Журнал «Вокруг Света» №11 за 1982 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Шаги сквозь гранит

Ударная комсомольско-молодежная стройка — Байкало-Амурская магистраль, где трудятся посланцы всех союзных республик,— подлинный пример братства и дружбы народов нашего многонационального государства. У поселков и станций БАМа шефы с разных концов страны. Москвичи помогают строить Тынду, ленинградцы — Северобайкальск, а строители из Эстонии возводят станцию Кичера. Белорусские специалисты разработали проект станции и поселка Муякан, узбекские градостроители возводят Каунду и Сюльпан. Представители Украины работают на Ургале, а посланцы Казахстана — на станции Чара. Так же как и на всей трассе, на улицах Северомуйска можно встретить молодежь разных национальностей. Здесь сквозь хребет пробивают главный тоннель БАМа. Об этом репортаж нашего специального корреспондента. В 65-ю годовщину Великого Октября тоннельщики Восточного портала сдали первые километры железнодорожного коридора.

«Погоды опять не будет — не улетим»,— роняет Толстоухов. Прищурив от яркого дневного света неожиданно поголубевшие глаза, Валентин Романович разом охватывает открывшуюся перед нами панораму. Может быть, ради нее он и привез меня сюда, на эту сопку, к Восточному порталу Северомуйского тоннеля...

Цепляясь за щетину тайги, нехотя поднимаются по склонам хребта клубы тумана. В разрыв облаков бьет солнечный луч, и высоко на скале вспыхивает флаг, выцветший под ветром и дождями, столь частыми в Северомуйске. По белой ленте бамовского шоссе ползут вверх оранжевые грузовики, словно торопятся за гигантскими шагами синих опор ЛЭП. Внизу, под ногами, желтеет откосами громадная выемка чет кий полукруг, будто проведенный циркулем: здесь вход в портал тоннеля; у портала суетятся бульдозеры и краны — грузят породу в тяжелые самосвалы.

— Видели? — показывает Толстоухов на зеленый вездеход со схемой пройденного отрезка БАМа на бор ту; он установлен как почетный первопроходец из первого десанта на пьедестал, здесь же, у портала, — ветеран на отдыхе...

Начальник тоннельного отряда, или, коротко, ТО-11, Подшивалов, рассказывая о тоннельщиках, говорил мне, что Валентин Романович, «гранитный» Толстоухов, который во время рекордной проходки мог в течение суток почти не выходить из забоя, сам пришел к нему и попросил: «Дай отпуск — устал...»

А сейчас Толстоухов мается без привычной работы, ездит из поселка на портал, вроде бы помыться в душевой, хотя  у самого за домом сооружена банька. Справляется, как там в тоннеле, и, пожалуй, не очень горюет из-за того, что Улан-Удэ не дает самолета, Нижнеангарск закрыт, а в Северомуйском аэропорту с бойким призывом «Добро пожаловать в столицу тоннельщиков БАМа» туман вообще сел на взлетную полосу.

...Спустившись по лесенке на предпортальную площадку, мы огибаем небольшую трибуну. Под щитами со стихами о БАМе — стройке дружбы всех республик — размашистый лозунг: «Есть всесоюзный рекорд проходки, установленный бригадой В. Толстоухова в честь 60-летия образования СССР».

Валентин Романович слегка касается ладонью оставленных на перилах веток багульника с уже подвядшими темно-сиреневыми цветками.

— Букет в тот день нам подарили...— говорит он.

А мне снова слышится чуть глуховатый голос Валентина Александровича Подшивалова:

— Все те недели Северомуйск переживал ход рекордной проходки. «Как дела у Толегоухова?» — спрашивали на улицах, заходили в контору, звонили с самого утра. Конечно, интересно, бригада идет на рекорд, тем более всесоюзный. Ведь месячная норма проходки тоннеля 75 метров, прежний рекорд 138, мы рассчитывали вначале на 140, а тут толстоуховцы выдают 171,5 метра! И где? В Северомуйском тоннеле, само существование которого ставилось под сомнение. Одно время весьма авторитетные специалисты предлагали оставить эту затею, а знающие ученые даже направили в высокие инстанции записку с обоснованием невозможности строительства тоннеля.

Вот почему еще у людей было велико внимание к рекорду. Хотя кое-кто из специалистов, зная мастерство тоннельщиков, говорил: «Возможно, и пройдут».

Горы наши молодые. Сегодняшние толчки — это слабый намек на прежнюю активность в далеком прошлом. Геологи рисуют просто фантастическую картину движения пород: хребты корежило, горы надвигались друг на друга, реки меняли русла, а подчас недра поглощали их. В раскаленном пекле вода кипела и вырывалась наружу горячими источниками.

Мы сразу же стали их встречать на пути. Но вот тоннельщикам с Западного портала попался невиданный размыв. Отечественное тоннелестроение еще не встречалось с подобным препятствием. Специалисты объяснили, что тут было древнее русло реки Ангаракан. Землетрясение перекрыло ей дорогу — река пошла по другому руслу. В недрах гор остался резервуар объемом в сотни кубометров — многослойный «торт» из воды, песка и камней. На два года он задержал проходку с запада...

Нам горы тоже не раз ставили хитрые ловушки: разломы, выбросы. Говоря попросту, в некоторых местах сдвига гранитных блоков накапливается вода, песок, остатки перетертого гранита, дресва. Вот это и есть разломы, которые попадались и на пути толстоуховской бригады. Понятно теперь, почему так важен был рекорд, почему Северомуйск напряженно следил за вестями из забоев...

С портала мы возвращаемся с Толстоуховым на «вахтовке». На повороте возникает в легком кругу железобетонных тюбингов название: «Северомуйск ».

Все в этом поселке связано с тоннелем. Широкая главная улица поселка — улица Тоннельщиков. Сворачивая с нее к дому, Толстоухов встречает рабочего из своей бригады: на рукаве штормовки эмблема — буква «М» на фоне ели. Они на минуту останавливаются: «Как там, в забое?» Я вижу на угловой тумбе крупные буквы: «Квартал метростроевцев».

— Удивляетесь? В тоннельные отряды метростроевцы прибыли из многих городов — Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова, Ташкента, я сам с Московского метрополитена,— замечает Валентин Романович.

Он неторопливо шагает посередине улицы (тротуаров в Северомуйске нет) — высокий, сухощавый, в светлом вельветовом костюме, хотелось бы сказать, просто элегантный, если бы это не был отрешенный от всего суетного, бытового деловитый Толстоухов.

Буквально у ступенек его дома, обшитого желтой сосновой доской, мы столкнулись с ученицей местной школы Ирочкой Логиновой с котенком на руках. Пока Елена, дочь Толстоуховых, наливала котенку молоко, Ирочка, пришедшая с экзаменов, рассказывала, что школьники берут свободную тему сочинения о мастерстве и мужестве тоннельщиков.

— Вот, вот, порасспросите нашего папочку — всю жизнь ищет под землей приключений,— весело подначила Лена.— На Байкальский тоннель Женьку со школьной скамьи сорвал, а меня сюда — едва институт дал закончить.

В доме нас встречает Валентина Дмитриевна, жена Толстоухова. Она быстро собирает на стол. Незаметно за разговорами проходит час-другой, и все, естественно, о том же — о тоннеле и тоннельщиках.

— Конечно, проработал Валентин пять лет на Байкальском, отличился, можно бы и в московскую квартиру, машина в гараже ржавеет, а он в горы перемахнул, да еще всей семьей гнездо свил,— шутливо сетует жена.

Толстоухов неопределенно хмыкнул, открыл новую пачку сигарет, минуя укоризненный взгляд жены, и вышел на крыльцо.

Валентина Дмитриевна сказала:

— А вообще-то что говорить, веселее тут на людях, большое дело все делают.

Да, в это большое дело семья Толстоуховых внесла свою лепту. За Байкальский тоннель В. Р. Толстоухову присвоили звание Героя Социалистического Труда. Евгений Толстоухов, сын, член его бригады, принимал участие в работе XIX съезда ВЛКСМ.

...Я выхожу вслед за Валентином Романовичем на крыльцо. Он задумчиво смотрит на горы. Внизу слышен паводковый голос Муякана, тяжело ворочающего валуны в бешеном токе воды.

— Эвон как роет, какая силища в реке пропадает даром. Так и в людях, если ее не направить. Говорят про меня — жестковат... Это еще вопрос: лучше ли мягонько да по головке все гладить? Иному, несведущему, кажется, что в мягкой, податливой породе и проходка пойдет быстрее. Ан нет, бурильщики предпочитают иметь дело с базальтами, гранитами — твердыми породами, они не подведут. Тогда работа идет споро, да и жизнь веселее,— он поворачивает голову, остро взглядывает на меня,— так, пожалуй, и с людьми получается, хотя бы в нашей бригаде...

Валентин Романович проворачивает в памяти, как кинокадры, события напряженных «рекордных» дней.

Когда тоннельщики перешагнули весной рубеж 100 метров, осталась смутная неудовлетворенность: «А что, если попробовать поднажать?..» На собрании все — а в бригаде трудятся русские, украинцы, буряты, грузины, белорусы, татары, молдаване, армяне — в один голос: «Вместе возьмемся — получится». Костя Иванов выступил: «Мы будем давать в смену на полметра проходки больше, сколько бы другие звенья ни дали». И вот этот задор между звеньями — «кто сегодня опередит» — помог.

...Работает вся буровая рама, а у каждого молотка свой голос. Вдруг один замолчал — это у Жени Лоткова. Тот бурил шпур, и глыба, неожиданно отколовшаяся от стены, упала, погнула стрелу манипулятора. Хорошо, что уже конец бурения. Пока убирают породу, нужно сделать сложный ремонт. Женя сутки не выходил из забоя. Хотя Гена Воробьев, звеньевой, чуть не уговаривал: «Не осилишь сам. Давай подменим».— «Нет, пока все не исправлю — не уйду». И действительно, пока не дочинил, не ушел из забоя...

Возникал затор у проходчиков — на выручку бросались водители МоАЗов. Проходчикам нужно не только убрать породу, но и оборку сделать. А это дело кропотливое: надо удалить все заколы — опасно нависающие со сводов, выступающие со стен глыбы, козырьки. Шоферы успевали быстро обернуться с породой до электропоезда и, чтобы понапрасну не ожидать, хватали ломики и помогали проходчикам.

— Просто не удержать народ было,— разглаживаются морщинки, вырубленные годами подземной жизни, на лице Толстоухова, теплеют, голубеют глаза.— Замечаешь — сморился паренек. Потреплешь по плечу: «Пойди отдохни». Ни в какую, губы сожмет, взглядом с темного лица полыхнет, как на врага посмотрит. Не было случая, чтобы ушли из забоя. Хоть с ног валила усталость, а держались. Тот же Гена Воробьев со звеном два раза в сутки выходил в забой. Кто не вкалывал молотком — не поймет, что это такое. Раньше времени из дома приходили в тоннель: «Почему не вызывают на смену?..» Связь с порталом была круглосуточной. Как семь утра — обязательно звонки от Подшивалова и Бессолова, начальника БАМтоннельстроя, расспросят, посоветуют, помогут. «Как там, Романыч, идет порода?» Участие всех бодрило, прибавляло сил. Плотно работали, летели гранитные метры. Прямо в тоннеле выкинули лозунг: «140 — не предел. Даешь 170». Все были сжаты, как крепкая порода...

Валентин Романович помолчал, то ли слушая грохот Муякана, то ли ловя иной гул — не самолет ли это из Улан-Удэ, чтобы лететь в отпуск? Тряхнул головой, прощаясь:

— Лучше своим глазом взглянуть — длиннющий коридор отгрохали ребята. Кто поведет-то? Ну Василий Безридный сам мастак: его бригада нашей на пятки наступала. Он да Иванов Анатолий — ветераны тоннеля, спецы по разломам. Пусть свои метки покажут, такое не забывается...

Из центра полукружья предпортальной выемки, как из гигантского натянутого лука, стрела тоннеля теперь устремляется в глубь горы уже на километры. А несколько лет назад, врезавшись от портала на десяток метров, тоннельщики изо всех сил держали лоб забоя. Коренная порода не идет первой. Так и тут: вначале был песок.

— Песок надо было удержать, чтобы он не пошел на людей. Шли с проходческим щитом: отбойными молотками, лопатами углублялись в породу, а затем закрепляли песок досками, ставили тюбинги и, отталкиваясь от них, медленно ползли вперед.— Василий Безридный похлопывает рукой тюбинговое кольцо. Здесь, в тоннеле, Василию все близко и важно. Все напоминает о прошлых днях...

— Навыков поначалу не хватало. Только зарезались от портала метров на шестьдесят, как песок-плывун воронкой пошел вниз. Тонн двести ухнуло в забой. Когда песок убрали, аж солнышко засветило сверху. Вот что значит упустить лоб забоя. По краям воронки виднелись «чемоданы» крупного валунника. Как двигаться дальше? Перекрыли воронку решеткой, положили бетонную подушку и снова поползли сквозь песок.

Так и шли, день за днем махали лопатами, грузили и грузили тонны этого проклятущего песка и целый год держали лоб забоя. Монотонная работенка, ничего не скажешь, все устали от нее, а расслабляться никак нельзя...

Кончились пески, вот-вот скальные породы начнутся, и мы принялись за разборку проходческого щита. Тогда как раз Толя Федоров что-то развинчивал наверху. Только снял часть щита, как зазевался и ухнул вниз вместе с железякой. Мы замерли и молчим. Секунда, пожалуй, проходит, а он вскакивает невредимый, ни одной царапины. Легким испугом отделался, везунчик. Но мы его в своем кругу пропесочили. С такой высотой шутки плохи — здесь же под девять метров, гляньте...

Несильный пучок света шахтерской лампочки, направленный мной вверх, не смог пробить туманную вышину и достать свода. Высота тоннеля гораздо больше, чем в метро.

Василий легко идет по деревянному настилу, перешагивает рельсы, привычно следует поворотам. Бессчетное число раз ходил он этой дорогой, отвоеванной им когда-то с отбойным молотком в руках шаг за шагом у песка и гранита. Теперь, как хозяин, он с удовольствием знакомит с отобранным у горы и обжитым пространством...

По стенам вьются высоковольтные кабели, нависают толстенные трубы: одни для вентиляции, другие подают сжатый воздух. За спиной постукивают на стыках электропоезда, а где-то впереди, в стволах, работают мощные подъемные машины, насосы откачивают воду. Большое, сложное хозяйство у тоннеля. «Один в бою — три в тылу, как на фронте,— заметил Владимир Асланбскович Бессолов в управлении, рассказывая о самых последних новинках буро вой техники, и привел один факт: Прервется подача электроэнергии на 20 минут все из строя выйдет».

Когда тепло стало приятно обволакивать все тело и луч лампочки совсем утонул в белесом пума не, Безридный остановился:

Вот здесь мы перерезали горячие источники поднесите к стенке руку...

На подставленную ладонь потекла теплая вода. «Парилка была, настоящая парилка»,— качает головой Василий и, не замедляя шаги, продолжает рассказывать:

— Хлынула горячая вода. Жарко, пар, дышать нечем. Ребята скидывали куртки, брюки, оставались в сапогах, трусах и касках, работа ли по пояс в воде. От такой бани мучила жажда, некоторых качало из стороны в сторону Люди быстрее уставали, и смену сделали укороченную. Но тоннельщики не отступали. «Опять комиссия приехала закрывать тоннель», говорил Подшивалов. — «Дайте время», попросили мы, и снова, на наше счастье, пошла холодная вода, прямо ледяная. Из бани да в снежный сугроб. Выдержали и это, тоннельщики мужчины здоровые…

Торопясь за Василием, еле поспевая в неуклюжей на мне шахтерской амуниции, поправляя сползающую на лоб каску и придерживая на боку коробку самоспасателя, я чуть не наткнулся на него в тумане

Попробуйте, вот такая водичка пошла после термальных ванн. Василий снял жестянку, висевшую на стене, подставил ее под струю, текущую из трубы, и протянул мне

От ледяной воды заломило зубы. К этому времени, пока мы хлюпали по воде, ноги в резиновых сапогах тоже стали мерзнуть.

Все эти подарочки получал первым Анатолий Иванов. Он, как разведчик, впереди всех таранит ротором скалу в своей транспортно-дренажной штольне. Она идет ниже, и проходка ее ведется быстрее, чем тоннеля. Безридный повел лучом лампочки вдоль забетонированных стен.— Вот так крепили породы в разломе. Бригада Анатолия Иванова и сейчас далеко опережает нас, и опять у них сюрприз...

Накануне, спустившись через шахтный ствол, я уже побывал в расположении ивановской бригады Горнопроходческий комплекс снова наткнулся на разлом.

К этому забою вела штольня с гладкими, почти отполированными гранитными стенками так пора ботал ротор. А теперь весь комплекс залег недвижной громадой, застряв в трясине рыхлых пород Обстановка напоминала поле боя. По деревянному настилу, где вились трубы и кабели, бежала вода, порода, как губка, выжимала ее капелью и струями на каски и непромокаемые куртки проходчиков и бурильщиков. На стенке виднелась трещинка толщиной с иголку, оттуда, как из пульверизатора, била тончайшая струйка воды.

Давление. Первый раз попали в разлом сразу заметили, как начали шпуры бурить: пятикилограммовый молоток выбрасывало. Вылетала такая струя воды и песка, что человека с ног могла сбить. Стреляет как пулемет из амбразуры, только уворачивайся. Потом стихнет ненадолго, и снова выброс, неравномерно, как у гейзера. Анатолий Георгиевич Иванов заводит меня по обходной штольне в лоб комплексу.

Освобожденный ротор торчал в забетонированной стенке. Над ним, похожие на свирель, виднелись отверстия разнокалиберных железных труб, вогнанных в породу.

— Когда из разлома на нас хлынула вода с дресвой, стали нагнетать туда цементный раствор — не пошел в разлом. Тогда попробовали под давлением закачивать жидкое стекло и известь — силикатный раствор, чтобы укрепить породу. Но лучше всего помогает вот такой потолок из труб. Обуриваем свод над ротором, вгоняем трубы, и они принимают на себя давление породы.

Большой, крутоплечий Иванов смотрел на застывший ротор, упрямо наклонив голову, и показывал, как ставили домкраты — провернули ротор градусов на десять, потом начали его раскручивать моторами. Первые сутки прошел 10 сантиметров, а песку кубометры накидал, вторые — 20, третьи — 60 сантиметров прополз. Сдвинулись с места, поехали. И сейчас все условия создали: потолок надежный, забетонировали — непременно двинем... Иванов так взялся за ротор своими огромными ручищами, что сомнения не было — двинет. Через сутки ротор пошел и на этот раз.

...Пробираясь по штольне с Безридным, я теперь с уважением оглядывал подковообразные арки, запрессованные в бетон,— следы прежних битв со стихией.

Из штольни мы свернули в рассечку и оказались в новом тоннельном отрезке. На рельсах сидели парни, перекуривали. Забой проветривался после очередного взрыва. Кто-то тихо пел:

Над порталом пурга.

Разыгралась метель.

А на нас с тобой льет.

Днем и ночью капель.

У подземных дождей.

Никаких расписаний...

— Саша Чупров выводит, сам и сочиняет с Юрой Буровым про нашу работу. Так песня и называется — « Проходчики».

Безридный приветливо помахал рукой ребятам и направился к ним, а я оглядываюсь в забое.

Глыбистые стены переходят в величественный соборный свод, схваченный сеткой на анкерах. В рассеянном полусвете высится на рельсах желтая буровая рама. До основного тоннеля десятки метров гранитного целика, как же она попала сюда?

— Протащили через штольню. Высоковата? Да разобрали эту громадину в 90 тонн весом до последнего болтика,— смеется машинист Анатолий Слонский с восьмиметровой высоты рамы,— наш бригадир Безридный досчитал до пяти тысяч болтов и сбился... Зажимайте уши — начинаю бурить под анкера...

Заработал мотор, зашипел воздух, молоток с силой вонзил в скалу штангу с коронками на конце. Шум перфоратора, визг бура, так яростно сверлящего гранит, что белой пылью летели каменные брызги. «Хорошо еще не все пять молотков заработали,— мелькнуло в голове,— где уж тут разобраться в их голосах...»

Так во лбу забоя бурятся 150 шпуров. Потом уже закладывается взрывчатка, и направленный взрыв, перед которым все уходят из забоя подальше, вырывает три метра скалы. Еще три гранитных метра...

А сейчас начинается погрузка породы — самое трудоемкое для проходчиков дело. Для Володи Рукавчука, оседлавшего юркий погрузчик, это весьма обычное занятие. На открытом улыбчивом лице под шапкой светлых кудрей нет и тени озабоченности. Его машина, посверкивая фарами, деловито загребает стальными лапами взорванную породу...

Кончается смена. Мы уходим, а за спиной режут полумрак прожекторы машин, слышится странное шипение, и мечутся по гранитным стенам огромные тени от движущихся фигур в касках с фонарями, словно разыгрывается сцена из фантастического фильма. А это просто кончается смена и начинается другая. И так каждые сутки уже несколько лет.

Мы не садимся в низенькие вагончики электропоезда, а идем с ребятами из бригады Василия Ивановича Безридного прежней дорогой, под ногами хлюпают доски будущего железнодорожного коридора — главного тоннеля БАМа...

В душевой ребята сбрасывают мокрую грязную спецодежду. Нестерпимо горячая вода вызывает у парней блаженную истому. Пропадает усталость, они резво перебегают в «вахтовку». Автобус трогается, и под стук дождя по крыше Саша Чупров опять заводит песню — свою, тоннельную...

Так и не дождавшись самолета, я поехал из Северомуйска на «газике» управления БАМтоннельстроя в Нижнеангарск, всего триста километров, по дороге вдоль БАМа. Вначале были видны просеки и земляное полотно будущего обходного железнодорожного пути; множество техники, путеукладчики, двигающиеся с запада. Ведь бамовское рабочее движение должно открыться уже в 1984 году, а Северомуйский тоннель двумя годами позже.

«Газик» трясся и нырял в ухабины вдоль бесконечного железнодорожного полотна, идущего по бесконечной, казалось, просеке, прорубленной как по линейке. Разнообразили движение многочисленные мосты и мостики через малые и большие реки. И вот Уоян, настоящий бамовский поселок из веселых, медового цвета резных домиков, в которых сразу угадывалась рука прибалтийских мастеров...

Еще рывок — и перед взором распахивается туманная ширь Байкала. Едем по Нижнеангарску, где, конечно, тоже краплет дождик. Но вот с угрюмого Байкала потянуло ветерком, клочья тумана поползли к вершинам. Обозначился круг солнца, и его тепло и свет коснулись водной шири. Вот уже синяя волна набегает на берег рядом с песчаным откосом у подножия сопок и высокой насыпью. А по туго натянутой блестящей нитке рельсов мчится новенький голубой тепловоз, бодро тянущий за собой несколько вагонов. Так я увидел свой первый бамовский поезд.

Когда через несколько лет поезда пойдут и по Северомуйскому тоннелю, пассажиры вряд ли успеют обратить внимание на бетонные шрамы — следы былых сражений человека со стихией. Но 15 километров такого тоннеля не заметить трудно. И они с благодарностью вспомнят о тех, кто прокладывал его.

В. Лебедев, наш спец. корр. Иркутск — Нижнеангарск — Северомуйск

(обратно)

Степь и море

На новое место

До приезда в Монгольскую Народную Республику я дружил в Москве с одним молодым человеком. Он учил меня монгольскому языку. Часто бывая у него дома, я замечал, что раза четыре в год он переставлял в квартире мебель.

— Что это? — спрашивал я после очередной перестановки.

— Перекочевка,— улыбался багши-учитель.— Перекочевка, смена обстановки, к которой привык. Порядочно, замечу, надоевшей обстановки.

Не раз я вспоминал в Монголии своего учителя. Перекочевка здесь — привычная деталь быта, ритма жизни. К ней приспособлено все, и прежде всего жилище — юрта.

В сегодняшней юрте многое осталось от старины: деревянные ведерки и блюда, медные чайники, длинные и острые ножи, бурдюки с кумысом и айраном, пестики для размельчения чая, кованый черпак, камышовые венички, сундучок-авдар для наиболее ценных вещей. С ними уживаются приметы нынешнего быта, тоже, впрочем, хорошо приспособленные для перемещения с места на место: транзисторный приемник, швейная машина, сборные кровати с белоснежными простынями.

Пастух ждет лета. Ждет потому, что останется позади полоса тяжелого зимнего и особенно весеннего труда, появится трава, начнут давать молоко кобылицы и коровы. А главное, Начало лета — переезд на новое место. Кругом степь в цветах. Синие ирисы растут сразу готовыми букетами. В травах светятся алые саранки, желтые лилии, а в низинах — огненные жарки, фиолетовые ромашки.

Кумыс пенится, созревая, в бидонах и бурдюках. И над всем этим — блеяние овец. Звук этот для арата самая сладкая музыка; он успокаивает, создает обстановку домашности, устойчивости, уюта.

Монголы разводят скот, а следовательно, и кочуют, с незапамятных времен. Слушаешь протяжную песню — уртынду, и кажется: сам едешь по степи. В ее мелодии чувствуется и свист степного ветра, и шорох гобийского песка, и раздолье лугов Хангая, и шум речных перекатов, и гогот тысяч перелетных птиц.

Объясняет же скотовод страсть к перемене мест, как правило, очень кратко и бесхитростно: «Выедешь на вершину горы — любуйся красотой...»

Перекочевывают под руководством опытнейших пастухов — глав семей. Они в точности до дня знают, когда нужно перебираться на новое пастбище, какая и в какой сезон питательность той или иной травы, где она созрела, когда гнать овец на солонцы и на водопой.

Именно так владеет чабанским искусством Герой Труда Цогтгэрэл; у него только учеников-ревсомольцев более шести сотен человек. Они по призыву Монгольской народно-революционной партии пришли в ведущую отрасль страны — животноводство.

Естественно, не только сельский житель ждет теплой погоды. В городах ведь тоже живут вчерашние араты. У каждого города и поселка летом появляется двойник — километрах в пяти вырастает прямоугольник белых юрт. Меняются маршруты городского и поселкового транспорта, снимаются крышки с закрытых на зиму колодцев. По-новому начинает работать торговля.

Больше всех радуются перекочевкам дети. Они взапуски носятся по степи на лошадях, помогают матерям собирать аргал-кизяк, заготовляют впрок дикий лук.

Еще не так давно вместе с сельской Монголией кочевали и народные хуралы, финотделы, медицинские пункты. Командированный, ехавший в те времена из центра, обязательно брал с собой седло, потому что в каждой юрте тебя накормят, напоят чаем, предоставят ночлег, дадут лошадь.

Теперь в командировку стали ездить с портфелями. На селе есть гостиницы. Хуралы и правления больше не кочуют, они обосновались в постоянных поселках — центрах оседлости.

Но скотоводы кочуют по-прежнему. Четыре-пять раз в год переезжают они с места на место в северной лесостепной зоне. До двенадцати-восемнадцати раз на юге, в Гоби. Но уже не всегда на лошадях или верблюдах. Теперь чаще их перевозят на машинах.

Не раз я слышал рассказы о преимуществах для аратов кочевой системы хозяйства. Они сводятся примерно к следующему: скот находится на свежем воздухе, на солнце, движется, питается подножным свежим кормом, пьет родниковую воду. Все это благоприятно действует на животных, они дают высококачественное мясо, молоко, шерсть.

Что ж, это верно. Но верно и то, что кочевой метод не гарантирует сохранения поголовья и равномерной продуктивности животных при изменении внешних условий, особенно при холодах, буранах, безводье.

У кочевника тяжелая жизнь. Зимняя стужа, весенний расплод, охрана стада от хищников требуют большого напряжения сил. Вот почему сегодня в сельской Монголии строятся механизированные молочные фермы, откормочные площадки, «хуторки» на отгонных пастбищах. Все это не только облегчает жизнь кочевника, но и позволяет лучше организовать само скотоводство в стране, использовать преимущества традиционного способа и приблизить его к требованиям современности.

Ведь причина перекочевок не в привычке, а в самой экономике. Скот съедает начисто траву на одних участках, надо его перегонять на другие, а вслед за скотом передвигается и семья.

Полосатая степь

Земельные угодья госхоза «Номгон» похожи сверху на мозаику: полосы, угольнички, брусочки. Но мозаика особенная: здесь господствуют лишь два цвета: зеленый и черный. На первом — посевы, на втором — пар.

«Номгон» — один из одиннадцати новых зерновых госхозов, созданных в шестой пятилетке на «второй целине». Молодежный госхоз. В 1959 году, когда начиналось освоение целинных земель, в республике на душу населения производилось шестьдесят килограммов зерна. Сегодня, спустя двадцать с лишним лет,— двести пятьдесят.

Это значит, что меняется и сам характер монгольского земледелия. Если в первые годы освоения целины степь просто пахали и засевали, то теперь все больше и больше учитывают своеобразие здешних почв, в первую очередь незащищенность их против ветровой эрозии и суховеев. Особенно пристально молодая земледельческая наука изучает народный опыт, наблюдения над природой. При освоении земель в сухих и жарких местах ни в коем случае нельзя перестараться. Если, к примеру, закроешь полностью барханы зеленью, то уменьшится фильтрация атмосферных осадков и могут иссякнуть подземные источники...

Учитывается, конечно, опыт поколений и практика освоения подобных земель в Советском Союзе. А особенно — в Казахстане. В природных условиях Казахстана и Монголии много общего. Поэтому и внедряют на целинных землях Монголии безотвальную вспашку, кулисные пары, полосное полеводство. Отсюда и новые профессии у ревсомольцев. Сельский рабочий класс — тридцать тысяч человек — включает трактористов и шоферов, комбайнеров и наладчиков, электриков и токарей, гидромелиораторов и ирригаторов.

Один миллион триста тысяч гектаров находится под пахотой в Монголии. Триста тысяч гектаров сейчас обрабатывают противоэрозионными методами. К концу текущей пятилетки их станет восемьсот тысяч.

Интенсификация полеводства, защита почв от эрозии — приметы сегодняшнего дня сельской Монголии. Конечно, эти работы лишь начались. Но по количеству сельскохозяйственной техники на сто гектаров Монголия приблизилась к уровню стран — членов СЭВ.

Созданы научные центры, занятые разработкой этой проблемы. В их числе научно-исследовательский институт земледелия и растениеводства, сеть опорных и испытательных сортовых участков, расположенных в различных климатических зонах. Ученые и специалисты этих центров — молодые люди, окончившие институты в СССР, других социалистических странах и у себя в Улан-Баторе.

...С директором госхоза «Номгон» Намсарайном Пэрэнлэем едем по земельным участкам хозяйства.

— На полосах,— рассказывает собеседник,— лучше сохраняется верхний плодородный слой почв. А ведь у нас какие ветры! Настоящие разбойники!

Полосатая степь вблизи выглядела совсем по-иному. Полосочки, угольнички, в сущности, были немалые — каждый по сто, а то и больше гектаров.

Город у малого озера

Не счесть в монгольских степях малых и маленьких озер. Они незаметны, похожи друг на друга, как монетки-мэнгэ. Но на долю этого, Малого озера — Бага-нур, что неподалеку от монгольской реки Керулена, выпала особая судьба.

На берегу Бага-нура несколько лет назад обосновался поселок изыскателей. В районе озера геологи обнаружили большие запасы бурого угля. Исчисляются они примерно в триста двадцать миллионов тонн. А уголь бурно развивающейся республике очень и очень нужен.

Разведчики сделали свое дело и ушли. Вслед за изыскателями пришли в Бага-нур строители.

Основная их масса — эрдэнэтцы, люди, которым еще не исполнилось тридцати лет. Но тем не менее это опытные строители. Их руками воздвигнут крупнейший в Азии горно-обогатительный медно-молибденовый комбинат Эрдэнэт. Молодежь построила там новый город, протянула шестьдесят четыре километра водовода, создала в междуречье Селенги и Орхона крупнейшую в стране базу промышленного строительства.

Теперь значительная часть эрдэнэтцев перебралась к Малому озеру. Их машины с надписью «Эрдэнэт есть! Даешь Бага-нур!» хорошо знают на севере Монголии. На Бага-нуре построен город, проложены дороги: все, что необходимо для быстрого и качественного строительства крупнейшего в стране угольного разреза. Общая мощность его будет равняться шести миллионам тонн угля — больше, чем сейчас добывает вся страна. В январе 1982 года вступила в строй первая его очередь. Она дает около полумиллиона тонн угля в год.

В основном в Бага-нуре работают и живут совсем молодые ребята — выпускники горных промышленных-технических училищ и средних школ. Направил их сюда ревсомол. И генеральный директор угольного разреза — молодой, но опытный инженер Дондов.

Пласты угля в Бага-нуре расположены под водоносным слоем. Воду откачивают насосами. И когда начнутся разработки на полную мощность. Малое озеро исчезнет. Но название его — Бага-нур — укоренилось в здешних местах прочно. Так именуется новый город.

Не торопись!

Кто видел монгольские ритуальные маски, обязанные своим происхождением ламаизму, несомненно, обратил внимание, что призваны они устрашать. Смотрят они на вас, увенчанные черепами, скалятся. Может быть, эти изображения символизируют что-нибудь опасное для человека? Вовсе нет. Они угрожают лишь людским порокам и слабостям, призывают к их искоренению и уничтожению. Их пять — главных пороков. И столько же черепов над ликом маски.

