Человек с часами [Артур Игнатиус Конан Дойль] (fb2) читать онлайн

- Человек с часами (пер. Мария Н. Дубровина) (и.с. Художественная библиотека-34) 138 Кб, 20с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Артур Игнатиус Конан Дойль

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

А. Конан-Дойль Человек с часами

Еще многим памятно, вероятно, загадочное происшествие, подробное описание которого, под именем «Тайны Рутби», наполняло многие столбцы ежедневной прессы весной 1892 г. В этом происшествии было столько таинственного и трагического, что оно до крайности возбудило внимание общества. Интерес, однако, постепенно ослабел, когда после нескольких недель бесплодных расследований тайна оказалась совершенно необъяснимой и была записана в число других подобных же таинственных неразгаданных преступлений. Но недавние сведение (достоверность которых, по-видимому, несомненна) бросают новый, яркий свет на это дело. Однако, прежде чем приступить к изложению этих сведений, не лишнее будет напомнить читателям обстоятельства самого дела. Они заключаются в следующем:

В пять часов пополудни 18 марта 1892 г. от станции Инстон отошел поезд, направлявшийся в Манчестер. Был дождливый, ненастный день, и к вечеру погода стала еще хуже, так что ехали только люди, принужденные к этому крайней необходимостью. Пятичасовой поезд, однако, самый удобный для манчестерских деловых людей, потому что он проходит весь путь в четыре часа двадцать минут и делает только три остановки. Поэтому, несмотря на дождливую погоду, поезд, о котором я говорю, был достаточно наполнен пассажирами. Кондуктор был старый, опытный человек, имевший за собой двадцать два года безупречной службы на железной дороге. Звали его Джон Пальмер.

Станционные часы уже указывали пять, и кондуктор готов был дать обычный сигнал машинисту, когда он заметил двух запоздавших пассажиров, бежавших через платформу. Один из них был очень высокий мужчина в длинном черном пальто с меховым воротником. Как я уже сказал, погода была ненастная, и высокий господин поднял меховой воротник своего пальто в защиту от сильного мартовского ветра. С виду ему было, насколько успел заметить кондуктор, от пятидесяти до шестидесяти лет, и он сохранял еще много юношеской силы и подвижности. В одной руке он нес коричневый, кожаный чемодан. Его спутницей была лэди, высокая, стройная; она шла таким скорым шагом, что опередила своего кавалера, на ней был длинный плащ песочного цвета, маленькая черная шляпка и темный вуаль, почти совершенно скрывавший лицо. Эта пара всего скорее могла быть отцом и дочерью. Они быстро шли мимо вагонов, бросая взгляд на окна, пока, наконец кондуктор, Джон Пальмер, не остановил их.

— Поторопитесь, сэр, поезд отходит, — сказал он.

— Первый класс! — ответил пассажир.

Кондуктор открыл дверь ближайшего вагона. Там сидел маленький господин, куривший сигару. Его внешность запечатлелась в памяти кондуктора, так что потом он мог описать его, и сказал, что узнал бы его при встрече. Это был человек лет тридцати пяти, живой, проворный, с длинным, острым носом, загорелым лицом и коротко подстриженной черной бородой. Когда дверь вагона отворилась, он поднял глаза.

Высокий господин в нерешимости остановился на ступеньке вагона.

— Это вагон для курящих. Лэди не выносит табачного дыма, — сказал он кондуктору.

— Хорошо, сэр; вот вагон для некурящих, — ответил Джон Пальмер, захлопнув дверь первого вагона и открывая следующий пустой вагон, куда и втолкнул высокого пассажира с его дамой. В ту же минуту он дал свисток и поезд начал двигаться. Пассажир, куривший сигару, был у окна и что-то сказал кондуктору, но слова потерялись среди стука и шума уходящего поезда, и Джон Пальмер вошел в кондукторский вагон и забыл об этом маленьком приключении.

Через двенадцать минут по выходе из станции поезд прибыл в Уилльсден, где была остановка на две минуты. Проверка билетов показала, что число пассажиров не прибавилось и не убавилось во время этой остановки и на платформе не было видно ни одного пассажира. В четырнадцать минут шестого поезд снова двинулся в путь и в половине седьмого прибыл на станцию Ругби.

Здесь внимание станционных служащих обратил на себя тот факт, что дверь одного вагона первого класса была открыта. Осмотр этого вагона, а также соседнего, обнаружил следующее.

