Стойкий Богучан
Наш северобайкальский отряд расположился в ключевом месте — между молодым городом Северобайкальском и старым селом Байкальским, напротив скалистого островка Богучан, что в километре от берега. Отряд был организован геологическим факультетом Иркутского университета для изучения особенностей прибрежного участка Байкало-Амурской магистрали. Работа по заказу БАМа была рассчитана на три года. Однако слаженный, высокопрофессиональный коллектив иркутских геологов сделал основную работу за год и теперь во втором полевом сезоне, как говорят, подбивал бабки.
— Вам осталось в основном взглянуть на интересные трещины,— напутствовал начальник отряда Анатолий Зилов, провожая меня, отставшего, в порту Байкал.— Геологическая сторона дела уже обрисовывается в моем отчете.
— Может, все-таки вырвешься на недельку? — отводя глаза от грузной фигуры моего старого товарища, заметил я.
— Ты же знаешь: отчет есть отчет.
...Быстро скрылись за кормой деревянные домики и темные выщербленные причалы порта Байкала со старинным маяком на гольце. По левому борту разноцветной россыпью промелькнули постройки туристической Листвянки. А дальше «Комета» вошла в сизую мглу, которая так тревожит сердце сибиряка: засушливое время — горит тайга.
«Да и то сказать,— с грустью размышлял я, пытаясь разглядеть сквозь мглу кромку берега.— Столько народу сейчас на Байкале... Ходят туристы. Все ли они понимают, что в зеркале Байкала любой пожар отражается усиленным сполохом? Геологи, геофизики, топографы с техникой и взрывчаткой тоже оставляют о себе памятки, невосстановимые десятилетиями. А теперь вот строители магистрали...»
Совсем недавно север Байкала у геологов считался труднодоступным. Теперь «Комета» за несколько часов добегает до порта Курлы, а там на прибрежных гольцах раскинулся Северобайкальск. Город призван обслуживать один из сложнейших участков БАМа. Достраивается тоннель под Даванской вершиной, возводят насыпь в заповеднейших местах вдоль Верхней Ангары, снимают лентами и лоскутами почвенно-растительный слой. Ученым разных специальностей приходится следить за процессами, которые сопровождают невиданное вторжение человека в сибирскую природу...
«И у неспешной геологической службы на северном Байкале теперь оперативный спектр,— разматывал я клубок раздумий,— от почвенно-растительных смещений до неотектонических движений... Загорать геологам некогда. Байкал есть Байкал».
Сразу же пенным валом нахлынули факты, подтверждающие высокую сейсмичность этого района. Вспомнилось знаменитое местечко на восточном берегу, в устье Селенги, именуемое ныне Провал. В 1862 году в результате сильных подземных толчков ушла под воды Байкала часть суши в Саганской степи. К чести жителей улусов, они встретили стихийное бедствие без паники и успели на лодках перебраться на сушу — в Баргузин, Еравну, Хоринск, Корсакове, Дулан и Селенгу.
Но, бывает, сейсмические явления в этой зоне преподносят геологам сюрпризы в лучшем смысле этого слова.
Старший геолог Бодайбинской экспедиции Владимир Баранов как-то в поисковый сезон шестидесятого года рассказывал нам, молодым тогда геологам, у таежного костра в горах Витима про свои давние поиски пьезокварца в Забайкалье. Их партия проработала тогда не один месяц вхолостую, а кристаллы горного хрусталя видела лишь во сне. «И работали на перспективнейшей площади,— вспоминал геолог, уставясь в костер воспаленными глазами,— а результатов — ноль. Начальство депешу за депешей — сырье! А у нас, золотые мои, полная невезуха, хоть плачь».
Мы понимали Баранова — у нас тогда тоже была пробуксовка в поисках.
Ночью накануне свертывания работ качнуло лагерь землетрясение баллов на пять. Усталые, отчаявшиеся искатели горного хрусталя не придали встряске особого значения, хоть неподалеку прогрохотал обвал.
«Наутро,— закончил воспоминания геолог,— в свежем расколе по самому борту ближнего распадка сверкнуло, будто в пасти дракона. Мы туда, к трещине! Кристаллы горного хрусталя как на подбор! За неделю выполнили план и перевыполнили!»
Баранов в тот вечер взбодрил нас своим рассказом. Мы довели и свой план до победного конца.
Жизнь нашего Северобайкальского отряда оказалась не совсем такой, как мы представляли ее с Зиловым.
...«Комета» и к причалу Курлы подошла в дымной завесе. Тотчас из сизой мглы вынырнула наша «казанка» с загорелым, бородатым Анатолием Рудневым. По его знаку я перепрыгнул с большого судна на маломерное, и водитель, он же заместитель начальника отряда, направил моторку куда-то в дымную мглу.
— Как дела? — крикнул я в спину Руднева, туго обтянутую выгоревшей «энцефалиткой».
— Горим,— бросил он мне по ветру.— Дожди нам только снятся.
Я видел это и сам — мысы не просматривались в дымном мареве. Как ориентировался Толя, было непонятно. Разве что справа к дымке примешивался оранжевый тон... «Это пыль над Северобайкальском,— сообразил я,— какой-никакой, а ориентир».
С усмешкой подумал я, что действительно нет худа без добра. В прошлом году мы воспринимали это неоседающее красное облако над пригородной тайгой, изуродованной бульдозерами, тягачами, кранами, как зловещий смерч. Сейчас же, на крутой, вскипающей волне, взгляд невольно выискивал пыльное облако. И еще я жадно всматривался вперед, надеясь увидеть хоть самую верхушку Богучана, этого островка-маяка.
— Не боись! — обернувшись, задорно подмигнул Руднев.— Я Богучан нюхом чую.
И точно — по курсу вынырнул из мглы остроглавый островок. Мой капитан сделал перед ним плавную дугу и направил «казанку» на песчаный пляж, за которым желтели, багровели, зеленели палатки нашего отряда. В отличие от палаток их обитатели издалека были на одно лицо — из-за одинаковой зеленой робы. Но чем ближе мы подходили к берегу, тем отчетливее различали, кто же именно спешит нам навстречу.
Первым шел высокий, неуловимо напоминающий журавля доцент Владимир Александрович Наумов. Не отставал от него, как привязанный к дяде, племянник Коля, студент из Москвы. За ними вышагивал, поблескивая лысиной на солнце, коренастый доцент Виктор Валентинович Демидов с трубкой в зубах. Из-под кухонного навеса махала косынкой и улыбалась техник-геолог Наташа Реймерова — словно блик байкальского прибоя доставал до ее лица.
Мужчины подхватили лодку, вытянули ее на берег и стали помогать разгружаться.
Через час мы сидели за длинным столом под навесом, в нашей, так сказать, кают-компании.
Не успели хозяйки разлить по мискам зеленый борщ, как общий разговор занялся, подобно лесному палу, и частый перестук ложек нисколько не мешал ему. С первых же слов геологов подтвердилось тревожное сообщение Руднева о застое в работе отряда из-за таежных пожаров. Все доработки упирались в транспорт. Ждали вездеход, который должен был доставить ученых на Давай. Там, в скальных выработках перевала, выявилась интереснейшая система трещин, оперяющих новейший разлом. Можно было ограничиться и проделанной работой — для отчета, который завершал Зилов, было достаточно уровня наблюдений и объяснений геологической обстановки. Но подлинный ученый никогда не остановится на констатации факта, если под ним угадывается глубокий и тревожный смысл. В данном случае дело обстояло именно так.
К тому же у иркутских геофизиков во главе с доктором геолого-минералогических наук Ю. А. Зориным сложилось мнение, что на северном Байкале, как раз в пределах трассы БАМа, в земной коре идет накопление подземной энергии. Срок цикла крупных землетрясений, по расчетам геофизиков, подходит к своему максимуму. В любой день может произойти разрядка, за которой угадывается тень знаменитого Провала. Узенькая прибрежная полоска с железной дорогой и тоннелями подвергнется в таком случае немалому риску. Достаточны ли строительные допуски, надежны ли запасы прочности конструкций, из того ли материала насыпи — этих выводов ждали инженеры уже на сегодняшнем этапе исследований.
Геологические наблюдения Северобайкальского отряда во многом подтверждали тревожный сигнал геофизиков. И в этот сезон геологи нацелились на детализацию самых свирепых неотектонических признаков, а теперь вот возникла необходимость проконтролировать вещественный состав глубинных разрывных нарушений. Материал мог дать своевременные уточнения в инженерные проекты и их воплощение.
Однако возникла непредвиденная загвоздка: вездеход, предназначенный отряду, был мобилизован на тушение таежных пожаров. И сейчас это было той самой больной темой, вокруг которой и накалялся разговор в отрядной столовке.
— Главное — полная неясность: то ли ждать машины, то ли нагрузиться самим и по старинке — в многодневный маршрут,— заметил саркастически Демидов.
— Обещают же отпустить наш вездеход в первую очередь,— напомнил Руднев, протягивая миску за добавкой.— Как только пойдут на убыль чертовы пожары.
— Не чертовы они — человечьи! — зашумел Демидов.
Наташа подала большой противень жареного омуля, и все зачарованно уставились на редкую уже и в этих краях рыбу. Побаловали нас, по словам поварихи, рыбаки села Байкальского. Вчера они забрасывали невод против Богучана. «Да жаловались,— добавила Наташа,— совсем слабый улов. Уходит рыба, крутится возле самого Богучана, будто ищет защиты у него».
Может, эти слова Наташи и подтолкнули разговор дальше. Наумов первый нарушил тишину:
— Теперешняя стройка вызвана самой жизнью, коллеги. Давайте вспомним хотя бы геологическую сторону необходимости Байкало-Амурской магистрали...
И ученый начал ровным голосом перечислять рудопроявления, месторождения и целые рудные поля полезных ископаемых, в которых наступила острая нужда.
Перед моим мысленным взором проплывала действительно грандиозная цепь кладов Сибири и Дальнего Востока. Ленские медистые песчаники и нефть, сильвинит и золото. Холоднинское свинцово-цинковое месторождение и Молодежное хризотил-асбеста. Удоканский рудный узел с уникальным содержанием меди и Сарское месторождение железняка, Южно-Якутский угольный бассейн и Южно-Алданские магнетитовые залежи, Комсомольский и Баджальский оловорудные районы, Зее-Селемджинская и Удская железорудные провинции, Буреинский угольный и Удско-Селемджинский фосфоритоносные бассейны...
— До мамской слюды рукой подать.
— Якутский газ забыли.
— А Колыма разве не стоит железной дороги?
— Мелкие россыпушки золота станут рентабельны!
— На Удокане — чароит, на Витиме — нефрит недавно обнаружены...
Меня тянуло порассуждать о том, что, перечисляя все эти богатства, мы не учитываем того, что с точки зрения геологии зона БАМа еще недостаточно изучена. Что требуются все новые и новые молодые исследователи, прошедшие хорошую маршрутную школу... Тут я вспомнил о своем геологическом крещении на одной бесперспективной россыпи и, конечно же, готов был рассказать об этом, но не хотелось сразу, с первого шага в этом сезоне, привлекать к себе внимание — таежная этика.
Позже я, естественно, рассказал у вечернего костра эту историю, которая маячила в просторах памяти, как Богучан на рейде.
...В самом начале геологосъемочных работ на Мамакане занемог Володька Федоров, каюр. И надо же — рация вышла из строя! Были рации у гидрологов — выше по течению, и в соседней геологической партии — вниз по течению.
— Мы с Володькой Василенко на пересменке пойдем к гидрологам,— предложил буровой мастер Геннадий Матвеев, и скоро голяшки их резиновых сапог уже щелкали по тайге.
— Могут и не дойти,— Геннадий Бондырев, начальник нашего отряда, кивнул в сторону буйной речушки. Вода с шумом вливалась в узкую горловину долины. По каменистому дну грохотали валуны.— Таких прижимов на их пути несколько.
— На всякий случай вниз нужно сплавать,— сказал я. Недолго думая, взвалил на себя скатку резиновой лодки и понес к рычащему потоку.
Славка Захаров, проворный, сметливый рабочий, помог мне надуть лодку. С ним мы и решили плыть.
— Возьмите спасательные жилеты! — крикнул Бондырев, перекрывая своим могучим голосом рев воды, и кинул в лодку пару красных жилетов.— Да без форса!
Я сел на корму и лихо оттолкнулся веслом. Вся изыскательская братия высыпала на берег проводить нас. Ребята в черных спецовках, девушки в спортивных костюмах и белых кедах. Я считал себя старым лоцманом, потому что вырос на шверистом Иркуте. И очень непринужденно сидел на корме.
Лодку подхватила упругая пляшущая волна. Резиновые бока зазвенели от ее ударов.
Я повернулся, чтобы помахать рукой, но внезапно берег вместе с людьми опрокинулся. Глаза резанула вода. Телогрейка налилась свинцом. Ноги в утепленных кирзовых сапогах не доставали дна. А потянуло меня ко дну с неодолимой силой. Хорошо, что течение протащило несколько метров и я подбился к берегу. Только к противоположному — дикому. Глупо, постыдно, позорно на виду у всех тонуть. Но и оказаться одному на пустынном берегу, где еще дотаивали лафтаки наледей, не веселее.
По Мамакану неслись наперегонки красные скаты — спасательные жилеты. Славка на нашем берегу вцепился сильной рукой в космы ивового куста, другой рвал из воды лодку. Не успело буйное течение перебороть моего напарника — несколько рук сразу подхватили Славку и выволокли его на берег. А он, молодчина, не бросил лодку.
Мне стали что-то кричать, но вода глушила слабые голоса, пока не затрубил сам начальник.
— Пробку-у-у выбило-о-о,— сообщил мне Бондырев и показал дыру в лодке на месте ниппеля.— Будем ремонтирова-а-а-ать!
Я заметался по берегу. Вода всхлипывала в сапогах, противно обвисла на мне одежда, и галька льдяно похрустывала под подошвами. «У нас всего лишь одна лодка! — вспыхнула паническая мысль.— Всего одна!»
— До утра постараемся починить,— прокричал Бондырев.— Разводи костер, сушись, не кисни!
И он пошел вслед за остальными в зимовье. Его большие ноги были облеплены мокрыми штанами. Но он их сменит в зимовье. А мне сними попробуй: вмиг окоченеешь. «И чего я подался на Север, на эти бедные россыпушки, отработанные в прошлом веке? — размышлял я, лязгая зубами на черном валуне.— Мог бы выбрать что-нибудь поперспективней...» Постанывая, я поднялся с валуна и начал собирать сушняк. Костер кое-как с помощью бересты развел. И разделся, скрипя зубами. Потом распялил одежду на кусте возле костра. Я уже смирился с тем, что придется ночевать здесь. Но глаза сами собой косили на узкое окно зимовья, освещенное пламенем свечи. Искры моего костра неслись ввысь и там становились блестящими созвездиями. Я загляделся на небо и не заметил, как на том берегу опять собралась вся партия.
— Может, на веревке перетянем тебя? — затрубил Бондырев, приставив ладони ко рту.— Как мыслишь, Геха?
— Давай! — завопил я, ощущая прилив тепла в груди.
Начальник раскрутил молоток, привязанный к шпагату, и швырнул мне. Я схватил шпагат и потянул им веревку. Между нами образовалась дуга, подобная натянутому луку. Но богатырь Мамакан не давал ступить шагу, стараясь сбросить меня и Бондырева в бурлящую воду. О переправе на веревке не могло быть и речи.
Я вернулся к костру. Порезанные шпагатом руки дрожали от холода и бессилия...
Наши снова высыпали на берег. Блеснул резиновый бок лодки. Надутой, как дирижабль, лодки!
— Починили — привязываем тебе,— загремел бас Бондырева.— Но лучше дождись утра... Слышишь?
— Тебя бы на мое место, лось!
Лодку закрутило и понесло. Однако нетрудно было подтянуть ее за веревку. На дне вместо весла лежала лопата. Стоило рискнуть.
Я сел в лодку и оттолкнулся лопатой. Меня так понесло, что сердце сжалось до зернышка. Я сидел на дне, чутко хранил равновесие и греб осторожно. По берегу бежали мне наперехват. Но лодка сильно обогнала спасателей, потому что я не хотел больше ставить ее круто против течения. И меня в конце концов поднесло к косе, даже выбросило на песок...
Через полчаса я обжигал рот крепким чаем и с юмором распространялся по поводу своих злоключений, переживаний и размышлений. За этими обсуждениями мы незаметно дождались Геннадия и Володю. Они благополучно дошли до лагеря гидрологов и передали по рации, что надо. И я подумал тогда, что россыпушки нашей партии пусть мелкие, да люди какие! Оставить таких — себя потерять!
А в первый день моего приезда в Северобайкальский отряд разговориться как следует не дал еще и неожиданный гость.
Не успели мы выпить по кружке горячего, заваренного до цвета сосновой коры чая, как донесся стук копыт. На песчаной тропке показался всадник в форме лесничего. Ехал лесничий-бурят на гнедой лошади. Лицо его багровело, как солнечный шар в дымной мгле, зеленая кокарда на фуражке сбилась набок, щеку перекрещивал след сажи. Лесничий подскакал к навесу, передернул вперед полевую сумку и достал из нее карту.
— Кто тут у вас теперь максимально главный? — потребовал всадник.
Руднев поднялся, шагнул к неожиданному гостю и настороженно улыбнулся.
Всадник протянул нашему замначотряда карту, ткнул пальцем в красный крестик в верховье Богучанского распадка.
— Байкальский противопожарный штаб мобилизует конкретно ваш отряд на тушение этого очага.
— Но, товарищ дорогой,— взмолился Руднев,— у нас же своя работа горит!
— Наверстывать будем потом,— напористо отозвался лесничий и тронул лошадь.
— Надо спешить, парни, беда тайге! — долетело до нас.— Режьте максимально, друзья геологи! Прямиком на Богучанский распадок!
— Каким прямиком,— вздохнул Руднев, вглядываясь в еле различимые гольцы.— По тропе-то промажешь в такой мгле.
Но сзади надежно торчал остроглавый Богучан. Его отвесы подсвечивались Байкалом, и островок был устойчивым ориентиром для таежных ходоков.
Мы разобрали лопаты, налили в баклажки воды и двинулись все-таки напрямик к злополучному распадку. Напрямик в прибайкальской тайге — это по бурелому, чепурыжнику, старой гари, мшанику, под которым скрыты острые глыбы. Чертыхаясь, смахивая пот с лица, отбиваясь от хлещущих веток, мы пробились к подошве гольцов, которые разделял Богучанский распадок с тропой.
По тропе мы зашагали скорее, да солнце тоже торопко сваливалось за лохмы деревьев. Впереди лишь густело от дыма, проблесков же огня не было видно.
— Ночью огонь будет виднее,— пошутил Руднев.
— И не замерзнем,— мягко поддержал Наумов.
В ответ многоствольным дуплетом грохнул смех, и мы попадали на колодины, валуны, мох. Наши курильщики, похохатывая, достали сигареты и закурили.
— Э-эй! — неожиданно долетело откуда-то сверху.— Осторожность с огнем! Максимальная!
Лесничий на своем лохматом коньке скоро выехал на нас, вгляделся, узнал, и улыбка расправила жесткую маску его лица.
— Поворачивайте назад, друзья геологи, очаг потушен абсолютно максимально.
— Кто так быстро сработал?
— Бригада конкретно из Северобайкальска. С вертолетов.
Мы поговорили с охранником тайги о других очагах пожаров, посетовали, что так давно нет дождей. Потом тщательно затушили окурки, попрощались с лесничим и покатились прямой тропой к Байкалу, на наш скалистый ориентир. И, посматривая на него, вновь вернулись к геологическим вопросам. Завели разговор о стойкости таких вот останцев, разбросанных по Байкалу. Их сформировали сложные природные процессы, само озеро точит их на протяжении миллионов лет, а они крепко стоят над водным простором. И еще дают приют птице, нерпе, редким растениям и деревьям... Не учит ли и человека стойкости само существование таких вот богучанов? И не заставляет ли сама жизнь ориентироваться на них в любой, особенно в трудной обстановке?
Возвратившись в лагерь, мы решили, что надо завтра же побывать на самом Богучане, еще раз осмотреть островок, увязав его строение с общей геологической картиной района. В геологической практике порой глубинная обстановка расшифровывается на скромном коренном выходе, далеко от искомых узлов, прочно укрытых насосами, болотами и многолетней мерзлотой.
— Богучан должен подсказать нам перспективы стойкости Даванского тоннеля,— решили наши ученые, и мы разошлись по палаткам, закупорились в спальные мешки.
Как только брезентовые стенки заалели от заревых отблесков с Байкала, мы уже были на ногах. Наскоро попив чаю, загрузились в «казанку» и понеслись по водной глади. Два пенных жгута, обгоняя лодку, приткнулись к каменным свалам острова. С геологическими молотками в руках, распугивая чаек, мы выскочили на глыбы, перебрались на остров и без лишних слов принялись за сбор контрольного материала.
Остров был сложен крупнокристаллическими темными породами габброидного ряда. Трещины накрепко залечивались прожилками кварца. Кажется, в природе трудно было найти более прочный материал для столь своеобразного формирования.
Общий вывод, однако, высказали наши ученые за обеденным чаем, возле рыбацкого зимовья, куда мы подтянулись после наших маршрутов. Наташа подбросила в чайник богородской травы, которую нарвала в маршруте, и запах от чая был таежно-ароматный. Попивая этот вкусный чай, ученые показывали друг другу массивные каменные образцы, усеянные аспидными кристаллами роговой обманки, перебрасывались замечаниями.
— Нет, не зря столько отрядов перебывало здесь,— говорил Наумов, смахивая крылатого ручейника с края кружки.— Интереснейший ультраосновной массив на берегу, а Богучан прямо подсказка...
— Разломы, сцементированные глубинными выбросами...
Нам, меньшим специалистам и видевшим на меньшую глубину, был интересен полевой анализ старших, рождавший не только научную картину, но и практическую. Мы знали, как важен прогноз устойчивости для железной дороги в таком сложном районе. А семикилометровый тоннель под Даваном, проходка которого завершается! Дальше же Северомуйский тоннель, начатый в сложнейших горно-геологических условиях...
— К Северомуйскому надо обязательно подобраться с нашим обследованием,— заключил Наумов.— А вот здесь, думаю, картина ясна — район монолитен.
— За Байкальский тоннель под Даваном можно быть спокойным,— подтвердил Демидов,— хотя инженерам, да и нам ухо надо держать востро.
— Всем и во всем здесь надо и глаз, и ум держать востро,— добавил я.
— Пора отплывать,— прервал разговор Руднев, кивнув на стеклистые валы.— Штормок поднимается.
Пока мы загружались в лодку, ощутимей подул северный верховик, понес над озером тучи, скрывая солнце. Но от этой хмари только светлели лица геологов: тучи обещали дождь. Благостный, долгожданный, проливной дождь.
Иркутск
(обратно)
Добровольцы Царандоя
Афганские военные настояли, чтобы за пределами Герата, да и внутри города тоже, я, как и большинство других гостей, ездил только на бронетранспортере. Поругивая в душе неумолимого офицера, я влез в машину и сразу же окунулся в раскаленную, словно бы сжиженную духоту.
Мы ехали медленно; впереди — не обгонишь маячил громадный грузовик. Справа тянулся унылый дувал. Вдруг над глиняной стеной я краешком глаза заметил бледные в ярком солнце вспышки. И не сразу понял, что это — выстрелы. Скрип тормозов. Из грузовика повалил дым. Водитель, черноволосый молодой парень, попытался было сбить пламя, но безуспешно. Он опрометью ринулся в сторону, и через несколько мгновений взорвался бензобак, выплеснув на асфальт тугой комок огня. К забору уже спешили солдаты, обтекая и замыкая то место, откуда прозвучали выстрелы. Шофер, плюхнувшись на обочину, остолбенело созерцал пылающий грузовик. Коварно напав из-за угла, бандиты сожгли машину, скорее всего за то, что водитель не пожелал заплатить им бакшиш — мзду. А может, напали «просто так» — ради поддержания в городе нервозной обстановки.
«Гератских стен отвес...»
Герат тонет в зарослях кустарников, усыпанных белыми, розовыми, нежно-фиолетовыми и огненно-красными цветами. Укрытый от палящего зноя пушистыми кронами изумрудных сосен, раскинувшийся в долине древней реки Герируд, Герат дает отдых глазам, уставшим от хаоса диких гор и однообразного степного пейзажа.
В средние века Герат в течение длительного времени был центром Хорасана — крупного государственного объединения, с которым в XV столетии установило дипломатические отношения Московское княжество. Гератцы, рассказывая о своем городе, непременно упомянут, что в нем бывали Александр Македонский (по некоторым данным, именно он основал этот город) и Тимур, здесь творили величайшие поэты Востока Абдуррахман Джами и Алишер Навои. Вот, например, несколько строк из поэмы Навои:
«В Герате башни крепостной стены Долину озирают с крутизны. Вокруг Герата главы снежных гор. Встают под небо синее в упор. Неколебим Гератских стен отвес, Врата их — арки девяти небес...»
Сегодняшний Герат четко делится на две части — старую и новую — прямым, как луч, проспектом Революции. Это главная, самая оживленная магистраль города. На широких тротуарах всегда много людей. На перекрестках подтянутые регулировщики дирижируют транспортными потоками, в которых можно увидеть автомобили почти всех известных марок. Огромное количество дрожек, богато украшенных цветами, велосипедистов. В зданиях на прилегающих к проспекту улицах, расположены государственные учреждения, школы и лицеи, бесчисленные торговые лавки и чайные. В последних — всегда тишь и покой. Это место священного досуга афганцев. Мужчины несуетно проводят свободное время: вкушают чай, обмениваются новостями.
Гератский провинциальный комитет Народно-демократической партии Афганистана (НДПА) разместился в особняке, когда-то принадлежавшем местному богатею, который давным-давно бежал за границу. У внешней ограды — фанерная будка, здесь посетители сдают оружие.
В приемной секретаря много народу: у окна негромко переговариваются офицеры, молча дожидаются своей очереди рабочие в темно-зеленых спецовках, на корточках сидят бронзоволицые крестьяне в халатах и белоснежных чалмах.
— Почувствовали уже, какая у нас здесь обстановка? — начал беседу секретарь комитета Мохамаддин Захим, узнав о происшествии на дороге. Захим молод, ему только-только исполнилось тридцать. За плечами у него двенадцатилетний партийный стаж.
— Жить нам спокойно душманы не дают! — гневно говорит Захим.— Вот посмотрите,— протягивает пачку фотографий. На них — зверски убитые крестьяне, старики, женщины, дети, разрушенные дома, сожженные школы.— За каждое убийство, взрыв, поджог они получают щедрую плату от агентов империализма. Наживаются на крови народа! Какая там защита ислама?! Об этом и речи нет. Ведь нападают и на мечети, убивают мулл. На территории провинции сейчас орудуют несколько террористических банд...
Порой все члены комитета НДПА уходят на боевые операции, и тогда на двери особняка появляется табличка, словно всплывшая из не такой уж давней истории нашего государства: «Все ушли на ликвидацию банды». Активно действуют добровольные отряды защиты революции. В уезды, кишлаки с риском для жизни выезжают летучие пропагандистские группы. На сходках и собраниях они разъясняют политику партии и правительства, распространяют революционную литературу.
Первый бой дауда Гуля
С помощником уполномоченного ЦК НДПА и Ревсовета республики по северо-западу Афганистана Рахимом Гулем я встретился у него дома, недалеко от городского центра. Инженер Рахим Гуль — коренной гератец, много лет проработал на местном мясокомбинате.
— В провинции несколько промышленных объектов,— рассказывает он. Хлопкоочистительный комбинат, угольная шахта, мясокомбинат, соляной карьер, разработка месторождении барита и гипса. Заканчивается строительство корпусов текстильной фабрики и цементного завода. Когда мы окончательно очистим провинцию от банд, советские и чехословацкие специалисты помогут смонтировать оборудование и наладить современное производство. А пока готовим кадры для этих предприятий...
Неожиданной проблемой, которую пришлось спешно решать, стала добычу соли. После прекращения традиционной торговли с Ираном и некоторыми западными странами — разумеется, не по вине Афганистана — в республике стала ощущаться нехватка соли. Да и не только ее. Иран, например, поставлял нефтепродукты, муку, сахар и прочее...
Но экономическая блокада Афганистана сорвалась. На помощь пришли СССР и другие социалистические страны — направили в ДРА необходимые товары и топливо. В то же время афганское правительство, опираясь на местные ресурсы, стремится максимально ослабить последствия бойкота. Так, соледобытчики Герата решили десятикратно перевыполнить план и отправить в различные районы страны 30 тысяч тонн соли.
Немалая заслуга в том, что хозяйственная жизнь не выбивается из нормальной колеи, принадлежит таким, как Рахим Гуль. Выходец из крестьянской семьи, он быстро находит контакт с рабочими и дехканами, доходчиво объясняет смысл революционных преобразований в стране. Басмачи не раз пытались разделаться с Рахимом Гулем, но безуспешно.
— Однажды вечером,— рассказывал мне Рахим,— прежде чем включить свет, я подошел к окну, чтобы задернуть шторы. В сумерках заметил присевшего за забором человека. В тот же момент вспомнил хриплый голос, который по телефону обещал мне скорую смерть, если я не уеду из Герата. На раздумья не оставалось времени. Стараясь говорить спокойно, приказал сыну позвонить в царандой
(Царандой — народная милиция в Афганистане. (Примеч. авт.))
и попросил домашних ни в коем случае не зажигать света. Сын моментально все сообразил, бросился к телефону, а я, прихватив ручной пулемет, взбежал по внутренней лестнице на плоскую крышу. И вовремя — несколько человек уже перебрались через забор и осторожно приближались к окнам. Окликнул их, а вместо ответа — выстрелы...
Завязался бой. Инженер, перекатываясь с места на место за низким каменным карнизом, бил короткими яростными очередями.
— Бандиты наседали, и я никак не мог посмотреть, что делается на другой стороне дома, хотя был уверен, что и там душманы.— Рахим говорил бесстрастно, словно повествовал не о себе, а пересказывал сюжет давно прочитанной книги.— Знаете, это очень неприятное чувство, когда немеет затылок. Когда кожей спины ощущаешь чей-то ненавидящий, смертоносный взгляд. Напряжение достигло высшей точки, и тут в двух шагах ударил — словно по нервам — автомат. Оглянувшись, я увидел вспышки выстрелов и своего сына, ведущего огонь с противоположного края крыши...
Для одиннадцатилетнего Дауда это был первый бой. А внизу дочери инженера — Шикуа и Надя — спешно набивали патронами пустые диски. К счастью, они не понадобились. Услышав шум приближающейся машины, бандиты отступили. На этот раз им удалось раствориться в глухих улочках старого города.
Заслушавшись, я и не заметил, что уже давно стемнело. Густая южная ночь окутала тысячелетний город. Нигде ни огонька, лишь бесчисленные глаза звезд не мигая смотрят на землю. Водитель, хорошо знавший дорогу, решил не зажигать фар...
Пахва выходит на субботник
В полдень солнце упало на землю, и тени исчезли. Я еле-еле плетусь по селению Пахва провинции Инджиль, с трудом ориентируясь в лабиринте глухих глинобитных стен. Людей не видно. Только на тесном перекрестке пристроился на корточках перед наковальней деревенский кузнец, выполняя немудреные заказы крестьян. Кажется, что горна ему не нужно,— так накалена сама земля. После очередного поворота останавливаюсь возле нужной двери. Меня поджидает крепкий белобородый старик в чалме, просторной белой рубахе и калошах на босу ногу. Это Шир Мухаммед, председатель местного кооператива.
Я жду, что меня немедленно проведут куда-нибудь в тень, но — увы! Следует неторопливый, по-восточному многословный обмен приветствиями, и лишь после этого старик жестом приглашает войти. Минуя короткий коридор, прохладный и сумеречный, проходим в залитый солнцем глухой двор. Сюда смотрят окна четырех сложенных из саманного кирпича домов, в которых живут семьи сыновей Шир Мухаммеда. В углу двора загон с одуревшими от жары овцами, на плоских крышах сушатся для них вороха душистого сена.
Мы сидим за низкими столиками в устланной коврами комнате. В пиалах дымится спасительный зеленый чай. Под потолком на маленькой трапеции раскачивается, щебеча, ласточка. Бесстрастное, покрытое глубокими морщинами лицо старого крестьянина на мгновение озаряет улыбка:
— У нас ведь ни радио, ни телевизора. А с ней,— он кивает в сторону шустрой пичужки,— все веселее.
Неспешно течет беседа. Выпиты уже и третья, и четвертая чашки обжигающего чая. Шир Мухаммед рассказывает, что кооператив создан после революции и объединяет ныне 373 человека.
Государство оказывает помощь семенами, удобрениями, техникой. Всего в провинции 59 кооперативов. Но не везде можно нормально трудиться — мешают бандиты.
— Наведывались они и к нам,— говорит председатель.— Уничтожили посевы, отобрали хлеб, какой нашли, обещали еще вернуться...
Я рассказываю Шир Мухаммеду о двух селениях — Кабуль-Дарвазе и Никиабаде, расположенных в самых неспокойных районах провинции. Крестьяне, решив с оружием в руках защищать свой мирный труд, создали там отряды самообороны. Немногочисленны они, да и вооружение слабовато — в основном винтовки и пистолеты,— но бандиты трусливо обходят эти селения стороной.
Старый председатель кооператива, не перебивая, внимательно слушает меня, перебирая матово поблескивающие четки.
Я помню, с какой гордостью говорил Рахим Гуль об этих первых в провинции сельских отрядах защиты революции. Речь-то ведь идет не только о судьбе двух небольших кишлаков, но о гораздо большем. Выстоят отряды в Кабуль-Дарвазе и Никиабаде,— тогда их опыт распространится по всему северо-западу Афганистана, их примеру последуют многие другие крестьянские кооперативы. А это во многом облегчит задачу полной ликвидации басмаческих банд.
Но главная цель в провинции достигнута — люди поняли, что в стране установилась истинно народная власть. Огромное воздействие на умы дехкан оказала передача земли беднейшим в соответствии с аграрной реформой. В провинции двадцать тысяч семей получили тысячи гектаров земли.
В Герат поступила техника из Советского Союза для создания первой в этих местах машинно-тракторной станции. Стали популярными дни добровольного коллективного труда — своего рода субботники — явление, необыкновенное для Афганистана. Никогда ранее на гератской земле крестьяне не собирались, чтобы дружно, без принуждения, во имя всеобщего блага рыть всем миром новые арыки.
День добровольного труда намечался на ближайшее воскресенье и в Пахве. Шир Мухаммед, провожая меня, с воодушевлением рассказывал об этом. Останавливаясь у дувалов, он загибал пальцы и каждый раз, когда левая кисть оказывалась собранной в кулак, пропускал через пальцы правой одну бусину на четках.
— Касим пойдет... Мухаммед?.. Мухаммед обязательно пойдет... Курбан — не знаю... Наверное, тоже явится, если его Хуршед Разиюлла позовет... Вот Мухаммед Искандер — тот наотрез. Странный человек... Будет целый день свой личный арык копать, а на день труда не дозовешься. Зато брат его, Музаффариддин, наоборот, один из первых людей в кооперативе. Очень активный... Если нужно, свой кетмень соседу отдаст, а сам будет крышкой от казана землю копать...
Когда мы прощались с Шир Мухаммедом на окраине селения, у него на четках было отложено уже много бусин.
Я покидал Пахву ближе к вечеру. Солнце палило уже не так нещадно, и можно было дышать полной грудью.
Лепешка на родине...
Небольшой приграничный город Исламкала... Мы выехали туда поутру. Три бронетранспортера и машина связи, лихо развернувшись на центральной площади, помчались по улицам Герата. В первом бронетранспортере — командир дивизии, член Революционного совета ДРА, полковник Наби Азими. Он едет в Исламкалу с приятной миссией — вручать награды пограничникам. Затем следует его охрана, «газик» с радиостанцией, а замыкает небольшую колонну бронетранспортер, где нашлось место и для меня.
На окраинных улицах города прикрываем люки, сержант без команды прильнул к пулемету. Эти места считаются небезопасными. Именно на той улице, по которой мы сейчас проезжаем, два дня назад было организовано покушение на Наби Азими.
...До Исламкалы километров 120 по отличному асфальтированному шоссе, построенному в свое время советскими специалистами. Слева вдалеке видны горы, справа простирается покрытая верблюжьей колючкой степь. На всем пути мы увидели два-три селения, не больше.
Движения почти нет, дважды мы обгоняли небольшие, ярко раскрашенные, но абсолютно пустые автобусы, а где-то на середине пути нам встретился автобус, идущий в Герат. Он был набит людьми. Под окнами полоскалось на ветру полотнище с надписью на фарси, которую мы не успели прочитать.