Один из самых вредных пороков по старомонгольским представлениям — суетливость.

— Торопится,— ответили хором мать и отец одного из наших монгольских друзей — очень положительного человека, когда мы спросили, какие недостатки знают родители за собственным сыном.

— Разве торопиться плохо? — помню, возразил кто-то из нас.

— Торопливости часто сопутствует суетливость,— ответил отец.

Случилось что-нибудь с тобой в дороге: к примеру, машина завязла в болоте. Не суетись и не отчаивайся. Добравшись до ближайшей юрты, поговори о том, какой нагул нынче у скота и были ли с весны дожди. Попей чаю. На вопрос: «Как дела?» — ответь, что все в порядке, а потом уже попроси быков. Быки вытащат потихоньку любую машину из любого болота. А ты еще попутно сделаешь полезную вещь — явишься как бы дополнительным источником информации. Новость в степи очень ценится и распространяется мгновенно. Конечно, сейчас есть газеты, есть радио, а во многих местах страны и телевидение. Но разве они могут заменить красочный, с ценнейшими подробностями и деталями рассказ очевидца? Монгольский язык очень образный, метафоричный, в нем сотни, тысячи синонимов, идиом, поговорок, пословиц. В результате новость облекается в необычайно красивую цветистую оболочку.

Когда наблюдаешь в Монголии за трудом конторских работников, их движения на первый взгляд кажутся медленными, даже ленивыми. Но такое впечатление обманчиво. Работу свою они исполняют быстро, точно и четко. Но работа в конторе, в общем-то, новое занятие для арата. Возьмем более древнее. К примеру, свежевание барана по случаю приезда дорогого гостя. Это ответственная процедура, освященная веками. Ее надо проделать так осторожно и умело, чтобы на землю не пролилось ни капли крови. Не справишься — будешь много лет предметом насмешек.

А сколько степенности и достоинства у беседующих между собой пожилых людей! Медленно вытягивают они из-за голенищ трубки с длинными мундштуками из белого оникса. Так же неторопливо набивают табачком, разжигают. Потом идет беседа. Собравшиеся потягивают дым и разговаривают. При этом ни одного лишнего слова, ни одного лишнего жеста, ничего даже отдаленно напоминающего суету.

Традиции дедов очень живучи, они передаются с молоком матери. На празднике — надоме — национальную борьбу начинают десяти-двенадцатилетние мальчики. Они степенно выходят на зеленое поле, медленно прыгают, размахивают руками, подражая мифической птице Гаруди. Победитель обнимает побежденного и идет танцующей походкой к трибуне, где ему вручают горсть конфет. Этикет требует съесть лишь одну, а остальные бросить в толпу болельщиков. Как ни жаль мальчонке расставаться с честно заработанными сладостями, он делает это с большим достоинством и степенностью, всем своим видом стремясь показать, что конфеты для него — пустяк.

Не суетись, говорит монгольская поговорка, если не совершил ничего хорошего. Тем более не суетись, если сделал что-нибудь стоящее. Совсем не суетись, если цель еще только наметил.

Как-то вечером я гулял по главной и единственной улице степного поселка, вдоль авторемонтных мастерских, гаражей, Дворца культуры. Было тепло, стрекотали кузнечики, мерцал в бледном свете уходящего дня ковыль.

— Можно у вас спросить? — вдруг услышал я голос. Оглянулся. Ко мне приближались два подростка.

— Намжидсурэн, Тувденсурэн,— представились они.

«Братья,— подумал я,— концовки имен одинаковые».

— Вы с Уран-Туша, где горящие камни? — спросил тот, что постарше.— Как там? Мы хотим туда поехать работать.

На месторождении фосфоритов — Уран-Туш — больше недели гостила группа ученых из нескольких стран, участников симпозиума, организованного ЮНЕСКО,— специалисты из Советского Союза, Индии, Непала, Англии, ФРГ, Австралии, США.

О симпозиуме писали в газетах, рассказывали по радио и телевидению. Ребята и меня приняли за его участника: Уран-Туш располагался недалеко, по монгольским понятиям, отсюда.

— Что же вы там будете делать? — спросил я.

— Ну, не сейчас, конечно,— рассудительно ответил Намжидсурэн,— сначала надо школу кончить, специальность получить. Я, наверное, буду геологом, а брат,— он показал на младшего,— еще думает, кем стать, чтобы быть полезным на Уран-Туше.

Тувдэнсурэн согласно кивнул:

— Подумать надо. Братья явно не суетились...

Далай — значит океан

От воды утрами тянет холодом, рыбной сыростью. Оттенок воды особый, какой-то зеленоватый. Да и чиста она как слеза, точь-в-точь байкальская. Может быть, чуть-чуть темнее.

К обеду наступает жара. Плавится смола на сосновых бревнах, из которых сложены подкрашенные суриком дома. Смола течет золотистая, белесая и закрывает глухо трещины. Долго простоят такие вот просмоленные бревна. Отсвечивают мрамором круглые желтоватые бочки. Связки красноватых ленков вялятся почти под каждой крышей. Когда дует ветер «с моря», рыбки бьются друг о друга, глухо шелестят. Кричат чайки, солнце нестерпимо режет глаза...

Таков Ханх, самый, пожалуй, северный монгольский городок. Он примостился у оконечности Хубсугула. Сразу же за околицей — лента шоссе рвется через тайгу на Мандал, Туран, Кырен и дальше, к Байкалу — на Култук-Слюдянку. Когда едешь этой насквозь пронизанной синеватым светом долиной, никак не избавишься от мысли о величии природы.

Близки они, эти два озера-моря — Байкал и Хубсугул. И недаром с давних пор у здешних людей крепко держится легенда о подземной связи озер-братьев.

Бата не мыслит жизни без Хубсугула. Дело в том, что он вырос на этом озере. И все, что окружает его, входит в его плоть, составляет его характер. И плещущийся волнами Хубсугул, и белоснежный саянский пик Мунк-Сардык, у подножия которого живет его мать Тумур, и ревсомольцы-матросы — его команда.

Я вспомнил недавний рассказ капитана Баты о бурях на «далай-нуре» — «океан-озере», как зовут Хубсугул в Монголии. В такое время, а самые сильные ветры здесь осенью, волны поднимаются метров до десяти, а то и более. Как-то в ноябре (замерзает Хубсугул к декабрю), шторм прихватил пароход «Сухэ-Батор» с караваном барж. Ветер бил нещадно, видимости никакой. Буксиры полопались, словно гнилые веревки. Капитан обморозил щеки, нос и уши. Единоборство со штормом продолжалось. Бата знал неподалеку одну удобную бухту, туда и старался привести судно. Расстояние-то вроде и незначительное, а боролись с разбушевавшейся стихией почти сутки. Времени, правда, никто не замечал. И только когда снова стемнело, удалось найти вход в природную гавань. Осмотрелись, перевязались, отдохнули. Ветер назавтра утих. Начали искать баржи. Нашли. Срастили буксиры. Отремонтировали разрушенные надпалубные постройки. И только потом двинулись в дальнейший рейс — на север. Пять суток продолжался тогда он вместо одной ночи.

А сейчас мы идем по обычному расписанию. Идем от южной пристани, из города Хатгада, на север к городку Ханху. В трюмах и на баржах традиционные монгольские грузы — шерсть, руда, кожи. Обратно Бата повезет советские товары—стройматериалы, нефтепродукты, машины.

Пять артерий связывают Монголию с северным соседом и другом — Советским Союзом. По ним идут необходимые для обеих сторон грузы. За последние годы происходят качественные изменения в структуре экспорта и импорта Монголии. Это связано с быстрым развитием индустрии в стране. В экспорте продолжает расти удельный вес горной продукции, готовых изделий, а в импорте — машин, оборудования и запасных частей.

Монголия, кроме Советского Союза, торгует еще более чем с тридцатью странами. Транзитные перевозки в значительной мере идут через территорию СССР.

Торговые пути старой Монголии были караванными. А как же иначе, если испокон веков товары перевозили на верблюдах?

То время ушло в прошлое. Главный грузопоток, связывающий сегодня две страны, идет через советскую железнодорожную станцию Наушки в пограничный монгольский город Сухэ-Батор. Другая трасса — Чита — Чойбалсан. Здесь тоже проложена железная дорога. Третий путь — воспетый в песнях Чуйский тракт. Четвертый — по воздуху — от аэропорта Буят-Уха до Москвы. И наконец, Монголию и СССР связывает — как это ни удивительно для сугубо сухопутной страны — море, Хубсугул, океан-озеро.

Алексей Кривель, корр. «Правды» — специально для «Вокруг света»

Фото Г. Колосова Улан-Батор — Москва

(обратно)

Лоси сумароковых лесов

По узкой тропинке, проторенной в снегу, двигалась странная профессия: впереди шла маленькая женщина в ватнике, с хворостиной в руке, а за ней тянулась по полю цепочка лосей. Я отступил в сторону, пропуская их. Лоси, волнуясь, обходили меня стороной, но некоторые, прижимая к голове уши и втягивая ноздрями воздух, подходили совсем близко. Самый крупный лось потянулся к моей сигарете...

— Не бойтесь, это Нерон.— Сопровождавший меня егерь Матвеев погладил лося по голове и попытался прогнать. Но того, видать, ласка приободрила, и он стал играть, подталкивая человека головой. На месте сброшенных на зиму рогов у лося виднелись только маленькие черные наросты, и потому забава эта была безобидной.

— Ну, иди, иди...— Егерь похлопал Нерона по боку, и тот нехотя двинулся за своими сородичами.— Странное дело,— заметил Матвеев,— вроде и росли все вместе, но одни терпеть не могут дыма, а другие — наоборот. А есть которые и запах бензина любят. Вот вам и дикиеживотные...

С Сумароковской лосефермой я познакомился зимой, когда наша киногруппа приехала на осмотр будущего места съемок. Предстояло снимать картину об одомашнивании лося в маленькой, затерянной в глубине костромских лесов деревушке Сумарокове.

В нашей стране существуют, еще лосефермы: в Печоро-Илычском заповеднике и в Ярославской области; создается новая лосеферма в Башкирии. Идея организации таких ферм восходит к 1935 году и принадлежит профессору Петру Александровичу Мантейфелю. Именно тогда он высказал мысль: «Пора, наконец, исправить прежние ошибки и ввести лося в список новых сельскохозяйственных животных».

За сорок с лишним лет поголовье лосей в стране увеличилось в четыре раза и достигло восьмисот тысяч. Но по-настоящему сельскохозяйственным животным лось так и не стал. Одомашнивание пока остается в стадии эксперимента, хотя и проходит он довольно успешно. На лосефермах получают мясо, молоко, новый лекарственный препарат альцесин, который приготавляют из молодых пантов и который, как утверждают специалисты, по своим лечебным свойствам превосходит знаменитый пантокрин.

Впрочем, нас больше интересовал сам процесс одомашнивания дикого животного. И когда в один из последних дней апреля нам сообщили, что у лосих начался отел, мы тронулись в путь.

...На рассвете нас разбудил Юрий Александрович Курочкин. С ним и Екатериной Митрофановной Богомоловой, сотрудниками Института нормальной физиологии имени П. К. Анохина АМН СССР, мы встречались еще в Москве. Они стали нашими первыми консультантами по проблемам одомашнивания лося.

— Люстра телится,— толкал меня Курочкин.

— Какая Люстра?— спросонья я ничего не мог понять.

— Да наша лосиха Люстра, она же Люська...

Лосиха, лежа под кустом, настороженно на меня поглядывала. По совету

Юрия Александровича я разговаривал с Люськой, рассказывал, какая она красивая и умная — и лосиха внимала спокойно и доброжелательно. Я мог неторопливо сориентироваться, что важнее снимать в первую очередь. Конечно же, лосят: вот они, два брата-близнеца, совсем еще мокрые, качаются на длинных ножках. На одном лосенке укреплены датчики, длинный желтый провод тянется к электрокардиографу.

Екатерина Митрофановна диктует в микрофон:

— Шесть часов пятьдесят четыре минуты. Люпин пытается перешагнуть через поваленный ствол, не может преодолеть преграду, поворачивает и идет к Юре...

Лосенок действительно потянулся к Юрию Александровичу. Похоже, он принял за мать первое живое существо, встретившееся ему в жизни. Так происходит импринтинг (запечатлевание), и с этого начинается процесс приручения дикого животного.

Люська лежит спокойно. Чувствуется, что людям она доверяет. Но вдруг резко вскакивает и, прижав уши, бросается в ближайшие кусты. Оттуда с шумом уносится прочь другая лосиха.

Лосиха никогда не подпустит к своим детенышам другую, так как в этом возрасте они могут принять за мать ту, чужую. Им это может стоить жизни, ведь первые дни они питаются только молоком.

«Если Люська видит в чужой лосихе врага,— рассуждал я,— значит, она чувствует себя матерью новорожденных лосят. Почему же тогда она спокойно отдает их людям? Неужели они для нее ближе, чем такая как она сама?» Ответа я, к сожалению, так и не нашел.

Второй лосенок, которого во время съемок я потерял из виду, уже пытается сосать мать. У физиологов по-прежнему работают приборы. Перо самописца чертит на бумажной ленте резкие пики и длинные спады: впоследствии в лаборатории специалисты расшифруют их и прояснят ощущения новорожденного лосенка в первые минуты жизни.

В загон приходит Полина Николаевна Витакова, похоже, самый главный человек на ферме. Это она встретилась нам тогда в снежном поле. Сейчас она принесла Люське в ведре картошку.

Люська хочет встать ей навстречу.

— Не надо, Люся, лежи, лежи. Каких детишек хороших принесла! Умница, Люся, рекордистка.— Полина Николаевна умело и быстро сдаивает молоко в небольшое полиэтиленовое ведерко.

Лосиха пытается облизать лицо Полины Николаевны, когда та протягивает ей на прощанье горбушку черного хлеба. Молока в ведерке немного, и предназначено оно лосятам, только поить их уже будут из бутылки с соской.

На следующий день появилась двойня у Калинки: Карат и Карамба. Но этих лосят у матери не отнимают. Они остаются вместе с ней в специальном загоне возле сарая, где Полина Николаевна доит лосих.

Семья эта находится под наблюдением физиологов: необходимо сравнить, как будут развиваться малыши при матери и в «детском саду», где их уже около десятка. Калинка бдительно охраняет своих лосят, не подпуская к ним никого из посторонних. Исключение она делает лишь для Юрия Александровича с Екатериной Митрофановной и их молодого помощника Саши Минаева. Саша по профессии физик и работает в одном из московских научно-исследовательских институтов. Но каждую весну и осень (во время отела и гона) Саша приезжает сюда в свой отпуск и помогает физиологам вести наблюдения, налаживает портативные рации, во время отелов бывает акушером, следит за электрооборудованием в доильном отделении, чинит проводку...

Пять лет наблюдают ученые за поведением животных в условиях, близких к естественным. И не просто наблюдают, но и пытаются объяснить механизм появления тех или иных реакций и поступков животных. С этой целью и записываются кардиограммы у новорожденных. Уже удалось выяснить, с каким генетическим «багажом» появляются на свет лосята, чему они обучаются в первую очередь, чему — в дальнейшем. Оказывается, «блок эмпирической памяти» новорожденных практически чист, и заполняют его малыши с первых минут жизни.

Как-то утром на ферму вернулась Леска. Эта лосиха перед самым отелом вырвалась из загона и скрылась в лесу. И вот, оставив лосят где-то в зарослях, она пришла к людям за подкормкой. Теперь с ее помощью можно было разыскать и новорожденных, чтобы привести их на ферму. У Саши Минаева была даже специально разработанная методика для подобных случаев.

Уже несколько лет он конструирует миниатюрные передатчики, которые укрепляются на ошейниках лосей, и, поскольку эти животные ведут малоподвижный образ жизни, разыскать их с помощью специального приемника удается довольно быстро.

Пока Полина Николаевна кормила Леску, Саша закрепил передатчик на ошейнике лосихи. Некоторое время она побыла в загоне, полизала в кормушке кусок каменной соли, а потом направилась к выходу и ушла в лес.

Саша надел наушники и сразу поймал сигнал. Леска ходила где-то рядом. Но скоро сигнал начал ослабевать, и тогда наша группа — Саша, егерь Владимир Иванович Матвеев, Полина Николаевна и мы с режиссером Натальей Алексеевной Филипповой в качестве добровольных помощников двинулись вслед за лосихой.

Когда мы вышли на берег Покши, звук Лескиного колокольчика затихал в березняке на противоположном берегу. Паводок еще не спал, и пришлось искать переправу. Она оказалась в нескольких километрах вверх по течению. Пока переправлялись, сигнал снова пропал, и теперь мы шли наугад вниз по реке к тому месту, где переплыла Леска, потом стали углубляться в чащу. Наконец Саша поймал сигнал.

Леска была где-то неподалеку. Прошли вперед еще и на лесной опушке увидели лосиху. Она беспокойно кружила на одном месте, похоже, искала лосят.

С уздечкой в руках Полина Николаевна направилась к ней, а мы остались в кустах. Увидев человека, лосиха бросилась бежать, мы же начали искать лосят. И хотя следов на поляне было предостаточно, малышей на месте не оказалось. Оставалось предположить, что их кто-то спугнул и они ушли отсюда, хотя такое случается очень редко: обычно лосята не покидают места, где их оставила мать.

Матвеев неподалеку нашел следы рыси, но ни крови, ни других свидетельств трагедии так и не обнаружили.

Все лето встречали мы потом в этом месте лосиху, но одну, без малышей...

Наши лосята подрастали. Стоило войти к ним в помещение, они тут же сбегались: самые нетерпеливые поднимались на задние ноги, тычась своими мордашками прямо в лицо и требуя молока. Зато, заслышав шум трактора, настораживались и, если он приближался, бросались искать защиты у девушек-лосеводов.

Тракторист Витя Гуляев привозил ветки берез и рябины: малышам уже, кроме обычной порции молока, полагался зеленый корм.

Вскоре лосят стали приучать к групповому кормлению. Мы сколотили из досок кормушку с прорезями для бутылок и прибили ее к стене на высоте около метра от пола. По сигналу рожка лосят впускали в «столовую», и они опрометью бросались каждый к своей бутылке. Не обошлось и без недоразумений. Малыши сначала не могли понять, что молоко можно получить где-то еще, а не из рук человека. Первый урок выглядел так: Анатолий Павлович Михайлов, научный сотрудник, с бутылкой молока шел к кормушке, а за ним бежал лосенок. Бутылка закреплялась в прорези кормушки, но проходило какое-то время, прежде чем самые понятливые замечали соску в новом месте и хватали ее. Другим же приходилось соску вставлять в рот силой. Но со второго урока новую поилку освоили все.

На прогулках лосята доставляли массу хлопот девушкам-лосеводам — Лене и Марине. В прогулочном дворике у малышей было несколько мест, к которым их притягивало точно магнитом. В центре площадки торчал старый пень, вокруг которого почти не было травы и виднелась земля. Вот эту землю с удовольствием и ели лосята: растущий организм таким путем пытался удовлетворить потребность в солях и микроэлементах, которые содержатся в почве. Но Анатолий Павлович опасался инфекций, и девушкам строго-настрого было приказано следить, чтобы лосята «земли не ели». Поэтому каждая прогулка напоминала карусель. Лена или Марина отгоняли от земляных проплешин самых нетерпеливых, они убегали, но на их место тут же устремлялись другие; и вскоре по площадке носилась вся группа...

Иногда малыши начинали играть. Игры эти скорее напоминали борьбу. Лосята брались «перебодать» кого и что угодно: одинокую березу, друг друга и даже своих воспитательниц. А однажды такая игра закончилась слезами человека. Анечка, дочь одной из сотрудниц, сидя на корточках, гладила лежащего лосенка; в этот момент к ней осторожно, прижав уши, стал подкрадываться другой, тихоня Янычар. Подойдя сзади вплотную, он огляделся, подождал и, неожиданно вскинувшись на задние ноги, передними толкнул девочку, а потом отскочил в сторону и с невинным видом принялся жевать рябиновую ветку.

Трудно сказать, была ли то игра или в малыше сработал инстинкт: точно так же передними ногами взрослые лоси бьют друг друга, волка и собаку, словом, любое существо, представляющееся, видимо, им опасным.

А как же живут взрослые лоси на ферме? Лосих здесь немногим меньше двадцати; самцов — несколько двух-трехлеток, которых держат в отдельных загонах, откуда те время от времени уходят в лес. Большее стадо прокормить в районе Сумарокова затруднительно, поскольку кормовая база все же ограничена.

Первое время меня поражала способность людей на ферме различать лосей: все они казались мне «на одно лицо». Но через несколько дней я уже узнавал Мирку, лосиху, широко известную в окрестных деревнях. У нее была очень тонкая шея и постоянно опущенные уши, которые она еще плотнее прижимала к голове, когда подходила к человеку, чем приводила в трепет людей, знавших об этом признаке агрессивности. Мирка дежурила у сельмага и, когда старушки выходили с хлебом, тут же направлялась к ним. Нужно ли говорить, что люди предпочитали от нее откупаться?!

...Дважды в день звучал сигнал рожка, и из динамиков над лесом и полями неслось:

— Аза, Азуля, скорей сюда, скорей, моя хорошая! — Полина Николаевна не произносила слова, а пела их.

— Арка, Ара!— И так по алфавиту до самой последней, Яхты.

Где-нибудь далеко от Сумарокова поднимала голову лосиха, прислушивалась и неторопливо шла на голос, другая трусцой бежала через поле, а самые нетерпеливые уже сновали вдоль забора, ожидая, когда их впустят в загон.

Наконец их впускали. Полина Николаевна вводила первую в станок, сделанный из оструганных жердей, ставила ведро с картошкой (успокоительное средство и подкормка одновременно), мыла вымя, массировала его и лишь затем включала доильный аппарат.

Молока лосихи дают немного, но от Люськи Полина Николаевна надаивала до семи литров в день.

Лосиное молоко — продукт удивительный. Густое, как сливки, с жирностью до 14 процентов, оно обладает целым рядом целебных свойств, в том числе и бактерицидными. Один из эпизодов фильма мы снимали в гастрологическом отделении больницы при Ярославском моторном заводе. Разговаривали с больными, которых лечили лосиным молоком, и с теми, кого уже вылечили, и, конечно, с врачом — большим энтузиастом этого метода профессором Глебом Николаевичем Пропастиным. Как и все, кого непосредственно касалась проблема одомашнивания лося, он был влюблен в это животное. Говорил о лосе восторженней поэта и верил, что человек поможет лосю сделать первый шаг к нам, людям, и что со временем лось будет отвечать на доброту и дружбу как лошадь или собака.

...Наступил сентябрь, период гона. На ферме стали появляться лоси-дикари. Красавцы с тяжелыми рогами робко выглядывали из кустов и, если рядом не было человека, направлялись к ферме. Наши лосихи вели себя сдержанно и не уходили далеко от фермы. Тем не менее стали образовываться пары.

Ученые-физиологи исследовали брачное поведение лосей и устанавливали родословную будущего молодняка. Пока что с родословной дело обстояло довольно просто: большинство лосят на ферме появилось на свет от Рваного Уха.

Его левое ухо, разорванное надвое, вероятно, в одной из схваток, позволяло легко отличать этого крупного самца от остальных рогачей, населяющих окрестные леса. Последние пять лет этот лось поддерживал на ферме железный порядок, разгоняя в брачную пору своих конкурентов. С биологической точки зрения в этом ничего хорошего не было, так как генетический фонд на лосеферме не обновлялся, но... Рваное Ухо оставался доминантом среди быков. К людям он относился снисходительно, не избегал их общества и не проявлял признаков агрессивности.

Среди новых рогачей, появившихся осенью в районе фермы, был один, который особенно выделялся своей мощью; кроме того, у него были огромные лопатообразные рога. В конце сентября между ним и Рваным Ухом произошел бой (Юрию Александровичу удалось снять его от начала до конца). Эта длинная схватка закончилась победой Лопача. Раненый в живот, хромая, Рваное Ухо с трудом покинул поле сражения. О том, что поединок был жестоким, говорила кровь на траве и сломанная осина.

Лопачу победа далась слишком дорогой ценой, и в тот же день он бежал из Сумарокова, уступив место хозяина другому пришельцу, самцу с рогами «о пяти отростках».

Но Рваное Ухо не мог смириться с поражением и уже через сутки после боя встретился с этим лосем. То был последний поединок Рваного Уха. При вскрытии на теле его обнаружили три смертельные раны, причем первая была получена еще в битве с Лопачем; неправильно сросшиеся ребра рассказали о многочисленных давних схватках.

Так что этот могучий зверь не был излишне миролюбивым, как мне казалось вначале, просто он не видел в человеке врага даже в самый яростный период, во время гона.

Тогда же, осенью, у нас на глазах произошел удивительный случай. Утром Полина Николаевна спешила на дойку — ее, как всегда, сопровождала Ямайка. В это время на лесной прогалине появился рогач. Увидев лосиху, он немедленно направился к ней, но потом, испугавшись человека, остановился и замычал. Ямайка заметила его, но ни на шаг не отстала от своей хозяйки. Тут Полина Николаевна что-то шепнула ей в ухо, и та бегом, я бы даже сказал, с радостью, бросилась к рогачу — и они скрылись в лесу...

Я рассказал об этом случае Саше Минаеву. Он, подумав, ответил:

— Лоси, воспитанные человеком, способны на удивительный контакт. Но нам еще непонятен мир лося, пределы сообразительности животного, его интеллекта. Но даже, если мы еще чего-то не знаем, из этого не следует, что это нечто вовсе не существует, так ведь?

Замечу, что и Екатерина Митрофановна и Юрий Александрович более скептически относятся к способностям лосей, считая, что многие «чудеса» объясняются случайными совпадениями либо появлением и закреплением определенных рефлексов у дикого животного. Хотя среди лесных копытных лоси могут считаться довольно способными.

Прошел год. Казалось, можно и забыть Сумароково. Но весной, когда должны были появиться малыши, меня вновь потянуло туда.

И вот я иду через поле к знакомой ферме. Первым, кого я увидел, была Люська. Я позвал ее. Она подняла голову и пошла мне навстречу. Может быть, узнала...

В. Безенков

Фото автора Деревня Сумароково, Костромская область

(обратно)

Опасный перекресток

Пэм Соло протягивает мне брошюрку с отчеркнутыми строчками: «...Денвер был разрушен ядерной бомбой в 3 часа 42 минуты... Общее число жертв составило примерно полмиллиона человек... Город был полностью превращен в радиоактивную пыль, сожжен. Опасность радиоактивных осадков для окружающих районов еще не установлена... По всей стране нарастает паника...»

— Страшновато? — грустно улыбается Пэм.— Но Денвер действительно подвергается ядерному нападению. Осуществляет его не какой-то там внешний враг, как в этом фантастическом сценарии, который и был написан, чтобы драматизировать эффект ядерной бомбардировки следствие утечки радиации с завода Роки-Флэтс. Находятся и другие свидетельства опасности. Хотя производство окружено завесой секретности, известно, что с момента пуска в начале 50-х годов на заводе произошло свыше 200 аварий.

В 1969 году в результате вспыхнувшего на заводе пожара Денвер действительно чуть не превратился в кучку радиоактивного пепла — город был на грани ядерного взрыва.

Еще в 1974 году «Американские друзья на службе общества» совместно с другими организациями образовали «Группу действий Роки-Флэтс». Своей целью группа считала разоблачение находящейся под боком угрозы, создание общественного движения за разоружение и мир, за американского города. Нападениям наш город и штат подвергает наше собственное правительство. Пригород Денвера — Роки-Флэтс — пожалуй, наиболее типичная болевая точка на совести всей страны. Гонка ядерных вооружений пронизывает всю нашу жизнь. Подготовка к ядерной войне — неотъемлемая часть экономической, политической, социальной системы штата Колорадо. И потому Роки-Флэтс — одновременно и местная угроза, и угроза глобальная...

Разговор этот с Пэм Соло и другими активистами происходит в денверском отделении организации «Американские друзья на службе общества». В получасе езды отсюда расположено местечко Роки-Флэтс, где на заводе, принадлежащем федеральному правительству, но эксплуатируемом корпорацией «Рокуэлл Интернэшнл», производят плутониевые детонаторы для американских ядерных бомб. Там же сейчас занялись по приказу Рейгана изготовлением «сверхгуманного» оружия — бомбы нейтронной.

В чем же заключается угроза местная? Мне показывают фотографию свиньи, у которой отсутствуют задние конечности. Это генетическое закрытие завода-монстра. Участники ее проводили семинары, конференции, лекции, агитировали «от двери к двери», чтобы как-то поднять уровень самосознания населения.

Собрали образцы почвы во дворах домов, соседствующих с заводом. Упаковали землю в пластиковые мешочки с указанием адресов жителей и отправили в конгресс США, требуя провести исследование, выяснить содержание плутония.

Начиная с 1976 года участники движения ежегодно выпускают у завода сотни воздушных шаров с надписью: «Этот шар был запущен у завода по производству ядерного оружия в Роки-Флэтс. Вы живете по ветру от Роки-Флэтс, где производится радиоактивный плутоний. За 20 с лишним лет существования завода отмечались неоднократные утечки радиоактивного плутония в атмосферу». Это тоже привлекло внимание общественности к движению.

В дни годовщин варварских бомбардировок американской военщины в Хиросиме и Нагасаки у Роки-Флэтс стоят пикеты демонстрантов.

— Мы стараемся связать обе опасности, которые исходят от Роки-Флэтс, воедино. Угрозу здоровью и безопасности на местном уровне с опасностью существованию всего человечества. Сегодня от нас, живущих в штате Колорадо, зависит, будет ли у нас будущее, доживем ли мы до завтра.

Надо сказать людям, что опасность, вытекающая из подготовки к ядерной войне, неразрывно связана с опасностью самой ядерной войны...

«Штат столетия» и коровий город

Вашингтон далек от Роки-Флэтс и Денвера. Далек по человеческим заботам, хотя всего часов через пять полета от столицы под крылом уже стелются горы, плато, равнины, блестки озер, нитки бесчисленных рек штата Колорадо. Среди голубой паутины глаз тщится различить главные артерии — реки Саут-Платт, Репабликан и Колорадо, что питают водный бассейн Миссисипи—Миссури.

У отрогов Скалистых гор, пересекающих штат Колорадо с севера на юг, и приютился Денвер, столица «штата столетия». Видно, чистый горный воздух, хрустальная родниковая вода, аромат хвои в свое время представлялись предкам атрибутами долгожительства. Помимо прочего, город был основан в год столетия Соединенных Штатов.

Колорадо причисляют к подлинному Дикому Западу. Отсюда в 70-х годах прошлого столетия донесся призыв: «Отправляйся на Запад, парень!» Время сохранило до наших дней имя его автора, нью-йоркского журналиста Гораса Грили. Он основал в Колорадо фермерскую колонию и звал других разделить с ним пьянящую утопию простоты, бескорыстия и братства. Но идеалы проповедника добра потонули в крови. Соотечественники словно вознамерились извести друг друга под корень во время следовавших одна за одной «лихорадок» — сначала «золотой», а потом «серебряной».

Но братоубийство — белый против белого — не шло ни в какое сравнение с истреблением коренных жителей Колорадо — индейцев, с незапамятных времен населявших горные склоны.

Поселенцы-искатели, готовые схватиться друг с другом на ножах или кольтах, забывали о взаимной ненависти, чтобы сообща, еще более люто, вырезать индейцев арапахо и чейенов. Об этом вынужденно свидетельствуют американские историки, отнюдь не склонные уличать свою страну в геноциде коренного населения.

И в последующие десятилетия протянулась лужами крови история штата: теперь уже история американского капитализма. Убийства из-за закрытия серебряных рудников сменялись убийствами из за прав на владение железными дорогами. В 1914 году у города Тринидад произошла битва между углекопами и охранниками шахтовладельцев, снова обагрившая воды колорадских рек.

Бури страстей человеческих, пронесшиеся над этой землей, оставили свой след и в характерах денверцев.

— Знаете,— говорит Пэм Соло,— у нас в штате всегда ценилась стой кость или, говоря сегодняшним язы ком, выживаемость.

Столицу штата Колорадо называют «коровий город». Прозвище это — дань былым временам, когда по денверским улицам поселенцы гоняли стада. В наши дни город забит стадами автомобилей. Вместе с предприятиями они довели степень загрязненности городского воздуха до страшного уровня. Правда, в дни моего приезда природа неожиданно потеснила скопления смога, и газеты почти с нежностью называли его «коричневым облачком».

Но методы самоутверждения искателей счастья, выживших, устоявших, такие же, как и в давние времена. В романе Гора Видала «1876 год» один персонаж делится секретами своего успеха:

— Неужели все они думают, что мы добыли все это богатство, эти железные дороги и эти фабрики, просто ходя в церковь? Черта с два, мы добыли все это, перерезая друг другу глотки и крадя все, что плохо лежало...

Традиционная для США схема «деньги—влияние—власть» здесь заметна сразу: на весь город отбрасывает неверный отблеск 37-этажная башня «Денвер Петролеум Клаб», клуб для избранных нефтепромышленников. Здесь ведут деловые переговоры, заключают сделки, пуская в ход шестизначные суммы.