Вагон для курящих, где сидел небольшого роста, загорелый с черной бородой господин, был пуст, и, кроме окурка сигары, не оставалось ни малейших следов пассажира, недавно занимавшего здесь место. В следующем вагоне, открытая дверь которого привлекала внимание, также не было ни признака двух пассажиров — высокого господина в пальто с меховым воротником и высокой лэди, сопровождавшей его. Все три пассажира исчезли. В то же время на полу вагона, в котором ехал высокий пассажир с дамой, был найден лежащим молодой человек, изящно одетый, красивой наружности. Он был мертв. Его голова была прострелена, и смерть, вероятно, последовала мгновенно. Никто не видел, чтобы этот молодой человек входил в вагон, не было найдено железнодорожного билета в его кармане, на его белье не имелось меток, и не было при нем ни бумаг, ни писем, ни багажа, по которому можно было бы установить его личность. Кто он был, откуда он явился и каким образом произошла его трагическая смерть, все это представляло такую же тайну, как и непонятное исчезновение трех пассажиров, которые всего полтора часа назад заняли места в этих двух вагонах. Я сказал, что при нем не было никакого багажа, который мог бы помочь установить его личность, но при нем было кое-что, возбудившее много толков и комментарий среди публики. В его карманах было найдено целых шесть штук ценных золотых часов; из них пять лежали в разных карманах, а шестые маленькие часики были вделаны в кожаный браслет и надеты на левую руку. Первое и самое простое объяснение, пришедшее каждому на ум, — что молодой человек карманщик, и что часы были украдены, — опровергалось тем, что все часы были американского изделия и такого типа, который редок в Англии. Трое из них носили клеймо Речестерской часовой фабрики; одни имели клеймо Мэсона; одни были без всякого клейма, и наконец, шестые маленькие часики, прекрасной работы и осыпанные драгоценными камнями, были с клеймом Тиффони, из Нью-Йорка. Кроме часов, в его карманах оказалось еще следующее: нож с ручкой из слоновой кости и штопором фабрики Роджерса в Шеффильде; крошечное круглое зеркальце, один дюйм в диаметре; записка для нового пропуска в театр «Лицеум», серебряная спичечница, наполненная спичками; коричневый кожаный портсигар с двумя сигарами и денег два фунта четырнадцать шиллингов. Все это ясно доказывало, что, каковы бы ни были причины его смерти, — воровство не было в их числе. Как уже упоминалось, на белье молодого человека, совершенно новом, не было никаких меток, и не было клейма портного на его платье. По внешности убитый был очень молод, с юношески свежими щеками и тонкими чертами лица. На одном из передних зубов была заметна золотая пломба.

Немедленно была сделана проверка всех билетов и сосчитано количество всех пассажиров. В результате оказалось, что недостает только трех билетов, принадлежащих трем исчезнувшим пассажирам. Был отправлен экспресс, но уже с другим кондуктором, а Джон Пальмер был оставлен, как свидетель в Ругби. Затем, по прибытии полицейского инспектора м-ра Вена и полицейского сыщика м-ра Гендерсона, было приступлено к следствию. Что в данном случае совершено преступление — было несомненно. Выстрел, по-видимому, был направлен не в упор, так как платье не было опалено. Никакого оружие не было найдено в вагоне, и не оказалось также коричневого кожаного чемодана, который нес в руке высокий господин. Зонтик молодой лэди стоял в углу вагона, но других следов от пассажиров нигде не замечалось. Независимо от преступлений, вопрос о том, как и для чего три пассажира (и в числе их лэди) могли незаметно выйти из вагона, а четвертый, убитый пассажир также незаметно войти в вагон — этот вопрос до крайности интересовал публику и дал повод к самым различным предположениям на столбцах лондонских газет.

Кондуктор, Джон Пальмер, во время допроса дал показание, проливающее некоторый свет на дело. Согласно его показанию, между Трингом и Чеддингтоном, по случаю ремонта линии, поезд замедлил ход в значительной степени. В этом месте было возможно для мужчины и даже для женщины, при известной ловкости, безопасно выпрыгнуть из вагона, так как поезд шел со скоростью не более восьми или десяти миль в час. Правда, рабочие должны были бы заметить выход пассажиров, но работа производилась на противоположной стороне линии, а не на той, где была найдена открытой дверь вагона, и, кроме того, наступившая вечерняя темнота помогла пассажирам выйти незаметно. И крутой откос железнодорожной насыпи тотчас же мог скрыть от рабочих всякого пассажира, выпрыгнувшего из вагона.

