– Вижу, все вижу, родная моя.
Глотки да крикнут!
Очи да зрят!.. Но в ночи бытия
Обры изникнут.
Вижу, свидетельствую: то конец.
Одр деревянный.
Бражница мать. Доходяга отец.
Сын окаянный.
Музыка – волком бежит по степи,
Скалится дико…
Но говорю тебе: не разлюби
Горнего лика!
Мы, человеки, крутясь и мечась,
Тут умираем
Лишь для того, чтобы слякоть и грязь
Глянули – Раем!
Вертят богачки куничьи хвосты –
Дети приюта…
Мы умираем?.. Ох, дура же ты:
Лишь на минуту!..
Я в небесах проживаю теперь.
Но, коли худо, –
Мне отворяется царская дверь
Света и чуда,
И я схожу во казарму, в тюрьму,
Во плащ-палатку,
Чтоб от любови, вперяясь во тьму,
Плакали сладко,
Чтобы, шепча: "Боже, грешных прости!.." –
Нежностью чтобы пронзясь до кости,
Хлеб и монету
Бедным совали из потной горсти,
Горбясь по свету.
…Всей тяжестью. Всем молотом. Всем дном
Дворов и свалок. Станций. Площадей.
Всем небоскребом рухнувшим. Всем Днем –
О если б Судным! – меж чужих людей.
Всем слэнгом проклятущим. Языком,
Где запросто двунадесять сплелись.
Всем групповым насильем. И замком
Амбарным – на двери, где шавка – ввысь
Скулит так тонко!.. безнадежно так… –
Всем каменным, огнистым животом –
Обвалом, селем навалился мрак,
Сколькиконечным?.. – не сочтешь! – крестом.
Мне душно, лютый град Армагеддон.
Из твоего подвала – вон, на свет
Рождаясь, испускаем рыбий стон
В январский пляс над головой – планет.
Да, в метрике царапали: “Арма-
геддонский исполком и райсовет…”
Тех слов не знают. Им – сводить с ума
Грядущих, тех, кого в помине нет.
А я пацанка. Флажное шитье
Да галстучная кройка впопыхах.
С вокзальных башен брызнет воронье,
Когда иду со знаменем в руках.
Так сквозь асфальт – слеза зеленых трав.
Так из абортниц – мать: “Я сохраню!”
Средь серп-и-молот-краснозвездных слав –
Оставьте место Божьему огню…
Но давит Тьма. Сменили ярлыки,
А глыба катит, прижимает плоть.
Ни напряженьем молодой тоски,
Ни яростью ее не побороть.
Ни яростью, ни старостью, – а жить
Нам здесь! Да здесь и умирать!
На площади блаженный шепчет: “Пить”.
И фарисей – неслышно: “…твою мать”.
Нет жалости. В помине нет любви.
Нет умиранья. Воскрешенья – нет.
Ну что же, град Армагеддон, – живи!
В пустыне неба твой горящий след.
И я, в твоем роддоме крещена
Злом, пылью, паутиной, сквозняком, –
Твоим мужам бессильным я – жена,
Да выбью стекла сорванным замком.
Из гневных флагов котому сошью!
Скитальный плащ – из транспарантного холста!
Армагеддон, прости судьбу мою.
Мне здесь не жить. Нет над тобой креста.
Я ухожу, смеясь, в широкий мир.
Кайлом и стиркой руки облуплю.
Продута ветром грудь моя до дыр!
Да ветер больше жизни я люблю.
В горьких трущобах со сводами тюрем,
В норах казарменной кладки,
В острых дымах наркотических курев –
Живо, наружу, ребятки!
Сладкие роды. Сопливые бабы.
Молот и серп – над локтями.
Сдерните эти нашивки хотя бы –
Рвите зубами, когтями!
Очередь улиц на детоубийство,
Бабы, занять опоздали.
Черной поденкой вы плод погубили,
Праздником – вновь нагуляли.
Праздник-душа: демонстрация, флаги,
Радио, зельц да вишневка,
Да из бумаги навертим, бедняги,
Красных гвоздик под “Каховку”!
С этих дождей-кумачей забрюхатев,
Выносив четкие сроки,
В горьких трущобах рожаю дитятю,
Жилисто вытянув ноги:
Ну же, беги, несмышленый бубенчик,
В Гарлем лабазов и складов,
В ночи разъездов, где винный путейщик
Перебирает наряды
Белых метелей, в дымы новостроек –
Брызнули ржавые крепи!
Режь головенкой солдатскою, стоек,
Сцепки, и спайки, и цепи!
Мать – обрекаю тебя я на голод,
На изучение грамот,
Где иероглифы – МОЛОТ И ХОЛОД –
Спят в заколоченных рамах.
Мать – я толкаю тебя из утробы:
В нежном вине ты там плавал!.. –
В гарь полустанков, в тугие сугробы,
В ветра белесую лаву.
Я изработалась?.. – Факел подхватишь.
Быстро обучишься делу.
…Картой Луны – потолок над кроватью.
Мучась, ломается тело.
Все я запомню. Сырую известку.
Содранную штукатурку.
И акушерку, что матерно-хлестко
Боль отдирала, как шкурку.
Вышит на шапочке – крест ли багряный?..
Серп-ли-наш-молот?.. – не вижу.
Выскользнул сын из меня, окаянной.
Ветер нутро мое лижет.
Ветер, ломяся до сердца упрямо,
Злые пустоты остудит.
Здравствуй, лисенок мой. Я твоя мама.
Пусть будет с нами, что будет.
Ах, баня… воды с высоты… и волчьи пламенные крики
Людей, чьи красны животы и дымно-кочегарны лики…
Свод зелен – малахит тяжел – чрез пар тела горят огнями…
И каждый – беззащитно-гол, шов на рубце, и шрам на шраме…
Клубятся тел златых дымы… в подмышках – ужас угнездился…
Мы – голыми – из чрева. Мы – наги – на ложе: кто влюбился.
Мерцают потно: грудь, живот, и чресла – ягодою виснут…
Мы люди. Всяк из нас – умрет. Нас в землю грязную затиснут –
Не спросят, кто нас обмывал, кто в погребальные рубашки,
Слепяще-чистых, наряжал… и так во тьме замрем, букашки,
В дощатых длинных кораблях, сработанных по росту, точно…
Ах, баня, мальчик вот, в слезах – он в зеркало глядит нарочно,
Он видит!.. – амальгама – дрянь… сползает… отражает еле
Старуху, ржавую как скань, – она забыла в колыбели
Себя… и груди – козьи – врозь – девчонки рядом с ней… из чана
Льет на старуху: друзу, гроздь, хрусталь и слиток, сон тумана,
Гремящий ливень, водопад – воды?!.. из чана?!.. ЭТО – баня?!.. –
Льет – жизнь, что не придет назад, – лови: морщинами, губами…
Льет – слезы!.. Поцелуи – льет!.. Мальчонка, что на баб ты голых
Так пялишься?!.. раззявив рот, глядишь на них, парных, веселых?!..
Им на тебя, пацан, плевать. Уж больно хороша парилка.
Трет дочь мочалкой жесткой – мать. С гранитных плит крадет обмылки.
Дрожит слезою меж грудей алмаз – у молодой. У старой
Зад шире римских площадей, и задохнулась от угара,
И ловит воздух черным ртом… Гляди, малец, как это просто –
Вот так и мы как раз умрем, в парных клубах увидя звезды…
Вот так – вон, в зеркале – гляди – обнимемся, застыв улиткой,
В любви, – а там – пойдут дожди,
Пойдут косящие дожди – к помывке собирай пожитки…
И, плача, – невозвратный путь!.. – увидишь в амальгаме мыльной:
Во тьме горит сосцами грудь, глаза, – а дале – мрак могильный…
А дале, в духоте, во мгле – малек, два зуба, щеки – красны:
Как банный пар навеселе, как меж грудей алмаз опасный,
Ты верил в то, что жизнь прекрасна.
ТЫ БЫЛ РЕБЕНКОМ НА ЗЕМЛЕ.
В табачной пещере, где дым, как щегол,
Порхает по темным закутам,
Где форточка, будто Великий Могол,
Сощурилась мерзлым салютом,
Где добрая сотня бутылей пустых
В рост, как на плацу, подровнялась… –
О, сколько штрафных этих рюмок шальных
За мощным столом подымалось!.. –
Где масляных, винных ли пятен не счесть
На драной когтями обивке, –
В каморе, где жизнь наша – как она есть,
Не сахар, не взбитые сливки, –
Один, человек на диване лежал,
На ложе в ежовых пружинах,
Тощой, востроносый, – ну чисто кинжал –
Махни, и вонзается в спину…
Он пьян был в дымину. Колодою карт
Конверты пред ним раскидались…
Он выжил в слепом транспортере – то фарт!
И пули за ним не угнались…
Да только от воплей на минных плато,
От крика тех танков горящих
Он нынче в постель надевает пальто
И мерзнет! – теперь, в настоящем…
Ничем не согреться. Хлестай не хлестай
Подкрашенную хной отраву…
Яичница стынет. Полночный наш Рай.
Ад прожит: красиво, на славу…
Зазубрины люстры… Свечи мыший хвост…
И Жучка – комок рыжемордый…
Взы, Жучка!.. Ну, прыгай – и в небо до звезд,
И в петлю: дворняги не горды!..
Ах, дворничиха, ах, дворянка моя,
Ну, прыгай же ты… через палку –
Свеча догорает… а в кипе белья –
Скелет, что пора бы… на свалку…
Еще, моя Жучка!.. Анкор… эй, анкор!..
Вот так-то, смиряйся, зверюга,
Как мы, когда – из автомата – в упор,
Пред телом веселого друга,
Под глазом приказа, в вонючем плену,
Над почтой, где очи… не чают…
Полай ты, собака, повой на Луну –
Авось нам с тобой полегчает…
Ну, прыгай!.. Анкор, моя моська!.. Анкор!..
Заврались мы, нас ли заврали –
Плевать!.. Но в груди все хрипит дивный хор –
О том, как мы там умирали!
Как слезно сверкает в лучах Гиндукуш!..
Как спиртом я кровь заливаю…
Анкор, моя шавка!.. Наградою – куш:
Кость белая, кус каравая…
Мы все проигрались.
Мы вышли в расход.
Свеча прогорела до плошки.
И, ежели встану и крикну: "Вперед!.." –
За мной – лишь собаки да кошки…
Что, Армия, выкуси боль и позор!
А сколь огольцов там, в казармах…
Анкор, моя жизнь гулевая,
анкор,
Мой грязный щенок лучезарный.
Ох, да возьму черпак, по головушке – бряк!..
Ох, да справа – черный флаг, слева – Андреевский флаг…
А клубничным умоюся, а брусничным – утрусь:
Ох ты флажная, сермяжная, продажная Русь!..
Эк, тебя затоптал закордонный петух!
Песнопевец твой глух, и гусляр твой глух:
Че бренчите хмурь в переходах метро?..
Дай-кось мужнино мне, изможденно ребро –
Я обратно в него – супротив Писанья! – взойду:
Утомилася жить на крутом холоду!..
Лягу на пузо. Землю целую.
Землю целую и ем.
Так я люблю ее – напропалую.
Пальцами. Звездами. Всем.
Дай мне билетик!..
Дай мне талончик!..
Я погадаю на нем:
Жить нам без хлеба, без оболочек,
Грозным гореть огнем.
Рот мой сияет – ох, белозубо!
Жмурюсь и вижу: скелет
Рыбий, и водкою пахнут губы,
И в кобуре – пистолет…
Вот оно, зри – грядущее наше:
Выстрелы – в спину, грудь,
Площадь – полная крови чаша,
С коей нам пену сдуть.
…Эй-эй, пацан лохматенький, тя за штанину – цап!
В каких ты кинах видывал грудастых голых баб?!
Да, змеями, да, жалами, огнями заплетясь,
Из вас никто не щупывал нагой хребтиной – грязь!
Из вас никто не леживал в сугробном серебре,
Из вас никто не видывал, как пляшет на ребре,
На животе сияющем – поземка-сволота!..
А это я с возлюбленным – коломенска верста –
Лежу под пылкой вывеской харчевни для господ –
Эх, братья мои нищие! Потешим-ка народ!
Разденемся – увалимся – и вот оно, кино:
Куржак, мороз на Сретенье, мы красны как вино,
Мы голые, мы босые – гляди, народ, гляди,
Как плачу я, блаженная, у друга на груди,
Как сладко нам, юродивым, друг друга обнимать,
Как горько нам, юродивым, вас, мудрых, понимать…
Вижу Ночь. Лед.
Вижу: Конь Блед.
Вижу: грядет Народ –
Не Плоть, а Скелет.
Вижу: Смел Смог.
Вижу: Огнь Наг.
Вижу:
Человекобог –
Бурят, Грузин, Каряк.
Вижу: Радость – Дым…
Вижу: Ненависть – Дом!
Вижу: Счастье… Над Ним –
Огонь! и за Ним! и в Нем!
Вижу: Разрывы. Смерть.
Слышу: Рвется Нить!
Чую: нам не посметь
Это
Остановить.
Чучелко мое смоляное, любименький, жавороночек…
Площадь – срез хурмы под Солнцем!
А я из вьюги, ровно из пеленочек –
На свет Божий прыг!.. А Блаженный-то Васенька
Подарил мне – ревнуй, сопляк! – вьюжные варежки:
Их напялила – вот ладошки-то и горячии,
А глаза от Солнца круто жмурю, ибо у меня слезы – зрячии…
Воля вольная,
Расеюшка хлебосольная –
Черный грузовик во след шины
Пирожок казенный скинул –
Дай, дай полакомлюсь!..
Милость Божья
На бездорожьи…
Не обидь меня, не обидь:
Дай есть, дай пить,
А я тебя люблю и так –
Ни за грош ни за пятак –
Дай, дай поцелуйную копеечку…
Не продешеви…
Дай – от сердца деревянного… от железной любви…
Черный грузовик, езжай тише!
Пирожки твои вкусны…
Я меховая богатейка! Я все дерьмо на копеечку скупила!
Я все золотое счастие забыла,
Я широко крестила
Черное поле
Грядущей войны.
Дай, дай угрызть!..
Жизнь… ох, вкусно…
На. Возьми. Подавись. Мне в ней не корысть.
…Лоб мой чистый,
дух мой сильный –
Я вас, люди, всех люблю.
Купол неба мощно-синий
Я вам, люди, подарю.
Вам дитя отдам в подарок.
Вам любимого отдам.
Пусть идет огонь пожара
Волком – по моим следам.
Заночую во сугробе.
Закручу любовь во рву!
В колыбели – и во гробе –
Я – войну – переживу.
И, космата, под вагоном
Продавая плоть свою,
Крикну мертвым миллионам:
Дураки! я вас люблю…
Вы себя поубивали…
Перегрызли… пережгли…
Как кричала – не слыхали! –
Я – о бешеной любви!..
Но и в самой язве боли,
В передсмертнейшем хмелю,
Я хриплю: услышь мя… что ли…
Кто живой… тебя — люблю…
ФРЕСКА ВТОРАЯ. ВЕЛИКИЕ ГОРОДА
ДУХ БЕЛОГО ОФИЦЕРА ВЗИРАЕТ НА РОССИЮ НЫНЕШНЮЮ
Земля моя! Встань предо мною во фрунт.
Кинь тачки свои и тележки.
Ладони холеные враз не сотрут
Невольничьей острой усмешки.
Дай гляну в сведенное мразом лицо:
Морщинами – топи да копи
Да тьма рудников, где мерзлотным кольцом –
Посмертные свадьбы холопьи.
Россия моя! Меня выстрел сразил,
Шатнулся мой конь подо мною,
И крест золотой меж ключиц засквозил
Степною звездой ледяною…
И я перед тем, как душе отлететь,
Увидел тебя, Голубица:
В лазури – церквей твоих нежную медь,
Березы в снегу, как Жар-птицы!
Увидел мою золотую жену,
Что пулями изрешетили,
Узрел – из поднебесья – чудо-страну,
Что мы так по-детски любили!
Узрел – домны, баржи и грузовики,
Цеха, трактора да литейки:
Народ мой, страданья твои велики,
Да сбросить вериги посмей-ка!
Тебя обло чудище в клещи взяло –
И давит суставы до хруста…
И дух отлетел мой.
И Солнце взошло.
И было мне горько и пусто.
За веру, за Родину и за Царя
Лежал я в январской метели,
И кочетом рыжим горела заря
Над лесом, лиловее Гжели!
А я полетел над огромной землей –
Над Лондоном, Сеною, Фриско…
Но вышел мне срок! Захотел я домой!..
И вновь заискрились так близко
Увалы, отроги, поля во грязи…
Вот – вымерший хутор: два дома
Во яхонтах льдов – слез застылых Руси…
Вот – в церкви – пивнушка… О, Боже, спаси:
Знакомо все – и незнакомо!
Детишки молитвы не знают… и так
Отборным словцом щеголяют…
Гляди же, душа, мой исплаканный зрак,
На брата-ефрейтора, что, нищ и наг,
В миру с котомой костыляет!
На девок панельных. На хлестких купцов.
На жирных владык в лимузинах.
На черных чернобыльских вдов и вдовцов.
В ночлежный декор магазинов.
Не плачь, о душа моя, твердо гляди
На храм, что сожгли сельсоветы, –
Теперь над ним чистые стонут дожди,
В ночи – светляками – кометы…
Гляди – вот под ветрами трактор гниет…
Раскопы пурга обнимает…
Гляди, о душа, – твой великий народ
Без Бога живот свой умает!
Кто это содеял?! К ответу – кого?!..
Я всех назову поименно.
Я шашки и сабли рвану наголо –
За Ад наш трехсотмиллионный!
В толпе Вавилонской сплелись языки,
Ослабились древние крови –
Гляди же, душа, с межпланетной тоски,
Как дула здесь наизготове!
Ах, долго гремел репродуктор в пурге,
Трепались в ночи транспаранты –
Намаслен уж ствол, и винтовка – к ноге! –
Опричники, тля, оккупанты…
Так! Все, что здесь было, – великая ложь!
Но, Боже! Я верую в чудо
Твое! Я люблю тебя! Ты не умрешь,
Красавица, кляча, паскуда,
Век целый тащившая проклятый воз,
Блудница, царица, святая, –
И я, офицер, зревший кровь и навоз,
Скитавшийся между блистающих звезд,
Мальчонкой – к буранам седеющих кос,
К иссохлой груди припадаю.
Не богиня… не гадина…
И зачем еще жива…
Отчего же мне не дадена
ЗОЛОТАЯ ГОЛОВА?..
Я бы гладила ее медные блики,
Золотые – ниткой – швы.
Я б отбрасывала с лика
Пряди золотой травы.
Я б ощупывала ночами
Гудящий золотой котел:
Вот она корона,
вот оно пламя,
Вот он, золотой престол.
Вот она, золотая слава –
По трактирам, на путях;
Вот они, скипетр и держава
В крепко сцепленных костях.
ПАРИЖ
Вода – изумрудом и зимородком,
И длинной селедкой – ронская лодка,
И дымной корзиной – луарская барка.
Парижу в горжетке Сены – ох, жарко.
В камине камня трещит полено –
Пылает церковь святой Мадлены,
Швыряет искры в ночку святую…
Париж! дай, я Тебя поцелую.
Я всю-то жизнешку к Тебе – полями:
Где пули-дуры, где память-пламя,
Полями – тачанок, таганок, гражданок,
Где с купола – жаворонок-подранок…
Бегу! – прошита судьбой навылет:
Нет, Время надвое не перепилит!
Рубаха – в клочья?!.. – осталась кожа
Да крестик меж ребер – души дороже…
Бегу к Тебе – по России сирой,
Где вороном штопаны черные дыры,
Где голод на голоде восседает,
А плетью злаченою погоняет!
Ты весь – бирюза меж моих ладоней.
Сгорела я за Тобой в погоне.
И вот Ты у ног, унизан дождями,
Как будто халдейскими – Бог!.. – перстнями…
А я и не знаю – что делать девке?
Забыла русские все припевки.
Лежишь, в мехах дымов – подо мною?! –
Валюсь Тебе в ноги – сковородою –
Где в стынь – расстегаи, блины, форели!
Где реки – в бараньих шкурах метелей!
А елки!.. а зубья кровавых башен!..
Париж, наш призрак велик и страшен,
Наш призрак – выткан по плащанице
Снегов – кровоточащей багряницей:
На рельсах, скрепленных звездой падучей,
Мужик – лоб во проволоке колючей…
И ноги льдяны! И руки льдяны!
Не счесть рябин в хороводе пьяных!
А над затылком – доска пылает:
“ЗЕМЛЯ, ТВОЙ ЦАРЬ ТЕБЕ ВСЕ ПРОЩАЕТ…”
И я, Париж, у Креста стояла.
И я завертывала в одеяло
Легчайшее – кости да кожа – тело.
А пламя волос во пурге летело.
А Ты… –
из мерзлот, где сутемь да слякоть,
Я так мечтала, сгорбясь, заплакать
Над жгучей жемчужиною Твоею,
Над перстнем – розовым скарабеем –
На сморщенной лапе старухи-Европы,
Над кружевом – в прорези грязной робы
Наемного века!.. над яркой бутылкой
Купола Сакре-Кер!
…над могилкой
Той маркитантки, кормившей с ложки
Солдат в императорской, злой окрошке –
О, где там парижский, а где там русский, –
Лишь взор – от слез – по-татарски – узкий…
И ветошь – к ране, и кружку – в зубы…
Париж! неужели Тебе не люба –
Я: руки – в масле, я: скулы – в соли:
Чертополох на Твоем подоле!
Пылинка, осколок полярной друзы –
Я здесь, прорвавшая века шлюзы
Размахом сердца, сверканьем тела…
Я так предстать пред Тобой хотела,
Как мать калеки – пред Чудотворной!
Мы, люди, – у Бога в горсти лишь зерна:
Во вьюге брошена, проросла я
Сюда, где Мария Стюарт – молодая,
Где мчится Шопен, в кулаке сжимая
Ключи от музыки, где немая
Шарманщица плачет перед Ван-Гогом,
А он ее угощает грогом
И в зимнюю шапку кладет монету!
И прочь – с холстами – по белу свету!
А Ты горишь за спиной – кострищем,
Мой принц, Париж, что взыскуем нищим…
Я в Нотр-Дам залечу синицей.
Златым мазком мелькну в колеснице
Беззвучного Лувра: картиной – крикну!..
Зазябшей чайкой к воде приникну:
Лицо, и шея, и подбородок –
В Тебе, изумруд мой и зимородок,
Фонарь мой – во мраке родных острогов,
Оборвыш мой – у престола Бога:
Гаврош – с гранатой – под левой мышкой…
Париж. Я с Тобой. Не реви, мальчишка.
Шарманщик играет близ карусели.
А мы с Тобой еще не поели
Вот они, вагончики,
вагонишки мои…
Дай, побуду миг путейщицею… дай…
А снежки в меня свистят, будто соловьи,
Разбиваются о каменной груди моей Рай.
Райский Сад под ребрами, снежный Эдем.
Голубая кровь – вдоль – по ледяным хвощам.
Нынче я – путейщица.
Мазута черный крем –
На морды колес. Свеклу фонаря –
в пар зимним щам.
Низко кланяюсь винтам, молотком стучу…
На вшивость испытую дырявый металл… –
В шаль завернусь… – а лицо длинное – свечу –
Так жгу в ночи, как алмазный кристалл!
И от меня шарахнется обходчик-пьянь.
И предо мной на колена – грузно – бродяга – бух!..
Встань, мой лысый святой, лисенок драный,
встань.
Я люблю твою плоть.
Я люблю твой дух.
И пусть мне буфетчица-подушка глотку пухом заткнет.
И пусть меня малюта с дубиной
или Ангел с ружьем
К стенке – толкнет,
тряпкой – сомнет,
сапогом истопчет, как лед,
И пусть это видит мой народ,
с которым мы – вдвоем:
Под брюхом мертвого вагона –
мигает красный фонарь –
И молот – в кулак, в другой – резак, кривой ятаган,
И ноги рогаткой:
целься, народ!
Стреляй, народ!
Жарь!
Бей дуру-обходчицу, вашу мать,
по ребрам и ногам!
Выбей, выколоти ей
Рай – из груди!
Выжги под сердцем звезды!
Вымажь в крови!
А после – в рот ей монету –
за обход – заплати!..
………………………………………………………….
Эх вы, вагонетки, вагончики мои…
СМЕРТЬ РЕБЕНКА ПУТЕЙЩИЦЫ МАРИНКИ
Ни кружки, что – к зубам стучащим. Ни примочек.
Во мраке – золотым крестом: не будет ни сынов, ни дочек.
Вокзал горит. Снега дымятся прахом. Светлая солярка
Зимы – горит. Ни шишки золотой еловой. Ни подарка.
Ни соски за пятак. Ни первых поцелуев.
Горит. Все: ноги, грудь, живот – горит напропалую.
Сколь поезд здесь стоит?..
…Локомотив меняют?!
Горит вокзал. Луна над ним горит. В одно соединяют
Пожарища. Куда?! Куда я с ним подамся – с комом жара:
Вертеп, лечебница, ночлежка, ресторан?! – я им не пара.
Сбивает ветер с ног. Култук? сарма? шелонник?.. или… –
Горит сынок мой весь. Крест на его могиле
Сама вкопаю – я! То город… или бездна поля?..
Горит зенит. Горят кресты снегов. И Божья воля
На все. Заплатят за уборку зала ожиданья – хватит
На домовинку: пятьдесят на тридцать. Пусть лежит:
на марлях и на вате,
На иглах кедров, на колоколах-снегах заимок енисейских
и распадков
Тарбагатайских… – да на шкурах тех волков,
что так любились сладко
На злой реке Иркут… а твой отец беспалый,
Суглобый машинист, в ночи считает шпалы,
Девятую сочтет – на день девятый вздрогнет кожей,
До сорока дойдет – в ладони зарыдает: Боже…
Горит!
………………..Уже остыл. Пеленки как грязны. Я отстираю.
Я отслужу. Я отплачу. Я вниду в двери Рая.
И там, где Петр Святой, смеясь, звенит тяжелыми ключами,
Я припаду к тебе, сынок веселый и живой,
и мелко затрясусь плечами,
А ты на облаке стоишь. Беззубый. Топчешь Солнце голой пяткой.
…Ты просто убежал домой. Туда. На небо. Без оглядки.
Ох, Град-Пряник, я дошла к тебе, дошла.
Перед телом белым расступилась мгла:
Паровозы загудели славу мне,
Даль еловая раскинулась в огне!
И сквозь лузганья вокзальных всех семян,
Через визги, через песню под баян,
Через все скрещенья православных рельс,
Через месяц мусульманский, через крест
То ли римский, то ль мальтийский, Боже, то ль –
Через всю тебя, слезы Байкальской боль!.. –
Через гулы самолетов над башкой,
Чрез объятия, черненные тоской –
Через пепел Родин, выжженных дотла –
Ох, Град-Пряник, золотые купола,
Стены-радуги искристые твои!
Деревянные сараи – на любви,
Будто храмы на Крови! и пристаней
Вдоль по Ангаре – не сосчитать огней!
А зеленая ангарская вода
Глазом ведьминым сверкает изо льда.
А в Казармах Красных не сочту солдат.
Окна льдистые очьми в ночи горят.
И на пряничных наличниках резных –
Куржака узоры в иглах золотых,
А на проводах сидящий воробей –
Лишь мороз взорвется!.. – канет меж ветвей…
Ох, Град-Пряник, – а далече, между скал,
Меж мехов тайги – лежит Бурхан-Байкал,
Сабля синяя, монгольский белый нож –
Косу зимнюю отрежет – не уйдешь…
Синий глаз глядит в отверженный зенит:
Марсом рыбка-голомянка в нем летит,
Омуль – Месяцем плывет или звездой –
В нежной радужке, под индиго-водой!..
Да нерпенок – круглоглазый, ввысь усы –
Брюхо греет среди ледяной красы,
Ибо Солнце так торосы дико жжет,
Что до дна Байкала льется желтый мед!..
Ох, Град-Пряник!.. Я дошла: тебе мой стон.
С Крестовоздвиженской церкви – зимний звон.
Лязг трамваев. Голубиный громкий грай.
Может, Град мой, ты и есть – Господень Рай?!
Я работницей в любой горячий цех
Твой – пойду! – лишь из груди сорвется смех,
Поварихою – под сводами казарм,
Повитухою – тут волю дам слезам…
А на пряничных, резных твоих стенах
Нарисую краской масляной в сердцах
Горемычную, простую жизнь свою:
Всех зверей в лесах, кого кормлю-пою,
Всех детей, которых я не родила,
Все дома мои, сожженные дотла,
Все созвездья – коромыслом на плечах –
Как объятия в несбывшихся ночах,
Как мужских – на миг блеснувших – тяжких рук
За спиной во тьме всходящий Лунный круг,
То зерцало Оборотной Стороны,
Где смолою – до рожденья – стыли сны…
Цзанг-донн… Цзанг-донн…
Из морозных похорон –
Хвост павлина. Ночь сапфира.
Видящее Око Мира –
До ядра Земли дыра,
Во льду нерпичья нора…
Упаду на колени… Милый, бедный мой Будда.
В Иволгинском дацане, дура, вымолю чуда –
Поседелая баба!.. успокоиться где бы!.. –
Снег по-старомонгольски вниз посыплется с неба…
Ах, мой гладенький Будда, из нефрита сработан, –
Ты сними дождевик мой, оботри мои боты
От грязюки, налипшей на солярковых трактах,
Излечи от осенней – дождевой – катаракты!..
Ты любовник был чей-то, царский сын Гаутама…
Я погибла, мальчишка, я скажу тебе прямо.
Я в болоте судьбинном знала кочки и броды,
Да мужик придорожный глянул в душу с испода.
А мужик-то – эх, Будда!.. – жердь, юродивый олух,
Площадной он художник – не учился он в школах:
Расписует он ложки, шьет для лам гладко-бритых
Ярко-алые куртки! мастерит из нефрита
Толстобрюхие нэцкэ, чечевичные четки –
Да на рынке в морозы с ними пляшет чечетку:
Раскупайте, сибирцы, Гоби высохший пряник,
Продаю за снежинку… за табак да за стланик…
За ледовую пулю колчаковских винтовок…
За бруснику-кислушку автобазных столовок…
За зеркальный осколок декабристских трельяжей,
За шматок облепихи!.. За верблюжию пряжу
Забайкальских метелй, – ах, мой Будда, а я-то –
С ним – навытяжку – рядом, наподобье солдата!
Он базарный художник!.. торговал он и мною,
Моей шкурой лошажьей, омулевой спиною;
Мне пощечину утром как влепил – я запела,
Нож надел мне на шею – я и снять не успела…
Будда!.. Ты, Шакьямуни!.. Помоги!.. Распласталась
Лягушонком в дацане, видишь, бью я на жалость:
Вся любовь человечья – это створки перловиц,
Больно рвем их, осклабясь, ловим жемчуг былого,
А о будущем – жмурясь!.. позаткнув крепко уши!.. –
Не видать и не чуять, на вдыхать и не слушать,
Только знать, что Любовник был с Любовницей вместе
Ночь одну, две ли ночи, – дольше – много ли чести!..
Будда!.. гладкий пупок твой, пятки – ртом я горячим
Простегаю!.. над нежной маской смерти – заплачу:
Зри своим Третьим Глазом – я не Белая Тара!
Колдуну-малеванцу я, мой Боже, не пара…
Я сезонка, поденка. Бельевая корзина.
Я железнодорожка. Мое имя Марина.
Я с путейцами – водку. Я с обходчиком – чаю.
Твое, Будда, рожденье в феврале отмечаю!..
Будь здоров!..
……………….умоляю… пособи мне, щербатый…
Ты же можешь, Майтрейя… мы – твои все козлята…
сделай так… чтобы я с ним на постели сплеталась…
чтоб без запаха красок во припадке металась…
чтоб он в кружке монгольской мне заваривал мяту…
чтобы жил без меня он – как на камне распятый,
а Звезда ледяная ему печень клевала…
чтоб ему было мало… – все меня!.. – было мало…
всю-то жизньку-жизнешку, всю судьбу-то-судьбишку –
до того, как гвоздями заколотят мне крышку, –
слышишь, ты, доходяга, медный, прозеленелый?!,. –
Я люблю его душу.
Я люблю его тело.
Ты прости, Гаутама,
мальчик, если позволишь –
Я тебя поцелую!..
…Я целую – его лишь.
Цзанг-и-донг – на морозе.
Четки-слезы струятся.
Куржаком не обвиться.
Никогда не родиться.
Никогда не расстаться.
Пятиконечная, прорезанная в снегу – кровавыми ступнями,
Пятисердечная, истерзанная когтисто-острыми огнями,
Остекленело вязь считающая венца кровей – под микроскопом! –
И чистокровной – стопку ставящая, а инородцев – в топку, скопом, –
Остервенелою духовностию хлестающая скотьи спины,
Над башней танка — златокованною главой – глядящая чужбины,
Ну что, Столица, ночь сжирающая горящей смертью небоскреба, –
Война! Молися, умирающая, у красномраморного гроба.
…Я пришла к тебе, я пришла к тебе, скарб крылатый приволокла на горбе.
Щенком доползла: зубами – за кумач. А старухи в церкви мне бормочут: не плачь.
То ли еще грянет. Земля загудит. Саранча из расщелины земной полетит.
Металлические стрекозы. Стальные пауки. Ржавые гусеницы – толще руки.
Накипь белых глаз хлынет через край. На снегу пластаясь, крикну: не стреляй!
Ведь она живая, нечисть-война. Она в красный Мир, как сука, влюблена.
А, да ты Москва! – на исходе дня – куском снега в горло – спаси меня;
А, да Краснокаменная – на исходе зла – прими работяжку без рода-без угла:
А и все богатство – мертвый сын в земле, примета особая – шрамы на челе,
Ладони – в мозолях; сожму – что деньга, твердые!..
…Война. Брусничные снега.
…Да мы революцьями сыты – вот так. Заелись. Отрыжка – дымами
Вонючих атак. Красный выкинут флаг. И белый – сквозит между нами
Рыдающим Ангелом. Прет броневик в морозную тьму – кашалотом.
Живая, Война!.. Зверий сдавленный крик. И люди слепого полета.
Сгущенки, тушенки, – забиты склады! Кто оптом купил – содрогнется.
Ах, пороты у Революций зады, и розга соленая гнется…
Что, пули, что, дуры?! Над ухом свистит. Дверь выбита молотом тела.
Я прячусь в подъезде. Я вижу: горит все то, что плясало и пело.
Кому, Революцья, ты нынче жена?! Под куполом, в мыке коровьем,
На палец тебе нацепил Сатана кольцо – еще теплое, с кровью.
…Господь, а я-то тут при чем?!.. Я сибирячка.
Я здесь укладчица, раздатчица, кухарка и прачка.
Могу твои рельсы мыть, Град Краснозвездный.
Могу в собачьей электричке жить ночью морозной.
Могу скопить двадцать рублей – и помолиться на мясо в столовой
Консерватории: а наверху – орган гудит, серебряно-дубовый!..
Я б пошла, в ноги поклонилась тому органу:
Пусти меня в себя жить!.. – да ведь мне не по карману…
А на улице – шапки мерзнут. Звезды с Кремля навеки сняли.
Коли меня убьют – кто вам споет о любви и печали?!..
…Это все перевернулось, в Красный Узел затянулось:
Танки и броневики, мертвое кольцо руки.
Флаги голые струятся. Люди в ватниках садятся
У кострища песни петь, в сажу Космоса глядеть.
В черном мире, под Луною, под Звездою Ледяною
Кто-то хочет Первым быть, кто-то – с губ улыбку пить.
У костра стою. Старею. Водку пью и руки грею.
Революция. Война. В небе – мать моя Луна.
Лик тяжелый поднимаю. На работу опоздаю.
Видишь, мать моя, – живу. Видишь, – нить зубами рву
На тулупе, что залатан той заплатою крылатой,
Где перо к перу — года: здесь. Сейчас. И никогда.
МАЛЬЧИК С СОБАКОЙ. НОЧНОЙ РЫНОК
– Тише, пес мой сеттер!..
Очень сильный ветер…
Нос твой – ветер жадно пьет,
Хвост твой – ветер бьет и бьет…
Собака моя, собака –
Рыжий Огонь из мрака…
Я – Мрак тобой подожгу!..
…Не смогу.
Темные флаги на землю легли,
Плоть городскую укрыли.
А в снеговой ювелирной пыли
Рынка врата – будто крылья.
Ночью смыкаются эти крыла.
Крытые спят павильоны.
Днем тут держава войною прошла –
Грубых сапог батальоны.
Следом от шины впечатался Путь
Млечный – в поднебесья деготь…
Рынок! Тебе зацепился за грудь
Птичий обломанный коготь –
Вот он, малявка, пацан, воробей, –
Смерть надоели подвалы,
Где среди взрослых и грозных людей
Шкетья судьба ночевала!
Шел он да шел, без суда, без следа,
Сеттер к нему приблудился…
Рынок! Пристанище ты хоть куда,
Коль ты щенятам сгодился!
Сбить на морозе амбарный замок –
Плевое дело, игрушка!..
Пахнет свининой застылый чертог,
Медом, лимоном, петрушкой…
Запахов много – все не перечесть!..
Ящик – чем хуже перины?!..
Сеттер, огонь мой, – скулишь, клянчишь есть,
Носом толкаешь корзину…
Все здесь подъели, в прогнившей стране.
Все подмели подчистую.
Всю потопили – в дешевом вине –
Голода силу святую.
Гладит малец одичалого пса.
Тесно прижмутся друг к другу
В ящике из-под хурмы… Небеса,
Сыпьте арахисом – вьюгу!
Сыпьте им яркою радугой – снег,
Сахар капусты – с возов и телег,
Кровь помидоров – из бака!..
Медом стекает по скулам ночлег…
В ящике, маленький, спи, человек,
Спи, заревая собака.
ДЕВОЧКА С МАНДАРИНОМ. ВЕЧЕРНИЙ РЫНОК
Это крайняя – я – за лимоном стояла!..
Вот глаза ледяные – синее Байкала,
Косы из-под платка, что рыбачьи канаты,
И все швы на дерюге пальтишка разъяты;
Кочерыжка, горбушка, птенец, восьмилетка, –
Поднабита людьми рынка ржавая клетка,
Все со службы – час пик! – каблуки не источишь,
А туда же! – стоишь: мандаринчика хочешь…
И распахнуты синие очи иконно
На купюры, на смерч голубей заоконных,
На торговку златой мандаринной горою,
На лица ее булку,
на море людское!
В кулачонке вспотевшем зажаты копейки…
Ты, проталина вешняя, дудка-жалейка,
Заплати – и возьми! Тонкокорый, громадный
Охряной мандарин – и сожми его жадно,
Так зажми в кулаке, чтобы кровь стала капать,
Чтобы смог сладкий плод на морозе заплакать –
По тебе, истопницына дочь, замухрышка,
Сталеварного града сухая коврижка.
ТОРГОВКА ШКУРАМИ НА ИРКУТСКОМ РЫНКЕ ЛЮБА
А вот лисы, а вот лисы, а вот зайцы-волки!..
Мездру мороз прошивает кованой иголкой,
Меха иней зацелует сизыми губами, –
Не горжетка то – ослеп ты: пламя это, пламя!..
Звери рыскали по лесу. Дитяток рожали.
Целясь, очи потемнели! Локти задрожали!..
…А теперь зверье – гляди-ко! – рухлядь, красотища!..
Закупи – и вспыхнешь павой, а не мышью нищей,
Шею закрути лебяжью лисьими хвостами –
Пусть мужик твой, жмот и заяц, затрясет перстами,
Затрусит на снег монеты из мошны совецкой:
Вот он мех колымский, кольский, обский, соловецкий,
Вот – куничий да соболий, искристый, богатый,
На руках торговки Любы во пурге распятый, –
Рвите, рвите, налетайте, по дешевке сбуду
Выпивохам да пройдохам, черни, сброду, люду,
А не наглым иноземцам с масленым карманом,
А родной толпе дремучей,
хвойной, дымной, рваной.
***
Маленькой нищенке Нижнего Елене Федоровне
…моя ненастная паломница по всем столовкам да по хлебным.
Моя нетленная покойница – о, в кацавейке велелепной.
Моя… с котомкой, что раззявлена – нутром – для птиц: там злато крошек!..
Моя Владычица, раздавлена любовью всех собак и кошек…
Живая, матушка, – живущая!.. Ты днесь во чье вселилась тело?..
С вершок – росточком, Присносущая, катилась колобком несмелым.