До Исламкалы оставалось километров тридцать, когда мы сделали вынужденную остановку: прохудилось заднее колесо. Прихватив автоматы, мы вылезли наружу. После шума мотора оглушила тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков. Место для стоянки неудачное: между высокими холмами и богатым кишлаком с мечетью, в котором — мы знали это наверняка — частенько бывали душманы. После небольшого «военного совета» распределили обязанности. Экипаж бронетранспортера принялся менять колесо, горы попали под наблюдение переводчика, за селением следил опытный лейтенант Абдульсамад, а мне поручили смотреть за дорогой.
В раскаленной коробке бронемашины нестерпимо душно, хочется пить, но фляга давно пуста. Через видоискатель осматриваю кишлак — там никаких признаков жизни. Так, теперь дорога... На горизонте показалась какая-то точка. Неотрывно слежу за ней. Вскоре точка превратилась в рейсовый автобус. Его изображение размыто: пот заливает глаза. Вот автобус поравнялся с нами. В видоискатель вижу любопытствующие лица пассажиров: «безногий» бронетранспортер для них — маленькое развлечение на скучной дороге. Теперь нужно удвоить внимание. «Беспроволочный телеграф» работает здесь быстро.
Проходит полчаса. Наконец, поломка ликвидирована, и вскоре мы уже въезжаем в Исламкалу. От большого селения этот городок отличают только крошечный ресторанчик, цирюльня, здание таможни и казарма пограничников.
Мы успели к самому интересному: командир дивизии вручал отличившимся медали. Товарищи горячо поздравляли награжденных, осыпали их, по местному обычаю, лепестками роз, белобородые старцы преподносили огромные букеты ярких цветов...
Для многих афганцев, которые, устав от скитаний по чужбине, возвращаются в ДРА, Исламкала — первый форпост на родной земле. До полусотни человек приходят сюда ежедневно из Ирана. Разные это люди, и разные у них судьбы. Первый, с кем я разговорился, был Гуламахмад, мужчина средних лет. Судьба его сложилась трагично. Месяцев девять назад он служил чиновником в Герате. Бандиты угрожали ему, пытаясь заставить уйти из правительственного учреждения. Гуламахмад не послушал их, тогда душманы из шайки некоего Захира похитили и привели его в горы. Там — жестокие избиения, пытки, голод.
— Но больше всего,— говорит Гуламахмад,— мучила жажда. Эти собаки не давали ни капли воды. Язык распух, нёбо — как наждачная бумага. Связанные руки и ноги задеревенели и уже не слушались меня. И все это на самом солнцепеке. Мысленно я попрощался с семьей...
Но бандиты распорядились жизнью Гуламахмада иначе. В кожаном мешке его переправили через границу. Там он и еще несколько человек под присмотром душманов работали на стройке. Естественно, что все заработанные деньги так называемые «защитники ислама» забирали себе, оставляли пленникам только минимум на хлеб и овощи. Не такие ли «стройки» за колючей проволокой, подобные концентрационным лагерям, буржуазная пресса называет «лагерями беженцев»?
Гуламахмаду повезло, ему удалось перехитрить надсмотрщиков и бежать. Кружным путем он добрался до Исламкалы и теперь спешит в Герат, где жена и двое детишек почти год оплакивают мужа и отца.
История Камбара, коренастого молодого человека, типична для большинства афганцев, которые поддались враждебной пропаганде и покинули родину. Год назад он уехал из Кабула в Иран подзаработать. Пересек почти всю страну, был в Тегеране, не гнушался никакой работой. Но разбогатеть ему так и не удалось.
— Что зарабатывал,— рассказывает Камбар,— уходило на питание. Уж очень там все дорого, а кое-каких продуктов и вовсе не купишь.
— Как вы думаете жить дальше?
— Не знаю еще,— отвечает.— Может, займусь мелкой торговлей, открою дукан в Кабуле, а скорее,— Камбар посмотрел в сторону пограничника,— пойду добровольцем в армию.
Когда мы заканчивали беседу, от здания таможни в сторону Герата отъехал еще один ярко раскрашенный, битком набитый автобус. Надпись на полотнище, прикрепленном к борту машины, гласила: «Лепешка на родине слаще шербета на чужбине».
Паранджа для конспирации
Второй резервный батальон царандоя размещается на окраине Кабула. С лейтенантом Сиалем Мухаммедом, замполитом этого подразделения, мы едем по шумным улицам столицы, оставляя позади базары, бензоколонки с длинными хвостами автомобилей, где среди легкового автотранспорта дожидаются своей очереди бронемашины с эмблемой афганской армии. Наконец, въезжаем в расположение батальона.
Добровольцы, которые приходят в царандой по рекомендации Демократической организации молодежи Афганистана (ДОМА), получают здесь необходимые военные навыки. Командир батальона Абделахман Фазли, в прошлом десантник, рассказывает:
— Первые добровольцы — члены ДОМА — стали приходить к нам с начала мая 1981 года. С тех пор почти каждую неделю мы принимаем пополнение. Сейчас новобранцев уже около двухсот.
— А на какой срок рассчитана программа обучения?
— Всего месяц... О большем сроке мы пока и мечтать не можем. Выпускников с нетерпением ждут во всех провинциях...
Мимо нас пробегает цепочка новобранцев. В небольшом физкультурном зале ребята под руководством тренера осваивают приемы самбо. Чуть дальше, под навесом, курсанты изучают различные системы оружия. Один из взводов занимается строевой подготовкой.
Библиотека... Трижды в неделю здесь проходит получасовая политинформация, кроме того, по понедельникам и четвергам — двухчасовые политзанятия.
— Важно, чтобы наши выпускники,— говорит Сиаль Мухаммед,— четко представляли себе задачи и
принципы Апрельской революции, ее второго этапа, нынешнюю сложную ситуацию в стране. Сознательный боец не дрогнет в бою.
— А есть ли такие, кто, узнав о тяжести службы, просился домой?
— Неделю назад был один случай. Несколько человек не вернулись из первого увольнения. Мы изрядно переволновались — ведь всякое может быть. Оперативно провели небольшое расследование. Оказалось, что ребята обманули отборочную комиссию — завысили свой возраст в документах — и ушли в царандой, не сказав ни слова отцу и матери. Ну а когда они в форме пришли домой, родители попросту задали им трепку. Я беседовал с этими «беглецами»: говорят, как только стукнет семнадцать, все равно придут к нам. Вот только беспокоятся, что трудности уже будут позади,— улыбается замполит...
Гульмухаммеду 18 лет. Его отец — офицер. По радио юноша услышал призыв вступать в царандой. Считает, что именно в силах безопасности принесет наибольшую пользу революции. Его сверстник Йохсомула родом из Кунара. Приехал сюда по рекомендации местной организации ДОМА. Много здесь детей дехкан, рабочих, служащих, есть и такие, у которых бандиты убили всех членов семьи. Разные это люди, но их крепко объединяет ненависть к врагам, готовность защищать революцию до последней капли крови.
После полумрака библиотеки яркое солнце ненадолго ослепило, и мы не сразу увидели группу молодых людей с чемоданами, сумками, узлами, которые устроились на земле у входа в казарму.
— А вот и пополнение,— командир батальона зашагал к добровольцам знакомиться.— Очень хорошо! С каждой неделей к нам приходит все больше и больше людей. Думаем привлечь к работе и девушек. Такой опыт уже есть в Демократической организации женщин Афганистана (ДОЖА).
....Джамиля, Амина, Мариалим — члены ДОЖА — только что вернулись из Кандагара. Трудно представить, как эти хрупкие девушки, закрытые паранджой, ходили по неспокойным районам города, находили дома, где бандиты, пользуясь тем, что на женскую половину никому из посторонних заходить нельзя, устраивали, склады оружия и боеприпасов.
— Кому же, как не нам, выявлять такие дома? — улыбается Амина.— Женщины ведь всегда знают, что у них в доме творится, и поделиться сведениями могут только с женщиной. Вот мы и ходили по улицам, базарам, заводили множество знакомств. Население нам охотно помогало. Например, как-то раз на одной из улиц старушка вдруг протянула мне две лепешки. Я удивилась, но взяла. Оказалось, что между ними была записка о месте и дате встречи главарей банд. Все они впоследствии были арестованы.
— Только вы не думайте, что это наша основная работа,— вступает в беседу Мариалим.— Главная задача — просвещение женщин. В первый же день, когда мы прилетели в Кандагар, был созван митинг, на который пришли две с половиной тысячи учениц школ и лицеев. Многие из них после откровенного разговора вступили в ДОЖА...
...Ночной Кабул резко отличается от Кабула дневного. Днем это город интенсивного автомобильного движения. Толпы людей, бесчисленные дуканы, пряные запахи, гул, улыбки на лицах, украдкой брошенный из-под паранджи взгляд... Кабул ночной — это настороженная тишина. Мы медленно едем в патрульной машине царандоя. Тихо. Город спокойно спит. И его покой в числе других охраняют добровольцы — молодые силы революции.
Сергей Байгаров, корр. «Правды» — специально для «Вокруг света»
Герат — Кабул — Москва
(обратно)
Предисловие к полю
Мы шли по обочине недавно вспаханного поля. Оно лежало среди заболоченного леса, опоясанное оградительными каналами, рассеченное изнутри сетью труб закрытого дренажа. Расчищенное и выхоженное, поле носило на себе следы огромного труда, но с первого взгляда невозможно было определить, что здесь от человека, а что от естественной, нетронутой природы. Над ситцевой шеренгой берез вдоль обочины вставало серенькое, призрачное утро. Обманчивый покой был разлит в осенней природе. И так же по-осеннему настороженно выглядели лица членов рабочей комиссии. Комиссии предстояло обойти это новорожденное поле и поставить свою подпись под актом, свидетельствующим, о том, что здесь, в тридцати километрах от Вологды, вместо моховых болот и угнетенного мелколесья появились на свет 200 гектаров живой высокопродуктивной пашни...
Вел комиссию начальник Присухонской передвижной механизированной колонны Евгений Павлович Холмогоров, так сказать, производитель работ, мелиоратор с 15-летним стажем.
Поле отсвечивало темно-коричневым бархатистым оттенком, дышало промозглым утренним туманом, гудело благовестом птичьего грая, и мне казалось, нужно иметь особое воображение, чтобы заметить здесь какие-нибудь неполадки. Но вот Холмогоров круто остановился, и следом за ним остановились все члены комиссии. Прямо на пашне, в завалах жирной глины, простиралась большая лужа, заполненная ржавой дождевой водой.
— Серьезное нарушение! — официальным тоном заявил один из членов комиссии, главный инженер-мелиоратор района.— Нет воронок для поверхностного стока,— и что-то черкнул в своем блокноте. Я еще раньше заметил, как он внимательно изучал, можно сказать, по-орлиному выцеливал взглядом каждую полоску поля, словно заранее взвешивал будущую его полезность.
— Верно, нарушение,— миролюбиво согласился Холмогоров.— Но поймите, товарищи: почти до июня здесь стояли талые воды, потом на два месяца ударила жара — в результате почва высохла и просела. Затем прошли тракторы с навесными агрегатами — образовалась впадина... Будут воронки, обязательно будут.— Он с надеждой посмотрел на районного мелиоратора.— Дайте только земле успокоиться, отдохнуть. А весной мы все исправим, на что дадим гарантийный паспорт.
— А почему не сейчас? — подстегнул его нетерпеливый голос и рассмеялся над собственной шуткой: — Цыплят-то по осени считают!
— Так то цыплят,— как можно спокойнее возразил Холмогоров.— А у нас пашня, пашня в младенческом возрасте, и ее в инкубаторе не высидишь.— И добавил с неожиданной подковыркой: — Осень прикажет, а весна свое скажет...
— Ну что ж, резонно,— подтвердил его слова главный инженер проекта из института Вологдагипроводхоз.— Действительно, потерпим до весны. Ведите дальше, Евгений Павлович...
И снова потянулись коричневато-желтые развалы вспаханной земли, замелькали, как верстовые столбы, бетонированные смотровые колодцы, зазмеились уходящие вдаль оградительные каналы, по утрамбованному дну которых бежали подпочвенные и дождевые потоки. Все было выполнено в высшей степени добросовестно, в полном соответствии с нормами и правилами осушительных работ, если бы прыткий и дотошный мелиоратор не углядел тяжеленный ком земли. По внешнему виду это был типичнейший суглинок, а по «внутреннему содержанию» — настоящая глина, из которой впору делать кирпичи. И по крайней мере, около полгектара пашни состояло из таких булыг. Конечно же, это была вина тракториста: его тяжелый плуг, по-видимому, так глубоко врезался в землю, что вывернул на поверхность мертвые водонепроницаемые пласты глины, а скудный природный слой гумуса — хранителя плодородия — просел в подпочвенные слои.
Холмогоров молча выслушивал упреки специалистов...
Я познакомился с Холмогоровым чуть более двух лет назад, когда осушение Присухонской низменности еще только начиналось. Было это в областном объединении Вологдамелиорация. Разговаривать в кабинете, завешанном графиками и диаграммами, среди служебных столов вроде было не о чем, и Евгений Павлович предложил мне махнуть на его объект Маега — Якимовицы — Почигорка, что под Вологдой, где развернулся широкий фронт мелиоративных работ.
Пока мы ехали в «газике», разговор между нами тек довольно вяло, но лишь до тех пор, пока речь не зашла о вологодских болотах. Я неосторожно сказал, что есть хозяйственники, для которых в природе существуют лишь ведомственные границы — свои и чужие леса, свои и чужие реки, торфяники, пустоши. Но у воды нет ни стен, ни границ — она неделима и одинаково принадлежит и лесу, и полю, и озеру, всему ландшафту в целом; и нередко видишь грустную картину, когда начинают «бороться с водой», спуская ее с увлажненных земель или попросту уничтожая болота... Некоторые мои наблюдения в Рязанской, Архангельской да и в Вологодской областях давали повод для такого рода обобщений.
— Погодите, погодите... «Смешались в кучу кони, люди»,— остановил меня задетый за живое Холмогоров.— Давайте выясним: какие болота? Они ведь у нас неодинаковые: одни, низинные, находятся в поймах рек, другие — верховые — в их водоразделах. Из-за каких болот сыр-бор разгорелся? Если из-за верховых, тут и спорить нечего — они ведут себя в интересах всей природы. Такие беречь надо пуще глаза ради сохранения рек. Волга начинается с верхового болота, и Днепр тоже... Ну а низинные...— Евгений Павлович усмехнулся.— Да, их уничтожать надо.
— А есть ли гарантия, что, осушив эти болота, у вас вырастет здесь взрослый лес или же освободится площадь под пашню? Есть ли гарантия, что это будет цветущая пашня с обильными урожаями зерновых, овощей, кормовых трав, а не хвоща с сурепкой…
— Поймите, Вологодчина — это край большой воды. У нас переувлажнен каждый второй гектар. Ущерб, который наносят болота, топи, бочаги, кочкарники, огромен. Они, по крайней мере, вдвое снижают производительность лесов. Это официальные данные. О земледелии я вообще не говорю... здесь потери непредсказуемы. Так что вопрос, быть или не быть мелиорации, снимается самой жизнью. Быть!
— Против этого никто не спорит,— сказал я.— Вопрос, видимо, упирается — как проводить мелиорацию.
— «Как» — это существенно. Когда мы сдаем объект, обычно говорим земледельцам — земля еще «полуживая», только что с «операции», ее вынянчить надо органикой и навозом, иначе урожая не будет... Пятьдесят лет назад Вильямс предупреждал: «Осушение переувлажненных земель ни в коем случае не должно превращаться в иссушение их». Да что это я так разговорился? — шутливо одернул себя Евгений Павлович.— Сейчас приедем на место, и вы увидите своими глазами, как мы делаем у себя...
Машина свернула с шоссе и вскоре остановилась. Торфяное пространство Маеги растянулось на четыре с лишним сотни гектаров, часть которых была уже занята овсом пополам с горохом. Дальше шли отведенные под мелиорацию земли объекта Якимовицы, а за ними Почигорка — там работы еще только начинались.
Вроде бы я готовил себя увидеть поле, но все-таки растерялся. Не думал, что оно будет таких размеров. Срединная Россия — да и только! Северные пашни и луга, которые я видел раньше, это, как правило, крохотные пятачки земли — в среднем 2—4 гектара, разделенные тайгой и кочкарником, на которых ползает громоздкая техника. А здесь, освобожденное от чахлого редколесья и топей, поле убегало за горизонт, терялось в сиреневой дымчатой мгле. Оно было сплошь изрезано магистральными и оградительными каналами, в которых скапливалась избыточная влага. Отобранную у болот грунтовую воду в любой нужный момент можно было использовать для орошения. Это, как сказал мне Холмогоров, на языке мелиораторов называется «принцип двойного регулирования». Раньше эту воду сбрасывали в реки. На стационарной опытной площадке был оборудован смотровой колодец. Евгений Павлович заглянул в него и вроде бы остался доволен уровнем подпочвенных вод.
Проходя мимо густых, в человеческий рост кормовых трав, он напомнил :
— Взгляните-ка на эту сурепку с хвощом. Растет! А вы говорили...— Он засмеялся, довольный.— У нас здесь все по науке делается...
Вообще, попав на «свою территорию», начальник ПМК повел себя удивительно раскованно: громче, отрывистее стал голос, походка стремительнее. К Холмогорову подходили инженеры, механизаторы, спрашивали, требовали, вступали в спор, но Евгений Павлович, на ходу отдавая распоряжения, спешил к дальней кромке леса, где работали невидимые отсюда одноковшовые экскаваторы, мощные бульдозеры, корчеватели. Это была еще нетронутая площадь, «нулевой цикл», как выразился Холмогоров, и нужно было узнать, как там идут дела.
Мы шли по укатанной дамбе, которая ограждала осушенные площади от паводковых вод и одновременно служила дорогой на Якимовицы и Почигорку. Я обратил внимание на старенький экскаватор, которым управлял паренек с потным, измученным лицом. Что-то у него не ладилось.
Я хотел подойти поближе, но Холмогоров деликатно придержал меня локтем.
— Не надо ему мешать, ученик все-таки.— Он с болельщицким азартом следил за параболами ковша, но в действия машиниста не вмешивался.— Это Олег Белков, упорный, между прочим, парень. Три года проработал в нашем ПМК слесарем, а потом заскучал: «Отправьте,— говорит,— меня на курсы экскаваторщиков».— «Ну что ж,— отвечаю,— дело стоящее. Нам экскаваторщики нужны. Оформляй документы!» Сейчас у него здесь практика.— Он напоследок взглянул на Олега Белкова и увлек меня за собой.
Справа от дамбы, в окружении угнетенных осин и берез, высилась щетинистая рать елей с густыми кронами. Коричневая лесная подстилка и седой мох прикрывали рубиновые россыпи ягод и вывороченные ветром деревья. Я спросил у Холмогорова:
— Неужели этот лес вам тоже придется корчевать?
— Ни в коем случае! — Он протестующе замахал руками.— Мы его оставим как своеобразный вал против возможных — чем черт не шутит?! — паводков реки Вологды. Игра природы непредсказуема! А с другой стороны, он нужен нам для местного водосбора, для защиты будущих посевов от стылых северных ветров...
Но вот дамба кончилась и началось... непонятно что: лес — не лес, болото — не болото. Высоченными штабелями сгрудились выкорчеванные деревья, между ними торчали лысые головы пней, завалы сучьев и грязного, перевитого гусеницами, мха. Под ногами чавкала подпочвенная вода, выжимала пузырящиеся сгустки торфа, и мы оба вооружились шестами. Балансируя как цирковой артист, Холмогоров отважно прокладывал дорогу; я осторожно, чтобы не ухнуть в трясину, держался в кильватере. Вокруг рокотали механизмы, но самих машин не было видно.
— Все, пришли! — облегченно выдохнул Холмогоров, присаживаясь на пенек и вытирая платком потное лицо.— Объект Якимовицы!
Передо мной открылся сквозной хвойный коридор, стенки которого трещали и рушились под напором могучих мелиоративных машин. Тракторы Т-130 с ходу врубались в трущобное мелколесье, вставая на дыбы, давили елки и сухой ощетинившийся кустарник; зубастые клыки корчевателей снизу поддевали замоховевшие сплетения корней, и те, натягиваясь, как буксирные канаты, надрывно лопались и разлетались в стороны, обнажая темные провалы почвы, которую утюжили гусеницы... Следом шли бульдозеры, подгребали стволы, корни и сучья, свозили их в кучи, торфяные машины рыхлили и фрезеровали землю...
Здесь, на глубине одного метра, и через каждые десять метров будут проложены коллекторные трубы закрытого дренажа, построены смотровые колодцы. На этих землях будет создан новый совхоз «Присухонский» общей площадью пять тысяч гектаров — мощное современное хозяйство с молочным и откормочным направлением.
— Сейчас это язва на теле природы,— сказал Холмогоров, вылезая из торфяной жижи и наступая на кочку.— А отдохнет маленько, накопит гумуса — и запишем ее в золотой земледельческий фонд. Все идет по плану! Все учтено!
Бульдозеры и корчеватели уходили все дальше в глубь мелколесья, и оно отзывалось густым затяжным эхом. Я поднял голову: прямо над нами кружились в воздухе большие и малые птицы. Рассекая воздух, как торпеды, разлетались утки, делая над вырубкой прощальные виражи. Разбуженные ревом машин, поднялись с дальнего болота журавли...
Я стоял, прислонившись к дереву, и пытался соединить воедино все увиденное и услышанное — фрагменты сегодняшнего дня... Да, нелегкая служба у мелиораторов: отвоевать у заболоченного леса сотни гектаров пашни — и одновременно не преступить законы природного равновесия, не ущемить интересы исконных лесов и верховых болот, этих «банков» влаги, от которых зависит экологическое благополучие. Как совместить эти, казалось бы, несовместимые задачи, поставленные временем,— усилить воздействие человека на окружающую среду с целью увеличения сельхозпродукции и одновременно с предельной осторожностью, поистине с хирургическим чутьем, провести операцию по оживлению бросовых чащоб, болотистых пустошей, всего облика Присухонской низменности, чтобы и от земли получить побольше, и не затронуть ее кровеносной системы, и чтобы душе и глазу была отрада, и приют птице да малому зверю?..
Выбираясь из трущобного кустарника, выискивая место, куда можно поставить ногу, чтобы не ухнуть до самого бедра, я думал о том, что интересно бы взглянуть на эти места через год-другой...
И вот я снова здесь.
— А не махнуть ли нам в Якимовицы? — наигранно веселым голосом произнес Евгений Павлович. Он вытирал платком разгоряченное лицо, провожая взглядом выруливавший на шоссе микроавтобус с членами рабочей комиссии.
Акт о приемке был подписан, правда, на жестких условиях, но все-таки подписан, и начальник ПМК испытывал законное облегчение. С весны 1982 года двухсотгектарное поле с закрытым дренажом поступит в распоряжение совхоза «Присухонский», и уже от земледельцев будет зависеть, сбудутся ли надежды на высокие урожаи...
Видавший виды холмогоровский «газик» подкатил к обочине поля. Пока шофер возился с мотором, я успел пролистать лежавшую на сиденье свежую областную газету. В глаза бросился крупный заголовок на первой полосе — «Строится дамба».
«На выемке грунта работают четыре экскаватора. Неплохих результатов добились машинисты (далее шел перечень фамилий)... и Олег Петрович Белков. Они близки к выполнению годовой директивной нормы».
— Олег Белков,— спросил я у Холмогорова,— это не тот ли парнишка, что проходил у вас практику?
— Тот самый,— живо откликнулся Евгений Павлович.— А в чем дело?
— Да вот... хвалят.
— И правильно делают, что хвалят,— воодушевился Холмогоров.— Молодец, заслужил! Он и Якимовицы поднимал, и Почигорку... Прошлой весной у нас паводок был страшенный. Вода на четыре метра поднялась, грозила залить осушенные площади. Пока можно было работать — работали, а стало невмоготу — все побежали: и машинисты насосной станции, и бульдозеристы. А Белков остался! Вода уже гусеницы его экскаватора залила, а он все сыпал и сыпал грунт. Пока не закончил дело — не ушел. Да мы ж его сегодня увидим,— спохватился он,— и газету подарим, и работу проверим. Поехали!
Шоссе заволакивало мирным сиреневым дымком; с окрестных лугов и перелесков напахивало едкой горечью костров, застоявшимся сеном, хвоей. Дорога была мне знакома, и я не удивился, увидев на поле Маеги рыжие стога соломы и сбившиеся в кучу уборочные машины. Но где же Якимовицы? Я даже приподнялся на сиденье...
Там, где раньше щетинилась полоска леса, теперь расстилалось поле с буртами торфа, уходящее в бескрайний, продутый ветрами простор.
— Были Якимовицы, да все вышли,— засмеялся Евгений Павлович.— Одно только название и осталось.
Действительно, от этих бросовых лешачьих зарослей, где два года назад, вооружившись шестами, мы прыгали с кочки на кочку, если что и осталось, то только один воздух. Теперь это была окультуренная земля. Расчищенная от кустарника, разрезанная каналами, в полном смысле сделанная человеком земля.
На границе Маеги и Якимовиц мы остановились.
— Здесь торф залегает толщиною шесть метров. Представляете? — Холмогоров вылез из машины и захватил пригоршню черной земли, которая тут же рассыпалась на его ладони. Комочки были жирные и губчатые, богатые гумусными кислотами, способными цепко схватывать органические частицы и создавать из них структуру почвы. Он и сам любовался природным удобрением, и меня призывал в свидетели:
— Спрашивается, зачем тут разбивать пашню? Совершенно ненужное дело — по крайней мере, на ближайшую пятилетку! Дирекция «Присухонского» тоже так считает, а потому открыла здесь разработку — готовит торф для компостирования с навозом. И не только для своих нужд, а, считай, для всего района и даже области.
Наш «газик» прочно увяз в торфяной жиже, и Холмогоров проголосовал проходившему мимо вездеходу. И хотя до Почигорки было рукой подать, ехали мы не менее часа. Приходилось лавировать среди оградительных каналов и болотных тракторов с канавокопателями — они рыли узкие и глубокие траншеи и одновременно укладывали на дно короткие гончарные трубы, которые должны были собирать и отводить избыточную воду из глиняных переувлажненных слоев. Такие же канавы-траншеи я увидел и перед дамбой обвалования, где работали четыре экскаватора.
Заметив вылезающего из кабины Олега Белкова, Холмогоров тут же взял его в оборот — закидал вопросами, растормошил указаниями и, вручив напоследок газету, умчался на насосную станцию, где шел монтаж агрегатов.
Белков, его помощник-сменщик и я молча стояли друг против друга. Разговор поначалу не клеился.
— Как работается? Да всяко...
— А именно?
— Дак я и говорю — всяко...
Обветренное лицо Белкова не выражало никаких эмоций: может быть, он вообще был по природе молчун, может быть, ожидал каких-то конкретных вопросов, а может, ему просто было не до меня, потому что стояла работа.
Неподалеку виднелся железный вагончик, и экскаваторщик жестом пригласил меня в гости. По дороге выяснились любопытные подробности: оказывается, эту будку он смастерил сам — выписал на базе четыре листа железа, сварил их и покрасил, а на пол пустил десятимиллиметровой толщины металлический настил: ловко загнул его по краям — получилось как сани. Прицепи к трактору — и кати куда глаза глядят...
В вагончике было тесно и уютно: железная печурка, столик, нары, ящички для запчастей, одежда и термос с крепчайшим чаем. Из открытых дверей были видны глиняный насыпной вал, растянувшийся на километры, заблудившаяся в камышах речка Молотьба, пролетные стаи журавлей и влажные стога, похожие на богатырские шлемы...
— Знаете, какое здесь самое лучшее время? — нарушил молчание Олег.— Это когда тьма переходит в свет. Сонный лес, река в тумане и тишина. Птаха какая-нибудь заворочается в гнезде — и то слышно. А внутри у тебя музыка играет, и мысли хорошие текут...
— Ну, например?
Белков усмехнулся, видимо, почувствовав в моем вопросе некий иронический оттенок, и принял безучастный вид, подчеркивающий, что я вторгаюсь в личную, лирическую сферу его жизни.
Два года назад, осенью, когда он принимал экскаватор, ему было не до лирики. Нужно было доказать, чему тебя выучили на курсах и чего ты стоишь как профессионал. А экскаваторщики в ПМК подобрались отменные, каждый на виду, каждый со своим личным планом — и тут не скроешься за усредненными показателями. Учился у «зубров» держать рычаги управления, маневрировать с ковшом, изучал местные грунты, подмечал чужие ошибки и на них оттачивал собственное мастерство. Я спросил у Олега, чем он интересуется в свободное время.
— Вологодским маслом,— не раздумывая, без тени улыбки ответил Белков.— Вы случайно не подсчитывали, сколько растений на одном квадратном метре?
Я растерянно пожал плечами:
— А какая тут связь: вологодское масло и квадратный метр?
— Самая прямая! — Он вдруг неожиданно повысил голос: — Возьмем хотя бы наши луга.— Олег махнул в сторону грузных стогов: — Здесь более сорока разновидностей трав: овсяница красная, полевица, мятлик, белоус, клевер, манжетка, кошачья лапка, щучка дернистая, таволга... ну и так далее. Растения — каких поискать! Бобовые и злаковые в идеальной пропорции. Но это только здесь. А лугов в нашей Присухонской низине более 160 тысяч гектаров. Догадываетесь, куда я клоню?
— Но не все эти луга в идеальном состоянии?..
— Совершенно верно! Вот и нужно привести их в порядок, очистить, кое-где перепахать. А то совсем замучила осока; иван-чай, медуница, пижма тоже к ней в компанию лезут... Против пашни никто не спорит — надо поднимать пашню. Но ведь луга-то — главное богатство Вологодчины. На отдельных гектарах, говорят, по 30 центнеров экстра-сена собирают. Повторяю: только на отдельных! А если взяться за всю низину? — Олег выдержал паузу и сказал с облегчением: — Вот вам и связь: калорийное сено — упитанный скот — жирное молоко — вологодское масло.
Белков провожал меня к вездеходу, у которого толпилась рабочая смена, слушая наставления Холмогорова. На фоне осеннего леса матово мерцали влажные стога...
Олег Ларин, наш спец. корр.
Вологодская область
(обратно)
Слишком длинный маршрут
Много недовольных и даже осуждающих слов мог бы услышать о себе крупнейший город Бразилии Сан-Паулу. Нет у него пляжей, как в Рио-де-Жанейро, и нет такого карнавала. Нет чистого воздуха, как в Бразилиа. Однако «паулистанос» — так зовутся жители Сан-Паулу — гордятся, что к их услугам в пять раз больше такси, чем у парижан и лондонцев. А небоскребов, на верное, больше раз в сто. Правда, по хвалы патриотов Сан-Паулу выражаются главным образом в форме статистики. Но нельзя отмахнуться от такого, например, сравнения: Большой Сан-Паулу, занимая менее одной десятой процента территории страны, дает более половины валового внутреннего продукта. Его притяжение действует на бедняков всей Бразилии. Они едут и едут сюда, но мало кто отсюда. Кому же судить о Сан-Паулу, как не им! Поэтому я и хочу передать слово паулистано-старожилу Армандо Машадо, бывшему батраку, а ныне пролетарию. Он кобрадор, кондуктор, по-нашему. Познакомился я с ним на его рабочем месте, в автобусе, и сразу признал в нем высший авторитет по основным городским вопросам. А поговорив с Армандо, укрепился в этом мнении. Я проделал с ним дважды длиннейший запутанный маршрут, хотя этого мало, конечно, чтобы все понять. Поэтому личные впечатления дополнены рассказами Армандо и беседами с другими знающими город людьми. Запомнил Армандо, например, разговор двух сеньоров с белыми воротничками и при галстуках (дешевых, правда) — видно, чиновников префектуры.
— Ну и народу! С каждым днем все больше,— заметил толстяк, стиснутый пассажирами.
— Каждый день тысяча новых жителей появляется в Сан-Паулу,— подхватил худощавый.— Самый быстрорастущий город мира — так считает ООН.
— И что влечет сюда деревенских? — не унимался первый.— Теснота, от дыма нечем дышать. Одних заводов двадцать тысяч.
— Дым заводов и влечет,— возразил ему товарищ.
«Дышать — не самое главное,— подумал про себя Армандо.— Если нечего есть, пойдешь куда угодно и дыма не испугаешься».
Как быстро растет Сан-Паулу, он знал не хуже ООН. За пятнадцать лет работы Армандо изъездил город вдоль и поперек, побывал в таких местах, которые даже таксисты не сразу находят. А автобус добирается туда, раскачиваясь на ухабах, как корабль в бурю.
— Скучно небось ездить по одним и тем же улицам с утра до вечера? — спросил его однажды приятель. А ему кажется, что интереснее такой работы не бывает. Все время он видит новое: меняется город, меняются маршруты. Сам он живет на окраине — в центре земля дорогая, квартиры еще дороже. На работу приходится ездить часа три-четыре, как большинству жителей Сан-Паулу, со многими пересадками. А транспорт так опаздывает, что приспособиться к расписанию невозможно. Армандо получает зарплату-минимум, а семья у него большая. Работать приходится часов по двенадцать-четырнадцать в сутки. Разве может он при этом выходить из дому с большим запасом времени? Вот и получается, что опаздывает постоянно, и хозяева рано или поздно отправляют его за ворота. Хорошо хоть, что в городе семь десятков автобусных компаний, не в одной, так в другой найдется вакансия.
Есть в северной части Сан-Паулу район Морато. Отделяли его когда-то от столицы штата леса, поля и холмы. Холмы остались, но поля и леса исчезли почти совсем, и стал Морато дальней окраиной огромного города. Впервые Армандо попал туда в декабре. В эту пору дожди столь обильны, что автобус, побрякивая всеми железками, еле вползает на скользкие, как масло, откосы холмов. Выглядывая в заляпанное окошко, Армандо думал, что к январю, когда разойдутся летние ливни, разлив Тиете и ее притоков, видимо, совсем перережет дороги. Тогда и в центральных кварталах вода перехлестывает за порог на первом этаже, а местами доходит до пояса. В этом есть свои преимущества для городской голытьбы. Появляется возможность заработать. Все виды транспорта заменяет один — плоты из пустых бочек для доставки состоятельных граждан из их домов к сухому месту. Ну а обитателям Морато шлепать по воде и грязи до ближайшей остановки придется гораздо дальше.
...Впрочем, грязи хватало и сейчас. В темноте слышно, как она хлюпает под ногами людей. Они топтались, ежились под дождем на остановке и кинулись к двери автобуса, едва она открылась. Армандо понимает, как рады они автобусу в ночи.
Запотели окна, хотя ночи в декабре нехолодные: пассажиры в грязи и промокли насквозь, от них идет пар. Так начинается первый рейс. Армандо сидит справа от входной двери, как и все кондукторы мира. Перед ним турникет. Каждая четверть оборота — один человек. Армандо бросает в ящик полтора крузейро — стоимость проезда — и отпускает стопор. Полтора крузейро — получасовой заработок Армандо, да и большинства пассажиров. Поэтому зря кататься на автобусе у бразильцев не принято, ехать зайцем тоже — сумма нешуточная, и уклоняться от ее уплаты некрасиво. Хотя как уклонишься? Турникет не позволит, а кондуктор зорко следит, чтобы пассажиры входили только сзади.
Щелкает турникет, звенят монеты, и по первым репликам Армандо чувствует, что собрались хорошие попутчики:
— Кобрадор, сделай скидку за опоздание! И за дождь! А на рождество автобусная фирма не устроит распродажу билетов по дешевке?
— Наоборот, я слышал, будут брать дополнительную плату с тех, кого довезут живыми и невредимыми.
— Ну, на этом они много не заработают!
Армандо отбивается как может. Сейчас с шутками будет покончено, и начнутся серьезные разговоры: о делах фабричных, о хозяевах и профсоюзах, о забастовках и демонстрациях. Об этом не узнаешь из газет или радио, а что может быть важнее? У автобусников те же заботы.
Но сегодня всеобщее внимание сосредоточено на неизбежных наводнениях:
— За прошлое лето моя жена раз десять вычищала дом от всякой грязи, принесенной водой.
— А перед домом? Огород сажать бесполезно. Цветы не успевают вырасти, как их заливает черной жижей и засыпает разным хламом.
В вопросе о том, кто виноват, голоса делятся:
— Префектура палец о палец не ударит, чтобы хоть что-нибудь сделать.
— А она и не станет. Это электрическая компания «Лайт» должна потрудиться. Из-за нее наводнения.
— Если посмотреть в корень, надо винить отцов-иезуитов Нобрегу и Аншиету, которые выбрали такое место для города.