Джон Пальмер добавил к этому, что на станции Уилльсден была теснота и суета и что хотя из поезда никто не выходил и новых пассажиров не садилось, однако весьма возможно, что некоторые пассажиры могли незаметно перейти из одного вагона в другой. Очень нередко джентльмэн, выкурив сигару в вагоне для курящих, переходит затем в вагон для некурящих. Предположим, что так и поступил в Уилльсдене господин с черной бородой (и окурок сигары на полу подтверждал такое предположение); докурив сигару, он перешел в ближайшее отделение для некурящих и попал как раз в компанию двух остальных таинственно исчезнувших пассажиров. Таким образом начало драмы можно было предполагать с большей или меньшей вероятностью. Но ее дальнейшее развитие и ее конец были одинаково непонятны и для кондуктора, и для опытных полицейских сыщиков.

Тщательный осмотр линии между Уилльсденом и Ругби дал в результате одно открытие, которое могло иметь связь с трагедией. Близ Тринга, в том самом месте, где поезд замедлил ход, было найдено, под откосом железнодорожной насыпи, маленькое карманное Евангелие, очень старое с истертыми листами. Оно было издано Лондонским Библейским Обществом и на первом чистом листке его было написано: «от Джона Алисе. Янв. 13-го 1856 г.» Под этой надписью следовала другая: «Джемс, июля 4-го, 1859»; и наконец, третья запись: «Эдуард, ноября 1-го, 1869 г.», причем все эти записи были сделаны одним и тем же почерком. Это было единственное указание, добытое полицейским следствием, и дознание по этому таинственному делу закончилось вердиктом судебного следователя, что «убийство совершено неизвестным лицом или неизвестными лицами». Объявления, обещание награды за поимку преступника, розыски и расспросы не привели ни к чему и не дали сколько-нибудь основательных фактов для судебного процесса.

Но отсутствие положительных фактов не помешало строить всевозможные теории для объяснение таинственного дела. И в Англии, и в Америке пресса была занята тем, что делала различные предположение и догадки, большинство которых были совершенно нелепы. Тот факт, что часы оказались американского изделия, а также золотая пломба на одном из передних зубов убитого, по-видимому доказывали, что покойный был гражданин Соединенных Штатов, хотя его белье, платье и сапоги были, несомненно, английской работы. Некоторые предполагали, что он спрятался под скамьей в вагоне, и когда пассажиры открыли его присутствие, то они из страха (боясь, может быть, что он подслушал их разговор и узнал какую-нибудь страшную тайну) убили его. Если предположить, что убийцы были анархисты или вообще принадлежали к какому нибудь тайному обществу, то эта теория казалась вероятной.

То обстоятельство, что покойный ехал без билета, сильно подтверждало возможность предположения, что он спрятался под скамейку. И если одним из преступников оказывалась лэди, это не было удивительно, потому что женщины играли значительную роль во всех революционных кружках. Но, с другой стороны, казалось очень невероятным, что революционеры попали именно в то отделение вагона, где под скамьей спрятался шпион. И кроме того, эта теория упускала из вида господина, сидевшего в курильном вагоне и так же бесследно исчезнувшего, как и высокий пассажир с молодой лэди. Таким образом эта теория оказывалась несостоятельной, хотя на смену ей не было другой более удовлетворительной попытки объяснить тайну.

Между прочим в «Ежедневной Газете» появилось письмо одного известного криминалиста, специально изучавшего подобные дела. Письмо его возбудило тогда много толков и споров. Его гипотеза была, во всяком случае, остроумна, и я нахожу, что будет лучше всего изложить ее словами самого автора.

«Каким бы образом ни произошло это убийство, — говорит автор, — оно непременно должно было сопровождаться необычайно странной и редкой комбинацией благоприятных обстоятельств, а потому мы смело можем взять для своих предположений и теорий такую игру счастливых случайностей. За отсутствием данных мы должны отказаться от аналитического или научного метода исследование и взять метод синтетический. Иными словами, вместо того, чтобы взять исходной точкой действительные факты и на основании их судить о том, что произошло, мы должны вообразить такие факты, которые могли бы соответствовать происшедшему.

В настоящем деле есть один пункт чрезвычайно важный по своему значению на который, однако, не было обращено должного внимания. Существует еще местный поезд, проходящий через Гарроу и Кингс Ланглей, и как раз в такой час, что экспресс должен был обогнать его именно в то время, когда вследствие ремонта линии, замедлил свой ход до восьми миль в час. И тот и другой поезд должны были двигаться при этом с одной и той же скоростью и по линиям, лежащим параллельно. Каждый может подтвердить, на основании собственного опыта, что при таких условиях пассажиры одного поезда могут прекрасно видеть пассажиров другого поезда, двигающегося параллельно. Лампы экспресса были зажжены в Уильсдене, так что все вагоны и все отделение были ярко освещены и внутренность вагонов ясно видна для каждого снаружи.