— Мы переживаем нечто вроде синдрома «золотой лихорадки». Это просто счастливый случай, что Денвер настолько идеально расположен по отношению к залежам энергоресурсов. Отсюда можно дотянуться и до урана Нью-Мексико, и до угля Монтаны. Это — как плацдарм бизнеса — так благодушествовал в «Нефтяном клубе» Пит Рогэн, «джентльмен на гребне удачи», перед журналистами. Упакованный в серую фланель, он не только сам «выглядит на миллион долларов», но и располагает несколькими миллионами, сделанными на нефти.

На вопрос, что дает денверский плацдарм городу, его жителям, мистер Рогэн делает широкий жест, охватывающий и здания из стекла и стали в центре, и богатые окраины.

Иного ответа я не ждал. Так было всегда. Форды и Рокфеллеры, дюпоны и меллоны всегда старались придать своим грабительским приемам вид приличия.

«Клапан», выпускающий пары социальной напряженности, однако, все чаще отказывает, не выдерживая бурного процесса поляризации между теми, кому дано все, и теми, кто всего лишен.

Денверские краски резки, словно на черно-белом негативе. Через город лежат дороги на горнолыжные курорты, и вдоль дорог — заманчивый блеск красивых вещей, легких денег. Но не приглашены на этот праздник негры, чиканос, индейцы, составляющие более четверти населения города. Их проблемы устойчивы, как Скалистые горы. Во все времена независимо от бума или процветания безработица среди этих людей находится на высоком даже по официальным стандартам уровне. Отчаяние рождает протест, и местные газеты пестрят данными о скачкообразном росте преступности.

Но мистер Рогэн уходит от ответа:

— Конечно, это проблема. Я бы сказал, проблема величиной с кита. Рядом с ней неуютно себя чувствуешь. Но так скроен мир. А потом, мы живем сегодняшним днем, наше будущее — сейчас...

И ни слова о тех, у кого нет «сейчас», нет настоящего, нет будущего. Для кого дойные коровы успеха пасутся по ту сторону стены. А за стену эту попадает лишь тот, кто имеет «правильный» цвет кожи и «правильное» социальное происхождение...

«Жизнь — не репетиция»

Тротуары, вагоны поездов, метро, автобусы, стены домов Денвера — словом, все досягаемые плоскости, испещрены надписями. Одна, на мосту, привлекала лаконичным глубокомыслием: «Вам дана только одна жизнь, и она — не репетиция!»

Мне показалось, что мысль, выраженная в надписи, связана с колорадским бытием, отражая его, пожалуй, главные специфические особенности.

В годы второй мировой войны, когда американские ученые вели интенсивные поиски «абсолютного оружия», именно в Колорадо были обнаружены залежи урана и молибдена. Именно с тех пор судьба штата — более чем когда либо прежде под чинилась интересам высшей политики, вершимой за тысячи миль, в Пенптагоне. Близ Денвера было открыто крупнейшее в стране предприятие по переработке урановых концентратов. В самом Денвере разместилась военно-воздушная база Лоури город внутри города — с сотнями зданий; здесь созданы арсеналы ядерного оружия, нервно-паралитического газа. И тут начались «репетиции».

Начиная с 1962 года город стали сотрясать одно за другим землетрясения. На помощь терявшимся в догадках и напуганным жителям при шли ученые. Они установили, что колебания почвы вызваны... работами по уничтожению под землей устаревших отравляющих веществ.

Несмотря на возмущение общественности, Денвер стал складом Пентагона. В этом опорном пункте, входящем в общенациональный военно-ядерный комплекс, проводят исследования, разрабатывают, испытывают, собирают и накапливают все более изощренные средства массового уничтожения. Весь ядерный комплекс охватывает 10 штатов.

Опустел и превратился в город-призрак Лидвилль, пробавлявшийся на цветных металлах,— усилившийся экономический кризис вызвал резкое сокращение их добычи. Еже годно колорадские фермеры выстраивают свои тракторы и двигаются на Вашингтон, протестуя против полнейшего пренебрежения к их нуждам со стороны правительства штата, поглощенного более всего добычей урана, нефти, газа.

В Колорадо-Спрингс, втором крупнейшем после Денвера городе штата, осенью этого года открывается центр космического командования США для «консолидации деятельности в космосе военно-воздушных сил и подготовки к осуществлению там военных операций». В погоне за миражами военного превосходства над Советским Союзом именно в Колорадо Пентагон разрабатывает сценарии «звездных войн».

«Тот, кто контролирует космос, сможет держать под прицелом весь земной шар» — этой надписи нет пока на склоне горы Шайенн у Колорадо-Спрингс. Но в соседстве с усеявшими гору мачтами штаба Объединенного командования аэрокосмической обороны Северной Америки (НОРАД) и комплексом оповещения о ядерном нападении жители Колорадо-Спрингс чувствуют себя, мягко говоря, как на вулкане. Ведь все эти объекты не только не дают никаких гарантий на защиту, но сами становятся мишенями.

Первое, о чем я думаю, когда раздается сирена гражданской обороны, это мои дети. Если будет война, наш город обязательно погибнет. А я даже не успею добраться до них, чтобы взглянуть напоследок. И кто только все это придумал? Роузи, горничная в отеле, где я остановился, в сердцах хлопает пылесосом об пол.

«Тихий колорадец»

Перед отъездом захожу в номер к телевизионщикам из Эй-Би-Си. Выбросив из чемодана вещи, они набивают их банками пива.

— Вещички отель пришлет, репутация обязывает. А вот пива такого в Нью-Йорке не достанешь,— смеется репортер, подкидывая запотевшую банку.

Среди ценителей пиво «Курс», сваренное на родниковой воде Скалистых гор из баварского хмеля, калифорнийского риса и колорадского ячменя, пользуется популярностью. Но до поры до времени компания «Адольф Курс» умышленно ограничивала его продажу лишь западными штатами.

Конкурентам-торговцам со скандалом удалось добиться постановления, запретившего компании контролировать продажу пива. Тогда и выплыл пред очи теле- и фотокамер хозяин фирмы —- Джозеф Курс, отпрыск пуританской семьи пивных королей. Его владения включают пивоваренную фирму, компанию по производству пивных банок и рисоводческую. В семейной вотчине огромные угодья, фермы животноводческие и по выращиванию ячменя. Процветают его же предприятия по добыче угля, автогрузовым перевозкам, строительству, проектным разработкам... В Колорадо и Орегоне он владеет еще двумя фирмами, специализирующимися на выпуске керамики, одна из них поставляет Пентагону детали для носовых конусов ракет и спутников-шпионов.

В США, конечно, есть тузы и покрупнее, и не это заинтриговало публику, когда свет скандальной «паблисити» озарил персону Курса. Оказалось, Курс давно заправляет целой политико-идеологической империей, мощно представленной в вашингтонских «коридорах власти». На пивные деньги колорадского короля основана и функционирует «фабрика консервативной мысли» — крайне правая организация «Фонд наследия». Они же питают «Совет за спасение свободного конгресса» помогают получать ключевые посты в «Национальной ассоциации промышленников», в «Национальной федерации независимых предпринимателей». Под контролем Курса находится исследовательская комиссия республиканской фракции палаты представителей конгресса США. По нотам Курса поет организация «Христианский голос», финансируемая им и включающая 187 тысяч верующих. Даже дома, устроившись с банкой холодного «Курса» перед телевизором, американцы потребляют еще один продукт пивного короля — телерепортажи, которыми его же «Телевижн ньюс инкорпорейтед» снабжает крупнейшие телекомпании США.

Идеи телепроизведений этой службы просты до примитивности, но прилипчивы как грязь. Америку надо спасать от безбожного коммунизма, вырывать либерализм с корнями. Первоочередная задача страны «быстрое и сенсационное перевооружение», которое даст возможность диктовать СССР американскую волю. Разрядка — «детант» мол, слово чужеземное, которое нельзя произносить в приличном обществе.

«Христианский голос» рассылает по всей стране миллионы писем, в которых призывает паству выступать против любых соглашений с СССР, поскольку они-де закрепляют за ним «военные преимущества».

Вот такую отраву варят вместе с пивом в империи колорадского «жучка», который сейчас неофициально, но сверхактивно, «ориентирует» своего давнего закадычного друга... президента Рейгана!

За годы работы в Вашингтоне на пресс-конференциях, в коридорах конгресса я частенько видел моложавого человека в академических очках. Это Пол Уэйрич, главный агент координатор миллионера Курса в Вашингтоне. О хозяине он говорил, что называется, с придыханием:

— Его имя должно быть занесено в Красную книгу. Таких людей в стране больше не осталось.

Один из тысяч

Именно они, подобные Курсу, дорвавшись до власти, делают столь тревожной жизнь миллионов американцев. Таких, как Роузи, Пэм, как Боб Робертсон, 25 летний денверец.

С ним случай свел меня позже, в Вашингтоне.

Отстояв у ограды Белого дома ночную «вахту протеста», Боб рано появился на «эллипсе» — зеленой лужайке за президентской резиденцией. Здесь уже собралась гигантская толпа — делегаты Денвера и Хьюстона, Питтсбурга и Чикаго, Сан-Франциско и Нью-Йорка, городов Висконсина, Нью-Джерси, Мичигана и Миннесоты. Разноцветная, многоликая волна протеста готовилась захлестнуть центральные вашингтонские кварталы. Боб — один из организаторов демонстрации.

Выступление назначено на полдень, все готово. Можно забежать в закусочную «Джинос». Это недалеко. Приглаживая рыжую копну волос, Боб оживленно рассказывает, потягивая кока-колу:

— Символично — уже третье десятилетие подряд начинается с антивоенных протестов. В 60-е годы мои родители участвовали в антивоенных маршах. Они рады, что я продолжаю их дело. Сейчас, когда стране навязывают милитаризм, разве можно молчать, оставаться равнодушным?

В отличие от Роузи, его землячки, оставшейся наедине со своими страхами, Боб пришел в активное антивоенное движение, ясно осознав, что молчание отнюдь не всегда — золото. Он и сейчас говорит во весь голос:

— Не знаю, что напишет завтра пресса. Но не свидетельство ли настоящих настроений американцев наша демонстрация? Со всей страны нас сегодня собрались десятки тысяч. Они-то совершенно определенно выступают против милитаризма! Ничто так не далеко от правды, как ссылки на «американское мнение», когда им прикрывают гонку вооружений... Помнишь линкольновские слова: «Можно все время обманывать одного человека, можно некоторое время обманывать многих людей, но невозможно обманывать всех людей все время»?

Размашисто вышагивая вниз по 14-й улице к «эллипсу», Боб убежденно рубил ладонью воздух:

— А еще кто-то верно сказал, что лучше быть активным сегодня, чем радиоактивным завтра. В этом и есть смысл наших маршей...

Виталий Ган, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света» Колорадо-Спрингс — Денвер — Вашингтон — Москва

(обратно)

Миллионы Маркнейкирхена

Девушка шла по городу, по горбатой улочке, сжатой двух-трехэтажными домами. Мостовая резко спускалась долу и снова взмывала вверх, чтобы упереться в гору.

Здесь, на самом юге ГДР, где в небо уходят вершины Рудных гор, а пологие зеленые отроги словно переливаются один в другой,— здесь, в области Фогтланд, все городки похожи друг на друга тем, что ведут вечный спор с теснинами,— из долин они взбираются на склоны и горные уступы. Движение транспорта по таким улицам на первый взгляд немыслимо, и тем не менее оно здесь довольно оживленное: автобусы и машины каким-то образом благополучно разворачиваются, совершают спуски и подъемы по крутым спинам мостовых, и пешеходы чувствуют себя в полной безопасности.

Девушка шла по горбатой улочке. На ней были красные джинсы и желтая кофточка. Длинные светлые распущенные волосы свободно падали на плечи.

— Современная Лорелея,— сказала я.

— Лорелея? А-а, Лореляй! Белокурая красавица Лореляй! Нет, та жила на Рейне. А впрочем, похоже...

Девушка тем временем поднялась по ступеням и исчезла в одном из домов.

Город этот называется Маркнейкирхен, в переводе — «Новая церковь Марка». Когда и какую из кирх в городе построили в честь Марка или Марк ее сам воздвиг, я так и не узнала, но о владельцах богатых особняков на улицах, взбегающих в горы, мне рассказали.

В начале века в городке этом, едва насчитывавшем восемь тысяч жителей, было тринадцать миллионеров. И еще немало таких, которым до миллиона оставалось «чуть-чуть».

Шести-семизначными числами измерялись доходы, которые давало производство музыкальных инструментов. Вот уже триста лет здесь, в Маркнейкирхене и в соседнем Клингентале, мастера создают волшебные флейты, гобои, валторны, скрипки, гармоники, клавесины...

Во времена Моцарта, говорят, в этих местах можно было заказать инструменты для полного оркестра, чтобы исполнять самые сложные симфонические произведения. Само название Клингенталь не случайно — оно означает «Звенящая долина».

Ежегодно в мае в Клингентале проводится международный конкурс исполнителей — «Дни гармоники». Почему именно здесь — понятно: на народных предприятиях Клингенталя изготовляются одни из лучших в мире аккордеоны, баяны, «хромки»,— словом, гармоники.

Предприниматели Фогтланда, издавна называемого «музыкальным уголком Германии», в прошлые времена получали миллионы марок дохода, а ремесленники-виртуозы день за днем за гроши делали в своих мастерских кто кнопки, кто клапаны, кто клавиши или струны. По вечерам всю продукцию забирал работодатель. Не больше полусотни марок стоил материал для флейты; на мировом рынке за готовый инструмент давали до полутора тысяч марок. Сейчас воспоминания о тех временах могут вызвать лишь недоумение и усмешку: мастерство жителей Фогтланда активно поддерживается социалистическим государством, в сберегательных кассах здесь самые высокие вклады во всей стране. Впрочем, не будем мерить все на миллионы марок, речь у нас пойдет о другом.

...О Хансе Хойере я впервые услышала от директора музея музыкальных инструментов в Маркнейкирхене Эрнста Гевиннера. Он сказал, показывая на один из экспонатов своего музея: «Хойергорн». На немецком языке это означает «рог нынешнего года», или что-то вроде «рог напрокат».

— Что за название? — удивилась я, еще не поняв, что Хойер — имя собственное. (Если бы я играла на валторне, такого вопроса не последовало бы — фамилия мастера Хойера стала у знатоков синонимом высокого качества, даже уникальности звучания валторн.)

Директор музея кивнул на большую фотографию рядом с экспонатом:

— Мастер Ханс Хойер.

Седой моложавый человек на снимке — очки в простои оправе, синий рабочий фартук — что-то сосредоточенно объяснял своим товарищам. В руках у него была металлическая линейка, золотом сверкали раструбы валторн — «лесных рогов».

Этот человек изобрел новую валторну — ее полное название «двойная валторна Р/В». Большинству из нас, немузыкантов, это ничего не скажет, но поверим авторитетной комиссии: за исключительное качество звучания, «отзывчивость» и прочие характеристики этот инструмент получил золотую медаль и диплом Лейпцигской ярмарки. Конечно, мы понимаем: не валторна сама по себе удостоилась высокой награды, а ее творец — Ханс Хойер, внук создателя скрипок и сын настройщика аккордеонов, мастер отдела валторн на народном предприятии медных духовых и сигнальных инструментов в Маркнейкирхене.

В Фогтланде много мастеров, подобных Хансу Хойеру. Традиции мастерства передаются из поколения в поколение. Это только так говорится — «традиции мастерства», дань стереотипу. Под традицией следует понимать невероятно трудный сплав тончайшей добросовестности, филигранной ручной работы, безупречного качества, любви к своему делу и музыке и, конечно же, дедовских секретов.

Музыкантам известны альтовые флейты и флейты-пикколо «Мастер Филипп Хамиг». Сам мастер Хамиг — из семьи, где дульцевые духовые инструменты мастерили еще в 1760 году!

Три четверти века назад в семье Майнель стали изготовлять кларнеты. Сегодня на народном предприятии «Симфония» в Маркнейкирхене работают три мастера Майнеля — отец и два сына.

В музее есть фотография — Давид Ойстрах в мастерской местного кудесника Хайнца Дёллинга. В руках у скрипача смычок. Только этот мастер — никто другой! — делал смычки Ойстраху.

— Южноамериканское дерево, белый — только белый! — конский волос из Монголии, немного серебра, слоновая кость плюс мастер Дёллинг,— пояснил фотографию Эрнст Гевиннер.— Вот и готов смычок для виртуоза Ойстраха...

Еще фотоснимок: Рейнгольд Морицевич Глиэр.

— Ваш Глиэр — наш Глиэр,— сказал Эрнст Гевиннер и перевернул портрет. На обратной стороне выписана вся родословная советского композитора: его предок — мастер по валторнам Эрнст Мориц Глиэр — работал в «Звенящей долине».

Миллионы инструментов, созданных непревзойденными мастерами Фогтланда, звучат сегодня во всем мире. Вот они — истинные миллионы Маркнейкирхена и Клингенталя! Почти в сто стран идет продукция народных музыкальных предприятий ГДР.

Неподалеку от Дрездена я была на одном из концертов ежегодного цикла, который называется «Серенада». Прославленный Дрезденский симфонический оркестр регулярно выступает в старинном пригородном дворце. Исполняется музыка немецких композиторов.

Прямо под колоннами дворцового портика, у ступеней, спускающихся в парк, размещаются музыканты — полный состав Дрезденского симфонического оркестра. Перед ним рядами — легкие складные стулья для слушателей. Стулья белые — дань филармонической традиции. Собирается публика — строгие, знающие ценители. Наступает тишина. И рождается музыка. Она уходит в аллеи старого парка, где солисту пытается вторить птица. Никого это не отвлекает. Музыка под открытым небом становится частью природы, словно воды плавно текущей Эльбы...

Устраивают концерты, конечно, и во внутреннем дворике старого бюргерского дома в Маркнейкирхене, где ныне разместился музей музыкальных инструментов. Какие только виртуозы-солисты тут не выступали!

...С улицы — дом как дом. Два этажа, мансарда. Ступени от мощеной улицы ведут к входу. Но подойдешь, прислушаешься — дом звучит, поет...

У входа — скульптура... нет, не исполнителя, а мастера, создателя инструмента. И фартук на нем рабочий. И волосы, чтобы не мешали, прихвачены тесьмой. Он откинулся на невысоком табурете —задумчиво смотрит на свою работу: то ли любуется скрипкой, то ли размышляет, где нужно нанести то «чуть-чуть», что сделает его инструмент самым прекрасным в мире.

На плите памятника надпись: «1677 год. В Фогтланде началось промышленное производство музыкальных инструментов».

Много лет назад город купил этот дом у какого-то бюргера, чтобы организовать в нем музей музыкальных инструментов. Задача ставилась самая практическая — гильдия ремесленников, выпускающих музыкальные инструменты, решила хранить здесь наглядные пособия для мастеров, их лучшие работы.

Сюда приводили учеников-подмастерьев. Да и сейчас приводят. Приходят сами мастера. Не для того, чтобы постоять у витрин. Нет, любой инструмент можно взять в руки, повертеть, потрогать, зарисовать. Послушать, как он звучит.

— Вы всем позволяете играть на экспонатах?

— Конечно, всем,— улыбается директор музея.— Всем, кто умеет.

Дом звучит... Есть здесь гостиные — тем исполняют музыку перед экскурсантами. Есть рабочие кабинеты — там сидят над чертежами и нотами специалисты. Есть и непарадные комнаты — мастерские. Здесь можно увидеть, как рождаются инструменты, как их делали мастера прежде, как делают теперь. Дом, где живут инструменты,— вот что это за музей. «То флейта слышится, то будто фортепьяно...» Нешумно из зала в зал проходят посетители.

— Вот посмотрите,— директор подводит нас к стенду, где размещены скрипки — кажется, сто, не меньше.— Вы видите разницу между ними? Я, признаюсь, тоже не вижу. А мастера, знаете, отличают каждую, часами рассматривают...

Как я ни всматривалась, разница почти неуловима. Разве что тут или тут?.. Уже во времена Страдивари скрипка отлилась в законченную, совершенную форму, но это вовсе не значит, что скрипичные мастера не ищут и не открывают все новые и новые тайны благородного инструмента.

Что касается Эрнста Гевиннера, то, конечно же, свою некомпетентность он преувеличил: директор музея в Маркнейкирхене энтузиаст своего дела, отличный знаток и по образованию — историк музыки. О каждом экспонате уникального хранилища он может рассказать целые истории.

— Вы знаете, когда Ойстрах учился играть на скрипке, оказывается, у него был инструмент из Маркнейкирхена, да, да!

— Посмотрите, какие аккордеоны! — В самом деле, удивительной красоты, праздничные, парадные инструменты.— Двадцать таких аккордеонов было изготовлено у нас, в Клингентале, после окончания войны — в подарок советским воинам.

— А вот контрабас XVIII века. Совершенно уникальный инструмент. К нам приезжают со студии ДЕФА, чтобы делать точные модели таких редких вещей. Между прочим, он чудом уцелел, он раньше был в Дрезденском симфоническом оркестре...

— Хотите покажу курьезы? Вот трость. С ней прогуливался какой-то франт. Думаете, палка? Ничего подобного, слушайте!

И «палка» в руках Гевиннера превращается в сладкозвучную флейту.

— Раньше ведь транзисторов не было, хочешь слушать музыку — играй сам...

— А эта труба изготовлена у нас специально по заказу Верди — для исполнения его триумфального марша в «Аиде». Здесь — старинный бирманский народный инструмент. Министр культуры Бирмы был у нас в гостях, хотел купить для своего музея — таких инструментов, оказывается, у них уже не сохранилось. С трудом ему отказали...

— Как пополняется ваше собрание, за счет чего?

— В год поступает сто — сто двадцать новых экспонатов. Ведь как бывает? Приезжают специалисты, видят, чего у нас нет,— присылают. Вот азербайджанские народные инструменты, грузинские- Балалайку нам прислал один большой любитель музыки из Ленинграда. Гусли у нас есть, смотрите...

Более полутора тысяч экспонатов насчитывает сейчас эта коллекция. Маркнейкирхен расположен совсем не на стремнине туристских трасс, и тем не менее число посетителей музея, если считать с 1945 года, уже давно перевалило за миллион. Тоже миллион! Вот разгадка оживленного автобусного движения в этом городке.

— Сейчас у нас в год бывает до ста тысяч посетителей,— говорит Гевин-нер.— Если так пойдет и дальше, и второй миллион наберем очень скоро.

...И тут мы опять увидели Лорелею. Девушка в красных джинсах вошла в гостиную музея, присела за клавесин, и уже не стало кругом ни людей, ни автобусов за окном, ни самолетов в небе. Только музыка. Только пушкинские строки:

— Представь себе... кого бы?

Ну — хоть меня — немного помоложе;

Влюбленного — не слишком, а слегка...

— Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь...

Потом девушка пересела за другой инструмент, и под ее руками какой-то совсем старинной мелодией вздохнул орган. А потом за роялем прошлого века — конечно же, это было ясно! — сидел Шопен и о чем-то грустил, плакал, и ждал, и надеялся...

Вот совсем знакомое звучит в комнате — музыка Андрея Петрова.

Девушка переходила от инструмента к инструменту, от эпохи к эпохе.

А это что такое? Есть клавиши и кнопки, и есть пульт управления — горит то зеленый глазок, то красный. «Вермона» — один из самых новых электронных органов Клингенталя — двухмануаловый, с многопозиционным переключателем регистров.

Она подходит к «Вермоне», и уже не Лорелея, а современная девчонка сидит за инструментом, нажимает ногой на педали, весело перебирает пальцами, и по мановению ее рук послушные транзисторы то вызовут дух банджо, то саксофон застонет, то громыхнет африканский барабан, то пронзительный плач трубы позовет в горы — «по следу оленя лететь по скалам».

— Как же вас зовут, фрейлен?

Ничего не сказала фрейлен, ускользнула в соседнюю комнату, где ее ждала новая экскурсия.

— Она еще школьница. Летом помогает нам,— пояснил директор.— Ее зовут Лореляй...

М. Ильина

(обратно)

Точка трудной погоды

Поздно вечером в Одессе разразилась странная гроза. Струи дождя хлестали по улицам, молнии с неистовой силой били в море, щадя громоотводы домов, но почему-то грома слышно не было. Лишь изредка что-то невнятно грохотало, словно далеко в небесах, за облаками, шла сцепка бесконечно длинного железнодорожного состава. Казалось, сама погода напоминала мне о предстоящей встрече с «Муссоном» — научно-исследовательским судном погоды, которое только-только завершило свой тридцать восьмой рейс и стояло сейчас в порту. Именно «Муссон» месяц назад работал на Ньюфаундлендском полигоне, а еще раньше — на точке «С» в Северной Атлантике, и вполне мог наблюдать зарождение того самого циклона, который сейчас обрушился на Одессу.

Утром следующего дня я отправился в Одесское отделение Государственного океанографического института (ГОИН). У директора отделения Евгения Александровича Собченко в десять утра начиналось совещание. Больше ста дней «Муссон» пробыл вдали от родных берегов, и теперь командованию судна предстояло отчитаться перед руководством института.

Вокруг стола сидели восемь человек. С директором и его ближайшими помощниками я виделся в день приезда. Три человека были мне незнакомы. Эти трое были с «Муссона»: капитан Иван Андреевич Касьянов, первый помощник Владимир Федорович Бычек и помощник по научной работе Вячеслав Анатольевич Ганночка.

Капитан «Муссона» полностью отвечал устоявшимся представлениям о капитане дальнего плавания: крепкое сложение, крупное волевое лицо с очень серьезными глазами, могучее рукопожатие — еще чуть-чуть, и сломает пальцы. Кажется, что такой капитан и в жизни как на мостике: не подступишься. Впоследствии, правда, выяснилось, что Иван Андреевич прост в общении, любит и понимает шутку.

— Вышли 12 марта, приняв на борт девять метеоракет,— начал капитан Касьянов. Его речь была сжатой и емкой, слова падали веско: чувствовалась привычка не говорить ничего лишнего и отвечать за каждую фразу, как в жизни капитан постоянно отвечает за корабль, за людей, за имущество...— Сделали заход в Палермо: заправились водой, продуктами. В назначенный срок вышли на точку «Чарли». На точке были выставлены буйковые станции: первая стояла 8 суток — ее подняли в связи с приближением циклона, а вторая — 14 суток. Буи дрейфа не имели...

Здесь мы осторожно перебьем капитана Касьянова и сделаем отступление: «Чарли», буйковые станции... надо многое пояснить.

Одесское отделение ГОИНа изучает физические, химические, гидробиологические процессы в морях и океанах. Важнейшая составляющая этой работы — анализ взаимодействия океана и атмосферы: ученые давно уже поняли, что не атмосфера сама по себе и не океан как таковой, а именно энергообмен между атмосферой и водной оболочкой планет — определяет погоду и климатические изменения на Земле. Второе направление деятельности института — изучение загрязнения гидросферы нефтью и процессов самоочищения океана. Это и понятно. Ведь ГОИН — институт Государственного комитета СССР по гидрометеорологии и контролю природной среды.

В 1974—1975 годах несколько стран, в том числе СССР, заключили соглашение по изучению нефтезагрязнения. У нас в стране национальным координатором работ по опытному проекту стало Одесское отделение ГОИНа. Непросто ученым разных стран сотрудничать: противники разрядки, в первую очередь администрация Рейгана, торпедировали в последние годы многие международные проекты. Но слишком уж широка и серьезна опасность нефтяного загрязнения, слишком уж нереально решить эту проблему силами одной страны, поэтому проект — сейчас он носит название «MARPOLMON» (английская аббревиатура от слов «Мониторинг нефтезагрязнения океана») — выжил. Программа стала постоянной: удалось наладить и публикацию материалов, и обмен информацией.

Целям сбора метеорологических и экологических данных и служат «корабли погоды». По соглашению ОССА — «Океанические станции Северной Атлантики»,— подписанному пятнадцатью странами, в Атлантическом океане были намечены шесть точек, где должны постоянно нести вахту научные суда. Сейчас действуют четыре точки. «Корабли погоды» там держат СССР, Великобритания, Франция, Нидерланды и Скандинавские страны.

За Советским Союзом закреплена точка «С»: кодовое наименование — «Чарли». В сущности, «точка» — это никакая не точка, а квадрат в океане со стороной десять миль. Центр квадрата «Чарли» лежит на 52° 45" северной широты и 35° 30" западной долготы — это примерно на полпути между Ньюфаундлендом и Ирландией. Нелегкая океанская станция досталась нашей стране. Столкновение теплого Гольфстрима и холодного Лабрадорского течения постоянно рождает дожди и туманы, Гренландия присылает антициклоны, из Карибского моря долетают отголоски тропических ураганов. Средняя температура воздуха зимой от 0 до плюс 8°, летом — 5—12°. Последний рейс для «Муссона» прошел относительно спокойно, а вот предпоследний... Сорок суток штормило. Скорость ветра доходила до 50 метров в секунду. Волны высотой 7—8 метров считались «рабочими», но иные валы достигали и 15 метров. А в эфир должно было идти и шло «метео»...

Главная работа на точке — сбор информации. Именно здесь нужна АБС — автоматическая буйковая станция. Буй — это гигантский пенопластовый поплавок весом 600 килограммов. Его держит на якоре четырехкилометровый трос, на трос — на глубину до двух километров — навешивают приборы. Для постановки буев и спуска приборов на судне установлены мощный подъемный кран и пять электрических лебедок. Датчики сообщают океанологам на поверхность о скорости и направлении течения, температуре, солености и химическом составе воды. Аэрологи запускают с борта корабля погоды радиозонды и метеоракеты, которые передают информацию о температуре и влажности воздуха, направлении и скорости ветра. Таким образом ученые получают точные характеристики огромного температурного столба, уходящего в атмосферу на 30—35 километров и на два километра «опущенного» в океан. Эти важнейшие сведения корабль передает в центр сбора информации в Бракнелле (Великобритания), а оттуда данные через считанные минуты транслируются в крупнейшие мировые метеоцентры — Москву, Нью-Йорк и Мельбурн.

Конечно, корабль погоды, как и любое другое судно, не может стоять в океане месяц, а то и больше, на одной точке: его сносит течением, ветрами. Десять-пятнадцать миль сноса в сутки — явление обычное, поэтому экипаж все время ищет буй — либо визуально, либо с помощью локатора. Корабль как бы пасет буй, при том что «скотинка» стоит на месте, а «пастух» то и дело отлучается...

Современный корабль погоды — а в Одесском отделении ГОИНа их насчитывается пять — можно сравнить с небольшим НИИ на воде. Здесь идут непрерывные исследования, ставятся эксперименты, функционируют лаборатории, вычислительный центр обрабатывает информацию, в эфир то и дело выплескивается цифровой текст. Из 110 членов экипажа «Муссона» половина — научные работники.

Вернемся в кабинет Евгения Александровича Собченко, где продолжается отчет капитана «Муссона».

— ...Закончив работы на точке, мы пошли в Дублин. После Дублина начался напряженный период работ на полигоне: поджимало время. Погода благоприятствовала, и мы поставили две буйковые станции. К сожалению, второй буй мы на время потеряли из виду и с помощью радара найти не смогли. Вышли на буй визуально — с точностью кабельтова. Оказалось, на станции сломана мачта с отражателем, не хватает одного прибора. Полагаю: буй ударило проходящее судно. Тем не менее все работы выполнены полностью...

Очень интересно было присутствовать на этом совещании. Весь разбор плавания занял минут сорок, не более. Четко, лаконично рапортовало командование «Муссона» о рейсе, и быстро, по-деловому анализировал выполнение задания директор Собченко, несколько раз повторив, что «полигоны — это наша вотчина и мы должны в них разбираться, как у себя дома...».

Но что же это такое — океанский полигон?

Мировой океан можно представить как колоссальный аккумулятор энергии. Одна из важнейших характеристик воды — ее большая теплоемкость (в 3 тысячи раз больше теплоемкости воздуха). В открытых районах океана, где меньше органических и минеральных примесей, воды обладают большой прозрачностью, и там солнечные лучи проникают до глубины 70 метров. Добавим еще малооблачность и обилие солнечного тепла в тропиках. Получается, что вода «впитывает» в себя в гигантских количествах солнечную энергию.

Итак, в тропиках океан забирает энергию, но отдает ее не постепенно и не повсюду, а спонтанно и в определенных районах, получивших название «энергоактивных». Там, где океан отдает энергию, где встречаются теплые и холодные течения,— как раз там и рождаются циклоны и антициклоны, впоследствии приходящие к нам в желанные или нежданные гости. В ведении Одесского отделения ГОИНа два таких района: Ньюфаундлендский и Тропический энергоактивные полигоны.

Я хорошо помню свою первую встречу с Евгением Александровичем Собченко. Едва директор упомянул Тропический полигон, как мы оба насторожились. Я — потому, что сразу подумал о Бермудском треугольнике, расположенном поблизости, а развивать эту надоевшую тему никак не хотелось. Евгений Александрович — по причине обратного свойства: ждал вопросов о природе и последних новинках проклятого треугольника.

