Океан не спит [Виктор Александрович Устьянцев] (fb2) читать онлайн

Виктор Устьянцев ОКЕАН НЕ СПИТ

1

Летучка шла третий час. Больше всех критиковали отдел партийной жизни. Вот и сейчас заместитель редактора капитан 2 ранга Семенов назидательно говорил:

— Партийная работа — дело живое, творческое. А как мы о ней пишем? Скучно, шаблонно, без души. Отчеты о конференциях, собраниях и заседаниях, а где же люди, живые люди?

Семенова почти никто не слушал. Все, что он говорил, было абсолютно правильно и давным-давно известно. Об этом говорили на каждой летучке и уже много лет.

Старший лейтенант Николай Гуляев беспокойно посматривал на стоявшие в углу массивные часы. Они показывали уже десять минут третьего, а летучке не было видно конца. «Опять не удастся поспать», — с досадой подумал Николай. Сегодня он был дежурным по вычитке, или, как говорили в редакции, «свежей головой». Обычно после обеда дежурные отдыхали и приходили в редакцию к тому моменту, когда будут отлиты стереотипы внутренних полос.

Конечно, можно было попросить разрешения редактора уйти, но сейчас это делать не совсем удобно, ведь говорят о работе отдела, в котором он, Николай, сотрудничает. Хотя он знал, что ничего нового не услышит, все же старался уловить главную мысль выступающего. Она оказалась тоже не новой.

— Надо больше работать, товарищи, — заключил Семенов.

Когда летучка закончилась, Николай первым прибежал в отдел, чтобы взять фуражку и успеть уйти домой до возвращения остальных сотрудников. Сейчас они начнут выяснять, правильно ли их критиковали, а это отнимет по меньшей мере еще час.

В коридоре его поймал выпускающий Миша Кустов.

— Слушай, старина, на третьей полосе «хвост». Выруби восемнадцать строк. — Миша сунул ему пахнувшую краской еще влажную полосу.

— Я — «свежая голова».

— Сочувствую, но дело-то секундное.

— Ладно. — Николай зашел в ближайшую комнату, в которой размещался отдел культуры и быта. Все, кроме Юли, уже ушли обедать. Юля сидела на краешке стола и красила губы.

— Извините, я на минутку, — сказал Николай и уселся за другой стол.

— Пожалуйста, сейчас я закончу реставрацию и уйду.

— Подождите, пойдем вместе.

— Хорошо, — согласилась Юля.

Статья, не влезавшая в полосу, оказалась очередным перечислением «мероприятий», и сократить ее было легче легкого. Николай зачеркнул два последних абзаца и отнес полосу в секретариат.

На улице хозяйничал ветер. Он поднимал с тротуаров пыль, срывал с деревьев пожухшие от жары листья, долго и неуемно кружил их в ущелье улицы. «А в море, наверное, шторм», — подумал Николай и вспомнил, что сегодня в соединении ракетных катеров начинаются учения, а от газеты так никто и не пошел в море.

— Жаль, что вы дежурите, — сказала Юля. — Я хотела пригласить вас в театр, на премьеру «Подводного течения».

— Спасибо. Интересный спектакль?

— Тоска зеленая!

— Будете ругать?

— Что вы! Пьеса местного автора, флотского офицера, время действия — наши дни. Актеры лезут из кожи, чтобы хоть что-нибудь показать, но ни драматургии, ни характеров в пьесе нет.

— Зачем же ее ставят?

— А что ставить? Новый режиссер решил одеть театр во флотскую тельняшку. Ничего не скажешь, стремление похвальное, но что ставить? Пьес о флоте на современную тему почти никто из видных драматургов не пишет. Приходится решать эту проблему собственными силами. Кустарно, ремесленнически.

— Почему же театр должен одеваться только в изделия местного промкомбината? У нас есть добротно сшитые вещи: «Гибель эскадры», «Оптимистическая трагедия», «Любовь Яровая»…

— А что о сегодняшнем дне? «Океан»? На одной-двух пьесах далеко не уедешь. Сегодня у флота совсем другие проблемы, о них надо говорить. Приходят служить люди с высшим образованием, корабли оснащены новой техникой, установились новые отношения между людьми. Разве можно обойтись без этого? А ремесленническая поделка лишь дискредитирует тему.

— Именно об этом вы и напишете?

— Нет. Перескажу содержание пьесы, назову исполнителей каждой роли, одной фразой похвалю театр за то, что он настойчиво разрабатывает современную тему и привлекает местные творческие силы. Словом, напишу информацию, а не рецензию.

Юля вздохнула и, энергично взмахнув рукой, будто отсекая что-то, перевела разговор на другую тему:

— А лето проскочило так быстро! Скоро начнутся дожди.

Николай не обратил внимания на эту ее последнюю фразу и, продолжая разговор, сказал:

— Вы знаете, у меня такое ощущение, что мы часто делаем не то, что должны делать.

— Что именно вы имеете в виду?

— Ну хотя бы вашу будущую рецензию. Кому она нужна?

— Коля, меня иногда просто умиляет ваша наивность. Вы уже четвертый год работаете в газете и не можете понять элементарных вещей.

— Это верно. И знаете, чем больше я работаю, тем меньше понимаю, зачем все это нужно. И ваша рецензия, и наши прейскуранты мероприятий. Есть вещи весьма скучные, но читателю надо о них знать. Оперы об экономии горючего не напишешь, а статья и даже фельетоны нужны. Не об этом речь. Мне часто кажется, что мы пишем все не о том. Крутимся где-то вокруг главных вопросов, а к ним подступиться или не хотим, или боимся. Вот вы, почему вы собрались писать информацию, а не рецензию? Только честно!

— Не хочется работать на корзину. Рецензию никто не напечатает. И правильно сделают, что не напечатают. К кому я буду обращать ее? К театру? Но там все великолепно понимают, что это ни от меня, ни от них не зависит. К зрителю? Он целиком согласится со мной, но что он сделает?

— А может быть, вы просто недооцениваете ни тех ни других? В конце концов, пьесу-то ставит театр, а смотрит ее зритель.

— Логично.

— Так в чем же дело?

— У меня все-таки нет уверенности в том, что от этого будет какой-нибудь толк.

— А может быть, вы просто боитесь испортить отношения с театром?

— Не боюсь, а не хочу. Я не побоюсь испортить отношения с кем угодно, но при одном условии: если буду знать, что от этого получится хоть какая-то польза. И запомните: я никого и ничего не боюсь. Я в любое время могу уйти отсюда в другую газету, уехать в другой город. А вот вы этого не сможете сделать, вы — офицер, вы будете служить там, где заставят, с теми, с кем заставят. И знаете, Коля, раз уж мы заговорили об этом, скажу: я боюсь за вас! Вы слишком прямолинейны, вы можете просто сломать шею, ничего не добившись. Во всяком случае, головокружительной карьеры вы не сделаете.

— А мне это и не нужно.

— Знаю, что не нужно.

— Зачем же тогда говорить? И вообще, почему вы вдруг заговорили обо мне? При чем тут я?

— Эх вы! — с упреком сказала Юля. — Впрочем, вы никогда не отличались догадливостью. Глупенький, я же вас люблю!

Николай остановился и оторопело посмотрел на нее. Она горько усмехнулась и, свернув в переулок, быстро пошла к дому. Николай растерянно смотрел ей вслед. Он знал, что должен окликнуть ее, что-то сказать ей. Но что? Ее признание было неожиданным, как выстрел.

С Юлей они работали вместе вот уже два года, она пришла в редакцию сразу же после окончания университета. Поначалу у нее что-то не клеилось, что-то удавалось, словом, как у всякого молодого журналиста. Но уже через год она стала одним из лучших сотрудников редакции, с ее мнением считались. Даже опытные работники, прежде чем сдавать материал, нередко давали ей почитать, чтобы она литературно «почистила» его. У Николая с ней установилась та спокойная и деловая дружба, которая строится на взаимном доверии и уважении и складывается как-то незаметно и естественно.

Николай был давно и безнадежно неудачлив в отношениях с женщинами. Причиной тому то ли его слишком заурядная внешность, то ли он просто робок, а может, излишне требователен — во всяком случае, он не испытал ни одного из тех увлечений, которые свойственны людям его возраста. И он как-то свыкся с этим, решив, что все должно произойти в свое время и само собой, благо, ему было всего двадцать пять лет и годы не поторапливали его. В те моменты, когда в нем бунтовало извечное и тайное человеческое естество, он шел к одной своей давней знакомой, рано овдовевшей, скромной и непритязательной женщине, потерявшей надежду на вторую любовь. Уходил он оттуда каждый раз с какой-то душевной опустошенностью, твердым сознанием ненужности этой связи и твердым намерением больше не возвращаться. И все-таки возвращался, презирая себя за это и мечтая совсем об ином.

И уж никак не думал, что произойдет это вот так, мимоходом, посреди улицы. Юля шла по переулку торопливой походкой, он смотрел ей вслед, знал, что вот сейчас, именно сейчас он должен окликнуть ее, догнать, что-то сказать ей. Но он не хотел обманывать ни ее, ни себя. Он еще не верил ей и уж совсем не знал, как он сам к ней относится.

Когда Юля вошла в дом, ему вдруг подумалось: «Может быть, это ушло мое счастье?» Если бы такая фраза попалась ему в чьем-нибудь очерке или рассказе, он вычернул бы ее, как банальную. Но именно в таком оформлении возникла у него самого эта грустная мысль.

Он зашел домой, в свою холостяцкую комнату, и впервые по-настоящему ощутил ее мрачную запущенность. Покрытый пожелтевшей газетой стол, железная кровать под суконным одеялом, окурки, паутина в углах и устойчивый запах табачного дыма. Он распахнул окно, сел на подоконник и закурил.

С присущей ему добросовестностью Николай пытался разобраться в своем отношении к Юле. Он считал ее хорошим товарищем, они часто бывали вместе, могли откровенно разговаривать обо всем. В редакции к их дружбе относились по-разному. Одни принимали ее такой, какой она была на самом деле, другие довольно прозрачно намекали на гораздо большую близость, которую они с Юлей якобы ловко маскируют. Сам же Николай хотя иногда и мечтал о такой близости, но никогда не верил в ее возможность, считая Юлю для себя недоступной. Он знал, что некоторые редакционные ловеласы пытались добиться ее расположения, но безуспешно. Это еще больше возвышало Юлю в его глазах, но не вызывало в нем самоуверенности, а, наоборот, делало его еще более робким.

И вдруг — это признание… Он хорошо знал Юлю и не мог усомниться в ее искренности. Завтра они встретятся на работе, и он должен что-то сказать ей…

Вычитку полос он затянул до двух часов ночи. Печатники нервничали, всем хотелось спать, а он никак не мог сосредоточиться и некоторые материалы читал по два раза. Когда пришли экспедиторы, на ротации шла еще только приправка полос.

Дома он долго не мог заснуть. Зато потом проспал до двенадцати и в редакцию пришел только после обеда. На доске объявлений уже висел приказ о перевернутом клише. Николаю объявляли выговор. Он зашел в секретариат, и Миша Кустов молча протянул ему газету. Николай развернул ее и увидел, что заверстанный в статью о боевых традициях снимок пробитого пулей комсомольского билёта перевернут. Выяснилось, что метранпаж, связывая полосу, сдвинул клише, перевернул его и поставил под пресс. Оттиск был «слепым», и Николай ничего не заметил. Метранпаж отделался замечанием.

— И как вы пропустили такой явный ляп? — спросил начальник отдела капитан 3 ранга Кравчук.

Николай пожал плечами: что он мог ответить?

— Ну ладно, что написано пером, того не вырубишь топором. Есть срочное задание. Поедете к ракетчикам, организуете статью секретаря парткома о воспитании молодых коммунистов. Послезавтра к вечеру статья должна быть у меня на столе.

— Хорошо.

Ехать надо было сейчас же, до ракетчиков — добрая сотня километров, а добираться придется на попутных машинах.

В коридоре его поймал Тим Тимыч.

— Зайдем, покажу кое-что из свежей почты. Изумруд!

Тимофей Тимофеевич Копальский, начальник отдела культуры и быта, коллекционировал всякие нелепости, которые встречались в письмах. В прошлом актер, потом директор театра, он попал в редакцию случайно и в журналистике мало что смыслил. Но, будучи человеком от природы чрезвычайно мягким и добрым, как-то прижился в коллективе, и ему многое прощали и во многом помогали. И сейчас, зная о приказе, он, видимо, хотел как-то развлечь Николая и почти насильно затащил его в отдел.

Юли не было, и Николай облегченно вздохнул: он так и не решил, как себя с ней вести.

Тим Тимыч взял со стола толстую тетрадь, полистал и, ткнув в тетрадь пальцем, сказал:

— Вот послушай, что пишет один пропагандист: «Танки — это стальные шипы на розах социалистической индустрии». Как?

— А ты знаешь, что такое синоним? — спросил Николай.

— Новая хохма?

— Не совсем. Синоним — это слово, которым пользуется писатель, когда не находит нужного.

— Сам придумал?

— Нет, Юлиан Тувим.

— Все равно запишем. — Тим Тимыч достал другую тетрадку. — Ну-ка, повтори.

2

Секретарь парткома зенитно-ракетного полка майор Коротаев оказался человеком словоохотливым, и Николаю не пришлось вытягивать из него факты, как это нередко бывало с другими авторами. Коротаев охотно взялся написать статью.

— Срок вы мне дали жесткий, но, если посижу ночью, завтра к вечеру напишу, — пообещал он. — Не впервой.

Полк был на хорошем счету, и секретаря парткома не раз просили поделиться через газету опытом работы. Статьи его не отличались особой глубиной, но были «на уровне», и их печатали. Николаю хотелось, чтобы на этот раз Коротаев написал не констатировочную, а проблемную статью.

— Понимаете, нам нужен не отчет, а ваши наблюдения, размышления и критическая оценка своего опыта.

Они составили план статьи, и Коротаев ушел домой писать.

Все это можно было сделать и не приезжая сюда, а переговорив по телефону. Но Николай знал, что послали его в полк не зря. Само его присутствие здесь обязывает автора написать статью к сроку. Завтра Николай прочитает ее, на месте поправит, добавит то, чего не хватит. А главное — успеет побеседовать с людьми, посмотреть многое своими глазами и составить свое мнение.

Времени оставалось мало, чтобы успеть побеседовать со всеми молодыми коммунистами — их в полку было более двадцати человек. Многие сидели на точках, несли дежурство. Собирать их бессмысленно — даже если разговор получится, он мало прибавит к тому, что рассказал секретарь парткома. Поэтому Николай попросил у командира полка машину и поехал в самое отдаленное подразделение.

Дорога петляла, точно заячий след. Она то полого огибала березовый колок, то круто взбиралась на взгорок, то медленно сбегала в подернутую туманом долину реки.

— Давно служите? — спросил Николай у солдата-шофера, пытаясь начать с ним разговор.

— По последнему году.

— Откуда родом?

— Из-под Свердловска.

Разговор не клеился. Солдат отвечал односложно и неохотно. В висевшем над ветровым стеклом зеркальце Николай видел сосредоточенное лицо солдата, тоскливый взгляд, устремленный на дорогу. Из-под пилотки выбивалась прядь светлых волос, солдат то и дело сердито засовывал ее обратно, но она опять падала на лоб, и в конце концов солдат перестал обращать на нее внимание.