У Армандо на этот счет свое мнение, потому что еще раньше сеньоры в белых воротничках ненароком посвятили его во все детали проблемы. Он не забыл их разговор:
— Стыдно слушать, когда во всем винят префектуру,— возмущался толстяк.— Не надоело газетчикам сравнивать несравнимое? Мол, сорок лет назад две трети населения Сан-Паулу пользовались коммунальными услугами, а теперь только треть. Как будто население не выросло с тех пор!
— Так будет и дальше: нет законов, контролирующих рост города. Предприниматели строят, где хотят и как хотят — была бы рабочая сила, готовые дороги и энергия. А что станет с городом, им наплевать. Вот и остается префектуре волочиться на буксире у событий и пытаться замазать самые большие дыры.
— Да ведь и на это никаких денег не хватит. Помните проект городской канализации, с которым носился губернатор Пауло Эжидио? Он стоил четыре миллиарда долларов. Разве есть у нас столько?
— У кого из губернаторов не было такого проекта! Но никто не хочет тратиться на строительство, если его результаты остаются погребенными под землей. То ли дело «Миньокан»!
«Миньокан» — «Червячище» — так прозвали в Сан-Паулу трехкилометровую эстакаду в центре города. Мимо нее или по ней ездит каждый паулистано. Эстакада куда более заметный памятник трудам губернатора, чем какая-то канализация. А вот что полезнее для горожан — вопрос. Все больше умирает детей в Сан-Паулу, да и взрослые чаще хворают оттого, что дрянь из выгребных ям заражает колодцы.
Армандо готов допустить, что за наводнения винить префектуру не стоит. И к отцам-основателям Сан-Паулу в народе принято относиться с уважением. Миссионеры и не помышляли о грядущем городе-гиганте. Они приехали в Бразилию, чтобы увеличить паству его святейшества папы: собирали индейцев, крестили их и приучали — нравилось им это или нет — вести себя по-христиански, заставляя при этом платить церковную десятину
Почему миссию, отданную под покровительство Святого Павла, не устроили на побережье, как это делали в северной части колонии для лучшей связи с метрополией, понять нетрудно. Здесь, на юге, тоже есть прекрасная гавань — крупнейший ныне порт Бразилии Сантос. Но от внутренних районов страны его отделяет хотя и не очень высокая, но крутая стена Серры-до-Мар. Преодолевать ее каждый раз, отправляясь за новой паствой, неразумно. Поэтому иезуиты построили миссию за Серрой, на плоскогорье.
Однако за индейцами охотились не только миссионеры. Плантаторы нуждались в рабах, они быстро оценили стратегические выгоды расположения миссии Сан-Паулу и стали снаряжать отряды авантюристов — бандейрантов для захвата новых земель. Высеченные из камня фигуры бандейрантов украшают главный парк Сан-Паулу — Ибарипуэру, и жителей города нередко именуют бандейрантами, что совершенно несправедливо. Нынешние жители — чаще всего приезжие из бразильской глубинки, тогда как бандейранты отправлялись отсюда в разные концы страны. Может быть, поэтому город и не рос особенно в течение трех веков. Еще сто лет назад в нем было около тридцати тысяч жителей.
Рост населения в неудержимом темпе тоже в какой-то степени обязан высокому обрыву Серры. Для конкистадоров новейшего времени он не только не оказался досадным препятствием, но стал просто подарком природы. Канадская компания «Лайт» увидела в нем возможность получить в большом количестве дешевую энергию. Она подперла плотинами реки, текущие со склонов Серры в глубь континента. Падая с высоты, вода обогатила «Лайт» и создала предпосылки для формирования большого промышленного центра: энергии оказалось в достатке.
Другие предпосылки тоже оказались налицо. Обширные и плодородные просторы штата производили столько кофе, что плантаторов здесь называли не иначе, как «кофейными баронами». А деньги свои они держали в банках Сан-Паулу. Квалифицированную рабочую силу дала Европа, откуда на рубеже нашего века, спасаясь от кризисов и потрясений, массами отправлялись эмигранты через океан. Тех, кто избрал новой родиной Бразилию, привлекал сравнительно нежаркий климат Сан-Паулу. Ну и, наконец, неквалифицированной рабочей силы было предостаточно в самой стране, так как после освобождения рабы устремились из деревни в город. Переселение это не прекратилось и по сей день. Но Сан-Паулу наряду со многими приобретенными пороками сохранил и свой изначальный — наводнения, поскольку уровень рек был поднят плотинами «Лайта».
Поэтому городские власти считают обязанностью компании поправить причиненный ею вред. Если «Лайт» не перегородит плотинами верховья, чтобы зарегулировать сток в период дождей, Сан-Паулу будет заливать и впредь. А на свои доходы от продажи энергии компания вполне может это осилить. Вопрос: как заставить ее это сделать?
...Автобус все плывет через ночь. Он выбрался на шоссе и, оставляя на мокром асфальте комья красной глины, двинулся в сторону центра. Впереди сияло море огней, подсвечивая снизу серую пелену облаков.
Когда машина выбралась на скоростную магистраль, идущую по берегу реки, рассвело, и пассажиры смогли увидеть места, где многие из них начинали жизнь в Сан-Паулу и откуда выбрались совсем недавно. Вдоль шоссе протянулась фавела — поселок нищеты Бока-Гранде, бывшая свалка. Сколоченные из чего попало хибарки в этот утренний час казались необитаемыми. Взрослые и дети постарше уже отправились на промысел хлеба насущного, а малыши еще не выползли покопаться в окаменевшем мусоре. Реплики в автобусе снова приобрели общее направление:
— Отсюда на работу было поближе.
— Да и расходы на жилье поменьше.
— Не скажи! Пока я не построил свой сарайчик, за угол отдавал почти половину зарплаты.
Отличие Сан-Паулу от других бразильских городов начинается с его фавел. Вблизи от центра здесь мало пригодных для нелегального заселения мест: свалки на болотистых берегах рек и участки, пустующие потому, что из-за них идет тяжба между несколькими претендентами. И хотя фавел много — сотни, они невелики по размерам, и их жители в полной мере ощущают эфемерность своего быта. Никто не заботится устроить его попрочнее, мирясь с атмосферой подлинного городского дна, бродяжничества, любой готов тут же бросить все и перебраться куда-то еще. Когда у кого заведется лишняя монета, он старается приобрести клочок земли там, где она еще не вздорожала,— на дальних окраинах. Но если домишки на окраинах немногим лучше сарайчиков того же Бока-Гранде, психология у их обитателей иная— «пусть плохое, но свое».
...За очередным поворотом пришлось притормозить — на шоссе образовалась пробка. Дорогу перегородили пожарные машины; завывая, они совершали маневры, пожарники разматывали и соединяли в цепочку шланги, чтобы подать воду из реки куда-то в дальнюю часть фавелы. Теперь Армандо понял, что клубы дыма, застилавшие разбросанные вдали небоскребы центра, идут не от горящего мусора. Над крышами показались языки пламени — горела фавела. Здесь в реку впадала открытая сточная канава. Ее изрезанные промоинами берега не давали пожарным машинам проехать, а между хибарками не прошла бы и лошадь — так тесно они стояли.
Армандо по опыту знал, что сейчас вся фавела пытается ведрами залить огонь, черпая воду из канавы. Но слишком много горючего материала. Хижины сколочены из фанеры и картона. А кроме того, здешние обитатели собирают макулатуру на свалке. Бумага грудами складывается рядом с очагом: парой прокопченных кирпичей, положенных на земляной пол. Как тут не быть пожарам!
Дорожная пробка позади, но дыма в воздухе не стало меньше. Автобус въехал в центр, где в ущельях между небоскребами висит вечный смог, от которого першит в горле. Состав пассажиров обновился. Рабочие из Морато вышли, чтобы пересесть на другие линии или на метро. Больше стало белых воротничков, разнообразнее внешность людей.
Вырвавшись в промышленном развитии, Сан-Паулу приблизился к ведущим капиталистическим странам и в образе жизни. Смесь наций, характерная для всего населения Бразилии, в Сан-Паулу еще не вполне устоялась, не приобрела прочной бразильской окраски. В крупнейшем городе страны зарабатывают в среднем больше денег, но меньше танцуют самбу и больнее толкаются в автобусе.
А автобус Армандо полз по центральным улицам еще медленнее, чем по скользким склонам пригородных холмов. Если частные машины могут хоть иногда, поднявшись на эстакаду, прибавить ходу, автобус обречен вязнуть в заторах. Тут надо было держать ухо востро. Стоило Армандо зазеваться, как могли и кассу очистить. Грабили его и на окраинах и в центре, под дулом пистолета или угрожая ножом. Грабили и без всякого оружия. Обиднее всего то, что освобождали Армандо от выручки тромбадиньяс — налетчики совсем еще сопливые. Эти подростки-беспризорники в шортах и драных футболках слоняются с утра до ночи по улицам города, выбирая кого-нибудь послабее: ротозея или иностранца, которому не может прийти в голову, сколь серьезна опасность. В полицейской хронике записан и вовсе несуразный случай: тромбадиньяс напали на заезжего агента ФБР Дэвида Дугласа, сшибли с ног и выхватили бумажник. Быстрота — вот основное оружие малолетних преступников: быстрота натиска, быстрота рук и быстрота ног. Весьма тренированный для борьбы с американскими профессионалами грабежа, Дуглас оказался в Сан-Паулу без документов и без денег, чем его бразильские коллеги остались втайне довольны. Сами они на операцию «Тромбадиньяс» выделяют ежедневно восемь машин с четырьмя сотнями солдат, восемьдесят верховых полицейских, шестьдесят дрессированных собак и тридцать патрульных автомобилей. И все эти силы концентрируются в центре. В иные дни улов исчисляется сотнями юных оборвышей. Но шпана и на мобилизацию военной полиции отвечает с обычной быстротой, перенося свои операции на окраины. Уличных мальчишек в Сан-Паулу, по подсчетам префектуры, около миллиона. Поскольку у их родителей обычно рабочий день не меньше, чем у Армандо, следить за ними некому.
Сан-паульский журналист Висенте Шавес рассказывал мне, как по заданию редакции он с коллегами выяснял, кому надлежит заниматься тромбадиньяс. Поскольку речь идет о малолетних преступниках, они обратились к начальнику службы безопасности Сан-Паулу полковнику Эразмо Диасу. Но тот сказал, что не в силах что-нибудь сделать. После ареста юного правонарушителя судья по делам несовершеннолетних дает на расследование всего один день. Нет времени разбираться с тромбадиньяс. А значит, это не полицейская проблема, а правовая.
— Так,— продолжал Шавес,— Диас отфутболил нас к судье по делам несовершеннолетних Эстеваму Монако. Но и тот признал свое бессилие. Даже если полицейские и доведут дело до конца, судья может лишь приговорить тромбадиньяс к какому-то наказанию, но отнюдь не в состоянии ликвидировать причины: нищету, фавелы, безработицу... Так что это прежде всего проблема социальная.
Мы знали, что этими проблемами в Сан-Паулу занимается начальник департамента социального развития Марио Альтенфельдер. Но и у него катастрофически не хватает средств. Его департамент организовал приюты для сорока тысяч детей. Но это капля в море. Марио считает, что проблема беспризорников прежде всего политическая. Политики должны разработать такие законоположения, чтобы у всех детей была возможность ходить в школу, к врачу, нормально питаться, одеваться и жить в нормальных условиях.
— Ну,— вздохнул Шавес,— коли проблема политическая, мы пошли к Клаудио Лембо — председателю сан-паульской организации правительственной партии Арена (позднее она была распущена, и на ее основе создана новая, названная социал-демократической). И Лембо наконец признал, что мы обратились по адресу. У него действительно имелся рецепт. Сей политик сказал, что нужно внедрять в массы философию родительской ответственности.
Чтобы в наименее обеспеченных классах добиться семейной стабильности, нужно беднякам ограничить количество детей.
Словом, чтобы не возникала детская преступность, у бедняков должно быть поменьше детей. Когда я поделился этим открытием с Армандо, кондуктор — поскольку проблема была передана в его руки — снова отверг ее решение. Дети — это единственное богатство, его достояние и его радость. Богатым и так разрешено все, неужели у бедняков надо отнять последнее, что у них есть,— детей?
...Щелкал турникет, звякали монеты, день близился к концу. Снова автобус забит до отказа. К вечеру среди маршрутов в сторону окраин самый напряженный, наверное, тот, который ведет к университетскому городку. Молодежь Сан-Паулу едет учиться. Снова в автобусе разговоры о профсоюзах и забастовках, но появляются и новые темы — демократия, Национальный союз студентов, возрожденный, хотя пока и нелегально. В дешевых рубашках и наглаженных брюках, прижимая к груди тетради и книги, молодые граждане Бразилии говорят о судьбе своей страны. И Армандо слушает и вникает. Хотя понимает далеко не все.
Солнце садится около шести, но в центре закат почти незаметен: огни витрин и реклам освещают небоскребы до самых поднебесных крыш. И толпа на улицах почти такая же густая и шумная. Длинные очереди выстроились у кинотеатров, полно народу у стоек баров. Неоновые трубки мигают, образуя иероглифы, арабскую вязь или готический шрифт на вывесках дорогих ресторанов с заморской кухней, злачных мест, прозванных в Сан-Паулу «инферниньо» — «маленький ад».
Усталый Армандо равнодушно созерцает погоню за развлечениями. Из них ему знакомо лишь одно: кружка пива.
...А автобус между тем вырвался из теснины небоскребов. Замелькали улицы окраин, обещая Армандо скорый отдых.
— Трудно здесь жить,— сказал Армандо, отвечая на мой вопрос.— Но я давно бросил мысль вернуться в деревню. Да и куда я поеду, где меня ждут? Я теперь паулистано навсегда.
Виталий Соболев
Сан-Паулу — Москва
(обратно)
Парус командора
…Вечером 19 июня Сергей Илларионович Сушков во время очередного сеанса радиосвязи сообщил, что в Никольское прибыли тринадцать курсантов ДВВИМУ во главе с преподавателем Александром Ивановичем Гузевым — члены туристского клуба «Аргонавт», те самые ребята, которые должны были ехать на остров вместе с нами.
Экспедиция «Беринг-81» разрасталась.
Курсанты приехали к обеду.
—Разгрузитесь, приходите обедать. На вас готовили.— После скупых приветствий Леньков подошел к Александру Ивановичу Гузеву.— Часть ваших ребят поставим на жилища, а самых крупных — на пушки. Старшим по раскопкам будет Андрей Станюкович...
Курсанты после обеда включились в работу, и, надо сказать, глядя на них, мы стали испытывать прилив свежих сил. Вскоре сняли дерн с будущего раскопа и начали выемку грунта. Андрей руководил курсантами с каким-то внутренним тактом. Без лишних слов.
— Добрая школа...— глядя на него, сказал мне Леньков.— Хотя и геофизик. Он ведь с детства в археологии...
Ни мы, ни курсанты не предполагали тогда, что начали они исследовать жилище, в котором провел свои последние дни капитан-командор Витус Ионассен Беринг.
Каждый день приносил все новые и новые находки. Плотницкие и абордажные топоры, наконечники копий, кремни для ружей и пистолетов, бусы, что брали с собой в плавание к американским берегам русские мореходы... Для нас это были не просто находки. Они заставляли обращаться к воспоминаниям современников Витуса Беринга, участников того плавания.
«...Люди не в состоянии здоровьем были,— вспоминал суровые зимние дни 1741 года, проведенные в бухте, Свен Ваксель.— Время зимнее, студеное, а место пустое, не токмо изб или юрт, но и никаких лачуг нет, обогретца и приютитца негде, и валялись все в ямах, покрыты только парусами, и в таком бедном жилье живот свой мучили не девять дней, но девять месяцев. И ежели бы тогда откуда-нибудь приехали и посмотрели б на всех, всех бы за равно почли, и афицера за плотника, и господина за слугу, понеже уже не было разни между кем и ни в чем у слуги с господином, ни у подчиненного с командиром, ни в подчинении, ни в работе, ни в пище, ни в одежде...»
По нашим предположениям, в большой землянке, где работали мы с Силантьевым и ребята из Никольской школы-интерната, жили больные, обессиленные от цинги командиры и рядовые. В их числе, вероятно, были Софрон Хитрово и корабельный комиссар прапорщик Иван Лагунов, Свен Ваксель со своим сыном и Георг Стеллер. Об этом говорили находки в землянке.
Лишь четыре гренадера были в составе экипажа пакетбота «Св. Петр»: Иван Неборонов, Алексей Попов, Андрей и Иван Третьяковы. Трое умерли на подходе к острову, последний уже в землянке. И, возможно, именно ему, Ивану Третьякову, принадлежала найденная здесь же медная портупейная застежка со стилизованным изображением бомбы с зажженным фитилем.
Но вот что странно. В воспоминаниях Вакселя часто говорится о крайней неустроенности жилья, мы же были восхищены той основательностью, тем профессионализмом, с которыми возвели эти жилища моряки 240 лет назад. Внимательный и тщательный анализ двух последних раскопов позволял сделать предварительный вывод, что, углубившись в дюнах примерно на метр восемьдесят, моряки врыли по бокам будущих жилищ толстые столбы, на них укладывали поперечные балки, к которым крепили паруса или шкуры морских зверей, а затем вновь прижимали покрытие балками и присыпали по краям песком. Каждое жилище имело вход с двумя перегородками или завесами, чтобы закрыть доступ ветру и холоду. А очаг, расположенный в землянках, служил не только для обогрева, но и для приготовления пищи. И всему этому были нами найдены доказательства.
— Я думаю, Виталий Дмитриевич, что наше жилище и есть та самая землянка, где жил Витус Беринг,— огорошил однажды за ужином Ленько-ва и всех нас Андрей Станюкович. И положил на стол несколько листков, исписанных математическими значками, рисунками.
— Вот, смотрите. Это процент вероятности. А это соотнесенность находок с количеством людей в жилищах и продолжительностью жизни в них. Беринг жил один — это факт. Единственная находка в этой землянке — шипы для обуви, необходимые при хождении по льду.
— А ведь на деревянных судах на севере использовались такие вот приспособления,— не удержался я.— Вспомните первые рейсы в Арктику...
— Не торопись. Формулы еще не доказательство,— попытался остановить нас Леньков.
— Это первое,— продолжал Андрей.— Второе — как была сделана эта землянка? Хотя бы очаг или стены. Почти везде — остатки тлена дерева или брезента. Мало наносного мусора, очень мало золы — очаг горел совсем недолго...
— Беринг жил на острове всего месяц,— вступил в разговор Геннадий Силантьев.— И вполне возможно, что после его смерти никто уже не жил в этой землянке. Она стала как бы священной...
Мы спорили потом еще не раз по этому поводу и все-таки сошлись во мнении, что небольшое, аккуратно сооруженное жилище с лежанкой над полом, сохранившей еще тлен не то кошмы, не то звериной шкуры, почти полностью обшитое досками и брезентом, с очагом, где был найден кирпич с клеймом в виде андреевского флага,— та самая землянка, в которой умер почти заваленный осыпавшимся песком капитан-командор Витус Ионассен Беринг.
...Вечером 27 июня яхтсмены, приплывшие на остров на яхтах «Чукотка» и «Русь-2», устанавливали метрах в пятидесяти от берингова креста на склоне мыса Командор две мачты с поперечной перекладиной. На небольшом искусственно насыпанном бугорке, на металлическом основании — раме были уложены пять деревянных плит с именами тех, кто не возвратился на родную землю, чей прах покоится в океанской пучине и в земле острова.
Уже не первый год яхтсмены под руководством мастера спорта, доцента ДВВИМУ Леонида Константиновича Лысенко совершают плавания по маршрутам Витуса Беринга, пользуясь картами и маршрутами, смоделированными военным историком Аркадием Александровичем Сопоцко. В этот раз яхта «Чукотка» доставила на остров Беринга мемориальные плиты.
Пришел на яхте в бухту Командор и Федор Конюхов — два с лишним года по собственным эскизам делал он эти мемориальные плиты.
Примерно за год до встречи на острове я было предложил Федору как-то оплатить часть его работы. Ведь вполне правомочно было бы, если бы в создании этого мемориала участвовали моряки пароходств дальневосточного бассейна.
— Нет, не могу. Понимаешь, Борис, это мой личный вклад,— ответил тогда Федор Конюхов.— Мое огромное уважение к подвигу русских моряков...
Федор сам подбирал материал, сам сушил его и обрабатывал, вываривал многократно по старинным русским рецептам, «чтобы стояли сотню лет и боле», сам вырезал на них имена членов экипажа пакетбота «Св. Петр».
Утром 28 июня много людей прибыло в бухту Командор. Как парус Беринга, символизирующий подвиг русских моряков, белел на склоне мыса парус яхты, закрывающий плиты...
И вот сброшен парус с мемориальных плит. Загорелись фальшфейеры. Разорвали тишину над бухтой автоматные очереди. Мемориал открыт...
Вновь начались рабочие будни. Ребята попытались проникнуть к пушкам. Но тщетно. Едва углубились за восемьдесят сантиметров, в раскоп пошла вода. Делали сливные желоба, откачивали воду ведрами — все напрасно.
...4 июля был самым трудным днем экспедиции.
Двадцать часов потребовалось экскаватору, чтобы добраться из поселка до бухты Командор. До бухты Буян «Беларусь» почти дошла своим ходом, а дальше — на коротком буксире за вездеходом через каменные россыпи, по забитым гниющими водорослями берегам.
— Где копать? — был первый вопрос экскаваторщиков, едва мы подошли к «Беларуси».
— Может, сначала пообедаете? — предложили мы.
— Нет. Потом...
Останавливать Валерия Бургардта, когда все буквально наэлектризованы ожиданием, было невозможно. И мы бросились вытаскивать доски, брусья, листы железа, чтобы облегчить работу машине.
— Ничего, я сам,— одернул нас Валерий.— Копать глубоко?
— Метра полтора. Может, чуть больше,— ответил Андрей.
С каждым новым движением ковша котлован углублялся и все теснее становилась толпа, окружившая раскоп. Металлический скрежет под песком заставил нас насторожиться. Экскаватор копнул еще раз, выпрямил стрелу, и все замерли в недоумении... Будто огромный маятник, на зубьях ковша мерно покачивалась... гнутая-перегнутая кровать.
Ковш экскаватора развернулся на 45 градусов, и кровать увенчала верхушку насыпанного из грунта холма. Андрей не выдержал, подошел к ней вплотную и с недоверием потрогал руками.
— Вторая половина двадцатого века,— промычал он.
— Ладно. Давайте попробуем в других аномалиях,— прервал молчание Леньков.
Лишь потом в поселке Андрей признался, что тогда уже не верил ни на грамм в другие аномалии. Но смолчал.
Расставив лапы-опоры на мокром песке, экскаватор принялся раскапывать прибрежную полосу в другом месте и через полчаса поднял металлическое ограждение кормы деревянного судна. Не обрадовала и третья аномалия. Она принесла лишь две трубы и металлический поплавок, каких множество валялось по берегу.
— Есть что-либо еще? — для Андрея вопрос Бургардта был подобен хуку.
— Есть,— спокойно сказал Андрей.
— Показывайте. Попробуем...— сказал другой экскаваторщик, Леонид Чернышев.
Андрей до сих пор не говорил нам о четвертой аномалии, а тут вдруг уверенно указал на новое место, метрах в сорока пяти от остатков сгоревшей избушки в скрывающейся во время прилива полосе. Примерно там, где были нарисованы орудия на схеме экспедиции 1966 года. Однако копать долго тут не удалось. Начинался прилив, и в котлован стала поступать вода...
— Завтра все станет ясно,— сказал вечером у костра Андрей.— Они там — в воде.
Но до завтра нас отделяла ночь. Весь лагерь: семеро археологов, школьники Никольского, курсанты — все, кажется, спали беспокойно. Пушки были для каждого из нас теперь единственной целью. Мы практически завершили исследования жилищ, собрали археологический материал. Но пушки... Без них уезжать было нельзя. А в запасе оставалось лишь три-четыре дня.
— Сели,— печально изрек вдруг Андрей, возившийся со своей аппаратурой на выброшенных морем бревнах, и сам опустился на песок.— Аккумуляторы сели,— он вопросительно смотрел на меня.— Если не заменим, искать пушки бесполезно...
Запасной аккумулятор от моей радиостанции оказался длиннее и больше штатного, и его пришлось прикреплять веревочками к ремням прибора. Андрей ходил по берегу вдоль промерочного шнура вслед за Леньковым, в руках которого был датчик магнитометра; аккумулятор болтался и шаг за шагом бил Андрея чуть ниже поясницы. До нас едва слышно доносился треск самописца над каждой точкой съемки.
Экскаваторщики приехали перед обедом — они ночевали в избушке в семи километрах от нашего лагеря.
— Где будем работать? — как всегда, будто прямо с порога, спросил Бургардт.
— Здесь,— носком сапога Андрей начертил на песке круг и еще раз негромко, но уверенно повторил: — Здесь.
Меняясь по очереди, Леонид Чернышев и Валерий Бургардт выбрасывали на край котлована кубометровые куличи, которые довольно скоро начинали терять форму и вновь сползали в котлован. Порывшись в одном месте, экскаватор переходил на новое, и мы переносили туда бревна, деревянные брусья, доски, подкладывали их под опорные лапы машины.
Через два часа стало слышно, как зубья экскаватора зацепляют в глубине что-то явно металлическое. Время от времени кто-то из нас спускался в котлован и длинным щупом пытался простучать под бурой жижей то, что скрывалось в глубине.
— А может быть, это выступ скального основания? — первым высказал предположение Леньков.
— Очень даже возможно...— Олег Галактионов вылез из котлована, с его одежды и сапог ручьями сбегала вода.— Ладно, пойду обедать...
За ним потянулись от раскопа другие ребята. Но едва перевалили они через первую дюну, ковш экскаватора вывернул из мутной коричневой жижи длинный толстый предмет, и тишину над бухтой резанул крик: «Вот она!..» Все внутри меня замерло. Я ясно видел, как вывернулось из воды массивное тело пушки, затем оно повернулось в ковше и соскользнуло казенником в котлован, в коричневую смесь воды, гальки и песка. Мы бросились в котлован, надо было не дать орудию погрузиться на дно. Тогда вновь придется вслепую искать его в этой темной жидкой взвеси...
— Веревку!.. Конец давай! Давай скорее конец!
Мокрые, грязные, но счастливые, мы были заняты лишь одним — старались не упустить под воду первое из орудий пакетбота «Св. Петр».
— Вира помалу! — скомандовал Леньков.
— Не торопитесь. Дайте сделать кадр,— попросил кто-то.
Только теперь, когда более чем 400-килограммовая пушка, крепко схваченная петлей из строп-ленты, зависла над котлованом, мы увидели, что вокруг собрались все, кто был в бухте. По лайде бежала наша Лариса Сычева, на ходу открывая фотоаппарат...
Курсанты подложили под пушку доски, закрепили за буксирный крюк вездехода, и он уже пятится задним ходом, а за ним на коротком буксире тянется по лайде пушка, оставляя на песке глубокий след...
За два месяца до начала экспедиции в «Камчатской правде» была опубликована статья «Последний автограф командора» за подписью заведующего кафедрой архивоведения Уральского государственного университета А. Черноухова. В ней шла речь о новых документах, подтверждающих, что орудия, ядра, якоря и многие металлические предметы и оснащение экспедиции Витуса Беринга было изготовлено на заводах Екатеринбурга и Каменска — ныне Свердловска и Каменска-Уральского. Я приведу несколько строчек из этой статьи: «26 марта 1734 года прибывший по поручению Витуса Беринга в Екатеринбург штурман Семен Челюскин «руку приложил» в получении очередной партии припасов, среди которых было сорок восемь судовых якорей и четыре пушки.
Ныне можно легко определить, принадлежала ли пушка экспедиции: на всех орудиях экспедиции Беринга должно стоять клеймо — указом требовалось «для печатания надписей на пушках сделать свинцовую доску, на которой вырезать словами такс: Каменский завод и год 1733»...».
Пока мы поднимали вторую, третью и четвертую пушки (в тот день эта четвертая была последней — начался прилив), Марина Сергеевна Шемаханская со школьниками расчищала надпись на стволе первого орудия. Но полностью расчистить и разобраться в клейме мы смогли много позже, лишь на борту теплохода, возвращаясь домой. Тогда-то сумели полностью прочитать кажется, на стволе шестого орудия: «КАМЕНЪСКО ЗАВОДЪ 1733».
Да, это были орудия с пакетбота «Св. Петр», оставленные на берегу 13 августа 1742 года, когда 46 моряков под командованием Свена Вакселя покинули бухту на борту построенного ими гукора — небольшого парусного судна длиною в одиннадцать метров. Это были те самые пушки, которые не один год искали все предыдущие экспедиции.
Ужин в день 5 июля 1981 года был праздничным и веселым. Но вечером нас ждал еще один сюрприз...
Почти каждый день Геннадий Силантьев после ужина вновь возвращался к землянкам. Был он в большой землянке и в этот вечер. Мы с Леньковым решили заглянуть к нему.
— Долго ты еще думаешь работать? Ночь на дворе,— сказал Леньков.
— Сейчас пойду, Виталий Дмитриевич,— отозвался Силантьев.— Вот только что-то интересное нашел. Похоже, шкатулка...
В стенке раскопа у самой земли была видна покрытая ржавчиной часть какого-то прямоугольного предмета.
— Я постучал по нему, вроде бы полый внутри.— Геннадий вновь стукнул дважды пальцем по стенке находки.— Слышите? Может, внутри документы?
— Надо звать Марину Сергеевну,— сказал Виталий Дмитриевич и, присев на корточки, стал рассматривать предмет.— Ты ее уже отснял?
— Сейчас...
Вскоре пришла Марина Сергеевна, тут же извлекла предмет из стены жилища — он напоминал ларец или шкатулку с ручкой на верхней крышке. И весь был покрыт крупными темно-коричневыми наростами проржавленного песка.
Осторожно, будто хрустальную вазу, Марина Сергеевна и Геннадий перенесли находку в лагерь археологов. Позже мы узнали, что Геннадий нашел в жилище металлический анкерок, в которых и сегодня, как в прошлые времена, хранят моряки пресную воду. То, что напоминало ручку, оказалось горловиной анкерка, заросшего ржавчиной!
— Ну вот тебе и документы...
— Да ведь это же лабретки! — в волнении воскликнула вдруг Фаина Ивановна Тимохина, обнаружив в верхних наслоениях анкерка две костяные палочки, не вызвавшие у нас никаких эмоций.— Понимаете, лабретки!
Осознал я значение этой находки лишь в Никольском. Руководитель еще одной экспедиции, занимающейся поисками следов неолита и палеолита на острове, этнограф Роза Гавриловна Ляпунова буквально пришла в смятение, увидев последние находки.
— Вполне вероятно,— говорила она, бережно держа на ладони две небольшие костяные палочки,— что это из коллекции Георга Стеллера, о потере которой он очень сокрушался многие годы. И, кроме того, у нас в стране нет ни одной четко обозначенной по времени и месту нахождения подобной находки... Вам удивительно повезло...
Георг Стеллер писал, что на лице у местных жителей «были украшения из камня и кости. У одного через носовую перегородку воткнута палочка из сланца длиной дюйма полтора, наподобие грифеля; у другого вдета кость под нижней губой, у третьего такая же кость имеется во лбу, у четвертого были кости в крыльях носа...».
Да, именно лабретки и кусок окаменелого моллюска юрского или мелового периода — белемнит, или в просторечии «чертов палец», применявшийся для остановки крови при ранениях, были найдены в анкерке Мариной Сергеевной Шемаханской...
Вечером 5 июля я передавал в Никольское:
— «Альтаир-7», я «Альтаир-8». Поднято четыре орудия. Просим оставить экскаватор до окончания работ...
Второй день работы на котловане принес еще два орудия. Больше не успели — начался прилив. Но самое неприятное было в том, что появилась течь в патрубке гидравлической системы левой лапы-опоры экскаватора.
— Ничего,— успокаивал Леонид Чернышев.— Вечером постараюсь что-либо сделать. Там ведь еще есть пушки?
— Есть,— без колебаний ответил Андрей.
К Станюковичу возвращалась уверенность. Действительно, едва ли мы смогли бы найти на огромной площади бухты орудия и притом на трехметровой глубине без квантового магнитометра и самого Андрея.
На следующий день, вновь промерив прибрежную полосу, начали очередные раскопки, но смогли поднять лишь одно орудие. Причем в этот момент у котлована были два человека: Андрей и Леонид Чернышев. Мы уходили в лагерь на очередной сеанс радиосвязи, а когда вернулись, пушка лежала на песчаной лайде.
За два последующих часа удалось вытащить из мутной жижи лишь палубный рым и несколько болтов. Скорее всего пушки действительно, как и высказывал предположение Станюкович, были уложены на остатки палубного настила затянутого в песок пакетбота.
Когда поднимали седьмую пушку, трубка гидравлики экскаватора окончательно переломилась, и теперь при каждом движении ковша из трубки струей било масло, а сам экскаватор заваливался на левую сторону, грозя рухнуть в котлован.
— Пора заканчивать,— первым решился я.— Завалится наша «Беларусь» — не достанем.
Но Чернышев будто и не слышал. Однако после третьего напоминания он вышел из кабины и со стороны посмотрел на свою машину.
— Сделал ты более чем достаточно,— сказал Леньков.— Заканчивай...
— А сколько еще там?
Нам всем не хотелось прекращать работу. Кто и когда еще приедет в бухту, чтобы поднять оставшиеся в глубине орудия? Будет ли шторм, который сумеет освободить от трехметровых наслоений песка и гальки пушки пакетбота? Этого никто не знал.
— Сколько их там? — вновь повторил свой вопрос Леонид Чернышев.
— Три или четыре. Сказать трудно...
— А что говорит твой прибор?
— Он лишь дает наличие аномалии... На другой день мы покидали бухту.
Перед тем как погрузиться в вездеход, вновь прошли вдоль засыпанных теперь уже жилищ — таков закон археологических исследований: закончил раскопки — законсервируй раскоп. По тропинке поднялись к мемориалу морякам пакетбота «Св. Петр». У наших ног лежала вся бухта Командор. И опустевшие дюны на правом берегу реки. Там, где еще вчера мы поднимали из-под песка пушки, безмятежно плескались волны.
Как и в день нашего прибытия, ярко светило солнце. Начинался отлив, и все отчетливее выступали из воды каменные рифы, через которые 5 ноября 1741 года был переброшен пакетбот «Св. Петр».
«Закончив приготовления к походу и перейдя на борт нашего судна, мы
13 августа подняли якорь и подтянулись на варповом якоре до глубины пяти, семи и девяти сажен. Затем мы пустили в ход наши восемь весел и стали отгребать от берега. Отойдя примерно на две немецкие мили, мы попали в полосу легкого попутного ветра и воспользовались им для продолжения нашего плавания. Оно (гукор «Св. Петр».— Б. М.) шло под парусом так хорошо, как только можно ожидать от судна такого типа, делало четыре, пять и до шести узлов, свободно маневрировало как по ветру, так и против ветра...» — писал Свен Ваксель.
Но впереди у моряков были новые испытания. Уже через два дня они вынуждены были бросить на волю волн единственную шлюпку, бороться с внезапной течью и освободиться во имя своего спасения от части балласта и собственного багажа. Лишь через 14 дней, 27 августа 1742 года, гукор «Св. Петр» с сорока шестью моряками под командованием Свена Вакселя вошел в Авачинскую бухту и бросил якорь в Петропавловской гавани.
Для нас же все было проще. На борту теплохода «Петропавловск» мы покинули остров, названный именем капитана-командора Витуса Ионассена Беринга.
Во Владивосток мы входили ясным солнечным днем, а на корме пассажирского теплохода «Туркмения» Дальневосточного пароходства на черных лафетах стояли две очищенные от многолетней ржавчины, гальки и песка пушки пакетбота «Св. Петр». Четыре орудия мы оставили на острове Беринга, их установили у входа в Алеутский музей. Седьмое жители Никольского должны были привезти сами и также установить у музея.
За дни, проведенные на борту теплохода, мы подготовили орудия к консервации, а столяр Артур Никитович Дульнев по карандашным наброскам сделал первые через 240 лет лафеты для орудий.
И вот наконец ученый совет Института истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока ДВНЦ АН СССР. Детальный отчет руководителя экспедиции Виталия Дмитриевича Ленькова, выступления членов экспедиции, выставка археологических находок. Поздравления и вопросы, вопросы...
Экспедиция «Беринг-81» оказалась успешной, и это стало возможным благодаря поиску и изучению документов А. Сопоцко, мужеству и самоотверженности яхтенных капитанов В. Манна и Л. Лысенко, совершивших не один поход под парусами по маршрутам русских мореходов, накопивших огромный опыт дальних плаваний и вполне обоснованно мечтавших о более сложных и дальних океанских маршрутах.