— Если феномен Бермудского треугольника и существует,— сказал тогда директор,— то только гидрометеорологического свойства. Через него проходит спираль течений в Северной Атлантике, которая обеспечивает всю энергетику региона и определяет погоду в Европе. Эта спираль называется Северным антициклональным круговоротом. Академик Гурий Иванович Марчук считает: если мы обстоятельно изучим энергетику Северной Атлантики и соберем достаточный банк гидрометеоданных о состоянии океана и атмосферы, то на основе очень сложных — повторяю: очень сложных! — гидродинамических уравнений можно будет создать модели краткосрочных и долгосрочных прогнозов климатических изменений, то есть погоды. Так что не Бермудский треугольник мы изучаем, а собираем «иксы», «игреки» и прочие «зеты», чтобы решить уравнения тепловой машины для долгосрочного прогноза. О том, что такая машина существует, предполагали многие крупнейшие океанологи — Фритьоф Нансен и Степан Макаров, Юлий Шокальский и Николай Зубов, Владимир Визе и Харальд Свердруп. Мы продолжаем и развиваем их идеи. Академик Марчук предлагает к услугам прогноза свой математический аппарат. И не удивляйтесь: мол, погода — над головой, а полигоны — аж вон где: у Ньюфаундленда, близ Бермудского треугольника. Вся погода Европы делается там...

Во время того разговора я еще не знал, как именно работает судно на полигоне. Не знал, что есть буйковые станции и есть просто станции, что просто станция — это точка в океане (именно точка в отличие от точки — квадрата «Чарли»), в которой на глубину двух километров уходит зонд-батометр, измеряющий соленость, температуру, скорость течения; что судно ходит челноком по огромному прямоугольнику, покрывая всю плоскость полигона; что полученная информация — это данные о взаимодействии атмосферы с колоссальным куском, вырезанным в «пироге» океана и равномерно прощупанным зондами...

Все это я узнал позже, а тогда, в первый свой день в Одессе, понял лишь, насколько нужны ГОИНу, нашему хозяйству, всем нам лично исследования в далекой Атлантике. И понял, почему полигоны института расположены по периферии громадного кольца течений в океане. Разобрался я в сложной погодной механике с помощью статьи, написанной Е. А. Собченко, которая так и называется: «Северный антициклональный...» Обстановка в гостинице, когда за окном в море впивались бесшумные молнии, настраивала на серьезное чтение...

— По пути на точку — в 20-х числах марта,— докладывал капитан Касьянов,— нам не дали разрешения на заход в Роттердам. Объяснений не последовало. За время рейса 6—7 раз наносили визиты иностранные военные самолеты. Зависал вертолет, с 30—40 метров пилот фотографировал «Муссон». В Средиземном море к нам проявил интерес американский авианосец «Индепенденс». В Ирландии все было спокойно.

Разговаривая позже с учеными и моряками с «Муссона», я убедился, что каждый рейс советских научно-исследовательских судов погоды (НИСП) приносит новые факты дискриминационной политики западных властей. В прошлом рейсе закрыл для «Муссона» свой порт итальянский город Кальяри, еще раньше — Фуншал на острове Мадейра, Виллемстад на Кюрасао, Лас-Пальмас на Канарах, канадский Галифакс (кстати, именно с Галифакса в свое время началась эта позорная практика отказов...). С апреля 1980 года по май 1982 иностранные порты 21 раз отказывали кораблям погоды Одесского отделения ГОИНа в плановых, заявленных заходах. В перечне отказов, который мне показывали в институте, то и дело удручающие примечания: «НИСП «В. Бугаев»— находилось в море 72 суток без захода в порт...», «НИСП «Муссон» — 70 суток без захода...», «НИСП «Г. Ушаков» — 69 суток...»

Первый помощник капитана «Муссона» Владимир Федорович Бычек — обаятельный, щедрый на общение и дружеское участие человек — поведал мне о таком случае.

— В декабре 79-го в районе точки «Чарли» потерпел аварию спортивный самолет. Петер Гольдстерн летел из Америки в Европу и упал в воду. На точке стоял тогда «Георгий Ушаков». Судно прервало программу работ и пошло на помощь. Десять часов искали незадачливого пилота. Нашли, доставили в Геную. А итальянские власти зайти в порт «Ушакову» не разрешили! Гольдстерна высадили на рейде. Ни тебе топлива, ни тебе воды! Что делать? До Одессы не дотянуть. «Ушаков» направился в Стамбул — еле-еле дошел, на самых экономных скоростях. Представляешь?! Наши человека спасли, а те — дверь на цепочку!..

Нелишне заметить, что в разные годы научные суда Одесского отделения ГОИНа спасли на море и оказали медицинскую помощь пяти десяткам людей: экипажам затонувшего турецкого балкера «Зеки» и потерпевшего крушение датского судна «Кристина Собиа», рыбакам южнокорейской шхуны «Кванг миунг-310»...

Видно, кому-то очень хочется, чтобы советские научные суда не пускали в иностранные порты — вопреки всем нормам морской этики. Кому этого хочется, ясно из практики того же «Муссона».

В начале 1976 года судно пришло в Гамбург. Газеты разразились карикатурами и пасквилями. День стоял «Муссон» в «вольном ганзейском» Гамбурге, два стоял — травля не прекращалась. Ушли. Потом выяснилась подоплека: как раз в те дни в Гамбурге шло совещание министров по ядерному планированию НАТО. Конечно, мирное советское научное судно тут как соринка в глазу...

К счастью, не во всех портах такое отношение. Добрыми словами советские моряки неизменно вспоминают Ирландию (та статейка в газете города Корка — лишь маленькая ложка дегтя...). Когда в 1980 году на Западе задули антисоветские ветры и нашим кораблям погоды стало совсем неуютно в океане,— соглашение «ОССА» висело на волоске,— на одном из совещаний представитель Ирландии поднялся и спокойно заявил: «Приглашаем СССР в наши порты!»

Во время последнего рейса «Муссона» пришли на судно десять дублинских строительных рабочих.

— Сами попросились на борт,— рассказывал Владимир Федорович Бычек.— Посмотрели судно. Мы с ними поговорили за жизнь, в футбол сыграли на дублинском поле. Потом встречали их во время прогулок по городу: останавливаются, машут руками, улыбаются... Да и что говорить: многие ведь знают, что «Муссон» и по названию, и по сути — корабль теплого ветра...

...Совещание заканчивалось.

Последним говорил помощник капитана по научной работе Вячеслав Анатольевич Ганночка — высокий молодой человек с загаром странного, индейского оттенка: лицо его казалось выкованным из меди.

— Вся программа работ выполнена полностью,— сказал он.— Провели двадцать зондирований с использованием ПИРСа. «Канар» себя прекрасно зарекомендовала. Мы теперь полностью готовы работать по программе «Канар». Если не считать потери одного АЦИТа, рейс прошел успешно...

Зондирование с каким-то пирсом, канар, ациты — все это звучало довольно загадочно.

— Что, теряетесь? — улыбнулся Евгений Александрович Собченко.— На «Муссоне» разберетесь. Ганночка у нас вообще очень ученый человек. Начинал на судне лаборантом, а теперь собирается защищать диссертацию в вычислительном центре Сибирского отделения Академии наук. Говорят, уравнения Эйнштейна понимал всего один человек в мире — сам Эйнштейн... Так вот уравнения Ганночки, по-моему, понимают всего два человека — он да его научный руководитель... Знаете, какая память у ЭВМ на «Муссоне»? Пятьсот двенадцать килобайт. При решении задач Ганночке этой памяти не хватает!

Вячеслав Анатольевич смутился, но не изменился в лице, только медная краска на щеках чуть-чуть потемнела.

...На следующий день я отправился на «Муссон» — хотелось посмотреть на судно вблизи. Корабль стоял на рейде, добраться до него можно было только на катере.

«Муссон» оказался более оживленным, чем можно ожидать от судна, вернувшегося в порт после долгого рейса. Почти весь экипаж был на борту: на судно прибыла комиссия — институтское начальство, и вскоре должно было состояться общее собрание. Я заглядывал в лаборатории, знакомился с научными работниками, записывал их рассказы. В стенной газете, висевшей в командирской столовой, мне попалась на глаза фотография: человек висел над волнами, уцепившись за мачту буя.

Это был Юрий Ефимович Михалечко — начальник океанографического отряда. Юрию — 33 года. На судне проработал более двух лет.

— В ведении нашего отдела — зонды-батометры, АЦИТы — автоматические цифровые измерители течений,— Юрий Михалечко сразу начал с расшифровки непонятного мне термина.— Мы измеряем различные океанические характеристики на заданных горизонтах. Параметры записываются на магнитной ленте, а потом через специальную приставку эта запись считывается электронно-вычислительной машиной.

— История с пропажей АЦИТа,— рассказывал Михалечко,— произошла в Гольфстриме, где у нас была поставлена абээс. Подошли мы к ней — смотрим: буй исковеркан, мачта поломана, проблесковый огонь не работает, один из АЦИТов исчез. Жалко: дорогой и точный прибор. Ну, ладно,— думаем,— остальные восемь АЦИТов на месте, надо огонь чинить. Подошли на мотоботе, и полез я на буй. Почему я? Да вроде бы абээс неплохо знаю, это же у нас, океанологов, главный инструмент. Залез на мачту, подключил кабель, укрепил отражатель. Ну, говорю себе, вроде быстро управился: минут за пять-семь. На самом деле почти час там висел. А температура — 8 градусов тепла. И буй пляшет на двухметровых волнах, качается во все стороны. Ощущения, наверное, как на космическом тренажере. Думал, не удержусь. Но «Муссон» начал кружить вокруг буя — сбивал волну. Словом, исправили станцию — не пришлось ее поднимать на борт. Вы же понимаете: она на якоре, длина троса — четыре тысячи восемьсот. Целая история!..

Владимир Рыжов возглавляет на «Муссоне» аэрологический отряд. С его помощью я разобрался в таинственных пирсах и канарах. ПИРС — это преобразователь информации радиолокационных сигналов: техника, «железо», как выразился Рыжов. А КАНАР — название комплекса программ обработки аэрологической информации («Математическое обеспечение «железа»,— кратко пояснил Рыжов).

— Ситуация тут такая,— принялся объяснять начальник аэрологов.— Мы запускаем зонды с датчиками температуры, влажности, направления и силы ветра. Зонд — пластиковый баллон полутора-двух метров в диаметре — снабжен радиопередатчиком, который по телеметрическому каналу сообщает информацию на борт. Раньше вся эта цифирь обрабатывалась вручную: три человека возились полтора-два часа с каждым запуском. Составлялись горы таблиц, бумаги в архивы можно было мешками отправлять, и кто потом осилит эту лавину информации, оставалось неясным. Теперь у нас есть ПИРС. Прибор сам набивает на ленте сигналы локатора, затем остается нанести на нее наземные данные (те же температура, влажность, скорость судна, курс), и перфоленту можно нести на машину, которая по программе КАНАР обрабатывает всю информацию за минуту. Подобные аэрологические данные — с нашего судна, с других кораблей погоды, с двухсот советских береговых аэрологических станций — поступают в Среднеазиатский вычислительный центр в Ташкенте. Когда накопится достаточный банк метеоданных, то и настанет желанная пора: статистики-математики-гидрометеорологи-синоптики смогут составлять надежные долгосрочные прогнозы...

Так, в разговорах, я не заметил, как настало время обеда... И ужина... А катер не появлялся. На рейде стала поигрывать волна, поднялся ветер.

— Понимаешь, рейд закрыли,— сказал Владимир Бычек, вернувшись в свою каюту, где я временно поселился.— Есть правило: если волнение больше трех баллов, то капитан катера имеет право не выходить на рейд.

Я не был огорчен ситуацией. Ведь передо мной открылась редкая возможность: поговорить с теми, кто всегда занят. Просмотреть материалы, которые только на «Муссоне» и увидишь.

Пришел в каюту и неожиданно разговорился Вячеслав Ганночка — человек, которого я уже успел записать в молчальники. Видимо, и на него подействовала скука ожидания.

— Информации хватает? Смотрите не утоните в ней. Вы постарайтесь охватить главное в нашей работе. Вот мы — «Муссон», один из кораблей погоды. Что мы делаем? Во-первых, обеспечиваем непосредственный прогноз. Метеоданные в Гидрометеоцентр уходят 24 раза в сутки — при любой погоде, при любых радиоусловиях. Наша прогностическая служба ежедневно принимает и анализирует 30—35 различных радиофаксимильных гидрометеокарт, а также использует оперативную спутниковую информацию. Составленные на судне прогнозы погоды и состояния моря, предупреждения об опасных и особо опасных гидро-метеоявлениях передаются по радио как циркулярно, так и в адреса конкретных судов и самолетов. Таким образом, мы обеспечиваем советские транспортные и промысловые суда рекомендациями об оптимальных путях плавания из Европы в Америку и обратно. Проводка судов и обслуживание самолетов — это наша производственная цель. Здесь налицо прямой экономический эффект.

Далее — сбор данных для дальнейшего анализа, работа на задел. Вы понимаете, что такое долгосрочный прогноз? Если мы дадим сезонный прогноз для сельского хозяйства и он оправдается на 90 процентов, это равносильно удвоению урожая. Представляете? Удвоению! А прогноз водности рек на год и более позволит точно рассчитывать работу гидроэлектростанций и экономить энергию.

Третье: контроль за состоянием среды. По поводу нефтяного загрязнения океана первым, как известно, забил в набат Тур Хейердал. Но то, что было во время плавания «Ра»,— цветочки по сравнению с теми ягодками, которые созрели сейчас. Ныне в Мировом океане плавает от шести до десяти миллионов тонн нефтей. Это подтверждено экспериментами и зафиксировано в документах. Благодаря деятельности кораблей погоды и международным соглашениям и проектам эти документы становятся достоянием общественности и правительств различных стран.

— Не мне вам объяснять, что значит нефть в воде! — Ганночка произнес эти слова с такой страстной силой, что я даже выглянул в открытый иллюминатор и принюхался. Темное море сливалось с черным беззвездным небом, внизу, совсем рядом, плескались волны. Нефтью не пахло.

— Я даже не имею в виду крушения танкеров — нефти и без катастроф набирается в океане достаточное количество. Изменяются свойства поверхностного водного слоя, нарушаются пищевые цепи, оскудевает морская фауна. Я видел совсем уже конкретную иллюстрацию нефтяной угрозы. На Бермудской биологической станции — в городе Сент-Джордж — нам показывали с десяток больших аквариумов с рыбами. Во всех аквариумах была вода, загрязненная нефтью, но загрязненная по-разному: в возрастающей концентрации. В первом аквариуме рыбы чувствовали себя, судя по всему, прекрасно. В последнем — рыбы не было. Там стояла мертвая вода.

Между прочим, у нас в ГОИНе прекрасная химическая лаборатория. И на «Муссоне» гидрохимическая служба оснащена отличной аппаратурой. Институт ведет совместные лабораторные работы с учеными стран СЭВ по освоению новых методов контроля за загрязнением. Вот мы торчим сейчас на рейде, а на базе сегодня — в отделении ГОИНа — была лабораторная работа по спектрофлуоресцентному методу определения нефтей в воде. Даже не нефтей вообще, а той самой канцерогенной ароматической составляющей, которая и вызывает всеобщие опасения. Работу делают наши химики вместе со специалистами ГДР и Кубы. А мы маемся на рейде!..

На берег мы сошли только на следующее утро. Погода, начав с бесшумной грозы, завершила-таки свою шутку, заперев меня на сутки на рейде. Но не мне было возводить привычную хулу на синоптиков. Уж я-то теперь знал, как трудно достаются и сложно даются прогнозы. Конечно, когда-нибудь — когда соберут статистику для тепловой машины со всего земного шара, когда заработает в полную силу математика академика Марчука,— будут у нас и среднесрочные, и долгосрочные прогнозы. А пока... пока в Северной Атлантике несут круглогодичную вахту советские корабли погоды.

Виталий Бабенко, наш спец. корр.

Фото Евгения Гаврилова

(обратно)

Путь на фабрику

Дом Сельвин Кумара

Матрас, выполнявший функцию постели, был положен на неструганую широкую доску, подвешенную на железных скобах между потолком и полом. Такое расположение постели прежде всего делало ее недостижимой для змей; кроме того, перед сном можно было немного покачаться и даже представить на миг подмосковное лето, каникулы... За окном темно и тихо. Вся деревня погрузилась в благодатную прохладу тропической ночи. Завтра будет жара, и послезавтра, и все время...

Вот уже полгода я пытаюсь привыкнуть к безжалостному солнцу Южной Индии. На все нужно время. А время практики в Индии у студентов Института стран Азии и Африки только десять месяцев. Наша группа из пяти человек стажируется в университете одного из древнейших городов Южной Индии — Мадурая в штате Тамилнаду.

Меня интересует жизнь, развитие и становление современного тамильского пролетариата. И потому все дни были заполнены посещением цехов текстильных фабрик, рабочих поселков, кварталов безработных и контор профсоюзов.

У нас было уже много знакомых и в самом городе, и в университете, но пока все еще словно прозрачная стена высится между нами. Выучить чужой язык можно за несколько лет, но, чтобы понять людей, нужно нечто большее, чем умение объясняться с ними... Нужно попытаться разделить повседневные заботы окружающих тебя людей, понять их тревоги, радости и надежды. Особенно интересно было бы прожить некоторое время в крестьянской семье, лучше всего — в далекой от города деревеньке. Ведь сейчас, в восьмидесятые годы нашего века, большинство здешних рабочих — выходцы из крестьянской среды.

Чужаку непросто попасть в тамильскую деревню. Конечно, можно сесть в автобус и доехать до любой интересующей меня деревни, но что дальше? Здесь свой устоявшийся быт, свои проблемы. Новоприбывший может провести в деревне несколько дней и уехать, так ничего не узнав и не поняв. Для того чтобы крестьяне стали доверять незнакомцу, может понадобиться несколько месяцев. А такого времени у меня не было.

Но мне повезло. Мой знакомый Сельвин Кумар, преподаватель Мадурайского университета, предложил мне провести недели две в доме его родителей. Деревня располагалась неподалеку от мыса Коморин — самой южной точки Индии.

И в один прекрасный день я оказался один-одинешенек на южной оконечности полуострова Индостан, в деревне, куда уж точно не ступала нога советского человека. Прежде всего надо было найти дом родителей Кумара. Я огляделся. Дома из красной глины, с деревянными верандами разбежались по склонам холмов. Тянутся к небу густые кроны кокосовых пальм, журчит вода в оросительных каналах, по склонам холмов террасами зеленеют рисовые поля.

Самым людным местом в деревне оказалась площадь — ровное, утоптанное пространство между деревенским прудом и лавками.

Как только я вошел в чайную — небольшой домик с глиняным полом и закопченным потолком,— все притихли.

— Ванакам! — сказал я.— Здравствуйте! — и замолчал, ожидая реакции. Поймут ли мое произношение здесь?

Люди заулыбались. Кто-то угостил меня сигаретой, хозяин налил чаю.

— Сельвин Кумар виды енге ирукы? — Где дом Сельвин Кумара? — спросил я сидящих рядом со мной.

Крестьяне быстро заговорили между собой. Со стороны могло показаться, что они обсуждают ответ на мой вопрос, но на самом деле их поразил сам факт — иностранец говорит на тамильском языке! Они не верили собственным ушам.

Хозяин чайной послал своего сына предупредить родителей Кумара, что к ним приехал англичанин. Раз европеец, то кто же еще? Разубедить крестьян стоило большого труда.

Вскоре прибежал мальчик и проводил в дом, где мне предстояло прожить две недели. Хозяева встретили меня у входа на веранду, объяснили, что постель приготовлена на втором этаже. В руку вложили электрический фонарик и жестом указали на шаткую деревянную лестницу. Я был слишком утомлен путешествием и обилием впечатлений этого дня, чтобы снова попытаться проявить свое знание тамильского языка: просто признательно кивнул головой и полез наверх.

Утро наступило раньше, чем мне бы хотелось. Истошно орали петухи. С первого этажа доносились голоса хозяев. Они говорили быстро, и далек был местный диалект от книжного варианта тамильского языка, который мы учили.

Строят в Индии медленно,— слишком много ручного труда,— но очень аккуратно и надежно.

Но я уловил слова «рис» и «кушать». Все семья уже сидела на полу. На свежих банановых листьях дымился рассыпчатый рис, обильно политый соусом. Я сел вместе со всеми...

«Уезжаю в Мадурай!»

Однажды вечером в чайной ко мне подошел молодой тамил и уселся рядом, разглядывая меня. На вид ему было лет двадцать, но в здешнем климате люди взрослеют быстро, и нелегко определить их возраст. На парне была пестрая рубашка и яркая юбка-дхоти, подоткнутая выше колен.

— Вы из России? Меня зовут Мурти, а вас как?

Обычно уставшие от работы крестьяне и не пытались завязать разговора. Только местный учитель и Сельвин Кумар беседовали со мной с явным интересом. Я обрадовался новому знакомому. Но следующее его заявление меня озадачило. Он внимательно осмотрел мои рижские джинсы, потрогал их и восхищенно сказал:

— Отличная вещь!

Я-то сам, изнывая от жары, не раз завидовал легким юбкам тамилов.

— Разве в вашей жаре не лучше ходить в дхоти?

— Так-то оно так, но вы попробуйте в юбке влезть в переполненный автобус или сесть на мотоцикл. Дхоти мешает, путается под ногами. Пойдемте ко мне в гости,— неожиданно предлагает Мурти.— До захода солнца есть еще час времени...

Дом моего нового знакомого мало отличается от большинства других — глиняные стены, деревянная веранда, несколько циновок на полу, заменяющих и стол, и стулья, и кровать.

— Выпейте чаю! — предложил Мурти.

Угостить стаканом чая здесь так же естественно, как сказать «здравстуйте» при встрече.

— Вы женаты? — задает Мурти вопрос, такой же традиционный, как и стакан чая.

— Нет,— говорю я печально, зная, что в Тамилнаду авторитет женатого человека несомненно выше: в какой-то степени брак здесь остается символом совершеннолетия.

Но Мурти одобрительно говорит:

— И правильно! Я тоже хочу подольше остаться независимым, У нас сейчас многие молодые предпочитают оставаться неженатыми сколько могут. Они даже живут отдельно от родителей, иные уезжают в города на заработки, становятся строительными рабочими, некоторые учатся в колледжах. Даже молодые семейные пары живут отдельно от родителей. Может, и я уеду.

— Зачем? Разве здесь мало работы? — поинтересовался я.

— Справятся и без меня,— отмахнулся Мурти.— Да и что мне здесь оставаться? Нельзя же землю делить бесконечно. Так и будем мы, четверо братьев, один за другого цепляться? Пусть участок останется у старшего, мы ему поможем из города деньгами, он нам — рисом, овощами.

...Через два дня Мурти зашел попрощаться.

— Уезжаю в Мадурай!.. Там много фабрик, устроюсь куда-нибудь работать. Здесь мне не пробиться.

В деревенской чайной поговорили дня два о его отъезде и забыли. А через несколько дней и мне надо было возвращаться в город. Может быть, встречу там Мурти? Как сложится его жизнь в городе?

Временное состояние

В Мадурае у меня был хороший друг — коммунист, секретарь Общества советско-индийской дружбы Рагу Натан. У него друзья в любом квартале города. Он знает адвокатов, врачей, менеджеров предприятий, его встречают как своего и в беднейших кварталах хариджанов. Упорство его и выносливость поражали меня. Бывало, весь день бродим мы с ним по душному лабиринту пригорода, заходим в дома рабочих, ремесленников, мелких торговцев.

— Ты хочешь понять нашу жизнь? Тогда надо много ходить. Чем больше разных людей встретишь, тем лучше для твоей работы.

Улицы Мадурая никогда не бывают пусты. Люди куда-то спешат, чем-то торгуют, кто-то сидит отдыхает. Не надо думать, что это бездельники — просто у этих людей нет работы. Толпа в основном состоит из мужчин — женщины сидят дома.

Безработные живут в общем-то хуже, чем безземельные крестьяне в деревне. Их нанимают только на время, на низкооплачиваемую работу. Но хозяевам фабрик и магазинов без них не обойтись.

Едва ли не каждый, кому удалось найти постоянную работу, прошел, выбравшись из деревни, через этот этап. Оттого-то так ценят здесь даже малооплачиваемую, но надежную работу.

Текстильные фабрики Мадурая расположились на окраине. Вокруг них маленькие домики без окон тесно прижимаются друг к другу. На пыльной улице играют полуголые ребятишки. Тощие коровы вяло жуют банановую кожуру, разбросанную у порогов домов. Жара. Заворачиваю в придорожный магазинчик, который ничем не отличается от деревенской чайной — те же связки бананов, привязанные к навесу, тот же запах горячего молока и дешевых лепешек-досей. Здесь меня уже ждет Рагу Натан.

Прямо через дорогу — цехи текстильной фабрики, куда мы должны зайти к концу дня. Сидим в тени чайной за стаканом горячего молока и переговариваемся с хозяином.

На неструганой лавке рядом с нами примостилось человек пять рабочих вечерней смены. Перед началом ее многие заглядывают сюда послушать пластинку с музыкой из кинофильмов, выкурить сигарету, выпить стаканчик чаю с молоком. Для этих людей чайный магазинчик — вечный, непреходящий атрибут их жизни.

Никогда раньше не думал, что в сорокаградусную жару самое большое удовольствие — стакан горячего молока с сахаром Рубашка прилипает к телу, в горле сухой ком, но стоит посидеть в тени минут десять, не торопясь потягивая горячий сладкий напиток, и самочувствие заметно улучшается.

Восемь профсоюзов

На текстильной фабрике «Мадурай котс» у Рагу много друзей. Это значительно облегчило мое знакомство с профсоюзными активистами.

По аккуратной дорожке, обсаженной пальмами, мы прошли к чистому зданию с колоннами — одному из цехов текстильной фабрики. Внутри просторно, светло. Под потолком мерно гудит вентиляционная установка, но этого недостаточно, чтобы разогнать духоту. Рабочие перед входом в цех снимают юбку и рубашку, оставаясь в одних шортах. Хлопковая пыль прилипает к потным телам, лезет в глаза, от нее першит в горле. У людей нет времени со мной разговаривать, хотя смотрят на меня с интересом. Несколько человек подходят, здороваются с Рагу, потом пожимают руку мне. Что-то говорят, но из-за грохота станков я ничего не могу разобрать.

— Это профсоюзные лидеры, которые пришли пригласить тебя...— остаток фразы Рагу теряется за шумом цеха.

Приходим в деревянную хижину, крытую пальмовыми листьями. Столы, стулья и черная доска на стене нагреты, как сковородки. Это помещение вечерней школы для рабочих.

Тут уже сидит несколько человек, по виду ничем не отличающихся от других рабочих. Все одеты в белые юбки, простые рубашки. Усталые после смены лица, узловатые, мозолистые руки. Мы поздоровались.

Все без исключения индийцы — люди эмоциональные. На митингах и собраниях принято говорить громко, много, сопровождая свою речь яростной жестикуляцией. Но в то же время люди в споре предпочитают воздерживаться от категорических утверждений. По крайней мере, я так считал до встречи с текстильщиками. Здесь же явно не хотели тратить время на обмен любезностями. На мои вопросы отвечали быстро, увлеченно Азартно спорили между собой.

— На фабрике две тысячи рабочих, разделенных на восемь профсоюзов. Каждый из нас принадлежит к какому-нибудь профсоюзуили сразу к двум, если желает...

— Но зачем так много профсоюзов? — обращаюсь я к одному из соседей.

— Я член профсоюза партии «Дравида мунетра кажагэм». Она борется за интересы всех тамилов, всей нации. Мы считаем, что хозяева предприятия и администрация — наши друзья. Потому что они тоже тамилы. Даже если мы выступаем за повышение заработной платы рабочим, стараемся не накалять атмосферу...

Один из рабочих, до этого молчавший, вдруг сказал что-то моему собеседнику. Рагу, наклонившись ко мне, прошептал:

— Это член коммунистической партии Он говорит, что, пока рабочие будут считать администрацию своим старшим партнером, их будут эксплуатировать. На предприятии ни одно соглашение еще не было подписано всеми профсоюзами, потому что узкие интересы некоторых лидеров брали верх над долгом перед рабочим классом...

Теперь администрации приходится считаться с мнением профсоюзов. Свою силу и единство мы продемонстрировали в 1979 году, во время общетамильской забастовки текстильщиков. На нашей фабрике, например, почти все профсоюзные организации приняли участие в двухмесячной забастовке. И победили! Предпринимателям пришлось выполнить наше требование о повышении заработной платы. С тех пор администрация фабрики старается не накалять атмосферу, все производственные конфликты улаживает путем переговоров профсоюзных секретарей с руководством предприятия...

Да, рабочие заметно изменились за прошедшие десятилетия. Мы знаем свои права, у нас есть силы за них бороться. Государство издает хорошие законы, и мы должны уметь ими пользоваться.

Очевидно, весть о госте из Советского Союза облетела фабрику. В комнате собиралось все больше народа — подходили рабочие, закончившие смену. Меня буквально засыпали вопросами:

— Есть ли в Советском Союзе интенсификация труда? Куда деваться рабочим после внедрения на предприятии новой техники?.. Государство строит новые заводы? Невероятно!

Рагу расцвел. Он активно вмешивался в разговор, авторитетно подтверждал правдивость моих слов, помогал переводить вопросы, когда полные энтузиазма собеседники начинали безостановочно сыпать малопонятными для меня выражениями мадурайского диалекта. Спустившаяся темнота напомнила, что пора расходиться. Завтра предстоит снова вернуться сюда: договорились о беседах с конкретными людьми. Горло пересохло, но настроение приподнятое. Прохладный ветер с полей шелестит листьями пальм.

Мир изменяется

Домики с внутренними двориками построились ровными рядами по обеим сторонам глинистой тропинки. Перед ними растут пальмы, бродят коровы, козы пощипывают клочья травы. Неподалеку футбольное поле и площадка с сеткой для волейбола. Трое мальчишек гоняются друг за другом на велосипедах.

Рабочий поселок текстильной фабрики «Минакши Милз» не отличается на первый взгляд особыми удобствами. Но с точки зрения сотни человек, семьям которых удалось получить домики в этом поселке, о лучшем нечего и мечтать. Остальные рабочие этой фабрики — около тысячи человек — лишены возможности получить жилплощадь по соседству и — за высокую плату — снимают комнаты в отдаленных пригородах Мадурая. Кому это не по карману, ищет жилье в окрестных деревнях.

Мы пришли в дом Раджана Каратихея, двадцать с лишним лет проработавшего на «Минакши Милз». Предупрежденный о приходе, Раджан встречал нас у дверей домика. Мне, как редкому гостю, он повесил на плечо красивое махровое полотенце. Потом пригласил зайти в дом. Церемония знакомства с его отцом, женой и двумя детьми не отняла много времени, тем более что дети очень стеснялись и предпочитали разглядывать меня из-за дверной створки. С отцом Раджана беседа тоже не очень получилась — он уроженец отдаленной южнотамильской деревни, и его диалект — за пределами моего понимания. Жена Раджана внесла ужин. Смущение несколько рассеялось, расселись на циновках и запустили пальцы в горки риса с кари, лежащие на банановых листьях. Потом последовали яичница и молоко.

Раджан с гордостью показывает недавнее приобретение — большой будильник.

 — Чтобы не опаздывать на работу.

Будильник занимает почетное место на книжной полке рядом с радиоприемником и стопкой иллюстрированных журналов.

— Хорошо живете,— пытаюсь я сделать комплимент хозяину.

— Что вы! Денег всегда не хватает. На радиоприемник ушла почти вся премия позапрошлого года. Сейчас сыну нужен новый велосипед, в школу ездить. У нас тут все дети учатся. Обучение, слава богу, бесплатное. Вот, скопил денег и купил корову,— замечает наш хозяин.— Теперь молока для детей вдоволь. Немного даже продаю соседям.

— Но расходы тоже растут? — поинтересовался я.

Хозяин пожимает плечами:

— Конечно. Но крестьянам и ремесленникам живется труднее... Работа на фабрике — это устойчивый доход, относительное спокойствие. Нас в городе считают людьми удачливыми. У фабричных и образование побольше, зарплата выше. Семьи у нас не такие многодетные, как у крестьян. В общем, устраиваемся... Расходы, правда, тоже растут. Приходится чаще покупать одежду, жене сари, мы не ходим в лохмотьях.

Часы, велосипед, приемник — всего этого еще сорок лет назад мой отец даже не знал. А мы не представляем, как без них можно обойтись. Отец до сих пор не понимает, зачем выписывать газету.

Ведь это тоже постоянная статья расходов...

— Для тех, у кого не хватает денег на газеты,— вставляет Рагу,— профсоюзные комитеты всегда держат несколько свежих номеров. Их можно прочитать прямо в конторе. Многие так и делают. Значит, мы добились того, что почти все рабочие грамотны и интересуются политикой.

— Что будут делать ваши сыновья, когда вырастут? — спросил я у Раджана.

— Сейчас они ходят в среднюю школу. Может, удастся колледж закончить. Глядишь, образованными станут.

А то займут мое место у станка. Но получить работу на текстильной фабрике не так-то легко. Не будем загадывать. Так или иначе, но мир изменяется к лучшему...

Дмитрий Морозов Мадурай — Москва

(обратно)

Идите от колодца

Со двора доносились звонкие удары. Я сразу понял, что жестянщик Болду уже начал работать. И что птицы кричали не из сна, а наяву... Их разноголосый, резкий гомон вдувало в раскрытое окно вместе с теплым утренним воздухом. И звуки эти, казалось, отражаются от оконных стекол, от блестящего чайника вместе с солнечными бликами...

В село Табаны я приехал ночью и теперь, при свете утра, внимательно рассматривал мастера.