— Нравится вам наша газета? — спросил Николай.

— Ничего, — солдат пожал плечами.

— А может, не читаете?

— Почему не читаю? Читаю. Даже выписываю.

— А что, по-вашему, в ней плохо?

— Больно уж гладко в ней все получается. А в жизни оно все гораздо сложнее. Только вот почему-то об этом не пишут. — Солдат шумно вздохнул и замолчал. И вдруг, решительно тряхнув головой, громко сказал: — Я вот, к примеру, хотел дезертировать.

Николай увидел в зеркальце его лицо. В нем было что-то вызывающее, но не нахальное: в его выражении было больше боли, чем злости. Николай догадался, что у солдата случилась какая-то беда.

Люди по-разному переживают свое горе. Одни замыкаются в нем, переносят его в одиночестве и в этом своем одиноком самоистязании могут значительно преувеличивать постигшее их несчастье. Другие, напротив, ищут случая кому-то излить свое горе. Что заставило солдата заговорить о своей беде, понять было трудно. Николай ждал, что он скажет дальше, и боялся, как бы солдат опять не ушел в себя, не замкнулся и не вернулся к тому страшному решению, о котором так неожиданно объявил и последствий которого, может быть, не сознавал. Николай почувствовал, как весь внутренне напрягся, опасаясь неосторожным словом, взглядом или движением отпугнуть солдата, заглушить возникшую в нем потребность рассказать о своей печали.

Он полез за папиросами, закурил и, торопливо глотая дым, стал ждать. И кто знает, может быть, именно это и было единственно правильным его решением, а точнее — единственно верным его поведением, потому что сейчас он ничего не решал обдуманно, а лишь подчинялся движению своей души.

Солдат начал рассказывать, торопливо и сбивчиво, видимо опасаясь, что его не дослушают:

— Когда к нам пришли служить девушки, одна мне понравилась. Наташей зовут. Фельдшером она была. Стали мы с ней дружить. По-хорошему. У нас и в мыслях ничего дурного не было… А тут разговоры пошли. Может, кто и от зависти пустил слух. Только дошел этот слух до начальства, и мне запретили с ней встречаться… Вот тогда и закипела во мне обида. А тут еще Наташу перевели в дивизион. В самый отдаленный, куда мы сейчас едем. Чтобы мы, значит, не встречались. После этого я и решил было дезертировать.

— Ну и дурак!

— Верно, товарищ старший лейтенант! Дурак и есть. Только мне тогда никто этого не сказал. Все лишь поучали на каждом шагу. Про моральный кодекс строителя коммунизма мне рассказывали. А я возьми да и бухни руководителю политзанятий: «Вы, — говорю, — только вызубрили его, а ни хрена в нем сами не смыслите». Упекли меня тогда на пять суток на губу… Совсем ожесточился я в то время. И, если бы не Наташа, удрал бы. Она отговорила. А теперь и сам понял, что дурак был. Но обиду эту подавить в себе не могу. Хочу, а не могу. — Он опять шумно вздохнул и попросил: — Товарищ старший лейтенант, разрешите закурить?

Николай протянул ему папиросы. Солдат неумело закурил и виновато сказал:

— Вообще-то я некурящий. А за компанию иногда балуюсь. Наташка узнает, будет мне нагоняй.

— Любите ее?

— Люблю, — тихо сказал солдат и покраснел.

— Счастливый! А я вот не знаю. Нравится, а вот люблю ли — не знаю.

— «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю», — пропел солдат. Он повеселел, должно быть, ему стало легко и радостно оттого, что он поделился своими горестями, и оттого, что этот незнакомый ему офицер так просто признался в своих. — Раз нравится, значит, полюбите. Мне Наташа сразу понравилась. А полюбил я ее позже, когда узнал, что она за человек. По-моему, любовь — это когда нравится плюс уважение.

«Ишь ведь, и формулу изобрел! подумал Николай. И мысленно возразил: — Нет, брат, не так все это просто!» Но вслух ничего не сказал. Он сейчас завидовал этому солдату. Пусть у него все получилось так нескладно, но зато есть полная ясность.

А солдат теперь уже весело рассказывал:

— Они тут живут хоть и скучно, но сытно. Воды в озере всего по колено, а рыбы навалом. Зона-то запретная, никто, кроме них, не ловит. Вот увидите, свежей ухой угостят. Живут, как при натуральном хозяйстве. Кроликов, например, разводят…

Но теперь Николай слушал невнимательно, слова солдата проносились в сознании, как дорожные знаки, в смысл которых не вникаешь. К нему опять вернулось такое ощущение, будто он делает что-то не то. Он ловил себя на этом уже не один раз, а за последнее время — все чаще и чаще. Вот встретился на пути этот солдат со своей судьбой, со своими мыслями и горестями. Его неожиданное признание не оставило равнодушным Николая, ему захотелось познакомиться с солдатом поближе, узнать, чем он вообще живет, почему вдруг пришла ему в голову эта дикая мысль о дезертирстве. Может быть, как раз об этом и надо писать? Сколько раз скитальческая журналистская судьба сводила Николая с людьми по-своему интересными, и сколько раз он проходил мимо этих людей только потому, что было более срочное задание, может быть, не такое уж важное, но всегда срочное.

Вот и сейчас — опять срочное. А какая в нем срочность? Статью Коротаева можно дать и через неделю, и через месяц, тема ее, как говорится, вечная. Кравчук торопит только потому, что статья значится в плане и нечего ставить в номер.

* * *

Часовой долго и придирчиво проверял документы. Наконец открыл ворота, и машина въехала на территорию подразделения. Это была небольшая поляна, с трех сторон окаймленная лесом, а с четвертой к ней подходило озеро. На поляне стояло длинное одноэтажное кирпичное здание — казарма, а неподалеку от нее пристроились четыре сборных домика — вероятно, в них жили семьи офицеров. От казармы к домикам разбегались аккуратные гаревые дорожки. Такие же дорожки вели к стадиону и детской площадке. Поражало обилие цветов — в выложенных кирпичом и дерном круглых, овальных, квадратных и треугольных клумбах и рассыпанных просто так по всей поляне. «Как на курорте», — невольно подумалось Николаю.

У входа в казарму его встретил молодцеватого, пожалуй, даже несколько щеголеватого вида капитан. Как гостеприимный хозяин, хотя и старший по званию, он представился первым:

— Капитан Савин, заместитель командира по политической части.

— Старший лейтенант Гуляев, корреспондент газеты, — отрекомендовался Николай.

— Прошу, — капитан пригласил в казарму.

Они прошли в небольшую комнату, почти всю занятую тремя канцелярскими столами, совершенно голыми, если не считать одного чернильного прибора с давно высохшими чернилами.

— Сейчас все на позициях, вот мы и поговорим спокойно, — сказал капитан. — Я тоже там был, да вот позвонили из полка, предупредили о вашем приезде. Чем могу служить?

Николай коротко рассказал о цели своего приезда.

— Надолго у нас задержитесь?

— Сегодня должен вернуться. Кстати, я обещал отправить машину обратно, рассчитывал, что вы какой-нибудь оказией подкинете меня к вечеру в полк.

— Подкинуть-то подкинем. Да ведь полковую обратно порожняком гнать придется. И еще… вот посмотрите, — капитан подошел к окну. — Видите?

Возле газика, облокотившись на крыло, стояли солдат-шофер и девушка-сержант. Они о чем-то разговаривали, причем солдат, судя по его энергичным жестам, что-то доказывал, а девушка молча слушала его. С ее пухлых губ не сходила добрая, чуть снисходительная улыбка.

— Это и есть Наташа? — спросил Николай.

— Да. А вы уже знаете?

— Слышал. Ладно, пусть ждет до вечера. Как-нибудь оправдаюсь.

— Коломийцев!

— Есть! — встрепенулся солдат.

— Вы до вечера свободны. И вы, Стрельникова, тоже.

— Спасибо, товарищ капитан! — весело крикнула девушка. — Если понадобимся, мы у Лапшиных.

Капитан отошел от окна, сел на стул и задумчиво сказал:

— Вот, брат, какая астрономия. Значит, Коротаев очередную статью пишет? Что ж, пусть пишет. Его дело писать, наше дело работать.

— А почему бы и вам для нас не написать? — спросил Николай, подумав о том, что замполиты что-то давненько не выступали в газете.

— Ну какой из меня писатель, — отмахнулся Савин. — Вы бы вот к нам почаще заглядывали. К нам редко кто заезжает — далековато мы живем. Может, поживете недельку, посмотрите на наше житье-бытье, глядишь, чем и поможете.

— Рад бы, но сроки поджимают.

— Ну, как знаете. У вас ведь тоже служба и, кажется, тоже не очень сладкая.

— Наоборот, у нас говорят: сладкая каторга.

— Так с чего начнем? Может, всех их троих пригласим сюда? Через двадцать минут они закончат работу, до обеда переговорите с ними. Хотите — но одному, хотите — со всеми сразу.

— Лучше, если сначала вы о них расскажете.

— А что рассказывать? Все трое — ребята хорошие, надежные. Отличники по всем статьям. Грамотные. Правда, у одного — у Филимонова — всего восьмилетка, но дело знает крепко.

— Ну а работа с ними какая ведется?

— Вы в смысле собраний, заседаний?

— Не только, но и это тоже.

— Работаем, как со всеми солдатами. Даже меньше.

— Почему?

— Да ведь они же — лучшие из солдат! Наиболее сознательные. Их агитировать не надо. А вот сами они агитируют, и прежде всего делами. А что касается заседаний, то вопрос о работе с молодыми коммунистами на партийном бюро специально не обсуждался. Не было необходимости. На собраниях они выступают. У нас организация маленькая, на собраниях, как правило, все выступают.

Обо всем этом Савин рассказывал как-то нехотя. Так же нехотя рассказывал об этом и секретарь партбюро старшина Миронов. Николай и сам чувствовал, что его вопросы затрагивают больше формальную сторону дела, а подойти к существу не мог. Ничего не прибавила и беседа со всеми тремя молодыми коммунистами. Они односложно отвечали на вопросы, беседа их, видимо, тяготила, и Николай вскоре отпустил их.

Савин пригласил обедать. Николай отказываться не стал, хотя капитан ему не понравился. Было в отношении Савина к нему что-то снисходительно-насмешливое, может быть, даже пренебрежительное. Это и обижало Николая и в то я же время заинтересовывало, ему хотелось понять, чем вызвано такое отношение.

Капитан занимал только третью часть домика, состоящую из небольшой кухни и комнаты. Из кухни к ним вышла жена капитана — маленькая блондинка с ярко накрашенными губами. Она протянула руку Николаю, представилась:

— Нина. Проходите, обед у меня уже готов.

Стол был накрыт на троих, из чего Николай заключил, что капитан уже успел предупредить жену. Впрочем, она и не скрывала этого.

— Знаете, когда Дима сказал, что приедет корреспондент, я даже растерялась. Я ведь сама по специальности филолог, и мне о многом хочется с вами поговорить. Боюсь, что я тут от всего отстала.

И разговор сначала шел о новинках литературы, театра, кино. Николай вскоре убедился, что Савина осведомлена лучше его, откровенно в этом признался и постарался перевести разговор на другую тему, использовав удобный момент, когда Нина ушла в кухню за вторым блюдом.

— Простите, — обратился он к капитану. — Мне хочется задать вам один прямой вопрос и получить на него прямой ответ. Почему вы так сказали о Коротаеве: ему, мол, писать, а нам работать?

— Вообще-то у меня это вырвалось случайно, я бы не хотел ни одним намеком бросить тень на Коротаева. У него свое представление о жизни и о работе, у меня свое. Тут мы с ним расходимся принципиально, и я не хотел бы говорить об этом сейчас. Просто потому, что считаю непорядочным говорить за глаза. Коротаеву же мои взгляды хорошо известны. Спросите лучше у него.

— И часто вы с ним спорите?

— Бывает. Мы редко встречаемся, и, кажется, оба вполне этим довольны.

— Как я догадываюсь, тут столкновения не на какой-то личной почве.

— Нет, не на личной. И все-таки я бы не хотел говорить об этом. Не потому, что вы можете истолковать это как жалобу или мелкое недовольство. Люблю драться в открытом бою.

— Предпочитая отмалчиваться? Я предлагал вам написать.

— А я не уверен, что надо придавать этому столь большое общественное звучание.

Нина принесла второе — карпа, зажаренного в сметане.

— Вы о музыке? Дима очень любит музыку и притом только серьезную, начисто отрицая джаз и вообще всякую легкую музыку. Он ужасно старомоден. Во время отпуска мы заезжали на несколько дней в Москву, так он пошел в МХАТ смотреть «Чайку». Сколько можно? Ведь знает наизусть.

— И это говорит филолог! Ей, видите ли, нравится «Голый король». Я посмотрел и убедился только в одном, король действительно голый и никакого отношения к настоящему, большому искусству не имеет.

Разговор вернулся в прежнее русло, и Николаю пришлось заняться карпом. Он мог бы и поддержать разговор, ибо был для него достаточно подготовлен, но знал, что от него ждут чего-то большего. Сколько раз, забираясь в такие вот дальние гарнизоны, он замечал, что люди тянутся к нему как к эрудированному, знающему все тонкости литературы человеку. А он не знал этих тонкостей, потому что был не профессиональным литератором, а всего-навсего сотрудником газеты. Он не винил этих людей, не понимающих разницы между литератором и газетчиком, он всегда ставил в вину себе недостаток собственных знаний, старался пополнить их, каждый раз яростно принимался за самоусовершенствование, но через несколько дней обнаруживал, что у него на это совсем не остается времени. Недаром журналисты называют газету мясорубкой, она съедает человека целиком. Кто-то даже подсчитал, что самая короткая продолжительность жизни именно у журналистов.

Когда они, пообедав, вышли из домика, Савин спросил:

— Вы не собираетесь на позиции?

— Да нет…

— Жаль. Сейчас все на позициях. Пойдемте тогда к Лапшиным. Между прочим, жена лейтенанта Лапшина — врач. И ведь вот что обидно: врачебная практика у нее большая, а диплом пропадает. В двух соседних деревнях по штату, как и у нас, положен только фельдшер. Лапшина на общественных началах шесть дней в неделю ведет прием, а вот диплом пропадает. Пусть ей не платят, она этого и не требует, пусть не исчисляют стаж работы, по надо бы в ее трудовой книжке сделать какую-то запись, которая бы сохраняла диплом. Я писал в министерство здравоохранения, мне ответили, что таких врачей, имеющих достаточную для поддержания квалификации практику, много, но закон есть закон. Вот бы вам об этом и написать, поставить вопрос в печати и, может быть, добиться, чтобы эта категория врачей не была обижена законом. Тем более что само министерство подтверждает, что таких людей много.

— А почему бы вам самому не написать об этом в газету?

— Ну какой из меня писатель!

— Слушайте, не кокетничайте своей ультраскромностью. Мы же с вами коммунисты. Ведь наверняка у вас есть и другие вопросы, которые просто необходимо поставить в печати.