Неспелым яблоком, ежоночком, колючим перекати-полем… –
Дитенок, бабушка ли, женушка, – и подворотней, как престольем!.. –
Ты, нищенка, ты, знаменитая, – не лик, а сморщь засохшей вишни, –
Одни глаза, как пули, вбитые небесным выстрелом Всевышним:
Пронзительные, густо-синие, то бирюза, то ледоходы, –
Старуха, царственно красивая последней, бедною свободой, –
Учи, учи меня бесстрашию протягивать за хлебом руку,
Учи беспечью и безбрачию, – как вечную любить разлуку
С широким миром, полным ярости, алмазов льда, еды на рынке,
Когда тебе, беднячке, ягоды кидала тетка из корзинки:
Возьми, полакомись, несчастная!.. А ты все грызла их, смеялась,
Старуха, солнечная, ясная, – лишь горстка ягод оставалась
В безумной жизни, только горсточка гранатиков, сластей, кровинок, –
И плюнул рот, смеяся, косточку на высверк будущих поминок,
На гроб, на коий люди скинутся – копейкой – в шапку меховую…
Учи, учи меня, кормилица, ах, дуру, ах, еще живую…
Ох, Расея моя, Расея.
Головою – о край стола…
Каменея, горя, леденея,
О, куда б от тебя ушла?!
Горевая твоя простуда
И чахоткин, с подхрипом, рык…
Средь зверья твоего и люда
Расплескался мой жалкий крик.
Задери головенку: страшно!..
Коли страшно – к земле пригнись…
Вот они, кремлевские башни, –
Им, кровавым, да поклонись.
Ты из вервия мне свивала
Сети, петли, мешки, хлысты…
Ты поземками целовала
По-над грудью моей – кресты!
Но я землю рвала ногтями!
Ела падаль твоих полей!
Снег твой мечется меж горстями
Сирым клекотом журавлей!
И, на нежном пригорке стоя
По-над Волгою в синем дыму,
Я молюсь – твоей красотою –
За вкусивших твою тюрьму!
За тебя проклявших, бежавших
Во заморских быков стада,
За любимых, друг друга сжавших
Пред прощанием – навсегда, –
Как в горсти – да твою землицу…
Я люблю тебя, я люблю:
Мне любовь та, Расеюшка, снится,
Но плюю, хриплю – во хмелю
Ненавидящем,
пламя сея
Воплем, дланью, нутром, очьми:
Ох, Расея моя, Расея,
Заполярной совой косея,
Всей кандальною Гипербореей –
Всю свободу мою возьми.
МАРИНА, ПРОДАВЩИЦА СВЕЧЕЙ
…А на улицу выйду – и лупят снега
По щекам, по плечам, по рукам!
У девчоночки в черном больная нога:
Чуть хромая, проходит во храм.
То Марина идет, продавщица свечей.
Сивцев Вражек возлюбит ее
Лишь за то, что глядела она горячей,
Чем глаголит о том Бытие.
Пусть монеты играют на грязном столе!
Пусть свечные молчат языки!
Продавщица свечей на холодной Земле,
Дай нам свет из костистой руки.
И тогда близ груди мы его понесем,
Загадаем, чтоб долго горел…
Ни себя, ни любимых уже не спасем.
Со свечою пойдем на расстрел.
Со свечою пройдем, в колыбели двух рук
Сохраняя дитя от ветров…
И не страшно уже напророченных мук.
Мир стальной обнажен и суров.
А Марина стоит за церковным столом,
Раздавая негаснущий свет,
И, дрожа, ее пальцы исходят теплом,
Словно диски далеких планет.
И когда ее руки расхожую медь
Обменяют на стволик свечи, –
Я пойму, что не так тяжело умереть,
Как без пламени – выжить в ночи.
ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. БЛАЖЕНСТВА
Упорному – упорство,
Коверному – позерство,
А мне – Великий пост
Любви: до смертных звезд.
…И розвальни! И снег, голуба, липнет сапфирами – к перстам…
Гудит жерло толпы. А в горле – хрипнет: “Исуса – не предам.”
Как зимний щит, над нею снег вознесся – и дышит, и валит.
Телега впереди – страшны колеса. В санях – лицо горит.
Орут проклятья! И встает, немая, над полозом саней –
Боярыня, двуперстье воздымая днесь: до скончанья дней.
Все, кто вопит, кто брызгает слюною, – сгниют в земле, умрут…
Так, звери, что ж тропою ледяною везете вы на суд
Ту, что в огонь переплавляла речи! и мысли! и слова!
И ругань вашу! что была Предтечей, звездою Покрова!
Одна, в снегах Исуса защищая, по-старому крестясь,
Среди скелетов пела ты, живая, горячий Осмоглас.
Везут на смерть. И синий снег струится на рясу, на персты,
На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица монашек, чьи черты
Мерцают ландышем, качаются ольхою и тают, как свеча, –
Гляди, толпа, мехами снег укроет иссохшие плеча!
Снег бьет из пушек! стелется дорогой с небес – отвес –
На руку, исхудавшую убого – с перстнями?!.. без?!.. –
Так льется синью, мглой, молочной сластью в солому на санях…
Худая пигалица, что же Божьей властью ты не в венце-огнях,
А на соломе, ржавой да вонючей, в чугунных кандалах, –
И наползает золотою тучей собора жгучий страх?!..
И ты одна, боярыня Федосья Морозова – в миру
В палачьих розвальнях – пребудешь вечно гостья у Бога на пиру!
Затем, что ты Завет Его читала всей кровью – до конца.
Что толкованьем-грязью не марала чистейшего Лица.
Затем, что, строго соблюдя обряды, молитвы и посты,
Просфоре черствой ты бывала рада, смеялась громко ты!
Затем, что мужа своего любила. И синий снег
Струился так над женскою могилой из-под мужицких век.
И в той толпе, где рыбника два пьяных ломают воблу – в пол-руки!.. –
Вы, розвальни, катитесь неустанно, жемчужный снег, теки,
Стекай на веки, волосы, на щеки всем самоцветом слез –
Ведь будет яма; небосвод высокий; под рясою – Христос.
И, высохшая, косточки да кожа, от голода светясь,
Своей фамилией, холодною до дрожи, уже в бреду гордясь,
Прося охранника лишь корочку, лишь кроху ей в яму скинуть, в прах,
Внезапно встанет ослепительным сполохом – в погибельных мирах.
И отшатнутся мужички в шубенках драных, ладонью заслоня
Глаза, сочащиеся кровью, будто раны, от вольного огня,
От вставшего из трещины кострища – ввысь! до Чагирь-Звезды!.. –
Из сердца бабы – эвон, Бог не взыщет,
Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи, без хлеба и воды.
Горит, ревет, гудит седое пламя. Стоит, зажмурясь, тать.
Но огнь – он меж перстами, меж устами. Его не затоптать.
Из ямы вверх отвесно бьет!
А с неба, наперерез ему,
Светлей любви, теплей и слаще хлеба, снег – в яму и тюрьму,
На розвальни… – на рыбу в мешковине… – на попика в парче… –
Снег, как молитва об Отце и Сыне, как птица – на плече…
Как поцелуй… как нежный, неутешный степной волчицы вой… –
Струится снег, твой белый нимб безгрешный, расшитый саван твой,
Твоя развышитая сканью плащаница, где: лед ручья,
Распятье над бугром…
И – катят розвальни. И – лица, лица, лица
Засыпаны
Сребром.
Во мраке — гарь
мышьей свечи.
Хвост фитиля
мертв, поджат.
У зеркала — мужик.
Его сердце стучит.
Перед ним на столе
вещи лежат.
Простые вещи:
спичечный коробок,
синий, как сапфир
Соломонова кольца.
Банка с солью:
соль любит Бог.
Да мыло — мыть
грязь лица.
Еще перед ним
лежит топор.
Топор,
серебряная зима.
Смерть своровать!.. –
поет дивный хор.
Жизнь своровать!.. –
не хватит ума.
Как во тьме
человек одинок.
Как во тьме –
молится топору.
И глядит на него с небес
одинокий Бог.
И шепчет человек:
нет, я не умру.
И шепчет человек
одинокий стих,
последний стих
одинокой земли:
“Блаженны нищие духом,
ибо их… ибо их…” –
Ибо их есть Царствие.
А мы – не смогли.
Уйди. Не стой со склянкой надо мной.
Я вижу, вижу драгоценный Рай земной –
В берилле неба – яблоки церквей!..
Летит в сугробы манна голубей!..
Павлина гладит стриженый Малец,
У Матери персты – в огнях колец,
Полынным сеном пахнет жаркий хлев,
И лижет ноги ей смиренный лев!..
Все пять хлебов уж муравьи едят…
Прекраснейшие женщины летят.
В зенита бирюзу, и груди их
Пылают сластью яблок наливных,
И на серебряных тарелках площадей –
Хурма, гранаты, – денег не жалей,
А денег нет!.. Сожгли!.. И даль светла,
И светят обнаженные тела
Кострами, и бенгальскими свечьми,
Лампадами, – о, счастье быть людьми…
Уйди!.. Я Рай впиваю наяву:
Озер сапфиры, детски нежную траву
И охристую ржавчину лесов
Осенних, и рубины туесов, –
Там дикая малина холодна,
Там ягодное счастие вина…
А солнца тел над лесом на закат
Превыше журавлей, крича, летят,
И затаил Малец дыханье: ох,
Гляди, павлин, – то золотой сполох!..
Там муж жену целует сотни лет –
Уста, запястья, в жемчугах браслет,
Снега ланит растают под рукой,
Живот застынет льдяною рекой,
Но дождь во чрево брызнет золотой
Подземной, поднебесной красотой!..
Так вот какая ты, любовь в Раю –
Тебя в лицо я, плача, узнаю…
А звезды там ручные!.. В зимний круг
Собьются – и берут огонь из рук:
Клешнястый Рак и бешеный Телец,
Баран – царь среди звездочек-овец,
Две Рыбы – Трилобит и Целакант,
И Скорпион – хвостатый музыкант,
И пылкий Лев, и льдистый Козерог –
Огонь едят и пьют!.. Огонь у ног,
Огонь в руках моих, – я их пасу,
Зверей родных, – во огненном лесу,
И я стою, охвачена кольцом
Огня! Лоб стянут огненным венцом!..
И горным хрусталем улыбки – рот:
Там человечья плоть в огне поет,
Там человечья плоть поет в земле!..
Там папоротник светит на стекле –
В мороз – цветком купальской радуги!..
Уйди.
Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.
Не суй во пересохшие уста
Мне снадобий, где соль и кислота.
Не хлопочи – с намоченным тряпьем
К виску. Мы все когда-нибудь умрем.
Я не хочу в подвальную юдоль.
В битье посуды. В водочную боль.
В больницы, где на лестницах лежат.
В плакатный красный яд и детский мат.
Уйди. Ступай обратно в черный Ад.
А я – в Раю. Мне нет пути назад.
Доски – зубом струганные; А в угрюмый, чадный зал,
Столы – домовинами. Где дымы и смрад,
Ноги, птицы пуганые, Над тряпьем и над тазами
Крючатся, повинные. Ангелы летят.
Это – у нищих – Они льют горний свет,
Пир горой. Льют огнем – любовь –
Дырой во рту светит, свищет На латунь мертвых рыб,
Каждый второй. Колеса хлебов,
Крыльями свисают На затылков завиток,
Лохмотья с голых плеч. Лысин блеск и дрожь,
Хлебом слиплым На захлесты
В Божью печь Заплат,
Всем придется лечь. На зеркальный нож,
А сейчас – зуб вонзай На трущобную вонь,
В корку прокопченную: На две борозды
Из кувшина хлебай Белой соли – двух слез
Воду кипяченую! Сохлые следы;
Ах, по руку правую И вот, выхвачены из
Мужик сидит, нахал. Замогильной тьмы,
Под космами катается Горят факелы лиц,
Белка его опал. Пылаем лбами – мы!
А под грязной мешковиной Мы весь век – во грязи.
На груди горит Мы – у бьющих ног.
Верно, с бабы скраденный Ангел, братец, налей.
Небесный лазурит. Выпей с нами, Бог.
Плачет, бородой трясет… Били вкривь. Били вкось.
Близок жизни край… Били в срам. Под дых.
От себя кус отщипни Дай, обгложем мы кость
И ему подай. Милостынь своих.
А по руку левую – Мир плевал в нас, блажных!
Тащит медный таз Голодом морил!
Нищенка с серебряными Вот размах нам – ночных,
Монетами глаз. Беспобедных крыл.
В тазу плещется вода – Вот последнее нам счастье –
Для помывки ног Пустой, грозный зал,
Нищему, который всех Где, прижавшись к голяку,
Больше одинок. Все ему сказал;
Кругла таза камбала! Где, обнявши голытьбу,
Тонка брови нить! Соль с-под век лия,
Будет ноги ему мыть. Ты благословишь судьбу,
Воду эту – пить. Где твоя семья –
Будет лытки синие Эта девка с медным тазом,
Пылко целовать, ряжена в мешок,
Будто ниткой жемчуга Этот старик с кривым глазом,
Их перевивать. с башкою как стог,
И в тазах, дырявых мисках, Эта страшная старуха,
Ящиках разбитых, что сушеный гриб,
В зеленых бутылях, Этот голый пацаненок,
В решетах и ситах чей – тюремный всхлип;
Волокут на столы, Этот, весь в веригах накрест,
Валят на дощатые от мороза синь,
Хлеб из масляной мглы, То ли вор в законе, выкрест,
Потроха распятые! то ль – у церкви стынь,
Крючья пальцев дрожат! Эта мать – в тряпье завернут
Ноздри раздуваются! неисходный крик! –
Рот – раз в тыщу лет Ее руки – птичьи лапки,
С бутылью сливается! Ее волчий лик;
Этот пир – он для нас. Эта нищая на рынке,
В ушах ветер свищет. коей я даю
В тысяче – летье раз – В ту, с ошурками, корзинку,
Наедайся, нищий. Деньгу – жизнь мою;
Ты все руку тянул?! И рубаки, и гуляки,
Улыбался криво?! Трутни всех трущоб,
Масла брызг – между скул. Чьи тела положат в раки,
Попируй, счастливый. Чей святится лоб, –
Чуни из тряпья стегал?! Вся отреплая армада,
Щиколку – в опорки?!.. Весь голодный мир,
Жизнь в моленье сжигал Что из горла выпил яду,
О замшелой корке?! Что прожжен до дыр, –
Жег клопиный матрац И любить с великой силой
Высохшей спиною?!.. Будешь, сор и жмых,
Попируй в миру лишь раз Только нищих – до могилы,
Ночью ледяною! Ибо Царство – Их.
Я вижу их в той комнате холодной,
За той квадратной льдиною стола:
Художник, вусмерть пьяный, и голодный
Натурщик, – а меж них и я была.
Натурщик был в тельняшке. А художник,
С потрескавшейся верхнею губой,
И в реабилитации – острожник,
Во лживом мире был самим собой.
Брал сельдь руками. Песню пел. И смелость
Имел – щедра босяцкая братва –
Все раздавать, что за душой имелось:
Сожженный смех и жесткие слова.
Натурщик мрачно, будто под прицелом,
Сурово, скупо, молча пил и ел,
Как будто был один на свете белом –
Вне голода и насыщенья тел.
Свеча в консервной банке оплывала
И капала на рассеченный лук.
И я, и я меж ними побывала.
И я глядела в жилы желтых рук.
И я глядела в желваки на скулах.
И скатерть я в косички заплела…
Морозным ветром из-под двери дуло.
Дрожал пиджак на ветхой спинке стула.
Звезда в окно глядела белым дулом.
…И я – дите – в ногах у них уснула.
…И я меж них в сем мире побыла.
Исклевано нищее тело
Клювами белых кур.
Ты этого так хотела,
Пацанка, дура из дур.
Ты этого возжелала –
Одежды в сугроб – чешуей
Содрать! И плоть запылала
В ночи – багряной змеей.
По горло выстывший город
Лежит в голубых песцах.
О счастье – пребыть нам,
голым,
В рожденье, в любви, в гробах.
В шубеночках – нас хватают,
В кофтенках – ведут к стене…
На льду – я нага, святая:
Живот – в золотом огне!
И ты, мой сужденный, смелый,
Как ты богатырски наг!
Ты плакал – белее мела –
В расстрельных, прощальных снах…
Ладонь, искусана вьюгой,
На мышце выжжет печать…
Мишенью звездного круга
Нагому сердцу стучать.
Жужжите, вы, злые пули.
Мы – “яблочко” хоть куда.
Снега, как в рога, в нас дули,
Нас резали поезда.
Но в этой земле загиблой,
В крутящейся дуроте,
Лежим на снегу нагие,
Как те герои, как те… –
О, мало ли юродивых,
Слепя зубами, скреблось
По лику Земли спесивой,
По злату осенних кос?!
Никола да Нострадамий,
Да Ксенька, да Жанна, та… –
И кто там еще – за нами,
Где зверия чернота?!
Под черепом тьмы взошедшей,
Луны, бегущей как мышь,
Лишь выживет – сумасшедший,
Спасется – блаженный лишь.
И, батюшка наш Василий,
В сугробе греяступни,
Наслал бы Крестную силу
На голых телес огни.
Да, мир! Гляди! Мы – нагие!
Да мглы. До дна. До Креста.
Уже не родимся другие.
Господнего нам перста
Не внять слепому указу.
Снег хлещет струей молока –
О, мимо рта, мимо глаза!.. –
В голодные те века…
А мы обнимемся пьяно.
Власы текут горячо.
Под ветром черным, буянным
Целую твое плечо.
И в корке ржаных торосов
Осколком Зимней Войны,
Двойным, слепящим, как слезы,
Навек мы запечены.
Жемчужными ногами – из-под цветной копны!
Кругами да бегами! – А хохоты слышны!..
Несут питье густое и пряную еду…
Долой одежды – стоя! – дрожат на холоду…
Девчонки вы, печенки, – да с тыквами грудей, –
От ног крутых и тонких, мужик, похолодей!..
Музыка водопадом сдирает с кожи пот…
Танцуйте до упаду – авось оно пройдет,
То Квазимодо-Время на глиняных ногах,
Что взял себе в беремя малец на костылях:
А он плясать не может, он видел Гиндукуш…
Плесни мускатом в рожи, канкана красный туш!..
Слизни-ка соль, красотка, с воздернутой губы…
Пляши – швырнули б “сотку” из гула голытьбы!
Да только те бояре, сощурясь, зрят канкан,
Да будто на пожаре, толкают в пасть банан…
Танцуй, танцуй, Галина!.. А Сонька, ты чего?..
А скулы как малина!.. А в бисере чело!..
Колготки рвутся с хрустом, на зраках пелена –
Веселое искусство,
Веселая страна!
Веселые девахи, до тайников мокры, –
Танцуйте вы на плахе, танцуйте до поры:
Сей танец – не работа, сей грозный карнавал
Вас до седьмого пота за гроши убивал!
Целованы – по пьяни, в исподнем – из больниц,
Танцуйте, Кира, Кланя, в виду кабаньих лиц!..
У попугаев ара наряды не пестрей…
Оттанцевать – до жара… и в “скорую” – скорей…
А трубы – нету сладу!.. Табачный воздух рвут!..
Танцуйте до упаду – авось они пройдут:
Краснознаменны годы, казарменны гудки,
Фланговые народы с дрожанием руки…
Там будут псы и кошки и каждый – сыт и пьян…
Танцуйте, длинноножки, для них блатной канкан!
В роскошестве погибнем, да в пиршестве помрем,
А все же спину выгнем и рому отхлебнем!
И выбежим! И спляшем – во вьюгах площадей,
Среди кремлевских башен, среди родных людей –
И спереди, и сзади – все в лентах и цветах! –
Краснознаменны бляди –
Любашки, Верки, Нади –
Задрогнув, при параде,
С улыбкой на устах.
ITALIAMIA
…Через снега – сугробы – погорельство:
-Милый.
In Te la vita mia.
Пусть эта жизнь до дна – до пепла – мимо:
In Te la vita mia.
А как без кожи?! – без судьбы?! – спрямила
Та наковальня, где меня схватила
Рука такого Златокузнеца, что – Боже!.. –
Я из железа в золото вобьюсь, похоже,
В матерью ту, из коей – звезды самосветят…
Какой великий в мире ветер.
И ни за что… – за все богатства, царства, злата мира…
IN TE LA VITA MIA.
Седые пряди по лицу. Седые пряди.
Все ближе, девочка, к венцу – ты при параде.
Ты из комодной дерни тьмы, из тьмы пропащей –
Навесь на шею жемчуга, на черепашью.
Ты помнишь, деревянный Бог, метель Печоры?!..
Мотают медных пуль клубок герои, воры.
Идут ко рву – спина к спине. И, иже с ними,
Над ними в тучах, как в огне, в полярной сини,
Ты – ты раздатчица одна; одна в бараке
Молельщица за всех; жена верней собаки;
Одна – грязна, как сотни шлюх; одна – подковой
Замерзлой согнута, крестом Голгофы голой!
Ты залпы слышала. Твой мозг не помрачился.
Крепка, железна, гордый гвоздь. В тебя влюбился… –
Да кто?!.. – никто. Сухою лапой пыль буфета
Сметешь. Одна. Зимой. В пальто. Рыдай – ПРО ЭТО.
Накапывай в седой хрусталь посмертной стопки
Полярной ночи Жерминаль, полярной топки
То крематорное вытье, тот вой волконский –
Трех отроков в пещи житье – в той, Вавилонской…
И пей! И рюмку опрокинь над совьей глоткой!
Гляди, какая стынет синь по околотку –
Кровавый Марс в седом окне… хвощи мороза…
Ну, помяни. Ну, увеличь ночную дозу…
За всех, кого любила ты в гробах мерзлотных!
Буфет играет витражом, ножом голодным.
Дыряв халат. Принять бы яд. Уйти, не мучась.
Три Парки за окном стоят и вьюгу сучат.
Не ссучилась. Не предала. Блажени, ради…
Седые пряди через лоб. Седые пряди.
В ладонь тебя целую – чтоб сияла!..
А в губы – чтобы никогда… никто…
На общежитское слепое одеяло
От холода положено пальто.
На плитке стынет чайник обгорелый.
Кинотеатр в окне – страшней тюрьмы.
И два нагих, два полудетских тела –
В ночном нутре, в седом жерле зимы.
О Господи! – не приведи проститься –
Вот так, за жалких полчаса
До поезда, – когда глядят не лица,
А плачуще – глазами – небеса…
Когда вся жизнь – авоською, горбушкой,
Двумя билетами в беснующийся зал,
Газетным оловом, больничною подушкой,
Где под наркозом – все сказал…
Но дай, любимый, дай живое тело,
Живые руки и живую грудь.
Беда проехала. И время просвистело.
И выживем мы как-нибудь.
Мы выживем – в подземных перелазах,
Отчаянных очередях,
Мы выживем – на прокопченных базах,
Кладбищенских дождях,
Мы выживем – по всем табачным клубам,
Где крутят то кино!..
Мы выживем – да потому, что любим.
Белые копья снегов в одичалую грудь
Навылет летят.
Льдом обрастает, как мохом, мой каторжный путь!
Стоит мой звенящий наряд
Колом во рдяных морозах! Хозяин собак
Не выгонит, пьян, –
Я же иду по ночам в лихолетье и мрак:
Туда, где баян.
Скользок и гадок украшенный кафелем мир
Подземных дворцов.
Вот сталактиты светильников выжгли до дыр
Газеты в руках у птенцов.
Вот закрывается локтем несчастная мать,
На грязном граните – кормя…
Мир, дорогой, я тебя престаю понимать, –
Поймешь ли ты мя?!
Тихо влачусь под землей по широким мостам –
Гранит режет взор,
Мрамор кроваво-мясной, кружевной, тут и там,
Мономах-лабрадор!
Господи, – то ли Карелия, то ли Урал,
А то ли Эдем, –
Только, Исусе, Ты не под землей умирал –
Где свет звездный: всем!..
Руки ковшами, долбленками тянут из тьмы
Мальцы, старики…
В шапках на мраморе – меди мальки… Это мы –
Наши щеки, зрачки!
Мы, это мы – это мой перекошенный рот
У чеченки с мешком…
Вдруг из-за царской скульптуры – как песня хлестнет
Крутым кипятком!
Баянист, гололобый, беззубый, кепчонку надвинь –
Сыграй мне, сыграй:
“На сопках Маньчжурии” резкую, гордую синь,
Потерянный Рай.
“Зачем я на свет появился, зачем меня мать
Родила…” – и марш золотой,
“Прощанье славянки”, ту землю, что будет пылать
Под голой пятой!..
Мни в руках и терзай, растяни, обними свой баян,
Загуди, захрипи,
Как ямщик умирал, от мороза и звезд горько пьян,
Во широкой степи!
Как колечко венчальное друга неслышно просил
Жене передать, –
Баянист, пой еще, пока хватит и денег и сил
Близ тебя постоять…
О, сыграй мне, сыграй! Все, что мерзнет в карманах, – возьми!
То мусор и смерть.
Ты сыграй мне, как молния счастия бьет меж людьми –
Так, что больно глядеть.
Руки-крючья целуют, клюют и колотят баян,
Руки сходят с ума –
Роща отговорит золотая, и грянет буран,
Обнимет зима…
А вокруг – люди шьются-мелькают, как нить в челноке,
Пронзают иглой
Адский воздух подземки, наколку на тощей руке,
Свет над масляной мглой!
О, сыграй, пока море людское все бьет в берега
Небес и земли,
Пока дедов баян все цепляет худая рука,
Люстр плывут корабли!..
Играй, мой родной! Играй! Он пробьет, черный час.
Он скует нас, мороз.
Играй, пока нищая музыка плещет меж нас
Потоками слез.
Играй. Не кончайся. Стоять буду год или век
У шапки твоей, следя то прилив, то отлив
Людской, отвернувшись к морозному мрамору,
тающий снег – из-под век –
Ладонью закрыв.
ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. БАРХАТ И НАГОТА
Живую страсть – пожрать, украсть,
Жестоким хлебом смять.
Железный зуб, слепая пасть,
А счастья – не видать.
Все только спать и жрать хотят,
Когтями душу рвут.
А тех – любви слепых котят –
Не помнят, как зовут.
ДОМ ТЕРПИМОСТИ НА ВОСТОКЕ. СОН
Это сон. Молю, до срока ты его не прерывай.
Дом веселый на Востоке. Ночь и снег. Собачий лай.
Токио… Иокогама… Не Нанкин и не Шанхай…
В круге – с веерами – дамы. Сямисен, сильней играй.
От курильниц дым – бараньей шерстью крутится во мгле.
На столе сидит, печальный, мой ребенок на земле –
Девочка… вся голяком… на пальцах ног – глаза перстней…
Ноги скрещены – кузнечик. В окруженье пчел-огней,
Скрючив ножки, восседает, а ладони жжет ситар;
Все сильней она играет, – веселися, млад и стар!..
Ее раковина вскрыта. Розов, черен жемчуг там.
И живот ее – корыто жрущим, жаждущим устам.
Как глядит темно и кротко стрекозиным блеском глаз.
И на шее – лишь бархотка. То владычицы приказ.
От курильниц ввысь восходит дым, лимонником виясь.
Ты нашел меня в притоне. Так глотай со мною грязь.
Мы с тобой в последнем танце. Рвешь рубаху мне, и грудь
Тыкается – мордой зверя – в грудь твою, как в зимний путь.
Холод. Тьма. Берешь зубами ты – брусничину сосца.
Танец живота – вот пламя. Мой живот страшней лица,
Мой живот лица угрюмей. Слезы катят по нему
И стекают по волосьям в щель, во впадину, во тьму.
Мне туда покласть бы руку. Жемчуг в пряди воплести.
Благовоньями залить бы срам – до крови, до кости.
Руки ты мне на лопатки – двух безумных щук – кладешь,
Чтоб нырнули без оглядки в океан, где дым и дрожь.
Ты искал меня в трущобах. Там, где я полы мела.
Где лопатила сугробы. Где, пьяна, под дверь легла
Кабака с луженой глоткой да с хромой ноги пинком.
Плоть вылизываю живу – всю – мозольным языком.
Вот я. Жмись. Танцуй мне ярость. Горе вытанцуй до дна.
Я терпимости царица. Я терпельница одна.
До тебя – я в стольких выла глотки раструбом глухим.
До тебя – я стольких мыла мылом черным и слепым.
На горбу худом таскала – к Иордани – по снегам…
Перед Буддою стояла – так!.. – к раздвинутым ногам
Он моим – приблизил медный, соляной, зеленый лик…
Я была девчонкой бедной. Вся душа сошла на крик.
Как-то надо было злато добывать из-под полы
Нищих туч, ветров богатых, – из карманов зимней мглы…
Вот и стала я расхожей, медной тварию земной.
Потанцуй со мной, мой Боже. Потанцуй, прошу, со мной.
Разорви мешок платяный ты до срама, до конца.
Напилась сегодня пьяной я – до радости лица.
Ты нашел меня, седую, на огромной жизни дне.
Ты узнал меня, святую, – так забейся же во мне!
Стань сребряной, дикой рыбой! Ног развилку разожму.
Втиснись – раскаленной глыбой. Влейся – кипятком – в дыму.
И – вживись, вонзайся, вбейся, и – вбивайся, молоток,
В доски чрева, где – упейся!.. закурись!.. – весь мир, жесток,
Похоронен!.. Так, любимый! Корчись! Жги! Втанцуй в меня –
Вглубь и втемь – навеки – мимо – танец ЧИСТОГО ОГНЯ!
Чтоб омылась, освятилась мгла пещеры – от плевков!
Под брюшиной – закрутились сотни острых языков!
Вы!.. бездарные товарки!.. вылупляйтесь, зрите, жри… –
…те огни, постыдны, жарки, что по бедрам вверх – гори!..
Вверх по животу, по ребрам, по груди, все вверх и вверх –
До лица дошел твой танец! До лица, где дикий смех!
Так сцепились наши чресла! Так спаялись, что – руби!
А лицо в любви воскресло. Ты лицо мое люби.
Ты лицо мое, любимый, пей, кусай, сжигай, вбирай,
Чтобы Божий сок незримый перехлынул через край,
Чтоб людишки задрожали, гости – деньги, рюмки!.. – дрызнь,
Чтобы мы с тобой рожали в танце – будущую жизнь,
В древнем, бешеном и властном, Солнца слаще, звезд светлей!..
А не сможешь – жизнь напрасна.
Нож.
Убей.
Не пожалей.
Вот он, нож – в моих чернявых, густо вздетых волосах.
Вот он, танец мой кровавый, красный камень на грудях –
В доме дыма и Востока. В дыме снега. В саже тьмы.
Это сон. Больнее тока. Горше воли и тюрьмы.
Солью – веки – разлепляю. Соль – в узлах железных вен.
Только девочка нагая щиплет нежный сямисен,
Ноги тонкие раздвинув, кажет раковину мне,
Жемчуг жадной жизни вынув, растворив дотла в вине.
Только рот твой в рот мой входит.
Только сердце в сердце – сцепь.
…Только запах страсти бродит, будто ветер дышит в степь,
А любовь моя горячей катит солью по виску.
И в подушку плачу, плачу, плачу – сколько на веку
Суждено мне плакать………………………………………………
“ДЕЖНЕВ” (СКР-19). МЕДВЕДИЦА НА ЛЬДИНЕ. ОСТРОВ КОЛГУЕВ
Прицел был точным и неистовым.
Полярной ночи встало пламя
Над сухо прозвучавшим выстрелом.
И мачты глянули – крестами.
– Попал, Никола!..
Сиянье Севера меж ребрами
Стояло, опаляя душу.
Но близ медведицы, враз рухнувшей
Горой еды, добытой с бою, –
О, что-то белое, скульнувшее,
Молящее забрать с собою!
Был бел сынок ее единственный –
Заклятый жизнью медвежонок.
Во льдах скулеж его таинственный
Слезою тек, горяч и тонок.
Я ствол винтовки сжал зачумленно.
Братва на палубе гудела.
Искуплено или загублено,
Чтоб выжить, человечье тело?!
Сторожевик, зажат торосами,
Борта зальделые топорщил.
И я, стыдяся меж матросами,
Лицо тяжелым смехом морщил.
О жизнь, и кровь, и гололедица,
Родимые – навеки – пятна!
Сейчас возьмем на борт медведицу,
Разделаем, соля нещадно.
И знал я, что теперь-то выживем,
Что фрица обхитрим – еды-то!..
И знал: спасительнейшим выстрелом
Зверюга Божия убита.
И видел – как в умалишении –
Себя, кто пережил, кто спасся:
Все глады, моры и лишения,
Все горести и все напасти!
Все коммуналки, общежития,
Столы, богаты пустотою,
И слезы паче винопития
В дыму дороги и постоя!
Всю жизнь – отверстую, грядущую!
Всех женщин, что, убиты мною,
Любимые, единосущие,
Ушли за вьюгой ледяною!
И ту, отчаянней ребенка,
С медовым и полынным телом,
Скулящую темно и тонко
Над мертвою постелью белой…
……………………………………………………
Но маленький комок испуганный
Точил свой плач у белой глыбы.
Но Время, нами так поругано,
Шло крупной медленною рыбой.
Но палуба кренилась заново.
Но плакал, видя жизнь – нагую.
Но страшно обнимало зарево
Наш остров ледяной
Колгуев.
Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр’к! –
Летит ракша, кряхтит квакша,
А на пятках у тебя выжжено по кресту,
А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,
Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. – стой:
Лезвие – под пятой:
Из распаханной надвое ступни –
Брусника, малина, рябина, – огни:
Глотни!.. – и усни… обними – не обмани…
Пляши, скоморохи, – остатние дни!..
Ты, дядька-радушник, багряный сафьян!.. –
Загашник, домушник, заржавелый наган:
В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине:
Вышито брусникой, шелковье в огне!
Бузи саламату в чугунном чану,
Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:
Ущерою скалься, стерлядкой сигай –
Из синей печи неба дернут зимний каравай!
Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! –
Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,
Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна,
Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!
Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровен
Час, среди мохнатых, с кистями, знамен!
Венецьянский бархат! Зелен иссиня!
Зимородки, инородки, красная мотня!
Красен нож в жире кож! Красен ледолом!
А стожар красен тож, обнятый огнем!
Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей!
Рудую романею – из шей на снег – лей!
Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!
Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно!
А вольно – хайрузам! Царям-осетрам!
Глазам-бирюзам! Золотым кострам!
Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем
Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!
Ком камчатный, кружевной… а в нем – визга нить:
Замотали щенка, чтобы утопить…
Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй!
А сопельщика убьют – он-ить не холуй!
А волынщика пришьют к дубу, и каюк:
Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…
Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь:
Из сороги – теши ты ввек не закоптишь!
Хрен свеклой закрась! Пляши – от винта!
Бьется знамя – красный язь – горькая хита!
Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы:
Что, попалися в мережу косяками – мы?!
Напрягай рамена, чересла и лбы –
Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!
Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!
Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь…
Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я – без ног!
Что для немца – карачун, русскому – пирог!
А вы чо, пирогами-ти обожрались?!..
А по лысине – слега: на свете зажились?!..
Заждались, рыжаки, лиса-вожака:
Нам без крови деньки – без орла деньга!
…пирогами, берегами, буераками, бараками, хищными собаками,
Банями, глухоманями, услонами-казанями,
Погаными пытками, пьяными свитками,
Вашими богатыми выручками, вашими заплатами-дырочками,
Кишмишами, мышами, поддельными мощами,
Учеными помощами, копчеными лещами,
Ледяными лесами, красными волосами,
Сукровью меж мехами, горячими цехами,
Чугунными цепями, цыплячьими когтями,
Вашими – и нашими – общими – смертями, –
Сыты – по горло!
Биты – по грудь!
…а умрешь – упадешь – зубов не разомкнуть:
Крепко сцеплена подкова, сварена сребром –
Ни ударить молотом, ни разбить серпом,
Ни – в скоморошью – рожу – кирпичом:
Из-под век – кровь на снег,
Ангел – за плечом.
Морозу – верь… древняна дверь… И воя
Собак – катит пятак – над головою…
И неба желтый, жирный кус.
Я серых туч боюсь убрус
На темечко надеть
И умереть.
И холод жжет, сжигает кость и мясо…
Я возвернулась – поздний гость – со пляса.
Плясали гадко.
Сосали сладко.
Из серых туч глядит дремучье Око
Спаса.
Тяну себя вперед, в мороз
Постыло.
Прищуры слез… завивы кос… – все – было.
Ты щучье, тучье, снеговое
Следи над голой головою…
Река вдали… и край земли…
Не обняли. Не помогли.
Нас двое:
Живое. Могила.
Ах, мадам Канда, с такими руками –
Крабов терзать да бросаться клешнями…
Ах, мадам Канда, с такими губами –
Ложкой – икру, заедая грибами…
Ах, мадам Канда!.. С такими – ногами –
На площадях – в дикой неге – нагими…
Чадно сиянье роскошной столицы.
Вы – статуэтка. Вам надо разбиться.
Об пол – фарфоровый хрустнет скелетик.
Нас – расстреляли. Мы – мертвые дети.
Мы – старики. Наше Время – обмылок.
Хлеба просили! Нам – камнем – в затылок.
Ты, мадам Канда, – что пялишь глазенки?!..
Зубы об ложку клацают звонко.
Ешь наших раков, баранов и крабов.
Ешь же, глотай, иноземная баба.
Что в наших песнях прослышишь, чужачка?!..
Жмешься, дрожишь косоглазо, собачка?!..
…………Милая девочка. Чтоб нас. Прости мне.
Пьяная дура. На шубку. Простынешь.
В шубке пойдешь пьяной тьмою ночною.
Снегом закроешь, как простынею,
Срам свой японский, – что, жемчуг, пророчишь?!
Может быть, замуж за русского хочешь?!..
Ах ты, богачка, –
Езжай, живи.
Тебе не вынести нашей любви.
Врозь – эти козьи – груди-соски…
Ах, мадам Канда, – ваш перстень с руки…
Он укатился под пьяный стол.
Нежный мальчик его нашел.
Зажал в кулаке.
Поглядел вперед.
Блаженный нищий духом народ.
Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.
Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги.
Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги.
Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.
Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.
И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.
И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть –
Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.
И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!
По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!
…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть.
Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.
И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.
КСЕНIЯ БЛАЖЕННАЯ (ПЕТЕРБУРГСКАЯ)
…Охъ, ласточка, Ксеничка,
Дамъ Тебе я денежку –
Не смети-ка веничкомъ,
Куда жъ оно денется,
Траченное времячко,
Куда задевается –
Милостынька, лептушка:
Ксеньей прозывается –
Тише!.. – наша смертушка…
…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.
Сколь нацежено – стыть.
Какъ въ платокъ после бани, увязываюсь во стужу
И во тьму шагаю: гореть и любить.
Отъ Земли Чудской до Земли Даурской
Линзой слезной меряла гать…
Анъ какъ вышло: Ксенькою Петербургской
На кладбище чухонскомъ внезапно – стать.
Спать въ болезныхъ платкахъ подъ глухимъ заборомъ.
Хоромъ выплакать – бред
Одинокiй. И пить самогонку съ воромъ,
Ему счастья желая и много летъ!
И везде – ахъ, охальница, Охта, стужа,
Плащаница чернаго Суднаго Дня!.. –
Появляться въ залатанномъ платье мужа,
Да не мертваго, а – убившаго мя.
Помню, какъ хрипела. Какъ вырывалась –
Языками огня –
Изъ клещей, не знавшихъ, что Божья Жалость
Воскреситъ, охраня.
И когда… очухалась, – вся въ кровище!..
Доски пола въ разводахъ струй… –
Поняла: о, каждый живущiй – нищiй,
Всякая милостыня – поцелуй.
И съ техъ поръ какъ бы не въ себе я стала.
Вся пронзенная грудь.
Завернула въ верблюжье отцовое одеяло
Кружку, ложку, ножикъ, – и въ путь.
Посекаетъ мя снегъ. Поливаютъ воды
Поднебесныхъ морей.
Мне копейку грязные тычутъ народы.
Вижу храмы, чертоги царей.
Отъ Земли Чудской до Земли Даурской
Вижу – несыть, наледь и гладъ.
Вотъ я – въ старыхъ мужскихъ штанахъ!..
Петербургской
Ксеньи – меньше росточкомъ!.. а тотъ же взглядъ…
Та же стать! И тотъ же кулакъ угрюмый.
Такъ же нету попятной мне.
Такъ же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума –
Вся въ огне, и лицо – въ огне.
Мстится смерть – крестьянской скуластой бабою
въ беломъ,
Словно заячьи уши, беломъ платке…
А мое ли живое, утлое тело –
Воровская наколка на Божьей руке.
И все пью, все пью изъ руки Сей – снеги
Да дожди; какъ слезы людскiя, пью.
А когда увезутъ меня на скрипучей телеге –
Я сама объ томъ съ колокольни пробью
Въ дикiй колоколъ, бедный языкъ богатаго храма
Богородицы, что близъ зимней Волги – убитый медведь…
И въ гробу мои губы разлепятся: “Мама, мама,
Божья Мать, я намерзлась въ мiру, какъ тепло умереть.”
И нетленныя кости мои
подъ камнемъ
все, кому выпало лютой зимой занедужить,
Будутъ такъ целовать,
обливать слезами,
любить!..
…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.
Сколь нацежено – стыть.
– Я всеми бабами была!.. Всеми!..
– Зима дороги замела… Время…
– А мужики!.. Сколь ребер, сколь тяжких…
– Скусила нить. Утерла боль рубашкой.
– А ты их помнишь?..