Он сидел под окном на низком деревянном чурбаке, чуть склонив голову. Сверху мне было хорошо видно, как кончики его густых черных волос вздрагивали при каждом взмахе руки. Молоток взлетал и резко опускался на зубило. Еще несколько ударов — и он замкнул овальный рисунок. Потом взял другую пластинку и стал рассматривать на ней карандашные узоры. Мне показалось, что сейчас жестянщик Болду похож на живописца за работой: отрешенное, замкнутое лицо, ярко-голубой берет...

— Скажите, Болду, вам никогда не хотелось стать художником?!

Он вздрогнул и поднял голову. Удивленно посмотрел на меня:

— А... а, это вы... Я и так хорошо зарабатываю...— Он немного подумал.— И потом, меня все называют художником... Но лучше посмотрите сюда.— Он взял кусочек оцинкованного железа с рисунком.— Это будет шпиль колодца. Здесь,— показал на край пластинки,— будет аист, здесь — виноградная гроздь.

Разговаривая со мной, он, не глядя на зубило, снова застучал молотком и залепил себе по пальцам. Болду начал сыпать проклятия, а когда успокоился, встал и громко крикнул:

— Кажется, пора завтракать!

По застекленной веранде бесшумно задвигалась его жена.

— Идут люди ко мне, просят — сделай колодец,— присаживаясь за стол, говорил мастер.— Раньше мало шли. Сейчас много. Из других сел приезжают. И с Украины тоже... Было и такое — вдоль нашей олимпийской трассы колодцы украшал... Одну минуту! — Болду вскочил из-за стола и исчез в соседней комнате. Вернулся с торжественным лицом. Локтем смахнул со скатерти крошки.— Вот,— сказал,— мой диплом,— и положил передо мной красную глянцевую папку. Я раскрыл ее и прочитал, что в 1979 году Болду М. Д. принимал участие во Всесоюзной выставке произведений мастеров народных художественных промыслов. Его колодец выставлялся на ВДНХ.

— Мне говорили,— сказал я, возвращая ему диплом,— что здесь, на севере Молдавии, первым мастером, который украсил колодец металлом, были вы. Это так?

— Первым... у нас в селе. На Земле трудно быть первым. Пойдем смотреть мастерскую?

Мастерская находилась тут же, во дворе дома. Из нее доносился перезвон. Было воскресенье, но, видимо, работа началась с самого утра. Работал старший сын Болду, девятиклассник Михаил, работал младший, семиклассник Дима, а за длинным деревянным столом восседал отец самого Болду. Он большими ножницами фигурно обрезал жестяную пластину. Из окошка падал свет на Марию, ученицу жестянщика. Она переносила рисунок с трафарета на металл.

На белых стенах висели образцы орнаментов — от самых простых, похожих на гребенку, до сложных, затейливых, будто сплетенных из множества серебристых нитей.

— Пока еще из двухсот колодцев, что я сделал, одинаковых нет.— Болду посмотрел на сыновей так, будто ждал подтверждения своих слов.— А вот мой первый узор,— он встал на табурет и снял со стены зубчатую пластинку с ровным рядом горошин-отверстий.— Я делал это долго. Сначала все не получалось. Потом все получилось. Мы с отцом для крыш этот узор резали. Дальше я придумал это...

Он показал пустотелый, похожий на банку предмет, иссеченный дырочками, лепестками, ромбиками, зигзагами.

— Называется вазон,— пояснил Болду,— надевается на кончик водосточной трубы для украшения. Вначале труднее всего было придумать узор, такой, чтобы хорошо смотрелся на металле, не утяжелял его, а делал легче и прозрачнее...

— А колодцы? — спросил я.— Сколько надо времени, чтобы украсить колодец?

— Три недели. Может, три месяца. Как повезет. Я часто придумываю одно, получается другое. Рисунок меняется в работе. Ы-ы-м...

— Импровизация,— нашел нужное слово девятиклассник Миша.

Потом Болду начал говорить, какой путь проходит лист жести, прежде чем превратится в изящное украшение. Он рассказывал, как вычерчивается рисунок на бумаге, затем переносится на картон — изготавливается трафарет. С трафарета — на лист оцинкованного железа.

— ...Наступает черед ножниц, молотка, разных зубил и... ын...

— Интуиции! — опять подсказал сын.

— Когда узорчатые пластинки готовы, их можно собирать — скреплять болтами и клепками,— продолжал рассказывать мастер.— Чем выше располагается узор, тем рисунок должен быть крупнее. И готовую колодезную крышу можно устанавливать над срубом. Сейчас мы делаем из жести не только крышу, но и весь колодец. Маленький металлический домик получается. Теремок... Чем больше металла, тем больше,— Болду покосился на сына,— фантазии надо.

Болду, увлекаясь, говорил все быстрее. Он показывал мне зубила и снова пускался в объяснения, как он закаляет металл по своему особому рецепту в сельской кузнице. Потом мастер схватил со стены, как клинок с ковра, изогнутый металлический серпик и раскрутил его словно пропеллер цепкими пальцами... И тут посыпались слова «чеканка», «насечка», «угол»... Тогда я не выдержал и попросил его не торопиться. Болду снова заговорил о металле. Но теперь как о чем-то живом и одушевленном, раздумывая над каждой фразой:

— Иногда его надо обмануть, обхитрить. Он же капризный бывает, как девка! Надо, чтобы была в нем легкость. Чтобы прозрачным казался, хрупким, ломким. Стеклянным казался. Тогда засветится. Солнце упадет на колодец, загорится он, изнутри загорится. Будто свет кто поставил!.. Вокруг...

— А ведь и деревом можно красиво оформить,— сказал я, вспомнив недавно виденные мной деревянные колодцы.

Болду изучающе посмотрел на меня. Ответил медленно и тихо:

— Меня отец учил с металлом работать. Отца моего учил дед — кузнец. А деда — прадед... Кузнецом он был. Тоже...

Глубокой ночью мы вышли в сад. Не спалось. Сидели на двух деревянных чурбанах — тех самых, на которых Болду колотил утром свои изделия. От запахов цветов и трав воздух казался густым, жирным, как сама молдавская земля, питавшая соками поля, сады и виноградники. Лохматыми, темными копнами разбегались по саду яблони. Тихо трещали их ветки. Низко плавали звезды. Мастер сидел и смотрел в небо, потом сказал:

— Говорят, в доме, над которым погасла звезда, родятся счастливые дети. А колодцы, если послушать стариков, надо рыть там, куда вонзаются звездные осколки...— Он протянул руку и склонил к себе большую розетку подсолнуха.— Мой узор,— сказал Болду.

— Как это?

— Рисовал его лепестки, потом выбивал их, вырезал... Посмотришь вокруг, найдешь много узоров, которые надо делать.— Мастер наклонился и сорвал травинку.— Травинка плавная. Чтобы повторить на металле ее линию, надо работать день, два дня, три... Много работать. Много не спать. Когда я придумывал свой первый колодец, не спал несколько дней. Мало знал, мало умел. Рисовал только циркулем.— Он рассмеялся этому словосочетанию.— Но очень хотел сделать. И сделать красиво, чтобы люди сказали: «Жестянщик Болду умеет украшать колодцы!» Потом отец помогать мне стал.

— Так это отец учил узоры делать?

— Он крыл крыши. Да и время было другое. Это сейчас люди дома отделывать стали. Колодцы украшать. Так жить, наверное, веселее...

Утром следующего дня Болду повел меня смотреть свою последнюю работу. Но прежде подвел к тому первому колодцу, что украсил он десять лет назад. Колодец стоял напротив его дома.

— Первого ребенка всегда любишь больше остальных. Попробуем воду? — И Болду снял с крючка ведро.

Завертелся колодезный валик, зазвенела цепь — и колодец ответил усталым скрипом. Металлические кружева на крыше блестели, как вода, плеснувшая через край ведра. А шпиль колодца с аистом и виноградной гроздью — символом молдавской земли — напомнил мне прошлое утро и Болду за работой.

Однажды я видел и огромного металлического аиста — колодец у дороги. Аист кланялся — опускал голову, стоило потянуть за цепь в его клюве. Цепь опускалась в большой каменный кувшин — сруб...

Мы пили ледяную воду. И вода эта наверняка казалась Болду самой сладкой на свете.

Видел я и его последний колодец — целиком сооруженный из жести. Издали он показался мне воздушным. Изящный и легкий, он отражал свет, как хорошее чистое зеркало...

Через день я уезжал. Болду пошел меня провожать. Когда, наконец, скрылся за углом большой дом мастера с голубыми стенами и мы остановились у перекрестка, он сказал:

— Пойдешь прямо, увидишь колодец. От него — налево. Там будет большая дорога. И по ней... Держи на колодец!

«Держи на колодец». Я слышал эту фразу в дороге не раз. Она звучала, когда люди объясняли, как добраться до нужного места. Колодцы были маяками, ориентирами, от которых отсчитывали пространство, и, как правило, колодцы выводили к дорогам... Но не только километры, жизнь иногда начинали отсчитывать от этих красивых построек. Мне рассказали об одной свадьбе, на которую гость пришел без подарка и сказал, что на следующий день начнет строить у дома молодых колодец — он-то и будет свадебным подарком. И с первыми лучами солнца человек этот вонзил в землю лопату. А родится в том доме ребенок, колодец, возможно, назовут именем новорожденного. В Молдавии принято называть колодцы именами людей, чаще всего их создателей. Мне попадались колодцы Иона, Андрея, Григоре, Валентина, Михая... Есть и родники, которые носят имена писателей, революционеров, государственных деятелей. Я видел Суворовский извор — источник, из которого, по преданию, пил воду полководец. В селе Волчинец — колодец Стефана Великого. Молва гласит, что великий господарь останавливался в этих местах и велел воинам пить воду из родника, протекающего вблизи его шалаша. Около села Долна есть родник Земфиры — говорят, здесь Пушкин встречался с красавицей дочерью старейшины цыганского табора. Именем Михаила Эминеску назвали родник у села Реча. На камне, что обрамляет воду,— слова его стихотворения:

О чем таинственно журчишь,

Источник сладкой песни?

Построить колодец — значит утвердить себя в глазах окружающих, оставить о себе память. Ведь и вода в молдавском фольклоре — символ вечности и бессмертия.

Мне хотелось встретиться с колодезным мастером — фынтынаром, человеком, с которого, собственно, и начинается строительство колодца, с тем, кто умеет искать воду, не пользуясь сложными, хитроумными приборами. И воду эту находит...

Желтая, как цветок молодого одуванчика, машина ГАИ стояла у зеленого забора. Из-под машины торчали ноги, обутые в черные форменные ботинки. Я рассматривал их, пока мои собственные ботинки не привлекли внимания человека, лежащего под колесами.

— Вы ко мне?! — донесся голос.

— Мне нужен Заватин, Иван Заватин.— Я присел на корточки, чтобы все-таки видеть своего собеседника.

— Случилось что-нибудь?

— Мне говорили, что Заватин колодцы роет...

Человек выполз из-под колес и тщательно вытер руки травой

— Да... Заватин — это я сам.

В большом, как летное поле, квадратном дворе городского ГАИ гремела музыка. Оркестранты в фуражках репетировали какой-то марш. Я вздрагивал от каждого удара барабанов и меди. Иван, плавно протирая ветровое стекло, спокойно рассказывал:

— Однажды я встретил колоде в открытом поле. Красивый, цветной только-только, видать, краской обновленный. А жилья близкого не видно. Напился я, вдруг слышу, идет кто-то. Старик... «Дай,— говорит,— мне напиться». И спросил я тогда, зачем стоит здесь этот колодец, никому! вроде бы и не нужный? «А разве знаешь ты, в каком месте земли тебе питий захочется? — отвечает старик.— А тут поле рядом, виноградники. Работать люди приходят. И мы с тобой, случайные путники, не помянем ли добрым словом того, кто сделал здесь этот колодец?..»

«Так кто же поставил его?» — спрашиваю.

«Люди говорят, дед Григоре его звали. Детей у человека не было. Одиноко жил, как дерево на опушке... Тут старость подошла и забеспокоила человека — что оставит он после себя на земле? Вот и решил колодец для людей построить. И тогда жить стал спокойно...»

Уже потом, когда разошлись мы в разные стороны,— рассказывал Заватин,— я подумал, может, о себе старик говорил?

Старых колодезных мастеров почти не осталось,— продолжал Иван.— И решил я, словом, научиться ремеслу этому. Инструменты себе придумал — сделал, благо вот.— Он хлопнул по блестящему боку машины.— Шофер я, с техникой малость знаком.

— Заватин! Иван! Заводи давай — выезд! — К нам бежал белокурый парень в милицейской форме.

— Ну вот, авария где-то в городе... И не поговорить толком...— Иван неторопливо нажал ручку дверцы.— В село ко мне приезжайте. Недалеко тут. От Кишинева автобусом. Завтра можете?

В село Реча я выехал на следующий день, к вечеру. Колодцы, которые попадались по трассе, я встречал уже как старых знакомых. Рядом с ними стояли автомашины. Шоферы кружками черпали из ведер воду. Ехать не торопились. Стояли в тени колодезных беседок и разговаривали...

До села добрался, когда сумерки уже начали слизывать закатное марево и тихо-тихо растворяться в теплом воздухе...

Иван привел меня к одному из своих колодцев. Присел рядом с ним на скамеечку и провел ладонью по шершавому, как корка хлеба, темному колодезному срубу. Отщипнул отставшую щепку, но не бросил, а положил в карман. Пояснил, строго и совершенно серьезно:

— Здесь бросать нельзя. Колодец, что человек,— все видит, все слышит. Отец мой рассказывал, как однажды была возле колодца ссора, и на другой день ушла из него вода, дно высохло и почернело.

Я постарался не улыбнуться. Но Иван не заметил, будто вовсе позабыл обо мне.

— Когда роешь его, душу надо иметь светлую, чистую, мыслей плохих чтоб в голове не было... Кричать нельзя, когда работаешь, ругаться, окурки рядом бросать — тоже нельзя. И вино не пью, пока первой воды с его дна не испробую... Тогда только дело идет.

— А где же рыть надо? Где воду-то искать?

— Землю надо любить — это первей всего,— ответил Иван.— А воду чувствовать надо, вкус к воде нужен. У каждого мастера свой секрет. Один на траву, на кусты посмотрит и скажет — здесь копать будем; другому на звезды взглянуть требуется. Пробы берут из грунта, узнают, из чего он состоит, из каких пород. Я лично по расположению известняка и мела на поверхности земли определяю — есть там вода или нет ее. Но, бывает, и за двадцать метров опускаться приходится. И чем глубже колодец, тем вкуснее вода в нем, тем дольше он живет...

Иван вспомнил, как рыл колодец в селе Загайканы. Сначала работали ручным буром, затем, когда пошел камень и бур остановился, начали расширять отверстие лопатами. Заватин спустился на дно и начал углубляться дальше, откалывать кувалдой и зубилом каменные глыбы, грузить их в большой таз, а его товарищи ручной лебедкой поднимали глыбы на поверхность. Укрепили стенки.

— А воды нет и нет. Глубина двадцать метров, и только камень идет. Я уже сомневаться начал, но ничего никому не говорю, зачем веру у людей сбивать? А потом словно душой почувствовал, что вот она — вода, уже дышать начала...

Прошел Иван еще десять метров. И когда снял очередной пласт грунта, выступили большие светлые капли: покатились крупно, ясно... Потом добрался и до источника. Тонкий, как веточка, робкий, но упрямый, он набирал и набирал силу, чтобы забиться вскоре сильной, чистой водой... Останавливаться нельзя, надо копать дальше, чтобы источник не засыпала влажная земля...

А когда из колодца достали на пробу первую воду, собралось все село. Люди удивлялись и радовались. Говорили:

«Иван чудо сделал». Женщины принесли в подарок домотканые полотенца. Но колодец еще не был закончен. На дно надо было установить фильтр. Его делают из щебенки, из бутового камня, бывают фильтры известняковые. Потом в штольню опускают кольца, которые изготавливаются из дуба или акации, в последнее время — из железобетона.

— Слушай,— тронул меня за руку Заватин.— Ты же ездишь много. Где будешь, говори, как у нас колодцы строят...

Днем позже, когда я уже шел по шумному летнему Кишиневу, вдруг на обочине дороги наткнулся на колодец. Красочный, расписанный... А мимо неслись автомашины, свистели колесами по асфальту.

— Простите, как пройти к телецентру? — остановила меня девушка.

— К телецентру? — И я совершенно неожиданно для себя ответил: — Дойдете до колодца и налево... Идите от колодца.

А. Кучеров, наш спец. корр.

Фото автора и А. Мунтяну Табаны — Кишинев

(обратно)

Под созвездием Козерога

Первые пассажиры, начавшие было спускаться по трапу самолета, столпились у выхода, хмуро отряхивая с одежды капли: обрушился неожиданный ливень. Но лица ботсванцев светились радостью. Отказавшись от принесенных стюардом зонтиков, они побежали к зданию аэровокзала, неслись прямо по лужам, поднимая фонтанчики брызг,— ни дать ни взять московские мальчишки под теплым грибным дождем.

Озорная радость этих солидных людей была удивительна, но местные жители отнеслись к ней с пониманием. Ботсвану ведь называют «жаждущей землей»: почти всю ее территорию — около шестисот тысяч квадратных километров — занимает пустыня Калахари. И на гербе республики начертано слово «Пула!», что на языке сетсвана означает «Да будет дождь!».

Ослепительно голубое небо, выгоревшая на солнце трава да желтизна песков — вот, пожалуй, наиболее характерные краски ботсванского ландшафта. Кое-где однообразие пейзажа приятно нарушают островки кустарников и низкорослых деревьев да сочные листья кактусообразного растения тлаба, корни которого на десятки метров уходят вглубь в поисках живительной влаги. Неказистые на вид цветы тлаба, алеющие среди выгоревшей саванны и песчаных барханов, называют здесь цветами жизни. Они стали национальным символом народа, живущего в постоянной борьбе с суровой природой.

После иссушающего пекла с августа по декабрь, когда крошатся и превращаются в пыль скалы, скручиваются на кустарниках листочки и каменеют деревья, наступает влажный сезон. Земля, политая дождем, облегченно вздыхает, покрывается зеленью. Из расщелин растрескавшейся почвы в небо поднимается влажный пар, отливая радугой; песчаные дюны одеваются в пестрые одежды; алоэ и лилии разноцветным ковром покрывают равнину.

Но когда созревают плоды акаций и зонтики молочая разбрасывают свои белые зернышки, над рекой Окаванго звучат громовые раскаты последних гроз. Их сменяют стремительные ледяные ветры Антарктики. С конца мая и до конца июля в Калахари зима. По ночам последние лужи покрываются ледком. Из-за отсутствия кормов и воды начинается падеж скота; песчаные бури и ураганы губят урожай. Самое страшное бедствие для страны, основа экономики которой — сельское хозяйство.

Жители Ботсваны в большинстве скотоводы. Любая дорога здесь, как вешками, обозначена упреждающими дорожными знаками, на которых изображена корова. Особенно осторожным нужно быть ночью: частенько стадо устраивается на ночлег прямо на теплом асфальте.

Танцы в столице

Улицы Габороне, столицы страны, сверкают белизной. Одноэтажные особнячки спрятались в тени деревьев. Здесь даже на окраине почти не встретишь типичных для Африки убогих, наспех сооруженных из глины и соломы хижин. Нет тут и старых, покосившихся от времени домов. Дело в том, что город Габороне появился на карте лишь в 1969 году, через три года после провозглашения независимости.

Британские колонизаторы управляли своим протекторатом Бечуана-ленд (так раньше называлась Ботсвана) с территории соседней Южно-Африканской Республики. Да и экономически Страна бечуанов — Ботсвана находилась в полной зависимости от ЮАР. Собственная столица была необходима стране как символ самостоятельности. И когда на реке Нотване построена была плотина и появилось достаточное количество воды, неподалеку основали столицу. Свою столицу.

Габороне — город небольшой даже по африканским понятиям: чуть больше тридцати пяти тысяч жителей. Он состоит из нескольких отдельных районов: деловой центр с магазинами, район особняков с примыкающим к нему кварталом скромных домиков, где обитает трудовой люд, и, наконец, административный квартал.

Сегодня в Габороне праздник.

Ранним утром, когда плотная пелена белесой измороси, окутавшая город, растворилась в первых лучах солнца, тихие улицы вдруг ожили. Родившиеся вдали мелодии духовых инструментов, глухой рокот тамтамов выплеснулись на центральные улицы. Яркая толпа движется по мостовой, танцует. Люди в пестрой одежде, сверкающих бусах, браслетах. Словно набирающий силу морской прибой, шествие волнами катится в сторону городского стадиона — к центру праздника.

Главный распорядитель торжеств в накидке из коровьей шкуры поднял над головой деревянный жезл. Начинается представление. На зеленом поле сменяют друг друга ансамбли певцов и танцоров. Каждая группа, стараясь затмить предыдущую, наращивает и без того, казалось бы, бешеный ритм, солисты выделывают акробатические па. А зрители подбадривают криками и грохотом трещоток. Больше других им нравится танец юных пастухов и пантомима, изображающая схватку охотника с хищным зверем.

В перерывах между танцами разных племен распорядитель в коровьей шкуре предоставляет слово рассказчикам. Напевным речитативом повествуют они о богах и героях, об истории племени, сегодняшнем дне. Особенно ценят в Ботсване умение импровизировать, и каждое племя выставило для праздника своего барда. Язык всем понятен: ведь население Ботсваны на девять десятых — бечуаны или, точнее, тсвана. Народность тсвана делится на восемь племен. Самое многочисленное из них — нгвато.

Едины были племена тсвана в период борьбы с иноземным игом, В марте 1965 года Великобритания была вынуждена согласиться на введение в Бечуаналенде внутреннего самоуправления, а 30 сентября 1966 года провозглашена независимость страны. Можно постигнуть историю Ботсваны прямо здесь, на стадионе: певцы детально рассказывали о восстаниях, боях, о первых днях независимости. И, судя по тому, как реагировали слушатели, можно было понять, что все это для них не просто история, а сама жизнь.

Сегодня в Ботсване законодательная власть принадлежит президенту и Национальному собранию из тридцати восьми депутатов. Есть еще и консультативный орган — палата вождей.

Медь и никель

Дорожный указатель на шоссе, ведущем из Габороне на север, сообщил: «Селеби-Пикве. 68 км». Этот городок — центр медно-никелевой промышленности страны.

Облако красноватой пыли, рожденное взрывом в недрах карьера, плотным абажуром повисло над саванной. Оно окрасило в оранжевый, почти фосфоресцирующий цвет листья деревьев, стекла автомобилей. Наши «дворники» еле справляются с пылью. Нужно быть внимательным: в отличие от других дорог движение здесь весьма интенсивно. Да и городок, по местным понятиям, немал: на руднике, обогатительной фабрике и заводе, производящем медно-никелевый концентрат, занято около четырех тысяч рабочих. Причем число их в ближайшее время должно увеличиться. Сюда охотно перебираются молодые люди, которым прежде приходилось вербоваться на шахты ЮАР. Многие получают здесь профессии горняков, металлургов, обживаются, обзаводятся семьями. Домики с плоскими крышами — из них состоят рабочие кварталы — не слишком комфортабельны. Но в них есть водопровод, электричество. А поблизости школа и больница. Правительство обязало компанию «Англо-Америкэн корпорейшн» построить их: ведь законодательство Ботсваны гарантирует гражданам образование и медицинскую помощь. Не везде, к сожалению, это удается сделать. Но в Селеби-Пикве такая возможность была: треть акций принадлежит правительству.

У входа в административное здание компании приземистый бочонок со стеклянной крышкой. Под ней отливающие холодным матовым блеском никелевые слитки — образцы конечной продукции. Изготовили их, однако, не в Ботсване, а в США. На местном обогатительном комбинате руду лишь очищают от первичных примесей и в виде концентрата вывозят за океан.

И хотя «Англо-Америкэн корпорейшн» вынуждена считаться с мнением правительства, при возможности она не упустит случая показать, кто здесь все еще хозяин.

Местные власти разрешили нам посетить рудник и комбинат. Но администратор «Англо-Америкэн корпорейшн» категорически нам в этом отказал.

Подземные кладовые

В солнечный полдень мы ехали по центральной улице Габороне. Внезапно послышались звуки полицейской сирены, и наш водитель тут же съехал на обочину. Навстречу на большой скорости мчался караван автомобилей с зажженными фарами. Впереди и сзади приземистого фургона шли грузовики с вооруженной охраной. Проехав сотню метров, машины, замедляя скорость, свернули к восьмиэтажному зданию.

Наш спутник-ботсванец, выруливая на проезжую часть дороги, объясняет: «Поступила новая партия алмазов».

...У витрины небольшого ювелирного магазина, расположенного рядом с отелем «Президент», в любое время дня можно видеть подолгу стоящих людей. В основном это иностранные туристы, которые любуются выставленными здесь изделиями из серебра, золота, слоновой кости и прежде всего бриллиантами. Сквозь толстое пуленепробиваемое стекло тщательно отшлифованные камешки излучают снопы искр.

— Ботсванские? — спрашиваю хозяйку магазина мисс Могаме.

Мисс Могаме разводит руками:

— Мне их доставляют агенты торговых фирм из Южно-Африканской Республики, а где их добывают, не знаю. Ах, да к чему мне это и знать!

...Дорога резко уклоняется вправо, и сразу же, несмотря на утреннюю прохладу, чувствуется дыхание пустыни Калахари. Пейзаж уныл и однообразен. Словно миражи возникают на горизонте контуры подъемных кранов. Навстречу все чаще попадаются грузовики, бульдозеры, скреперы. Останавливаемся у проходной, ведущей на территорию рудника. Охранник внимательно изучает бумаги, потом набирает телефонный номер. Нам нужно подождать сопровождающего, получить особые пропуска — без этого доступ на территорию рудника запрещен.

Первый алмаз в Южной Африке, названный «Эврика», был случайно обнаружен в 1866 году среди камушков, которыми играли дети на ферме Кимберли неподалеку от Хонтауна. Через три года вспыхнула настоящая «алмазная лихорадка». Старатели скупали участки площадью в десять квадратных метров, где и ковырялись; воротом поднимали бадьи алмазоносной породы. Одним везло, другим нет.

По мере того как открывались все новые районы добычи и все определеннее маячил впереди призрак огромного богатства, росли полчища искателей счастья, вслепую вгрызавшихся в землю. Участки площадью не более трех квадратных метров — как раз под силу одному человеку с лопатой и ведром — множились как грибы. Объединение стало неизбежным, и между двумя легендарными фигурами среди авантюристов и дельцов тех лет, Сесилем Родсом и Барни Барнато, разгорелась борьба за господство. Оба скупали участки до 1888 года, когда Родс сумел перехитрить Барнато и выкупил его долю.

Родс назвал свою новую компанию «Де Бирс консолидейтед майнс», по имени братьев Де Бирс. Им в свое время принадлежала ферма, где расположились два первых рудника. Сегодня компания известна просто как «Алмазный синдикат». В него входит еще несколько компаний. На фирму «Де Бирс» приходится восемьдесят пять процентов мировой торговли алмазами.

Довольно быстро приходит сопровождающий. Охранник еще раз сверяется со списком, и мы трогаемся в путь.

Улицы поселка Джаваненг состоят из разнокалиберных домов. Неквалифицированные рабочие живут в одноэтажных вагончиках. Скопище их напоминает пчелиные ульи. У квалифицированных рабочих — шахтеров, бурильщиков, взрывников — дома чуть получше. А инженерный состав занимает двухэтажные виллы с бассейнами и зелеными лужайками.

Правительство Ботсваны запретило компании «Де Бирс» возводить отдельно жилье для белых специалистов и для африканцев. Поэтому в каждом микрорайоне население смешанное.

С крутого обрыва главного карьера открывается панорама работ. Игрушечными кажутся отсюда и ковш мощного шагающего экскаватора, и семидесятипятитонные самосвалы, вереницей снующие по пыльному серпантину. На высоких мачтах, словно на стадионе, установлены мощные прожекторы: работа ведется круглосуточно.

...Медленно открывается бронированная дверь. Над узким стеклянным столом, разделенным на ячейки, склонились головы сортировщиков. На руках у них длинные — по локоть — перчатки. Пинцетом и скальпелем они разбирают на зеркальной поверхности порции руды, тщательно рассматривая каждый — даже крошечный — кристалл. За стеклянной перегородкой на высоком стуле сидит человек. Увеличительное стекло перед ним освещено яркой электрической лампой. Над ним, кажется, ни разу не моргнув глазом, склонился могучий охранник. Он внимательно следит за каждым движением специалиста. Здесь отбирают камни, идущие на ювелирные поделки. В центре зала специальная тумбочка: под квадратным колпаком из пуленепробиваемого стекла на синей бархатной скатерти лежит круглая коробочка с отобранными алмазами.

Ботсвана — единственная африканская страна, которая ведет собственную оценку камней. Для этого создано специальное государственное предприятие. Недавно в Габороне начали строить фабрику по огранке и шлифовке алмазов.

«Остров воды в море песка»

У входа в национальный музей Ботсваны цветная рельефная карта страны. Коричневым цветом обозначено плоскогорье, редкие голубые прожилки — немногочисленные реки. Основная же часть карты — огромное желтое пятно — пустыня Калахари. В музее можно познакомиться с бытом скотоводов-тсвана, побывать в хижине бушмена, увидеть ритуальные маски, ковры, изготовленные из шкур животных. Настенные панно изображают быт всех восьми племен тсвана и народностей поменьше.

После полутора тысяч километров, которые я проделал с юга на север республики, это было как бы встречей со старыми знакомыми.

...За Франсистауном началась саванна, покрытая чахлой растительностью, среди которой островками высились термитники. Красная, будто из битого кирпича пудра густым шлейфом стелилась за машиной. Едва трасса уклонилась к западу, жаром дохнула Калахари. Песчаная поземка покрывает шоссе глубокими заносами, и водителю приходится нелегко.

Поселок Ната — первый и единственный населенный пункт на пятисоткилометровом отрезке пути — встречает песчаной бурей. Закутав голову платком, служитель бензоколонки вручную крутит ручку насоса — нет электричества. Пыльный вихрь, родившийся где-то в глубине длинного ряда глинобитных хижин с конусообразными крышами, кружит по поселку. Трогаемся с включенными фарами, с трудом отыскивая наезженную колею.

Часа через два пейзаж начинает меняться. Постепенно с обеих сторон дороги поднимается стеной тропическая растительность. На дорожных указателях мелькают условные изображения слонов, антилоп и даже львов — Национальный парк Чобе.

Северная часть Калахари резко отличается от южной. Внезапно поглощая воды реки Окаванго, пески образуют здесь удивительную дельту. Ее называют «островом воды в море песка».

Окаванго берет начало в Анголе, через ущелья и пороги, по крутым склонам водопадами стремительно несется на юг. И лишь в Ботсване успокаивается, как бы забыв о своем буйном нраве. В бескрайнем море песка она растекается по лабиринтам рукавов, лагун, озер, превращаясь в шестнадцать квадратных километров зарослей папируса, водорослей, кустарников. С мая по июнь приток воды достигает максимального уровня: за несколько часов небольшой ручеек может превратиться в пенящийся поток, бегущий к озеру Нгами. Остатки вод Окаванго блуждают еще километров триста и исчезают в громадном озере Макарикари. Озеро это — отстойник пресной воды и соды. В сухой сезон с высоты птичьего полета оно напоминает лунный ландшафт: до самого горизонта расстилается твердое белое покрывало с темными пятнами воды. Отчетливо различаются извилистые полоски отмелей, окруженные неподвижной матовой дымкой.

В дельте Окаванго представлены все — или почти все — виды африканской фауны. Стада гиппопотамов сосуществуют с крокодилами на зеленых островках. Проносятся стада удивительно изящных антилоп. Проскачет пугливый водяной козел — почуяв опасность, он погружается в воду до самых ноздрей. И, естественно, вокруг этого обилия дичи водятся львы, леопарды, гепарды. Поселок Казунгула, расположенный на берегу реки Замбези,— примечательное место. Здесь сходятся границы Ботсваны, Замбии, Намибии и Зимбабве. По паромной переправе идут на север грузы из Ботсваны, а на юг товары из Замбии, Танзании и других стран.

Ночью, когда жара сменяется прохладой и над Калахари сгущается темнота, путник в пустыне выверяет дорогу по ярко высвеченному звездному небу. Главным ориентиром для пастухов и бродячих охотников-бушменов служит созвездие Козерога. Еще совсем недавно скотоводы-тсвана свое благополучие определяли тоже только по расположению звезд. К звездам они обращались с просьбами о лучшем будущем.

Сегодня они обратили глаза на землю.

Валерий Волков, корр. «Правды» — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Первыми кругом света

Многие читатели журнала просят рассказать об истоках отечественных кругосветных путешествий. Эту просьбу дополняют другие письма наших читателей, которые хотели бы увидеть на страницах журнала очерк о первой русской кругосветной экспедиции.

Предыстория дальних вояжей

Летом 1803 года отправились в плавание два русских корабля под командой морских офицеров капитан-лейтенантов флота Ивана Федоровича Крузенштерна и Юрия Федоровича Лисянского. Маршрут их поражал воображение — он был проложен, как было принято говорить в то время, «кругом света». Но, рассказывая об этом плавании, нельзя не заметить, что традиции «дальних вояжей» ведут отсчет от времен куда более давних, чем начало XIX века.