Успех этот стал возможен благодаря помощи сотен людей. Ребят из Никольской средней школы-интерната и их воспитателей Т. Соловей и Л. Севастьяновой, курсантов ДВВИМУ, помощи советских, партийных и хозяйственных организаций и работников Приморья, Камчатки, Командор.
Успех экспедиции — итог коллективного стремления людей сохранить память о подвиге русских мореходов, познать реальную картину этого подвига.
Впереди большая и кропотливая работа. Еще предстоит обобщить результаты экспедиции, ответить на многие вопросы не только археологов, но и специалистов по парусному вооружению и оружию XVIII века, профессиональных моряков.
Но один из важнейших итогов экспедиции «Беринг-81» состоит в том, что согласно сообщению на ученом совете директора Института истории, археологии и этнографии, члена-корреспондента АН СССР Андрея Ивановича Крушанова принято решение о создании в институте нового сектора, который будет заниматься изучением истории освоения и исследования Дальнего Востока, первых русских морских путешествий в Тихом океане и в водах дальневосточных морей.
Значит, впереди новые экспедиции, новые находки и открытия.
Борис Метелев, наш спец. корр.
Остров Беринга — Владивосток
(обратно)
«Верните родину!»
С раннего утра по Куинз-стрит потянулись из порта к центру города шумные группы молодых парней в синих джинсах и голубых безрукавках. Можно было подумать, что в Порт-Луи, столицу Маврикия, съехались участники спортивных соревнований. У всех на майках одинаковые эмблемы: темно-синий, похожий на спасательный круг, а в нем, на лазурном фоне, контуры территории, похожей на Южную Америку. Впрочем, выстроившиеся по кругу буквы ясно говорили, что это вовсе не латиноамериканские спортсмены: «Диего-Гарсия — Индийский океан». Молодые парни были американскими военными моряками, отпущенными в увольнение на берег с авианосца «Индепенденс».
Маврикийцы называют таких непрошеных гостей «туристами с бесплатным проездом» и стараются держаться от них подальше. Не ровен час что-то придется «туристам» не по вкусу, и они начнут махать кулаками. Правда, обычно это случается к вечеру, когда гости заканчивают знакомство с барами и ресторанами.
Пока парни вели себя скромно, словно ученики воскресной школы. И все-таки они оставались обособленными островками в пестром разноликом потоке прохожих. Неотступно следовавшие за моряками таксисты призывно выкрикивали: «Кам ту чайнатаун! Бест герлз! Бест буз!» — «Поехали в китайский квартал! Самые лучшие девочки! Самая лучшая выпивка!» Им известно, что американских военнослужащих не интересуют ни ботанический сад с уникальной коллекцией пальм, ни «цветные» пески возле холма Шамарель, ни семь сверкающих серебром ступеней водопада Тамарин, к которым едут туристы. Всем достопримечательностям Порт-Луи матросы предпочитают злачные места. Именно поэтому командование отдало приказ увольнять их на берег в цивильном, чтобы не позорили форму. Когда американцы свернули на Мейн-стрит, ведущую к площади Дворца правительства, их глазам открылась необычная картина: вдоль всей улицы, прямо на тротуаре, у стен домов сидели смуглые женщины в цветных накидках. Потухшие взгляды и скорбные лица красноречивее всяких слов говорили, что у них большое горе. Вид этих изможденных женщин казался странным на фоне залитой солнцем Мейн-стрит с ее красивыми особняками, веселым гомоном уличной толпы. Удивленные моряки остановились возле сидящих. Кто-то бросил к ногам женщин несколько медяков. Но те даже не пошевелились.
— Что это с ними? — спросил один из парней, обращаясь к прохожим.
— Это голодная забастовка,— с вызовом ответила девушка в черных широких брюках, смерив американца презрительным взглядом.
— Почему они бастуют? — тщетно допытывались заинтригованные моряки у проходивших мимо индийцев, креолов, китайцев, но никто не удостаивал их ответом. Молчали и таксисты, чьи машины вереницей застыли у тротуара.
Наконец к морякам подошел худой черноволосый сикх с большим тюрбаном на маленькой голове.
— Вы с Диего-Гарсия? — указал он на эмблемы, красовавшиеся на груди у парней. Те дружно закивали.— Эти женщины тоже. Только вы их выгнали с родной земли. Поэтому они объявили голодовку. Им нужно совсем немного, можете сами убедиться,— сикх сделал жест в сторону ближайшего подъезда.
Американцы повернули головы и умолкли. На алом фоне белели написанные от руки слова: «Верните нам нашу родину Диего-Гарсия!» По сравнению с тщедушными фигурками островитянок с Диего-Гарсия американские парни, пышущие здоровьем, выглядели до неприличия самодовольными и преуспевающими. Контраст был столь разителен, что вокруг начала собираться толпа, раздались насмешливые возгласы, свист. Атмосфера отнюдь не дышала дружелюбием. И у моряков сдали нервы. Словно по команде, грубо расталкивая людей, они бросились к такси. Когда машины отъехали, вдогонку понеслось дружное улюлюканье. Лишь сидевшие у стен забастовщицы остались безучастными к происходящему.
Американские парни с авианосца «Индепенденс» не знали, что бывших жителей атолла Диего-Гарсия на Маврикии называют «илуа» — «островитяне» (от французского слова «иль» — «остров»). Для оккупантов этот клочок суши посреди Индийского океана — богом забытая дыра, где за время стоянки можно умереть от скуки. На 15-мильном атолле, ширина которого нигде не превышает полутора миль, а наивысшая точка возвышается над океаном всего на 23 фута, нет никаких развлечений. Высокопоставленных чиновников в Вашингтоне мало волнует судьба полутора тысяч «туземцев», когда речь идет о стратегических планах самих Соединенных Штатов. Еще в начале 60-х годов Пентагон принял решение создать на Диего-Гарсия военную базу. Англии было обещано уплатить за остров ракетами «Поларис». И началось то, что на дипломатическом языке именуется грубейшими нарушениями международного права.
Декларация ООН о предоставлении независимости колониальным странам и народам запрещает расчленение какой-либо территории перед тем, как она становится суверенным государством. Однако по праву сильного Англия отторгла у Маврикия архипелаг Чагос, в который входит Диего-Гарсия. Всеобщая декларация прав человека гласит: никого нельзя принуждать к изгнанию, лишать родины. Но в Лондоне и Вашингтоне исходили из принципа: нет населения — нет проблем. И сотни семей илуа, не спрашивая, согласия, погрузили на суда и отправили на Маврикий.
Так на окраине Порт-Луи возник поселок, где в лачугах из ящиков и обрезков жести ютятся изгнанники. На перенаселенном Маврикии работу удалось найти немногим. Большинство лишено средств к существованию: тут для них нет ни земли, чтобы выращивать кокосовые пальмы; ни лодок, чтобы заниматься ловлей рыбы; ни даже крошечных участков возле хижин, где можно было бы разводить домашнюю живность. «Я беседовал с десятками илуа и сам убедился в их плачевной участи,— пишет американский журналист Барт Макдоуэлл.— Большинство диегогарсийцев безработные, причем многие вынуждены добывать себе пропитание нищенством... Вот типичная судьба сорокалетней Иссел, матери восьми детей: «Мой муж оказался счастливчиком — ему удалось наняться рыбаком на остров Родригес. Он навещает нас дважды в год. Ему платят 300 рупий в месяц, и на эти деньги мне нужно прокормить всю семью. Поэтому мы едим раз в день: или утром, или вечером. Мы мечтаем, что когда-нибудь сможем вернуться домой. Это будет счастьем...»
Увы, мечтам их едва ли суждено сбыться: Диего-Гарсия стал опорной базой для «сил быстрого развертывания», нацеленных против государств Индийского океана. Декларация ООН призвала сделать Индийский океан зоной мира, ликвидировать там иностранные военные базы, не размещать ядерное оружие, отказаться от наращивания военного присутствия. Но в Вашингтоне, особенно при нынешней администрации, сама мысль о зоне мира в Индийском океане вызывает острую аллергию. В Белом доме считают, что, когда речь идет о «жизненных интересах» США, жизненные интересы тех, кто испокон веков жил на Диего-Гарсия, можно не принимать в расчет.
Но люди не могут равнодушно проходить мимо страданий. Маврикийский поэт посвятил трагедии илуа стихотворение, в котором есть такие строки: «Не чайки — железные птицы кричат над лазурной лагуной. Не видно в ней больше игривых дельфинов — стальные чудовища плещутся там. И черепахи, выйдя из моря, слезы роняют на серый бетон: нет уж больше песка, чтоб устроить им гнезда. Изгнаны вы на далекий Маврикий, где сердце тоска разрывает по родине милой».
...Когда-то, любуясь пейзажами Маврикия, знаменитый американский писатель Марк Твен сказал: «Бог сначала создал этот остров, а потом, по его подобию,— и рай». Только те изможденные женщины, что устраивают голодовки протеста на улицах маврикийской столицы, не нашли здесь рая. Для них он там, на далеком атолле, где все близкое и родное, где остались кормилицы-пальмы и колыбель-лагуна, растившая их детей. Они требуют: «Верните нашу родину!»
С. Милин
(обратно)
Экзамен перед грозой
По бетонной полосе, включив дальний свет и сирену, мчалась пожарная машина. Не успели скрыться во мгле ее рубиновые огоньки, как с разных концов аэродрома с глухими хлопками взметнулись в небо разноцветные ракеты. Со стороны могло показаться, что произошла беда, но в авиационном поселке, расположенном рядом с аэродромом, было тихо; его жители уже привыкли, что так распугивают в окрестности птиц, чтобы не допустить их столкновения со взлетающими или садящимися самолетами. В штабных документах это мероприятие значится как «орнитологическое обеспечение полетов...».
Несмотря на то что солнце скрылось и темнота начала сгущаться, на море еще четко просматривалась линия горизонта — такое время моряки и морские летчики называют навигационными сумерками. В эти сумеречные минуты, заполняя округу ревом двух могучих турбин, на предварительный старт вырулил учебный бомбардировщик с цифрами 70 на серебристом теле фюзеляжа. За штурвалом воздушного корабля сидел капитан Ентальцев. На этом типе самолета он отлетал немногим больше года и поэтому считался молодым, хотя за его плечами было несколько лет полетов на ракетоносце и на груди красовался значок летчика первого класса. Но по годам Ентальцев был и на самом деле молод... Внешне капитан казался уверенным в себе и все-таки, чувствовалось, волновался. Ему хотелось сдать технику пилотирования без единого замечания. Экзамен в воздухе принимал командир эскадрильи майор Постоногов, судья взыскательный и строгий, летавший, по выражению летчиков, «как бог». Видимо, Ентальцев понимал, что в воздухе от майора не укроется ни одна мелочь, ни одна неточность, и поэтому сдать ему на «отлично» все элементы полета, да еще без замечаний, будет непросто. Строго, очень строго относился к своим подопечным комэск, но это нетрудно было понять: малейшая оплошность в небе может обернуться бедой.
— Штурман, читай карту! — раздается команда Ентальцева в наушниках переговорного устройства.
— Есть, командир! — Старший лейтенант Зиядханов, удобно устроившись в своем кресле, разворачивает карту предстартовых проверок и четким голосом называет пункты. Летчик докладывает об исполнении — все переговоры пишутся на магнитную ленту.
Майор Постоногов внимательно вслушивается в диалог командира и штурмана.
Убедившись, что первая часть проверок выполнена, капитан Ентальцев запрашивает руководителя полетов:
— «Янтарь»! Я — «семидесятый», прошу исполнительный!
— Я — «Янтарь»! Исполнительный «семидесятому» разрешаю!
«Туполев», урча турбинами, раскачиваясь своим длинным телом на неровностях бетона, подходит к взлетной полосе...
...«Туполев», несмотря на мертво держащие тормоза, ползет вперед по бетонке. Ентальцев плавным движением убирает их, и освобожденная машина буквально прыжком устремляется по полосе.
Штурман сразу же, глядя на прибор, начинает докладывать командиру скорость самолета. Внимание летчика сосредоточено целиком на управлении, и помощь штурмана весьма кстати.
— Пора! — Мускулистые руки капитана Ентальцева плавно выбирают штурвал на себя. Задрав к небу нос, «Туполев» отрывается от земли.
Наблюдая за штурвалом и педалями в своей кабине, майор Постоногов отметил про себя, что взлетел Ентальцев отлично. И вдруг... Кстати, в авиации все бывает «вдруг». Вдруг по фюзеляжу машины словно кто-то ударил гигантской метлой — раздался ряд одновременных глухих ударов. Что такое?
— «Янтарь»! Я — «семидесятый»! На взлете имел столкновение с несколькими предметами. Полагаю, что с птицами,— услышал в наушниках командир эскадрильи доклад, адресованный руководителю полетов.
Высота мизерная, с нее даже нельзя катапультироваться. Майор ждет: что будет делать летчик? Капитан Ентальцев удерживает угол набора высоты, убирает закрылки, но шасси убирать не стал. «Правильно,— подумал комэск,— может быть повреждена гидросистема, и потом их не выпустишь».
Переговорное устройство донесло голос «Янтаря»:
— «Семидесятый», особое внимание приборам, контролирующим температуру, давление масла и расход топлива. Как понял, «семидесятый»?
— Понял! Я — «семидесятый».
Убедившись, что приборы работают безукоризненно, Ентальцев доложил об этом руководителю полетов и получил разрешение набирать высоту до тысячи метров. На аэродроме в это время готовились к приему аварийной машины — ничто не должно мешать ей во время посадки.
«Туполев» уже пересек береговую черту и оказался над морем. Штурман Зиядханов, в воздухе очень собранный человек, несмотря на занятость, сквозь остекление кабины рассматривал белые барашки волн, как в это время его чуткий слух уловил, что правая турбина «поет» как-то не так. Вроде бы к ее органной ноте примешивается несильный, но посторонний звук. Верный долголетней привычке обо всем докладывать командиру, Зиядханов поделился своими сомнениями с Ентальцевым.
— Все нормально, штурман,— ответил капитан, но подумал про себя, что штурман, похоже, прав. Следя за их разговором, майор тоже прислушался к работе правой турбины. В самом деле, двигатель работал необычно — чужие звуки в нем становились все отчетливее.
И летчик и инспектор чаще, чем обычно, косились на правую сторону своих приборных досок...
Вот и высота, заданная руководителем полетов. Капитан Ентальцев с небольшим креном разворачивает машину на курс. Майор Постоногов видит, что движения летчика очень мягкие и даже осторожные, как будто на борту раненый и грубым маневром ему можно причинить боль. Комэск про себя усмехнулся: «А ведь и в самом деле раненый. Только не человек, а бомбардировщик».
А капитан Ентальцев решал задачу: как быть дальше? «Может, аварийно слить в море горючее и сразу идти на посадку? Не совсем подходит — к чему пачкать море, когда двигатели еще тянут? Надо продержаться подольше в воздухе, чтобы выработать горючее, а потом можно и садиться».
Море под «Туполевым» отнюдь не пустынно: сквозь бархат ночи хорошо видны красно-зелено-белые навигационные и отличительные огни транспортов и рыболовецких судов.
Старший лейтенант Зиядханов периодически докладывает командиру о месте нахождения бомбардировщика и снова вслушивается в ведомые ему одному сигналы радиомаяка. Все расчеты он делает не мешкая, без сучка и задоринки.
Прошло тридцать минут полета, и только тогда капитан Ентальцев вспомнил, что его проверяет командир эскадрильи. «Странно,— подумал он,— до сих пор не получил ни одного замечания. Может, отказало переговорное устройство?» На всякий случай Ентальцев запросил:
— Товарищ майор? Вы меня слышите?
— Все в порядке, капитан. Если что будет не так, я подскажу.
Впереди оставался последний разворот, после которого можно будет строить расчет на посадку.
— Как температура масла и расход топлива? — снова в который уже раз запрашивал руководитель полетов.
— Все в норме!
В норме-то оно в норме, но с правым двигателем явно неблагополучно. Посторонние звуки в турбине усиливаются, и это вызывает неприятное чувство. Майору Постоногову, отлетавшему на этом типе бомбардировщика несколько лет, уже давно стало ясно: правая турбина неисправна, да и левая не протянет долго. Комэск хранит молчание, чтобы своим авторитетом не навязать Ентальцеву решения. Для Постоногова важно, чтобы опыт был чистым. Как себя будет вести его подопечный? Ведь ситуация незапланированная. До сих пор Ентальцев все делал правильно, а что будет дальше?
До последнего разворота оставалось три минуты, когда капитан Ентальцев обратил внимание на то, что по лобовому стеклу мелькнула ломаными зигзагами голубая змейка, потом другая, третья... Стекло словно засветилось, зафлюоресцировало неровным голубым светом и погасло. Еще одно незапланированное испытание. Ентальцев сразу сообразил: невинная шутка атмосферного электричества. В наушниках усилился «шепот звезд» — так иногда летчики называют шорохи от атмосферных помех. Все понятно: собирается гроза.
Последний поворот для захода на свой аэродром. Постоногов сосредоточил внимание на том, как ходят задублированные органы управления. Движения летчика плавны и отточенны. «Молодец, Ентальцев! Держит себя в руках, не волнуется».
После разворота — доворот. В наушниках доклад Зиядханова:
— До полосы одиннадцать километров.
Рука капитана
Ентальцева привычно нащупала кран выпуска закрылков. Момент тревожный: выпустятся или нет? Все в порядке — вышли. И сразу обратил внимание, что в правой турбине усилился посторонний звук. Скосил глаза на приборы: стрелки покоились в самых благоприятных положениях.
— Командир, слышал? — спросил штурман.
— Слышал! Но приборы пока в норме.
И опять майор Постоногов не принял участия в переговорах экипажа. Он думал о Ентальцеве. Всего лишь полтора года служит у него в эскадрилье этот офицер, а авторитет у него как у ветерана. И летать любит до самозабвения. С удивлением майор Постоногов ловит себя на мысли, что ему хочется подбодрить летчика, сказать ему несколько слов, не относящихся к службе. Вроде того, что он, Валерий, хороший парень и вообще хорошо, что Ентальцев попал к нему в эскадрилью. С трудом майор сдержал в себе это желание: не время для таких разговоров.
С выпуском закрылков скорость бомбардировщика заметно снизилась. Постоногов по-прежнему пристально наблюдает за показаниями приборов и за движениями сдвоенных органов управления. Данные приборов успокаивающие, но майор ждет: правая турбина вот-вот откажет — в ее работе уже появился металлический треск... Вроде бы надо было остановить турбину и садиться на левой. Да ведь и левая дышит на ладан. Пожалуй, Ентальцев прав: нужно тянуть на полосу, пока работают оба двигателя... Майор вслушался в левую турбину и даже немного позавидовал Ентальцеву. Тот занят привычным делом, которое само по себе отличное средство от всяких недобрых мыслей.
В наушниках экипажа прозвучала серия звонков низкой тональности, и на приборной доске замигала красная лампочка. Это дальний маркер, означавший, что до посадочной полосы дистанция четыре километра. Звонки штурман дублирует голосом:
— Дальняя! Высота... Скорость... Капитан Ентальцев запросил руководителя полетов:
— Я — «семидесятый»! Прошу посадку!
— Я — «Янтарь»! «Семидесятому» посадку разрешаю. Как двигатели?
— В пределах нормы,— ответил Ентальцев. И ни звука о своих сомнениях...
В затемненном помещении командно-диспетчерского пункта работает целый расчет. На специальных планшетах операторы при помощи приборов проверяют правильность захода «семидесятки» на посадку. Седой подполковник, руководитель полетов, наблюдает за посадочной глиссадой. Машина Ентальцева точно вписывается в нее, не отклоняясь ни на йоту ни в сторону, ни по высоте.
— Полоса свободна,— доложил вполголоса помощник руководителя полетов.
Из командно-диспетчерского пункта хорошо видно, как с одной стороны полосы зажглись бело-голубые лучи прожекторов. Бетонка, залитая светом, приглашает, как гостеприимный хозяин в дом. В наушниках зазвенели звонки высокого тона, и опять замигали красные лампочки на пультах у экипажа. Штурман доложил высоту и скорость, которую он теперь будет докладывать постоянно.
«Туполев» пересек луч первого прожектора — это еще не начало полосы, а точка прицеливания, к которой Ентальцев вел свою машину. Вот второй прожектор. Левая рука убавила обороты турбин, и одновременно штурман произнес:
— Полоса!
Как только Ентальцев убрал обороты, в правой турбине раздался резкий удар металла о металл. «Даже если и откажет турбина, то в любом случае Ентальцев посадит свой самолет,— подумал Постоногов.— Вот она, полоса, под нами».
Быстро промелькнули и третий и четвертый прожекторы. Высота один метр. Момент самый ответственный: теперь все в руках летчика. «Туполев», как говорят опытные летчики, «повис» на штурвале у Ентальцева. Капитан гасит скорость машины и плавно притирает ее к земле. Руки летчика... Сколько умов ни ломали голову, но до сих пор нет ни одного прибора, который мог бы их заменить. Не в воздухе, нет! А над землей, когда машина находится совсем рядом от нее.
Мягкий толчок. Майор Постоногов мгновенно отметил про себя: тележки шасси сдвоились. Машина побежала на тележках, и ее стало немного потряхивать на неровностях. Нос бомбардировщика при пробеге начал медленно опускаться. Капитан Ентальцев на штурвале нащупал знакомую кнопку выпуска парашюта. Через секунду тело самолета задрожало от напряжения, словно гигантская сила схватила его за хвост. Ентальцев левой рукой вывел на себя рукоятки управления двигателями и затем обеими отжал штурвал от себя...
В момент перехода двигателей на холостой ход весь экипаж услышал металлическое лязганье: в правой — сильное, в левой — слабое.
Как только бомбардировщик освободил полосу, возле него сразу же собрались специалисты полка. Первым из машины вышел майор Постоногов, за ним Ентальцев и последним штурман. Майор расстегнул «молнию» реглана и снял шлем. Вечерняя прохлада приятно охватила разгоряченное тело. Ентальцев сделал то же самое.
— Валерий Леонидович, пройдемте в курилку, здесь, похоже, и без нас разберутся,— майор положил руку капитану на плечо.
Капитан Ентальцев, как это заведено в авиации, ждет разбора полета, и ему не терпится услышать замечания. Такое чувство бывает у экзаменующегося.
Майор Постоногов довольно долго раздумывал: как ему начать разговор с Ентальцевым? Наконец решился:
— Вот что, Валерий. Сегодня технику пилотирования проверял не я, а сама жизнь. Она, как известно, самый строгий судья. Лично я по всем элементам проверки ставлю тебе «отлично».— Постоногов взял у Ентальцева полетный лист, поставил оценку, вывел свою размашистую подпись.— Вел себя и машину в воздухе безукоризненно. Одним словом...— майор выпрямился и протянул руку капитану,— благодарю за службу.
— Служу Советскому Союзу! — ответил капитан Ентальцев. Его растрогал необычный мягкий тон строгого командира эскадрильи.
— А теперь пойдемте, Валерий Леонидович, и полюбуемся на машину. Как ее птички разделали?
«Семидесятка» была буквально облеплена техническим персоналом, который проверял в это время ее приборы и системы. Серебристое тело бомбардировщика было в кровавых потеках. Одна из птиц пробила щиток с цифрой 70, прикрывающий при уборке носовое колесо. Воздух, проходя через это отверстие, переходил в резкий свист, так всполошивший обитателей авиационного поселка.
К самолету подъехал «газик» начальника штаба полка:
— Где тут наши молодцы? Летчики вышли навстречу подполковнику:
— Действовали правильно! Буду ходатайствовать о вашем поощрении.
К летчикам подошел «наземный» хозяин «семидесятки». Лицо старшего лейтенанта было испачкано гарью:
— Правая турбина заклинила при остановке, да и левую тоже нужно менять, на малом газу слышен звук металла...
Майор Постоногов улыбнулся:
— Выходит, вовремя сели, еще чуть-чуть — и была бы тебе очередная вводная: отказ двигателя.
Летчики пошли к зданию штаба. На кромке газона под фонарем в линию были выложены разбитые тушки чаек. Рядом с летчиками остановился офицер из штаба:
— Здесь восемьдесят пять штук. А сколько погибло в турбинах и размазалось по фюзеляжу?
— Вот тебе и пернатые,— высказался майор Постоногов.— Сами с кулак величиной, а чуть машину не угробили
Командир эскадрильи и капитан Ентальцев встретились взглядами.
— Да откуда птицы на полосе взялись? — задумчиво произнес Ентальцев.— Хоть убей, не могу понять...
— Голубое свечение на лобовом стекле кабины помнишь?
— Конечно.
— Ну и к чему это явление?
— К грозе. Воздушные слои насыщены электричеством.
— Ну а теперь смекай дальше: что в таких случаях делают птицы?
— Все ясно, командир. Перед грозой пернатые жмутся к берегу.
— А вот и второй вопрос тебе: кто у нас живет у второго посадочного прожектора?
— Аисты.
— Верно! Они живут там пятнадцать лет. И хоть один аист столкнулся с самолетом? Так вот. Аисты — местные и прекрасно знают особенности нашего аэродрома. А вот пришлые чайки поплатились за свою беспечность...
Анатолий Григорьев, наш спец. корр.
Фото В. Алексеева
(обратно)
Из лука веков
Читатель спрашивает
«С интересом прочитала в одной из газет об археологических находках на плато Устюрт в Каракалпакии — загадочной системе гигантских стрел. Очень хотелось бы поподробнее узнать об этих знаках».
Т. Сопова, Москва
Припав к иллюминаторам, напряженно всматриваемся в проплывающую под крылом желто-бурую выжженную поверхность Устюрта. По правому борту синеет Аральское море, прямо под самолетом — плато, обрывающееся к морю стометровой белой известняковой стеной, а на самой кромке узкой береговой полосы ощерились серые клыки скал, словно охраняющие затерянный мир Устюрта...
Никто из нас, включая каракалпакских ученых, не видел еще с воздуха то, что ищем,— объекты, именуемые в научном отчете как «стреловидные планировки». Никто не знает, с какой высоты их можно обнаружить. Мы не в состоянии дать летчикам точного ориентира, потому что его здесь нет, а, руководствуясь схемой археологов, пилоты не могут привязать интересующие нас объекты к своей карте. Полет длится уже почти три часа, из которых минут двадцать мы кружим в предполагаемом районе, то прижимаясь к земле так, что видны прорезающие ее трещинки, то поднимаясь на километровую высоту...
И наконец, вот она! Первая загадочная стрела, вернее, только ее огромный треугольный зубец выплывает из-под крыла, словно некий космический знак. Поднявшись на несколько витков над стрелой, мы видим с километровой высоты рисунок целиком: это огромный овал с двумя исходящими из него стрелами длиной в несколько сот метров. Только теперь сознаем, насколько нам повезло: лето было необычайно дождливо, и по всему периметру конструкции — на месте бывшего здесь когда-то рва — зеленеет густая трава (для разгара лета явление на Устюрте редчайшее), четко выделяясь на фоне пожухшей и выцветшей степи. Без этого стрелы были бы неразличимы.
— Их обнаружили совершенно случайно,— рассказывает заведующий сектором археологии Каракалпакского филиала Академии наук Узбекской ССР кандидат исторических наук Вадим Николаевич Ягодин.— Впервые странные стреловидные знаки, никогда ранее в археологической практике не встречавшиеся, были замечены при анализе и дешифровке материалов аэрофотосъемки. При обычных методах археологического обследования местности знаки эти заметить невозможно: гигантские размеры делают их совершенно невоспринимаемыми с высоты человеческого роста, рельеф их сглажен, и можно сотни раз проезжать по стрелам, не ведая о том, что под ногами у тебя уникальный памятник...
Удалось выявить десятки таких стреловидных планировок, почти непрерывной цепью протянувшихся в широтном направлении от мыса Дуана на Аральском море в глубь Устюрта. Все они развернуты стрелами на север и мало отличаются друг от друга очертаниями и размерами. Каждая планировка представляет собой фигуру в виде мешка с втянутой внутрь верхней частью, разорванной широким проходом, к которому на некоторых из планировок ведет направляющий вал. Верхние острые края мешка образуют таким образом две растопыренные стрелы, имеющие наконечники в форме удлиненных треугольников — узкий проход ведет в них из тела стрелы. На вершинах треугольников расположены кольца десятиметрового диаметра, служившие, вероятно, когда-то ямами. Схематический рисунок системы напоминает военную карту, на которой жирными стрелами указано направление массированного удара. Длина каждой из планировок 800—900 метров, а вместе с направляющим валом достигает полутора километров, ширина — 400—600 метров, высота ограды в нынешнем состоянии не превышает 80 сантиметров, в прошлом она была, конечно, больше.
Циклопическую систему удалось проследить пока на ста километрах, но ученые уверены, что она тянется дальше, по территории Казахстана, превосходя протяженностью всемирно известную систему загадочных линий и рисунков в перуанской пустыне Наска — единственно сравнимый с ней по масштабам археологический феномен!
...Обнаружив линию стрел, мы, сделав крутой вираж над прибрежной синью Арала, летим перпендикулярно береговой черте в глубь материка. Не успевает раствориться в дымке одна стрела, как на смену ей неумолимо вырастает под крылом другая. Все они имеют индивидуальные признаки: у одних наконечники стрел нарисованы прямыми линиями, у других они изящно вогнуты. На некоторых линии одних стрел перекрыты очертаниями других.
— Это,— высказывает догадку Ягодин,— вероятно, объясняется тем, что на месте старых, отслуживших сооружений возводились новые.
Зеленые стрелы влекут все дальше в глубь Устюрта, но топливный ресурс Ан-2 не безграничен. К счастью, самолет ведет опытнейший летчик Тундыбаев, имеющий право посадки в любом месте по своему усмотрению, и мы сможем потрогать таинственные стрелы руками.
...Искусство пилота мы оценили, лишь когда вышли из самолета. Он посадил машину в старую колею грузовика, которая белой чертой прорезала растрескавшуюся почву. Проплешины безжизненной земли чередуются с зарослями такой же сухой, как земля, ломкой бело-голубой среднеазиатской полыни — джусана, на которой настоян раскаленный воздух. Какие мы все, оказывается, маленькие! Как ни тянись на цыпочках над плоско уходящей к горизонту степью, как ни верти головой — только что видимой с высоты стрелы как не бывало... Идем, выбирая приблизительное направление и обильно цепляя брюками колючки, семена, травинки, стебельки. И вот в одном месте желто-бурая гамма под ногами вдруг оживает сочной зеленью. Вдоль нее еле приметным возвышением тянется каменистая гряда, в которой при внимательном изучении нетрудно увидеть следы скрепляющего раствора. Так выглядят вблизи очертания стрел. Зная, что изгородь неизбежно приведет к треугольному наконечнику, мы идем вдоль нее. Через несколько десятков шагов зеленая черта, служащая нитью Ариадны, завершается круглым понижением, по краю которого кольцом буйно разрослась трава, а контур стрелы под довольно острым углом уходит из кольца обратно. Значит, мы у острия одной из стрел. Огибаем кольцо и возвращаемся по другой стороне наконечника. В некоторых местах каменная насыпь выступает из земли довольно заметным бугром, и хорошо видна слоистая структура крупных кусков устюртского известняка, из которого она сложена, и который брали, очевидно, из рва, зеленеющего рядом. Каменная изгородь была поставлена на земляной вал, а ров проходил с внутренней стороны «мешка».
Кто, когда и зачем построил загадочные сооружения и каково значение этого открытия? — неизбежно возникают эти вопросы, и мы задаем их, понятно, Вадиму Николаевичу Ягодину, занимающемуся изучением стрел со дня их открытия. Ответить на них можно, оказывается, пока лишь с большой осторожностью. Для серьезных научных обоснований нужно обстоятельное изучение системы, а сейчас только делаются первые шаги в этом направлении.
— И все же кое-что можно сказать определенно уже сегодня,— говорит Вадим Николаевич.— Начнем с датировки. Во время пробных раскопок одного из валов стрелы найдены керамика и другие предметы, характерные признаки которых свидетельствуют о принадлежности к VII—VIII векам. Поскольку эти предметы находятся выше культурного слоя времени создания стен, то эти века, вероятно, и следует считать верхней границей периода возведения стрел. В какую даль веков уходит нижняя, мы пока не знаем.
Теперь о тех, кто возвел на плато эти гигантские сооружения. В районе стрел (еще до их обнаружения) нами найден целый уникальный комплекс археологических памятников, несомненно, со стрелами как-то связанных. В этот комплекс входят, помимо стрел, остатки культовых сооружений, огромные могильники кочевников. В результате была открыта древняя кочевая культура Устюрта, неизвестная ранее.
Мы знаем о существовании здесь кочевников-казахов в XVIII—XIX веках, письменные источники сообщают о средневековых кочевниках, теперь же, в результате раскопок, найдены многочисленные свидетельства обитания здесь кочевников в первом тысячелетии до новой эры! Что представляют собой раскопанные памятники? Это, как правило, курганы, причем не просто разбросанные по территории Устюрта, а сгруппированные в определенных районах. Цепочка этих курганов тянется по восточной границе Устюрта по побережью Аральского моря, подходя к системе стрел. Раскопки позволили установить их типологическую близость сарматским погребальным памятникам Южного Приуралья.
У кочевавших на Устюрте сарматских племен был беспрерывный круглогодичный кочевой цикл: весной они использовали плато как пастбище, к лету поднимались далеко на север, выходили даже в Приуралье, в район реки Белой, осенью опять спускались к Аральскому морю на устюртские пастбища и зимовали, вероятно, на границах античного Хорезма, вступая с ним в торговые связи. Вот почему во многих сарматских курганах Южного Урала находят вещи хорезмийского происхождения.
Наши материалы с каждым новым полевым сезоном растут, сарматская гипотеза обрастает все новыми и новыми фактами, но одновременно с этим выясняется, что Устюрт был чрезвычайно сложной в этническом отношении территорией. Помимо сарматских, мы обнаружили памятники, имеющие другую этническую характеристику и принадлежащие, очевидно, другим племенам. Каким? Сейчас пока трудно сказать.
То, как своеобразно использовали кочевники Устюрт, говорит об их адаптации к экстремальным жизненным условиям, которые лишь и может предоставить это суровое плато. В далеком прошлом экологическая среда Устюрта была, судя по всему, иной. По некоторым признакам, сопровождающим наши археологические находки, удалось установить, что здесь было влажнее. Мы нашли даже какие-то руслоподобные образования, которые существовали за счет выхода на поверхность грунтовых вод, видимо, были и более или менее постоянные озера. А нынешний, экстроаридный, то есть крайне жаркий и засушливый, климат сложился как раз ко времени формирования культуры кочевников.
Пролить свет на историческое прошлое Устюрта должно во многом и изучение системы стреловидных планировок, безусловно, игравших в хозяйственной ли, в духовной ли жизни кочевников огромную роль. Ведь надо думать, что такая система, потребовавшая колоссальных усилий и времени на ее возведение, строилась не потехи ради, а с какой-то очень важной, может быть, жизненно необходимой целью. С какой? Одна из гипотез, которую мы выдвинули: система — это загоны для гигантских облавных охот на мигрирующих куланов и сайгаков. В случае, если эта гипотеза подтвердится, то система стрел станет одним из важных примеров хозяйственной адаптации кочевников к экстремальным условиям — использовались не только продукты скотоводства, но и дикая фауна.
Исторический парадокс: крайне неблагоприятная среда обитания сделала Устюрт благодаря кочевьям важным звеном, можно сказать, гигантским ретранслятором культурной информации из районов Средней Азии на Южный Урал, в Западную Сибирь. В археологии накоплено множество фактов, которые свидетельствуют о культурных связях между этими отдаленными районами, но не было промежуточного звена их передачи. Сейчас Устюрт приобретает в наших глазах все большее значение именно как это звено,— пояснил Вадим Николаевич.
Устюрт принес ученым уже не одну сенсацию. За десять лет ведущихся здесь археологических работ представление о плато в корне изменилось. До начала раскопок были известны лишь отдельные находки памятников каменного века третьего-четвертого тысячелетий до нашей эры и хорошо заметные развалины средневековых караван-сараев на караванных путях, связывавших Хорезм с Восточной Европой. И среди ученых ходило пессимистическое мнение об Устюрте как о совершенно бесперспективной в археологическом отношении территории.
В. Ягодин, Ю. Манылов — один из участников нашей экспедиции, другие каракалпакские археологи, начиная свои работы на Устюрте, после теоретической разработки вопроса пришли к убеждению, что здесь обязательно должны быть памятники каменного века, намного превосходящие возрастом ранее найденные. На чем основывалась их уверенность? Дело в том, что многие районы Приаралья, долина и дельта Амударьи, оазисы находятся под толстым слоем аллювиальных наносов этой реки, скрывшим следы человеческой жизни и деятельности в этих краях в древности, если таковые были. На Устюрте же поверхность сохраняется практически в нетронутом виде миллионы лет. Уже по одному этому признаку ученые были вправе ожидать находок большой древности.