Комбинация случайностей, как я представляю ее себе мысленно, должна была произойти следующим образом.

Молодой человек, обладавший таким невероятным количеством карманных часов, ехал один в вагоне местного, медленно идущего поезда. Предположим, что его билет, бумаги, перчатки и другие вещи лежали возле него на скамье. Он был, вероятно, американец по происхождению и, весьма возможно, — человек недалекого ума. Чрезмерное пристрастие ко всяким украшениям и побрякушкам является симптомом некоторого рода мании или слабоумия.

Когда он смотрел в окна вагонов экспресса, который шел замедленным ходом (по случаю ремонта линии) с той же скоростью, как и местный поезд, он внезапно увидел в поезде людей, знакомых ему. Предположим, ради нашей теории, что эти люди были: женщина, которую он любил, и мужчина, которого он ненавидел и который, в свою очередь, ненавидел его. Молодой человек был импульсивен, легко приходил в возбуждение. Моментально открыл он дверь, со ступеньки своего вагона перескочил на ступеньку вагона экспресса, идущего параллельно, и очутился в присутствии той женщины и того мужчины, которых он знал. Такой прыжок вовсе не покажется опасным, если мы вспомним, что оба поезда шли в одинаковой степени замедленным ходом.

Залучивши, таким образом, молодого человека без билета в вагон экспресса, где сидел высокий господин и молодая лэди, мы уже без труда можем вообразить, что за его появлением последовала бурная сцена. Очень возможно, что знакомые ему высокий господин и лэди были тоже американцы. Ссора закончилась тем, что высокий господин застрелил молодого человека и затем бежал из вагона вместе с молодой лэди. Мы должны предположить, что все это произошло очень быстро, и что поезд все еще продолжал идти замедленным ходом, так что преступникам не трудно было выскочить из вагона. Женщина может выскочить из поезда, идущего со скоростью восьми миль в час. И, наконец, в данном случае можно считать фактом, что женщина, спасаясь бегством, действительно выпрыгнула из вагона во время движение поезда.

А теперь мы должны перейти к пассажиру, сидевшему в курильном вагоне.

Принимая, что до этого пункта наша теория построена правильно, появление этого четвертого пассажира нисколько не нарушает правильности наших построений.

Согласно моей теории, этот пассажир видел, как молодой человек перешел из одного поезда в другой, слышал звук выстрела, видел, как мужчина и дама выпрыгнули из вагона на рельсы, понял, что совершено убийство и, в свою очередь, выпрыгнул из вагона, чтобы преследовать убийц. Почему о нем ничего не было слышно с тех пор — потому ли, что он во время преследование беглецов сам был убит, или потому, что понял, что не его дело вмешиваться здесь и ловить убийц — этого мы объяснить не имеем возможности. Затем, перед мной является факт, объяснить который довольно трудно. Кажется непонятным, на первый взгляд, что в самую критическую минуту, когда надо было спасаться бегством, высокий господин не забыл захватить свой чемодан. Я объясняю это тем, что в чемодане были вещи, могущие послужить уликой против него, и что высокий господин постоянно помнил об этом. Ему абсолютно необходимо было унести чемодан. Для моей теории очень важно подкрепить один пункт, и я обращаюсь к железнодорожной администрации с покорнейшей просьбой произвести самое точное расследование насчет того, не был ли найден пассажирский билет, оставленный неизвестно кем, в вагоне местного поезда, проходившего через Гарроу и Кингс-Ланглей 13-го марта. И если такой билет был найден, моя теория доказана. Если билет не был найден, моя теория может все-таки оказаться правильной, потому что исчезнувший пассажир мог или ехать без билета или потерять билет».

На эту тщательно и умело построенную теорию получился следующий ответ железнодорожной администрации. Во-первых, что вышеозначенного билета не было найдено; во-вторых, что местный поезд не мог идти параллельно с экспрессом; и в третьих, что местный поезд стоял на станции Кингс-Ланглей, в то время когда экспресс со скоростью пятидесяти миль в час промчался мимо станции. Таким образом было разрушено единственное удовлетворительное объяснение и пять лет миновало с тех пор, не дав никакого нового объяснения, и наконец, теперь явилось разъяснение загадки, которое подтверждает все факты и должно считаться достоверным. Разъяснение это явилось в форме письма, присланного из Нью-Йорка, и адресованного тому самому криминалисту, остроумную теорию которого я приводил выше. Письмо было следующего содержания.