В декабре 1723 года возки адмирала Даниеля Вильстера прибыли в Рогверик, что лежал неподалеку от Ревеля. Здесь адмирала встречали участники экспедиции. В бухте, затянутой тонким льдом, стояли два корабля. Секретный петровский указ читали в каюте флаг-капитана Данилы Мясного. Присутствовал и капитан-поручик Иван Кошелев, «русский при шведе» советник экспедиции. «Ехать вам от Санкт-Петербурга до Рогверика, — говорилось в указе,— и тамо сесть на фрегат «Амстердам — Галей» и другой с собой взять «Декронделивде», и с помощию божиею вступить в вояж до Ост-Индии, а именно до Бенгала». Им предстояло стать первыми, кто пересек бы «линею» (экватор). Увы, замысел «производить коммерцию» с «великомочным моголом» не удался.

Корабли вышли в путь 21 декабря, но из-за течи, образовавшейся в шторм, вернулись в Ревель. А в феврале следующего года Петр I отменил плавание до «другого благоприятного времени».

Еще была у Петра мечта послать корабли в Вест-Индию. Потому и решил он установить торговые связи с владычицей «гишпанских земель» в Америке. В 1725 — 1726 годах состоялись первые торговые рейсы в Кадис — испанский порт вблизи Гибралтара. Пригодились и корабли, приготовленные в вояж «до Бенгала», к которым прибавился «Девоншир». Отряд из трех судов с товарами в мае 1725 года повел Иван Родионович Кошелев. После возвращения на родину бывший советник был произведен в капитаны 1-го ранга, «понеже он в Испании с российскими кораблями был первым». Так была положена традиция океанских плаваний русских кораблей.

Но когда все-таки в российских умах возникла мысль о кругосветном плавании?

250 лет назад впервые был составлен хорошо продуманный план кругосветного путешествия: известен протокол заседания сената от 12 сентября 1732 года. Сенаторы ломали голову над тем, как отправлять на Восток экспедицию Беринга, морем или по суше. «Для совету призваны в Сенат Коллегии Адмиралтейской члены, которые представили, что можно отправить на Камчатку из Санкт-Петербурга корабли...» Авторы проекта — адмирал Н. Ф. Головин, президент адмиралтейств-коллегий и адмирал Т. П. Сандерс. Руководить плаванием хотел сам Головин. Он считал такое плавание лучшей школой, ибо «...в один такой путь могут теофицеры и матросы обучиться более, нежели при здешнем море в десять лет». Но сенаторы предпочли сухой путь и не послушались советов именитых адмиралов. Почему — неизвестно. Видимо, причины были веские. Они и обрекли Витуса Беринга на неимоверные тяготы с перевозкой тысяч пудов снаряжения до Охотска, где была намечена постройка кораблей. Потому и растянулась эпопея Второй Камчатской на добрый десяток лет. А могло быть по-другому...

И все-таки — запомним — это был первый проект кругосветного путешествия.

В летописи дальних плаваний 1763 год выделяется двумя примечательными событиями. Первое происходило в Петербурге. Михайло Ломоносов предложил правительству проект арктической экспедиции от Новой Земли к Берингову проливу через Северный полюс. В следующем году три корабля под командой капитана 1-го ранга Василия Чичагова сделали первую попытку проникнуть в полярный бассейн к северу от Шпицбергена. Трансполярный переход не удался. Назначенная в Беринговом проливе встреча Чичагова с руководителем алеутской экспедиции Креницыным не состоялась. После отправления обеих экспедиций намечалось послать вокруг света два корабля из Кронштадта с заходом на Камчатку. Но подготовка к подходу затянулась, а начавшаяся вскоре русско-турецкая война принудила и вовсе отменить выход в море.

В том же 1763 году в Лондоне посол А. Р. Воронцов получил от правления Ост-Индской компании согласие отправить на корабле «Спикей» двух русских офицеров. Так в апреле 1763 года вышли в Бразилию мичман Н. Полубояринов и унтер-лейтенант Т. Козлянинов. Им суждено было стать первыми русскими, которые пересекли экватор. Мичман Никифор Полубояринов вел журнал, который и донес до потомков впечатления от этого полуторагодового плавания к берегам Бразилии и Индии...

Дальнее плавание русских от Камчатки вокруг Азии и Африки состоялось в 1771—1773 годах. Полковник конфедерации Речи Посполитой Мориц Бениовский, сосланный за выступления против властей в Большерецк, поднял бунт. Вместе с сообщниками-ссыльными он захватил небольшое судно — галиот «Св. Петр», стоявший на зимовке в устье реки. Около 90 русских, среди которых, кроме ссыльных, были вольные промышленники и несколько женщин, пошли в неизвестность — кто добровольно, кто под угрозой расправы, а кто просто по неведению. Корабль беглецов вели мореходы Максим Чурин и Дмитрий Бочаров.

В португальской колонии Макао Бениовский продал русское судно и зафрахтовал два французских. В июле 1772 года беглецы прибыли во французский порт на юге Бретани. Отсюда

16 человек, пожелавших вернуться в Россию, отправились пешком за 600 верст в Париж. В столице при посредстве посла и известного писателя Фонвизина было получено разрешение. Среди вернувшихся мореходов был штурманский ученик, командир охотского судна «Св. Екатерина» Дмитрий Бочаров. Позднее, в 1788 году, он прославится в замечательном плавании к берегам Аляски на галиоте «Три Святителя», совершенном по заданию «колумба росского» — Шелихова вместе с Герасимом Измайловым. Не менее интересным является и факт участия в этом плавании женщин. Одна из них, Любовь Саввишна Рюмина, вероятно, первая русская женщина, побывавшая в южном полушарии Земли. Кстати, о приключениях беглецов наиболее достоверно рассказал муж отважной путешественницы в «Записках канцеляриста Рюмина...», напечатанных полвека спустя.

Следующая попытка пройти «около света» была ближе всего к осуществлению. Но этому снова помешала война. А было так. В 1786 году личный секретарь Екатерины II П. П. Соймонов подал в Коммерц-коллегию «Записку о торге и звериных промыслах на Восточном океане». В ней высказывались опасения за судьбы русских владений в Америке и предлагались меры для их защиты. Сдержать экспансию англичан могли только вооруженные корабли. Идея не была новой ни для морского, ни для торгового ведомства и их руководителей. Указом императрицы от 22 декабря 1786 года адмиралтейству предписывалось «немедленно послать из Балтийского моря два судна, вооруженных по примеру потребленных английским капитаном Куком и другими мореплавателями для подобных открытий...». Руководить экспедицией назначили 29-летнего опытного моряка Григория Ивановича Муловского. Спешно готовились самые способные к открытиям корабли: «Холмогор», «Соловки», «Сокол», «Турухтан». Маршрут экспедиции был проложен «встречь солнцу»: из Балтийского моря к южной оконечности Африки, далее к берегам Новой Голландии (Австралии) и к российским землям в Старом и Новом Свете. На Олонецком заводе даже отлили чугунные гербы и медали для установки на вновь открытых землях, но снова началась война с Турцией. Последовал указ: «...экспедицию по настоящим обстоятельствам повелеваем отменить». Потом эскадру Муловского наметили было отправить в поход на Средиземное море для борьбы с турецким флотом, но... разразилась война со Швецией. Внезапно напав на русские позиции и корабли, шведский король Густав III намеревался вернуть все допетровские владения, разрушить Петербург и поставить свой автограф на недавно открытом памятнике Петру I. Так летом 1788 года Муловский был назначен командиром «Мстислава». На этот же корабль прибыл выпущенный досрочно (по случаю войны) 17-летний мичман Иван Крузенштерн. Когда 36-пушечный «Мстислав» вынудил сдаться 74-пушечную «Софию-Магдалену», Муловский поручил юному офицеру взять флаги корабля и шведского адмирала Лилиенфилда. Мечты Муловского об океанском походе запали в сердце Крузенштерна. После гибели Муловского в бою 15 июля 1789 года завершается серия неудач и начинается история первого русского путешествия «около всего света».

Три года в трех океанах

Проект первой кругосветной был подписан Крузенштерном «генваря 1-го числа 1802 года». Условия для осуществления проекта сложились благоприятные. Морской министр Николай Семенович Мордвинов (кстати, включенный декабристами в состав будущего «революционного правительства») и министр коммерции Николай Петрович Румянцев (основатель знаменитого Румянцевского музея, книжные собрания которого послужили базой создания Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина) поддержали проект и высоко оценили прогрессивное начинание 32-летнего капитан-лейтенанта. 7 августа 1802 года Крузенштерн был утвержден начальником экспедиции.

Известно, что большую часть средств на снаряжение экспедиции выделило правление Российско-Американской компании. Поспешность в сборах и щедрость компании были причиной того, что корабли решили не строить, а приобрести за границей. С этой целью Крузенштерн направил в Англию капитан-лейтенанта Лисянского. За 17 тысяч фунтов стерлингов были куплены довольно старые, но с крепким корпусом два трехмачтовых шлюпа «Леандр» и «Темза», получившие новые имена «Надежда» и «Нева».

Особенность похода состояла в том, что корабли несли военно-морские флаги и в то же время выполняли функции торговых судов. На «Надежде» направлялась в Японию дипломатическая миссия во главе с одним из директоров компании, Николаем Петровичем Резановым...

Исторический день наступил 7 августа 1803 года. Подгоняемые легким попутным ветром, «Надежда» и «Нева» покинули Большой Кронштадтский рейд. Посетив Копенгаген и английский порт Фалмут и пережив первый жестокий шторм, корабли сделали последнюю «европейскую» остановку в Тенерифе на Канарских островах.

26 ноября 1803 года пушки «Надежды» и «Невы» впервые салютовали русскому флагу в южном полушарии Земли. На кораблях был устроен праздник, ставший традиционным. Роль «морского владыки» — Нептуна играл матрос Павел Курганов, который «приветствовал Россиян с первым прибытием в южные нептуновы области с достаточным приличием». После стоянки в Бразилии и замены части такелажа корабли 3 марта 1804 года обогнули мыс Горн и начали плавание в Тихом океане. После раздельного плавания корабли встретились у Маркизских островов. В приказе для моряков Крузенштерн писал: «Я уверен, что мы оставим берег тихого народа сего, не оставив по себе дурного имени». Гуманное отношение к «диким» — традиция, заложенная нашими моряками, строго соблюдалась всеми последующими русскими экспедициями...

Крузенштерн и Лисянский уже много сделали для науки: впервые велись гидрологические наблюдения, а также магнитные и метеорологические. В районе мыса Горн была измерена скорость течения. Во время пребывания «Невы» у острова Пасхи Лисянский уточнил координаты острова и составил карту. На Маркизских островах была собрана коллекция оружия и предметов быта. В начале июня 1804 года моряки достигли Гавайских островов. Здесь корабли почти на полтора года расставались. Встреча была назначена на ноябрь 1805 года близ китайского порта Кантон.

По пути в Петропавловск «Надежда» по инструкции прошла район океана к юго-востоку от Японии и развеяла миф о якобы существовавших здесь землях. С Камчатки Крузенштерн повел корабль в Японию, чтобы доставить туда посланника Резанова. Жестокий тайфун застал моряков у восточных берегов Японии. «Надобно иметь дар стихотворца, чтобы живо описать ярость оного», — писал в дневнике Крузенштерн и с любовью отмечал мужество и бесстрашие матросов. В японском порту Нагасаки «Надежда» находилась более полугода, до середины апреля 1805 года. Миссия Резанова не была принята властями, которые придерживались архаичного закона, действовавшего с 1638 года и запрещавшего иностранцам посещать страну «доколе солнце освещает мир». Напротив, простые японцы в день отправления «Надежды», проявляя симпатии к русским, на сотнях лодок провожали корабль.

Возвращаясь на Камчатку, Крузенштерн провел корабль курсами, совершенно неизвестными европейцам, — вдоль западных берегов Страны восходящего солнца. Впервые было сделано научное описание острова Цусима и пролива, отделяющего его от Японии. Теперь эта часть Корейского пролива носит название прохода Крузенштерна. Далее мореплаватели сделали опись южной части Сахалина. Пересекая гряду Курильских островов проливом, ныне носящим имя Крузенштерна, «Надежда» едва не погибла на скалах. В Авачинскую губу вошли в начале июня, когда всюду виднелся плавучий лед и белели сплошные забереги.

В Петропавловске корабль покинул Николай Петрович Резанов. На одном из судов компании он отправился в Русскую Америку. Надо отдать должное этому деятельному человеку, много сделавшему для развития промыслов в водах российских владений. Резанов также причастен к выбору места для самого южного в Америке поселения россиян — форта Росс. Романтична и история помолвки Резанова с дочерью испанского губернатора Хосе Аргуэльо — Кончитой. В начале 1807 года он выехал в Россию, чтобы хлопотать о разрешении жениться на католичке. Но в марте 1807 года Николай Петрович внезапно скончался в Красноярске на пути в Петербург. Было ему 43 года. Его суженая в Новом Свете через год получила известие о смерти жениха и, исполняя обет верности, ушла в монастырь.

Оставшееся до встречи с «Невой» время Крузенштерн вновь посвятил обследованию Сахалина. Так уж случилось, что открытый еще в XVII веке Сахалин считался островом и никто в этом, кажется, не сомневался. Но французский мореплаватель Лаперуз, исследуя с юга Татарский пролив в экспедиции 1785—1788 годов, ошибочно посчитал Сахалин полуостровом. Позднее ошибку повторил англичанин Браутон. Крузенштерн решил проникнуть в пролив с севера. Но, послав на шлюпке лейтенанта Федора Ромберга, Крузенштерн раньше времени пушечным сигналом дал приказ шлюпке возвратиться к кораблю. Конечно, опасаясь за судьбу моряков в неизведанных местах, начальник экспедиции поторопился. Ромберг просто не успел достаточно далеко пройти на юг, чтобы обнаружить пролив. Уменьшающиеся глубины как будто подтверждали выводы предыдущих экспедиций. Это еще на какое-то время оттянуло открытие устья Амура и восстановление истины... Проделав свыше полутора тысяч верст маршрутной съемки с множеством астрономических определений, «Надежда» бросила якорь в Петропавловске. Отсюда корабль после погрузки мехов для продажи направился к месту встречи с «Невой».

Не менее сложным и интересным было плавание «Невы». Силуэт «Надежды» растаял за горизонтом, а экипаж «Невы» продолжал исследовать природу Гавайских островов. Повсюду местные жители тепло встречали добрых и внимательных посланцев северной страны. Посетили моряки селение Тавароа. Ничто не напоминало о трагедии 25-летней давности, когда здесь был убит капитан Кук. Гостеприимство островитян и их неизменная помощь позволили пополнить этнографические коллекции образцами местной утвари и одежды...

Через 23 дня Лисянский привел корабль к селению Павловскому на острове Кадьяк. Торжественно встретили русские жители Аляски первый корабль, проделавший столь трудный и дальний путь. В августе моряки «Невы» по просьбе главного правителя Российско-Американской компании Баранова участвовали в освобождении жителей форта Архангельское на острове Ситха, захваченных тлинкитами, которыми руководили американские матросы.

Более года «Нева» находилась у берегов Аляски. Лисянский вместе со штурманом Данилой Калининым и подштурманом Федулом Мальцевым составлял карты многочисленных островов, производил астрономические и метеонаблюдения. Кроме того, Лисянский, изучая языки местных жителей, составил «Краткий словарь языков северо-западной части Америки с российским переводом». В сентябре 1805 года, погрузив меха с русских промыслов, корабль направился к берегам южного Китая. В пути «Нева» наскочила на отмель у острова, дотоле неизвестного мореплавателям. В штормовых условиях моряки самоотверженно боролись за спасение корабля — и победили. 17 октября группа моряков провела весь день на берегу. На самой середине острова первооткрыватели поставили шест, а под ним закопали бутылку с письмом, в котором были все сведения об открытии. По настоянию команды этот клочок суши был назван именем Лисянского. «Остров сей, кроме явной и неизбежной гибели, ничего не обещает предприимчивому путешественнику»,— писал командир «Невы».

Три месяца занял переход от Аляски до порта Макао. Жестокие штормы, туманы и коварные мели требовали осторожности. 4 декабря 1805 года моряки «Невы» с радостью рассматривали знакомый силуэт «Надежды», поздравлявшей их флажными сигналами с благополучным возвращением.

Крузенштерн и Лисянский

Продав меха в Кантоне и приняв груз китайских товаров, корабли снялись с якорей. Через Южно-Китайское море и Зондский пролив путешественники вышли в Индийский океан. 15 апреля 1806 года пересекли меридиан российской столицы и завершили таким образом обход земного шара.

Тут надо вспомнить, что кругосветный маршрут лично для Крузенштерна замкнулся еще в Макао в ноябре 1805 года, а для Лисянского на меридиане Цейлона несколько позднее. (Оба командира, будучи в плаваниях за границей на английских кораблях, побывали в период 1793—1799 годов в Вест-Индии, США, Индии, Китае и других странах.)

Впрочем, понятие кругосветного путешествия менялось со временем. Еще недавно совершить кругосветку значило замкнуть круг маршрута. Но в связи с освоением полярных областей кругосветное путешествие по таким критериям потеряло свой первоначальный смысл. Теперь в ходу более строгая формулировка: путешественник должен не только замкнуть круг маршрута, но и пройти вблизи точек-антиподов, лежащих на противоположных концах земного диаметра.

У мыса Доброй Надежды в густом тумане корабли расстались. Теперь до самого возвращения в Кронштадт плавание кораблей проходило раздельно. Крузенштерн с приходом на остров Св. Елены узнал о войне России с Францией и, опасаясь встречи с кораблями противника, проследовал на родину вокруг Британских островов с заходом в Копенгаген. Через три года и двенадцать дней — 19 августа 1806 года — «Надежда» прибыла в Кронштадт, где уже две недели ее дожидалась «Нева».

Лисянский после расхождения в тумане с флагманом, тщательно проверив запасы воды и продовольствия, решился на безостановочный переход до Англии. Он был уверен, что «...отважное предприятие доставит нам большую честь; ибо еще ни один мореплаватель, подобный нам, не отважился на столь дальний путь, не заходя куда-либо для отдохновения». Путь от Кантона до Портсмута «Нева» прошла за 140 дней, преодолев 13 923 мили. Портсмутская публика восторженно встречала экипаж Лисянского и в его лице первых российских кругосветных мореплавателей.

Плавание Крузенштерна и Лисянского было признано географическим и научным подвигом. В его честь была выбита медаль с надписью: «За путешествие кругом света 1803—1806». Результаты экспедиции были обобщены в обширных географических трудах Крузенштерна и Лисянского, а также ученых-естествоиспытателей Г. И. Лангсдорфа, И. К. Горнера, В. Г. Тилезиуса и других ее участников.

Первое плавание россиян вышло за рамки «дальнего вояжа». Оно принесло славу русскому флоту.

Личности командиров кораблей заслуживают особого внимания. Несомненно, что они были прогрессивными для своего времени людьми, горячими патриотами, неустанно радевшими за судьбу «служителей»-матросов, благодаря мужеству и трудолюбию которых плавание прошло на редкость благополучно. Отношения Крузенштерна и Лисянского — дружеские и доверительные — решающим образом содействовали успеху дела. Популяризатор отечественного мореплавания, крупный ученый Василий Михайлович Пасецкий приводит в биографическом очерке о Крузенштерне письмо его друга Лисянского в период подготовки экспедиции. «После обеда Николай Семенович (адмирал Мордвинов) спросил, знаю ли я тебя, на что я ему сказал, что ты мне добрый приятель. Он был этому рад, говорил о достоинстве твоего памфлета (так именовали проект Крузенштерна за его вольнодумство! — В. Г.), хвалил твои познания и сведение и потом окончил тем, что за счастие почел бы быть с тобой знакомым. Я, с моей стороны, при всем собрании не постеснялся сказать, что завидую твоим талантам и сведению».

Однако в литературе о первых плаваниях одно время несправедливо умаляли роль Юрия Федоровича Лисянского. Анализируя «Журнал корабля «Нева», исследователи Военно-морской академии сделали любопытные выводы. Было установлено, что из 1095 дней исторического плавания только 375 дней корабли шли вместе, остальные 720 «Нева» плавала в одиночестве. Впечатляет и пройденное кораблем Лисянского расстояние — 45 083 мили, из которых 25 801 милю — самостоятельно. Этот анализ был опубликован в 1949 году в «Трудах Военно-морской академии». Безусловно, плавания «Надежды» и «Невы» — это, в сущности, два кругосветных плавания, и Ю. Ф. Лисянский в равной степени причастен к великому подвигу на ниве российской морской славы, как и И. Ф. Крузенштерн.

В звездный час они были на равных...

Василий Галенко, штурман дальнего плавания

(обратно)

Почти утраченный Сиберут

Первым в печати назвал остров Сиберут «раем» английской зоолог Энтони Уиттен. Он, правда, имел в виду рай для биолога: здесь в полноте сохранился индо-малайский тип фауны и флоры, в других местах сильно изменившийся. Поскольку доподлинно известно, что остров обследовали несколько антропологических экспедиций, можно предположить, что и для них Сиберут показался раем — этнографическим, разумеется.

Что же касается самих островитян, то они об этом и не рассуждали, а просто жили, как их предки. Мужчины ходили на охоту — стреляли диких свиней, обезьян, ловили рыбу. Женщины работали на огородах, добывали хлеб насущный — крахмалистую массу из сердцевины саговой пальмы.

Хотя остров Сиберут — из группы Ментавайских — лежит не так уж далеко от юго-западного побережья Суматры, чуждые влияния до недавнего времени обходили его стороной, точнее — до 1981 года, когда началось освоение природных богатств острова, прежде всего ценных пород древесины. Лесорубы уходят в глубь девственного сиберутского леса, и широкие, метров в шестьдесят, просеки тянутся за ними с побережья.

Индонезийское правительство продало нескольким компаниям Лицензии с десятилетним сроком действия на вырубку леса. Освоение идет стремительно. И лихорадочно: каждый четвертый срубленный ствол остается в лесу, а это грозит необратимыми последствиями водам и почвам, самому тропическому лесу.

И повторяется печальная история: люди каменного века в кратчайший срок и против своей воли попали в капиталистическую современность.

Впрочем, после нескольких статей Энтони Уиттена и его доклада в ЮНЕСКО министерство развития и охраны окружающей среды Индонезии разработало подробный «Проект сохранения острова Сиберут в качестве самостоятельной культурной и экологической единицы». По этому проекту остров поделен на три зоны.

Первая — «Зона развития». Это двести пятьдесят тысяч гектаров. Здесь коренному населению придется потихоньку привыкать к жизни в XX веке. Правда, мужчинам позволено еще охотиться с луками и стрелами, но предполагается, что они постепенно освоят профессию лесоруба, а когда лес сведут, научатся пахать землю. Но даже если все пойдет на лад, то и через десять-пятнадцать лет из них вряд ли получатся умелые рисоводы.

Вторая зона — «Охраняемая» — займет сто тысяч гектаров. Рубка леса и строительство деревень нового типа здесь запрещены, а любой чужак может попасть туда лишь по специальному разрешению. Тут сиберутцам позволено жить так, как они привыкли.

Но охотник, преследующий дикую свинью, должен строго следить, чтобы животное не пересекло границы третьей зоны — «Резервата», площадью в сто тысяч гектаров. В этой зоне запрещается всякая охота, рубка деревьев, в том числе и саговой пальмы. А ее, кстати, обязательно нужно срубить, чтобы вымыть мучнистую сердцевину — главный продукт питания сиберутцев.

Если же свинья убежала в первую зону, продолжить охоту можно. Но только получив согласие администрации. Каждому местному охотнику, желающему убить дикое животное, следует получить лицензию.

За лицензией надо идти к майору Субравоно.

— Разве свинья принадлежит майору? — спрашивает наивный туземец.

— Нет,— говорят ему,— она майору не принадлежит.

— Тогда при чем здесь туан Субравоно?

— Он уполномоченный министерства развития и охраны окружающей среды. Он даст бумагу к сержанту Хашиму.

— Значит, свинья принадлежит сержанту?

— Нет, но он отвечает за животный мир и охоту.

Хождение от майора к сержанту может занять не один день. А чем кормить семью? Предполагается, что при такой упорядоченности охотник сам поймет преимущества работы на лесной делянке.

На бумаге весь проект выглядит прекрасно.

Но ведь еще лучше смотрятся на ватмане и образцовые деревни для переходящих к новой жизни островитян. Домики из досок — одинаковые, маленькие — двумя ровными линиями тянутся вдоль прямой и пустой улицы. Улица переходит, расширяясь, в площадь. На ней жители деревни могут устраивать собрания.

До этого времени островитяне жили в «длинных домах», сплетенных из бамбука и крытых пальмовыми листьями. В каждом обитала одна большая семья, все проблемы решались сообща, взрослые заботились о младших и стариках. Одиноких и голодных (во всяком случае, более голодных, чем другие) в «длинном доме» не было и быть не могло.

В образцовых деревнях традиционные связи большой семьи неизбежно распадаются. Островитяне норовят построить в лесу «длинный дом», а в деревенских жилищах — где, кстати, людям жарко и тесно — держат кур и одомашненных свиней.

Но стоит прийти представителю администрации, как все срочно возвращаются в деревню и делают вид, что живут на новом месте.

Энтони Уиттен не узнал островитян: «С ужасом следят сиберутцы за уничтожением привычной им жизни. Они стали мрачными и равнодушными, чувствуют себя беззащитными перед администрацией, лавочниками, десятниками на лесоповале».

Новые времена пришли на Сиберут. Пока только ученые говорят и пишут об «утраченном рае».

К несчастью, скоро это поймут и сиберутцы.

Л. Ольгин

(обратно)

В ясный день на берегу Щучьей

Шли восемнадцатые сутки, как мы сплавлялись по Щучьей, обследуя ее берега. Таня Андреева, будущий энтомолог, собирала в пробирки жучков и букашек, а рыжебородый Серега — механик, охотник, собачник, в прошлом подводник и даже милиционер — со всей страстью ненасытной души включился в новое для себя дело: вел наблюдения за жизнью хищных птиц. Серега неутомимо отыскивал гнезда, взбирался на сухостойные лиственницы и доставал из гнезд погадки, остатки пищи, птенцов для кольцевания, скрупулезно выполняя наказы ученых Института охраны природы, которые отправили нас в командировку.

Щучья начинается в заснеженных горах Полярного Урала и, петляя по холмистым тундрам южного Ямала, впадает в Обскую губу. Берега ее на большом протяжении пустынны, и за все это время мы пока не встретили здесь ни одного человека.

По календарю был разгар лета, а тут будто только начиналась весна. По берегам, в оврагах все еще лежал ноздреватый снег, рокотали ручьи и речушки; часто шли дожди, а иногда из серых низких облаков летели снежные мухи.

От дождей вода в реке поднялась, сделалась мутной, и щуки на спиннинг не ловились. Зайцы прятались по кустам. А продукты были уже на исходе... Ко всему прочему выяснилось, что нужных для исследования птиц загнездилось в этом сезоне значительно меньше, чем в прошлые годы.

— Однако хватит,— решил Сергей.— Идем до фактории. Подзаправимся, передохнем, а потом уговорим кого-нибудь забросить нас сюда на моторке.

Но до фактории было километров сто пятьдесят. У нас имелись лишь надувные лодки, и плыть быстрее, чем течет река, мы не могли. Конечно, за сутки не добрались бы. Решили передохнуть сначала у трех чумов, про которые нам рассказывал Саша Диппель, вездеходчик из Белоярска.

— Чумы приметные,— говорил он.— В середине стоит самый светлый. Вы обязательно зайдите, Маше Лаптандер привет от меня передайте.

С Сашей мы познакомились случайно. Он перегонял в Белоярск колхозный вездеход и согласился подбросить нас к верховьям Щучьей, хотя из-за этого ему нужно было сделать порядочный крюк.

— Ладно, для науки постараюсь, отвезу,— весело сказал он.— Места эти стоит охранять, беречь. Тут я заодно с вами.

Подвезя нас к балку, о существовании которого мы и не предполагали, оглядев наши небогатые пожитки, Саша покачал головой и достал из кузова два листа толстого войлока, которыми там был укрыт пол.

— Возьмите,— сказал он,— подл спальные мешки стелить пригодится. В тундре-то еще холодно, а я обойдусь.

Еще, расставаясь, он надарил нам апельсинов и сгущенки, будто не мы, а он только что прибыл из Москвы. Серега достал было бутылку спирта, припасенного на всякий пожарный» случай, но Саша наотрез отказался от угощенья.

— Вот он, оказывается, какой,— в раздумчивости произнес Серега, когда вездеход Диппеля, лязгая и грохоча, скрылся за сопкой. А за ужином — мы сидели на берегу реки у костра и попивали крепчайшей заварки чаек — Сергей рассказал историю, которую слышал от охотников.

...Как-то осенью Саша Диппель доставлял на факторию девушку-ненку с заболевшим мальчиком. Погода стояла холодная, без конца лил дождь, видимость была отвратительной. Вездеход съехал с берегового обрыва в реку, и посреди реки мотор отказал. Завести его не удавалось. Машину заливало, пассажирам пришлось перебраться на крышу. Закутав в телогрейки девушку и ребенка, Саша шагнул в ледяную воду — пошел искать брод. Он на ощупь выискивал мель, где могла пройти девушка — ненцы плавать не умеют, но всюду попадались у берега ямы, и Саша, несмотря на свой высокий рост, то и дело проваливался с головой. «Давайте вас на руках перенесу»,— сказал он девушке. Но та, перепугавшись, твердила: «Нет, нет»,— прижимая к себе брата.

Весь вымокший, посиневший от купания в ледяной воде Саша припомнил, что километрах в двадцати от места их аварии он видел лодку у чума одного старика охотника, и решил бежать за ней. «Ждите,— наказал он девушке,— я пригоню лодку, сами выбраться не пытайтесь». Была опасность, что вода в реке, как это нередко бывает при дождях, начнет подниматься. Поэтому Диппель бежал не останавливаясь. Дождь усилился, началась гроза — явление для этих мест необычное, был момент, когда он чуть не ослеп от ударившей совсем рядом молнии. «Только бы лодка была цела,— думал он на бегу.— Не унесло бы ее в шторм». Как же обрадовался Саша, когда издалека увидел лодку, стоявшую у чума. Не мешкая ни минуты, они со стариком охотником отправились на лодке к вездеходу. Сняли пассажиров и тут же двинулись дальше, к ближайшей фактории. Оттуда вызвали санитарный вертолет, который доставил мальчика в больницу. Сам же Саша на неделю слег — купание не прошло даром.

— Нелегкая у этих тундровых вездеходчиков работа,— закончил рассказ Серега, а мне подумалось: не Маша ли Лаптандер и есть та девушка, брата которой спас Саша?..

И вот мы плывем к трем чумам. С наскока одолели буредан, так здесь называют пороги. Потом река сделала поворот к югу. Лодку вынесло из-под пелены облаков, и засветило солнце. Широко раздавшись, река успокоилась, медленнее поплыли навстречу берега, поросшие густым кустарником. От однообразия плавания я задремал и едва не въехал в стаю лебедей. Сергей надрывался от крика, а когда я пришел в себя, возможность сделать уникальнейший кадр была упущена — лебеди, тяжело разбегаясь, медленно взлетали. Вот они уже поднялись, сделали круг в синеве небес и отправились в безлюдную тундру. Оторвав взгляд от лебедей и посмотрев вперед, я сразу же заметил далеко впереди, на берегу, три крохотных конуса. Как и говорил Саша Диппель, два из них были темными, а чум посередине так и сиял снежной белизной. Я взял бинокль. Возле каждого чума стояли нарты с тюками, а рядом я приметил людей. Должно быть, воспользовавшись ясной, солнечной погодой, впервые установившейся после дождей, хозяйки решили просушить вещи, хранящиеся в тюках.

У белого чума бегала ребятня, а две женщины в длинных, до пят, цветастых платьях деловито раскладывали на траве оленьи шкуры. Только когда лодки ткнулись в берег и взвыли собаки, женщины заметили нас. Одна из женщин была пожилая, вторая, похоже, ее дочь — розовощекая красавица с иссиня-черными волосами, завязанными на затылке в тугой пучок. Это и была Маша Лаптандер. Чуть сконфузившись, она из-под руки разглядывала нас. Мы привязали лодки и в окружении детей и неумолкающих собак поднялись на берег. То, что я увидел на траве, заставило меня застыть в изумлении, как если бы передо мной вдруг раскрыли ларь с драгоценными цветными каменьями.

По Северу я поездил немало, бывал и у эвенков, и у чукчей, и у долган. Но все, что я видел до сих пор, показалось мне менее красочным и ярким по сравнению с вещами, разложенными на траве перед белым чумом ненцев Лаптандер.

Чего здесь только не было! Шубы, сумки, упряжь, покрывала, меховые чулки, сапоги, рукавицы и шапки. Нарты, стоявшие у чумов, как выяснилось, были у ненцев наподобие наших сундуков. В тюках хранились вещи на разное время года. Сейчас, в летнюю пору,— меховые одежды для зимы.

Пришлось бежать за фотоаппаратом. Маша поначалу отнекивалась, а потом, поверив в наш неподдельный интерес, согласилась продемонстрировать шубы на себе. Орнаментированные, искусно расшитые ленточками, материей различного цвета, шубы подразделялись для ношения в будни, в праздники, в особо торжественные дни. Ребятишки, увидев Машу в зимней одежде среди зелени тундры, рассмеялись, развеселились и бросились наряжаться в свои одежды. Скоро суета вблизи чума начала походить на праздничный маскарад. Дети подтаскивали унтайки, сапожки, требовали снять то одно, то другое. А когда я спрашивал, кто шил, кто сделал, указывали на Машу. Маша смущалась и отвечала, что это мать ее научила, а без ее уроков ничего подобного она сделать, конечно, не смогла бы. Но мать, с затаенной улыбкой, не без грусти смотревшая на все, сказала только, что руки у ее дочери золотые.