— Есть.

— Ну вот и напишите. Через неделю.

— Через месяц.

— Хорошо.

У Лапшиных обедали. За столом сидели кроме хозяев и их дочери шофер и Наташа. Жена Лапшина пригласила Николая и Савина к столу, но они отказались.

— Спасибо, мы уже обедали. Просто зашли сказать, что через час надо выезжать. Кстати, Наташа, вы собирались за медикаментами, так вот и поезжайте. Сегодня получите, а завтра в полк пойдет наша машина, с ней и вернетесь.

Девушка кивнула и благодарно улыбнулась капитану.

Через час они выехали. Николай устроился на заднем сиденье и опять погрузился в свои думы. Он думал о том, что его поездка в дивизион, в сущности, ничего не дала для статьи Коротаева и вряд ли вообще была необходимой. Может быть, Савин, как обещал, напишет статью. «Посмотрим, что из этого получится». О Савине у Николая так и не сложилось определенного мнения. Он старался не судить о людях по первым впечатлениям и поэтому не хотел сейчас делать никаких выводов даже для себя, но решил, что при первой же возможности постарается познакомиться с капитаном поближе. «А жена у него начитанная. В лесу делать нечего, детей у них нет, вот и читает. Надо будет и мне прочитать хотя бы те книги, о которых так или иначе говорят».

У него уже накопилось немало этих непрочитанных книг, он выписывал «Роман-газету», но успел прочитать всего три-четыре выпуска, а с другими ознакомился только по аннотациям на обложках.

Он не был литератором, допускал, что в своей оценке общего состояния литературы может ошибаться, как человек не вполне компетентный. Но он был журналистом, тоже писал историю современности и больше всего ценил в публицистике боевитость и злободневность. И поэтому всем другим произведениям предпочитал написанные о современности.

3

Коротаев сидел за столом и дописывал последнюю страницу. Перед ним лежали папки с протоколами и планами работы, в каждой было по нескольку закладок. Николай взял одну из папок и стал листать. Протоколы были оформлены аккуратно, пожалуй, даже любовно, но записи в них были как две капли воды похожи одна на другую. Вероятно, до перепечатки на машинке они тщательно редактировались, и теперь по ним совершенно невозможно было установить, кто о чем говорил. Выступления членов парткома оказались удивительно обкатанными, общими. Конечно, никто из них в жизни не говорит таким языком.

Николай взял другую папку — с планами. В ней тоже было все аккуратно подшито и отмечено. В образцовом состоянии оказалась и третья папка: «Решения и указания вышестоящих органов». Николай сам не был аккуратным человеком, но людей, пунктуально выполняющих все предписания и нормы, уважал. Однако сейчас он, написавший и отредактировавший не одну статью о правильном ведении партийного хозяйства, вместо того чтобы умилиться при виде всех этих образцово оформленных бумаг, почувствовал вдруг глухое раздражение и недоверие и к ним и к тому, кто их так любовно содержал. Если из них выхолощено все живое и человеческое, то зачем они вообще? Чтобы вспомнить, что когда-то какой-то вопрос все-таки обсуждался? Или сунуть эти папки под нос очередному инспектору из «вышестоящих органов»? Ведь все эти бумаги ровно ничего не говорят о живой работе с людьми. И нет ли тут связи с тем, что случайно обронил Савин: «Его дело писать, наше дело работать»?

Николай понимал, что для таких подозрений у него, собственно, пока нет никаких оснований, хотя каким-то чутьем он угадывал, что тут что-то не так. Но, будучи человеком добросовестным, он редко полагался на интуицию, а больше верил фактам. И он постарался сам рассеять эти свои подозрения, старательно убеждая себя в том, что они не имеют под собой решительно никакой почвы. В конце концов, это лучший на флоте полк, и успехи его, безусловно, — в значительной степени заслуга партийного комитета. Эта привычная формулировка казалась спасительной.

— Как съездили? — спросил Коротаев. Он уже закончил статью и теперь аккуратно складывал листы.

— Боюсь, что не очень удачно. Времени было мало, не успел как следует познакомиться с людьми. Да и с замполитом разговора как-то не получилось.

— Савин — человек тяжелый. Нигилист. Все ему не нравится, а сам не может работать как положено. Сколько раз я ему напоминал, чтобы заслушали кандидатов партии на бюро, а он все тянет. Мы, говорит, их и так каждый день слушаем. И секретарь партбюро ему поддакивает. Секретаря там выбрали неудачно. Тряпка, ни рыба ни мясо.

Статья Коротаева ничем не отличалась от всех его предыдущих выступлений в газете. Строго придерживаясь составленного накануне плана, Коротаев каким-то непостижимым образом ухитрился написать ее так, что все главное осталось за ее пределами, она снова сводилась к перечислению мероприятий. Правда, в этой, в отличие от всех предыдущих статей Коротаева, значительное место занимала критическая часть. Она вся относилась к Савину и сводилась опять же к перечню мероприятий, на сей раз не проведенных.

— Кажется, все вопросы, которые мы намечали, я осветил, — сказал Коротаев, когда Николай дочитал последнюю страницу. — Если что упустил, добавим.

— По-моему, вы упустили главное — существо работы. И еще: нет в статье вашего собственного отношения ко всему этому. Убеждены ли вы, например, в необходимости вот этого вечера отличников боевой и политической подготовки?

— А вы что, сомневаетесь?

— Я просто не понимаю, что это за вечер. Расскажите, пожалуйста.

— Ну, собрали мы отличников, они обменялись опытом, потом — концерт самодеятельности. Впрочем, если вы интересуетесь, вот в этой папке подшиты все выступления. — Коротаев подал папку.

Николай перелистал ее, выбрал два самых коротких выступления, прочитал их.

— Мне непонятно одно: почему отличники делятся опытом между собой, а не с теми, кто еще не стал отличником? Какова цель этого вечера?

— Видите ли, такие вечера проводятся во многих частях.

— Ну а смысл-то какой? И вообще, какое отношение они имеют к воспитанию молодых коммунистов?

— Я думаю, всякое общеполитическое мероприятие служит целям воспитания, — назидательно сказал Коротаев.

«Дурак он или только прикидывается?» — подумал Николай.

Коротаев продолжал:

— Мы стараемся использовать все хорошо зарекомендовавшие себя формы партийно-политической работы. Может быть, я плохо об этом написал, это уж судите сами, а если что нужно подредактировать — редактируйте. Или вообще статья не подходит?

«Надо бы действительно вернуть ему статью. Но ведь другой он, пожалуй, не напишет, а задание срочное. Как говорит Семенов, „пользы от нее не будет, вреда — тоже“.»

— Статью я возьму. Печатать ее или не печатать — решит редколлегия, сказал Николай и тут же подумал: «А ведь напечатаем!»

— Если вы намерены ехать сейчас, у нас через пятнадцать минут уходит в город машина.

— Да, я поеду.

Через десять минут Николай уже сидел в кузове крытого брезентом грузовика. Солдаты, потеснившись, освободили ему место у кабины.

— Садитесь сюда, товарищ старший лейтенант, здесь меньше сифонит, — предложил рябой сержант, видимо, старший в этой машине.

Николай уселся на предложенное ему место и спросил:

— Далеко собрались?

— В город, в увольнение, — ответил за всех тот же сержант.

— Почему нее именно в город? У вас три деревни рядом.

— Нас туда не пускают.

— Почему?

— А что там делать? Разве что богу молиться. Тут, товарищ старший лейтенант, на три деревни три церкви и ни одного клуба.

— Есть один, — поправил сержанта сидевший слева от Николая солдат.

— Верно, один есть, — подтвердил сержант. — Только в нем сейчас картошку сушат.

К машине подошел Коротаев.

— Как устроились? — спросил он у Николая.

— Спасибо, вполне комфортабельно. У меня к вам есть еще один вопрос. — Николай спрыгнул с машины, и они с Коротаевым отошли в сторонку. — Почему не разрешают солдатам увольнение в деревню?

— Видите ли, им там нечего делать. На три деревни всего один клуб, да и тот не работает. И потом тут всякого рода сектанты орудуют. Молодежь в церковь ходит.

— А вот бы вам ее, эту молодежь, и вытащить из церкви. Ведь у вас вон какая сила — ребята со средним, а то и с высшим образованием.

— Все это теория, товарищ Гуляев! Вам хорошо рассуждать, вы с людьми не работаете, за них не отвечаете. А с нас за каждое ЧП три шкуры спускают.

— Значит, боитесь ЧП?

— Боюсь. И честно вам в этом признаюсь. У нас без этих деревень неприятностей хватает.

— По ведь деревни-то наши, советские! И люди тоже наши, советские.

— Там есть свои партийные органы, вот пусть они и беспокоятся. Между прочим, вам пора садиться, машина сейчас уходит.

— Я, пожалуй, еще задержусь здесь на несколько часов, — сказал Николай.

— Как знаете. Тогда вам придется добираться на попутных.

— Как-нибудь доберусь.

Председатель колхоза говорил сбивчиво, перескакивая с одного на другое, должно быть, его одолевали какие-то свои заботы, и он, рассказывая, не забывал о них:

Тут раньше было три колхоза, а потом соединили в один. Оно и правильно, да только крепкой основы ни в одном из колхозов не оказалось. Все три были, как говорится, лежачие. Так до сих пор и не можем подняться. Сейчас вот мне позарез нужен дизель, не поможете достать. Жаль, я без него прямо погибаю. Так вот я и говорю: соединились, а богаче не стали. Клуб-то мы освободим, подлатаем, еще годика два послужит. Новый строить нам пока не по карману. Я ведь понимаю, что он нужен, он мне молодежь в деревне удержать поможет. Бежит молодежь-то. В другие колхозы возвращается, а от нас все еще бежит. В городе жизнь и полегче и покрасивше. Только ведь и у нас мечта жить зажиточно. Вот с хлебом, с мясом выкарабкаемся, примемся за культуру. Онисим, перестань ты смолить, дыхнуть нечем! И что у тебя за табак такой злой?!

— Фирменный! — хвастливо говорит Онисим, щупленький мужичонка с маленьким, сморщенным, как моченое яблоко, лицом. Он гасит цигарку о голенище сапога, сплевывает в угол и едко говорит — Какой десяток лет эти сказки слушаем, едрёна Феня! Хоть бы телевизор в правлении поставили.

— Погоди, поставим и телевизор. А пока с бабой побалуйся.

— Да уж восемь душ набаловал. И все, как галчата, рты разевают, есть просят.

— Игнашка мог бы работать в каникулы, шестнадцатый год парню. Я в эти годы семью кормил.

— На наш трудодень не разгуляешься. Эх, жисть, едрёна Феня!

— Ладно, не ной, дай поговорить с человеком. Так вот я и говорю, у попа деньги, а у меня в кармане — вошь на аркане. Они вот все три церкви заново покрасили, а я дизель купить не могу. Вот если бы у вас, у военных, какой-нибудь списанный по дешевке добыть. Мне на вас вообще-то жаловаться грех. На уборке хорошо солдатики помогли. Два воскресенья добровольно работали. А что касается культуры, тут пока упущение имеется. Девки наши тоже жалуются, что солдат сюда не пускают. Вот и ходят в церковь — тайком, а ходят. И венчаются и крестят. Красоты людям хочется. Онисим, опять ты зачадил! Конечно, с солдатами было бы веселее. И самодеятельность можно организовать, и вечерку провести. Вот я слышал, у Харина с этим делом налажено. Сосед у него хороший попался, Савин по фамилии…

«Опять Савин, — думал Николай, возвращаясь из деревни. — Почему все время так или иначе приходится слышать эту фамилию? Что в нем?»

Из штаба Николай позвонил в редакцию. Кравчук уже ушел, пришлось звонить Бурову. Он разрешил задержаться еще на два дня. «Поголосовав» на дороге с полчаса, Николай сел на попутную машину и поехал к Савину.

4

Узнав, что Николай задерживается в командировке еще на два дня, Юля даже обрадовалась: она тоже сейчас боялась встречи с Николаем. Неожиданно вырвавшееся признание смутило и ее. Но если Николая оно побуждало к выяснению своего отношения к Юле, рождало в нем сомнения, то для самой Юли все было ясно: она действительно любила Николая. И сейчас боялась одного: что он скажет «нет». Она знала, что он может это сказать прямо и честно, потому что ему свойственны эти прямота и честность. Может быть, именно эти качества она и ценила в нем больше всего, но сейчас она их боялась.

Ей самой не хватало цельности и твердости, по натуре она была человеком противоречивым, легко поддающимся первому порыву. Настроение ее часто менялось, оно, как ветер, подхватывало ее, печали и радости часто сменяли друг друга. Но все это происходило внутри, окружающие редко замечали смену ее настроения. Будучи бескомпромиссной и беспощадно требовательной к себе, она все же умела сдерживаться, не была прямолинейной. К тому же она была доброй и терпимой к людям. Все это делало ее уживчивой в коллективе, компанейской. Вместе с Тим Тимычем они создавали в отделе атмосферу доброжелательности, и поэтому комната, где размещался отдел культуры и быта, была постоянным местом всякого рода сборищ, или, как говорят моряки, «травли». Сюда приходили обменяться мнениями по тому или иному поводу, здесь рассказывали все истории,которые находили остроумными, здесь изливали душу обиженные.

Вот и сегодня с утра не закрывались двери. Тим Тимыч был очередным обозревателем, ему подсунули прошлогодний номер газеты за сегодняшнее число, и он добросовестно изучал его с карандашом в руках. В том, что он не заметит подвоха, никто не сомневался. Тим Тимыч, помимо того что был человеком крайне рассеянным, следовал старой шутке газетчиков: из всех газет читал только свою, а в ней — только свои материалы.

Размахивая влажной полосой, зашел Миша Кустов:

— Тим Тимыч, на третьей полосе «дырка». Хорошо бы заткнуть ее стихами.

— Юлия Андреевна, подберите ему стихи, — не отрываясь от газеты, попросил Копальский.

Миша расстелил перед Юлей полосу. Никакой «дырки» в ней не было.

— Ну, как? — спросил Миша. — Порядок?

— Порядок. — Юля поняла, что он имеет в виду.

— Вот будет хохма.

— Какая хохма? — встрепенулся Тим Тимыч.

— Вы знаете, что такое телеграфный столб? Это отредактированная сосна.

— Ну, это уже старо, — разочарованно сказал Копальский и снова уткнулся в газету.

Юля встала, взяла Мишу под руку и вывела из комнаты. В коридоре сказала:

— Передай всем: если хоть еще один до обеда зайдет к нам в отдел, я расскажу Тим Тимычу о том, что его разыгрывают.

— А что, срочная работа?

— Вот именно.

— Вас понял, перехожу на прием. — Миша помчался по коридору.

У Юли действительно была срочная работа: в очередной номер планировалась ее рецензия на новый спектакль. Премьера состоялась четыре дня назад, можно было уже написать рецензию, но Юле не хотелось за нее приниматься, и она тянула до последнего дня. До прихода Миши она написала добрую половину, но сейчас, вспомнив разговор с Николаем, заколебалась: нужна ли вообще такая рецензия? Ведь опять получится, как в прошлый раз.