«Прошу извинение за то, что в настоящем письме должен скрыть имена действующих лиц. Хотя это не так важно теперь, как было пять лет тому назад, когда еще была жива моя мать, но все же я предпочитаю не доводить до всеобщего сведение наших семейных дел. Тем не менее, я чувствую себя обязанным дать вам объяснение происшедшего, так как ваша теория, не смотря на свою ошибочность, была чрезвычайно остроумна. Для большей ясности изложение я должен начать свою историю издалека.

Мои родители были уроженцы Англии и в начале пятидесятых годов эмигрировали в Соединенные Штаты. Они поселились в Рочестере в штате Нью-Йорк, и там отец завел большой склад материй. Нас было только два сына у родителей, я, Джемс, и мой брат, Эдуард. Я был на десять лет старше брата и после смерти отца заменил его, как и подобает старшему брату. Эдуард был прелестнейший, веселый, живой мальчик. Но с самых малых лет в нем был один недостаток, который с годами становился все заметнее и ничем нельзя было его искоренить. Мать видела этот недостаток так же хорошо, как и я, но продолжала по-прежнему баловать и портить Эдуарда, потому что этот мальчик был так очарователен, что ему ни в чем нельзя было отказать. Я старался, сколько мог, сдерживать его, и он стал ненавидеть меня за это.

Наконец; он взял такую волю, что мы уже ничем не могли удержать его. Он уехал в Нью-Йорк и стал падать все ниже и ниже. Сначала он был только кутила, а затем сделался преступником. И не прошло двух лет, как он сделался самым известным из шайки нью-йоркских отпетых негодяев. Он подружился с Спарроу Мак-Кой, руководителем шайки и самым худшим из негодяев. Они сделались шуллерами и посещали лучшие отели Нью-Йорка. Мой брат был превосходным актером (он мог бы сделаться знаменитостью на сцене, если бы захотел) и разыгрывал роль молодого, знатного англичанина или какого-нибудь простака с Запада, или неопытного юношу-студента, смотря по тому, что было удобнее для целей Спарроу Мак-Коя. И, наконец, однажды Эдуард нарядился молодой девушкой и оказался такой лакомой приманкой для мужчин, что с тех пор такое переодеванье сделалось его любимым фокусом.

И они могли бы безнаказанно продолжать свои мошенничества (так ловко вели они свою игру), если бы довольствовались только шуллерством и не покидали Нью-Йорка; но им вздумалось попытать счастья и в Рочестере, и они подделали там чек. Хотя чек был подделан моим братом, но всем было известно, что он сделал это под влиянием Спарроу Мак-Коя. Я купил этот чек, что стоило мне больших денег. Затем я отправился к моему брату, положил чек перед ним на стол и поклялся ему, что если он не покинет страну тотчас же, я представлю этот чек в суд. Сначала он только засмеялся.

«Ты не можешь представить чек в суд, не разбивши сердца нашей матери», — сказал он, а он знал, что я не в силах нанести матери такой удар. Но я, однако, дал ему понять, что сердце нашей матери уже разбито, и что я твердо решил скорее видеть своего брата в Рочестерской тюрьме, нежели шуллером в Нью-Йорке. Тогда, наконец, он уступил, дал мне торжественное обещание, что не увидит более Спарроу Мак-Кой, что уедет в Европу и что займется каким-нибудь честным трудом или торговлей, если я пристрою его к какому-нибудь делу. Я немедленно отправился с ним к старинному другу нашей семьи, Джо Уилльсону, который занимался экспортом американских часов за границу и уговорил его сделать Эдуарда своим агентом в Лондоне, за небольшое вознаграждение и пятнадцать процентов комиссионных с продажи. Наружность и обращение Эдуарда были таковы, что он тотчас же пленил старого Уилльсона и через неделю уже был отправлен агентом в Лондон с образцами различных часов.