— И действительно, наши работы последних лет,— рассказывает Ягодин,— выявили памятники верхнего палеолита, возраст которых около сорока тысяч лет, а затем и нижнего палеолита, уходящего от нас за многие сотни тысяч лет — во времена формирования человека!
Все эти находки сосредоточены в районе впадины Барса-Кельмес, на западной стороне которой имеются выходы окремненной породы. Там на хребте Ясен мы обнаружили ряд разработок древним человеком этой породы, целые стоянки с большим количеством орудий, двусторонне обработанных кусков кремня, заостренных с одного конца,— ручных рубил.
Затем нижнепалеолитические орудия были обнаружены и в местности Каракудук — на восточной стороне Барса-Кельмеса, а более молодые находки палеолита — в районе Чурука и впадины Шахпаткуль. Открытие палеолитических стоянок полностью перевернуло наши представления о характере раннего заселения Приаралья. В самых последних изданиях по истории Каракалпакии, Узбекистана, СССР об этом районе сказано, что его первоначальное заселение началось с третьего-четвертого тысячелетия до нашей эры. Теперь это время отодвинулось в глубь истории по меньшей мере в сто раз!
...Наша короткая экспедиция к тайне устюртских стрел подходит к концу: нужно засветло вернуться в Нукус, а путь впереди — около четырехсот километров. Короткий, с легкой тряской разбег — и вновь под нами летят зеленые стрелы, выпущенные из тугих луков столетий. Не меньше пятнадцати веков летели они к нашим ногам, чтобы донести весть о тех, кто спустил тетиву. Пока прочитаны только первые строки послания, а дальше...
— А дальше предстоит огромная работа,— говорит Вадим Николаевич.— В этих крайне удаленных от населенных мест районах вести стационарные раскопки очень сложно, достаточно сказать, что ближайшая пресная вода находится в полутораста километрах — в Комсомольске-на-Устюрте... Это потребует, конечно, должного технического оснащения экспедиции. Ведь долгое время мы ездили по необжитой и безводной территории с нарушением всех правил техники безопасности и риском для жизни на одном разбитом грузовике. Теперь, после постановления ЦК Компартии и Совета Министров Узбекистана о развитии археологии, у нас появилось два вездехода. Однако для обстоятельной экспедиции нужны бензовозы, водовозы и многое другое. Для начала мы планируем провести специальную детальную аэрофотосъемку системы и ее дешифровку на местности.
Если же говорить о дальнейшей археологической разведке Устюрта в целом, то первая наша задача — завершить составление его археологической карты с выявлением памятников разных эпох, а затем уже наметить программу углубленного их изучения по направлениям: памятники каменного века, этническая характеристика Устюрта в прошлом, проблемы сарматской культуры, в частности, и система стрел. Так что все еще впереди...
Александр Миловский, Вилор Ниязматов
«Уверен, что гипотеза верна»
Для нас, биологов, открытие на Устюрте представляет, может быть, не меньший интерес, чем для археологов и историков. Уверен, что гипотеза об охотничьем назначении сооружений верна. Мы располагаем многочисленными материалами — в основном это свидетельства и основанные на беседах с местными охотниками рассказы русских исследователей и путешественников первой половины прошлого века о том, что в Казахстане, Узбекистане и на севере Туркмении в XVII—XVIII, а кое-где и до начала XIX века существовали и использовались для облавных охот огромные, с основанием больше версты, загоны в форме конуса; яма-ловушка находилась в самом его острие. Иногда несколько таких конусов исходили из одной сферы, напоминая стреловидные конструкции Устюрта. История донесла до нас их названия — араны. Араны представляли собой каменную изгородь высотой в четыре локтя — около полутора метров, перед которой шел глубокий ров. Ямы глубиной более двух метров имели отвесные стены, а дно их покрывали остро отточенные колья. В одну такую ловушку за один загон попадало до двенадцати тысяч сайгаков или сотни куланов! Араны служили по многу лет и подновлялись перед сезонной миграцией. В своей книге «Куланы», только что вышедшей в издательстве «Лесная промышленность», я привел вычисленные мной на основании десятков исторических источников маршруты миграции этих животных в Приаралье — главный путь осенней миграции проходит точно через систему обнаруженных на Устюрте стреловидных загонов.
Теперь, когда благодаря раскопкам мы знаем, что история гигантских охот в этих местах измеряется многими веками, уходя истоками к началу эры, перед нами открывается поразительная картина рачительного ведения охотничьего хозяйства в колоссальных масштабах непрерывно на протяжении полутора тысячелетий! Ведь если бы оно велось хаотично, то природа не смогла бы выдержать долго такой урон. А судя по всему, охоты не подрывали популяции животных. Веками вырабатывались определенные правила охоты, которые нередко облекались в религиозную форму: объявлялись священные места, где охота запрещена, накладывались временные табу на ставшие редкими виды.
Прошлый опыт хозяйствования в таком крайне сложном в климатическом отношении районе, каким является Устюрт, может быть применим и сегодня. Скажем, сейчас осуществляются попытки организации там постоянных животноводческих совхозов, которые будут использовать плато круглогодично. Воды подземных источников помогут выращивать корма. Однако, как мы знаем, кочевники, когда климат Устюрта стал более суровым, использовали плато лишь сезонно. А именно: весной и осенью, когда на короткое время плато покрывается растительностью. Возможно, и сегодня самой оптимальной формой было бы именно сезонное использование пастбищ, причем для очень большого количества скота. Однако Устюрт и территория за Устюртом на древнем кочевом сарматском пути находятся сейчас во владении разных республик, и скотоводы Узбекистана не могут перегонять скот летом в Казахстан, Туркмению или Башкирию, поэтому Устюрт отдает ныне людям лишь часть своих ресурсов. Межреспубликанская кооперация, для которой административные границы не служат препятствием,
— вот что могло бы поставить эти неиспользованные ресурсы на службу людям.
Опыт Устюрта применим и на многих миллионах гектаров пастбищных земель, которыми располагает наша страна и которые используются еще недостаточно. Глубокое изучение копытных показало, что каждый вид занимает в природе определенную экологическую нишу, потребляет определенный набор трав. Домашний скот не способен один полностью использовать пастбище, в особенности в засушливой местности: в нем генетически закрепились черты, выработавшиеся в результате эволюции в совершенно других условиях. Поэтому, как правило, домашние животные реализуют всего от одной пятой до половины биомассы. Этими резервами с успехом могли бы, не вступая в существенную конкуренцию с домашним скотом, питаться дикие животные.
Примеры ведения такого смешанного хозяйства есть уже во многих странах.
Даже ловушки-араны — их исторически сложившиеся размеры, форма и место расположения — и те могут быть переняты нами, при условии, конечно, что удастся восстановить численность диких животных, мигрировавших на плато. Переняты, естественно, на современном уровне, без той жестокости, с которой убивали животных древние охотники.
Если нам удастся восстановить стада животных в южных степях, как это сделано с северным оленем, лосем и сайгаком, то, зная их экологию, этими стадами можно было бы как-то управлять, а учитывая огромные пространства нашей страны, мы могли бы без значительных затрат получить сотни тысяч тонн дополнительного мяса. Неразумно пренебрегать тем, что природа может нам дать и что человек веками учился брать без ущерба для нее.
...Таков неожиданный поворот темы: от древних загадочных стрел к заботам дня насущного.
А. Г. Банников, доктор биологических наук
(обратно)
Большой приз
Роберт Пири посвятил достижению полюса двадцать три года. Полтора десятка лет он провел на крайнем севере Гренландии. Он научился не хуже эскимосов управляться с собачьей упряжкой, научился строить снежные хижины — иглу. Он перенял весь накопленный веками полярный опыт эскимосов.
Во время одной из экспедиций, еще в 1889 году, Пири отморозил ноги. Восемь пальцев пришлось ампутировать. Но ни этот несчастный случай, ни многочисленные неудачи не могли сломить упорство американского путешественника. Пожалуй, в истории географических открытий нет другого примера такой одержимости идеей, такого фанатизма.
Пять раз от берегов Гренландии Пири шел к полюсу и пять раз был вынужден повернуть обратно. То незамерзающая открытая вода, то непроходимые торосы останавливали его. Но с каждым разом полюс становился все ближе.
Год 1899-й — 83° 50".
Год 1902-й — 84° 17".
Год 1906-й — 87° 06".
Пири не был ученым. Он писал своему другу: «Вы не хуже меня знаете, что все эти разговоры о научных данных, которые хорошо было бы получить, и о том, что сам по себе полюс ничего не значит,— чушь. Вы и я, мы оба уже не маленькие, и мы оба знаем, что никакая так называемая научная информация не может сравниться с достижением полюса».
Пири привык смотреть на полюс как на некий великий приз, С годами у него появилось чувство, что покорение вершины планеты предначертано ему судьбой. Широта 87° 06" была рекордной. Никто не подходил к полюсу ближе, чем Пири. Может быть, еще одна попытка — и... Несмотря на то, что ему исполнилось уже пятьдесят два года, Пири не хотел смириться с неудачами. Состоится ли она, эта решающая попытка? Если кто и сомневается, то только не Роберт Пири. Его новую экспедицию снаряжает специальный «Арктический клуб Пири». Сам президент Теодор Рузвельт, обнимая его на прощание, называет Пири национальной надеждой...
1 марта 1909 года Роберт Эдвин Пири вновь стартует к полюсу с мыса Колумбия.
Из книги Р. Пири «Северный полюс»:
«6 апреля 1909 года. Сегодня я водрузил национальный флаг Соединенных Штатов Америки в этом месте, где согласно моим наблюдениям проходит северополярная ось Земли, и тем самым заявил права владения на всю эту и прилегающую область от имени и во имя Президента Соединенных Штатов Америки...
Водрузив на льду американский флаг, я велел Хенсону прокричать с эскимосами троекратное «ура», что они и сделали с величайшим воодушевлением».
Конечно, совсем не случайно Пири, которого сопровождало несколько вспомогательных отрядов, включил в полюсный отряд негра-слугу Мэта Хенсона и четырех эскимосов. Пири не хотел делить пальму первенства с «белым». Позднее он скажет достаточно откровенно: «Полюс — цель всей моей жизни. И поэтому я не считал, что достижение этой цели я должен делить с человеком, может быть, способным и достойным, но еще молодым и посвятившим этому всего несколько лет жизни. Честно говоря, мне кажется, он не имеет тех же прав, что я».
Обратный путь, судя по книге Пири, был легким и быстрым. Уже 23 апреля отряд достиг прежней стоянки на мысе Колумбия, и вскоре Пири взошел на корабль. Но радио не было, и об успехе удалось сообщить только осенью.
«Звезды и полосы вбиты в полюс»,— написал Пири в телеграмме, отправленной 6 сентября. «Звезды и полосы» — это американский флаг, который водрузил Пири. Победа!
Пири: «Я долгие годы верил, что достичь полюса написано мне на роду»...
За пять дней до победного сообщения Роберта Пири в Европу пришла другая телеграмма, подписанная американским врачом и путешественником Фредериком Куком: «21 апреля 1908 года достигли Северного полюса. Обнаружили Землю далеко на севере».
1908-й!
Почти на год опередил Роберта Пири доктор Фредерик Кук.
Записки Ф. Кука:
«Большинство полярных экспедиций субсидировалось или правительством, или частными лицами, причем затрачивались громадные капиталы. Мы были лишены этого удовольствия, но зато и совершенно свободны от всяких обязательств по отношению к господам, сидящим в своих кабинетах и дремлющим за зеленым сукном. С нами не было новичков в полярных путешествиях, задерживающих на каждом шагу экспедиции благодаря своей неопытности и неподготовленности. Не было у нас и воздушных шаров, автомобилей и прочих спутников неудачных экспедиций...
При каждой полярной санной экспедиции должна быть лодка, на которой можно было бы спокойно удаляться от центра экспедиции. Пригодным мы нашли только один тип легкой лодки, а именно обыкновенную складную лодку из просмоленной парусины. Такая лодка служила нам с огромною пользой в течение ста дней, никогда нас не стесняла, и, наверное, без нее мы никогда не увидели бы родины.
Походным провиантом для нашей экспедиции мы выбрали пеммикан. Этот питательный препарат служил пищей не только для нас, но и хорошей подкормкой для собак.
19 февраля 1908 года вся наша экспедиция, состоявшая из 11 человек, 103 собак и 11 тяжело нагруженных саней, покинула гренландский берег и двинулась к полюсу. Сначала мы направились на запад через непроходимые льды Смитова пролива к мысу Сабин. Мрак полярной ночи едва смягчался краткими часами дневного света, а температура воздуха была весьма низка — до 64° ниже нуля.
17 марта мы достигли конца географически известной нам земли. Мы остановились лагерем на глетчерах среди отвесных утесов самого северного берега в мире (мыс Свартевег) и исследовали опытным глазом расстилавшиеся перед нами поля из ледяных глыб полярного моря. Мы прошли в 28 дней почти 400 миль, а нам оставалось еще сделать 520 миль незнакомой и тяжелой дорогой, прежде чем мы достигнем цели.
К этому времени я тщательно изучил и точно рассчитал каждый фактор силы собаки и человека, чтобы совершить последний переход через полярное море к полюсу с возможным совершенством. Среди спутников моих я нашел наиболее подходящими товарищами для совершения этого перехода двух эскимосов в возрасте 32 лет: Этукискука и Авелаха. Затем я отобрал для себя двадцать шесть лучших собак и нагрузил всевозможными припасами для 80-дневного путешествия пару крепких саней. Было бы неосторожным двинуться далее всей экспедицией, так как примениться к разным изменениям окружающих условий легко возможно только небольшому количеству людей, не связанных тяжелым грузом. Двум же избранным мною эскимосам я доверял, как самому себе, зная их честность и преданность.
Таким образом, маленький поезд наш был ограничен парою легких санок, весивших с грузом 1200 фунтов. Каждые санки везли 13 крупных и выносливых собак. Груз заключал следующие предметы первой необходимости: 805 фунтов пеммикана, 50 фунтов филея мускусных быков, 2 фунта чая, 1 фунт кофе, 25 фунтов сахара, 40 фунтов конденсированного молока, 60 фунтов горохового супа в консервах, 5 фунтов различных мелочей, 40 фунтов керосина, 2 фунта алкоголя, 3 фунта свечей, 1 фунт спичек.
Из предметов домашнего обихода мы захватили с собой: керосиновую кухню, три кастрюльки из алюминия, столик, три оловянные тарелки, шесть карманных ножей, два десятидюймовых мясницких ножа, тринадцатидюймовую пилу, пятнадцатидюймовый нож, ягдташ и патронташ, 110 патронов, кирку и топор, запасные постромки и кнуты и четыре запасных мешка.
Из средств передвижения мы везли: пару саней в 52 фунта весом, 12-футовую складную лодку из парусины весом в 34 фунта. Кроме того, мы взяли палатку из непромокаемой шелковой материи, два брезента для саней, два спальных мешка из шкуры северного оленя, меховые мешки для ног, запасной материал для ремонта саней, винты, гвозди, клещи и молоток.
Научный багаж заключался в следующем: три компаса, секстант, шагомер, три карманных хронометра, карманные часы, карты, три термометра, барометр, фотографический аппарат и пленки, записные книжки и карандаши.
Теперь, когда мы остались втроем, чувство одиночества охватило нас сильнее, чем когда-либо. Но зато, с другой стороны, наш маленький караван получил преимущество в отношении скорости передвижения.
По моим вычислениям, мы находились теперь в 82° 23" северной широты и 95° 14" западной долготы.
...Стояла самая холодная пора полярного года. Разнообразие страданий, испытываемых арктическим путешественником, бесконечно.
В этом царстве вечной смерти, вдали от земли и жизни, нет ничего, что ободрило бы и согрело душу. Вечно западный ветер был то сильным, то слабым, но всегда пронизывающим. Он причинял нам мучения, против которых наша закаленность была бессильна.
Несмотря на ледяной ветер, наш поезд все-таки два дня подвигался с успехом вперед, пока к вечеру 26 марта наше положение не определилось 84° 24" северной широты и 96° 53" западной долготы.
Когда солнце скрылось за туманами на западе, ветер усилился. Его ярость заставила нас построить себе убежище еще до наступления сумерек. Ветер веял снег по воздуху и сметал его в гигантские дюны, подобные печальным дюнам моей родины. Сила ветра и характер его свиста не внушали нам опасений, да, кроме того, теперь мы должны были уже беречь горючий материал. Поэтому мы считали неблагоразумным тратить его на оттаивание снега, исключая крайнюю необходимость, когда мучительная жажда, от которой мы непрестанно страдали, достигала высшей степени остроты. Мало озабоченные бурей, отупевшие и обессиленные усталостью и холодом, мы спрятались наконец в наши благодетельные мешки.
Проснувшись через несколько часов, мы заметили, что ветер просверлил отверстия в стене нашего снежного жилища. Нимало не беспокоясь, в полусне, мы не обратили на это внимания и перевернулись на другой бок. Вскоре, однако, я был разбужен падавшими на меня огромными хлопьями снега. Высунув голову из отверстия обледеневшего мешка, я увидел, что крышу нашего дома снесло ветром и что мы были наполовину погребены под снеговым сугробом. Очевидно, я во сне сильно метался, так как голова моя еще торчала над поверхностью сугроба, товарищей же моих уже не было видно, и они не откликались на зов. С усилием я проделал себе в снегу дорогу к ним, не переставая кричать, и наконец они мне ответили эскимосским охотничьим восклицанием. Больших трудов стоило мне откопать их из-под оледеневшего снега и высвободить из мешков, в которых они уже начали задыхаться. Выбравшись из-под снега, мы все-таки были принуждены пролежать 29 часов под пронзительным, мертвящим вихрем.
Наконец 29 марта после полудня буря стихла.
Итак, мы провели 42 часа без пищи и питья в наших спальных мешках. Приведя себя быстро в порядок, накормив собак и съев двойную порцию пеммикана, мы снова пустились в путь.
Рано утром 30 марта буря прекратилась и установилась чудная, ясная погода. Туман, плотной завесой закрывавший доселе западный горизонт, рассеялся, и мы увидели в недалеком расстоянии от нас берег неизвестного материка, тянувшийся к северу, параллельно направлению нашего пути. Измерения показывали нам 84° 50" северной широты и 95° 36" западной долготы. Земля эта производила впечатление двух островов, хотя вследствие неудовлетворительности моих наблюдений категорически утверждать это я бы не стал. Эти острова были, по всей вероятности, частями огромного материка, простирающегося далее на запад. Видимый нами берег простирался от 83° 20" до 84° 51" близ 102-го меридиана. Горизонтальный профиль этого берега неровен и горист. Местами он возвышается до 1800 футов над уровнем моря и несколько походит на остров Гейберга.
Мы переступили границу жизни. Уже много дней прошло с тех пор, как мы потеряли последний след всякой животной жизни. Ничья нога не переступала еще этих пределов. Застывшее ледяное море, бездыханное, простиралось под нами, и мы были одни, совсем одни в этом безжизненном мире. Постепенно и незаметно мы вступили в заповедные пределы царства белой смерти.
В 24 дня, включая сюда остановки и обходы неудобного пути, мы прошли еще 300 миль, то есть в среднем 13 миль ежедневно. Во время переходов через, по-видимому, бесконечные ледяные просторы я внимательно следил и за нашим собственным физическим состоянием. С тревогой я наблюдал изо дня в день за падением собственных сил и наступающим физическим изнеможением моих спутников — эскимосов. Болезнь одного из нас была бы равносильна гибели всей экспедиции. Но как бы то ни было, нам оставалось одно: использовать всю силу без остатка и до конца.
Утром 13 апреля наши мучения достигли своего апогея. Целый день неослабно дул пронзительный западный ветер и к вечеру довел нас до отчаяния.
Авелах прилег на санки и отказывался идти дальше. Собаки, повернув головы, проницательно смотрели на своего хозяина. Я приблизился к нему и остановился рядом. Этукискук также подошел к нам и молча тупым взглядом стал смотреть на юг. Крупные слезы катились из глаз Авелаха. Несколько минут длилось молчание. Мера страданий переполнилась. И, едва ворочая языком. Авелах промолвил: «Хорошо умереть, больше невозможно...»
14 апреля наши наблюдения определили положение — 88° 21" северной широты и 95° 52" западной долготы. Мы находились в 100 милях от полюса. Но настроение наше от сознания такой близости к заветной цели ничуть не повысилось.
Со стиснутыми зубами и страшным напряжением воли мы начали наши последние переходы через льды. Собаки, обмахиваясь пушистыми хвостами, бежали быстро и ровно. И с каждым щелканьем кнута верные животные сильнее налегали в упряжь, увлекая за собою легкие санки. Нас смело можно было показывать в музеях-паноптикумах в качестве диких людей. Постоянное мерцание снега вызвало шелушение кожи на лице, которое нас изуродовало самым фантастическим образом. Ослепительное блистание кристальной ледяной поверхности вело к сокращению мускулов, окружающих глаза. Зрачки стянулись до величины игольного ушка, с бровей и ресниц свисали ледяные сосульки. Вследствие постоянного ветра и крутящегося в воздухе снега у нас вошло в привычку щурить глаза.
Под глазами у нас образовались кровоподтеки, и нам вследствие сильной боли стоило больших усилий держать их открытыми.
19 апреля мы расположились бивуаком на живописном старом ледяном поле, окруженном со всех сторон мощными глыбами. Мы наскоро раскинули палатку и накормили голодных собак.
Подкрепившись горячим гороховым супом и парою кусков замороженного мяса, эскимосы быстро заснули, в то время как я принялся по привычке за определение нашего географического положения. Измерения показали 94° 03" западной долготы, а вычисление широты секстантом дало 89° 31", то есть расстояние в 29 миль от полюса.
Сердце мое запрыгало от радости, и, должно быть, я вскрикнул, так как мои спутники проснулись. Я объяснил им, что мы находимся в двух переходах от «Тити Шу» («Большого Ногтя»). Здоровым пинком Этукискук разбудил Авелаха. Оба взобрались на ледяную глыбу и принялись разыскивать «Большой Ноготь» в подзорную трубу. Они не могли себе представить ось земного шара без какого-нибудь реального признака ее на поверхности земной коры. Я попытался объяснить им, что самый полюс невидим для глаза и что его положение определяется только специальными инструментами. Этим ответом они удовлетворились и выразили свой восторг громкими криками «ура». Два часа они плясали и пели на радостях, как сумасшедшие.
На радостях мы устроили целое пиршество, заварив большой чайник чая, приготовив великолепный суп из пеммикана и полакомившись даже бисквитами. Собаки выразили нам полное свое сочувствие и одобрение оглушительным лаем и в награду получили дополнительную порцию пеммикана.
Мы горели, как в лихорадке. Ноги бежали сами собой. Наш энтузиазм заразил даже псов, и они так быстро понеслись вперед, что я еле успевал следить за правильностью курса. Глаза невольно искали какого-нибудь признака близости точки полюса, но не находили ничего необычного на горизонте. Впереди простирались те же самые волнистые, движущиеся поля, что и раньше. Идя впереди каравана на расстоянии нескольких десятков саженей, я взбирался время от времени на глыбы льда и оборачивался назад, любуясь быстротою движения моего маленького поезда.
Отсюда ледяные холмы казались облитыми червонным золотом, а долины между ними тонули в волшебном фиолетовом сиянии всех оттенков.
В полночь 21 апреля под звуки эскимосских песен и вой собак мы снова двинулись в путь. Наши собаки выглядели теперь особенно могучими, а Этукискук и Авелах, несмотря на свою худобу и слабость, держались с достоинством великих завоевателей. Радостью победы забились наши сердца, когда мы переступили снежный порог заветной цели, для которой мы готовы были отдать нашу жизнь и пережили столько адских пыток. По шагомеру до полюса осталось четверть мили, и мы спокойно заснули с сознанием, что полюс уже виден.
Продвинувшись вперед еще на 15 секунд широты, мы сделали добавочные наблюдения, поставили нашу палатку, выстроили иглу из снега и вообще устроились поудобнее, так, чтобы иметь возможность сделать дважды наблюдения за положением солнца. Таким образом, мы могли проверить наше положение и основательно отдохнуть. Этукискук и Авелах все время спали, я же не мог заснуть.
Цель моей жизни была достигнута, честолюбие удовлетворено. В такую минуту мне было не до сна. Мы достигли центра северного мира. Мечта человечества осуществилась. Победили мы, и на полюсе, заветной цели народов, мы водрузили наш флаг. И славный этот момент будет назван в истории 21 апрелем 1908 года от Рождества Христова.
Ранним утром 23 апреля мы повернулись спиной к полюсу и солнцу».
Обратный путь был очень трудным. Уже умирая от голода, партия Кука достигла земли, но вынуждена была зазимовать в снежной пещере у мыса Спаро. В эскимосское поселение, к людям, они вернулись только в апреле 1909 года. Именно поэтому телеграммы Кука и Пири пришли в цивилизованный мир почти одновременно.
Надо сказать, что Фредерик Кук участвовал в одной из ранних экспедиций Роберта Пири. Ничто тогда не омрачало их отношений. Во время лавировки корабля в тяжелых льдах удар рукоятки штурвала переломил ногу Пири, и только искусство доктора Кука позволило избежать осложнений. В те годы Пири писал: «Доктору Куку мы обязаны тем, что среди членов нашей экспедиции почти не было заболеваний. Я не могу не отдать должное его профессиональному умению, неизменному терпению и хладнокровию в критические моменты. Занимаясь этнографией, он собрал огромный материал о практически еще не изученном племени гренландских эскимосов. Он всегда был полезным и неутомимым работником». Характерно, что уже через полгода, когда Кук запросил разрешение начальника экспедиции на публикацию своих материалов об эскимосах, Пири ответил отказом. В этом, видимо, проявилась его обычная ревность к достижениям других полярных исследователей, его уверенность, что материалы, собранные участником его экспедиции, принадлежат ему — Пири.
Жизненные пути двух американских путешественников надолго, разошлись.
Кук совершил две кратковременные экскурсионные поездки к берегам Гренландии. Потом участвовал в морской экспедиции в высокие южные широты. Их судно накрепко зажало льдами — эта была первая зимовка в Антарктике. Экспедиция не готовилась к зимовке, по крайней мере морально, и оказалась на краю гибели. Только благодаря энергии доктора Кука и молодого, никому еще не известного штурмана Руала Амундсена удалось справиться с цингой, удалось пробудить в ослабевших людях любовь к жизни и весной вывести судно из льдов.
Перенесенные лишения не уменьшили интерес Кука к полярным странам. В 1906 году он впервые в истории совершил восхождение на самую высокую вершину Северной Америки — гору Мак-Кинли, которая возвышается в центре Аляски.
Потом был поход к полюсу и возвращение с полюса.
Казалось, Кук и Пири с полным основанием поделят между собой честь и славу первооткрывателей. Но Пири не хотел, не мог смириться с тем, что он «только» второй, он слишком привык считать полюс своей собственностью. Одна из первых телеграмм Пири была объявлением войны: «Примите к сведению, что Кук просто надул публику. Он не был на полюсе ни 21 апреля 1908 года, ни в какое другое время».
Разразился беспрецедентный в истории географических открытий скандал, который с удовольствием раздувала падкая до сенсаций буржуазная пресса. Много раз вопрос о приоритете открытия полюса разбирался на заседаниях специальной комиссии и даже в самом конгрессе США. Все было: ложь и клевета, подкуп и подлоги. В общем-то, ни один из соперников не выбирал выражений и не брезговал никакими методами, но «первенство» в этом отношении, несомненно, следует отдать Пири и его сторонникам.
Кук был исследователем-одиночкой. За спиной Пири стоял «Арктический клуб» его имени и пресса — ведь Пири считался знаменем Америки, в путь к полюсу его благословил президент.
Достижение Кука было поставлено под сомнение. В печати утверждалось, что эскимосы, товарищи Кука, якобы заявили, что они отошли от берега всего километров на двадцать и здесь Кук сделал свои «полюсные» фотографии. Более того, в развернувшейся кампании травли под сомнение были поставлены и все прежние заслуги доктора Кука. Один из участников восхождения на Мак-Кинли заявил: «Нога Кука не ступала на вершину Мак-Кинли». И далее: «Кук никогда не видел Северного полюса — это так же верно, как то, что я живу на свете». Правда, впоследствии он готов был изменить свои показания... за 5000 долларов.
Имя Кука было безнадежно запятнано; он предпочел уклониться от дальнейшей борьбы за свой приоритет и надолго уехал из Америки, не явившись даже на заседание конгресса, где слушалось его «дело». Этим он окончательно восстановил против себя прессу и «общественность». Позднее доктора Кука обвинили в спекуляции «дутыми» акциями (он организовал в Техасе нефтяную компанию) и приговорили к 14 годам каторжных работ. Ирония судьбы — нефтяные участки компании дали впоследствии новым владельцам миллионы долларов прибыли, акции Кука не были «дутыми»!
Показательно, что в тюрьме доктора Кука навестил великий Руал Амундсен. Он писал тогда: «Вспоминая свое знакомство с доктором Куком в тяжелые два года антарктической экспедиции на «Бельжике», не могу не отметить, как я был ему благодарен за доброе отношение ко мне, тогда еще молодому полярнику. Ему и его опыту я был обязан жизнью... Я не мог поступить иначе (то есть не посетить Кука в тюрьме.— Авт.) — это значило бы отплатить ему подлой неблагодарностью». Тогда же в одном из интервью Амундсен сказал: «Независимо от того, виноват ли он (Кук) в этом деле или нет, он заслуживает уважения американцев за мужество, проявленное им в экспедициях. Доктор Кук, равно как и капитан Пири, возможно, не открыл Северный полюс, но и тот и другой имеют одинаковые основания для доверия».
Теперь, когда прошло уже более семидесяти лет, мы можем более объективно и беспристрастно анализировать дневники американских путешественников. Надо сразу сказать, исчерпывающих доказательств достижения полюса не смогли представить ни Кук, ни Пири. Оба они не были сильны в штурманском деле. Никто из их спутников не мог проверить проведенные ими наблюдения. Ни Кук, ни Пири не смогли измерить глубину океана в районе полюса (теперь это тоже могло бы служить доказательством). Поэтому, восстанавливая истину, мы теперь должны основываться на общих описаниях их путешествий.
Надо отметить, что Кук очень верно охарактеризовал распределение льдов в этом районе. Он, например, отмечает, что между 83-м и 84-м градусами северной широты его отряд встретил огромное пространство открытой воды. Действительно, по современным данным, именно здесь, над материковым склоном, располагается почти не замерзающая полынья. Тогда этого еще никто не знал.
Но, пожалуй, самым сильным аргументом, свидетельствующим о правдивости дневника Кука, служат строки, где доктор описывает «затопленный остров»: «От 87-й до 88-й параллели мы сделали два перехода по старому льду без следов сжатий или торосов... Совершенно невозможно было определить, идем ли мы по береговому или по морскому льду».
Волнистая поверхность без каких-либо торосов характерна для ледяных островов — огромных осколков ледников Земли Элсмира. В 1908 году о существовании ледяных островов никто не знал; они были открыты значительно позже — фактически уже в наше время. Как и описывает Кук, размеры их достигают десятков и даже сотен квадратных километров. Советский летчик Илья Павлович Мазурук открыл, например, в 1948 году ледяной остров площадью 28x32 квадратных километра.
Таким образом, то, что раньше в описаниях Кука вызывало недоверие, заставляло усомниться в достоверности рассказа, теперь безоговорочно свидетельствует в его пользу.
Правда, Кук «открыл» Землю Брэдли, существование которой впоследствии не подтвердилось. Но это не дает оснований обвинять Кука в лживости. Сам он на обратном пути хотел пройти по Земле Брэдли, но не смог ее обнаружить. Возможно, он видел издали еще один ледяной остров, возможно, стал жертвой столь частого в Арктике оптического обмана. Кстати, и Пири «открыл» в районе 83° Землю Крокера, существование которой тоже не подтвердилось. Наносились когда-то на карту Арктики и Земля Джиллиса, и Земля Санникова, и Земля Петермана — земли, которые «видели». Все это не мистификации, а ошибки.
Можно думать, что Фредерик Кук в апреле 1908 года был если и не на самом полюсе, то в непосредственной близости от него.
А вот записи Пири вызывают множество недоуменных вопросов. Во-первых, было установлено, что «полюсные» фотографии, представленные Пири как доказательство его победы, сделаны не на полюсе. Во-вторых, поражает скорость его передвижения.
Многие полярные путешественники шли к полюсу на собачьих упряжках — и до Пири, и после Пири. Фритьоф Нансен в среднем проходил за сутки около 10 километров, Умберто Каньи — 12, Бьёрн Стайб — 10, Уолли Херберт — от 16 до 19, Наоми Уэмура — 14.
Конечно, величина суточного перехода зависит от множества различных обстоятельств. В первую очередь — от продолжительности самих переходов и от состояния льда.
Роберт Пири в 1906 году смог достичь скорости 25,9 километра в сутки; Фредерик Кук на своем пути к полюсу проходил в среднем за сутки 27,6; капитан Бартлетт, налегке возвращаясь к мысу Колумбия,—28,9.
Несложный расчет показывает, что в 1909 году Пири, чтобы после расставания со вспомогательным отрядом Бартлетта дойти до полюса и через 18 дней вернуться к мысу Колумбия, должен был проходить по 50 (!) километров в сутки. Такая скорость кажется совершенно невероятной.
Сам Пири объяснял это тем, что на обратном пути его отряд шел по тому же самому следу, по которому двигался к полюсу. И тут возникает новое сомнение.
Дело в том, что льды — теперь мы знаем это совершенно определенно — постоянно дрейфовали поперек пути Пири. Скорость их дрейфа, по современным данным, может достигать 7—10 и даже более километров в сутки. Если бы Пири двигался по своему следу назад, он должен был прийти не к мысу Колумбия, с которого он вышел, а совсем в другую точку. Собственно говоря, сама сохранность следа в течение 18 суток представляется невероятной.
Пири поясняет это удивительное обстоятельство весьма кратко: «На этот раз не было бокового смещения льда — ни восточного, ни западного. Это необычайное природное явление было счастливой отличительной особенностью обратного пути, оно избавило нас от многих трудностей».
Во времена Пири знания о природе и законах дрейфа льда были достаточно скудными. Однако теперь мы можем говорить с большей определенностью: «необычайное природное явление» кажется просто невозможным.
Не так давно американец Теон Райт провел анализ документов и материалов, относящихся к истории спора между Пири и Куком. Его книга «Большой гвоздь» издана и в нашей стране. Теон Райт пишет: «Все вместе показывает, что возможен только один вывод: Пири не был на полюсе, а его сообщения о последнем походе — сплошная мистификация».
Авторы склонны разделить эту точку зрения. Проявив величайшее мужество, величайшую настойчивость в достижении цели, Пири не смог признать поражение. Характерно: вернувшись на судно, он никому из участников экспедиции не сказал о том, что достиг полюса. Видимо, план фальсификации записей возник лишь тогда, когда Пири узнал от эскимосов об успехе Кука. До этого Пири мог надеяться честно повторить попытку еще раз — например, на следующий год. Но достижение соперника было для Пири крушением всего, чему он посвятил жизнь. И тогда в нем победило честолюбие...
Споры между сторонниками Пири и Кука не утихают и до сих пор. Не все безоговорочно принимают точку зрения Райта. И наверное, решить этот спор окончательно могут только американские историки, которые имеют доступ к документам и материалам своих соотечественников...
Семьдесят лет назад после дебатов конгресс США, хотя и с некоторыми оговорками, официально подтвердил приоритет Пири в достижении полюса. Роберту Пири при жизни были оказаны многие почести.
Фредерик Кук умер в 1940 году униженным и ошельмованным. Ему довелось пройти и через тюрьму, и через сумасшедший дом. Только в 1965 году портрет Кука вновь повесили в знаменитом Клубе исследователей, почетным президентом которого он когда-то был.
Н. Волков, председатель Полярной комиссии Географического общества СССР, кандидат географических наук
Пири или Кук?
Роберт Пири, сделавший достижение Северного полюса целью всей жизни, и не менее знаменитый его соотечественник — полярный путешественник доктор Фредерик Кук — оставили после себя не только замечательные описания своих походов, но и беспримерный по драматизму, до сих пор не разрешенный конфликт о приоритете достижения полюса. Более семидесяти лет, то затухая, то разгораясь, идет спор, начатый самими путешественниками, спор, в котором приняли участие выдающиеся полярные авторитеты.
