Вести своего рода наблюдение за ней.

Все они подвергали себя определенному риску, делая эти заметки, особенно Биль. Казалось, что какая-то часть его стремилась к разоблачению.

Как будто это разоблачение было частью всего замысла.


В датской школе запрещено бить учеников, тогда уже было запрещено, этот запрет действовал со времен циркуляра Министерства образования о мерах по обеспечению порядка в школах от 14 июня 1967 года, сменившего циркуляр от 1929 года (с дополнениями 1945 года), в котором утверждалось, что учителя должны трогать учеников как можно меньше, чтобы не возникало недоразумений, желательно только в связи с хорошей оплеухой.

Датские частные школы подчинялись общему датскому школьному законодательству, более восьмидесяти процентов их расходов покрывалось дотацией государства. Регулярно, несмотря ни на что, наказывая учеников физически, школа и в первую очередь Биль подвергали себя риску – он не мог не понимать этого. Ученики же не осознавали этого, как и родители, школа была закрыта от окружающего мира: о происходящем внутри знали на самом деле только мы, учившиеся в ней. И даже мы пребывали в некотором неведении. О том, что происходило в кабинете Биля, или в кабинете Фредхоя, или на уроках Карин Эре, не говорили, это оставалось между учителем и учеником.

И тем не менее, хотя так мало людей было в курсе дела, они должны были знать, что подошли очень близко к краю.


Я позвал его по переговорному устройству.

Это была серая коробка, я видел ее и раньше, хотя не обращал на нее особого внимания, размером она была не более телефона. На ней были бороздки, в которые надо было говорить и через которые надо было слушать, и пронумерованные кнопки, всего шестьдесят три, очень маленькие. На столе лежал напечатанный на машинке список, где было написано, какому номеру какое помещение соответствует, похоже было, что имелись кнопки для всех помещений в школе.

Из аппарата выходили три провода: один шел к контакту, это было электричество, второй шел к коробке на стене и, должно быть, был связан с громкоговорителями во всех школьных помещениях, третий шел по полу вдоль панели, потом вверх вдоль двери и выходил через стену. В коридоре он, должно быть, уходил в потолок, наискосок, через стену, и шел к часам с маятником «Бюрк», от которых шел импульс, когда должен был звенеть звонок с урока и на урок.

Когда установили громкоговорители, Биль сказал одну вещь – это было во время утреннего пения,- он сказал, что звук у электронного звонка более приятный.

Напротив номера 23 на листке было написано «Частная квартира», я нажал на эту кнопку, кнопка застряла, но ничего не изменилось. Сверху были два контакта, темный и чуть светлее. Когда я нажал на более светлый, я попал в квартиру Биля.

Сначала ничего не было слышно, только шипение, но тем не менее я был уверен, что попал в его квартиру.

Невозможно было представить себе, как там все выглядит, никто никогда там не был, мне показалось, что там должны быть большие комнаты и свет. Ощущение, что это дом, даже сейчас, когда его дети выросли, было очень явственным. У него было трое детей, все они были учителями, работали в школе, они были бледные и тихие, как будто им в свое время не хватило света. И тем не менее его дети. Я вслушивался, я оказался в семье.

Потом раздался стук одного фарфорового предмета о другой, чашку поставили на блюдце, очень близко от моего уха. Он откашлялся. Он был один, я слышал это. Он и понятия не имел, что я слушаю его. Так уж было устроено это оборудование, можно было слушать, притом что тебя самого не слышно. Так он и сам, наверное, сидел и слушал, что происходит в классах.

Я нажал на темную кнопку, и под бороздками зажглась маленькая зеленая лампочка.

– Извините,- сказал я.

Сначала стало совсем тихо. Потом я почувствовал, что он подошел вплотную к микрофону.

– Питер,- сказал он.

Он был великолепен. Почти никакой реакции, он просто спокойно наклонил голову и принял на себя вызов.

– Надеюсь, я не помешал,- сказал я.

– Ты один?

На этот вопрос я не ответил.

– У меня есть одна бумага, которую мне бы хотелось вам предъявить,- сказал я.

Он пришел через минуту, один, он был в подтяжках. Те же серые брюки, что и всегда, и белая рубашка, но без пиджака. Свои часы он переложил из пиджака в карман брюк – была видна цепочка.

Он остановился посреди комнаты. Наверное, никогда до этого не было так, что он входил в дверь, а кто-то другой уже ждал его.

Он зажег свет, сразу же нашел глазами бумагу, он все время знал, что речь пойдет о ней.

– Дай ее мне,- сказал он.

Я протянул ему список. Он сложил его и порвал, снова сложил и снова порвал, и снова сложил и порвал, и положил обрывки в карман.

– Это вы разрезали мой портфель? – спросил я.

Он не ответил, это уже и было само по себе ответом.

Я снова дал ему список.

– Это копии,- сказал я,- фотокопии, оригинал я только что убрал назад в ботинок, дома у меня есть еще копии.

Он напряженно ждал.

– Если Совет по вопросам охраны детства увидит его,- сказал я,- с соответствующими разъяснениями, то они обратятся в Министерство образования. Они захотят встретиться с вами, школьным советом и родительским комитетом. А потом они начнут допрашивать всех учеников из списка и доберутся до Карстена Суттона, а потом и еще дальше – до Йеса Йессена, и меня тоже будут допрашивать, будет длинный ряд очных ставок, которые приведут к катастрофе,- что можно сделать, чтобы избежать этого?

Это было невозможно вынести. Всю свою жизнь он трудился, борясь за эту школу – как это было известно из его мемуаров – и чувствуя, что его деятельность соответствует духу времени и вечным ценностям. Он внутренне был убежден, что делает это во имя добра. И тем не менее все закончилось так.

Трудно было сказать, чья это ошибка, даже сегодня я этого не знаю, даже управление едва ли оказалось бы в состоянии распутать нити и определить, чья это вина.

У него был измученный вид. В свое время он часто говорил нам о Боге. Но я думаю, что ему никогда до настоящего момента не приходилось так ясно ощущать, как над ним брали верх какие-то намерения или какой-то план, более значительный, чем он сам.

Он оказался перед лицом того, что, как он сам говаривал, было отвратительнее всего на свете,- замалчивание и сомнение. На него было невозможно смотреть. Он считал, что всю свою жизнь боролся за добро. И вот что получилось.

– Я хочу, чтобы меня усыновили,- сказал я.- «Материнская помощь» сделает запрос о характеристике на меня. Я бы хотел попросить, чтобы она не была уж очень плохой.

Он ничего не ответил, а повернулся и ушел, оставив меня одного. Я задержался там только на минуту, немного посидев, глядя на небо. Потом я ушел – ведь это был его кабинет, у меня не было никакого права там быть.


Оглавление

  • I
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  • II
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  • III
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8