Правда, в прошлый раз рецензию писал Копальский, и это была рецензия не на спектакль, а на роль. Из театра ушла талантливая исполнительница главной роли в «Барабанщице». Роль Нилы поручили молодой актрисе Людмиле Чубаровой. Конечно, она сыграла хуже, но даже неискушенный зритель почувствовал, что молодая актриса по-настоящему талантлива, а ее незначительные просчеты — результат излишнего волнения и неопытности. Копальский посвятил дебютантке большую статью. Видимо, он пощадил молодую актрису и о ее просчетах сказал всего одной стереотипной фразой: «Не все гладко в исполнении этой трудной роли, но недостатки вполне устранимы при дальнейшей работе».

В то утро, когда статья появилась в газете, к Юле прибежала заплаканная Чубарова.

— Вы читали? — спросила она, протягивая газету.

— Да. Вас хвалят.

— Хвалят? Разве мне нужна такая похвала? Ведь он же сам актер, неужели он не понимает, что такой похвалой можно только обидеть? Смотрите, что он делает: два слова о трудности роли, затем пересказ спектакля и фраза о недостатках. Заголовок «Чубарова — „Барабанщица“», а о Чубаровой ничего. А мне нужно, чтобы прямо и честно сказали, что мне удалось, а что не удалось и почему. Я ведь знаю, что играла хуже, чем она, я хочу до нее дотянуться, мне нужен умный и добрый совет, а не эта пустая и незаслуженная похвала!

Юля едва успокоила актрису. Когда она рассказала Тим Тимычу о разговоре с Чубаровой, он долго молчал, а потом признался:

— В общем-то она права. Ей нужен профессиональный разговор, а не эта болтовня. С талантливыми людьми можно и нужно говорить честно.

И вот теперь он сам заставлял Юлю писать такую же рецензию.

— Тимофей Тимофеевич, я больше не могу, — наконец взбунтовалась Юля, когда рецензия была почти закончена. — Нужен прямой принципиальный разговор, а у нас газированная вода с сиропом. Не буду я писать.

— Но вы почти закончили.

— Все это не то.

— Понимаю, но читатели должны узнать, что вышел новый спектакль, о чем он.

— Вот и надо дать информацию строк на двадцать.

— Мы же запланировали…

— Рецензию. Хорошо, я напишу. Но именно рецензию. Дайте мне еще два дня.

— Вы же раздраконите.

— Раздраконю. Когда-то нужно будет все это сказать.

— Только не сейчас. Поймите, кроме неприятностей, ваша рецензия нам ничего не принесет. Пьеса на современную тему, автор — местный.

— Тим Тимыч!

— Знаю, что вы скажете. Мол, устарел Тим Тимыч, захотел спокойной жизни, стал робок и неуверен. Еще мы скажете, что есть искусство и нельзя его опошлять. Я знаю все, что вы скажете. Но поймите простую вещь: оценку искусству дают часто люди, никакого отношении к нему не имеющие и ничего в нем не смыслящие.

— А вы?

— Что я? Я маленький человек.

— Зачем вы паясничаете? Ведь вы все отлично понимаете. Зачем вы пытаетесь обманывать и себя?

— Надо.

— Кому надо? Вам, мне, газете, зрителю, театру?

— Пока еще не время говорить об этом.

— А когда будет время?

— Когда искусством будут руководить люди, знающие в нем толк.

— А мы будем сидеть сложа руки и ждать? Премудрые пескари от искусства.

— Ладно, а то мы начнем оскорблять друг друга. Пишите информацию.

— А рецензию?

— Потом. Надо это сначала обмозговать как следует.

Юля села за машинку и через пятнадцать минут положила информацию на стол Тим Тимыча. Он, не читая, подписал ее, поднял на Юлю усталые глаза и грустно спросил:

— А может, и в самом деле старею? Собственно, зачем я тут, в газете? Какой-никакой, а я все же актер!

Юле стало жаль его. Но утешать она не умела. Только взяла у него со стола газету, смяла и выбросила в корзину.

— Что вы делаете? — испугался Тим Тимыч.

— Вам подсунули, прошлогоднюю газету. Хотели разыграть. Извините. — Юля вышла из комнаты.

«Все-таки все мы идиоты», — подумала она. Ей все еще было жаль Тим Тимыча. Но он тоже выбежал в коридор и весело крикнул:

— А ведь молодцы! Здорово придумали! Чья идея? Представляю, что было бы на летучке! — Он захохотал, видимо представив, что действительно было бы.

Юля пожала плечами.

— Я пойду обедать.

— Хорошо. Нет, вы только представьте, что было бы!

Иногда он бывает похож на ребенка. На большого мальчишку. Наверное, он сейчас даже разочарован, жалеет, что спектакль не состоялся, что у него отняли эту шутовскую роль рассеянного человека. Он действительно был рассеянным и, может быть, даже немножко гордился этим.

Все эти дни Юля не готовила обеда, и ей пришлось идти в ресторан, хотя она не любила ресторанов с их запахами остатков пищи, табачным дымом, долгим ожиданием и плохо замаскированным хамством. Но на этот раз удалось быстро найти свободное место за столиком, где сидели три лейтенанта. Все трое были в новой, еще не обмявшейся по фигуре форме, с модными прическами, которых здесь не делают и не носят. Должно быть, они только что приехали после окончания училища и еще не получили назначения на корабли. Пока Юля изучала меню, они достаточно деликатно и подробно рассмотрели ее. Потом один из них, чернявенький, с длинными бакенбардами, спросил:

— Вы уже выбрали? Разрешите и нам ознакомиться с этим документом?

Юля отдала меню, лейтенант небрежно окинул его взглядом и, обращаясь к товарищам, сказал:

— Есть предложение: до жвакогалса.

Два других лейтенанта молча кивнули. Юля уже два года работала во флотской газете, знала, что жвакогалс — это приспособление, которым в цепном ящике кропится конец якорь-цепи, и не поняла, почему лейтенант вдруг так неуместно употребил этот термин. Но тут подошла официантка, и все стало ясно. Лейтенант провел пальцем по меню сверху вниз и сказал официантке:

— Давайте весь алфавит от «А» до «Я».

Юля невольно улыбнулась: ей уже знакомы были эти шалости молодых лейтенантов, и она знала, что через неделю они залезут в долги, а через месяц вкусят корабельной службы и с них слетит, как опавший осенний лист, весь этот внешний лоск, эти чуть снисходительные улыбочки, долженствующие изображать их интеллектуальное превосходство над другими.

Первым с ней заговорил опять чернявенький:

— Скучновато вы тут обитаете. Один кабак на весь город — кошмар!

— Можно подумать, что вы всю жизнь провели именно в «кабаках».

— Случалось.

— У него опыт, та ще прахтыка, — усмехнулся второй лейтенант и подмигнул Юле.

— Это чувствуется, — иронически заметила Юля и неожиданно для себя тоже подмигнула лейтенанту.

Чернявенький, ничего не заметив, продолжал:

— Много бы я дал за то, чтобы снова оказаться в Питере. Вы там бывали?

— Случалось.

— Ну, тогда вы меня понимаете.

— Нет, не понимаю.

— Жаль. Я могу вам популярненько объяснить. Видите ли, дорогая… Простите, как вас зовут?

— Юля.

— Очень приятно. Меня предки нарекли Георгием, его — Андреем, а вот этого бутуза — Валентином. Так вот, дорогая Юля, человек как таковой состоит из двух основных компонентов: его телесной оболочки и духовного содержания. На определенной стадии развития человечества все большее значение приобретает именно второй компонент…

Пришла официантка, подала Юле суп и стала расставлять на столе многочисленные тарелки для лейтенантов. Половина заказанных ими блюд не уместилась, официантка перенесла их на свой столик и сказала:

— Как только управитесь с этими, подам те.

— Добро.

Лейтенанты принялись за еду.

— Что касается первого компонента, то есть вашей телесной оболочки, вы о ней заботитесь достаточно усердно. А что представляет ваш второй компонент?

— Синус девяносто градусов, — сказал Андрей, тот самый, что подмигивал Юле.

— Я так и предполагала.

Георгий обиделся:

— Ну, знаете… Я вам докажу.

— Боюсь, что у вас совсем не найдется для этого времени.

— А вечером вы не свободны?

— Нет.

— Жаль.

— «Ему б чего-нибудь попроще», — ни к кому не обращаясь, сказал Андрей.

Теперь Георгий обиделся на него:

— Ладно, я тебе это припомню.

«О память сердца, ты милей рассудка памяти печальной», опять ни к кому не обращаясь, сказал Андрей.

— Ну вы, эрудиты, ешьте, а то остывает, — наконец-то высказался третий, Валентин.

Через десять минут было дотла истреблено все, что стояло на столе, и официантка поставила новые блюда. Юля закончила свой обед и, заплатив, встала:

— Желаю вам приятного аппетита.

— Спасибо, — за всех поблагодарил Андрей и спросил: — Вы в самом деле сегодня заняты?

— Да. До свидания.

«Мальчишки, — подумала она. — Вот эти совсем мальчишки». Она никак не могла представить их в роли воспитателей, хотя знала, что это и есть их самая главная роль с первого до последнего дня службы.

5

Капитан 3 ранга Кравчук, прочитав статью Савина, подписывать ее не стал, а понес заместителю редактора Семенову.

— Вот что привез Гуляев. Я считаю, что публиковать эту статью нельзя, она бросает тень на наш лучший полк. И вообще, погнавшись за сенсацией, Гуляев не выполнил задания редакции.

— Но ведь он привез и статью Коротаева.

— Привезти-то привез, но настаивает, чтобы ее не печатать.

— Ну, это уж не ему решать, что печатать, а что — нет.

Прочитав обе статьи, Семенов сказал:

— Коротаевскую готовьте к печати. А эту пошлите-ка в политуправление. Пусть там разберутся.

Кравчук облегченно вздохнул: Семенов снимал с него ответственность за дальнейшую судьбу статьи. Правда, он и не брал этой ответственности на себя, и Кравчук усматривал в таком решении ту опытность, которой не хватало ему самому. «Недаром так долго держится на этой должности», — подумал он о Семенове. Подумал не столько с уважением, сколько с огорчением, потому что сам уже давно втайне надеялся после ухода Семенова занять должность заместителя редактора.

Он полагал, что вправе рассчитывать на такое выдвижение, и делал все, чтобы убедить в этом других. Собственно, делать нужно было немногое: вовремя угадывать намерения редактора и, не вдаваясь в рассуждения, всячески поддерживать их; и еще соблюдать осторожность.

Последнее, пожалуй, важнее. Жизненный опыт убеждал Кравчука в том, что осторожные люди хотя пороха и не изобретают, зато остаются на том «среднем» уровне, который обеспечивает им не только безбедное существование и репутацию «скромных, незаметных тружеников», но и постепенное продвижение по службе. Это постепенное продвижение было более надежным, чем стремительные взлеты пусть способных, но рискованных людей. Ибо Кравчук не раз наблюдал не только взлеты, но и не менее стремительные падения этих выскочек. На военной службе положение о том, что не ошибается тот, кто не работает, нередко трактовалось весьма своеобразно. Человек мог девяносто девять раз сделать добро, но одна его ошибка перечеркивала все его добрые дела. И чаще всего это совсем не вытекало из своеобразия военной службы. Случись сейчас какое-нибудь ЧП в ракетном полку, вроде пьянки или «самоволки» одного солдата, и весь полк из лучших сразу перекочует в худшие, будут его склонять по всем падежам до тех пор, пока не случится более серьезное ЧП в другой части. Между прочим, Гуляев тоже говорит, что понятие «лучший полк» — весьма условное, а благополучие — видимое.

С Гуляевым у него сегодня состоялся крупный разговор. Остальные сотрудники отдела в их споре участия не принимали, но Кравчук почувствовал, что они на стороне Гуляева. Это был еще один удар по самолюбию а авторитету Кравчука, и без того весьма неустойчивому.

Кроме обиды и раздражения Кравчук испытывал и вполне искреннее огорчение. Он считал Гуляева самым способным из сотрудников отдела, нередко взваливал на его плечи работу, которую не мог выполнить сам. Он был заинтересован в самых лучших отношениях с Николаем, многое предпринял для того, чтобы сделать их именно такими. И поначалу они действительно работали дружно. Николай добросовестно тянул воз, в который впору было бы впрягать двоих сотрудников, тянул с горячностью молодости, еще не заботящейся ни о времени, ни о здоровье. Он любил свое дело и поэтому просто не замечал, что работает за двоих — и за себя, и за Кравчука. Зато другие видели это. И так получилось, что с вопросами, которые должен был бы решать начальник отдела, теперь обращались к Николаю, справедливо полагая, что он их решит быстрее и лучше.

На первых порах Кравчука это вполне устраивало, у него оставалось больше свободного времени, меньше ложилось на него ответственности. Он старался почаще присутствовать на всякого рода совещаниях и конференциях не для того, чтобы извлечь из них какую-либо пользу, а просто потереться среди начальства, быть информированным не только во всех решениях, но и во взаимоотношениях руководящих лиц.

Но однажды он случайно услышал, как сотрудник его отдела капитан-лейтенант Хватов, не заметив, что он вошел в комнату, сказал кому-то по телефону:

— Вы позвоните через полчаса, придет Гуляев, и он решит. Начальник? А он у нас только номинальный. Да, «свадебный».

Это очень уязвило Кравчука. Он отправил Гуляева на две педели в командировку, сам взялся за дела и обнаружил, что уже через неделю «съел» весь загон материалов, оставленных Гуляевым.

И вот сегодня этот спор. Как ни старался Кравчук быть сдержанным, под конец все же вспылил и, грубо оборвав Николая, сказал:

— Вы нарушаете устав, вступая со мной в пререкания.

— Ну, если так, то нам говорить больше не о чем, — неожиданно спокойно ответил Гуляев.

Теперь-то Кравчук понимал, что переборщил. Спор был творческим, по существу материала, и не стоило так вот, по-казарменному, вести его. Тем более что Гуляев, кажется, совсем не претендует на его место, он, уйдя в работу, просто не замечает, что происходит в отделе.

Отправив статью Савина в политуправление, он позвонил жене:

— Ты не могла бы сегодня вечером приготовить вареники? Я приду с гостем.

— Опять деловая встреча?

— Да.

— Эх, Тарас, Тарас! Я бы с удовольствием приняла твоих друзей, но у тебя их нет. А эти приемы ради твоего дела мне просто противно устраивать. В конце концов, ты можешь поужинать с кем-то и в ресторане.

— Ладно, на эту тему мы поговорим в другой раз. А сегодня просто крайне необходимо.

— Хорошо, приводи. Но пусть это будет в последний раз. Опять коньяк нужен?

— Нет, на этот раз можно и горилку.

Договорившись с женой, Кравчук пригласил к себе в кабинет Николая.

— Ты извини, я трошки погорячился. Я ж понимаю, что у нас редакции, а не комендантский взвод, люди все творческие. А вот вырвалось.

— Да что вы, я и не думал обижаться, — искренне сказал Николай. — Работа есть работа, и разговор был тоже рабочий. Мало ли что бывает. Я ведь тоже не очень-то деликатничал.