Я снимал сумки, сделанные из оленьей замши — ровдуги. Они были так же искусно орнаментированы, как и шубы. В сумках перевозили вещи во время перекочевок. А ребята, порывшись в тюках, принесли старинные ненецкие женские шапки. Спереди они были обшиты песцовыми хвостами, а сзади на них цветными ленточками вышиты, как мне показалось, глаза диковинных птиц. К шапкам были прикреплены тяжелые медные подвески с изображением фантастических зверей и птиц. «Пусть все знают, что идет моя жена по тундре»,— поется в ненецкой народной песне. Но тяжелые подвески, как выяснилось, имели и чисто утилитарное значение: при езде на нартах, когда дует ветер и подбрасывает на кочках, они помогали удержаться шапке на голове.

— Однако хватит. Пойдемте в чум, покушать пора,— пригласила хозяйка.

Вскоре мы все расселись на шкурах вокруг низенького столика. Варилась уха, а на закуску был предложен только что вытащенный из сети щокур. Сырая, чуть подсоленная рыба — деликатес в здешних краях.

Маша рассказала, что окончила десятилетку и, возможно, пошла бы учиться дальше, но внезапно умер отец. Известный оленевод был. Вот и пришлось Маше стать хозяйкой в чуме при старой матери. Зимой они живут в Белоярске, а летом забирают малышей из интерната и приезжают сюда, на берег Щучьей. Старшие братья в это время оленей пасут в колхозных стадах, а она с меньшими управляется. «Чум у нас как дача,— шутила Маша.— И только кажется, что жить в нем неудобно. Натопишь, так теплее, чем в доме зимой бывает».

Я вспомнил, что ей просил передать привет Саша Диппель. Маша зарделась, заулыбалась, сказала, как же, помнит его. Попросила, если увидим его, тоже передать привет от нее и Васятки.

Мы попили чаю, отдохнули и двинулись дальше. Все семейство Лаптандер высыпало на берег нас провожать.

...Больше мне не пришлось быть на Щучьей. Добравшись до фактории, мы повстречали катер, который в тот же день уходил в Салехард. Серега решил, что оставшуюся работу они смогут доделать и без меня, и я отправился домой. И теперь, вспоминая свое путешествие по Щучьей, я прежде всего вижу ясный, солнечный день, светлый чум на берегу, семейство Маши Лаптандер и красиво расшитые меха, разложенные на траве. Вспоминаю и вездеходчика Сашу Диппеля, известного человека в ямальской тундре.

В. Орлов

Фото автора Фактория Щучья, п-ов Ямал

(обратно)

Соляной караван

Выход каравана назначили на 17 мая.

Старушка, мать Серхио, вынесла древнюю оловянную курильницу. Старший брат Хиларио с женой, прежде чем вьючить животных, выставили угощенье. Уселись полукругом.

Наконец трое караванщиков обнажили головы и опустились на колени. Вздымая дымящую благовонными травками курильницу, они заклинали богов охранить их в пути и посодействовать успеху путешествия.

Серхио — ему за пятьдесят — пришлось долгонько уговаривать своего зятя Хиларио. Тот, хотя и сетовал, что не придется ему податься, как обычно, на зимние заработки в Санта-Крус, согласился. Не портить же отношения с тестем!

Вдвоем они уломали и отца Хиларио — Грегорио. «Ты, мол, человек в этом деле опытный, сколько лет ходил с караваном». Грегорио поначалу отнекивался: «Ходить-то ходил, много лет ходил. Да три года назад продал все стадо, тридцать вьючных самцов». — «А кто лучше тебя знает тропы на плоскогорье? У кого давние «казейрос» в долинах?» Словом, уломали и Грегорио. Селение Пампа-Аульягас находится на берегу озера Поопо, что в двухстах километрах к югу от озера Титикака. Тут, на высоте 3600 метров, проживают около трех тысяч индейцев аймара. Холодное и засушливое плато позволяет им разводить лам и овец да выращивать немного картошки и квинои — небогатой зерновой культуры из рода лебеды. Но частенько и эту малость уносят засухи и заморозки. Так было и в это лето.

Хорошо, хоть соль от засухи не зависит. Теперь жителям Пампа-Аульягаеа придется зерно выменивать за соль у кечуа — жителей восточных долин. Так было, считают индейцы, всегда: когда есть нечего, отправляются в горы караваны.

Соль испокон веку привозили — неделя туда и обратно — с солончаков Уюни, что милях в шестидесяти от Пампа-Аульягаса. Привозили на ламах — единственном вьючном животном континента, способном довольствоваться скуднейшим кормом, разреженным воздухом и такими тропами, что и тропами-то не назовешь.

Вот и пришлось Серхио, Грегорио и Хиларио вспомнить древний горский промысел — снарядить караван соли.

С этим караваном отправился в роли подручного этнограф Терри Л. Уэст, изучающий быт индейцев Альтиплано. Его записи позволяют нам проследить и путь каравана и понять, как влияют на жизнь горцев в Андах способ их хозяйствования и особенности ламы.

«С караваном ходить — только мучиться» — так говорят даже самые опытные погонщики. Впереди трехмесячный поход в самую глухомань восточных андских долин, куда шоссе, слава богу, еще не дошли.

Кечуа — жители долин — отдают за соль древесину, лекарственные травы, а главное — маис.

Караванщики посещают определенные долины, распределяя свой товар по обширному, но всегда традиционному району обмена. И стараются иметь дело с постоянными партнерами. Караванщики-аймара и покупатели-кечуа вообще-то не связаны ни племенными, ни родственными узами. Но вековечный меновой ритуал имеет свои строгие законы. Караванщики не застрахованы от краж животных и товара. Жители долин обеспокоены потравами посевов и истощением пастбищ пришлыми караванами. Все эти сложности веками регулировались с помощью «казейрос».

Итак, на этот раз караван вел Серхио. На него и возлагалась задача — при соблюдении приличий выгодно провести операцию.

«Когда помогает кто-то из местных, другие больше доверяют,— так определил он тонкости своей миссии.— Если случится опять идти, будем иметь постоянных клиентов. А если сына берешь, он станет казейро — постоянным партнером в торговле — сыну отцовского клиента».

Большинство караванщиков начинали в помощниках у своих отцов лет в шесть-восемь. Если не было мальчишек в семье, брали дочерей, племянниц. Порой помощник уходил с чужим погонщиком — далеко не во всякой семье были свои вьючные ламы.

Как и века назад, с временными помощниками расплачивались, предоставляя им пяток животных под вьюки, а уж товаром они запасались и мену производили на свой страх и риск.

На помощников падает самая тяжелая работа в пути: доставлять воду, собирать кизяк для очага, а по прибытии на торговые точки развозить товар. А главное — в пути он учится у погонщиков обращению с ламой. Сама лама, без которой бы не было и караванов, заслуживает более подробного разговора. Животное она норовистое, полностью прирученным его никак нельзя считать.

Да и что такое лама? Существуют ведь в роде лам четыре вида — лама, гуанако, альпака и викунья. Самая дикая из них — гуанако, травоядное животное, некогда распространенное от севера Перуанских Анд до Патагонского плато и буковых лесов Огненной Земли. Оно тысячелетиями снабжало человека всем: мясом и жиром для еды, шерстью и шкурой для одежд и жилищ, жилами для шитья и даже вдохновляющими сюжетами для мифологии.

В Пампа-Аульягас, селении у озера Поопо, пришел с высокогорий Альтиплано караван лам. Мешки, веревки, одежда, мясо, шерсть, сама тягловая сила — все от лам, одомашненных индейцами более четырех тысяч лет назад.

Ко времени появления европейцев на Южно-Американском континенте численность их была колоссальной. Десятки миллионов гуанако паслись в Патагонии и на Огненной Земле, еще больше — на пустынных высокогорьях Анд. Но это в прошлом.

Добытчики пищи издревле первыми оценили достоинства крупной дичи. Охотники за шкурами проявили избирательный вкус, безжалостно выбивая молодняк гуанако — «чуленго», чтобы добыть мягкие, прочные коричневые шкурки удивительно красивой и разнообразной расцветки.

Создание колоссальных ранчо — эстансий на континенте, особенно на юге его, разделило бескрайние угодья гуанако непроходимыми для животных изгородями, прервало традиционные пути их миграций. А многотысячные отары прожорливых овец окончательно одолели их в борьбе за пастбища. В наши дни на всем континенте, по оценкам специалистов-пессимистов, их поголовье исчисляют в 50 тысяч; оптимисты решаются назвать сто пятьдесят тысяч.

На карте лишь отдельные точки на самом юге материка, означающие сегодняшние районы обитания, остались на месте сплошных ареалов гуанако.

Викунья, или вигонь, весит килограммов пятьдесят. Она предпочитает горные высоты около четырех тысяч метров. Из-за более скудных условий проживания рост ее до метра в холке, расцветка скромная — светло-коричневая.

Альпаку ценили особо и одомашнили в незапамятные времена из-за тонкой и длинной шерсти. Только альпаковую шерсть пускали во время оно на накидки, плащи верховных правителей инков.

Самое крупное, и самое важное в нашем рассказе, животное — собственно лама. Она весит до 120 килограммов, шубу носит богатую из длинной, густой и тонкой шерсти. Ламу и используют под вьюками по всему горному бездорожью Альтиплано.

Среди специалистов-ламоведов нет даже единого мнения ни о сроках одомашнивания ламы и альпаки, ни о точных их предках.

Тому есть особые причины. После столетий колонизации материка ученым достался для изучения изуродованный мир, где многие экологические связи были непоправимо разрушены.

Всех четырех — весь род — объединяет удивительная приспособленность к жизни на высотах. Гемоглобин их извлекает больше кислорода из разреженного воздуха, чем гемоглобин других теплокровных.

Все эти особенности безгорбого верблюда Южной Америки — а род ламы относится к семейству верблюдовых — и сделали ламу нужным и ценным для индейцев домашним животным. Но и путь каравана таков, чтобы быть наиболее удобным для ламы, ибо она не только служит, но и диктует свои условия.

...Соль, которую взялся доставить караван Серхио, была и в глыбах и рассыпная. Рассыпную распределили по мешкам из очесов грубой ламьей шерсти. Мешок перекидывали через спину животного, так что соль разделялась на равные части, и приторачивали свитой из шерсти же веревкой длиной метра в два с половиной. Соляные глыбы тоже подбиралиравными по весу и паковали в солому. Каждое взрослое животное тащило фунтов по пятьдесят товара — эта единица поклажи и есть стандарт при обмене.

Обычный дневной переход начинался на позднем зимнем рассвете, часов в девять. Выходу в путь предшествовала долгая, утомительная и шумная процедура погрузки. Но при всем том дело шло раз навсегда заведенным порядком. Перво-наперво подгоняли животных с пастбища поближе к груде клади. Затем длинную веревку подковой укладывали на земле. Как только ламы оказывались внутри «подковы», свободные концы веревки поднимали, сводили вместе и связывали, как можно туже стягивая подвижную и непокорную толпу животных. Теперь веревочный «корраль» стискивал стадо на уровне боков. Второй веревкой перетягивали табун по ногам. Один помощник вталкивал самых строптивых внутрь, а погонщики забирались в гущу табуна. Дальше надо было ухитриться связать животных по пять-шесть штук, накинув веревку вокруг шей. Разбив таким образом стадо, можно было приступать собственно к навьючиванию поклажи.

Погонщики сновали от кучи груза к связанным ламам, приторачивали мешки и глыбы скользящим узлом. Когда вся пятерка навьючена, веревки снимали и отпускали этих лам попастись, пока нагрузят остальных. Спустя час, навьючив бивачную утварь на трех безропотных — сравнительно с ламами — осликов, с воплями сгоняли животных на тропу и трогались в дневной переход. Утренняя процедура занимала никак не меньше часа.

Разгрузка происходила подобным же образом, только в обратном порядке. Со временем погонщики навострились обходиться без корралей. Всего и дела-то: согнать лам в плотную кучу, ухватить одной рукой и ослабить скользящий узел, а другой — снять пятидесятифунтовый груз!

Но даже при ускоренном темпе нужно снять мешки и тюки, распутать и смотать веревки, снести груз в одну кучу и сложить из него ветрозащитную стенку. Каждый погонщик прекрасно отличал своих лам, вьюки и веревки. Лишь закончив со своими делами, помогали новичкам.

Один помощник немедленно отправлялся за водой, другой сооружал из камней очаг. Наскоро заморив червячка болтушкой из муки и подсахаренной холодной воды, все рьяно бросались собирать хворост и кизяк для костра.

Едва заходило солнце, караванщики, теснясь вокруг огня, ждали, когда сварится горячая, вторая за день, еда. Серхио и Грегорио готовили по очереди. И голод заставлял всех вычищать миски до блеска, хотя меню было незатейливо и скудно. И утром и вечером погонщиков ждало «лахуа» — тушенка из муки, сала, картошки, морковки и луковицы. В котелок закладывали порой кусочек тощего вяленого ламьего мяса с костью.

Поначалу путь каравана пролегал мимо деревушек и полей. Но по мере того как углублялись в горы, идти пришлось через продуваемые высотными ветрами плато и ущелья. Тогда холод поднимал всех среди ночи. Приплясывая, позевывая, проводили они время, прижимаясь к тощему огоньку костра, накутав на себя куртки, свитеры, пончо.

И все же даже в самых глухих и холодных местах можно было заметить следы давнего пребывания человека. Круглые пастушьи хижины из камней и соломы, клочки картофельных полей, одинокие пастухи, женщины с привязанными на спинах младенцами... Тропы, пробитые в незапамятные времена охотниками.

Шли дни и ночи, похожие друг на друга. Только ночи становились все холоднее. И чаще замечали погонщики на щебенке и на стенке ущелий, когда приходилось буквально протискиваться в скалах с грузом, капли крови.

На каждой ночевке и так забот хватало: осматривали и чинили мешковину, подправляли растрепавшуюся соломенную упаковку, заменяли и перевивали веревки. А теперь, значит, вечером надо разыскать в табуне поранившихся животных, подлечить наиболее опасные раны. Грегорио осматривал копыта, выковыривал ножом осколки щебня. Очистив рану, смазывал ее жиром ламы. Если копыто было сильно повреждено, накладывали шину — оборачивали ногу куском ламьей кожи и стягивали сыромятными шкурками. Иногда животное щеголяло в такой «сандалии» несколько дней, пока не выздоравливало. Ослабевших животных освобождали от части груза, переложив его на других. Чем ближе подходили к долинам, тем тщательнее следили за здоровьем животных. Обидно ведь потерять транспорт перед самым финишем.

В пути были две недели, но ничто вокруг не указывало на приближение цели. Все те же каньоны, кручи. Утром, в начале перехода, теплая прогретая долина распахивалась перед глазами, персиковые деревья карабкались по стенам ущелья. А к полудню снова вздымались плоскогорья, открытые ветрам и скудные травкой, с редкими стадами лам и овец.

Только пятого июня почувствовали перемену: ночь была теплой, можно выспаться.

Вниз по долине реки Москари шли еще два дня. От брода через бурный приток тропа полезла вверх. Караван цепочкой карабкался с уступа на уступ. Ламы, теснясь, обгоняли друг друга, плевались и норовили укусить соперника за шею и уши. Пока двое помощников пытались ликвидировать «дорожное происшествие», погонщики сдерживали напирающих снизу животных.

Серхио ворчал: «Нужно быть терпеливым, как боженька, когда идешь с этими тварями».

Тропа все же вырвалась на холм, где и решено было заночевать. Первым, еще затемно, проснулся искусанный Серхио: его угораздило устроиться со своим одеялом на муравейнике. Но главное — вышли на место. Здесь кончался путь длиной в 22 дня и 180 миль.

Этот холм и стал основной базой для каравана. Теперь предстояло доставить груз на осликах мелкими партиями к жилищам постоянных клиентов.

Хижины и навесы лепились к склонам долины. Терн и кактусы венчиками обрамляли пятнышки пастбищ, росчисти, вырубки, клочки обработанной земли на относительно плоских склонах. Крестьяне обрывали початки, вырубали голые стебли и складывали их для просушки в огромные кучи — на топливо. На нижних сучьях деревьев развешивали стебли недоспелой кукурузы — подкормить скот. Грядки бобов, гороха, бахчи с тыквами тоже ждали уборки.

Уборка урожая в долине была в разгаре. И караванщики с согласия местных земледельцев включились в очистку и отбор маиса. Во внутренних двориках горками, грудами высилась неочищенная кукуруза. Рассыпав на одеяле порцию отобранных початков, погонщик разувался и босыми ногами топтал их, отделяя зерно от кочерыжки. С недоспевших початков зерно обдирали руками, и ладони вскоре покрывались ссадинами и царапинами. Значит, зерно еще сыровато и имело смысл подождать, пока оно подсохнет. Ведь грузить сырое и более тяжелое зерно не имело смысла. Хотя очистка — дополнительная нагрузка для караванщиков, они шли на это охотно: можно было самим отобрать початки поспелее.

В глуши, доступной лишь караванам, до сих пор в ходу не весовые, а объемные меры. Если урожай удался, земледельцы довольно щедры при обмене и расплачиваются за прошлые долги. Соль ведь очень нужна — в пищу людям, в пойло и на лизунец для коз и прочего скота.

Перевозчики надеялись, что крестьяне постараются избавиться от излишков урожая. Ведь за зиму насекомые-зерноеды могут превратить зерно в труху, пригодную лишь на подкорм кур и индюшек.

Но и к земледельцам долины этот год был немилостив. Словом, Серхио, Грегорио и Хиларио наменяли зерна меньше, чем рассчитывали. У Серхио было четырнадцать мер — около 700 фунтов, у Грегорио — десять мер, у Хиларио — еще меньше, и он зарекся ходить с караваном, считая, что, подработав зимой в Санта-Крусе, он на заработанные наличные купит маис на рынке.

Двенадцатого июля последний караван собрался в обратный путь...

М. Кондратьева По материалам иностранной печати

(обратно)

«Чертово колесо». Рей Брэдбери

Как ветер октября, прилетели в городок аттракционы; будто из-за холодного озера, стуча костями в ночи, причитая, вздыхая, шепча над крышами балаганов в темном дожде, черные летучие мыши. Аттракционы поселились на месяц возле серого, неспокойного октябрьского озера под свинцовым небом, в черной непогоде гроз, бушующих все сильней.

Уже шла третья неделя месяца, был четверг, надвигались сумерки, когда на берегу озера появились в холодном ветре двое мальчишек.

— Ну-у, я не верю! — сказал Питер.

— Пошли, увидишь сам,— отозвался Хэнк.

Их путь по сырому коричневому песку грохочущего берега отмечали густые плевки. Мальчики бежали на безлюдную сейчас площадку, где разместились аттракционы. По-прежнему лил дождь. Никто сейчас на этой площадке возле шумящего озера не покупал билеты в черных облупившихся будках, никто не пытался выиграть соленый окорок у взвизгивающей рулетки, и никаких уродов, ни худых, ни толстых, не видно было на помостах. В проходе, рассекавшем площадку пополам, царило молчание, только брезент балаганов хлопал на ветру, похожий на огромные крылья доисторических чудовищ. В восемь вечера, может быть, вспыхнут мертвенно-белые огни, громко зазвучат голоса, над озером разнесется музыка. Но пока лишь слепой горбун сидел в одной из будок, чем-то напоминающей треснувшую фарфоровую чашку, из которой он не спеша отхлебывал какое-то ароматное питье.

— Вот,— прошептал Хэнк и показал рукой.

Перед ними безмолвно высилось темное «чертово колесо», огромное созвездие электрических лампочек на фоне затянутого облаками неба.

— Все равно не верю,— сказал Питер.

— Я своими глазами видел. Не знаю, как они это делают, но так все и произошло. Сам знаешь, какие они бывают, эти приезжие с аттракционами,— все чудные. Ну а эти еще чудней других.

Схватив Питера за руку, Хэнк потащил его к дереву неподалеку, и через минуту они сидели уже на толстых ветках, надежно укрытые от посторонних взглядов густой зеленой листвой.

Хэнк вдруг замер.

— Тсс! Мистер Куджер, директор — вон, смотри!

Невидимые, они впились в него глазами.

Мистер Куджер, человек лет тридцати пяти, прошел прямо под их деревом. На нем был светлый наглаженный костюм, в петлице розовела гвоздика, из-под коричневого котелка блестели напомаженные волосы. Три недели тому назад, когда аттракционы прибыли в городок, он, приветствуя жителей, почти беспрерывно размахивал этим котелком и нажимал на клаксон своего блестящего красного «форда».

Вот мистер Куджер кивнул и что-то сказал маленькому слепому горбуну. Горбун неуклюже, на ощупь, запер мистера Куджера в черной корзине и послал ее стремительно ввысь, в сгущающиеся сумерки. Мотор выл и жужжал.

— Смотри! — прошептал Хэнк.— «Чертово колесо» крутится неправильно! Назад, а не вперед!

— Ну и что из этого?

— Смотри хорошенько!

Двадцать пять раз прокрутилось огромное черное колесо. Потом слепой горбун, протянув вперед бледные руки, на ощупь выключил мотор. Чуть покачиваясь, колесо замедлило ход и остановилось.

Черная корзина открылась, и из нее выпрыгнул мальчишка лет десяти. Петляя между балаганами и аттракционами в шепоте ветра, он быстро зашагал прочь.

Питер едва не сорвался с ветки, его взгляд метался по «чертову колесу».

— Куда же девался мистер Куджер? Хэнк ткнул его торжествующе в бок:

— А еще мне не верил! Теперь убедился?

— Что он задумал?

— Скорей за ним!

Хэнк камнем упал с дерева, и еще до того, как ноги его коснулись земли, он уже мчался вслед за десятилетним мальчиком.

Во всех окнах белого дома миссис Фоли, стоявшего у оврага, в тени огромных каштанов, горел свет. Кто-то играл на рояле. За занавесками, в тепле дома, двигались силуэты. Дождь все шел, унылый, неотвратимый, бесконечный.

— До костей промок,— пожаловался Питер, сидя в кустах.— Будто из шланга окатили. Сколько нам еще ждать?

— Тише! — прошипел Хэнк из-за завесы дождя.

Следуя за мальчиком от самого «чертова колеса», они пересекли весь городок, и темные улицы привели их к дому миссис Фоли, на край оврага. И сейчас в теплой столовой дома незнакомый мальчик обедал, уписывая за обе щеки сочные отбивные из барашка и картофельное пюре.

— Я знаю, как его зовут,— торопливо зашептал Хэнк.— Мама на днях о нем говорила. Она сказала: «Ты, наверное, слышал, Хэнк, про сироту, который будет жить теперь у миссис Фоли? Его зовут Джозеф Пайкс, недели две назад он пришел к миссис Фоли прямо с улицы и рассказал, что он сирота, бродяжничает, и спросил, не найдется ли ему чего-нибудь поесть, и с тех пор их с миссис Фоли водой не разольешь». Это мне рассказала мама.— Хэнк замолчал, не отрывая взгляда от запотевшего изнутри окна. С носа его падали капли. Он стиснул локоть Питера, сжавшегося от холода.— Он мне сразу не понравился, Пит, еще в первый раз, как я его увидел. Он... злой какой-то.

— Я боюсь,— захныкал, уже не стесняясь товарища, Питер.— Мне холодно, я хочу есть, и я не понимаю, что здесь делается.

— Ой, ну и туп же ты! — И Хэнк с презрительной гримасой досадливо тряхнул головой.— Соображать надо! Аттракционы приехали три недели назад. И примерно тогда же к миссис Фоли заявился этот противный сиротка. А ее собственный сын умер когда-то ночью, зимой, давным-давно, и она с тех пор так и не утешилась, а тут вдруг появился противный сиротка и стал к ней подлизываться!

— О-ох,— почти простонал, трясясь, Питер.

— Пойдем!

Дружным шагом они подошли к парадному и застучали в дверь молотком с львиной мордой.

Не сразу, но дверь отворилась, и наружу выглянула миссис Фоли.

— Входите, вы совсем промокли,— сказала она, и они вошли в переднюю.— Что вам нужно, дети? — спросила, наклонившись к ним, эта высокая дама. Ее полную грудь закрывали кружева, лицо у нее было худое и бледное, волосы седые.— Ведь ты Генри Уолтерсон, не так ли?

Хэнк кивнул, глядя испуганно в столовую; незнакомый мальчик оторвался от еды и через открытую дверь тоже посмотрел на них.

— Можно нам поговорить с вами наедине, мэм?

Похоже было, что эти слова несколько удивили миссис Фоли; Хэнк между тем, прокравшись на цыпочках к двери в столовую, тихонько притворил ее и после этого прошептал:

— Мы хотим предупредить вас кое о чем — об этом мальчике, который у вас, о сироте.

В передней повеяло холодом. Миссис Фоли как будто стала еще выше.

— В чем дело?

— Он приехал с аттракционами, и никакой он не мальчик, а взрослый, и он придумал жить у вас, пока не узнает, где у вас лежат деньги, а когда узнает, то как-нибудь ночью убежит с ними, и тогда люди начнут его разыскивать, но ведь они будут разыскивать десятилетнего мальчика, и даже если взрослый, которого зовут мистер Куджер, окажется совсем рядом, им и в голову не придет, что он и есть тот мальчик, который украл деньги! — почти прокричал Хэнк.

— О чем ты говоришь? — сухо спросила миссис Фоли, повысив голос.

— Об аттракционах, о «чертовом колесе» и этом приезжем, мистере Куджере! «Чертово колесо» крутится назад, и я не знаю как, но мистер Куджер от этого становится все моложе, моложе и превращается наконец в мальчика и приходит к вам, но этому мальчику нельзя доверять, ведь когда ваши деньги будут у него в руках, он снова сядет в «чертово колесо», но теперь оно будет вертеться вперед, и он опять станет взрослым, а мальчика уже не будет!

— Спокойной ночи, Генри Уолтерсон, и никогда больше не приходи сюда! — крикнула миссис Фоли.

Дверь за Питером и Хэнком захлопнулась. Они опять были под дождем.

— Ну и дурак же ты! — фыркнул Питер.— Что придумал! А если он все слышал, если придет и убьет нас, когда мы будем спать, сегодня же ночью, чтобы мы никому больше не проболтались?

— Он этого не сделает,— сказал Хэнк.

— Не сделает? — Питер схватил Хэнка за плечо.— Смотри!

В большом, выступающем фонарем окне столовой тюлевая занавеска была сдвинута в сторону. В ореоле розового света стоял и грозил им кулаком маленький сирота.

Но длилось это одно мгновенье, а потом занавеска закрыла окно. Полило как из ведра. Медленно, чтобы не поскользнуться, Питер и Хэнк побрели сквозь ливень и темноту домой.

За ужином отец посмотрел на Хэнка и сказал:

— Будет чудо, если ты не заболеешь воспалением легких. Ну и вымок же ты! Кстати, что там за история с аттракционами?

Поглядывая на окна, дребезжащие под порывами ветра и дробью капель, Хэнк ковырял вилкой пюре.

— Знаешь мистера Куджера, хозяина аттракционов, пап?

— С розовой гвоздикой в петлице?

— Он самый! — Хэнк поднял голову.— Значит, ты его видел?

— Он остановился на нашей улице, в пансионе миссис О"Лири, его комната выходит окнами во двор. А что?

— Просто так,— ответил, краснея, Хэнк.

После ужина Хэнк позвонил по телефону Питеру. Питера на другом конце провода терзал кашель.

— Послушай, Пит! — сказал Хэнк.— Я все понял до конца. Этот несчастненький сиротка, Джозеф Пайкс, заранее хорошо продумал, что ему делать, когда он завладеет деньгами миссис Фоли.

— И что же он придумал?

— Он будет околачиваться у нас в городке под видом хозяина аттракционов, будет жить в пансионе миссис О"Лири. И никто на него не подумает. Все будут искать мальчика-воришку, а воришка будто сквозь землю провалился. Зато хозяин аттракционов будет спокойненько повсюду разгуливать. И никому в голову не придет, что это его рук дело. А если аттракционы сразу снимутся с места, все очень удивятся и могут что-нибудь заподозрить.

— О-ой, о-ой,— заныл, шмыгая носом, Питер.

— Так что надо действовать быстро,— продолжал Хэнк.

— Никто нам не поверит, я попробовал рассказать родителям, а они мне: «Какая чушь!» — прохныкал Питер.

— И все равно надо действовать, сегодня же вечером. Почему? Да потому, что теперь он постарается нас убить! Мы единственные, кто знает, и если мы скажем полиции, чтобы за ним следили, что он притворился сиротой, чтобы украсть деньги миссис Фоли, покоя у него больше не будет. Готов спорить, сегодня вечером он что-нибудь предпримет. Потому я и говорю: давай встретимся через полчаса опять около дома миссис Фоли.

— О-ой,— снова заныл Питер.

— Так ты что, умереть хочешь?

— Нет, не хочу,— помедлив, ответил тот.

— Тогда о чем мы разговариваем? Значит, встречаемся у ее дома и, готов спорить, сегодня же вечером увидим, как сирота смоется с ее деньгами и побежит сразу к аттракционам, а миссис Фоли в это время будет крепко спать и даже не услышит, как он уйдет. В общем, я тебя жду. Пока, Пит!

— Молодой человек,— сказал отец за спиной у Хэнка, едва тот положил трубку.— Вы больше никуда не пойдете. Вы отправляетесь в постель. Вот сюда.— Он повел Хэнка вверх по лестнице.— Я заберу всю твою одежду.— Хэнк разделся.— Больше, надеюсь, у тебя в комнате одежды нет? Или есть?— спросил отец.

— Больше нет, остальная в стенном шкафу в передней,— ответил, горестно вздохнув, Хэнк.

— Хорошо,— сказал отец, вышел, закрыл за собою дверь и запер ее на ключ.

Хэнк стоял голышом.

— Ну и ну,— пробормотал он.

— Укладывайся,— донеслось из-за двери.

Питер появился у дома миссис Фоли около половины десятого, он все время чихал под огромным, не по росту, плащом, а на голове у него была нахлобучена матросская бескозырка. Он стоял, похожий на водоразборную колонку, и тихонько оплакивал свою судьбу. Окна верхнего этажа светились приветливым теплом, Питер простоял целых полчаса, глядя на блестящие от дождя ночные улицы.

Наконец в мокрых кустах метнулось и зашуршало что-то светлое.

— Это ты, Хэнк? — спросил Питер, вглядываясь в кусты.

— Я.

Из кустов вынырнул Хэнк.

— Что за черт? — сказал, вытаращив на него глаза, Питер.— Почему ты голый?

— Я так бежал от самого дома. Отец ни за что не хотел меня пускать.

— Ведь ты заболеешь воспалением легких.

Свет в доме потух.

— Прячься! — крикнул Хэнк, и они бросились в заросли и затаились.

— Пит,— сказал Хэнк,— ты ведь в штанах?

— Конечно!

— И в плаще, так что не будет видно, если ты мне их дашь.

Без энтузиазма, но Питер снял штаны. Хэнк натянул их на себя. Дождь затихал. В тучах появились разрывы.

Минут через десять из дома выскользнула маленькая фигурка, в руках у нее был туго набитый чем-то бумажный мешок.

— Он,— прошептал Хэнк.

— Он! — вырвалось у Питера.

Сирота побежал.

— За ним! — крикнул Хэнк.

Они понеслись между каштанами, но за сиротой было не угнаться: взбежали за ним на холм, потом, по ночным улицам, вниз, мимо сортировочной станции, мимо мастерских, к проходу посередине безлюдной сейчас площадки с аттракционами. Они здорово отстали — Питер путался в тяжелом плаще, а у Хэнка зуб на зуб не попадал от холода. Им казалось, будто шлепанье голых пяток Хэнка слышно по всему городу.

— Быстрей, Пит! Если он раньше нас добежит до «чертова колеса», он снова превратится во взрослого, и тогда уже нам никто не поверит!

— Я стараюсь быстрей!

Но Пит отставал все больше, Хэнк шлепал уже где-то далеко впереди.

— Э-э, э-э, э-э! — оглядываясь, дразнил их сирота, потом стрелой метнулся вперед и стал для них всего лишь тенью где-то вдалеке. Тень эта растворилась во мраке, царившем на площадке с аттракционами.

Добежав до края площадки, Хэнк остановился как вкопанный. «Чертово колесо», оставаясь на месте, катилось вверх, вверх, будто погруженная во мрак земля поймала в свои сети огромную многозвездную туманность, и та крутилась теперь, но только вперед, а не назад, и в черной корзине сидел Джозеф Пайкс и то сверху, то сбоку, то снизу, то сверху, то сбоку, то снизу смеялся над жалким маленьким Хэнком внизу, на земле, а рука слепого горбуна лежала на рукоятке ревущей, блестящей от масла черной машины, благодаря которой крутилось и крутилось, не останавливаясь, «чертово колесо». Снова шел дождь, и на дорожке, делившей площадку с аттракционами на две половины, не видно было ни души. Не крутилась карусель, только ее грохочущая музыка разносилась далеко вокруг. И Джозеф Пайкс то взлетал в облачное небо, то опускался, и с каждым оборотом колеса становился на год старше, менялся его смех, звучал глубже голос, менялась фигура, форма лица; он сидел в черной корзине и несся, несся по кругу, вверх-вниз, вверх-вниз, и смеялся в

неприветливое серое небо, где мелькали последние обломки молний.