Кто же первым достиг полюса — Кук или Пири? Казалось бы, вопрос этот в наше время потерял актуальность и остроту. И все же история всегда требует ясности.
Авторы, руководитель молодежной лыжной экспедиции, достигшей Северного полюса, Дмитрий Шпаро и кандидат географических наук Александр Шумилов подвергают сомнению приоритет Пири, приводя убедительные доводы в пользу Кука. Более того, они разделяют точку зрения тех, кто считает, что Пири вообще не был даже в районе полюса.
Поскольку за семьдесят лет действительно накопилось много недоуменных вопросов и немало серьезных аргументов, подвергающих сомнению решение конгресса США, признавшего приоритет Пири, с авторами вполне можно согласиться. Правы они и в том, что окончательно решить этот спор должны сами американцы, располагающие подлинными дневниками и материалами наблюдений обоих путешественников.
Дмитрий Шпаро, лауреат премии Ленинского комсомола
Александр Шумилов, кандидат географических наук
Пири или Кук?
Роберт Пири, сделавший достижение Северного полюса целью всей жизни, и не менее знаменитый его соотечественник — полярный путешественник доктор Фредерик Кук — оставили после себя не только замечательные описания своих походов, но и беспримерный по драматизму, до сих пор не разрешенный конфликт о приоритете достижения полюса. Более семидесяти лет, то затухая, то разгораясь, идет спор, начатый самими путешественниками, спор, в котором приняли участие выдающиеся полярные авторитеты.
Кто же первым достиг полюса — Кук или Пири? Казалось бы, вопрос этот в наше время потерял актуальность и остроту. И все же история всегда требует ясности.
Авторы, руководитель молодежной лыжной экспедиции, достигшей Северного полюса, Дмитрий Шпаро и кандидат географических наук Александр Шумилов подвергают сомнению приоритет Пири, приводя убедительные доводы в пользу Кука. Более того, они разделяют точку зрения тех, кто считает, что Пири вообще не был даже в районе полюса.
Поскольку за семьдесят лет действительно накопилось много недоуменных вопросов и немало серьезных аргументов, подвергающих сомнению решение конгресса США, признавшего приоритет Пири, с авторами вполне можно согласиться. Правы они и в том, что окончательно решить этот спор должны сами американцы, располагающие подлинными дневниками и материалами наблюдений обоих путешественников.
Н. Волков, председатель Полярной комиссии Географического общества СССР, кандидат географических наук
(обратно)
Вахта в «Треугольнике дьявола»
Итак, мне предстоит нести вахту печально известном «Треугольнике дьявола». Конечно, я буду там не один, а лишь пассажиром на борту катера спасательной службы, но сердце все-таки екает. Не зря же этот район океана между полуостровом Флорида, островом Пуэрто-Рико и Бермудскими островами называют «кладбищем Атлантики».
Такие, не очень-то веселые, мысли упорно лезли в голову, когда я смотрел вдаль...
Вдруг на востоке над свинцовыми волнами сверкнули шесть ярких вспышек.
— Что это?
— Конечно, не святой дух. Может быть, контрабандисты вызывают своих сообщников. Или кто-то пытается заманить простачков на рифы. Но это не наше дело. Мы обязаны оказывать помощь тем, кто действительно терпит бедствие.
Рулевой прав, только меня не покидала мысль: не слишком ли часто суда спасательной службы в этом районе оставляют без внимания подобные малозначащие происшествия, порождая в итоге многочисленные истории с загадочными исчезновениями судов и самолетов?
Я провел всю весну с опытными моряками и убедился в одном бесспорном факте: странные вещи действительно случаются в Бермудском треугольнике. В свое время Чарльз Берлиц в сенсационном духе описал их в книге, ставшей бестселлером, а Лоренц Куш постарался свести все к обыденным пустякам в объемистом труде «Разгаданная тайна Бермудского треугольника».
Мне не раз приходилось беседовать с моряками, которые откровенно признавались, что испытывают страх, когда им предстоит нести вахту в «Треугольнике дьявола».
Офицеры спасательной службы, со своей стороны, категорически отрицают, что с происшествиями в Бермудском треугольнике связаны какие-либо сверхъестественные силы.
С Джимми Коннорз за двадцать лет, которые он провел на капитанском мостике в Бермудском треугольнике, ничего не случилось. Если, конечно, не считать «мелочей».
— Как-то раз мы шли ночью в ста пятидесяти милях к юго-востоку от острова Андрос. Стоял полный штиль, и поэтому я прилег отдохнуть у себя в каюте. Когда вахтенный по тревоге вызвал меня на мостик, в первый момент я не поверил глазам: море вокруг горело. Не фосфоресцировало, а горело самым настоящим пламенем. Я приказал дать полный вперед — через семь минут мы вырвались из «океанского костра». Начал выяснять, что и как. Рулевой и вахтенный в один голос твердят, что вода вдруг вспыхнула сама, по себе вокруг нашей «Корал Шарк»: и за кормой, и впереди, и по бортам. Окажись на нашем месте прогулочная яхта, ей бы был каюк. Еще бы, костер посреди моря! Мистика, да и только. А между тем все объясняется просто: мы, видимо, попали в пятно плавающей нефти или даже протаранили в темноте бочку с бензином. Вот так и рождаются легенды о «Треугольнике дьявола»...
Между тем район Бермудского треугольника таит в себе немало серьезных естественных опасностей. Бурный Гольфстрим, поворачивающий на север у берегов Флориды; внезапно возникающие водяные смерчи; резкие перепады глубин, рождающие гигантские волны-убийцы; океанские водовороты; мощные нисходящие воздушные потоки, которые в течение секунд способны бросить современный реактивный лайнер на тысячи футов вниз; мертвая неподвижность Саргассова моря и кипящее от ураганов Карибское. И вот в эти-то беспокойные воды выходят новички-любители, не умеющие толком пользоваться компасом; «отчаянные парни», выпивающие для храбрости по кварте виски, но забывающие заправить баки горючим.
Две наиболее известные загадки «Треугольника дьявола» касаются пяти торпедоносцев, пропавших 5 декабря 1945 года во время учебного вылета с базы Форт-Лодердейл во Флориде, и судна «Марин Куин», исчезнувшего с грузом серы на пути из Техаса в Вирджинию в начале февраля 1963 года. Специалисты, проводившие расследование катастрофы бомбардировщиков, выдвинули ряд версий. Наиболее правдоподобная состояла в следующем: на самолетах под влиянием неизвестных природных явлений вышли из строя компасы, экипажи потеряли ориентировку, и, когда кончилось горючее, торпедоносцы упали в океан. Что касается сухогруза с командой из 39 человек, то он мог внезапно пойти ко дну в результате взрыва груза или же из-за того, что переломился надвое на гигантской волне.
Конечно, эти объяснения не слишком убедительны, как, впрочем, и множество других, которые даются в наши дни в связи с таинственными исчезновениями судов и самолетов в Бермудском треугольнике. За месяцы, проведенные в этом «проклятом Месте», я пришел к выводу, что упускается из вида один важный момент: человеческий фактор. Занимающиеся расследованиями склонны искать причины катастроф в космических или даже потусторонних силах, скрупулезно стараются восстановить возможные обстоятельства кораблекрушений, но, увы, проходят мимо тех случаев, когда находчивость и присутствие духа помогли избежать трагедии.
...Солнечным октябрьским днем Дадли Сэвидж, 25-летний шкипер-инструктор мореходной школы в Джэксонвилле, возвращался из Бимини во Флориду. Кроме него, на борту 40-футовой
моторной яхты
«Toy-Toy» были 16 учеников-подростков и еще один инструктор. Они загорали на палубе, перекидываясь шутками по поводу того, что находятся в самом пекле — в 60-мильной центральной зоне «Треугольника дьявола».
Яхта шла со скоростью 18 узлов по абсолютно спокойному морю, как вдруг — в Бермудском треугольнике все неприятности происходят вдруг — поверхность вздыбили крутые волны. Дадли Сэвидж уменьшил скорость до 12 узлов и развернул яхту носом к волнам, которые стали яростно швырять судно вверх и вниз, словно на гигантских качелях. Сэвидж много раз ходил по этому маршруту, но с таким каверзным поведением океана столкнулся впервые.
«Toy-Toy» почти не двигалась вперед. Капитан уже стал прикидывать, нельзя ли рискнуть и попытаться лечь на обратный курс, как впереди возникла гигантская волна. Она играючи подняла яхту на высоту десятиэтажного дома, а затем со страшной силой бросила в разверзшуюся водяную пропасть. От удара корпус треснул, как перезревший арбуз, и внутрь хлынула вода.
«Мейдей! Мейдей! Мейдей! (Мейдей — «майский день» — на морском жаргоне международный сигнал бедствия «Помогите!») Тонем на полпути между Бимини и Форт-Лодердейлом!» — бросив штурвал, Сэвидж сорвал с переборки микрофон и нажал кнопку аварийного вызова. На полузатопленной корме перепуганные подростки натягивали спасательные жилеты и, подталкиваемые вторым инструктором, прыгали в море.
Вода в рубке поднялась до пояса, но Сэвидж и не думал покидать ее. Он вновь нажал кнопку вызова и, хотя его сильно ударило током, передал второй сигнал бедствия. Несмотря на отчаянное положение, этот человек не поддался панике: нужно успеть передать в эфир как можно больше «майских дней». От этого зависело спасение. Оставалось два часа до заката солнца. Их должны найти до наступления темноты.
По горло в воде Сэвидж передал третий сигнал бедствия, опять получив чувствительный удар током. Только после этого он снял с переборки герметический контейнер с ракетами и стал пробираться к выходу из рубки. Яхта еще держалась близко от поверхности, но в любую секунду могла пойти на дно. Пренебрегая опасностью, шкипер нырнул и сумел под водой открыть баки с горючим. Солярка растеклась пятном вокруг потерпевших кораблекрушение, немного успокоив волны. Теперь оставалось ждать помощи.
Были приняты все три сигнала бедствия, переданные Сэвиджем. Через считанные минуты вертолет и самолет-амфибия начали поиски. К сожалению, никто не знал точных координат места, где произошла катастрофа, и поэтому экипажи почти не надеялись, что им удастся обнаружить людей.
В 19.27 пилот вертолета Мидер заметил у самого горизонта, значительно южнее района поисков, красноватый отблеск, Вскоре его машина уже зависла в воздухе и потерпевшие кораблекрушение были подняты на борт. Последним в салоне появился Дадли Сэвидж, державший контейнер с тремя оставшимися ракетами.
Другим человеком, вышедшим победителем из схватки со смертью, был Дан Смит, капитан трехмачтовой шхуны «Стар оф пис». Его судно также шло по спокойному морю из Нассау в Майами, когда неожиданно взорвался дизель. Шхуна стала быстро погружаться. Обожженный, раненный осколками, Смит все же нашел в себе силы не только спустить спасательный плотик — на борту, кроме него и двух матросов, было еще пять пассажиров,— но и послать в эфир сигнал бедствия и взять с собой радиомаячок.
Представьте себе, что он растерялся.
Тогда «Стар оф пис» пополнила бы длинный перечень загадок Бермудского треугольника: «Таинственно исчезла в хорошую погоду»,— было бы записано после названия этого судна.
Впрочем, самообладание и находчивость в экстремальных ситуациях нужны не только мореходам, но и летчикам. Взять, например, историю Дэвида Экли. Прекрасным солнечным днем он вылетел из Палм-Бич на Багамы на легком двухмоторном самолете. В 40 милях от берега у него загорелся правый мотор. Попытки сбить пламя оказались безрезультатными, машина почти перестала слушаться пилота, но он все же не дал ей свалиться в штопор, а приводнился на три точки. Прежде чем самолет затонул, Экли успел перебраться на надувной плотик. Оставалось решить еще одну проблему: как сообщить о себе. Дело в том, что пока он закладывал крутые виражи, борясь с огнем, рация вышла из строя. «К счастью, у меня была с собой не газовая, а бензиновая зажигалка, над допотопностью которой часто подшучивали мои друзья,— рассказывал Экли позднее.— Она сослужила мне хорошую службу. Поскольку синтетический комбинезон сшит из негорючей ткани, я соорудил из него жаровню, сложил туда рубашку и белье, приготовил зажигалку и стал ждать, когда поблизости пока
жется судно или самолет. Ведь в центре контроля за полетами в Майами должны были заметить, что я вдруг исчез с экрана локатора». Расчет летчика оправдался: действительно послали на розыски вертолет, который и увидел его самодельный факел.
Читая описания этих происшествий, закончившихся благополучно, кое-кто может подумать, что Бермудский треугольник просто тихая заводь, о которой напридумывали невесть что. Этим людям я хочу рассказать об одном случае, свидетелем которого стал вскоре после приезда в Майами. В целях рекламы местная радиостанция зафрахтовала яхту и отправила на ней диск-жокея вести передачи из самого центра «Треугольника дьявола». Подошло назначенное время, но диск-жокей в эфир не вышел. Владельцы радиостанции ждали несколько часов, прежде чем дрожащими от волнения голосами сообщили спасательной службе о «загадочном исчезновении». На поиски яхты с диск-жокеем были высланы катера и самолеты. Через четыре часа несостоявшаяся плавучая радиостанция была доставлена в Майами. Оказалось, что, когда она подошла к назначенному месту, налетел внезапный шквал. Экипаж яхты был слишком занят спасением судна, чтобы заниматься радиопередачами, а сам диск-жокей так перепугался, что не мог включить рацию.
Да, никакой мистики в Бермудском треугольнике нет. Но место это в силу естественных условий таит в себе множество опасностей.
Питер Мичелмор
Перевел с английского С. Новгородцев
(обратно)
Новое платье Валери
Это краткое сообщение обошло многие органы прессы. В нем говорилось, что австралиец Рон Тэйлор изобрел действенное средство защиты аквалангистов от акул. Из 150 тысяч стальных колечек была изготовлена кольчуга, в которую одели жену изобретателя и отправили ее прямо в акулью пасть. Причем отважная аквалангистка не пострадала.
Известные фотографы-маринисты, супруги Валери и Рон Тэйлоры вот уже двадцать лет не устают раскрывать перед читателями и кинозрителями чудеса подводного мира. В этой «терра инкогнита» многое еще неведомо нам. Например, существует множество легенд о свирепости и кровожадности мурены. Если верить им, то у опасной хищницы якобы столь страшные и длинные зубы, что она никогда не закрывает рта.
Между тем, по свидетельству Валери Тэйлор, из всех обитателей моря мурены самые беззлобные существа. «Мне они не просто нравятся. Я полюбила их. Мурены — яркие индивидуальности, и когда привыкнут к вам, то ведут себя просто изумительно,— пишет аквалангистка.— Разве они виноваты, что природа наделила их устрашающими зубами? Кстати, рот эти рыбы беспрестанно открывают и закрывают потому, что такова у них манера дышать. Да, мурены иногда могут и цапнуть, если их испугать. Но так поступает любое существо и на суше и под водой.
Среди мурен у меня были два — не побоюсь сказать — деликатнейших друга — Гарри и Клык, с которыми я познакомилась в 1971 году во время съемок телефильма «Большой Барьерный риф» возле острова Херон. Так уж получилось, что их дом оказался в центре съемочной площадки, где постоянно горели подводные прожектора, стрекотали кинокамеры, сновали ныряльщики-актеры. Сейчас я уже не помню, как мы начали прикармливать этих мурен, а потом свели близкое знакомство. Одного из страшилищ назвали Гарри в честь нашего давнего друга, не отличавшегося приятной наружностью. Второе получило прозвище Клык из-за единственного зуба, торчавшего в деформированной челюсти,— видимо, следствие знакомства с рыболовным крючком.
С течением времени я так сдружилась с муренами, что совершенно перестала опасаться их. Они проявляли величайшую осторожность в играх с «космическим пришельцем», которым я была для них. Гарри, например, мог взять в пасть мою руку и не оставить даже следов своих острых зубов. Однажды я вытащила его из подводной «берлоги», всплыла на сорок футов к поверхности и приподняла над водой, чтобы показать сидевшим в лодке ребятам, какой послушной может быть мурена. Думаю, Гарри остался не в восторге от такого испытания, но стоически перенес его и даже не пробовал вырваться. Вообще, когда я плавала с этим «кровожадным дьяволом», он приспособился использовать мое тело как персональное убежище: прятал голову под мышку, а сам прижимался ко мне. Причем тут нет никакого чуда, все было достигнуто с помощью мягкости и терпения.
Я и теперь встречаюсь с Гарри и Клыком, когда приезжаю на остров Херон. Хотя они стали уже настоящими кинозвездами, но меня принимали по-прежнему приветливо».
Когда читаешь очерки отважной аквалангистки, создается впечатление, что чуть ли не все обитатели подводного мира ее друзья. Взять хотя бы «морских дьяволов», гигантских мант, достигающих в размахе плавников 20 футов и весящих больше тонны. Существует много легенд об их «смертельных ласках», о том, что они губят неосмотрительных пловцов, утаскивая на дно и расплющивая их там своей тяжестью.
Но вот что пишет на сей счет Валери Тэйлор:
«За многие часы, проведенные под водой, я убедилась, что манты не только никогда не нападают сами, но и ведут себя чрезвычайно осторожно по отношению к ныряльщикам, словно понимают, как хрупки мы по сравнению с ними. Даже если вы стремительно пикируете на этих гигантов, они всегда успевают отвернуть в сторону.
Нам с Роном очень нравилась гигантская манта, жившая возле одного из кораллов. Казалось, она не плавала, а парила, с неповторимым изяществом исполняя чуть ли не все фигуры «высшего пилотажа». Манта тоже, видимо, прониклась к нам симпатией. Однажды, когда кончилась пленка, а воздух в акваланге еще оставался, я осторожно подплыла к Мильдред — так назвали мы эту рыбину — и стала почесывать ей живот. Кожа у манты на ощупь была как наждачная бумага. Но рыба пребывала в таком блаженстве, что не хотелось лишать ее столь редкого удовольствия. Она даже перестала шевелить плавниками, и мы медленно опускались на дно. Признаться, когда я увидела, что девятифутовая громадина накрывает меня, то пережила несколько неприятных минут. К счастью, Мильдред оказалась на высоте; в считанных дюймах от дна она остановилась и позволила мне выбраться на волю. Понесенный мною урон ограничивался порванными нейлоновыми перчатками и ободранными в кровь о кожу манты подушечками пальцев».
Но вернемся к эксперименту с Валери Тэйлор, о котором говорилось вначале. Естественно, захотелось узнать подробности. Я стал просматривать зарубежную прессу и в американском журнале «Нэшнл джиогрэфик» нашел рассказ самой аквалангистки.
«Моя «кольчуга» была идеей Рона. Дело в том, что во время подводных съемок больше всего неприятностей доставляют акулы. Эти хищницы обладают поразительным чутьем. Не успеешь оглянуться, как тебя уже окружили непрошеные гости, не признающие никаких правил поведения. Приходится быть настороже, чтобы избежать слишком близкого знакомства с их челюстями, которые в несколько рядов унизаны острыми, как бритва, изогнутыми треугольными зубами.
«Почему бы не использовать для защиты от них специальный костюм из стальных колец, наподобие рукавиц, что надевают рабочие, разделывающие туши на мясокомбинатах? Такой наряд должен прийтись им не по зубам»,— решил Рон. Его задумку осуществила одна фирма, которая изготовила из 150 тысяч колец комбинезон с капюшоном весом в пятнадцать фунтов.
Мы решили испытать его в океане неподалеку от Сан-Диего. Одетая в «кольчугу», я опустилась под воду, захватив для приманки несколько макрелей. Акулы не заставили себя ждать и стали кружиться вокруг. Затем одна приблизилась вплотную, не сводя своих маленьких глаз с рыбы в моей руке. По тому, как подергивалась голова хищницы, а по телу волнами проходила нервная дрожь, было ясно, что она возбуждена до предела. Когда акула сделала рывок к добыче, я резко выставила вперед правую руку, левой прижав к себе приманку. Зубастые челюсти с лязгом сомкнулись у меня на локте. Акула принялась дергать руку из стороны в сторону, как рассерженная собака. Каждую секунду я ожидала, что почувствую острую боль, хлынет кровь и... Но ничего не произошло. Моя «кольчуга» действительно оказалась не по зубам «тигру морей», хотя нижняя челюсть у него имеет рвущие клыки».
Итак, стальной комбинезон выдержал испытание. Но супруги Тэйлор сочли, что этого недостаточно. Ведь Валери имела дело с шестифутовыми «малютками», а в океане встречаются куда более грозные противники. Нужно проверить новое защитное одеяние именно на них, решила аквалангистка. Только тогда можно будет рекомендовать «кольчугу» подводным пловцам.
Нельзя не восхищаться бесстрашием и научной добросовестностью этой женщины. Пожалуй, поступок Валери Тэйлор можно сравнить с действиями испытателя парашютов, который сознательно идет на риск, зная, что от конечного результата будет зависеть жизнь других.
«Заключительное опробование комбинезона мы решили провести у берегов Австралии, печально известных нападениями акул на ныряльщиков. Для приманки Рон подстрелил большую рыбину и оставил ее в воде. Вскоре появились полдюжины хищниц. Судя по светло-синей спине и блекло-голубому цвету брюха, длинным, острым грудным плавникам и вытянутому рылу с широкой пастью, это были синие акулы, обитательницы всех тропических морей, числящиеся в списке антропофагов. Держа приманку в руке, я вплыла в круг щелкающих челюстей и извивающихся тел. Их стремительно гибкие тени мелькали со всех сторон. Эти живые торпеды двигались с такой быстротой, что глаз не успевал следить за ними.
Внезапно на меня обрушился страшный удар, сопровождаемый скрежетом, от которого кровь застыла в жилах. Акула попыталась схватить меня за голову и вырвала изо рта загубник, зацепив зубами воздушный шланг. Я ничего не видела, поскольку маску залило водой. Попыталась вслепую найти загубник, но из этого ничего не вышло. Нужно было как можно быстрее добраться до поверхности, а стальной комбинезон тянул вниз. Я уже стала терять сознание, когда почувствовала, как Рон сунул мне в рот загубник. Судорожно глотая воздух, совершенно обессиленная, но живая — а это главное,— я опустилась на дно...
Потом, в лодке, обнаружила на подбородке четыре глубокие царапины, оставшиеся в том месте, где капюшон соединяется с верхом комбинезона. Значит, нужно изменить конструкцию застежки, чтобы ликвидировать слишком большой просвет. В остальном испытание прошло хорошо: моя голова осталась на плечах, хотя и побывала в пасти акулы-убийцы».
По материалам иностранной печати подготовил С. Барсов
(обратно)
В ожидании весны
В начале марта, когда синицы, предчувствуя весну, носятся по палисадникам и дворам и тенькают, тенькают, не умолкая, на костромскую землю, в село Сусанино, приходит праздник «Встреча весны».
Не один век стоит на земле Сусанино. Красивое, добротное село. Избы в нем — глаз не оторвешь. Мастеровые люди умели и любили трудиться: бревна клали ровненько, одно к другому; крылечки, завалинки понаделали, витиеватой резьбой окна одарили. А в дни подготовки к празднику Сусанино становится еще краше. Идешь по улице и не узнаешь его. Еще вчера это был самый обычный забор, а сегодня цветы, флажки горят на нем. А колодец-то! Сразу и не догадаешься, что это он. Весь яркими тканями обмотан, тут же франтихи с коромыслами стоят в старинных русских одеждах, которые по такому случаю вытащили из бабушкиных сундуков.
В день праздника с утра спешат люди на центральную площадь. Тут жители села Сусанина и соседних деревень, костромичи, гости из других городов. Гремит музыка. Торговые ряды зазывают покупателей. Пыхтят, жаром пышут на столах ведерные самовары. Теплом, ароматом веет от выложенных на столах ватрушек и пирогов...
Но вот умолкла музыка. Открылись ворота высокого терема, и вышел из него глашатай с грамотой — поздравил всех с весной. В этот день, по праздничному указу, каждый должен веселиться — плясать, песни петь, хороводы водить, в играх и соревнованиях участвовать.
И началось. По центральной улице пошли-поехали герои сказок, ряженые, звери лесные, плясуны, музыканты, певцы. Дед Мороз со Снегурочкой появились. Сегодня они сдают бразды правления Весне — Красной девице. Она с подругами их давно дожидается.
Где-то за домами, на соседней улице зазвенели колокольчики. Через мгновение вылетели на площадь тройки. Натянули кучера вожжи — и кони встали. Без троек в Сусанино праздник никогда не проходит. Специально к этому дню объезжают самых красивых, резвых лошадей, подновляют сбрую, до блеска натирают колокольчики. Потом запрягают лошадей в расписные сани и целый день катают по селу всех, кто пожелает.
Летит снег из-под копыт. Мороз покалывает щеки, ветер свистит в ушах, переливчато звенит колокольчик под дугой. Не забыть такую поездку на тройке...
Шумит праздник. Емеля прямо на печи явился. А вот весёлые гусары пришли. Заиграла гармонь, к ней присоединилась еще одна. Все в пляс пускаются. Тут уж кто кого перепляшет. Заяц с волком изо всех сил стараются. Вероятно, надеются приз за лучший танец получить. Но не победили они Царевну с Коньком-Горбунком. У забора забренчала балалайка, и понеслись задорные частушки... А в парке самые ловкие пытаются забраться по гладкому столбу — за шапкой. Долго никому это не удается. Но все же нашелся самый ловкий.
Скинул валенки, снял носки и босиком пошел, буквально пошел, по столбу. Добрался до верха, сбросил приз и мгновенно внизу оказался, быстро обулся, надел шапку-награду и под аплодисменты зрителей затерялся среди гуляющих.
Устроители праздника и жюри тем временем объезжали село. Смотрели, кто как свой дом украсил, как прохожих встречал, чем угощал. Самому гостеприимному хозяину вручают главную награду праздника — живого поросенка!
К вечеру похолодало, начали зажигаться далекие звезды. Гости и хозяева отправились в натопленные русские бани. Хороша после морозца парная. Березовый веник бодрит, напарился— и в снег купаться...
А потом все сели за стол. Грибы, сало, отварная картошка, квашеная капуста, соленые огурцы — что может быть лучше этого? До поздней ночи вспоминали прошедший день, пели песни и плясали.
Из года в год встречают на костромской земле Праздник весны.
Игорь Константинов
Костромская область, село Сусанино
(обратно)
Остров Навек. Патрик Смит, американский писатель
Наутро после свадебного пира Сет Томпсон сошел к ручью, собираясь сесть в лодку и проверить верши, поставленные им к северу от лагеря.
— Ах ты, нечистая сила! — гаркнул он
вдруг.— Тощий! Топай сюда, Тощий, слыхал, что говорят?
Из лавки вынырнула долговязая фигура, и Тощий сбежал к воде, не понимая, чем вызван этот гром среди ясного неба.
— Нет, ты взгляни! — ревел Сет.— Ты только полюбуйся! Ручей губят, будь они неладны!
Посередине ручья, медленно расходясь к берегам, ползла серая полоса грязи.
— Это драга, сволочь, гонит ее с северного конца ручья,— сказал Сет.— Рыба уйдет, ни одного малька не останется на десять миль кругом.— Он быстрыми шагами прошелся по берегу ручья и вернулся к тому месту, где стоял Тощий.— Схожу поснимаю жерлицы. А ты бери пикап и мотай в Коупленд, привезешь две канистры бензина. Угостим их нынче зельем, которое в ходу у всех,— шиш им меня выследить. Сукины дети!
Едва стемнело, Сет и Тощий погрузили канистры с бензином в лодку и тронулись вверх по ручью.
За поворотом они увидели в свете луны громоздкие очертания машины. Сет повернул лодку к берегу, и они высадились на сушу; Тощий нес канистры.
— Я плесну с этой стороны, а ты ступай окропи с той и двигай обратно в лодку, дожидай меня. Должно заняться не хуже сухой осоки. А там смоемся по ручью втихаря, и концы в воду.
Тощий зашел за драгу и пропал из виду; Сет, плеща на машину бензином, сделал несколько шагов вперед. Он успел уже наполовину опорожнить канистру, как вдруг ярдах в пятидесяти, с наноса, навстречу ему протянулся яркий луч.
— Эй, кто идет? — раздался громкий голос.— Ты что там делаешь? А ну бросай канистру и шагай сюда!
Сет на мгновение застыл в испуге, оторопев от неожиданного света, от окрика из темноты. Он повернулся к лучу лицом, тотчас ослеп и, выронив канистру, отскочил от драги.
— Эй ты, кому говорят! — услышал он тот же голос.— Стоять, не двигаться?
Все еще ослепленный светом, не разбирая дороги, Сет оросился бежать в ту сторону, где, по его расчетам, стояла лодка. Огненная игла проткнула темноту, воздух содрогнулся от сухого хлопка. Что-то с силой ударило Сета в спину слева, и он рухнул на колени. В первые секунды у него не хватало сил подняться. С великим трудом он все-таки заставил себя встать и на неверных ногах заковылял к ручью.
Лодки у берега не оказалось; Тощий не давал о себе знать ни единым звуком. Сет перешел вброд обмелевший ручей и скрылся в густом ивняке на том берегу.
Мог ли он догадаться, что, когда выходил, задел ногой правый борт лодки, и течение медленно повлекло ее вниз по ручью, пустую.
На другое утро, когда Чарли сидел за столом, доедая миску кукурузной каши, к становищу подъехала по тропе зеленая патрульная машина. Из машины вылез шериф Тейт.
— Скажите, мистер Прыгун, вы сегодня ходили на болота? — еще издали начал он.
Чарли отставил миску.
— Да, ходил.— Рано утром он побывал на затоне и кормил Фитюльку Джорджа.
— А Сета Томпсона не встречали, часом?
— Нет, он мне не попадался. Случилось что-нибудь?
— Боюсь, да, случилось,— озабоченно сказал шериф.— Сет попал вчера в небольшую передрягу, а кто-то из ночных сторожей «Прибоя» стрелял в него и, кажется, не промахнулся. Возможно, ему срочно требуется помощь.
— А он не попадет в большую передрягу, когда вы его найдете? — спросил Чарли, объятый страхом и тревогой при этой вести, которая живо напомнила ему ту ночь, когда он стал свидетелем того, как Сет и Тощий расправлялись с бульдозером.
— Едва ли. Он, если разобраться, еще не сделал ничего худого, когда этого сторожа нелегкая дернула в него пальнуть. Без неприятностей не обойдется, но их легко уладить, все будет в порядке, только бы мне удалось потолковать с ним и образумить, чтобы на этом он успокоился. Но сейчас самое важное найти его.
— Тогда я вам помогу,— с готовностью сказал Чарли, вставая из-за стола.
— Мы были бы вам чрезвычайно обязаны, мистер Прыгун. Я оставил у Сета в лагере вездеход, мы собирались прочесать лес по северной стороне ручья. Вы же пройдитесь по другим местам, на ваше усмотрение, а потом встретимся в лагере.
Чарли сел в долбленку и, проворно отталкиваясь шестом, направился вверх по ручью. Грязь еще не дошла до становища, и он плыл пока по чистой воде, но ближе к Сетову «Приюту рыболова» ручей превратился в сплошной поток мутно-серой жижи.
Чарли, не останавливаясь, миновал лагерь; шест в его руках замелькал еще быстрей. К югу от ручья у Сета был построен сарайчик, где он иногда хранил рыболовную снасть, и Чарли предполагал, что, вернее всего, Сет там.
Он всадил долбленку носом в прибрежный ил, пересек болотце, поросшее карликовыми кипарисами, и вышел на сухой островок под рощей капустных пальм. Сарайчик находился на левом краю; сделав несколько шагов, Чарли увидел, что на земле, прислонясь спиной к стволу пальмы, сидит Сет.
Чарли подбежал к нему и опустился на колени.
— Худо тебе? — спросил он.
— Не шибко важно, Чарли,— слабым голосом отозвался Сет,— но ох и славно же, что ты здесь...— Его комбинезон был весь в засохшей крови и грязи.
— Сейчас я тебя отвезу в лагерь,— сказал Чарли.
— Даже не думай. Твоей посудине меня не удержать, только потоплю зазря. Поезжай ко мне, бери лодку и на ней возвращайся. Да привези мне, Чарли, баночку холодного пива. Сам понимаешь, на одной ноге мне далеко не ускакать...
Чарли встал с коленей:
— Я мигом обернусь, Сет. Все будет в порядке.
В лагере Чарли застал шерифа и еще каких-то троих.
— Ну как, ничего не обнаружили? — с тревогой в голосе спросил шериф.— К северу от ручья нет следов.
— Я его нашел,— сказал Чарли.— Он там, на южной стороне, и очень плох. Надо скорее забирать его оттуда.
— Вчера вечером возле драги были двое, шериф,— подал голос ночной сторож.
— Второй наверняка был Тощий,— отозвался шериф Тейт.— Этот уже, поди, в Джорджии, если ты его тоже не шлепнул из своей паршивой винтовки.
— Про тощего мне неизвестно, а вот толстому велено было не двигаться. Три раза предупреждал...
— Да уж, ты хорошо позаботился, чтоб он не двигался больше,— гневно оборвал его шериф.
Чарли, не забыв забежать в лавку за банкой пива, первым тронулся вверх по ручью, указывая дорогу. Когда они ступили на островок под тень капустных пальм, Сет в прежнем положении сидел на земле, закрыв глаза и бессильно свесив руки. Шериф Тейт подошел ближе и нагнулся к нему.
— Все — умер. Не дождался.— Он крепко прижал к глазам ладони.— Бедняга! Сопротивлялся как умел. Если бы разик мне с ним побеседовать, я, возможно, предотвратил бы такой исход...— Чарли, сверкнув глазами, повернулся к сторожу: — Зачем было без надобности убивать человека? Носить тебе проклятье до конца твоих дней!
— Ну, ну, раскаркался, старый черт! — огрызнулся сторож, меряя его злобным и трусливым взглядом.— Нечего насылать на мою голову индейские проклятья! Я исполнял что положено...
— Цыц ты! — прикрикнул на него Тейт.— Чтоб я от тебя слова больше не слышал! А то такое проклятье нашлю на твою голову рукояткой пистолета!..
Сторож, насупясь, отступил назад. Чарли перевел взгляд на шерифа.
— Что вы теперь будете делать с Сетом?
— Ну что — похороним в Коупленде, я полагаю. По-моему, там у него на кладбище схоронен папаша.
Общими усилиями им удалось поднять Сета с земли — и долгой показалась им обратная дорога от пальмового островка по нечистой воде Сусликова ручья...
Назавтра Сета похоронили на маленьком коуплендском кладбище рядом с могилой, где лежал его отец. Всего пять человек провожали его в последний путь: Билли Джо с Уотси, Чарли, Лилли и шериф Тейт. Безвестный проповедник отбубнил казенное напутствие — и простой гроб опустили в землю.
Когда все отошли к машинам и на захолустном кладбище воцарилась привычная тишина, Чарли достал из пикапа бумажный пакет и зашагал назад. Он стал на колени и положил у свежей могилы кусок жареной рыбы и банку пива. У семинолов есть обычай: провожая дорогого друга, ему дают в дорогу то, что он больше всего любил.
* * *
Под вечер Чарли сидел на берегу ручья, как вдруг на севере разворчался гром. Ветер, заигрывая, пробежался по листве, примерился и дунул крепче; пухлое месиво черных туч, быстро заполоняющее южный небосвод, метнуло раскаленные нити молний. Не успел Чарли встать на ноги, как о землю ударились полновесные редкие капли. Еще минуты две-три — и хлынул ливень.
Чарли сидел в чики и слушал, как молотит вода по пальметтовой кровле. Берег растаял и сделался невидим за пеленой дождя. Никогда не угасающий огонь на кухоньке возмущенно зашипел, за плевался искрами и потух, с шипением испустив напоследок винтообразную струю пара. Мертвые угли постепенно поднимались из-под решетки и по вспененному дождевому потоку уплывали из чики в направлении ручья.
Дождь не стихал до рассвета, и ток воды на болотах, прерванный засухой, возобновился. С трясины за северной оконечностью Сусликова ручья пестициды и смертоносный мышьяк понемногу просачивались в ручей и растекались на запад и на юг.
Поутру, сойдя к долбленке, Чарли обратил внимание, что на поверхности ручья покачиваются дохлые рыбины. На берегу, не подавая признаков жизни, валялась черепаха, а поодаль испускал дух отравленный детеныш-аллигатор. Старый индеец торопливо погнал челнок вверх по ручью и повсюду видел одно и то же: дохлая рыба, черепахи, аллигаторы... Озадаченный и удрученный, он понял, что с водой творится неладное.
Когда он снова поднялся на прогалину, его ждал Билли Джо, который завернул к родителям по дороге в Коупленд, узнать, не привезти ли им чего-нибудь из лавки. Он успел сходить к ручью и тоже видел дохлую рыбу.