— Ну и забудем, — миролюбиво согласился Кравчук. — А для порядка давай-ка сегодня вместе повечеряем. Жена вареники запланировала. А то ведь тебе, наверное, осточертели казенные харчи.

— Спасибо, но я уже пообещал сегодня тоже пойти в гости.

— А ты откажись.

— Нет, это просто невозможно сделать.

— Что-нибудь деловое? Или любовное рандеву?

— Ни то ни другое. Но я не могу там отказаться.

— Ну, смотри, как знаешь. Может, там и важнее. Жениться не собираешься?

— Пока нет.

— Зря. Семья, брат, — великое дело. Упорядоченный быт, домашний уют. И опять же — ячейка государства. — Кравчук произнес это громко и не столько для Николая, сколько для сидевшего за тонкой дощатой перегородкой начальника отдела боевой подготовки — секретаря партийного бюро редакции. «Пусть лишний раз убедится, что я веду воспитательную работу с подчиненными», — решил Кравчук.

Он даже не допускал мысли, что Николай может отказаться от его приглашения. Если бы его самого позвал к себе кто-либо из начальников, Кравчук отложил бы любые дела и пошел. Поэтому отказ Николая обидел его. «Не хочет, вот и врет, что сегодня занят. Ну что ж, была бы честь…» Он хотел уже позвонить жене и снял трубку, но тут же положил ее обратно, решив, что с варениками и горилкой сумеет справиться один.

6

Этот вечер у Николая был и на самом деле занят. Еще утром ему позвонила Люся Чубарова. Поговорив о том о сем, пригласила:

— Приходите сегодня. Обычно на день рождения не приглашают, друзья приходят и так, да ведь вы же не вспомните.

— Я и верно не вспомнил бы.

— Вот видите? Мне бы следовало обидеться, да уж ладно — на вас я как-то не умею обижаться. Своей откровенностью вы просто обезоруживаете.

Николай пообещал прийти. Он знал, что там будет и Юля, иначе с какой бы стати Чубарова стала его приглашать. Они были не так уж дружны, хотя Николай глубоко уважал молодую актрису за ее ум и талант.

С Юлей он решил держаться так, как будто ничего не произошло. Вернувшись из командировки, первым делом зашел к ней в отдел, рассказал о поездке. Потом вместе пошли обедать. Подсевшие к ним за столик три молодых и кокетливых лейтенанта хотя и раздражали его своей болтовней, но и хорошо выручали: ему самому можно было молчать. Он догадался, что Юля уже знакома с ними, что это знакомство ничем ему не угрожает. И все же в нем шевельнулась ревность, и он даже обрадовался этому чувству. «Все-гаки она мне далеко не безразлична». Все эти дни, находясь в командировке, он постоянно думал о ней, тосковал без нее, она даже снилась ему. Но он не был убежден в том, что это и есть любовь. О любви у него было свое представление, как о чем-то непременно всепоглощающем и ошеломляющем. Должно быть, это представление сложилось из книг, может быть, даже из одной, в свое время наиболее запомнившейся. Он не знал, что любовь приходит к людям по-разному: на одних обрушивается, как обвал, к другим входит спокойно и осознанно. Он не подозревал, что придуманная солдатом Коломийцевым формула «когда нравится плюс уважение» — может быть справедливой.

После работы он забежал домой, переоделся и пошел в универмаг. Долго толкался у прилавков, не зная, что купить. Наконец выбрал большого плюшевого медведя. Николай от кого-то слышал или где-то вычитал, что все актрисы любят игрушки. На случай, если слух не подтвердится, купил еще коробку конфет.

Когда он пришел к Чубаровой, все уже сидели за столом. Здесь было шесть актеров и две актрисы. Николай всех их помнил в лицо, но по фамилиям знал только двоих. Из «посторонних» были Юля, Тим Тимыч с женой и пожилой мужчина — как выяснилось позже, дальний родственник Люси, рабочий судоремонтных мастерских Иван Прохорович.

Люся усадила Николая рядом с собой, кто-то предложил за опоздание налить ему штрафную, и Тим Тимыч налил чуть не полный фужер коньяку. Николай пытался отказаться, но все стали настаивать, и он выпил «за здоровье и процветание новорожденной». Сразу же почувствовал, что хмелеет, и навалился на закуски.

А за столом продолжался разговор, видимо начатый еще до его прихода.

— Искусство само по себе предполагает некоторый элемент условности, — поучительно говорил молодой актер, играющий обычно героев-любовников. — И в разных видах искусства степень условности различна. На театре это менее заметно, в музыке — более.

— Но мы говорим не об условности искусства, а о его предмете, — возразил Тим Тимыч. — А предметом исследования искусства всегда был и остается человек, его характер, его отношение к окружающему. В этом суть. Абстрактное же искусство, как вы его понимаете, — чушь и шарлатанство.

— Я с вами совершенно не согласен, — не сдавался молодой актер. — Абстракционизм — это прежде всего поиск новых путей в искусстве, новых форм. Согласитесь, что обновление форм — назревшая проблема всех видов искусства.

— Вряд ли. Хотя само по себе обновление форм — явление вполне закономерное. Но речь идет не о форме, а о содержании.

— А разве можно отделить одно от другого?

— Вот именно нельзя. А вы пытаетесь оторвать форму от содержания, поставить ее выше содержания и вне его.

— Что же, по-вашему, ленинская формула «от живого созерцания — к абстрактному мышлению, а от него — к действительности» неверна? — наседал актер.

— Она-то верна, да вы в ней ничего не поняли, — парировал Тим Тимыч.

Спор накаливался, и Люся попросила:

— Давайте запретим профессиональные разговоры. Мне кажется, один раз в году я имею право отвлечься от этого.

— Правильно, — поддержали ее.

— А виновных в нарушении этого правила будем лишать чарки, — предложила жена Копальского, справедливо полагая, что только такая угроза может остановить Тим Тимыча.

Спорщики обиженно умолкли. Иван Прохорович предложил тост:

— Давайте выпьем за тех, кто в море.

Здесь все имели отношение к морю и охотно поддержали Ивана Прохоровича. Оказалось, что сам он всю войну прослужил на подводной лодке мотористом. Юля спросила, что ему больше всего запомнилось из войны.

— Помнишь-то все, хотя вот уже тридцать лет минуло, но больше всего мне запомнилась одна картина художника.

— Картина?!

— Вот именно. На войне всякое бывало, ходили мы и сквозь минные поля, слышали, как скребет о борт сама смерть, два раза я тонул — разве это забудешь? А вот поди ж ты, та картина врезалась в память острее. Может, оттого, что видел я, как эта картина создавалась, а скорее всего, меня поразил сам художник. Вот тут сейчас спорили об искусстве. Я в этом деле человек неученый, но мне кажется, то, что я расскажу, имеет отношение к спору. И если позволите, я все же нарушу ваши условия, — обратился он к жене Тим Тимыча.

— Расскажите, — хором попросили Ивана Прохоровича.

И он стал рассказывать:

— Было это в Ленинграде. В ту пору фашист заткнул узкое горло Финского залива минами, и у нас не оставалось никакой возможности выйти в море. Враг был уже на окраинах Ленинграда, а мы бездействовали. Ну, сами понимаете, настроение мрачное, злости у всех много, а выплеснуть ее некуда. Многие стали на сухопутный фронт проситься. Но если с надводных кораблей туда еще пускали, то нам и заикаться об этом не позволяли.

И вот в такую пору вынужденного бездействия меня ранило. Ранило по-глупому. Шальной снаряд разорвался на пирсе в тот момент, когда я находился на палубе, осколок угодил в плечо. И рана-то была пустяковая, кость не задело, а только мякоть повредило, но меня все равно упекли в госпиталь. Располагался он на Васильевском острове, в здании школы.

Осколок у меня вырезали в тот же день, а отлеживаться положили в класс, должно быть, самый большой в школе. Нас в этом классе лежало человек сорок. Среди раненых оказался один, судьба которого волновала всех. Именно всех, хотя у каждого из нас была своя беда. Дело в том, что этим раненым оказался художник, и ранение для него было самым что ни на есть неудачным — он ослеп.

Тут, мне кажется, объяснять ничего не надо. Сама по себе слепота — большое несчастье, а для художника эта утрата не восполнима ничем. Можете представить его состояние. Первое время он все порывался наложить на себя руки. Мы ему про Николая Островского рассказываем, а он только сердится. «Поймите, — кричит, — я же художник! Пусть бы мне оторвало ноги и еще одну руку, но остался хотя бы один глаз». Мы ему про Филатова говорим, обещаем, что уж Филатов-то обязательно поправит ему зрение, но он только кричит: «Не утешайте, я не маленький, знаю, что это — на всю жизнь!»

Сами понимаете, раненые есть раненые, многим покой нужен, а тут такое дело. Хотели было перевести его в отдельную палату, чтобы других не беспокоил, да мы сами не допустили. Потому что останься он один, обязательно наглупит. За ним нужен был догляд и догляд.

В то время некоторые из ходячих раненых — а я тоже был ходячим — частенько заглядывали в школьный зал — не то спортивный, не то для всяких там сборов и собраний предназначенный. В том зале тоже раненые лежали, человек шестьдесят. По там стояло еще и пианино, а за него часто сажали безногого музыканта. Играл он хорошо, до войны даже в каком-то конкурсе первую премию получил. Музыкант этот был человеком веселым, компанейским, об одном только сокрушался: нечем ему на педали давить. «А без педалей не то звучание получается», — со вздохом говаривал он каждый раз, когда его усаживали за инструмент. Но у него и без педалей получалось здорово, мы готовы были слушать часами.

Вот этому-то музыканту мы и рассказали про нашего художника. Выслушал он нас и говорит: «Вот что, ребята, попросите, чтобы меня в вашу палату перевели да рядом с тем художником положили. Я его попробую вылечить Бетховеном». Пошли мы к главному врачу и добились, чтобы все было сделано, как он просил. Перевели его в нашу палату, положили рядом с тем художником. Въехал он к нам с шуточкой. «Вот, — говорит, — из шестого сразу в восьмой класс перевели». На двери нашей палаты, и верно, сохранилась еще табличка: «8-а класс».

Полежал он так в нашей палате с полдня, а потом и говорит: «Вы бы мне, ребята, инструмент-то сюда доставили, а то несподручно мне без ног так далеко к нему добираться». Прикатили мы инструмент, сел он за него и давай играть. Играл всякое — и «Вечер на рейде», и «Катюшу», и другие песни. А потом заиграл что-то торжественное и печальное, заиграл так, что все мы дыхание затаили. А когда кончил, сказал: «Эту вещь Бетховен написал, когда был совсем глухим». Ну, многие, конечно, не поверили. А когда музыкант рассказал о Бетховене, попросили сыграть эту вещь еще раз.

На другой день безногий музыкант снова играл нам и под конец опять исполнил Бетховена. То же самое повторилось и на третий день. А на четвертый, рано утром, когда еще не все проснулись, наш художник вдруг спрашивает: «Ребята, есть ли тут классная доска?» Мы говорим, что есть. «А есть ли мел?» Мелу не оказалось, но кто-то сбегал в другой класс и принес небольшой кусочек.

Подвели мы художника к доске, сунули ему в руку мел. А он стоит и не может руку поднять, трясется она у него. А из глаз слезы льются. Понимаете, глаз нет, а слезы льются. Мы волнуемся тоже, кто носом шмыгнет, кто кулаком свою слезу со щеки подберет.

Наконец справился наш художник с дрожью в руках, начал рисовать. Рисовал он медленно, но уверенно. Пощупает левой рукой мел и то так его повернет, то этак, и оттого линия получается то жирнее, то тоньше. Нарисовал он женскую голову. Не знаю, чья это была голова, может, он по памяти жену свою или невесту рисовал. Лицо худощавое, но красивое. Все было сделано аккуратно и чисто, только вот с ухом не получилось. Оно поместилось отдельно от головы. И сдвинулось-то всего на какой-то сантиметр-полтора, а все же очень обидно.

Кончил он рисовать, повернулся к нам и спрашивает: «Ну как, ребята, получилось или нет? Только честно скажите». А у самого голос дрожит. Понимаем, что сейчас мы ему как бы приговор произносим. И до сих пор не могу догадаться, как это у нас хватило сообразительности, чтобы не закричать хором, что все это, мол, очень здорово. Догадались, что он ждет от нас только правды. Музыкант и говорит: «Все это очень даже хорошо, только вот ухо немного не там, где должно быть». Тут и другие заговорили: дескать, хотя ухо, и верно, отошло в сторону, зато все остальное очень даже здорово получилось.

Выслушал нас художник и опять заплакал. Мы было утешать его начали, но он поднял руку и тихо сказал: «Спасибо, ребята, что правду сказали. А ухо я сам отдельно нарисовал, чтобы, значит, проверить вас. Уж извините…»

С той поры будто подменили человека. Стал он веселым и разговорчивым, а на лице появилось что-то такое особенное, ну, как бы озарение какое, и стало это лицо даже красивым. А может, это только нам так казалось, потому что, увидев красоту души, мы ее и к лицу отнесли.

Каждое утро он просыпался раньше всех, ощупью добирался до доски и рисовал. Дело было зимой, рассвет наступал поздно. Но ведь ему было все равно когда рисовать, что в темноте, что на свету. Бывало, только рассветает, а у него на доске уже целый зверинец изображен. Рисовал он все подряд — и собак, и кошек, и лошадей, и дома, и корабли. Только вот людей на первых порах остерегался рисовать. Может, потому, что на человеке его промахи заметнее становились. А промахи эти были: глядишь, там крыло у птицы отскочило, там — хвост немного не в том месте начинается. Мы ему на эти промахи указывали, и наши замечания не только не огорчали его, а даже радовали. «Ничего, ребята, это дело поправимое», — говаривал он, и верно: с третьего-четвертого захода у него получалось все как надо.

А потом он и нас стал рисовать. И опять это была придумка музыканта. В ту пору сфотографировать нас было некому, а каждому хотелось домой карточку послать. Вот и просит музыкант: так и так, мол, нарисуй родным на память. Сначала художник долго отказывался. «Если бы я, — говорит, — хоть один раз видел тебя, попробовал бы, может, что и получилось бы. А так не выйдет». «А ты попробуй, — настаивает музыкант, — может, и получится. А не получится — бог с ним». Уговорил все-таки. Долго ощупывал художник лицо музыканта, расспрашивал, где у него морщинки и родинки. А потом нарисовал. И ведь получилось! Не так чтобы очень здорово, а все же похоже.

Музыкант послал тот рисунок домой. А через несколько дней пришел ответ от жены. Она писала, что портрет ей понравился, сделан хорошо, видно, большой специалист рисовал. И еще писала, что сделала для него рамку и повесила на стене, чтобы дети видели, какой герой их отец, если его портреты настоящие художники рисуют.

Письмо это сослужило большую службу не только художнику, а и нам. Если раньше он отказывался нас рисовать, то теперь делал это с удовольствием.

— А вас он не рисовал? — спросила Юля.

— И меня рисовал. — Иван Прохорович вытянул из нагрудного кармана бумажник, развернул его и бережно вынул оттуда аккуратно обернутый целлофаном рисунок. — Вот, поглядите.