– Помню.
– Всех?!..
– Глыбы.
У рта встает мой волчий мех
Дыбом.
– А ну-ка, баба, вот Он – Твой!.. Грозно?!..
И – шелест, вой – над головой:
“Поздно”.
СВЯТАЯ НОЧЬ
…Ночь. Зима. Звезд карнавал. Бубенцы. На конской сбруе –
Серебро. Гостей назвал – и съезжаются, ликуя,
И валят за валом вал: в вышитых тюльпан-тюрбанах,
И дары в ладонях пьяных, и огонь на ятаганах!.. –
Кто лукум в пурге жевал, кто-то – меж горбов верблюда
Так заснул… а сеновал всей сухой травой играл:
Пахло сеном. Пахло чудом.
Гости жарких, дальних стран, призамерзли вы в метели?!..
Бальтазар, качнись ты, пьян, – в травной выспишься постели…
О, Каспар, а я блинов напекла!.. Мешок лимонов
Приволок… таких даров не держать рукам спаленным…
Кони ржут. Тележный скрип арфой, музыкой струится.
В нежных струнах мертвых лип звуки спят – живые птицы.
Инеем осолена, в звездно-вышитом хитоне
Спит береза, спит одна – меж сугробовых ладоней…
Мельхиор, уйди, пусти… Что в кувшинах?.. масло, вина?..
Что мне кажешь из горсти – камень яростный, невинный
Иль последнее “прости”?..
Так!.. пришли вы поглазеть… Приползли… текли, как реки,
Чтобы видеть, чтобы зреть… Чтобы выдохнуть: “Вовеки…”
Тише… мать с ребенком спят. А слоны в снегу храпят,
А верблюды сонно дышат, бубенцы коней не слышат…
Отдохните!.. Вот вам плат да с кистями, вот перина,
Вот подушки половина… Колокольчики гремят…
Рассупоньтесь… Туфли – прочь, Солнцем вышиты, звездами…
Путешественники, – ночь, Ночь Священная над нами…
Вы лишь бревнышки в печи, бель березовых поленцев, –
Спите, спите, три свечи, разостлавши из парчи
В изголовье полотенце…
Ты же… что не спишь, Таор?!.. Жмешь под мышкою бутылку…
Зришь – в двери – меж звезд – костер, прислоня ладонь к затылку…
И твой друг, Вооз, не спит… Как кулак пылает – слитком…
Вглубь меня – до дна – глядит: то ли песня… то ли пытка…
Брось ты так глядеть… идем. За руку тебя хватаю.
Сыплется златым дождем ночь глухая, Ночь Святая.
Что же ты, мой царь, смолчал. Что глазами все раскликал.
Ну – идем на сеновал, в царство шепота и крика.
Лестница. Шатает. Тьма. Запах кашки, горечавки.
Боже! Я сойду с ума от великой, малой травки.
Как ладони горячи. Хруст. И боль. И шелест. Боже,
О, молчи… – как две свечи в церкви, мы с тобой похожи.
В сена дым мы – обними!.. крепче!.. – валимся камнями:
Не людьми, а лошадьми, в снег упавшими дарами.
Ты сдираешь тряпки прочь с ребер, живота и лона:
Ты горишь, Святая Ночь, ярче плоти раскаленной.
Губы в губы входят так, как корона – в лоб владыки.
И в зубах моих – кулак, чтобы дух не вышел в крике.
Милый! Милый! Милый! Ми… сено колет пятки, груди…
Поцелуй меня костьми всеми. Бог нас не осудит.
Бог – сегодня Он рожден. Спит под Материным боком.
А слоны Ему – как сон. Ты же мне приснился: Богом.
Мягким хоботом слона и верблюжьею попоной…
Плеском – в бурдюке – вина… Колокольцем запаленным…
И лимонною короной на тюрбане… бирюзой
По исподу конской сбруи… И – сияющей слезой
На излете поцелуя…
Так целуй меня, целуй! Бог родился и не дышит.
На исходе звездных струй наши стоны Он лишь слышит.
Видит танец наших тел, золотых, неумолимых, –
Значит, так Он захотел: мы – лишь сон Его, любимый!
И, рукой заклеив стон, и, биясь на сеновале, –
Мы всего лишь Божий сон, что уста поцеловали!
Мы – его дитячий чмок у нагой груди молочной,
Снега хруст – и звездный ток, драгоценный, непорочный…
И, гвоздикой на губе, и, ромашкою нетленной, –
Вспоминаньем о косьбе – ты во мне, а я в тебе:
Боже, будь благословенна ночь!.. – душистый сеновал,
Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал
Звезд – от смерда до царевны – в саже неба; смоль икон,
Золотой зубок лампадки – и твой рот, и смех, и стон,
Тело, льющееся сладко нежным мирром – на меня и в меня, –
и, Святый Боже, –
Взгляд, глаза, кресты огня – на щеке, груди, на коже:
Глаза два – вошли навек и навылет!.. – тише, глуше:
Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души.
Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…
Дай, Господи, сил…
В недрах сумки копеешный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, –
Сознаешь, что стала веселая жизнь –
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам –
Толпа, будто в храм, –
Что останется бабам, заезженным – нам,
Исплаканным – нам?..
Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ…
Полотенце – ко рту…
И текущая грязью французская тушь –
Обмануть Красоту…
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню… Космос трюмо –
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само…
И во мраке зеркал – мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть.
И подземный пятак из кармана падет –
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых – и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах…
И, когда просверкнет беззащитная грудь,
Сожмется кулак, –
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это – просто же так…
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю белье,
Пока я, перед зеркалом плача, люблю
Лишь Время свое.
ФРЕСКА ПЯТАЯ. БОСИКОМ ПО ВОДАМ
Синее небо.
…ах, васильковый покой!..
Ах, на облаках ангелочком застыну!..
…банная шайка,
тяжкой Боговой рукой
Опрокинутая на потную дворницкую спину.
ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ
Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…
Я – девчонка нездешняя – меж чужими людьми.
Это все были дворники. Не лопаты – крыла
Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.
Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,
На коленях промучиться да на брюхе ползти.
Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья –
Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…
Я стояла коленями в шоколадной грязи.
Я была – поколением, что лишь: Боже, спаси.
В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,
Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.
Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.
Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.
А когда полночь грохала обземь – рюмкой курант,
Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”
И валили мы кучею на Казанский, в буфет.
В блюда самые лучшие целил наш пистолет.
Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..
Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!..
Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.
Дай холодную улицу, где – буранная зга.
И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,
Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.
Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто
Яблок страшное зарево и штормовки манто.
И так ели и пили мы, над едой наклонясь, –
Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,
Как, нагнувшись над урною, наизнанку – ее…
Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.
И в стаканы граненые разливал дворник Флюр
Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур.
И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,
Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.
Грачи вопят. Мне росписи кусок
Закончить. Закурить. Заплакать.
Я знаю: мир неслыханно жесток.
Сожжет, как в печке ветхий лапоть.
Чужбины звон. Он уши застит мне.
Я с красками имею дело,
А чудится: палитра вся в огне,
А гарью сердце пропотело.
Худые ребра – гусли всех ветров –
Обуглясь под юродской плащаницей,
Вдохнули век. Парижа дикий кров
Над теменем – бескрылой голубицей.
Ковчег плывет от мира до войны.
Потуже запахну монашью тряпку.
Мне, малеванке, кисточки нужны
Да беличьи хвосты и лапки.
Середь Парижа распишу я дом –
Водой разливной да землей мерзлотной.
Я суриком сожгу Гоморру и Содом,
В три дня воздвигну храм бесплотный.
Мой гордый храм, в котором кровь отца,
Крик матери, кострище синей вьюги
Да ледоход застылого лица –
В избеленном известкой, бедном круге.
Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.
Истлеет костяная кладка.
Воскресну – и вернусь назад
В пальто на нищенской подкладке.
Монахиня, – а кем была в миру?..
Художница, – гордыню победиши!..
Худая баба – пот со лба сотру,
А дух где хочет, там и дышит.
Ему Россия вся – сей потный лоб!..
Вся Франция – каштан на сковородке!..
Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.
На камне – стопка чистой водки,
Сребро селедки, ситного кусок,
Головка золотого луку.
Я знаю твердо: Божий мир жесток.
Я кисти мою – бьет меж пальцев ток.
Встаю лицом ко тверди, на Восток.
Крещу еду. Благословляю муку.
И, воздымая длани, обнажась
Всей тощей шеей, всей душой кровавой,
Рожаю фреску, плача и смеясь,
Огромную, всю в облаках и славе.
О, так любила я цветную,
меховую, рогожную толпу!
Видала я ее живую.
Видала я ее в гробу.
Мне каждый помидор на рынке,
чеснок был каждый – царь!
Одни обмылки и поминки.
Один пустой мышиный ларь.
Цветносияющее Время,
родное, нищее, – прошло.
Уже не стремя и не семя:
Я под босой ногой – стекло
В грязи.
Ты не увидишь блеска.
И ты раздавишь всей ступней.
И боль. И кровь. И выкрик резкий
Чужой. И хруст последний мой.
Едва застыл байкальский плес, глазастая вода, –
Как по воде пошел Христос, по нежной кромке льда.
Как самородок-изумруд, озерной глуби гладь…
И так Он рек: – Здесь берег крут, другого – не видать…
Карбас качало вдалеке. Курили рыбари…
Мороз – аж слезы по щеке… Андрей сказал: – Смотри!
Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной!
И так прекрасен этот ход, что под Его ступней
Поет зеленая вода! И омуль бьет об лед!..
Петр выдохнул: – Душа всегда жива. И не умрет.
Гляди, лед под Его пятой то алый, будто кровь,
То розовый, то золотой, то – изумрудный вновь!..
Гляди – Он чудо сотворил, прошел Он по водам
Затем, что верил и любил: сюда, Учитель, к нам!..
Раскинув руки, Он летел над пастью синей мглы,
И сотни омулевых тел под ним вились, светлы!
Искрили жабры, плавники, все рыбье естество
Вкруг отражения ноги натруженной Его!
Вихрились волны, как ковыль! Летела из-под ног
Сибирских звезд епитрахиль, свиваяся в клубок!
А Он вдоль по Байкалу шел с улыбкой на устах.
Холщовый плащ Его, тяжел, весь рыбою пропах.
И вот ступил Он на карбас ногой в укусах ран.
И на Него тулуп тотчас накинул Иоанн.
– Примем, примем сразу двух! Умирает на войне.
– Покажите мне, – хриплю я.
Повитухи машут: – Кыш,
Дочку краше намалюешь,
Как по маслу, породишь!..
Но и сын твой тож прекрасный!..
А тебе не все ль равно?.. –
Был царевич темно-красный,
Как заморское вино.
И заморский важный лекарь,
Как на плахе, весь дрожит,
Над рожденным Человеком
Старым Богом ворожит.
Я собаку ощерившуюся пишу:
Вон язык ее до полу виснет.
Я кистями и красками судьбы вершу:
Вот крестины, а вот уже – выстрел.
Вот у края могилы глазетовый гроб,
И священник, одышлив, весь в белом,
Вырастает над осенью, зимний сугроб,
Отпевает погасшее тело.
Как на грех, снова голоден… Кость бы погрызть,
Похлебать суп гороховый – с луком…
Я брюхатую бабу пишу: не корысть!
И про деньги – ни словом, ни звуком…
Птицы горстью фасоли ударят в меня,
В старый бубен, седой, животастый.
Вон мальчишка в толпе – он безумней огня,
Он кудлатый, беззубый, глазастый.
И его я пишу. И его я схватил!
Я – волчара! Я всех пожираю…
Закогтил… – кисти вытер… – свалился без сил
В слепоту у подножия Рая…
Признаю: третий день я небрит. Третий день
Я не пил молока, – заключенный…
Третий день мое красками сердце горит.
Сумасшедший, навек зараженный
Хромосомой, бациллою, водкой цветной,
Красным, синим, зеленым кагором.
Я пишу тяжкий кашель старухи больной.
Я пишу: поют ангелы хором.
Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.
Там их дом, под мостом. Там их радость.
Там они заговляются перед постом
Пирогом, чья отчаянна сладость.
Там, где балки сырые, быки, где песок
Пахнет стерлядью, где мох и плесень,
Они смотрят на дыры дырявых сапог
И поют красоту старых песен.
Я пишу их; а чем они платят? – они
Платят мне золотыми слезами…
Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.
Не стреляй, не танцуй ты глазами.
Дура ты. Для какой тебя цели раздел?
Стань сюда, под ребрастую крышу.
Твое тело – сверкающей ночи предел.
Та звезда, что над миром – не дышит.
Ты прижми к животу ком тугого тряпья,
Эти грязные фартуки, юбки.
Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя – я.
Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.
Жемчуг старый на шее и между грудей.
Он поддельный. Куплю – настоящий.
Ты теперь будешь жить средь богов и людей,
Чиж, тарашка, заморыш ледащий.
Эх, гляди!.. – за тобою толпится бабье,
Губы – грубы да юбки – крахмальны;
Руки красны – тащили с морозу белье;
А глаза их коровьи печальны…
А за бабами – плечи, носы мужиков,
Лбы да лысины – в ссадинах, шрамах, –
Как их всех умещу – баб, детей, стариков!.. –
В злую, черного дерева, раму?!..
В эту раму злаченую, в раму мою, –
Я сработал, я сам ее срезал!.. –
Всю земную, заклятую Смертью семью:
Род, исшедший из царственных чресел
Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, –
Той, скелетной, в парче толстой вьюги,
Во метели негнущейся… – весь наш народ,
Всю любовь одичалой округи?!
И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, –
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, –
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий…
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека… вот рука… вот объятье… –
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье…
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог – на меня Ты похож?.. –
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях – помертвелая рожь, –
На ветрами продутой Картине.
ФРЕСКА ШЕСТАЯ. ВЕТЕР В ГРУДЬ
НОРД-ОСТ
В этой гиблой земле, что подобна костру,
Разворошенному кочергою,
Я стою на тугом, на железном ветру,
Обнимающем Время нагое.
Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост,
Наш трудяга, замотанный в доску,
Наш огонь, что глядит на поветь и погост
Аввакумом из хриплой повозки!
Наши лики ты жесткой клешнею цеплял,
Мономаховы шапки срывая.
Ты пешней ударял во дворец и в централ,
Дул пургой на излом каравая!
Нашу землю ты хладною дланью крестил.
Бинтовал все границы сквозные.
Ты вершины рубил.
Ты под корень косил!
Вот и выросли дети стальные.
Вот они – ферросплавы, титан и чугун,
Вот – торчащие ржавые колья…
Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн
Не споют над любовью и болью –
Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,
Ты пируешь на сгибших равнинах –
Царь костлявый, в посту и молитве жесток,
Царь, копье направляющий в сына,
Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,
Лучезарные бэры несущий
На крылах! и рентгенами плавящий мрак!
И сосцы той волчицы сосущий,
Что не Ромула-Рема – голодных бичей
Из подземок на площади скинет…
Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер – сиротский, ничей:
Это племя в безвестии сгинет!
Это племя себе уже мылит петлю,
Этот вихрь приговор завывает, –
Ветер, это конец! Но тебя я – люблю,
Ибо я лишь тобою – живая!
Что видала я в мире? Да лихость одну.
А свободу – в кредит и в рассрочку.
И кудлатую шубу навстречь распахну.
И рвану кружевную сорочку.
И, нагая, стою на разбойном ветру,
На поющем секиру и славу, –
Я стою и не верю, что завтра умру –
Ведь Норд-Ост меня любит, шалаву!
Не спущусь я в бетонную вашу нору.
Не забьюсь за алтарное злато.
До конца, до венца – на юру, на ветру,
Им поята,
На нем и распята.
Любила, лупила, рожала, хлестала, – устала…
Червем и золою, древком и метлою!.. – устала…
Сжав зубы подковой, по насту Голгофы!.. – устала…
Изюм-сохлый – груди. Карась-дохлый – люди. Устала.
Ребенка – в охапку да денежки – в шапку. Не дышим.
Под снегом – громады. Все в дырьях – наряды. Век вышел.
Весь – вышел:
безумный, патлатый, тверезый, поддатый, – чудесный…
Я в нем умирала. Меня бинтовали над бездной.
Дитя вынимали. Ребро прожигали. Ремнями – вязали.
По стеклам – ступнями!.. По углям – стопами!.. Зачем?!.. – не сказали.
И вот я, патлата, с дитем, опьяненным Столицей,
В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю – напиться.
Залить пустоту, что пылает, черна и горюча.
В широкие двери вплываю угрюмою тучей.
На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю.
Седая, живот мой огрузлый, – я Время рожаю.
Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра.
На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро.
За кучу бумажных ошметок мне горе приносят.
Огромная лампа горит, как на пытке, допросе.
О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен.
Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен.
И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда.
Я старая мать, я в щеку себя бью, я не верую в чудо.
Я знаю, что жить мне осталось негусто, мой Боже:
Стакан опрокину – и огненный пот выступает на коже.
Узор ледяной. Вон, на окнах такой на кабацких.
Узор кровяной. Иероглифы распрей бедняцких.
Военная клинопись. Страшные символы-знаки.
Их все прочитают: на рынке, на площади, в трюме, в бараке.
Наверно больна. И дитенок мой болен. Эй, водки, скорее!
По смерти прочтут. По складам. И от слез одуреют.
Прочтут, как сидела – до тьмы – в ресторанишке грязном, дешевом,
Над хлебом нагнувшись, над шпротой златою, парчовой;
Как век мой любила, на рынке его продавала,
Как кашу в кастрюле, завертывала его в одеяло;
Как мир целовала, как ноги пред ним раздвигала,
Как тельце последыша в тряпки любви пеленала;
Как, пьяная, скатерть ногтями цепляя, молилась за свечи,
Что светят во вьюге живущим и сгибшим – далече, далече;
И как, зарыдав, я на стол, залит водкою, грудью упала…
Бежала. Рожала. Свистела. Плясала. Бесилась. Молилась!
Да только дитя как заплачет. В сосок как иссохший вопьется!
Ах, больно. Ах, томно. Еще там живое, под левою грудью.
Там бьется.
ХРАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ
Это две птицы, птицы-синицы,
Ягоды жадно клюют…
Снега оседает на влажных ресницах.
Инея резкий салют.
Рядом – чугунная сеть Сен-Лазара:
Плачут по нас поезда.
В кремах мазутных пирожное – даром:
Сладость, слеза, соль, слюда.
Грохоты грузных обвалов столетья.
Войнам, как фрескам, конец:
Все – осыпаются!
…Белою плетью
Жги, наш Небесный Отец,
Нас, горстку русских на паперти сирой:
Звездным скопленьем дрожа,
Всяк удержал, в виду грозного Мiра,
Лезвие злого ножа
Голой рукою! А шлем свой кровавый
Скинуло Время-Палач –
Русские скулы да слезная лава,
Лоб весь изморщен – хоть плачь…
Сколь вас молилось в приделах багряных,
Не упомянешь числом.
Храма горячего рваные раны
Стянуты горьким стеклом.
Где ты, Расея моя, Мангазея?!
Радость, голубка моя!
Только воспомни, рыдая, косея,
Жемчуг былого житья…
Крашеным красным яйцом на ладони
Пасха, как сердце, горит!
Рыжие, зимние, дымные кони…
Плачет гитара навзрыд…
Крошево птиц – в рукаве синя-неба…
Семечки в грубых мешках!
Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.
Мы – как детей – на руках
Их пронесли!
А изящный сей город
То нам – германский клинок,
То – дождь Ла-Манша посыплет за ворот:
Сорван погон, белый китель распорот,
Господи, – всяк одинок!
Ах, витражи глаз лучистых и узких,
Щек молодых витражи –
Руки в морщинах, да булок французских
На – с голодухи! – держи!
Встаньте во фрунт. Кружевная столица,
Ты по-французски молчи.
Нежною радугой русские лица
Светятся в галльской ночи.
В ультрамарине, в сиене и в саже,
В копоти топок, в аду
Песьих поденок, в метельном плюмаже,
Лунного Храма в виду!
Всех обниму я слепыми глазами.
Всем – на полночном ветру –
Вымою ноги нагие – слезами,
Платом пурги оботру.
Пока ты зеваешь, соля щепотью рот,
Пока слепнями на снегу жужжит народ,
Пока на помидорину Солнца жмуришься,
Кобыла, дура, дурища, дурища,
Пока безрукий водовоз свистит в свисток,
Пока тощий пес глядит себе промеж ног,
Пока грохочут булыжники-облака,
Пока держит револьвер у виска
Девчонка в мерлушке – играет, поди,
В рулетку!.. – на ней жемчугами – дожди,
На ней чернью-сканью снега висят,
У ней, как у зайца, глаза косят;
Пока… – над картошкой – пар-малахай… –
И закричу: не стреляй!.. –
не стреляй!.. – не-стре-…
…ляй!..
…и она выстрелит – и я картошку схвачу
В голые кулаки,
как желтую свечу,
Стащу у торговки с мышиного лотка, –
Принцесса, не промазала нежная рука!
Вы все прозевали
Царство, Год и Час.
С мякиной прожевали
великих нас.
Вы скалили нам
саблезубую пасть.
Вот только лишь картошку
разрешили украсть –
Горячую лаву: сверху перец и лук,
И серп и молот, и красный круг,
И масло и грибочки… – торговка – визжи!
Вон, по снегу рассыпаны монеты и ножи!
Вон, рынок бежит, весь рынок визжит!
А вон на снегу синем девочка лежит –
В шапке мерлушковой, в мочке – жемчуга,
Балетно подвернута в сапожке нога…
И я над ней – голодная – кол в рот вам всем –
Стою в клубах мороза, из горсти картошку ем!
Мы обе украли: она – судьбу, я – еду.
Украсьте нас орехами на пьяном холоду!
Венчайте нас на Царство, шелупонь-лузга-казань:
Царевну-лебедь-мертвую, княжну-голодрань!
Стреляют… хлещут… свищут…
идут нас вязать…
Вареною картошкой…
мне пальцы… унизать…
О клубеньки-топазы…
о перец-изумруд…
Кровь на снегу… все в шапочках… мерлушковых… помрут…
И тот, кто ломал мне руки, бил, не жалея сил,
Носком сапога на красный снег
картошку закатил.
Я тебя воскрешу.
Я тебя воскрешу.
Ты мальчонка убитый.
А я не дышу.
Тебя сверстники били. Прикончили вмиг.
Ты уже никогда – ни мужик, ни старик.
Ты уже никогда – в крике первой любви…
Напрягаю я страшные мышцы. Живи.
Напрягаю я Дух, собираю в кулак,
Поднимаю кулак над тобою, как стяг.
Над измызганным тельцем, где кровь на крови,
На снегу площадном… Возглашаю: живи.
Заклинаю: живи!
Заповедаю: встань!
…Перекручена красной повязкой гортань.
А мальчонка валяется, будто бежал
И упал. Завывает народ, как шакал.
К небу пьяную морду воздев, воет мать.
Шепчут старцы, старухи: нам всем умирать.
Только мальчик вот этот!.. Один, меж людьми…
Всех отпой, отповедай. Его – подними.
И я пальцы к нему врастопырку тяну!
И кричу: ну, вставай!.. Оживай!.. быстро, ну!..
И я вижу, как тело в сугробе сидит.
И я вижу, как глаз одичало глядит.
И встает он, весь белый, с разбитой губой,
С головой раскроенной, от боли – слепой,
Мальчик, в драке убитый, в миру воскрешен –
И, шатаясь, ко мне тяжко ломится он
Через бедный, густой, тяжкий воздух земной…
Я его обнимаю. Сынок мой. Родной.
На меня Чайковский
Глядел из тьмы во тьму.
– Плохо мне, Чайковский, –
Сказала я ему.
Плохо тебе тоже, медный,
Бронзовый твердак…
С горя закатилась в бедный,
В бронзовый кабак.
Это была рюмочная.
Для погибших – думочная.
И один беззубый, тощий,
Мятый как сапог,
Кинул мне навстречу мощи,
Кинул говорок.
Не гранитная-святая
И не бронза-медь –
Я была ему живая,
Близкая, как смерть.
РУССКАЯ РУЛЕТКА
Пули – бусы!
Пули – серьги!
Брюшки – что креветки!..
Яркой я зимой играю в русскую рулетку.
Револьвер такой тяжелый… ах, по мне поминки?!..
Я стою средь мерзлой снеди на Иркутском рынке.
Пули – клячи!..
Пули – дуры!..
Револьвер – в охапку.
Пот течет по скулам дядьки с-под бараньей шапки.
Револьвер – такое дело. Я стреляю метко.
Что ж ладонь вспотела солью, русская рулетка?!..
Стынет глаз бурятки медом. Стынут глыбы сливок.
Стынет в царских ведрах омуль. Кажет ель загривок.
Янтарями – облепиха!
Кровью – помидоры!
Ах, оружье, ласка, лихо русского задора!
Гомонят подтало бабы, щелкая орешки.
Я для публики – монетка: орел или решка?..
Жму костями плоть железа. Руку тянет холод.
“Ну, стреляй!..” – вопят мальчишки. Крик стучит как молот!
И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая
Я на вечную разлуку так курок спускаю,
Как целую зиму в губы! В яблоко вгрызаюсь!
Как – из бани – в снег – нагая – Солнцем умываюсь!
Жизнь ли, смерть – мне все едино!.. Молода, безумка!..
Упаду на снег родимый – ракушкой-беззубкой…
Это – выстрел?!..
Я – живая?!..
Дайте омуль-рыбу!..
Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!..
Дайте, бабы, облепихи, – ягодой забью я
Рот!..
Как звонко. Страшно. Тихо.
Шепот: “Молодую…”
На снегу лежу искристом, молнией слепящем.
Умерла я, молодая, смертью настоящей.
Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают.
Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю.
А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь,
Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь
Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов,
Мужиков, от горя пьяных – в ватнике прореха,
С запахом машинных масел пьяного шофера,
С запахом лисы и волка пьяного Простора… –
Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!..
Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость…
Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками:
На твою похожа внучку – волосом, руками…
Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!
Я играла с револьвером – а попала в душу.
И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,
На руки меня хватает во бреду горячем,
Рвет шубейку, в грудь целует, – а ему на руки
Сыплются с небес рубины несказанной муки;
Градом сыплются – брусника, Боже, облепиха –
На снега мои родные, на родное лихо,
Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,
Что с улыбкою веселой я к виску тянула.
Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,
Это жизнь моя – в народе – кровью остается.
ФРЕСКА СЕДЬМАЯ. ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ
Снега на улице покаты. И ночь чугунно тяжела.
Что ж, настает мой час расплаты – за то, что в этот мир пришла.
Горит в ночи тяжелый купол на белом выгибе холма.
Сей мир страданием искуплен. Поймешь сполна – сойдешь с ума.
Под веток выхлесты тугие, под визг метели во хмелю
Я затеваю Литургию не потому, что храм люблю.
Не потому, что Бог для русской – всей жизни стоголосый хор,
А потому, что слишком узкий короткий темный коридор,
Где вечно – лампа вполнакала, соседок хохот и грызня –
Так жизни мало, слишком мало, чтоб жертвовать куском огня.
Перед огнем мы все нагие – фонарный иль алтарный он…
Я подготовлюсь к Литургии моих жестоких, злых времен.
Моих подземных переходов. Моих газетных наглых врак.
И голых детдомов, где годы детей – погружены во мрак.
Моих колымских и алданских, тех лагерей, которых — нет?!
И бесконечных войн гражданских, идущих скоро — сотню лет.
Я подготовлюсь. Я очищусь. Я жестко лоб перекрещу.
Пойду на службу малой нищей, доверясь вьюжному плащу.
Земля январская горбата. Сковала стужа нашу грязь.
Пойду на службу, как солдаты шли в бой, тайком перекрестясь…
И перед музыкой лучистой, освободясь от вечной лжи,
Такой пребуду в мире чистой, что выслушать – не откажи!
И, может быть, я, Божье слово неся под шубой на ветру,
Его перетолкуя, снова за человечью жизнь помру.
И посчитаю это чудом – что выхрип, выкрик слышен мой,
Пока великая остуда не обвязала пеленой.
Я пойду по улице хрусткой.
Будут ноги мои жечь алмазы.
Я пойду в мехах, в шубе русской.
Краской черного подмазанного глаза
Возмущу банные прилизанные лица!
А я гордая, спокойная ныне.
Довелось мне в вере укрепиться –
В людском море, в человечьей пустыне.
Подойду к своей белой церкви
С купоросно синими куполами.
Ты, кто лаял на нее, цепной цербер!
Неужели ты так быстро – с нами?!
– Ни за что тебе не поверю.
– Мне в алтарь нельзя было– а я сюда влезла.
– Наплюй, дочка. Мы, старые бабы –
– Елена Федоровна, не стой у дверей, простынешь.
– Иди сюда.
– Да нешто мне можно – к Царским Вратам!.. В грязном тряпье-то моем!..
– Иди. До Страшного Суда здесь будем стоять вдвоем.
– Бог с вами, беспокойные дети.
– Согрелась?.. – и рукав понюхал.
– Это ты тут служишь, девчонка, Литургию?.. –
– Я-то думал – будут песнопенья другие.
– Что тебе спеть?.. –
– Многие беды?.. –
– Я – надзиратель твой всевышний.
– Помолись за меня. Я любила всех.
– Глянь, глянь, – да она вся в синяках!..
– Дурак. Вот она летит – в облаках.
– Она и с тем богомазом спала!..
– Это твой сын? – Нет.
– Возлюбленный? – Нет.
– Это лишь Человек.
Все, что думал,
Он высказал мне.
«Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся».
Ярлык прицеплен. Выдан нумер.
Заказан погребальный хор.
Я знать хочу, за что ты умер,
И прочитать твой приговор.
Я знать хочу, какая сила –
Пред тем же кованым крестом –
Тебя помоями чернила
И златом мазала потом.
Я знать хочу, как месят войны.
Я знать хочу, кто выдал план
Концлагерей в полях привольных
И гнойных пограничных ран.
Как строят розовые тюрьмы
И сумасшедшие дома.
Зачем листы кидают в урны,
От выбора – сходя с ума.
Вы, плотники и хлебопеки!
Медсестры и гробовщики!
Вся ваша правда, человеки.
Вам кривда будет не с руки.
И в этом мире, где дощатый
Настил – над пропастью прогнил,
Я знать хочу, кто – виновато,
Кто – без вины себя хранил!
Кто двадцатипятисвечовый,
Сиротский свет в ночи лия,
Вставал с постели вдруг в парчовой,
Заместо нищего белья,
В пророческой, рассветной ризе,
И разверзалися уста,
Чтоб вытолкнуть слова о жизни,
Где Правда,
Кровь
и Красота.
ФРЕСКА ВОСЬМАЯ. КЛИНКИ ЗВЕЗДНЫХ ОГНЕЙ
КСЕНИЯ НА ФРЕСКЕ
…Там бесы Адовым покойникам –
Льют в глотки татям и разбойникам
Расплавленное серебро;
А я?! Чем провинилась, Господи?!
Одним лишь поцелуем – горечью
Спалившим голое нутро.
Одним объятием торжественным,
Где не мужчина и не женщина –
Две железяки запеклись,
Те два гвоздя с Кургана Лысого,
Кровь по сугробам – зверья, лисова…
…На фреске, грешница, меж рисинами
Огня, между котлами, крысами,
Кричу, подъяв лицо неистовое:
“Ты моя жизнь.
Ты моя жизнь”.
ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА. СТАРАЯ РОССИЯ
От звонниц летит лебедями да сойками
Малиновый звон во истоптанный снег!
Девчонкой скуластой, молодушкой бойкою
Гляжу я в зенит из-под сурьмленных век.
Небесный прибой синевой океанскою
Бьет в белые пристани бычьих церквей!
Зима, ты купчиха моя великанская,
Вишневки в граненую стопку налей!
Уж Сретенье минуло – льды его хрустнули! –
Святого Василья отпели ветра –
Румяная, масленая и капустная,
И зубы-орехи со сластью ядра,
В платке снеговейном, по коему розами –
Малина и мед, раки, окорока,
И свечи в приделах – багряными грозами,
Белуги, севрюги – кистями платка! –
В брусничном атласе, с лимонными бусами,
В браслетах и килечных, и сельдяных,
С торосами семги, с варенья турусами,
С цукатами тяжких серег золотых,
Со бронзой копчушек каспийских, поморских ли,
С застылыми слитками сливок густых,
С рассольными бочками, словно бы мордами
Веселых до глупости псов молодых, –
С гудками и крыльями райских раешников,
С аджикою плотницкого матерка,
С торчащими черными гривами-елками
Над холкой февральского Горбунка, –
Красавица! Радость моя незабвенная!..
Соболюшка!.. Черные звезды очей!..
В атласах сугробов святая Вселенная!..
Твой рыжий торговец, седой казначей,
Твой князь – из Юсуповых либо Нарышкиных,
Идущий вдоль рынка под ручку с княжной,
Монахиня, что из-под траура – пышкою,
В надменных усах офицер ледяной,
Два Саввы твоих – и Морозов и Мамонтов –
С корзинами, где жемчуга да икра –
Палитрою гения!.. – бархата мало вам?.. –
Вот – прямо в лицо!.. – осетров веера,
Глазастый бескостный изюм Елисеева,
Бурмистрова радуга звездной парчи,
Хвостами налимов – Сияние Севера!..
И – что там еще?.. – о, молчи же, молчи,
Рыдай, припаявши ладонь узловатую
К забывшим кипение сбитня губам, –
Родная моя!.. Это Время проклятое.
Но Праздник я твой никому не отдам –
Прижму его крепко ко впалой, чахоточной
Груди, зацелую в уста и щеку! –
Пока не явился жандарм околоточный.
Пока не приставили дуло к виску.
ВИДЕНИЕ БОГА В АДУ
Ах, черны наши щиколки, руки – сухие березы – страшны.
Мы – пепел и прах.
Хомуты на шеях да ночлежные сны,
Где жив сучий страх –
Что с едой миску – пнут, грубо прочь унесут,
Взахлеб хохоча…
Мы-то думали, шавки, что вот Страшный Суд:
Хвощами – парча,
И с затылков святых виснут куньи хвосты,
Тиары горят,
Митры сыплют лучи – рубинов кресты,
Исусов наряд –
То ли снег!.. то ли мед!..
На деле – воткни
Кулак себе в рот:
Все в грязи бычьих торжищ небесные дни.
Умрет, кто не врет.
Наш – чугун башмаков. Наши – звоны оков.
Наш – голод-чекан.
Эй, рабы, сколь в земле ртов, рук и голов!.. –
Упомнит, кто пьян…
Наше – месиво тощих, безропотных тел
И жирных свиней…
Смерды, эй, – а и кто там в ночи полетел
Все горше, сильней?!..
Поднимите зрачки от промывки болот.
Нет кладезей там.
Гляньте, – что за Сиянье от неба идет,
Подобно крестам?!
Содрогнитесь! Морозом спины свело!
Следите полет!
Сколько вас уже в зимнюю землю легло,
В ил, темень и лед, –
Кто не видел Фаворский свет никогда!
Кто: грязь по скуле –
Вместо слез… – всю размазал; чья горе-беда –
Жить лишь на земле!
Бросьте прочь рубило, лом и кайло.
Шеи – выломать – ввысь!..
Лик задрать! Уж не просто светло:
Свет бьет, будто жизнь!
Свет бьет поддых, как смерть, и в ребро и в грудь,
В лицо нищеты,
В грязью – вдоль колеи – накормленный путь
Тоски и тщеты!
И толпимся, и тянем руки к любви,
В бесплодье небес –
Ах ты, Бог, возьми одежонки мои,
Всю жажду чудес,
Только ниже шагни… о, ниже спустись,
О, дай из горсти…
Пожалей мою собачонку-жизнь,
Ее – причасти!
На меня, на меня пролей дивный свет!
Рабий грех искуплю!..
…………………………………………………………..
Он прошел, смеясь, по копьям планет.
Кинул в грязь по рублю –
Кинул Сириус, Вегу, Сатурн и Марс,
Кинул Лунный Грош…
…Как Он будет там, в черноте, без нас.
Как мы будем?!.. – что ж… –
Снова морды опустим, в ночь когти вонзим,
И, в поте лица, –
Сколько белых лет,
сколько черных зим –
Вот так – до Конца.
И не вспомним, как Он по небу летел –
Хламида синя! –
Разрубая мрак побежденных тел
Клинками огня.
БОРЬБА КСЕНИИ С ДИАВОЛОМ
Вот нож.
Вот он – в руце моей, поелику острашеньем владею.
Вот дрожь.
Я кладу ее ожерельем на тощую шею.
Вот жизнь.
А вот Диавол. Коротка его резкая стрижка.
Держись.
Я сражаюсь огнем и мечом. Берегись, мальчишка.
Блеск ножа – то во мраке чехонь. Солона эта вобла.
Рукоять. Пот покрестит ладонь. Подворотная кодла.
На меня. От меня. Выпад вбок. Это маятник, Дьявол.
Нож в кулак мне, смеясь, всунул Бог. Он меня не оставил.
Хрип трахеи. Бросок. Получи! За детей под прицелом!
Вместо толстой церковной свечи я – сгораю всем телом!
Я копыта отрежу тебе! Я рога обломаю!
В жалкой жизни, в мышиной судьбе – не тебя обнимаю!
Ты сожрал много душ… на, возьми! Мрак. Безвидный. Бесслезный.
Поножовщина между людьми в подворотне морозной.
Эта баба пьяна, а мужик налил зенки до краю.
Ножик – мах-перемах. Ножик – вжик. Я тебя покараю.
Я – лишь нож. Лишь возмездье. Я лишь
Хрип и всхлип в лютой смоли.
Ты убьешь меня. Не пощадишь. Я сражаюсь до воли.
Я до смертной победы дерусь, и сверкают над нами
Звезды дикие – я их боюсь, волоса-мои-пламя.
Выдыхаешься. Выдохся. Вы… – ах ты, Дьявол. Смышленый.
Из серебряной, снежной травы пахнет древом паленым.
Я сожгла его – яблок не пить!.. – не кидать Змею в яму!.. –
Я сожгла его, чтоб накормить мужичонку Адама,
Чтоб на страшных углях и огнях, на дровах этих Райских
Я варила в котле на костях – для зубов наших рабских –
Для ввалившихся щек, языков, голодно почернелых –
Эту длинную стерлядь-любовь, хорду Божьего тела,
Эту, с вонью тузлучной, чехонь – под ребро – узкой сталью…
До победы. До смерти.
…………Огонь!
Мы зарю проморгали.
Вышел ты из шерстей и из кож. Хохотнул очумело.
И горит на снегу черном нож кровью иссиня-белой.
И подумала я на краю зимней ночи сожженной:
Ты гуляй. Я тебя не убью, разгильдяй, Аббадона.
Я тебя так жалею стократ, как убитых тобою.
Вон глаза твои в небе горят над звездящей губою.
И, закинув затылок, – у, страх!.. – у, захлопнись, как ставни!.. –
Я читаю в отверстых глазах боль, которой нет равных,
И как плачет он вместе со мной, Вельзевул-Зловодитель,
Люциферушка бедный, больной, неба сброшенный житель,
Как черно его слезы текут на убийства орудье,
На сияющий хлев и закут, на собачье приблудье,
Сухожилья камней городских, белоствольные чащи –
Горячей всех рыданий людских, всех анафем казнящих.
Ночь. Сочится черным рана. Ночью карта жизни бита.
Пью из решета и сита. Пью из битого стакана.
Из дырявого кафтана – руки – раструбы – развилы:
Зареву белугой пьяной лишь о тех, кого любила.
Ничего не нажила я: ни бурмистровых жемчужин,
Ни куниц, ни горностаев, – волчьих белых шкур без краю,
Вьюжных слюдяных остужин.
Одесную Тебя, Боже, посижу в хитоне алом.
И ошую – в синей коже, в сером бархате подталом.
Я болящим угодила. Я кричащим зажимала
Рты – казенным одеялом.
Осужденных – целовала. Обреченных – обнимала.
Не себе – чужим хазарам, подаянье им – просила.
Я несчастных так любила!.. Я несчастных – так – любила…
А сама – несчастной стала.
ВИДЕНИЕ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
Вижу… вижу… Силки крепа… кости крыжа…
Витые шнуры… золотые ежи на плечах… китель режут ножи…
Пули бьют в ордена и кресты… Это Царь в кителе. Это Ты.
Это Царица – шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей…
Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах…
А что Царевич, от чахотки – не зачах?!
Вижу – жемчуг на шее Али… розовый… черный… белый…
Вижу – Ника, Ваше Величество, лунь поседелый…
Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша…
Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе…
Кровью ковер Царский, бухарский, вышит…
Они горят звездами, на черное небо вышед…
Царь Леше из ольхи срезал дудку…
А война началась – в огне сгорела Стасина утка…
Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица…
Стася все плачет… а мне рыжая утка все снится…
Ах, Аля, кружева платья метель метут…
А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут…
Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица…
Ты жила – Царицей… и умерла – Царицей…
А я живу – нищей… и помру – опять нищей…
Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет…
Вы хотите пирогов?!.. – пальчики, в красном варенье, оближешь…
С пылу-жару, со взрывов и костров… грудь навылет… не дышишь…
Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой…
А Тата так любила возиться с морскою свинкой…
Уж она зверька замучила… играла-играла…
Так, играя, за пазухой с ней умирала…
А Руся любила делать кораблики из орехов…
У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху…
Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела…
Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело…
Заглядывались юнцы-кадеты… бруснику в фуражках дарили…
Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..