— Вы из ручья больше не пейте, пап,— сказал он.— И не берите оттуда воду для готовки. Мы будем привозить вам колодезную.
— Что за странная вещь, не понимаю,— сказал Чарли, вновь озираясь на ручей.— Никогда такого не видел. Худо дело, Билли Джо.
— Да уж хорошего мало. Но нам недолго осталось терпеть. Мне предложили работу на ранчо братьев Браун, и я снял в Иммокали подходящий домик. Дней через десять переедем.
— Худо, худо дело,— рассеянно, словно бы обращаясь к самому себе, а не к сыну, повторил Чарли.
— Я позвоню из Коупленда Фреду Гендерсону, инспектору по охране дичи, расскажу ему. Может, ему известно, в чем дело и как нам теперь себя вести.
Хмурясь, качая головой, он сел в пикап и уехал.
Все утро Чарли не отлучался со становища, а в первом часу дня на автофургоне прибыл Фред Гендерсон.
Инспектору Гендерсону было тридцать пять лет, на этом участке округа он работал десятый год. Свою службу он начинал еще до того, как закон стал считать недозволенную охоту на аллигаторов уголовным преступлением, за которое полагается до пяти лет тюрьмы. Это ужесточение привело к тому, что в принципе браконьерство прекратилось и у инспекторов и егерей, таким образом, высвободилось больше времени, чтобы следить за соблюдением законов по охране дичи и рыбы.
Вместе с инспектором прибыл какой-то незнакомый молодой человек. В автофургоне помещалась передвижная лаборатория Комитета по охране природы. Фред с лаборантом взяли пробу воды, подобрали несколько мертвых рыб и уединились в фургоне. Через час оба вышли.
— По чашечке кофе у вас не найдется для нас, мистер Чарли? — попросил Гендерсон.
— Найдется и больше.— Чарли налил три кружки кофе, и все сели за стол. Гендерсон залпом отпил полкружки и вдруг поперхнулся.
— Это мы не из ручья пьем воду, мистер Чарли?
— Нет, это дождевая.
Гендерсон шумно перевел дух.
— Вы уже разобрались, в чем дело? — с беспокойством спросил Чарли.
— Да, в общих чертах картина ясна,— сказал биолог.— В воде содержатся яды.
— И это не само собой приключилось?
— Нет, нет, естественные причины исключаются. В воде присутствуют следы мышьяка.
Чарли повернул недоумевающее лицо к Гендерсону.
— Неужели ручей могли отравить нарочно?
— Не знаю,— угрюмо отозвался Гендерсон.— Но могу вам точно сказать одно — мы не успокоимся, пока это не выясним. Подозреваю, что не обошлось без участия бравых мелиораторов. Вы в ближайшие дни ничего из ручья не употребляйте в пищу. Возможно, яд сосредоточится в ложе самого ручья, однако есть вероятность, что какая-то часть проникнет и дальше на болота. Пока мы не проведем дополнительные анализы и не объявим, что опасность миновала, вам необходимо соблюдать сугубую осторожность.
— Но ведь мы почти все, что едим, добываем из воды...
— Придется посидеть пока на консервах,— сказал Гендерсон.
Фургон уехал; Чарли опять сел в долбленку и поплыл вниз по ручью на болота. Не одна сотня ярдов пролегла между ним и становищем, а дохлой рыбы все не убавлялось. Когда он вернулся, на мостках его ждала Лилли.
— Гамбо захворал,— сказала она взволнованно.— Съел дохлую рыбу из ручья, а сейчас занемог...
— Где он? — спросил Чарли, не дослушав ее.
— Вон лежит, у кладовки. Обнаружив, где лежит енот, Чарли
стал рядом с ним на колени. Зверек издыхал, это было ясно с первого взгляда. Из пасти у него валилась пена, тело сотрясали жестокие судороги. Когти яростно скребли по земле — как часто, требуя ласки или угощения, он так же отчаянно царапал Чарли по голове... Старый индеец положил голову Гамбо себе на ладонь, поглаживая его другой рукой по спине. На мгновение еноту как будто полегчало; но вот длинная судорога в последний раз прошла по его телу, и он затих навсегда. Долгие минуты Чарли не поднимался с земли, держа мертвого зверька на коленях. Потом встал, отнес его в кладовку и положил на пол.
Он сел у ручья, задумчиво глядя на воды, текущие мимо. Лилли приготовила тушеных овощей, испекла свежий кукурузный хлеб, но старик не притронулся к еде. Горе рушилось на него со всех сторон, не давая опомниться, собраться, вникнуть. Душа просила одиночества и покоя.
Вечером он достал в кладовой несколько досок и, подсев к огню, начал сколачивать маленький гробик. Закончив работу, он опустил в гробик Гамбо, взял тыкву-погремушку, разломил надвое и положил половинки рядом с мертвым енотом. Потом закрыл гроб крышкой, забил и отнес обратно в кладовую...
Наутро, не присев к столу, где стояла миска горячей кукурузной каши и кружка с дымящимся кофе, Чарли отнес гробик в долбленку, сходил за топором и мотком веревки и оттолкнулся шестом от берега. Он плыл вниз по течению мимо отравленных рыб, черепах, аллигаторов — смерть шаг за шагом шествовала по болотам.
Он работал шестом мерно, как заведенный, и даже не заметил, как вышел за границу отравленной зоны. За короткое время долбленая лодочка пересекла болото и окунулась в безбрежное море осоки.
Достигнув Трава-реки, Чарли свернул на восток, а немного спустя — на юг, не останавливаясь, покуда впереди не замаячил большой остров, окруженный плотным кольцом мангровых деревьев с нелепыми корнями, торчащими во все стороны наподобие паучьих лапок, концы которых тонули под водой. За долгие годы в солоноватой затхлой воде накопился бурелом, и в древесных подножиях застоялся всепроникающий гнилостный запах тухлых яиц. Чарли вогнал челнок в нагромождение полусгнивших сучьев, взял под мышку гробик, в руки — топор и веревку и шагнул в воду. Продираясь сквозь мангровую чащобу на сушу, он уже не был мистер Чарли, старик, который слишком зажился на свете и пережил свой век, теперь от головы до пят он был семинол Прыгун, индеец, душой и телом принадлежащий тем дням, когда современных порядков не было и в помине.
На острове, среди виргинских дубов и капустных пальм, то тут, то там, как придется, покоились на земле гробы, и над каждым возвышался своеобразный каркас из кипарисовых жердей — одни стояли прямо, другие покосились, третьи уже полегли. На этот остров издавна его соплеменники свозили усопших.
Поставив гробик на землю, Чарли срубил карликовый кипарис, сложил крест-накрест попарно четыре палки и связал их веревками, а пятую для устойчивости укрепил сверху. Эти крестовины он поставил над гробиком и положил рядом с ним бумажный пакет, в котором шевелились раки.
Столь же безучастно, как по пути сюда, он повел долбленку назад сквозь дебри меч-травы, но когда доплыл до той черты, где на страже болотного царства стеной стояли деревья, взял направо, к тому месту, куда возил Тим-ми смотреть на рощу королевских пальм и на старинный мачете в плену у безжизненного ствола.
Подойдя к мрачному остову пальмы, он занес топор, ударил, ударил еще раз и еще, вгрызаясь в мертвую древесину, покуда ствол не завалился назад и с хрустом рухнул наземь. Мачете высвободилось из многолетнего плена, и Чарли, сжимая его рукоятку, пошел туда, где оставил каноэ. Неожиданно он резким движением повернулся на пятках, закружился, все стремительнее с каждым оборотом — и разжал пальцы. Кувыркаясь в воздухе, как подкинутая монетка, мачете взвилось ввысь, на короткий миг зависло в воздухе, достигнув самой высокой точки, и камнем упало вниз, с громким плеском войдя в темную болотную воду.
Несколько минут старый индеец в молчании смотрел, как расходятся круги над тем местом, где скрылось мачете, и вдруг испустил вопль, истошный, дикий, душераздирающий, от которого вдребезги разлетелась дремучая болотная тишь и пошло перекликаться, замирая, сочувственное эхо... Потом он сел в долбленку и торопливо погнал ее прочь.
* * *
Незаметно и тихо прокралась на болота заря; забрезжила на востоке тускло-серым, мазнула оранжевым, подпустила киновари. Птицы снимались с мест ночлега, разлетаясь в поисках пищи, аллигаторы разбредались по отмелям отдыхать после ночной охоты. Пришли в движение рыбы, хватая паучков и козявок, скользящих по спокойной воде, гоняясь за рыбешкой помельче в зарослях сердцелистника, осыпанного росой.
Чарли сидел на берегу ручья, следя потухшими глазами за всеобщим пробуждением, хотя обычно этот час вселял в него предчувствие радости. Его лицо оставалось сосредоточенным и серьезным; в движениях сквозила усталость.
Когда на прогалине окончательно развиднелось, он зашел в кладовую и взял там винтовку, плотно завернутую в оленью шкуру. Это был винчестер образца 1870 года, подарок друга в дни далекой юности. Откуда у друга взялась винтовка, Чарли не знал — нашли ее на болотах или украли со стоянки белого охотника,— как бы то ни было, он мало пользовался ею, кроме тех редких случаев, когда ходил на медведя. Взяв ящик с патронами, он наполнил магазин винчестера и отнес его в каноэ.
Он уплывал от становища мимо покачивающихся на воде дохлых рыб, мимо знакомых берегов, на которые повылезали умирать черепахи и мелкие аллигаторы. Чарли быстро миновал болото, заросшее карликовыми кипарисами, держа прямо на затон, где обитал Фитюлька Джордж. Сегодня, изменив своему обыкновению, он не останавливался по пути добыть острогой двух-трех панцирных щук для своего подопечного.
Войдя в затон, он остановил долбленку у самой отмели и, выпрямясь во весь рост, впился глазами в одинокий глаз великана аллигатора. Шли минуты, но человек и аллигатор оставались недвижимы. Потом человек взял винтовку и прицелился.
Даже после выстрела аллигатор какие-то доли секунды не шевелился, и вдруг его тело взметнулось в воздух, бешено корчась и извиваясь. Он навзничь шлепнулся в ил, но тут же перевернулся, судорожно дернулся, издал зычный рев и замер, бездыханный.
Чарли упал на колени и, раскачиваясь взад-вперед в челноке, завел нараспев заунывное причитание, смысл которого был понятен ему одному. Лужа крови растекалась все шире по черной воде, и чем ближе она подбиралась к долбленке, тем исступленнее раскачивался Чарли и учащались бессвязные причитания.
Он не заметил, как в затон скользнул катер на воздушной подушке и остановился у него за спиной. Это был Фред Гендерсон, который, совершая объезд участка по ручью, услышал выстрел и заглушил двигатель. В горестном недоумении он смотрел, как, стоя на коленях, раскачивается в долбленке старый индеец, а на илистой отмели все еще истекает кровью огромный мертвый аллигатор.
— Что это вы наделали, мистер Чарли? Что тут произошло — объясните ради бога!..
— Я убил его. Убил.— С усилием проговорил Чарли и умолк.
— Почему, мистер Чарли? Зачем?
— Убил его. Друга убил.
Гендерсон понял, что не добьется внятного ответа и продолжать расспросы бессмысленно. Он помолчал. Краска сбежала с его лица, у него дрожали руки.
— Мистер Чарли,— выдавил он наконец,— будь это олень, я мог бы закрыть глаза и сделать вид, что ничего не знаю. Но аллигатор — особая статья. Я не могу пройти мимо, не имею права. Вам понятно, что я говорю?
— Поступайте, как вы обязаны,— безразлично отозвался Чарли.— Я убил друга.
— Я не хочу этого, видит бог, но мне просто ничего больше не остается. Я вынужден задержать вас, мистер Чарли.
— Что вы сделаете с аллигатором? — Казалось, только это одно волновало его.
— С этакой громадиной?.. Вероятно, шкуру отдадут в нейплсский музей. Я такого и не видывал. Не подозревал, что на болоте до сих пор водятся такие великаны.
— Он прожил долгую жизнь, и вся она уместилась в его теле. Так вы его здесь не бросите?
— Нет, мистер Чарли. Обвяжу его канатом и отбуксирую с болот. А вы покуда возвращайтесь домой и ждите меня.
Чарли с заметным облегчением принял слова, что Фитюльку Джорджа не бросят гнить на радость стервятникам. Он больше ни разу не взглянул на отмель, а, взяв в руки шест, молча повел долбленку с затона. Фред Гендерсон, все еще ничего не понимая, покрутил головой.
Через три часа инспектор приехал на становище забрать Чарли в иммокалийскую тюрьму. Лилли не проронила ни звука. У нее хватило сил только молча проводить их взглядом, когда они уезжали.
По дороге Гендерсон заехал сказать Уотси о том, что стряслось и куда он забирает старика. Он попросил, чтобы Билли Джо сразу, как вернется с работы, ехал в Иммокали.
* * *
Когда пикап Билли Джо круто затормозил у дома, в котором находилась редакция «Эверглейдской газеты»,
Альберт Лайкс как раз выходил из дверей.
— Кого я вижу—Билли Джо! Ты что это в такую поздноту?
— Отца арестовали, мистер Лайкс.
— За что? — спросил редактор, пораженный откровенным ужасом в глазах Билли Джо.
— За то, что он подстрелил аллигатора.
— И как он это объясняет?
— То-то и главное — никак. Говорит — убил, а больше ничего...— Билли Джо на секунду запнулся и горячо прибавил: — Но только без серьезной причины, мистер Лайкс, отец такое не сделает никогда в жизни. Уж вы мне поверьте.
— Кто произвел арест?
— Фред Гендерсон, инспектор по охране дичи.
— Если Чарли признает себя виновным, его дело будет разбирать мировой судья в Иммокали, и тогда твоему отцу наверняка обеспечен суровый приговор. Нет, я внесу за него залог и буду просить, чтобы дело слушалось на суде присяжных в Нейплсе. А сам тем временем поговорю с Гендерсоном и попытаюсь докопаться, в чем же тут суть.
Лайкс сел в машину, а Билли Джо пошел к пикапу. Он развернулся и вслед за Лайксом поехал по опустевшим улицам.
Прошло два дня, пока Альберту Лайксу удалось выкроить время в круговороте редакционных дел и съездить на болота потолковать с отпущенным под залог Чарли Прыгуном. Из разговора с Фредом Гендерсоном Лайкс уже знал, что Сусликов ручей отравили и следы ведут к самочинным действиям мелиораторов. Чутье подсказывало ему, что между этим событием и поступком старого индейца должна существовать некая связь.
Вообще говоря, по мнению Лайкса, после того зла, которое белый человек причинил семинолам, не пристало тащить в суд Чарли Прыгуна, пусть даже тот настрелял бы целый воз аллигаторов. Но Лайкс недаром был еще и адвокатом— он понимал, что защиту придется строить на чем-то более осязаемом и убедительном, нежели те невзгоды, которые выпали на долю семинолов в прошлом.
Сегодня утром впервые за последние недели у Лайкса немного поднялось настроение. Он получил письмо от губернатора штата в связи с кампанией в защиту Больших Кипарисовых, развернутой им на страницах «Эверглейдской газеты», и знал теперь, что в ответ на его передовицы и заметки к губернатору хлынул поток писем. Губернатор писал, что с некоторых пор сам озабочен плачевной судьбой Больших Кипарисовых, однако в данном случае речь идет о частной собственности и владельцы вольны распорядиться ею как им заблагорассудится. Тем не менее он намерен изучить и отстаивать возможность того, чтобы правительство совместно с властями штата приобрело как можно больше земель на болотах и либо расширило за их счет территорию Национального парка, либо основало заповедник. Лайкс в этом усматривал слабый проблеск надежды — наконец кто-то прислушался и прозрел, но сознавал вместе с тем, что, может быть, уже поздно.
Он со своей стороны, предпринял за это время шаг к тому, чтобы сохранить на болотах в неприкосновенности хотя бы десять акров,— если его попытка увенчалась бы успехом, люди могли бы в будущем приезжать сюда, глядеть и дивиться, каким чудом когда-то был этот край. Сет Томпсон умер, не оставив ни завещания, ни наследников, и, таким образом, его владения переходили в собственность штата. Лайкс направил властям прошение, чтобы, когда строительство жилого комплекса завершится, этот участок объявили заповедным.
Выехав на прогалину, где стояли чики, Лайкс убедился, что, хотя отравлению Суслнкова ручья положили конец, засорение его продолжается: на том месте, где прежде, искрясь, струилась чистая речушка, ныне плескалась непроглядная серая муть, напоминающая помои. По берегам догнивали безжизненные останки черепах и мелких аллигаторов.
Чарли сидел за столом на кухоньке, и Лайкс, выйдя из машины, подошел к нему.
— Здравствуйте, мистер Прыгун,— приветливо заговорил он.— Я тоже присел бы, если не возражаете.
— У меня на становище всегда рады гостю,— равнодушным голосом сказал Чарли.— Вы не хотите выпить кофе?
— С удовольствием, — отозвался Лайкс, садясь на пенек.
Чарли налил две кружки кофе и поставил на стол. На самом деле приезд гостя не обрадовал его — он понимал, что привело к нему Лайкса, и не хотел вести об этом речь.
Лайкс сказал:
— Похоже, доконали ручей.
— Да, со вчерашнего дня грязь продвинулась еще на полмили. Скоро поползет по болотам.
Лайкс почувствовал, как нелегко будет вытянуть из Чарли ключ к разгадке его необъяснимого поступка. Он сказал:
— Сущий позор то, что здесь творится! Я, мистер Прыгун, не раз приезжал рыбачить к Сету Томпсону, и здесь у меня самые заветные, любимые места.
— Сет был мой друг,— скорбно проговорил Чарли.— А его убили без всякой надобности.
Лайкс ощущал, как с каждым словом все более отдаляется от старого индейца,— необходимо было найти к нему иной подход.
— Скажите, вы не могли бы показать мне то место, где обитал аллигатор? — спросил он.
— Могу, если хотите.
Лайкс сел в носу долбленки — Чарли оттолкнул ее шестом от берега и повел вниз по ручью; спустя немного мутная грязь за бортом сменилась чистой водой. Слова не шли обоим на язык; они молча пересекли болото, поросшее карликовыми кипарисами, и вышли на затон, где жил и умер Фитюлька Джордж. Молчание меж ними затянулось, покуда Чарли не показал рукой на илистую отмель, сказав коротко:
— Вот здесь.
В полужидком иле, на месте, где любил лежать аллигатор, отпечаталась длинная вмятина. Лайкс медленно обвел взглядом берега затона, осененные густыми кронами деревьев. Мягкий, рассеянный свет и тишина рождали ощущение, какое испытываешь под сводами кафедрального собора. Лайкс поднял взгляд на своего проводника и прочел душевную муку и боль в старческих глазах. Все открылось ему в этот миг — и смысл содеянного индейцем, и собственная миссия на суде.
— Мистер Прыгун,— проговорил он искренне.— На вашем месте я поступил бы точно так же.
Чарли глянул на него, и отчужденное, затравленное, недоверчивое выражение сползло у него с лица, уступая место улыбке.
Всю дорогу обратно на становище между ними не умолкал задушевный негромкий разговор.
* * *
Судебное заседание назначили на десять утра, но Чарли прибыл в Нейплс на час раньше. Его сопровождали Билли Джо, Уотси и Тимми. Лилли ехать отказалась. Возможный исход суда настолько страшил ее, что она не отважилась тронуться с насиженного места. Эти тревожные часы ей предстояло пережить в одиночестве.
Сгрудясь тесной кучкой, они стояли на тротуаре перед зданием суда и молча ждали. Вскоре подъехали Люси с Фрэнком Уилли, которым тоже хотелось, чтобы Чарли во время суда ощущал поддержку от присутствия близких.
Приехал Лайкс, вслед за ним они один за другим потянулись в зал суда. Ни для кого здесь, кроме горсточки людей, которых привел адвокат, дело Чарли Прыгуна не представляло интереса. Обвинитель небрежно пробежал его за пять минут; судья лишь мельком просмотрел список дел, назначенных сегодня к слушанию, и тем ограничился. Обычная, будничная канитель.
Здесь же, в зале суда, сидели Кеннет Райлз, а также представитель корпорации «Прибой» Рон Симмонз и бригадир мелиораторов Уилл Лоутон. Симмонза и Лоутона Лайкс вызвал в суд повесткой, чем немало озадачил того и другого, поскольку, казалось бы, какое отношение они имели к браконьерству? Райлз увязался за ними из любопытства.
Ровно в десять судья занял место на возвышении, и Лайкс подвел Чарли к столу защиты, отделенному барьером от рядов, предназначенных для публики.
Предварительные формальности лишь пополнили собой круг вещей, недоступных пониманию Чарли, но вот он услышал, как обвинитель вызывает для дачи показаний своего первого и единственного свидетеля — Фреда Гендерсона.
— Мистер Гендерсон,— начал он,— это вы задержали обвиняемого Чарли Прыгуна за то, что он застрелил аллигатора?
— Да, я.
— Вы сами видели, как он это совершил?
— Нет, но я прибыл на место буквально через считанные секунды после выстрела.
— Мог ли, по-вашему, произвести его не обвиняемый, а кто-нибудь другой?
Лайкс встал и обратился к судье:
— Ваша честь, задавать вопросы в этом направлении излишне. Мы признаем, что аллигатора действительно убил подсудимый, Чарли Прыгун.
Судья сказал:
— Простите, господин адвокат, но если признаете вину вашего подзащитного, мне становится неясной цель настоящего разбирательства. Почему это дело не рассматривает мировой судья в Иммокали?
— Мы намерены доказать, ваша честь, существование в этом деле смягчающих обстоятельств.
— Может быть, жизни вашего подзащитного угрожала опасность со стороны аллигатора? — спросил судья.
— Нет, сэр, не угрожала.
— Тогда не понимаю, о каких смягчающих обстоятельствах может идти речь. Надеюсь, вы не затем настаивали на передаче его суду присяжных, чтобы напрасно отнимать у нас время?
— Я вполне отдаю себе в этом отчет, ваша честь, и если, с вашего позволения, суд продолжит слушание дела, мы беремся представить доказательства в пользу моего подзащитного.
— Извольте,— неохотно согласился судья.— Суд продолжает рассмотрение дела.
Заговорил обвинитель:
— Ваша честь, коль скоро защита признает виновность обвиняемого, нам больше не о чем допрашивать свидетеля.
Опять встал Лайкс:
— Защита вызывает первым свидетелем Уилла Лоутона.
Лоутон занял место для свидетельских показаний, был приведен к присяге, и Лайкс начал допрос:
— Свидетель, чем вы занимаетесь в настоящее время?
— Состою бригадиром мелиораторов, которые производят работы по расчистке и осушению земель, принадлежащих строительной корпорации «Прибой».
Лайкс выдержал паузу.
— Как вы считаете, мистер Лоутон, вам свойственно чувство ответственности?
— О чем это вы, не пойму?
— Поясняю: вы способны обдумывать заранее свои поступки и полностью за них отвечать?
— До сих пор вроде был способен. Во всяком случае, я все привык решать самостоятельно и на других не перекладывать.
— Отдавали вы или нет распоряжение,— вновь обратился Лайкс к Лоутону,— чтобы ваши рабочие завезли на топь, примыкающую к Сусликову ручью, яды в виде мышьяка, а также сильнодействующих пестицидов?
— Допустим, отдавал,— осторожно ответил Лоутон, пытаясь разгадать, куда клонит адвокат.
— Зачем вы это сделали?
— Ребята жаловались, что там полно змей.
— А аллигаторы на этом участке не встречались?
— Да попадались и аллигаторы, только рабочих больше беспокоили змеи.
— Вы, следовательно, сторонник того, чтобы применять смертельные яды повсюду, где могут водиться змеи?
— Сторонник, если иначе срывается работа.
Лайкс посмотрел ему прямо в глаза.
— Но вы не могли не сознавать, что рано или поздно яд неизбежно проникнет в ручей и отравит в нем воду.
— Ну и отравит — что из того? — Лоутон пожал плечами.— Все равно не сегодня-завтра ручья не будет в помине
Скользнув взглядом по скамье присяжных, Лайкс обратился к судье:
— Ваша честь, я заявляю, что действия этого человека являются прямой причиной настоящего судебного разбирательства и что судить следует не обвиняемого, а Уилла Лоутона. Я заявляю далее, что он виновен в преднамеренном истреблении не одного, а по меньшей мере полусотни аллигаторов, а также бессчетного множества других представителей живой природы. Я, наконец, заявляю, что его следует обвинить в преступной небрежности и судить по всей строгости закона!
— Да вы что! — взвился Лоутон.— Я не позволю, чтобы...
— Довольно, мистер Лоутон! — осадил его судья.
Обвинитель, вскочив с места, шагнул вперед. Судья посмотрел на него, потом перевел взгляд на Лайкса.
— Суд объявляет перерыв на пятнадцать минут,— произнес он.— Прошу обвинителя и адвоката пройти со мной в кабинет для обмена мнениями. Вы свободны, мистер Лоутон.
Судья направился в уединенную комнату, расположенную в задней части здания; обвинитель с Лайксом последовали за ним. Не успев переступить порог кабинета, обвинитель напустился на Лайкса:
— Слушайте, что за игру вы затеяли? Вы же прекрасно понимаете, что этот Лоутон, каких бы он там дров ни наломал, не имеет решительно никакого отношения к делу! Вполне вероятно, что он виновен и должен быть отдан под суд, но ведь не его мы судим сегодня!
— На мой взгляд, он имеет самое прямое отношение к делу,— возразил Лайкс,— но вы не даете мне...
— Одну минуту, господа,— перебил его судья, опускаясь в черное кожаное кресло у стола.— Альберт,— обратился он к Лайксу,— я аккуратно читаю «Эверглейдскую газету», и ваше личное мнение о строительстве на Больших Кипарисовых для меня отнюдь не секрет. Создается такое впечатление, что вы решили использовать этот суд для пропаганды ваших убеждений. Верно это?
— Нет, неверно,— отвечал Лайкс.— В деле существуют обстоятельства, которые нельзя замалчивать, если моего подзащитного собираются судить по справедливости, и к ним относятся свидетельские показания Лоутона.
— Я тем не менее настаиваю, что вы принуждаете суд даром тратить время,— сказал обвинитель.
— А я с полным основанием могу уверить вас, что нет,— твердо возразил Лайкс.— Поступок моего подзащитного неоспоримо обусловлен действиями свидетеля Лоутона, только не требуйте, чтобы я сию минуту раскрыл вам все карты. Иначе какой смысл продолжать рассмотрение дела? Дайте срок, и я докажу вам обоснованность моих вопросов.
— Скольких свидетелей вы намерены допросить? — осведомился судья.
— Еще всего лишь двух. Рона Симмонза из корпорации «Прибой» и обвиняемого.
Они вернулись в зал суда; судья занял место на возвышении, и Лайкс вызвал для дачи показаний свидетеля Рона Симмонза. Нетрудно было заметить, что Симмонз нервничает и чувствует себя не в своей тарелке.
— Свидетель, ваше занятие в настоящее время?
— Я — вице-президент строительной корпорации «Прибой».
— В чем конкретно состоят ваши обязанности по службе, мистер Симмонз?
— На мне лежит связь с населением, а также обеспечение сбыта будущих участков.
— Что именно вы подразумеваете под словами «связь с населением»?
— Как вам сказать. Создание благоприятного общественного климата. Усилия, направленные на то, чтобы добиться со стороны публики доброжелательного отношения и поддержки наших проектов.
— И что же, удается вам снискать расположение публики, когда вы губите живую природу?
— Я возражаю, ваша честь,— быстро вставил обвинитель.— Вопрос задан не по существу.
— Поддерживаю возражение,— сказал судья.— Прошу в дальнейшем воздерживаться от подобных вопросов, господин адвокат.
— Да, ваша честь.— Лайкс вновь повернулся к Симмонзу.— Мистер Симмонз, а существуют ли у вас в настоящее время обязанности помимо вышеупомянутой связи с населением?
— Да. Мне поручено производить надзор за первоначальным освоением участка под названием «Эверглейдские виллы».
— В таком случае вы несете прямую ответственность за действия занятых там сейчас рабочих. Верно я говорю?
— В общем, да.
— А вы хоть раз выезжали для непосредственного надзора на место, где ведутся работы?
— Нет.
— Отчего же?
— Некогда было. И кроме того, это входит в обязанности бригадира.
— Но разве бригадир не ответствен перед вами за свои действия?
— В известном смысле да.
— А между тем вы, в сущности, даже не знаете, чем он там занимается?
— Я знаю, что он занимается расчисткой строительной площадки — для того его нанимали. И знаю, что это первоклассный работник.
Немного помолчав, Лайкс продолжал:
— Скажите, мистер Симмонз, не пробудилось в вас сознание вины, когда бригадир Лоутон отравил ручей и вызвал мор аллигаторов и других животных? Вас это не обеспокоило?
— Не вижу причин отвечать на такой вопрос.
— А если бы вместо животных речь шла о человеческой жизни — тогда бы видели?
— Конечно. Это совсем другой разговор.
— Разве один из ваших ночных сторожей не застрелил там, на болотах, человека?
— Довольно! — жестко произнес судья.— Свидетель, вы свободны. В подобном духе допрос продолжаться не может.— Он взглянул на Лайкса из-под бровей.— Скоро двенадцать часов, а защита еще не вызвала ни одного настоящего свидетеля по делу, и суду неясно, каким образом адвокат намерен защищать своего клиента. Суд объявляет перерыв до четырнадцати часов и предупреждает адвоката: либо он без дальнейших проволочек переходит к защите, либо отказывается от ведения дела.
Когда заседание суда возобновилось, Лоутона уже не было видно среди публики, но Райлз и Симмонз вернулись в зал посмотреть, чем завершится дело. Задние ряды заняли после перерыва друзья и знакомые Прыгуна из резервации, которые гуртом приехали в Нейплс, опоздав к началу суда. Вернулся на свое место и Фред Гендерсон, хотя его присутствие больше не требовалось.
Поднялся Лайкс.
— Ваша честь, защита просит разрешения предъявить суду одно вещественное доказательство.
— Хорошо, господин адвокат,— недоверчиво сказал судья, еще тая на Лайкса досаду за то, что происходило утром.
Два судейских пристава внесли в зал шкуру исполинского аллигатора и положили на пол у скамьи присяжных. Несколько минут присяжные и судья молча разглядывали ее, пораженные небывалыми размерами.
Затем Лайкс вызвал на свидетельское место Чарли.
— Мистер Прыгун,— начал он,— сколько вам лет?
Чарли отвечал медлительно, оробев от чуждой обстановки, от присутствия стольких незнакомых лиц, руки у него дрожали.
— В точности не знаю, но поручусь за восемьдесят шесть.
— Сколько из них вы прожили на Больших Кипарисовых болотах и низменности Эверглейдс?
— Все до единого.
Лайкс кивком показал на шкуру.
— Вы этого аллигатора застрелили?
— Да, этого.
— Почему вы так уверены? На болотах много аллигаторов, и одна шкура похожа на другую.
— Потому что у него шрам на голове. Это Фитюлька Джордж.
— Фитюлька Джордж?
— Аллигатор,— сказал Чарли, указывая на шкуру.— Это его так зовут.
— Ваша честь,— сказал, вставая, обвинитель.— Вопросы защиты неуместны и бесцельны, они уводят нас от существа разбираемого дела. Суду неважно, какая у аллигатора была кличка.
Судью, однако, уже одолевало любопытство: впервые в его практике защита подсудимого зиждилась, если так можно выразиться, на шкуре аллигатора, и ему было интересно узнать, что будет дальше.
— Можете продолжать, господин адвокат,— сказал он.
Лайкс склонил голову.
— Мистер Прыгун, давно ли вам знаком этот аллигатор?
— Лет шестьдесят, а то и больше. Старый он был, Фитюлька Джордж.
— Будьте добры, расскажите суду, откуда у аллигатора этот шрам на голове.
По-прежнему медлительно, как бы извлекая каждое слово из глубин памяти и взвешивая его, Чарли отвечал:
— Я нашел этого аллигатора на болотах, когда он был длиной в полруки, принес в селение и держал у себя. Один раз к нам забрел белый мальчик, и Фитюлька подвернулся ему под ноги. Мальчик вытащил из костра головешку и приложил аллигатору к темени. Фитюлька Джордж кричал, плакал, как ребенок, а этот мальчик еще крепче прижимал головешку и выжег у детеныша глаз. Когда я вышиб у него из рук головешку, Фитюлька Джордж был наполовину мертвый. Я приготовил снадобье из трав и корней, замесил на болотном иле, замазал обожженное место и много недель не снимал. Выжил Фитюлька Джордж. А когда он подрос, я его свез на болотный затон и выпустил на волю.
— Случалось вам его видеть с тех пор, как вы его выпустили на затон, и до того дня, как застрелили?
— Да. Я каждую неделю его подкармливал. Чаще рыбы ему привезешь, но бывало, что и кролика. Другой раз курицу скормишь, когда заведется лишняя.
— Иными словами, каждую неделю на протяжении шестидесяти лет вы ездили кормить аллигатора?
— Он был мой друг, а с одним глазом много не наохотишься.
— Мистер Прыгун, почему вы вдруг задумали убить аллигатора?
— Из-за Гамбо.
— А кто такой Гамбо?
— Это енотик, он жил у меня на становище.
— Какая связь между енотом по кличке Гамбо и убитым аллигатором?
— Когда рабочие, которые расчищают болота, отравили ручей, они переморили в нем рыбу, черепах, аллигаторов. Гамбо съел рыбу из ручья и издох. Но перед смертью он сильно мучился от боли, и я не хотел, чтобы Фитюлька Джордж принял такие же мучения, как Гамбо.
— У защиты вопросов больше нет,— сказал Лайкс.
До сих пор обвинитель не предполагал устраивать подсудимому перекрестный допрос, но теперь изменил решение, чтобы вернуть присяжных к тому, что подсудимый нарушил закон. Он сделал несколько шагов к свидетельскому месту.
— Мистер Прыгун, что, по-вашему, предпочел бы сам аллигатор, которого вы называете другом,— жить или получить от вас пулю в лоб?
— Фитюлька Джордж, я думаю, хотел бы спокойно дожить до конца своих дней на болоте, но оказалось — не судьба.
— Вам было доподлинно известно, что яд проникнет дальше на болота и отравит аллигатора?
— Нет, это мне было неизвестно.
— Тогда, выходит, вы, может быть, застрелили его зря. Разве не так, мистер Прыгун?
— Если бы он не отравился, его убили бы машинами.
— Полноте, мистер Прыгун, не все аллигаторы
поголовно гибнут при расчистке земель! Многие, наверно, выживают.
— Какие-то спасутся — это правда, но Фитюлька Джордж был больно старый, и видел он хуже других. Он всю жизнь прожил на затоне и других мест не знал — он никуда не ушел бы от машин. Его раздавило бы бульдозером, или он раньше погиб бы от яда, а я не желал ему такой смерти. Он был мой друг.
Обвинитель видел, что бесхитростные, прямые речи Чарли действуют на присяжных даже сильнее, чем его ответы Лайксу.
— У меня нет больше вопросов,— сказал он быстро.
Встал Лайкс.
— Защита кончила допрос свидетелей. У нас все, ваша честь.
Чарли отошел от свидетельского места с несказанным облегчением, что его роль в этом недоступном его разумению действе окончена. Он отхлебнул глоток воды из стакана, а зал притих в ожидании того, что скажут обвинитель и защитник в заключительном слове.
Обвинитель сознавал, что поставлен в трудное, даже безвыходное положение, однако это ничего не меняло: раз налицо нарушение закона, его обязанность как можно более убедительно втолковать это присяжным. Он неуверенно поднялся, повернулся лицом к скамье присяжных и без особого подъема начал:
— Дамы и господа присяжные заседатели! Единственно важный в настоящем деле факт — это факт нарушения закона. Если мы будем допускать, чтобы человек, виновный в нарушении закона, не понес за это наказание по суду, к чему тогда законы? Либо закон есть закон, либо он пустой звук, и только это одно вам требуется решить в данном случае. Для вас нет и не может быть иного выбора, как только вынести вердикт: виновен!
С этим кратким заключением он вернулся на место.
Пока говорил обвинитель, Лайкс пытался обдумать план собственного заключительного слова. Он склонялся к мысли, что даже самая искусная речь лишь умалит впечатление о прямодушных и непосредственных показаниях Чарли и может только повредить делу. Он уже хотел было отказаться от заключительного слова, но в последнюю минуту передумал. Он сказал:
— Мы здесь признали, что подсудимый Чарли Прыгун действительно убил аллигатора и тем самым нарушил существующий закон. Однако не нарушение закона важно в данном деле. Единственное, на чем вам надлежит сосредоточить внимание, это правильный или неправильный поступок совершил Чарли Прыгун. В жизни каждого из нас бывает время, когда мы должны действовать, сообразуясь с тем, что считаем правильным. Я вас прошу об одном: всесторонне взвесить то, что он сделал, и решить, что сделал бы на его месте каждый из вас.