Рисунок пошел по рукам. Тридцать с лишним лет оставили свои следы на лице Ивана Прохоровича. И все-таки тот, что на рисунке, был чем-то очень похож на нынешнего.

— Раньше-то сходства больше было, — сказал он, осторожно укладывая рисунок в бумажник.

— Что же было потом с этим художником?

— Сейчас доскажу. — Иван Прохорович положил бумажник в карман, заколол его булавкой и продолжал:

— Потом он решил попробовать работать кистью. Не знаю, кто и откуда достал ему краски и кисти. Принесли большой лист картона и закрепили его на парте. Чтобы художник мог отличать краски, на тюбиках напильником сделали зарубки. Ну, и в помощниках и советчиках тоже нехватки не замечалось — все, кто мог вставать, помогали чем могли.

С красками дело шло хуже, чем с мелом и карандашом. Бывало, бьется-бьется, а потом возьмет и все замажет. Ляжет ничком на койку и пролежит целый день. А на другой день опять принимается за работу. Работал много, часов, наверное, по десять, даже почернел с лица. Еще и кормежка-то в то время была неважная.

Когда я выписывался из госпиталя, картина была еще не закончена. Что с ней стало потом, я не знаю. Ничего не слышал больше и об этом художнике, сколько потом ни расспрашивал о нем. Вот такая история…

* * *

— Все-таки жизнь гораздо богаче и интереснее, чем мы о ней пишем, — сказала Юля, когда они вышли на улицу.

Николай промолчал. Он все еще был под впечатлением рассказа Ивана Прохоровича и не хотел сейчас ни о чем говорить. Видимо, Юля поняла это и тоже замолчала. Так, молча, они вышли на набережную. Холодный осенний ветер бросил им в лицо мелкие брызги. Юля поежилась и плотнее прижалась к руке Николая. Он повернулся, заслонил ее от ветра, осторожно взял в ладони ее лицо. Ветер раскачивал висевший над ними фонарь, и на лице Юли тоже раскачивались тени.

— Я не люблю, когда ты на меня смотришь, — тихо сказала она.

— Почему?

— Мне кажется, ты в это время слишком критически изучаешь мое лицо.

— А я думал, тебе это приятно. Ты очень красивая. Я иногда даже боюсь твоей красоты.

— Почему?

— Слишком многие на тебя смотрят. А я хочу, чтобы это было только мое.

— Может быть, мне носить чадру?

— Не возражаю.

— На тебя ведь тоже смотрят.

— Я — другое дело. Я некрасивый. А знаешь, мне иногда хочется быть красивым. Как вот этот герой-любовник, что спорил с Тим Тимычем.

— Лавровский? Какой же он красавец? У него отталкивающе слащавое, женское лицо. И тонкие губы. Лицо мужчины должно быть мужественным.

— Спасибо. От имени всех некрасивых мужчин.

— Я — серьезно.

— Ты у меня очень серьезная. — Он потянулся к ее губам.

— Не надо, — сказала она и мягко отстранилась.

Он обиделся, выпустил ее и отвернулся. Потом сел на бетонный парапет и закурил. Юля оказалась чуть в стороне от него, она стояла, опустив голову, и ветер трепал ее волосы. Наверное, ей было холодно.

— Иди сюда, — тихо позвал Николай.

Юля покорно подошла и встала перед ним.

— Замерзла?

— Немного.

— Иди, укрою.

— Не надо, Коля. Ты выпил и завтра будешь жалеть об этом. Пойдем лучше по домам. Уже второй час.

Он опять обиделся, швырнул в воду окурок и решительно, даже зло, сказал:

— Ладно! Идем.

Он шагал размашисто и быстро, Юля едва поспевала за ним. В том, что она вот так, уцепившись за его руку, почти бежит за ним, Юля чувствовала что-то унизительное, но сказать об этом не решалась. А сам он ничего не замечал. Он заметил это только тогда, когда в десяти шагах от дома она оступилась и у нее подвернулась нога. К счастью, с ногой ничего не случилось, сломался только каблук.

Он взял ее на руки и донес до подъезда. На крыльце, поставив на ноги, опять потянулся к ее губам, но она отвернулась, поцелуй угадал в ухо, до боли оглушил Юлю, она даже вскрикнула.

— Не надо, не смей!

Он резко отстранился от нее и, не попрощавшись, пошел. Юля, прислонившись к косяку, постояла еще с минуту и, когда звук его шагов растворился в темноте, заковыляла к своей квартире.

Придя домой, Николай не раздеваясь лег на кровать и долго лежал так, закинув руки за голову и глядя в потолок. То ли от выпитого, то ли от обиды в груди ныло, и боль эта не проходила. Тогда он стал осматривать потолок. По известке бежали тонкие морщины трещин, в углах скопилась паутина, лампочка засижена мухами. В окно налетели ночные бабочки и бессмысленно кружились вокруг лампочки, то и дело натыкаясь на нее. Наверное, им было тоже больно, но какая-то сила тянула их к свету, они не могли оторваться от него.

Потом он встал, разделся и погасил свет. Долго ворочался с боку на бок, но уснуть не мог. Тогда он нащупал сигареты, закурил и посмотрел на часы. Они показывали без четверти три. Дотянувшись до стола, снял телефонный аппарат и поставил его себе на живот. Ему не хотелось вставать и зажигать свет, и он ощупью набрал номер. Судя по тому, что Юля так быстро отозвалась, она тоже не спала.

— Не спишь? — все-таки спросил он.

— Не сплю.

Он помолчал, а потом решительно сказал:

— Юля, я не могу больше. Я люблю тебя.

— Я знаю, — ответила она, как показалось ему, слишком спокойно.

— Но я сам узнал об этом только сегодня.

— Значит, я узнала раньше.

Теперь они оба молчали. Он слышал в трубке ее дыхание и тиканье часов. Потом догадался, что это тикают не ее, а его часы. Прижав трубку плечом, Николай снял их и положил на стул. Потом опять решительно сказал:

— Я сейчас приду к тебе.

— Ни в коем случае! — испуганно сказала она.

— А завтра мы зарегистрируемся.

— Смешной ты, Коля. Неужели ты думаешь, что я придаю этой регистрации какое-нибудь значение?

— Тогда в чем же дело?

— Видишь ли, я никогда ни с кем не была близка.

И боюсь этого. Дай мне несколько дней, чтобы привыкнуть к этой мысли. Я тебя прошу. Очень прошу!

— Хорошо, — согласился он. — Но в загс мы завтра все-таки пойдем.

— Как хочешь. Я тебе сказала, что мне все равно.

— Пусть будет все как положено. В конце концов, у нас могут быть дети. Должны быть!

— Пусть будет девочка.

— Нет, сначала мальчик.

— Тебе не кажется этот разговор несколько забавным?

— Ты хочешь сказать — преждевременным?

— И это тоже.

— Скучный вы человек, Гуляева.

— Во-первых, я пока еще Носова. А во-вторых, никогда не смей со мной так разговаривать!

— Хорошо, пусть будет Юлия Андреевна Гуляева. Звучит?

— Не знаю. Я к этому долго не привыкну.

— Все-таки я сейчас приду.

— Нет. Я тебя очень прошу: подожди.

— Ну хорошо. Спи.

— Ты тоже спи.

— Вряд ли мне это удастся.

Но он заснул очень быстро, не успев даже осознать, что произошло.

7

Разбудил его телефонный звонок. Было только половина восьмого. «Кому я в такую рань понадобился?» Вспомнил разговор с Юлей и быстро вскочил. Но это звонила не она, а Кравчук.

— Вчера до полуночи звонил вам, так и не дозвонился, — недовольно сказал он.

— Я вернулся позже. А что случилось?

— Срочно идите к Вареникову. Времени на сборы у вас часа полтора. Сделаете репортаж и очерк о секретаре партбюро боевой части. О каком, Вареников знает.

Капитан 1 ранга Вареников — начальник политотдела соединения ракетных кораблей. Раз Кравчук позвонил так рано, значит, предстоит выход в море. Николай начал одеваться. Он любил выходы в море, каждый раз радовался общению с людьми, но сегодня впервые был огорчен тем, что уходит. «Интересно, надолго ли? Судя по заданию — сделать всего два материала, — выход не длительный, дня на два-три». Он хотел позвонить Юле, но потом решил не будить ее так рано. «Позвоню позже, от Вареникова. А пока пусть поспит».

Однако позвонить ей так и не удалось. Когда он добрался до гавани и поднялся на палубу корабля, связь с берегом была уже отключена. Вареников сообщил, что выход планируется на двое суток, будет отрабатываться взаимодействие кораблей.

— Писать об этом вам, очевидно, не нужно. Но о людях можете писать сколько угодно.

— У меня есть задание сделать репортаж и очерк о секретаре партбюро боевой части. Кого бы вы порекомендовали?

— Напишите о мичмане Егорове. Отличный специалист, умелый воспитатель. Он в радиотехнической службе. Впрочем, вот его начальник, капитан-лейтенант Сомов, поговорите с ним.

Но Сомов только сказал:

— Простите, но сейчас я очень занят. Поговорим после аврала.

— В таком случае идемте на мостик, — пригласил Вареников.

Едва они поднялись на мостик, как прозвучал сигнал большого сбора. Усиленная динамиками, понеслась по кораблю команда вахтенного офицера:

— По местам стоять, со швартовов сниматься!

Корабли один за другим отходили от пирсов. Головной под флагом командира соединения уже входил в узкое горло канала.

— Отдать носовой, впередсмотрящий! — кричал в мегафон старпом.

— Левая, вперед самый малый!

— Отдать кормовой!

Корабль медленно отваливал от стенки: сначала отошел нос, потом корма.

— Держать по створу!

— Есть держать по створу! — весело отрепетовал рулевой, но исполнить команду не успел. С сигнального мостика доложили:

— Товарищ командир, нас вызывает пост.

Все взгляды устремились на береговой сигнальный пост. Оттуда прожектором что-то передавали. Николай пытался прочесть, но не смог — передавали слишком быстро. Сигнальщик громко читал:

— «Немедленно закрыть связь, подойти к пирсу».

— Что за чертовщина! При чем тут связь? Сигнальщики, чей подписной номер?

— Командующего флотом.

— Ясно.

Корабль снова ошвартовался у пирса. Из радиорубки доложили:

— Командир соединения запрашивает, почему вернулись.

— А я и сам не знаю, — сказал Вареникову командир и уже громко приказал радисту: — Не отвечать!

Вскоре все прояснилось: на пирс влетела машина командующего флотом и остановилась у сходни. Адмирал в сопровождении начальника связи флота поднялся на борт и сказал встретившему его у трапа командиру:

— Отходите.

Они поднялись на мостик, и адмирал, поздоровавшись со всеми, весело сказал:

— Посмотрим, как вы «воюете». Вот и пресса, оказывается, тут. Смотрите, как бы не пропесочили в газете.

Николаю польстило, что адмирал его узнал. «Ну и память!» Командующий до этого разговаривал с ним только один раз, да и то мимоходом.

— Разрешите поднять ваш флаг? — спросил командир.

— Не разрешаю. И вообще меня здесь нет. Поняли?

— Так точно. В таком случае разрешите узнать, как доложить командиру соединения причину задержки?

— Сообщите, что возвращались за опоздавшим корреспондентом газеты старшим лейтенантом Гуляевым. Я не ошибся? — спросил адмирал у Николая. — Ох и достанется вам на орехи! Ничего, в интересах дела потерпите. А когда потребуется, заступлюсь.

— Спасибо.

— Принесите-ка комбинезоны мне и корреспонденту, — приказал командующий и подмигнул Николаю: — Посмотрим, как несут службу морячки. И не вздумайте, командир, никого на боевых постах предупреждать.

Они натянули комбинезоны и пошли по боевым постам. Адмиралу с его тучной фигурой нелегко было протискиваться в узкие люки и подниматься по вертикальным скоб-трапам. Николай видел, что он устает, и недоумевал: «Зачем это ему нужно?» Но вскоре убедился, что командующему это нужно не столько для проверки состояния дел, сколько для живогообщения с матросами в их рабочей обстановке. Почти на каждом посту он задерживался, чтобы поговорить то с одним, то с другим матросом, перекинуться шуткой или рассказать поучительный случай из своего опыта, а где и самому поучиться.

— Толковые ребята, — сказал он Николаю, когда переходили из турбинного отделения в радиолокационный пост. — А я вот уже многое подзабыл, а кое-чего просто не знаю. Техника новая, не успеваешь следить.

Но Николая как раз поразило другое: глубокая морская эрудиция командующего. Он разбирался в таких мелочах, которые даже не всякий узкий специалист обязан знать. Вот и сейчас сел за станцию, покрутил какие-то рукоятки, открыл заднюю крышку, потом опять посидел перед экраном и сказал:

— По-моему, сервомоторчик что-то барахлит. Как думаете?

Радиометрист, молодой матрос, покрутив рукоятки, ответил:

— А по-моему, все в порядке.

— Давайте спросим у старшины, — предложил командующий. — Он лучше нас с вами в этом деле разбирается.

Вызвали старшину.

— Как работает станция? — спросил адмирал.

— Сейчас посмотрим, — ответил старшина и тоже стал крутить рукоятки. Потом откинулся на спинку стула и сказал: — Сервомотор надо менять.

Адмирал торжествующе посмотрел на молодого матроса: дескать, что я говорил? Матрос, не скрывая своего восхищения, произнес:

— И как вы догадались?

— Тут, брат, не гадать надо, а знать.

Старшина, оправдывая не то себя, не то молодого матроса, пояснил:

— Я давно заметил, что он барахлит, две заявки уже давал, да говорят, на складе моторов нет.

— Товарищ Гуляев, напомните мне при разборе: надо проверить, чем занимаются наши снабженцы.

— Есть напомнить!

Когда они поднялись на мостик, адмирал спросил у командира:

— Почему в кормовых бомбосбрасывателях глубинные бомбы окончательно не изготовлены?

— По инструкции они должны быть изготовлены предварительно.

— Так вот вам моя инструкция: готовить окончательно. И при каждом обнаружении подводной лодки, о которой не было оповещения, бомбить! Не спрашивая на то разрешения свыше.

— А как быть с инструкцией?

— Придется отменить. Вернемся в базу, издам по этому поводу приказ.

«Вот так — от сервомотора до решения таких государственных вопросов. Сколько же ему надо знать? — думал Николай. — И сколько на нем ответственности! Ведь тот же приказ бомбить каждую неопознанную подводную лодку может иметь такие последствия!» Ему захотелось написать о командующем. Конечно, не для своей газеты, а для центральной или для журнала. Но для этого надо знать многое о командующем. «Нет, не сумею, — решил Николай. — Не хватит материала».

Но материал сам шел к нему в руки. Командующий ни на шаг не отпускал Николая от себя. Когда Николай попытался незаметно улизнуть с мостика, адмирал вернул его.

— Смотрите и слушайте, вникайте во все, что тут делается. Это вам не повредит.

— Боюсь, товарищ адмирал, что я тогда не выполню задания редакции.

— А какое у вас задание?

Николай доложил.

— Ничего, я думаю, газета может обойтись и без этих материалов. Практическая ценность их невелика. А вы пока присмотритесь к корабельной жизни, просто так, без всяких заданий. Глядишь, что-нибудь и нащупаете. Между прочим, проходил ли кто-нибудь из офицеров редакции стажировку на кораблях?