Мне показалось, что эта история с подложным чеком, действительно, напугала брата, и могла заставить его исправиться и приняться за честный труд. У него был разговор с матерью перед отъездом, и слова матери растрогали его, потому что она всегда была для него нежнейшей матерью в мире, хотя он приносил ей только одно горе. Но меня тревожила мысль о том влиянии, которое имел на него Спарроу Мак-Кой, и я отлично понимал, что он может исправиться лишь в том случае, если не будет иметь никаких сношений с Мак-Коем. У меня был друг в Нью-Йорке, полицейский сыщик, с помощью которого я следил за Мак-Коем. И когда, через две недели после отъезда брата я узнал, что Мак-Кой купил место на пароходе «Этрурия», я ни минуты не сомневался, что он едет в Англию, следом за Эдуардом, чтобы сманить его обратно в Америку, и снова приняться с ним за прежние дела. Я тотчас же решился также ехать в Англию, и свое влияние противопоставить влиянию Мак-Коя. Я знал, как думала и моя мать, что я обязан ехать и попытаться спасти брата. Мы провели последний вечер вместе, молясь за успех моего путешествие, и на дорогу мать дала мне свое Евангелие, подаренное ей отцом в день их свадьбы, чтобы я хранил его всегда у себя на груди.

Я отправился на том же пароходе, как и Спарроу Мак-Кой, и получил, во всяком случае, некоторое удовлетворение в том, что своим присутствием испортил ему прелесть путешествия. В первый же вечер на пароходе, войдя в курильную комнату, я увидел его за карточным столом, окруженного полдюжиной молодых шелопаев, которые везли в Европу свои полные кошельки и пустые головы. Он готовился собирать свою жатву, и она обещала быть очень богатой. Но я скоро уничтожил его надежды.

— Джентльмэны, — обратился я к присутствующим, — известно ли вам, с кем вы играете?

— Что вам до этого? — вмешался Мак-Кой и у него вырвалось проклятие. — Занимайтесь своими делами и не суйте нос в чужие.

— А кто же он такой? — спросил один из присутствующих.

— Спарроу Мак-Кой, известнейший шуллер Соединенных Штатов.

Мак-Кой вскочил с бутылкой в руке, но вспомнил, что находится не в Америке, а на английском пароходе, под флагом Старой Англии. За покушение на убийство ему грозила тюрьма и виселица по английским законам.

— Докажите свое обвинение! — крикнул он.

— Докажу! — отвечал я. — Заверните правый рукав вашей сорочки до плеча, и тогда я или докажу свое обвинение, или буду отвечать за клевету.

Он побелел, как полотно, и не ответил ни слова. Дело в том, что я знал кое-что насчет фокусов Мак-Коя; мне было известно, что он и подобные ему шуллера имеют приспособление из эластической пружины, обхватывающее руку повыше кисти и спрятанное в рукав сорочки. Посредством этого приспособление они незаметно подменяют одни карты другими. Я сделал свое обвинение в полной уверенности, что у Мак-Коя скрыт в рукаве такой механизм, и моя уверенность оправдалась. Проклиная меня, он выбежал из курильного салона и за все время пути не показывался более. На этот раз мне удалось таки поквитаться с мистером Спарроу Мак-Кой.

Но он скоро отплатил мне за это, потому что, как только дело коснулось нашего влияние на Эдуарда, влияние Мак-Коя на каждом шагу пересиливало мое. Эдуард хорошо вел себя в Лондоне первые недели по приезде, и у него недурно пошла торговля американскими часами, но как только негодяй Мак-Кой снова стал на его пути, все пошло по-старому. Я старался всеми силами спасти брата, но все было напрасно. Вскоре по приезде, до меня дошли слухи о большом скандале, происшедшем в одном из лондонских отелей: приезжего богатого иностранца обыграли два сговорившихся шуллера, и полиция уже взялась за это дело. Я узнал об этом из вечерних газет и тотчас же догадался, что эти два шуллера — мой брат и Мак-Кой. Я немедленно отправился на квартиру к Эдуарду. Мне сказали там, что он уехал вместе с высоким джентельмэном, что квартиру он очистил и взял с собой все свои вещи. Квартирная хозяйка добавила, что она слышала, как он приказал извозчику ехать на станцию Инстон, а высокий джентльмен, кажется, говорил что-то про Манчестер.

Взглянув на росписание поездов, я решил, что они, вероятно, спешили к 5-часовому поезду, хотя был еще и другой в 4 ч. 35 м., к которому они могли поспеть. Я приехал на станцию к самому отходу пятичасового поезда, но не видел их ни на станции, ни в поезде. Они, вероятно, уехали с более ранним поездом, и я решил следовать за ними в Манчестер и розыскивать их по всем отелям. В последний раз обратиться к моему брату с мольбой во имя всего чем он обязан матери — и для него еще возможно спасение. Мои нервы были сильно натянуты и я закурил сигару, чтобы успокоиться. В этот момент, когда поезд уже готов был двинуться, дверь моего отделение распахнулась, и я увидел перед собой на платформе Мак-Коя и моего брата.