Что же не заказали вы, гады, по Русе панихиду –
А была вся золотая, жемчужная с виду…
А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских…
Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских…
На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей…
Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..
Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке…
Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки…
Смоленые долбленки… уродцы и уродки…
Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки…
Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире…
Снежным вином плещутся в занебесном потире…
А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.
Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну.
Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю.
Лишь для них живу. Лишь по ним умираю.
И если их, в метельной купели крестимых, завижу –
Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе,
Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка –
У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка…
Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит…
Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе…
И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни…
И шепчет сухими губами во тьму: воскресни… воскресни… воскресни…
ВОСКРЕСНИ…
Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.
Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги.
Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги.
Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.
Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.
И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.
И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть –
Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.
И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!
По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!
…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть.
Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.
И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.
Купола над площадью золотым дымились.
Небо черно-синее — ворона крыло…
Под парчовым платом боярыня томилась,
Перстень кусала — тусклое стекло…
Чернобурый хвост метели в сбитенщика — пухом!
- Сбитню горячего — глотку обожжешь!..
…А за храмом нищенка целовалась с вором.
И живот ее торчал куполом тугим.
Я небо выделаю кожей.
Я пьян. Я женщину слеплю
Из глины, вервия, рогожи.
Я, дураки, ее люблю.
Поэт – от края неба вышел,
До края неба он дойдет.
Лист легкого уже не дышит,
Хрипит. Поэт вот-вот умрет.
Я сделать женщину успею.
Рука трясется. Губы – в ковш
С вином.
Глаз правый пламенеет
Ее: с великим Солнцем схож.
А левый глаз – Луна большая.
Планеты – соль ее зубов.
Я небо с кровью намешаю.
С землей сотру тебя, любовь.
Твой голос – гром.
Гроза – хрипенье.
А слезы выхлещут дождем
Меня, мое гундосье пенье,
Мой лоб, как жирный чернозем.
Земля, уста свои разверзни!
Глядите, Солнце и Луна,
На грязью крашенные песни,
На жизнь, что небу не нужна!
Да, это я – Овидий, кто ли –
Спинной хребет мой – Млечный Путь –
Создал Луну и Солнце боли,
Венеру клал себе на грудь!
Венеру… – …в лупанар, мальчишка…
За опиумом… за врачом…
За девкой, нищей римской мышкой,
Что зарыдает за плечом.
Ночная репетиция. Из рам
Плывут портреты – медленные льдины.
Орган стоит. Он – первобытный храм,
Где камень, медь и дерево – едины.
Прочь туфли. Как в пустыне – босиком,
В коротком платье, чтобы видеть ноги,
Я подхожу – слепящим языком
Огонь так лижет идолов убогих.
Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.
Вахтерша протянула ключ от зала.
И мне возможно в полный голос спеть
То, что вчера я шепотом сказала.
На пульте – ноты. Как они темны
Для тех, кто шифра этого – не знает!..
Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны –
О том лишь, как живут и умирают.
Я чувствовала холод звездных дыр.
Бредовая затея святотатца –
Сыграть любовь. И старая, как мир –
И суетно, и несподручно браться.
Я вырывала скользкие штифты.
Я мукой музыки, светясь и мучась,
Вдруг обняла тебя, и то был ты,
Не дух, но плоть, не случай был, но участь!
И чтоб слышней был этот крик любви,
Я ость ее, и кость ее, и пламя
Вгоняла в зубы-клавиши: живи
Регистром vox humana между нами!
А дерево ножной клавиатуры
Колодезным скрипело журавлем.
Я шла, как ходят в битву напролом,
Входила в них, как в землю входят буры,
Давила их, как черный виноград
По осени в гудящих давят чанах, –
Я шла по ним к рождению, назад,
И под ногами вся земля кричала!
Как будто Солнце, сердце поднялось.
Колени розовели в напряженье.
Горячих клавиш масло растеклось,
Познав свободу взрыва и движенья.
Я с ужасом почувствовала вдруг
Живую скользкость жаркойпотной кожи
И под руками – плоть горячих рук,
Раскрывшихся в ответной острой дрожи…
Орган, раскрыв меня сухим стручком,
Сам, как земля, разверзшись до предела,
Вдруг обнажил – всем зевом, языком
И криком – человеческое тело.
Я четко различала голоса.
Вот вопль страданья – резко рот распялен –
О том, что и в любви сказать нельзя
В высоких тюрьмах человечьих спален.
Вот тяжкий стон глухого старика –
Над всеми i стоят кресты и точки,
А музыка, как никогда, близка –
Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…
И – голос твой. Вот он – над головой.
Космически, чудовищно усилен,
Кричит он мне, что вечно он живой
И в самой смертной из земных давилен!
И не руками – лезвием локтей,
Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,
Играю я – себя, тебя, детей,
Родителей, людей, что нам оплакать!
Играю я все реки и моря,
Тщету открытых заново Америк,
Все войны, где бросали якоря,
В крови не видя пограничный берег!
Играю я у мира на краю.
Конечен он. Но я так не хотела!
Играю, забирая в жизнь свою,
Как в самолет, твое худое тело!
Летит из труб серебряных огонь.
В окалине, как в изморози черной,
Звенит моя железная ладонь,
В ней – пальцев перемолотые зерна…
Но больше всех играю я тебя.
Я – без чулок. И на ногах – ожоги.
И кто еще вот так возьмет, любя,
До боли сжав, мои босые ноги?!
Какие-то аккорды я беру
Укутанной в холстину платья грудью –
Ее тянул младенец поутру,
Ухватываясь крепко, как за прутья!
Сын у меня. Но, клавиши рубя,
Вновь воскресая, снова умирая,
Я так хочу ребенка от тебя!
И я рожу играючи, играя!
Орган ревет. Орган свое сыграл.
Остался крик, бескрайний, как равнина.
Остался клавиш мертвенный оскал
Да по углам и в трубах – паутина.
Орган ревет. И больше нет меня!
Так вот, любовь, какая ты! Скукожит
В комок золы безумием огня,
И не поймешь, что день последний прожит.
Ты смял меня, втянул, испепелил.
Вот музыки владетельная сила!
Когда бы так живую ты любил.
Когда бы так живого я любила…
И будешь жить. Закроешь все штифты.
Пусть кузня отдохнет до новых зарев.
И ноты соберешь без суеты,
Прикрыв глаза тяжелыми слезами.
О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.
Консерваторская крадется кошка
Дощатой сценой… В этот мир людей
Я возвращаюсь робко и сторожко.
Комком зверья, неряшливым теплом
Лежит на стуле зимняя одежда.
И снег летит беззвучно за стеклом –
Без права прозвучать… и без надежды.
Босые ноги мерзнут: холода.
Я нынче, милый, славно потрудилась.
Но так нельзя безмерно и всегда.
Должно быть, это Божеская милость.
А слово “милость” слаще, чем “любовь” –
В нем звуки на ветру не истрепались…
На клавишах – осенним сгустком – кровь.
И в тишине болит разбитый палец.
И в этой напряженной тишине,
Где каждый скрип до глухоты доводит,
Еще твоя рука горит на мне,
Еще в моем дому живет и бродит…
Ботинки, шарф, ключи… А там пурга,
Как исстари. И в ноздри крупка снега
Вонзается. Трамвайная дуга
Пылает, как горящая телега.
Все вечно на изменчивой земле.
Рентгеном снег, просвечивая, студит.
Но музыки в невыносимой мгле,
Такой, как нынче, никогда не будет.
Стою одна в круженье белых лент,
Одна в ночи и в этом мире белом.
И мой орган – всего лишь Инструмент,
Которым Вечность зимнюю согрела.
ЮЖНАЯ СТЕНА
ФРЕСКА ДЕВЯТАЯ. ТЕНЬ СТРЕЛЫ ОТЦА
ЦАРСТВО МЕРТВЫХ
Ни сна, ни отдыха душе, и ни куска, и ни угла…
Я в Царстве Мертвых. Я уже реку теней переплыла.
Еще по жилам кровь течет. Еще дышу, и ем, и пью.
Но мертвых звезд тяжелый ход внутри осветит грудь мою.
И озарит: любви скелет. И выхватит из тьмы: ребро.
Жила, живая, много лет. Да пламя выело нутро.
Да Время выгрызло мне плоть. Да звезды выжгли соль очей.
Я в Царстве Мертвых. Мой Господь распят, разъят в ночи ночей –
Где я орала, кровь текла, где снега ткань, собачий вой…
Где я любила и жила. Где ты любил меня – живой.
ЧУЖБИНА
Мне холодно. Свернусь червем в бочонке – ледяные доски.
В слепящей мгле – ползу кротом. Ношу чужой тоски обноски.
Сабвей да маркет – вот мой дом. Чужой язык – на слэнге крою.
Плыву в неонах – кораблем. В ночи Манхэттэна – Луною.
Я, грязная!.. – сезонь и шваль, я, лупоглазая совища,
Измерившая близь и даль тесово-голым телом нищим,
Глодавшая кусок в дыму на станции, в мазутной фреске, –
Я – здесь?!..
Уж лучше бы в тюрьму. В ту камеру, где пуля – резко –
Из круглой черной дырки – в грудь.
Ору я песню! “Крэйзи”, – цедят.
Я выживу. Я как-нибудь. А мне во шрамы – роскошь целят.
Я русская! – кричу, воплю, в поту, во краске, вздувши жилы, –
Я русская! – смерть проколю крестом-копьем в груди могилы, –
Я русская!.. – нам воевать – что хлебы печь!.. а печь нам хлебы –
Что плоть нагую целовать в сухом снегу, под дегтем-небом!
А целовать – стрелять нам в рот. Из автомата и навскидку.
А смерть – то океанский Плот. Переплывем судьбу и пытку.
Я русская!.. – а вы мне – сок на мельхиорах с вензелями,
Машинный видеобросок, постелей золотое пламя?! –
Да я на шпалах проспала! Рубахи из крапивы шила…
Да я из кружек дым пила, крошеным углем хлеб солила… –
А вы с ухмылочкой-змеей – корсаж мне кружевной, чулочки
Лучистые?!..
…Подвал. Зимой
Не топят. Лопаются почки
Промерзших окон. Свечи. Гарь. Обмажусь здесь родною сажей.
Перекрещусь на киноварь горящей хвощевидной пряжи
Кос Магдалины – на ночной иконе Брайтона-Распятья.
Я русская. Отдайте мой заплечь-мешок, рванину-платье.
Здесь льют за шиворот коньяк. Здесь в баб втирают сливки, мяту.
Хриплю кондовый свой Кондак: не быть Спасителю распяту
В застольях – устрицами, ни – на принтерах – гвоздями клавиш
Компьютерных!..
Горят огни.
Огнями Новый Свет восславишь.
Уйду отсель я. Улечу. Сорвусь. Путь выгрызу зубами.
Но прежде мир я излечу. Юродивая, меж гробами
Пойду – и выну из земли, из тьмы врожденного безболья
Людей: о, снова – для петли! Для ветра в грудь – во звездном поле!
О Поле Белое мое. Хлад. Полночь Рыбы ножевые.
Кривые рельсы. Звезд белье. Люблю вас. Мертвые. Живые.
Люблю. Не надобно даров, шелков, и золота, и смирны,
И ладана. В ночи миров – мой Лунный Лик, сосуд кумирный.
Прости мозоли на ступнях. Прости сермяжную гордыню.
Я русская. В ста языках означен взор морозный, синий.
Оборван срок вкушать, жиреть. Ножом техасским вскрою жилы:
О, ешьте, пейте. Завтра – смерть. Но не в чужбинную могилу
Ложусь – а в дивный краснозем, под пух снегов, под лапок грачьих
Кресты!
Чужой, роскошный дом,
Прощай. Прости мой лай собачий.
Господи! А Крест-то покореженный…
Как из проволоки – тело рукокрылое…
Так перед Тобой с душой стреноженной
Я стою, полна рыдальной силою.
Грязь пила – бездонными стаканами.
Отмывалась – шаек в банях не было!..
Господи, ну глянь очами пьяными –
Помолюсь Тебе из прошлой небыли.
Помолюсь отцу, над рюмкой вермута:
“Сильных я люблю людей!..” – кричащему.
Помолюсь возлюбленному первому –
Мальчику сопливому, ледащему.
Помолюсь возлюбленному сотому –
Машинисту в том купе зашторенном,
Что на блюде мед разрезал сотовый,
Чьи ладони пахли “беломориной”…
Обовью власами ноги, мытые
Лишь слезами, вдосталь исструенными:
Пулею и миною убитого,
Чохом и навеки погребенного…
Господи! Сколь отпустил страдания!
Я перед тобой – живая женщина.
Наконец-то дождалась свидания.
Наконец с Тобою я обвенчана.
И, дрожа, – вот руки обвиваются
Вкруг доски, пропахшей кровью, солью ли…
Как по-человечьи называется
Это чувство?! Страстью ли?! Любовью ли?!
Буря – вся! И грудь моя вздымается
Морем, взбудораженным вулканами!
…Так мужчины с нами обнимаются –
С пьяными, слепыми, бездыханными,
Над заваркой чайною – согбенными,
За кефиром малышне – спешащими,
С вымотанными ночными сменами,
Занавески “Примою” коптящими,
С нами, заревыми Магдалинами,
Чьи загривки – жизнями нагружены!
…И дрожу, прижавшись журавлиною
Шеей – ко Твоим стопам натруженным.
Снег – белый лис. Хвостом он заметет
И век, и час, и год, уста мои и рот,
И рода знак; испод; стежки и швы
Морозных игл; костей; сухой травы.
Я так проста. Пуста, как чан и кадь.
Схожу во тьму. Мне нечего терять.
Все пело. Все летело. Все ушло
Водой – в пески; нутро мне обожгло,
А нет нутра.
Я – волос из хвоста
Лисы-зимы. Святая простота.
Мне надо только пить. И хлеб. И воздух – жить.
Скамейку, где мне голову сложить
Вокзальную ли, прачешную… – мир
Такой простой, немой, из черных дыр.
Навозник съел его и короед.
Теперь насквозь мне слышен хор планет.
Как бы рубаха ветхая моя –
Пурга, слепая плева бытия:
Метет, свистит… кудрит… кудесит… жжет…
Пустые лица. Это мой народ.
Пустые бочки тел, плечей, грудей и щек.
Подковой – зубы, жгущие кусок.
Одна грызня. Один удел: добыть,
Пожрать, смолоть. Усы подъяв, завыть –
Кровь с морды – кап – на полную Луну.
Она пуста. Я в кулаке сомну
Газетою – ее. Я выброшу кольцо
Ее – в сугроб. Я плюну ей в лицо.
Куда ни гляну – пусто. Гардероб –
Ни зипуна. В еловых лапах гроб
Пустой. Кого хоронят днесь?!.. Вождя?!..
На обшлагах – две запонки дождя.
Пустые лица плакальщиков. Вой
Пустой – над непокрытой головой.
Ни мысли в ней. Я плачу это. Я.
Плач. Косы. Снег. Вот вся моя семья.
Вот жизнь моя. Она, как вой, пуста,
Долга, тяжка, грязна, грешна, свята.
Она – одна. Я это сознаю.
Прими ж с поклоном чашу ты мою,
Скудельный тот, тот сирый алавастр,
Куда – на дно – с консолей и пилястр –
Вся штукатурка ссыпалась, века… –
Пустой сосуд, легчайший, как рука;
Его все били, били – не разби…
Его верблюды клали на горбы,
А как хлебал солдат из фляги той –
Под пулеметом – сласть воды Святой!.. –
Он полон был. Он лил, он извергал
Багряный шар. Он воды изливал
Околоплодные, что серебра светлей.
Поил сосцами нищих и царей.
А нынче – пуст. А нынче вся зима
Сошла с ума. И я сошла с ума.
Луна пустая – светит голова.
В ночи я ни жива и ни мертва.
И я встаю. И надеваю дрань.
И выхожу – в ночную позднь и рань.
И я иду. Эй, ты, любимый люд!
Какие шапки носят?!.. – все сожгут.
Какой ты, люд, стал пышный да цветной.
Павлин ли, мандарин… – а вон с сумой
Кудлатый нищий, пьяный, дикий пес.
И ты, мой люд, ему не вытрешь слез.
Увешался мехами от ушей
До срама!.. страусят и лебедей
На бабские ты кички общипал,
Ты, скотий кнут, ты, царь Сарданапал,
Чем исковеркал ты язык родной?!..
Не лапай. Я не буду ни женой,
Ни подворотной халдушкой тебе.
…А пот и соль сверкают на губе…
Дай вытру… дай и слезки оботру…
Я среди вас ступаю на ветру
Босая, и глаза мои горят,
И флагом во пурге горит наряд!
И вся я – Аллилуия в ночи!
Меня одну не сдюжат палачи!
Больницы, ямы, тюрьмы не сгноят!
Мой Царский ход! Мой выезд! Мой парад!
Я победила вас – тем, что ярка.
Что в поднебесье – мне лишь облака
Сготовлены. Что я кидаю крик
Над горами монет. Кидаю лик –
В собранье рыл. Кидаю хлеб-кулак
Тебе, богач несчастный и бедняк,
Тебе, посудомойка из чепка,
Тебе, старик Матвей, тебе, Лука!
Мой разум помрачен?! Всегда бывал
Во мраке – свет. Всегда горел подвал
Под черною тюрьмой. Всегда мерцал
Во мраке – поцелуй: из всех зерцал.
Темно. Слепа. Ступня по льду. Хрустит
Хрящ жалкий, кость. Упала!
Бог простит
Тебя, кто мне подножку… под уздцы…
Как надо лбом твоим горят зубцы!..
Корона… Заметает снег ее…
А я пуста… И в грязное белье
Завернута, как с кашею горшок…
Я – твой пустой стакан… на посошок…
Возьми меня, потомок ты царей.
Над головой воздень. Ударь. Разбей.
Устала я лишь морды созерцать.
Клешни да когти жать и целовать.
Точить елей, лить мирро и вино
На торжников и курв – им все одно.
Иду в ночи. Вот дом. Его стена,
Как масло, режется звездами. Сатана
Тут пировал. Как по усам текло.
Разбей меня. Я тусклое стекло.
Да не ослепни: меж осколков – сверк! –
Алмаз: Я ЧЕЛОВЕК. Я ЧЕЛОВЕК.
Все на свете были мальчики и девочки.
Лишь одна я – кудлатая старуха.
Все на свете пели песни и припевочки.
Лишь одна я жужжала медной мухой.
Анфилады и палаты, залы, зальчики…
И халупы, и дощатые сараи…
Все на свете были девочки и мальчики.
Лишь одна я, старуха, умираю.
Как умру – вот стану я собаченькой,
Вот кощенкой стану я облезлой…
Девки, девочки, пацанки, шлюхи… – мальчики… –
Стану старым Ангелом над бездной.
ОХОТНИК ОРИОН
Сто звезд жило в небе. Сто рыжих лисиц. А я был Великий Стрелок.
Дворы проходные меж сонных ресниц да снежные пули в висок.
Я пьяной соседке на кухне зажег две розы в бутылке пивной.
И дом мой, горбатый январский стожок, качался и плакал, хмельной.
Как флаги метели хлестали меня! А я обворачивал их
Вкруг шеи да щек в ярких пятнах огня, вкруг ребер звенящих, худых.
А в ночь, когда бури взбегали в зенит, всплывали подлодки могил –
Я чуял: летящее сердце звенит стрелой, что я в небо пустил!
Тогда забывал я торговый мой век, пожары машинных рядов,
И нюхал, напрягшись, звезд яростный снег во шрамах звериных следов!
Тогда забывал я, как падают ниц, как тянут ладонь за куском,
И видел – на черном – сто рыжих лисиц бегут пред Великим Стрелком!
И так я стрелял… их в ночи убивал… о, ночку, вот ночку одну
Хотя б поохотиться!.. – так целовал во тьме тетиву: как жену…
Так лук свой незримый к себе прижимал, как будто молился Луне,
И небо, как зверя, вдыхал!.. – понимал… – и небо – все было во мне!
Во мне, жалком смертном, дурном пацане, в котором от века текла
Охотничья кровь… – небо в алом огне!.. И пела, сияя, стрела,
Пронзая снега, лихолетья и льды, входя под ребро рыжих лис, –
И, пьяный, я плакал, целуя следы зверей – ими очи сожглись,
Крестясь на бутылку, сжимая стакан – в осколки – в слепом кулаке,
Великий Охотник, удачник-пахан, пылинка во Звездной Реке.
Ковыль серебряные шеи приклонял.
Катились громкие повозки.
Звезд табуны на Север угонял
Полынный ветер, медленный и плоский.
А воины хрипели песню, и
Кровавые мечи свои отерли
О голубые травы. От любви
Пересыхало золотое горло.
Косички ветр трепал. Монист в ушах
Не счесть. Копченой рыбой спали стрелы
В узорных колчанах. Убитая душа,
Дрожа, опять вселялась в тело.
Собаки спали: рыжее кольцо
Из лап, хвоста. Назавтра ждали снега.
И ветер дул, посмертно дул в лицо
Кривого колеса телеги.
И воин крикнул: “Тень Стрелы Отца!”
И пленницы, что поперек коней лежали,
Завыли. Снег летел с небес. Конца
И краю снегу не было. В начале,
Когда малец выходит из яйца,
Он помнит красной памятью икринок
Лик матери и дрожь ребра отца
И содроганья кровь, и слез суглинок.
Ты помнишь Тьму?! Я – помню только Свет.
Как я рвала ногтями лоно
И головой, круглей доверчивых планет,
Толкалась, издавая стоны.
А ты не знал меня. Ты в мать вонзал копье.
Они лисицей закричала.
И брюхо выросло Луною у нее.
Большой казан. Варилась я. Молчала.
А мой отец, с косичкой, с бородой,
С ножами глаз, – он стал тайменем.
Светясь, он прыгал свечкой над водой
И больно падал на каменья.
И кровь лилась из глаз, из головы.
В золу костра его вложили мясо.
И съели, и пучками голубой травы
Утерли рты, и только ждали пляса…
Отец, отец! Как я тебя люблю!
Ты птицей кружишь! Рыбой бьешься!
Я лбом в сухую землю бью. Молю:
Когда-нибудь ко мне… вернешься?!..
Родись опять! Иль я тебя рожу.
Ты разрисуй меня, шаманку,
Всем: синью неба, кровью звезд, что по ножу
Течет, – ты в Царские наряды обезьянку
Свою одень!.. и на руки схвати!..
Рисуй на мне смех воинов, повозки –
Солому, грязь, – отец, меня прости,
Что жизни я ношу обноски
Твоей! А я не знаю, кто ты был.
Кто брешет – Царь. Кто: пьянь и раб вонючий.
Ты мать мою, смеясь, любил –
И билась под тобой в падучей
Сухая степь, каленая стрела,
Соль озера, небесно-голубая, –
Она женой твоей была,
Шаманка, девочка седая.
Ее убили на войне. Лица
Не помню. Медным казаном укрыли.
И бьется, бьется, бьется Тень Стрелы Отца
В полынно-голубой траве, в небесной пыли.
ПЕСНЯ МАРИНКИ. МЕЧ ГЭСЭРА
Синий меч, целую твой клинок.
Слезы стынут – изморозью – вдоль…
В дольнем мире каждый – одинок,
Обоюдоострая – юдоль.
Синий меч, купался ты в крови.
Вытер тебя Гэсэр о траву.
Звезды мне сложились в крик: живи.
Я бураном выхрипну: живу.
Я детей вагонных окрещу
Железнодорожною водой.
Я свечой вокзальной освещу
Лик в хвощах мороза, молодой –
Свой… – да полно, я ли это?!.. – я –
Яркоглаза, брови мои – смоль,
Свет зубов?!.. – изодрана скуфья,
И по горностаю – дыры, моль…
Короток сибирский век цариц –
Всех путейщиц, всех обходчиц, всех
Крепкоскулых, да в мазуте, лиц,
Из которых брызжет лавой – смех!
И заокеанский не длинней –
Знахарш, ясновидиц, медсестер:
Из ладоней бьют пучки огней –
Ненароком подожгут костер
Эшафотный: свой…
Глядися в меч!
В синее зерцало боли, мглы… –
Бездна там венчальных, тонких свеч,
Радужно накрытые столы.
За лимонным срезом, за вином,
Кровью пахнущим, за снедью той –
В кресле колчаковском, ледяном –
Мы с тобой: смеющейся четой…
Держишь на коленях ты меня,
Малеванец, мой колдун-чалдон,
Саскией сижу – снопом огня,
Слышу под ребром я сердца звон,
Сердца звон… – твое или мое?.. –
Меч Гэсэра, разруби! – невмочь?!
На веревке Снежное Белье
Все мотает Свадебная Ночь…
Свадьба!.. Это Свадьба!..
…это бред.
Волосы седые ветер рвет.
Меч, гляжусь в тебя. Мне триста лет.
Кости мои – горы. Очи – лед.
Время просвистело – знамо, как,
Гэсэр-хан: как Тень Стрелы Отца.
Сгреб косичку в смуглый ты кулак
Под планетой желтого лица.
Вон и Будда в темноте стоит.
Плачет. Припаду к Его стопам.
Он Христа учил. Он лазурит
Одиноких глаз – швырнул степям.
Ох, спасибо, меч-мороз, – в тебе
Увидала я, кого люблю… –
В ножнах ты, как я в своей судьбе.
Прежде Бога горе не срублю.
Выпрямлюсь. Целую окоем.
Сын в земле. Созвездья над землей.
Синий меч, да мы с тобой вдвоем –
Режущий мне горло ветер мой.
Обоюдоострый мой култук,
Замахнись. Мгновенной будет боль.
………..Не разнять мертво сцепленных рук,
Обоюдоострая юдоль.
Тянет руку мне тельце… В шаль закутаю туго…
Мы теперь погорельцы – мы сцепились друг с другом.
Полыхало седельце крыши – дрожью по скатам…
Мы теперь погорельцы – мы подобны солдатам.
Ноздри мир выест гарью. Очи мир солью выест.
Между злыми снегами наш возок – Царский выезд:
Сундучишко распятый, узелишко дорожный…
А куда нам, ребята?!.. – и сказать невозможно…
Побредем по землище, где монетами плотют.
Сядем в рубище нищем средь толпы – ты не против?.. –
У дворца, где умельцы расписали колонны
Матюгом… – погорельцы!.. Оборван-охламоны…
Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки.
Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки
Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!..
Ветер – рыбою снулой. Крестим лица украдкой.
Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой.
Мы теперь погорельцы. Мы – навеки и мимо.
Не ори ты, младенец, ш-ш!.. – в зареванной шали…
Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали.
На излете причала, на пороге вокзала
Пальцы жгла я свечами – я тебя пеленала.
И просила дары я – хлебца, сальца кусочек!
И молила: Мария, голодал Твой Сыночек…
Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы…
О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы!
Стынь-страна – в пол-объятья, чернь-страна – в масле дуло…
Под каким ты проклятьем, породившись, уснула?!..
На вокзальном пороге грудь даю ребятенку –
Погорельские боги!.. – как немому котенку…
Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,
Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…
Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой –
Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!
Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.
Вы, звон денежных сабель сыпля над головою
Ваших узников кротких, вороша головешки…
О, подайте!.. – селедку иль горбушку, картошку…
ТАМ – сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху.
ЗДЕСЬ – лакать нам из миски, утираться рубахой.
Отвернулась от шали – кто-то выдохнул рядом…
Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.
Розово над Волгою Луны блистание.
Грозны над Волгою горы лохматые.
У нас с тобой – в Волге – святое купание:
Звездами твое тело святое обматываю.
Жизнь мы шли к купанию полночному.
Окатывались из шаек водицей нечистою.
А нынче я – голубица непорочная,
И нынче ты – мой пророк неистовый.
В сырой песок ступни босые вдавливаем.
Идем к воде. Меня за руку схватываешь.
Идем по воде, Луною оплавленной,
Оставленными, немыми и бесноватыми.
И звезды бьются, в ком скручиваются.
И мы телеса невесомые вкладываем
В чернь воды – монетой падучею,
Звездами розовыми – в черненье оклада.
И мы плывем рядом, рыбы Левиафанские,
И мы плывем вместе, рыбы Иерусалимские;
И мы плывем друг в друге, рыбы Великанские,
Сазанские, Окуневские, Налимские.
Икра небесная мечется, мечется.
Молоки небесные вяжутся удавкою.
Я тобой меченая. Ты мною меченый.
Волжскою синей водорослью-травкою.
И воды текучи. И воды сияющи.
И пахнет лещами, песком и мятою.
Забудь, плывущий, время проклятое.
Прижмись, родящий, по мне рыдающий.
И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы.
Так рыбами станем. Растворимся в солоде
Волны. Так целоваться не перестанем мы
Голыми лицами, мокрыми, на звездном холоде,
В виду костерка рыбацкого, красного,
В запахах воды мазутной, агатовой…
Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные.
Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай.
Да не молись на нас: зубы выпадут!
Да не крестись на нас: пальцы высохнут…
Два смертных огня: вынырнут. Выплывут.
Вмерзнут окунем в лед. На морозе – звездами – выстынут.
Ах, все пели и гуляли. Пели и гуляли.
На лоскутном одеяле скатерти – стояли
Рюмки с красным, рюмки с белым, черным и зеленым…
И глядел мужик в просторы глазом запаленным.
Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба.
На колени положила руки, костью слабы.
Руки тонкие такие – крылышки цыплячьи…
А гулянка пела – сила!.. – голосом собачьим…
Пела посвистом и воем, щелком соловьиным…
Нож мужик схватил угрюмый да – подруге – в спину!
Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила…
Побледнела, захрипела: – Я тебя… любила…
Вдарьте, старые гитары! Век, старик, послушай,
Как во теле человечьем убивают душу!
Пойте, гости, надрывая вянущие глотки!
В окна прокричите! В двери! Вдоль по околотку!
Прохрипите кровь и слезы в ожерельях дыма!..
Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой…
Видишь, как дымок дымится – свежий пар – над раной…
Ты убил ее, избавив от земных страданий.
Ты убил ее любовью. Бог с тобой не сладит.
Тебя к Божью изголовью – во тюрьму – посадят.
Я все видела, бедняга. На запястьях жилы.
Ты прости, мой бедолага, – песню я сложила.
Все схватила цепким глазом, что ножа острее:
Бахрому скатерки, рюмку, выгиб нежной шеи…
Рыбью чешую сережек… золото цепочки…
Платье, вышитое книзу крови жадной строчкой…
Руки-корни, что сцепили смерти рукоятку…
На губах моих я помню вкус кроваво-сладкий…
Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей –
О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи…
Где же ты, душа, ночуешь?!.. Где гнездишься, птица?!..
Если кровью – захлебнуться… Если вдрызг – разбиться…
Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?!..
Где же души всех забытых?!.. В нежных, Райских кущах?!..
Об одном теперь мечтаю: если не загину –
Ты убей меня, мой Боже, так же – ножом в спину.
ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ В СНЕГОПАДЕ
Снега упорные мели и мощно и печально пели,
Когда на сем краю земли, в еловом, выстывшем приделе,
Среди коров, среди овец, хлев освещая ярким телом,
В тряпье завернутый, Малец сопел и спал на свете белом.
Я на коленочках Его держала… Было очень больно
Сидеть… Но было торжество отчаянно и колокольно!
Старуха, супротив меня, слезясь глазами, быстро пряла…
А овцы грелись близ огня – таких овец я не видала:
Как снеговые горы, шерсть!.. В отверстой двери плыли звезды…
Навозом пахли доски, жесть и весь печной подовый воздух.
Обрызгал мальчик пелены… (На них – мешок я изорвала…)
И бубенцы были слышны – волхвы брели, я поджидала…
Они расселись круг меня. Дары выкладывали густо:
Лимоны – золотей огня, браслеты хитрого искусства,
И кольца золотые – вот! – на леску – рыбой нанизали,
Варенье из лесных смород, а как варили – не сказали…
Склонили головы в чалмах, как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах, и лица – счастьем осиянны:
“Живи, Мария! Мальчик твой – чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка – свет над головой, над родничком!..” А сами плачут…
Я их глазами обвожу – спасибо, милые, родные!..
Такого – больше не рожу в метелях посередь России…
Что, арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?!..
Младенцы наши – вот цветы: в снегах да во поле сугробном!..
И дуют, дуют мне в скулу – о, я давно их поджидала! –
Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, – идут стеной, рыдая, воя…
Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты – рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской…
И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов – пошто я Сына выпускаю?!
И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: “Носи, носи!.. Ведь бабам бирюза – от сглазу!..”
Ну, коли так, – меня спаси!.. А не спасешь – так лучше сразу…
А будет горе – знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья – тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп – во рву, – себя увижу молодою,
Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной…
И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет,
И на ладонях-облаках кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери.
Я знаю, что когда-нибудь умру.
Это как снег, укрывший платом кедры.
Под снегом брошен соболь. На пиру
Земном убит. Горят снегами недра
Пустой земли.
…Умру? Как на ветру –
Поверх Луны – седая бьется ветка
В окне, где хрусткий Дьявольский узор
Морозный. Жизнь, как бы для зверя клетка,
Крепка. Но душу похищает вор.
Он пилит прутья. Он стреляет метко.
Я слышу, как души нестройный хор
Поет, вопит, и голоса так разны.
Все мучаются. Вечно жить хотят.
Им яства жаль. Любимый жаль наряд.
Им и страданья дикие прекрасны.
Лишь бы страдать. Глотать и славить яд.
………………………………………………………..
Не знаю час. Но чувствую пустоты –
Просторы; черноту; и белизну.
Поля снегов. Древесные заплоты.
…Ты, как свечу, держи меня одну,
Бог одинокий, в кулаке костлявом.
Ты дал мне жизнь. Ее Тебе верну,
Как перстень бирюзовой, синей славы.
Ничто: ни казни, мести, ни отравы –
Перед лицем Твоим не прокляну.
Смерть – это снег. Там холодно. Кровавы
Мои ступни – от ледяных гвоздей.
Гуляет ветр неведомой державы.
Всяк на снегу, прикрыв рукой корявой
Лицо от ветра, – раб, испод людей.
…………………………………………………….
…Единственная из немых людей,
Я Книгу напишу об этом страхе.
Я, будто мать – младенца – у грудей,
Или палач – топор швырнув – на плахе –
За чуб – усекновенную главу,
Я Смерть держу. Ее я полюбила
За холод, ветра вой, за звездный свет.
За то, что ход отверженных планет.
Что брошена отцовская могила.
Что мать вдевает в меховой жилет
Изморщенные руки: слезной силой
Благословен заутренний балет… –
За то, что не украла, не убила,
Что на снегу мой черный пистолет;
Что сына я от мужа породила –
Не от Святого Духа. Что живу,
Еще живу, дышу на свете милом.
…За то, что смерти не было и нет.
Напиться бы, ах,
напиться бы,
Напиться бы – из горсти…
В отрепьях иду столицею. Устала митру нести.
Задохлась!.. – лимон с клубникою?!.. – железо, ржу, чугуны –
Тащить поклажей великою на бешеной пляске спины.
Я выкряхтела роженочка – снежок, слежал и кровав.
Я вынянчила ребеночка – седую славу из слав.
Какие все нынче бедные! Все крючат пальцы: подай!..
Все небо залижут бельмами!.. – но всех не пропустят в Рай.
А я?.. Наливаю силою кандальный, каленый взгляд.
Как бы над моей могилою, в выси купола горят.
Нет!.. – головы это! Яблоки! Вот дыня!.. А вот – лимон!..
Горят последнею яростью всех свадеб и похорон.
Пылают, вещие головы, – власы – серебро да медь,
Чернеющие – от голода, глядящие – прямо в смерть!
Шальные башки вы русские, – зачем да на вас – тюрбан?!..
Зачем глаза, яшмы узкие, подбил мороз-хулиган?!..
Вы срублены иль не срублены?!..
………………Ох, Васька Блаженный, – ты?!..
Все умерли. Все отлюблены. Все спать легли под кресты.
А ты, мой Блаженный Васенька – босой – вдоль черных могил!
Меня целовал! Мне варежки поярковые подарил!
Бежишь голяком!.. – над воблою смоленых ребер – креста
Наживка, блесна!.. Надолго ли Крестом я в тебя влита?!
Сорви меня, сумасшедшенький! Плюнь! Кинь во грязь! Растопчи!
Узрят Второе Пришествие, кто с нами горел в ночи.
Кто с нами беззубо скалился. Катился бревном во рвы.
Кто распял. И кто – распялился в безумии синевы.
А ты всех любил неистово. Молился за стыд и срам.
Ступни в снегу твои выстыли. Я грошик тебе подам.
Тугую, рыбой блеснувшую последнюю из монет.
Бутыль, на груди уснувшую: там водки в помине нет.
Там горло все пересохшее. Безлюбье и нищета.
Лишь капля, на дне усопшая, – безвидна тьма и пуста.
А день такой синеглазенький! У ног твоих, Васька, грязь!
Дай, выпьем еще по разику – смеясь, крестясь, матерясь –
Еще один шкалик синего, презревшего торжество,
Великого,
злого,
сильного
безумия
твоего.
Как белые кости, как пальцы скелета,
Впиваются скалы в прибой.
Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты.
Небесный – ночьми – блещет бой.
Как я умирала, как я возрождалась –
Лишь знает бессмертный мой Бог.
Меня Он – людскую последнюю жалость –
Над зимней пустыней возжег.
Течет Плащаница над сизою тундрой.
Бьют копья в грудину земли.
Хрипеть уже – больно. Дышать уже – трудно.
Все звезды в гортань мне втекли.
И я, как гигантский тот Сириус колкий,
Тот страшный, цветной осьминог,
Вошла во предсердие мира – иголкой –
Одна! Ибо всяк одинок.
Все крови и кости в снегах пережжены.
Затянуты все черепа
Метельною бязью. Как древние жены,
Я – пред Мирозданьем – слепа.
Вот все мирозданье: меж Новой Землею
Пролив этот – Маточкин Шар,
И в небе Медведица плачет со мною,
Струя ослепительный жар…
Да, звезды мы! Резкие – режем! – светила!
Цветные мы сабли – наш взмах!
Да, наша изникла великая сила
В бараках, раскопах, гробах!
И вот над звериным свалявшимся боком,
Над грязною шерстью земной
Пылаем, сверкаем, зажженные Богом,
В тюремной ночи ледяной!
К нам – лица. К нам – руки.
К нам – плачущи очи.
Меж них, поводырь кораблю,
Горю, древний Факел военной полночи,
Копьем черный воздух колю.
Не впишут в реестры. В анналы не впишут.
Пылаю, стоцветный алмаз.
Иссохли ладони. И ребра не дышат.
Лишь воткнут пылающий Глаз
Гвоздем ослепительным – в небо над тундрой,
Над морем Голгофским моим,
Где плакал отец молчаливо и чудно,
Глотая седеющий дым
На палубе кренистой, обледенелой,
Где зелен, как яд, пьяный лед,
Где я завещала в снега кинуть тело,
Когда дух к Огням отойдет.
ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ
Гола была пустыня и суха.
И черный ветер с севера катился.
И тучи поднимались, как меха.
И холод из небесной чаши лился.
Я мерз. Я в шкуру завернулся весь.
Обветренный свой лик я вскинул в небо.
Пока не умер я. Пока я здесь.
Под тяжестью одежд – лепешка хлеба.
А черный ветер шкуры туч метал.
Над сохлой коркой выжженной пустыни
Блеснул во тьме пылающий металл!
Такого я не видывал доныне.
Я испугался. Поднялись власы.
Спина покрылась вся зернистым потом.
Земля качалась, словно бы весы.
А я следил за варварским полетом.
Дрожал. Во тьме ветров узрел едва –
На диске металлическом, кострами
В ночи горя, живые существа
Смеялись или плакали над нами!
Огромный человек глядел в меня.
А справа – лев лучами выгнул гриву.
А там сидел орел – язык огня.
А слева – бык, безумный и красивый.
Они глядели молча. Я узрел,
Что, как колеса, крылья их ходили.
И ветер в тех колесах засвистел!
И свет пошел от облученной пыли!
Ободья были высоки, страшны
И были полны глаз! Я помолился –
Не помогло. Круглее живота Луны,
Горячий диск из туч ко мне катился!
Глаза мигали! Усмехался рот!
Гудел и рвался воздух раскаленный!
И я стоял и мыслил, ослепленный:
Что, если он сейчас меня возьмет?
И он спустился – глыбою огня.
Меня сиянье радугой схватило.
И голос был:
Чтоб не на жизнь, а на века хватило.
Я буду гордо говорить с тобой.
Запоминай – слова, как та лепешка,
В какую ты вцепился под полой,
Какую съешь, губами все до крошки
С ладони подобрав… Но съешь сперва,
Что дам тебе.