— Пока нет. Но запланировано.

— Вы каждый год планируете. Но каждый раз находите объективные причины, чтобы не стажироваться.

— Это зависит не от нас.

— Знаю, что не от вас. Я вот сам возьмусь за вас и всех заставлю хотя бы по два-три месяца стажироваться. А то пишете о пустяках, а о том, где и что у нас сегодня жмет, стыдливо умалчиваете. Острее надо делать газету, проблемнее ставить вопросы. Так и передайте своему редактору.

— Есть!

— Слышали, в одном из округов все офицеры редакции сдали на классность и могут самостоятельно произвести пуск ракеты? Как думаете, хорошо это?

— Вряд ли, товарищ адмирал. По-моему, каждый должен прежде всего свое дело хорошо знать. Не думаю, чтобы когда-нибудь редакции пришлось запускать эту ракету.

— С последним согласен. А что касается изучения техники и жизни — они молодцы. Ладно, мы этот разговор еще продолжим, а сейчас давайте посмотрим, что тут делается.

Корабли маневрировали на переменных курсах. Судя по тому, как нервно курил Вареников, не все шло так, как требовалось.

— В чем там дело? — спросил командующий у начальника связи.

— Командир соединения не может вызвать авиацию прикрытия.

— А кто их должен прикрывать?

— Иванов.

— Поднимите полк Круглова. А Иванова не забудьте пригласить на разбор. Прямо сюда — и пусть как хочет, так и добирается. Хоть на вертолете.

Вскоре над кораблями появились самолеты. По связи, выведенной на мостик, пошли запросы о том, почему их прикрывает полк Круглова. Видимо, командир соединения понял, что в его действия вмешался кто-то другой, обладающий большей властью, и забеспокоился.

— Поднимите мой флаг, — приказал командующий. — А то доведем ваше начальство до полного нервного истощения.

Подняли флаг, и тотчас же командир соединения запросил по радио: «Прошу разрешения продолжать учения».

— Действуйте по своему плану, — ответил командующий.

8

Редактор газеты капитан 1 ранга Буров зашел к начальнику отдела пропаганды и агитации политуправления, чтобы решить вопрос о штатах. Проводилось очередное усовершенствование аппарата, и редакции предложили сократить одну штатную единицу. Сокращать было решительно некого. Эти усовершенствования проводились ежегодно, и за последние десять лет штат редакции сократился почти наполовину. В прошлом году упразднили должность делопроизводителя в отделе писем, а поток писем возрос в полтора раза, и отдел задыхался.

Начпроп, выслушав Бурова, сказал:

— Понимаю, но помочь ничем не могу. Все сокращают, и вам надо.

— А кого? Предложите.

Они по пальцам пересчитали всех сотрудников и сошлись на том, что сокращать действительно некого.

— И все-таки сократить придется.

— Но ведь в ущерб же делу!

— Потерпите. Кончится кампания, найдем вам единицу.

— Обещаете?

— Обещаю.

Значит, можно быть спокойным. Буров знал, что в других управлениях и отделах так и делали — в конце года сокращали штаты, а в начале следующего снова увеличивали. Все это напоминало ему выстрел. Выстрелят из ружья около церкви, стаи галок сорвутся с колокольни, покружатся-покружатся над ней и опять садятся на то же место. Об этом Буров в прошлом году писал министру обороны, доказывая необходимость разумного, а не огульного подхода к решению вопросов совершенствования аппарата. Но письмо до министра так и не дошло, а кто-то из его канцелярии разъяснил, что сокращение проводится в соответствии с решением правительства, как будто Буров и сам не знал этого.

Он уже уходил, когда начпроп сказал:

— Да, тут статью мне давали читать предварительно. На мой взгляд, публиковать ее нецелесообразно. Возможно, все факты верные, но ведь это лучший наш полк. Стоит ли так ставить вопрос? Впрочем, решайте сами, я свое мнение высказал. — Он протянул Бурову статью.

— Хорошо, я еще посмотрю ее, — пообещал редактор. Он не хотел признаваться, что еще не видел статьи. Это, конечно, непорядок, что из редакции отправляют материалы в политуправление, не поставив об этом в известность редактора. «Ведь сколько раз напоминал об этом. Нет, стараются снять ответственность с себя и переложить ее на других», — с досадой подумал он.

Вернувшись в редакцию, он внимательно прочитал статью Савина, и она ему понравилась. Она затрагивала именно те проблемы, которые многие годы не ставились в печати. Автор с болью писал, что мы за количеством общих мероприятий, носящих чаще всего не деловой, а парадный характер, перестали заботиться о их результатах и потеряли способность влиять на настроение и умы воинов. Мы зачастую оказываемся неспособными вызвать их на откровенный разговор, боимся искренности, ибо порой не умеем убеждать, своевременно влиять на формирование личности, на воспитание высоких гражданских чувств. Многие формы воспитательной работы, которые мы считаем зарекомендовавшими себя, сегодня явно устарели. В армию и на флот пришли новые люди, более грамотные и более способные, примитивизм их только отталкивает, настраивает даже против хороших и полезных форм, действительно оправдавших себя.

Буров пригласил Кравчука:

— Что вы думаете об этой статье?

Кравчук замялся. Он догадался, что статья вернулась в редакцию из политуправления, а вот что о ней сказали там, узнать не успел. И сейчас, опасаясь, что его личное мнение может и не совпасть с мнением политуправления, уклонился от прямого ответа.

— Видите ли, Гуляев привез две статьи: эту и секретаря парткома полка майора Коротаева. Я считаю, что статья Коротаева лучше. Капитан 2 ранга Семенов тоже такого мнения.

— Покажите мне статью Коротаева. Если она действительно лучше, то, конечно, сначала надо опубликовать ее.

Кравчук принес статью. Пока Буров читал ее, Кравчук мучительно соображал, как ему выкрутиться в случае, если статья Савина понравится редактору больше. Сейчас поддержка редактора была ему крайне необходима. Сегодня он заходил в отдел кадров политуправления и узнал, что Семенова вызывают в Москву. Возможно, где-то открылась вакансия и Семенов уйдет. «Надо было вчера вместо Гуляева позвать к себе кадровика, может, и удалось бы вытянуть из него подробности да и на всякий случай заручиться поддержкой». Он и сейчас не допускал мысли, что и кадровик может отказаться от его приглашения, как отказался Гуляев, хотя знал, что офицеры кадровых органов даже к друзьям стараются ходить пореже, а чаще приглашают их к себе.

— Так почему же вы считаете, что статья Коротаева лучше?

— В ней все правильно, все подтверждено фактами. И потом: все-таки солиднее, если выступит секретарь парткома. А со статьей Савина хлопот не оберешься. Ведь это же лучший ракетный полк! Если мы его будем критиковать, то на чьем же опыте будем учить?

— Значит, попросту говоря, вы боитесь?

— Не боюсь, а хочу как лучше.

— Вы хотели сказать, как спокойнее?

— Не совсем.

Зашел Кустов, положил на стол полосу.

— Что это сегодня так рано? — удивился Буров.

— Вторая будет тоже готова минут через десять. Сегодня типография культпоход в кино устраивает, вот и жмут. И вас просят не задерживать.

— Хорошо, я сейчас начну читать.

Кустов ушел. Кравчук тоже поднялся:

— Разрешите идти?

— Да… Вот видите, торопят.

Кравчук, выйдя из кабинета редактора, сразу же позвонил в политуправление. Инструктор, с которым он разговаривал, ничего о статье не слышал. Кравчук бросил трубку и пошел к Семенову.

А Буров взял полосу и стал читать. Ему не хотелось задерживать рабочих типографии. Работа у них вечерняя, в кои-то веки соберутся с семьями в кино, да и то еще пойдут ли. Дадут по телетайпу срочный материал, вот и сорвется культпоход. Надо будет выяснить, нет ли какой возможности показывать им фильмы здесь.

Как ни старался он побыстрее прочитать полосы, ничего не получилось. Мысли снова и снова возвращались к разговору с Кравчуком. «Ошибся я в нем, это уже ясно. И что меня тогда заставило именно его тянуть в начальники? Может, его осторожность? Или что-то другое? Он все время держался на виду, первым выступал на всех собраниях, был образцом дисциплинированности. А может, это вовсе и не дисциплинированность, а самый рядовой подхалимаж? И я клюнул на это?»

Теперь ему вдруг припомнились, казалось бы, мелкие подробности. Как-то в отдел партийной жизни по ошибке попало письмо, в котором опровергались факты, изложенные в корреспонденции, прошедшей по отделу пропаганды. Кравчук тогда не передал это письмо в отдел пропаганды, а держал его у себя до партийного собрания. В другой раз он, в порядке «информации», сообщил редактору, что капитан-лейтенант Хватов часто заходит на квартиру к старшей машинистке. «И почему я его тогда не выгнал, а стал разбираться?» Тогда выяснилось, что жена Хватова пишет диссертацию, а старшая машинистка печатает ее на дому, между прочим, на машинке того же Хватова.

Припомнилось Бурову, что в прошлом году ему никак не удавалось «выколотить» для больного Семенова путевку в Трускавец. Зато Кравчук каким-то непостижимым образом раздобыл эту путевку для Семенова. Да и самому Бурову он как-то достал покрышки для автомашины.

Сопоставляя сейчас все эти факты, выстраивая их в цепочку, Буров вдруг увидел во всем этом определенную линию поведения Кравчука, его истинное лицо. Обнаружил также: все, что было в отделе партийной жизни интересного, делалось в отсутствие Кравчука или помимо его. «Ведь если их с Гуляевым поменять местами, дело пойдет лучше, — подумал Буров. — Впрочем, Кравчук будет только мешать. А может, посадить его инструктором в отдел писем, а Федотова перевести в партийный отдел?»

Вычитку полос он все-таки закончил вовремя. Отпустив наборщиков, верстальщиков и дежурного по номеру, остался в редакции и снова прочел статьи Савина и Коротаева. «А что, если дать их обе в одном номере? Написать к ним хорошую врезку и пригласить читателей обсудить эти статьи. Может состояться очень интересный, принципиальный разговор».

Он понимал, что разговор будет острым, не все партийные работники отнесутся к нему правильно. Да и в политуправлении многие не одобрят. Но ведь когда-то надо об этом говорить? Он понимал, что вся ответственность за этот разговор будет лежать на нем, редакторе газеты. Он не боялся этой ответственности, но все же позвонил члену Военного совета — не для того чтобы получить его разрешение, а чтобы проверить, прав ли.

Выслушав его, член Военного совета сказал:

— Давай, начинай. Только смотри, шишек тебе за этот разговор наставят много.

— А я их, товарищ адмирал, не боюсь. За двадцать шесть лет работы в печати у меня уже иммунитет выработался.

— Ну-ну, посмотрим, поможет ли тебе твой иммунитет.

Написав врезку и поставив заголовок «Кто же прав?», Буров отправил обе статьи в набор и пошел домой.

9

Николай встал по общему сигналу подъема. Выспался он хорошо, благо в этот раз его не беспокоили ночью. Обычно корреспондентов размещают в нижних каютах на свободных местах. В этот раз, видя, что сам командующий уделяет Николаю столько внимания, и, наверное, решив, что они большие приятели, корабельное начальство позаботилось устроить Николая поудобнее. Ему выделили отдельную каюту наверху, рядом с каютой, где разместился командующий.

Умывшись, Николай вышел на палубу. Матросы делали утреннюю гимнастику. Старшины покрикивали на нерадивых: «Соловьев, ниже наклоняйтесь!», «Глубже, глубже приседание!», «Левый фланг, что там еще за разговорчики?». За теплой трубой укрылись двое «сачков». Заметив Николая, они поспешно стали в строй.

Еще не рассветало, только на востоке алело багряное зарево. Небо было чистым, день обещал быть погожим. Над морем низко стлался туман, легкий бриз ласково шевелил его космы. На юге все более отчетливо проступал берег, и скоро стали видны очертания города. Вращающийся огонь входного маяка бледным лучом скользил по стенам домов.

Окончилась физзарядка, и на палубе стало тихо. Только где-то глубоко внутри стального чрева корабля глухо ворчали машины, да море тихо плескалось у борта. Потом откуда-то появились чайки. Они громко и требовательно кричали, должно быть, выпрашивали пищу, наиболее смелые и нетерпеливые таскали из обреза на корме окурки.

Вдруг откуда-то донеслось ровное стрекотание мотора. Сначала Николай решил, что на одном из кораблей спустили на воду катер. Но это оказался вертолет. Он прошел над кораблями, развернулся и завис над головным. С вертолета на тросе спустили два тюка. Потом трос убрали и выбросили штормтрап. По нему в кабину вертолета поднялся человек, должно быть, тот самый подполковник Иванов, который не успел своевременно прикрыть корабли с воздуха, за что и получил вчера нагоняй при разборе учений.

Вертолет улетел, а через полчаса катер доставил с головного корабля почту. Газеты были сразу за два дни. Николай просмотрел сначала вчерашнюю. Репортаж, который он все-таки успел передать по радио, поставили на первую полосу, значительно сократив и заверстав в него фотографию, взятую из архива фотокорреспондента. Фотография была сделана на этом корабле, но, наверное, очень давно: один из матросов, заснятый на ней крупным планом, уже успел уволиться в запас. «Ну вот, опять ляп, — с досадой подумал Николай. — Ведь могли же поставить другую, на которой нет этих крупных планов». Сам он отснял уже две пленки, но не смог их переправить на берег. И сейчас он пошел к старшему помощнику командира, чтобы узнать, не будет ли возможности отправить их сегодня.

— В девять ноль-ноль за командующим придет катер. Передайте старшине катера, он и отнесет в редакцию. А я думал, вы тоже уйдете.

— Нет, я уж с вами, как говорится, до победного конца.

Собственно, никто его не задерживал, он мог бы действительно уйти с командующим. Но очерк о секретаре все равно придется делать и надо побыть с ним хотя бы те три дня, на которые оттягивается возвращение кораблей в базу.

Он еще пил чай, когда в кают-компанию зашел вестовой и, попросив у старпома разрешения обратиться к корреспонденту, сказал:

— Товарищ старший лейтенант, командующий флотом просит вас после завтрака подняться к нему.

Когда Николай поднялся в каюту командующего и доложил о прибытии, тот сразу спросил:

— Сегодняшнюю газету читали?

— Никак нет, — признался Николай. — Вчерашнюю просмотрел, а сегодняшнюю не успел.

— Тогда, может быть, вы знаете, кто готовил вот этот материал? — Адмирал ткнул пальцем в лежавшую перед ним на столе газету.

Николай подошел, прочитал заголовок «Кто же прав?» и уже хотел было сказать, что не знает, но тут его взгляд упал на подписи. Он никак не ожидал увидеть статьи Коротаева и Савина в одном номере, да еще под одним заголовком, и поэтому растерялся.

— Вообще-то обе эти статьи готовил я, — сказал он и со страхом подумал: «Неужели опять что-нибудь не так?»

— А если не вообще, а конкретно? — усмехнулся адмирал.

— Конкретно — тоже я.