Как обвинитель, так и Лайкс отказались от права возразить но сути заключительных слов друг друга, и присяжные, получив соответствующий наказ от судьи, гуськом удалились для обсуждения дела.
Зал ждал в напряженной тишине; прошли пять минут, полчаса, час... Лайкс видел в этом доброе предзнаменование: если бы присяжных занимал лишь факт нарушения закона, им не потребовалось бы более десяти минут.
Прошел еще час, а скамья присяжных все пустовала. За окном от здания суда пролегли длинные тени; небо на западе окрасили багряные штрихи заката. Ни одна живая душа не покинула зала суда. Никто не хотел уходить, не дождавшись вердикта, даже досужие зеваки, которых привел в зал не личный интерес, а пустое любопытство.
Еще четверть часа — и вот в дверях показался первый присяжный, за ним в зал суда вернулись остальные. Судья спросил, каков вердикт.
— Ваша честь,— отвечал старшина присяжных,— мы признали подсудимого невиновным.
Лайкс обмяк, навалясь на стол; Чарли потупил взгляд на свои босые ноги.
С минуту никто в зале не дышал, никто не шелохнулся. Вдруг разом грянули рукоплескания — хлопали зрители, хлопали присяжные. Судья строго постучал по столу молотком. Когда шум улегся, он сказал:
— Обвиняемый, встаньте.— Чарли с усилием поднялся.— Мистер Прыгун, при подобном вердикте судья, как правило, воздерживается от дальнейших замечаний. И все же я сегодня прибавлю несколько слов, дабы предостеречь вас. Мне не хотелось бы увидеть вас снова в зале суда. В другой раз столь счастливый для вас исход может не повториться. А теперь идите, вы свободны.
Еще секунду все оставались на местах, потом внезапно зал пришел в движение. Билли Джо, подскочив к Лайксу, изо всех сил тряс ему руку; индейцы с задних рядов густой толпой повалили вперед. Чарли, еще оглушенный всем, что произошло, тем не менее уловил слова «идите, вы свободны» и отступил от судейского стола, но тут у него на шее повис Тимми. А справа и слева к ним уже проталкивались Люси и Фред Гендерсон.
Лайкс оглянулся: сзади, у стены, стояли рядом Кеннет Райлз и Рон Симмонз с такими лицами, будто вот-вот собираются пройти вперед и что-то сказать ему и Чарли. Однако миг был упущен — они помялись еще немного и, ничего не сказав, вышли.
Когда наконец зал опустел, на улице уже совсем стемнело. В сопровождении родных и друзей Чарли направился к автомобильной стоянке. Еще некоторое время все, обступив запыленный пикап, обсуждали с Лайксом подробности суда, потом разговор потек по привычному руслу: охота, рыбная ловля, цены на скотину и виды на урожай, погода... Чарли слушал, но очень скоро его неодолимо потянуло отсюда к тишине и покою объятых мраком болот.
* * *
Прошло два дня. Чарли, казалось, опять стал прежним: с удовольствием ел и, захватив с собою Тимми, пораньше отправлялся по знакомым местам на болота навестить издавна любимые озерки и заводи.
На третье утро он вышел из чики не в робе, как обычно, а в национальном индейском облачении. Лилли, стоя над огнем у решетки, бросила на него взгляд и все поняла. Чарли очистил миску кукурузной каши, поел жареной говядины и запил все это кружкой обжигающего кофе. Потом встал из-за стола и отнес в долбленку острогу и лук со стрелами.
Неторопливыми шагами он вернулся в кухоньку.
— Пора,— сказал он Лилли.— Ты идешь?
— Я чересчур стара,— отвечала она, и глаза ее увлажнились.— Поеду с Билли Джо и буду жить у него в доме.
— Винтовку отдашь Тимми.
— Я сделаю, как ты скажешь.— Она отошла к решетке.— Тебе понадобится еда в дороге.
Она завернула в плотную бумагу кукурузный хлеб, несколько ломтей жареного мяса и подала ему. Чарли задержал ее руки в своих, больно сжал и, не оглядываясь, зашагал к долбленке.
Когда он скрылся из виду, она еще постояла на берегу, не сводя глаз с мутного потока, которому уже ни разу не суждено было привести его назад.
По тропинке, ведущей на прогалину, затарахтел пикап, и Лилли обернулась. К ней подходил Билли Джо.
— Мы уже готовы,— сказал он.— Где папа?
— Ушел.
— Куда ушел?
— Искать остров Навек.
На мгновение Билли Джо онемел.
— Ох, мама, зачем ты его отпустила? Никакого острова Навек не существует. Это сон, мама, мечта.
— Ты ошибаешься, сын,— сказала Лилли.— Не сон и не мечта. Человеческое достоинство.
Билли Джо покачал головой.
— Мы догоним его. Скажу Фреду Гендерсону, он не откажет. Отцу там не выжить, мама.
— В Иммокали ему не выжить. В городском доме,— твердо сказала Лилли.— Оставь его, Билли Джо. Захочет, сам вернется.
— Куда? Здесь ничего не останется! Он же не знает, где нас искать. Как ты не понимаешь?
— Если понадобится, он отыщет наш след.
Билли Джо пошел к пикапу. Сев в машину, он высунулся из окошка:
— Жди, часа через два мы с Тимми за тобой заедем. Тогда и решим окончательно, как быть насчет папы.
Машина уехала, но Лилли не пошевелилась, слушая, как все ближе надвигается на прогалину рев бульдозера. Совсем уже скоро теперь он снесет чики с мест и разметет обломки по земле. Она еще секунду помедлила, прислушиваясь, потом взошла на помост и села за старенькую швейную машину дошивать кофту, которую продадут в сувенирном киоске на Тамиамской Тропе.
Перевела с английского М. Кан
(обратно)
Тринадцать чечеру
Свадьба была в самом разгаре, когда Кипчеченг остановил тамтамы и обвел взглядом притихшую толпу гостей.
— Разруби ствол мбуру на тринадцать кусков,— бросил он мальчугану.
Через некоторое время тринадцать покрытых шершавой белой корой чурбачков лежали у ног вождя. Приложив к каждому ягнячье сердце, Кипчеченг отдал семь жениху, а шесть — невесте.
— Пусть у вас будет семь сыновей и шесть дочерей,— сказал он.— И пусть «чечеру», которые вы сделаете из священного мбуру, принесут им счастье.
В переводе с языка акиримоджонг слово «чечеру» означает «кукла». Люди из племени карамоджонг верят: судьба чечеру, которую дарят ребенку на третий год жизни, передается ее владельцу. Чем тверже кусок дерева, из которого вырезали куклу, тем отважнее будет тот, кто с нею играл. Потому-то так ценят люди это неподатливое дерево. Чем красивее кукла, тем привлекательнее вырастет ее владелица.
Только ребенок появится на свет, родители извлекают соответствующий чурбачок и принимаются заботливо превращать его в куклу. Ответственность за мужские чечеру, которыми играют мальчики, лежит на отце, за женские — на матери. Куклы мужские и женские сильно разнятся убранством.
Сделать куклу для сына — не бог весть какая задача. У мужчин карамоджонг всей одежды — две-три бисерные нитки на поясе. Поэтому достаточно отцу вырезать у чурбачка голову, наметить руки и ноги да обозначить двумя черточками поясок — и кукла готова. Остается только вложить в руки чечеру палочку-копье, и все в порядке — сын вырастет отважным воином и охотником.
Зато на женщинах одних повседневных украшений десять-двенадцать килограммов. Пустыня, сорок градусов жары, тени никакой, а они вышагивают по раскаленным камням и песку в бронзовых браслетах, монистах из раковин, бесчисленных бисерных ожерельях и бусах. Что не сделаешь ради красоты! Но у местных женщин украшения, как и у других кочевников-нилотов Восточной Африки, полны глубокого смысла. Так, цвет, преобладающий в связке бус, подскажет месяц рождения той, кто ее носит. Месяцу, приносящему засуху и обнажающему бурую землю, соответствуют красные тона. Осени, когда пастбища покрываются ковром молодой травы,— зеленый. Дождливому — синий. По числу ракушек каури можно узнать, сколько овец и коз хотел бы отец девушки получить в виде выкупа от будущего мужа. Число витков спирали на ножных браслетах подсказывает возраст девушки.
Однако носить большинство этих украшений можно только после обряда посвящения в женщины. А эту церемонию организуют раз в семь, а то и восемь лет. Иной девушке уже лет восемнадцать — невеста на выданье, а все ходит как маленькая. Тут на помощь приходит чечеру, выступая в роли, так сказать, визитной карточки. На ней есть вся информация о владелице, которую та еще не имеет права носить сама.
Еще совсем недавно о карамоджонгских чечеру, а также, кстати, и вообще об африканской кукле было известно очень мало. Даже такой крупный знаток африканской культуры, как бельгийский этнограф Маке, писал: «Дети Черного континента лишены куклы. В странах Тропической Африки вырезать ее для ребенка мешает суеверный страх перед маской и фигурками-фетишами, на которые волей-неволей будет походить эта игрушка. В Северной Африке ее рождению препятствуют догмы ислама, запрещающие копировать все живое».
Конечно же, роль куклы в жизни карамоджонг далеко выходит за рамки традиционной игрушки.
Сейчас племя переживает тяжелые времена. Шесть лет здесь не было дождей. Выгорели пастбища, погибло две трети — а то и больше — скота. Перед десятками тысяч людей встала угроза голодной смерти. Спасаясь от бедствия, они начали переселяться на юг, в более влажные районы, появились на окраинах городов. Тут-то мир и узнал о чечеру. Сначала еле державшиеся на ногах от голода дети выменивали своих кукол на миску маисовой похлебки или связку бананов. Затем, увидев интерес к чечеру, кое-кто из взрослых начал делать их на продажу. Первые чечеру уже появились в магазинах Кампалы, Найроби и Момбасы, обслуживающих туристов.
О кукле заговорили, стали о ней писать. Чечеру начали делать предприимчивые люди народа камба в Кении. Спрос родил предложение, и чуть ли не в каждой второй хижине камба ремесленники делают что-то похожее на чечеру карамоджонг. Но режут они их по-своему.
Бракованные куклы они отдавали детям, а те стали наряжать их в лоскутки и украшать птичьими перьями. И совершенно изменили облик чечеру.
Как-то один из ремесленников камба попробовал продать изделия, одетые его детьми. К его удивлению, туристы раскупили их гораздо охотнее: такая забавная африканская кукла! Теперь уже можно сказать — кукла-камба.
Свои куклы есть и у детей крестьян суахили, гирьяма, дурума. Народ в этих местах исповедует ислам, потому и удивительно тут появление кукол, похожих на людей. Называют их «мтото ва бандиа» — «ребенок для игры». Их делают из темно-коричневой ткани и набивают мягкими как пух семенами хлопкового дерева — сейбы. Появились они так: магазинные красавицы куклы крестьянам были не по карману, а порадовать детишек, видевших их на витринах, хотелось. Куклы быстро распространяются по всему восточно-африканскому побережью. В зависимости от местных обычаев, «мтото ва бандиа» одевают то в черную чадру, то в яркую накидку таифа, то в коротенькую юбочку из травы.
Впрочем, африканские дети, которые играют теперь в куклы, обо всех этих историях не задумываются...
Оксана Яценко
(обратно)
Жозе Сантуш рассказывает...
В поездках по острову Мадейра меня сопровождал Жозе Сантуш, девятнадцатилетний человек, уроженец Фуншала. О нем я знал только, что Жозе постоянно живет в Лиссабоне, работает в какой-то частной фирме, женат, прилетел на остров в отпуск к родным, но жена не могла с ним поехать: дорого, к тому же у нее тяжело больна мать. Еще Жозе упомянул, что состоит в организации Союз коммунистической молодежи. Узнав об этом, я сказал: «Вот выберем свободное время, и, если ты не против, расспрошу тебя о жизни». Жозе кивнул, и мы отложили разговор «на потом». Неделя промелькнула как один день — это «потом» от нас ускользнуло.
Впоследствии я не раз сожалел о несостоявшейся беседе — Сантуш показался мне интересной личностью. Более того, стало понятно, что очерк о Мадейре не получится, если я не посмотрю на жизнь островитян «изнутри», глазами человека, родившегося и выросшего там. И я решил встретиться с Жозе в португальской столице. Это оказалось непростым делом. И все-таки моего Жозе Сантуша я отыскал с помощью лиссабонских комсомольцев. Мы встретились с ним на митинге компартии во Дворце спорта 30 октября.
И вот мы уже сидим на опустевшей трибуне — организаторы митинга сворачивают лозунги, уносят плакаты, служители убирают сор — и Жозе рассказывает...
«Я продолжаю считать себя фуншальцем, хотя уже полтора года живу в Лиссабоне. Все-таки семнадцать с половиной лет — с самого дня рождения и до женитьбы — прошли на Мадейре. Отец мой городской крестьянин. Не знаю, может ли быть такое в вашей стране, но на Мадейре, в Фуншале — может. Мы жили в районе Баррейруш. До центра Фуншала всего минут сорок ходьбы. Там, в Баррейруше, у отца была хижина и клочок земли. Он занимался огородничеством. Еще у нас были мул и тележка. Три раза в неделю отец запрягал мула и развозил салат, помидоры, спаржу, капусту по ресторанчикам, закусочным и небольшим гостиницам. Климат у нас чудесный: одни овощи сходят, другие уже поспевают, а третьи пора сажать, и так круглый год. Нас в семье было пять братьев и две сестры. Я средний. Мое первое воспоминание о детстве: сижу на грядке и выпалываю какую-то травку. И еще одно: плачу, уткнувшись матери в колени, а отец грозится отшлепать меня, потому как я, не понимая, что творю, перекрыл воду заслонкой. По дальней границе участков проходила левада
(Левада — так называются на Мадейре выложенные камнем водоводные каналы. (Примеч. ред.)),
и каждый землевладелец в определенное время — одни минут на двадцать, другие на полчаса — открывал заслонку, чтобы пустить воду из левады на свой участок. В тот раз я увидел, как отец открыл заслонку и ушел. Мне стало интересно, я подбежал и закрыл ее. В тот день овощи лишились воды, день был очень жаркий, и рассада погибла.
Меня, двух младших братишек и сестренку вырастила старшая сестра, потому что мать умерла через год после рождения младшей сестры, когда мне исполнилось всего пять лет, а Изабеле — старшей — одиннадцать. Отец говорил, что мать можно было бы спасти, но мы не имели возможности позвать врача. У нас просто не было денег, чтобы заплатить доктору. Мать все ночи кашляла. Я как сейчас слышу этот кашель. Думаю, у нее был туберкулез. Это при нашем-то климате...»
Я слушаю Жозе Сантуша и вспоминаю свой прилет на Мадейру.
Летишь на самолете несколько часов, далеко внизу и во все стороны — сине-зеленая бескрайность океана.
— Через несколько минут,— доносится из динамика воркующий голос стюардессы,— наш лайнер приземлится в аэропорту Санта-Катарина города Фуншал — столицы Мадейры, автономного района Португалии.
Самолет теряет высоту, вот он уже летит, почти касаясь колесами гребней внушительных валов, и... совершенно неожиданно катится по невесть откуда взявшейся среди волн бетонной полосе с посадочными огнями по сторонам. Мы на Мадейре. Впереди несколько дней островной жизни. Не так уж много, если представить, что площадь Мадейры — 753 квадратных километра (несколько менее территории Москвы), но и не так уж мало, если учесть, что большинство достопримечательностей и половина почти трехсоттысячного населения сосредоточены в Фуншале и его окрестностях.
В 1419 году каравеллы португальских мореплавателей Жоау Зарку и Тристау Тейшеры подошли к побережью незнакомого острова в Атлантическом океане близ берегов Африки. Первооткрывателей поразило обилие укропа, сплошным ковром покрывавшего в те далекие времена склоны гор. По-португальски укроп — фуншу. И когда тридцать три года спустя на этом месте возвели поселок, то его назвали Фуншал. Потом поселок вырос, стал городом, укроп на склонах гор весь вытоптали, но название осталось — город Фуншал, город Укропа.
Туризм дает примерно треть всех доходов этого автономного района страны. Но непосредственным обслуживанием туристской индустрии занято лишь около семи тысяч человек. В любом уголке Мадейры, где специально для туристов открыты рестораны, построены казино, процветают аттракционы с «местным колоритом»,— везде ощущаешь невидимую стену, отделяющую заезжую публику от островитян.
Туристы и трудовой люд Мадейры живут как бы в двух различных мирах, в разных измерениях. Бездонная пропасть отделяет обитателей отелей «Шератон» или «Жирасол», «Рейд» или «Касино парк» не только от рыбаков Камара-ди-Лобуш или крестьян Сантаны, но и от тех семи тысяч, что кормят, поят, возят туристов, выращивают для них фрукты и цветы, мастерят сувениры, убирают, чистят и ухаживают за иностранцами. Между ними — полоса глубокого отчуждения, и если в Португалии можно часто услышать, что Мадейра — райский уголок для туристов, то в действительности туристы выглядят чужеродным элементом на земле этого рая.
Коренные мадейрцы не бывают в отеле «Шератон», где за сутки, проведенные в номере, нужно выложить сумму, превышающую трехмесячный заработок рабочего банановых плантаций, где чашечка кофе стоит в девять раз дороже, чем в любой лиссабонской таверне,— 85 эскудо (почти полтора рубля на наши деньги). Но и иностранные туристы ничего не знают — не хотят знать — о жизни тех, чьими руками этот клочок земли в океане превращен в зеленую жемчужину — вторую такую трудно отыскать на нашей планете. Не знают о жизни 260 тысяч португальцев, уроженцев Мадейры.
Жозе Сантуш — один из них.
«В семь, самое позднее в восемь лет, все мои сверстники начинали работать по-взрослому. То есть я, например, и раньше трудился на отцовском огороде в полную силу, а тут поступил на работу, стал зарабатывать для семьи деньги.
Помню, как я впервые пошел на работу: это случилось в тот день, когда в семье стряслось большое несчастье — подох мул. Он умер от старости. Ему было почти сорок лет. Мулы живут очень долго, он достался родителям от маминого отца, моего дедушки. Этот мул — мы его звали Бониту
(Бониту — красивый (португ.))
— у нас был как бы членом семьи. Если отцу и удавалось кое-как сводить концы с концами, то только благодаря Бониту. Как без него жить дальше? На себе овощи не потащишь, на нового мула нет денег. Бониту подох утром, а когда солнце село, я уже мыл кастрюли на кухне ресторанчика, что около муниципального рынка. Через месяц меня прогнали — нечаянно разбил стопку тарелок. Потом работал в разных местах: убирал мусор на рынке, продавал газеты, лотерейные билеты. А когда мне исполнилось десять лет, попал в один гараж. Считался учеником, но, конечно, никакой учебы не было: делал что прикажут. В основном сдирал старую краску с машин, поставленных на ремонт.
В том первом гараже мне здорово повезло: меня стал опекать один замечательный человек. Он долгое время ходил в море на иностранных траулерах, и, вероятно, поэтому походка у него была такая валкая, моряцкая, на левой руке татуировка — якорь и крест. Свою пышную шевелюру он постоянно теребил всей пятерней, особенно когда начинал размышлять о чем-нибудь вслух. И при этом улыбался.
Мне казалось, он знал все на свете, потому что никогда не отмахивался от моих бесчисленных вопросов, а растолковывал, разъяснял и, сейчас я понимаю, потихоньку наставлял меня на правильный путь. Не знаю, состоял он в коммунистах или нет, но это был честный и умный человек. Он работал у нас механиком. Учил меня грамоте. Через полгода я уже бойко читал и сносно писал. Потом он устроил меня в школу, а работать перевел в вечернюю смену.
Было очень тяжело. Мне шел двенадцатый год. Днем — работа, вечером — опять работа... Это я так считал. Рано утром, уходя из дому, говорил отцу: «Па, я пошел на работу!» — и направлялся в школу. Тетрадки и учебники мне покупал на свои деньги мой друг механик. Он говорил: «Человек должен о ком-то заботиться, должен оставить хороший след на земле. Я семьи пока не завел, вот и помогаю тебе. Мне это доставляет удовольствие, а для тебя — прямая польза». За полтора года я прошел курс трех классов. Наверное, все-таки мой механик был коммунистом. За несколько месяцев до Апрельской революции 1974 года его арестовали. Больше я его никогда не видел...»
...а это — рыбацкий порт в наше время.
Мадейра — остров гористый, здесь не найти обширных полей и больших равнин. Горы, холмы, долины... На побережье круто обрывающиеся в воду скалы. Год делится, пожалуй, всего лишь на два сезона — весну и лето. Но «райская» жизнь на Мадейре очень и очень трудная. Особенно у крестьян, составляющих большинство населения.
С мыса Жирау, выдающегося в море в 19 километрах к западу от Фуншала, с высоты шестисот метров открывается прекрасный вид на южное побережье острова: видны рыбацкий порт Камара-ди-Лобуш, зеленые банановые плантации и виноградники, куда ни глянешь — везде склоны гор расчерчены террасами, созданными руками человека.
По пути в Камара-ди-Лобуш мы остановились у подножия невысокой горы: на одной из террас мотыжили землю человек десять мужчин, женщин и ребятишек. По каменистой тропинке, осторожно придерживаясь за колючие ветки кустарников, я поднялся к ним. Оказывается, две крестьянские семьи копали картофель на небольшом, около четырех соток, участке. Работа, видимо, подходила к концу — на краю террасы уже стояли три джутовых мешка, наполненных крупными клубнями.
На каждую семью здесь приходится примерно по полгектара земли, только участки разбросаны по разным местам и на разных высотах. На этой террасе и еще на двух выращивают картофель, кроме того, есть виноградники, а около домов высажены бананы.
На острове везде вертикальное расположение культур. В долине — банановые плантации, чуть повыше — виноградники, еще выше растут картофель, бахчевые культуры, другие овощи. В горах на севере пасут скот, в основном овец.
Некоторые деревни чисто ремесленные. Там плетут из лозы мебель, корзинки, сумки, подносы, женщины ткут кружева.
Сколько же сил требуется, чтобы вырастить картошку на террасе! Ведь добраться сюда можно, только преодолев пятидесятиметровый склон изрядной крутизны. Хозяин участка рассказал, что сначала необходимо эту террасу сотворить: расчистить склон, выровнять его, сложить из камней стенку, мешками натаскать из долины почву, удобрить ее морским илом, потому что химические удобрения из магазина мелкому крестьянину не по карману. И только потом можно сажать на террасе картошку. Дальше — ежедневные челночные походы: вверх-вниз, вверх-вниз. Окучивай, снова таскай ил, поливай... Хватает ли на жизнь? Крестьянин прячет улыбку, молчит.
В разговор вступает женщина:
— А ты скажи, если человек спрашивает. Конечно, не хватает! Цены-то на все сумасшедшие. А перекупщики?
Бога не боятся! Ребята в школу не ходят, книги не на что купить. Муж работает с зари до зари, я тоже спины не разгибаю...— Женщина в сердцах хватила мотыгой о землю...
Впоследствии я вспомнил об этом разговоре и рассказал о нем Сантушу. Жозе задумался.
— Когда произошла наша революция 25 апреля 1974 года, ликованию людей не было предела,— сказал он.— Все ждали каких-то немедленных перемен. Но ведь путь социальных преобразований — непростой, извилистый, тем более в стране с таким прошлым, как Португалия. В борьбе с коммунистами реакция использует любые средства. Главная забота крупного капитала — это прибыли, а жизнь простых людей, в защиту которых выступают коммунисты, буржуазию никогда не интересовала.
Я прекрасно помню тот день — 25 апреля. Начались митинги, демонстрации, все ходили на различные собрания; там спорили, выкрикивали лозунги, разбрасывали листовки. У нас создали отделение профсоюза, а меня по малолетству не приняли, было очень обидно. Потом я стал помогать расклеивать плакаты. Три моих старших товарища по гаражу сказали, что они давно состоят в компартии, как-то я увязался за ними и пошел на митинг коммунистов.
Через площадь, где проходил митинг, как раз в это время проехал на машине администратор нашего гаража и увидел меня. На следующий день он вызвал меня к себе и заорал: «Ты что же, дрянь сопливая, тоже записался в коммунисты?» Я ответил, что еще нет, пока ходил послушать. Он спрашивает, кто меня надоумил, с кем ходил. Ответил, что один. Администратор больше ничего не сказал и вытолкнул меня за дверь. В конце той же недели со мной приключилась еще одна история. В Фуншале прошла демонстрация против яхты «Аполло». Это американское судно принадлежало Центральному разведывательному управлению США и в те дни стояло у причала в порту Фуншала. Демонстранты пришли в порт, стали скандировать: «Долой агентов ЦРУ!», «Вон с Мадейры прислужников империализма!» Кто-то из ребят стал бросать в яхту камни. Я тоже бросил несколько камней. Не знаю, каким образом узнал об этом администратор, но когда в понедельник я пришел на работу, то он выставил меня за ворота и запретил появляться в гараже. Так я был уволен. С рабочими моего возраста не заключали никаких трудовых соглашений, поэтому нелояльных просто выбрасывали за ворота — и дело с концом...
В поездках по Мадейре меня сопровождали, помимо Сантуша, разные люди, но так получилось, что в Камара-ди-Лобуш мы поехали именно с Жозе.
Камара-ди-Лобуш — это второй по величине рыболовецкий порт Мадейры. Первый — Машику — расположен в 26 километрах к востоку от столицы острова. В Камара-ди-Лобуш мы попали в канун праздника в честь покровителя рыбаков и мореплавателей Сан-Педру — Святого Петра. Честно говоря, этот городок можно назвать портом лишь с большой натяжкой: в небольшой бухточке помещалось десятка три парусных лодок и небольших шхун, из которых самая крупная, водоизмещением — на глаз — тонн сто, выглядела среди остальных Голиафом. На таких судах уходят в океан рыбаки Мадейры, на них — в случае удачи — возвращаются домой с уловом. Это истинные сыны моря, настоящие потомственные моряки, при первом же знакомстве с которыми испытываешь чувство глубочайшего уважения.
По случаю праздника никто в море не выходил. Жители одевали в торжественный наряд улицы поселка: развешивали между домами гирлянды бумажных цветов и свежесрубленные сосновые лапы, наверное, привезенные из какой-нибудь дальней долины — никаких лесных чащ поблизости не было. На небольшой площади, примыкающей к бухточке, сооружали из посеревших от времени досок небольшой помост для оркестра — какой же праздник рыбаков без танцев под духовой оркестр местной пожарной команды!
Большинство рыбацких семей живет не в Камара-ди-Лобуш, а чуть в стороне от него, в поселке под названием Ильеу, что в переводе означает «Скалистый островок». На самом деле никакой это не островок, а просто на склоне горы вырублены уступы, где теснится чреда неказистых хижин барачного типа. Вдоль жилищ идет выложенная булыжником мостовая метра четыре шириной, отгороженная от обрыва каменным парапетом, достаточно высоким, чтобы ребятня ненароком не свалилась в океан.
Жители Ильеу всей коммуной тоже усиленно готовились к празднику. Женщины, вооружившись жесткими щетками с длинными ручками, скребли булыжник мостовой, поливая его морской водой. Около единственной колонки с пресной водой выстроилась очередь людей с бидонами и кувшинами в руках. Тут же мамаши купали в лоханках и корытах чумазых ребятишек. Дети визжали от удовольствия, некоторые горько рыдали, женщины смеялись, сердились, громко перекрикивались, поодаль старик в кожаном фартуке, зажав в губах десяток мелких гвоздей, прибивал каблук к туфле какой-то местной модницы.
Жозе Сантуш пригласил меня зайти в один из бараков: «Можно-можно, не стесняйтесь, хозяева не возражают». Две маленькие комнатки метров по шесть каждая. В первой — трехконфорочная плитка в углу на ящике, рядом два небольших баллона с газом, на гвоздях развешана одежда, прикрытая простыней. Здесь живет семья из шести человек: отец, мать и четверо детей, старшему — десять лет. Потолка в комнатах нет, над стропилами виднеется крыша из белой жести. Уже близится вечер, на улице с океана дует легкий прохладный ветерок, а здесь, в помещении, душно: за день очень накалилась крыша. В таких условиях живет большинство рыбаков Ильеу, и самая серьезная беда в том, что практически никаких надежд на получение от государства нормального жилья у этих людей нет.
Когда-то мне попалась в португальской прессе одна публикация о Мадейре, где упоминался поселок Ильеу. Там говорилось, что в отличие от Фуншала в Ильеу нигде не видно рекламных объявлений, кроме одного — извещающего жителей поселка, что похоронное бюро работает круглые сутки. Я спросил об этом Жозе Сантуша, он пожал плечами и подвел меня к одному из домов. На стене висела табличка: «Похоронное агентство Камара-ди-Лобуш. Обслуживаем днем и ночью. Телефон 94371».
— Мне бы не хотелось,— сказал тогда Жозе Сантуш,— чтобы от посещения поселка рыбаков у вас осталось «похоронное» впечатление. Эта табличка — скорее курьезная достопримечательность Ильеу, чем свидетельство того, будто головы рыбаков забиты только мыслями о смерти. Здесь живут люди, умеющие трудиться и любить, веселиться и наслаждаться красотой природы. Поехали, я вам кое-что покажу...
Выехав на шоссе, мы остановились у смотровой площадки, откуда открылся изумительный вид на бухточку с лодками и шхунами, разукрашенными флагами. Отсюда, с высоты, картина напоминала иллюстрацию к рассказам Александра Грина: домики-кубики Ильеу, ниточка-серпантин булыжной мостовой, забавная змейка-очередь маленьких фигурок возле колонки, покачивающиеся на синей глади бухты посудинки с мачтами-спичками...
Рядом остановился автобус, выплеснув на пятачок площадки стайку туристов, обвешанных фото- и киноаппаратами. «Посмотрите прямо, посмотрите налево, посмотрите направо...» — тараторила гидесса в стрекозиных очках с профессиональной скукой в голосе. «Ах, ах, что за красота, райское место!» — восклицали туристы и щелкали затворами фотоаппаратов.
Остановка у Камара-ди-Лобуш входит в пакет удовольствий — Жозе Сантуш так и сказал: «пакет»,— предлагаемых туристскими агентствами. Как и катание на санях с горы Террейру-да-Лута. Как и прогулка по набережной Фуншала с заходом в винные подвалы для дегустации знаменитой мадеры
Жозе Сантуш прекрасно водил машину по горным дорогам Мадейры. Я спросил его — уже не на острове, а в Лиссабоне,— где он учился на шофера.
— Я работал в разных гаражах,— ответил Жозе,— работал подсобным рабочим, мойщиком, механиком, и везде находились люди, которые с радостью передавали мне рабочие навыки.
После увольнения я устроился в другой гараж — помогли те три парня с которыми, помните, я ходил на митинг. Гараж принадлежал английской фирме «Мадейра уайн ассошиэйшн» Долгие годы почти вся экономика страны находилась в руках четырех английских семей: Бланди, Хинтон, Лекок и Майлз. Эти фамилии знает каждый житель Мадейры. Производства вина и мукомольное дело контролировала семья Бланди, плантациями сахарного тростника и кофе владела Семья Хинтон и так далее. Можно сказать, что, начиная с двенадцати лет и до восемнадцати, меня эксплуатировал английский империализм.
В пятнадцать лет я вступил в организацию молодых коммунистов. Нас было тогда не так уж много, около двухсот человек на острове, но это были боевые ребята, готовые пожертвовать всем ради идеи. С каким азартом, с каким энтузиазмом мы выполняли поручения, которые нам давали старшие товарищи — коммунисты! А быть комсомольцем на Мадейре — это значит быть готовым к жертвам, лишениям и преследованиям. В конце 1979 года меня уволили только потому, что . я был комсомольцем. Я работал тогда в небольшом гараже и попытался создать там ячейку профсоюза. Хозяину — у него было несколько небольших гаражей — это явно не понравилось. Недолго думая, он объявил, что закрывает гараж, в котором работали мы, и рассчитал нас. Найти же работу на Мадейре чрезвычайно трудно—как, впрочем, и в материковой части страны. У нас на острове тысячи безработных. А я только-только собрался жениться и вот — на тебе! — потерял работу.
На террасах крестьяне выращивают картофель. Ниже по склону — виноградники, банановые плантации. На более высоких уступах пасут скот.
Конечно, когда я начинал трудовую деятельность, то найти место было нетрудно, но ведь то другое дело! Мальчишкам платили гроши, и у них не было абсолютно никаких прав. У взрослых положение гораздо более шаткое: права на бумаге-то есть, но за воротами толпятся безработные — на каждое свободное место по нескольку десятков.
Подумали мы с невестой и решили махнуть на материк, в Лиссабон, где живет ее дядя. Первые полгода было очень трудно, хотя я хороший, даже — скажу без лишней скромности — первоклассный механик. Чувствую автомобиль. Потом постепенно все устроилось. Кстати, моя жена тоже член Союза коммунистической молодежи.
В 1980 году, во время праздника газеты «Аванте!» товарищ Алваро Куньял говорил, что комсомольцев в стране 36 тысяч. Но с тех пор прошло уже много времени, и наверняка нас сейчас уже тысяч сорок!
У меня по-прежнему хорошие связи с комсомольцами на Мадейре. Нам удалось создать там ячейки даже среди кружевниц — а это была задачка не из легких. Мадейрские кружевницы и вышивальщицы всегда работали разобщенно, знали только одного «организатора» — нанимателя-капиталиста, наживающегося на их мастерстве,— а о том, что есть иные организации — коммунистические, профсоюзные, способные отстаивать их право на труд,— они и слыхом не слыхивали...
В местечке Сантана на северном побережье острова я видел, как работают вышивальщицы Мадейры. Они плетут кружева, вышивают скатерти, полотенца, платки, большинство изделий идет на экспорт. Вышивальщицы трудятся дома. Их единственное достояние — чуткие пальцы, зоркие глаза, прекрасный вкус и талант художника. Все готовые изделия они сдают владельцу материала и ниток. Тот, в свою очередь, сбывает их поставщику, поставщик перепродает вышивки оптовикам в Фуншале, которые заключают контракты с отдельными магазинами. В конечном итоге, попадая к покупателю, цена на готовое изделие возрастает в десять, а то и в двадцать раз. Так, в магазинах Фуншала богато вышитая скатерть стоит 150 тысяч эскудо, а вышивальщица из Сантаны или Мадалены, которая работала над скатертью три месяца, получит за нее всего шесть тысяч эскудо. По две тысячи эскудо в месяц!
Вспомним отель «Шератон» и чашечку кофе. Даже если бы вышивальщица ничего не ела и не пила, она не смогла бы вкушать кофе в отеле каждый день: двадцать четыре чашечки в месяц — вот все, что позволяет ее зарплата.
— Я хочу похвастаться: меня скоро примут в партию,— сказал мне на прощание Жозе Сантуш.— Но работу в молодежной организации не оставлю. Люблю эту работу. Дел у нас много: мы разъясняем позицию коммунистов, боремся против левацких группировок, отстаиваем права трудящихся на предприятиях, помогаем нашим товарищам в кооперативах, выступаем на митингах и собраниях... Жаль одно — времени не хватает: столько хочется прочитать, узнать побольше о мире. Ведь коммунист не может стоять на месте. И комсомолец тоже не может быть одновременно комсомольцем и обывателем. Я так считаю...
А про Мадейру вы напишите. Моя родина очень красивая. А если опубликуют, то пришлите нам с женой экземпляр, пусть даже на русском языке. У нас есть знакомые, которые учат русский язык, может быть, переведут. А еще, знаете, мне очень хочется приехать в вашу страну. Хотя бы одним глазком взглянуть на Красную площадь, побывать на каком-нибудь советском автомобильном заводе. И еще — вы не смейтесь — походить по снегу...
Олег Игнатьев, соб. корр. «Правды» — специально для «Вокруг света»
Фуншал — Лиссабон
(обратно)
Оглавление
Стойкий Богучан
Добровольцы Царандоя
Предисловие к полю
Слишком длинный маршрут
Парус командора
«Верните родину!»
Экзамен перед грозой
Из лука веков
Большой приз
Вахта в «Треугольнике дьявола»
Новое платье Валери
В ожидании весны
Остров Навек. Патрик Смит, американский писатель
Тринадцать чечеру
Жозе Сантуш рассказывает...
Последние комментарии
1 час 5 минут назад
2 часов 12 минут назад
3 часов 10 минут назад
3 часов 24 минут назад
12 часов 35 минут назад
12 часов 36 минут назад