Допрежь смертей и пыток
Рука простерлась, яростна, жива,
А в ней – сухой пергамент, мертвый свиток.
Исписан был с изнанки и с лица.
И прочитал я: "ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ."
Что, Мертвое опять увижу море?!
Я не избегну своего конца,
То знаю! Но зачем опять о муке?
Избави мя от страха и стыда.
Я поцелуями украсить руки
Возлюбленной хочу! Ее уста –
Устами заклеймить! Я помню, Боже,
Что смертен я, что смертна и она.
Зачем ты начертал на бычьей коже
О скорби человечьей письмена?!
Гром загремел. В округлом медном шлеме
Пришелец тяжко на песок ступил.
"Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время.
Ты счастье в лавке за обол купил.
Вы, люди, убиваете друг друга.
Земля сухая впитывает кровь.
От тулова единого мне руки
Протянуты – насилье и любовь.
Хрипишь, врага ломая, нож – под ребра.
И потным животом рабыню мнешь.
На злые звезды щуришься недобро.
На кремне точишь – снова! – ржавый нож…
Се человек! Я думал, вы другие.
Там, в небесах, когда сюда летел…
А вы лежите здесь в крови, нагие,
Хоть генофонд один у наших тел!
Я вычислял прогноз: планета гнева,
Планета горя, боли и тоски.
О, где, равновеликие, о, где вы?
Сжимаю шлемом гулкие виски.
Язычники, отребье,обезьяны,
Я так люблю, беспомощные, вас,
Дерущихся, слепых, поющих, пьяных,
Глядящих морем просоленных глаз,
Орущих в родах, кротких перед смертью,
С улыбками посмертных чистых лиц,
И тянущих из моря рыбу – сетью,
И пред кумиром падающих ниц…
В вас – в каждом – есть такая зверья сила –
Ни ядом, ни мечом ни истребить.
Хоть мать меня небесная носила –
Хочу жену земную полюбить.
Хочу войти в горячечное лоно,
Исторгнув свет, во тьме звезду зачать,
Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов
Поставить яркой Радости печать!
Воздам сполна за ваши злодеянья,
Огнем Содомы ваш поражу, –
Но посреди звериного страданья
От самой светлой радости дрожу:
Мужчиной – бить;
и женщиной – томиться;
Плодом – буравить клещи жарких чресл;
Ребенком – от усталости валиться
Среди игры; быть старцем, что воскрес
От летаргии; и старухой в черном,
С чахоткою меж высохших грудей,
Что в пальцах мелет костяные четки,
Считая, сколько лет осталось ей;
И ветошью обвязанным солдатом,
Чья ругань запеклась в проеме уст;
И прокаженным нищим; и богатым,
Чей дом назавтра будет гол и пуст… –
И выбежит на ветер он палящий,
Под ливни разрушенья и огня,
И закричит, что мир ненастоящий,
И проклянет небесного меня…
Но я люблю вас! Я люблю вас, люди!
Тебя, о человек Езекииль!
Я улечу.
Меня уже не будет.
А только обо мне пребудет быль.
Еще хлебнете мерзости и мрака.
Еще летит по ветру мертвый пух.
Но волком станет дикая собака,
И арфу будет обнимать пастух.
И к звездной красоте лицо поднимешь,
По жизни плача странной и чужой,
И камень, как любимую, обнимешь,
Поскольку камень наделен душой,
И бабье имя дашь звезде лиловой,
Поскольку в мире все оживлено
Сверкающим,
веселым,
горьким Словом –
Да будет от меня тебе оно
Не даром – а лепешкой подгорелой,
Тем штопанным, застиранным тряпьем,
Которым укрывал нагое тело
В пожизненном страдании своем…"
…………………………………………………
…И встал огонь – ночь до краев наполнил!
И полетел с небес горячий град!
Я, голову задрав, себя не помнил.
Меж мной и небом не было преград.
Жужжали звезды в волосах жуками.
Планеты сладким молоком текли.
Но дальше, дальше уходило пламя
Спиралодиска – с высохшей земли.
И я упал! Сухой живот пустыни
Живот ожег мне твердой пустотой.
Звенела ночь. Я был один отныне –
Сам себе царь
и сам себе святой.
Сам себе Бог
и сам себе держава.
Сам себе счастье.
Сам себе беда.
И я заплакал ненасытно, жадно,
О том, чего не будет
Никогда.
ФРЕСКА ДЕСЯТАЯ. СВЕЧИ И ФАКЕЛЫ
Вот грязь. Вот таз. Гнездовье тряпки – виссон исподний издрала…
Убитой птицы крючья-лапки на голом животе стола.
Рубить капусту – нету тяпки. Я кулаками сок давила.
Я черное кидала мыло в ведро. Я слезы пролила.
Всю жизнь ждала гостей высоких, а перли нищие гурьбой.
Им, как Тебе, я мыла ноги. Им – чайник – на огонь – трубой.
Чтоб, как о медь, ладони грея с морозу, с ветру – об меня, –
Бедняги, упаслись скорее от Преисподнего огня.
Да, праздник нынче. Надо вымыть придел, где грубые столы.
Бутыли ставлю. Грех не выпить за то, что Ты пришел из мглы.
Ты шубу скидывай. Гребенкой я расчешу ее испод.
Твою я ногу, как ребенка, беру, босую, плачу тонко,
Качаю в лодке рук и вод.
И я, меж нищими – любила их всех!.. весь гулкий сброд, сарынь!.. –
Леплю губами: до могилы меня, мой Боже, не покинь.
Лягушкой на полу пластая плеча и волоса в меду, –
Тебя собою обмотаю, в посмертье – пряжей пропряду.
Ничего я не вспомню из горестной жизни,
Многогрешной, дурной, изъязвленной,
Кроме моря соленого: брызни же, брызни
В голый лоб, сединой опаленный.
Юность печень мне грызла. И тело сверкало,
Будто розовый жемчуг в рапане.
Все отверстия морю оно открывало.
Прожигало все драные ткани.
Он поэт был. А может, лоза винограда.
Может, рыба – кефаль, серебрянка.
Может, был он глоток винно-сладкого яда,
Был монетою ржавой чеканки –
Я забыла!.. А помню, как, ноги раскинув,
Я слоилась под ним лепестками,
И каменья кололи горячую спину,
И шуршали, дымясь, под локтями;
Как укромная роза, слепая, сырая,
Расцветала – и, влажно алея,
В губы тыкалась тьмой Магдалинина рая…
Ни о чем, ни о чем не жалею,
А о том, что дала обонять ему – мало,
Обрывать лепестки – запретила…
Сыро, влажно и больно, и острое жало
Соль и золото резко пронзило…
Соль и золото!.. – губы, соленые, с кровью,
Золотые глаза – от свеченья
Дикой пляски, что важно зовется – любовью…
Дымной крови – на камни – теченье…
Ветер, голый и старый, седой, задыхальный,
Под ребро мне вошел, под брюшину,
И звон моря, веселый, тяжелый, кандальный,
Пел про первого в жизни мужчину…
И сидела на камне горячечном змейка,
Изумрудом и златом пылала
Ее спинка… – таких… не убей!.. пожалей-ка!.. –
Клеопатра на грудь себе клала…
Озиралась, и бусины глазок горели,
Будто смерть – не вблизи, за камнями,
Будто жизнь – скорлупою яйца, колыбелью,
Просоленными, жаркими днями…
Так сидела и грелась она, животинка,
Под ударами солнечных сабель…
Мы сплетались, стонали… а помню ту спинку,
Всю в разводах от звездчатых капель,
С бирюзою узора, с восточною вязью,
Изумрудную, злую, златую…
…Жизнь потом, о, потом брызнет кровью и грязью.
А сейчас – дай, тебя поцелую.
Я, рабыня, – и имя твое не узнала.
То ль Увидий. А может, Обидий.
Наплевать. Ноги я пред тобой раздвигала.
Запекала в костре тебе мидий.
Ты, смешной, старый нищий, куплю тебе хлеба.
Вместе девство мое мы оплачем.
Вместе, бедные, вперимся в жгучее небо,
В поцелуе сожжемся горячем.
Нищий ты, я нища. Мы на камнях распяты.
Мы скатились с них в синюю влагу.
…Боже, мы не любовники. Мы два солдата.
Мы две ярких звезды в подреберье заката.
Мы два глаза той-змейки-бедняги.
ВОЛОДЯ ПИШЕТ ЭТЮД ТЮРЬМЫ КОНСЬЕРЖЕРИ
Сказочные башенки,
черные с золотом…
Коркою дынною – выгнулся мост…
Время над нами
занесено – молотом,
А щетина кисти твоей
полна казнящих звезд.
То ты морковной,
то ты брусничной,
То – веронезской лазури зачерпнешь…
Время застукало нас с поличным.
Туча – рубаха, а Сена – нож.
Высверк и выблеск!
Выпад, еще выпад.
Кисть – это шпага.
Где д'Артаньян?!.. –
Русский художник,
ты слепящим снегом выпал
На жаркую Францию,
в дым от Солнца пьян!
А Солнце – от красок бесстыдно опьянело.
Так пляшете, два пьянчужки, на мосту.
А я закрываю живым своим телом
Ту – запредельную – без цвета – пустоту.
Я слышу ее звон… –
а губы твои близко!
Я чую эту пропасть… –
гляди сюда, смотри! –
Париж к тебе ластится зеленоглазой киской,
А через Реку –
тюрьма Консьержери!
Рисуй ее, рисуй.
Сколь дрожало народу
В черепашьих стенах,
в паучьих сетях
Ржавых решеток –
сколь душ не знало броду
В огне приговоров,
в пожизненных слезах…
Рисуй ее, рисуй.
Королев здесь казнили.
Здесь тыкали пикою в бока королям.
Рисуй! Время гонит нас.
Спина твоя в мыле.
Настанет час – поклонимся
снежным полям.
Наступит день – под ветром,
визжащим пилою,
Падем на колени
пред Зимней Звездой…
Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.
Рисуй, пока счастливый, пока молодой.
Пока мы вдвоем
летаем в Париже
Русскими чайками,
чьи в краске крыла,
Пока в кабачках
мы друг в друга дышим
Сладостью и солью
смеха и тепла,
Пока мы целуемся
ежеминутно,
Кормя французят любовью – задарма,
Пока нас не ждет на Родине беспутной
Копотная,
птичья,
чугунная тюрьма.
Чужие, большие и белые свечи,
Чужая соборная тьма.
…Какие вы белые, будто бы плечи
Красавиц, сошедших с ума.
Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок.
Клеймите вы щеки и лоб
Сезонки, поденки из сонма уродок,
Что выродил русский сугроб.
Царю Артаксерксу я не повинилась.
Давиду-царю – не сдалась.
И царь Соломон, чьей женою блазнилось
Мне стать, – не втоптал меня в грязь.
Меня не убили с детьми бедной Риццы.
И то не меня, не меня
Волок Самарянин от Волги до Ниццы,
В рот тыча горбушку огня.
Расстрельная ночь не ночнее родильных;
Зачатье – в Зачатьевском; смерть –
У Фрола и Лавра. Парижей могильных
Уймись, краснотелая медь.
Католики в лбы двоеперстье втыкают.
Чесночный храпит гугенот.
Мне птицы по четкам снегов нагадают,
Когда мое счастье пройдет.
По четкам горчайших березовых почек,
По четкам собачьих когтей…
О свечи! Из чрева не выпущу дочек,
И зрю в облаках сыновей.
Вы белые, жирные, сладкие свечи,
Вы медом и салом, смолой,
Вы солодом, сливками, солью – далече –
От Сахарно-Снежной, Святой,
Великой земли, где великие звезды –
Мальками в полярной бадье.
О свечи, пылайте, как граф Калиостро,
Прожегший до дна бытие.
Прожгите живот мой в порезах и шрамах,
Омойте сполохами грудь.
Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама.
На жемчуга связку – взглянуть
На светлой картине – поверх моей бедной,
Шальной и седой головы:
Родильное ложе, таз яркий и медный,
Кувшин, полотенце, волхвы
На корточках, на четвереньках смеются,
Суют в пеленах червячку –
Златые орехи,
сребряные блюдца,
Из рюмочек пьют коньячку…
И низка жемчужная, снежная низка –
На шее родильницы – хлесь
Меня по зрачкам!
…Лупоглазая киска,
Все счастие – ныне и здесь.
Все счастие – ныне, вовеки и присно,
В трещанье лучинок Нотр-Дам.
…Дай Сына мне, дай
в угасающей жизни –
И я Тебе душу отдам.
БАРЖА С КАРТОШКОЙ. 1946 ГОД
Нет для писания войны ни масла, ни глотка, ни крошки…
По дегтю северной волны – баржа с прогнившею картошкой.
Клешнями уцепив штурвал, следя огни на стылой суше,
Отец не плакал – он давал слезам затечь обратно в душу.
Моряцкий стаж, не подкачай! Художник, он глядит угрюмо.
И горек невский черный чай у рта задраенного трюма.
Баржу с картошкой он ведет не по фарватеру и створу –
Во тьму, где молится народ войной увенчанному вору.
Где варят детям желатин. Где золотом – за слиток масла.
Где жизнью пахнет керосин, а смех – трисвят и триедин,
Хоть радость – фитилем погасла!
Где смерть – не таинство, а быт. Где за проржавленное сало
Мужик на Карповке убит. И где ничто не воскресало.
Баржа с картошкою, вперед! Обветренные скулы красны.
Он был фрунжак – он доведет.
Хоть кто-нибудь – да не умрет.
Хоть кто-нибудь – да не погаснет.
Накормит сытно он братву. Парной мундир сдерут ногтями.
И не во сне, а наяву мешок картошки он притянет
В академический подвал и на чердак, где топят печку
Подрамником! Где целовал натурщицу – худую свечку!
Рогожа драная, шерстись! Шершаво на пол сыпьтесь, клубни!
И станет прожитая жизнь безвыходней и неприступней.
И станет будущая боль громадным, грубым Настоящим –
Щепотью, где замерзла соль, ножом – заморышем ледащим,
Друзьями, что в виду холста над паром жадно греют руки,
И Радостью, когда чиста душа – вне сытости и муки.
История – кровь меж завьюженных шпал.
Владыке рабы его кланялись в пояс!
А там, на вокзале прогорклом, стоял
Товарный, забитый соломою поезд.
До Мурманска ехали, там – кораблем.
Он щепкой висел в Ледовитом, огромном…
“Ну что же, ребята!” – “А коли помрем?..”
“Но прежде на славу построим хоромы!..”
Мороз в корабельные щели проник,
Хоть их дымом пахнущей паклей забили.
И Маточкин Шар назывался пролив,
Который в слезах они так материли…
И все это были НАРОДА ВРАГИ –
Пред ликом голодным седого Простора,
Пред нимбом серебряным светлой пурги,
Объемлющей равно начдива и вора.
И плотник глазастый, с усами Христа,
Блевал прямо на пол железного трюма.
И новая жизнь поднималась, чиста,
Над Новой Землею, глядящей угрюмо.
ПРОРОК
Лицо порезано ножами Времени. Власы посыпаны крутою солью.
Спина горбатая — тяжеле бремени. Не разрешиться живою болью.
Та боль — утробная. Та боль — расейская. Стоит старик огромным заревом
Над забайкальскою, над енисейскою, над вычегодскою земною заметью.
Стоит старик! Спина — горбатая. Власы — серебряны. Глаза — раскрытые.
А перед ним — вся жизнь проклятая, вся упованная, непозабытая.
Все стуки заполночь. Котомки рваные.
Репейник проволок. Кирпич размолотый.
Глаза и волосы — уже стеклянные —
друзей, во рву ночном лежащих — золотом.
Раскинешь крылья ты — а под лопатками —
под старым ватником — одно сияние…
В кармане — сахар: собакам — сладкое.
Живому требуется подаяние.
И в чахлом ватнике, через подъезда вонь,
ты сторожить идешь страну огромную –
Гудки фабричные над белой головой, да речи тронные, да мысли темные,
Да магазинные врата дурманные, да лица липкие — сытее сытого,
Да хлебы ржавые да деревянные, талоны, голодом насквозь пробитые,
Да бары, доверху набиты молодью —
как в бочке сельдяной!.. – да в тряпках радужных,
Да гул очередей, где потно — походя —
о наших мертвых, о наших раненых,
О наших храмах, где — склады картофеля!
О наших залах, где — кумач молитвенный!
О нашей правде, что — давно растоптана,
но все живет — в петле, в грязи, под бритвою…
И сам, пацан еще — с седыми нитями, –
горбатясь, он глядит — глядит в суть самую…
ПРОРОК, ВОССТАНЬ И ВИЖДЬ! Тобой хранимые.
Перед вершиною — и перед ямою.
ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ РЕБЕНКА
Подлодками уходят боты
Во грязь родимую, тугую.
Такая жизнь: свали заботу,
Ан волокут уже другую.
Старуха – сжата рта подкова –
Несет комок смертельно белый.
Твердят: вначале было Слово.
Нет! – крик ребячий – без предела.
Горит листва под сапогами.
Идут ветра машинным гулом.
Внезапно церковь, будто пламя,
На крутосклоне полыхнула!
Комок орет и руки тянет.
Авось уснет, глотнув кагора!..
А жизнь прейдет, но не престанет
Среди осеннего простора.
А за суровою старухой,
Несущей внучку, как икону, –
Как два голубоглазых духа –
Отец и мать новорожденной.
Они не знают, что там будет.
Нагое небо хлещут ветки.
Они идут, простые люди,
Чтоб соблюсти обычай предков.
Молодка в оренбургской шали,
Чьи скулам – сурика не надо,
Все молится, чтоб не дышали
Дожди на плачущее чадо.
Чтоб молоко в грудях пребыло.
Чтобы еще родились дети.
Чтоб мужа до конца любила.
Чтоб мама пожила на свете.
Чтоб на бугре, в веселом храме,
Для дочки таинство свершили…
А осень возжигала пламя,
Чтоб мы в огне — до Снега – жили.
СТАРУХА В КРАСНОМ ХАЛАТЕ. ПАЛАТА РЕМИССИИ
Глаза ее запали.
Рука ее худа –
На рваном одеяле –
Костистая звезда.
Бессмертная старуха!
Напялишь ты стократ –
И в войны, и в разруху –
Кровавый свой халат.
Над выдохами пьяни,
Над шприцами сестер –
Ты – Анною Маньяни –
Горишь, седой костер.
Ты в жизни все видала.
Жесть миски губы жжет.
Мышиным одеялом
Согреешь свой живот.
Ты знаешь все морозы.
Ты на досках спала,
Где застывали слезы,
Душа – торосом шла.
Где плыли пальцы гноем.
Где выбит на щеках
Киркою ледяною
Покорный рабий страх…
О, не ожесточайся!
Тебя уж не убьют –
Остылым светит чаем
Последний твой приют.
Так в процедурной вколют
Забвенье в сгиб руки –
Опять приснится поле,
Где жар и васильки…
И ты в халате красном,
Суглоба и страшна –
О как же ты прекрасна
И как же ты сильна
На том больничном пире,
Где лязганье зубов,
В больном безумном мире,
Где ты одна – любовь –
Мосластая старуха
С лицом, как головня,
Чья прядь за мертвым ухом
Жжет языком огня,
Чей взор, тяжел и светел,
Проходит сквозь людей,
Как выстрелами – ветер
По спинам площадей!
Прости меня, родная,
Что я живу, дышу,
Что ужаса не знаю,
Пощады не прошу,
Что не тугую кашу
В палате душной ем,
Что мир еще не страшен,
Что ты одна совсем.
Прощай, милый!
Я была тебе Божья Матерь.
За свежей могилой
Расстелешь на земле белую скатерть.
И все поставишь богато –
Рюмки крови и хлебы плоти,
А я мир твой щедрый, проклятый
Окрещу крылом – птица в полете.
Устав от всех газет, промасленных едою,
Запретной правоты, согласного вранья,
От старости, что, рот намазав, молодою
Прикинется, визжа: еще красотка – я!.. –
От ветра серого, что наземь валит тело,
От запаха беды, шибающего в нос, –
Душа спастись в лечебнице хотела!
Врачам – лечь под ноги, как пес!
Художник, век не кормленый, не спавший.
Малюющий кровавые холсты.
Живущий – или – без вести пропавший –
За лестничною клеткой черноты,
Все прячущий, что невозможно спрятать –
За печью – под кроватью – в кладовой –
Художник, так привыкший быть проклятым!
В больнице отдохни, пока живой.
И, слава Богу, здесь живые лица:
Пиши ее, что, вырвав из петли,
Не дав прощеным сном темно забыться,
В сыром такси сюда приволокли;
А вот, гляди, – небрит, страшнее зэка,
Округ горящих глаз – слепая синева, –
Хотел, чтоб приняли его за человека,
Да человечьи позабыл слова!
А этот? – Вобла, пистолет, мальчонка,
От внутривенного – дрожащий, как свеча,
Крича: "Отбили, гады, все печенки!.." –
И сестринского ищущий плеча, –
Гудящая, кипящая палата,
Палата номер шесть и номер пять!
Художник, вот – натура и расплата:
Не умереть. Не сдрейфить. Написать.
На плохо загрунтованном картоне.
На выцветшей казенной простыне.
Как в задыханье – при смерти – в погоне –
Покуда кисть не в кулаке – в огне!
И ты, отец мой, зубы сжав больные,
Писал их всех – святых и дорогих –
Пока всходили нимбы ледяные
У мокрых щек, у жарких лбов нагих!
И знал ты: эта казнь – летописанье –
Тебе в такое царствие дана,
Где Времени безумному названье
Даст только Вечность старая
одна.
А там? – Корява, как коряга, а профиль – траурный гранит,
Над сундуком горбатой скрягой Манита гневная сидит.
Манита, скольких ты манила! По флэтам, хазам, мастерским –
Была отверженная сила в тех, кто тобою был любим.
А ты? Летела плоть халата. Ветра грудей твоих текли.
Пила! Курила! А расплата – холсты длиною в пол-Земли.
На тех холстах ты бушевала ночною водкой синих глаз!
На тех холстах ты целовала лимон ладони – в первый раз…
На тех холстах ты умирала: разрежьте хлебный мой живот!
На тех холстах ты воскресала – волос гудящий самолет…
Художницей – худой доскою – на тех холстах бесилась ты
Кухонной, газовой тоскою, горелой коркой немоты!
Миры лепила мастихином, ножом вонючим сельдяным!
И, словно в малярии — хину, ты – кольцевой, овечий дым
Глотала!
Гордая Манита! Ты – страсть лакала из горла!
Ты – сумасшествию открыта ветра назад уже была.
Ты двери вышибала грудью, себя впечатывая в мир.
И ты в больницу вышла – в люди – в халате, полном ярких дыр.
И грозовая папироса, откуда конопляный дым,
Плывет, гудит, чадит без спросу над тициановым седым
Пучком…
А в гости к ней в палату приходит – заполночь всегда –
Художник, маленький, патлатый, такой заросший, что – беда.
О чем, безумные, болтают? О чем, счастливые, поют?
Как любят… Как тревожно знают, что за могилой узнают…
Манита и кудлатый Витя, два напроказивших мальца, –
Курите, милые, глядите в костер бессонного лица!
Тебя, художник, мордовали не до буранных лагерей –
Твои собратья убивали веселых Божьих Матерей.
Ты спирт ценил превыше жизни – за утешение его.
Венеру мастихином счистил – под корень так косарь – жнитво.
Нагая, плотная, живая – все запахи, весь снежный свет –
Она лежала, оживая! И вот ее навеки нет.
Зачем железному подряду ее трепещущая плоть
И скинутые прочь наряды, и локоть, теплый, как ломоть?!
И, Витька, сумасшедший, Витя, ее счищая и скребя,
Орал, рыдая:
– Нате, жрите! Вот так рисую я – себя.
На нищенку в крепком объятье с царем:
Коль любим по смерти – нигде не умрем.
…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.
Огромный, как выгиб горячего бока Земли,
Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,
Застывших навеки, навеки сращенных – в любви.
Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке…
Я в Индии – буду ли, нет ли… А может быть, так и помру…
Но как прошепчу: "Кхаджурахо!.." – так бьется под левой подмышкой,
И холодно, будто стою на широком ветру.
Я там не была никогда – а сколь часто себя представляла
Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,
Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла –
Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.
Гляди! – как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива…
Он между лопаток целует так родинку ей,
Что ясно – вот этим, лишь этим мы живы,
Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней…
А эти! – огонь излучает источенный временем камень:
Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,
И грудь упоенно цветет меж мужскими руками –
И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком…
А эти, в углу полутемном, – как мастер ваял их, дрожащий?..
Откинулась навзничь она, а возлюбленный – вот,
Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих,
И золотом льет на лопатки, на лунный живот…
О тело людское! Мужское ли, женское тело –
Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,
Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела –
Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!
Какое сиянье из всех полушарий исходит!
Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!
Как брага библейская в бочках заклепанных бродит
И ветра язык – как ласкает звезду меж пылающих туч!
И я, в затрапезке девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,
Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,
И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,
И очи распахнуты вольно и страшно мои!
Под платьем залатанным – под комбинашкой, пропахшей
Духами дешевыми – тело нагое мое…
О, каждый из нас, из людей, в этом мире – пропащий,
Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!
Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул
В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,
И смех, – где меня мой любимый покинул,
И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет…
И я перед этою бездною мрака и праха,
Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,
Девчонкою – матерью – бабкой – стою в Кхаджурахо
И мыслю о том,
что – такой же –
в три дня – и навеки! –
Греховною волей создам.
И там, в очарованном и новоявленном храме,
Я всех изваяю,
Я всех, перекрестясь, напишу –
И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,
И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…
И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга –
Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…
А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,
Где буду стоять – Боже, дай Ты мне силы – одна.
Но я изваяю себя – обнаженной! Придите, глядите –
Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот
Огрузлый, – вот в стрижке опричной – латунные нити,
В подглазьях – морщины, сиротскими птичьими лапками, – вот!..
Вот – я!.. Родилась, – уж себя – отвергайте, хулите! – оставлю.
На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:
Я так, одинокая, страстные пары восславлю,
Что воздух зажжется
над чернорабочей
моей головой.
35 КВАРТИРА. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
Заходи. Умираю давно по тебе.
Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.
Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе –
В нашей очередной, отупелой, острожной…
Раздевайся. Сними эту робу с себя.
Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки…
И еще – дорогого купила!.. – сома…
Не отнекивайся… Положу хоть немножко…
Ведь голодный… Жену твою – высечь плетьми:
Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый –
Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми
Как какой-нибудь царь Иоанн… как там?.. Грозный…
Ешь ты, ешь… Ну а я пока сбегаю в душ.
Я сама замоталась: работа – пиявка,
Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж –
Я б двужильною стала… синявка… малявка…
Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши… Обними…
Что во мне ты нашел… Красота – где? Какая?..
Только тише, мой ластонька, мы не одни –
Мать за стенкой кряхтит… слышишь? – тяжко вздыхает…
Не спеши… Раскрываюсь – подобьем цветка…
Дай я брови тугие твои поцелую,
Дай щекой оботру бисер пота с виска –
Дай и губы соленые, – напропалую…
Как рука твоя лавой горячею жжет
Все, что, болью распахнуто, – счастьем отыдет!..
О, возлюбленный, – мед и сиянье – твой рот,
И сиянья такого – никто не увидит!..
Ближе, ближе… Рука твоя – словно венец
На затылке моем… Боль растет нестерпимо…
Пусть не носим мы брачных сусальных колец –
Единенье такое лишь небом хранимо!
И когда сквозь меня просвистело копье
Ослепительной молнии, жгучей и и дикой, –
Это взял ты, любимый, не тело мое –
Запрокинутый свет ослепленного лика!
Это взял ты всю горечь прощальных минут,
Задыханья свиданок в метро очумелом,
Весь слепой, золотой, винно-красный салют
Во колодезе спальни горящего тела –
Моего? – нет! – всех их, из кого сложена,
Чья краса, чья недоля меня породили,
Чьих детей разметала, убила война,
А они – ко звездам – сквозь меня уходили…
Это взял ты буранные груди холмов,
Руки рек ледяные и лона предгорий –
Это взял ты такую родную Любовь,
Что гудит одиноко на страшном просторе!
Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик
Над огромною, мертвою, голой землею!
…Рот зажми мне… Целуй запрокинутый лик…
Я не помню… не помню… что было со мною…
Я руки изброшу из тела канатами: якорь тяжел…
Святой сединою – потела. Мычала, измучась – как вол
На пашне рабочей. Морщины у глаз – что багет у холста…
Вы все в Зазеркалье, мужчины. Глядите – моя красота.
Вся выпита дестью бумаги. Вся съедена буквиц песком.
Любовники, звери, бедняги! Вот – за ухом вы, за виском –
Три власа в серебряной пряди. Да может быть, эта серьга,
Звенящая нота в наряде – пуста, ледяна и нага.
Тяжелый кувшин подымаю. Вода – чтобы горло смочить.
Седая – теперь понимаю, какая то жажда – любить.
Напьешься – захлебом – в пустыне – отравы – полыни – тоски…
Тяжелый в ночи, густо-синий буран оплетает виски.
Горою застыв пред трельяжем, бесстрастно, как в лупу, гляжу –
То резкие прорези сажи, то кадмий течет по ножу,
То пятнами ультрамарина – подглазья, окружия век…
Ну, ближе, Купец. Вот Картина – ночь. Зеркало. Жизнь. Человек.
Жизнь мне дай. Ее хочу кусать.
Рвать и пить, рыдать, когтить, терзать.
Жизнь мне дай!
Я заслужила – жить.
…Только смертью это заслужить
Можно.
ВОЛЯ
Идолище мертвое, стозевное, губы-зубы изрытые, –
Я-то еще перед тобой – живая, неубитая.
Хворь мою зришь?! Клыки кажешь в хохоте?!
Не согнусь перед тобой – голая – в синем холоде.
Выю не сверну вниз – взалкавшая – в сытости:
Плевать – глотка в хриплости, а зраки в сырости, –
Ты меня хлещешь, идолище, ухмылками,
Ты подобных мне в лапах катаешь – обмылками,
Ты наши косточки обсосешь, причмокнешь… – плюнь скорей! –
Ангел – крылья вразброс – с копьем – в дыре дверей:
Это я! Казню тебя, идолище поганое,
За то, что я здесь, паршивая, лысая, подлая, пьяная,
Продаю за кусок серебро, на бутылку меняю золото,
Живу в мешке с-под картошки, дико смеюсь от холода,
За то, что мыши – сердце грызут, что пинки – печень повытрясли,
За то, что внутри, как соляные столбы, дети нероженые выросли, –
Эх, – развернись! Гляди в лицо! Не знаю, куда бить. Не знаю – убийца ли!
…Уняться ли. Убиться ли. Кровью черной твоей упиться ли.
…Мы тонули в огнях. Сивый батюшка, прах
Отряся с яркой ризы, с бородки хмельной,
Бормотал в изумленье, и стыл Божий страх
Золоченым венцом – над тобой, надо мной.
И когда нас одних призамкнули в избе,
И раскутал меня, развернул из тряпья,
Из пелен – так пошла я к тебе по судьбе,
По одной половице: о воля Твоя.
Так сухая метель выпьет душу до дна,
Процарапает когтем офорт на меди
Живота и груди… Видишь, плачет жена.
В желтых окнах рассвет. Погоди. Пощади.
Муж мой, царь мой, седой… Так на сливе налет
Лепит сизую синь, вяжет белую ночь.
Ты пришей нас к холсту кистью… Шов не порвет
Ни рука и ни зуб. Да и Богу невмочь.
Что я, что я!.. Зачем святотаткой пустой
Все брешу, как собака, о том, что не зна……
У художников так: у мольберта постой,
А потом – перед Тьмою – глоточек вина…
И пьянели, пьянели святые отцы,
Малых ангелов хор ликовал и рыдал,
И держали над нами златые венцы
Руки мучениц нежных, что ты рисовал…
АВТОПОРТРЕТ В МЕТЕЛИ С ЗАЖЖЕННОЙ ПАКЛЕЙ
НА ГОЛОВЕ. БЕЗУМИЕ
Бегу. Черной улицы угорь
Ускальзывает из-под ног.
Я жизнь эту кину, как уголь,
В печи раскаленный садок.
Напился?! Сорвался?!.. – Отыди,
Святое Семейство мое!
Художник, я все перевидел!
Холсты я сушил, как белье!
Писал, что писать заставляли.
Хотел, что – велели хотеть…
Нас силою царской пытали,
А мы не смогли умереть!
Мы выжили – в зольных подвалах,
Меж драных эскизных бумаг.
Сикстинская нас целовала –
Со всех репродукций – впотьмах…
Мы днем малевали призывы!
А ночью, за древним вином,
Ссутулясь, мы знали: мы – живы
В убийственном царстве стальном!
Вот из мастерской я – на воздух,
Орущий, ревущий, – бегу!
Что там еле теплитесь, звезды?!
Я – паклю на лбу подожгу!
Обкручена лысина светом,
Гигантским горящим бинтом!
Не робот, не пешка, – комета!
Сейчас – не тогда, не потом!
Безумствуй, горящая пакля,
Трещи на морозе, пляши!
Голодную выжги мне память
И сытую дрему души!
Шарахайтесь, тени прохожих,
В сугробов ночную парчу!..
Не сливочным маслом – на коже
Краплаком
ожог залечу.
Юродивый и высоченный,
Не улицей затхлой промчу –
Холстом на мольберте Вселенной,
Похожий на Божью свечу!
В кармане тулупа – бутылка…
Затычку зубами сдеру –
И, пламя зачуя затылком –
Взахлеб – из горла – на ветру –
Все праздники, слезы и пьянки,
Жар тел в оснеженье мехов,
Все вопли метельной шарманки,
Все лязги горячих цехов,
Кумашные русла и реки
Плакатов, под коими жил,
Где юные наши калеки
У дедовых черных могил, –
Все льды, где прошел ледоколом,
Пески, что сжигали ступню!.. –
Всю жизнь, где на холоде – голым
Стоял, предаваясь Огню.
ДЕВОЧКА В КАБАКЕ НА ФОНЕ ВОСТОЧНОГО КОВРА
Закоченела, – здесь тепло… Продрогла до костей…
Вино да мирро утекло. Сивухой жди гостей!
Ты белой, гиблой ртутью жги раззявленные рты.
Спеши в кабак, друзья, враги, да пой – до хрипоты!
С немытых блюд – глаза грибов. Бутылей мерзлых полк.
Закончился твой век, любовь, порвался алый шелк.
В мухортом, жалком пальтеце, подобная ножу,
С чужой ухмылкой на лице я средь людей сижу.
Все пальтецо – в прошивах ран. Расстреляно в упор.
Его мне мальчик Иоанн дал: не швырнул в костер.
Заколку Петр мне подарил. А сапоги – Андрей.
Я – средь клыков, рогов и рыл. Я – с краю, у дверей.
Не помешаю. Свой кусок я с блюдечка слижу.
Шрам – череп пересек, висок, а я – жива сижу.
Кто на подносе зелье прет да семужку-икру!.. –
А мне и хлеб рот обдерет: с ним в кулаке – помру.
Налей лишь стопочку в Раю!.. Ведь все мои – в Аду…
А это кто там… на краю стола… презрев еду… –
В серьгах, дрожащих до ключиц… в парче до голых пят… –
Сидит, птенец средь черных птиц, и лишь глаза горят?!..
Глаза, – в них все: поджог, расстрел, пожарища, костры.
Глаза, – в них груды мертвых тел, орущие дворы.
В них – дикий хохот над землей, железа ржавь и лязг!..
Сарыни визг,
сирены вой,
бельмо продажных ласк…
И ночь их на фаянс лица ложится столь страшна,
Что я крещусь!.. и жду конца!.. Пьянею без вина…
Ах, девочка, – тебя родил святой или злодей,
Но кто тебя за грош пропил на торжище людей?!..
Закутал кто тебя в парчу?! Кто в уши – изумруд
Продел?!.. кто жег тебя, свечу, внося в барак, в приют?!
Кто, сироту, тебя хлестал, как смерд – коней не бил,
А после – в шубку наряжал, на карусель возил?!..
И видела ты стольный град, огонь его витрин.
И видела: глаза горят у тех, кто гол, один,
И нищ, и голоден, и бос, – и, посреди огня,
У хлебного ларька – до слез!.. – узрела ты – меня…
Бегу к тебе я через зал! Чрез пасти и клыки!
По головам!.. так – между шпал – весною – васильки!
Ломаю рюмки и хрусталь! Графины оземь – дзынь!..
Родная, мне парчи не жаль – царица, чернь, сарынь!
Пока тебя век не сожрал, не схрупал до кости,
Пока тебя, как яркий лал, не скрасть, не унести
В дубовом, жадном кулаке, где кровью пахнет пот, –
Давай, сбежим!.. Так!.. налегке! Мороз не задерет!..
Уволоку и унесу на высохших руках!
Тебя от роскоши спасу, от меда на устах!
От морд мохнатых! Ото лжи: тли вдоль парчи горят!
Тебя на блюдо – не дрожи!.. – положат и съедят!
Бежим!.. – Но за спиной – ковер заморского тканья.
Он за тобой горит, костер, где сгибнем ты и я.
Пылает Вавилонска пещь, где нашим позвонкам
На друга друг придется лечь, как битым черепкам.
В узорах пламенных – войной горит, дитя, твой трон.
А после – в яме выгребной усмешкой рот сожжен.
Ухмылкой старой и чужой, – о, нищею!.. – моей:
Кривою, бедною душой последней из людей.
Ковер мерцает и горит, цветная пляшет шерсть.
Я плачу пред тобой навзрыд, затем, что есть ты, есть –
Красивая девчонка, Жизнь, вся в перстнях пальцев дрожь:
Ну поклянись. Ну побожись,
Что ты – со мной – уйдешь.
Огромной рыбой под Луною – Волга:
Как розовая кровь и серебро!
Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго –
Вот все твое добро:
Дегтярная смола ветхозаветной лодки,
Тугая, ржавая волна –
И женский лик Луны, глядящий кротко
С посмертного, пылающего дна…
Ловись же, рыба! Ты – еда людская.
Скрипи, уключина! Ты старая уже.
Ох, Господи, – рыбачка я плохая,
Но в честь отца, с его огнем в душе,
Так помня тех лещей, язей, что ты,
с крючка снимая,
Бросал в корзину в деньгах чешуи, –
Ты молодой, ты, маму обнимая,
Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… –
Так в полный рост встаю я в старой лодке.
Клев бешеный. Не успеваю снять:
Река – рыбалка – слезы – смех короткий –
Пацанка на корме – невеста – мать –
Рыдающая на отцовом гробе –
И снова – в плоскодонке – на заре –
Старуха в пахнущей лещами робе.
И рыба в серебре.
И космы в серебре.
…ни крестин… ни похорон… ни годин…
…на тебя молиться…
…на тебя возлечь –
Спеки нас, Боже. Пирог один:
Сын, Отец, Дочь, Печь,
Мать. Это одна любовь.
Одна: когда острое – обниму
Кольцом. Когда меж рыбами языков
Жемчуг жизни сверкнет – и уйдет во тьму.
…я положу тебя у фонтана –
Голого – навзничь. Ничком – потом.
Ты будешь Санта, я – Сантаяна.
Рта твоего коснусь животом.
Видишь, он масляный; он струится
Влагой; и жемчуга нить на нем;
Ты будешь охотник, я буду птица;
Ты будешь печью; я буду огнем.
Ты прободаешь мне красное лоно,
Как бык священный с острова Крит.
Горсть из Голконды камней зеленых
На грудь насыплешь – так грудь горит!
Всю зацелуешь – заткешь парчою
Шепота, боли, укусов, слез;
Мглу детородства зажжешь свечою;
Наг мой, бедняк мой, и гол и бос…
…грешники, грешники. Из кастрюли
Божией – жареных, нас, цыплят,
Вдоль на подносы льда сыпанули,
Где перец пурги, купола горят.
Где луч фонарный брюхо разрежет.
Где от испода – и до нутра –
В ребрах заря золотая брезжит,
Лядвия черная жжет дыра.
Господи, Госпо… грешники, грешни…
Дай губы. Дай язык. Дай чрево. Дай –
Ветер небес твоих дай нездешний.
Глаз твоих ясных Господень Рай.
Сад твоих рук, ветвистых и пьяных.
Смертно. Грязно. Пусто. Впотьмах –
Дай… не дрожи… родной!.. Сантаяна –
Жемчуг любви из дыры кармана,
Жемчуг, что нагло держал в зубах,
Жемчуг, зубок, чеснок ожерелья,
Что своровал, что скусил… – у той,
Что не крутилась, корчась, в постели,
Что на стене горела – святой.
В храмах железных. В приделах багряных.
В Индии нашей, где ржавь и лязг.
…дай мне любить тебя, Сантаяна,
Тонкою песней последних ласк.
…Сине-черная тьма. Ангара подо льдом изумрудным.
Заполошный мороз – режет воздух острее ножа.
Бельма окон горят. Чрез буран пробираюсь я трудно.
Это город сибирский, где трудно живу я, дрожа.
Закупила на рынке я мед у коричневой старой бурятки.
Он – на дне моей сумки. То – к чаю восточному снедь.