Они были оба переодеты, так как знали, что полиция ищет их. Мак-Кой был в пальто с меховым, высоко поднятым воротником, так что видны были только его глаза и нос. Мой брат был одет женщиной, черный вуаль закрывал его лицо, но, конечно, я тотчас же узнал его. Я вздрогнул и заметил, что Мак-Кой тоже узнал меня. Он сказал что-то кондуктору, тот захлопнул дверь и подвел их к следующему отделению. Я пытался остановить поезд, но было уже поздно — поезд шел полным ходом.

Как только мы остановились в Уилльсдэне, я тотчас же перешел в следующий вагон. Вероятно, никто не видел, как я пересаживался, так как на станции было многолюдно и шумно. Мак-Кой, конечно, ожидал моего появления, и весь путь между Инстоном и Уилльсдэном употребил на то, чтобы как можно больше восстановить брата против меня. Еще никогда не было мне так трудно подействовать на Эдуарда и смягчить его. Я пробовал убеждать его всеми возможными средствами. Я рисовал ему перспективу быть заточенным в английской тюрьме. Я говорил о печали и отчаянии матери, когда я, вернувшись, сообщу ей ужасную весть. Я говорил все, чем только можно было тронуть его сердце; но все было напрасно. Он слушал меня с холодной усмешкой на своем красивом лице, между тем как Мак-Кой бросал мне какое-нибудь оскорбительное замечание, и старался поддержать брата в его упорном равнодушии ко всем моим доводам.

— Почему бы вам не открыть воскресную школу? — с насмешкой спрашивал Мак-Кой и продолжал, обращаясь брату: — Он думает, что у вас нет ни какой воли. Он считает вас ребенком, которого можно водить на помочах. И только теперь начинает убеждаться, что вы — такой же взрослый мужчина, как и он.

Эти слова подняли во мне всю желчь. Я поддался вспышке гнева и в первый раз в жизни заговорил с братом грубо и жестко. Может быть, такой тон принес бы пользу, если бы я употреблял раньше и чаще.

— Взрослый мужчина! — повторил я с горечью. — Очень рад слышать такое подтверждение вашего друга, потому что никогда не принял бы вас за мужчину теперь в этом наряде молоденькой пансионерки. Я думаю, во всей стране не найдется более презренного существа, чем вы, переряженный в платье девчонки.

Мои слова заставили его покраснеть, потому что он был тщеславен и не терпел насмешек.

— Я накинул этот плащ просто от пыли, — сказал он, сбрасывая плащ. — Надо было замести свои следы от полиции, у меня не было другого выбора. — Он снял также и шляпку с вуалем и спрятал ее вместе с плащом в коричневый чемодан. — Во всяком случае, этого маскарада не потребуется, пока не придет кондуктор, — добавил он.

— Не потребуется даже и тогда, — возразил я и, схватив чемодан, выбросил его в окно. — Теперь я постараюсь, чтобы вам никогда не пришлось более наряжаться молодой девицей. Если только этот маскарад спасает вас от тюрьмы, так я предпочитаю видеть вас в тюрьме.

Такой тон подействовал на него. Я тотчас же увидел, что перевес на моей стороне. Натура моего брата гораздо скорее могла быть побеждена грубостью, чем лаской. Он покраснел от стыда, глаза его наполнились слезами. Но Мак-Кой, заметив, что я беру верх, поспешил вмешаться!

— Он мой друг, вы не смеете издеваться над ним! — крикнул он.

— Он мой брат, вы не смеете губить его! — отвечал я. — Я вижу, что, кроме тюрьмы, ничто не спасет его от вас. В таком случае он должен быть в тюрьме, я об этом постараюсь.

— О, так вы готовы донести на него, да, готовы? — крикнул Мак-Кой, выхватив из кармана револьвер.

Я вскочил с места, пытаясь схватить его за руку, но не успел и отскочил в сторону. Грянул выстрел, и пуля, предназначенная мне, пронизала сердце моего несчастного брата.