— Очень правильно сделали, что поставили их рядом. Этот, как его? — Адмирал заглянул в газету. — Этот Коротаев при таком соседстве оказался в положении той самой унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла. Он что, и в самом деле дурак?

— Нет, я бы не сказал этого. Работает много, добросовестно, но, как бы вам сказать, отстал, что ли. Полк у них, как вы знаете, лучший, и, наверное, в этом есть какая-то доля и его работы. Но даже он мог бы делать значительно больше, отрешись он от формализма. А ведь порой на этот формализм мы сами их толкаем.

— Кто это «мы»?

— Ну, хотя бы газета. И, если откровенно, вы тоже.

— Я? Интересно, каким образом?

— Что спрашивать с Коротаева, если вы точно такие же статьи подписываете своим именем.

— Постой, когда это было? — Командующий от неожиданности даже перешел на «ты», что для него было не грубостью, которой он вообще не отличался, а знаком особого расположения.

И Николай уже совсем смело продолжал:

— А вы почитайте хотя бы последнюю вашу статью, что в «Красной звезде» напечатана.

— Чем она тебе не нравится?

— Скучная и… пустая статья. Нет в ней ни мысли, ни чувства. Вот вчера я слушал вас на разборе. Сколько интересных раздумий и наблюдений было высказано, не одну отличную статью можно написать. Но ведь вы об этом никогда не пишете!

— А, как думаешь, почему?

— Да потому, что вы ни одной статьи не написали сами. Вы их только подписываете. А пишет их за вас инструктор политуправления или наш брат газетчик. А отсюда и наш, а не ваш кругозор. Стараемся, чтобы поглаже сделать, с ваших же прошлогодних статей сдираем целыми кусками. Потому что это — «верняк». Может, вам иногда и не нравится, поморщитесь, но подпишете. А потом… — Николай умолк, решив, что и так уже наговорил много лишнего.

— Что потом? — допытывался командующий.

— А не обидитесь?

— Давай, раз уж замахнулся, так бей.

— А потом вот эти ребята, которых вы считаете толковыми, читают и думают: «Неужели у нас командующий такой глупый?» А тут еще политработники начинают с ними «прорабатывать» эту статью. Сидит матрос, слушает и не поймет, что в этих прописных истинах нового, полезного.

— Неужели так думают?

— Думают, товарищ адмирал. Да что говорить, я сам был не очень высокого мнения о вас, пока за эти дни не узнал вас поближе. Думал, вы просто дослужились до этой высокой должности, и все. Теперь-то вижу, что занимаете ее по праву.

— Ну ладно, не льсти. Сначала высек, а теперь льстишь. Не люблю я этого.

— Говорю то, что думаю.

— А ты, надо заметить, смелый парень. Как же ты отважился говорить мне такое?

— Когда-то и кто-то должен же сказать? И потом: это ведь в ваших же интересах.

— А ведь ты прав. И в таком положении не один я оказался. Как же это получилось?

— Очень просто. Сложилось исторически. Когда после революции к власти пришли рабочие и крестьяне, многие руководящие деятели были неграмотными или малограмотными. А их слова ждали. Вот и поневоле пришлось за них писать. А вы вот две академии закончили.

— Н-да, вот тебе и история, — адмирал забарабанил пальцами по столу. — Как же быть-то? Ведь пристают, просят написать, а писать-то мне некогда.

— Как вы думаете, у Ленина забот было меньше, чем у вас? А ведь сам писал! Пятьдесят томов!

— Так то Ленин! А из меня, сам посуди, какой писатель? Да и времени все-таки нет.

— Я понимаю. Мы ведь не против того, чтобы помогать вам. Забот у вас действительно по горло. Вы над первой фразой будете час мучиться, а я ее за пять минут напишу, потому что специалист. Не ахти какой, но набил руку. Написать мы за вас, на худой конец, напишем, но важно, чтобы в статье были ваши, а не мои мысли. Можете вы выкроить час времени, чтобы побеседовать с тем, кто за вас статью пишет? Час, даже два, можете. Но ведь вы, как правило, даже не знаете, кто за вас писал статью.

В дверь постучали, и вахтенный офицер доложил:

— Товарищ командующий флотом, ваш катер подан к трапу.

Адмирал взглянул на часы.

— Да, пора. Вы идете со мной?

— Никак нет, я еще не выполнил задания.

— Ну, оставайтесь, поплавайте еще. А я пойду на берег, там, наверное, дел накопилась уйма. Хлеб у меня, я тебе доложу, очень черствый. А за науку спасибо. От души. — Командующий положил руку на плечо Николаю и признался: — Знаешь, это очень трудно, когда ты один тут всему голова, самый старший. Побаиваются тебя, никто правду не скажет. То, что ты говорил, думают, наверное, стоящие ближе ко мне, чем ты. И по положению, и по возрасту, и по званию. А ведь молчат, стервецы!

Командующий начал собираться.

— Разрешите быть свободным, товарищ адмирал? — спросил Николай.

— Иди, иди.

— А насчет статьи-то будем считать, что договорились, товарищ адмирал?

— Какой статьи?

— Для нашей газеты.

— Ты, я вижу, ко всему прочему, еще и хитрец. Ладно, вернешься с моря, заходи, потолкуем и о статье.

Проводив командующего и передав старшине катера пленки, Николай зашел в свою каюту и развернул свежую газету. Прочитав врезку, задумался. Она была написана очень толково и не только предваряла обе статьи, но и, приглашая читателей продолжить разговор, четко определяла его тему и границы, ставила вопрос принципиальнее и шире, чем это было сделано в статье Савина. «А вот я не догадался объединить эти статьи», — подумал Николай. Он испытывал искреннюю благодарность к тому, кто так умно довел дело до логического конца. «Кто бы это мог сделать? Неужели Кравчук? В таком случае, честь ему и хвала».

10

Утренняя почта принесла еще шестнадцать откликов на статьи Савина и Коротаева. Два из них Хватов подготовил в очередную подборку, остальные оставил для обзора писем и для итоговой статьи. Пока Гуляев был в море, вести дискуссию редактор поручил Хватову. Кравчук был этим явно недоволен, потому что теперь ему приходилось не только подписывать, но и самому готовить материалы к печати. Может быть, он уже и отвык это делать, а может, и не умел никогда, но из четырех сданных им статей три вернули на доработку. Сначала Кравчук обиделся на ответственного секретаря, решив, что тот слишком предвзято подошел к материалам. Но после того как все три статьи прочитал Семенов и тоже забраковал их, Кравчук сел за доработку. Показывать их Бурову было опасно, редактор не любил неряшливости в работе.

Когда Хватов положил на стол еще два отклика, Кравчук недовольно поморщился, но все-таки, отложив статью, прочитал их и подписал.

— Заварили кашу, теперь расхлебываем. Сколько писем мы уже получили?

— Девяносто четыре, — ответил Хватов. — А раньше и за месяц столько не получали.

— И что в этом хорошего?

— Как что? Читатели заинтересовались, — значит, мы нащупали проблему, которая волнует многих.

— Еще надо разобраться, что за проблема.

— Вот мы и разбираемся.

— Эх, Хватов, молод еще ты, вот и ерепенишься. Тебя жизнь пока только по головке гладила, а бока не мяла. Слышал пословицу: «Не говори „гоп“, пока не перепрыгнешь»? Так вот, есть другая: «Перепрыгнув, не говори „гоп“. Посмотри сначала, куда прыгнул». Не нами с тобой такие проблемы решаются. Вот разберутся там, наверху, дадут нам как следует по шапке, тогда поймешь. Впрочем, дадут мне, как начальнику, а ты в стороне окажешься.

— Всю жизнь вы чего-нибудь боитесь.

— Ну ладно, не вам меня критиковать. Займитесь лучше делом. Вот подготовьте этот материал. — Кравчук взял одну из забракованных статей и подал Хватову.

Выправив статью, Хватов отнес ее Кравчуку и спросил:

— Правда, что Коротаев жалобу написал?

— И вам уже известно? — усмехнулся Кравчук и, важно откинувшись на спинку стула, сказал — Да, написал. Политуправление будет разбираться и, надо полагать, поставит все на свои места.

«Не рано ли торжествуешь?» — подумал Хватов, а вслух спросил:

— А вы убеждены, что Коротаев прав?

И тут же понял, что вопрос неуместен. Кравчук ничего не делал по своим убеждениям, у него их просто не было, кроме одного: делай, что велят. Если завтра ему велят делать совершенно противоположное тому, что он делал сегодня, он безоговорочно согласится, не вдаваясь ни в какие рассуждения, заботясь лишь об одном: как бы самому не пострадать при этом. Он относился к породе людей, которые никогда не порываются что-либо большое совершить, а заботятся лишь о том, чтобы не совершить ошибки.

11

Сойдя на берег, Николай сразу же из гавани позвонил Юле. Но к телефону никто не подошел, и он решил, что ошибся номером. Позвонил снова, и опять ему не ответили. «Где она может быть? — думал он. — Скорее всего, у Чубаровой». Но он не знал телефона Чубаровой.

У контрольно-пропускного пункта его нагнал газик.

— Садитесь, подвезу, — пригласил начальник политотдела, открывая дверцу.

В комнате было холодно — топить еще не начали. На полу и на столе лежала пыль. Он снова позвонил Юле, но ее еще не было. Скоро одиннадцать. «Может, лечь спать?» Но он знал, что не уснет. Все эти дни ему очень не хватало Юли. Он окончательно понял, что любит ее, и уже не боялся, а ждал встречи с ней. Он каждый день думал о том, как они встретятся, что он скажет, что ответит она. Он скажет: «Я вернулся. Если хочешь, я сейчас же приеду к тебе».

Он ни разу не подумал о том, что ее может не быть дома. И сейчас ему стало почему-то обидно. Но он тут же постарался подавить эту обиду. «В конце концов, она не знала, что я приду именно сегодня. А сидеть одной ей тоже, наверное, тяжело. Скорее всего, она у Чубаровой, кажется, сегодня спектакля нет».

Он позвонил в справочное, и ему дали телефон Чубаровой. Но позвонить ей не успел: в дверь постучали. Вошел Хватов.

— Привет, старина! Вернулся? Увидел у тебя свет, дай, думаю, зайду. Не помешал?

— Нет, садись. Впрочем, погоди, тут пыльно. Сейчас я смахну, где-то была тряпка. А ты откуда так поздно?

— С вокзала. Жену отправил в Москву, к матери. Старуха что-то совсем занедужила. Думаю взять ее сюда. Между прочим, ты ужинал? Пойдем ко мне, рыбным пирогом угощу, наверное, еще горячий. И потолкуем.

— Спасибо, но я что-то устал. Не обижайся, но давай лучше в другой раз.

— Вот балда! — Хватов хлопнул себя по лбу. — И как я сразу не сообразил? Юля-то сегодня «свежая голова». Иди, она еще в редакции. Хотя пойдем вместе, нам по пути.

Пока они шли до редакции, Хватов рассказал об откликах на статьи, о жалобе Коротаева.

— Возможно, тебя ожидают неприятности.

— Волков бояться — в лес не ходить. Знай:

— Ты убежден, что прав?

— Я убежден, что прав Савин.

— Ох и жизнь пошла! Ни одного спокойного дня.

— Жизнь, как океан. А океан никогда не бывает спокойным. Даже тогда, когда поверхность его зеркально гладкая, в глубине происходит движение. И движение это не остановишь.

— Да, океан не спит, — задумчиво сказал Хватов. И, помолчав, вдруг заговорил горячо и взволнованно — Знаешь, Коля, я тебе завидую. Есть в тебе что-то такое… ну, решимость, что ли. В каждом из нас где-то в глубине происходит движение мысли, чувств. Один это держит в себе, у другого все выплескивается наружу. У одного это движение идет медленнее, у другого быстрее. Вот у меня — медленно. Я еще начинаю о чем-то думать, а ты уже сделаешь. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Не совсем.

— Вот и сейчас, видно, не могу я точно выразить мысль. Я хочу понять, чем ты сильнее меня. Ну, сообразительнее, подвижнее. Может, талант человека в том и есть, что он все делает быстрее, чем другие. Вот ты, наверное, талант, а я — нет.

— Брось ты эту панихиду.

— Нет, я серьезно. Понимаешь, я не всегда чувствую, правильно ли я поступаю.

— Сегодня один офицер, по-моему, очень точно сказал: «Человек становится зрелым тогда, когда начинает понимать необходимость своей работы». Вот ты тут меня превозносишь, а я только сейчас начинаю понимать, что мне делать. Ты думаешь, меня никогда не терзают сомнения? Иногда и чувствуешь, что делаешь что-то не то, а вот понять, что именно нужно, не можешь…

* * *

Дочитав полосу, Юля понесла ее на первый этаж, в печатный цех. Она легко бежала по ступенькам, хотя на лестнице было темно. В типографии часто перегорали лампочки, и их почему-то всегда вывертывали именно на лестнице. Столкнувшись на площадке второго этажа с Николаем, Юля вскрикнула:

— Ой, кто тут?

Николай молча обнял ее, но, получив сильный толчок в грудь, отлетел к стене.

— Нокдаун, — сказал он, поправляя фуражку.

— Коля? Вернулся?

— Как видишь.

— В том-то и дело, что не вижу. Только слышу.

— Тогда иди ближе. Но больше не бей.

— Больно?

— Ничего, пройдет, — сказал Николай, притягивая ее к себе.

Он целовал ее в губы, в глаза, в щеки, забыв сразу обо всем на свете, слыша только стук собственного сердца да шелест смятой полосы.

— Пусти, — тихо попросила Юля. И когда он ее отпустил, добавила, словно извиняясь: — Вот видишь, как нам не везет: я сегодня «свежая голова». Если бы я знала, что ты вернешься именно сегодня, с кем-нибудь поменялась бы.

— Какое это имеет значение?

— Я больше не смогу читать. Еще две полосы осталось.

— Подожди, — сказал он и побежал вниз.

— Куда ты? — спросила Юля, но он ничего не ответил. Хлопнула входная дверь. Юля недоуменно пожала плечами и пошла в печатный цех. Она поняла все только тогда, когда вернулась в комнату дежурного и увидела Хватова. Он уже читал оттиск первой полосы. Николай подал ей пальто.

— Где он вас откопал? — спросила она у Хватова.

— Ладно, топайте и не мешайте читать, — сказал Хватов, сделав сердитое лицо. Но тут же улыбнулся и спросил: — На свадьбу-то хоть позовете? Все-таки сослуживец.

— Ну, раз сослуживец, так и быть, позовем, — сказал Николай. — Смотри, читай внимательно, чтобы ошибок не было.

На улице во всю гулял ветер. Он нес с моря мелкие брызги дождя, запах рыбы и водорослей. Юля зябко поежилась.

— Замерзла?

— Нет. Это нервное.

— Все еще боишься?

— Не знаю. Пойдем сначала к морю?

Они долго стояли у моря, слушая его глухое ворчание.

— Не спит, — сказал Николай. Он сказал это ласково, как о ком-то живом и близком. И Юля поняла, что ей суждено делить с морем многое.

— Вы оба сильные, — тихо произнесла она.

И Николай догадался, о ком она говорит.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11