Отработала нынче в оркестре… Певцы мои – в полном порядке…
Дай им Бог на премьере, как Карузам каким-нибудь, спеть!..
Я спешу на свиданье. Такова наша девья планида:
обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. –
и, купив черемши и батон, позабыв слезы все и обиды,
поскорее – к нему! И – автобусный жжется пятак…
Вот и дом этот… Дом! Как же дивно тебя я весь помню –
эта четкость страшна, эта резкость – виденью сродни:
срубовой, чернобревенный, как кабан иль медведь, преогромный,
дом, где тихо уснули – навек – мои благословенные дни…
Дверь отъехала. Лестница хрипло поет под мужскими шагами.
"Ах, девчонка-чалдонка!.. Весь рынок сюда ты зачем волокла?.."
Обжигает меня, раздевая, рабочими, в шрамах драк стародавних, руками.
Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед – на неубранном поле стола.
Разрезаю лимон. "Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!.."
Вот берем черемшу прямо пальцами – а ее только вместе и есть!.. –
дух чесночный силен… Воск подсвечник – подарок мой – напрочь закапал.
И култук – мощный ветер с Байкала – рвет на крыше звенящую жесть.
И разобрано жесткой рукой полупоходное, полубольничное ложе.
"Скоро друг с буровой возвратится – и райскому саду конец!"
А напротив – озеро зеркала стынет. "Глянь, как мы с тобою похожи".
Да, похожи, похожи! Как брат и сестра, о, как дочь и отец…
Умолчу… Прокричу: так – любовники целого мира похожи!
Не чертами – огнем, что черты эти ест изнутри!
Жизнь потом покалечит нас, всяко помнет, покорежит,
но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри!
Сжал мужик – как в маршруте отлом лазурита – худое девичье запястье,
Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня…
А буран волком выл за окном, предвещая борьбу и несчастье,
и тонул черный дом во серебряном лоне огня.
……………………………………………………………………………………………..
…не трактат я любовный пишу – ну, а может, его лишь!
Вся-то лирика – это любовь, как ни гни, ни крути…
А в любви – только смелость. Там нет: "приневолишь", "позволишь"…
Там я сплю у возлюбленного головой на груди.
Мы голодные… Мед – это пища старинных влюбленных.
Я сижу на железной кровати, по-восточному ноги скрестив.
Ты целуешь мне грудь. Ты рукою пронзаешь мне лоно.
Ты как будто с гравюры Дорэ – архангел могучий! – красив.
О, метель!.. – а ладонь раскаленная по животу мне – ожогом…
О, буран!.. – а язык твой – вдоль шеи, вдоль щек полетел – на ветру лепесток…
Вот мы голые, вечные. Смерть – это просто немного
Отдохнуть, – ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!..
Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку
мне – под силу теперь… Тихо, тихо, не надо пока
целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку,
когда тлеем лампадой под куполом рук мужика!
Эта ласка – потайная. Ноги обнимут, как руки,
напряженное тело, все выгнуто, раскалено.
И – губами коснуться святилища мужеской муки.
Чтоб земля поплыла, стало перед глазами – темно…
Целовать без конца первобытную, Божию силу,
отпускать на секунду и – снова, и – снова, опять,
пока баба Безносая, та, что с косой, вразмах нас с тобой не скосила,
золотую стрелу – заревыми губами вбирать!
Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа,
грудь мужская вздувается парусом, искрится пот!
Что ж такого испили мы, что стал ты мне жизни дороже,
что за люй-ча бурятский, китайский, – да он нам уснуть не дает!..
"Дай мне руку". – " Держись". – "О, какой же ты жадный,
однако". –
"Да и ты". – "Я люблю тебя". – "О как тебя я люблю".
…Далеко – за железной дорогою – лает, как плачет, собака.
На груди у любимого сладко, бессмертная, сплю.
…………………………………………………………………………………………….
"Ты не спишь?.." – "Задремала…" – "Пусти: одеяло накину –
попрохладнело в доме… Пойду чай с "верблюжьим хвостом" заварю…"
И, пока громыхаешь на кухне, молитву я за Отца и за Сына,
задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю.
Ух, веселый вошел! "Вот и чай!.. Ты понюхай – вот запах!.."
Чую, пахнет не только, не только "верблюжьим хвостом" –
этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой
белки, соболя… Еще чем-то пахнет – стою я на том!
"Что ж, секрет ты раскрыла, охотница! Слушай же байку –
да не байку, а быль! Мы, геологи, сроду не врем…
Был маршрут у меня. Приоделся, напялил фуфайку –
и вперед, прямо в горы, под мелким противным дождем.
Шел да шел. И зашел я в бурятское, значит, селенье.
Место знатное – рядом там Иволгинский буддийский дацан…
У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье
он накладывал к чаю, старик, мне!.. А я был двадцатилетний пацан.
У него на комоде стояла статуэточка медная Будды –
вся от старости позеленела, что там твоя Ангара…
А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды,
И какой-то светильник все жег перед ним до утра.
"Чем живешь ты, старик? – так спросил я его. – Чем промышляешь?
Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду…"
Улыбнулся, ужасно раскосый. "Ты, мальсика, не помысляешь,
Я колдун. Я любая беда отведу".
"Что за чудо!" Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки,
крикнул в ухо ему: "Колдунов-то теперь уже нет!.."
Обернул он планету лица. И во щелках-глазах вспыхнул детский,
очарованный, древний и бешеный свет.
"Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай…
Зазигаесь – и запаха нюхаесь та,
Сьто дуся усьпокоя и радось дай телу,
и – болезня долой, и гори красота!
Есь такая дусистая дерева – слюсяй…
На Китая растет… На Бурятия тож…
Палка сделашь – и запаха лечисся дуси,
если казьдый день нюхаешь – дольга живешь!..
Есь для казьдая слючай особая палка…
Для розденья младенца – вот эта зазьги…
Вот – когда хоронить… Сьтоба не было зялко…
Сьтоб спокойная стала друзья и враги…
Есь на сватьба – когда многа огонь и веселья!..
Вон они, блисько печка, – все палка мои!.."
Я сглотнул: "Эй, старик, ну, а нет… для постели,
для любви, понимаешь ли ты?.. – для любви?.."
Все лицо расплылось лучезарной лягушкой.
"Все есь, мальсика! Только та палка сильна:
перенюхаешь – еле, как нерпа, ползешь до подушка,
посмеесся, обидисся молодая жена!.."
"Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я,
я тебе отплачу,
я тебе хорошо заплачу:
для любви, для любви дай лучину твою, дай – такую большую,
чтобы жег я всю жизнь ее… – эх!.. – да когда захочу…"
Усмехнулся печально бурят. Захромал к белой печке.
Дернул ящик комода. Раздался сандаловый дух.
И вложил он мне в руки волшебную тонкую свечку,
чтоб горел мой огонь,
чтобы он никогда не потух.
……………………………………………………………………………………
Никогда?! Боже мой!
Во весь рост поднимаюсь с постели.
"Сколько раз зажигал ты?.."
"Один. Лишь с тобою."
"Со мной?.."
И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели –
две метели – два флага – под синей бурятской Луной!
Под раскосой Луной, что по мазутному небу катилась,
что смеялась над нами, над смертными – все мы умрем! –
надо мною, что в доме холодном над спящим любимым крестилась,
только счастья моля пред живым золотым алтарем!
А в стакане граненом духмяная палочка тлела.
Сизый дым шел, усами вияся, во тьму.
И ложилась я тяжестью всею, пьянея от слез, на любимое тело,
понимая, что завтра – лишь воздух пустой
обниму.
Любимая моя, родная…
Закутай ручки в лисий мех…
Другой – не верю. И не знаю.
Моя. Одна. Одна на всех.
Моя… Берите! Ваша, ваша.
С казармой, где трубят отбой.
С дворцом, где лик владыки страшен.
С конюшней, где фонарь погашен.
С дрожащей заячьей губой.
ФРЕСКА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОЦЕЛУЙ ГОЛУБЯ
Милые… Вы осторожней Его…
Руки свисают…
Колет стопу из-под снега жнитво –
Я-то – босая…
Прядями ветер заклеил мне рот.
Послушник юный
Мертвую руку на плечи кладет
Рельсом чугунным…
Снежная крупка во щели Креста
Ватой набилась…
Что ж это я, чисто камень, тверда?!
Что ж не убилась?!..
Как Магдалина целует ступню,
Жжет волосами…
Тело скорей поднесите к огню,
Шубой, мехами,
Шалью укройте, – замерз мой Сынок!
Холодно, Боже…
В наших полях и мертвец одинок.
Холод по коже.
Как кипятком, ветер потный мой лоб
Снегом окатит:
Тише!.. Кладите сюда, на сугроб –
Места тут хватит:
Я постелила рядно во полях,
Где недороды,
Где запоют, клокоча, во лучах
Вешние воды…
Вытянул руки-то… Спи, отдохни…
Ишь, как умают…
Пусть над костром, в матюгах солдатни,
В кости играют…
Что ты?! Пусти, узкоглазый чернец!..
Мне в рот не тыкай
Снег!.. Я живая… Еще не конец,
Слезы – по лику…
И неподвижно Спаситель глядит
В небо святое,
В небо, где коршуном Солнце летит
Над пустотою.
А это вы видели?! Эту косу?!
Я грудью вперед свое тело несу –
И златом, и маслом текут по спине
Мои волоса, ненавистные мне!
Я знаю потребу. Я знаю ярлык.
Гляди – в подворотне сует мне старик
Дрожащий червонец: я – пайка ему,
В голодном безлюбье взалкавшему – тьму!
Да, тело мое – это просто еда:
Я плотью богата – такая беда!
Грудаста, бокаста, – голодные, жми!
Хватай! Возгоржусь, что была меж людьми –
Ржаною буханкой, питьем из горла,
И ужином смертника молча была, –
Ломали, вгрызались, крошили, смеясь,
На снежную скатерть, в дорожную грязь, –
Шоферы, геологи и голытьба,
И старый тюремщик с решеткою лба,
И юный художник, что маслом пропах,
И зэк-старикан, величавый, как Бах,
И тучей – рыбак в огоньках чешуи,
И рокер, замучивший песни свои, –
Весь нищий, родной, голодающий сброд,
Которого я нарекаю – народ, –
Я – хлеб твой насущный! Ломай, не жалей!
Кусай и целуй! И по новой налей –
В стакашек бумажный, в граненый хрусталь
Да в каски афганской блестящую сталь…
Грудями – вперед! И вперед – животом!
В каких житиях я пребуду потом –
На то наплевать. На Земле я жила
И бабьей краюхой мужам я была.
Я вижу: слезы твои – градины.
Дай соберу
Губами их: морщины, ямы, впадины,
Гул – на юру.
Ты в платье из мешка, худом, запачканном.
Не счесть прорех.
Тебя накормят корками, подачками.
Швыряют смех.
Я за тобой в буран холстину драную –
Как горностай,
Несу. Люблю: и грязную, и пьяную,
Твой Ад и Рай.
Твои ночлежки, камеры и паперти.
Твои ступни,
Горящие на чистой, снежной скатерти,
Одни.
Я помогу тебе бежать. Я лестницу свяжу
Из рваных простыней. Ее – руками подержу
В окне, пока ты из окна – как бы паук!.. – по ней…
А с факелами уж бегут… О… тысяча огней…
Быстрее лезь!.. я не хочу глядеть: тебя убьет
Твой враг. Твоя коса тебя между лопаток бьет.
Богато ты одет: хитон смарагдами расшит…
Рот поцелуями спален… лоб – думами изрыт…
Видал ты виды… прыгай вниз!.. твои враги пришли!..
Пускай они убьют меня. Здесь близко от земли.
Я уцепилась за карниз… я на тебя смотрю…
Ты золотой, летящий лист… тебя – благодарю…
Ну, что вы пялитесь, да, вы, – солдаты за обол?!..
Ушел, не дав вам головы. Ушел мужик! Ушел!
Ушел! Убег! Вон! По снегам! Через заборы все!
И вышки все! Через собак! Их вой – во всей красе!
Через трассирующих пуль огнистые ручьи!
И черный, до зубов, патруль вооруженный!
………………И
Через поемные луга, через буреполом –
И ругань поварихи над нечищенным котлом
Тюремным, где одна свекла, очистки и мазут –
Где матерь-воля сожжена, а смерть – не довезут
В телеге… лишь морковь, картовь… – через такую тьму,
Где фонарями – только кровь горит, смеясь, в дыму!
Где ветром скалится барак! Где ест мальчонка грязь!
Где проклинает нищ и наг вождей великих власть…
И на свободе он уже – на счастье он уже –
На облачном, заречном том, небесном рубеже…
Ушел от вас! И весь тут сказ. Солдат, меня вяжи!
Как я пятой – под пулей – в пляс – врун, ПРАВДУ расскажи.
“ВПЕРЕДИ ВАС СМЕРТЬ, ПОЗАДИ ВАС СМЕРТЬ.”
(Плакат времен гражданской войны в России,
1918 – 1920)
Впереди вас смерть – позади вас смерть.
На холстине – вранья плакатного звон.
Кто во Брата стрелял – тому не посметь
Царским вороном стать в стае зимних ворон.
Черный кус металла приучен дрожать
В кулаке, где кровь превратилась в лед.
Кто в Сестру стрелял – тому не едать
За ужином рыбу и сотовый мед.
Тому за Вечерей не вкушать
Червонного хлеба, чермного вина.
Кто Отца убил – тому не дышать.
Вместо воздуха в легких – лебеда, белена.
Вы, громады домов, – ваши зенки белы.
Что вы пялитесь на зверька с револьвером в руке?!
Он стреляет – огонь!.. – уста еще теплы.
Он стреляет – огонь!.. – шпинель на виске.
Мы носили телогрейки, фуфайки, обноски, срам,
Ветошь свалки, ели с задворков отброс, –
А тут на лбу – чертог и храм:
Кровь рубинов, алмазы и перлы слез!
Вот они на башке воровской – яркий лал,
Турмалин – кап в снег, кровавый гранат:
Слаще шапки Мономаха брызжет кристалл,
Эта жизнь никогда не придет назад!
Вот где ужас – с оружьем – камнем стоять
Против всей своей, родной родовы:
Ты, окстися, – ведь ты же стреляешь в Мать,
В свет поверх ее золотой головы!
В сноп безумный! В колосьев ржавый пучок!
В пляску резких, слепящих как омуль снегов!
Ты стреляешь в Родину?!.. Целься прямо в зрачок.
Крови вытечет, Боже, без берегов.
И не будет ни святых. Ни царей. Ни вер.
Ни юродивых с котомками близ хлебных дверей.
И я одна превращусь… в револьвер.
Изогнусь чугунно. Вздымусь острей.
И буду искать дулом… – а все мертво.
И буду искать дулом грудь… свою…
Но тяжелой черной стали шитво
Не согнется ни в Аду, ни в запечном Раю.
Мне в себя не выстрелить. Волком вой.
На ветру собачье горло дери.
И свистит моя пуля над головой
Живой земли, сверкающей изнутри.
Это я – чугун! Я – красная медь!
Я – железные пули нижу на нить!
Впереди вас смерть. Позади вас смерть.
Значит, Мать убитую мне хоронить.
Мужик с голубями. Мужик с голубями.
Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.
Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.
Мешок твой заплечный весь потом пропах.
Носил на груди, на плечах голубей.
Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.
Ты больше живых нежных птиц возлюбил.
Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.
Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.
Их в небо пускал, – да простит тебя Бог.
Последний кусок изо рта им плевал.
Беззубо – голубку – в уста – целовал.
Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,
Ты к Смерти-Царице никак не привык.
К богатенькой цаце в парче да в шелках.
И голубь сидел на корягах-руках.
И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,
О том, что вот умер Земли Всея Царь.
И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, –
И плакали голуби: воля Твоя.
И бедный, прогорклый, пропитый подвал
Порхал и сиял, шелестел, ворковал,
Крылатой, распятой сверкал белизной –
И Смерть зарыдала о жизни иной,
О чайнике ржавом, о миске пустой,
О нищей державе, о вере святой,
О старом, безумном, больном мужике,
Что голубя нянчил на мертвой руке.
ТАНЕЦ ГОРЯ
Смотри, народ, как это просто:
Закрыть глаза – увидеть звезды.
…И с выколотыми – видать.
Гляди, мой люд, как мы танцуем –
Гуртом и скопом, стаей, цугом,
Как хороводим – благодать.
Танцуй, народ, – что остается?!
Покуда зелье в горло льется,
Покуда дуло у виска, –
Ларьки цветней трусов ребячьих,
А пиво – что моча собачья,
А водка зла, смела, горька.
У нас у всех сынов убили.
Мы скудно ели, плохо пили.
Зубной подковой пляшет боль.
О ней молчат. О ней не надо
Петь до хрипящего надсада.
А помолчать о ней – позволь.
И молча мы сказуем сказку.
И молча пляшем нашу пляску –
У оголтелого ларька,
На бубне площади базарной,
Под бряки музыки бездарной,
В военном духе табака
И крови, бедной и бескровной,
На царской паперти церковной,
Что вся в окурках, как в серьгах… –
Скамейке голой и судебной,
И в бане черной, непотребной,
В борделе с розой на рогах,
Везде!.. – в дыму, на поле боя,
В изгнании, вопя и воя,
На всей земле, по всей земле –
Лишь вечный танец-топни-пяткой –
Коленцем, журавлем, вприсядку,
Среди стаканов, под трехрядку,
Под звон посуды на столе –
Вскочи на стол!.. – и, среди кружек,
Среди фарфоровых подружек
И вилок с лезвием зубов –
Танцуй, народ, каблук о скатерть,
Спаситель сам и Богоматерь,
Сама себе – одна любовь.
И рухнет стол под сапогами!
Топчи и бей! Круши ногами!
…Потом ты срубишь все сполна –
Столешницу и клеть древняну,
И ту часовню Иоанна,
Что пляшет в небесах, одна.
…Мое поломойство, мое судомойство,
Мое проститутство, мое…
То Царское – златом на мех – Домостройство.
Мое золотое житье.
Да, я позабыла, когда танцевала.
Суров Домостройный закон.
Лишь мужа в метелях одра целовала.
Лишь сына – во вьюге пелен.
Наручные часики тикают гулко.
Пора на работу. Пора
К рабам рукокрылым, в пыльцу переулка,
В раскидку колен – до утра.
Короною – обземь – отброшено Царство.
Ах, если б и мне умереть.
…Мое Проклинатство, мое Святотатство,
Мое Вспоминатство: НЕ СМЕТЬ…
КОЛЕСО. ОВИДИЕВА ТЕТРАДЬ
…Ты эту девку взял, хоть крепко руками цеплялась
За колесо. Спину – хлесь! – выгнула плетью она.
Ты ей колени коленом прижал. Змеей извивалась,
Синим эвксинским ужом, что плавает вместо вина
В козьем седом бурдюке. Как, глотку расширив, орала!
Ты ее крик ухватил мохнатым, распяленным ртом –
Да и выпил до дна. А пятками землю вскопала –
Ноги когда раздвигал, налегал когда животом.
Экая девка сподобилась! Хуже родимой волчицы,
Капитолийской, с двенадцатью парами злобных сосцов.
Как изо рта ее – всласть! – надобно жизни напиться.
Как во нутро ее – всклень! – влить влагу первых отцов.
Может, волчата пойдут. Слепые кутята, щенята.
Словно борщевник – ладонь, зубы разрежут восток.
Девка, не бейся, пригвождена, пред ветхой телегой распята:
Снег на дерюге горит; кровь утекает в песок.
И, пока хнычешь, меня, римлянского дядьку, целуя,
Чтобы я золота дал, чтоб не излился в меха, –
Я прижимаю босою ногой рыбку, пятку босую, –
Пот любви – кипятком – как обдаст! И глуха
Девка, хотя, ты к любви, телица, ревица, белуга,
Ты, на остроге моей бьющаяся колесом! –
Я заключаю с тобою подобие звездного круга.
Я не железом давлю – я над тобой невесом.
И, пока бык от телеги косит на меня Альтаиром,
Сириус-глазом косит, льдяную крупку копытом топча!.. –
Девке, кусая ей ухо, шепчу я слова, позлащенные миром,
Мирром слащенные, спущенные виссоном с плеча:
КТО ТЫ БОГИНЯ ЛИ ЖЕНЩИНА ДАЙ МНЕ УТРОБУ И ДУШУ
ВИННАЯ СЛАДКАЯ ЯГОДА ДАЙ РАЗДАВЛЮ ЯЗЫКОМ
Снег нас – двойную звезду – свистя, засыпает и тушит:
В корчах, в поту, под телегой, под каменным черным быком.
Лишь Колесо на нас глянет. А в нем скрещаются спицы.
В нем – сшибаются люди. Сгущается темень и вой.
Чуть повернется – отрежет от Времени, где не родиться.
Девка, бейся, вопи. Тебя, покуда живой,
Так возлюблю, что царям в златых одежонках не снилось!
Так растерзаю, – волки Борисфена клочка не найдут!..
Рвись же, кряхти, ори, мне царапай лицо, сделай милость.
Ведь все равно все умрут. Ведь все равно все умрут.
ПЛЯСКА НА АРБАТЕ ВМЕСТЕ С МЕДВЕДЕМ. ЗИМА
Снег синий, сапфир, зазубринами – хрусть!
Меня перепилит, перерубит: пусть.
Люди: медведями топчется толпа.
Солнце-сито. Сеется рисова крупа.
Вы на сумасшедшенькую пришли поглядеть?!.. –
Буду с медведем в обнимку танцевать, реветь!
Цепь его побрякивает россыпью смертей.
Повыше подымайте кочанчиков-детей.
Катайте по плечам детей-яблок, детей-дынь:
Гляньте – медведь валится, пляшет, пьяный в дым!
Напоила я его водкой из горла,
А закусить ему перстеньком своим дала.
Как убьют плясуна, станут свежевать –
Станет в ране живота перстень мой сиять.
А сейчас сверкают зубы – бархат пасти ал…
Брось на снег, царь калек, рупь-империал!
По снежку босая с бубном резво запляшу,
Деньгу суну за щеку, чисто анашу.
Ах толпень! Сотни рыл! Тыщи гулких крыл!
Чтоб медведь вам землю носом, будто боров, рыл?!
Никогда! Это зверь вольный, как зима!
Я его кормила коркой. Нянчила сама.
Я плясать его учила – бубна не жалей!.. –
На погибель, до могилы, до рванья когтей!
Из-под когтя – красно…
Пятна – на снегу…
Влей мне в бубен вино! Поднесу врагу.
Повозки шуршат, сапоги по льду хрустят,
Мыши ли, павлины ли поглазеть хотят!
А медведь мой топчется, топчется, топ…
Положите с черной шкурой меня –
в сосновый гроб.
И я пальцами вплетусь в смоль седых шерстин:
Спи, мой зверь, плясун глухой, мой последний сын,
Мой танцор, царь и вор, метина меж глаз:
Отпоет единый хор сумасшедших нас.
Всего-то пять домов замшелая деревня…
Всего-то пять… всего…
И всю-то жизню проревела ревмя –
Всего-то – ничего…
Сынов зарыла я… и дочку закопала…
А жизнь – дыра в игле:
Не всунуть нить!.. – когда б не этот малый,
Как керосин-светляк в стекле…
Да, этот парень… а седой, однако –
Годов немало-ти ему…
Сосед… худой, поджарый, что вояка,
Глаза – ножом во тьму…
Горит и светится… все бегает, настырный,
Ко мне: воды принесть,
Печь истопить… ну, отдохни-ко мирно!.. –
Ништо… как ветер – с крыши – жесть –
Так рвется весь… волосья-то острижены
Ровно у каторжного… инда камень, лоб…
"Ах, баньку, бабка Ольга, жарче жизни
Люблю!.." – и шваркнет – голый – головой в сугроб…
Чудной дак!.. вопрошу: отколь ты мне спаситель
Разэдакий?!.. дров резво наколоть,
Полешки ярче воска… где ты житель?..
Уйдешь – с тобой Господь…
Молчит. Лишь улыбается. И ведра
Тащит с серебряной водой.
Молчит. Не исповедается. Гордый.
Гордяк-то, вишь, какой…
И лишь однажды я в окно видала,
Как он, как конь, бежал
По крутояру, по снегам подталым –
Что ножик, просвистал!.. –
К бегущей насупроть ему фигурке –
Девчонке в круглой шапке меховой –
И обнялись – дуб черный и Снегурка…
И покрестилась мелко я: живой,
Живой еще солдатик седовласый…
А ты, пискля?!.. Ему –
Судьба?!.. иль так – навроде сердцетряса,
Навроде горбыля в суму…
Но так они стояли, слили лица,
Не в силах разорваться, разлепиться,
Под снегом, бесом сыплющим из туч,
Что я продлила и креститься, и молиться
Тому, Кто выше всех Могуч.
У старости есть лицо У старости – дубовый сундук
У меня его нет У меня его нет
У старости на пальце кольцо У старости – в перстнях
У меня его нет корни рук
У меня их нет
У старости в мочке серьга Она богачка, старость
У меня ее нет …Визг:
собаки в ночи
У старости меж ребер брошь – дорога загрызли с голоду кошку
У меня ее нет О помолись
И помолчи
У старости серебро волос Она богатейка старость твоя
У меня его нет Заелась поди
У старости топазы слез В охвостьях нищенского белья
У меня их нет Нож держу Подойди
ВИДЕНИЕ ИСАЙИ О РАЗРУШЕНИИ ВАВИЛОНА
симфония в четырех частях
Adagio funebre
Доски плохо струганы. Столешница пуста.
Лишь бутыль – в виде купола. Две селедки – в виде креста.
Глаза рыбьи – грязные рубины. Она давно мертвы.
Сидит пьяный за столом. Не вздернет головы.
Сидит старик за столом. Космы – белый мед –
Льются с медной лысины за шиворот и в рот.
Эй, Исайка, что ль, оглох?!.. Усом не повел.
Локти булыжные взгромоздил, бухнул об стол.
Что сюда повадился?.. Водка дешева?!..
Выверни карманишки – вместо серебра –
Рыболовные крючки, блесна, лески… эх!..
Твоя рыбка уплыла в позабытый смех…
Чьи ты проживаешь тут денежки, дедок?..
Ночь наденет на голову вороной мешок…
Подавальщица грядет. С подноса – гора:
Рыбьим серебром – бутыли: не выпить до утра!..
Отошли ее, старик, волею своей.
Ты один сидеть привык. Навроде царей.
Бормочи себе под нос. Рюмку – в кулак – лови.
Солоней селедки – слез нету у любви.
Andante amoroso
А ты разве пьяный?!.. А ты разве грязный?!.. Исаия – ты!..
На плечах – дорогой изарбат…
И на правом твоем кулаке – птица ибис чудной красоты,
И на левом – зимородковы крылья горят.
В кабаке родился, в вине крестился?!.. То наглец изблюет,
Изглумится над чистым тобой…
Там, под обмазанной сажей Луной,
в пустынном просторе,
горит твой родимый народ,
И звезда пророчья горит над заячьей, воздетою твоею губой!
Напророчь, что там будет!.. Встань – набосо и наголо.
Руку выбрось – на мах скакуна.
Обесплотятся все. Тяжко жить. Умирать тяжело.
Вся в кунжутном поту бугрится спина.
Ах, Исайя, жестокие, бронзой, очи твои –
Зрак обезьяны, высверк кошки, зверя когтистого взгляд… –
На тюфяках хотим познать силу Божьей любви?!.. –
Кричи мне, что видишь. Пей из белой бутыли яд.
Пихай в рот селедку. Ее батюшка – Левиафан.
Рви руками на части жареного каплуна.
И здесь, в кабаке кургузом, покуда пребудешь пьян,
Возлюблю твой парчовый, златом прошитый бред, –
дура, лишь я одна.
Allegro disperato
Зима возденет свой живот и Ужас породит.
И выбьет Ужас иней искр из-под стальных копыт.
И выпьет извинь кабалы всяк, женщиной рожден.
Какая пьяная метель, мой друже Вавилон.
Горит тоскливый каганец лавчонки. В ней – меха,
В ней – ожерелья продавец трясет: “Для Жениха
Небеснаго – купи за грош!..” А лепень – щеки жжет,
Восточной сладостью с небес, забьет лукумом рот.
Последний Вавилонский снег. Провижу я – гляди –
Как друг у друга чернь рванет сорочки на груди.
С макушек сдернут малахай. Затылком кинут в грязь!
Мамону лобызает голь. Царицу лижет мразь.
Все, что награблено, – на снег из трещины в стене
Посыплется: стада мехов, брильянтов кость в огне,
И, Боже, – девочки!.. живьем!.. распялив ног клешни
И стрекозиных ручек блеск!.. – их, Боже, сохрани!.. –
Но поздно! Лица – в кровь – об лед!.. Летят ступни, власы!..
Добычу живу не щадят. Не кинут на весы.
И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит –
Ты грабил?!.. – грабили тебя?!.. – пусть все в дыму сгорит.
Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.
И будешь ты обарку жрать заместо каймака.
И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак. –
А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..
Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах – кости нес.
Под землю ты его нырял, слеп от огней и слез.
Платил ты судоргой телес за ржавой пищи шмат.
Язык молитвою небес пек Вавилонский мат.
Билет на зрелища – в зубах тащил и целовал.
На рынках Вавилонских ты соль, мыло продавал.
Наг золота не копит, так!.. Над бедностью твоей
Глумился подпитой дурак, в шелку, в венце, халдей.
Так радуйся! Ты гибнешь с ним. Жжет поросячий визг.
Упал он головою в кадь – видать, напился вдрызг.
И в медных шлемах тьма солдат валит, как снег былой,
И ночь их шьет рогожною, трехгранною иглой.
Сшивает шлема блеск – и мрак. Шьет серебро – и мглу.
Стряхни последний хмель, червяк. Застынь, как нож, в углу.
Мир в потроха вглотал тебя, пожрал, Ионин Кит.
А нынче гибнет Вавилон, вся Иордань горит.
Та прорубь на широком льду. Вода черным-черна.
Черней сожженных площадей. Черней того вина,
Что ты дешевкой – заливал – в луженой глотки жар.
Глянь, парень, – Вавилон горит: от калиты до нар.
Горят дворец и каземат и царский иакинф.
Портянки, сапоги солдат. Бутыли красных вин.
А водка снега льет и льет, хоть глотки подставляй,
Марой, соблазном, пьяным сном, льет в чашу, через край,
На шлемы медной солдатни, на синь колючих щек,
На ледовицу под пятой, на весь в крови Восток,
На звезд и фонарей виссон, на нищих у чепка, –
Пророк, я вижу этот сон!.. навзрячь!.. на дне зрачка!.. –
Ах, водка снежья, все залей, всех в гибель опьяни –
На тризне свергнутых царей, чьи во дерьме ступни,
Чьи руки пыткой сожжены, чьи губы как луфарь
Печеный, а скула что хлеб, – кусай, Небесный Царь!
Ешь!.. Насыщайся!.. Водка, брызнь!.. С нездешней высоты
Струей сорвись!.. Залей свинцом разинутые рты!
Бей, водка, в сталь, железо, медь!.. Бей в заберег!.. в бетон!..
Последний раз напьется всмерть голодный Вавилон.
Попойка обескудрит нас. Пирушка ослепит.
Без языка, без рук, без глаз – лей, ливень!.. – пьяный спит
Лицом в оглодьях, чешуе, осколках кабака, –
А Колесницу в небе зрит, что режет облака!
Что крестит стогны колесом!.. В ней – Ангелы стоят
И водку жгучим снегом льют в мир, проклят и проклят,
Льют из бутылей, из чанов, бараньих бурдюков, –
Пируй, народ, еще ты жив!.. Лей, зелье, меж зубов!..
Меж пальцев лей,
бей спиртом в грудь,
бей под ребро копьем, –
Мы доползем, мы… как-нибудь… еще чуть… поживем…
Largo. Pianissimo
Ты упал лицом, мой милый, Все равно тебя не сдюжу,
В ковш тяжелых рук. Девка ты Любовь.
В грязь стола, как в чернь могилы, Водки ртутной злую стужу
Да щекою – в лук. Ставлю меж гробов.
Пахнет ржавая селедка Все сказал пророк Исайя,
Пищею царей. Пьяненький старик.
Для тебя ловили кротко Омочу ему слезами
Сети рыбарей. Я затылок, лик.
Что за бред ты напророчил?.. Мы пьяны с тобою оба…
На весь мир – орал?!.. Яблоками – лбы…
Будто сумасшедший кочет, Буду я тебе до гроба,
В крике – умирал?!.. Будто дрожь губы…
Поцелую и поглажу Будут вместе нас на фреске,
Череп лысый – медь. Милый, узнавать:
Все равно с тобой не слажу, Ты – с волосьями, как лески,
Ты, Старуха Смерть. Нищих плошек рать, –
И, губами чуть касаясь
Шрама на виске, –
Я, от счастия косая,
Водка в кулаке.
Жизнь – засохшая корка.
У смерти в плену
Я – старухой в опорках –
Себя вспомяну:
Вот к трюмо, будто камень,
Качусь тяжело,
Крашусь, крашусь веками, –
А время ушло.
Я, тяжелая баба.
Мой камень тяжел.
Летописца хотя бы!
Он – в Лету ушел…
Я – сама летописец
Своих лагерей.
Общежития крысьи
С крюками дверей.
Коммуналок столичных
Клопиный лимит.
“Эта?..” – “Знать, из приличных:
Не пьет, не дымит”.
Я троллейбус водила:
Что Главмежавтотранс!..
В мастерские ходила – пять рэ за сеанс.
Ярко сполохи тела
Дрань холстины прожгли…
Я в постель не хотела.
Баржой – волокли.
На столе – “Ркацители” –
Как свеча, поутру…
А художники пели,
Что я не умру.
Не морщинься ты, злое
Зеркалишко мое.
Жизнь – жесточе постоя,
Синей, чем белье.
Я сначала балдела:
Меня – нарасхват!..
Огрузняется тело.
Огрызается мат.
Рассыхается койка:
…Где – в Тамбове?.. Уфе?..
Вот я – посудомойка
В привокзальном кафэ.
Руки в трещинах соды.
Шея – в бусах потерь.
По бедняцкой я моде
Одеваюсь теперь:
Драп-дерюга от бабки,
Молевые унты,
На груди – лисьи лапки
Неземнойкрасоты…
Вот такая я тетка!
Ни прибавь. Ни убавь.
Сколько жизни короткой.
Сколько глупых забав.
Сколько веры убитой.
И детей в детдомах,
Что по мне – позабытой –
Тонко плачут
впотьмах.
Стоит в Сибири детский дом на мерзлоте железной.
Слепым от инея окном горит над зимней бездной.
Иглой мороза крепко сшит, кольцом печали схвачен,
Он уж давно детьми обжит – и смехом их, и плачем.
Светло, и скатерка чиста, и поровну всем супа…
А супница уже пуста, и в хлеб вонзают зубы…
Вон тот пошел из-за стола: добавки дать забыли!..
Его соседка привела, когда отца убили.
Смуглянка – мышкой ест и пьет и крошек не роняет.
Теперь никто ее не бьет, на снег не выгоняет.
Вот на закраине скамьи сидит мальчонка робкий…
Он был рожден в семье, в любви! Конфеты – из коробки!..
Пред ним казенные столы, из алюминья ложка…
Его в машине привезли – пожить совсем немножко.
А эта – словно в забытье уходит каждой жилкой…
Мать отказалась от нее, еще крича в родилке.
Они сидят, едят и пьют, они себя не знают –
Куда пришли и с чем уйдут, как пахнет печь родная.
И няньки в ночь под Новый Год в их катанки на счастье
Кладут, крестя дрожащий рот, в обертке жалкой сласти.
Ну что же, растопырь ладонь, дитя! И жизнь положит
В нее и сахар, и огонь, и страсть, и смерть, быть может.
Положит сребреников горсть, постелит на соломе –
И будешь ты у ней, как гость
На празднике в детдоме.
Горький сполох тугого огня средь задымленного Парижа –
Золотая мышца коня, хвост сверкающий, медно-рыжий…
Жанна, милая! Холодно ль под вуалью дождей запрудных?
Под землей давно твой король спит чугунным сном непробудным.
Грудь твоя одета в броню: скорлупа тверда золотая…
Я овес твоему коню донесла в котоме с Валдая.
Героиня! Металл бровей! Средь чужого века – огарок
Древних, светлых, как соль, кровей!
Шпиль костра и зубчат, и жарок.
Пламя хлещет издалека – волчье-бешеное, крутое.
Крещена им на все века, ты сама назвалась – святою!
И с тех пор – все гудит костер! Красный снег, крутяся, сгорает!
О, без счета твоих сестер на твоей земле умирает!
За любовь. За правду. За хлеб, что собаки да свиньи съели.
И Спаситель от слез ослеп, слыша стон в огневой купели –
Бабий плач, вой надрывный, крик хриплогорлый – ножом по тучам:
Золотой искровянен лик, бьется тело в путах падучей!
Вот страданье женское! От резко рвущейся пуповины –
До костра, чей тяжелый плот прямо к небу чалит с повинной!
Стойте, ангелы, не дыша! Все молчите вы, серафимы!
Золотая моя душа отлетает к своим любимым.
И костер горит. И народ обтекает живое пламя.
Жанна, милая! Мой черед на вязанку вставать ногами.
Ничего на страшусь в миру. Дети – рожены. Отцелован
Мой последний мужик.
…На юру, занесенном снежной половой,
На широком, седом ветру, от морозной вечности пьяном,
Ввысь кричу: о, я не умру, я с тобой, золотая Жанна!
С нами радость и с нами Бог. С нами – женская наша сила.
И Париж дымится у ног – от Крещения до могилы.
ВОСТОЧНАЯ СТЕНА
ФРЕСКА ТРИНАДЦАТАЯ. ЦАРСКАЯ НЕВЕСТА
С неба – хвойного откоса –
Крупный град планет слетает.
Сотни тел, сплетенных в косу,
Наглый ветер расплетает.
…А внизу, меж грязных кочек,
На коленях, в ветхом платье –
Человеческий комочек,
Я, любви людской проклятье,
Плачу, утираюсь, вою,
Хлеб кусаю, из бутыли
Пью!.. – а свет над головою –
Как печенье на могиле…
Яйца… пряник… – без обиды…
Сласть – в бумаге – псы подъели…
Два крыла царя Давида.
Два крыла Иезавели.
ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУ
Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук
Колес, и бисеринки слез, и банный запах запах рук!..
И тамбур куревом забит, и зубом золотым
Мерцает – мужики-медведи пьют тягучий дым…
А я сижу на боковой, как в бане на полке.
И чай в одной моей руке, сухарь – в другой руке.
И в завитках табачных струй из тамбура идут
Два мужика бритоголовых – в сирый мой закут.
От их тяжелых бритых лбов идет острожный свет.
Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.
Расческой сломанных зубов мне щерится один.
Другой – глазами зырк да зырк – вдоль связанных корзин.
Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю
Под ватниками я сердца их детские – люблю.
Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванет!..
– Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплет!..
– Хиба то Библия, чи шо?.. – кивнул другой, утер
Ладонью рот – и стал глядеть на снеговой костер.
Сучили ветки. Города мыл грязные – буран.
Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.
И я дала им пять рублей за Библию мою,
За этот яркий снеговей у жизни на краю,
За то, что мы едим и пьем и любим – только здесь,
И что за здешним Бытием иное счастье есть.
Не сломайте руки мне – хрусткие ледышки…
Морды – мышки… щеки – пышки…
Я лечу внутри Суда: под ногами – города;
Я бегу до хрипа, до одышки
По тяжелым облакам… юбка задерется – виден срам…
А солдат глядит, замерзший, с вышки
На летящую в небесах – меня!.. На шматок волос огня…
На живот мой, локти и подмышки…
Я жила, жила, жила. Я пила, пила, пила.
Ела, ела, ела – и любила.
Синие гвозди звезд… лес, зубцы пихт… мгла…
Топор Луны… кометы метла…
В руке ночной, черной, скрюченной, – звездное кадило…
Руки, что нянчили меня, – мертвы.
Губы, что кусали хлеб моих щек, – мертвы.
На половые тряпки порваны пеленки.
Истлел мой детский, в златых блестках, княжеский кафтан.
Сгорел в печи мой детский барабан.
Страшный Суд!.. прими голого ребенка.
Прими голое, морщинистое, старое дитя.
Бутылку жму к груди: о, не в вине душа.
Седую бровь я пальцем послюню.
Я ведь маленькая, Бог, а дура – будь здоров.
Я не научилась за всю жизнь, посреди пиров,
Съедать Царские яства на корню.
Не выучилась, дура, – а хотела как!.. –
Никогда не разменивать разменный пятак;
Отрезать от пирога, чтоб не убывало;
Нагло врать в лицо, чтоб свою шкуру сберечь,
И так исковеркать грубую, горькую речь,
Чтоб обсасывали косточки, грызли сладко, вопили:
“Вкусно!… Дай еще!.. мало!..”
Ах, дура, – бежала голяком!
Ах, Федура, – не умела тишком:
Все гром, да слом, да ор, да вор, да крик истошный!