Он свалился на пол без стона, а Мак-Кой и я, оба в ужасе, опустились возле него на колени стараясь вернуть его к жизни. Мак-Кой еще держал в руке заряженный револьвер, но его и моя злоба и наша взаимная ненависть мгновенно утихли перед этой внезапной трагедией. Мак-Кой первый опомнился и сознал всю опасность нашего положения. Поезд в это время сильно замедлил ход, и это дало возможность к спасению. Мак-Кой поспешно открыл дверь, но я с такой же быстротой кинулся за ним, схватил его, и через минуту мы, вцепившись друг в друга, скатились вниз по крутой железнодорожной насыпи. При падении я ударился головой о камень и потерял сознание. Когда я очнулся, то оказался лежащим в кустарнике, недалеко от железнодорожной линии, и кто-то прикладывал мне к голове мокрый платок. Это был Спарроу Мак-Кой.

— Нельзя же было оставит вас в таком состоянии, — сказал он. — Я не желаю быть виновным в смерти вас обоих в один и тот же день. Вы любили своего брата, я в этом не сомневаюсь; но вы не любили его ни на один цент более, чем я любил его, хотя вы, может быть, скажете, что я странным образом доказал ему свою любовь. Как бы то ни было, мир кажется страшно пустым теперь, когда нет более Эдуарда, и я ни капли не забочусь о том, пошлете вы меня на виселицу или нет.

При падении он вывихнул ногу, и вот мы сидели рядом, он с вывихнутой ногой, я с ушибленной головой, и все говорили и говорили, пока наконец моя горечь против него начала смягчаться и переходить в нечто подобное симпатии. Имело ли смысл мстить за смерть человеку, которого эта смерть поразила также, как и меня? И кроме того, даже и при желании я не мог бы донести в суд на Мак-Коя, не причинив этим нового огорчение матери и нового позора нашей семье, так как пришлось бы огласить поведение брата, между тем как мы старались его всегда скрывать, сколько возможно. И таким образом, вместо того чтобы мстить виновному, я старался найти средства спасти его от правосудия.

Из слов Мак-Коя я мог заключить, что если в карманах моего брата не окажется каких-либо писем или документов, то полиция не будет иметь возможности установить его личность и причину его смерти. Его билет и багажная квитанция находились в кармане у Мак-Коя, и подобно большинству американцев, мой брат находил более удобным и выгодным купить все необходимые вещи в Лондоне, вместо того чтобы везти их из Нью-Йорка, так что и белье, и платье у него было все новое, купленное в Лондоне, и не имело меток. Чемодан, который я выбросил из окна, мог упасть в кустарник, где лежит незамеченный ничьим глазом или, может быть, его подобрал какой-нибудь прохожий; но даже если он найден полицией, он не даст ей никаких новых указаний. Во всяком случае, в лондонских газетах мне не приходилось никогда читать о находке чемодана.

Я не могу упрекнуть полицию в неспособности или недогадливости. Она сделала все, что было в ее силах. У нее была только одна нить, очень незначительная, по которой можно было следовать. Я говорю о том крошечном зеркальце, круглом зеркальце, которое было найдено в кармане моего брата. Это ведь не слишком обыкновенная вещь такое зеркальце в кармане молодого человека, не правда ли? Игрок мог бы сказать вам, какое значение имеет это зеркальце для шуллера. Если вы немного отодвинетесь от стола и положите это зеркальце к себе на колени, то будете видеть в нем все карты, которые сдаете своему противнику. Это зеркальце имеет для шуллера такое же большое значение, как и эластическая пружина, скрывавшаяся в рукаве Мак-Коя. Следуя за этой нитью, полиция могла бы добраться до самой сути дела.

Мне остается сказать немногое. Мы с Мак-Коем, в этот вечер дошли пешком до ближайшей деревни Амершэм, а затем уехали в Лондон. Из Лондона Мак-Кой отправился в Каир, а я вернулся в Нью-Йорк. Моя мать умерла через шесть месяцев и никогда не узнала о том, что произошло. Она вообразила, что Эдуард ведет честную и трудовую жизнь в Лондоне, и я не имел силы открыть ей правду. Она умерла с его именем на устах.

Мне остается попросить вас, сэр, об одной маленькой услуге, которую буду считать наградой за это длинное объяснительное послание. Вы помните Евангелие, найденное на железнодорожной линии? Я всегда носил его в боковом кармане, и оно, должно быть, выпало при моем падении. Это Евангелие представляет для меня великую ценность, оно было нашей фамильной книгой, и на его заглавном листе рукой отца был записан день рождения мой и брата Эдуарда. Прошу вас, сэр, обратиться в то учреждение, где хранится это Евангелие и переслать его мне. Оно не имеет цены ни для кого, кроме меня. Если вы отправите его по следующему адресу: м-ру X., Библиотека Бассано, Бродвэй, Нью-Йорк, то оно непременно дойдет до меня».

1898