Хэнк бросился к горбуну, стоявшему у машины. На ходу, пробегая мимо балагана, вырвал из земли костыль, один из тех, на которых крепился брезент.

Хэнк ударил горбуна металлическим костылем по колену и отпрыгнул в сторону.

Горбун взвыл и начал падать вперед.

Падая, он вцепился снова в рукоятку мотора, но Хэнк уже был возле него и, размахнувшись, ударил костылем по пальцам. Горбун взвыл, отпустил рукоятку и попытался было лягнуть Хэнка. Хэнк поймал ногу, дернул, горбун поскользнулся и упал в грязь.

А «чертово колесо» все крутилось, крутилось.

— Останови, останови колесо! — закричал то ли Джозеф Пайкс, то ли мистер Куджер...

— Не могу подняться,— стонал горбун.

Хэнк бросился на него, и они сцепились в драке.

— Останови, останови колесо! — закричал мистер Куджер, но уже не такой, как прежде, и уже другим голосом, спускаясь, в ужасе взлетая опять в ревущее небо «чертова колеса». Между длинных темных спиц пронзительно свистел ветер.— Останови, останови, скорее останови колесо!

Бросив горбуна, лежавшего на земле, беспомощно раскинув руки, Хэнк вскочил на ноги и кинулся к гудящей машине. Начал остервенело по ней бить, гнуть рукоятку, совать попавшие под руку железки во все пазы и зазоры, стал лихорадочно привязывать рукоять веревкой.

— Останови, останови, останови колесо! — стонал голос где-то высоко в ночи, там, где сейчас из белого пара облаков выгонял луну ветер.— Оста-нови-и-и...

Голос затих. Внезапно все вокруг осветилось — ярко вспыхнули все фонари на площадке. Из балаганов выскакивали, мчались к колесу люди. Хэнка подбросили вверх, потом на него посыпались градом ругательства и удары. Где-то рядом послышался голос Питера, и на площадку выбежал задыхающийся полицейский с пистолетом в вытянутой руке.

— Останови, останови колесо!

Голос звучал как вздох ветра. Голос повторил эти слова снова и снова.

Смуглые люди, приехавшие с аттракционами, пытались остановить мотор. Но ничего не получилось. Машина гудела, и колесо вращалось, вращалось. Тормоз заклинило.

— Останови! — прошелестел голос в последний раз.

И — молчание.

Высоченное сооружение из электрических звезд, металла и черных корзин, «чертово колесо» безмолвно совершало свой путь. Ни одного звука не слышно было, кроме гудения мотора, пока мотор не заглох и не остановился. Еще с минуту колесо крутилось по инерции, и на него, задрав головы, глядели все, кто приехал с аттракционами, глядели Хэнк и Питер, глядел полицейский.

Колесо остановилось. Привлеченные шумом, вокруг уже собрались люди. Несколько рыбаков с озера, несколько железнодорожников. Колесо жалобно взвизгивало, стонало, тянулось вслед за улетающим ветром.

— Смотрите, смотрите! — почти разом закричали все.

И полицейский, и люди, приехавшие вместе с аттракционами, и рыбаки — все посмотрели на черную корзину в самом низу. Ветер, дотрагиваясь до корзины, мягко ее покачивал, тихо ворковал в вечерних сумерках над тем, что было в черной корзине.

Над скелетом, у ног которого лежал бумажный мешок, туго набитый деньгами, а на черепе красовался коричневый котелок.

Перевел с английского Ростислав Рыбкин

(обратно)

Фиесто в Тинео

Рано утром я выехал из Овьедо, столицы Астурии, в небольшой поселок Тинео, который считается чуть ли не самым древним на земле: по преданию, его основал внук библейского Ноя, а позже красоту Тинео восторженно описывал Вергилий. Я спешил на традиционный местный праздник, один из немногих сохранившихся с давних времен до наших дней. Ранним августовским утром жителей поселка будят звуки волынок и барабанов. По узким кривым улочкам не спеша движется шествие народных музыкантов, одетых в национальные костюмы. Сразу же поднимаются и стар и млад — пришла пора долгожданной фиесты, приуроченной к окончанию сенокоса. Возбужденные, радостные, люди наскоро завтракают, надевают заранее приготовленные наряды и по запруженной до предела дороге спешат в горы. Поднимаясь вместе с поющей и пляшущей на ходу толпой, в которой преобладают красно-черно-белые тона платьев, сюртуков, юбок, панталон, платков, шапочек, невольно заражаешься духом веселья, азарта, беззаботности. Ровно в километре от села находится просторная поляна, где испокон веков устраиваются празднества. Утраченное в скученных городах веселье продолжает жить и бережно храниться лишь на селе. В старинных обрядах и костюмах, в чарующих звуках волынки и многоголосом пении, очень напоминающем грузинское, лучше всего раскрывается душа астурийца. Песни, передаваемые из поколения в поколение, чаще всего поются на языке бабле, древнем наречии местных жителей. В городах он практически забыт, а здесь, в деревне, на нем говорят и взрослые и малыши. В местных школах ребята изучают латынь, причем для них это совсем не мертвый язык, а основа родного бабле. Кстати, совсем недавно в Овьедо создана специальная академия астурийского языка, который отныне официально будет именоваться не бабле, а бале. Между тем люди на поляну все прибывают и прибывают. Едут на машинах из ближайших городов. Тянутся на телегах, на осликах, идут пешком из окрестных селений. Ведь такое можно увидеть только в Тинео и всего раз в году. Астурийцы с нетерпением ждали этого дня, в который, если верить преданиям, никогда не бывает дождя, зато всегда приветливо светит солнце. Можно не верить в бабушкины сказки, но в тот августовский день действительно на небе не было ни единого облачка.

Конечно же, главными героями праздника неизменно остаются хозяева поселка. Они во главе с алькальдом — крестьянином Валентине Фернандесом — приложили немало усилий для того, чтобы во время фиесты всем было весело и хорошо. В оргкомитет фиесты уже давно не входят священники, хотя основа-то празднеств религиозная. Но об этом помнят только глубокие старики. И те, наскоро зайдя в небольшую часовню и перекрестившись возле распятия, спешат на вольный воздух, чтобы присоединиться к гуляющим. На поляне льется из сотен бутылок холодный сидр, танцуют парочки, поет известный исполнитель народных песен-астурианад, играет оркестр волынщиков. Смех, гомон, шум, музыка, крики зазывал в балаганы и на аттракционы заставляют жителей Тинео на время забыть о повседневных заботах. А живется им, даже среди здешней чудной природы, нелегко. Мужчины по утрам отправляются за несколько километров в мрачную допотопную шахту «Трес эрманос» — «Три брата», а женщины работают в поле или пасут коров, укрывшись от дождя под пестрыми зонтиками.

Во второй половине дня, после скромного обеда, вся семья в полном составе трудится на огороде либо косит траву, складывая сено в «балагары» — небольшие копны, напоминающие чем-то купола русских церквей.

Так что нынешний праздник — редкая отдушина для сельского жителя. Сегодня лучше не вспоминать о предстоящей выплате взятого в банке кредита и опять увеличенных налогах, упавших ценах на молоко и овощи. Ведь так приятно послушать любимую астурианаду, самому спеть ее вместе с соседями, поглядеть на заезжих цирковых артистов, а потом и поплясать в пестрой веселящейся толпе. Танцуют пожилой алькальд и пятилетняя девчушка, идут рядом в хороводе совсем старая крестьянка и румяный школьник. Ярко светит августовское солнце. Ветер доносит с гор пряный аромат трав. Такого приволья не сыскать, пожалуй, во всей округе.

Как в истории самой Испании, в маленьком Тинео чудно переплелись события различных эпох и времен. Когда здесь обосновались древние римляне, то поселение было известно своими могучими красавцами конями, а одном из них, по преданию, ездил император Нерон. Отсюда особый интерес поэта Вергилия к этим местам. А потом судьба занесла сюда кельтские племена. Историки до сих пор ведут споры, когда же зародился нынешний праздник. Ответа пока найти не могут. Но это и не столь уж важно: главное, что в различные века люди в этот день чувствовали себя радостно, свободно и весело.

Тем временем где-то совсем рядом послышались глухие удары и крики, характерные для болельщиков: чуть в стороне, на специально расчищенной и размеченной площадке идет соревнование. Мужчины играют в «болос». Игра досталась им в наследство от кельтов и ныне сохранилась только в Тинео, так что даже в близлежащих поселках местным, любителям соперников не сыскать. Тем с большим азартом соревнуются сегодня здесь самые лучшие и искусные мастера. Отдаленно игра чем-то напоминает наши городки, с той лишь разницей, что вместо бит мужчины пользуются тяжелыми деревянными шарами. Нужно с силой пустить шар на расстояние метров в двадцать, где в небольшом квадрате заранее поставлена какая-нибудь фигура. Вот боло берет плечистый крестьянин, долго глядит на стоящую перед ним фигуру, несколько раз подкидывает шар в руке, потом стремительно пускает его вперед. Аплодисменты, крики восторга говорят о том, что после удара в квадрате не осталось ничего. А сам герой скромно отходит в сторону, чтобы выпить холодного сидра и снова ждать своей очереди. Глядя на молодежь, сидящие в сторонке старики тихо посмеиваются: мол, ничего не меняется в этом мире, и мы были такие же горячие и удалые, и в болос играли ничуть не хуже наших внуков.

Спускается вечер над горами, и как-то особенно пронзительно поет в это время волынка. По мнению музыкантов, она не может передать того богатства звуков, как ее шотландская сестра. Зато астурийская волынка и намного старше. Веками она звучит в этих горных краях, успешно соперничая с современными музыкальными инструментами. Причем играют на ней и старики и мальчишки, последние даже с какой-то особой страстью. Значит, будет и дальше жить родоначальница астурийской музыки.

Три дня длится фиеста в Тинео. Семьдесят два часа почти без отдыха веселятся люди на вольном воздухе, среди дикого горного простора. И долго потом будут они вспоминать эти дни радости и веселья. Вспоминать и ждать прихода очередного праздника, до которого — увы! — еще столько месяцев нелегкого труда, тревог, повседневных забот.

(обратно)

Курган пяти скакунов

Читал об уникальном археологическом открытии в Запорожской области, на берегу реки Чингул. Но все больше пишут о догадках, мнениях, гипотезах. А очень хотелось бы почитать, как состоялось само открытие удивительного захоронения половецкого хана. А. Малышев, Москва

Наверное, это был один из немногих курганов который хранил на себе кусочек целинной запорожской степи. С его вершины внизу, в долине, видно небольшую речушку. Имя ее звучало, как воспоминание о прошлом; гулко и распевно — Чин-гуу-у-ул...

Исследователям Запорожской экспедиции Института археологии АН УССР понравилось звучное название. Спорили, что оно означает — глубокое место или крутой поворот; ведь тюркские слова «чунгул» (водоворот) и «ченгюл» (крюк) очень похожие. О том же, что Чингул каким-то образом проявит себя археологически на самом дне глубокой ямы под курганом, никто и не помышлял.

Он оказался единственным за весь сезон курганом, в насыпи которого не нашлось ни одного захоронения. Попадались обломки средневековых амфор и еще прослойки «материковой» желтой глины. Но обломки могли быть просто случайными. А вот глина по всем археологическим приметам настраивала на встречу с очередным «катакомбным» вождем. К тому же вождем знатным — вон какой курган отгрохали ему некогда на берегу Чингула.

Таковы были предположения. Но вскоре они развеялись. Зачистили разрез кургана и увидели: насыпь состоит из кусков дерна, когда-то обильно смоченных водой и плотно прилаженных друг к другу. Такое встречалось у скифов, у поздних кочевников, только не у «катакомбников», населявших Причерноморье в XX—XV столетиях до нашей эры.

А потом обнаружили круглую площадку, метров сорок диаметром: у насыпи — на глубине четырех метров от вершины кургана и на высоте двух — от «материка». На площадке вырисовывался какой-то непонятный глиняный вал по кругу. Убрали глину, а под ней — остовы коней! Пяти скакунов. Взнузданных, оседланных. А по уздечкам и лукам седел — серебро и золото.

Неделя ушла на расчистку. Когда очищали скелеты, догадались, что площадкой для них служила поверхность небольшого двухметрового кургана. А уже на этом кургане выросло сооружение из дерна. Специальный конский курган? Для средневековых кочевников это было бы слишком. Пусть один скакун, а то целых пять! Не иначе, как они должны были кому-то служить «на том свете».

Все выяснилось, когда нож бульдозера окончательно снял насыпь. В «материке» нашли пять захоронений катакомбной культуры. Два других — энеолитическое и ямное — были разрушены могилой кочевника. Это его лошади и лежали на площадке.

Итак, курган начали сооружать пять тысяч лет назад... Первым был погребен представитель позднего каменного века, потом — один за другим — носители ямной и катакомбной культур. Поочередно достраивалась насыпь, пока не выросла до двух метров. Три тысячи лет спустя пришли на курган кочевники. Они прокопали насыпь по центру, вошли в «материк», похоронили своего, оставили ему коней и довели курган до шестиметровой высоты.

...Огромная яма, шириной два метра на три с половиной, перекрывалась некогда мощными дубовыми плахами. Сняли их остатки и начали выбирать обрушившуюся в древности землю, а в ней — вот тебе и на! — знакомые уже по насыпи обломки керамики. Тревожный знак — не иначе, как тут побывали древние грабители.

Дважды во время раскопок кургана встречал я в Запорожье начальника экспедиции, кандидата исторических наук Виталия Васильевича Отрощенко, неопределенно спрашивал:

— Ну, как там?

— Пробиваемся к какому-то знатному кочевнику,— отвечал Виталий.— Но... морально готовы к тому, что он начисто ограблен.

Яму расчищали младший научный сотрудник Юрий Рассамакин и старший лаборант Николай Ковалев. На глубине около полутора метров наткнулись еще на одно перекрытие. Держалось оно на выступах, а дальше яма сузилась. Тогда впервые забрезжила надежда: а вдруг грабители не тронули курган!

Померили, подумали. Подошел Сергей Пустовалов, который работал на соседнем кургане. Он словно нехотя обошел яму, потом спустился вниз, внимательно оглядел остатки дубовых плах.

— Очень даже может быть, что неограбленное.— И заулыбался.— Не забудьте пригласить на встречу с половецким ханом, ребята!

Слово «хан» я упомянул здесь с некоторым опозданием. К тому времени в экспедиции оно у всех было на устах. Им привычно оперировали бульдозеристы и водитель, не говоря уже об археологах. К нему внимательно прислушивались жители села Заможного, что стояло рядом, на самом берегу Чингула. Его осторожно пробовали «на звук» заезжие журналисты.

Ясное дело, при таком внимании со стороны представителзй космической эры половецкий хан просто не мог не явиться. Сперва он послал в подарок золотую вазу. Осторожно обмели землю вокруг нее и оставили на месте. Потом из-под земли у самой стенки вынырнули брюхатые амфоры и два среднеазиатских сосудика — фарфоровые, с голубыми и зеленоватыми разводами.

Сам хан на встречу пока не торопился. Но уже никто не сомневался: это один из знатных кипчаков, куманов, представителей тюркоязычной народности, которых русские называли половцами. Поскольку налетали они внезапно из степи, из Поля; в его же мареве и исчезали. Впервые ржанье их коней Чингул услышал в начале XI века, когда те пришли из Заволжья. Может, и название свое хранит речушка с тех времен? Ведь оно, как эхо, которое встревожили тысячи копыт и понесли по степи:

— «Чин-гуу-у-у-ул...»

Юрию Рассамакину пока было не до историко-лингвистических ассоциаций. Хватало самой «черной» работы. Ползая на коленях, он часами сосредоточенно выбирал землю вокруг великолепного шлема. И не успел еще прийти в себя от нового восторга, как нож опять наткнулся на какую-то металлическую глыбу. Осторожно убрал землю, расправил — кольчуга! Странно, что и шлем, и кольчуга лежали у ног погребенного. Более того — за пределами саркофага.

Да, теперь уже можно было сказать: на дне трехметровой ямы стоял деревянный саркофаг. Крепился он железными скобами, а запирался с помощью замков, и не каких-нибудь, а древнерусских. Знаменитых — массивных, трубчатых. Тут же нашлись длинные ключи. Но потребности в них никто из археологов не испытывал: ведь для того, чтобы попасть к хану, достаточно было снять слой истлевших досок саркофага и тоненькую прослойку земли.

...Я снова приехал на курган спустя день, после того, как яму освободили от земли. Хан лежал, вытянув «руки» вдоль «тела», и смотрел пустыми глазницами в хмурое небо. Низкие, потрепанные тучи медленно плыли за Чингул, за Молочную и дальше, в сторону Кавказа, куда в 1116 году увел сорокатысячную армию молодой хан Отрок. Жестокое поражение потерпели тогда половцы от. киевского князя Владимира Мономаха и ушли на Кавказ, в горы. В Приазовье с небольшой ордой остался хан Сарчак. Сложным оказалось его положение. Сородичи считались только с везучими предводителями. И достаточно было малых, пусть и незначительных неудач, чтобы приговорить повелителя к смерти.

Не такая ли участь постигла хана с берегов Чингула? Не Сарчака ли похоронили столь торжественно и пышно после того, как приговор привели в исполнение? Ведь найденный умер насильственной смертью: круглое отверстие в теменной части черепа не оставляло никаких сомнений. Причем удар был нанесен сверху, очевидно, клевцом (нечто похожее на кайлоподобный топорик.— Авт.). Вряд ли это могло случиться в бою. Нанести удар в темя всаднику почти невозможно, к тому же хан носил шлем закрытого типа. Вон он, неповрежденный, стоит у его ног. Скорее всего знатный половец пал жертвой какого-то заговора или же понес наказание за неудачи орды.

Как бы там ни было, а похоронили хана достойно. Положили рядом длинную саблю с инкрустированной золотом рукоятью, два ножа, кинжал. На шею повесили массивную электровую (сплав золота и серебра) гривну, а ноги обвязали тоненькой витой золотой проволочкой.

Вот и все, что я увидел в день очередного прибытия в экспедицию. Увидел сверху, не спускаясь в яму.

Археологи нервничали. На курган бесконечным потоком ехали и шли любопытные, которых собственными усилиями исследователям никак не остановить. Люди есть люди, они лезли с вопросами, сами того не подозревая, мешали, и, ясное дело, в таких условиях работать было невозможно. И, видимо, поэтому Рассамакин только украдкой, опасливо поглядывая вокруг, показывал мне:

— На ногах у хана — золотая цепочка или веревочка, я ее землей прикрыл. А вон, у стены, видишь, из дерева золотая булавка торчит, не знаю пока, что это может быть. Рукоятки ножей и кинжала, как, собственно, и сабли, инкрустированы золотом, диадема на лбу — электровая. И это не все! Во многих местах нахожу тоненькие золотые ниточки, золоченые бляшки, которым числа нет...

Никто не ожидал, что главный сюрприз все-таки преподнесет ваза. Сначала было решили: это бронзовая с позолотой дарохранительница. А раз так, то не исключено, что она окажется наполненной драгоценными камнями или в крайнем случае монетами. Но вот пришло время поднимать вазу на поверхность...

Как только она оказалась в руках Владимира Дорофеева, тот понял — пустая. Потом осторожно открывали ее. И что же? В нижней половине вазы, в самом центре, оказался столбик-колонна, на вершине которого лежал инжир. По столбику ползет пантера. Работа тонкая, изумительная!

Открытие так поразило всех, что от сожаления по поводу отсутствия монет в «дарохранительнице» не осталось и следа. А позже ваза еще раз вознаградила археологов. Уже когда в Запорожском краеведческом музее обработали ее специальным составом, стало ясно, что ваза эта из чистого золота, да еще покрыта тончайшим орнаментом! Сверкающая, грациозная, под стеклянным колпаком на временной выставке в музее она казалась невесомой.

Но это будет потом, после окончания раскопок. А пока археологи надеялись расчистить захоронение и поднять хана за два дня...

Но вот прошел еще один день кропотливой работы. В яме, почти не разгибаясь, осторожно орудовал скальпелем Юрий Рассамакин. Ему помогала лаборант Таня Гошко. Художник Виктория Редзюк снимала план захоронения, зарисовывала отдельные детали. Что сделано? Расчищено два квадратных дециметра «пола», снято с позолоченных пластин несколько горстей земли и обломков саркофага.

Очень мало...

Утром следующего дня прибыли из Киевского института археологии АН УССР Владимир Дорофеев, специалист по средневековым кочевникам, и Виктор Клочко, специалист по древним тканям. Первый занялся вооружением хана, второй — его одеждой.

И полетели из ямы наповерхность большие и маленькие сенсации. Виктор насчитал у хана пять видов парчи, а их, добытых археологическим путем, до сих пор вообще известно всего лишь шесть! Обнаружился кафтан, шитый золотом, под ним — шелковая рубаха. В ногах — парчовая рубаха, а по разным уголкам саркофага — остатки, по меньшей мере, еще трех или четырех кафтанов. Один из них, темно-синий, шитый золотом, и украшен электровыми бляшками. Вскоре выяснилось, что золотая «проволочка», торчащая из обломков дерева, вовсе не булавка, а выпрямленная гривна. Хан «держал» ее в правой руке — чуть ли не триста граммов золота! Возле головы лежала серебряная чаша.

Здесь есть возможность порассуждать о происхождении хака. Много было бесед с археологами. И вот к чему все пришли. Дело в том, что одежду из парчи и пурпура имели право носить только императоры и представители высшего духовенства. Этим правом с успехом пользовались русские князья. По-императорски одет и половец, следовательно, знатным ханом он был; и не одной орды, а, по-видимому, целого объединения! Интересно, что византийский кафтан прикрывается у него одеждой сугубо восточного происхождения: словно подчеркивается этим пренебрежение к цареградским монархам, с которыми у половцев никогда не было согласия...

А с кем у них было это согласие? 1068 год, 1092-й, 1093-й, 1096-й — полоса опустошительных набегов половцев на южнорусские земли. Потом Владимир Мономах надолго их укротит. В битвах 1103, 1106, 1107, 1109, 1111 и 1116 годов половцы терпели от русских неслыханные поражения. Татаро-монгольское нашествие смело кипчаков с исторической арены. Хан Котян с частью орды попросил убежища у венгерского короля Белы IV, женил на его дочери своего сына и вместе с другими именитыми половцами играл видную роль при дворе. Немало кипчаков ушли в Египет и дали целую династию египетских султанов половецкого происхождения.

Но то уже был поздний период кипчацкого времени. Наш хан скорее всего — сын XII столетия. Жил он на широкую руку, потому и заказал для себя специальное вооружение у лучших мастерок. Какой-то искусник изготовлял ему ножи, одинаковыми бляшками оббивал колчан для стрел, золотил шлем. Такими же бляшками украшен деревянный щит, обтянутый кожей. Даже древки стрел имели орнамент, а тугое их оперение дожило до наших дней.

Шлем — вершина восторга. Археологи не ожидали, что он будет иметь длинный наносник, который вместе с нащечниками составит полумаску. Такой конструкции «железная шапка» у кочевника найдена впервые. Шлем с полумаской характерен для античных времен — и вдруг такой сюрприз... Да и вообще весь комплекс — большая удача Запорожской экспедиции Института археологии АН УССР. Неразграбленное захоронение половецкого хана не встречалось на протяжении последних восьмидесяти лет, а с таким богатым инвентарем его не находили ни разу за всю историю археологии...

Десять дней расчищали снаряжение хана. На третий на курган стали пускать небольшие экскурсии. На автобусах, на машинах, на мопедах и велосипедах, пешком ехали и шли люди со всех окрестных сел. А однажды в субботу прибыл длиннющий кортеж обвитых лентами «Жигулей» и «Москвичей» — свадьба. Татьяна и Николай — без пяти минут Лисняки — прямо с кургана поехали в загс. В тот же день на безымянном пальце правой руки хана нашли чудесный золотой перстень с александритом. А позже, на левой руке, еще один — с рубином. Как добрый знак на счастье молодым.

...Ночью кучи земли вокруг развороченной ямы напоминали фантастические черные горы. Над ними кружились совы и летучие мыши. В недалекой посадке ухал филин. Никакой тебе посторонней тени, никакого лишнего звука. Внизу по широкой долине петлял узенький Чингул. Почти незаметный среди зарослей камыша и густой травы, он давно уже непохож сам на себя. Но вода в Чингуле не высохла. Значит, память осталась.

К. Сушко Запорожская область

(обратно)

Поющий бархан

После многих часов пути через жаркую степь и пустынное бездорожье перед нами выросли отроги Джунгарского Алатау — Большой и Малый Калкан. Зубчатый гребень Большого Калкана пилил безоблачное, уже по-вечернему сиреневое небо. Малый Калкан затянуло дымкой… На его фоне явственно проступил полуовальный силуэт — будто в. полумрак глубокой тени, резко отброшенной горами на пустыню, вплыл и улегся отдыхать огромный кит. Это был знаменитый Поющий бархан. Сумерки сгущались. Еле заметная на каменистой почве колея свернула вправо, уходя от берега Или, и повела куда-то в глубь пустыни. Вдали маячил желтоватый огонек...

— Кордон Кудинова,— заметил мой спутник, энтомолог Виктор Анциферов.

Огонек оказался окошком, освещенным керосиновой лампой. Мы приехали на один из егерских участков Алма-Атинского государственного заповедника.

Егерь Кудинов был в отъезде. Встретила нас его жена Галина Федоровна и сразу усадила ужинать. Усталость валила с ног. Однако ночь не принесла облегчения. Давила густая духота, одолевали комары — поблизости протекала река в сырых, густо заросших берегах. Всю ночь мы провели на улице, обороняясь сигаретным дымом. Галина Федоровна, человек привычный, не ложилась спать лишь из вежливости, сидела с нами на крыльце и рассказывала о Поющем бархане. Я спросил:

— Он что, действительно поет?

— Кто говорит — поет, кому слышится, что плачет,— сказала она.— Местный старик один рассказывал, что в эту гору аллах когда-то засадил шайтана, ну тот и воет, просится на волю. А по-моему, он гудит. Иной раз очень громко, прямо как пароход. У нас даже стекла дрожат... Но обычно потише, вроде как самолет на большой высоте. И чаще по ночам.

— Ночью слышимость лучше,— заметил Виктор.— Холодильника, например, днем не слышно, а ночью гудит.

— Может, и так,— кивнула женщина.— Мы по нему погоду узнаем. Когда «верховка» дует, он молчит. Загудел — значит, ветер меняется. А к дождю звук прерывистый, будто бормочет что, как старый дед.

Перед рассветом комары угомонились. Воздух посвежел. Галина Федоровна постелила нам в сенях, но сон не шел. Я лежал с открытыми глазами, чутко прислушиваясь к тишине. Очень хотелось услышать голос Поющего бархана — ведь ради этого и ехали.

Время от времени я принимал за голос песков рокот идущей по реке моторки или жужжание заплутавшейся в потемках мухи. Но вдруг бархан, мне показалось, загудел именно так, как должен был гудеть, собственным, непохожим на другие звуки голосом. Я вышел на крыльцо. За рекой в чуть побледневшем мраке плыли, покачиваясь, сдвоенные огоньки, и оттуда доносился приглушенный гул моторов. Все сразу стало на свои места: была в разгаре страда, и не бархан гудел в ночи, а бессонные работяги-грузовики.

Никто не знает, сколько лет трудился ветер, чтобы принести и уложить сотни тысяч, а может быть, и миллионы тонн песка в этот бархан в полтораста метров высотой.

Говорят, что песок с речных отмелей... Но для этого нужен был ветер, дувший столетиями по строго заданному азимуту. Он прилетал из-за Или, свистел украденными у реки песчинками, бился с размаху о горный щит, терял разбег и умирал, роняя ношу к подножию Малого Калкана. Так, песчинка к песчинке, и вырос Поющий бархан. Он и сейчас продолжает расти. И может быть, когда-нибудь перешагнет Малый Калкан и похоронит под собой горную гряду. Песка на отмелях Или еще достаточно, и ветер дует в том же направлении, что и столетия назад.

«Месторождения» поющего песка встречаются хоть и нечасто, но почти на каждом континенте — на земном шаре их насчитывается более ста.

В нашей стране пески поют на Рижском взморье, на побережье озера Байкал, на берегах Оки, Днепра, Вилюя, Лены, на Кольском полуострове, в пустыне Каракумы. Однако самый громкий голос — среди голосов наших песков — у бархана в Алма-Атинском заповеднике на берегу реки Или.

Почему поет песок? Над этим вопросом не первый год ломают головы ученые. И у подножия Поющего бархана не раз белели экспедиционные палатки — приезжали исследователи из Алма-Аты, прилетали московские физики. Сотни магнитофонных записей были сделаны здесь и проанализированы в лабораториях с помощью современной акустической аппаратуры. Но однозначного исчерпывающего ответа нет по сей день. Есть только новые вопросы и лишь в какой-то степени правдоподобные предположения.

Что порождает звук, слышный порой на расстоянии десятка километров? Песчинки, трущиеся друг о друга при движении с огромной скоростью? Или звучит сам воздух, вибрируя между летящими песчинками? Что обусловливает силу звука, его тональность: скорость движения песчинок, резонанс или же свойства подстилающей поверхности?

О важной роли подстилающей поверхности сообщил в свое время немецкий ученый Миллер, изучавший поющие оолитовые пески на острове Эйг у восточного побережья Шотландии: «Я и мои спутники долго шагали по этому песку, и он звучал под ногами каждого из нас. Это была своего рода музыка... Местами встречался под сыпучим песком сырой пласт оолита. В этих местах звуки становились всего сильнее и легче всего производились ногою».

Советские ученые предположили, что под сухим подвижным слоем внутри бархана образовалась за столетия монолитная конструкция из сырого, плотно спрессованного песка. Ее поверхность, так же как и внешняя, покрыта гофрами барханной ряби, но не текучими, а жестко зафиксированными. Сухой песок, гонимый ветром, скользит по плоскости, похожей на огромную стиральную доску. Ребра и впадины «доски» придают движению песчинок волнообразный, колебательный характер. А колебания, как известно, источник звука.

Эта гипотеза довольно убедительно подкреплена математическими выкладками. Но, к сожалению, не объясняет странного факта, подмеченного многими местными жителями,— песок Поющего бархана звучит не только на «свободе». Он продолжает петь в стеклянной банке и даже в матерчатом мешке, если его слегка потряхивать. О подстилающей поверхности тут говорить, конечно, не приходится...

Ясно, во всяком случае, одно: бархан поет только тогда, когда природа создает необходимый комплекс метеоусловий — определенное сочетание температуры воздуха и влажности песка, направления и силы ветра.

Ветер, возможно, и не главная, но обязательная составляющая этого метеокомплекса. Ибо поют лишь движущиеся пески. Ветер метет песчаную поземку, гонит сыпучую лавину вверх по склону, бархан курится желтым дымом — и поет. Или гудит. Или рычит. Кому как слышится.

...А нынче ночью ветра не было.

Солнце взошло, и «кит», вынырнув из тьмы, снова поплыл на фоне Малого Калкана...

Я знал: многим из тех, кто видел бархан, он казался серым, кому-то коричневым, а кому-то розовым... А для меня он был просто желтым. Как и положено песчаному бархану.

В здешнем пейзаже желтый цвет был откровенно чужеродным. На, буром фоне каменистых гор, в черной пустыне, в соседстве с зеленью прибрежных зарослей Или бархан смотрелся как искусственная насыпь — будто привезли сюда песок и высыпали гигантской кучей. В этих местах бархану быть не полагалось, его присутствие противоречило привычным представлениям о ландшафтах природных зон. И тем не менее он возвышался перед нами во всей своей обыденной реальности, притягивая неуместным цветом и интригуя молчаливостью.

Мы не могли уехать, не попытавшись услышать пение песков.

— Поезжайте на машине,— сказала Галина Федоровна.— Это ведь только кажется, что до него рукой подать.

«Уазик» долго хрустел колесами по гравию. А желтый «кит» все плыл и плыл навстречу... Потом в один неуловимый миг вырос и сразу стал горой, закрывшей половину неба.

Подъем нам дался нелегко. Сухой песок тек под ногами, лишал опоры. Солнце, несмотря на ранний час, сильно припекало. Но ветра не было...

Бархан молчал.

«Разговорить» бархан не удалось. Песок лишь поскрипывал под нашими ногами, слабо шуршал, когда мы силились спустить его лавиной, но не гудел, не пел и не визжал. Мы уходили, унося в душе чуть ли не детскую обиду.

Единственное, что утешало,— надежность охраны работниками заповедника этого уникума природы. Значит, голос Поющего бархана еще не раз услышат люди, услышат ученые и когда-нибудь откроют наконец его загадку.

Л. Филимонов Алма-Атинский заповедник

(обратно)

Оглавление

Шаги сквозь гранит

Степь и море

Лоси сумароковых лесов

Опасный перекресток

Миллионы Маркнейкирхена

Точка трудной погоды

Путь на фабрику

Идите от колодца

Под созвездием Козерога

Первыми кругом света

Почти утраченный Сиберут

В ясный день на берегу Щучьей

Соляной караван

«Чертово колесо». Рей Брэдбери

Фиесто в Тинео

Курган пяти скакунов

Поющий бархан