Вот и слышно было мя издалека
Вот и знали все мя – от холопа до князька:
Смех заливистый, посвист скоморошный!
А и в Царских невестах ходила небось!..
А и в Царских дочерях походить довелось!..
А мне все у виска пальцем крутили:
Что ты, девка, они ж подохли все давно…
Что ты, кляча, в том лесочке темно,
Ни часовни, ни креста на той могиле!..
Все Царское у тебя – и зипун, и тулуп.
Все Царское у тебя – и изгиб ярких губ,
И синь очей из-под век,
и на плечах алмазный снег,
и ожерелье вьюги.
Вся жизнь твоя Царская – в огне и в беде.
И ты, Царица, в небе летишь, на Страшном Суде,
И сосцы твои – звезды, и руки твои – звездные дуги.
И глаза твои, Царица, – один Сириус, другой Марс:
Они жестоко и страшно глядят на нас,
И ладони твои, Царица, – звездные лики:
Они обернуты к нам, и пальцы подъяты, как власа, –
Живи, Царица, еще час, еще полчаса,
А там – душа пусть выйдет в звездном крике.
И раскатится крик над ночной тайгой – Страшный Суд!
И ты упадешь с небес, Царица! И тебя унесут,
Увезут на телеге с зеленого льда расстрела:
Ах, была ты дура из дур, что орала так –
Вот молчанье навек, вот на глаза пятак,
И это длинное, худое, животастое, ребрастое,
старое, Царское, детское, нищее тело.
А и где душа?.. А и нету души.
Тихо из мира уходи. Звезду туши.
Я – ребенок. Ночами мне снится елка в точках тигриных зрачков.
Я тащу за собой рукавицы – двух привязанных белых щенков.
Я сижу на коленях у мамы, как большой золотой самовар!
И гулять направляюсь упрямо не во двор, а на зимний базар.
Стружки белые пахнут цветами. Огурец толстокожий горчит.
Черной лапою звезды хватая, над торговками елка торчит.
Льется медленной медью из крынки желтый мед на морозе густом.
Чем-то доверху полны корзинки и прикрыты капустным листом.
Сыплют красные грубые пальцы на прилавок седой из мешка
Деревянных медведей и зайцев, словно ягоды из туеска.
Я мечтаю о зайце дубовом. Я цветочного меда хочу.
Денег нет. Я серебряным словом и отчаяньем детским плачу.
Я стою – чуть пониже прилавка. Словно яблоко, желтый помпон.
Пахнет снегом, рассолом и травкой от распахнутых шубой времен.
Мать берет меня на руки круто и несет меж торговых рядов –
От зимы сухорукой и лютой, от счастливых еловых годов,
Мимо ругани, купли-продажи, мимо ларей, прикрытых мешком –
В жизнь, где связаны честность и кража воедино – колючим пучком.
Хоронили отца. Он художником был.
Гроб стоял средь подрамников, запахов лака –
Средь всего, чем дышал он и что он любил,
Где меж красок кутил, где скулил, как собака.
Подходили прощаться. И ложью речей,
Как водою студеной, его омывали…
Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.
Он не слышал, чьи губы его целовали.
Гордо с мамой сидели мы в черных платках.
Из-под траура – щеки: тяжелое пламя.
И отец, как ребенок, у нас на руках
Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами…
Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,
Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,
Все хрипит человек: – Ты со мной, ты во мне, –
И, совсем уже тихо: – Ты слышишь, любимый?..
А потом подошли восемь рослых мужчин,
Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.
И поплыл мой отец между ярких картин –
Будто факел чадящий во тьме запалили.
Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.
И, как в колокол, резкий рыдающий ветер
В медь трубы ударял!
И валторновый хор
Так фальшивил,
что жить не хотелось на свете.
ДУША ЛЕТИТ НАД ЗЕМЛЕЙ. НЕОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА
…Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда – с собой – бутылку да икону…
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.
И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, –
Метелью пьяной близ тебя качаться.
Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.
Я вижу все – как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.
Я вижу, как – осанистей царицы –
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!
Но слышу голос твой – браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий –
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!
О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю –
А ты – мои голосовые связки.
Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного солдатика-калеку,
Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке – и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,
Про поезда – верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! –
Про то, как жить осталось очень мало
В крутой пурге, – а ждать уже недолго, –
Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, –
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!
Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.
И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.
И только грех один………………………….
Тьма стиснута беленою палатой.
На тумбочках печенья тихо спят.
Больные спят, разметаны, распяты.
Бессонные – в тугую тьму глядят.
Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
Нас замесили. Тесто подойдет
Как раз к утру. Вначале было Слово.
В конце… – …уже никто не разберет…
Им – хлеб и воду! Папиросы пламя!
Им – номер на отгибе простыни…
И так об кружку застучат зубами,
Что спутаю – где мы, а где они…
И я пойму – из кружки той глотая –
Что нет границы, что “они” и “мы” –
Одна любовь, едина плоть святая –
Средь саванной, январской яркой тьмы.
ВСТРЕЧА С САМАРЯНКОЙ
Проходные дворы и метельная хмарь.
Рельсы страшно остры, и машинная гарь.
А за темью двора – хвост павлиний реклам,
Небеса, как дыра, да расстрелянный храм.
Пробежал проходным… Блеск ты, уличный гул!
Из цигарки Он дым жадно так потянул.
И внезапно – из тьмы – по шубейке – коса.
А вокруг – ночь, дымы, голоса, голоса…
"Ты куда?" – "Я – домой.
Детям я – молоко…"
"Посиди миг со мной.
Это – просто, легко".
"Ты рехнулся! Ты пьян…"
Папироса – во снег.
"Каждый лоб – осиян.
Каждый зверь – человек."
"Ну, мужик, ты даешь!..
Так присядем – давай?.."
В сумке – клады: и нож,
И тугой каравай.
И под снежной тоской,
Под метельною мглой
Говорят, говорят,
Говорят – всей душой.
Тяжек белый наряд. Мир неоновый слеп.
Говорят, говорят и едят теплый хлеб,
Поправляет Ему снеговой воротник:
"А тебе бы жену, одинокий мужик!.."
И глазами блестит: я, мол, тоже одна…
И реклама горит в высоте, ледяна.
Это двое чужих, это двое родных:
Умоталась невеста, печален жених –
Баба в шубе потертой, с кухонной сумой,
Подгулявший рабочий, – пора бы домой,
Да смолит он, прищурясь, цигарку свою,
Да целует в ночи Самарянку свою –
Близ колодца ветров, близ колодца снегов,
Ибо вечна Любовь,
быстротечна Любовь.
Куда мы премся, милые, огромною толпой?
Что будет за могилою – побудка и отбой?
Куда идем мы, родные?..
А там, куда идем,
Веселые, голодные, под снегом и дождем, –
И плясуны площадные, и сварщики ракет,
И судьи, беспощадные, когда пощады нет,
Чугунные военные и мастера сапог,
И черною Вселенною идущий грозно Бог, –
Там полыхает сводами, там чахнет под замком
Над новыми народами
Он – Сумасшедший Дом!
Там снова скажут правила, как надо есть и пить,
Какая доза радости и польза – в горе жить…
Там снова, чуть замешкайся, прикрикнут: “Лечит труд!” –
И в шахту – тьму кромешную – целебно уберут…
Чаек попьем на тумбочке… Да вафлей похрустим…
Дурак ты, а я дурочка, – так вместе погрустим!
Покуда нам забвения под кожу не ввели,
Покуда откровение – все запахи Земли,
Лицо сестры заплывшее, бегущей со шприцом,
И Время, вдруг застывшее
Возлюбленным лицом.
Ах, ты пой, ты пой, ты пой, душа, со мной,
Раскрасавица моя!
По Москве, родной, резной да ледяной,
Меж людей ступаю я.
Меж богатых, сладких, золотых домов –
А за окнами – тоска одна…
Там живая, там великая любовь
В хрусталях погребена.
Как в меня плюют огнями фонари!.. –
И в лицо, и под ребро…
Как мне руки тянут нищие мои
Возле жернова метро!
И метель меня бьет, глядит в меня наган,
Глядит нож из кулака…
Эх, пойду, душа, пойду с толпой цыган,
Сброшу кружево платка!
Юбки их во вьюге, как яблоки, красны,
Кисти шалей – крови струйки: брызнь!..
Кто без мужа, без любимой-без жены,
С ними вместе танцуй в жизнь!
С ними вместе – по Волхонке, по Кремлю,
По Никитской, по Тверской…
Ах, цыгане, больше жизни вас люблю,
Ваши серьги над щекой!
Вместе мы втанцуем в бешеный Арбат.
Пальцы снега по гитаре бьют.
Эх, цыгане, не воротимся назад,
Эх, пускай нас впереди – убьют!
Сливой глаза мне, цыганочка, блести.
Прядь метель низает в жемчуга.
Никогда я жизни не скажу: “Прости!” –
Пусть убьют меня снега.
Пусть бродяга пьяный выстрелит в меня
Или офицер, кому наган – Псалтырь, –
Никому не отдам небесного огня,
Шалью завяжу Простор и Ширь!
По буранному бульвару, цыгане, мы придем
В зеркалами залитый кабак.
Там горлышки шампанского – серебряным дождем!.. –
Льются в рот, за шиворот, в кулак.
Скидавай, цыганки, шубки да платки!
На колени к боровам садись!
Я монистом медным вкруг твоей руки,
Черно-смуглой, обовьюся, жизнь…
Ну, давай, давай, все на столы мечи –
Всю хвалынскую икру!
Ну давай, душа, пляши в седой ночи –
Средь бутылок, на живом ветру!
Эх, наш снег,
наш век
кончается, народ, –
Так в вишневой бахроме пляши,
Так пускай лимона слиток целует жадный рот
За помин живой души!
Вихри юбок кровью крутят между блюд!
Блуд гитары! Где Конь Блед?!
Неужель, цыгане, ужели все умрут,
Деревянный напялят все жилет?!..
Я не верю! Милые! Не верю! Не ве…
Лбом на мрамор столешницы вались…
А в глотку блин толкает, а кости в рукаве –
Молодая, эх, чужая жизнь!
Я свое, цыгане, прожгла и прожила –
В узел связаны веревки дорог… –
Так спляшите, махаоны, мне жизнь мою дотла,
Всю прожгите колесами серег!
Все спляшите – злую сибирскую метель,
Все гранаты – на рынке в чести!
Все спляшите – вагонную утлую постель,
Чай горячий в ледяной горсти…
Все станцуйте – замерзлый рыбный обоз,
Я за ним в Москву в лапоточках шла…
Крест нательный золотых прозрачных слез,
Как метлою я Москву мела…
Все сыграйте – всех веселых мужиков,
Что мне врали: “Люблю!..” – через дугу…
Плащаницы все раскинутых снегов!
Помоги – обернуться не могу
Я в расшитую реками, озерами ткань,
Где бураном вышит Божий Крест…
Что вонзила глаз в меня, кабацкая дрянь?!
Где Норд-Ост мой, где Зюйд-Вест?!..
Нет креста ветров. Нет вериг дорог.
Только эта пляска есть – во хмелю!
Только с плеч сугробных – весь в розанах – платок:
Больше смерти я жизнь люблю.
Ты разбей бокал на счастье – да об лед!
Об холодный мрамор – бей!
Все равно никто на свете не умрет,
Распоследний из людей.
А куда все уйдут?!.. – в нашей пляски хлест!
В нашей битой гитары дрызнь!
Умирать буду – юбка – смерчем – до звезд.
Больше жизни
люблю я
жизнь.
…Страна, держава гиблая –
Туманы все великие,
Вокзалы неизбывные,
Полны чудными ликами…
Да поезда товарные,
Взрывчаткой начиненные, –
Да нищие пожарные,
В огонь навек влюбленные…
Россия,
сумасшедшая!
Тебя ли петь устану я?
В грязи твоей прошедшая –
В какую святость кану я?!..
В откосы, где мальчишки жгут
Сухие листья палые,
В заводы, где, проклявши труд,
Мы слезы льем подталые?..
Полынь, емшан, седой ковыль,
Кедрач, органом плачущий, –
Да инвалидный тот костыль,
Афганский, рынком скачущий… –
Птичий базар очередей,
Котел кипящий города –
Да лица выпиты людей –
Идут, Предтечи Голода…
Пивной буфетчицы живот…
Костистые ломбардницы… –
А кто во флигеле живет? –
Да дочь наркома, пьяница…
Страна, держава гиблая!
Подвалов вонь несносная… –
Неужто – неизбывная?
Неужто – богоносная?
Неужто Ты еще придешь,
Христе наш Боже праведный,
Из проруби глоток глотнешь
Да из реки отравленной?
Гляди – не стало снегирей
И соловьиной удали, –
Гляди, Христе,
гляди скорей,
Пока мы все не умерли!..
Не верю я, что Ты придешь!
В Тебя – играли многие…
Ты просто на Него похож –
Глаза большие… строгие…
Округ главы твоей лучи –
Снега, небось, растопятся!..
А руки, словно две свечи,
Горят – сгореть торопятся…
Не верю!
Отойдите все.
Голодная, забитая,
В солярной, смоговой красе –
Земля – Тобой забытая…
И чтобы Ты явился вновь,
Во славе, не крадущийся, –
Когда Малюты жгли любовь
Церквей Твоих смеющихся?!
Не верю!..
Покажи ладонь…
Обочь Христа сиял покой.
Из раны вырвался огонь.
И очи защитил рукой
Фома!
…Держава горькая,
Земля неутолимая –
Над водкой и махоркою –
Глаза Его любимые…
В глаза Ему – да поглядеть…
Поцеловать ладонь Ему…
…Теперь не страшно полететь
По мраку по вороньему.
Теперь не страшно песню петь –
Указом запрещенную!
Теперь не страшно умереть –
Любимому,
Прощенному.
Это тысячу раз приходило во сне.
…Площадь. Черная грязь костоломных снегов.
Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.
И костры наподобье кровавых стогов.
На снегу, рядом с лавкой, где надпись: “МЪХА”,
В копьевидных сполохах голодных костров,
В мире, вывернувшем все свои потроха
Под ножами планет, под штыками ветров,
В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,
И засохшим бинтом, и ружейною ржой, –
Тело тощей Старухи прощалось с душой,
Навзничь кинуто за баррикадной межой.
Поддергайчик залатан. Рубаха горит
Рваной раной – в иссохшей груди земляной.
Ангел снега над нею, рыдая, парит.
Над костром – мат солдатский, посконный, хмельной.
И рубахи поверх ярко выбился крест.
И по снегу – метельные пряди волос.
Кашель, ругань, и хохот, и холод окрест.
Это прошлое с будущим вдруг обнялось.
А Старуха лежала – чугунна, мертва.
Так огромна, как только огромна земля.
Так права – только смерть так бесцельно права.
И снега проходили над нею, пыля!
И под пулями, меж заревой солдатни,
Меж гуденья косматых площадных огней
К ней метнулась Девчонка: – Спаси! Сохрани… –
И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.
А у Девочки той стыл высокий живот
На густом, будто мед, сквозняке мировом…
И шептала Девчонка: – Робенок помрет… –
И мечтала о нем – о живом! О живом!
Через звездную кожу ее живота
В пулевом, бронебойном, прицельном кольце
В мир глядела замученная красота
Царским высверком на пролетарском лице.
В мир глядели забитые насмерть глаза
Голодух, выселений, сожженных церквей,
А Девчонка шептала: – Ох, плакать нельзя…
А не то он родится… да с жалью моей!..
И себе зажимала искусанный рот
Обмороженной белой худою рукой!
А Старуха лежала. И мимо народ
Тек великой и нищей, родною рекой.
Тек снегами и трупами, криком речей,
Кумачом, что под вьюгою – хоть отжимай,
Тек торчащими ребрами тонких свечей
И командами, что походили на лай,
Самокруткою, что драгоценней любви!
И любовью, стыдом поджигавшей барак!
И бараком, что плыл, словно храм на Крови,
Полон детскими воплями, светел и наг!
Тек проселками, знаменем, снегом – опять,
Что песком – на зубах, что огнем – по врагу!
…И стояла Девчонка – Великая Мать.
И лежала Старуха на красном снегу.
О, коли Время можно загасить
Одной ладонью голой,
как свечу!..
Здесь, в Вавилоне, не протянут пить.
Сорвут с плечей рогожу и парчу.
Здесь Вавилон. Его оскал зубаст.
Его глаза звериные красны.
Он слямзит, выжрет, оболжет, продаст.
Он маску мира вздел на рык войны.
По улицам его трусят, трясясь,
Людишки. Морды лошадины их.
И бьется нежное лицо, как белый язь,
В дегтярных топях кабаков ночных.
Я вижу ангелов. Всех херувимов зрю.
Всех серафимов я в анналы лба
Запхала. Вавилонскую зарю
С натуры малевала я, слепа.
Заплеванный мой, каменный мешок,
Любимый город может спать споко… –
Ну, выпьем, Вавилон, на посошок.
Простимся. Разрываться нелегко.
Я дочь твоя. Я дырь твоя и брешь.
Церковная – в За-русско-речье – мышь.
Ты тесаком мне пуповину режь,
Свиным ножом!
Я заплачу барыш.
От улиц блестких, хлестких, дождевых;
От красных башен – зубья чеснока,
Моркови ли, где колокольный дых;
От кусов снега – белого швырка
Купецкого; от ночек, где подвал
Ворочался всем брюхом мне навстречь,
Бутылью, койкой, куревом мигал,
Чтоб закавыкой заплеталась речь,
Чтоб лечь живее,
чтоб обнять тесней,
Чтобы мертвей – метлой в ночи!.. – уснуть…
От воплей Вавилонских матерей,
Чей за сынов гробами – зимний путь;
От следа той Боярыни саней –
Двуперстье – ввысь! – на горностай-снегу;
От подземельных, воющих огней,
Что розвальни железны на бегу
Рассыплют… –
от разряженных цариц,
От нищенки, кудлатой, как щенок, –
Иду я прочь от лучшей из столиц,
Эх, розвальни мои – лишь пара ног!
Я ухожу навек, мой Вавилон.
Москвища ты, Москвишечка, Москва –
Тоска; Москва – Молва; Иван спален
Великий – почернела голова.
Пророчу велий в будущем пожар.
Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..
Пророчу огненный, над грузным снегом, шар –
Он все сожжет. Он будет век летать.
И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв
С-подмышек, из-за пазухи, крича:
– Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. –
Ты еще не пообвыкнул, проклинаешь ты буран…
Ты, Андрей мой Первозванный, крепче в руку мне вцепись!..
Мир метельный, мир буранный – вся такая наша жизнь…
Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук –
Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..
Гляньте, вьюга-то, как щука, прямо в звезды бьет хвостом!..
Гляньте – две речных излуки ледяным лежат Крестом…
Свет в избе на косогоре обжигает кипятком –
Может, там людское горе золотым глядит лицом…
Крепче, крепче – друг за друга!.. Буря – это Красота!
Так же биться будет вьюга у подножия Креста…
Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:
Это горе полюбите, ибо горе – на Земле.
Ибо все земное – наше. Ибо жизнь у нас – одна.
Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..
Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял
Иссеченными губами Петр молитву повторял.
Шли и шли по злой метели, сбившись в кучу, лбы склоня, –
А сердца о жизни пели средь холодного огня.
Снег сыплет – лучезарный и святой,
Снег сыплет – жесткий, колющий подглазья…
Я прядью в золотых власах – седой –
Плачу за красоту и безобразье.
Горит стола пустынная доска
Под воблою засохшими локтями.
И напролом через меня – тоска
Идет заиндевелыми путями.
Ну что ж! Я вся распахнута тебе,
Судьбина, где вокзальный запах чуден,
Где синий лютый холод, а в тепле –
Соль анекдотов, кумачовых буден…
Где все спешим – о, только бы дожать,
До финишной прямой – о, дотянуть бы!.. –
И где детишек недосуг рожать
Девчонкам, чьи – поруганные судьбы…
И я вот так поругана была.
На топчане распята. В морду бита.
А все ж – размах орлиного крыла
Меж рук, воздетых прямо от корыта.
Мне – думу думать?! Думайте, мужи,
Как мир спасти! Ведь дума – ваше дело!
А ты – в тисках мне сердце не держи.
А ты – пусти на волю пламя тела.
И, лавой золотою над столом
Лиясь – очьми, плечами, волосами,
Иду своей тоскою – напролом,
Горя зубами, брызгая слезами!
Я плачу! Это значит – я плачу
Безмолвным состраданием гигантским
Долги за тех, кому не по плечу
Их отплатить в забоях, в копях рабских!
На всех фронтах, где гибнут, матерясь!
В исхлестанных насилием подвалах!
По всей земле, куда я прямо в грязь
Разрытую, рыдая и крестясь,
В гробах сребристых
милых опускала…
Какой там снег подобен хрусталю?!
Веревкой мокрой бьет – и бьет за дело!
Я плачу! Это значит – я люблю!
И слезы жадно так текут по телу,
По высохшим изюминам грудей,
По топорищу звонкому ключицы,
По животу, что – шире площадей
И шрамами бугристыми лучится,
По всем таблеткам, питым наяву,
По всем бутылкам, битым – эх! – на счастье…
Я плачу! Это значит – я живу.
И слезы – жемчуга округ запястий!
И, здесь одна безумствуя, гостям
Не вынеся с едой кровавой блюда,
Слезами теми я плачу смертям,
Которые со мной еще пребудут.
Я украду его из сада, где птицы и звери,
Некормленые, молятся, воют, кряхтят.
Я разобью замки, решетки, железные двери.
Я выпущу наружу волчат и котят.
Пускай смотрители на рубище мое глаза пялят,
Пытаются в меня стрельнуть из обреза, из ружья…
Я сделана из брони, чугуна и стали.
Из железных костей – глухая грудь моя.
Я, люди, уже давно неживая.
А звери и птицы – живые, да!
Поэтому я вас, их убийц, убиваю.
Поэтому я прыгнула в клетку, сюда.
Иди, павлин, ко мне… какой ты гордый!..
Похищу тебя, а не цесарку, не журавля,
Не старого моржа со щеткой вместо морды,
Не старого марабу в виде сгнившего корабля.
Разверзни, павлин, хвост…
…розовые, синие, золотые!..
Красные, изумрудные, вишневые… кровавые огни…
Хвост полон звезд; они мигают, святые,
Они рождаются на свет одни – и умирают одни.
О павлин, ты небесная птица,
Я купаю в тебе лицо и руки, как в звездных небесах…
Ты комета!.. – а тебя клювом тыкают в лужу – напиться,
Умыться, упиться, убиться… сплясать на своих костях…
Павлин, дурак, бежим скорей отсюда –
Ведь они тебя изловят… крылья отрежут… выдернут из хвоста перо –
И воткнут себе в зад, для украшения блуда,
И повесят твою отрубленную голову, вместо брегета, на ребро…
Прижимаю к груди!.. Бегу!.. Сверкающий хвост волочится.
Улица. Гарь. Машины. Выстрелы. Свистки. Гудки.
Я одна в мире богачка. Я владею Птицей.
Я изумруд, шпинель и сапфир, смеясь, держу, как орех, у щеки.
А ты, в соболях, что садишься в лимузин, задравши дебелую ногу,
Охотница до юных креветок и жареных молодых петушков!..
Ты, увешанная сгустками гранатовой крови, молящаяся ночами не Богу –
Оскалам наемников, что тебе на шубу стреляют лис и волков!
Стреляют куниц, горностаев, песцов для твоих чудовищных шапок,
Немыслимых, с лапками и хвостами, с кабошонами мертвых глаз…
О павлин, не когти!.. кровят впечатки впившихся лапок…
А жирная матрона глядит на меня, немой отдавая приказ.
И взводят курки.
И целят в меня.
“Отдай павлина, дура!
Я владею тобой! И всей грязной людской! И звездами! И зверьем!..”
Ну что, богачка. Твоя подачка. Твоя подначка. Не куры –
Не овцы в загоне – не свиньи в притоне – мы в звездном небе живем.
И я владычица. Я богиня. А ты лишь в шубе замарашка.
И тычется мордой в снег золотой бедняцкий твой лимузин.
И я тебе с неба в подарок сведу орла, и льва, и барашка,
А сейчас – возьми, не хнычь, вот тебе мой подарок – павлин.
Павлин!.. Клекочет!.. На небо хочет!.. Корми его отрубями.
Каждое утро палец себе отрубай и свежей кровью корми.
А я – по свободе дальше пойду, гремя кандалами, цепями,
Гремя бубенцом, погремушкой, колокольцем меж зверьми и людьми.
И ты замрешь, застынешь, княгиня, в толпе с изумрудной в кулаках птицей,
И глаза твои круглые заиндевеют, провожая мой легкий ход…
А я пойду, крылья раскинув, взметнув царский хохолок над Столицей,
И за плечами развернутый звездный хвост прожжет рубинами лед.
На этой земле Гефсиманского сада,
На этой земле – детям нету пощады.
Для них – за ежами тех проволок жгучих
Морозных бараков державные тучи.
Для них – трибуналов российская водка,
И пальцев – в рыданье! – стальная решетка,
Когда, головою воткнувшись в ладони,
Ребенок-старик – во приделе агоний,
На паперти горя, во храме безумья, –
И сжаты не зубы, а колья и зубья…
Для них – вечно шмоны, огни "Беломора"
Во тьме, зуботычки бывалого вора, –
А воля не скоро,
свобода – не скоро,
А очи слезятся от боли простора –
Как будто бы мать режет лук на дощечке,
И рыжие косы сестры – будто свечки,
Отцово ружье на стене не стреляет
И стопочку бабка тайком выпивает…
О как бы своим животом я закрыла
Таких малолеток! Как я б их любила –
Всей матерней плотью, всей зверьею шкурой,
Алмазной слезою, – о мы, бабы-дуры…
Им жарила б мясо – его не едали,
Им пела бы песни про горькие дали,
Срастила б им вывихи и переломы,
Засыпала б сахаром горечь оскомы
Тюремной… Ты плачешь, сыночек?..
Не надо…
…На этой земле – детям нету пощады.
В змеегорлой бутыли – слезный мускат
Разбитные щербатые девки нарасхват
Кто из рюмок недоумок
кто из кружек – хлобысь
Изо ртов девичьих втягивайте жизнь
Из губ-крыжовничин хлещите сласть
Все равно нам всем иродам пропасть
А ты зачем инок прибрел на Праздник Вина
Здесь с нами хохоча чокается пьяный Сатана
Ох да это ж племенной кудрявый толстоносый бык
Он веревкой хвоста вертит дерется как мужик
Еще вина тащите
спьяните вдрызг быка
На нем девчонка пляшет как лоза тонка
Он ее прободает
рогом одним
А я пляшу на столе меж бутылей пьяна в дым
Из Смит-и-Вессона стреляют – в бутылку попадут
А из корзины ветчину да арманьяк крадут
Бедные люди Пейте ешьте все
Несут вам Бога на блюде
во всей святой красе
А Бог – это такая священная еда
Она вас всех согреет в метель и холода
Глоток слепого грога
глинтвейна прихлеб
И нож тупого рога во похмельный целит лоб
Запихивайте в глотки мясо лук чеснок
Монахи да кокотки – а всяк одинок
Франция гуляет фифа фу-ты-ну
Ей стоптанной московкой в лобешник звездану
Длинные толстые свечи руби под бычьим хвостом
Намалюй звездами вечер да спрячься за холстом
Да стукнись лицом красным о живое рядом лицо
Жизнь не напрасна если железно рук кольцо
Если нынче
на Празднике Вина
Каждому – мужу –
каждая – жена
А я в толпе танцую
я крепко под хмельком
И в меня плюют виноделы кагором и коньяком
И неужто это я видевшая
мор и дым и глад
Пляшу в цветах и розах
и глаза мои горят
И неужто это ты зревший
пули людей внутри
Со мной в венках танцуешь
от зари и до зари
И шепчешь кусая мне ухо:
ах пьянь ах стерва шваль
Уйду навек с тобою в ночную близь и даль
И там из рюмки Мицара
из Песьего горла
Мы выпьем за Питер пожара
за Катеринбург – дотла
За Сен-Жозеф-Марсанну
Мускат и Арманьяк
За крымскую Осанну
За донской Кондак
За выбитые зубы
За пули в стволе
За то что друг другу любы
Люди
На земле
Малевал буран разводы. Маслом – фонари!
Прямо посреди народа важно шли цари.
Искрилась соболья шуба. Пылал медальон.
Стыли крашеные губы, слали ругань – вон.
Изумруд до плеч свисает. Налит взор враждой.
…На снегу стою, босая, с голой головой.
Я к царице, дуре Савской, пятерню тяну.
Ну же, цапни глазом царским!.. Ну, подай же!.. ну…
Жизнь – роскошная подачка. Милостыня – твердь.
Ты, богачка, ты, босячка, – и тебя ждет смерть.
Царь твой зажирел во злате. Студнем ходит плоть.
Мир – заплата на заплате. Мир – худой ломоть.
Мир – сапфир на нищем пальце, высохшем, худом.
Погорельцу, постояльцу и Содом – свой дом!
И Армагеддон – родимый, и Гоморра – Сад…
По снегу хрустите мимо. Плюну в куний зад.
Плюну в жгучий мех блестящий, рот рукой утру.
Этот царь ненастоящий. Он умрет к утру.
С ним умрет его царица, что в миру, где мгла,
Мне не подала напиться, есть не подала.
Вывалит народ на стогны. Грянет звон и гуд.
В красном колпаке огромном затанцует шут.
Царство новое восславят! Трубы заревут!
Но никто нас не избавит от бедняцких пут.
И в снегу, что сыплет пухом, новым господам
Я, Великая Старуха, сердца не подам.
Мальчику с собакой кину. Курочке в соку.
Матери. Отцу. И Сыну. Кину – мужику,
Что в сугробе, горько плача, палец послюня,
Все считает, Царь Незрячий, медяки огня.
Кружево ветвей.
Мы бежали: скорей.
Мы на брюхе ползли.
Пел вдали соловей
С родимой земли.
Пел родной соловей.
Дул родной снеговей.
Как смешались дыханья
Холопья и царей.
Одинако хрипят.
Одиноко глядят.
Ноги вязнут в снегу.
У приблудных котят
Нет дороги назад.
А в России – салют.
А в России– убьют.
К нам с Тобою
коней вороных подведут.
Оседлаем зверей:
по сугробам – вперед!..
Снег летит.
Снег целует глаза и рот.
Из-за снежной ракиты –
прицел в спину – нам…
Конь, скачи, вороной,
по замерзлым лугам.
Палаченки, стреляйте!
Умрем как Цари –
На конях, снегом высвеченные изнутри;
Мы на родине!.. рана в груди – как орден
Станислава ли… Анны… на конской морде –
Серебристая инея бахрома…
И валюсь я с коня, убитая, в снег,
Как с плеча калики – наземь – сума.
Кончен БЕГЪ.
И родной соловей поет над зимой.
Он сумасшедший. Он же немой.
В кружевных ветвях –
Весь в крови висок –
Заливается, свищет, играет
БОГЪ.
О, и Он одинок.
О, и Он одинок.
Только одна беда:
Он не умрет никогда.
Журчит под губами коня
В черной полынье
Святая вода.
Все забери. Всем жадно подавись.
Тебе, Владыка, я кидаю – жизнь.
Я оставляю полую бутыль,
И ведьму-сельдь, и жалкий стул-костыль,
И лампу, что цедила масло-свет,
И в грязный зал надорванный билет;
Я оставляю снега грозный хруст,
Стиральный купорос, собачий дуст,
И к празднику… – о, лакомство!.. умру… –
Найденки-сушки черную дыру;
Из шубы в шапку перешитый мех
И валенки, Господь, одни на всех;
Разрезанные шеи, животы
Зашитые – от края до черты;
И сломанные руки, крик и рев,
И шепот, и – по скулам соль – без слов,
Мохнатых, сальных карт гадальный брос
И заплетанье на ночь диких кос,
Прогорклую, подсолнечную снедь,
И в варежке пятак – святую медь –
За вход туда – сквозь толпы, стыд и срам –
В святилище, где свет и фимиам… –
Я оставляю! – все возьми, не жмись:
Чугун морщин в горжетке Царских лис,
Вонь дворницких, табак истопников,
Гриб деревянный – для шитья носков,
Во звездных, на расстрел, дворах зимы
Изодранных собаками, людьми…
Все! все! до капли, нитки, до куска,
До тьмы, где Савлом щерится тоска,
До ямы той отхожей, где наряд
Родной истлел, а чьи глаза горят
Звериные из мрака… – все возьми!
Ничем не дорожу я меж людьми.
Они меня всю выпили – до дна.
Всю выткали – белее полотна.
Всю расстреляли – в пух! – на площадях:
Ступня – в багрянце, песня – на устах.
Живот – бутыль пустую; шов рогож –
Нежнее кож; да взгляда острый нож –
Лба каравай; да ребрами – мечи
Двуострые – бери, сожги в печи.
Отмерили мне горстку злых монет.
Истратила. На хлеб в карманах нет.
За пазухой пошарю – лед и снег.
Возьми меня! Уже не человек,
А: золото мощей!.. опал зубов!.. –
Я заплачу собою за любовь,
За жизнь – богатым прахом заплачу…
Я ухожу! Зажги мне, Царь, свечу.
Да что!.. – МЕНЯ!.. – заместо свечки той!
Я в Ад спускаюсь грязной и босой,
Седа, свята, горда, гола: гора! –
Мышь крупяная, баба из ребра,
Блудница Вавилона, дура-мать… –
Забыла детям локти залатать!.. –
А все уж позади. Закрыли дверь.
Вой, человек. Пой, Ада бедный зверь.
О всем, что на земле оставил, – пой
В колючей тьме, дрожащею губой.
“Du bist mein’ Ruh’ “
Franz Schubert
Это белый вдох пустой
Свист метели ребер клеть
Кончить полной немотой –
И от счастья умереть
И закинув шею ввысь
Осязая Свет рукой
Прошептать: ТЫ МОЙ ПОКОЙ
Продышать: ТЫ МОЯ ЖИЗНЬ
ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДА НА НЕБО
В тулупе старик руки крепко прижал ко груди…
Девчонка с косою ржаной завизжала: "Гляди!.."
Два бритых солдата – им ветер так щеки засек –
Уставились в неба расписанный мощно чертог.
Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей.
Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,
А матери, головы к черному небу задрав,
Глядели, как поле колышется звездчатых трав
Под северным ветром, которому имя – Норд-Ост!
И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд,
Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,
Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,
Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубов,
Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов,
Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,
Над малой детдомовкой – валенки ей велики! –
Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,
С видавшими виды глазами зимующих птиц,
Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман
Топырится жирно,
Над батюшкой сивым, что пьян
Допрежь Литургии – и свечки сжимает в горсти,
Тряся бородой пред налоем: "Ох, грешен… прости!.." –
Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых… –
Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,
Над синим морозом – а он год от года лютей,
Над синим морозом – байкальским, уральским, степным –
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.
Славься, девчонка, по веки веков!
В бане – косичку свою заплети…
Время – тяжеле кандальных оков.
Не устоишь у Него на пути.
Запросто – дунет да плюнет – сметет,
Вытрясет из закромов, как зерно…
Так, как пощады не знает народ,
Так же – пощады не знает Оно.
Славься же, баба, пока не стара!
Щеки пока зацелованы всласть!..
Счастием лика и воплем нутра –
Вот она, вечная женская страсть.
Но и к пустым подойдя зеркалам,
Видя морщины – подобием стрел,
Вспомнишь: нагою входила во храм,
Чтобы Господь Свою дочку узрел.
Славься же, милая! Старость – близка.
Смерть – за порогом. И всяк – одинок.
Но поцелуя и рот, и щека
Просят!.. И кто-то там снова – у ног!
Дай ему руку! Согрей. Накорми.
Дай ему тело. И душу отдай.
Славьтеся, бабы! Мы были людьми.
…Кем мы ТАМ будем – гадай не гадай…
Только сколь жизней отпущено мне,
Столь и любовей я странноприйму,
Закипятив на последнем огне
Чайник в бесслезном бобыльем дому,
Жарко целуя распяленный рот,
Гладя дощатые выступы плеч,
Зная, что так вот – никто не умрет,
Что только так – от Геенны сберечь.
ФРЕСКА ПЯТНАДЦАТАЯ. ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ
…целую очами юдоль мерзлоты, мой хвойный Потерянный Рай.
Полей да увалов стальные листы, сугробной печи каравай.
На станциях утлых – всех баб с черемшой, с картошкой, спеченной в золе,
И синий небесный Дацан пребольшой, каких уже нет на земле.
Сибирская пагода! Пряник-медок! Гарь карточных злых поездов!
Морозным жарком ты свернулась у ног, петроглифом диких котов…
Зверье в тебе всякое… Тянет леса в медалях сребра – омулей…
И розовой кошки меж кедров — глаза, и серпики лунных когтей!..
Летела, летела и я над Землей, обхватывал взор горький Шар, –
А ты все такая ж: рыдаешь смолой в платок свой – таежный пожар!
Все то же, Сибирюшка, радость моя: заимок органный кедрач,
Стихиры мерзлот, куржака ектенья, гольцы под Луною – хоть плачь!..
Все те же столовки – брусника, блины, и водки граненый стакан –
Рыбак – прямо в глотку… – все той же страны морозом да горечью пьян!
Грязь тех поездов. Чистота тех церквей – дощаты; полы как яйцо,
Все желто-медовы. И то – средь ветвей – горит ледяное лицо.
Щека – на полнеба. В полнеба — скула. Воздернутой брови торос…
И синь мощных глаз, что меня обожгла до сока пожизненных слез.
Снег плечи целует. Снег валится в грудь. А я – ему в ноги валюсь,
Байкалу: зри, Отче, окончен мой путь. И я за тебя помолюсь.
Култук патлы сивые в косу плетет. Лечила людей по земле…
Работала яро!.. – пришел мой черед пропасть в лазуритовой мгле.
И то: лазуритовы серьги в ушах – весь Ад проносила я их;
Испод мой Сибирской Лазурью пропах на всех сквозняках мировых!
Пургой перевита, костер разожгу. Дрожа, сухостой соберу
На Хамардабанском святом берегу, на резком бурятском ветру.
И вспомню, руками водя над костром и слезы ловя языком,
И красные роды, и дворницкий лом, и холм под бумажным венком,
И то, как легла уже под товарняк, а ушлый пацан меня – дерг! –
С креста сизых рельс… – медный Солнца пятак, зарплаты горячий восторг,
Больничье похлебок, ночлежье камор, на рынках – круги молока
Январские… – и беспощадный простор, дырой – от виска до виска!
Сибирь, моя Матерь! Байкал, мой Отец! Бродяжка вам ирмос поет
И плачет, и верит: еще не конец, еще погляжусь в синий лед!
Поправлю в ушах дорогой лазурит, тулуп распахну на ветру –
Байкал!.. не костер в снегу – сердце горит, а как догорит – я умру.
Как Анну свою Тимиреву Колчак, взял, плача, под лед Ангары, –
Возьми ты в торосы, Байкал, меня – так!.. – в ход Звездной ельцовой Икры,
И в омуля Ночь, в галактический ход пылающе-фосфорных Рыб,
В лимон Рождества, в Ориона полет, в Дацан флюоритовых глыб!
Я счастье мое заслужила сполна. Я горем крестилась навек.
Ложусь я лицом – я, Простора жена – на стылый опаловый снег.
И белый огонь опаляет мне лик. И тенью – над ухом – стрела.
И вмиг из-за кедра выходит старик: шьет ночь бороденка-игла.
– Кто ты?..
– Я Гэсэр-хан.
– Чего хочешь ты?
- Дай водки мне… где там бутыль…
- За пазухой, на…
Ходом жизни скоротечным звезды шли, чтоб отгореть.
Рыба шла путем извечным — чтоб родить и умереть.
Мы видали рыбьи спины. Мы молчали — что слова?
Звезды вспыхнут и остынут. Только жизнь одна жива.
Только жизнь слепая свята, а идет, так напролом –
В раненой груди солдата, в страшном крике родовом,
И в объятиях, что вроде ветра с вьюгой пополам –
В Омулевом Звездном Ходе, непонятном смертным нам.
ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ НАД МЕРТВЫМ ВЕКОМ
Я счастливая. Я танцую с тобой. Ты слышишь, ноги мои легки.
Я танцую с тобой над своей судьбой. Над девчонкой войны – ей велики
Ее валенки, серые утюги. Над теплушкой, где лишь селедка в зубах
У людей, утрамбованных так: ни зги, ни дыханья, а лишь – зловонье и прах.
Над набатом: а колокол спит на дне!.. – а речонка – лед черный – на Северах…
Я танцую с тобой, а ступни – в огне. Ну и пусть горят! Побеждаю страх.
Мы над веком танцуем: бешеный, он истекал слюной… навострял клыки…
А на нежной груди моей — медальон. Там его портрет – не моей руки.
Мне его, мой век, не изобразить. Мне над ним – с тобою – протан-цевать:
Захрипеть: успеть!.. Занедужить: пить…
Процедить над телом отца: …твою мать…
Поворот. Поворот. Еще поворот. Еще па. Фуэте. Еще антраша.
Я танцую с тобой – взгляд во взгляд, рот в рот,
как дыханье посмертное – не-ды-ша.
Так утопленнику дышат, на ребра давя, их ломая – в губы – о зубы – стук.
Подарили мне жизнь – я ее отдала в танцевальный круг, в окольцовье рук.
Мы танцуем над веком, где было все – от Распятья и впрямь, и наоборот,
Где катилось железное колесо по костям – по грудям – по глазам – вперед.
Где сердца лишь кричали: Боже, храни Ты Царя!.. – а глотки: Да здравст-ву-ет
Комиссар!.. – где жгли животы огни, где огни плевали смертям вослед.
О, чудовищный танец!.. вихрись, кружись. Унесемся далеко. В поля. В снега.
Вот она какая жалкая, жизнь: малой птахой – в твоем кулаке – рука –
Воробьенком, голубкой…
…голубка, да. Пролетела над веком – в синь-небесах!.. –
Пока хрусь – под чугун-сапогом — слюда наста-грязи-льда – как стекло в часах…
Мы танцуем, любовь!.. – а железный бал
сколько тел-литавр, сколько скрипок-дыб,
Сколько лбов, о землю, молясь, избивал барабанами кож, ударял под дых!
Нету времени гаже. Жесточе — нет. Так зачем ЭТА МУЗЫКА так хороша?!
Я танцую с тобой – на весь горький свет, и горит лицо, и поет душа!
За лопатками крылья – вразмах, вразлет! Все я смерти жизнью своей искуплю –
Потому что в любви никто не умрет, потому что я в танце тебя люблю!
В бедном танце последнем, что век сыграл
на ребрастых арфах, рожках костяных,
На тимпанах и систрах, сестрах цимбал, на тулупах, зипунчиках меховых!
На ребячьих, голодных, диких зрачках – о, давай мы ХЛЕБА станцуем им!.. –
На рисованных кистью слезы — щеках матерей, чьи сыны – только прах и дым…
На дощатых лопатках бараков, крыш,
где за стенами — стоны, где медью – смех,
Где петлей – кураж, где молитвой – мышь, где грудастая водка – одна на всех!
Ах, у Господа были любимчики все в нашем веке – в лачуге ли, во дворце…
А остались – спицами в колесе, а остались – бисером на лице!
Потом-бисером Двух Танцующих, Двух, колесом кружащихся над землей…
И над Временем… дымом кружится Дух… Только я живая! И ты – живой!
Только мы – живые – над тьмой смертей, над гудящей черной стеной огня…
Так кружи, любимый, меня быстрей, прямо в гордое небо неси меня!
В это небо большое, где будем лететь
Все мы, все мы, когда оборвется звук………………………………………………
Мне бы в танце – с тобой – вот так – умереть,
В вековом кольце ВСЕ простивших рук.
Во блаженном успении вечный покой
подаждь, Господи…
Кожа иссохнет. И выжелтит кость
Плоть – изнутри.
Мир обозри, о бедняк, нищий гость,
Мир обозри.
Сколько страданья тебе претерпеть.
Сколько любви.
Сколько захочешь ты раз умереть –
Столько – живи.
Будут соборовать – с ложкой златой
Руку – толкни.
Кожа да кости – базарный Святой –
Нас помяни.
Как ты на торжище – князем сидел,
В бочках капуст!
Как дольний мир и бранился и пел
Тысячью уст!
Вкусный, огромный, пахучий, крутой,
Грязный пирог…
Жизнь – лишь вода: по земле ледяной
Скул Твоих, Бог.
Ты послушай меня, старик, в дымном рубище пьяный царь.
Ты послушай мой дикий крик. Не по нраву – меня ударь.
Вот ты царствовал все века, ах, на блюде несли сапфир…
Вот – клешней сведена рука. И атлас протерся до дыр.
Прогремела жизнь колесом колесницы, тачки, возка…
Просверкал рубиновый ком на запястье и у виска.
Просвистели вьюги ночей, отзвонили колокола…
Что, мой царь, да с твоих плечей – жизнь, как мантия, вся — стекла?!..
Вся – истлела… ветер прожег… Да босые пятки цариц…
Вот стакан тебе, вот глоток. Вот – слеза в морозе ресниц.
Пей ты, царь мой несчастный, пей! Водкой – в глотке – жизнь обожгла.
Вот ты – нищий – среди людей. И до дна сгорела, дотла
Шуба царская, та доха, вся расшитая мизгирем…
Завернись в собачьи меха. Выпей. Завтра с тобой помрем.
А сегодня напьемся мы, помянем хоромную хмарь.
Мономахову шапку тьмы ты напяль по-на брови, царь.
Выйдем в сутолочь из чепка. Святый Боже, – огни, огни…
Камня стон. Скелета рука. Царь, зипунчик свой распахни
Да навстречу – мордам, мехам, толстым рылам – в бисере – жир…
Царь, гляди, я песню — продам. Мой атлас протерся до дыр.
Царь, гляди, – я шапку кладу, будто голову, что срубил,
В ноги, в снег!.. – и не грош — звезду мне швырнет, кто меня любил.
Буду горло гордое драть. На морозе – пьянее крик!..
Будут деньги в шапку кидать. На стопарь соберем, старик.
Эх, не плачь, – стынет слез алмаз на чугунном колотуне!..
Я спою еще много раз о твоей короне в огне.
О сверкании царских риз, о наложницах – без числа…
Ты от ветра, дед, запахнись. Жизнь ладьей в метель уплыла.
И кто нищ теперь, кто богат – все в ушанку мне грош – кидай!..
Пьяный царь мой, Господень сад. Завьюженный по горло Рай.
– Приидет Царствие Мое.
Приидет Царствие Мое.
Вы долго ждали, бедняки –
Приидет Царствие Мое.
– Царь-Голод высох тьмой доски.
Царь-Холод сжег мои виски.
Царь-Ветер плачет от тоски.
Приидет Царствие Твое.
– Пропой жемне последний стих,
Пропойца с пламенем седых
Волос, – что плачешь ты, затих?
До дна ты выпил Бытие?..
– Блаженны нищие духом, ибо их…
Блаженны плачущие, ибо их…
Последний Дух, и вдох, и дых:
Приидет Царствие Твое.
… И так они стояли – так
Стоят на рынке мясники,
А снег в крови, в снегу резак, –
Стоят и плачут от тоски.
В снегу – замызганный пятак:
Огонь – на резкой белизне.
Друг против друга – вечно: как
Враги на ледяной Войне.
И весь в слезах стоит Христос.
И я стою – лицо в слезах.
А мир, бедняк, ослеп от слез.
Огонь, огонь – в его глазах.
На столе он лежал, седовласый, мертвый Кит, изрыгнувший Иону.
Ты родился в шелках и атласах – умираешь ты в яме спаленной.
Ах, какие шакалы и шавки истерзали тебя, опростали!..
Родился побегушником в лавке – умираешь царем в горностаях.
Разволосая баба, халдушка, тебе ноги босые омыла.
Из охвостьев старьевных – подушка, и щека почернела, как мыло,
Боже, мыло стиральное – в бане, мыло черное, торфа чернее…
Сабля смерти – кривыми губами да взасос!.. – обвенчаешься с нею.
Сало было – омылилось мыло. Был мускат – а шибает мочою.
Смерть – то розвальни, полоз остылый, и кабатчик-кабан со свечою.
Все мы хамы и все фараоны. Хлещут бубны, литавры, тимпаны.
Спит, холодный, немой, изумленный, средь живых, жарких, бешеных, пьяных.
Из лохани бомжиха напьется – ах, хрусталь-вода, грязные лытки.
Все мы ратники, все смертоносцы. Жизнь колядуем – с миру по пытке.
Ты лежишь… – а кабак сумасшедший весь пылает – хайлом и чалмою,
Весь рыдает – о жизни, прошедшей меж тюрьмою, чумой и сумою!
Ударяет тут нищий в тарелки, соль блестит, как тафта, на обшлаге…
Серафимскую песню, безделку, распевают два лысых бродяги!
Как поют! Душу с корнем вынают! Так давно на Руси не пели!
Сабля смерти, пляши, гиль больная, в темляке белохвостой метели…
Уж повыворотили карманы, скидаваясь на гроб тебе красный,
В епанче сволочной – бездыханный, в шабале раболепной – несчастный.
Уж на лбу титлом сморщилась кожа:
"НЕ ВОСКРЕСНЕТ. НЕТ ЧУДА ЧУДЕСНЕЙ."
Нами, мертвыми, сардов дороже, узвездил Бог свод тверди небесной.
Так трещи же, кабак, кукарекай! В рюмки бей! Кочергами – в подносы!
Не подымется мертвое веко. Не польются священные слезы.
И ни нард, и ни мирро, ни масло… ни елей… ни другая причуда…
В мясе нищая зубом увязла. Дай товаркам. Не жмоться, паскуда.
Умер друг твой – сидел он на рынке, звезды в шапку сбирал, уязвленный…
Дай кусок. Это наши поминки.
Умираешь ты, небом спаленный.
Я падаю. Погодь. Постой… Дай дух переведу немного…
А он тяжелый, Крест святой, да непроторена дорога –
Увязли ноги, ветер в грудь чахоточную так и хлещет –
Так вот каков Голгофский путь! Какая тьма над нами блещет…
Мужик, дружище, дай курнуть… Авось махра снесть боль поможет…
Так вот каков Голгофский путь: грохочет сердце, тлеет кожа…
Ну, раз-два-взяли!.. И вперед… уж перекладина Мне спину
Изрезала… Вон мать идет. Мать, ты зачем рожала Сына?..
Я не виню… Я не виню – ну, родила, так захотела,
Вовеки молится огню изломанное бабье тело…
А Я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый…
Так вот каков Голгофский путь! – Мычат тяжелые коровы,
Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,
Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь
Мою, – и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,
Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, –
Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:
Глазеть – хоть отроду слепа! – как будут человечье тело
Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики…
Не плачь, не плачь, седая мать. – их только раззадорят крики…
Солдат! Ты совесть потерял – пошто ты плетью погоняешь?..
Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь –
Вон, вон оно!.. И снег хрустит, поет под голою пятою!..
Под Солнцем – лебедем летит!.. Да, мир спасется Красотою:
Гляди, какая Красота! На ветке в куржаке – ворона,
И снега горькая тщета, что жемчуг, катит с небосклона,
И в створках раковин полей – стога – замерзлым перламутром,
И лица ясные людей – что яблоки! – холодным утром!..
О Солнце! Мой любимый свет! Тебя Я больше не увижу.
Мать, ты сказала – смерти нет… А Лысая гора все ближе…
Мать, ты сказала – смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,
Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!
Ну вот она, Гора! Пришли… Кресты ворон кружат над нами.
Волос в серебряной пыли Марии Магдалины – пламя.
Пришли. Назад не повернуть. Я Крест Мой наземь опускаю.
Так вот каков Голгофский путь: от края радости – до края…
Мать, ты сказала – смерти нет… Глянь Мне в глаза. Да без обмана.
…Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.
Прости Меня. Ты знала все. Теперь Я тоже это знаю.
Скрипит телеги колесо.
Прости меня. Прости, родная.
“Благословен грядый во имя Господне…”
Коршун звезды выклюет
Он благословен
Заступ землю выроет
Он благословен
Речь твоя – ох, пьяная
Губы деревянные
Я твоя желанная
Будь благословен
Лоб бугрится золотом
Он благословен
Обдай меня холодом
Ты благословен
А не то с ума сойду
Средь тюремных стен
Ворон выклюет звезду
Будь благословен
Средь людей, в толпе вокзальной пробираясь тяжело,
Вижу детский взгляд хрустальный сквозь вагонное стекло.
Это девочка в шубейке жадно пряники жует,
А старуха в телогрейке на спине рюкзак несет.
На беременной цыганке шаль – как талая вода…
И растянуты тальянкой вдоль по рельсам поезда…
Соскочив с подножек, люди улыбаются, идут.
Им Москву на зимнем блюде посеребренной – несут!
Им бы где приткнуться ночку – у своих, чужих людей,
Отщипнуть бы по кусочку хлеба белых площадей…
В черном чугуне вокзала варит варево зима…
Я б вот здесь всю жизнь стояла, да боюсь, сойду с ума –
От седых волос крестьянки, к рынку вызубрившей путь,
Да от ильменской тальянки, раздирающей мне грудь,
Да от воздуха ночного, да от площади живой,
Да от снега ледяного, что гудит над головой,
От стояния на крыше гулко мчащейся страны –
Каждый плач окрест услышан… все огни окрест видны…
И крещусь крестом широким – чтобы ТАК стоять всегда:
До Суда, до Тьмы, до Срока, где – горчайшая Звезда.
О люстра какая! Она как гора снеговая,
Утыканная тысячью праздничных свечек,
Дрожащая в небе, как звездный вечер…
Огни сыплются зернами золотыми
На белые голые сладкие плечи,
На жемчуг в шиньонах, на Царское Имя,
Что светит в полях далече, далече…
И мы поднимаемся плавно, как павы,
По лестнице света, счастья и славы!
О мрамора зубы-щербины,
Земные руины…
О милый, любимый, как страшно…
Так падает в пашню
Зерно золотое…
На бал мы явились с Тобою.
Пока мы друг друга не знаем.
Мы соприкасаемся рукавами,
Тесьмой, бахромой, кружевами,
Локтями, дыханьями, телес углами.
Глаза стреляют и мечут пламя.
Толпа смеется жемчужным смехом.
Меж нами лица, затылки, жизни.
А Ты – моим эхом, а я – Твоим эхом.
И Ты – навеки – моя отчизна.
И Ты – кафизма моя и аскеза,
Мой ирмос, кондак, стихира, стихия!
А в грохоте пламенного полонеза
Царицей проходит моя Россия.
И мы с Тобой ее белый вальс танцуем!
Едим ее рубиновую икру, янтарную белугу!
Ее звездным бокалом звеним, балуя –
И вновь чалые кони – по кругу, по кругу!
Вот Ты ко мне полетел – кренделем локоть!
Я – руку в лайке – на обшлаг сукна-болота
Легла лилия… Я могу Тебя трогать…
В бальном лесу за нами погоня! охота!
Вальс втянул мои косы в воронку
Ветра! Гляди, Царица похожа
На резеду! А княжна Тата – на японку…
А у Стаси такая смуглая кожа…
А у Лелички на груди перлы речные
Светятся, как глаза василиска…
Милый, мы все до того смешные,
Мы же все умрем – люди, птички, киски!
И маленький офицерик, по имени Алеша…
Мне плевать, что он Цесаревич, Наследник!
Он – моя непосильная ноша,
Мой крест чугунный, мой путь последний!
Ах, веди меня в вальсе, кавалер мой,
Целуй россыпь кудрей, лебединую шею!
Мы не в Мадриде и не в Палермо:
Стол среди зала – наша Расея!
Гляди: навалено вперемешку –
Сапоги да лапти, севрюга да семга,
Да светляк лучины из тьмы кромешной,
Да ребенок на печи плачет громко,
Да комья слиплого ржаного чернозема –
То мерзлые орехи, стучащие о крышку
Гроба, исцелованные поземкой,
То жаркие страдные бабьи подмышки…
И мне в танце, милый, так жарко стало!
Соль по спине, по лицу ручьями!
И музыка внезапно, вдруг… ПЕРЕСТАЛА.
Что вы смолкли там, в оркестровой яме?!
А и где наш Царь? я в вальсе Его видала…
Выгнулась лозою – рассмотреть Его улыбку…
Ему б Мономахова шапка пристала,
А носит фуражку с козырьком хлипким!
А усмешка нежная, как у рыбы снулой,
Когда она на рассвете в сетях провисает…
Мне страшно: из-за колонны – косое дуло.
И низка жемчуга летит, косая.
И дождь алмазов. И свечи с люстры.
И снег плечей. И поземка кружев
Пылят, бьют, метут — туда, где пусто,
Туда, где жутко, туда, где туже
Стягивается петля на глотке.
О страшный вальс! Прекрати! Задыхаюсь…
У лакея с подноса падает водка.
И хрустальные рюмки звенят: “каюсь!.. каюсь…”
Милый, ты крутишь меня так резко,
Так беспощадно, как деревяшку,
Ты рвешь меня из времени, рыбу с лески,
И рот в крови, и дышать так тяжко.
И крики, ор, визги, стоны!
И валятся тела! и огни стреляют!
И Царь мой, Царь мой срывает погоны!
И я кричу: “Но так не бывает!”
И люстра гаснет, падая в толпу вопящих
Остроконечной, перевернутой пирамидой!
Тот бал – приснился. Этот — настоящий!
И я кричу Царю: ЖИВИ! ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ!
И я кричу Тебе: СМЕРТЬ! ГДЕ ТВОЕ ЖАЛО!
И покуда мы валимся, крепко обнявшись, в бездну –
Прозреваю: это я – Тебя – на руках держала
У молочных облак груди… в синеве небесной…
ФРЕСКА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ПРОЩАЙ, МУЗЫКА
Меня не будет никогда. Во грудах шелка – и ковров-
Снегов; где хрусткая слюда – меж гулких, грубых сапогов.
Затянет ржою города. Народ – в потопе – жальче крыс.
Но там, где двое обнялись, меня не будет никогда.
Где те швеи, что мне сошьют январский саван белизны?
Меня осудят и убьют – за страшные, в полнеба, сны.
Горбатый странник на земле. Нога от странствия тверда.
Пишу я звездами – во мгле:
"МЕНЯ НЕ БУДЕТ НИКОГДА".
Шуга, торосы на глазах. Меж ребер – тинная вода.
Река мертва. И дикий страх: меня не будет никогда.
Ни Солнце-Лоб. Ни Лунный Рот. Ни Млечный, жадный Путь грудей –
Уже ничто не оживет ни Бога для, ни для людей.
Над гробом плача, не спасут, вопя, стеная, дух зари!
И лишь звонарь мой –
Страшный Суд –
Ударит в ребра изнутри.
ТРУБЯЩИЙ АНГЕЛ
И первый Ангел вострубил.
Согнулась – пополам:
Кресты попадали с могил,
Открылся древний срам.
И Ангел вострубил второй,
В рог дунул из льда!
Так смертно хрустнет под стопой
Чугунная звезда.
Звезда из дегтя и смолы.
Из мертвых птичьих лап.
И кровью залиты столы
В виду ревущих баб.
И брошен нож близ пирога
Из сажи и золы.
Зима избита и нага.
И шуба – без полы.
И третий Ангел вострубил!
Кроваво-красный плащ
Нас, погорельцев, ослепил,
Пылающ и дрожащ!
И он к устам поднес трубу,
Как будто целовал
Лицо отца зимой в гробу
И Бога призывал.
Четвертый Ангел вострубил –
Посыпались отвес,
Кто жил, горел, страдал, любил,
С разверзшихся небес!
С небес, разрезанных ножом
И проткнутых копьем.
С небес, где все мы оживем
Пред тем, как все – умрем.
И пятый Ангел вострубил!
И поднялась вода,
И хлынула, что было сил,
На злые города.
Молилась я, крестясь, дрожа… –
О нищая тщета!
На страшном острие ножа
Сверкала – пустота.
И Ангел вострубил шестой.
Огнем все занялось:
И снег под угольной пятой,
И золото волос.
И требник ветхий, и щека,
В ночи ярчей Луны.
И, вся просвечена, рука,
Чьи кости сожжены.
В костер огромный сбились мы.
Дровами полегли.
И Ангел вострубил седьмый
На ободе земли.
Он пил гудок трубы до дна,
Как смертник пьет питье.
А кружка старая – Луна,
А зубы – об нее.
Озноб от звезд в прогалах льда.
Гудит земля впотьмах.
Дрожит последняя вода,
Мерцает на губах.
Но дай мне, дай еще попить
Из кружки ледяной.
О, дай мне, дай еще пожить
Под мертвою Луной.
СТРАШНЫЙ СУД. ВИДЕНИЕ МАРИИ
…Я вышла в поле. Вьюги белый плат
Лег на плечи. Горячими ступнями
Я жгла снега. О, нет пути назад.
И звезд косматых надо мною – пламя.
Глазами волчьими, медвежьими глядят,
Очами стариков и сумасшедших…
Окрест – снега. И нет пути назад.
И плача нет над жизнию прошедшей.
В зенит слепые очи подняла я.
И ветер расколол небесный свод
На полусферы! Вспыхнула ночная
Юдоль! И занялся круговорот
Тел человечьих!
Голые, в мехах,
В атласах, и в рогожах, и в холстинах
Летели на меня! Великий страх
Объял меня: я вдруг узнала Сына.
На троне середь неба Он сидел.
Играли мышцы рыбами под кожей.
Он руку над сплетеньем диких тел,
Смеясь, воздел! И я узнала, Боже,
Узнала этот мир! Людей кольцо
Распалось надвое
под вытянутой дланью!
И я узнала каждого в лицо,
Летящего над колкой снежной тканью.
В сапожной ваксе тьмы, в ультрамарине
Ночных небес – летели на меня
Младенец, горько плачущий в корзине,
Мужик с лицом в отметинах огня,
Влюбленные, так сплетшиеся туго,
Что урагану их не оторвать,
Пылающих, кричащих, друг от друга!
Летела грозно будущая мать –
Живот круглился, что Луна, под шубой!
А рядом – голый, сморщенный старик
На звезды ледяные скалил зубы,
Не удержав предсмертный, дикий крик…
Метель вихрилась! И спиной барсучьей
Во поле горбился заиндевелый стог.
Созвездия свисали, будто крючья,
Тех подцепляя, кто лететь не мог!
Тела на звездах в крике повисали!
А леворучь Христа узрела я –
Себя! Как в зеркале! Власы на лоб спадали
Седыми ветками! Гляжу – рука моя
У горла мех ободранный стянула,
Глаза на Землю глянули, скорбя…
А я-то – под землей давно уснула…
Но в черном Космосе, Сынок, я близ Тебя!..
А праворучь – старик в дубленке драной,
Мной штопанной – в угоду декабрю, –
Святой Никола мой, отец, в дымину пьяный,
Вот, милый, в небесах тебя я зрю!..
Недаром ты в церквах пустые стены
В годину Тьмы – огнем замалевал!
Для киновари, сурика – ты вены
Ножом рыбацким резко открывал…
Округ тебя все грешники толпятся.
Мне страшно: вниз сорвутся, полетят…
Не занесу я имена их в Святцы.
Не залатаю продранный наряд.
Я плачу: зрю я лица, лица, лица –
Старуха – нищенка вокзальная – с узлом,
Бурятка-дворничиха – посреди столицы
Вбивала в лед чугунный черный лом! –
И вот он, вот он! Я его узнала –
Тот зэк, что жутко в детстве снился мне –
Занозистые нары, одеяло
Тюремное, и навзничь, на спине,
Лежит, – а над глазами – снова нары,
И финкой входит под ребро звезда,
И в тридцать лет уже беззубый, старый,
Он плачет – оттого, что никогда…
Не плачь! Держись! Кусок лазурной ткани
Хватай! Вцепись! Авось не пропадешь,
Авось в оклад иконный, вместо скани,
Воткнут когда-нибудь твой финский нож…
А за ноги тебя хватают сотни
Страдальцев! Вот – уже гудят костры
Пытальные!.. Да, это Преисподней
Те, проходные, гиблые дворы.
Замучают: в рот – кляп, мешок – на шею,
И по ушам – палаческий удар…
Но Музыка!
Зачем она здесь реет,
Откуда надо льдами – этот жар?!
Как Музыка трепещет на ветру!
Сколь музыкантов!.. Перцами – тимпаны…
Бредовой скрипки голосок в жару
Поет "Сурка" – любовно, бездыханно…
Флейтист раздул, трудяся, дыни щек!
Арфистки руки – снежные узоры,
Поземка… А мороз-то как жесток –
Лишь звезды там, под куполом, на хорах,
Переливаются…
Плывет органный плот,
И бревна скреплены не проволокой – кровью
Всех, кто любил, страдал, кто в свой черед
Падет, прошедши рабью жизнь, воловью…
Играй, орган! Раздуйтесь в небесах,
Меха! Кричите громче, бубны, дудки!
Мне страшно. Чую я Великий страх –
Последний страх, сверкающий и жуткий.
И в музыке, насытившей простор
Земли зальделой и небес державных,
Запел, запел родимый светлый хор
О днях пречистых, людях богоравных!
И рядом – за лопаткою моей –
Я онемела, в глотке смерзлось слово… –
Ввысь, ввысь летели тысячи людей –
Как языки огня костра степного!
Они летели ввысь, летели ввысь!
Улыбки – ландышами первыми сияли!
В холодном Космосе мой Сын дарил им жизнь –
И так они друг друга целовали,
Как на вокзале, близ вагона, брат
Сестру целует, встретивши впервые,
Все ввысь и ввысь!
И нет пути назад.
Лишь в черноте – дороги огневые.
Лишь в черноте – гремящий светлый хор,
Поющий "Свете тихий", "Аллилуйю", –
О мой родной, любимый мой Простор!
Тебя я прямо в губы поцелую…
Твои пустые, синие снега.
Бочажины. Излучины. Протоки
Медвяные. Стальные берега.
Избу с багрянцем власти на флагштоке.
Угрюмые заречные холмы.
Церквуху, что похожа на старуху.
Грудь впалую чахоточной зимы
И голубя – сиречь, Святого Духа –
На крыше сараюшки, где хранят
Велосипеды и в мешках – картошку!
И шаль прабабки – таборный наряд,
И серьги малахитовые… Кошку,
Залезшую в сугроб – рожать котят…
Целую все! Целую всех – навечно!
Лишь звезды дико в черноте горят,
Так грозно, страшно, так бесчеловечно… –
И звезды все целую! До конца,
До звездочки, пылинки света малой!
Все лица – до последнего лица,
Всю грязь, что из нутра земли восстала,
Всю чистоту, что рушится с небес
Прощальными родными голосами, –
Целую мир, пока он не исчез,
Пока его я оболью слезами!
Сугробы! Свечи! Рельсы!..
И Тебя,
Мой Сын, кровинка, Судия мой грозный,
Пока гудит последняя судьба
Гудком росстанным на разъезде звездном,
Пока, мужик, глядит в меня Простор,
Пока, мужик, меня сжимает Ветер,
Пока поет под сводом
светлый хор
Все счастие – последнее на свете.
ПЕСНЯ МАРИИ – КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спи-усни… Спи-усни…
Гаснут в небесах огни…
Спи… От сена запах пряный,
В яслях дух стоит медвяный,
Вол ушами поведет…
Коза травку пожует…
В небе синяя звезда
Так красива, молода…
Не состарится вовек…
Снег идет, пушистый снег…
Все поля-то замело –
А в яслях у нас тепло…
Подарил заморский царь
Тебе яшму и янтарь,
Сладкий рыжий апельсин,
Златокованный кувшин…
Спи, сынок,
спи-усни…
Заметет все наши дни…
Будем мы с тобой ходить,
Шубы беличьи носить,
Будем окуня ловить –
Во льду прорубь ломом бить…
Будешь добрый и большой,
С чистой, ясною душой…
Буду на тебя глядеть,
Тихо плакать и стареть…
Спи-спи…
Спи, сынок…
Путь заснеженный далек…
Спи-усни… Спи-усни…
Мы с тобой
сейчас одни…
Мы с тобой
одни навек…
***
Мы в тюрьме.
Мы за решеткой века.
Кат, царевич, вопленица, вор.
Не скотов сочтут, а человеков.
По складам читают приговор.
Улещают плесенью похлебки.
К светлой казни – балахоны шьют.
Затыкают рты, как вина, пробкой,
А возжаждут крови – разобьют.
Бьют снега в окружия централа.
Прогрызают мыши тайный ход.
Сколько раз за век я умирала –
Ни топор, ни пуля не берет.
Чрез решетки дико тянем руки.
Камни лупят по скуле стены.
Мы уже не люди – только звуки.
Еле слышны.
Вовсе не слышны.
ГРОЗНАЯ МОЛИТВА О ЖИЗНИ
Я завернусь в багряный плащ. Сжав рот, на снег полночный выйду.
Народ, безбожник! Сетуй, плачь. Я вымолчу твою обиду.
Я вымолю слепой кусок тебе – у всех небес бездонных.
Там, в черноте, пылает Бог, и сноп лучей – от риз лимонных.
И зраков огнь, белков багрец – вниз, на пожарища земные…
Отец! Ведь это не конец! Ведь это – счет на ледяные
Века! Одним – не обойтись. Сундук раскрыт. Страданья светят
Алмазами. Бери – на жизнь. С лихвой – на смерть. Кидай – на ветер.
Нас вымочили – пук розог – в воде соленой, в едком чане.
Железный небосвод высок. Его держу: спиной, плечами.
Для Всех-Небес-Любви – стара! Стара для боли и печали.
Свист пуль – с полночи до утра, а мы не ели и не спали.
А мы держали – так вцепясь!.. Так знамени держали – древко!..
…знамена втаптывают в грязь. Подошвой – в бархат, будто девку,
Пинают, будто суку – в бок – щенную – по снегу – сосцами…
Молюсь Тебе, великий Бог, о том, о том, что будет с нами.
Вот он, мой родной народ.
Вот он, мой старик.
Подворотнями идет.
Держит в глотках крик.
Хлеб да воду – из котла,
Зелье – из горла…
Я среди него жила.
Ела и пила.
Чернью, медью, вервием
Наползает он.
Режет он меня живьем
На размах знамен.
Рубит топором меня
На испод гробов…
Вздымет вверх – шматком огня:
Эй, свети, любовь!
Факел бешеный, гори!
Путь наш освещай!
Выгори! Дотлей! Умри!
Ангелом летай!
А народ, он будет жить.
Жрать середь поста.
Сало мять да водку пить
Супротив Креста.
В диких войнах погибать.
Греть сковороду.
Райских деток пеленать
В неземном Аду.
Они шли прямо на меня, и я видала их –
В шинелях серого сукна, в онучах записных,
И в зимних формах – песий мех… – и зрячи, и без глаз –
На сотни газовых атак – всего один приказ! –
Крестьяне с вилами; петух, ты красный мой петух,
На сто спаленных деревень – один горящий Дух! –
На сто растоптанных усадьб – один мальчонка, что
В окладе Спаса – хлещет дождь!.. – ховает под пальто;
Матросы – тельник и бушлат, и ледовитый звон
Зубов о кружку: кончен бал, и кончен бой времен,
И торпедирован корабль, на коем боцман – Бог,
А штурман – нежный Серафим с огнями вместо ног… –
И пацанва, что ела крыс, и девочки, что на
Вокзалах продавали жизнь да дешевей вина;
Они шли рядом – беспризор с винтовкой-десять-пуль
И с волчьей пастью сука-вор, пахан, продажный куль;
И мать, чьи ребра вбились внутрь голодным молотком,
Чей сын остался лишь молитвою под языком;
Все надвигались на меня – кто нищ, кто гол и бос,
Кто без рубахи – на мороз, кто мертвым – под откос,
Кто в офицерьем золотье, в витушках эполет –
На Царских рек зеленый лед, крича: “Да будет свет!” –
Неловко падал, как мешок, угрюмо, тяжело,
Кровяня снег, струя с-под век горячее стекло… –
Бок о бок шли – струмент несли обходчики путей,
И бабы шли, как корабли, неся немых детей
В кромешных трюмах белых брюх: навзрыд, белуга, вой,
Реви за трех, живи за двух, бей в землю головой! –
В мерлушках, в хромах сапогов, в лаптях и кирзачах,
В намордниках от комаров, в фуфайках на плечах,
В болотниках и кителях, в папахах набекрень,
За валом – вал,
за рядом – ряд,
за ночью – белый день,
Все шли и шли,
все на меня,
сметя с лица земли
Игрушки жалкие, и сны, и пляски все мои;
И я узрела МОЙ НАРОД – я, лишь плясун-юрод,
Я, лишь отверженный урод, раскрыв для крика рот,
А крика было не слыхать, меня волна смела,
Вогнался меч по рукоять, свеча до дна сожгла,
Толпа подмяла под себя, пройдяся по крылам,
И перья хрустнули в снегу, и надломился храм,
Мне в спину голая ступня впечаталась огнем,
И ребра в землю проросли, и кровь лилась вином,
И стала кость от кости я, от плоти стала плоть,
И стала в голодуху я голодному – ломоть,
И кто такая – поняла,
и кто такие – МЫ,
И кто за нами вслед идет
из сумасшедшей тьмы.
Я молюсь лишь об одном:
Чтобы все не стало сном.
Чтобы, жестко и жестоко,
Жадно руки мне скрутив,
Жизнь мне вдунула – до срока –
В душу – МИЛОСТИ мотив.
До отмеренного срока:
Я, черна, гола, нища,
Задеру башку высоко,
Сгибну, плача, вереща,
Но спою!.. –
…лимонным соком
Выжатым; казнящим током;
Я, пастушия праща,
Родинка на коже Бога, –
Все спою, что суждено:
Кану полночью на дно.
И отыщут. И заплачут.
И рубаху разорвут.
И за пазуху запрячут.
И тихонько запоют.
Все слова мои соврут.
Всю слезу мою сольют.
Боже, Зрячий и Незрячий, –
Неужели все умрут?!..
ФРЕСКА ПЕРВАЯ. КРАСНЫЕ ГРАНАТЫ НА БЕЛОМ СНЕГУ
Изгнание из Рая. Метель
“Я из кибитки утлой тела…”
Бег
Кладовка
“Земля?!.. Вы кому расскажите…”
Рождество
“С размалеванными картинами…”
Кутеж. Художники
Мать Мария
Град Армагеддон
Дитя Овидий в бане
Анкор, еще анкор!..
Юродивая
ФРЕСКА ВТОРАЯ. ВЕЛИКИЕ ГОРОДА
Дух белого офицера взирает на Россию нынешнюю
“Не богиня… не гадина…”
Париж
Вагоны. Вокзал
Смерть ребенка путейщицы Маринки
Град-Пряник
Град Бирюзового Будды
Град Краснозвездный
Мальчик с собакой. Ночной рынок
Девочка с мандарином. Вечерний рынок
Торговка шкурами на Иркутском рынке Люба
«…моя ненастная паломница по всем столовкам да по хлебным…»
Песня
Марина, продавщица свечей
ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. БЛАЖЕНСТВА
“Упорному – упорство…”
Боярыня Морозова
Человек с топором
Видение Рая
Нищие. Фреска
Троица
Любовники на снегу
Варьете
Italia mia
Старая Офелия
Прощание возлюбленных
Баянист под землей
ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. БАРХАТ И НАГОТА
“Живую страсть – пожрать, украсть…”
Дом терпимости на Востоке. Сон
“Дежнев” (СКР-19). Медведица на льдине. Остров Колгуев
Пляска скоморошья
“Морозу — верь… древняна дверь… и воя…”
Японка в кабаке
Тьма Египетская
Ксенiя Блаженная (Петербургская)
“Я всеми бабами была!.. Всеми!..”
Святая ночь
Венера перед зеркалом
ФРЕСКА ПЯТАЯ. БОСИКОМ ПО ВОДАМ
“Синее небо… ах, васильковый покой!..”
Пирушка нищих в кабаке
Мать Иоанна Рейтлингер
«О, так любила я цветную…»
Хождение по водам
Мост Неф. Этюд
Покупка ткани на рабочую робу и пошив ея
Сын. Диптих
Курбэ: ателье художника
ФРЕСКА ШЕСТАЯ. ВЕТЕР В ГРУДЬ
Норд-Ост
Мать
Храм Александра Невского в Париже
Горячая картошка
Воскрешение. Площадь
“На меня Чайковский…”
Русская рулетка
ФРЕСКА СЕДЬМАЯ. ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ
Проскомидия
«Я пойду по улице хрусткой…»
Богоматерь Владимирская. Икона
«Мне в алтарь нельзя было — а я сюда влезла…»
Великая Ектенья. Молитва Елены Федоровны
«И вбежал в церковь подросток худой…»
Иркутский вокзал
Хлеб
Иоанн Креститель. Икона
«Я метнулась в сторону…»
«Эх, девка дорогая…»
Св. Николай Мирликийский. Икона
Св. Мария Египетская. Икона
«Ох ты, нищая моя…»
«Плачет сестра моя: замуж никто не берет…»
«У меня вокруг шеи — воротник серенький-серенький…»
«Кто ты, женщина золотоволосая…»
Колония
«Я желала… я хотела…»
Вознесение Богородицы. Икона
Икона Всех Святых
Спас Нерукотворный. Икона
Икона Страшного Суда
Колыбельная
«Смертью смерть ты попрал…»
Правда
ФРЕСКА ВОСЬМАЯ. КЛИНКИ ЗВЕЗДНЫХ ОГНЕЙ
Ксения на фреске
Видение праздника. Старая Россия
Видение Бога в Аду
Борьба Ксении с Диаволом
“Ночь. Сочится черным рана. Ночью карта жизни бита…”
Видение Царской Семьи
Москва. XVII век
Создание Луны и Солнца
Орган
ФРЕСКА ДЕВЯТАЯ. ТЕНЬ СТРЕЛЫ ОТЦА
Царство мертвых
Чужбина
Распятие
Схождение с ума
«Все на свете были мальчики и девочки…»
Охотник Орион
Тень Стрелы Отца
Песня Маринки. Меч Гэсэра
Погорельцы
В Волге, в ночи
Убийство в кабаке
Поклонение волхвов в снегопаде
Бардо Тодол
Василий Блаженный
Север. Звезды
Видение пророка Иезекииля
ФРЕСКА ДЕСЯТАЯ. СВЕЧИ И ФАКЕЛЫ
Дождалась. Магдалина
Любовь среди камней
Володя пишет этюд тюрьмы Консьержери
Свечи в Нотр-Дам
Баржа с картошкой. 1946 год
“История – кровь меж завьюженных шпал…”
Пророк
Осенняя грязь. Идут крестить ребенка
Старуха в красном халате. Палата ремиссии
«Прощай, милый…»
Сумасшедший дом
Манита и Витя
ФРЕСКА ОДИННАДЦАТАЯ. КРАСИВАЯ ДЕВЧОНКА ЖИЗНЬ
Суламифь поет
Храм Кхаджурахо
35 квартира. Песнь Песней
Автопортрет. Ночь
“Жизнь мне дай. Ее хочу кусать…”
Воля
Свадьба. Деревня
Автопортрет в метели с зажженной паклей на голове. Безумие
Девочка в кабаке на фоне восточного ковра
Чудесный лов рыбы
«…ни крестин… ни похорон… ни годин…»
Сантаяна
Сандаловые палочки
«Любимая моя, родная…»
ФРЕСКА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОЦЕЛУЙ ГОЛУБЯ
Снятие со Креста
Ярость
«Я вижу: слезы твои — градины…»
Я помогу ему бежать
Плакат
Мужик с голубями
Танец горя
“Мое поломойство, мое судомойство…”
Колесо. Овидиева тетрадь
Пляска на Арбате вместе с медведем. Зима
Бабка Ольга
“У старости есть лицо…”
Видение Исайи о разрушении Вавилона
Житие Магдалины
Детский дом
Золотая Жанна
ФРЕСКА ТРИНАДЦАТАЯ. ЦАРСКАЯ НЕВЕСТА
«С неба — хвойного откоса…»
Два урки, в поезде продающие Библию за пятерку
Внутри Страшного Суда
Рынок. Дитя
Похороны
Душа летит над землей. Неоконченная картина
“Тьма стиснута беленою палатой…”
Встреча с Самарянкой
“Куда мы премся, милые, огромною толпой…”
Яр. Хор цыган. Отчаяние
Неверие Фомы
Революция
Вавилон
Всепрощение
Плач Овидия по пустоте мира
“Бей, бей…”
ФРЕСКА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ПАВЛИНЬЕ ПЕРО
Брак в Кане Галилейской
Изгнание торжников из Храма
Гадание Марфы
Блудница
«Меня не оплачет никто…»
Расстрел
Укрощение бури
Плач Магдалины
Похищение павлина
Избиение младенцев
Праздник вина в Анпюи
Царица Савская и ея Царь
БЕГЪ
Сошествие во Ад
“Это белый вдох пустой…”
Вознесение Господа на небо
Осанна Магдалине
ФРЕСКА ПЯТНАДЦАТАЯ. ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ
Костер на берегу Байкала
Смещенье времен
Белый Шанхай
Звездный ход омуля
Последний танец над мертвым веком
Вечный покой
«Приидет Царствие Мое…»
Похороны кабацкие
Восшествие на Голгофу
“Коршун звезды выклюет…”
Ярославский вокзал
Бал в Царском дворце
ФРЕСКА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ПРОЩАЙ, МУЗЫКА
«Меня не будет никогда. Во грудах шелка — и ковров…»
Трубящий Ангел
Страшный Суд. Видение Марии
Песня Марии – колыбельная
“Мы в тюрьме…”
Грозная молитва о жизни
«Вот он, мой родной народ…»
Народ
“Я молюсь лишь об одном…”
Последние комментарии
4 часов 49 минут назад
4 часов 52 минут назад
2 дней 11 часов назад
2 дней 15 часов назад
2 дней 17 часов назад
2 дней 18 часов назад